Мне (не) всё равно (СИ) [Axiom] (fb2) читать онлайн

Дойдя до копчика, он остановился, касаясь холодными пальцами пространства между ягодицами. Каждый раз я нервно дёргаюсь, пытаюсь не вскликнуть ужасное слово, просто пытаюсь держать себя в руках, но, когда он стянул с меня шорты с бельём, я был готов подскочить. Рома тут же вжал мою голову в подушку, утыкая носом так, что возможность спокойно дышать перекрывается.

— Не бойся, я не сделаю тебе больно, — банальные фразы он обрабатывает так, что после них веришь лишь в плохой исход, — не считая того, что я сделал до этого.

Урод… из-за него я трясусь, как больной лихорадкой, и дышу, будто у меня вечные приступы… Его холодные руки, неслышимое дыхание, лживые фразы – буквально всё меня раздражает и бесит, и пугает.

Почувствовав, как нечто мокрое и слизкое медленно скатывается к анусу, я замер. Неужто этот придурок действительно додумался до этого? Нет, он больной, сумасшедший, но не до такой степени. Он просто не может… или может?

Потихоньку задыхаюсь, панически вдыхая один и тот же воздух. Он слишком сильно давит на меня – мне не выбраться. Я даже ничего не могу сделать… просто лежать перед ним с открытым задом? Но мне ничего не поможет. Сам я тем более – всё, что сделаю, подольёт масла в огонь. Его огонь. Он из тех, кто получает желаемое и возжелает этого сильнее. И так до бесконечности.

Его холодное прикосновение заставило сжаться и напрячь все мышцы. Только не позволить пройти ему, но у него всё удачно выходит. Я чувствую, как его палец проникает в меня. Медленно, раздирающе неторопливо и якобы обеспокоенно. Как же хочу закричать, чтобы он прекратил всё это, избавил меня от этих ощущений, но вместо этого он лишь растягивает меня, вводя и выводя свою часть. Одно омерзение и безумие, призванные сломить меня, поддаться излишним страданиям и воплям о помиловании.

С каждым разом заходит глубже, и уже неважно: перечу я ему телесно или нет. Он просто сделает это, как и всегда. Он уже не утыкает меня в подушку, держит за плечо, со лживой лаской поглаживая и успокаивая. А я действительно знаю, что всё это игра. Его игра с его правилами, которые он пробует на мне и удовлетворяется результатом. Я не привыкаю к нему, но он всё равно проникает в меня вторым пальцем и резко заходит. Скрываю стоны, вызванные ненавистью и собственной беспомощностью, дабы не забавить его, скрываю каждый звук отвечающего на его действия тела, чтобы никак не провоцировать, но само тело то и дело продолжает дрожать, а сердечный пульс перенёсся куда-то, ниже ключицы, а плечи вздрагивают от очередного удара. Он чувствует мои бессловесные ответы, наслаждается им.

Я просто знаю. Слишком хорошо. Чересчур.

Он не трахал меня, скорее призывал к ответным действиям, иногда увеличивая темп или замедляя его. Я лишь продолжал самостоятельно задыхаться в ткани, готовый разорвать её и подавиться периной, стараясь упереться хоть на что-нибудь, при этом продолжая скользить ногами под ним. Попытки тщетны, а нежелание возрастает. Это грязно и безжалостно – так, как любит он.

Наконец-то он оставил меня, и я не заметил, как вздохнул с невыносимым и долгожданным облегчением. Как бы я был счастлив, если бы на этом всё и кончилось, но я никогда не буду возбуждать лишние надежды в отношении брата. В отношении кого-либо – конечно, но если это он – могу спокойно забыть о помощи и спасении, возможности не бояться его и чувствовать себя в безопасности.

Он желает раздавить меня.

Звук расстегивающейся ширинки я уловил сразу.

Нет, нет, нет. И почему же я продолжаю верить, что он не сделает этого? Раньше всё было по-иному. Меня никогда так не трясло… или трясло, но я забыл? Его так долго не было в моей жизни, а теперь всё повторяется. Неужто это станет моим кругом бесконечности, из которого мне не уготована возможность выбраться?

Одна его рука оказалась на бедре, а нечто другое коснулось ануса.

Я даже думать не хочу, что это. Хотя чего думать, чем он ещё иметь меня будет, блять… Господи, прекрати это, останови его… Я крепко зажмурился и машинально начал вертеть головой в стороны, отгоняя всё пришедшее, но слишком заметно. Он схватил за волосы под самые корни и оттянул голову на себя, заставляя выгибать шею. Это больно. Всё, что он делает, болезненно. Само его существование причиняет мне боль и мечту сдохнуть где-нибудь в переулке от передозировки, что раннее принесла неописуемое наслаждение.

— Не думаю, что будет так больно. — Конечно же, мои мысли так легко прочитать. — Давай же, скажи что-нибудь. — Он лизнул за ухом; я вновь сжался, ощущая входящий член. Изнутри зажимал губы зубами, закрыл глаза так, чтобы ничего не видеть, но я не мог отключить те чувства, что отвечали за телесное восприятие. Жар его тела, постепенно проникающий в меня орган, головная боль от представления того, что он запросто может сорвать кусок кожи с головы, чёртово до безумия спокойное дыхание и сердцебиение. Словно он делает это постоянно…

— М!.. — одним толчком он вошёл в меня, соприкасаясь бёдрами. Я слышал, как он судорожно вздохнул, желая пройти дальше.

Он во мне, и я прекрасно чувствую его. Нет смысла сопротивляться и противиться ему… Всё хуже некуда. Он делает то, что делал раньше, – уничтожает меня, разламывает на кусочки и довольствуется моей разбитой и почерневшей картиной, не видя моего лица, моих эмоций, не читая мои мысли. Он собственноручно сделал меня таким, каким удобно ему, а я и заметить не успел, как стал таким: нервным из-за страха, резким из-за самозащиты и полностью лишённым мотивации. Я прогнулся под ним, становясь… кем же?

Он выходил и снова проникал в меня, двигаясь неспешно, с нажимом, начинал не сдерживаться и дышать громко и жарко, восторженно с грёбанной улыбкой хищника, получившего свою жертву. А я лишь ощущал его движения внутри: как он входит до упора, сжимает меня, отягощает и извращает любые вызванные чувства; хочу, чтобы он вышел из меня, оставил в покое, ушёл, исчез, или же это сделал я.

— Тебе ведь есть что сказать? — а он продолжал подначивать, говоря своим издевательским тоном с тонной заковырок.

Я смогу промолчать, сдержать всё в себе. Только не позволить услышать ему.

Рома начал двигаться резче и жёстче, и я вскликнул, осознавая ошибку, пытаясь слиться с кроватью, попросту раствориться, для того, чтобы он не слышал и не видел мои потуги. Но для него это всё – развлечение, поэтому он и продолжил его, натягивая меня и уже вдалбливаясь по яйца, не давая мне вздохнуть так, чтобы я остался не слышимым.

Может быть, именно в такие моменты, когда воздух становиться до невозможности раскалённым и густым, замедляется время, а ты и вовсе не понимаешь, как долго это длится. Но одно ты видишь ясно – не конец мучениям и боли, что разливается с неприятными и скользкими толчками и заканчивается спермой, оставленной внутри. А после начинается заново.

Много-много раз.

========== 14. Лёгкое спокойствие ==========

Когда я открыл глаза, всё предстало передо мной тёмным, мутным пятном, в котором ни один предмет не принимал очертаний. Всё одинаково сглажено, никаких острых углов, лишь неясная мозаика, слившихся воедино вещей.

Не могу встать и пошевелить руками, будто были связаны долгое время.

Время? Боль… брат. Казалось, что секунду назад, я даже не помнил этого, а теперь… Я попросту был осквернён им, только потому, что являюсь его братом. И только по этой причине он вытворяет со мной подобные унижения и позор. Он считает, что у него есть право так поступать. Ну что за мразь? Почему такой, как он, существует? А было лучше, если бы не существовало меня… тогда бы я никогда не познал этих чувств, мне не пришлось переживать эти оскорбления, жить в страхе перед ним, будто он высшее существо. Это ведь далеко не так! Пусть все так и думают, но я знаю правду… и из-за того, что один я знаю его скверную сторону, мне никто не верит. А верили ли мне когда-нибудь? Всё из-за него… из-за его принципов и устоев, аморальных и гнилых желаний, мечты сделать всё так, чтобы никто и глаз на него не положил, из-за него должен страдать я, который просто хочет жить, не обращая ни на кого внимания, и дружить с Китом… Разве я хочу многого? Так просто не трогать и игнорировать меня, даже предки с этим отменно справлялись… пока не явился он. Братец всегда рушил – это его истинная сторона; всё, что видят эти наивные идиоты, – ложь, и смешно наблюдать за ними, не понимающими, что их водит вокруг носа собственное отродье… Интересно, а кто же я, что не в силах противостоять ему? Он всегда был сильнее и умнее меня, поэтому и пользовался мной.

Но оправдание ли это?

Я попытался приподняться на локтях – вышло с превеликим трудом. Вокруг себя ничего не вижу, не слышу; не имею понятия, сколько сейчас времени. А нужно ли оно мне, я тем более знать не хочу. Выполз из-под одеяла и осознал, что едва держусь на ногах. На теле одна футболка. А кто бы сомневался?

По телу прошлись мелкие мурашки, распространяясь от самой груди, когда я ощутил нечто медленно скатывающееся по внутренней стороне бедра. Оно стекало, неслышимо капая на ковёр. Липкое и отвратительное, из него…

Я упал на колени, закрывая рот. Правой рукой прижимал левую, не позволяя себе проронить ни слова. Ни звука.

Ненавижу, как же я ненавижу его.

С полузакрытыми глазами добрался до ванной. Чтобы попасть в любую комнату этой квартиры мне уже необязательно быть зрячим, достаточно держаться косяков и стен, а дальше дело памяти, на которую я не люблю полагаться. Выключатель нашёл так же быстро за дверью. Из-за невозможной тишины в квартире я решил, что все уже спят. Ну, побеспокою их.

Я еле смог поднять ногу, чтобы ступить в ванну.

Всё ещё чувствую его, а сперма продолжает вытекать. Да сколько раз он это сделал!?

Отвратительный, невыносимый, безумный, обманывающий и вечно прикрывающийся маской ебучий гад… Вот только кто я после того, что позволил ему сделать?.. Или это можно считать за «принудили»? Или «не сумел оказать должного приёма, потому и поплатился»? Да какая к чёрту разница? Всё, о чём я думаю, это результат. Его не перепишешь, не изменишь. Он просто есть, и пытаться разобрать его – пустое делишко.

Еле тёплая вода мощными и мелкими струями обливала меня, но не смывала того проклятия, что, похоже, заселилось во мне с рождения. Его рождения. Я понимаю, что не смогу себя очистить: ни изнутри, ни снаружи. Я весь в грязи, что ничем не ототрёшь, должно быть, потому что она уже течёт во мне, является частью крови, и я принял её от брата. А от кого же ещё? От бестолковых родителей? Но если учесть генетику и прочую ересь, то получил он все качественные свойства как раз таки от них, как и я.

— Я ничтожен, — прошептал, теряясь в каплях жидкости, что окутывала лёгким одеялом, в котором хотелось утонуть, скрыться, потеряться. Ещё сильнее хотелось испить как можно больше, да так, чтобы живот округлился, а потом засунуть два пальца в рот и вытошнить всю кашу. Легче бы мне стало только до того момента, пока он вновь не коснулся меня. Да и подобным образом я никогда не смогу избавиться от его присутствия, его контроля надо мной и возможности делать самое ужасное.

Кажется, я простоял достаточно для того, чтобы иметь возможность рассмотреть размокшее тело, вот только… его сперма всё ещё внутри. Конечно, я хочу отмыться от всей мерзости и пакости, но до чего же низко делать подобное с собой. В нетёплой атмосфере я ощутил только что пришедший жар.

Это просто. Закрыть вновь глаза и отказаться воспринимать мир как надлежащее.

Больше должного расставить ноги я не мог, хотя бы из-за ассоциации с тем, что кому-то подставляю задницу. Кому уж там… С тревогой дотронувшись до сжатых мышц, почувствовал слизкую и не смывшуюся сперму. Стою будто перед братцем или даже перед камерой… Мне нужно расслабиться. Но после того, что он сделал, я не могу этого представить.

«Неторопливо, шаг за шагом», – всё ещё пытаюсь успокоить себя. Ввожу палец, сжимая край ванны, острые углы которой впиваются в кожу. Жаль, что это не самое неприятное в данный момент. Позволь самому себе зайти чуть дальше…

«Не думаю, что будет так больно», – слова брата неожиданно возникают в голове, и я, чуть ли не чертыхнувшись, падаю, сползая по влажной стене.

— Не могу. — Не думаю, что стоит сразу отмазываться на «само выйдет». — Это ведь никогда не закончится? — Единственное, что умею, – дарить ложные мгновения себе. За это и расплачиваюсь.

Схватив наугад полотенце (все сливались в одно), начал вытираться так, чтобы содрать кожу. Казалось, так и будет, но моих сил хватило только на волосы. Пытаясь успокоиться, поднял голову и посмотрел в зеркало, что представляло собой бесформенный квадрат, внутри которого смазанная фигура телесного цвета, не считая макушки. Своих глаз не вижу, что уж там, даже рука – неправильный прямоугольник с овалом без чётких границ. Может, это и есть истинная сущность человека? Бесформенная, слепая и немощная…

Ощупью выбрав одежду, напялил то, что быстро подвернулось под руку. Очки искать не стал. Как ни странно, с первого раза нашёл свою куртку, в рукаве которой была и шапка – мне повезло найти собственные вещи в этой темноте. Не беспокоясь о шуме, открыл вечно щёлкающую дверь и вышел, закрывая, но не запирая на замок, ибо где ключи, чёрт их знает. Может, чёрт и стащил.

Ночью намного холоднее, и привыкнуть труднее к такой низкой температуре. Или это происходит, потому что я ещё мокрый? Вроде бы только волосы, но… Без разницы.

Улица в моём видении не выглядела лучше. Ориентировался по фонарям – иду, куда они приведут. Редко встречаемые люди не беспокоили своим социальным статусом и родом деятельности, пусть те же клерки или гопники, я пропускал их, не разглядев фигуры. И вот почему, до них мне нет никакого дела, а когда речь заходит о нём, я теряю самоконтроль над телом?

И как Земля таких держит? Или это верное подтверждение тому, что злодеи в реальности никогда не получат достоиного наказания свыше? Он же обычный насильник, извращенец, чьи замыслы становятся явью, больной, диагноз которому не поставишь, пусть даже душегуб, который никого не убил, но прогрессивно занимается этим, бесстыжий говнюк и поддонок, чёртов братофил… он только и ждёт, когда его будут так называть. Для него это не будет чем-то оскорбительным, он будет наслаждаться этими словами, произнесёнными с ненавистью и отверженностью, неприязнью и отвращением. Он думает только о том, чтобы пойти поперёк нормальным устоям общества. Быть тем, кого за глаза осуждают и судят, не понимая, зачем ему это. Вот и я почти не понимаю…

Добрался до места, которое никак не могу обрисовать в воображении. Это лавочки? Точно не диваны. Протираю глаза, но картина остаётся той же. От нечётких картин голова начала кружиться. Или от размышлений? Да, пытаться понять безумца – безумно.

— О! Левин, это ты? — доносится со стороны знакомый голос, что я не могу сразу признать. Подняв голову, вижу силуэт человека (а кого бы ещё?), не разбираю его. Естественно, я абсолютно слеп. Щурюсь, но ничего разумного не вижу. Брови как-то сами собой свелись. — Ты без очков? — Он подходит достаточно близко, чтобы я смог узнать в нём Жданова. В плохом качестве.

— А… типа. — Из-за того, что совершенно не вижу лица, хочется поддаться ближе. Я уже привык видеть мир чётким сквозь линзы очков, но сейчас их нет. И это… неудобно.

— А ты чего здесь прохлаждаешься? — В голосе плещется всё та же дружелюбность. — Уже два часа минуло.

— Не знал, — быстро отвечаю.

Ничего не рассмотреть.

— Как так? Где ты тогда бродил всё время и… один? — Удивляется.

— Один, — лишь выдыхаю я, ощущая ту же напряжённость.

— Слушай, ты совсем плохо видишь? — Он первый подался вперёд. Я чувствовал его дыхание. Вроде бы лучше.

— Ага.

— Очки потерял? — Он так и будет строить предположения?

— Допустим.

— Да что с тобой? — «А что со мной не так?» – это я и говорил всем своим видом, всматриваясь в синие глаза. — Начнём с того, что ты один гуляешь в подобное время…

— Ты тоже. И один. — Жданов раскрыл глаза. Этот факт его озадачил?

— Ну, я-то часто ночью прохлаждаюсь, а вот ты?

— Допустим и я. — Какой же пустой диалог.

— А если не допускать? — прозвучало строже.

— Просто гуляю.

— Боже. — Он громко выдохнул. Я уловил лёгкий запах сигарет. Курит? — Давай хоть присядем?

Согласился – изрядно находился. Однако чую, что свою задницу я сегодня ещё и отморожу. Какая радость братцу будет…

— Знаешь, я уже понял, что у тебя что-то случилось, но говорить ты не собираешься. Тогда, может, хоть назовёшь причину, почему не можешь? — звучало несколько капризно.

Я бы рад всё рассказать, с плакатом ходить и орать в рупор, но нужно ли это? Тем более Жданову. А причины невозможности рассказать это, я тоже назвать не могу. Все они сводятся к одному, а раскрывать себя и подобную сторону своей жизни… мне за сегодня хватило унижений.

— А! Погоди, — скоро проговорил Жданов, поднимаясь с лавочки. — Я сейчас сгоняю и вернусь, — и побежал, — не уходи! — Что с ним? Я уже надоел? Должно быть, долго думаю.

Прежде, чем его фигура пропала с горизонта, она превратилась в маленькую, подвижную и удаляющуюся кляксу. Небо сегодня чистое, а звёзд разглядеть я не могу. Было бы неплохо свалить с этой прогнившей Земли и застрять в неподвижном пространстве, где ты постепенно замёрзнешь насмерть. По крайней мере, было бы красиво, не считая того, какую позу приняло твоё тело. Даже забавно думать об этом. Невозможные позы, потерявшиеся в чёрном нескончаемом пространстве.

— Держи. — Жданов быстро вернулся. Не запыхался. По оформлению жестяной банки я понял, что это не кока-кола.

— Я не пью пиво. — И главное всё же уловить сумел. Неплохо.

— От одной баночки тебя не вынесет. — В руках у самого была такая же. — Может, хоть расслабишься, — тихо произнёс он, открывая банку. Расслаблюсь, засну, замёрзну, умру. Нет, только не в жёлтом снегу. — Всё настолько плохо? — Я крутил в руках пиво, не разбираясь в зацензуренных моим зрением символах.

— Да. — Мне кажется, если я не выговорюсь, то умру от удушения.

Рассказать что-нибудь пограничное? Не главное, а так… то, что может серьёзно волновать подростка, как я. Была не была. Открыв баночку, я запрокинул голову и большими глотками стал выпивать жидкость.

— Э-эй!

— Гадость, — прошипел я, почти подавившись, но вовремя остановившись. В банке осталось некое количество. Фу… после этого действительно испражняться через рот придётся.

— Ты чего творишь? — Его это беспокоит?

— Готовлюсь. — А не слишком ли я честен? Какое-то хмельное чувство посетило голову. Поставил баночку на лавку, дабы не повторить ошибку. — Просто… вот у тебя бывает такое, что за день мир переворачивается несколько раз, а повлиять на это ты никак не можешь?

— Бывает, — понимающе ответил Жданов, — вечные проблемы, что ты не в силах разрешить самостоятельно. В той школе, что я учился до этого, каждый день был реально таким, каким ты его описываешь. Было муторно, и я уставал от пребывания в этом месте. Т-ты ведь об этом?

— Примерно. В моей жизни появился тот, кого я не желаю видеть. Он наглый и ужасный человек, но мало кто это понимает, — неполноценный портрет, — невыносимо видеть, как ему радуются, будто он – последнее разумное существо на свете. Это бесит и выводит из себя. — Не заметил, как сжал кулак. Я не говорю многое?

— Кто-то из родных? — осторожно предположил Жданов.

— Брат.

— У тебя есть брат? Не ожидал… — Ему это интересно? — Твои родители сравнивают тебя с ним?

— Раньше. Они давно меня не трогают.

— Им, что, до тебя никакого дела нет?

— Наверное. — Не сболтни лишнего, Ваня.

— Должно быть, неприятно. — Лишь киваю в знак согласия. — Получается, он не с вами живёт? Ну, если вдруг появился в жизни?

— После того, как стал учиться в универе, он переехал в общагу. — Ради большей свободы действий. Даже не представляю, чем он там занимается и кого совращает. — Он обычно возвращается, на летних, — я иронично ухмыльнулся, — и зимних каникулах.

— Он такой плохой человек?

— А?

— Ну, как ты считаешь, настолько ли он плох, что лучше его вообще не видеть? То есть, только твоё мнение…

— Не знаю, — он не плох, он безумно ужасен. В нём нет ни капли веры во что-то, кроме силы и влияния.

На минуту мы замолчали точно. Похоже, своим незнанием я поставил точку.

— С-слушай, помнишь, ты сегодня говорил, что мне нужно заняться проблемой Тимура? — оптимистично начал он.

— Помню. — Такое поведение выходит за рамки обычного Трофимова.

— Я, конечно, пытался с этим разобраться… — Жданов нервничал. — Но, мне кажется, я и так знаю в чём дело.

— Правда? — Коли знаешь, чего товарищу не поможешь?

— Ну-у… если я расскажу тебе, ты никому не скажешь? — Я почувствовал на себе его взгляд и не ошибся.

— Твоё же дело.

Стоит ли такому, как я, вещать о секретах друга? Или он чего-то хочет от меня? Ну, не мог он понять, что я утаиваю то, чего он не знает.

— Тогда предпочту тебе довериться, — эта фраза звучала неубедительно. А так… не могу понять и дать описание. — Он, как бы, эм, — если не можешь, то не говори – святое правило молчуна, — влюбился. То есть дело в том, в кого он влюбился.

— Чего? — я не искореняю возможности того, что этот человек мог втюхаться в кого-то, но говорить об этом столь уверенно… что-то тут нечисто. — Подумаешь, с кем не бывает.

— Но он-то в парня влюбился, — продолжал демагогию Жданов, уже расправившись с пивом.

— Ну и? — Пусть Трофимов не первой свежести рыба, но с таким характером ему есть дело, что будут говорить люди о его нетрадиционной ориентации?

— Так этот человек его абсолютно не замечает. То есть они иногда общаются, переговариваются, вместе торчат в одном месте, но никакого сдвига нет. Как думаешь, из-за этого он может депрессовать?

— Должно быть. — Я никогда в отношениях не разбирался. — А Трофимов не мог подойти к нему и в лицо сказать, мол, тот ему нравится и хочет отношения мутить? — Даю любовные советы, чтобы помочь Трофимову… дожился.

— Этот парень и так постоянно с кем-то мутит. В одном клубе. Всегда с кем-то новеньким уходит. Может, из-за этого Тимур и ничего не хочет?

— Тогда ясно. — Трофимов влюбился в бабника. А если это парни? Чёрт знает, как такого человека называть. Парник? Што за хуйня? Мужник? Хватит!

— Кстати, — многообещающе подал Жданов, — я могу и ошибаться. Но, — почему-то сердце забилось сильнее. От чего же? Изо всех сил, столь яро. Будто этот урод здесь… Даже живот начало крутить. Пиво? — Он может просто быть твоим однофамильцем, — роди ты мысль, Жданов, — парня, который нравится Тимуру, зовут Рома. И у него фамилия такая же, как и у тебя, так что я подумал…

Разве не ирония? Один идиот влюбился в морального преступника. Первый играет в мягкие игрушки, а второй пользуется настоящим оружием. Тот говорит всякие нелепости, видимо, не понимая, что это никак не ранит меня, а он произносит каждое слово так, чтобы я точно понял, что оно адресовано только мне, никому более.

— Это так? — Я не удержал таких глупых чувств как шок и оцепенение. Просто невозможно, чтобы из всех парней в городе, Трофимову полюбился такой отброс. Да, он сам не лучше, но мой братец… изыск гурманов. С раскрытыми глазами и ртом я уставился на Жданова, палясь так, как никогда прежде. А он всё видел и понимал. — А Тимур мне верить не хотел… — Жданов опустил голову, устремляя взгляд куда-то в снег.

— Скажи Трофимову, чтобы тупо забыл о нём. — Кажется, я понимаю, почему брат его игнорил, однако, он постоянно с кем-то трахался. Очевидно. Просто прекрасно. Их бы и трогал, меня-то зачем!?

— Значит, всё же плохой человек?

========== 15. Всё обман ==========

Пиар музыки: Immediate Music – Serenata Immortale.

Я допустил ошибку в собственном изречении, в эмоциях, что не могу сдерживать из-за братца, и раскрылся. Не полностью, но этого хватило, чтобы показать ненависть и презрение, испытываемые к нему. Из-за подступившего смятения попытался предположить, что, может быть, мы всё-таки о разных людях говорим. Напрасно. Совпало всё. Именно таким, каким видел его Жданов, его видели все. Не считая внешности, поведение оказалось для меня предсказуемым, манера речи, общения с кем-либо.

Пожалуй, привязавшись к моему братцу, Трофимов совершил самый дурной поступок, но ему везёт – мой братец его не замечает, а значит, Трофимова обойдёт стороной многое… пусть и живёт себе спокойно, не докапываясь до меня.

— Да уж, это удивительно. — Жданов не был радостен, не был и опечален. Он старался держаться нейтрально. Из-за моего отношения.

Стоит только подумать о нём, как во мне вспыхивают ярость и гнев, я злюсь и негодую воспоминаниям, связанными с ним, учащаю пульс и раскрываю чувства на публике… в данном случае Жданову.

Я замолчал, не желая больше вспоминать те слова, отдающихся долгим эхом в подсознании, все улыбки, ухмылки, смех, послания, передаваемые глазами, жесты руками, что прочитать мог только я, его прикосновения и действия, что ранили, оставляя глубокие порезы.

— Как ты… себя чувствуешь? — в привычной тишине Жданов говорил неторопливо, безо всяческих эмоций.

— Никак. — Это не то состояние, которое я могу описать.

— Думаю, всё уладится… завтра.

— Завтра?

— Э? — Он выглядел так, будто не произносил этого слова. Оно было сказано шёпотом. — Что-то задумался, да выкинул подобное. — Жданов замахал руками. — Пойдёшь в школу?

— А куда денусь? — Там Кит, там нет предков и этого ублюдка, может быть, там я сумею успокоиться и привести мысли в порядок. Тем более, после того, что случилось, не хочу быть дома. Совсем. Но… и до этого, квартира не была приятным местом. В ней мне нравились только работающий в моём присутствии компьютер, прилагающийся к нему модем, что открывал бездонные просторы сети, и кровать.

— А домой?

— Придётся. — Не думаю, что мне разрешат отсиживаться на уроках, не имея ничего при себе.

— Проводить? — Видно, устал нянчиться со мной. — Как ты вообще сумел досюда добраться, ничего не видя перед собой?

— Неправда. — Я поднялся, чувствуя, как пятая точка затекла, но не замёрзла. — Я видел, просто не до конца. — Что-то да разглядываю перед собой. Глупость, но работает. Жданов подскочил. — Я и сам доберусь.

— Уверен?

— Да.

— Тогда, увидимся в школе? — Он снова улыбался.

— …ага. — Думал поблагодарить его, но передумал. В этом и есть суть. Суть меня.

Кажется, он помахал рукой на прощание. В моём видении бесформенный силуэт вытворял со своей частью нечто неоднозначное. У меня отвратительное зрение – не факт, а истина.

А Жданов вёл себя несколько… подозрительно? Или просто не так, как обычно? Будто ещё один Трофимов появился с нестандартным поведением в моём кругу. Было в нём что-то не своё. А знаю ли я его настолько хорошо, чтобы решать, что с его поведением не так? Конечно, нет. Мне просто нечем заполнить размышления, чтобы не возвращаться к пресловутому братцу. Жаль, абсолютно всё сводится к нему… к тупому извращенцу.

Возвращение домой не было радушным. Скорее тихим и нейтральным, как вся вылазка. Сначала казалось, что довольно-таки холодно, а после я привык настолько, что не ощущал дрожи и обмёрзших пальцев, усталых скул и одеревенелых щёк. Беседа со Ждановым не вызвала никаких отголосков: легче мне не стало, а тяжесть сейчас появилась. Весь наш разговор был картонным и плоским, ненастоящим, словно я ни с кем не говорил… Может, это случилось из-за переохлаждения?

Я закрылся в комнате, надеясь найти умиротворение, но… Рома здесь сделал это со мной… а как же печально, что ассоциации с самим местом не вызывают боль. Мне всё равно, что и где он сотворил. Не места играют решающую роль, а он. Только его представления остаются в моей душе осадком горькой кислоты. Только он изменяет меня, и ничего более.

Мне настолько инертно, что даже компьютер не хочу включать. Наверняка, там есть то, что может развеселить меня, поднять настроение, но сейчас моря позитива я не найду. Нигде. Меня бесит, что мне больно из-за этого придурка, что только из-за него моё сердце ощутимо сжимается, не давая спокойно вздохнуть, что только он сумел превратить кусок моей жизни в неразборчивое письмо, адресованное незрячему миру, чтобы доказать, насколько почерневшие люди спокойно могут выходить сухими из воды, а такие использованные, как я, будут отмалчиваться, потому что не на кого положиться.

Кит.

Конечно, я могу на него положиться, но не хочу увечить его жизнь. Его моменты, что он может счастливо прожить с Лерой, не беспокоясь напрасно обо мне. А если я всё расскажу… Кит узнает, что я врал ему, но он не обидится. Я знаю, в противовес этому, он начнёт винить себя, что не заметил, не помог, не встал на мою сторону, когда это было необходимо. Он станет терзаться этими мыслями, и его жизнь начнёт тщетно тлеть. Из-за меня, а я не желаю подобного Киту. Он должен жить так, будто ничего не изменилось. Должен верить, что это – всё те же дни, где мы можем долго смеяться и улыбаться друг другу, не думая о гниение этого мира, о его тёмных переулках, откуда всегда несёт тухлятиной и плесенью, рвотой, мочой и человеческим дерьмом. Верно, этот мир таков: небезупречен, отвратителен, тошнотворен, и только такие люди, как Кит, помогают забыть об этом. Вспомнить о том, что есть нечто первозданное и не осквернённое, или хотя бы нафантазировать. Ведь и мысли имеют тенденцию сбываться.

Включив лампу, что неярко осветила комнату, на тумбочке заметил какой-то предмет. Кажется, я ничего не оставлял. Дотронувшись, осознал, что это мои очки. Как они здесь оказались? Или следует спросить, кто натянул на меня одеяло?

— Что за тупость… — Спиной повалившись на кровать, я прижал окуляры к груди, нащупывая далеко не тонкое стекло в оправе.

И почему единственное, о чём я думаю, это то, что любым предметом можно убить? Даже безоружный человек является оружием. По сути, стёклами очков можно что-нибудь перерезать. Это долгая и кропотливая работа, а самой оправой, как и многими другими предметами, человек может подавиться. А кухонные приборы, должно быть, являются частыми сымпровизированными орудиями. Ложка, вилка, нож…

— Не слишком ли человек хрупок?

Слышал, как проснулись родители, как они щебетали, подобно ранним птахам, а после покинули квартиру. Я последовал за ними, как за примером. Были бы они рады этому? Нет.

Светать ещё не начало, темно, как и ночью. Звёзд уже нет. Одно просторное и длинное небо, растягивающееся над всеми. Наверное, неплохо быть чем-то неодушевлённым и жить, не подозревая об этом. Или присутствовать? Нет разницы – тогда бы ты никогда не узнал, ты даже не задумался вопросом о своём существовании, потому что тебя напросто нет.

Ожидаемо, что школа будет закрыта в шесть часов утра, но я заранее понадеялся и просчитался. Больше я никуда не денусь, так что посижу у входа. Пришлось расположиться около запертой двери и ожидать. То холодного ветра, от которого шапка не защищала, то взгляда случайного прохожего, у которого работа кипит, начиная с семи утра, но точно не распахнутой двери. Естественно, открытой они её оставлять не могут: скольким людям придёт в голову идея ночью пробраться в здание и разгромить окна, повыбивать двери, поджечь, на крайний случай, шторки? Хотя, всё вышеперечисленное можно проделать, находясь вне здания школы.

Послышался тяжёлый скрежет, и дверь небыстро открылась. Уже время?

— Боже, что ты делаешь здесь в такое время? — сухой и почти неразборчивый голос старичка, что открыл волшебные врата.

— А я, — тут же подскочил. Коленки затекли от сидения на корточках, — в-время перевёл на мобильном, вот и попутал совсем, — протараторил я, выдумывая совершенно неадекватный ответ. Складывается ощущение, что часов в той квартире, где я проживаю, нет. А есть ли они?

— Боже-боже, — ему нравилось это слово, — проходи, а то совсем замёрзнешь.

— С-спасибо. — Даже не верится, что он так просто меня впустил. Однако, чего придумываю, этот маленький смотритель никогда не был суровым. От него, как и от многих пожилых людей, исходил особый старческий запах. Одеколон для старичков и старушек или особые послегодовые феромоны?

— Вот хоть убей, не понимаю, что вы, молодёжь, нашли в этих электронных приборчиках, — неожиданно проговорил за спиной он, когда я зашёл в раздевалку. Ни курток, ни пуховиков, одни оставленные пакеты.

— Ну, время скоротать можно… — Я свой телефон использую как будильник, реже для прослушивания музыки.

Сегодня… Кит точно поймёт только по одному моему виду, что случилось нечто плохое, но я не должен позволить ему добраться до истины. Всё, что я требую от себя, – это обычная улыбка, та, которая сама собой появлялась на лице, когда я слышал его несуразные глупости или серьёзные наставления, когда он вёл себя так же неадекватно, как и я, улавливал мои шутки и подыгрывал им, использовал непонятные мне биологические термины, а после разъяснял каждый… Только сейчас я даже не могу вспомнить, где он вешал куртку.

— А ты, паренёк, из какого класса?

— Одиннадцатого. — Да ладно. Я же всегда повторял за Китом, так что даже мышечная память должна сработать. Но не работает.

— Да? Не видел тебя что-то…

— Не люблю публику. — Нацепив на какой-то крючок одежду, удалился из раздевалки. — Пойду к кабинету, — так же скоро выговорил я. Это было не к чему.

Кабинет русского, как и каждый кабинет на этаже, закрыт. Можно и обольститься подобной возможности – носиться по пустым коридорам, орать что-нибудь неприличное, но было лучше, если бы я находился не один.

— Привет, Вань. — Кит пожал мою руку, а я старался улыбнуться хоть краем рта. Попытка наводила тучи над головой. — Ты что-то зачастил рано приходить. — Не один он так решил. Руссичка, заметив меня, сидящего у её кабинета, хотела поднять тревогу и вызывать психолога (хрен знает, почему именно его). В тот момент её тощее лицо стало пугающим. Еле успокоил, не говоря о том, что просидел у двери полтора часа.

— Ну да. — Нет смысла отмазываться от очевидного.

— Эх… — Перевёл дух Кит. Он не спокоен, не раздражён, и не такой, каким я его привык видеть.

— Знаешь, Кит, — я даже не понимаю, зачем говорю это, — вчера я опять не поел, ну, не считая того раза, когда ты меня угостил в школе. Проснулся посреди ночи и больше не спал… — В этих фразах нет смысла, но, если он будет знать хотя бы это, может, мне станет лучше. Ведь мелкие кусочки правды облегчают груз. Так должно быть, но я чувствую больший гнёт. — А ты со вчера лучше выглядеть не стал. — Те же не выспавшиеся глаза, покрасневшие белки, растрёпанный вид.

— Да… и сегодня ночью меня посещали кошмары. — На его лице держалась печальная улыбка. — Обычно так случается: за одним неприятным сном следует более ужасный. Такой период дурных сновидений иногда возникает в моей жизни. Странно, да? — Киту снится череда кошмаров и не в первый раз, а я только сейчас узнаю. Он и не обязан мне полностью раскрываться и доверять секреты. В душе он может таить то, что посчитает нужным. Кит говорил же, что единоличное знание секрета радует. Вот только меня он никогда не радовал. Пугал. Душил. Изменял. Наверняка, у Кита похожая история. — Это происходит по той причине, что случается что-то нехорошее, но я этого не замечаю. Или просто не знаю.

— Внутреннее чувство? — Ты не знаешь, что именно происходит или как оно называется, но ты чувствуешь всем телом, что что-то не так. Лишь слова раскроют правду, но я их не произнесу.

— Думаю, да. Но я не уверен. Может, у меня что-то не так с психикой?

— Если говорить о твоём подозрении то… да.

— Давай не об этом.

Все мы знаем, что каждый из нас не договаривает, темнит, скрывает слишком много фактов. Некоторые довольствуются той мизерной частью, что услышали, и без необходимости напоминают о своих великих, как они считают, знаниях. Похоже, мы с Китом далеко не такие: знаем мало, говорим об этом мало, никогда не затрагиваем животрепещущей темы, а проживаем вместе моменты, в которых и познаём друг друга. Никаких лишних слов и кривых недостатков. Одних действий и отношений друг к другу для нас более чем достаточно.

Русский прошёл так медленно, как ещё не проходил прежде. Напоминания правил, решение тестов, попытка написать сочинение и звонок. Конечно, самым лучшим было последнее, потому что работа не моя, всё остальное я угрохал.

— Эй, ребята, погодите-ка! — Жданов неожиданно вышел к доске, когда дверь за учительницей закрылась.

— Да чё такое? — пронудел Васильцов, не поднявшись с места. Остальные тоже задались вопросом: кто про себя, кто совсем шёпотом.

— Всего лишь пять секунд займёт. — Он растопырил пальцы руки, переводя на меня взгляд и подмигивая, словно предлагая сделку. И улыбаясь не так, как прежде. В этих чертах присутствовала совершенно иная особенность. Что-то помимо тех знакомых и надоедливых радости и вечного позитива.

Что-то леденящее и дурное.

— Почти одно объявление, — с этой фразой он взмахнул рукой, указывая на меня.

Односторонняя сделка свершилась.

Неужели я настолько тупой, что не понял раньше? Этот взгляд…

— Ваня?.. — тихо спросил Кит, я же замер, стоя полностью открытый для Жданова.

Господи, всё так просто. Я знаком с этим не так уж и плохо, даже хорошо. По крайней мере, на реальном примере, и пережив множество нападков. Но гордиться здесь нечем: различать и находить сразу – чересчур разные понятия. Всего лишь-то одно слово, обозначающее всю суть человека. Из четырёх букв – ложь. Либо же из пяти – обман. Шести – враньё. Семи – неправда.

Почему я боюсь его? Почему он мне так напоминает брата? Он ведь ничего не знает… не должен. Не может. Нет…

— У нашего дорогого Левина, — сердце не замирает, время не останавливается, взгляды приковываются, шёпот нарастает, — ныне была бурная ночка, — просто невозможно, — и вы не поверите, с его же братом!

Ничего не сломалось. Всё осталось на своих местах. Лишь глаза иссохли оттого, что я ни разу не сумел моргнуть, продолжая смотреть на Жданова, который… наслаждался моментом.

— Чтоб без недопониманий, — игриво добавил он, — я про секс. И да, Тимур, — он наконец-то оторвался от меня, — с тем самым, в которого ты столь счастливо влюблён.

— Ваня… — Даже голос близкого Кита казался слишком далёким. Я не дал ему прикоснуться ко мне.

— …прости.

Я схватил сумку и прошёл между переговаривающихся парт, что не сводили с меня глаз. Я чувствую их, как чувствовал его… Жданов будто ожидал от меня каких-то действий, но я не думал останавливаться и прошёл мимо, пропуская циничный взгляд и открытую стойку.

В раз пропало всё: разговорчики и непонимания со стороны, липкие взгляды, пропитанные ядом, стыд и смятение, подпитываемые ненавистью к брату, иллюзия дружелюбия Жданова, что не стоила и пушинки.

Я просто сбежал. Сбежал ото всех и от всего. От Кита. От правды. От страха. От будущего глумления. От внутреннего смеха и победы Жданова. И скрылся в привычном и родном холоде зимы, что никогда не покинет ни разум, ни сердце, ни душу, ни желания продолжать жизнь. В нём было всё, что я испытываю к миру – абсолютное безразличие, но сейчас… я думал, думал о том, что же в действительности произошло.

Как он мог узнать об этом? Кто ему сказал? Брат? Он же не дебил… но больше меня волнует: почему? Что пошло не так? Где я оплошал и навёл на себя ещё одну мишень? Когда наступил на мину своеобразного действия? Когда я стал его интересом в подобном плане? А когда он вообще стал с интересом смотреть на меня?.. да неважно.

Мы не были друзьями – оттого и стали врагами? Он стал мне врагом, что желает опустить? Нет же… пусть между нами ничего не было: никакой такой близости, родства душ, великого понимания и согласия, даже общения, да ничего не было! – он всё равно поступил так. Не только со мной. Даже с Трофимовым. Стоп, что это вообще означает? Какой в этом смысл? Разве не они друзья? Да что, чёрт возьми, произошло!? Оно того стоило, чтобы прилюдно раскрыть мой секрет, о котором только я да брат знали? Ради чего… для чего? Какой смысл? Или он сделал это, потому что мог совершить подобное? Нет, это глупость.

Или нет?

Я ли его знал? Ответ отрицательный. Я ли мог прочитать его мысли? Следует ли давать ответ на этот вопрос, если первый и так провалился?

Но это неправильно… хотя бы по отношению ко мне. Да, я могу так думать, потому что не считаю, что заслужил подобного. Я вообще ничего не заслужил, потому что ничего не желаю, ни о чём не мечтаю, единственная реалия моего мира – дружба с Китом, где никто, кроме Леры и родителей, фигурировать не может. Да, эгоистично, но это моя закрытая вселенная, и позволять кому-то копаться в ней… непозволительно. Но Жданов сделал это… он уделал Трофимова зараз. Может, этого хотел? Заодно друга подвёл. Вот только зачем это притворство? Кому нужна такая удручительнаяпародия?

Чего ради люди должны терпеть подобные унижения?

Я не заметил, как вернулся домой. Ноги сами притащили, игнорируя идущих на встречу прохожих – ни одного не запомнил. Я даже забыл о том, что на улице минусовая температура, что там действительно холодно и что, оставшись, можно заснуть и не проснуться.

— У тебя уроков нет? — И этот «нежный» голос невозможно забыть, но сейчас он не окутывает дымкой и не перекрывает доступ воздуха.

Я делал то же, что и всегда, – уже снял и повесил верхнюю одежду, и должен был направляться в свою комнату, игнорируя тех, кто попадётся на глаза, словно они мебель – ей от меня ничего не нужно и мне от неё.

— Я тебе вопрос задал. — Братец с силой схватил за плечо, не давая пройти дальше.

Верно, он – кошмар моей жизни, то лицо, что я не должен забыть, тот, к кому я обязан питать презренные чувства и желать смерти при любом удобном случае.

Но так ли он страшен, как я накручиваю себе? Лишь подняв голову, я убедился, что ничего не могло измениться за ночь. Те же движения, та же уверенность в содеянном, то же стремление сделать мне хуже, уподобляясь тем, кто сидит за решёткой. Он такой же, как и вчера, но… мне не страшно. Будто он не настоящий, не он стоит передо мной и всё крепче сжимает руку, либо же я смотрю на него сквозь запотевшие очки, потеряв животный страх перед доминирующим созданием.

Уже не боюсь. Может, он изначально для меня являлся никем? Не тем, перед кем я должен падать на колени и поклоняться, касаясь лбом земли? Не тем, кто может сделать мне больно?

Неправда. Если бы я не боялся, то я… я никогда не страшился быть с ним наедине, не думал о том, что он может воткнуть лезвие мне в ногу, начать шептать неясные в то время слова, а до этого пытаясь спровоцировать на уродливую пошлятину. Моя жизнь оставалась бы пустой, без единого пятна собственной крови, без слова, написанного чёрной пастой…

Есть же такая пословица «что написано пером – не вырубишь и топором», по мне так подобный материал как раз таки можно уничтожить: разломать, сжечь, стереть; а если это будет произнесено вслух на публике, то избавиться от этого никак не выйдет. Люди имеют привычку держать в умах то, что им никогда не пригодится.

Для слепого слова – лучшая молва.

— …трахни меня, — с каких пор мой голос потерял оттенки эмоций? Я ли это? Тот ли я, что желает жить? Хотя бы для того, чтобы не подводить дорогого друга, которого настолько ценит, что не позволяет всего узнать о себе?

— Что? Это точно ты говоришь? — язвительно-насмешливо сказал он, не веря мне, но держа кривую ухмылку. Отпустив руку, он сразу схватил за щёки, удерживая одной рукой. Собственно, ему это нравится. Очень. А я могу спокойно смотреть в его пустые глаза и не думать об ужасном или о том, что он трахнет меня, а после сделает вид, что мы только чаёк выпили. — Я только за, — наконец соглашается он, оскаливаясь в улыбке. А меня даже не трясёт…

Неужто из-за Жданова мне вдруг стало глубоко пофиг, что эта тварь будет делать со мной? Будет ли обращаться внезапно нежно, аккуратно снимая одежду, но оставляя очки, целовать каждый миллиметр лица, после шею, грудь, касаясь иногда рук и ног, но не трогая губы, лишь судорожно проводя по ним пальцами и выдыхая туманные слова? Будет ли иметь меня, как вчера, только без моих связанных рук, немого протеста и изменив позу на более соглашающуюся и податливую?

Я не вздрагиваю, когда он касается меня там, где никто не трогал и толком не должен был. Ха, он там и трогал. Каждый оставленный им шрам на бёдрах, животе он вкушал полностью, целовал, вбирая кожу, кусая, зализывая. Не как хищник, а как… мне и сравнивать не с чем. Он просто делал то, чего хотел, а я одного не мог выкинуть из головы – интерес к тому, кто предал и оскорбил, не являясь другом. Кто создал связь и разорвал её дважды за день почти в одно мгновение. Кто сделал нечто непоправимое и раскрыл ящик с ненужными вещами, выставляя их на обозрение, как на какой-то древней распродаже. Для него они ничего не значат, но для меня… нет, ценностью это не являлись, но… я не хотел, чтобы Кит знал. Видел.

Как же я ужасен…

Я покинул омут охватывающих мыслей, когда брат надавил на меня, сжимая шею сильнее. Снова. Я вцепился в его руку, но не мог оторвать. Он делал всё так, чтобы не убить, а позволить еле находиться в сознании, медленно ощущая исчезающую руку жизни, что ведёт меня.

— Эй, — его голос звучал гневно и… ревностно? — Может, во время секса будешь думать обо мне, — его силуэт расплывался перед глазами, а из-за нехватки воздуха начала кружиться голова, но он не отступал и душил, впиваясь пальцами в кожу, — а не о ком-то другом? — Я пытался выкрутиться: вертел шеей, старался ударить его, но сил совсем не было. Откуда он их берёт? Или, чтобы удерживать меня, сила не нужна как таковая?

— А тебе какая разница, — мой голос сел, что я и сам еле слышал слова, — думаю я о тебе или нет? — даже находясь ниже многих других порочных людей, я смог усмехнуться вопросу братца. Кажется, сейчас польются слёзы. Только из-за такого смехотворного вопроса или удушения – не знаю. — А я-то думал, — горло першило настолько, что мне потребовалось прокашляться. Брат продолжал своё дело. — Тебе главное трахнуть меня да съебать… — Ни толики силы в теле, мозгах, желании сопротивляться.

— А. Точно, — неспешно пропел братец, не думая отпускать меня, но ослабляя хватку. — Прости, запамятовал. Сейчас всё будет в лучшем, — он наклонился близко ко мне и выдохнул прямо в ухо обжигающе жадно, ехидно и влажно, — исполнении.

Комментарий к 15. Всё обман

Сам как-то прифигел со слов Вани.

========== 16. Импровизация души ==========

В этом нет ничего удивительного, не так ли? Неудивительно, что он преспокойно вышел из комнаты, словно мы ничем не занимались, неудивительно, что через несколько часов он ушёл, может быть, искать ещё одну подстилку, неудивительно и то, что мне всё равно.

Я сам согласился, не жалею и не радуюсь, не ненавижу и не ору про себя на него. Уже не обзываю. Сейчас всё произошло по моему согласию, а значит… я стал вести себя как какая-то шлюшка. Разве что удовольствия никакого. Нет ничего, чтобы всколыхнуло моё «я» и вывело его из непросветного настоящего.

Мне, что, действительно нет дела до этого придурка? Мне… мне нет дела до того, что он мной пользуется? Что… весь жизненный путь устремляется вниз?

Похоже, да. Эти вопросы даются с трудом и натяжкой, такой сильной, что проще забить на них и оставить в пыльном углу.

— Во даю…

Я провалялся в кровати с того самого момента, когда мы закончили. Родители не пришли. У меня ещё есть время помыться.

Он опять кончил в меня.

В ванной прежде, чем снять очки, краем глаза задел собственное отражение и увидел, что от удушья остались яркие следы. Приложил руку и сравнил: его отпечаток намного больше моего. Серьёзно, почему я ещё жив? Кроме огромной отметины на шее, по телу были рассыпаны засосы, ближе к паху виднелись укусы.

Если бы я меньше знал о жестокости мира, и такого рода взаимодействие со мной произошло впервые, а я, например, даже представить в страшном сне не мог, то я покончил с собой? Думаю, любой нормальный человек впал бы в депрессию или забился в себе. А я что творю? Я даже вести себя так не могу. Мне тяжело показывать эти эмоции, мне трудно замкнуться ещё сильнее в себе, мне просто лениво обливаться слезами и молить о божьей каре. Такое ощущение, что эти пофигистичные факты натуры составляют мой не живописный и скорее всего чёрно-белый портрет без рамки.

Я есть ничто, что обходит всё стороной, но ничто не обходит стороной меня.

— С этим нужно покончить, — прошептал я, выходя из душа.

На раковине лежала пара лезвий, упакованных в бумажную обёртку, что уже размокла. Одно заманчиво проглядывало сквозь разложившуюся бумагу, поблескивая под углом. Вот был бы вместо него пистолет, я бы… всё равно ничего не сделал.

Облачившись в чистую одежду, после в верхнюю зимнюю, я покинул квартиру. Ключи, которыми закрыл дверь, на улице выкинул в ведро засыпанное снегом.

— Мне здесь не место.

И никогда не было.

Хочу забыть каждый миг, проведённый в этом доме, взгляды предков, не получивших второго гениального отпрыска, запах безвкусной стряпни и тихий шумок компьютера, в котором не заводил данных о себе, – выкинуть из головы и отдаться навстречу терзающему холоду и глубокой темноте, что поглотят без остатка, а я, возможно, поддамся отчаянию, сойду с ума, и меня найдут в психбольнице, если не пришибут на обочине.

К сожалению, подобная методика не сработает на первых минутах пребывания на холоде. Не уверен, что она вообще применима к таким людям, как я.

Однако, ныне холодно. Ветер задувает и пробирается под куртку, студит открытую шею, охлаждает температуру тела, делая невозможным скорое передвижение.

Я могу выбрать укромное местечко под мостом, прикорнуть и больше не открыть глаза. Могу искупаться в ледяной речушке, что не сковали минусовые показатели термометра. Могу скрыться и исчезнуть навечно, надеясь найти то место, где мне будут рады.

Я хочу, чтобы у меня был тот самый «дом, в который можно вернуться», чтобы там меня кто-то ждал, хотел увидеть и был искренне рад, а не пропускал мимо, словно меня не существует, чтобы там было тепло осенью, когда отопление ещё не дали, а холода ударили, явившись из ниоткуда, чтобы у еды был тот вкус, что должен быть, приятный или отвратительный – неважно, суть в том, чтобы почувствовать, что готовилось для тебя. Может, не с любовью, но с тёплыми и нежными чувствами, неподдельными и искренними. Вернувшись, первым делом я не садился за компьютер и не тратил время жизни на безделье, а говорил с тем, кто ждал меня. Или хотя бы был рад видеть… хоть что-нибудь. Просто, чтобы этот человек думал обо мне, как о личности, а не о предмете. Пусть об эгоистичной, циничной, неправильной, несерьёзной, потерянной в прошлом навсегда, но личности.

Поэтому-то я пришёл к квартире Кита, желая найти «дом»? Или временное пристанище…

Навряд ли он желает меня видеть, после того, как узнал из чужих уст о… моём брате. Сейчас я не смогу сказать, что меня принудили – сам предложил. Собственно, ни за что не боролся, а всё равно напоролся. То были мои слова, я не буду отрицать. Ничего не буду. Но правду я сказать не смогу… не сумею. Не хочу больше разочаровывать Кита (и можно подумать: куда ещё больше?).

Но я очень хочу его увидеть, услышать. Именно из-за него я смог по-другому взглянуть на мир, начать улыбаться простоте, забыть о невзгодах, пришедших с братом. Тогда мне не было до него дела. Со мной был Кит. Он всегда выручал меня, помогал по мелочёвке, мы просто проводили время вместе, при этом никогда не уставая друг от друга. Меня никогда не выбешивало его поведение, замашки и странноватые фразочки – всего было в меру, хотя, я прекрасно знаю, что больше меры, но, кажется, я никогда не буду испытывать негативных чувств к Киту.

Только, что он теперь думает обо мне? Охладел ли? Думаю, да. А у меня выходит подводить людей, толком не сдвигаясь с места. Должно быть, из-за того, что я топтался на месте, мои родители пришли к игнорированию, как к наилучшему варианту. Поделом с ними…

Неловко подняв руку, я долго всматривался в глазок двери.

Я боюсь, что Кит оставит меня или возненавидит. Не хотелось бы ощутить на себе тот злобный взгляд, что он посылал Трофимову – всё было не шутя; а если я теперь буду на его месте? Что меня ожидает? Ещё более ужасные взгляды… Не узнаю, если не попробую. Мне дурно от всех мыслей.

На мгновение забыв, как дышать, я нажал на кнопку и тут же одёрнул руку, будто током ударило.

А может, у меня ещё есть возможность убежать? Но с такой же вероятностью, я могу запнуться о ступеньку или получить дверью по глазу, утонуть в сугробе снега из-за очередного камушка… И почему сердце невыносимо бешено стучит, а в горле сухо, будто и капли в рот не брал сегодня? И коленки давно так не тряслись… сейчас точно землетрясение будет.

Чуть ли не утонув в сумасшедшем круговороте мыслей, я почти сумел забыть о главном, как послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и передо мной стоял не кто иной, как Кит. Думаю, только из-за него я могу разрыдаться, потому что никого ближе у меня нет… И что за неопрятный вид? Откуда столько пластырей на лице и шее? Неужто он дерётся даже тогда, когда меня нет в школе? Ну что за тип?

Мы молчаливо взирали друг на друга. У Кита был слегка удивлённый вид, но не ошарашенный. А у меня… как всегда – хуже. Я пытаюсь сдержать слёзы и не разрыдаться, как ребёнок. «Я должен ему сказать» – одна мысль крутилась в голове, но мне оставалось давиться собственной слабостью и сжимать губы сильнее, не представляя с чего начать.

— Знаешь, мог бы хоть предупредить, что зайдёшь! — сердито, но не злобно, произнёс Кит, не давая мне «а?» вставить. — Блин, ты весь красный. Заходи, давай. — Он втянул меня в квартиру, где, по обычаю, приятно пахло цветами. — Ваня, — уверенно произнёс Кит и положил свои ладони на мои щёки, оказываясь совсем близко.

— Ч-чего? — Его руки на удивление разгорячённые. Сильно же я замёрз.

— Ужинать будешь? — с улыбкой спросил он.

— Если только… совсем чуть-чуть… — Почему он такой добрый? Или правильней спросить: почему он так добр ко мне?

— Ну, не плачь. — Кит утёр большими пальцами дорожки слёз. — Я всё понимаю. — Только, что понимал Кит, я не понимал. — Раздевайся, а я пока разогреваться поставлю.

Значит ли это, что чувства я могу испытывать лишь к Киту? Похоже, да. Только он кардинально изменил мою жизнь, после брата. Тогда я зависел от него и направлял все чувства на него. Теперь же всё переменилось: моё отношение к жизни, которой я никогда не дорожил и, чего таить, не задумывался о прожитых впустую минутах; моё отношение к окружающим людям, которых я когда-то сторонился; моё отношение к пустоте мыслей и вечного сочувствия к себе. Я забыл об этом и потерял интерес, если можно так выразиться. Меня перестали держать невидимые цепи, с которыми мне иногда приходилось сталкиваться вновь.

По привычке я заглянул в зал, вдыхая свежий аромат. Но цветочков, кажется, поубавилось, а половина из них потеряла бывалый крепкий вид, листья начали сохнуть, вянуть. Словно потихоньку умирали, либо, наконец, сумели ощутить зверские морозы за окном. Так ли это? Мама Кита очень заботится о них, и, не думаю, что она оставила бы окно нараспашку и позволила холоду сломить их. Может, я не замечал раньше?

— Ваня, — Кит поди услышал мои шаги, — кофе или какао будешь?.. — Он домыл кружку и развернулся ко мне, замирая в полуобороте с ужасом на лице. Кружка глухо ударилась о дно раковины.

Твёрдая уверенность Кита растворилась, отдав место пустому испугу. Кит враз обмяк, я чувствовал, как его колотит изнутри, а причина всему – я.

— Не волнуйся. — Знаю, он не послушает. Я положил руку на следы удушья, стараясь прикрыть их. — Даже не болит. — Его губы дрожали, выдыхая углекислый газ. Я видел, как от осознания беспомощности он стискивал зубы и сжимал кулаки, чтобы не выдать всю ту порцию вопросов, что у него накопилась за этот маленький период времени. — Лучше скажи: с кем подрался? — Только Киту я могу подарить ничем не озабоченную улыбку, пугая самого себя.

— Будто не ясно. — Он бессмысленно улыбнулся, не находя той причины, по которой мог радоваться. — Кстати, выходит, что я был прав. — Но его глаза не были затуманены безрассудством.

— Китова шизофрения сумела оправдать себя. — Впервые, да?

— Это ещё что такое? — Кит забавно выпучил глаза.

— Твоя шизофрения. Типа шизофрении обычной только на развивающемся уровне. Шаг назад, но его всего лишь половина.

— За кого ты меня держишь… — Он обессилено опустил голову, не думая поднимать её.

— За очень дорогого человека. — Но понадеюсь, что он меня не расслышал.

Я согласился на кофе, получил свой ужин. Макароны по-флотски. Давно не видел этого блюда… Острое и сладостное. Как странно, что у домашней стряпни имеется вкус. Забыл, это не моя семья, не моя мать готовила, а значит, всё как надо.

Атмосфера «когда я ем, то глух и нем» сохранялась – без слов можно ощущать взгляды, в которых кроются сожаление и скорбь, неподъёмный груз ответственности за человека, до которого тебе не должно быть дела, потому что никто не обязан обрекать себя на подобную участь. Однако, существуют такие люди, что будут перенимать вину на себя, не фигурируя в действии. Они создают свои проблемы из незамысловатого хода мыслей, которые приводят их к тому, что если бы они сделали вовремя свой ход, то сумели изменить ситуацию, и всё пошло как надо. Быть таким человеком, значит, чувствовать вечный укор совести, стараться держать обстоятельства в своих руках, а это равносильно тому, что держать вечно выскальзывающий, обжигающий и стирающий ладони канат. Подобные люди похожи на самоубийц, только в живых остаются и продолжают терзаться до тех пор, пока всё не исправят.

Но я тем более не лучше их. Стоило самому побеспокоиться и надеть кофту, закрывающую шею, в которой сегодня был в школе. Но я не задумывался о том, что приду к Киту. Что буду искать спасение в его доме. На подсознательном уровне знал, а вот на бытовом, житейском – нет. Может, я настолько привык к присутствию Кита, что уже и жить спокойно не могу? Тогда я точно паразит, от которого одни неудобства.

— Наелся? — Как я могу позволять ему беспокоиться обо мне?

— Кит, прости. — В награду за эти старания я обязан (далеко не должен) рассказать ему обо всём. Обязан позволить узнать, но… — Я не могу рассказать тебе об этом. — Пальцы рук стали холодными. — Но когда придёт время, и я стану сильнее… всё, всё-всё расскажу. Обещаю. — На балла два не катит – никакой веры и убеждения, лишь страх потерять того, кто смог заменить целую семью.

— Да не беспокойся ты… — Жаль, что есть о чём мне беспокоиться.

— Но Жданову я об этом не говорил. — Я понимаю, как сильно это не вяжется с фразой Кита, но меня волнует именно это: что он может подумать, будто незнакомцу я раскрылся раньше него. Скорее всего, это оправдание, которым я хочу обелить себя. — Честно. — Кит выглядел так, будто впервые задумался о подобном. О возможности того, что я мог предать его.

— То есть получается?..

— Да. Он откуда-то узнал, но от кого именно – ума приложить не могу.

— Тогда не морочь голову этим, — мягко произнёс Кит.

— Постараюсь. — А если я так отвечаю, то ничего путного от меня можно заранее не ждать. Кит знает это и прощает.

Мы вместе сидели в тишине, не нуждаясь в словах, – никто не ответит на незаданный вопрос. Зато рядом с Китом было тепло и уютно. Неуместное и отталкивающие затишье могло заставить нервничать кого угодно, но не нас. Значит ли это, что мы лучше многих можем принять друг друга со всеми недостатками и качествами, которыми привлекаем к себе людей? Лично я считаю, что отрицательных сторон у Кита нет – он добрый и заботливый, отзывчивый и не молчаливый, пусть срывался на Трофимова со всеми ужасными словами прекрасного языка, действовал жёстко и необдуманно, но он никогда не срывал свою злость на других. Если Кит рассердился на него, значит, только на него. Иные люди в этой пьесе ролей не играют, поэтому не нужно их затягивать туда, где им не место. Кит не будет окрашивать их в цвет собственной ненависти из-за неумения контролировать себя. Всё как раз таки наоборот, он может держать себя в руках, когда это необходимо, и срывается в те моменты, когда точка, по его мнению, достигает апогея. Я думаю, что он справедлив и честен, я не вижу в нём плохих качеств, а те, что должны быть по определению таковыми, отпадают, как ненужный лист тетради.

А что насчёт меня? Я лжив, как и мой брат. Я неблагодарный, назойливый и бесчувственный. Отношусь к большинству вещей нейтрально и, должно быть, именно этим качеством порчу Киту настроение. Он часто вызывал меня на мысленные дуэли, в которых я проигрывал, не приложив кусочка раздумий. Я огорчаю его шаг за шагом, а он прощает и продолжает возиться со мной. Прямо самопожертвование.

— Айда ко мне в комнату, — предложил Кит, улыбаясь слишком открыто.

— Ладно. — А почему не «хорошо»? Или «а, давай!»? Почему никчёмное «ладно» заменило все окрашенные в яркие цвета эмоциональные фразы?

Чёрный вихрь, вздымающийся в серое небо, казалось, касался тебя. Ты чувствовал тот ветер, которого не должно быть, ощущал ту прохладу, что не может создать плоский и недвижимый предмет, и замирал, понимая, сколько сил два человека вложило в него.

— Тебе ведь тоже нравится? — Кит не открывался от картины, садясь на кровать. Стоит ли отвечать, если мой прикованный взгляд сообщает достаточный объём информации?

— Кит, ты её ещё не выкинул? — Об определённых предметах можно быстро позабыть.

— Её? А, нет, она там же, где и всегда. — Он кивнул в сторону шкафа с книгами. Немного ниже. — Тебя дожидается. — Кит не был сильно поддавленным, но старался не смотреть подолгу на меня. Если бы я мог это скрыть…

Открыв нижние дверцы шкафа, я увидел не потрёпанный временем, но несколько запылённый кожаный кейс, что за долгие годы не обшарпался как следует. Я аккуратно достал его, не спрашивая разрешения у Кита – и так разрешит. Не только потому, что не испытывал никаких чувств к этому инструменту, но и потому, что полностью доверял его в мои тщедушные руки.

Лак в некоторых местах до меня протёрся, оставляя болезненные пятна на деревянном корпусе, а струны были замененным лишь раз, смычок – ни разу. Скрипка, на которой Кит недели не отыграл, находилась в моих руках.

— Ты играл на ней?

— Нет, ты же знаешь, в этом деле я бездарь.

Показав её, Кит рассказал, что его родители безумно желали записать сына на уроки музыки и купили инструмент. Только ему это не нужно было, так что он эгоистично забросил идею родителей, высказав своё мнение на данный счёт. Тогда они, вроде бы, поругались, но не сильно. Киту не нужно было учиться играть, а скрипка не должна была терпеть его немыслимую игру, которой он не обучался так сильно, как сейчас изучает врачевание.

Зажав подбородник, я положил пальцы на струны, что казались слишком тонкими, после долгой разлуки с инструментом. Стоило мне аккуратно провести смычком по струнам, как раздался звук, которого я не ожидал услышать. Пришлось посмотреть на Кита с безразличным взглядом, в котором я выражал своё недовольство: «И почему-то я не удивлён».

— А, ну. — Кит выставил руки вперёд, будто я его ударить хотел, но я и с места не сдвинулся. — Я пробовал. Разочек. Это было давно. Отвечаю.

— Я играл на ней до зимних каникул. — Отрезок небольшой.

— О? Как же давно это было. — Может, Кит и сам забыл, что пытался играть на ней из-за провала.

— Действительно. — Но мне захотелось его поддержать.

Настроив струны на слух, я кивнул себе.

— Слушайте сюда, молодец человек. — Я встал напротив Кита, держа наготове музыкальный инструмент. — Только сегодня и сейчас я могу исполнить заказанную вами песню.

— Э? Да когда такое видано было? — Не скрыл своего удивления друг.

— Не хотишь – я передумаю.

— Не-не-не, дай подумать. — Он посмотрел в потолок, ища ответ. — Блин, вот именно сейчас ничего в голову не лезет! М-м-м… Короче, давай «Реквием» Моцарта!

— Вроде бы неплохо знаю.

Смычок приблизился к струнам.

— А по-моему, у тебя лучше всего выходит его играть. — Кит не устаёт меня подбадривать.

— Да? По мне так, как и все остальные композиции.

Кит не ответил, лишь выжидающе всматривался – сейчас он может получить то, чего хочет. Мою не кудесную игру, на которую он никогда не жаловался. Я же понимаю, что игрой профана очень трудно насладиться.

Я дал себе мысленный отсчёт: два – руки на позиции, один – конечности легко подчиняются мысли, ноль – вдох-выдох. Старт – смычок неторопливо касается натянутых струн, нужные пальцы зажимают их, другие не трогают в неподходящий момент, мелодия, создаваемая четырьмя нитями безусловно не хороша, но и не отвратительна для того, чтобы затыкать уши. Я слышу её – музыку в собственном исполнении, от которой не воротит, с которой хочется взглянуть на друга и увидеть его умиротворённое лицо, что без смущения смотрит на тебя, наслаждается тем, что создаёшь, и гордится. Очень сильно. Так сильно, что забывает обо всём на свете.

Играл я, не волнуясь, какую струну нужно зажать или как сильно давить на смычок. В такие моменты тебя несёт по течению спешной реки, и ты не замечаешь трудной дороги, что следует преодолеть. Они в радость, но я никогда не упущу переход с медленного темпа на более скорый, твёрдый и громогласный. Каждый рывок звучит точно, как заученный на десятый раз стих, который ты можешь прочитать без повторения. И Кит любит этот момент, хотя он составляет большую часть композиции.

Думаю, я действительно представляю враждующие части души, что не могут слиться. А после они обе падают без сил, задыхаясь и медленно умирая.

Что сказал Кит, когда показал мне скрипку? «Родители просто дурачились». А после спросил, когда я взял её в руки: «Ты умеешь играть? Да? Покажи! То есть сыграй». Я ответил, что не умею, а затем он яро возразил: «Умеешь же! Ну ты и врун, Ваня».

Врун… какой же я лжец…

Музыка, что создана лжецом, не может быть нормальной.

— Ваня, ты чего? — Кит резко встал с кровати, когда она стихла, а я просто не мог устоять на ногах, понимая, что перед глазами каждая мелочь смазывается – очки-то на мне.

— Кит… — Пальцы не сжимали гриф инструмента, а смычок упал на пол. И когда я последний раз так ревел?

— Вань… — Его голос не был далёким, он был слишком близким. Рука, коснувшаяся плеча, оставалась такой же обжигающей.

— Прости меня. — Мои слова казались совсем глухими.

Уши заложило, щёки взмокли, а лицо горело в болезненной агонии.

— Нет!.. т-ты не должен извиняться, не надо. — Он тряс меня за плечи, то вытирал слёзы, то заставлял смотреть в глаза, стараясь успокоить.

— Я… я расскажу тебе.

Ложь для меня невыносима, потому что Кит мне чересчур дорог…

Всего высказать я не мог – ни слов подобрать, ни чувство собственного достоинства отпустить. Было трудно, но я сумел. Не красочно, без многих пояснений и описаний. Я повествовал ему сухую и сыпучую историю становления себя собой. Я поместил туда лишь то, как понял, что брат не столь прекрасен – маленький я в это верил; как вся моя жизнь превратилась в неописуемый поток страстей и боли, создаваемых им же по собственной инициативе и стремлению осчастливить себя, прочувствовать то, как прекрасно быть тем, кто нарушает закон, кто ощущает отчаяние других, кто чувствует мурашки от понимая подхода к самой крайней точке, откуда никто тебя не скинет – ты тот, кто подводит к краю. О том, что именно брат внёс в мою жизнь, как испортил её и вживил кусочек себя.

— Ужасно, — единственное, что сказал Кит.

— Не так уж и страшно, если привыкнуть. — Я сам не понимал, почему говорю именно это. Я мог сказать всё, сидя рядом с ним и положив голову на дружеское плечо.

— Родители тебя действительно не слушали?

— Действительно. Иногда это казалось смешным. — Да и сейчас тоже. Незнание… может, в этом и есть радость?

— Не представляю… — Кит подавлял злость и ненависть к тем, кого не знает. Получалось плохо.

— И не надо. Портить себе жизнь.

— Ваня… почему ты не?..

— Потому что не надо было.

— С чего ты взял!? — он подавлял и крик непонимания.

— Ты очень хороший человек и не должен страдать от чужих проблем.

— Ты понимаешь, что теперь я чувствую себя намного хуже?

— Да.

— Но тебе ещё хуже… я отвратителен. Не смог увидеть…

— Нет. Всё так, как и должно быть.

Разве что ты не должен был узнать об этом.

— Знаешь, я ведь тоже многое тебе не рассказываю…

— Да.

— А знаешь, что я подумал, когда впервые увидел тебя? На первое сентября седьмого класса?

— Кит, я же не экстрасенс.

— Ты только не обижайся. — Да как я могу? — «Он болен. Не физически». — Это было правдой.

— И ты сбежал из дома?

