Оrchard in formalin (СИ) [Cursed Ellie] (fb2) читать онлайн

========== To know ==========

Джеймс никогда не искал одобрения.

Хер ли его искать, если штамп «одобрено» огромными буквами в зеленой рамочке поставили ещё на свидетельстве о рождении. Прямо поверх фамилии.

Поттер.

Джеймсу никогда не нужно было ничего доказывать.

С него ничего и не спрашивали. От него ничего не ждали. Спасибо работе, проделанной отцом. Все медали получены, зло побеждено, драконы укрощены, принцессы спасены, старцы увековечены.

«О боже, он же вылитый Гарри!»

Какое, блядь, счастье.

Джеймс заебался.

Кажется, ещё до рождения. Внимание прилипчивых глазёнок проникало даже через материнскую стенку живота и плаценту.

Сын своего героического отца.

Внук своих героических деда и бабки.

Героические имена.

Героическая фамилия.

Джеймс — отсылка.

Джеймс — копия.

***

Вонючая старая шляпа, надетая на голову, без раздумий выкрикивает Гриффиндор, и Джеймс вот ни разу не удивлен. Не в том, что он зачислен на львиный факультет, а в том, что эта тряпка, которой давно пора полы мыть, и разобраться в нем не попыталась.

Овации. Все в восторге.

Идет по стопам отца, говорят они. Хер с вами, думает Джеймс.

Джеймсу одиннадцать, и он решает подыграть аплодирующим подлизам. Они хотят вовлеченного во всё это красно-желтое дерьмо мальчишку, они получат. Он дает себе пару лет, чтобы убедить всех в том, насколько он соответствует великой фамилии.

Вот вам ребяческие проказы. Место в команде, только отстаньте. Любимые всеми взъерошенные волосы, но здесь он ничего не может поделать. Точно, и полные всепоглощающего интереса оленьи глазки, к всеобщему сожалению, не зеленые, но как у матери.

«У твоего отца тоже глаза его матери, ах, весь в отца!»

Да завалите уже.

Удивительно, что никто не ткнул ему палочкой в глаз, чтобы пришлось носить очки. Для стопроцентного сходства.

Лучший ловец. Лучший по ЗОТИ. Кубок факультетов. Кубок по квиддичу.

Растущая гордость факультета.

Ебнешься.

***

Джеймсу тринадцать, когда маска дает первый скол, от которого в дальнейшем разрастется паутина трещин.

Ступающий через Большой зал за седым коротышкой младший брат переманивает всё внимание. Альбус не такой, как он, и не такой, как отец. Разница заметна, аж глаза режет, и Джеймс отворачивается.

Шляпа кричит Слизерин, а через треснувшую маску выступает черная капля скопившегося внутри Джеймса дерьма. Он не может контролировать направленный на брата взгляд.

Сбивчивые аплодисменты, ошарашенные глаза, фурор произведен. И оттого, что произвел его не он сам, уровень желчи подскакивает — незаметно для окружающих, но ощутимо для Джеймса так, что обжигает гортань.

Бурлящая лава превращается в арктический лёд, стоит писклявому голосу озвучить другое имя, не менее важное для этого мира.

Скорпиус Малфой.

Джеймс ждал его. Он не успел определиться с выделенной для этого мальчишки ролью. Повторить историю? Поиграть в дружбу, пока не осточертеет?

Джеймс был в предвкушении этого представления, но, оказывается, он опоздал на спектакль. Или не прошёл кастинг. Потому что сын Слизеринского Принца подсаживается к младшему сыну Мальчика-Который-Выжил, и они пожимают руки.

Джеймс решает положить хуй.

***

Джеймсу пятнадцать, и у него возникает серьезный вопрос к старухе Макгонагалл: не хочет ли она установить лимит, касаемый количества его родственников на квадратный метр. У преподавателей же назревает встречный вопрос, показалось ли им презрение в карих глазах.

Золотой мёд радужки растворяется в черноте, и Джеймс начинает отпускать контроль. Он всё чаще замечает пристальные взгляды, они присматриваются, пытаются найти оправдания, списать всё на обман зрения. Но нет. Веревки лениво выскальзывают из ладоней Джеймса, и он бросает поводья.

К черту весь цирк. У них есть дюжина правильных Поттеров-Уизли.

Джеймс — ошибка, и он больше не собирается это скрывать.

***

Джеймсу семнадцать, и он откидывается на спинку протертого кожаного дивана в кабинке бара недалеко от Гриммо. Через пальцы пропускаются белоснежные волосы, он с силой сжимает их, насаживая девушку прямо до основания. Алиссия хорошая. Алиссия знать не знает, кто такой Гарри Поттер, и не цепляет зубами член, пока сосет. А ещё её имя классно шипит на языке, и он с удовольствием шепчет его между стонами.

Ему не хочется возвращаться домой, где все готовятся к отъезду в Нору. Будь его воля, он бы остался в Лондоне. Не то чтобы здесь ему нравилось до усрачки, просто Нору с её суматошной атмосферой он переносит с ещё большим трудом. Но откровенно посылать родителей Джеймс пока не научился, это тебе не пшиздика Флитвика на хую вертеть.

Джеймс подходит к площади. От оргазма мозг превратился в пережеванную вафлю, и его одолевает одно желание — незаметно проскочить наверх, закрыться в комнате и лечь спать. И, конечно же, не успевает он открыть дверь и трансгрессировать, как в него вцепляется Лили, что-то щебеча. Джеймс не вслушивается, но и оттолкнуть не выходит. Никогда не выходило. Лили — дотошная рыба-прилипала и единственная из братьев и сестер, кто слепо и отчаянно не опускает руки в попытках достучаться до Джеймса. Вернее, она вовсе без стука вламывается в его личное пространство со всей своей детско-девчачьей хернёй и упорно игнорирует его как-ты-мне-дорога взгляд.

Но, получается, и правда, дорога. Потому что он терпит. Особенно в те моменты, когда она как ни в чем не бывало подсаживается к нему и близнецам в гриффиндорской гостиной, без умолку тараторя о горе домашки, заданной ей на несчастном втором курсе. К Скамандерам у неё особая любовь, возможно, из-за косвенной связи с их матерью — урожденной Лавгут.

Джеймс мужественно преодолевает расстояние до лестницы с сестрой на прицепе, и лучше бы он хотя бы послушал прерывающиеся от частых вдохов новости, и тогда бы не встал, как вкопанный, на повороте так, что Лили врезалась в него сзади.

Он замирает скорее от неожиданности распростертой перед ним слащавой картины. Долгожданная встреча после двух месяцев разлуки — сколько, блядь, радости-то! Лили, опомнившись, пискляво комментирует то, что Джеймс и так отчетливо видит.

Повисшие друг на друге змеиные друзья на переднем плане и давние враги, хотя теперь хер разберешь — на заднем. Малфой-старший странно поглядывает на обнимающуюся парочку, затем на Джеймса и возвращает внимание к нашему герою, отец проделывает то же самое и зачем-то кивает. Что это вообще за кивок? Спасибо, что соизволил прийти до полуночи? Ответный кивок. Не благодарите.

Лили одергивает край его куртки, и Джеймс еле удерживается, чтобы не шлёпнуть её по руке.

Разгон от умиротворения до предела раздражения за ноль целых три сотых секунды. Все усилия Алиссии коту под хвост.

Он даже не знает точно, что выбешивает больше: прикрытые глаза Малфоя-младшего или его острый подбородок, покоящийся на плече Альбуса? А может, руки с тонкими длинными пальцами, сжимающие чужую спину, или волосы, уложенные назад — идеально гладкие, впитывающие теплый свет? Это не пергидрольные сожжённые патлы, которые он держал в кулаке пятнадцать минут назад, это переливающееся жидкое белое золото. У Джеймса каждый раз чешутся костяшки оттого, как хочется зарыться в них, и оттого, насколько Малфой-младший вписывается в эту гостиную и в его семью. Как он может по утрам, до того как все проснутся в Норе, часами болтать с его матерью, попивая кофе. Матерью, которая смотрит на Джеймса, как на собранный шкаф из её любимой магловской икеи, только вот она потеряла один из болтиков, и шкаф перекосило.

Как жаль, мам. Я тоже не знаю, где его искать.

А Скорпиус…

Скорпиус выглядит как шанс, который Джеймс когда-то упустил. Проебал с гордо поднятой головой.

Остается привыкнуть, выгравировать, выжечь в себе мысль, что оно ему нахер не нужно. Никогда не было нужно и не будет.

Он аккуратно отцепляет от себя ладошку Лили, не останавливающую свою болтовню ни на секунду, и, круто развернувшись, взбегает по лестнице.

Последний месяц лета в Норе пролетает, как всегда, довольно быстро. Джеймс ставит его на перемотку, просыпая весь день и проводя в соседней деревне всю ночь. Расплата — разочарованный взгляд матери, на которую он неизменно натыкается по возвращении. На неё и ещё одну пару глаз, которую приходится весьма старательно избегать и всё равно чувствовать на спине, разворачиваясь.

Раз в неделю Джиневра врывается в его комнату на самом последнем, так называемом, этаже с родительско-воспитательной тирадой и показательным сбором разбросанных вещей. Выступление всегда совпадает с днем стирки. Он молча выслушивает поток ругательств, и всё, на что его хватает — не выругаться в ответ.

Да, он согласен, так нельзя, он деспот и неблагодарный сын, да-да, просто дай поспать.

Джеймс благодарен матери за то, что ей хватает мудрости не плакать из-за него при отце и что в остальные шесть дней она не лезет.

— Джеймс, — мать окликает его прямо перед выходом, — мы выезжаем завтра в девять.

Очень лаконичное замечание, подразумевающее под собой: будь добр и притащи своё тело не в шесть утра. Джеймс закатывает глаза, удерживая ручку двери. Знаменитая семья чистокровных магов всё ещё предпочитает передвигаться на машине — оборжаться, от вращающейся в склепе крёстной прабабки, наверное, уже можно аккумулятор зарядить.

Джеймс не удосуживает её ответом, но всё же осматривает расположившуюся по-плебейски на ковре компанию вокруг какой-то настольной игры. Никому до него нет дела. Мать, похоже, даже головы и не поднимала. Она передает несколько мелких разноцветных бумажек Альбусу, и тот наигранно смеется, что-то крича про несметные богатства, а Джеймс замечает место соприкосновения бедер младшего брата и рядом сидящего парня.

Взглянешь и не скажешь, что этот парень — наследник благородного и древнейшего рода: пижамные штаны, серая чуть великоватая футболка, слишком расслабленная поза, по-домашнему растрепанная прическа.

Взглянешь, и хочется выйти за дверь.

Что Джеймс и делает. Получается излишне громкий хлопок, даже как-то по-детски обиженно.

Выдыхай, Джеймс. Всколыхнувшуюся злобу, лезущую под веки картину — всё выдыхай.

Он возвращается в полпервого и в отвратительном настроении.

В пустой гостиной брошенная на середине игра и раскиданные диванные подушки, на кухне оставленные кружки с недопитым чаем. Джеймс не может сам себе объяснить порыв, он просто сначала собирает злосчастную игру, укладывая стопки карточек в подходящие по размеру отверстия, расставляет подушки по привычным местам и идет на кухню, подхватывая пять кружек со стола.

Отмывание белых стенок керамики от коричневых следов эрл-грея не успокаивает ни разу. Джеймс вычищает их, по локоть в пене моющего средства, уже не видя, что остервенело скребет жесткой поверхностью губки свои руки. С тыльной стороны ладони, с внутренней, между пальцами, пока не обжигает кожу, и хватается за бортики раковины в безмолвном крике.

Выпитый ром горчит на языке, как выступивший яд.

Джеймс усмехается мысли, а уголки губ тянет вниз под силой притяжения.

Яд у льва? Ну да, как же.

Джеймс всматривается в подвешенное над раковиной зеркало — на свой достойный самой последней подворотни вид. Разбитая бровь и рассеченная скула, но у того деревенского имбецила физиономия искорёжена ещё больше.

Хогвартс. У нас Вы научитесь превращать крыс в бокалы и отличному хуку правой.

Правда, второе не входит в учебную программу. Ох, и как Макгонагалл руки не стерла, настрачивая его матери эти записульки? Однажды даже на три листа. С двух, охуеть, сторон!

Всё-таки наработанная за первые годы и развернутая на сто восемьдесят градусов собственными силами репутация умудрялась работать.

И всё-таки сейчас придется обратиться к матери за заживляющими чарами, они ему никогда не удавались. Ломать — не строить. Обратиться и выслушать в свой адрес всё, что та думает. Ну, а нефиг было кидать ему в спину свои крайне необходимые комментарии. Он и так помнил о “заветном” отбытии в Хогвартс.

Да, конечно, именно поэтому он извелся за весь вечер, мягко сказать, вечеринки в деревенской халупе. И поэтому тот кидающийся неуместными шутками тупица получил ринопластику без смс и регистрации.

Пробежавший по Норе смешок, тут же резко стихнувший, отвлекает Джеймса от глубокого самоанализа. Видимо, детки не послушались мамочку и не в постелях.

С каждой ступенькой борьба внутри между дальнейшими намерениями набирает обороты. И почему-то привычный метод игнорирования всего происходящего вокруг сдал позиции на старте.

Совершенно ублюдское устройство этого горе-жилища заставляет проходить мимо каждой пристроенной комнаты, и Джеймс накладывает на лестницу кратковременное бесшумное заклинание, иначе её нещадный скрип разбудит абсолютно всех.

Желтая полоска, вырвавшаяся в коридор из приоткрытой двери, служит для него указателем на источник нарушения сонного царства. Джеймс подходит поближе, подставляясь под тепло света. Рассевшийся не на своей кровати Альбус занимает большую её половину, он водит пальцем по строкам какого-то журнала, читая вслух и, видимо, пытаясь подавить смех. Голос то повышается, то нисходит до шёпота. Брат сидит вполоборота к Джеймсу и не может его видеть, зато поджавший под себя коленки второй жилец комнаты полностью предоставлен изучающему взору стоящего на пороге.

Глаза — кристально чистые топазы, впитывающие в себя каждое движение рук, улыбку, смех. То, с какой осторожной нежностью они вглядываются в лицо напротив, считывая эмоции — им, кажется, даже не важно, что тот говорит.

Джеймс в который раз подтверждает закравшееся и твёрдо укрепившее свои позиции подозрение.

Скорпиус просто светится, как, блядь, зажженный Люмусом Максима. А Джеймсу хочется раздавить этот свет, как букашку. И почему-то посильнее встряхнуть брата. Только его жест точно расценится как небезразличие, которое Джеймс не может себе позволить. Но что, если…

Джеймс невзначай поднимает руку, проводит пальцем по саднящей губе, и это движение производит нужный эффект.

Скорпиус тухнет, взрывается, как лампочка, будто становится на секунду меньше, сразу выпрямляя спину обратно. Немного вызова в глазах, но на этом всё – молчит, ждет, и это выдает его больше, чем всё остальное разом.

У Джеймса внутри раскаленные булыжники, на которые Скорпиус подливает талую воду.

И он не удерживается.

Губы раскрываются, чтобы беззвучно четко проартикулировать Я знаю, и растягиваются в поистине дьявольской злорадной ухмылке, отражающейся в покрывающемся коркой льда топазовом море.

========== To feel ==========

Скрытая от маглов часть вокзала Кингс-Кросс встречает своей сбивающей с ног суетой. Тесно, жарко, громко. Джеймс плетется в самом конце делегации Поттеров-Уизли. А ведь сегодня даже никто, наконец-то, не поступает в первый раз, к чему сопровождающий кортеж?

Джеймс отпочковался бы от них, как только вышел на платформу, но ему всучили чертову телегу с чемоданами. В принципе, мать утром почти без упреков ликвидировала последствия ночной драки у него на лице, так что имеет право запрягсти его как лошадь.

Сложив локти на поручень и вальяжно толкая дышащую на ладан — почему у них всегда всё разваливается — железяку, Джеймс мечтает добраться до нужного вагона, сбагрить вещи Хьюго и Лили и эвакуироваться подальше от слезливых прощаний, но пока остается примерять мишень для пинка на значительно расширивший свои границы зад дяди Рона.

Он уже успел заметить макушку Лоркана или Лисандера, заскочившую в поезд через пару вагонов от того, в который загрузились Альбус с его сегодня особенно задумчивым и поникшим другом. О, да…

«Скорпиус, что-то случилось?»

«Ничего, миссис Поттер»

С каждым повтором диалога настроение Джеймса становилось всё лучше и лучше.

Знать о своей безнаказанной причастности, развеянной в воздухе власти доставляло удовольствие похлеще оргазма. Он даже пару раз чуть не перехватил взгляд змееныша, но тот сворачивал и утыкался в пол.

За его разбитый вид Джеймс отдал бы все очки своего факультета Слизерину, если бы они для него хоть что-то значили.

***

Я знаю.

Неозвученная фраза беспрерывно крутится в водовороте мыслей, не дающих провалиться в сон. Скорпиус уже испробовал все возможные положения тела, менял стороны подушки, убирал её, возвращал и смирился. Этой ночью уснуть не выйдет.

У него бывали подобные бессонницы в Мэноре.

Холодные стены родного поместья подавляюще возвышаются на три-четыре метра в высоту, как гранитные могильные плиты, и назвать это ощущение комфортом не получится при всем усилии позитивного мышления.

Скорпиусу нравится его дом и ненавистен одновременно. Именно из-за пронизывающего и пробирающего до костей холода, исходящего от стен, которые не способно прогреть ни одно заклинание. Ни один камин. Иногда стены кричат от переполняющих их воспоминаний. Они видели слишком много и теперь не могут забыть. Изредка, когда Скорпиус лежит среди ночи без сна, он слышит, как Мэнор кровоточит или плачет. Многоликий плач на десятки ладов и интонаций.

Скорпиус не знает точно, слышит ли отец навязчивую симфонию боли — они ни разу это не обсуждали, но судя по горящей полоске света под дверью кабинета за полночь и горькому амбре за завтраком, скорее да — слышит.

Скорпиус понимает. Ему пришлось понять.

Понять, почему отец отказывается переехать, почему мама не выдержала и оставила их задолго до его поступления в Хогвартс. Её не остановили ни материнский инстинкт, ни любовь к мужу, ни даже непримиримая неприязнь к сестре и дому Гринграсс. Она предпочла позор и презрение, душевному истязанию безжалостных стен.

Скорпиус не в обиде на неё. Он получает письма, приезжает через Рождество и проводит в родительском доме мамы каждый первый месяц лета. И всё равно её в жизни Скорпиуса больше, чем отца.

Дядя Блейз, мистер и миссис Поттер, Тедди, Роза, Альбус… фамильный домовик — все в его жизни участвуют больше, чем отец.

Но Скорпиус не в обиде и на него.

— Твой отец тебя любит, — говорит Блейз Забини сидящему у него на коленях пятилетнему Скорпиусу, видя, что тот совсем не вовлечён в читаемый на ночь сборник сказок, — очень сильно, нужно только разгрести дела, и он придет.

Осталось немного.

Совсем чуть-чуть.

Уже скоро, Скорпиус.

Всего лишь проработать до крышки гроба, и тогда ему простят грехи. Хотя, на самом деле, простить Драко Малфоя осталось только Драко Малфою.

И Скорпиус не сомневается ни на секунду, что отец его любит. Постоянные задержки в министерстве и запирания в кабинете — это способы отца жить с воспоминаниями о прошлом.

Скорпиус помнит смену эмоций на лице отца, когда рассказывал о его дружбе с мальчиком по имени Альбус Поттер: недоверие сменилось непониманием, подозрением, осмыслением и, наконец, странной благодарностью, будто Скорпиус сделал что-то, что он когда-то не смог, на что не хватило смелости или духа.

Скорпиус не затеял это ради отца. Он вообще на удивление по-взрослому оценивал жизнь и не брал на себя лишний груз вины за давние ошибки родителей. Так вышло. Но Скорпиус был рад просто тому, что какая-то частичка отца ожила, пробуждая в нем искорку надежды.

Драко поражала чуткость сына, способность к состраданию, к совершенно не свойственной детям и Малфоям в принципе эмпатии. Но когда ты с ранних лет пропускаешь через себя предсмертные мучения незнакомых людей, остается либо свихнуться, либо научиться чувствовать, сопереживать им.

Скорпиус откуда-то всегда знал, голоса не желают ему зла. Они хотят показать ему цену безразличия к чужим судьбам, отвратить от дорожки, выложенной из костей и проложенной его родом.

Но, несмотря на мрак поместья, в нём бывали и теплые воспоминания, которые разгоняли густую забродившую тоску. Скорпиус бережно хранил их в себе и выпускал на волю, оживляя одним своим присутствием, запуская серебряные фигуры бегать по мраморному холодному полу.

Вечера у камина с дядей Блейзом, преподносящим историю магического мира как лучшие приключенческие романы. Игры с двоюродным братом, когда у них гостили бабушка Андромеда с любимым и единственным внуком Тедди — они со Скорпиусом хорошо общаются и в Хогвартсе, но всё же не так тесно, как до вступления кузена в период любовных похождений и одновременно старостат. Мама…

Моменты, проведенные с мамой одни из самых дорогих и прозрачных. Астория навсегда будет ассоциироваться с запахом пионов — её любимых цветов. Они уже как десять лет не растут в саду, несмотря на все старания и особую магию домовиков.

Скорпиусу кажется, он знает ответ на эту загадку. Он помнит, с какой яростью отец вырывал их после ухода мамы.

Драко проводил Асторию со всем благородством лорда и уважающего жену супруга, сдержав все эмоции, позволив действовать только вбитым в подкорку манерам, но стоило зеленому пламени сначала полностью поглотить её, а потом заставить исчезнуть, он отдал приказ домовикам увести Скорпиуса.

Сад — место силы мамы. В саду они проводили по несколько часов в день. Скорпиус обожал раскачиваться на плетеных качелях, к которым неизменно ведет любая тропинка меж фруктовых деревьев, и наблюдать за ухаживающей за большими розовыми цветами мамой — неизменно вручную. Кто-то бы сказал, копаться в земле не подобает леди, ещё больше не подобает высокородной чистокровной волшебнице. У Астории было своё мнение на этот счет, отдавать себя полностью процессу — это любовь, а любовь полна истинной магии.

Она всегда отдавала всю себя, Скорпиусу, Драко, саду. В итоге от неё ничего не осталось.

Сад олицетворяет любовь Астории так, что её можно потрогать, услышать. А ещё сад прекрасно виден из окна в комнате Скорпиуса, позволяя маленькому мальчику с сожалением смотреть на уничтожающего в нем всё живое отца. Вручную.

Постепенно сад восстановили, но одна нанесённая рана так и не заросла, оставшись голой черной землей, как шрам.

Конечно, Скорпиус продолжает видеть маму несколько раз в год, создавать новые моменты, воспоминания, просто это уже другая женщина. Всё так же любящая его, но с опустошёнными глазами, чуть наполняющимися, только когда она смотрит на сына.

Как пытаться набирать воду в треснувший сосуд.

Скорпиусу пришлось многое понять. Принимать поступки людей без осуждений. Люди такие, какие есть — не черно-белые, если их разложить на цвета, можно увидеть весь богатый на оттенки спектр.

Возможно, как следствие, а может, злосчастное упущение, но при всей своей рассудительности, единственный, в ком Скорпиус не может разобраться — он сам. Собственные мысли словно спутанная в мясо колючая проволока, которая раздирает кожу, если он пытается выбраться.

Первая легкая царапина появляется на второй гостевой визит в Нору. Она неглубокая, поверхностная, еле заметная, как непринужденные объятия Альбуса, который, если обнимает, то до хруста.

Скорпиус ещё не привыкший к таким проявлениям, сжимает в ответ, насколько позволяет обхват плеч друга. Альбус немного крупнее его и на пару сантиметров выше ростом. Альбус пахнет ванилью от творожной запеканки, как и весь дом, и легкой горчинкой от недавно заваренного кофе. Альбус открытый, добрый и честный во всём, говорит, что думает, в каком бы ни был настроении. Альбус — его первый настоящий друг, которого не хочется отпускать от себя, но приходится, хотя бы чтобы поздороваться с миссис и мистером Поттер. И Скорпиус чувствует, как фантомная ладошка, сгусток магической энергии выходит из него по направлению к отстраняющемуся парню и, не дотянувшись, опускается.

Скорпиусу хватает осведомленности, чтобы догадываться об истоке этого чувства, и благоразумия, чтобы не давать ему чёткого определения.

Он будто со стороны продолжает наблюдать за собой, не противясь, но со слабой надеждой, что химические реакции на Альбуса не пойдут по нарастающей. Реакциям же абсолютно всё равно, на что там надеется Скорпиус.

Порезы увеличиваются в геометрической прогрессии от каждого дня, проведенного рядом. Они не успевают зарастать, а новые шипы режут по живому мясу, сдирая только-только начинающие образовываться свежие корки.

Любое прикосновение, взгляд, одно присутствие Альбуса будоражит до микро-землетрясений, словно сердце Скорпиуса — полигон, на котором решили устроить военные испытание.

Пару раз он позволяет думать об Альбусе, находясь наедине с самим собой очередной бессонной ночью, и потом стыдится какое-то время смотреть лучшему другу в глаза. Приходится списывать помутнившее рассудок наваждение на банальные физические потребности.

Нет же смысла винить себя за то, что являешься человеком?

Он ни на что не рассчитывает, ничего не требует. И он безумно благодарен Альбусу за то, что тот ничего не замечает.

Скорпиус не осмеливается надеть на себя ярлык. Он не уверен, что влюблен.

В книгах, которых он прочел сотни, влюбленные люди ведут себя по-другому: собственнически, эгоистично. Они хотят, владеть объектом чувств, заявляют о них, а если страх сильнее, то мечтают заявить. Скорпиусу же достаточно просто быть рядом, и он становится счастливее.

Вряд ли кому-то станет лучше, если вскрыть тайную шкатулку, ключ от которой Скорпиус давно выкинул.

Он не собирается ставить на кон всё, что имеет, подвергать этой болезни, запертой в нём, словно в ящике Пандоры, Альбуса. Тем более, он представляет последствия.

Скорпиус не один раз подумает, прежде чем что-либо сказать, Альбус же не привык церемониться, выдерживать паузы. И, наверное, Скорпиус просто боится именно этой открытой честности, которая, как ни парадоксально, больше всего ему нравится. Альбус всегда говорит правду, которая сравни несущемуся в лоб локомотиву. А Скорпиус как-то не планирует под него бросаться.

И потому безмолвно кинутое ему в лицо «Я знаю» натягивает уже свободно овивавшую его колючую проволоку, заставляя колючие иглы снова вонзиться в тело.

Голос Альбуса вымещается загнанным немым эхом, отбивающимся от стенок сознания, комната пропадает, оставляя его наедине с гадкой ухмылкой и лукавыми надменными глазами, а сковывающий ступор спасает, чтобы не выдать себя ни одной эмоцией.

Силуэт делает шаг назад, позволяя тени проглотить себя, и только тогда присутствие Альбуса вновь врывается в реальность на своё привычное место.

Что за нахрен такой? Простите за французский.

Скорпиус не любитель брани — возможно, влияние воспитания, но сейчас каждый вопрос в голове содержит нецензурные междометия через слово.

Во-первых, как Джеймс может что-то знать, когда вообще-то сам Скорпиус нихрена не знает.

Во-вторых, Скорпиус был уверен, что тот не догадывается о его существовании — немаловажное условие, чтобы заявлять подобное.

В-третьих, какое ему, блядь, дело?

В эту ночь Скорпиус впервые так много думает о старшем брате Альбуса. Конечно, появился весомый такой повод, но ему непривычен сам факт.

Ему казалось, что их нейтралитет доведен до строгих, уходящих в бесконечность параллельных линий.

Скорпиус относится к нему просто никак.

