Сны на Солярисе (СИ) [Yuzik] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

***

Он редко видит сны.

Медитируя, он расслабляется, очищает сознание, структурирует разум и обрабатывает информацию. Медитация – всегда осознанное действие, но его сон – это бессознательное, «отключение питания» и «перевод компьютера в ждущий режим» – процессы происходят автоматически. Он не сможет предсказать, что увидит очередной ночью, но знает, что сон – это всего лишь часть продуманной, четко выверенной, логичной работы механизма под названием «вулканец». Как и любая другая. Всего лишь функция организма, которую он не может контролировать. На его вкус, сновидения, смазанные картинки перед мысленными веками, фантомные голоса, запахи, прикосновения – это ненужная деталь, от которой он отказался бы без сомнений.

Видения всегда коротки, мимолетны, но всегда исчерпывающи. Всегда о событиях из жизни – никакой фантазийной составляющей. Он не летает во сне, не падает в бездонную пропасть, не является на занятия в Академии в неподобающем виде и не пьет раствор медного купороса, к примеру. Он видит улицы Сан-Франциско и горы Вулкана в закатном мареве. Почтенного профессора ксенобиологии Лау Га и соседскую кошку, что иногда гуляла по карнизам за окнами его квартиры на Земле. Правителей планет, с которыми встречался «Энтерпрайз» и сам «Энтерпрайз» – то жилые отсеки, то доки, то лаборатории. Всегда – только то, что он уже однажды видел. Поэтому он ничуть не удивлен, когда перед глазами встает спокойная гладь океана – он был на побережье лишь единожды – вместе с Джимом – но этого хватило. И не удивлен, что видит именно океан – другой такой гонит ровные, спокойные волны за иллюминаторами обзорных палуб. Всего лишь работа ассоциативного мышления.

Вода в заливе мутновата, но ярко блестит на солнце. Джим легко лавирует между прохожими на набережной, успевая при этом не сбиваться с заданного неторопливого темпа ходьбы вулканца, рассказывать о своих похождениях в Риверсайде в пору юности, улыбаться всему городу и улыбаться ему, Споку. Тепло, немного загадочно и немного грустно. Спок никогда не устанет пытаться понять этого неординарного человека.

Сон-воспоминание меркнет перед глазами, «выветривается» соленым бризом и автоматическим голосом компьютерного помощника, предупреждающего о начале нового дня. Спок встает с постели, делает небольшую разминку, принимает душ, а к чашке горячего травяного чая вместо завтрака в дверях смежной ванной комнаты появляется гость. Он не успевает ни удивиться, ни ответить – Кирк заглядывает в проем и с натянутой улыбкой спрашивает:

– Не помешаю?

– Конечно же, нет, Джим, – Спок делает приглашающий жест к столу, и Кирк с благодарностью падает в соседнее кресло.

У него усталый вид: тени под глазами, складка в уголках губ, напряженная шея и подрагивающие пальцы на руках. Спок внимательно его оглядывает, и Джим тут же расшифровывает этот взгляд. И привычно отмахивается.

– Не спал всю ночь. Бывает… – он делает глубокий вдох, пожимает плечами, а потом снова вымученно улыбается. – У вулканцев бывает бессонница?

– Как у большинства разумных существ, – кивает тот.

– А сны вы видите? – интересуется Кирк, и Спок на мгновение отводит взгляд – это не тайна. Как и не тайна – его желание рассказать о них Джиму. От них обоих.

– Достаточно редко. И это, скорее, воспоминания. Например, сегодня я видел нашу с вами прогулку по набережной в Сан-Франциско.

– Хорошее было время… – тихо произносит Кирк и тоже мысленно переносится туда – к другому океану, другой планете и другой жизни. – Хотел бы я быть там прямо сейчас…

Они бы оба этого хотели. Возвращаться иногда туда, где все было просто. По-другому. Или все еще было. Это желание пахнет приливом, водорослями и ностальгией. И оно так же мимолетно, как и эти сны – ни Спок, ни Кирк не могут позволить себе рефлексию.

– Зато этот океан далеко не «Тихий», – и Спок снова согласен – «воды» Соляриса – это феномен галактического масштаба, изучать который будут не один десяток лет. «Энтерпрайз» уже собрал такой первоначальный массив данных, что армия именитых ученых сходу не разберется.

Кирк кидает короткий болезненный взгляд на иллюминатор за спиной Спока и снова вздыхает.

– Расскажи, что у нас там нового…

Спок недолго собирается с мыслями – большую часть Джим и так знает, а высказывать неподтвержденные предположения ни у одного вулканца нет привычки.

Спок видит, как от света восходящего голубого солнца вся его каюта начинает менять цвета, и приказывает компьютеру закрыть иллюминатор световым фильтром. Подстроить его работу под режим обоих светил – видов планеты ему хватает и на мостике. А Кирку пересказывает результаты последних исследований. Тот наверняка уже видел все отчеты на падде, но этот нелогичный человек любит слушать выкладки «первоисточника». И любит слушать его, Спока, в чем однажды признался. Вулканец подозревает, что данное заявление, сделанное в непринужденной атмосфере кают-компании поздно ночью, носило глумливый характер. Может быть, даже саркастичный, но ему всегда было сложно правильно интерпретировать эмоциональные посылы Кирка. Даже при том, что они уже достаточно хорошо научились понимать друг друга.

***

Он просыпается от потока теплого сухого воздуха, идущего из кондиционера. Напоминает летний сквозняк из открытого окна, что будил его по утрам в дачном домике на Земле. В далеком детстве. Сейчас Павел уже не вспомнит, когда был там в последний раз. Наверное, не позже, чем ему исполнилось семь. Потом были только города – переезды из глубинки в столицу, а потом и вовсе в другую страну. Но память остается с ним везде, где бы он ни был, иногда подкидывая приступы ностальгии. По беззаботному детству, играм с соседскими мальчишками, путешествиям в далекие тропики – на другой берег большого пруда через осот – или мягким рукам матери, что превращала его непослушные кудри во вполне приемлемое воронье гнездо. В семь лет все было наивно просто…

– Долго еще будешь валяться? – этот голос он узнал бы из тысячи. Слишком часто откровенно недовольный, почти всегда требовательный и слишком редко усталый или флегматичный.

– Ба… – он не может сдержать легкую грустную улыбку и чуть приподнимает веки, разглядывая ее из-под ресниц.

Ее образ тоже навсегда останется в памяти. Высокая, худощавая фигура. Темно-русые пряди с проседью, собранные в высокую прическу волосок к волоску. Тонкие артистичные пальцы, которые изящно переплетаются, покоясь на коленях. Способные кого угодно обмануть своей хрупкостью, пока не начнут колоть грецкие орехи друг о друга или поднимать клапаны обесточенных выпускных турбин какого-нибудь звездолета.

– Наверное, потому, что ты не в состоянии закончить хотя бы одно простое слово, ты все еще в звании лейтенанта, – интонации покрываются коркой сарказма, а в словах кроется серьезный упрек.

Настолько, что Павел предпочитает не только открыть глаза, но и сесть на постели, чтобы к этим словам не прибавилось еще и обвинение в пренебрежении этикетом. Людмила Георгиевна Чехова такого не прощала. Даже внуку. Особенно внуку.

– Прости. Я сейчас оденусь, и мы поговорим о моем звании… – форменная майка съехала на бок, тонкая простынь открывает колени в веснушках, а холодная стена под лопатками весьма быстро разгоняет последние остатки сна. В таком виде, да еще с инстинктивно надутыми от обиды губами, он слабый противник в предстоящей словесной баталии.

Но дорогая «ба» всегда найдет к чему придраться. К любой мелочи – хочет этого или не хочет – она или оппонент.

– Только если мы будем говорить на русском. Или для тебя родной язык уже ничего не значит? – она фыркает и поджимает губы – Павел знает, что у него есть точно такая же привычка. Иногда он ловит себя на ней и мечтает, как украдет у доктора Маккоя парочку ампул с самыми сильными миорелаксантами. Пожертвовать лицевыми мышцами – не такая уж и высокая цена за не самый приятный кусок памяти.

Для него уже давно нет различия между языками, городами, странами или планетами. Есть просто места, где ему хорошо, а где – плохо. Интересно, опасно, скучно, невыносимо или до алеющих щек и сбитого дыхания приятно. Бабушке-патриотке этого не понять.

В Московском космическом ее за глаза звали «Железной леди». И не за волевой характер, принципы или решительность – скорее в буквальном смысле – с металлом она творила чудеса. Подчас невероятные. В их семье ее гений был всецело посвящен инженерии космических и авиационных двигателей. На меньшее она не разменивалась – стоило однажды по незнанию попросить ее починить забарахливший репликатор, и прозвучало настолько презрительное «тьфу», что Павел тотчас же понял, что умрет от голода. Если однажды не прекратит задавать очевидно глупые вопросы и не починит репликатор сам – его гений еще только-только расправлял крылья, но уже уверенно держался в воздухе на небольшой высоте.

Тот случай с репликатором, как подсказывает память, стал моментом, когда гений Павла не только проявился, но и начал понемногу «распыляться», а потом и вовсе перестал воспринимать какие-либо границы. Высшая математика, физика, химия, биология, оптика, акустика, эхолокация, геодезия, литература, кулинария, ритуалы каких-нибудь древних народов или устаревшая цифровая фотография – пределов больше не было. Его бросало от точных наук к гуманитарным, от природных явлений к физиологии живых существ, от простого к сложному и от примитивного к необъяснимому. Он два часа мог наблюдать полет шмеля, постигая азы аэродинамики, принципы распространения звуковых волн в средах разной плотности, устройство фасеточного зрения насекомых или механизмы опыления растений. Простого шмеля, табуретки, грозы, канарейки или порванного шнурка на ботинке больше не было. Он видел и понимал слишком много. Слишком много задавал вопросов самому себе и еще больше получал ответов.

Под ворохом свалившейся информации он чуть сам себя не погреб, поздно сообразив, что достаточно быстро сойдет с ума, если не научится сортировать или отсеивать данные. К счастью для Павла, в его окружении были более умные люди. К несчастью для Людмилы Георгиевны Чеховой, внук принял предложение сосредоточиться на одной сфере деятельности, но выбрал отнюдь не машиностроение. Звездный Флот – она снова недовольно поджимала губы. А Павел и рад был бы угодить дражайшей родственнице, но сердце звало дальше – пело и кричало о восторгах космоса, где неизведанного, еще не постигнутого хоть пруд пруди. Она никогда ему этого не простит, а он никогда больше не будет пытаться заставить ее понять. Но всегда будет сожалеть.

***

Под утро у него всегда мерзнут ноги. Ранние проблемы с проходимостью сосудов, пренебрежение собственным здоровьем, «мышечная память» о моргах медицинской школы или просто наследственное – он предпочитает не определять. Это как тошнота при атмосферных перегрузках, головная боль из-за бессонной ночи или легкий тремор в руках после напряженной операции. Это – часть него. С этим он может справиться. Единственное, что его расстраивает – это то, что дурная «привычка», похоже, передалась дочери – та всегда спит, завернувшись в одеяло, как в кокон.

Вот и сейчас, разглядывая ее хрупкое небольшое тельце, укрытое пледом, он с досадой вздыхает: каждый раз хочет запрограммировать термостат на повышение температуры под утро и каждый раз забывает.

Джо забавно сопит во сне – из-под ткани торчит только вздернутый нос. Защитная поза эмбриона все еще свойственна ее возрасту, и Леонарду хотелось бы, чтобы ее жизнь была легче, а царство Морфея – полно только разношерстных пони и всех видов сладостей. Он не может уберечь ее от тревог, но старается изо всех сил. Как может.

Например, в редкое свидание он может позволить любимому ребенку есть все, что тот захочет, и делать то, что запрещает мать. Но он не может остаться на Земле и быть рядом чаще – только не позволить ей повторить собственную судьбу и потерять отца где-то в глубинах космоса. Это был его выбор, но он уже не раз проклял Джима, что подобно маленькому зловредному черту, сидящему на его левом плече, все же повлиял на этот выбор. Это Леонард решил, что так дочери будет лучше. В конце концов, взрослые люди считают себя умнее детей и действуют в соответствии с этим постулатом. С ним согласятся все, кто старше 11-13 лет. Джоанне – семь, и она решительно не понимает отца, хотя уже старается не показывать этого слишком явно.

Один из последних совместных вечеров они провели на заднем дворе дома Ти Джея в Атланте. Старик был безумно рад повидаться с правнучкой, а Леонард точно знал, сколько тому осталось. Без маленьких радостей ни одной большой беды не бывает – он сотню раз уже убедился в этом на собственной шкуре. Позже это станет его жизненным кредо.

Они повесили самодельные качели на одной из нижних веток раскидистого дуба, и весь вечер был наполнен заливистым смехом Джо, осваивающей незатейливый аттракцион. У него же подобное развлечение вызывает нервные конвульсии вестибулярного аппарата – тут Ти Джей смеется вместе с Джоанной и уже над ним – не быть Леонарду повелителем собственного желудка.

Они подогревают красное вино над углями в мангале. Там же жарят бананы и сосиски для Джо, пока малышка развлекается и настаивает еще и на мороженом. Ти Джей, конечно же, припас парочку брикетов ванильного и фисташкового, а вот Леонард больше предпочитает фруктовый лед. Еще больше – просто лед. В бокале виски или бурбона. Даже при том, что мерзнет по ночам и вообще недолюбливает холод. Даже при том, что во всей городской больнице смог наладить более-менее приятельские отношения только с патологоанатомом.

Он присаживается на корточки перед кушеткой. Легонько гладит макушку дочери, путаясь в темных вьющихся волосах и стараясь не разбудить. Но из кокона пледа появляется смуглое заспанное личико, уже успевшее впитать первую порцию летнего солнца и охотно готовое ко второй, и дочь хрипло бормочет, не открывая глаз:

– Пап… ты же привезешь мне щенка на день рождения? Мама против, но если щенок… будет необычный, она, наверное, смирится…

Он бы достал ей лучшего – с шерстью всех цветов радуги, полуразумного, несущего золотые яйца или генномодифицированного. Благодаря Джиму, он знает каждую планету, рынок или отдельно взятого продавца, где можно достать любого из требуемых. Но у Мириам аллергия на большинство шерстяных покровов, а у Джоанны слишком много дополнительных занятий, секций и факультативов, чтобы свободного времени хватало еще и на питомца. Самому Леонарду ближе трибблы – примитивные, не требующие особого ухода и абсолютно декоративные животные. Но в отношении детей все будет, конечно же, по-другому. И он, конечно же, обещает.

– Обязательно, милая.

Дочь улыбается, а Леонарда снова накрывает волной мурашек. Призрачным мерзким ознобом от отвращения к самому себе – врать собственному ребенку – последнее дело, которому он хотел научиться. Хотя знал, насколько часто взрослые врут детям из своего же детства.

Джоанна снова легко, но неглубоко засыпает. Утренняя дрема самая сладкая – Леонард и сам бы предпочел еще десять минут в постели, но редкие встречи с Джо заставляют ценить каждое совместно проведенное мгновение, а коварный холод – подниматься на поиски носков – еще одна деталь делающая любое его утро отвратительным.

Он много ворчит до девяти часов утра. До семи – он вообще представляет из себя маньяка с мазохистскими наклонностями – в конце концов, он мастерски владеет всеми видами скальпелей. Но даже с таким набором грубых поведенческих манер он остается для нее любимым отцом, он знает это. А она знает, что он знает, пусть еще и не умеет распознавать ложь.

Джо заставит его сварить какао и испечь блинчики на завтрак, уговорит на утреннюю прогулку по магазинам, а потом без зазрения совести облапает его колючие щеки липкими от сахарной ваты ладошками…

Леонард прикрывает глаза и по привычке оборачивается в сторону кухни, прикидывая, насколько пуст его холодильник и какой милой, но ерундовой вещицей обзаведется на этот раз – в прошлый свой приезд, например, Джо заставила его купить сачок для ловли бабочек, а потом облазить почти все городские клумбы в поисках хотя бы обычной капустницы.

Он оборачивается и тут же вспоминает: не в этот раз. Время уходит безвозвратно, и он зажмуривает глаза до боли. От воспоминаний не избавиться, закутавшись в плед и надев теплые носки.

***

Планета вращалась по сложной орбите вокруг сразу двух звезд – красного и голубого спектра излучения. Поначалу ее не относили к классу экзопланет из-за той самой необычной траектории движения, подверженной силе тяготения двух светил. Солярис должен был находиться или слишком близко к одному из них, раскаляясь до высоких температур, или отдаляться от обоих, замерзая. Такие изменения происходили каждые несколько миллионов лет, а этого времени недостаточно для возникновения какой-либо разумной жизни на поверхности. Но вполне достаточно для того, чтобы стать чьей-либо колонией.

«Энтерпрайз» получил задание провести тщательное исследование, а прибыв, обнаружил такое, что пока не укладывалось в голове ни у одного члена экипажа. Жизнь на этой планете была возможна. Вот только какая это была жизнь…

Первые исследования говорили о ядовитой, не содержащей кислорода, атмосфере и океане без капли воды в составе. В последних – появилось четкое доказательство того, что именно океан регулировал орбиту планеты, удерживая ее в определенной позиции удаленности от звезд-соседей. Все очевидные и логичные утверждения тут же рассыпались в пыль, а смелые и, порой, бредовые идеи превратились в жизнь. Вот почему спустя почти полтора земных месяца сбора данных Спок настаивает на том, чтобы передать информацию в федеративный Научный совет, а «Энтерпрайз» отправить как можно дальше от этой планеты. Он отрицает любое понятие интуиции, но согласен с доктором Маккоем: ничего хорошего они здесь явно не найдут.

Поначалу увиденное поражало: особо впечатлительных – своей красотой, прагматичных скептиков – масштабом и монументальностью. Например, Чехов и Сулу первый раз наблюдали красный закат, затаив дыхание, а Маккой и Спок неловко откашлялись, когда увидели данные анализаторов воздуха, земли и воды этой планеты.

Но как бы любой из них к увиденному ни относился, все они задыхались то от восхищения, то, много позже, от тревоги. Многие из них делают это и по сей день.

Солярис имел размер примерно на 20 процентов больше земного. Его атмосфера была непригодна для дыхания большинства гуманоидных существ, имея в составе ядовитые химические элементы. Что, соответственно, внесло существенные коррективы в применении как определенного вида скафандров, так и дыхательной аппаратуры. Территория суши, которая по большей части была расположена в Южном полушарии, не превышала площади все той же земной Европы. И сушь эта– скалистая, пустынная и покрыта слоем выветрившихся пород, бывших когда-то дном океана.

Воздух и земля были самыми простыми переменными в уравнении под названием «Солярис». Главной загадкой стал океан. Океан, про который лейтенант Чехов вчера высказал весьма интересное предположение. И Спок, может быть, даже и согласился бы с ним, как и многие на мостике, если бы голос лейтенанта не дрожал, а пальцы нервно не сжимались. «Солярисом» была названа планета, а не океан – тот безымянный – пользы от перемены имен не будет. Даже если так – правильнее.

На свету океан переливался крайними оттенками теплого спектра. Двигался медленно, размеренно, как будто застывал. Имел на поверхности жирную, маслянистую пленку, на гребнях волн – слизистую, пористую пену. Состав его «вод» не определялся – частицы, структуры, подобия клеток требовали абсолютно новую нишу в классификации. Хотя бы потому, что ничего подобного на белок, водород или атомы в себе не содержали. Самое близкое известное подобие было плазмой, поэтому им пришлось допустить условность в своих исследованиях.

Но это была только вершина айсберга. Хватило суток, чтобы заподозрить совсем не метафорическое «двойное дно» – до реального они еще пока не добрались. Спок даже не будет стараться вспомнить, кто именно первым предположил этот океан живым организмом. Кажется, это опять был Павел, – дальнейшее изучение быстро подтвердило эту догадку. В дальнейшем… они очень быстро погрязли в теориях, предположениях и вариантах образования, существования и развития феномена Соляриса.

Джим был из ряда впечатлительных людей, и его, по первости, эта планета привела в восторг, увлекла и поразила. Первые недели по вечерам за шахматной партией он с жаром обсуждал со Споком каждую цифру, кадр или пробу. Но момент, когда энтузиазм Кирка начал спадать, вулканец может назвать с точностью – после аварии небольшого беспилотного шаттла. Геодезическая разведка включала в себя съемку высокой точности поверхности суши и океана, а через несколько часов на бреющем шаттл неожиданно и мощно детонировал. Позже механики выяснили, что воздействие ядовитой атмосферы влияет на некоторые механизмы весьма негативно – даже на те, что предназначены для работы в космосе. Но всех их занимал только факт того, как океан отреагировал на взрыв. Точнее, не отреагировал – чуть больше полукилометра выжженной плазматической «воды», но ни всплеска, ни ряби, ни урагана на соседних грядах волн – и после этого считать океан живым? «Живое» и «мертвое» в отношении него тут же стали относительными понятиями – ведь «ожог» на плазме держался уже больше трех недель, и действительно очень сильно походил именно на повреждение кожных покровов. И после этого Кирк перестал видеть в Солярисе чудо – сложная загадка, необычный феномен и невиданная доселе диковина.

После этого Джим долго думал над выкладками ученых и сам размышлял неторопливо. Вслушивался, переосмысливал, проводил расчеты и строил новые теории прямо за шахматной партией. Спок любовался им в такие моменты – порывистый гений за работой – как сложный механизм с неизвестным для наблюдателя принципом действия. Джим ловил этот его почти восхищенный взгляд и снова улыбался – это приверженность вулканцев логике ему претила, а вот скорости и результативности их мыслительных процессов он отдавал должное. Даже если зачастую одно было не отделимо от другого. Спок чувствовал себя польщенным и не стремился сразу же отвлечься от этого чувства. Его нечасто хвалили в детстве, а внимание Кирка было дорого вдвойне. Он бы многое отдал, чтобы это повторялось как можно чаще.

***

Иностранные коллеги зовут ее «Люссиль». Особо смелые даже в глаза. Точнее, это позволено избранным. Она никогда не ведет себя надменно, но прекрасно знает себе цену. И имеет полное право требовать к себе отношения, соответствующего ей. И все же прощает особо близким знакомым некоторое панибратство в том, как себя называть. Но не родным. Павел не помнит, чтобы хоть раз не удостоился недовольного взгляда.

Он не злопамятный, но о бабушке помнит все, если не больше. И даже не удивлен этому – она всегда была для него важна. Она всегда была его первым кумиром и примером для подражания. Даже несмотря на частые упреки по абсолютно любому поводу. С таким «крутым» характером, на удивление, не доставалось только матери. Между ними лишь раз случился крупный спор, после которого их взаимоотношения снова выровнялись до состояния штиля и больше не изменялись. Павел считает недостойным подслушивать чьи-либо разговоры, и не стал делать этого и в тот раз – ругались они из-за отца и через несколько дней после его смерти – что бы там ни было, он этого знать не хотел. Как почти не знал и своего второго родителя – беспокоиться было не о чем. Разве что о матери, но тут он попросту не знал, что должен делать. Что-то говорить или молчать, сочувствовать или и дальше оставаться бесстрастным. Он был слишком мал, а детские обиды, порой, сильны как никогда. Отец их оставил, и выяснять причины этого Павлу не хотелось – хватало самого факта.

Поэтому примером для подражания стала бабушка «Люссиль», и все, что он мог делать – это равняться на нее и пытаться заслужить хотя бы одну недовольную похвалу.

– Ты, очевидно, не справляешься со своими обязанностями, – ее взгляд цепкий, «вороний», пронзительный до костей. Проведя с ней так много времени, он смог научиться не нервничать перед старшими по званию. Лучше оплошать по мелочи и сразу же в этом признаться, чем пытаться не сойти с ума, облажавшись по-крупному. Она ведь именно об этом, не так ли?

– У командного состава нет претензий к моей работе, – Павел пожимает плечами, крепче стискивает кружку в руках и почти не давится горячим чаем – он знает, к чему она ведет. Он знает, что она будет безжалостна.

– Конечно, ведь корабельному ботанику ты помог обзавестись запрещенным в большей части галактики растением, инженеру – раритетным алкоголем, офицеру охраны починил игровую приставку, а одного из вулканцев лишил матери, – абсолютно ровно говорит Людмила Георгиевна. – Если в этом заключаются твои служебные обязанности, то критерии отбора в Звездный флот пора пересмотреть.

Ему нужно несколько секунд, чтобы найтись с ответом, но она его и не торопит. Ей, похоже, и правда важно знать, что он ответит.

– И на старуху бывает проруха, – легко выговаривает он, старательно держа на губах пренебрежительную улыбку. Люссиль же прищуривается, склоняет голову чуть в бок и начинает недовольно постукивать пальцем по столешнице. Очевидно – не оценила ни сарказм, ни скрытый смысл, ни его все еще прекрасное владение родным языком.

– Что с тобой стало, Павел? – на этот раз без презрения, но и беспокойства тоже нет. – Ты не теоретик и не практик. Хватаешь предположения «с потолка»…

– Я стал чудовищем. Но прости, что не того вида, которого ты хотела, – фыркает он и понимает, что еще немного, и его грубость перейдет в категорию непростительных. И бравада эта, все эти «ужимки и прыжки» станут абсолютно никчемными.

И смелости его хватает всего лишь на десяток секунд – потом он внутренне сжимается, не выдерживает и опускает и голову, и взгляд. Люссиль молчит. Смотрит в сторону, а потом все-таки выносит свой приговор.

– Сомневаюсь я, что ты уже вырос.

От этой жалости, снисходительной поблажки, разочарования, может быть, ему еще хуже. Он не хочет, чтобы она его жалела. Пусть лучше считает взбалмошным дураком, чем дураком жалким и трусливым. Она не знает, через что он успел пройти вместе с «Энтерпрайзом», она не имеет права судить его.

Но они оба думают, что судья ему все-таки нужен. Но вместо этого она вдруг меняет тему – спрашивает о последних тестах на маневровых и их показателях, а у Павла ком стоит поперек горла. Содержимое желудка просится наружу прямо под ноги Люссиль – как доказательство его слабости. Его глупости и его беспомощности. О, она придет в такой «восторг», что Павел никогда не сможет выглядеть в ее глазах лучше.

Он знает, что все это в его голове. Знает, что с самого раннего детства начал обрастать комплексами. Не знает только, как от них избавиться. Зато подозревает, что бабушка в курсе верного от них средства, но никогда с ним не поделится. Из этого болота он должен вытащить себя сам – хоть за шиворот, хоть за буйную шевелюру. Лишившись и мундира, и скальпа – в таком деле все средства хороши. Надо только решить, которое из зол будет меньшим и будет ли. Но и в этом Люссиль ему не помощник.

***

Первое время только Рейнс, патологоанатом, спасал его от окончательного погружения в депрессию.

Леонард вспоминает, что в то время, когда Джо произнесла свое первое слово, он оперировал разбившегося мотоциклиста. Сделала свой первый шаг – боролся со вспышкой андорианской холеры на юге Мексики. А когда Мириам оформляла документы на развод – уже вторую неделю ночевал в больнице, спасая кровавое месиво, побывавшее под рухнувшим небоскребом. С Джо он тогда общался только по видеосвязи.

Первое свидание Мириам назначила лишь через два месяца после окончания бракоразводного процесса. Мотивировала тем, что им с дочерью нужно обустроиться после переезда. На деле же, наверняка банально боялась, что гнев бывшего мужа найдет выход помимо рта. Зря боялась – она вытрепала Леонарду все нервы, доведя до полного психологического истощения, – но и в «здравии» он бы не стал что-либо предпринимать. Он знал, что они уже никогда не смогут быть вместе.

Он прекрасно понимал, что Джо не должна услышать ни слова из их ссор, но ничего не мог с собой поделать – будущая бывшая жена собиралась обобрать его до цента, забрав при этом самое дорогое – ребенка. Она вымотала его так, что к заседанию суда он был готов уже на все. Старый патологоанатом посмеивался над ним, Ти Джей разводил руками, а знакомые по медицинской школе напоминали, что предупреждали его об опасности связи с практикующим юристом. Тогда – еще в шутку, теперь же – «напророчили». Знал бы он, чем закончится этот «гормональный взрыв»… Поступил бы так же. Потому что результатом его, в первую очередь, стала Джоанна. А ради нее он был готов лишиться не только имущества, но и собственных костей.

Вот почему Рейнс смеялся над ним – самоотверженность смотрелась на Маккое, как аксельбант на слоне – нелепо, почти неправдоподобно и весьма своеобразно. И он же заставил Леонарда смириться и отпустить эту ситуацию. Поначалу тот считал, что так и было, у него получилось, но вечер первого свидания они с Джо провели в неловкой тишине, заполненной только болью. После которого что-то в отце и дочери треснуло и больше никогда не собиралось восстанавливаться и становиться прежним. После этого Леонарда накрыло таким гневом, которого он не знал прежде. Который чуть ли не буквально рвал его на части, заставляя швырять пустые пробирки в стены и рушить его жизнь теперь уже до конца.

Он с трудом мог вспомнить, как писал заявление об увольнении, как собирал нехитрые пожитки и отправлялся на первый попавшийся космодром. И друг-прозектор не смог его остановить, как бы ни увещевал. А в челноке, поругавшись с каким-то офицером, он встретил человека, который был разбит не меньше, чем он. Но который был готов строить новый город на выжженном пепелище. Больше того – был готов строить не только для себя, но и для такого же страждущего – как новонареченный «Боунс» потом узнал, сердце у Джеймса Тиберия Кирка было непомерно большим. В переносном смысле – он все-таки врач, и просканировал знакомца во вторую очередь.

В первую, конечно же – была новая порция выпивки, зато потом… Потом была Академия, в толпе новобранцев которой хандра и Маккоя, и Кирка поразительно быстро растворилась. Большей частью стараниями Кирка. И его же стараниями новые встречи с дочерью больше не проходили в угрюмой тишине – ни одна из них. Только за это Леонард будет благодарен Джиму до самой смерти. Даже с учетом того, что до нее же – будет чувствовать вину перед Джо.

Одному высшему разуму известно, насколько Маккой хотел бы быть с дочерью постоянно, но здравый смысл и рациональность убедили – ожидание каждой новой встречи будет его медленно и весьма болезненно убивать. Ожидание тоскливое, наполненное больничной рутиной и ничего не значащими интрижками с медсестрами. Джим же обещал ему переподготовку, службу и безвоздушное пространство Вселенной, полное мириад неизвестных болезней – перспектива ничуть не лучше. Даже хуже – Леонард вспомнил о собственном без вести пропавшем отце и ужаснулся, но Кирк, опять-таки, был весьма убедителен, и доктор решил рискнуть.

Рискнуть оставить дочь ради сомнительного удовольствия изучать глубины космоса. Он никогда не перестанет об этом жалеть, но никогда не станет двуличным моралистом, чтобы заключать какие-либо сделки с собственной совестью. Выбор уже сделан. Остается только жалеть, ждать новой встречи и надеяться, что маленькая Джо его не возненавидит.

– Пап, давай поиграем в «Космические змеи и лестницы», – Джоанна завлекающе трясет коробкой со старой настольной игрой, и Леонард фыркает про себя – снова будут больше спорить о правилах и количестве ходов, а не играть.

Но они оба будут играть с удовольствием – Джо получила в наследство от прадеда большую пыльную коллекцию таких игр – ей никогда не доест. Поэтому Маккой усаживается рядом с дочерью за стол и несерьезно ворчит – «Змеи и лестницы» – еще не самое худшее.

***

Океан сам натолкнул их на мысль, что он – живое существо. С первого же визуального контакта. Просто понять это было тяжелее – даже весьма гибкому уму бывалых исследователей.

Под лучами восходящего солнца поверхность блестела, как будто по ней стекало красное масло. На закате неподвижно всхолмленная равнина искрилась буро-фиолетовыми отблесками. Редко – цвета индиго. Вот только на фоне бесконечных гряд было еще кое-что – многочисленные затейливые сооружения, которые океан создавал из собственной пены. Вверху они имели студенисто-пенную консистенцию, в центре – субстанцию, гибкую, как мускул, а книзу – все еще эластичную скальную твердь. Сооружения эти были от нескольких метров до десятков километров в длину и ширину, простирались на волнах, над ними и уходили под воду. Они напоминали то огромные скелеты рептилий, то невиданные города, имели грибообразное строение или совершенно абстрактное. Часть таких форм повторялась, часть была уникальной. Какие-то жили несколько земных часов, а другие – дни и недели.

