О чём нельзя говорить (СИ) [anatta707] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Правитель Аместриса ==========

На приём удалось попасть только с пятой попытки.

Твоя новая секретарь — извини, не запомнил её фамилию — сказала что-то о плотном расписании поездок «господина фюрера» по стране, почти круглосуточном графике работы и прочее. А у меня тоже не так много времени, чтобы тратить его на обивание порогов кабинетов. Вот возьму и уеду, не попрощавшись! И в следующий раз увидишь меня лет через двадцать, когда у тебя седые усы вырастут, как у экс-фюрера Груммана.

Как там старик, кстати? Ведь ты изначально попросил его занять пустующее кресло главы государства, чтобы самому не тратить время на перебирание бумажек, а заняться действительно важными делами. Например, восстановлением Ишвара.

Через три года Грумман был вынужден сложить полномочия из-за болезни. Кто бы мог подумать, что этот закалённый вояка в одночасье сляжет с инсультом? Вылечился, но страной ему больше не управлять. Не то здоровье. Про «не тот возраст» промолчу. Если бы не болезнь, седовласый пройдоха спокойно правил бы нами ещё лет тридцать.

После отставки Груммана пришлось срочно вызвать из Ист-Сити тебя — единственного претендента, которому выразило доверие большинство военных и мирного населения.

И вот ты уже год занимаешь самый роскошный кабинет в здании заново отстроенного Штаба в Централе — с хрустальной люстрой и двумя массивными столами из чёрного дерева, установленными буквой «Т».

Вдоль длинного стола стоят красные стулья с мягкими сиденьями, а за твоим — кожаное кресло с высокой спинкой. Надеюсь, призраки прошлого не посещают тебя, когда ты вечерами корпишь над кипами бумаг при свете настольной лампы?

Обитые деревянными панелями и выкрашенные в кремовый цвет стены украшают портреты предшественников, занимавших кабинет до тебя, в том числе и фигура Брэдли. Почему ты не снял изображение этого гомункула со стены?

А, понял. По политическим соображениям. Кинг Брэдли — всенародный любимец. Согласно официальной версии, он «героически погиб» во время бунта в армии четыре года назад. Только ты, я, да ещё несколько наших друзей знают, что на самом деле вытворял этот «герой меча и алхимии».

Пройдя по алой дорожке от дверей приемной, останавливаюсь, церемонно кланяюсь, а затем, опередив твой разрешающий кивок, плюхаюсь на ближайший стул и закидываю ногу на ногу. Как тебе это, господин фюрер?

Фуражка со знаками отличия лежит на краю стола. А на твоих погонах четыре звёздочки… Заважничал, товарищ по оружию. Вечно занят, не подступишься.

Да шучу я, шучу, Огненный. Разве кому-то может быть непонятно, почему тебя постоянно нет в столице? В отличие от предыдущих глав государства ты действительно делаешь много полезного. Аместрийцам повезло с тобой.

Всё-таки ради меня ты соизволяешь ненадолго оторваться от чтения бесконечных документов и наложения резолюций. Бумаги отодвинуты в сторону. Медленно поднимаешь голову …

Мелкие пылинки кружат в солнечном свете, льющемся из ближайшего окна. Лицо с лукаво прищуренными черными глазами наклонено вбок. Ты по привычке подпёр щеку рукой и смотришь на меня с многозначительной полуулыбкой. Надо же, у тебя красивые глаза … Блин, о чём я? Самому смешно.

Четыре года назад ты смотрел на меня совсем по-другому. Лучше сказать, не глядел вообще, потому что искренне полагал, будто я никогда не смогу простить тебя за использование философского камня. Но к тому времени я узнал от доктора Марко, что ты, прежде чем позаботиться о себе, вернул капитану Хавоку возможность ходить. Силы камня могло и не хватить на вас обоих…

Кто я такой, чтобы осуждать тебя? Перечислить снова все мои ошибки, начиная с одиннадцати лет? Думаю, не стоит. Много времени займет. Да ты всё знаешь.

«Полковник, — сказал я тогда, — вы собираетесь восстановить страну и дать ей возможность увидеть счастливое будущее. Кроме вас некому больше справиться с такой задачей. Поэтому вам необходимы глаза».

«Ты не злишься?»

«Почему я должен злиться? Я не парень по имени Истина, который всех судит, просиживая штаны у Врат, и воображает себя самым мудрым, но сам при этом ничегошеньки не знает ни о жизни, ни о людях».

Ты улыбнулся тогда.

«Спасибо, Стальной».

«Стального больше нет. Я Эдвард Элрик, брат Альфонса и сын Триши».

«Да, но для меня ты навсегда останешься тем, кем был…»

Этот разговор состоялся за месяц до моего первого отъезда на Запад. Потом было давно назревшее объяснение с Уинри, два года, проведенные за рубежом, возвращение домой, свадьба в Ризенбуле, на которой присутствовал и ты.

Спустя полгода я снова покинул страну ради продолжения своих исследований. А сейчас вернулся.

— Спасибо, что зашёл. Мне старший лейтенант Брэда и капитан Хоукай передали, какие интересные исследования тебе довелось проводить. Поделишься?

— Я отсортировал бумаги и оставил у капитана Хоукай. Она вам их передаст, когда вы освободитесь. А если коротко — я привез проекты машин, которых нет в Аместрисе, а также описания современных строительных материалов. Пусть ваши конструкторы озаботятся воплощением этих проектов в жизнь. Честно говоря, я не вникал, меня больше интересовала западная алхимия.

— И как на Западе обстоят дела с алхимией? — с неподдельным любопытством спрашиваешь ты.

— По мнению жителей Запада, это лженаука. У них развиваются физика, химия, медицина, математика, география, но алхимия исключена из описанного ряда.

— Странно.

— Их некому было учить. К ним не приходили ни «Мудрец с Востока», ни «Мудрец с Запада».

— И ты не показал им ничего нового?

— Каким образом?

— Прости, забыл. Мне до сих пор трудно представить тебя обычным человеком… Я задал нелепый вопрос.

— Верно, — усмехнулся я. – Вы, может, и стали фюрером, но остались болваном, мой полковник!

— Ах, ты заср… Да ну тебя, Стальной. Ведёшь себя, как ребёнок.

Едва приметно улыбаешься, и мне почему-то так хорошо, что не хочется вставать и уходить, но времени остается все меньше. Пора на вокзал, а тебе — продолжать пыхтеть над устрашающей башней из документов. Ничего, успею хотя бы спросить о мадам Брэдли и Селиме. Кто знает, может, ты скрываешь истинное положение вещей, чтобы не поднимать панику?

На вопрос об этих двоих, ты отвечаешь, что за ними до сих пор присматривают твои подчиненные. Пока ничего настораживающего за Селимом не замечено. Твоим словам можно верить, и я окончательно успокаиваюсь:

— Выходит, с гомункулами покончено? Хорошо. Грид — единственный, кому стоило бы выжить. Они с Лингом составили неплохой тандем. Без них мы бы с Брэдли не справились.

— Точно, — ты хмуришь брови и задумчиво потираешь подбородок. — Послушай, когда тебе после долгих странствий захочется осесть в Аместрисе… Не сейчас, а лет через двадцать, на меньший срок я не рассчитываю … Хочу предложить тебе работу в Штабе.

— И чем я смогу быть полезен теперь, когда от Стального осталось только прозвище?

— А твои знания? Станешь моим советником, будешь помогать в научных вопросах. Если захочешь проводить исследования, выделю тебе большую лабораторию, лучших ученых и назначу хороший оклад.

Я громко хохочу, даже слезы на глазах выступают. Ты поджимаешь губы и кисло смотришь на меня.

— Чего смешного?

— Да я не над вашими словами … Помните, пятьсот центов?

— Пятьсот двадцать, Стальной.

— У вас отличная память.

— Не жалуюсь. И что?

— Мне вернуть деньги сейчас, или подождем, пока Ишвар будет полностью восстановлен?

Ты начинаешь улыбаться.

— Давай подождем, когда не только восстановим Ишвар, но у тебя и у меня родится по наследнику. Годится?

Я удивлённо усмехаюсь, затем встаю, протягиваю руку и крепко пожимаю твою, протянутую в ответ.

— Уговор.

Теперь у нас обоих есть цель. Интересно, кто раньше станет мамой: моя Уинри или капитан Хоукай? Здорово, если ты уже сделал ей предложение!

Капитан Хоукай любит тебя с тех времен, когда сама была лейтенантом. Нет, еще раньше: когда ты пришел к ее отцу обучаться алхимии. Капитан — проницательный человек.

Однажды, беседуя со мной, она вдруг догадалась, что я влюблён в Уинри. Для меня самого тогда это явилось открытием. А ведь Хоукай-сан оказалась права: я любил эту талантливую девушку с золотыми волосами. Мой собственный брат был моим соперником, когда мы оба под стол пешком ходили …

Кстати, надо рассказать, что Альфонс месяц назад сделал официальное предложение принцессе Ксинга! Если Мэй Чан согласится, а я в этом уверен, то люди Аместриса в некотором смысле породнятся с людьми Ксинга. Пусть Мэй не стоит у власти, но она — одна из двоюродных сестер Линга Яо, ныне правящего императора, а поэтому имеет непосредственное отношение к главе государства.

К нам из Ксинга новости доходят долго: ведь чтобы привезти письмо, его надо отправить с караваном через пустыню. Возможно, мы однажды наладим телефонную связь, но это будет не скоро. Хотя, как знать. Знания с Запада могут помочь мне изобрести что-то… Пусть я вне сферы алхимии мало что умею, но мне лишь двадцать. Буду учиться и постараюсь сделать как можно больше полезного для Аместриса.

Расставаясь, мы жмём друг другу руки. Ты обещаешь посмотреть мои записи, а я даю слово обязательно вернуться с новыми разработками, либо изобрести что-то самому. Через пару лет мы встретимся. Я тебя не подведу, но и ты не подведи. Мы договорились, что Ишвар к моему следующему возвращению должен быть восстановлен. Это вопрос чести для тебя.

Выйдя из приёмной, осознаю с немалым изумлением, что если бы мы не встретились, я бы, наверное, уехал с тяжёлым сердцем. Вот что значит — долгое время работать с кем-то бок о бок. Ты для меня стал больше, чем просто командиром.

Но зачем об этом говорить? Ты и так знаешь, Огненный.

========== Глава 2. Золотое наваждение ==========

Недавно обнаружил, что скучаю по тебе, и это отнюдь не едва приметный налёт тоски по уехавшему за рубеж товарищу, который вернётся, чтобы поделиться новыми впечатлениями и интересными открытиями, а нечто более глубокое. Острое желание увидеть твою вертлявую макушку за своим столом, золотистую косичку за спиной, нахально торчащий над головой хохолок; стремление заглянуть в янтарные глаза, наивные и мудрые. Ты опять скрестишь руки, закинешь ногу на ногу, будто тебе плевать, в чьем кабинете находишься, и будешь рассказывать последние новости, а я начну ловить себя на том, что слушая звук твоего голоса, забываю смысл слов. Их значение становится попросту неважным.

Когда ты уехал впервые, всё ощущалось совсем не так. Последствия битвы в Аместрисе давали о себе знать, и я погрузился в проблемы государственного масштаба. Взялся за застройку разрушенного Ишвара, стремясь хоть как-то загладить вину за происшедшее: несколько лет назад по приказу Брэдли хорошо подготовленные войска при помощи государственных алхимиков вырезали целую страну и присоединили её к Аместрису.

Раны Ишвара еще долго не затянутся, несмотря на все наши старания. Но я дам возможность уцелевшим в войне жить на родной земле, пусть даже они никогда не простят нам, что эта земля насквозь пропитана кровью их предков.

Вступив в должность фюрера, я выявил и другие сложности: бедность и неустроенность быта деревенских жителей, низкие урожаи сельскохозяйственных культур, банды преступников, державшие под контролем некоторые поселения на юго-восточной окраине. Я стремился поскорее решить эти трудности, но сил и времени катастрофически не хватало.

Капитан Хоукай много раз повторяла, что я не щажу себя, но иначе я поступать не мог. Как глава государства я чувствовал свою ответственность за происходящее.

После победы над Брэдли и Отцом я окружил себя верными друзьями, теми, кто был со мной в трудные времена. Без размышлений я бы взял и тебя в Штаб, но ты, презрительно фыркнув мне в лицо, помчался на Запад совершать «великие открытия». Удивительно, как ты похож на покойного Хоэнхайма! Тебе вечно не сидится на месте. Благодари высшие силы, которые послали на твоём пути такую терпеливую девушку, как мадемуазель Рокбелл, которая согласна ждать тебя годами, пока ты путешествуешь Бог весть где. Капитан Хоукай тоже терпелива, но я сомневаюсь, что она согласилась бы ожидать меня так долго.

После своего первого возвращения с Запада ты женился. Я приезжал на церемонию, чтобы поздравить тебя. В тот день ваши с Уинри-сан лица сияли. Твой брат тоже был рядом и поздравлял вас.

Уже тогда я решил, что обязательно сделаю предложение Элизабет. У нас тоже будет свадьба, и я увижу свою любимую не в военном мундире, а в белоснежном платье, струящемся до пола.

Моя мечта сбылась после твоего третьего отъезда. Мы поженились и переехали в новый дом неподалёку от столицы. Некоторые привезенные тобой чертежи я изучал в течение медового месяца, и Лиза, что удивительно, не сердилась на меня.

Отдельные проекты пришлось отбросить, иные я передал ученым на доработку. Надо не отставать от других стран: издержки военной политики, ничего не поделаешь.

Говоришь, Альфонс обещал тебе за несколько лет изучить рентанджицу? Надеюсь, он поделится знаниями. Если всё пойдет, как надо, Аместрис может стать одним из самых могущественных государств мира, соединив знания Запада и Востока.

«А я стану фюрером самой сильной страны и смогу диктовать свою политику другим?» — едко уточняет внутренний голос. Ага. Вот здесь следует слегка притормозить.

Каждый раз, замечая свои амбиции, я давил в зародыше то, что всплывало на поверхность. Увы, в каждом из нас они живут гордыня и жадность, пусть и не такие сильные, как в Отце, у которого самые худшие чувства проявлялись весьма масштабно. Потому у него и получилось создать из своей крови семерых гомункулов с именами соответствующих смертных грехов. Наглядевшись воочию на этих завистливых, жадных и злобных уродцев, я поклялся себе никогда не давать властвовать над собой собственным «гомункулам», иначе чем я буду отличаться от Брэдли?

Примерно в это же время, когда у меня стало оставаться свободное время для самокопаний, случилось ещё кое-что.

После того, как ты в очередной раз уехал, оставив здесь свои проекты, я поймал себя на том, что всякий раз, размышляя о чем-либо, вдруг невольно возвращаюсь мыслями к тебе. Читаю, например, доклад с последнего заседания, а в голове нет-нет, да и проскочит: как ты там? Есть ли у тебя крыша над головой, или ты опять вляпался в передрягу? И в чужом краю нет друзей, чтобы прикрыть твою спину, а ты больше не владеешь алхимией …

Я осаживал себя, убеждая, что позволяю беспочвенным страхам владеть собой. В самом деле, ты стал гораздо старше, вполне способен позаботиться о себе, да и на Западе сейчас нет войны. В конце концов, если Уинри-сан тебя без колебаний отпустила, мне-то зачем волноваться? Она пусть и беспокоится. А я…

А я не хочу потерять тебя, как Хьюза! Так что возвращайся невредимым, Стальной.

***

Ты и вернулся. Ворвался пулей в мой кабинет, на ходу поздравил с женитьбой, отчитал за то, что ко мне на приём снова не попасть, шумно рухнул на стул и, задрав ноги едва ли не на уровень собственного носа, начал излагать идеи по поводу изобретений в области конструирования летательных аппаратов.

Я слушал тебя, с трудом вникая в эти сложные вещи. Хотелось встать, подойти и обнять до хруста в ребрах, как некогда это проделывал полковник Армстронг. Пусть ты бы сразу вывернулся и громко возопил:

— Огненный, чё, обалдел?!

Может, хватит разъездов? В столице полно работы. По твоей просьбе предоставлю любую: от разработки современных машин до создания в лабораториях вакцин от вирусов. Опять фыркаешь.

Не твой профиль? А жаль, с такими задатками ты бы везде добился успеха.

И вдруг в конце длиннющей тирады ты выпаливаешь главную новость с красным от смущения лицом:

— Я пока тут всех в столице объехал, Уинри для меня письмо прислала в Штаб. Кажется, моё следующее путешествие на Запад немного откладывается. Я через семь месяцев стану отцом.

Вот это новость! С одной стороны, ожидаемая, с другой — как обычно, неожиданная. Похоже, в вопросах семейных ты меня снова опередил.

— Сообщишь, кто у вас родится?

— А вы, господин фюрер, приезжайте в гости в положенный срок, своими глазами увидите. Вы в Ризенбуле уже сто лет не были! И не ссылайтесь на дела. Я везде побывал, в том числе в Бриггсе. Вам самое время отдохнуть. Лиор восстановлен, окончание стройки в Ишваре не за горами. Я, кстати, Шрама видел …

Слегка напрягаюсь по старой привычке. Хотя теперь-то уж чего…

— Уважаемым человеком стал, к нему за советами обращаются. Живёт неподалеку от городской церкви и детей обучает основам алхимии. Дом себе построил, как сыр в масле катается, но рожа всё равно мрачная. Ему бы влюбиться.

Невольно давлюсь смехом и зажимаю рот, но хохот всё равно прорывается. Ты смотришь на меня с широченной ухмылкой.

— Ага, представили? Я вот тоже себе представил влюблённого Шрама, и потому всю дорогу до столицы ржал в поезде так, что меня за сумасшедшего приняли. А ещё: какой цирк получится, если Шрам влюбится в… — ты тянешься через стол всем телом, чтобы по секрету сообщить нечто любопытное, и тут входит мадам Гернштейн с подносом.

— Господин фюрер, я вам чай принесла.

Надо отдать этой даме должное, лицо её абсолютно непроницаемо, хотя зрелище, наверное, со стороны то ещё.

Ты заползаешь обратно на свой стул и начинаешь выбивать пальцами дробь по столешнице, разглядывая потолок.

Ничего не сказав, мадам Гернштейн оставляет чайник, сахарницу и две полные чашки на подносе между нами, а сама величественно уплывает обратно в приемную.

Секретаршу эту мне порекомендовал пару лет назад Хавок, представив её как свою родственницу. Госпожа Гернштейн была дамой средних лет — худой, высокой, бледной, в очках и не слишком симпатичной. Зато хорошо своё дело знала.

Да и если подумать, зачем мне симпатичная секретарь? Я женат.

А если совсем честно, на красивых претенденток капитан Хоукай смотрела так, что я начинал опасаться за их жизнь или, по меньшей мере, здоровье, поэтому пришлось согласиться на протеже Хавока, как на наименьшее из зол. Впрочем, до сих пор мадам Гернштейн меня не разочаровывала. Однако кое-кому замечание бы сделать надо.

— Стальной, ты чего вытворяешь? На приёме у фюрера нормальные люди не лазают по столам.

— Кто ж знал, что она войдёт!

— Ты сам согласился выпить чай. Мадам Гернштейн его принесла, а тут ты возлежишь поперек моих бумаг с неприлично ухмыляющейся физиономией!

— Будто вам есть дело до того, что подумают окружающие о каком-то странствующем чудаке.

— Мне есть дело до того, что подумают о главе Аместриса. Я свой безупречный статус праведными трудами заслуживал, а ты хочешь все испортить?! Мальчишка!

— То есть вы намекаете на то, что я — мелкий? — нехороший такой огонёк в твоих глазах зажёгся, знакомый мне по старым временам. – Да?!

Ты удивительно серьёзен со своим подростковым комплексом … Как тебе объяснить, что именно это и делает тебя таким привлекательным! К тому же сейчас ты стал более гибким, окреп, повзрослел. Но в душе, вижу, так и остался мальчишкой.

— Могу потянуть за уши, — предлагаю великодушно, откровенно наслаждаясь зрелищем булькающего в тебе негодования.

Теперь на меня в изумлении смотрят два янтарно-золотых глаза, обрамленных пушистыми ресницами. Надо же, ты иногда похож на котёнка, готового свернуться клубочком на чьих-нибудь коленях и довольно мурлыкать, если ему почесать шёрстку.

— Это как?

— Вот так, — и я, смеясь, сам тянусь над столом и быстро дергаю тебя за левое ухо. — Чтобы вырос скорее.

Сила алхимии! Чем мы занимаемся? Но я так счастлив ненадолго отвлечься и просто поболтать с тобой. Сейчас ведь можно говорить о чём угодно, правда?

Ты снова краснеешь, прижимаешь ладонь к уху и подозрительно смотришь на меня, будто в ожидании подвоха. Но подвоха нет.

— Пей чай, а то остынет.

Машинально отхлёбываешь из чашки, давишься этим единственным глотком и начинаешь кашлять.

— Травяной! С мятой! А я люблю крепкий и сладкий. Или кофе, но только без молока!

— Попросить мадам Гернштейн сварить кофе?

— Нет, не надо… Мне пора! А кто вообще сказал, что это помогает?

— Что?

— Если за уши потянуть.

Ты повзрослеешь когда-нибудь? Ведь ваше с Альфонсом детство закончилось в шесть лет, когда вы лишились матери, а потом…

Нет, не будем о «потом». Я до сих пор иногда вижу во сне отрывки прежнего кошмара: спальню госпожи Пинако и двенадцатилетнего пацана с забинтованными обрубками вместо правой руки и левой ноги. Таким я впервые встретил тебя, Стальной, и эту встречу до смерти не забуду, как до последнего вздоха мне суждено помнить резню в Ишваре, смерть Хьюза, глаза Прайда, пригвоздившего меня щупальцами к центру преобразовательного круга …

Тебе отчасти повезло. Руку ты вернул благодаря помощи Альфонса, но вместо ноги у тебя до сих пор автоброня. Ты к ней привык за столько лет и бегаешь ничуть не хуже любого здорового парня. Хорошо, что мастер, создавший и обслуживающий твой протез, самый близкий тебе на свете человек. Твоя жена. Она сумеет позаботиться о тебе.

Насчет потягивания за уши забудь. Я пошутил. Надо будет — сам вырастешь. Так что возвращайся в Ризенбул. Надеюсь, вскоре увидеть Элрика младшего. До встречи, Стальной.

Ты уходишь, махнув на прощание рукой, а я усаживаюсь на место и продолжаю улыбаться, вспоминая твой голос, забавную мимику, резкую, размашистую жестикуляцию и при всём этом какую-то необыкновенную легкость и грацию в маленьком худощавом теле.

Сначала я думал, что ты похож на солнце со своими золотыми волосами и сияющими глазами цвета янтаря. Но я не прав. Ты не солнце. Оно чересчур большое, серьёзное и может сжигать. А ты — солнечный лучик или солнечный зайчик. Оставайся, пожалуйста, таким. И пусть у твоих детей никто не отнимет детство, которое отобрали у вас с братом.

========== Глава 3. Долгожданный первенец ==========

Почему-то полагал, что после возвращения на родину перестану думать о тебе с беспокойством. Я и не беспокоюсь. Но думаю.

Там, на Западе, я всегда писал два письма с новостями: одно отправлял Уинри, а другое — никому, хотя предназначалось оно вообще-то тебе.

Я так ни разу и не отправил в столицу никакого сообщения, хотя порой мне безумно хотелось узнать, как продвигается воплощение твоей, - нет, нашей общей мечты — о восстановлении Ишвара. От Уинри я узнал о вашей с капитаном Хоукай свадьбе и искренне порадовался — давно пора.

Потом по возвращении в Ризенбул я провёл месяц дома, а затем рванул в Бриггс, из Бриггса в Ишвар, из Ишвара в столицу… В Штабе мне передали письмо от Уинри, где она вежливо сообщала своему «загулявшему мужу» о том, что ждёт первенца. Она-то уж знала, что без посещения Штаба я на Запад не уеду.

В тот день я с трудом попал на приём к тебе. Прорвался сквозь баррикады, выстроенные мадам Гернштейн.

Наконец, запомнил её фамилию! Забавная у тебя секретарь — чопорная, неумолимо-серьёзная. Как ей, интересно, понравилось увидеть меня полулежащим на твоем столе с коленями, упертыми в сиденье стула, в то время пока ты хохотал от души?

А у тебя, между прочим, морщинки под глазами и седые пряди на висках. Это я заметил, когда придвинулся ближе. Но они тебя ничуть не портят, поверь. Ты стал выглядеть солиднее.

В общем, я вспоминаю тебя довольно часто. И на это никак не влияет моё другое беспокойство: за здоровье жены и малыша. Хотя дёргаться, наверное, не стоит. Уинри чувствует себя отлично. Встаёт с утра позже, чем обычно, но всё равно, несмотря на мои предостережения, берётся за работу: сначала домашнюю, потом идёт в мастерскую и трудится до обеда. Ее автоброня из сверхпрочного и легкого сплава славится на весь Аместрис.

Я адаптировал к местным условиям западную методику изготовления металла. Пришлось строить плавильню поблизости от дома, но это случилось еще в прошлый мой приезд. Ты тогда помог, выделив средств на проект с условием, что Уинри обучит других мастеров и будет выполнять в первую очередь государственные заказы.

Да и мне подкинул работёнку: основал в Ризенбуле лабораторию, где я и ещё несколько учёных могут заниматься химическими опытами. Знак государственного алхимика ты у меня не забрал, хотя по справедливости надо бы. Какой из меня теперь алхимик?

Но ты, позвонив из столицы на прошлой неделе, сказал что-то вроде:

«Твоих заслуг перед страной хватит по гроб жизни. Поэтому оставь часы себе. Тем более, внутри них есть личная запись».

«Ага, о ней уже всем известно, настолько она личная!»

«Не ворчи, Стальной. Состаришься раньше времени. От твоего фюрера у тебя не должно быть секретов!»

«Моему фюреру немного повзрослеть бы не мешало…»

«Как ты высказываешься о главе государства?!»

«Эмм, ну я имел в виду, что вы всё-таки стали самым молодым правителем за всю историю. И самым мудрым, конечно».

«То-то же».

Вот так и общаемся. Впрочем, для нас с тобой подобное общение — норма. Всегда так было.

***

В начале октября Уинри родила мальчика. Я почему-то не сомневался в том, что первым у меня появится именно сын. Мы долго вместе с бабушкой Пинако думали, на кого он похож и как назвать малыша. Неожиданно я предложил имя Ван. Само сорвалось с языка. Уинри немного подумала и кивнула.

— Пусть будет так.

— Я не то, чтобы пытаюсь загладить чувство вины, — начал оправдываться я, ощущая странную неловкость. — Просто…

— Просто он был твоим отцом. И вы толком так и не поговорили перед его смертью. И я не против, чтобы наш сын носил его имя.

Так в нашей семье появился Ван Элрик. На полгода Уинри пришлось умерить свой трудоголизм и уменьшить количество часов, проводимых в мастерской. Остальное время она уделяла сыну. Через некоторое время я тоже научился подогревать молоко в бутылочке и помогать с купанием малыша. Все эти хлопоты доставляли несказанное удовольствие: видеть, как растёт мальчик, как доверяет мне. И я понимал, что не смогу теперь уйти куда-то далеко и не возвращаться годами, как поступил мой отец, пусть цели Хоэнхайма в конечном итоге оказались исключительно благородными.

Я отправил в Ксинг письмо с новостями, однако ответ от брата пришёл только, когда Ван начал делать первые попытки ползать. Ал писал, что его супруга Мэй тоже ждёт ребенка. Альфонс обещал прислать мне фото, когда малыш родится, а мне мягко попенял, что я не догадался выслать фотографию Вана.

И в тот момент я вдруг вспомнил другое своё обещание: сообщить тебе о рождении сына. Странно, что и от тебя за прошедшие месяцы никаких писем не приходило. И даже никто не звонил по твоему поручению. Впрочем, ты со своими государственными делами, наверное, обо всём забыл.

Дозвониться из Ризенбула до Централа теперь не сложнее, чем из столицы сюда. Но какой смысл звонить, если можно сесть на поезд и приехать? Но сначала я приглашу фотографа, и мы сделаем снимок, на котором будет вся моя семья.

Так я и поступаю. А потом говорю Уинри, что собираюсь в гости к тебе.

На сей раз Уинри — впервые за всё время — отпускает меня с неохотой. Я замечаю это по выражению её лица. Наверное, боится, что очередная поездка опять растянется надолго. Однако, услышав, что я всего лишь собираюсь нанести визит тебе и мадам Мустанг, соглашается. Вместе с маленьким Ваном они провожают меня до вокзала, где я сажусь в вагон, чтобы отправиться в столицу.

***

Ты поразительно молчалив во время нашей встречи. Долго слушаешь мои восторженные рассказы о сыне, внимательно рассматриваешь снимки, которые я привёз, а потом говоришь:

— Становишься похожим на Хьюза, Стальной, — и добавляешь, решив, почему-то, что я мог обидеться. — В хорошем смысле.

— Знаю, — вырывается вместе с невольным вздохом.

Ещё бы не знать. Подполковник Хьюз всегда был твоим самым близким другом. За него ты готов был жизнь отдать. Но так уж вышло, что Хьюз погиб, пытаясь помочь найти улики против старого правительства. Он почти разоблачил тот заговор с участием гомункулов… Ещё чуть-чуть, и мы бы о плане Отца узнали на несколько месяцев раньше и не пришлось бы дотягивать ситуацию до последнего, но Хьюза убил Энви.

Мы с капитаном Хоукай едва удержали тебя от падения во мрак безумия, когда ты узнал, кто виновен в смерти друга. Твоя собственная ненависть могла похоронить твой разум, Огненный. Ты бы сделал только хуже себе. Надеюсь, ты простил, что я не позволил тебе тогда раздавить мерзкого червяка?

Думаю, простил, если беседуешь сейчас со мной, да еще сравниваешь с Хьюзом. Тот обожал Гресию и Алисию, а я вот без ума от Уинри и Вана. Чувства — самое сильное из всего, что у людей есть, правда?

Это ничтожество в последний миг тоже ощутило что-то в своей мелкой душонке, если решилось на самоубийство? Не то чтобы мне было жаль Энви, но и ненависти к нему я больше не испытываю. А ты?

Впрочем, об этом нельзя спрашивать. Никогда. Есть сокровенные темы, о которых не стоит говорить. Чаще всего они касаются великой любви и великой скорби. Если сказать о них вслух, всё мгновенно потеряет смысл, поэтому я лучше промолчу.

Ты возвращаешь фотографии и просишь подождать немного. Снимаешь с телефона трубку, звонишь домой и, переговорив с женой, вдруг приглашаешь меня на ужин, мотивируя это тем, что я у вас в гостях давно не был.

А, кстати, почему бы нет? Ужин в домашней обстановке — это то, что требуется любому путнику. Погреться у горячего очага после долгого путешествия… Кто бы отказался от такого? Уж точно не я, тем более, мне очень хочется увидеть Хоукай-сан.

Мы с ней всегда ладили. Сошлись на почве одного общего увлечения: тебя опекали. Ты, конечно, будешь это отрицать, но помнишь, как в дождь становился абсолютно беспомощным? Капитан - нет, тогда ещё лейтенант — Хоукай вечно таскала с собой запасные перчатки с символом преобразовательного круга. А я тебя в такие моменты всегда подначивал, говоря: «Полковник, от вас опять никакого толка!» — надеясь, что злость придаст тебе силы.

Впрочем, твоя хрупкая, боящаяся воды алхимия однажды спасла мне жизнь там, где я бы сам не справился. Ты в одиночку сжёг несколько сотен клонов из четвёртой лаборатории, с которыми мы впятером справиться не могли. Сожрали бы они нас тогда, если бы не ты… Ладно, нечего вспоминать плохое!

Мы отправляемся за город, и через полчаса оказываемся возле твоего дома. Ты не стал отстраивать себе шикарные апартаменты, а ограничился небольшим двухэтажным коттеджем.

Не любишь роскошь? Впрочем, ты не привык к ней и не желаешь злоупотреблять государственными средствами. Я бы на твоём месте поступил так же.

Звонишь в дверь. Капитан открывает нам и крепко обнимает меня.

— Эдвард-кун!

Ты будто смущаешься её порыва. Или ревнуешь? Вот смех! Мадам Мустанг всегда относилась к нам с Алом, как к братьям, и никакой скрытой подоплеки здесь нет.

— Здравствуйте, капитан!

Твоя жена треплет меня по волосам и смеётся.

— Какой там «капитан»! В Штабе четыре месяца не появлялась. Трудно быть супругой фюрера и одновременно делать карьеру. Да и ты больше не государственный алхимик, поэтому называй меня Лизой.

— Да я вроде…

— Привыкнешь. Ты — друг семьи. Не возражай! — карие глаза улыбаются мне, и я невольно отвечаю тем же.

— Хорошо, Лиза-сан.

Спустя четверть часа мы сидим за накрытым столом. Горничная приносит вино, подает жаркое, потом ставит перед нами фрукты и десерт. Надо сказать, у тебя отменный повар.

Мы втроём разговариваем о самых обычных вещах. Твоя жена с улыбкой спрашивает о нас с Уинри, искренне радуясь новостям. Всё кажется просто замечательным.

И дом у вас уютный. Обстановка располагает к покою и нет лишней роскоши. А самое главное: смотрите вы друг на друга с любовью.

Тогда почему я нутром чую, будто что-то не так. Неправильно. Нехорошо.

Почему, Огненный?

Благодаря случайности, вскрывается истина. Лиза-сан просит показать фотографии Вана. Я вижу, как ты делаешь ей знаки со своего места, словно не желаешь, чтобы она смотрела. Твоя жена не обращает на эти жесты внимания, берёт у меня снимки, минуту разглядывает их и вдруг начинает плакать. Сначала беззвучно, потом слезы начинают течь градом, она выбегает из столовой, оставив фотографии на столе рядом с бокалом недопитого вина.

Сижу, словно на иголках, не зная, как поступить дальше. Ты тихо извиняешься и уходишь. Через десять минут возвращаешься, садишься за стол, подперев подбородок скрещёнными ладонями, невидяще уставившись в противоположную стену.

— Простите, — говорю, не понимая, как теперь лучше себя вести. — Я видел, вы не хотели, чтобы Лиза-сан смотрела… Мне не надо было показывать.

— Это я должен был предупредить… Лиза второй месяц никого видеть не хочет и из дома почти не выходит, только для тебя решила исключение сделать, потому как сказала, что ты один из лучших ее друзей. Я подумал, если она тебя решила в гости позвать — это хорошо. Видишь ли, за последний год она потеряла троих малышей на ранних сроках… Доктор запретил нам пытаться зачать ребенка в ближайшее время, а если и спустя год ничего не получится, возможно, у нас никогда не будет детей. Конечно, таких новостей я ей не сообщал, но она сама догадалась. Или случайно услышала наш с доктором разговор… Я хотел её расшевелить, пригласив тебя, тем более, что когда я с осторожностью рассказал ей по телефону про Ван-куна, она оживилась. Утверждала, будто твое присутствие могло бы приободрить ее…

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Применить философский камень, — жёстко говоришь ты, — в четвёртой лаборатории остался один, самый последний, по словам доктора Марко.

Я молчу, понимая, что если б ты собирался действительно сделать это, то уже сделал бы. Но ты считаешь абсолютно неприемлемым ради личной выгоды в третий раз использовать души людей, погибших много лет назад.

— Если б Ал в совершенстве овладел рентанджицу, — начинаю, — он сумел бы что-то сделать. Энергии теперь в Аместрисе достаточно…

— Не внушай надежды, которые могут не оправдаться. По себе знаешь, как это больно.

При этих словах меж твоих бровей обозначается глубокая складка. Ещё несколько месяцев назад её не было.

«Интересно, если её осторожно коснуться губами, она разгладится?»

О чём я думаю?! Не голова, а шкаф с хламом.

— Может быть, — говорю, — вам стоит попробовать отправить мадам Мустанг в Ксинг с кем-нибудь, кому вы доверяете? Мэй-сан её обязательно вылечит. Или обратиться к ишваритам… Теперь-то уж положение на Востоке выправилось! Да и ехать до Ишвара намного ближе…

Ты внимательно выслушиваешь меня, хотя твоё молчание больше отдает сомнением, нежели чем согласием с моими идеями.

Я обещаю написать брату и узнать, есть ли шансы помочь в такой ситуации.

Немного успокоившись, ты предлагаешь мне переночевать в комнате для гостей, а утром провожаешь на вокзал.

Вернувшись в Ризенбул, я так и не рассказываю Уинри о том, что на самом деле творится в доме фюрера. Просто передаю привет от капитана Мустанг, а также упоминаю о том, как радушно меня встретила высокопоставленная чета.

Письмо Алу я отправляю на следующий же день.

Через три месяца мне приходит ответ о том, что у Мэй тоже родился сын. Его назвали Ву-тян. На приложенной к письму фотографии я с улыбкой вижу крошечную копию моего брата с пушистым золотым хохолком на темечке. Малыш Ву умиляет и Уинри, и бабушку Пинако.

Что касается просьбы о Лизе-сан, Ал клянется, что они с Мэй готовы сделать всё возможное, но очень часто бывает, что и в Ксинге подобные заболевания не вылечиваются. Ведь это не ранение и не инфекция. В лечении многих видов бесплодия лучшие мастера рентанджицу не достигли совершенства, к сожалению.

Получив такое послание, я даже не знаю, как сообщить новости тебе. Скорее всего, ставку придется сделать на западную медицину, но Ван только месяц назад научился бегать, и он каждый день льнет ко мне с таким безраздельным доверием… Я пока не в состоянии оставить семью и отправиться на Запад. Подожди немного, Огненный, чуть позже я обязательно сделаю это!

По телефону ты рассказывал недавно, что возил супругу в Ишвар, и там тебе предложили молиться Богу, в которого ты веришь, или, если не веришь, найти очень талантливого врача, потому как никакого заболевания ишварским целителям обнаружить не удалось.

Представляю, в каком вы оба состоянии. Когда мы сражались за будущее Аместриса, то понимали, как надо действовать: идти вперед без страха ради общей победы. А тут… во-первых, нет никакого врага, а во-вторых, никто не способен предложить план действий.

В итоге, ты сказал, что на Запад отправился доктор Марко. Что ж, если этот человек задался какой-то целью, то он добьется искомого.

***

Спустя год, в течение которого я полностью погружаюсь в семейные дела и лабораторные опыты, звонишь ты и каким-то донельзя усталым голосом просишь приехать в столицу, чтобы помочь разобраться с чертежами новых видов оружия и моделей машин, доставленными с Запада. Вроде бы эти чертежи никто из ваших конструкторов не в состоянии прочитать. Ты говоришь отстраненно, а я ощущаю странный укол в сердце, сродни чувству вины. Не похоже, что у тебя всё в порядке.

Уинри отпускает меня с улыбкой, пожелав скорейшего возвращения. Просит передавать привет всем нашим друзьям. На сей раз малыш Ван тоже стоит на перроне, вцепившись в юбку матери, и машет мне рукой, крича: «Папа, пока!»

Странное дело, я мог так долго не волноваться о тебе, но стоило услышать твой голос, и тревоги всколыхнулись, подобно мутной воде. По пути думаю только о вас обоих: счастливы ли вы, привез ли доктор Марко лекарство … Время поездки тянется нескончаемо медленно.

