Душа снаружи (СИ) [Nelli Hissant] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1, глава 1 “Хостел” ==========

Переломный момент. Тот самый, когда ты понимаешь: вот оно, время взять себя в руки. Или же, напротив, и дальше катиться по наклонной. Только наверх ты уже снова не выкарабкаешься, после переломного-то момента. Поэтому будь добр, прими решение, куда отправишься дальше, вверх или вниз.

Для меня переломным моментом стал тот хостел. Хотя в последние годы я побывал и в куда более гнилых местах. Но все же он меня поразил. Я даже невольно рассмеялся, нервным истерическим смехом, так, что вновь заболели ребра, а желудок будто наполнился толченым стеклом. Позавчерашнее происшествие. Рано мне еще было веселиться.

Городок Ньютом, округ Нортон имел довольно бурную историю, чьи отголоски можно было наблюдать и в наши дни. Здесь дворцы соседствовали с трущобами, притоны с библиотеками, красивые люди в вечерних нарядах выстраивались в очередь в известный концертный зал для того, чтобы послушать классическую музыку, а буквально через дорогу, обнимая себя за плечи, зябко тряслись торчки.

Так было и с моим местом ночевки. Хостел располагался между посольством и старинным театром. Оба роскошных здания словно давили на своего соседа, заставляя съеживаться, крошиться и стариться как можно скорее, чтобы только не мозолить им глаза.

В подъезде, разумеется, все лампочки были выкручены.

Я начал подниматься по лестнице, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. В боку кололо, дыхания хватало совсем ненадолго. Я не спал нормально уже более двух суток, лишь немного дремал в попутках и автобусах, каждый раз просыпаясь еще более измотанным. Руки и ноги окоченели до полной бесчувственности. В голове была только одна мысль: «пожалуйста, пусть здесь будет открыто, и пусть у них найдется место». Если я наткнусь на закрытую дверь, я просто не смогу пойти дальше. Рухну прямо там же на загаженную площадку. И если мне уж суждено помереть от холода и усталости, ну и, может, от внутреннего кровотечения, ведь я до сих пор не знаю, насколько серьезно меня повредили, то, пожалуйста, пусть это случится как можно быстрее.

Но заведение было открыто. Четыре лестничных пролета в кромешной темноте, звонок, найденный на ощупь, длинный коридор, будто для контрастности освещаемый лампами дневного света на предельной мощности и вот, моя цель − стойка с выцветшей надписью «ресепшен» над ней. И колокольчик, не звонок, именно колокольчик, прямо как в школе. Я потряс его, хоть и не был уверен, что его тихий звон может кто-нибудь услышать. Подумал, а не лучше ли покричать, но тут вновь перед глазами заплясали цветные пятна, в висках застучали молоточки, я выронил клятый колокольчик и уцепился за стойку, которая вдруг показалась такой высокой. И так и стоял, пока не услышал вздох и равнодушный голос:

− Паспорт давайте. Без него никак не селим, уж простите.

Продолжая цепляться за стойку, я выудил из кармана помятую темно-зеленую книжечку.

Минутная тишина. Я ждал вопросов, ждал изумления вирровскому паспорту, но нет. Поднял глаза − администратором была девушка, или, скорее, молодая женщина, но в глазах ее читалась такая усталость и пресыщенность жизнью, которую обычно встречаешь у глубоких стариков. Впрочем, совсем не редкость для работников ночной смены.

Она скользнула по моей помятой физиономии абсолютно инертным взглядом, вновь уткнулась в пожелтевшие страницы удостоверения личности.

− Повезло вам. − Наконец выдала она. − В мужском общежитии, наверное, еще осталась койка.

− «Наверное?» − Впрочем, я был настолько вымотан, что не стал уточнять. Но плохо, что она отправила меня в мужскую комнату. В подобных ночлежках разделение полов по комнатам было обязательным. Необходимые, но далеко не всегда работающие меры для того, чтобы пресечь веселые вечеринки, перерастающие в оргии. Отбой после одиннадцати и разделение полов.

Обычно работники подобных ночлежек вначале изучали меня, а после уже даже не смотрели на графу «пол» в паспорте. Я не спорил. С девушками, любыми, было куда меньше проблем. А вот появление меня в комнате, набитой парнями, неизбежно вызывало вопросы. В лучшем случае кто-то демонстративно сплевывал, мол, вот же времена настали, захочешь завалить симпотную бабу, а тут тебе сюрприз. Бедные настоящие симпотные бабы. Похоже, их мнением касательно «заваливания» традиционно не интересовались.

− Душ, туалет на этом этаже. Комната двумя этажами выше. Вот ключ. Свет не включать, все спят.

«Слушаю и повинуюсь».

− Горячей воды нет, сразу предупреждаю.

«Ну, разумеется, к чему же горячая вода сейчас, когда до зимы еще целый месяц?»

Но в душ я все равно потащился. В жизни не чувствовал себя таким грязным. Заодно смог, наконец, оценить масштаб повреждений. Синяки были повсюду, но меня гораздо больше беспокоили ноющие ребра и не исчезающее ощущение битого стекла во рту и в желудке. Десна воспалились и кровоточили. Меня знобило, но я все равно залез в ржавое корыто, брезгливо поджимая пальцы. Испугавшись грохота воды, громадный рыжий таракан быстро шмыгнул под батарею. И тут я засмеялся, засмеялся несмотря на то, что полившаяся из стока вода скорее напоминала град, она хлестала по моим синякам и ссадинам, а я хохотал, хотя меня аж трясло от омерзения.

Кто-то постучал в стенку. Я умолк и начал яростно намыливаться и тереть кожу. Находиться под ледяной водой было невыносимо, а мыло щипало, но я больше не мог чувствовать на себе эту грязь. Я боялся, она никогда не смоется, и, почти шипя от холода и боли, вновь и вновь выдавливал мыло из дозатора. Когда я решился помыть и голову, вода внезапно перестала течь. Пришлось домываться у раковины. На полу образовалось озеро, в нем захлебнулось еще несколько тараканов. На пару минут я потерял сознание и повис, облокотившись на раковину, отчего та заметно покосилась. Я решил, что пора завязывать с мытьем. Но я все еще чувствовал себя грязным.

Конечно, мне не выдали никаких полотенец, а своих у меня не было. Пришлось вытираться свитером, в котором я приехал. И когда я полез в рюкзак за чистой, ну как чистой, просто менее грязной одеждой, я обнаружил, что и рюкзак пострадал от устроенного мной потопа, и все стало сырым. К счастью, гитару и куртку я оставил на попечении у невозмутимой администраторши.

Когда я поднимался по лестнице в комнату, вновь в абсолютной темноте, меня впервые накрыло это ощущение. Вот он, переломный момент. Эта ночлежка − твой переломный момент, Эсси. Это место − лучшее на данный момент, что ты можешь себе позволить, а скоро ты не сможешь позволить и этого, будешь катиться все ниже и ниже, пока не сдохнешь, и смерть твоя будет не менее жалкой, чем у раздавленного таракана на замызганном полу.

Но что меня пугало − я абсолютно не знал, что мне делать. Организм молил о сне и тепле. Сердце колотилось как ненормальное, в такт ему стучали зубы.

У двери комнаты я достал шапку и надвинул ее на глаза. Может, так не привлеку внимания…

Комната, даже освещаемая одними лишь уличными фонарями, тоже произвела не самое лучшее впечатление. Это был огромный зал, заставленный по периметру стен трехэтажными кроватями. Или, скорее, не кроватями, а нарами, прямо как в тюрьме. Я и там побывать успел, пусть и недолго. Вот и еще одно напоминание о том, насколько, ты, Эсси, близок ко дну жизни.

В комнате стоял резкий запах грязных носков и пропотевших резиновых кед. Но хуже всего было то, что на каждой кровати лежало и сопело или же просто бессмысленно таращилось в пустоту чье-то тело. Пустых коек не было видно. Я подождал, пока глаза немного привыкнут к темноте, и принялся бродить в поисках. Даже лишний раз вздохнуть было боязно − а ну как проснется вся орава, но приходилось порой наступать на края то того, то иного лежбища, подтягиваться вверх и проверять второй и третий ярус. Бесполезно. Может, лечь прямо на полу, рюкзак под голову? Но тогда к моим проблемам точно прибавится и воспаление легких. Или разыскать администраторшу и потребовать себе хоть какое-то спальное место? Но силы уже покидали меня, как и способность соображать.

− Эй, − свистящим шепотом позвал кто-то из темного угла. − Тут есть койка!

Я облегченно вздохнул и поспешил туда. С третьего яруса на меня скалилась добродушная бородатая круглая физиономия. От нее несло перегаром, но вполне умеренно.

− Че, бабы к себе не пускают? − прищурившись, выдал мой спаситель.

Я кивнул, не решаясь заговорить. Голос-то у меня чуть ниже, чем полагается при такой роже. Особенно сейчас, когда я вконец охрип.

— Вот суки, − ответил он и щедро хлопнул рукой по соседней «наре».

Я не решился оставить внизу ни рюкзак, ни гитару, первым делом закинул все на полку. Затем попытался закинуть и себя. Мой благодетель с интересом наблюдал за моими мучениями, потом перелез на мое будущее ложе − зазоры между кроватями, к слову, были совсем крохотные, и, подхватив меня под мышки, помог подтянуться. Задел он при этом почти все мои синяки, но я лишь крепче стиснул зубы и пробормотал что-то благодарственное.

Незнакомец, довольно хрюкнув, уполз к себе, а я завертелся, пытаясь улечься. Укрывались тут одной лишь тонкой простынкой. Отопления не было. Я сжался, скрутился в клубок в надежде сам сгенерировать тепло и заснуть. Но ничего не выходило. Напротив, подступила паника, сердце продолжало колотиться. Согреться никак не выходило, зуб на зуб не попадал. И меня вновь охватила гнуснейшая мысль о вселенской несправедливости. Глупая, детская мысль. «Почему я, за что все это мне, почему все это происходит со мной?» А затем и «не лучше ли мне сдаться и подохнуть, раз весь мир так этого хочет?»

На последнем пассаже внезапно явились слезы. Вот уж чего не хватало! Впервые за… Не помню, но я был уверен, что плакать давно разучился. Но вот они, слезы. Тихо стекают по переносице. До чего мерзкое ощущение. И словно комок стекловаты из желудка переместился в горло.

«Можно я просто усну, пожалуйста? Я так устал» − молил я неизвестно кого. Но истерика не прекращалась. Почему-то в этой комнате, среди целой толпы храпящих людей, я острее чувствовал свою беспомощность и никчемность. И вдобавок в голове вновь стали всплывать события той ночи. Трасса под дождем. Фура. Нехорошее предчувствие. Руки, зажимающие мне рот. И…

«Нет, пожалуйста, только не это».

А в следующую секунду меня вдруг накрыло чем-то теплым и тяжелым.

− Одеяло бери, − приветливо дыхнули спиртом с соседней койки. − А то околеешь. Пузырь дать?

Я с благодарностью завернулся в колючий и не самый чистый плед и кивнул. Фигура на соседней кровати села, задев макушкой потолок, покопалась в недрах собственного лежбища и протянула бутылку, блеснувшую в темноте. Глоток обжег мне горло, но прекратил истерику. И может теперь, я не заболею. Я вновь прошептал слова благодарности и протянул бутыль назад, но ответа не было. Мой спаситель уже спал, грудь его высоко вздымалась.

Я вновь свернулся в клубок. Над хостелом пролетел, прогрохотав, самолет, отчего парень на соседней койке вновь зашевелился. Наконец-то мне стало тепло. Может, мир все же решил повернуться ко мне иной стороной, может, то был ответ на мои мольбы?

− Слышь, − внезапно велел голос соседа по койке. − Ты не реви. Приедем, бухать будем…

Куда приедем, я не стал уточнять, так как парень продолжал спать. Может быть, в полусне ему пригрезилось, что мы находимся в плацкартном вагоне. А может, это из-за пролетевшего самолета. В любом случае, его слова почему-то подействовали очень успокаивающе. Хорошо ведь ехать куда-то, зная цель. И хорошо, что там, в пункте назначения, кто-то ждет тебя. Или кто-то едет с тобой. Тот, с кем будешь бухать по приезде. С этой мыслью я наконец отключился.

========== Часть 1, глава 2 “Реабилитация” ==========

− Вирры? Ну на-адо же…

В бесплатной больничке, куда я дохромал уже под вечер следующего дня, началось то, чего я так опасался: люди начали проявлять ко мне повышенное внимание. Сначала дремавшая дама в регистратуре, мигом проснувшаяся при виде темно-зеленой обложки моего паспорта. Потом молоденькая медсестра. Может быть, смыться по-быстрому? А что, я точно кошка, на мне все заживает рано или поздно, не в первый раз ведь огребаю. А ну как заинтересуются мной, вспомнят ту загадочную аварию на пустой дороге несколько дней назад и…

В попытке погасить очередной приступ паранойи я налил себе стакан воды из больничного кулера. Последний. И поскольку прикладывался я к нему уже в четвертый раз, люди из очереди уже стали смотреть в мою сторону с явным неодобрением. Черт, как же хочется убежать отсюда. Но нельзя. Я принялся мысленно уговаривать себя, медленно цедя холодную воду.

«Тебе нужно найти работу, Эсси, хоть какую, чтобы продолжить поездку. Автостоп мы больше не рассматриваем, и, нет, не возвращайся вновь к мысли о перевернутой фуре на дороге под дождем, не смей! Люди пялятся, потому что впервые видят вирровский паспорт, это нормально. Твои сограждане редко выбираются в большой мир, так что ты для них − почти то же самое, что король Эстервия Одиннадцатый, восставший из гроба и разгуливающий по улицам в парадном мундире. Люди удивляются, потому что в документах значится юноша из крайне уважаемой древней семьи, а приходишь ты, нечто похожее на старшеклассницу с хриплым прокуренным голосом, одетую в тряпки бездомного наркомана. Мог бы уж привыкнуть, Эсси, раз таким уродился. Как там говорили работники в усадьбе, «бабой был бы краше». Людям непонятно, что человек из Вирров забыл в этой дыре. Им интересен твой акцент. Твоя рожа. И им даже в голову не придет связать тебя с тем дорожным происшествием. Тебя никто не видел. Сиди спокойно, Эсси, и позволь бесплатной медицине привести тебя в божеский вид».

Самовнушение помогало не особо, но хотя бы позволило убить время. И отвлекло от желудка, который сжимался от голода. Но страх был сильнее. Стоило мне отвлечься, как он окутал все мысли, сжал голову тисками. Я был готов прямо сейчас сорваться и бежать, наплевав на все.

Но тут меня вызвали. Не сразу дошло, что вот этот набор звуков, что выкрикнула медсестра, высунувшись в коридор − мое имя. Спиной я чувствовал изумленные взгляды остальных ожидающих. Спокойно, ребята. Можно просто Эсси.

Врачом была женщина, к огромному моему облегчению. С женщинами всегда проще. Но есть и минус: они куда более пытливы. А в моем положении лишние вопросы ой как нежелательны. Я решил очаровать ее и весь осмотр скалился как идиот. Та еще комедия получилась.

Я ойкал и радостно кивал, когда она спрашивала, болит ли здесь или здесь. И все время растягивал улыбку шире. Пока не понял, что со стороны это выглядит, должно быть, жутковато.

− А здесь?

− Очень! – ну вот, опять. Прозвучало так, будто я рад этому.

«Эсси, заканчивай. А то тебя сейчас отправят тест на наркотики проходить».

− Что с вами произошло? − врач отложила стетоскоп в сторону и, нахмурившись, посмотрела на меня.

− Упал, − я выбрал самое худшее и самое клишированное объяснение из всех возможных.

И не выдержав, хихикнул. Воображение услужливо подкинуло картинок о том, как именно я должен падать, чтобы получить вот такой результат.

Черт. Вот как теперь остановить этот истерический смех? Медсестра подошла к врачу и что-то прошептала ей на ухо. Явно что-то о наркотесте. Но унять припадок я никак не мог. У меня часто такое случалось в последнее время. Замаячит на горизонте какая опасность, беда, а я давай ржать как кретин.

− И давно вы… упали? − саркастично уточнила доктор.

− Давно… Нет, недавно, вот буквально сегодня!

«Да, Эсси. Не возьмут тебя в разведку».

− Вы обращались в полицию касательно тех… кто вас уронил?

Мне определенно нравится эта женщина. Вот только от разговора о полиции нужно как-то незаметно уйти.

− Сам с ними разобрался. Видели бы вы тех парней…

Я понизил голос и сделал несколько боксерских выпадов в воздух своим миниатюрным кулаком.

Сестричка украдкой хихикала, туго перебинтовывая мои ребра. О наркотесте она больше не вспоминала, и в глазах ее сквозь пелену профессионального отчуждения, просто необходимого, когда работаешь в таком месте, как это, стало проступать сочувствие. Я продолжал нести какую-то чушь. Под конец приема удалось выжать ухмылку и у суровой дамы-доктора. Так-то лучше. Рецепт я скомкал и выбросил в урну − у меня был выбор, лекарства или ужин, поэтому придется поправляться без таблеток.

Чуть приободрившись, я вернулся в свою ночлежку. Разжился по пути жирнющим горячим бутербродом и бутылкой воды. В комнату идти совершенно не хотелось, пока все соседи не улягутся, но я, еще уходя, заприметил пустующий холл. Там имелось кресло с разодранной обивкой и крошечный допотопный телевизор.

Изображение на экране дрожало и извивалось, по нему бежали помехи. Я пару раз стукнул по пыльному корпусу, покрутил заячьи уши антенны, но добился лишь того, что горизонтальные полосы стали вертикальными. Показывали клипы двадцатилетней давности. Песни о тоске, одиночестве и смерти. Половина этих музыкантов уже лежала в гробах. То, что надо. Я жевал бутерброд и качал ногой в такт музыке.

− Ты бежишь и бежишь, все бежишь, убегаешь, но ты загнан, ты загнан!.. − завывал белобрысый вокалист, прижимая пальцы к вискам.

− Ты загнан, − подпевал я, в паузах между пережевыванием.

− И скоро настигнет пуля шальная…

− И скоро настигнет…

− И тогда люди скажут…

− И тогда люди скажут…

Наши голоса слились в унисон. Честно говоря, не планировал я устраивать бесплатный концерт, но ничего не мог поделать. Уж очень я люблю музыку. С того самого момента, как понял, что нужная песня всегда найдется к любой ситуации. Что порой она − словно ненавязчивый собеседник, что непременно выслушает и разделит боль. Люблю с того самого момента, как осознал, что могу не просто сидеть и внимать, но и петь, во весь голос. И что у меня даже неплохо получается.

− Он бежал очень быстро, он был словно ветер…

− Он был словно ветер…

− Но никто еще не смог убежать от смерти…

− Никто еще не смог убежать от смерти…

− От смерти и себя-я-я!

Я слишком увлекся. Замерцавшая от моего завывания лампа слегка отрезвила и вернула на землю.

− Ништя-як… − раздалось из-за угла.

Я медленно развернулся и увидел небритое лицо моего вчерашнего спасителя. Длинные волосы его были мокрыми, на них виднелась пена, вода с волос стекала за воротник майки. Он был в кроссовках на босу ногу и тщетно пытался пропихнуть одну из ступней глубже, но только сильнее сминал пятку.

− Иду за чайником, чтоб башку помыть… Тут же нет воды горячей ни хрена, знаешь? И слышу, ты тут орешь. Не, чувак, вообще тема! Глотка у тебя что надо!

«Чувак? Ну и отлично, что данный момент прояснили».

− Спасибо, − ответил я осторожно.

− Слушай… − Он рассеянно поскреб голову. − Не поможешь? Я тут пытаюсь волосню свою отмыть. Полей мне башку из чайника, а?

− Ладно, − я сполз с кресла, и проверил повязку под свитером.

− И это, чувак… Ты извини, слушай. Я вчера тебя в темноте с бабой спутал.

Закатываю глаза.

− Да пофиг.

− Реально извиняюсь. Из тебя бы вышла красивая баба.

Обычно фразы вроде этой все-таки бесят. Но почему-то в исполнении моего нового знакомого все звучало и впрямь как-то безобидно.

Последние сутки все вообще складывалось как-то непривычно нормально. Я не влип ни в какие неприятности. Понемногу приходил в себя. Спал на кровати и ел еду. Разговаривал с людьми так, что они не хотели разбить мне лицо.

Я знал, что это ненадолго. Нормальность − не мой случай. Но в этот раз я постараюсь протянуть ее видимость так долго, как смогу. Буду оберегать эту хрупкую, тающую на глазах иллюзию.

В зеркале ванной украдкой смотрю на свое лицо. По-прежнему старшеклассница. Сильно помятая жизнью старшеклассница. Хуже всего глаза − взгляд дикий, безумный. Я знаю, что где-то там притаилась другая моя часть, другой Эсси, от которого я бы с радостью избавился. Эсси, который умеет делать то, чего не могу я. То, что я ненавижу. То, что люди просто не должны уметь делать. Он там. И я знаю, что неверно отделять его от себя, неправильно думать о нас как о двух разных личностях. Ведь я это он, а он это я. Но мне так проще. Придумать себе расщепление рассудка и свалить всю вину на какую-то неподвластную мне сущность.

− Слушай, лей прям из чайника! − распорядился мой новый знакомый, склоняясь над раковиной.

Из носика валил густой пар. Я вздохнул − и компанию-то нахожу себе под стать. «Чудом выжившие и дожившие до своих лет».

Я разбавил крутой кипяток холодной водой из крана. Вчера ночью этот парень помог мне не замерзнуть насмерть. Сегодня я постараюсь, чтобы он не сварил себя заживо. Очевидно, «чудом выжившие» должны держаться вместе.

До тех пор, пока мне не придется вновь спешно драть когти. Я очень надеялся, что эта передышка перед неизбежным затянется, хоть ненадолго.

========== Часть 1, глава 3 “Моя семья: сочинение, которое вы бы не захотели прочесть в школе” ==========

«Вирры. Далекий край, окруженный тайгой. Последний оплот аристократии. Огромные поместья, каждое второе занесено в список объектов культурного наследия. Дивный край, где слышен шепот леса, где перед глазами встают лица из прошлого, лица наших славных предков…»

Уехать из этого чудного края можно. Поездом. Вот только этот чудный край будет преследовать тебя повсюду. Вместе со славными лицами предков, чтобы им оплавиться в аду.

Моя мать умирала каждый день последние пятнадцать лет. Делала она это с таким размахом, что на ушах стоял весь дом. Нет, она не кричала, по крайней мере, поначалу. Крики были кульминацией. Или своего рода козырной картой, вынутой из рукава, когда прочие методы уже не работали. Но каким-то образом все, что она делала − и взлетающие к вискам руки, и вздохи, и картинное обмякание в кресле, и учащенное дыхание, и даже закатившиеся к потолку глаза — все это отдавалось в каждом уголке поместья. Невозможно было остаться равнодушным. Особенно если виновником ее мучений был ты сам. Впрочем, так и было в большинстве случаев.

Я не хватаю звезд с небес в гимназии. Я пишу, как курица лапой, делаю фантастическое количество ошибок. Я слишком быстро хожу. Я слишком небрежен в одежде. Я завожу неподходящие знакомства. Вместо того, чтобы разучивать чарующую музыку из репертуара королевского театра на рояле, я таскаюсь с гитарой, с этим инструментом бродяг. У меня слишком быстро отрастают волосы, и она уже не может, как в детстве, отхватить их под корень тупыми ножницами. Я дышу. Я хожу. Я существую. И я слишком похож на нее. Не так, как сын может быть похож на мать. Похож как зеркальное отражение, помолодевшее на несколько десятков лет. И шутки про завидную невесту никак не надоедают нашим соседям.

Когда мать абсолютно выбивалась из сил, она откидывалась на кушетку и протягивала мне дрожащую ладонь. Далее следовала долгая исповедь о том, как ей тяжко и больно видеть, что дитя, выношенное под ее сердцем − да, ее лексикон составляли сплошь вот такие пафосные клишированные фразы − так разочаровывает ее. Щеки ее были бледными, дыхание прерывистым, а голос слабым и хриплым.

Лет до тринадцати я верил, что и правда доставляю ей такие мучения. Боялся, что когда-нибудь я и впрямь сведу ее в могилу. Но уже тогда я заметил, что никакие изменения в моем поведении, никакие попытки быть прилежнее, старательнее, лучше, тише, незаметнее, неважно, не сокращают количество припадков.

Какое-то время я уже слушал ее как радио, сидя рядом. Ее холодные пальцы сжимались вокруг моего запястья. Хватка для умирающей была чересчур крепка, я чувствовал, как волнами отходит моя жизненная энергия, перекочевывает в эту бледную руку с синеющими венами. Но голос ее был так слаб, так несчастен, что слушать отстраненно было невозможно. Словно когтями скребли по сердцу.

А когда она обхватывала мое лицо руками, будто пытаясь заглянуть в душу, глаза ее, огромные и синие, блестели от непролитых слез, сердце невольно замирало. И каждый раз в нем невольно шевелилась надежда услышать что-то другое, что-то кроме того, что я − главная причина ее страданий. Надежда, что никогда не оправдывалась. И каждый раз, когда я видел свое отражение в ее глазах, меня невольно сковывал ужас − так мы были похожи.

И даже этот дар манипуляции, этого мастерского давления на жалость я унаследовал. Нет, я не мог применять материно оружие против нее же − она была намного сильнее. Но активно пользовался этим в жизни, пусть каждый раз мне было противно от самого себя. Я не знал других способов выживания. Зато глаза мои были также огромны и блестящи, и все страдание нашего народа отражалось в них.

«Наш народ» − это Вирры. Если вкратце − не плебеи. Последние потомки не плебеев, чудом выживающие в этом грязном плебейском мире. Надежно укрытые от грязи и порока в своем тихом городке на краю страны. Двенадцать королей и королев − двенадцать постных лиц, увенчанных регалиями, обязательное украшение каждой гостиной.

С каждого портрета смотрят до боли знакомые глаза. Мои и материны. Из-под каждого царственного головного убора выбивались столь же опостылевшие желтые кудри. Тоже мои и материны. Точно живущие своей жизнью, растущие как сорняки. Впрочем, женщин эта грива скорее украшала, делая их похожих на древних богинь-воительниц. Меня же постоянно заставляли отстригать быстро отрастающие пряди, так что я походил на печального вида одуванчик. Когда же их, наконец, оставили в покое, они зажили в свое удовольствие, обратившись непроходимыми зарослями, завязываясь немыслимыми узлами.

Все в Виррах так или иначе были связаны с королевской семьей. Ничем в Виррах люди так не кичились, как своим происхождением. Ничто не вызывало такого воодушевления, как обсуждение семейных древ и перечисление своих почтенных родственников. Наша фамилия была особенно древней и уважаемой. Линия по матери пролегала где-то совсем рядом с королевской семьей. Предки же моего отца были военными − шесть генералов с внушительными подбородками, шесть портретов в гостиной как раз под портретами двенадцати королей.

Я ничего не взял от этих генералов, кроме того, что жизнь моя походила на поле боя, где я вновь и вновь терпел поражение. Но мне не досталось ни квадратного подбородка, ни широченных плеч, ни стати. Я полностью пошел в родню матери и больше всего напоминал портрет инфанты Эстервии Эйллан, который украшал каждую школьную хрестоматию − принцесса была известным книгочеем, пока не пропала без вести.

Кажется, именно сходство с принцессой, которое перестало казаться всем милым, когда мне минуло семь, начисто отвратило от меня этого сурового генерала. Хотя я помню его этакой проекцией собственного портрета − такое же неподвижное безразличное лицо. Руки либо прижаты к бокам, когда он ходит по кабинету, чеканя шаг, либо одна рука лежит на столе − сжатый массивный кулак, точно знак угрозы, а вторая сжимает перьевую ручку с золотым набалдашником, выводит крошечные квадратные буквы − будто напечатанные.

Отца я боялся просто панически, хоть наше взаимодействие и сводилось к минимуму. До наступления школьного возраста я был для него чем-то вроде докучливого предмета, что болтался под ногами. Вечно норовящего расположиться со своими играми под дверями его кабинета. Слух у отца был острый, малейший шум его раздражал. То и дело он распахивал дверь, заставляя мое сердце замирать, и приказывал кому-нибудь из слуг убрать ребенка.

К слову, он никогда не обращался именно ко мне, никогда не велел мне убираться самолично. Думаю, несмотря на мой страх, мне безотчетно хотелось внимания, потому что я вновь и вновь приходил играть именно к его кабинету. Даже выбирал часы, когда слуги были заняты в другой части дома, и отец не мог до них докричаться. Еще и выбирал игрушки пошумнее, вроде железной дороги. Тогда он, сверкая глазами, самолично доставлял меня в мою комнату и закрывал на ключ.

В меня словно вселялся бес, я вопил, точно меня убивают, пытался выкрутиться из железной хватки, молотил кулаками и пытался лягнуть отца ногой. При этом мне казалось, что он вот-вот рассвирепеет и, в свою очередь, врежет мне как следует. Но нет, он закрывал проблему на ключ и уходил. Во время его отсутствия я изрисовывал закрытую дверь кабинета мелками, просовывал под нее нарезанную бумагу и прочий мусор. По возвращении отца я прятался в каком-то затаенном уголке, с замирающим сердцем слушал, как он орет на слуг, не уследивших за мной, и представлял в каком-то сладостном ожидании, что он непременно найдет меня и просто уничтожит. Но он лишь вновь запирался в своем кабинете.

Когда я стал старше и принялся активно, как сейчас говорят, искать себя, к нашему общению добавилось долгое стояние у него в кабинете под монотонные нотации. Я стоял навытяжку, а он ходил вокруг, зловеще роняя слова своим монотонным голосом. Никогда в жизни мне не было так страшно. Мне казалось, вот-вот он перейдет эту грань. Впечатает меня в стену. Изобьет до полусмерти. Но он только брезгливо протягивал руку за очередной уликой − сигаретой, косяком, серьгой из рыболовного крючка, которым я проткнул себе ухо, подражая певцу, которого увидел в журнале, пресловутый журнал, где с обложки скалились лохматые рок-звезды, швырял улику в камин и велел мне убираться.

Мне хотелось закричать, как в детстве, броситься на него с кулаками, довести его, заставить перейти грань. Сделать что угодно, лишь бы стереть эту равнодушно-презрительную гримасу с его лица. Но страх парализовывал меня. Я не мог в открытую что-то заявить ему, лишь продолжал чудить, изобретая все новые способы «поиска себя». Но добился лишь того, что припадки матери стали чаще.

Был еще бесконечный сонм тетушек и дядюшек, бессменно занимающий комнаты в гостевом крыле поместья. Царство париков, вставных челюстей и прогрессирующей старческой деменции. Хор, всегда готовый подпеть матери в ее трагических номерах. Три кузины-погодки, похожие как близнецы, ненавидящие меня за то, что «генеральская» челюсть досталась каждой из них, но не мне.

Что говорить. Родни у нас было много.

Были и слуги, в противовес родне очень любившие меня, чем я постоянно пользовался. Они тайком приносили мне лакомства с кухни. Когда я был ребенком, они все норовили невзначай провести рукой по моим волосам, старались как-то развеселить. Многого они не могли себе позволить − родители держали их в страхе, но я жадно ловил эти крохи внимания. Убегал к ним, когда только мог. Даже понимая, что это может стоить им работы. Внимания мне было всегда мало, неважно какого, неважно от кого. Я одновременно и боялся, и жаждал быть пойманным на каком-то из проступков.

Что говорить. Мы были из Вирр. Все эти древние семейства и дома сплошь кишели безумцами, и я не был исключением.

Когда я сказал, что уезжаю, мать привычно откинулась на кушетке. В этот раз ее спектакль был особенно убедителен. Я знал, что это очередная манипуляция, но сердце сжалось, кто-то словно провел по нему когтями. Я попытался что-то объяснить, но голос не слушался. Пришлось опустить глаза в пол и сделать не один вдох, чтобы собраться. Мне нужно было произнести эти слова, иначе бы меня просто разорвало, разметало по окрестностям. Вместе с нашим домом и всеми в нем находящимися. Это не метафора, к сожалению. Если я и не был безумен, то тот, другой Эсси, являлся именно таковым.

− Ты хочешь свести меня в могилу… Зачем ты все это делаешь со мной? Взгляни же на меня, посмотри, что ты сделал со своей матерью!

Я привычно опустился у изголовья. Глаза ее бегали под веками, тонкие пальцы были прижаты к вискам.

− Ты в порядке, − услышал я вдруг чужой голос. И с удивлением понял, что он принадлежит мне.

Глаза ее изумленно распахнулись. Я уже очень давно даже и не пытался спорить с ней.

Я понял, что сейчас будет кульминация, и поспешил опередить ее.

− Ты всегда была в порядке! Всегда! Но тебе… Тебе нравилось заставлять меня думать, что это не так! Нравилось, что я стелюсь перед тобой, стараясь угодить…

Все это я на самом деле говорил сбивчиво и торопливо, размахивая руками, путая слова, то и дело сбиваясь на крик. Кажется, я наговорил много.

Смертельно больная женщина вскочила с кушетки, точно в пятки у нее были вделаны пружины. Ее лицо вдруг оказалось совсем рядом с моим. Зрачки расширены, так что синие глаза казались черными. На секунду у меня мелькнула мысль о подлинном, не наигранном безумии.

Удар у смертельно больной женщины тоже был неслабым. И пока я стоял, переживая новый опыт, ведь до откровенного рукоприкладства у нас еще не доходило, дивясь этим эмоциям, силе, с которой ее хрупкая рука влепила мне по щеке, мать перешла в наступление. Нет, все, что она говорила, я уже слышал, некоторые фразы уже успел даже выучить наизусть. Но никогда я еще не слышал оды кошмарному неблагодарному матереубийце вот так.

− Вон! Исчезни! Тебе будет самое место там, среди… извращенцев!

Что же. Своего рода родительское напутствие в дорогу было получено.

Отец из-за стены потребовал, чтобы все замолчали. Почему-то это разозлило меня больше всего.

− Давай, закрой меня в комнате! Заткни мне рот, чтобы только было тихо! Ты же так любишь тишину! Все могут подохнуть в этом доме, лишь бы только было тихо! Тебя бы это даже порадовало!

Мы стояли и орали друг на друга, все трое. Впервые. Выше этажом испуганно притихли слуги. А мы продолжали кричать, и все новые точки невозврата были пройдены в ту минуту, все слова, после которых рвутся связи, даже такие условные, какие были в нашем семействе. Мы были ужасны. Три искаженных лица, три раззявленных пасти. Паноптикум. Сумасшедший дом.

Лишь молния, сверкнувшая в окне и осветившая весь дом, отрезвила меня. Молния – это плохой признак, очень плохой. Это знак, что мне нужно остановиться. Пока я в силах это сделать.

И тогда я вскинул рюкзак на плечо и просто сбежал. Вслед мне полетело что-то из посуды, конечно, куда же в доме драм без разбитого фарфора. Я увернулся. Дождь барабанил по крыльцу, заглушая слова матери − она, конечно же, должна была проводить меня до конца. Чтобы успеть высказать все. А затем дверь захлопнулась. Я оглянулся лишь у ворот − чтобы увидеть, как мать захлопывает и ставни, точно у нас в доме покойник. Хлопнул на прощанье калиткой.

В путь меня провожал только дождь и осуждающие взгляды соседей. Я шел по главной улице, по обеим сторонам её были старинные большие дома, подобные тому, в котором я жил. Я видел смутные силуэты их обитателей в окнах. Думаю, они знали, что я уезжаю. Думаю, они спешили скорее поделиться этой сплетней с теми, кто еще не в курсе.

Не могу сказать, что я был несчастен в тот день. Не могу сказать, что чувствовал страх. Он пришел позже. Ощущения были двойственные. С одной стороны, у меня точно гора свалилась с плеч. С другой стороны, в груди будто зияла сквозная дыра, болевшая по краям. Дождь смывал с меня прежнюю жизнь без остатка. А на губах дрожали строчки из первой моей будущей песни.

========== Часть 1, глава 4 “Девочки и мальчики” ==========

Удивительно, до чего же цепка память. Порой кажется, что прошлое даже реальнее настоящего. Шагаешь вперед, но щупальца прошлого упорно тянут тебя назад. В страну детства, где небо всегда затянуто темными тучами. Впрочем, не всегда. Ведь там была еще и Лиэния.

Кажется, троюродная сестра или же племянница кого-то из маминых кузин. Тихая мышка в лиловом платьице. Мне было примерно тринадцать, ей − на год меньше. Мне было велено показать ей наш сад. Забавно мы смотрелись. Она, осторожно обходящая лужи, смущенно опускающая глаза, и я, которого в честь приезда родственников вновь заставили влезть в парадный костюм, то и дело норовящий оставить на дороге слишком большие мне ботинки. Мы брели под руку по размытым дождем дорожкам.

И когда мой тяжеловесный ботинок вдруг с сочным звуком увяз в грязи, да там и остался, а я, покачнувшись, погрузил ногу прямо в землю, с губ моих невольно слетело слово, которое я подхватил у приезжих строителей, что как-то ремонтировали нам крышу в левом флигеле. Лиэния опешила, и я ждал, что она кинется к дому, сильно уязвленная. Что говорить, юных леди в Виррах воспитывали еще строже, чем юношей. Но она вдруг рассмеялась, сначала неуверенно, а потом весело и беззаботно. И придержала меня за локоть, пока я балансировал на одной ноге. Попыталась повторить сказанное мной одними губами и вновь закатилась. В общем, очаровала меня страшно.

Мы сидели в беседке, ели забродившие вишни с куста. Ждали, пока высохнет мой ботинок, наскоро отмытый под питьевым фонтаном. И почти не разговаривали, лишь мечтательно смотрели на очищающееся от туч небо. Мы попытались раскусить особо крупную вишню пополам. Когда наши губы, сладостно пахнущие вишней, соединились, я сомкнул руки на ее талии, а затем переместил их ниже − потому что именно так все выглядело в фильме, который я порой смотрел тайком. О какой-то вспыхнувшей страсти не было и речи, мы были два наивных существа, которыми овладела жажда познания. Все было очень наивно и… вишнево.

Но, внезапно нагрянувшим родителям Лиэнии так не показалось. Я никогда больше ее не видел.

Надеюсь, жизнь у нее сложилась лучше, чем у меня. Надеюсь, ей хватило сил покинуть Вирры. Я даже не помню ее лица − помню лишь отогретую под солнцем и отсыревшую под дождем беседку, худосочную фигурку − почти как у меня, и запах забродившей вишни. Такой маленький островок понимания в окружающем нас ледяном океане отчуждения. Островок, что был затоплен бушующими волнами так скоро.

Я же говорю, с девочками было как-то проще. Они меня любили, тянулись ко мне. Не все, конечно. Были и те, кому подавай Косую-сажень-в-плечах. Любительницы скрываться за каменными спинами. Почитательницы неприкрытой маскулинности. Те, кто не стеснялись бросить «ты отвратителен», словно перчатку в лицо. Но и их было легко добиться. Агрессивные женщины, по сути, очень уязвимы, если знать, куда давить. Я знал. И мне доставляла особую радость близость после некоторого конфликта вначале.

Я вообще словно искал конфликтов. Не делал разницы между вниманием позитивным и негативным. Не то, чтобы мне доставляло удовольствие, когда парни из моего класса незаметно выдергивали стул из-под меня или толкали в грязь − конфликты у меня случались в основном именно с парнями. Но доводить до исступления, раздувать простой обмен оскорблениями до мордобоя помогало заполнить некую пустоту внутри меня. Буквально на несколько секунд ее место заполняло странное извращенное удовлетворение. Ненадолго − ведь я так же, как и все, боялся и боли, и унижений. Но желание заполнить пустоту было сильнее.

Учились мы в Виррах дома, у частных преподавателей. Но экзамены сдавали каждый месяц и регулярно посещали общие собрания. И каждая моя встреча с ровесниками была крайне запоминающейся.