— А что ещё? Я и ключи выкинул.

— Практично.

— Ты сам себе должен перекрыть пути к отступлению. — В прошлый раз я вернулся, и ничего из этого не вышло.

— Да, но… ты ничего не взял с собой.

— Это было фатальной ошибкой. — Хотя, как знать. Если меня вдруг решат искать, то начали бы с элементарного. Кто где видел, что делал, куда мог податься из-за неимения больших ресурсов. Может, сейчас они подумают, что я ушёл на вечернюю прогулку?

— Думаю, ты можешь провести у меня ночку или две. До того, как заявится полиция с допросом.

— Хм… действительно. — Я не решался самостоятельно притеснять Кита. — Только никому не говори, что случилось и где я шляюсь.

— Это без проблем. Вот блин… — Кит замер.

— Что такое?

— Да так… — Он было отвёл взгляд, но посмотрел на настенные часы.

— Что? — Немного больше семи.

— Я не уверен, что… — Сомнения заглушили всё.

Я услышал, как металлическая дверь открылась и громко ударилась о стену. От звука зажал глаза.

— Сколько это должно продолжаться!? — Невысокий женский голос принадлежал матери Кита.

— Может быть, мне стоит об этом спрашивать? — Умеренно, но громко – его отец.

Кит совсем потускнел, напрягся. Он не хотел слышать их распрей, не хотел видеть, как они губят друг друга. А здесь ещё и я как снег на голову…

Да что не так с этим миром?

— Прекрати! Ты и так всё прекрасно понимаешь!

— Нет. Объясни, пожалуйста, о моя госпожа.

Эти голоса не принадлежали любящей паре. В них много сарказма и яда, особенно боли для их сына.

— Кит, я пойду. — Я легко коснулся его плеча. Он тут же вздрогнул, взглядом отвергая предложение, но я сумел немо уговорить его в правильности решения. Жаль, я раньше не понял этого, не узнал, не услышал из первых уст.

Мы с Китом нисколько не отличаемся друг от друга – врём, чтобы не делать больно.

— Совсем ни о чём не беспокоишься!

— Прямо как ты! — Захохотал мужской голос, когда Кит вышел из своей комнаты.

— Мама, папа, вы опять?

— Никита?

— Боже, женщина, у нас есть сын. Ты и об этом забыла? — пока он ехидно подкалывал жену, я проскользнул в коридор.

Думаю, будет не очень хорошо, если они узнают, что об этом неприятном разговоре слышал некто вроде меня. И навряд ли в подобной ситуации они стали замечать мои вещи.

— Никита, не мог бы ты выйти? — вежливо спросил его отец.

— Нет, не могу, — наотрез отказался Кит, загораживая проход на кухню. Я полностью его видел, пока одевался.

— Никита…

— Может, хватит уже?

Уже? Значит, это продолжается какое-то время.

— Ты не понимаешь. — Голос его матери не казался слезливым.

Я тихо открыл дверь, что никто не запер, и последний раз глянул на друга. Он мимолётно улыбнулся мне, желая удачи, а после вновь возвращаясь к бессмысленному диалогу, в котором я не должен выступать слушателем, а по сему прикрыл дверь и удалился.

Странно – мы знаем людей, но ничего не знаем об их проблемах, что они скрывают в своих сердцах. Тогда получается, что мы совсем не знаем их? Если – да, то почему они продолжают возиться с нами, не щадя себя, желая помочь в наших проблемах? А если – нет, то почему не стараемся узнать их лучше?

Зимний холод не знал ответа, как и я.

Мне остаётся опираться на несуществующую трость и шагать, хромая и стараясь не поскользнуться на снегу, по которому детвора с радостью каталась.

Трудно переживать всё это. Я уже не думаю о брате, лишь о том, что добавил Киту ненужных проблем, но я не мог держать это в себе. Я просто начал ломаться под грузом тяжести. Не то чтобы сводило спину, но голова начинала трещать нещадно.

Я опять не знал, куда меня завела мелкая тропинка. То ли парк, то ли зона отдыха. Здесь почти всё покрыто снегом, не каждый фонарь удосуживался светить, а тёмное небо усиливало красоту пейзажа.

Полагаю, и часа не прошло с того момента, когда я ушёл от Кита, но из-за зимних причуд казалось иначе – глубокая ночь, в которой я брожу больше пяти часов, сдавливала и нагнетала, а отсутствие каких-либо проезжающих машин создавало иллюзию единения и полного дзена. Холодного и морозящего. Для того, чтобы познать его, все пальцы конечностей должны окоченеть, а нос заливаться соплями, от которых не избавишься. Одеревенелое лицо приобретается в начале учения.

Когда идти я не смог, просто упёрся на случайную лавку.

Много звёзд, мало света. Много пустоты и один я. Трудность мышления и малость осознания правды жизни.

— Я слишком мало знаю. — Мне ничто не мешало говорить вслух – вокруг ни души

Мне так казалось.

— Надо же, два неудачника в одном месте. Удача, неудача или тупое совпадение?

========== 17. Мои кошмары ==========

POV Кита

Никогда прежде не чувствовал подобной невесомости и свободы в квартире, где родители чаще стали браниться, ругаться и прессовать друг друга.

Всё ясно – это сон.

Мои сны, если я их вижу, слишком реалистичны: касаюсь предмета – отчётливо ощущаю холодный он или тёплый, твёрдый или мягкий; улавливаю запах – распознаю, чему он принадлежит; ощущаю вкус – понимаю горький или кислый, сладкий или солёный; и многое другое перенятое из реального мира переходит в мир сновидений, из которого самостоятельно выбраться не могу. О чём я? Я даже изменить ход вещей не могу, а, по сути, сон принадлежит мне, и я должен решать, как мне поступать, каким я буду – силачом или невидимкой, кандидатом наук или строительным инженером; но факты проходят мимо меня, я живу здесь, как и в реальности. Только тут я слабее, как эмоционально, так и физически.

Это не то место, где я могу существовать.

Моя комната. Ничуть не отличается от реальной. Ураган стоит на месте. Такой же незавершённый. Стеллаж, наполненный книгами. Каждая на месте. Фотография с Лерой. И с Ваней… её же нет.

Открыв стеклянную дверцу, достал фото в простой рамке. Плоской, серой, ничем не выделяющейся, без каких-либо дополнений – прямо как Ваня. А сама фотография… Я никогда не распечатывал подобного – мы вместе так не снимались, он бы не стал соглашаться. Но, здесь он такой радостный и счастливый, а у меня перетянутая улыбка. Сам на себя не похож, а вот Ваня именно такой, каким я привык его видеть. Ничем ни озабоченный, ни лояльный, ни смутившийся, ни печальный, ни строгий, ни серьёзный – никакой. При этом он хранит в себе множество положительный качеств, что делают его «хорошим» и «добрым». Пусть он бывает нагловат, островат, нейтрален – он всегда остаётся таким же преданным человеком, хоть и не считает, что сильно привязан ко мне.

Думать об этом мне нравится. Каждая клетка окрашивается в цвета сепии, приобретает свой ностальгический запах и неопрятный вид.

В мгновение комната стирается, и остаётся белое ничто. Оно окружает меня, но не бьёт по глазам, как снег. Снимок остался в руках. Ни холодно, ни тепло. Значит, такая же температура, как у моего тела? Или я наконец-то перестал ощущать температуру, представленную в моих снах?

— Ник? Это ведь ты, да? Ник…

Голос прошлого.

Он осязаем и вязок. Настолько добродушно говорят лишь дети, не познавшие мелкие печали жизни. Такие, как они, забываются в себе и чудятся открытыми и наивными.

Дрожа, я сумел развернуться, зажимая фото так, будто от него зависит моя жизнь.

Он стоял немного впереди. Те же короткие блондинистые волосы; блестящие и готовые в любой момент расплакаться глаза приятного янтарного оттенка; нетёмная загорелая кожа. Только… моего возраста. С такого расстояния не могу определить: выше он меня или ниже; но одно я знаю наперёд – он видит меня так же отчётливо, как и я его. Он настолько же реален во сне, как и любой предмет.

Здесь он может жить.

— Глеб… — его имя даётся с трудом. Не произнося его столько лет в реальности, я задумался о том, как правильно его произнести во сне.

— Я так рад тебя видеть!

Это всё ложь. Неправда. Её не существует. Я не должен поддаваться.

— Правда?

Он продолжал чистосердечно улыбаться мне, когда я не мог натянуть край рта.

— Да, — его голос эхом раздавался в белом ничто. Ни громкий, ни тихий. Совсем не мальчишеский. — Я ведь заставил тебя поволноваться. — Он виновато опустил голову, не пряча глаза за чёлкой.

Волноваться – слово неприятно бьёт по сердцу.

— Но, я гляжу, ты справился. Пережил мою смерть.

Эти слова ужасны, как и моё незнание.

— Кстати, кто он?

Лишь с этой фразой, я понял, что в моих руках нет того, что сейчас в руках Глеба. Словно трюк фокусника с пропадающем зайцем: там, где он есть, его нет.

Глеб непринуждённо рассматривал фотографию. Янтарные глаза застыли на месте, но он не смотрел сквозь, он смотрел на него.

Как странно, что я думаю о нём, как о реально существующем человеке.

— Ваня. — Не вижу причин не отвечать собственной фантазии.

— Он – твой друг? — Будто не знает или не хочет знать. — Он стал моей заменой, да?

— Ничего подобного! — Не заметил, как сорвался.

Я никогда не думал, что смогу кем-нибудь заменить Глеба, и Ваня не был его заменой. Он совершенно другой. Они абсолютно разные…

— А почему нет? — Он поднял снимок над собой, рассматривая его снизу. — Тебе было больно, в этом нет ничего удивительного – ты решил спрятать грусть и печаль от потери одного друга в нахождении и опеке о другом. Всё нормально. Не так уж страшно.

В месте, где нечем дышать, я потерял запас кислорода. По той же причине, не мог прервать его глупую речь, пока он не закончил её сам.

— Не неси чепухи…

Мой запас слов иссяк.

— Чепуха? Ник, это не так. Ты знаешь это…

Сон, что ничего не знает, ни о чём не может знать.

— Нет. Чепуха. Пустая и полая, и какая-нибудь там ещё. Тебя нет. Уже нет.

Я никогда не захочу пережить подобный день снова. Именно тот день, те часы, те краски.

— Да, ты прав. Ни меня, ни воспоминаний обо мне. Ты же хочешь всё забыть? Забыть то, как мы счастливо проводили время, говоря о том, о чём и думать нельзя, делая то, до чего и другие не додумывались. Нас всегда называли оригиналами, креативными ребятами, хотя никто по-настоящему из наших одноклассников никогда не любил, но они любили делать такой вид. А нам хватало общества друг друга. Мы часто произносили одно и то же, а после одинаково смеялись, хотя смех у каждого был свой, не похожий на чей-либо. А помнишь нашу работу? Жаль, мы не завершили её…

Работа, произведение искусства, задумка Глеба, его реализация – его желание.

— А сейчас я был отодвинут даже не на задний план. Я просто оказался под землёй. — Слова, душащие сильнее, я не в состоянии остановить. — Ты решил забыть меня. Найти кого-то другого, за кем можно спрятаться. Эта замена…

— Ваня – не замена… — я лишь мог шептать себе под нос слова, в которых выражал одну ненависть к собственному разуму, создающему нечто подобное.

— Похоже, он счастлив, — сарказм, — как и ты.

Я услышал, как стекло громко треснуло. Рамка. Однако мне казалось, будто треснуло что-то во мне. Ощутимо и остро. Ярко и болезненно. Отделяюще и невыносимо.

— Прекрати! Ты… — захлёбываюсь собственными словами, — ты не понимаешь. Ничего не понимаешь! Я… я никогда не посмел тебя забыть, даже если бы захотел. Но я и не хотел… ты помог мне понять, что я не должен страшиться себя, не должен унижаться ради кого-то, должен быть личностью и должен быть счастливым.

— Но я ничего подобного не делал, — его пальцы сильнее врезались в стекло, но не похоже, чтобы он испытывал хоть маленькую капельку боли. Его лицо не изменялось, держало лёгкую улыбку, в которой вспоминал наши деньки и… не хотел видеть того, с кем в реальности не встречался. — Ник, — его пустые и мёртвые глаза вновь обращены на меня, — ты ведь пытаешься ему помочь?

Помочь? Есть такое, но я не делал чего-то значимого, чтобы изменить его.

— Пытаешься. А мне нет…

— Я тогда ни о чём не знал! — Почему я кричу? Зачем мне отговаривать самого себя? Зачем делать это… — Ты не говорил… — Но, даже если бы я знал, я не был в состоянии помочь ему. Дело не в деньгах, не в знании…

— Но ты знал, что что-то не так.

— Нет…

Ложь это или правда? Я не понимаю. Не помню. Момент его смерти затмил слишком многое. Он украл всё.

— Да, Ник. Да. Но знаешь, я не в обиде на тебя.

Голос в моей голове творит немыслимое. Заставляет видеть мёртвого, измываясь над ним, и кричать про себя, убивая. Почему я не могу ничего изменить в собственных фантазиях? Точно, это не они, это то, что никогда не будет принадлежатьмне.

— Думаю, я даже не изменил отношение к тебе.

Нечто связывающее меня с Ваней в этой реальности исчезло в белом ничто.

С его пальцев капала кровь, от которой хотелось избавиться и смыть. Она оставалась крупными и разбитыми каплями на фоне ничего. Будто кто-то намеренно изменял её цвет, заставлял быть ярче. В реальности она такая же, ведь это всего лишь пальцы – там она чистая, яркая и без примесей, пригоняемой ежесекундно от дальнего уголка организма.

Хочу уйти, провалиться, спрятаться, но могу лишь шагать назад неуверенными шажками.

Я не боюсь человеческой крови. Я боюсь его крови.

— Но почему, Ник? Почему это должно было случиться?

Сколько бы я не пятился, он не казался дальше.

— Я не хотел быть забытым, оставленным, но это произошло!..

А когда подходил он, я не мог сопротивляться страху, оцепенению и его давлению.

— Я тоже не хотел этого.

— Так почему ничего не сделал?

Он оказался слишком близко, а на лице та же удручённая безнадёжность, с которой он проговаривал каждую фразу, слово, букву. От него не пахло ни мертвятиной, ни тем старым и знакомым запахом. Его будто не было.

Его и так нет.

— Почему!?

Я онемел, когда он рявкнул так грозно и пугающе. Словно я действительно виноват в том, что произошло. Он зол. Зол на меня, будто я убил его. Зол, будто я – воплощение всех его страхов. Зол, будто я сумел забыть его. И сделал то, чего не должен был.

— Нет, Глеб, нет… — и кроме этого, я ничего не мог произнести. Единственные позволенные мне слова в этой сцене глупости и опрометчивости. Нагнетания и раскаяния.

Конечно, я считаю себя виноватым, но от меня тогда ничего не зависело. Я был никем – ребёнком, ни на что не способным и необдуманным. Я не смог бы помочь ему. Я ничего не сделал бы, даже если знал…

— Ник, а мне бы хотелось исправить это.

— Не говори… так.

Я знал, он меня не слышит. Должно быть, и не видит. С такими-то глазами – призрака минувших дней. На его лице играла немая истерия, желающая поскорее развеяться, как прах на ветру. Каждая мышца была настолько напряжена, что и я мог ощутить. То, как он страдает в моём подсознании, так же, как и тогда, когда умирал. Нескоро и ужасно. Бледнея и заливаясь собственной кровью. Уходя от меня. Навсегда.

— Ник. — Он грубо схватил за плечи, сжимая пальцы, что спивались слишком больно для обычного сна. — Не забывай меня… не подкупайся на чью-то наигранную искренность… не верь ему…

— Ваня не лжёт. — Мне больно.

— Не называй его имени. — Он давил на меня с большей силой. А я только прятал взгляд, смотря в белое ничто. — Не заставляй меня страдать больше. Не делай мне больно. Не думай о нём. Думай обо мне, смотри на меня. Смотри, как на живого.

С произнесённой фразой что-то вынудило меня взглянуть на Глеба.

Он хотел этого. Хотел быть живым и не игнорируемым. Хотел снова быть в том, настоящем, мире, словно понимал, что не существует где-то ещё, кроме моих кошмаров.

Я бы тоже хотел этого.

— Нет. — Я не могу ответить по-другому. Даже если это вновь ранит его, разобьёт чувства, прижмёт к земле – я обязан выстоять и не поддаться.

— Ты себе не представляешь, как это жестоко.

Глеб отпустил меня, а после попытался обнять, так и не обняв. Зависнув на одном месте, уткнувшись в плечо, он продолжал бормотать одно и то же до тех пор, пока я не услышал кашель и не почувствовал влагу.

Это ведь она.

Я не мог шевелиться, связанный собственным ведением. Но как-то сумел побороть это и оттолкнуть его от себя. На несколько шагов.

Я начал покрываться испариной, и крупная капля пота скатилась с виска.

Она.

Дрожь била. Кровь, приливаемая к голове, разогревала тело, а его холодила плечо.

Его кровь.

— Ник… — глубокий голос проникал в сердце.

Кровь продолжала вытекать из его рта, скатываясь потоком по подбородку, шее и груди. Она была тёмной, далеко не чёрной, но и неярко-красной. Как и тогда. Всё как тогда.

— Не подходи. — Я боюсь прошлого. Я боюсь настоящего. Я боюсь того, что последует за ним. Я боюсь этого Глеба. — Пожалуйста, — я готов молить, разбивая колени ради того, чтобы ничего не случилось. Но этого не будет. — Прекрати это… — мой голос слезлив и невыносим. Я не хочу, чтобы Глеб был таким, чтобы в моей голове образ светлого друга превращался в нечто уродливое и лишённое здравой логики.

— Ник, но я ничего не делал.

Я продолжал медленно вертеть головой, не веря в происходящее.

— Мне обидно.

— Остановись уже…

— И боль мне причиняешь ты.

— Это не так! Это… это та болезнь. — Рукой махнуть не мог.

— Эта не та болезнь. Эту болезнь я получил от тебя.

Он разразился новым приступом кашля. Кровь, что вытекала из-под его руки, которой он закрывал рот, пошла с новой силой. Она пошла и из носа, продолжая стекать на пол, расширяя созданное пятно.

Как настоящее.

— Оставь меня! — Я хочу противиться, но могу лишь это. Я не могу сдвинуться с места – невидимые руки подсознания удерживают слишком сильно, у них полный контроль надо мной.

— Не говори так… Ник, — чересчур умоляюще произнёс Глеб, почти захлёбываясь подступающей кровью.

— Уйди! Ты… ты – всего лишь дурной сон! — я кричал изо всех сил – впервые получилось.

Глеб замер в одной позе, будто я в него пулю пустил. Он не смотрел на руку, испачканную в собственной крови, а куда-то мимо. Не на меня, а в бесконечное белое пространство.

Кровь нежидкой маленькой струёй вытекала из его рта, словно зависая в воздухе. Она продолжала громко капать.

Кап. Кап. Кап.

— Зачем ты это говоришь? — его голос был совсем пустым. Никаких эмоций: ни гнева, ни мольбы, ни радости, ни печали. — Ты ведь не хочешь этого? Да? Ник, скажи, что это так. Ведь это так, да? — Он, помешанный, с каждым вопросом делал шаг ко мне. Я же оставался на месте не в состоянии управлять своим телом.

Проклятье. Я не хочу много чего…

— Затем, что ты прошлое, которое не должно становиться таким…

— Ясно. Ты думаешь только о своём нынешнем дружке. Ха-ха, а про меня решил забыть, ха-ха-ха, — ненастоящий и наигранный смех полный презрения. — Ник…

— И не называй меня так. — Если бы это был настоящий ты…

— Может быть, это ты прекратишь!?

С ненавистными словами Глеб повалил меня на белую поверхность. Весь удар пришёлся на спину и лопатки. Будто об металл долбанули… Я прошипел от резкой, тупой боли, появившейся из ниоткуда – здесь её быть не должно.

— Для тебя есть лишь я, — настоятельно проговорил он, хватая руками лицо и принуждая смотреть на него. Кровь шла и из ушей. — И должен быть только я. Понимаешь?

— Нет. — Теперь эти слова его не задели – он их не слышал.

— Хватит противиться, дорогой друг. — Его поведение в край изменилось, а лицо оставалось покрытым свежей, ещё не застывшей кровью. — Может, когда-то, давным-давно, я принадлежал тебе, но сейчас ты принадлежишь мне. — От него исходила одна пошлость.

Это не тот человек, которого я знал.

Краснея, но не от смущения, Глеб поцеловал меня.

Не это должно происходить!

Он продолжал шариться во рту, когда я пытался оттолкнуть его. Меня лишили сил и принудили подчиняться, чувствовать вкус крови, видеть перед собой ненасытные глаза, в которых плескалась обида и горечь, смешанные с первобытным желанием и двуличной натурой. Глеб проникал всё глубже, а я просто думал о том, как не забыть дышать от лицемерного поцелуя, принадлежавшего далеко не моему давнему другу…

Все мысли испарились в тот момент, когда во рту прибавилось жидкости. Кровавой жидкости. Из него…

Она наполнила меня.

Я задержал дыхание, пытаясь спихнуть Глеба, бил его руками, ногами, только очень слабо. Он никак не реагировал на потуги, наслаждался принуждённым, неоконченным поцелуем, превращённым в кровавый коктейль. Слишком долгий, слишком отвратительный, не невинный, безумный…

В глазах начало темнеть, Глеб отступать не собирался, а я окончательно потерял контроль и разом проглотил его кровь, проникающую в меня дальше.

— Так-то лучше. — Он отстранился от меня, игриво облизываясь. Несколько кровинок упали на щёки.

Почему его это так радует? Что в этом весёлого?

Я не мог ответить – нервно глотал воздух, которого жутко не хватало.

Он не остановится.

— Ник, давай сделаем это, — никакого вопроса, тупое утверждение.

«Это»? Что «это»? Пустит мне кровь, разбив череп? Думаю, в этот момент я смогу проснуться. Или он собирается заполнять меня своей кровью, пока я не лопну? Что за омерзительные мысли… А ведь существуют такие пытки – водой.

Я прокашлялся, желая избавиться от металлического привкуса во рту. Он не пропадал. Кровь застыла в глотке.

Прежде, чем я успел сообразить, Глеб положил руку на пах, сдавливая его.

— Что ты делаешь!?

— Ник, то самое. — С волнующей улыбкой он положил два пальца в мой рот, касаясь языка, крутясь вокруг него, но не проталкиваясь дальше.

Он удовлетворённо вздохнул, слизывая с пальцев слюну, окрашивая их в красный.

— Ты… не посмеешь…

Я не могу таким образом осквернять память о друге.

— Ник, это не тот мир, — он наклонился к уху, выдыхая леденящие слова.

— Нет разницы!..

— Есть.

Здесь я беспомощен, как новорождённый – без собственной воли и возможности двигаться, подчиняться себе и делать то, что хочу.

Глеб… не он, а он… продолжал гладить мой член, делая левой рукой нечто другое. Задрав голову, я продолжал смотреть в белое ничто, не поддаваясь провокации.

Я ничего не могу. Во сне. И никогда не мог.

— Ну же, Ник, посмотри на меня, — нежно пропел он, поворачивая моё лицо в себе. — Не плачь, тебе будет приятно, да? — Он играет несуществующего друга. Пытается сыграть хорошего человека, но не так, как надо… Как мне этого надо было.

Он давно оголил себя и часть меня, оставаясь таким же искусственным. Он хотел сделать это и сделал.

Он медленно насаживался на член, краснея и начиная постанывать, а я входил в него, желая не слышать, не видеть, не чувствовать. Было жарко, очень, от обиды и злобы, ненависти, страха и скорби. Он обхватывал меня, намеренно сжимал, заставляя прочувствовать изнутри. Изгибался и говорил, как ему хорошо. Продолжал идиотничать и принижать меня, принуждая испытывать отвращение к самому себе. Он был радостен и пьян, будто это было тем, чего он хотел…

Внезапно проснувшись, я рывком сел на кровать, откидывая одеяло.

Весь мокрый, как простынь и пододеяльник. Волосы взмокли, с одного лица можно выдавить литр жидкости. Пот стекал по спине, напоминая о прошедшем сне. Об очередном кошмаре, в котором мне не место. В котором никому не место.

Уже третий день подряд… нужно позвонить Семёну Сергеевичу.

В момент я опомнился, вспоминая куда более значительные детали прошлого дня.

— Ваня. — Как же я надеюсь, что с ним всё хорошо.

========== 18. Простая путаница ==========

POV Вани

— А, Левин?

Странно, что Трофимов задаёт мне вопросы в безлюдном месте. Странно, что мы вместе оказались здесь. Странно, что его голос казался таким же ядовитым, а лицо не выражало никаких мыслей. Странно, что до этого мы были связаны по типу отношений хищник и не определившаяся кем быть жертва; зато сейчас мы получили урон от одного и того же человека. Жданова. А если призадуматься лучше, то от двух. Моего пресловутого братца. Или многих людей связывают такие подробности и случайности?

— Хотя по херу. — Трофимов махнул рукой. Сигарета, дым которой окутывал его, медленно дотлевала в губах.

Я не размышлял над ответом – единственное, о чём думал, что сейчас очень холодно. Поздний вечер, обмораживающий ветер, душащий мороз. Пальцы леденели, и я почти не мог сжимать их. Щёки застеклялись, лицо не держало эмоций, ничего не делать давалось с трудом. Болезненно и жгуче, леденяще и заморащивающе с каждой секундой. С той, что я проводил, стоя на одном месте и примерзая к слою уплотнённого под ногами снега. Казалось, что одежды на мне нет, потому что она легко подпускала холодный воздух. Я дрожал, постукивал зубами, пытался не поддаться сну и манящему забвению зимы.

Трофимов по-своему, по королевскому, прошёл и уселся на лавочку, выкидывая сигарету в урну и доставая новую.

Не это ли называют иронией?

И почему я задумываюсь о литературных терминах… И почему-то мне всё равно. Должно быть от холода или осознания того, что уже ничего не будет прежним. Ни я, ни Кит. Только это и волнует, а кем является Жданов, какую роль играет мой брат и как это отразилось на Трофимове меня не колышет. Уже настолько всё равно на окружающие факты, что я спокойно киваю головой, склоняясь ко сну, в котором можно потеряться.

Хочу спать.

Не обращая внимания на Трофимова, я уселся на другой конец скамейки, как и он. Кроме двух людей и десяти с половиной лет обучения, нас ничего не связывает. Не стоит подносить в пример мы-живём-на-одной-земле или питаемся-одним-воздухом. Нет ничего, чтобы нормально связывало разных людей, которые никогда…

— Нас обоих наебали, — с чего-то утвердил он. Будто ни о чём больше не размышлял.

— И как любить того, которому до тебя и дела нет? — и с чего-то вдруг захотелось спросить. В отместку за издевательства в школе? Может быть. В этом мире всё может быть.

— А тебя брат ебёт, и тебе норм? — Яда-то не было. Старательно скрытый интерес под плохой нейтральностью. Не противно слышать это от кого-то постороннего. Кроме сухого факта, Трофимов ничего не знает.

— Уже давно норм. — Всё, что он делал и говорил, для меня стало нормой.

Боковым зрением зацепил, что Трофимов любезно протянул сигарету и зажигалку. С чего бы? Обморожение мозга получил?

— Не курю.

— Никогда не поздно начать, — не по-Трофимоски произнёс Трофимов. По доброжелательному и не злостному. Да какая, собственно, разница?

Я протянул дрожащую руку, а он просто положил в неё пачку. Никогда не курил. Трофимов хочет, чтобы я сделал это? Вообще… я уже в край запутался. Кто плохой, кто хороший – неважно (только Кит хороший), а все остальные – никакие. Для меня они никто и будут никем. И останутся. Просто люди, от существования которых моя жизненная амплитуда не поднимается, не опускается, остаётся гладкой прямой. Их нет. Нет для меня и моего взгляда на мир. Если представить, то так оно и есть.

Зажав сигарету зубами и прикрыв зажигалку от лёгкого ветерка, провёл пальцем по колёсику, не ощущая ребристой поверхности. Кончик зажёгся. Ладонью ощущалось мимолётное тепло, которого много не было. Я втянулся и…

— Кхе! Господи, что за дрянь? — Почти сразу выкинул сигарету.

Я могу игнорировать людей, но подобные штучки никак. Они же на мне отражаются… Нет, реально, как люди могут выкуривать пачки за день? Невыносимо. Хочется рот ополоснуть.

— А относительно тебя, — Трофимов никак не отреагировал – раньше бы просмеялся, — никогда не поздно бросить. — Ибо нефиг портить самостоятельно то, что спокойно могут испортить окружающие.

По многозначительному «хм» и киванию в два раза, можно сказать, что он согласен. Согласен со мной. Ага, я прям взял и поверил. Неужто это так на него повлияло? На меня и то меньше. А может, и нет… сегодня был самый трудный день, кажется. Сначала Жданов со своим притворством, бессонная ночь, школа, урок, раскрытие секрета и трах… блять, с ним! Меня это бесит… я позволил этому случиться, а сейчас меня гложут ярость и обида, направленных на самого себя… После к Киту поплёлся, и там ничего хорошего не произошло. Наверняка, он чувствовал бы себя лучше, оставайся я в неведении. И сию прекрасную минуту я провожу рядом с тем, кто не против был постебаться и поглумиться надо мной. Притворно и наигранно, конечно. Но… странно, что человеком, с которым я могу разделить воздух на квадратный метр, оказался именно Трофимов.

— А жизнь то ещё дерьмо… — Он докурил вторую сигарету.

— А то… — Я выбросил свою дотлевать где-то в снегу.

— Х–хули… так холодно? — Мы оставались на месте, не зная, куда деть себя.

— Хули ты… в-всё время м-материшься? — Несмотря на разногласия и несхожие взгляды на мир, нам ничего не помешало сблизиться и продолжать мёрзнуть вместе, ощущая синхронную дрожь. Не помню уже как, но я сполз на середину скамейки, Трофимов сделал то же самое, и мы взаимно отдавали друг другу имеющийся в запасе холод. Теплее не становилось, но ощущения чужого плеча, на которое можно опереться, несколько радовало. Пусть даже это Троф. Кот-Троф. Хоть кто.

— А оно… тебя ебёт?.. — Каждое предложение обрывалось и начиналось. Мы всхлипывали носами, не переставая уступать дрожи, а белые пары замирали перед глазам.

— Меня брат ебёт, — ухмыльнулся, по крайней мере показалось, что сделал это, — з-забыл?

— Ой… прости. П-просто уже из головы… вылетел столь незначительный эпизод твоей биографии… — А надо ли было запоминать? Ему-то. Тем более ему.

Становилось всё холоднее. Выдержки значительно меньше. Я ведь могу взять и заснуть на Трофимовском плече, и окоченеть? Да, так будет проще. Навряд ли похоронной компании – земля нынче мёрзлая, а вот предкам… им станет легче. У них не будет позора. Он исчезнет, а брату больше некого будет доканывать, и, возможно, он перейдёт на предков. Это смешно, потому что так он не поступит. И вообще откуда мне знать, как он сделает? Но горевать точно не будет. Всё, что ему нужно было от меня, он получил. Буквально всё вытащил. Разве не это делает людей счастливыми? Получить то, что хотел, от человека, который заинтересовал, а после найти новую игрушку для опустошения, забыв о предыдущей, словно её не существовало… Да, похоже на брата, только меня он до сих пор не кинул, а пора бы… Пора бы оставить и найти себе нового мальчишку…

Придурок.

Кожа на руках продолжала стягиваться. Было бы неплохо хоть как-то разогреться. Еле вытащив ладони из карманов, начал интенсивно дышать на них – нет дела станет ли хуже, сейчас мне нужно отогреться. Совсем немного. Капельку.

— Р-руки замёрзли? — И как он до этого додумался?

Даже мои мысли стали неуравновешенными.

— Т-ты-ы бы ещё спросил, замёрз ли… у меня нос… — Которым я вечно всхлипываю, который должно быть краснее красного и который сейчас точно отвалится – и так через рот дышу.

— Нос замёрз? — Послышались смешинки.

— …нет. — Пусть катится, но далеко не уходит. Мне стало теплее? Хоть немного?.. чёрт, всё кажется!

Негодуя по какой-то причине, стал сильнее выдыхать воздух, которого самому не хватало. Меня это злит или нет? Или злит то, что я не знаю, злит оно меня или нет? А что злит-то? Трофимов есть Трофимов, и ведёт себя подобающе. Всё как надо. Почти как в школе, лишь за её пределами, где настолько холодно, что я начинаю туго соображать и готов заснуть в грязном снегу.

Внезапно Трофимов отстранился и схватил за руки, крепко сжимая, поспешно выдыхая свой воздух, превращённый в тяжёлый пар. Его руки такие же холодные, как и мои. Нисколько не греет…

— Ты чё делаешь? — Полное обморожение сто пудов.

— Теб-бя грею… заодно и себя… — Трофимов говорил уверенно, будто всегда так поступает. Он потёр мои руки. — Получая тепло от тебя… — Серо-голубые глаза однозначно вспыхнули – страх.

Что несёт этот вождь? Ему это надо: находиться здесь, якобы греть меня, терять свой воздух? Что за глупость? И почему он делает это так, словно ему это нужно, реально нужно. Слишком сконцентрирован для такого дела. А может быть, и не странно желать отогреть часть себя? Тепло передаётся от одного тела к другому.

Мне становилось несколько теплее, но от понимая того, что это делает Трофимов, зарождались смешанные чувства, что я различить и оторвать друг от друга не мог. Я ему не должен, он мне тоже. Но… чёртов день. Он так тяжёл, гнусен и туп…

Горло болело, высохло. Внутри неприятно тянуло, но я смог приоткрыть рот снова и начать выдыхать драгоценный воздух. С каждой отдачей суше и холоднее, но, если это будет делать он – греться о меня, давать тепло и думать, что я могу не отвечать, мне лучше не станет. Меня смущает, что он делает нечто не губительное и не ранимое, лёгкое и даже приятное.

Не похоже, что он собирался жаловаться на мои действия, но, может, думает об этом?

— И какого это – получать тепло от неудачника?

Поди ему всегда нравилось это слово. Частое использование говорит.

— В смысле? — Не дрогнул.

— Сам же меня так постоянно называл. — Уже могу спокойно выдыхать длинные фразы.

— Забудь об этом. — С разбегу взял и сделал. — Всё это хуйня была. — Видимо, вождь может позволить себе такие слова.

— Ага. Считая ещё и то, — чуть про предков не спалился. Надо же, — что ты это с класса восьмого делаешь…

Я понял, это – не лёгкость. В глазах медленно меркнет и тускнеет, я готов отдаться соблазну мнимого морфия и утратиться в забвении.

— Забей. — Ну точно вождь. Откуда такой волевой характер и горделивая осанка? А вот…

— Было бы это так легко сделать. — Я никогда не был таким человеком. Наверное, психологи предположили бы, что я напросто предпочитаю остерегаться проблем и не сталкиваться с ними – оттого веду себя подобным флегматичным образом, ограждаюсь от будущих проблем, не думая о будущем в общем.

— Ну что мне для этого сделать? — Никакой мольбы и пощады. Такой же вопрос, как и фразы – новые, не тихие, но твёрдые. Важно ли это для него? По интонации сужу, что нет.

Попросить сделать то, чего бы он не сделал. Никогда. Не со мной.

— Поцелуй. — Одна спонтанность и тупость во мне бушуют – я чую конец?

Это называется провокацией, и довольно необычно, когда кто-то отвечает на несерьёзность. Холод подступил, когда Трофимов отпустил сжатые руки и обхватил щёки. Его ладони не казались ледяными, но я знал, что всё наоборот. Было настолько холодно, что чувство осязания потерялось вдалеке. Серо-голубые глаза страшили спокойствием, но я не хотел убегать. Или не мог.

Трофимов поцеловал, не закрывая глаза, не стесняясь и не теряясь. Это не дружеский поцелуй, не официальный, не добрый, не злой. Он не кусал меня, не облизывал, не проникал языком, просто соприкасался губами. Почему-то страстно, не притворно, трепетно и наивно – мне так казалось. Может, это чувствовал я?

Не неприятно от того, что это парень, именно Трофимов, что этот поцелуй оттепляет и млеет. Я поддаюсь чувствам, которых не существует? Или я настолько замёрз, что даже это действие становится приятным?

Медленно засыпаю.

Сколько это продлилось – не считал; делал то же, что он – ничего. Инертно, без хотения продолжать, либо заканчивать. Просто так, без нужды и желания, возможности и тяготения. Мы никто, и поцелуя для нас не существовало.

Руки не грели, взгляд не приковывал – никто ничего никому не должен.

Он спокойно вдыхал воздух, больше не смотря на меня, отпустив и готовый сразу забыть.

— И что это?

— Та же хуйня…

— Ха, ты такой же придурок. — Как кто не знаю, но точно придурошный.

— Как ты, да? — Трофимов наконец-то подарил высокомерную улыбку. — Ладно. Хуй. — Его это будто больше меня бесило. — Ты тоже ничего не брал с собой?

— А ну… — Ничего не было и не будет. — Ни денег, ни телефона – ничего.

— И я также. — Он явно доволен собой и своим решением.

— Замечательно. — Два ничем не связанных придурка в одной дырявой лодке без спасательных приспособлений.

— Блять, как-то не охота здесь дохнуть, — громко произнёс он. Тот ещё матерщинник. Трофимов хоть слышит меня? — Кажется, здесь был маркет недалеко, пойдём – погреемся? — И почему он мне это предлагает?

— У меня есть выбор?

— Ну-с, согреться там или продолжать мёрзнуть здесь… вариант, по мне так, очевиден. — Трофимов подмигнул и бодро встал со скамьи.

Так и есть…

В помещении ощутимо теплее, чем на улице. Замёрзшие части оттаивали, кожу пощипывало, онемение продолжалось; попав под кондиционер, неуклюже ёжился.

Не знаю, почему пошёл с этим парнем и зачем пришёл сюда. За недовольным взглядом заспавшейся кассирши? Или за настойчивым и трудолюбивым охранником? Да просто так – отогреться, чтобы снова замёрзнуть за пределами четырёх стен. Денег нет, а продукты довольно дешёвые… соблазняет. Хорошо, что перекусил у Кита. Нужно было доесть.

Меня не покидает чувство, что всё слишком круто завернулось. Неправдоподобно. Эта история не из моей жизни. Но… моя жизнь и не была такой, какой должна была быть у обычного человека. У обычного всё и идёт обычно: он рождается, опекается, идёт в школу, заводит или нет друзей, получает нагоняи или поощряется, при этом в его жизни нет того, что есть в моей. Долголетних гниющих и не заживающих шрамов. Уродства и осквернения… эти понятия нормальный человек не знает и не испытывает во всей красе, лишь познаёт из книг, сериалов, фильмов. Они могут думать об этом, представлять, но не ощущать на собственной шкуре. Они не проходят через это, не живут несуществующими страхами и тревогами.

Я им завидую?

Завидую. Я бы всё отдал за реальность, в которой ничего не происходит день за днём, где пустое прожигание времени – норма, где скучная, не объятая новостями повседневность удручает и наводит тоску, от которой захлёбываешься. Любой бы проклинал такое существование, но я бы купил его.

— Так и быть, — Трофимов вернулся из зоны покупки позже меня, — держи. — Кинул мне бутылку… пива, которую я поймал.

— У тебя были деньги? — Стоило ли их тратить на подобное?

— Это не называют деньгами. — Мастер жизни, по-другому не назовёшь. — И мелочь нужна была. Ты не будешь?

— Нет. — Мне от Жданова хватило. Очередное доказательство того, что халявы не бывает.

— Всё равно выпьешь. — Нагло произнёс он, запрокидывая голову и опустошая свою банку.

Я так и не выпил. Выкинул в мусорку у магазина, а Трофимов и глазом не повёл. Ему своего достаточно было.

Шли мы не очень определённым маршрутом. Казалось, Трофимов что-то искал: вечно вертел головой из стороны в сторону, останавливался, шагал не размеренно. А я просто устал и плёлся по его следам, идя туда, не зная куда.

Мне некуда податься. Негде остановиться. Я предоставлен самому себе, а что делать – не знаю. Раньше ничего подобного не вытворял, а теперь решил и навсегда.

Спонтанные решения оберегают этот мир.

— Да нихуя, нашёл же! — Обрадовался Трофимов и поскакал к телефонной будке.

Значит, искал и изначально хотел к ней прийти? Ну, молодец, что нашёл.

— Э-эй! Иди сюда. — Трофимов поманил рукой, оставаясь в полуоткрытой будке. Серьёзно?

— Зачем? — Что творится с этим человеком?

— Мёрзнуть меньше будем. — И его я никогда не знал.

Ничего ни про кого не знаю, но мне достаётся от них. А теперь мне этот никто… помогает? Что делает-то?

— Бля, давай быстрее. — Не злостный как раньше, не гневный и не сердитый. Без язвы и халтуры.

Описав глазами дугу, понял, что собранное тепло быстро рассеивается. Неспешно дошёл до него и протиснулся внутрь. Места мало: то он меня рукой зацепит, то я его ногой; но никаких жалоб и претензий. Взаимное игнорирование или смирение?

Трофимов достал мелочь и просунул в щель. Монетки звонко зазвенели, достигая дна. Он ввёл комбинацию цифр, принадлежащую не городскому номеру, подставив трубку к уху и иногда смотря на меня.

— Вот бы был на месте… — прошептал он, скрещивая пальцы. — Пиздюк… — прошипел Трофимов, крепко сжимая глаза. Что за важная персона с красноречивым прозвищем вождя? Но в одно мгновение тот словно просветлел. — Охуеть! Да я счастливчик. — Его радостные глаза были обращены на меня. А мне-то что? — Твоё пиздабольство никому не поможет, — пронудел он, прослушав слова в трубке. — Мне нужна твоя помощь. Закрой пасть, — резко прервал кого-то. — Держи свою задницу на месте и ни шага. Понял? Вот и молодчинка. Я ща приду, а ты должен радушно встретить меня. Ага, будто ты можешь. Всё, давай. — Трофимов громко повесил трубку. — Я нашёл место, где мы могли бы переночевать. Ну, почти… — Отлично, его похвалить надо?

— В смысле «мы»? — Когда оно появилось и что здесь делает? Что делает в его речи? Когда двое идиотов и отщепенцев превратились в дружное и товарищеское «мы»?

— Тебе не надо?

— Э… — Сразу раскусил. Дохнуть я ещё не готов, но деньжат совсем нет, а продаваться не собираюсь. Мне хватило. Желаю избегать подобных поворотов в будущем. — Надо. — Я обязан смириться, только что он потребует взамен? Ведь передо мной Трофимов, а не Кит, за услуги которого я ничего не должен, поскольку благодарственной улыбки достаточно. А он…

— Порешили, да? — Ему нравится ситуация, в которой он оказался?

— Типа того…

Должен признаться, в будке теплее, чем везде. Повезло – ветер притих, людей по минимуму, да и то большая часть пьяных или под колёсами. Не желая попадать под их влияние, держался ближе к Трофимову, которого ничего не удивляло.

Он, что, решил сменить характер и стать добросовестным гражданином? Ха, как смешно и абсурдно. Нет смысла помогать мне… Помню, про Жданова думал также. Сейчас знаю, зачем ему всё нужно было – этот спектакль. А ещё всплыло в мыслях, как я желал заснять падение вождя… что ж, может, у меня будет иной шанс? Или шансов больше не будет? Вернусь ли я когда-нибудь к своей обычной жизни? Безусловно нет. А в новой… в новой один снег, скрип и холод.

— Нам точно сюда? — соизволил поинтересоваться я, когда мы подошли к высоченному зданию. Всё из себя такое модернистское.

— Да. — Безукоризненно. Но, блин, это не похоже на гостиницу. Скорее на здание крутой корпорации, что может позволить себе потратить пару лишних миллиардов на стразики для очков.

Не задерживаясь ни на секунду, Трофимов бодро поскакал ко входу, держа руки в карманах.

Чего мне ожидать от него? Стоит ли уйти сейчас? Но тогда что меня ждёт? А что ждёт, если соглашусь? Мне терять нечего, кроме Кита, а за себя я не беспокоюсь. Так сильно. Я вообще никогда больно не беспокоился о себе, но сейчас ощущаю туманное наваждение, от которого не убежать. Никак.

— Ты идёшь или как? — Он стоял у прохода, возвышаясь надо мной в пару ступенек. Автоматическая дверь открылась. Из проёма лился лёгкий серый свет, но от него болели глаза.

Презентабельное здание с богатой обшивкой – это я увидел, проходя внутрь. Много коридоров. Много дверей.

— Ты должен благосклонно поблагодарить меня. — Негромко произнёс парень лет двадцати пяти, может тридцати, подходя к нам. К Трофимову скорее.

Высокий брюнет с пухловатыми губами и ярко-красными щеками. Ничего отличительного не замечаю. Острый нос и выделяющаяся родинка на щеке. Перебинтованные руки от запястья до локтя, на которых множество чёрных браслетов с серебряными вставками: черепами, розами, шипами. Из одежды обтягивающая чёрная кофта, поверх которой такого же цвета футболка с однозначной белой надписью «I’M FREE», перевод которой знал даже я. Узкие джинсы и кеды. Что ж, у каждого своя мода.

— Хуй, ещё к главному не перешли, — оборвал радостное приветствие Трофимов. — Давай к тебе перейдём. Там и поговорим.

— Ну… — Незнакомец посмотрел на меня. Не знает, что думать обо мне. — Ладненько, сейчас всё равно никого.

— В такое-то время. — Ухмыльнулся Трофимов и последовал за провожающим, а я за ним.

Всего лишь через два поворота мы оказались у нужной двери, и брюнет открыл её, пропуская вперёд нас. Думаю, здесь каждая комната и человек должны обладать чем-то чёрным. Например в этой комнате чёрные и стены, и потолок, и кожаный диван, и высокий шкафчик, и дверь в другую комнату, вид на которую открывало стекло, перед которым стояла аудиоаппаратура. За прозрачной поверхностью я смог увидеть барабаны и электрогитару.

— Ну-с, можете скинуть одежду, — неуверенный в степени доброжелательности ко мне, сказал незнакомец, указывая туда, куда мы могли бы повесить куртки. Вешалка, и та чёрная. Я понимаю, что чёрный сочетается с любым цветом, но обязательно всё подобным делать?

Еле стянул с себя шапку, ощущая спиной прикованный взгляд брюнета, Трофимов же скинул одёжку, оголяя шею. Читерство – наличие шарфа.

— Блять, Левин, что это? — больше угрожающе спросил он, когда я снял куртку.

— Что?

— На шее твоей.

Блин, совсем забыл.

— А это важно?

— Да хуй его знает. — Трофимов глянул через моё плечо на своего знакомого. — Хрен с ним. — Он обмотал свой шарф вокруг моей шеи, туго сдавливая. — И не снимай. — Какое замечательное наставление.

— Душишь, придурок… — Я ослабил хватку колючего предмета, пропахшего сигаретами.

— Так вот. Это тупое предложение, которое тебе никак не окупится. — Развёл руки Трофимов, подходя к знакомому. И как мы сможем здесь переночевать? У этого парня есть план? — Давай выйдем. — Он подтолкнул его, выпихивая за дверь.

То перейдём, то выйдем.

Я остался один. Оглядевшись, подошёл к установке, заглядывая за неё. В соседней комнате стояли клавиши и бас-гитара плюс усилители. Инструменты выглядели впечатляюще, не считая их новизны и дороговизны, стиля и воплощения не скупости хозяев.

Кто на них играет? Они принадлежат кому-то? Было бы классно заиметь любой инструмент. Я и на флейту согласился бы.

Так долго вглядывался, что не заметил, как уткнулся носом в горячее стекло. Лишь запотевшая поверхность отвлекала и манила внимание к главному. Не зная, чем вытереть, воспользовался колючим шарфиком, от которого несло куревом, но точно не одеколоном, от которого тоже бывает подташнивает.

Проговорили парни недолго, и, когда вернулись, вождь смотрелся как победитель без короны.

— Собственно, этого парня зовут… э, — Трофимов замешкался, — Левин…

— Ваня, — договорил за него.

Мы когда-нибудь называли друг друга по именам? Нет.

— А вот этого фанатика, — он бросил быстрый взгляд на знакомого, — малозначимая хуйня.

— Иди ты, — парень толкнул Трофимова и подошёл ко мне, — Давид. — Не забыл протянуть руку и добросовестно улыбнуться, надеясь на угодное знакомство. А мне как-то…

— Приятно. — Я не могу шевелить пальцами. Они ещё красные и онемевшие.

— А ну… да. — Вид растерялся, не зная, как незаметно убрать руку и скрыть разочарование от неудавшегося рукопожатия.

— И я договорился. — Трофимов точно повышает свою планку. А это его дружелюбие… такое противное и детское. Он перехватил меня, закидывая руку на плечо, что я просто не удержался от комментария:

— Какой ты молодец. — Язык не всегда враг, он чаще партизан, но иногда как сказанёт. — То есть спасибо. — Никакой благодарности, одна письменная расписка.

— Знаешь, твоё спасибо. — Рядом со мной держаться расхотелось? — Звучит так же, как и любая другая фраза.

— Это ещё как? — Меня это не обижает, но что он подразумевает? Во взгляде читается «лучше не знать», и эта жалость… откуда у него-то такие чувства? Раз всё перевернулось с ног на голову, то можно позволить себе перемены? От каждой зародившейся мысли думать становилось тяжелее. От каждой подобной мысли. Это не в его характере, стиле, мировоззрении…

— Только не убейте здесь ничего. Ладно? — выговорил Вид, нарушая нашу тишину.

— Разве вы не собирались переезжать? — Без понятия о чём они. — Так почему бы по этому поводу не расхерачить всё к хуям?

— Ещё раз: иди ты. Мы толком ничего не знаем, а это студия нам почти что родная!..

— Брось эти сентиментальности. Тошнит же. — Трофимов подставил два пальца ко рту.

— Это был последний раз, когда я помогаю тебе.

— А первый когда был? — По реакции Вида стало ясно, что таковой только что случился.

Видимо, дружба с этим парнем даётся не всем и не по личному желанию. Может, это нормально, что Жданов так поступил? Только… опять же, при чём здесь я? Я – никто. Пустая клетка, что никогда не заполнится. Портить меня – дело тоже пустое, ты ничего не получишь и не добьёшься. Какова мотивация? Ему кто-то что-то обещал? Идиотизм… чем дальше в лес, тем больше насекомых. Они жужжат и отвлекают, не давая успокоиться.

Хорошо, что я вспомнил маленькую радость своей души – музыкальные инструменты.

— Тебя… что-то интересует? — Вид хочет, чтобы я обратил на него внимание?

— Там. — Указал на стекло.

— Хочешь посмотреть? Я их ещё не отключал, — тяжело пояснил он, — проверки и все дела. Нужно отследить и найти каждый недочёт, если такой имеется…

— Блять, просто открой эту тупую дверь и покажи игрульки, — в самый подходящий момент встрял Трофимов.

— Вот тебе не покажу. — Озлобился Вид.

— А нахуй оно надо?

— Ну и сиди здесь. — Как ребёнок, он продемонстрировал вытянутый язык, широко раскрывая рот.

Парень непринуждённо, задрав подбородок и закрыв глаза, двинулся ко второй двери, вставил ключ, повернул два раза и зашёл первым. Здесь почему-то пахло статикой и электроникой, мерещился запах пластика, от которого невольно кружилась голова. Дальше всех стояли объёмные барабаны, ближе к нам клавиши, а после две гитары.

— Нравится? — Пожалуй, в этой комнате Вид чувствовал себя намного уверенней. Или специализированней?

— Ненужная хрень, — меланхолично отозвался Трофимов, становясь у стены.

— Не тебя спрашиваю.

— Можно? — Я не могу просить об этом у незнакомого человека, но насколько же они манящие…

— Что?

— Сыграть.

— А ты умеешь? — Трофимов – не Трофимов, если не вставит слово. Так удивлённо, но скорее наигранно.

— Нет.

— Хэ-э-э.

— Если хочешь, можешь попробовать, — Вид не побоялся пригласить к инструменту. Кивнув, подошёл к синтезатору. «Ямаха» – я не удивлён. Длина говорит, что клавиши в полном комплекте. Такие чистые и блестящие. Чёрные и белые. Пальцы боязливо потянулись к тонким, длинным пластам. — Его я вроде бы выключил, на панели…

— Да, я знаю, — это могу произнести с уверенностью.

Включив синтезатор, удостоверился, что он действительно настроен как положено. Прямо фортепианные клавиши, но без огромной арматуры позади. Положив обе руки на клавиши, раздумывал, какую мелодию сыграть, дабы не испортить её. Не сделать хуже. Трудно сделать выбор перед лицом выбора.

Трофимов безразлично стоял в стороне, Вид думал уже сказать пару слов, а я медленно опустил пальцы правой руки, вдавливая клавиши и слыша непривычный звук. Неискажённый. Лёгкий и быстро сменяющийся. Начиная быстрее перебирать пальцы и нажимать, я пытался вспомнить, когда должна подключиться вторая рука. Я не думал, какие именно это клавиши по счёту, между какими они располагаются. Сначала ближе к краю, после у самой стеночки, затем снова возвращаюсь и слышу звук, испорченный неправильно тронутой клавишей. Повтор одного кусочка сменяется вступлением левой руки. Дополнительные звуки льются из электронного прибора, становятся громче и отчётливее. Не прекраснее – я снова путаюсь, но не останавливаюсь, продолжаю профанскую игру. Звуки растягиваются, сокращаются, а пальцы сами собой бегают по черно-белым линиями, не уставая и не заплетаясь. Безусловно, композицию я порчу, но не всё так плохо.

Остановился.

— И это ты не умеешь играть? — У Вида чуть глаз не дёргался, а Трофимов просто застыл с раскрытыми веками.

— Я видел… как играли… — Ведь я ничего не умею. Собственно, сам я.

— Нихрена! Если бы я мог сыграть всё, что видел, то я бы!.. блян, да я бы сам звездой был! Господи, это, конечно, круто. — Он гордится за меня? За только что появившегося человека в жизни, будто это собственное достижение? — Чёрт, мне так завидно, а материться не хочу. — Моментально приуныл Вид. О чём могут думать такие люди, как он?

И больше всего мне не хотелось бы думать о других людях. О людях вообще. Об этих существах, что давно забыли собственные нравоучения и принципы, истинные желания и прекрасное первозданное… И с каких пор я так считаю?

— На барабанах можно попробовать?

— А… конечно…

Честно, никогда не сидел за ударной установкой. Твёрдое сидение, толстые палочки, широкие тарелки, небольшие педальки. По палочке в руке, стопы на педали, а куда устремить взгляд? Не на Вида, что помог с ночёвкой, не на Трофимова тупо из принципа «не смотри на плохого парня». Только на инструмент, только у него есть душа, которую высвободить можешь ты. Правильно или нет – зависит от человека. Как жаль, что подобное может существовать толькоблагодаря людям… и жаль, что люди их придумали. Эти звучания, сочетания, замечательную музыку, в которой каждый может найти себе воображаемую пару, дополнить себя, сделаться целостнее. Пусть и мнимость, но она спасает. Иногда. Уберегает от мира, его последствий и устоявшихся отношений.

Тихонько дотронувшись палочками до тарелок, я начал ритмичное отбивание по самому крупному барабану, пока что не трогая остальные, опираясь на воспоминания о просмотренных когда-то давно видео. Я помню каждое количество и интонацию глухих, но звонких ударов, затухающих на фоне электрогитары. Очередное невнимательное касание тарелок, когда оно должно быть сильнее и громче – не могу вспомнить или не хочу переборщить, сталкиваясь с инструментом впервые. В собственном воображении, если захотеть, с лёгкостью можно восстановить определённые события, моменты, картины…

Резкие и почти неуловимые столкновения палочек с барабанами и металлическими тарелками, в которых я быстро путаюсь, вызывают дикий резонанс. Последовательность я исполняю правильно, но финал приводит к потере палочки. Он отлетает до ножек синтезатора.

Трудно и непривычно. Совсем не Китова скрипка.

— Воробушки! — воскликнул Вид. Какие ещё воробушки? — Нет! Я должен убедиться, сыграй на Виоле. — Он вытащил электрогитару с кровавым орнаментом и протянул, искажённо улыбаясь и блестя глазами.

— Виоле? — Имя гитары?

— Да, эту крошку так Дэн назвал. Так что и мы должны. — Вид оттянул края рта ниже, чуть показывая зубы и отводя постыдный взгляд. Кто «мы» и Дэн в частности мне не собираются разжёвывать. — Вот.

— Сыграть, да? — Я акустическую гитару не держал, а тут электро. Тяжёлая. С непривычки. Еле перекинул ремень, на глаз зафиксировал его, удерживая левой рукой гриф. Струны стальные. Слава богу, медиатор имеется. С расколотым черепом. У Дэна стандартный панковский вкус.

Вспомнить лады никак не могу, для начала бы вообще мелодию выбрать и от неё скакать в кавардак приятных воспоминаний. Что-нибудь стимулирующее и вызывающее принятие действительности, но не смирение с ней. Есть такое.

Когда зажал все струны, захотелось вновь морально подготовиться, просчитать и услышать счёт. Но может, стоит опять забить на всё? Кажется, меня даже хотят услышать, но долго играть не смогу, хотя бы потому что первый блин комом. Точно. Снежный ком.

I thought I knew it all but I didn’t, I thought I’d seen it all just beginning.

Медиатор скользнул по струнам, создавая резонирующий звук. Тут же пришлось приподнять почти все пальцы, дабы воссоздать следующий и приготовиться к последующему. Трудно вспомнить, когда именно нужно сдвинуть кисть и продвинуться дальше, позволяя гитаре исполнить новое звучание.

Sometimes we fall before the finish, this ain’t a call it’s just realness.

Показалось, что я чересчур сильно зажал медиатор, сплющивая его и побоявшись денежной расплаты, тотчас остановился. Около пятнадцати секунд, да?

— Да это же «Манафест»!

— «Манафест»? — рассудительно переспросил Трофимов.

— То есть из его песни. Как её… — Вид зажмурил глаза, пребывая в муках раздумий. — Нет, не помогай. Я ща сам… этот, как же… «Файтер»! Точно, он самый, да?

— Ну. — Его скорое и незаконченное исполнение.

— Всё же что-то ты да умеешь, — без язвительности произнёс Трофимов. Почему-то захотелось, без всяких задних мыслей, подойти, да проломить его башку гитарой. Верно, просто так.

— А ещё, по поводу тебя. — Вид так таращился на меня, что я захотел и ему въехать гитарой. Лишь бы без настойчивых взглядов. — У тебя музыкальный талант, да?

Талант – иметь способности к чему-либо, чаще всего врождённые. Это значит, что дело будет даваться безо всяких трудностей, и ты будешь просто звездой, если, как следует, возьмёшься за него.

— Не верю в такое.

— Да как так? Ты же сам пример! Просто невероят!..

— Просто забей, — я вручил гитару обратно Виду, не думая больше прикасаться к инструментам.

Они слишком мечтательны для меня, поэтому с ними лучше не взаимодействовать.

Комментарий к 18. Простая путаница

Manafest - Fighter

========== 19. Лживая реальность ==========

У Вида вечно такой вид недоговорённости и усложнённости, что даже меня он стал накалять. «Думаю о чём-то, но не спрошу и не выскажу, а скрыть не могу» – примерно таким и кажется. Зато он без лишней принуждённости рассказал о том, что на студию они долго копили и, в конце концов, сумели позволить себе такую аппаратуру. Кто «они» так и не разъяснял, полагая, что Трофимов сделал это раньше. Я же небрежно выслушивал, забываясь и пропуская маленькие кусочки, комедийно-драматическую историю накопления капитала посредством уличной игры, за которую иногда их полицейские (и ранее звавшиеся милиционерами) гоняли, при том довольно спартански, после играли в захолустных клубах с давно забытыми названиями, экспериментировали с жанрами, выступая на определённых празднествах за невысокую сумму, а по сей день… Этого я не узнал, потому что Трофимова рассказ достал, и он приказал, естественно, заканчивать с никудышным делом.

— Ну, диван тут раскладывается. — Вид перешёл к самому главному, по мнению Трофимова, и разложил диван. — Двое-то здесь легко поместятся. — Он казался сонным, оттого самому хотелось зевать и закрывать высыхающие глаза. — Обычно мы тут впятером умещаемся. — И как моё скудное воображение представить не может. Что-то на подобии тетриса? — Подушек нет, зато одеяла имеются. — Из длинного чёрного шкафа Вид достал два шерстяных пледа, и мне стало ещё жарче. Трофимовский шарф изрядно согрел. — В тесноте, да не в обиде, а по поводу времени… — Вид прикинул в голове пару чисел. — Думаю, на дня три – да, потом у нас снова запись. Парни ещё от нового года отойти не могут.

— Ну и пойдёт. — И тут Трофимов ведёт себя как вождь. В этом есть скрытый или наружный смысл?

— Хоть бы спасибо сказал.

— Потом скажу. — А прозвучало так: «никогда не услышишь от меня подобных вещей».

— Ща я кого-то выгоню…

— Спасибо, — решился сказать я. Ведь не зря время своё трачу, которого относительно много. А Трофимову и это не понравилось, но я вне его юрисдикции. Или чего там?

— Вот, учись, — стал напористее Вид.

— Ну, а то мне оно надо. — Цыкнул.

— Понадобится по крайней мере. — Учтивость Трофимову? Этот парень осознаёт какую ахинею несёт? Кажется, нет.

Вид долго возиться не стал, поскольку посчитал, что о нужном рассказал. До этого он перепроверил всю аппаратуру, выключил, запер дверь и стал объяснять, что нам делать, отдав ключи. Эти Трофимов упускать и передавать мне не стал.

— Свет выключите. Желательно, закройтесь изнутри, а я утром приду. И никому не отрывайте.

— А то сюда каждый пидор заглядывать будет. Ага, я тебя понял, папочка, — настолько саркастично отозвался Трофимов, что Вид, казалось, сейчас передумает оставлять нас.

— Неблагодарная ты тварь. — Но не выглядело так, будто это кого-то задевает.

Оба стоят друг друга.

— Спасибо за комплимент. — Доброжелательно улыбнулся Трофимов, не упуская шанса поглумиться. Мне следует держаться в стороне.

— Да пожалуйста. Но, — Вид посмотрел на меня, — я надеюсь только на тебя. — Натянув шапку, он хотел добавить ещё слов, но, сказав «до утра», ушёл, исчезая за щёлкающей дверью.

И к таким личностям я равнодушен.

— Наконец-то свалил. — Вздохнул Трофимов, садясь на кожаный диван. В ответ я снял дотошный шарф и повесил на крючок. — И откуда это у тебя? — «У меня». Не укладывается в голове, что Трофимов обращается ко мне не как к объекту насмешек, а как к давнему знакомому, с которым видится ежедневно.

— Неважно.

— Да? Ну и хер. — Он откинул голову. — Сейчас спать будем?

— А когда ещё?

— Тогда я у стенки. — Да как хотите. — И свет ты выключаешь.

— Уже понял. — Или он всё так же считает меня непроходимо тупым?

Диван непонятно скрипел под Трофимовым, который накинул одеяло и разложился как следует, но оставляя половину мне. Запомнив расположение предметов, я опустил выключатель и очутился в черноте. Окна нет, плотная дверь не позволяет свету из коридора пробраться через необразованные щели. Полнейшая пустота, в которой нужно ориентироваться.

Аккуратно ступая по полу и ловя рукой край дивана, я быстро лёг, не желая запнуться о рядом стоящий столик, куда положил очки. Картина не изменилась – такая же чёрная. Чёрная и отсутствующая, чем-то похожая на меня. Только размеренное и тихое, но уловимое дыхание Трофимова помогало вспомнить, что я не один и вообще нахожусь в каком-то месте. Я его не чувствовал, не видел, но слышал.

Так необычно.

В какой-то момент успел подумать, что в 6:50 вновь зазвучит мобильный с приятной для меня песней, который отключить в этот раз не смогу, и он будет продолжать наигрывать одну и ту же песню. Очень долго, а никто его не тронет. И не услышит где-то на дне школьной сумки с тетрадями и учебниками, оставленной в коридоре…

Я не мог заснуть даже после столь дерьмового и утомляющего дня. Я уже не понимал держу ли веки открытыми или закрытыми – перед глазами ничего не изменялось. Комнатка иногда казалась до безумия огромной, без границ, как и чересчур миниатюрной, превращаясь в коробочку для подарка.

— Не спишь? — Чистый голос Трофимова.

До произнесённого вопроса, я был спокоен и уверен, что он давно заснул, поэтому могу тихо отлёживаться на боку, отвернувшись от него. Если сейчас не отвечу, то он подумает, что сплю, так что мне надо неподвижно лежать и дышать как прежде… Стоило задуматься, как я перенял эту функцию и стал самостоятельно удерживать ровное дыхание.

Я не громко дышу? Это дыхание ничем не отличается от обыкновенного, контролируемого одним мозгом? Или отличается? Мне достаточно молчать, не отвечать. Это я сумею сделать.

— Эй. — Диван скрипнул, и рука Трофимова легла на плечо. Не сжимая, просто касаясь. — Не игнорируй. — Ему реально есть разница игнорю я его или нет? В чём дело-то? Что изменилось за мизерное время? Точно не характер. Не его.

— Отстань, — прошептал я, не желая нарушать мёртвую тишину чёрной коробки, в которой ничего нет. Никого. Ни единой души.

Он не ответил, схватил сильнее, опуская на спину и прижимая к дивану. По сути, я должен видеть его, но ничего. Будто материальное ничего трогает меня, удерживает. Неприятно, будто ослеп – всё происходит без моего ведома, а я и не вижу…

Замер, когда голова Трофимова легла на моё плечо, а грудь на мою, ощущая каждый его вздох и выдох, прохладное дыхание, падающее на шею, и ровное биение сердца. Он чересчур близко ко мне, я чересчур хорошо чувствую его. Он слишком упирается и давит на меня.

— Почему ты сделал это? — Его голос не изменился.

— Ч-что?

— Сбежал.

— А что мне ещё делать?

— Обратиться в полицию, например.

— Ты – дебил?.. мне никто не поверит. И что я им сказал бы?

— Как есть. По делу. По существу. По действительности. Факты. Просто то, что было.

— Я не смог бы.

— Почему?

— А ты бы смог?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю…

Зачем кому-то вообще рассказывать? Кто-то должен знать? И тем более, я… я по собственной воле согласился. У меня нет аргументов. Теперь нет. Всё пошло прахом из-за меня же. Я виноват, я сотворил очередную глупость. Сколько их будет? И они вечно будут повторяться? Вечно буду вне игры? Проигравшим? Выкинутым? Оставленным за границей?

— Почему не поверят? — Он решил вернуться к вопросу выше.

— Потому что мне никто не верит. — Кроме Кита, безусловно. Он – не они, он на моей стороне… он верит мне, в меня.

— С чего бы?

— А ты веришь в то… что сказал Жданов?

— Я верю в твою реакцию.

Постыдно. Я сбежал. Люди всегда убегают от правды, потому что боятся её. Её смысла, то, что она скрывает за их спинами, то, какими страшными последствиями она может отразиться на их великолепной жизни. Правда – зачастую сплошная чернота человеческой души, в которой кроется настолько заветные вещи, что лучшему другу о них рассказать нельзя. Никому нельзя, но кто-то как-то выясняет и использует по собственному усмотрению.

— А ты почему сбежал?

— Потому что понял, что в том месте, где я живу, мне не место. Сраная тавтология, но так и есть. Я им не нужен, так какой прок оставаться с ними?

— С родителями?

— Да. Достали. — Каждое слово тяжело давило на грудь. — Они сами виноваты, но почему-то считают, что дело во мне.

— Может, дело и, правда, в тебе? — «Ты ведь тот ещё урод».

— Может. Только я так не считаю.

Его сухое дыхание не останавливалось и налегало на кожу. Cлова не были громкими и не губили слух, но Трофимов не говорил шёпотом. Мы оба говорили в меру. Никакого эха, боли в ушах, лишь мысленное убийство.

Проснулся тогда, когда до ушей донёсся замысловатый дверной пароль, настукиваемый не в первый раз. В комнате так же темно, без света, так что не сразу сообразил, что открыл глаза. Пришлось с себя Трофимова спихнуть, вспоминая предсонное происшествие.

И что это было?

Пароль простучали третий раз, и я слез с дивана, находя очки и ударяясь ногой о низкий стеклянный столик. Блять! Надоумились же его сюда впихнуть! Чёрт, уже за Трофимовым повторяю… всё плохо, очень плохо.

Нащупав выключатель, озарил комнату белым светом, перед этим цепляясь ногой за подлокотник дивана.

— Чё за хуйня? — сонно мямлил Трофимов, переворачиваясь и закрываясь одеялом с головой, прячась от света.

Не отвечая, накинул его шарф, прокрутил ключ в замке и открыл дверь. Это было ожидаемо – Вид. Краснощёкий, замёрзший, стучащий зубами и трясущийся, как осенний листик на иссохшей ветке. В руках шелестела пара пакетов.

— До-оброе утро… — растянул я, поглаживая ушибленные конечности и зевая.

Какой же я помятый. Стоять почти не могу.

— У-уже д-давно день, — Вид громко вдыхал тёплый воздух закрытого помещения.

— Здесь всегда ночь. — Трофимов махнул рукой, переворачиваясь на другой бок.

— А тебе лишь бы подрыхнуть?

— Захлопнись…

Вид поставил пакеты на стол, а сам разделся. Снова в чёрном. Возникает вопрос: у него есть одежда другого цвета? Или это его осознанное цветовое предпочтение?

— Если нужно, то за поворотом и двумя дверьми есть туалет, — более или менее дружелюбно отнёсся Вид.

Всё пытается что-то сделать против своей необъективной враждебности ко мне?

— Ага. — Я сильно кивнул головой, и меня потянуло вниз. На пол. Вовремя поставив ногу, я удержался, широко открывая глаза и подумывая о том, что следует освежиться.

За поворотом и парами дверей обнаружил мужской туалет с типичным графическим человечком на синем фоне. Я умылся холодной водой, с привычки на полную открывая кран. Ледяная вода текла по рукам, просачиваясь в отверстие раковины. Как можно больше вобрав её, ополоснул лицо несколько раз, попутно заглатывая жидкость, что бодрила и трезвила от крепкого сна.

По пути назад сумел потеряться, но по необычным картинам, висевшим везде, нашёл обратную дорогу. На столике стояло три порции китайской еды и сок с пластиковыми стаканчиками. Трофимов продолжал зевать, сидя на диване и запрокинув голову, не обращая на меня внимания.

— Как я понял, у вас вообще ни гроша? — предположил Вид, сидя напротив нас на низком стульчике. Откуда он его достал? Эта комната по истине необъятна.

— Ага, — без запала я ответил вместе с Трофимовым.

— Я не спрашивал у Тимура. — Вид глядел то на Трофимова, то на меня. Кукушкины глаза. — Но чего из домов посбегали? — Он, как взрослый, ухмылялся, полагаясь на нашу неустоявшуюся психику и неадекватную реакцию на происходящее в жизни, типа новостей и сокращении карманного бюджета, домашнего ареста и запрета на клубные вечеринки. Так только и смотрел.