Когда спрыгиваю на перрон, то обнаруживаю, что меня встречает Хавок-сан.

— Здорово, Стальной! — хлопает по плечу. — Как сынишка? Растёт?

— Бегает по двору так, что не догонишь. Уже начал говорить.

— Рад слышать. Малыши такие забавные… Ладно, залезай в машину. Господин фюрер сегодня несказанно щедр. Он прислал за тобой личного шофера. Меня, то есть.

По пути в Штаб, ёрзаю на заднем сиденье от нетерпения так, что едва не протираю кожаное покрытие. Хочется обо всем расспросить Хавока-сан, но опасаюсь услышать неприятные новости, а ты потом сразу все поймешь по моему лицу. Нехорошо получится. Словно я пытаюсь разведать что-то за твоей спиной. Кроме того, думаю, ты и Хавоку-сан не говоришь всего. И это правильно. Я бы на твоём месте тоже молчал.

***

Когда мы приезжаем, ты ждёшь меня в кабинете, и я поражаюсь тому, насколько ты изменился с момента нашей последней встречи. Взгляд стал тяжёлым, черты лица застыли в маску неприступной серьёзности. Ты официально здороваешься, предлагаешь сесть, и я уже не смею закинуть перед тобой ногу на ногу, как раньше.

Огненный, это ведь не ты? Тебя подменили. Почему я больше не вижу лукавых искорок в глазах? Я не верю, что могло произойти на этом свете событие, способное так сильно повлиять на тебя. Смерть Хьюза, то, что по вине Прайда и Брэдли ты прошел через Врата, и на твоих глазах едва не истекла кровью Лиза-сан, а ты мог ей помочь, лишь предав нас, но, естественно, не сделал этого, — все оставило в твоей душе глубокие шрамы. Однако ты не переставал быть полковником, которого я знал с детства, а теперь ты словно медленно умираешь.

Я выслушиваю твои указания по поводу предстоящей работы. Беру ключ от гостиничного номера, где твоя секретарь сняла мне комнату, пока я буду жить в столице. Затем вызываешь к себе одного из военных, и меня провожают в кабинет этажом ниже, где на столе передо мной раскладывают многочисленные чертежи.

Хорошо, что ты мне хотя бы по работе доверяешь, потому что личными переживаниями, похоже, делиться больше не собираешься. Ладно. Я обещал помочь, и я помогу … Но скорее всего, стена между нами будет отныне только крепнуть.

Надо было хватать в охапку Уинри и Вана и ехать к тебе. Возможно, месяц назад ещё было не поздно. Я упустил миг, когда прежний Огненный Алхимик исчез, и я даже не знаю, почему это произошло.

***

После обеда в мой кабинет заглядывает Хавок-сан. Спрашивает, как продвигается работа над расшифровкой, потом мы говорим о других новостях. В конце концов, капитан просит меня выйти в коридор и осторожным шёпотом произносит:

— Ты не обижайся на Огненного… Он сейчас не в себе. У мадам Мустанг дочка умерла полтора месяца назад… Огненный потребовал, чтобы ничего непередавали в прессу. Малышка появилась на свет слабенькой, да ещё и заболела. Недели не прожила.

Застываю, словно пригвождённый к полу. Можно было догадаться и раньше, увидев твоё лицо с погасшими глазами, только не хотелось предполагать худшее.

— Доктор сказал, вряд ли мадам Мустанг снова удастся выносить ребёнка. Лекарства, привезённые доктором Марко, которые она принимала, дважды применять нельзя, иначе они нанесут непоправимый вред организму. И ты думаешь, это мне всё господин фюрер рассказал? Ничего подобного. Он ни с кем не общается. Я их семейного доктора припёр к стенке, когда он был здесь. Тогда я этому костоправу все и высказал. Много всякого… В некомпетентности обвинил. Зря. Погорячился. Теперь жалею.

— Капитан… Наверное, ни мне, ни вам этого лучше было не знать. Но теперь, когда я узнал, то буду осторожнее. Чтобы не ляпнуть лишнего, — и я жму Хавоку-сан руку.

Тот внезапно сдавливает мою ладонь:

— Вытяни его, Стальной. Как тогда с Энви. Вы с капитаном Хоукай не дали ему слететь с катушек, хотя он мог сжечь вас. Мы все пытались вернуть его в колею: Брэда, Росс, Алекс, даже генерал из Бриггса наподдала ему по первое число! Ты же знаешь, Оливия Армстронг за словом в карман не полезет. Она и по телефону не стеснялась в выражениях, хотя это могло ей боком выйти. Ничего не помогло. В таком состоянии господин фюрер не поддержит жену, да и управление страной разболтается. Кажется, фюрер с некоторых пор не понимает, какие бумаги подписывает и зачем.

— И вы думаете, он меня послушает? С какой стати?

— Но ты единственный из его друзей, кто пока ещё не пытался! Капитан Мустанг не способна вернуть мужа в нормальное состояние. У нее были очень трудные роды. Она никак не оправится после них. Даже если у тебя ничего не получится, ты можешь не беспокоиться о свидетелях разговора. В последнее время наш фюрер постоянно ночует здесь. Охрана докладывала, в его кабинете до утра свет горит.

— Я попытаюсь.

— Спасибо, Эдвард-кун.

Возвращаюсь к работе, однако необходимая сосредоточенность уже пропала. Придется выпить несколько чашек кофе и задержаться допоздна, иначе не успею перечертить начатое.

На Западе своя система условных обозначений, другие единицы длины, диаметра, массы. Так что мне придется всё переделывать заново в нашей системе счисления. Когда закончу с первыми листами, дальше дело пойдёт проще. Можно объяснить тем, кто работает со мной, как нужно читать спецификацию и переводить чертежи на нашу систему символов. И дальше они справятся без меня. Но сначала…

Я обещал встряхнуть тебя и приложу все силы, чтобы встряска получилась неслабой. Учитывая бесплодную попытку самой Оливии Армстронг, ничто меньшее, чем землетрясение, тебе не поможет.

========== Глава 4. Вкус запретного ==========

Когда заканчиваю перечерчивать очередной лист, часы бьют двенадцать. Сотрудники, работавшие вместе со мной, давно разошлись по домам. Впрочем, я их не держал. В последнее время мне легче думается в одиночку. Тем более, самому надо разобраться, в чём дело с этими чертежами, оказавшимися нестандартными даже по меркам западных стран. С некоторыми иностранными системами счисления я сам ещё плохо был знаком, и вот одна из них попалась, будто назло.

Поняв, что сегодня больше ничего не удастся сделать, решаю завершить работу.

Так поздно в Штабе обычно никого не бывает. Остается только караул, охраняющий наружные входы, да на первом этаже сидят дежурные.

Неужели ты, правда, торчишь тут ночами напролёт? Вряд ли. Впрочем, на всякий случай зайду. Если устраивать встряску, лучше и правда это делать без свидетелей. Никто потом не распустит слухи, будто фюрер позволяет подчиненным вмешиваться в его семейные дела.

Поднявшись по лестнице, следую в противоположное крыло Штаба. Вот она — знакомая дверь… В коридоре горит ночное освещение и стоит такая тишина, что звенит в ушах. Разумеется, здесь никого.

Тяжело вздохнув и прислонившись спиной к закрытой двери приёмной, думаю о том, как не хочется тащиться до гостиницы. Поужинать где-нибудь в городе?

Внезапно деревянная створка, скрипнув, подаётся в сторону, и я с грохотом вваливаюсь спиной вперед в пустое помещение.

Толком не успеваю сообразить, что произошло, как из твоего кабинета слышатся шаги. Щелкает замок. Яркий свет ударяет в глаза, и я от неожиданности зажмуриваюсь. Потом медленно открываю один глаз. Ты стоишь в дверном проёме и критично разглядываешь мою распластавшуюся фигуру.

— Поздравляю, Стальной. Даже самый неповоротливый прапорщик не произвёл бы столько шума.

— Это из-за автоброни, — поспешно вскакиваю на ноги. — От Ала в его прежнем виде грохота было бы ещё больше.

Пытаюсь шутить, но твоём лице даже намека на улыбку нет. У тебя всё такое же отстраненное выражение, как и утром.

— Что ты вообще делаешь здесь?

— Пришёл доложить о проделанной работе. Прошу прощения, что так поздно.

— Ладно, заходи, — впустив меня, указываешь небрежным кивком на один из стульев в самом конце стола. — Отчёт вполне подождал бы до завтра. Тебе давно пора быть в гостиничном номере и видеть десятые сны.

— Тогда вам тоже следует поехать домой. Как вы можете не думать о Лизе-сан после всего, что на вас обоих свалилось?!

Последней фразой, кажется, делаю только хуже. Твоё лицо кристаллизуется в лёд, и следующие слова, которые я слышу, звучат с необычайной резкостью:

— Не лезь в мои дела, Стальной.

И тут тебя осеняет: я знаю о смерти вашей дочери!

— Признавайся, кто рассказал? — цедишь сквозь зубы. — Хавок?

Ага, жди! Чтоб ты ещё и его возненавидел!

— Новость распространилась сама по себе. Будучи главой Аместриса, каким образом вы хотите что-то скрыть? Одного понять не могу: почему вместо того, чтобы быть дома, вы сидите здесь? Я бы на вашем месте мчался к жене со всех ног!

Одариваешь меня убийственным взглядом. Кажется, ещё секунда, и я услышу знакомый щелчок пальцами, а потом от бывшего Стального останется горстка пепла, которую утром подметет на совок уборщица.

— Проваливай, — слышу твой голос, тихий, но от этого не менее угрожающий. — Немедленно. Вон.

Упрямо продолжаю стоять на месте.

— Я бы ушел, кстати. Плевать на вас с вашими тараканами в голове. Но мне небезразлично, что будет с мадам Лизой. Вы настолько погрязли в собственном горе, упиваетесь им и жалеете себя, совершенно позабыв о её чувствах. Вас отвлекают государственные дела. А что отвлечёт её?

— Стальной, по-хорошему говорю: покинь кабинет, пока я не применил силу.

— Применяйте, но ваша проблема не решится! Мне казалось, вы стали мудрее за прошедшие годы.

Вижу, как ты стискиваешь зубы до скрежета, отворачиваешься к окну, заложив руки за спину жестом, пугающе похожим на Брэдли, отрывисто бросив в сторону:

— Наглый сосунок.

Пытаешься придумать, как вышвырнуть меня, не став при этом убийцей?

Попробуй. Только я не дам тебе времени на размышления.

Огибаю стол, подхожу к тебе сзади, хватаю за плечи и рывком разворачиваю к себе. От неожиданности ты бледнеешь, лицо вытягивается.

— Руки, Стальной!

Разжимаю пальцы, но не отхожу ни на шаг. Приглядевшись внимательнее, замечаю неестественно яркий блеск твоих глаз. Скрывай своё состояние перед кем угодно, но со мной этот номер не пройдёт. Излишняя гордыня до добра не доводит. Вспомни Прайда. И от инфаркта в тридцать девять помирать рановато, но, похоже, ты к этому изо всех сил стремишься. Ты плакал вообще когда-нибудь? Я что-то не припомню.

Встаю навытяжку, набираю побольше воздуха в грудь и выпаливаю:

— Господин фюрер, я вас очень прошу не делать глупостей! Вы нужны своей стране и семье!

Ты морщишься, будто я накормил тебя за обедом пересоленной похлёбкой:

— Меня замучил «задушевными беседами» Хавок, доконал эмоциональными эскападами полковник Армстронг, растёрла в пыль по телефону его сестра. Даже капитан Росс заметила, что я позволяю себе упасть духом и пренебрегаю обязанностями фюрера. Теперь и тебя прислали учить меня жизни?

— Я не сказал ничего такого…

— Вы все думаете, будто имеете право контролировать меня? — с опаской наблюдаю за тобой, вспоминая, как ты жутко выглядел в прошлый раз, когда тебе изменила выдержка. — А вы вообще знаете что-нибудь о чувствах Лизы? Или полагаете, будто знаете?

— Господин фюрер… — пытаюсь вставить слово.

— Заткнись.

Начинаю ясно осознавать, что моё вторжение сегодня стало последней каплей, переполнившей чашу твоего терпения.

— Кому-то из вас приходилось видеть, как сильная, умная женщина ломается оттого, что её материнский инстинкт остался невостребованным? Лиза хотела этого ребёнка больше всего на свете! Мы приложили столько сил, чтобы она выносила малыша, но в итоге оказалось, что девочка неизлечимо больна, и тут не помог бы даже Философский Камень! А я готов был его применить! Что ты на это скажешь? Лиза слезинки не проронила с тех пор, как мы похоронили дочь. Я говорил ей, что на свете есть сотни брошенных детей, и любой будет счастлив назвать её мамой. Мы обязательно усыновим кого-то: хоть мальчика, хоть девочку, хоть двоих сразу. В конце концов, мадам Брэдли до сих пор воспитывает Селима, несмотря на его происхождение! А у нас будет настоящий, человеческий ребенок. Я говорил Лизе, что люблю её. Повторял это изо дня в день, каждый раз, когда она твердила с отчаянием, что я должен с ней развестись и найти другую женщину. В конечном итоге она попросила дать ей время. Сказала, что купила дом в деревне к югу от столицы и собирается ехать туда под чужой фамилией. Я старался отговорить её, убеждал, что нам лучше пережить этот нелёгкий период вместе, но Лиза настояла на своём. Тогда я попросил её взять с собой горничную, чтобы не быть одной. А она ответила: «Я заберу Хайате. Но там, куда я еду, мне проще будет обходиться без горничной». По-твоему, я идиот, что позволил ей уехать? Или был бы идиотом, принудив остаться? Впрочем, второе возможно было лишь в одном случае: мне пришлось бы приковать её наручниками.

До меня только теперь начинает доходить, какого дурака мы все сваляли, убеждая самих себя, будто действуем с благими намерениями.

— Простите, я действительно не должен был… Простите.

— Ступай, — говоришь устало. — Отчёт принесешь, закончив расшифровку.

Иду по направлению к выходу, но через десяток шагов не выдерживаю и оглядываюсь.

Ты сидишь в кресле, уткнув лоб в скрещённые руки, и опершись локтями о стол. Похоже, работать сегодня не будешь, но и уходить не собираешься. Видел я тебя таким однажды. Впрочем, тогда ты был намного моложе, и даже в глубоком горе не выглядел настолько вымотанным.

Что-то толкает меня. Снова приближаюсь к тебе, не давая времени опомниться, кладу одну ладонь на твоё плечо, другую на затылок, пытаясь неуклюже утешить. Твои волосы удивительно мягкие, а издалека казалось иначе. Аромат одеколона не перебивает запах дыма и пороха, въевшийся в кожу… Ты поднимаешь голову, с удивлением смотришь на меня.

— Стальной, — безнадёжно говоришь, отводя мои ладони в сторону, — я не младенец, чтобы со мной нянчиться.

Твой тон абсолютно бесстрастен, но я вдруг чутко улавливаю едва приметное искажение интонаций, словно ты не вполне уверен в собственных словах, поэтому упрямо продолжаю:

— Я не могу оставить вас в таком состоянии. В самых худших передрягах рядом со мной всегда был брат, а в Ризенбуле ждала Уинри. И вы не должны в одиночку переживать такое горе.

— Уходи! — отрывисто приказываешь ты, но и теперь в твоём взгляде читается что-то странное, не согласующееся с тоном голоса. Оно притягивает, и я не могу уйти.

Так мы молчим несколько секунд. Ты сидишь вполоборота, готовый перехватить мои руки, будто боишься проявить малейшую слабость, а я смотрю в твои глаза, потом перевожу взгляд на загорелый лоб, где над переносицей обозначилась ещё резче та самая складка, которую я заметил в прошлый раз.

Внезапно желание утолить твою боль, забрать её себе, становится нестерпимым. И я делаю, как некогда наша с Алом мама: склоняюсь и целую тебя туда, где прячется твоё страдание, чтобы прогнать его. Как хотел в прошлый раз — самым краешком губ. Это мой преобразовательный круг для твоих демонов. Пусть сгинут навсегда.

Неожиданно вместо того, чтобы с размаху врезать мне под дых и выставить пинками за дверь, ты вздрагиваешь. Подавшись вперёд, задеваешь мою щёку и замираешь так на мгновение, а я вдруг осознаю, что обнимаю тебя, глажу твои волосы. Сначала осторожно, потом неистово, зарываясь в них пальцами.

Так странно чувствовать твою беспомощность. Ты, способный некогда в мгновение ока сжечь сотни врагов, сейчас похож на заблудившегося в чужом городе подростка. Хочется приласкать, утешить… Привкус пороха и дыма на языке… Я лишь вдохнул его с твоих волос, но ощущается он, будто дорогое вино. Мне почему-то необыкновенно хорошо, и я не могу остановиться … Замечаю совсем близко излом тёмных бровей и, забыв обо всем, целую их, а следом — сомкнутые веки: одно, другое. Ты несколько раз моргаешь, и твои ресницы смешно щекочут меня. Тихо улыбаюсь, спускаясь губами ниже по той линии, что люди обычно зовут «дорожкой от слез». Но ты никогда не плачешь, и она у тебя абсолютно сухая.

Правильно. Я не хочу, чтоб ты плакал. Всё будет хорошо. Просто сегодня ты не должен оставаться один ни за что на свете!

Вот теперь ты снова начинаешь высвобождаться из моих объятий, и я слышу отчаянное:

— Эдвард, прекрати…

И, правда, надо прекратить, но… Ты только что назвал меня по имени? Не «мальчишка», «Стальной» или «Элрик-сан». Горячая радость разлетается на миллионы искорок, растекается головокружительным восторгом.

Не успев ни о чем подумать, следуя неизвестно откуда взявшемуся неодолимому порыву, приникаю к твоим губам. И замираю от собственной наглости. Ты сначала сопротивляешься, но потом плотно сжатый, словно сведённый судорогой, рот раскрывается под моими поцелуями, становясь удивительно податливым и послушным. Уже не я веду, а ты осторожно пробуешь на вкус мой язык, слегка прихватываешь губы, впитываешь в себя моё тепло и делишься своим. Твоя рука медленно тянется к моим волосам и заправляет за ухо выбившуюся прядь. Я чувствую, как дрожат твои пальцы. Вдруг прервав поцелуй, ты шепчешь:

— Уходи. Я точно не в себе. То, что мы делаем, это какое-то безумие. Так не должно быть!

— Если вам становится легче, значит, всё идёт, как надо, — отвечаю, слушая глухие удары собственного сердца.

В голове жарко пульсирует кровь.

— Ты хоть соображаешь, о чём говоришь?! — возмущённое восклицание сопровождается оглушительным ударом кулака по столу.

Ничего не ответив, снова касаюсь твоих волос и вижу, каких неимоверных усилий тебе стоит сбросить мою руку.

— Стальной, время приёма окончено!

Плотно сжимаю губы, подавляя неизвестно откуда взявшуюся обиду, чётко выговариваю:

— Выгоняете, чтобы остаться одному и есть себя поедом? Будто вам мало остального! По-вашему, я не в курсе, что на севере Драхма мутит воду, пытаясь натравить на нас страны Запада? И вы считаете, я не слышал новости о том, как в некоторых городах появились группы «правдоискателей», пытающихся копать под вас? Видите ли, им при Брэдли лучше жилось! И вы еще собираетесь повесить на себя дополнительные грехи, мнимые и настоящие? Да пропади оно всё пропадом! Когда врач делает искусственное дыхание, его не заботит моральная сторона вопроса! — внезапно понимаю, что сболтнул жуткую глупость, и умолкаю.

— Короче, ты мне сейчас искусственное дыхание делал? Благодарю. Не забудь дверь закрыть.

Уйти, наверное, теперь разумнее всего. Мы и так на самом краю, на очень опасной грани. Одно неверное движение — и я разрушу любые наши отношения, включая официальные.

— Огненный, — сокращаю расстояние между нами до минимума, молюсь, чтобы сейчас ничего не испортить, ведь это мой последний шанс, если проиграю — конец всему, — я… думал о тебе на Западе. Писал письма и не отправлял, потому как считал, что они будут тебе неинтересны. Извини, что не помог искать лекарство для мадам Мустанг, но я не смог уехать от Ван-тяна. Иначе получилось бы, что я поступил ничем не лучше отца. Но это не значит, что твоя судьба мне безразлична! Я действительно хочу, чтобы у вас с Лизой-сан появился малыш! Но сейчас тебе нельзя оставаться одному. Побей меня, сыпь проклятиями, преврати в пепел! Расплачься хоть раз! Делай, что вздумается. За все последствия отвечу я.

— Но если я тебя сожгу, — спрашиваешь ты, криво усмехаясь, — кто тогда ответит за последствия?

Умолкаю в замешательстве. Ты пристально смотришь на меня и вдруг произносишь тоном, каким ещё никогда не говорил со мной:

— Подойди-ка сюда.

То же ощущение блаженных искорок, рассыпающихся внутри… Подхожу вплотную. Ты притягиваешь меня за талию и рывком усаживаешь на стол.

Пока я в изумлении собираюсь с мыслями, запрыгиваешь рядом.

Бережно касаешься моих волос, дёргаешь за кончик ленты, которой я подвязал косичку. Неровно обрезанные пряди падают на плечи. Ты медленно расправляешь их, потом осторожно касаешься моих губ и тут же прерываешь поцелуй. Кладёшь ладонь на мою грудь. Толкнув назад и заставив улечься на спину, начинаешь неспешно расстёгивать на мне жилет и рубашку, но не снимаешь их, а просто распахиваешь. Берёшь мои запястья и разводишь обе руки в стороны.

Я оказываюсь перед тобой, полуобнажённый и смущённый, а ты бесцеремонно разглядываешь все шрамы на моём теле, включая тот, самый ужасный — вокруг правого плеча. Склонившись, целуешь этот извилистый рубец, приподнимаешь мою правую руку, живую, тёплую, способную чувствовать, не то, что прежний кусок металла, и прижимаешь её к своей щеке. Переводишь на меня вопросительный взгляд.

— И сейчас всё идёт, по-твоему, как надо?

— Д-да.

Отвечаю так больше из природного упрямства, поскольку на самом деле уже ни в чём не уверен.

— Хм. Любопытно, насколько далеко ты готов зайти, позволяя мне делать всё, что взбредёт в мою голову?

— Я сказал уже, если вам от этого станет легче, делайте, что вздумается.

«Великие алхимики, я спятил?»

Ложишься рядом. Наши лица почти соприкасаются. Я слышу твоё дыхание, а ты задумчиво перебираешь пряди моих волос, и я сам поражаюсь чувствам, что с каждым мгновением усиливаются. Словно в груди, нарастая, звучит мелодия с твоим именем, которое так хочется произнести вслух… Решиться бы. Но отваживаюсь на другое: протянуть руку и расстегнуть одну из пуговиц на твоем мундире.

— Могу я… тоже?

Едва ощутимый кивок воспринимаю, как разрешение. Под военной формой оказывается рубашка цвета кофе, и я поступаю, как ты: просто распахиваю её. Твои руки смыкаются за моей спиной. Чувствую обнажённой кожей тепло на груди, впадая в состояние необъяснимого блаженства лишь от того, что ты рядом.

Невероятно. Я только хотел посидеть этой ночью рядом с тобой, составить тебе компанию, поговорить, успокоить, чтобы ты не чувствовал одиночества… Для себя самого я ничего не желал. Но вдруг происходит нечто незапланированное. От случайного прикосновения твоего бедра к моей здоровой ноге, внизу живота просыпается тот самый жар, который раньше мог возникнуть только в одной-единственной ситуации, и отнюдь не связанной с мужчинами.

Любые твои желания, даже самые странные, можно было бы понять, учитывая, что происходило в твоей личной жизни в последние месяцы. А что со мной? Чем объяснить моё состояние?

Ты сразу угадываешь овладевшее мной смятение. С ужасом понимаю, что твоя рука спускается вниз по моей спине, уверенно проводит по ягодицам, затем проскальзывает между нами и замирает как раз меж моих бёдер. Конечно, то, что ты почувствовал, ни с чем нельзя спутать. Я краснею до кончиков ушей.

— Тебе не тесно, Стальной?

Подобное ехидство вполне в твоем духе … Пока я в растерянности не могу сообразить, как ответить, ты без лишних комментариев выдёргиваешь край ремня из пряжки и тянешь вниз «молнию». Сильные пальцы проникают внутрь, лаская меня. Острое наслаждение пронзает тело. Мысли разлетаются, как стайка вспугнутых голубей. Прикусываю нижнюю губу, стараясь не закричать, хочу отвернуться, чтобы ты не увидел по моим глазам, насколько мне желанны твои прикосновения, извиваюсь, задыхаюсь, и, не имея сил сдержаться, в конце концов, с судорожным всхлипом изливаюсь в твою ладонь.

Приходя в себя, понимаю, что в исступлении повторяю твоё имя:

— Рой, Рой…

Какая, на фиг, субординация?

Ты прижимаешь меня к себе с такой заботой, будто не случилось ничего особенного. А меня жжёт и мучает стыд. Не знаю, как посмотреть тебе в глаза. Ты поворачиваешь моё лицо к себе и тихо целуешь в губы.

— Расслабился?

Вижу, что ты спокойно улыбаешься, будто ничуть не сердишься и не презираешь меня.

— Зачем ты сделал это? — спрашиваю шёпотом.

— Чтобы остудить накалившуюся атмосферу. Получилось?

Да, чёрт возьми! Только не было бы настолько мучительно стыдно.

— Но как ты… догадался? Что я… у меня… — затыкаюсь в смущении.

— Во-первых, я не идиот. Во-вторых, у меня та же проблема.

Глаза распахиваются сами собой, но я ничего не могу вымолвить.

— Стальной, ты хотя бы осознаёшь, что никакая сила не заставила бы меня делать всё это из-за чувства одиночества или от отчаяния? Будь ты мне безразличен, я бы тебя при первых же поползновениях выкинул за шиворот, как котёнка. Ты бы мяукнуть не успел. А ты подумал: любой смазливый пацан может прийти сюда и в два счёта соблазнить меня? Ну-ну.

— Я совсем не думал так, — щеки просто пылают. — Огненный, ты хочешь сказать, что… — пальцы утыкаются в твёрдый, упругий бугор на твоих брюках.

— Непросто всё, да? — сухо изрекаешь ты, отстраняясь.

— Погоди!

Но ты снова меня перебиваешь.

— Я до смерти боялся, что ты обо мне подумаешь, если заметишь. А после твоего поцелуя… Даже не знаю, каким чудом удержался от весьма необдуманных действий. Поэтому — уходи, пока не поздно.

— Ты бы ничего не сделал против моей воли.

— Завидная уверенность. Особенно если учесть твои провокации: «Делайте, что вздумается». Соображаешь, к чему ты меня едва не подтолкнул, сумасшедший мальчишка?

— Я не отказываюсь от своих слов.

Тянусь к тебе всем телом, но наталкиваюсь на преграду в виде твоих внезапно закаменевших пальцев. Они больше не мягкие, как пять минут назад, и это пугает. Ты перехватываешь моё запястье на полпути, и говоришь:

— Нет.

Тон, которым произнесено это короткое слово, мне совершенно не нравится.

— Тебе тоже должно быть хорошо!

— Мне замечательно. Давай не усугублять ситуацию. Ты пришел помочь. Своеобразным способом, конечно, но всё получилось. После того, что ты устроил, у любого депрессия закончилась бы по причине нервного шока. Завтра Хавок тебе спасибо скажет. Дальше справлюсь сам. Ступай в гостиницу и ложись спать.

Не хочется нарываться, но я это скажу:

— Сам справишься и со всем остальным тоже?

— Холодный душ, горячий кофе, и я до утра вполне способен буду просмотреть две стопы важных документов.

— Ну уж нет! — восклицаю возмущённо, и пока ты не увернулся, спешно целую тебя в щёку, потому что это единственное, до чего могу в данную секунду добраться.

Сойдёт для начала. Если верить твоему собственному признанию, самоконтроль тебе сегодня удаётся скверно.

— Стальной… Проклятье.

Да, тысячу раз, да! Я не позволю тебе мёрзнуть в душе под ледяной водой, после того, как мне самому было так сногсшибательно здорово!

— Остановись…

Да ни за что! Твои губы такие удивительные, если заставить их раскрыться. Немилосердно выдираю рубашку из твоих брюк, почти разрываю ремень, освобождая тебя. Ты внутри весь горячий и влажный. Зачем так долго было себя мучить? И, великие алхимики… Какой ты красивый! Кровь ударяет в голову от мысли о том, что я прикасаюсь к мужчине, с которым с отрочества был связан исключительно долгом и дружбой, а теперь ещё и каким-то новым, непонятным мне чувством.

Первое же прикосновение вызывает у тебя стон, который ты пытаешься подавить, стискивая зубы. Ничего, я тоже пытался, но ты мне не дал шанса. Теперь я отплачу той же монетой. Стремясь отстраниться, ты перекатываешься на другой бок, пытаешься встать, а я всё равно дотягиваюсь, целую твою шею, спускаюсь ниже, лаская языком впадинку живота и наконец, не удержавшись, касаюсь тебя губами. Сначала легонько, потом вбираю так глубоко, как могу. Действую интуитивно, но по твоей ответной реакции чувствую, что совершенно правильно. Сжимаю губы плотнее. Ты вцепляешься в мои плечи до боли, до синяков… Да плевать уже… Дразню тебя, то почти прекращая ласки, то возобновляя снова. Твоё дыхание хриплое, тяжёлое, кажется, оно сейчас разорвёт лёгкие. Ты что-то пытаешься сказать, но я не понимаю слов. Моё собственное сердце колотится, как никогда в жизни. Так отчётливо ощущаю твою кожу, плавящуюся под моими прикосновениями. Всё верно. Твоя суть — это пламя, но сейчас не алхимия тому причиной, а только я, я один. Ещё несколько движений. Чувствую, как ты ловишь мой ритм, невольно подстраиваясь под него… Даже не пытайся отворачиваться, слышишь? Хочу видеть твои глаза. Но, похоже, тебе не до сопротивления… Полуобнажённые бёдра вскидываются мне навстречу, и одновременно я слышу возле уха исступлённый шепот:

— Эдва…

Ты не договариваешь, и я чувствую вязкую солоноватую влагу во рту и горле. Машинально сглатываю и осторожно перевожу взгляд на тебя. Ты лежишь с закрытыми глазами. Часто вздымающаяся грудь блестит от капелек пота. Я склоняюсь и, крепко обняв тебя, кладу голову на твоё плечо. Запах нашего обоюдного возбуждения висит в воздухе, и от него кружится голова. Не хочу уходить. Пусть мы ещё немного побудем так, прежде чем ты выгонишь меня. На затылок опускается ладонь. Горячая, обжигающая. Всё верно — это же ты. Так и должно быть.

— Возвращайся в гостиницу. Немедленно.

Фраза звучит коротко и хлёстко, словно пощёчина.

— Но…

Внезапно совсем другим тоном ты добавляешь:

— И прости меня. Если сможешь.

«Простить?!»

— Огненный, мне не за что тебя прощать! Это ты прости, если я сделал хуже…

— Наоборот, — горько усмехаешься ты, — мне слишком хорошо, — умолкаешь ненадолго, а затем добавляешь. — Неужели ты совсем меня не винишь за то, что я устроил?

— Ты устроил?! Я сам сюда пришёл! И я, по-твоему, кто? Невинный младенец?! Мне двадцать пять!

— А мне тридцать девять, но ума не прибавилось. Похоже, ты был прав, когда называл меня болваном.

— Я сгоряча так говорил! Чтоб позлить!

— Знаешь… я опасался, если это всё однажды немыслимым образом случится, пусть лишь раз, я не сумею потом ничего забыть. Теперь и не забуду. Разумеется, мы никогда больше не повторим этого, но, — ты указываешь на свой висок, — здесь всё останется.

Ты садишься и начинаешь одеваться, не глядя в мою сторону. Великолепное тело снова скрывается под военной формой. Для меня — навсегда. Сердце сжимает обруч боли, словно я потерял нечто безмерно ценное, едва обретя это.

Стараясь игнорировать чувство опустошения, поспешно застёгиваюсь, подвязываю лентой волосы, а потом, стоя перед тобой одетым, официально произношу:

— Господин фюрер!

— Да?

— Я бы хотел видеть вас отныне счастливым всегда.

— Значит, я буду следовать твоему пожеланию.

— Разыщите мадам Мустанг. Ей нельзя быть одной, что бы она ни говорила.

— Я вчера выяснил, где находится её дом. Днём собираюсь туда. Впрочем, я бы и так поехал.

— Значит, моё вмешательство было напрасным?

— Не смей так думать. А теперь — уходи, быстро!

— Да, конечно, — хочется заорать от отчаяния, но надо улыбаться. — Передавайте Лизе-сан привет от меня!

— Передам. Спасибо за… — ты запинаешься, потом добавляешь. — Просто спасибо.

— Не надо! — вырывается у меня. — Только вот не надо благодарить! — делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю. — Прощайте.

Киваю тебе и выхожу за дверь. За обе двери. Здесь, в коридоре, пока никто не видит, приваливаюсь к стене и сползаю на пол. Прячу лицо в коленях.

Сегодня я второй раз за свою жизнь нарушил серьёзный запрет. Говорят, грехи надо отмаливать, больше никогда не повторять и забывать. Но я, как неисправимый грешник, хочу помнить. Ведь память — это единственное, что останется у меня от нашей сегодняшней ночи.

========== Глава 5. Вина ==========

До утра ни душ, ни кофе не помогли бы отвлечься. Ты попросил, чтобы я не винил себя. Я честно старался, но не получалось.

Две картины сменяли одна другую: ты в двенадцать лет в Ризенбуле - мальчишка, едва выживший после процесса преобразования человека, и ты несколько минут назад - красивый, сложившийся мужчина, задыхающийся, счастливый в моих объятиях. Твои мягкие губы, золотые волосы, которых мне с некоторых пор так хотелось коснуться.

Я позволил себе спрятаться от реальности. Услышать, как ты на пике блаженства называешь меня по имени … Ты сам хоть осознавал, что говоришь? Наверное, нет. В обычном состоянии ты бы никогда такого не сказал: «Рой, мой Рой».

Повзрослев, ты стал моим близким другом. Мы три года сражались вместе… Получается, те необъяснимые сны, когда ты покинул Аместрис и странствовал на Западе, означали лишь одно: я уже тогда мечтал о тебе?

Парадоксально звучит, но в тех снах я никогда не заходил далеко. Порой мне снилось, будто я нахожусь дома в своей постели, а из свёрнутого коконом одеяла, лежащего рядом, торчит чья-то светло-золотистая макушка, подозрительно напоминающая тебя.

Или, например, я видел, как ты смеёшься, и при этом лукаво поглядываешь на меня, а я не могу оторваться, словно заворожённый. Иногда во сне я держал тебя за руку или обнимал за плечи, а ты не отстранялся, и уже одно это доставляло мне невыразимое удовольствие.

А потом пробуждение стало сопровождаться другими настораживающими признаками. Казалось бы, обычное явление, которое случается иногда у мужчин. Но почему-то оно у меня появлялось после тех снов, где присутствовал ты.

Я старался игнорировать эти странности. Просто не думал о них. Тем более, это были очень редкие эпизоды, а основную часть времени мои мысли занимала семья и работа в Штабе.

Фактически, ты был совсем небольшой частью моей жизни. Зато какой! Знаешь, иногда микроскопическая, неприметная глазу заноза вонзается под кожу и остаётся там, потому что организм её поначалу не замечает и избавляться не собирается. И для жизни вроде не опасно, и привыкнуть можно - а не получается. Любое неловкое прикосновение, и ты вспоминаешь о ней.

Не понимаю, как вышло, но ты стал именно такой занозой для меня. Впрочем, место, куда ты вонзился, не болело и не воспалялось. Наоборот, доставляло непонятную радость, смешанную с чувством вины. Как каштановый мед с горчинкой.

Мимолетные мысли о тебе давали силы пережить отчуждение с Лизой, успокаивать её, внушать надежды, которые, возможно, никогда не сбудутся, не показывать слёз, когда душа выворачивалась наизнанку.

Неправильной ты был занозой. Вместо того, чтобы мешать и причинять страдания, помогал выжить.

Мне этого было более, чем достаточно. Я не хотел ничего иного, даже самым краем мыслей не касался никаких опасных фантазий, словно подсознательно чувствуя: именно в этом месте можно кануть в пропасть. И уж само собой я в голове не держал предположений о твоих ответных чувствах!

Дружба, взаимопонимание, стремление поддержать, уверенность в моей поддержке, уважение к старшему по званию. Пожалуй, всё. Больше ничего ты и не мог испытывать ко мне.

Тогда ты жил в Ризенбуле с женой и сыном. Мы изредка общались, созваниваясь, по поводу проектов, разрабатываемых в подведомственной мне лаборатории.

Когда же состоялась наша очередная встреча, то я осознал, что мои дела действительно плохи. Никакие проблемы в семье и усталость на работе не объясняли того факта, что, увидев тебя снова, спустя столько времени, я ощутил странное желание заключить тебя в объятия и больше никуда не отпускать.

Ты показывал фотографии Ван-куна, вдохновенно рассказывая забавные истории, а я не мог отделаться от мысли о том, как ты сейчас похож на Хьюза с его вечными восторгами по поводу Алисии. Конечно, ты не был настолько эксцентричен, но определенное сходство имелось. И я сказал тебе об этом. А ещё я подумал, что стоило бы сообщить Лизе о твоем приезде, ведь она сама просила пригласить тебя к нам в гости, когда ты в следующий раз окажешься в столице. Заодно это хороший предлог недолго побыть с тобой прежде, чем ты снова уедешь.

Я так и сделал: позвонил жене, и после разговора с ней предложил тебе поужинать с нами. Ты согласился, и мы поехали ко мне.

К огромному сожалению, фотографии Вана заставили Лизу плакать. Пришлось объяснять тебе ситуацию, а ведь я не собирался делиться своими проблемами. Но так уж вышло, что ты всё узнал и пообещал написать брату, чтобы спросить, нельзя ли в данной ситуации использовать рентанджицу.

Ответ Альфонса разочаровал нас обоих, поэтому отправлять Лизу куда-то далеко ради совсем призрачной надежды я не стал.

Мы с ней поехали в Ишвар. Переступив через своё личное неприятие этого человека, я обратился за помощью к Шраму. Наш бывший враг старался изо всех сил, но не сумел обнаружить причин заболевания.

Примерно в то же время доктор Марко предложил мне отправить его на Запад, чтобы он привёз оттуда лекарство для Лизы. И он сдержал слово. Лиза сумела выносить дочку, хотя и родила её раньше срока. Мы решили назвать малышку Мэрианн. Однако, никто и предположить не мог, что девочка по совершенно необъяснимой причине заразится в первый же день опасной инфекцией. Словно некие силы ополчились против нас…

Я действительно отчаялся к твоему приезду, Стальной, и не знал, что предпринять. Самое ужасное, Лиза вбила себе в голову, что должна дать мне шанс найти другую женщину. Я пытался объяснить, что не нужна мне никакая другая, которая не прошла со мной через ад Ишвара, не прикрывала мою спину! Лиза ничего не хотела слышать. Сказала, что хочет уехать из столицы и пожить некоторое время одна.