Помню Ройана Аллана и его свиту. Они задавали тон в нашей школе. Их просто-напросто выводил из себя один только факт моего существования. Мои тонкие слабые руки и ноги, мое девчоночье лицо. И то, что я никак и нипочем не желал занять место безропотной жертвы. Они пытались обзывать меня ругательствами, что подцепляли из кабельных передач, толком не понимая слов. Я высмеивал их за это.

Я не мог ударить в ответ, но мог намертво вцепиться ногтями в лицо, оставив воспаленные багровые полосы. Мог опрокинуть на обидчика чашку с горячим чаем. Мог чиркнуть зажигалкой в опасной близости от белобрысого чуба Ройана.

Убегать мне казалось позором, даже когда численное преимущество противника было более чем наглядно. Я старался скрыться, когда шайка Ройана появлялась на моем пути, но если уж дело доходило до конфликта, то я оставался на месте, стараясь как можно дороже продать свою жизнь. И неизменно проигрывал, но так преуспевал в попытке навредить обидчикам, что в итоге виноватым выставляли меня.

− Ты даже дерешься как девчонка! − шипела расцарапанная «пострадавшая сторона». Однажды рана под глазом у одного из парней распухла и загноилась, дело дошло до родителей. Презрение моего отца было почти осязаемым − протяни руку и уколись. Я снова подумал, что он уничтожит меня.

Многие говорили, что я специально провоцирую мальчишек. Что я псих, которому будто нравится получать по морде. Это было не так. Я боялся, что очередной экзаменационный марафон или следующие сборы закончатся для меня если не смертью, то тяжкими увечьями. Своим лицом я дорожил, пусть и считал его проклятием. Девчонка − ладно, но девчонка с разбитым распухшим носом и фингалом? А что, если чей-нибудь кулак нанесет непоправимые повреждения?

Но тот миг, когда все мои враги уже теряли голову от ярости, багровели от кипящей злости, теряли навыки осмысленной речи от моих слов и действий, миг перед тем, как они набрасывались на меня — вот он был восхитителен. Я пил их ненависть точно нектар. И было еще что-то… То, чему я не сразу нашел объяснение. Это чувство появлялось, когда Ройан или его лучший друг, такой же здоровенный детина, припирали меня к стене в коридоре. Тяжелое дыхание над ухом, ручищи, вминающие в стену. Но я так сильно презирал их, считая безмозглыми и уродливыми, что даже не мог допустить мысли о каком-то физическом влечении. Если б не мое дурацкое тело,так реагирующее на любые прикосновения.

Вот с Ройаном как раз и произошла та история. Уж не знаю, что его принесло тогда в учительскую уборную − туда я стандартно приходил зализывать раны. Как вспоминаю школу − сразу вижу бегущую струю воды и фаянсовую раковину. И вода сначала красная, а потом все бледнее и бледнее. И то же самое и со мной. Сначала в мыслях моих сплошная кровь и ненависть, я почти всхлипывал и мечтал увидеть всю эту шайку в гробах, мечтал, как расправлюсь с ними, а потом видел, что разбитый нос перестал кровоточить и по-прежнему находится посреди лица. И под ссадинами розовая новая кожа. Заживало-то на мне все быстро, как на кошке, даже удивительно.

Нет, мечты о мести не покидали меня, но становились более холодными и взвешенными. Я приводил себя в порядок и выходил. Выслушивал шепотки за спиной и нотации учителей. А затем тащился домой, мысленно готовясь к новым припадкам матери. И так до следующего визита в школу. Но главное для меня было то, что я никак не показывал им своей слабости. Самым страшным моим кошмаром было, если Ройан и его прихвостни увидят мои слезы.

А тогда, когда я склонился над раковиной − все еще в расхристанном виде, дверь вдруг скрипнула. Я напрягся. У нас было негласное правило: парни в этот туалет не заходят. Даром что он не девчачий, а учительский. Войти сюда означало получить жирный минус в авторитете. Это мне было уже нечего терять.

Я резко выпрямился, закрывая лицо рукавом. Он закрыл за собой дверь и выжидающе посмотрел на меня.

− Чего надо? − голос мой предательски дрожал, и я в панике подумал, что убью его, раскрою голову об раковину, да как угодно, но убью, если он заметит это.

Он все стоял и молча взирал на струйку крови, что вновь поползла из моей ноздри, на почти полностью оторванный рукав рубашки. И тут до меня дошло: да он же жалеет меня!

Он. Смеет. Меня. Жалеть!

Я рванулся к нему, и он настолько не ожидал этого, что отпрянул.

− Убирайся! Сейчас же! − заорал я.

Он не двинулся с места. И тогда я со всей одури толкнул его в стену. Он покачнулся, но устоял, а я продолжал орать и размахивать руками перед его лицом, силясь дотянуться, расцарапать, разорвать… К своему ужасу, я понял, что ничего не смогу ему сделать − истерика высасывала все мои силы. И я понял, что он не уйдет.

Ройан попытался перехватить мою руку, но я вывернулся и хлопнул дверью кабинки, чуть не попав ему по пальцам.

− Убирайся! Я сказал, проваливай, гребаный обсос! Оставь меня в покое! Оставьте все меня в покое!

Конечно, теперь он отчетливо услышал, что я реву. Никого я не ненавидел сильнее в ту минуту, как его. И себя заодно. Это же как нужно пасть, чтобы в этом безмозглом тролле вдруг проснулась жалость?

− Я… − наконец произнес он. − Короче, они хотят тебя встретить у выхода со школы.

Объяснений мне не потребовалось. Иногда шайка считала, что я слишком дешево отделался. Или что времени до следующего экзамена слишком много, и я уже успею позабыть наш славный уютный коллектив.

Однажды я подслушал их планы и свалил раньше, выбравшись через окно в классе музыки. Провалил тем самым тест, но зато вернулся домой невредимым. В остальные разы мне везло меньше.

Я размазал кровь по лицу, шагнул к нему во всей красе.

− Тогда какого… ты сюда приперся?

Мыслительный процесс мучительно проступал на его лице.

− Если хочешь… Ну… Я скажу им. Ну, что не надо…

− Только попробуй. Слышишь, ты… ТОЛЬКО ПОСМЕЙ!

И я вновь орал, вновь пытался ударить его или вытолкать за дверь. Я был так же безумен, как мать, если не больше.

− Ты же сам, ну… Сам ведешь себя как… истеричная баба… И похож на девку…

«Вот спасибо за свежие известия».

Но тут я обнаружил, что он прижимает меня к стене, как не раз уже делал в коридорах. Вот только сейчас мы были одни. А дыхание его было частым, прерывистым. И зрачки расширились. Он стоял слишком близко.

− Эс-стервия, − произнес он столь ненавистную мне полную форму моего имени. Имени, которое могло быть как женским, так и мужским. Будто издевательство, будто с меня и так не хватит неопределенностей.

Я попытался вывернуться, но он держал крепко.

− Вот я думаю, − выдал он, наконец вполне законченное предложение, − А может, ты и впрямь девчонка? Может, мне стоит узнать это? Ведь если так… То девчонок бить нельзя.

На секунду меня точно громом поразило. Я хотел пнуть его коленом в пах, но он предвидел мой маневр и навалился сильнее, так, что я уже больше не мог пошевелиться.

Я был отвратителен сам себе. Он тоже был мне отвратителен. Но проклятое тело считало иначе.

− Так я думал… Эс-стервия.

Хлопнула дверь, оставив меня в полутемном помещении. В раковине вода переливалась сквозь край. Горели губы, горело лицо. Я наскоро засунул голову под кран. А потом вышел из уборной.

Школьный коридор казался бесконечным. Все куда-то исчезли. Каждый мой шаг по лакированному паркету отдавался гулким эхом. Я спустился по лестнице. Они ждали на крыльце. Все, включая Ройана. И что-то обсуждали с таким жаром, что даже не сразу заметили, как я подошел к ним.

− Что с лицом? − спрашивал один его приятель, пихая его в живот.

− Что с губами? − вторили ему другие парни, гогоча. − Кто тебя так понадкусывал?

Я подошел ближе. Они так разошлись, что не замечали меня. Все выкрикивали догадки, перебирая имена одноклассниц.

Наконец я подошел почти вплотную.

− А что этот… − неуверенно начал кто-то.

− Вы забыли про меня. Всех вспомнили, а меня забыли. Что же. Будьте уверены, мне тоже очень понравилось.

Я приблизился к нему вплотную, точно желая клюнуть в губы.

Его лицо сказало все. Доказательств не потребовалось.

Я медленно пошел домой. Никто не пошел следом.

А дома я вновь тщетно пытался отмыть фантомную грязь, как делал это совсем недавно. Только не грязь это была. Этот случай ясно дал понять, что дурацкое мое тело реагирует на любые прикосновения, и неважно, какие чувства я испытываю. Мало того, оно жаждет их, требует их, точно ненасытный зверь. И ему плевать и на пол, и на возраст, и практически плевать на внешний вид. Главное, насытить бесконечный тактильный голод.

Я быстро учился. Девушек привлекал мой печальный пришибленный вид и то, что в моих глазах они все, абсолютно все были прекрасны. Парней, что играли за другую команду, и готовых на эксперименты вел некий внутренний радар. Кажется, он есть у всех людей, охочих до приключений. Как у животных, что за версту чуют особь своего вида.

Конечно, в Виррах я не мог развернуться по полной, но я вскоре сбежал в столицу и уж там отрывался как мог. Просто чудо, что я не подхватил никаких заболеваний.

Вот только я так и не научился заводить друзей. И после каждой бурной ночи пустота внутри становилась еще больше, требуя как можно скорее ее заполнить. Я не научился раскрывать душу, напротив, постоянно сидел в страхе, что кто-то хоть мельком увидит меня под маской этого развеселого мальчика-девочки, завсегдатая всех тусовок.

А если кто-то все же пытался сблизиться, я сбегал. Так было проще. Легкие веселые поверхностные встречи. Плотские радости. А потом беги, Эсси. Беги и не оглядывайся. Одно дело − твои внутренние тараканы, и совсем другое − то, что дремлет внутри тебя и вот-вот вырвется наружу. Маска должна стать твоим лицом, Эсси. Красивая, нарядная маска, такая, что всем нравится, мальчикам и девочкам. Улыбайся. Шути. Пой. Хоть это ты умеешь. Главное, вовремя уходи и не задерживайся.

Вот только износилась моя маска. Посерела, поистрепалась. Кое-где сквозь нее уже проступал оскал. Мне нужно было время, чтобы сделать ее вновь яркой и блестящей. И надежно закрывающей лицо.

========== Часть 1, глава 5 “Двенадцать “Э” и их потомки” ==========

Мы с Шу разжились бутылкой портвейна и шагали вдоль набережной, передавая ее друг другу. Ударили первые заморозки, и наши кеды то и дело скользили по корочке льда, образовавшейся на асфальте. Поэтому шли мы очень неспешно, хотя уже начинали замерзать. Особенно непросто приходилось рукам: пальцы уже начинало покалывать.

С Шу было просто. И как-то надежно. Он не задавал неудобных вопросов. Тоже предпочитал не называться настоящим именем. Знал, где в городе можно было дешево или почти бесплатно поесть. С ним у меня появилось некое подобие быта. Дополнительные одеяла. Кипятильник. Шампунь для лошадей, купленный на распродаже − но мы оба были не менее гривасты. Запас лапши быстрого приготовления и несколько банок тушенки − из всего этого получался роскошный суп, согревающий нас по вечерам.

Мы объединились и стали зарабатывать на пропитание − пели на вокзалах и площадях. Вернее, я пел, а Шу стоял на шухере, собирал подаяния в шапку и охранял от конкурентов − другие уличные музыканты посматривали на нас уж очень недобро. Несению искусства в массы мешали также и служители закона − почему-то в этом городе всех привокзальных певунов и бренчальщиков то и дело гоняли. Я все еще не поправился окончательно, и, пожалуй, не смог бы так лихо утекать с гитарой наперевес, но Шу выручал.

Уж не знаю, что он нашел во мне. Шу жил исключительно сегодняшним днем, и в этом дне он был уверен. А я жил прошлым и то и дело дрожал в ужасе перед грядущим. На каждую авантюру меня приходилось долго уговаривать, но при всей моей дотошной осторожности я все равно привлекал неприятности и наступал на все грабли. Так себе напарник, что уж тут скажешь.

Поначалу наши соседи в хостеле думали, что Шу завел себе бабу, с которой без зазрения совести устроил личную жизнь на третьем ярусе полок. Кровати, повторюсь, стояли очень близко. Пришлось прояснить ситуацию. И в первый раз на моей памяти никто не фыркнул, никто не отпустил типичную кретинскую шуточку… А поскольку соседи менялись часто, мы быстро стали старожилами мужского общежития и вскоре установили свои порядки. Никто не спорил − вид у Шу был внушительный.

Все и правда шло как-то неплохо. Я боялся привыкнуть, боялся расслабиться. Ведь я не умел жить в мире и покое. У меня не было друзей, только собутыльники и любовники. И последние два года я не задерживался под одной крышей больше чем на неделю. Установившаяся стабильность пугала. И я то и дело порывался сбежать раньше, чем начнутся неприятности. Но я уговаривал себя, отмахивался от навязчивых мыслей. У меня пока получалось.

Лишь во сне порой вновь приходили кошмары. Я резко вскакивал и неизменно ударялся головой об потолок − сидеть на наших койках не представлялось возможным, максимум − полулежать на локтях. Соседи ворочались, кто-то недовольно бурчал и переворачивался на другой бок. Шу же молча, не просыпаясь, протягивал мне бутыль. Или, в редкие трезвые дни, яблоко или сушеную грушу. Это был идеальный способ успокоиться − заглотить что-то, и как я только раньше до этого не додумался.

Я надеялся, что так будет если не всегда, то хоть какое-то время. Потому что это было хорошо. Все это. Даже вот этот марш-бросок вдоль замерзающей набережной − и тот был хорош. Пусть пальцы уже скручивало от холода, пусть губы заледенели, пусть песня замерзла на устах, но нам есть куда идти. И там у нас будет горячий ужин. И завтра тоже наступит.

Приятно было думать эти мысли. Прогонять в голове вновь и вновь, точно пытаясь распробовать.

Смешно, на самом деле. Расскажи я тем, кто ютился со мной на жестких матрасах, о двухэтажной усадьбе и огромном парке, о просторных залах, нашпигованных фамильными реликвиями, о портретах генералов и королей, обо всем, расскажи я им, извечным изгоям, о прежней жизни, они бы не поняли меня. Верно, даже возмутились бы, мол, ну надо же, сбежать от богатства, сбежать из большого дома, где у тебя была теплая постель, сбежать оттуда, где тебе каждый день подают обед из трех блюд. Большинство из этих ребят имели в загашнике действительно жуткие истории, которые шли с ними рука об руку с самого детства.

А я… Если по справедливости, никто не бил меня, кроме той старухи, что преподавала игру на рояле, и одноклассников. Мне давали образование, пусть и устаревшее. Жуткие истории я обеспечил себе самостоятельно. А теперь вот живу в хостеле, питаюсь консервами, пою на вокзалах и… Я бы сказал, что почти счастлив. Но боюсь сказать и этим спугнуть все. Боюсь, что то, от чего я убегал, вдруг всплывет на поверхность.

Конечно, все понимали, откуда я. Вирровский выговор не спрячешь, как ни старайся, как ни разбавляй его разношерстным фольклором и нецензурной лексикой. Но для ребят слово «Вирры» было чем-то смутным. Точкой на карте. Обрывками слухов. Страницами из учебника истории. Мне это было удобно. А если кто интересовался, на историю я и напирал. Поверьте, никто не знает столько баек о королях, правдивых и не очень, как рожденный в Виррах.

Поэтому, когда Шу в очередной раз передал мне бутылку и вдруг спросил, каково это, жить там, я вместо ответа запел:

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ,

Вырожденцы и психопаты,

Каждый первый тот еще сноб,

Э. Один был охотником знатным,

Так любил он по лесу гонять

И на тихое племя лесное

Свою свору собак натравлять,

Но вмешались однажды шаманы,

И Э. Первый был проклят навек,

Он бежал сквозь поля и туманы,

Позабыв то, что он человек,

Он рычал, точно загнанный вепрь,

На губах была белая пена,

Но во дворце поджидала

Безумцу достойная смена!

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ…

− Любишь ты, смотрю, этих ваших королей! − хохотнул Шу. − И что, есть куплет про каждого?

− Ну, разумеется! И про их проклятых потомков. Бесконечная песня… Помню, мы соревновались, кто сможет допеть ее до конца. Тайком, конечно же. В Виррах за публичное исполнение «Двенадцати» вполне могут посадить на десять суток…

− Как при Э. Седьмой? Она же вроде любила сажать людей в ямы и «забывать» их там. А они помирали от голода.

Мотаю головой.

− Не. Э. Седьмая была еще ничего. Тихо сошла с ума, тихо сошла в реку. И стихи писала занятные. Ты говоришь про Э. Пятую, ее мать…

Шу задумчиво отпил из бутылки, подышал на покрасневшие пальцы.

− В школе я ненавидел эти «двенадцать э»! Черт в них ногу сломит…

Я усмехнулся.

— Это ты мне рассказываешь? Меня назвали в честь этой проклятой семейки. Я вижу эти лица, стоит только закрыть глаза. И никогда, даже если очень постараюсь, я не вытряхну из башки, что Э. Девятый учредил ту сомнительную школьную реформу, а через год расколотил себе башку, спрыгнув с балкона, когда революция подошла к его дворцу. И его женушку-тире-кузину, что любила баловаться с режущими предметами…

− Интересно, а в честь кого из них назвали тебя?

− Хотелось бы, чтобы в честь Э. Одиннадцатого. Парень просто хотел исчезнуть. Даже успел сесть на поезд… Он любил музыку. Но он был тоже членом этой семейки, повстанцам этого оказалось достаточно. Но… Э. Предпоследний не был самым популярным персонажем в Виррах.

Давно я не обращался к этой теме. А в детстве, помню, чуть ли не ревел, читая о юном короле, что хотел только свободы. О единственном, похоже, нормальном человеке в этом семействе. О нем упоминали вскользь, как о «невинной жертве террора». Кое-где встречались заметки о его слабом здоровье, и было похоже, что молодой король тоже не избежал безумия. Кое-какие факты намекали на то, что у него было своего рода расщепление сознания. В песне на его счет проходились в особенности жестоко. Поэтому я не допевал ее до конца. Думаю, я бы не так ненавидел свое имя, если бы меня назвали в честь него.

Но нет. Скорее всего, то был Эстервия Восьмой. Наш благодетель. Это он основал Вирры. Это он добился, чтобы наш край стал закрытым, чтобы мы могли спокойно вариться в собственном высокородном бульоне инцеста и безумия. Упорный он был. Один подбородок его чего стоит.

Я вдруг понял, что залип, устремив взгляд в никуда. А Шу, подумав, выдал:

− Да не, наверное, в честь принцессы! Ну, той, у которой была библиотека…

Я подцепил с земли горсть первого снега и с удовольствием запустил ему в ухмыляющуюся рожу.

На самом деле я был благодарен ему. Впервые мне казалось, что мое сходство с инфантой Эстервией Эйллан — это забавно. Не ужасно, не позорно, а именно забавно. Что мой вирровский говор — это тоже забавно и не более того. Что эта часть моей биографии не более чем занятный факт. Не клеймо, не печать, просто некая данность. Над ней можно было подшучивать и смеяться. Все всегда воспринимается проще, если подойти к этому с иронией. Я этому только учился.

Следующие два квартала мы пели про двенадцать королей и королев. Отдали должное фольклору и даже обогатили его. Мы постоянно импровизировали, добавляя новые строчки, приплюсовывая то одной, то другой персоне очередной пикантный пунктик.

Вот только ноги и вино завели нас куда-то не туда. Ньютом был коварен − стоило зазеваться, и ты оказывался в абсолютно незнакомой местности. Улицы петляли и приводили вовсе не туда, куда ты собирался. Вот и сейчас перед нашими глазами предстал зловещего вида промышленный склад. Как, откуда? Только что же шли вдоль реки! А тут вдруг ржавые контейнеры, исписанные граффити, мусор, ряды поставленных друг на друга паллет, корявые постройки из фанеры.

В моей голове точно всплыли слова из атласа для туристов. «По возможности избегайте районов на окраине города, верфей и складов, это сосредоточения преступных и маргинальных элементов». Песня замерла на губах. Я остановился и ткнул Шу кулаком в бок: заткнись, мол. Мы растерянно огляделись по сторонам. Мы, оказывается, успели забраться довольно далеко.

− Сюда идут, − одними губами произнес мой приятель.

Я уже и сам слышал. Плохо было то, что шаги раздавались как раз со стороны отступления.

− А че это тут у нас? − раздалось именно тем тоном, после которого становится ясно: проблем не избежать.

«Если вы все же забрели в такое место, постарайтесь как можно скорее покинуть его».

Люди, которые пишут эти советы, такие забавные…

«Преступно-маргинальных элементов» было шестеро. Все было на месте: и спортивные костюмы, и гнусные ухмылки на рожах, и поблескивающие в темноте цепи. Ни одной детали не было упущено. Со стороны складов вдруг раздался короткий вскрик, затем удар и матерная брань.

− Че примолкла-то, красотка? Откуда к нам такая? − «элементы» подобрались ближе.

− А ты че так зарос? На парикмахера не хватает? − лысый «элемент» покосился на Шу и смачно сплюнул на асфальт.

И понеслось. Я взглянул на Шу и попытался передать ему взглядом сообщение. «Молчи, умоляю, только молчи».

Идти на сближение как можно спокойнее. Не отвечать, не реагировать. Не дать им раззадориться до драки.

− Цыпа, чего молчишь? − кто-то сцапал меня за локоть. Я молча вывернулся. Другой парень потянул Шу за волосы. Третий толкнул его в грудь. Я мысленно молил, чтобы Шу продолжал идти вперед, но такого, конечно, он уже не смог спустить. «Элемент» получил в челюсть и отшатнулся назад. Секунда растянулась на целую вечность, а потом время вдруг вновь ускорилось. В следующее мгновение двое уже заломили ему руки.

− Девку держите! − распорядился тот, кто получил в челюсть, хватая воздух ртом. А затем он разбежался и несколько раз пнул Шу в живот, затем в пах.

Оставшиеся развернулись ко мне. А я по-прежнему держал в руках бутылку из-под вина.

Может быть, если бы я не сделал этого, нас бы оставили в покое, наваляв для порядка за «неуставный» облик. А может быть, и нет. Я не успел подумать. Потому что, если бы я не разбил клятую бутылку о голову первого же человекообразного существа, что до меня добралось, случилось бы другое. Слишком свежи были воспоминания о том неудачном автостопе.

Я знал, что будет дальше. Грубые руки, бесцеремонно лапающие тебя, тяжелое зловонное дыхание в лицо, паскудные шуточки… А потом они заметят что-то. Отсутствие груди или же кадык. И вот тогда они еще больше разъярятся. И вот тогда дело уже не закончится профилактическим мордобоем.

Чем примитивней люди, тем больше они любят рамки. Кто как должен выглядеть. Кто нормален, а кто нет. Чем примитивней люди, тем болезненнее они воспринимают любое расхождение с этими самыми рамками. А вопросы пола всегда самые болезненные…

Мы, к счастью, не успели их коснуться. Тело с окровавленной башкой осело наземь. Мне следовало бы оставить розочку при себе, но она выскользнула из окоченевших пальцев и раскололась об асфальт.

− Ах ты сука! − услышал я и сразу получил сильнейший удар в ухо. Весь мир завертелся. Я упал, и несколько пар ног, обутых в эти гнусные туфли с подбитыми железом носами, тут же окружили меня.

Теперь я захотел, чтобы тот, другой Эсси проявился. Чтобы разметал всю эту компанию по окрестностям. Но нет, сейчас он скрывался. А ведь я в первый раз хотел, чтобы он пришел. Я был в ярости. Эти твари нарушили мой хрупкий оазис, растоптали с таким трудом выстроенную зону комфорта. А я ничего уже не мог им сделать, не мог помочь своему другу. Мир по-прежнему вращался, в голове звенело. Пальцы согнулись бесполезными крюками, ими я тщетно пытался закрыть лицо.

И тогда единственное, что мне оставалось, это орать. Голосить, точно сирена. Не звать на помощь, просто орать так, чтобы барабанные перепонки всех присутствующих полопались от этого воя.

Я заткнулся лишь тогда, когда услышал, что этому вою вторит настоящая сирена. Полицейская. И что подонки спешно разбегаются в разные стороны, за исключением того, которому я врезал бутылкой. Он валялся на асфальте, что-то мыча. Я знал, что мог убить его, и был все же рад, что не сделал этого.

Шу лежал неподалеку, хватая ртом воздух. Мне с большим трудом удалось добраться до него − улица все еще кружилась и порой рука моя не касалась Шу, а хватала воздух. Еще большего труда стоило поднять его на ноги. Пальцы по-прежнему не сгибались, приятель мой был абсолютно неподъемен. А сирена вопила все ближе и ближе. Лишь в последний момент нам удалось встать, и, шатаясь, скрыться за башней из паллетов.

− Чувак… Иди, прошу тебя! − умолял я.

Шу, казалось, совершенно не осознавал происходящего. У меня пошла кровь из носа от усилий, и не было даже сил стереть ее. Мелькнула на секунду мысль сдаться, рухнуть без сил, и пусть дальше меня хватают, арестовывают, да хоть расстреливают. Только бы больше не нужно было бежать и скрываться. Но Шу зашевелился, и мы все-таки побежали. Пригибаясь, согнувшись почти пополам, шатаясь, петляя точно крысы. Мы все бежали и бежали, пока не свалились замертво в каком-то переулке. И когда кровавая пелена перед глазами спала, я увидел вдалеке огни нашей улицы.

Одновременно так далеко и так близко. Но ведь негоже помирать, когда спасение уже рядом? Мы сжали зубы и пошли. По щекам катились слезы. Кровь под носом смерзлась, рот наполнился железистым вкусом, дышать становилось все тяжелее. Я гадал, как у нас получится управиться с ключами, ведь руки онемели до полной потери чувствительности. Но, к счастью, у подъезда стояла девушка-администратор и курила. Та самая, которую мы между собой прозвали «Госпожа Безысходность».

− Мы… − выдохнул я.

− Просто упали! − поспешно вставил Шу, и мне захотелось накрыть лицо ладонью.

Госпожа Безысходность затянулась и отрешенно взглянула на нас. Казалось, наш видок совсем ее не шокировал.

− Мы сегодня внесем оплату на неделю, − добавил я.

Она покачала головой.

− Не выйдет.

И только я собрался заверить, что наш помятый вид вовсе не отражает духовно богатый внутренний мир, и что мы вовсе не вляпались ни в какие неприятности, как она продолжила:

− Хостел закрывают. А здание сносят к хренам. Завтра к одиннадцати всем надо съехать.

Я раньше часто представлял себя на месте молодого короля. Того, который Э. Одиннадцатый. Каково ему было, когда он уже запрыгнул на подножку вагона уходящего поезда, услышать выстрел в спину? Когда свобода уже была так близка?

Сейчас я тоже словно услышал выстрел. Мы не могли, просто не могли найти себе другое место. Этот тараканий приют был самым дешевым в городе.

− Демонтажник пришлют еще… − зачем-то добавила наша мрачная хозяйка.

Прекрасно, просто прекрасно. Пусть и меня тоже сравняют с землей и все это, наконец, завершится. Достойная кончина для потомка двенадцати королей. Смерть под экскаватором. Из этого вышла бы отличная песня.

И, чтобы жизнь нам не казалась медом, с неба посыпался колючий снего-град.

========== Часть 1, глава 6 “Я не останусь” ==========

В отеле Шу сложил с себя все полномочия, завалившись на койку и отвернувшись лицом к стене. Я предлагал ему и эластичный бинт, и пакет мороженых грибов − минимизировать неизбежные синяки, но он лишь отмахивался и бурчал что-то нечленораздельное. Возможно, он из тех, кого в таком состоянии лучше не трогать. Тогда они полежат и сами оживут. Но я смутно чувствовал какой-то напряг между нами. Непонятный и оттого особенно раздражающий.

В комнате мы остались одни, очевидно, остальные разъехались, решив не дожидаться сноса. И мне бы сесть и поразмыслить, что нам теперь делать и куда податься, но я не мог.

Давно у меня не было того, кого я бы мог назвать другом. И потому мне было совершенно не по себе, ведь раздражение, витавшее в воздухе, было почти осязаемым.

− Сильно тебе досталось? Может, это, врача…

Шу раздраженно усмехнулся. И ничего не ответил.

«Врача!» − Я будто слышал его невысказанные мысли. − «Ну конечно, у нас же полно денег! Или сил, чтобы дотащиться до бесплатной клиники. И нас вот прямо ни разу не сочтут подозрительными».

Ему так хреново? Или же он расстроен, что нас вышвыривают на улицу? Что я был так бесполезен в потасовке? Может, он винит меня в этой драке? Что же, он в чем-то прав. Я точно притягиваю неприятности по жизни.

В опустевшей комнате было очень неуютно. Из коридора тоже сквозило отчаянием и обреченностью. Но эта обреченность не отталкивала меня, а точно манила к себе. Что же… Я последовал на зов.

Безысходность не собирала свои вещи в большую коробку, понурив голову, не плакала, словом, не делала ничего такого, что полагается делать людям, потерявшим работу. Она просто сидела, уставившись в монитор. Руки неподвижно лежали на столе, одна безотчетно сжимала мышку.

− Ты еще здесь. − Не вопрос, но констатация факта.

− Мне больше некуда идти.

Она безразлично пожала плечами.

− Может быть… Ты знаешь какой-то другой хостел? Может, у тебя есть знакомые?

Она медленно-медленно помотала головой. Движение было едва уловимым, будто она не желала тратить на меня слишком много усилий.

− А как же сочувствие и готовность помочь? Это же главные качества сотрудника сферы гостеприимства?

Слова из анкеты о приеме на работу в одном затрапезном отеле, в который меня, конечно же, не взяли.

Она раздраженно дернула плечом, будто отгоняя муху.

— Вот там и спроси. В сфере гостеприимства… Уверена, бродяге вроде тебя там очень обрадуются.

− Я не бродяга. Я − мальчик из очень хорошей семьи. Чертовски богатой… Родня отреклась от меня, но настанет день, когда я верну все, что мне причитается! И тогда я буду очень щедр к тем, кто был добр ко мне в годы невзгод и скитаний…

Она даже не улыбнулась.

— Вот тогда и приходи. Уже с наследством.

И я завелся. Такое происходило каждый раз, когда кто-то проявлял ко мне равнодушие. Я его не выношу. Гораздо лучше, когда на тебя орут. Когда ты раздражаешь кого-то, даже бесишь. Конечно, самое приятное, когда народ все-таки расположен и открыт. Но лучше негатив, чем спокойные, ничего не выражающие лица! Чем это едва заметное пожимание плечами!

Это все довольно нездорово. Мозгами-то я прекрасно понимал, в каких случаях лучше не привлекать к себе внимание. Я старался, правда, старался сливаться с толпой. Выбирал одежду блеклых невзрачных тонов, натягивал капюшон или шапку на глаза. Но рано или поздно мой язык принимался болтать. Нести атомную чушь.

Или взять вот музыку. Если уж я начну петь, то, будьте уверены, разойдусь, да как пойду голосить! Аплодируйте, ну, или вызывайте полицию, это уж как вам угодно. И пусть голос разума взывает ко мне, я прислушаюсь, чтобы уже в следующую секунду вскочить и завопить:

«Безумный злобный мир, вот он я! И что ты мне еще сделаешь, а?!»

Безысходность была крепким орешком. Спокойно выдержала мой долгий взгляд. Вновь уткнулась в компьютер.

− Что, смотришь вакансии? Если ты поешь, то можешь присоединиться к нам с Шу. Можешь и не петь, в принципе… Можешь просто отплясывать с бубном, задорненько так. А ты поможешь нам найти жилье. Люди должны помогать друг другу!

Она не реагировала, даже не послала меня куда подальше. Но я был не намерен сдаваться. К тому же… Недаром я почуял то отчаяние, что заставило меня выйти из комнаты. Как правило, именно его прячут под столь надежной броней из мнимой апатии. Уж я-то знаю.

Я всмотрелся в экран за ее плечом. Для этого мне пришлось обойти стойку, внаглую вторгнуться на запретную территорию. В приличных отелях у администраторов есть под рукой электрошокер как раз для таких, как я.

Но у нее был свой способ обороны. Абсолютная индифферентность. От такой любой похотливый неадекват бы сбежал. Пошел бы искать более отзывчивую жертву. Но то не я. Я − другой неадекват.

На экране были всего лишь старые городские фотографии. Наверное, пятидесятилетней давности − краски приглушенные, точно выгоревшие на солнце. Присмотревшись, я узнал и театр, и посольство. А вот аккуратное, только что отштукатуренное здание между ними не сразу. Впрочем, даже в те времена нельзя было сказать, что оно радовало глаз. Среди всей этой старинной классической архитектуры это белое пятно смотрелось совсем не в кассу. Но, очевидно, моя несговорчивая знакомая так не считала.

− Оу, − протянул я, пытаясь поддержать разговор. − И они сносят такую красоту! Историческое наследие! Куда катится мир…

Она впервые подняла на меня глаза. В них вполне отчетливо читалось «какой же ты идиот».

− Кстати, а что здесь было раньше?

− Морг.

Я хихикнул, но увидел, что она вовсе не шутила. До чего удивительный город! Так и вижу, как заезжие дипломаты и актрисы из окон своих номеров и гримерок наблюдают за поступлением свежих жмуров.

− Извини, конечно, но что тебя связывает с этим, хм, памятником архитектуры?

Она подперла кулаком щеку, устремила взгляд в пространство.

− Потом здесь был клуб. – Здесь она надолго замолчала, будто считая объяснение достаточным. Молчал и я, выдерживая паузу. Мне казалось, что я нащупал нерв и вот-вот подберусь к самой сути.

− Клуб, − повторила Безысходность. − Самый затраханный и грязный клуб в мире, но он сплотил этот город. У нас была такая тусовка…

Я сразу заметил то, что раньше скрывалось под маской флегматичной сони и неброской одеждой. Яркий завиток татуировки, выглядывающий из-под рукава. Полосу кожи, будто перечеркивающую бровь, заживший прокол на ней же. Да и вся ее закрытость, отчужденность и подчеркнутая прямолинейность, это же все было очевидно. Среди девушек рока было много подобных ей. Вот только она была какой-то… Поблекшей, что ли. Старательно спрятавшей глубоко-глубоко свой огонь, разжигаемый музыкой. Явно не по желанию избавившейся от «опознавательных знаков» вроде той же серьги в брови.

− Здесь наверху и раньше был отель. Для студентов, для групп, из приезжих. Понятно, по ночам начинался траходром. Вот и взялись за нас… Прикрыли клубешник, всех разогнали. Мы, конечно, протестовали. Тут же был наш дом! Перестарались, да, не без этого… Когда Ржавый швырнул в долбаного губернатора бахлаху недопитую, тут та-акое началось…

Она ненадолго умолкла, будто раздумывая, стоит ли ей продолжать. Или словно споткнувшись на неудобных воспоминаниях. А потом все же продолжила, но с другого конца.

Ее история звучала так, будто это было вчера, а не семь лет назад. Я не перебивал. До Вирр тоже долетали новости о том, как власти ополчились на молодежные субкультуры. И как же я хотел в это время быть с ними, с братьями и сестрами по музыке, горланить песни о свободе, вместе удирать от копов, устраивать подпольные концерты. Но лет мне тогда было совсем немного, и вся битва поколений сужалась до противостояния с отцом.

− В потасовке… В общем, копы убили нескольких наших. «Случайно», − как они говорили. Якобы их спровоцировали. Было какое-то там расследование, но никого это всерьез не волновало. Нам всем заткнули рты. А здесь открыли компьютерный клуб. За молодежь взялись. На работу, даже самую паршивую, не брали, если патлы у тебя крашенные или там прокол в ухе лишний… Из универа грозились выгнать… Жесть, короче. Ну, а потом выкупил клуб один хрыч за копейки, устроил ночлежку. Ну, а я что… Вот, работать приперлась. Только завтра все здесь сравняют с землей. Эй, ты чего?

− Пошли! − я потянул ее за руку. − Отпразднуем последний день этого гнезда разврата.

В холле с телевизором мы воздали должное всем достойным ушедшим и здравствующим рок-звездам, сидя у торжественно накрытого табурета. Она тоже неплохо пела, приятным голоском с хрипотцой. Я несколько раз сбегал в комнату то за гитарой, то за бутылкой, каждый раз надеясь, что Шу расшевелится и присоединится к нам. Но он настолько старательно изображал спящего, что я разозлился. Хлопнул дверью, чуть ли не снеся ее с петель. Старался шуметь как можно громче. Я напился и уже не смог бы нормально поговорить с ним. Я вообще не мастак во всех этих разговорах и выяснениях отношений. Зато я хорошо эти самые отношения рушу. Мне и хотелось поругаться с ним, или хоть с кем-нибудь.

Вернувшись в холл, я чуть ли не с разбегу впился Улле − так на самом деле звали Безысходность, в губы. Она толкнула меня в грудь так, что я отлетел на диван, а в полете сшиб табуретку с остатками пиршества. Возмущенно поинтересовалась, правда ли я думаю, что именно так стоит утешать девушку, которая тебе, можно сказать, всю душу раскрыла. Спросила она это, разумеется, не так, а в совершенно непечатных выражениях. Она прямо похорошела и расцвела. Никому не идет быть замороженным, уж я-то знаю. На ее гневную тираду я ответил уверенным «ага». Ждал, что она запустит мне в голову сапогом, но она только удивленно мигнула и как-то резко успокоилась. Потом мы танцевали какую-то отбитую джигу на диване. Вот так, запросто, без всякого перехода.

Шу так и не объявился. Но мы все равно ушли в комнату для персонала. Это было единственное помещение с нормальной кроватью, а не нарами.

− Твою мать, − проворчала она. − Ты похож на мою младшую сестру.

− А ты, выходит, та еще извращенка. − Заметил я.

Мы лежали в стенах бывшего морга и бывшего дома для уставших патлатых детей, живущих музыкой, в последнем приюте автостоперов и залетных студентов без гроша в кармане. Я видел тени в стенах, они сновали туда-сюда, нашептывая свои истории. Может, это были алкоголь и предсонные глюки, а может, и нет. Я часто видел разное. Вероятно, это была шизофрения, первые ее тревожные сигналы. Вишенка на тортике остальных моих проблем. Возможно, когда-нибудь я встану на ту же дорожку, что и многочисленные Эстервия, и окончу свои дни в заведении с мягкими стенками. Но сейчас это меня не волновало. Как не волновало и то, что вскоре я вновь окажусь на улице без гроша в кармане. И то, что ребра мои, видно, опомнившись от шока, вновь начали побаливать.

Бегство от реальности. Растворение. Паршиво использовать для этого других людей, но я делаю это вновь и вновь. Самое странное, что я и впрямь люблю их − всех до единого, и девочек, и мальчиков, люблю в тот момент, когда они открываются мне, когда являют свое истинное лицо. Мне кажется, что они прекрасны, каждый по-своему. И я надеюсь каждый раз, что утром что-то неведомое, раздражающее не погонит меня прочь. Но вот наступает рассвет, и я вновь встаю на крыло. Нет, я не испытываю отвращения к тем, с кем провел ночь. Просто… Я знаю, что не могу остаться. Не могу позволить кому-то узнать себя лучше. С первыми лучами солнца я должен раствориться, точно нечистая сила.

Я надеялся, что исключением будет Шу. Потому что ни я, ни он не стремились затащить друг друга в койку. Но не вышло. Я надеялся даже на эту обманчиво суровую девушку с внезапно теплыми руками, в которой мне удалось разбудить ее прошлую версию, задорную и отвязную. Но я знаю, что это будет не так. С утра наш шаткий приют сметут с лица земли, а мы разойдемся в разные стороны. Но пока мне было хорошо и спокойно. Пусть я и знал, что это совсем ненадолго.

«Я не останусь, прости», − так пелось в одной старой песне.

«Я не останусь, прости,

Пусть только дождь меня проводит.