Начав изучать эти образования, Спок ни за что не согласился придумывать им названия – с фантазией у него слабовато. Не доверил и Джиму – будет сплошная нецензурщина. Поэтому «наречением» занялся экипаж: не только простые ученые, но и те, кто побывал на поверхности и внутри этих сооружений. В результате появились «древогоры», «длиннуши», «симметриады» и «асимметриады», «позвоночники», «грибища», «мимоиды» и еще десяток наименований.

Все эти формации имели свои этапы развития, продолжительность жизни, особенности строения, но одной из самых ярких черт стало повторение – копирование предметов, находящихся поблизости. На это были способны далеко не все формы, но это и натолкнуло исследователей на мысль о разуме. Например, мимоиды на своем «теле» воспроизводили шаттлы, турбогенераторы, пробирки, скафандры, аппаратуру – любую неорганику, что оказывалась в радиусе 7-10 километров. Весьма точно, с сохранением размеров и из той же студенистой пены, из которой состояли сами. Но не людей, животных или растения. Хотя манекены, чучела, изображения или скульптуры копировались немедленно. Этот процесс не мог быть автоматическим, бессознательным или инстинктивным. Это говорило о жизни.

За этой мыслью абсолютно логично последовала другая: контакт. Ученые использовали аппаратуру, посылающую сигналы в обе стороны – моделирующую, расшифровывающую и интерпретирующую. А в ответ получали нечто, похожее на обрывки гигантской выкладки высшего разума – сведения реакции на контакт, выражения вечных истин, произведения искусства, эхо от пульсации форм, возникающих на другом полушарии или же математические уравнения – понять, что это, было невозможно. Не только потому, что ни один ответный сигнал не повторился дважды, но и потому, что приборы, погруженные в субстанцию океана или его формаций, после извлечения оказывались частично или полностью модифицированы этим самым океаном. Не деформированы, а изменены. Очевидно, чтобы ответить офицерам Звездного флота.

В исследовательском отделе после этого случилась небольшая истерика, а Чехов сказал, что «Солярис» – имя этого существа.

После чего-то подобного в любом научном кругу начнут возникать многочисленные споры и прения – так произошло и на «Энтерпрайзе». Биологи говорили о том, что, возможно, океан – это примитивная, жидкая клетка, разросшаяся и окружающая планету студенистой оболочкой. Физики и астрономы утверждали, что это – чрезвычайно высокоорганизованная структура, превосходящая любую известную, способная влиять не только на окружающее пространство своей поверхности, но и всей планеты, ее спутников, течение времени, любую частицу и поле. Но чем дольше они изучали, тем больше Спок убеждался, что правы могут быть как все, так и никто конкретно.

Этот океан вполне мог из добиологической формации, «праокеана» – раствора слабореагирующих химических веществ – под воздействием внешних условий шагнуть сразу же на стадию «гомеостатического океана», конечного результата эволюции. Минуя все ступени развития – образование одно-и многоклеточных организмов, появление растений и животных. Как будто океан не приспосабливался к условиям среды и жил в ней – он сам стал «хозяином среды». Ею. Ведь именно Солярис стабилизировал орбиту планеты, каким-либо образом влияя на ее движение. А из отклонений в измерениях времени на одном и том же меридиане стало ясно, что Солярис сам моделирует собственную метрику пространства-времени. Он обладает совершенно необыкновенной взаимосвязью энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частот, полей…

К середине исследований большинство сходилось на том, что это – мыслящее море-мозг, занимающееся исследованием всего сущего. Людей, что оказались ближе всех, и глубин космоса, которые полны различных поступающих сигналов. Джим, услышавший подобную выкладку от Спока, усмехался весьма невесело. Сказал, что в таком случае, океан – это огромный космический «йог», мудрец и олицетворение всеведения. Понявший суть бытия и устройство Вселенной, но навряд ли жаждущий поделиться информацией с «менее разумными» существами. Вулканца же интересовало другое: если происходящие в океане процессы – это своеобразный способ мышления, то есть ли сознание у этого океана? Возможно ли мышление без сознания? Могут ли они вообще применять к этому океану термин «разумный», уместен ли он или и здесь будет новая классификация? Пока все эти вопросы остаются без ответа.

***

К 11 годам он заканчивает школу. Московский космический – в 15. Он задумывался и о магистратуре, и об аспирантуре, но в процессе поедания именинного пирога Люссиль как бы невзначай поинтересовалась: приложил ли дражайший внук достаточно усилий в процессе своего обучения, и у Павла мгновенно бисквит стал костью в горле. Он многое мог стерпеть. Особенно от нее. Но в этот раз обида легла на гормоны пубертатного периода, и Павел устроил самый настоящий бунт. Он сорвал голос, крича о чем-то, чего уже никогда не вспомнит, мать хваталась за голову, а бабушка взирала на него с олимпийским спокойствием и фарфоровой чашкой в руке. После того, как он немного успокоился, она спросила, закончилась ли эта детская истерика с требованием купить понравившуюся игрушку, а Чехов понял, где он хочет быть и чем заниматься. Где угодно и чем угодно – только бы не в прямой досягаемости любимых родственников. И сразу же об этом объявил. От Людмилы Георгиевны последовало презрительное «пфе», а Павел окончательно уверился в правильности своего решения. Позже, уже давно остыв, он его переосмыслил, но отказываться не стал – это дельце еще могло и выгореть. В конечном итоге, все это могло оказаться не только подростковой импульсивностью, но и призванием, стезей и достойной целью в жизни. И он решил поверить самому себе, не слушая мнения окружающих.

В Академии было интересно. Гораздо больше неизученных дисциплин, именитых профессоров, существ с разных концов галактики и просто выдающихся личностей. Хоть тот же Кирк, к примеру. В Академии Павел находит не только призвание, но и путь, которым хочет следовать всю свою оставшуюся жизнь. Он заводит друзей, романтические отношения с несколькими гуманоидами женского пола и знает теперь, чего хочет от самого себя. И идет к своей цели без страха и сомнений, сколько бы оных ни выказывали мать и бабушка. В то же время он все еще чувствует некоторую неуверенность и смятение, но точно не собирается пасовать перед трудностями. Если Люссиль ждет, что именно этим все и закончится, то ждать ей придется долго.

В Академии не только интересно, но и трудно. А порой и страшно – подвыпившие кадеты-марсиане в темной подворотне у кого угодно вызовут серьезные опасения за собственную шкуру, но публичное «распятие» Кирка за хакинг – это двуличие и лицемерие, от которых гнев идет вперемежку с тошнотой – слишком легко можно лишиться всего, чего достиг. А уж первый полет «Энтерпрайза» и вовсе заставляет ощутить дыхание смерти на своем лице. Вот из-за чего тело постоянно неконтролируемо содрогается. Именно там, за навигационным пультом флагмана Федерации, Павлу до обморока жутко. Он впервые берет на себя подобную ответственность. И совершенно не готов брать на себя еще и ответственность за чью-то жизнь.

Его никто не собирается обвинять в том, чего никто не смог бы сделать. Он сам понимает, что шансы были мизерные. Но это не значит, что он не будет чувствовать шока, оцепенения и выворачивающей наизнанку боли. Первое знакомство с подобной ответственностью становится весьма жестоким опытом. Это заставляет его еще раз обдумать некоторые аспекты своей жизни. И сделать весьма неоднозначные выводы.

Позже, на Земле, уже после окончания инцидента с Нарадой и назначения Кирка капитаном, Павел звонит бабушке. Он почти никогда не делал этого первым, но сейчас чувствует, что это необходимо. И далеко не потому, что он пересмотрел какие-то свои приоритеты.

Он рассказывает ей все от начала до конца, а она молча внимает. В кои-то веки без ехидных комментариев после каждого абзаца. Почти не смотрит в камеру видеофона, но внимательно прислушивается к каждому слову,интонации и междометию. После того, как Павел заканчивает, Люссиль долго молчит, делает какие-то заметки в своем старом, еще бумажном, блокноте, чуть слышно вздыхает и изредка посматривает на внука. А потом вдруг говорит, что если ему была нужна помощь психолога, то он обратился не по адресу, и отключается. Павел ошеломленно моргает несколько раз, а потом разражается таким хохотом, что на глаза моментально начинают наворачиваться слезы. Он смеется и смеется, пока не начинает задыхаться, но не пытается успокоиться.

Сквозь смех и слезы он решает, что это будет его последняя истерика. Он клянется себе, что подобная больше никогда не произойдет. Он четко понимает, что смертельная опасность на Флоте будет везде и всюду. Понимает, насколько высока цена ошибки. И понимает все это благодаря реакции бабушки – той, что всегда отвечала за свои слова и поступки, – он сам выбрал этот путь и сам должен научиться не спотыкаться на нем. Никто ему в этом не поможет. Никто его не поддержит. Просто потому, что «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» – если он не справится, то в космосе ему делать нечего.

Его бабушка никогда не любила лентяев, слабаков, неучей и трусов. И все, что делал Павел – пытался доказать ей, что ни одним из них не является. И прямо сейчас у него, кажется, появился шанс поставить наконец точку в этом вопросе.

***

О новом ухажере матери Джо тактично почти ничего не рассказывает. То ли не желая задевать этим отца, то ли из солидарности с матерью – Леонарду откровенно плевать. Главное, что дочь рядом. Главное, что редкие свидания больше не мука. Постепенно все становится на свои места, и они привыкают к текущему положению дел.

Он приезжает к ней каждые три месяца. Чаще Мириам сама привозит дочь – она помогает в местной адвокатской конторе, а Джо проводит выходные с ним и Джимом. Кирк не навязывается, конечно, но увидев его в первый раз, Джо безоговорочно влюбилась в этого парня, и Леонард не стал возражать. Он сам был почти в него влюблен. Естественно, не в романтическом смысле – в неуемную энергию Кирка, его харизму, широкую улыбку и жажду приключений. Он ни минуты не мог усидеть на месте, и уже совсем скоро Маккой понял, что они втроем побывают в самых необычных местах не только кампуса, но и Сан-Франциско. Позже – Земли. Еще позже – космоса. Джим никому не даст скучать в своей компании.

Но иногда Кирк был занят, и Леонард оставался с дочерью наедине. Они неспешно прогуливались, объедались мороженым в первом попавшемся кафе и говорили только о чем-то незначительном, легком, повседневном. Джоанна – об оценках в школе и подругах, Маккой – о необычных болезнях и новых изобретениях в медицине. Они оба старались не думать о том, что будет после Академии. Что после нее их разлука станет куда продолжительнее и тяжелее. Они оба не хотели расставаться, и пока было время предпочитали закрывать на проблему глаза.

Леонарду кажется, что с каждой встречей дочь меняется до неузнаваемости. Она смеется над ним и говорит, что это от того, что они редко видятся, но Маккой знает, что для нее остается все таким же. Вредным, ворчливым, ехидным, но любимым отцом. Зато она… Она растет слишком быстро. К выпуску из Академии Леонард уже настолько погряз в сомнениях, что готов бросить все и остаться на Земле. Отчислиться, устроиться в обычную больницу и наблюдать за тем, как Джо учится, ссорится с друзьями, печет пироги, смеется над вечерними телешоу, поступает в колледж, знакомит его со своим возлюбленным, выходит замуж, рожает детей – что угодно, что только она ни захочет сделать. Вот только когда Джим в третий раз сдает «Кобаяши Мару», а на сессионном слушании приходит сигнал бедствия от Вулкана, все сомнения Леонарда исчезают, как мираж в пустыне. Большая их часть, по крайней мере.

Маккой очень быстро вспоминает, почему оказался в Академии, зачем сюда пришел и чего хотел достичь. Он расстался с Мириам и старался начать все заново. По-другому. Без дочери и в космосе. Вот какова его жизнь прямо сейчас. Джо будет расти без него, а самому Леонарду стоит погрузиться в работу. Он это и делает, но это не значит, что он ни о чем не жалеет. В конце концов, он не собирался всю оставшуюся жизнь быть «выходным папой».

Их первая миссия начинается весьма феерично, и все, что может Леонард – утирать слезы дочери и обещать быть осторожным. В космосе всегда опасно, всегда, но он будет стараться именно ради нее. На Вулкане, на Нибиру, на Йорк-тауне – везде, куда их ни затащит Кирк или Адмиралтейство. Теперь это его жизнь. Раз уж не может быть с дочерью постоянно, то хотя бы постарается не расстраивать ее больше, чем есть.

Они переписываются, созваниваются, когда есть стабильная подпространственная связь, и видятся между миссиями. Несколько раз умудрились встретиться в космосе – у Джо бывали школьные экскурсии на ближайшие экзопланеты, а Джим смог сделать так, чтобы «Энтерпрайз» в то же время находился поблизости. Он тоже любит Джо. И еще больше любит подтрунивать над Леонардом, когда тот включает режим «папочки».

Теперь Маккой рассказывает дочери об их приключениях. Далеко не все и частенько изрядно приукрашивая произошедшее, но Джо всегда в восторге. Она начинает бредить космосом и всерьез заявляет отцу, что выберет будущую профессию, непременно связанной с планетами, галактиками, Федерациями или иноземными содружествами. В то же время она весьма недурно иллюстрирует некоторые моменты из таких рассказов. Отчасти все еще в по-детски примитивной технике рисования, но Леонарду нравится – это почти карикатуры, которые иногда очень точно отражают суть. Потом Джо начинает писать – говорит, что в литературном кружке, который она посещает, ученики часто сочиняют небольшие рассказы на вольную тему, и она, конечно же, поделилась одной из историй отца. В ее интерпретации событий лжи еще больше, и в конечном итоге получается что-то совершенно неправдоподобное, но Маккою нравится. Он с радостью исправляет ошибки, а потом почти час спорит с дочерью о стилистике письма и характерах персонажей. С тех пор она изредка присылает ему свои рисунки и очерки, а он дает ей идеи для новых.

В увольнительных он посещает всевозможные рынки, магазины, торговые палатки и уличных продавцов – ищет для дочери что-нибудь редкое, интересное и просто запоминающееся. Кирк часто навязывается в компанию, заставляя посетить еще и антикварные магазины, ломбарды и аукционы, но благодаря ему, Леонард гораздо быстрее находит то, что понравилось бы Джоанне. Он хочет баловать ее как можно больше, и Джим ему в этом потакает. Не только потому, что это дочь друга – наверняка чувствует себя ответственным за то, что однажды «украл» ее отца. Маккой так не считает, но не разубеждает Кирка – когда того грызет совесть, он становится мнительным и осторожным, а это значит, что и у СМО, и у «Энтерпрайза» будут парочка спокойных дней. Спок, вон, виделся с Джоанной всего несколько раз и не спешит ее чем-то одаривать, а Джим относится к ней чуть ли не как к сестре. Леонард рад этому, но и не вздыхать про себя не может: несмотря на все, он все еще не с ней. Он просто не с ней, и дорогие подарки, по поводу и без, не заменят живого общения.

***

Через пять недель нахождения на орбите к загадкам этой планеты, или ее обитателя, прибавляется еще одна. Та, что окончательно уверила их в том, что океан – живое существо, а его природа – это нечто фундаментально новое и весьма неординарное. Шокирующая и, похоже, даже опасная загадка.

Группа биологов из трех человек проводила исследования океана непосредственно над его поверхностью. Они совершали полет на техническом шаттле на небольшой высоте и собирали дополнительные данные о составе «воды» и воздуха, глубинах данного сектора и подводных течениях. Из-за возникновения пятна на красной звезде, которое корпускулярным излучением влияло на подпространственную связь, «Энтерпрайз» мог только визуально следить за шаттлом, а биологам оставалось вести беспрерывную запись своих исследований. Но в какой-то момент они попали в полосу быстрообразующегося тумана, и любой контакт был потерян. Они просто исчезли со всех радаров и локаторов почти на час, а потом появились в полусотне километров от места последней локализации и моментально устремились к «Энтерпрайзу». Они постоянно вызывали базу на связь, но в потоке помех даже Ухура не смогла разобрать чего-то членораздельного. Шаттл вело из стороны в сторону – очевидно, случилась поломка – еле смог причалить, а в доках очень быстро выяснилось, что больше всего пострадал экипаж.

Фехнер спустился по трапу на подгибающихся ногах – он горько, безутешно рыдал и никак не отреагировал на подбежавших техников дока. Бертона беспрерывно тошнило и вырвало уже по пути в медицинское крыло. Каруччи был в гневе, хмурился, кривился, сжимал зубы и кулаки и отказывался отвечать на любые вопросы – его трясло крупной дрожью. Целые сутки доктор Маккой выяснял причины подобного поведения и пытался хоть как-то успокоить офицеров, но только Бертон согласился поговорить со Споком – остальные составили рапорта и многим позже. Спок же в это время сам пытался выяснить, что произошло.

Из бортового журнала стало ясно, что в секторе, где двигался шаттл, установился штиль – биологи легко собирали данные. Но через какое-то время над поверхностью появилась красная дымка, которая быстро уплотнилась и дезориентировала группу. Все приборы начали сходить с ума, и Бертону пришлось взять ручное управление как наиболее опытному пилоту. Фехнер и Каруччи занялись изучением феномена и вскоре выяснили, что туман представляет из себя коллоидную взвесь. Мелкую и липкую – она быстро покрыла тонким слоем экраны, иллюминаторы и линзы внешних камер – биологам пришлось выбраться наружу, чтобы ее отчистить. Взвесь забивалась во все щели и вредила работе еще и двигателей, поэтому Бертону пришлось маневрировать, набрать обороты и, наконец сориентировавшись по просветам в тумане, подняться на более высокую отметку. Там они заметили пространства, свободные от тумана. Воронкообразные отверстия разного диаметра, сквозь которые проглядывал океан. Спустившись в одно из таких отверстий, биологи оказались как бы внутри медленно вращающегося смерча – по краям двигались потоки воздуха, а в центре было спокойно. Добравшись к середине воронки в несколько сот метров, ученые обнаружили область, полностью свободную от волн. На их глазах поверхность океана становилась полупрозрачной – замутнения исчезали, и через некоторое время толща очистилась настолько, что стал виден желтый ил на глубине нескольких метров. Этот ил походил на ленты водорослей, тянущихся по дну и шевелящихся от течения, но некоторые из лент поднимались вверх и всплывали на поверхность. Там они блестели как стекло, начинали бурлить, пениться, и быстро застывали, становясь похожими на раствор глюкозы, обработанный термически.

«Как сахарный сироп», – прокомментировал завороженный голос Бертона на записи, и Спок вздрогнул – он и не заметил, что был так же поглощен во время просмотра, как и биологи в тот момент. Больше всего это походило на зарождение очередной формации океана. Возможно, еще не классифицированной, потому что дальше все стало еще более необычным. Ил начал собираться на поверхности в большие комки, образовывал бугристые шарообразные скопления, а потом и более разнообразные формы. Из-за движения воздуха шаттл незаметно отнесло к стене тумана, и когда Бертон скорректировал курс и вернулся к центральной точке, перед учеными и объективами камер уже оказалось полноценное строение из желтого гипса – вещество не только разрослось почти на десяток метров во все стороны, но и успело затвердеть. Больше того – бесформенные, казалось, скопления обрели определенные очертания и стали узнаваемы. Споку они напомнили земной сад – он смог определить эти формы как карликовые деревья, небольшие кустарники и клумбы, между которыми были проложены дорожки. Очень четко была видна живая изгородь на тонких жердях в одной части этого «сада». В другой – оказался десяток небольших кубов с геометрически выверенными гранями – с маленьким отверстием на одной и немного покатой «крышей». За изгородью у кустов лежали орудия, напоминающие садовые инструменты: что-то вроде граблей и лопат. Бертон и Фехнер сравнили эту форму с моделью сада, выполненную в натуральную величину. Каруччи молчал, но только до того момента, как Фехнер предположил, что кубы – это старинные сооружения для определенного вида насекомых, занимающихся сбором пыльцы растений. «Пасека», – определил Спок, а Каруччи вдруг дрожащим голосом попросил своих напарников набрать высоту и улететь из этого места. Биологи пришли в недоумение и начали возражать, но вскоре им пришлось это сделать – желтый «гипс» вдруг стал трескаться и ломаться, из образовавшихся черных расщелин волнами повалили новые порции ила, часть которых застывала, а другая – растекалась, уничтожая предыдущие формы. Очень быстро вся эта предполагаемая «модель сада» забурлила и покрылась пеной. Одновременно с этим стены тумана начали сближаться, движение воздуха усилилось, и Бертон был вынужден набрать высоту. Он обратил внимание на Каруччи – тот нервно сжимал кулаки, хмурился, как будто обдумывал или вспоминал что-то, но на вопросы о своем состоянии ничего не ответил.

Недолго покружив над пеленой тумана, биологи заметили еще одну воронку – в ней тоже была формация из ила. На этот раз Бертон не спускался слишком низко, но и с высоты десятка метров в океане была четко различима новая «модель». Она представляла из себя часть стены какого-то здания, неглубоко погруженного в волны. В ней были ряды регулярно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна. В которых, наверняка из-за помех на видеозаписи, казалось, как будто кто-то двигался… Почти сразу стена стала подниматься над поверхностью океана. По ней водопадом стекал ил и какие-то слизистые образования с прожилками. Через несколько мгновений стена треснула на две части и моментально завалилась на бок, уйдя под воду. Шаттл резко рвануло вверх, двигатели натужно заработали, и в кабине началась ощутимая вибрация, а Бертон, отцепив ремни безопасности, оказался на полу, заходясь в рвотных спазмах.

Фехнер пытался ему помочь: быстро сканировал, чем-то колол из гипошприца, но пилот только отирал обильно выступающий пот на лице и шокировано повторял фразу «этого не может быть». «Может», – вдруг ответил ему Каруччи, взявший на себя управление. «Как видишь. Но мы должны проверить еще раз…» На этом между ними возник бессодержательный спор, смысл которого Спок не понял так же, как и Фехнер.

Но когда они оказались в третьей воронке, покоя лишился и последний оставшийся вменяемым биолог.

Она была в несколько раз больше первой и второй, и издалека на поверхности океана был различим одиночный плавающий предмет. По цвету он был почти белым, а по форме напоминал человека. Каруччи сделал опасный поворот, боясь упустить из виду находку и резко снизился – шасси шаттла ударилось обо что-то мягкое – наверняка о гряду волн. И теперь биологи наблюдали модель, которая не то плавала, не то стояла по пояс в воде. Это определенно был человек. Без скафандра, но несмотря на это, он двигался. И был очень большим – около 10-13 метров в высоту – с шаттла, что находился почти на поверхности океана, размеры угадывались достаточно точно. Это был человеческий ребенок.

Его строение и пропорции были определенно детскими, соответствуя возрасту 2-3 лет. У него были черные волосы и голубые глаза. На нем отсутствовала любая одежда, а кожные покровы блестели, как будто ребенок был мокрым или скользким. А еще он постоянно, беспрерывно двигался. Теперь это напоминало уже не модель, а очень точную восковую куклу – ее руки и ноги двигались, а глаза и рот открывались и закрывались. Вот только характер этих движений не подразумевал кукловода – Спок видел, что они не естественны для того вида, что тот представлял, но быстро определил, что они методичны. Все движения мускулатуры проделывались по очереди, группами и сериями. Как будто ребенок, или кто-то отличительно иной, находящийся внутри, хотел выяснить, что он может делать этим телом – руками, торсом, ртом. Все это происходило одновременно, и хуже всего смотрелось лицо, которое попеременно выглядело то веселым, то грозным, то испуганным, то торжествующим. Его глаза, губы, щеки, нос были совершенно типичны для гуманоида, но мимика совершенно не соответствовала. Все эти движения происходили с необычной быстротой, но биологи и не наблюдали долго – всего через несколько десятков секунд, наполненных шокированными возгласами Каруччи и Бертона, Фехнер вдруг неистово закричал, схватился за голову и упал на колени. Каруччи тут же набрал высоту, Бертон подполз к Фехнеру, обнял и попытался успокоить коллегу, но тот лишь трясся, а потом начал отчаянно рыдать, сквозь всхлипы выдавливая из себя только одно членораздельное «нет».

После этого шаттл оказался в доках «Энтерпрайза» в считанные минуты. Его экипаж – у доктора Маккоя, а у Спока – записи и новый феномен Соляриса.

***

Штатный психолог предлагает ему поделиться своими переживаниями с близкими людьми – родными и друзьями. Как будто ему и так не хватало «исповедей» на назначенных сеансах. Павел уже рассказал об этом бабушке и ничего толкового в ответ не услышал. Друзья же… Многие из его знакомых в Академии с подобным наверняка не сталкивались, так что понять не смогут. Он неплохо сдружился с Сулу – тот тоже впервые оказался на флагмане, но ему и не нужно рассказывать – он в этом участвовал. Единственное, что остается Павлу – справиться самому. А еще – набраться смелости и подойти к коммандеру Споку. Но стоит только это себе представить, и Павла тут же начинает тошнить. Он знает, что будет не говорить, а блеять жалобным голоском, и это не просто выставит его некомпетентным офицером, но и оскорбит вулканца. Все равно правильных слов он подобрать не сможет – просто невозможно представить, насколько ему тяжело от смерти одного единственного человека. Чьей-то любимой жены и матери. Ему страшно представить, что бы он почувствовал на месте Спока. Когда кто-то молодой, неопытный, и плевать, что гениальный, ввязывается в то, что ему не по зубам. Павел считал себя готовым к службе, но такое явно не по плечу кадету, вчера вставшему из-за парты.

Он может сомневаться в своих силах, но не намерен отступать. Хоть и удивляется, когда снова получает назначение на «Энтерпрайз». Под командование Кирка и Спока. Павел считал, что при всех его неординарных заслугах такого промаха ему не простят и отправят служить на федеративные грузоперевозки, но его приписывают к флагману, и остается только удивляться. Правда не очень долго – первая же неделя в новой миссии открывает ему глаза – показывает, что там, у Вулкана, жизнь перевернулась не только у него, но и у всего экипажа. Ни один из них больше не сможет быть прежним. Все они пережили тяжелую, шокирующую ситуацию, которая не могла на них не повлиять. Они изменились, но эти изменения неожиданно сплотили их. Именно там все они стали одной командой – как будто горсть разномастного металла расплавили, и теперь им никуда друг от друга не деться.

Павел вдруг чувствует себя частью единого механизма и безумно рад в нем находиться – он просто не думал, что ему это будет позволено. Но капитан Кирк подмигивает ему, поднимаясь на мостик, коммандер Спок сдержанно кивает, а Сулу хлопает по плечу, и Павел снова готов расплакаться. Он – часть этой команды, и несмотря ни на что, они ему доверяют. Его словам, поступкам и разуму. Такое доверие не купить – оно только заслуживается, и если Чехов сдастся, он снова его предаст, а он не намерен делать этого даже под страхом смерти. Он безумно благодарен за него и клянется самому себе, что оправдает возложенные на него надежды. Это Люссиль никогда в него не верила, а для «Энтерпрайза» он готов расшибиться в лепешку. Даже если так и не сможет подойти к старпому с разговором.

Со временем он, конечно же, набирается опыта. Мужает, оттачивает реакцию, тренирует стойкость. Они все. Экипаж несет потери и пополняется, но в основе своей они остаются все теми же – теми, кто однажды изменился. Теми, кто однажды сплотился и больше не видит своей жизни друг без друга, корабля и космоса. Павел несказанно рад, что когда-то принял решение уйти во Флот. В особо благодушном расположении духа он даже думает, что это именно бабушка поспособствовала – не пойти на службу, конкретно, а просто подтолкнула к чему-то большему. Как будто этими своими понуканиями, претензиями и скепсисом вынуждала его стараться сильнее, потому что знала, что он способен на многое, многое большее. Напрямую он, естественно, не спрашивал, чтобы не нарваться на сарказм, поэтому молчаливо уважал ее еще и за это – за дальновидность, если та все-таки имела место быть.

Теперь, с высоты уже не юного возраста и обретенного опыта, он благодарен ей за привитые усидчивость, старательность и дотошность. За желание того большего – всегда и во всем. Эти качества очень помогли ему как исследователю, офицеру и ученому. Даже если Люссиль все еще оставалась им недовольна и частенько находила поводы для претензий.

Вот как сейчас: она постарела еще больше – волосы белее снега, красивые руки испещрены морщинами, фигура окончательно высохла и только взгляд остался все таким же острым и цепким. Она снова интересуется, что внук сделал такого, чтобы она могла им гордиться.

– Я люблю свою жизнь и свою работу, – он улыбается и прикрывает глаза, откидываясь на спинку кресла. Людмила Георгиевна – в соседнем, она все еще хочет знать, может ли Павел быть объективным по отношению хоть к чему-нибудь.

– Бесполезные шастанья в космосе – несомненно, наивысший предмет мечтаний романтичных идиотов.

– Ты же сама строила космические двигатели, – фыркает он, зная, чем ему ответят.

– Для перемещения из пункта «А» в пункт «Б» с наибольшей скоростью и при наименьшей затрате топлива. Путешествия, по сути, в бесконечность – это утопия, – она остается при своем.

– Мы ищем новые миры и находим их, – он считает, что парирует достойно.

– Это-то и бессмысленно. Вы один-единственный мир до конца понять не в силах, – и расстроен, когда раз за разом бабушка не хочет идти на компромисс с желаниями внука.

– Может быть. Но мы никогда не перестанем искать.

– Что искать?

– Что-то большее. Миры. Загадки. Ответы на вопросы. Себя во всем этом, – иногда он тешит себя мыслью, что она может беспокоиться о нем, что хочет видеть его чаще или хочет, чтобы он был рядом с ней.

– Давно ли ты ударился в такие псевдонауки, как философия? – если бы на столе между ними стояло молоко, оно бы скисло от количества презрения в ее голосе. И Павел снова смеется в голос, а сам внутри обмирает: она права. И он прав, когда говорит ей что-то подобное.

– Это приходит со временем, проведенным в космосе. Тебе не понять.

Обвинить ее в том, что ее разум чего-то не может осмыслить – такого она не простит, и Павел смеется над собой: стоило набраться подобной храбрости, когда он будет не в «зоне прямого поражения» – получить подзатыльник за наглость все еще унизительно. В любом возрасте. Вот только Люссиль не обижается и не кривится в гримасе – на ее лице маска скорби, а хриплый голос окончательно садится.

– Яйца курицу не учат.

***

Совсем скоро из малышки, которая только-только встала на ноги, Джоанна превращается в подростка. Она собирает длинные волосы в хвост, удобным комбинезонам с рисунком лягушки на кармане предпочитает шорты, юбки и сарафаны, а ее взгляд становится глубоким и серьезным. Она как будто успокаивается – чаще просто обнимает его за руку и долго молчит, когда они сидят рядом на диване, вместо того, что тащить его в какое-нибудь кафе, кинотеатр или на выставку.

В такие моменты Леонард часто порывается спросить, что ее беспокоит, и тут же осекается – он знает. Она тревожится о нем точно так же, как он тревожится о ней – вдалеке друг от друга они могут не успеть вовремя прийти на помощь, если та вдруг понадобится. Для них обоих это все еще риски, как бы лояльно они к ним ни относились. И вместо разговоров на болезненные темы Леонард старается разнообразить их досуг. Все те же кафе, кинотеатры и выставки. С подачи Джима – дайвинг у берегов теплых морей, выход в космос на Лунной орбите, гонки на мини-карах и тренировка на скалодроме. Леонард воет белугой и хватается то за голову, то за спину, то за сердце от таких экстремальных выходных, но и не понять не может тонкий расчет Кирка. Захлебываясь адреналином, ни у Джо, ни у Леонарда не возникнет ни одной мысли о скорой разлуке и ее тревогах. А еще… А еще Джим как будто приучает его девочку к опасности – чтобы знала, что ту тревогу слишком часто преувеличивают в своей собственной голове. Гораздо чаще любая опасность проходит стороной. В отношении Джима это далеко не всегда верно, но Маккой понимает еще и то, что друг по-прежнему волнуется за них обоих и старается помочь как может. Леонард в который раз умиляется и снова хватается за сердце – как бы не сглазил.

А однажды он слышит обрывок их разговора. Джо встречает отца у здания Адмиралтейства, и пока Леонарда отвлекает какой-то бюрократ с научной степенью, Кирк успевает поболтать с Джо. Та внимательно его слушает, сжимая маленькие кулачки на подоле блузки, кусает губы, а Кирк кладет свою ладонь на ее макушку. Он заливается соловьем, что-то вполголоса рассказывая, а Леонард замечает не менее недоумевающего Спока в десятке метров от них.