— Семейные проблемы, — решив обобщить свою проблему, я вновь выпалил то же самое, что и одноклассник. Какого?.. Его это, как и меня, не особо радовало.

— Ха-ха-ха! — Засмеялся старшой. — Вы вместе решили сбежать?

— Нет! — Трофимов пихнул меня за то, что вышла та же самая фигня. А я подумывал о том, что стоило притаранить с собой воду и окатить его, чтобы окончательно проснулся и не залипал на меня.

— Ничего себе у вас синхронизация. — Порадовался Вид и отвлёкся, когда зазвучала электронная мелодия. — Блин, уже кому-то нужен? — Он посмотрел на телефон, понимая, что предстоит долгий разговор. — Вы ешьте, не стесняйтесь. И это я не тебе, — заранее оборвал фразу Трофимова Вид, вставая с места. — Залов. Слушаю. — Вышел.

— Ты его хорошо знаешь?

— Его-то? Ну, года-таки два-три, а что?

— Он себе вены резал? — Подобная мысль пришла тогда, когда я снова увидел бинты на руках. Не просто же так носит? Почему бы не допустить такого варианта?

— Чё? — Трофимов заржал, будто я пошутил. — Конечно, нет. Это его прикол. Мода, если хочешь так. Все уже привыкли. Вечно с этими тряпками носится, и никто таких тупых вопросов не задаёт. Вены резал, ага. — Он продолжил смеяться.

— Но без бинтов ты его не видел? — Сразу замер.

— И что?

— И то, что ты сам нифига не знаешь, — отпив апельсинового сока, заявил я.

У каждого свои секреты, и каждый хочет, чтобы их никто не прознал. Нарочно. Конечно, и я могу ошибаться.

— С чего взял? — Его это реально задело?

— Так ты же не знаешь, а он может спокойно отмазываться, дабы окружающие ничего нароком не подумали. — Как этими палочками работать?

— Бред. Он не такой.

— Ты уверен? — И смотря на палочки, я думал о Жданове. А кто же знал…

— Уверен конечно же. — Не походило. Сказать и огорчить вождя или промолчать?

— Тогда спроси у него об этом. — С каких пор я такой настойчивый? Что и кому пытаюсь доказать в этом диалоге?

— Зачем?

— Если это окажется неправдой, то тебе терять нечего, а если наоборот – новый факт о друге. — Никак не могу уцепить мясо.

— Посмотрим. — Он так просто принимает вызовы. Тоже легко покупается на слабо.

Трофимов стал значительно раздражительней. Отложил еду и напиток в сторону и стал поглядывать на дверь – задело. Не думал. И, не зная, как правильно держать палочки, воткнул в мясо и прожевал первый кусочек, ощущая перец и соль, которых было в достатке, но не переизбытке. Остро, вкусно, но жирно. Хотя, сытно и хочется попробовать ещё кусочек.

— Да неужто отпустил, — с облегчением пропел Вид, заходя обратно и вытирая со лба несуществующий пот. Мгновенно переглянувшись с Трофимовым, я дал старт.

— Давид, — неожиданно по имени обратился к нему Трофимов, — ты себе вены резал?

— Что? — Он остановился на одном месте, удивлённо хлопая тёмными ресницами и переваривая внезапный вопрос. — Что с тобой, ты заболел? Ночь холодная была? — Вид легко сел на стул, думая начать смеяться. — Незачем мне это.

— И правда. — к Трофимову вернулось былое величие, — зачем подобной хернёй страдать такому пиздюку как ты. — Он взял тарелку и палочки.

— Вот обижусь же, и никакого тебе радушия.

— Конечно.

Дружно засмеялись. Вид понял, что идея с вопросом была моей, потому что Трофимову думать о таком не надо. Когда карие глаза обратились ко мне и замерли на одну-единственную секунду, уже понял я, что он соврал.

Все врут. И это нормально.

========== 20. Зимние прогулки - череда неприятностей ==========

— Обожрался. — Распластался на диване Трофимов.

— Смотри не лопни, деточка, — подхватил улыбчивый Вид.

— Это уже мой гемор.

— Блин, я же почти забыл… — огорчённо начал Вид. — Толстосум звонил и попросил перенести запись.

— На сегодня?

— На завтра. В семь или максимум восемь.

— Ну и похер, переночевать здесь сможем и ладно.

— А куда пойдёшь потом?

— Придумаю…

— Если первой помощью для тебя стал я, то можно судить, что реально хороших мыслей в твоей голове нет.

— Всё приходит со временем. — Трофимов задал тон, поучительно подняв палец. — Ты сейчас здесь будешь?

— Конечно, нужно снова все инструменты и аппаратуру перепроверить и к завтрашнему дню серьёзно поднастроиться. Зачем спрашиваешь?

— Хотел прогуляться, а то жопа болит на одном месте сидеть. — А перед этим только и делал, что дрых. — Чё, пойдёшь со мной, Левин? — Трофимов поднялся и обратился ко мне.

— А почему и нет. — Узнаю какая погода, сколько сейчас примерно времени, освежусь чистым воздухом, а то в коробке становиться тесновато. Но обязательно ли мне идти с ним?

— Отлично.

Обувшись да одевшись, вышли на свежую улицу, на которой количество проезжающих машин умножилось во много раз по сравнению с ночным временем. Улицу я не признал. Видимо, никогда здесь не был. Гулял-то с одним Китом, далеко мы не уходили, максимум – длинные дворики у гиперцентров.

По пути Трофимов выкинул пакеты с пустыми коробками, от которых уважительно попросил избавиться Вид. А дальше… не назначенная маршрутом прогулка. Куда идти – я не знал, поэтому тихо следовал по Трофимовским следам, иногда отпечатанным на снегу. Смиренно и глухо, будто меня нет. Не нужно говорить слов, их не было: ни в мыслях Трофимова, ни в моей голове, нигде, как обычно, как при родителях и брате…

Это ненормально, но я не должен так думать, не должен думать в принципе, чтобы не забивать голову ещё более ненужными вещами, которых в обилии. Их чересчур много для такого мизерного человечка как я. Много для меня…

Продолжая идти по следам с опущенной головой, я врезался в человека, а так как далеко не уходил, сразу понял, что это Трофимов.

— Чего остановился?

— Задумался.

— Ох, надо же. — Даже больное место тереть не хотелось.

— Ведь мог быть другой выход…

Потребовалось время для осознания причастности фразы ко мне. Трофимов развернулся и взирал на меня свысока.

Лишь только потому что выше.

— Я не знаю – ещё раз повторяю. — Я не смотрел ему в глаза - не хотел задирать головёшку.

— Что между вами произошло?

Ему-то какое дело? «Нами»… конечно же. Ему нужны тщательно раскрытые подробности?

— Тебе захотелось побольше узнать о том, в кого втюхался? — Естественно, я не верю, что это хоть на пятьдесят процентов правда, по большей части оттого, что Рома – язва общества, недостойная не только существования, но и каких-нибудь предпосылок к этому. Пусть люди говорят, что каждый достоин жизни, но это не так. Не с этим человеком, он совершает свои преступления не из-за материальной нужды, скорее из-за духовной. Ради удовлетворения и моего гниения. Можно ли позволять подобным людям жить?

На мою фразу Трофимов даже не хмыкнул, не дрогнул. Пропустил мимо ушей?

— А, может, тебе стоило задуматься о том, почему Жданов с тобой так поступил? — И почему я даю советы тем людям, что предпочтут их игнорировать? Знаю ли я это или предпочитаю так думать? В каком ключе раздумий мне найти истинностное утверждение? — Ты ведь считал, что знал его хорошо, не так ли? — А может ли быть, что человек, стоящий передо мной, наивен, как ребёнок? Смешно, но… если это так…

— Считал. — Кажется, его не разочаровывает собственная ошибка.

— И сейчас ты не знаешь, что сподвигло его на этот шаг и были ли у него твёрдые мотивы, чтобы пойти против тебя?

— Ничего не знаю. — Пусть не смотрел на меня, но проигравшим не выглядел. Трофимов – не я, оттого целая куча различий.

— Спорим. — С каких же пор я стал использовать слова такого рода? Зачем мне спорить с кем-то, не желая получить весомой выгоды? Значит ли это, что я подошёл к краю? Или поднялся с колен, желая выстроить уверенные и стойкие утверждения, на которых будет держаться новое видение мира? — У него их не было. — В который раз мелькнула мысль, что Жданов хотел пойти против меня, а Трофимов стал предлогом. — Но всё же главный вопрос в том, считаешь ли ты себя провокатором или нет. Допустим, у меня были бы причины так поступить – ответная реакция на твои действия, слова, закидоны по отношению ко мне; но какие причины могли быть у Жданова? Виноват ли ты в его решении поступить так или иначе или ты так же считаешь себя нисколько непричастным? Почему вообще такой человек как он, — в который раз подумал о брате, — смог подобраться так близко к тебе? Невнимательность? Опрометчивость или наивность?

— Нагрузил, — Трофимов шарил рукой по карманам, — этот гандон был таким доставучим и вечно лез в дела, которые его не касаются, что я не заметил, как подпустил его к себе.

— Вы долго были знакомы?

— Долго… но не это…

— Трофимов! Старый друг! — Хриплый голос из-за его спины.

— Блять. — Похоже, это не те старые друзья, о которых вспоминаешь с улыбкой на лице. — Да, не разлучимые три алкаша, ещё бы столько же вас не видел. — К нему вернулся знакомый оттенок желчной язвы.

— Ты ж не забыл про должок? — просипел тот же голос, что принадлежал на вид не очень-то здоровому человеку. Как и сказал Трофимов – алкашня… В спортивках, а поверх толстые куртки. Когда такое выйдет из моды, никто не подскажет?

— Долг? — удивился Троф. — Прости, Чёрный, но все долги я возвращаю своевременно, ещё и в большем размере, чем должен был. Ты ж не забыл? — просмеявшись, процитировал Чёрного Трофимов, выпуская из карманов руки, которые уже приготовился разминать, по очереди занятно загибая пальцы и щёлкая ими.

— Блядская мелочь! — на слишком высокой ноте провопил низкий из тройки, ссутулившись так, что шея жила собственной жизнью. Трофимов умеет заводить знакомых. Нужно будет мастер-класс взять.

— Про свою мамашу такое говори, — расслабленно, — небось, и сам её ебёшь?

— Серый, не кипяшуй, — подбодрил друга Чёрный, — Трофимов, — он подошёл к нему, задумывая нечто нехорошее. Всё же на роже написано. Нос картошкой, глаза навыкат – именно об этом они и говорят. — Уладим-ка дела?

— Не тебе такое предлагать. — Ухмыльнувшись, Трофимов первым напал.

Всё. Мне пора отсюда. Как бы сказал мой одноклассник? А, да, съёбывать. Никак иначе. При том скорым поездом.

Пока Трофимов влипал в большие неприятности, нанося телесные повреждения, на выручку Чёрному пришёл неназванный человек. Мне оставалось только медленно пятиться назад, чтобы в первый удачный момент пробежать пятьдесят метров и найти остановку, а может, того лучше, место куда не пустят людей в спортивках. По фейсконтролю или моральным принципам.

Пошла первая кровь, из губы, носа. Не так страшно, но опасно. Зимой-то драки устраивать. Против двоих.

Не успел я досчитать, что Серого в поле зрения нет, как он схватил меня сзади за руки, крепко сжимая и сводя к спине.

— Придурок, отпусти, — по реакции «отстань от меня» повёл себя я. В которой раз уже.

— Cам-то что из ся представляешь? — просипел над ухом он, цепляясь за ногу и утыкая лицом в снег.

Повезло лишь в том, что снег оказался мягким и не загаженным, а всё остальное прилагалось как отрицательные черты: холод по всему лицу, во рту, возможный треск, что означал конец моих единственных очков и способности лицезреть мир. Его силы хватало, чтобы удерживать меня нагнутым. Холодная масса попала в нос, отчего хотелось чихнуть, но вбирать воздух вместе со снегом не хотелось.

Чёрт, как же руки загнул! Не пошевелиться. И не вздохнуть.

— И каково это будет, — сквозь давление слышал я тот же голос, — с голой жопой на морозе?

Да о чём все они думают!? Мне и одного извращенца по горло хватило! А здесь ещё подобные экземпляры, изуродованные алкоголем, тот хотя бы с моральным мнением… стоп, что он хочет сделать? Я не хочу мёрзнуть, тем более с открытым задом! И так холодно, неужто не чувствует?

Стоило так поразмыслить, как я ощутил руку на ягодице.

Не-не-не. Такие перспективы мне нафиг не нужны! Стоит сказать Трофимовву, чтобы кого попало в знакомые не записывал.

— Отвали от него! — Это, что, Трофимов? Мне уши заложило?

Всего лишь несколько быстрых шагов, и я ощутил непринципиальную свободу и облегчение во всех делах сразу. Поднявшись и отряхнувшись от слоя снега, который запечатлелся на лице, я попытался сообразить и сориентироваться, где и в каком положении нахожусь, так как голова слегка кружилась, а холодный воздух дурманил сознание. Секундное прикосновение сошло на нет, и я спокойно вздохнул.

— Трофимов, что за дела? — На выручку одному прибежали двое, забыв обо мне и показав моё не место в ситуации, неясно задев.

Нужно уходить, но… это – чувство долга?

Трофимов оказался не в лучшей ситуации. Нет, то, что он повалил Серого и доминировал над ним, возвышало его, но то, что за его спиной было ещё два вражка… явно не в его кассу. А помогать ему – не в мою кассу, но теперь-то я ему должен. Вдруг без Трофимова меня Вид не пустит? Да и вообще чёрт его знает, куда дальше идти.

Тем временем пока я думал о ненужном, казалось, Трофимова разорвут на клочки, чего не происходило. Он держался и противился. Не позволял им сделать то, чего они хотели, он просто заступался за себя и свою надуманную честь, у которой цены нет…

Оглядевшись так скоро, как позволяли заляпанные очки, я нашёл один предмет, что сможет помочь Трофимову. Не палка-выручалка, но и урной долбануть можно как следует. Поднявшись с колен, схватил тяжёлое мусорное ведро, что не сразу поддалось, а то могло вообще так не сделать, приледянев к когда-то подтаявшему асфальту. Не оценивая расстояния от себя до кучки человеческого месива в некрупных формах, сделал пару тугих шагов и швырнул ведро в спины неприятных личностей, по пути разбрасывая мусор.

Чёрный невнятно взвыл, второй перешугался и чертыхнулся, я же почувствовал неожиданный приток сил, который нечем обосновать. Трофимов, зацепив сию картину лишь краем глаза, не упустил шанса вынырнуть и сойти с пути знакомых, быстро оббегая их.

И никаких новых увечий на лице – магия.

— Неудачник, чё встал? — Будучи радостным, Трофимов схватил за руку и, чуть ли не хохоча, побежал прочь, оставляя позади тех, до которых ему нет дела. Ему точно всё равно на них.

Я не поспевал и подумывал намеренно запнуться о воздух и повалиться на землю. Но, мне кажется, что даже тогда, Трофимов не отпустил бы моей руки. Больно крепко держался, не собираясь отпускать ни на секунду. Может, думал, что они за нами побежали, вот и оттягивал смертное время?

На шаг мы перешли… через многое время. Трофимов засмеялся во всё горло, не скрывая своего счастья.

— Блять, это надо было додуматься – мусорку в них кинуть! — его смех перемешался с речью; наступившие слёзы ему не мешали.

— Ничего более гениального я придумать не смог.

— Я б тоже не смог! — Он сильно ударил меня по плечу, полагаю, поддерживая… Что? Зачем Трофимову это? Или правильней задаться вопросом, зачем старому Трофимову это? И стоит ли передо мной тот избалованный жизнью и превосходством одноклассник? С кем я сейчас вообще? В то время как друг претерпевает длинные и скучные уроки? Наверное, Кит злится на меня… на мою безответственность и глупое решение, которое само собой пришло. Но я должен был уйти, я больше не хотел терпеть и жить с гнётом. — Левин, чё за морда? — Трофимов щёлкнул пальцами перед глазами.

— Моя морда. Не нравится – не смотри. — А отвечал ли я так когда-нибудь?

— Буду смотреть, глядишь, зауважаю. А оно мне надо?

— Без понятия я, что тебе надо.

— …действительно. — Совсем чуть-чуть Трофимов выглядел удивлённым, а может испуганным, перед тем, как произнести это и выдохнуть ровный пар, что бледной линией рассеивался, не доходя до меня.

Всем есть о чём сожалеть. Трофимову тоже. Это может быть связано и с побегом из дома, и недавно минувшей дракой, или Ждановым. Я не знаю, и знать не хочу, но если опять буду думать о том, о чём не следует, то могу потерять над собой контроль и выпасть в иной мир, что даже холод не отрезвит вовремя… а только подтолкнёт к абсурдным действиям, которых не замечу. Не смогу заметить.

========== 21. Ни тихо, ни мирно ==========

— Направо или лево? — Продолжал осматриваться Трофимов, вспоминая расположение улиц, в которые завёл меня с утра пораньше.

А всё начиналась вполне тихо: после дневных или вечерних (часов же нет) разборок Трофимова с налитой троицей вернулись в студию. Оказалось, что я слишком измотался и, только упав на диван, прямиком заснул, не вспоминая мучительной бессонницы. Решил не разъяснять, как диван расправляли, пока я на одной его половине спал. Зато с раннего утра или поздней ночи, меня разбудило лёгкое и утешающее Видово: «Парни, вставайте». Да-да, ему опять всю аппаратуру пришлось проверять – никаких поблажек и промахов, запись сегодня, и нам здесь не место – мы не часть коллектива или того самого толстосума, о котором лишь раз упоминал Вид с нерадостным выражением. Но Вид говорил, что мы можем остаться до прихода самого последнего члена всей этой музыкальной индустрии, а после пойти к нему. Верно, он предложил свой кров нам, а сам, сказал, что может переночевать и здесь. «На время записи только тут и ночую», – сообщил, довольствуясь апартаментами. Он рассказал, что нас встретит его сестра, она же и позаботится о двух бездомных и бездольных. Всё бы ничего, но… мы можем рассчитывать на такую благосклонность? Не отвечая, Трофимов дал понять, что безусловно да и никаких нет существовать не может. Почти сразу после пробуждения, мы отправились по заданному адресу, а мне пришлось раздумывать над случайным вопросом Трофимова, заключающий в себе одну мысль: «А если твои очки сломаются, что делать будешь?». У меня нет денег, я не знаю, как их зарабатывать, да и не готов идти на тяжёлую работу, а если потеряю свою единственную возможность лицезреть мир – стану слепым. Тут и скрывать не надо, что в поистине проигрышном положении нахожусь я. Физически меня легко сломать и лишить свободы действий, а после наступит мой скорый конец, в котором принимать участие я не хочу. Если я не буду с кем-то, под чьим-то крылом и опекой…

Неприлично плохо для меня складывается судьба.

— Левин, — в который раз произнёс Трофимов, ожидая вразумительного ответа.

— Я здесь никогда не был.

— И проку от тебя? — Он ещё раз огляделся, ища название улиц.

— А от тебя?

— Ни больше.

— Разве не она? — На противоположной стороне висела табличка с именным названием улицы, которая походила на ту, что называл Вид.

— Какая?

— Кириона которая.

— Оп! И правда, она. — Удивляюсь, как он ещё не сматерился.

— Сороковая, сороковая, — проговаривал Трофимов, поднимаясь по ступенькам, поочерёдно щёлкая пальцами. Перед этим мы долго искали тридцать второй дом. Оказалось, что к «32» кто-то подрисовал нолик – просмотрели. — Вот и она. — Не задерживаясь, он нажал на звонок, не избирая волшебных комбинаций.

Дверь открыла худая девушка с длинной шеей. Сразу стало понятно, что она – сестра Вида: те же карие глаза, родинка на щеке, только на противоположной, немного пухлые губы, что не портили острого лица, чёрные волосы. Только её чуточку длиннее, но, по меркам, оставались короткими. Морщинистые глаза улыбнулись.

— Привет, Тимка! — Она зажала Трофимова в объятиях, заставляя того согнуть колени. — Нихуя не вырос! Небось, и умом опрятнее не стал, да?

— Отвали, Тоха, одно и то же говоришь, не заметила?

— А чё ещё бабуськам говорить? Они всегда одно и то же тараторят. Стоит ли мне спрашивать, как дела на личном фронте? Мол, такой красавец, а невесты всё нет? — У неё довольно звонкий голос. — А это? — Когда она взглянула на меня, захотелось скрыться. Чересчур изучающие и испытывающие глаза, но в них нет откровенности.

— Ваня, — представился я.

— Вано значит, — её удовлетворил ответ, — я – Танька. — Сестра Вида протянула руку. Какие тонкие запястья.

— Предпочитает, чтобы Тохой называли, — безразлично добавил Трофимов, не освобождаясь из её хватки.

И Таня, и Тоха – короткие имена.

— Знала же, что скажешь. — Брюнетка широко улыбнулась, оттягивая Трофимова за нос.

— Надоела.

— Собсна, чё стоим, господа? Заходим внутрь, а то здесь обмёрзнуть можно. — Тоха (коли ей это имя нравится больше, то зачем перечить?) поёжилась и отпустила Трофимова.

В квартире пахло выпечкой. Свободного места в достатке, но обстановка выбрана со вкусом – никаких лишних вещей. Да и пара чёрно-белых картин обнажённых мужских и женских туловищ смотрелась приемлемо.

— Не стесняемся, терь это и ваш дом. — Улыбнулась Тоха.

— А кто стесняется? — спросил Трофимов, раздевшись. Тоха пристально осмотрела нас, приподнимая бровь и не вникая во что-то…

— Вы сбежали, да?

— Да.

— И ничего не взяли с собой?

— Да.

— Вы даже не продумали мелких вещей и деталей, которые могли бы помочь в будущем?

— Ага.

— Имбецилы.

— Это было спонтанное решение, да, Левин?

— Ну… да. — Пожал плечами. Уже не помню, чего именно хотел добиться этим. Уйти – не более.

— Ох ё… ребятушки, это вы зря. — Тоха размяла шею, хрустя костями. — У брата дохренища неношенных вещей, так что по поводу одежды можете не париться. И лучше бы вам принять душ. Свои шмотки закидывайте в стиралку. И… потом можно пожрать будет, я там сготовила картошечку.

— Тогда я первый, — устало произнёс Трофимов, направляясь к двери и не волнуясь о моём мнении.

— Неуважительная малолетка! — крикнула ему Тоха.

— Орущая старуха, — негромко дополнил он.

Милые отношения. Трофимовского типа. Можно вводить научное понятие.

— Вано, погоди немного, я ему вещей притараню. Хотя, можешь со мной пройти. Теперь будем жить под одной крышей. — Тоха цокнула языком. — Фак, старая привычка. Извиняюсь.

— Ничего.

— Здесь спать будете. — Мы прошли в зал. — Братуха говорил, что против одного дивана вы не будете, но, если что, это кресло расправляется.

В комнате всё для проживания: тонкий телевизор с длинной диагональю, новенькая мебель, мягкий ковёр, шкаф, заполненный дисками и пластинками, динамики. В дополнение к дизайну квартиры – картина. Тоха провела в комнату, где стояла двухместная кровать. Скомканное одеяло, разбросанные подушки, задёрнутые шторы – кто-то недавно встал и принялся за готовку.

— У тебя есть предпочтения в одежде? — Тоха села на корточки у открытого шкафа. — Там с надписями групп или их лого? Может быть, строением скелета интересуешься? — она достала чёрную футболку с изображением грудной клетки, примеривая на себя.

— Разницы нет.

— Правда? Ну и хоросё. — Зевнула она. — У брата много купленных и ни разу не надёванных вещиц. Ужас просто. У меня меньше. Во, — она достала коробку, — нераспакованные трусы, и таких, — Тоха провела ребром кисти по горлу, откидывая голову и высовывая кончик языка. — Не так должно быть, — она положила коробку на место и достала пару носков, — не тронутые носки. Он покупает столько вещей, надевает их раз, а после забывает. Шопоголик чёртов… а о большей части вещей никогда не вспоминает. Зато ему всегда есть, что надеть, и не жалуется. Вот это хорошо.

Тоха предложила мне отнести вещи Трофимову, пока тот в душе, ссылаясь на то, что она, воспитанная девушка, никогда не будет подглядывать за парнем младше её, а после расхохоталась, увидев моё лицо. Я думал только о том, что Трофимову явно не меня хочется увидеть, хотя он, вроде как, смирился с моим обществом, и даже со мной на одном диванчике спать не страшится… даже смеялся и улыбался. Вот чудеса. Короче, Тоха сама отнесла вещи, тогда-то и были слышны неоднозначные оры и «покажи, не стесняйся». Затем она вернулась и выбрала одежду мне.

Это действительно клад для любителей изощрённой одёжки.

В самый последний момент успел добавить, что нужна кофта, которая будет закрывать шею. От Трофимовского шарфика мне нехорошо. У Тохи никаких проблем не возникло, и она продемонстрировала целую коллекцию таких вещей. Глаза у меня не разбегались, напротив, собрались в одну кучку от осознания того, что Вид неисправимый человек, тратящий деньги на всякую фигню, от которой нет должного толка.

— Всё, Левин, можешь пиздить, — благосклонно оповестил о своём приходе Трофимов, попутно высушивая волосы.

И куда делся неудачник?

Захватив одежду, прошёл мимо него, не отвечая на столь скромное предложение. В ванной, выложенной кафелем, ещё держались пар и жара, наполненная запахом шампуня. Очки вмиг запотели, толком не успел запомнить расположение предметов. Только нахождение стиральной машинки, об край которой успешно запнулся ногой.

— Серьёзно? — Янебрежно положил на неё одежду и преждевременно снял очки. Картина не изменилась.

Стянув шмотки, разом закинул в стиралку. Прошёл в душ, нащупал кран, приподнял его и завернул в сторону. Не в нужную – меня окатил град ледяных капель, которые доли секунды были горячими.

— Да чтоб его за ногу, — пробормотал я, отскочив, но ногами стоя в ледяной воде.

Повернув кран в противоположную сторону, дожидался момента, когда температура воды урегулируется. Полностью всполоснувшись, подумал, что и не плохо было бы головушку свою больную помыть. Только… я видел расплывчатые предметы. Чёрные силуэты могли быть как и шампунями, так и не ими. Чёрт его знает, что это. Мыло взять что ли? Правда, тянуться до него столько и искать… я опять ударюсь о что-нибудь. Взяв чёрный, вытянутый флакон, поднёс его поближе и сощуренными глазами вычитал англоязычное название… шампуня.

Как с таким зрением вообще живут? А, точно, очки и линзы, и операции. Предпоследнее никогда не носил, о последнем и не задумывался. С полгода без компьютера, думаю, я не готов к таким тратам, а что говорить о денежных средствах, которых у меня на нуле.

Я действительно неудачник. Ни денег, ни связей, одни проблемы, созданные из воздуха. Толком не мной. Неужто, я из тех, что притягивают к себе неудачи и живут в них?

Не-е-ет, это просто насмешка жизни… его жизни. Его взглядов, его бесчеловечной религии, призванной расчленить меня на составляющие, а после насладиться результатом. Безвраждебным, мёртвым и пустым, ещё тёплым и дрожащим. Но я не стану таким. Не ради себя и своей гордости, которой в принципе не существует, не ради чужих чувств незнакомых мне людей, что были связаны с братцем, только ради Кита, моей дружбы с ним, его веры в моё спокойное (пусть не сейчас) будущее, которого я не вижу. Я останусь на ногах, буду идти вперёд, не буду сломлен им…

…только если это уже не произошло.

Вода накрывала глаза, тело привыкло к теплу, к которому хотелось относиться нейтрально, единственный источник шума – шуршащие капли, которых не счесть подо мглой глупых размышлений.

Пережив это дерьмо, думаю, я давно сломался, просто ещё не заметил.

— Вано, а те не жарко? — с заботой спросила Тоха, жалостливо поглядывая на меня.

— Нормально… — Я вновь подтянул высокий воротник, который, как мне казалось, вечно сползает, открывая шею. Открывая его метки.

— Выглядишь неважно, — протянула она, не сводя глаз.

— Ну и ладно… — про себя проговорил, разглядывая картошку.

Где-то зазвучала приглушённая игра скрипки. Ужасная игра. Инструмент раздирали, используя не смычок, а нож. Все его стороны. Спозаранку этажом выше или ниже решили попрактиковаться в игре?

— Ах! — возразила Тоха, возводя глаза к потолку. — Ни на секунду не оставляют. — Недовольное выражение её лица напомнило Видовское. — Вы кушайте, а я на звонок отвечу. — Ребячески подмигнула и ушла.

Так это рингтон на мобиле… Сомнения и стереотипы следует отодвинуть на задний план.

— Уставший, — произнёс Трофимов.

Раз устал, иди отдохни. Мне зачем об этом докладывать?

— Эй. — Махнул перед лицом вилкой с насаженной на неё картошкой. Мне оставалось только обратить на него внимание. Ни насмешки, ни презрения. Что вообще так меняет людей? — Говорю, ты уставшим выглядишь. — Так речь обо мне.

— Может, не выспался, — предположил я. И есть не хочу.

— Так иди и поспи. — Его высохшие волосы приподнялись и завились. Тонкая линия белых скатилась на лицо. Он недовольно убрал её.

— Что ты?.. — Хотел спросить о том, что же Трофимов нашёл в моём братце, почему именно этот упырь? Но остановился. Я только и думаю о чёртовом брате, не в состоянии выкинуть из головы. Неосознанно держу его образ, потому что боюсь и опасаюсь. Когда знаешь, как выглядит объект страха, заранее избегаешь встречи с ним. Даже в мыслях.

— Что? — Он чуть раскрыл глаза.

— Ничего. Передумал. — Я встал из-за маленького стола.

— У Тохи попроси одеяло, — любезно посоветовал Трофимов, когда мне понадобилось перевести дыхание.

Снисхождение… его можно получать от разных людей в разных степенях, и оно всегда по-разному будет отражаться на тебе. Смотря что за люди и что за снисхождение. Сейчас оно утомляло и напрягало. Потому что Трофимовское.

— Вано, ты ж не траванулся!? — перепугано спросила Тоха, прикрывая динамик телефона.

— Нет. — Я мягко махнул рукой, чтобы та заранее не переполошилась. — Нужно вздремнуть.

— А, знаешь, одеяло…

— Спасибо. Обойдусь.

Я упал на диван и попытался расслабиться, что не выходило.

Причинно-следственная связь, этот термин и возник в голове. Когда-то слышал его от Кита, примерно тогда, когда он разбрасывался выученными научными словечками, дабы лучше запомнить их и не забывать значений. Меня это напрягало, я же ничего не понимал. И сейчас тоже не силён в этом… Но лёгкость этого понятия в самом названии. Мы устанавливаем следственную связь на основе причин или же выводим причины, используя следственные связи, как ниточки? Не помню, но положение ясно – ничего просто так не происходит. Есть причина. Отправная или конечная точка. И зачастую в причинах виноваты мы сами. Мы и есть чёртовы причины. Однако, лишь в подавляющем большинстве, есть такие моменты, когда человек даже не играл существенной роли. Оказался впутанным посторонней личностью или далеко не посторонней, роднёй…

Я всё оправдываю себя? Да. Но я действительно никогда не делал ничего ужасного и заслуживающего этих мук… муки, думаю, могу позволить себе так называть моменты, проведённые с Ромой. Я никогда не зарывался, не наглел, в мерах безумного, не доставал окружающих, даже слышал, что будучи совсем мелким, редко хныкал, вообще был молчуном, я жил в тёмном уголке, иногда завидуя брату, восхваляя немного больше, чем надо. Это было тогда, когда он был нормальным. А потом понеслось… его непонятное поведение для тогдашнего меня, двусторонние поступки, пугающие и ненормальные. Я начал бояться его, пытался научиться игнорировать, но он становился настойчивее в своих предпочтениях и выборе. Я боялся больше, зарывался в себе глубже. Я становился тем, кто предпочитает прятаться, уходить от встречи. Всё было так сложно.

А сейчас ещё хуже.

========== 22. Недо-дуэт ==========

Проснулся оттого, что услышал ужасный скрежещущий, тянущийся звук. Скрипка в руках дилетанта, то есть Трофимова.

— Ты убиваешь всё прекрасное в музыке, — тихо просипел я. Голос сел.

— А до этого ты не слышал, какая оргия творилась? — Он ухмыльнулся, небрежно держа в руках инструмент.

— Видимо, нет.

Приподнялся на локтях. Отлежал щёку и голову в общем. Одеялом меня одарили, и не зря. Окошко открыто. Подувает прохладный ветерок, а на улице уже стемнело. Сколько я проспал?

— Небось и на этом играть умеешь? — Спросил Трофимов куда-то в сторону, поднастраиваясь начать очередную оргию. Он даже удержать скрипку в одном положении не может. — А эту херь как правильно держать? — Правая рука странно закрутилась.

— Смычок.

— А?

— Эта «херь» смычком называется, — поправил Трофимова, не в состоянии нормально сфокусироваться на нём. Да я же в очках заснул.

— А. Ну и похеру, не самое важное, что следует знать в жизни.

— Ещё меня тупым называл… — После этих слов он отложил инструмент и почему-то недовольно взирал на меня.

— Ты всё будешь напоминать мне об этом?

И ещё раз: почему его это так волнует?

— Конечно.

— Меня тебя, чё, зацеловать надо? — Слова отрезвили. Я тогда, не подумав, ляпнул.

— Да хоть обцелуйся, но меня не трогай.

Сейчас надо ото всех на расстоянии держаться. Во имя здоровья и того, что осталось во мне не тронутым. Если такое действительно осталось.

— Запросто, — выдохнул он. — На. — Протянул мне скрипку и «херь».

— Чё?

— Сыграй, — расприказывался.

— Не буду.

— Ну и хер с тобой. — Что же его реально огорчает? — Сам сыграю.

— Не смей. — Быстро свернул плед и кинул в Трофимова. На полпути тот развернулся, но всё равно накрыл его с головой.

— Ну охуеть. — Он скинул плед. — А теперь давай серьёзно. — Его взгляд изменился.

— Серьёзно? — Как вообще можно быть серьёзным, когда в твоей голове куча мала, а пятьдесят процентов мала – маты? Хотя на счёт других пятидесяти и цензурной лексики я сомневаюсь не меньше.

— Я про этот побег. — Трофимов запрокинул голову. — Считал, сколько дней уже прошло?

И правда, сколько?

— Ну, — встретились мы вечером вторника, тогда же пошли к Виду. Среду провели у него, и тогда же я мог быть оставленным с голой задницей на морозе. И получается, что уже четверг, — почти три дня. — Трофимов медленно кивнул, соглашаясь со мной и ожидая чего-то ещё. Три дня. Не так уж и много. Тогда, всего лишь три дня.

— Не врубаешься.

— Нет.

— Если человек три дня не объявлялся, то можно смело подавать заявление о пропаже.

— Обязательно три?

— Нет, но зачастую так. Мол, теперь мы точно уверенны, что он пропал. — Трофимов, видимо, имел представление о чём говорит. Но предкам нет дела до того дома я или вне. Они и не заметили небось. Вот только… — Левин, сделал бы рожу попроще. Чё, осознал в какой жопе? — впервые я услышал знакомый издевательский тон.

— Знаешь, моим предкам это безразлично. Они только рады избавиться от меня, как и я от них. Но проблема в том, что брату не всё равно, а значит, автоматически и им. Он надоумит их это сделать… — Твою ж мать. Вот в чём дело. В моём брате. Дело всегда в нём. Всё сводится к нему и идёт от него. Как я говорил, он – ключевое звено в нашей дрянной семейке. От этого ещё хуже.

— Ты говорил, что тебе не поверят. В первую очередь ты же родителей имел в виду? — Предпочёл не отвечать, но фырканье под нос само дало ответ. — А сейчас выдаёшь это. Что у вас вообще за отношения?

А у самого-то?

— Тебе какое дело? Разве из всей моей прекрасной семейки тебя не должен беспокоить только мой брат? — Надо же, «мой», блять.

— Полагаю, должен. — Это что за секундная улыбочка влюблённый бабочки? Или показалось? — Ну и? У него большой?

— «Большой» что?.. — лишь во время произнесения до меня, о чём Трофимов спросил, о том, о чём вспоминать не хочу… Но я вспомнил: то, как этот урод трогал меня, говорил тупые слова, от которых приятней не становилось, те прикосновения, что, кажется, я только-только почувствовал. Словно он продолжает держаться рядом со мной, тянуть за волосы, горячо дышать, трахать…

— Поэтому лучше так не делай. Сам же нарываешься.

— Спасибо за совет, — выплюнул я и снова улёгся, отворачиваясь от него.

Спасибо и за то, что я опять начал думать об этом.

— Но слышать, ты меня всё равно слышишь. Вторая наша проблема – отсутствие денег.

— И всякие возможности их получения. — Ни совершеннолетия, ни паспорта.

— Что сказал?

— Ничего, — продолжал бурчать я, не надувая щёк.

Сам я виноват. Согласен.

— Но я могу сделать так, — его голос чётко произнёс над ухом, не сбавляя громкости.

— Свали. — Несмотря махнул рукой, отпихивая нежеланного человека в окружении.

— Но у меня есть идея.

— По поводу чего именно?

— Насчёт получения бабок.

— Попрошайничество? — Стоп, для этого же придётся выбраться на улицу, а мы как бы пропавшие без вести.

— Почти угадал. Уличное музыканство.

— Ты ёбнулся? — Не удержался я и опять поднялся, смотря идиоту в глаза.

— Не больше тебя, — достойно подметил Трофимов, поднося пальцы к подбородку.

— Ты же сам первым пунктом отметил, что мы типа в розыске. Или я что-то попутал?

— Да, но тех самых трёх суток ещё не прошло.

— Ты предлагаешь попалиться перед толпой? А что, если твои предки уже отнесли заявление? Полагаю, ты им не настолько безразличен, как я своим, — скоро предложил я, прокручивая в голове тот диалог. Он сбежал потому, что его родители считали его виноватым в чём-то. Наверняка, эта причина более внятная, чем моя – второй сын не так хорош как первый.

Трофимов просто смотрел на меня, немного озадаченно, но с запутанностью. Словно и он не всего понимает. Или не хочет принимать того, что понял. Ограждается от этого? Пытается забыть?

— Разницы нет: что будем сейчас, что потом. — Слова про родителей он решил пропустить с грузным вздохом. — Когда-нибудь на свет выйти придёться. Пусть это будет сегодня.

— Сегодня!? Чё за хрень? Даже с твоим потрясающим предложением, у нас нифига нет! Или ты не заметил?

— Ваще-т на тебе очки. — Он ещё раз продемонстрировал мне скрипку. Чтобы я лучше её разглядел, подсунул в руки.

— И типа я зажигать соло буду? — Скрипка-то в плачевном состоянии. Покарёбанная, местами кусочков не хватало, а это может испортить звук. Струны никогда, либо же очень давно, не меняли, да и смычок в плохом состоянии. Даже я могу на ней без труда отвратительно сыграть. Её, что, кто-то разбить хотел?

— Почему? Я петь могу. Ты подаёшь инструменталку, а я слова.

— Ха, подумаешь, фигня-то какая, — с ярко-выраженным сарказмом ответил я. — Дебил, да? Ничего так просто не делает!..

— Тихо-тихо-тихо, — начал шушукать он, стараясь закрыть мне рот. — Дослушай до конца.

— Когда ты обзовёшь меня как-нибудь ещё?

— Да, а потом горло этим смычком перережу. Концовку ты услышал, а теперь то, что было посередине. Достаточно выбрать пару композиций, — айда как заговорил, — прийти в людное место и отыграть там. Эти ребята будут платить за всё, даже за то, чтобы ты заткнулся. — Так, значит, нужна дерьмовая игра? Сам бы и играл. — Правда, всё, полученное, будет мелочью, но нужно заявить о себе, как о музыкальных попрошайках.

— А потом привлечь мусоров, чтобы нас упекли подальше.

— Съебаться всегда можно. Не париться же из-за этого.

Господи, из-за чего же тогда париться? Не представляю.

— Понимаешь? Всё довольно просто.

— Нихрена, — парировал я, собираясь с аргументами на выступление. — Во-первых: на улице минусовая температура, мои пальцы отмёрзнут быстрее, чем я начну играть.

— Пф, только в этом проблема? Я тебе одолжу свои перчатки, — как ни в чём не бывало сказал Трофимов.

— Обычные не подойдут, — предпочитаю чувствовать инструмент.

— Так у меня без пальцев которые.

И зачем такие покупать? Но, может, они сойдут.

— Тогда вторая причина – из всего множества песен на этом свете, что именно ты собираешь петь? И тем более, я должен знать, как это проигрывается. Не с бухты-барахты же.

— Значит, умеешь всё-таки, — прошептал он. — Я думаю, мы сойдёмся во вкусах, и не будет проблем.

Конечно же! Особенно как вкусы в школе у нас разнились, и всё это вылилось в насмешки надо мной.

— Я, блять, уже знаю, о чём ты думаешь, — кисло произнёс Троф, строя такое же лицо. — «Skillet – Comatose» можешь исполнить? — Он кивнул на скрипку.

— Да. — Если я правильно припоминаю мелодию.

— Ну вот, потом с другими определимся. У тебя есть ещё претензии?

— Где мы будем выступать? Нужно такое место, где людей много. — Коли хочешь на этом зарабатывать, нужно опираться на количество.

— Над этим я думаю в данный момент.

— Да ладно…

Что на счёт площадки? Действительно нелегко. Потребуется такая улица, где народу много, но при этом чтобы он не застаивался и всё время сменялся. Кто-то может запомнить, а потом и выдать нас, если интересуется пропавшими без вести.

— Кажется, есть на примете.

— Ну давай… — Ни в чём нельзя быть уверенным.

— На Леонтьева есть бульвар. Там людей обычно немного, но если что-то происходит, человечки отовсюду сбегаются. Тип слив. — Идеальное сравнение. — Не подойдёт?

— Может, я не разбираюсь…

— И, похоже, ты уже согласился на эту авантюру.

А что ещё делать?

Попросили у Тохи компьютер, сверились по карте города. Идти прилично. Я столько раз надумал отказаться, что думать в принципе о не уголовном деянии стало тошно. Не представляю, как мы выступать будем. Нашли ещё четыре песни, которые можно было бы попробовать. Естественно, а поговорка про первый блин комом только к блинам относится. Как у нас вообще выйти что-то может, если мы не репетировали? А как же пресловутая синхронизация? или Трофимов рассчитывает подстраиваться под меня? Главное, чтобы не я под него. Кстати Тоха поддержала Трофимова и его выбор места. При всём том липовом негативе, что она испытывает к нему, она чересчур рада его решениям. Или это нормально, что Тоха на его стороне?

— Лан, пацаны, удачи вам. — Отсалютировала она, провожая нас. Лучше бы образумила. Она же старше. — Не просрите шанс!

Зимний вечер не был бы зимним без привычного холода. Но сегодня погода мягкая, и кажется, что тепло. Тихого ветерка нет, небо затянуто облаками, поэтому-то и приобрело серо-сиреневый оттенок. Возможно, будет снег. Ещё снег… ещё проблемы в свободном передвижении, ещё скользкие дороги, ещё одни свежие следы.

Вышли в районе семи вечера. Хотелось смотреть на дорогу, чтобы потом не заплутать, но я и замечать не успевал, как смотрел себе под ноги, сутулясь и сильно наклоняя голову. Спина немного побаливала от твёрдого кейса, к которому кто-то додумался пришить ремень, чтобы носит как сумку. Мы часто шли по прямой, иногда сворачивая на углах, и последним препятствием стала лестница, ведущая вверх, а потом вниз, помогающая преодолеть автостраду. Подъём тяжёлый, спуск не легче, а людей много. Остановки, дешёвые магазины, фонари, ярко-красные вывески названий, забегаловки средней степени. Пройдя под восьмёркой дороги, Трофимов остановился напротив кофейни с английским названием.

— Думаю, пойдёт. — Он посмотрел на меня.

— Да? — не знал, что ещё спросить, поднимая взгляд на проходящих людей, которые не мыслили задумываться обо мне.

Живот вскрутило. Уже нервничаю?

— Да, — убедительно. — Уже замёрз?

Дрожь от холода была, но не сильная.

— Почти. — Трофимов протянул перчатки.

— Тогда раскладывайся. — Не люблю, когда приказывают.

— Только я этим буду заниматься?

— Левин, в чём проблема?

— А ты не видишь? Что, просто взять и разложиться?

— Именно, — грубо произнёс он. — Сколько проблем из-за хери всякой. — Трофимов неожиданно взялся за ремень кейса и снял его с меня, перекидывая через голову.

Небрежно открыв и достав инструмент, он всучил его мне, бросая раскрытый футляр на снег.

— Можно начинать, — с улыбкой сказал Трофимов.

Мне не ужиться с этим парнем. Не с его подходом к проблемам и их пониманию, решению и наглому стиля вождя. Таков стиль вождя, но не мой.

Только за секунду пришло понимание того, что за нас начинают цепляться проплывающие взгляды. Взгляды заинтересованных хищников, ожидающих дальнейшего развития сцены. Как тогда, в классе. Я чувствую их, не видя и не обращая внимания. Я просто знаю, что они вцепились в меня. Кто слабо, а кто слишком сильно, но все одинаково противно. Они как он, а он всегда смотрел с вожделением и желанием на продолжение, дальнейшую буйную сказку, составленную им без детальной продумки, но с горячим хотением. Так скользко и привычно до осточертения…

Мне действительно это осточертело.

— Да пожалуйста. — Натянув его перчатки и зафиксировав их, взял скрипку и начал отсчёт, закрыв глаза.

Не буду представлять того, что они не смотрят на меня, не буду возбуждать ложные надежды на просветление, очищение и освобождение. Я никогда не стану свободным, я всегда буду помнить об этом, буду ненавидеть его и себя, и тех кто будет попадаться под горячую руку, от неумения контролировать себя.

В мире каждое действие – результат неумения.

Не слышав тишину или напряжённого молчания, а только гул от толпы прохожих и стоячих незнакомцев, рев машин и визг их шин, далёкое гудение и ор матом, скрежет снега и собственное сердцебиение, я вобрал в лёгкие столько воздуха сколько мог, позволяя ему колоть изнутри и замораживать. Это был ноль без единицы и двойки.

Резкое хождение смычка вперёд-назад свершалось автоматически и без моих внутренних мышлений, лёгкой паники и боязни допустить ошибку. Здесь смотрят не на ошибку. Без второй скрипки звучит блекло и, должно быть, тихо, но определить я не мог, поэтому перешёл к другой роли. Не обрывчатой, а более плавной и протяжной. Вроде бы всё то же самое, но совершенно иное. Звук, движение руки и зажимы пальцев, реакции незнакомцев, яркие взгляды и редкое «давай послушаем». Их зрительная хватка усилилась и качественно, и количественно.

Я выдержу, отыграю до конца. Я смогу сделать это… Играй и чувствуй. Играй и дыши. Играй и живи.

Пришло время сменить плавность на твёрдость и чёткость, более громкую, упрямую и дерзкую. Несколько самоуверенную, но говорящую о себе. Мысленно подключил к ней жёсткую электрогитару и глубокие удары барабанов, что полностью перекрыли восприятие собственной музыки. Я её не слышал, слышал воспроизведённые в голове кусочки песни оригинала. Но они пропали в тот момент, когда я услышал его:

— I hate feeling like this, — голос Трофимова мягче, чем у солиста «Скиллета», но не хуже по вокальности. У него действительно есть голос. — I’m so tired of trying to fight this. — Когда я открыл глаза, звуки пианино пропали, и мне пришлось встретиться с серо-голубыми глазами, что кажется только-только взглянули на меня. — I’m asleep and all I dream of. — Он смотрел на меня, но его губы двигались, как и мои руки, независимо от хозяина. Так происходит, когда обычное действие становится приемлемо-нормальным, оно запоминается и с лёгкостью воспроизводится. Когда-то это занимало много сил, но со временем и запоминанием приобрело характер само собой разумеющегося. — Is waking to you.

Людей вокруг собиралась больше, и я понимал, что должен посмотреть на них, хоть разок, как это сделал Трофимов. Он пел для них или притворялся. Но он смотрел на незнакомцев, как на достойных зрителей и слушателей, не думая о том, кем они могут быть на работе или в семье. Голос не дрожал, будто он находился в тёплом помещении на записи, сам Трофимов не боялся, но не боялся и я. Мне не страшно, я просто не могу заставить себя посмотреть на них…

— Comatose… — медленно, почти так же, как в самой песне, — I’ll never wake up without an overdose, — слишком долгая задержка, — Of you!

Он запоздал, но именно тогда ещё раз взглянул на меня, убеждая посмотреть на маленькую толпу. Я поддался, продолжая своё дело.

О ком думал Трофимов, когда пел? Точно не о Боге. Такие не верят в Него – они закалённые атеисты.

Oh, how I adore you

Waking up to you never felt so real

Oh, how I thirst for you

Waking up to you never felt so real

Кого же может обожать Трофимов? кого может возжелать? о ком может думать, не останавливаясь?..

…о моём брате.

А может, и нет.

Комментарий к 22. Недо-дуэт

Skillet - Comatose

========== 23. Вечер ==========

По окончанию недо-выступления прежде, чем мы скрылись из виду, к Трофимову подоспели какие-то девчонки, кто-то хотел было подойти и ко мне, но я спрятался за певцом, и меня почти не было видно. На голову выше – это не шуры-муры, а я-могу-легко-за-ним-спрятаться. Девчонки начали расспрашивать про то, кто он, как зовут, давно ли поёт, а где научился – делали всё то, чтобы напроситься на повторную встречу. Будь здесь Троппова, она бы так просто этого не оставила. Всегда есть те, кто будет стоять за вождя горой… А будет ли сейчас стоять? Жданов-то выкинул фразу про любовь Трофимова, а все слышали… Чёртов Жданов, оказывается, он тоже заноза по жизни.

Конечно же особ женского пола Трофимов отправил по домам, ничего не выдав о себе, но так, что и они не поняли, как согласились. Когда спускались повторно по лестнице, я-таки поскользнулся, приземлился пятой точкой и проехал оставшиеся три ступеньки. Всё моей заднице покоя не будет…

Тошно уже от самого себя и тех мыслей, что возникают неизвестно как.

И как обещал Трофимов, мелочи много. Надо было видеть с каким видом её пересчитывала продавщица в магазине, которая ожидала смены. Потратился он на пиво, а мне пришлось несколько раз отказаться, объяснив тем, что это ненужная трата. На себя пусть тратится, а я в таких вещах не нуждаюсь. Выкину же. А мы, вроде как, бедняки, ладно, нищие без гроша в кармане. Ладно, это тоже ложь, сейчас есть пара сотен, но надолго их не хватит. Меня как-то посещала мысль о донорстве крови, но я вовремя вспомнил о недостающих элементах при посещении данного заведения. Кит рассказывал, что просто так тебя не примут. Нужен паспорт, которого естественно нет, флюрка, которая я вообще без понятия где, и ещё что-то там… Даже забыл. И это не новость.

— Много собрали? — радостно спросила Тоха, щеголяя в майке и трусах, не стесняясь нас.

— Ты всё равно ничего не получишь, — беспристрастно ответил Трофимов, проходя в нашу временную комнату.

— А то мне надо! — Надулась она. Очки с головы упали на переносицу. — Повеселились хоть?

— А… как сказать. — Я думал о другом. Процесс почти не помню. Только частично дорогу и его пение.

— Хоть вернулись, и то здраво. — Показала большой палец. — Согревайтесь. Если что, горячий чайник на кухне ожидает, — после сама ушла на кухню.

— Ну да.

Пальцы всё равно обмёрзли, поэтому не спешил снимать Трофимовские перчатки. Их обладатель сидел в кресле и смотрел на мелкие купюры и купюру побольше, а кейс со скрипкой лежал на полу перед ним.

— Она ведь Вида? — спросил я, проходя и осматривая стеллажи поближе. Пластинки, фотографии, книги.

— Да. Только он нихера не умеет. Это было что-то, когда он бесился из-за этого и хотел разбить её. Обычно так на рок-концертах гитаристы делают, а тут неудавшийся скрипач.

— Настолько плохо? — За стеклом увидел рамку, что лежала стеклом вниз. Заинтересовался.

— Ты слышал. У Тохи на мобиле. Давидовское произведение, — сладостно сказал Трофимов.

Открыв дверцу шкафа, я достал рамку. Ведь это теперь и мой дом. На время. На фото Вид и Тоха, ещё подростки. В глазах нет взрослой усталости, а под ними мелких морщинок.

— Они же близнецы? — На давнем фото они ещё больше похожи друг на друга. Почти одинаковые причёски и стиль одежды. Раньше Тоха одевалась как парень, если судить по снимку. Только по родинкам их отличить можно.

— Ага.

— И ты их давно знаешь?

— Давно.

— Примерно сколько?

— Не считал. — Кажется, Трофимов понял к чему я клоню, поэтому стал серьёзнее. — Не это имеет значение.

А я бы запомнил. Они не похожи на плохих людей. Может, я так думаю, потому что совсем не знаю их? Зато знает Трофимов, но то же он говорил о Жданове. Этого человека он не знал, иначе бы не позволил так поступить с собой. Вождь не позволил.

— А что на счёт Якушева? — с вызовом кинул Трофимов. Пришлось поставить рамку обратно. — Как хорошо ты его знаешь?

— Я его вообще не знаю. — В глазах Трофимова мелькнул вопрос. Верно, я не имел представления о том, что творится в семье Кита, и как он переживает о родителях. Мне хватило того раза, чтобы понять, что не всё человеку под силу, что многие вещи рушатся быстрее, чем тебе кажется. Со стороны всегда виднее.

— Но ты же считаешь его другом?

— Считаю.

— Тогда откуда знаешь, что он не пойдёт против тебя?

— Я-я тоже этого не знаю, но он не такой… ему это не нужно.

— Тогда почему бы не позвонить и не спросить об этом? — Трофимов кивнул в сторону городского телефона.

— Чего?

— Это я тебе тонко намекаю занять себя чем-нибудь и свериться о состоянии дорогого дружка. Небось соскучился? — Старые гомосексуальные подъёбы.

— Ха-ха, как же это в твоём духе.

— Но я как бы серьёзно.

— Понял я.

Но звонить Киту… вдруг у него сейчас ещё большие проблемы? И тут я со своими никакими известиями. Зато он узнает, что я жив да здоров, и мне есть где ночевать… ладно, позвоню, сверюсь о своём состоянии, о его и на этом закончим. Чтобы не вводить в заблуждение полной расслабленности.

Неуверенно набрав его номер, я поднёс трубку к уху. А если возьмёт не Кит? Блин, а если его родители опять будут ругаться? Это будет нехорошо…

— Да. — Это был Кит. На фоне ни криков, ни посторонних шумов.

Прошло всего ничего-то, а я так соскучился по дружескому голосу. Тому же родному и тёплому, успокаивающему и рассудительному.

— Кто-нибудь есть? — неуверенно переспросил он. — Алло.

— Привет, Кит…

— Ваня!? Это ты? Да? Скажи, что у меня не слуховые галлюцинации!

— У тебя только шизофрения, — отшутился я, привычно растягивая улыбку.

Его так не хватает.

— Нет её у меня! Нет, подожди, где ты сейчас? А до этого где был? С тобой всё хорошо? Цел, не вредим? Боже. У меня столько вопросов, а всё из-за тебя!

— А-ха-ха, — сумел кротко отсмеяться и взять себя в руки. — Давай я сам это сделаю, а ты тихо выслушаешь?

— Боже, давай, а то я все мысли озвучу и сам в них утону…

— Тогда слушай. Со мной всё в безупречном порядке. Как ты говоришь? Ни внутренних, ни внешних повреждений тканей у меня нет, собственно, я много сплю и ем достаточно. Воды тоже пью нормально, — но сейчас першит немного в горле, — скажем, пока, крыша над головой у меня есть…

— Пока!? А потом что будет?

— Да не кипяшуй ты! — попытался успокоить его, но не выходило. — С… с этим я как-нибудь разберусь. Время есть. — Понадеюсь, что о выселении возвестят преждевременно. — Многого рассказать не могу, но мне кажется этого достаточно…

— Да на этом фундамента не построишь… Ваня…

— Но я не могу никак по-другому всё это описать. — Я посмотрел на Трофимова, который расстелил диван и принялся застилать его.

— Я рад, что с тобой всё в порядке, — глубоко и обнадёживающе.

— А сам-то как?

— Живём… не спокойно конечно. Ты же знаешь. Пытаюсь их утихомирить, но с каждым разом это работает всё хуже и хуже. За потасовку со Ждановым пришлось сходить к директору, который чуть ли не выписал отстранение от уроков, а Жданов взял себе на три дня. Так что я его больше не видел. Кстати, — словно только вспомнил, — Трофимов тоже не появлялся.

— Да? Надо же!.. — Не думаю, что ему желательно знать, что мы вместе. Ещё и на одном диване спим. Не поздно переехать на кресло, но места меньше.

— Тебя это удивляет?

— М? — Я палюсь, да?

— И для него это могло быть шоком. Они же были друзьями, а тут такой номер…

— Ты прав. Может, он чувствует сожаление? — Трофимов завалился на место около стены и не сразу посмотрел на меня.

Было ли больно от тех слов? От раскрытия тайны? Или это не было тайной? Чем эти слова стали для него в тот момент?

— Кто знает. А… ещё кое-что.

— Слушаю.

— Твои родители были сегодня в школе, — потрясно, — выясняли, не было ли тебя, а после мне допрос устроили. — Посчитав по пальцам, прикинул, что сегодня у них выходной. Слишком многое они не потеряли, навестив учебное заведение ради меня. Но был ли там брат? — Я ничего не говорил о том, что ты был у меня, и про Жданова. Никто ничего не сказал, представляешь?

— Ага… — Значит, брата не было – будь он там, всех вывел на чистую воду. Он умеет.

— Извини. Я даже не знал, о чём мне стоит говорить, а о чём лучше умолчать.

— Не волнуйся. — Наверняка, он сейчас думает о том, что услышал во вторник, вспомнил следы удушья. — Лучше им ничего не знать.

— Ты так думаешь? — слишком удивился Кит. По крайней мере голос был таким.

— Да. Никому не знать…

— Ваня.

— Да?

— Если сможешь, то позвони и завтра…

— Буду ежедневно это делать, дабы ты меньше беспокоился.

— А где тот ТЛЗ, которого ничего не волнует?

— Думаю, потерялся.

Мы обговорили ещё несколько вещей, совершенно не связанных с происходящим в нашей жизни. Я порекомендовал ему иногда лелеять скрипку от моего имени, но при этом не изменять своей даме селезёнки, то есть сердца, а он в свою очередь – найти скорое решение всех проблем. Я сказал, что попытаюсь, но даже не задумывался о том, чтобы решать их. Я решил оставить их, бросить, как неудачный пример. Потому что абсолютно не знаю, как мне быть.

— Как вы мило воркуете, — пресластил тон Трофимов, лёжа на боку и которую минуту наблюдая за мной.

— А тебе, как я погляжу, не с кем этим заняться.

— Я – самодостаточная личность.

— Тогда может, пододвинешься?

— М?

— Тогда ты у стенки спал, сегодня мне хочется.

— А, ты об этом. — Он зевнул, перебираясь на крайнее место.

— Именно об этом.

Так как притомился от пешего пути, лестницы и короткого падения с неё, я просто не мог переступить через Трофимова. Пришлось перелезать. Только я замер, оказавшись над ним, как он заинтересованно осмотрел меня, бросая ещё один молчаливый вызов на стойкость. Губы приоткрылись, но ничего не издали; веки чуть опустились. Я поддался вперёд, как и Трофимов, тянясь губами друг до друга. Абсолютная тишина и близкое дыхание неизвестного человека…

Издав незатейливый смешок, я перевалился на свою половину, утыкаясь в стену.

— Ты же не подумал, что я тебя целовать стану? — Почему-то хотелось смеяться.

— А почему нет? — будто бы огорчённо произнёс он, откидываясь на подушку.

— Ещё чего! — Из-за разговора с Китом, я стал слишком расслабленным.

Кит – моё болеутоляющее.

— Ну, и немного потерял. — Расслабился и Трофимов, закидывая ногу на меня.

— Блин, убери. — Но несильно я сопротивлялся.

— Ещё чего. — Какой он шутник оказывается.

— Мистер, уберите ваши ноги, они мешают моему комфорту и занимают мою территорию.

— Полдивана?

— Полдивана. — Кивнул я.

— Я ничего поделать не могу.

— Я же сказал, убери! — Он накинул и вторую.

— Не-не. Я тебя не слышу. Слух-то совсем дерьмовый!

— Ты мне орать предлагаешь?

— Приказываю!

То ли это была игра, то ли неудачная шутка, но остановили нас быстро.

— Парни! — Дверь резко распахнулась, открывая вид на разъярённую Тоху. — Если вы хотите трахаться – трахайтесь! Но делайте это тихо! — прошипела она, поправляя вновь упавшие очки и столь же резко скрываясь за дверью.

Вот о чём она подумала?

========== 24. Испортить можно всё ==========

Никакого будильника, никакой любимой музыки с пробуждения. Внутренние часы, никогда не настроенные, расстроились больше. Никакой школы, никаких родителей. Только покинутый сон и желание отоспаться ещё немного. Здесь могу себе это позволить. Уже прикидывал перевернуться на спину, потому что бок затёк, но всё равно открыл глаза.

Трофимов тоже лежал на боку лицом ко мне и, возможно, какое время смотрел на меня, потому что сейчас он именно этим и занимался. Его губы сложились в лёгкой расплывчатой улыбке, словно приветствуя меня. Хотел что-то сказать, но затем подумал, что конкретно.

— Доброе, неудачник, — бодро и тихо сказал Трофимов, подталкиваясь ко мне и целуя в губы. Скорее чмокая, но…

— Отвали, — сонно проговорил я, ударяя его ногой.

— Взял и сделал. — Он ответил на моё действие таким же, улыбаясь шире. Холодные ступни.

— Тебе каждое слово нужно повторять, чтобы ты понял его смысл? — мне хотелось показаться наглым, но в меру, не переусердствовать, но пихание ногами продолжалось.

— Конечно нужно. — А Трофимову, чтобы быть таким, сил прилагать не надо.

Какое-то детское дразниловство, сопровождаемое ребяческой бойней под одеялом.

— Вот специально же… — Окончательно проснулся, когда его колено упёрлось в пах. — Хватит, — настойчивее попросил я, отпихивая его.

— А тебе не нравится? — Он продолжал улыбаться, надавливая сильнее.

Да что с этим парнем?

— Прекрати! — Хотел подскочить и свалить от него, пока не стало слишком поздно, но он перехватил руки и, заведя их над головой, прижал меня, накрывая сверху.

Я полностью для него открыт.

— Чего скрывать? У тебя ж уже стоял? — то ли насмехался, то ли утверждал.

Он сжал член, принуждая выдыхать пустые слова.

— Не надо… — даже я себя не услышал.

Оттянув ткань, Трофимов налёг сильнее, не позволяя барахтаться. Он сплюнул на руку и без брезгливости и пренебрежения коснулся органа, грубо обхватывая у основания, а после растирая слюну небыстрыми движениями. Только мне от этого становилось хуже, и жарче. От собственного неестественного дыхания грудная клетка словно опускалась ниже, давя на остальные органы, пока Трофимов услужливо мастурбировал мне.

Что ему вообще взбрело в голову? Вот зачем делать это? Больно и жгуче. Кажется, что сейчас голос сорвётся, и я начну умолять его прекратить это. Низко и слезливо.

Пока я кусал губы, Трофимов не издавал ни звука, а тело отвечало на его действие. Судорожно и вздрагивающе. Не хочу молчаливо отвечать ему, отвечать тупой реакцией организма, которую постепенно он вызывал. Ему явно стало легче делать это, когда выделилось достаточно смазки.

Жарко, слишком жарко. Это чувство осталось внутри и не высовывалось наружу. Спина, шея, лицо, ноги… некоторые участки тела просто горели.

Пусть и напрягал низ живота, пытаясь контролировать себя, но контроль давно потерян, а я на грани. Если бы не осознание того, что это Трофимов… что я пытаюсь что-то сделать, нечто мизерное и незаметное. От слизких звуков, тихого хлюпанья и молчания с его стороны я хотел только не застонать и уйти, потому что это слишком похоже на…

Где-то в прошлом незнакомая мне женщина скулила от наслаждения под своим любовником, а я и не понимал, что происходит…

Пытаясь откинуть воспоминания, не желая видеть те картины и не чувствовать того, что происходит сейчас, я поддался мимолётному действию, принимая ситуацию как есть и отдаваясь ей. С парой грубых и давящих движений Трофимова я кончил, не вздыхая, только выдыхая горячий воздух вокруг себя. Он помог закончить дело, проведя медленно ладонью, сильнее и напряжённее, крепче сжимая мои руки.

Почти утонув в головокружении и потеряв себя, я вовремя начал глубоко дышать, отпуская всё то, что успел схватить. Ещё жарче, но сейчас пройдёт. Пройдёт и грязное облечение, и я забуду… снова. Снова и снова.

— Легче? — победно спросил Трофимов, отпуская.

— Уйди… — продолжал выдыхать я, опуская затёкшие руки на уровень глаз. — Свали, пожалуйста…

========== 25. Сраная влюблённость ==========

POV Трофимова

Все – эгоистичные и циничные, а не такие, как все, – любящие и добросовестные. Сказка для маленьких детей, потому что все есть все и нет никаких «не такие, как все». Все хотят быть индивидуальностями и личностями, потому что они - не такие, как все, но если все – не такие, как все, значит, все – такие же, как и все. Поэтому предпочитаю говорить о себе, как о «точно таком же, как и все».

Миру давно пора признать, что нет никаких взаимопониманий и дружеских выручек, есть только желание наживиться и получить нечто охуенное в ответ, либо точно такое же. Но ведь это будет в отместку за то, что ты уже сделал. Расчёт правит, а доброта и утопические идеалы сосут. Сосёт всё, что по мнению общества правильно, потому что правильное не имеет место быть. Только плохое побеждает, только плохое руководит людьми, а хорошее прикрывает, чтобы никто не позарился на отрицательное. Отрицательное и неправильное нужно беречь, иначе доброе и правильное не нужно будет.

Всё строится на отрицании и парадоксальности, даже то, что я думаю об этом… в край нажрался и становлюсь философом. На него, что ли, пойти, чтобы за баловство красивыми словами бабки получать? Только сначала свои пол ляма потратить придётся. Точнее родительских, каких я точно не увижу. Уже никогда. Ну блять…

Сам себе испоганил настроение, подумав о них. Нахуя я вообще тогда припёрся в этот клуб и набухался? Только, не особо и набухался. Всего лишь хмельное чувство бьёт в голову, а так я вполне нормально мыслю и даже могу выстраивать причинные связи. Значит, нужно заказать ещё бухла. Но сначала…

Перекрыв ход свету весящей почти надо мной лампы бутылкой, продолжал залупливаться на коричную жидкость. Больше половины осталось, с этим нужно справляться и брать ещё одну, чтобы наутро проснуться с гудящей от мысленного шума барабанящих тазов головой, забыв, где провёл весь вечер и ночь, а потом случайно выпавший чек мне подскажет сколько бухлостоило, а степень похмелья – было ли это тем дерьмом, которое я хотел выпить, или тем, которого вокруг и так достаточно.

Пить надо. Подставив гладкое горлышко к губам, запрокинул голову и бутылку, заглатывая разогревающую жидкость, при этом не проронив ни капли. Чуть меньше половины, а я не хочу. Либо привык, либо реально нажрался. И ни в то, ни в другое не верю. Музыка не усугубляет моё состояние, блевать не тянет, танцевать стриптиз тем более. Эта идея даже кажется абсурдной.

— Не занято? — спрашивает кто-то.

— Да садись. — Сам же развалился на весь диван. Никого нет, но пришлось малость подсобраться, освобождая место незнакомцу.

Выпить или купить ещё? А какая эта по счёту будет?

— Не нальёшь? — тот же голос отвлек от математических расчётов, что не задались сначала. Он же не думает, что я тут офиком работаю?

— Ну, мне не жалко, — а голос-то далеко не трезвый.

Обращая внимание не на парня, а на его рюмку, отлил немного… блять, что это вообще? В крайнем случае не пожалел и до краёв. Он залпом выпил бухло, а я почему-то от стеклянного стаканчика оторваться не мог. Понял, не могу сфокусироваться. Значит, реально пьян.

— Рома, — дружественно сказал парень. Пришлось пару раз моргнуть, чтобы посмотреть на него.

— Тимур.

А он красивый. Типа таких, какие обычно на обложках журналов светятся, демонстрируя отвратную одежду и причёски.

— Не видел тебя раньше, — почему-то сказал это.

И профиль у него зашибенный. Слишком чёткие и плавные линии. Длинные ресницы, жгучие глаза, знающие чего хотят…

— Так я здесь впервые, — голос чистый и не пьяный, — народу немало.

— Правда? — Прихожу сюда нажраться, поэтому всё время кажется, что я один. Забавная иллюзия.

— Разве не ты завсегдатай?

— Вроде как…

Головокружительное чувство посетило голову – алкоголь наконец-то начал действовать, разрастаясь жаром внизу живота. Так намного лучше, но кажется, что этот парень лучше. С чего бы? Ну точно опьянел в зю-зю. Будто мне есть дело до того, кто не может отвлечь меня от моих низменных проблем «отцов и детей».

Было странно будучи трезвым задуматься о нём. Я его запомнил так хорошо, будто и не пил, а лицо новенькой барменши тут же улетучилось из памяти. И почему? Потому что он заговорил со мной? Потому что оказался очередным парнем, у которого красивое личико? Да таких же пруд пруди, только ни одного не помню, кроме него, конечно же. Я был настолько бухим, что его образ так хорошо отпечатался в памяти?

Да, всё из-за бухла. Это его особое свойство – делать несвойственные вещи. Наверняка, будь я трезвым и внимания на него не обратил. Думаю, и не увижу больше.

Запасся двумя свежими бутылочками спиртного в том же клубе. При этом опустошив первую купленную, думал, куда ступить. Народа реально, оказывается, много. Даже тошно. Но идти надо. К свободному, далёкому и тихому месту, где никто не достанет, а алкоголь будет испит до дна. Не зря же на него деньги ушли? Не зря.

Только ступил, так и подвернул ногу, врезаясь в впереди стоящего человека. Приятный запах. Духи? Или естественный? Не разбираюсь. А в животе опять бухло бушует.

— Ай, извини, — менее трезво отвечаю, чем мыслю.

— Тимур, да? — так же сладостно сказал он.

— Рома, да? — повторил я, но не из-за того, что хотел проверить правильность запоминания его имени моим нажравшимся организмом.

— Ты одно и то же берёшь? — А какая улыбка… Не такая, как у моделей. На них как посмотришь, так застывшие статуи, а у этого всё живое и такое реальное. Натуральное.