Они никогда не общались.

Скорпиус пытается элементарно здороваться на первом курсе, и пара неудачных, скорее случайных приветственных слов слетает с языка при столкновениях в Хогсмиде на третьем, но Джеймс огибает их с Альбусом, как прокаженных, даже не отвлекаясь от своей компании.

— Не обращай внимание. Джеймс — паршивая овца в семье, — безапелляционным тоном подводит черту Роза в их обсуждении после очередной такой встречи.

Альбус не возражает, а Скорпиус рассуждает о том, что если несоответствие семейному кодексу делает тебя паршивой овцой, тогда то же самое можно сказать и о нём самом.

Разница в полтора года, разные факультеты, интересы. Судя по сложившемуся за четыре года впечатлению, Джеймсу нравится угрожать чьей-то жизни бладжером, устраивать несанкционированные вечеринки, драки, привлекать к себе внимание развязным поведением, менять девчонок раз в неделю и принципиально не завязывать галстук.

А ещё, похоже, испытывать на прочность миссис Поттер.

Джиневра Поттер для Скорпиуса — святая женщина, преисполненная спокойной житейской мудрости.

Она встает в пять утра. Зная, что у Скорпиуса проблемы со сном, делает три приглушенных стука в дверь — слишком слабые, чтобы разбудить, но достаточные для мини-сигнала, и спускается на кухню заваривать кофе. И следующие три часа принадлежат только приятным разговорам под расслабленную готовку. Иногда они сидят на крыльце Норы, каждый с кружкой, от которой поднимаются завитки пара, темы плавно перетекают одна в другую, периодически круто поворачивая, когда миссис Поттер вспоминает себя в его годы.

У неё был боевой, своевольный нрав, постепенно поутихший под слоем неотложных забот и теплом материнской любви. Ему пришлось усмириться, чтобы своим запалом не разогнать накопленную по крупицам гармонию. Но именно его Скорпиус видит в её медово-карих глазах, направленных на заваливающегося домой под утро Джеймса.

Он чувствует себя максимально неловко в эти моменты, лишним и будто кем-то единственным, заставляющим миссис Поттер сдерживаться. Хоть и в последнее верится с трудом.

Скорпиус затрудняется описать их отношения, ответ будто нащупывается, но каждый раз ускользает. Однако во взгляде Джиневры прослеживается нечто знакомое: усталость от беспомощного ожидания, словно она просто ждет, когда до сына дойдет самая очевидная вещь, которая ей давно известна.

Скорпиус уверен, он смотрит так же на своего отца.

Но Джеймс для него слепое пятно.

Скорпиус не может прочесть его, как зашифрованные руны — без кода пытаться бесполезно. Поэтому он принимает самую простую и логичную тактику: не лезть, куда не просят.

И, видимо, он надеялся на ответную услугу. Думал, между ними заключён некий пакт о взаимной индифферентности.

Только где он просчитался?

Сомнений и иллюзий на счет предмета знаний Джеймса у него не возникает. Всё просто. Он забылся, привык к непробиваемой близорукости Альбуса и слишком расслабился.

Скорпиус пытается проанализировать информацию о Джеймса Поттере, находящуюся в общем доступе, и не придумывает ни одного варианта дальнейших действий. Абсолютный зияющий ноль.

Все представления о людях и предположения разрушаются, стоит сопоставить их с портретом Джеймса.

Проходит несколько часов, когда Скорпиус ловит себя на том, что тупо изучает стыки досок на потолке, подсвечиваемом прокравшейся через окошко луной. Волнение от неизвестности, потери контроля улеглось, пропустив вперед приятное умиротворение. Затишье.

Скорпиус решает полагаться на выдержку и стойкость, привитые с рождения как обязательные атрибуты будущего лорда.

Что бы Джеймс ни придумал для него, он встретит это с благородным равнодушием.

Внезапный робкий стук со стороны окна вытягивает его из полудремы. Скорпиус резко поворачивает голову. За мутноватым от влаги стеклом он замечает знакомую белую неподвижную фигурку, и сон, дававший хозяину последний шанс остаться в постели, иначе он сегодня не вернётся, окончательно покидает Скорпиуса.

Рама издает предательский скрип, Альбус вторит ему неопределенным звуком, но не просыпается, и Скорпиус впускает фамильного филина. Гамлет аккуратно приземляется на спинку стула и вздергивает головкой, требуя взять письмо из клюва. Он бы покорно просидел на подоконнике до утра, но раз впустили, то будьте добры, заберите свою почту.

Но Скорпиус не смог бы ждать, Гамлет мог принести сообщение только от одного отправителя.

Он забирает молочный конверт, второй рукой перебирая мягкие перышки за «щёчкой», за что получает профилактический щипок.

Гамлет — белоснежный филин отца. Он до боли иронично любил Скорпиуса больше, когда тот был маленьким мальчиком, позволял гладить себя, играться с крыльями, но потом в один момент охладел. Теперь им лучше любоваться издалека.

Скорпиус взламывает жирную печать с буквой «М», а Гамлет неестественно, по-совиному поворачивает голову, заглядывая ему в лицо — как вопрос «что случилось?», когда ты стараешься не расплакаться.

Скорпиус мог бы уже не читать письмо, знает же, что там. Одно глупое оправдание — желание увидеть папин почерк.

«Дорогой Скорпиус!

Мне жаль. Утром я не смогу прибыть в Нору, чтобы проводить тебя на Хогвартс-Экспресс. Завтра важный суд, и мне предстоит ещё многое подготовить.

С любовью, Папа»

Подпись начинает растекаться, и Скорпиус не сразу понимает, что дело в упавшей сверху капле, а с губ срывается смешок от прерывистой еле заметной черточки в слове «Нора». Он ярко представляет дрогнувшую на нём руку и закатившиеся глаза отца.

— Кто вообще в здравом уме называет свой дом Нора? — фыркает Драко, трансгрессируя сюда сына в первый раз.

Скорпиус не одобряет сквозившего в тоне высокомерия, но умиляется этому ребячеству. Отец так и не привык, иногда пропуская в речи взаимозаменяемые лачуга/пристанище/логово Уизли. Самое гуманное, не без доли сарказма — небоскреб.

Гамлет вопросительно ухает. Скорпиус одобрительно кивает и снова приоткрывает окно. Обратное письмо он напишет по прибытии в школу.

Филин улетает с чувством выполненного долга. На часах уже пол пятого и небо начинает подсвечиваться предрассветной лазурью. Совсем скоро в дверь постучит миссис Поттер, но в этот раз Скорпиус не реагирует, продолжая лежать в кровати. Не то чтобы он совсем не ожидал такого поворота — Скорпиус пессимистически предусмотрительно в этот раз даже никого не предупреждал о возможном визите. Но ему шестнадцать, и он имеет право расстроиться, потому что соскучился по отцу и теперь не увидит его до Рождества.

Иногда быть всепонимающим охеренно выматывает.

Жаль не избежать диссонанса у окружающих, когда промениваешь располагающую улыбку на поникшую мину.

Он не хочет выставлять напоказ своё настроение, но по-другому не получается. Приходится по-детски отбиваться от, надо отдать должное, тактично тихо интересующейся переменой миссис Поттер.

Когда вниз, непременно в последнюю очередь, спускается Джеймс, она переключает внимание на свидетельства драки на лице старшего сына. Ничего нового, разбитая бровь — визитная карточка Джеймса в школе. Скорпиус не удивляется, но его инерционно толкает назад в середину ночи, и обстоятельства умножаются друг на друга, углубляя оттенки трагизма ситуации.

И Скорпиус замечает в себе совершенно не свойственное ему раздражение от сегодня особенно наглой физиономии Джеймса.

Что там про благородное равнодушие, а?

Похоже, план придется пересмотреть.

========== To play me once again ==========

Шесть лет спустя у Джеймса язык так и не поворачивается назвать Хогвартс домом. Вторым, первым — не важно.

Максимум, на что тянет школа — перевалочная станция. И Джеймс в душе не ебёт, куда с неё отправляться.

Стажировка в министерстве? Аморфная перспектива получить должность и просиживать жопу в каморке метр на метр? Оно ему нахрен не упало. Как и, если честно, весь волшебный мир, поросший плесенью.

Джеймс задумывается об этом на пятом курсе, когда слышит о важности СОВ в сотый раз на дню. От насупленных рож преподов хочется ржать в голос — каждый уделяет не меньше десяти минут урока на расписывание возлагаемой ответственности за будущее. Ведь если не сдал экзамены, то всё, пиши пропало, жизнь окончена, повезет, если разрешат менять утки в Мунго. Это, блядь, полный бред, к которому невозможно относиться серьезно.

У Джеймса такое ощущение, что сечет фишку он один. Да магический мир — долбанная выкопанная песочница на огромном зеленом поле, за её границами бескрайние возможности, а они сидят жопами в песке, натянули вёдра на свои тыквы и нихрена вокруг не видят.

«Надену шляпу, пальто, смою себя в унитаз и пойду доебусь до какой-нибудь третьеклашки чихнувшей огнём при маглах» Ну вашу ж мать! Больше заняться нечем?

Шизофреническая херь. И она явно не для Джемса. Он, конечно, рад за других, невидящих в своём образе жизни никакой подставы, но сам на него подписываться не собирается.

Единственный в окружении Джеймса, к кому он проявляет нечто похожее на уважение — тетка Грейнджер. Она хотя бы занимается чем-то отдаленно напоминающим настоящее дело — заправляет отделом по взаимоотношениям с маглами, регулируя и выстраивая мосты между мирами на высших уровнях, правда, её сомнительное протестное хобби за всякие права униженных и оскорбленных всё же напрашивается на снисходительную улыбку. Чем бы дитя ни тешилось.

А ещё именно у неё в гостях Джеймс однажды находит стопку сразу заинтересовавших его книг — нормальных человеческих учебников. И вот понятие «экономика» звучит гораздо менее припизднуто, чем «прорицание». Джеймс забирает несколько для программ начального курса, прося тётку не рассказывать родителям, и та почему-то без вопросов соглашается.

Он осваивает магловскую школьную программу за пятый и шестой годы Хогвартса, проводя бессонные ночи за закрытым бордовым балдахином. Для Джеймса это что-то личное, куда он не пускает никого — Гермиона Грейнджер получила свой вип-пропуск только за золотое молчание. Впрочем, без неё он бы вообще не нашёл эту дорогу, так что напускное пренебрежение можно и опустить. В душе Джеймс благодарен ей. Может, и стоит как-нибудь обронить вслух «спасибо», чего он до сих пор не сделал, видимо, из-за вросшего в хребет сволочизма.

И порыв благодарности снова возникает, когда Джеймс находит вложенные буклеты лондонских и пары заграничных университетов в тонкий, но, по утверждению рецензентов, изменивший мир публицистики исторический бестселлер — они это пишут буквально на каждой обложке. Джеймс украдкой рассматривает сложенные гармошкой глянцевые бумажки, разбирая громоздкий чемодан, пробегается глазами по громким названиям: Королевский Лондонский Университет, Голдсмитс, Гарвард. Здания на фото помпезностью вряд ли уступают Хогвартсу. Он запихивает буклеты, бестселлер и ещё пару рандомных книг в узкий проём между матрасом и изголовьем, прикрывает подушкой, а основную часть оставляет в чемодане и пинает его под кровать.

Джеймс как раз успевает плюхнуться на покрывало, не снимая ботинок, чтобы предстать перед вошедшими в непринуждённой позе, левитируя над собой всученную наспех записку от какой-то герлы с Пуффендуя. Кажется, он уже трахал её в прошлом году.

— Бедный Джеймс. Не успел вступить на порог, как уже липнут оголодавшие девчонки. — Лисандер пошло играет бровями и меняется в лице, когда Джеймс невербальным заклинанием превращает кусок пергамента в пепел.

— Ой, прости, нужно было отдать тебе? — Наигранно обеспокоенно интересуется Джеймс.

— Меня огрызки не прельщают. — Бесцеремонно усаживаясь на его кровать, Лисандер игриво проводит пальцами по брючине Джеймса чуть ниже колена. — А может, наш Джеймс забраковал мисс Смит из-за цвета волос? Она же в прошлом году была блонди, а, Лоркан?

— Была. — Безэмоционально отзывается близнец.

— Извращенец, — подытоживает второй. Джеймс, чувствуя нарастающий зуд, сбрасывает чужую руку и поднимается. Он на пару сантиметров выше блондина. В глазах первое предупреждение. Лисандер — хренов провокатор, с ним весело, но быстро заебывает. — Можешь обращаться, когда перепробуешь всех светленьких, достигших возраста согласия.

— Лисандер, день, когда я решу обратиться за перепихоном к тебе, станет худшим в твоей жизни.

Скамандер подбирает ответочку слишком долго, и Джеймс решает, что тема наконец исчерпана, оставив последнее слово за ним. И блядь…

— А что насчет малыша Малфоя? Или он уже занят Альбусом? Неудивительно, что у вас общий фетиш — слишком однообразная цветовая гамма дома.

Зрачки Лисандера забегают за поддержкой к брату, но тот покинул чат.

— Не зарывайся, — рычит Джеймс.

— Первый день. Не рановатоли для проявлений латентного пидорства?

Холодный голос Лоркана, уже снявшего мантию, чтобы пройти в ванную, разбивает разгоряченное строптивыми нравами парней напряжение. Он направляется на выход, попутно цепляет за шиворот близнеца и тащит за собой из комнаты. Лисандер поддается, ступая спиной вперед, нахально улыбается и кидает жест «я слежу за тобой». А Джеймс снова задается вопросом — хер ли эти двое забыли на Гриффиндоре? Да и он, собственно, тоже.

Несмотря на частичное сходство в характере с Лисандером (которому Джеймс очень посоветовал бы держать язык за зубами, особенно на некоторые темы, особенно с учетом того, что именно этот язык пытался просунуться в рот Джеймса после попойки на пятом курсе), из них Джеймсу больше нравится Лоркан. В основном своим красноречивым немногословием и эффектом, производимым на младшекурсников. Джеймс даже слегка завидует: при всей его ненависти ко всему сущему от него люди не шарахаются. Они могут отворачиваться, смущаться, закатывать глаза, но у них не выступает пот при одном появлении Джеймса. Взгляда Лоркана же хватает, чтобы запугать первоклашек похлеще переевшей хурмы Макгонагалл. Такие либо становятся министрами, либо безносыми маньяками. Тем не менее, пока свой потенциал Лоркан беспечно просирает на сбалансирование придурошности младшего (на пару минут) брата и, к сожалению, теперь ещё и на старостат.

У Джеймса четкое подозрение, что, во-первых, решение старухи принято по накурке, а во вторых, это какой-то изощренный способ контролировать его — внести конфликт интересов в их хулиганское трио.

Могла не стараться.

Джеймсу и так в этом году до пизды.

У него другие планы. Сдать пресловутые экзамены на высший балл, только чтобы ткнуть в них носом отца, который, очевидно, положил на Джеймса большой ржавый болт. Не верили? Так получите, распишитесь. И свалить от них как можно дальше, возможно, на другой континент. От них и всего магического гадюшника.

Просто туда, где никто не знает, кто такой Джеймс Поттер.

Он оставляет себе одну маленькую забаву, чисто для души. Его личный способ снять стресс, сидящий через стол в Большом зале и светящий белоснежным затылком.

Какого хера он сегодня сел к нему спиной?

У них и так охуенно мало пересечений в Хогвартсе, так Малфой посмел ещё и одно проебать, спрятавшись, как перепуганная мышь.

Не можешь в глаза смотреть, сученыш?

Ничего, мы ещё поиграем.

Вопреки ожиданиям Джеймса, на следующий день Скорпиус пересаживается обратно на свою сторону с таким видом, будто Джеймс может выкусить. Такой бодрый с утра пораньше, воздушный, кидает улыбки направо и налево. Но Джеймс не ведется на это представление ни на секунду.

Детка, ты переигрываешь.

Аквамариновые глаза бегают как угорелые по всем углам, лишь бы только не прямо, где могут натолкнуться на Джеймса.

Чёрт, почему он не завел себе игрушку раньше?

Все публичные выходки, опускания лузеров и в сравнение не идут с тем, когда ты держишь в руках чужое сокровенное. Джеймс не собирается спешить, всласть наслаждаясь изысканной пыткой.

Маринуйся, Скорпиус, томись от ожидания, пытаясь предугадать следующий шаг.

Я дождусь, пока ты сам приползешь ко мне за приговором.

Долго ждать не приходится.

Сырой ветер дерзко проникает под воротник спортивной кофты, приводит в чувство. В полёте Джеймс напрочь забывает о существовании всего творящегося на земле, о людях, времени, даже о себе. Есть только выставленная вперед рука, золотая точка и момент.

Джемсу претит собственная эйфория, потому что ровно такие же ощущения описывал ему в детстве отец. Джеймс их понимает до опизденения, и поэтому выкинул из своей жизни, лишь иногда позволяя слабость подобрать, когда желание отвлечься совпадает с пустующим тренировочным полем.

Сегодня должна была быть тренировка Когтеврана, но вся команда упала с мерзким гриппом прямиком в руки Помфри.

Снитч покорно раскрывает мелкие крылья, развалившись на ладони, и Джеймс снова, замахнувшись, со всей силы кидает его в произвольную сторону — не хрен расслабляться, работать! — и пускается на метле следом.

Джеймс залетает в команду, как родненький, на первом курсе прям под восхваляющие аплодисменты любителей дрочнуть на повторение истории. И логично, конечно, было бы бросить квиддич, как только начали вскрываться карты, но давайте признаем, в этой школе больше просто нехер делать. Поэтому он переквалифицируется в загонщиков. Гораздо веселее и, как оказалось, это отличный способ выплеснуть скопившуюся агрессию.

Бладжеры, будто чувствуя силу, слушаются Джеймса. Бита больше подходит его образу.

И всё же выстроенная связь со снитчем наотрез отказывается разрушаться, как бы он ни старался её разорвать. Похлеще наркоты. Долбанные гены?

На трибуны начинают подсасываться разноцветные точки, весь шарм пропадает, и тренировке приходит конец.

Погода — дерьмо, почему вам не сидится по гостиным?

Джеймс снижается стремительным широким полукругом через половину поля, игнорируя несколько девчачьих писков — господи, если бы он сделал пике, они бы обоссались от счастья — и выравнивает метлу на курс раздевалок.

Он не обращает внимания на рассеянные по бокам фигуры. Кто-то здесь ради него и молчаливо по-сталкерски провожает взглядом — назойливые тупицы, кто-то забрел в поисках уединения — изгои, кто-то думает, что гипнотизирование поля повысит шансы вступления в команду — инфантильные олени. Метлы в руки и пошли тренить! Но одна изначально самая маленькая точка по приближении обретает чертовски знакомые очертания и выносит его на новый уровень ликования, которое Джеймс даже не собирается скрывать.

Почти по расписанию.

Скорпиус поднимает голову и закрывает разложенную на коленях книгу.

Джеймсу кажется, что он улыбается слишком широко. Скорпиусу же явно не весело от слова совсем.

Джеймс медленно подлетает и в метрах пяти спрыгивает с метлы, отмечая слабо ощущающийся приятный шлейф, разносящийся ветром. Кое-кто не брезгует магловской парфюмерией.

Полноценная улыбка уступает характерной кривой ухмылке с каждым шагом. Пользуясь моментом, Джеймс изучающе пробегается по натянутой как струна фигуре.

Он сидит здесь не так давно, но достаточно, чтобы покраснел кончик носа — единственная деталь, говорящая, что Скорпиус — человек, а не фарфоровая статуя. Джеймсу нравится.

Аномально белая кожа, утонченные неподвижные черты лица, хрупкая длинная шея, замотанная в шёлковый зеленый шарф, и мёртвый пронзительный взгляд. Взгляд, достойный антилопы, гордо пришедшей на растерзание ко льву. Это даже обезоруживает. Но лишь на секунду.

Загнанность идет Скорпиусу. Наверное впервые Джеймс видит в нём образцового представителя того Слизерина, который прописан в легендах. Сплав платины с вкраплениями изумрудов. Изощренная эстетика. Полная противоположность.

Джеймс наслаждается зрелищным творением собственных рук, а ведь он пока его и пальцем не тронул.

Пока.

— Не помню, чтобы ты записывался в ряды моих фанаток, — получается даже по-дружески. Пепельно-пунцовые губы беззвучно приоткрываются, чтобы снова сомкнуться.

Давай подбирай челюсть, малыш, я могу быть добрым.

— Не помню, чтобы ты записывался в ловцы. Снова.

— Не помню, чтобы ты следил за моей профессиональной карьерой.

— За выставленным напоказ следить не сложно.

Туше.

Джеймс усмехается, втягивая скулы. Проглатывает. Как там говорят, на правду не обижаются?

Но Скорпиус смотрит со дна ямы, заключенный в кандалы. Толку от победы в словесной перепалке мало. Джеймс вопросительно поднимает брови.

Ты начнешь или как?

— С меня хватит, — брезгливо шипит Малфой. Воу, Джеймс даже не знал о таких гранях в арсенале. Может, ещё услышит знаменитое малфоевское «Поттер».

— Всего пара недель, и уже сдали нервы?

Блядь, наверное, надо было всё-таки заготовить небольшую речь на этот случай, но Джеймс думал, что у него будет больше времени. Стадия двусмысленных взглядов, заставляющих Скорпиуса замирать и отодвигаться от Альбуса, по подсчетам должна была продлиться немного дольше. Придется импровизировать. Ну а хули нам.

— Просто скажи, что тебе нужно.

— Не здесь.

Джеймсу оглядываться не нужно, чтобы почувствовать направленные в их сторону любопытные глазенки. Он не кивает. Просто проходит мимо слизеринца к лестнице, ведущей к раздевалке. Скорпиус пойдет за ним, Джеймс уверен. Срать на вытягивающиеся позади шеи и срать на зарождающееся внутри волнение. Последний год в Хогвартсе — уже на всё срать.

Джеймс слышит тихо произнесенное за собой Коллопортус, решает не комментировать. Пусть накладывает запирающее, если ему так будет спокойнее.

Помещение делится на три части. Первая — голые стены с символичным красно-золотым гобеленом, несколько лавок и доска для стратегических каракулей. Через арочный проём она перетекает в помещение побольше с индивидуальными шкафчиками, и дальше идут душевые.

Скорпиус остается стоять возле гобелена, а Джеймс не предлагает ему не стесняться и располагаться. Он вообще ведет себя так, будто Скорпиуса здесь нет. Скидывает с себя потную форму, очищает заклинанием и с полотенцем наперевес уходит в душ.

Вода шумно бьет по кафельному полу и, Джеймс надеется, по выдержке слизеринца тоже. Он не спешит, подставляясь под сильный напор и, на самом деле, давая себе время на обдумывание. Хрен знает, что ему нужно. Поиздеваться, посмотреть, как далеко тот сможет зайти, как далеко может зайти он сам?

Полотенца здесь, как и в замке, насыщенно бордового цвета с золотой вышивкой по краям — грёбаная концептуальная херота. Джеймс обматывает ею бёдра так, чтобы были видны треугольные косые мышцы живота, и как ни в чем не бывало выходит к — какая прелесть — стоящему на том же месте Скорпиусу.

Контрастный прохладный воздух остужает падающие с волос капли, запускает волны мелких мурашек, но Джеймс, наплевав на это, не идет к шкафчикам, а прямо в таком виде прислоняется плечом к арке.

— Так ты гей?

Ля-по-та, Джеймс, что за беспрецедентная тактичность и второй раз за день!

Впрочем, Скорпиус не оценивает, дергается, как от пощёчины, сверлит через расстояние всей комнаты.

Ещё впечатайся в эту стену.

— Нет.

Ну да, я не гей — мне только спросить.

Джеймс лениво отталкивается, делая первый шаг.

— Значит, встает только на Альбуса? — Он подходит почти вплотную и опирается ладонью на дверь справа, загоняя Скорпиуса в своеобразную ловушку, хоть тому и ничего не стоит выскользнуть. Оставляет выбор. По факту — иллюзию. — Что это — любовь?

Скорпиус моргает, сомневается, что-то выискивает, умоляет не заставлять его отвечать.

Ему больно?

— Что ты хочешь от меня? — Ноль былой бравады в голосе. Неужели так легко сдастся.

— Правила просты: ты не лжешь мне, я не говорю правду всем остальным. — Давай, детка, соображай чуточку быстрее. — Не представляю, как отреагирует братишка, узнай он о безответно влюбленном, дрочащем на него по ночам дружке.

— Ты настоящий ублюдок, настолько стало скучно? — Наконец-то зло выпаливает Скорпиус, в глазах пылает голубой огонь.

— Как не аристократично, но суть ты уловил.

Джеймс ехидно улыбается, закусывает губу, довольный тем, как Скорпиус перехватывает это движение. Его белые щеки трогает розоватый румянец, и весь возвращенный обратно уничтожающий взгляд теряет какую-либо убедительность.

Картина маслом, конечно. Он, абсолютно голый с еле держащимся на бедрах полотенцем, прижимающий к стене по горло замотанного в черную мантию слизеринца одним желанием того отстраниться. Но Скорпиус рдеет с каждой секундой всё сильнее, а вошедшие в раж опьяненные бесы продолжают нашептывать Джеймсу свою редкостную ахинею.

— Можешь рассмотреть, если хочешь. — Джеймс совершенно развязно кивает вниз на обнаженный торс. — Держу пари, до этого ты только тайком косился на мужские тела в общей ванной. Хватай удачу.

— Да пошёл ты…

— А-а, — Джеймс качает указательным пальцем свободной руки перед чужим лицом и небрежно одергивает шелковый шарф вниз, задевая костяшками на удивление пылающую шею. Скорпиус инстинктивно вжимается в стену ещё сильнее. Смотрит волком, хотя очевидно, что он здесь овечка.

— Уговор. Ты не должен лгать, — напоминает Джеймс. — Так как, хочешь?

Несколько секунд молчаливого бессмысленно-упорного сопротивления, и Скорпиус — о боже, с вызовом — опускает глаза. Всё так же дерзко, но послушно скользит по шее, линии ключиц, солнечному сплетению, рельефу пресса, подчеркнутого ровным загаром, пока не замирает на дорожке темных волос уходящих под хлопковую ткань.

Рот Джеймса опасно наполняется слюной так, что приходится сглотнуть. И получается охуенно-не-вовремя-громко, потому что Скорпиус, отмерев, машинально ведется на звук, а Джеймс замечает, насколько у того жадно расширены зрачки — радужки не видать.

— Понравилось? — Вкрадчивый, абсолютно блядский низкий голос, обычно включающийся, когда он разводит девушек.

М-да, Джеймс, чья б корова мычала. Собственная гетеросексуальность, очевидно, курит в сторонке.

Скорпиус молчит, и Джемсу хочется вскрыть его, залезть в мозг и посмотреть, что в нем творится.

Его снова начинает бесить это нечитаемое защитное забрало — красивое до невозможности.

Но Скорпиус хороший мальчик, и он, отвернувшись, но не опуская подбородка, смиренно кивает.

А Джеймса прошибает от того, как резко сжался узел внизу живота.

Пора заканчивать.

Джеймс делает шаг назад в объятия бесцветного гораздо более холодного воздуха, по сравнению с окружавшем его секунду назад. И уже возле шкафчика через плечо кидает:

— Будь паинькой, следи за почтой. — За спиной гробовая тишина. — Можешь идти!

Пара суетливых шорохов, Алохомора, глухой хлопок.

До Джеймса не сразу доходит, что странный звук, тарабанящий по ушам — его непроизвольный смех. Он смотрит на красноречиво оттягивающееся полотенце и запрокидывает голову назад, отчего смех перерастает в зловещий гортанный гогот.

Пиздец, приплыли, блядь!

========== Do you denote from what we feel? ==========

Родная гостиная встречает немым укором, которого он и заслуживает.