Но через несколько минут Джоанна вдруг утыкается в чужой форменный китель, пряча лицо, и Леонард со Споком больше не могут оставаться в стороне.

– Верь в нас, детка. Все будет в порядке, – слышат они тихий, но уверенный голос Джима.

Маккой не хочет знать, чем он ее расстроил и очень хочет знать, чем дочь сама себя терзает. Но та отнимает лицо от груди Кирка, алеет щеками, а потом все же улыбается. Открыто и ярко. Ее глаза блестят, она кивает Джиму и почти моментально становится совершенно обычной девочкой-подростком. Которой абсолютно не из-за чего рыдать посреди улицы.

Эта метаморфоза сбивает с ног, но сколько бы Леонард ни допытывался, ни дочь, ни друг, ничего не говорят о том, что между ними произошло. Леонард признает их право на секреты только тогда, когда они не дают ему лишних поводов для волнений, но прекращает спрашивать – он верит, что ничего серьезного от него бы не стали скрывать. Он знает, что они оба любят его и доверяют ему, и не захотят тревожить понапрасну, волнуясь еще и о нем. Иногда подобная «пристрастность», как называет ее Спок, выходила им боком, но такова цена за эту любовь. За привязанность, доверие и близость. Он тщится объяснить это вулканцу и закрывает глаза на любые мнимые проблемы. Они – его семья, а быть так близко, порой, бывает еще тяжелее, чем не быть рядом совсем. Это он тоже знает по собственному опыту.

Он знает, что Джоанна не назовет любого другого мужчину отцом. Даже тогда, когда настоящий является им большую часть жизни лишь на фотографии. Он знает, что она всегда будет его любить этой своей детской непосредственной любовью, сколько бы лет ей ни было. Он знает, что она всегда его выслушает и выполнит все его предписания как врача, когда заболеет. Он знает, она каждый раз будет искренне пытаться понять, почему он пропадает на месяц или два, но будет верить и ждать. Он знает, что она последует большинству его советов и всегда будет верить ему не так, как матери.

Но только все эти знания не избавят его от боли и горечи в сердце, когда меланхолия берет свое. Ее не запить ни сладким лекарством, ни обжигающим алкоголем, ни смертельным ядом. Сожаления останутся с ним навсегда, и все, что он может – заглушать их подручными средствами. Инопланетным пойлом, несуразными приключениями Джима, пациентами или неизведанными планетами. Все только для того момента, когда тонкие руки дочери снова его обнимут.

***

Речь Бертона обрывистая и сумбурная и через двое суток после инцидента. Доктор Маккой не выявил никакого внешнего воздействия на организмы биологов, но весьма красноречиво высказался насчет их психического состояния. Все оно сводилось к глубокому шоку, причиной которого могло быть только увиденное. И когда в рапортах Фехнера и Каруччи Спок не увидел ничего, что бы объяснило этот шок, он взялся за Бертона.

Тот нервничал, заикался, поминутно пытался взять себя в руки и глубоко дышать, но говорил. И из его короткого рассказа Спок понял только то, что во второй воронке, где они увидели модель рушащейся стены, было не просто абстрактное здание. Это была точная модель из воспоминаний самого Бертона. Срывающимся шепотом биолог говорил о том, что однажды эта стена рухнула у него на глазах в реальности. Точно так же – раскололась надвое и ушла под воду.

Естественно, выводов из этого заявления можно сделать больше десятка, и самым вероятным было бы совпадение формаций океана с когда-то увиденным человеком событием. Самым маловероятным же был тот, где океан каким-либо образом сканировал подсознание офицеров, выудил из него одно из воспоминаний и воспроизвел в модели. Шокирующих воспоминаний – судя по реакции Бертона и остальных. Но Фехнер и Каруччи отказались подтверждать предположение со сканированием – однозначных доказательств не было, и Споку пришлось теряться в этих выводах и догадках.

Пришлось заново исследовать записи, отправлять новые шаттлы в полосы тумана и искать еще хоть что-то, что могло бы пролить свет на природу этого феномена. Трое биологов больше ничем не могли им помочь, не помогал и океан – они находили только мимоиды, симметриады, длиннуши или позвоночники, но больше ничто не подтверждало, что этот океан – не только живое существо, но и разумное, обладающее какими-либо экстрасенсорными способностями.

Спок берет за основу этого феномена данные о самых распространенных формациях Соляриса. Длиннуши не подходили почти по всем параметрам, кроме, конечно же, пены, из которой было сделано все на этой планете. С борта шаттла те представляли из себя длинное продолговатое образование огромных размеров – превосходящих Большой каньон, если искать аналогии на Земле. Опять же, Джим назвал его «питоном», но ни одно земное пресмыкающееся не могло содержать в себе целые горные гряды. Внутри которых находился центр действия сил, возносящих склоны этих гор из медленно кристаллизирующегося сиропа к небу.

Не подходили и симметриады. Хотя именно из-за них весь научный состав «Энтерпрайза» все настойчивее говорил о разумности Соляриса. Симметриады возникали внезапно. Их появление напоминало извержение огромной массы из-под поверхности – область океана в несколько квадратных километров вдруг начинала блестеть, как стеклянная, не меняя при этом своих свойств, а потом вспучивалась и выбрасывалась вверх в виде огромного пузыря, в котором отражалось все окружающее пространство, а цвета преломлялись так, что было невозможно уследить за сменой спектра. Сверкающий огнями глобус недолго парил на небольшой высоте, а потом начинал растрескиваться у вершины на вертикальные сектора, которые перепончатыми арками замыкались, переворачивались, уходили вглубь его тела и там продолжали свои трансформации. Бьющие прямо внутри шара гейзеры ила формировали коридоры и галереи, расходящиеся во всех направлениях, а «перепонки» создавали систему пересекающихся плоскостей, свисающих канатов и сводов. Такие образования у одного полюса идентично копировались даже в мелочах на другом полюсе – отсюда и пошло их название – «симметриады».

Именно из-за этого копирования ученым пришла на ум идея о том, что данные формации могут представлять из себя модели уравнений высшего порядка. Ведь большинство таких уравнений можно выразить языком геометрии и, следовательно, построить эквивалентное им геометрическое тело. Но в случаях симметриад это были бы не просто уравнения, а целые математические системы в четырехмерной модели. Поэтому симметриады больше всего напоминали разумную, «думающую» часть океана. Но они никогда не повторялись, как не повторялись и физические явления, происходящие внутри них: в какой-то области формации воздух переставал проводить звук, где-то уменьшался или увеличивался коэффициент рефракции, локально изменялось гравитационное тяготение, гироскопы сходили с ума или внезапно появлялись или исчезали слои повышенной ионизации. Исследовательский отдел сбился на первом же десятке наблюдаемых феноменов, но все еще считал эти формации «мыслящими».

А Споку больше были интересны мимоиды. Глубоко под поверхностью океана возникал широкий круг с рваными краями, будто залитый смолой. Через несколько часов он начинал делиться на части, расчленяясь и одновременно пробираясь к поверхности. На которой в это время образовывались кольцеобразные волны, что поднимались и обрушивались вниз, на этот «стол», сопровождаемые чавкающим громом. Как будто волны пытались загнать всплывающий объект обратно. Но под воздействием их ударов от диска отделялись части, хлопья, продолговатые гроздья и длинные ожерелья ила, которые сплавлялись друг с другом и неумолимо тащили «материнское» тело наверх. Этот процесс длился сутки, иногда чуть меньше, но за это время всплывающие части поднимались на большую высоту, сливались, пересекались и соединялись, образуя целый город из полипообразных наростов. При чистом небосводе множественные отростки и их вершины были окружены слоями нагретого воздуха, но при появлении хотя бы одной небольшой тучи мимоид начинал расслаиваться. Вверх выбрасывалась часть пены, почти отделяясь от основания, которая бледнела и досконально копировала тучу, что появлялась в «поле зрения» этой формации. В отличие от симметриад, мимоид копировал не себя, а окружающее. Все, что было в радиусе десятка километров. Иногда несоразмерно увеличивая объекты, деформируя их, преобразуя в карикатуры или гротескные упрощения, а иногда повторяя до невозможности отличить от первоисточника.

Копировалось все, кроме живых существ, и поэтому Спок подозревает, что увиденное Фехнером, Каруччи и Бертоном могло быть эволюцией такого мимоида – нечто новое, что теперь способно копировать образы из подсознания живых существ. Но это все еще заставляло его сомневаться в разумности Соляриса.

Через неделю Джим интересуется его результатами исследований, а Спок снова может высказать только предположения. Кирк хмурится, укладывает локти на стол и зарывается пальцами в волосы.

– Знаешь… Фехнер и Каруччи мне тоже ничего не сказали. Отмахиваются своими рапортами и обратно прячутся по каютам. Я не хочу на них давить, но это уже не предположения, Спок. С каждой минутой мне все больше кажется, что океан их не просто просканировал и вытащил рандомные образы из памяти. Он вытащил именно то, что было крайне важно для них.

– Важно? – порой, перед логикой этого человека он готов был преклоняться. Даже если все это больше всего напоминало не логику, а интуицию, какой-то эмпирический опыт или «шестое чувство».

– Да, важно. Страшно, больно, шокирующе. Я подразумеваю: что-то, что оставило очень глубокий след в их воспоминаниях, – отвечает Джим. Он отодвигает в сторону и шахматную доску, и чашку кофе – Спок работал до поздней ночи, и они решили встретиться утром, позволив себе небольшое опоздание к началу смены.

– Не думаю, что это доказуемо. Или принципиально важно, – вулканец тоже вспоминает чужой абсолютно явный страх, но без доказательств вся эта теория разрушится. Хотя он и хочет услышать ее целиком – ему нравится, как Джим интерпретирует события. – Данное предположение берет начало в области чувств, а у меня с ними «не лады», как выражается доктор Маккой. Пояснишь?

Кирк почти неуловимо меняется – расслабляются плечи и брови, на губах появляется легкая полуулыбка, даже когда в глазах все еще стоит грусть.

– Да. Что, если в здании, которое видел Бертон, действительно были люди, и он видел, как они погибли под обвалом? Что, если для Каруччи тот сад был единственным местом, где он когда-либо был счастлив? Что, если для Фехнера этот ребенок… – он запинается и опускает взгляд в стол, и Спок тут же понимает, что Джим имеет в виду. – Что, если их действительно просканировали, а для моделирования выбрали самое яркое из воспоминаний? Самое болезненное, счастливое или страшное? С какой-то определенной целью. Вот о чем я говорю.

– Я понимаю, – соглашается вулканец. – Это может быть попыткой контакта. Но без их письменного подтверждения мы не можем настаивать на истинности этой теории. Как не можем настаивать и на том, чтобы они в чем-то подобном признались.

– А если я еще раз попробую спросить их напрямую? – Джим не просто упирается – он спрашивает точку зрения Спока – догадывается тот, и снова рад, что Кирк хочет знать его мысли о человеческих эмоциональных реакциях.

– Это все еще не этично, Джим, – он добавляет в свой голос фальшивый укор – знает, что Кирк никогда не заставит своих людей выворачиваться наизнанку против их воли.

– Значит, будем искать другие подтверждения? – полувопрос лучится энтузиазмом, и вулканец снова удивляется способности людей не поддаваться унынию и других заставлять действовать.

– Будем, – он возвращает Джиму улыбку и поднимается на ноги. – Но прямо сейчас опоздание на смену уже становится наказуемым Уставом, так что предлагаю начать решение задач с малого.

– Предлагает он! – Кирк смеется, встает следом и шагает рядом, почти касаясь плеча.

В коридорах в этот час почти пусто – все офицеры на рабочих местах. Спок и Джим поднимаются на главную палубу и шагают в отсек, где их встречает привычно бойкий возглас лейтенанта Чехова.

– Капитан на мос-… ти-ке… – только в этот раз его голос осекается на последнем слове. Взвивается и потухает, как вспышка фазера в режиме деморализации противника.

И Спок знает, он чувствовал это всю дорогу, что все это именно так и закончится. Все кончится очень плохо.

***

Он думает, что у него галлюцинации. Что кто-то неизвестный, но неимоверно вероломный пустил какой-то хитрый газ на палубу, и сейчас он видит то, чего видеть не должен. Судя по вытянувшимся лицам офицеров за другими панелями, у остальных предположение то же самое.

Сулу тяжело сглатывает за его правым плечом, и Павел тут же впивается в его подставленную коленку деревянными пальцами. Ему страшно от того, что он видит.

– У меня что-то на лице, раз вы так смотрите? – Кирк усмехается во весь рот и падает в капитанское кресло совершенно не по-офицерски. – Неужели наш тактичным мистер Спок позволил мне пройтись по кораблю со следами от зубной пасты на подбородке?

– На вас их нет, Джим, – Спок отвечает ровно, как будто отстраненно, когда Кирк к нему оборачивается. А потом вдруг сжимает переносицу двумя пальцами, делает глубокий вдох, но раньше него успевает Ухура.

– Скорее это похоже на появление призрака, – в ее глазах Павел видит те же боль и ужас. Он готов закричать.

– Существование подобных сверхъестественных явлений научно не доказано. Мистер Кирк определенно материально существо.

– Из плоти и крови, – Джим звонко хлопает себя по щеке, но видя все еще ошеломленные лица целого мостика, пугается и снова вопрошает. – Что?

– Капитан… Спок, нам необходима помощь доктора Маккоя? – а вот заминка Кэрол почти незаметна, но та крепко держится за спинку своего кресла, так что видно, что выдержка ей тоже отказывает.

– Да, старший помощник Уоллес, определенно. Вызовите его, – Спок не смотрит ни на кого, только на Джима. И тот, по всей видимости, считывает с него все – всю серьезность ситуации, решимость и ни малейшего намека на шутку.

– «Капитан Спок» и «старпом Уоллес»? Когда это вы устроили бунт и захватили власть на моем корабле? – но Кирк все еще смеется. Все еще в приподнятом настроении. Даже зная, как легко Адмиралтейство может поменять должности и занимаемые офицерами посты. Было бы желание.

– 4 года 7 месяцев 21 день и 16,5 часов назад по земному исчислению времени. И это был не бунт, это было решение Адмиралтейства, которое оно приняло через полгода после того, как вас официально признали мертвым, Джим. С тех пор мы и занимает эти должности, – Ухура ахает и тут же прикрывает рот рукой, Сулу, кажется, и вовсе прекратил дышать, Уоллес пятится к научной панели, а Спок продолжает говорить так, как будто читает новостную сводку. Так, что у всех присутствующих кровь стынет в жилах.

И Павлу еще больше хочется кричать – не от невозможности происходящего, а от того насколько она мучительна.

– Это очень несмешная шутка, Спок, – Кирк становится серьезным, подбирается, как для прыжка, и уже почти злится – заметив, как офицер охраны у входа на мостик медленно снимает фазер с предохранителя.

– Никто не смеется, – почти безэмоциональный голос Спока умирает окончательно, и кулаки Кирка сжимаются, а спина под желтой форменкой каменеет – Павлу это хорошо видно со своего места.

Они все стараются не шевелиться – то ли в ступоре, то ли боясь спугнуть видение, но на мостике наконец появляется доктор Маккой, и все тут же приходит в движение. Тот по привычке собирается отчитать Спока или Уоллес, или его, Павла, за то, что дергают из медотсека, когда там работы невпроворот, но замечает Кирка и почти сразу же вызверяется.

– Это что еще за блядский розыгрыш?! – он рычит, раздувая ноздри, и Джим моментально ловит его «волну».

– Вот и я о том же, Боунс! Что за розыгрыш вы тут устроили? – он недоумевает абсолютно искренне. С каплей сарказма, с каплей смешинки и с целым ведром негодования. Так, как мог только Джим. Совершенно таким же голосом, что всегда был у него –хотя Люссиль утверждала, что Павлу медведь наступил на ухо, и он не способен отличить ноту «до» от ноты «ля».

Маккой резко шагает к Кирку, широко замахивается и бьет того со всей силы по лицу. Джим еле удерживается на ногах, но Леонард тут же хватает его за грудки и замахивается снова.

– Сука!

– Боунс!

И только тут Павел находит в себе силы пошевелиться. Он очень быстро понимает, что Кирк – действительно никакой не призрак, а если Маккой его убьет, то они никогда не узнают, в чем же соль этого «розыгрыша» и когда нужно будет смеяться. Он и Сулу одновременно дергаются с места, подскакивают к дерущимся и встревают между ними. Павел грудью налегает на Леонарда, а Хикару вцепляется в руки Кирка со спины.

– Блядь, Боунс! Какого черта?! – Кирк уже кричит без всяких сомнений, но Маккой парирует тем же.

– Это я тебя должен спросить! Какой ублюдок надоумил тебя притвориться именно им?!

– Притвориться?! Ты что, успел старого друга за ночь забыть?!

– Прекратите оба, – Спок не повышает тона, но его голос действует на весь мостик как ушат холодной воды – отрезвляюще. – Доктор Маккой, это существо действительно считает себя Джеймсом Тиберием Кирком.

Следом за этим падает уже настоящая могильная тишина, и теперь вытягивается лицо Кирка.

– Существо? – неверяще переспрашивает он и тут же замирает как вкопанный. Сулу отпускает его плечи, но остается рядом, на всякий случай.

– Именно, – все так же спокойно продолжает Спок, но Павлу кажется, что за этим спокойствием скрывается ураган такой разрушительной силы, что выжить там ничто бы не смогло. – Полагаю, нам следует продолжить этот разговор в другом месте. В третьей переговорной. Мисс Уоллес примите командование. Лейтенанты Чехов, Сулу, Ухура, пройдите вместе с нами.

Павел и Хикару вытягиваются в струну, Ухура поднимается из рубки связистов, Маккой продолжает сверлить Джима гневным взглядом, и Кирк отвечает таким же, но вздергивает голову и упрямо шагает в указанном направлении. Замыкает шествие Спок, который отдает оставшимся на мостике единственно верный сейчас приказ.

– Продолжайте работу в штатном режиме.

***

Он давно не был в подобном гневе. Он давно не пускал в ход кулаки. Но то, что он видит и слышит, вызывает такую ярость, что Леонард готов крушить стены собственного медотсека голыми руками. Разбивая те самые руки в кровь – ему абсолютно не будет жалко ни времени, проведенного на «губе» за срыв, ни карьеры хирурга, когда травмы окажутся слишком серьезными. Ничто не будет стоить слишком много, если он сможет разобраться в том, что происходит, и переживет это.

От голоса Спока его гнев и не думает утихать. На самом деле, он держится только благодаря ему. От того, чтобы вцепиться снова, снова ударить или начать кричать. Свалиться в обморок, обнять ослабевшими руками или упасть на колени и разрыдаться. Нет, он должен сначала выяснить все до конца, и только потом хвататься за голову, гипошприц или скальпель.

В переговорной быстро расходятся по разным углам, оставляя «Кирка» со Споком в центре комнаты. Сулу становится у дверей, Чехов и Ухура садятся за стол, а Маккой не может устоять на месте – начинает метаться от переборки к переборке. Нервируя и раздражая не только себя, но и окружающих.

– Что происходит, Спок? – Джим облизывает кровоточащую губу и складывает руки на груди. Сводит брови к переносице, расставляет ноги на ширину плеч и всем своим видом говорит о том, что готов внимать. Или быстро действовать. Он всегда был таким – встречал любые проблемы лицом к лицу, не прячась от ответственности.

– Для начала, я полагаю, нам нужно убедиться в том, что никто из нас не врет, – уж насколько редко гоблин выходил из себя, Леонард знает не понаслышке. И думал, что подобное точно выбьет его из колеи, однако Спок все еще олицетворяет собой спокойствие и безмятежность. И это может говорить только о том, что вулканец знает что-то, чего не знают остальные.

Спок открывает базу данных Адмиралтейства на рабочем терминале и приглашает Кирка убедиться в том, что сказал ранее. Леонарду не нужно заглядывать в файл – он знает его наизусть, как и многие на «Энтерпрайзе». Но для самозванца это, кажется, становится шокирующим откровением.

– Это – бред сивой кобылы. Я – живее всех живых – Боунс только что проверил, – Кирк разворачивается к ним от терминала через несколько минут. И демонстративно вытирает рот ладонью. – Как и говорил: из плоти и крови.

– Тогда как вы объясните наличие этого файла? Наших свидетельств момента вашей смерти и наличие могилы на адмиралтейском кладбище, – резонно интересуется Спок.

– Я проводил твое вскрытие, – Леонард держится из последних сил. Он сейчас захлебнется адреналином и болью, и если в ближайшие пару минут их положение не прояснится, он всерьез намерен лечь прямо тут, на пол переговорной, с инфарктом.

Кирк вздрагивает, смотрит Маккою в глаза почти с испугом и надолго задумывается – его бурная фантазия наверняка работает сейчас на скорости варп-4, строя тысячи предположений. И Кирк, конечно же, не применит высказать ни самые очевидные, ни самые невероятные из них.

– Дезинформация? Деморализация? Скачек во времени? Промывка мозгов? Фикция? Заговор правительства? Похищение пришельцами? Ты знаешь, я могу продолжать до бесконечности, – они все это знают, и Спок снова прикасается к своему лицу – трет брови и лоб.

В его взгляде Леонард с удивлением обнаруживает почти нескрываемое смятение – похоже, он успел забыть о том, сколько гипотез Джим мог построить в минуту и сколько времени потребуется на то, чтобы их подтвердить или опровергнуть. И Маккой выходит на новый виток ярости – нечего тут гадать и придумывать, им нужно найти ответы прямо сейчас! Он останавливается за левым плечом вулканца, рассержено пыхтя, и Спок, хвала всем Святым, понимает правильно.

– Вы можете восстановить в памяти каждый момент своей жизни, в последовательности, начиная от этого момента и до, скажем, поступления в Академию? – Спок, как всегда, выбрал самый верный способ узнать, где в ходе вычислений закралась ошибка. Начав от обратного.

– Хорошо, – Кирк легко соглашается, но остается сосредоточенным и все еще обиженным. – Только что Боунс избил меня на мостике. Кстати, Ленн, удар правой у тебя все еще ничего. Почти два месяца назад мы прибыли на орбиту Соляриса. Три месяца назад были на Альтаире. Полгода – я развлекался в гареме султана Килн на Лиахе. Год назад – всем «Энтерпрайзом» мы устроили заплыв на AZ0810. Год и три месяца – потеряли пять бойцов в стычке с турмалинцами. Год и семь – сражались с аборигенами Ри’нг. Два и четыре – отмечали день рождения Сулу в межгалактической оранжерее. Три года – вытащили линкор андорианской Гвардии из магнитной бури. Четыре…

– Достаточно, – Спок обрывает его жестом и говорит то, что знают все, кроме Кирка. – Вы помните правильно, за исключением начала – между событиями на Альтаире и прибытием на Солярис прошло 4,5 года, в которых вы не участвовали. В которых вас для нас не существовало.

– Этого не может быть, – Кирк часто моргает и напрочь отказывается верить в то, что слышит. Спок продолжает рассуждать дальше, и это, пожалуй, единственный раз, когда Маккой не желает его убить за повернутые на логике мозги.

– Сравните еще раз дату вашей смерти и текущую дату.

Джим снова оборачивается к терминалу, а потом прикусывает раненную губу. Но Маккой знает, что это не поможет – ни одна боль не выдернет их из сна, если этот сон на самом деле является реальностью.

– Вы помните о том, как мы оказались на Солярисе? – продолжает вулканец, и Кирк тут же морщится.

– Я не люблю, когда меня допрашивают, Спок. Еще пытать начните! После Альтаира я проснулся одним чудесным утром, а мы «швартуемся» в этом квадранте. Сначала астрономы пускали слюни на эти звезды, потом биологи вопили об океане, потом ты сам проедал мне мозги почти каждый вечер на предмет того, что эта планета самая неординарная, что тебе встречалась, – Кирк прячет кулаки в карманы и не сводит глаз с вулканца.

– Вы ходили на мостик, управляли кораблем и помогали в исследованиях? – Спок не закончит с наводящими вопросами, пока не загонит его в угол. И Джим не зря не любит допросы – в исполнении гоблина – это девятый круг ада.

– Да, черт тебя подери, Спок! Ты издеваешься надо мной? И все меня видели и слышали! – Кирк вспыхивает, жестикулирует и, похоже, теперь и сам готов начать метаться по отсеку.

– Сейчас был первый раз, когда вы пришли на мостик, – возражает Спок, и Чехов с Ухурой кивают, соглашаясь с ним, когда Джим лихорадочно оборачивается к офицерам.

– Хочешь сказать, что все это мне приснилось? – фыркает Джим, и Спок долго молчит в ответ. Наверняка, придумывая новые аргументы, но Леонарду отчего-то начинает казаться, что все может быть еще запутаннее и неординарнее, чем уже есть.

– Нет. Это снилось мне, – тихо отвечает вулканец, и все они тут же задыхаются от подобного заявления.

***

– Вы снились мне, Джим, – ему нужно несколько секунд, чтобы продолжить. Чтобы сформировать из вороха собственных предположений самую вероятную теорию о том, как давно умерший человек смог оказаться живым. – Редко – после своей смерти. Каждый день – после прихода на Солярис. Мы обсуждали с вами исследования, феномены и данные этой планеты по вечерам за шахматными партиями. Иногда – утром, до начала рабочей смены.

– Хочешь сказать, что твой сон стал реальностью? А я – плод твоего воображения? – неверяще переспрашивает Кирк, и Спок еле заметно кивает.

– Пока это самое вероятное предположение среди тех, которые вы высказали ранее.

– А чем плох, например, скачек во времени? – возражает Кирк. – Я мог в момент своей мнимой «смерти» переместиться на четыре с лишним года вперед, сюда. Вот и все.

– Тогда мы бы наблюдали вас в капитанском кресле гораздо раньше, – парирует вулканец.

– Но я приходил на мостик! – Кирк возмущается так правдоподобно, что Нийота снова закрывает рот рукой, а лейтенант Чехов потупляет взгляд. – Или что, как и ты, грезил наяву?

– Это более вероятно, чем то, что вы занимались своими обязанностями в последние 57 суток.

– Ну, знаешь!.. – рычит Джим, а потом начинает искать поддержки у остальных офицеров. – Вам я тоже снился?

– Нет, но… – стушевавшись отвечает Ухура, и ее почти сразу же перебивает Чехов.

– Несколько дней подряд мне снилась моя бабушка… – перебивает севшим от уже не скрываемого страха голосом.

– Боже, Чехов, сейчас не до твоих родственников! – взвивается доктор Маккой, и Спок понимает, что конфронтацию будет не остановить.

– Но это легко проверить! Была ли это фаза быстрого сна или к нам действительно являлись… «призраки», – Павла, очевидно, осеняет в очередной раз. Он вскакивает на ноги, подбегает к терминалу и быстро входит в систему. – Смотрите: компьютерные помощники и датчики жизнеобеспечения, установленные в каютах, фиксируют все показатели хозяев, когда те находятся в отсеках. Мы сможем проверить было ли это сном или «гости» появлялись наяву.

Его пальцы порхают по дисплею, открывая вкладки программ, а на лбу выступает лихорадочный пот. Спок даже не сомневался, что гений лейтенанта пригодится в решении этой задачи.

– Вот, – он выводит данные на экран, и Спок вместе с Кирком и Маккоем просматривают диаграммы и цифры, снятые с каюты вулканца.

– Показатели в норме, – констатирует доктор, Спок отворачивается от дисплея – «до сегодняшнего утра» – а Кирк победно хмыкает.

– Что я говорил? Почему это не может быть скачек во времени?

– Потому что ни вблизи Альтаира, ни в соседних квадрантах не было зафиксировано ни одного показателя, указывающего на деформацию временной линии, – вулканец приводит еще один довод.

– Аномалия, эксперимент неизвестной цивилизации, гипноз или самовнушение, темпоральный сдвиг – да что угодно! Может, я вообще из параллельной вселенной! Или вы! – теперь это похоже на истовую истерику – Спок прекрасно помнит, что их бывший капитан иногда мог быть совершенно невыносим. Он по-прежнему «распыляется», а Спок уверен, что ответ у них под носом. Каким бы невероятным ни оказался, но определенно он здесь – в «воскресшем» Кирке.

– А вот мои показатели – нет… – вдруг шепчет Павел, и все они снова оборачиваются к нему.

Лейтенант пятится от терминала, пока не запинается и не валится на стул. И есть от чего прийти в ужас – в ночное время суток датчики фиксировали два живых существа в каюте Чехова. Судя по биометрии, это не мог быть сбежавший из лаборатории триббл. Это должен быть кто-то из членов экипажа, но Павел берет себя в руки, хоть и все еще шепчет.

– И в гости я никого не приглашал…

– Точно? – сурово переспрашивает СМО, а Спок уверен, что Павел не стал бы лгать в этой ситуации.

– У кого-то еще были сны, отличающиеся неординарной реалистичностью? – вулканец спрашивает Нийоту и Сулу, и те в замешательстве медленно кивают.

– Бред, – Кирк все еще не согласен. – Возникнуть из сна – почему эта теория правдоподобнее?

– Потому что найти ей доказательства быстрее и проще – лейтенант Чехов только что нам это продемонстрировал, – отвечает вулканец. – Доктор Маккой?

СМО отступает от них на несколько шагов, распахнув глаза.

– Ленн? – Джим встревоженно шагает за ним и вдруг догадывается. – Джо?

– Она не может быть мертва… – еле слышно выдыхает Маккой, и к нему тут же бросается не только Кирк, но и Чехов.

– Моя бабушка тоже жива!

А Спок глубоко вздыхает и отчаянно не хочет верить в то, что второе немаловажное предположение может быть верно – совершенно необязательно, чтобы «оживали» только сновидения о мертвых людях. Он делает знак Нийоте, и та понимает его без слов, как всегда. Она шагает к терминалу и запрашивает связь с Джоанной Маккой. Ответа придется подождать из-за большого расстояния, и это будет самым тяжелым ожиданием на памяти всех.

– Боунс, ты же знаешь, если бы что-то случилось, тебе бы первому сообщили, – увещевает Кирк, вцепившись в предплечья друга.

– Знаю, – Маккой возвращает себе голос, но трясущимися руками вытаскивает из кармана неизменный трикодер. – Поэтому попробуй пикнуть хоть слово против…

Джим неверяще смотрит на него, отступает на шаг, но позволяет себя сканировать. В результаты Леонард почти не смотрит, сразу выводя их на голографический дисплей терминала. Над столом для переговоров возникает двумерная проекция с такими выкладками, что все они не сразу верят своим глазам.

– Ну, что я говорил… – Джим все еще хочет спорить, разглядывая собственные абсолютно нормальные параметры, а вот для остальных это по-прежнему невероятно – невероятны показатели обычного живого человека. Чехов и Маккой сосредотачиваются на данных, а Спок вспоминает, что совсем недавно уже наблюдал нечто подобное – не данные – массовую истерию и другие проявления нарушения рассудка. И прямо сейчас он может только продолжить это исследование.

– Лейтенант Чехов, запустите поиск «двойных» показателей жизнедеятельности по всему кораблю с только что определенными критериями. А вы, лейтенант Ухура, вызовите нам доктора Бертона. Кажется, нам снова нужно с ним поговорить…

***

На Альтаире шумно и весело. Огромный межгалактический порт похож на муравейник в разгар лета. В котором неустанно кипит жизнь – перевалочный пункт сразу трех федеральных трасс, орбитальная база с институтом изучения космоса, несколько терраформированных курортных планетоидов и большая колония целого десятка рас. Здесь можно было легко затеряться в толпе туристов, штурманов, бизнесменов и местных жителей. Мегаполис полностью обеспечивали грузоперевозки и прочий трасфер, что способствовало развитию всех видов инфраструктур поселения. Естественно, и для криминала здесь было раздолье, но криминал этот был настолько «теневым», что альтаирские планетоиды считались одними из самых безопасных в этом секторе.

«Энтерпрайз» появился здесь не только по заданию Адмиралтейства – сначала им нужно было пополнить запасы корабля, находящегося в многолетней миссии, потом капитан Кирк вытребовал для них пятидневную увольнительную, и только потом из штаба пришло срочное задание. В лучших традициях – секретное. Капитан Кирк после разъяснений Адмиралтейства выглядел хмурым, сосредоточенным и злым, а мостику обрисовал ситуацию максимально кратко: они должны взять на борт какого-то ученого и доставить его в соседний квадрант, в систему Стрелы. Дураку было понятно, что ученый этот обладает какой-то сверхсекретной информацией, следовательно, за ним будут охотиться, и задача «Энтерпрайза» его спасти. Джиму это очень не понравилось – для таких заданий у Федерации есть специально обученные подразделения, поэтому он не видит нужды рисковать целым кораблем ради кого-то одного. Но приказ есть приказ, и капитану придется его выполнить.