— Лучше всего действует. — Зачем-то покачал бутылки.

Сидя, не приметил, что он выше меня и, кажется, старше. И губы ничего… как и всё остальное. Алкоголь делает всех вокруг прекраснее, как внешне, так и внутренне. Даже родители не кажутся такими отвратными… задумался, и теперь снова кажутся. Ну и пусть, с купленной парой друзей я быстро позабуду о них, о том, как они ведут себя, и о том, что на меня можно было всего не спихивать. Я не виноват. Не я решал, меня тогда не существовало. А сейчас выходит, что это я – дерьмо… Нет, в других делах это скорее всего так, но с ними-то… а как жизнь меняет якобы неисправимых людей.

— Слышишь? — Рома щёлкнул пальцами перед носом.

Вообще не слышал.

— М-м-нет. — Лицо опять горит, а нужное количество жидкости ещё не выпито. Только по бутылкам оцениваю и тому, о скольки из них ещё помню.

— Разве школьникам можно здесь ошиваться?

— А сам-то?

— Давно восемнадцать есть. — Таки старше, но не старее.

— Тогда радуйся. — Я старался не упускать шанса в который раз взглянуть на него, пытаясь лучше запомнить каждую черту лица, приятный изгиб губ, лестную улыбку в которой они сложились, непривычный мне взгляд, наполненный хитрицой и неизвестностью, каким-то манящим притяжением и возвышенностью, еле-еле заметные мимические морщины, что не оставляли глубоких следов, когда его лицо не показывало резких эмоций, аккуратную и ухоженную внешность или она от природы такая? Нет в нём ничего лишнего, какой-то наигранности и притворства. Или так мне от пьянства мерещится? Кажется, что он запросто выделяется вокруг всех, окруживших нас, при этом ничего сверхъестественного не делая. Он просто стоит передо мной и говорит обыденные фразы. Приятные и мягкие. Как он сам.

— А ты?

— Буду нажираться, что ж ещё.

Всё от алкоголя.

В трезвом состоянии чаще задумываюсь о том, почему в пьяном вижу его чересчур неземным. Небесным… как там? Небожителем? Или подобием бога. Я не против восхвалять людей, находясь под действиями опасных агентов, но такое происходит впервые.

Впервые кого-то запоминаю, впервые вижу человека таким потрясающим. Будто из фильма вырезали. Ведь идеальных в настоящем мире нет, зато их запросто представляют в киноиндустрии и пиарят, отсюда столько желания иметь «доброго и отзывчивого красавчика или красавицу мечты, что услышит каждый твой вздох и придёт на помощь». Впервые думаю, почему же думаю о нём?

Должно быть, тогда оказалось то пограничное состояние, когда я был не настолько пьян, чтобы полностью забыть, но и недостаточно трезв, чтобы сильно и правильно запомнить. Запомнил его как-нибудь накосяк, поэтому образовалось лживое впечатление. Первое впечатление. Обычно я скептически отношусь к незнакомцам с хорошей внешностью, думая, особенно в опьянении, «у него точно есть что-то против меня или он хочет это достать». Скептизм и стереотипизм, а вместе тупизм малолетнего пьяницы. Но я был рад встрече с этим Ромой, он оказал больше положительное влияние, чем… да и отрицательного не вызывал. Больно хорошо он себя ведёт, а мне и нравится это.

Алкоголь смягчает.

Но мне не нравится, что я именно так думаю о нём. Нужно провести эксперимент: увидеть его трезвым; и тогда я всё расставлю на свои места. Он точно не окажется таким хорошим, каким я мог напридумывать себе. Проблемы часто ищут выход в чём-то далёком и неестественном для организма. Особенно они испытывают страсть к новому и малоизвестному или неизвестному вообще.

К сожалению, я слишком быстро провалил операцию в первый день после принятия решения. Я просто вспомнил об этом с первой половиной первой бутылки, а потом уже подумал, что не буду утруждаться переведением себя на сторону трезвости. Нереально. А на пограничке видеть себя не хотел. Так что всё повторилось по старому циклу: нажрался, увидел Рому, начал возбуждаться от его охуенного и презентабельного вида, проснулся, вспомнил о проваленном плане, обматерил себя и начал думать о Роме. Опять. Я думал о нём почти постоянно и о том, почему думаю именно о нём, а не о собственном окружении, что плотнее стало собираться вокруг меня.

Единственный раз, когда поставил себе крестик на руке, я гордо и трезво дожидался Рому, которого почему-то не было и не было. Содержимое неоткрытой бутылки всё звало и звало, а я сопротивлялся, ломясь от груза ожидания и собственно самой стеклянной бутылки. На этот раз пришёл не один, и каждый просто обязан был задаться вопросом, а чего это я не пью.

Блять, где же он? Почему нельзя просто появиться и засветить своей рожей, чтобы я точно понял, что за хуйня происходит каждый раз в моей голове, когда я нажираюсь.

— Тимур, долго стоять будешь? — Макар хлопнул по плечу.

— Сколько надо. — Одно раздражение наполняло тело.

— А может, не надо было идти, если совсем настроения нет? — Он всюду обязан засунуть свой нос. Поэтому легко привыкаешь к такому поведению.

— Позволь напомнить, что я планировал сюда один заявиться, а это ты уже потом всех собрал. — Оказал же услугу.

— Разрядка в компании не помешает. — Расстроенно пожал плечами.

— Ты – молодец за проделанную работу, а сейчас можешь присоединиться к другим, — не скрывая недовольства, предложил я.

Хочу выпить. Много. Так много, чтобы в ту же минуту прорвало. Сухо в горле, жарко, но открыть эту бутылку я не могу. Либо сегодня, либо это будет повторяться и дальше. Настолько дальше, что и про школу можно будет позабыть. Как ещё только не сделал этого?

— Надо же! — знакомый голос. Ещё ярче и отчётливее… и сладостнее. — Давно за полночь, а ты не под градусом? — Это был Рома.

— Ну… — Я только поднял голову, взглядывая на Рому и надеясь порушить собственные надежды на его счёт. — Это как сказать… — Но они не рушились, ничего не рушилось.

Алкоголь притупляет.

Почему?.. Почему настолько хорош? Он выглядит только лучше. Или это из-за новой одежды? Запах тот же… но он, слишком хорош.

— Кажется, собственная трезвость тебя самого пугает. — Почему это звучит так обеспокоенно? Почему я смущаюсь от его взгляда? Почему горю, хотя и капли в рот не взял? Почему он кажется ещё лучше, чем до этого? Почему?.. Какого хера, а?

— Наверно, у меня ломка. — Я дрожал. Дрожал от того, что понимал, настолько он потрясен в моих глазах. Насколько совершенен без бухла и туманных мыслей. Он лучше кого-либо…

— Ломка, да? Тебе вообще рано о подобном говорить. — Усмехнулся он моей фразе. Усмехнулся… у него и смех красивый. Пусть я и слышал только эти частички. — Но лучше действительно не злоупотреблять этим, слышишь?

— Слышу… — Чересчур хорошо и охотно. Хочу слышать каждое слово, букву, звук, не обозначающий ни первое, ни второе, будь то вздох, то выдох.

Рому кто-то позвал.

— Думаю, ещё пересечёмся. — Он ласково улыбнулся и ушёл.

Как же я ненавижу это. Эти чувства и себя за них.

Пить не расхотелось. Силы и ломка пропали, разбились в пыль. Я почти выронил бутылку, еле удерживая за длинное горлышко. Высохшими глазами продолжал смотреть туда, куда он ушёл.

Только я больше не хочу пресекаться…

— Эй, Тимур. — А балабол вернулся.

— Пойду я. — Вручил ему бутылку.

— Блин, да что случилось? — Он неуклюже взял её, уже грозно смотря на меня и требуя объяснений.

— Разочарование.

Да какие объяснения могут быть?

Я – дурак, не более.

Думал бросить пить, завязать наконец, найти увлечение в чём-то другом. И нашёл. Но не в другом.

В Роме.

Я продолжал приходить в тот клуб, заходя и тогда, когда определённо знал, что его не будет, и ждал. Хотел просто заметить, увидеть и восхититься. Выругать себя, подумать напиться и броситься вон, проклиная всё, что можно и нельзя. В основном то, что нельзя. Приходил только для того, чтобы ещё раз подтвердить то, что узнал тогда. Он мне нравится. Так сильно, что, должно быть, это ненормально. Если я вижу его, то начинаю по-детски радоваться, не показывая ничего. Внутри-то всё бурлит, а снаружи стараюсь удержать улыбку. Один вид, а сколько желания вызывает. Слова подкрепляют его. Запах дурманит, а эмоции слишком прекрасны, чтобы оставлять равнодушным.

Вместе с тем, как я упивался его внешностью и остальным предлагающимся, я понимал, что никогда не смогу быть ближе к нему, чем сейчас. Я – не его тип. Нетрудно было догадаться, какие ему нравятся. Не думаю, что он гей, скорее би, но мне от этого не радостнее.

На счёт тех, которые ему нравятся: низкие, но далеко не карлики, в них вообще нет того, что могло бы заинтересовать на мотив внешности. Все пресные и вызывают скуку. В них нет того, что выделяло бы их на фоне остальных – никаких особенных черт, каких-то закидонов. Но если Роме нравятся именно такие, то скуку для него вызываю я.

Смирение с этой мыслью было даже болезненным, но не убивающим. Что ж, у каждого вкусы разные, и поэтому я не могу претендовать на отношения, но был бы не против. Вот уж фантастика.

— Тебя заинтересовал этот парень? — с загадочностью спросил Макар.

— Какой? — По его взгляду я понял, что он смотрит на Рому. Тот сидел позади нас.

— Ну во-о-он тот. — Он вытянул шею, указывая пальцем поверх моего плеча.

Изобразив непонятливость, обернулся, стараясь не смотреть на Рому, но посмотрел. Уже в чьей-то компании.

— Не особо.

— Лжец из тебя так себе. — Отмахнул рукой.

— Пусть и так. — Я продолжал фокусироваться на дорогом стакане выпивки, что пьют обычно ради вкуса. — Но я его никак не интересую.

— А подойти и спросить?

— Нет.

— Почему?

— Потому что. — Поболтал стакан, держа за длинную ножку. Никакого желания. — У него и так своя компания, зачем мне мешать?

— Хоть познакомиться. Или ты уже знаком с ним?

— Немного. — Совсем немного знаю его, много думаю, слишком сильно восхваляю.

— Тёрки?

— Стереотипы.

Макар не унимался до конца, а остановить его я не мог. Эту силу так просто не подавить. В итоге пришлось смириться. Он как-то сам завёл разговор с Ромой, потом незаметно подключил меня, и началось всё по новой: трезвым вижу его, понимаю, что испытываю, подыхаю в раздумьях о том, что ничего не будет. Раньше мы обходились парами фраз, в которые входили и приветы, и прощанья, иногда его радостные отметки моего полутрезвого состояния, а после подключения Макара, я стал немного узнавать о Роме. Даже его фамилию, до которой мне дела не было. Левин. Есть один такой в классе, только нифига они не похожи: как внешностью, так поведением и характером. Скорее однофамильцы. Сидя за одним столиком, я мог лучше рассмотреть его, увидеть то, что видел по сто раз, только ближе и яснее. Странный шрам на пальце, мелкие привычки типа отводя взгляд при размышлениях, редкие хождения кадыка вверх-вниз. Вообще столько всего, что я мог наслаждаться этим сколько угодно и никто осуждать не станет. Приятно и упоительно.

Опьяняющее сильнее алкоголя.

Иногда я испытывал необоснованную ревность к незнакомым парням, с которыми Рома заводил разговор, но быстро забывал о их существовании, когда вспоминал, что сам в его глазах ничего не значу. Они для меня – ничто, так и я для него – ничто. Просто тот, с кем иногда можно выпить и обсудить какую-то херню. Но даже её приятно выслушивать, ведь это он. Всего лишь-то.

Наивная причина.

Я знал, что мне не будет хватать обычного общения, я только терзал себя этим, но всё равно пытался насладиться. Получалось, довольно часто. Радость и огорчение испытывал в равных мерах, поэтому всё время, сидя с ним за одним столом, чувствовал двоякость и разрозненность. Иногда приходилось брать перерыв и отсиживаться в ещё более глухом месте, где я проводил часы.

Справив нужду и щёлкнув защёлкой дверки туалета, предполагал спрятаться где-то ещё, кроме толчка, но раньше меня остановил звук резко открывающейся двери. Будто кто-то ворвался на радостях или в гневе. Шаркающие, быстрые шаги, принадлежащие не одному человеку. Почему-то не осмелился выйти, ожидая звуков, кои последовали. Удовлетворённый, но сдержанный вздох. Причмокивания, шуршания одежды, металлический звук пряжки.

Не хотелось, чтобы заметили, поэтому отошёл от дверцы.

— Рома… — тихо высказал дрожащий голос будто бы мальчишки.

Рома… сейчас только один человек ассоциируется с этим именем. Один из всех. В замершей тишине, где только вдох и выдох человека были слышны, я слышал и собственное биение сердца. Так громко. А они слышат?

— А-а если кто-то зайдёт? — испуганно, но возбуждённо спросил он.

Ответа не последовало, только череда шагов и скрип открывшейся дверцы соседней кабинки. Больше вздохов, судорожных выдохов, даже жар исходящий от них я мог почувствовать. Или от себя?

— Тогда тебе придётся скрыть это, — Ромин голос.

Желанный и жадный. Грубоватый и дерзкий. Такой классный и единственный…

Коленки затряслись, пока я прислушивался к их действиям. Опять увлёкся каким-то школьником… а сам-то, я тот же школьник, застрявший чёрти где. Стоны становились громче и звучали чаще, сдерживаемые поскуливания, тщательно скрываемые, вырывались всхлипываниями, будто его насиловали… только как дворовые шлюхи жертвы насильников вряд ли будут себя вести.

Я слышал всё: как Рома раздевал его, видел, словно сидя перед компом и смотря очередное бесплатное порево, как он трогал его тело, а тот отвечал ему довольно и радостно, как шавка… а после трахал его. Начал это делать, заставляя того упираться на то, что было под ним.

Я не выдержал и сумел как-то тихо выйти, оставаясь незамеченным. Но мои чувства никто не забирал, даже после того, как снова оказался под софитами танцпола, вдалеке слышал неритмичные толчки, как Рома вбивался в того парня, как тот радовался тому, что был замечен кем-то вроде него. Наверняка, и я был бы не против оказаться на месте мальчишки. Ой как не против…

— Я думала, ты забросил, — ответила барменша, которая неплохо, видимо, знала меня, только её не знал я.

— Просто дай мне того, чего хватит на пятихатку. — Пятитысячная купюра лежала перед её носом, а она и вертеть им готова.

— Ну…

— Твоё же дело продать мне это.

Несильно упираясь, она продала мне заветную бутылку. Наконец-то, лучшее, что было, вернулось, и я могу продолжить с того, на чём остановился.

Как всегда я думал ошибочно.

Может, я перестал испытывать к нему влечение, если бы он ответил мне взаимностью, сказал бы любую банальность, а я потерял интерес; или прикоснулся ко мне, не как к знакомому с твёрдым рукопожатием, а как к объекту вожделения, целуя и забывая; а возможно, мне бы хватило одного траха, и тогда бы мы распрощались. Но ничего из вышеперечисленного меня не ждёт. Не будет ждать. Я просто не такой, какой ему нужен.

Я не нужен ему.

После первого глотка, глотку нещадно обожгло, и сейчас алкоголь струёй выливался из бутылки. Я просто смотрел на тонкий ручеёк, соображая, на что опять потратил деньги. Но всё из-за Ромы… из-за меня, моего чувства к нему.

— Тимур, ты чего здесь? — Не удивляюсь, что Макар нашёл меня у чёрного входа на улице.

— Да нет причин. — Струя остановилась, потому что понадобился больший угол.

— Серьёзно? — Эти синие глаза такие же доставучие, как и их хозяин.

— Нет. Это равнодушие душит… — слишком сухо даже для себя произнёс я, подхватывая звук разбирающейся на куски бутылки.

Задыхаюсь.

========== 26. Бестолковость ==========

— Свали, пожалуйста… — выдавил Левин.

В словах ни просьбы. Ни угрозы. Ни страха. Нет того, что я и так не смог достать из него. Единственное, что получал, это тупое безразличие. Даже сейчас кажется, это именно оно. Он не боится меня или же моих действий, он смирён этим? Или что? Ни черта не понимаю, этот Левин всегда был таким.

А вот у Макара (ёбаный предатель) за одну фразу получилось. Подсадил на крючок и проткнул насквозь.

Не видя Левина, я понял, что он не только шокирован, но и напуган… нет, не просто напуган, его устрашили. А потом он сбежал, но я всё не верил в то, что сказал Макар. Не в то, что он и Рома – братья (да и в это тоже – чего таить), а в то, что Левин был под ним. Смешно же, я вообще ни под кем не могу представить этого парня. Даже под Якушевым, с которым он вечно таскается или тот таскается за тем. Несколько ненормально столько времени проводить друг с другом, вечно шарахаться вместе будто встречаются, действовать на нервы своими двоякими действиями и относиться к этому абсолютно равнодушно. Сколько бы не задирал Левина с Якушевым, да только сам ни во что не верил. Этот Левин… он же пресный как вода, нет в нём ничего, что вообще могло кого-либо заинтересовать: ни сексуальности, ни чего-то слишком омерзительного для фетишистов, но и ничего хвалебно прекрасного и совершенного, слишком обычный и слишком незапоминающийся, даже татуировок нет… нет в нём ничего.

Не считая сраного равнодушия ко всем, кроме своего дружка.

Он просто замер, как и я. Сейчас его тело казалось холодным, как тот поцелуй. Он ненормален, равнодушен, не тот, кто боится до потери пульса. Его не трясёт, но кончить-то он кончил…

— Да как хочешь, — я не могу говорить так же безразлично, как и он. Вышло с издёвкой. Я почти не специально.

Левин не вздрогнул, не вздохнул спокойно или как-нибудь ещё. Ему действительно всё равно?

Пиздец.

Тоха на кухне, что-то варганит. Иногда ведёт себя бестолково, а на деле безумно толковая. Прошмыгнув в ванную, имеющую совмещённый санузел, удостоверился, что замок исправен и прекрасно держит закрытую дверь.

Смотря на испачканную в сперме руку, представить не мог, как себя вёл Левин, трахающийся с Ромой. Если он так отреагировал на слова Макара то, что в действительности было? Ума не приложу. Ему это понравилось? Или что? Мне бы точно понравилось, небось ещё и продолжения захотел. Я бы даже согласился на какую-нибудь абсурдную хуету только ради того, чтобы увидеть его… голым. Мысленно раздеть – раздевал, а вот взаправду… Намного лучше. Он лучше всего, но этот Левин…

В голове ничего уложить не могу, да и к нормальному решению прийти никак. Что у них, да как – не хочу, чтобы волновало это. Сейчас. Вообще никогда.

Вставший член уже упирался в ткань. Как же нужна разрядка. Не особо заморачиваясь с подготовками, засунул руку в трусы. Слизкая сперма казалась холодной, но вызывала положительную реакцию. Ниже живота мышцы привычно стянулись.

Они оба Левины, но под этой фамилией я понимаю только этого беспристрастного неудачника, который ну никак не может быть связан с Ромой… но связан же, крепче, чем я. Рома… сейчас я бы отдал всё только оказаться с ним, но не могу. И мучить себя надоело, и эта дебильная ситуация, в которой я оказался из-за Макара. Мне проще переждать это время с Левиным. Блять! Один сраный день, а как всё поменял.

Отчего-то вспомнил Левинскую игру. На скрипке. Играет-то неплохо.

Покончив со всеми делами, зашёл к Тохе.

— И чё на завтрак? — удосужился спросить я, улавливая запах овсянки.

— Ха, а кто сказал, что тебе будет завтрак? — просмеялась она.

— Тогда гони кастрюлю и ингредиенты, немаленький – сам сделаю, что надо.

— Немаленький? — Тоха рассмеялась громче. — Поговори мне ещё! На плите завтрак. Не хочу, чтобы из-за тебя мы задохнулись углекислым газом, — как же тонко намекнула на ещё не созданный мной пожар.

— Хер с тобой, — пробубнил я, доставая тарелки.

Когда сел, услышал, как дверь в ванную хлопнула. Левин-таки встал, не умер же. Когда заявился на кухню, остерегался меня, отходя в сторону и держась на расстоянии.

— Доброе, — пролепетала Тоха.

— Ага, — кивнул тот, кидая на меня почти что сердитый взгляд.

Всё не то, и я никогда не добьюсь того, чего хочу.

Пусть он не показывал, но я чувствовал то лёгкое напряжение, исходящее от него. Несильное, но оно выбешивало. Почему тогда не закричал? Не начал отбиваться? Почему смирился и строил из себя жертву? Неужто ему это настолько нравится, что он начинает отнекиваться, дабы чувствовать большее удовольствие от насильственной ситуации?

Ну и хуйня.

Удалился я раньше. Переоделся в своё и вышел на улицу, ловя привет очередного ледяного дня. Ненавижу зиму со всеми её холодами, ветрами и снегопадами – злоебучие условия; но теперь куда больше. Ничего в жизни нормально не складывается: ни отношения замутить, вечные, однодневные перепихи под горлом, ни школу окончить, о какой школе вообще может идти речь? Какого хера Макар устроил? Ещё и Левин под руку подвернулся.

«Какие причины могли быть у Жданова?», «Виноват ли ты», «Невнимательность?», «Опрометчивость, наивность?» – сразу же вспомнился тот разговор. Да, ебать, я был таким наивным, что тупо не заметил нихера! Да нихера и не было. Как всё свелось к тому, что случилось, сам без понятия. Но я прекрасно понимаю, что поступил тупо… Ему нифига не говорил. Откуда узнал? Да видел всё, меньше мне залупаться на Рому надо было, но а как по-другому? Мне хотелось его внимания, его взглядов, его слов, всего его я хотел, и срать мне было на то, как на меня другие посмотрят и что подумают. Но… эти мысли ещё сильнее бесят, а сигарет нет. Я почти не начинал, но успел привязаться. Денег тоже нет, нихуя нет. Как Тоха и сказала, имбецилы.

И что будет дальше? Не представляю… каждый день круче предыдущего, а завтра что? Апокалипсис? Или он через недельку? Или я подохну быстрее? Все мои знакомые такие приятные люди, что лучше с ними по два раза не встречаться. Абсолютно все. Абсолютный ноль.

Кажется, не имеет значения, как тепло ты будешь одеваться, а холод при любых условиях почувствуешь или сегодня реально холоднее? Мог бы и посмотреть на термометр, но было не до него. Не до таких мелочей, потому что всё надоело. Окружение и его отсутствие, слова и молчание, любая деятельность и бездействие. Всё, всё, буквально всё вымораживает и заёбывает. Хочу курить. Сильно. Но есть то, чего я хочу куда сильнее…

Может полюбил, может просто стал зависимым, не успев опомниться, переменился в той степи, о которой не думал. И главная проблема в том, что ничего проверить я не могу. Не хочу быть отвергнутым, заранее зная, что так и будет, не хочу говорить того, что будет не соответствовать мне, не хочу, чтобы он смеялся надо мной.

Пока плутал по хорошо известным улицам, зашёл в клубный подвал – один из тех, что работает 24 часа в сутки, но утром и днём народу меньше, нежели ночью. Протирающий один и тот же стакан бармен, отключившийся за стойкой клиент, пара бодрствующих, несколько пар девочек и мальчиков за отдельными столиками. В дополнение к тусклой атмосферы клубничка глухая музыка фоном, в которой нет ни слова.

Если ищешь, ты найдёшь. Обязательно.

Потребовалось немного времени, чтобы необходимое появилось. Способ расслабления и отход от ситуации.

В подвал ввалилась группа девчонок, не особо изысканных, скорее из тех, что любят потусить то там, то здесь, оставляя о себе мнение когда приличных, а когда нажравшихся в стельку. Уже думал не обращать на них внимания – много криков, наигранных фраз про хороший денёк и прекрасное будущее; но отвлекла меня та, что случайно задела.

— Прости, — негромко произнесла она, не участвуя в дискуссии подруг.

— Да ничего. — Только посмотришь и всё поймёшь.

Не перекрашенное лицо: подведённые тонкой линией веки, слегка накрашенные ресницы, без пресловутых комочков, которые, кажется, дамы так любят, голубоватые тени, светлые губы в бледном блеске. Весь вид – сама невинность, лёгкая и наивная девочка, «девственница».

— Настюх, ты где!?

— Сейчас, — зачем-то с улыбкой ответила она.

— Погоди. — Не сделала она и шага, как я прижал её спиной к себе, оставляя одну руку на круглом плече, а вторую на переднем кармане джинсов.

Не боится, потому что сама пришла за тем же.

— Не хочешь со мной отойти? — Поднимаясь по плоскому животику и пробираясь под безрукавку, сжал мягкую грудь. Ещё и без лифчика.

Удовлетворённый вздох, означающий одно согласие.

Ввалились в толчок, не расцепляясь друг от друга и упиваясь звериным поцелуем, кусанием, тяжёлыми дыханиями; не раздеваясь, но проникая друг в друга глубже, изучая тела неравномерными движениями, где почти не ощутимыми, а где чересчур грубыми и резкими, но нам это нравилось. Нравилось то, что мы ничем не обязаны, мы только встретились и уже скоро разойдёмся. Мимолётная встреча и такой же перепихон. Девчонка оказалась не сладкой, но приятной и почти что опытной. Но навыки свои она продемонстрировать не могла, так как вести хотелось мне. На это она тоже согласилась.

Мягкое и опрятное тело, нейтральный запах, не искусственность действий. Никаких нагруженных стонов, только собственное сбивчивое дыхание, с которым мы закрылись в кабинке. Аппетитные грудь и задница, за которые хотелось подержаться подольше, полапать ещё нахальнее, будто она реально моя, и я могу делать с ней то, что захочу. Сам-то был уже на грани.

Не заставляя её раздвигать ноги, спустил джинсы и трусики. Уже потекла. Касаясь гладкой кожи, проник в неё пальцами. Не раздолблена, даже туговата. От неаккуратных движений она выдыхала стоны, иногда вытягивалась и извивалась, скользила пальцами по стенному кафелю и стискивала их. Когда самому стало невтерпёж, без каких-либо прелюдий вошёл в неё, чувствуя общий жар. Она приятно обхватывала и сжимала изнутри. Двигалась так, чтобы доставить удовольствие, возбуждающе стонала и пыталась скрыть это. Так намного лучше.

Вдыхая тот же отстранённый запах кожи, мягких волос, продолжал лапать её, сжимать твёрдые соски, обхватывая груди, чувствовать талию, мягкие ягодицы. Она действительно хороша, покорная и удовлетворяющая. Натягивал на себя, утыкался в преграду, но всё равно хотел пройти дальше. Даже если ей было неприятно, то её это раззадоривало лишь больше, а меня подавно. Упираясь одной рукой на стену, а другой удерживая мою руку, она отвечала, двигаясь в такт, делая движения более резкими и жёсткими.

Блять, а ведь реально неплоха…

Находясь на пике, начал ускорять приятные движения, сильнее прижимая её.

— Не кончай, — она сжала руку, призывая остановиться, — в меня…

— Но тебе хотелось бы? — Ей же самой в радость будет. Я не остановился. — Не волнуйся, — прошептал ей под ухо, — ничего не случится.

После пары фрикций кончил. В неё. Как хотела она.

Возвращаясь на Кириона, обнаружил в кармане пятитысячную купюру. Не задумываясь над её появлением, по пути зашёл в магазин, надеясь утолить собственную жажду в никотине. Как-то задумался над тем, а что бы хотелось получить Левину. Но я так понял, он не курит, не пьёт, а что ему по вкусу вообще не имею понятия. С ним столько проблем, и, должно быть, он ещё дуется на меня за утренний инцидент. Дуется? По нему не скажешь, что он в обиде. Вообще ничего не скажешь. Ну и хер с ним.

Перед тем, как вернуться, затянулся три раза, вкушая то самое лёгкое наслаждение, которого так не хватало. Пусть и надуманное мной, зато так проще.

— Где Тоха?

Вернувшись, обнаружил одного Левина в зале, смотрящего телек. На меня даже не отвлёкся.

— Ушла.

— И куда?

— К Виду. — И до меня только дошло, что Левин сокращает почти все имена.

— И давно? — желая завести разговор, я сел в кресло. Только меня игнорировали. Вот блять… — И чего по телеку? — Похоже какие-то политические разборки.

— Без понятия.

Нет! Вот что с ним!

— Есть, что сказать – говори.

Ему же явно не нравится моё отношение, поведение, сам я, в конце-то концов, но он ничего не делает. Абсолютно ничего. Больной. И по этой же причине я выбрал его, но сейчас нахер оно мне нужно…

— Нечего мне сказать. — Левин снова дал мне вспомнить о моём тупизме, состоящем из скептизма и стереотипизма.

Меньше дня назад я же видел его совсем не равнодушным, как он радостно щебетал со своим дружком, смеялся. Хотя это было и раньше. Даже мне он улыбнулся, наебал тогда же, сам смеялся, а когда играл на тех инструментах был просто восхищён. Ему не было всё равно на происходящее, как и сейчас. Ему в лицо будто дым пустили – злится, а глаза блестят от того, что слезятся. Он недоволен. Крайне недоволен.

И словно до этого, я не замечал серого кольца вокруг шеи, что выделялось на бледной коже. Оно светилось, как на снегу.

— Не знаю, что у тебя в голове творится, но пусть оно не касается меня. — Это – угроза.

Сам бы я ещё знал…

— Может прогуляемся?

— Отвали.

— Тогда завтра.

========== 27. День встреч ==========

POV Вани

Знаю, насколько глупо было соглашаться на прогулку, но тухнуть в одном месте не хотелось. Засиживаясь в комнате, я понимал, как нуждаюсь в ледяном воздухе, морозном и колком ветре; и когда наконец-то ощутил их, понял, что это именно то, чего я хотел. Без вранья и приукрашивания. Именно этого и хотелось – чтобы зима вновь окутала и заставила помёрзнуть тогда, когда ты в движении и вырабатываешь тепло.

Только Трофимов всё портил. Ещё вчера попортил. В итоге я решил поспать на кресле. Вот что у него на уме? Зачем делать это? Могли бы просто побыть сожителями, взаимно помогая друг другу. Тупость, но лучше чем то, что он делает. Соло.

— Эй, — его голос не менялся.

— Да чего? — Мне бы хотелось не обращать на него внимания, но боюсь, может стать куда хуже.

— Всё хотел спросить, — прям-таки «хотел», — почему ты мне так ничего и не сказал?

Нетрудно понять, что Трофимов имеет в виду вчерашний инцидент. Сейчас сказать что-либо намного сложнее.

— Раньше-то говорил. — Он опять ухмыльнулся.

Чёрт, везде ему выделиться нужно. Даже среди редкой толпы людей он делает не то, что положено.

— Неважно. — Я не знаю ответа. Я не мог ничего сказать. Но что вообще произнёс бы?

— И вот опять. — Злился он. — Левин, что за поведение?

— А тебе какое дело? — Что за перемены?

— Да такое, выбешивает меня то, что ты ведёшь себя как жертва, при этом не стараясь ничего сделать в ответ.

Я веду себя как… жертва? Что за идиотизм? Хотел бы вести себя так, то ныл по каждому поводу и без или лучше того, собственноручно грохнул себя. Чёрт, да что он возомнил?

— А ты тогда не обращай внимания на эту жертву. — Махнул ладонью, надеясь закончить.

— Я бы с радостью, да больно она переигрывает. — Трофимов схватил за запястье и потянул к себе.

— Моё дело! — Тряхнул рукой, но от него не освободился.

— Даже с твоими родителями та же херь, мол, ничего не могу рассказать им, значит, не могу никому. Примерно такой у тебя принцип, или я ошибаюсь?

— Ты и так ничего не знаешь обо мне.

— Ну так расскажи, — прельстил он.

Расстилаться перед кем-то ради собственного оправдания. Как замечательно. Он хочет, чтобы я сделал это.

— И не подумаю.

— И почему же? Потому что ты вообще не можешь или как?

— Потому что не твоего ума дело.

— Ага, не моего и не твоих родителей, что не выслушают тебя.

Ублюдок!..

— Прости, но я – не ты! Я никогда не мог себе позволить трепать языком. В отличие от некоторых, моё мнение никогда не учитывалось! И к чёрту я был кому-то нужен!

Не имея понятия, почему сам произнёс всё это, смог-таки вырваться из Трофимовой хватки. Было так горько… настолько, что думать нормально перестал. Почти раскричался, а после убежал. Повезло, что никто не остановил.

Тупой Трофимов с тупым характером тупых действий для тупого меня. Вывел-таки. «Был кому-то нужен», – сказал ведь. И всё равно это сугубо моё дело. Хочу жалею себя, хочу восхваляю, хочу говорю о том какой я бедненький и ранимый, убитый горем и горечью. Приелся же…

От долгой пробежки я не только устал, но и застудил лёгкие. Остановившись, начал кашлять, не в состоянии выровнять дыхание. Ещё и всякие мысли мешали. Подавился и закашлял сильнее. Да так, что весь покраснел и потерял нормальный пульс. Вот же ж…

Больше угнетённый, нежели усталый, сел на первую скамейку, прям на снег. Чёрт. Но и убирать его уже не хотел – придётся снова встать, отряхнуть голыми руками и только потом сесть. Ха-ха, не надо. Однако в карманах тужились ещё не возвращённые Трофимову перчатки. Не думаю, что он был бы против отдать их жертве, которая переигрывает.

Натянул полуперчатки.

И сейчас его начало волновать то, почему я отмалчиваюсь. Придурок. Знал бы он, сколько раз мне пришлось услышать от предков, что я нескончаемый лжец…

Я всё ещё могу слышать их слова время от времени, будто они сказали их несколько минут назад: «Рома не мог такого сделать», «Прекрати!», «Закрой рот!». В конце концов, в дураках они, но проигравший я. Резкий голос матери, низкий и басистый отца… я слышу их, как только вспоминаю об этом, обо всём. Всё восполняется.

Прижав ладони плотнее к ушам, я пытался вспомнить текст хоть какой-нибудь песни, но ничего не перекрывало их слов… Конечно же, пусть так и будет, пусть я буду ничтожеством и молчуном, врущим и ни на что не надеющимся, а все остальные теми, кем хотят быть, пусть моральным мародёром, играющим в монополию с мальчишкой, актёром, который сам лишил себя друга (и чёрт его знает зачем), и… хорошим человеком, который не достоин страданий.

Жертва так жертва… мне всё равно.

— Знакомая шапочка, — яркий и радостный голос раздался в холодном молчании.

Не успел опомниться, как подскочил с лавки, разворачиваясь. Я не придал значению слышимым позади шагам, и зря.

— Как живётся, Левин? — Жданов дружелюбно улыбнулся, а в глазах лишь враньё.

— Замечательно.

Мне казалось, я не видел его достаточно, чтобы забыть добренькое лицо и лживую ухмылку, которой он одарил меня в тот день. А ночью того же дня так мило побеседовали… Выходит, он ничем не рисковал, раскрывая мне секрет Трофимова. Он придумал всё тогда. «Завтра» – сказал Жданов, и наутро я получил прекрасный подарок.

— А сам-то как? — На скуле синяк. От Кита.

— Намного лучше, чем ты. — Неприятная улыбка, точно, как у братца. Жданов сделал несколько шагов ко мне, я же от него. Отвечает так, словно знает, что происходило все эти дни. — Знакомые перчатки. — Приподнял брови он.

Вот блин. Машинально спрятал руки за спиной. Он снова изучает меня, как и тогда. Неужто он всё делал ради того дня? Абсурд. Это глупо.

— Кстати, — начал он, — не знаешь, где Тимур? Говорят, его давно видно не было. — Жданов улыбнулся шире, обнажая зубы.

— Ха… — выдохнул я. Значит, не знает. — Нет. Не знаю. И тем более разве не ты, его друг, должен иметь представление насчёт этого? — Он вскинул брови, задаваясь немым вопросом, а мне так захотелось повторить его фразу: — Хотя тебе ведь неведомо, что творится в его голове. Да и с чего бы?

— Ха-ха, — только засмеялся. — Надо же, ты знаешь, что такое ирония. — Его это действительно развеселило? — Я рад, что был худшего о тебе мнения. Левин. — От произнесённого стало не по себе. Не просто кольнуло, а сжало. Нет никакого дружелюбного Жданова, только этот… по сути, кто он такой?

Он медленно делал шаг за шагом, приближаясь ко мне. Мои же шаги кончились с вырастающим деревом и высокими сугробами позади. Дрянь…

— Ну же, — вновь предложил Жданов, — Левин, задай тот вопрос, что мучает тебя. — Он держал дистанцию.

Вопрос… настоящий вопрос, что касается меня, а не его предательства. Нужно будет Трофимову разобраться – сам найдёт Жданова и спросит. Видимо, слишком легко понять, что меня мучило сильнее, чем надо.

— Откуда ты узнал… — Было трудно смотреть в синие глаза.

— Что именно? — со смехом в голосе спросил Жданов.

— Обо мне и… брате.

— О-о-о, — Жданов только этого и ждал, — именно он, — с упоением прошептал. — Начну с того, что я немного раньше познакомился с Ромой, чем с тобой. И как-то я говорил, что одна фамилия навела меня на эту мысль. А вообще ты не думал, что твой любименький братец сам мне всё поведал?

Любименький, Жданов, чёрт тебя дери! Считает, что может говорить всё, что вздумается.

— Не мог. — Мне хватает того, что я знаю о Роме, чтобы говорить вещи с определённой уверенностью. Он ублюдок и урод, но не тупой. Не какой-нибудь дилетант, к сожалению. Профессионал, не знающий ошибок и ни разу не вкусивший их. Случись нечто подобное, я был бы свободен от него. Во что не верю сам.

— Извини, я тебя не расслышал, — милостиво протянул Жданов, изображая мальчишескую открытую улыбку.

Всё специально… Проводя пальцами по коре дерева, я боялся, что не смогу произнести снова:

— Он не мог.

— Ты в него веришь? — с надменной насмешкой задал ещё вопрос.

— Я знаю, что он не трепло, в отличие от тебя.

— Я – трепло? — Жданов озадаченно моргнул и снова рассмеялся. — Не пойми неправильно. Это немного из другой композиции. Из той, что тебе хорошо знакома, полагаю, но точно сказать не могу, — словно извинялся за возможно неуместное уточнение. Продолжает вести себя так же… — Да не злись ты, хотя всё равно ужасно выходит. — Усмехнулся он, выдавая отдельное облако пара. — Что ж, за своего братца ты можешь сказать. Да, он – не трепло,но и лишнее сказануть может. Но не потому что опрометчив, а потому что думает, что навряд ли кто-то станет обращать на это внимание. Примерно таким я и казался, понимаешь, Левин?

Доставучий и лезет в дела, которые его не касаются, сказал про него Трофимов. Естественно, если ты ведёшь себя подобным образом, то таковым люди и будут принимать тебя. Можно завести в заблуждение и обмануть того, кто обманывает других. Получается, он притворяется таким перед всеми? Но для чего? Чтобы делать то же, что и со мной? Зачем?

— Вижу, ты понимаешь. Как-то я спросил Рому, что это за шрам на безымянном пальце. Внятного ответа он мне не дал. Прямо как ты. «Неважно», «проволока» – отмазки, отмазки. Вань, — передёрнуло оттого, что назвал по имени, — ведь это Рома его оставил? Так мило и нежно, и точно по принуждению, — проговорил каждое слово с наслаждением, а я дышал с превеликим трудом. — Согласись, два Левина, у которых одинаковые шрамы на безымянных пальцах правой руки – уже подозрительно и наводит на какие-то мысли? А теперь ты подумал о том, как же Тимур не допёр до этого. — Жданов – экстрасенс, что ли? И он тоже занимается провокацией, но я должен дослушать до конца. Но если брат и словом не обмолвился, значит, Жданов сам до этого додумался, а после я сыграл ему на руку? — Понимаешь, влюблённость затмевает всё. В таком состоянии ему нужен был только один человек, и это не ты. — С сожалением пожал плечами. — Но забудем про Тимура. Ты и твой брат, — специально так говорит, — тогда я тебе говорил, что Рома мутит с кем-то постоянно. Во-о-от, собственно, угадай, под чью копирку они были собраны, — саркастично подметил Жданов, своим взглядом указывая на ответ. — Конечно дело было не в цвете волос или глаз, или причёске, скорее в телосложении. Может, твой брат хотел просто трахнуть тебя, да времени подходящего не было? — слишком прямо и уверенно. — Так вот я и подошёл к концу. Рома сказал, что на зимних каникулах свалит домой, а всё закончилось тем, что в тот день я встретил тебя в ужаснейшем виде. Тогда-то всё встало на свои места. Человек, которого не должно быть, возвращается, но если он делал это раньше, то что случилось сейчас? Откуда столько неожиданности и шока? — Так и есть, он сам до всего дошёл. — Можно сказать, что в одинаковой мере и он, и ты мне рассказали весёлую историю, пролога которой я, к своему сожалению и твоей радости, не знаю. Но можно попытаться сообразить и его. Не хочешь сыграть, а, Левин?

— Катись ты… — Столько сил понадобилось, чтобы дослушать до конца.

Но я ещё не понимаю, как именно он подошёл к верному выводу. Просто сопоставил факты и получил картину? Да для этого же надо столько всего видеть, запоминать, обобщать и абстрагировать… Так ведь он умеет. Знает, как пользоваться этим и использовать в свою сторону. Для себя.

Он не хотел получать какой-либо выгоды, он её не получил, он сделал это, потому что хотел сделать. Такой же, как брат…

— В своей прошлой школе ты занимался тем же, что проделал со мной?

Интерес к людям, замуты в школе, разрядка, притворство и враньё, использование слабостей – вот к чему это привело.

— Обожаю, когда люди превосходят мои ожидания, — с расслабленной и в то же время пугающей улыбкой, сказал Жданов, — жаль, они чаще усугубляют их.

— Ты ненормальный…

— А кто в наше время нормален? — подхватил весёлую ноту он. — Лично мне нравится быть тем, кто я есть сейчас. А что насчёт тебя, Ваня?

Знал бы я, кто я есть. Слабак и жертва…

— Поди ты ненавидишь себя, — утверждал Жданов, снова подходя ближе. Инстинктивно хотел поддаться назад, но уткнулся в дерево.

— Не подходи.

— Полагаю, ты можешь быть и лучше. — Не понимая смысл Ждановских слов, я быстро прошмыгнул в свободное пространство, оказываясь на чистой тропинке, готовый убежать в любой момент.

Беглец – вот кто я.

— Больше нет желания разговаривать? Тогда, удачного тебя дня, — а пожелал он вовсе не этого.

========== 28. Фанаты ==========

Со сказанными лживыми словами Жданов развернулся и спокойно пошёл туда, куда шёл прежде, чем заметил меня. Не оборачиваясь, не замедляясь, не ускоряясь. Уходя так, как уходят победители. Настоящего победителя я видел единожды, зато сколько раз подряд. Ему не будет дело до того, если ты начнёшь орать и материть его, подумаешь напасть со спины или в самом крайнем и безумном для тебя случае начать шантажировать. В итоге отшантожирован будешь ты, ещё усугубишь собственное шаткое положение. Для него нет необходимости оборачиваться, чтобы посмотреть на тебя, потому что он уже получил то, чего желал. Хотел… ради себя, а не кого-то там далёкого и запредельного.

Верно. Такие, как Рома и Жданов, делают всё ради самих себя, принижая остальных, не только наступая на ноги, но и на головы поваленных и сломленных. Люди говорят, что дороже материальных ценностей – духовные, но проблема в том, что их ценности такие же духовные. Не для окружающих, а именно для них самих. И как мир соглашается с этим? Он говорит, что это аморальность, но запретить не может, это же вне его полномочий – знать то, что творится в человеческих мозгах. Но хуже этого факта лишь то, что мир понимает его тогда, когда происходит вживую эта аморальность. Он не может предугадать её, не может почувствовать, не может противиться и сокрушить. Люди вообще ничего не могут.

Или только я? Я немощен и слаб, потому что не хочу выставлять аморальность напоказ, говорить в рупор, но жалею самого себя ещё больше. Я молчу, потому что наш мир слишком глух, глухи люди. Они уже инвалиды, просто ещё не осознали. Калека и я.

Поверил в то, что показывал мне Жданов – дружелюбность и крепкое рукопожатие при утренних встречах, истинную дружбу с Трофимовым, несмотря на то, что тот вытворял, громкое беспокойство о своём друге, о моём, детское и радостное поведение, будто сам мира не познал.

— Тц! — Прикусил губу.

Ложь, ложь, сколько её было в моей жизни? Почему я должен познавать её снова и снова? Неужто я правда заслужил её? Заслужил то, что делал брат, что сделал Жданов, что каждый раз слышал от предков? Должно быть, этого мало, чтобы оправдать себя, но испил я достаточно.

Вечное притворство, что так легко разыграть на публике, обижающие слова правды, что настолько неприятна и отвратительна, змеиные взгляды и лисьи усмешки, что преследуют, не оставляя ни на секунды собственного существования.

Всё можно изменить. Всё можно подделать. Кого угодно можно сыграть. Можно сделать всё, в чём тебя не уличат. Ещё лучше обернуть в свою сторону. Если только научиться, не изучая точных наук, которые никак не помогут.

Даже думать не стоит, почему Жданов так легко мне повествовал историю своего успеха. Не только похвастался, но и раскрыл то, что не было новостью, сокровенным и закрытым. Он рассказал это затем, чтобы закрепить результат. Ещё одно доказательство того, что он выиграл и сделал меня. Брат делал то же самое… Жданов, ты, что, образ с этого ублюдка слизал?

Несомненно, похожи, очень даже, но разница чувствуется. В опыте и самих проделках. Как подопытный кролик могу смело заявить…

«Чем горче опыт, тем легче жизнь», – не помню абсолютно, где и от кого это услышал, и не помню, кто исправил: «Чем горче опыт, тем больше желание покончить жизнь самоубийством. Как так жить можно?». И договорил. Нечасто я запоминаю случайно услышанные фразы, разве что Кита, но это сказал мне не он. Точно не брат. И не предки – они никогда не кидались философскими фразами, лишь тем, что связанно с первым сыном, на большее ни их ума, ни фантазии не хватало и не хватает.

Брат, Жданов, Трофимов, размозжённый я, пропущенные уроки, упущенные знания, потерянное спокойствие, возможный розыск предками, хуже того полицией, кошмары Кита, проблемы его родителей, моя больная голова от всех размышлений, демагогий и философствований о том, что я и так прекрасно знаю – самый лучший год, новый год, который превратился в стихийный ужас, сопровождаемый надругательством надо мной и выворачиванием внутренностей наружу. Это ведь чей-то смехотворный план свыше? Или не стоит скидывать свои проблемы на высшую силу, а стоит принять свою вину? В чём она – не знаю. В том, что я родился не в той семье? В том, что ещё не сдох? В том, что продолжаю терпеть это? Что? Что не так?!

***

Я продолжал замерзать, находясь который час на улице и растирая красные пальцы, надеясь согреть их. Я знал не так много мест, куда можно было податься – не к себе домой (никогда-никогда), не к Киту (без предупреждения заваливаться не хочу, опять напрягая присутствием), не к Тохе (там же Трофимов). Как видно, нет домов, куда я мог заявиться, не сожалея о решении, а сколько раз пришлось. Когда, не думая, вернулся «домой», сам предложил секс Роме, когда пришёл к Киту, не только увечил его состояние по поводу меня, но и увидел семейную ссору, которою, полагаю, никогда не должен был. Помню, как в тот вечер, когда мы пошли в кино, Кит частенько заглядывался на часы… Теперь понимаю, что он не хотел, чтобы я встретился с его родителями, которые оказались бы в ещё более неловком положении, как и он.

Пришлось вспомнить места в городе, куда можно бесплатно зайти и провести время до самого закрытия, а никто косо не посмотрит. Есть такое. И, вроде как, поблизости. Огромный развлекательный центр, где слишком много магазинов дорогой и брендовой одежды. Как-то с Китом заходили в него: пять этажей бутиков, шестой – развлекательная площадка со множеством игровых автоматов, где и зависли, потому что обследование прошлых этажей закончилось на втором. Нас принципиально не хватило, где запахи духов душили, где мы терялись в безвкусной одежде, которой в переизбытке. Тогда мы наигрались в шутеры, история которых складывалась из апокалипсиса, приведшего к появлению зомби, которых нужно было мочить; погоняли по трассе, разгоняясь и врезаясь друг в друга, не пройдя и половины извилистой дороги; на большее количество выбивали кротов, иногда ударяли так, что мягкий молоточек отлетал в сторону. Везло, что недалеко. Соревновались по силе – не особо мы и крутые… особенно с тем, что происходит сейчас. Особенно сейчас. Пожалуй, Трофимов был прав, я – неудачник; но и не прав, я намного хуже неудачника, я – смертник, от жизни которого ничего не должно остаться, но я всё равно чего-то пытаюсь добиться. Своим молчанием и сожалением.

На первом этаже, как всегда, приятно пахло пряностями. Людей много, но свободные места были. Маленькие мягкие диванчики для тех, кто решил передохнуть. Этим и решил заняться, попутно оттаивая, испытывая колкость по всему телу. Эскалаторы неслышно работали, поднимая или опуская толпы людей. Гул, шум, восторженные крики, смех – всё, что любит и признаёт толпа, никогда не жалуясь на громкость. Столько пар с кучей пакетов, на каждом из которых логотип фирмы, магазинчика… или чего там? Всё равно пакетов много, учитывая, что на нулевом этаже супермаркет. Не меньше проходило и семей.

И почему моя жизнь не сложилась так же? Почему от своей семьи я запомнил самое скверное? Почему мы просто не могли быть нормальными и обычными?

Убиваясь вопросами, я, видимо, привлёк внимание мальчика. Он застыл и смотрел на меня, не сводя любопытного взгляда. Слишком маленький, чтобы понять. Неловко было задерживать его родителей, поэтому, уже не натягивая улыбки, помахал ему рукой. Малышне нравится, когда их незатейливо приветствуют, обращаются к ним, больше любят улыбки и отвечать на них смущением, либо той же улыбкой. Но мальчик не изменился в лице. Он очнулся тогда, когда мальчишка чуть старше взял его за руку, говоря, что нужно идти к маме с папой. Тот вроде как упирался, но согласился, что-то вдогонку разъясняя старшему брату на не особо разборчивом языке. Даже на такую обыденную картину смотреть больно…

Надеюсь, ему повезёт больше, чем мне. Кажется, кому угодно везёт больше, чем мне.

Оперевшись о колону, что была совсем рядом с диванчиком, я расстегнул куртку и закрыл глаза, млея и тая. Когда холодно, хочешь спать, когда тепло – тоже, отсюда следует, что всё время только хочешь спать? Или это тогда, когда жизнь такое вот дерьмо? Должно быть. Иногда воздуха не хватает и на грудь что-то давит, а я просто жду, когда это состояние пройдёт, и всё вернётся в мимолётную норму, которой в моей реальности быть не может. Не со мной в главной роли. Не со мной…

Я почти дремал, иногда слыша то громче, то тише музыкальные мелодии, вещания по поводу пропавшего телефона, найденной цепочки, посленовогодних скидок на разного рода продукцию, от которой нужно поскорее избавиться, и что-то ещё. Но разбудило меня вовсе не это, и как я был счастлив, что это не рослый охранник, оповещающий о том, что центр закрывается и мне нужно искать новое пристанище.

— Извините, — неробкий девчачий голос.

Я почти с лёгкостью открыл глаза, видя перед собой её лицо. Большие яркие глаза, на красноватом лице никакой косметики, лишь на потрескавшихся губах блестела гигиеническая помада. Девчонка с интересом взирала на меня. Девятиклассница или десяти… а может, моя одногодка. Сейчас вообще трудно определять возраст по внешности.

— Да? — И чего ей надо? Заметила, что я больно засиделся?

— А Вы… Вы, случаем, не музыкант? — в воодушевлении излила вопрос. Глаза заблестели.

— Нет. — Её резкий, но не вульгарный настрой напугал.

— У, — удручённо проскулила она, опуская голову, — но, может быть, хоть на улице играли?

— Разок был. — И больше не будет.

Она тут же воспаряла.

— Правда!? — голос раздался по всему этажу, и на девушку покосились, что мало её волновало. — Гера, где ты? — окликнула она, активно ища глазами человека с таким именем. — Чёрт, я же говорила ко мне поближе держаться! — Слишком мальчишеской для девчонки походкой она подошла к колоне, за которой прятался парень ненамного выше неё. — Дай телефон. — Она привела его ко мне, а после вопроса вытянула руку.

И почему ко мне? Впервые вижу их, хотя уже уверен, что они ещё школьники – большие рюкзаки за спинами, ярко выраженное желание привлечь внимание. По крайней мере, у девчушки, паренёк хотел быть подальше от меня. Даже ответного взгляда избегал.

— А чего мой-то? — тихо спросил он.

— Ты же знаешь, мой трафик иссяк, а до следующей порции пять дней ждать. И не буду я тратить деньги на пятьсот мегабайт за неопределённую цену.

— Может, ты будешь пытаться экономить. — С трудом он отдал телефон.

— Пыталась. Весь трафик ушёл на видео, которые ты, между прочим, со мной смотрел.

Гера покраснел и хотел опустить голову, но встретился со мной. Ещё быстрее отвёл взгляд в сторону.

— Ну наконец-то, — пропела девчушка и поднесла телефон ко мне, — на скрипке ведь ты? — с ещё большим восхвалением ни за что спросила она.

На экране телефона известный бело-красный дизайн ютуба. В окошке видео знакомый человек, точнее два – один на скрипке, второй поёт. Вокруг толпа, иногда закрывающая вид на недо-дуэт, который исполнял «Коматоз». Это же с того вечера!.. Чёрт, было предсказуемо, что подобная запись окажется у кого-то на телефоне, но в сети? Значит, не настолько убого звучало? Или кто-то решил поржать? Но Трофимов действительно неплохо поёт, нужно признать…

— Да, я, — пришлось согласиться с фактом. Та же куртка, шапка, перчатки, но я мог приврать, что ошиблись, но как-то не хотелось.

— Я же говорила! — поставила точку девушка, обращаясь к Гере.

— Ну, — буркнул он, смотря на меня лишь глазами.

— Кстати, я – Юля, а вот этот молодой красавчик, — она положила руку на плечо парня, притягивая к себе, — Гера. Ему понравилась твоя игра и после того, как увидел видосик, захотел познакомиться с тобой, — с широкой улыбкой сообщила она.

— Никто не просил тебя рассказывать!

— Но если будем молчать, то и с места никогда не сдвинемся.

— Ребят, — всё же вставил слово я, — вообще не понимаю, о чём речь.

Гера и Юля замерли, словно поняли, что я не в теме.

— Точно-точно! — Стукнула себя по лбу Юля. — Во я тормоз. Ща быренько всё по местам расставлю, или ты, Гера, хочешь это сделать?

— Нет… спасибо.

— Ну что ты такой скромный?

— Какой есть. — Насупился он.

И здесь всем девчонка заправляет. Чем-то похоже на отношения Кита и Леры, но чем ещё не разобрался.

— Так вот. — Юля перетащила лёгкое, как она сама заверила, кресло с другого конца этажа до меня (хотя я предлагал ей сесть, она посадила Геру), приняла позу рассказывающего сказку воспитателя детсадовцам. — Я и Гера, как бы, тоже увлекаемся музыкой, он брянкает на гитаре, а я горланю.

— Ты не можешь называть вещи своими именами? — умолял Гера.

— Не нравится моя манера повествования, можешь занять моё место. Нет? Тогда я продолжу. И нам хотелось хоть раз выступить на публике. Приметили себе место, недалеко от того, где выступали вы. — Она вертела в руках Герин телефон.

— Не недалеко, — парень забрал игрушку, — а в паре кварталов.

— Эти улицы находились на перекрёстке, — не желая исправляться, исправилась Юля. — Мы часто приходили, готовились морально и когда решались, всё вдребезги рассыпалось нашим совместным чувством стыда.

— Да уж. — Я тоже не хотел делать всё и сразу, а пришлось.

— Вот и хотели поинтересоваться: как вы готовились, что да как делали, сколько репетировали. Вы вообще какую музыкальную оканчивали? А… и как тебя зовут? — не смутилась несвоевременному вопросу.

— Ваня. — Да и сам позабыл представиться.

— А парня, с которым ты играл?

— Троф… э, Тимур, — сухое имя, от которого тянет кашлять.

— Он сейчас не с тобой?

— Не всё же время вместе таскаться. — Она точно думает, что мы друзья. Ага. Так и есть. С восьмого класса дружбу мутим.

— Жаль, может, у нас нашлись бы общие интересы, — мечтательно произнесла она, отводя взгляд.

О, с вождём можно много интересов найти, особенно если не искать.

— Итак, расскажи что-нибудь о вашей музыкальное карьере. — Ой, как загнула.

— Знаешь, тут дело было в обстоятельствах, — выдохнул я. Не знаю, что ей сказать. Огорчать этим не сильно хочется, но обманывать мне зачем? — Мы толком ничего не делали, просто пришли и сделали необходимое…

— А… — Не слишком похоже, что Юля поражена ответом. Подвисла? Я её огорчил? — Фига… ну вот так всегда! Сам хочешь, стараешься – а нифига! Я поняла, у нас ничего не выходит из-за того, что мы чересчур напрягаемся. Вот лохи-то. — Она неправильно поняла? Или делает совершенно новые выводы из сказанного мной? — Гера, у нас новая стратегия.

— Я не собираюсь забивать на музыку, — отрезал он, понимая мысли девушки.

В идиллии спора неожиданно заурчал желудок. Будто дверь скрипнула. Гера быстро схватился за живот, парня пришлось успокоить:

— Это у меня. — Ничего не ел вечером, утром. А денег нет.

— А мы тоже кстати не ели. — Улыбнулась Юля, а Гера оставался таким же красным. — Можно купить перекусить.

— У меня с собой ничего нет. — Не успел я и закончить:

— Я угощаю. — Как настоящий мужик, оказавшийся в теле девушки. — М-м-м, я даже знаю чего хочу. Вы не против сладкого? — Я пожал плечами, а Гера медленно помотал головой. — Сиди-сиди, — она усадила его, когда я только подумывал встать, — сама схожу, куплю, а ты поговори с Ваней. Тебе же понравилась его игра! — выкрикнула она, скрываясь за поворотом.

Вау, ещё кому-то понравилось? Неужто я не настолько плох? Удивительно.

— И что, правда… так сразу вышло? — отстранёно спросил Гера, устремляя взгляд вперёд.

— Ага.

— Поразительно, — он прижался к спинке узкого дивана, — а мы бы сколько не старались… всё время убегали. Стыдно, и кажется, что я всё могу запортачить.

Не «мы», а «я». Каждого беспокоит, что он всё может испортить. Одной игрой, одним появлением, одним словом.

— Завидую я вам. — Он опять покраснел.

— Лучше не завидуй. — Ни мне, ни Трофимову. Чему вообще завидовать можно? Трусости? Молчанию? Неосознанию собственных чувств?

— Знаю. Нельзя так говорить.

— Кстати, тебе очень нравится Юля?

— Т-т-c чево бы!? — Очишуеть как палится. Покруче меня…

— Ну, взять хотя бы твоё «с чего бы». — Красные пятна на щеках разрослись, будто его кто-то кетчупом намазал.

— Блин, — фыркнул. — Ну, нравится, и что дальше? — Выпятив нижнюю губу, Гера скоро примирился с поражением. — Её-то другие привлекают…

— Это какие? — Не думаю, что такая, как она, станет оценивать по внешности. Но я её даже не знаю. Не стоит наперёд говорить… не стоит.

— Такие, — он наклонил голову, — ну, короче, которые как мужики, а не какие-то лошкопендры вроде меня… Типа как тот… как его там? С которым ты играл. На фоне таких я просто сошка…

— Ты в каком классе?

— Девятом.

— Забей, вырастешь ещё.

— Ты не умеешь подбадривать.

— А я не старался.

— Ты… когда-нибудь делал то, чего не сильно хотел, ради кого-нибудь?

Даже думать не пришлось.

— Конечно. А ты играешь ради Юли?

— Почти. Хотел играть для себя, а потом она узнала и предложила эту затею. Ха, перед этим она часто записывала меня на школьные мероприятия без моего согласия, а потом я отмазаться не мог. Она просто подмигивала и выпроваживала на сцену, держась рядом, за занавесом. В самый первый раз, когда я оказался перед всей толпой – другими учениками, учителями, директором, завучем, я забылся и захотел убежать, спрыгнуть прямо со сцены, но только обернулся. И увидел Юлю. Она прошептала, что париться не о чём, подняла большие пальцы и послала воздушный поцелуй. Я тогда раскраснелся, но сыграл. Отвратно конечно, но им вроде бы понравилось.

Когда я впервые играл перед Китом, то не чувствовал никакой скованности или смущения. Всё шло по маслу, а мне казалось, что игра действительно ужасна. Но ему понравилось. Надо же. Делать что-то ради кого-то…

— А ты и так вечно краснеешь, разве не так?

— Так! Но если бы я что-то мог сделать с этим. На секунду задумаешься и оп! Красный как помидор… Мама говорит, что это от неё.

— Та-да! — издалека донеслось до нас. — А в воздухе витает запах корицы! — торжественно произнесла Юля, которая сняла шапку, показывая ярко-розовые пряди, возвращаясь к нам. Сладковатый аромат усилился. В руках у неё были три небольших коробочки. Ну да, в такие обычно гамбургеры кладут. — Шокобон. — Раздала каждому.

— Юль, я ж весь не съем.

— А-а, тогда возьмёшь домой, Гера.

На светло-голубой коробочке написано «Сinnabon», а внутри кондитерское изделие в виде круглой пирамиды без верха, политое шоколадом. Выглядит-то ничего, а что на вкус? Попытался отодрать кусочек, в итоге разнёс всю пироженку. Почти не отделимо.

— Вот так каждый раз. — Убедительно кивнула Юля. У самой тот ещё беспорядок был, у одного Геры изделье сохраняло исконный вид.

На вкус удивительно сладко, даже слащаво. Немного выше моих сил заглотить всё разом, но половину непременно съесть смогу. С перерывами. Во время трапезы разговор вела Юля, мне лично еда мешала, а Гера в силу своего характера отмалчивался. Она рассказала о том, что не так уж давно записалась в музыкальную школу, в которой учился Гера. Учителя отметили её голос и слух, но сказали, что работа предстоит кропотливая. Талант есть – начало заложено. Да уж, с талантом у меня отвратительные ассоциации. Продолжила Юля тем, что переключилась на Геру, при чём моментально. Будто так и надо, без каких-либо вступлений или отвлечений. Быстро слила подноготную касательно меня. Только Гера увидел ролик, как его я воодушевил своей непроницаемостью и сосредоточенностью во время игры. Хотелось даже пошутить по этому поводу, но раскрасневшийся Гера и так раскрывал карты. Не успела Юля опять заикнуться о какой-то его тайне, как он засунул ей в рот ложечку с шокобоном, от которой она не отказалась. Назвал её болтушкой, а после вернулся к не расковыренному обеду. Юлю, конечно, это не остановило, но с темы она переключилась. Нашла получше. Какое порно мальчики предпочитают? На этот раз шокобон попал ей на лицо.

— Грубый ты, Гера. Грубый, — она не злилась, но проговорила всё как сердитая мама, пока вытирала влажными салфетками лицо от шоколада.

— Прости, не хотел, — извинился он, а она не обижалась.

— Да ничего, вопрос ва-банк был, — Юля не теряла своей настойчивости, а Гера напротив.

— Можешь сказать свой номер. — Они собирались уходить, а я планировал задержаться до закрытия. Почти.

— Понимаешь, — номер-то помню, только телефон теперь не в моём распоряжении, — я его потерял недавно.

— Э!? Вот обидно-то… надеюсь, сим-ку хоть заблокировал.

— Надо было?

— Ещё один… — Юля покосилась на Геру. Не я один «растеряша». — Просто сделай это, и про заявление не забудь, — сказала она и замолчала. — Хм-м-м, — тянула, — тогда, скажи, в какой школе учишься? Навещать будем.

Школа… ещё одно приятное место. Нет, им тем более нельзя туда. Начнут искать меня, не найдут, пойдут к директору, а того наверняка о моей пропаже оповестили. И начнётся тогда, ещё до Юли и Геры докапываться будут. Нехорошо.

— А сами-то? Может, лучше я вас?

— В семнадцатой, — быстро ответила девушка, не уступая парню ни слова.

— Кажется, помню, где она, — соврал я. О большей части школ и не слышал.

— Тогда будем ждать. — Она протянула руку. Точно под парня косит. Пожал её. — Увидимся!

— Пока. — Скромно кивнул Гера.

— Ага.

========== 29. Изгой ==========

Юля и Гера не показались плохими, казалось, что такими они в принципе быть не могут. Но это было мимолётное знакомство, без продолжения. Постараюсь его не допустить. Как-нибудь. Жданова я тоже не знал, не знаю их. Думаю, мне действительно стоит больше остерегаться людей. Всех. Кроме Кита, конечно же. Скорее это даже его методика. А то мне не хватало собственных сомнений, каждое видимо, скорее всего, вроде как, может быть – кажется, я использую их сознательно, чтобы не говорить про кого-то на сто процентов уверенности, которой не хватает и на двадцать пять.

Одёрнул себя, одумался. Брат. Вот о ком я думаю на все проценты, существующие и нет. Или почти. Я не знаю, чем он занимается, в чём заключается специальность, которую выбрал, я лишь знаю то, как он относится ко мне и чего хочет получить, как получить… знал бы я так уроки, был, пожалуй, звездой. А так я – безмозглая звезда с оторванным конечностями, что не желают отрастать, потому что знают, что оторвут снова. Это одинаково больно и унизительно.

Морская звезда на дне водоёма, без поддержки не живущая вне его. Мелкое и незначительное создание, прячущееся ото всех, бегущее от каждого. Ничтожество.

Вроде бы, я неплохо провёл время с ребятами, но всё равно не хватало того общения с Китом, когда холодного, когда резкого, но такое было только с ним. Он знал меня таким, каким я был, и я себе таким нравился. Что имел в виду Жданов, говоря, что я могу быть лучше? Он не договорил? Лучше сломлен, унижен, втоптан? Лучше предоставлен самому себе, лучше ненавидящий брата? Что? Что он хотел сказать?

Блин. Только сейчас понял, что был вопрос, касающийся меня, но я совсем забыл про него. Почему он сделал это? У него была информация, он мог использовать её, чтобы шантажировать меня, а я, думаю, согласился. Потому что не хотел бы, чтобы её услышал Кит. Жданов мог бы попросить, не знаю, денег или покорного раба; что обычно просят? Но он взял и выдал сведения. Просто так, за бесплатно. Или я знаю ответ? Он хотел так поступить, хотел увидеть мою реакцию, мой страх. Точно, я же сравнивал его с братом. Тупо, так тупо… я такой идиот. С которым ничего хорошего не происходит.

Ущербный.

Ком, засевший в груди, рос вместе с ненавистью, что я так старательно подавлял, со страхом и риском, оказавшихся сильнее гнева, с обманом, который появлялся везде, где я скрывал настоящего себя, которого толком не знал. Или знал. Я всё ещё не могу определиться и понять, кто я есть (кроме беглеца, обманщика и переигрывающей жертвы). Ребёнок? Пожалуй. Ошибка? Почти что. Ненужная вещь? Очень похоже. Я могу перебирать до бесконечности, у которой будет конец, что меня не обрадует. Даже начало ужасно. Моё начало фатально. Оно и не начало.

Куда идти дальше, я представлял, но не знал, как много знакомых могу встретить по пути. Тех же учителей, одноклассников, родителей – всех, кого бы я не хотел видеть. Небо скрыли серые облака, снежные тучки. На улице светло, но не тепло. Снега не будет? Не печалит – следов оставлять не буду; не радует – и так нечему радоваться.

Под водой давление сильнее, особенно на дне.

Я пожелал уйти от проезжающих и шумящих машин, говорливых встречных людей, и ушёл. К маленькой речке, протекающей в городе. Не в центре, где-то на боку, если можно так говорить о городе. Оказавшись достаточно близко, я почувствовал холодный ветер, от которого в центре нет следа. Вода, как и прежде, не скована льдом, медленно течёт и умудряется журчать. На берегу много снега, который никто не трогал с первого появления, только добавляли. Весь снег с дорог, площадей, прохожих частей оказался здесь, и против людей не было. Для меня это выдавалось в больший холод под ногами. Мёрзнуть так полностью.

Без труда привыкнув к наинизшей температуре, я прогуливался вдоль берега, надеясь всё же вернуться назад. Тропинка прямая, так что даже я справлюсь. И никаких людей. Вроде суббота, а на шашлыки зимним днём никто не выехал. Замечательно, меня ещё никто не приметит. А чтобы раньше так, нет? Господи. Вздыхаю и ощущаю собственное холодное дыхание. Тяжёлое и вязкое. Не могу понять, холод больше трезвит или клонит в сон? И то, и другое.

Пройдя так много, как мог, остановился, взирая на противоположный белый берег, от которого в мою сторону тянулись серые ветви деревьев. Нужен им не я, а вода. Ледяная, но живая. Окажешься в такой, считай мертвец. Учитывая и то, что на дне есть лёд. Для суицидников, желающих неплохой и оживляющей в последний момент смерти, самое то.

Ледяная смерть.

И как я до этого не дошёл? А, всё так же не могу принять мысли подобных людей, а сам, то и дело, думаю, что пора сдохнуть. Прямо здесь и сейчас я могу сделать это, и меня даже не сразу найдут. Тело не будет омерзительно разложенным. Холодно же, как в морозилке. Или будет? Кит бы точно сказал. Он многое знает… слишком многое, чтобы жить спокойно.

И как долго я буду скидывать причину собственного существования на него? Но у меня больше никого нет… действительно нет, только на него я мог положиться – полагаюсь и сейчас. Как он отнёсся к тому, если бы я убил себя? Достаточно представить, если бы то же самое сделал он. Я бы не пережил, возненавидел, рыдал, простил и спрашивал у могилы, почему он так сделал. Кит говорил, что в этом мы схожи. Отношением к друг другу. Это я понимаю. Если ты знаешь, что человек зависит от тебя, то ты почти бессознательно стараешься угодить ему. Не какими-то тщетными и незаметными попытками, а более глубокими и невидимыми. Желание поддержать хороший настрой, увидеть улыбку и спокойствие. Чего я и желаю Киту, а он мне.

Но я не могу оправдать его желания. Ни одно из всех тех, что могу представить. Я ничего не могу…

— Как же я ненавижу, — сказал в воздух.

Я один. Вокруг никого. Лишь отмалчивающаяся и замерзшая природа.