Так лучше будет, не грусти,

Я из тех, кто беду за собою уводит».

========== Часть 1, глава 7 “Душа снаружи” ==========

Иногда я точно куда-то проваливаюсь. Звучит коряво, но я не знаю, как еще это можно объяснить.

Когда такое произошло в первый раз, я перепугался до одури. Да и в дальнейшем подобные выкрутасы сознания радости не приносили. Страшно это, когда не понимаешь, что происходит. Особенно когда знаешь, что у тебя есть все шансы получить вакантное место в лечебнице − спасибо прекрасной наследственности.

Кто-то назвал бы это сном во сне. Но есть разница. Там ты понимаешь, что разум уже пробудился, а тело нет, но скоро ты проснешься целиком. Я же проваливался на какой-то совершенно иной уровень реальности и порой мог подолгу бродить там, не зная, как выкарабкаться. И я не всегда попадал в «не сюда», заснув. Иногда я попадал туда, так скажем, в особом состоянии.

Я встречал людей, ранее живших. Людей, которые никогда не могли встретиться в моем мире. Видел существ странных и пугающих. Видел хищных жуков с раздувшимися брюшками, размером с крупную собаку, они жадно пожирали труп какого-то животного. Видел дельфинов, покрытых золотистой чешуей, каждый обладал взглядом разумным и ясным. Обитали они в ручье, к которому я выбежал из леса. Леса, где я неясно как очутился. Видел смутные, чуть светящиеся силуэты, что скользили по туманным полям, в их едва различимых голосах мне чудился не то плач, не то вой.

Но все же никто так меня не напрягал, как люди, встреченные на «той стороне». Или существа, похожие на людей. Полубезумная старуха с бельмом на глазу. Мальчик с совершенно не детским выражением лица и холодным взглядом. Солдат, что явно был давно мертв − в его ранах копошились личинки, но он отрешенно шагал вперед. Грустная девочка посреди пустынного города. Каждый раз это были новые лица. Кто-то ничем не отличался от обычных людей. Кто-то был… не сильно жив, как тот солдат. Кто-то обладал вертикальными зрачками или раздвоенным языком.

Но только одного из них я встречал регулярно. У него были ярко-зеленые насмешливые глаза и черные волосы. Неопределенный возраст − то ли двадцать пять, то ли хорошо за тридцать, то ли много старше − лицо было молодым, но что-то выдавало в нем существо древнее, как сам мир.

В первую нашу встречу я был еще совсем ребенком. Я врезался в него, выбегая из чащи, кишевшей здоровенными жуками. Естественно, его появление напугало меня еще больше. Но он лишь закатил глаза.

− Шляются, понимаешь… Зелень с первого, тьфу! − проговорил он, недовольно взирая на меня.

− Ну и куда мы так полетели? — это уже было брошено мне вслед. Я не стал оборачиваться.

− Опять ты, − поприветствовал он меня спустя пару месяцев. − Притормози-ка на минутку.

Я убегал от него, а он и не пытался меня преследовать. Кричал что-то вслед. Один раз я обернулся и вдруг увидел, как у него за спиной развернулись два черных крыла − как у летучей мыши или дракона. Что бы это ни значило, я не остановился, только ускорился. А он рассмеялся и растворился в воздухе.

Один раз он вывел меня из жуткого местечка, куда мне не посчастливилось забрести. Он уже, видно, понял, что на контакт я не пойду − при первом же случае рвану прочь, не разбирая дороги. Поэтому он лишь молча кивнул и указал в сторону пальцем. Так я смог, наконец, вырваться из страны дурмана.

− Найди себе уже проводника. Или не шляйся. − Проворчал он тогда.

Я не понял ни слова.

Зла зеленоглазый мне вроде не желал, но я вновь и вновь убегал от него. Боялся я скорее не его, а того, что, начав с ним диалог, я будто распишусь в собственном безумии. По этим же причинам я избегал контакта и с другими человекоподобными существами «оттуда».

А каждый раз, когда он оказывался неподалеку, вокруг меня начинали кружить желтые светящиеся точки − точно светлячки. Они и так возникали то тут, то там, пока я бродил по этим неведомым землям, но стоило ему появиться, как их становилось очень много.

Один раз он вдруг нарисовался совсем близко.

− Давай же. Это совсем не больно. − Произнес он и протянул ко мне руку. «Светлячки» вспыхнули, точно маленькиесолнца.

Убежал я тогда из-за его слов. Как правило, когда такое обещают, то на деле оказывается совсем не так.

− И не надоело же. − Я не видел, но знал, что он покачал головой и закатил глаза.

А потом я похолодел.

− Однажды ты сам ко мне явишься, Эстервия. Иначе и быть не может. Я бы догнал тебя и сейчас, но, честно говоря, мне лень. И без тебя проблем хватает. Бегай сколько хочешь, но… − Он сделал паузу и вдруг пропел несколько строчек. На каком-то неведомом языке, но, как ни странно, я понял все слова.

Они гласили:

Ты бежишь и бежишь, но ты не можешь убежать от самого себя, не можешь!

Песен на тему бегства от себя было великое множество. На всех языках мира. Но тогда они прозвучали скверным пророчеством.

Я уверился в том, что зеленоглазый и есть мое безумие. Поэтому он и не преследовал, а играл со мной, как кошка с мышкой. Знал, что когда-нибудь я все равно сдамся. Знал и мое имя, даже ненавистную полную его форму. Видел меня насквозь. Я решил убегать, покуда хватит сил.

Но хуже всего были моменты, когда я «включался» и оказывался на той стороне. Тогда иной мир был еще более жуток, в особенности своей реалистичностью. Он подсовывал мне самые жуткие кошмары. Он водил меня по самым запутанным и темным тропам. И каждый раз я не знал, не окажется ли мое путешествие в «не сюда» последним.

Я был уверен, что все происходит лишь в моей голове. Но мир казался реальным, пугающе реальным. Ветки царапали мое лицо − и я возвращался с этими царапинами. Я бродил по непроходимым лесам − и по возвращении кеды мои были набиты камешками, странными семенами, а на джинсы налипал репейник. Звери кусали меня − и, «проснувшись», я обнаруживал на себе эти раны. Впрочем, я придумал объяснение и этому − ведь я мог сам расцарапать себе лицо и руки, мог в припадке прикусить запястье до крови. Мог и бродить где-то, точно лунатик, собирая на себя грязь и колючки.

И ведь не пойдешь же к врачу и не скажешь: «знаете, а я иногда просыпаюсь в каких-то неведомых местах и брожу там». И уж, конечно, не скажешь: «иногда, когда мне угрожает опасность, я включаюсь».

Про «включение» вообще нельзя никому говорить. Если мои теневые прогулки я еще как-то мог объяснить, то это нет. Да и вообще, признаваться в таком… Только не в Виррах, где все знали, что наш род кишел безумцами. Да нигде. Не хотелось стать подопытным кроликом у разных мозгоправов. Я решил действовать наихудшим образом, по принципу «само пройдет». Как ни странно, некоторое время это работало. Пока со мной не случилась та треклятая поездка.

«Не катайся автостопом, ведь оттрахают всем скопом».

Мои приятели, бродяжки и фестивальщики, частенько повторяли эту фразу. Повторяли, смеясь, ведь им казалось, что уж с ними-то никогда ничего плохого не случится. Даже я так думал, несмотря на мою сверхспособность собирать неприятности. И вот, когда мои руки скручены за спиной, а грязные лапы уже пытаются порвать на мне джинсы, а над ухом тяжелое зловонное дыхание, именно тогда в голове всплыл этот дурацкий стишок. Я истерично хихикнул, отчего руки, крепко державшие меня, на секунду ослабели. Но только на секунду.

− А ну, заткни пасть…

В глазах потемнело. Грузовик будто накрыла темными крыльями гигантская птица. Грянул гром. А затем мир взорвался, распался на мириады сияющих звезд. И я понял: это конец. Другой я снова здесь. И он в ярости. На этот раз в его гневе сгорят все, включая меня самого.

− Что за…

Огромный грузовик резко затормозил, будто наткнувшись на невидимую преграду. Его кренило влево. Хватка державшего меня разжалась, и я воспользовался этим мгновением, даже долей мгновения, скорее не я, а все же другой Эсси, потому что только в нем так сильна воля к жизни.

Поспешно распахнутая дверца, прыжок, люди тоже могут приземляться на все четыре ноги, не только кошки… Пусть для них это куда более травматично. Тут же вскочить, несмотря на разбитые колени, ноги, будто грозящие вывернуться в другую сторону, броситься вперед. Практически нереальный рывок − но другой Эсси способен и не на такое.

Я бежал, отчаянно хромая на обе ноги, медленно, не быстрее раненой черепахи, но все же бежал. Колени горели и пульсировали, точно отдельные организмы.

Я знал, что никто не будет меня преследовать. Даже если они уцелели после того, как фура завалилась набок. Так включался я только один раз в жизни. Но знал: после такого уйти живым нереально. Ну вот, я снова убийца. Вновь накатывает волна слепой ярости. Почему, ну почему мир так щедро подсовывает мне ситуации, когда я выхожу из себя? Почему в первой же машине, что остановилась подобрать меня, сидели эти два отморозка? Почему их так много на моем пути? Я же просто хочу жить, как и все. И я ненавижу, ненавижу, когда со мной происходит такое!

Вскидываю руку. Сердце колотится как ненормальное, вся носоглотка залита кровью. В фуру ударяют еще пять молний, одна за другой. Я не собирался этого делать − ведь уже слишком поздно. Но я абсолютно не отдавал себе отчета в своих действиях. И поплатился за это. Меня точно ударило током, тело скрутило от боли, виски пульсировали. Помню, что рухнул, скрючившись на дорогу.

А очнулся уже там.

И там тоже была гроза. Еще более аномальная. Сизые тучи висели низко-низко, я практически ощущал их тяжесть. Молнии разрезали небо. А вдалеке возвышался небоскреб − верхние этажи его скрывались за тучами.

− О нет, − сорвалось у меня с губ. − Нет, нет!

Так далеко я еще не забирался. И не имел никакого понятия, как выбраться. Поэтому я просто развернулся спиной к зданию, ловящему молнии, и из последних сил заковылял прочь. Повсюду расстилалось травяное море, и где-то трава доходила до моей груди, отчего идти было вдвойне непросто. Разбитые колени саднили, болело все тело, но надо было бежать отсюда. Нельзя было здесь оставаться.

Вдруг чья-то рука впилась мне в плечо. Я вскрикнул и попытался сбросить ее, но она держала крепко.

− Ты откуда здесь, стихийный? − Спросил строгий голос.

Отчего-то я сразу понял, что этот человек одного вида с тем зеленоглазым, пусть они были совершенно не похожи. Этот выглядел старше и серьезнее, хотя и у него было лицо человека без возраста. Я так и не понял, как он подобрался ко мне, я определенно не слышал ни шагов, ни шелеста травы.

− Я задал тебе вопрос. − Он встряхнул меня, пальцы сильнее сжали плечо. Серые глаза его были холодны.

− Я не… Я не знаю… − С трудом выдавил я.

− Скайн, это мое! − Раздался вдруг веселый голос.

− Твое? − Он, наконец, отпустил меня и резко развернулся.

Зеленоглазый мужик − и откуда только он взялся, направлялся к нам.

− Ну да. Он у меня пока совсем неуправляемый. Я разберусь.

− Ему нельзя быть здесь…

Почему-то дальше память моя обрывается. Смутно помню, как они спорили и как я робко попятился назад в надежде, что меня не заметят. Помню, как закричал, точно меня режут, стоило зеленоглазому прикоснуться к моей руке, и что он лишь спокойно прокомментировал, обращаясь к своему собрату, мол, этот-то вообще по жизни припадочный. А очнулся я уже в своем мире. Я стоял на дороге, промокший и покоцанный, а вдалеке виднелась автобусная остановка.

Зеленоглазого уже не было, но, когда я добрался до павильона и без сил рухнул на скамейку, в ушах вдруг прозвучал его голос.

− Поезжай в Тьярегорд, слышишь?

Я замотал головой, пытаясь отбросить наваждение. И вместо Тьярегорда отправился в совсем другую сторону. В другую дыру. Вышел почти наугад, когда уже не мог больше трястись в воняющем газом автобусе, цапнул буклетик в местном газетном киоске, отыскал самый дешевый хостел… Определенно не стоило слушаться Зеленоглазого. Я ведь все сделал правильно, да? Заткнул голоса в голове и попытался опять начать новую жизнь в новом месте.

Вот только мой временный приют завтра сровняют с землей, а я вновь проснулся «не сюда». Комната и спящая на кровати Улле казались какими-то расплывчатыми, точно под водой. Я окликнул девушку − она даже не пошевелилась. Так и должно было быть, наверное. Потянулся, сел. Нет, на кровати не осталось лежать мое бренное тело, как это бывает при внетелесных путешествиях − я читал о них. Нет, в моем случае в прекрасной стране Шизляндии мы с моим телом и сознанием были вместе. Прямо не разлей вода.

Ну надо же, второй раз за месяц. Такими темпами я сдамся и отдамся на волю белых халатов. Правда, сейчас я не чувствовал страха или беспокойства. Может, оттого что я оставался там же, где заснул? Мягкий свет манил меня в коридор, и я пошел, зябко подгибая пальцы. Пол казался более новым, чем я помнил. Как и стены − штукатурка еще не облетела.

Играла музыка, где-то далеко-далеко. Она манила к себе. Казалось, оттолкнись я ногами от земли, этот едва различимый голос подхватит меня и понесет вперед. Мне ужасно хотелось так сделать. Но я продолжал идти. Спустился по лестнице, стараясь не наступать на бутылочные осколки − их вроде бы стало еще больше. Вышел к подвалу, чьи решетчатые двери в обычное время были крепко-накрепко закрыты, обмотаны цепью с замком, а тухлый запах отбивал всякое желание соваться туда. Но сейчас дверь − одна и деревянная − была приветливо распахнута. Из-за нее разливался мягкий пульсирующий свет. И голос.

Есть на свете человеки,

Бескрылые чайки и дети навеки,

Им не очень-то условный мир этот нужен,

А еще, а еще душа у них снаружи…

Никогда не слышал раньше этой песни. Странные слова ее будто что-то разожгли во мне, страшно хотелось узнать, о чем пойдет речь дальше. Душа снаружи… Это же должно быть очень неудобно − она видна всем, и друзьям, и врагам? А вдруг кто-то захочет похитить ее? Или просто дотронуться грязной лапой?

И каким же был удивительным этот голос! Высокий и чистый, принадлежащий, несомненно, кому-то совсем молодому, но в нем было столько печали, будто певший держал на себе тяжесть целого мира уже не первое столетие.

Меня даже не напрягло, что вокруг было столько людей, хотя я так шарахался от каждого встречного на той стороне. Сейчас это было неважно. К тому же, они не замечали меня. Подняв руки, толпа раскачивалась в стороны. Кто-то сидел на диванчиках, расставленных по периметру помещения, парами, склонив голову друг другу на плечо и внимая. Я вспомнил рассказ Улле. Вероятно, я попал в тот самый клуб. В прошлое этого хостела. Такого со мной еще не случалось.

Сцена была низкая, сделанная из нескольких паллет, так что группа стояла практически вровень с публикой. Зал не очень-то хорошо подходил для выступлений − вытянутый, неправильной формы, с множеством закутков. Но музыка долетала всюду, окутывая и унося на своих волнах.

Вокалист совершенно не оправдал мои ожидания. Я представлял его этаким эфемерным созданием, но то был огромный парень, накачанный и лысый, точно колено. В жизни не представлял, что у такого здоровяка может быть такой голос. Глаза его тоже не подходили к внешности − темные и грустные, похожие на глаза какого-нибудь ночного животного. Руки, что цеплялись за микрофонную стойку так, будто в ней была его последняя опора, украшали татуировки − загадочные линии и треугольники, издали напоминающие колючую проволоку.

Он пел, запрокинув голову, отрешившись от всего и в то же время будучи повсюду, с каждым зрителем, на сцене, в тусклом прожекторе, на дне бокала с коктейлем, ясным как слеза. Я не мог размышлять, куда меня занесло, на шабаш призраков, или же в чье-то воспоминание. Я, как и все вокруг, тонул, растворялся в этой песне.

Снаружи душа сияет так ярко,

Манит к себе, обещая подарки,

Греет и светит теплом своим жарким,

И потому каждый хочет, конечно,

Душу потрогать у человека,

Что как чайка бескрылая, ребенок навеки,

Он будто сразу всем очень нужен,

С душою своей, той, что снаружи…

Я так и думал! Все хотят облапать чужую душу. Такие люди, верно, очень уязвимы. Недаром они «бескрылые чайки».

Люди в зале раскачивались, махали руками в такт песне. Раскачивался и я, неосознанно. Почему-то эта песня сильно задела меня за живое. Точно это было послание лично мне. Мне очень хотелось узнать, как живется с душой снаружи. Есть ли щит, способный укрыть ее от алчущего мира? Кто они такие, эти люди? Альтруисты? Творческие личности?

Но песня продолжалась, и в ней не было ответов на вопросы. Все точно впали в транс. Мне хотелось оттолкнуться от пола и воспарить. Это казалось вполне возможным. Люди качались, тоже будто готовые упорхнуть. И я качался, качался. Может, это продолжалось всего несколько минут. А может быть, вечность. А потом мы и правда взлетели. Все, кто был в том зале. Взлетели и вознеслись в космос. Туда, где царила непроглядная тьма. Мне хотелось разыскать того вокалиста, выпытать у него все про людей с душой снаружи.

Но никого не было вокруг. Была только непроходимая тьма и холод. Босые ноги вдруг наткнулись на бетон…и осколок стекла.

Где я? Неужели?

Этот кислый затхлый запах…

Этот гул…

Эти отдаленные голоса…

Я бросился к источнику звука.

Нет, только не это.

Все вернулось на круги своя. Это вновь хостел, старый хостел, который вот-вот сровняют с землей. Это вновь тот грязный подвал.

Решетчатая дверь с замком и цепями тоже на месте.

Только в этот раз я стоял за ней. Со стороны подвала.

========== Часть 1, глава 8 “Демонтажники и мертвые рок-звезды” ==========

− Не пойму, он уже свалил, что ли? – Услышал я недоуменный голос Улле.

− Да не, этот бы гитару не бросил, − Уверенно ответил ей Шу. Ну надо же, дуется, однако меня все же успел изучить неплохо.

− Шляется где-то… Вот вообще не моя проблема. Хочешь, сама ищи его.

Проклятье, да в чем дело-то? Что он так на меня ополчился?

Улле, судя по всему, тоже была озадачена.

− А мне казалось, это твой кореш…

Они стояли на лестнице как раз над решеткой подвала. Хотелось подать голос, чтобы они помогли мне выбраться, но я молчал − стало интересно, что же ответит Шу. Но он заткнулся.

Улле еще раз неуверенно окликнула меня. Я слышал, как мой раздраженный приятель нервно меряет коридор ногами. И молчит, причем до того зло молчит, что чувствуется даже здесь.

− Черт с тобой, − раздалось через некоторое время сверху. – Не верю я, что этот чокнутый мог свою бренчалку кинуть, он с ней, блин, спит! Точно где-то тут сныкался.

Я уже открыл рот, чтобы позвать их, но горло вдруг перехватило спазмом. Я попытался прокашляться, но ничего не вышло – рот беззвучно хватал воздух.

− Эй! – закричал я, но снова получился эффект вытащенной на землю рыбы.

Так. Без паники.

Я глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз. Дышалось вполне сносно, несмотря на то, что желудок скручивало от подвальной вони. Но только я пробовал говорить, как что-то мешало мне. Как будто кто-то владел моим телом и нарочно не давал сказать ни слова.

Я пробовал снова и снова – каждый раз то же самое. Но мне вовсе не улыбалось и дальше торчать тут, в здании, куда вот-вот должны были нагрянуть демонтажники.

− Помогите! Я в подвале! – только беззвучно открывался рот.

Мне оставалось только слушать, как Улле и Шу то и дело окликают меня. Наконец, я сообразил – схватил осколок стекла и швырнул на пол. А потом еще и еще.

− Что это? Крысы? – по лестнице вновь застучали шаги.

И только я метнулся, чтобы схватить еще одну бутылку и грохнуть ее, как тело мое наткнулось на невидимую преграду. Нет, скорее, эта преграда поймала меня и держала, не давая сделать ни шага.

И показалось мне, будто в голове прозвучал смутно знакомый голос:

− Не сейчас. Не время.

Вот еще! Чтобы потом меня закатали в бетон?

Я сделал вид, что поддаюсь. Присел на корточки, обхватив голову руками и взмолился:

− Кто ты, а? Оставь меня!

− Не время, − возразил голос. Заметив, что я ненадолго перестал сопротивляться, он не расслабился, напротив, еще сильнее ввинтился в мое сознание. Ну, значит, быть битве.

Со стороны я выглядел точно одержимый или зомби, которого бьют током. Сотрясаясь в конвульсиях, сметая на своем пути все подряд, мы с моим невидимым противником двинулись к решетчатой двери, от которой брезжил рассеянный свет. Вернее, двинулся я, а он сопротивлялся каждому моему шагу. Ноги точно налились свинцом, окоченели, как у мертвеца. Я несколько раз наступил на бутылочные осколки, но ничего не почувствовал. Наконец я все равно добрался до решетки и затряс ее точно бешеный.

Улле и Шу примчались тотчас же и уставились на меня круглыми глазами. Впрочем, опомнились они быстро и тут же с трогательным единодушием обозвали меня психованным и другими лестными эпитетами. А я лишь грустно таращился на них.

− Как ты вообще туда… А, пофиг, − Улле будто бы вспомнила о своей обязательной флегматичности, вновь надела ее на себя, точно маску. − Через час здесь камня на камне не оставят. Я сваливаю, что и тебе рекомендую.

− Не могу, сладкая, − ко мне вдруг вернулся голос, чем я и не преминул воспользоваться. − У меня нет ключа. Спаси дурака, а?

− Какого ты вообще туда полез?! − Шу смотрел на меня с явным неодобрением.

− А я вечно лезу куда-то не туда, друг… Не знаю, почему ты злишься на меня, друг. Ты ведь злишься? − Я кайфовал, слушая свой вновь обретенный голос, хотелось болтать и болтать без остановки, неважно, что. Холод, мерзкий запах, угроза погибнуть под обломками морга-отеля − все точно отъехало на второй план. Вот еще перестали бы эти двое смотреть на меня, как на врага народа.

— Это со мной по жизни, − продолжил я. − Только дай сунуться туда, куда не нужно. А потом думаю, ну и на хрена ты, Эсси, туда полез, и как же вылезти? И ведь ничему меня жизнь-то не учит… Я − из этих, из лунатиков, понимаете?

Это, как мне показалось, вполне разумное объяснение происходящего наполнило меня совершенно нездоровой радостью. Вот же она, причина всех моих странностей. Я самый обычный лунатик. Мне стоит пить побольше чая с ромашкой, или что там надо пить для крепкого сна, и все будет хорошо! Никаких прогулок в странных местах, никаких безглазых солдат, никакой грозы, налетающей точно из ниоткуда, никаких путешествий в прошлое и никаких перевернутых грузовиков на пустынной трассе! То, что все вышеперечисленное не было типичными проявлениями лунатизма, мне и в голову не взбрело. Ромашковый чай спасет нас всех!

− То есть, − Улле аж поперхнулась от возмущения, − Ты с утра залез сюда, а потом закинул ключ хер знает куда? Ну, знаешь ли…

— Значит, мало тебе, что ты заехал по башке бутылкой тому чуваку, ты еще решил лечь под бульдозер? Правильно, вообще красава! Еще не вся полиция города о нас наслышана!

Так вот оно что. Вон, оказывается, в чем дело.

− Надо было сложить ручки и ждать пока они нас отмудохают, да? − Я начал закипать.

− Надо было пнуть его по яйцам! Надо было заорать «спасите», твою мать! Но какого ты сразу долбанул его бутылкой?!

− Я защищался! Иначе бы они… − Я понял, что близок к истерике и остановился, дабы перевести дыхание.

− Иначе что? Ты чего, ни разу не получал по морде? Одно дело − уличный махач, другое…

− Получал! Поверь мне, куда больше, чем ты, здоровенный облом!

− И поэтому надо сразу херачить бутылкой по башке! Ты откуда, блин, вылез такой?

Ну, надо же. Кто бы мог заподозрить такого пацифиста в этом огромном патлатом чуваке? Внезапно меня осенило. Он и правда не видел никакой страшной опасности в происходящем. Ну да, прицепились какие-то уроды, надавали по морде, подумаешь… Обычное дело. Вся эта шпана вечно цепляется к таким вот волосатым.

Только вот с Шу не пытались сделать ничего большего, чем обычный мордобой. Никто не выкручивал ему руки за спиной, не дышал тяжело в ухо, не рвал одежду, перед этим как следует избив «поганого извращенца», так, чтобы он особо не сопротивлялся.

Может быть, он был прав. Может быть, я неадекватно оценил ситуацию.

Но ему не понять, почему. И, наверное, хорошо, что не понять.

− То есть вы еще и какого-то гопника грохнули? Молодцы-ы… − Протянула Улле, которая во время нашей перепалки поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, будто наблюдая за игрой в мяч.

− Да не, живой, гад… − Ответил Шу, уже чуть поутихнув. − Так подумать, что ему сделается, башка − одна сплошная кость. Но все равно, блин, откуда ты вылез такой бешеный?

− Из Вирров, ну же. Опасные там царят нравы…

Ржем. Только мы с Шу. Улле, хмыкнув, мол, два дебила − это сила, отошла в сторону, скрестив руки на груди, и оттуда долго наблюдала за нами. А мы все угорали. Не то, чтобы я сразу легко простил его. Я не больно-то отходчивый. Но он был моим первым другом за столь долгое время. Который просто смотрел на жизнь не столь болезненно и свихнуто, как я. Это нормально. Это даже, если подумать, здорово. И хорошо было ржать, выплеснув, наконец, напряжение.

− Ну хватит, ладно. Валим отсюда. Вон уже вроде работяги подтягиваются. Да и… воняет здесь. На хрена ты вообще сюда залез?

Ну вот. Снова-здорово. Вот теперь попробуй, блин, объясни, что ты и впрямь попал сюда не по свой воле, и выйти никак не можешь.

− Я… У меня правда нет ключа.

— Это ты им сейчас объяснять будешь!

Я умоляюще посмотрел на нее. Она помотала головой.

− У меня тоже нет ключа. Да и не было никогда, с тех пор, как клуб прикрыли… Вот как хочешь, так и вылезай оттуда.

− Да я правда не могу! Я не знаю, как попал сюда!

− Клуб? − переспросил Шу. − Какой еще клуб?

− Ну «Заводь». Был здесь раньше! Неважно!

Кажется, они мне так и не поверили. Тем не менее, притащили носки и кеды и просунули их сквозь решетку, так что я смог обуть мои окоченевшие и покоцанные ноги. Еще сильнее мне не поверили демонтажники, что прибыли спустя некоторое время. После долгих споров, криков и угроз снести здание вместе с нами тремя в нем мужики вызвали полицию.

− Если это такой прикол, то давно уже пора завязывать с ним, − cказала Улле, напряженно наблюдая за рабочими. Их бригадир по большей части нецензурно описывал по телефону ситуацию.

А я было хотел еще раз заверить, что торчу в этом подвале вовсе не по своей воле, как с губ слетело абсолютно противоположное:

− Мы встанем к стенке с песней на устах, все равно вы видеть нас хотели у этой стенки, так встанем же туда…

А Улле, нахмурившись сначала, вдруг отскочила на шаг и прижала руку ко рту. И стояла так с минуту, глядя на меня расширившимися глазами.

− Ржавый, ты? − потрясенно прошептала она наконец.

И, к моему ужасу, она отшатнулась и тихо съехала вниз, на пол. Когда такое происходит с дамами, подобными Улле, столь далекими от кисейных барышень, то понимаешь, что дела на самом деле плохи. А я вновь был вовсе не я. Он снова вернулся. Это был тот самый лысый певец, теперь я узнал этот голос. И, судя по реакции моей приятельницы, он был…

− Мертв, уже лет семь как… − Голос в голове невесело усмехнулся.

Я вцепился в волосы и силой потянул, будто так можно было изгнать Ржавого из меня. Прекрасно, просто превосходно. Теперь, в копилочку к остальным проблемам, в меня еще будут вселяться всякие дохлые рок-звезды. Красота!

Через несколько минут прибыла полиция. Моих приятелей они живо скрутили и выдворили из здания, меня попытались вновь призвать к благоразумию и добровольному отправлению на выход.

Лысый предводитель людей с душами снаружи вновь затаился. Я повторил, что застрял в подвале случайно и выйти никак не могу. Бригада направилась за автогеном для моего выпиливания. Настроение как рабочих, так и полицейских не обещало ничего хорошего «гребанному наркоману», то есть мне.

Значит, опять меня посадят в камеру… Это паршиво, в столице у меня уже было несколько инцидентов. Да и тот случай с грузовиком. Вряд ли кто сопоставит ДТП с каким-то идиотом, что закрылся в подвале здания под снос, но тем не менее.

— Вот спасибо тебе, лысый! − мысленно обратился я к своему «гостю».

− Я Ржавый, − печально отозвался голос в голове.

− Не менее прекрасное, возвышенное имя…

− Все равно нас считали отребьем, мусором. Мы предпочли нести наши помоечные имена точно знамя…

Мне очень хотелось послать этого философствующего панка куда подальше, но я просто не смог. Как-то отзывались во мне его слова. Я помню, с каким наслаждением бросил «плебей уезжает к плебеям!», сваливая из Вирров. С каким удовлетворением самостоятельно надел ярлык, который на меня все время пыталась нацепить семья.

Так прошло несколько часов. Я уже хотел поинтересоваться, зачем он втянул меня в эту историю, как вдруг я услышал нарастающий шум. Гул, будто поезд шел по тоннелю.

Через некоторое время гул рассыпался на отдельные выкрики, хлопки, топот многочисленных ног. Я услышал, как полицейские, что дежурили на входе, засуетились.

А чуть позже − крики о последнем предупреждении. Раздались удары, кто-то вопил «ура», кто-то скандировал речевки.

А через секунду весь этаж наполнился людьми. Молодыми и взрослыми. Крайне разношерстными. И никто из них явно не относился к полиции или демонтажникам. Мелькали длинные волосы, яркие разноцветные косы, скалились зубастыми принтами майки с логотипами рок-групп. Среди всего этого буйства красок порой мелькали и вполне цивильные пиджаки с рубашками. И только я озадачился, чего это они все понабежали, как размашистая надпись «вернем Заводь народу», намалеванная на одном из шарфов, коим размахивали, как знаменем, прояснила ситуацию.

Ржавый вцепился в решетку подвала моими руками.

− Вот за этим, − ответил он на мой невысказанный вопрос. На моих глазах выступили его слезы умиления.

А мне вновь захотелось сдохнуть.

========== Часть 1, глава 9 “Под городом” ==========

Вчера, когда я так некстати отвлек Улле, она как раз писала статью о бывшем культовом рок-клубе. Даже не статью, просто пост «для своих», приправленный ностальгией и тоской по былым временам. А тут появился я, начал мельтешить. Она поняла, что я так просто не отстану, и поспешила закончить текст. Вот только ее раздражение невольно отразилось на стилистике, поэтому грустное послание об утерянных временах вдруг заиграло революционными мотивами. Пост нашел отклик в народе и за ночь разошелся по всей бывшей аудитории «Заводи». Кто-то предложил организовать пикет, кто-то первым выразил желание прийти к зданию бывшего клуба с плакатом. Их поддержали.

И, возможно, это было бы лишь тихое собрание недовольных, но, придя на место, люди увидели, как полиция выволакивает на улицу двоих ребят, причем крайне непочтительно выволакивает. Старожилы узнали в девушке подружку одного из культовых музыкантов, убитого теми же полицейскими в ходе потасовок семь лет назад. И это было равно эффекту взорвавшейся бомбы. Улле и Шу освободили, толпа распахнула им свои объятия, укрыла их. Народ все прибывал, так как фотографии и видео тут же разлетались по сети. Очень быстро протестующие узнали и о неизвестном, который закрыл себя в подвале и заявил, что если уж сносить «Заводь», то только вместе с ним. Правда, конечно же, была никому не интересна. Все стали задаваться вопросом, кто же этот парень, способный умереть за любимый клуб? Пошли слухи, что он цитировал Ржавого…

Не прошло и получаса, как до народа дошло: это он и есть, чудом выживший! Впрочем, некоторые придерживались версии о реинкарнации гениального музыканта.

Желание узреть чудо и сподвигло самых отчаянных пробиться в здание, сметя охрану и демонтажников. Те не были к такому готовы, ведь со времен «Заводи» и его скандального закрытия прошло уже семь лет, и все эти годы народ молчал. Хорошо тогда полицейские приструнили неформалов этого города… Но все вернулось на круги своя.

Поначалу люди были несколько разочарованы, увидев вместо Ржавого меня, жалко съежившегося за решеткой. Но лысый философ тут же взял дело в свои (в мои!) руки, поприветствовав революционеров очередной своей мудреной цитатой. Народ недоверчиво замер, но Ржавый задвинул вдохновенную речь. Он все-таки был очень убедителен и харизматичен, этот тип. Я поймал себя на том, что и сам внимаю ему. Странно, должно быть, выглядело со стороны, ведь говорил-то я. Но мой отрешенный вид был только в тему. Я уже не пытался сопротивляться Ржавому. Зачем? Если толпа бы увидела, что я здесь лицо не заинтересованное, она бы оставила меня на растерзание полиции. Но главная причина была все же в другом. Их обожание. Их безудержная вера в меня, вернее, в Ржавого. В ней хотелось раствориться.

Не знаю, кем в итоге они посчитали меня. Чревовещателем? В край поехавшим поклонником? Или же, находясь на кураже, они особо не задумывались над происходящим?

Но мы снова пели о людях с душами наружу. Моим голосом с интонациями Ржавого под аккомпанемент какого-то паренька с гитарой, первого пробившегося к решетке подвала. Я, Ржавый и еще полторы сотни голосов, внутри и снаружи бывшего клуба. Люди просовывали мне сквозь решетку дары: теплую одежду, носки, бутерброды и фляги со спиртным. Мы (я и Ржавый) принимали их с отстраненной благодарностью. Я уже спокойнее относился к лысому пророку-рок-звезде. Порой мне уже было не понять, я или он устало, но с гордостью взирает на свою паству? Я или он кутается в свитер с чужого плеча и собирается с силами для новой баллады? Порой мне становилось страшно, и тогда я безуспешно пытался отыскать в толпе Шу. Он один знал меня, именно меня, а не Ржавого. Может, он бы предложил разумный выход из этой ситуации, ведь было ясно, что рано или поздно этому чудесному братанию публики бывшего культового заведения настанет конец. Как разогнали протесты и семь лет назад, в этом же городе.

Я тогда был слишком юн, и меня постоянно гоняли от телевизора, но я все равно урывками следил за событиями на «большой земле», всей душой болел за ребят, что восстали против несправедливости. Когда под прикрытием заботы о подрастающем поколении решили закрыть все рок-клубы города, «рассадники греха», как называли их воцерковленные граждане. Когда музыкальные магазины подвергли жесткой цензуре, когда некоторые композиции запрещали к трансляции по радио.

Раньше я собирал информацию по кусочкам. А теперь увидел ее глазами очевидцев. Глазами Ржавого. И в тот момент, когда мы с ним сделали перерыв в этом стихийном концерте и устало сели на пол, припав губами к фляжке, я вдруг увидел, как все случилось.

Не было никакой драки, никакого противостояния. Никто не громил витрины и не размахивал дымовыми шашками. Просто люди стояли, тесно прижавшись друг к другу на ступенях обреченной «Заводи». Я узнал Улле, еще совсем юную − она стояла, скрестив руки на груди, губы ее были крепко сжаты. Она не пела, не скандировала кричалки, лишь недобро смотрела в одну точку, исполненная решимости стоять так до конца времен. Ржавый был тут же. В его глазах, напротив, не было ни капли гнева, скорее, недоумение и растерянность.

Полиция в очередной раз потребовала у протестующих разойтись.

В ответ им засвистели, засмеялись. Еще сильнее сомкнули ряды. Парень в рваной куртке, что орал больше всех, остановился, дабы перевести дыхание. Достал из рюкзака банку пива, сделал большой глоток, затем второй. И продолжил с удвоенной силой. Банку он передал дальше.

Мэр − сухой, чуть сгорбленный мужик в котелке, также присутствующий здесь, попробовал надавить авторитетом. А именно, прикрикнул, мол, все решено, и если все не разойдутся, то будут приняты крайние меры.

Ржавый жадно пил пиво из банки, что как раз приплыла ему в руки. Уж очень, наверное, у него пересохло горло. От слов мэра он возмущенно закашлялся и взмахнул руками. Банка вылетела у него из рук. Поскольку он замахнулся, она не упала, а продолжила полет прямо в сторону градоначальника и полиции. Ржавый, возможно, и был обладателем хрупкой творческой души, но он был здоровенным крепким парнем. И бросок у него, даже случайный, был хорошим. Мэру прилетело прямо в плечо. А в следующую секунду прогремели два выстрела, от которых вся улица вздрогнула.

И замедлилось время, вытянулось лицо мэра, который увидел, что нисколько не пострадал, и то, что он посчитал бутылкой с зажигательной смесью, или гранатой, не меньше, оказалось всего лишь смятой жестянкой с остатками пива. И это же увидели копы. А на противоположной стороне улицы на землю рухнул парень с ирокезом, шея его была залита красным. А Ржавый отшатнулся назад и упал на руки своих друзей и поклонников. Ладонь его была прижата к груди, и на лице по-прежнему ни капли зла. Только удивление. Одно лишь удивление.

Я очнулся, и больше не было во мне раздражения по отношению к моему захватчику. И даже допустить мысли, что он намеренно вызвал у меня это видение, стараясь разжалобить, я не мог. Я заглянул в него. К моей досаде, он и правда был неспособен на давление и манипуляцию. Даже будучи бродячим духом невинно убитого. И, черт возьми, от этого мне было еще хуже. Я и правда не мог больше бороться с ним. Вот только чем бы закончилось наше восстание? Тем, что в этот раз пристрелят меня? И еще кого-нибудь за компанию. Не верю я в градоначальников и полицейских, чьи холодные сердца были бы растоплены душевной песней.

Хотя какая разница? Все равно жизнь у меня наперекосяк. И каждая попытка наладить ее заканчивается катастрофой. Может… будет лучше, если все пойдет, как идет? Покончу наконец с этими бессмысленными трепыханиями. Может, пуля в лоб лучше фамильного безумия, которое уже наступает мне на пятки? Мы, Ржавый и я, закончим эту историю вместе и закончим ее красиво. Вспыхнем ярко и сгорим дотла, как завещано праотцами от рока.

Как же легко становится после принятия решения! Я мысленно вновь нырнул в «не туда». И вот мы стоим рядом, я и этот лысый детина с печальными глазами. Я протягиваю ему руку. Мы связаны. Теперь уже добровольно. И до самого конца.

Краем глаза я увидел, как Шу протиснулся к решетке и непонимающе на меня уставился. Неважно. Теперь неважно. Все равно бы он ничего не понял.

− Вы же помните «Путеводную»? − Спросил я у людей. Или же спросил Ржавый. Неважно.

И они помнили. Они еще как помнили.

Люди еще продолжали стягиваться к бывшему клубу. Полиция старалась не пускать больше народу внутрь, но некоторым удавалось прорваться. А те, кому не удавалось, оставались тусить на улице, с пивом, кричалками и бутербродами. Даже изнутри их было слышно. Тексты песен Ржавого звучали у меня в голове, их витиеватые строчки срывались с моих губ. Наши голоса, кстати, были одного тембра, пусть манера пения и несколько отличалась. В целом − звучало похоже.