«Энтерпрайз» остался на внешней орбите, а капитан с тремя офицерами охраны отправился на один из курортных планетоидов. Они притворяются компанией туристов, посещают достопримечательности, знакомятся с кем-то из местных жителей и нанимают «бедуина» экскурсоводом. Впятером они посещают еще один планетоид, запутывая следы и отрываясь от возможной слежки, и только через двое суток должны отправиться на «Энтерпрайз». Все это время Джим выходит на связь по каналам, которые Павел сам шифровал, а за семь часов до прибытия на корабль они обрывают любой контакт, чтобы исключить даже мизерную возможность обнаружения. Следуя разработанному плану шаттл благополучно причаливает в указанное время, вот только весь его экипаж уже мертв…

Автоматическое управление справилось со швартовкой – им даже не нужно было предварительно запрашивать доступ – все их действия давно были скоординированы опытом разнообразных чрезвычайных ситуаций. Но если бы они связались с шаттлом в момент отлета с планетоида или при стыковке, они бы поняли, что непоправимое уже произошло. Возможно, у них был бы шанс все исправить.

В отсеках шаттла они находят взломанный автопилот, следы неисправностей в системе воздухоочистки и пять полуразложившихся трупов. На камерах видеонаблюдения отсеков они могут наблюдать, как весь экипаж вскоре после отлета неожиданно потерял сознание и больше не очнулся. В анализах системы отчетливо видны остатки вирусного программного кода, а в пробах воздуха обнаруживаются токсичные вещества, соединения которых превращают внутренние органы в кровавое месиво за считанные минуты. Они бы ничего не смогли сделать ни для одного из них…

Расследование показывает, что система генерации воздуха была «инфицирована» на одном из планетоидов, а позже активирована посредством вируса. Там же был взломан бортовой компьютер. Но они не нашли ничего, что могло бы привести их к преступникам. Уж если три опытных офицера и сам Джеймс Тиберий Кирк не заметили чего-то неладного, то и остальным это навряд ли будет под силу.

Эта новость не просто шокирует, выбивает из колеи и валит с ног каждого офицера «Энтерпрайза». Это бьет в самое сердце, заставляя корчиться от боли, скорби и гнева. Доктор Маккой грозится лично расправиться с адмиралом, выдавшем это задание. Коммандер Спок пытается сохранить спокойствие, но любые его логичные выкладки идут вразрез с дрожащими пальцами, неглубоким дыханием и навсегда потухшим взглядом темных глаз. Лейтенанты Ухура и Сулу испуганно замолкают и не знают, куда себя деть от выворачивающей наизнанку боли, а инженер Скотт напивается до положения риз в течение первого же часа после прибытия шаттла. Павел же, как и большая часть экипажа, не может сдержать слез. Сколько бы ни крепился на мостике, а ком в горле саднит и душит наверняка точно так же, как та кислота, что убила их капитана.

После этого «Энтерпрайз», конечно же, возвращается на Землю. Командование если и хотело заставить их продолжить миссию, но не посмело и слова против сказать, когда исполняющий обязанности капитана коммандер Спок объявил об их возвращении. На Земле проходит еще одно тщательное расследование, результаты которого их уже не особо волнуют – капитана Кирка официально объявляют погибшим, и это уже не исправить. Ничего уже не исправить…

И Джима с офицерами хоронят на звезднофлотском кладбище. Со всеми почестями. С присвоением посмертных званий. Как героев. Похоронная процессия насчитывает больше тысячи разумных существ со всех уголков галактики, пришедших попрощаться, а главнокомандующий первым произносит речь у могилы. Потом количество желающих высказаться переваливает за сотню, и каждое произнесенное слово режет собравшихся на куски…

Экипаж остается у могилы до самой ночи, и следующие несколько дней офицеры не могут не приходить – все они все еще не в силах поверить в то, что произошло. Все они не в силах отпустить этого человека. Все они потеряли часть себя вместе с его смертью. И это то, что в последний раз меняет их безвозвратно.

***

Он давно не испытывал такого гнева. Такой боли и беспомощности. Даже тогда, когда Джим залез в камеру варп-ядра. Боль сначала отупила, потом встряхнула все тело до самой последней клетки, а напоследок оставила ярость и невыносимое желание сделать хоть что-то. Что-то, что могло бы исправить ситуацию и повернуть время вспять. Этот же гнев он видит в Споке, и когда чертов триббл с сывороткой Хана в крови оживает, Леонард позволяет и себе, и вулканцу выплеснуть эту злость. Вытащить на свет, дать ей родиться и трансформироваться в исступленное ликование. Все еще можно исправить! Вселенная дала Джиму шанс, и ни один офицер «Энтерпрайза» не даст ему его потерять. И Кирк оживает – он все еще на краю, но все еще не сломлен. У него все еще есть силы бороться за жизнь – хоть чужую, хоть собственную. И с горем пополам они прощают ему этот его самоотверженный героизм, как уже делали это не раз.

Вот только теперь он не должен был умирать. Ведь не было ни падающих с неба крейсеров, ни угрозы планете, ни извергающихся вулканов или нападения на звезднофлотскую базу. Всего один гребанный секретный ученый не должен был привести к смерти легендарного капитана, известного в большей части галактики. Не мог – и они в это не верят. Ровно до тех пор, пока не осознают, что вот теперь-то уже точно ничего не исправить. Вселенная – жадная сука – больше одной-двух милостей у нее не допросишься. Поэтому Джим оказывается в мешке для трупов, а позже – на кладбище. Под могильной плитой с его именем, с флагом Звездного флота, ворохом цветов и традиционной бумажной фотографией в черной рамке, с которой он продолжает беззаботно улыбаться всем и каждому…

Не будет больше ни улыбок, ни хитрого блеска в глазах, говорящего о том, что Кирк снова задумал что-то дерзкое, ни восторгов по поводу какой-нибудь открытой планеты, ни пьяной икоты в очередной увольнительной, ни пузырящейся фиолетовой сыпи на коже от аллергии на какой-нибудь невиданный цветок, парфюм энсина из гамма-смены или коктейль в захудалом баре Айовы. Нет больше их капитана. Нет больше одного из самых смелых, неординарных и самоотверженных людей на Земле. Нет больше дорогого и преданного друга…

И Леонард не знает, как с этим жить. Как жить с этим гневом – и на Кирка – за то, что не справился, и на начальство – за некомпетентность, и на самого себя – за то, что ничего не смог сделать. Он не знает, как жить с болью, хотя немало ее повидал в своей жизни. Он многих терял, а многие бросали его, но смерть Джима – это раскаленный прут в животе, который медленно, но неустанно наматывает на себя все его внутренности. И он не знает, как скорбеть – как пережить это, смириться, отпустить, вспоминать и задыхаться от боли или забыть, дав открытой ране затягиваться без повязки. На этот раз горе не отупляет, не шокирует и не дарит надежду – оно наживую вырывает кусок из сердца почти не метафорически, и все, что можно сделать – это тщетно пытаться спастись и умолять неизвестно кого о шансе на выживание. Джим мертв, и вместе с ним что-то умирает внутри каждого, кто его знал.

Леонард, как и весь экипаж «Энтерпрайза», должен присутствовать на похоронах, но Маккой хочет лишь забиться куда-нибудь в угол тесной казенной квартиры и не выходить оттуда, пока не сможет научиться дышать заново. Говорить, когда он его уже не услышит, обнимать, выражая свою привязанность, когда больше некого, просто жить. В мире, где нет Джима. Он ощущает себя именно так – забитым этим горем почти до смерти. И там, на звезднофлотском кладбище, он может только молчать, не находя в себе ни слов, ни сил говорить о том, насколько ему, им всем, на самом деле плохо. Невыносимо, отвратительно, ужасно больно. А потом он не может уйти. Даже когда наступают сумерки, а рядом с ним остаются только Спок и Вайнона. Он не хочет задаваться глупыми вопросами, на которые никто не сможет ответить: почему не справился, как жить дальше и где он теперь. Для него, как и для Спока, и для матери Джима, это уже не важно – его нет и больше никогда не будет. Чуда не произойдет, и мертвые не оживут. Навсегда с ними останутся только боль и воспоминания.

Джоанна рыдает до судорог. Туманным утром они приходят на кладбище вместе, и дочь не может отпустить его руку даже тогда, когда возлагает букет белых хризантем к надгробию. Она цепляется за его китель, всхлипывает и тоже ничего не может сказать своему любимому «дяде Джиму». Как и отец, она не может выразить, насколько ей не хватает Кирка. Насколько тяжел груз потери. Насколько ей страшно и грустно оттого, что это случилось так рано. И насколько несправедливо расставаться вот так: неожиданно, не попрощавшись и не сказав какие-то важные слова.

Они долго стоят в обнимку у могилы. Еще дольше – сидят на скамье под деревом недалеко от выхода с кладбища. Леонард гладит макушку дочери, крепко сжимает в своих руках и больше не может обещать, что все в ее жизни будет хорошо. Больше не может ее обманывать, что риск всегда оправдан, а ответственность разделяется поровну. Как только человек сталкивается с утратой, он тут же это понимает – как бы ни было тяжело, а иногда может стать еще хуже. Как бы ни было трудно и опасно, а цель не всегда оправдывает средства. И как бы ты ни был самоотвержен, альтруистичен и добр, но иногда нужно в первую очередь заботиться о себе, чтобы потом не причинять боль другим. Теперь он может сказать ей только это. Что с любой смертью, от них откалывается кусок – когда поменьше, когда больше – который мертвые забирают с собой. Поэтому это так больно – рвут ведь наживую, без анестезии и обезболивающих. А оставшуюся дыру можно заполнить либо забвением, либо памятью – ничем другим. Другого такого больше никогда не будет. И с этим придется смириться или сойти с ума, когда вырванный кусок заставит разум посыпаться как карточный домик. На эту борьбу уйдет много времени и сил, и большинство так и не сможет до конца оправиться, им просто придется жить, когда другие мертвы. Жить, чтобы как можно дальше отсрочить свою собственную последнюю минуту. Жить и пользоваться всеми возможностями, что предоставляют время и случай. Потому что у мертвых больше нет ни единого шанса.

Он плохо понимает, что говорит, он почти себя не слышит – наверняка не слышит и Джоанна. Но его севший, тихий, надтреснутый голос успокаивает их обоих, позволяя хотя бы немного облегчить разделенное страдание. И следующие несколько дней они проводят вместе – цепляясь друг за друга, чтобы не сорваться в бездну отчаяния. Заказывают любимую Джимом пиццу с ананасами, смотрят какое-то древнее кино, которое только Кирк мог так искрометно комментировать, что в эту чушь невозможно было не влюбиться, недолго гуляют в парке, где еще совсем недавно маленькая Джо и великовозрастный «Джи» пугали голубей и запускали радиоуправляемые модели звездолетов…

Но как только Джоанна уезжает, Леонарду больше незачем сдерживаться – он крушит квартиру, разбивает руки в кровь и напивается андорианским виски пополам со слезами. Еще неделю пьет вместе со Скотти. Один раз его навещают Чехов и Сулу, а Спок приходит только через месяц. Тоже притихший, бледный, опустошенный и раздавленный болью, словно могильной плитой. И он говорит о том, что миссия должна быть продолжена. Маккою многого стоит, чтобы снова не пустить в ход кулаки, но он его понимает. Хоть и не сразу, много позже. Тогда, когда для него самого наступает время двигаться дальше.

***

Бертон приходит помятым и не выспавшимся – гамма-смена, которую он провел в лабораториях, закончилась всего несколько часов назад. Но на этот раз командование поднимает его с постели раньше, чем кошмары. И конечно же, любая сонливость слетает с него, как только он видит «виновника торжества».

– К-капитан?.. – Бертон заикается, моментально бледнеет до состояния полотна и, кажется, готов падать, где стоит.

– Честно, это уже начинает раздражать, – ворчит Кирк себе под нос. – Доктор Бертон, мы виделись с вами неделю назад, после происшествия в тумане.

– М-м… – Бертон очумело крутит головой, и хватается за Чехова, который пытается усадить его за стол. – Нет… нет, вы мертвы…

– Доктор Бертон, соберитесь, – Спок жестом останавливает Джима от возражений, а Маккою кивает – успокоительное сейчас будет очень к месту. – Мы подозреваем, что феномен мистера Кирка имеет схожую природу с тем, что видели вы. Нам нужны подробности.

– К-как? – биолог все еще не может поверить своим глазам. Но и все они все еще не могут поверить, что произошедшее на поверхности приобрело последствия на корабле – Спок – в первую очередь.

– Мне тоже интересно, Спок, почему ты связываешь это? – Кирк складывает руки на груди и уходит в оборону. Он все еще не желает верить в собственную смерть.

– Мы говорили об этом не далее, чем сегодня утром. Вы сами выдвинули эту идею, – ему тяжело это признавать. Видит Сурак, он отдал бы все во Вселенной, чтобы это был скачек во времени или вмешательство неизвестной силы. Но правильнее всего, логичнее, строить теории не на домыслах, а на фактах, что уже случились. – Моделирование на основе данных из подсознания объекта.

Джим снова хочет возразить, но осекается и задумывается. Спок тоже молчит, давая время доктору Бертону осознать это предположение.

– Думаете… это… как там? – больше биолог не удивляется. Теперь он начинает понимать, что ситуация быстро набирает обороты. Им нужно действовать как можно скорее, потому что спрогнозировать, что случится дальше, уже абсолютно невозможно.

– Доктор Бертон, вы подтверждаете, что то, что вы видели в воронке, однажды видели в реальности, в прошлом? – строго спрашивает Спок – теперь уже не до чужой чувствительности к травмирующим воспоминаниям.

– Да, – кивает тот, и доктор Маккой тут же матерится сквозь зубы.

– Наиболее вероятным объяснением этому становится психологическое «сканирование» – ваш мозг подвергся чужеродному воздействию, в результате которого из вашей памяти были извлечены определенные воспоминания. Извлечены и смоделированы океаном из пены, – консолидирует Спок. – Мистер Кирк предположил, что если применить это же объяснение к увиденному вами и другими биологами в остальных воронках, то при «сканировании» был выбран наиболее глубокий след в памяти – счастливый, шокирующий или травмирующий.

Спок снова замолкает, ожидая, пока информацию усвоят все собравшиеся, и оборачивается к Джиму – тот схватит все на лету, он уже понял, к чему он ведет. И продолжает вулканец, не сводя глаз с Кирка.

– И это же произошло сейчас. Очевидно, мой мозг был сканирован, и на основании подчерпнутых данных, был воссоздан наиболее глубокий «след».

– Ты и правда в это веришь? – Кирк хмыкает, все еще сомневаясь, но хочет докопаться до правды, а не выходить на новый виток истерики.

– Эту теорию легко подтвердить. Если вы, Джим, были воссозданы по моим воспоминаниям, тогда того, чего я о вас не знаю, и вы знать не можете, – Споку это нравится еще меньше, чем Кирку. И никто из них никогда не узнает, скольких сил ему стоит прямо сейчас оставаться холодным, собранным и равнодушным. Рассудительным и логичным. – Вы что-нибудь помните о своем детстве, Джим? Не имена и лица родителей, а более… детальное. Ваши любимые игры, школьный предмет, которому отдавали предпочтение, хобби, соседей по улице, первые влюбленности?

Кирк застывает, опускает руки, но, похоже, даже не пытается вспоминать – он уже видит сплошное «белое пятно» в своем подсознании.

– Что я сказал тебе в нашу первую встречу? – доктор Маккой переключает внимание на себя, и теперь на лице Джима слабость, боль и понимание чудовищности происходящего. Они тоже испытывают их прямо сейчас и точно так же хотят, чтобы всему этому нашлось любое другое невероятное объяснение.

– Я… – Кирк больше не владеет своим голосом. – Я не… Но я помню тебя, Боунс! Почти каждый чертов день на мостике! Как мы пили фосфоресцирующие коктейли на Ригеле и как бегали от савиттов по пустыням Киха! Я помню, как Павел взорвал приборную панель в доке, как Скотти играл в прятки с Кинсером, как Ухура поцеловала Спока!..

– Во всем этом принимал участие и я, поэтому вы это «помните», – начинает вулканец, но Кирк тут же его перебивает и тут же снова хватается за голову.

– Спок, не трави!!

Он с силой трет виски, глубоко, загнанно дышит, пытаясь успокоиться и как-то уместить в голове эту невообразимую ситуацию. Все они пытаются это сделать.

– Следы воздействия… – через несколько минут тяжелого молчания осторожно начинает Бертон. – Вы не обнаружили следы воздействия на наш мозг…

– Да, доктор, – кивает Спок. – Так же могу подтвердить, что не заметил вмешательства и в свое подсознание. Даже обладая уникальными ментальными практиками и физическими особенностями, определенными моим видом, я не смог засечь… «гостя» в своей голове.

– Нужно провести исследование, – доктор Маккой уже готов к действиям, но для вулканца это пока не самое важное.

– Исследований будет много. Прямо сейчас нам нужно выработать стратегию: причины, цели, последствия. Доктор Бертон, вы будете участвовать в этом, так как являетесь участником первого инцидента. Вы готовы? – Спок намеренно отвлекается на биолога. Так они смогут начать делать хоть что-то, а не быть бесконечно пристрастными, хвататься за сердце или лить слезы.

– Причины… Причина у этого может быть только одна – Солярис, – горько говорит Бертон.

– Да, природа океана еще не изучена. Нам будут нужны узконаправленные изыскания в связи с произошедшим. Вы этим займетесь, – соглашается Спок.

– Последствия мы видим и так, – подхватывает Маккой, и вулканец тут же кивает: доктор все понимает правильно – все, что касается «физического воплощения» будет на СМО. К нему же подключатся лейтенанты. А вот цели…

С целями все гораздо сложнее, как кажется Споку. Но людская логика в очередной раз заставляет его удивляться ее «эмпиричности» и абсолютно нелогичной ассоциативности.

– И для чего же, по-вашему, он это делает? – Джим сдается под их напором. Очень быстро понимая, что любые его беспочвенные доводы бесполезны, как бы он в них ни верил. Его больше не воспринимают как должны. Он больше не капитан…

– Исследования… – пока они строят новые предположения, Бертон высказывает свою идею. – Мы проводили исследования над ним… Что, если таким образом он теперь исследует нас?

На этой фразе они не могут не посмотреть на Джима, а тот только с горечью разводит руками – у него нет ответа на этот вопрос.

***

– Лейтенант Чехов, сколько вы обнаружили «двойных» показателей по кораблю? – как только Спок вырабатывает план, они приступают к работе. Павел и сам всеми силами отгоняет удивление, смятение и боль, стараясь сосредоточиться на решении задач. Им всем стоит брать пример с вулканца – тому сейчас тяжелее всех, но только он остается как никогда спокойным.

– Порядка 12, сэр, – торопливо считает Павел. – Вы, я, доктор Маккой, Сулу, лейтенант Ухура, мистер Скотт, доктор Фехнер, раз… два, три офицера охраны: лейтенанты Андерс и Стерлинг, энсин Карат, а также астрофизик Моррисон и мистер Джонс, руководитель отдела обслуживания. В ночное время в их каютах фиксировались те данные, что подходят под нужное определение.

– И что, все молчали о том, что видят такие… «живые» сны? – скептично вопрошает доктор Маккой. Ему, как близкому другу Джима, это тоже вскрывает сердце наживую.

– Полагаю, мы молчали по тем же причинам, что и вы, доктор, – резонно замечает Спок. – Учитывая силу и характер эмоционального «отклика» на подобные «сны», об этом было бы нелегко признаться даже в приватном разговоре.

– Значит, подвох заметил только ты? – догадывается доктор, и Спок задумывается.

– Далеко не сразу. Поначалу я воспринимал это как жанровый сон, но позже, после происшествия в тумане, начал полагать, что феномен мог получить распространение. Сродни заболеванию, передающемуся воздушно-капельным путем. Если это, как предположил доктор Бертон – исследование нас океаном, то оно будет продолжаться, развиваться и претерпевать изменения, пока не дойдет до логического конца.

– Как это остановить? – голос Джима становится решительным – вот он-то всегда готов к действиям.

– Я не знаю, Джим. Но думаю, что мы может сдержать распространение на какое-то время.

Они удивленно переглядываются, и вулканец торопится пояснить.

– Мы определили, что «гости» приходят, когда члены экипажа находятся в фазе быстрого сна. Следовательно, пока мы не спим… «материализация» этих «гостей» может не произойти.

– Притянуто за уши, – Леонард как всегда сомневается. – И наверняка не сработает. Но энергетиками я могу обеспечить хоть весь корабль.

– В этом пока нет необходимости. Остановимся на тех, кто уже видит эти «сны», – Спок качает головой и продолжает. – Доктор Бертон, также я попрошу вас поговорить с Фехнером и Каруччи – в связи с открывшимися данными, вам они поверят быстрее. Лейтенанты Ухура и Сулу, вы поговорите с остальными – введете в положение дел, предупредите о необходимости бодрствования и соберете информацию об их «гостях». Лейтенант Чехов…

Он не успевает договорить – его персональный передатчик подает сигнал, а на связи оказывается инженер Скотт.

– Капитан, у нас ЧП. Я за дверью переговорной, и это не терпит отлагательств.

Краем глаза Павел отмечает, как крупно вздрагивает Кирк и почти сразу же опускает плечи. Кем бы он ни был, но и для него всего этого и сразу слишком много, чтобы принять.

Сулу отпирает отсек, и на пороге оказывается Скотти – запыхавшийся, тоже разозленный, и точно так же он моментально замечает чужака.

– Какого?..

– Все объяснения потом, мистер Скотт. Докладывайте, – резко говорит Спок, и инженер, с трудом отводя глаза от Кирка, начинает излагать.

– Ночью дежурные техники обнаружили сбой в программах обслуживания аварийных капсул. То ли вирус, то ли хакерская атака – только к утру поняли, что это был физический взлом. Моя вина… Но все капсулы были в порядке, я сам проверил! Кроме одной – ее просто не было, – Скотти переводит дух на мгновение, все еще с опаской поглядывая на Кирка, но продолжает. – Я сейчас выясняю, как он обошел сигнальную систему, но это не главное – еще он взял с собой два скафандра для выхода в открытый космос, но ни одного баллона с кислородом. Мы проверили весь спасательный отсек. Я доложил на мостик, и коммандер Уоллес приказала сканировать космическое пространство по траектории нашего движения на орбите и близ нее. В 37 тысячах километров от нас сканеры обнаружили и капсулы, и скафандры… Там был… биолог Фехнер и пустой скафандр…

Он замолкает, и чудовищная догадка возникает сразу у всех присутствующих, включая Джима.

– Скотти, ты сказал, он не взял кислород…

– Да, биолог мертв уже пять с лишним часов, – кивает инженер.

– Зачем ему нужен был второй скафандр? – опешивает Маккой, и на этот вопрос отвечает Спок.

– Очевидно, он был не один.

Скотти тяжело сглатывает и кивает.

– Мы проверили камеры видеонаблюдения в шлюзах и сканеры жизнедеятельности в первую очередь, но их он тоже взломал – никаких записей с трех часов ночи.

– И возле его каюты? – уточняет Спок, и инженер тут же шагает к терминалу, чертыхнувшись.

– Не подумали…

Он оттесняет Павла и быстро находит короткую запись. В 02:47 по корабельному времени, в свете тусклого ночного эконом-режима, Фехнер вышел из своей каюты, неся на руках что-то, завернутое в одеяло. Сканеры отсека зафиксировали два живых существа, но на следующей палубе, уровнем ниже, никакие мониторы уже не работали.

В переговорной снова возникает гробовая тишина. Скотти не может не оглядываться на Кирка, но для них всех новости инженера становятся новой порцией шока.

– Он что же… совершил убийство и самоубийство? – Джим сам не хочет верить в то, что говорит.

– Этому нет доказательств. На него снова могли воздействовать и… – начинает было вулканец, но Кирк обрывает его, мгновенно вспылив.

– О, да брось, Спок! Ты сам видел его реакцию! А если потом к нему стал приходить тот ребенок, он мог не выдержать! Инаверняка, раньше нас понял, что тот – «гость». И избавился от него! Что это? «Охота на ведьм»?!

Он говорит это с такой ненавистью, на которую нельзя не отреагировать. Павел видит, как Сулу сжимает кулаки, Ухура гневно хмурится, у Спока желваки ходят под кожей и только Леонард не может сдержаться.

– Заткнись! Ты не знаешь, сколько раз ему, мне или всем остальным хотелось выйти в окно оттого, что тебя не стало! – Маккой еле остается на месте. – Ты этого не знаешь! И никогда не сможешь понять!

– Он его убил, Боунс! Тут и понимать нечего! – рычит Кирк в ответ.

– Достаточно! – в очень редких случаях Спок повышал голос, но теперь он встает между ними стеной и отдает приказ, которого нельзя ослушаться. – У нас пока нет никаких доказательств, чтобы обвинять кого-либо в чем-либо подобном. Мистер Скотт, продолжите расследование инцидента. Все данные – мне на падд каждый час. Лейтенанты, поговорите с остальными офицерами. Доктор Бертон, отправляйтесь в лаборатории.

С небольшой заминкой, они кивают «да, сэр» и торопятся по своим местам. Павел оглядывается в дверях на оставшуюся в переговорной троицу и понимает, что там сейчас начнется новая дискуссия. Наверняка такая же бурная и эмоциональная. Но у них есть работа и они должны выполнить ее как можно скорее. Чехов переглядывается с Сулу и Ухурой, и те кивают ему, когда Скотти начинает спрашивать. Он расскажет ему все, что они узнали, и поможет с расследованием взлома – это то, что они должны сделать на данном этапе.

***

– Доктор Маккой, нам нужно детальное исследование организма… Джима. Сразу после того, как вы установите причины смерти доктора Фехнера, – вулканец еле слышно запинается на имени каждый раз, а Леонарда от этого каждый раз коробит. Как будто этот… этот «гость» действительно тот, кого они когда-то знали и любили. Этого не может быть. Это все фикция!

– Естественно, – кивает он, а Кирк снова глумливо усмехается.

– «Естественно», – повторяет он сквозь зубы. – Я ведь пришелец.

«Ты – мудак!» – хочется заорать Леонарду, и тоже самое он читает на лице Спока, но тот лишь едва заметно хмурится и продолжает раздавать указания.

– Я прошу вас отправиться в медотсек вместе с доктором Маккоем, Джим. Мне нужно скоординировать работу исследовательского отдела. Позже я к вам присоединюсь.

Он едва успевает развернуться к выходу, как Кирк его останавливает.

– Нет, – беспрекословным приказным командным тоном.

– Джим, вы должны понимать… – Леонард видит, что вулканец пытается изо всех сил. На самом деле, когда Маккой пустил в ход кулаки, он наверняка исполнил желание не только всего мостика, но и Спока. Но тот же все еще пацифистский гоблин, и будет терпеть до последнего.

– Нет, – повторяет Кирк, но когда Спок снова разворачивается, начинает орать. – Не смей уходить! Ты не оставишь меня вот так!

Леонард слышит в этом крике не только злость, но и отчего-то страх. И не успевает вступиться, потому что следом Кирк выдает уже форменную истерику.

– Не смей!! – кричит он в спину вулканца, а потом бьет по столу с такой силой, что сверхпрочная металлическая столешница в сантиметр толщиной под ударом прогибается и трескается, как первый осенний лед на лужах. Как будто кусок металла взрезали мощным пучком лазера.

Ни один человек на такое не способен даже в сильном гневе. Ни один вулканец. Но глядя на то, как с поврежденной руки Кирка капает совершенно по-обычному красная кровь, Леонард не может больше удивляться.

– Не уходи, Спок… – Джим, похоже, пугается больше них – собственной вспышки, собственной силы, собственных чувств. Он делает шаг вперед, оступается и медленно оседает на пол. – Нет…

Вулканец же и бровью не ведет. Но послушно подходит к Кирку. Маккой не хочет знать, что сейчас происходит в высокоактивном вулканском мозгу, но уверен, что все это сведет того с ума так же быстро, как и его самого.

– Джим… – он снова запинается! – Вы же понимаете, что мы должны разобраться в этом как можно скорее. Мы должны действовать оперативно и слаженно. Погиб человек и…

– Нет, Спок, не то, – голос Кирка падает до шепота, когда вулканец присаживается рядом на корточки. – Я просто чувствую… что не могу… ты не должен уходить! Я не смогу без тебя.

Вот, что его напугало. Спок переглядывается с Леонардом, и тот пожимает плечами.

– Возможно, между вами существует какая-то связь. Как у «донора» и «реципиента». Покажи мне руку.

Он подходит ближе, но когда Кирк поднимает ладонь, они видят, как рана начинает медленно затягиваться сама по себе.

– Невероятно, – бормочет Маккой себе под нос и снова без должного удивления – Джим перед ними – не человек. Теперь уже точно.

– Охренеть, – соглашается Кирк, и вот теперь его страх полномасштабный, поглощающий и безудержный.

– В медотсек. Оба, – предлагает Леонард, и Спок с Джимом торопливо поднимаются.

Идут они по запасным шлюзам и грузовым лифтам, чтобы не попасться никому на глаза и не устроить панику на корабле. Маккой уверен, что это – последнее, о чем они должны сейчас волноваться, но и не хмыкнуть про себя не может. Это – уже внештатная ситуация, совсем скоро из-за которой врубят красную тревогу. Кирк мелко дрожит и, похоже, силой заставляет себя не цепляться за рукав форменки Спока. А тот как будто понимает – пристраивается в шаг, позволяя Леонарду досадовать молча.

– Садись, – в медотсеке Маккой указывает Кирку на первую же биокровать в изоляторе. Трикодеры в его руках и сканеры на прикроватных панелях почти бесперебойно пищат, но начинает он, конечно же, с простого – анализа крови.

– Не смотри на меня так… – Джим морщится не от укола, но Маккой смело встречает его взгляд. – Слышишь? Не смотри, как будто я – фальшивка. Я – настоящий!

– Кто же спорит? – фыркает Леонард. – Кто бы тебя ни копировал, но он с абсолютной точностью воспроизвел то, каким ублюдком ты иногда мог быть.

Если он – материализация воспоминаний Спока, он поймет, что доктор имеет в виду. У вулканцев же эйдетическая память – неудивительно, что Кирк – почти точная копия. И Джим усмехается с болью, снова хватается за голову и смотрит на Спока и Леонарда с просьбой. Помочь, спасти, разобраться. Сказать, что все это – розыгрыш, что на самом деле все живы, а чертова планета – просто кусок звездного вещества, а не сверхразум с неограниченными возможностями. Смотрит, даже зная, что они не могут дать ему такой надежды.

В медотсеке они проводят почти два часа. Данные об организме Кирка абсолютно идентичны человеческим за исключением одного – кровь, которая была совершенно обычной по цвету и своим составляющим, но оказалась абсолютно иной в своей сути. Маккой исследует ее под микроскопом: видит обычные эритроциты, затем, увеличивая изображение, белковый конгломерат, молекулы, но когда дело доходит до атомов, он не видит ничего. Ничего! Клетки, белок, молекулы, а затем – пустота. И вот чего на самом деле быть не может! Маккой покрывается ледяным потом, нервно кусает губы и оборачивается к Споку – тот внимательно следит за всеми данными, что поступают, и тоже не находит объяснения. Эти же данные видит и Джим.

– Там должны быть атомы… – неуверенно говорит Кирк, разглядывая проекцию из микроскопа над панелью. – Да? Но там пусто… Как это возможно?

– У доктора Маккоя одна из самых мощных увеличительных аппаратур на корабле, – медленно начинает Спок, он отвлекается на свой падд с пришедшим сообщением, но продолжает размышлять вслух. – И если вы, Джим, копия не только «по образу», но и «по подобию», то можете отличаться от привычной составляющей homo sapiens. Я предполагаю, что ваш вид… это нечто подобное камуфляжу. Или маске. Мне сложно подобрать правильный эквивалент.

– Поясни, – Леонард хватает его мысль за хвост и, кажется, уже понимает, что тот имеет в виду.