— Ненавижу вас всех! — голос эхом раздался в тишине, а после исчез. — Вас, тупые предки! И тебя, тупой Трофимов, я тоже ненавижу! Но больше всех, — сердце замерло в этот момент, и стало омерзительно-холодно, — тебя, извращенец! — Оно бьётся как бешеное. — Не-на-ви-жу! Пидор! — последнее как-то само собой вырвалось. Мне нужно было это. Этот крик в никуда. — И себя. — Я продолжал тяжело дышать. На каждое слово по всему воздуху выдавал. Вздохнуть-то нормально не мог.

Голова закружилась, а шарахнулся я тогда, когда за ногу что-то зацепилось. Обернувшись, понял, что это был мелкий снежный ком, спустившийся с пригорка, на котором находился человек.

Блять.

Подумаешь, поорал себе. Наверное, люди за таким и приходят сюда.

— Чего? — Парень не сводил взгляда. Зашуганные и краснющие глаза, под которыми красовались чернющие синяки. Кто-то много не спал или переупотреблял кофе?

— Ничего. — Лицо, полностью покрытое веснушками, дрогнуло. — Что ты делал? — Гениальный вопрос.

— Орал, ты же слышал. — Не представляю, насколько глухим надо быть, чтобы не услышать подобное. Может, кто ещё слышал?

Я реально сделал это…

— Слышал… — проглотил он.

— А сам-то? — Чего я один краснеть должен за выпендрёжные действия? — На мост пришёл? — Более известный как «мост суицидников» и специально для гопников – «виселица эмо». Парень переменился в лице, ужасаясь и невнятно икая. Серьёзно? Он пришёл реально за этим? — Ты больной? — Пора составлять список тех, кого я считаю нездоровыми.

— Мои проблемы, можешь не лезть в них, — капризно кинул он, бросаясь в слёзы. Сразу в крайность?

— Да, ты прав. — Безразличное согласие напугало его сильнее. Не скрывает эмоций, ни одной. Он закусил верхнюю губу, старательно отводя взгляд.

Ему точно нужна помощь, а я не соцработник. Что в таких случаях делают? Верно, выясняют суть проблемы.

— Ладно, ты можешь рассказать мне, что случилось, а я отвечу прямо и безо лжи: стоит оно смерти или нет.

— Говори за себя! — голос тут же сорвался. По щекам текли слёзы. Да чтоб мне так истерить… — Ничего не знаешь и уже пытаешься в чём-то отговорить, не нагло ли?.. — И он был зол.

— Тебе повезло, что я не такой. И раз решил дохнуть, то сделай лицо попроще. Много внимания привлекаешь. — Кто бы говорил, разорался оттого, что никому не мог сказать такие примитивные вещи.

— А что ещё делать?.. — Обессиленно опустил плечи, вытирая лицо.

— Жить, нет?

— Да как жить после такого? — Горький, очень горький опыт. — После этих унижений… страданий, я бы посмотрел на тебя. — Веснушчатое лицо показывало столько эмоций, что становилось не по себе, – жалость, брезгливость, тот же страх и немощность. — А всё из-за него… — прошипел без ненависти.

— Него?

— Есть человек, что может уничтожить тебя за одну фразу. Предложение. И вот ты уже никто, на посмешище у всех. А помощи никто не предложит…

Одна фраза, что разрушила всё. Нет, да быть не может.

— Ты из какой школы?

— А? — Он непонимающе посмотрел на меня. — Из двенадцатой. — Надо же.

— Жданов, да? Тот херовый парень, что уничтожает за одну фразу?

Теперь я видел, как выглядел тогда, когда тот же Жданов предположил, что я и Рома – братья. Нещадно палясь с огромными, как блюдца, глазами, он смотрел на меня, думая, как же я догадался. А всё просто:

— Знаю его по той же статье, что и ты. — Скверно.

— Что? Быть такого не может… не видел я тебя там…

— Ты не понял, я из его новой школы. — Глаза округлились больше. Парень неожиданно покачнулся и упал на колени, выставляя руки вперёд, что тонули в твёрдом снеге.

— Быть не может, — повторил он. — Но ты не похож на тех…

— Тех?

— Кто был с ним знаком по той же композиции. — Блеклые глаза парня устремились на меня. Он тоже говорит композиция? И кто у кого перенял? Или неважно?

— Немного не понимаю.

— Вот и я. Не понимаю. Обычно тех, с кем он… возился, такими бодрыми не увидишь. — Ему оставалось добавить «завидую тебе», при чём «неслабо». Как бы я завидовал себе, не зная, что происходит на самом деле. — Это жестокое наказание. А ты считаешь, что заслужил его? Всего лишь из-за того, что оказался не таким, как все? Оттого, что было то, чего лучше другим не знать… они бы и так ничего не узнали, но он… всё рассказал, всё испортил, — парень часто всхлипывал, — жизнь под откос, а после собственные истязания. Как думаешь, желать умереть не слишком просто и безобидно? Лично я уже настрадался сполна, куда больше? Это нормально?

— Не знаю, и ничем помочь не могу. — Ответ его не разочаровал.

— Он действительно сделал это с тобой? — Подумал сначала о брате.

— Сделал и всё испортил, — я не мог не согласиться.

Подобно тому, как дорогой вещью, принадлежащей тебе, халатно пользуются, не спросив разрешения.

— Не верю…

— Твоё дело. — Значит, выгляжу не как обезумевший психопат. Уже неплохо.

***

Расстались мы так же, как и встретились, – никак. Я ничего не мог пожелать ему, хочет помереть – пусть помирает. Ничего не чувствую к нему, хотя понимаю, что ему намного хуже, чем мне. Немного сожаления, не больше. Или будущим мертвецам оно не нужно? Я не пытался отговорить его, как он и хотел, пожелал типичной удачи. Он был похож на живой труп, истощённый, убитый внутренне, опустошённый. Должно быть, его секрет тоже стоил того, чтобы быть рассказанным. Оказаться на слуху, у всех на виду. В чём-то первородном и голом. Обнажённом и беззащитном.

А если я попытался отговорить, то спас бы? Нет, его уже никто не спасёт. Не его душу, это состояние не излечимо. Может быть, психологи помогут, но травма останется. По себе знаю. Это не забудешь, оно никогда не покинет тебя, и ты будешь вынужден жить с этим вечно. Хуже того, если останется маячащее напоминание, чем-то похожее бегущую строку, отвлекающую и нервирующую.

Распогодилось, и стало темно. Холодно и темно. Больше холода, больше темноты, больше возможности попасть в западню. Чёртовы улочки, в которые так просто не пробраться. Нужно обойти, а там можно в подъезд, если без домофона или попытаться пролезть. Подумаю над этим, как дойду. Сейчас только прямая и пустая дорога впереди, слева – кирпичная стена, справа – проезжая часть без машин, хотя вдалеке показалась одна, ударяя по глазам ярко-голубыми фарами.

Усерднее втянув шею и глубже запихав руки, цепляясь за внутреннюю ткань, что уже не грела, я ускорил шаг, но ноги нещадно болели, мышцы натянулись. Идти невыносимо трудно. Быстрее бы дойти до поворота, а потом хоть во дворике отсидеться. Ни одной лавочки, одни высокие чёрные фонари. Несущаяся машина сбавила скорость. Обратив внимание, я всё равно не разобрал, кто в ней. Зато музыку услышал – примитивный дабстеп, кто бы сомневался. Она стала громче, когда окно заднего сидения опустилось и оттуда выглянул какой-то парень, на мужика не тянул.

— Эй, — пьяно окликнул меня – больше некого. — Парень, за сколько сдаёшься?

Не сразу дошло, что речь обо мне, как о товаре. О проститутке. А когда понял, разозлился.

— Иди ты, не занимаюсь таким. — Попытался проигнорировать пошлый взгляд и прошёл дальше.

И после этого кто-то будет говорить, что в этом мире можно спокойно жить. О’кей, те чуваки с виллами и миллиардами за спинами могут, а я – нет.

— Ой, да подожди ты. — От него разило, но это не помешало ему остановить меня, удерживая за руку. — Не будь таким стеснительным. Сколько?

— Блять, отвали. — Попытался отпихнуть, а в итоге сам оказался зажатым.

— Упрямый же, — противно произнёс он, приближаясь и выдыхая то, что оставил после себя алкоголь. — Самое то. — От фразы передёрнуло, а от холодного прикосновения к губам затрясло.

— Он же сказал, чтобы ты отвалил. Или так нажрался, что и этого не понимаешь?

Голос, явившийся из ниоткуда, заложил уши. Он был достаточно громким и спокойным, как всегда. Он всегда был таким, когда делал со мной всё возможное, сосредоточенным и знающим свою цель, в меру наглым и созданным для публики, чтобы никто лишнего не подумал. Только то, что нужно. Нужно ему.

— Да кто тебя спрашивал? — Парень только повернул голову, как с силой получил по скуле и свалился на снег, матеря обидчика.

— Съебал, — безукоризненно и даже с задоринкой произнёс он, вставая рядом со мной, но смотря на пьяницу.

— Да кто ты такой!? — резко выпалил тот, когда к нему подбежали товарищи из машины.

— Э! — выдохнул приятель. — С-слушай, с ним лучше не связываться. — Может, они были из тех, кто знал его настоящую натуру. — Это тот самый Левин…

— Чё!?

— Мне нужно повторить, да? — сжаливался брат над парнем.

— Нет-нет! Мы уходим…

И ушли. Сбежали, как крысы, быстро и в верном направлении.

— Ваня, — обратился он, вставая прямо передо мной, но оставляя расстояние. Путь свободен, я могу бежать. Влево, вправо – куда голова первой повернётся; но тело не слушается. Колени не сгибаются, шагу сделать не могу, стопой скользнуть по снегу. Палец сжать. Вздохнуть громче, пискнуть что-то. Мне страшно… — Ну и доставил же ты проблем. — Терпеть не могу, когда передо мной он играет доброго родственничка. — А теперь будь добр, — Рома наклонился ко мне, пожирая взглядом, — пошли со мной к родителям.

— Я не вернусь, — голос трусливо дрожал, а тело немело. Холодный страх.

— Знаешь, родители беспокоились…

— Лжёшь! Я им не нужен, ты их надоумил. — Казалось, что своими сильными и стойкими фразами, я смогу удержать дистанцию между нами, но это лишь притворство. Нужно бежать, но не могу… почему!? Почему именно сейчас!? Двигайся же… иначе будет слишком поздно…

— Эх. — Огорчился он, а после натянул ставшей для меня«родной» улыбку. — Именно поэтому ты вернёшься.

Как пощёчина. Я и так знал, что к чёрту им не сдался, но когда это утверждает он… я сдаюсь.

— Никогда.

— Хватит привередничать, и делай, как я говорю, — приказывал он, наслаждаясь моим отрицательным ответом. Если таких ответов будет больше, он сможет использовать больше фактов против меня. Болезненных и жгущих.

— Не собираюсь. — Но отчего тогда продолжаю стоять на месте? Бежать. Бежать нужно, а не прилипать к снегу.

— И что мне сделать для того, чтобы ты передумал? — Он был совсем рядом. Вплотную. Глаза заслезились. Дыхание сбилось, вдохи и выдохи стали мелкими и частыми. Было и жарко, и холодно. Я дрожал. Дышал через рот, прокручивая его слова. — Ты жалок.

За секунду почувствовал холод задницей, на которую приземлился, когда Рома зацепился ногой и резко сделал подножку. Я тут же вскинул голову, смотря прямо в леденящие глаза. Усмешка стала шире, кривее и ядовитее. Ошибка – смотреть на него снизу вверху, ошибка – смотреть на него, ошибка – сидеть перед ним. Нет, я не могу опять пойти по тому же пути, я ещё ничего не успел решить. Он усмехнулся и почти ударил ногой по плечу, когда я зажмурился, готовясь получить удар. Нога оказалась рядом с головой. Еле смог открыть глаза. Я смешон. Напуган, как кролик, и смешан с грязью.

— И прекрасен.

Стоило мне тогда подумать о треклятом мосте и присоединиться к тому суициднику? Стоило… Но уже поздно. Я здесь и сейчас, и никуда мне не деться ни от страха, ни от Ромы, что делает его сильнее. Я должен встать. Встать на собственную защиту, потому что здесь нет Кита, который может огородить от Трофимова. Только я и брат. Как всегда, как обычно, ничего удивительного…

Кто-нибудь, помогите.

— Посмотри на меня. — Его нога переместилась на грудь, и я выдохнул весь воздух, думая о болезненном и давящем ударе, которого тоже не последовало. Он просто коснулся, немного давя, но делая не так больно, как мог. Жарко и душно. — Ваня, — нежно призывал он, поднимая подбородок носком. Я даже не мог отвести от него глаз. Я ничего не могу. Ни тогда, ни сейчас. Что же я делаю?.. — Ничего не можешь поделать, сказать, как хочешь, ведь тебя никто не услышит. — Он продолжал смотреть на меня и усмехаться, радоваться и проговаривать про себя то, что потом услышу я. — Ты никому не нужен, тебя даже родители оставили, что там говорить о посторонних людях.

И так знаю. Спасибо, спасибо, что напоминаешь мне об этом…

— Знаешь, что самое прекрасное в этом? — Грубо пихнув, он начал давить на грудь. — Именно. То, что это я сделал тебя таким.

========== 30. Надежды рушатся ==========

Комментарий к 30. Надежды рушатся

30 seconds to mars - Hurricane 2.0 (Feat. Kanye West)

— Господи, Ромочка! Как ты? — С криками в палату вбежала мать.

Всё как во сне. Пьяном сне. Должно быть, из-за того, что я не спал всю ночь. Смутно припоминаю, что произошло. Пришёл брат, сказал пару ласковых, хотел заставить меня вернуться, а дальше, что было, я чётко запомнил: он как-то удачно схватил, а во мне и сила, и ярое желание сопротивляться проснулись – вытолкнул его на дорогу, а там и машина появилась. Врач говорит, повезло, что задело несильно, но головой нехило приложился. Лучше бы на месте сдох. На месте, кстати, меня и поймали. Я оказался слишком шокированным, а водитель честным и правильным. Не дал мне уйти, усадив в машину, вызвал скорую. На удивление, врачи сработали быстро, всё разузнали. Водитель в полицию не спешил звонить. «Пусть родители решают, да и сам я виноват». Про себя такого сказать я не мог. Ещё врачи заставили выговорить информацию. Трясли всю ночь, не оставляли в покое, пока занимались братом.

Наутро явились предки. Ну да, Рома в больнице. Без сознания. Врач говорит, что просто спит. Даже не в коме.

— Ваня, — обратился отец будто вспомнил моё имя. Меня буквально заперли с «пострадавшим» в палате. — Что произошло?

Он о брате или моём отсутствии?

— Случайно вышло. — Наотрез отказываюсь с ними разговаривать.

— Какой тон, — возразила мать. — Данил Олегович нам рассказал, что тогда случилось. — Полагаю, водила. — Ванюшка, зачем ты так с братом?

И вот, что я слышу.

— Ты хоть представляешь, как он беспокоился о тебе? Искал? Только и говорил о том, что произойти страшное может!

Он искал, но не заявлялся в школу? Да, свидетели ему не нужны.

— Ромочка, бедненький, испереживался весь. Меньше спать стал…

— А вы? — уже строго спросил я. Сколько не спал я, сколько пережил я – это не считается? Неужто нас столько всего разделяет? — Вы переживали? Искали? Думали хоть обо мне? Думали до того, как об этом сказал брат!?

— Естественно! — встала наперекор мать, но я слышал её – ту же ложь и желание оправдать себя.

Даже родителям я не нужен… никому.

— Прекрати! — выкрикнул я.

— Ваня, что ты себе позволяешь? — отец решил вступить в разговор.

— Что хочу, то и позволяю. — Они уставились на меня так, будто ожидали другого ответа. — Вас же это не беспокоит. Ни капли! И до этого тоже, но стоило Роме заикнуться, как вы из себя такие правильные и верные родители, что не оставят чадо на произвол судьбы! На самом-то деле только и стараетесь угодить старшему! Вы такие тупые. — От всей души, без запинки, с яростью и презрением.

— Как ты можешь такое говорить? — отчаянно простонала мать.

— Правда глаза режет? Но не волнуйся, вы меня тоже не сильно волнуете. Просто меня безумно радует сама слепота. Вы же нихера не знаете о нём, но так любите! Лучше бы глаза открыли и поняли, кто есть кто! — А они лишь рты пооткрывали.

— Ваня, нельзя так говорить, — стала строже мать. А раньше никак?

— Прости, но меня не учили. — А это неправда. Но есть то, что в итоге стало правдой.

Даже сейчас они не верят мне, моим отчаянным воплям, которых я не хотел слышать. Всё как раньше.

— Достаточно, — взялся за дело отец. Повезло, что я был на стороне двери, когда он двинулся ко мне.

— Пожалуйста, просто свалите и забудьте обо мне…

— Ванюша, ты так завидуешь брату?

Она больная? Нет, сумасшедшая.

— Что?

— Конечно, ведь Ромочка – преуспевающий мальчик. Он всем нравится. Уже многого добился. А у тебя не получается… оттого и пытаешься привязать к себе внимание. Мы видим, так что не надо больше этих слов. Хорошо? Вернёмся домой и сразу перейдём к твоему обучению. Ещё не решил, куда поступать?

— Пустой трёп. — Рассмеялся я, сдерживая ком обиды. — Ты самая большая идиотка из всех… кого я когда-либо встречал.

Открыл дверь и побежал прочь. Ноги наконец-то слушались, но сердце не унималось.

— Как ты смеешь такое матери говорить!? — где-то далеко крикнул отец.

— Лучше спроси у моего брата. Он-то всё знает!

Пустая болтовня пустых людей, не имеющих представления о жизни тех, кто проживает с ними за стенкой. Они… они действительно верят брату? Почему они ещё ни разу не сказали: «Да, мы разберёмся с этим, не волнуйся»? Почему они не пытались найти меня?.. Ясное дело, я им не нужен. Никому не нужен. Только себе и для себя… для брата, для его глумления надо мной. Больше… я опять забыл о Ките. Но нужен ли я такой? Ему будет больно. Он будет страдать. Зачем мне это? Не лучше ли пропасть, оставив записку о том, что всё хорошо, и я уехал далеко, на самом деле сбросившись с моста?

Так было бы лучше. Никому не пришлось мучиться в раздумьях об участи страдальца. Лучше всем, на кого не посмотри.

Но по какой-то недалёкой причине, я вернулся к его дому. Я хочу быть с ним, хочу также общаться, но сказанного не стереть, увиденного не забыть. Хочу хотя бы увидеть. Стоило позвонить, и вчера стоило это сделать. Но у меня всё то же – ничего. Мне будет достаточно постоять под его дверью. Меня никто не обязывает звонить или стучать в неё и доканывать друга.

Тихо прошёл в подъезд, ступая по каменной лестнице. Сверху доносились неясные обрывки фраз. Когда дошёл до этажа Кита, на лестничной площадке увидел высокого мужчину в чёрном, на спине которого белыми буквами сияло одно слово – «ПОЛИЦИЯ», человеком, с которым он разговаривал, был Кит. Неужто обо мне уже сообщили? Или нет… это же предки. Но, решив предохраниться, я натянул капюшон, застывая в промежутке между этажами.

— Я зайду завтра, либо позвоню сегодня вечером, — низко произнёс мужчина. Кит не слишком активно кивнул. — Что ж, удачного дня.

— До свидания… — голос Кита оказался до невозможности сухим и безжизненным.

Полицейский прошёл мимо меня, оставляя за собой земляной запах. Я не смог не подняться.

— Кит. — Я взглянул на друга, который только заметил меня.

Он выглядел плохо. Болезненно. Не просто взъерошено. Убито и тоскливо. Впервые я увидел такие синяки под глазами у него, а не в отражении.

— Ваня? — На его лице появилась вымученная улыбка.

Он снял капюшон, вглядываясь в меня, а после припадая, почти что касаясь губ. Каждое его движение было рванным и неточным. Никакой аккуратности, будто и он спит. Кит еле обнял меня, прижимая за плечи. Кажется, он немного всхуднул. Так устал? И…

— Почему приходил полицейский? — Я понял, что не ответил на долгий жест друга.

— Не из-за тебя, но, — он отпрянул, совсем помрачнел и потускнел, глаза потеряли бывалый блеск, — всё ужасно… — Кит взялся за руку, не переминаясь с ноги на ногу, никак не переживая. — Давай зайдём. — Он снова попытался улыбнуться.

Да что случилось? Мне так больно на него смотреть. Его не подменили, а что-то сделали, изменили. Выжгли.

Я согласился на предложение. Разделся в прихожей и по привычке заглянул в зал. Что за погром? Все горшки разбиты, земля рассыпана по полу, зелень разорвана. Только после замечаю красное пятно. Это кровь? Скажите, что это не она.

Дверь перед носом закрылась, а я лишь немо смотрел на Кита.

— Потом придётся убраться… давай ко мне.

Я осторожно кивнул, опасаясь собственных жёстких и резких движений.

Нет, Господи, да быть такого не может… только не семья Кита.

— Можешь сесть на кровать, — предложил он, упираясь на косяк.

— Нет… постою.

Не могу смотреть на Кита. Не на его страдания. Боже, скажи, что с его родителями всё хорошо. Какая-нибудь опрометчивая ошибка, не более… Но тогда зачем полицейский? А погром?

— Вчера отец напал на маму, — так же сухо произнёс Кит. — Даже врачи не знают будет ли она жить… ничего неизвестно.

Не может быть! Нет! Ещё раз, нет! Это безумие… А я и ничем не могу его подбодрить, сказать что-то радостное и поднимающее настроение. Не в этой ситуации. Не могу ничего обещать. От меня ничего не зависит. Значит, я действительно зря пришёл к месту, которое считал домом? Зря. Всё зря.

Ни одна фраза не поможет. Я опять лишний. Я опять проблема. Я опять ничтожество.

— Знаешь. — Сколько раз меня спросили о том, что я знаю? — Я такой ничтожный и ни на что не способный, — его тон упал.

— Кит?

— За всю жизнь я ни разу… понимаешь, ни разу! никому не смог помочь. Все страдали, а я наблюдал со стороны.

— С чего ты взял? — Мне… мне же помог! А сколько раз потом выручал?

— Я говорю о настоящей помощи, а не детской игре в доктора! Я не смог помочь ни ему, ни маме, хотя знал, что происходит, я действительно пытался остановить это, но меня выпихивали… и тебе тоже. Ты так страдал, а когда я был рядом, то даже не понял, в чём дело… От меня нет толка. Пустая и бездарная вещь – вот кто я. И после этого так легко можно сказать, что я чего-то стою? Да грош мне цена…

— Но в этом нет твоей вины. Каждый делает то, что в их силах.

— А что сделал я? — он говорил на последнем издыхании. — Ничего, понимаешь? Ноль, дыра, пустота…

— Но для меня ты сделал очень многое. Твоя поддержка меня спасала, помогала пережить тяжёлые времена… ты изменил меня!.. — С этими словами лёгкое тело Кита обняло меня, намного крепче, чем в прошлый раз. — Кит… — Мне также больно, я тоже страдаю, но как же не хочу, чтобы он страдал больше меня. Не нужно этого.

Положив руки на его спину, я хотел добавить ещё несколько одобрительных, немного завышенных и пафосных слов.

— Ваня. — Кит довольно резко опустил меня на кровать, не позволяя опомниться.

— Кит? — Я отпустил его, но он не отпускал меня. Держал за плечи, дышал в ухо. Стало не по себе.

— Ваня… — продолжал говорить сухо Кит, только шепча под ухо, после чего спустился на шею, касаясь холодными и высохшими губами, целуя и зализывая.

— Кит!? — Меня охватил приступ паники. Совершенно новой и неизвестной. Я попытался отпихнуть его, но он настаивал. Что он вытворяет? Не надо такого… совсем.

— Пожалуйста, — он умолял. Не как мать, а как тот, кому это нужно, жизненно необходимо, при этом столь обременительно, безнадёжно и отрешённо. — Позволь мне сделать это. — Кит не опускался ниже шеи, но часто поднимался. Целовал в ухо, лизал, не кусал, гладил по волосам и просил больше. Ещё какого-то позволения, возможности. Говорил не так, как раньше, не как друг. Слишком восторженно и удушливо.

— О чём ты? — Меня вжало в кровать. Кит не сделает этого… не может.

— Ваня, пожалуйста… — Он продолжал ласкать меня, целовать подбородок, кадык. Меня душили без рук, давили без пресса, умоляли без веры.

— Нет. Не надо…

— Пожалуйста. — Он, как прежде, взял моё лицо в руки и смотрел. Просто смотрел. А в глазах лихорадочный блеск. — Скажи: «да».

— Нет, Кит. — Свободные руки он занял своими, переплетая, но не сдавливая пальцы, держась и не заходя дальше.

— Пожалуйста. — В который раз повторил он и акт с поцелуями. — Я не могу сдерживаться. Разреши. Скажи, что я могу это сделать.

— Нет. Нет. Нет, — а я только и мог повторять одно слово, вертя головой, стараясь не задеть Кита.

— Пожалуйста.

— Нет.

— Позволь…

— Нет…

— Разреши.

Кит – мой единственный и дорогой друг. Даже находясь в таком положении, я продолжаю верить в это и в то, что он не сделает мне больно. Никогда. Не он. Он слишком добрый, хороший, положительный. Но этот Кит – другой, но всё равно Кит.

Почти не боюсь.

— Можно? Ваня, скажи, что могу.

Если это будет он, то мне нечего бояться. Не так ли? Он не сломает меня. Не убьёт. Ведь это он. Никто-то ещё. Это – Кит.

— …можешь.

Я не боюсь его. Не боюсь.

========== 31. Блуждающее не там сознание ==========

С моим согласием Кит обрадовался, но не стал ярче или адекватнее. Он поцеловал меня, обнимая, прижимая, лаская и нежничая. Хотел оттолкнуть его, но не мог – только упирался руками, цепляясь за футболку. Знаю, этой преграды недостаточно. Она не остановит, потому что я дал согласие. Уже дал. Но я не против. Действительно не против. Я не должен бояться Кита, он не тот, кто сделает больно. Так больно как брат… Он другой. Он хороший. Он столько перетерпел…

Когда Кит снимал с меня одежду, я хотел скинуть очки, чтобы не видеть его. Такого его, но он не дал. Хватал за руки, снова целовал, не только в губы – в виски, щёки, за уши, куда-то под подбородок, соскальзывал на шею, зажимал руки сильнее, опоминался и ослаблял хватку. Обеспокоенно потирал пальцами запястья, говорил то, чего я не хотел слышать, но слышал; не хотел видеть, но видел – Кит повторял, чтобы я смотрел на него, а я всё не мог заглушить дружеский голос и продолжал смотреть, он окликивал меня будто на зимних прогулках или в те моменты, когда я раньше приходил в школу или оказывался впереди него. Его голос всё тот же… такой же обеспокоенный и чувственный. Но в той же степени и болезненный, и горячий, острый, как нож, сухой, как пыль.

Когда я оказался перед ним полностью обнажён, то стал и беззащитен, но не смущён. Так и должно быть, да? Я могу позволить это ему. Мы можем сделать это. Думаю… Не хочу и продолжаю внутренне противиться, а на лице слезливое выражение с мокрыми глазами, которое линзы очков не закрывают. Нисколько. Кит видит, беспокоится, волнуется, прижимает к себе, успокаивает, шепчет, что всё будет хорошо. Не верю, но удручённо киваю, пытаясь улыбнуться и заверить в несуществующей вере.

Он долго готовился, опять же заверял, что бояться нечего. Я знаю и не боюсь. Ещё дольше Кит подготавливал меня, растягивал, аккуратно двигая пальцами, гладил по бёдрам, а я возбуждался, терпя и держась за край кровати, кусая губы. Пламенные и горящие прикосновения, влажные тела, безумные шептания, горькое противоречие в мыслях и безвольных действиях. Я так привык к Киту, что, когда он высунул пальцы, потянувшись за презервативом, я охладел, но возбуждение не ушло. Я ждал, когда он наконец войдёт в меня. Прежде, чем сделать это, он замер, раздвинув мои колени, всматриваясь так, будто у меня ещё была возможность передумать, но так я не думал. Слабо кивнув ему, я согласился последний раз.

Притянув к себе, Кит медленно начал входить, с тревогой и первым волнением. Я пытался уловить те приятные нотки, что могли быть. Все они пошлы и связаны с сексом, каким-то низким желанием, которое никак не вяжется с Китом. Всё не так, но так и есть. Такая реальность, её обиход. Кит не давил, тяжело выдыхал, старательно сдерживался, желая не навредить. Он и не вредил. Ускоряясь совсем чуть-чуть, заходя до конца, полностью оказываясь во мне. По телу пронеслись жгучие мурашки, когда Кит задел что-то внутри, хотя двигался также. Натужно, томительно, с собственным упрёком. Трудно было держаться, когда чувствовал каждый его толчок так точно, будто вёл счёт, и Киту было трудно доставлять мне удовольствие, которого я не желал. Но он старался, слишком старался, и я кончил без прикосновений, изливаясь на живот, краснея и стыдясь. Но Киту было не до этого. Он прижался, входя грубее. Не сумев удержать руки, обнял его, ощущая вспотевшую спину. Слишком тяжёлое дыхание, учащённое сердцебиение, жар каждого движения…

Он только и говорил моё имя так тихо, что начинало подташнивать.

Проснувшись в кровати Кита, я не стал утруждаться свежими воспоминаниями. Господи… я больше не хочу ни о чём думать. Можешь спокойно забрать эту способность, что якобы отличает человека от обычного животного. Не хочу больше переваривать видения, слова, фразы, взгляды, других людей, свои мысли и поступки.

Кита не было. Зато моя одежда была почти прилежно сложена на диване. Когда я не буду думать об этом? О том, что мы сделали? Никогда. Никогда. Никогда этого не будет.

Поднявшись, не почувствовал никакого дискомфорта. До чего же странно. Словно ничего не было. Но всё было – в этом проблема. Оделся и открыл дверь. Кит был на кухне и с кем-то разговаривал. Я не осмелился подойти.

— Пожалуйста, — тот старый голос вернулся, но его интонация… ещё хуже. — Семён Сергеевич. — Может, это тот полицейский? — Мне это действительно нужно. — Он дрожал, еле сдерживался и держал себя спокойно и уравновешенно. — Неужто нет дней? Хоть вечером или рано утром… Да! Я понимаю, но… — Кит помотал головой, случайно цепляясь за меня и замирая. На его лице не просто ужас. Я не знаю, что это… сильнее страха, безумнее отчаяния, больнее ненависти. — Я перезвоню. — Он выключил телефон и громко поставил его на стол, упираясь руками и опуская голову, не смотря на меня. — Ваня… — Почти плачет он и падает на колени. — Не подходи! — выкрикивает, когда я сделал шаг к нему.

Он ведь меня не возненавидел? За согласие? Я должен был отказаться? А чтобы он тогда потом сделал? Умолял дальше? А если бы через силу принудил, захотел ударить… он бы сам себе не простил.

— Прости, прости, прости… — через слёзы выговаривал Кит. Он никогда не плакал. При мне.

— Кит, не надо.

— Не надо!? — Он злился. Злился на себя. Ни на кого больше. И моей вины не видел. — Я сделал это с тобой, сделал… Я мог остановиться, но всё равно…

— Не мог. — Не в том состоянии.

Мой безразличный ответ его пугает. Но мне не всё равно. Ни на Кита, ни на то, что я сделал.

— Да что ты?.. — Он будто таял.

— Кит, мне не больно. Так что встань и…

— Не больно!? — Он не мог смириться с этим. Я тоже. — Не обманывай. — Он запомнил всё так же хорошо, как и я.

— Кит, я просто не хочу думать об этом! Ты ведь тоже?

Он кусал уголки рта, мигал глазами, рыдая, не прощая себя, не виня меня. Не желая винить и видеть во мне виновника.

— Поэтому, давай сделаем вид, что ничего не было.

Даже я понимаю нелепость всей фразы, но я так делал всегда, так делал и Кит. Мы оба так поступали. Оба скрывали. Мучились. Не надеялись на спасение и помощь.

— Ваня… — В такой исход он не верил.

— В горле першит. — Нужно сделать вид, что ничего не было. И нужно начинать с принципиальных мелочей. — Можно воды?

— К-конечно… — Я тоже себя боюсь.

Нет дружественной атмосферы, нет напряжения враждебности. Уже нет ничего. Получив свой стакан, уговорил Кита сесть напротив. Мы должны видеть друга, не должны прятаться, нам следует правильно определиться.

— И как ты предлагаешь забыть об этом? — Пусто. Чёрно-бело. Недоговорённо. Он не позволяет себе больше, чем нужно.

— Никак.

— Что?

— Никак, говорю. Просто думай о чём-то получше, чем это.

Если тебе жизнь кажется плоха, то подумай о тех, кому ещё хуже. Но если и это не помогает, найди другую проблему.

— Да как я могу? — Он давно не держал себя в руках.

— Ответь на один вопрос. — Убеждений нет.

— Вопрос? Конечно, но как это… вообще?

— Не знаю, от тебя и хочу узнать.

Тогда Кит столько раз повторил моё имя, но один раз осёкся, и я услышал новое. Незнакомое. Никогда не слышал об этом человеке.

— Кто такой Глеб? — Вопрос изменяет его в худшую сторону. Ему стало больнее? Сколько же раз я ударю его?

— Он… очень старый друг, — с поникшим видом сказал Кит. Ему точно не хочется рассказывать, но он обязывает себя, накручивая тем, что должен. Просто должен, чтобы начать искупать вину, которой нет. Для меня нет. — Но его уже давно нет в живых. Он умер… я тогда был в шестом классе. — А потом Кит перевёлся к нам. — Он был для меня так же дорог, как и ты… может, больше. Глеб был моим первым другом. Он тоже помог мне измениться, когда-то. Это было совсем давно. Но, когда я потерял его, мир изменился. Дело было не в том, что он умер, а в том, как он умер… — Тёмно-зелёные глаза высохли, мокрые дорожки на щеках выделялись. — Он умер у меня на руках. Буквально. — Кит не смог долго смотреть на меня и снова опустил голову. — Заливая кровью всё. Эта болезнь… редкая и редкостная сволочь… стенки кровеносных сосудов истощились и полопались. Кровь шла отовсюду: изо рта, носа, ушей, — от быстрой картины воображения передёрнуло, — она заполнила его. Скорее, он умер даже не от потери крови, а от того, что больше не мог вздохнуть. А после упал, оставаясь у меня на руках. Обнимая и говоря, что всё хорошо… и мои ночные кошмары связаны с ним. Даже спустя столько времени.

Кит замолчал. Мне нечего сказать. Всё до безумия плохо. Не я один от существования получил сполна. Вот как. Смехотворно.

— Но что тебе даст это? Это же не искупит моей вины…

— Нет. Это довольно много. Спасибо.

— Не благодари! — Он ударил по столу, не понимая того, что я делал. — Ты можешь спокойно возненавидеть меня, и будет за что.

— Нет, Кит, не могу. Я же говорю, об этом нужно просто забыть, почти никак. Сначала будет трудно, но если не обращать внимания и заняться тем, что тебе куда важнее, чем какой-то я, то всё станет ясно. Подумай о своей маме, о папе, Лере. Так будет проще.

— Ты так говоришь, но… это невозможно.

— А для меня невозможно ненавидеть тебя. — Он вздрогнул, когда я коснулся его рук. — Я даже не в обиде. Видишь? Может, я слабее этого, но я тебя всегда прощу, — потому что не смогу забыть всё то, что стало таким ценным.

— Ваня…

— Об этом никто не узнает. Я никому не расскажу, и ты. Лера никогда не узнает… всё будет хорошо.

Кит готов был поверить, но не верил, потому что не был настолько наивен и глуп. Он же видел, но попытался согласиться. Сейчас так будет лучше. Обоим.

— И куда ты? — с тяжёлой печалью спросил Кит.

— Есть место, — соврал я, стоя перед открытой дверью. — Посмотрю. А потом и позвоню.

Я не мог оставаться с ним. Не сейчас. Не после того, что случилось. Попытался сказать радушное «пока», но лишь безусердно кивнул, а Кит опять попросил прощения. Почти вслух, но я услышал.

Он не верил в моё прощение, ведь я тоже не верил в него. Это случилось не только по моей вине, но… в чём виноват Кит? Я не могу просто взять и скинуть вину на него, даже полвины; всю неделю его преследовал кошмар из прошлого, что напоминал о трагичной утрате, потом я заявился со своим неизменным рассказом про брата, и, в конце концов, его мама лежит в больнице, а отец в тюрьме под следствием, и вот это!.. Всё не так. Не так, как надо. Всё болезненно и колется, вьётся и убивает.

Нет, я не могу думать о том, что это всё из-за Кита, из-за его больного прошлого. Но на душе так погано. Это не горечь или тоска, не печаль и не обида, не гнев, ненависть, злоба, боль… это досада, с которой я вынужден смириться, с которой должен остаться.

А если бы в эту ночь, я согласился продаться тем парням, то что-нибудь изменилось? Я бы не встретил брата, он не попал в больницу, меня бы там не было, родителей тоже, и я бы не убежал от них к Киту… или после весёлой групповушки я опять возгневался на себя и пошёл к нему? Да, так бы и было. Всё свелось к этому. В любом случае.

Пустой и лишённый примитивной мотивации, я пришёл туда, куда не следовало. Нажал на звонок и стал ждать.

— Сиди, старуха. Я открою! — Трофимов открыл дверь и едва удивился моему виду.

Ночь-то я здесь переждать могу. Наверное. Тоха разрешит. Если что, отосплюсь в ванной. И тем более, я совсем забыл о Трофимове… даже думать не могу про него.

— И где ты был? — Я ещё должен отчитаться?

— Много где. — Если посчитать прошедший день, то выходит, у меня было увлекательное путешествие. Просто пиздец какое весёлое…

— И? — Я прошёл мимо него, косо разобравшись с вещами.

— Нифига. — Упал на расстеленный и не собранный диван.

То, что случилось, я должен забыть. Не думать. Как сам и сказал, всё пройдёт. Уйдёт в никуда и растворится. Потеряет краски и значение для меня. Но этого не произойдёт прямо сейчас.

Мне нужна помощь…

— Знаешь что? — по-детски обратился к Трофимову, не смотря на него. Пора бы и мне узнать, что знают люди.

— Что?

— Рома в больнице. — Его это должно заинтересовать.

— Ты с ним встречался? — Не слишком заинтересован. — Из-за этого такой понурый?

— Встречался, — предпочёл ответить на первый вопрос.

— И как это привело к больнице?

— Случайно. — Я зарылся в подушке. — Он почти что поскользнулся и упал неудачно.

— Тогда почему ты не рад? — И правда? — Дорассказывай.

— А есть ещё что-то?

— Есть.

— Я… — сам говорил, что никому не расскажу об этом. Но сил моих не осталось. — Я продался Киту. — По-другому не назовёшь.

— Якушеву? — Неясно угукаю в подушку. — И что?

Что значит «что»?

— А? — Я всё же посмотрел на Трофимова.

— Не, ну, что он сказал после всего этого? — Одноклассник описал дугу в воздухе, собирая то самое «всё», подразумевая секс.

— Ну… он попросил прощения…

— И чё распереживался? — Трофимов обмяк в кресле, не сводя с меня взгляда.

— То есть? — Я его совсем не понимаю.

— Ни тебе, ни ему это явно не понравилось. Оба раскаялись. Считай, ничего и не было. — Он взмахнул руками, показывая маленький фейерверк.

— Но я ведь… считай, как шлюха… — и это сказал.

— Чё? — Теперь не понимал он.

— Забей. — Опять упал на подушку лицом.

— Левин! — Кажется, этого и не хватало. — Блять, не неси хуйни. — Он щёлкнул пальцами над ухом, подобравшись ближе. — И какая из тебя шлюха? — с наигранной брезгливостью спросил Трофимов. — Ты же точно-точно девственник.

Предпочёл бы таким оставаться.

— Ну да.

— Не веришь? — Серо-голубые глаза слишком коварны. Он как ребёнок. — Тогда, продайся мне, — он использовал то же слово, что предпочитал и я.

— Ещё чего.

— Вот видишь.

— Вижу, — буркнул и посмотрел на шкаф, на полке которого стоял чёрный бильярдный шар. — Можешь подать его? — Еле вытянул руку и указал на предмет. Надо же, я попросил его.

— Это? — Он взял шар и отдал мне.

Задай вопрос и получи ответ.

— Продаться ли мне Трофимову? — спросил я у шара и встряхнул, как следует. Ответ не мог меня не порадовать. Даже засмеялся.

— Что такое? — удивился он.

— Держи. — Не колыхая предмет, отдал его Трофимову.

— «Не смей». Я просто удачник, не находишь?

========== 32. Все мы не такие ==========

POV Трофимова

Взял и съебал. Опять. А Левин неплохо так бегает, не то что на нормативах по физ-ре. Вообще. У меня нет слов. Каким придурком надо быть, чтобы каждый раз так поступать? Ни ума, ни гордости за самого себя. Раньше и то лучше был – язвил и перечил мне, а сейчас взял и… расклеился? Типа того.

Ну и хуй с ним. Заебал. Нытик.

— Ни знаю, сто у типя в галаве тварица, но пусть оно не касяеца меня, чтоб тебя, Левин! — перековеркание его фразы мне не помогло – большим дебилом себя выставил.

Уёбок, так бесит.

Зверясь на холоде, вернулся к Тохе, что занимала пост главы на время отсутствия Давида. Хотя, чего кривить, и при нём она хозяйка. Женщина доминирует, и я не удивляюсь.

— А Вано где? — Она хлопала длинными ресницами.

— А мне откуда знать. Съебал куда-то.

— Фу-фу-фу, хватит материться, мелкий сошник!

— Тебя не спрашивали.

— Да чего ты такой злой? Хочешь, старушка советом поможет, ведь такие, как мы, обязаны направлять молодёжь в верное русло.

— Ага, как же. — Сердясь, я занял место перед ней. — Вперёд.

— Ага, я даже сути проблемы не знаю. — Она наклонила голову, натягивая улыбку.

— Дай старческий совет из жизни, который не имеет отношения ко мне, и ты просто хочешь кому-то выговориться.

К сожалению, она и без меня знает о проблеме. Не бестолковая же.

— Эх, заставляешь старуху напрягаться. Давай определимся, это готовое уравнение или выражение с формулой?

— А различие?

— В уравнении нужно найти переменную. Сосчитать необходимое. А в выражении с использованием формулы полагается собрать первичные данные и сыскать верную формулу, чтобы получить ответ.

Математическая дребедень начала успокаивать. Медленно и верно.

— Но знаешь, Тоха, у меня ни уравнения, ни данных, ни формул.

— Или ты не пригляделся? Нужно действовать не абы как, а долго и усердно трудиться. У тебя есть формула, данные, но пустяк не решается. Либо формула не та, либо данные ты скопил не те, что нужны были. Либо знак упустил, либо минус на плюс не поменял во время переноса с одной стороны на другую. Дело-то кропотливое.

Есть я, Левин, его тупые закидоны, моя влюблённость, Макар, приебавший нашу систему, Рома, который не обращает на меня внимания… что из этого может получиться? Да ничего! Нет здесь никакой арифметики.

— Ну?

— Ничего, — буркнул я. Чего она от меня хочет?

— Боже. Тугодум. Извинись перед ним – для начала. — Тоха выхватила печеньку из тарелки.

— Аха.

— Не «аха», а «да, я постараюсь». Вы же ничего не знаете друг о друге, так поделитесь. — Она захватила ещё одну и протянула мне. Как мило. Сломанный пополам человек. — Раздоры и происходят потому, что никто никого не понимает и не желает понимать. Всем отношениям требуется время – враги то или друзья – нет разницы. Нужно сделать первый шаг. Коротенький, но твёрдый.

— Думаешь? — Я всё же взял печенье.

— Знаю, — восхвалила сама себя. — Слышал о дядюшке Фрейде? — сказала так, будто мёртвый учёный реально приходился ей родственником.

— Только в нете читал приколы. Типа «Всё по Фрейду», и связано это было с… как сказать, — картиночки, на которых могли быть фрукты, сложенные в пример половому члену.

— На любые сексуальные темы, — закончила она.

— Ну да.

— Но дело не только в этом. Он намного круче, чем «сексуальные наслаждения». Внёс большой вклад в психологию, много понятий ввёл…

— Ближе к теме.

— Ха-ха! Ты прав. Он говорил, что на наши определённые психические состояния влияет не только либидо, что представляет собой энергию наслаждения во всех проявлениях, помимо секса, но и детский период. То есть он и является основополагающим. Может, я привираю, психологию давно-то изучала. Но детство – это всё.

— И?..

— И тебе нужно узнать не только про настоящее Вано, но и про то, что было в его прошлом. Ещё больше поймёшь. Если захочешь. А можешь и сам раскрыться, глядишь, он потянется к тебе.

О-о-о, точно нет.

— Хм, ничего это не даст.

— Не обходи стороной благоразумные мысли умных тётек и дядек.

— Сам решу.

Целый день ничему не посвятил.

Даже ночью Левин не заявился! Он думает, что сможет протянуть хоть день на улице? Смешно! Просто пиздец как прикольно. У него же ничего нет. Хотя, может попиздить к Якушеву… странно, что раньше этого не сделал. Он настолько туп? А чё я раньше не подумал об этом? Блять, регрессирую, регрессирую. Какое умное слово, придуманное я-без-понятия-кем!

Схожу с ума.

Левин вывел полностью. Супер. Валяюсь на диване, катаюсь из стороны в сторону и думаю о меньшинстве. Его же дело было сбегать или нет. Вернуться-то мог… если Тоху уговорить, то можно и на их кровати расположиться. Так почему не вернулся? Или соизволил повыёбываться? Должно быть так. Он решил наконец-то показать себя. Да нихуя приличного я не вижу. Не умеешь – не берись.

Ле-вин – теперь это самая ненавистная фамилия. Всё! Устал я о нём думать. Ус-тал!

***

От унылого вида и я приуныл. Левин вернулся, сообщил пару новостей и слёг. Тоха подумала, что простыл. Градусник, температура 37,1. Сам Левин говорит, что ничего серьёзного – утомление. Шлялся сутки где-то, вот и получил. Из кровати не вылезал, образно говоря, но преимущественную часть дня отбывал на диване. Не спал, просто лежал, уткнувшись в стену носом, хоть я спокойно предоставил ему всё пространство. Тоха всё мудрила в чём дело, а я знал. Точно из-за Якушева. «Продался» – забавное слово, чтобы не называть себя шлюхой сразу, но… Левин – шлюха? Да, блять, взял и поверил. Кто угодно, но не он. С кем угодно, но не с ним. Как до такого дошло, тем более представить не могу. Но если посчитать, что брат его принудил, а обычный трах был только с Якушевым, а мои действия принять за домогательство, то и выходит, что ничего. Это даже великими свершениями не назовёшь. Да вообще хуйня какая-то.

Но из-за неё он убивается. Иногда что-то говорит губами, не издавая ни звука. Будто с зомби в одной комнате сижу. На односложные фразы отвечал кивками, реже применял «да», «нет». Он отлёживался, как при какой-то простуде.

— Левин, жрать будешь? — Тоха и до этого пыталась навязать разговор, но мне самому стало интересно, что получится.

— Спасибо, не буду, — не поворачиваясь, ответил он.

«Спасибо» – круто, дождался-таки того, чего мне нахуй не надо.

— Может, пить хочешь?

— Нет… прости, не хочу. — И укрылся с головой.

А теперь «прости»… шик и блеск. Всю жизнь хотел этого услышать. Хуйня… С ним точно всё плохо.

Придурок спал день напролёт, вертелся, действовал мне на нервы, но орать на него я не собирался. Уже наорался, на себя и свои мысли. Ну, подумаешь, потрахались, он же его ножом насмерть не пырнул. Все живы, здоровы. Чего не устраивает? Или просто я не понимаю? Они же типа друзья. Откуда мне знать, чё да как там у них… наверное, поэтому лучше не иметь друзей. А если и иметь, то по первое число и без свидетелей.

Второй день не отличался от предыдущего. Его тухлая туша напрягала одним присутствием. У самого аппетит пропал. Тоха за своё «Дядя Фрейд и надо поговорить». Вот блин. И о чём нам говорить? О том, какие мы неудачники? О том, что произошло? О становлении себя самим собой? Что? Что-о-о? Хер знает.

Опять лежит, не пытаясь притвориться спящим.

— Левин.

— М?

— Что ты знаешь о Фрейде? — Честно, ожидал такого же ответа, как от себя.

— Ну… с ним связанно сознательное, бессознательное и психоанализ. — Пришлось удивиться.

— И откуда ты это знаешь? — Вдруг, там, психологией увлекается.

Левин призадумался, еле развернулся ко мне. До него только дошло, что я рядом на диване сижу.

— Кит рассказывал. — При упоминании о друге он стал выглядеть ещё хуже.

— Якушев?

— Да. Он хотел стать… врачом. Читал много про это. Мне рассказывал.

— И ты запомнил?

— Конечно. — Когда ты можешь запомнить всё то, что говорит тебе какой-то человек, но точно не учителя. Левин особо-то не блистал знаниями.

— Он настолько хорош? — Левин по неясной причине покраснел. — В этой области?

— А, да. — Криво усмехнулся. — Хорош.

— Тогда расскажи ещё чего. Люблю такую бредятину.

— Эм… Гиппократово лицо?

— Чьё-чьё лицо?

— «Лицо смерти». Печать смерти. Ничего особенно. Лицо того человека, что скоро покинет мир. Запавшие глаза. Вдавленные виски. Холодные уши. — С бумажки будто читал. — Кожа твёрдая, сухая, а лицо зелёное, свинцовое, чёрное или бледное. — Левин таким не выглядел. Больше отчуждённым, не страдальческим, утомлённым и прозрачным. — А я как выгляжу? — спросил он, не сводя стеклянных глаз.

Вижу и понимаю, что раньше в них был огонёк жизни, который стёрся.

— Бледно. — Не моргнул. Как кукла.

— Бледнее снега? — Улыбку на него натянул кто-то посторонний. Через силу. Управляя.

— Пожалуй. — Пусть и не знаю как.

Левин выдохнул, чуть сводя брови, натужней улыбаясь. Глаза остро блекнули.

— Прости, хочу спать… — опять извинился и развернулся к стенке, зажимая веки. — Спокойной ночи.

— Ща день

— Спокойного дня.

— И тебе. — Если такое возможно.

Вижу же, что это из-за Якушева. Итак всё ясно, но… не могу представить, чтобы человек так убивался из-за кого-то другого. Хотя я так и делаю, думая о Роме. Всё так. Все мы одинаковые. Отчерчены под линейку и стандарты. Больно похожи – не снаружи, так внутри.

Левин заснул, но даже не бодрствуя, ворочался и не был спокоен. Напрягает. Очень. От того, что тупо не знаю в чём дело. То есть знаю, но не понимаю. Типа этого… какого-то диссонанса, когда твой мозг разрывается на части из-за того, что не может принять факт, противоречащий другому и опровергающий его. Тяжесть опускается на голову, давит, и ты не смиряешься.

Когда-то я был бы рад, что сделал его таким. Может быть. Всё равно не сделал, с треском провалился. Это была дурная затея, что не нашла реализации. С восьмого класса, да? Я так привык, что не обращал внимания на своё отношение к нему. Оно было детским. Я и сейчас ребёнок. Слишком наивен, а в придаток туп. В чём именно, кроме научных знаний, без понятия, но оно есть. Определённо.

— Попросил бы, я принёс. — Только сомкнул глаза, Левин куда-то пропал. Ходил на кухню воды попить.

— Да ладно, всё нормально. — Упал лицом на диван. — Ходить же сам могу.

— Ну да… — И с чего бы меня это сердило? Самостоятельность проявляет.

Если Левин спал слишком много, то ко мне пришла бессонница. Проснулся посреди ночи. Шея затекла от жёсткого кресла. Спать возможно, но тревожно. Места немного не хватает, но да ладно. Вскинув голову на окно, не замечаю ни одной звезды. Чёрная картина. Квадрат Малевича 3D, но такой же плоский, как на бумаге.

Шумный, но приглушённый вздох отвлекает. Приподнялся на локтях. С трудом разглядел Левина в темноте, но быстро привык. Он лежал на животе, вцепившись в одеяло. Вздрагивая, дыша громче, чем обычно (обычно его неслышно), заглушая собственные всхлипы.

— Эй. — Привычней было бы, если он меня проигнорировал. Думал, так и поступит.

— Просто сделай вид… что не слышишь этого, — голос настоящего мученика. Спина дрожит, голос теряется.

Какая слабость и тщетность. Я мог бы рассмеяться над ним, над этими действиями, но что-то не даёт. Моя жалость? Я ему сочувствую? На словах мне ничего неясно, но когда вижу его таким… обычного и ограниченного ото всех Левина таким, сам становлюсь не собой. Словно мир изменился, а я не хочу меняться под стать ему. Неприятно. Нехорошо. Так плохо, что кружится голова, как от голода.

Мы совсем не знаем друг друга, не понимаем. Не поймём. Тоха говорила про это.

Почему Левин рассказал мне о том, что случилосьмежду ним и Якушевым? Верно, он хотел выговориться. А я хочу этого? Хочу. Я не считаю его тем, кто должен слышать от меня подобное; думаю, он тоже не считал меня тем, кто ему нужен. Опять смирился? Даже так. Мы случайно оказались вместе, в одной жопе. Я вроде не думал сбегать, но когда встретил его… Той ночью, то захотел. Мне нужна была поддержка? Наверное. Но раньше самостоятельно же принимал решения, чего тогда спасовал? Не знаю. Просто не знаю.

Тихо поднявшись с кресла, подошёл к Левину, вслушиваясь в его длинные вздохи, что должны были закрыть стоны огорчения и боли. Именно их. Рука почти сама потянулась к его плечу, а, когда дотронулась, тело отреагировало, скидывая её. Как много можно узнать о тех, кого не знаешь, живя с ними и попав в одну ситуацию?

— Я же сказал… — то ли он плакал, то ли нет. Но он сдержал свой жалобный голос, не показывая мне ничего.

— Пододвинься, — почти вальяжно произнёс я, садясь на диван и падая на бок. Лицом к Левину.

Он озадаченно моргнул. Мокрые дорожки оставили слабый след. Не предполагая, что сказать, он открыл рот, тут же закрыл его, хотевши развернуться. Не позволил, касаясь влажной щеки, принуждая смотреть на меня. Жалок. Он выглядит таким жалким, точно я. Мокрый и холодный. Униженный и разбитый.

— Чего?.. — безжизненно выдохнул он.

— Слушай внимательно. Повторять не буду. — Не буду больше открываться. — Почему я сбежал. Не думаю, что ты поймёшь, да и не прошу.

— Думаешь, мне это нужно?

— Нет. Но я так хочу. — Он тяжело кивнул. — Знаешь, что такое ЭКО? — Отрицательно кивает. — Экстракорпоральное оплодотворение, — расшифровал я.

— Мне это ничего не даёт.

А Якушев не рассказывал? Ну да, врачи не во всех областях сразу маячат.

— Искусственное оплодотворение.

— Это связано с банком спермы?

— Не осеменение, а оплодотворение. — Раньше и я не видел разницы. — Детей, родившихся с помощью такого способа, называют… детьми из пробирки.

— При чём здесь они? — Только понял, что всё также держусь его щеки.

— Просто… я тоже из пробирки.

Левин не выглядел так, будто его это шокировало. Или его эмоций не хватало, или знаний. Но всё дело в том, что когда ты знаешь, что действительно отличаешься от других, то невольно задумываешься и о том, что каждый знает это. Внутри презирает тебя, не так смотрит, словно ты не ровня, говорит за глаза, опускает в грязь. Презрение и ненависть – это и испытывают, не зная, не замечая, но нутром чувствуя, и тогда, когда не обращают внимания. Будь то незнакомцы, которых случайно встретил на улице, или знакомцы, с которыми раз говорил. Все они презирают и смотрят с отвращением.

— Это так важно?

— Моим родителям. Они считают, что я виноват в том, кто я есть. Что я из пробирки. Будто и ненастоящий. Искусственный. Но моя ли это вина? Меня тогда не было, не я решал. За меня решили… скажи, я виноват?

— Не знаю. — Он опустил взгляд, мечась из стороны в сторону. А я не давал ему повернуть голову. — Не думаю.

— А отец думал. Сначала я не понимал необоснованной и взявшейся из ниоткуда ненависти, а после узнал… Нашёл бумажки. На меня злились ни за что. Бывает, да?

— Бывает… со мной, например. — Лишь из-за того, что он поднял глаза, до меня дошло, что речь обо мне.

— Ты всё об этом. — Он может говорить. Не могу запретить. — Из-за обиды на отца, я срывался на многих, но все быстро ломались. Крошились от лёгких и не язвительных слов. А потом я решил перейти на тебя… потому что хотел сделать это и с тобой. Сломить того, кому нет дела до других. Я думал, это притворство. Думал, ты играешь в равнодушие, а в итоге это оказалось непосильной для меня задачей. Я пытался проломить стену пшеничным прутиком. Тупо, да? Тем более, у меня не вышло, — надо же, рассказал. Проще, чем я думал.

— Да. Это был твой разгром. — Тихо усмехнулся Левин без улыбки.

— Но тебе же не нужны извинения? — Но полагаю, я бы смог их принести.

— Не нужны.

— Может, теперь и ты что-нибудь расскажешь?

— Ха, ты только ради этого рассказал свою историю? — то ли смеялся, то ли рыдал. Холодок от его пальцев, коснувшихся руки, был сильнее, чем от щёки.

— Наверное.

— Не буду. Услышав это, я не стал понимать тебя. Собственно, как и ты меня.

Мы никогда не поймём друг друга, не потому, что не хотим, а потому, что далеки.

— Тогда ещё одно: думаю, я бы хотел оказаться на твоём месте. — Если я и Рома были братьями, я был бы вовсе не против тех порочных и запретных утех, что дарует родственная связь.

— Не завидуй зря. Будь ты на моём месте изначально… — Левин вздохнул полной грудью. — То и был бы мной, не желая познавать больше… Рому. Ты бы думал так же, как и я. И ничем не отличался от меня.

— Может быть. — Он хочет сказать, что я никогда не полюбил его, будь всегда с ним? Да, так и было бы. Но сейчас, к сожалению, я не могу его откинуть, пусть и знаю, что он доставил много проблем Левину. Каких – как всегда, не знаю. Больших и трудных.

— Точно…

Завидую. Хорошее слово. Правдивое и мерзкое.

Левин не изменился. Вёл себя так же. А мне и смотреть неприятно. Та же тягость и отрицание, но это – не боль. Почти. Тоха сказала, что я молодец, начал меняться. В чём? Я тот же матерщинник, что кидается словами направо и налево, настолько же наивен, насколько туп. Но она говорит, что скоро пойму. Снова поучает, старуха. Не старуха. А Левин иногда просил о всяких мелочах, незначимых одолжениях. Даже перепугался от первого: «Можно воды?», но воду-то принёс. Ещё аспирин. Температурил. Почти не ел, но много пил, столько же спал. Страдал по ночам, уцепившись за меня. Невзрачно, неощутимо и тихо.

========== 33. Идеальная ложь ==========

POV Вани

Трофимов утешал меня. Да, странно, а верится с большим трудом. Делает он это не как Кит, далеко не так, но по-другому я назвать это не могу. Он тоже. А в голос мы никак это не называем. Кажется, он смягчился, а я чувствую, что мне нужен кто-то. Кто угодно, уже не имеет значения. Снова спим на одном диване. Обычно спинами друг к другу, но, когда я подолгу не могу заснуть (считай всегда, держу глаза закрытыми, а из сознания не выпадаю), разворачиваюсь и хватаюсь за ткань футболки. Робко и боязливо, стараясь не трогать самого Трофимова, но оказывается, что и он не спит. Вздыхает громче, вздрагивает. Наутро всегда лицами друг к другу. Больше никаких прикосновений, потому что я постоянно думаю о Ките, не в состоянии забыть то, что произошло. Всё вспоминаю. Заново прокручиваю. Терзаюсь. Ненавижу себя и пытаюсь не возненавидеть его, не перекинуть вину. Пытаюсь думать с умом, а не сердцем. Оно уже сделало, что могло, а теперь я терплю… но я вытерплю. Забуду. И мы будем жить как прежде… будем. Как лживо.

— Левин, те какая музыка нравится? — Трофимов сидел за компьютером, а меня не тянуло к девайсу. Отсиживался на диване, притянув колени и укутавшись в одеяло. Не холодно, но так уютнее. Будто мне есть от кого здесь прятаться. Ха…

— Разная. Но больше что-то тяжёлое.

— Типа рока и металла? — Хмыкнул он. — Что у тебя за песня стояла на будильнике? — Когда он слышал? — Когда на той исторической поездке были, — ответил, не задумываясь и не слыша вопроса.

— А… «Fear, and Loathing in Las Vegas». — Так смутило неправильное произношение, что до названия не дошёл. Представляю, как проговаривается, а вслух чересчур непутёво.

— Иди напиши. — Трофимов указал на монитор, отъезжая на кресле.

Причин отказываться не было, но пошёл не сразу. Ноги обмякли, не стою на ровном полу. Сев на низкий, мягкий стул, начал вбивать в поисковую строку гугла название группы.

— Электро?

— Металл. То есть пост-хардкор, к року добавляется ещё несколько жанров. — На примечание: «Если я правильно помню», душевных сил не хватило.

— Американская группа?

— Японская.

— Тебе нравится?

— Ну, — затрудняюсь говорить о том, что действительно нравится и нравилось, — вообще да. — Потёр пальцы рук, не зная, как продолжить. Нравится и нравится. Что ещё сказать?

— А ещё?

— А?

— Что ещё нравится. — Моё временное торможение несильно его волновало, он спокойно ожидал ответа.

— Отовсюду по кусочкам… «Coldrain», несколько песен «Bullet for My Valentine», сейчас тяжело вспомнить.

— «Manowar», «Hollywood Undead», «Thousand Foot Krutch», — английское произношение вне куплетов и припевов у него хорошее. — Типа этого? — Я думал, он говорил о том, что нравится ему.

— Типа. — Склонил голову, накидывая одеяло на спину, хотя оно не сползало.

— Я вот по музыке истощился, решил поискать. Да и Тоха недавно пэка подчистила, а музыку забыла сбросить. Сказала, чем больше скачаем, тем лучше. Для потерянной коллекции Давида. — Он улыбнулся. — Ну а ты? По музыке истощился?

— Так мы вроде недавно выступали… — Тоже подобие музыки. Вспомнил и про другой дуэт.

— Боже, Левин, я про реальную музыку!

— Вроде как. — Всё осталось там, где меня не должно было быть изначально. — А ты… — Поднял голову и замер. С каких пор у Трофимова настроенный на меня, проницательный взгляд?

— Что?

— Ну, ходил когда-нибудь в музыкальную школу? — вопрос почти в тему, так чего мне кажется, что это не так? Каждое слово мнится неправильным и заведомо ложным. Будто мне вообще не стоит говорить…

— Да, ходил. Немного. Кстати, — просветлел, — а ты?

— Нет. Не было дела.

— И ты так играешь? — Подпёр рукой подбородок, склонив голову и наблюдая за мной с приоткрытым ртом. — Наёбываешь, да?

— Нет…

— Блин, — Трофимов сдвинул брови, — опять дым.

— Дым? — Не думаю, что Тоха могла что-то сжечь, но принюхался. Нет, пахнет нормально. Какими-то Видовскими духами.

— У тебя в глазах. — Он почти дотронулся до меня, но я отпрянул. Рука скользнула по воздуху. Возможно, и не хотел трогать. — Довольно скверное выражение лица.

Так я и выгляжу. Скверно.

— Терь ещё хуже, вернись на стадию назад.

— Да-да. — Словно ругает. Но дикой интонации или злостной, или гневной и напряжённой нет.

— Так. — Он защёлкал мышкой. — Какую из их песен ты считаешь самой лучшей.

— Мне все нравятся. — Не проходилось выделять одну, потому что каждая хороша.

— Значит, все неплохи, но чего-то отличительно здравого нет?

— Не… не буду утверждать, — на открытой странице обычный сайт для скачивания музыки с длинным списком песен группы. Нахожу знакомые. — «Evolution», например, одна из выделяющихся, — предложил я, а после одумался.

— Да? — Трофимов помедлил секунду и нажал на воспроизведение.

«Shake your body» мне тоже понравилась. Всё же нравятся все…

Негромкая музыка доносилась из колонок мягко, расслабляя уши. Казалось, что до этого, они были оттянуты, но наконец-то их отпустили. Приятно слышать почти что нежную музыку, в которой много моментов сглажено. Словно специально. Электронные волны, гитара, барабаны, голос солиста…

Что он поёт в припеве? We’re live to lie?

— Кажется, слов немного… — Трофимов скопировал название, вставил в поисковик, добавил «lyrics» и открыл первую ссылку. — Хрена мало, — удивился он, затем снова включил песню, ступая ногой в такт мелодии. — Why are we standing here? — он медленно читал текст. — In such lonely world filled with silence… — пел так, как спокойный голос, что записали давным-давно. — We’re not alone. — Проговорил Трофимов с тем, как сошёл на шёпот.

Мой слух подводит меня. Вместо подбадривающей и клишированной фразы получил ту, с которой мириться не хочу, но живу.

Трофимов нашёл пак альбомов на трекере и, не задавая вопросов, нажал на скачивание. Потом сказал, что нуждается в «Cult to Follow», поставил на закачку их альбомы и включил песню, нашёптывая слова, но повышая голос к припеву.

— Perfect laugh. Perfect fake. Perfect chance to get away. — А в этой песне я разобрал все слова.

Каждый слышит то, что желает услышать. Не сознательно, а подсознательно.

Казалось, что если я решу уйти, не дождавшись, пока Трофимов все песни поставит на закачку, то он будет держать меня за руку. Поэтому сидел, по его просьбе пытаясь вспомнить названия групп, которые вспоминались с особым трудом. И всё же не выждав момента, я снова оповестил о том, что хочу спать. Трофимов против не был, кивнул, отпустил. Спрятавшись под одеялом и отвернувшись от света, опять же к стене, слушал, как тихо проигрываются скаченные песни. Одна за другой, особое внимание Трофимов уделил «Страху и чему-то там в Лас-Вегасе». Прослушал все, даже которые повторялись, находясь в разных альбомах и имея различное звучание. И слушал, как тихо подпевал Трофимов другим певцам, не сбиваясь, не цепляясь, не прерываясь. Может, он и смотрел на меня, но я не чувствовал тяжёлого взгляда. Больше не хочу чувствовать их. Особенно тех, что относятся ко мне с интересом. Совсем.

Поражаюсь тому, что всё время засыпаю, но не высыпаюсь. Сегодня вернулся Вид. Его я не видел, зато слышал. И то, как Тоха отчитывала его за новую партию одежды, которую он отказывался возвращать в магазин, и то, как Трофимов говорил ему всякие ласковости, обматерив всего один раз. Он почти перестал это делать, словно надоело. Вот бы и мне надоело отлёживаться, прятаться… делать то, что делаю. Я думаю и думаю, не забывая о том, что произошло между мной и Китом, как я согласился, как мы сделали это и как после он страдал. Страдал он и до этого, как и я. От брата. Одного его хватило, чтобы испоганить всю жизнь. Даже то, что произошло сейчас, ничем не отличается от предыдущих разов – всё губительно и кошмарно для меня; и я делаю то же самое: молчу, терплю, но пережить не могу. Тогда получалось, но не сейчас. Ничего сейчас не выходит. Я не могу спокойно дышать, говорить, претерпливать, быть с кем-то. И в то же время, я дышу свободнее, чем раньше, хочу рассказать больше, чем надо, могу умолчать о том, о чём стоит молчать, и могу быть рядом с Трофимовым и Тохой.

При этом я на грани. Я уже не у края, я держусь одной рукой за него, находясь в пропасти. Немного, совсем немного и я сломаюсь. Одно слово или действие, не знаю какими они должны быть, но они смогут сделать это. Думаю, даже Трофимов смог бы справиться, но он ничего подобного не совершает. А я продолжаю существовать.

— Левин, дрыхнешь? — Он опять сел рядом.

— Нет. — Откинул одеяло, чтобы посмотреть на него.

— И вставать не планируешь?

— Нет.

— Привет! — В комнату зашёл Вид. — Болеешь?

— Почти, — за меня ответил Трофимов. Натянул одеяло по рот.

— Пощти, — тише повторил я.

— Аккуратней же надо, — сжалился он.

— Как дела в студии? — перевёл тему Трофимов.

— О-о-о! Там столько всего, и мы даже не закончили! Ща повествую…

И началось. Рассказы Вида не были скучными, но у меня высыхали глаза, я зазёвывался. Он рассказывал о том, что кое-кто все ноты забыл с прошлой пьянки, что толстосум чуть не спалился о двойной жизни своей жене, а они не удержались и заржали. Тогда все подумали, что им капец. Нет записи – нет денег, нет толстосума – нет ничего. Вроде бы улеглось. Парням осталась пара незначительных деталей. Как незначительных. Получилось так, что на них скинули ещё одну композицию. Прошлую ночь они сидели над текстом и мелодией, которые не шли. Ни в какую. А времени всё меньше и меньше. Короче, не успеют в срок – ничего не потеряют, но если успеют – это будет огромный плюс к денежной сумме, уважению и поклонникам. А им «ой как нужна раскачка» – простонал Вид и завалился на кресло. Подключилась Тоха, и я понял, до чего же близнецы похожи, но Вид с трудом воспринимался девушкой, а Тоха – парнем. Было в них нечто такое… роднящее и кричащее «Они родственники!», кроме ярких родинок на щеках. Род – родственники, родинки… хотя бы не шрамы.

А что роднит меня и этого человека? Гены, только этот случайно собранный сраный набор хромосом. Страх и отвращение в моём сердце, в его же, противоположное, эйфория и наслаждение. Власть, могущество надо мной, любое преимущество в той или иной форме. Их так много, что не счесть. Потому что я такой убогий?

Да, потому что я убогий. И жалкий. И переигранный.

— Ваня, тебе плохо? — спросил Вид.

— Наверняка, ты его достал, — бодро заступился Трофимов.

— Ага, конечно.

— Отвечаю. Ладно, пойдём, не будем мешать. — Любезно вытолкнул в коридор.

— Как это понимать!?

— Разорался-то. — Зевнула Тоха, — Вано, может, чаю с мёдом выпьешь? Не особо похоже, чтобы у тебя была температура, — тонкие пальцы коснулись лба, чуть приподнимая мешающиеся волосы, — но выглядишь хреново…

Почему такое отношение ко мне, незнакомцу? Я его заслуживаю? Ведь ничего им не будет, никому не будет за то, что возятся со мной. Я всех обременяю своим состоянием, этим видом… тем, что происходит внутри меня и жаждет вырваться наружу. Но даже Трофимов изменился. А я так устал задаваться вопросом – с чего бы? Откуда благосклонность ко мне, когда совсем недавно были только ребяческие насмешки и лёгкие потасовки? Всё изменилось, с тех самых слов. Слов Жданова.

— Почему? — выдавил я из себя.

— Что? — Тоха не выглядела той, кто был обременён чем-то тяжёлым. Она обеспокоена, как… не знаю даже как кто. Как Кит. Примерно. Очень приблизительно.