Скорпиус задыхается продрогшим воздухом подземелья. Его лихорадит от жара.

Кричащие мысли мечутся, разрывая на куски.

Экзистенциальный пиздец какой-то.

В ванной, слава Мерлину, никого. Скорпиус скручивает кран, отмечая, как сильно дрожат пальцы, и отправляет в лицо порцию холодной воды. Не помогает.

Ублюдок. Зачем ему это? Зачем он сам пошёл к Джеймсу?

Хотел побыстрее отделаться?

Будь паинькой, следи за почтой.

Какой почтой — электронной? У Скорпиуса отроду её не было. Его мир застрял в девятнадцатом веке.

Скорпиус никогда не чувствовал себя так унижено. Окунутый в грязь, в своё же безволие, в свою главную слабость, в которой даже себе не признается. А Джеймс так легко озвучил её вслух, ткнул лицом — смотри, давай полюбуемся, какой ты недоделанный фрик.

Спасибо, Джеймс, низкий поклон.

Задний план заполняется невнятными голосами. Нужно брать себя в руки.

Скорпиус наспех вытирает влагу белым рукавом рубашки, шумно выдыхает и направляется к двери, которая иронично распахивается, и он сталкивается лоб в лоб с Альбусом. Пожалуйста, только не ты.

— Где ты был? — С претензией, но обеспокоенно выдает друг.

Падал на дно самоуважения, лёжа на полу в пустом женском туалете. Наверное, такой ответ не подойдет.

— Мы с Розой тебя обыскались! Ты пропустил ужин.

Последнее для Альбуса вообще из ряда вон.

— Спокойно, Ал, — Скорпиус надеется, что улыбка хотя бы похожа на правдоподобную. И как же ему претит врать. — Я плохо себя чувствовал, зашёл к мадам Помфри, но она сказала, что…

Скорпиус не успевает договорить, молниеносно получая по лбу.

— Скорп, да у тебя жар!

Ладонь Альбуса привычно прохладная. Прикосновение заботливое, совсем не как недавнее порывистое, обжёгшее шею. Скорпиус, неожиданно для себя, отшатывается от него, но друг не замечает.

— Мы сейчас же идем обратно в лазарет! Пусть посмотрит тебя ещё раз.

Когда уже это закончится.

— Ал, не надо, у неё там эпидемия гриппа, а я просто переутомился. Тонкая душевная организация.

— У тебя-то? — Альбус скептично выгибает бровь. — Ну ладно, но если к утру лучше не станет, ты от меня не отделаешься.

— Договорились.

И Скорпиус уверен, что это правда — Альбус с него не слезет. Поэтому нужен хороший полноценный сон. Вот только, где его сейчас взять — вопрос не по окладу.

Но то ли из-за морального истощения, то ли из-за желания мозга сбежать от всего, его вырубает от легкого удара о подушку.

Скорпиус просыпается ещё более разбитым.

Туманные картины не спешат растворяться под веками.

Туман оказывается плотным молочным паром, скрывающим детали вокруг, есть только нарастающий белый шум, как будто миллионы мелких струй отскакивают от кафеля. И чем он громче, тем яснее проглядывается смуглый силуэт впереди. Скорпиус не двигается, боясь выдать своё присутствие, быть пойманным. Ему страшно, но у него нет сил отвернуться. Он уже знает, что это не Альбус.

Волосы не черные — каштановые, взорвавшиеся вихрем, а не опавшие как полагается от влаги, широкие мускулистые плечи, сильные руки, оглаживающие голый торс, окутанный непроницаемой дымкой. И Скорпиус, к ужасу, испытывает совершенно запретное удовольствие. Хочет где-то на периферии, чтобы его заметили, и дрожит от одной этой мысли. И это точно его сон, но он будто не принадлежит Скорпиусу. Бесконтрольно живет своей жизнью, потому что через миг шум оборачивается полным вакуумом, и на него устремляются черные голодные глаза — гораздо ближе, чем он ожидал. Всего в паре дюймов. А туман рассеивается, обнажая ржавые решетки запертой клетки.

Классическое утреннее явление под одеялом заставляет зарыться лицом в подушку и взвыть раненым зверем с вырванной глоткой. И идея заглянуть в лазарет, заразиться смертельным гриппом и отказаться от лечения уже не кажется такой бредовой.

Сон снится ему ни один раз, ни два. Серьезно, лучше бессонные ночи в Мэноре.

Понятно дело, как правило подсознание монтирует бессвязную нарезку из самых ярких впечатлений за период. А Скорпиус не может отрицать, что все его впечатления застряли на определенном человеке.

Видеть Джеймса в сюрреалистических кошмарах, видеть его в Большом зале напротив. С замиранием сердца сворачивать за угол на улочках Хогсмида.

Скорпиус упускает момент, когда начинает искать его очертания в коридорах. Вроде на всякий случай, но всё же.

Он всё чаще заглядывает за головы однокурсников в несчастных попытках перехватить темно-карие глаза. Скорпиус хочет понять, найти ответ. Он ждёт какого-либо знака, как жалкий грешник.

Но не происходит ровным счетом ничего.

Беспредельное всеобъемлющее звенящее ничего.

— Скорп, ты слушаешь? — Развалившийся перед ним на подушке в углу гостиной Альбус призывно треплет его за штанину.

— Да. Нет… — честно поправляет себя Скорпиус, — я…

— Опять выпал из реальности, — раздается справа, где сидит Роза, по-мальчишески забравшись с ногами на диван. У обоих максимально строгие выражения, и Скорпиус не знает, на кого ему смотреть тяжелее. С одной стороны пронзительные зеленые глаза, а с другой — слишком на кое-кого похожие.

— Да что происходит? Ты с самого начала года сам не свой.

— Ты же в курсе, что всегда всё можешь нам рассказать.

— У нас нет секретов друг от друга. — Поддакивает кузине Альбус.

Ещё как есть, Ал.

Вагон и маленькая тележка секретов.

— Дело в отце, — это тоже правда, не полная, но уводящая друзей со следа, — он с головой ушел в работу, практически не пишет. Я переживаю, давно уже.

— Почему ты не говорил?

— Потому что, Ал, от разговоров ситуация не поменяется! — Да что ж такое, давай теперь на Альбусе срываться. — Прости…

— Нет-нет, имеешь право. Я не должен был наседать.

Не имею. Должен был. Потому что ты хороший друг. А я — идиот.

Скорпиус кивает. Роза опускает глаза.

— Так вот, для особо вовлеченных в беседу, Долгопупс продержал меня в своём душном кабинете полчаса, расписывая всю полезность знаний о травках-муравках в работе аврората и её недооцененность. Я говорю, мне ваш предмет потом не нужен будет, у меня и так расписание под завязку забито. А он, конечно-конечно, я понимаю, но смотри, однажды жабросли… и завел пластинку. И так по кругу. Долбанных полчаса!

— Называется «пассивная агрессия». Манипулирует спасением дяди во времена динозавров, перекладывая на тебя должок. Держу пари, он ещё обидится, если не выберешь Травологию в следующем году.

Альбус звонко смеется, заражаясь от кузины, а Скорпиуса в момент пробивает током.

Держу пари, до этого ты только тайком косился на мужские тела в общей ванной.

Держу пари. Что за семейное выражение?

По крайней мере, на этот раз ребята спускают Скорпиусу позднее зажигание и весьма натянутый кашляющий смех.

— Скорпиус, — Роза зовет его только полным именем, — а ты уже выбрал дисциплины, которые оставишь?

Только об этом и думаю.

— Нет, экзамены в любом случае надо сдавать на высший балл, а потом уже буду действовать по ситуации. Ну… с Хагритом точно распрощаюсь.

Все лица искажаются от неудобного очевидного факта.

— Ничего, у него остаются Хьюго, Лили и Люси. Он и не заметит. — Утешает сам себя Альбус, раскрывает дневник, издаёт отчаянный вздох и сразу захлопывает. — Мерлин, зачем столько задают! Мои синяки под глазами уже из Лондона видны.

Действительно. У Скорпиуса тоже.

Ему кажется, он забыл, как выглядит белый свет, со всей этой каруселью.

Элементарная подготовка к экзаменам, повторение прошлых тем, преподаватели нагружают обычной домашней работой, бесконечными эссе, факультативной работой.

Явный перебор драматизма с “грядущими и неотвратимыми” СОВ.

Нет времени даже, чтобы запустить в себя Авадой.

Зато есть время на самоистязания, да, Скорпиус?

Разговоры неизбежно крутятся вокруг выбранных профилей, специализаций, профессий.

Скорпиус, наверное, даже без свалившихся на голову проблем, особо в них не участвовал бы. Ему просто скучно, нечего сказать. В его будущем нет никакой интриги, вмещающей в себя просторы для амбиций.

Скорпиус — единственный наследник своего рода. Его долг — держать марку, жениться, обзавестись следующим Малфоем и преувеличить семейный счет в банке Гринготтс.

Студеная изумрудная кровь. Он родился с судьбой, предопределенной от рождения.

Малфои — роскошь вне времен, блеск хрусталя, дорогие струящиеся мантии, элегантные платья и точеные мраморные статуи.

Малфои — разъедающая изнутри чистота, бегущая по венам, и фамильный склеп, в котором погребены призраки живых и живые мертвецы.

Малфои — декаданс магического мира.

И всё же отец сделал ему один подарок. Драко отменил традицию брачного обета, дав Скорпиусу выбор. Конечно, с парой условий: он должен жениться до двадцати двух лет и, естественно, она должна быть чистокровной.

Как несложно догадаться, радовался Скорпиус недолго.

Скорпиусу физически больно заглядывать так далеко, представлять себя в браке с женщиной, верным любящим мужем. Он пробовал примерять роль на однокурсниц, проявляющих к нему интерес, и каждый раз нутро буквально отторгало одну и ту же идеальную картину, как враждебный пересаженный орган.

Скорее всего, по истечении времени он просто вернёт ненужный подарок и предоставит отцу найти ту, кто не является ему сколько-то-там-юродной сестрой.

У него есть ещё шесть лет до зачитывания приговора.

Ну а сейчас Скорпиусу без разницы.

Воскресенье — поистине наполненный волшебством день. Волшебство праздности и свободы. Волшебство для всех кроме учеников пятых и седьмых курсов.

В Большом зале таких можно определить сходу. Потускневшая кожа, выжатый взгляд, будничная преимущественно помятая одежда, потому что нет времени и сил на банальный уход. Не перепутаешь.

Большинство приползающих на воскресный завтрак — тот самый случай. Они не могут позволить себе спать до полудня. Их отдых — поиск литературы, их перекус — эссе на пять страниц.

Если к обеду кого-то не досчитались, значит, он уснул в библиотеке носом в старинном фолианте.

А ещё воскресенье день почты.

Скорпиус с лицом полного разочарования смотрит на стоящую перед ним тарелку с ассорти маринованных — поздоровайся с собратьями, Скорпиус — овощей. Домовые эльфы вообще представляют, для кого готовят? Выдающийся с утра кратковременный запас жизненного энтузиазма закончился пару часов назад, и у него настолько нет сил привередничать и выискивать нормальную еду, что он пододвигает «восхитительнейшее» блюдо поближе.

Слух отдаленно улавливает приближающийся знакомый шелест от взмахов крыльев. Скорпиус не поднимает головы, нет смысла. Он получил письмо на прошлой неделе, так что в ближайший месяц можно не надеяться на белоснежное чудо в перьях.

Бабушка Нарцисса приглашает их провести Рождество с ней во Франции, и отец поинтересовался его мнением. Скорпиусу абсолютно неважно место, главное, чтобы они провели время вместе, но всё же возможность отличная. Он соскучился по бабушке, последний раз он видел её три года назад. Да и, честно признаться, по атмосфере Мэнора он не так сильно истосковался. Так что да, Скорпиус отправил ответное согласие с припиской в пару абзацев о своих успехах в подготовке к экзаменам.

За всеми столами начинает твориться перевозбужденная вакханалия, в тарелки сыплются письма, перья, где-то сами совы.

— Я возьму?

Альбус, вскрывающий первый из присланной стопки конверт, кивает, и Скорпиус берет новый выпуск «Ежедневного пророка».

На страницах всё те же пресловутые статьи и заметки, обозревающие застрявший в стагнации магический мир. Ничего интересного.

«Квиддич. ТОП-10. Что вы не знали об Оливере Вуде?» Да всё уже знаем, это десятый топ-десять за год.

Ода слаженной работе министерства, немного всплывших подробностей об очередном покушении на Гринготтс. Так, а где же… а вот — интервью очевидцев войны и колдография мистера Поттера на половину листа. В этот раз они взяли древний снимок, похоже, с курса четвертого — здесь Мальчик-который-выжил ещё улыбается, обычно они изображают его либо угрюмо-волевым, либо забитым и испуганным.

Скорпиус от нечего делать засматривается. Если прищуриться, чтобы картинка чуть-чуть помутнела, можно разглядеть в этом парне Альбуса. Выделяющиеся глаза, мимика, удлиненные, закрывающие уши волнистые волосы. Сходство фантастическое, хоть и принято утверждать, что внешне на отца больше похож Джеймс.

Опять Джеймс.

Взгляд мгновенно перекидывается поверх газеты следом за навязчивой мыслью.

По Джеймсу вообще не скажешь, что он утруждает себя хотя бы обязательной учебой, не то что дополнительной. Конечно, ему же на всё наплевать.

На Джеймсе черная магловская толстовка и въевшаяся маска крутого парня. Из-под натянутого капюшона вырываются стоячие пряди, и он светит своим ровным оскалом, повиснув на плече одного из Скамандеров, держащего в руках известный чудаковатый журнал. Наверное, это странно — смеяться над собственным фамильным детищем, впрочем, второй близнец по другую руку от Джеймса, похоже, солидарен со Скорпиусом, так как полностью безразличен к парочке справа.

И, видимо, Джеймс увидел что-то максимально выходящее за рамки адекватности, залившись смехом и попытавшись вырвать бедную «Придиру».

Позеры.

Шуточная борьба привлекает внимание почти всего гриффиндорского и не только стола. Девушки восторженно поглядывают в их сторону, переговариваются друг с другом на ушко, прикрываясь ладошками. Как будто и так не понятно, о чем вы там шепчетесь.

Часть Скорпиуса пытается за волосы оторвать себя от увлекательного зрелища, другая постыдно упивается шансом разглядывать Джеймса без лишних вопросов, затесавшись в толпе глаз.

Каждое движение ресниц — снимок, впечатывающийся в подкорку. На каждом Джеймс выглядит как помешательство, повод выпотрошить себя в поиске внезапно появившегося порока сердца, уже забывшего ровный ритм.

Мерлин, он понимает тех девушек слишком хорошо.

Скорпиус готов провалиться в ад за одно это озарение. За желание поймать искры темно-карих глаз, зная, что он сразу сгорит от них, как стог сухого сена. Но Джеймс не смотрит. Запер Скорпиуса в собственной тюрьме и ушёл, забыл о нём, заставляя узника экономить затхлый воздух и пялиться на безразличную дверь в надежде, что та распахнется.

Чего ты добиваешься? Стокгольмского синдрома?

Как из засасывающих обреченного путника зыбучих песков, Скорпиуса вытягивает болезненный укол в плечо. Рефлекторно дернув головой, он натыкается на нетерпеливый взгляд школьной совы, судя по виду, познавшей нелегкую жизнь. Она явно намекала на своё присутствие не один раз, прежде чем сорвалась на грубость. Не дожидаясь пока ученик заберет почту, она бросает письмо, одарив его напоследок взглядом способным по строгости составить конкуренцию директрисе. Скорпиус недоуменно провожает птицу и, наконец, сосредотачивает внимание на лежащем на коленях конверте.

Без печати, без адресата, без каких-либо опознавательных меток. Под уже стихающий, но ещё дарящий Скорпиусу укрытие от чужого любопытства гул он поднимает уголок и достает сложенный пополам лист. Бумага более плотная, чем сам конверт, и такая же пустая. Осмотр с двух сторон не приносит плодов, и Скорпиус почти уверен в возникшей путанице. Но всё же…

Следи за почтой.

Скорпиус клянется себе, что это последний раз, поддается, поднимает немигающий взгляд туда, где изжившее себя представление подходит к логичному концу. Джеймс не садится на место, он уже закончил обедать, перед ним как бы изначально был пустой стол. В движениях читаются намерения свалить, пока он перебрасывается фразами с нелепо похихикивающими пуффендуйками, вцепившимися в него. Джеймс со всей любезностью не желающей обидеть фанатов знаменитости отвечает фальшивой улыбкой и уже разворачивается телом к выходу, как вдруг следовавшие за направлением головы расширившиеся зрачки врезаются в Скорпиуса оглушающей лавиной. И в издевательски дрогнувшем уголке губ теперь ноль фальши — только откровенное прямое подтверждение доставленного послания.

Одна секунда, растворяющая весь Большой зал за исключением их двоих, и мир снова обрушивается миллионами слишком резких звуков и красок.

Оставшаяся часть дня проходит максимально бестолково и в бесполезных попытках увести свои мысли куда-нибудь подальше от небольшого клочка бумаги. С каждым порывом проверить, не появилось ли на нём хоть что-нибудь, Скорпиус чувствует, как падает всё ниже и ниже. А ведь, казалось бы, куда ещё, но собственное достоинство вполне себе легко запрыгнуло в лифт с одной заклинившей кнопкой.

За ужином Скорпиус не досчитывается за гриффиндорским столом количества учеников, схожее на число игроков в команде по квиддичу. И он бы не возражал, если бы кто-нибудь его сейчас толкнул так, чтобы остриё вилки проткнуло глазницу, а лучше обе. Только бы не возвращаться в те минуты в раздевалке, куда его бескомпромиссно выкидывает, стоит задеть пустующее место напротив.

На этот раз прохлада подземелий не душит. Наоборот, ласкает кожу, приводя в чувство. Скорпиусу даже удается провалиться в историю на страницах взятой в библиотеке книги — обычной, с неодушевленными иллюстрациями. Где мастерский язык слова оживляет героев круче магических чернил. Почти удается, как балансировать на краю бездны.

Он один не спит, скрытый за плотным изумрудным балдахином, не пропускающим свет от Люмоса.

Доносящиеся сопения потихонечку умиротворяют, придавливают веки, и смысл начинает ускользать, так что Скорпиус закрывает приключенческий роман с ключом в форме сердца на обложке и убирает в сторону, где глумливо лежит норовящий раскрыться по шву лист.

С трудом достигнутое равновесие моментально катится к чертям.

Скорпиус рывком садится на кровати, подхватывая орудие изощренной пытки, и приближает его практически к носу, чтобы убедиться, что окончательно не свихнулся и что в верхнем углу правда есть контрастные каллиграфические символы.

Ванная старост, 23:30.

Скорпиус откидывает балдахин, чуть было с грохотом не снеся часы на прикроватной тумбе. Без пятнадцати полночь.

Следующие действия совершаются в полном беспамятстве. Он потом их проанализирует и не найдет ни одной адекватной причины, почему он с такой скоростью рванул с места, как заведенный, вытащив из-под кровати Альбуса мантию-невидимку, почему чуть ли не перепрыгивал через ступеньки перемещающихся лестниц, почему сердце так неистово билось, спеша на собственную казнь.

Скорпиус не успевает перевести дыхание, добежав до заветной двери на пятом этаже, и, параллельно совершенно необдуманно стягивая мантию, врывается в залитое лунным светом пространство.

В ванной никого. Только Скорпиус и слабо ощущающиеся вроде бы знакомые мятно-цитрусовый нотки.

Не привыкшие к марш-броскам лёгкие жадно глотают подкрашенный разочарованием воздух, и Скорпиус наваливается спиной на дверь, запрокидывая затылок. Потребность зарыться лицом в ладони и прокричаться острыми когтями скребется по вздымающейся грудной клетке.

— Ты опоздал.

И Скорпиуса накрывает. Сначала низкий бархатный тембр, а потом глухие отскакивающие эхом от кафеля шаги. Джеймс выходит из-за ширмы — Мерлин, почему он опять полуголый?! — в одних джинсах, не застегнутых на верхнюю пуговицу, и Скорпиус готов спуститься в ад ещё раз.

— Я только увидел сообщение и…

— Бежал со всех ног, — заканчивает за него Джеймс. Непременно с самой гадкой ухмылкой, на которую способен.

Самодовольство прёт из всех щелей, отрезвляюще действуя на Скорпиуса.

Лёгкие тоже реанимируются, и он наконец-то перестает походить на загнанного оленя.

А теперь, Скорпиус, ответь на вопрос, почему нельзя было забить и остаться в спальне? Точно, тогда завтра же его ждал бы неприятный личный разговор с Альбусом. Да, Скорпиус, ты здесь ради него, ради вашей дружбы, ради статуса кво. Не забывай об этом и не смей во что было ни стало опускать взгляд ниже шеи, на которой всё ещё блестят невысохшие капли.

Так, а если бы он пришёл вовремя, что, попал бы на совместные купания с уточками?

Скорпиус, как и когда-то, изваянием стоит у двери и ждет, пока тот соизволит озвучить свои можешь-засунуть-их-себе-в-одно-место намерения. А Джеймс, как и когда-то, никуда не торопится.

Гриффиндорец обходит ванну и присаживается на бортик, не разрывая зрительного контакта. Молчит, и Скорпиус начинает себя чувствовать неуютно, как облитый краской живой экспонат на светском мероприятии. И вдруг.

— Тебе идет магловская одежда.

А тебе её отсутствие. Но мы здесь не ради неуместных недокомплиментов.

Похоже, неведанная Скорпиусу реакция всё-таки просачивается через толщу напускного спокойствия — иначе объяснить внезапно повеселевшего Джеймса не получается. Но смех звучит как-то совсем недобро и исчезает так же резко.

— Так почему Альбус?

Спокойствие покрывается уродливыми глубокими трещинами, как дно высохшего озера.

— Что в нём такого, что пошатнуло аристократические нравственные устои? Или, может, в них и дело? — Джеймс изучающе наклоняет голову вправо. — Так не хватало любви холодного безэмоционального папаши, что потянуло к первому встречному. А тут под рукой незамысловатый глупенький Альбус.

Скорпиус сам не понимает, как за секунду преодолевает расстояние в три метра. Просто оказывается опасно близко, на несколько сантиметров возвышаясь над Джеймсом, умудряющимся даже в таком положении смотреть на него свысока.

— Я не верю, что степень твоего кретинизма настолько высока, чтобы всерьез затрагивать тему родителей. — Разума хватает, чтобы проигнорировать первую гнусную провокацию, но на второй случается короткое замыкание. — И не смей так говорить об Альбусе! Ты и в подметки ему не годишься. Он честный, добрый к людям, отзывчивый, он всегда держит своё слово…

— Прям, блядь, святой. И как тебе ещё руку молнией не оттяпало, когда ты тянул её к члену, чтобы вздрочнуть на него. — Скорпиус задыхается собственным возмущением, слова застревают в глотке, пока Джеймс отыгрывает достижение духовного просветления. — О, так ты не пробовал? — Джеймс скептически оценивает его с ног до головы, выгибает бровь и прыскает. — Ты вообще дрочишь?

— Ты последний, с кем я буду это обсуждать, — сквозь зубы цедит Скорпиус, еле сдерживаясь, чтобы не покрыть Джеймса всем благим матом, который скопился в голове за время в школе, и не дать по наглой роже.

— Вообще-то, у нас договор. Я задаю вопросы, ты отвечаешь.

Так, блядь, всё. Ни в какие ворота!

И Скорпиус взрывается осколочной гранатой.

— Нахрен тебя, Поттер! Твой договор, твой шантаж и тебя — всё нахрен! — Скорпиус останавливается на середине пути к выходу, разворачивается, чтобы поднять руки в сдающемся жесте, не замечая, что Джеймс тоже встал и успел отойти на пару шагов от ванны к нему. — Хочешь, давай, растрепи всем! Развесь везде плакаты «Малфой-пидор» или на что там способен твой крошечный мозг. Мне наплевать!

Скорпиус толкает дверь и она тут же захлопывается обратно той же силой, что впечатывает его в стену, разворачивая к себе лицом. Скорпиус упрямо вырывается, но Джеймс тяжелее его, устойчивее и физически, и морально, видимо. Он точными движениями сцепляет мечущиеся руки в болезненный захват, прижимая их к груди Скорпиуса.

Скорпиус не может разобрать ничего кроме своего сбитого дыхания. Ещё раз пытается скинуть с себя капкан, но не выходит. Он поднимает голову, чтобы хотя бы продолжить протест невербальной схваткой, и млеет от увиденного выражения, моментально прекращая трепыхания. Лицо Джеймса почти полностью скрыто прозрачной тенью, насыщающейся чернотой ближе к линии волос и уходящей градиентом к не соответствующей холодному взгляду улыбке.

— А как же святоша Альбус? Тоже насрать, что подумает?

— Не твоё уже собачье дело. Альбус чуткий, понимающий. Мы разберемся.

Губы Джеймса дергает какой-то тик, и Скорпиус инстинктивно сглатывает от наглядной смены настроения, но не может её истолковать. Мерлин, он вообще не понимает, что творится в этом человеке.

— Настолько чуткий, что не замечал твои мучения несколько лет? — Джеймс отступает от него, и Скорпиус чуть ли не падает, выставляя ногу вперед для опоры. — Уверен, да, он сразу срастит, что к чему, примет тебя с щенячьим восторгом, оставив всё как есть. Не станет прокручивать ваши пижамные вечеринки, избегать тебя в общей ванной. Вообще никаких помех, да?

— По крайней мере, Альбус никогда, никогда не будет играть чужими чувствами. Он не ты!

Скорпиус практически переходит на крик, как Джеймс, до этого отражающий понятие «презрение», вновь вспыхивает интересом, делая шаг вперед.

— Ох, и какой же я, по-твоему?

— Хочешь знать правду? — Я скажу тебе всю правду, которую ты заслуживаешь. — Ты эгоистичный самовлюбленный мудак, тебе плевать на всех кроме себя, ты не уважаешь чувства близких людей, отталкиваешь, поливаешь их дерьмом. Всем своим видом показываешь, как наслаждаешься выстроенной отчужденностью. Ты уничтожаешь всё, чего касаешься! Но люди не просто так становятся кончеными кретинами. И знаешь что? На самом деле тебя просто корчит от собственного одиночества!

Скорпиус вываливает всё на одном дыхании, и у него не остается воздуха. Глубокий вдох, и взгляд приобретает оттенки осмысления ситуации. И почему его так трясет?

А Джеймс…

Джеймс будто давится услышанным,не пережевывая и не боясь отравиться.

И Скорпиус начинает жалеть. Он опускает глаза на впитавшееся в его сознание за один раз тело, на неподвижную грудь и заходящуюся в дрожи свисающую руку.

Джеймс это заслужил?

Скорпиуса окатывает ледяной водой абсолютно иррациональный страх. Он физически ощущает, как Джеймс уходит отсюда, от него. И что-то внутри Скорпиуса не может, не хочет допустить этого, тянет эфемерную ладошку, чтобы поймать.

На самом деле тебя просто корчит от собственного одиночества!

Но ведь Скорпиуса тоже. Никогда не быть понятым, принятым. Скорпиус смирился. У него были инструменты. Ему дали их вместе с кодексом манер при рождении.

Скорпиус неподвластно, не отдавая себе малейшего отчета, задвинув его в нижний ящик на потом, осторожно вытягивает руку и касается пальцами солнечного сплетения — касается словно раскаленного до бела металла. Либо у него температура ниже нуля, либо Джеймс сейчас прогорит до пепла.

Прикосновение чуждое. Ненормальное. И Джеймс наконец-то реагирует — судорожным вздохом, откликающимся в мозгу Скорпиуса поломкой каких-либо причинно-следственных связей. Потому что Джеймс позволяет ему скользнуть кончиками пальцев вверх по рельефу груди к ключицам и поощряет шумным выдохом.