– Вы не копия, Джим, суперкопия, – находится вулканец, глядя на стремительно бледнеющего Кирка. – Ваше «воспроизведение» более тщательное, чем оригинал. Я подразумеваю, что там, где в обычном человеческом организме находится конец структурной делимости, ваш организм приобрел субатомную структуру. Иными словами, ваше тело построено из частиц меньших, чем обычные атомы.

– Из мезонов? – предполагает Кирк, и Спок качает головой.

– Разрешающая способность наших микроскопов позволила бы увидеть мезоны, но их нет даже при максимальном увеличении. Полагаю, это нейтрино.

– Нейтринные системы нестабильны, – возражает Джим.

– Именно. Но их может стабилизировать неопределенное силовое поле, и если взять это предположение за основу, тогда все ваши молекулы, клетки, кровяные тельца, органы и все остальное были бы гораздо меньше по размеру, построенные из не атомов. Так как подобного не произошло, из этого следует вывод о маске. Вы – нечто иное, нежели человек, Джим.

Заканчивает он весьма весомо, что заставляет Кирка подняться на ноги и начать метаться по изолятору.

– А теперь гляньте-ка сюда, – отвлекает их Леонард. Пока вулканец разглагольствовал о физике, Маккой и с точки зрения биологии нашел им очередную аномалию. – Это – концентрированная кислота.

Он кивает на сосуд из особо прочного стекла, выпускает из него несколько капель в пробирку с Джимовой кровью, встряхивает и следит за испарением от химической реакции. Кровь сереет, покрывается налетом грязной пены, разлагается и денатурирует. Но всего через минуту после начала реакции, под слоем черной накипи, на самом дне пробирки снова нарастает темно-красная масса…

– Вот что произошло с твоей рукой, – отрешенно говорит он, глядя на восстанавливающуюся кровь. – И ты говоришь, что что-то невозможно? Я бы тоже хотел в это верить.

– Боунс… – Кирк выглядит из рук вон плохо. Он уже на пределе. – Боунс, замолчи. Дай мне минуту. Я так не могу…

– А мы-то как «не можем», – ворчит Маккой по привычке. Уже без злости, без отчаяния и не с таким уж и большим желанием разбираться во всем этом дальше. – Идите.

– Куда? – Спок его не понимает.

– Да хоть к тебе в каюту, – разъясняет доктор. – Я собрал все, что возможно на данном этапе. Буду анализировать. Передам их Бертону, а про физику будете с Чеховым болтать – я в ней не секу. А раз уж ты – единственный, кто его «удерживает» от «детонации», тебе и карты в руки. Мне надо работать.

– Всегда знал, что ты нас… – Кирк осекается, поняв, что именно хотел сказать и насколько это теперь неуместно.

– Вот-вот, – устало поддакивает Леонард.

Он на полном серьезе хочет, чтобы они оба сейчас убрались из его медотсека. Ему нужно время, чтобы еще раз все осознать. И даже если Споку сейчас тяжелее, чем им всем вместе взятым, Маккой предпочтет именно его «кинуть на амбразуры». Все равно ни у кого, кроме вулканца, разобраться в этом не получится.

***

Первое, что он делает – это абстрагируется. Закрывает свое сознание от любых эмоциональных реакций. Как извне, так и снаружи. Он еще слишком хорошо помнит Джима за стеклом камеры варп-ядра и беспощадную волну гнева, которой позволил тогда собой управлять. Сейчас же он не может себе этого позволить и закрывается наглухо. Потом… Все потом. Сейчас – это чрезвычайная ситуация, и он должен принять меры. Хоть какие-нибудь. Иначе Джим так и останется мертв.

По лицу доктора Маккоя он видит, что любые реанимационные действия уже бесполезны. Даже будь у них сыворотка из крови Хана, процент вероятности того, что она бы помогла, минимален – повреждения слишком обширны. Уже нельзя ничего исправить. Все, что осталось – двигаться дальше. Искать преступника, доложить начальству, развернуть «Энтерпрайз» на обратный курс и принять на себя командование. Именно это он и делает. Предоставляет подробный отчет о произошедшем, выступает на слушании в Адмиралтействе, рассказывает о каждой детали, что могла быть важна. А потом помогает в подготовке похорон.

Все это время он собран, точен и беспристрастен. Самому себе он напоминает гранитный постамент, на котором покоится стела Звездного флота у входа в здание Академии. Холодный, отчужденный и цельный. Но, конечно же, все это только снаружи. В той части сознания, что он от себя закрыл, творится немыслимый хаос. Там – черная дыра, которая поглощает одну из звезд на окраине вселенной. Поглощает, уничтожая все живое и неживое, материальное и невидимое ни глазу человека, ни линзе телескопа. И очень скоро эта дыра доберется до всего остального – никакие ментальные барьеры не способны удерживать ее вечно. Очень скоро Спок невооруженным взглядом заглянет в собственный космос, состоящий из пустоты и небытия.

Это случается на третий день после похорон. Утренняя чашка чая на вулканских травах случайно выскальзывает из рук и разбивается о плиточные полы кухни его корпоративной квартиры. С каким-то отрешенным любопытством он наблюдает за тем, как осколки рассыпаются в разные стороны, а мутная жидкость образует рваное широкое пятно, грозя намочить его домашние тапочки. Вместе с этим звонким треском его ментальные стены покрываются сеткой трещин и многочисленными пробоинами, сквозь которые хорошо видна та самая черная вакуумная бездна. Спок далек от романтики и не приучен описывать свои эмоциональные состояния поэтичными образами, но эта чертова разбитая чашка как никогда лучше описывает его сейчас. Он – эти осколки. И как бы ни пытался собрать себя заново, а сетка склеенных разломов навсегда останется на зеленой глине его катры.

Его прорывает прямо там, на тесной кухне, залитой светом восходящего солнца. Он не оседает на пол, не пытается отогнать миниатюрного робота-уборщика, подметающего осколки и вытирающего лужу, не дрожит, не стонет и не плачет. Только дышит глубоко разъедающей изморозью, что идет изнутри, и даже не пытается думать о том, как все исправить. Как с этим жить и жить ли. Смерть безжалостна. Смерть неумолима и непреодолима. Смерть – это невыносимая боль, от которой и в XXIII столетии не придумали лекарства.

Он вспоминает мать. Ее мягкие, вкрадчивые прикосновения и глаза, из-за цвета которых его самого так часто дразнили в детстве. Ее характер, ее склад ума, ее отношение к отцу и к любому вулканцу. Ничего этого больше никогда не будет. Он никогда больше не сможет ни увидеть ее, ни заговорить, ни прикоснуться. Эта потеря невосполнима. Она – как шахта, что осталась от бура Нерона на Земле. И только космос, исследования и служба могли хоть как-то ее прикрыть. Рваной ветошью – многокилометровый тоннель к ядру планеты. Только Джим помог найти ему хоть что-то, чтобы остановить процесс разрушения. И в прямом, и в переносном смыслах. Без Джима – не стоит и пытаться. Теперь он сам – дыра в его сердце, катре и разуме.

С того момента, что бы он ни делал, не имело никакого внятного смысла. По крайней мере, Спок его не видел. Видело Адмиралтейство – попытавшись вернуть экипаж «Энтерпрайза» в миссию. К исследованиям, полету и заданиям, которые теперь были как никогда строго регламентированы. Прожорливой дыре внутри него было все равно, чем ее попытаются наполнить – все едино. Он остался на краю этого чудовищного разлома – вся его жизнь теперь протекала на его кромке – не в силах повернуть назад или все-таки сорваться в бездну. Только здесь он находит хрупкое равновесие – последний залог его существования. Без Джима – это единственное, на что он способен.

Поначалу он не может ни спать, ни медитировать – он не может ни сосредоточиться, ни расслабиться. Как будто в приоткрытое окно просачивается противный мерзлый сквозняк. Как будто система кондиционирования выведена из строя, и даже в собственной каюте он никогда больше не сможет согреться. Как будто вакуум течет по его венам вместе с кровью, щедро разбавляя ее черной пустотой космоса. Он больше никогда не станет прежним. И больше никогда не узнает, что такое тепло.

Ему не нужно искать слова, чтобы уговаривать, мотивировать или просить кого-то из офицеров «Энтерпрайза» снова последовать за ним. Большинство понимают его без слов. Остальным же собеседник не нужен – нужно выговориться. Напиться, разбить что-нибудь вдребезги или поплакать. И Спок дает им эту возможность, зная принципы эмоциональных реакций людей или других рас. Доктор Маккой, инженер Скотт, лейтенанты Чехов и Сулу, Нийота… Они – это те же осколки, что внутри Спока. Острое крошево и миллиарды граней одной и той же боли. Точно так же, как и Спок, они знают, что пытаться жить как раньше – бесполезно. Что плыть по течению на краю пропасти – это единственный возможный вариант. Держась друг за друга, подставляя плечо или молчаливо оставаясь в стороне. С собственными незаживающими ранами.

Которые Солярис, чего-то ради, вскрывает по живому без единого намека на анестезию, обезболивающее или хоть каплю милосердия.

– Спок… – он знает этот голос, знает выражение его лица и знает, чего их обладатель хочет в данный момент.

– Да, Джим. Я знаю. Мы во всем разберемся.

***

– Ну дела… – с судорожным выдохом тянет Скотти и надолго прикладывается к фляжке. Споку это, конечно же, не понравится, но Павел более чем уверен, что на злоупотребление сейчас никто не обратит внимание. Сейчас главное – сохранять ясную голову, и если подобный «допинг» поможет, то никто инженера не осудит.

Павел и сам не прочь напиться. До беспамятства, а потом уснуть беспробудным сном на неделю-другую, пока эта вакханалия не закончится.

– И не говори, – кивает Чехов. Монтгомери протягивает ему флягу, но Павел качает головой – для него это слишком слабое средство против того, чему они стали свидетелями.

Расследование показывает, что во втором скафандре все-таки кто-то был – они находят биологические следы. Отпечатки пальцев, не принадлежащие ни одному из офицеров «Энтерпрайза», и волокна нитей – наверняка от того одеяла, в которое доктор Фехнер завернул своего «гостя». Также они находят следы взлома через терминал в каюте биолога – второй его специальностью был математический анализ, но это не значит, что он не мог разжиться программами-взломщиками, рекодировщиками и вирусами где-нибудь в глобальной сети. Другой вопрос – когда он это сделал. Было ли это его давним увлечением или же он второпях искал средства для своей «диверсии». Судя по тому, что сделано все было хоть и грамотно, но небрежно, у Фехнера все же было какое-то время подготовиться. Подготовиться к убийству. Это Павла шокирует ничуть не меньше, чем появление Джима на мостике. В конце концов, если бы он раньше понял, что Люссиль… «настоящая», он бы первым делом пошел к доктору Маккою и Споку, а не думал о том, как от нее избавиться. Что же произошло с биологом?

– Если бы я не видел его своими глазами, я бы не поверил, – продолжает Скотти, и Павел снова кивает.

– В том-то и парадокс – они настолько похожи, что мы не сомневались в том, что они – всего лишь сны и вживую их на корабле быть не может.

Скотти делает последний глоток и отталкивается от переборки, поднимаясь на ноги.

– Спок назначил собрание через полчаса. Идем.

Из нижнего яруса инженерной палубы они переходят во второй отсек, а потом и на главную палубу. Дожидаясь остальных, консолидируют данные, пытаются разобраться и раз за разом не находят ничего однозначного.

– Если не секрет, кого ты видел? – вопрос Скотта заставляет Павла вздрогнуть и растеряться на мгновение. Ему почему-то кажется, что сам инженер не горит желанием раскрывать личность своего «гостя», а потом Павла осеняет – а имеет ли ко всему этому отношение еще и личности их «гостей»? Почему пришли одни, а не другие?

– Ко мне приходила моя бабушка, – он не видит в этом ничего странного или зазорного. Если предположение Джима и Спока о глубоком следе в памяти верно, то родственники-«гости» – закономерны. У доктора Маккоя вот была дочь.

– Людмила Георгиевна, если не ошибаюсь? – Скотти еле выговаривает имя и улыбается. – Помню ее… Миссис Чехова читала нам лекции о варпе, архитектуре двигателей и устройстве ядра. Гениальный ученый и инженер.

Павел на это только невесело хмыкает – уж какая она, он знает лучше многих. Если не всех.

– Ты в нее такой гений? – Скотти беззлобно подтрунивает, пытаясь немного разрядить обстановку, но Павел только отмахивается.

– Может быть…

– Она, кстати, одна из немногих, кто не посмеялся тогда над моей идеей трансварпного перемещения. Если бы чертов бигль материализовался…

На этом его прерывают пришедшие Сулу и Ухура. Бледные и измотанные – поговорить с пятью офицерами, выслушать, собрать данные, успокоить, принять какие-то меры… Это стоит сил особенно тогда, когда и Хикару, и Нийота имели собственных «гостей». Вот с ними-то Павел точно не будет обсуждать, кем они для них были. Почти сразу же приходят Спок, Кирк и Маккой, а последним появляется доктор Бертон.

– Начнем, – Спок становится у пульта терминала, сверяясь с данными. Джим отходит в угол переговорной и ни на кого не смотрит. Маккой и Бертон усаживаются за стол. – Мы определили, что феномен «гостей» имеет внеземную, как это принято говорить, природу. Материальную, мыслящую и разумную. Процесс феномена сводится к воссозданию из памяти индивидуума определенного объекта. Способ: предположительно, путем сканирования подсознания, и, на основе полученных данных, создании копии из частиц меньших, чем атомы. Возможно, нейтрино. Цель: по теории доктора Бертона – исследование нас неизвестным объектом посредством этих копий. Наша задача: провести как можно более полное исследование феномена и получить подтверждение или опровержение выдвинутых теорий. Доктор Маккой.

Спок передает слово Леонарду, и тот вкратце пересказывает найденное в медотсеке. Потом выступает Скотти – они полностью уверились в том, что именно совершил Фехнер, но не обнаружили следов исчезновения «гостя» биолога.

– Если они возникают сами по себе, «из воздуха», то наверняка и исчезают так же. Я тот скафандр разобрал по винтику, но не нашел ничего, что указывало бы на какой-либо физический процесс уничтожения. Но если это нейтрино, то проверю еще раз.

– Офицеры опрошены, капитан, – дальше докладывает Ухура. – Никто из них не предположил, что действие происходит в реальности, а не во сне. Протоколы в общем доступе.

– Ваша догадка с нейтрино определенно верна, – подключается Бертон – на нем эти несколько часов сказались еще более худшим образом. – Хоть я и не физик, но согласно теории подобных частиц, они должны иметь источник и определенные… «средства к существованию» – стабилизирующее поле, вектор силы, направление движения, тип используемой энергии. Могу с уверенностью предположить, что источником является океан, а фактором среды – «хозяин», индивидуум, из чьих воспоминаний была воссоздана копия. Капитан, я настаиваю на создании рабочей группы, занимающейся одной только природой этого…

Он боязливо оглядывается на Кирка, но Спок не хмурится и не возражает.

– Я согласен с вами, доктор Бертон. Исследовательский отдел займется этим вместе с вами, – он тоже поглядывает на все еще неподвижного Джима. – Но пока без непосредственного участия мистера Кирка.

– Тройка, семерка и туз, – бормочет тот себе под нос, скривив губы. – У вас полный набор для экзекуции, а все перебдеть боитесь. Я сам себя сделаю лабораторный трибблом.

– Вы торопитесь с выводами, Джим, – протестует Спок, и Павел чувствует, как к незаживающей ране снова прикладывают раскаленный нож. – Мы еще не провели полный анализ полученных данных. Мы в самом начале пути.

– Ты сам-то что по этому поводу думаешь? – доктор Маккой поддерживает вулканца и ворчит точно так же, как делал это тысячи раз при том, другом Джиме. Саркастично, почти беззлобно, с затаенным волнением о самом Кирке. – Давай только без воплей о том, что всего этого не может быть. Сейчас, глядя на подтвержденные факты.

– Мало у меня цензурного, – ерничает Кирк в ответ, вздыхает, потирает макушку, а потом все-таки высказывает свои предположения. – И я пока думаю вот о чем: если мы изучаем его, а он изучает нас в ответ, то, очевидно, стоит задуматься о прямом контакте. Он же, походу, разумный, так не пора ли с ним поболтать?

***

Предложение Кирка вполне логично. Леонард с удовольствием высказал бы этой инопланетной жиже парочку «добрых» слов на клингонском и красноречивыми жестами снабдил бы для наглядности. Пока у них есть только ничем особо примечательным не подтвержденная теория, а они уже думают, как поговорить с пришельцем.

– И как ты себе это представляешь? – фыркает он. – Все, что он хотел знать о нас, уже наверняка знает, а теперь мы должны ему еще что-то конкретное высказать?

– Эта идея не лишена смысла, – а вот Спок задумывается всерьез и находит в ней рациональное звено. – Почерпнутая неизвестным информация – личная, конкретизированная и односторонняя. Для нее тоже нужен анализ – на примере одного-двух индивидуумов невозможно понять смысл и цели существования какой-либо из рас. Мы уже пробовали вступить с ним в контакт посредством передачи ключевого сообщения, как это принято, но, возможно, здесь нужен иной подход – не хаос, что он находит в нашем сознании, а конкретное сообщение «из рук в руки» посредством передачи мозговых волн. Как вариант, при помощи энцефалограммы…

– И все равно, мне кажется, мы с этим опоздали, – спорит Леонард. – Он ведь уже наверняка все о нас узнал и теперь, пришествием этих «гостей», отвечает: «идите вы лесом со своим контактом».

– Нет никаких предпосылок тому, что это действие несет в себе злонамеренность или, вообще, носит негативный, агрессивный или угрожающий характер, – Спок отчасти прав, но вот Маккой, чующий неладное везде и всюду, никогда с этим так просто не согласится.

– Скажи это Фехнеру. У нас так же нет ничего, что однозначно указывало бы на невиновность океана. Вдруг это он заставил его покончить с собой? Такими темпами думать нужно не только об энцефалограмме, но и о более жестком излучении – рентгеновском, радиоактивном, ультразвуковом или еще каком-нибудь, что сможет если не защитить, то сдержать.

– Использование таких излучений запрещено Межгалактической ООН в большинстве случаев, – Спок ни за что на это не пойдет.

– Ты не можешь отрицать угрозы, – взгляд Джима затравленный, боязливый. – Ты сам видел, насколько я силен и как быстро регенерирую. А если завтра он меня заставит дестабилизировать ядро? Или убить тебя? А может, и захватить галактику? Ты должен предусмотреть возможность… моего уничтожения…

– Нет, – категорично отказывается вулканец и не хочет даже думать о подобной перспективе. Даже ставя под угрозу четыре сотни офицеров «Энтерпрайза».

А Леонард замечает взгляд Кирка, остановившийся на лице Скотти – Монтгомери, естественно, хватает идею на лету – живой или мертвый, а Джим все еще тот, кому они верили. Сумасброд и авантюрист, влипавший в неприятности не по разу на дню. Под командованием вулканца их служба стала куда как спокойнее, размереннее и на порядок безопасней, но с Джимом они как на пороховой бочке – были готовы ко всему, к любой внештатной ситуации, а такой опыт просто так не забывается. Маккой уверен на все сто, что Скотти и, наверняка, Чехов уже подумывали о запасном плане на всякий случай. И они займутся его разработкой вплотную без приказа Спока. Против приказа Спока – не наперекор, а просто подстрахуются.

– Капитан, я согласен с доктором Маккоем – нам необходимо иметь что-то, что мы сможем противопоставить ему. Торпеды, фазеры и силовые щиты могут не помочь против целой планеты, – Бертон поддерживает Леонарда. – Нам нужна альтернатива, потому что даже после первого инцидента действия Соляриса нельзя назвать однозначно «дружественными».

– Мы будем действовать согласно протоколу, – настаивает Спок. – В случае проявления враждебности, корабль покинет орбиту и уйдет в зону недосягаемости. Это приказ.

Спок прикидывается, что не замечает чужих игр в гляделки, но все еще не хочет брать в расчет то, что именно у Кирка они учились нарушать приказы.

– Доктор Маккой, вы подготовите электроэнцефалограф. Думаю, именно мне, как капитану и представителю вулканской расы, стоит стать тем, кто передаст сообщение, – и больше возражений он не примет – это понимает даже этот Джим. – Также я хочу, чтобы вы передали данные о личностях «гостей» штатному психологу Квондре – нам необходимо с точностью установить связь «хозяин-гость» на подсознательном уровне.

– Мы ее уже установили, – ворчит Леонард – они начинают повторяться и перестраховываться, а Спок не успокоится, пока не перепроверит каждую деталь по десять раз. Параноик.

– Мы могли что-то пропустить, всего лишь предположив, – напирает вулканец. – Доктор Бертон, возьмите наших физиков и продолжите исследование природы «гостя». Если это действительно нейтрино, то нам нужно оповестить Адмиралтейство в кратчайшие сроки. Мистер Скотт, нам нужны любые усовершенствования рабочих зондов, способных предоставить любую новую информацию в разрезе феномена. Лейтенанты Сулу и Ухура, продолжите наблюдение за офицерами с «гостями», а также мониторьте состояние остального экипажа. Если сегодняшней ночью появится еще кто-то из «гостей», докладывайте незамедлительно. Следующее собрание будет назначено утром.

Спок снова раздает указания, а они расходятся их выполнять. Как бы там ни было, а к разгадке они пока еще даже ни на сантиметр не придвинулись.

***

– Джим… что еще вы подразумевали под «разговором» с Солярисом? – они возвращаются в каюту Спока.

Вулканец хотел остаться в лаборатории, но не вместе с Кирком. Поэтому они вернулись туда, откуда все началось.

– Раз я – копия из твоего подсознания, ты уже должен был догадаться, – Кирк складывает руки на груди и смотрит в упор. Он как зверь, загнанный в угол – ждет нападения. И в корне ошибается. Спок бы никогда…

– Вам не нужно ни от чего защищаться, Джим. Я вам не враг.

– Ты говоришь с ним, со своим воспоминанием или с пришельцем Соляриса?

– Вы переиначиваете и делаете в корне неправильные выводы, – Спок шагает к нему на расстояние ладони и неистово боится не сдержаться и дать волю рукам – обнять, прижать к себе и никогда больше не отпускать. – Я пытаюсь разобраться. И хочу сделать это вместе. С кем бы ни было.

Джим все еще не отводит от него глаз, но понемногу успокаивается. Опускает руки, затем голову, а через десяток секунд садится на стул у рабочего стола Спока.

– Хорошо… хорошо, давай разбираться, – тихо говорит он. – Мы использовали мягкое излучение вначале, когда пытались вступить в контакт. На жесткое – ты не даешь разрешения. Энцефалограмма будет как монолог незнакомца, подошедшего к кому-то в толпе. Но знаешь, почему она все же выиграет? Мне тут подумалось: «гости»… я всегда приходил к тебе во сне, как ты утверждаешь, к другим они тоже приходили по ночам – что, если именно во сне он извлекает из вас рецепт создания нас? Это весьма вероятно. Тогда энцефалограмма – это запись твоих мыслей во время бодрствования, и, возможно, именно это станет «ключом». Может быть, приведет даже к разговору. Будет зависеть о того, о чем именно ты будешь думать во время записи, – Джим рассуждает последовательно и логично. Но с той эмоциональностью, которая никогда не была знакома ни Споку, ни любому другому вулканцу.

– Согласно Уставу и утвержденным инструкциям, при первом контакте послание должно содержать в себе пожелание мира, основные данные о расе представителя и предложение сотрудничества, – Спок даже если и понимает намек Кирка, но никогда не признается в этом сам себе. Он тогда не капитан, а слабая, пристрастная, инфантильная особь, не способная сдержать даже примитивные порывы. Но Джим хочет именно этого.

– Спок! Черт возьми, ты должен сказать ему, чтобы он прекратил это! Из-за него погиб человек! – он почти кричит и снова готов ломать чужие столы.

– Не уверен, что его это остановит, – и Кирк это тоже прекрасно понимает, но он – все еще тот капитан, которого помнит Спок.

– И все равно ты должен это сделать! А что, если завтра здесь будут не четыре сотни, а восемь? И массовая истерия? Ты ведь даже еще не доложился Адмиралтейству! – спорит Кирк, но вулканец знает, чем парировать.

– Нарушать Устав, вы нас научили…

– Зато где-то ты его беспрекословно выполняешь! Что за избирательность? У нас уже есть одна жертва – этого более чем достаточно! – Джим продолжает полыхать, а Спок признает, что они оба правы.

Но в сложившейся ситуации он не может принимать неявные угрозы за чистую монету. Если им удастся установить контакт, то это будет открытием галактического масштаба. А вот если Солярис хотел их убить, то мог бы сделать это и полтора месяца назад. Этот феномен не просто неоднозначный, он гораздо глубже понимания любого разумного существа.

– Джим, я согласен с вами… Но не могу не принимать во внимание инструкции. Позвольте мне подумать над содержанием обращения – возможно, я смогу скорректировать его приемлемым для обеих сторон образом…

– Ты уж постарайся, – Кирк фыркает, нервно переплетает пальцы и глубоко дышит, пытаясь привести мысли в порядок. – У меня уже голова пухнет…

– Я понимаю, – сочувствует Спок, усаживаясь напротив. – И действительно готов пойти на все, чтобы в этом разобраться. И составлю как можно более информативное сообщение еще и потому…

Он умолкает, задумавшись над неожиданной идеей, и Джим терпеливо ждет, пока тот сформулирует.

– Помните, вы выдвинули теорию, что Солярис – это сверхразум? А что, если было наоборот? Изначально он был примитивен, несмотря на свою структуру, и только появление нас, других разумных представителей вселенной, подтолкнуло его к эволюции? Да, сверхбыстрой, но и такая вероятность существует. Вспомните первый инцидент – возможно, тогда, сканировав мозг Фехнера, он только учился создавать образ человека из пены, из того, что было «под рукой». А спустя полторы недели мы видим вас – суперкопию из нейтрино. Это ли не процесс самообучения? Или новый виток эволюции? Благодаря ему, мы можем говорить с ним через вас. И чтобы это не было односторонне, мы и передадим ему приглашение к диалогу.

– Думаешь, ответит? – спрашивает Кирк уже без энтузиазма – идея увлекла его настолько же быстро, насколько теперь заставила сомневаться.

– Есть такая вероятность, – Спок кивает, и на этом разговор окончен.

Ночь они проводят вместе – вулканец работает за терминалом, периодически связываясь с остальными участниками рабочей группы, а Джим не выпускает из рук падд. Спок даже не пытается спрашивать, что тот делает – он уверен, что Кирк точно так же ищет ответы, исследует или задается новыми вопросами. Поздний ужин проходит в молчании – Споку необходима энергия для работы, а Кирк почти не притрагивается к реплицированным сэндвичам. Это может быть каким-то знаком, а может ничего не значить – Спок не хочет спрашивать, даже если эта информация может быть полезна. Сейчас ему с лихвой хватает того, что Джим здесь, на расстоянии вытянутой руки. Если он захочет, он может коснуться его…

Он старается не отвлекаться и сосредоточиться только на исследовании. Сейчас – самый неподходящий момент проявлять эмоции. Но еще Спок чувствует, что его катра, обнесенная крепкими ментальными стенами – словно плотина, которая вот-вот не справится с массой удерживаемой воды. Чувства копятся, прибывают, кипят и клокочут, и стены скоро дадут течь и разрушатся, если он позволит себе расслабиться хотя бы на секунду. Что произойдет в таком случае, он не берется предсказать.

После полуночи он делает краткий перерыв, отвлекается от монитора и обнаруживает Кирка, уставившегося в пространство каюты немигающим взглядом.

– Джим?

Ему приходится позвать еще дважды, прежде чем тот выходит из задумчивости.

– Я вспоминал… – Кирк устроился на его кровати с ногами, тяжело привалившись к стене. – Вспоминал свою жизнь… его жизнь. Раньше это не казалось мне странным, но теперь я вижу, что действительно не знаю ничего, где бы не участвовал ты. Даже представить не могу… И не вижу ничего, что заставило бы меня сомневаться в эти последние дни, когда я приходил к тебе…

– Я подозреваю, что это имело характер опыта: ваш создатель выяснял, каким образом работает материализация. Очевидно, для нее необходимы условия, а также энергия для поддержания процесса. Спустя время, он разобрался, и теперь вы присутствуете постоянно, а не периодически, – рассуждает Спок. Кирк в ответ невесело хмыкает и подтягивает колени к груди.

– Думаешь, эта… «эволюция» все еще идет?

– Имея дело с видом, относящимся к большинству, это было бы верным предположением, – соглашается Спок. – Но природа Соляриса слишком отличается от любой ранее изученной, поэтому не могу утверждать с уверенностью. Скорее да, чем нет.

Джим кивает и снова погружается в размышления, а Спок не отвлекает его, помня о том, что неординарные способы мышления этого человека не раз выручали их в трудную минуту.

***

Утром его вызывает доктор Маккой. Они настраивают электроэнцефалограф, проверяют его работу, а Павел украдкой зевает. Бессонные ночи – обычное дело на службе, как обычна и усталость организма, переживающего потрясение за потрясением. И доктор Маккой колет Павла стимуляторами даже без любимой ехидцы – он испытывает то же самое. И понимает прекрасно – следом за уколом предлагает чашку кофе, и вот теперь Чехов точно может говорить о том, что его мучает больше всего.

– Доктор Маккой, я просмотрел анализ доктора Квондре и думаю, что «гости» имеют определенные личности не только потому, что они – глубокий след в нашей памяти, – ему тяжело в этом признаваться, но у него нет иного выбора, когда ситуация легко может стать еще более опасной. Даже если эти «сантименты» принесут только новую боль или предположение окажется неверным. – Что, если имеет место быть «обратная… пропорциональность»?

– О чем это ты? – Маккой хмурится, пытаясь уловить мысль, и Павел тушуется еще больше.

– Возможно, дело не только в том, что эти люди важны для нас, а в том, как мы сами к этому относимся и что чувствуем к ним.

– С чего ты это взял? – Леонард смотрит скептически, но неподдельно заинтересован, и лейтенант решается.

– У Фехнера «гостем» был ребенок. Его ребенок, как мы выяснили. Которого он был вынужден оставить, а тот в итоге погиб. Ко мне приходила бабушка, к вам – дочь, к капитану… ну, вы поняли. Может быть, дело не в том, как много мы о них помним, а насколько они нам дороги, насколько мы их… до сих пор любим?

Маккой прищуривается, осмысливая, а потом медленно кивает.

– Не исключено. Скину твои выводы Квондре – пусть он с этим разбирается. Нам пока не до «высоких материй».

Он возвращается к аппаратуре, а совсем скоро в медотсеке появляются Спок, Джим и Скотти. Вулканца укладывают на биокровать, Леонард смачивает его лоб и виски физраствором, а потом аккуратно, стараясь не коснуться кожи, прикрепляет электроды к голове. Он нажимает кнопки, считывает данные на дисплее, а через несколько минут предупреждает вулканца:

– Готов, Спок?

– Да, – просто отвечает тот, на секунду встречается взглядом с Джимом, а потом закрывает глаза.

Пока идет запись, Кирк со Скотти отходят в противоположный угол лаборатории. Вполголоса обсуждают данные, склонившись над паддом лбом ко лбу, а потом подзывают Павла. Тот же ловит недовольный взгляд Маккоя, но подходит – он знает, что и здесь будет обсуждать далеко не простую информацию.

– Бертон с физиками подтвердили нейтрино, – Джим украдкой поглядывает на Спока и Маккоя, колдующего у приборной панели и делающего вид, что ничего не замечает. – И если энцефалограмма не сработает, мы… вы должны быть готовы к радикальным мерам.

Кирк прерывается на миг, и Павел молится, чтобы Спок во время записи был так глубоко в этом своем «медитативном сне», что их не услышит.

– Нейтринные системы можно дестабилизировать. И если мы перемонтируем, например, аппарат Роше, то получим… – Скотти легко загорается интересной идеей, и Кирк соглашается с ним.

– Аннигилятор?

– Да. Даже без предварительных расчетов могу сказать, что аппарат создаст антиполе – нейтринное антиполе. Обычная материя останется без изменений, а уничтожению подвергнутся только нейтринные системы, – Скотти прикидывает на ходу, а Павел не может согласиться так быстро.

– «Уничтожению», – давит он шепотом. – Ты считаешь по Фрейзеру и Кайоли, когда во время распада, высвобождаемая энергия становится световым излучением. Вспышка – и все! А если считать по Сиону – возбужденное антиполе в момент дестабилизации даст энергию в пять-семь на десять в десятой эргов. Это равносильно заряду урана в нашем ядре.