Я начал думать, что, возможно, ей действительно необходимо время, чтобы прийти в себя после потери ребенка. Может, я чрезмерно давлю на неё своими утешениями? Или моё присутствие вдруг стало в тягость? Ведь иногда и любовь может превратиться в обузу.

После отъезда Лизы я обнаружил, что засыпать по ночам стало мучительно трудно, а просидеть до утра над документами – легче лёгкого, чем я и стал регулярно заниматься, чередуя кофе, чай и холодный душ. Благо, в моём кабинете всё находилось под рукой.

Последний месяц я провёл в безразлично-оглушённом состоянии. Мадам Гернштейн сочувственно качала головой, но молчала. А вот Хавок, Брэда, Алекс и Оливия, наоборот, пытались по очереди меня увещевать, думая, будто их советы и сочувствие помогут, однако дружеские уговоры «успокоиться и жить дальше» только невыносимо раздражали.

Через месяц после отъезда Лизы двое военных привезли с Запада чертежи уникальных машин и новых моделей огнестрельного оружия. Однако никто в Штабе не сумел прочитать единицы измерения на чертежах, и я позвонил в Ризенбул.

От состояния глубокой апатии на сей раз не помог избавиться даже твой приезд.

Я понимал, что должен предпринять нечто, дабы выйти из тупика и двигаться дальше, но почему-то впервые в жизни не было ни сил, ни желания.

Отдав тебе формальные распоряжения, снова просидел допоздна, просматривая документы.

Около полуночи меня вернул к реальности невообразимый грохот из пустой приёмной. Я вздрогнул. Кто бы это мог быть посреди ночи? Отворив дверь, с немалым удивлением обнаружил на полу тебя.

Ты стал извиняться, говорить что-то об отчёте, но я по твоей интонации понял: дело в другом. Похоже, тебя попросили прийти. Хавок, ну, попадись ты мне завтра!

Разумеется, едва войдя в кабинет, ты с порога начал давать мне советы в делах, которые тебя совершенно не касались. Я много месяцев жил на пределе, поэтому нервы сдали. Я резко потребовал, чтобы ты выметался вон. Однако тут же поймал себя на противоположном желании – схватить тебя в охапку, зарыться лицом в твои волосы… И стоило мелькнуть этой проклятой мысли, как тело сразу отреагировало наиболее привычным способом.

Я отвернулся к окну, потому что смотреть на тебя теперь было мучением. Молился, чтоб ты разозлился и ушёл. Сердце колотилось, дыхание рвалось, как нить …

И тут ты приблизился и схватил меня за плечи. Мы снова оказались лицом к лицу. Я пытался нарочно обострить ссору и выгнать тебя под любым предлогом, потому что со мной творилось неладное. Впервые в жизни до зубовного скрежета, до ненависти к себе я хотел мужчину. Своего подчинённого, моложе меня едва ли не вполовину! В сердцах я тогда высказал достаточно, чтобы ты ощутил вину за свое вторжение. Надеялся, что ты уйдёшь, и можно будет сесть, успокоиться и взять себя в руки. Нет, задавить преступное влечение в зародыше, чтобы оно больше никогда не посмело даже пискнуть!

Дальнейшее до сих пор помню в мельчайших подробностях.

Сажусь за стол, опускаю голову на руки и медленно выдыхаю, уверенный, что тебя уже здесь нет. Вдруг чувствую прикосновение тёплых пальцев. Они гладят мои плечи, ласкают волосы. Не веря себе, поднимаю глаза и встречаюсь с твоим сочувствующим взглядом. Ты… жалеешь меня? Ненавижу жалость!

Собираю волю в кулак и отталкиваю тебя. Но вместо того, чтобы, наконец, ретироваться, ты вдруг склоняешься и целуешь меня в лоб. Реальность смещается и уплывает. Невозможно думать и рассуждать … Даже если я крикну сейчас во весь голос, чтобы ты убирался, ты не поверишь. И будешь прав. Но я говорю эту явную ложь, а ты, конечно, не уходишь, наоборот, решаешься на то, чего мне самому хочется больше всего на свете.

Борьба между моралью и сумасшествием разрешается не в пользу первой. Мои губы разжимаются под твоим натиском, и я впервые ощущаю в себе твой вкус, вдыхаю ошеломляюще-терпкий аромат молодости. И тогда меня внезапно осеняет: ты хочешь меня так же сильно, но при этом, как и я, пытаешься отрицать собственные желания.

Правильно делаешь! Ещё секунда, и мы оба будем сожалеть.

Пытаюсь объяснить, почему нам не следует продолжать, а ты вдруг с независимым видом отвечаешь, что лишь помогал мне выбраться из отчаяния, и ничего личного тут нет.

Зачем лжёшь? Но если это действительно было лишь «спасением утопающего», тогда иди и устройся инструктором на лодочную станцию! Ты упустил своё призвание.

Снова пытаюсь выставить тебя за дверь, но ты вдруг совершенно с другим выражением лица начинаешь говорить, и в твоём голосе слышится сожаление, просьба о прощении, нежность. Ты рассказываешь о своих чувствах, не называя их, но мне и этого хватает. Я понимаю, что твой сегодняшний порыв тоже вызревал долгие годы, а теперь вспыхнул со всей убийственной силой, неожиданно для тебя самого. Ты вряд ли способен контролировать ситуацию, да и я на пределе, но постараюсь дать тебе то, чего ты на самом деле хочешь наиболее безопасным способом. Я пройду по краю, однако катастрофы мы избежим. Ведь ты не осознаешь, зачем явился сюда? Говоришь, хочешь остаться? Что ж, сам напросился.

Подхватываю тебя на руки и усаживаю на стол. А мне давно так хотелось. Распускаю твои волосы, откровенно любуюсь ими, потом опрокидываю тебя на спину, расстёгиваю рубашку и склоняюсь над тобой, пригвоздив по-мальчишечьи тонкие запястья ладонями к столешнице… Вот она, грань, которая должна напугать любого!

И ты напуган. Но в самой глубине расширившихся зрачков, обведённых тонким кругом тающего золота, вспыхивает ответное желание. Ты словно заранее говоришь «да» всему, что я собираюсь сделать. Впрочем, я не настолько спятил, чтобы воспользоваться моментом. Я лишь намекну тебе вслух об одной интересной возможности, дабы ты осознал всю глупость своего предложения.

Но ты никогда не признаешь свою неправоту? В этом мы похожи. Оба живём эмоциями, несмотря на то, что весь пройденный путь заставлял нас жить разумом. Нам всегда мало того, что у нас есть, и мы постоянно идём к неизведанному, не осознавая своих ошибок.

Сила алхимии, Эдвард, у тебя всё детство не было отца! Ты жаждешь понимания и заботы. Мне ли не знать твоё стремление получить одобрение и поддержку от старших? Пусть ты и скрываешь это под упрямством и задиристостью. Я до некоторого времени относился к тебе как к ребенку с большим, добрым сердцем, пока вдруг неожиданно не обнаружил, что ты вырос. Стал привлекательным и желанным…

Ты не сопротивляешься моим невинным ласкам, а я жду каждую секунду, что ты вскочишь, отвесишь мнеполноценный хук и сбежишь, но вместо этого вдруг улавливаю твое прерывистое дыхание. Ты возбуждён, но при этом жутко боишься показать мне своё состояние.

Осторожно пробираюсь к тебе под одежду, и моя собственная кровь закипает. Ты вмиг забываешь обо всем, доверчиво приникая ко мне.

Безрассудство – преимущество молодых. Ощущение такое, будто твоё тело жаждет меня каждой клеточкой. Частое дыхание касается моих век. Моё имя срывается с твоих губ, раз, другой, третий, кажется, ещё немного, и я сам утрачу остатки разума, когда вдруг ты громко вскрикиваешь и затихаешь в моих объятиях - уставший, удовлетворённый. И смущённый. Даже глаз не решаешься поднять.

Поверь, тебе не о чем волноваться.

Теперь испугаешься и сбежишь? Это было бы логично. А я, наконец, залезу под ледяной душ, чтобы вернуть на место способность рассуждать здраво.

Но ты снова тянешься ко мне. Погоди! Если я не остановлю тебя, мы действительно перейдём границу. Но ты хитришь, и твоя тактика срабатывает.

Не могу сопротивляться… Больше не могу.

Мягкие губы скользят по моей коже, и заканчивают свой путь там, где я и мечтать не мог. Ты действуешь умело, словно мы любовники с многолетним стажем. Всего пять минут назад ты откровенно стеснялся моих прикосновений. Откуда же такая страсть и умение владеть чужим телом?

Удивляюсь себе: как быстро настраиваюсь на твой ритм, словно естественнее ничего быть не может! Дышу в одно дыхание, существую - в одно биение сердца… Мысли тают одна за другой, потом прерываются. Остается лишь экстаз. Невыразимый, лишающий определений…

Когда прихожу в себя, до меня доходит смысл происшедшего. Ничего не отыграть назад. И самое страшное – я не испытываю ни малейшего раскаяния. Вернее, оно присутствует где-то на периферии сознания, но его заслоняет блаженство. Будто душу омыли чистые родники. Я возрождён из пепла. Я живу. Но ты отвергаешь мои неуклюжие попытки сказать тебе хоть что-нибудь, прощаешься и спешно убегаешь. Всё верно. Я сам требовал, чтобы ты скорее ушёл. Ты просто исполнил мою просьбу.

Метафорические врата захлопнулись. Наши с тобой миры больше никогда не пересекутся. От понимания этого становится невыразимо скверно на душе.

========== Глава 6. Смятение ==========

Не могу спать. Тёмный гостиничный номер, по-спартански жёсткая постель. Зарывшись с головой в казённое одеяло, пахнущее дешёвым мылом, пытаюсь ощутить хоть какое-то тепло. Его нет.

И тебя нет. Ты не мой, не был и не будешь.

И я не твой.

Чувствую себя, как гадкий лицемер. Паршивый, ничтожный предатель.

Что я вообще испытывал к тебе все эти годы? Благодарность, уважение, восхищение твоей силой? Но ведь было что-то ещё, заставившее меня выпалить сегодня: «Делайте, что вам вздумается…»

Зачем я вообще поцеловал тебя? Что это было? Безумный бред, ворвавшийся из запредельного пространства в мою больную голову?

Разве такое входило в план помощи, о которой меня просил Хавок-сан?

Да никакого плана, по-честному сказать, не было. Сплошные экспромт и импровизация.

Можно утешить совесть шатким объяснением: «Я выразил свои чувства, чтобы дать возможность тебе не сдерживать свои». Но зачем? Хотел ли я, чтобы ты выгнал меня, или специально добивался того самого результата?

Моя картина мира не вмещает новую истину. Не могу забыть происшедшего, но и не могу дать этому чёткое определение и положить навсегда в один из ящичков с надписями «Ошибка», «Безумие», либо с банальным штампом: «Было здорово, но больше не повторится».

Я хочу, чтобы повторилось, а это неправильно, преступно… Хотеть тебя. Похоже, я именно поэтому всегда и злился, ёрничал, подкалывал. Пытался зацепить тебя словом, взглядом, поступком. Мне необходимо было получить твоё внимание любым способом.

Куда вот только теперь засунуть это открытие? И как смотреть в глаза Уинри?

Кусаю себя за руку под одеялом, чтобы не заорать на всю гостиницу. В течение последних десяти лет я, оказывается, подсознательно хотел тебя? Ещё до того, как пришёл в твой кабинет сегодня, я неосознанно стремился к тому, что произошло? Воспользовался ситуацией и почти остался чистеньким, оправдывая себя?

Я отвратителен.

Ты, разумеется, поддался лишь потому, что устал, да и потребности тела взяли своё. Сколько времени ты уже не был с женщиной? Наверное, много месяцев, учитывая состояние Лизы-сан во время беременности и после смерти дочери.

Конечно, не «любой пацан» мог тебя соблазнить. Возможно, я тебе немного нравлюсь, и это сыграло свою роль. В нормальном состоянии ты бы, безусловно, вышвырнул меня за дверь. Правильно бы сделал!

А я-то ещё пытался тебе советовать, как строить твою семейную жизнь! Только сейчас до меня дошло, что я в действительности натворил, и как сейчас ты должен чувствовать себя из-за моей «помощи».

Я только надеюсь, что хоть на пару мгновений избавил тебя от боли одиночества. Если это так, я буду, может, чуть меньше ненавидеть себя.

========== Глава 7. Расплата ==========

На следующий день отправляюсь в одну из маленьких деревушек под названием Сура на границе с Аэруго. Предусмотрительно переодеваюсь в гражданское, наклеиваю бороду с бакенбардами и, немного подумав, добавляю к этой маскировке широкие накладные брови, что вызывает молчаливый ужас у мадам Гернштейн.

Она тихо спрашивает, не желаю ли я на всякий случай поехать в сопровождении охраны. По её мнению, у каждого главы государства достаточно недоброжелателей. Я наотрез отказываюсь. Лиза не хочет раскрывать свою настоящую личность перед жителями деревни, значит, у неё есть веские причины. А я уважаю её намерения.

Не помню, какие именно документы мне состряпали, но я сам их подписал, так что они перестали быть стопроцентно фальшивыми. Затем Хавок довёз меня до вокзала. Я купил в кассе билет и стал ждать прибытия поезда.

***

Лизу мне удаётся разыскать достаточно быстро. Спрашиваю у первого встречного фермера про молодую женщину, недавно поселившуюся в деревне, и мне указывают её дом, уточнив, правда, кем я ей прихожусь. Я представляюсь троюродным братом. Так безопаснее. Я не знаю, какую фамилию Лиза выбрала. Вдруг меня попросят предъявить документы, и наши фамилии не совпадут? Первая ложь, и мне тут никто больше не будет доверять. Или, что ещё хуже, задержат до выяснения личности.

Дойдя до небольшого бревенчатого дома, медлю. Снимаю маскировку и прячу её в сумку, потом стучу. Изнутри доносится заливистый лай, и когда открывается дверь, верный Хайяте бросается ко мне навстречу, прыгая и пытаясь лизнуть в лицо. Треплю пса за ухом, и он, довольный, бежит во двор.

Лиза стоит, опираясь плечом о притолоку и склонив голову набок. На ней надето светлое платье. Волосы струятся по плечам. Она всё ещё кажется бледной и осунувшейся, однако отчаянная тоска постепенно уходит из её глаз. Сейчас моя любимая больше похожа на себя прежнюю, нежели чем в последний год, когда мы жили вместе.

— Привет, — говорю и добавляю, не выдержав неловкой паузы. — Я за тобой. Поехали домой?

Она делает шаг вперёд, вцепляется в ворот моей рубашки, вжимаясь лицом в плечо.

— Знаю, я клялась всегда быть рядом, но мне нужно ещё время… Не злись. Я скоро вернусь, — и добавляет неожиданно. — Поверь, как Уинри-сан верит Эдварду!

При упоминании твоего имени вздрагиваю. Лиза это чувствует, но понимает по-своему.

— Ты не веришь? Боишься, что я никогда не вернусь?

— Даже думать об этом не желаю! — прижимаю её к себе так крепко, как только могу.

Лиза гладит меня по щеке, потом целует. Обхватываю её лицо ладонями, впиваюсь в губы, словно желая что-то доказать ей или себе. Лиза отходит от меня и шепчет только одно:

— Хочешь чаю?

Я киваю, и она пропускает меня внутрь. В доме три комнаты: кухня, гостиная и спальня. Они кажутся тесными после нашего коттеджа, но я готов привыкнуть и остаться здесь на всю жизнь, если потребуется.

Закатный свет сочится сквозь маленькие окна, золотя доски пола. Посреди кухни стоит стол, накрытый белоснежной скатертью.

Чувство умиротворения охватывает меня. Лиза ставит передо мной фарфоровую кружку с нарисованными листьями клёна. Себе берёт такую же. Приносит закипевший чайник.

Мы сидим и неторопливо пьём чай с тостами и черничным джемом. Потом Лиза садится ближе, берёт мои руки и прижимает их к груди. Забытое чувство захлёстывает волной. Целую её, чувствуя во рту сладкий привкус. Лиза доверчиво льнёт ко мне, обвивает руками шею. Сколько месяцев я уже не ощущал этих объятий! Отвык, иссох внутри, обозлился на весь мир. Смертельно соскучился.

Не давая себе возможности задуматься, подхватываю её на руки. Это совсем маленький дом, и мне даже не приходится искать спальню.

Следом бежит неизвестно откуда взявшийся Хайяте, помахивая хвостом.

Наверное, он обижается, что дверь захлопывается прямо перед его носом. Пес садится снаружи и начинает скулить.

— Извини, приятель, — шепчу себе под нос, — я похищаю твою хозяйку на пару часов.

Постель хранит аромат женских духов… Смотрю в родные глаза, молясь, сам не зная кому — судьбе, высшим силам — чтобы суметь разрушить стену, разделившую нас в последний год. И чувство вины за вчерашнее, за то, что я посмел целовать и желать ещё кого-то, исподволь гложет сердце. Ничто в этом мире не остается безнаказанным, но сейчас не хочется думать о плохом. То, что было вчера, напоминало безумный, сметающий всё ураган. То, что я ощущаю сегодня — тишина, спокойствие, принятие. Добрые, всё понимающие и прощающие руки тянутся ко мне…

Когда мы, счастливые и умиротворённые, лежим рядом, обняв друг друга, я слышу, как Лиза тихо шепчет мне на ухо:

— Я хочу перестать быть для тебя препятствием.

— Ты никогда им не была!

— Но я не могу иметь детей.

— Для женщины материнство — не единственный способ реализовать себя. Если усыновление неприемлемо, можешь посвятить себя карьере.

— Для этого мне придется уехать в другой город или вообще за границу. Останься я в столице, большинство будет сплетничать за твоей спиной, будто ты оказываешь мне протекцию. И так разное выдумывали, хотя до звания капитана меня повысили приказом Груммана, а не твоим… Уехать же в другой город — значит, снова расстаться с тобой. Причем не на год, а гораздо дольше. Это замкнутый круг. Видишь, я пытаюсь найти варианты, но не получается.

— Почему ты раньше всё не объяснила? Я способен понять тебя.

— Боялась показаться эгоисткой, думающей в первую очередь о том, как самой выжить. Но всё так и есть. Я стала эгоисткой … После Мэрианн.

— Милая, это не предательство и не эгоизм — пытаться найти свои собственные причины жить!

— Однако куда бы я ни пошла и ни поехала, моя реальность заключается в том, что я никогда не смогу подарить тебе ребенка, а тогда, получается…

— Считаешь, будто обманула мои ожидания?

По её наполнившимся слезами глазам понимаю, что угадал.

— Пойми, вместе с тобой я готов воспитывать любого ребенка, которого ты полюбишь!

Лиза, всхлипнув, прижимается ко мне крепче.

— Спасибо. Ты это говорил и раньше, но я словно не слышала … Я вообще ничего не слышала.

— Ты вернёшься?

— Через пару недель. Мне нужно кое-что обдумать. Только не обижайся.

— Не буду, — тихо улыбаюсь, — но через две недели я снова приеду сюда! И заберу тебя с собой, если будешь готова.

Она кивает.

Утром я возвращаюсь самым ранним рейсом в столицу, по пути размышляя о том, что, наверное, всё в моей жизни начинает понемногу налаживаться.

***

В Штабе я становлюсь прежним. Хавоку, наверное, и в голову не приходит, кому и каким образом удалось вернуть в нормальное состояние «упрямого, как мул, фюрера». Во время нашего разговора на следующий день он долго косится на меня с удивлением, потом дружески хлопает по плечу: «Я рад, что ты снова с нами». Больше ничего не уточняет.

С тобой мы почти не видимся с той ночи. Разве что случайно сталкиваемся в коридорах, но ты приветствуешь меня, затем отводишь глаза и быстро удаляешься под предлогом работы. И я не знаю, что сказать. Ничего, пройдёт время, мы оба забудем этот эпизод. В конце концов, самого худшего не произошло, к счастью для нас обоих.

Однако судьба требует оплаты моих счетов гораздо раньше, чем я ожидаю.

Спустя десять дней мадам Гернштейн приносит на подносе внушительную пачку корреспонденции вместе с горячим кофе. Отпивая маленькими глотками обжигающий напиток, разворачиваю письмо за письмом, набрасывая на черновике примерный план ответов на наиболее важные, а остальные расписываю для исполнения заместителям.

Внезапно в моих руках оказывается грубо склеенный конверт из плотной бумаги. Скорее всего, самодельный. На конверте ни единой марки, не проставлены адрес и имя отправителя.

Убедившись, что внутри лежит достаточно объёмная стопа бумаг, вскрываю его.

На стол высыпаются цветные фотографии. На одной из них мы с тобой слились в поцелуе. На второй я склоняюсь над тобой, лежащим поверх моего стола. На третьей ты тесно прижимаешься ко мне, позволяя ласкать себя, а на четвертой — даришь ответные ласки. На оборотной стороне последнего снимка выведено печатными буквами: «Как вы думаете, этот человек заслуживает того, чтобы стоять во главе страны?»

Я чувствую, как мир рассыпается на части, увлекая за собой тебя, Лизу, Уинри-сан, Ван-куна… Кто бы ни сделал эти фотографии, ничего не изменить. Теперь о последствиях — ближайших и отдалённых — можно лишь догадываться.

Несмотря на шок, мгновенно соображаю, как шантажист ухитрился отснять компромат, оставшись абсолютно незамеченным. Ракурс фото однозначно говорит о том, что нас снимали с потолка. Над моим кабинетом находится пустая комната со стеллажами. Нечто вроде малого архива, куда складывают недавнюю переписку глав государств, а через пять лет письма отправляют в большой архив. Меня это вполне устраивает: во-первых, всегда можно быстро найти нужный документ, во-вторых, во время совещаний сверху не слышится никакого отвлекающего шума. Но я, естественно, никогда не проверял ту комнату на наличие люков в полу, а, очевидно, они были. И ими активно пользовались. Только вот до злополучной ночи в моём кабинете не происходило ничего сомнительного.

Говорят, легче простить того, кто ежедневно ошибается, чем того, кто совершит один проступок за всю жизнь. В глазах окружающих второй будет выглядеть куда более виновным из-за своей сложившейся до того времени безупречной репутации. Единственная ошибка станет для него несмываемым клеймом. И всегда найдётся тот, кто готов годами подкарауливать эту случайную ошибку, чтобы извлечь выгоду.

Остаётся прочесть письмо и выяснить, чего от меня хотят. Стараясь сохранять хладнокровие, вытаскиваю из конверта лист и читаю послание, тщательно выписанное теми же ровными буквами:

«Господин фюрер! Вы, наверное, сами осознали всю глубину своего падения, а если нет, мы вынуждены сообщить, что населению Аместриса не нужен безнравственный правитель. Предлагаем Вам в течение трёх дней после прочтения данного письма отказаться от должности фюрера и позволить занять своё место более достойному претенденту. В противном случае копии фотографий будут отправлены в Ризенбул, а ещё через два дня, если не одумаетесь, вся столица будет в курсе ваших похождений. Доброжелатели».

Ризенбул? Эти подонки неплохо информированы.

Снова гляжу на снимки. У того, кто фотографировал, безусловно, присутствует вкус. Если забыть о ситуации, это очень красивые кадры. Ты выглядишь безупречно с запрокинутой головой, с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами. Проклятие, я и не думал, что мы с тобой можем выглядеть так …

Однако становится тошно при мысли о том, что наши мгновения близости украли. Чужие глаза смотрели на нас через объектив, незнакомые руки проявляли пленку с единственной целью — растоптать, унизить.

Я единственный раз позволил себе забыть о грани дозволенного. И я готов платить за свои ошибки. Но почему мои личные отношения непременно должны стать общественным достоянием и принести несчастье дорогому мне человеку?

Они загнали нас в угол. Я не могу быть уверен, что даже после того, как добровольно оставлю управление страной, эти фото не будут отосланы твоей семье.

И нельзя никому сказать о письме, особенно тебе, иначе ты непременно рванёшь, очертя голову, искать злодеев. Зная тебя, можно без труда предсказать, что ты обязательно влипнешь в историю. Значит, лучше организовать поиски самому, придумав правдоподобную причину… Например, у меня украли важные документы, и я пытаюсь найти того, кто это сделал.

Точно. Пусть служащие отдела расследований проверят отпечатки пальцев и следы от обуви в верхней комнате. Попробую опросить охрану, не видели ли они кого-нибудь подозрительного за прошедшие дни.

Если б было возможно отдать письмо на экспертизу графологам, исследовать бумагу на предмет места её изготовления или продажи, выяснить марку фотоаппарата … Но об этом не может идти речи. Придётся обходиться наскоро придуманной легендой и уликами из комнаты, если они обнаружатся.

Убираю фотографии с письмом в сейф. На самое дно. Когда найду плёнку, сожгу всё сразу, не выходя из кабинета. Конверт же без содержимого пусть полежит в столе. Кто знает, может, я сам выясню, где именно производится подобная бумага.

Вызвав мадам Гернштейн, прошу её открыть малый архив, объяснив своё поведение той самой выдуманной кражей документов. Моя секретарь, как всегда, поджимает губы и осуждающе качает головой, всем своим видом выражая негодование по поводу обнаглевших преступников, посмевших украсть бумаги фюрера.

Разумеется, в комнате полы были несколько раз тщательно промыты, а пыль со всех полок вытерта. Ещё бы. Почти две недели прошло!

Место, где располагается люк, шантажисты задвинули стеллажом со старыми документами. Отодвинуть его не представляет сложности.

Что-то царапает по полу. Взглянув вниз, обнаруживаю пуговицу от военного мундира. Обронили её недавно, она даже не успела покрыться пылью. Похоже, шантажист — один из служащих Штаба, либо кто-то нарочно пытается подставить наших людей. Такую возможность тоже нельзя сбрасывать со счетов. Надо узнать, кто десять дней назад обращался в хозяйственную часть, и я выявлю кандидата в преступники.

Быстро поднимаю пуговицу и прячу в карман.

Простучав доски под стеллажом, обнаруживаю снимающиеся фрагменты паркета, а под ними - люк, о существовании которого полчаса назад предполагал лишь гипотетически. Вот здесь уже трогать ничего не следует, так как на крышке могли остаться отпечатки пальцев.

Вернувшись в кабинет, вызываю Маллера и Нортона из отдела расследований и поручаю им осмотреть люк и пространство вокруг. Затем через мадам Гернштейн приглашаю охранников с первого этажа здания, а потом и тех, кто обычно несёт караул снаружи.

Все, как один, уверяют меня, что за прошедшие десять дней не заметили ничего подозрительного. Никто посторонний, не имеющий пропуска, не пытался пройти через них.

Отпустив охрану, откидываюсь в кресле и снова рассматриваю пуговицу. Ничего особенного. Обычная. Вполне могла принадлежать, как женской, так и мужской военной форме. Нить на концах разлохматилась. Видно, шантажист второпях зацепился за край стеллажа, и вырвал её, как говорят, «с мясом». Впрочем, если учесть, что мы вообще не слышали никаких звуков в ту ночь, возможно, в комнате находились двое, и они аккуратно перенесли стеллаж с места на место. Однако один из них вполне мог зацепиться за что-то в темноте.

Теперь надо позвонить в хозяйственный отдел и попросить выписку о расходах со склада за последние десять дней, что я незамедлительно и делаю.

Через двадцать минут ко мне снова входят ребята из отдела расследований. Они докладывают, что смазанные отпечатки с люка удалось снять, однако идентифицировать их будет непросто. Я приказываю им просидеть хоть всю ночь, но выудить максимум информации из найденного. Маллер и Нортон уходят.

В этот момент неожиданно являешься ты, опередив всего на полшага мадам Гернштейн, которая вбегает следом, докладывая о твоём приходе. Зная своего секретаря, я бы сказал, она просто кипит от возмущения. Наверное, опять пыталась сказать, что я занят, но ты её проигнорировал.

— Чем обязан, Стальной?

— Прошу прощения, господин фюрер. Моя работа по расшифровке окончена. Я обучил остальных сотрудников известным мне западным системам мер. Составил таблицу перевода единиц из одной системы в другую. Перечертил полностью чертежи машин…

— И всё это успел за десять дней?! — вслух поражаюсь твоей работоспособности.

— Таблицы было составить проще всего. Чертежами занимался по ночам.

— С меня дурной пример берёшь? — позволяю себе улыбнуться, заметив, что мадам Гернштейн, гневно фыркнув, выходит из кабинета.

— Дурной пример обычно заразителен, — зеркально отражая мою улыбку, киваешь ты. — Особенно если его подаёт глава государства.

— Дошутишься, — наверное, в моём голосе невольно проскальзывает тревога

Ты хмуришься и, внимательно приглядевшись ко мне, спрашиваешь.

— Что случилось?

— Ничего. У меня просьба… личного свойства. Если у вас с Уинри есть родственники в другом городе, навестите их завтра.

— К чему такая спешка? — ещё больше напрягаешься ты.

— Просто совет. Лучше если вы их не просто навестите, а останетесь погостить подольше. На месяц или два.

— Но у нас нет родственников в другом городе!

— Уезжайте в Бриггс или в Ксинг.

— Исключено. Ван-тян не перенесёт путешествия через пустыню или в горы, он слишком мал.

— Ван-тяна можно оставить с Пинако-сан. Правда, существует ещё вариант … Переезжайте все в наш дом! Лиза скоро вернётся. Думаю, она не будет против.

— Я рад, что вы с Лизой-сан решили снова быть вместе. А теперь скажите: что за опасность угрожает моей семье?

Я молчу.

— Опасность появилась сегодня?

— Не выдумывай, — отворачиваюсь, понимая, что опять недооценил твою сообразительность.

— А ты не лги! — застываешь на месте, понимая, что зарвался, и немедленно поправляешь себя. — Не лгите, господин фюрер.

Внутри меня всё переворачивается. Я мгновенно понимаю, что ничего-то за эти дни не изменилось. Я по-прежнему мучительно хочу тебя. Наверное, мучительнее, чем прежде. Как же глубоко я вляпался!

— Кто враг? — тихо спрашиваешь ты.

— Нет никаких врагов.

— Вам с Лизой-сан тоже угрожают? Или шантажируют благополучием моей семьи?

— Хватит сочинять!

— Значит, да. Чем я могу помочь?

Так и знал, что этим закончится. Но ведь я не обязан рассказывать всё? Вытаскиваю из ящика стола и протягиваю тебе пустой конверт с надписанным адресом Штаба.

— Мадам Гернштейн понятия не имеет, откуда он взялся. Почтальон его не приносил. Такое впечатление, что он возник в стопе с корреспонденцией сам собой. На нём нет ни марки, ни почтового штемпеля.

— Значит, в Штабе работает пособник шантажиста, — пожимаешь ты плечами, — он и подбросил письмо, когда мадам Гернштейн отлучилась на минутку. Видно, информация была такого свойства, что преступники сами боялись утечки данных, поэтому не доверили его почте.

— Согласен. Если бы я мог, то отдал бы письмо в отдел расследований. Но я не могу.

— Из-за его содержания?

Игнорирую вопрос.

— Стальной, помоги узнать адрес фабрики, производящей такую бумагу. Уже одно это даст хорошую зацепку. Я полагаюсь на тебя. Действовать надо быстро, причем конверт никому показывать нельзя. Держи его всё время при себе. Понял?

— Но почему я не могу знать, о чём письмо, если оно касается моей семьи?

— Я клянусь обезопасить твою семью, как бы ни повернулись события.

— Покажите письмо.

— Если хочешь помочь, помогай. Не хочешь — справлюсь сам. Но прекрати задавать вопросы. Я вообще не хотел тебя впутывать!

— У вашего доверия очень узкие границы, господин фюрер.

Удивительно, каким холодным может быть твой тон, когда ты злишься.

— Тогда уходи.

— Гомункула лысого!

С яростным сопением выдираешь конверт из моих рук, прячешь его за пазуху, и идёшь к дверям.

— Я обязательно выясню насчёт фабрики, — выпаливаешь скороговоркой. — А сейчас позвоню Уинри и скажу, чтобы срочно собиралась и ехала сюда. До завтрашнего дня Уинри и Ван-тяну ничего не грозит?

— Не волнуйся. Нападать на них никто не собирается. Их жизнь вне опасности. Эта угроза… иного характера. Всё, больше ничего не спрашивай!

— Но если Уинри и бабушка Пинако сюда приедут завтра, то вы отправите кого-нибудь встретить их?

— Обещаю.

Провожаю тебя долгим взглядом. Тебе, правда, лучше всего не знать. А я позабочусь о том, чтобы в случае, если где-нибудь в прессе и появится компрометирующая статья о нас, Уинри и Лиза её никогда бы не увидели.

В ближайшие месяцы я всё равно сложу полномочия, назначив вместо себя достойную кандидатуру. Скорее всего, это будет Оливия. Она сумеет навести порядок в стране. За Ишвар я расплатился. Сейчас заплачу остальные долги и буду свободен.

========== Глава 8. Конверт, пуговица и отпечатки ==========

Чёртово задание. И чёртов ты. Неужели так трудно рассказать правду? Неужели так сложно довериться тому, с кем совсем недавно… Стоп. Я дал себе слово забыть и не думать.

Забыл. Не думаю. Это лишь сон, который скоро сотрётся из памяти. Просто сон.

Теперь легче. Пора задуматься о насущном.

Но как ни крути — чёртово ведь задание! Моя семья впутана во что-то, о чём я не подозреваю, и один ты в курсе происходящего. А я только начал немного успокаиваться, забывшись в работе — и на, держи, Эдвард-кун, очередной сюрприз!

Что такого ужасного в проклятом письме, от которого мне достался лишь конверт, и его нельзя никому показывать? Вот сейчас, пока далеко не ушёл, вернусь и выбью из тебя признание. Пинками, если потребуется. Ведь невозможно искать неизвестно что неизвестно где!

Останавливаюсь посреди дороги, слышу собственное шумное дыхание. Осознаю, как зол на врагов, угрожающих моим и наверняка твоим близким, на тебя, да и на себя заодно. Бессильная злость. Бессмысленная. Как жутко не хватает Ала! Я бы ему всё рассказал. Не смог бы скрывать правду. Ал всыпал бы мне по первое число, а я бы снова возненавидел себя за случившееся, но в глубине души мне стало бы легче.

Но Ал далеко. И я не имею права расстраивать его, рассказывая, как невольно предал свою семью. Мне нельзя даже думать об облегчении своей совести, ведь моё эгоистическое откровение причинит страдание брату. Ему придётся хранить этот секрет вместе со мной, а он очень любит Уинри. О случившемся в ту ночь я не могу сказать никому и никогда.

А вообще о чём я беспокоюсь? Я же сам решил, что это был какой-то бредовый сон, а моя реальная жизнь продолжается своим чередом.

Но задание… Честное слово, лучше б снова с гомункулами сражаться, чем хранить в кармане конверт, правду о котором знает только тот, кого я так сильно… внезапно… И так обидно и больно!

Нет, хватит! Надо сосредоточиться — и точка.

***

Даже не ожидал, что поставленная тобой задача решится так скоро. За полтора дня я объехал несколько почтамтов в соседних городах и к следующему вечеру вернулся в Штаб с чётким ответом на вопрос. А всего-то и потребовалось попросить сотрудников почтовых отделений растолковать «интересующемуся человеку», какие виды бумаги возможно найти в Аместрисе и где они производятся. И заодно показать или точно описать образцы.

Странно, что ты не догадался потребовать ту же информацию от мадам Гернштейн. Проблема бы решилась в течение часа. Наверное, был жутко расстроен, если эта мысль даже не пришла тебе в голову. Ну, теперь ты точно задолжал мне объяснение, какова связь между видами аместрийской бумаги и моей семьёй!

Сотрудники пятого по счёту почтового отделения, в котором я побывал, снабдили меня полной информацией по теме. Тебя порадует, что теперь я стал специалистом и в этой области? Знаешь, оказывается, существует сорок два вида бумаги разной толщины и степени шероховатости шести основных оттенков: белая, серая, жёлтая, розовая, голубая, бежевая. Но только два из них импортируются из-за рубежа: голубая тонкая гладкая и жёлтая шероховатая плотная. Вторую отличает обилие красновато-коричневых ворсинок, прочерчивающих лист. В моем кармане лежал конверт, изготовленный как раз из такой бумаги. Почтовый работник сказал, что её привозят из Аэруго.

И всё же почему ты не догадался спросить у мадам Гернштейн? Она секретарь, это её специализация. Или ты опасался лишних расспросов даже с её стороны? Ух, письмецо-то, видно, с гигантским подвохом!

Размышляя надо всем этим, почти бегом влетаю к тебе, и только оказавшись лицом к лицу с тобой, отмечаю два факта: мадам Гернштейн не было на её месте, когда я проскочил мимо, а внутри твоего кабинета в данный момент происходит нечто неладное. Такого я точно увидеть и услышать никогда не ожидал.

И я застреваю возле дверей. Точнее, застываем мы трое, как статуи бога Лето в храме Лиора: я, ты и Хавок-сан. А потом я снова слышу невозможное: ты говоришь Хавоку-сан, чтобы он убирался и больше никогда не показывался в Штабе. Хавок-сан мрачно молчит. Кажется, свои возражения он изложил несколькими минутами раньше. И, судя по выражению твоего лица, его доводы рассмотрены не были. Твой ближайший друг и соратник, тот, кому ты безраздельно доверял долгое время, салютует и выходит прочь, кивнув мне на прощание.

— А что вообще здесь творится? — вырывается у меня, прежде чем успеваю обдумать свои слова. — Почему вы выгнали Хавока-сан?!

Разумеется, отповедь о невмешательстве не за горами.

— Тебя никогда не учили стучать перед тем, как войти, Стальной? — ледяным тоном произносишь ты, глядя мимо меня.

— Я б постучал, но какой смысл? Мадам Гернштейн не было на месте. Я решил, что вы не так уж заняты, если отпустили её…

— Я снова спрашиваю: тебя не учили субординации или элементарным правилам приличия?

И правда, помолчать, что ли, для разнообразия? Если сейчас вступлю в пререкания, то закончится наш диалог, видимо, тем же, чем завершилась твоя беседа с Хавоком-сан. Ты не в себе. Мне просто надо немного подождать, пока ты остынешь, но…

— Даже не зная толком, в чём дело, я несколько ближайших городов объехал ради какого-то идиотского конверта. Толком не ел и не спал почти двое суток, бежал сюда со всех ног, торопился доложить о результатах, а вы … Да идите к гомункулам, господин фюрер!

Лезу во внутренний карман, рывком вытягиваю его содержимое наружу. Швыряю помятый конверт через весь кабинет, даже не удосужившись проверить, достиг ли мой снаряд цели, разворачиваюсь и собираюсь покинуть помещение, как вдруг слышу позади усталое:

— Вернись.

— Ага, ждите!

Но вопреки себе останавливаюсь на полпути до двери.

— Стальной, ты отлично видишь, когда я разозлён, и понимаешь, что в таких случаях даже тебе лучше не вмешиваться. Но ты влез. Какой другой реакции ты ждал от меня?

Что-то ёкает внутри, и снова возрождаются проклятущие искорки неправильного счастья.

— Даже мне лучше не вмешиваться? О, я, оказывается, на привилегированном положении! Как давно?

— Засунь свой сарказм …

— Куда? — осторожно так интересуюсь, любопытно ведь.

— Неважно. Что ты выяснил по поводу конверта? Говори скорее, у нас мало времени!