— Я не хотел. — Слова проносятся по краю сознания, он даже не узнает свой голос.

— Ты всего лишь выполнял условия.

И Скорпиус не верит ни на йоту этому спокойному тону, противоречащему рвущемуся наружу, прямо под его пальцы сердцу. Он впервые так близко к кому-то. Настолько недвусмысленно, что бесполезно искать оправдания. Обоим.

Но Джеймс всё-таки убирает его руку. Берёт в свою почти нежно и поднимает вверх так, что задирается тонкий рукав, обнажая паутинку вен на запястье.

Скорпиус напрочь забывает о сопротивлении, изо всех сил пытаясь наскрести остатки разжиженного мозга. Заглядывает в карие глаза и даже в полумраке обнаруживает в тонкой полоске радужки проглядывающиеся медовые капли.

Будто шёл в море по колено и вдруг не почувствовал дна.

И берег тоже пропадает в тот момент, как Джеймс ведет носом к его руке и касается прозрачной кожи. Губами, блядь.

— И при всём, что ты сказал, думаешь ты обо мне, а не о нём. — Не вопрос. Утверждение. Дыхание холодит влажный след на запястье, пробирая волной мурашек по оголенным нервам к паху. А Скорпиусу даже сказать нечего. Соврать нечего. — Сколько раз ты думал обо мне?

Продолжение грязной игры? Ты же послал его, Скорпиус.

Да, послал. А потом не смог уйти.

— Много.

И Джеймс улыбается — как-то вымученно, но не насмешливо, цинично или надменно, а по-настоящему. Кожи снова касается горячее дыхание и запечатывается на ней полными шероховатыми губами. Ещё одна волна, разрушающая внутренности.

Мысли — кровавое месиво.

Он отдал бы сейчас всё, чтобы заглянуть ещё раз в янтарный мёд, преодолеть непроницаемые барьеры, исследовать мотивы, но у него в распоряжении только те жалкие обрывки информации, что даёт Джеймс, которые никак не складываются.

А дальше сумасшествие, от которого, наверное, у Мойр глаза на лоб лезут.

Скорпиус пропадает, теряет землю под ногами и находит себя на бортике ванны. С чужими опытными руками на теле — повсюду — и требовательными губами на шее.

Джеймс, проникнув под кофту, болезненно сжимает бока, сминает, лепит будто пластилин, останавливая в Скорпиусе все жизнедеятельные процессы.

И всё не то. Не то место, время. Не тот человек. Но Скорпиус плавится, не в силах сосредоточиться и на долю секунды, чтобы осмыслить абсурдное до мозга костей положение.

Шея сама подставляется под настойчивые головокружительные поцелуи, выгибаясь ещё больше, когда чувствует впившиеся острые зубы. И последовавший сдавленный звук не может принадлежать ему, только вот эхо застревает в собственном горле.

— Хочешь, чтобы я остановился? — обжигающий ухо шёпот одновременно с почти невесомой лаской, ползущей по позвонкам.

И бёдра, решившие, видимо, не давать слова недееспособному хозяину, берут суверенитет и сильнее прижимают к себе человека между ними. Скорпиус взмаливается, чтобы их ответ засчитали.

— Хороший мальчик.

Мерлин. Его только что похвалили как принёсшую мячик псину. Ну и пусть.

Только поцелуй меня ещё раз.

Джеймс обхватывает его за ягодицы, подсаживая чуть выше, и надавливает большими пальцами рядом с тазовыми косточками, от чего ноги послушно раздвигаются, пуская его ещё ближе.

Играет как марионеткой, и Скорпиус позволяет.

Скорпиусу страшно открывать глаза, рискуя разогнать мираж, и страшно столкнуться со всей реальностью картины. Посмотреть вниз и увидеть, в каком виде он предстает перед этим человеком, посмотреть вверх и увидеть даже тень насмешки во взгляде.

Есть только каждая длящаяся целую вечность секунда и расходящиеся по телу ощущения, дающие истинное зрение, как слепому.

Запах щекочущих шею волос — холодящий нервы лайм. Он вспоминает, как улавливал точно такой же аромат в Норе, но всё не мог понять, что это.

Вкус покорности на языке.

Гортанное животное рычание, оседающее на барабанных перепонках и доказывающее, что он здесь не один поехавший.

Озноб, смешавшийся в общую лихорадку, что уже не разобрать, чей сильнее по шкале Рихтера.

Теснота, сдерживающая сладостный жар в паху, и внезапная вырывающая вздох свобода, сменяющаяся одержимыми уверенными движениями.

Властные пальцы на подбородке, поднимающие голову вверх и отдающие негласный категоричный приказ.

Смотри на меня.

И Скорпиус теряет остатки контроля — по факту ещё с того момента, как он перешагнул злосчастный порог. Или ещё раньше — когда увидел в одиночку парящего над квиддичным полем Джеймса три недели назад. А может, клетка закрылась, когда он пролежал полночи в мыслях об этом человеке. Или он всегда был в ней, но не видел переплетающихся прутьев за непроницаемым молочным туманом.

Джеймс, всегда приковывающий к себе внимание одним своим появлением.

Джеймс, заставляющий Скорпиуса искать любой предлог, чтобы не смотреть в его сторону.

Джеймс, никогда к себе не подпускавший, но всю жизнь маячащий где-то рядом — на затворках сознания, в строках газет, светских беседах, шёпоте слизеринской гостиной.

Джеймс, сейчас сводящий его на прямую дорогу в преисподнюю из янтарно-желтого кирпича.

Скорпиус никогда этого не узнает — откуда всё началось.

И не сможет найти точку отсчета координат, сколько бы ни прокручивал в голове их историю.

========== Do you not know? ==========

Едкий дым оседает в лёгких, заполняя прогнившие бреши, как пластырь.

Джеймс обзаводится пагубной привычкой летом в тёмных лондонских закоулках и тащит за собой в стены Хогвартса в качестве напоминания о другом мире. Ему нравится эта магловская слабость.

Среди студентов — маглорожденных или полукровок, конечно же, немалое количество знает о сигаретах, но все они презирают столь паршивое и недостойное развлечение. Они же лучше, они особенные. Такая низость не для них. Да и у волшебников есть свои способы расслабиться, если уж приспичит. Курить чистокровному волшебнику — позор похлеще брака со сквибом.

Но Джеймсу не нравится быть зависимым — неважно от элемента какого мира. Поэтому акция протеста случается редко, только когда ему самому захочется. Без трясучки и скрежета зубов.

И одинокая Астрономическая башня — идеальное место для выхода. Сдерживаемых зависимостей, эмоций или в окно.

Джеймс сидит на не огражденном никакими стеклянными заслонами подоконнике. Клубы дыма вместе с паром пытающего поддерживать нормальную температуру тела раз за разом перебирают истеричные позывы под ребрами и разрезают морозный ночной воздух, который ни разу не освежает, как обещано.

Джинсы издевательски топорщатся, заставляя вновь поправить давящую ширинку.

Какой-то психодел. С каких пор, Джеймс, ты в первую очередь заботишься о ком-то, а не о себе?

Но не насиловать же ему Малфоя, ей богу?

Кстати о птичках…

Джеймса вообще никогда не волновало, кончат под ним или нет. Хорошо ли им. Пусть получают моральное шлюшское удовлетворение и проваливают.

У них громкое имя в списке, у Джеймса — разрядка.

А теперь, сильвупле, получите пинок под зад.

Двустороннее соглашение. В этом акте оба — всего лишь трофеи. У них — на верхней полке. У Джеймса — среди хлама в кладовке.

Система работала без сбоев. Но не в этот раз.

Так, какого хрена, Джеймс?

Хотел поставить Малфоя на место? Так бесили его невозмутимо-счастливый профиль, не покорёженный фамильным проклятием, его беззаботность или что, в отличие от тебя, он смотрится в этом мире как влитой?

Сын героя войны. Сын Пожирателя смерти. Разве не должно быть наоборот?

Так бесило одно его существование, что превратилось в одержимость.

И ты решил довести его до оргазма. Да, вот это ты показал ему, Джеймс!

Вздрочнул в знак уничижения. Будет уроком, ну.

Молодец, сто очков Гриффиндору!

Дым разворачивается на полпути в глотке и выплёвывается обратно вместе со сбитым кашлем.

Видимо, маниакальный смех тоже начинает входить в привычку. Отлично, обрастай ими, как не видящий ничего плохого в своих действиях наркоман. И не забудь занести в перечень мысли о платиновом змееныше.

Блядь, эти волосы… Они именно такие наощупь, как он и представлял. Даже лучше. Живой шёлк, ускользающий через пальцы.

Веки томно прикрываются, извлекая из бьющегося в конвульсиях разума образы, и Джеймс запихивает их поглубже. Достаточно. Сидеть, не рыпаться, мать вашу!

Иначе он запустит сам в себя Обливиэйтом.

Не думать о Малфое хотя бы сегодня.

Взять перерыв.

Такой же, как после прошлого раза в раздевалке.

Надеяться, что отпустит, пройдет. Упиваться ежедневным самообманом. Делать вид, что не замечает в Большом зале, хотя чувствует каждой клеткой протухшей плоти его присутствие, его взгляд. Специально лучезарить, как идиот, явно не уважающим себя девкам.

Смотри же, мне всё равно! У меня своя жизнь.

И я не думаю о тебе почти каждую ночь. Не вспоминаю твоё блядское лицо, раскрасневшееся от возбуждения, во влажных фантазиях.

Взять перерыв.

Приходить на уроки с опозданием, отсиживаясь где угодно, только чтобы не пересечься с ним в коридорах. И по той же причине пропускать заветные походы в Хогсмид.

Взять перерыв, чтобы не забыть, кем является.

Взять перерыв, чтобы, так же как и в прошлый раз, сдаться.

Вспышка, вылетевшая из палочки, уничтожает шесть прогоревших окурков, подчищая улики. Джеймс, посмотрев на карту, убеждается, что никто рядом и по пути ему не встретится, запихивает сложенный в четыре раза пергамент в широкий карман и, наконец, возвращается в гостиную.

Карта Мародёров, между прочим, отличное вложение раннего покладистого поведения Джеймса. Без неё плакали бы все его ночные вылазки. Отец пытался забрать непрошенное наследство ещё на третьем курсе, когда эксцессы с собственностью Хогвартса перевалили через границы дозволенного.

Хотя, по мнению Джеймса, ничего выходящего за рамки то и не было. Ну свалился Флитвик-полудурок с — какая неприятность — неустойчивой стопки книг. Ну поправил он немного символику Слизерина — с черными усами и челкой змее даже лучше. Ладно, возможно, подпиленные ножки преподавательского стола — небольшой перебор.

Впрочем, раздутые трагедии Гарри Поттер ест на завтрак, так что ничего удивительного.

Джеймс просто стал оставлять карту в школе на каникулы.

Джеймс бесшумно ступает в комнату, легко находя свою кровать в темноте. Минус прогулок после отбоя — засыпать под храпы четырёх парней. Сейчас, правда, первенство среди раздражителей взято немного другими вещами, но как же его достало это общежитие.

Он стягивает с себя одежду, чувствуя, как наваливается усталость, падает на кровать, сразу заворачиваясь в одеяло, и натыкается на два ясных светло-голубых глаза.

— Будешь настолько наглеть, в следующий раз сниму пятьдесят очков, — хрипло отчеканивает Лоркан. Какие мы строгие. Джеймс только ухмыляется на угрозу, но Скамандер бесследно стирает это выражение. — И со Слизерина тоже.

Отвечать нет даже смысла. Спорить — тем более.

Признаться, Лоркан исполняет возложенные обязанности с рвением отъевшегося удава — особо ничего не сделает, но лучше близко не подходить. В итоге весь факультет ходит по струнке ровно, лишь бы лишний раз не нарываться.

У Джеймса же сопутствующие близкому кругу привилегии, которыми он злоупотребляет с завидным постоянством. И что-то в прошлые разы вопросов к нему не возникало. Скамандеру нет дела ни до нотаций, ни до установления порядка, ни до кубка факультетов. Джеймс уверен, у сказанного другая подлинная цель.

Знакомьтесь, Лоркан Скамандер и вверх проявления его дружеской поддержки. Типа он рядом, но плакаться в свою дорогущую мантию не позволит.

Джеймса устраивает. Расчётливый ум, оторванность от мира, его глаза, всегда смотрящие будто сквозь, видя все потаённые мысли и вселяя в людей благоговейный ужас. И этот псих ещё собирается освоить легилименцию. Джеймс всерьез порекомендовал бы министерству поставить Скамандера на учет как потенциально опасного волшебника.

Но Лоркан — его псих.

Они оба ни разу не называли друг друга друзьями вслух, в отличие от раскидывающегося словами направо и налево Лисандера. И в то же время Джеймсу кажется, что, если он будет падать, именно Лоркан без раздумий подаст ему руку.

Джеймс просто отворачивается, стараясь скорее провалиться в объятья дурманящей мглы хотя бы на несколько часов.

Ты уничтожаешь всё, чего касаешься!

Спасибо. Поспал.

Чувствую себя прекрасно.

Просыпаться с этим ломающимся от надрыва голосом в голове — ещё одна привычка.

Альбус чуткий, понимающий. Мы разберемся.

Грёбаный Альбус. Гребаное мы, пускающее реакцию по венам до помутнения в глазах.

Подаренное кратковременное забвение рассеивается, стоит один раз задеть периферическим зрением светлую макушку, и преследовавшие воспоминания, от которых худо-бедно удавалось отмахиваться, вцепляются в шею, как изголодавшиеся псы. Пускают кровь, жрут его заживо посреди Большого зала на виду у всего Хогвартса, а Джеймс и на помощь позвать не может. Или, если позовет, ему никто не поверит, как в той магловской присказке.

И как отделаться от них, когда на каждом углу, в каждом сочетании серебра и изумруда реминисценция Скорпиуса. Закидывающая его обратно в фантасмагорию преломленных образов.

В распахнутые глаза из горного хрусталя, смотрящие только на него. В самую глубину. Так, что Джеймс чуть не спускает прямо в штаны, даже не дотронувшись до себя. Так, что Джеймс видит своё отражение и не узнает.

А потом остается наблюдать, как хрусталь разлетается вдребезги от наступления закономерного аффекта. У Джеймса всё же получилось. Пусть и таким примитивным способом, но поднять Скорпиуса до небес и со всей силой ебануть о землю.

Эквивалент — падение на ледяную плитку, когда Джеймс отпускает его. Подходит к двери, поднимает мантию-невидимку, тщательно вытирает об неё белесые следы вырванного без спроса экстаза и через половину ванной кидает в ошарашенного парня. И, конечно же, выдавливает из себя сочащуюся ложью сардоническую — блядь, ты серьезно на неё поведешься? — ухмылку.

Теперь ты такой же поломанный, как я, малыш. Запомни это ощущение.

И вроде финита ля комедия. Позабавились и расходимся, да, Джеймс?

Впереди последние матчи, экзамены и скатертью покрытая дорожка в другую жизнь. И, может, ещё вон та когтевранка рядом с Виктуар, поглядывающая с первой парты — ботанка, сменившая очки на линзы и поверившая в себя — то, что надо же. Да только мысли все в другом месте. Читать — в беспросветной заднице.

В пятнадцати минутах ранее и в трех метрах от кабинета. В окутывающем цветочно-древесном аромате, врезавшемся в мозг одновременно с врезавшейся в грудь ожившей тульпой.

Конечно же, Малфой, кто же ещё.

Вздрогнувший от инстинктивно обхвативших плечи рук — почти заботливо — и вперивший свои глазёнки, которые ещё не определились удивляться им или пугаться. И Джеймс разве что не скулит, прикусывая себе язык, чтобы не спросить о сетке капилляров на белом полотне вокруг радужки. Даже ничего не может выдать в духе «брысь отсюда».

Просто обходит, чтобы разорвать этот контакт.

Чтобы сейчас сидеть и чувствовать себя последним ничтожеством.

Ты настоящий ублюдок…

Да, ты прав, Скорпиус. Как и во всём остальном, за исключением одного.

Мне не плевать на близких людей, у меня их просто нет.

Близкий человек — тот кто знает тебя настоящего, видит твою душу, всегда рядом.

А у Джеймса с этим какой-то проёб по всем фронтам.

Отец буквально пропустил первые лет десять жизни Джеймса.

Ребенком он только и слышал о забитом расписании, состоящем из мероприятий то в честь одного члена Ордена Феникса, то другого, то в честь левой пятки очередного отличившегося на войне.

Иногда Джеймса брали с собой в качестве дополнения, какой-то мини-версии настоящего Гарри Поттера. Разговоры — только о поразительном сходстве и заслугах отца. Заевшие на одном и том же восторженном выражении физиономии. Никто из них ни разу не поинтересовался «Джеймс, как ты?», «Хэй, какие планы, Джеймс?».

Но и эта колесница износилась, тогда отец просто запрыгнул в другую, сменив пластинку «вернусь к вечеру» на «вернусь за полночь». Карьерист, хренов.

А Мать… Джеймс сам до конца не может разложить эту злость на составляющие.

Она ничего плохого-то вроде и не делала. Но и ничего хорошего тоже.

Ходить, говорить научила и родила Альбуса, которому досталась более повзрослевшая и мудрая женщина, не позволяющая делать из сына породистую собачонку на выгуле. А на Джеймса перестало хватать времени. Он не может сказать, что она не старалась потом наверстать упущенное. Но Джеймс уже не смог впустить её.

Джеймс четко уяснил к семи годам, что до его души никому нет дела. Наверное, так уяснил, что поверил в её отсутствие.

Джеймс не плакал. Никогда. Для этого нужно уметь чувствовать. А он полностью пропитан желчью, выжегшей в нём всё человеческое.

Ни к кому не испытывать любви, интереса, сопереживания. Джеймс привык. Любое действие — стратегия, все его отношения — взаимовыгодные сотрудничества.

Закостеневшая парадигма, которая превращается в крошево, стоит ещё раз заглянуть в бездну, уместившуюся в слегка опухших глазах. Потому что он не обнаружил там то, что ожидал. Любую другую эмоцию — озлобленность, неприязнь, нарочитую пытающуюся оправиться гордость, что угодно, но не долбанное сочувственное понимание! Вперемешку с обидой, но даже близко не в той степени, которая должна быть после того, что он сделал…

— Не год, а скукотища. — Заводит своё нытьё Лисандер, успевший вперед всех переодеться после тренировки. — Надеюсь, мы устроим жаркую вечеринку после матча…

— Может, для начала разнесём Пуффендуй?

— Умоляю, Джеймс. У семицветика уже давно подгорает на тебя. Будь завтра поагрессивнее, и мы напихаем Люпину в кабину столько голов, что поимка снитча этим барсукам уже не поможет.

По раздевалке прокатывается одобрительный смешок, льстящий Джеймсу.

— Тогда ты не учёл один нюанс, — Джеймс кивает на завязывающего галстук в углу второго Скамандера.

— Лоркан, приём. Вечеринка?

Староста одаривает обращенных к нему присутствующих уставшим взглядом.

— Хер с вами. Но не в Выручай комнате.

— Решено! — Лисандер вскакивает под хоровое улюлюканье, тут же оказываясь перед Джеймсом, и притягивает его к своему лицу за висящий на середине груди галстук. — Выведи его из себя!

Джеймс в хорошем настроении, но всё же выталкивает приставучего близнеца из личного пространства. Стратег из Лисандера такой же, как соблазнитель — без мыла в любое слабое место. И он дело говорит.

Если бы Тедди — какое же уебанское имечко — следил за воротами столько, сколько за Джеймсом на поле, у их команды был бы шанс не слиться в начале турнира. Вечный любитель задвигания праведных речей, а как стал старостой школы, так перешел в разряд профессионалов. До разноцветной головушки всё никак не доходит, что квиддич — спорт, а спорт — травмы, и если кто-то не умеет держаться на метле, то какие к Джеймсу могут быть претензии.

Матч разыгрывается как по нотам, выведенным Джеймсом на нервной системе крёстного брата. Каждый раз, как один из Скамандеров устремляется с квоффлом к вражеским воротам, Джеймс отправляет бладжер в путешествие прямиком в очередной жёлтый плащ в поле видимости нерасторопного вратаря, и тот ведется, как щеночек. Вот уж наглядное пособие: меньше переживаний — меньше проблем.

Когда счет становится сто семьдесят — десять, пуффендуйский очкарик всё-таки ловит снитч, который, похоже, просто сжалился над командой лузеров. Будет им хоть какое-то утешение.

Половина стадиона взрывается криками и аплодисментами совершенно без привязки к факультетам. Среди каждой цветовой группы находятся болельщики обеих команд — разумеется, кроме Гриффиндора, всецело поддерживающего своих. В какофонии четко различаются по очереди скандирующиеся фамилии победивших игроков. А разносящееся по полю «Поттер» облизывает Джеймса влажным шершавым языком, придавая уверенности так, что извечное желание не иметь ничего общего с отцом отдает вожжи самой обычной детской радости.

Всего один короткий момент встряхивания пелены, и она, расправившись, снова накрывает Джеймса, стирая искреннюю улыбку.

И в следующую секунду он невольно украдкой отыскивает в расплывающейся под ним толпе единственную волнующую его точку. Даже с такого расстояния Джеймс распознает на точеном лице признаки не огорчения за проигрыш Пуффендуя, а Джеймс уверен, Скорпиус болел за них, — то, что он видит, скорее беспокойство.

Беспокойство, адресованное точно в его сторону, заново вспарывающее трещавшую по швам завесу и побуждающее покинуть поле в ту же секунду, наплевав на все прощальные ритуалы.

Потому что лучше не становится.

Становится в разы невыносимее.

Терпеть это повисшее молчание. Терпеть самого себя.

Джеймс уже перестал смотреться в зеркало, лишь бы не видеть там иссыхающего от ломки наркомана. И доза — Скорпиус. Скорпиус, занимающий все мысли, которые Джеймс отчаянно разгоняет, словно стервятников собравшихся над куском падали.

Сложнее всего ночью, когда Джеймс силой заставляет себя вчитываться в страницы учебников, не имеющих ничего общего с хогвартской программой, чтобы отвлечься и игнорировать лежащий под подушкой пустой лист, с которого давно пропала первая и последняя запись.

Этот же лист свинцовым грузом лежит в нагрудном кармане в течение дня.

Джеймс брал его в руки несколько десятков раз без малейшего понятия, что написать. Он не может этого сделать, пока в конце фразы норовит возникнуть знак вопроса.

«Как ты?»

«Не хочешь поговорить?»

«Почему ты тогда плакал?»

Ясен хер, почему, Джеймс. Из-за тебя, обмудок тупой.

И, определенно, вам не о чем разговаривать. Ты хотел поиграться? Ну, так игрушка оказалась сломанной, а сломанным игрушкам место в мусорном ведре. Скорпиус ведь даже не трофей.

Только вот сломалось нечто другое.

Внутри. То, что сдерживало кромсающую его самого силу похлеще обскура.

Будто скопившийся яд, который, по идее, не должен был навредить хозяину, просочился и отравляет клетку за клеткой. И Джеймс не знает, как его остановить.

Он просто захлебывается в подступающем к горлу токсине, проедающем сквозные дыры, чтобы вытечь наружу, и выталкивает из зоны поражения любого попавшего в неё по своей дурости.

Как, например, Маклагген, лёгким движением руки вышвырнутую с его колен.

Не обижайся, малышка, но у меня планы выпить смертельную дозу огневиски, который как назло не пробирает даже после третьего стакана. Ощущение, будто с каждым новым глотком манящий горизонт алкогольного умиротворения только отдаляется, а узел перманентного напряжение затягивается всё сильнее.

Джеймс полулежит в мягком кресле с бархатной обивкой, запрокинув голову и лениво поглядывая на спускающуюся с пика тусовку. Прилично поддатый Лисандер уже ушёл в нирвану и топчется на столе посреди гостиной, движения извивающегося тела всё чаще попадают мимо ритма электронной музыки, но он ещё умудряется вскидывать волосами ровно в момент взрывающегося припева, так что вполне подходит для предмета залипания.

Очередной глоток не обжигает горло, сразу попадая в пустой желудок.

Разговоры бегущей строкой влетают в одно ухо и выходят через другое. И даже внезапно оживившийся Лоркан на соседнем кресле не цепляет внимание.

Горькое послевкусие на языке и пронизывающие растянутые женским вокалом слова.

Нас никогда и нигде не было. Прощай…*

Отравляющие мысли настигают головной болью в висках. Той болью, которую не унять ни магией, ни таблетками, он уже пробовал. Только переждать, позволив поразить, сожрать мозг, как вирус. Оставив в распоряжение одни первобытные инстинкты.

Голые нужды в моменте. Чтобы клочок бумаги, разделенный всего лишь костями, мышцами, кожей и тонкой тканью от сердца, снова остро стрельнул по нервным окончаниям.

И если не сейчас, то никогда.

Время за полночь.

Джеймс ненадолго покидает гостиную и возвращается на место, чтобы выпить ещё один стакан, который теперь подрагивает, когда он подносит его к губам. Музыка приглушилась, выпуская на передний план расхлябанные голоса, которые врываются в сознание по щелчку.

— Проблема в том, что Макгонагалл никто не трахает.

Блядь, как бомбардой в голову.

Но хотя бы незамысловатый контекст понятен без объяснений.

Лисандера зигзагами ведет в его сторону, и Джеймс на всякий случай приосанивается, не спуская глаз с опасно плескающейся в стакане янтарной жидкости.

— Так, может, возьмёшь на себя избавление Хогвартса от её неудовлетворенной рожи.

Ещё один большой глоток.

— Ты, Джеймс, не особо уступаешь ей в последнее время. — Вкрадчиво произносит Скамандер, наклонившись к уху, и внезапно вообще не грациозно заваливается на Джеймса. — Может, я избавлю тебя?

— Лучше избавь меня от своей персоны.

Джеймс практически скидывает Лисандера на пол, и тот виртуозно даже умудряется не пролить драгоценное пойло. Немногочисленные выжившие заходятся в пьяном угаре, пока блондин устраивает очередное представление, а Джеймс пользуясь моментом направляется к выходу. Можно было бы сказать, незаметно, но черная дыра, прожигаемая на спине, ощущается слишком четко.

Когда Джеймс доходит до Астрономической башни, до назначенного времени остаётся совсем немного. Как раз на одну сигарету и на несколько глубоких вдохов, чтобы проветрить голову.

Джеймс слышит ровный шорох меланхоличных шагов, и сначала ему кажется, что это проследовавший за ним Лоркан, но фигура замирает на последней ступеньке, отбрасывая узнаваемую тень. Точно не Лоркан.

И Джеймса начинает нехило потряхивать. Он вцепляется в подоконник до побелевших костяшек, но дрожь не унимается.

Первое, что бросается в глаза — Скорпиус опять не в школьной форме. Темные джинсы, белая футболка и черный бомбер требуют поскорее пустить ещё одну порцию никотина в лёгкие. Переливающиеся перламутром волосы внушительным объемом подняты вверх с парой выбившихся прядей, падающих на лоб. И если это не плоды подготовки к их «свиданию», то у слизеринца просто дар выглядеть шикарно в любое время дня и ночи.

Скорпиус осматривает всю комнату, прежде чем, наконец, останавливается на Джеймсе с почти осязаемой тоской. Тонкий нос машинально морщится, когда он замечает сигарету.

— Ты куришь. — Звучит как подтверждение добивающего факта. Ты ещё и куришь.

А Джеймс радуется заданной теме, как возможности спихнуть бурлящие эмоции на раздражение.

— Представь себе. — Получается достаточно язвительно, и Скорпиус закатывает глаза. — Что, такая магловская дрянь недостойна общества особы голубых кровей?