Господи, Кит…

— Пожалуй, выпью.

— Тогда не засыпай. — Обрадовалась она, потрепав по волосам. Щекотящее чувство.

На фоне громкого разговора Трофимова и Вида голос Тохи грубо выделялся, прерывая их спор.

Наверное, так и ведут себя члены семьи: ссорятся, ругаются, мирятся, не оставляют друг друга без присмотра, дорожат каждым, не забывают и волнуются.

Это точно зависть.

Комментарий к 33. Идеальная ложь

Fear, and Loathing in Las Vegas - Evolution entering The New World; Cult to Follow - Perfect.

========== 34. Необходимость ==========

POV Трофимова

Давид всех затрепал своими разговорами, даже Левина, которому и без него не особо хорошо было – посмотришь и самому плохо. Зато напомнил кое о чём. Точнее о том, чего забывать не стоило. Деньги. То есть их наличие на карточке, которая, естественно, осталась дома, но там, где её не найдут. Она зарегистрирована на моё имя, а паспорт тоже зарыт глубоко, так что прикрыть её не смогут. И даже если её иным образом закроют (а додумаются ли?), то не страшно. Я поступил лукавее: завёл ещё одну, несколько недель спустя, и переложил деньги, с новым поступлениями происходило то же самое. Все мобильные функции привязаны к моей карте, смс-ки были преждевременно удалены. Но если они в банке начнут пробивать на эту тему, то пиши пропал и просрал деньги, которые по сути и так не мои. Но, попробовать всё можно.

Эти родичи такие: нужен им, как клуша для битья, как тренажёр для снятия стресса, высказывания своих несвершённых дел, но несколько тысяч будут сбрасывать на будущее обучение, о которым я нифига не задумывался. Типа ничего не идёт вразрез закону, поэтому мы можем тебя напрягать. А ведь когда-то всё было нормально, никаких «ничтожество из пробирки», которое взялось неясно откуда, «это твоя вина», «ты – причина всего». Я ещё помню собственное непонимание, вызванное неосознанием происходящего, словно впихнули в другую страну и приказали жить, не зная языка; совсем беспомощный и немощный. Жалость и только.

— Мелкота, ты куда? — удивилась Тоха, относя что-то горячее Левину и замирая в комединой позе.

— Пройтись надо.

— А Вано?

— А он-то что?

— Ну. Не знаю. Предупредил хоть?

— Вот зачем это ему?

— Это вас ещё сблизит, — улыбнулась она непривычно, показывая зубы.

— Да… сблизит, — усмехнулся. Я уже не понимаю, что между нами. — Ладно, скоро вернусь.

В тот день поступил по-тупому: ключи вечно таскал в сумке, бросил её, а на ключи болт положил, ещё и дверь сама защёлкивается. Короче, ключей, чтобы спокойно открыть дверь, у меня нет. Ну что за долбоёб? Нет, это вообще нормально? Конечно, нет, но так получилось. Супер, просто зашибись.

Теперь нужна альтернатива – взлом без следов. Требуются только инструменты. Специальные инструменты. Я знаю, у кого одолжить, да телефона нет. Нихуя нет. Придётся понадеяться на так называемую сеньориту удачу и шлюшку судьбу.

Мне предстоит найти всего-то одного человека, который может оказаться где угодно, да и самому не попасться на глаза мусорам и бывшим одноклассникам. Желательно никому. Остаться не заметным для всех, как ниндзя… слишком мудрённо, как невидимка? Уже нереалистично. Короче, как тот, кто не должен светиться на глазах у ненужных людей.

Сегодня необычайно холодно, но терпимо. Пытаясь заглушить внешнюю дрожь, вызванную морозами, получал внутренние толчки, поглощающие тепло. Блять, холодрыга так холодрыга… кому вообще такая погода нравится? Не мне, и не Левину… да, ему всё равно и безразлично на неё. Тем более сейчас…

Я устал о нём думать, но не могу перестать этого делать. Нас действительно что-то сблизило за такое количество дней? Нет, серьёзно, разве что-то могло настолько перемениться? Да, могло. Сам же вижу, ощущаю. То, как он касается меня ночью, пугает. И меня, и его. Сейчас мы далеко не такие, какими были когда-то… такое чувство будто это было пару месяцев назад, а на самом деле прошло чуть больше недели. Всего-то. Даже не верю. А во что верить? В то, что я найду этого медведя, не представляя, где сегодня он может быть? Ещё чего… не найду – провалю собственный план. Чудо-план чудака меня…

— Хе-хе, — как же холодно.

С двадцать минут добирался до его первого убежища. Никого не оказалось. Зашибись. После тридцать минут на то, чтобы добраться до заброшенного подвала, находящегося под рукой у трёхзвёздочного отеля, – и здесь пустошь. Поломанные стулья, разбитые бутылки водки, помятые жестяные пива. Кто-то хорошо развлекался. Десять минут ушло на путь до пустого и заброшенного двора, где обычно он заседал летом и ранней осенью.

— Блять! — ни-ко-го! Ни ду-ши! — Сука…

Уши навострились от хруста снега.

— Ты потише, а то и за это уже загрести могут, — жёсткий, как металлическая щётка, голос.

— Охереть! — я развернулся. — Тебя-то я и искал.

— Да ты что? — если бы медведи умели улыбаться, то у них была такая улыбка.

— На полнейшем серьёзе, Кума, — но хер знает, почему он просит, чтобы его называли так.

Не просто огромный, здоровый, крупный и широкий. В честном бою и с заточкой его невозможно победить. Интересно, сколько он от груди жмёт? Сто? Сто двадцать? Да без разницы. Кажется, что человека он может пополам сломать без особых усилий. С такими-то ручищами. Ему металл гнуть надо идти.

— А я вот слышал, что ты пропал. Тимур.

— Да? — время быть дурачком. — Вроде, я всегда на месте был.

— Притаился где-то, спрятался от чего-то, — меня не услышали. Зря рожу корчил.

— А кто говорит-то?

— Просто слушок ходит.

А слухи кто-то разносит. Макар? Наверное. Хер с ним. Не до него подавно.

— Не верь им напрасно, Кума…

— И чего ты хотел? — перебил, опять не послушав. Тс…

— Понимаешь, дело такое – ключи свои просрал, а мобильник разрядился, нужно в хату попасть. Предков-то нет. Короче, пизда.

— Опять?

— Да.

— У тебя потрясающая удача, — оскалился доброжелательно он. Да, именно доброжелательно.

Кума расстегнул пальто, доставая что-то из внутреннего кармана. Этому медведю и холод не страшен.

— Держи, — сказал он и кинул мне отмычки на кольце. Целая куча. — Помнишь, какие использовать?

— Безусловно, — первая стадия выполнена. Удача, да? Я реально неплох.

— Ты же не забыл о своих долгах?

Радость была недолгой. Потерев одну из отмычек, улыбнулся, понимая, что пора переходить на осторожный режим. Опасливый. Медведь наблюдает из-за кустов, что, кажется, ему не свойственно. Он следит, выжидает, но ты его уже чувствуешь. Чувствуешь хищника, заранее зная, что проиграешь и станешь его обедом. Подумаешь побежать, он нагонит и убьёт. Не убежишь – придёт и убьёт.

— Конечно, я помню о них. О каждом из них, — чёрные глаза улыбались, прощая ложные слова. — Но, понимаешь, сейчас с деньгами напряжёнка. Самая огромная из всех, что у меня вообще были! На сиги и то не хватает! Еле держусь, чтобы не сорваться и не выкурить всю пачку разом. Но как только бабосики появятся, я сразу верну. Всё-всё, — похоже на принижение. А с этим медведем по-другому не сработает.

— Надеюсь, а то накопится слишком много, и будут у тебя проблемы.

У меня и так вечные проблемы.

— Так помоги не накапливать их! Пожалуйста, подожди немного, и всё тебе будет.

Улыбнулся. Я спасён?

— Конечно, я могу подождать. Все мы люди, в конце концов. А у меня время, — он посмотрел на серебряные часы. — Что ж, увидимся ещё.

— П-погоди! А их когда возвращать? — продемонстрировал отмычки.

— А. Пусть пока у тебя побудут, — не обнадёживает и не вселяет веры. — Когда нужно будет, я сам тебя найду. Как сейчас.

Разве не я его искал? Не верю, что Кума может играть в преследователя – чересчур громоздкий и видный.

— Хорошо, — кивком согласился с его решением.

Мне больше ничего не остаётся. Есть моменты, когда ты обязан молчать и не говорить лишнего, иначе всё пойдёт прахом.

— Не буду ждать встречи, — выдохнул, когда Кума скрылся из виду. Бля-я-я, из-за него реально поджилки трясутся, но нужное я получил.

Ощущая зверскую победу, оскалился, сжимая все отмычки. Что со мной не так? Холод? Обморожение? Безумный и инстинктивный страх? Это да. Я не должен позволить обнаружить себя, иначе… не будет меня.

Ходя закаулками, вернулся на улицу Кириона. Сумел-таки. Припрятав инструменты во внутреннем кармане, постучал в дверь. Открыл Давид.

— О, ты где шлялся?

— Не хуя моржового дела, — произнёс и ввалился в тёплую квартиру.

— Ну надо же, — надулся он. — А Ваня, кстати…

— Спит. Я в курсе.

— Сестра сказала, что он больше ничего не делает.

— И? — сам прекрасно вижу и отслеживаю.

— Я такое в интернете прочитал: если человек хочет всё время спать, то он чувствует приближение смерти. А если всё время спит, то, по твоему, что это значит?

— Эм… напомни, почему я должен выслушивать этот бред?

— Потому что ты живёшь в моей квартире.

— А, ну да. Короч, читай меньше пабликов в контакте, а то совсем тупым станешь, — пустив пыль в глаза, свалил в зал.

Нравится мне, что если я накручу свой организм подняться в девять часов, то проснусь в девять, если в семь, то – в семь. Мои биологические часы ещё ни разу не дали сбой – есть чем гордиться. Хоть чем-то.

Левин ещё спал. На лице то же волнение, когда он бодрствует.

— Просто выкини это из головы, — прошептал я. Себе или ему… пожалуй, обоим.

Попытавшись отстраниться, остановился. Его рука держалась футболки. Некрепко, но ощутимо. Так ощутимо, что сердце сводило. Что же ты творишь?.. Коснувшись холодной руки, держался её. Что же творю я. Ничего не понимаю. Всё глупо, глупо, так глупо, что противно. Аккуратно убрав пальцы, закрыл глаза, стараясь не замечать чёртового тягостного выражения спящего лица. Когда люди спят, они должны хотя бы расслабляться… а этот что? Неужто кошмары какие-нибудь видит? Или… ещё что-нибудь.

— Давид, я одолжу твою куртку?

— А с твоей чего? — набивал рот булочками по самое не хочу.

— Ничего. Мне просто твоя понравилась.

— Звучит. Но я тебе не верю.

— Порвал што ль? — подключилась Тоха.

— Вроде было дело, — точнее не было, но сказать так можно.

— А тебе вообще куда-то надо? — сообразила.

— Туда и сюда. Меньше часа думаю. А то и меньше, — в другой раз тоже смогу попробовать.

— Тогда бери.

— Вообще-то мои вещи! С чего ты решаешь?

— Видел бы ты сколько твоих вещей просто лежит! Дурак.

— Сама дура!

— Близнецы-молодцы, не орите, а.

— А, Вано, — затихла Тоха.

— Ладно. Возьми. Только вернись.

— Если не вернусь, то ты можешь одолжить мою.

— Ага. Спасибо, что разрешил.

— Да пожалуйста, — выхватив булочку из-под его руки, поймал жёсткий взгляд. Не страшно. Нисколько.

Удостоверившись, что Левин спит (без понятия по какой причине), накинул куртку, проверил, не нацепил ли по привычке шарф, натянул шапку и нащупал отмычки в кармане. Я готов. Как физически, так и морально. Изначально не накручивал себя, поэтому уверенность держалась, не пошатываясь. Твёрдая самооценка – это прекрасно, но я такой не обладаю. Не сейчас. Сейчас я для себя не на первом месте, кое-что другое его заняло… Надолго ли – не представляю, но надеюсь, что нет. Просто нет. Не хочу быть зависимым, как наркоманы. От этих жмуриков тошнит по жизни. Они жалкие… а мой наркотик – Рома. Лучше и не вспоминать о нём. Не сейчас. Это уже было. Забыл. Опустошить голову и заняться тем, что мне по силам. Возможно. Всё зависит от обстоятельств, что будут предоставлены. Если верить в выдуманные условия, то вероятность успеха повысится.

Моя цель – моя бывшая квартира. Точнее родительская, а бывшая, потому что не нынешняя. Я – бездомный, бескровный. Почти никто. Без ничего. Без кого-либо… или с тем, кто является никем. Буквально амёбой. Опять начинаю жалеть. Себя так не жалел. Или жалел? Всё было так давно, что высветилось из памяти, а ведь хорошее свойство. Пригодное и злободневное.

Не привлекая внимания со стороны, шёл тем же шагом, что и прохожие, не прятал взгляда, устремлял в глубь толпы, пропускал всех подряд, ни на ком не заострял внимания. Просто шёл к цели. Не быстро, радуясь воображаемой победе или ходом выполнения, не медленно, ибо время хотелось сэкономить. Сворачивая, где надо, не попадаясь на глаза кому не надо, дошёл до старой обители. Я был здесь слишком часто, чтобы признать лёгкие изменения, которых нет. Зайдя в подъезд, медленно поднимался по лестнице, зачем-то считая ступеньки. Двадцать. Сорок. Шестьдесят. Восемьдесят. В подъезде никого не слышно, не видно. Проходя мимо своей двери, нажал на звонок, удерживая палец привычно две секунды, опустил и прошёл дальше. Сто. Никто не открыл. Проблема в том, что мать чересчур взвинченная, поэтому она моментально открывает двери, берёт телефоны и прочую ересь выполняет как машина. А отец… никогда не поспевает за матерью. С таким-то пузом. Прождав малое время, спустился к двери и достал отмычки. Нужную ни на секунду не отпускал. Не сгибаясь, просунул в щель металлическую часть. Бояться нечего. Уже проделывал подобное. Но почему-то было жарко. Будто неожиданно наступило лето, а я в тёплом под солнцем пекусь второй час. Наваждение. Не поддавайся ему. Шаркающие шаги не испугали, не отвлекли. Закрывая спиной отмычки, сделал пару ловких и натренированных движений, и дверь поддалась. Это просто. Проще, чем сама жизнь…

Запаникуешь – привлечёшь ненужное внимание; всегда нужно вести себя так, словно всё было спланировано. Даже если в мыслях не существовало такого. По крайней мере в чьих-нибудь глазах станешь лучше. В своих, к примеру. Пройдя в квартиру, подтвердил прежнее предположение – ни души. Тот же запах, те же обои, те же ковры. Здесь нечему меняться.

Сняв обувь, не задумываясь о постороннем, прошёл в свою комнату. Достаточно светло, так что свет включать нет необходимости. Плакаты на стенах, горы дисков на компьютерном столе, под ним, на других полках, оставленные на полу учебники остались там же, беспорядок на кровати никто не прибирал, а остальная мелочёвка продолжала пылиться на прочих полках. В шкафу вещи такие же скомканные, лежащие в неясном мне порядке. Никогда не беспокоил порядок, что вроде как должен существовать. В своём хаосе проще найти необходимое, нежели когда оно систематизировано. Вот как. С нижней полки, у самой стенки, достал шорты, в которых валялся паспорт без обложки, а внутри заветная карточка. Бинго. Наконец-то позволил себе улыбнуться – она в моих руках, больше половины плана выполнено, осталось убраться отсюда и тогда можно поставить галочку, означающую завершение работы. Прекрасной работы.

Рано радуюсь.

Положив паспорт в карман Давидовской куртки, оглядел комнату ещё раз. На столе мобильный. Хуже точно не станет. Разблокировав его, оценил несколько пропущенных звонков (точно родители) и сообщений. Нажав на конверт, увидел, что последнее пришедшее от Макара: «Ты продул ;q».

— Сука… — сквозь зубы прошипел я.

Как же он бесит. Бесил и раньше, а сейчас… Просто хочу разъебать этот сраный мобильник, а потом найти его и вдарить как следует. Бесит, до чего же бесит. Херов уёбок. Зубы болят от того, что стискиваю их, пальцы тоже, слишком сильно сжимаю, а мысли не хотят приходить в порядок и становиться здравыми. Тогда он…

— Вот блять! — ненавижу, когда от ярости крутит живот. Ненавижу, когда эту ярость вызывают зазнавшиеся придурки. Ненавижу таких придурков, которые не знают, что делать со своей жизнью, поэтому переключаются на других и доводят их. Ненавижу себя. Ведь я такой же придурок…

Под рёбрами всё сводило, любой вздох давил, от отметки действий сильнее ощущал их. Как же тошно от тех воспоминаний. Конечно, я несильно скрывал, но то, как это было рассказано… даже мне показалось, что это нечто ужасное и постыдное. Повёл себя как первоклашка, запаливший своих родителей за «этим самым». Блять! Бесит. Всё бесит. Стоило тогда самому вместо Якушева вмазать этому гандону. Жаль, не додумался. Конечно, я тогда был поражён тем, что услышал. Не про себя, а про Левина…

В миг всё затихло, но сердце громко билось, вена на шее бешено пульсировала. Левин.

— Чёрт, — отпустил телефон, не очень-то трезвея разумом, но не забывая закрыть то, что открыл.

Упал на стул, переводя дыхание. Левин. Ле-вин. Сколько проблем. От него. От меня. Ото всех. От каждого.

Думаю о нём больше, чем о Роме. Потому что вижу чаще? А то… блин, на одном диване спим.

Сложил руки на лицо.

— Левин… — а как он обращается ко мне? Просто Трофимов, да? — Трофимов…

Как-то странно самого себя по фамилии называть. Когда другие называют более или менее, а когда Левин, то это определённо в порядке вещей. Вот же ж. Если бы не встретил его тогда, то ничего, что произошло до этого момента, не случилось. Мы бы остались порознь, далеко друг от друга, также не зная и не признавая. Я бы никогда не стал думать, что он может испытывать такие простые, но угнетающие чувства, вести себя подобным умирающим образом, что может взять и сыграть на том, на чём захочет. Но на скрипке больше всего понравилось. Хорошая игра, намного лучше… чего-нибудь. Меня например. Но даже проведя столько времени вместе, лучше друг друга не узнали. Произошла только какая-то херь!

— Боже, — результата – ноль, а что делать для получения первого балла – не знаю. Но с чего-то ведь нужно начать?

Тоха и дядюшка Фрейд.

Что она говорила про детство? Ну, встретил его в первом классе. Логично. Может, тогда перебрасывались парами фраз или нет… это было так давно, что я вообще нихера не помню.

— Пиздец, тупею.

И так очевидно.

Поднявшись со стула, обшарил мелочёвку по полкам. Где-то в глубине старых учебников нашёл подобие альбома для фотографий, который подарили каждому в классе на… новый год? Ещё какое-то мероприятие? Похрен. Такая же ненужная штука, как купленные на год учебники. В альбоме пара фотографий с того самого первого сентября, вытащенных из толстого родительского альбома, что тужился в их комнате. Ульяшов, Назаренко, тот парень, что перевёлся от нас в третьем или втором классе. Много, много кого. Большая фотография с первого класса поместилась на одной стороне, занимая два отсека. Несчастный стык я оторвал, мешался же. Фото мелких первоклашек с классной родительницей. Как её… Анастасия Олеговна? Вроде да. Глазами быстро нашёл Левина. Такой же, как и все. Мелкий. Почти радостный. На следующих классных фотках вся мелкотня становилась старше. На общей фотографии с четвёртого класса Левин действительно стал по-иному выглядеть. Те же мешки под глазами, более усталый вид… хотя все стали так выглядеть, но он… не пытался улыбнуться.

«Ну же, Ваня, улыбнись» – было что-то подобное, да? Кажется, он тогда не ответил. И как я вспомнил это? Глупость. Всё равно ничего не понимаю… Я – не гений, что может составлять цепочки из выдуманных и невидимых звеньев, я – обычный человек, что дальше собственного носа не видит. Мне не понять, не узнать просто так, если не расскажет. Не откроется.

Он и так не откроется. Как только про Якушева рассказал… да, он хотел кому-то пожаловаться. Пожаловался. Интересно, это действительно так больно? Больно, когда пытаются сделать приятно через силу.

— А как сказал…

Убрав всё на места, оставив беспорядок беспорядком, ушёл из квартиры. Осталось одно место, куда нужно заглянуть, договориться. И можно возвращаться.

***

Договорился, как ни странно, без проблем. Перепрятал отмычки в карман джинсов, паспорт туда же. Я чист. Добравшись до этажа, не подумав, дёрнул за ручку, а она поддалась. За мной никто не закрывал и после, видимо, не уходил. Проскользнув в тёплую квартиру, радушное тепло не выпускал и прикрыл дверь, защёлкивая на замок.

— А… — неоднозначно и испуганно.

Давид вышел из ванной, вытирая волосы и замирая. Замер и я. Чуть ли не от самого запястья до локтя на обеих руках тянулись длинные полосы, давно зажившие и превращённые в линейный орнамент.

— С возвращением, быстро ты, — быстрее сказанной фразы, он спрятал руки за спиной. Полотенце упало на пол.

Я этого не видел. Не видел.

— Да, быстро. — Не видел же! Тогда чего злюсь? От того, что меня так просто обмануть? От того, что ведусь у своей веры на поводу? Да, чёрт дери, это так! — Вот блять…

— Что?

— Да ничего. Устал я, — раздражаясь больше, попытался спокойно раздеться. Не выходило. — Спасибо за одежду…

Всё пройдёт. Пройдёт и забудется. Сотрётся. Каждая неудача и непонятый взгляд. Абсолютно всё превратится в ничто. Чувства разлетятся на мелкие лепестки. Мысли станут бесформенными монументами. Действия обратятся в тающие снежинки. И тогда я забуду самого себя, свои замашки, свои ощущения, свои законы и радости. Забуду всё, что стало ничем. Забуду ничто, что когда-то было всем.

========== 35. Другой ==========

POV Вани

К своему удивлению, проснувшись, не обнаружил Трофимова. Показалось, что стало холоднее. Его нет… уже необычно, когда несколько дней подряд просыпался, а под боком он был. Успевал руку убирать. Самому надоело за него держаться, но происходит это во сне, так что я даже не помню такого.

Тоха сказала, что он ушёл, в Видовой одежде. Но беспокоиться не о чём, добавила зачем-то она, предлагая завтрак, от которого я отказался. Есть совсем не хочу, пить тоже, только спать. Больше спать. На уроках только думал о том, чтобы проспать очередной урок, не выспавшись к семи утра. Думал о том, как сильно хочу спать, и сейчас могу делать это без задних мыслей, но… по какой-то причине сон пугал. В нём я ничего не видел, он пустой, холодный и пугающий. В нём я один. Больше никого. Никто не приходит, не уходит, не появляется как звезда на небе или сцене, ничего не происходит. Я стою на месте и жду. Чего-то. Расправы, спасения, убийства – не знаю и не понимаю, но просыпаться нет желания.

Поняв, что пинать меня никто не будет, снова заснул. В который раз.

Проснулся от того, что не засыпал. Не получалось. Слышал, как в ванной стекала вода, гудел телевизор на кухне, и последним стала закрывшаяся дверь. Трофимов вернулся не очень радостный. С приближающимися шагами закрылся по нос одеялом, с чего-то боязливо выглядывая и отслеживая пришедшего. Трофимов с грузным вздохом сел на диван.

— Чего не спишь? — в полуобороте спросил он.

Почему он такой разочарованный?

— А должен? — вроде собирался подумать, да произнёс вслух.

— Нет, — он попытался улыбнуться.

— Что с тобой? — так будто… в глаза дым пустили.

— Ничего, — он запустил руку в волосы, крепко зажимая глаза и зубы. Скулы напряглись.

— Ты же врёшь, — мои глаза сохли. Когда попытался моргнуть, обожгло.

— Так видно? — Трофимов поддался ко мне.

Страшно не было, но я предпочёл отстраниться, останавливаемый его рукой. Отвечать побоялся, смотрел в сторону шкафов, а Трофимов приблизился настолько, что касался ещё холодной щекой моей. Само тело горячее.

— Я не знаю, — тихо произнёс он на ухо. — Просто не знаю…

И не зная по какой причине, ответил «понимаю». Я же ничего не понимаю. Не сейчас. Я никогда не понимал Трофимова, что говорить о нынешних деньках… Я всё дальше и дальше от нормального мира и жизни. Кажется, к ним я никогда не приду. Ни с кем. Ни с этой душой. Ни я… для меня уже не может существовать чего-то «нормального» и «обычного».

— Давай завтра погуляем, — так же тихо произнёс Трофимов, не шевелясь.

В прошлый раз, когда он предложил, всё закончилосьплачевно… Очень плачевно.

— Если ты, конечно, свободен, — тогда не спрашивал.

— А у меня есть дела?

— А вдруг. Спать там. Или… спать. И спать, — засмеялся Трофимов, отодвигаясь.

— Действительно, — это очень важно. — Если только пройтись.

— Я примерно об этом.

— Примерно?

— Не обращай внимания на слова.

Мог бы, так и сделал.

Не стал расспрашивать, где он был. Может, сам прогулялся. Если подумать, то и я не против. Давно не выходил. Уже побаиваюсь минусовой температуры. Теплее стать не могло. Нигде. После лёгкого, как мне показалось, разговора, пришла сонность. Глаза запросто закрывались, а я выпадал на пару секунд из реальности. Трофимову это не понравилось, и он настоял на моём сне. Пришлось согласиться – сон нагрянул, а закрывать глаза было чересчур лестно.

Так лестно, видимо, что я должен был прочувствовать каждую секунду. Не заснул. Опять. Сколько можно? Трофимова в комнате не было. Укутавшись в одеяло, побрёл на кухню, что казалась прилично далеко. На глаз расстояние небольшое, так чего делаю десятый шаг?

— Тох, — Трофимовский голос, — расскажи о Давиде.

— Чё? Ты же и так о нём всё знаешь. Тебе его параметры нужны, што ль? — немного повысила голос она.

Замер на месте, не доходя до поворота.

— Я не об этом, — шутка его не зацепила. Голос стал твёрже. — А об его… шрамах.

У Вида есть такие? Не помню. Только родинка вспоминается.

Повисло молчание, и я перестал дышать.

— Понимаешь, — её голос сменился на размеренный и… более взрослый. Серьёзный. — Есть вещи, что не должны всплывать просто так.

— Понимаю, — сам не заметил, как сказал это, но достаточно тихо, чтобы меня не услышали.

— Тем более это произошло очень давно. Брат перерос те… события. Воспоминания тоже.

— Ты уверена?

— Знаю, к чему клонишь. Да, забыть он не сможет, — у Тохи сильный голос, — но побороть – да. И я буду с ним столько, сколько понадобится. Хоть всю жизнь. Так что не парься о том, чего ещё не знаешь.

— Но я уже узнал, — Трофимов рассердился. Врываться не хотелось, поэтому присел у стеночки. Зайду, как разговор закончится. — И разве не ты мне говорила, что для того, чтобы понять человека, я должен лучше узнать его?

Узнать? Насчёт меня… он тоже хочет понять?

— А разве тебе это нужно? По-моему, сейчас ты хочешь узнать о Давиде ради самоудовлетворения. А когда это касается Вано, — меня-то? — Ты другой. Ты хочешь его понять не для того, чтобы как-то восполнить себя, а для чего-то иного…

— Например?

— Мне откуда знать? Это же ты. Точно, ты ещё и сам не понимаешь…

— Только больше путаешь, старуха, — обессиленно проговорил он.

— Как обижусь – будешь знать!

— Ага…

Трофимов хочет узнать меня? Ну да, только вспомнить, как он рассказал о себе… честно, его проблему я так и не понял. Подумаешь, где-то на глубоко генетическом уровне ты отличаешься от людей мизерной фигнёй. Ты ведь не становишься инвалидом, ты такой же полноценный, как и до того, как узнал, кем являешься. И как был зачат… это имеет значение? Я просто не знаю, что именно на него так повлияло… его отец, да? То было жестоко для ребёнка. Когда ты чист и не понимаешь вины.

А ведь он, правда, не виноват…

— Вау, ты чего здесь разлёгся? — голос Трофимова разбудил. Я что, заснул? Когда успел? — Мог бы не просыпаться.

В полусонном состоянии, толком не разглядев его, хотел подскочить, да ноги чуть пополам не сложились, и я не упал обратно на пол. Трофимов вовремя подхватил.

— Ты чё творишь? — удивился он. Я ещё сплю. Почти.

— Да так… — хоть бы до дивана дойти, но ноги предательски подкашиваются и не хотят держаться прямо.

— Ха-ха, ну даёшь, — подумал, что упаду, когда он перестал быть опорой. На секунду почувствовав невесомость, а на следующую осознание того, что Трофимов взял на руки, с перепугу вцепился в него. Мысли вперемешку: что делает? Зачем? А если ещё и отпустит? Вот совсем не весело будет… — А ты легче, чем я думал.

— А? — он же меня на руки взял! А раньше не дошло, что ли?

— Но и не пушинка, — Трофимов крепче прижал к себе.

Как странно не чувствовать ногами пола… и прибывать наполовину в горизонтальном положении. Или какое оно? Мысли ещё не вернулись на места.

— Какой уж есть.

— Чего так вцепился?

— Ото сна не отошёл… Поставь на пол.

— Проще тебя донести будет.

— Не будет.

— Боишься?

— Нет… отпусти, а.

— Взять и отпустить?

— Не бросать.

— О, ты мне предлагаешь быть с тобой вечно?

— Не в этом смысле. Придурошный.

О чём Трофимов с Тохой говорил? И что она имела в виду, когда сказала, что всегда будет с Видом? Шрамы… на руках? Неужто у них всё плохо? Пусть и в прошлом, но было дело? Нисколько не хорошо. Почему это случается? Почему? Да что не так? И сколько я задавался такими вопросами? Много. Очень много раз, потому что невозможно не задаться ими, переживая подобное. Невыносимо.

— Отпускать не будешь? — Трофимов донёс до дивана, уже уложил, а руки я расцепить не мог.

— Сейчас, — но не отпустил.

У меня, действительно, никого нет. Уже нет. Даже Кита я потерял… Единственное, что должен был удержать, так легко ускользнуло из рук. Но мне не из чего было выбирать: сказать да, сказать нет, и третьего не дано. Я должен был вразумить его? Да как? Это было невозможно, не тогда, а делать ему больно я не хотел. Он столько всего натерпелся, и в том состоянии он всё равно бы сделал это. Только через силу. И было бы ещё хуже… я смягчил приговор, не исправляя наказания, делая хуже Киту, себе… А как по-другому? Уже всё перечёркнуто, каждый вычеркнут, я один, а рядом только… Трофимов. И никого больше. Но он не тот человек, которому я нужен, я вообще никому не нужен, но я не смогу больше быть один. Хотя бы не сейчас. Пока не перерасту, не забуду, не закрою вновь воспоминания в ящике.

— Не уходи…

Хочу жить, как раньше. Хочу вернуться назад и сбежать. Но ради чего, что является причиной для меня – не знаю… как брат и сказал, у меня нет ничего. И не было, потому что оно не принадлежало мне.

***

Трофимов планов расписывать не стал и, сказав «до завтра», улёгся на бок по удобней. А чего он хочет? Вот теперь? Как часто, он думает о брате? Как часто думает о том, что лучше бы вместо меня был он? Да кто угодно… Не ясно, не понятно.

— Ты ещё поспать можешь, — обнадёжил Трофимов, проснувшись раньше меня и случайно разбудив. Не хотелось злиться, выставлять обвинения, просто хотелось, чтобы мы ещё немного полежали лицами друг к другу. — Ну что?

— Тоха и Вид спят вместе? — если вспомнить, то в их комнате одна кровать, а мы заняли диван. Значит, что…

— Ну да. Знаешь ли, они довольно близки. Не настолько, конечно, насколько ты со своим братом, но всё же.

За упоминание об этом уроде я не прочь ударить Трофимова ногой, но вовремя останавливаюсь, припоминая, что произошло в тот день. И стыдно, и гневно… Почти из-за этого всё началось. Опять из-за меня. Всегда я виноват, и отрицать не надо. Страдаю чем не надо, палку перегибаю, выхожу на крайности. С чего-то всплыл образ веснушчатого парня. Он жив? Или уже мёртв? Без понятия… скорее второе. Зачем жить, если жизнь настолько дерьмова и отвратительна? Когда ты сам себе настолько безобразен? Когда это уродство втоптали в землю…

— Ещё полежишь? — Трофимов незатейливо похлопал ресницами.

— Нет, — устал я и от этого дела.

Далось поднятие с трудом. Не тело, а мешок с камнями и осколками, трупными мыслями и разлагающимися остатками. С Трофимовым вместе почистил зубы, выполняя любое действие в раз пятнадцать-двадцать медленнее него – это не замедленная съёмка и воспроизведение, а тупое отставание. Отставание во всём. Дышать тяжело, выполнять какие-то действия непосильно, тело словно не моё, чужое, взялось неоткуда и подменило старое, пока я спал. Чушь, но по-другому думать не могу. Никак. Я умираю? Ха… понятия не имею.

— Не спи, — шепнул на ухо Трофимов. Предоставленная зубная щётка валялась в раковине, а пастой я чуть не подавился, прокашливаясь. — Бля, Левин…

— Сам знаю, — не сразу допёрло, что вода была тёплой. Такой противной и тошнотворной, но рот ополоснул.

Разлагаюсь на ходу.

— Во сколько пойдём? — склонившись над раковиной, спросил я.

— А мы идём?

— А разве нет?

— Ну… когда захочешь, — самый сложный выбор.

— Тогда, — выключил горячую воду, больше открыл холодную. — После обеда.

— Хорошо, — не был разочарованным как вчера, не был весёлым, не был властным, как в старые время. Он стал другим… изменился. Серьёзно. Когда, как, что повлияло на него – так же не знаю, но результат есть. Вроде бы неплохой, но что он чувствует к изменениям? Они его пугают? А по виду, он их принял. Спокойно. Очень. — Точно не вечером?

— А, — снова не дышу. — Нет. Днём, — охладился жидкостью.

— Не засни по пути, — улыбнулся он, вытирая моё лицо влажным полотенцем.

— Я задохнусь быстрее, — глухо ответил в ткань.

— Уже лучше, — что задохнусь? К чему? Или старый он никуда не ушёл? Видимо, остался. Трофимов – это Трофимов.

Вид ушёл спозаранку. Тоха справилась о моём состоянии, преподнося завтрак и отмечая немного свежий вид, Трофимову она послала «воздушный поцелуй старости», который он не принял, отправляя ей «внушительный отказ юнца» – это было так тупо, и смешно. Но больше тупо. Взрослая девушка и парень играют неизвестные роли сумасшедших придурковатых чудиков, которых я и Кит любили играть… любили… Боже. Пока Трофимов и Тоха дружно бранились, я прятал глаза, перед которыми смазывались все детали, неотчётливо, неоднородно, кусками.

Тоха страстно обрадовалась, когда заметила одевающего меня. Трофимова отпихнула. Он её послал, она его. Посмеялись, а я всё чувствовал себя чужим. Как бракованная и лишняя деталь в конструкторном наборе, которую выкидывают, понимая, что она никуда не подойдёт, потому что остальные на месте.

— Пиздец, холодно! — ветер дул в лицо. Трофимов негодовал.

Холод вцепился, как оголодавший зверь, не собираясь отпускать. На улице я не развалюсь – клыки будут поддерживать, Трофимов напоминать о моём присутствии в его величественной или уже нет компании. Куда идём, не спрашивал. Я просто шёл, а он пытался уловить мой темп, которого не существовало изначально. Предпочтительней, если бы он, как раньше, шёл впереди меня. Так не упущу из виду, не потеряю, не останусь один на сжирание непогоде. Сколько уже прошло? Сколько мы вместе? Сколько просуществовало «мы»? Сколько я потерял? А сколько ещё потеряю, ничего не имея? Мне страшно. От всего. Уже от всего: что найдут родители, опять встречусь с братом, услышу его слова о том, какой я… ничтожный.

— Эй, Левин, и чё замер?

О том, как мной легко манипулировать, использовать как угодно. Не меньше я боюсь и Кита. Теперь. Больше нет защиты, нет друга, нет старого и доброго. Уже ничего…

— …ин. Левин, — Трофимов тряхнул за плечо.

Какой же он перепуганный.

— Я… — глотнув ледяного воздуха, хотел что-то сказать в оправдание, но мысль потерял. — Просто задумался.

— О Якушеве?

— Давай не будем об этом. Пожалуйста.

Об этом, то есть обо всём. О всём, которое ничего.

— Не будем, — рука легко отпустила меня. — Ещё немного и погреемся.

— Вот как.

Местом, в которое привёл меня Трофимов, оказалось… неожиданным. Оптика. Та самая, где море оправ для очков за непомерно завышенным ценам. А? Что? Другой Трофимов… совсем другой.

— Как-то так.

— И зачем? — о чём ещё его спрашивать?

— Будто неясно.

— Неясно.

— Боже… будем тебе очки новые подбирать.

— Подбирают оправу…

— Всё! Без разницы!

Он пихнул к стеллажу, почти утыкая носом. Мне надо выбрать? Ничего не выбираю. Две тыщи, три. Пять… Ужасные цены. И зачем мне очки? С моими-то всё нормально, так что можно обойтись и этой парой.

— Ну-у? — мальчишески произнёс он. Гиперактивный какой-то…

— Что «ну»? — непонимающе хлопал глазами.

— Какие нравятся?

— Никакие, — это же просто очки. От них ни горячо, ни холодно, но спасать меня спасают. За это спасибо.

— Дороже?

— Нет! Блин, что на тебя нашло? — наконец-то развернулся к Трофимову. Другому Трофимову.

— А что нашло? — изогнул бровь.

— Сам не заметил?

— Извините, вам помочь? — услужливо обратилась к нам невысокая девушка в униформе и бейджиком «Злата».

— Нет, мы только смотрим. Как выберем, скажем.

Опять мы. Неестественно.

— Но если помощь понадобится, не бойтесь обращаться, — Трофимов и побоится… два слова, существование которых вместе не представляется возможным.

— Конечно. И прям ваще никакие?

— Никакие, — на вздохе повторил я.

— Мне за тебя выбирать?

— Можешь.

— Хотя… дай-ка сюда свои, — Трофимов ловко стянул с меня очки, давая вспомнить, каково быть слепым труслом.

— Слушай, отдай, — дотянуться до него было трудновато.

Размытый силуэт с очками в руках (единственное, что я мог назвать наверняка), не беспокоясь о том, о чём следовало бы, надел очки и молниеносно снял их, желая убрать подальше.

— Блять, Левин, как ты видишь? — сдержанно прошептал он.

— Глазами.

— О, да ладно, — отдал очки обратно, — должно быть, нелегко с таким-то зрением.

— Нормально, — Трофимов потирал глаза, получившие удар от крепкого плюса.

— Хорошо, оставим это позади. И вернёмся к тому, что впереди.

— А мы далеко не уходили.

Трофимов таскал по стеллажам, предлагая разные варианты, никак не обосновывая свой выбор. Сам-то очков никогда не носил, сейчас пытается понять, как нормальные люди их выбирают. Пришлось уточнить, что я давно не нормальный человек, поэтому не знаю. Он предлагал всё подряд, в меньшей мере предлагал нацепить на меня. Дело почти дошло до женских моделей, но Трофимов сообразил, что что-то тут не так, и мы вернулись на несколько шагов назад, где были представлены недорогие модели в чёрных пластиковых оправах, где стекло было квадратным, где более округлым, где совсем узким.

— Разве такие не в твоём стиле? — спросил он. Будто у меня когда-то был стиль.

— Нет, — пусть мои из той же серии, но выбор на них пал из-за низкой цены.

— Как же такие называют… — Трофимов скрестил руки, начиная натужно раздумывать. — Сейчас вспомню… или нет.

— Хипстерские, — если он об этом.

— А противоположные им?

— Мейнстримные, — если их так хоть кто-нибудь называет. Но противоположности остаются противоположностями даже в прилагательной форме.

— Теперь ясно, где ты часть времени проводил.

— И ясно, где ты его не проводил, — взаимное недопонимание. Трофимов слишком открыто улыбнулся. Что-то здесь явно не так… как фраза из детектива.

Какие бы очки Трофимов не примерил, все шли. А мне всё до них дела не было. Пляша от этого, он сам выбрал оправу. На цену глянуть я не успел. Естественно, до меня всё ещё не дошло, что здесь происходит и почему мы занимаемся именно этим. Как всегда, я вне света последних событий, которые произошли в мыслях Трофимова. Другого Трофимова.

Он подошёл на кассу, что-то обговорил, запомнил бумаги.

— А теперь к окулисту, — помахал листом перед моим носом.

— А-а? — я продолжаю находиться за пределами темы… может, ну его? И сбежать? Да, отличный план.

— Пошли, — первым делом подтолкнул меня, перекрывая путь к отступлению. Лажовому отступлению. — Здрасте, — растянул он, когда мы зашли в маленький, но прилично оборудованный кабинет окулиста.

— Проходите, — женщина, не разворачиваясь к нам, что-то пробила на компьютере. — Одежду можете повесить в углу, — не меняя позы, она указала на вешалку.

— Конечно. Чё замер?

— А мне танцевать надо?

— Потом можешь и это устроить, — Трофимов расстегнул мою куртку.

— Я не настолько мелкий, чтобы не справиться… с этим, — в итоге полностью раздел, за меня одежду повесил, ему оставалось сказать пару одобрительных напутствий, которыми занимаются родители, приведшие ребёнка к стоматологу. Троф – мама, ага. Правдоподобней некуда.

— Я заметил, — ещё раз толкнуть себя я не дал и сел на стул перед женщиной, кладя листок на стол. Трофимов охранял вход.

— Сколько носите? — наконец-то дама развернулась в кресле, снимая очки для компьютера.

— Очень… давно, — сам не помню, когда первая пара появилась. От неловкости глядел по сторонам, утыкаясь в Трофимова.

— И сколько? — мой минус…

— А, ну, — опять Трофимов. Он вопросительно поднял брови. — Закрой уши.

— Это же не длина члена, чего бояться? — нерв на лице женщины дрогнул. Ой зря это он.

— Не могли бы Вы выйти?

— Я мешаю?

— Как бы прискорбно это не звучало, — с интонацией врача, вещающего о смерти ближнего, произнесла она, — но да.

— Ну, раз так, — не сопротивляясь, Трофимов удалился на пару шагов.

Как сделать вид, будто я его не знаю?

— Ваш брат? — равномерно спросила она. Брат… ага. Миллиард раз да. Как она могла так подумать?

— О-одноклассник, — с трудом припоминаю, когда о Трофимове думал в таком плане. Уже нет школы. Нет учёбы. Нет учителей. Нет оценок, всё потерялось.

— Снимайте очки.

Единственные буквы таблицы, которые чаще всего оказывались чёткими, это «Ш» и «Б». Иногда и они казались размытыми, но такими и оставались с переменным успехом. Безумно низкое зрение, которое уже не падает. Как же она называется, поди не вспомню… таблица С… кого-то на «с». Снелла? Снеллена? Приблизительно. Или нет. Женщина надела моднючие очки, попутно настраивая их и спрашивая о картине. Сначала перестаралась, а потом не добрала, с третьей попытки она удачно подобрала нужный минус. Нормальный человек видит так изначально… Дорогого стоит удовольствие.

Выписав рецепт, пожелала удачи.

— Давай сюда, — протянул руку Трофимов с неугомонной улыбкой.

— Ну держи.

Рассматривать и вникать в тонкости Трофимов не стал, отнёс на кассу и приказал ждать. Потом исправил тон на более мягкий. Попросил. Да… другой Трофимов попросил, а не приказал и не съязвил. Всё изменилось.

До последнего верил, что он скажет «заказ отменяется» и свалит, оставив всех в недоумении. Было бы в его старом стиле, но ничего подобного не произошло. Трофимов даже футляр купил. Ёклмн, а на вопрос зачем, ответил, что у меня и так ни одного нет, теперь будет. Значит, для меня? Нет, теперь сам поражаюсь своей тупости. Хотя по большей части я не хочу верить, что Трофимов делает это для меня… Это же неправильно. Раньше ему не нужно было такого. А сейчас зачем? Я же благодарить не буду, не буду лучше думать о нём, не изменю себя в его отношении… но он всё равно…

— И зачем? — взирал я на протянутый мне футляр с хипстерскими очками, который ещё находился в руках Трофимова.

— Считай, что это – подарок.

— Что это – что? — в непонимании уставился на него. Какие подарки? В честь чего? Ради кого?

— Present. Gift. — Одно спокойствие, никакого раздражения и отчуждения. И хорошее произношение иностранного. — Бери.

— Н-не могу, — а причина не придумывается. Из рук брать не люблю? Можно предположить и такое…

— Можешь. Не страдай фигнёй, Левин, — я сжал губы. Не понимаю… и боюсь. Сейчас я боюсь даже Трофимова, который оказался единственным знакомым человеком в этой дерьмовой ситуации… который сейчас находится рядом и как-то бережливо относиться ко мне, волнуясь о самочувствии, завтраке, обеде, ужине, сне – обо всём подряд, не зная, чему уделить внимание, потому что он не знает меня в принципе. — Итак видно, что без очков, ты ничего не увидишь. А если с этими что-то случится? На что менять будешь? — а почему бы не сходить в оптику в тот самый момент, когда это случится? Почему именно сейчас?

— Не знаю, — я будто провинился.

— И хочешь сказать, что они тебе не нужны?

— …нужны. — Потом будет поздно – поэтому-то.

— Ну вот, — футляр оказался ближе. Не предполагая, к каким чувствам кидаться, осторожно принял «подарок». Чёрный, белый и серый.

— Спасибо.

— Только давай без этого, — процедил, но вовсе не саркастично, Трофимов, сводя брови.

— Без чего?

— Ну… без слов, которые тебе не идут.

— Это какие?

— Вот типа «спасибо».

— Но…

— Без «но», забудь про них.

========== 36. Слишком ==========

— И тут я подумал, — возвестил Трофимов, когда мы шествовали по дороге. — Почему ты не носишь линзы? Дорогие?

Удерживая подарок, попытался дальше протиснуть руку в карман. Ветер хлестал по щекам. Уши морозило. Лоб сводило.

— Я не могу носить линзы, — словно не пытался. Один дискомфорт, хотя они были пропитаны жидкостью, на ощупь мягкие, тонкие, гибкие, а когда надевал их, чувствовал, как роговицу на живую режут…

— Такое бывает? — удивился он. Не Кит же…

— Естественно, — но с этими словами пришли другие противные воспоминания, связанные с братом. Мелькнули тёмной картиной, но чётким штампом впечатались в мысли.

«Ты никогда не задумывался какова она на вкус?»

— Ле… вин?

Неожиданно на ледяной улице я ощутил неописуемый жар, вызванный прошлым страхом и омерзением, прикосновениями и словами, давлением и унижением, беспомощностью и безвыходностью. Почему я помню об этом? Почему так хорошо и реалистично, будто это случилось десять минут назад? Почему эти, именно эти воспоминания не забываются? Зачем я держу их в голове, когда они приносят столько боли?

Сам не заметил, как истерично достал руку из кармана и прижал её к левой стороне лица, удостоверяясь, что никто и ничто не касается глаза. Пусть и сквозь линзы… на мне же очки. Забыл.

— Ты в порядке? — дрожащий голос Трофимова пугал ещё больше.

— Нет… — судорожно выдохнул я, теряясь в пространстве и ощущая колкие спазмы в животе, что разрастались со скоростью вспоминания о каждой мелочи тех дней. Я на ногах, рядом Трофимов. Мы на улице. Это понимаю. Так почему подо мной ничего не ощущается? Куда всё пропало? Когда он уйдёт из моей головы? Когда уже перестану слышать его?

— Левин. Умоляю, только не спи, — далёкий…

Когда пришёл в себя, мы были в магазинчике.

— Выпей, — пузырьки минералки щекотали горло, — не торопись.

— Ага, — сделал пару мелких глотков, и пришлось перевести дыхание, которое так и не восстановилось. Перед глазами мутнеет. Прежде, чем я приложил бутылку ко лбу, Трофимов положил свою руку.

— Так плохо?

— Пройдёт, — всегда проходило, но переживать с каждым разом труднее и невыносимее, потому что находится то, что захочет добавиться. — Твоей склеры когда-нибудь касалось что-то… инородное? — интерпретация вышла не ахти. Трофимов не понял вопроса. — Ну, роговицы, — удерживая в руке бутылку, провёл перед стеклом очков, второй сжимая недавно приобретённый футляр.

— Не уверен, что понимаю, о чём ты…

— Неприятное чувство. Болезненное. Я это про линзы, — с трудом, но он поверил.

Опять простояли, молча, чересчур долго. Трофимов, наверняка, не знает, как повести себя – раньше вёл по-другому. Так хочется спросить, а о чём же ты думаешь? Но не получается. Боюсь голос сорвётся на низких тонах, или он будет слишком тихим, что Трофимов напросто не услышит… но не стоит забывать, что он – другой, он отличается от многих, особенно от моих родителей. Даже в те школьные дни, он никогда не пропускал мои слова мимо ушей, реагировал на них ответом, либо искажёнными и недовольными эмоциями, в крайних случаях нарывался на драку, но не игнорировал, не оставлял позади… да, ему нужно было меня сломать – не вышло, и тогда не оставил в покое. Забавно и детски. Трофимов точно ребёнок. Да и я тоже. Только у детей нет таких проблем, или потому, что мы ведём себя как дети, получаем их? Не в состоянии должно встать на собственную защиту, сказать правильных слов хорошим людям, поступить по желанию?

А как за это время изменился я? Вот о чём уж думать не хочу.

— Пойдём, что ли, — предложил я, желая получить порцию заморозки.

До меня уже дошло, что у Трофимова на сегодня был составлен чёткий план, которому он старался следовать, и на покупке очков он не заканчивался. Зато исполнение задуманного производилось так, что всё легко можно воспринять как «случайно», «по пути». Странный такой Трофимов. Очень странный.

— Что ты думаешь о суицидниках?

Я старался забыть, да не смог. Веснушчатый парень-зомби, готовый пожертвовать своей жизнью ради тихого конца, готовый распрощаться с истощённым и измождённым телом, тягостными и невыносимыми мыслями, с ненавистью к Жданову и самому себе за то, что он такой, какой есть, за собственные секреты и тайны, что были постыдными для общества и близкого окружениями, для всех и каждого. А что же его родители думают о нём? Ищут ли? Плачут от пропажи или смерти? И почему я уверен, что он уже умер? Я не узнаю, я его не встречу, если он неожиданно попадётся на глаза – не признаю. Но с таким видом… люди не живут. Он слаб, он сломлен, уже убит. Он и сам не знал, зачем ему продолжать жить. В такие моменты ты соглашаешься, что лучший вариант – смерть. Лёгкий и безболезненный процесс. Как эвтаназия.

— О самоубийцах? — будто я неверное слово использовал. — А что о них думать? — говорил осторожно.

— Ну… зачем они убивают себя… лучше ли им от этого. И твоё личное отношение к тем, кто так делает. — Тема для многих злободневная, вызывающая бурю эмоцию. Обычно.

— Зачем? Должно быть хотят этого. Или не хотят жить. И думаю, им лучше от этого, — невнятно усмехнулся. — Может, это единственное, что они могут сделать с собой и ради себя, потому что до этого за них кто-то решал или их принципиально использовали. Короче, самоубийство, для них, способ реализовать себя, проявить в последние минуты жизни. Хотя бы так, раз раньше ничего не выходило. И моё личное отношение, да? У меня не было таких знакомых, поэтому никакое. Пусть делают, что хотят. Всё равно потом не скажут было их решение оправданным и верным или ошибочным и тупым.

— А если бы были такие знакомые?

— То они бы и «были»! Левин, что за тема такая?

— Не знаю… просто подумал…

— Покончить с жизнью?

— Н-нет. То есть… ну… — я уже думал об этом. Много думал.

Реализовать себя.

— Я больше думал о том, почему ты этого не сделал, — он отвернулся, будто стыдясь.

Остановился.

— Я-то?

— Вот смотришь на тебя, на эти твои мучения и не понимаешь, что ты ещё делаешь на этом свете, — его голос изменился. Такого ещё не слышал. Не разочарованный. Грустный? — За что цепляешься, ради чего живёшь, — болезненный? — А больше того, нужно ли оно тебе, — горький. — Я бы не смог, — почти с уважением посмотрел на меня, скрывая сожаление и печаль.

— Ты что, завидуешь мне? — хотелось плакать и смеяться. Чувствовать мокрые щёки и слышать нетрезвый смех.

— В какой-то степени. А чему уже не знаю.

— Я тоже… не знаю.

Время летит, мысли стираются, заменяются новыми, противоречащими старым, любые представления теряют силу, обновляются, укрепляются, заложенные стереотипы развеиваются, поверхностные желания углубляются, становятся сокровенными, груз ответственности тяжелеет, распространяясь на других людей, охватывая тех, кто попадается под руку. В конечном счёте, ты становишься тем, кем хотел стать, либо тем, кем боялся быть всю жизнь. И как бы ты не изменился, тебе придётся принять это, потому что ты хотел этого изначально, не понимая и не осознавая.

— Н-нет, — протянул я, когда Трофимов привёл в новое место.

— Н-да, — улыбаясь, сказал он.

— Что это такое?

— Ресторан.

— Какой к чёрту ресторан?

— Французский.

— Ты… ты… Господи.

— Ну что?

— Невыносим.

— Спасибо за комплимент, — когда-то точно так же он ответил Виду и сейчас не обиделся на мои слова.

— Я не пойду.

— Пойдёшь.

— Нет.

— Да.

— Не-а.

— Да-а.

С очередным отказом Трофимов не смирился и, угрожая поднять на руки, взял за руку, и проводил внутрь.

Высококлассная обстановка, дорогие на вид оформление, мебель и персонал. Всё старается отличиться от обычного повседневного лада, делая круг и возвращаясь к нему. Возвышенная атмосфера сопровождалась живой музыкой и утончённой одеждой не только посетителей, но и официантов, не замирающих ни на минуту. Мы выделялись своей простой одеждой, состоящей из футболок да джинсов, когда все остальные предпочли облачиться в, наверняка, дорогостоящие костюмы, в которых про жилетки не забыли и аккуратно завязанные галстуки, и платья с глубокими вырезами, подчёркивающими драгоценности. Не по себе, не та привычная атмосфера. И откуда только деньги на… такое? Вообще откуда есть деньги у Трофимова-то? Об этом нужно будет спросить… и как раньше не задумался? Оправа, окулист – не бесплатно же!

— Послушай-ка, — хотел высказать подозрения я, но не получилось:

— Не время, — утвердил Трофимов, да подоспел к стойке. Чего? — Здрасте, столик заказан.

— Здравствуйте. Ваша фамилия?

— Трофимов.

— Да. Столик на двоих.

— Верно.

— Он уже свободен. Сейчас вас проводят. Можете сдать верхнюю одежду.

— Спасибо. Давай раздевайся. Или опять помочь?

— Не надо, — не упуская шанса удивиться, по большей части изумился, не выговаривая слов.

Обстановка, в которой я не уместен, как лишняя часть. Наше место оказалось у всех на обозрении, чем и воспользовались посетители, отвлекаясь на людей нестандартного типа. Мимолётный шёпот, незаинтересованные, но убийственные взгляды. Даже ёжиться кажется нецелесообразным. Что за место такое?

— Расслабься, — услужливо посоветовал Трофимов, раскрывая принесённое меню.

— Ага, — но они так ощутимо цепляются, как надоедливые колючки.

— Я был бы не против этого, — отметил что-то Трофимов, оказавшись на последних страницах и возвращаясь к «первому». — Уже выбрал? — открытые серо-голубые глаза напротив…

— Нет, — я снова спрятался за меню, смотря на стоимость. Цены рубят с плеча. Они отталкивают больше, чем притягивают. А чем глубже заходишь, тем больше удивляешься их росту.

— У меня всё, а у тебя? — я потерялся в строчках.

— Выбери за меня, — закрыл тонкую книжку. — Без разницы что.

— А у тебя нет дикой страсти там… к баклажанам?

— Всё равно что. Пусть будет то же самое, что у тебя.

— М-м-м, если тебе так лучше, то ладно.

К подоспевшему официанту Трофимов чуть ли не на ушко нашептал заказ, ни разу не глянув в меню, которое держал открытым. Он явно производит не то положительное впечатление, которое ожидаешь увидеть. Слишком самоуверенный. Слишком горделивый. Слишком одинокий.

— Откуда у тебя деньги? — спросил я, когда молодой официант ушёл.

— М? — проявляет меньшую заинтересованность, чем хотел бы.

— Только не отмазывайся.

— Да не парься ты, — откинулся на спинку стула, разводя руки в стороны.

— Не украл же? — смутился собственного предположения.

— Ничего криминального. Если воровство у самого себя не считается таковым, естественно.

— У себя? Ты возвращался домой?

— Давай не будем об этом, — повторил Трофимов. — Теперь пусть хоть одна тема относительно меня будет табушной.

— Если это не принесёт проблем… — но не сомневаться не получалось.

Он ничего не рассказал, потому что посчитал, что я не достоин этого узнать? Или по какой-то другой причине? Да и с чего бы ему мне что-то рассказывать? Между нами никакого доверия и взаимности, лишь… вот это вот. Какие-то застывшие на пропускной стадии отношения, что не могут развиваться. Просто не могут. Из принципа. Мы не станем ближе, чем есть сейчас. Мы же не друзья, но и не знакомые. Что-то роднее второго, но не достаточно сильное как первое. Симбиоз? Скорее паразитизм. На Тохиной и Видовой шеях.

Заказ принесли, всё самостоятельно разложили, преподнесли как следует, не упав лицом в грязь. Погорячился, когда попросил того же, что и у Трофимова. Меньше надо было. Я столько не съем, а он, видно, запросто.

Трофимов легко наслаждался ужином, а я после каждой проглоченной порции переводил взгляд на футляр, который случайно ухватил с собой.

— Не нравится? — не соблюдая как-либо правил приличия, Трофимов говорил с набитым ртом.

— Аппетита нет, — скорее предположил, нежели утвердил. Вроде бы вкусно, а в рот не лезет. Так часто бывало дома.

— Не унывай, — чётко и сердито произнёс он, заканчивая с первым блюдом. — Сиди здесь и наблюдай за мной.

Стул зашаркал по ковру, и Трофимов поднялся.

— Ты куда?

— Буду здесь, сказал же, наблюдай за мной, — он улыбнулся, беспричинно касаясь плеча.

Я застыл на месте, не зная, что думать. Нет, он не сбежит. Хотя, чего я так уверен? Сбагрит мне счёт… тогда почему одним блюдом обошёлся? Трофимов подошёл к человеку у сцены, которого окружала аппаратура. У музыкантов был перерыв. Трофимов что-то сказал мужчине и протянул руку. Тот неуверенно покивал головой и отдал Трофимову микрофон.

Неожиданно в зале потемнело, а белый свет собрался на сцене, на которую оживлённо взошёл Трофимов.

— Кто такой? — начали перешёптывание позади девушки, замечая его.

— Не знаю, но он вроде ничего, — что им ещё о Трофимове думать?

Сам же Трофимов, переминался с ноги на ногу, нисколько не стесняясь и ожидая знака от человека, которому что-то поручил, и тот кивнул. Помещение наполнила мелодия, сопровождаемая сольной игрой гитары. Она была напряжённой и нагнетающей, при этом знакомой, но включились другие инструменты и сделали её эффектной и завораживающей. Сделали воплощением того, что не слишком любят избалованные люди и что никак не подходит этому ресторану.

— This time, I will rise, do or die, — Трофимов напевал слова под минус «Supernatural», замерев с опущенной головой. — This time, I’ll re-ignite, stand and fight, — как и тогда, сильно и правильно.

— Хороший голос, — перехватили мысли те же девушки, восхищаясь малым. Кто-то злостно шикнул.

Трофимов привык выступать на публике, привык быть с ней и работать на неё. Он знает, как сделать это безошибочно, как произвести впечатление лишь голосом, который умеет исполнять потрясающие песни.

— I made a turn, hit the curb, I should a died. Someone came, came for me, I can see, now I’m free! — его голос не сорвался, поэтому он смог гордо поднять голову, открываясь обществу, которому успел полюбиться. — Standing on a hope. Had know where to go. It’s supernatural how you saved me, — когда на него взирало столько людей, он смотрел на меня, не позволяя случайному миганию сбить себя. Отстаивал каждое спетое слово и держал глаза на мне, делал незначительный жест и не отпускал взглядом, словно я был его публикой. Словно только я должен был слышать песню. Словно она была для меня. И никого больше. Он опять протягивал и делал ударение на «you», а не на «me», что сбивало и его, и меня. — You showed me the light. When I was blind. Your supernatural, — Трофимов не боялся показать на меня рукой, словно это было так. Но всё совсем по-другому. Так ведь?

Когда Трофимов закончил, посыпался шквал аплодисментов, но я не ударил ладонью о ладонь, не понимая, что к чему. Зачем исполнять мне песню? Разве она предназначена для меня? Я не тот человек, что должен услышать её. Ведь для Трофимова существует другой человек… наверняка, она была для него, но Ромы здесь нет. Нет того, кто любим Трофимову. Не верю я этому, но думаю так.

Смехотворно до тошноты.

Комментарий к 36. Слишком

Manafest - Supernatural.

========== 37. Совсем ==========

— Тебе понравилось? — Трофимов не утратил своей радости и приобрёл приподнятое настроение.

Сел напротив, а девчонки позади впились глазами в мою спину. Действительно, чтобы такой, как я, был в обществе такого, как Трофимов.

— Ты хорошо поёшь, — ничего придумать не смог.

— И всё?

— Отлично, — на его пение можно и такие слова потратить.

— А впечатления никакого не произвело?

— Ну… вроде произвело, — не особо уверен. Самоуверен. Зато сожаления бери – не хочу.

— Хм.

Да что со мной не так? Продолжаю переплетать пальцы и думать о ненужном. И опять живот крутит. Хреновое чувство.

— Может, потанцуем? — Трофимов кивнул на выходящих скрипачей, что готовились к собственному выступлению.

— Лучше пригласи кого-нибудь из них, — я отвёл взгляд в сторону, потому что не мог полностью развернуть голову в сторону неумолкающих девушек.

— Как-нибудь в другой раз.

— Да… — вождь волен выбирать так, как ему угодно.

Еда остывала, наполненный воображением желудок не позволял съесть ещё ложку. То ли опустошён, то ли что-то ещё. Окружение тяжёлое, воздух горящий, а внутри лёд тает, заставляя стягиваться стенки органов.

— Хотел сделать это потом, но, — я поднял голову на Трофимова. — Держи, — он пододвинул ко мне маленькую коробочку без каких-либо украшений. Ещё подарок? С чего так расщедрился? — Открывай. Не бойся.

Не побоялся и открыл. Компактный плеер стального цвета.

— Я уже скинул туда песни, которые… тебе вроде как должны нравиться.

— Зачем? — сомнения что-то глупое нашёптывают, что-то глупое навязывают, к чему-то глупому призывают.

— Чтобы слушать, ясно дело.

— Я не про это, — голос стал твёрже. — Зачем ты делаешь это? — он снова за старое? Снова будет смеяться над моими слабостями? Снова захочет принизить?

— Да нет особой причины. Левин, может, я просто хочу стать ближе. Это ненормально?

Ненормально.

— Это совсем не похоже на тебя… — и всё остальное тоже. И то, что было до этого, относится к этой категории.

— Просто прими это как должное, — он пододвинул коробочку ближе.

Ярость и ненависть. Эти чувства легко овладевают, но когда я позволял им брать вверх? Ни с того, ни с сего шумно поднялся на ноги, ударяя руками о стол. Забренчали тарелки.

— Принять как должное? — на пике прошептал я, еле держась за нормальные и разумные чувства.

Что он знает об этом!? Даже не представляет, сколько раз мне пришлось «принять как должное». Да я слёту пять таких назвать могу. Я принял как должное то, что брат всегда будет победителем. Принял как должное то, что родители никогда не будут обращаться ко мне как к родному ребёнку. Принял как должное то, что воспоминая никогда не покинут меня. Принял как должное то, что никто не услышит моих слов. Принял как должное то, что мне никогда не поверят. Всё просто! Даже шестое могу преподнести. Принял как должное то, что моя жизнь никогда не станет нормальной и обычной. И я тоже никогда не буду таким. Потому что вся моя жизнь… моё существование мне необходимо воспринимать как должное.

— Левин?

— Ты же ни черта не знаешь об этом, — я не хотел кричать, не хотел истерить, поэтому держал всё в себе, не в состоянии излить.

Пока внутри бурлили эмоции, я ушёл. Быстрым шагом. Почти что сбежал. Но не прочь, а в уборную, где нашёл ряд умывальников. Жарко и холодно. Больно и отвратительно. Подержав руки под холодной водой, облил затылок, дрожа от ледяных струй, стекающих по позвоночнику. Повторил процедуру, ощущая внутреннюю вибрацию и тряску. Ополоснул лицо, всю голову подставил под холодный поток, замерзая сильнее и сколачиваясь в себе.

Нужно побыть одному.

Все кабинки пусты. Зайдя в какую-то посередине, опустил сидение и забрался на него с ногами. Капли стекали по лицу, шеи, разбивались о пол. Что же я делаю? Всё не так… всё тупо…

Кто-то зашёл, медленно подошёл к кабинке и застыл. Тень не двигалась.

— Левин, — я не сомневался.

Горько и колко. Я улыбаюсь собственному отчаянию, кусаю губы, чтобы сдержать крик, молчу, чтобы не сорваться. Больнее чем обычно. Очень… и очень больно.

— Оставь меня, — прижал ноги сильнее. — Мне нужно побыть одному.

Трофимов не ответил, но не ушёл. Я вздрогнул, когда он ударил руками о дверцу. Почти подпрыгнул на месте.

— Скажи, что не так, — потребовал он.

— Да всё не так…

— Опять из-за Якушева? — он-то может спокойно говорить. — Или из-за Ромы?

— Не проще сказать«из-за меня»? — ведь это я так отношусь к произошедшему. Если бы не я… — Это моя вина…

Я – причина своих бед.

— Что ты несёшь?..

— Если бы я не был таким… если бы я что-то попытался сделать, то всё, наверняка, было по-другому! Разве ты видишь ещё каких-нибудь виновников?

— Я.

— А?

— Ты не виноват. Сейчас же дело во мне. Опять сказал фигню, не подумав, как это отразится на тебе. Но, пойми, я не могу выбирать слова, ничего не зная о тебе. Считай, я на минном поле. Куда не ступишь, везде опасность, да вот только не вижу.

— Но всё равно дело во мне…

— Не в тебе! — рявкнул он. — Просто… я хочу узнать тебя лучше. Хочу, наверное, даже помочь. Не знаю почему, просто хочу. Хочу, чтобы ты рассказал мне всё. О том, что случилось в твоём прошлом…

— Хочешь, чтобы я всё рассказал о Роме?

— Не о нём, а о себе.

— Но любишь-то ты его…

— Да… люблю. Очень. И ты не представляешь себе как. Больше всех тех, кого по закону обязан любить.

— Так зачем портить впечатление? — я в отчаянии. — Живи с тем, что знаешь.

— Но живу я не с ним! А с тобой. Ты – другой. И… я же как-то говорил, что даже если бы узнал его с твоей стороны, то не изменил бы своего отношения. Или думал так. Неважно. Я хочу понять тебя. Сейчас хочу только этого.

По лицу стекала не только холодная вода, но и жгучие слёзы. Разревелся. Поддался чувствам. Поддался всему тому, что не должно во мне существовать. Так просто.

— Давай уйдём отсюда и пойдём туда, куда хочешь пойти ты. Предлагай.

— Никуда я не хочу…

— А может, хочешь чего-нибудь особенного попробовать? Того, чего здесь нет?

— Не хочу…

— Да ладно, Левин, — произнесённая собственная фамилия грела больше, чем имя в устах родителей. — У тебя же есть любимое блюдо?

— Нету.

— Да быть не может! Всем же что-то да нравится, больше чем обычная кухня…

— Нет такого! Когда ешь для того, чтобы не свалиться в голодный обморок, нет особой разницы какая это будет еда. Понимаешь? Ты просто принимаешь то, что есть, не разбираясь ни во вкусах, ни в кухнях!

— Кажется, понимаю. Но… действительно, нет такого? — голос был грустным. Дверь плотнее прижалась, словно Трофимов и голову положил.

— Нет же…

— Не спеши, — опять советы.

То, что я хотел бы попробовать ещё раз. Запах корицы…

— Ну, есть кое-что…

— Правда? — восторженно.

— Полагаю, я бы не отказался от этого, — детское желание.

Я поставил ноги на кафель и поднялся.

— Отойди немного.

Трофимов отлёг от двери, а я отодвинул засов и наконец-то вышел. Ему в радость. А теперь и в печаль. С каждым разом я слабее… становлюсь ломким, как тонкое стекло, что стёрлось под наждачкой. Скоро одна стеклянная пыль останется. Неплохой конец. Почти что.

— Ну, — глаза колит, горло давит, а тело Трофимова прижимает к себе моё, крепко удерживая, не давая пошевелиться, бережно поглаживает по мокрым волосам, положив подбородок на макушку. Не движется. Время на чуточку замерло, оставляя нас наедине с тишиной и глухой скрипичной музыкой профессионалов, которым за каждое выступление платят круглые суммы. Не слышу своего сердцебиения, только Трофимова. Оно такое же спокойное и относительно медленное, как дыхание, что я ощущаю. Неродное тепло приятнее, чем родимый холод, что я привык испытывать от них…

— А ничего… что столько всего заказано было, и теперь – на ветер?

Ресторан мы покинули.

— Это всего лишь деньги, не стоит из-за них переживать. Хотя ты будешь, да?

— Конечно же… твои, в конце концов.

— Вот я и буду трястись, а ты можешь сказать, чего хочешь.

Чего я хочу…

— Ш-шокобон, — слишком сладкое угощение, которое первым пришло на ум.

— А, эти синнабоны… циннабоны. Есть неподалёку кафешка. Быстро дойдём, — пока я не сделал шаг, Трофимов не сделал свой. Снова ждёт.

— Кстати, — долгое время у себя их держу, — твои перчатки.

— Оставь себе. Не я же скрипач.

— Я тоже не скрипач.

— Но играть умеешь?

— Почти.

— Не преуменьшай.

— Не преуменьшаю.

Своё мнение отстаивать трудно, когда отстаивать нечего.

Солнце скрылось за горизонтом, а холод не брал. Небо почернело, но звёзды не появились. Дорогу освещали и фонари, и гирлянды на деревьях, которые скоро не будут светить. Идёшь и думаешь, что впереди. Длинная расчищенная дорога. Снега давно не было. А когда он был в последний раз?

— Какое сегодня число?

— Вроде бы, тридцать первое.

— Уже!?