Хочется бросить тебе в лицо что-нибудь особенно едкое, но язык вместо этого покорно произносит:

— Бумага произведена в Аэруго.

Поворачиваюсь и замечаю, как ты задумчиво прикусываешь губу и постукиваешь пальцами по столешнице.

Хочу эти губы. До смертельной боли хочу! Но нельзя. Они упрямые, бешеные, жёсткие, горячие и умелые. Но — не мои. Глупый сон, от которого невозможно проснуться, как ни старайся…

— Это уже кое-что проясняет.

— А для меня по-прежнему потёмки. Так что было в письме? Теперь я имею право узнать?

— Нет, — спокойно отвечаешь ты и тут же меняешь тему. — Твоя жена приехала сегодня утренним поездом с Пинако-сан и вашим сыном. До поры до времени вы будете жить у меня.

— Они потребуют объяснений.

— Я ничего объяснять не собираюсь, кроме того, что это всё делается ради вашей безопасности.

— Огненный, ты притащил нас в свой дом и не желаешь объяснить настоящую причину своего поступка?! Ты соображаешь?!

— Субординация, Стальной. Соблюдай её, будь добр.

Опять этот ненавистный официальный тон.

— Хавок-сан, видимо, тоже чего-то важное не соблюл, оттого его и выгнали?

Заметно бледнеешь.

— Не упоминай при мне его имя. Никогда.

— Объяснений и в данном случае не будет?

— Я не обязан отчитываться ни перед кем по поводу своих решений.

— Великий фюрер, само собой!

— Стальной! — резко окликаешь меня, хотя в этом нет необходимости.

Почему-то вздрагиваю, и по коже бегут предательские мурашки. О, алхимики всех времён и народов! Подходишь ближе и кладёшь ладони мне на плечи. Твои руки очень тяжёлые. Невыносимо тяжёлые и невыносимо жгучие.

Поднимаю глаза и осознаю, что проиграл все сражения и войну махом. Не могу смотреть в твои глаза и бороться. В такой ситуации я способен только сдаться, и ты знаешь это. Нечестный приём, Огненный.

— Теперь слушай. Я прощаю всё, кроме подлого предательства и лжи. Кроме грязных махинаций за моей спиной и попыток погубить близких мне людей. И если я вдруг выгнал того, ради кого совсем недавно готов был пожертвовать жизнью, стало быть, тому есть очень, я подчёркиваю, очень веские причины. А если я о них молчу, значит, хочу защитить кого-то другого, не менее дорогого мне. Если ты до сих пор ничего не понял, жаль. Тогда ты просто мальчишка, который так и не повзрослел. Постарайся убедить свою семью остаться в моём доме так долго, как это будет необходимо. Надеюсь, тебе не слишком сложно продолжать доверять мне?

Горло сжимает спазм. Доверие — красивое слово. Только вот я сам себе не доверяю в последнее время. Как быть?

— Стальной, ты понял?

Как жить в твоём доме, наблюдая эти губы каждый день так близко и не имея возможности прикоснуться к ним?

— Как долго… нам придётся жить у тебя?

— Столько, сколько потребуется для того, чтобы обезвредить нависшую угрозу.

— Моя информация о конверте помогла?

— Да. Остается уточнить, кто и где именно заказывает бумагу из Аэруго, и круг моих поисков значительно сузится.

— Я помогу в расследовании!

— Помощь не требуется.

— А, вот, значит, как… — невольно закипаю вновь, но ты меня быстро перебиваешь.

— Ты и так постарался. Отправляйся к жене и сыну. Они ждут тебя. Ступай, мне некогда спорить с тобой. У меня действительно много работы.

Кто бы сомневался!

Я ухожу, но не к Уинри и Ван-тяну. Направляюсь к Хавоку-сан, заглядываю в кабинет, надеясь, что капитан ещё там. Мне везёт. Хавок-сан стоит возле стола, неторопливо собирая вещи. Лицо его непроницаемо. На моё счастье, в помещении больше никого. Замечательно, можно говорить, не опасаясь лишних ушей.

— Привет, Стальной! У тебя-то, надеюсь, всё в порядке? — улыбается, но уже не так, как прежде.

Никакой радости в голосе, и взгляд тусклый. Впрочем, чему тут удивляться?

— Отлично, спасибо, — лгу и не краснею. — Я хотел бы знать, что произошло между вами и фюрером? Не представляю, чтобы вы могли совершить нечто, заставившее его так поступить с вами!

— А я ничего и не делал, — грустно усмехается, перекатывая во рту незажжённую сигарету. — Только мне не поверили. Где-то в малом архиве нашлась моя потерянная несколько дней назад пуговица от военной формы и, главное, мои отпечатки пальцев. Без понятия, как всё это оказалось в том месте, но господин фюрер обвинил меня в шпионаже. Вроде как я сливал важную информацию врагам Аместриса. Честно, я мало что понял из его обвинений. Дошло только, что я предатель. Наверное, тебе лучше не общаться со мной, а то рискуешь загреметь в сообщники, — отечески треплет по волосам.

— Но это же полная чушь! — невольно вырывается у меня.

— Для господина фюрера это истина. Я рад, что ухожу сейчас, пока Огненный ещё похож на самого себя. Власть, в конце концов, меняет всех, но мне жаль, что это случилось и с ним. Если он начал видеть в преданном друге злейшего врага и упорствует в своих подозрениях, несмотря на наше общее прошлое, то… ничего не поделаешь, дружбе конец, равно как и службе.

Ушам не верю! Огненный, безусловно, перегнул палку, но и Хавок-сан туда же! Неужели собирается уйти, даже не попытавшись очистить своё имя от грязных подозрений?

— Однако можно найти доказательства вашей невиновности! Зачем смиряться так быстро?

— Ищейки фюрера сказали, что в плохом месте в плохое время был я. Как отпереться? И что ещё можно доказать?

— Но разве есть смысл сразу соглашаться со всеми обвинениями? Поговорите с фюрером! Пусть он прикажет провести другое расследование!

— К чему? Он верит не мне, а своим ищейкам и бездушным предметам, которые свидетельствуют против меня. Фюрер угрожал, требовал во всём сознаться, но мне не в чем сознаваться! И тогда он сказал, что в память о нашей прошлой дружбе отпустит меня, а не посадит в тюрьму, но с условием, что я больше никогда не появляюсь здесь.

— Я попробую помочь, если вы расскажете с самого начала, как всё было!

— Незачем. Даже если господин фюрер после второго расследования и пересмотрит своё решение, я всё равно здесь не останусь. Даже не представляешь, что мне пришлось сегодня выслушать от него! Никогда прежде я Мустанга таким не видел.

— Но у него, возможно, были какие-то свои причины. Рой… то есть, Огненный… Проклятие, фюрер! Он часто бывает вспыльчивым, вы же знаете. Власть не испортила его!

— Рад, что ты на его стороне. В конце концов, ему нужны преданные люди. Но я больше не могу быть в их числе. Извини, мне нужно собирать вещи.

— Хавок-сан, я не верю в вашу виновность! Кто-то подставил вас! И этот кто-то не только ваш личный враг, но и враг всего Аместриса, ибо он наверняка замышляет что-то против фюрера, возможно, хочет свергнуть его, для начала лишив поддержки друзей и верных людей. Он сеет вражду между нами. Но мы не должны так легко поддаваться чужим козням! Вместе мы справимся!

— Ты оптимист, Эдвард-кун. А мой оптимизм сегодня рассеялся безвозвратно.

— Прошу, не уходите! Придумайте что-нибудь, чтобы остаться!

— У меня нет идей, как это осуществить.

— Попросите о повторном расследовании! Я пойду с вами и буду просить за вас!

— Огненный не будет слушать. А в итоге и ты попадёшь под горячую руку и вылетишь следом.

— А если нет? Помните, вы недавно просили помочь ему любым способом?

— Да, и ты как-то справился. Молодец!

— По сути, я ничего не сделал, просто поговорил с ним. Важно другое. Я до сих пор помню, как вы беспокоились за него. Если он вам до сих пор небезразличен, не могли бы вы и сейчас постараться сделать шаг ему навстречу, если даже он отказывается вам верить?

— Извини, Эдвард-кун, я уже решил, что не буду ничего доказывать. Прощай и будь счастлив. Я тебе этого искренне желаю! А сейчас, пожалуйста, оставь меня.

Покидаю опустевший кабинет, где Хавока-сан уже и так предоставили самому себе, опасаясь твоего гнева.

Широкими шагами направляюсь обратно в твои апартаменты. И злюсь по пути. Ох, как же я злюсь!

Мадам Гернштейн снова на посту и, стоит мне приблизиться, заводит извечную шарманку о том, как ты занят. Да плевать! Врываюсь в кабинет, где ты общаешься с двумя рожами, напоминающими Шрама в худшие моменты его жизни, и заявляю с порога:

— Если так вести себя с друзьями и так защищать близких, тогда и врагов иметь не надо. Вы сами себе злейший враг! Голову даю на отсечение, если продолжите в том же духе, в скором времени рискуете потерять всех, кто до сего момента вам верил! — разворачиваюсь на каблуках и выхожу, сопровождаемый минутой молчания со стороны тебя, амбалов и чрезмерно усердной секретарши.

Я сказал всё. Теперь немедленно заберу свою семью из твоего дома и вернусь в Ризенбул. Я сам смогу защитить Уинри и Ван-тяна. Мне не нужна твоя помощь.

========== Глава 9. Правдоискатели ==========

Что делать с тобой, упрямый, безрассудный мальчишка? Почему ты постоянно умудряешься влезть, куда тебя не просят? Что за удивительнаяспособность вмешиваться в события с искренним желанием помочь, но в итоге создавать новые проблемы? И как быть мне, когда над головой опять навис неуправляемый фактор в твоем лице?

После своей пламенной речи наверняка помчишься «вырывать» жену и сына из лап «бездушного монстра» — фюрера, испорченного властью, деспота, стремящегося лишь отдавать приказы, эгоиста, неспособного понять чужие чувства и оценить верную дружбу? Таков я теперь в твоих глазах?

Безусловно, никак иначе.

Неужели ты считаешь, что подобным поведением поможешь своей семье? А я ведь попросил чуть больше доверять мне. Думаешь, я хоть на мгновение поверил в предательство друга, несмотря на улики? Ты совсем ничего не понимаешь, если так решил. История с Марией Росс ничему тебя не научила. Даже Жан и тот, наверное, оказался догадливее. Или, по крайней мере, мне почудилось. Ему я тоже ничего не объяснил, но всеми доступными средствами намекал, и он, кажется, понял: я лишь притворился, будто выгнал его. А ему необходимо поддерживать видимость, будто он изгой, и нашей дружбе — конец. Это его главная задача. Впрочем, на данном этапе не имеет значения, возненавидел Жан меня по-настоящему или только играет роль в нашем импровизированном спектакле. В любом случае, даже действуя вслепую, он поможет мне выйти на настоящих преступников. За этим я его и отпустил. А потом, когда отправлю за решётку тех, кто это действительно заслужил, разыщу Хавока и всё ему объясню. Он поймёт.

Что касается откровенных объяснений с тобой … Понимаешь, Стальной, всё осложняется тем, что у меня в кабинете на потолке — незаколоченный люк. Я приказал его ликвидировать в кратчайшие сроки, но приказ пока не выполнен. Скорее всего, конечно, люком уже не пользуются, так как он «засвечен», но лишняя предосторожность не повредит. Зато теперь я знаю, что в Штабе засел предатель. А, возможно, несколько. И мне надо выяснить их личности. А до тех пор крысы должны чувствовать себя в полной безопасности, полагая, будто я повёлся на их, надо отметить, весьма искусно сфабрикованные улики. Свои настоящие планы я отныне могу держать только в собственной голове, их нельзя озвучивать никому, в том числе, тебе, иначе всё сорвётся.

Неужели так и не догадаешься? Ты ведь не идиот, Стальной. Пошевели немного извилинами вместо того, чтобы устраивать эскапады, пугающие мадам Гернштейн. Впрочем, последняя твоя выходка даже Маллера с Нортоном ввела в ступор. До сих пор дар речи обрести не могут, хотя ты покинул кабинет целых три минуты назад.

— Что застыли? — обращаюсь к ним, имитируя хладнокровие, а у самого внутри всё клокочет, как в котле, подвешенном над жерлом вулкана. — Следите за Хавоком, но теперь я ещё попрошу выделить людей для того, чтобы не позволить Стальному увезти семью в Ризенбул. Вся семья Элриков должна оставаться в моём доме до тех пор, пока я не распоряжусь иначе. Ясно?

К счастью, Маллер и Нортон никогда не задают лишние вопросы и не обсуждают приказы.

После их ухода откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Теперь либо на тебя снизойдёт озарение, и ты догадаешься, что у меня есть план, либо возненавидишь меня ещё больше. Может, и к лучшему, если так. Всё — к лучшему.

Но в чью же «гениальную» голову пришла идея подставить Хавока, хотелось бы знать?! С какой целью настоящий преступник выбрал мишенью его? Если единственной задачей шантажиста было отвести подозрения от себя, то для этого он мог выбрать кого-нибудь из рядовых служащих. Если бы в малом архиве обнаружились пуговица и отпечатки пальцев неизвестного мне сержанта или прапорщика, я бы сгоряча отдал парня под трибунал, не разбираясь в деталях. И шансов ускользнуть от правосудия у тайного предателя было бы даже больше.

Но если задета честь друга, я буду внимательно разбираться. Неужели достаточно умный преступник, способный мастерски подделать отпечатки пальцев и незаметно оторвать пуговицу с чужого военного мундира, не понимал этого?

Или, возможно, рассчитывал, что я поверю в любезно предоставленные улики? Надеялся вывести меня из равновесия? Думал, что, лишившись одного из своих верных соратников, я начну за каждым углом видеть измену, стану за всеми следить, превращусь в параноика? Такая политика, безусловно, подорвёт мой авторитет. И когда большинство уже будет мною недовольно, в меня напоследок ударят компроматом или ещё чем-нибудь, припасённым для такого случая.

Но если план шантажистов действительно таков, они плохо знают меня и Хавока. Вероятно, это кто-то из новых сотрудников или посторонний, имеющий «ручную крысу» в Штабе.

Я вычислю их всех.

Ты сказал, бумага из Аэруго. Вроде бы ничего особенного в этом факте нет, однако Аэруго всегда поддерживало тех, кто вносил раздор во внутренние дела Аместриса. К примеру, ишваритов.

Кого они поддерживают в данном случае?

На ум приходит только группировка «правдоискателей», давно мечтающих поставить во главе страны своего человека.

«Нужен ли Аместрису безнравственный правитель?» — спросили анонимные подлецы в письме. Безусловно, нет. Но я сомневаюсь в нравственной чистоте тех, кто способен подделывать улики и тайком фотографировать чью-то личную жизнь. Возможно, Аместрису больше не нужен такой фюрер, как я, но и в грязных шантажистах страна, определённо, не нуждается.

***

Разумеется, ты воспринимаешь свой «домашний арест» как насилие над собой и близкими. Вскоре после того, как люди Маллера не позволяют тебе забрать семью и уехать в Ризенбул, звонишь и отрывисто бросаешь в трубку:

— Отныне не рассчитывайте на моё понимание. Хавока-сан вы выгнали, а я ухожу добровольно. Никогда больше не переступлю порога Штаба!

— Не горячись. Поговорим позже.

— Нам не о чем разговаривать. Прощайте, господин фюрер!

Связь обрывается, а мне впервые в жизни хочется вскочить с места и стукнуться лбом о стену. Раз десять. Стена догадливее. А ты упрям, как осёл! Как мул! Как баран! Как проклятый алхимик…

Решаю по привычке заночевать в Штабе, лишь бы не встречаться с тобой в собственном доме и не видеть ненависти в твоих глазах.

***

На следующий день человек Нортона по телефону сообщает, что Хавок, или, иначе говоря, «наш объект», уехал в Суру и там встретился с девушкой по имени Лючия.

— В деревню на границе с Аэруго? — уточняю, ощущая неприятный холодок в груди.

— Да, господин фюрер.

Бывают же совпадения…

— Кто такая Лючия?

— Местная девушка-гончар. Посуду из глины делает и продаёт, тем и живёт. Цветы разводит, бездомных кошек в доме пригревает. Она неприметная простушка, совсем не в его вкусе. Не похоже, чтобы ними что-то эдакое было…

— Забудь про «эдакое». Зачем наш объект искал её?

— Спрашивал о Синтии. Но Лючия сказала, что Синтия уехала из Суры и никому не сказала, куда. Кажется, эта информация расстроила наш объект.

— Узнай побольше о Лючии и Синтии, о связи между ними и доложи как можно скорее!

Человек Нортона перезванивает через несколько часов, чтобы сделать интересные дополнения к своей первой новости:

— Лючия и Синтия — сёстры. Синтия, говорят, необыкновенная красавица. Некоторое время назад ходили слухи, что парень из Централа давно приударяет за ней. Как вы думаете, кто это был?

— Наш объект?

— Да. С Синтией у него что-то наладилось, но потом разладилось. Она ездила к нему в Централ мириться, но ничего не вышло, а Лючия молча сохла по нашему объекту всё это время. Но теперь у неё появились шансы, так как Синтия нашла себе кого-то другого и сбежала из Суры вчера. Узнал ещё, что сёстры Гернштейн пятнадцать лет как круглые сироты. Их тётя воспитывала. Потом тётя уехала на заработки в Централ, следить за порядком в доме стало некому, и девчонки от рук отбились… По крайней мере, старшая — точно. Никто не знает, куда она подалась со своим следующим хахалем.

Гернштейн? Опять совпадение? Что-то слишком много их становится…

— Чем занималась Синтия до того, как уехать?

— Путешествовала по разным городам и рисовала портреты на заказ. Иногда отсутствовала месяцами.

— С кем сбежала?

— Никто не знает. Говорят, парень тщательно прятал лицо. Даже Лючия ничего не может рассказать, хотя они с сестрой жили под одной крышей и не имели тайн друг от друга.

«Либо Лючия лжёт», — добавляю мысленно. Возможность чьей-то лжи никогда нельзя исключать.

Задаю информатору ещё несколько вопросов, в итоге ничего не проясняющих, и вешаю трубку, предварительно приказав продолжать расследование.

Вызываю мадам Гернштейн. Надо послушать, что моя загадочная секретарь теперь скажет. Или солжёт?

— У вас на воспитании находятся две племянницы?

— Да, Синтия и Лючия. Их отец — брат моего покойного мужа. И они обе уже взрослые, самостоятельные девушки, так что я больше их не воспитываю.

— Почему вы раньше не рассказывали о них?

— Я указала их имена в анкете, в графе «члены семьи», устраиваясь сюда на работу.

— Возможно. Но вы никогда не упоминали о них при мне.

— Вы не спрашивали. Я не могла говорить о том, что вас не интересует, отнимая ваше время.

— Теперь спрашиваю. И мне это очень интересно, поскольку обе ваши племянницы каким-то образом связаны с капитаном Хавоком, единственным подозреваемым в деле о хищении документов государственной важности. Я пока не выяснил, какого рода эта связь, но вплотную занимаюсь расследованием. Так что будьте добры отвечать откровенно.

— А я и не отказываюсь сотрудничать, — даже глазом не моргнула.

Вот это выдержка! Можно лишь позавидовать.

— Капитан Хавок часто бывал в Суре?

— Почти каждые выходные на протяжении последних семи лет.

— Зачем приезжал?

— Он давно влюблён в мою старшую племянницу Синтию. Кроме того, у него неплохие отношения с Лючией. Они дружат с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать.

— У Хавока-сан были близкие отношения с Синтией?

— Насколько мне известно, да. Но Синтия никогда не обещала выйти за него замуж. Возле неё всегда находилось множество других поклонников.

— К вопросу о других… Вы в курсе, что мадемуазель Синтия вчера уехала из дома с неизвестным мужчиной, ничего не объяснив сестре?

— Увы, нет. Я редко теперь посещаю Суру. Не вижу повода для беспокойства. Наверное, Синтия любит этого человека. Расскажет, когда сочтёт нужным.

— Вас судьба племянницы совсем не волнует?

— Она не ребёнок, господин фюрер, нет смысла её опекать, как маленькую. Кроме того, работая здесь, я всё равно не могу следить за каждым её шагом.

— Хотите, я дам вам завтра дополнительный оплачиваемый выходной? Вы поедете и выясните, куда подевалась племянница.

— Спасибо, но, как я уже сказала, нет смысла. Синтия имеет право сама принимать решения.

— А если она вдруг увлеклась преступником? Упустите драгоценное время, а потом будет слишком поздно что-то исправлять!

Я отказывался понимать мадам Гернштейн. Подмечая вокруг разные мелочи, помогая мне и беспокоясь обо всём, что касается меня и моего окружения, она проявляла сейчас удивительную небрежность в отношении близких людей.

— Синтия — умная девушка. Она никогда не свяжется с непорядочными или опасными людьми.

Не лицо, а непроницаемая маска.

— Что ж… Вам решать! Возвращайтесь к работе.

Мадам Гернштейн уходит, а в моей голове напряжённо гудят противоречивые мысли. Отбрасываю несущественные одну за другой, пока не прихожу к выводу, что моя секретарь отнюдь не безразлична к племяннице. Это притворство, а правда заключается в том, что ей, скорее всего, прекрасно известен избранник воспитанницы! Но о его личности она со мной по какой-то причине не хочет говорить.

***

О том, что обрывки одежды Синтии и порванный мужской сапог найдены на берегу реки недалеко от Суры, информатор сообщает следующим утром.

Кажется, таинственный тип втянул-таки племянницу мадам Гернштейн в какую-то опасную авантюру. И, возможно, пострадал сам.

Приказываю информатору взять ещё людей в помощь и тщательно прочесать окрестности деревни. Затем долго размышляю, как сообщить о случившемся своему секретарю. Потом принимаю решение не спешить и, не выяснив подробностей, не говорить ничего.

Спустя час получаю заказанный день назад список городов и поселений, куда импортируют бумагу из Аэруго. Начинаю внимательно изучать его, сравнивая с картой предположительного расположения группировок «правдоискателей». Нахожу заметное сходство. Впрочем, оно, конечно, ничего не доказывает.

Внезапно в кабинет следом за бледной и взволнованной мадам Гернштейн шумно входит Маллер и, нервничая, докладывает, что сегодня утром обнаружилось бесследное исчезновение одного из охранников запасного входа в Штаб. Прапорщик Лэйн не явился утром на работу, и никто не знает, куда он подевался.

Подобное событие в мирное время случилось на моей памяти впервые. Никто, начиная с сержанта и заканчивая мной, не позволял себе без объяснений исчезать куда-либо в рабочее время даже на пять минут. По поручению заболевших звонили военные врачи, по поводу несчастных случаев в быту сообщали родственники. Сейчас не сообщил никто. Более того, родные Лэйна тоже недоумевали и искренне беспокоились.

Мысленно выругавшись, вспоминаю, что у меня днём запланирована встреча с некстати прибывшими послами Драхмы, и поручаю Маллеру скорее выяснить, куда пропал прапорщик. Вероятно, парень мог быть похищен. Только вот кем? Обычный охранник. Кому он понадобился?

Перед тем, как отослать Маллера, ещё раз уточняю у него, не удалось ли нам внедрить своего человека к «правдоискателям», чтобы раз и навсегда разобраться с этой разросшейся гидрой, причиняющей уже весьма значительные неудобства. Маллер виновато качает головой:

— Все попытки провалились. Хитрые бестии откуда-то знают наперечёт наших людей, включая служащих низшего ранга, членов их семей и ближайших родственников. Но если бы у них и отсутствовала информация насчёт последних, всё равно внедрять в качестве шпиона к «правдоискателям» гражданских лиц опасно. Они не справятся.

— Это значит, что составленная вами карта, где отмечены возможные места расположения группировок заговорщиков, относительна?

— Так и есть. Я сожалею.

— Каким же образом она составлялась? У вас есть пометки, например, возле Лиора, Суры… Чем вы руководствовались?

— Мои информаторы докладывали, что в данных городах и поселениях эпизодически наблюдались нездоровые настроения. Некая скрытая агитация против вас. Граждане внезапно начинали выражать недовольство вами в публичных заведениях или на улицах, другие их поддерживали, а потом зачинщики быстро расходилась, не дожидаясь, пока их призовут к порядку. Но ничего не заходило дальше нескольких негативных высказываний. Полагаю, целью данных инцидентов являлось желание заронить в умы свидетелей этих якобы спонтанных сборищ мысль о том, что вы не тот лидер, который нужен стране. И периодически подкармливать эту мысль. Работа кропотливая, рассчитанная не на один год. «Правдоискатели» сеют зерно, удобряют почву и ждут всходов. А когда получат в руки сильный козырь, то, без сомнения, им воспользуются для начала бунта среди военных. Подготовленное же многолетней агитацией гражданское население их тоже поддержит.

«Они уже получили свой козырь, — мелькает в голове. — И моя задача не дать им разрушить семью Стального. И, безусловно, такие подлецы не должны прийти к власти! А останусь ли я фюрером после того, как разберусь с заговорщиками, не важно».

Приказываю Маллеру продолжить поиски пропавшего прапорщика и отправить в Ризенбул надёжного человека, который смог бы завтра утром незаметно достать почту из ящика семьи Элриков и привезти её в Штаб.

Спустя два часа, превозмогая раздражение, очаровываю своим красноречием послов Драхмы, и они убираются восвояси с пустыми руками. А нечего предлагать привести Аместрис в их хитро расставленную ловушку, замаскированную красивыми лозунгами. Не будет между нами выгодного их правительству сотрудничества, но и войны я не допущу! Сейчас не время воевать.

В конце рабочего дня, порадовав меня чашкой горячего и, как всегда, великолепного чая, мадам Гернштейн внезапно интересуется, не держу ли я на неё обид. Отвечаю отрицательно, немало удивившись странности вопроса, а она неожиданно улыбается и желает мне огромной удачи всегда. Сильно удивляюсь, но не придаю большого значения нашей беседе и вспоминаю о ней лишь днём позже…

***

Утром моя секретарь не является на работу. Повторяется вчерашняя история с прапорщиком. Пока я безуспешно выясняю у следственного отдела хоть что-нибудь новое по поводу участившихся случаев исчезновений моих людей и пытаюсь справиться с накатившим дурным предчувствием, человек Маллера приносит стопу почты из ящика семьи Элриков.

Запираюсь в кабинете и с бьющимся сердцем изучаю конверты. Замираю, обнаружив среди них уже знакомый мне, склеенный из жёлтой плотной бумаги, без обратного адреса с одной-единственной надписью: «Другу фюрера».

Что ж, всё равно Стальной это письмо никогда не получит и не прочтёт, так чего медлить?

Надрезаю конверт. Внутри обнаруживается запечатанный пакет и письмо. Решаю начать с письма, ибо содержимое пакета, кажется, мне известно. Разворачиваю лист, полагая, что меня ничем не удивить. А мгновение спустя пялюсь на текст широко открытыми глазами, отказываясь верить увиденному.

Передо мной подробный список всех, кто имел отношение к «правдоискателям». Поимённо, с указанием городов, деревень, посёлков, точных адресов проживания, занимаемых на службе должностей и фамилий. Внизу всё та же подпись: «Доброжелатели».

Безусловно, любые заговоры против главы государства плетутся у него под боком, а не где-то далеко, и за каждым заговорщиком стоит кто-то, приближенный к уже сформированным властным структурам. Я думал, в моём Штабе одна крыса. Возможно, две. Однако крыс развелись десятки. И эти так называемые «сливки общества», омерзительная «серая элита» держала в подчинении людей практически по всей стране.

Головой гидры, если верить письму, являлся бывший сослуживец покойного Рэйвена — генерал Пикок, видимо, по-своему проникнувшийся идеями своего соратника и начавший мечтать, правда, не о бессмертии, а о самом удобном кресле в моём кабинете.

Напротив его фамилии вижу интригующую надпись: «Получил фотоматериалы с личным компроматом на фюрера». Рядом стоит дата позавчерашнего дня.

«Неужели та самая плёнка?»

Но кто автор письма? Кто помог узнать информацию, которую не сумел раздобыть даже мой следственный отдел за столько лет?

Если верить подписи, люди, приславшие компромат на меня самого, на сей раз и помогли.

Что за несусветная нелепость… Как такое возможно?

Вскрываю пакет. И точно так же, как три дня назад, на мой стол высыпаются фотографии. Однако на сей раз чёрно-белые, и на них не я, а глава «правдоискателей», организовывавший, как теперь выяснилось, тайные встречи с послами Аэруго и Драхмы. На каждой фотографии даты. Также в пакете нахожу чётко отпечатанные снимки нескольких писем и оплаченных чеков, адресованных иностранным послам и лидерам «правдоискателей» в других городах, прямо доказывающие, какая грандиозная работа по свержению меня с «престола» готовилась и в какую внушающую уважение сумму обошлась Пикоку.

Вызываю Маллера и Нортона и демонстрирую улики. Молча обмениваемся взглядами.

— Надо действовать немедленно, — говорю, — пока крысы не осознали, что и среди них завелась своя собственная.

— Зачистки? — мрачно уточняет Маллер.

— Никакой крови. Арестов достаточно.

Маллер и Нортон синхронно кивают.

— Пикока ко мне.

Через пять минут генерал сидит за столом напротив и мрачно изучает снимки, которые я ему охотно предлагаю к просмотру.

— Можете объяснить, что всё это значит? — спрашиваю, стараясь сохранить хладнокровие.

Генерал поднимает на меня тяжёлый взгляд.

— Надо уметь проигрывать, — замечает и кисло усмехается. — Я знаю, чьих рук это дело. Двуличные бабы! Не надо было им верить.

— Вы о чём?

— Женщины тебя любят, Мустанг. Даже если ты не спишь с ними. Это изрядно бесит.

— Ничего не понимаю.

— А эта позиция бесит ещё больше. Ради тебя рискуют жизнью, причём, заметь, на голом энтузиазме, ты и цента не заплатил за такую ничем не оправданную преданность! А ты не понимаешь… Завидую. Ну, давай, арестовывай. Отдавай под трибунал или что там у тебя? Только не боишься, что в процессе разбирательства всплывут подробности и о тебе самом? От такого не отмыться.

— Мне не придётся ни от чего отмываться. Вы отдадите плёнку добровольно.

— Я похож на идиота? Для меня это пропуск на свободу.

— Свобода? — усмехаюсь. — Такого варианта для вас, генерал, у меня нет. Слушайте внимательно. У вас небогатый выбор: состариться и умереть в тюрьме или быть разжалованным до низшего звания и отправиться в Бриггс. Там вы будете жить, по крайней мере, не за решёткой. Второе возможно, если добровольно отдадите плёнку. Немедленно, с рук на руки мне, без свидетелей. Считаю до трёх. Один.

— Я не дурак, чтобы верить тебе! Ты заберёшь свой компромат, а я всё равно окажусь в тюрьме!

— Два. Добровольно, генерал, учтите. Через минуту я отдам приказ, и мои люди прошерстят ваш дом и кабинет, найдут плёнку, и тогда наше соглашение потеряет смысл.

— Ты так не поступишь! Побоишься, что кто-то ещё увидит те кадры, пусть и в негативе. Это просто блеф!

— Хорошо. А теперь я говорю «три». Охрана!

— Я отдам!

— Правильный выбор, генерал.

Отправляемся в его кабинет, Маллер и Нортон следуют за нами. Приказываю им подождать за дверями и на глазах Пикока сжигаю плёнку, которую он передаёт мне с рук на руки из своего личного сейфа. Затем при свидетелях подписываю приказ о разжаловании зарвавшегося генерала в сержанты и отправке в Бриггс.

Военные по моему приказу проводят серии арестов в городах и населённых пунктах, упоминавшихся в письме. Застигнутые врасплох заговорщики поголовно признаются в своих деяниях. Освобождаю тех, кто примкнул к «правдоискателям» по наивности или от сильной нужды. Элиту подпольного заговора отправляю рыть котлованы, класть камни и ремонтировать дороги в Ишваре. Пусть используют свою бьющую ключом энергию в мирных целях.

Все эти неприятные разборки занимают около трёх недель моего бесценного времени. Того времени, которое я мог бы потратить с гораздо большей пользой для Аместриса. Зато теперь гидра обезглавлена, и Оливии уже никогда не придётся столкнуться с «правдоискателями».

Твою семью отпускаю домой в тот день, когда сгорает плёнка.

Ты так и не приходишь попрощаться и, видимо, не позволяешь сделать того же Уинри. Кажется, ты твёрдо решил сдержать слово и не переступать больше порога Штаба.

И почему я совсем не счастлив от того, что всё так быстро и просто решилось? Я же себя убеждал, что всё к лучшему.

Надо привыкать жить без тебя. Мне придётся привыкнуть.

Мадам Гернштейн и пропавшего прапорщика найти не удаётся, и мне приходится объявить о срочно возникшей вакансии секретаря. Временно на это место я назначаю старшего лейтенанта Брэду.

***

После окончания истории с «правдоискателями», отправляю своего человека за Хавоком. Но, к немалому удивлению, выясняется, что и его след потерян. Более того, одновременно с ним исчезла из Суры Лючия Гернштейн.

Пока перевариваю эту информацию, размышляя, не запереться ли и не отдохнуть хоть полчаса от всего происходящего, дверь кабинета опять открывается.

На пороге стоит Лиза. К её боку испуганно жмётся темноволосая, синеглазая девочка лет шести.

Лиза вымученно улыбается. Она очень бледна, под глазами залегли тёмные круги. В прошлый раз, когда мы виделись, она выглядела значительно лучше.

Медленно поднимаюсь из-за стола, предчувствуя новую беду.

— Что случилось? — губы пересыхают. — Почему ты не позвонила и не сказала, что приедешь? Я бы тебя встретил. И почему сюда, а не домой?

— Я пришла попрощаться.

— Попрощаться? Погоди! Ты обижаешься, что я за тобой не приехал? Но тут произошло столько всего… Мне пришлось бороться с заговорщиками и … — понимаю, что слова звучат жалко и неубедительно, хоть я и не лгу. — Прости. Это скверное оправдание, да?

— Я ничуть не обижена.

— Тогда в чём причина? Ты говорила, тебе нужно время, чтобы всё обдумать, а потом ты вернёшься.

— И я сдержала слово. Всё обдумала и приехала, чтобы сказать: нам не надо больше жить вместе. Я возвращаюсь в Ист-Сити с Моникой.

— С кем?!

— С этой девочкой. Я собираюсь ее удочерить.

— Ты ничего о ней раньше не говорила! Кто она? Откуда? Где её настоящие родители?

Лиза наклоняется к Монике и шепчет что-то вроде:

— Подожди за дверью… Пожалуйста.

Девочка кивает и быстро выбегает из кабинета. Лиза выпрямляется и поворачивается ко мне.

— Моника родом из Суры. Её родители несколько дней тому назад покончили с собой, когда твои люди пришли их арестовывать.

Холодею до кончиков пальцев. Дыхание останавливается.

Ишварская война давно окончена, но я снова виновен в смерти людей, пусть и косвенно! И на сей раз моя невольная жертва — эта малышка. Все мои прегрешения выжечь не получится даже в аду…

— Её родители были «правдоискателями»? — голос едва повинуется мне.

— Да. Твои люди во время арестов запугивали заговорщиков так, что некоторые предпочитали наложить руки на себя и близких. Моника чудом уцелела. Отец хотел и её убить, чтобы она не осталась сиротой и не погибла от голода, ибо у них нет родственников, но мать не позволила. Она первая выстрелила в мужа, а потом покончила с собой. Я отбила ребёнка из лап твоих военных, когда девочку против воли собирались увезти в Централ. Моника совсем недавно была весёлой и жизнерадостной, а теперь всего боится и ни с кем не говорит.

— Я не приказывал никого доводить до самоубийства! И я непременно разберусь с теми, кто виновен!

— Я полюбила Монику, как только приехала в Суру и познакомилась волей случая с её семьёй, — продолжает Лиза, словно не слышит моих, не нужных теперь никому оправданий. — Едва увидев её, я сразу ощутила в ней родственную душу. Словно это наша ожившая Мэрианн! Поэтому я не позволю ей страдать!

— Я не знал, что творят мои люди! Мне о подобных случаях не докладывали, а сам я даже подумать не мог…

Прерываю сам себя на середине фразы.

Зачем я это говорю? Ничего ведь не исправить, а виноват я один! Это очевидно.

— Естественно, они не докладывали, — с горечью замечает Лиза. — Не хотели, чтобы ты узнал. Но Моника стала жертвой. Она знает, что её родителей хотели арестовать по твоему приказу. Она тебя боится, и вряд ли это когда-либо изменится.

— Не стоит бояться, — выдавливаю с коротким, сухим смешком. — Ненавистного фюрера скоро не будет у власти.

Лиза напрягается.

— Ты о чём?

— Я собираюсь отказаться от должности в пользу Оливии Армстронг в ближайшее время.

— И чем займёшься дальше?

— Уеду в Бриггс. Там много серьёзной работы.

— С ума сошёл?! — неожиданно выпаливает Лиза. — Хочешь похоронить себя в глухих горах в расцвете сил?!

— Почему ты столь нелестно отзываешься о моём решении? — всё же обидно слышать подобное от собственной жены.

— Да потому что ты лучший фюрер для Аместриса! Другого не надо! Зачем ты хочешь добровольно отказаться от поста?!

— Я сделал всё, что мог. И даже успел совершить несколько фатальных ошибок. Теперь уступаю дорогу другим.

— Совершенное безумие. Если тебя подтолкнула к этой мысли рассказанная мной сейчас история, то ты просто принял решение под давлением обстоятельств. И это похоже на бегство, а не на продуманный выбор!

— Но я никудышный фюрер, если причинил зло гражданам своей страны! Сломал жизнь маленькой девочке, которой никогда не пожелал бы ничего дурного…

— Ты меня превратно понял! Я вовсе не обвиняю тебя в смерти родителей Моники. Ты никогда бы не причинил никому зла намеренно, и мне об этом известно лучше, чем кому бы то ни было другому. Я просто объясняю, почему Моника не примет тебя как своего отца, даже если формально мы останемся вместе. Она достаточно взрослая, всё помнит и никогда не забудет. Прости, Рой, наши отношения прошли долгий путь, но он окончен, и каждому из нас надо выбрать новый. Не только мне станет легче, если мы разойдёмся, лучше будет и тебе.

— Каким образом?! — вспыхиваю. — Как ты можешь утверждать такое за меня?!

— Просто знаю, — отвечает тихо, но уверенно, правда, почему-то не смотрит мне в глаза. — Ты сам однажды поймёшь, что я была права. Если ещё не понял.

— Не понял и не пойму!

— Прости, но я не изменю своего решения. Я должна уехать из Централа, как можно скорее.

— Милая, подумай, возможно, и ты сейчас совершаешь свой поступок под давлением обстоятельств?

— Нет, я уверена, что поступаю правильно. А вот тебе не советую отказываться от поста фюрера. Этим ты навредишь Аместрису, даже поставив во главе государства такого сильного, опытного и отважного человека как Оливия-сан.

— Ты приняла решение без учёта моего мнения. Почему я должен поступать иначе?

— Не будь эгоистом. Твоё решение касается не только нас двоих, а всей страны. В любом случае, иди выбранным путём, если сердце подсказывает, что этот путь верный. И, конечно, будь счастлив! От всей души тебе этого желаю! Прощай, Рой.