В перерывах я прикладывался к фляжкам, что мне то и дело протягивали через решетку. Толкал речи, ни на секунду не задумываясь над словами. И не понимая, кто из нас двоих сейчас говорит. Всех новоприбывших, прорвавшихся через полицию, мы встречали приветственными воплями. Шу, улучив минуту тишины, яростно шипел «какого хрена», но я лишь безмятежно ему улыбался. Он смотрел на меня почти с испугом. А мне было все равно. Я уже был пьян. Мне было хорошо, и вокруг стояли люди, хорошие люди, щедрые и добрые. И они любили меня, вернее, любили они, конечно, Ржавого, но мы же теперь объединились, стали одним целым. Я поискал глазами Улле − что она думает? Отошла ли от шока? Но не нашел, должно быть, толпа ее оттерла. Нехорошо… Надо бы ее найти.

− Люди, эй, люди!

− Какого. Хера. Ты. Творишь?! − Это снова был Шу.

Странный он, ей-богу. Вон на него уже косятся.

− Мы продолжаем празднество, которое должно продлиться вечно!

− Да-а! − проревела в ответ толпа.

− Сейчас ваш праздник закончат, и тебя тоже закончат!

− Иди с нами, друг! Шагни в открытый космос!

− Ты долбанулся? Нет, скажи, ты…

Я не успел ответить. Потому что помещение вдруг заполнил туман. И все вокруг начали кашлять и давиться. Я осел на пол, стараясь закрыть лицо свитером, но туман был везде, и не было от него спасения. Я схватился за решетку, дергая изо всех сил. Кто-то пытался раскачать ее с другой стороны. Горло будто набили мелким толченым стеклом. И каждая частичка разрывала дыхательные пути, словно крохотная пуля. Как же больно. Пускай это поскорее кончится, пожалуйста. Никто не придет и не вытащит меня отсюда, так пускай же все скорее закончится.

И что странно, мое желание исполнилось. Вдруг стало темно и тихо. Дышать я по-прежнему не мог, но этого больше и не требовалось. Теперь мне было очень легко и хорошо. Я лежал ничком на холодном полу и больше ничего не чувствовал.

А потом вдруг дом обрушился на меня. Причем я почему-то видел со стороны, как осели стены, поехала крыша, и меня засыпало бетонной крошкой и известкой. Куда подевались остальные, я не знал. А дом все рушился и рушился. Внезапно я понял, что это уже не бывшее «Заречье», это деревянные стены вирровского поместья валятся на меня. Тяжелые сосновые бревна, каждое из которых способно запросто переломать хребет. За поместьем стала падать и моя бывшая школа. Городской мост плавно съехал с опорных столбов и накрыл все это, точно крышка гроба.

Я лежал под целым рухнувшим городом.

Очень тяжело было, знаете, под целым-то городом.

И никто не собирался меня откапывать.

========== Часть 1, глава 10 “О грибницах и оборванных песнях” ==========

Пламя выжгло мне глаза, превратило в хлам мои легкие. Камни перебили ноги и руки. Зачем, ну зачем мне не дали дальше спокойно лежать под рухнувшим городом?

Там было тихо и спокойно. И ничуть не больно. Никак.

А теперь я лежу, и на моем лице горит костер, превращая его в кипящее месиво.

Чьи-то прохладные руки стирают огонь с меня. Стирают так, что не остается ничего. А потом меня накрывают пеленой, сотканной из чистого эфира. Она напоминает сияющее утреннее небо. Где-то в горах. Становится очень легко. Так гораздо лучше, чем лежать под целым городом.

Меня носит по кругу и ввысь, я не сопротивляюсь. Это только умиротворяет. И нет никаких тревожных мыслей. Мне не страшно, нисколько. Я не знаю, что произошло, но мне абсолютно все равно. В жизни не ощущал такой безмятежности.

− Ну, это ненадолго, − произнёс вдруг чей-то голос.

− Что ненадолго? − спросил я.

− Наркоз.

Наркоз… Значит, я все-таки остался жив? После того, как на меня упал целый город, и я заживо горел в огне? У кого только хватило ума спасать настолько безнадежного?

− Ну, − возразил голос, хотя я промолчал, − Во-первых, все не так плохо. Никакой город не падал, просто у кого-то богатая фантазия. А во-вторых, у них и так проблемы… Однажды они уже погорячились.

− Ты про Ржавого?

− Именно. Нехорошо убивать безоружную молодежь, даже ту, которая встает у них на пути. Даже того, кто выглядит как бывший уголовник. Тогда они еле-еле отмылись. Так что можешь быть спокоен, Эстервия. Они уж позаботятся о тебе. Чтобы ты ни в коем случае не откинулся. И как можно скорее встал на ноги. Чтобы было кого судить.

− Судить?

− В этом городе очень суровые законы. Особенно относительно маргиналов, которые привязывают себя к деревьям, закрываются в зданиях под снос и поднимают таких же маргиналов на восстание…

− Но я не…

− Конечно, − невидимый мой собеседник усмехнулся. − Ты скажешь «извините, в меня просто вселился один несчастный мертвый парень, я тут ни при чем», и тебя отпустят на все четыре стороны.

− Кто ты? − мне определенно был знаком этот голос. − И… Что на самом деле произошло?

− В тебя вселился один несчастный мертвый парень. Но я не буду выступать твоим адвокатом. И ты уже много раз видел меня, Эстервия. Но лучше я не буду напоминать тебе, когда и где. После наших встреч ты каждый раз умудряешься выкинуть очередную глупость. В этот раз ты превзошел сам себя.

− Но я не…

− Конечно, ты не виноват. Просто ноги сами ведут тебя туда, где неприятности… И над твоей головой светятся огромные буквы: «проблема», нет, вот прямо «ПРОБЛЕМА». А ты не виноват, просто таким уж уродился…

Я уже не понимал, говорит он всерьез, или же это сарказм. А голос-то я наконец узнал. Тот самый зеленоглазый. Воплощение моего безумия. Только я уже не боялся его. Верно, слишком устал, чтобы бояться. Пошло оно все… Суждено мне сойти с ума, значит, ничего не поделаешь. Придется мне сесть в тюрьму или в психушку, значит, пусть сажают.

− Как ты мне нравишься, когда ты коматозник, Эстервия… − все еще невидимый Зеленоглазый рассмеялся. − Сама покорность… Никаких попыток вновь сделать все неправильно. Впрочем, здесь все такие… Но через скоро ты очнешься и продолжишь свой бег по граблям и битому стеклу. С удвоенной энергией.

− И так будет… всегда?

− Пока не придешь туда, куда нужно. Пока не встретишь своих. Хотя… Ты все равно будешь той еще ПРОБЛЕМОЙ.

— Значит, все безнадежно?

− Что значит «безнадежно», Эстервия? Это твоя жизнь, какая она есть. С граблями, тупиками, с людьми, желающими разбить тебе лицо, с людьми,просто желающими тебя… С песнями, вином и бесконечной дорогой. И нет ничего безнадежного, пока ты продолжаешь идти своей дорогой. Для тебя нет. А вот для кого-то все действительно закончилось. Подумай об этом на досуге.

И я проснулся. Глаза нестерпимо щипало, лицо горело, казалось, будто его протащили по щебню. Дышать по-прежнему тяжело. Невыносимо яркий белый свет − зачем-то в больницах всегда вешают такие светильники. Я пошевелил сначала одной рукой, потом другой, затем ногами. Мне паршиво, но я действительно был цел и невредим. Никакие здания не обрушивались на меня.

Радости, впрочем, я никакой не испытывал. Это все ожидаемо. И… что там моя галлюцинация говорила про суд и арест?

По-хорошему надо делать ноги. Как можно скорее. Пробую сесть на койке. Тут же заваливаюсь назад. Вроде ничего не болит, но как же паршиво… Тело точно разваренная макаронина. Насколько мне известно, эффект от слезоточивого газа не такой. Хоть я и надышался этой гадости основательно. Палата хорошо проветривается, а я здесь явно не меньше, чем сутки. Потому что остановили нашу маленькую революцию уже под вечер, а сейчас сквозь больничную штору пробирается закатный алый луч. Если я не задохнулся, значит, жить буду. И лучше, если на свободе.

С этими мыслями я вновь предпринял попытку подняться. Уперся локтями о подушку, спустил ноги на пол и попробовал принять вертикальное положение. Шатало меня ужасно, колени подгибались. Да в чем дело-то? Я разозлился сам на себя, изо всей силы подтянулся, ухватившись за металлическую спинку, сделал резкий рывок и…

Свалился на пол. А койка поехала в сторону − очевидно, ее забыли правильно поставить на тормоз, и с грохотом въехала в стеклянный шкафчик. Стекло выдержало, но все же потрескалось.

И, конечно, палата тут же заполнилась людьми. Меня подняли, вновь уложили на кровать. Я пытался сопротивляться, но куда там. Хотелось завыть от бессилия. Чьи-то руки продолжали удерживать меня. Когда в поле зрения вдруг появился шприц, я принялся отбиваться с удвоенной силой. Ненавижу шприцы. Не из-за боли, ведь это всего лишь секундный укол. Но ощущение тонкой иголки, протыкающей кожу, невыносимо. И почему-то каждый раз нападает иррациональный страх. Что это не лекарство, а смертельная инъекция. Или еще что похуже. Что-то, от чего я взбешусь, выцарапаю себе глаза, перегрызу горло медсестре и сигану из окна вниз головой. Кажется, я почти умолял оставить меня в покое. Но игла все равно вошла в мою вену. И я вновь почувствовал, что уплываю.

На этот раз здесь было тихо. Вокруг ничего, кроме белого тумана. В который я тут же начал проваливаться, поэтому пришлось сдвинуться с места. Но, по крайней мере, я мог стоять на ногах. И никакой тошнотворной паники, которая то и дело подкатывала к горлу. Тут было спокойно, только очень грустно. Не было видно ни конца, ни края этому туману. И я все шел, шел вперед. Где-то сомневаясь, не нужно ли мне повернуть в обратную сторону? Вдруг зайду слишком далеко в этих чертогах подсознания? Или же здесь шаги ничего не значат? Или наоборот?

Мне даже захотелось вновь увидеть или услышать Зеленоглазого. Как-то очень одиноко оказалось в этом тумане. Теперь я бы не стал от него убегать. Подумаешь, я спятил. Хорошо ведь поговорить с кем-нибудь. Пусть даже с тем, кого породило мое воспаленное сознание. Лучше, конечно, с кем-то реальным. Кто поймет. От кого не захочется сбежать, как только рассвет прогонит последние тени. На рассвете лучше всего возвращаться, а не уходить. Не помню, где это я слышал. Ночь хороша для новой дороги, а утро для возвращения.

Мне бы очень хотелось куда-то вернуться. Туда, где меня бы ждали. Не знаю, кто бы были эти они… Но очень ясно представилось, как я бы вышел к ним из серого утра, когда трава покрыта легкой изморозью, а они бы позвали меня в дом. Мне бы предложили кружку с чем-то горячим, прямо с порога. И с каждым глотком бы возвращалась жизнь, несмотря на смертельную усталость. И вокруг бы говорили, говорили, а мне хотелось бы слушать, хотя сон уже наваливался на веки тяжелыми гирями.

А потом я бы так и задремал под эти голоса, периодически просыпаясь, пытаясь поучаствовать в разговоре. И в итоге заснул бы окончательно, зная, что больше не нужно никуда бежать. И никто не потревожит меня. Но стоит протянуть руку, и я найду чью-то теплую ладонь. Я засну с мыслью, что все это надолго, если не навсегда. Кто бы ни придумал эту примету про возвращение на рассвете, он знал, что говорил. Я очень, очень хочу вернуться, вот только не знаю, куда. Заснуть на рассвете и проснуться к новой жизни.

Интересно, можно ли это считать новыми жизненными планами? Такие вот размытые мечты о чем-то абстрактном? Но откуда-то я знал, что так будет, если я поступлю правильно, если приду туда, куда нужно.

А потом я вдруг увидел Ржавого. Он стоял, обняв себя за плечи, носком ботинка пытаясь разогнать клубящийся туман, как видно, безуспешно.

Как же я злился на него вчера поначалу за использование моего тела, моего голоса! А потом как-то смирился.

Теперь же я был рад его видеть. Даже не зная, реален ли он, или это очередное порождение моего подсознания.

Он поднял голову, улыбнулся, как всегда, печально. Почему-то я знал, что он всегда так улыбался. Как-то обреченно. Будто предвидя свое будущее.

− Теперь я закончил свой концерт. Тогда они не дали мне закончить. Спасибо, брат.

− Но клуб разрушен, − возразил я. Мне никто не рассказывал об этом, но это было очевидно. Нашу развеселую тусовку разогнали, и здание сровняли с землей.

— Это как оставленная в земле грибница, брат… Снеси шляпку, а потом весь лес заполнится новыми грибами.

− Но… Это вовсе не так. Грибы не…

Ржавый улыбнулся, все так же грустно, но вместе с тем абсолютно безмятежно.

− Знаю, брат, знаю. А вот оборванную песню нельзя оставлять просто так. Этот разрыв потом висит в космосе целую вечность. Нельзя этого допускать, брат. Но, думаю, ты и сам знаешь.

Я осторожно кивнул. Смущало меня даже не то, что он говорил, а что вообще был так разговорчив. Что называл меня братом. Вчера мне казалось, что Ржавый довольно молчалив, предпочитает ограничиваться отдельными словами или фразами.

Мне хотелось спросить его, почему он выбрал именно меня, именно мое тело. Делал ли он так раньше, пытался ли делать? Ведь у него было столько поклонников, разве не нашелся среди них кто-то поголосистее и посговорчивее? Но нужные слова не находились. И вообще, странно это было для меня − искать какую-то логику в поступках давно умершего музыканта. То есть признать существование потустороннего мира, субреальности, как угодно. Признать и попытаться понять.

А раньше я отмахивался обеими руками, считая, что это первые признаки фамильного безумия. Ведь с самого детства я видел столько… И не только видел, но и делал самолично. Что же, пора признать существование «не здесь». И то, что со мной что-то не так. «Не здесь» и «не так», прекрасные определения! Но других у меня нет. Конечно, все еще остается шанс, что крыша у меня всю жизнь подтекала и наконец обрушилась, но я решил сбросить этот вариант со счетов. Куда интереснее было спросить Ржавого о… Да обо всем. Но я по-прежнему не мог сформулировать ни одного вопроса.

− Э нет, брат, − вдруг произнес он, хотя я все еще молчал. − Не мог ни один из тех славных ребят помочь мне, никак нет. Ты один такой, впервые за много лет. Я нечасто встречал наших… Нас вообще мало, брат, знаешь. Очень мало.

− Нас — это кого? − удивленно переспросил я. − Бинарных, что ли?

Ржавый усмехнулся и неожиданно положил мне руку в аккурат на солнечное сплетение. Прикосновение было почти неощутимо, я почувствовал лишь легкий разряд тока и теплоту. Которая затем усилилась, окутала все мое тело, и внезапно я почувствовал себя живым и цельным. Даже находясь здесь, в бессознанке. Внезапно мне захотелось броситься к нему и сжать его руками изо всех сил. Я искал это ощущение, искал всю жизнь. Искал, не оставаясь один по ночам, пытаясь раствориться то в одном, то в другом человеке. Но это не было очередным желанием моего дурацкого тела, совсем нет.

− Твоя песня, та, которая про души, − наконец, до меня начало доходить. — Это было про тебя! Та толпа, она так тянулась к тебе.

− Да, брат. Мы всегда светим им, как маяки в непроглядной ночи… И они как корабли мчатся к нам, мчатся наперегонки, обгоняя друга. И бьются о скалы на пути к нам, сталкиваются друг с другом и идут на дно. Тонут, продолжая протягивать руку к свету.

− Вообще-то, маяки светят кораблям, чтобы они не…

− Неважно, брат, неважно. − Лысый философ пожал плечами. − Главное, суть ты ухватил.

Почему-то от очередного его неверного сравнения хотелось зарыться лицом в землю. От безысходности. От несправедливости мира. Вот жил же человек, сочинял песни свои странненькие, но красивые. И люди слетались к нему, как яхты к огню, и были счастливы как грибы в своем лесу, тьфу… А потом его застрелили из-за какой-то паршивой пивной банки. А если бы этого не случилось, он бы прославился, стал знаменитым, а потом у него начался бы творческий кризис, и безумные фанаты рвали бы его на части, и в итоге он бы сторчался от отчаяния и одиночества, уж я-то эту породу знаю.

А он еще и говорит, что и я его роду-племени, и в глубине души я знаю, что это правда, ведь я как магнит, притягивающий разного рода отморозков, желающих либо трахнуть меня, либо избить, либо и то, и другое. А хороших людей, что я встречаю на пути, я неизбежно делаю несчастными, ведь им так жаль меня, а я ненавижу жалость, но все равно вызываю ее, и они невольно привязываются ко мне, как ко всякому, кого спасают. Потому что таковы они, хорошие люди. А я не могу ничего дать им в ответ. И неизбежно сбегаю, как только могу.

Я почти полюбил и Шу и Уле за время, проведенное в этом городе. Но я понимал, что настанет время и я сбегу и от них. И буду ненавидеть себя за это. Потому что они тоже хорошие люди. А мне лучше держаться подонков.

Ржавый убрал руку с моей груди и переложил на плечо, стиснув его. На этот раз прикосновение было вполне ощутимым.

− Нет, брат, − сказал он. − Не нужно. А то ты возьмешь и решишь остаться тут. Нельзя так, брат. Нельзя доводить себя…

− А не все ли равно? − я забыл удивиться чтению мыслей. Впрочем, мне часто говорили, что я думаю слишком громко. − Я заколебался. Охренеть как заколебался бежать от того, что все равно прикончит меня, рано или поздно.

− Тебя прикончит жизнь, как и всех. Когда придет время. Но не оставляй мир с оборванными песнями. Так нельзя, брат. Нельзя, понимаешь? − Ржавый наклонился, заглядывая мне в лицо. Он выше меня больше чем на голову, так что ему пришлось сильно нагнуться, и каждое его слово внушительно, весомо. Если не вдумываться, конечно.

− Мои песни еще не написаны, − возразил я, но уже без былой уверенности. Темные глаза его были как космос, что всматривается в тебя. Сложно противостоять. Сложно не верить. И когда он говорит, что не написанные песни еще хуже оборванных, я опять знаю, что он абсолютно прав. А еще, что совсем скоро нам придется расставаться. Мне не хотелось этого. Было страшно оставаться одному в этом тумане. И еще страшнее просыпаться от забвения.

Крепко обхватываю его за талию, прижимаюсь лицом к его груди. Буквально на мгновение чувствую его ауру. Пресловутую душу снаружи. А еще через секунду уже открываю глаза в больнице, к лицу прижата мокрая насквозь подушка. Чья-то рука успокаивающе гладит по плечу. Очередной хороший человек, которому жаль вот это вот припадочное нелепое создание. Все как обычно. Но я уже давно не позволял себе так расклеиваться. Хватит, соберись-ка, Эсси. Тебе нужно подкопить сил для побега.

Отворачиваюсь к стене, игнорирую все вопросы от неизвестного лица в белом халате. Быстрыми движениями вытираю глаза. Дышу глубоко и велю треклятому моему организму начать поскорее восстанавливаться. Клянусь больше никогда так не раскисать. Ради законченных песен, которые еще даже не придуманы мной. Раз уж ради себя самого не раскисать не получалось. Ради дома, того, который я смогу назвать своим. Того, где мне захочется остаться. Закрываю глаза и делаю вид, что вновь отключился.

Из обрывистых диалогов понимаю, что умудрился подхватить еще и пневмонию. Не прошло даром сидение в неотапливаемом подвале. Очень хотелось узнать что-то об Улле и Шу, но вскоре все голоса смолкли, а свет приглушили − то был отбой.

Я лежал, глядя в стену. Пытался строить планы. Как-то все стремно. Еще не хватало, чтобы до Вирр докатилась эта история. Или пусть? Милая родня будет в бешенстве. С них станется настаивать на том, чтобы меня усыпили.

− Как это, вы так не делаете? Послушайте, но можно же договориться! − сказала бы мать. − Он же просто опасен для общества!

Вот, отлично. Мысли о возлюбленном семействе очень бодрят. Прямо сразу хочется жить, прямо-таки ЖИТЬ с удвоенной силой.

В приглушенном свете я видел свою руку со ссадинами на ней. Они были совсем свежие, но под корочкой уже где-то проступила новая розовая кожа. И в этом тоже было что-то жизнеутверждающее. Прямо как в одуванчике, лихо пробившем асфальт.

========== Часть 1, глава 11 “Демон-пришелец из космоса” ==========

Я лежал и наблюдал очередную битву медицины с органами правопорядка. Так продолжалось уже не первый день. Первым казалось, что допрашивать меня еще рано. Я старался тщательно укреплять их веру в свою беспомощность, и выглядеть как можно более ущербно. Печально рисовать ложкой дорожки в больничном пюре из неизвестного науке продукта, а потом обессилено откидываться на койке. Хотя еще немного и я бы не выдержал и сожрал бы эту пакость вместе с тарелкой. От отравления я почти оправился, осталась лишь легкая красноглазость. А вот воспаление легких еще присутствовало, вкупе со слабостью.

Медицина, в лице милой докторши, той самой, которой я показывался по приезде сюда, отстаивала мое право на покой. Правопорядок, представленный регулярно меняющимися хмурыми лицами в форме, напротив, считал, что мне уже пора занять место в другом казенном учреждении. И я пока тянул время, пользуясь сочувствием и служебным долгом первой, но знал, что это ненадолго.

Глупо, конечно, получилось. Из обрывков информации, что проникали в мою закрытую палату, я понял, что на меня повесили все. Когда полиция применила слезоточивый газ, почти все разбежались. Слишком были сильны воспоминания о том, что случилось лет семь назад. В том числе и те, у кого были обнаружены бутылки с зажигательной смесью и другие вредоносные вещи. Под шумок удалось схватить только нескольких напуганных подростков, которые ничего внятного не смогли рассказать.

А я остался лежать за чертовой решеткой. Поэтому и получился крайним. И личность моя, пусть и с некоторой задержкой, но все-таки тоже была установлена − ведь я уже обращался в эту больницу. Расклад был так себе. Были разговоры и о том, что за нашим небольшим собранием скрывалась тщательно спланированная акция, в ходе которой планировались массовые беспорядки и чуть ли не государственный переворот. Почему ради государственного переворота я заперся в подвале где-то на задворках города, очевидно, никого не интересовало. Как и то, что народ хотел спасти бывший клуб, и ничего больше.

Вся эта ситуация вызывала нервный смех и ничего больше. Я пытался растормошить сам себя, вернее, моя разумная часть пыталась. Именно она заставляла меня изображать немого в тот краткий период, когда выясняли мое имя. Именно она вопила «ты сгниешь в тюрьме, и никакого тебе Дома, никаких душ снаружи!». А мне… Не то что было все равно, нет, хотелось на свободу, хотелось отправиться дальше, но тело − точно кандалы, мозги − будто взболтанные ложечкой, и чувство усталости не проходило, хотя я только и делал, что спал.

Когда в палате чуть приглушался свет, этим ознаменовывая наступление ночи и отбоя, я закрывал глаза и требовал от самого себя хоть что-то сделать. Уговаривая и угрожая по очереди. Что угодно. Снова попытаться сбежать. Главное что-то большее, чем просто изображать амебу перед врачами. Но затылок и на следующий день тяжело утопал в подушке. Кажется, дело в лекарствах. Весь сгиб руки исколот, как у торчка. И все перед глазами расплывается.

Никакой мистики больше со мной не происходило, и, как ни странно, но мне не хватало ее. Разбавить больничный быт этими красочными видениями. Или вновь поговорить с Ржавым. Или даже с Зеленоглазым. С кем угодно, кроме больничного персонала.

Однажды мое желание почти исполнилось.

Меня вели на рентген. Коридор казался бесконечным, он петлял и змеился расширяясь вдали, нарушая законы перспективы. Но в конце я четко увидел ее. Черная челка, падающая на глаза, черный свитер, джинсы, только белая повязка на руке выделялась.

Я резко остановился, и как мне казалось, громко окликнул ее. А на деле просто стоял столбом и смотрел, даже когда она бросилась ко мне, отпихивая больничный персонал. Все это дошло до меня с задержкой, мысли сильно опережали реальность.

Все воспринималось как во сне. Или будто под водой.

Ее попытались оттащить. Но она все равно прорвалась ко мне.

− Что с тобой? «Что они с тобой сделали?»

− Улле… — это все на что меня хватило. И потом молча уткнуться ей куда-то в живот, потому что ноги меня не держали.

Она что-то говорила про перевязку, и что ей чудом удалось прорваться на этот этаж. А потом ее все же увели. А реальность по-прежнему расплывалась точно вода.

Ночью мне мерещились что-то скандирующие голоса. Кажется, под окнами моей палаты.

Кажется, последнее, что прошептала Улле, прежде чем ее оттащили было «мы этого так не оставим».

Кажется.

Но голоса что-то скандировали каждый день. То громче, то тише. И точно, все это происходило снаружи! Я мог различить ни слова. Но этот неразборчивый гул из голосов как-то успокаивал.

Однажды меня пришел навестить и Шу.

Видок у него был сильно потрепанный и держался он крайне неуверенно.

− Пять минут, не больше, − отчеканила дежурная сестра. Дверь захлопнулась, и мы остались вдвоем. И защелкали секунды, одна за другой, а Шу все молчал. Пытался сформулировать фразу, вопрос, но не знал с чего начать. Небось выбирал между вежливым «ну как ты?» и куда более искренним «какого хрена?».

− Я сам ничего не понимаю, правда, − наконец не выдержал я. − Рад бы тебе ответить, но нечего.

Шу округлил глаза.

− Ты очень громко думаешь, приятель…

− А… − Шу успокаивается, поняв, что сейчас никакой мистики вроде чтения мыслей и чревовещания не будет. − Ну это, ладно… Значит, не знаешь, да? Правда, не знаешь?

Я пожал плечами. Спросил, что именно, по его мнению, я должен знать. Любопытно, как все-таки наш перформанс с Ржавым воспринимался со стороны.

Шу вновь долго ломался, перед тем как смущенно произнести «говорят, в тебя вселился тот мертвый чувак». Нервно усмехнулся, сам понимая, как нелепо это. Я тоже хмыкнул, надеясь перевести этот разговор в шутку. Не то, что я по-прежнему был готов открещиваться от всего странного, что происходило со мной. И нет, я вовсе не боялся, что Шу начнет звать санитаров, если я признаю, что так оно все и было. Мало ли у кого какие причуды. Но говорить об этом вот так в открытую − неправильно. Непонятно откуда, но я это знал. Чувствовал, что правильнее от этой темы уходить.

Шу вроде бы тоже понимал. Я видел, как борется в нем желание забить, чтобы опять все стало ясно и понятно, и желание все-таки докопаться до истины.

− Я же тоже там был… И это был не ты, − неуверенно произнес он. − Голос был не твой. Ну, похож на твой, но не твой…

− Слушай, я правда, без понятия что это было! − Я резко сел на кровати. − Неужели он не понимает, что не стоит обсуждать это, иначе… Не знаю, что произойдет, но не стоит.

Моему приятелю явно тоже хочется свернуть с этой темы, но он почему-то упрямо мотает головой.

− Я был не в себе, − Я начал придумывать на ходу. − Может это, магнитные бури… Мы с Улле еще и нажрались как надо, ну я переугорел, бывает…

Шу нахмурился, что-то вспоминая.

− А тогда, с этими гопниками? Вот это-то что было?

Я вскипел, неожиданно для самого себя:

− Хочешь сказать и это типа был не я? Мы это обсуждали! Я психанул, я не рассчитал силы! Если у тебя была бабская рожа, и каждая бухая тварь пыталась бы тебя облапать… Если бы тебя недавно попробовали трахнуть два отморозка, я бы посмотрел, как ты… Я бы посмотрел, как бы ты спокойно на все реагировал!

Черт. Черт. Кажется, мой звонкий голос прогремел на всю больничку.

Шу смотрел ошарашено, не ожидал бедняга таких откровений. Потянулся похлопать меня по руке, будто старая тетушка, но я отодвигаюсь. Если он меня сейчас начнет жалеть, я расклеюсь, и это будет полное позорище.

− Чел… Я не хотел… И я, понимаю, точнее, не понимаю, но представляю, чего ты так психанул, и я не знал, правда не знал, чувак… Ты извини это… Я вообще о другом говорил…

Я сидел, отвернувшись от него, смотрел в стену, глубоко дыша, пережидая, когда волна эмоций схлынет. Это очень непросто. Больше всего мне хотелось продолжить орать, вывалить на несчастного Шу всю свою несчастную жизнь, а потом швырнуть в набежавших санитаров тумбочкой, и да, я был уверен сил у меня на это хватит, но нет, нельзя, нельзя даже думать об этом…

Шу вдруг резко встал и забрал у меня пластиковую больничную кружку, которую я успел раздавить в руке, и даже не заметил этого.

− Так. Спокойно. − Сказал он, выставив ладони вперед, будто защищаясь. − Ты… Ты имеешь право быть каким угодно поехавшим, но… Тогда в подвале, это был не ты чувак, и это точно! А перед тем, как врезать тому ублюдку ты блин почти летал, и я молчу уже о том, что творилось с погодой и с твоим голосом…

Дверь распахнулась, и Шу попросили на выход, очень настойчиво так попросили. Он ушел, так ничего и не поняв.

А я орал ему вслед, уже потеряв всякую связь с головой:

Ну хорошо, уговорил! Я − долбаный демон-пришелец из космоса! Я − оборотень призывающий дождь! Я летаю по воздуху и говорю с мертвецами! Ты доволен?!

Занавес.

На следующий день меня перевели в другое отделение. И предсказуемо усилили контроль. Пришел «пообщаться» очередной человек в форме. Я что-то мямлил невпопад и расфокусировано пялился сквозь дознавателя, но это его не убедило, скорее, наоборот, разозлило. Чтобы не ухудшать свое и без того шаткое положение, я стал вслушиваться в его вопросы.

И похолодел.

Потому что лицо в форме более не интересовали подражатели «популярному исполнителю», как и не интересовало «препятствие выполнению плановых работ» и прочее. А интересовал его некий грузовик, что попал в аварию на трассе м−16.

− Отвечайте на вопрос, − повторило лицо в форме. Должно быть, мое молчание затянулось.

А я не мог выдавить ни слова, и я не слышал никакого вопроса, лишь только слышал, как бешено стучит сердце, чувствую, как выступает холодный пот, пульсируют виски…

− Повторите, пожалуйста… — это все на что меня хватает.

Вопрос был сформулирован таким сложным канцеляристским языком, что даже в нормальном состоянии сложно уловить суть. Но среди этого нагромождения дат, цифр, имен и прочего я все же понял главное.

Что в той самой машине, вернее, в том, что от нее осталось, были обнаружены следы моего пребывания. Волосы, частицы кожи под ногтями у жертв аварии… Что-то еще. Но я уже недослушал.

«Скорее! Спасаться!» − мозг посылал сигналы, подсвеченные красным мигающим светом. Тело напряглось, готовое, при необходимости подорваться и бежать, снося все преграды.

И другой я тоже был здесь, тут как тут.

− «Еще одна авария. Еще один взрыв, − сказал он. — это легко».

Голова вот-вот расколется. Пульсирование висков усилилось, хотелось вскочить и сорвать с себя одежду, сбросить кожу. Чтобы выпустить наружу это… Что-то искрящее молниями, что-то, что уничтожит, выжжет огнем, все, всех кто мне мешает.

Это просто. Это так просто сделать сейчас.

Я уже делал это, раньше. Дважды. И могу сделать снова, вот только…

Нет, нет! Я никогда, ни за что не сделаю это снова!

Я сполз на пол, дергая на себе больничную рубашку, обхватил себя руками, в глазах потемнело, сердце будто пронзило иглой.

Потом был легкий разряд тока и все пропало. Я успел заметить, как полицейский отбежал назад к двери. Живой и невредимый, значит, я смог удержаться. Смог! Но верно, это последнее, что я сделал на этой планете. Демон-пришелец из космоса отправляется домой, ха! Кем бы он там ни был на самом деле.

Стены больницы закачались и наконец накрыли меня под собой, одна за другой, будто рухнул карточный домик. А за больницей по уже знакомой схеме начал падать весь город, я ничего не видел, просто знал, вот сейчас рухнул морг-тире-клуб-тире-хостел (неужели его все еще не снесли?), затем мэрия, а теперь мост.

Какое все тяжелое. Какой тяжелый город.

На этот раз, наверное, никто не откопает.

========== Часть 1, глава 12 “Человеком быть вообще паршиво” ==========

В этой истории, вероятно, было слишком много вне телесных путешествий и прочего туманного и непонятного. Просто я и сам узнал, что к чему лишь к самому финалу.

А пока после очередного массового крушения я лежал и ждал непонятно чего. Я уже понимал, что рухнувший город − всего лишь фантом, бред моего воспаленного воображения. Но теперь я не был уверен, что жив. Мне стоило огромных усилий сдержаться, не выпустить на волю того, другого себя. Два раза я не смог этого сделать, и откат был просто ужасен. Почему же сейчас, когда у меня получилось, все еще хуже? Есть ли объяснение этой силе? Кто-то сможет объяснить мне это? Могу ли я хоть как-то управлять ей? Могу ли я жить с ней среди других людей или мне так и придется сбегать всю жизнь?

И откопает ли меня кто-нибудь на этот раз? Я попробовал сделать это самостоятельно, но груда камня и бетона лежала неподвижно, сильно давя на грудную клетку. Тогда я попытался позвать на помощь, но не мог издать ни звука.

Но помощь все же явилась. С лопатами. В прямом смысле, я услышал, как кто-то далеко наверху характерно лязгает металлом о камень.

И только мне подумалось, что лопатами здесь делу не поможешь, как бетонные стены преобразились в гору песка, который засыпал меня с головой, однако был куда легче и совершенно не мешал дышать. И я лежал, пока меня разгребали и слушал самый странный диалог в моей жизни. Странный, потому что я не понимал ни слова.

— Это вообще-то, территория Кэйанга, − один голос, размеренный, спокойный.

− Кэйанг. Этим все сказано. − Второй голос, почти такой же, но в нем все же чувствовались нотки раздражения.

− Он нас слышит, это ничего?

− Нет, ничего. Решит, что приснилось и забудет.

− А это не опасно? Не хотелось бы повторения ситуации со Сьюмом…

− Нет. Это не эуктор, а просто стихийный. К тому же он уже, видишь? Пустой напрочь. Через пару лет можно проверить, но это уже пусть Кэйанг занимается. Не можем же мы все делать за него.

− Он уже провел инициацию?

− Нет. Но парень сделал это раньше, сам.

− Без проводника? Как можно было допустить? Нет, все же следует поднять вопрос о компетентности…

− Да нет, наш горе-проводник здесь ни при чем. Многовато в этом мире странников для первого уровня. А тот регион вообще был безнадзорный. Нулевые показатели за столько времени и вдруг! Случайно нашли.

− Вообще-то, был один случай. В девятьсот тринадцатом.

− Видишь ли, единичный случай не считается поводом для нашего внимания. Так как являются исключениями, аномалиями. Которые не имеют свойства частить.

− Как видишь, повторы случаются.

− Случаются. В любой системе бывают сбои.

Лопаты заскребли ближе, и собеседники смолкли. Мне хотелось задать им пару вопросов, но язык точно прилип к небу. Вероятно, так и было задумано. Я с нетерпением ждал, когда меня совсем откопают, и я смогу взглянуть на них, но как только перед глазами начало проясняться, вновь вернулась боль и тяжесть в груди, и я опять начал куда-то уплывать.

А перед тем, как окончательно очнуться, я услышал:

− Тяжко, наверное, быть странником на первом уровне. Особенно если вообще не в курсе.

− На втором тоже, как повезет. Не бери в голову, быть человеком вообще очень паршиво.

И я никак не мог поспорить с этим убеждением.

Любопытно, что когда я очнулся, я и впрямь посчитал этот диалог сном. Сном настолько туманным, что я напрочь забыл о нем. До определенных событий. Хотя, слушая этот разговор, я понимал, что речь идет обо мне. И о ком-то со странным именем, который, кажется, должен был за мной присматривать. За мной и такими же, как я.

Но я очнулся и быстро забыл обо всем. И не только. Почему-то все что произошло со мной в больнице и чуть ранее в хостеле, как-то сгладилось в голове, отошло на второй план. Воспоминания стали разрозненными и размытыми, будто кто-то их подчистил.

Я вновь остался жив. Врачи говорили, что у меня случилось нечто похожее на сердечный приступ, после которого несколько суток я пробыл без сознания. Навел панику в больничке. Очень невыгодно было им меня угробить. Следователь, который беседовал со мной, сказал, что у меня вдруг резко пошла кровь из носа, я вскочил и начал метаться по палате, держась за грудь, а потом свалился на пол. Меня проверяли, но не нашли абсолютно ничего, и теперь каждый белый халат считал своим долгом нервно пошутить про «какие ваши годы». Дескать, рановато, в двадцать лет приступами страдать. Формально я был абсолютно здоров, за исключением пневмонии, которая тоже уже пошла на убыль.

Та женщина-врач, к которой я обращался после аварии, приходила ко мне в палату, чтобы обсудить ситуацию со следователем. Хорошо, что у меня хватило ума молчать и слушать. Ведь никто и не собирался предъявлять мне никаких обвинений! И вообще зря так распсиховался. Это я-то знал, что сделал, но никому и в голову не пришло, что какой-то хиляга вроде меня может взять и перевернуть здоровенную фуру. Просто нужны были кое-какие показания. Я честно подтвердил, что да, в машине был, попытка нападения и изнасилования была, как вырвался, как сбежал, не помню, находился в невменяемом состоянии, да, оба преступника находились в состоянии алкогольного опьянения, да, все равно сел к ним в машину, да, мозгов нет совсем, все абсолютно верно.

Я заставил себя поверить в эту версию. Будто и впрямь я чудом спасся, а эти отморозки сами по пьяной лавочке разбились на дороге. И очень надеялся, что не сделаю ничего такого снова.

Оставалось только дело Ржавого. У полиции еще были ко мне вопросы. Но градус давления был несколько снижен. Не нужен был городу еще один мученик. А молодежь с плакатами каждый день маячила у больницы. Так странно. Но у меня было много времени ознакомиться с информацией, почитать статьи из журналов, распечатки статей про Ржавого и его творчество, про клуб, про все. Парень очень много значил для этого города. Информацией снабжала меня Улле, которая теперь могла свободно приходить абсолютно свободно. И именно она теперь руководила всеми пикетами акциями и прочим.

Уже ничто в ней не напоминало Госпожу Безысходность. И это-то было хорошо, но с каждым днем я ощущал, как она все больше привязывается ко мне. И притом сама не может понять, ко мне ли, или к реинкарнации Ржавого, которой она похоже теперь меня считала. Лысый философ, теперь ушел, окончательно и безвозвратно, и более ничем не напоминал о себе, но Улле этого словно не замечала. Приносила стопки материала, будто ожидая, что я в один прекрасный день вскочу и воскликну драматично «Я ВСПОМНИЛ!» Притом что, зуб даю, Ржавый бы никогда так не сделал, даже если и впрямь воскрес.

Через несколько дней меня отпустили под подписку о невыезде. Выздоравливать и ждать суда. Хотя, как заверила меня доктор, максимум, что мне теперь может грозить это административка. Я клятвенно обещал ей больше не устраивать никаких протестов, не драться с асоциальными элементами и не ездить автостопом.

Забирали меня Шу и Улле, и первый поначалу явно испытывал какую-то неловкость, и разговаривал преувеличенно позитивно. Будто я неизлечимо болен и скончаюсь в ближайшие сутки. А может, ему тоже наплели про реинкарнации и прочую чушь. Но к счастью, это у него быстро сошло на нет.

Мы пока обретались у Улле. Небольшая комнатка в общежитии, за стеной сосед безуспешно разучивал один и тот же перебор на гитаре, раз за разом, с утра до вечера. А другой сосед таким уже усердием лупил по установке. По вечерам мы собирались на общей кухне. Сосед-гитарист щедро поил всех пивом, сосед-барабанщик все спорил с Шу о каких-то концептах. Потом все просили меня исполнить какую-нибудь песню Ржавого, ужасно расстраивались, когда я чего-то не знал, и приходили в восторг, когда я все же пел. Хотя звучит совершенно непохоже. Так и наступало утро, а мы все сидели, раскачивались и вдохновенно завывали о «мелодиях космических пространств», «душах снаружи» и прочем.