— Ты тоже чистокровный, Джеймс. — От отзеркаленного саркастичного тона, наложенного на собственное имя, становится не по себе. И Скорпиус, видимо, тоже это почувствовал, но прикрыл помутнение колючей полуулыбкой. Где-то Джеймс такое уже видел. — От того, что ты не хочешь являться частью этого мира, ты не перестанешь быть ею.

Это уже интересно.

— Какой проницательный. — Джеймс глубоко затягивается. — Неужели так заметно?

— Представь себе. — Очередное столкновение. Выведенный в воздухе круг тлеющим огоньком. Продолжай. — У тебя разве что на лбу не написано «можете подавиться». Презираешь наши законы, традиции, так будто…

Скорпиус осекается, перемещается из комнаты куда-то далеко, в себя — так, что взгляд становится стеклянным.

— Будто что? — Рявкает Джеймс, возвращая его обратно.

— … не собираешься здесь задерживаться.

Слова со звоном достигают дна пропасти в груди, и Джеймс бы засмеялся, если бы был уверен, что выйдет естественно. Если бы Скорпиус сейчас не походил на узнавшего ответы на все вопросы вселенной человека, которому эти знания мясорубкой перемалывают кости.

Откуда столько драматизма?

Джеймс придерживает зубами коричневый фильтр, делает три размеренных хлопка — слишком театрально, и Скорпиус вздрагивает в такт каждому.

— И пятьдесят очков Слизерину приносит Скорпиус Малфой! — Под фарфоровой кожей отчетливо прорисовываются желваки. — Брось, только не говори, что ты уже настроил планов из-за одного ничего не значащего инцидента в ванной.

И Скорпиуса заливает такой нежный румянец, что приходит очередь Джеймса для прозрений, пробирающих до ломоты в суставах, до порыва подойти вплотную, коснуться запомнившейся до малейшего изгиба ложбинки за ухом, будто предназначенной для его ладони.

Прошептать в нетронутые губы, вкуса которых он боится до смерти. Ведь они и есть смерть. Смерть всего, что Джеймс выстраивал долгие годы. Потому что, как только Джеймс их коснётся, всё превратится в руины.

Прошептать в обращенное лицо, так чтобы касаться дыханием. Прошептать «я же вру».

Но уговор ни под одним пунктом не подразумевал честность самого Джеймса. А алкоголь словно науськивает развязанный язык нести всё, что взбредает в голову.

— Боже, Малфой… — пальцы сами тянутся за ещё одной сигаретой, поджигают, — и это я самонадеянный? Ты возомнил, что жалкая дрочка, ещё и односторонняя, произвела на меня впечатление? У меня очередь таких, как ты, у спальни. — Пиздеж чистой воды. А подбородок Скорпиуса вздергивается всё выше с каждой колючей фразой, но взгляда не отводит. — Так, чтоб ты знал, мне нравятся аппетитные формы. — Двойной пиздеж. — И поверь, у Скарлет Маклагген и задница сочнее, и рот рабочий.

Да, та самая Скарлет, которую ты, Джеймс, буквально вытолкнул из своего личного пространства час назад.

Даже в синеве полумрака видны алые пятна, расходящиеся по скулам слизеринца на изящную шею. Джеймс физически ощущает потребность дотронуться до каждого очага живого пламени под прозрачной гладкой кожей, и он сжимает уже обеими руками остывший подоконник ещё сильнее.

Блядь, скажи что-нибудь. Да хоть влепи мне по роже, только не стой, как ебучий столб с этим рентгеновским взглядом. Ты ничего во мне не найдешь.

Он же не сказал это вслух?

Скорпиус срывается с места, сокращая расстояние, и Джеймс рефлекторно встает навстречу на всякий случай, если тот всё-таки надумал ему врезать. Но Скорпиус останавливается в нескольких дюймах, обнажая ошибку в расчетах Джеймса. А именно, позволить Скорпиусу подойти вплотную, потому что от его запаха ведет хлеще, чем от огневиски, которое, похоже, пробудило в Джеймсе скрытые способности парфюмера. Теперь он четко слышит ноты — яркие пионы, немного цедры с подложкой из кардамона и кедра.

Джеймс сразу начинает ненавидеть эти цветы. И жадно вдыхает словно первый распознанный аромат после излечения от врожденной аносмии.

— Я не верю тебе.

И правильно.

Джеймс будто со стороны наблюдает, как его ладонь поднимается и зарывается в перламутр, притягивая парня к себе и задирая голову. И Скорпиус моментально хватается за полы его косухи, как утопающий.

— Напрасно.

В аквамариновых глазах отблеском мелькает испуг, сразу сменяясь разгорающимся протестом, и прежде чем Скорпиус выдаст что-нибудь охеренно бесящее, Джеймс наклоняется навстречу своей смерти.

У смерти привкус горечи собственных губ.

Джеймс стонет первым — воет от разочарования из-за отвратительных оттенков жженого табака и алкоголя, перебивающих всё остальное, не дающих почувствовать настоящий вкус. Он зарекается курить, если допустить возможность в дальнейшем ещё хоть раз поцеловать Скорпиуса. Не так, как сейчас.

Происходящее, от которого ртуть закипает в венах, даже с натяжкой не назвать поцелуем. Скорее проигранным ещё до начала боем. У Джеймса ни оружия за поясом, ни аргументов для переговоров. И вступление на поле битвы означает неминуемый конец.

Поэтому он искусывает мягкие раскрывающиеся навстречу губы, почти что до крови, не зализывая травмы. Жесточайшим образом дразнит их обоих, распаляя неудовлетворенность до катастрофических масштабов.

Воспаленный рассудок, к слову, отмечает абсолютно охуевшую смелость, проснувшуюся в Малфое.

Ледяные пальцы без спроса вовсю гуляют под кофтой, вышивая шрамами узоры на коже. И за одну масляной дорожкой бегущую к пороховым бочкам мысль, что они должны там остаться навсегда, Джеймсу хочется самому прописать себе по морде.

Джеймс ведет губами до угла нижней челюсти, вонзается зубами в сладкий изгиб и ныряет в источник ненавистного аромата.

Блядь, обязательно выливать таз одеколона на шею?

Слишком много всего. Перенасыщение, пробивающее до атомов, одновременно с пульсациями боли, расходящимися по телу от лопаток.

— Прости, — совершенно не в тему бросает Скорпиус с ошалевшим расфокусированным взглядом, и до Джеймса поздним рейсом доходит, что его только что нехило приложили об стену. А в следующий момент подогретый градусом мозг фиксирует лязгающие звуки возни ниже пояса — абсолютный повод усомниться в собственных глазах.

Настолько невозможная чертовщина, что единственное разумное объяснение в том, что он поймал белку и сейчас на самом деле балансирует на подоконнике в пустой башне, а не тупо разглядывает остервенело борющегося с его ширинкой Скорпиуса.

И в данный момент разъезжается его психика, а не молния на джинсах.

Только вот в списке заслуг огневиски отсутствуют галлюцинации. К сожалению. Потому что лучше бы это был нефиговый приход, чем действительность, в которой Джеймс видит себя обезоруженным и беспомощным в отражении полных решимости глаз, вонзающихся иглами и перепрошивающих все заводские настройки.

Джеймс даже не может ничего сказать, только на периферии трепыхаются отрывки какого-то оброненного ранее бреда. Маклагген…сочнее… и рот рабочий. И в заполонивших всю радужку зрачках прочитывается такой напрашивающийся ответ. Задело. Но он же не собирается…

И прежде чем предположение созреет, Скорпиус опускается перед Джеймсом на колени.

Вообще, блядь, не смешно уже!

Джеймс автоматически оседает, пытается поднять Скорпиуса за плечи, чтобы остановить этот гротескный пиздец, пока не поздно. Пока точка невозврата не разошлась жирной не выводимой никакими растворителями кляксой.

Но он сразу натыкается на отпор, чуть ли не кричащий безумием.

Скорпиусу это нужно. Он хочет.

И Джеймсу просто нечего противопоставить. Джеймс не знает, задумал Скорпиус это заранее или ёбнулся с ним за компанию в процессе.

Возбуждение возрастает по экспоненте, заставляя запрокинуть голову от одного касания кончиков пальцев, подцепляющих тугую резинку. Джеймс зажмуривается, будто перед ним не Малфой, а воскресший Васелиск собственной персоной. Сердце колотится, перегоняя раскаленную жижу, и резко останавливается вместе с шершавым ощущением спущенного белья, вырывающим прерывистый вздох, а потом заводится, как необъезженный мустанг, когда напряжение обхватывает идеальным прохладным кольцом.

Смотреть нет сил. Дышать тоже.

Его накрывает влажным жаром. И Джеймс готов взывать даже к ебучему Мерлину, только бы умереть в ту же секунду. Потому что он не сможет это забыть.

Все прошлые связи, предыдущие разы с пыхтящими над его пахом девками дружным строем идут нахер. Затмеваются единственным именем и сладострастной мелодией, отплясывающей на барабанных перепонках.

Чистая пытка, длящаяся несколько растянутых до бесконечности минут. Джеймс не выдерживает электрических разрядов, сотрясающих нутро, и ловит, наверное, первый в жизни столь оглушительный оргазм под сопровождающий грохот обрушения от атомного взрыва. И, наконец-то, опускает взгляд на материализующегося перед ним Скорпиуса с полураскрытыми опухшими губами, по которым так хочется провести большим пальцем и накрыть своими. Ответить чем-нибудь реабилитирующим его позицию, но язык намертво прирос к нёбу, а руки канатами свисают по швам, как после тройной подряд тренировки.

Всё, на что хватает Джеймса — тупо поддерживать стену на подгибающихся коленях, пока подсвечивающийся силуэт не растворяется во мраке за арочным проёмом.

И раз за разом проматывать в черепной коробке осипший пониженный голос, прозвучавший напоследок — совсем близко, на фоне умопомрачительно и несправедливо ясных глаз.

От самого себя не сбежишь.

— Даже на другой континент, — шёпотом добавляет Джеймс, осев на мерзлый пол опустевшей Астрономической башни.

Комментарий к Do you not know?

*Apparat feat. Soap&Skin — Goodbye

========== I see you play the game ==========

— В этом тусклом подземелье, конечно, глаза сломать можно… — Вздыхает за столом Альбус. — Скорп, встань рядом, может лучше видно будет.

Скорпиус в недоумении отрывается от третьего тома «Искусство зельеварения».

— Не понял…

— Наш Альбус осваивает азы сарказма, — поясняет Роза, тоже отвлекаясь от занимательного чтива. И Скорпиус направляет всё то же недоумение на неё. — Как бы помягче…

— Да ты просто светишься, как патронус! — Альбус разворачивается к сидящим на софе друзьям с таким видом, будто Скорпиус запек в духовке его сову. — То ты ходил поникший, волоча нос по полу, ничего нам не рассказывал, но мы не лезли. А теперь ты вдруг воплощение одухотворенности и безмятежности. И мы знаем, что от отца ты писем не получал, так что не надейся, что та же отмазка прокатит. Признавайся, ты подсел на какое-то зелье?

Скорпиус переводит взгляд, просящий спасательный круг, на подругу, но на её лице проглядывается беспокойство вперемешку с любопытством.

— Что за сговор? Как давно вы спланировали разговор? И когда ты стала пытаться формулировать «помягче»?

Когда на тебя так набрасываются, невозможно воспринимать всё не в штыки. Даже если мотивы по своей природе благородные.

— Как же бесит, — будто на парселтанге шипит Альбус, отодвигает стул и широкими шагами удаляется в сторону спален.

Скорпиус порывается с дивана, но что-то не дает пошевелиться, и он просто провожает друга молчанием.

— Дай ему время. Он остынет, ты же знаешь. — Характерный для Розы поучительный тон в голосе исчезает. Вместо него Скорпиус не без удивления слышит мягкую рассудительную усталость. — Мы взрослеем, меняемся. А любые изменения в привычном укладе влекут за собой внутренние пересмотры взглядов, и не всем они даются легко.

Скорпиус внимательно устремляется на девушку, в которой с трудом узнает ту самуюРозу, с которой дружит почти три года — на первом курсе у них были некие загвоздки с предвзятостью. В ней всегда как-то умудрялись сочетаться противоречащие друг другу личности. Роза — неисправимая пацанка с невозмутимым лицом, осуждающим взглядом, безапелляционным тоном и убедительностью прущего на тебя бульдозера. Сейчас же он замечает, что тугой хвост с торчащими барашками пропал, и на его месте спадают аккуратно уложенные волнистые локоны, лицо заострилось, веснушки россыпью украшают высокие скулы, а адский огонь глазах превратился в маленькие беснующиеся искорки, к которым уже не боишься подойти. И которые так напоминают миссис Поттер со школьных фотографий.

— Что ты имеешь в виду?

— Альбус привык к тому, что ты всегда рядом — открытый, слушающий, готовый поддержать в любой момент. Он слишком долго воспринимал тебя как должное. Ты отдалился, и вот результат. Но личные границы — это хорошо. Я пыталась ему объяснить…

Скорпиус никогда не сомневался в начитанности Розы и всё же считал, что знания скапливаются в ней, как в большой пыльной библиотеке — распределяются по секциям и достаются с полок строго по надобности на уроках. Она просто не ассоциировалась у него с кем-то, кто может поддержать добрыми не лишёнными здравого смысла, но приятно обволакивающими словами.

Скорпиус кивает и ему даже хочется взять подругу за руку, сжать тонкую ладонь взамен напрашивающегося «спасибо», которого было бы недостаточно, однако она опережает его напрочь выбивающим из колеи вопросом.

— Скорпиус, ты влюбился?

Нервный смешок на пару с мгновенно отведенным взглядом однозначно выдают его с головой.

— Вот тебе и личные границы…

В гостиной совсем не за что зацепиться, и все темы, на которые можно было бы свернуть, покрыты молочным туманом.

Влюбился… Вряд ли выворачивающую наизнанку его мир череду событий можно назвать влюблённостью. Хотя парочка общих знаменателей со странным поведением, описанным в романах, уж точно найдется. И всё же Скорпиус ставит на подмену понятий.

Ненормальное увлечение, азарт, зацикленность. Но не любовь.

Так же как безмятежность и одухотворенность Альбус путает со смирением вкусившего пробный поцелуй дементора смертника и предистеричным состоянием.

Скорпиус столько раз прокручивал ленту событий в голове, что в один момент её зажевало без возможности восстановления и возврата к началу. Заело на самом крышесносном эпизоде в его жизни — Астрономической башне. И, как бы ни было проще, ему теперь не повесить всю вину на Джеймса. Может, он и поднёс пламя слишком близко к фитилю, но зажег его сам Скорпиус.

И самое худшее то, что Скорпиусу вообще не стыдно.

Вернись он туда ещё раз, Скорпиус бы всё повторил. Каждую реплику, провокацию, каждое действие, чтобы привести ровно к тому же исходу. Снова услышать учащенное дыхание, почувствовать горячую пульсацию в ладони, горько-сладкий вкус на языке. Скорпиус не мог даже предположить… не ожидал, насколько ему понравится держать власть над чужим наслаждением, при этом полностью отдаваясь человеку. Насколько ему захочется повторить всё еще раз.

Но всё, что у него есть — проигрывающееся воспоминание и страх, что оно сотрется до дыр.

Потому что, очевидно, до следующей их встречи пройдет не одна неделя.

Эту стратегию Джеймса он уже четко уяснил. Томить его, как мясо в кастрюле, пока вспенивающийся пар не вытолкнет крышку и содержимое не вытечет наружу. Довести его до такой кондиции, чтобы потом было удобнее отрывать распадающиеся волокна от костей. И Скорпиус покорно соглашается на эту сделку.

Но кое-что всё-таки изменилось. Джеймс перестал его избегать.

И он смотрит. В переплетенных коридорах, внутреннем дворе, Большом зале. И то ли расписание составлялось так, чтобы сталкивать их лбами по несколько раз за день, то ли так было всегда, просто Скорпиус не замечал Джеймса.

Скорпиус уже сбился со счета, сколько он, подпирая стену, с замиранием сердца высматривал выходящих из кабинета семикурсников с плотно завязанными красно-золотыми галстуками в ожидании одного — висящего поверх не застегнутой на пару пуговиц рубашки, пока буквально не вляпывался в благоухающий развязным превосходством мёд. Но Скорпиус не покупается на липкий притягивающий копошащихся мух слой. Потому что он видел под ним — через полуопущенные веки и подрагивающие темные длинные ресницы — настоящую разворачивающуюся внутри борьбу. Видел такие же пошатнувшиеся от таранящего желания колонны, удерживающие фундаментом заложенные принципы. Желания столь необузданного, что наводит на мысль, как давно оно заточено под маской демонстративного безразличия?

Но если подумать, допустить на мгновение, что творящийся между ними сюр не взялся из ниоткуда, то… возникает ещё больше вопросов, которые побуждают новые, а за ними ещё и ещё.

Скорпиус ставит на подмену понятий, хотя карманы пусты, и давно надо было выйти из игры.

Влюбился?

— Наверное, можно и так сказать. — И под рёбрами что-то ёкает.

Скорпиус чувствует, как глаза Розы изучающе бегают по его лицу. Ждёт продолжения.

— Там всё сложно.

— Может, тогда пригласишь её на Зимний бал? — Вдруг выпаливает Роза, и Скорпиус закашливается от прорвавшего бескультурного смеха, не останавливающегося, даже когда он начинает говорить.

— Вряд ли… это немножечко… не её… стиль.

— Попробовать всегда стоит. А ещё стоит попробовать перестать решать за других, чего они хотят или нет. — Вернувшийся серьезный тон обрывает неконтролируемые припадки, давая на миг передышку, и сразу сокрушает голову о бетонную стену. — Как бы ты хорошо ни разбирался в людях, тебе не известны ключи к разгадкам всех мыслей и поступков.

Вот уж наотмашь и без промаха. Надо посмотреть на средний балл Розы по прорицаниям.

К счастью, подруга переводит сканирующий взгляд куда-то за спину, где Скорпиус, обернувшись, обнаруживает искренне раскаивающуюся мину. Альбус, волочась, плюхается между ними, и Роза недовольно фыркает, сильнее вжимаясь в подлокотник. На четвертом курсе они втроем без проблем помещались на этом же диване.

— Ладно, прости, я на взводе. Эти экзамены, эссе, Долгопупс… теперь ещё и ты. Скорп, я не понимаю, что с тобой творится в этом году, и это… выматывает, я просто устал.

Скорпиус, подпирая рукой голову, поворачивается к другу, ловит милую печальную улыбку, за которую можно простить что угодно, и улыбается в ответ.

В этом году все на пределе, это точно.

— Если тебе станет легче, то я не наркоман.

— Тогда поделись, — ненастойчиво канючит Альбус, пихая его в бок, и быстро хлопает ресницами. Так близко от его лица, что раньше Скорпиус бы точно смутился. Однако сейчас внутри пугающая мёртвая тишина.

— Да отстань ты уже от Скорпиуса!

Альбус отмахивается от кузины со звонким смехом. Откидывается прямо на Скорпиуса, упираясь плечом ему в грудь и лопатками в бедра, практически заваливаясь на него, пока Роза бьет по нему палочкой, как нерадивого ученика указкой. А тишина нарушается только прокатившимся веселым эхом.

Ему впервые настолько легко рядом с Альбусом. Сердцебиение ровное, от обширной площади соприкосновения не распространяется постыдное тайное тепло. Скорпиус шумно с облегчением выдыхает и блаженно запрокидывает голову, счастливо улыбаясь самому себе.

Серебряная змея с гобелена посылает снисходительный многозначительный взгляд. И Скорпиус знает, о чем она думает. Он обдумает это завтра — успеется, никуда причина не денется, по крайней мере, до конца года. А на этот вечер ему всё равно.

В ушах мельтешащая какофония, на коленях брыкающийся Альбус, и впереди бессонная ночь в объятьях потрепанных страниц с классификациями ингредиентов для зелий.

Скорпиус никогда не чувствовал себя свободнее, несмотря на формальное заточение — в фамильном кодексе, традициях магического мира, стенах Хогвартса и, главное, темнице с одним редким посетителем — он же надзиратель, который по факту уже и дверь не запирает, но Скорпиус, похоже, обзавелся мазохистскими наклонностями и сам решает остаться внутри в ожидании порции одобряющих ударов плетью.

Отношения с Альбусом приобретают ту невесомость, с которой и должна протекать крепкая дружба. Без удушения от недосказанности и подтекстов, таящихся в тёмных уголках души. А те слова Розы о личных границах позволили значительно снять груз вины за наличие чемоданчика с секретами, таскаемого с собой. Альбус, видимо, тоже прислушался, так как тема с копанием в его жизни отныне не поднимается, хоть иногда Скорпиус и ощущает себя объектом исследовательских наблюдений друга. Но, когда не знаешь, где и что конкретно искать, шансов на успех маловато.

Впрочем, Альбус вскоре расслабляется, убеждается в относительной стабильности друга, насколько это возможно в условиях предэкзаменационной подготовки. И Скорпиус даже не притворяется.

Будто с посиневших запястий наконец-то спали ржавые кандалы, которые не давали возможность подходить к другу, натягивая цепь, дергающую его назад.

И всё же к причине приходится вернуться.

Скорпиус подмечает трепет множества щекочущих трахею крылышек, возникающий в моменты, когда смотрит на Джеймса. В отрытую, без стеснения, через половину зала, среди обезличенного гомона, доносящегося будто из туннеля. Их взгляды переплетаются оголенными проводами, раскаляя воздух до физически осязаемого напряжения — хоть ножом шинкуй.

Скорпиусу каждый раз мерещится, что Джеймс вот-вот встанет из-за стола, пересечет разделяющее расстояние и разложит его прямо под аккомпанемент возмущенно-удивленных возгласов.

Джеймс-пошли-вы-все-Поттер.

Но навязчивая фантазия воплощаться не намеревается.

Более того Джеймс стал отводить глаза первым, на что у Скорпиуса в первый раз челюсть чуть не упала.

Скорпиус вынашивает мысль недолго. Вернее он вообще не утруждает себя лишнюю секунду поразмыслить, взвесить все за и против.

Он кидает что-то про скрутившийся желудок, и, не оборачиваясь, чуть ли не переходит на бег, направляясь к распахнутым дверям, где за поворотом исчезла замеченная фигура. Исчезла, не успев перешагнуть порог.

У Скорпиуса уже выработался рефлекс на появление Джеймса.

Он инстинктивно поворачивает голову прямо с рукой Альбуса в волосах, решившего провести эксперимент: приклеится ли он к гелю, с которым, надо признать, Скорпиус сегодня явно увлекся перед зеркалом, и тут же перехватывает зашкаливающее даже для Джеймса раздражение. Он не замечает, как сбрасывает с себя ладонь друга, как машинально бормочет какое-то оправдание, а потом поспешно встает, задевая ногой лавку, потому что Джеймс дергает проклятой бровью, делает шаг назад и скрывается из виду.

Ведомый не пойми откуда взявшимся чутьем, Скорпиус взбегает по парадной лестнице и ныряет в не особо пользующийся популярностью коридор второго этажа. Редкие кучки студентов подозрительно оборачиваются, словно он какой-то прокаженный. Возможно, дело в обезумевшем взгляде, а возможно, ему так только кажется. Скорпиус заворачивает за угол, чуть не врезается в рыцарские доспехи, отскакивает в сторону и проходит прям сквозь парящее приведение. Поток замечаний долетает в спину, но он уже не слышит.

Ноги сами несутся к очередному повороту, за который только что скользнула нужная тень, и замедляются, вступив в совершенно безлюдный коридор. Скорпиус, прекрасно понимая бесполезность действия, осматривается, оглаживая растрепавшиеся волосы. Внутри разливается обида и злость на самого себя, застилающая глаза. И хочется со всей силы пнуть стену, послать толпу таращащихся зевак с картины. На что уставились? Но он — Малфой, и самое время опереться на то, что эта фамилия означает.

И не успевает он сделать шаг, как его дергают в открывшийся проём и забрасывают в сырой разряженный воздух.

— Чего тебе? — Кривя губы, выплевывает Джеймс, тут же убирая сжимающую предплечье руку и вытирая о мантию. Великолепно. — У меня трансфигурация.

— А у меня контрольная по зельям. И до того и до другого ещё полчаса.

Скорпиус зло смотрит в перекошенную гримасу, пытается вернуть самообладание, но оно, похоже, осталось за дверью. До чего же претит это выражение лица, полностью перекрывающее запечатанный под веками образ. С другой стороны, а на что он претендовал?

Но Скорпиусу, правда, казалось, что рубеж наигранной неприязни они перешагнули. И вот, пожалуйста: топчутся на том же месте — теперь в безжизненном женском туалете.

Затянувшееся молчание разрезает цокающий звук, отскочивший от зубов и заставляющий Скорпиуса прийти в себя.

— Заебало.

Вспыхнувшая на затворках паника вцепляется в чужую мантию.

— Постой!

Скорпиус сглатывает, уставившись на свою схватившую плотную ткань ладонь, но не может вымолвить ни слова.

Сковывающий непостижимый страх порабощает каждый мускул. Зато Джеймс, отпустивший ручку двери, на этот раз не стряхивает его и, судя по нарисовавшейся ухмылке, спешит на помощь, о которой Скорпиус пожалеет.

— Вижу, ты и Ал во всём разобрались? — С таким тягучим ядовитым акцентом на последнем слове, отзывающемся в прошлом, но у Скорпиуса нет времени на поиск истоков. Поэтому он воспринимает вопрос максимально прямолинейно.

— Да. — Скорпиус сам не знает, что хочет сказать дальше. — На самом деле благодаря тебе, в каком-то роде…

Самое очевидное продолжение отвергается, разбивается о снова выгнувшуюся треклятую бровь и пеплом оседает на связках в горле.

— Несказанно рад. Обращайтесь.

Раскатившийся грохот оставляет Скорпиуса в одиночестве пялиться на захлопнувшуюся дверь без малейшего представления, что вообще сейчас произошло. Проматывающиеся не имеющие смысла реплики бьются в черепной коробке, не желая выстраиваться в логичный порядок, будто не хватает охеренно важного пропущенного отрывка.

Ему что-то показалось… Столь знакомая реакция…

Мы разберемся!

Собственный голос проносится мимо и прошибает до дрожи. Но не может же быть…

— Уууу! Давненько у меня тут не было горячих ревностных сцен! — Скорпиус дергается на источник скрипучего визга, а именно на рассевшееся на умывальниках приведение. — Очень, очень горячих! — Плакса Миртл театрально закрывает глаза и облизывается. Гадость.

Скорпиус пытается ретироваться, но та внезапно преграждает путь.

— Из-за этого красавчика ты убивался полтора месяца назад? — Миртл жалостно выпячивает нижнюю губу. Что ж, Скорпиусу сегодня не впервой пробегать сквозь призраков.

— Не твоё дело.

Скорпиусу плевать, успеет ли она отлететь. Он толкает дверь и покидает злосчастный туалет. Неудивительно, что никто не хочет сюда заходить.

Полоумная.

Горячие ревностные сцены!

Но что, если…

Скорпиус сдает тест на полном автопилоте, возвращаясь сознанием обратно на второй этаж с полученным кусочком пазла, который идеально совпадает как ни прикладывай, но который просто не может быть из этого набора. И всё приобретает смысл, если не учитывать, что сложившаяся картинка априори невозможна.

Только вот она — разложена перед Скорпиусом. И поведение Джеймса настолько четко вписывается в неё, что заставляет губы растягиваться в совершенно глупой полуулыбке. Но видит ли её Джеймс…

Отрицание ведь самое надежное убежище. И как вытянуть из него упрямого гриффиндорца — Скорпиус без понятия.

Ему остается только ждать, пока циферблат отсчитывает уходящее сквозь пальцы время. Пока Джеймс примирится с терзающими его демонами. Хотя стоило бы оставить Поттера с ними наедине и уйти в закат, раз позволяют.