Разворачивается и быстро исчезает за дверью. Сам не понимаю, почему стою, как вкопанный, и не бегу следом. Наверное, внутренним чутьём осознаю, что это бессмысленно. Лиза не вернётся. Она всегда принимает решение лишь единожды и никогда не изменяет ему.

Последняя нить обрывается внутри. Я потерял за эти дни больше, чем могу вынести: тебя, Лизу, Хавока. Даже мадам Гернштейн. Это невыносимо.

Это чертовски больно.

========== Глава 10. Сосны Ризенбула ==========

Моей непоколебимой уверенности в том, что я не желаю больше тебя видеть, хватает ровно до возвращения в Ризенбул. Находясь круглосуточно под охраной в твоём коттедже, где ни мне, ни Уинри не позволяли никуда выходить, я мог злиться и называть тебя предателем, но дома гнев угас. Он стал бессмысленным.

А Уинри, как ни странно, доверяла тебе даже в те дни, когда жизнь моей семьи стала похожа на жизнь арестантов. Она постоянно напоминала, что ты не способен предавать друзей, а случай с изгнанием Хавока-сан — лишь твоя попытка защитить его от опасности, точно так же, как ты защищаешь и нас, спрятав в своём доме. Утверждала, что арестантам не меняют так часто бельё, не кормят изысканными блюдами и не выполняют малейшие прихоти. А я кипел от бешенства и не желал соглашаться. Только оказавшись в родных стенах и поразмыслив обо всём этом на холодную голову, осознал: Уинри была права. Если не считать принудительного лишения свободы, мы жили, как короли. Нас кормили на убой, приносили любые вещи, кроме газет и журналов, которые ты по непонятной причине запретил. Даже прислали симпатичную и добрую няню для Ван-тяна. Правда, Уинри тут же отправила её обратно, пояснив, что находясь сутками взаперти и не имея возможности работать, она и сама прекрасно позаботится о ребёнке.

Однако нам запрещали читать периодику и включать радио, а если мы собирались кому-то позвонить, то номер можно было набрать только с разрешения твоих охранников.

Как это меня бесило!

«Кто ты такой, чтобы контролировать жизнь моей семьи? — думал я тогда. — Ты не можешь без объяснений запереть нас в клетку и делать всё, что захочешь!»

Потому я и выпалил те обидные слова по телефону. А спустя два дня крепко пожалел.

Хотел позвонить из Ризенбула и извиниться, но не решился. Подумал, что если я всё-таки прав, и ты действительно стал эгоистичным мерзавцем, то не заслуживаешь извинений. А если я ошибся, то ты меня всё равно не простишь. Я наговорил много лишнего, а ты глава государства, как ни крути, у тебя есть гордость. В любом случае мне оставалось одно: сдержать слово и действительно никогда больше не приезжать и не видеться с тобой. Что ж, я сам принял это решение.

***

В последующие недели бабушка Пинако, словно невзначай, озвучивает новости из Централа, которые узнаёт от соседей или слышит по радио.

Так нам становится известно, что ты раскрыл заговор военной верхушки и арестовал «правдоискателей» по всей стране. Был разжалован до низшего звания и отправлен в Бриггс некий генерал Пикок… Этот хмырь, видимо, попил много твоей крови, если ты его одним махом сшиб на нулевую ступеньку карьерной лестницы, по которой он столько лет карабкался вверх. Одни его сторонники оказались в тюрьме, других услали на принудительные работы в Ишвар. Исполнителей, в зависимости от степени вины, либо осудили, либо отпустили обратно домой после строгого внушения.

Поначалу молча радуюсь тому, что тебе больше не угрожают предатели, но потом мне снова становится обидно за Хавока-сан! Уж он-то наверняка не был заговорщиком, а пострадал от твоего гнева первым, причём незаслуженно.

Через несколько дней, вздыхая, бабушка Пинако сообщает, будто ходят слухи, что ты расстался с Лизой-сан. Разумеется, мы с Уинри не верим этим сплетням. Как ты мог покинуть женщину, любовь к которой пронёс через ишварскую войну и историю с Отцом? Ради которой готов был нарушить главный алхимический запрет и рискнуть собой? Это какая-то нелепость.

Но спустя два месяца нам приходится поверить в другую нелепость, официально переданную по радио. Ты вдруг объявляешь, что сложил с себя полномочия фюрера, назначив на своё место Оливию Армстронг-сан.

Не то чтобы кто-то из нас был против её кандидатуры, но твоё внезапное решение отказаться от должности, которой ты упорно добивался, никому из нас не кажется здравым. Уинри только задумчиво качает головой, а бабушка Пинако бормочет:

— И о чём этот Мустанг думает…

Я тоже хотел бы знать, но понимаю, что при нынешнем положении дел это навсегда останется для меня тайной за семью печатями.

В последующие дни пытаюсь занять себя чем-то в лаборатории, но ничего не клеится. Всё валится из рук. Уинри искоса посматривает на меня, когда я сижу за столом, но не ем или встаю ночью и хожу по комнате кругами. Жена внимательно наблюдает за мной, однако ничего не спрашивает. Наверное, подозревает, что я и сам не могу объяснить.

И я, правда, не могу. У меня просто нет ни сил, ни желания куда-либо двигаться и что-то делать, а объективных причин для депрессии я не нахожу. Выдёргиваю себя из этого состояния, а оно возвращается. Оно побеждает, а я проигрываю.

Никогда прежде со мной подобного не случалось. И я ещё больше раздражаюсь из-за того, что не могу справиться с собой. Ведь что может быть проще, если враг не снаружи, а внутри? Даже не надо никуда идти, чтобы сражаться, не надо брать оружие! Почему я не способен победить свою бесконечную апатию? Это же совсем просто. Однако постепенно день за днём убеждаюсь, что воевать с самим собой намного сложнее, чем с Отцом и его Бессмертной армией.

***

А потом в доме, как гром среди ясного неба, появляешься ты.

Тебя притаскивает на обед Уинри солнечным летним днём. И говорит, смущённо улыбаясь, что возвращалась из мастерской, а ты стоял посреди дороги возле дома. Моя супруга проявила радушие и пригласила разделить с нами трапезу… Она бы точно так же поступила по отношению к любому незваному гостю, забредшему к нам. Я это понимаю, поэтому не могу сердиться на неё.

А вот на тебя злюсь!

Все нечистые силы всех миров дёрнули тебя приехать! Вот зачем, скажи? Что тебе в Ризенбуле понадобилось?! Именно теперь, когда я едва начал обретать почву под ногами…

Или мне просто хочется так думать?

Тот жуткий обед до самой смерти не забуду. Сердце колотится в горле, и я ничего не могу проглотить. И ты ешь молча, уткнувшись в тарелку. И Уинри с бабушкой Пинако, словно воды в рот набрали. Даже Ван-тян непривычно притихает, несмотря на то, что получил от тебя в подарок несколькими минутами раньше большую красную машину. Он не спешит играть с ней, а просто сидит на стуле и смотрит на тебя широко распахнутыми глазами, вцепившись обеими руками в кузов.

Очень хочется вскочить и заорать. Или собраться с духом и вежливо попросить тебя уйти. Выброситься в окно или выкинуть за шиворот тебя. Кажется, по-научному это называется амбивалентными чувствами.

Наконец, кое-как покончив с горячим, ты просишь у меня разрешения осмотреть химическую лабораторию. Как я могу отказать? Она на государственные деньги построена.

В последней попытке избежать пугающего разговора с отчаянием спрашиваю у Уинри, не возражает ли она, если мы оставим её на некоторое время. Как назло, моя жена не против.

Интересно, если б Уинри могла заглянуть в будущее и узнать, к чему твоя просьба приведёт, она бы задержала меня? Этот вопрос долгие месяцы спустя давит камнем в висок.

***

Посещение лаборатории оказывается ещё мучительнее, чем обед. Туда мы следуем в полном молчании, и я не решаюсь его нарушить. В присутствии моих помощников ты спрашиваешь исключительно о том, как продвигается работа и какие исследования проводятся. Ни слова о том, что я тогда наговорил тебе. Ни слова о себе или Оливии.

Так же молча, закончив интересующий тебя осмотр, мы отправляемся обратно, и лишь когда входим в неширокий сосновый лес у подножия одного из холмов, ты резко останавливаешься. Я тоже замираю в шаге от тебя.

— Завтра уезжаю в Бриггс, — внезапно говоришь ты, не глядя мне в глаза. — Думаю, что ни сюда, ни в Централ больше не вернусь. Я бы хотел, чтобы ты изменил своё решение насчёт посещений Штаба. Оливии непременно понадобится твоя помощь. У тебя много полезных для Аместриса знаний, собранных на Западе. И, думаю, ты вскоре сделаешь новые открытия в лаборатории. У тебя перспективные разработки. Признаю, что не зря вложил в твои проекты государственные средства. Надеюсь, ты не откажешь консультировать нового фюрера из-за моих прежних ошибок?

Хмыкаю про себя. И это всё, ради чего ты приехал? Попросить за Оливию-сан? Ты мог просто позвонить. Я бы не отказался выполнить твою просьбу.

— Но почему Армстронг-сан сама не обратилась ко мне?

— Она же не знает о твоей суровой клятве.

— Хорошо, ради нового фюрера беру свои слова обратно.

— Спасибо.

Наконец-то поднимаешь голову и смотришь на меня. Долго, пристально. Снова вижу ту складку над переносицей и острую боль в твоих глазах. Такого глубокого отчаяния я не замечал в тебе раньше. С кем оно связано? С Хавоком-сан? С мадам Лизой? Что с тобой произошло за эти три месяца?

— Зачем ты оставил пост?! — вырывается против воли. — Почему уезжаешь в такую глушь, как Бриггс?! Неужели тебе нечем заняться в Централе или хотя бы в Ист-Сити?!

Опять отводишь глаза, словно тебе вдруг стало очень тяжело выносить мой взгляд.

— Долго объяснять. Решение вызревало трудно, но оно было единственно правильным.

— Оставить страну, когда ты можешь ещё много чего сделать, и есть твоё правильное решение? По мне, так это полная ересь!

Последние два слова заглушает невыносимый треск. Не успеваю ничего понять, как меня сшибает с ног, и я качусь кубарем. В рот набиваются хвоя и песок. Пытаюсь отплеваться, но они набираются снова.

Удар! Кажется, сотрясается земля на многие мили вокруг. Порыв ветра проносится над головой, осыпая мириадами сосновых игл. Открываю глаза и вижу, что лежу на спине, придавленный всей тяжестью твоего тела, а рядом торчат колючие ветки. Много поломанных ветвей.

— Ты безнадёжен, — выдыхаешь мне в лицо, и я замираю, ловя знакомый запах дыма и пороха, въевшийся в твои волосы и одежду. — Хоть бы внимательно наблюдал за происходящим. Дерево чуть тебя не задавило, а ты и не заметил!

— Проклятье! — пытаюсь ужом вывернуться и отползти в сторону, но ты меня почему-то не выпускаешь. — Как оно вообще упало? Ведь ни урагана, ни грозы нет.

— Сердцевина сгнила. Старое уже, корни наружу торчали, и ствол наклонился. На самом деле было заметно, что оно вот-вот упадёт. А ты умудрился встать прямо под ним. Как ты раньше сражался с такими опасными врагами, как Энви? Совершенно несобранный.

— А сам-то… Тоже встал рядом… И вообще… Кто ты такой, чтобы насмехаться надо мной?! — завожусь с полоборота, но в желании побольнее задеть тебя впервые не нахожу подходящих слов, в итоге смущённо затыкаюсь, осознав, что веду себя, как ребёнок.

Ты приподнимаешься налоктях и начинаешь смеяться. Хохочешь всё громче и заразительнее, и твой смех невольно передаётся мне.

— Как кто? Фюрер в отставке, спасший тебя от вражеской сосны! — изрекаешь нарочито пафосно, и от этого нам обоим становится ещё веселее.

Сухие иглы с твоих волос и формы дождём сыплются на моё лицо, щекоча кожу. Кручу головой, чтобы смахнуть их, но толком ничего не получается. А ты наклоняешься всё ниже, словно специально хочешь, чтобы эти иголки продолжали сыпаться. Я, как идиот, не соображаю, к чему дело идёт, до последнего. И вдруг твои горячие губы припечатывают меня к земле.

Те губы, которые не мои.

Те, которых мне нельзя касаться.

Те, о которых нельзя никому говорить.

Они самозабвенно целуют меня, и я готов продать гомункулам и Отцу душу, воскресни они все разом, лишь бы этот поцелуй не прекращался никогда.

Твой язык проникает глубже, и в сумасшедшем бреду, отзываясь всем телом на внезапные ласки, я начинаю подозревать, что падение чёртовой сосны каким-то образом твоих рук дело. Даже если так, спасибо, что уронил её, и спасибо, что приехал. Я бы умер, если бы больше никогда тебя не увидел. Моя душа уже начала угасать, но я осознал это лишь сейчас, оказавшись в твоих объятиях. Я почти перестал быть самим собой, но ты заставил меня снова хотеть жить.

Хотеть желать.

Ты прерываешь поцелуй и отстраняешься с таким видом, словно ничего не произошло. Встаю, шатаясь. Все, на что сейчас способен — сделать пару нетвёрдых шагов и прижаться спиной к ближайшему шершавому и тёплому от солнца стволу, ловя опалённым ртом воздух. А небо кружится и кружится, словно обещая упасть и похоронить под собой неисправимого грешника. Того, кто упорно не желает каяться в делах своих.

Ты снова приближаешься со странным, пугающим выражением лица. Наклоняешься ко мне, касаясь левой рукой подбородка. Правой бесцеремонно расстёгиваешь ремень моих брюк и одним движением сдёргиваешь их до щиколоток. Я настолько ошарашен, что не могу сопротивляться. Просто сдаюсь на твою милость. А ты неожиданно соскальзываешь передо мной на колени, и я обмираю, проваливаясь в сказочно прекрасный мир, где никогда ещё не был.

Твой рот ослепительно горячий, невозможно одуряющий, искусный и великолепный. Запах сосен и аромат твоей кожи смешиваются в опьяняющий коктейль. Мои пальцы ерошат короткие пряди твоих волос, иногда чуть крепче прихватывая их… Умелые ласки наводят на мысль, что наверняка у тебя раньше были и другие… Не только женщины.

Но какой смысл ревновать? Я — лишь короткий эпизод в твоей жизни. В итоге ты всё равно вернёшься к той, кого действительно любишь…

«О чём я думаю?! Я вообще не должен! Мы оба не должны! Так почему я не в силах остановить тебя и не могу остановиться сам?!»

Танец ветвей, прочерчивающих небо и, наконец, мой громкий крик… Его слышат и пугаются лишь птицы. А потом я тоже падаю на колени, обнимаю тебя за шею обеими руками, исступлённо, благодарно впиваюсь в твои губы. Уткнувшись лбом в твой лоб, срывающимся голосом шепчу, мгновенно забыв обещания и клятвы, данные себе после той ночи:

— Только не останавливайся … Прошу, сделай то, что хотел тогда в Централе!

Твоё дыхание учащается. Резко толкаешь меня к стволу лицом вперёд. Сочащиеся смолой чешуйки коры царапают мою щёку, но я не сразу замечаю это. Ты прижимаешься сзади всем телом так отчаянно, что, кажется, я сейчас буду раздавлен. Но разве можно опасаться такой ерунды? Я готов быть убит и растоптан, проклят всеми и каждым, но я не могу тебя сейчас отпустить. И, думаю, ты меня тоже.

— Стальной, — твой голос низкий, сиплый, чужой и непривычный, — зачем ты меня провоцируешь? Поверь, я не буду милым.

— Не будь. Не вижу проблемы.

Я всё разрешу тебе, глупый полковник. Всё, что пожелаешь.

Сильная ладонь стискивает моё правое бедро. Слегка поворачиваю голову влево. Так и есть. Вторая рука зеркально повторяет действия первой, но, увы, я не ощущаю ничего. Там лишь металл.

Неожиданно ты разжимаешь пальцы обеих рук. Твой голос становится спокойным и ровным, почти безразличным.

— Я просто вернул тебе долг за ночь в Централе, но, думаю, этого достаточно. Одевайся, идём на вокзал. Мне пора.

Ах, тебе срочно на вокзал понадобилось? Да ты садист, господин экс-фюрер. Впрочем, бесспорно, и мазохист тоже.

Но никуда ты не уйдёшь!

Торопливо обхватываю твои плечи руками и крепко вжимаюсь в тебя. Всем телом, изо всех сил. И слышу глухой стон. Ты на пределе. Тебе больше не до притворства…

— Стальной, зачем?

— Потому что ты лжёшь. Ты не долг вернуть приехал. Ты приехал за тем, что давно хочешь. За тем, чего хочу и я. И ты не уедешь в Бриггс, пока не получишь желаемое. И это не ошибка. Не может быть ошибкой то, от чего хочется жить…

— Замолчи!

— Нам хорошо вместе, ты не можешь отрицать этого.

— Прекрати.

— Я могу отрезать себе язык и стать немым, но истина не перестанет быть истиной, лишь оттого, что я её никогда не произнесу! Вопреки всему, что нас разделяет, нам хорошо вместе. И если эта наша встреча в Ризенбуле – всё, что у нас когда-либо может быть, зачем отказываться от такой малости? Ты исчезнешь в своих заснеженных горах, я — на Западе, и мы больше, возможно, никогда не увидимся. Так зачем отказываться сегодня?

Слова сами срываются с языка, будто это говорю не я, а кто-то другой воспользовался моим умом и речью, чтобы убедить тебя. Словно другая реальность овладела мной, и я сам стал другим. И всё же я по-прежнему тот «упрямый мальчишка», жаждущий тебя больше всего на свете.

И не только твоё тело. Я желаю, чтобы ты был счастлив — сегодня, завтра, всегда! Но сейчас источник твоего удовольствия рядом, так близко! Подумай, ведь я могу сделать тебя счастливым сию секунду. Не отказывайся от меня. Успеешь в свои неприветливые горы к медведям и винторогим парнокопытным… Будь они неладны, они не заслужили быть рядом с тобой там, куда я последовать не смогу.

Мои аргументы иссякают, но дело сделано: ты уже не способен сопротивляться, твоё тело начинает действовать вопреки воле.

Снова разворачиваешь меня спиной к себе. Снимаешь мою верхнюю одежду, бросаешь её на землю. Стягиваешь с плеч рубашку и проводишь влажный след губами от шеи до ягодиц. Пробегаешь пальцами вдоль позвоночника, коснувшись мимоходом каждой чувствительной точки на моей коже… Спустившись ниже и разведя мои ноги, проскальзываешь языком внутрь, в пылающую тесноту, алчущую наполнения. О да, вот так! Только не пытайся сбежать снова, это будет нечестно.

Вопреки своему обещанию не быть милым, ты очень осторожен. Я не чувствую ни малейшего дискомфорта, лишь всё возрастающее желание. Внутри творится невообразимое. Изнемогаю от жара, пылающего, неутолённого, но каждую секунду жду большего, много большего! Я готов, а ты почему-то медлишь, и у меня уже нет сил терпеть… Хочу ощутить тебя в себе. И я требую этого вслух. Разумеется, наказание неминуемо. Ты немедленно отрываешь меня от точки опоры и бросаешь ничком на землю. Грубо наваливаешься сверху.

— Не можешь терпеть, значит? — рычишь с непонятной яростью, ощутимо прикусывая моё ухо. — И не боишься говорить такое сейчас, когда я очень даже готов исполнить твоё желание?

Томительно и жутко, как перед прыжком в сказочный колодец, где можно сгинуть или получить бессмертие. Не могу вдохнуть, не то что ответить…

— У тебя есть последний шанс передумать, — продолжаешь ты и вдруг совсем другим тоном добавляешь. — Не хочу, чтобы ты возненавидел меня.

В твоём голосе звучит тревога.

Ты боишься? Невероятно.

— Точно тебя возненавижу, если скажешь ещё хоть слово! — рявкаю, как можно грубее, чтобы гневом испарить твой необъяснимый страх. — Хватит заговаривать мне зубы.

— Тогда… с этой минуты не проси меня прекратить. Я всё равно не смогу… Эдвард.

Слышу, как отщёлкивает пряжка ремня и безжалостным рывком расстёгивается «молния». Различаю еле уловимый шорох сбрасываемой одежды, и теперь моей кожи касается твоя обнажённая кожа. Меж ягодиц вторгаются уже не язык и пальцы. Ты твёрдый. Такой невообразимо твёрдый! И ты пылаешь. Великие алхимики, ты обжигаешь собой моё тело! Неужели ты так сильно меня хочешь?

Горячо… Как горячо и нежно. Я не попрошу остановиться, даже если ты сожжёшь меня. Но я хочу видеть твоё лицо. Быстро переворачиваюсь. Меня пронизывают страх и восторг, когда наши глаза встречаются. Внутри тебя — огонь, неугасающий костёр!

Сгибаю обе ноги в коленях и ловко обхватываю правой тебя. Прости, с левой придётся повозиться, но, похоже, ты ничуть этим не обеспокоен. Крепко прижимаешь её к себе, и мне даже на секунду начинает мерещиться, будто я чувствую снова живую плоть вместо автоброни.

— В этой позиции будет больнее, — предупреждаешь ты, тяжело дыша. — Впрочем, если ты не впервые…

— Разумеется, впервые! — перебиваю и с обидой добавляю. — В отличие от тебя.

— У меня аналогично, потому и боюсь навредить, — срывается с твоих губ, и меня заполняет нелепое счастье.

Тихо усмехаюсь.

— Никто никому не навредит. Сорви пиннею*.

— Где?

— Слева.

Ты послушно рвёшь самую крупную, и на твои ладони щедро брызжет маслянистый сок. В этом году было много дождей, и растения набрали изрядное количество влаги.

— Стальной, ты специально всё рассчитал, улёгшись рядом с этим цветком?

— Как и ты, уронив сосну.

— Что? — выражение твоего лица непередаваемо.

— Просто молчи.

Где-то вдалеке слышится пронзительный крик пустельги и однообразный стук дятла. Солнце слепит глаза. Смола, хвоя, шуршание травы под нашими телами… Сладковато-терпкий аромат растерзанного твоими пальцами ярко-жёлтого соцветия…

Ты приподнимаешь мои бёдра и одним резким движением проникаешь внутрь. Солнце вспыхивает, как никогда до этого в моей жизни.

Я ждал тебя долгие годы, но даже не мечтал, что однажды дождусь. Подумать не мог, что наступит день, и я буду обнимать тебя в тот миг, когда ты соединишься со мной … Буду касаться твоих губ своими, точно зная, что эти прикосновения желанны тебе, как и мне. Буду впитывать тебя, наслаждаясь без осуждения и страха.

Ты не солгал, это действительно больно. Всего секунду.

Разве такая мелочь имеет значение? Ты — во мне. Я стал вместилищем твоего огня, продолжением твоего желания, сфорцато твоего возбуждения.

Внезапно ты ложишься на спину и тянешь меня за собой, помогая оказаться сверху. Твои руки крепко держат меня, и мы продолжаем вдыхать жизнь. Потоки жизни. Вдвоём, вместе.

Я не пожалею больше ни о чём и никогда, ибо сейчас я полон тобой. Я цел и завершён. Это круг трансформации. Если хлопнуть ладонями, совершится преобразование… Я сумел бы вернуть свой утраченный дар алхимии в этот миг, но мне ничего не нужно. У меня есть ты.

Склоняюсь всем телом на твою грудь в то мгновение, когда солнце в небе становится сверхновой, а твой огонь, излившись в меня, поселяется навеки в каждой клетке воспламенившейся крови.

***

Ты — мой мимолётный сон, который я не желаю забывать, а, тем более, проклинать. И, к чему лукавить, не хочу, чтобы он заканчивался, но секунды неизбежно ускользают…

Лежим на ворохе скомканной одежды, укрывшись твоим френчем. Солнечные лучи медовой рекой текут сквозь перекрестья ветвей, падают тебе на грудь и лицо. Ты щуришься, задумчиво глядя вверх и подложив одну руку под голову. Второй тесно прижимаешь меня к себе, а я невольно вспоминаю дни, проведённые вместе: в сражениях и мире, с предателями и друзьями. Те дни, когда я скучал по тебе, злился, язвил, ненавидел свои чувства и, наконец, сдался.

Мы оба сдались.

Смотрю на тебя, боясь оторваться хоть на мгновение. Хочу запомнить всё в мельчайших деталях — твоё молчание в моём доме; нерешительность, когда ты опасался мне навредить; страсть, бушующим пожаром ворвавшуюся в моё тело. Пробираюсь рукой под френч, тихо странствую кончиками пальцев по твоей обнажённой груди, выписывая дороги и нехоженые тропинки на влажной от недавних ласк коже. Ты гладишь меня по волосам, потом тянешься к губам, касаясь их почти невесомо:

— Я был груб. Извини.

Отчаянно мотаю головой.

— Что за ерунда…

— Не ерунда. Я прекрасно знаю, как надо было и как получилось. Я сорвался, едва прикоснувшись к тебе. Так нельзя. Слишком быстро.

— А я и хотел, чтобы ты поторопился, иначе я бы сам не выдержал. И вообще… я мог сделать то же самое с тобой, если бы ты не поспешил! Поэтому всё в порядке.

Неожиданно ты начинаешь смеяться, и я присоединяюсь к твоему смеху.

Так легко. Почему нам легко только сейчас, впервые за всё время, что мы знакомы? Это нечестно. Как только мы сегодня покинем этот сосновый лес, просто уже не будет. Мне, по крайней мере, точно.

— У тебя есть шанс, — внезапно заявляешь ты, повернувшись и пристально глядя мне в глаза. — Если воспользуешься им сейчас, возражать не стану. Давай. Сделай то же самое.

Судорожно сглатываю и испуганно моргаю, опешив:

— Да ты чего, Огненный?! Я ж пошутил.

— А я не шучу.

Ты вполне серьёзен, и от этого я теряюсь совсем. Перекатываюсь с земли на твою грудь, усаживаюсь на твой живот, складываю руки крест-накрест и говорю, пытаясь обратить всё в шутку:

— Неужели ты позволил бы какому-то мальчишке…

— Не какому-то, а тебе, — спокойно и веско перебиваешь ты.

Впиваюсь в твои губы жёстким поцелуем, чтобы ты прекратил нести чушь. Ты бы позволил, а я не позволю. Просто не представляю, как это возможно. И тут же понимаю, что ситуация действительно странная. Мне не казалось невозможным разрешить тебе, но себе я позволить того же не могу!

Твои ладони дрожат, касаясь моей спины, а наши губы опять не желают разъединяться. Ты шумно дышишь, и твой язык снова пробуждает пульсирующий трепет внизу моего живота. Ты сразу это замечаешь, берёшь мою руку и вжимаешь её себе меж бёдер, заставляя меня почувствовать, насколько моё желание взаимно.

Уже не нужно подготовки, достаточно ещё одного стебля с ярко-жёлтыми цветками на вершине, и мы теряемся в потоках сияющей огненной реки. И я опять схожу с ума, двигаясь в одном ритме с тобой. И снова стая потревоженных птиц взмывает в небо от нашего крика.

***

Даже лень скатываться обратно на землю. Да и к чему? Там вовсе не так уютно. Лежу сверху, раскинувшись как морская звезда, приникнув к твоей груди щекой. Твоё дыхание щекочет мою макушку, а руки поглаживают спину и ягодицы, и меня всё устраивает. Абсолютно всё.

Совесть крепко спит, даже её отголосков в себе не нахожу. Однако мне становится вдруг стыдно именно от того, что я сам усыпил собственную совесть.

— Зачем ты всё-таки собрался в Бриггс? Почему именно туда?

— Там я смогу поразмыслить о том, куда двигаться дальше.

— Мог об этом подумать и в Централе, продолжая сидеть в кресле фюрера.

Скептически хмыкаешь.

— Оливия сказала то же самое.

— Судя по всему, ты её мнение не учёл.

— Я ответил ей и скажу тебе: нет, не смог бы. Мне нужно сделать перерыв. Глобальный. Не на несколько дней, а минимум на пару лет, чтобы осознать, чего я хочу дальше от собственной жизни.

— Но разве нельзя уехать в какой-нибудь другой город?

— В Бриггсе легче думается.

— Лучше, чем в Ист-Сити?

— Туда я точно не собираюсь! — бросаешь резко.

— С чего бы так категорично?

— В Ист-Сити уехала Лиза. А нам не стоит встречаться. По крайней мере, пока.

— Так вы … — не договариваю, потому что боюсь задеть тебя за живое. Увы, всё же задеваю.

— Да, мы расстались, — отвечаешь, стараясь не выдать эмоций.

Но они выдают сами себя.

Тебе больно, и мне от этого больно тоже. Ты страдаешь. И я не жду откровений, ничего не уточняю. Однако ты сам рассказываешь историю Моники, и я начинаю понимать, откуда взялась свежая боль в твоих глазах.

Для тебя нет худшего мучения, чем стать причиной страданий невинных людей. Ты винишь себя в гибели родителей этой девочки. Но ты не виноват! Другой фюрер отдал бы точно такой же приказ, и случилось бы то же самое. Это просто несчастный случай, выбор тех двух людей…

— Получается, приёмная дочь Лизы-сан стала причиной вашего расставания?

— Одной из причин. Лиза ушла бы всё равно, даже без Моники.

— Почему ты так уверен? — искренне удивляюсь, услышав такое.

— Она не колебалась ни мгновения. Впервые в одиночку приняла решение за нас двоих, а меня поставила перед фактом. Наверняка у неё были веские причины так поступить, только она не стала их объяснять. Почему-то она больше не хочет жить со мной. Так что я не поеду в Ист-Сити. Это очень маленький город для тех, кто не должен пока встречаться.

Правильно, что не сдаёшься и веришь: вы расстались на время! И не сдавайся. Поживи в Бриггсе, хорошо подумай, как поступить дальше, а затем верни любимую. Я буду рад, когда однажды узнаю, что вы втроём живёте счастливо: ты, Лиза-сан и Моника. Тогда моё страдание от того, что я потерял тебя дважды, перестанет быть таким острым.

Невыносимым.

Вдыхаю поглубже, стараясь спрятать подступающие слёзы. Нелепые слёзы, откуда они только берутся в самые неподходящие моменты? Утыкаюсь носом в твою шею. Вот так, пусть будущее проваливает подальше. В настоящем у меня ты. На несколько минут, правда, но всё хорошо…

Да, кстати! Есть важный вопрос, до сих пор мучающий меня. Ответишь ли на него?

— Письмо, которое ты тогда спрятал от всех, прислали «правдоискатели»?

Ощущаю твой утвердительный кивок.

— Чем они угрожали моей семье?

— Какая разница. Больше никто тебя не потревожит. Никогда.

— Почему ты не хочешь говорить даже сейчас?

— Нет ни малейшего желания вспоминать об этой мерзости.

И тут же, чтобы сменить тему, рассказываешь о том, как тебе удалось разоблачить шайку «правдоискателей». И о том, что ты никогда не подозревал Хавока-сан в предательстве. Просто думал, если невидимые враги поверят в окончание вашей дружбы, то расслабятся и скорее выдадут себя. Или Хавок-сан, сам того не ведая, наведёт тебя на след тех, с кем общался в последнее время, и среди них ты вычислишь «плохих парней». Но вышло иначе. Кто-то очень ловкий помог, сильно ускорив процесс расследования. Однако теперь, когда «правдоискатели» повержены, Хавок-сан исчез. И ты не можешь найти его и извиниться за то, что наговорил ему тогда… И снова я чувствую твою боль, как свою. И не знаю, чем тебя утешить. Просто обнимаю крепче.

— А про письмо не расскажешь?

Да я невыносимо упёртый, знаю. Но… ведь тебе станет легче, если поделишься? Станет?

— Почему ты такой упрямый? — тяжело вздыхаешь ты. — Давай, наконец, забудем об этом письме! Не хочу из-за него с тобой ссориться снова.

Ты непривычно мягок, и я не могу ничего противопоставить тебе, когда ты такой. Моё упрямство исчезает. Касаюсь губами твоей ключицы. Ты вздрагиваешь.

— Не надо.

— Разве мне больше нельзя тебя трогать? После всего, что было? Почему?

На самом деле я отлично понимаю: ты опасаешься забыть о времени и опоздать на поезд. Но я повторяю свой хитрый манёвр, и ты сдаёшься, привлекая меня ближе.

— Тебе всё можно, ты же знаешь.

— Назови меня по имени.

— Зачем?

— Просто хочу.

— Эдвард.

— Ещё.

— Эдвард…

Не знаю, сколько раз ты повторяешь, прежде чем я понимаю, что удовлетворён. И тогда улыбаюсь и шепчу тебе на ухо твоё имя. Ты хватаешь меня в охапку и снова вторгаешься в мой рот, захлёбываешься на вдохе, оплетая мой язык своим. И вот теперь сердце прошивает такая невыносимая боль, хоть кричи. До меня доходит, что ты прощаешься. Больше ничего не будет, ты это твёрдо решил. Раз и навсегда.

— Давай уедем на Запад вместе, — вырывается у меня, когда наши губы, наконец, размыкаются, — на пару лет.

Совесть уснула, отчего не помечтать? Не высказать вслух то, чего бы я хотел сейчас больше всего на свете, пусть это и невозможно?

— На Запад? — растерянно замираешь ты.

Мне кажется, или ты не против? Глупая надежда. Такая глупая!

— А что? Снимем комнатку в маленьком уютном городе с видом, например, на городскую ратушу. У меня есть одна такая на примете. И я уже жил там. И хозяйка обещала, что если вернусь, она снова сдаст эту комнату мне. Для моих исследований мне хватит стола и половины комнаты. А тебе для размышлений вполне подойдёт кровать и вторая половина. Вечерами мы будем гулять по набережной, а утром просыпаться от шума птичьих крыльев. Там под крышей живут голуби. Много голубей!

Я точно идиот. Предлагать тебе такое? Но всё само собой срывается с языка, и я решительно не могу замолчать, пока не договариваю свою нелепую мечту до конца.

— Хозяйка, надеюсь, молодая и красивая? Иначе не поеду! — внезапно выдаёшь ты, и мы оба начинаем хохотать.

Смех со слезами или сквозь слёзы, кто знает?

— Молодая и красивая, угадал. Теперь поедешь?

— Нет, — твой смех резко обрывается. — Мне в той комнате не место. Хозяйка ждёт только тебя. А меня поджидает Бриггс.

Как больно. Хуже, чем тогда в Централе. Почему я не могу сейчас показать тебе, как мне больно, вместо того, чтобы изо всех сил стараться скрывать это?

— Пора, — говоришь ты, прежде чем я успеваю придумать новую реплику, чтобы оттянуть неизбежное. — Правда, пора.

«Скажи ему!» — кричит голос изнутри, разрываясь, до хрипа, но я не знаю, что должен сказать.

«Не уходи?»

«Мне будет больно потерять тебя?»

«Я не хочу с тобой расставаться после всего, что между нами было?»

Всё так банально, избито и пошло, что ни одна из этих фраз не стоит тебя. А больше я ничего придумать не могу. Ничего не приходит на ум.

Ты помогаешь мне одеться и подвязать волосы, и я не возражаю и не ершусь, ибо в твоём порыве столько заботы и желания прикасаться ко мне, что я не могу возражать. Потом ты одеваешься сам, и мы некоторое время стоим возле злополучной сосны, обнявшись. Ты целуешь меня в губы — коротко, быстро и, развернувшись, идёшь прочь, ускоряя шаг.

Нет, почти бежишь до самой кромки леса, так что я едва поспеваю за тобой!

Даже не заходишь в дом на обратном пути, чтобы попрощаться с бабушкой Пинако и Уинри.

У тебя нет времени или тебе трудно смотреть им в глаза?

Не знаю, как у меня самого получится сделать это, когда вернусь …

***

Такого молчаливого прощания у меня ещё ни с кем не было. Пара скупых фраз, и всё. Ты садишься в поезд и уезжаешь, даже не взмахнув рукой из окна. Но я рад этому. Если бы ты вдруг обернулся и посмотрел на меня, я бы, наверное, всё бросил и помчался, задыхаясь, догонять чёртов поезд. Но ты спасаешь меня от позора, и я возвращаюсь домой, словно пьяный, не разбирая дороги, спотыкаясь о каждый камень, не видя вокруг ничего…

Войдя в дом, замечаю, что Уинри спит, склонившись на краешек стола, а бабушка Пинако, сидя рядом, делает мне знак не шуметь.

Иду на цыпочках мимо, как вдруг моя жена поднимает голову, трёт глаза. Оглядывает меня с ног до головы и издаёт странное восклицание. Потом спрашивает:

— Что у вас случилось? Подрались, что ли, как дети малые?

Застываю в недоумении.

— У тебя щека расцарапана, вся одежда в сосновой хвое и в волосах песок! — поясняет Уинри. — Блин, вас вообще без присмотра оставить нельзя? Правда, дети…

Начинает меня заботливо отряхивать, а я чувствую, что сейчас умру от стыда. Вот просто сгорю. Совесть изволила проснуться.

— Куда фюрер подевался? — интересуется бабушка Пинако.

— Он больше не фюрер.

Почему меня не переехал поезд? Я, правда, глаз поднять не смею.

— А я ещё к этой новости не привыкла. Так куда он пропал? Даже не зашёл проститься!

— Он торопился в Бриггс. Я его проводил до вокзала.

— Что всё-таки между вами произошло? — это снова Уинри.

Удар сердца, ещё удар…

Я больше не смогу жить и продолжать скрывать правду о нас. С той ночи в Централе я изменился. Постоянно думал о тебе, даже обнимая жену и играя с сыном! А теперь стало ещё хуже. Ты врос не только в мои мысли — в моё бытие, дыхание, в самую суть. Я не смогу лгать. Но точно так же невозможно сказать правду, разбить Уинри сердце, сломать семью. Я же поклялся не становиться таким, как отец!

Что делать?

На ум приходит лишь одно — бежать, спрятаться. На время, не навсегда. Ты уехал, и мне надо уехать, только в другую сторону. В ту комнатку с видом на ратушу и красивой молодой хозяйкой, которая мне абсолютно безразлична. Мне тоже нужны два года, чтобы понять, куда двигаться дальше.

Но прежде чем успеваю что-то произнести, Уинри внезапно шумно вздыхает и хлопает себя ладонью по лбу.

— Вот же глупая! И что спрашиваю об очевидном? Поссорились, подрались… Всякое бывает. Время пройдёт, забудется. Эд, послушай… Сядь.

Напрягаюсь, предчувствуя ловушку. Огромную такую, из которой не сбежать.

Сглатываю комок, сажусь на стул. Голос почти не слушается.

— Что-то случилось?

Уинри кивает. Бабушка Пинако бочком просачивается за дверь, чтобы оставить нас наедине, от этого становится ещё страшнее.

— Знаешь… Я давно хотела сказать… Всё наблюдала за тобой, выбирая момент… Но так и не выбрала. Ты был какой-то странный с того дня, как позвонил и сказал нам переехать в Централ и поселиться в доме фюрера. Постоянно нервничал… Я решила подождать удачного дня. Но домой ты тоже вернулся взвинченным. Не ел, не спал. И я видела, что ты не желаешь расспросов с моей стороны, хочешь пережить это в одиночку. Вот я и не лезла в душу. Да и теперь не лезу. Мы дали клятву подарить друг другу половинки наших жизней, но не жизни целиком. Ты имеешь право на личные переживания. Однако… у меня для тебя важная новость. И больше откладывать нельзя. Это просто нечестно — молчать и не говорить такое.