И… мне было хорошо, правда. Они все − отличные ребята. Но я знал, что, когда настанет время, я все равно уеду отсюда. Опять. Я спрашивал себя, почему, и не находил ответов. Это грустно, потому мне правда хотелось остаться. Но каким-то шестым чувством, я понимал, что это лишь остановка в пути. Что все эти люди − часть какого-то уютного, теплого, тесного мира, микрокосмоса, если угодно, а я в нем − всего лишь гость. Мне нужно найти свой собственный мир. Если есть такой, конечно.

Но для начала, надо было закончить одно дело. Как там говорил Ржавый? «Нельзя оставлять оборванные песни висеть в воздухе». Иначе случится что-то нехорошее в космосе, как-то так.

========== Часть 1, глава 13 “Метель и кладбище” ==========

Утром я встал очень рано. Еще даже не рассвело. За окном сильно мело. И это

хорошо, в такой снегопад все спят крепко, уж не знаю, почему погода так

действует на людей. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то проснулся и стал

задавать вопросы. Или вообще решил, что я сбегаю. Нет, не на этот раз. У меня

было запланировано совсем иное.

Я вышел, тихо захлопнув дверь, и выждал пару минут, не окликнет ли меня

кто-то. Тогда я бы сказал, что иду покурить на свежем воздухе. На

кухне-то и так топор можно вещать, особенно после вчерашних посиделок. Но к

счастью, никто не проснулся.

Было зябко. Я старался идти как можно быстрее. Путь мой лежал на автобусный

вокзал. И нет, повторюсь, я вовсе не сбегал. И параноил насчет того, что кто-то

из моих приятелей заметит, что я ушел вовсе не поэтому. И даже не потому, что

задумал что-то опасное и противоправное.

Просто есть вещи, которые хочется оставить для себя и только для себя.

Это не хобби, не тайное увлечение. Это то, от чего я бы и рад избавиться, но

продолжал делать. Зачем? Сеанс мазохизма, не иначе. Может, какая-то крошечная и

наивная часть меня, спрятанная глубоко-глубоко надеялась на какие-то перемены.

Но это вряд ли. Чтобы поверить, что перемены возможны, наивность требовалась

запредельная. А может, это было для меня как ледяной душ. Страшно не хочешь

поворачивать кран, заранее содрогаешься, но все равно лезешь под это орудие

пыток, зная, что оно поможет тебе быстро проснуться и прийти в себя.

Я терпеливо ждал, пока двери вокзала откроются, переминаясь с ноги на ногу.

Как только ограждающая решетка была поднята, я направился к будке телефонного

автомата в дальнем углу. Немного подул на руки, чтобы они отогрелись. Щель для

монет кто-то заклеил жвачкой, я брезгливо отлепил ее, кинул несколько монет и

набрал код Вирров. Отсчитал пару гудков, несколько раз повернул диск и стал

ждать. Закрыл глаза и старался дышать глубоко.

Я никогда не отвечал, когда трубку брали. Я слушал, просто слушал. В этот

раз ждать пришлось довольно долго, и часть меня уже обрадовалась, что должно

быть, дома никого нет, и уже скоро можно будет с чистой совестью повесить

трубку. В этот раз обойдусь без ушата холодной воды. Ну или помоев.

Но трубку все же подняли. Сердце пропустило удар.

Но это была всего лишь Эмила, служанка. Я хорошо ее помнил − крупную веселую

женщину средних лет. Больших трудов ей стоило натягивать чопорную серьезную

мину, в моменты, когда она накрывала на стол, или разбирала материн

гардероб. У нас дома не терпели неуместного веселья.

− Слушаю! − повторила она несколько раз.

Ох, сколько раз ей доставалось за это «слушаю». По мнению матери, взяв

трубку, нужно гулко и значимо отчеканить название поместья, не забыв, конечно,

титулов ее хозяев. Чтобы все понимали и осознавали, куда позвонили. Но Эмила

была кремень. То не забудет про титулы, но все равно в конце добавит неизменное

«слушаю», то начнет орать в трубку, что мол, ничего ей в клятом телефоне не

слышно.

Я бы с удовольствием поболтал с ней. Мы были дружны, как и с остальными

слугами. Но не стал − домашние могли быть в той же комнате. Если они узнают,

что это я, бедняжке попадет.

Уже второй раз я намеревался повесить трубку, как вдруг услышал какой-то

шорох и возню.

Я похолодел. Быстро протянул руку к металлическому язычку отбоя, но она

успела. Она всегда успевала.

− Ну, здравствуй. Сын…

Маменьке определенно нужно преподавать актерское мастерство. Искусство

интонаций, как вложить в самую простую и нейтральную фразу и презрения, и

холодной иронии. Паузы в нужных местах. И все это таким подчеркнуто спокойным

тоном. От которого тем не менее цепенеешь. Моя рука замерла над язычком. Вот

чего мне стоило быть чуть расторопнее и все-таки нажать на него?

− Что же, я наслышана о твоих похождениях. Мне звонили из бесплатной

окружной больницы…

Черт. Черт. Черт.

Надо было слышать, как она это говорит. «Мне» − и сразу перед глазами

портрет в золоченой раме, величественный профиль богини. «Бесплатной

окружной больницы» − мелькают оплывшие грязные лица, расцвеченные синяками, ряд

шатких коек, пожелтевшие матрасы с пятнами клоповьих гнезд. И какая же

невероятная, просто космических масштабов несправедливость, что эти два явления

из столь разных миров вдруг столкнулись в одном предложении!

Ну кто, кто додумался позвонить в Вирры? Зачем? Потому что думали, я сдохну

от того припадка? И что с того? Обязаны они извещать всех родственников, даже

если пациент совершеннолетний? Хотели как лучше? Или надеялись, что вся родня

примчится за своим потерянным сыном и озолотит лечебницу? Могу только

представить, что они услышали от матери.

Каждый раз я надеялся, что смогу вовремя отключиться. Услышу, что все живы,

и ладно. Или вообще не стану звонить. Или хотя бы выслушаю ее спокойно. Пусть

экспромт каждый раз был разный, но суть-то одна. Я неблагодарный, ужасный сын,

который хочет свести ее в могилу, но я сам плохо кончу, и очень скоро. Потому

что я запятнан грехом, я падаю в пропасть, я отрекся от своих корней, нужное

подчеркните. Но она каждый раз умудрялась добраться до самой моей подкорки.

В этот раз меня добил тот факт, что она в курсе моих последних приключений.

То-то в больнице на меня так пялились в самом конце. Сочувствовали, не давали

полиции сильно доставать вопросами… Отвратительно.

Я проживал все мои обычные стадии, слушая ее монолог. Вот ее голос начал

срываться, вот пошли переходы от почти крика к пророческому шепоту. Зловещему

такому, в кино люди умирают после таких вот разговоров. А я так и стоял замерев,

как олень в свете фар, и мечтал о том, чтобы пол разъехался и сомкнулся над

моей головой. Потому что такая тварь, из-за которой ей звонят из

бесплатных больниц недостойна топтать эту землю. А когда в трубке, наконец,

раздались гудки, я встряхнулся, и вылетел из будки.

Какое-то время я шел, почти бежал, не разбирая дороги, будто бы опасаясь погони. Гудки машин несколько вернули меня в реальность, и я свернул подальше от проезжей части. Все-таки пора завязывать с больницами. Да и помирать прямо сейчас я не буду. Вот назло, не буду. Пусть первый порыв, после таких-то напутствий из родного дома −

нырнуть под ближайший грузовик. Не дождетесь.

До одиннадцати у меня еще было время. Нужно успокоиться. Уговорить себя, что

я последний раз звонил в Вирры, пусть это и не так. Пройдет месяц, два − я

снова наберу этот номер. Но сейчас надо немного прийти в себя. В этот раз

холодный душ был прямо что надо.

Ноги привели меня к воротам кладбища, и яусмехнулся этим мрачным намекам

мироздания. Прислонился к решетке и закурил. Руки закоченели до невозможности.

Я глубоко затянулся и уставился в небо. Мысли понемногу прояснялись.

Нужно найти, где согреться. Сегодня все-таки важный день. Опять начало мести

и становится сложно различать окрестности. Судя по всему, я забрел в один из

тех дурацких районов, где нет ни одной даже самой крохотной забегаловки −

сплошь пустыри или ряды панельных многоэтажек. И кладбище еще это. Транспорта

никакого не видать, вот уж угораздило!

Я решил срезать путь прямо через захоронения. Все-таки при таком ветре лучше

оказаться среди памятников, а не на открытом проспекте. Руки поглубже в рукава

и как можно быстрее! Но из-за метели все вокруг быстро стало неразличимым. В

голове не осталось никаких мыслей кроме «вперед, скорее». Кажется, кладбище

бесконечно. Кажется, такими темпами моя пневмония вернется. Или я вообще

замерзну здесь.

Хуже всего пришлось рукам. Я тер ладони, дышал на пальцы, но все без толку.

Пальцы выкручивало, так, что хотелось кричать.

И поэтому, когда я заметил огонек на одной из могил, то бросился к нему, не

очень, правда веря, в его реальность.

Как может огонь гореть при таком-то ветре и снегопаде? Я и от зажигалки-то

прикурил с трудом. Но лампадка просто-напросто сияла, как маленькое оранжевое

солнце. Все еще не веря, я скинул крышку и жадно протянул ладони к пламени.

Какой невероятный кайф. Я боялся, что со следующим порывом ветра лампадка

потухнет, но этого не случилось. Хотя я довольно долго простоял над ней на

коленях. Более того, ветер понемногу стих, и снег стал совсем другим − не колючими мошками, врезающимися в лицо, а

большими плавно падающими хлопьями.

Я сидел и наслаждался долгожданным теплом в руках, пока не осознал, что пора двигаться, а то я сам стал похож на

памятник припорошенный снегом. «Дева на коленях» − самый популярный вариант в

Виррах.

Сейчас еще минуту. Как же здесь тихо. Неужели метель прекратится?

− Спасибо тебе! – обратился я вслух к надгробию. − Наверное, ты был или была

хорошим человеком.

Огонь по-прежнему горел ярко и ровно. Я завинтил фонарь и аккуратно вернул

его на место. И внезапно понял, что мне позарез нужно узнать имя моего

спасителя. Вот нужно и все тут. Я поднялся на ноги и стряхнул снег с надгробия.

Сначала открывшееся имя мне ничего не дало. Но потом взгляд упал на дату

смерти, и в голове тут же защелкали многочисленные заголовки газет, которые мне

довелось прочесть в последнее время. Я бросился счищать снег выше, чтобы

избежать ошибки, хотя уже знал, что она исключена. И в шоке бухнулся обратно в

сугроб и так и завис. Фотография на надгробии была совсем крошечная, но этот

печальный взгляд огромных глаз, так странно выглядящих на грубо выструганном

лице, я теперь узнаю везде. Вот как так? Разве бывают такие совпадения?

− Чувак… Похоже, я должен снова тебя поблагодарить. Ведь это все неслучайно?

Мы теперь вроде как связаны, да? Хотя мне сказали, что ты ушел. Уже навсегда.

Жалко, если так.

Легко говорить, когда тебе никто не отвечает. Хотя я все-таки надеялся

услышать какой-то сигнал. Но только падал снег, и оранжевый огонек в фонаре

мягко извивался.

− Жаль, мы не познакомились раньше. Я очень хотел бы узнать побольше про

таких, как ты. И как я. Но семь лет назад я был совсем мелким. Неважно… Похоже,

со мной все же что-то не так. Теперь я признаю. Ведь неспроста все эти приходы

на ровном месте… Первый раз это случилось, когда мне было восемь. А в

двенадцать я вообще попал в какой-то жуткий лес и бродил там несколько часов.

И, должно быть, причина, почему мне все время хочется бежать, бежать куда-то

тоже как-то связана с тем, кто мы есть. Вот только я устал бежать, Ржавый. Мне

хочется остановиться. Но я не могу. И люди чувствуют это. Я же вижу, как Шу

порой посматривает на меня… Все еще пытается объяснить себе, что именно он

видел. Или сделать вид, что и не было ничего. Непонятное так пугает людей. А

ведь есть и те, кто настроен куда менее дружески, и дело не только в моей

дурацкой роже. Я теперь понимаю. Все непонятное − уничтожить, так? Скажи, ты

злишься на них, за то, что они сделали с тобой? Хочешь отомстить им? Или ты

выше этого? Конечно, выше. Жаль, я не похож на тебя. Я смог остановиться только

в последнюю секунду. Знаешь, иногда я просто хочу, чтобы все закончилось. Раз,

и нет человека, понимаешь, и проблем тоже нет. А иногда я хочу жить назло.

Назло им всем, сделать что-то такое, чтобы у них прямо бошки посносило от

ярости. Но все это так утомительно. Что мне делать, Ржавый? Продолжить эту

гонку? Сдаться? Может, это проходит с возрастом? Или нет? Ты это извини, что я

все это на тебя вываливаю. Мне вообще пора. Сегодня будет разбирательство.

Из-за того, что я, точнее, мы с тобой устроили в том отеле. Забавно вышло…

Хотели врезать мне как следует, за себя и за того парня, а теперь говорят,

максимум общественные работы или штраф, правда, денег у меня все равно нет… Все

из-за моего припадка. И, похоже, еще теперь считают с головой у меня… Того.

Может так и есть. Вот, сижу тут в снегу как дурак. Ладно, я все-таки пойду.

Спасибо тебе еще раз. Вот посидел у тебя, руки отогрел, немного легче стало. Я

постараюсь ухаживать за грибницами и не оставлять оборванных песен. Чтобы это

не значило. Пока.

«Вот только не смей расклеиваться, Эсси».

Выход с кладбища нашелся неожиданно быстро. Напротив я увидел автобусную

остановку, рядом − несколько унылых кирпичных девятиэтажек… Быть не может, кафе

в подвале? Правда вывеска такая старая и замызганная, может оно и закрыто? Мне

бы сейчас чего-то горячего. На всякий случай я все же толкнул тяжелую дверь и

заглянул внутрь.

− Есть тут кто? Ау! Вы открыты?

Ого. А подвал-то огромный. А акустика-то какая… Я осипший и охрипший, а

голос-то вон как разлетелся, эхом отскочил от стен. Стоп. Акустика… Акустика…

Почему-то я зацепился за это слово.

Пожилая женщина, выглянувшая из подсобки, налила мне кофе в большой

картонный стакан. Но мне уже было не до этого. Не оформившаяся пока мысль точно

зудела внутри. Я обошел все помещение по периметру, хлопая в ладоши. На меня

странно посматривали из-за кассы, но мне было все равно.

Вот здесь. А если еще сделать небольшое возвышение… Не против, если я тут у

вас немного подвигаю стулья? Давно вы открыты? Что?

Женщина отвечала крайне неохотно, похоже, она все еще не проснулась. И не

понимала, чего я докопался. Из инспекции, что ли? Да нет, такие в инспекции не

работают…

Проглотив «таких», я все же узнал, что работает кафе около полугода, открыли

здесь из-за невероятно дешевой аренды, но быстро поняли, что прогадали − какие

тут посетители, когда рядом только кладбище, да и место на отшибе.

Женщина отхлебнула чаю и добавила, что они с мужем уже твердо решили

закрыться. Так что если я все-таки из инспекции, то немного опоздал с

проверкой. Но все же она хочет, чтобы все понимали: отравились тогда люди

потому, что поставщик виноват - прислал гнилого судака, а они с мужем тут ни

при чем. На «гнилом судаке» я подавился кофе, и немного выпал из диалога. Но

все же попросил телефон владельца, не понимая пока, для чего он мне нужен.

За дверь я вылетел нездорово окрыленным. Но мысль оформилась только тогда,

когда я влетел в квартиру, где сонные люди сонно пили чай.

− Нашел! Идеальное место!

Я ворвался на кухню, размахивая салфеткой с накарябанным на ней телефоном, и

оставляя разводы от подтаявшего снега на полу.

Улле потребовала немедленно снять грязные ботинки и объяснить все

по-человечески.

Я торжественно вручил ей салфетку. Так когда-то рыцари вручали

своему королю пакт о капитуляции вражеского замка.

− Для новой грибницы, конечно!

Полюбовался вытянувшимися непонимающими лицами и с наслаждением отпил из

чьей-то кружки.

========== Часть 1 глава 14 “Нормальные люди” ==========

К одиннадцати мы подошли к зданию суда. «Мы» − это я, Шу, Уле и соседи-музыканты. Но на месте уже собралась целая толпа. Мы несколько растерялись. Чего они все ждали? То, что я швырну в судью бутылкой и на внезапно появившемся мотоцикле протараню стену и умчусь в закат? Что Ржавый вновь объявится и собственными руками, тьфу, моими руками перебьет мэра и всех чинуш? Или что мы каким-то чудом заставим вернуть уже отстроенный клуб?

Ох, кажется, народ будет сильно разочарован. Я даже защищаться собирался сам, а красноречие − вовсе не моя сильная сторона. Да и дело не настолько громкое, как им видится. Скорее всего, заставят заплатить штраф, а поскольку денег у меня нет, то придется отрабатывать. Паршиво, конечно, но что поделать. Главное — не влипнуть на отработке в очередную историю, как я умею. На полное оправдание я не надеялся, потому что знал, что город настроен враждебно. Но мне не было страшно. Более того, все происходящее воспринималось как-то отстраненно. Будто происходило вообще не со мной.

Все, о чем были мои мысли сейчас − то кафе в подвале. Где поставить сцену, чем расписать стены. Это место было идеальным! А уж какой там звук…

Я жаждал заняться этим. Не очень понимая, зачем. Оставаться в этом городе я не собирался. Но так нужно. Так правильно. Ржавый бы точно одобрил. А я должен ему. И впервые в жизни у меня появилось ощущение, что я вышел на правильную дорогу. Нужно отдать один долг, а дальше все будет хорошо. Вот только закончился бы скорее этот суд.

Включить, что ли, беспомощного дурачка, чтобы наказание было полегче? Мне не терпелось поделиться с окружающими своими планами. Но пока нельзя. А то вдруг по закону подлости меня все-таки посадят или расстреляют. Смешно, конечно, но всегда лучше вообразить худший расклад.

Улле в очередной раз попыталась узнать, что я имел в виду под «грибницей». И какого хрена я такой радостный? Понимаю ли я, что сейчас будет суд? В своем ли я уме?

Я обнял ее за плечи.

− Они засудят меня, ясное дело. Но я не боюсь. Когда меня потащат на эшафот, прекрасная дева согласится стать невестой осужденного и вырвет меня из кровавых рук палача!

− Ты. Идиот. Безмозглый. – ответила она. Но руку мою не стряхнула. Не стоило мне, конечно, вести себя с ней так. Оно как-то само. Я не умею общаться иначе.

И засиживаться вдвоем на кухне тоже не стоило.

Она мне правда нравилась.

Но я не собирался оставаться в этом городе.

И лучше затормозить все, пока она не начала считать происходящее чем-то серьезным.

Нет, она прекрасно понимала, что я такое. Я ничего не скрывал. Да и вообще… Она старше меня на семь лет. Она была с Ржавым, когда случилась эта история. А я тогда ходил еще в среднюю школу. Но, к сожалению, взрослые умные девочки так и тянутся к придурочным мальчикам, создающим проблемы.

Но вот только бы прошел скорее этот дурацкий суд! И тогда я расскажу им свой план. У них будет новый клуб, я сделаю все, чтобы был. Шу и эти два обормота неплохо так сыгрались за последний месяц, вот еще бы вокалиста им найти, и все будет вообще прекрасно. Впервые в жизни я настолько горю идеей. Может быть, это и есть мой путь? Ездить по миру и рассаживать грибницы?

Так, что-то меня уже занесло.

Надо вернуться пока в реальность. А то вдруг и правда казнят, с конфискацией имущества. И все грандиозные планы к чертям.

Нас провожают в холл, где мы садимся на длинной и узкой деревянной скамье и ждем. Внутрь пустили только Уле и Шу. Но остальных прекрасно слышно с улицы. Они требовали свободы самовыражения, и кого-то, кажется мэра, на костер.

− У нас план-то хоть какой-то есть? − растерянно спросил Шу.

Я пожал плечами:

− Да не парься.

− Мне-то ничего не грозит! А вот ты…

− Еще раз скажешь про палача и прекрасную деву, я тебе врежу, — это уже Улле. − Подумай уже своей башкой, что ты собираешься говорить? И что говорить нам?

— Ну это… В чем там меня обвиняют? Вот я и буду это отрицать!

Ребята изобразили коллективное самоубийство, приставив пальцы к вискам.

Нас вызвали только через час.

Зал суда длинный, точно кишка. Трибуна в конце помещения здорово напоминала эшафот. Для полноты картины не хватало только стражников с копьями, что бросили бы меня к ногам судьи, цепей на моих руках и ногах и кровавых росчерков плети на спине.

Вступление сильно затянулось. Вначале следовало подтвердить, что я — это я. Несколько раз мое полное имя произнесли неверно, и мне пришлось продиктовать его по букве. Кажется, я уже упоминал, насколько мне это самое полное имя отвратительно? Затем также долго мусолили недолгую мою биографию. Школа, родители, последнее место работы. «Вольный музыкант? Что же… Очень интересно…» «Очень интересно» звучит в устах собравшихся как «ниже пасть уже некуда».

Я все ждал, что они уверятся, наконец, насколько пропащее создание перед ними, и мы уже перейдем к делу. Но нет, дама в брючном костюме с не разглаживаемой складкой под носом все не унималась. Когда меня спросили дату окончания начальной школы (кто вообще помнит такое?), я не выдержал и психанул. Судья − низенький человечек, казалось, пробывший в трансе до этого момента, очнулся и потребовал отвечать на поставленный вопрос.

И все понеслось по новой. Год рождения обоих родителей, место работы каждого. От скуки я рассматривал потрескавшийся потолок. Отвечал по максимуму односложно. Да, нет, не помню. Что, бабушек и дедушек будем вспоминать? Что? Был ли я поклонником музыкального коллектива «Утомленные путники»? О, неужели, наконец, подошли к делу? Наверное. Я не был близко знаком с их творчеством до приезда в ваш прекрасный город. На время тех событий в Заречье мне было четырнадцать лет, и я никак не мог принимать в нем участие. Что? Какие еще религиозные культы? Нет, не организовывал и не присоединялся к существующим. Не поступал в институт после окончания школы, верно, только при чем здесь это? Моя акция? Какая акция? А-а-а, ну это, моими мотивами были… Были… О! Отдать дань уважения великому музыканту! Что? Все-таки был ли я большим поклонником этого коллектива? Э-э-э, скажем так, по прибытии в ваш чудесный город я познакомился с творчеством «Путников» ближе, и был совершенно очарован! Призывы к насилию и массовому суициду в текстах? Да где?

Улле явно порывалась сказать что-то не цензурное.

− Под выходом в космос в композиции «Исход», − влезла она, − подразумевается вовсе не желание оставить земную оболочку, а достижение новых глубин сознания.

Но судья забарабанил молотком − оказывается, ей еще не давали слова. А прокурор довольно закивала.

−Ясно. Глубины сознания. Наркотики. Ясно все с вами.

− Да нет же! − не выдержал я.

− Его тело обследовали, после того, как… Он был чист! Это вы хотели выставить его наркоманом! Ничего не вышло, так какого вы снова начинаете?! − крикнула Улле.

Ей пригрозили удалением из зала.

А я понимал, что еще немного, и я тоже взорвусь. Я смотрел на трех человек за кафедрой, на полицейского, что подпирает стену в другом конце зала, и видел лишь непробиваемую баранью упертость в собственной правоте, полнейшее нежелание слушать и слышать. Все непонятное − упразднить, отменить, запретить — вот был их универсальный метод по жизни. Сделать все и всех одинаковыми и удобными. Очернить все неугодное лично им. Обелить себя. Они не могут предъявить мне действительно серьезного обвинения. Подумаешь, какой-то придурок устроил незапланированный концерт. Подумаешь, что препятствовал сносу здания… А вот если притянуть сюда секту, культ − дело приобретает серьезный оборот.

Дальше меня расспрашивали о том, как давно я знаком с присутствующей здесь Уллейной Сет. До меня как-то не сразу дошло, что речь об Улле. У нас же тут было целое общество любителей сокращений и прозвищ.

− Мы познакомились в мой первый день в городе, она работала администратором в отеле.

− Вы подтверждаете, что впервые встретили обвиняемого тринадцатого ноября?

Она подтвердила, но лица за кафедрой были полны скептицизма.

Они решили, что, я спланировал эту акцию, которая и акцией-то не была. Загодя нашел и собрал сообщников. Так мы плавно перешли к цели моего прибытия в славный город Нортэм.

− Похоже, последние два года вы вели, − дама со складкой сделала уничижительную паузу, невольно напомнив мне мать, − кочевой образ жизни.

«Да, так и было. А в этот славный город меня привели слухи о небывалом гостеприимстве местных и большом количестве рабочих мест. Ну а что, так и правда было сказано в рекламном буклете, который я видел на вокзале».

− И вы занимались преимущественно… − опять пауза. − Уличными выступлениями?

− А я осознал, что это мое призвание, − я не мог удержаться от сарказма, − моя единственная мечта. Растоплять сердца словами, сажать грибницы…

Тьфу. Чтобы тебя, Ржавый, вместе с твоими грибами, вот привязалось же!

− Грибницы?

− Поясните суду, что вы имели в виду?

− Наркотики?

− Нет, грибница — это общество, объединенное…

− Социальное субкультурное гнездо, во! − вмешался Шу.

Ему тоже сделали замечание. А обвинитель ехидно поинтересовалась, правильно ли она поняла, что все же некий культ имел место быть.

И казалось, что говорить бесполезно − было ощущение, будто мы озвучиваем все наши аргументы, стоя на краю бездонной пропасти, в которую слова падают и исчезают, не возвращаясь даже в виде эха.

Конечно, это была просто провокация. Тут бы и самый закоренелый флегматик взбесился. У Улле уже гуляли желваки. Я тоже с трудом сдерживался. Мы переглянулись, подбадривая друг друга.

Скорее бы это все кончилось. Мне не хотелось вновь сорваться. Пусть я больше не ощущал той неведомой пульсирующей силы, что то и дело подступала, грозя спалить в своем огне все вокруг. После того случая в больнице я был будто опустошен. Но меня аж трясло от злости. А как раз способности наговорить или натворить дел сгоряча я не растерял.

Объявили небольшой перерыв, во время которого мы помчались курить. Там во внутреннем дворике, в окружении сочувствующих нас слегка отпустило. Все тут же бросились вспоминать события семилетней давности.

− Они боятся повторения. Тогда народ гудел добрых две недели, весь город был в огне!

− И сейчас погудим! Запросто повторим!

Ну да. И опять кому-то прилетит пулей в лоб. И кажется, я знаю того везунчика. А у меня все же другие планы. Впервые в жизни у меня есть эти самые планы. Вырастить на пепелище новые деревья. Или грибы, если придерживаться привычных ассоциаций. Вот только бы закончить поскорее всю эту комедию. При этом так, чтобы все эти ребята не разгорячились и не устроили снова небо в огне. И желательно с наименьшими потерями для меня. Как бы это сделать, если учесть, что судьи уже решили все для себя? Да и мне уже тяжело держать себя в руках. Еще немного этих вопросов, и я пошлю их в задницу, если не дальше.

Нас вызвали снова. Уле и Шу отстали на пару шагов и о чем-то шептались. Похоже, поняли, что толку от меня мало, и пытались выработать хоть какую-то стратегию.

Стратегии − не мой конек. Мне бы просто удержать себя в руках. Вернуть то безразличие к происходящему, которое было со мной утром.

Глубоко вдыхаю. Каково же было Улле? Похоронить своего парня, а теперь спустя долгое время выслушивать этих идиотов, препарирующих его слова, извращая их смысл, выискивая то, чего нет.

Показалось ли мне, что они и ее хотят как-то притянуть к этой истории? Пока она и Шу − просто свидетели. Ведь неспроста же все эти вопросы насчет того, как долго мы знакомы?

С нее хватит. Жил себе человек спокойно, но тут прикатил старина Эсси и началось.

До меня дошло вдруг, что ко мне уже обращались не в первый раз.

− Простите, вы не могли бы повторить вопрос?

− Суд спрашивает, − дама со складкой чеканила каждое слово, − Вступали ли вы в контакт с кем-либо из присутствующих в зале?

Этот вопрос уже звучал и не раз. Только сформулированный другими словами. Кажется, есть такая методика допросов: упорно повторять одно и то же, возвращаться туда, откуда начали снова и снова. И тогда человек путается, злится, даже сходит с ума. И в итоге соглашается с тем, что раньше отрицал. Ну уж нет. Не дождетесь. И в трехсотый, и в триста первый раз я буду отмахиваться от их диких домыслов об умышленном сговоре.

Даже подумать смешно.

Мне велят отвечать и не задерживать суд.

Я хватаюсь за край кафедры, в поисках некого якоря спокойствия.

− Нет. Я не вступал в контакт ни с кем из присутствующих в этом зале. − Я невольно выделяю последние слова, и мой проклятый язык тут же принялся болтать дальше:

− Другие голоса вели меня…

Шу и Улле дружно округлили глаза.

− Поясните суду… − начинает прокурор, но я уже продолжал, громко и нараспев, для усиления эффекта:

− Мне был послан вещий сон, где души невинно убитых заговорили со мной, и просили они продолжить их благое дело! Из могил они простирали ко мне руки, прося не о возмездии, а всего лишь о покое, что даровать могли лишь слова, воспетые хором на пепелище!

Судьи несколько потерялись. Их сценарий был нарушен. Теперь они раскололись на два лагеря: одни требовали, чтобы я перестал паясничать, а другие уцепились за мои слова и все еще надеялись притянуть сюда версию о преступном сговоре. Они перебивали друг друга, споря и и думать забыли о моих приятелях, а мне только того и надо. Озадаченные лица Уле и Шу тоже играли на руку.

Я вырос в клятых Виррах, бесконечные сказания о королях, кровопролитных войнах, расправах, духах, взывающих из могил, пророчествах и предназначениях крепко осели в моей голове. Я понял, что я могу так вещать часами. И как дальний потомок многочисленных Эстервия я тоже ношу в себе толику фамильного безумия. Еще немного, и они уверятся в том, что у меня и правда съехала крыша. Оставят версию о преступном сговоре. Это все я, я закрылся в подвале и собрал народ, так как у меня не все дома и я разговариваю с мертвецами. А самое забавное, что весь этот бред не так уж и далек от истины.

Судья нервно стукнул молотком. Один раз, второй, третий.

Меня сложно остановить в такие моменты. Слова сильно опережают мысли. Иногда я даже не могу вспомнить, что именно говорил.

Кажется, мне вновь пригрозили удалением из зала.

Пусть.

Сейчас я уже не контролирую себя. Главное, я нарушил их сценарий.

Опять перерыв. После того как судья уже выстучал молотком целую ударную партию.

Да сколько можно?

− Кто-нибудь умеет печь кексики с напильниками? − бодро поинтересовался я у своей группы поддержки, когда мы вновь оказались наедине. − Чую мне они скоро понадобятся.

Улле закатила глаза и отошла в сторону. А я не понимал, почему бы было не продолжить развивать тему шуток про арестантов и смертников. Ведь иначе невозможно выносить это бесконечное ожидание. Когда вроде, понимаешь, что ничего серьезного тебе не грозит, но все же местами чуешь подставу. И впереди полная неопределенность.

А я хочу уже выйти из этого здания. На меня давят его стены и потолок. Я хочу собрать всех и привести в тот подвальчик. А потом, потом я не знаю. Сначала…

− Поговорим? − это вновь Улле.

Мы вышли в коридор, Шу увязался с нами.

− Думаю, теперь все быстро кончится. И к вам уже вопросов не будет, не парьтесь!

− Ах, не париться? − она скрестила руки на груди. − Ты, значит, решил всех нас спасать?

Я вздохнул.

− Прости, но я тупой. Объясни простыми доступными словами, на что именно ты злишься.

− На всю эту херню что ты устроил! – она почти кричала. − Ты думаешь, это весело?

− Не-а. − Я поспешно мотаю головой. − Ну, может, немного… Послушай, им все равно нужен кто-то виноватый. Они старались и так и эдак накрутить, что у них в городе секта, которую мы образовали. Вначале струхнули, что я отброшу коньки, да еще и в Виррах всплывет дело… Теперь они знают, что я помирать не собираюсь, а родня вовсе не собирается за меня вступаться.

− И поэтому ты решил их вывести из себя.

− Ну а что? Они бы с нас не слезли, пока не доказали, что мы сговорились и планируем переворот. Вот взять тебя, давно ты там собираешь соратников по клубу? С ребятами из группы Ржавого тусишь? Хочешь, чтобы все это всплыло? Мы-то знаем, что это просто встреча старых друзей, а они скажут «незаконные собрания».

− А ты, значит, такой благородный принц из Вирр и решил меня благородно спасти! А не пошел бы ты, принц…

− Я уже здесь, у них в руках! Пускай лучше думают, что у меня поехала крыша! Ты так хочешь разделить ответственность? Знаешь, что тогда будет? Всех на карандаш, никаких концертов, никаких несогласованных собраний! Все вплели белые ленточки в волосы и радостным строем на субботник!

Шу встряхивает нас обоих, возвращая в реальность.

− Ребята, вы чего? Нахрена так орать-то?

− Я просто не понимаю… Не понимаю. У него и правда беды с башкой, или что… − Улле отворачивается к Шу, делая вид что меня нет. Понижает голос, но слышимость особо не снижается. − За каким хреном он вообще залез в подвал? Я хотела собрать ребят, да, чтобы мы протестовали. Хоть что-то сделать… А тут он, и он говорил, как Ржавый, двигался как он. Это что, прикол такой? Это типа, смешно? А теперь он вдруг главный поклонник, видите ли! Продолжатель дела! А я, дура, чуть не поверила…

− Во что не поверила? − грустно спросил я. Я уже примерно представлял, чем этот разговор закончится. − Что я — это он? В воскрешение, реинкарнацию?

− Я же говорю, я − дура! А теперь ты, смотрю, начитался, влез в роль…

− Ты мне сама приносила статьи! И всем отлично зашел концерт, который мы устроили.

− Мы? − Она взглянула на меня почти с испугом.

− Чел. − Шу, похоже, долго готовил себя к этому разговору. − А вот если серьезно, ну зачем тебе все это? Ржавый был зачетный чувак, не спорю. Но ты просто так резко стал его фанатом, прямо угорел по полной… И вон, она говорит… Не мог, мол ты знать чего-то про него, а откуда-то узнал… Короче, что вообще происходит?

Шу, ох Шу. После того случая с гопниками в порту я то и дело ловил на себе его настороженный взгляд. И после больнички тем более. А что если Эсси опять начнет биться в припадке, орать не своим голосом, разбивать людям бутылки о голову? А может, сегодня он будет изображать давно умершего чувака?

А Улле… Даже не думал, что она так все воспримет. Хотя чего я ожидал? Оваций и благодарностей? Это ее воспоминания. Ее прошлое. А я влез туда без спросу. Конечно, Ржавый сам пришел ко мне, но ведь ей-то этого не объяснишь. Она не поймет, как не поймет и Шу. Или стоит рискнуть?

Я ведь наконец пришел к пониманию, что все странное происходящее со мной происходит на самом деле. Мертвые рок-звезды, заглядывающие на огонек, странные миры, люди с крыльями… Моя непонятная разрушительная сила. Все это и отделяет меня от других, заставляет так часто сбегать, не позволяет ни с кем сблизиться по-настоящему. Но ведь я особо и не пытался. И сам считал все это плодом моих мозгозавихреней. Что, если попробовать? Эти двое − первые за много лет, кого я могу назвать своими друзьями. С натяжкой, ведь с одним из «друзей» я сплю, а другой меня почти боится. Но если я смогу рассказать им, то может, мне впервые не захочется никуда бежать? Может, получится, наконец, остановиться?

Они смотрели на меня выжидающе.

Я собрался с силами, сделал глубокий вдох, один раз, второй. Но так ничего и не сказал. Я не мог понять, мне просто страшно открыться или же интуиция кричала, что этого делать не стоит. Наконец я решился.

− Он и правда, приходил ко мне, Ржавый. − Наконец начал я.

Они слушали не перебивая. Про крылатых, про лес и гигантских насекомых, про концерт и подвал. Иногда переглядывались, думая, что я не замечаю. Но я все видел, и уже понимал, что напрасно я затеял это откровение. Ничего не выйдет.

И Шу, и Уле − хорошие. Они могут быть верными друзьями, теми самыми, что и в огонь, и в воду. Но какие-то вещи будут навсегда за гранью их понимания. И это нормально. Они − тоже странные − по меркам серых пиджаков, вроде тех, что ведут это судебное задание, но они абсолютно нормальные люди. А я нет. И это-то и разделяет меня с ними. С ними и другими. Можно долго рассуждать о том, что такое норма, и насколько условно это понятие, но в моем случае все ясно. Я видел, как меняется их настроение по лицам. Вначале − вполне понятная злость: «да что он такое несет, да кем он нас считает?!». Потом − сомнение. А потом − самое ужасное, что только можно увидеть. Жалость. «Совсем плох, бедняга».

Если бы я мог, я бы сбежал от них, не оглядываясь. Или попытался разругаться с ними вдрызг, наговорить ужасных вещей, чтобы получить по морде, поссориться навсегда, да что угодно, только не чертова жалость!

Но мои дела здесь еще незакончены. А значит, придется все-таки и дальше налаживать с ними контакт, как-то сосуществовать, пока я здесь. Поэтому еще один коротенький спектакль.

Я замолк посреди монолога и в ужасе уставился в никуда, будто напуганный собственными словами. А потом, злобно отмахнувшись от рук, что потянулись похлопать по плечу(до чего меня коробит от этого жеста!), я принялся приговаривать «черт, черт, черт» и нервно потрошить карманы куртки. Нашел белую таблетку, поспешно запихал в рот, подавился, и мне тут же дали воды. Затем я выдержал паузу, по-прежнему таращась в пустоту и перемножая матрицы в уме. Таблетка − всего лишь аспирин, но зрителям этого знать необязательно.

Еще минут через пять совершенно другой Эсси, собранный и серьезный поведал собравшимся о том что «уже давно такого не случалось». Он рассыпался в извинениях и заверял, что как только все закончится, он вернется домой и продолжит лечение. Этот Эсси встретил столько сочувствия и понимания, что захотелось вымыться.

А еще минут через десять спустя он спокойно выслушал свой приговор в виде двух месяцев исправительных работ с последующей затем высылкой из округа Нортэм и дальнейшим запретом въезда на пять лет. Потому что строго здесь, в округе Нортэм с незаконными культами, если вы не еще поняли. Уле и Шу протестовали, я же молча стоял и улыбался. Округ Нортэм сам того не зная оказывал мне отличную услугу. Я понесу свое наказание, отдам свой долг Ржавому, и уеду, оставив в этом зашуганном городке новую грибницу. В маленьком подвальчике на окраине города вновь будут собираться люди и играть хорошую музыку, и их будет все больше и больше, грибница будет расти и разрастаться, до тех пор, пока серые пиджаки уже не смогут угрожать ей.

И поднимая бокалы, может быть, кто-то вспомнит о старине Эсси, который, наверное, где-то лечит свои беды с башкой. А на самом деле Эсси будет ехать куда-то далеко-далеко. В закат, под грустную эпическую песню, прямо как в кино. Тоже, какое-никакое, а будущее.

========== Часть 1, глава 15 “Я создаю оазис” ==========

Известка. Она была повсюду. Осела на моих руках, одежде, волосах, на тряпке, которой я уже несколько часов водил по замызганной стене. Стена не становилась чище, я это знал, и мои надсмотрщики тоже. Невозможно оттереть известку, ведь она − часть этих стен. Штукатурка повсюду облетела, и я просто размазывал белый порошок − от влаги превратившийся в мерзкую кашицу по всему зданию, а заодно и по себе.