Потому что, ну, а что дальше?

Зачем запускать болезнь до хронической стадии?

Скорпиус принадлежит магическому миру, Джеймс ясно дал понять, что не намеревается иметь с ним ничего общего. Ни с миром, ни со Скорпиусом.

Тогда почему для Скорпиуса так важно ещё раз вкусить запретный плод? И так прост ответ.

Так, как с Джеймсом, Скорпиус никогда не чувствовал себя собой. Живым.

И всё поведение Джеймса кричит: прояви к себе уважение и забей на подонка! А Скорпиус лишь убеждается в том, что он увяз в отравленном меду без возврата.

Запоздалые кружащиеся хлопья быстро заполняют следы на неуспевающих проторяться дорожках даже на центральной оживленной улице Хогсмида.

До Зимнего бала ещё три недели, но все ученики суетливо носятся туда-сюда в поисках того-самого-наряда, играя рождественскую мелодию на колокольчиках, подвешенных над входами магазинов.

Хвала Мерлину, Роза ещё не заразилась всеобщей девичьей одержимостью, и им с Альбусом не нужно таскаться с ней в роли носильщиков. Её устроило практичное платье, присланное мамой, и сейчас они втроём могут просто наслаждаться прогулкой под первым снегом до отмороженных кончиков пальцев, несмотря на согревающие перчатки.

Карманы полны конфет из «Сладкого королевства», на плечах отметины от озорных снежков — у Розы их больше всех: по одному за настоятельный призыв «вести себя как взрослые» — и настроение на высоте. Так что самое время его испортить.

Завлекающая вывеска «Три метлы» притягивает внимание Альбуса, и даже Роза не куксится на озвученное предложение и не включает нотационное радио.

Им наконец-то дозволено находиться в знаменитом баре, но в прошлые вылазки они только присматривались к нему, украдкой заглядывали через окна, примеряя себя за столиками с кружками сливочного пива среди шумных компаний.

И поначалу Скорпиусу идея кажется удачной.

Ровно до того момента, как они присаживаются на свободное местечко возле стены и до ушей доносится узнаваемый до тембра голос с противоположного конца зала.

Иначе и быть не могло.

Альбус заказывает два обычных сливочных пива и один с имбирем для Розы, и как только хозяйка уходит, заговорщически ухмыляется, как нашкодивший школьник, победно стуча по деревянной поверхности, словно по барабану.

— Надеюсь оно того стоит… — с дискомфортом произносит девушка.

— Пиво со вкусом заслуженного выходного, а если Скорп помнит про тот спор, то ещё и вкусом халявы. Мне точно понравится! — Торжественно объявляет Альбус, подбадривая кузину. — О нет, ты только посмотри…

Теперь и два оставшихся члена трио замечают компанию семикурсников, и Скорпиус позволяет себе обернуться.

Как он уже определил на слух, в углу за самым большим столом собралась по крайней мере треть гриффиндорской команды по квиддичу с чередующимися через одного старшекурсницами — парочка близняшек точно с шестого. По не успевающим уноситься пустым кружкам и раскрасневшимся щекам можно сделать вывод, что сидят они не первый час. За столом летают карты и буйные разговоры, привлекающие внимание недовольных посетителей. И, наверное, мадам Розмерта не раз на них шикнула за поднятие шума. Но когда у вас в шайке есть Лисандер Скамандер, который и мёртвого заговорит до второй смерти, не то что не выгонят, ещё и бесплатно пиво принесут.

Как в подтверждение, хозяйка с тремя кружками, очевидно, предназначающегося их трио пива и грозным видом подходит к превышающей границы децибел компании и тут же в вальсе уводится в сторону под руку с лебезящим блондином. Прекрасно.

— Это же нам несли? — Будто читая мысли, комментирует Альбус. — Чертов Скамандер!

Взгляд Скорпиуса, используя последнюю возможность, приковывается обратно и выхватывает точку соприкосновения ладони Джеймса с оголенным плечом прижимающейся девушки.

Скарлет Маклагген. Конечно.

Девушка, практически уложив свою голову на грудь Джеймса, заглядывает в карты, что-то щебечет пошло-полными губами, и тот, опуская голову, касается своими её уха, что-то нашёптывая, отчего она заливается мерзким переливчатым смехом.

И всё нутро подсказывает, что перед ним театр одного актера. И одного зрителя. И что Джеймс в курсе пришедшего на представление. И смех Маклагген вовсе не мерзкий. Она вообще тут не при чем, даже сама не осознает насколько. Но Джеймс не намеревается выходить из образа. А Скорпиусу срочно нужно отвернуться. И сливочное пиво — ещё лучше с опрокинутым в него шотом огневиски.

Серьезно, Джеймс? Слишком предсказуемо.

Жалкий откровенный фарс, да и только.

— Джеймс в своём репертуаре!

— На его месте, я бы так не налегала. Завтра же матч с Когтевраном.

— Точно! Тогда я самолично закажу ему пива в подарок, чтобы он с постели не смог встать, не то что на метлу сесть. Что? — Роза шикает, одергивая кузена за рукав свитера, и показывает одними глазами на приближающуюся хозяйку. Секунда, и перед ними три долгожданных напитка. — За победу Когтеврана!

Скорпиус приподнимает тяжелую кружку, чокается, но без должного энтузиазма, как и Роза, и делает маленький глоток на пробу. Алкоголя не чувствуется совсем, а жаль.

— Напиток богов! — Булькает Альбус и отрывается от на треть опустевшего сосуда. — Что за кислые мины?

— Чего ты так взъелся на Джеймса?

Скорпиусу тоже интересно. Обычно Альбуса не трогают выходки старшего брата.

— Потому что со своей грязной игрой Гриффиндор не заслуживает кубка. А проигрыш хорошенько бы спустил его на землю.

— Гриффиндор или Джеймса? — Уточняет Роза с укоризной.

— Эй, мне кажется или ты его защищаешь? Не ты ли говорила, что Джеймс позорит семью.

— Говорила. А теперь думаю, что на всё есть причины. Джеймс просто другой. Если бы вас не объединяла фамилия, ты бы считал его минимум выделяющимся волшебником. А получается, ты перекладываешь на него собственные обязательства и ожидания.

Довольная произведенным эффектом Роза горделиво поднимает в воздух свою кружку. Альбус ошарашенно взывает за поддержкой к другу, но Скорпиус лишь качает головой — он сам, мягко сказать, в шоке.

— Тебе надо переставать читать книжки по психологии. Это пугает.

— А тебе не мешало бы начать. — Отбивает подачу девушка. — Может, помогло бы решить твои проблемы с Долгопупсом.

— Мерлин, Долгопупс! Он опять…

Хвала новой Розе, она удачно переводит тему, и Альбус, не замечая подвоха, резво на неё запрыгивает. Скорпиус практически не участвует в беседе, снова скатившейся к учебе, несмотря на то, что Альбус зарекался обсуждать её в эту субботу. Половина бара опустела, и ему даже через всё помещение отчетливо слышны разномастные голоса. Скорпиус старается отвлечься, переключиться на друзей, но один голос постоянно накидывает петлю на шею и тянет назад, словно за поводок.

Там, после закончившейся партии в волшебные карты, разговор так же безостановочно вертелся вокруг матча, а затем сошёл до экзаменов и дальнейших планов. У кого-то уже приготовлено место в министерстве, кто-то собирается отправиться в путешествие, кто-то после школы сразу подхватит семейное дело. У Скорпиуса, наверное, уши уже вывернулись в обратную сторону, но самая важная для него информация так и не озвучивается, а Джеймса никто и не спрашивает.

Видимо, даже его друзья заранее предполагают ответ. Что-то вроде «куда угодно, чтобы ваших рож не видеть».

— Сворачиваемся. — Объявляет Роза.

— Я догоню.

Скорпиус встает, накидывая мантию и зная, что попытки Альбуса уговорить кузину на ещё одну кружку закончатся безоговорочной победой подруги, направляется в уборную. С пинтой пива внутри он далеко отсюда не уйдет.

Скорпиус очищает руки заклинанием, но, проходя мимо умывальника, останавливается, оценивая свой внешний вид. Румянец раскрасил скулы, а в глаза будто налили масла. Такое себе. С алкоголем они явно не подружатся.

Прохладная вода тут же освежает и лицо, и мысли, разгоняя сливочную дымку. Как вдруг рядом раздается глухой хлопок, и в укромное отражение вторгается второй силуэт, от взгляда которого мышцы на ногах начинают таять. Скорпиус просто приказывает себе не реагировать. Запускает в лицо новую порцию воды, вытирает остатки одноразовым полотенцем и изо всех сил старается смотреть четко себе в глаза, пока Джеймс, опираясь лопатками о стену, стоит позади на расстоянии меньше метра.

— Даже ничего не скажешь?

Надменный вопрос мог бы стать риторическим. Скорпиусу почти удалось сдержаться и развернуться к выходу, проявить должное слизеринское хладнокровие.

Если бы не одно но. Он сейчас выйдет за дверь и покинет бар. А Джеймс вернётся к не упускающей свои пять минут славы Маклагген.

Неизбежное развитие событий, назойливо нашёптывающееся прямиком в подкорку.

Но Джеймс пьян — неустойчивая поза, горькое амбре, забирающееся в ноздри, и то, как вызывающе прозвучал его голос. Поэтому Скорпиус решает дать тому лишь безобидную пищу для размышлений. Будет полезно для всяких манипуляторов, шлёпнувшихся причинным местом в собственную яму.

— Я уже всё тебе сказал. Тогда, в башне. Ври себе, сколько хочешь. — Скорпиус пожимает плечами. — От себя не убежишь.

Так много всего между строк. Так много всего между ними.

Голодная пасть пропасти, перед которой пора бы поставить предупреждающую табличку «осторожно». Одно неуверенное движение — сорвёшься и никогда уже не вернёшься.

И лучше бы Скорпиус не поднимал глаза. Тогда он бы не увидел за испещренной созвездиями сколов маской пробивающуюся вспышку того самого обструкционного желания. И, может, смог бы уйти сам.

Но он поднял. Моментально оказываясь зажатым между стеной и разгоряченным возвышающимся телом. Джеймс не касается его, но пробирается через каждую пору под кожу, пробуждая истосковавшиеся по этой близости нервы, заходящиеся в эйфории.

И в карих глазах читается, что он тоже соскучился. И ещё будто извинение за чужеродный запах на толстовке.

Такая чрезмерная откровенность.

Джеймс пьян. Скорпиус теперь тоже.

Но последняя вещь, которая им нужна, это быть застуканными в уборной бара, куда в любую секунду может войти кто угодно. И, видимо, Скорпиус сегодня заделался в прорицателя. Потому что не успевает он взять ситуацию под контроль, как в метр на метр комнату на всех парах залетает Альбус и резко врастает в землю на пороге.

— Скорп, мы ждём… — восклицание уходит на убыль, опускаясь между ними сдохшей мухой. — Я…

Мерлин, спасибо не притупленной даже под градусом быстрой реакции загонщика-ловца-неважно! Джеймс всё же умудрился за секунду до катастрофы отодвинуться. И теперь Альбус застал их просто стоящих напротив и пытающихся отдышаться, словно они бежали от погони и внезапно перенеслись сюда с портключом.

— Уже иду.

Скорпиус утаскивает с собой друга прочь от неоднозначной картины, от Джеймса.

Они возвращаются в Хогвартс под отвлеченную болтовню, не сговариваясь, предоставив право ведущего Розе, ужинают, проводят обычный вечер в гостиной и расходятся по спальням.

Но самое настораживающее в ситуации то, что Альбус ни разу о ней не обмолвился.

И не обмолвится никогда. Даже после того, что увидит на следующий день. Но с того момента во взгляде друга поселится странное невольное сожаление, олицетворяющее ещё одного присутствующего, где бы они ни находились.

========== Do you denote? ==========

Рикошет.

Мускусный запах подскочившего адреналина.

Грязно-кровавые разводы на кране.

Окрашенная алым воронка над сливом раковины.

Это не он.

Джеймс жмурится, трясёт головой. Но снова и снова перед ним безмолвно проносится хрупкое тело.

Ни крика, ни страха.

Конечности изламываются под встречным движением ветра, словно падает не человек — мертвая тряпичная кукла.

Треск, будто от скорлупы грецкого ореха, всё ещё стоит в ушах.

Это не он. Рикошет. Всего лишь рикошет.

Тупая дура. Идиотка!

Она сама отправила крученый бладжер в их охотника. Джеймс просто выполнял долг, защищал своего. Он не виноват.

Всего лишь рикошет.

***

Всё как во сне.

С самого утра Скорпиуса преследует странное предчувствие, сводящее внутренности, искажающее восприятие.

Ритуальные действия доведены до механизма, но в каждом чувствуется необъяснимая неестественность.

Скорпиус завороженно стоит перед зеркалом, всматриваясь в парня перед ним, и ему кажется, что он наблюдает в ответ. Знает что-то наперед, но не пытается предупредить.

Спальня представляется достоверно выстроенной декорацией, и Скорпиус плывя, по ней, поднимает с тумбочки книгу и открывает на случайной странице. Буквы без проблем складываются в слова и будто посматривают на него, перешёптываясь, мол, а что ещё он от них хотел?

Убедиться, что не спит.

Во сне невозможно ничего прочесть.

Но голоса продолжают доноситься сквозь звукоизолирующую завесу, даже когда он входит в Большой зал, взрывающийся возбуждением перед предстоящим матчем.

Вчера первый снег, сегодня важная игра. Вся школа позволила себе отдаться в объятья беззаботному детскому восторгу. Столы накрыты поистине праздничными блюдами, заполняющими зал ароматами выпечки, сахарной пудры и какао. На заколдованном небесном потолке ни облачка. И всё так приторно-сладко-воздушно, что настораживает Скорпиуса ещё больше.

Будто стоит протянуть руку, и сияющее марево развеется, обличив покрытые паутиной стены, сгнившие фрукты, изъеденные личинками, и покрытые пылью рассаженные за столами манекены с остекленевшими глазами.

Скорпиус не притрагивается к еде, брошенной в тарелку для видимости, обойдясь безвкусным тыквенным соком. И взгляд друга периодически скашивается на неё, но закономерных для Альбуса вопросов не следует. Определенно, сон.

Скорпиус на миг выныривает из забвения, хватая воздух, и обнаруживает себя в колоне спешащих занять места учеников. Подстегивающее коллективное волнение не даёт возможности опомниться, неумолимо подгоняя его к величественным башням в потускневших цветах факультетов.

На поле пока никого нет, зрители рассаживаются кто где, постепенно заполняя трибуны под общий радостный галдеж. И только Скорпиус слышит незаметно струящуюся через ничего не подозревающую толпу печальную подавляющую мелодию.

Скорпиус обращает взгляд на смотровую башню, где профессор Трелони не без доли присущей одержимости что-то расписывает директрисе, активно размахивая руками и поправляя съезжающие очки, будто подтверждая его опасения, но в итоге обе женщины начинают сконфуженно смеяться — видимо, над чем-то неприличным. И если уж главная прорицательница Хогвартса не видит поводов для беспокойства, то Скорпиусу тоже надо отогнать от себя эти эмоции. Ведь так? Не может же он один быть таким гиперчувствительным.

— Слишком тихо, да? — Тонкий голосок выбрасывает Скорпиуса из мыслей на берег. Он фокусируется на примостившейся рядом Лили. Она едва ли достает ему до плеча и в шапке, натянутой почти на брови, похожа на садового гнома, но выбивающиеся из-под неё яркие солнечного цвета волосы одаривают нужным в данный момент теплом. Тем не менее, Скорпиус красноречиво обводит стадион, намекая, что последнее подходящее под описание слово — это тишина. — Так и есть, беруши бы не помешали. Но я не об этом. Словно само поле затаилось…

— Ты тоже это чувствуешь?

— Да. Иногда. И когда чувствую, бывает, происходит что-то нехорошее.

— Может, тогда стоит уйти, чтобы не видеть… — сам себе шепчет Скорпиус.

— Мы там, где должны быть! — Совершено уверенно заключает Лили. — Просто знай, что ты не одинок. Ты, я, Тедди… — Скорпиус вертит головой, вылавливая совсем недалеко облокачивающегося на ограждение кузена, с совершенно непроницаемым выражением гипнотизирующего середину поля. И Лили поясняет. — Он переживает за Мари-Виктуар. Нам всем есть за кого переживать, так?

— Так.

Возможно, она права.

Может, плохое предчувствие и не предчувствие вовсе, а страх неведения. Он не видел Джеймса ни на ужине, ни за завтраком. После лицезрения вчерашнего подвешенного состояния Джеймса, он проворочался всю ночь в компании беспокойства, посеянного Альбусом. Что если гриффиндорская посиделка затянулась, и Джеймс не сможет сосредоточиться на игре, пропустит бладжер, свалится с метлы или ещё что?

Может, Скорпиус, действительно, просто переживает за Джеймса. И он здесь, получается, в качестве чахлой барышни машущей белым платком своему «благоверному».

— Я вчера кое-что узнала. Не рассказывай только никому. — Скорпиус уже успел забыть о маленькой Поттер рядом, и её голос снова обрушивается раскатом. Та часть лица, которая видна между шапкой и шарфом пышет детской серьезностью, не оставляющей выбора. Скорпиус кивает в знак готовности слушать. — Я не могла придумать, что подарить Джиму на Рождество. А Люси сказала, что подделки своими руками — отстой, всем нужно что-то практичное, подобранное специально и связанное с каким-нибудь хобби. А Джим не особо… делится с нами своими хобби, сам понимаешь. Ну и вчера его с ребятами долго не было, и я решила проникнуть в их спальню, чтобы собрать материал… вот. В общем, я нашла под подушкой несколько глянцевых красивых листовок…

— Что за листовки? — Не выдержав лишних подробностей, подгоняет Скорпиус.

— Университетов для маглов. В Америке и несколько в Лондоне. Похоже, он собирается уехать сразу после Хогвартса.

— Почему ты рассказываешь это мне? — С трудом выговаривает Скорпиус, и Лили резко поворачивается к нему с пляшущими лукавыми лучиками вокруг глаз.

— Предчувствие.

Маленькая Поттер отвлекается на что-то за его спиной, приседает в реверансе и отчаливает в том же направлении, где ей призывно машет рукой Хьюго. А на её месте тут же возникает Альбус с кульком прихваченных из зала шоколадных батончиков.

— Началось! — Торжественно объявляет друг, отправляя сладкое угощение в рот.

На поле с разных концов друг за другом стремительно вылетают четырнадцать игроков, выстраиваются клином, вырисовывая в воздухе различные пируэты, проносятся через половину противника и останавливаются высоко над землей по сторонам от разделяющей поле линии. Громкий голос комментатора вещает наизусть заученные правила игры. Из сундука, только отстегнули ремешки, вырываются бладжеры. Один проносится в паре дюймах от Джеймса, и тот с радушием встречает мяч, будто старого приятеля. И, наконец, мадам Трюк, дав последние наставления — очевидно, призывает команды к честной и достойной игре, подкидывает ввысь квоффл.

Игра началась.

Квоффл сразу перехватывает охотник Когтеврана. Парень с завязанными в хвост темными волосами, огибает противников одного за другим, не позволяя его прижать слаженно нападающим Скамандерам, и через пару секунд счет открывается в пользу сине-бронзового факультета. На трибунах все до единого взрываются ликующими аплодисментами.

— Потрясающий гол! Ричард Корнер умело задаёт темп игре и приносит Когтеврану десять очков!

Квоффл переходит из рук в руки, меняя фаворитов, и обе команды идут удивительно вровень, пока ловцы парят над боевыми действиями. У комментатора заканчиваются эпитеты, когда счет переваливает за сто пятьдесят с обеих сторон, а золотой снитч тем временем будто решил пропустить кружечку сливочного пива в «Трёх метлах».

Скорпиус же неотрывно следит только за одной фигурой, сжимаясь нутром всякий раз, когда Джеймс замахивается битой. Но тот играет не как обычно. Не пытается задеть противников, отправляет нервные бладжеры за пределы поля, чтобы у команд было больше возможностей для свободных манёвров, пока те возвращаются.

Джеймс выглядит собранным, как профессионал своего дела, и Скорпиуса немножечко отпускает. И когда Джеймс, внезапно преодолев всё поле, метко отбивает несущийся в одного из близнецов бладжер, Скорпиус радуется вместе с гриффиндорцами, даже сам не замечая, как начинает хлопать и перехватывает такую искреннюю улыбку, направленную точно на него, что внутри всё замирает. Что бы тот ни говорил, Джеймс живет ради таких моментов. Это чувствуется по прущей из него энергии, заряжающей болельщиков. И Скорпиус не верит, что Джеймс правда готов променять их на лишённую волшебства магловскую жизнь.

Возможно, университет — новый уровень протеста, способ заставить семью понервничать, а не реальный намеченный план. Но тогда бы брошюры не хранились бы под подушкой. Они бы случайно уронились под ноги миссис Поттер или оказались на самом видно месте в его комнате. Чтобы позлить, вызвать диссонанс. Да, так бы поступил привлекающий к себе внимание ребёнок.

Вот только Джеймс уже перерос эту стадию.

И он же фактически признался в Астрономической башне, что не собирается задерживаться. Но Скорпиус тогда скорее неосознанно пропустил через себя незамысловатую издевку, не дав разрастись. И она, видимо, тихонько отсиживалась, дожидаясь приглашения, в потаенном мраке на глубине семи футов. Там же, где похоронена маленькая надежда, что их своеобразные отношения чего-то стоят, что у них есть счастливый конец.

Но Джеймс ошибается, если таким образом рассчитывает утереть кому-то нос. Вряд ли тяга к высшему образованию, пусть и магловскому, у Поттеров — повод выжечь портрет с фамильного дерева. Его семью огорчит только то, что он может уйти, хлопнув дверью.

А он может.

В отличие от Скорпиуса.

Скорпиус опять погружается в тягучую прострацию. А ведь уже даже снитч вернулся в игру, втянув в гонку ловцов, превратившихся в неуловимые мелькающие точки. От них зависит весь исход. Но остальные члены команд, дабы не скучать, продолжают метаться между воротами туда-сюда хоть и не так увлеченно, зная, что внимание полностью сконцентрировано на двух бок о бок летящих игроках.

И когда золото почти сверкнуло в ладони ловца Гриффиндора, воздух рассёк пронзительный свист вперемешку с редкими слившимися в один испуганными вздохами.

Мало кто понял, что произошло.

Слишком быстрые события, впечатывающиеся в сетчатку и запоздало поддающиеся осмыслению.

Всего пара мгновений. Простое уравнение краха.

Кручёный бладжер летящий прямо в приближающегося к главному кольцу с квоффлом под мышкой охотника. Из ниоткуда возникший Джеймс. Треск биты. И разъяренный шар с нарастающей скоростью мчится обратно в пославшего его загонщика Когтеврана.

Ладонь молниеносно подносится ко рту, чтобы подавить рвущийся наружу крик. Потому что раздавшийся хруст ни с чем не перепутать. И бессознательное тело, выбитое словно пулей с метлы, мешком из плоти и костей падает вниз на землю в оглушающей тишине.

А следующим, что видит Скорпиус, перекошенное невообразимыми эмоциями лицо Тедди, направленное на распластанную девушку, накрытую синим плащом, к которой уже сбегаются смягчившие приземление распорядители.

Громовой голос мадам Трюк объявляет тайм-аут. И только тогда с трибун спадает оцепенение, сменяясь разнобоем нечленораздельных возгласов.

Единственное, что успокаивает — Мари-Виктуар успела закрыть голову, скрестив руки, и основной удар пришёлся на оба предплечья. С ней точно всё будет в порядке.

Должно быть в порядке.

— Какой ужас! — Хнычет Роза, уткнувшись в ладони.

Скорпиус переводит взгляд на Альбуса, который буравит одну из парящих точек наверху. И Скорпиус заранее зная, к кому протянута траектория, находит застывшего на том же роковом месте Джеймса.

— Он не виноват, — связки издают скорее скрежет, но Альбус будто не слышит. — Альбус, посмотри на меня. Это случайность.

Скорпиус почему-то ощущает острую потребность защитить Джеймса в глазах брата, он не заслуживает такого чистого презрения.

— Скажи это Тедди, — шипит Альбус и кивает в сторону, где Люпин прорывается через окруживших бедную девушку распорядителей, уже укладывающих её на носилки.

Скорпиус мечется между суровым выражением друга и растерянным Джеймса и не может подобрать ни одного правильного слова, которое бы не рассказало слишком многое о нём самом. Но выбор сделать приходится. Потому что Джеймс бросает рукоять биты и под предупреждения судьи разворачивает метлу к раздевалкам, спрыгивая с неё в нескольких метрах от земли, и быстрым шагом уходит прочь. А заметивший это Тедди, крикнув что-то напоследок, бегом пересекает поле, направляясь следом.

Предчувствие начинает просто верещать, биться о грудную клетку, и Скорпиус срывается с места.

Наплевать, так по-джеймсовскинаплевать, что подумают или как он выглядит. Одна задача — успеть добежать, пока катастрофа не набрала ещё один непоправимый оборот. Скорпиус физически ощущает прожигаемую зеленым огнём дыру меж лопаток, но ему всё равно.

Прости, Альбус.

Скорпиус сбегает по лестнице параллельно с так же спешно приземляющими Скамандерами, недоуменно поглядывающими на него, заворачивает к раздевалкам подгоняемый уже отчетливо слышной руганью. По полю разносятся отчаянные игнорируемые свистки. И только вцепившись в плечи кузена со спины, Скорпиус впускает в лёгкие долгожданный кислород и тянет метаморфа на себя. Близнецы проделывают то же самое с Джеймсом.

Оба готовы растерзать друг друга, как дворовые псы.

— Ты поплатишься за это Поттер! — Тедди дергает рукой, и Скорпиус по инерции вываливается вперед прямиком под обалдевший взгляд Джеймса, пытаясь вложить в свой молящую просьбу успокоиться.

Ты же видишь, он не в себе. И тот будто понимает, даже прислушивается, но Тедди снова пытается вырваться из хватки Скорпиуса, стирая наклёвывающиеся намёки адекватности. — Я буду настаивать на твоём исключении! И радуйся, если тебя только исключат. Твоё место в Азкабане!

— Ты мозги вместе со значком на тумбочке оставил? Она, блядь, сама нарвалась! Нехер выходить играть, если не умеешь!

— Ребята, давайте жить дружно, никто не умер, в квиддиче и не такое случается. — Вставляет пять копеек Лисандер. — Вы оба мозги оставили, не время и не место для сцен! — Вставляет десять копеек Лоркан. Одновременно. И всё впустую.

И Джеймс, и Тедди вмиг освобождаются, сбросив Скорпиуса с близнецами с себя словно детей, и чуть ли не сталкиваются лбами. Ярость силы двух волшебников зашкаливает в пространстве так, что затуманивает разум. Слава Мерлину, у них нет с собой палочек.

— Что, в компании своей своры смелости прибавилось? Ну, давай! Дай мне ещё один повод. — Скорпиус впервые видит столь гадкий оскал у Тедди, будто ему передались некоторые гены отца, а не матери. — Ты же любишь доказывать, как тебе на всех похер.

— Тедди, успокойся, пожалуйста. — Скорпиус неосознанно на одних инстинктах загораживает Джеймса, уперев ладони в разгневанного кузена.

— С каких пор ты на его стороне? — В покрасневших глазах столько укора. — Он чуть не убил Виктуар!

— Да я ни на чьей стороне! Но ты не прав, это несчастный случай.

— Люпин, мне напомнить о твоём статусе? — От голоса Лоркана волосы встают дыбом. — Возьми себя в руки.

— Да, Тедди. Шёл бы ты отсюда. — Подначивает близнец.