Холодею до кончиков пальцев. У моей жены тоже секреты? Интересно, какие?

— Произошло что-то ужасное? — с трудом выдавливаю из себя.

Уинри широко улыбается.

— Нет, не плохое! Как раз наоборот. Думаю, моя новость тебя подбодрит. Я сейчас уже жалею, что не сказала раньше. Может, тебе давно стало бы легче, — делает паузу, чтобы вдохнуть побольше воздуха, а потом выдаёт. – Эд, я беременна. Ты бы давно заметил, если бы уделял мне больше внимания по возвращении в Ризенбул. Я уже на четвёртом месяце. Мне кажется, на сей раз будет девочка.

Пол уходит из-под ног, несмотря на то, что я сижу. Это не ловушка, но бежать некуда.

Нельзя. Невозможно. Я должен остаться.

Я не поступлю, как мой отец, ни за что!

Комментарий к Глава 10. Сосны Ризенбула

* Такого растения на самом деле не существует ни в природе, ни в манге.

========== Глава 11. Невысказанное ==========

Оливия заставляет себя ждать две недели, прежде чем является в Централ.

— Зачем звал? — сухо интересуется, оказавшись в моём кабинете. — В Бриггсе работы невпроворот, мог найти другой способ сообщить, чего нужно.

— О таком не говорят по телефону и не передают с курьером.

— Неужели всё настолько секретно?

— Вроде того.

— Ладно. Излагай короче.

— Хочу предложить поменяться ролями и городами.

Изумлённо приподнимает брови:

— А теперь подробнее.

— Меняю Централ на Бриггс. Кресло фюрера на кресло коменданта.

— И ради твоего дурацкого юмора я ехала через полстраны?! — разворачивается, махнув рукой, идёт к дверям. — До новых встреч, Мустанг.

— Никаких шуток. Я действительно собираюсь в самое ближайшее время назначить тебя на пост фюрера, а самому занять твоё место в Бриггсе.

— Сбрендил, — спокойно констатирует Оливия. — У глав государств это порой случается.

На неё обижаться невозможно. Она прямолинейна до грубости, но нет на свете человека преданнее и отважнее. Если не считать тебя, Лизы и Хьюза, разумеется.

Снежная королева Бриггса снова подходит ближе, отодвигает стул и садится напротив, скрестив руки на столе. Внимательно изучает меня пронзительными бледно-голубыми глазами.

— Надеюсь, не «правдоискатели» надоумили тебя отказаться от должности? Крайне глупо идти на поводу у заговорщиков, даже если их языки подвешены, как у Брэдли или отца Корнелло.

— Я сам принял решение.

— А я, конечно, поверила. К нам доходят слухи о том, какие тут дела творятся. Мадам Мустанг наподдала бы тебе, да её нет рядом. Хавок пропал. И Элрик старший, видимо, давно не заходил. Кто ж тебе мозги вправит? В общем, слушай, — наклоняется через стол, отчётливо выговаривая каждое слово, — я не настолько амбициозна и бессовестна, чтобы воспользоваться твоей минутной слабостью. Ты заботишься о благе Аместриса, но и я не меньше, поэтому я сейчас же вернусь в Бриггс, и мы оба забудем о твоей бредовой затее.

— Хорошо, поищу на досуге другого кандидата, — откидываюсь в кресле, наблюдая за её реакцией.

— Точно спятил, — вздыхает Оливия, громко хлопнув ладонью по столу. — Идти всю жизнь к должности фюрера, прекрасно с ней справляться, а теперь своими собственными руками всё угрохать? Ты вынуждаешь меня согласиться. Не желаю видеть, как недалёкий карьерист, впопыхах найденный тобой среди кучи напыщенных павлинов Централа, угробит твои начинания. Валяй, меняемся. Только ничего не напортачь в крепости. У меня там заведены свои порядки, и я не хочу, чтобы они изменились. К тому времени, как ты вернёшься в столицу, там всё должно выглядеть, как до моего отъезда, иначе я с тебя шкуру спущу. Таковы мои условия.

— Я не планирую возвращаться.

— Конечно, планируешь. Пройдёт пара лет, и ты вернёшься. Если не раньше. Тебе с твоими амбициями никакая должность ниже этой не подойдёт. Я только не понимаю, почему твой выбор пал не на Ист-Сити?

— В Бриггсе лучше думается.

— О чём тут думать, гомункул тебя дери?!

— Хочу понять, куда двигаться дальше. И это не государственная, а моя личная проблема. Я потерял ориентиры и не могу управлять страной в таком состоянии.

— Нет совершенно никакой необходимости смываться. Ты можешь и дальше справляться с обязанностями фюрера, разыскивая своё «потерянное».

Язвит и даже нисколько этого не скрывает. Постараюсь не отвечать ударом на удар. В конце концов, не она, а я обратился с просьбой об услуге.

— Обязанности фюрера отнимают слишком много времени.

— Обязанности коменданта почти столько же.

— Умело парируешь.

— Здраво рассуждаю.

Иногда я готов открыто восхищаться этой женщиной. Она станет отличным фюрером.

— Тогда я могу присоединиться к местной полиции и нести вахту на северной границе, охраняя Бриггс от незваных гостей.

— Ещё не легче! Хочешь сам разжаловать себя до одного из низших званий и стать отшельником на границе с Драхмой?

— Стану отшельником в звании генерала. Это запрещено?

— Это нелепо. Если бы я не знала тебя раньше, Мустанг, то решила бы, что ты внезапно утратил рассудок. Но сейчас начинаю догадываться, что, наверное, ты влип в какую-то дрянь и хочешь пересидеть трудные времена. Угадала?

Грубо, конечно, но в самую точку.

— Почти.

— Думаю, «почти» здесь лишнее. Ладно, не буду докапываться до подробностей… Езжай в Бриггс, занимайся, чем хочешь. Можешь прозябать в любой хижине, где несут вахту, если понравится. Только в таком случае предупреди заранее, чтобы я назначила кого-нибудь другого на место коменданта.

Усмехаюсь, наблюдая за тем, как тщательно она пытается показать, что совершенно не беспокоится за меня.

— Чуть не забыла! Если всё-таки поедешь в качестве коменданта, не советую освобождать из заключения сержанта Пикока. А если выпустишь, предварительно отрежь ему язык под корень.

Вот это новость!

— Как Пикок попал в тюрьму?

— А что ещё я должна была с ним сделать, если он распространял среди моих людей сплетни, порочащие честь военнослужащих и государственных алхимиков?

— Что-то нелестное говорил о тебе?

— Обо мне — ни слова, кстати! А вот о тебе трепался. Правда, это длилось недолго. Его никто не воспринял всерьёз, наоборот, поливая тебя грязью, он лишь настроил всех против себя. А я вскоре нашла повод засадить его за нарушение дисциплины. Думаю, он просидит за решёткой до тех пор, пока либо не забудет, какую ахинею нёс, либо не онемеет от одиночества. У него нет сокамерников, я позаботилась об этом.

— И что же он говорил обо мне?

Презрительно морщится.

— Даже не хочу повторять, от такой гадости потом рот не отмоешь… Это ничтожество вообще не заслуживает, чтоб мужиком называться. Пусть проветрит мозги, всё равно от него толку не было с момента появления в крепости. Короче, не выпускай его из камеры. И возвращайся в Централ, как только придумаешь способ выбраться из того, во что влип. А я сберегу Аместрис для тебя.

Уголки её губ едва приметно вздрагивают, и я не верю глазам — моя собеседница, похоже, улыбается. У Оливии красивая улыбка, но увидеть её дано немногим. И случается такое в исключительных случаях. Гораздо чаще будущая глава Аместриса выглядит холодной и неприступной, за что её и прозвали «Снежной королевой».

Немного расслабляюсь и решаю пошутить:

— Только не вводи демократию. Я сам хотел это сделать.

Улыбка очерчивается яснее.

— Да у тебя великие планы! Но я бы на твоём месте придержала вожжи. Преждевременно введённая демократия равносильна уничтожению страны. Так что не спеши, побудь ещё фюрером, у тебя это неплохо получается, клянусь памятью капитана Баканира!

Жмёт мне руку и покидает кабинет. Итак, теперь необходимо подготовить процедуру передачи поста, а затем ввести Оливию в курс дела.

Сообщаю о своём грядущем уходе в Штабе. Большинство моих подчинённых расстроены, но некоторые заметно злорадствуют. Мысленно ухмыляюсь: радуйтесь, пока можете. Вы плохо знаете Оливию Армстронг. Скоро поймёте, что работа со мной была курортом, а теперь вас ждут действительно суровые будни!

***

Через месяц после того, как по радио и в газетах объявляют о церемонии введения в должность нового главы государства, а я официально становлюсь комендантом Бриггса, мне приходит в голову идея навестить тебя.

В самом деле, почему нет? Заодно проверю, как идут дела в лаборатории. Не захочешь меня видеть — уеду. Мои личные вещи уже на пути в Бриггс, поэтому направляюсь к тебе налегке.

Какая невыносимая жарища! Даже не верится, что в горах меня сегодня ждёт снег. Разведу огонь в камине, буду выходить на крыльцо и дышать морозным воздухом, смотреть на звёзды. Они там ослепительно яркие и кажутся совсем близкими. Только их не достать, сколько ни тянись руками к небу.

Та же ситуация, что у нас с тобой, не находишь?

Останавливаюсь в нескольких шагах от твоего дома и медлю, не решаясь постучать. Сомневаюсь, буду ли желанным гостем.

С другой стороны, это же ты поклялся не переступать порога Штаба, а я не давал подобных клятв, так что имею полное право прийти. Но всё равно стою и долго раздумываю: может, и правда, лучше вернуться на вокзал?

Внезапно меня окликает знакомый голос. Уинри-сан стоит позади. Возле её ног, высунув язык и тяжело дыша, пристроилась Дэн.

— Добрый день! Вы к нам?

— Да, заехал попрощаться. Сегодня отправляюсь в Бриггс. Вот, подарок Ван-куну привёз, — достаю из пакета красную машину, купленную перед отъездом в Централе. — Надеюсь, вы не против моего визита?

Глаза Уинри удивлённо округляются.

— Заходите, — распахивает передо мной дверь. — Мы как раз собирались обедать. Уверена, Эд и Ван-тян будут рады вас видеть.

Мне бы её уверенность!

Так и есть: стоит войти, сразу натыкаюсь взглядом на твою злую мину. Ты сухо приветствуешь меня и умолкаешь. После чего молчание спускается на всех нас, как грозовое облако. Еда, приготовленная твоей женой, великолепна, но я давлюсь каждым куском, потому что напротив сидишь ты и сверлишь меня убийственным взглядом. Непременно надо поговорить с тобой, но не здесь. Нужен предлог, чтобы ненадолго уйти.

Ах, да. Посещение лаборатории — чем не повод? Я спрашиваю разрешения, и Уинри-сан отпускает нас, не подозревая подвоха. А я и сам его не подозреваю и не планирую.

Разве можно спланировать такое?

По пути всё думаю, как начать разговор, но ничего дельного на ум не приходит. И к тому времени, как мы оказываемся на месте, я всё ещё не говорю тебе ни слова.

Отмечаю про себя, что твои разработки весьма оригинальны и интересны. Некоторые, конечно, фантастичны. Но кто знает? Может, ты со своим упрямством и добьёшься их реализации. Пропускаю мимо ушей половину объяснений, которые дают твои помощники. Голова занята другим: не хочу уехать, не достучавшись до тебя, иначе твоя ненависть будет отравлять мне каждую минуту жизни в Бриггсе.

На обратном пути снова напряжённо размышляю, как начать непростой разговор, пока мы не подходим к сосновому лесу. И тут понимаю, что совсем скоро мы уже будем прощаться, и я упущу последний шанс.

Останавливаюсь и для начала сообщаю о своём отъезде, а ты как всегда высмеиваешь каждое моё слово. Никакие мои объяснения по поводу того, почему я оставил должность, тебя не удовлетворяют. Ты, как Лиза и Оливия, тоже считаешь, что я совершаю ошибку. Если бы я мог рассказать тебе правду, возможно, ты бы понял меня… Но я не могу. По моей просьбе ты берёшь назад свою «страшную клятву». Это хорошо. Значит, будешь помогать Оливии, как некогда мне. А ей наверняка потребуется твоя помощь.

Беседуя с тобой, краем глаза отмечаю, что мы выбрали не вполне удачное место для остановки. Старая сосна за твоей спиной опасно наклонена. Ты этого не замечаешь, а я прекрасно вижу, но думаю: «Не может же быть, чтоб она завалилась прямо сейчас? Такого не бывает. Наверняка простоит ещё лет сто!» Словно желая опровергнуть мои мысли, проклятое дерево в ту же секунду начинает с оглушительным треском валиться тебе на голову. А ты, ни о чём не подозревая, продолжаешь обвинять меня в прогрессирующем маразме. Хватаю тебя в охапку и выкатываюсь из-под падающей сосны как можно дальше. Очень вовремя. Дерево с грохотом рушится, взметнув вокруг себя тучу пыли, песка и хвои.

Откашлявшись, обнаруживаю, что подмял тебя и тесно прижимаюсь сверху. Ты пытаешься выбраться, но я ловлю себя на том, что моё тело почему-то действует автономно от разума. Держит тебя и не выпускает, несмотря на мои мысленные приказы разжать пальцы. Ты, как всегда, пытаешься побольнее задеть меня своей язвительностью, но я превращаю всё в шутку.

Крутишь головой, чтобы смахнуть упавшие на лицо сосновые иглы, а я чувствую только твой жар, вижу перед собой шею с бисеринками пота, бьющуюся жилку, полураскрытые губы … Приказываю себе отвести глаза в сторону, но вместо этого ощущаю, как наклоняюсь всё ниже, пока мой жаждущий рот не встречается с твоим.

Я всегда опасался, что однажды не смогу сдержать себя, и мне будет наплевать на последствия. Кажется, этот день настал.

Мир вокруг утрачивает какое-либо значение. Остаёмся лишь мы и сосновый лес. Ты отвечаешь на поцелуй и ощутимо твердеешь, упираясь в мой живот. Такой решительный отклик невозможно оставить без внимания.

Кровь ударяет мне в голову, и я вмиг переступаю черту, которую некогда сам провёл для себя. Прерываю поцелуй лишь для того, чтобы взглянуть в твои глаза и убедиться, что ты никуда не сбежишь. Не сможешь, как и я, хоть, безусловно, попытаешься…

Поднявшись на ноги, ты неуверенно пятишься до тех пор, пока твоя спина не прижимается к стволу сосны. Той, которая, к счастью, не собирается падать. Найдя себе опору, ты замираешь, глядя на меня так, словно до смерти боишься и одновременно ждёшь моих дальнейших действий. О, Эдвард, если всё-таки хочешь сбежать — беги сейчас и подальше, иначе…

Подхожу вплотную. Одной рукой касаюсь твоего лица, приподняв подбородок, другой нащупываю и расстёгиваю ремень твоих брюк, рывком сдёргиваю их вниз и опускаюсь перед тобой на колени. Сейчас ты только мой: прекрасный, желанный, самый лучший на свете! И я позабочусь о том, чтобы ты получил во сто крат больше, чем подарил мне тогда в Централе. Постараюсь, хоть никогда раньше не совершал ничего подобного.

Если бы день назад мне кто-нибудь сказал, чем я буду заниматься в лесу наедине с тобой сегодня, я бы счёл это наглой издёвкой. И, вне сомнений, сломал бы пару рёбер осмелившемуся заявить такое. А сейчас всё моё тело горит лишь оттого, что я просто смотрю на тебя, ощущаю твои руки насвоём затылке, слышу твои стоны. Огонь, приливший к животу и пульсирующий в паху, нестерпимо жжёт. Хочу быть в тебе, двигаться внутри, наслаждаясь тем, как потрясающе ты выглядишь, приближаясь к экстазу, как, забывшись, кричишь моё имя…

Смогу ли сдержаться сейчас, чтобы не натворить беды? Ты же меня потом не простишь!

Но ты вдруг сам просишь о том, чего я и так хочу до сумасшествия. Разрешаешь, как тогда. Именно в тот миг меня внезапно посещает запоздалая вспышка здравомыслия. Я понимаю, что не имею права заходить настолько далеко. У тебя жена и ребёнок. Это против всех моих правил. Я никогда раньше так не поступал.

Собрав волю в кулак, лгу тебе, будто ты мне безразличен.

Кого пытаюсь обмануть? Разумеется, ты мне не веришь.

Следующее же твоё прикосновение — и я сдаюсь окончательно и бесповоротно. Проигрываю самому себе…

Невероятных усилий стоит не спешить, но ты словно нарочно провоцируешь меня, требуя больше и немедленно! Глупый мальчишка, неужели не видишь, как трудно мне сдерживаться? Сделай я то, чего мне действительно хочется, ты потом не сможешь сидеть неделю. Да и спать будешь, стоя у стены. Лишь страх навредить не позволяет взять тебя сразу, как только ты просишь об этом. Но ты настойчив и добиваешься своего.

Возбуждение нестерпимо. Не могу больше ждать. Сдираю форменную одежду, едва не порвав её в клочья, и впервые вжимаюсь в тебя обнажённым телом. Какое наслаждение касаться тебя своей преступной, истекающей вожделением плотью! Кажется, моё тело превратилось в огненный поток, жаждущий лишь одного — соединиться с тобой. Я и представить не мог, что удовольствие может быть таким острым, ярким, одуряюще-сильным.

Я хотел тебя так давно, с таким болезненным надрывом, что теперь не верится в реальность происходящего. Обхватываю твои бёдра и прижимаюсь к ним, предвкушая столь желанное удовольствие, но ты быстро выворачиваешься и ложишься на спину. Я предупреждаю, что в такой позиции будет больнее. А ты вдруг начинаешь подозревать, что у меня раньше кто-то был… Несусветная нелепость! До свадьбы с Лизой я, конечно, встречался с женщинами, но мужчин у меня никогда не было.

К счастью, ты быстро переключаешься на насущное и очень кстати подсовываешь мне то ароматное растение. Если бы не оно, не знаю, как бы тебе понравился твой первый раз, ибо как только наши тела соединяются, мой самоконтроль испаряется окончательно. Вхожу в тебя, не церемонясь, заставляя твоё дыхание прерваться, а затем, не дав нам обоим возможности опомниться, вбиваюсь резкими, быстрыми толчками в тесное, отзывчивое тело. Беру тебя жёстко, глубоко, оставляя пальцами следы на твоей коже. Ты задыхаешься, стонешь, но не просишь прекратить, и я начинаю надеяться, что удовольствие испытываю всё-таки не я один. Ложусь на спину и позволяю тебе быть сверху для того, чтобы лучше видеть твой экстаз. Полузакрыв глаза, с разметавшимися по плечам золотыми волосами, ты рвано, торопливо движешься, опираясь на мои плечи. Меня обнимают металл и плоть, прохлада и огонь. В конце концов, мы погружаемся в блаженство вместе, растворяясь в запахе сосен Ризенбула.

***

Спустя некоторое время всё повторяется. Утолённое лишь отчасти желание быстро вспыхивает вновь. На сей раз я готов позволить тебе сотворить всё, что угодно, но ты отказываешься и обращаешь мои слова в шутку. А я нисколько не шутил, между прочим.

Сжигающий наши тела огонь ненадолго оставляет нас в покое, и я рассказываю тебе накипевшее на душе, но обхожу вниманием злополучное письмо. А ты больше всего ждёшь рассказа именно о нём. Но я не могу расстраивать тебя, признавшись, что кто-то видел нас тогда. Зачем? Заговорщики арестованы, плёнка и фотографии сожжены. А то выдумаешь, будто я оставил свой пост из-за того компромата, начнёшь себя винить… С тебя станется.

Всё-таки быть любовником фюрера — та ещё головная боль. Но я не фюрер отныне, а комендант Бриггса, правда, пока не вступивший в свои права.

Время неумолимо движется к вечеру, а мне не хочется покидать тебя и коварную сосну, которая помогла нам украсть кусочек счастья. Боюсь даже думать о том, как ты будешь объяснять Уинри, где пропадал столько времени! Если начну размышлять об этом, не прощу себя. Надеюсь, что ты сумеешь сохранить благоразумие и не придавать большого значения сегодняшнему эпизоду. Ты должен жить со своей семьёй, а я отныне навсегда исчезну в снегах Бриггса.

Но как тяжело лгать себе, будто можно вот так просто уехать и забыть. Ты шепчешь моё имя мне на ухо, а потом предлагаешь махнуть с тобой на Запад… Если б ты знал, как сильно я хочу поддаться искушению оказаться с тобой в той комнатке с видом на ратушу, где под крышей голуби, и ни единая душа понятия не имеет, кто мы такие!

Однако на свете есть ещё Уинри-сан и Ван-кун. Кем я стану, разлучив тебя с ними?

И я делаю вид, будто Бриггс для меня намного важнее. Будто только и мечтаю поехать туда. Просто я не имею права признаться, что забыть тебя никогда уже не смогу. Ты засел внутри меня. Я пропитан тобой, как вода во время дождей пропитывает землю.

Помогаю тебе одеться только для того, чтобы в последний раз прикоснуться к тебе. Как хорошо, что ты хоть сейчас не отталкиваешь меня и не возражаешь… А затем я бегу из того соснового леса и из твоей жизни, не оглядываясь, толком не прощаясь. Потому что мне внезапно становится страшно, когда я понимаю: в моей власти разрушить твоё будущее. Одно моё слово — и ты бросишь семью. Но я не хочу этого. У тебя всё впереди — любовь к Уинри, воспитание сына, новые открытия и путешествия. Ты не должен застрять со мной и моими «тараканами в голове», как ты их верно назвал.

Поезд отъезжает от станции, а я сижу и считаю секунды, когда уже можно будет выглянуть в окно и быть уверенным, что вокзал остался далеко позади. Ибо если сейчас увижу тебя, выскочу из вагона, наплевав на Бриггс и собственные почти разрушенные принципы. Но такой поступок не решит ничьих проблем, только усугубит.

Сила алхимии, я, и правда, старый болван. В северных горах мне самое место. Я очень вовремя решил убраться туда.

========== Глава 12. Надлом ==========

Интуиция не подводит Уинри. Через пять месяцев в нашей семье появляется малышка Климентина. И снова, как два года назад, одурев от необъяснимого счастья, я держу на руках трогательный тёплый комочек, плоть от плоти моей… И опять повторяется всё, как с Ван-тяном: доверие и любовь, нежелание уезжать куда-либо от моей крохи.

Я помогаю кормить дочку из бутылочки, затем с ложки. Мы вместе учимся сидеть, бегаем на четвереньках по дому и двору, за ручку делаем первые шаги, примеряем новое платьице и красивый бант.

Но каждую секунду я помню тебя. Не забываю ни днём, ни ночью. И по соседству со счастьем пролегает столь же огромная бездна затаённой боли, о которой никому нельзя говорить. Она останется на всю жизнь, как след трещины на склеенной чашке. Увы, я больше не алхимик и не умею восстанавливать разбитое так, чтоб не осталось следов. Поэтому я просто должен смириться с тем, что ты не уйдёшь из моего сердца никогда, и оно всегда будет болеть. Но я продолжаю успокаивать себя тем, что смогу жить, привыкнув к такому положению вещей. И никто не узнает, как велика та невидимая трещина в груди.

А потом выясняется, что мой надлом гораздо глубже, чем я сам полагал. Когда детские колики и бессонные ночи из-за режущихся зубов позади, и уже ничто не мешает вернуться к радостям семейной жизни, я понимаю, что мне стало в тягость делить спальню с собственной женой.

Уинри поначалу не замечает неладного. Впрочем, нет, замечает, конечно, но винит мою работу в лаборатории, усталость или плохую погоду. Чуть позже пытается изменить причёску и обновить гардероб, пока однажды до неё не доходит, что дело, видимо, в другом. Тогда она пытается навести меня на серьёзный разговор, но я, как последний трус, постоянно убегаю, выискивая самые нелепые предлоги. В конце концов, мы начинаем спать по очереди, чтобы не встречаться на опасной территории. Я прихожу домой в четыре утра и заваливаюсь в кровать, а Уинри в то же самое время поднимается и уходит в мастерскую.

В какой-то момент я начинаю ясно осознавать, что отныне нас двоих связывают лишь дети. Всё чаще застаю Уинри со следами слёз на глазах и чувствую себя худшим на свете подлецом, но ничего не могу с собой поделать. Не могу заставить себя обнять её и сказать, что люблю, как раньше. Это будет ложью. Нет, я по-прежнему готов драться до смерти, защищая её от любой беды, но точно так же я дрался бы за Ала и Мэй, за Хавока-сан и мадам Лизу.

Но я без того молчаливо лгу всем каждый день, делая вид, будто всё в порядке. Вскоре и бабушка Пинако начинает что-то подозревать. Она осуждающе поджимает губы, глядя на меня, но ничего не спрашивает. Из пелены отчаяния вырывают только улыбки Климентины и Ван-тяна, их смешные слова, наивные детские шутки и поступки. Я не могу потерять их, не хочу причинять им страдание, расставшись с их мамой!

Однако наши отношения стремительно катятся к разрыву, и я отчётливо это осознаю, когда однажды бабушка Пинако вдруг тихо говорит за обеденным столом в отсутствие Уинри:

— Будь честным, коротышка. Если разлюбил её, скажи об этом прямо.

Даже не обижаюсь на «коротышку», как прежде. Только крепче сжимаю ложку в кулаке.

— Она ещё молода. Переживёт, выкарабкается, — продолжает бабушка. — Чего она только не пережила уже! Но гораздо хуже мучить её и страдать самому.

— А я не страдаю! — моментально вскидываюсь. — И я люблю Уинри!

— Дай Бог, — шепчет бабушка, но по её взгляду понимаю, что она не верит моим словам ни на цент. — Тогда поговори с ней сегодня. Она очень ждёт тебя.

Собравшись с духом, решаюсь на немыслимую, отвратительную ложь. Тем же вечером возвращаюсь из лаборатории раньше, чем обычно. Моя жена сидит в спальне, отвернувшись к ночнику, и что-то читает. Трогаю её за плечи, зарываюсь лицом в светлые волосы и шепчу:

— Прости, я всё это время был не в себе. Давай попытаемся начать всё снова.

С громким всхлипом Уинри бросается мне на шею, жарко целует в губы, и я отвечаю тем же. Мои ладони бродят по её телу, лаская плечи и грудь. Затем пальцы скользят меж её ног, и она послушно разводит бёдра. Не отрываясь от её губ, опрокидываю Уинри на постель и просто выполняю то, что от меня требуется. То, чего она ждёт.

Но при этом не чувствую ничего.

Мои мысли далеко. Перед закрытыми глазами стоит твоё лицо, и мне кажется, я снова ощущаю аромат сосновой хвои…

Это двойное предательство. Нет, даже тройное. Но только так я могу сохранить свою семью, а ради этого я готов пойти на что угодно.

***

Разумеется, наша семья отнюдь не становится крепче. Я просто приучаюсь каждую ночь разбивать себя надвое — на тело и душу, а утром склеивать обратно. Уинри либо не замечает этого, либо из солидарности со мной решает сделать вид, будто верит. И от этой ежедневной лжи я начинаю медленно разрушаться. Каждая ночь отнимает у меня нечто ценное. Эти крохотные кусочки невидимы, но я отчётливо ощущаю, как каждый раз внутри отрывается и исчезает что-то ещё, и я становлюсь меньше.

Чувствуешь ли ты то же самое в своих далёких горах? Или тебе давно наплевать, и ты забыл меня?

***

Кстати, Оливия отлично справляется с обязанностями фюрера. Она делает невероятные успехи. Мы сумели приструнить Аэруго и Драхму, налаживаем контакты с Западом. Никто и не мог подумать, что женщина станет одним из лучших правителей Аместриса за всю его историю. Ты сделал правильный выбор, оставив её вместо себя.

Одно плохо: она — не ты. Теперь я не испытываю ни малейшего трепета, входя в главный кабинет Штаба. И да, портрет Брэдли наконец убрали. Оливия органически не переваривает гомункулов. Но она говорит, если ты решишь вернуться, эта рожа будет снова висеть на стене тебе на радость.

Правда, ты, наверное, уже не вернёшься… Прошло достаточно времени, чтобы передумать, а ты по-прежнему сидишь в Бриггсе и даже с Оливией почти не общаешься. Да и зачем тебе? Ты отказался от поста коменданта через два месяца работы, не объяснив причин. Скрылся в лачуге на границе с Драхмой и почти никого к себе не впускаешь, судя по тому, что о тебе рассказывают. Ты всё-таки похоронил себя в глуши, а мы так и не поняли, ради чего. Хотелось бы думать, что тебе там лучше, да не получается.

Однако, по мере того, как внутри меня что-то отмирает день за днём, острая боль из-за твоего отсутствия, постепенно притупляется тоже.

Строго говоря, все мои чувства блёкнут, как старое фото на стене. И я просто привыкаю существовать в определённом режиме, выполняя заданные функции. Только дети ещё способны вызвать во мне искренние переживания, но я с ужасом жду момента, когда и эти эмоции исчезнут.

С чем я останусь тогда?

***

Когда Климентине исполняется два года, а Ван-тяну четыре, в Ризенбуле появляются нежданные гости. Те, кого я не чаял увидеть совсем.

И почему-то когда открывается дверь, и они переступают порог, всё утраченное возвращается одной бушующей волной. Я вспоминаю твой смех и улыбку, свой гнев, наше прощание, и прежняя боль бьёт под дых, врезается в сердце, иссекает душу… Но я прячу отчаяние за искромётным выражением радости. Бросаюсь к Хавоку-сан, дружески хлопаю его по плечу, жму руки. Он делает то же самое, зажав в зубах свою неизменную сигарету. Рядом стоит и смущённо улыбается красивая темноволосая женщина. Стройная, смуглая, с обаятельной улыбкой она сразу вызывает во мне симпатию.

— Это Синтия, — представляет её нам Хавок-сан. — Моя жена.

Мы долго сидим за столом, и Хавок-сан рассказывает, как влюбился в умную, талантливую девушку, жившую в маленькой деревне, как долго пытался завоевать её сердце и, наконец, сумел это сделать. Как после истории с твоими обвинениями решил сделать ей предложение, и они вместе покинули Аместрис, поселившись в Аэруго. Как спустя год разочаровались в этой стране и отважились перебраться на Запад, в Крету. Открыли там своё дело. Хавок-сан занимается ремонтом машин, Синтия — фотографией и рисованием. Их мечта о собственном домике с видом на озеро сбылась. И вот теперь, когда прошло достаточно времени, они решили приехать и навестить старых друзей.

— Мы побывали в Ист-Сити, — широко улыбается Хавок-сан, — разыскали мадам Лизу. Она усыновила троих детей и при этом продолжает служить в звании капитана. Работает, не покладая рук, в штабе и дома. Энергия просто бьёт ключом. Ею нельзя не восхищаться! Я попросил разрешения сфотографировать её вместе с Кайлом, Джоном и Моникой. Гляди! — достаёт из внутреннего кармана пиджака фото, где мы с Уинри видим счастливую маму троих малышей — девочки и двух мальчиков-близнецов. — Это Синтия фотографировала. Она у меня молодец! Её снимки всегда получаются замечательными. Правда, Стальной, здесь мадам Лиза выглядит даже счастливее, чем в те времена, когда жила в Централе?

Я вынужден признать это, хоть мне и становится обидно за тебя.

— Ещё мы навестили Шрама в Ишваре. Он женился на дочке часовщика, и у них тоже вскоре ожидается прибавление в семье. Вот уж от кого совсем не ждал, — смеётся.

А мне не до смеха. С замирающим сердцем жду новостей про тебя.

— Были в Централе у Оливии, — продолжает. — Она развернулась, навела свои порядки! Заважничала, не без этого. И стала ещё суровее, чем прежде. Но её политические успехи заслуживают уважения. Вот кто точно никогда не променяет карьеру на радости семейной жизни. Женщина-кремень.

Вздыхаю про себя. Карьера ни при чём. Многим, и мне в том числе, известно, что некогда Оливия пережила личную утрату и так с ней и не смирилась, потому и не стремится завести семью. Есть люди — однолюбы. Те, кому на роду написано всю жизнь любить только одного человека. Просто некоторые теряют свою любовь в результате трагедии, как Армстронг-сан, а другие не сразу понимают, кто этот единственный, и совершают роковую ошибку, последствия которой исправить уже невозможно.

— Сегодня вот решили заехать сюда перед тем, как отправиться в Бриггс. Не могу вернуться на Запад, не повидавшись с Огненным! Надо непременно сказать ему, что он — редкий осёл, и что я на него нисколько не сержусь.

Бывший капитан шутливо поднимает палец вверх, а внутри меня всё обрывается. Хавок-сан не был у тебя, он ничего не может рассказать. Но я делаю вид, будто ничуть не расстроен.

Мы обедаем вместе, и я кое-как поддерживаю разговор. Мадам Синтия и Хавок-сан играют с детьми. А потом, так уж получается, выйдя во двор, мы с капитаном ненадолго отделяемся от наших жён. Хавок-сан курит, выпуская кольца сигаретного дыма в небо, и вдруг неожиданно спрашивает:

— Может, поедешь с нами? Это займёт неделю, не больше. У тебя бы гораздо лучше получилось убедить его вернуться в кресло фюрера. Оливия не справилась и просила нас помочь, но я не уверен, что смогу. А вот ты бы сумел. Тогда в Централе почти три года назад ты ему здорово помог!

Кровь жарко приливает к щекам. Хавок-сан говорит так, словно не сомневается в моём согласии. Но я не могу ехать к тебе, иначе внутренняя трещина окончательно разломит меня надвое, и я уже не соберусь обратно никогда.

— Нет. Не поеду. Простите.

— Почему? — с недоумением смотрит на меня. — Разве тебе всё равно? Раньше ты не был таким равнодушным.

— Раньше… многое было по-другому.

Дым от сигареты продолжает медленно струиться вверх. Уинри необычно внимательно смотрит на нас, но потом отворачивается и начинает заботливо поправлять платьице Климентины.

— А я так рассчитывал … — в интонациях голоса Хавока-сан звучит горечь. — Помнишь, когда-то ты просил меня не бросать его, поговорить ещё раз, а мне проще было сбежать. Теперь сожалею. Надо было прислушаться к твоим словам. Возможно, я тоже косвенно виновен в случившемся с ним.

Кидает окурок на землю и яростно втаптывает в пыль. Поворачивается и глядит пристально мне в глаза.

— Он же похоронит себя в тех треклятых горах, чтобы только мы все жили счастливо! Он это делает ради нашего блага, неужели не понимаешь? Считает, что нам будет лучше без него!

«Нам» почему-то звучит как упрёк лично мне. И боль становится невыносимой, словно, и правда, виноват только я один.

— Не могу, — еле выдавливаю из себя. — Правда, Хавок-сан. Поверьте, это не прихоть и не эгоизм. Я не могу поехать с вами. И существуют очень важные причины, по которым я не в состоянии объяснить вам или кому-либо другому, в чём дело.

Достаёт другую сигарету, выкуривает до самого фильтра. Растаптывает и второй окурок.

— Ладно. Постараюсь сам убедить его вернуться. Пусть не в кресло фюрера, но хотя бы вылезти из той хибары.

— Если сможете, я вам всю жизнь буду благодарен! — вырывается у меня. — Мне не всё равно, что с ним, просто… Это трудно объяснить.

Не договариваю и умолкаю. Капитан смотрит куда-то за горизонт, потом треплет меня по плечу:

— Я знаю, что тебе не всё равно.

Он уходит к Синтии и Уинри, а я остаюсь на месте и дышу. Просто дышу и смотрю в небо. И стараюсь не закричать.

***

Всю неделю мучаю себя мыслями о том, получится у Хавока-сан или нет? Приедет он сообщить мне что-то о тебе или просто вернётся на Запад, и я так и не узнаю, где ты теперь?

Хавок-сан и Синтия не приезжают, зато с Запада вскоре приходит письмо, в котором бывший капитан коротко сообщает о результатах своего визита в Бриггс.

«Здорово, Стальной! Надеюсь, у тебя всё в порядке? Я подумал, тебе будет интересно узнать, как дела у Огненного. Он живёт один в маленьком доме на границе с Драхмой (карту местности прилагаю на обратной стороне листа, ибо без неё там заплутать можно) и почти ни с кем не видится. Я поговорил с ним. Был откровенен, мы обсудили всё, что осталось недоговорённым между нами в прошлый раз, но в итоге снова поссорились. Очень крепко повздорили, и он меня выгнал. Поэтому я так и не добился, чего хотел. Огненный остался в Бриггсе. Думаю, до тех пор пока ты не приедешь и не поговоришь с ним, он не вылезет оттуда. И он будет продолжать разрушать свою жизнь. Видел бы ты, на кого он стал похож! Его узнать невозможно. В общем, я написал, как обстоят дела, а дальше — тебе решать. Хочу сказать лишь одно: вы оба несчастливы, мне это очевидно. А я хочу видеть вас счастливыми. Вы это заслужили. В следующем году жду в гости. Мой адрес — на конверте. Удачи! Жан Хавок».

Прочитав письмо, замираю в недоумении. Хавок-сан ничего не написал прямо, но в каждой строчке сквозил намёк. Неужели он догадался? Но как? Ты не мог ему сказать. Выходит, бывший капитан — очень сообразительный человек? Раньше о нём я бы такого не сказал…

И он написал, что ты разрушаешь себя. Как и я. Но я не в силах тебе помочь. Себе самому ведь помочь не могу!

Что же делать?

***

Наступает осень, и почти ежедневно льют дожди. Возвращаясь из лаборатории, как неприкаянный, часто останавливаюсь возле той рухнувшей сосны. Хвоя с неё вся осыпалась, и на потрескавшейся коре вырос мох. Но я сажусь на поваленный ствол и надолго выпадаю из реальности. Это иллюзорное бегство позволяет мне двигаться дальше и что-то делать. Выглядеть живым.

И так продолжается изо дня в день, пока однажды не осознаю, что моё уединение нарушено.

— О… Вот ты где, — слышу тихий голос над головой.

Осень уже повернула на зиму, и лёгкие снежинки кружатся в морозном воздухе.

— А я тебя в лаборатории искала.

Поднимаю голову и вижу, что возле меня стоит Уинри в жёлтом пальто и белой вязаной шапочке.

— Твои сотрудники сказали, что ты час назад ушёл.

Садится рядом, кладёт руку в тонкой нитяной перчатке поверх моей руки.

— Знаю, ты хотел побыть один. Я ненадолго.

Удивлённо смотрю на неё, смаргивая снег с ресниц.

— Послушай, Эд… Мы давно должны были серьёзно поговорить, но я слишком поздно поняла, что ты никогда сам не примешь такого решения. И взяла инициативу на себя.

Делает глубокий вдох. Молчу, недоумевая, что бы всё это значило?

— Когда десять лет назад ты сделал мне предложение, и я приняла его, мы с тобой были почти детьми. Глупо требовать, чтобы мы оба не изменились. Мы подарили друг другу половинки жизней, как и обещали, но у нас остались и другие половинки. В конце концов, в той части твоей жизни, которая не принадлежала мне, появился дорогой тебе человек…

Открываю рот, чтобы что-то возразить, но она прижимает ладонь к моим губам.