— Ха-ха, — громко засмеялся Трофимов, — кто-то совсем чувство времени потерял! — он продолжал смеяться, а я не понимал его радости.

Конечно, мы не живём одним днём, но… сколько же всего случилось. Мне казалось, что меньше… просто не задумывался. В этом дело.

Трофимов не соврал, кафешка с иностранным названием оказалась близко. Место себе быстро нашли, взяли по пирожному и уселись. Тот же сладостный аромат с пряностями, что трудно забыть. В маленьком месте тепло и уютно, а свежее кондитерское изделие опять радует сахаристостью. Но здесь мы и по другой причине. Трофимов не торопил, он готов был ждать. Хоть до завтра. Хоть до марта. Торопил себя я, не зная зачем. Ещё одни уши услышат историю, о которой лучше умолчать, но… я хочу. Хочу рассказать, произнести лишний раз какой же Рома урод, и как сильно я его ненавижу, высказать пару заниженных выводов, сделанных собой и, похоже, для себя.

— Не знаю с чего начать, — половина была съедена. Другую нужно оставить на притупление горя.

— Не спеши, — опять повторил. Может, он сам не хочет спешить, но получается наоборот?

— Да знаю я, — нужно начинать с начала, но не с пролога. Положил приборы и откинулся на спинку стула, переплетая пальцы. Начало. Моё начало. — Вначале было слово… и этому слову научил меня Рома. Было время, когда я называл его дорогим мне братом, был рад видеть, хотел проводить с ним время. Я любил его. Любил как брат любит брата. Восхищался им, гадал, как же ему всё удаётся, и снова восхищался. Им все восхищались, но для… тогда для меня он сделал больше, чем родители. Они мало чего стоящего сделали. Он научил меня читать, считать, учил тому, что знал сам. В тех пропорциях, что необходимы ребёнку. Но, как ты уже понял, я не был таким успешным, как он. Родителей это удивляло: как же я могу быть хуже Ромы. И прочая хрень, которая, по сути, не должна их волновать, да? — я посмотрел, а серо-голубые глаза внимательно изучали меня. — Потом уже они занимались мной. Много чего запрещали. Говорили, что я должен быть таким же, как Рома. Чуть ли не копией. Но у меня не получалось, а я старался. И мне было обидно. Даже в обычной школе у меня были проблемы, мне с трудном давались многие предметы. Я часто загонял себя в угол, не зная, как буду говорить об этом родителям, паниковал, чуть ли не плакал. А потом на помощь приходил Рома и снова учил. По-настоящему учил, многое объяснял, решал со мной домашку, подбадривал, хотя родители были яро против этого, но он находил время и тратил его на меня… Я был счастлив. Сам подумай, брат, у которого столько дел, умудряется и мне помогать. Он возвышался в моих глазах… а я думал, какой же классный у меня брат. Эти мысли лелеяли и радовали. Мне нравилось просто говорить с Ромой. Он выслушивал меня, давал советы. Я считал его лучшим, — было время. — Но, как говорится, вечным ничего не может быть, — спина затекла. Поставил локти на стол, а лбом упёрся на руки. — Летом. Когда я переходил в четвёртый класс, а Рома в девятый. Всей семьёй поехали за город на речку… я, — не могу рассказать об этом, — я не буду говорить, что произошло, ладно? — я даже не видел согласен ли с таким решением Трофимов или нет. — Именно тогда он стал другим. У меня больше не было хорошего и доброго брата, — в тот летний день… Когда было неумолимо жарко, кто-то нашёл себе дело получше, чем купание в прохладной воде. — Он сделал то, что меня очень испугало и ввело в шок, — губы пересохли. — Я не понимал, зачем он сделал это. Стал остерегаться и искать свою вину, которой не было. Я хотел отдалиться от него настолько далеко, насколько это возможно. Например, старался не быть дома тогда, когда дома был он. Не оставался с ним в одной комнате. Но это было глупо. А глупее было то, что я думал, что это не повторится… думал, дистанция поможет. Плохо думал, — затекли и локти. Опустил руки под стол, сам ссутулился. — Он делал всё более невозможное и необъяснимое для меня, а я боялся. Дрожал и ревел. И – я рассказывал об этом родителям. Пытался, но они не слушали и повторяли одно и то же каждый раз. Одно и то же. «Рома не мог так сделать». Конечно, проблема была и в том, что я не знал, как называть всё это. Было стыдно, и страшно. Выходила околесица. Никаких внешних доказательств. Зато если что-то происходило дома, то вина всегда подала на меня. Ведь я стал домашним вруном, забавно, да? — что именно было забавным я не понимал. Всё сводилось к этому. — Я понял, что помощи не получу, а куда идти не знал. Его перепады не были ежедневными, но я чувствовал, что с каждым разом, как вижу его, начинаю трястись сильнее, готов спрятаться там, куда нормальный человек не залез бы. Но, к сожалению, всё становилось хуже и хуже. — Размял пальцы руки, вглядываясь в шрам. — Потому что ранения от него стали носить долгосрочный характер, внешне отражающийся на мне. Понимаешь, — я не знал, видит ли он этот шрам.

— У Ромы… такой же, — удивился Трофимов.

— А ты что думал? Для меня это было ужасно…

— Ужасно?

Он не понял.

— Ну да. Замужняя пара носит кольца на безымянных пальцах правой руки. В этом дело. Дело в значении. Знаю, повторяюсь, но я больше ничего не чувствовал. Как пойманное животное в капкан. Страх, страх и страх перед неизбежностью, — его лицо в те моменты. Его наслаждение. Его радость. Его движения, прикосновения, фразы. Глаза… больше всего пугали они. Той жадностью и ненасытностью. Желанием и истомой. — А когда он поступил и съехал, всё пошло на спад. К моей радости. Ничего не закончилось, но я был на время спасён. А то, что случилось потом, ты знаешь, — хорошо, что никогда не узнаешь о том, что я согласился лечь под него.

— Да, примерно знаю.

— Ну как? Стал лучше понимать меня?

Ответ знали мы оба.

— Я бы сказал, — но его голос перекрыл другой:

— Опять ты большой купила. Я же не съем!

— А-а, возьмёшь домой, Гера! — знакомые голоса. — О! Не может быть, — её стремительные глаза обнаружили меня. — Иван, давно не виделись, — подоспела она, а Гера нет.

— Привет, — неуверенно захлопал глазами Гера, смутившись и покраснев. Занимательная черта.

— Надеюсь, не отвлекаем.

— Вообще отвлекаете, — подал голос Трофимов. Юля тут же посмотрела на него.

— А! И ты… ты ведь Тимур?

— Откуда знаешь? — прельстил он.

— Я сказал, — Трофимов недовольно уставился на меня, будто у меня права не было.

— Но как бы то ни было, — пихнул меня ногой, — мы заняты.

— Не лги, — пнул его в ответ.

— А ты уверен?

— А что насчёт тебя?

— У вас тут на удивление жарко, — с глубокой интонацией отметила Юля, обмахиваясь рукой.

— Да садитесь, чего уж, — согласился Трофимов со вздохом.

Мои знакомые точно не будут такими опасными как его.

Гера сел с моей стороны, своими красными щеками прося прощения за подругу, а Юля с Трофимовской, чтоб наверняка.

— Я – Юля, а молодой человек – Гера, — как всегда представила она.

— Ну, приятно, — заглотил вилочку Трофимов. — И когда только с ним познакомились, — не слишком уважительно кивнул в мою сторону. А где же понимание и желание помочь?

— В прошлую пятницу. И кстати, — зоркие девичьи глаза с обидной и злостью посмотрели на меня. — Ты обещал зайти, но так и не пришёл, — надулась Юля. Я обещал?

— Он заболел, — ответил за меня Трофимов.

— Правда? — её тон сгладился. — Не знала, прости за наезд!

— Да ничего, — Трофимов не сводил с меня глаз. — Не пырься на меня, — не удержался.

— Хочу и пырюсь, — скрестил руки. Он что, обижается? На что? На Геру и Юлю? Что за поведение?

— У вас разборки? — предположил Гера, ещё не притронувшись к еде.

— Семейные, — добавил Трофимов.

— Внутрисемейные, — уточнил я.

— Се… мейные? — не понял Гера.

— Вы типа встречаетесь? — не прожевав, дала свою версию Юля.

— Встречаемся, — кивнул Троф. Да. Так давно, что не помню с каких пор.

Гера разинул рот. Его надо успокоить.

— А чего никакой реакции? — удивился и Трофимов.

— Потому что тебя можно описать одним словом.

— Каким?

— Мир, дверь, мяч на английском, — Трофимов вскинул брови, в голове переводя слова.

— Пиздобол, — кивнула Юля.

— Дура, не матерись! — на этот раз Гера не успел отковырять кусок, чтобы засунуть Юле в рот.

— Я не матерюсь.

— А что это за слово было?

— Ой, не парься. Один раз пережить можно.

— Юля… — почти всхлипнул её спутник.

На этом мы остановились, не разрешив возникшие вопросы.

Юля решила завязать разговор с Трофимовым, который старался отвечать более-менее заинтересованно, но я-то видел, что он делает это через силу. Не понравились ему внезапно появившиеся знакомые, что прервали почти законченный рассказ. Я могу продолжить, думаю. Так что пусть не парится по пустякам. Но вслух я этого не произнёс, поэтому видел, как он пытается удержаться от зевков и взглядов на меня. Гера хотел о чём-то поговорить, но так и не начинал, смотря на Юлю и краснея.

— Не думаю, что Трофимову она понравилась, — прошептал я ему. Казалось глупым, держаться подальше от тех, с кем за один столом сидишь.

— Да ты посмотри на неё.

— А ты за неделю ничего не придумал?

— У меня мозги не гения, а самого обычного школяра, что краснеет из-за всякой фигни. Смотри, как она рада…

— А посмотри, как рад Трофимов… Тимур, Трофимов. Чего ты не ловишь свой шанс?

— А что мне сказать?

— Да, что Гере сказать? — нагнулась через стол Юля. Испугавшись, Гера упал назад со стулом. — Ты жив там?

— Всё нормально… — не считая его лица, стула, речи. Он должен быть храбрее. Ради того, что ему дорого.

А сам-то.

— Юля, — обратился к ней Трофимов.

— Да.

— Что ты думаешь об этом парне, — он указал на поднявшегося Геру, заставляя того сильнее краснеть. Точно слышал, о чём мы перешептывались. Или понял. Проще понять, мне кажется.

— О Гере? — девчушка посмотрела на парня, колыхая розовые пряди. — Ни на кого его не променяю, — слишком чистосердечно.

— Та-та-да, — всё его лицо покраснело, — что ты говоришь, — он сильно опустил голову, скрывая длинную улыбочку.

— Потому что он один-единственный для меня!

Красный, точно банка от кока колы, и счастливый, как пузырьки в ней.

— Спасибо за беседу, — произнесла Юля у выхода. — Вам в какую сторону?

— Туда, — куда ведёт дорога я не знаю.

— Жалко. Нам в противоположную. Ну, — она открыла дверь и первой вышла, — снег!

С оранжевого неба опускались крупные неуклюжие снежинки.

— Классно, — улыбнулась она. — Ладненько, ещё увидимся. Тем более, надеюсь, что ты, Вань, болеть не будешь и навестишь нас. Вместе с Тимуром.

— Постараюсь, — а если я так говорю… нужно обдумать этот момент.

— Пока, — помахала рукой она. По старинной привычке обошёлся кивком.

— Они странные, да? — спокойно спросил Трофимов, смотря на удаляющуюся пару. Снова о чём-то говорят. — Ты бы хотел жить такой жизнью?

— Да. Хотел бы.

Рука Геры потянулась к Юлиной, но она первая ухватилась за него. Жить тихо и мирно, не знать боли и думать о том, как признаться девчонке, что тебе нравится, не имея ни малейшего опыта.

— И кстати, разве это не обещанный снег? — снежинки при своей маленькой скорости быстро собирались на шапках.

Разве я только не думал об этом?

Его давно не было, и он решил снова прийти. Тёплый. Родной.

========== 38. Почти по душам ==========

Когда идёт снег, становится теплее. Когда такими пышными хлопьями, ещё лучше. И то, что они падают на ресницы и очки, можно простить.

— И зачем ты сказал, что мы встречаемся?

Гера будет подозревать меня в том, чего я ещё не сделал.

— Да ты видел, как тот парень краснел? Ответить не так нереально было!

Лишь бы посмеяться.

— А ты хотел бы, чтобы это было взаправду? — издёвок нет, но это не означает, что Трофимов на полном серьёзе.

— Ты даже не знаешь, когда у меня день рождения, — из-за этого же ссоры происходят?

— Это так. И когда?

— Ха… седьмого августа.

— Поздно.

— Не позднее тех, кто в декабре родились. А ты?

— Двадцать восьмого марта.

— Не лучше.

— Есть такое.

А у Кита шестого мая… ни рано, ни поздно. Жалеть можно вечно. И я буду делать так каждый раз, вспоминая это… Трофимов же тогда что-то сказать хотел, но не успел.

— Левин! — никакого эха на пустынной улице. — Давай помечтаем.

— Что? — мечтать – дурное словечко.

— Я бы даже назвал это так, — Трофимов развернулся и спиной шёл вперёд. Он сатанился на мешающие обзору снежинки, но не корил и не материл их. Принимал такими какие они есть… вот так-то. — Помечтаем о том, чтобы помечтать о чём-то!

— Чё? — запутался.

— Ты серьёзно? — фыркнул. — Просто. Помечтаем. Например, было бы круто стать космонавтом, — какой заезженный пример…

— Ты предлагаешь тырить чужие мечты и накладывать их на себя?

— Называй это так, — шире улыбнулся и остановился у пешеходного перехода.

— С чего ты взял, что красный?

— В твоих очках отражается. О, зелёный.

Вокруг автомобилей не было. Никакого шума, визга, выхлопных газов, преград. Людей тоже. Нет лишнего галдежа, шёпота и колючих глаз. Только я, Трофимов и крупный снег. Сияющее ночное небо, тишина, конец января.

— Давай, твоя очередь.

— Ты знаешь, о чём я мечтаю.

Гадать не нужно, и гением быть тоже.

— Забудь об этом! Представь, что ты – не ты, отсюда следует, что и мечты у тебя-нетебя другие.

— Неменя? — понимаю, Трофимов пытается всячески поднять мой настрой, а я… отказываюсь от него. А почему бы не поучаствовать? Почему бы не пофантазировать? Чего сейчас-то боюсь? Придумать что-то… люди обычно мечтают о деньгах, власти, любви. А меня они сильно не привлекают. Если буду говорить с замешательством и неуверенностью ничего прогрессирующего не получится. А это трудно. — Хочу… увидеть звездопад? — блин, вопросом вышло.

— Хм, а неплохое желание, — на него налетела снежная артиллерия. — Пф! Думаю, возьму на вооружение. Так, я бы хотел слетать в… куда бы? Англию или Канаду.

— А… — пока Трофимов думает над своим ответом, мне нужно думать о своём. — Хочу… разбираться в физике.

— А-ха-ха, ага. Хочу высокооплачиваемую работу, на которой ничего делать не надо, — ну и дурак. Зато такие мысли и меня посещали.

— Хочу никогда не болеть.

— Хочу посетить все кинопремьеры.

— Хочу научиться лучше играть.

— Хочу получить Нобелевскую премию за какую-нибудь херь, которую все признают.

— Хочу королевский титул.

И нас унесло далеко

— Хочу стать известным.

— Хочу, чтобы… меня стали узнавать на улицах.

— Хочу открыться.

— Хочу другую… жизнь, — я не могу оставить то, чего желаю. Упражнение Трофимова провалилось, потому что не задалось с самого начала. Если мы – не мы, то мы и желаем мыслить так, как бы не стали. Думали об этом и находились под напряжением.

— Хочу… тебя, — Трофимов остановился, за снежной пеленой взирая на меня. Проморгался. — Я не закончил ещё.

— Надеюсь.

— Трудно обозвать, — плечи Трофимова поднимались и опускались. Дыхание глубокое.

— Что ты хотел сказать в «Синнабоне»?

— Когда нам помешали? — согласился. — На чём ты закончил?

— Эй…

— Да помню я. Помню. — Долгая пауза. Трофимов опустил руку на шею. — С твоей стороны Рома для меня представляется расплывчатым пятном. Потому что… я так и не понял, что он сделал с тобой, — кроме последнего.

— Представь самое ужасное и унизительное и всё станет на свои места.

— Не могу, — утвердил он. — Я никогда не смогу увидеть реальность такой, какой её видишь ты, — так и есть. — И это не даёт мне покоя, — покорная улыбка, — похоже, мой кругозор слишком узок.

— Может и так. Кажется, я всегда знал, почему Рома выбрал меня, но сомневался в своём ответе, потому что… ну, потому что я – не Рома. Я не знаю, как он мыслит и зачем делает это. Могу только догадываться. — Вне зависимости оттого, правильные ли мои рассуждения, Трофимов жаждет услышать их. — Я заметил, что ему нравится, когда я говорю «нет». Прошу не делать того, что не нравится мне. Его это… заводило. Разжигало в нём новый огонь. Более сильный. Если ты что-то отрицаешь, то он больше хочет реализовать это. Тебе назло. Мне назло и ненависть. Мне кажется, что я стал объектом унижений только из-за того, что являюсь его братом…

— То есть?..

— Нетрудно предположить, что… ему приносит удовольствие не только «нет», но и все возможные обзывательства, нагнетающие, портящие внешний вид перед обществом. Типа «извращенец», «урод», «насильник». Ты же знаешь наше общество. Стоит затронуть тему, как люди начинают шевелиться, — ну точно черви, выползающие из-под земли, — высказывать своё мнение. Негативное мнение. И что же будут люди думать о насильнике? Они уже будут его презирать, осквернять своими словами и взглядами. Если он изнасиловал родственника? Верно, мнение ухудшается. Только и слышно «они не должны жить», «сжигать таких надо» и прочее. А если это был твой брат? Гомосексуализм в России не в почёте, а когда это затрагивает подобные темы… люди неистовствуют. Чем хуже для него положение, тем, соответственно, и лучше. Никто же не знает.

— Левин…

— Знаю я, что это звучит тупо. Но… видел бы ты его в те моменты… тогда бы точно понял.

Глаза. Губы. Лицо. Дыхание. Биение сердца. Вожделение. Страсть. Дрожь эйфории. Слова… длинные и нескончаемые. Вечные. Касания, движения.

— А вообще, — вдохнув мало воздуха, я позволил лёгким полностью опустошиться, создавая рассеивающуюся брешь между мной и Трофимовым. — В край не понимаю, почему для тебя имеет значение твоё… происхождение. Ты же нормальный. Намного нормальнее меня, а тебя заботит такая фигня, — я попытался улыбнулся изумлёнными серо-голубым глазам, да засмущался. Улыбка искривилась.

— Ты думал об этом? — так он этому удивлён.

— М… как сказать, почти что. Конечно, ясно, что дело в твоём отце и его поведении к тебе, но… чтобы вождя такое волновало – неубедительно!

— Вождя? Меня? — он не знал? И откуда глаза навыкат?

— Не меня же.

Я забыл, что про себя Трофимова так обозвал. Привык, и не разделял имени и прозвища. Трофимов – вождь, а вождь – Трофимов. Никто больше. Никаких случайных ассоциаций. Вожди же всегда такие? Самоуверенные, наглые, напористые, считающие себя важными, правыми, лучшими, имеющие право вытворять то, что хотят, говорить так, как хотят, и принижать тех, кого угодно?

— Так может, я стал таким именно из-за него? Сделай больно раньше, чем кто-то сделает больно тебе. Самозащита. Притом дерьмовая и лузерская.

Да, он говорил, что начал себя так вести, после того, как на него стал кидаться отец. Но Трофимовская уверенность не кажется хрупкой и созданной посредством угнетения. Она другая. И он другой.

— Всё может быть, — повторился я.

— О’кей, забили, да? — мальчишески улыбнулся Трофимов, приближая лицо ко мне.

— На что?..

— Ты уже это сделал? Ну и отлично! Давай свалим отсюда.

Он ухватился за мою руку и побежал. Опять. Куда его вечно тянет? Зачем?

Снег не поспевал за нами, но атаковал напрямую, нападая под углом и колясь, тая или застывая. Рука Трофимова была такой горячей, что обжигала крепким прикосновением, но не позволяла таять, превращаясь в воск; а сам Трофимов излучал несвойственную и противоречащую сердечность, которой он был рад… рад так, как рад и Виду, и Тохе, и мне… сейчас мне он рад каждый раз, как завидит: утром, днём, вечером, ночью. Постоянно. А я ему рад? Пожалуй, да. Больше чем Тохе или Виду. Он же всё время со мной: утром, днём, вечером, ночью. Не спускает глаз, следит, влечёт за собой, исправляется.

Понимая, что совершил ошибку, уже просит прощения, говорит то, что я и так знаю: что он ничего не понимает. Это нормально. Нормально не понимать людей, потому что никто действительно не знает их. Даже они сами… Даже думая, что знают себя лучше других, они легко могут провалиться, сделать всё не так, как ожидали от себя, сорваться, сказать лишнее, совершенно ненужное, но правдивое и честное.

Я бежал, не замечая усталости, хотя мои пятьдесят метров давно исчерпали себя, слышал шумные шаги, сбивчивое дыхание, хруст свежего снега, видел и ловил очками, ртом и носом, невнятно фыркая, многочисленные снежинки, что становились крупнее, легче, важнее, закрывая своими тельцами обзор. Очень нагло и некрасиво с их стороны…

Привёл Трофимов во дворик, где по определению площадку в течение недели должны разнести, потырив болтики, сломав лестницы и повыдёргивав верёвки, но с ней этого ещё не произошло. Снег уже скопился сантиметровым слоем, очерчивая каждую лавку, урну, ступеньку и бордюр. Трофимов подошёл к турникам. Только поднял руки, как ухватился за перекладину. Голыми пальцами. Мысленно ощутил, как ему обожгло ладони. Он был уже весь красный от холода, которого, как такового, не присутствовало. Когда он послал вопросительный взгляд, я понял, что мне тоже не следует забывать быть рядом с ним. Наедине.

Тройка фонарей освещала площадку, подсвечивая снежинки. Они больше блестели и выделялись, кружились как пьяные, не представляя куда ступить, и сталкивались друг с другом, выходя из передряги целыми.

Передряги в школе…

— Я тут вспомнил, — необычное вступление для меня, — в школе. Ты никогда не матерился толком, а находясь здесь… ты делаешь это ежедневно.

— Я… пытался исправиться, — он повис на руках, подогнув ноги под себя.

— Серьёзно?

— Не получалось. Но я не должен был вызывать подозрений, так ведь? — улыбнувшись, Трофимов качнулся.

— Каких ещё подозрений? Если тебя рассердить, то ты будешь матюкаться направо и налево?

— А-ха-ха! Да, именно так! — выкрикнул он в пустой двор. Эхо быстро разнеслось. — И тем более, Тоха сказала, что я стал меньше таким образом выражаться.

— Ей вроде как лучше видно.

— Ну да. Старуха, как никак, — он оттолкнулся от земли и перевернулся на перекладине.

— По сравнению со стариками, она ещё…

— …та штучка! — договорил за меня, держась на руках. — Что ж поделать, такая она… умная и мудрая, и другие слова, которыми можно описать эрудированного человека.

— Которых ты не знаешь.

— Но я же не гений, куда мне, — его начинало трясти. Конечно же, столько на руках своё тело удерживать.

— Гений из тебя бы не вышел.

— Почему?

— Ты… такой наивный, — сказал-таки.

Трофимов спрыгнул, стряхивая руки. А мне может прилететь, как в старые времена.

— Я это тоже понял, — он упёрся на одну балку со мной. — Говняно быть таким.

— Похоже, — усмехнулся. — Каким ты помнишь Жданова?

— И как ты к этому вернулся? — к теме не по душе.

— С помощью твоей наивности.

— А. Ну да. Мог и сам догадаться. Разве я не говорил, каким он мне представлялся? Всё то же самое. Зачем расписывать?

— И больше ничего?

— Ничего. Много радости, беспокойства, эмоций, слов, откровений, а на самом-то деле… странно, что люди легко на такое ведутся.

— Странно.

— Или нет?

— Или нет.

— Левин!

— Ха… — мне захотелось засмеяться, но весь смех ушёл в губы, что растянулись в неопрятной улыбке. — Люди всегда тянутся к тем, кто проявляет к ним интерес, они думают «ему-то я точно могу раскрыться», да и те люди, что улыбаются и якобы понимают тебя, накидываясь своим присутствием и значимостью, всегда цепляют. Потому что людям не нужны унылые лица в их окружении.

— А вот ты?

— А?

— Тебе он каким представился, когда ты только увидел его?

Воспоминая скоро были вытеснены теми, что я получил в тот день. Чёрт… Трофимов-то об этом не знает… сраный день, да?

— Позёром. А потом я не знал, что особо думать о нём… проще было не думать.

Позёрская улыбка, позёрские слова, позёрские действия и только интерес был настоящим.

«Ты можешь быть и лучше» – в каком же ключе?

— Выебонщик скорее.

— Для тебя.

— Да. Намного лучше и правдивей.

— Тогда ты назвал меня жертвой, — тогда, когда я встретил Жданова и переписал данные о нём в своей голове.

— С-слушай, — он запнулся, — я… сожалею о тех словах, так что давай не будем о них вспоминать…

— И почему сожалеешь? — может, Трофимов прав, а я хочу пострессовать. Но сейчас я почти спокоен, только в желудке ощущается пустота, а сердце бьётся там, где оно должно находиться. Совсем чуть-чуть неудобно. Чуть-чуть…

— Я ошибся, по этому поводу. Просто это сложно, и не всё в голове ещё улеглось, — Трофимов растерялся. Не тот Трофимов, что на одну колкую фразу мог ответить дюжиной новых, хоть и однотипных. Как же это время далеко. Так далеко, что я уже забыл о нём. Обо всём. Где же оно? Где спряталось? Должно быть, в том ящике, который нужно наполнять заново, подбирая разбросанные вещи.

— Да, очень сложно.

— Что ты любишь?

— Уже не знаю. Боюсь, и не узнаю.

Я смог улыбнуться одной из тех откровенных улыбок, что имел в запасе. Не по прихоти или ситуации, она сама выползла, дала обнаружить себя и смущала меня, потому что вызвала на лице Трофимова странное выражение, будто я признался… ему в любви. Может быть, так он и выглядел бы, сказав я нечто подобное, но я не говорил, он не слышал, таких мыслей в моей голове не зарождалось, как и в его, но недоумение, переплетённое с удивлением, стоило того, потому что вспоминая это лицо, я начинал улыбаться сильнее… ну, не каждый день увидишь вождя в замешательстве. Оно многого стоит, как видео на ютубе, принёсшее миллионные просмотры и тысячные лайки, приправленные отборными комментариями, где каждый высказывает своё мнение, не боясь ни орфографических, ни смысловых ошибок. Где никто никого не боится.

Улыбка преследовала и не уходила. Была со мной. Кажется, до того момента, как мы с Трофимовым вернулись к Тохе. Хотели зайти, а она приказала отряхнуться от снега, а то потоп ей устроим. Пришлось повиноваться. Развесив вещи, что таки промокли, упали на диван, не снимая одежды. От чего-то тяжело дышали, раскраснелись от существенного холода за окном, а приметя головокружение и ребяческий блеск в глазах, засмеялись. Смеялись, пока не начали болеть горла, а Тоха не ворвалась, спрашивая, что же случилось, не угарным ли газом надышались. Ответить не могли, но смеялись, надеясь, что кто-нибудь из нас двоих соизволит это сделать. Не получилось.

========== 39. Привет, февраль ==========

— У-у-у! Чую навалит сполна! — восторгалась Тоха, глядя в окно, в которое неистово ломился снег. Не тот дружелюбный и любезный, что гулял со мной и Трофимовым, а новый и озлобленный, колючий и управляемый стихией. Смотреть страшно на серый квадрат, в котором еле прослеживаются очертания машин, домов, дворов, людей – всего того, что обычно можно заметить без усилий, но не без очков.

По сообщению синоптиков, которое нам передала Тоха, метель будет продолжаться максимум два дня, то есть мы можем рассчитывать на морозное и жадное утро с горами сугробов, что придётся провинившимся расчищать. Возможно, у кого-то сегодня отменили учёбу, работу, а мне и дела нет – всё равно никуда не хожу, прячусь в тёплой квартирке и не думаю о будущем. А что делать дальше? Как жить? Куда податься потом? А не думаю, потому что всё так же не вижу ответа. Мои мысли по этому поводу чисты как снег. Только менее хищнические.

— И хер мы выберемся отсюда, — устало прозевал Трофимов, — начинать паниковать?

— Нашёл из-за чего!

Тоха с утра на кухне, словно праздник… ах, где-то я уже это проходил. Но готовила она нечто грандиозное и с великой самоотдачей. У Вида день рождения? Или у кого покруче?

— А ради кого праздник? — не сумел удержать вопроса за зубами.

— Кого? Может быть, чего? — исправила она ещё-не-знаю-что.

— То есть?

— То есть? — мы взаимно хлопали глазами, свято не понимая друг друга. — Вано! Первый день февраля. Первый день последнего месяца зимы – это нужно отпраздновать.

— Да? — задались одновременно вопросом и я, и Трофимов.

— Мы так начало каждого месяца встречаем. Правда, кое-кто застрял на работе…

Под кое-кем она подразумевала не только Вида, но и всю группу с толстосумом. У них сроки горят – полезно будет, заверила Тоха.

— Но не страшно! Я могу и вторую порцию забабахать, — с таким ярким темпераментом ей идти в депутаты стоило… всех за собой увлекла бы.

— Может, помочь? — предложил Трофимов.

— Ой! Знаю я, как ты готовишь. Больше сберегу, если сама всё сделаю.

— Форма не всегда имеет значение…

— Не имеет, когда от формы что-то остаётся, а не обгорелые уголёчки, — Тоха была сильно опечалена угольками и жалела их. Я же заострил внимание на Трофимове. Он чувствовал.

— Ну было дело, с кем не бывает? — ему оставалось покраснеть для картины, но это же Трофимов – куда ему. Но так лучше – независимо, упрямо, эти черты становятся для меня родными…

Какими-какими?

— Левин, ты чего?

— О страшном подумал…

— А? — он опустил бровь.

Родной Трофимов… в страшном сне только.

— Тоже об участи угольков задумался? — переигрывала Тоха, грустя по неодушевлённым объектам, которые остались в прошлом, но преследуют Трофимова в настоящем.

— Немного.

— О, пора поливать соусом, — вернулась она к плите, а Трофимов теперь не сводил глаз с меня.

— Всё нормально, — с чего-то сказал я. — Не самое страшное.

— Да?

— Да.

— Кажется, я тебе никогда не поверю.

Серо-голубые глаза улыбались, совершая противоположное.

Пока Трофимов и Тоха нашли ещё тему для разговора и разворачивали её со всех невозможных сторон, я решил отлучиться и отмокнуть в ванне. Вроде стало не так тяжело находиться с ним… или у меня опять реакция затормозилась? Столько всего происходит, когда толком ну ничего же не случается. Зависать в квартире, валяться без дела, слушать разговоры, музыку, Трофимова – это и делал, поэтому неудивительно, что выход за пределы стен стал для меня эдаким важным происшествием. Тем более Юлю и Геру встретили… весёлая парочка. А перед этим… я сделал то, чего не следовало. Сорвался, не ожидая и не предполагая такого действия с собственной стороны. С теми словами горько кольнуло, не иголочкой, а полноценным ножом. А если и дальше такое будет происходить? Я погрязну в аффекте и не сумею контролировать себя.

Печально. Очень. Это будет крах.

Горячая вода пощипывала и сдавливала, а мне хотелось на время утонуть, полностью погрузившись в жидкость. Жарко, и голова кружится, а разбавлять холодной нет желания. Нужно отмокнуть, раскиснуть, а потом собраться. Что-то я уже не уверен, что выйдет.

Прижав к себе колени, вдыхал густой воздух и пытался сконцентрироваться. На чём именно не знал, искал и не находил. Голова пуста, когда не надо.

— Левин. Ты долго будешь? — без приглашения вломился Трофимов. А кто бы ещё это мог быть? Женский силуэт и мужской изрядно отличаются: телосложением, ростом; а в случае Трофимова и белым пятном на волосах.

— Да.

Есть ли смысл удивляться подобной наглости?

— Тогда я к тебе залезу.

Конечно, нет.

— Чё?

— Даже полванны не занимаешь, — мне бы стоило расслабиться и отпустить ноги, чтобы заполнить свободное пространство, показав неимение мест, но я сильнее поджал колени.

— Прими душ, — головой указал на уголок, где было всё необходимое. И ванна, и душ в комнате разделены.

— Не хочу.

— Ну и твои проблемы.

— Или твои, — он почти снял футболку.

— Нет.

— Ха-ха. — Трофимов засмеялся, не сняв одежду. — Шучу же.

У кого-то отвратные шутки, как у меня.

— Несильно напугал.

— Голову ещё не мыл?

— Не… да какая, блин, разница?

— Помогу тебе, а то и шампуни не разберёшь, — он улыбался. Пусть я и не видел, но чувствовал. А про шампуни… правда. Нужно было с полки стащить и поближе поставить, чтобы у Трофимова аргументов не было. Недолго постояв у полок, он выбрал чёрный флакон и опустился на колени у ванны. — Не будешь разворачиваться?

— Смотря, что ты делать будешь…

— Голову твою мыть, — будто это был совершенно неуместный вопрос. А я скажу, что был!

— Сам могу это сделать, — потянувшись к его руке, замер. Вот длиннорукий-то, не дотянуться.

— Успокойся, Левин. Сугубо дружеская услуга.

Верить не хотел, но развернулся к нему спиной, упираясь на стенку, так же поддерживая загнутые ноги.

Трофимов ополоснул водой. Крышка шампуня щёлкнула. Медленно нанёс его на волосы и стал водить руками, массируя кожу головы. Немного приятно. Он аккуратно двигал пальцами, чтобы не разбросать пенистую массу. С шампунем, кажется, переборщил. Голова качалась в такт Трофимовским рукам.

— Твои волосы посветлели?

— Какими были, такими и остались.

— А у тебя тут рыжий.

— Значит, не моё, — всю жизнь тёмным был. Таким уж и останусь.

Трофимов старался держаться в рамках надуманной скрупулёзности, но всё время задевал уши, грубо проходился по затылку. Щекотно, нежели больно. Сказав закрыть глаза, ополоснул макушку, смывая мутную воду. И ещё раз. Попросил поднять лицо, удостоверяясь, что в глаза не попал – не попал. Только не сказал открывать. Осторожно провёл по волосам, открывая лоб, ничего не делая. Я приоткрыл веки. Свет падал сверху, но Трофимов закрывал его. С близкого расстояния увидел, что его глаза, прикованные ко мне, затянуты туманной дымкой и сомнением, таким тяжёлым и ощутимым, что стало не по себе. Будто наступило помутнение его рассудка, которого ни я, ни он не ожидали.

В следующую секунду он одумался, и его глаза вернули былую трезвость и сознание реальности. Трофимов продолжал смотреть на меня, оставляя руки на волосах.

— А ты понимаешь, что сейчас полностью голый? — голос не изменился, наполнился наигранным равнодушием, которое так просто раскусить.

— А купаются что ли, в одежде?

— Нет, — усмехнулся. — Ты голый передо мной.

— И? — вот оно что…

— Не страшно, что я могу сделать что-нибудь?.. — невнятно растянув губы, отвёл взгляд.

— Трахнуть, да?

— И это тоже, — не посмотрел.

Родной…

— Не страшно. — Ему потребовалось повторное подтверждение. — Потому что ты этого не сделаешь.

— Ты меня так хорошо знаешь? — Трофимов встал с колен, и я перестал разглядывать его эмоции.

— Нисколько.

— Это же тупо, — положил ладонь на лицо.

— И наивно. От тебя поди заразился.

Он протянул руку, предлагая подняться, но это я уже сам сделал. А потом сказал:

— Можешь не смотреть, — стоя к нему спиной.

— Стесняешься? — вождь готов рассмеяться.

— Не комфортно от твоего взгляда, — почти что.

Пока самостоятельно вытирался, Трофимов помог расправиться с волосами. Какой заботливый. Слова против были от ума, а лично от меня… не очень-то. Похоже, я получил недостаточно заботы в своё время (чего удивляться), поэтому хочу наверстать, получая подобный подарок от него. В конце концов, Трофимов меня больше не губит, как предпочитал делать раньше, а я не обращал внимания, он проявляет обеспокоенность и волнение, бережность и строгость к себе, дабы не сказануть лишнего, не обидеть меня. Не задеть. Не навредить. В это сложно поверить.

Трофимов занялся тем, чем хотел, а я отлёживался на диване. Потом позвала Тоха, по-прежнему находясь всамом лучшем расположении духа (она в другом когда-нибудь бывает?), и предоставила нашей оценки свой пир. Тоха – мастерица, и спорить с этим невозможно. Столько всего приготовила – глаза разбегаются, а пахнет-то… с ума сойти. Её парню повезёт, а если решит на кого-то променять, то пожалеет стократно. Много раз про себя повторил «с ума сойти» – еда такая вкусная, насыщенная, а главное то, что вкус невозможно забыть, всё гармонирует и замечательно сочетается. Тоха часто спрашивала, как нам, нравится ли, а то вдруг Вид обманывает, не желая обидеть мимолётным словом, но наши слова не могли оправдать её возможных предположений. Она приняла к сведению и сама искала минусы там, где их не было для нас.

— Невозможно тебя не любить, — особо галантно поблагодарил Трофимов за ужин.

— Такого рода благодарности кажутся наигранными, — возразила Тоха.

— Могу посуду вымыть.

— Сама справлюсь.

— Тогда Левин.

— Не приплетай Вано.

— Пизжу я, — улыбнулся Трофимов и остолбенел. Будто вспомнил мир-дверь-мяч на иностранном языке. Согласился же.

Максимум, на который Тоха согласилась, – убрать еду в холодильник, после мы можем испариться и заняться своими развлечениями. «Домашние дела – дело старших, а дети могут поиграть» – так и сказала.

— Левин.

— М?

Привычно разлёгся на диванчике, а Трофимов в кресле, вытянув ноги.

— Знаешь, что сделало бы этот день идеальным?

Что может быть лучше снегопада, что затормаживает всяческое движение на автостраде и тротуаре, затмевая обзор каждому прохожему, не закрывшему и не сберёгшему глаза, заползая в мелкую щель, которую он никогда не пропустит, и измываясь над теплолюбивыми созданиями, которые пожелали бы остаться дома, да обязанности таковы?

— Нет.

— Ну подумай, — наевшись, мурлыкал он. Точно кот. Ти-мур. Тим либо Мур. Точно второе. Засмеялся. — Ты чё ржёшь?

— Нет, — смех мешался с речью. — Ничего.

— Смех без причины – признак дурачины.

— Ну да, — Мур… Трофимов лучше.

— Ты закончил?

— Да. Так что там о том, что может сделать день лучше?

— Игра на скрипке.

— Включи на компьютере, — Тоха свободно подпускала к компу.

— Твоя игра.

— Может… не сегодня?

— Если не сегодня, то и толку не будет. Это же такой отличный день, значит, надо сделать его лучше! — призыв Трофимова не подействовал на меня.

— А вдруг не получится?..

— Откуда сомнения, Левин? Ты отлично играешь.

— Может, навык утратился?

— Тупая отмазка. Почему ты не хочешь играть? Тебе же нравится? Так ведь?

— Н… я не знаю…

— Знаешь.

— Да! Но я не хочу думать об этом.

— Из-за чего? Только не говори из-за того, что мы выступали на улице, и это увидели в инете.

— Не из-за этого.

— Тогда?..

— …Кит.

— Якушев? Ты что, опять вспоминаешь об этом? — я и не забывал.

— Как сказать, — по делу, по существу, — Кит сподвиг меня на это. Он был моим вдохновением. Был моей публикой, и ни для кого другого я играть не хотел. На его день рождение я думал преподнести ему подарок в виде отточенной и закалённый игры, не оплошав ни разу. Не допустив глупой ошибки. Но ты знаешь… я уже ничего не смогу сделать…

— Не говори так.

— И как мне говорить? Я не чувствую больше в себе той уверенности, что была. Уже не думаю, что мои руки смогут вновь создать что-то правильное и чистое.

— Скажи, что сможешь, — Трофимов достал большой футляр. — Скажи, что это в твоих силах, — открыл его и достал скрипку. — Скажи, что играешь для себя и никого больше, потому что это приносит тебе удовольствие.

— «Поверь в то, во что не веришь» – это хочешь сказать.

— Но выбор всегда за тобой.

С такими словами обращаются к тем, у кого уже не осталось выбора. Когда выбор очевиден, но тебе предлагают призрачную альтернативу, о которой ты не хочешь думать, потому что решился. Уже. Ещё до этих слов. Может, ради себя, может, ради того, кто стал кем-то родным и единственным в окружении. Ему ты ещё не доверяешь, не веришь так, как бы сам хотел – сомневаешься, страшишься надуманных и обоснованных предупреждений, но желаешь стать ближе к нему, как и он к тебе.

Старая скрипка ждала. И дождалась. Не настоящего хозяина, который почти что убил её, а временную замену, которая пытается быть чересчур аккуратной, дабы не испортить её и её музыку, что легко выходила из-под смычка, которой наслаждалась малочисленная публика, которая грела и помогала оттаять и стать ранимым. На время. На скоротечное время, о котором я быстро забуду, потому что есть заботы покруче и сильнее. Как же одной скрипичной мелодии справиться с ней? Вот именно – никак, но она может стать анестетиком и дать почувствовать освобождение, отход от жизни, она внушит всё это и заберёт со своим завершением. Она жестока.

Когда закончил, мне аплодировали женские руки, у обладательницы которых были те же глаза полные гордости за незнакомца. Трофимов тоже не оставил в стороне свою радость. А мне оставалось сказать «спасибо», которого я не произнёс. Моя благодарность ужасна, потому что кажется искусственной. Может, такой она кажется мне, но если это прозвучит отрешённо, то выйдет некрасиво. Сошёл и обычный кивок.

========== 40. Долги ==========

— А я говорила! — возвестила о победе Тоха, стоя перед окном, не одевшись и демонстрируя худые ягодицы.

— Не смотри, — ткнул рукой Трофимов.

— Без очков и так не вижу…

— Вано можно, а тебе нет.

— Да как хочешь, — зевнул Трофимов и уткнулся лицом в подушку.

Ночью запутались в одеялах. Точнее они запутались, запутывая и вводя в заблуждения нас. Как-то поделили на двоих, а под утро одно из них свалилось на пол, и мы укрывались тем, что осталось и которого досадно не хватало. Пришлось прижиматься друг к другу, опять пихались, толкались, задевали друг друга. Самим надоело, а потом отключились. Спросонья ударил Трофимова по подбородку, он не жаловался – забрал одеяло, оставляя меня мёрзнуть. А я не из обидчивых, отвернулся к стенке и заснул. Когда услышал Тоху, одеяло укрывало и меня.

С позднего утра или даже среднего дня, мы были ещё сонными и зевающими во весь рот. С трудом умылись, отстояв на месте полчаса. Тоха подумала, что мы застряли, где именно – не уточнила. Ни вилки, ни ложки держать не могли, всё валилось из рук.

Переспали и расшатали внутренние устойки, которые так долго отлаживались организмами. Всё к чёрту. Ни настроения, ни желания примитивной деятельности, ни мыслей, ни диалогов.

— Блять… будто всю ночь бухал… — жевал слова Трофимов.

— Есть с чем сравнивать? — моя речь не отличалась от его.

— Немного.

— Насколько немного?

— На много немного.

— Злоупотреблял? — еле выговорил. Какое сложное слово оказывается.

— …это – говяная история.

— А есть не говяные?

— Во втором классе я занял первое место на межшкольной игре по окружающему миру.

— О-о-о, потом спился?

— Потом слился.

Еле различимые улыбки появились на наших лицах, но до смеха мы не дошли. Не сумели.

— Что-нибудь ещё? Из историй.

— М-м-м, в классе я был звездой.

— А то я не знал.

— Вдруг не заметил?

— Если бы ты меня не трогал.

— Я даже не могу принципиально рассмеяться, о каких троганиях может идти речь?

— …когнитивных? — вымучил из глубин сознания.

— Решил умными словечками покидаться?

— Знаешь хоть, что оно значит?

— Ха-ха-ха, — оживлённо и весело, — нет, — уныло и тяжко.

— Мысленные.

— Вот так бы и сказал! Зачем плеваться тёмными словами?

— С тобой делюсь.

— Можешь ещё поделиться, пока я не почувствую свою мизерность и ущербность.

— Нужно вспомнить, — заумные слова из медицинской практики, с которой я сталкивался только у педиатра на приёме. И слышал из уст близкого человека. Я был настолько сонным, что быстро отодвинул эту тему на задний план. — Фиб… фибродисплазия, интериоризация, олекранон, акромион, тахикардия, экстрасистолия…

— Всё! Хватит! Моя самооценка упала на несколько пунктов от прослушивания этой дребедени и моего незнания.

— Надолго ли?

— К вечеру поднимется. Не переживай.

— И не думал.

— Даже обидно как-то…

Мои ответы закончились, и я беззвучно выдохнул воздух.

— Сходим до «Синнобона»? — с мольбой спросил он.

— …я подумаю.

Тоха предупредила, что на улице намного холоднее, поэтому мы обязаны, просто обязаны по закону утеплиться, надев все возможные тёплые вещи, что найдём в Видовом шкафу. Не удосужившись подумать, нацепили на себя то же самое, что и обычно. И думать рационально мы ещё не могли – спим на ходу. Решили пройтись по улице без всяких кафешек, то есть пока не замёрзнем.

Что ж, мудрая и умная Тоха оказалась права. Холодрыга и ледниковый период! Ожидаемые сугробы подчистили на дорогах и тротуаре, где только тропинку провели. Но сравнить уровень была возможность – Трофимову по колени, мне выше. Ничего сильно не радовало, зато мы проснулись. Моментально. Одновременно подумали о том, чтобы вернуться, но ведь мы вышли – хоть сто метров пройти надо, а то никуда не годится. Многозначно покивали друг другу и пошли.

Белая картина заполнила всё. Люди ходили, укутанные в шарфы, детвора радостная носилась, утопая в сугробе, который создал ветер на углу домов. Высотой два с половиной метра точно. Им весело, а от того, что снег рассыпается и не слепливается, грустят, но не унывают, находят новое увлечение и посвящают себя ему. Простые, несмышлёные и довольные жизнью. Рабочие клерки продолжают материться про себя, высказывая негативные мысли своим лицом и броскими взглядами, хотя большинство из них сегодня работать не должны, но не для каждого выходной день – выходной. В таком случае легко понять их недовольные и разъярённые чувства.

А уже февраль… моя жизнь убита – это факт, моё будущее неясно – истина. Что будет через день? Неделю? Куда нас закинет судьба? И почему «нас»? Хотя бы меня. За Трофимова решать не могу. Кажется, у него всегда есть что-то на уме, способное помочь выкрутиться, спасти задницу и не попасть в неприятности, а если и нет, то есть сила, которой он тоже умеет распоряжаться. Неудивительно, что у него было столько поклонников. Но к их числу я никогда не примкну. Не в этой жизни, где мне особого места ни с кем не отведено.

Всё сложно. Сложнее уроков, укоров, условий, что выдаёт погода. Иной уровень, который я никогда не покорю.

Когда Трофимов устал идти по узкой тропинке, он ушёл в дебри дворов, где снега было больше – только ради него он и вышел. Других причин нет. Так как я шёл за ним, мне оставалось идти по заданному пути, делать его более очевидным и твёрдым. Если кто-то решит сократить свой путь, понадеясь на удачу, и пойдёт по нашим следам то, куда ему нужно, он не попадёт и будет бранить себя за выбор и нас, не зная в лицо.

— Вот это зрелище! — выкрикнул Трофимов, находя ограждённую полуметровыми стенами футбольную площадку.

Снег улёгся ровным под линейку слоем, погребая в себе ворота с порванной сеткой. Его уровень такой же, как и на улицах. Кому по колени, а кому и выше… Площадка ещё не была тронута ногой человека, и Трофимов стал первым. Он, довольный как ребёнок, пробежал половину и, развернувшись в прыжке и вытянув руки, упал на спину, погружаясь в зимнюю массу. Я же спокойно дошёл до него.

Трофимов растянулся на снегу, а снег, в свою очередь, обрамлял его стеной.

— Тебя очень просто закопать, — сообразил я.

— А ты это сделаешь?

— Нет.

— Тогда ложись рядом, — предложил он, улыбаясь сдавленной морозом улыбкой.

— Не буду, — от месива уже холодно, а самостоятельно охлаждать себя я не буду.

— Да давай. Прикольно же.

— Не могу я спиной падать.

— Падай на живот, — и наглотайся снега.

— Тем более – нет.

— Хватит вертеть головой, Левин, — Трофимов сел, мотая макушкой, а после пружинистым движением вставая на ноги. Сделал шаг назад, Трофимов – вперёд. — Давай руки, — он протянул свои. Пальцы покраснели, но не дрожали.

— Зачем?

— Если я буду тебя держать, ты ведь опустишься?

— Логично. Но…

— Классное чувство, ты должен попробовать. Тем более не сигареты и не пиво.

— Что ж, правда.

Мои ладони, напротив, дрожали. Трофимов спокойно взял за руки, а я сжал сильнее. Если отпустит он, не отпущу я. Не представляя себе это действие, я начал разгибать руки. Дрожь прибавилась, напряжение нарастало. А Трофимов говорил довериться… будто это так легко. Хватка у него что надо, и когда вообще я достигну дна? Где этот снег? Больно далеко, больно долго опускаюсь, а может, снега там вообще нет? Что за мысли? Снег был везде, а значит его не может не быть именно здесь. Когда руки полностью вытянулись, Трофимов наклонился вперёд, и я почувствовал подушку под головой. В это самое мгновение Трофимов отпустил, и уже я оказался в стенах сугроба. Головой и частями тела не ударился, но глаза на рефлексе зажал.

— Ты отпустил, — не мог не пожаловаться я, опуская руки в разные стороны.

— Отпустил, — порадовался он и упал на спину.

На этом можно закончить. Умереть в снегу. Заснуть. Так просто и удобно, ты даже против не будешь. Место тихое, как собственная комната, мягкое, как любимая кровать, а одноцветный фон неба естественней любого светло-серого цвета, что изображают художники на полотнах. Серый… чёрный ураган… как же сильно я любил проводить время с Китом. Отдавал всего себя прогулкам, на которые соглашался нехотя, говорил то, что думал, а если не говорил, то Кит говорил это за меня. Он знал меня лучше других, даже не зная всего. Принимал такого, стоящего в стороне со своим нейтральным взглядом. Как же он мне дорог… но то, что он сделал… то, что случилось, вырезало всё. Да как же вообще…

— Если есть, что сказать, говори, — такой Трофимовский голос.

— Я скучаю… по нему. Мне его не хватает. Я хочу увидеть его и снова поговорить о какой-нибудь чуши без причины…

— Но не можешь?

— Не могу…

— И не сможешь?

— …нет.

— А он?

— Он тоже.

— Откуда знаешь?

— Просто знаю, — я не плакал, а голос не срывался. Я начинаю забывать… — А тебе есть по кому скучать? О чём жалеть?

— Есть. Я бы просто хотел увидеть его и поговорить. Сказать обычное «привет, как жизнь?» и разойтись с «потом увидимся».

— Это?..

— Да, он. Больше некому быть.

— А жалеешь?

— О том, что никогда не скажу ему правду.

— Тебя это больше всего волнует?

— Нет.

Его волнует что-то больше, чем Рома?

— Тогда что?

— Ты.

— И… почему же?

— Я ещё не понял.

— Не понял, значит…

— Значит вот так. Если я никогда не пойму, то не страшно, главное тупых ошибок меньше совершать, и всё будет зашибись.

Может, Трофимов не так сильно любит братца, раз легко променял его на меня. Раз его собственное признание дешевле заботы обо мне… Неправдоподобно.

— «Будет»?

— Я тоже не знаю, что будет в будущем. Как-нибудь выкарабкаемся.

— В смысле, ты и я?

— В смысле, мы.

«Мы» – мифологическое существо, которое вроде как есть, а вроде и нет. Вместе и порознь. Что-то знаем, да не понимаем. Наблюдаем и не чувствуем. Говорим на одном языке, а внутренне видим что-то другое, связанное только с нашими представлениями.

— И как долго продержимся?

— Этого и я представить не могу.

— Спасибо, — но он меня не услышал, потому что слово не из словаря Ивана Левина.

Лежали, пока не почувствовали сон и сладостную тяжесть от выполненного трудового плана, которого, естественно, не было. Пограничное состояние, в котором победу одерживает плохой вариант, следует морально контролировать и не поддаваться. Во что бы то ни стало. Ради… ради чего же? Уже не ради кого. Просто так, чтобы быть? Меня такое не устраивает…

Последним испытание стал путь до Кириона. Трофимов попутал дороги, и мы вышли не туда. Шли по обочине, где снега, на удивление, не было. Тихо и спокойно, выравнивая дыхание, видя белый пейзаж, а перед собой высокую фигуры. На голову же выше. Точно так же я шёл за ним, когда повстречались Трофимовские знакомые. Наговорил про Жданова, желая получить ответ, которого не получил. Сейчас немного жалею о тех словах, а Трофимов не вспоминает их, потому что всё вспоминаю я. Говорю, раскрываю темы, несу всякую фигню… да и ещё чёрте что. Как он терпит? Невозможно.

Трофимов остановился, я не врезался в него как тогда, не получил незаметного увечья, но руки из карманов достал.

— Чего остановился?

Без фраз он развернулся ко мне. Былая уверенность напоминает о себе время от времени.

— Закрой глаза, — как приказ.

— Зачем?

— Просто доверься мне, — а вот нежелание совершить ошибку.

— Я тебе даже не верю.

— Сложно с тобой, — он с улыбкой выдохнул белый воздух и опустил голову, не признавая поражения. — Закрой, — его глаза оказались почти на уровне моих, но всё равно смотрели сверху.

Что от него ждать? Чего-то плохого? Конечно, нет. Болезненного? Ответ отрицательный. Внезапного и спонтанного? Вот это да.

Закрыв веки, я слышал тишину, которую разрывало шуршание верхней одежды. Нет лишних звуков. Ни от Трофимова, ни от меня, ни от дороги, по которой должны нестись машины, ни от ветра, который ушёл в следующий город. Темнота и глухое молчание пытались донести абсурдные мысли, от которых я отгородился. Вздрогнул, когда что-то ледяное дотронулось щёк, хотя и они были замёрзшими, но не открыл глаз. Руки Трофимова коснулись ушей. Донёсся приглушённый звук электрогитары, и я открыл глаза, когда вакуумные наушники заткнули уши. Трофимов довольно улыбался и произнёс что-то губами, но из-за музыки я не расслышал.

— Чтобы слышать, — снял правый наушник, обращаясь к Трофимову.

— Можешь не принимать его как должное, — он протянул тот самый плеер, — а как то… что не должен принимать?

— И как мне это понимать?

— Как хочешь. Просто хочу, чтобы он был у тебя. Потому что должен быть у тебя.

— А вот это я понял, — без вражды и опаски я принял то, что отверг позавчера.

— С такими темпами наше понимание друг друга достигнет просветления к годам семидесяти.

— Ты планируешь столько прожить?

— Больше.

— Мне тебя разочаровать?

— И слышать не хочу!

С одной стороны чистый голос Трофимова, с другой – приятная сердцу музыка. Такая атмосфера меня вполне устраивает, пусть и имеет ряд недочётов. Мелких и незаметных без усиленного рассмотрения.

Только когда потемнело, мы вышли на нужный лад. По мнению Трофимова, я же дворы не признавал.

— Теперь я знаю, куда идти! — горделиво заверил он.

— А я – нет.

Обходной путь, который предложил Трофимов, не выглядел красной ковровой дорожкой, готовой принять любых гостей, скорее был заброшенным переулком, которых в городе обглотайся. Разрисованные чёрными граффити стены и обычными кривыми надписями, над смыслом которых никто не старался, с рисунками половых органов, наполненные тошнотворным юмором и испачканные в затверделой жиже.

— Пройдёмся быстро, и никаких проблем.

— Быстро? — проанализировав слова, сообразил в чём дело. — Здесь что, ошиваются твои знакомые?

А мы знаем, какие у Трофимова знакомые. Ужасные и нежелательные.

— После снегопада их точно по домам разнесло да по пивным барам. Не парься, — Трофимов указал на нетронутую дорогу. Ни одного следа человека или собаки, следовательно, тут никто не проходил за сегодняшний день. Может, правда, не надо волноваться? — Всего один закоулок, и радость тебе.

И я должен в это поверить? Он не умеет обнадёживать.

Разгребая и прокладывая себе дорогу, мы тратили много времени. Точнее Трофимов. Вперёд не пускал. Я балансировал, чтобы не рухнуть в один из двух сугробов по сторонам. Мрачное местечко. Вызывает дурные мысли. И так тихо. Как в лесу, а мы в городе. Ни машин, ни ора, ни разговоров, ни лая… абсолютно ничего. Сглотнув загустевшую слюну, услышал непривычный звук глотания. Громкий и мультяшный. Спокойнее. Или от холода? Да, мы много пробыли на улице – не стоит удивляться и пугаться. В находящихся по близости домах свет не горел, будто там никого не было или не жило. Повезло, что фонари работают.

— Без ног останусь, — наконец-то вышли из тёмного местечка на проложенную дорогу.

— Зайдём в магазин отогреться? — предложил я, и внутренности сдавились от услышанного хруста. И я, и Трофимов стояли на месте. Звук шёл со спины.

— Здравствуй, Тимур, — голос, как доброкачественная наждачка, шаркнул по ушам.

Не успел сообразить, и человек, находящийся позади, прижал к себе, придавливая рукой шею. Крепко и тяжело. Хотел запротестовать и вырваться, да он только вдавил руку, что гортань сплющилась, не оставляя места для воздуха. Я не мог отодрать руку, держался – не более, а мужчина не прикладывал никаких усилий, чтобы постепенно сдавливать меня.

В ту же секунду, с произнесённым приветствием, Трофимов развернулся, делая шаг назад, а в глаза ужас… безвыходная ситуация для нас обоих.

— Кума? — его голос дрожал.

— Я же сказал, что найду тебя, — невозмутимо спокойно проговаривал каждое слово мужчина, будто всю жизнь потратить может на разговор, а я… нет, но его это не волновало. Порыпавшись секунды две, я потерял всякие силы и понадеялся, что отдавленная конечность хоть как-то вразумит его или разгорячит. Он никак не отреагировал. — Можешь не стараться, — голос шёл сверху.

— Отлично, — высокомерие срывалось напряжённостью и испугом. — Меня ты нашёл, а Левина отпусти.

— Не пойдёт.

Кума сильнее сдавил горло. Подступил кашель, на который не хватало воздуха в лёгких. Всё тело горит, невозможно сопротивляться. И вздоха не сделать… От боли зажмурил глаза, напряг связки, да ничего не помогало. Сопротивление тщетно, я чувствую это, как и желание сохранить себя и свою жизнь, поэтому продолжаю глупые попытки, теряя контроль над собой.

— Ты пришёл за деньгами, не так ли? — спешно спросил Трофимов. — Наличкой сейчас нет, но я могу сбегать. Принести сколько надо. Ты можешь даже со мной пойти, проконтролировать, чтобы я не улизнул. Левин тут вообще лишний. Кума, забей на него, — но он не забивал. Перед глазами плясали цветные предметы. Собственная хватка ни на что не годится…

— Кто сказал, что мне нужны деньги? — словно добрый учитель исправил Кума Трофимова. Но ученику такая подсказка кажется ещё более не понятной, и он теряется, не зная в какую стезю кинуться.

— Не нужны? — хлопает глазами. — Тогда говори, что надо, – исполню. Я готов к любой твоей прихоти! Пусть даже… самой гнусной, ужасной, оскорбляющей. Я ведь понимаю, что опоздал с выплатой, поэтому намерен компенсировать каждую мелочь, о которой ты только вспомнишь. Будь то какая-то хрень, или… или нет.

Увлечённый монологом Трофимова Кума совсем чуть-чуть ослабил хватку, но того было недостаточно для полноценного вздоха и восстановления… кислорода в крови. Втянул подбородок как мог, поджал все мышцы, чтобы создать дополнительное расстояние от моего горла до его руки, но ничего не помогало. Я уже готов безвольным мешком повиснуть, зажатый между крепкой рукой и телом. С таким трудом даётся оставаться в сознании.

— И вообще, нахера тебе Левин? Ты его знаешь? Он тебе задолжал? По-моему, нет. Здесь дела только у меня и у тебя, а третий – лишний, — но у Кумы было своё мнение на этот счёт, которое он не собирался озвучивать – Трофимов и так всё понимал. — Давай прямо сейчас я сделаю что-нибудь?.. Ну, например, разденусь до гола? Смех да и только будет, не правда ли? Теперь и самому стало интересно, сколько продержусь на таком морозе. Всё себе точняк отморожу. — Кума смеялся недолго, но он позволил себе это сделать. Статно, с мерой, с высокомерием. Жёстко, щетинисто, остро. — Вот видишь? Даже от представления этого смешно становится, — да нисколько… придурок. — Ну, так мне начинать? Лимит времени будет? Или я могу позволить себе медлительный процесс? А если у тебя есть телефон, то мы можем разбавить его музыкой! — Трофимов вёл себя истерично. Не так, как мы обычно представляем себе, по-другому. Его накрыла паника, тревога, сумасбродность. Страх. Если это слышал я, то Кума подавно. Дерьмовый из тебя актёр, Трофимов… — Приступаю?..

— Он настолько ценен для тебя? — грубый голос выдавал льстивые вопросы в то время, как рука снова прижала шею к телу владельца. Больно… душно… Как открыл рот и втянул воздух, до меня дошло, что ни капли не поступает. Задыхаюсь. Всё тело медленно сжалось к точке, находящейся внутри меня, мышцы напряглись до невозможности, а пальцы никак не могли отодрать пресловутую лапу человека. Он ведь человек?

— …нет, но, послушай…

— Тогда чего изнашиваться из-за него, — с сильной давкой из тела донёсся жалкий скул. Темно…

— Прекрати! — отчаянный крик, которого Кума ожидал.

— Не понимаю, с чего ты взял, что выплата долгов обязательно производиться деньгами, — Кума отпустил и продолжал держать. Я же боялся вдохнуть больше должного, потому что его рука вновь могла вернуться на место и душить меня. — У тебя там какой-то бзик, может, подлечишься?

— Кума! Оставь его. Я… я серьёзно сделаю, что попросишь. Только его не вмешивай…

— Не пойдёт, — тело настолько онемело, что я перестал его чувствовать, а мелкие вздохи, казалось, не доходили до лёгких. — Он уже вмешан.

— Каким боком-то?..

— С твоей стороны. Кстати, что ты знаешь о долгах. Отвечай, не бойся, за неправильный ответ пацан страдать не будет, — Кума говорил так же доброжелательно. Добро выбирает разные одёжки…

— …их нужно возвращать вовремя.

— Ещё.

— Плата за услугу.

— Обязанность, цену которой определяешь не ты. А ты, Тимур, накопил слишком много. Ты даже не думал, как будешь всё это разгребать, не так ли? Думал отмазаться деньгами, с которыми у тебя, кажется, была напряжёнка. Зато теперь у тебя напряжёнка со мной.

— Так я говорю же! Сделаю, что попросишь…

— Замолчи, — приказал твёрдый голос. — Цену, которую представляешь непосредственно ты, слишком низка, чтобы возместить то, что ты задолжал. Простая арифметика: тебя не достаточно. Уже не хочешь ничего добавлять? — кидал всякий удобный раз вызов он. — Лично я уже выбрал для себя, чем ты мне будешь платить. Ведь только кредитор выбирает стоимость, которую ты, дебитор, обязан… исполнить. — Трофимов ничего не предпринимал. Предполагаю, о чём он думает: если сдвинется, то прощай Ванина шея. — Что думаешь об этом, парень? — голые холодные пальцы схватили под челюстью и опрокинули голову. — Стой на месте, — лёгкий шорох остался шорохом.

Это был действительно мужчина. Высокий, выше Трофимова. На пол головы? С щетиной, а чёрные глаза видятся добрыми. Улыбчивыми. Чёрт… твою мать…

— Ты обесценил себя, — он поднял голову и посмотрел на Трофимова, потому что впереди был только он. — Продал за мизерность, и стал подобием клетки, от которой ничья жизнь не изменяется – больно ты мелкий и ничтожный. Правда, твои эмоции ещё чего-то стоят. Нет ничего лучше лёгкой обречённости, что скажешь? — Кума обратился к Трофимову, а после посмотрел на меня. Он не выдыхал белоснежный пар, будто не дышал… или его дыхание настолько холодное, что сравнимо со здешней температурой.

В глазах, что светили добродушностью, промелькнул дикий блеск, который означал конец разговорам. И не только… инстинкт самосохранения ныл как больной, приказывал убегать как можно дальше, даже если кости будут разбиты на щепки, кричал и срывался с цепей. Дикий зверь, готовый убить. Очередные пререкания, закончились удушением.

— Что для тебя самое ценное? — сквозь щели полузакрытых глаз, я видел, что он продолжает смотреть на меня.

Кит… был. И, кажется, остался. Я не знаю…

— Люди говорят семья, друзья, близкие. Но всё это сладостный пафос, чтобы не показываться эгоистами. Чтобы не загнобили за правду и истину.

Я удивился, но не его словам. С левой стороны доносился нарастающий звук. Плеер ещё работал, и я только сейчас услышал песню.

«Let’s go again!» – прокричали в наушнике.

— На самом деле для человека нет ничего ценнее, чем он сам. Если ты сдохнешь, то кто же будет любить твоих близких, друзей и всех прочих? Если тебя не будет, то какой смысл во всём этом? В таком случае, тебе никто не нужен. Да и ты тоже.

Вторая его рука коснулась моей, и я вздрогнул. «Спасайся!» – кричал инстинкт, а тело не могло ответить.

— Но люди полагают так: если я буду беспокоиться только о себе, то все отвернутся от меня и возненавидят. Печальная судьба, не так ли? Человек, думающий подобным образом, с трудом задумывается о своём теле и не понимает собственную ценность. А раскрыть её очень просто. Например, только лишившись ног, человек понимает, как много они значили дня него. Ни родственники, ни друзья не подарят ему новых. Он потеряет часть себя и будет страдать. Потому что поймёт, насколько ценны они были. — Мои же ноги подкосились. — Я не буду лишать тебя ног, — усмехнулся шутке он, а рука сжала мою. И всё стало ясно. — Кстати, неплохо играешь. — Его рука легко покрывала мою и управляла ею, одним движением загибая. Негибкие кости и мышцы сопротивлялись. Резкое растяжение выгибающейся кисти нарастало слишком быстро. Нет, нет… — Смотри внимательно, — он поднял голову, — я хочу увидеть его страдание на твоём лице.

Первая секунда была секундой сопротивления всего: мышц, связок, сухожилий, органов, чувств, ощущений, тела; первые три сопротивлялись активнее на стыке самой руки и кисти, а мозг в тот момент продолжал отправлять команды, которые выполнить я был не в состоянии. Я чувствовал это. Настоящую физическую боль, которая нарастала вместе с отбойными ударами сердца. Вторая секунда отдала часть на рывок, с которым я услышал хруст.

— А-А-А-А! — и сорвал голос.

I won’t play your game

Комментарий к 40. Долги

Bullet For My Valentine - Tears Don’t Fall (Part 2).

========== 41. Сломленные ==========

POV Трофимова

Он увидел его страдание на моём лице. Он получил, чего хотел. Он вернул себе долги.

Крик разорвал стоящую тишину, закрепил страх, от которого я не мог избавиться. Я никогда не видел, как ломают кости, а если и видел, то всё происходило по тупой случайности, даже открытые не были такими. Не было крови, не было столько боли… внутри меня.

— Левин… — голос пропал. Когда Кума отпустил его, он не удержался на ногах и повалился на колени, падая почти всем телом. — Левин! Держись, — я упал рядом, желая подхватить его, обнять за плечи, но его тело так тряслось, а я продолжал слышать тот крик. — Пожалуйста… — снег под ним пропитывался кровью.

— Спасибо за зрелище, — с аппетитом произнёс медведь.

Хотелось встать, набить морду, обкидать всеми матерными словами, но… я не мог сейчас оставить Левина, при том, что толку от меня в этом деле не будет. Кума удалился так же, как и появился, неслышимо, а мне срать на него было.

— Левин. Левин! Левин, слышишь меня? — я наконец-то дотронулся до него, но он не отреагировал. — Я… чёрт, просто держись. Слышишь? — но он не слышал.

Слёзы текли по лицу, а он потерял сознание.

Когда поднял его, увидел, во что превратилась рука… Блять. Да кого же хуя? Чего мне тогда конечности не переломал!? Будто разорвана хищнической пастью. Кровь, мясо, кость… тянуло зарыдать.

Я не мог позвонить и вызвать скорую. Мало того, что при себе ни хера не имел, так и не одного магазина! Блять, куда всё подевалось? Ни прохожих, ни машин. А Левин с каждой минутой всё бездыханней. Держись же… я же не прошу невозможного?

Травмпункт оказался ближе, но мы потеряли слишком много времени. Я разорался в коридоре. Не умолкал до тех пор, пока чёртового врача не привели. Они ещё и бумаги требуют заполнять! Уёбки, задолбали! А что писать, я не знал. Сердце давно заполнило тело и било с такой силой, что я качался. Имя, фамилия… чуть свои не написал. Потом пришлось переспросить, правильно ли я расслышал. Сильное обморожение, все ткани повреждены, процент на восстановление… А после на меня гнали, это же важно, ответ нужен сейчас. «Не поддаётся ремонту». Но я не мог решить за него… не мог, но решил. Поставил число, роспись, отдал в руки и стал ждать. Невыносимо долго в приёмной операционной, в которой никогда не был. Какая-то медсестра вынесла его одежду. Для операции снять надо было, сказала она.

— Позаботься о том, чтобы в его палату никого, кроме врача и меня, не пускали, — сказал тогда я, хотя ещё и с палатой не разбирались, но я чую, что это будет одноместный номер.

— Послушай, — успокаивала она, — не я этим занимаюсь…

— Я заплачу. Сколько надо… и за эту операцию тоже, — больше произнести я не смог и разрыдался.

Только держись…

Я не спал всё время. Не спал, сидя рядом с ним и видя нисколько немирное лицо с красноватыми полосами, отходящими от глаз. Слёзы замёрзли. Замёрзла и надежда. Он не простит за принятое мной решение. А что делать? Процент… меньше одного. Не простит, и я себе не прощу. Я должен был помешать Куме, но если бы я кинулся, он свернул ему шею. Одним движением, поэтому-то и держал руку на горле. Ему это легко сделать… Левин, по сравнению с ним, – маленькое животное. Испуганное и забитое, и лишённое части себя.