Кажется, мне специально давали такие бессмысленные задания. Пару недель назад я складывал бумаги в пыльном архиве − они отправлялись на утилизацию, но их все равно надо было тщательно все рассортировать по датам. А позавчера «оживлял» бледно-желтые скамейки краской точно такого же цвета переварившегося желтка.

Я сказал им, что могу выполнять и нормальную работу. Полезную. Сказал, хотя не собирался. Ведь весь этот дурдом всего на несколько месяцев. А потом я уеду. Но я не вытерпел. Любое занятие должно приносить либо пользу, либо удовольствие. Когда нет ни того ни другого, это пытка. Возможно, все так и было задумано.

Кураторы же все как один закатывали глаза и сообщали об огромной важности в работах по восстановлению Дома Культуры − эти слова произносились чуть ли не с придыханием.

А на самом деле, Дом Культуры был так себе. Громоздкий уродливый памятник краткой послевоенной поры. Когда наша страна поднимала заводы, фабрики и колхозы, а вся так называемая культура воспевала посев хлебов и тракторные заводы. Это здание было как раз прямым отражением того времени − главная его задача была выглядеть гигантским, практически монструозным. С бесконечно длинными коридорами и залами. Закрываю глаза и вижу, как в актовом зале под бурные аплодисменты зрителей (потому что служба безопасности внимательно следит, чтобы всем нравился концерт) выходит хор дородных женщин и затягивает оду колхозному элеватору. Голоса − мощнейшие, звучит и правда масштабно, даже устрашающе.

Я понимаю вдруг, что вся наша страна цепляется за давно ушедшие эпохи. В Виррах до сих пор живут как при короле, меряются регалиями, устраивают приемы, в Нортоне − питают нежность к сороковым, коллективизму, труду и строгому надзору за теми, кто не желает шагать в ногу со всем строем. Неудивительно, что именно здесь произошла та история со Ржавым, и что она сейчас получила продолжение. На востоке почему-то ностальгируют по гангстерским двадцатым, правда, больше по части эстетики.

Есть ли такое место, где живут настоящим временем? − именно этим вопросом я задавался последние часы смены. После пришел, наконец, куратор − вертлявый такой мужичок, из тех, что рад стараться, внимательно осмотрел все помещение, аж несколько кругов нарезал по вверенному участку.

Я честно прошелся тряпкой по всему залу и тщательно растер известку. Теперь ее разводы стали более интенсивными и равномерными. Но если честно, разницы никакой. Но куратор долго кружил, придирчиво рассматривал, и наконец, милостиво кивнул, отпустив меня на сегодня.

Честное слово, еще немного, и я бы надел ему на голову ведро с мыльной водой.

На улице я отчаянно зевал и несколько раз спотыкнулся на ровном месте − бессмысленный тяжелый труд вытягивал все соки. Но я не собирался идти спать. Я направлялся туда, где у меня еще были дела. Куда более важные. Я бы сошел с ума, не будь у меня сейчас другого занятия, поэтому я даже рад вымотаться еще больше.

Поздний автобус. Холодное стекло так бодрит, если прислониться к нему лбом. А за окном проплывал ночной город. Ночь сглаживала всю его несуразность и разнокалиберность. В ночи Ньютом округ Нортон тих и безмолвен. И кажется, с надеждой смотрит в завтрашний день. Будто с утренним туманом город станет свежим и обновленным, отбросит заржавевшие оковы и смело взглянет в лицо будущему. Не знаю, откуда пришли эти мысли. Может это были мысли усталых людей, что сейчас спали в своих домах, обрывки их снов, парящие в воздухе. Что же. Я не мог ничем помочь им в сбрасывании оков. Но я собирался создать оазис.

− О, явились каторжники! − хмыкнула Улле, когда я вошел. Она долго сопротивлялась, говорила, что только больному придет в голову идея устроить клуб в такой-то дыре. А вот Шу сразу втянулся. Он вообще оказался свой в доску − то руководил покраской стен, то таскал паллеты для временных сидений, то выносил целые охапки мусора. То там, то тут мелькала его голова в выцветшей бандане. И как часто бывает в таких случаях, все нужные люди нашлись очень быстро. И тот, кто сумел помочь с арендой, и тот, кто запустил сбор денег на все расходы, и тот, кто умел работать руками, и даже чуть-чуть недоучившегося дизайнера где-то откопали.

Ну а я, с меня как с автора идеи, который, к тому же, отбывает срок на исправительных работах, спроса было мало. Но я все равно приходил сюда каждый день, старался максимально приложиться ко всему, до чего дотянусь. От настенных рисунков, до выбора столешниц, от уборки, до подъема духа трудящихся песней. Последнее мне удавалось лучше всего. Физический труд располагал. Порой, правда, я валился с ног, или засыпал стоя, облокотившись на свежеустановленную барную стойку. Иногда даже посредине песни. Народ громко возмущался моему приговору, особенно грядущей высылке. То и дело кто-то предлагал оспорить дело, и меня очень трогало их отношение, но я всегда отказывался. А на вопросы почему, изображал неисправимого фаталиста. «Будь, что будет!»

Но пока мне хотелось максимально приложиться к «Судаку». Так пока окрестили будущий оплот неформалов города. Дело в том, что предыдущая хозяйка постоянно пересказывала историю, когда поставщик прислал в ее кафе гнилого судака, отчего кто-то отравился и подал в суд, но она не виновата, виноват тот, кто шлет уважаемым людям гнилых судаков. И Шу так хохотал над этой историей, что в итоге всем остальным она тоже показалась забавной. А эта бесхитростная женщина, пока не съехала, пожелав нам удачи, все ходила вокруг и рассказывала. Кто-то притащил вывеску с деревянной рыбой, правда, окунем, но мы его перекрасили под судака. Рыбу повесили на стену, сразу на входе. Добавили зеленых пятен, кое-где подрисовали вылезающие кости. Потом кто-то привесил на рыбу парик. Кто-то сделал ей тату с русалкой. А сейчас, когда я вошел, Улле пыталась пристроить на многострадального окуня-судака меховое боа.

− Рыба-шлюха, − кратко пояснила она.

Интересно, какие еще трансформации ждали несчастного?

Сегодня в основном прибивали вывески в зале. Покачав головой на мое «виртуозное» владение молотком, меня быстро переквалифицировали в держальшики. Ребята подобрали целую кучу материала − старые фотки с концертов, постеры, кто-то даже пожертвовал коллекционные пластинки. Клуб потихоньку приобретал очертания обжитого пространства. Мне нравилось. Нравилось, то, что я начал это. Что, возможно, когда я буду далеко отсюда, люди вспомнят, что здесь был Эсси. Болтался под ногами, несмешно шутил, напевал что-то засыпая на ходу, но все его терпели, так как «Судак» был его идеей. Мечтаю о том, как это будут рассказывать всем приезжим. Это если, клуб не прикроют, конечно, по выдуманной причине. Я не доверял городу Ньютом округ Нортон. Но очень надеялся на этот народ.

Мне сообщили, что через пару недель уже прибудет заказанная аппаратура. Поработать еще немного и еще через недельку можно устроить полноценный концерт. Мой срок истекает как раз через три недели. И тогда же мне нужно будет покинуть город.

Но я кивнул. Последним аккордом в моей истории с этим городом должен стать концерт, это же очевидно.

Снова заснул стоя. Пришел в себя у барной стойки, где меня принялись отпаивать холодным кофе. Теперь есть риск вообще сегодня не заснуть. Но может, оно и к лучшему − порой лучше совсем не ложиться, чем пара часов тревожного сна. К восьми мне снова на отработку… Да, лучше совсем не спать. Но черт, как же колотится сердце.

Я вышел на улицу. Улле сидела на ступеньках − уже закончила декорировать судака и нервно щелкала зажигалкой. Усаживаюсь рядом и прикуриваю ей.

Отношения у нас были по-прежнему странными. Она пыталась держаться обособленно, даже подчеркнуто отстраненно. Мы много спорили, по любому поводу, даже самому пустячному. А потом вновь напивались и оказывались в одной кровати. И я вновь проклинал себя.

− Скоро уже закончим! − бодро сказал я.

Она смахнула челку на бок, глубоко затянулась, а потом произнесла, безо всякого перехода:

− Знаешь, а ведь есть еще время подать апелляцию. Высылка − это какое-то средневековье, ну!

− В средневековье меня бы выслали за стены в горящей бочке с маслом. Или привязанным к лошади, хе-хе. Так что у вас тут еще все гуманно.

Она вздохнула:

− Ты даже не хочешь попробовать остаться, да?

− Ну, я же говорил, все равно у меня…

− Сотни раз слышала про твои беды с башкой! И видела воочию. Так я и поверю, что ты отправишься лечить их. Зависнешь опять где-то, забухаешь…

Я молчал, спасаясь глубокой затяжкой.

− Ну даже если так… Почему бы не побороться, за то чтобы потом вернуться? Когда тебе станет лучше? И вообще… Ты музыкант, а они все на башку пристукнутые… Взять того же Ржавого…

class="book">«Да. Он был таким же, как и я. И вот чем для него закончилось пребывание в этом городе». − Конечно же, я не произношу этого вслух.

− Я просто не понимаю, − в ее голоси сквозит какое-то отчаяние. − Как можно столько сделать для этого места, а потом просто взять и свалить? Как можно…влезть в такую историю, втянуть столько людей, а потом сделать ручкой?

− Мне казалось, всем понравилась моя идея с клубом…

− Да вот именно! Посмотри на этих удотов − они тебя на руках качать готовы! Но тебе непременно надо сбежать в закат, потому что ты такой весь загадочный странник, или кем ты себя там возомнил! Ты просто шляешься по миру с гитарой, устраиваешь заварушки и втягиваешь в них людей, трахаешься направо и налево… Очень удобно!

− Да нет, это утомительно. − Я виновато взглянул на нее. − Но видно, такое у меня предназначение.

Она рассмеялась.

− Предназначение! Гастролирующая шлюха с импровизированной концертной программой!

Из-за двери высунулся нос Шу. Кажется, его привлекла последняя реплика.

− Это вы о ком? − поинтересовался он.

− Обо мне! − Я встал, и, обернувшись к Улле, уточнил:

− Не возражаешь, если я напишу это на афишах?

Она тоже встала и направилась назад в клуб, от души пихнув меня кулаком в живот. Я слышал, как она возмущается уже изнутри:

− А это-то здесь нахрена? Вы долбанулись?!

Все-таки я буду по ней скучать. Где бы я ни оказался.

Шу странно смотрел на дверь, закрывшуюся за ней. Потом кивнул мне.

− Пошли. Осталось два финальных штриха и домой. Ой е… − Он вдруг спохватился. − А сколько сейчас?

− Полпятого.

− И тебе, блин, туда к восьми…

− И пятнадцать плетей за опоздания, − я усмехнулся. − Да ладно, приткнусь где-нибудь здесь, отсюда и поеду.

Шу оживился:

− Ну тогда мы с тобой! Тем более, тут такую красотень навели, что даже уходить не хочется!

Мы вернулись в клуб, и я увидел, чему так возмущалась Улле − теперь у многострадальной рыбы вместо глаз вкручены были вкручены два диода, светящиеся кроваво-красным. Смотрелось ничего, но пора было определенно завязывать с коллективным творчеством. Скоро судак станет вообще неузнаваем.

Свет рыбьих глаз проводил нас вниз по лестнице. В зале все уже отложили работу и собрались вокруг сцены, куда местные художники − брат и сестра, торжественно вынесли какое-то полотнище. Сестра, вроде бы собиралась сказать вступительную речь, но как-то растерялась, и, отвернувшись от зрителей, потянула на себя край полотна. Они с братом принялись разматывать рулон. Вначале, было ничего не понятно, так как держали они его параллельно полу, и не могли поднять достаточно высоко, чтобы он развернулся. На помощь им пришли Шу с парой высоких приятелей.

Со стилизованного, написанного в нарочито небрежном стиле, но очень узнаваемого портрета на весь зал взирали знакомые печальные черные глаза. И в этих глазах был целый космос, они могли создавать планеты и зажигать звезды. Космос и окружал его − безумные созвездия, причудливые спиралевидные завихрения, млечный путь под ногами. Ржавый улыбался нам из космоса и из космоса глядел на новую, можно сказать, свежеиспеченную грибницу, оазис посреди пустыни серости и казенности.

И когда полотно − это был почти двухметровый холст, занял свое место над сценой, мне показалось, что космос распространился и дальше. Туманность рассеялась под потолком, искорки звезд заиграли на стенах, на лицах собравшихся. Оборванная песня продолжилась, и, похоже, вселенная была этим очень довольна.

Я забыл об усталости. Сознание наполнилось ощущением абсолютной правильности происходящего. И на мгновение − ведь счастье оно всегда так мимолетно мне стало так хорошо, как никогда не было раньше. Я был в космосе, я шагал тропою звезд. Мы все там были.

========== Часть 1, глава 16 “Типа прощание” ==========

Ни за что не произнесу это вслух.

Буду просто говорить про себя и смотреть со значением.

Типа, сказал.

Типа, попрощался.

Типа, вот такой вот я ушлепок.

Да можно и без «типа».

Я знаю, за что ты меня ненавидишь. Ведь я намеренно влез в твою жизнь. Ты сопротивлялась, но я все равно влез. Только потому, что не терплю масок равнодушия, что люди так любят надевать на себя. Иногда такая маска может послужить неплохой защитой. Но рано или поздно она намертво прирастет к лицу. А потом и погубит ту личность, что прячется за ней. Останется лишь сухая оболочка, медленно бредущая по жизни, вечно спокойная, непоколебимая, бесчувственная. Да, так куда проще. Так не больно. Я столько раз видел, как люди надевают эти маски и носят их уже до конца жизни. Но порой я просто не могу удержаться, чтобы не попробовать снять их. Или хотя бы чуть подвинуть.

А под масками — открытые раны. Оголенные нервы. Я сам себя ненавижу порой, за то, что делаю.

Но мне бы не хотелось, чтобы маска намертво приклеилась к твоему лицу. Я чувствовал что-то неладное в том отеле, да вообще в этом городе. И вмешался, даже не подозревая, какую историю я вытащу на свет.

И у меня двойственные чувства. Помнишь, как мы настраивались сегодня? Как вырубило пробки? Как гитару вообще не было слышно? Как буквально за час до концерта нагрянула инспекция? Одного таракана, одного грязного развода на стакане хватило бы для неприятностей. Таракан, кстати, был, но я завернул его в салфетку и подкинул в сумку той женщине из комиссии… Не было времени соображать.

А чего стоило уговорить тебя на дуэт? И как долго ты потом приходила в себя? Но ведь оно стоило того?

Помнишь, как Шу первым заорал в абсолютной тишине «отличная глотка, подруга!»? Я знаю, комплименты у него так себе, но думаю, ты понимаешь, это высшая степень восхищения. Научи его иногда помалкивать, а так он отличный чувак.

А эти ребята с окраины, которые вписались в самый последний момент? Хорошо, что они объявились. Я просто сорвал голос на их сете… Но вот второму гитаристу руки бы я переставил, ну да ладно, неважно.

Сегодня все шло не по программе. Вечно что-то ломалось, кто-то опаздывал, кто-то менялся… Но мы все, рука об руку вели этот вечер. Сегодня каждый в этом зале был одновременно музыкантом, работником зала, фанатом. И не было ни одной оборванной песни. Ты же знаешь, как это неправильно — оставлять их оборванными?

А я сегодня впервые понял, что способен на что-то помимо разрушения собственной жизни и раздраконивания других людей.

Но ты абсолютно права. Нельзя влезать в чужие жизни, если не собираешься затем отвечать за последствия.

А я влез. Даже зная, что не задержусь в Ньютоне.

И теперь снова уезжаю. И уехал бы, даже не будь этих двадцати четырех часов, за которые меня обязали покинуть город.

Я надеялся, что все будет по-другому. Может, поэтому так старался сблизиться с тобой и Шу. Мне хотелось иметь настоящих друзей, а не просто любовников и собутыльников.

Знаю, что бы ты сейчас сказала. Если бы я набрался смелости высказать все глядя в глаза, а не так — вести мысленный монолог в надежде, что все будет и так понятно. Ты бы сказала, что с друзьями не спят. И это правда. Просто я не умею общаться иначе. Не умею иначе строить отношения. Жалкое оправдание, но это я еще далеко продвинулся. Сейчас я не настолько поехавшая шлюшка. Видела бы ты меня в семнадцать, когда я только-только свалил из Вирр…

Поэтому я просто смотрю. На тебя, на Шу, на всех остальных ребят. Как вы мелькаете, то тут, то там, как продолжаете этот вечер. Концертная часть окончена, но музыка продолжает играть. Только старые добрые хиты. Толпа разбилась на несколько больших компаний, что периодически пересекаются, и смешиваются. Бесконечные взрывы смеха. Объятия. И я в самой гуще всего этого. Только будто уже не здесь. Как тогда, когда меня занесло в прошлое. Я уже где-то далеко, хотя физически я все еще сижу на краю сцены, грею в руках пиво, кто-то постоянно чокается с моей бутылкой или подходит пообщаться, но я уже не здесь. Я уплываю. И мне только и остается, что смотреть, с жадностью впитывать в себя все происходящее. Чтобы запомнить. И каждый раз расплываться в кретинской улыбке, как только мы встречаемся взглядом. Мол, все в порядке, все настолько отлично, что лучше и быть не может, просто восторг-восторг! Боюсь, скоро меня стошнит от самого себя.

Я не хочу строить из себя «не такого, как все». Знала бы ты, как мне хотелось понимать, кто я такой. И ты и Шу крепко стоите на земле обеими ногами. А меня точно то и дело уносит на волнах, и я никак не могу это контролировать.

Я не могу даже нормально объясниться. Прекрасно понимаю, как долбануто прозвучит весь этот поток сознания. А ведь если бы была возможность отмотать время назад, я бы поступил так же. Потому что было бы преступлением не познакомиться с тобой. И оставить все как есть. Оставить оборванную песню повиснуть в воздухе.

Я только надеюсь, что в этот раз, нанес больше пользы, чем вреда своим вмешательством. Но это не мне судить.

Не буду просить прощения, понимания. Не думаю, что заслуживаю его. Просто… Не залезай вновь в этот свой кокон, ладно? Никто и ничто не должно заставить тебя замолчать и сдаться.

Сказать бы это вслух. Но почему-то все, что в голове звучит как связное, и иногда даже разумное предложение, в жизни обращается в бессмысленный набор слов. И если я заговорю, то я больше не смогу улыбаться как идиот, от уха до уха. Да, я нарушаю свои же заповеди. Сам примеряю маски. Но я сниму ее, правда, как только сяду в автобус. А пока, пусть уж лучше будет наигранная радость. Восторг-восторг.

Ты, наверное, думаешь, что я с легкостью выкину из головы и тебя и Шу, и всех остальных, как только уеду. Это не так. Я правда помню все лица, все голоса. Каждого и каждую в моих бесконечных поездках. А ведь с вами у меня почти получилось. Остаться надолго. Привязаться, уж как я умею.

И поэтому мой вынужденный отъезд воспринимается еще тяжелее. Меня тянет в путь, кажется, еще немного, и некий невидимый порыв ветра подхватит и помчит прочь отсюда. Может быть, прямо сейчас, пока я с вами. И я оглянусь, и увижу, как вы здесь смеетесь и пьете, отлично проводите время, и возможно, даже не заметите, как меня унесет прочь. И мне будет приятно знать, что все у вас будет хорошо. Ваше новое гнездовье будет процветать, город обзаведется новой, сплоченной рок-тусовкой, дело Ржавого будет жить.

А я продолжу свой бесконечный бег. Я устал от него, но он не закончен. Не знаю, сможешь ли ты или Шу понять меня. Я сам не понимаю, правда.

Мне хочется думать, что все это имеет смысл. Может, в каком-то городе тоже сидят и ждут, что притащится старина Эсси и возродит им рок-н-ролл. Или просто устроит какую-нибудь движуху. Я знаю, что вскоре встречу еще людей, еще девочек и мальчиков. И я буду любить их всех, да, такое вот громкое слово, но для меня это так. Мне уже говорили, что так я закрываю какие-то детские травмы или пытаюсь что-то там компенсировать… Возможно. Не знаю. Я никогда не насыщаюсь. И это ужасно.

И больше всего я хочу остановиться. И остаться там, где мне место.

Может быть, такого места вообще не существует в природе. Но я очень хочу попробовать его найти.

Мы простимся позже, официально. Но я прощаюсь сейчас. Хочу запомнить вас всех вот такими. Пьяными от музыки, одурманенными лунным светом, не только этим, конечно, но звучит уж больно поэтично. Хочу запомнить это место. С уродливой рыбой на входе и идеальной акустикой.

Поднимите потом бокалы, а? Чтобы у старины Эсси тоже появился такой вот дом. Чтобы он разобрался со своим лунатизмом или черт знает чем, путешествиями в никуда, видениями, крылатыми мужиками и прочим.

А я пью за вас сейчас. За тебя, Улле. За тебя, Шу. За Ржавого, который всегда будет с нами. За того чувака, что влез на барную стойку и вот-вот оттуда грохнется. За вон ту мелкую девчонку, которая отплясывает так, что все опасливо шарахаются. За каждого кто сейчас здесь — общается, угорает, мирно спит на столе. До дна.

Мы еще попрощаемся, позже, когда настанет время отправляться на вокзал. Но я не смогу произнести всех этих слов. Все будет скомкано, быстро и неуклюже. Поэтому я прощаюсь сейчас. Мысленно.

***

Стоит заметить, что уже через полчаса я перешел от мысленных прощаний к вербальным. Сам поймал себя в момент, когда ходил по залу, обнимаясь со всеми подряд. Я сильно расчувствовался, каждое встреченное лицо казалось неземным и прекрасным. Как и пол, который мне так неожиданно подвернулся. Странно это — когда вместо коридора вдруг натыкаешься на пол. Но я был и ему рад, благодарен, за то, что он так удачно меня подхватил, за его уютную прохладу. Я лег на спину, и смотреть на всех окруживших меня людей сверху оказалось очень забавно. Потом откуда-то нарисовался Шу и решительно вынес меня на улицу. Там было очень красиво, и я сказал ему спасибо. Он назвал меня чокнутым братишкой, и я вновь расчувствовался. Но почему-то он отказался принести мне еще пива, или еще чего. Не по-братски поступил, короче. Я убежал от него обратно в клуб, чтобы найти себе новых братьев.

Потом все провожали меня на вокзал. С улицами творилось что-то неладное: они кружились и пружинили. Автомобили, фонарные столбы, деревья и пожарные гидранты неожиданно выпрыгивали из ниоткуда. Поэтому Шу то и дело ловил меня за руку. Все выражали сомнения, как меня такого пустят в автобус, и мне стало очень смешно от того, что такое и правда может произойти, но при этом, в городе оставаться мне тоже нельзя. Мне несколько раз намекнули, что при попытке задержаться в округе до условленного срока проблемы могут быть серьезные.

Народ почему-то не смеялся, но я долго и терпеливо объяснял, насколько это забавно. И рассказал, что, если что, я всегда смогу сбежать в космос. Или в другой мир, ведь я умею… Я даже собрался всем продемонстрировать свое умение, и уже открыл, как мне показалось, портал, но это оказалась просто чью-то дверь в машину. В которой, кстати, тут же сработала сигнализация, так что до вокзала нам пришлось бежать. Но может, это была вовсе и не дверь в машину. Потому что я отчетливо услышал из пустой кабины:

— А ты кто? Приходи к нам! Ты ведь совсем близко?

Голос мне, кстати, понравился. Он был веселым, юным и совсем не пугающим.

Но Шу уже тащил меня прочь, на всю округу разносилось это раздражающее «виу-виу».

Где-то отчаянно залаяли собаки, заорал ребенок. Зажглось несколько окон, кто-то начал крыть всех матом из окна. Закипела жизнь.

И раз уж вокруг было так шумно, я начал петь «Охотников на упырей». Улле несколько раз прикладывала ладонь к лицу и велела заткнуться, но в итоге сама не выдержала.

«Охотники на упырей» — из тех песен, что просто нельзя не подхватить. Я иногда мечтал, о том, что сам написал ее. Уж больно она задорная. О том, как славно ночью после кабака прогуляться до дома с лопатой наперевес и этой самой лопатой мочить всех клыкастых, что прут на тебя с ближайшего кладбища. По ходу песни выясняется, что рассказчик был знаком со всеми встреченными упырями при жизни, и отношения у них были так себе, поэтому он теперь ловит двойной кайф, орудуя лопатой. То что надо, для разгульного полночного шествия.

Так мы и добрались до вокзала. В автобус меня уже заносили. Я вдруг очень резко понял, насколько умаялся. Ребята собирались проводить меня хотя бы до ближайшего города, но сопровождающий от полиции округа не позволил. Как не позволил нам еще раз спеть про упырей, дабы немного разрядить обстановку. Улле торопливо повесила мне на шею какой-то кошель, и запихала его под майку. Руки у нее были холодные и мне стало щекотно. Я нагнулся поцеловать ее, но попал куда-то в ухо, прицельным таким клевком.

— Там бабки за концерт, придурок! Тут все скинулись… Смотри, не просри их! — велела она. И быстро-быстро отошла, прежде чем я успел поспорить.

Водитель завел мотор. Мы тут же подхватились и начали торопливо нести какую-то чушь, сыпать ублюдскими шуточками и нарочито громко гоготать над ними. Восторг-восторг, ну вы понимаете… Сопровождающий велел мне занять место и пристегнуться. Как они, однако, заботливо, с высылаемыми преступниками…

А потом автобус отъехал, и я долго смотрел, как тают вдалеке силуэты ребят. И махал им со всей одури, и они махали тоже. Будто нас всех хреначило током. Я поймал соскользнувшую на пол гитару, и вновь принялся махать с удвоенной силой, пока они совсем не пропали из вида вместе с городом Нортон округ Нортэм. Тогда я вытянул ноги, прислонился щекой к стеклу и, к сожалению, слишком быстро начал трезветь.

Комментарий к Часть 1, глава 16 “Типа прощание”

Конец первой части.

========== Часть 2, глава 1 “Тыквенный мир” ==========

Чистый лист блокнота. Безупречный и девственно белый, даже без линовки. Я не раз слышал мнение, что перекладывание своих мыслей и планов на бумагу очень помогает все упорядочить, сделать правильные выводы. Но в Виррах это было невозможно — мое семейство обязательно обнаружило бы эти записи. Сколько раз я прятал журналы, диски, какие-то мелочи под матрас, делал тайники, приподнимая доски паркета — все это все равно находили, и в лучшем случае просто выбрасывали. Поэтому я предпочитал вести дневник в мыслях. Представлял, как слова ложатся на бумагу, ровные ряды букв, лихая завитушка в конце каждой строки — для красоты.

Теперь я был сам по себе, и никого не интересовало, что я там напишу. Именно поэтому на последней остановке я купил этот блокнот. Взял в руки и уже не смог положить обратно. Жемчужно-серая однотонная обложка, приятная на ощупь, скругленные листы, плотная белоснежная бумага. Может, действительно, если постоянно записывать, то можно будет привести свою жизнь в порядок.

Мне даже не терпелось поскорее взяться за дело. В первую очередь, конечно, следовало подумать, куда ехать дальше. Я разложил перед собой ворох туристических проспектов, добытых на вокзале. Округ Нортэм был позади, впереди были неизведанные земли. Где-то, где мне еще могли быть рады. Пока я вновь чего-нибудь не отмочил…

Я начал медленно выводить буквы, пытаясь не скатиться в свой обычный стиль — кардиограммы, нацарапанные птичьей лапой. Хотелось сделать первую страницу своей новой жизни безупречной.

На странице возник заголовок:

«Куда отправиться?»

И на меня тут же накатила досада. Сначала ручка писала слишком сухо, а потом слишком жирно, так, что чернила не успели подсохнуть, и я смазал их рукой. И более, того, всплыла еще одна проблема, о которой я совсем забыл.

Заголовок гласил:

«Куда отправитца?»

Неправильные буквы бросались в глаза, раздражали, хотелось немедленно вырвать и скомкать этот лист. Но чертов блокнот был крепко прошит: выдерни лист, и останутся рваные клочки бумаги, а это тоже смотрится по-уродски. И вновь подступила паника, ведь я знал, точно знал, как пишется правильно, но почему-то написалось именно так, и теперь надо бы исправить, а я уже не помню как…

— Какими это «полесными тропинками» ты бродишь, Эстервия? — зазвучал голове ехидный голос учительницы. — Куда ты там хочешь «отправитца»?

Она любила зачитывать мои труды вслух, перед классом, и позже — родителям. Класс смеялся, родители — нет. Мне-то вообще было не до веселья, потому что потом непременно следовало долгое заключение в комнате с учебником родной речи, и бесконечные строчки, которые я должен был написать от руки. Стоило отвлечься хоть на секунду, понадеяться, что теперь-то дело доведено до автоматизма, как рука вновь выведет «подорожный корм» или еще что-то в этом роде.

Подобных ошибок было слишком много, так, что у учителей порой мелькали сомнения в моей умственной полноценности. Кто-то же утверждал, что это такой странный способ издевательства. Но на самом деле, я знал, как правильно пишется. Мне вовсе не хотелось привносить в свою и без того нескучную жизнь новые проблемы. Диссонанс между головой и рукой очень напрягал. Единственным способом хоть как-то скорректировать это, было писать очень медленно, подолгу раздумывая над каждой буквой, контролируя и отмечая каждое действие. Но долго выдерживать у меня не выходило.

Вот и теперь. На первой же странице, на первом же предложении! И ведь если подумать, такой пустяк, ну, перечеркни ты, или оставь как есть и все, у тебя позади бессонная ночь в автобусе, несколько месяцев дурдома, не удивительно, что мозги набекрень.

Но нет. Дурацкая ошибка вывела меня из себя.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. А потом вдруг подхватился и вылетел из придорожного кафе, где сидел. Блокнот остался лежать на столе. Мне вдруг срочно понадобилось на свежий воздух.

Я встал, прислонившись к дверям кафе. Закрыл глаза. Все в порядке. Надо просто вовремя замечать свои закидоны. И сразу же тормозить их.

Надо поесть. Выпить крепкого сладкого чая. Найти место, где можно поспать. И уже потом решать, что делать дальше. И черт с ним, с блокнотом.

Вроде все, попустило. Я открыл глаза.

Почему-то все вокруг было оранжевое. Оглянувшись вокруг, я сообразил, почему — улицу заливал свет предзакатного солнца. Но ведь было всего восемь утра! И вообще, все вокруг изменилось. Куда-то исчезли редкие прохожие, спешащие на работу, застекленное здание кафе смежное с автовокзалом. Вокзал тоже исчез. Вместо этого появилась узкая улица с небольшими деревянными домами стоявшими впритык друг к другу. Людей не было совсем, от всего веяло абсолютной заброшенностью.

Опять я умудрился провалиться. Черт, черт, черт! Может, реально уже, пойти и сдаться в психушку? Не обманывать самого себя, сам я явно не справлялся.

Но сначала надо бы отсюда выйти… Где это я вообще?

Надписи на вывесках были полустертые, язык незнаком. Даже буквы были чужие. И почему-то повсюду: на прилавках, на ступенях лавок, на крылечках домов валялись огромные тыквы. Я дотронулся до одной и поморщился: она явно была гнилая, бок ее вдавился от моего прикосновения. Да и запах стоял характерный, гнилостно-сладковатый.

Я отбросил тыкву рукой, овощ шлепнулся на мостовую и лопнул. На мостовую вытекла буроватая кашица с семенами. Омерзительно. Я снова перевел взгляд на небо. Не уверен, что даже в южных широтах закат должен быть настолько ярким.

Я двинулся вперед по улице, уговаривая себя не паниковать. Конечно, ничего не получалось. Я завернул в переулок, врезал по ближайшей стене. Ничего. Вернулся на главную улицу. Побродил вокруг. Повсюду чертовы тыквы. Что здесь было, фестиваль урожая? Где всех фермеров вдруг похитила неведомая сила? Но это не столь важно. Как бы мне выбраться отсюда?

Прошлые разы… Обычно появлялся тот, зеленоглазый. Или другие… Только один раз мне удалось выбраться самому, но тогда я просто бежал, не разбирая дороги. И сам не понял, что сделал. Может быть, вернуться туда, откуда я пришел? Вроде было кафе, из которого я вышел. Мне было плохо, кружилась голова, я особо не разбирал, что вокруг. Я выбрался наружу и стоял там некоторое время закрыв глаза. А потом, увидев, что я провалился, я стал метаться по улице. Кажется, даже перебежал дорогу…

Откуда я вышел? Вон оттуда, где рядом стоит целая тележка с тыквами? Или оттуда, где на ступеньках стоит горшок с засохшей пальмой? Я определенно помню эту пальму.

Соглашусь на все, даже на лечение электричеством, если выберусь!

— Эй, кто-нибудь? Есть здесь кто-нибудь?

Нет, никого. Так, без паники. Может просто снова закрыть глаза? А потом раз и… Нет, без толку. Что там еще… Ущипнуть себя? Протереть глаза? Да что такое?

Я присел на ступеньки ближней лавки и принялся растирать себе виски. Деревянный настил, нагретый солнцем, был довольно теплым. Здесь так-то было хорошо, чем бы это место не было. Но есть ли здесь кто-то живой? И какая-то еда, помимо подгнивших тыкв?

Может, я навсегда застрял здесь? Ведь бывает же, что люди пропадают без вести. Кто-то решил, что я в своем мире достаточно натворил дел… Хотя нет, пропавшие наверняка просто становятся жертвой маньяков или обстоятельств. А я… наверное, так и торчу у вокзала, и все это происходит лишь в моей голове. Хорошо еще, если не стою посреди дороги.

Или все же этот мир реален? Я провел рукой по ступеньке, на которой сидел. Несколько заноз застряло в ладони − дерево было довольно шершавое. По ощущениям, все вполне настоящее. Вот ведь угораздило!

И вдруг я услышал, как кто-то негромко стучит по стеклу. Я вскочил и судорожно огляделся по сторонам.

Звук доносился из лавки через дорогу. Барабанили по стеклу витрины, несильно, но явно пытаясь привлечь внимание.

Я бросился туда. В окне, вроде бы промелькнул чей-то силуэт.

Но лавка оказалась пуста. Это скорее была не лавка, а аптека, только старинная, − не только место для продажи лекарств, но по совместительству закусочная и бакалея. На одном из столиков стоял стакан с мутноватой жидкостью. Я, не подумав, окунул туда палец и поморщился. Конечно же, это был тыквенный сок. И притом давно испорченный.

— Опять ты?

Голос раздался откуда-то из глубины помещения. Молодой, веселый, с нотками легкого удивления. И почему-то смутно знакомый. Но когда я вошел в подсобку, то обнаружил там очередную тыкву. В жизни теперь к ним не притронусь.

— На четвертом их много, — сообщил вдруг невидимый собеседник, будто прочитав мои мысли. — Сама не знаю почему. — Они растут сквозь миры и повсюду оставляют свои плоды.

Его, вернее, ее голос звучал откуда-то издалека. Но дальше была только дверь черного хода.

— Кто ты? Ты знаешь, как отсюда выйти?

— Выйти? О, так ты, значит, наш! Круто! Только я скоро проснусь, жалко не успеем познакомиться. А выходи через дверь, как всегда.

— Подожди, через какую дверь?

— Прямо иди! Как интересно! Я еще таких, как мы не встречала.. Слушай, я уже просыпаюсь, но знаешь что? Приезжай к нам! Ты где-то рядом бродишь, я же вижу.

— Каких таких? Кто вы?

— Ой. Ты что, ничего не знаешь? Ну все равно приезжай, разберемся. Хоть посмотрю, как ты выглядишь, интересно же.

— Куда приехать? И ты что, не видишь меня?

— Но мы же на четвертом, — удивилась она. — Тут все выглядит не так. А ты еще, наверное, забудешь все, как вернешься… И я забуду. Хотя вчера ты тоже ходил где-то рядом. Я тебя узнала.

Мне почему-то было очень важно узнать, кто обладатель этого голоса. Прямо-таки жизненно важно. Впервые в жизни я приблизился к разгадке моих путешествий в «не туда».

— Ой, я просыпаюсь! Как бы не забыть! — в голосе на секунду послышалась паника.

— Хотя… А я тогда вот так… Ты должен понять.

— Подожди! Подожди, пожалуйста!— я достиг двери черного входа и поспешно распахнул ее и…

Шагнул в знакомое привокзальное кафе.

И мне бы радоваться, что я выбрался, но я впервые после возвращения испытал досаду. Разгадка была так близко. А теперь пройдет несколько суток, и я не буду уверен, привиделось мне все это или нет.

Я заказал кофе и вернулся за свой столик. К счастью, никто не покусился ни на гитару, ни на рюкзак со всем моим барахлом. И блокнот все еще валялся посреди стола. Хотя нет, я помнил, что он лежал поверх всех городских карт. А теперь одна из них была заложена между его страницами и сдвинута так, чтобы оказаться как раз под надписью «Куда отправитца». Рядом с названием города ручкой была нарисована маленькая медуза.

Я поднял карту и огляделся по сторонам — может, кто-то из посетителей развлекается? Но здесь была только кассирша, всецело поглощенная закрытием смены. Может тот, кто нарисовал медузу уже смылся? Что это, призыв к действию? О Тьярегорде я ничего не знал, кроме того, что недавно там был праздник по случаю юбилея — сто двадцати лет с момента основания. Случайно увидел в новостях. С другой стороны, почему бы и нет.

Я сложил буклет пополам и собирался было убрать его в карман куртки, но пальцы почему-то прилипли к бумаге.

Клятый тыквенный сок. Он никуда не делся.

«Они растут сквозь миры и везде оставляют свои плоды» — вдруг вспомнилось мне.

Но почему «вспомнилось»? Ведь мы разговаривали всего несколько минут назад. С той невидимой девушкой, которая хотела узнать, как я выгляжу. Почему я уже забыл об этом?

На самом деле это всегда было так. Проходили дни, недели, и все происходящее «не здесь» будто отходило на дальний план. Я забывал обо всем до следующего инцидента. Вспоминал, если натыкался, вот как сейчас, на какую-то материальную зацепку. Вроде тыквенного сока.

Я вытер пальцы салфеткой и схватил ручку. На грамматику и орфографию уже было плевать. Я писал о тыквах, растущих сквозь миры. Об оранжевом закате. Выуживал из памяти все, что случилось со мной в Ньютоме. Торопливо фиксировал все, чтобы в дальнейшем вернуться и перечитать. Ржавый. Клуб. Подвал. Обрушившийся город.

И мне было абсолютно неважно, сколько ошибок там будет. Главное, что я пойму.

========== Часть 2, глава 2 “Итоги” ==========

До отправления в Тьярегорд я сделал еще одну остановку. Все же надо было тщательно привести себя в порядок. Очередной хостел подкупал низкой ценой и возможностью снять одиночный номер. Пусть комната была без окна, и все, что в ней было это кровать, упиравшаяся краями в стену и метра полтора — два свободного пространства. Зато имелась общая кухня и комната с компьютером.

Я решил начать с душа и долгого сна. Со вторым дело упорно не ладилось. Еще одно мое дурацкое свойство – порой вымотаюсь до невозможности, а спать все равно не могу. Прямо чувствую, как в крови искрит адреналин. И если и засыпаю, то ненадолго, постоянно просыпаюсь от графически детальных кошмаров. И когда открываю глаза, то ощущение такое, что и правда долго и безуспешно от кого-то спасался. Но меня все равно схватили и пережевали.

Тогда я разложил на кровати деньги и вещи для ревизии. Долго разглядывал фотографии с концерта-открытия. Надо бы написать Улле и Шу, как только приду в себя. Пора завязывать с бесследным исчезанием.

Потом я долго торчал у компьютера, изучая информацию о месте, куда твердо решил ехать. Вроде все выглядело адекватно. И от места той аварии достаточно далеко. Я, кстати, полазал по новостным сводкам, дело вроде замяли, но лучше было не расслабляться.