— Не отрицай, я знаю. Я долго не принимала этого и не желала мириться. Нарочно отводила глаза от фактов, ибо осознание правды было чересчур болезненным. Даже когда наша семейная жизнь висела на волоске, я всё надеялась, что ты выберешь меня. Ты и выбрал. Но какой ценой! Каждый день ты заставляешь себя снова полюбить меня. Снова и снова по каплям выжимаешь чувства, которых больше нет. А, получается, если я вижу это, но ничего не предпринимаю, то я сама эгоистка. Увы, эгоисты не могут быть счастливы. Моё страдание уже перегорело, и я готова двигаться дальше. Я по-прежнему очень люблю тебя, но теперь, кажется, смогу пережить наше расставание. Вот я и сказала это, — шумно выдыхает.

— Уинри, ты что выдумала?! Никого у меня нет, кроме тебя, и я не собираюсь никуда уходить!

Я лжец. Гадкий, отвратительный лицемер…

— Неправда. Ты очень хочешь уйти. Но страх стать похожим на Хоэнхайма-сан и причинить боль детям тебя держит. Ещё недавно я бы не вынесла нашей разлуки, потому и делала вид, будто ничего не замечаю. Мне было страшно потерять тебя, и я предпочитала притворяться, будто верю, что у нас всё в порядке. Конечно, никакого порядка нет. А после визита Хавока-сан я окончательно поняла, что ты его не забудешь никогда. Бессмысленно требовать от тебя такое.

— При чём тут Хавок-сан? Ты думаешь, я из-за него собираюсь бросить тебя?!

— Нет, ты любишь не Хавока-сан, конечно, — тихо замечает Уинри, — а совсем другого человека. Того, кто ради тебя оставил высокий пост и исчез в глуши. Конечно, он рассчитывал, что так ты скорее забудешь его, и злые языки никогда не будут обсуждать ваши отношения. И наша семья сохранится. Ведь он больше не фюрер, он никто. Кому интересно следить за тем, кто не занимает никакого места в общественной иерархии?

— Уинри…

Небо обрушилось, а земля разверзлась. Никогда, в самом страшном сне я и подумать не мог, что она догадается. Давно догадалась.

— Только не отрицай. Я всё поняла в тот день, когда он приезжал прощаться. Мне не забыть до смерти, какими взглядами вы обменивались за столом. А потом ты вернулся из лаборатории таким… таким… Не могу даже слов подобрать! Но по твоему выражению лица и дурак бы всё понял. Я не обвиняю тебя ни в чём, и мои чувства к тебе не изменились, но я больше не могу видеть, как ты страдаешь. Эд, прошло почти три года, а тебе нисколько не стало легче. Признай же, наконец, что ты его любишь, и поезжай к нему. Скажи ему об этом!

Язык немеет и не подчиняется. Моя Уинри… Какую невыносимую боль я причинил ей! Она всегда любила меня, родила мне двоих прекрасных детей, а я поступил, как последний подлец. И она жила с этим столько времени, ничего не говоря мне!

Закрываю лицо руками. Уинри прижимает меня к себе, и я роняю голову на её колени.

— Я негодяй. Я не заслуживаю тебя. И никогда не заслуживал. Прости.

— Ты не виноват.

Ещё как виноват! Я так и не смог перебороть себя.

— Я никуда не уеду, — повторяю упрямо. — Останусь с тобой и детьми. Напрасно ты думаешь, будто для меня есть на свете кто-то дороже вас. Я докажу тебе, что это не так.

— Значит, мы тебе дороже всех, и это правда?

— Конечно!

— О, Эд… Но если ты действительно любишь нас больше всех на свете, то почему сидишь тут вместо того, чтобы идти домой? Мы давно живём, как чужие. В твоих объятиях я больше не чувствую тепла. И я не думаю, что это когда-либо изменится.

— Без Ван-тяна и Климентины я не буду счастлив! Не смогу расстаться с ними!

— Неужели ты думаешь, что я стану запрещать тебе видеться с детьми? Приезжай, когда пожелаешь. Можете даже приезжать вместе. Но мне невыносимо видеть, как каждый день ты борешься со своими настоящими чувствами! Эд, — обхватывает моё лицо обеими руками и вдруг начинает плакать, — иди к нему. Лиза-сан поступила мудро, сразу решив этот вопрос для себя, поэтому она уже нашла своё счастье. А я всё затягивала. Больше — не хочу! Так всё равно жить невозможно…

Великие алхимики, неужели Лиза-сан тоже знала правду, потому и уехала тогда с Моникой из Централа?! Нет, это просто домыслы Уинри… Этого не может быть.

— Ты сам никогда не решился бы поговорить. И он не решился бы увезти тебя отсюда, хотя, догадываюсь, это было вполне в его силах. Однако неужели вы оба не понимаете, что ваши якобы благородные побуждения стали причиной и моих страданий тоже? Жизнь во лжи никому не приносит счастья, потому я и прошу — поговори с ним. Но перед тем, как уехать со своим отчаянным полковником за тридевять земель, вернись в Ризенбул и сообщи мне и детям, что с вами обоими всё в порядке… Здоровые вы дурни! Оба! И прекращай прикидываться, будто я ошибаюсь, и между вами никогда ничего не было! Начнёшь снова лгать, враз передумаю и никуда не отпущу!

Её щёки залиты слезами, и она безуспешно пытается смахнуть их перчаткой.

Прижимаю Уинри к самому сердцу крепко-крепко.

— Я всегда буду тебя любить. Ты лучшая на свете!

— Безусловно, — пытается улыбнуться сквозь слёзы, и у неё это почти получается. — Передавай Мустангу-сан привет от меня.

Наконец, Уинри называет тебя по имени, хоть я и представляю, каких усилий ей это стоит.

Мы вместе возвращаемся домой и на ходу сочиняем детям историю о том, что «папе надо срочно уехать по делам».

Вечером собираю чемодан, а на следующее утро, поцеловав спящих Вана и Климентину, сажусь на поезд с билетом до Бриггса в кармане.

========== Глава 13. Намерения, средства и цели ==========

Военные Бриггса встречают меня без энтузиазма, но открытой недоброжелательности никто не выказывает. Постепенно вхожу в рабочий режим, привыкаю к местным порядкам. Следуя просьбе Оливии, не внедряю нововведений, стараясь сохранить существующее в неизменном виде.

Мне выделяют отличный просторный дом на окраине города. Там есть камин и даже мансарда. Чего ещё желать? За первый месяц отчитываюсь в Централ, что, мол, всё в порядке, никаких чрезвычайных происшествий не было. Но благословенный покой, как обычно, долго не длится.

Ещё через месяц во вверенном мне коллективе случается нечто настолько омерзительное, что после этой истории мне приходится срочно оставить пост коменданта, записаться в местный патруль и отправиться в уединённую хижину к северной границе Аместриса.

Прапорщик Мастерс, один из моих новых подчинённых, явившись как-то на личный приём, с поразительной наглостью заявляет, что мечтает завязать со мной интимные отношения. Грубо отрезаю, что меня подобное не интересует, после чего выставляю его вон с пожеланием увидеть завтра на столе заявление об уходе со службы по собственному желанию.

Однако юный наглец не только не оставляет должность, но и не прекращает своих извращённых преследований. Ломится посреди ночи в дверь моего дома, пытается сесть поближе во время утренних совещаний, немыслимым образом забирается в мою спальню. Много раз отправляю его на гауптвахту, деру с него три шкуры, угрожаю тюрьмой и лишением звания, но Мастерс отвратительно настойчив. Такое впечатление, что мои контрмеры только ещё больше его распаляют. Недели через три, окончательно потеряв терпение, предупреждаю, что он окажется в одиночной камере, но прапорщик лишь самоуверенно усмехается:

— У вас нет никаких оснований для длительного задержания. Я подожду, а вы меня вскоре выпустите.

— Уверен?

— Ну да.

— Вон!

Идёт к дверям, но на полпути вдруг останавливается, словно вспоминает нечто важное. Возвращается и с нахальной ухмылкой тянется ко мне, нависая над столом.

— Не понимаю только, чем я хуже вашего Элрика? Я тоже молод и красив. Думаю, я даже намного лучше его.

Глаза застилает красная пелена, но я всё ещё стараюсь держать себя в руках.

— Мастерс, зайди к военному врачу. Пусть он тебя осмотрит. Ты серьёзно болен.

— Я-то совершенно здоров, — гнусно усмехается. — Да ладно вам притворяться, господин комендант! Все знают, что у вас и Элрика старшего были близкие отношения, потому Пикок и гниёт в тюрьме, лишившись своего генеральского звания. Вы пытались заткнуть ему рот, но он успел кое-кому рассказать. Не понимаю только, зачем вам было необходимо скрывать ваши предпочтения? Щёлкни вы пальцами, и самые красивые мужчины Аместриса сами прибежали бы.

— Ещё слово, и я тебе шею сверну.

Но сопляк продолжает сам рыть себе могилу.

— Теперь ваш выбор ограничен Бриггсом, и это прискорбно. Однако вам всё равно нужен крепкий, здоровый мужчина, чтобы снимать ежедневное напряжение. Почему вы злитесь, если я добровольно готов на всё ради вас? Мне даже повышение по службе не требуется. Неужели я вам безразличен? Этого же просто не может быть! Я, кстати, не женат и не собираюсь жениться. И у меня нет детей, как у Элрика. Со всех сторон одни плюсы.

Выхожу из-за стола, хватаю Мастерса за горло и крепко сжимаю ладонь, но этот идиот не унимается.

— Я буду делать всё, что прикажете, — хрипит из-под моей руки. — Выполню любые ваши прихоти. И вы скоро забудете бесполезного коротышку, у которого даже нет дара алхимии. Он по сравнению с вами — ноль, ничтожество. Зачем он вам нужен?

Самоконтроль уходит в небытие.

Чудом не убиваю Мастерса, но он всё равно попадает в госпиталь на неделю. После этого, разумеется, я больше не могу оставаться на своём посту. Благодаря Оливии, дело заминают, а я отправляюсь в долгое уединение. Очень долгое. Длиной до конца жизни.

И там ежедневно вспоминаю тебя. Точнее, ежеминутно. Вижу сны о тебе и просыпаюсь с мыслью о том, как ты живёшь в Ризенбуле. В конце концов однажды не выдерживаю и задаю этот вопрос Оливии. Спустя несколько дней она сообщает, что у вас с Уинри родилась дочь. Искренне радуюсь: ты молодец, нашёл в себе силы покончить с тем безумием. А я вот никак не способен.

Оливия неоднократно пытается уговорить меня вернуться в столицу, но я постоянно отказываюсь. Не хочу, чтобы такие подонки, как Мастерс, стали отравлять тебе жизнь из-за меня. Я достаточно сделал для страны, можно уже побыть и в тени.

И я становлюсь такой тенью, охраняющей покой Аместриса. Несколько раз мне удаётся поймать шпионов, пересекших границу, и меня награждают медалями. Награды мне совершенно безразличны. Кому их показывать?

В остальное время я любуюсь свинцовым пасмурным небом или ярким огнём камина и живу прошлым.

Сначала ко мне приезжают старые друзья из Централа, но с каждым месяцем таких посещений становится всё меньше, пока моё одиночество не вступает в свою финальную фазу, сделавшись абсолютным.

От Лизы периодически приходят письма с рассказом о событиях в Ист-Сити. Так я узнаю, что она вернулась к работе в своём прежнем звании, а через год после нашего расставания усыновила двух мальчиков-близнецов, оставшихся сиротами после трагической гибели родителей. Моника выздоровела и снова начала разговаривать. Теперь учится чтению, письму и счёту, как все дети её возраста. И она безумно счастлива, что у неё появились двое младших братьев.

Потом приходят новости о женитьбе Шрама. Не то чтоб мне его жизнь была интересна, но мимоходом задевает мысль о том, что бывший серийный убийца счастливее меня.

Снег и тишина встречают меня каждое утро и провожают каждый вечер, когда ложусь спать. Всё вокруг чёрно-белое, лишь сны о тебе цветные. И они согревают лучше, чем огонь и спиртное.

Не волнуйся, я не спиваюсь. Но раньше я пил всё-таки реже.

В своём постоянном уединении я настолько привыкаю видеть вокруг жилища лишь следы диких животных, что, обнаружив как-то возле порога отпечатки двух пар человеческих ног, сразу настораживаюсь. Первое, что приходит на ум: снова шпионы. Тем более, обувь явно не аместрийская. Не успеваю подумать больше ни о чём. Кто-то набрасывается сзади с радостным гиканьем. Не разделяя позитивного настроя незнакомца, нокаутирую его ударом в челюсть.

Одновременно со звуком падения тела раздаётся испуганный женский вскрик. Оборачиваюсь и вижу неподалёку красивую даму в модном тёплом пальто и в отороченных мехом сапожках. Женщина стоит, в страхе прижав обе руки к лицу.

— За что?! — спрашивает с характерным южным акцентом, в голосе — испуг и обида. — Мой муж ничего плохого вам не сделал!

Перевожу взгляд на нападавшего и не удерживаюсь от удивлённого восклицания: на снегу без сознания лежит Жан Хавок.

***

Вот уж кого не ожидал увидеть. Тем более, женатым. Тем более — здесь. Привожу его в чувство, и Жан, прихрамывая, идёт к моей хижине.

Разжигаю камин и предлагаю гостям бренди и горячий чай. Прикладываю лёд к распухающей прямо на глазах щеке. Жан охает, но не жалуется на рукоприкладство.

— Сам виноват. Хотел сюрприз сделать, а надо было прежде подумать. Ты ведь каждый день шпионов ждёшь, а я со спины набросился. Ладно, заживёт.

Его жена улыбается. Обиды остались позади.

— Жан очень хотел вас удивить, — поясняет она.

Делаю глоток бренди.

— Ему удалось. Я удивился.

Переливчато смеётся.

— Мы вас с трудом нашли, долго плутали. Зачем вас руководство отправило в такую глушь?

— Это не глушь, а стратегически важное место. Шпионы Драхмы обычно думают, что за горным перевалом никого нет, поэтому суются в Аместрис именно отсюда. И напарываются на меня.

Некоторое время делюсь историями о своей жизни, а Жан, отвечая в свою очередь на мои вопросы, коротко рассказывает последние новости о тебе, Лизе и о себе.

Говорит о том, как после своего ухода из Централа решил разыскать Синтию и сделать ей предложение. Вскоре они уехали в Аэруго и там поженились, а затем переехали жить в Крету.

— Я занимаюсь ремонтом машин. Синтия — рисует и делает художественное фото на заказ. На жизнь хватает.

— Больше не хочешь быть военным?

— Желание и навыки пропали. Да и честно сказать, в Крете не нанимают на военную службу иностранцев.

— Почему ты уехал из Аместриса?

— А куда мне было деваться после того, как ты меня выпер? Кто бы взял на службу военного, чья слава шпиона и преступника бежала впереди него?

Что ж, справедливый упрёк.

— Мне за многое предстоит просить у тебя прощения, Жан. За историю с тем заговором, в основном. Я знал с самого начала, что ты невиновен, но мне нужно было вычислить настоящих предателей. Я надеялся, ты выведешь меня на них. Для вида я пожертвовал нашей дружбой и твоей работой. Я хотел восстановить тебя на прежнем месте, когда всё закончится, и, конечно же, принести официальные извинения, но ты исчез. Мои лучшие информаторы следов твоих не нашли, да и мадам Синтию мы всё это время считали погибшей. И ещё у меня тогда два человека из Штаба бесследно пропали: мадам Гернштейн и прапорщик Лэйн. Их до сих пор ищут. Конечно, вполне возможно, они, как и ты, куда-то уехали. Впрочем, теперь это всё не важно.

— Ты нашёл предателей, которые украли твои бумаги? — смотрит внимательно и непривычно серьёзно.

— Да. Вскоре я получил анонимное письмо с уликами против одного из генералов Штаба. В конверте были чеки, списки имён и фотографии. Этого хватило, чтобы засадить за решётку многих. До сих пор, не знаю, кого благодарить за то письмо.

Опускает глаза, разжигает сигарету. Так привычно, словно не было всех этих лет… Синтия успокаивающе гладит его по руке. Хавок долго курит, молча обдумывая что-то, а я действительно не понимаю, почему пауза затянулась. Наконец, мой друг произносит:

— Нам с Синтией тоже есть в чём перед тобой повиниться. Может, ты нас простишь, а может и нет… Но мы решили, что ты должен знать.

С искренним удивлением ожидаю продолжения.

— У тебя никогда не возникало мыслей о том, что те четверо, которых ты сейчас перечислил, в своё время исчезли не просто так?

— Пятеро, — уточняю. — Ещё пропала Лючия Гернштейн. Ваша родная сестра, верно? — обращаюсь к Синтии.

— Да, — кивает она.

— Значит, всё это было не случайно?

— Ага, — Хавок выпускает дым в потолок. – Ты, стало быть, думал об этом?

— Много раз.

— И какие идеи возникали?

— Разные, — признаюсь честно. — Вплоть до откровенно безумных. До того, например, что вы пятеро тоже были среди «правдоискателей» и исчезли, чтобы избежать ареста или мести со стороны подельников. Но это чушь, конечно. Вас же не было в тех полученных мною списках. Никого из вас.

Умолкаю на секунду, а Хавок делает мне знак продолжать.

— Ещё думал совсем недавно, кстати… Возможно, то анонимное письмо — ваших рук дело? Тогда было бы объяснимо ваше отсутствие в списках, однако в таком случае совершенно неясно, с какой целью вы подставили своих же сообщников. Вы же знали заранее, что, прислав анонимку, не получите от меня решительно ничего. Никакой награды. Зато наживёте вечных врагов со стороны других «правдоискателей» и их родственников. Вас бы наверняка стали преследовать, чтобы отомстить, даже спустя годы. Я долго размышлял на эту тему, но в итоге так ничего и не придумал. Извини уж, что в глубине души всё-таки тебя подозревал. И не только тебя. Мадам Гернштейн, Синтию-сан и Лючию-сан тоже. Даже прапорщика Лэйна. Всё это глупо, конечно.

Синтия и Жан переглядываются, коротко кивают один другому. Наконец, Хавок тихо изрекает:

— Нет, Огненный. Совсем не глупо. Ты попал из ста в сто. Кроме Лючии. Насчёт неё ошибся.

Шумно глотаю бренди и минут пять громко, надсадно кашляю. Глоток оказался чересчур большим.

— А теперь объясни, как вы все попали к «правдоискателям» и что вас побудило прислать мне компромат на Пикока?!

Неужели можно поверить в такой бред? Шутят они что ли?

— На самом деле среди «правдоискателей» были Синтия, прапорщик Лэйн и мадам Гернштейн, но не я.

— Уже легче. Дальше.

— Меня затянуло в эту трясину в восемнадцать лет, — перенимает эстафету Синтия. — Наивная была. Нет, скорее, глупая. Работала вольной художницей. Ездила по городам и рисовала портреты всех желающих, способных заплатить. Один военный из Централа заказал портрет семьи. Я выполнила заказ, а потом случилось так, что наши с ним отношения зашли дальше, чем было бы позволительно для женатого мужчины и незамужней девушки. Тот военный соблазнил меня, а я поддалась, потому что влюбилась. И я стала работать на него. С тех пор путешествовала не только ради заработка, а создавала в разных городах и посёлках группы людей, настраивая их против вас. Я стала одним из главных информаторов высокопоставленных военных в вашем Штабе. Втиралась в доверие к людям и узнавала всё, что от меня требовал мой любовник. Кроме того, моей миссией было склонить нужных людей на сторону «правдоискателей», не гнушаясь никакимиметодами. Он также приказал мне соблазнить Хавока-сан и с его помощью внедрить в Централ в качестве вашего личного секретаря мою тётю. Её главной целью было собирать на вас компромат, просматривая вашу почту и наблюдая за теми, кто к вам приходит. Особенно на личные приёмы. Нашей семье тогда срочно требовались деньги на лечение Лючии, и тётя быстро согласилась.

— Любопытно, почему вы сами не попытались стать моим секретарём? Это выглядело бы разумнее и проще.

— Вы искали немолодую и непривлекательную женщину. Помните? Впрочем, я попыталась, но мне было отказано. В числе прочих претенденток я приходила к вам на собеседование, просто вы уже об этом забыли. А моей тёте удалось то, что не получилось у меня.

Делаю ещё глоток. Спиртное, конечно, не выход, но от него становится легче. Особенно после таких признаний.

— Надо же, за моей спиной плелись грандиозные заговоры, а я узнаю об этом лишь теперь!

— Вы злитесь? — поднимает на меня свои бархатные глаза, бездонные, как Врата Истины.

Понятно, почему ей удавалось с юных лет мастерски вертеть людьми. С таким-то взглядом! Лет двадцать назад Синтия-сан могла бы меня сместить с поста фюрера в одиночку, даже не прибегая к чьей-то посторонней помощи. К счастью, мне тогда было до кресла фюрера, как до Ксинга пешком.

— А есть смысл? Тем более, вы признались, что сами и помогли мне избавиться от «правдоискателей». Только не понимаю, почему вы вдруг переметнулись на мою сторону?

— Это заслуга тёти и Жана. И ваша, конечно, тоже.

— Интересно послушать.

— Постепенно я начала понимать, что мой возлюбленный меня использует. Я для него была не любимой женщиной, а средством на пути к креслу фюрера.

— Генерал Пикок втянул вас в свою авантюру? — уточняю, стараясь казаться спокойным.

Удаётся скверно.

— Нет, второй номер в списке. Следующий после Пикока.

— А, Ньюмен. Дамский угодник, лжец и карьерист. Внешностью его судьба не обделила, зато совестью обнесла. В общем, мне следовало догадаться.

— Он собирался сместить Пикока вскоре после того, как тот займёт ваше место.

— Какие прекрасные люди собрались среди так называемых «правдоискателей», вам не кажется, мадам Хавок?

Синтия краснеет и отворачивается.

— Мне очень стыдно перед вами сейчас. Я поняла всё это слишком поздно. Жан по-настоящему влюбился в меня, а я далеко не сразу оценила его чувства. Но когда это случилось, начала прислушиваться к нему. Жан много рассказывал о вас. О том, как нелегко вам пришлось в Ишваре, как вы победили Отца, помогли Жану выздороветь … И моя тётя, поработав с вами в Штабе, стала всё чаще повторять, что вы не заслуживаете подлости! Вы лучший фюрер для Аместриса, говорила она, а Пикок и Ньюмен уничтожат страну ради своих амбиций, если допустить их к власти. И я начала сомневаться в правильности своего выбора, сделанного несколько лет назад. Я обсудила свои мысли с тётей, и мы обе пришли к выводу, что исправить уже причинённое нами зло можно лишь одним способом: надо доказать Пикоку каким-нибудь значительным поступком нашу полную преданность, чтобы нам предоставили доступ ко всей информации о «правдоискателях», а затем успеть быстро слить эту информацию вам. Мы с тётей пообещали Ньюмену и Пикоку, что найдём такой компромат на вас, который поможет уничтожить вас в пух и прах… Пикок потребовал компромат личного свойства. Чем грязнее, тем лучше. Например, такой, где вы изменяете жене с кем-нибудь из ваших же подчинённых. За это он обещал нам статус своей «правой руки». Для того, чтобы у нас появилась редкая возможность скопировать его чеки, списки заговорщиков и выкрасть фотографии встреч с послами других государств, которые, вероятно, были сделаны с целью впоследствии шантажировать послов, мы пошли на это. Мы причинили вам непереносимую боль. Я понимаю, что такое простить, конечно, вы не сможете.

Демонстративно качаю головой и закрываю уши, догадываясь, что последует дальше. Не хочу. Просто не хочу этого слышать!

Тёплые руки мягко отнимают мои ладони.

— Жан ничего не знал о деталях нашего с тётей плана. К тому времени я уже призналась ему, что я — одна из «правдоискателей». Но я дала Жану клятву использовать сложившуюся ситуацию во благо вам. Однако даже мой будущий муж тогда не знал, какой ценой мы собрались добыть компромат на Пикока и его людей. Если бы узнал, убил бы меня, наверное. Это я надоумила Жана попросить Элрика-сан прийти к вам той ночью. Я знала от тёти, что между вами давно проскочила искра, которая лишь ждёт удобного момента, чтобы вспыхнуть. Я находилась в малом архиве, куда проникла благодаря помощи прапорщика Лэйна и тёте. У меня с собой был современный фотоаппарат, который кто-то привёз Ньюмену с Запада. Он фотографирует быстро, без штатива и выдержки. Мы ждали хоть чего-нибудь… Объятий или поцелуя было бы вполне достаточно. Простите, Мустанг-сан! Я хотела остановиться после первых двух снимков, но подручный Ньюмена тоже присутствовал там, контролируя нас. И он потребовал фотографировать до конца.

Гнев клокочет внутри, но не выплёскивается. Молчу, опустив глаза в пол, и сжимаю кулаки. Она жена моего друга. Она хотела помочь. Набралась смелости приехать и признаться, спустя почти три года, хотя могла не делать этого. Но всё равно хочется вышвырнуть её вон и захлопнуть дверь.

— Я не заслуживаю прощения.

А я и не прощу. Такое невозможно простить.

— Пикок потребовал, чтобы мы прислали вам фотографии анонимно и припугнули вас. Текст того первого письма он сам сочинил. После чего заявил, что мы должны отдать плёнку ему лично в руки. Этого я не ожидала. Я вовсе не собиралась отдавать ему то, с помощью чего он мог бы навредить вам или Элрику-сан! Я сделала фотографии у себя дома, вернулась в Централ и передала тёте конверт, который она положила вам в почту. Проявленную плёнку тоже отдала ей в надежде, что тётя что-нибудь придумает и спасёт положение.

— Теперь ясно, почему на конверте не было никакого почтового штемпеля, — криво усмехаюсь. — Вы молодцы, всё продумали!

— Не всё. Я не предугадала того, что для меня потом стало самым трудным. Кроме компромата на вас, прежде, чем мы сделали снимки, Пикок потребовал любым способом подставить дорогого вам человека. Например, украсть какие-нибудь важные документы с вашего стола и свалить вину, на кого он укажет. Своей жертвой он вскоре выбрал Жана. Это было последним испытанием и для меня тоже. Генерал хотел получить стопроцентные доказательства моей полной преданности. Если бы я отказалась, наша с тётей затея провалилась бы.

— О, даже так, — не скрываю злости. — И как у вас рука поднялась совершить такое? Если, вы говорите, к тому времени уже любили своего будущего мужа?

— Пикок, к сожалению, тоже знал о моих чувствах, потому его выбор и пал на Жана. А я не могла остановиться на полпути. Мы с тётей всё обсудили, и она сказала, что плёнка с компроматом будет залогом того, что у нас в итоге окажется нужная информация. «Я придержу плёнку и сама поторгуюсь с Пикоком, — сказала она. — Я умею хорошо притворяться, он поверит в нашу безусловную преданность и нашу корысть, но тебе для начала придётся выполнить все его требования. Даже если это трудно».

— Жан мог никогда вас не простить.

— Мог.

— Но вы пошли на это.

— Я хотела уничтожить «правдоискателей». Одним махом, навсегда.

— Сомневаюсь, что вашей целью было помочь мне сохранить кресло фюрера. Полагаю, вы хотели отомстить Ньюмену.

— Безусловно, вы имеете полное право думать обо мне только самое плохое. Я не стану вас разубеждать. Всё равно не получится.

— И как вы сделали это? Говорите, раз начали. Оторванную пуговицу ещё объяснить можно. Но отпечатки пальцев?

— Жан часто приезжал на выходные ко мне в гости. Лючия вечно совала ему в руки свои гончарные изделия, подчас незаконченные и не застывшие. Поставщики «правдоискателей» из Аэруго привезли бутылочку каучука по моей просьбе. Я залила самый удачный образец каучуком, а когда он застыл, осталось только потереть полученные слепки о чью-нибудь кожу, а затем оставить отпечатки там, где это необходимо. Мы подготовились заранее. В тот день, когда проникли в малый архив, всё необходимое у меня уже было с собой.

— Даже пуговица?

— Нет. Пуговицу потерял Дак, человек Ньюмена, отодвигая стеллажи. Он сразу сказал об этом мне. На следующее утро, обнимая Жана, я незаметно срезала с его мундира пуговицу маникюрными ножницами, чтобы отдать Даку. Таким образом, тому не пришлось обращаться в хозяйственный отдел за новой. А Жану пришлось. Когда же у нас, наконец, появилась нужная информация на «правдоискателей», моя тётя просто переслала её вам, лично бросив письмо в ящик Элрику-сан именно в тот день, когда, как она знала, должен был приехать человек из Централа и забрать почту. Только плёнку Пикоку нам пришлось отдать, но тётя вас в письме предупредила об этом, чтобы вы имели возможность найти негативы и уничтожить. А мы все срочно бежали за границу и чуть позже забрали с собой Лючию, которая даже не понимала, в чём дело. Я также предупредила прапорщика Лэйна, чтобы он покинул Централ до того, как начнутся массовые аресты. Мы с ним первыми отправились в Аэруго, куда потом приехали Жан и моя тётя с Лючией. По пути бросили в реку нашу обувь и старую одежду, чтобы все подумали, будто мы погибли. Лэйн — хороший парень. Он тоже попал к «правдоискателям» по юности и глупости. Не могла я допустить, чтоб он пострадал вместе со всеми.

— Коварная женщина, а? — улыбается Хавок, но мне совершенно не хочется шутить.

— Надо проветриться, — бросаю отрывисто, поднимаюсь с места и выскакиваю на крыльцо.

Снаружи начинается снегопад, поднимается ветер. К ночи непременно завьюжит.

Через некоторое время слышу стук двери, и рядом оказывается Хавок.

— Появилось желание сжечь нас обоих?

Даже не удостаиваю его ответом.

— Я бы не удивился. Я тоже здорово психанул, когда она во всём призналась, — вздыхает, пытаясь закурить снова, но ветер гасит сигарету трижды, и Жан прекращает попытки. — Много чего ей наговорил, пытался порвать с ней. Потом простил, конечно.

— Мне сложнее. Я её не люблю.

— Она могла не приезжать сюда, и ты бы никогда не узнал правды.

— Лучше бы не знал. Я не смогу простить её. Да и тебя тоже, поскольку ты сейчас не осуждаешь её, а гордишься ею.

— Благородный поступок, неблагородные методы. Что поделать, Огненный. Мы с тобой тоже не ангелы. Сколько за нами ошибок числится, посчитаешь? Ты просто злишься, что она видела вас в ту ночь. Но, если подумать, в этом ведь нет ничего ужасного.

— Лучше замолчи. Правда, ни слова больше, Жан!

— Разве ты стыдишься своих чувств к нему?

— Я не буду это обсуждать ни с тобой, ни с кем другим. Тема закрыта. Уезжайте и забудем сегодняшний день, как дурной сон.

Молчит недолго, потом тихо произносит:

— Стальной сильно изменился. Я ему предлагал приехать, но он отказался. Пытается делать вид, будто живёт обычной жизнью, но у него плохо получается. Только мучает себя. Но, как и ты, он очень упрям. Не захотел ничего обсуждать. Прошу, поезжай в Ризенбул! Поговорите друг с другом! Мы с Синтией желаем вам обоим только самого…

Резко разворачиваюсь, хватаю моего незваного «доброжелателя» за отворот пальто, цежу в лицо:

— Никто из вас никогда не будет говорить со мной об этом, ясно? А теперь проваливай. Быстро. А я постараюсь забыть, что вы оба приезжали сегодня.

Хавок отрывает мои руки и уходит в дом. Через пару минут выходит вместе с женой. Игнорирую обоих.

— Прощай, Огненный!

Не отвечаю ничего, отвернувшись.

Через минуту слышу скрипучие удаляющиеся шаги по снегу. Сажусь на крыльцо, закрываю лицо руками и долго жду, прежде чем снова подняться на ноги и взглянуть в небо.

Никто не видит, только птицы. Впрочем, на что тут смотреть? Просто падающий снег тает, превращаясь в капли воды на моих щеках, и они одна за другой скатываются вниз.

========== Глава 14. Цветное и чёрно-белое ==========

Карта Хавока-сан довольно точна, впрочем, даже с ней умудряюсь проплутать почти сутки. В желудке урчит, ибо я кошмарно голоден. Пытался перекусить ранним утром, но выбрал неудачную таверну.

До сих пор тошно вспоминать…

Хозяин — тот ещё остряк. Не успеваю поднести ложку ко рту, устроившись за стойкой, как трактирщик елейным голосом спрашивает:

— Сегодня прибыли?

— Ага, — отвечаю, как можно короче, ибо не расположен к беседе.

Хочу есть. Потом увидеть тебя и поговорить. Это всё.

— И надолго в Бриггс?

— Пока не знаю.

— Комната нужна?

— Нет.

— В гости, стало быть?

Ехидства — хоть отбавляй.

— Вроде того.

— Могу показать местные достопримечательности.

— Сам увижу.

Когда, думаю, отстанет? Монеты мои в руках крутит, по стойке катает, пожрать спокойно не даёт. Демонстративно держу полную ложку на уровне его носа и жду, когда он, наконец, потеряет интерес к задушевной беседе. Грубить не хочется. А трактирщик всё не затыкается.

— У нас тут всего три главные достопримечательности. Первая — крепость, но в ней больше нет нашей прекрасной Снежной Королевы. В Централ уехала с повышением, да с каким! Фюрером стала, представляете? Вторая — медведи. Этих лучше не встречать, дерут всех без разбора. Насмерть, — мерзко хихикает, вероятно, думает, что остроумно получилось. — И третья — бывший фюрер, живущий где-то в горах. Говорят, давно одичал, но, в отличие от медведей, исключительно блондинов предпочитает. Не насмерть, конечно. Ну, вы поняли.

Стоит и гаденько так ухмыляется, ожидая моей реакции. А какая может быть реакция, когда при мне упоминают тебя, да ещё в таком контексте?

От вспыхнувшего гнева сжимаются кулаки, к лицу приливает кровь. С трудом удерживаюсь от желания выплеснуть суп в наглую рожу, а жаркое запихать этому козлу за шиворот. С грохотом швыряю ложку в полную тарелку, взметнув тучу жирных брызг и заляпав стойку, вырываю из рук трактирщика деньги и покидаю его тошнотворную забегаловку. На гневном энтузиазме продвигаюсь вперёд с завидной скоростью и только с полдороги осознаю: этот обладатель единственной прямой извилины в головном мозге не просто оскорблял тебя, он намекал на наши с тобой отношения!

Он догадался, кто я, и специально наговорил всё это. Даже ждал, когда я заберу деньги, ибо не собирался кормить меня обедом. Я ему, видимо, был столь же отвратителен, как и он мне.

Но, проклятие, как он узнал? От кого? Кабинет фюрера поздней ночью и лес Ризенбула. Оба раза нас никто не видел. Как этот отпрыск питекантропа догадался?!

Или, может, ты пустился тут во все тяжкие, оставшись один без присмотра?

С блондинами развлекаешься?

Уже не знаю, злиться или беспокоиться за тебя, поэтому делаю то и другое одновременно, приближаясь к твоей хижине.

Сказать по правде, не такая уж хижина. Вполне приличный дом. В окнах видны отблески горящего камина. Из трубы идёт дым. Подхожу к крыльцу, стараясь ступать тише, ставлю чемодан на верхнюю ступеньку и вдыхаю морозный воздух.

Как объяснить тебе цель моего приезда? Трудно придётся, особенно если ты давно охладел ко мне. Тогда точно рвану на Запад. Лучший способ изгнать душевную боль — погрузиться в приключения или работу. Разумеется, подальше от Аместриса.

Пытаюсь заглянуть в окна, но стёкла замёрзли, и внутри ничего не видно. Сажусь на чемодан лицом к твоей двери и грею руки собственным дыханием, лихорадочно соображая, с чего начать разговор.

Странно, что я так волнуюсь. В конце концов, не выгонишь же ты меня ночью в горы? Впрочем, кто тебя знает? Если в твоей кровати «блондины», может, и выгонишь. В таком случае перед уходом не откажу себе в удовольствии начистить кому-нибудь ры…

— Ты?!

Невольно щурюсь от ударившего в глаза яркого света. Ты стоишь на пороге в расстёгнутой до пояса рубашке и с початой бутылкой чего-то крепкого в руках. Ещё не пьян, но и трезвым тебя назвать сложно. Судорожно сглатываю. Получается похоже на всхлип. Шагаю вперёд, вырываю бутылку и зашвыриваю подальше в сугроб. Вцепляюсь в ткань, которая под моими пальцами трещит по швам, и начинаю тебя трясти, как ризенбульскую спелую грушу, приговаривая:

— Я думал, ты тут шпионов ловишь, а ты, оказывается, квасишь?! И ради этого я тащился сюда?! Хавок-сан написал, что ты разрушаешь свою жизнь, но, вижу, ты вполне счастлив! Так на фиг я пёрся в такую даль на голодный желудок?!

Ты облокачиваешься о дверную притолоку и начинаешь смеяться. Громко, безудержно, до слёз. Потом хватаешь меня в охапку и тащишь в дом вместе с чемоданом. Толкаешь на пол поближе к камину, суёшь в руки дымящуюся чашку чая, удобно устраиваешься за моей спиной и прижимаешься ко мне всем телом. Нестерпимо горячим телом. Обнимаешь за плечи и зарываешься лицом в мой затылок.

— Сила алхимии, Эдвард… Думал, больше никогда тебя не увижу!

— Увидел вот, — бормочу смущённо, отставляя чай в сторону.

Так и расплескать недолго.

— Опять сон, — соблазнительно шепчешь мне в ухо, и по моему телу бежит знакомая щекочущая дрожь. — Наяву такого не могло случиться, чтобы ты вдруг очутился здесь. Что ж, ты мне всё время снишься. Просто сегодня сон… почти реальный. Не хочу просыпаться.

Да, Хавок-сан был прав: ты сам на себя не похож. Вовремя же я приехал!

— Огненный, сколько ты успел выпить для того, чтобы подобную чушь нести?

— Боюсь, слишком мало, чтобы удержать тебя здесь надолго.

— Завтра выгонять будешь, а я возьму и не уеду.

На самом деле мне одинаково приятно сейчас слышать от тебя и трезвую чушь, и пьяный бред. Главное, что ты рядом, а незнакомых блондинов в твоей постели не обнаружилось.

— Куда я тебя выгоню? Ты останешься, пока я не проснусь…

Твои руки бесцеремонно забираются ко мне под одежду. Млею и схожу с ума.

— Подожди, я с дороги. Мне бы в ванну. Погреться.

— Потом, — бормочешь, торопливо раздевая меня. — Сейчас тебе и без воды станет горячо.

— И поужинать! Я не ел почти сутки.

— Накормлю. Вот сейчас и накормлю.

— Я о другом…

А дальше не понимаю как, но ты подминаешь меня и оказываешься сверху. Моя спина погружается в густую тёплую шкуру, расстеленную на полу. Похоже, местный медведь, мир его праху. Но здесь, определённо, удобнее, чем на твоём столе или сосновой хвое.