– Этот твой Сион – не физик, – спорит Монтгомери, но Павла уже не остановить – если Джим снова собирается умереть, то они – нет. Не тогда, когда только-только научились жить без него.

– А еще есть Кайе, Авалов и…

– Достаточно, – прерывает их Кирк. – Павел, на тебе все возможные расчеты, но Мон займется аннигилятором в любом случае.

– Есть, – тихим хором соглашаются они.

Скоттиначинает чертить на своем падде, а Чехов с Джимом приступают к вычислениям «в две руки». Через десяток минут Леонард заканчивает с записью, отсоединяет провода от головы Спока и передает данные Монтгомери – тот отправит их в океан при помощи рентгеновского излучения на трети мощности.

Скотти уходит в инженерный отсек, а остальным доктор предлагает перебраться в операционную – не будет нужды прятаться от медработников да и терминал там гораздо мощнее, чем их падды. Они поднимаются на один ярус и проходят по коридору с обзорным экраном на правой стене – он предназначен для наблюдения за операциями, но сейчас на него транслируется изображение снаружи корабля, делая его иллюминатором. Коридор выглядит так, как будто залит кровью – на поверхности Соляриса наступает закат. Исключительной красоты – не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки красного и розового, как будто присыпанного мельчайшим серебром. Павел не суеверный и не хочет видеть в этом дурной знак, но не может не обращать внимания на почти скрывшееся за горизонтом алое тревожное светило. Небо над ними все еще оранжевое, с оттенками кирпичного и карминного ближе к зениту, а внизу – тяжелая неподвижная чернь океана, искрящаяся бурыми, фиолетовыми и малиновыми бликами. В любой другой день они бы могли любоваться красотами пейзажей, ни о чем не думая. Но не сейчас. Эта красота обманчива и таит в себе смерть – они уже выяснили это наверняка.

***

– На пару слов, – в операционной Леонард подзывает Спока, пока тот не вмешался в рассуждения Кирка и Чехова. Они отходят к столу с регенераторами, Спок кривится, собираясь возражать, но их окликает Джим.

– Можете… можете остаться в шлюзе. Я буду видеть тебя, если что, – Кирк кивает на прозрачные стены санпропускника, но все равно не отрывает взгляда от вулканца.

– Уверены? – переспрашивает Спок, и Леонард тут же закатывает глаза.

– Ничего ему не сделается! Идем, – он готов тащить его за руку. Просто потому, что вулканец уже не боится перебдеть – он параноит с самой первой их встречи, еще там, в Академии. За это Маккой его отдельно ненавидит.

Он становится спиной к операционной, позволяя Споку наблюдать за Кирком и Чеховым поверх его плеча. Это по лицу вулканца сложно что-то прочесть, а вот с Леонарда – даже Павел сможет.

– Мелкий подкинул идею, – Маккой начинает без реверансов. – Что, если личности «гостей» зависят не столько от памяти, сколько от нашей привязанности к ним? От того, насколько сильно мы их любим.

Спок выразительно поднимает бровь, но потом все же кивает.

– Притянуто за уши, как вы выражаетесь, но не исключено. Доктор Квондре проверил это предположение?

– Нет еще, но я его озадачу. Знаешь же, что тогда ему придется побеседовать с каждым из нас, – Леонард не возражает против самой идеи, но он еще не закончил – у него есть предположение похуже. Гораздо хуже. – Но лично мне сдается, что дело тут не только в любви. Я… когда видел Джо, чувствовал кое-что посильнее – вину.

Вулканец, естественно, сомневается, и Маккой вспыхивает, настаивая на своем.

– Дослушай! И не говори, что это невозможно. Мне и так тяжело выворачиваться перед тобой наизнанку. Я ее оставил. Она живет, учится, растет без меня. Без того, кто должен был стать ее опорой, – ему действительно с трудом дается каждое слово, но чем больше он говорит, тем сильнее убеждается, что может быть прав. – А Чехов? Ты хоть раз слышал, как он говорит о своей бабушке? Там благоговение напополам с такими комплексами неполноценности, что я удивлен, как он вообще прошел психологические тесты! А Скотти? Ты видел список наших «гостей», думаешь, он видит Кинсера только потому, что тоскует о нем? Ты просто никогда с ним не пил и не слышал его пьяные бредни. Ухура с Сулу – бывшие любовники – надо объяснять, что любовь к тем давно остыла, а допущенные ошибки до сих пор могут разъедать подкорку? А ты сам…

– Достаточно, – холодно обрывает его Спок. – Это тема для доктора Квондре и не является сейчас предметом неотложного исследования.

– Да? – фыркает Маккой и сжимает кулаки от злости. – А ты не думаешь, что, в таком случае, этот чертов океан уже не просто нас «отсканировал», но и сделал все возможные выводы? А «гостей» этих отправил, чтобы высказать, что он о нас думает? Например, что мы – бессердечные сволочи?

– Это преувеличение, построенное на домыслах, без единого доказательства, – Спок закрывается наглухо, его взгляд тяжелеет, а губы сжимаются в тонкую полоску.

– Еще скажи, что ты ни о чем никогда не жалел! – он кивает на стекло шлюза. – Этот «Кирк» для тебя – словно ожившая совесть!

Спок с трудом сглатывает, но лицо продолжает держать беспристрастным, и Маккой с горем пополам успокаивается.

– Да, сейчас – еще не время «философствовать», но ситуация уже на порядок сложнее и запутаннее, чем была вчера на мостике. Я хочу, чтобы ты помнил об этом каждую минуту.

Маккой опускает руки, а хочет свалиться на пол. Он твердо уверен в том, что дело тут не в физике явления, а в его этике. В его изощренном издевательстве в первую очередь! И как только он окажется в своем рабочем кабинете, он выпьет стакан чего-нибудь, продирающего мозги не хуже виски, и реплицирует себе сигарету с самым дерьмовым табаком, который когда-либо пробовал.

– Сейчас не столько важно, как он это делает, главное – для чего. И как долго эта пытка будет продолжаться.

Вулканец наверняка хочет спорить, но осекается, молчит, погружаясь в размышления, и Леонард оставляет его, торопясь исполнить свои насущные желания и бросая напоследок:

– Только ты, похоже, все еще не понимаешь, что это – не он.

И знает, что бьет по больному, но их с Павлом теории могут быть верны как раз из-за вулканца. Леонард ведь не слепой, видел, что творилось между этим двумя за годы службы. Видел и ненависть, и презрение, и грубость, и первые попытки принять, и шаги навстречу, и робкую привязанность, и дружбу. Все то, что искрило между ними, рождалось и умирало, что становилось ценным и важным – важнее жизни. И вот только не Споку сейчас отпираться и заливать ему про то, что никто из них не виноват и не при делах. Он сам в это не верит.

Леонард возвращается в медотсек, и пока работает репликатор, с ним связывается Скотти.

– Док, мне нужен образец плазмы «гостя». Еще остался?

– Тебе хватит. Что вы там задумали? – Маккой передает несколько пробирок лаборанту и отправляет того в инженерный.

– Это – на случай если все станет совсем хреново, – Скотти слегка раздражен, но не оставляет своего энтузиазма даже тогда, когда дело пахнет керосином. При всем при том, что он, пожалуй, даже больший фаталист, чем сам Маккой. Тот всегда настроен пессимистично, а у Монтгомери шапкозакидательское настроение легко отключает инстинкт самосохранения. Кинсер, вон, на собственной шкуре проверил, будь он неладен.

– Аннигилятор создаст антиполе, в котором нейтрино деструктурирует, – поясняет тот, и Леонард хватается за голову.

– Вы его убить хотите?!

– Говорю же, это – для форс-мажора. Без приказа капитана никто аннигилировать не будет, – но доктора это отнюдь не успокаивает. Мон, похоже, даже не подумал представить на месте Кирка Кинсера – запала в миг бы поубавилось.

Леонард и сам боится представлять, что было бы, если бы Джо… И правильно делает. Потому что вот она – вызывает отца на связь сразу же после его разговора с инженером.

– Пап, привет! Прости, мы ходили в поход – я не брала с собой падды, – Ухура принесла ему сообщение через два часа после того, как связывалась с Землей – Мириам рассказала об университетском турпоходе и о том, что говорила с гидом несколько минут назад – все студенты были в порядке.

И сейчас Джоанна улыбается ему как и прежде. Она быстро загорела в тропиках, кожа на носу слегка шелушится, а на скулах проступили несколько веснушек… Она жива – это главное.

– Как ты? – он вымученно улыбается, убирая стакан из зоны видимости камеры, и сглатывает ком в горле, слушая, как дочь задорно щебечет.

Она рассказывает ему о тропических джунглях, которые недавно восстановили в дельте Амазонки. О гигантских москитах и суперпрочных лианах. О том, как отличить аллигатора от крокодила и как развести костер при помощи трута. О том, что мотыльки бывают размером с ее ладонь, а дождевая вода на самом деле самая вкусная на свете… И он слушает, ощущая, как тяжело его сердце качает кровь. Задает уточняющие вопросы, ворчит на ее отчаянное бесстрашие, которое Джоанна называет «духом авантюризма», перенятым от отца, просит быть осторожнее и соглашается с тем, что Мириам наверняка не особо обрадовалась бы змее в качестве подарка на день рождения. Даже самой безобидной, маленькой и неприхотливой в обращении. Джоанне уже 18, и она не имеет ничего общего с той Джо, что приходила к Леонарду буквально сутки назад.

***

Спок был уверен, что сможет выдержать это, но переоценил свои способности. Как только доктор Маккой прикрепляет электроды, он вдруг понимает, что быть объективным, точным, логичным и беспристрастным прямо сейчас ни за что не сможет. Как бы ни старался. И краткий миг паники заставляет его соврать – да, готов. Но не к тому, чтобы попытаться установить контакт, передав информацию об их миссии, а к тому, чтобы сделать все что угодно, лишь бы этот новый Кирк оставался с ним как можно дольше.

Вместо того, чтобы сосредоточиться на приветствии, пожеланиях мира, процветания и сотрудничества, он думает только о Джиме… Ему стоило успокоиться, очистить сознание и вытащить на поверхность давно подготовленный шаблонный образец сообщения, но в первом же воспоминании вопреки всему был капитан – в красной кадетской форме на сессии по Кобаяши Мару. Спок силится отогнать видение, но вместо этого проваливается глубже, рассматривая его со всех сторон. Джим там еще молод, порывист, горяч. Он – полная противоположность любого вулканца, и это поражает Спока как никогда. Он почти в шоке – даже при том, что уже не первый год встречает людей не по разу на дню. Просто таких, как Джим, еще не было. Таких не видел вообще никто. И он не может не думать о нем, не может оторвать взгляда, не может заставить себя ничего не чувствовать, и прямо сейчас он делает это снова – невольно Солярис увидит то, что уже почерпнул в его сознании, но может быть, теперь он наконец поймет, что капитан значит для Спока и всех остальных. Может быть, поймет, что разумные существа во Вселенной невероятно разнообразны, но и среди них встречаются уникумы. Такие, как Джим или сам Солярис. Такие искренние и лживые, эмоциональные и скрытные, любящие, отважные и готовые защищать все живое даже ценой собственной жизни. Существа, ради которых хочется жить… Те, кто сами становятся смыслом чужого существования.

Поддавшись этому наваждению, он позволяет выплеснуться своей боли и только потом понимает, что натворил. Полная запись всех его мозговых процессов, переведенная в колебания пучка энергии, отправится туда, вниз, в глубины этого необъятного безбрежного живого океана. Полная запись даже подсознательных процессов, – и если нейрофизиологи смогут расшифровать в ней основные мыслительные структуры: будь то решение математических задач, чтение стихов, доклад перед слушателями или зрительные воспоминания чего-то произошедшего, то сможет ли его понять Солярис? Сможет ли понять, что, создав суперкопию из чужой подкорки, он на самом деле расковырял сердце? Заставил то снова метаться, биться в агонии и кровоточить. Что для всех них эти «гости» – как олицетворение невыносимой боли. Что для Спока это – оторванная половина души. Его гнев, его скорбь, его боль. Вакуум и черная дыра с центром тяготения на адмиралтейском кладбище.

И все, чего Спок хочет прямо сейчас – чтобы все это прекратилось. Чтобы Джим на самом деле был жив, а «Энтерпрайз» находился где-нибудь у золотых песков Садра в увольнительной… Он знает, что это невозможно, и это знание наконец снимает мысленный «морок». В последнюю минуту Спок спохватывается и силой заставляет себя помнить не только о Джиме, но и о сообщении для контакта. Перед его закрытыми веками всплывает видение Кирка на орбитальной базе Джу-ну – как тот знакомился с правителем джунийцев и рассказывал им об их миссии и Федерации. Это все, на что хватает вулканца – доктор останавливает запись, отсоединяет провода, и Спок снова врет – да, у него получилось. Пусть не так, как должно, пусть не так, как подобает офицеру Звездного флота, но он смог сказать Солярису все, что думает о его «экспериментах» над ними.

И Спок не боится того, что начнет сомневаться в содеянном или вообще его испугается – он решает быть честным с самим собой и хоть раз пойти до конца. Это – все, что он может сделать для себя, для них всех и для этого Кирка.

И сожалеть он не будет тоже, но пока он мысленно мечется, и Джим, и доктор Маккой, и лейтенант Чехов продолжают бороться в той ситуации, в которую их поставил Солярис. Спок не может не понимать сомнения Кирка в отношении мотивов океана, но от одной только мысли, что им придется сражаться с ним, ему становится дурно. Вот этого он не может допустить ни при каких обстоятельствах. Он не может… Он не сможет снова отпустить Джима. Любовь ли, вина или совесть стали причиной появления «гостей», но это не значит, что они должны защищаться. Дело не в философской, психологической или этической подоплеке этого феномена – в первую очередь они исследуют физические и биологические составляющие, а уж только потом… Нет, он знает, что уговаривает сам себя, что намеренно абстрагируется от травмирующих обстоятельств, что не может позволить себе быть пристрастным, но Джим – вот он, делает вычисления вместе с Павлом, хмурится, что-то бормочет себе под нос, изредка оглядывается на Спока и вымученно улыбается. Джим жив – только это главное. Только этого ему и надо.

***

Над вычислениями они корпят добрых пять часов. И вроде бы в расчетах все сходится, но Павел не может не сомневаться. И страшиться возможной ошибки.

– Я прошу тебя… – Джим собран и сосредоточен, но в его глазах отчетливо видна боль. – Это всего лишь запасной вариант, но я… Кем бы ни был, я должен быть уверен, что никому не причиню вреда.

Чехова от этих слов пробирает ознобом до самых костей. Как будто его ошпарили жидким азотом. Как будто снова рушатся планеты, с небес падают корабли, а капитан умирает. И он больше не может его подвести, он должен следовать его приказам.

Наскоро перекусив, он спускается в инженерный и до глубокой ночи колдует вместе со Скоттом над аннигилятором. Собирает схемы, сваривает детали механизмов, калибрует датчики – только бы не думать о том, для чего им, возможно, придется этим воспользоваться. Под утро они делают новый перерыв, и это время использует доктор Квондре для беседы с участниками феномена. Очевидно, Леонард посвятил его не только в идею Павла, но и свои предположения высказал, потому что вопросы психолога все о личном, о наболевшем, о том, в чем самому себе трудно признаться. Павел чувствует себя вывернутым наизнанку и оплеванным самим же собой, и в качестве «утешения» Квондре может предложить ему только новую порцию энергетиков и стимуляторов. Даже скрепя сердце. А еще предложить полноценные сеансы с ним по завершении этой миссии. Павел не хочет знать, какие тот сделал выводы из его рассказов о бабушке, раз предлагает терапию, поэтому тактично соглашается подумать над предложением. Он более чем уверен, что после такого помощь понадобится далеко не ему одному.

И далеко не только из-за их «гостей» – Джим, он… он действительно такой, каким они все его помнят. До последней детали – у Спока же эйдетическая память – лучше бы и не вышло. Просто теперь Павел подозревает, что Солярис не только скопировал воспоминания – он полностью воссоздал чужую личность. На основе памяти Спока он создал человека, проанализировал его логику, манеру поведения, психологическое состояние в целом и сам разум бывшего капитана. Чехов уже не просто уверен в том, что их Кирк поступил бы точно так же в данной ситуации, он знает это. Полностью осознает идентичность одного другому и страшится теперь только одного – что же будет дальше? Как на что-то подобное отреагирует Адмиралтейство, научный мир да и вся Вселенная? Смогут ли они забрать Джима с собой? Смогут ли любить его так же, как и прежнего? Как он сам ко всему этому отнесется?

Он не может найти ответы на эти вопросы. Он не может больше думать об этом. Ему нужен перерыв. Хотя бы пара часов, не наполненная размышлениями, рассуждениями и исследованиями. И в этом с ним полностью солидарен Хикару. Тот находит его в полупустой кают-компании – альфа-смена уже началась, гамма-смена отправляется отдыхать, и только для них время остановилось, а потом и вовсе обратилось вспять.

– Как ты? – Сулу потирает глаза и прикладывается к наверняка уже не первой чашке кофе.

– Так же, как и ты, – тихо отвечает Павел. «Гость» Сулу был ему знаком по рассказам друга. И из-за тех самых рассказов он теперь может только глубоко сочувствовать Хикару. – Может, чуть лучше. Даже если это и окажется логично, но я никогда бы не подумал, что ко мне придет именно она.

– А кто бы мог? – осторожно спрашивает Сулу, и Павел чертыхается – он же хотел переключиться, а снова поднимает наболевшую тему.

– Не знаю. Мама, может… Мы с ней близки. Могла бы Джулия…

Хикару тактично молчит при упоминании несостоявшейся половинки Чехова и только глубоко вздыхает.

– Я не знал своих родителей. Но и сейчас это все непросто…

Павел кивает, и раз уж они все-таки говорят об этом, не может не спросить о том, что терзает его чуть больше, чем все остальное.

– Ты бы хотел, чтобы он остался?

– Ты о Джиме или о?.. – Сулу болезненно сглатывает и отводит взгляд, сжимая чашку в руках.

– Об обоих? – это не должно звучать как вопрос, но Чехов не может не сомневаться – все это слишком сложно. Все это слишком больно, мучительно и горько. Для каждого – не в равной степени, но та разница не велика.

– Они всего лишь копии. Настоящие же… однажды умерли, и навсегда останутся для нас мертвыми. Невозможно смотреть на «оживших» и не вспоминать ту боль, что мы испытали, уже потеряв их. Я не хочу пройти через это снова… – голос Хикару умирает, и у Павла сердце рвется на части.

Сулу прав. Даже если новая встреча приносит не только боль, но и радость, эти короткие мгновения никогда не заполнят ту пустоту, что однажды образовалась. Ничто и никогда уже не восполнит эту утрату. Сулу от погибшего возлюбленного осталась дочь – они оба пережили эту потерю, но потерять снова… Потерять того, кто, возможно, никогда не станет «оригиналом» – это новые страдания. Изощренная пытка памятью и возможностями, которых у них никогда уже не будет.

Сулу прав во всем.

***

Разговор с психологом у них выходит очень долгий, тяжелый и основательный. Леонарда трясет от злости, ото всей ситуации в целом и от того, что они, похоже, не в силах что-либо изменить. А еще, благодаря Квондре, он понимает, как правильно они поступили, задействовав именно этого специалиста – дело уже не в физике, биологии и контакте со внеземным разумом, дело тут в этичности их собственных поступков и морали, которую пропагандирует этот океан. Черт возьми, это худшее, что могло с ними случиться!

Вечером они снова встречаются в медотсеке – Бертон докладывает об исследованиях физиков, но ничего кардинально нового они пока так и не узнали. Разгадка еще далека – как только Спок доложится Адмиралтейству, биться над этой задачей будут тысячи умов. Смотря, конечно, что Спок ему доложит. Леонард сомневается, что всю правду – даже при том, что далеко не в его природе скрывать что-то от начальства, обманывать или дезинформировать. И как только Бертон их оставляет, Маккой не может не начать задавать вопросы.

– Ты уже думал о том, что скажешь адмиралу? – он старается держать голос ровным и лишний раз не смотреть на копию Кирка, что снова тактично дистанцируется в другой угол отсека, не выпуская из рук падд.

– Я составил черновой вариант рапорта этим утром, – так же спокойно отвечает вулканец.

– И чего ждешь? Ответа на энцефалограмму? – Леонард снова легко раздражается, как при разговоре с психологом, видя, что Спок его не понимает.

– Рассчитать, когда мы его получим, не представляется возможным, – Спок хмурится, и выглядит раздосадованным невозможностью логически просчитать чужие действия, но Леонард же не о том!

– Я подразумеваю: что ты собираешься делать дальше? Мы не может застрять тут навечно!

Он видит, как вздрагивает Кирк от его возгласа, но не оборачивается, и Маккой, может, и хотел бы прикусить себе язык, но это не та ситуация, когда можно жалеть чьи-то чувства. Поэтому, когда Спок молчит на его экспрессивный выпад, Леонард берет себя в руки и продолжает злым шепотом, уже не щадя ни вулканского гоблина, ни себя, ни копию Кирка.

– Ты не сможешь взять его с собой, оставить ему то же имя и познакомить его с матерью.

– Я не… – Спок, конечно же, думал над подобной перспективой, но как только они начинают обсуждать это вслух – налицо конфликт его логичных мозгов и эмоциональности, которая рвется из-под контроля разума уже двое суток.

– Ты – да, Спок. И поэтому избавь меня от этой «страусовой» политики, – вулканцу, естественно, не до разговорных идиом, поэтому Леонард разъясняет со всей строгостью, на которую он сейчас способен. – Ты не хочешь верить в то, что это – не он. Прямо сейчас ты – самое заинтересованное лицо на этом корабле. Ты – пристрастен. Но только ты можешь во всем этом разобраться, поэтому я и прошу тебя сейчас – включи мозги и выключи сердце.

– Доктор Маккой, я полностью осознаю происходящее, – он пытается его уверить, но Леонард знает о Споке слишком много, чтобы верить тому на слово.

– Да? А знаешь, что на твоем месте сделал бы любой другой капитан? Знаешь, что сделал бы сам, если бы он к тебе не пришел, и мы бы имели дело только с бабушкой Чехова? – Леонард складывает руки на груди, ждет, когда Спок наконец сообразит, а потом сжаливается. – Ты проводишь эту политику в особо опасной форме – обманываешь себя, его и сейчас пытаешься обмануть меня, Спок. Ты знаешь условия стабилизации системы, построенной из нейтринной материи?

– Они не были подтверждены исследованиями или расчетами. Какими-либо. Пока доподлинно известно только то, что жизнеспособность системы зависит от притока энергии, которая и создает вихревое стабилизирующее поле, – медленно проговаривает вулканец, не сводя глаз с доктора. Пытаясь понять, о чем тот толкует.

– Именно. И насколько я понимаю, тот источник может быть или внутренним, или внешним. Одно будет дело, если он сам себя стабилизирует, а если наоборот? Если и это – все еще Солярис, ты понимаешь, что это значит? – втолковывает доктор. Да, он просмотрел не только аналитические выкладки Квондре, но и обновил свои знания в физике нейтрино. И научников расспросил между прочим.

Спок, кажется, именно сейчас и «вынимает голову из песка» – та неприглядная реальность, с которой они столкнулись, непременно заставит их с ней считаться.

– Знаешь, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что Фехнер мог быть в чем-то прав, поступив вот так… – еще тише продолжает он и наблюдает, как по лицу вулканца скользит слабовыраженная, но легко узнаваемая болезненная судорога. Да, вот теперь-то Спок больше не сможет ничего отрицать.

– Он поступил импульсивно, – спорит тот, и Маккой кивает.

– Да, но ты сейчас тоже очень близок к этому порогу. Я знаю, как ты к нему относился, Спок, поэтому и пытаюсь тебя предупредить. Ты – все еще капитан, и ты нам нужен, – заканчивает Леонард, с трудом двигая челюстью. Он действительно прекрасно знает, о чем говорит. Поэтому не может не бояться еще и того, что сделает все это именно со Споком. Маккой и сам на хрупкой грани, а уж вулканец и подавно держится на неприкосновенных запасах.

Сейчас им всем нужно забыть о том, что они знали о своем самом слабом месте и, наконец, стать сильными, чтобы справиться с этим. И Споку нужно понять это в первую очередь, потому что без него – последнего, кто держал их всех вместе – «Энтерпрайз» развалится на части во всех смыслах. И как бы тяжело это ни было, как бы жестоко ни звучали его слова, но Маккой больше не может молчать. Пусть даже и говорит едва слышным шепотом.

– Кого ты любишь на самом деле? Свое воспоминание?

***

Слова Леонарда резонируют в голове всю недолгую дорогу к каюте из медотсека. Весь ужин, прошедший в молчании и едва тронутый ими обоими. Весь вечер, до глубокой ночи, наполненной вычислениями, анализами и изучениями чужой природы. Эти часы сливаются в бесконечную череду цифр, и Спок впервые на своей памяти теряет ощущение времени. Где-то там, в глубине своего сознания, он видит только сплошное белое марево помех – как в диапазоне частот, которыми никто не пользуется. Равномерный шум, стрекотание и тихий неразборчивый шепот – оглушающе немой сонм его собственных мыслей. Еще никогда он не был в таком смятении, и только слова доктора, бесконечно повторяющиеся фоном, удерживают его от безвозвратного погружения в хаос. Только этот рефрен заставляет его оставаться в сознании, в уме и твердой уверенности, что он сможет найти ответ.

Джим в это время тоже работает – закусив губу и сведя брови к переносице, он не отрывается от падда, продолжая исследования. Спок на минуту выныривает из тяжелых размышлений, с трудом сглатывает пересохшим горлом, и внезапно его вдруг снова осеняет интересной идеей. Которой ему непременно стоит поделиться с Кирком.

– Ты думаешь, что я – не человек, – Джим, заметив его наконец осознанный взгляд, тоже прерывается и откладывает планшет в сторону. Он все еще сжимает губы, а Спок замечает легкую дрожь, что мимолетно скользит по человеческому телу. Странно, это в каюте, в которой живет вулканец?

– Мы подтвердили это анализом вашей крови, – фраза Кирка не звучала как вопрос, но Спок отвечает с кивком головы. Джим наверняка подразумевал не это и сейчас пояснит, что имел в виду.

– Я говорю не о физической составляющей. Ты сомневаешься, что мой разум, мои догмы, способы мышления и мотивы отличаются от человеческих. И это тоже не делает меня человеком, – Кирк не обвиняет его, он констатирует факты, в которые верит сам.

– Со всем уважением к вам, Джим, ваш образ мышления уникален, и не думаю, что когда-либо встречался у представителей вашей расы. Впрочем, как и любой другой. По крайней мере, мне такие индивидуумы не знакомы, – Споку кажется, что Кирк догадывается о его мыслях. Точнее, он приходит к этому предположению логически, проанализировав защитную позу капитана, выражение его лица и физические реакции организма. – Джим, вам холодно?

– Нет, меня трясет от нервного напряжения! И ты знаешь, что я говорю не о том… – его голос то взвивается до высоких нот, то падает до шепота. Кирк действительно нервничает, поднявшись со своего места и начав ходить по каюте. Но уже через десяток шагов он останавливается возле вулканца и решается. – Мы должны подтвердить это опытным путем.

– Через 7,3 часа запланирована ваша встреча с доктором Квондре для прохождения психологического обследования, – Спок почти готов признать, что лукавит, но в отношении Джима это никогда не работало. Ни того, ни этого.

– Ты знаешь, что есть способ гораздо проще и быстрее. Ты – чертов контактный телепат, Спок! – Кирк злится не на него, в пространство. Просто поддавшись напряжению, что растет между ними с каждым часом. Растет с самого начала этой «миссии» между всеми участниками инцидента. Медленно, капля за каплей.

– Да, – спокойно отвечает вулканец. – Но вы не предположили, что «инопланетная» природа вашего разума может причинить мне вред. Как физический, так и ментальный.

Кирк замирает, широко раскрыв глаза, а потом судорожно выдыхает.

– Черт… Прости, Спок. Я действительно не подумал… – он пятится назад и тяжело опускается на койку. – Просто… позавчера на этом самом месте мы болтали ни о чем, играя в шахматы… а сегодня я… уже знаю, что не тот, кем вам всем прихожусь.

В конце предложения он неосознанно сжимает кулаки, снова поддавшись бессильной ярости, и Спок не думает, что не понимает его прямо сейчас. Даже без примерки ситуации на себя. Он тоже решился.

– Это так, Джим. Поэтому давайте это сделаем, – Спок присаживается на расстоянии локтя, и Кирк в ошеломлении оборачивается, силой заставляя себя не отпрянуть.

– О чем ты?

– О мелдинге. Вы правы, у контактных телепатов есть методики и практики проникновения в чужое сознание.

– Но опасность…

– Я верю вам, Джим. Как себе, – твердо говорит Спок, и действительно готов и подписаться под каждым словом, и наплевать на любую гипотетическую опасность, которая все равно существует. Просто. Потому. Что. – К тому же, вы, похоже, не рассматриваете возможность того, что как раз мелдинг мог бы стать тем контактом, к которому мы стремились. Признаюсь, я тоже не думал об этом до недавнего времени, но теперь не могу не подозревать, что энцефалограмма могла быть… слишком ненадежным средством. В отличие от слияния разумов. Вы – детище океана, Джим, если можно так выразиться. Очевидно, через вас он познает наши умы. Мелдинг – тот контакт, к которому мы оба стремимся.

– Я не пойду на этот риск, – Кирк действительно боится. Отодвигается от него, и Спок лишь чудом удерживает себя на месте.

– Риск составляет сотые доли процента. Я уверен и в вас, и в себе, – он не может настаивать, он не может его принудить и уговорить не сможет, и все же он видит в Кирке слабину – сомнения, которые точно переваливают за целые числа.

А Джим и правда сомневается, и снова поддается волнениям и страху. Но в конце концов принимает правильное решение. Единственно возможное.

– Хорошо… – чуть слышно говорит он и кивает сам себе, отбрасывая любое смятение.

Спок делает приглашающий жест, и Кирк раскрывается, подставляя лицо под чужие тонкие сильные пальцы. Проникновение проходит легко – Спок как будто шагает через пленку мыльного пузыря, которая мгновенно лопается и открывает путь в чужой разум. В вихрь образов и видений, что были почерпнуты из вулканской памяти. Через логику, рассуждения, мыслительные процессы, которые были характерны именно Джиму. Туда, дальше, глубже. К эмоциям, чувствам и самосознанию. К чему-то, что больше, чем его эго, суперэго, ид и любое собственное «я». К сути.

И на всем этом пути, пробираясь сквозь видения о погибающих планетах, падающих кораблях, чужой крови, увольнительных в инопланетных барах, докладах Адмиралтейству, вечерних шахматных партиях… сквозь чужие вину, страх, отчаяние, ликование, азарт и неумолимое стремление к жизни… сквозь непробиваемые принципы, моральные дилеммы, сделки с совестью, нетерпимость и гибкость в решение каких-либо задач… он чует легкий ветерок, что путешествует по его собственному сознанию. Он чувствует, что, проникая все глубже и глубже, открывается сам, позволяя увидеть все то, что не смог бы и не пожелал бы скрыть. Только не от Джима. И это нормально. Это правильно. Это и составляет природу слияния разумов – частичное, поверхностное или полное разоблачение перед оппонентом. Вот только то, что видит Спок…

Он как будто смотрит в зеркало.

Все, что делало Джима Джимом, все его повадки, черты характера, действия и даже эмоциональные реакции – все это пропущено через призму восприятия Спока. Ведь это – его воспоминания, его интерпретация событий, его анализ и его логические выкладки. И нет ничего, что бы доподлинно принадлежало Джеймсу Тиберию Кирку. Землянину, бывшему капитану Звездного флота, трагически погибшему почти пять лет назад.

В данном случае, разочарование – одна из самых легко прогнозируемых реакций. Она предсказуема. Она логична. Она так же правильна, как и боль, и тоска, и надежда, и скорбь, и горькое счастье, что принесла новая встреча…

– Я прошу прощения, – Спок разрывает слияние, отодвигается назад и складывает руки на коленях, наблюдая за Кирком, что опустил голову, судорожно кусает губы, тяжело дышит и не может не вцепиться в волосы, не сдержав протяжного стона боли. – Эмоциональный перенос при слиянии неизбежен.