Город небольшой, но все же не полная глушь, областной центр, с институтом, метро и прочими благами цивилизации. Я кинул пару заявок на простые вакансии. Нашел самый дешевый хостел и снял койкоместо на неделю. Настроил гитару, понадеявшись что там к уличным музыкантам будут более благосклонны чем в Ньютоме.

Все было так спокойно, так здраво, что какой-то части меня хотелось привычно выкинуть что-то этакое. Например, снова позвонить в Вирры. Это как навязчивое желание содрать корочку с поджившей раны.

Я вновь попробовал заснуть. Потому что все вокруг было мутное, постоянно нападали приступы зевоты, и сердце колотилось. Сон все не шел, поэтому я просто лежал и смотрел в потолок. Если долго не отрывать взгляд от него, казалось, что он опускается ниже и ниже. Вот-вот упадет. Но это не пугало, напротив, как-то успокаивало. Будто это и не потолок вовсе, а большое теплое одеяло. Которое укутает и спрячет от всего мира. Мне как раз не хватало чего-то тяжелого, весомого, реального. Того, что не позволит разлететься на части. Чего-то, что заставит почувствовать себя целым, удержит на земле.

Я лежал и перебирал в памяти все последние события. А затем и всю жизнь.

Наверное, пришло время. Потому что слишком долго я отрицал некоторые ее моменты. Будто можно убрать их просто притворившись, что их не было. Но как говорил один из работников в усадьбе, «это не можно!».

Меня зовут Эстервия. Я ненавижу свое полное имя, за корявость и претенциозность, поэтому предпочитаю Эсси. В конце этого лета мне стукнет двадцать один год. В семнадцать лет я ушел из дому. Я плохо помню последующие годы скитаний, все они слились в бесконечную череду поездок, сменяющих друг друга компаний, пьянок, оргий, ночлежек, драк и поспешных переездов. И только в ноябре этого года я проснулся.

Иногда я делаю страшные вещи. Долгое время мне было предпочтительнее думать, что это вовсе не я, а некая другая теневая личность. Что это не я, а она убила ту старую дракониху, что учила меня играть на рояле и постоянно хлестала по рукам линейкой. И не я, а она раскидала тех подонков по трассе, вместе с их грузовиком. И она, а не я чуть было не разнесла больницу в Ньютоме. Но что есть, то есть. Это был я. И именно я должен приложить все усилия, чтобы это не повторилось.

А еще я иногда попадаю в какие-то странные места. Вне зависимости от моего желания. Встречаю там необычных, порой пугающих личностей. Не так давно я побывал в прошлом. И даже говорил с мертвецом. Он вселялся в меня. И он был очень даже славным.

Я до сих пор не знаю, происходило ли все это только в моей голове, или же на самом деле.

Я ненавижу свою семью. Но не могу забыть о ней, вычеркнуть из жизни. Я боюсь стать таким же как они. И я…

По-прежнему, надеюсь, что что-то изменится. Не знаю как. Даже в самых смелых фантазиях, я не представляю, что эти люди примут меня. Даже не примут, а признают, что ли мое право на существование. Таким, какой уж я получился.

Я надеюсь найти семью другую. Не в классическом понимании этого слова. Просто людей, с которыми мне бы хотелось остаться.

И может быть, когда-нибудь, рассказать им о том, кто я есть.

Я очень устал убегать.

Устал влипать в истории.

Я хочу остановиться.

Очень хочу.

Я перевернулся на бок. Чтобы отрешится от воспоминаний, я принялся фиксировать все, что меня окружало. Каждую деталь. Жесткий матрас подо мной. Холодная подушка под щекой. Одеяло в ногах. Я сосредоточился именно на физических ощущениях, потому что именно они транслировали в мозг простую, базовую, но так нужную мне сейчас мысль: я здесь.

Я здесь, в этом моменте. Я живой. Я дышу. Все происходит на самом деле. Я могу повернуться, лечь удобнее. Могу контролировать себя. Могу контролировать свою жизнь. Могу управлять своими эмоциями. Могу подчинить себе все обстоятельства, могу более не позволять быть им сильнее меня. А если и случится что, то вновь выкарабкаюсь. Как всегда.

С этим самовнушением я наконец заснул. Еще не тем крепким сном, в котором нуждался, но, по крайней мере, без кошмаров, без проваливания в места, населенные опасными тварями. Правда, ехидный внутренний голос все же прошептал на ухо перед тем, как закрылись глаза:

– Управлять эмоциями? Да ну?

========== Часть 2, глава 3 “Новый город, славная компания” ==========

Я прибыл в Тьярегорд за пару часов до рассвета. Город сразу поразил меня своей бурлящей энергией, пульсирующей жизнью, я точно шагнул в самый ее эпицентр, сойдя с автобуса. А я ведь я какое-то время жил в самой столице, и, казалось, удивить меня уже сложно.

Нет, я привык к толпам, гуляющим до утра, к распахнутым дверям многочисленных клубов, к пьяными выкрикам, несмолкающей музыке… К ощущению вечного праздника.

Но если столица брала размахом и масштабностью, то здесь все было иначе.

К тому же, в столичном вечном празднике была некая теневая сторона. Присмотрись получше, и увидишь, что это не улыбки, а оскалы. Это не сияющие глаза, а пустота, взирающая на тебя. Ты ни за что не запомнишь эту ночь, даже если не будешь пить ничего крепче пива. Она закончится, а за ним будет другая, такая же. Ты только успевай: охвати как можно больше мест, людей, ночь закончится быстро, и утро сорвет сверкающую пелену с глаз, явит все в самом неприглядном свете. Вернет тебе все дурные воспоминания, отрезвит, заставит вновь взглянуть в глаза самому себе. Так что ты уж постарайся. Проживи эту ночь как последнюю. И пусть она сразу перерастет в другую, минуя день.

В Тьярегорде тоже бурно гуляли. Хотя кадры, выхваченные моими усталыми глазами не сильно отличались от уже виденного в столице: вот слишком громко хохочущая компания сидящая на парапете, вот парень, запрокинувший голову и ловящий ртом последние капли из бутылки, вот две подружки, одна нагнулась над кустами, а вторая придерживает ее за талию. Вот сразу несколько парочек, так скажем, тусовых эротоманов, почти синхронно вылизывающих друг другу неба. Вот спящее тело. А вот другая компания, решительно шагающая куда-то. Кто-то сцепился руками и движется вприпрыжку, кто-то кружится на ходу под музыку, которую слышит только он, кто-то блаженно созерцает предрассветное небо и постоянно наступает товарищам на ноги. Но в здешнем угаре не было надлома. Не было отчаянного желания забыться. Здесь была только чистая радость жизни. Судя по тому, что многие были одеты в однотипные комбинезоны разных цветов, я сообразил, что шел какой-то студенческий праздник. В волосах у многих были ленты – тоже цветов определенного факультета. Большинство гуляющих были молоды. И все как один наслаждались этой ночью, плавно переходящей в утро. На них было приятно смотреть после чопорного и консервативного Ньютома, пусть я и немного завидовал их безмятежности.

Ноги вывели меня к набережной, и настроение чуть повысилось. Мне всегда нравилась открытая вода. Но в Виррах было лишь озеро, до которого нужно было долго ехать на поезде. В столице, в Ньютоме, да и вообще во многих местах, где я побывал, были лишь невнятные грязные речки и каналы. Но здесь река расстилалась широкой сверкающей гладью. По ней неспешно скользили яхты, увешанные светящимися гирляндами. Люди сидели на парапете, веранды некоторых баров также выходили прямо к реке, кто-то даже рискнул окунуть в воду ноги, хотя до купального сезона было еще далеко. Гремела музыка, голосам гуляющих вторили крики чаек.

– Подожди, эй! – Какой-то нетрезвый парень с зелеными волосами уложенными «иглами» оторвался от своей компании и нагнал меня. – Ты ж с геофака, да? Я тя’ видел!

Я несколько напрягся от внезапного вторжения, но тут же расслабился. Уж слишком сильно будущий геолог качался, и уж больно расфокусированный у него был взгляд.

– Ты меня с кем-то путаешь.

– Да? Эх, ну все равно на, держи!

И он всучил мне почти полную бутылку вина и ускакал в ночь, назад к своим друзьям.

По дороге до хостела я встретил еще несколько компаний. Одни звали ехать на дачу к приятелю. Вторые заставили вспомнить слова песни, которую сами подзабыли. Кто-то привязал мне ленточку в волосы. Фиолетовую, кажется, цвета дизайнеров.

Хостел был закрыт, но меня предупредили, чтобы я спокойно звонил, когда приеду, и кто-нибудь из администраторов обязательно придет и мне откроет. Я не поверил, но телефон все же записал. И очень удивился, когда через пять минут действительно на велике прикатила веселая сильно накрашенная блондинка. На раме у нее почему-то был примотан огромный фикус, тоже весь в разноцветных лентах. И она ничуть не злилась, на мое позднее появление, выдала ключи, заплетающимся языком попыталась провести тур по хостелу, но не смогла, цапнула из холодильника бутылку сидра и уехала. Я потом видел ее в окно: велосипед ее то и дело опасно накренялся, она приветственно махала всем встречным, фикус подпрыгивал на выбоинах и ленточки весело развевались.

Я упал на кровать, не раздеваясь. В моих планах было проспать как минимум, до обеда. Набраться сил. Ведь я нашел временную работенку – в одном баре, и первая смена у меня была уже послезавтра. Как-то все пока шло слишком легко и нормально. Будто и не со мной совсем. Я решил пока не радоваться и не расслабляться.

Разбудил меня слишком яркий солнечный свет. Чувствуя себя долбанным вампиром, я метнулся к окну, задернул шторы, сел, задумчиво отхлебнул дареного вина и завалился обратно – на часах не было и девяти. Но сон уже не шел. Ну что же, значит, пора познакомиться с городом при дневном свете. Если он мне понравится и таким, то, может, здесь у меня все получится?

К моему удивлению, гуляния все еще не утихли. Сейчас настала фаза объедания – везде открылись лотки с жареными сосисками, мясными пирожками и прочей уличной едой, куда выстраивались целые очереди. И все в очередях весело болтали, смеялись. Асфальт был усеян оброненными ленточками, осколками бутылок и конфетти. Будто фотография салюта, в которой кто-то выкрутил на максимум настройки яркости.

На рынке, куда я случайно забрел, мне почти силой всучили свитер.

– Девушка, прямо в цвет ваших глаз! Ну, берите же! – велела пожилая торговка. – Редко кому так подходит, сами смотрите!

– В цвет глаз? – я был несколько озадачен. Потому что кофта была белой.

Но решил не спорить, на улице было прохладно, а я не захватил куртку, купившись на солнце, светившее почти по-летнему. Видок, правда, у меня стал какой-то нелепый. Укуренный такой ангелочек. И среди ярких одежд гуляющих это белое пятно уж слишком выделялось.

Затем я направился в городской парк. Там тоже было полно народу: они лежали на газоне, сидели стайками на скамейке или неспешно бродили туда-сюда.

Я собирался достать свой блокнот, перечитать записи, и возможно, сделать новые. Все пока шло хорошо, даже слишком, но я-то знал себя. И недели не пройдет, как опять что-нибудь выкину. Поэтому лучше продолжить самоанализ. К тому же я обнаружил, что опять позабыл многие детали моих путешествий в “не сюда”.

Но от мыслейсильно отвлекали празднующие студенты. Какая-то дурацкая зависть охватила меня. Они все были такие счастливые и красивые. А главное, дружные. Будто они все были заодно, все знакомы сто лет. И встречаясь, бурно радовались друг-другу. В Виррах тоже были разные мероприятия для молодежи: сборы, выпускные из средней и старшей школы, но это совсем не походило на праздник. Так, сумрачные шествия в тяжелой неудобной парадной одежде, долгие линейки, унылое чаепитие с тортом – огромным, впечатляющим, украшенным золочеными вензелями королевского семейства, и, к сожалению, абсолютно несъедобным, сплошь состоящим из жирнющего крема, липкой патоки и обсыпки, об которую можно было сломать зуб.

Я смотрел на эту совсем другую, свободную молодежь и грустил. Опять накатила волна острой жалости к самому себе, от которой стало противно. Нашел, тоже, из-за чего расклеиваться.

Я перевел взгляд на небо и попробовал полностью очистить мысли. Наблюдать за облаками, отстраненно наблюдать за их перемещением и больше ни о чем не думать. Старый как мир метод. При взгляде на небо сразу ощущается масштабность вселенной. Сразу чувствуешь себя песчинкой. Крошечной песчинкой, у которой просто не может быть больших проблем. Это, конечно, иллюзия, но она работает, какое-то время.

Но солнце светило слишком ярко, глазам быстро стало больно. Так что пришлось оторвать взгляд от неба. Теперь все силуэты казались темными, едва различимыми. И кто-то стоял напротив моей скамейки и смотрел на меня. Я протер глаза, прикрыл их на несколько секунд. Когда зрение, наконец, восстановилось, я бросил осторожный взгляд в сторону наблюдателя. Посмотрел и сразу расслабился. Это был всего лишь парнишка лет тринадцати, чем-то сильно расстроенный. Он нервно теребил край футболки, слишком большой для него. С футболки грозно скалилась неведомая чешуйчатая тварь, и на ее фоне лицо пацана выглядело еще более растерянным, даже беззащитным.

Поймав мой взгляд, он ужасно смутился и тут же уставился в противоположную сторону. Выдернул из кармана телефон и начал что-то сосредоточенно в нем изучать. Я был уверен, что там вовсе не было наплыва новых сообщений. Парень, продолжая залипать в телефон медленно двинулся прочь. Я уже и забыл о нем, когда спустя пару минут, он появился снова. Сделал круг вокруг газона. Присел на лавку напротив, достал сигарету, долго и мучительно щелкал зажигалкой, пока не закурил, опять долго-долго рассматривал свой телефон, что-то искал в карманах – словом, изображал бурную деятельность. Но как только я поворачивал голову, он тут же принимался таращиться на меня.

Хм, забавно. Нет, я видел себя в зеркало. Я понимаю, что большинство парней видят во мне девушку, на их взгляд, симпатичную. Пусть и без груди. Желающие познакомиться находятся почти каждый день. Но обычно это все-таки мои ровесники, а не вчерашние дети. А вот поймет он, что я мужик, интересно, насколько это травмирует его психику? Тут же все-таки не столица…

Ладно, черт с ним. Пусть глядит, если ему так хочется. Насмотрится, да уйдет. Жалко его правда: бродит тут, один, совсем без друзей.

И так прошел, наверное, целый час. Парнишка все не уходил. Он появлялся то тут, то там, но всегда оставался в поле видимости. Я занялся перечитыванием записей в блокноте, и вновь выбросил его из головы. Спустя час поднял голову, и вот, снова он!

Однако, теперь парень шел целенаправленно ко мне, очевидно, набравшись смелости. Я сделал вид, что не заметил его маневра, чтобы не спугнуть. Но он спугнулся сам, в последний момент резко свернув в сторону. Я недоуменно поднял на него глаза. Какая же паника была у него на лице. Вдруг случилось что-то серьезное? А я тут сижу, возомнил себя мечтой всех подростков, блин. Может, лучше спросить у него, в чем дело и закончить наконец эту игру в гляделки?

Но было поздно – парень уже быстро шагал прочь. Догонять его было бы делом лишним.

Я попытался вновь вернуться к своим делам, но теперь пацан просто не шел у меня из головы. Будто что-то неправильное происходило. Будто я позволил случиться чему-то плохому.

Поэтому, когда он появился вновь, я даже обрадовался. Он опять начал нарезать круги вокруг моей скамейки: с каждым кругом он уменьшал диаметр и проходил все ближе.

– Ну, привет! – как можно дружелюбнее сказал я, когда мальчик достиг зоны слышимости.

И внутренне содрогнулся: до чего же я охрип, оказывается. Сейчас только напугаю ребенка. Девушка с голосом пропитого бомжа, просто очаровательно.

Парень и впрямь вздрогнул. Уставился на меня во все глаза. Но вопреки моим ожиданием не попятился прочь, а остановился. На лице его отразилась судорожная работа мысли. Он был из тех, кого можно было читать, как открытую книгу. Вот сейчас он, во-первых, соображал, что сказать. А во-вторых, гадал, «мальчик или девочка».

Я улыбнулся ему. Порой моя улыбка выглядит жутковато, потому что как правило, я пытаюсь прикрыть ей какую-нибудь жесть, что творится в голове. Но тут она вроде сработала.

– Привет… – ответил парень.

В глазах его прямо засквозило облегчение – ну надо же, я сумел начать диалог! Но тут же облегчение вновь сменилось паникой: ведь диалог-то теперь надо как-то продолжить. Бедняга, нелегко таким приходится, особенно в школе.

Я вынул бутылку с водой, сделал глоток, прокашлялся. Ладно, болтать я умею. Правда, вечно болтаю лишнее, но зато речевого затыка не наблюдается.

– У вас сегодня праздник?

Он кивнул.

– А почему ты один? Где твои друзья?

И поскольку я не был уверен, сколько моему собеседнику лет, может он еще слишком юн для тусовок, то добавил:

– Или семья?

Он сник. А потом неуверенно пробормотал, еле слышно:

– Их нет…

Я замер. Нет, не зря же мне показалось, что что-то здесь неладно.

– Кого нет?

– Друзей, семьи. Они… – он собрался продолжить, но будто одернул сам себя и поджал губы.

Я нервно закурил, держа паузу. Вот уж угораздило. Что он имеет в виду? Он сирота и живет в приюте? И как я смогу ему помочь в таком случае?

А он отвлекся – уставился на мои сигареты. Да, выбор непривычный, не только для девушки, но и для взрослого мужика. «Столяр крепкие». Ядерная адская штука. Но именно к ним я привык.

– Это самое… Давай-ка поподробнее. У тебя нет семьи…

Он резко замотал головой.

– Да нет! Я не так хотел сказать… Просто родители сейчас уехали…

Я глубоко выдохнул.

Но тут парень продолжил:

– Просто это… Моя сестра попала в тюрьму. А они уехали. Я просто не знаю, куда, к кому…

С пацана наконец спал ступор, и теперь слова посыпались одно за другим:

– Кимми, ну, моя сестра, она сказала, все нормально будет. Никто не узнает. А Налия с ней спорила… Налия – это ее подруга, ну и моя тоже. Я знал, что она в итоге согласится. Но их забрали. Я хотел позвонить кому… Но все телефоны у Ким… Это же все ее друзья. А я никого не знаю, кроме Налии.

Да уж, неудивительно. Что ты, никого не знаешь. С такими-то навыками коммуникации. Что же тут можно сделать? Он явно не хочет посвящать родителей в эту историю. А похоже, придется. Надеюсь, они у него будут поадекватнее моих… Пускай пока выговорится, это же сколько он тут бродит как неприкаянный? Потом я задам пару вопросов. Надо узнать, что такое сделали его сестра с подругой. Наверняка, наркота, попались на продаже или хранении. Судя по градусу отчаяния пацана. В столице многие мои знакомые попадались на таком. Чего там говорить, я и сам ходил по лезвию бритвы. Вопрос, в том, насколько серьезно дело. Если какая-то растительная шняга, гашиш или шишки, то еще ладно. А вот если чего потяжелее…

Я украдкой оглядел своего собеседника. На первый взгляд в нем не было ничего, что выдавало бы неблагополучие. Кроссовки и края джинсов замызганы, но это из-за того, что он давно шлялся по городу. Ночью ведь был дождь. Он в растерянности, значит, такая ситуация для него в новинку. Речь его, пусть и сбивчивая, была довольно правильная. Пару раз он употребил мат, но слова эти явно были ему непривычны. Он будто использовал их намеренно. Чтобы я не подумал, что он задрот-ботаник какой-нибудь. Меня это прямо растрогало. В любом случае я решил, что помогу ему. Неслучайно же из всего города, из всех прохожих он выбрал меня. Не лучший выбор, конечно, но я уж сделаю, что смогу.

– Как тебя зовут? – спросил я, когда он закончил свои сбивчивые объяснения. Из которых я все равно ни черта не понял.

– Братишка. Ну, на самом деле, нет, – он, смущаясь, отвел глаза. – Арти-Тэмиэн. – Это они меня так зовут. Кимми как-то притащила меня на репу к одной группе. А у них гитарист спрашивает, типа какого тут делает это малолетка? А Ким ему: «отвали, козлина, это вообще-то, мой братишка!» Ну как-то и привязалось… А имя у меня ужасное, уж лучше так.

– У меня тоже имя − жуть! – обрадовался я. – Поэтому лучше просто зови меня Эсси. Так, а теперь поподробнее: за что и кого забрали?

Следующие пять минут я откровенно ржал. И никак не мог успокоиться. Хотя Братишка уже начал поглядывать на меня с недоумением и некоторой обидой. Но я смеялся вовсе не над его бедой. А над тем, как все, оказывается, легко разрешить. Я успел вообразить себе целую драму с приютом, наркотиками, убийствами и еще черт знает чем, а на деле все оказалось так просто.

– Извини, – я поднялся со скамейки. – Пошли, разберемся.

– Ты… Ты поможешь им?

– А зачем тогда ты все это мне рассказывал?

Одергиваю сам себя. А то уж больно звучу покровительски-снисходительно. Все же он не совсем мелюзга, да и я – не умудренный сединами дед. Но все же, когда мы шли к полицейскому участку, я не мог удержаться от краткой лекции. Наверное, в каждом из нас заложено желание кого-нибудь обучать. Передавать мудрость, так скажем. Пусть и мудрость такая себе: «как выбраться от копов, когда тебя или твоих друзей замели за распитие алкоголя».

– Нужно до последнего доказывать, что бутылка была закрыта. Но иногда это, конечно, бесполезно… Надо давить на жалость, типа первый раз такое, а так-то мы никогда… Или гнать про особый день: именины, свадьба, похороны…

Братишка, уже чуть повеселевший, добавил:

– Просто мы еще сидели в Нижнем парке. А туда нельзя, он после зимы на просушку закрыт.

Я отмахнулся:

– Неважно. Если не выйдет уболтать их, надо будет просто заплатить.

Братишка опять запаниковал - это было видно по его лицу.

“Да нет же, чувак, я понимаю, что денег у тебя с собой нет. Но у меня есть остатки моего гонорара из «Судака». Да и сумма не должен быть совсем уж убийственной”.

– Отдам натурой, подумаешь!

Говорю же, язык мой − враг мой. Но Братишка, после пары секунд оцепенения, все же засмеялся.

В полиции я изображал полную дуру. Именно дуру, не дурака. К счастью, голос уже перестал хрипеть, диссонанса не возникло. Поэтому я расточал улыбки, вдохновенно нес какую-то чушь, горестно вздыхал о нелегкой студенческой жизни, крошечных стипендиях и ужасно сложных экзаменах. Втирал о том, как хочется порой расслабиться, хотя бы в праздник. И конечно, славные добрые работники закона все понимают…

Братишка, кусал губы, старательно сдерживая смех. Похоже, он понял, что я все же парень. Но это его нисколько не парило.

Славные добрые работники закона ехидно поинтересовались, какого черта бедным студентам приспичило пить именно в закрытом парке.

К счастью, Братишка успел рассказать мне что подруга его сестры – художница.

– Даже в праздники нельзя забывать об экзаменах! А где, здесь, по вашему мнению, можно сейчас спокойно порисовать пейзажи? Везде толпы, шумно! Это не вандализм, это… экспромт во имя искусства!

Какая чушь. Но я очень отдаленно себе представляю, жизнь не только студентов-художников, но и студентов вообще. Но здесь все же не Ньютом. Здесь не пытались раздуть из ничтожного проступка целую историю. А может, их утомила моя болтовня.

Минимальный штраф, несколько минут ворчания и мне позволили пройти к арестованным.

Обеим девушкам было где-то лет по восемнадцать. Одна из них очень походила на Братишку: темные вьющиеся волосы чуть выше плеч, чуть вытянутое лицо и светло-карие глаза. Только у нее они были огромными, отчего внешность казалась инопланетной. Она была совершенно невозмутима, будто и не находилась в камере. Со спокойной улыбкой она слушала, что говорит ей ее подруга. Вот та была полной противоположностью. У нее были волосы цвета огня, и как это нередко бывает, характер был под стать. Даже когда мы шли по коридору, я уже слышал, как она костерит всех «козлин, которым делать не хрен», «тупых кретинов, до которых не дозвониться» и еще кого-то. И она была так увлечена, что и не заметила, как мы вошли.

– Я не могу так просто сидеть, ты понимаешь? Ты понимаешь?!

– Так встань. Попрыгай. Или сделай доброе дело: зареви. Нас сразу отпустят. – Отвечала ее подруга. Она привалилась к стенке и закрыла глаза, будто медитируя.

– Не дождутся! Те уроды с техфака влезли на памятник и расписали его маркерами! И что им сделали? Ни… им не сделали! А нас сцапали!

– Ну тогда, сидим и ждем Братишку. Не приведет помощь через час, озаботимся вопросом тюремных татуировок. Я уже решила: хочу носорога на крестце…

– Да что Братишка сделает? Из него и слова не вытянешь!

Тут они увидели нас и удивленно смолкли. Пока коп-сопровождающий гремел замком, мы с Братишкой усиленно подмигивали и пытались что-то объяснить жестами. И конечно, они озадачились еще больше. Когда они вышли, я сгреб обеих в охапку, чтобы они перестали стоять столбами.

Рыжая девушка чуть напряглась, вторая напротив, с готовностью повисла у меня на шее, будто мы были сто лет были знакомы. Хотя у меня и правда было впечатление, что где-то я ее раньше видел.

– Что бы мы без тебя делали! – воскликнула она.

И мы так и вышли на крыльцо участка, я обнимал девушек за плечи, точно альфа-самец в дрянной комедии, Братишка шагал впереди, и все мы усиленно делали вид, что давно знаем друг друга, и ужасно рады увидеться, то и дело спотыкаясь на именах, явках и паролях. Мы очень старались, хотя полицейским было абсолютно все равно. Но мы зачем-то продолжали этот нелепый спектакль. Должно быть, изображая бурную радость, мы и в самом деле начинали испытывать ее.

На улице мы, не сговариваясь, завернули в ближайшую подворотню. Я церемонно коснулся губами руки каждой из присутствующих дам. Сам не знаю, что на меня нашло. То ли вирровские инстинкты включились, то ли захотелось повалять дурака. К моему удивлению, оказалось, что сестрой Братишки была рыжая, а вовсе не ее подруга.

Налия (художница) пожала плечами:

− Что-то там неладно с нашими родителями. Мы спрашивали, они не признаются.

А потом мы просто пошли вперед, болтая. Не уточняя, куда и зачем мы собственно идем.

Кимми, уже полностью расслабившись, вовсю рассказывала об их городе, друзьях, любимых группах. Братишка прервал этот словесный поток, вдруг развернувшись, и встав у нас на пути.

− А ты, − он посмотрел на меня с надеждой, − ты будешь с нами дружить?

Какая прелесть. Последний раз такой вопрос я слышал лет в шесть. И то потом тот мальчик предпочел катать машинки с Ройаном Алланом и его шайкой.

Братишка смутился, но тут же исправился:

− Будешь с нами пить?

Налия и Кимми засмеялись, но тоже уставились на меня в ожидании. Тут трухлявый пень, и тот бы расчувствовался.

И мы шли дальше, судя по всему, к кому-то в гости. По пути то и дело ребята встречали знакомых, и каждому из них Кимми торжественно объявляла:

− Это Эсси. Он − из Вирров!

Будто я какой-нибудь премьер-министр, не меньше. И после того как их приятели, в свою очередь, представлялись, она делала чуть угрожающее лицо и сообщала, что мы вообще-то спешим. Налия внимательно наблюдала за всем этим, не скрывая веселья. Незаметно подмигнула мне.

И я поймал себя на мысли, что мне с ними невероятно легко и спокойно. Мне нравилось, как они общались, постоянно подтрунивая друг над другом, но без откровенных колкостей. Нравилось, как они рассказывали о своем городе, о своей тусовке − приправляя все байками и остротами.

И было нечто неуловимое, что объединяло этих троих. Что-то что отличало их от остальной симпатичной богемной молодежи. Я пока не мог понять, что именно.

У них явно было какая-то тайна. Которую, они вроде бы были готовы доверить мне, но пока не решались. То и дело я ловил на себе чей-то вопрошающий взгляд. Иногда кто-то пытался сформулировать некий вопрос, но слова не находились. А порой они быстро переглядывались, думая, что я не вижу.

В любой другой схожей ситуации я бы, наоборот, заподозрил что-то нехорошее. Я же тот еще параноик. Но только не с ними.

Мы вновь свернули к реке. Дома в этой части города были старые, но симпатичные, краска на фасадах подновлена. По стене одного из них ползли заросли огненного винограда.

− Мой дом, − объявила Налия. − Мы тут постоянно ошиваемся. Мать моя дома бывает редко, но не из-за нас, ты не подумай! Она любит молодежь, просто постоянно в разъездах. Так что считай, мы все тут живем. Да ты заходи, не стой на пороге!

И когда она чуть посторонилась в дверях, пропуская меня, мой взгляд привлек необычный кулон на ее шее. Медуза с очень длинными щупальцами. Тонкая работа из серебра. Она раскинула щупальца сетью, будто собираясь схватить кого-то. Это украшение явно не было штампованным, из тех, что можно найти в каждой лавке. Оно, скорее всего, было сделано на заказ.

Налия стояла на пороге и внимательно смотрела на меня, улыбаясь. В ее глазах не было ни капли узнавания. Только живой радостный интерес к новому знакомому. А у меня сердце забилось чуть быстрее. Потому что я уже видел эту медузу. Точно такая же была нарисована на туристическом проспекте Тьярегорда, что лежал в моем рюкзаке. Послание от невидимой незнакомки, которую я встретил в заброшенном городе «не здесь».

========== Часть 2, Глава 4 “Наставник” ==========

Войдя в квартиру, я обнаружил, что хозяйка ее вообще неравнодушна к медузам. Вдоль стен в кухне-гостиной было расставлено множество холстов. На каждом из них − улицы, причудливые здания и размытые силуэты прохожих. Встречались также леса и горы. Но одно было неизменно − в воздухе парили медузы. Большие и маленькие, полупрозрачные, порой едва различимые. И в каждом пейзаже они смотрелись очень органично. Будто там им самое и место, в городе или в лесу, а вовсе не в водах океана.

Часть медуз переместилась и на сами стены − они цепочкой плыли к потолку.

Налия краем глаза наблюдала за тем, как я разглядываю ее картины. Когда она отвернулась к холодильнику, где уже вовсю хозяйничала Кимми, вытаскивая и расставляя на столе бутылки с различным алкоголем, я не удержался и безотчетно провел рукой по одному из холстов. Не уверен, что картины можно трогать, но как-то само так получилось. Мне хотелось попасть в мир, нарисованный ее кистью.

Мы устроились на полу в гостиной, соорудили целое гнездовище из многочисленных подушек и пледов. Заказали пиццу, немного посоревновались в смешивании коктейлей.

Смотрели фильм ужасов, который назывался «Шлюха-вервольф придет за тобой». Кино было довольно старое, и, так скажем, его содержание полностью соответствовало названию. Но от него просто глаз было не оторвать, со всей его уродливой и нелепой бутафорией, маразматичными диалогами и сюжетом. Настолько плохо, что прекрасно. Где-то на середине фильма у меня вырвался смешок, который быстро перерос в истерику. Я не мог остановиться, сполз на пол, где и остался лежать, у меня заболели ребра, по щекам катились слезы, но остановиться я не мог, это было выше моих сил.

Налия, обрадованная моей реакцией, показала мне всю коллекцию видеокассет: «Папа в холодильнике», «Серо-мышиная резня», «Папа в холодильнике-2», «Трамвай-убийца» и «Восстание аллигаторов-зомби».

Когда закончился и фильм, и алкоголь в холодильнике, мы отправились за добавкой на правый берег реки. Мне казалось, что я уже много раз ходил этой дорогой, мне была знакома и аллея из каштанов, и набережная, выложенная большими бетонными плитами, чуть приподнявшимися от времени. И все разговоры, что мы вели, реплики, которыми обменивались мимоходом тоже были знакомы и привычны. Никогда еще не было настолько спокойно в чьей-либо компании. И как всегда, я опасался что-то учудить и этим все испортить. Поэтому старался контролировать каждый момент. Даже к коктейлям притрагивался с осторожностью. Чтобы не случилось никаких ненужных откровений. Или еще чего похуже.

Но, конечно, это случилось. И именно в тот момент, когда я почти полностью расслабился.

Мы уже вернулись из магазина, за окном стемнело, и мы валялись на полу, слушали концертный альбом одной группы. Нам всем нравилась песня номер шесть, без названия. Разговоры как-то стихли. Порой помолчать тоже бывает здорово. Можно продолжить знакомиться, даже не произнося ни слова. Достаточно понять, что человек тоже любит определенную песню.

Но это случилось снова.

Я начал проваливаться.

Реальность будто раздвоилась, поплыла. И нет, я не был пьян. Мне были знакомы эти ощущения − сначала покачнулись стены, закружилась комната, я почувствовал, будто меня тянет куда-то вниз, подступила паника. Я зажмурился, ухватился за пуф, стоящий рядом, избрав его якорем реальности. Нет, пожалуйста, только не снова…

− Эсси? В чем дело? — Налия осторожно дотронулась до моей руки, до той, которой я вцепился в несчастный пуф.

Мне хотелось вывернуться. И сбежать куда подальше, чтобы мои новые знакомые не стали свидетелем очередного припадка. Но все вдруг резко прекратилось.

Я медленно открыл глаза. Все вроде выглядело, как обычно. Хотя нет.

Холодильник у Налии находился в довольно необычном месте − почти посредине кухонной зоны, точно одиноко торчащая скала среди морской глади. Так вот, сейчас на этом холодильнике стоял какой-то незнакомый парень, или мужчина, которого здесь точно не было минуту назад. Он стоял и задумчиво взирал на нас, скрестив руки на груди.

− Эсси?

− Там… Нет, я честно, не нажрался, но я вижу…

Незнакомец тем временем спрыгнул с холодильника. Нет, «спрыгнул» — это не совсем верное слово. Скорее, плавно приземлился, будто за спиной у него имелись крылья. Черт, да они и правда были. Черные драконьи крылья! И я уже определенно видел его раньше.

Зеленоглазый! Тот, кого я столько раз встречал «не здесь!».

Я обернулся к Налии, которая сидела ближе всех. Силуэт незнакомца отражался в ее глазах. Значит ли это…

− Привет, Кэй, − спокойно произнесла она, не поворачивая головы. − Эй, что с тобой? — это уже было адресовано мне.

− Ты видишь его? − Кимми даже на ноги вскочила. − Или что, Кэй решил показаться?

Налия улыбнулась загадочно.

− Конечно же, он видит! Это же сразу было понятно, разве не так?

Братишка кивнул.

− Я тоже понял. Не сразу, но…

− А почему я не поняла? − возмутилась Кимми. − И почему вы двое ничего мне сказали?

Мне хотелось спросить, о чем это они, но отступивший было приступ вернулся. Накатила паника. Хотелось выскочить за дверь. Но я не мог встать. Кровь стучала в висках.

− Кэй, ему плохо! Что ты такое сделал?! - Кимми скрестила руки на груди, глаза ее метали молнии.

Зеленоглазый чуть наклонил голову, рассматривая меня.

− О, я ничего не сделал. Он и сам прекрасно управляется с самоистязанием. Так, Эстервия?

− Вы знакомы? − Сейчас даже Налия, с ее вечной невозмутимостью выглядела потрясенной.

А у меня, наконец, прорезался дар речи.

− Я… Я лучше пойду.

− Ага, конечно. — Зеленоглазый пожал плечами. — Пойду и свалюсь с лестницы. Ты не устал уже бегать, а, Эстервия?

Воцарилась пауза. Я попытался принять более устойчивое положение. Подтянул к себе пуф и облокотился об него. Налия помогла мне сесть, одними губами пробормотала «все нормально», а потом повернулась к крылатому явлению. Лицо ее не выражало ничего хорошего.

− Кэй, он что, ничего не знает? Как же так получилось? А хотя, зная тебя, вообще не удивлена…

− Ничего не знает, однако бегает по мирам регулярно. Работы мне подкидывает. И вечно, блин, как обезьяна с гранатой… − Зеленоглазый скрестил руки на груди. — Ладно, отскребите-ка это чудо с пола. Он не помирает, просто выглядит так.

−А тогда какого ему стало плохо, как только ты притащился? Нормально же сидели! — влезла Кимми.

По крайней мере, они втроем тоже видели этого парня. Как там говорится, коллективных галлюцинаций не бывает… И мало того, что видели, они ничуть не боялись его, кем или чем бы он там ни был. Но я уже давно не понимал, что происходит в этой комнате.

Зеленоглазый вскинул ладони, будто защищаясь.

− Браво, Эстервия! Всего несколько часов, а уже обрел преданных фанатов, которые за тебя порвут!

− Подожди… Ты сказал, что я хожу по мирам… − Я тщетно пытался выстроить услышанное в логическую цепочку.

− Ходишь. Бегаешь. Ползаешь. Якшаешься с давно умершими музыкантами. И одним лишь Жнецам известно, чем еще ты там занимаешься. Ох, опять это лицо. Как же так, боже мой, я схожу с ума, ах, мое фамильное безумие! — Зеленоглазый закатил глаза и приложил руку ко лбу. — Знал бы ты как я устал от твоих закидонов… Короче. Ты творишь всю эту дичь, потому что ты — странник. Родился вот таким. И вон те трое обалдуев тоже. Поэтому вы и спелись.

Опять повисла долгая пауза. Слова крылатого продолжали звучать у меня в ушах. Я понятия не имел, кто такие странники. Но важно было другое. Я не был безумен. Все что происходило со мной, было на самом деле. Я так боялся поверить в это, но сейчас, когда я получил ответ, мне стало чуть легче. Пусть я пока и не понимал, что означает этот ответ.

Зеленоглазый наблюдал за моей реакцией, чуть склонив голову.

− Запомните-ка дети, разницу между странником и человеком нормальным, − Он наставительно поднял палец вверх. — Когда происходит какая-то дичь, человек нормальный до последнего пытается цепляться за версию, которую можно объяснить логически. Даже если якобы несуществующее чудовище уже сжевало ему ногу до колена, он будет убеждать себя, что это чудовище не существует. Для него важнее всего уложить все происходящее в привычную картину мира. Ну что, объясним нашему новому приятелю, кто мы такие?

− Чего блин? — влезла Кимми. — Не на таких же примерах! И я тоже, между прочим, предпочитаю логику.

− А странник, − продолжил Кэй, не слушая ее, − легко принимает все сверхъестественное. Поэтому он будет сражаться с чудовищем или убегать от него. Словом, шанс сохранить ногу куда выше.

− Но человек нормальный, − робко подал голос Братишка, − не может быть съеден, так как физически не может попасть в пространства и подпространства населенные… чудовищами.

Кэй развел руками.

− Уел. Умный парень. Единственный среди присутствующих. Если что-то непонятно, лучше спроси его, слышишь, Эстервия? Возможно, утопит в занудстве, но все обрисует грамотно.

− Народ, − со вздохом вмешалась Налия. − А давайте не вываливать нашу, гм, незамутненность, настолько не дозировано?

− А кого ты тут бережешь, вот его, что ли? — Крылатый указал на меня. — Его, которого турнули из Нортона за подстрекание к восстанию, подрыв авторитета действующей власти, исполнение композиций, пропагандирующих суицид и содержащих призывы к насилию?

Проклятье. Он что, слышал речь той прокурорши? Но Налия, Кимми и Братишка не выказали ни малейшего опасения, узнав, насколько опасная личность в данный момент валяется у них в гостиной. Лишь восхищенное «вау» вырвалось у Братишки.