Ты спешно сдёргиваешь с меня штаны и ботинки. Жадные губы бесстыдно блуждают везде, и от прикосновения твоего языка я, потеряв самообладание, начинаю стонать и выгибаться дугой, подаваясь тебе навстречу. Увы, мы слишком давно не виделись, и моё желание стало чрезмерным, поэтому всё заканчивается раньше, чем я успеваю… Нет, вообще ничего не успеваю. Даже прийти в себя и осмыслить происшедшее.

Умеешь ты встречать незваных гостей!

Когда ко мне возвращается утраченная способность хоть что-то соображать, над головой замечаю бревенчатый некрашеный потолок с торчащей наружу соломой. Интерьер так себе, конечно, но я готов остаться тут до конца жизни.

Только захочешь ли ты, чтобы этот дом стал нашим?

Непременно спрошу в ближайшее время!

***

По моей просьбе ты наполняешь деревянную бочку водой. Щелчок пальцами, и вода прогревается почти мгновенно до нужной мне температуры. Расходуешь боевую алхимию на бытовые мелочи? Обидно за тебя. Впрочем, я-то свою уже ни на что расходовать не способен, так как добровольно отдал дар за возвращение брата.

Горькая ирония, все мы в итоге пришли не туда, куда рассчитывали: ты, я, Хавок-сан, мадам Лиза, Уинри. Всё сложилось иначе, чем мы думали. Но к чему теперь корить себя? Я просто буду жить тем, что есть, и не думать о будущем. Наверное, это сознательное бегство от реальности, но иначе я не могу.

Раздеваюсь и погружаюсь по шею в воду. Ты обещал мне ужин к тому моменту, как я выйду. А серьёзный разговор — к гомункулам. Сегодня — только отдых. Но отдохнуть не очень-то получается. Точнее, отдых выходит куда более активным, чем я ожидал.

Лёгкий стук двери заставляет обернуться. Ты стоишь возле бочки и пожираешь меня взглядом, исполненным столь неприкрытого желания, что я начинаю заводиться лишь от того, как ты смотришь.

Подходишь ближе, ни слова не говоря, расстёгиваешь одну за другой пуговицы на рубашке, сбрасываешь её на пол …

«И зачем вообще одевался после того, как распластал меня по медвежьей шкуре, если собирался продолжить ещё и здесь?» — мелькает мимолётная мысль.

Ремень с брюк ты рвёшь уже с нетерпеливым рычанием, и я всерьёз опасаюсь, остался ли он цел. Бесцеремонно влезаешь в бочку с шумным плеском и вдавливаешь меня в стенку. Наклоняешься к моему лицу, скользишь губами по щеке, шее… Прихватываешь плечо зубами. Кажется, вода перестала быть просто тёплой от твоего присутствия. Она обжигает. Твоё колено вторгается меж моих бёдер, и на твоем лице расплывается довольная улыбка.

— Хочешь ведь, да?

К чему отрицать? Тянусь к твоим губам, и они раскрываются навстречу. Проникаю внутрь с шумным вдохом, ловя твой язык своим. Пальцы, по прикосновениям которых я так скучал, крепко обхватывают меня под водой и начинают двигаться, заставляя стонать тебе в рот. Пытаюсь ответить тем же, но ты хрипло возмущаешься: «Позволь, как я хочу!»

И я позволяю. Ты решительно толкаешь мою голову под воду, и я послушно выполняю твою молчаливую просьбу. Погружаюсь и удерживаюсь внизу, насколько хватает дыхания. Как умею, стараюсь сделать тебе приятное, хоть и не очень уверен в успехе. Когда кислород в лёгких заканчивается, выныриваю, отфыркиваясь. Моё рвение, безусловно, не пропало даром. Твой взгляд расфокусирован, ты тяжело и часто дышишь.

Собираюсь погрузиться снова, но ты внезапно с силой вжимаешься в меня, скользя всем телом по моей влажной коже. Никакого проникновения, просто игра. Твои пальцы до боли сдавливают и безжалостно теребят мои соски. К потолку поднимается пар, вода выплёскивается из бочки с каждым твоим нетерпеливым толчком. До безумия хочу впустить тебя внутрь по-настоящему, но ты почему-то останавливаешь меня, выдохнув: «Потом. Сейчас только так…» Не договариваешь, и я не настаиваю. Для меня уже удовольствие видеть, как ты наслаждаешься мной. Когда волна блаженства приближается, ты хватаешь мою ладонь и быстрыми движениями позволяешь подвести тебя к вершине. И кричишь. Громко, не сдерживаясь, сотрясаясь всем телом в таком яростном, сумасшедшем экстазе, что я сам не могу больше ждать и, наблюдая за тобой, изливаюсь следом. Невероятно! Как бы жадно я ни хотел тебя, твоё желание всегда оказывается ещё намного сильнее.

Долгая жаркая пульсация и счастье — обыденное, разделённое на двоих.

Пока пытаюсь отдышаться, ты выбираешься из бочки и, тщательно вытершись, одеваешься, коротко бросив перед уходом:

— Поторопись. Ужин уже на столе.

И еду состряпать успел. Шустрый ты!

Вода пропитана твоим запахом, я набираю её в пригоршни и умываюсь.

Неужели, правда, не сон?

***

Наедаюсь до отвала мясом, тушеными овощами и ещё чем-то дымящимся и очень вкусным. Ты говоришь название сочных хрустящих клубней, но я быстро его забываю. И вскоре засыпаю от усталости рядом с тобой возле камина, не дождавшись обещанного «потом». Просыпаюсь посреди ночи и понимаю, что ты не спишь, а, подперев голову рукой, лежишь рядом и разглядываешь меня.

— Уже утро? — спрашиваю, выискивая рассвет за окном.

Отрицательно качаешь головой.

— Ещё нет, — кладёшь руку мне на лоб и гладишь по волосам. — Извини. Вчера я снова повёл себя как несдержанный идиот. А ты даже не возражал. Слово чувствовал, что лучше не перечить. Ведь если бы ты вдруг начал сопротивляться, я бы, наверное, ещё хуже дел натворил… Так сильно тебя хотел, как никогда. Обещаю, больше никакого бренди!

— Но ты ничего ужасного не сделал!

— Нам обоим просто повезло. Если бы ты знал, что я собирался сотворить с тобой, влезая в бочку… Ладно, опустим пикантные подробности. Я всё ждал, пока спиртное выветрится, чтобы снова прикоснуться к тебе.

— Ну и зря. Мы потеряли даром кучу ценного времени.

— Кстати о времени… Как надолго тебя прислали и с каким заданием?

— Никто меня не присылал, — широко ухмыляюсь в ответ на твоё напрасное волнение.

Ты издаешь удивлённое восклицание.

— Разве тебя отправили сюда не по приказу Оливии?

— Вовсе нет. Армстронг-сан совершенно ни при чём. Если хочешь знать, меня попросила приехать Уинри.

Ты очень долго молчишь, переваривая новость.

— Уинри-сан попросила, — изрекаешь, наконец, с выражением величайшего изумления на лице. — Но зачем?

Да какая разница, когда ты узнаешь? И какая разница, когда начать разговор! Всё равно так или иначе он состоялся бы.

— Она догадалась о нас. Ещё с той нашей встречи в Ризенбуле. Но только недавно сказала мне об этом. Уинри призналась, что надеялась дождаться того дня, когда я забуду тебя, но спустя два с половиной года мы оба поняли: такого не случится. Она разрешит мне навещать детей, но нашей совместной жизни конец.

— Это я во всём виноват! — немедленно вырывается у тебя.

— Да что такое? Почему опять взваливаешь всю ответственность на себя?

— Но это действительно моя вина. Если бы я нашёл в себе силы выгнать тебя той ночью из своего кабинета, ничего бы не случилось. Надо было лучше притвориться, будто ты мне безразличен. Ты бы поверил и ушёл.

— Да, конечно, я бы ушёл, но рано или поздно мы бы вернулись к тому же самому. Проблема уже назревала. Я бы всё равно однажды явился к тебе со своими чувствами, осознав их. И добился бы положительного ответа. Я ж упёртый! Поэтому в том, что разрушилась моя семья, виновен я один.

— А я так старался этого не допустить! Всё возможное сделал! — с горечью выпаливаешь ты и резко замолкаешь, поняв, что сболтнул лишнее.

— Значит, Хавок-сан и Уинри были правы, когда говорили, что ты уехал из Централа лишь для того, чтобы сохранить мою семью?

Внутри всё дрожит от непонятного возмущения, готового прорваться наружу.

— Они преувеличили, — отводишь глаза в сторону.

— Преувеличили?! — взрываюсь бессильным гневом. — Огненный, ты в самом деле оставил кресло фюрера ради того, чтобы никто и никогда не узнал о нас?! Как ты мог! Судьба страны и судьба одного человека! Их даже рядом ставить нельзя!

— Для меня судьба страны не так важна, как твоя.

— Ушам не верю! Ты должен был выбрать благо Аместриса, наплевав на мои проблемы, потому что ты лучший глава страны за всю историю!

— Ты мне льстишь.

— Когда это я тебе льстил? Ну-ка, вспомни? Ни разу не было!

— Чем конкретно ты недоволен? Разве Оливия не справляется?

— У тебя всё равно лучше получалось.

— Ты субъективен. Оливия — великолепный руководитель. Она добилась многого, не повторив моих ошибок. Иногда женская политика успешнее мужской.

— Женская, ага. У Армстронг-сан типично мужская хватка. Ты поставил во главе государства такого же мужчину, только дух его обитает в женском теле!

— Ты не прав. У Оливии много прекрасных женских качеств, и она их проявляет в нужное время в нужном месте.

— Пытаешься доказать, что сделал лучший выбор?

— И доказывать ничего не буду, поскольку я прав.

— Неужели ты считаешь свой поступок верным? Даже сейчас?

— Именно сейчас я в этом окончательно убедился, — столь тёплую улыбку у тебя мало кто имел счастье увидеть.

— С чего бы вдруг?

— Если бы я продолжил занимать кресло фюрера, разве ты бы приехал в такую вот маленькую хижину, чтобы остаться со мной навсегда?

— Но… — теряюсь окончательно. — Когда я сказал тебе такое? Я ничего подобного не говорил!

Смеёшься одними глазами.

— Хорошо. Ты не готов остаться. Зачем тогда явился?

И как сказать правду? Я никогда не признавался никому в своих чувствах, а если вдруг набирался смелости, получалось по-детски нелепо, как на вокзале с Уинри. Не хочу смешить тебя. Ты и так не воспринимаешь меня всерьёз.

— Я приехал по просьбе Хавока-сан узнать, как у тебя дела, и… вернуть пятьсот центов! — вырывается само собой, и я понимаю, что этими словами насмешил тебя гораздо больше.

Твой хохот, наверно, слышат сородичи убитого медведя по всей округе. Отсмеявшись, ты уточняешь:

— Пятьсот двадцать.

— У тебя отличная память на цифры.

— Не жалуюсь. Но к чему мне тут деньги, сам подумай?

— Предлагай свой вариант.

Молниеносным движением опрокидываешь меня на спину.

— Согласен принять оплату натурой. Готов ли ты отдать долг в полном объёме прямо сейчас?

Зачем спрашиваешь? Сам знаешь, с некоторых пор я не могу отказать тебе ни в чём. Сбрасываю одеяло, которым ты накрыл меня спящего, послушно развожу ноги, чуть согнув в коленях. Это сойдёт за ответ?

Чувствую, что да. Ты шумно выдыхаешь и неторопливо проводишь пальцами по моей груди…

Финальный аккорд стремительно вспыхнувшей и мучительно долго вызревавшей страсти — маленький дом в горах, лишённые листьев деревья, снег за окнами и горящий камин. И мы двое, потерявшие всё, что могли потерять. Обретшие то, что и не надеялись обрести. Украденное у судьбы счастье среди океана потерь. Цветная картинка среди чёрно-белого мира.

Ты разогреваешь меня, уделяя внимание каждой клеточке тела. Играешь с моим желанием то усиливая, то ослабляя его, а потом, выбрав идеальный момент, переворачиваешь меня лицом вниз и проникаешь сзади, тесно прижавшись к моей спине. Почему-то тебе всегда хотелось взять меня именно так, и ты просишь не упрямиться и не менять позу. Я и не собираюсь. Пусть не вижу тебя, зато чувствую так отчётливо твою испепеляющую страсть и трепетную заботу.

Единство противоположностей без борьбы. Так не бывает. Но это происходит сейчас: в каждом движении и прикосновении ты жаждешь меня до срыва и потери контроля, но в то же время ты меня оберегаешь. Я почему-то только сейчас по-настоящему осознаю и начинаю ценить это.

Смогу ли проявить похожую заботу по отношению к тебе? Ведь я проклятый эгоист.

Целуешь мою спину обжигающе-неистово, проводишь по ней руками, оглаживаешь мои бёдра и немного замедляешь темп, удерживая меня в шаге от вершины. А потом снова возвращаешься к прежнему бешеному ритму. Горячее дыхание на моей шее, в моих волосах. Отпускаю себя и погружаюсь в ощущения. Комната растворяется. Вижу отблески пламени камина на стене и бледно-розовую полосу рассвета за окном и выпадаю из реального мира вместе с тобой на несколько ослепительно-прекрасных секунд.

Так мы встречаем наше первое совместное утро. Если ты меня не прогонишь, таких ночей и рассветов у нас ещё будет много.

***

Ты позволяешь мне остаться. Говоришь, будто хочешь, чтобы я сам решил в ближайшие дни, нужен ли ты мне. Это звучит странно.

Неужели до сих пор сомневаешься?

— Буду ждать, пока ты окончательно не определишься со своими чувствами, — слышу за завтраком и едва не роняю ложку от изумления, но решаю дослушать, не возражая. — Если поймёшь однажды, что совершил ошибку, говори сразу. Не тяни время. Не повторяй то, что совершил по отношению к Уинри-сан. Впрочем, я сам не позволю такому случиться. Я тебя сразу отпущу, как только пойму, что стал препятствием в твоей жизни.

— Опять чушь! С чего, по-твоему, такое произойдёт?

Вздыхаешь с невесёлой усмешкой.

— Жить бок о бок ежедневно — совсем не то же самое, что провести вместе пару часов и разбежаться. Ты должен это понимать. Между нами значительная разница в возрасте, и мы оба прожили первую часть жизни с женщинами, которые заботились о нас. А сейчас мы пытаемся строить совершенно другие отношения. Будь мы моложе, было бы, наверное, проще. Но я уж точно не молод.

— Боишься, что быт уничтожит чувства? — спрашиваю напрямую.

— Да, и это тоже. Мы ведь живём не в волшебной сказке.

— А я на сказки и не рассчитывал! Мне как раз и нужен проклятый быт с тобой. Хоть здесь, хоть на Западе.

— Тогда отправляйся на охоту. Надо добыть мясо к ужину.

— А?

Вот тебе и реальность. Сам напросился.

Ты едва приметно улыбаешься. Хитрой такой улыбкой.

— Я разве что-то не то сказал? Наше сегодняшнее жаркое бегает где-то на четырёх ногах или летает и ждёт, когда его поймают.

— Но… Как насчёт дней подвоза провианта? — надо же прояснить ситуацию до конца.

— Они случаются.

— А конкретнее?

Явно издеваешься. Я ж тебя потом проучу!

— Трижды в год привозят минимально необходимое. Спиртное, чай, кофе, сухари, соль, сахар, муку, рис, фасоль. Иногда вяленую рыбу. Ещё спички, но я их не беру. Зачем они мне? Раз в два года выдают новые сапоги, тулуп, меховую шапку и военную форму. У меня, кстати, есть запасные. Если, конечно, не боишься, что они тебе будут велики.

Точно отыграюсь ночью! Намёк на мой рост никому не прощу, даже тебе.

— В общем, всё, — заканчиваешь перечисление. — Остальное надо добывать самим.

— А как же ягоды, которые я ел вчера? И ещё клубни сладкие?

— Я покажу, где их можно откопать. Здесь весна, осень и лето, вместе взятые, длятся примерно три с половиной месяца. Кое-что съедобное и неприхотливое успевает вырасти и созреть.

— Ладно, снег раскопать я сумею. А откуда ты взял овощи?

— С летнего привоза из Централа остались. Я их заморозил в подвале, а перед приготовлением вынул из ледника. Есть ещё солёные огурцы в бочках. Могу дать попробовать.

— Как ты это сделал?!

— Засолил, — пожимаешь плечами, мол, что тут особенного.

— Не поверю, если скажешь, что умел это делать всегда.

— Хорошие люди год тому назад научили.

— «Хорошие люди» из Драхмы? — уточняю язвительно.

— Они самые. Я их не стал арестовывать. Они не были шпионами, просто хотели жить в Аместрисе. Обычные крестьяне, семейная пара.

— Откуда тебе известно, что они не шпионы? Умение солить огурцы ещё ни о чём не говорит!

— Эдвард, поверь, в таком солидном возрасте я уже научился отличать нормальных людей от шпионов.

— Хватит намекать на свой возраст! И делать из нас обоих стариков.

— Ты-то точно не старик.

— И ты тоже!

Качаешь головой с сомнением.

— Немного времени пройдёт, и я им стану. Тогда и ты поймёшь, что мы с тобой долго не сможем …

— Где ружьё? Или с чем ты тут охотишься?

Удивлённо моргаешь. А я не позволю тебе сидеть и впадать в депрессию, рассуждая о собственной близкой старости! Лучше, правда, схожу, поохочусь. Может, что-то и подвернётся. Когда-то нам с братом удалось даже поймать кролика. Только мы его упустили, и он достался голодной лисице и её детёнышам. Давно это было. Как там сейчас Ал? И что он скажет, когда узнает новости обо мне? Ладно, пора идти! А то становлюсь похожим на тебя — думаю обо всякой ерунде.

Ты приносишь ружьё и торжественно вручаешь мне.

— Завтра я пойду охотиться, вне зависимости от твоего сегодняшнего успеха. А ты останешься следить за хозяйством и проходящими мимо подозрительными личностями.

— По рукам.

Наши ладони соединяются чуть дольше, чем на секунду. Ты внимательно смотришь на меня, потом разжимаешь пальцы.

— Удачи!

***

Мне удаётся подстрелить двух куропаток и неопознанную костлявую птицу с тощей шеей. За куропаток заслуживаю одобрительный взгляд. Тощую особь, ни слова упрёка не сказав, печально хоронишь в сугробе и просишь больше такое не приносить.

— Осталось научить тебя ощипывать дичь и готовить её, — засучив рукава, тащишь куропаток на кухню. — В ближайшее время обучу тебя многим полезным навыкам! В том числе заготовке дров и уборке дома.

— Думаешь меня запугать? Не выйдет. Если ты считаешь, что я полный ноль в ведении хозяйства, то заблуждаешься. Я помогал Уинри и бабушке Пинако. Кое-что умею.

— Рад слышать. Я как раз был нулём, когда приехал сюда. Значит, ты справишься лучше.

***

День идёт за днём, и я начинаю понимать, что вполне справляюсь. В бытовых делах на самом деле нет ничего сложного. Это часть моей жизни, только и всего. А её лучшая часть – ты.

Мы вместе ходим на охоту, и ты показываешь, как отыскивать дичь по следам и ставить силки. А когда однажды нам удаётся добыть снежного барана, ты с гордостью хлопаешь меня по плечу:

— Всё-таки мне удалось при жизни хоть чему-то полезному тебя научить!

— Хватит говорить так, словно помирать собрался! Ты проживешь ещё долго, я об этом позабочусь.

— Ловлю на слове.

И это быт, которым ты меня пугал? Не страшно совсем.

***

— Надеюсь, однажды ты захочешь выбраться отсюда, — говорю как-то, лёжа рядом с тобой возле камина.

— Зачем?

— Ну хотя бы… Мир посмотреть!

Твоя кровать тоже часто бывает задействована в нашем еженощном ритуале, но там довольно жёстко и тесно, так что я предпочитаю камин и медвежью шкуру.

Ты перебираешь мои волосы, которые стали ещё длиннее с тех пор, как я переехал к тебе.

— Куда же хочешь выбраться?

— Для начала в Крету. Потом, возможно, отправлюсь в Тхал и Мэннес*. Или ещё дальше.

— Хм.

— Ты против? Мы, между прочим, давно приглашены Хавоком-сан в гости. Это он нарисовал мне карту, по которой я добрался до тебя. Хавок-сан хорошо нам помог, не отрицай. И я хочу его поблагодарить.

Чувствую, как ты сразу напрягаешься.

— Он написал, вы сильно повздорили, — поднимаю голову и вижу, как ты хмуришься. — Может, пришла пора уже помириться?

— Жан смягчил краски. Мы не просто повздорили. Я решил больше не общаться с ним. Никогда.

— Почему?!

— Это наши личные дела, поэтому, прости, объяснений не будет.

— Как с тем письмом? — начинаю сердиться.

Опять секреты! Неужели тебе не достаточно всего, что было?

— Почему ты никак не успокоишься? — теперь начинаешь заводиться ты.

— Да потому что это сидит во мне, как заноза! Я знаю всё о тебе, кроме вот этих двух вещей, и меня съедает любопытство.

— Тогда съешь своё любопытство первым.

— Какой же ты… отвратительно-вредный!

— Был бы другим, никогда бы не заполучил тебя. Видимо, тебя привлекают только вредные мужчины.

— Меня привлекаешь ты, — изрекаю со вздохом. — Мужчины и женщины во множественном числе — это не по моей части. Скорее, по твоей.

— Что?! — даже дышать перестаёшь от изумления.

— Местные про тебя говорят, что ты — знатный ходок по блондинам.

— И где ты услышал подобную ересь?

Рассказываю про хозяина таверны, и вижу, как нарастает твой гнев.

— Вот как он мог догадаться, а? — спрашиваю.

— Понятия не имею, — отвечаешь резко. — Зато теперь видишь: не бывает на свете ничего секретного. Всё со временем выплывает наружу.

— Получается, за нами следили ещё в Централе?

— Полагаю, да.

— И Хавок-сан знал… Наверное, из того же источника? Но кто натрепал? Какая болтливая сволочь могла выдать нас?

— Теперь это всё должно быть тебе и мне безразлично. Какой смысл ворошить старое?

Видимо, ты совершенно не хочешь поддерживать неприятную тему. Что ж, не стану настаивать. Самому не хочется лишний раз расстраивать тебя. Ведь если сильно расстрою, тогда ничего не обломится сегодня, а ждать следующего вечера слишком долго.

Поцелуй запечатывает все вопросы. Пусть, в самом деле, прошлое остаётся в прошлом.

***

Каждый день ты по мере сил пытаешься разнообразить мой досуг какими-нибудь интересными делами.

А вечером и ночью меня ждёт не меньшее разнообразие в твоей компании в одной из комнат дома. В конечном итоге мы исследуем на предмет «удобства» все укромные углы и, сделав вывод, что лучше «классики жанра» ничего нет, возвращаемся к камину.

Ты бурчишь о том, что я совсем не ценю твою фантазию. Ты не прав, ценю. Но иногда твоя фантазия дает сбой. Например, идея заняться любовью в снегу мне крайне не понравилась. Несмотря на то, что ты уверял, будто, находясь в объятиях Огненного Алхимика да ещё на трёх слоях тёплой одежды, замёрзнуть невозможно, я испытал некоторый, а, точнее, значительный дискомфорт. Но в тот раз мы быстро вернулись и согрелись в доме.

В другой раз мне повезло меньше. Впрочем, закончилось второе происшествие и вовсе странно. До сих пор испытываю смешанные чувства, вспоминая тотэпизод.

Однажды с утра тебе вдруг взбредает в голову отвезти ежегодный отчёт начальству, и ты бросаешь меня одного на двое суток. И лучше бы ты бросил меня без еды, чем без спичек. Да-да, тех самых маленьких деревянных штучек, разжигающих огонь, в которых у тебя нет потребности в силу твоих личных особенностей. Тех самых, которые ты никогда не брал в дни подвоза провианта. А для меня их отсутствие — катастрофа.

Утром следующего дня по собственному разгильдяйству упускаю момент, когда нужно подбросить дров в огонь. И мой источник тепла гаснет. Разжечь его снова с помощью простейших методов, известных любому ребёнку, не выходит. И что вовсе обидно: усердное старание высечь огонь из камней или при помощи трения двух кусков дерева ничуть не согревает меня самого.

К середине дня холод пробирает до костей, несмотря на все ухищрения. Еду разогреть тоже нечем. Трескаю замёрзшее, стуча зубами. Пью талую воду. Уж лучше так, чем оставаться голодным и мёрзнуть ещё больше.

Некоторое время активно занимаюсь уборкой дома, рублю дрова во дворе, потом бесцельно прыгаю по комнате, но в итоге, наплевав на всё, достаю и откупориваю одну из твоих бутылок. У меня крайне скромный опыт общения со спиртным. Сколько нужно выпить для благих целей, мне неведомо, поэтому к полуночи я успеваю здорово набраться, отхлебнув, на первый взгляд, совсем немного.

Вот так и получается, что ты находишь меня ранним утром на вторые сутки после своего отъезда в позе эмбриона под всеми доступными мне одеялами, шкурой медведя и с полупустой бутылкой в руке. Наклоняешься к моей щеке, дышишь в лицо морозным воздухом и жарко шепчешь:

— Окоченел совсем? Погоди, сейчас согрею.

Даже ничего не могу ответить. Губы слиплись, голова кружится, нестерпимо хочется пить. И я даже не понимаю, холодно мне сейчас или нет. Что тут ответишь?

Быстро раздеваешься донага и пробираешься ко мне под ворох одеял.

— Камин я уже разжёг, но дом успел остыть и прогреваться будет долго, так что придётся ускорить процесс. Я виноват в случившемся, поэтому сам всё исправлю.

На твоё столь близкое присутствие у меня всегда одна реакция, независимо от того, в каком физическом состоянии нахожусь. А какая ещё может быть реакция, если твоё обнажённое, пылающее от возбуждения тело тесно прижимается ко мне? Внезапно головокружение прекращается, и я понимаю, что не хочу уже ни есть, ни пить, ни спать. Хочу лишь, чтобы ты продолжал успешно начатое, ибо твои руки и рот просто фантастичны, когда дело доходит до ласк. И ты продолжаешь великолепно, превосходно… Так чувственно и страстно! Я уже готов послушно раскрыться перед тобой, предвкушая желанный финал, но неожиданно ты берёшь мою руку, быстро выливаешь мне на ладонь ароматную маслянистую жидкость. Ловко растираешь её по моим пальцам и толкаешь их в себя.

Вздрагиваю и немедленно трезвею.

— Ты что творишь?

Твоё лицо так близко. Глаза ярко блестят в свете зарождающегося утра, и я понимаю, что столь странного взгляда у тебя ни разу не видел. И ты пугающе трезв, в отличие от меня.

— Моя очередь отдавать долги, — шепчешь на ухо. — Не дёргайся, я всё сделаю сам. А тебе будет очень хорошо. Лучше, чем всегда.

— Не надо мне ничего…

— Не сопротивляйся. Что за упрямец? Я же пообещал, что хорошо согрею тебя.

Всё тело с головы до ног прошивает крупной дрожью, ужас и восхищение сплетаются в хаотичный клубок.

— Рой, правда, прекрати.

Мне страшно. Так страшно уже давно не было.

— Тебе разве неприятно? Если скажешь да, я прекращу. Только не лги. Так — неприятно?

Делаешь резкое движение, и мои пальцы погружаются ещё глубже. Из горла вопреки воле вырывается протяжный стон, и я слышу его словно со стороны. Внутри тебя влажно, скользко от масла, горячо и так тесно, что перехватывает дыхание. И я понимаю вдруг, что страх исчез. До умопомрачения хочется погрузиться целиком в эту жаркую тесноту, готовую принять меня.

— Разве плохо? — твой шёпот задевает внутри какую-то неведомую струну.

Что ты вытворяешь? Я ведь поклялся себе, что есть грань, которая для меня запретна, её я не перейду никогда. И не хочу переходить. А, получается, в глубине души всё-таки хочу?

— Я был у тебя первым. Это справедливо, если и ты будешь первым у меня. И, разумеется, единственным.

Медленно освобождаешь мои пальцы. И опускаешься сверху, склонившись надо мной.

Такого сносящего разум ощущения я раньше не испытывал и не думал, что оно вообще возможно. Мы снова вместе, кожа к коже, ничего не изменилось, но всё совсем по-иному. Растерянно смотрю в твои глаза, затаив дыхание, чувствуя своим телом горячую пульсацию внутри тебя. Как можно двигаться в такой невыносимой тесноте? Если сделаю хоть одно движение, всё тут же закончится. А ты вообще ничего не успеешь почувствовать.

— Не надо… Я, кажется…

На мои губы ложится твоя ладонь.

— Я сам этого хочу. Расслабься.

Не сводя с меня уверенного взгляда, ты первый начинаешь двигаться, и я понимаю, что, оказывается, до вершины ещё довольно далеко, а на многочисленных подступах к ней я задыхаюсь собственными стонами, кусаю свои и твои пальцы, прижимаюсь к тебе и несу бессмысленный бред, который вызывает у тебя довольную улыбку. А когда я взрываюсь блаженством, стиснув тебя в объятиях, ты в ответ накрываешь мой рот своим, чтобы мой крик тоже утонул в тебе…

Ту ночь ты потом много раз предлагаешь повторить, но я не решаюсь. Ты говоришь, что я сам поставил себе внутренний барьер и обещаешь, что однажды найдёшь способ его преодолеть. А я не знаю, о чём думаю и что испытываю, вспоминая тот эпизод. По-прежнему ужас и восторг, наверное. И, возможно, не хочу, чтобы новые воспоминания перекрыли ту действительно сногсшибательную ночь, подаренную тобой. Пусть те ощущения останутся в моей памяти нетронутыми.

***

За долгие месяцы, проведённые в Бриггсе, я изменил своё мнение о собственном темпераменте и сексуальных потребностях. Даже не представляю, как можно было проводить с тобой все ночи напролёт, практически не спать и ещё быть способным на что-то днём.

Ты, наверное, опасался, что мы скоро надоедим друг другу, и хотел тем самым ускорить процесс, чтобы не оттягивать момент разочарования? Но добился обратного эффекта.

Куда я теперь без тебя? Даже если ты решишь стать противным брюзгой и сидеть в северных горах до скончания века, а я захочу снова отправиться на Запад, то всё равно буду постоянно возвращаться к тебе. Всегда.

***

Что ещё остаётся сказать? Я не слишком хороший рассказчик.

Спустя год мы с тобой всё же выбираемся в Крету. Там я продолжаю свои некогда прерванные исследования, а ты умудряешься поступить на военную службу сразу в чине генерал-майора, хотя в западных странах чужаков не нанимают. Но для тебя почему-то делают исключение.

«Это временно, — говоришь ты. — И вовсе не ради того, чтобы снова сделать карьеру. Ты продолжай изучать технические новшества, а я стану глазами и ушами среди военных. Они думают, что заполучили сильного алхимика, а на самом деле наняли наблюдателя».

«Шпиона», — уточняю со смехом.

«Пусть так. В любом случае я их предупредил, что в случае войны с Аместрисом никогда не применю силу против жителей родной страны. Они всё равно не отказали мне. Только они не знают, что я задержусь лишь до тех пор, пока обратно на родину не соберёшься ты. Без тебя мне тут делать нечего».

Твои слова — бальзам на душу. Много ли времени прошло с тех пор, как мы оба пытались доказать друг другу, словно соревнуясь, будто наши чувства мимолётны? Как хорошо, что всё это в прошлом.

По твоей просьбе я не пытаюсь переписываться с Хавоком-сан или искать его. Просто коротко сообщаю один раз письмом, что с нами всё в порядке. Ответа не приходит. И я начинаю думать, что больше никогда не увижу старого знакомого, но судьба распоряжается иначе.

Ещё через пару лет волей случая меня заносит в один из восточных городов Креты, и моя машина ломается посреди дороги. Страшно ругаясь на новые модели, работающие на каком-то вонючем топливе, пешком добираюсь до ближайшей автомастерской, где обнаруживаю Хавока-сан. Он радостно приветствует меня и приглашает на чай.

Каково же моё изумление, когда в его доме встречаю ещё одно знакомое лицо, пропавшее из виду несколько лет назад: мадам Гернштейн. Она нянчится с тремя хорошенькими девочками: трёх, двух и полутора лет.

— Это дочки моих племянниц, Росанна, Эдель и Мариэтта, — поясняет с улыбкой, заметив моё потрясение.

— У вас есть племянницы?!

Наверное, выгляжу очень глупо, переспрашивая очевидное. За столом узнаю, что вся семья Гернштейн год назад снова воссоединилась после долгой разлуки.

Лючия вышла замуж за прапорщика Лэйна, который теперь работает подмастерьем в оружейной лавке. У них с супругой три года назад родилась малышка Росанна. Синтия воспитывает Эдель и Мариэтту.

— Назвала старшую дочку в мою честь, — розовеет от удовольствия мадам Гернштейн.

Так я, наконец, узнаю имя чопорной секретарши, вечно портившей мне настроение и не пускавшей к тебе в кабинет. Только вот теперь в лоне семьи она выглядит совсем иначе: по-домашнему мягкой.

После обеда сам вызываюсь помочь убрать со стола. Синтия и Лючия уходят играть с детьми, а я занимаю их место возле раковины, натянув передник. А мне не привыкать после года, проведённого с тобой в Бриггсе!

Мадам Гернштейн подходит ближе и осторожно касается моего плеча.

— Он так и не простил нас, да? — спрашивает с горечью и тут же сама отвечает на свой вопрос. — Конечно, нет. Я знала, что так будет. Я сожалею, Элрик-сан. Передайте ему, если бы я могла снова прожить тот отрезок времени, я бы поступила иначе… Нашла бы способ помочь, не совершая ужасной ошибки, не вовлекая вас обоих в свой план, да ещё таким непозволительным образом!

— Вы о ком? — искренне удивляюсь, почти не понимая смысла сказанного.

— О Мустанге-сан, конечно. Жан получил ваше письмо, и поскольку мы тут давно в курсе ваших отношений, мы были очень рады за вас. Но мне больно, что Мустанг-сан уже никогда не сможет простить нас. Синтия общалась с ним всего раз и недолго, потому она так не переживает, а для меня и Жана это мучительно. Пока Мустанг-сан нас не простит, я буду жить с чувством, что, несмотря на все свои благие намерения, я предала его. Впрочем, столь грубое вторжение в личную жизнь и есть настоящее предательство.

Смотрю на неё и не могу вымолвить ни слова, потому что её речь — для меня полная загадка. И тогда мадам Гернштейн догадывается по моему растерянному взгляду, что ты не посвятил меня в свой давний секрет.

— Я расскажу вам правду, Элрик-сан. Разумеется, после этого и вы меня возненавидите. Но я не могу держать вас в неведении теперь.

Так я узнаю настоящую историю двух анонимных писем. И мгновенно понимаю причину всего, что происходило с тобой на протяжении нескольких лет. Наконец, понимаю. Ты никогда не был эгоистом. Наоборот, всё это время щадил мои чувства и защищал меня. Не хотел даже вовлекать в свой гнев на этих людей, чьи намерения, средства и цели разошлись в разные стороны чересчур далеко. Не хотел, чтобы я тоже лелеял ненависть в сердце.

Долго молчу, а потом говорю этой смелой и безрассудной женщине, отважившейся пойти на такое, что никого и никогда не сужу, какие бы ошибки люди ни совершали. И это действительно так.

Обещаю передать тебе её просьбу. А потом покидаю город и по пути много думаю о том, как интересно сложились наши судьбы.

Ал вместе с Мэй теперь живут в Ризенбуле, в домике неподалёку от нашего с Уинри. У них уже трое детей — пока все мальчики, но Мэй непременно хочет дочку, так что мой братик скоро обязательно станет отцом в четвёртый раз.

Джерсо и Занпано вернули человеческий облик, благодаря усвоенным знаниям рентанджицу, но не стали возвращаться на родину, а отправились странствовать по миру вдвоём. Эта новость, вычитанная в письме от брата, вызвала улыбку, потому что Альфонс добавил: «Они прямо как вы с Роем».

Как мы… Ал написал в ответ на моё давнее признание о расставании с Уинри лишь одно: «Братик, я только хочу, чтобы все были счастливы. Если потребуется перевернуть мир ради тебя, Уинри, Мэй, наших с тобой детей, я так и сделаю. А если ты настолько сильно любишь Мустанга-сан, я и ради него мир переверну». И всё. Ни единого упрёка по поводу того, что я разрушил семью и причинил боль Уинри.

Я тоже готов на всё ради тебя, Ал, но понимаю прекрасно, что не достоин иметь такого замечательного брата!

Альфонс обещал приехать в Крету, как только найдёт немного свободного времени. А сейчас он занят: обучает знанию рентанджицу способных молодых людей по всему Аместрису. Уверен, это займёт не один год. Но я буду ждать. Я всегда буду ждать своего братишку. А, возможно, закончив свои исследования на Западе, сам вскоре приеду в Ризенбул и навещу его.

«Если ты так сильно любишь Мустанга-сан», вспоминаю строчки из письма, сидя за рулём … Ох, Ал! Я сам не знал, что со мной происходит. Так долго мучил себя и других, столько боли причинил некогда любимой девушке, продолжаю навещать детей от случая к случаю… Неужели любовь заставила меня разлучиться с теми, кто мне дороже жизни — с Ван-тяном и Климентиной? Так не должно быть, это неправильно и жестоко, но я не нашёл иного выхода. И в итоге поступил как отец. Только мои мотивы были куда менее благородными, чем у Хоэнхайма Светлого.

Тогда что за чувство бьётся и не угасает во мне? Даёт силы двигаться дальше, улыбаться и быть счастливым, несмотря ни на что? Я боюсь потерять его и даже назвать вслух, чтобы не убить словами. Просто не хочу ничего утверждать. Ведь некогда я считал, что люблю Уинри… Поэтому лучше промолчу. Буду радоваться каждому дню, сколько бы этих дней небо мне и ему ни отвело. Но если он уйдёт первым, братик, половина моего сердца уйдёт с ним, а вторая половина будет биться недолго. И давай не будем искать определений этому ни в словарях, ни в человеческой речи. Есть запретные темы, о которых нельзя говорить, и это — одна из них.

***

Вхожу в квартиру с видом на городскую ратушу, где по утрам под окнами слышен птичий гомон. Теперь эта квартира наша. Нам повезло выкупить её. Ты сидишь возле окна и что-то пишешь. Отрываешься, чтобы на меня посмотреть. Всё, как много лет назад … Внезапное дежа-вю.

Мелкие пылинки кружат в солнечном свете. Лицо с лукаво прищуренными чёрными глазами наклонено вбок. Ты по привычке подпёр щеку рукой и смотришь на меня с многозначительной полуулыбкой.

Подхожу вплотную, и мои руки обвиваются вокруг твоей шеи, губы жадно впиваются в твои. А затем я просто констатирую факт:

— Я вернулся.

— Вижу. Мог бы позвонить, а то я подумал, что ты решил меня бросить. Изящно и по-светски красиво.

— Как всегда несёшь чепуху.

— Неужели?

— Абсолютную чушь.

Снова тихо улыбаешься перед тем, как коснуться моих губ.

Нельзя говорить вслух. Даже тебе. Впрочем, мы прекрасно обходимся без признаний. Ведь можно жить и чувствовать друг друга в каждом дыхании и биении сердца, и для этого вовсе не нужно слов.

03.03.2016 г.

* Данные западные государства не упоминались ни в аниме, ни в манге. Вымысел автора фанфика.