— И чем зажиматься по углам, прочти Виктуар пару лекций о правилах квиддича, как придёт в себя. — Дыхание Джеймса опаляет затылок, и Скорпиуса немного покачивает, совсем не вовремя. Он оборачивается, не отрывая одну ладонь от Тедди, а вторую кладет на солнечное сплетение Джеймса, и тот еле вздрагивает, но не отшатывается.

— Не надо, Джеймс… Вы оба, хватит.

— Вот тебе лекция, Поттер. — Тедди подается вперед, несмотря на сопротивление, будто Скорпиуса тут вообще нет. — Ты поднимешься наверх, соберешь чемоданы и сядешь на поезд до Лондона. Я не отступлю. Ты вылетишь из школы, и я лично дам тебе пинка. Ты больше никому не навредишь. К превеликому счастью, ты сделал всё возможное, чтоб ни у кого и слова не нашлось в твою защиту. Даже у разочарованных родителей. И уж поверь, я утешу их, когда они будут плакаться, почему их сын вырос такой мразью.

Кажется, дар речи пропал у всех.

Скорпиус обескураженно выискивает на лице незнакомца черты того самого Тедди, которого он знает с детства, но обнаруживает только сломленного человека. И ударивший по барабанным перепонкам утробный смех не может принадлежать Джеймсу. Но позади Скорпиуса именно он, и ладонь сотрясается, заражаясь именно от его грудной клетки. А потом тепло уходит из-под пальцев.

На миг простреливает благодарная мысль. Джеймс должен понимать, под влиянием какого состояния Тедди сказал всё это. Должен сейчас просто уйти, оставив того в мнимом выигрыше. Пусть и не показав виду, пусть посмеиваясь, но уйти. Джеймс даже начинает вроде бы отворачиваться, ослепляя бдительность присутствующих. Скорпиус слышит облегченные выдохи, включая собственный.

Но потом звучит щелчок некоего переключателя. И его отталкивает в сторону практически на Лисандера, а Тедди, как в замедленной съемке, с неестественно запрокинутой головой падает на лопатки.

***

Джеймс вбегает в туалет с одной целью — не выплюнуть содержимое желудка посреди коридора, но позывы сходят на нет, как только он встречает своё отражение. Он мог выбрать любое другое место, но ноги принесли его именно на проклятый второй этаж.

Рука ужасно пульсирует, будто отвыкла от преподавания уроков чужим мордам. Посылает сигналы, чтобы её пожалели, а Джеймс срать хотел на корчащуюся от боли конечность, продолжая вглядываться в зеркало и осторожно подступать ближе. Границы размываются всё сильнее с каждым шагом, пока застилающая пелена одним движением ресниц не спадает влажными дорогами по щекам.

Идиотка, блядь!

Осколки разбиваются на ещё более мелкие части об раковину. Тупая боль превращается в режущую. Он не виноват. Просто рикошет.

Чернила кляксами капают на белоснежную поверхность. Немного колеблются и под силой притяжения сбегаются к сливу, оставляя красные следы, и закручиваются в водовороте, выпущенном из крана.

Джеймс смыкает со всей силы веки, но вместо мглы видит летящую вниз Виктуар. Открывает, и с уцелевших зеркальных сот на него взирают десятки обомлевших глаз столпившихся в последний момент свидетелей. И среди них так выделяются одни — почти прозрачные. В них палитра аквамариновых красок померкла.

От свежевыжатого страха, который распространился на Джеймса за считанные миллисекунды.

И он сбежал. Снова. Но иначе его бы вывернуло наизнанку прямо там.

Джеймс смотрит на израненную руку. Пара довольно крупных стеклянных заноз сверкают между костяшками, и он медленно вынимает их, растягивая неприятные ощущения, под отскакивающие набатом от стен обрывки слов Люпина вперемешку с жалкими оправданиями.

Конченый придурок! Ты сам, Джеймс.

Всё сказанное — правда. И ты заслужил её, как и пропустить от него пару раз по роже. Но слова бьют больнее. Преднамеренно ли?

Всё, что нужно было — сдержаться. Позволить Тедди выговориться, по-своему отомстить за искалеченную девушку.

И Джеймс соврет, если скажет, что недолго думал перед замахом. Что дальнейшая перспектива не пронеслась в сознании достаточно раз, чтобы обозначиться единственным проложенным путем — на выход.

Думал. Пронеслась. Но он так заебался. Израсходовался.

И как главный реагент — пылающая отметина на груди от ладони. Просочившаяся даже через слои одежды метка, которая всё ещё ноет, напоминая о каждом отбитом решении, принятом за эти месяцы. Кажется, им не будет ни конца ни края, если насильно не остановить, задушить собственными руками, перекрыть кислород.

Потому что потом выпутаться будет уже невозможно.

А тут Тедди. Вручает ему горячую путёвку в мир, где всё новое, но по-старому. Где Джеймса не будет коноёбить от внутренних противоречий каждый день. Где он сможет сохранить всё в жизни на своих местах. Он захлопнет дверь, перечеркнёт главу, в которой сплошной сумбур и повествование никак не выстроится согласно законам логики. Где в каждой строчке одно имя, как бельмо на глазу.

И как назло, протяжный скрип оповещает об обратном в точности раскладе.

Дверь распахнута.

В зеркальной паутине отражается знакомый до мельчайших вновь насытившихся оттенков взгляд. А спесь уже давно смылась в водосток вместе с алыми разводами.

Их разделяет несколько шагов. Их всегда что-то разделяло.

Принципиальное равнодушие, неприкрытая ложь, упрямство.

Но сейчас — только несколько шагов.

И Скорпиус преодолевает их так просто, что в груди сходит лавина очередных обломков, снова откладывая сроки завершения реконструкции. Дотрагивается невесомо до плеча и, судя по судорожному вздоху, собирается что-то сказать. Но шанс, что Джеймс не среагирует в своём долбаном стиле как в русской рулетке, где заряженный патрон — честный ответ, а всё остальное — пустое враньё, от которого обоим будет больнее в равной степени.

Поэтому Джеймс под мерещащееся внутри тиканье стрелок, движущихся в неправильную сторону, затыкает его самым нужным и верным способом.

Целует именно так, как мечтал ещё до того, как скрытое желание обрело форму и вылезло на поверхность. Глубоко, чувственно и в то же время требовательно. Скорпиус протестно мычит ему в рот только первое бесконечное мгновение, гулким эхом забираясь под рёбра, на которых расцветают тысячи крохотных бутонов, и сразу сдаётся, податливо раскрывая губы.

Джеймс тонет в умопомрачительной смеси ароматов, один в один повторяющих недавно приготовленную амортенцию, выпавшую ему на зачете.

Целует, стирая из памяти все приторно-грязные образы побывавших в его постели девушек.

Целует, впитывая вкус, как в последний раз.

Целует до боли во всем теле, которое ломит от нехватки дозы.

Но Джеймс не доводит поцелуй до пошлости, хотя между ними она и невозможна. Каждое прикосновение, каждое наслаждение изначально правильное. Просто сейчас Джеймсу хочется упиваться одними так рьяно отвечающими ему губами, сминать шелковистые волосы, несмотря на саднящие от малейшего движения раны. Хочется оставить Скорпиуса именно таким — чистым. А Скорпиус, несомненно, самое чистое и светлое, что с ним случалось.

И Джеймс, однозначно, его недостоин.

Остается надеяться, что Скорпиус скоро это тоже поймет. И Джеймс исчезнет из его жизни так же, как несколько выведенных когда-то строк на связывающем их клочке бумаги.

Джеймс разрывает жизненно необходимый контакт первым, оглаживая точенную фарфоровую скулу. И, не удержавшись, забирает губами несколько солоноватых горошинок застрявших в поразительной красоты ресницах. Блядь, законно вообще быть настолько невероятным? И глупый вопрос — почти чистосердечное признание — готов сорваться, но с плеском бухается на дно желудка, испуганный переменой на лице, обращенном куда-то за спину.

— Как неудобно. — По представшему в проходе Лоркану совсем не скажешь, что он испытывает какие-либо неудобства. Даже удивлённую физиономию не постарался состроить. А Джеймс, взамен того, чтобы сделать вид, что он тут вовсе не занимался нетрадиционными во всех отношениях вещами, и с места не двигается, продолжая удерживать в объятьях подрагивающего слизеринца, и кивает с вызовом, мол, «Чё надо? Я занят». — Джеймс, тебя ждут в кабинете директора.

— Как неудобно. — Усмехаясь, вторит Джеймс.

— Вопиющее! Варварское нарушение! В стенах школы!

Макгонагалл то встает со своего кресла, то садится, тут же подскакивая, будто напарывается задницей на кнопку. Морщинистая кожа елозит по черепу, натягиваясь и собираясь обратно. И боже, она что, опять хурмы переела?

С картин в человеческий рост на Джеймса поглядывают своими старческими зеньками бывшие директора. Один — самый стрёмный — без остановки перебирает проклятия мерзкими губёшками. А другой — прямо за спиной Макгонагалл, чьё имя Джеймс не сможет забыть благодаря примитивной отцовской фантазии в выборе имен, смотрит со странным застывшим сочувствием. И Джеймс в качестве точки созерцания выбирает первого.

Утомительное мероприятие.

Но старуха возвращает внимание, стукнув ладонью по столу. Джеймс бы советовал быть аккуратнее с трухлявыми костями, так и перелом заработать можно в её возрасте. Но выдает немного другое.

— Два из трёх. Профессор. — С пренебрежительным ударением на последнем. — Вопиющее — да. Варварское — возможно. В стенах школы? Эм, ну как бы нет. Рядом со школой.

— Мистер Поттер, не в вашем положении паясничать! Вы осознаёте всю серьезность ситуации? — О, не представляете насколько. Пиздец тот ещё. — Вы в присутствии учеников и преподавателей позволили себе проявление насилия. Староста школы настаивает на Вашем незамедлительном отчислении! И вы всем своим видом вынуждаете меня последовать его рекомендации. Сядьте ровно, Поттер! Вы в кабинете директора.

— Да? Я и не заметил. — Джеймс наигранно удивленно озирается и немного ёрзает, по факту оставаясь в той же вальяжной позе.

— Какое нахальство! Ваш отец — национальный герой, — спасибо, что напомнила, — глава аврората! Мне стыдно вызывать его в срочном порядке ради такого недостойного разбирательства. Но вы не оставляете мне выбора. И если мы не придем к консенсусу, который устроит преподавательский состав и мистера Люпина, в частности, вам придётся покинуть Хогвартс, не закончив семестр и без допуска к экзаменам. Вы меня поняли?

— А яиц-то хватит? — Вполголоса бормочет Джеймс, и старуха, конечно же, его не слышит, улавливая только тон, и по-совиному выпучивается на него в упор. Она даже не представляет, насколько комично выглядит, Джеймс еле сдерживается.

И вот он — решающий момент.

Можно было бы поломать комедию, посмотреть, как быстро явится отец. Великолепное было бы зрелище. Под трибунал пошёл бы именно он, хоть и формально виновник торжества — Джеймс. Интересно, как отец бы оправдывался за то, что вырастил такую мразь, если цитировать драгоценного Тедичку.

Или не оправдывался бы. Может, отец и пальцем бы не пошевелил ради него. Вверил бы судьбу Джеймса в руки старухи — пусть сама решает. Притом даже не сам, а прислал бы патронуса. У него есть два запасных ребёнка — гораздо менее проблемных. А с Джеймсом всё кристально ясно.

Да, это было бы в духе Гарри Поттера — не приходить, когда нужен.

И хера с два Джеймс будет зависеть от него.

Джеймс справлялся без его участия всю жизнь. И сейчас тоже справится.

А старуха-то всё пялится, не моргнула ни разу.

Что там было? Ах да, яйца.

Выдерживаемая пауза, сопровождается скрежетом проворачивающихся шестеренок в голове. И когда они завершают цикл, Джеймс, наконец, выполняет указание и выравнивается в кресле. А затем победно тарабанит ладонями по подлокотникам и встает.

— А знаете что? Всё верно. Нахуй.

— Поттер!!!

— Я с глубочайшей радостью соберу вещи и съебусь из этой шараги. — Джеймс разворачивается, чтобы низко поклониться побагровевшей от бессильного возмущения директрисе. — Спасибо за вложенные усилия и нервы. Счастливо оставаться!

Громогласная фамилия разбивается о резное дерево так, что дверь сотрясается за его спиной. И Джеймс чувствует себя лучше, чем когда либо, пока лестница медленно спускает его из башни. Он будто держит в руках золотой билет. Сердце бьётся в ажиотаже, играя триумфальную мелодию. И пусть рядом нет болельщиков — только пафосная горгулья, но он слышит рёв стадиона.

Ровно до того момента, как он ступает за угол в широкий коридор и утыкается в две ожидающие фигуры. Поодаль друг от друга, словно они не вместе пришли сюда, словно не ждут одного и того же человека.

И если Лоркану хватает только одного пристального взгляда на Джеймса, чтобы прочесть исход и одновременно выразить всё, что думает по этому поводу.

То Скорпиус, мягко говоря, образцовый пример состояния на взводе. А Джеймсу хочется о стену приложиться. Потому что не учёл в своём охуенном плане эту встречу.

Он ведь попрощался со Скорпиусом в грёбаном женском туалете.

Авансом. Давая себе самому некую поблажку уйти красиво, по-английски.

На самом деле просто струсив.

Всё чтобы не захлебываться сейчас в бушующем свирепом шторме, неизбежно движущемся на него.

Скорпиус останавливается в нескольких дюймах — терять то уже нечего — и с таким обвиняющим упрямым требованием заглядывает в глаза, что Джеймс всерьез задумывается вернуться в кабинет директора и молить о прощении на коленях. Уж лучше унижение перед старухой, чем это испытание.

И он сам понимает, насколько подло выглядит привычная ухмылка — на автомате выдавливаемая защитная реакция, но ничего не может с ней поделать. Он же Джеймс. Эгоист, который вышвыривает людей из своей жизни, как ненужный мусор. Всё просто. Было просто. До тебя.

Это болезнь, не оставившая в нём живого места. И, возможно, Скорпиус бы смог исцелить его. Только способ сравним с кровопусканием. Но то лишь голая иллюзия, мучительное утешение, дающее умирающему ложную надежду на выздоровление, одновременно оттягивающее и приближающее неминуемый итог.

Внутри Джеймса всепоглощающая пустота, и сколько ни пытайся её заполнить, всё ускользает, растворяется во тьме без остатка. И поэтому он не способен ничего дать Скорпиусу кроме этой кривой ухмылки. Она же — освобождение. И впервые он поступает не эгоистично.

Он почти в этом уверен. И надеется, что голос не дрогнет.

— Неплохо сыгрались, да?

Так и не распустившиеся бутоны умирают от льющейся отравы, и Джеймс сжимает зубы от боли.

— Свободен, малыш.

Слова со звоном разбиваются о каменный пол. А Скорпиус…

Скорпиус выглядит как оболочка, у которой внутри всё рухнуло, держащаяся только благодаря аристократичному внешнему каркасу.

Но порезы со временем заживают. Кости срастаются. Переживет.

Джеймс забирается пальцами в гладкие нежные пряди, треплет, портит безупречную укладку и уходит. Проходит мимо, но будто сквозь, не убирая руку до последнего.

И когда прикосновение разрывается, какая-то частица Джеймса отделяется от тела. Отделяется и остается в ведущем в директорскую башню коридоре навеки.

Ты прав, Скорпиус. Я уничтожаю всё, чего касаюсь.

Но что бы ты ни сказал тогда, ты всё равно видел меня лучше, чем есть на самом деле.

Джеймс ни разу не оборачивается.

Ни на Скорпиуса. Ни на Хогвартс, стоя на платформе и ступая на ступеньку вагона отбывающего с платформы поезда.

Ни на людей, которые считают его идиотом, неблагодарным уродом и далее по списку.

Для Джеймса они перестают существовать вообще.

И он обещает себе только одно — никогда не жалеть.

========== Epilogue ==========

В его бывшей комнате теперь всё по-другому.

С возвращения в Мэнор прошло уже больше двух недель, но подходящего момента наведаться сюда просто не подворачивалось. Скорпиус хотел сделать это невзначай. Так, будто дверью ошибся или шёл в западное крыло и, позабыв о цели, заглянул внутрь на всякий случай — вдруг утерянная мысль вернётся. Так, чтобы не придавать большего, чем может себе позволить, значения.

Здесь всё изменилось.

Домовые эльфы по его личному указанию переделали всё помещение. Теперь вместо огромной кровати посередине стоит стол, вырезанный из цельного ствола старого дуба, деловые кресла без излишних вычурных элементов, гардероб заменился книжными стеллажами, а там, где был школьный уголок напротив окна, расположились белая софа и журнальный столик.

Скорпиус специально настоял на светлой цветовой гамме, так несвойственной для фамильного особняка. Сделать всё, чтобы столь разительное превращение стёрло любые пропитавшие стены воспоминания, не оставив ни одной детали, способной забросить его в прошлое.

И речь не о плаче, когда-то развивающемся по коридорам со сквозняком — Мэнор молчал уже много лет. Ещё с возвращения Скорпиуса после пятого курса. Просто взял и утих, как ребенок, понявший, что не добьётся ничего горькими слезами от уставшего родителя.

Скорпиус наполнил его собственной болью.

Тихой, безмолвной. Заключённой в отрешенности, с которой он просиживал несчитанные дни, упершись взглядом в раскинутый за стеклянной аркой задний двор, когда его присутствия не требовали светские рауты или редкие совместные ужины.

Перешагнуть порог даётся ему сложнее всего. Здесь даже воздух отличается от остальной части дома. Стерильный — вот наиболее подходящее определение. Словно этой комнаты никогда не было, словно в ней никто не жил. Абсолютная чистота.

Но одно появление Скорпиуса, вопреки слепой надежде, провоцирует пробуждение замурованного в ней призрака, будто тот ждал именно его. Жаждал воссоединиться с запертой внутри Скорпиуса частичкой, увезенной на долгие годы.

У призрака облик того Скорпиуса — сломленного и искалеченного, что видно только по неживым серым глазам. Он младше, ниже ростом, с чуть более мягкими чертами, хоть и такими же острыми. И благородно стоит на том же месте, где Скорпиус оставил его три с половиной года назад, надеясь, что, когда вернётся, там уже никого не будет.

Скорпиус проходит через свой новый кабинет и становится рядом, устремляясь на ту же точку, что и призрак. На выжженный ненавистью клочок земли посреди когда-то пышно цветущего сада.

Тогда, день за днем, Скорпиус сидел и смотрел на крохотный шрам, гоняя неунимающиеся мысли, вопросы, на которых не было ответов у мальчика, слишком рано посчитавшего себя взрослым.

Он сидел и смотрел. Выходил. Имитировал жизнь. Возвращался. Сидел и смотрел. И так по кругу.

Сидел, смотрел и не замечал, как шрам постепенно разрастается. Как под нацеленным гнётом увядают цветы и чернеет кора. Как каждое утро голых деревьев становится всё больше, а опавшие бутоны с листьями успевают сгнить за ночь без остатка.

Сколько домовики ни пытались, ни одно растение не оправилось от неведанного им заражения. Иногда магия совершенно бесполезна. И это тот самый случай.

Сад просто умирал. Бессмысленно и болезненно умирал, как и Скорпиус.

И всё же глубоко в душе Скорпиус всегда знал, что он будет здесь — терпеливо дожидаться его напротив окна в старой спальне, как бы её ни переделывали. И, на самом деле, Скорпиус рад встрече. Потому что он наконец-то готов попрощаться.

Посмотреть этому пареньку в глаза и сказать:

Ты молодец. Дело было не в тебе. Дело никогда не было в тебе.

У тебя получится жить по-настоящему. Ты будешь окружен любящими людьми. И найдешь ту самую любовь. Ту, что не причинит боли. Ту, что будет придавать тебе сил каждый день. Она совсем рядом, пусть и пока ты не видишь её. Ты будешь счастлив, Скорпиус. Я обещаю.

Слова, которые нужно было произнести намного раньше.

Но на всё нужно время. И никакого бреда про его чудодейственные свойства или возродившегося из пепла феникса.

Время — всего лишь отрезок. Он может быть любой длины. Истинное значение имеют люди, с которыми ты его проводишь. А чтобы вырастить что-то на пепелище, придётся проделать тонны работы. Пройти долгий путь, и, если ты не один, он даётся гораздо легче.

Скорпиус восстановился. Собрал себя заново по частям и в конце понял, что один кусочек остался лишним. И пришла пора его отпустить. Тот кусочек, что он мучительно вырывал из себя с корнем, уткнувшись в окно, но потом носил с собой, как талисман.

Даже спустя несколько лет, даже уехав во Францию и, казалось, забыв о ноше.

Понадобилось семнадцать дней, чтобы решиться переступить порог. Скорпиус потому и предложил вернуться в Мэнор на месяц раньше. Но сейчас самое страшное позади. И то, чего он боялся больше всего, обернулось маленьким беззащитным отблеском памяти, что сейчас вызывает приятно-печальную улыбку и пока стоит рядом по правую руку, готовясь уйти и напоследок оглядывая чем-то красивый в своём уродстве сад.

— Кое-что всё-таки не восстанавливается… — сам себе тихо проговаривает Скорпиус.

И что же делать?

— Просто жить дальше.

Скорпиус пожимает плечами и улыбается призрачному видению.

Осталась только одна мелочь, но настолько важная, что сердце всё же на мгновение спотыкается.

Но потянувшаяся к внутреннему карману ладонь замирает, когда Скорпиус слышит нарастающий отзвук шагов. А учтивый тройной стук в дверь прогоняет испугавшегося призрака. Этот стук всего лишь дань манерам — тому, кто-за ним стоит, приглашение войти не нужно. И Скорпиус умиляется этой тактичной обманке. Дверь бесшумно приоткрывается, и через узкий проём в него стреляют серьезные медово-карие глаза.

— Скорпиус, не хочу отвлекать…

— Ещё как хочешь. — Улыбается Малфой.

— Да, очень хочу! — Полушёпот поднимается до уровня сигнала тревоги. — Если ты сейчас же не спустишься, то чаепитие с твоим прибывшим отцом закончится дуэлью ни на жизнь, а на смерть. Давай быстрее!

— Дай мне три минуты.

Скорпиус едва сдерживает смех, представляя разворачивающуюся внизу картину. Поспешить, и правда, стоит. И как только эхо в коридоре стихает, снова тянется к подкладке пиджака, ощущая вернувшееся невидимое присутствие.

Аккуратно сложенный пергамент, зажатый между пальцев, весит больше, чем должен с виду. Он вобрал в себя так много пережитых эмоций, чувств, среди которых положительных жалкая горстка не наскребется. И оттого убрать его с груди, как скинуть давящий гранитный камень.

Скорпиус раскрывает лист — пожелтевший от времени, но в остальном безукоризненно сохранившийся. Его оберегали, заботились, в то время как он причинял своему носителю лишь разрушительную боль, которая злую шутку сыграла, запутавшись в своих намерениях, и в итоге только закалила.

По идеально ровным швам от сгибов можно прочесть, что к нему не притрагивались очень давно. Даже, когда пару лет назад еле ощутимое тепло от проявившейся надписи обожгло грудь Скорпиуса и выбило почву из-под ног.

Всего несколько слов, просвечивающихся при поднесении к лампочке — до обидного кроткая парцелляция, так и не удосужившаяся прочтения. Потому что с него было достаточно. Он только начал оправляться и не мог позволить себе снова стать тем наивным мальчишкой и бежать сломя голову к затягивающему в пучину омуту по одному зову.

И сейчас Скорпиус смотрит на потускневшие, витиеватой нитью выведенные слова через точку. Адрес. Углекислый газ вырывается из лёгких горьким смешком, от которого глаза режет.

— Ты совсем не изменился, да?

Так глупо ждать ответа от несчастного листа бумаги. Он ответит, возможно, если подарить вопросу письменную форму, но эта история закончилась. И Скорпиус здесь, чтобы сделать с ним то же, что сделал когда-то с ним один человек в коридоре, ведущем в директорскую башню. Освободить.

Прощай.

Так тривиально и нужно.

Взмах палочки. И призрак, словно пропуская через себя невербальное заклинание, поднимает на Скорпиуса ясный взгляд и смиренно кивает.

А пергамент вспыхивает пламенем, окаймляющим одинокую строчку посередине, пока она полностью не поглощается очищающим огнём.

Вот и всё.

Когда Скорпиус открывает глаза, он стоит в комнате уже совершенно один.

***

У его мигрени алый цвет. Ещё коралловый, неоново-красный, вишнёвый, лиловый, малиновый. Его мигрень всех оттенков оставленных на бокалах отпечатков губ, которые с большим трудом отмываются.

На этот раз потрескавшийся след пунцовый.

Он заливает бокал холодной водой и оставляет отмокать в раковине. Закидывается обезболивающим, потому что уже знает, что приступ сам по себе не пройдет.

Через шторы пробивается неприятный дневной свет, и он задергивает их плотнее.

Джеймс ненавидит дневной свет.

В нём всё выглядит хуже — таким, каким является на самом деле. Полумрак сглаживает изъяны. Свет вытаскивает их на поверхность и кидает в лицо все убогие грани дефектов. От обшарпанных стен до скоплений пепла в трещинах столешницы. От пожирающей слив коррозии до подранной животными прошлых жильцов обивки. От царапин на ламинате до высохших бордовых пятен на потолке. Его маленькая квартира наполнена этими деталями, которые умело прячутся от глаз чужих в тени.

Джеймс закидывает несколько спьяну промахнувшихся окурков в пепельницу. Наводит подобие приблизительного порядка. Осматривает студию на предмет не принадлежащих ему вещей — они любят случайно забыть какой-нибудь элемент одежды, чтобы наведаться через день-два. Но попавшаяся ему девушка, похоже, из его лиги. Одна ночь. Посредственное слияние тел. Никаких имен, никаких прощаний и немного самоуничижения на завтрак.

В холодильнике энергетик и завернутая в фольгу половина позавчерашнего сэндвича, который сразу летит в мусорное ведро. В морозилке бутылка прозрачного сорокаградусного пойла.

Джеймс закрывает ее со второй попытки и, разминая веки, плетется к незаправленной кровати. Не мешало бы поменять простыни, но сменный комплект мятой кучей валяется возле раковины уже с месяц.

— Джеймс, ты слушаешь? — Повышается голос в телефоне, зажатом между ухом и подушкой. — Какие-то помехи.

— Да. Я здесь. — Врет Джеймс. Он сам не знает, где он. — Так ты сможешь приехать? Я понимаю, что такие сборища не для тебя, но…

— Мам, я не пропущу твой день рождения. — Перебивает её Джеймс со всей серьезностью и буквально чувствует, как она улыбается на той стороне. Все прошлые годы он находил множества отмазок — учеба, диплом, стажировка. А сейчас находит необычайную закравшуюся нужду в её объятиях. — Ни в этот раз.

— Хорошо, — коротко отвечает Джинни, видимо, боясь сболтнуть лишнего, от чего сын может передумать. Или нет. — Отец тоже соскучился по тебе.

— По-моему, ты допустила несколько ошибок в слове «перетерпит». И с падежами промашка. — Получается более уныло, чем звучало в голове, и Джеймс решает закончить разговор, прежде чем она начнёт его переубеждать. — Ладно, мне правда пора.

Джеймс неразборчиво мычит в ответ на скручивающее органы слово, к которому он всё ещё не может привыкнуть, сбрасывает звонок и кидает смартфон рядом с собой. Взгляд упирается на заваленный кипами бумаг стол. Он должен был всю ночь просматривать десятки контрактов, но после проверки первой же сделки отведенное время показалось вполне себе достаточным для перерыва на ром и жгучую брюнетку. Теперь так совсем не кажется. Если завтра утром главный партнер фирмы не обнаружит у себя в кабинете отредактированные договоры и двойной американо без сахара, то Джеймс рискует остаться без практики.