− Все было не так, − Я попытался влезть в диалог, но крылатый продолжал озвучивать мои последние достижения, немало не смущаясь:

− Проникся, понимаешь, лирикой опального мертвого поэта по кличке Ржавый, весь город на уши поставил, несколько раз чуть не откинулся…

− Хватит! — Я невольно сорвался на крик. Вдруг сейчас этот разговорчивый… все еще не знаю кто, пойдет болтать и дальше. Расскажет про ту аварию… Почему он вообще читает мне нотации? Кто он вообще такой?

Налия как будто прочла мои невысказанные мысли:

− Кэй, и правда, завязывай. Ты, кстати, забыл представиться. Ну так вот, я это сделаю за тебя. Познакомься, Эсси, это Кэйанг, наш проводник и наставник. Тот, кто будет учить и направлять нас, оберегать от опасностей… Правда, здорово у него это получается? — в ее голосе прорезались нотки сарказма. − Так, вот, дорогой наш наставник, не мог бы ты объяснить, какого… Если ты так хорошо знаешь, что делал Эсси все это время, то почему же ты не вмешался? Почему с ним все это случилось, а? Почему он бродил по мирам один?

Кэй широко раскинул руки в стороны, вслед за ними распахнулись и черные его крылья.

− Убит намертво верной поклонницей Эстервии из Вирров. Так вот, скажу я вам, я уже очень давно пытаюсь вмешаться. Без особого желания, конечно, но долг есть долг! Но что делал наш приятель, только завидев мое приятное дружелюбное лицо? Демонстрировал свои успехи в забеге на дальние дистанции! Что он делал, когда я пытался заговорить с ним? Притворялся ветошью! Что сделал, когда я прямым текстом велел ехать сюда, ну, вспоминай? А ведь это было еще в ноябре. Мог бы давно быть здесь. Но нет, надо было тащиться в клятый Нортон и устраивать революции! И лишь когда наша госпожа Медуза лично пригласила тебя… − Он выразительно посмотрел на Налию.

Та удивленно подняла брови.

− Что? Нет, мне, конечно, показалось, что мы где-то виделись, но…

Я дотянулся до своего рюкзака, достал проспект города с рисунком медузы и протянул ей. Она радостно ахнула.

− Так это был ты! Вот теперь все сходится!

Кимми и Братишка недоуменно переглянулись. «Наставник» же продолжил возмущаться:

— Значит, увидела она впервые другого странника, захотелось ей познакомиться, пополнить наш филиал дурдома! И, конечно же, от нее ты не сбежал. Ее-то ты захотел послушать.

− Так может быть, это потому, что Нали, в отличие от тебя не смахивает на маньяка? — предположила Кимми.

Все засмеялись.

− Эсси, напомни, я когда-нибудь расскажу тебе свою историю знакомства с “наставником”, — попросила Налия. — Вот честно, кто угодно на моем месте либо умер от разрыва сердца, либо забил бы этого новоявленного учителя насмерть всем, что попалось под руку… Но это потом… Боже, представляю какая каша у тебя в голове сейчас. А тут еще все галдят как бакланы! Давай я всех отсюда выгоню, хоть в себя придешь? Черт, ты что-то очень бледный…

Кэй помотал головой.

− Нет. Необходимо провести инициацию. Довести ее до конца, прямо сейчас. Нет времени ждать.

И он выразительно посмотрел на свое запястье.

− Там нет часов, − заметил наблюдательный Братишка.

− Какая инициация? Ты видишь же, человеку плохо! — возмутились Кимми.

А я лежал как дурак в полной прострации. Кэй отмахнулся от своих подопечных и опустился на корточки передом мной. Впервые в его взгляде не было ехидства.

— Вот что я тебе скажу Эстервия, − начал он. — Эти трое абсолютно правы. Я не веду себя так, как положено наставнику. И не буду. Потому что я не выбирал эту роль для себя. И поэтому даже не собираюсь притворяться добрым и хорошим. Буду просто делать, что должен, и говорить суровую правду. Я вижу, как ты вымотан, но ждать больше нельзя. К тому же твое состояние напрямую связано с тем, что ты до конца не прошел инициацию. Так что предлагаю как можно скорее с этим покончить. Ты согласен? Эй? Ты меня слышишь, Эстервия?

− Только не называй меня полным именем, хорошо? — попросил я.

Он кивнул.

− Ладно. Расскажи о своем первом переходе. Ты ведь понимаешь, о чем я, да?

Я понял. И подумал, что будет нелегко рассказать о том дне. Мне было двенадцать. День был на редкость паршивый. И провалился я тогда в абсолютно жуткое место. Темный лес-лабиринт, с уродливыми, искореженными растениями, сплошь покрытыми колючками. Мерзкие насекомые размером с крупную собаку, которые обгладывали труп какого-то зверя и заинтересовано завозились, увидев меня. Конечно, я был напуган, и предпочел забыть тот день как страшный сон…

Я даже не понял, как выложил все. Ничуть не смущаясь столь большого количества слушателей. Никто меня не перебивал, никто ни на что не отвлекался. Лица их были сочувственными, но при этом спокойными. Потому что то, о чем я говорил, было для них абсолютно естественным. Это как рассказать о ночном кошмаре. Со всеми случается. И становится куда легче, когда ты расскажешь.

− Тогда ты совершил переход случайно, будучи под влиянием своего настроения, − Кэй задумчиво дотронулся до подбородка. — К тому же это было слишком рано для тебя. И так получилось, что ты будто застрял между несколькими реальностями. Вот почему переходы у тебя происходят непроизвольно. И вот почему они так тяжело даются тебе. Два мира тянут тебя каждый в свою сторону. Сейчас, когда я вошел к вам, ты почувствовал открытую дверь, и тебя опять заштормило. И так будет всегда, пока ты войдешь в нее, как подобает. Пока не исправишь то, что натворил по незнанию. Ты готов это сделать прямо сейчас?

Я кивнул, ни на секунду не задумавшись. Хотя обычно мне несвойственна решительность. И смелость. А сейчас вот так вот, вперед и с песней. Пусть мне не все понятно, в объяснениях Кэя, пусть мне страшно, но я, правда, готов. Готов принять реальность, где существуют двери в другие миры. Которые можно закрывать и открывать. Что-то изменилось с того момента, как Кэй назвал меня странником. Будто передо мной наконец возник фундамент, на котором я могу теперь выстроить свою жизнь заново. Это только фундамент, так что впереди еще долгий путь. Но, с другой стороны, это уже целый фундамент. Он прочно стоит на земле.

Кэй казался довольным. Он протянул мне руку и помог подняться.

− Ты молодец. Решение — это первый важный шаг. А дальше, − он ободряюще приобнял меня за плечи, − дальше, хотел бы я сказать, что все будет легко и просто, но нет. Напротив, все будет и трудно и страшно!

И прежде чем я успел опомниться, он сделал быстрое движение рукой и пропало все: уютная комната, обеспокоенные лица моих новых приятелей, пол под ногами. Я падал с бешеной скоростью, летел со свистом ветра в ушах в абсолютную темноту.

========== Часть 2, глава 5 “Инициация” ==========

Все закончилось так же резко, как и началось. Только что я падал, и вокруг была непроходимая тьма, как вдруг раз и все, меня точно волной выбросило на берег. Вернее, в лес. Приземлился я неудачно, ударившись лбом о какой-то корень, торчащий из земли. Хорошо еще, что глаз им не выколол. А еще я коленом раздавил поганку, и она тут же превратилась в труху, обсыпавшую джинсы. Я брезгливо стряхнул маслянистую пыль и огляделся.

Ох, до чего же жутким был этот лес. Он казался больным — стволы деревьев изгибались под невероятными углами, точно мучимые судорогами. На ветках повсюду виднелась паутина, не ажурное кружево, а невнятные комки, похожие на слюну. В земле, сплошь покрытой опавшими листьями и иголками, сухими ветками и пружинящим под ногами мхом кто-то постоянно шевелился. Над лесом было абсолютно темное безлунное и беззвездное небо, однако смутный еле различимый рассеянный свет все же присутствовал. И он делал обстановку еще тревожнее. Я знал это место. Это было первое место «не здесь» куда я попал.

Но тогда я не падал в бесконечность. Жуткий лес сам нашел меня, бродящего где-то на окраинах Вирров. Незаметно подполз, окутал своими искривленными ветвями.

А сейчас сюда меня перенес Кэй. Как там он сказал, «будет очень страшно»? А, кстати, вот и он, стоит в тени ели, такой же скрюченной, как и все деревья здесь и нетерпеливо машет мне. Мне очень не хочется идти туда, где он стоит. Ох, как не хочется. Но придется.

− Тихо, тихо, − велел он, когда я подошел к нему. — Смотри под ноги, старайся не наступать на сухие листья или ветки. Надо быть как можно тише. Даже дышать и то лучше через раз. Понятно?

Я кивнул.

− Тебе уже знакомо это приятное место, так? Вижу, что знакомо. На этот раз ты попал сюда правильным путем. И правильным же путем выйдешь. Но надо быть осторожным. Все что может случиться с тобой здесь, случится на самом деле. Это не сон, из которого можно спастись проснувшись.

− Получается, − спросил я. — Мне нужно просто найти выход отсюда? Правильный выход?

− Не совсем. Дело не только в выходе… Это бесполезно объяснять, ты поймешь сам. Давай иди вперед. Смотри под ноги. Контролируй каждый шаг. Я буду идти за тобой. Не оглядывайся и не говори со мной. Только вперед. Ну же, пошел!

Я осторожно поглядел вниз. Лучше бы я этого не делал. Слишком уж активно кто-то возился там, в жухлой листве и перегное. И подошву моего ботинка уже пытались просверлить, я чувствовал отдачу. Должно быть какое-то насекомое или червь… А если бы на месте ботинка была мягкая плоть?

Я внутренне содрогнулся и быстро зашагал вперед. Сзади Кэй прошипел, чтобы я так не гнал, но я его не слушал. Хотелось покончить со всем как можно скорее и убраться отсюда.

Я не так уж и боялся насекомых, правда. Как и темных мрачных лесов. Как-никак Вирры стоят посреди тайги. И часто я находил в лесу убежище и утешение.

Но это место просто пило из меня все соки. Вселяло панику. Казалось, еще секунда и я не выдержу, побегу вперед, не разбирая дороги, буду умолять вернуться отсюда. Куда угодно.

Я оглянулся, чтобы проверить, идет ли за мной Кэй. Я помнил, что он велел не смотреть назад, но не мог удержаться. Хотелось убедиться, что он не бросил меня.

Он был на месте, неторопливо шел позади. Но это совершенно не успокаивало. Темная одежда его почти сливалась с окружением. Бледное его лицо будто подсвечивалось. Он похож на человека, но не является им, − вдруг явно дошло до меня. Я толком не знал, кто он. Но я потащился с ним в этот жуткий лес. Просто поверив его словам, потому что он говорил, казалось, так правильно, хоть и странно… Желает ли он на самом деле мне добра? Ведь не зря я раньше так боялся его, не зря убегал так много лет. А он ждал, точно в засаде. И теперь объявился, и затащил сюда…

− Я же сказал не оборачиваться! − долетел до меня его голос. − Что, теперь параноишь насчет меня? Думаешь, завел негодяй в темный лес, задумал нечто нехорошее?

− Нет, что ты! − преувеличенно бодро воскликнул я. Слишком громко.

Всю дорогу нас сопровождало еле слышное жужжание. Очень хара́ктерное такое жужжание. Я старался не думать о нем.

Это было вовсе не похоже на пчелиный рой, или просто пролетающего мимо жука. Этот звук означал очень много насекомых собранных в тесном пространстве. Когда они перебираются между телами друг друга, то и дело кто-то старается выбраться из кучи, старается взлететь, чтобы обрести свободу. Или же добраться до пищи.

Однажды Вирры одолел яблоневый вор − так называли гадкого вида жука, с еще более гадкими личинками. Они питали невероятную страсть к маленьким сладким яблочкам, предназначенным для сидра. Слуги расставили в саду ловушки − ведра, где на дне был разлит тот самый сидр. К утру ведра кишели насекомыми. Живые жуки трепыхались среди тел захлебнувшихся сотоварищей. Пытались взлететь, но их крылья намокли. Их жужжание усиливало эхо − ведра были металлическими.

Так вот, здесь тоже было слышно такое же жужжание целой колонии насекомых. Только они питались вовсе не фруктами. И шум усилился, когда я так неосторожно повысил голос.

− Слушай, Эстер… Эсси. Вдохни глубоко. И больше не шуми. Кто бы ни оказался здесь с тобой в этом месте, будь это самый старый верный друг, здесь бы ты не стал доверять ему. И, уж, конечно, ты не доверяешь мне. Но так и должно быть.

Я остановился, огляделся по сторонам. Честно говоря, мне уже не было дела до Кэя. Меня беспокоили они… Они были где-то рядом. И могли услышать наше приближение. Или нет? Могут ли насекомые слышать?

− Кэй! Эй, Кэй, как думаешь, есть ли у насекомых уши?!

Да что со мной такое? Я точно не собирался так орать.

Кэй кивком указал куда-то в сторону.

− Здесь у всего есть уши, − с нажимом ответил он.

Да. Там они и были. Трудились, челюстями обдирая мясо с костей. Кажется, они доедали оленя. Или волка. Не очень хотелось узнавать, если честно. Челюсти, точно у саранчи, огромные раздутые брюшки, мерно покачивающиеся в такт, вот-вот грозившие лопнуть. Каждая тварь размером с походный рюкзак, а то и больше. И их десятки, сотни! Прозрачные точно стеклянные крылья не вмещаются под слишком маленькие надкрылья, и этот изъян делает их еще омерзительнее.

И слишком осмысленные, слишком блестящие глаза. Они заметили меня. Вот одна, вторая особь медленно отвлекается от своей трапезы…

И я вновь бежал. Бежал, полностью утратив разум. Мне казалось, что вот-вот меня нагонят, облепят клейкими лапами и будут есть. Тысячи клейких лап, тысяча челюстей, хоботков, что вонзятся в тело. И жужжание, копошение, звон,когда они будут стукаться друг об друга надкрыльями. И это будет долго, бесконечно долго.

Несколько раз я падал, и, казалось, что что-то тут же хватает меня за ноги, карабкается на колени. Может, это были всего лишь сухие ветки, а может, и нет. Я не знал, сколько продолжался этот бег. А в тот момент, когда дыхания уже не хватало, когда сердце было готово выпрыгнуть из груди, земля под ногами вдруг стала очень рыхлой. И вот я уже летел вниз. Мне осталось только крепко зажмуриться и закрыть голову руками. Вот и все. Как только я достигну дна, там-то меня и сцапают.

Но внизу оврага был только Кэй. Это о его ногу я стукнулся, приземлившись.

− Жучье уже давно отстало, − он ухватил меня за руку и резко дернув, поставил на ноги.

− Но нет времени разлеживаться. Он должен быть где-то здесь.

Я уже не спрашивал, какой такой «он». Мне было все равно. Часть меня хотела забиться под ближайший куст, сжаться в комочек и остаться там навсегда. Другая часть жаждала от души заехать «наставнику» в челюсть.

Но я все равно встал и пошел вперед. Меня трясло, зуб не попадал на зуб, но я все равно шел. Будто подсознательно чувствуя, что только так можно прекратить этот кошмар.

Здесь и правда кто-то был. Я чувствовал его страх. В овраге было еще темнее, чем в лесу, так что я двигался почти вслепую. Все было как в кошмаре, где ты отлично знаешь, что вот за тем кустом притаился монстр. Но ноги все равно тащат тебя туда. Только уж больно напуган был этот невидимый пока что монстр, нет, он был просто в ужасе. Тем хуже. Загнанный зверь всегда опаснее.

А в следующую секунду что-то налетело на меня, протаранив в живот и сбив с ног. Это что-то тут же попробовало удрать, но я схватил его. Не знаю, зачем, как-то инстинктивно. Вместо ожидаемой звериной шерсти я нащупал чью-то тощую ручонку, абсолютно ледяную.

− Держи его! − крикнул Кэй. − Не отпускай ни в коем случае!

Вторая такая же рука вцепилась мне в лицо, я чудом успел отвернуться, чтобы оно не задело глаза. Существо кричало совершенно диким голосом, почти ультразвуком. Оно отчаянно пиналось и царапалось. И было неожиданно сильным, при его малом росте. Но я держал. Сам не зная, почему. Пару раз оно ощутимо пнуло меня в живот, оставило пару глубоких царапин на щеке. Наконец, мне удалось прижать его руки и ноги к земле.

И только чудом я тут же не выпустил его.

Потому что в небе вдруг взошла луна, осветив все происходящее. И я отчетливо увидел, кто лежит передо мной.

Грязные растрепанные желтые патлы, сбившиеся в колтун, огромные глаза − из-за расширившихся зрачков кажутся черными. Бледно-зеленая кожа, перекошенное лицо, застывшее в жутком оскале, лицо утратившие человеческие черты. Меня передернуло от отвращения. Вспомнилось вдруг, как у матери во время припадков темнели глаза и, всматриваясь в мое лицо, она вопила «Ты скверна! Ты скверна! Порождение тьмы!».

Теперь я понял, что она имела в виду. Что видела, глядя на меня. Потому что здесь, в овраге я глядел в лицо самому себе. Мне, двенадцатилетнему. Который, должно быть, все эти восемь лет пробыл в этом лесу. Его щеки впали, одежда истлела, тело цветом напоминала рыбу, с которой сняли чешую, он превратился в дикую лесную тварь. И в то же время это был я.

Существо выгнулось дугой и снова закричало. Меня разрывало от жалости и омерзения. Хотелось чем-то помочь ему. Или добить − ведь он, по сути, был живым скелетом обтянутым кожей. И вероятно, уже давно мертвым, ведь его была плоть холодна. Хотелось отпустить руки и бежать прочь, далеко-далеко. Приложиться пару раз об дерево головой, чтобы забыть, извлечь навсегда из памяти. Или же…

− Не смей! − Кэй появился рядом с нами, опустился на одно колено, перевел взгляд от меня к нему.

− Не смей отпускать его! − он был в ярости. − Не смей, слышишь, не смей презирать его, не смей его ненавидеть!

Последняя фраза обожгла, будто удар плетью.

Я понял, что он имел в виду. Пусть и не мог объяснить словами.

Меня душила подступившая к горлу истерика.

Я продолжил прижимать его к земле. Держал долго, не обращая внимания на ультразвук, на то, как выгибалось его тело − будто под электрошоком. И безотчетно шептал:

− Все скоро кончится, да, скоро… Скоро все кончится…

Наконец он обмяк, полностью обессилев. И тогда я прижал к себе это тело, почти невесомое, прижал изо всех сил. Все исчезло − и лес, и Кэй, и коряга, упирающаяся мне в спину. Были только ледяные руки и ноги, и грязная макушка, уткнувшаяся мне под подбородок.

Я продолжал заверять, что все скоро закончится, пока не отключился.

Очнулся я оттого, что Кэй тряс меня за плечо. Я открыл глаза, и по ним тут же ударил непривычно яркий свет. Закат. Теперь над этим лесом был закат. И в его апельсиновых лучах он вовсе не казался страшным. Мои руки были пусты.

− Где он? − я вцепился Кэю в рукав. − Куда он делся?!

Наставник молча смотрел на меня. Я заметил, что крылья у него за спиной пропали.

− Эстервия, − начал он. И поправился: − Эсси, нам пора.

− Но где…

Тень былого раздражения вновь прошла по его лицу, но он все же смягчился.

− Пойдем. Ты замерзнешь здесь.

Меня и правда бил озноб. Я медленно встал, но вопрос без ответа все еще мучил меня.

− Я провожу тебя до Межграничья. − сказал он. − Там тебе понравится. Там ты сможешь побыть один. Тебе сейчас это нужно. А затем, как будешь готов, ты сможешь вернуться. Эти трое ждут тебя. Волнуются… Я оставлю тебя прямо рядом с дверью. Не заблудишься. Давай, шагай, левой, правой, ну же!

Я не чувствовал ног. Хотелось свалиться, туда где лежал. Мне было паршиво. Я и не очень понимал, что именно мы сделали. Хотелось закричать «да какого хрена?!» Но сил не было.

На этот раз перемещение было совершено недолгим. Мгновение, и теплые солнечные лучи (на этот раз солнце явно утреннее) аккуратно коснулись моего лица. Я лежал на мягкой густой траве. Где-то рядом журчал ручей. Это и есть то самое Межграничье? Ну что же, сойдет.

Я перевернулся на живот и уткнулся лицом в траву. Хорошо, очень хорошо. Век бы так лежал.

− Эсси, эй, Эсси!

Я отдернулся от его прикосновения.

− Пожалуйста, оставь меня…

− Без проблем. Дверь-то найдешь?

Я пробормотал что-то невнятное. Все найду, и дверь, и окно, только пусть свалит. А может, ничего искать не буду. Буду просто лежать.

− Ладно, тогда я отчаливаю! Еще увидимся! Только ты слышишь? Не надо больше делиться. Сам видишь, собраться обратно куда сложнее.

Я медленно поднял голову, но Кэй уже исчез.

А потом я долго лежал, не двигаясь. Солнце начало откровенно припекать спину, но я просто зарылся головой в траву еще глубже.

Слезы пришли неожиданно. Я не знал, что это, облегчение, или очередной приступ жалости к себе, или еще черт пойми что, но это неважно. Наверное, так и надо. Я вообще редко плачу. Хотя многие почему-то уверены, что я это делаю постоянно, по любому поводу, как же иначе, с такой-то бабской рожей! Будто женщины только и делают, что ревут. И, уж конечно, я бы не стал это делать прилюдно. Потому что это позор. А здесь никого нет, и никто меня увидит, кроме букашек в траве. Нормальных букашек, маленьких, совсем не таких, как в том лесу. Как же печет солнце…

Наконец, я нашел в себе силы сесть и оглядеться. Зеленый луг расстилался далеко-далеко. Буквально в паре шагов пробегал полноводный ручей. А слева… судя по всему, дверь. Только по факту это была банка. Огромная стеклянная банка, лежащая на боку. Банка, в которую свободно может залезть человек.

Я сидел в некоторой растерянности. Ждал, пока успокоюсь окончательно, копил силы. А в банке тем временем возник чей-то силуэт.

− Привет! Кэй, что, бросил тебя здесь одного?

Налия. Я вдруг понял, что ужасно рад ее видеть, несмотря на некоторую неловкость. От меня не укрылось, как ее внимательный взгляд художника зафиксировал все − и мое покрасневшее лицо, и царапины на щеке, и ветки, торчащие из волос, и репейник, облепивший одежду.

Вопрос, нет, десятки вопросов крутились у нее на языке, но она еще раз взглянула на меня и промолчала. И за это я был благодарен ей, как никому.

Вместо этого она предложила нечто неожиданное:

− Давай искупаемся!

Скинула обувь, попробовала воду в ручье ногой и тут же прыгнула туда, прямо в одежде. Первая моя мысль была, что это не самая удачная идея. Но вода так и манила. Я подполз к ручью и умыл лицо. А потом не выдержал и скатился с берега, забыв даже разуться.

Есть какая-то особая прелесть в спонтанных купаниях. Когда у тебя нет при себе ни купального костюма, ни полотенца. Когда знаешь, что потом придется возвращаться в хлюпающей прилипшей к телу одежде. Знаешь, что на берегу придется прыгать и махать руками, тщетно пытаясь согреться. Ты знаешь это, и все равно идешь в воду. С азартом гребешь, ныряешь, брызгаешься, превращаешься в ребенка, впервые открывшего для себя радость плавания. Вода уносит прочь всю грязь, весь мусор, прилипший к волосам и одежде. Уносит она и все тревоги.

− Поздравляю, странник! − сказала она, когда мы уже сидели на берегу. — Порой инициация − дело грязное, в прямом смысле, так что я решила, что это будет лучший способ отпраздновать.

Инициация… Ведь я совсем забыл цель нашего с Кэйем похода в лес.

Налия продолжала болтать, выкручивая и выжимая волосы. Был ли ее опыт похож на мой? Мне хотелось спросить об этом, но я сдержался. Я понимал, что это очень личное. И пока что слишком рано это обсуждать. Но понимал я и то, что у нас еще будет время поговорить об этом. Потому что мне больше никуда не нужно бежать. Потому что теперь я на своем месте. С теми, с кем я должен быть.

Понимание это пришло не сразу, а постепенно. Когда мы прошли в дверь, которая на самом деле банка, держась за руки, шурша мокрой одеждой. Когда появились на кухне под аплодисменты Братишки и Кимми. Когда сидели, укутавшись в полотенца, когда мне вручили гигантский бокал, почти вазу с коктейлем. Когда мы вчетвером смеялись, уже не понимая над чем. Когда Нали заметив, что я уже начинаю клевать носом, провожала меня в спальню. Когда я попросил ее остаться, побыть ненадолго со мной, и она без слов поняла, что за моей просьбой нет никаких намеков. Меня вновь начало размазывать, и я спрятал лицо, закутавшись в одеяло. А потом все равно не выдержал, вылез из кокона и завалился головой ей на грудь.

И она не отшатнулась, хотя я вел себя более чем неадекватно. Только спросила:

− Ты нас долго искал?

Я закрыл глаза и увидел огни вывесок столичных клубов. Увидел уходящие вдаль железнодорожные пути. Тайгу, что плотно окружает Вирры. Силуэты разнокалиберных зданий Нортэма. Другие города, поселки, дороги, поля. Но больше всего было лиц. Хмурых и приветливых, молодых и старых. Одни лица были размыты, другие, напротив, виднелись очень четко. Ярче всех были лица Улле и Шу. И они единственные в этой толпе стояли спокойно и молча. Остальные наперебой звали меня, на разные лады. И тянули руки.

Я поспешно открыл глаза.

− Долго. Очень.

В темной комнате светились на стенах медузы, нарисованные флуоресцентной краской. И не только они. Если присмотреться, посмотреть под особым углом, или сквозь чуть приоткрытые веки, то нас тоже окружало едва видимое полупрозрачное свечение.

− Именно поэтому мы можем… ну, странствовать, − сказала Нали. − Наши открытые души позволяют это делать. Я сразу поняла, что ты из наших. Как только увидела. Еще во сне. Я все вспомнила, теперь… Тогда я не могла рассмотреть твое лицо. А потом вдруг ты появляешься и спасаешь нас.

− А теперь ты спасаешь меня. Прости, я…

− Не извиняйся! Все хорошо. Теперь все долго будет хорошо. Ты сейчас вырубишься, а завтра будет новый день. Мир тебя вымотал. С нами это случается. «Он будто сразу всем очень нужен, с душою своей, той, что снаружи», − голос ее погрустнел. − Он тоже был из наших, Ржавый. Расскажешь о нем, как-нибудь?

И я, конечно, пообещал.

За стеной о чем-то спорили Кимми и Братишка. За окном плескалась река. На стенах плыли медузы. И мы здесь, лежащие на кровати тоже уплывали в страну снов. Все казалось таким привычным и знакомым. Я знал, что больше мне не нужно уезжать. Ни завтра, ни через неделю. Эпический забег по граблям длиною в несколько лет был окончен.

Комментарий к Часть 2, глава 5 “Инициация”

https://m.vk.com/photo-71163320_457239463?rev=1&post=-71163320_776&from=post&list=album-71163320_00 - быстрый скетч “на поржать” о Кэйанге, наставнике и проводнике от бога)

========== Часть 2, Эпилог ==========

− Почему миры первого уровня, как правило, не имеют названий?

− Потому что там очень мало странников. И еще меньше тех, кто знает о существовании других миров. Люди дают названия своим городам, странам, даже планетам, потому что знают, что есть и другие. С мирами так не работает.

Мы сидели на горе и наблюдали за закатом и тем, как Братишка донимал Кэя вопросами. И то и другое было занятно. Закат продолжался уже третий час. И я знал, что пройдут сутки, недели, годы, но огненный шар так и не опустится за горизонт. Он будет расцветать в небе, точно алый цветок, будет окрашивать мир все новыми оттенками золота и пламени, но не сдвинется с места. А может, и это очень редкий случай, солнце быстро спрячется за дальние синие горы, чтобы тут же выплыть с другой стороны. И это нормально. Нормально для мира четвертого уровня. Там почти всегда закат.

Я научился принимать такого рода факты без вопросов. Вечный закат. Крылья Кэя, которые появлялись только по вторникам. Двери, скрытые в самых неожиданных местах. Причудливых животных, фантастические пейзажи. Люди, правда, не особо отличались от жителей нашего мира. Правда, их мы видели только в Межграничье – том самом мире с ручьем. Если пройти километров пять вверх по течению, дальше будет небольшое поселение. А в нем − маленькая таверна. На первый взгляд кажется, что ты попал в далекое прошлое: люди живут натуральным хозяйством, не электростолба, не машины. Но потом присмотришься – идет такая типичная поселянка, взметая юбкой пыль, а из уха у нее свисает провод наушника. А за мельницей ржавеет чей-то забытый трактор. Встречались и загадочные паровые механизмы, и непонятно от чего работающие телефоны с диском. Нам никто не удивлялся. Лишь равнодушно бросали вслед:

− А, мироходцы пошли…

− Опять они…

Как в деревне обычно говорят про соседей. Вон пошла мельникова дочка, а вот смотри, такой-то корову ведет на выгон, а вон опять эти придурки с другого мира тут ошиваются.

Кэй говорил, что не везде нас будут воспринимать как рутину. И что мы пока не готовы к путешествиям в другие населенные миры. Еще слишком рано.

Я не возражал. Впечатлений пока было более чем достаточно.

Я привыкал к нашей двойной жизни. Была одна жизнь, где я продавал диски в музыкальном магазине, где мы с коллегами с азартом спорили, какой альбом поставить следующим, и законно ли гонять один и тот же трек по нескольку раз, даже если ты фанат. В этой жизни я играл на гитаре по утрам в парковой беседке. Мы часто собирались, чаще всего у Налии дома и смотрели очередной безумный фильм или тусовались в местном клубе, скакали как ненормальные под очередную группу, исполняющую рок-каверы разной степени паршивости и возвращались по домам уже засветло. А была еще и жизнь другая, в которой мы отправлялись в путешествия. Не на поезде, не на самолете. Путешествия в места, где может произойти все что угодно. При возвращении из которых ты не был уверен, было ли это на самом деле или нет. Мы старались прихватить что-то оттуда, какую-то мелочь, шишку, семечко, пуговицу, просто на память. Так напротив дома Кимми и Братишки выросло странного вида деревце. Листья у него всегда оранжевые, даже летом.

Мы не старались особо держать нашу вторую жизнь втайне. Кэй никогда не требовал этого. Оно и понятно, все равно никто не поверит. Поэтому, когда кто-нибудь спрашивал, где мы пропадали все выходные, или же где умудрились так сгореть, ведь всю неделю шли дожди, мы так и отвечали – в параллельном мире. Как вежливая форма «не твоего ума дело».

Больше я никуда не проваливался. Если и отправлялся куда-то, то по своей воле.

А вообще, жизнь странника не сильно-то отличалась от жизни обычного человека. Просто иногда нам всем нужно было открыть очередную дверь, и на несколько часов или суток исчезнуть из этого мира. Мы черпали из этого силы и вдохновение. Кэй упоминал как-то, что среди странников полно́ художников, поэтов и музыкантов. А еще нам нужно было быть вместе. В странствиях и в этом мире. И пусть ничем таким выдающимся мы не занимались, скорее, наоборот, но из этих моментов, дурацких шуток, застольных песен, пьянок, прогулок создавалась целая жизнь. Странненькая, как вся наша компания, но интересная, полная приключений. Нестрашных уютных приключений.

Нет, я по-прежнему иногда срывался. Потому что я — это я. Потому что Вирры… Оттуда невозможно полностью уехать. Потому что, как сказала однажды Нали, и почему-то в голосе у нее слышалось восхищение, «сколько же у тебя в голове отборных тараканов!» Но звонить домой я стал куда реже. Так, просто иногда выводил своих тараканов на прогулку.

Лишь два вопроса мучили меня. Один о прошлом, и один о будущем. Второй – просто в порядке интереса, ничего больше. А вот первый порой заставлял просыпаться ночью и думать, а имею ли я право жить и делать вид, что всего этого не было?

И вот в тот вечер, я решил, что пора задать эти вопросы. Я несколько раз косился на нашего проводника, который сегодня снова был с крыльями. Он вообще был ничего, Кэй. Иногда. Я привык и к его пространным рассказам, которые еще больше путали мозги, и к тому, что он постоянно орал и чему-то возмущался. Это была всего лишь его разновидность головных тараканов. Лучшее в нем было то, что он порой мог понимать без слов.

Когда мы засобирались назад, в родной мир, я намеренно мешкал. Все остальные уже давно шагнули в дверь.

Кэй нарисовался передо мной: завис в воздухе, скрестив руки на груди.

– Твой первый вопрос я знаю, Эстервия. «Достоин ли я, презренный убийца с руками по локоть в кровище топтать эту землю?»

А вот и худшее, что было в нем. Он всегда знал, что у тебя в голове. Еще и озвучит все так, как ты боишься произнести даже про себя.

− Откуда ты знаешь?

− Я много чего про тебя знаю, Эстервия. Смотри-ка, дважды я назвал тебя полным именем, а ты и не реагируешь. Значит, дело серьезное?

Я взорвался.

— А по-твоему, нет?! Ведь я…

Кэй опустился на землю. Его спокойствие раздражало.

— А еще тебя волнует, что никто из этой троицы не обладает твоими талантами. Никто не прибил сгоряча ни пьяного отморозка, ни старушку-учительницу…

− Замолчи!

— Ну, уж нет. Раз мы начали этот разговор, тогда давай уж его закончим! Итак, у меня встречный к тебе вопрос: ты намерен продолжить свое грязное дело? Ну а что, на свете ведь полно дрянных людей, без которых мир бы стал лучше?

— Нет, конечно же, нет!

— Это радует. Но ты и не сможешь. Когда тебя шарахнуло тогда в Ньютоме, ты полностью израсходовал запас сил. Пусть и ушло все впустую. Теперь сможешь на пару лет забыть об этом. На будущее: когда тебя вот так накроет в следующий раз, не пытайся больше это сдержать. А то можешь и не выжить.

— Когда накроет в следующий раз? То есть, это повторится?!

− Так, так, панику отставить! Я же сказал, как минимум на два года можешь забыть об этом. А если рассмотреть глобально — нравственно… Вот скажи мне, есть ли смысл злиться на молнию, за то, что она ударила в дерево? Есть ли смысл судить молнию за уничтожение дерева?

− Но я не молния!

− Конечно, нет. У молнии есть некая закономерность. Молнией можно управлять. Можно поставить громоотвод, и она ударит в него. А с тобой такого невозможно. Знаешь… Я ведь в курсе, что произошло с тобой, перед тем как… Так вот тебе мой совет, Эстервия. Через два года, да и раньше тоже постарайся не попадать в такие ситуации, когда тебя может накрыть. И уж, конечно, никогда не пытайся сам призвать эту силу. Потому что за ее использование есть своя цена. Но об этом, я думаю, ты и так знаешь, да?

Я кивнул, все еще неудовлетворенный.

− А еще ты, конечно, можешь пойти в полицию. И рассказать, как полгода назад перевернул на шоссе грузовик с двумя отморозками. Которых, к слову, уже давно разыскивали, ты был не первый, кто нарвался на них… Можешь рассказать и то, что в восемь лет вызвал инфаркт у престарелой садистки. Чтоб совесть не мучила. Если будешь сильно убедителен, тебя закроют под замок, правда, в несколько ином заведении. Так себе вариант, верно? Если тебе нужно чье-то одобрение и разрешение, то, пожалуйста, я разрешаю тебе забыть об этом и жить дальше… Ох, опять эти глаза… Ну что не так-то?!

− Кэй, − я вздохнул. − Для тебя все так легко…

Он усмехнулся, и я вновь задался вопросом, сколько же ему лет. Из обрывков разговоров я уже уяснил, что проводники, строго говоря, не являются людьми. И жизнь у них бесконечно долгая, но все же, они не бессмертны. На первый взгляд, Кэйанг, так было его полное имя, выглядел довольно молодо, чуть старше нас. И говорил он так же. Но иногда, бывают такие минуты, когда смотришь на него и понимаешь, перед тобой древнее существо, которое видело многое, такое, о чем мы даже понятия малейшего не имеем. И наши проблемы для него – сущий пустяк, детская возня в песочнице.

− Да, для меня это легко. А если бы ты действительно нес угрозу, не я бы сейчас разбирался с тобой. Ты не опасен для окружающих. Только для самого себя. Любой на твоем месте бы старался защититься. Разница лишь в том, что у тебя была эта сила. Которой ты все равно не можешь управлять. Один раз тебе удалось ее затормозить, и я предупреждаю, не вздумай вновь это проворачивать. Ладно, невротик. Разрешаю тебе еще погрызть себя, ты без этого не можешь, я же знаю. Ну что, пора бы тебе вернуться?

− Подожди, − у меня все еще был второй вопрос. Сейчас он был уже не столь важен, но мне хотелось отвлечься.

На этот раз он не стал залезать ко мне в голову. Но пришлось формулировать самому, что было несколько затруднительно.

− Скажи, а зачем мы такие? Ну… странники, мироходцы, души снаружи?

Он засмеялся, и облик древнего, почти вечного существа вновь рассеялся.

− Чего, экзистенциализм одолел?

− Ну, правда. Ведь должен же быть в этом смысл, какая-то миссия, не знаю. А мы, мы… просто живем себе.

Кэй вновь стал серьезным.

− Все верно. Эсси, − со значением начал он. − Ты и твои друзья вы очень важны! Вы должны спасти мир! Ваше появление на свет было предрешено!

− Что? А какой именно, наш собственный или какой-то другой?

Но тут я понял, что меня разыгрывают. Мог бы догадаться. Нет, ну что за…

Я вылетел за дверь. Наткнулся на удивленные лица ребят. Мой разговор с «наставником» все же сильно затянулся. Им явно было очень интересно, о чем мы трепались, но они не хотели меня допрашивать.

После долгих раздумий я все же рассказал. Вторую половину разговора. И мы долго спорили, обсуждали замыслы и предназначения, пока до нас не дошло, что озвучиваем мы всего лишь собственные мечты. И что для каждой из них, быть странником необязательно.

Был бы я один, так бы и рефлексировал до утра. Но в этой компании философские вопросы, как и все другие разрешались быстро. Всего за пару тостов.

Ведь смысл, предназначение – по сути, понятия относительные. Можно искать их всю жизнь. Можно подцепить идею ложную и потратить всю жизнь на следование ей. Может быть, и нет никакого глубинного смысла в нашей общей особенности. Так, может и не требовать от нее большего, чем возможности увидеть другие миры? Разнообразить свой досуг?

Да и в конце концов. Разве не благодаря этой особенности мы нашли друг друга? Это ведь самое важное.

Бокалы подняты. За вечный закат. За музыку. За всех наших живших ранее и живущих ныне братьев и сестер. За дорогу и возвращение домой.

— Все это очень трогательно, − сказал Кэй, появившись в комнате. − Только я как сглазил, мир-то спасать вам все равно придется. Не сейчас, попозже. Может, через пару лет*.

Новость мы восприняли довольно спокойно. Два года – приличный срок. А пока мы будем просто жить.

Я подгреб к себе гитару и принялся перебирать струны, едва касаясь их. Потому что нашему задумчивому молчанию определенно требовался саундтрек.

«Он однажды всем станет так нужен, с душою своей, той, что снаружи» …

Очевидно, это про нас.

Недавно Улле прислала мне длинное письмо, приложив к нему концертные фото из «Судака». Зал битком. Бедную рыбу на входе уже не узнать, так одолели ее коллективным творчеством. У Шу − своя группа, это он стоит на сцене. Фигура Ржавого на полотнище позади сцены, кажется плывущей в космических просторах. Улле написала, что дело живет, даже процветает. И похоже, градоначальник Ньютома, тот самый, борец против субкультур, вскоре отправится в отставку. Это только слухи, но уже их наличие радовало.

— Или не спасать. Может, наоборот, — задумчиво произнес Кэй. — Порой, чтобы спасти мир, нужно все в нем снести и построить заново. Не буквально, конечно, но…

Мои губы невольно растянулись в улыбке.

— Это я могу. Такой опыт у меня имеется.

2021, Санкт-Петербург