Он не может скрыть своего разочарования найденным в разуме Кирка. Он не может не признать, что их попытка провалилась. И он не может прямо сейчас детально проанализировать то, что увидел в этом своеобразном «зеркале». Прямо сейчас у него нет на это сил. Но, кажется, есть у Джима. И только он смог бы понять, что именно почувствовал в разуме Спока. Понять, сделать выводы и прийти к заключению, что мучило вулканца уже очень и очень давно.

– Ты его любил…

***

Последним Квондре «собеседует» Джима. Они располагаются в третьей лаборатории, где за прозрачными стенами герметичного бокса хорошо видна остальная часть отсека – «гость» и психолог – Спок, Бертон и Чехов. Во время разговора Кирк сидит спиной к лаборатории, Квондре тоже на них не смотрит, но с каждым заданным вопросом, с каждой новой заметкой в электронном блокноте лицо доктора все сосредоточеннее, жестче и невыразительнее. Очевидно, то, что они сейчас обсуждают, гораздо серьезнее подростковых проблем Павла в отношениях с родственниками. Он не сомневается в том, что смог бы понять предмет разговора, но почти уверен, что не захочет этого знать. Хотя бы из-за того, как реагирует капитан Спок.

Тот изредка вздрагивает и неосознанно хмурится, наблюдая за парой в боксе. Павел не скажет наверняка, слышит ли тот что-нибудь в чуть приоткрытую дверь, и этого тоже не хочет знать – Спок в любом случае будет не в восторге. Это же Джим. С ним никогда не было легко и просто. И сейчас точно так же – Кирк почти переплюнул самого себя, когда однажды умер, а потом «воскрес».

Они говорят час, второй, третий. Джим ерзает на жестком стуле, поднимается на ноги и ходит по боксу, все так же ни на кого не смотря. Изредка глотает воду из стакана или взмахивает руками, жестикулируя. С каждой минутой, что Кирк проводит с психологом, Спок нервничает все больше. К концу второго часа он даже прерывает их, заглянув в отсек, но его быстро прогоняют обратно. И все, что может сделать Павел – только отвлечь вулканца от тяжелых мыслей. Он выводит их наработки на обзорные мониторы, комментируя все новые данные. Он рассказывает все, что знает о нейтрино и нейтринных системах, повторяя гипотезы именитых физиков, соглашаясь с ними или отрицая отдельные постулаты. Он детально описывает устройство аннигилятора, над которым продолжает работать Скотти, высказывая свои сомнения и строя новые теории природы этого феномена.

Он периодически запинается, зевает и путается в предложениях, не успевая за собственными мыслями, и это, конечно же, не может пройти мимо Спока.

– Ваша работоспособность снизилась почти на 30 процентов, лейтенант Чехов, – и это говорит ему тот, кто употребил слово «почти» рядом с цифрами. Они все уже третьи сутки на ногах – совершенно неудивительно. – Возможно, нам стоит спросить доктора Маккоя об альтернативных способах принудительного бодрствования. А возможно…

Он замолкает на целую минуту, обдумывая пришедшую идею, и Павел уже почти напуган тем, что может услышать.

– Возможно, вам стоит поспать. Мы может провести эксперимент – пронаблюдав появление «гостя». Это может пролить свет на природу феномена.

– А если «гость» не появится? – Павлу больше не хочется спать. Иметь двух одинаковых бабушек, когда он и с одной-то не смог поладить – сомнительное удовольствие.

– Тогда хотя бы выспитесь, – невесело хмыкает Бертон, что до этого тоже активно участвовал в обсуждении. – И это весьма неплохая идея – мы сможем отследить, как он «считывает» чужое сознание, как создает материю и возможно, доподлинно выясним с какой целью он это делает.

– Именно, – кивает Спок. – Я хотел бы сначала обсудить это с доктором Квондре, но надеюсь на ваше согласие, лейтенант Чехов. По ряду причин, ваш «гость» был бы более… приемлемым.

– К-конечно… – заикаясь, отвечает Павел. Его страшит подобная перспектива, но также он видит, с каким трудом дается эта затея Споку, поэтому не может отказать. Он не вправе отказывать.

Через три с половиной часа Джим наконец-то выходит из бокса. Квондре потирает лоб и виски, опирается на стол, но Спок, несмотря на всеобщую усталость, не намерен отступаться от нового плана. Кирк спешит к Чехову за терминал, скользит по вулканцу пустым взглядом и все еще молчит, но как только Спок сменяет его на посту у психолога, не может не просить:

– Покажи, что еще наработал Скотти.

Павел развертывает голографическую схему над одним из рабочих столов, а Бертон возвращается к своим исследованиям – он только что все это уже слышал. И кажется, это же понимает Кирк, потому что как только биолог отворачивается, Джим протягивает Павлу свой падд и говорит приглушенным голосом.

– Код доступа офицера. Мой старый – не подходит. Я не хочу тратить время на взлом системы, сделав ее при этом уязвимой, – он смотрит Чехову в глаза, говорит непререкаемым приказным тоном, полностью уверенный в том, что хочет сделать и полностью осознающий ответственность, которую понесет Чехов, совершивший должностное преступление.

Но Павел соглашается не поэтому – он верит Джиму. Любому Джиму. Это все еще его капитан. Точно такой же, как в воспоминаниях не только Спока, но и самого Чехова. Доктора Маккоя, Скотти, Хикару, Ухуры и всех остальных. Он никогда не давал повода сомневаться в нем.

– Что мы ищем? – так же тихо спрашивает Павел, вводя свой код доступа в информационную систему корабля.

– Отчеты Квондре. К исследованиям он приложил только прямые выводы, а мне нужны детали. Он наверняка покажет кое-что Споку, но не прямо сейчас. Мне нужно все – мы что-то пропустили. Что-то очень важное, – Павлу действительно незачем сомневаться – Джим снова ищет выход самыми необычными, непредсказуемыми и невероятными путями.

– Ломать все равно придется, – Чехов быстро ориентируется в отчетах медицинской службы, находя нужный массив данных. Зашифрованный, запароленный и спрятанный в лучших традициях – у всех на виду. Оригинальностью блещет каждый второй офицер на «Энтерпрайзе» – вот какой они были командой. – Но тут быстро.

Джим кивает, наблюдая из-за его плеча за ровными строками программного кода. А Павел отгоняет в самый дальний угол сознания свои опасения о том, чем подобное может быть чревато всему кораблю, любые предубеждения по поводу собственного морального облика и любые риски пойти под трибунал – Спок его поймет, даже если и осудит. И пока он взламывает код и договаривается с совестью, не может не предупредить Кирка:

– Мистер Спок хочет, чтобы я лег спать, и посмотреть, как появится «гость».

– Логично, – хмыкает Джим и пожимает плечами. – Подозреваю, что ты даже будешь не один – стоит на всякий случай взять и того, у кого эти самые «гости» еще не появлялись. Возможно, будут какие-то отличия… Но знаешь, я почему-то уверен, что больше никто не появится.

Чехов заглядывает ему в глаза, и Кирк невесело и отчасти нетерпеливо поясняет:

– Спок же наверняка в той энцефалограмме сказал ему, что не стоит больше этого делать.

А потом добавляет, как будто ни к кому не обращаясь, но и Павел, и доктор Бертон не могут с ним не согласиться.

– Наша психика, на самом деле, пожалуй, одно из самых уязвимых мест…

Павел с ним соглашается, и еще и поэтому он передает Джиму наработки Квондре, не заглянув в них сам – Кирк, даже этот Кирк, знает вулканца лучше многих, лучше всех. А еще Джим самый «человечный» из всех, кого знал Павел, и это может стать их самой неоспоримой форой. Никакие риски им уже не будут страшны.

***

Леонард попробовал было поволноваться о том, что был чересчур груб со Споком, даже если это было необходимо, но утром тот выглядит не более напряженным, чем прежде. Никаких терзаний, посыпаний головы пеплом и истерик. Пусть от вулканца этого и не дождешься – но Леонард прекрасно знает, насколько эмоциональным тот может быть. Кирк на его фоне – бесконечно бурлящий фонтан, и оттого странно, что на новом собрании тот не такой. Не привычно взбудораженный, энергичный и деятельный, а тихий, задумчивый и рассеянный. Как будто они снова в туманности Кэри под прицелом тысячи оружий агрессивно настроенных фэ-линг. Что-то произошло между ними ночью. Они договорились до чего-то такого, что теперь выворачивает Кирка наизнанку, а Спок – как обычно, принял, исследовал со всех сторон, смирился и пошел дальше. И Маккой умрет, если не узнает, что это было.

К полудню Спок приходит к нему сам. Вместе с Кирком, Чеховым, Квондре и Бертоном. И заявляет такое, от чего у Леонарда начинает нервно дергаться веко.

– Мы проведем эксперимент, – и дальше Маккой уже не слушает – как будто сейчас им работы мало! Как будто им не хватает информации! Как будто они забыли, что сами могут оказаться экспериментом океана! Леонард умывает руки – пусть делают что хотят. Они все равно его не послушают.

Скрепя сердце он укладывает Павла и одну из медсестер из гамма-смены на био-койки в карантинном боксе, оплетает проводами, прикрепляет датчики и сканеры, приглушает свет и уходит наблюдать за показаниями в соседний отсек. Они собралисьобзавестись еще одним «гостем»! Кирка им мало было! Кто Леонард такой, чтобы спорить? Правильно, никто! Он уже не может ни сетовать, ни злиться, ни пытаться хоть кого-нибудь вразумить. Он, похоже, остался единственным здравомыслящим человеком во всем этом Бедламе.

Несколько часов они наблюдают за спящими офицерами – пока все показатели в норме, и «посторонние» не спешат появляться. Леонард пытается занять себя отчетами по вакцинации экипажа, изредка проверяя данные, но выходит из рук вон плохо – он должен знать, насколько быстро прогрессирует их массовое помешательство.

– Вы поговорили? – Маккой отзывает Спока в сторону – Квондре и Бертон остаются у терминалов, а Кирк по-прежнему работает с падда. Или делает вид, что работает – у него слишком отсутствующий вид. Кажется, он что-то сосредоточенно обдумывает, прикрывшись планшетом как щитом.

– Вчера вечером мы провели мелдинг – слияние разумов, – отвечает Спок, и Леонард не знает, за что хвататься, чтобы не упасть – боже… какой же он идиот! – Я предположил, что данный способ… «связи» с инопланетным разумом может быть более действенным, нежели энцефалограмма.

– И как? – с трудом найдя голос, спрашивает доктор. Спок хоть сам понимает, что сотворил?

– Безрезультатно. Точнее, я обнаружил, что сознание Джима построено сугубо на моей интерпретации его личности. Нет ничего чужого, привнесенного, но нет и ничего, что могло бы принадлежать именно Джиму. Из этого следует вывод, что он – представитель иной расы. Иной – даже обладая идентичной внешностью с жившим когда-то человеком, моей памятью о нем и событиях, с ним связанных, а следовательно – и воспроизведенной личностью.

– Это было понятно и так! – Леонарду нестерпимо хочется его ударить или хотя бы встряхнуть, чтобы Спок наконец пришел в себя и начал соображать, что творит. – Но ты и ему дал доступ в свое сознание. Зачем, ради всего святого?! Ты понимаешь, чем рисковал? Понимаешь, что еще немного, и я отстраню тебя от командования?

Спок лишь выразительно смотрит в ответ. Молчит, опускает плечи, расслабляется и едва-едва опирается на стену – как будто Леонард загнал его в угол и у него больше нет сил сопротивляться.

– Он поразительно быстро пришел к тому же выводу, что и вы вчера, – тихо говорит вулканец. Как будто бы с грустью, как будто с обреченностью и безмятежностью. Маккой в курсе, что ни одно из них тому не знакомо, поэтому начинает паниковать еще сильнее.

– И? – ему действительно невыносимо страшно услышать, что же Кирк ответил вулканцу.

– И посоветовал тоже самое, что и вы – прекратить проводить параллели и решать эту задачу беспристрастно и с холодной головой.

Да, то же самое сказал бы ему и настоящий Кирк, но Леонард не может еще раз не содрогнуться от того, как это мог интерпретировать сам Спок. Как ответ на те чувства, что копия увидела к оригиналу. Как ответ оригинала, их Джима, на то, что вулканец к нему испытывает. До и после смерти. Теперь понятно, почему энтузиазм Спока так быстро угас, а Кирк – дистанцируется, ни на кого не смотрит и чувствует себя чужаком. Он и выглядит чужаком. Это было так с самого начала, но, похоже, только теперь и Спок, и сам «Кирк» начали это понимать.

И вот на это Леонарду нечего ответить. Вулканец наконец-то начал, действительно начал, осознавать, в какой они оказались заднице и вот теперь-то точно включит мозги и начнет работать как следует. Теперь понятно, для чего им этот новый эксперимент – Спок отказывается сдаваться просто так и больше не пасует перед навалившимися трудностями. До него смог достучаться тот, от кого они этого совсем не ожидали. Пусть даже он и был продуктом вулканского сознания.

Теперь Леонард может бояться только того, что они снова придумают какой-нибудь неожиданный ход или «эксперимент» – больше им так не повезет. Ведь не везет же со спящими – и через два, и через четыре, и через шесть часов никаких «гостей» не появляется, так что придется искать ответы в другом месте. Маккой будит Чехова, а на Спока кидает предупреждающий взгляд – с них достаточно. Пора решиться на какие-либо активные действия. Например, убраться из этой системы пока не стало поздно. Пора сказать самим себе, что им не в чем себя винить, не о чем сожалеть и незачем цепляться за прошлое. Пора перестать принимать желаемое за действительное.

***

«Ты любил его» – «гость» приходит к этому выводу так легко, что Спок на секунду усомнился – а не мог ли он что-то пропустить в его сознании? Ведь Джим сходу понял то, что сам Спок осознавал недели и месяцы. Это он тщательно анализировал, проверял и перепроверял, медитировал в два раза дольше, пытаясь разобраться и долго не верил выводам, к которым все же пришел. Но, очевидно, Джим увидел не только воспоминания о событиях, почувствовал сопровождающие их эмоции и прочел его мысли. Он заглянул глубже, нащупал края тщательно спрятанной раны и окунулся в ту бездну, что все еще дышала холодом где-то внутри Спока. Теперь он знает о нем все, и Спок не может не спросить, что он думает по этому поводу.

– Нет, молчи, – Кирк останавливает его жестом, прячет взгляд, поднимается с кровати и отходит к столу. – Мне нужно… все это хорошенько обдумать… Прежде чем мы снова об этом заговорим. Я прошу тебя…

– Как вам будет угодно, Джим, – степенно отвечает Спок, прекрасно понимая, что любой человек на месте Кирка прямо сейчас чувствовал бы как минимум смятение. Однако он не может не предупредить. – Но все же позвольте мне напомнить: прошло почти пять лет…

– Да… – тихо выдыхает Джим, и Спок не сомневается, что тот понял, о чем он говорил.

С момента смерти Джима прошло почти пять лет. С того момента, как Спок принял эти чувства – в два раза больше. Все это уже утратило свое первостепенное значение. И потеряло срок давности.

Джим отворачивается, молчит, через несколько часов берет в руки падд, и до самого утра они больше не обменялись ни словом. Спок не собирается оценивать, стоил ли его поступок того, что они оба обнаружили, но не может не сочувствовать Джиму – он не хочет, чтобы для того это открытие становилось грузом. Он не ждет от него какой-либо реакции на находку, но зная, что Кирк в любом случае не остался бы равнодушным, он дает ему время – время подумать и найти правильные слова для него. В конце концов, Джим обязательно выскажется.

Точно так же, как эту ситуацию не может не комментировать доктор Маккой. Спок признает, что за годы службы между ним и некоторыми офицерами возникла глубокая эмоциональная связь и поэтому не хочет, чтобы тот же Леонард переживал за него. Спок полностью осознает невозможность «воскрешения» Джима, но совершенно другой разговор, если их капитан может обрести другую форму жизни.

Споку бы очень не хотелось, чтобы Джим обсуждал с Квондре события прошлой ночи. Он подозревал, что Кирк скорее всего обратится к Маккою, но Леонард весьма четко обозначил границы между ним и «гостем», и последний не смеет их нарушить. Но и с Квондре, кажется, говорит не об этом. Спок признается себе, что поддается нервозности и стрессу, прервав их беседу, но Квондре лишь качает головой и чуть улыбается, давая понять, что у них все под контролем. Стоит ли верить тем, для кого по определению не существует каких-либо неразрешимых проблем – ни психологических, ни физических? Спок не знает, но он может проверить – Джим ведь обещал с ним поговорить, и обещание это сдержит.

После окончания эксперимента со сном Спок ощущает двоякое чувство – он не знает, чего хотел больше: чтобы новый «гость» появился или чтобы все осталось по-прежнему. Чтобы у них были новые данные или чтобы Джим остался единственным в своем роде. В любом случае, отсутствие предполагаемой реакции может говорить о том, что океан их каким-либо образом услышал – воспринял и расшифровал энцефалограмму или считал эмоции Спока через Кирка в мелдинге. Однако, это все еще не тот ответ, которого они ожидали. По крайней мере, Павел немного поспал, а это значит, что хотя бы один офицер, участвующий в этом инциденте, сможет заново оценить его на «свежую» голову. Потому что в собственных реакциях Спок уже не уверен. Ему уже физически необходима медитация, но все, что он делает – лишь обращается к Леонарду за инъекцией, а после позднего молчаливого ужина несколько часов занимается исключительно анализом доктора Квондре.

Психолог всерьез подозревает в этом феномене этическую подоплеку. Философские чаяния этого жидкого «сверхразума» в попытке показать прибывшим исследователям их собственную натуру. Как в зеркале. Спок все еще не воспринимает этот философский «посыл» как основную цель, но ставит его на один уровень с физическим – демонстрация силы и способностей этого океана. Над подобной дилеммой ему придется работать месяцами, которых у него нет – уже завтра он обязан отправить полный отчет и запросить связь с адмиралом – очевидно, что им не под силу разобраться во всем этом самим.

Джим все еще ведет себя гораздо тише обычного, но частенько отвлекается от падда и о чем-то размышляет, уставившись в иллюминатор, за которым сменяют друг друга малиновые закаты и рассветы, горящие белым холодным огнем. Сквозь защитный световой фильтр пробивается мягкое обволакивающее свечение, и вся каюта наполнена приглушенными бликами голубых, оранжевых и розовых оттенков. Один из них устроился на левой щеке Джима, позолотил бархатный пушок на коже и отбросил длинную тень от ресниц. Прямо сейчас Спок воспринимает этого человека как никогда эстетически приятным. Завораживающим. И когда он наконец ловит его взгляд, больше не может сдерживаться.

– Партию? – предлагает вулканец, и Кирк вздыхает как будто с облегчением.

– Конечно, – соглашается тот, но его улыбка все так же грустна и задумчива.

Они располагаются за столом, передвигают фигуры не спеша, без азарта, готовясь к предстоящему тяжелому разговору. И через несколько томительных минут Джим все-таки его начинает.

– Ты не воспринимаешь меня всерьез, – Спок мысленно подбирается, но не вздрагивает. Кирк не обвиняет его, но не может не сожалеть. О чем бы ни было. – Ты все еще думаешь обо мне, как о нем. Даже сейчас – зная, что я никогда не поддавался и не поддамся тебе в этой игре. Спок… тебя же я могу воспринимать только, как он… Ведь это ты так меня «запрограммировал».

– Полагаю… вы правы, – Спок признает это в очередной раз и снова пытается перестать это делать. Но это же Джим… – Завтра я свяжусь с адмиралом и попрошу отстранить меня от командования в виду эмоциональной скомпрометированности. Меня и весь экипаж «Энтерпрайза». До прихода другого исследовательского судна.

– Ты признаешь это? Признаешь, что отдашь разгадку этого феномена другому? – Джим удивлен, но не спорит. В его голосе нет протеста, и Спок может подозревать только одно.

– Я останусь с вами, Джим. Ведь мы связаны. Подозреваю, что командование временно примет мистер Скотт, а мы с вами станем предметом изучения на другом корабле. «Энтерпрайз» должен продолжить свою миссию.

– Это и есть его миссия! – вот теперь Джим начинает возмущаться. – Твоя миссия, Спок! Ты не можешь бросить все и остаться с тем, кто им на самом деле не является!

– Это не так… – Спок очень хочет, чтобы Кирк хотя бы попробовал воспринимать это так же, как он.

– Так! – перебивает Джим и взвивается на ноги. Он подходит к вулканцу, упрямо смотрит сверху вниз и щедро выплескивает свое негодование. – Ты пристрастен не потому, что был знаком со мной, а потому, что все еще не можешь избавиться от этих чувств. На что ты надеешься? На то, что я отвечу тебе взаимностью и мы заживем долго и счастливо? Завтра по воле океана я могу исчезнуть без следа!

За его словами сейчас кроется такое отчаяние, что Спок чувствует горячую волну, которая медленно поднимается от его ног, окутывает все тело и концентрируется в огромный обжигающий ком в животе. Он с трудом встает, оказываясь к Джиму вплотную, и тот опускает голову, снова растеряв силы смотреть правде в глаза. Но Джим все еще остается Джимом – меньше всего он когда-либо хотел, чтобы его экипаж сталкивался с чем-то подобным. Меньше всего он бы хотел, чтобы именно Споку выпала самая непростая доля. Он все еще любит, уважает и заботится о каждом из офицеров. Он все еще капитан – самый достойный этого звания из всех, кого когда-либо знал вулканец.

– Джим… – у него перехватывает дыхание от нежности, привязанности и любви к этому человеку. Кем бы он ни был на самом деле.

– Я никогда не смогу ответить тебе взаимностью… как бы сильно этого ни хотел, – Джим едва шепчет, но Спок прекрасно его слышит. Прекрасно понимает.

Он позволяет себе поднять руку и легко коснуться чужой щеки. Теплой, розовой от смущения – и снова поймать чужой взгляд.

– Вы уже это делаете. Я вас на это «запрограммировал», как вы выразились.

Он улыбается с болью, а Джим накрывает его руку своей, придвигается ближе и прикасается к чужим губам своими в осторожном невинном поцелуе. Невинном только поначалу – Кирк обнимает его за шею, ласкает языком, прося позволения, а получив, полностью завладевает ртом. Он чуть слышно постанывает, отдавшись во власть импульса и страсти, что медленно разгорается в них обоих, а Спок позволяет себе поддаться этой слабости, даже не покривив душой – это такая малость по сравнению.

– Это… ты тоже смог бы предсказать? – Джим отрывается от него только через минуту. Тяжело дышит, глаза лихорадочно блестят, и весь его вид говорит о том, что он непременно сделает то, на что решился.

– Вы всегда были непредсказуемы и импульсивны, – тихо отвечает Спок.

Он уже не может четко различать какую-либо разницу. Он полностью отдается этим чувствам, позволяя хаосу в своем сознании захватывать все новые и новые территории. Позволяя катре болезненно стонать, а физическим реакциям – перестать подчиняться мозгу. Джим крепче стискивает его плечи и снова целует, широко проходясь по деснам и зубам вулканца языком, притираясь к чужому небу, даря ни с чем не сравнимое удовольствие. И Спок отвечает ему тем же, наваливается всем телом, ощущая дрожь и концентрированное нетерпение в своих руках. Он гладит крепкую спину, вдыхает знакомый до последних нот запах и чувствует животом чужое ускоренное сердцебиение. «Бутафория», – короткая связная мысль становится единственным откликом на быстрые ритмичные удары чужой сердечной мышцы. А может, его собственной. Он не знает. Он не хочет знать, насколько это все может быть фальшиво. Прямо сейчас в его руках настоящее.

– Ты понимаешь… – Джим теперь целует коротко – щеки, скулы, впадинку за ухом – но все еще настойчиво. Даже когда Спок вынуждает его двигаться вместе с ним – сделать несколько шагов назад и опуститься на узкую типовую койку. – Что это… твой последний шанс быть с ним?

Джим на секунду отстраняется, строго заглядывает в глаза, но он навряд ли достучится до его разума прямо сейчас.

– Я знаю… – шепчет Спок в чужую шею, оставляя на ней отметины и влажные следы. И он действительно понимает это, укладывая Кирка на спину и ложась сверху.

Он знает это. Знает, что Солярис подарил ему еще один шанс – он хочет интерпретировать это так, даже если кругом неправ. Прямо сейчас Джим вместе с ним, и никто не сможет его забрать. Даже смерть. Даже если он поступает чрезвычайно нелогично, неподобающе и просто отвратительно по отношению к памяти Джима, всему экипажу и самому себе.

Он быстро избавляет их от форменных рубашек. Оглаживает чужие грудные мышцы, зацеловывает ключицы и плечи. Кожа под его руками горит огнем, плавится и полыхает ответным желанием. Кирк ерзает под ним, вплетает пальцы в волосы на затылке, с силой гладит спину, прижимается животом к животу, а потом, путаясь в единственной застежке на собственных брюках, нетерпеливо выстанывает:

– Быстрее…

И Спок следует его приказу: расстегивает и приспускает брюки с обоих. И с новым глубоким поцелуем сжимает в ладони их члены. Естественной смазки много, и она значительно облегчает движение руки. Доставляет еще больше удовольствия. Так, что Джим стонет уже беспрерывно, ахает, подкидывает бедра навстречу и опаляет горячим срывающимся дыханием чужую чувствительную ушную раковину.

– Боже мой, Спок… да-а…

Он облизывает острый кончик его уха, зубами прихватывает мочку, и этого становится слишком много для разума Спока, и так подверженного колоссальному физическому и психологическому напряжению. Он сжимает пальцы на стволах почти до боли, двигается теперь слишком быстро, неистово, целует жестко и страстно, кусая чужие губы. Джим выгибается до предела, закатывает глаза и бурно выплескивается на собственный живот с громким стоном. Спок отстает от него еще на несколько рваных движений, а потом тоже кончает, без сил опускаясь Кирку на грудь. Они оба сорвано дышат и пока не шевелятся, переживая совместный оргазм – удовольствие усиливается, удваивается, подстегивая оба разума, курсируя через кожу от одного его эпицентра к другому.

Спок все еще не хочет думать, правильно это или неправильно. Что реально, а что спроецировано его мозгом. Что это может быть сублимацией или самым жестоким самообманом, на который только способен вулканец. Это – настоящее, он чувствует это кожей. Видит в расслабленном, довольном лице напротив. В теплой, мягкой, действительно любящей улыбке Джима. Улыбке, что много лет назад перестала его дразнить только тогда, когда он понял, что любит его… Пора хотя бы на время полностью забыть о любых сомнениях, и Спок укладывает голову ему на грудь и закрывает глаза, отдавшись покою и чувству целостности. Как внутри, так и снаружи.

Джим медленно остывает, его сердцебиение приходит в норму, но он не отпускает вулканца из своих рук. Легко, нежно гладит за ушами, чуть сильнее касается плеч, а по затылку и шее скользит почти щекочущими прикосновениями. Спок готов признаться, что едва ли не урчит от этой ласки. Как это делают земные млекопитающие семейства кошачьих. Спок готов провести вот так остаток своей жизни. И Спок готов отпустить себя и наконец впервые заснуть самым сладким, желанным и безмятежным сном, когда где-то на границе собственного сознания не столько слышит, сколько ощущает тихие слова Джима.

– Прости меня, Спок… – а вслед за ними прикосновения на шее становятся более осязаемыми, жесткими и почти болезненными. А еще через несколько мгновений вулканца со всех сторон обступает беспроглядная тьма… Тоже так давно и отчаянно им желаемая.

***

К его огромному облегчению Люссиль больше не приходит. Меньше всего он хотел бы снова выслушивать упреки, завуалированные обвинения непонятно в чем и насмешки в открытую. С него давно уже хватит.

Ему ничего и не снится – мозг отключается, проваливается во тьму, кажется, не успев даже понять, что происходит, а потом Леонард возвращает его в реальность. Этих шести часов как будто не существовало – он все так же устал, но в голове немного проясняется.

Отсутствию «гостя», кажется, не рад только Спок – все остальные хоть и скрывают это, но вздыхают с облегчением. Необычнее всего выглядит Джим – он как будто вообще не заметил, что они что-то делали, чего-то ждали и на что-то надеялись. Как будто он и вправду знал, что больше никто не придет. Может, и знал, потому что занят исключительно размышлениями – наверняка обрабатывает «позаимствованные» у Квондре данные. И похоже, результат ему очень не нравится – Павел видит глубокую складку между бровей, закушенную губу и напряжение во всем теле. Все очень и очень плохо. И Чехову нестерпимо хочется его поддержать. Встать рядом, предложить свое плечо и если не помочь чем-нибудь, так хоть выслушать. Но Джим уходит из медотсека первым, ни на кого не оглянувшись, отсекая любые попытки втянуть его в разговор. За ним торопится Спок, Бертон и Квондре перепроверяют данные, а Леонард только качает головой на вопрос в глазах Павла и украдкой сует ему в руки пару конфет. Чехов усмехается этой милой привычке доктора, взятой еще в их первой совместной миссии, после того, как Чехов и Сулу получили крайне тяжелые отравления ядовитыми газами на планете Арк-17, но спасли исследовательскую группу во главе с капитаном Кирком, – и ретируется в инженерный к Скотти – на этот раз капитана им уже не спасти.

С Монтгомери они дорабатывают последние детали и проводят «холостой» запуск на трети мощности – аннигилятор работает. К полуночи делают перерыв. Скотти снова пьет и старается не слишком громко завидовать Чехову, перехватившему несколько часов сна, а Павел составляет черновой вариант статьи для какого-нибудь физико-математического издания – они уже могут заткнуть за пояс несколько научных светил, обнародовав свои исследования природы нейтрино.

Ранним утром он расталкивает задремавшего было инженера и предлагает позавтракать не только энергетиками и алкоголем, но тут в инженерном появляется Джим, и по его глазам Павел сразу понимает, что именно было плохо.

Он сразу видит разорванную в клочья душу и израненное сердце. Сколько бы капитан ни прикидывался суровым и решительным, а внутри него сплошная едкая ядовитая смесь из вины, боли и сожалений.

– Вы опробуете аннигилятор еще раз. На мне, – и это приказ. Которому они бы никогда не смогли подчиниться, если бы не оказались у этой чертовой планеты.

– Приказы здесь нынче отдает вулканец, – Монтгомери не меняет позы – все так же неспешно потягивает виски из фляги и смотрит, прищурившись и строго.

– У меня нет времени с вами спорить. У меня вообще его нет – Спок скоро проснется. И мне не хотелось бы применять силу, – Джим отвечает ему таким же серьезным взглядом, и Павел тут же вмешивается, понимая, что Кирк действительно сделает то, о чем говорит. Он каким-то образом смог уйти от Спока – вот насколько он решительно настроен. И на что именно – как бы хреново им ни было, а Джим намерен сделать еще хуже.

– Зачем вы так, а? Мы ведь сможем во всем разобраться… – он просит, даже зная, что Джима редко кто мог переубедить.

– Затем… Затем, что я не собираюсь быть ему заменой, – Кирк сбавляет обороты, опускает глаза в пол, но не отступает. – Вы ведь сами слышали, он все время зовет меня его именем… Тогда как я… все равно что записанная голограмма – да, живая, мыслящая, но я – не человек. Не он. Спок общается со своей ожившей памятью, не более. И вас заставляет это делать.

– Именно. Мы все через это прошли. И это не самый приятный опыт, мягко говоря, – Скотти соглашается, неуклюже встает из-за рабочего стола и подходит к Джиму. – Но ты можешь помочь нам сделать так, чтобы вы больше не появлялись.

– «Мы» больше и не появимся, – Кирк встречает его взгляд без страха и продолжает стоять на своем. – Если вы немедленно отсюда уйдете. Вместе со мной это невозможно – это Солярис стабилизирует нейтрино. Рвани вы со мной на борту в варп-прыжок, и через несколько секунд от корабля не останется даже атома.

– То есть, вот так просто? Запихнуть тебя в аннигилятор и помахать Солярису ручкой? – Скотти злится, на что Кирк только угрюмо фыркает.

– А сколько еще ты сможешь не спать? Или подождем, когда количество экипажа увеличится вдвое? – Джим делает шаг вперед, наверняка собираясь хорошенько встряхнуть Скотти, и Павел торопливо стает между ними.