Твою ж мать…

Головная боль возвращается синхронно с настырным тройным стуком.

— Твою ж мать… — Неужели, он ошибся по поводу этой особы? Джеймс, пошатываясь, направляется к дребезжащей двери, уже ненавидя кого бы там ни принесло в такую рань. Но спрессованная злоба развеивается, как только он смотрит в глазок. — Мою ж мать…

— Я отсюда чую твой перегар! Открывай, я с подарками!

Джеймс тянет дверь на себя — да, чем ниже стоимость жилья, тем больше хер, положенный на технику безопасности — и пропускает внутрь солнечный вихрь, еле успев перехватить всученный латте.

— С айриш сиропом, корицей и взбитыми сливками, — декларирует Лили, параллельно обыскивая пристанище брата на наличие любой провокационной херни. В прошлый визит она напоролась на полуголые свидетельства его любовных похождений в ванной.

— Ммм, спасибо, как раз собирался проблеваться.

— Всё для тебя, Джим.

Лили улыбается и после тщательного осмотра плюхается в кресло, отпивая из непроницаемого стаканчика свой зеленый чай жасмином. Это всегда зеленый чай с жасмином.

— Почему тут так холодно? На улице плюс двадцать. — Обычно, процентов восемьдесят её комментариев не требуют ответов, а на другие двадцать отвечать не хочется. — Так ты согласился приехать на мамин день рождения.

Джеймс прикладывается плечом к прохладной стене, растирая виски свободной рукой. Со стороны выглядит, будто он делает себе фейспалм.

— Это произошло минуту назад. Когда ты успела…

— Я вездесущая. — Лили играет бровями и тыкает пальцем в заваленный стол. — Этот Харви тебя не щадит. Нужна помощь?

— Какая? Придать сухому тексту художественной глубины? — Сестра тоже поступила в Колумбийский, но на факультет английского языка и литературы. — Не трогай там ничего.

— Я в последнее время увлеклась правом. Считай, хобби. — Какой была непоседой, такой и осталась. Лили, морщась, оглядывает неустойчивое нагромождение из стопок, запускает в них руку и достает подцепленное за лямку черное бра. Ну, блядь. — Мило. А что по поводу другого важного события на носу? Где приглашение? Я знаю, ты его получил.

Затея притвориться умственно отсталым сразу обречена на провал, но Джеймс решает попытать удачу, отрывая ладонь от лица и отыгрывая беспечное спокойствие.

— Не помню, куда-то закинул.

— Вот как… — Лили испытывает его на прочность долгим немигающим взглядом и пускается в более тщательный обход местных покрытых пылью достопримечательностей. И сразу уверенным лёгким шагом пропархивает к прикроватной тумбочке и тянет за торчащий между книг уголок конверта. — А это не оно?

— Да, — крыть нечем, — это оно.

— Джим, ты его даже не открывал!

— Просто руки не доходили. — Джеймс старается сохранить непробиваемое выражение, но оправдание звучит так глупо, что хрупкая выдержка сваливает с поднятыми руками. — Какая разница? Если ты не заметила, — он красноречиво обводит стоящий посреди квартиры стол, — я тут пребываю в рабстве у нарциссического психа. Мне не до приёмов.

На миг кажется, что Лили вернёт письмо на место и не станет выкручивать рычаг режима приставучей заразы до красной шкалы. Однако Джеймс знает свою сестру слишком хорошо. И главное её достоинство — ослиное упрямство. Если уж ей что-то взбрело в голову, она добьётся этого всеми немыслимыми силами. Так она смогла убедить отца после окончания Хогвартса отпустить её в Америку для подготовки к поступлению, каким-то образом выставив присутствие Джеймса по близости в положительном свете. Убедила ректорат дать ей стипендию — Джеймс уверен, что у них просто не было другого выбора выгнать её из кабинета. Убедила их с отцом поужинать в одном блеклом ресторанчике пару лет назад, когда тот приехал в Нью-Йорк на разведку под предлогом работы. Молчание было невыносимо долгим, а рассказы Лили об успехах Джеймса — неловкими, но по итогу отец протянул ему руку, и не сказать, что этот жест для Джеймса ничего не значил. Лили всегда побеждает. Бороться бесполезно.

И сейчас она стоит уже перед ним.

— Дай кофе. — Джеймс рад бы избавиться от пол-литрового стакана. Состояние — завернуться в кокон из одеяла и проспать весь оставшийся день, неделю, может, и жизнь. И держаться на ногах, держа грёбаный латте, уже впечатляющее достижение для него. Вот только Джеймс лучше пошёл бы вагоны поразгружал, чем взял бы у Лили это письмо. Но Лили даже не спрашивает. — Теперь руки свободны. Открывай. Нельзя же вечно бегать, Джеймс!

— У меня башка от тебя раскалывается.

— Это твоя совесть.

Джеймс усаживается в кресло, облокачиваясь на колени. Словно дежавю. Примерно в такой позе с этим запечатанным письмом он провел всю прошлую неделю. Только без возвышающейся над ним Лили в качестве надзирателя.

Это письмо… приглашение. Джеймс не распечатывал, но он прекрасно представляет содержание — лаконичное, без излишней мишуры. Всего лишь обращение, место, дата и двойная необратимая подпись, которую видеть не хочется, не то что признавать. Джеймс знает — он не сможет прочесть её так, чтобы внутренний голос не запнулся.

Нельзя же вечно бегать. А вот у него замечательно это получалось! Шестилетний забег на дальнюю дистанцию. Он оступился всего один раз. Непреднамеренно. Забылся. Потерял контроль и сошёл с пути, но до его ошибки никому не было дела, и она бесследно потерялась в быстротечной рутине.

И надломить сейчас печать с фатальной буквой «М» означает опять пересечь старт, а ему никто так и не сказал, что он бегает по кругу.

Джеймс Сириус Поттер

Приглашаем Вас на предсвадебный приём, который состоится тринадцатого июля по адресу: Малфой-Мэнор, Уилтшир, Англия.

С любовью,

Скорпиус Гиперион Малфой и Роза Грейнджер-Уизли.

…

…

…

— Отлично, да, хорошо. Приём послезавтра. — Джеймс бросает лист к валяющимся документам и направляется на кухню, подальше от сестры, делая вид, что у него какие-то срочные дела в холодильнике. — Как жаль, я не успел вовремя послать ответ, на меня не хватит приборов. Ужасно, ужасно жаль!

— За мной числится плюс один. — Не двигаясь с места, вытягивает его наружу Лили, заставляя поднять на неё глаза, потому что он действительно немножечко не врубается, что она имеет в виду. — Пойдем вместе.

— А как же Тони?

— Томми. Обойдется. — Она цокает языком, и дело не в нарочно перепутанном имени нового хахаля, это уже что-то её личное. Лили снова подходит вплотную, захлопывает с первого раза поддавшуюся дверцу. Её даже мебель слушается, каковы шансы у Джеймса? — Джим, мне без разницы, как ты отпросишься, хоть запульни в начальника империусом. Завтра вечером у нас рейс.

— Я…

Вся эта прямолинейность, как удар под дых. Джеймс и под сывороткой правды не смог бы сейчас описать всех причин, почему он не должен там появляться. Он про себя боится их произнести.

— Лили, я не могу. — Устало на выдохе.

Их разговоры бесконечная партия в пинг-понг, но такой тон должен произвести хоть какой-то эффект, чтобы Лили поняла, что забивает стальными мячами уже лежащего человека.

— Тебе это нужно больше, чем ты думаешь. Посмотри вокруг! — Она отходит к центру студии и показательно разводит руками. — Ты живёшь в этой дыре, хотя имеешь средства и давно мог переехать. Берешься за грязную работу сверх меры, а ведь ты не глуп, давно мог подняться по карьере. Топишь себя на дне бутылки и растрачиваешься на отвратительные случайные связи. Что это, если не наказание? — Джеймс отводит взгляд на пробивающуюся через шторы полоску света. Он не хочет этого слышать. И так бесит, что в голове ни одного возражения. — Джим, я понимаю, ты облажался. Но хватит убивать себя! Прошло столько времени, все живут дальше. Все кроме тебя, Джеймс! Тебе нужно это искупление. — Она прокашливается, возвращая внимание, и указывает на валяющееся на полу нижнее бельё. — И ещё венеролог, не мешало бы провериться.

Чертова малявка даже после насильно запихнутой в глотку тирады способна его рассмешить, оставляя паузу для вдоха.

Догадывается ли она, насколько точно каждое слово попадает в цель? Наверное, нет. Здесь что-то на уровне врожденной интуиции. Она могла что-то видеть тогда, но была слишком мала, чтобы верно истолковать.

Однако всё же смущает, что она вцепилась в него именно с этим приёмом, на который Джеймс приглашён однозначно только из вежливости. Лили словно намеренно не договаривает, даря шанс Джеймсу сделать то же самое и одновременно забирая право выбора.

И Джеймс сдается.

— Ладно.

— Завтра в семь вечера у Эмпайра. И заскочи в «Том Форд».

Что ж, она снова была права. Костюм-тройка безупречно сидит, облегая фигуру, и даже умудряется грамотно скрывать худобу, которой Джеймс обзавелся благодаря никотиново-алкогольной диете.

На Лили пудровое атласное платье на бретельках с дерзким, но не вызывающим разрезом до середины бедра, и она идеально подошла бы на роль девушки из бондианы. Только рядом с ней далеко не Бонд, а скорее прикидывающийся принцем жалкий оборванец в дорогом костюме.

Но если и приходить на встречу с пропитанным горечью прошлым, то хотя бы в шикарном виде.

Джеймс давится комментарием о явной компенсации размеров малфоевских предков, глядя на огромный особняк, но в основном из-за пересохшего горла. Слишком большой дом, учитывая количество проживающих, а Малфои никогда не славились стремлением заполонить отпрысками каждый фут Англии. Следовательно, вопрос — нахрена им такой дворец? Зато для заточения пленных с целью развлекательных пыток место что надо.

И оно совсем не вяжется со Скорпиусом, которому так шло убранство Норы, пижамные штаны, растянутая футболка… это ведь была его футболка — Джеймса. Видимо, мама выдала когда-то забракованную им вещь в качестве домашней одежды. «Колхозная херотень» — так заклеймил её Джеймс. А Скорпиуса в ней хоть прямиком на подиум можно было выпускать.

Скорпиус в его футболке… блядь.

— Убей меня… — бормочет Джеймс, и Лили, держащаяся за его локоть — на самом деле, он опирается на неё, а не наоборот как положено — ободряюще подталкивает его ближе к парадному входу. Ближе к грани.

— После занудных и формальных обменов любезностями обязательно.

Выражение Лили с трудом поддается интерпретации. Она тоже храбрится, и когда Джеймс ударяет железным дверным молотком, подвешенным ожерельем на грозном филине, Лили расправляетплечи, вытягиваясь на пару сантиметров.

— У предков Малфоев точно проблемы с компенсацией размеров, — сестра нервно смеется, и Джеймс благодарно приобнимает её, нежно клюнув в макушку.

Джеймс гадает, кого он увидит первым, но на уровне глаз распахивается только просторный пустой холл.

— Мистер и мисс Поттер, рады приветствовать вас в Малфой-Мэноре! — Добирается до ушей писклявый голосок, вынуждая посмотреть вниз, где из-за массивной двери выглядывает облаченный в уморительный сюртук домовик. — Прошу, пройдемте за мной!

Джеймс пихает Лили в бок, чувствуя, как её сотрясает от еле удерживаемого смеха, и сам заражается этим настроением, пока маленький эльф с важно задранным носом — он явно горд отведенной ролью — ведет их к следующим двойным дверям.

Внутри на удивление тепло и уютно. Перила главной лестницы окутана цветочными лианами, повсюду парят заколдованные свечи — так, что совсем не замечаешь темных громоздких мраморных стен. Звуки шагов поглощаются мягким ковролином песочного цвета, и у Джеймса создается неприятное ощущение, будто он — крадущийся непрошенный гость, намеревающийся прорваться на закрытую вечеринку.

Ещё один холл, ещё один проём, и вот уже через створки процеживаются неразборчивые голоса, сливающиеся с классической ненавязчивой музыкой. А у Джеймса начинают потеть ладони.

— Прошу, наслаждайтесь торжеством! — Пищит домовик и, не дав даже спасительной минуты на передышку, толкает тоненькими ручками ворота в личный ад Джеймса.

Мечты проникнуть незаметно тотчас рушатся под обращёнными в их сторону разноцветными софитами несчитанных десятков глаз. И только при помощи Лили Джеймс делает шаг внутрь, вцепляясь в неё посильнее. Как бы говоря «пожалуйста, не отходи от меня».

Магический мир встречает неизменным роскошным богатством красок и блеском маскарада с застывшими счастливыми масками, за которыми Джеймс не распознает знакомых лиц с первого пробного взгляда. Изящные силуэты с замершими в руках бокалами шампанского повёрнуты на них с Лили, и даже музыка будто останавливается от всеобщего транса. Но отступать некуда.

Джеймс надевает знаменитую фирменную полуулыбку, которая рискует треснуть в любой момент с непривычки, и уже сам ведет сестру к вновь оживившейся толпе, словно этой неловкой заминки не было вовсе.

Время то замедляется, то ускоряется, закручивая в вальсе приветственных рукопожатий и пустых избитых фраз. И как только Джеймс подхватывает с подноса хрустальный бокал, становится чуточку проще.

Он не выискивает среди неизвестных блестящих фигур самую главную, подсознательно нашёптывая молитвы отсрочить этот момент. А потом жалеет, что он никак не наступит, специально изматывая его ненужными разговорами с ненужными людьми.

— Лили, дорогая, наконец-то! — Джеймс поворачивается на оклик, и внутри что-то сводит. Мама в облегающем плотном зеленном платье с уложенными на бок волосами, не стесняясь, бойко пробирается через мигрирующих по залу гостей и впечатывает губы в висок сестры, стискивая её в крепкие объятия. — Мы были в саду, нам только передали, что ты пришла и что с тобой… — Джинни отлипает от дочери и цепенеет, подняв взгляд. — Д-джеймс?

— Мама, — подтверждая догадку, кивает Джеймс с самовольной искренней улыбкой.

— О, Мерлин! — И он обхватывает её врезавшееся в грудь хрупкое тело.

— Можно просто Джеймс, мам.

Джинни выгоняет скопившуюся в уголке глаза слезинку и обхватывает его скулы ладонями.

— Наглость никуда не делась? Ну и хорошо. Почему ты не сказал, что придешь? Я бы хоть морально подготовилась. — Она стала ещё больше похожа на бабушку Молли.

— Для меня это такой же сюрприз. — Джеймс цедит, поджав губы, и скашивает глаза на Лили. Вот к кому все претензии. А потом перекидывает взгляд на проход, пробитый в толпе матерью, отмечая приближающуюся легко узнаваемую колонну, очевидно, прятавшуюся от них в каком-то саду.

Отец, впрочем, быстро справляется с изумлением, тоже обнимает Лили и непринужденно жмёт Джеймсу руку, даже хлопнув его два раза по плечу. Это уже что-то новенькое. А вот и бабушка с дедушкой. Очередная порция объятий и поцелуев. За ними дядя Рон, удосуживший его смиренным кивком, и Гермиона, расцеловавшая в обе щёки. И ещё с десяток рыже-каштановых голов.

Спасибо Лили, она принимает на себя основной удар их вопросов, и Джеймс может весьма убедительно прикидываться ветошью. Кажется, всё слишком радушно, чтобы быть правдой. Возможно, действует заклинание всех светских мероприятий — улыбаемся и машем, а настоящих эмоций он хапнет за закрытой дверью родительского дома. Но на какой-то миг он ловит себя на мысли, что искренне счастлив оказаться среди семьи.

Даже Альбус, застыв в ту секунду, как увидел старшего брата, меняет скучающую физиономию на сверхвоодушевлённую и с размахом по-магловски бьёт его по протянутой ладони и прижимает к себе.

— Я тоже рад тебя видеть.

— Пошёл в жопу, Джеймс. — Незлобно шепчет на ухо Альбус так, чтобы никто не слышал. И уже отстранившись. — Шесть лет тишины и вдруг появляешься в пижонском костюме и в разгаре помолвки моего лучшего друга?

Ауч. А ему ведь почти удалось позабыть причину торжества.

— Получается так.

— Мы ещё поговорим.

— Звучит как угроза.

— Это она и есть. — Но в разрез сказанному Альбус усмехается и легонько бьёт его в плечо, уходя куда-то за спину, хотя Джеймс предпочел бы его компанию новой встрече.

Блядь, серьезно, словно он здесь особа королевских кровей, к которой все подходят на поклон.

К слову, от этой парочки получить поклон он не рассчитывает. Хорошо бы не схлопотать по лицу так и не полученную сдачу и на этом всё. Но Тедди — неизменное воплощение благоразумия обходится сухим рукопожатием и уводит Мари-Виктуар в противоположном направлении. И Джеймс улавливает в её взгляде странные извиняющиеся нотки, вводящие в замешательство так, что возникает порыв догнать кузину. Она — последняя, кто должна чувствовать себя виноватой.

И стоит Джеймсу поддаться этому порыву, сдвинувшись с места, ноги намертво приковываются обратно.

— Джеймс, не ожидала, что ты придёшь. Вот это да! — Роза скользит по нему взглядом с ног до головы, и, по идее, Джеймс должен выражать восторг её персоне. Она действительно выглядит превосходно. Платье цвета шампань элегантно струится по выточенной словно из слоновой кости фигуре с россыпью веснушек на оголенных плечах. Тонкие рыжие косы по-гречески пущены вокруг головы, а густые локоны свободно спадают ниже ключиц, делая её похожей на лесную нимфу. Образ, который не имеет ничего общего с Розой школьных времен. — Мы не получили твой ответ.

— Джеймс днём и ночью пропадает в партнёрской фирме, — щебечет на фоне вклинившаяся Лили, пока у Джеймса в голове колоколом отбивается обронённое «мы», — его оттуда силками не вытянешь, он в Нью-Йорке нарасхват.

— Но тебе удалось. — Немного неестественно заключает Роза.

— Не без боя. Джеймс — мой плюс один. Без проблем? — С нажимом интересуется Лили.

— О чем ты? Конечно.

Может, Джеймсу чудится царящее между девушками напряжение, а может, нет. В любом случае он сейчас просто не способен к анализу окружающей обстановки. Потому что предательский жалкий орган бешено бьется о рёбра и вокруг становится невыносимо жарко. Потому что, даже силой удерживая зрительный контакт с Розой, он уже заметил размытый силуэт позади неё, погружающий его в звенящую тишину.

— Джеймс?

Джеймсу страшно. Пиздецки страшно повестись на этот чарующий голос, который стал грубее, ниже, но это точно тот же голос, никогда не выходивший у него из подкорки. И как бы Джеймс ни готовился, он всё ещё не готов встретиться с ним в упор. Но на этот раз бежать — не выход.

Ты думал, Джеймс, он переживёт? Ты был прав.

Теперь твоя очередь. Переживешь.

— Скорпиус. — Джеймс переводит взгляд с самой приветливой улыбкой, о существовании которой даже не подозревал. — Могу тебя поздравить? Вас! — Тут же поправляет себя не без осторожного скрытного пинка под колено от Лили. — Поздравляю вас с помолвкой.

Каждое слово — новая просверленная дыра в прокуренных лёгких.

— Спасибо, Джеймс. — Любезно прерывает его мучения Роза. — Всем вам спасибо! — Обращается она к стоящей вокруг родне. Они что-то отвечают вразнобой, что-то, наверное, очень милое и невероятно слезливое.

Джеймс не слышит.

Джеймс стоит, сжимая когда-то ставшую необходимой ладонь, и задыхается под натиском ледяного и спокойного, как дрейфующий айсберг, взгляда. Прикосновение длится не дольше допустимого и не выражает ничего кроме официального обряда. И Джеймс проглатывает вставший поперек горла ком, запивая его наполовину полным бокалом.

— Пора рассаживаться по местам. — Объявляет будущая хозяйка дома. Точно, ещё ж нихрена не началось толком. — Скорпиус, идём.

Скорпиус проходит мимо, и Джеймс обменивает у без дела слоняющегося официанта пустой бокал на новый.

В течение репетиционной церемонии Джеймс периодически скачет с мысли «вестись на провокации Лили и появляться здесь было худшим решением в жизни» на «ни за что бы не пропустил этот парад неловкости».

Особенно, когда подошло время поздравительных речей и за микрофон взялся дядя Рон, не пренебрегающий возможностью выставить себя круглым идиотом. Судя по лицу тётки, развод не за горами. А строящий из себя саму благодетель Малфой-старший отдельно заслуживает Оскара за лучшую мужскую роль. Одно дело дружить с представителями рыжего семейства, другое — связать себя родственными узами. Джеймс ставит ва-банк, что, как ни парадоксально, Драко утешают только гены мозговитой Грейнджер.

На Скорпиуса Джеймс старается не смотреть вообще.

— Ты неплохо держался, — наклоняется к нему поближе Лили.

Нож с омерзительным скрипом соскальзывает с остывшего в тарелке стейка.

— В каком смысле? — Ему совсем-совсем не нравится её сочувственный взгляд.

— Джим, мне было тринадцать, но я не была слепой. — Джеймс открывает рот и закрывает, не находя слов. — Я помню тот матч, помню, как он смотрел на тебя… и ты на него потом, когда ударил Тедди. Ты не представляешь, что с ним было после твоего ухода из школы. Это… понимаешь, словно инфернал расхаживал по коридорам. Невозможно, надо быть совсем идиотом, чтобы не связать причину со следствием. Я подумала, что если ты увидишь, что он в порядке, ты сможешь простить себя… Извини, если ошиблась.

— Кт-кто ещё знает? — Выдавливает Джеймс, не на шутку пугаясь нахмурившихся бровей сестры. Серьезно, тебя это волнует?

— Мы никогда этого не обсуждали. — Лили качает головой. — Возможно, самые близкие тоже догадываются. Я не знаю. Ал, наверное. Роза… она потому и не очень хотела, чтобы ты приходил. Но, ты не подумай, она зла не держит! Просто переживает за него.

— Не обсуждали, говоришь?

— Прямо нет. Некоторые вещи ясны без контекста.

— Мне надо выйти.

Джеймс встаёт из-за стола, игнорируя извечное «Джим».

Ему просто нужно на воздух. И скорее всего трансгрессировать отсюда нахуй.

Внутренний двор нежится в лучах заходящего солнца и уединении, одним видом перебивая всё желание закурить.

Неуместно. Тут всё неуместно.

Пресловутый табачный дым. Присутствие Джеймса. Откровения Лили с её хитровыебанными планами.

Джеймс так зол на неё. Но больше на себя за то, что повёлся и размяк, как кусок масла на сковородке, от этого семейного тепла. Оно же ему не нужно, никогда не было.

Достаточно ошивающейся рядом Лили, от которой даже в Нью-Йорке не удалось скрыться. Добавим ещё один эпитет — лицемерной.

Все живут дальше.

Именно, все живут. А он, оказывается, бежал даже не по кругу, а на месте.

И так паршиво теперь. Внутри что-то ноет, скулит, разрывая грудную клетку по старым отметинам. И он, определенно, тронулся рассудком. Потому что это ведь она? Душевная боль.

Поздравляю, Джеймс, она у тебя всё-таки есть. И сейчас ты будешь сожран ею заживо.

Джеймс отрешенно плетется, уткнувшись под ноги, пока брусчатая дорожка не приводит к развилке, и он поднимает глаза, обнаруживая себя в необыкновенно красивом саду.

Цветы самых разных оттенков окружают извилистые тропинки, словно выросли сами по себе, без какой-либо системы, а небольшие фруктовые деревья хвастаются раскрывшимися бутонами.

Джеймс прокручивается несколько раз вокруг оси, пытаясь нащупать ускользающее обманное ощущение, и его наконец озаряет.

Слишком тихо. Ни пения птиц, ни стрекота или жужжания насекомых.

И он не слышит ни одного запаха.

Джеймс склоняется над крупным сиреневым цветком, название которого не знает, и замирает, убедившись в подозрении. Ничего.

— Они не живые.

Джеймс чуть ли не подпрыгивает от ворвавшегося в сознание голоса, но подавляет первую реакцию и важно выпрямляется.

У Скорпиуса руки вложены в карманы серого смокинга, что придало бы ему расслабленный вид, если бы не дрогнувший приподнятый уголок губ. И Джеймсу хочется вернуть момент, чтобы снять с себя лживую прилипнувшую к лицу гордую оборонительную маску.

— Этот сад мёртв. Перед тобой всего лишь красивая иллюзия, поддерживаемая магией пяти домовиков, — поясняет Малфой, и уголок снова странно дергается.

— Как труп в формалине… — Скорпиус прищуривается и, дав волю неуверенной застенчивой улыбке, кивает. И Джеймс понимает. Разом пропускает через себя неуловимое сквозящее здесь чувство. — Я скучал по тебе.

Джеймс ожидал, что будет сложнее, что он подавится этими словами и тут же сдохнет. Но они вылетели наружу подобно вырвавшемуся воздуху из проткнутого иголкой пузыря.

И Скорпиус не обязан отвечать ему.

— Я делал всё, чтобы не скучать по тебе. — Веки прикрывают молниеносно ошпаренные глаза. Справедливо, а что ты ещё хотел? — Можно задать один вопрос?

— Только если я после задам свой.

— Без игр никак? Естественно… — Скорпиус задумывается, и Джеймс готов дать ему сколько угодно времени, лишь бы он остался с ним подольше. — Ты написал адрес. Это было…

— По пьяни. Писала бутылка текилы и ещё вроде немного абсента. — Он не врёт. Искупление. Он не будет больше лгать. Не Скорпиусу.

— Я почему-то так и подумал. — Горько подводит черту Малфой и, смотря в никуда, начинает отворачиваться — просто задай вопрос по-другому, пожалуйста — а потом резко возвращается обратно. — Но если бы я прилетел? Всё бросил и прилетел, что бы…

— Я бы не отпустил тебя. — Громче положенного. И уже чуть тише. — Ни за что. Я бы снял квартиру получше. Вставал бы раньше тебя, чтобы приготовить вафли — не как в Хогвартсе, конечно… Мы бы не вылезали из постели, ходили в кино, я показал бы тебе все потрясающие уголки Нью-Йорка. А потом мы объездили бы всю Америку под хиты восьмидесятых, ночевали бы под открытым ночным небом…

— Я люблю её, Джеймс, — обрывает его Скорпиус.

— Я знаю.

Всего лишь нарисованная сожалениями картина несуществующего будущего. Упущенного будущего.

Каким же он был идиотом.

— Так твой вопрос? — Напоминает об условии Скорпиус уже вполоборота к Мэнору.

Но Джеймсу по факту нет нужды его задавать. Разгадка прямо напротив, выгравирована в разбитом аквамариновом отражении.

— Я ведь тогда по-крупному проебался, да? — Риторически отправляет Джеймс в ровную удаляющуюся спину. И ответом ему служит донесенный дуновением тяжелый выдох, приправленный практически выветрившимся из памяти цветочным ароматом.

Глухой хлопок аппарации стирает следы чужого присутствия с развилки, как только силуэт ни разу не обернувшегося Скорпиуса скрывается за узорчатой дверью, оставляя сад наедине с его призрачной красотой.

Трансфигурирующее заклинание спадает с исчезновением последней тени в спустившейся бессмертной ночи, с последним угаснувшим огоньком в окнах Мэнора.

Но на следующий день, когда Скорпиус вновь прогуливается среди обнажённых деревьев, он замечает одну ошеломляющую деталь — маленькую зеленеющую почку на исхудавшей ветке молодой яблони.