– Не надо. Я прошу вас… – его всего трясет мелкой дрожью от услышанного и нарисовавшейся перспективы. Он еле может дышать и с трудом сдерживает слезы. Джим ведь абсолютно не хочет думать о том, через что им всем снова придется пройти. Им снова придется его потерять, пусть даже и такого…

– Это я вас прошу… – теперь и Кирк чуть не плачет. – Я не смогу заменить его вам. Я не смогу быть им. Все это время я приносил только боль и принесу ее снова, когда Солярис меня заберет. Я не хочу быть объектом для исследования, я не хочу кого-либо покалечить, я хочу хоть раз решить что-то сам. Понимаете? Я – живое существо, которому не дали ни выбора, ни каких-либо прав вообще. Меня создали только с одной целью – заставить вас страдать. А я не хочу этого. Я не хочу с этим жить…

Джим тяжело опирается на плечо Павла, сорвано дышит и теперь уже умоляет, упавшим до шепота голосом.

– Помогите мне…

Чехов судорожно сглатывает, держит слезы в глазах, не давая им пролиться, и медленно оборачивается к Скотти. Тот побледнел, на висках выступила холодная испарина, но он все еще хмурится и его кулаки сжаты так же, как и кулаки Павла.

– Вулканец нас самих за это убьет… – через несколько томительных минут Монтгомери выносит им приговор. И это значит «да». Да, они, черт возьми, сделают это! Ради того капитана, которым Джим когда-то был. Ради капитана нынешнего, который смотрел на него, как на человека, а не как на инопланетянина. Ради самих себя – терявших однажды, обреченных, мучимых памятью и болью, отчаявшихся.

***

Утро четвертого дня Маккой встречает за рабочим столом – корпя над чертовыми отчетами. У него все плывет перед глазами, буквы сливаются в черные точки, а голова – тяжелая и до краев наполненная болью. Но он продолжает работать с упертостью носорога – это все, что он может сделать, чтобы не уснуть. Чтобы снова и снова не думать, с чем они здесь столкнулись. А главное – с кем.

После вспышки на мостике и драки Леонард что есть сил дистанцируется от собственных воспоминаний – он просто убеждает себя, что это не Джим. Он не может быть им, как бы сильно ни был похож. Это не он – и только взяв это убеждение за основу, Леонард все еще остается в своем уме. Все еще не воет на какую-нибудь из лун в иллюминаторе, не грызет локти и не страдает от тахикардии. Он однажды уже потерял Джима. Он однажды уже с ним попрощался. Он твердо знает, что ничто и никогда не сможет вернуть его ему. Спок это, кажется, тоже понимает, но отчего-то не воспринимает это знание всерьез. Знает Леонард, из-за чего, и даже делает на это скидку, но все равно не может не поражаться самонадеянности вулканца. Спок думает, что сможет с этим справиться – свежо предание – он уже провалился по всем статьям. И хуже него выглядит только Чехов, который не делает никакой разницы между тем и этим. Все еще молодо, все еще наивно и зелено. Леонарду бы оттаскать его за кудрявую шевелюру, а не конфетами кормить…

Он чертыхается себе под нос уже, кажется, в тысячный раз, и поднимается к репликатору – сделать себе тысячную же чашку кофе. Щедро разбавленную бурбоном и глюкозой. А по дороге встречает вулканца – точнее, Спок вваливается в его кабинет как сомнамбула. Заторможенный, бледный до синевы и с абсолютно пустыми глазами.

– Его нет… Где он? Я везде смотрел… – еле шелестит их гоблинский капитан, и Леонард чудом успевает ухватить его под локоть, чтобы не упал.

Он усаживает его на стул, торопливо хватает трикодер, а потом сразу несколько гипошприцев. Успокоительное, тонизирующее и стимулирующее – тройную дозу каждого для вулканца. И хлопает того по щекам от всей души, чтобы не вздумать свалиться в обморок.

– Да приди же ты в себя! – рычит Маккой и наблюдает, как взгляд Спока все-таки становится осознанным. – Как это «его нет»?! И где ты смотрел?

– Он исчез, – тихо говорит тот, и Леонард хватается за передатчик.

– Ухура! Капитан прое… потерял нашего «гостя»! Проверь камеры и сенсоры. И собери всех у меня, – он и хотел бы не ругаться, но у них тут каждые три дня форс-мажор, а он от него отвык уже как пять лет. Только Кирк был способен находить им приключения не по разу на дню. Он даже после смерти этим занимается!

Пока Спок медленно приходит в себя, подтягиваются обеспокоенные Бертон и Квондре, Ухура остается вместе с Сулу в переговорной – за мониторами, но постоянно на связи, а последними приходят из инженерного Чехов со Скоттом. И вид у навигатора с механиком такой убитый, как будто они разбили любимую мамину вазу. К гадалке не ходи – что-то напортачили. Судя по покрасневшим глазам Павла и свежему «амбре» Монтгомери, не стоит и сомневаться.

– Он ушел…

– Мы воспользовались аннигилятором, – они начинают хором, тут же осекаются, и дальше продолжает только Мон. – Это было его решение.

В медотсеке повисает гробовая тишина. Бертон с Квондре удивленно переглядываются, Спок молчит, уставившись в пол, а Леонард морщится от боли, с которой шок гуляет по его уже давно расшатанным нервам.

– Он вам угрожал? – через некоторое время осторожно спрашивает психолог, и Павел тут же отрицательно мотает головой.

– Он бы не стал, – отвечает за него Скотти. – Наоборот, сказал, что так будет безопаснее для всех.

– Мы составили максимально подробный рапорт. Есть все отчеты и запись нашего разговора со сканеров, – после новой паузы говорит Чехов. Он не оправдывается, но глубоко подавлен тем, что им пришлось совершить. На автомате Леонард отмечает, что это могло получиться, пожалуй, только у них. Ни у него, ни у Спока рука бы не поднялась. Ни при каких обстоятельствах.

– Он не мучился. Просто яркая вспышка и все… – заканчивает Мон.

Бертон тянется к падду, все еще не сводя с них ошарашенно взгляда, а Леонард тут же встряхивается и силой заставляет себя действовать.

– Не здесь, – твердо говорит он, кивком указывая на Спока. – Капитан временно отстранен по медицинским показателям. Сулу, Чехов, уводите нас в соседний квадрант, а всем остальным нужно лечь спать. Никто из вас уже не в состоянии здраво оценивать ситуацию.

Немного помедлив, Квондре уводит Бертона в соседний отсек, Чехов и Скотт, понуро и запнувшись на пороге, уходят на мостик, а Маккой хватается уже не за чашку, за бутылку. Глотает из горла, а потом подходит к Споку. Нависает над ним, как очень грозная туча, и уже не рекомендует, а ставит ультиматум.

– Или медитируй, или ложись спать, или бейся головой о стену – делай хоть что-то, чтобы снова стать нашим капитаном. Потому что другого у нас нет и больше не будет. И мы не можем потерять еще и тебя.

Спок наконец поднимает голову. Осоловело моргает, но постепенно до него доходит смысл сказанных слов. Он рассеянно оглядывается, по-видимому, не заметив, когда все остальные ушли, но потом кивает, дав понять, что сделает, как сказал Маккой.

– Иди к себе, – Леонард немного смягчается, но все еще продолжает настаивать. – Мы поговорим и решим, что делать дальше не раньше, чем через несколько часов.

Сейчас им всем жизненно необходим отдых. Иначе они не смогут понять, что с ними сотворили. Не смогут понять, как жить дальше. Не смогут быть теми, кто они есть на самом деле. Но как только за вулканцем закрывается дверь, Леонард снова связывается с Ухурой.

– Нийота, посади кого-нибудь не из болтливых за монитор – пусть последит за Споком – не ровен час тот в петлю залезет… – ему уже давно плевать на субординацию. Это не тот случай, где он может всецело доверять их безэмоциональному и сверхлогичному гоблину.

– Он справится? – тихо и тоже с затаенной болью надеется Ухура.

– Он обязан.

«Тебе, мне, «Энтерпрайзу» и, черт побери, Джиму…» – добавляет Маккой мысленно. Утирая влажные щеки и снова прикладываясь к бутылке. Они все обязаны Джиму.

***

Он не знает, сколько проходит времени в той тьме, в которую его отправили руки Джима. Нервный захват, – но он не мог о нем знать. Или все-таки мог? Спок не хочет искать ответ на этот вопрос. Как не хочет и знать, почему Кирк это сделал. Где-то глубоко внутри ему кажется, что эта ситуация очевидна, но он продолжает предаваться самообману и оставляет любые поиски.

В этой холодной тьме он слышит только свое дыхание, чувствует усталость и почти абсолютную пустоту – даже мысли появляются и исчезают так быстро, что остаются неопознанными, нерасшифрованными и непонятыми. Время здесь не имеет никакого значения. Не исчисляется, не ощутимо и ничему не подвластно. Именно поэтому Спок не может определить, через какой промежуток времени в этом холоде, пустоте и безвременье появляются тактильные ощущения. Кто-то очень бережно, легко и ненавязчиво гладит его по голове. Он не шевелится, впитывает эту простую ласку и наслаждается ею – немного отрешенно, немного желая ее. А еще чуть позже понимает, что, если бы не был так устал, он бы давно идентифицировал эти руки. Ведь эти прикосновения он узнал бы из тысячи.

– Мама…

– Да, дорогой, – она отвечает с улыбкой, которую Спок не видит, но чувствует всем своим естеством.

Аманда сидит у него за спиной и тихонько поглаживает лоб спящего сына. Как в детстве, когда ему изредка снились кошмары. Мать объясняла их его смешанным происхождением, но просила не винить ее за это, за их возникновение. Это всего лишь сны. Естественная физиологическая реакция мозга в состоянии, противоположном бодрствованию. Ему нравилось, когда она аргументировала так, чтобы он мог понять. Не отвлекаясь на идиомы, присущие языку людей. Ему нравилось, что она могла объяснить ему все, о чем бы он ни спросил. Может быть, и теперь…

– Ты здесь… вместо него? – тихо спрашивает он и чувствует, как поворачивается к ее голосу, укладываясь с бока на спину. А руки матери тут же перемещаются на его плечи.

– Возможно, дорогой. А может быть, это всего лишь очередное сновидение. Может быть, я – твое подсознание в фазе быстрого сна, – она лукавит, он чувствует это, по-прежнему созерцая лишь тьму. Но он чует легкий, свежий запах ее духов и ощущает прохладную ткань ее платья под своей рукой.

– Ты знаешь, что здесь происходит? – спрашивает он, надеясь на ответ так сильно, как никогда не надеялся в детстве.

– Не думаю, что знаю больше, чем ты. Просто… могу интерпретировать это немного иначе.

Именно этого он и хочет. Хочет увидеть всю эту ситуацию сугубо объективно, со стороны, не отвлекаясь постоянно на собственные неконтролируемые эмоции. И он терпеливо ждет, когда она начнет говорить. Когда она даст ему единственно возможный ответ на все вопросы.

– Мне кажется, это – дилемма, которую очень сложно разрешить. Ведь по сути, цепляясь за этих «гостей», вы преследуете лишь самих себя… – ее голос наплывает волнами. То угасает до шепота, то обретает весьма уверенные ноты. Но он по-прежнему добродушен. Как когда она рассказывала ему, четырехлетнему, об устройстве Вселенной. И он тут же верит ей. Верит каждому слову. – Это всего лишь политерия – субстанция, которая обретает облик только на основе какого-либо оригинала. Как вода, которую наливают в бокал – она принимает его форму, но без него – растечется в лужу… Пытаясь найти мотив этому явлению, вы наделяете его антропоморфизмом. Но без сознания не будет и мотивов – проявится ли тогда политерия? Мы не сможем этого узнать, как не сможем уничтожить собственные мысли… или… ту материализацию своих мыслей. Ведь тогда это будет слишком похоже на убийство…

Теперь он ощущает самый настоящий озноб. От него у Спока перехватывает горло, и становится трудно дышать. От него и перспективы, озвученной родным любимым голосом.

– Ты права… – с трудом произносит Спок, и рука матери крепче сжимает его плечо.

– Может быть. Но тебе необязательно решать эту дилемму. Меньше всего я бы хотела, чтобы этот выбор был предоставлен тебе…

Она сожалеет, она грустит и скорбит вместе с ним. Все еще. И Споку невыносимы эти мысли прямо как тогда, когда он оказался на транспортаторной площадке без нее.

– Ты уйдешь? – спрашивает он с горечью.

– Да…

– И тогда Джим вернется?

Аманда молчит, и Спока накрывает ощущением близкой потери, что дышит ему в затылок вакуумной пустотой.

– Мертвые остаются живыми лишь в нашей памяти…

Голос затихает, исчезают прикосновения и запахи, и Спок остается наедине с этой темной бесконечностью, лишенной времени. Он медленно тонет в ней, как в болоте, чувствуя, как черная вязкая субстанция парализует его ступни, колени, бедра, живот, кисти рук, плечи… И он не сопротивляется ей, полностью отдавшись во власть нестерпимой боли утраты. И только когда она забивается в рот, нос и уши, срабатывает инстинкт самосохранения, и он находит в себе силы вырваться из этого сна.

Задыхаясь, он садится на кровати и зажимает трясущиеся ладони между колен. Проходит несколько минут, прежде чем он снова может заставить себя связно мыслить и прежде чем понимает, что находится в каюте один. Всепоглощающее чувство одиночества, что преследовало его во сне, возвращается в сотые доли секунды, и Спок лихорадочно оглядывается, ища Джима взглядом. Чувствуя, что его нет поблизости. Подсознательно понимая, что его никогда уже может не быть…

Он действует на автомате – приказывает компьютеру обыскать корабль по заданным параметрам, но раз за разом получает отрицательный ответ. Отчаявшись, он спускается на медицинскую палубу и только после нескольких уколов и крепких пощечин Леонарда начинает понемногу приходить в себя. Осознавать, что все решил даже не Солярис – это Джим выбрал, как ему поступить. Это решение именно того Джима, которого он однажды уже потерял.

Все дальнейшее происходит без его участия – доктор Маккой берет на себя ответственность на ближайшие несколько часов, и Спок бесконечно ему благодарен – прямо сейчас он действительно не может быть их капитаном. Ему нужна длительная медитация, прежде чем он свяжется с Адмиралтейством, передаст ему данные и связно аргументирует, почему прервал их миссию.

Но это будет чуть позже – сейчас его все еще ждет бесконечная черная дыра, что по-прежнему поглощает его естество.

***

Консилиум на звезднофлотской базе лишает его любых сил. Он не может ни злиться, ни печалиться, ни пытаться понять, что произошло. Адмиралтейство, мягко говоря, было в шоке от того, что они обнаружили. Сразу же отправило несколько разведчиков на Солярис, а для «Энтерпрайза» организовало сессию с именитыми учеными и офицерами Федерации на ближайшей базе. Допрос с пристрастием под прицелом трех сотен пар глаз – троек и слизевидных отростков, которыми представители расы цму осязали окружающее пространство сразу в нескольких диапазонах – иначе и не скажешь. Это в экспертной комиссии 25 человек, а там, за белесыми матовыми стенами, прозрачными только с одной стороны, Павел знает, за ним внимательно следит вся оставшаяся комиссия.

Радует только одно – их вызывали не по одиночке, позволив вести дискуссию как с «дознавателями», так и между собой. Отчетами ученые, конечно же, не удовлетворились. Но из всех них тяжелее всего сейчас именно Споку – тот с самого начала, еще перед слушанием, подозревал для них серьезные дисциплинарные взыскания, и теперь не только рассказывает о произошедшем, но попутно и их «отмазывает». Было бы от чего! В этом Павел абсолютно согласен с доктором Маккоем. Они все сделали правильно. Такое масштабное исследование не в их компетенции, и то, что они его не закончили, почти «дезертировав» сорбиты, вполне объяснимо – не у каждого хватит духу смотреть в глаза мертвым возлюбленным. Так что Павлу незачем оправдываться. И он ничуть не робеет, рассказывая о своих действиях чуть ли не поминутно. О том, что наконец-то закончилось для них чуть больше недели назад.

Когда они выходят из зала, Чехову первым делом хочется умыться – он чувствует себя оплеванным, освежеванным и вываленным в грязи. Уж насколько он не брезглив, но не может реагировать иначе на прилюдное психологическое препарирование. Спок предупреждает их о том, что новые слушанья начнутся через два дня, а Леонард предлагает сначала напиться. Да, они все приглашены им сегодня вечером в «местное питейное заведение для последнего зализывания душевных ран». Спок только приподнимает бровь, молчаливо изображая саркастичный хмык, но Маккой не собирается слушать возражений – еще через десять дней они уйдут в туманность Оргри, а там их ждет новая работа – стоит ловить момент и пользоваться внеплановой увольнительной на всю катушку. Там они будут должны больше не вспоминать о произошедшем, помня только о том, что они – все еще высококвалифицированные офицеры Звездного флота.

Павел солидарен с ним еще и в этом. Но все равно сначала спешит в туалетную комнату, а потом возвращается в номер отеля. Прежде чем он напьется, он сделает еще кое-что. То, что жгло его изнутри весь многочасовой консилиум – не то, о чем он не хотел говорить и вспоминать, а то, что он понял и принял там, у Соляриса, сразу после того, как Джим встал на платформу аннигилятора.

Он вызывает Люссиль по подпространственной видеосвязи. Почти час ждет ответа, развлекаясь с голокубами, показывающими изображения достопримечательностей местного квадранта, и почти не нервничает. И даже не вздрагивает, когда звучит резкий сигнал ответного вызова с комма.

– Здравствуй, – спокойно приветствует он. Людмила Георгиевна теперь носит изящные старомодные очки, а в морщинистых руках все чаще оказывается не карандаш или отвертка, а носовой платок.

– Здравствуй, – если она и удивлена неожиданным вызовом, то не подает вида. За ее спиной Павел видит знакомые стены домашнего кабинета, большое окно и пышную крону акации, что только-только зацвела. На несколько секунд его тут же захватывает воспоминание из детства – как они с мальчишками делали свистульки из стручков этой акации, а потом с громкими трелями на разные лады носились по округе. «В высшей степени неподобающее поведение для ребенка XXIII века», – как тогда прокомментировала это бабушка, и Павел тут же вспоминает, зачем он собственно ей позвонил.

– Я все еще лейтенант, потому что научная работа привлекает меня больше, чем продвижение послужбе! – неожиданно даже для самого себя выпаливает он. Теряется на мгновение, но потом так же быстро собирается с духом. – Я делаю то, что умею, то, что мне нравится. Я постоянно узнаю что-то новое. Я умею принимать сложные решения. Решения, от которых иногда зависит чья-то жизнь. И я больше никогда не буду в них сомневаться.

Его голос звенит, крепнет и наконец возвращается к тому, каким он говорил на мостике. Когда «Энтерпрайз» ровно гудел двигателями, идя в варп-прыжке строго по высчитанному им курсу. Люссиль вопросительно поднимает брови и опускает уголки губ, но не перебивает – чувствует, что внук еще не закончил.

– Я – офицер Звездного флота, и с гордостью ношу это звание!

Вот теперь он сказал все, что хотел. И ему даже не нужно ждать ее ответ на этот вдохновенный спич – он обрывает связь. Он не хочет слышать от нее ни новой порции сарказма, ни снисхождения к его «увлечениям», ни даже одобрения, на которое она навряд ли когда-нибудь сподобилась бы. Это только жизнь Павла, и только ему ее проживать. Ему совершать ошибки, побеждать или сходить с ума от безысходности. Только он может решать, кто он на самом деле, а не доверять это чужим навешанным ярлыкам. Павел больше никогда не будет о чем-либо жалеть, и в следующий раз ни одна чертова планета с ее сверхразумом не найдет в нем ни одного слабого места. Он – Павел Андреевич Чехов, лейтенант Звездного флота, смело будет идти туда, куда еще не ступала нога человека.

***

Он пьет, почти не чувствуя вкуса крепкого хорошего алкоголя – Скотти поделился своими запасами и даже поначалу составлял компанию, но в течение вечера они все равно разошлись по разным столикам. Мон ушел к своим механикам, Чехов с Сулу присоединились к группе молодых энсинов и, кажется, устроили игру «кто кого перепьет», Ухура была с кем-то из офицеров, у которого тоже был «гость», а Спок вообще не пришел. Хотя Леонард предупреждал его отдельно и теперь может с чистой совестью исполнить все те кары, что наобещал за пропуск этого сабантуя. Прямо сейчас он нужен Леонарду. Потому что прямо сейчас он сам нужен Споку. Иначе они оба свихнутся от осознания того, что с ними произошло.

Спок появляется уже совсем поздним вечером, тогда, когда у Маккоя пространство перед глазами плывет и двоится.

– Доктор Маккой, вам уже достаточно, – у вулканца все еще мешки под глазами, а голос глуше на полтона – наверняка кто-нибудь из ученых продолжил выносить ему мозги даже после того, как заседание закончилось.

– Я пьян и что? Разве человек, который таскает свое дерьмо из одного конца галактики в другой, чтобы, как оказывается, понять, чего он стоит, не может напиться? Скажи мне, Спок, это ли не наша миссия? – он с силой ставит стакан на стол, проливая несколько капель, и вулканец предсказуемо морщится.

– Вы знаете, что это не так.

– А что тогда? Мы в этих гребанных тарелках на супер-скоростях… легко можем сдохнуть: замерзнуть, изжариться, задохнуться – так, что в конце только кости будут стучать о металл, кружась по ньютоновским орбитам с поправками каких-нибудь Эйнштейнов… Погремушки прогресса! А для чего это, Спок? Для того, чтобы искать новые миры и новых людей? И вот мы нашли! На свою задницу! Только не говори мне, что не думал об этом! Все наши дерьмовые науки занимаются только тем, как что-то делается, а не тем, почему это делается. С какой целью? Чтобы мы однажды нашли этот чертов океан и поучаствовали в психологической вивисекции?

Леонард знает, что его несет – он не может остановить поток этих вопросов, впав в такое отчаяние, в котором не был с самой смерти Джима. Но вот она случилась опять – и здравствуй, родное безумие.

– Мы, «рыцари святого контакта», все исследуем что-то, ставим эксперименты… а когда сами оказались на предметном стекле, по уши в собственном дерьме, наша миссия уже не так благородна, а?

Споку нечего ему на это ответить. Но даже если бы и было, Леонард не уверен, что смог бы запомнить его слова. Прямо сейчас ему нужно выплеснуть то, что накипело. Всю свою боль – даже тогда, когда у вулканца собственной – столько же и больше. Леонард просто хочет понять.

– Что это было, Спок? Наказание за нашу самонадеянность? Мол, смотрите, вы, таскаетесь по галактикам, ищите новые миры, мечтая передать свои ценности, а взамен принять чужое наследие, но на самом деле, вы лишь ищите собственный идеализированный образ! Мы притащили ему свой дистиллят добродетели и героический монумент Цивилизации, но когда их не приняли, мы не смогли с этим смириться. Бах! «Вспышка света и все»!

А еще он истово хочет, чтобы Спок перестал смотреть на него с жалостью и себя жалеть перестал. Этот чертов океан перетряхнул их мозги до самого основания только для того, чтобы они наконец поняли, кто они на самом деле и в чем их миссия заключается.

– Думаешь, я не читал выкладки Квондре? А знаешь, кто их увидел даже первее тебя? «Гость» твой – Чехов мне признался, что вскрыл для него систему. И вот «гость» этот сразу понял, в чем тут подвох, и сбежал!

Он снова собирается хлопнуть стаканом о столешницу, уже всерьез разозлившись, но Спок перехватывает его руку.

– Вы не в состоянии строить подобные гипотезы.

– Да? Да, я могу быть неправ. А ты что же? Считаешь, что это был… «дар»? Инопланетная жижа вернула нам Джима, чтобы ты наконец перестал по нему убиваться? Чтобы Чехов наконец признал себя достойным офицером? Чтобы у Сулу была полная семья, а Скотти и Ухура перестали себя винить в смерти близких людей? Чтобы все мы начали заново – без ошибок, без лжи, без молчания? Да ты оптимист!

– Закончим этот разговор, – Спок поднимается на ноги и Леонарда тянет за локоть, вынуждая встать и отправиться по разным номерам отеля. А Маккой может только запинаться по пути, сглатывать тяжелый ком в горле и просить и себя, и Спока.

– Не вздумай ни в чем себя винить. Слышишь? Никто не виноват в том, что происходит. Никто уже не сможет это исправить. Никто не сможет нам их заменить… Просто живи! Разве ты не видишь, что именно этого он добивался? Мы должны были сразу понять, что эти «гости» – не наша совесть, а – его попытка показать нам, насколько тщетны наши муки. Насколько мы тщедушны и мелочны…

***

Волнение в научных кругах не утихает месяцами. Одно поразительное открытие следует за другим. Через год на орбите Соляриса – полноценная высоко оснащенная исследовательская станция с экипажем больше полутысячи ученых. Океан великодушно позволяет себя исследовать, вот только «гости» больше не появляются. «Энтерпрайз» остается в этом первопроходцем, а ученые надеются, что однажды тоже смогут изучить этот феномен. Спок бы предостерег их, но боится, что не сможет сделать это беспристрастно. Все еще не может.

Ни через год, ни через два, ни через два с половиной – когда «Энтерпрайз» наконец причаливает в доках Земли, закончив миссию, а сам он подает в Адмиралтейство прошение об отставке. Он все еще не может закрыть этот гештальт. Даже если в чем-то и согласен с Леонардом, когда тот начинает повышать голос.

– Ты – сумасшедший! Слышишь? Ты – псих, Спок! Какого черта ты опять собрался ввязаться с это дерьмо?!

– Мои психологические показатели в норме – вы сами проверяли их несколько дней назад, – спокойно парирует он. Помня, с каким трудом ему далось это решение, и отчасти удивляясь, что он все-таки смог побороть сомнения. Помня, какой скандал устроил Леонард, услышав об отставке, и как на него смотрели офицеры мостика.

– Я в них больше не уверен! – рычит Маккой. – Ты – как гребанный фетишист, который влюбился в грязный лоскут ткани! Стыдишься его, но все равно превозносишь все свои чувства!

– Это – только ваше мнение. Я отправляюсь на станцию к Солярису только для его дальнейшего изучения, – и в этом Леонард может быть прав, но это только одна сторона медали.

– А я о чем говорю?! Ты уже был там один раз – неужели недостаточно? Мы добились его, этого контакта, и получили в ответ увеличенную, как под микроскопом, нашу собственную чудовищную безобразность! Шутовство и позор! Так какого ляда? Только не говори мне, что ты снова надеешься встретить…

– Нет, – Спок обрывает его на полуслове, но продолжает смотреть на Маккоя с непоколебимой решимостью. – Только работа.

Но Леонард не верит ему. Он видит это, хоть доктор и успокаивается. Перестает нервно метаться по комнате в квартире Спока на Земле, присаживается на диван и долго молчит, прежде чем в последний раз попытаться его отговорить.

– Он же слепой, Спок… Я долго думал над этим и понял: он не видит в нас нас. Мы не существуем для него так, как друг для друга. Мы опознаем отдельных индивидуумов по лицам, фигурам, речи, а для него это – прозрачное стекло – он не видит разницы. Он просто читает нас, как сводку погоды на информационном табло…

– Но если бы он захотел, он бы смог понять смысл «прочитанного», – Спок знает, что ступает на зыбкую почву философствований, но ему интересна интерпретация Маккоя, как человека. Это тоже может пригодиться в его исследовании.

– Он не обязан понимать, что это значит! Это все равно как если бы мы сами создали одну из его формаций – симметриаду, к примеру. Зная ее архитектуру, технологию создания и состав строительного материала, но не понимая, для чего она ему служит.

– Да. И в таком случае, не думаешь, что его мотивы могли быть не теми, что ты определил? Возможно, он совсем не хотел напугать нас, унизить или причинить боль, – Леонард только шокировано качает головой, а Спок позволяет себе легкую полуулыбку. Он полагает, что выиграл этот спор. А доктор может сколько угодно сокрушаться по поводу его психологического здоровья, пренебрежительно фыркать и прибегать к излюбленному сарказму. Он знает, что Спок не остановится, и все-таки принимает это.

– Ага, он добрый и беззаботный, как триббл…

Леонарду придется просто смириться с этим. Он не сможет его переубедить, как сам Спок не сможет заставить его о нем не волноваться. И с той же силой, с которой Леонард напуган его неожиданным решением, Спок рад, что доктор тоже оставляет свою службу на флоте. Маккой будет жить на Земле. Рядом с дочерью. Все с теми же безответственными, неосмотрительными или случайными пациентами, но в городской больнице. А Спок отправится туда, где однажды снова обрел свою любовь.

Почти три недели он путешествует с пассажирскими челноками, еще столько же – на попутных кораблях, пока наконец не попадает на станцию. Встречают его весьма радушно, предоставляют доступ к базе данных и полную свободу действий. Но больше всего Спока пока занимают не цифры, расчеты и эксперименты – он хочет наконец сам побывать на поверхности Соляриса. Наконец увидеть все своими глазами. И выбирает для этого одну из формаций океана. Мимоид. Который уже прошел все стадии развития и теперь медленно разрушается.

Спок берет катер и спускается к океану, двигаясь над его волнами на высоте всего лишь в несколько десятков метров. Теперь он может воочию наблюдать, что течения Соляриса не имеют ничего общего со стандартным механизмом приливов и отливов. Больше всего это походило на неустанные, но чрезвычайно медленные судороги мускулистого тела. Чернильно-синего с проблесками темного огня под лучами красной звезды.

Мимоид был небольшим – около километра в длину и несколько сот метров в ширину – скорее всего, лишь осколок от гораздо большей формации. Дрейфующий и доживающий свои последние дни. Спок сажает катер на своеобразный берег – десяток метров покатой, но почти плоской поверхности, что полосой проходит рядом с жилистыми буграми оползня и дальше – невысокой горы. Он спускается на шершавую, потрескавшуюся землю из застывшей коричневой пены, осматривается, но не отходит далеко от катера. Даже на старом мимоиде, пусть и гораздо реже, иногда могут появиться спонтанные всплески активности – например, из трещин почвы начнут подниматься новые порции пены, которые потом сформируются в скалы, пригорки и столпы.

Он присаживается на землю совсем рядом с «водой». Черные волны тяжело вползают на берег, тают, становятся прозрачными, а потом откатываются, оставив в расщелинах тонкие дрожащие нити слизи. Спок протягивает руку к очередной волне и снова наблюдает феномен, который они обнаружили одним из первых – волна задерживается, немного отступает, а потом охватывает перчатку скафандра. Неплотно, оставив тонкую воздушную прослойку между собой и инородным предметом. Спок чуть отодвигает руку, и волна обретает упругость – тянется следом за ладонью на тонких грязно-зеленых перемычках, которые не рвутся. Только сделав широкий и быстрый жест, он отлепляет от себя «любопытную» смолистую тянучку, и та возвращается, колеблющаяся, эластичная и как будто чем-то недовольная, к основному телу волны, что терпеливо ожидало окончания «исследования», приподнявшись над берегом.

Спок проделывает этот трюк еще раз. И еще, и еще, как завороженный, наблюдая за повторяющимися движениями. Пока, наконец, им обоим это не надоедает – после определенного числа повторений «вода» перестает реагировать на подобные «раздражители». Спок тщательно запоминает все нюансы проведенного эксперимента, но делает это отрешенно, без должного энтузиазма. Он замирает, неосознанно выбрав расслабленную позу, как при медитации, и вглядывается в темный горизонт. Голубая звезда давно села, красная – тоже скоро начнет клониться к закату, и у него не так уж много времени на «прогулки» перед наступлением короткой ночи… Он медленно вдыхает безвкусный воздух из портативного баллона за спиной, а потом слышит чьи-то шаги, неторопливо приближающиеся сзади…

Он не чувствует ни страха, ни отчаяния, ни боли. И не строит никаких невероятных предположений – он уже знает, кого увидит. Шаги останавливаются рядом с ним, у правого локтя, и Спок поднимает голову, вглядываясь в прозрачный шлем чужого скафандра.

– Здравствуй, Спок… – их передатчики настроены друг на друга, и на таком расстоянии связь чистая, без единого постороннего звука. Спок отчетливо слышит этот мягкий, приветливый голос и видит уверенную белозубую улыбку и хитрый блеск в голубых глазах.

– Джим… – он задыхается на миг, а потом не может не улыбнуться в ответ. С болью, несмело, с единственной надеждой, которая у него осталась. – Мне однажды приснился самый страшный сон в моей жизни… Сон, в котором ты погиб.

Конец