Сумел-таки с врачом договориться о конфиденциальности и особом пропуске. В придачу Левин подхватил жар, кололи медикаменты. Я не отходил ни на секунду, сидя перед кроватью и всматриваясь в то же лицо, покрасневшее и покрытое испариной. Когда очнётся, будет измождён. Со всех сторон, а вина лежит на мне…

Стряхнув пот со лба, остановился и пригляделся. Я всё думал и думал об этом, но никак не мог принять… Заведя чёлку, прикрывающую лоб, назад, так и смотрел на человека, прикованного к кровати, в котором отчасти видел Рому. Настолько похожи, что совсем разные…

— Да что же это, — я убрал руку и опустил голову рядом.

Насколько для меня дорог Левин? Почему я дорожу им сильнее Ромы?.. Я уже знаю. Я получил ответ. И сегодня, и вчера, и неделями ранее.

Он – моё отчаяние. Боль, отчаяние и страх. Вот кто он для меня. Вот кем он стал в моих глазах. Эти чувства намного сильнее любви, потому что от них страдаешь больше. Они такие сильные, что нельзя обойти их стороной, а эта любовь… может, я уже не испытываю такой страстной симпатии, как раньше? Столько его не видел. Каждая еда остывает. Так почему бы не остыть и этим чувствам? Они легко могут это сделать, а меня это не будет волновать, потому что со мной сейчас он… боль, отчаяние и страх в одном лице. Вот, что я олицетворил в Левине, вот почему я забочусь о нём, как о себе – будет больно ему, будет больно и мне. Он – БОС. Ему ведь нравятся сокращения?

Но сходство с Ромой… они братья, в конце концов, гены и не такое творят, но… почему я раньше никак не замечал? Смотришь на Левина и видишь Левина, нет никаких Ром. А стоит маленький признак привить, и говоришь себе «а реально похожи!». Бредни. Не бывает такого. Но сейчас, может быть, что угодно и как угодно. Что там Левин говорил про Рому? Вкратце идеал, в котором никто не подозревает лжи. И я не подозреваю.

Как Луна и Солнце. Все любят и боготворят второе, а на первое болт кладут… Оно и ясно – ничего не делает, видна лишь благодаря Солнцу, отражает и существует в наших глазах благодаря светилу… но Левин есть не благодаря Роме. Он ведь такой, какой есть. Беззлобный. Со своим характером. Реагирующий на провокации и слова. Ему уже не всё равно на то, что я говорю. Мои слова его задевают, делают неприятно… и мне самому становится плохо, будто провинился перед дорогим человеком. Я же, правда, провинился.

Ненавижу эти чувства… И ненавижу себя за то, что позволил им глодать меня.

С отвращением к себе, поднялся и вышел из палаты. Хочу курить. А лучше бухнуть и проблеваться. Но на первое время сойдёт и первое… Ха, тавтология.

Идя по неприлично узким коридорам, то и дело уступал дорогу медсестре с тележкой, то старику, что еле тащил за собой металлическую арматуру с пакетиком, но выводило не это, а больничный запах лекарств, простыней, настолько застоявшихся, что горло спирало. Ещё поворот пропустил и не в то отделение зашёл… Красавчик какой. Внимательней, блять, быть надо!

Да какой внимательно? Я-то себя контролировать не могу… не сейчас. Никогда прежде не чувствовал такой беспомощности. И страха. Страха больше. Но перед чем не понимаю. Перед тем, что Левин очнётся и увидит? Перед тем, что виноват только я? Перед тем… что я ничего не сделал. Трепло и трусло… язык вечно развязан, а руки из жопы, блять. Никудышней человека нет. Я бесспорно побеждаю в красноречивой номинации.

Пока пенял на себя и смотрел под ноги, думая, чего бы ударить (а в ответ – почему бы не себя?), зашёл дальше, так и не развернувшись. Пустынно, но один человек на железной скамье сидел, склонив голову, закрыв руками лицо и упиваясь своим горем. Отвратно от того, что я выгляжу точно так же. Если не внешне, то внутренне.

Мыслить перестал, когда понял, что это Якушев, но рот выдал:

— Что ты здесь делаешь?

Он услышал. Замер бездвижной фигурой. Не ответил.

В ответ на его молчание, я сел рядом.

— А сам-то? — голос глухой, спёртый и изжёванный. Будто из колодца доносится.

Старый кусочек жизни, от которого я решил отказаться раз и навсегда, чтобы не ранить Левина, не спровоцировать его, не дать повода для лишних и безумных мыслей, снова показался на поверхности и подначивал сказать то, о чём я буду сожалеть, то, что подействует на Якушева (он всегда был восприимчивее Левина, всегда отвечал за него, вставая горой и ограждая от меня, мудака, не позволял творить беспредел, затыкал рот, был тем, на кого Левин мог положиться, не боясь и прося прощения за то, что привлекает столько неприятностей, а я смеялся, когда видел эту картину… дебил, что сказать). «Скажи, скажи, – твердил он, скребя по полым стенкам внутренностей, – там, совсем недалеко, Левин лежит без сознания, под горячкой, видит дерьмовые сны, в которых ты, Якушев, можешь фигурировать, и не подозревает, что сталось с его конечностью…».

— Мать здесь лежит, — ответ Якушева раскрошил кусочки на мелкие составляющие, а лицо, красное, размокшее, почти таившее, погрузило их на дно.

Якушев откинулся на спинку, не взглянув и раза на меня. Шмыгнул носом, закрыл глаза, проглотил ком и снова открыл.

— Разве ты не пропавший без вести?

— Без понятия, — для себя я всегда на месте, а для остальных? Да хуй с ними. Нет мне до них никакого дела! С чего злюсь-то? От недосыпа? От Левина, ответ очевиден, как и я.

Потёр переносицу и обратил внимание, что Якушев жуёт губы, а они, в свою очередь, в ссадинах и начинают кровоточить; переминает пальцы на руках, загибает, а они не хрустят, не щёлкают, цепляются друг за друга, будто давно потеряли твёрдость и стали эластичными, желатиновыми. Каждая косточка на внешней стороне кисти выступает и напрягается, прижимая вздутые вены к коже.

— Зачем?.. — выронил, делая немой вздох.

— Что?

— Зачем ты лез к нему!? — глухой крик пронёсся по безлюдному коридору. Не успел отойти от фразы, как его лицо оказалось перед моим, а руки над плечами.

Правый глаз воспалился настолько, что белое пространство окрасилось красным. Кровь растеклась от одного края до другого и, казалось, сейчас выльется. Но страшило больше то выражение, которое закрепили его глаза. Дикая и обезумевшая ярость к себе. Ни ко мне, а именно к себе…

Я уже видел эти эмоции. Ещё одна ослепляющая вспышка того дня, после побега Левина. Якушев с цепи сорвался, без матов, налетел на Макара и начал избивать. Как животное. Но его остановили после первого крепкого удара, который сопровождался небывалым остервенением и гневом, несвойственным звериным оскалом без торжества, победы, ухмылки. Точнее, его остановила… душка-староста. Она сама от него чуть не получила, но не побоялась остановить, готовая к тяжёлому удару за самоотверженность, который она, к своему счастью, не получила. Но обескуражил не её храбрый поступок, а Якушев… его нечеловеческие действия. Я тоже с ним дрался, но то были детские потасовки; если бы он всегда был таким, то от моего лица ничего не осталось. Черепушка с фаршем. Необдуманный, бешеный, ярый и жуткий.

— Почему не оставил его в покое!? Он ведь страдал!.. Всё это время… — я не сразу заметил появившиеся слёзы, что стекали и с подбородка капали на футболку. — А ты… а я… — его лёгкиепальцы хотели зацепиться за ткань, но лишь скользнули, а голова опустилась, прижимаясь к груди. Голос исчез.

«…трахнул его» – остатки всплыли. Я знал, я видел их обоих, что страдали из-за этого. Чувствовал гнетение, но всё равно не представлял себя на их местах.

— Уверен, что должен мне эти чувства показывать? — но готов их понять, понять ошибки, зависимость друг от друга, слепую детскую дружбу, которая не требует обязательств и доказательств, и завидовать.

Ответом стал лихорадочный вздох и ненависть к себе.

— Не думаю, что ему стало легче, если бы он увидел тебя таким, — я поддался вперёд, а Якушев слез с меня, растирая очередные слёзы по лицу. Трудно представить, сколько он прорыдал, сколько мучил себя… с того дня, скорее всего. Им обоим не безразлично… Левин, меня зависть гложет. Как и сраное чувство вины, долга и ответственности за тебя. — Подотри сопли, — но если я пробуду с этим типом ещё немного, захочу и ему помочь. А оно мне надо? — И соберись с силами.

— Ты болен?.. — слезливо усмехнулся.

— Да. Очень острое заболевание, — БОС, — поэтому решил советы за бесплатно раздавать. — Якушев поджал губы, напрягая желваки. — Если будешь себя так вести, то только в могилу забредёшь. Разве тебе это нужно?

— Нет… но он не простит… никогда.

— Думаю, уже простил, — но ему больно за выбранное решение. — Но если ты попросишь прощения правильно, то… то сделаешь то, что должен. Не находишь?

— Ты ведь ничего не знаешь…

— Не знаю. И неудачника я не знаю, — Якушев схватился за грудь ближе к середине. — Встав с колен, ты обрадуешь его.

Желание курить пропало, как и дышать. Слов не осталось, да и я никогда подбадривать не умел… Всякую хуйню нёс.

— Смеёшься, да? — с Якушевым шутки шутить не стоит… особенно зная, на что он способен.

— Нет. И… не забудь сначала себе помочь прежде, чем на глаза ему попадаться, а то от твоего вида тошно становится.

Теперь всё. Убедившись, что он ничего не скажет в протест, я ушёл наконец туда, откуда пришёл. И вернулся в палату. Конечно, Левин спал, и, когда проснётся, я не расскажу об этой встрече. Пусть он и говорит, что не винит его, пусть говорит, что простил и готов променять всё, чтобы снова встретиться, я понимаю… понимаю, насколько ему трудно не винить Якушева в ответ. Он раздирается между выбором, который ещё не готов сделать… но лучше бы он винил его, а не себя.

Тогда бы и мне легче было.

Гудела музыка, а я не понимал где, потом дошло, что из плеера. Он же был выключен. Неужто глюкнутый?.. Блять, ну и хер. Засунул наушники в уши, повысил громкость до максимальной и привычно улёгся на кусочек кровати, находясь ближе к Левину.

Сон – это лекарство, но не от смерти.

Я проснулся от крика и сразу же спохватился, падая и упираясь на руки. Левин спал, музыка орала в ушах… Да ладно? Весь вспотел. В туалете ополоснулся, не понимая прихода своей горячки. Я будто к Солнцу приблизился… Невозможно… пойду покурю.

Выбравшись на свет, не нашёл в карманах зажигалки, зато отмычки Кумы были при мне… Сука и дрянь. Сбегал в ближайший супермаркет и застрял между полками алкогольного, цена которого превышала несколько тысяч. Подоспела жажда. Как же я хочу выпить этой дряни… чтобы забыться на мгновение, а затем мучиться с новыми болями и извержением содержания желудка, который почти пуст. Но время ли этим заниматься? Вот именно, нихуя не время. Купив пару булочек, минералку, на кассе почти забыл о зажигалке. На улице перекусил, запил и закурил. Первая пошла без особого эффекта, и потребовалась помощь второй. Немного лучше, но слабо. Едва чувствую… Третья. Четвёртая. Не помогают… будто воздух вдыхаю – никакого воздействия и лёгкости, только тяжелее становится. Блять, что это? Почему так? Обычно неплохо стресс снимало. Может, сиги выдохлись? Конечно, блять, у них тем более ограниченный срок годности. Начинаю задыхаться… а организм просит того, на что так долго залипал и сопротивлялся. Не сегодня, блядь. И не завтра. И никогда больше ты не получишь этого.

Вернулся в больницу и сообразил, что Тоха не знает, где мы. Ушли и не вернулись. Выстояв очередь у стационарного телефона, по памяти набрал номер. Три гудка и трубку сняли.

— Кто там?

— Тох…

— Тимур! — завопила она. — Боже, где вы!? Чего ночью не вернулись? Уже сама думала в полицию идти и заявление писать.

— Успокойся сначала.

— Это нереально! Где вы сейчас?

— А… — бля, и что сказать? Ничего правдивого. — Застряли кое-где.

— Не в сугробе?

— Нет.

— В подвале?

— Откуда такие варианты?

— Ты образно говоришь, приходится самой додумывать. Но… вы в порядке хоть?

— Да… почти, думаю, нас несколько дней не будет… — нет, я не могу.

— И где остановитесь?

— Это… — за спиной учтиво кашлянули. Блять, засунь свою болезнь подальше в жопу. Бесят. — Вполне нормальное место, на пару дней самое то. Это как студия Давида… или ближе к тому.

— Вот как… — она не верит. — Что ж, нужна будет помощь, звони в любое время.

— Да, конечно. Спасибо.

— Не благодари.

— Это как посмотреть, — повесил трубку, разворачиваясь и видя перед собой тучную старушенцию. — Обговорись хоть.

Перед тем, как дойти до палаты, встретил ту самую медсестру, которую просил об услуге. Она навязала разговор.

Я скоро сорвусь. Чую настолько хорошо, словно лес горит…

— А кем он тебе приходится? — эти вопросы, интонация и заинтересованность – хочет произвести впечатление.

— Трудно сказать, — выдавать подноготную про себя не буду.

— Кто-то из родных?

— Неважно.

— Но ты так переживаешь за него… смотреть на тебя больно.

— Слушай, разве в рабочее время полагается флиртовать с посетителями? — она испуганно хлопала глазами. — Тем более… ему больнее, а я в норме.

Но ни хера не в норме. Сам знаю, сам слышу… Чувствую, как каждая мелочь вызывает агрессию и слепит. Я взвинчен по максимуму.

— Значит, он очень важен для тебя, — не умолкала она. — И я не флиртую. Его состояние, действительно, ужасно, поэтому неудивительно, что ты себя так ведёшь.

— Как веду? — не успела она закончить, как закончил я.

— Раздражённо. Тебя все не устраивают и действуют на нервы. Это нормальное состояние при… стрессе. Конечно, это не нормально в целом, но если оно протекает подобным образом – это естественно.

— И что может помочь? — она встрепенулась.

— Ты плохо спишь? — кивнул. — Нужно урегулировать. Я могу принести снотворное, если нужно. Совсем слабое, но помогает. А потом… нужно идти по стадиям.

— Я в этом так нуждаюсь?

— Не будет смысла в лечении, пока ты не поймёшь его сам.

— …сможешь принести снотворного? — высплюсь, потом разберусь.

— Ага. Ты будешь в его палате?

— Да.

— Тогда через минут пять. Или немного больше. Смотря к чему припахают. — Она улыбнулась и ушла.

А лучше сначала разобраться с Левиным… тогда, глядишь, и мне помощь не потребуется.

Открыв дверь, я остановился на пороге. Левин сидел на кровати, с отрешённым и пустыми взглядом смотря на руку. Точнее приковывая глаза к тому месту, которого сейчас нет, а выглядело так, будто смотрит в пустоту. А другого выхода не было, только ампутация, потому что ей больше не за что было держаться. Кисть висела на ниточках – все остальные связи были разорваны: костные, мышечные, суставные… какие-нибудь там ещё. Я не шарю, но одного вида хватило, чтобы понять, что ничего не изменить. Слишком поздно, всё слишком плохо, Кума слишком постарался, не только выгнув и сломав кости на стыке, но и попытавшись собственным руками оторвать её…

Словно за провинность хотелось опустить голову, пялиться в пол, но я держал шею прямо, что та затекла неестественно напрягшись. Что ему сказать? Что спросить? «Как ты?», «Как самочувствие?», блять, да ничего не подходит! Я ничего не могу сказать сейчас, это никак не исправит положения, ничего не искупит. Всё только усложнится… как говорят, усугубится? Так и будет. И шагу не сделать. На что я рассчитываю, на что надеюсь? Что сделать, чтобы это было правильным решением?

— Сколько?.. — как пустышка.

Левин не повернулся, всё так же смотрел на руку.

— Ч-чего?

— Сколько ты заплатил? — не дрогнул.

— Нисколько…

— По-твоему, я не знаю, что за такие операции нужно платить!? — тот же голос оставался лёгким прикосновением. Левин подтянул колени к себе, сильнее сгибая спину и притягивая правую руку, что хотел ухватить за кисть, которой не было, поэтому держался воздуха.

— Это не имеет значения, — прямо сказал я и, делая шаг, вновь одумался. Может, он не хочет моего общества? Пошлёт куда подальше, оставшись при своём… что ж, я это заслужил. Честно и открыто. Но я не хочу терять то, что приобрёл. Дойдя до кровати, сел напротив, пытаясь смягчить собственный взгляд, не представляя, как это делается. Левин не показывал глаза, опустив голову. Как мне его успокоить? Никакое «всё будет хорошо» ничего не исправит, а врать ему я не стану. Не сейчас. И не потом. — Левин.

— Представь себе, это снова случилось, — он уткнулся лбом в колени, держа неполноценную руку так, чтобы не касаться её.

— Снова?

— Снова всё из-за меня… — одумайся же, придурок!

— Ты что несёшь? Это ведь из-за меня… из-за того, что я задолжал Куме. Ты просто попался ему под руку и…

— Ты не понимаешь! — тихий голос сломился. — Это моя вина! Моя и ничья больше! Снова… снова и снова я позволяю этому происходить со мной, не могу защитить себя, дать отпор, я ничего не могу и плачу за это. Снова и снова, но каждый раз… цена разная и болезненная…

— Не говори так, — иметь дело с Кумой никто не может, победить его нереально.

— А как тогда!? Ты не представляешь себе, настолько трудно всё время чувствовать свою беспомощность и бездействие. Понимать, что ты можешь что-то сделать, но не делаешь… по каким-то тупым соображениям, которые никак не окупятся и сделают больнее. Я ненавижу себя за это… за эту слабость перед ним, за податливость, за страх, что сжирает каждодневно, не оставляя места другим мыслям. Ненавижу…

Он считает себя слабым и ни на что не способным. Тогда кем мне считать себя? Я хуже – я беспомощнее, я податливее, я напуганней. Как пугало…

— Я тоже ненавижу себя, — знаю, от этих слов легче ему не станет.

Прикоснулся к коленке сквозь больничное одеяло. Его не трясёт, дыхания не слышно. Даже признаки истерики у них одни и те же.

— Я… — Левин проглотил слово. — Я никогда не думал играть серьёзно, заниматься скрипкой, становиться настоящим музыкантом, — он поднял голову, в глазах ни слезинки. Только сухой лёд, что не тает. — Я просто хотел иметь возможность играть тогда, когда приспичит… А после того, что случилось, я всерьёз задумался. «А может, и хотел?». Но теперь я даже не узнаю. Я больше никогда не смогу сыграть. У меня больше не будет шанса… ни на что. Только посмотри на меня: и о каком будущем может идти речь? — его слова хуже заточки, что вонзается в грудь. Та не настолько тупа и не столько боли приносит. — Я даже не левша, а с моими навыками, я никогда не смогу повторно научиться писать…

— Прекрати, — я не выдержал. Не от того, что бесило, а от того, что это было слишком правдиво. Я тоже не могу представить будущее. — Хватит, что-нибудь… что-нибудь точно придумаем, — какой же я лжец.

— Что-нибудь? Ты же не знаешь, о чём говоришь…

— Не знаю, — здесь никакие снотворные не помогут. — Конечно же, не знаю, но почему нельзя позволить себе надежду?

— Потому что нельзя. Ты что, хочешь быть таким, как я? — Левин немного раскрылся указывая на себя оставшейся рукой, но вторая совершала то же самое, без необходимых частей.

— Я и без тебя полон грёз и надежд, — смеяться хотелось от собственной фразы, но так оно и было. Я нисколько не изменился. Верю в какую-то хуйню, на неё полагаюсь, остаюсь чистым и светлым помыслами, совершенно забывая о том дерьме, что позади меня; ещё хуже, когда делаю вид, что его не существует.

— Ужасно, — он опять склонил голову. — Я-то думал, что из нас двоих, ты будешь умнее.

— Это как?

— А хер ли тогда всё время задирал? — ужасная улыбка с ужасными словами и ужасным лицом. Шумно вздохнув, Левин положил голову на моё плечо, касаясь рукой только одного…

— Я же говорил…

— Это был риторический вопрос.

— А что на счёт риторической жизни?

— Даже в ней я останусь неудачником, — пальцы стиснули плечо.

— Ты не неудачник, — проявляя излишнюю скупость, я еле позволил себе коснуться его спины, ища то отторжение, с которым Левин отбросит мою руку и назовёт поддонком, ублюдком, тварью, кем угодно. Не нашёл. Сомкнул руки за спиной, не надавливая на него. — Просто, — это моя и только моя вина, моей тупой личности, мозга, которые никак не могут успокоиться, повзрослеть и найти себя. — Так получилось…

— Это самая дерьмовая отмазка.

Левин забыл учесть, что ткань легко пропитывается жидкостью, и я могу почувствовать его страдания.

========== 42. Нет жизни после ==========

POV Вани

Её нет. Просто нет, и сказать больше нечего. Я смотрю на то, чего больше не существует, чем больше не могу пошевелить, чем больше не смогу почувствовать прикосновения к коже, бумаге, дереву, ткани, пластику, жидкости – всему подряд. Я никогда не задумывался, как могу шевелить пальцами, не прикладывая огромных усилий, я хотел, контролировал, и оно само собой получалось, а сейчас… сколько бы я не желал, сколько бы не вкладывал сил, ничего не происходит. Продолжения нет.

Шрамы зудят, ссадят, так чешутся, что безумно хочется разорвать, но одно прикосновение к ним вызывает боль. Больно, потому что сшитые разрезы свежие… В памяти моментально всплывают все чувства, которые я получил, когда Кума свернул кисть и хотел оторвать её. По-другому не назовёшь, сначала выгнул в одну сторону, потом противоположную, и каждое его движение было подправлено моим криком… Но хуже боли стала оставленная удавка на шее в виде человеческой руки, что никак не отпускала. Я боялся задохнуться, контролировал вздохи и вспоминал – чересчур многое напоминало об этом…

Когда повязки меняли, мне противно смотреть было на то, что осталось. Использовали мази, спрашивали о степени боли, которую я описать не мог. Из любопытства раз посмотрел. Эти шрамы необходимы. Кит говорил, что при ампутации врачи не могут на голое мясо накладывать бинты, оттого часть правильным образом сшивается. В моём случае пришлось создавать дополнительные надрезы, которые и ушивали. Иногда хотелось попросить обезболивающего или снотворного, но я понимал, что это нежелательно. Нежелательны многие медикаменты, которые могут вызвать противоречивую реакцию. Затормозить заживание, моё личное состояние, которое варьировало от температуры до температуры. Иногда они кровоточили. Редко, но, когда бинты снимали, я видел её и не мог уложить в голове, как до такого дошло. Это невозможно представить… может, я взаправду проклят?

Трофимов просил не заводить разговора о деньгах, пока хватает. Когда закончатся, сам скажет. Показал ещё какую-то бумажку, по которой моё посещение строго запрещено, не считая его и врачей. В ответ на «к чему такие осторожности», он выдал «никогда не помешает лишняя защита», а мы что, о контрацепции? Трофимов не понял слова.

Он не спрашивал, как надоедливые врачи, болит или нет, или насколько сильно, не просил описать… потому что знал, что ответ будет один. И он никого не устроит. Трофимов стал вести себя ещё заботливее, хотя выражалось это в меньших действиях. Винил себя, а я… я уже не знал, кого винить. Мне тошно от раздумий, от воспоминаний, от того, что давило голову и разрывало руку. Я по привычке хотел положить ладонь на кисть, как-то утихомирить себя, но промахивался, потому что целился на недостающую часть.

Её нет, и не будет.

Сам не замечал, как притягивал руку к груди, а левая застывала на расстоянии. Касаться было нечего, нечего было почувствовать. Лишь когда видел Трофимова, на жалкую секунду, забывал обо всём, а потом снова вспоминал. Как в чёртовом фильме, что повторял один и тот же момент, только потому что он принёс большой успех.

Теперь мы действительно были вместе, в палате на одного человека. Трофимов поудобней пересел к стене, так что я мог положить голову ему на плечо или просто дотронуться, уже левой рукой, которой и ложку держать правильно не могу, с кружкой дела обстоят немного лучше. Делим плеер на двоих, по наушнику в ухе, по песне в голове. Иногда я засыпал под аккомпанемент с исполнением Трофимова. Тихое и приятное пение, которое я не прочь слушать вечно. Если такова будет цена за не медикаментозный парализатор.

Но было и ещё что-то помимо нескончаемой боли от потери и лёгкости от присутствия Трофимова. Подобие сомнения и страха – душевный раскол. Ни с чего я начал кричать на Трофимова… говорить ересь, не разбираясь, где верх, а где низ – всё перемешалось в гнусный напиток.

Неспокойно было, когда Трофимов уходил на время. Я знал, что он вернётся, но почему становилось тревожно, не представлял. Если он задерживался больше, чем на пять минут, значит, пошёл в супермаркет поблизости. Возвращался с какими-то сладостями: шоколадками, конфетами, булочками, газированными напитками. В меня всё не лезло, у меня даже аппетита не было, и, чтобы не подавлять его, иногда что-то пробовал. Слишком сладкое, слишком сахарное или совсем безвкусное – у него странные предпочтения… во всём. Начиная друзьями и заканчивая едой, а в промежутке – бесконечность, его закрытый ум и мысли.

Трофимов серьёзно не отпускал, вёл себя как телохранитель, не считая тех моментов, когда ему лично нужно было отлучиться, каждый момент проводил со мной, что напрягало. Особенно в туалете. Я не настолько недееспособен… Но ему было всё равно, в такие моменты я обещал начать орать на всю больницу, он успокаивался. И я с ним.

— Тебе какой шоколад нравится? — как-то спросил он, дожёвывая альпен гольд.

— В смысле, белый или тёмный?

— По всем пунктам сразу, — предложил, но я отказался.

— Тёмный. Горький.

— Насколько горький?

— Больше девяноста процентов.

— …а это реально есть?

— Да.

— Меня как-то от пятидесяти мутит…

— Ты сладкоежка?

— Нет, у меня, кажись, стресс. Аня сказала, что могу попробовать такой способ релаксации, — Анна – медсестра, с которой не раз видел Трофимова. Со мной лично она разговор не заводила.

— Стресс?

— Не спрашивай.

— Я думал, мне показалось.

— Так же было. У тебя, кстати, опять температура не поднялась? — Трофимов аккуратно дотронулся до лба.

— Вроде нет, — если в глазах не плывёт, то жить можно. Но нужно ли так жить?..

— Может, мне уже кажется.

— Может. Всё может.

Я опять лёг на плечо, кладя руку поверх его. Холоднее, чем моя. И больше, и суше. Может, реально температура?..

— Хочешь спать?

— Ещё не решил.

Иногда прогуливались по больнице, по злополучным коридорам, где каждый прохожий обязательно смотрел на меня, на то, чего не было на месте. От пытливых и жалостливых взглядов хотелось убежать, заорать, чтобы не смотрели. Какое им дело до меня? Простое любопытство? Спасибо, одного хватило… на всю жизнь. Трофимов понимал мои взгляды, одолжил свою кофту, которая мне была великовата, поэтому и скрывала отсутствие. Только проблемы начались тогда, когда я попытался надеть её. Сначала по привычке потянулся правой рукой, а потом не мог сообразить, как надеть, используя только левую. Замешательство и растерянность. Настоящая пытка, с которой я не могу примериться с новым образом жизни. Да не нужен мне такой…

Трофимов, конечно, помог, а я почувствовал себя ещё более беспомощным в собственных глазах, да и глазах всех бабушек и дедушек, которые могли заметить. Не смотрите, ничего не говорите, и без вас всё знаю! Чего только пристали? Зачем навязываться своими глазами и притворным желанием оказать услугу? Но потерялся я тогда, когда донеслось до ушей:

— Бедный. Ещё совсем мальчик, — говорила одна из тех, что видела меня прежде.

Бедный!? Меня бесят… бесят эти слова жалости, потому что… Да, только по той причине, что они говорят о том, что видят, они не знают, что происходит у меня внутри, через что я прошёл до этого. Тогда бы они поскупились на такие слова? Но они никогда не узнают, потому что им в сласть говорить о том, что видят, о том, что услышали. Нормально для людей показывать своё беспокойство тогда, когда тому есть наружное доказательство. А если его нет, то они будут считать, что ничего не произошло. Скверно, когда наружность есть всему доказательство и оправдание, а внутренность – ничто. Это же и про моего брата, и про Жданова, и про предков… про многих. Очень многих.

— Уважаемые, — Трофимов сразу подал голос, — не заткнули бы вы свои рты? — если он общается не со мной, то становится немного прежним. Немного, поскольку от старого него мало чего выпирающего осталось.

— Что ты себе позволяешь? — встряла её собеседница.

— А сами-то? — он подтолкнул меня, выводя из транса. — Пойдём.

А его жалость не бесит. Или это – не жалость? Услуга? Я ещё не понимаю, почему он тратит деньги (которые достал чёрт знает как, а мне говорить не собирается) на меня, проводит время со мной. Ничего в его отношении ко мне не понимаю. Будь я наивнее, как он, то сказал бы, что влюбился… но я не верю такому ответу. В него вообще трудно поверить, а я доверчивостью несильно-то страдал.

— Э-э, давай не пойдём туда, — остановил Трофимов, когда мы дошли, по слухам, до самого тихого и безлюдного крыла больницы.

— Почему?

— Ну-у-у, мне не нравится это место…

— К старушкам вернёмся?

— Может быть, что лучше и к ним, ведь здесь лежат те, чья жизнь в суровом положении… — в неясной интонации пояснил Трофимов и оттолкнул от входа. — Найдём что-нибудь получше.

— Ладно…

Там те, кто находится на грани жизни и смерти. Я уже не балансирую, а нахожусь на одной стороне, и, кажется, она не вызывает сладостных ассоциаций. Ни одна из них.

— Они тебя раздражают? — его поднявшийся настрой чувствовался.

— Особенно те, что ничего не говорят…

— Теперь отчасти меня ты понимаешь.

— В каком плане?

— В том самом, за который мне, по твоим словам, переживать не надо.

— А-а… ну, это ведь не одно и то же.

— А мысли не отпускают?

— Нет.

— Вот и сошлись.

— Должно быть.

— Смотри, это так: твою проблему видят, но не понимают; у меня же наоборот: не видят, но понимают, в том плане, что конкретно со мной что-то не в порядке. А твои собственные мысли сами создают сценарий, который тебе не понравится.

— Как паранойя?

— Н-да, скорее, как она. Хуёво, не правда ли?

— Правда-правда.

— Не соглашайся так.

— Это тоже моему образу не подходит?

— Я этого не говорил.

— Но до этого…

— Мог напиздеть.

Вот же ж парень.

— Тебя это обижает?

— Ещё не определился.

Трофимов нахмурился, подошёл вплотную и закутал в свою кофту так, что грудь сдавило.

— А сейчас обижаешь ты? — на издыхании спросил я.

— Не определился, — да что с ним?

— Твоё дело, — отвернулся.

— Может, кресла-каталки спиздим? — отпустил.

— И кататься будешь на них ты.

— Отличная идея. Ты за рулём.

Какой руль? У него уже башку снесло от всех поворотов.

Да, он пытается развеселить меня. Да, пытается образумить, но я… продолжаю сопротивляться. Мне что, есть ещё что терять? Да чего я могу ещё лишиться!? Только своей жизни, но, кажется, я и не против, если это будет Трофимов. Уже не против, ему можно. Он достаточно сил и ресурсов на меня убил, куда больше? Это лишние растраты, от которых прибыли ноль. Всего ноль – ничего. Разве людям это нужно? Они всегда что-то выискивают, чего-то хотят добиться, но он… он ничего не требует, не похоже, что и хочет. Но нужна ли ему такая жизнь? Заботиться о каком-то инфантильном полу-инвалиде, что ничего не может. Милостыню просить? К сожалению, руки не вызывают такой сентиментальности как ноги. Но Трофимов держится рядом, не отпускает. Как у Тохи дома, только в больнице. Не меняется. На кого он играет? Ради кого? Что будет с этого? Он хочет загубить себя? Прекрасный способ, и тупой, как эта идея. Спрошу напрямую, не ответит, а строить предположения можно очень долго. Или попробовать?

— Трофимов, — помню, что не обращался к нему по имени, а по фамилии?

— Чего?

— …почему ты возишься со мной?

— Не спрашивай, — как знал. — Это очень трудно для понимания. Даже моего. Что о твоём говорить?

— О понимании неудачника?

— О понимании того, кому мои мысли не принадлежат.

И закончили.

Спать невозможно – жарко, душно, и меня опять душат. Трофимов предлагал снотворное, но я отстаивал на своём. Тем более руку ссадило меньше, возможно, через пару дней совсем пройдёт… Не оптимистично, не верю. Трофимов предложил спеть колыбельную, правда, он ни одной не знает, но может спеть что-нибудь из пройденных тем. Отказался, потом согласился. С трудом, но заснул под песню, название которой удачливо забыл…

Проснувшись утром, Трофимова не обнаружил (только его кофту, что он разрешил надевать, если понадобится или холодно станет). Скорее всего, опять в магазин побежал, или курить вышел. В тот раз от него разило сигаретами, но приемлемо. Легко смирился с запахом. А сейчас… хочу в туалет, и наконец сопровождающего не будет. После важных дел, планировал ополоснуть лицо, да к крану правой рукой потянулся… Старые привычки останутся надолго.

— Чёрт… чёрт. Дерьмо, — повторял я тогда, потому что не мог отказаться от них.

Еле умыл лицо, сдерживая правую руку. Тяжело бессознательно не поддаваться тому рефлексу, с которым жил на протяжении всей жизни. Всего лишь-то правша, а сколько зависимостей.

Отряхнул руку от воды, раскатал рукав, что мешал умываться. А так, правда, и не поймёшь, всё ли у меня на месте или нет.

Вышел из туалет и потерялся. Забыл из какой стороны пришёл. Вот что значит ходить по Трофимовским пятам – самостоятельно ничего не запоминаю. По-моему, с левой. Точно. Сделал шаг и задумался. Не помню. Или всё же с правой. Точно, нужно сориентироваться в пространстве. Так, эта дверь была по… какую же из сторон?..

— Ваня, — пропел голос над ухом, что заставил сердце биться сильнее в стократ.

— М!.. — я хотел убежать, дать дёру, как тогда, но ладонь брата зажала рот.

— Только не кричи. В больнице следует соблюдать тишину.

Что он здесь делает!? Как оказался тут? Нет, только не сейчас. Не здесь… Точно, ударить. Он – не Кума, может, и сработает. Но быстрее мыслей оказались его действия, он развернул лицом к себе, толкая на стену и опять закрывая рот, а я лишь по желанию помочь себе потянулся к руке, чтобы освободиться. Одна зацепилась, а другая пролетела мимо. Брат не отметил никудышный жест.

— Хорошо, — преспокойно выдохнул он, — я прощаю тебе то, что ты сделал тогда. Пусть я и не злился, но тебе, должно быть, приятно получить прощение, не так ли? — пальцы надавили на челюсть ниже ушей, заставляя приоткрыть рот в болезненной тяжести. Откуда бессилие? Температура? Жар? Нет, не сейчас, но я чувствую, что и ногу поднять не смогу… нет, нет, нет. Не снова. Только не снова. — Приятно же? — надавил сильнее.

Он был настолько близко, что я не удержался и замахнулся рукой. Правой. Фатальная ошибка. Я остановился прежде, чем ударил, но брат увидел.

— Что это? — слишком отчуждённо даже для него.

Он схватил за руку, откидывая рукав и открывая бинты. Почему страшно от того, что он увидит?

— Ты меня слышишь? — его слова ещё никогда не звучали настолько отдалённо и властно. Он сжал у края.

— Прекрати!.. — болезненные спазмы волнами накрывали тело, а место обрубка пульсировало как сумасшедшее – это и вынудило сказать запретное слово.

— Отвечай, — приложил большие усилия, и у меня на глазах выступили слёзы. Острая боль, которую он усугублял своими бездумными действиями. Он действительно считает, что я ничего не чувствую?

— Да тебе какое дело? — такой же, как они…

— «Какое», спрашиваешь? — он дёрнул руку на себя и прижал к стене, заводя над головой, но не облегчая хватку. Больно, нетерпимо… — Ты – это то, что принадлежит мне, — кровь глушила уши, ноги поддались трясучке, а жар нарастал. Я сжимал зубы как мог, но стоны… от этого боли не уходили. — Неужто настолько больно?

— А! — я не могу это терпеть… не могу.

Когда он отпустил, ноги сами подогнулись, а я скатился по стенке на пол, помутневшими глазами смотря на окровавленные бинты. Она пропитала их.

POV Трофимова

— Ты не пил снотворное? — проявляла свои экстрасенсорные способности Аня.

— Не пил.

— Ну и правильно. Ещё успеешь напиться. Но сейчас-то зачем зашёл?

Пока Левин спал, я решил заскочить к ней.

— Всё думал про его состояние. Он с трудом засыпает…

— Подобрать снотворное ему? — неуверенно кивнул. — Знаешь, в его случае…

— Да. Все эти таблетки могут пагубно повлиять. Он говорил.

— Он разбирается в этом?

— Его… друг, вот он разбирается.

— Но его друг – не твой друг?

— Конечно, нет.

— А кто тогда?

— Просто знакомый.

— А они – хорошие друзья? — были, полагаю.

— Да. Чего вообще стрелки на них перевела?

— А ты хочешь, чтобы мы говорили лично о тебе и о нём?

— Как-то… — скользкая тема.

— Ха-ха, — она негромко рассмеялась, — думаю, ему повезло, что рядом оказался ты.

— Он бы предпочёл другой вариант, — такой, при котором его старая жизнь не сломалась, а он остался с Якушевым, и тот уже о нём заботился, защищая от меня. Как раньше… а это было неплохое время.

— По-моему, другого варианта нет. Тем более, ты ведь не оставишь его?

— Не оставлю.

— Вот. Значит, ты и станешь для него лекарством. Прости, у меня время кончается.

— Ага.

Что бы она не говорила, а этот вариант – самый ужасный из всех. Не могу представить, что может быть хуже для Левина. Будь я на его месте, давно бы всем показал фак и затянул петлю на шее. В крайнем случае, нож всадил в горло. Как он держится? Или уже не держится? Так тревожно за него, но по какой именно причине не знаю. Он не выглядит настолько безрассудным, чтобы идти на крайние меры… сейчас он разбит, убит морально, а его тело ещё не готово к великим свершениям. И не верю я, что он захочет лишить себя жизни. Он же не такой…

Стоило вернуться в палату, как тревога забила по полной. Блять, где Левин!? Я же просил, чтобы без меня никуда не уходил! И куда его могло понести? А, теперь эту проблему мне решать. Хотя есть предположение… у него крайне резкое отношение к туалету. Блять, ну а чё поделать?

Выбежав из палаты, не закрыл дверь и понёсся по коридорам. Всё нормально, это просто поход туда и обратно. Ничего с ним не случится… Не случится ли?

— Левин! — Господи, это же обычная больница, маньякам тут делать нечего. — Ле!.. — фамилия оборвалась на первом слоге, когда я выскочил из-за поворота.

Все мысли сменились одной – Рома.

Если бы я не знал того, что мне рассказал Левин, то всеми силами старался трактовать увиденное множеством нелепых способов. Левин сидел на полу, сжав зубы и притягивая конечность к себе, сдерживая тряску и крики, а Рома… стоял рядом, никак не реагируя. Но меня он заметил, услышал и посмотрел приятными глазами, от которых сердце провалилось в живот, перекатываясь и затягиваясь в другие органы.

— Привет, Тимур, — я ждал этих слов. Но не представлял, что настолько… как хорошо снова услышать его голос, встретить глаза, обращённые ко мне, рассмотреть очередной раз фигуру и лицо, которых так не хватало. Благоговение. Блаженство и радость.

Я почти подался чувствам, когда услышал вздох Левина и вспомнил, что всё это – неправда, то, что Рома не такой, каким я привык его видеть, он не добрый, не заботливый, не такой хороший, как я себе представляю. Это – игра на публику, чтобы она ничего не поняла и боготворила тебя, а ты дурил её сколько душе угодно, предоставляя сладостные улыбки и льстивые речи, позволяя наслаждаться своим небесным видом и впечатлением, что ты производишь. Я знал, что это ложь, но не мог перестать видеть в нём того, кого так желаю… Ничего не ушло. Я всё так же зависим от него… но как же Левин? Нет, он важнее, нужно его выкрутить из той ситуации, но как… хер же знает.

— Привет, — единственное, что далось с наименьшим трудом и затратой сил. Мой голос не выдаёт себя? Сиплый? Довольный? Чёрт, не понимаю.

Его устроил мой ответ, и улыбка смягчилась. Губы, глаза, выражение лица, язык тела – всё такое долгожданное и ценное. Лёгкое возбуждение прошлось по телу, когда он снова открыл рот и произнёс так лживо и наигранно, но ничего из этого я не слышал:

— Ты знал? Он – мой брат, — что ж, я знаю всё в некрасочных подробностях, пусть и не до конца. — Сбежал из дома, а теперь находится здесь, но что произошло – говорить не хочет. Может быть, ты знаешь, что случилось?

Сердце резво вернулось на место, оставляя пустое пространство в животе. Разум не мог отвлечься от Ромы, но глаза глянули на Левина. Чёрт, он сейчас в таком состоянии из-за него, точно из-за него… он же всегда нечто подобное с ним делал? Но, зная, видя собственными глазами, я не могу винить Рому. Вернулся к терпеливым глазам, что не отпускали из блаженной хватки. Я готов, как собачонка, плясать перед ним, заложить всех и вся, ожидая вознаграждения… и я хочу это вознаграждение, словесное или телесное… главное, чтобы от него.

— Не знаю… — но разум борется за кое-что другое. Кое-кого другого.

— Ты врёшь, — стыдно, стыдно, что он читает меня настолько хорошо, и приятно, что не злится, а улыбается мне, позволяя исправиться.

Хочу сказать. Хочу защитить Левина.

— Я честно не знаю, — голос уже дрожит, на раскрасневшемся лице всё расписано.

— Понимаешь, здесь дело обстоит, — он развернул ладонь, а на ней кровь… он специально дал посмотреть, — намного серьёзнее, чем ты себе предписываешь. — Да, в том плане, что ты – насильник… от которого мне так трудно отказаться. — Я хочу помочь ему, найти того, кто сделал это, и заставить его заплатить, — он же врёт? Не понимаю. Глаза его остались такими же уверенными. — Поможешь? — Рома подошёл так близко, что я чувствовал его запах.

Я опять затормозил. Испугался и начал шарить глазами по полу. Не вижу Левина.

— Я бы с радостью… — стал предателем ради тебя, тем же насильником, убийцей, кем бы ты пожелал… я всё сделал. Ради тебя, твоих слов, похвал, поддерживающих взглядов, всех головокружительных улыбок, усмешек, ухмылок, всё только ради тебя…

— Но?

Я не смотрел на него, чтобы не поддаться тому, чему могу проиграть, забыв о самом важном.

— Тебе нужно что-то взамен? — например, того, чтобы ты смотрел только на меня, проводил время со мной, вместо тех скучных школьников, которые рады до потери пульса, что их заметил такой, как ты, касался меня и говорил лживые слова, которым уже был бы рад я до потери пульса.

— Рома… — такое гладкое и мягкое имя, без шершавых причуд.

Сердце почти остановилось, когда его рука коснулась щеки, поднимая лицо. Появилось какое-то шепчущее «нет», которое возросло, когда он поцеловал меня, а я пропустил его, открываясь в вопросе. Уцепился за него, думая отпихнуть, но я хотел большего. Словно меня наконец-то заметили, и я готов отдать все силы, чтобы оправдать ожидания. Его язык переплетался с моим, страсть накрывала без остатка, сносила голову, предлагала раздеваться от накативших ощущений, которые я испытывал впервые. Ни с кем раньше такого не чувствовал… а он и рад подыгрывать. Производить правильное впечатление. Он доминирует, он управляет, он приносит удовольствие. Его губы такие мягкие и горячие, а дыхание падает прямо на меня. Хочу вкусить больше, попробовать полностью, отдаться и продаться столько раз, насколько хватит. Он протолкнул язык дальше, не видя преграды во мне, погружался и испивал. Кажется, сейчас задохнусь, забыв сделать вздох, но от нехватки кислорода возбуждение только нарастало. Пытался отвечать, но я был безвольной игрушкой в его руках, поэтому он и творил, что хотел, а я не против, даже тогда, когда он хватает за задний карман. Неожиданно, но… приятно, действительно приятно. Больше, глубже и жарче… хочу его. Хочу отдать ему всего себя. Отвечаю, но касаюсь его не так, как он меня… я же не могу такого позволить. Не могу позволить себе прямо здесь повалиться на пол и начать умолять, чтобы он взял меня. Хоть как. Не могу уже контролировать мысли, а что на счёт тела? Ещё немного… или даже много. Больше, чем полагается, больше, чем я могу себе позволить с ним.

Сердце шумело и не унималось. Даже тогда, когда он перестал целовать меня и отпустил. Неприятный холод ударил по губам, а он со смехом смотрел на меня. Такое унижение… но, чёрт дери, насколько же оно прекрасно. Эта грязь и принижение перед ним, в его глазах, из-за него же…

— Что же, — сказал он, будто ничего не было. С теми пацанами тоже ничего не было. — Надеюсь, к завтрашнему дню твой язык развяжется до конца.

Лицо горело, ото лба скатилась капля пота, я почти подпрыгнул, когда он коснулся плеча, утверждая слова, а потом похолодел, потому что увидел Левина. Рома ушёл, а я упал на колени.

Стыд и позор. Я проигрываю этим чувствам, а ведь они слабее… должны быть слабее. Так какого хера, а?

========== 43. Бесценная дрянь ==========

Дрянь. Продажная сука. Безвольная скотина. Ебучая тварь, что и в себе разобраться не может.

Сердце продолжало сокращаться и работать на износ, во рту давно пересохло, а мимо нас ни один человек ещё не прошёл. Чтобы он подумал, увидев одного прижатого к стенке парня, что издирается болью, прижимая конечность к телу, в то время как не может прикоснуться к болезненному месту, поэтому и держит на расстоянии, и второго, что уставился в пол, сидя на коленях и бормочущий про себя несуразности? Покрутил бы у виска и помог первому. А я что, сделать так не могу?

Левин не сдвинулся с места, а я на ноги подняться не мог, подполз.

— Ты как?..

— Врача… — отрывистому дыханию требовалось время на восстановление, того самого, которого никогда не будет. — Позови его… — голос тонул в мольбе, а ставшие красными бинты приковывали бездумный взгляд.

— Конечно…

Подумав, что я должен сделать это ради Левина, ради этого Левина, не того, что носит имя Рома, выпрямил колени, ощущая податливую мягкость и небрежность собственных движений. Пошёл, боясь оставить его опять наедине, и побежал, выискивая того, чей рабочий день мог ещё не начаться.

Когда нашёл Аню, ни одного слова нормально выговорить не мог, она всё говорила «успокойся, успокойся», а я не мог… Просто не мог. И продолжал повторять то, что никак не могло помочь Левину. Но она правильно поняла, разобрала послание по кусочкам и сообразила. Сказала, что позовёт врача, а мне лучше помочь добраться Левину. А я его оставил. Блять, с собой брать надо было!

Запинаясь о воздух, добрался до него, а он, как прежде… застыл на месте. Сколько бы слов я не сказал, он молчал, стискивая зубы, не мотал головой, отвечая на односложные вопросы, а я боялся дотронуться. Левин весь сжался, уменьшился, как дворовый котёнок, которого избила детвора, потому что может себе это позволить. Я спросил разрешения на прикосновение. Не ответил. Дотронулся, он не отшвырнул руку, не сжался сильнее, просто потому что сил больше не оставалось. Ни на что. Ни на крики, ни на жалость, ни на сожаления. Не зная, как подойти к делу, как взять котёнка, чтобы его защитная форма не развалилась, я переминался внутренне, ёжился и пришёл к решению сделать так, как делал раньше. Просунул руку под коленями, вторую под спину, прижал к себе и поднял. Котёнок прижался теснее.

Обещанный врач ожидал в палате, а мне страшно было отдавать Левина, но пришлось. Чтобы его боль вылечили, помогли хоть как-то избавиться от неё, помогли забыть об ужасающих минутах. Врач мастерски снимал бинты, не опуская вопрос, за который хотелось уебать по морде. Сначала ему, потом себе.

— Что произошло?

— …просто упал, — какая отвратная отмазка…

На зашитой конечности сияла кровавая корка. Должно быть, я слишком слабонервный, чтобы смотреть на подобное. Поэтому, просчитав, что врач ещё долго пробудет с ним, побежал в магазин. Первым к чему потянулась рука оказалась та самая дорогая коричневая дрянь, которую ладонь отпускать не хотела. Настеллаже блестело множество бутылок, и все они велели испить до дна, до тех пор, пока не будут опустошены. Сжимал горло так долго, пока вся бутылка не затряслась от напряжения, передаваемой рукой. Я не могу продаться вот этому… Еле поставил на место и ушёл в другой отдел. Выбрал одну минералку. Шесть бутылок. Пакет врезался в пальцы, и я решил передохнуть у входа в больницу, выкуривая остатки пачки сигарет. Первая, вторая, третья, а потом я забыл какая идёт по счёту, потому что, когда сообразил, оставалась одна. Её не тронул. Оставлю на день похуже… надеюсь, она так и останется, не поднесённой к губам.

— Как он? — Аня дежурила у палаты.

— Вкололи обезболивающее. Ведь случилось что-то похуже обычного «упал»?

— Нет, — так наивно, — это и случилось.

— Если бы не твой вид, то я, наверное, поверила.

— А что со мной? — давно в зеркало не смотрелся.

— А ты не знаешь? — с жалостью и сочувствием посмотрела на меня. — Но обезболивающее не поможет, не на уровне эмоций. Иди к нему.

Смотришь на неё и не понимаешь, за кого она переживает. По работе должна за Левина, а на деле за меня.

Левин лежал на кровати, закрывшись левой рукой. Его дыхание не изменилось. Вторая рука бездвижно лежала по шву, будто не его вовсе. Блять, блять, блять… сука, терпеть не могу себя. Что может быть хуже, чем быть таким уебаном? Разве я уже не решил, что для меня является самым важным? Что больше не должно пострадать? Что больше не должно испытывать боли и страха? На чьём лице должны быть только положительные эмоции? Так какого хера я поддался Роме? Почему повёл себя как животное с одной-единственной целью и желанием, которое хотел осуществить прямо там, в коридоре, на больничном полу? Словно тогда, для меня больше ничего не существовало, никого, ни того, что стало таким важным. Я забыл про это, прогибаясь под примитивными мечтами, которые отключили способность разумно мыслить как человек, перед которым цель, стать выше естественных потребностей. Не какой-то секс с тем, от кого ты тащишься как наркоман, а защита и опека о том, кто… кто, собственно говоря? Я упустил тот самый момент, когда Левин стал для меня тем самым… болью, отчаяньем и страхом. Когда я разглядел в нём это? Почему именно он?..

— Что ты купил? — тихо спросил он.

— Только воду…

— Можешь дать?

— Конечно.

В нём нет нервозности, раздражения, только большее безразличие и потерянность, от которых меня бросает в лавину. Помог сесть, поддерживая за спину. Холодный. Слишком холодный. Он спокойно выпил стакан, попросил второй, опустошил и его. Каждое его движение казалось таким плавным и лёгким, будто ничего не случилось. Будто он просто устал. Но я чувствовал, какое же напряжение разрастается в нём, лёгкость на самом деле тяжесть, плавность – несгибаемость, которая мешает делать самое обычное. В нём будто ничего не осталось, и он всё делает на автомате, безупречном автомате, которой имеет не первый год практики. Сколько? Сколько же? С четвёртого класса? Каково же это жить с осознанием неминуемости прихода ужаса, который будет гнаться за тобой вечно, без остановки, давать мелкие передышки, чтобы ты мог позволить себе надежду, а потом возвращаться и забирать их? Уничтожать. И тебя тоже. И каково же это быть с тем, кто так легко может забыть, что хотел помогать тебе, разделить твою боль и растворить в радостных моментах, которые достаются с таким трудом? И мне, и Левину. Что он думает обо мне? А о том, что сделал Рома? Или он не видел? Лучше бы не видел…

Мы никуда не выходили из палаты, просидели весь день, пока не наступил вечер, и не потемнело. Тьма сгущалась вокруг, но оставляла немного света, чтобы я мог рассмотреть его и понять, в который раз, его страдания и то, что он испытывает.

Действительно, почему ты ещё жив?

— Дай руку.

— Какую из?

— Которую не жалко.

Протянул левую. Левин прикоснулся холодными пальцами, думая, как правильно взяться. По мере того, как ночь уплотнялась во круг нас, его хватка становилась крепче. Он не хотел отпускать, оставаться один, чувствовать боль. Но стискивание не приносило той боли, которая могла бы быть, возможно, он сдерживался, всё ещё держал каждое чувство при себе, не раскрываясь, не делясь со мной. Он хотел это сделать и не хотел одновременно. Я думал, что мы уже прошли этот этап, что он уже готов всё выплеснуть, но с появлением Ромы, он только больше закрылся… так значит вот, что с ним происходило. Вот как он стал безразличным к окружающим. А стал таким, потому что всем остальным было безразлично на него. Ответная реакция, что губит его, разрушает изнутри, поедает, опустошает, делает легче и холоднее, бездушнее…

Подумал было положить свою руку поверх его, но передумал, осознавая, что это может надавить на него.

Вместе с тем, я поймал ещё одну мысль: нужно найти Куму. Рома подтолкнул. Кума должен заплатить, и пусть я сам получу больше, чем он, который может получить ничего, но я должен это сделать. Чтобы показать, чтобы доказать себе, что я могу постоять за Левина, что могу проучить тех, кто сделает зло ему. А потом и себе уебу, чтобы не быть таким тупым и наивным. А потом ещё раз за то, что я делал и говорил в прошлом, и ещё раз, потому что додумался до этого. За всё подряд. Но не сейчас, завтра утром или днём, когда он отпустит меня или будет продолжать спать.

Попросил Аню последить за палатой. Она удивилась, но согласилась. Левин до обеда не просыпался, может, проснётся позже. А меня ожидала большая вылазка, которая предполагала нахождение медведя в закоулках города, с которыми нормальные люди по собственной воле не знакомятся. Всё повторялось: куда бы я не пришёл, никого не было, только мороз нагнетал и давил, но я не замечал его и продолжал идти к следующему месту. И следующему. И к тому, что идёт за ним. Исследовал, высматривал, не находил, пытался расспросить случайных прохожих, но все, как один, мотали головой. Не думаю, что они забыли бы такого парня, как Кума. Его метры и массу они запомнили бы, не задумываясь. Что-то громоздкое всегда запоминается лучше, чем какая-то мелочь. Нигде его не было, или я просто пропускал, не додумываясь. Даже пришёл на то место, где он подловил нас. Кровавый след оставался на своём месте, будто его обходили. И я вспомнил то место, куда ещё не сходил. Туда, где встретил его и получил отмычки. Когда он сам нашёл меня и дал уставной договор.

На том месте, к удивлению, снег был растоптан, и не было никаких огромных сугробов, а по сути, здесь никто не убирается. Но Кумы не было. Осмотрелся. Прятаться бы он не стал, так где же? Куда его могло занести? Или сидит спокойно дома, вспоминая каким же охуенным является!?

— Сука…

На расстоянии зашуршал снег.

— Кто здесь? — мелковат для Кумы и много шумит. — Выперай свою задницу.

Тонкая фигура знакомого нарика вылезла из-за пристройки. Знаю его, вечно с Кумой таскался.

— Т-Тимур, — попытался настроить улыбку на своём лице, но передумал, отчётливее разбирая мои эмоции.

— Где Кума? — Гарик-то должен знать, он же его фанат.

— Е-его здесь нет, — он сделал шаг ко мне, открывая тощие ладони.

— Блять, я это вижу! Где он сейчас? — от перемены моего настроения полу-нарик перешугался и хотел съебать, да я вовремя поймал, смотря в выпученные глаза. — Отвечай.

— Е-е-его это… — чувака трясло так, будто он давно дозы не вкалывал.

— Это?

— Мусора утром загребли…

— Чё?

— Я не знаю за что! Клянусь!

Невозможно. Кума допустил где-то ошибку? Он не мог, иначе бы давно упекли за внешний вид.

— А перед этим что произошло?

— Перед чем?.. — тряхнул, и его голова ходуном заходила.

— Перед тем, блять, как упекли.

— Н… не было ничего, — заикался он, смотря за плечо. Пиздит же.

— Вторая попытка.

Возможно, мой голос сейчас действительно производил впечатление. Гарик чуть не растёкся в руках.

— Н-ночью Кума говорил с каким-то человеком…

— Человеком? Кто это был!? — нарик заткнулся. Я не мог перестараться, но, кажется, его испуг может привести к инсульту. Зашибенно. — Девушка? Парень? Старик? Мужик? Кто? — а он только хлопал прозрачными веками, не выговаривая ни слова. — Это был парень? — Гарик слабо кивнул. — Взрослый? — отрицательный ответ. — Просто молодой? — согласился. — Выше тебя? — опять соглашение. — Выше меня и ниже Кумы? — два положительных ответа. — Описать его можешь? — нарик опять заметался, чтобы успокоить, тряхнул сильнее. — Борода? Усы? — отрицательный. — Лицо чистое? — кивнул. Значит, ни пирсинга, ни татуировок. — Цвет волос хоть назовёшь или ты не вникал?

— Типа тёмные… но такие… светлые…

— Крашенный?

— Нет. Ну, типа рыжие, но темнее, где светлее…

— А глаза?

— Карие, но они тоже… такие, — я понимал, к чему сам привожу себя.

— Высветленные, блеклые и матовые? — странный цвет, который мне проще обозвать так.

— А, да, — интенсивно закивал.

— Какое впечатление он на тебя произвёл, когда ты увидел его?

— Э?

— Первые мысли, — я уже знал, что он подумал.

— Тот, у кого есть бабки, внешность и власть, чтобы всё оказалось перед его ногами, — это Рома.

— О чём он говорил с Кумой.

— Я всего не слышал…

— Так расскажи то, что слышал.

— Он! Он спрашивал про какого-то парня, и вроде о Тимуре говорил… а, так тебя тоже так зовут… — ну да, Тимур на город не один.

— Про какого именно парня спрашивал.

— Не помню, — уже ради прикола тряхнул тушу. — Не помню! Честно!

— Левин? — он раскрыл глаза и помотал головой слева на право. — В-Ваня?

— Вроде бы, — громкость голоса упала, как я отпустил его.

Это точно был Рома. Но как!? Как? Я не говорил, а он не экстрасенс. И что вообще могло указать на него? Если Гарик описал так Рому, значит и Кума встретил его впервые. Блять…

— Т-Тимур… — поднял глаза на нарика.

— Пиздуй, — и упиздел.

Как же так? Положил руку на карман, где лежали отмычки. Должны были лежать. Их нет! Да ладно. Я точно их переложил в задний карман, потому что не хотел оставлять в куртке, что всё время висела в гардеробе. Карман… Прильнул жар от пошлых воспоминаний. Он тогда забрал их? Но по одним отмычкам не поймёшь, кому они принадлежат. Кума не подписывал, а по отпечаткам… это долгая работа.

Но факт есть факт, он опередил меня и сделал то, что хотел. Заплатил.

Опередил и всё. Оказался на первом месте, как и обязывает само существование таких, как он. Рома победитель, самый лучший, самый удачливый, гений, что может обмануть всех и остаться… остаться таким же совершенным. Даже не имея никаких данных, за полдня он нашёл его и навёл полицию на него. Отплатил.

Это должен был сделать я. Хоть как-нибудь искупил вину, но сейчас… я на мёртвой точке и никуда не могу сдвинуться. Рома… да как же так? Что ты за человек? Невозможно быть таким.

Зашёл в кофейню поблизости от больницы запить своё негодование по этому поводу. Опередил. Так просто. Так легко, словно ему это ничего не стоило. Ему вообще ничего не стоит сделать что-то и остаться у всех в почёте. Хоть переебать всю мелкоту в округе и никто ничего не скажет против. Блять, меня это выбешивает. Раздражает и выводит из себя угнетение от того, что мой простецкий и задрипанный план мести провалился, и я остался ни с чем. А может, оно и к лучшему? Что бы я смог сделать против Кумы? Скорее, это он бы меня сделал. Измудохал, и от меня ничего бы не осталось – так и было бы. Не мне с ним тягаться. Не та весовая категория, не та умственная. Отличное оправдание.

Горькие кофе оказался перед носом и бил жарким запахом. Больше девяноста процентов… не чересчур ли горько? Первый глоток, жгущий и ошпаривающий язык, но терпимый и невкусный. Второй кажется холоднее, но не слаще, такой же противный. Третий…

— Тут не занято?

— Не… — кофе ошпарил губы, и я громко поставил кружку на стол. На этот раз освобождать место незнакомцу не понадобилось. Во-первых, он спокойно сел напротив, разделяя со мной один стол, а во-вторых Рома уже не был незнакомцем.

— Как дела? — прозвучало как в старые времена. Приятные и любимые времена. — Или лучше спросить, ты принял решение? — замечательный голос.

— Какое решение? — сделал большой глоток, обжигая горло изнутри, но сохраняя незаинтересованную физиономию.

— Тебе напомнить? — бархатный голос щекотал, а мальчишеский взгляд бросал вызов, который я принял и продул. — Но стоит отойти на несколько шагов назад. Я спрашивал на счёт Вани в больнице, и знаешь, что сказали?

— Не знаю, — проще отнекиваться. Пусть он видит это, раскусывает меня самыми постыдными способами, но я не сломлюсь. Постараюсь не сломиться под давлением чувств, которые орут, не затыкаясь.

— Посещение строго ограниченно.

— Надо же, — впервые прервал его. Конечно, когда мне хотелось, чтобы он замолчал? Я хотел, чтобы он говорил, не переставая, в то время, как буду наслаждаться его голосом, как наилюбимейшей песней.

— И я знаю, что это из-за тебя.

Из-за меня… теперь он говорит обо мне. Разве не об этом я мечтал? Разве не мечтал заинтересовать его? Мечты тупых идиотов сбываются, и они еле прячут свои радостные возгласы в узле из органов. Рома…

— Хорошо, что знаешь, — больше не отпил и оставил кружку в покое.

— Не хочешь его сдать мне?

Но заинтересовал я его только из-за Левина. С Левинской стороны и никак больше… Больше он во мне ничего не видит. Вот и обратная сторона.

— Зачем мне это? — тогда лучше остаться с Левиным. Опять схватился за ручку, теребя её. Нервничаю и не знаю, что сказать.

— За вознаграждение.

Он будто мои мысли читает. Все до единой. Ничего не могу скрыть от него, хоть и пытаюсь. Дерьмово, значит, пытаюсь. Сопротивляйся, блять, сопротивляйся.

— А ты можешь мне дать то, чего я хочу? — нагло, броско и некрасиво.

— По-моему, только я могу дать тебе то, чего ты хочешь, — никакая это не гипотеза, а уже доказанная и проверенная теория.

Верно. Это так. Только он. Один он из всех людей на этой сраной планете смог заполнить и занять мои мысли, чувства и даже то, что называют сердцем. Он может… никто больше. Все остальные, так и останутся остальными, не подозревающими о гейских потребностях, которые могут быть удовлетворены лишь Ромой. Никто больше не возбуждает, как он, как его голос, его запах, его нутро, весь он без остатка. Второго такого нет, не так ли? И даже если бы был, то это был не он, а кто-то другой из кучки остальных.

— Я не собираюсь его сдавать, — и неважно, что ты предложишь, как попросишь, что сделаешь.

— А что тебе даст его выгораживание? — ответ – ничего.

— А что ты будешь делать с ним, если не буду? — будешь мучать, убивать его дальше, заставлять испытывать свои пытки? Точно что-нибудь из этого.

— Верну домой, конечно, — там, где его никто не будет слушать, верить, а потом он сорвётся…

— Прости, но…

— Даже если бы я предложил тебе продолжение того, что произошло в больнице? — как случайный вариант произнёс Рома. Словно продолжение списка покупок.

Я знал, что он это скажет. Предложит. Затащит в постель, потому что я этого хочу.

— Я и так понял, о чём ты говоришь. Поэтому, отказываюсь, — встав из-за стола, вышел из кофейни.

Ну, трахнет он меня, а что дальше? Вот именно, ничего. Это будет единственный перепихон, после которого уже не будет продолжения. Я опять останусь на ограниченной прямой, где нельзя сделать шага в сторону. Останусь на месте, не зная, куда деть себя, потому что домой я не вернусь, а Левин вернётся туда, откуда сбежал, и до него мне будет не добраться. Рома тем более позабудет – он получит от меня того, чего хочет сам, и оставит. Забудет такого использованного единожды придурка как Тимур, и будет жить как прежде. Превосходно, волшебно, блять, в своём царстве и сидеть на троне в окружении гарема, которой самостоятельно соберёт, и каждая шлюшка там будет рада оказаться рядом с ним, рада будет целовать его ноги и смотреть на него, зная, что у неё есть на это право – он сам его даровал. У него есть всё, что пожелаешь – влияние, власть и внешность, которой каждый верит. Только он выбирает, кто будет с ним.

Шаг начал замедляться.

Будь то один трах, то несколько. Как он захочет, так и будет, а значит, всё решает он. Что, как, где, по какой причине или без неё, что тоже окажется причиной, скрывающей в себе похоть и… всё остальное. Раньше бы я, не задумываясь, согласился. Ведь это – Рома! Не кто-то ещё, а именно он. Такой замечательный и обожаемый, желаемый и неземной. Слишком потрясающий и завораживающий. Точно модель с журнала, на которую ты дрочишь, не переставая, которую хочешь всё сильнее и жёстче, хоть и раза не было. Просто потому что много нафантазировал, навоображал себе. Так, как делают мелкие девчонки, не в состоянии признаться объекту подражания. Так и я… отказываюсь, отказываю самому себе, отказываю тому, кого хочу больше любой девчонки, отказываю ради какого-то там парня из кучки остальных…

Остановился.

Он мне – никто, я ему – никто, и между нами точно ничего не будет. Ни в этой жизни, ни в будущей. Останусь я с ним и что дальше-то? Он выйдет из своего пограничного состояния, сорвётся на меня и пошлёт. Не один раз, а мне, из чувства вины, придётся сделать это. И останемся мы одни. Ни у кого ничего не будет, никто ничего не получит. Это – слепая сделка, на которую я согласился, наплетя себе на ум какую-то околесицу. Зачем мне ухаживать за ним? Зачем беспокоиться? Тревожиться? Что с этого будет? Верно, ничего. Я останусь при своих неисполненных мечтах и мыслях, а он при своих. Может, он вообще на меня зуб точит? Я много дерьма сделал ему, почему бы и нет? Он говорил, что у него есть причины поступить со мной так, как поступил Макар. Так зачем рисковать ради него? Зачем приносить свои желания в жертву? Зачем самому становиться жертвой неисполненных мечтаний? С Левиным у меня и одного раза не будет, а с Ромой может быть хотя бы один… чего же я хочу? Ради кого я готов принижаться? Ради кого я готов вытворять всякие вульгарности, если попросит?

Люди проходили мимо меня, не понимая остановки посреди дороги. У каждого своё на уме: они могут думать обо мне плохо, могут догадываться о том, кем я являюсь, чего боюсь, кого страшусь, но они никогда не прикинут в своих мозгах, чего я на самом деле желаю, кого так сильно хочу… ради чего готов разбиться в кровь… Только ради него.

Я принял решение.

И вернулся в кофейню.

========== 44. Хищники и жертвы ==========

POV Кумы

Все люди, вне зависимости от происхождения, религии, расы, национальности, штампа в паспорте, одежды на теле, мыслей в головке, сексуальных предпочтений, любимого пива и фильма, делятся на хищников и их жертв, на тех, кто доминирует, и тех, кто подчиняется и уничтожается. Если два хищника встретятся, то останется сильнейший; если две жертвы встретятся, они пожелают друг другу удачи и разойдутся. Если встретятся хищник и жертва, то произойдёт падение жизни, от неё ничего не останется, а другая приобретёт большую уверенность в себе и желание подняться выше.

Я – хищник.

Хищника определяют не внешний вид и поведение, а мотивация и ход мыслей. Он знает, что ему никогда не будет угрожать опасность, потому что он сможет постоять за себя, знает, что может идти, не оборачиваясь, не страшась выпада со спины, знает, что жизнь не подкинет сюрпризов, которых он не ждёт, знает, что всё будет идти по маслу, и будет вести жизнь под поводок, говоря куда ей свернуть или какую дорогу выбрать. Хищник сам строит своё существование и окружение.

Окружающие люди – жертвы.

Хищник – тот, кто контролирует, тот, кто приказывает, тот, кто может руководить и управлять, и тот, кто не знает страха. А если знает, то лучше ему оставить место и переметнуться к жертвам, выстраивая живую стену для своей защиты. Страх пожирает, сомневает, даёт ложную надежду и существенные патологии, он смешивает с грязью, заставляет вязнуть в ней, тонуть, захлёбываясь остатками густого разочарования, что залезет в рот, протечёт в горло, протискиваясь в желудок и останавливаясь в кишках, и с нужной секундой превратится в иглы, что разлетятся в стороны, протыкая каждую ткань.

Наличие страха – скорая смерть. Отсутствие – долгая жизнь.

Но есть такие люди, что живут со страхом и выживают, оставаясь хищниками. Притворяясь хищниками. Притворяясь жертвами. Он – один из таких. Тимур. Если ему нужно получить что-то от жертвы, то он становится хищником, что легко получает необходимое; когда от хищника, становится жертвой, поддакивающей, соглашающейся и кивающей, при этом оставаясь со своим мнением наедине и думая о том, как бы обдурить, выкрутиться, получить больше, затратив меньше. И у него это получается. Мне нравится смотреть на театр, что он разыгрывает, когда ищет того, кто следит за ним, когда надевает свою маску жертвы, что висит на близком крючке.

Его слова, речь, движения, изменяется всё, но не его мысли.

В таком состоянии его легко запутать, сбить с нужных раздумий, заставить оговориться, но не повалить на землю.

Однако, мне и спектакль надоел, и пришло время для оплаты по счетам. Хорошей и достойной оплаты, что покроет все расходы с головой, что будет стоит своей истинной стоимости. Его эмоции, его ужас, его страх, настоящий страх за того, кто является ему… этого я не знаю. Его жертвой? Скорее всего. Но не это важно. А важны отчаяние и безумие, от которых он не может отказаться ради себя. Видел бы он, то никогда не признал себя, своего голоса в тот момент, когда склонился над мальчишкой, зовя по фамилии, будто не зная имени, но с большим остервенением он бы отказывался от своего лица, от глаз, в которых отражалось это действо, достойное целой сцены для повторного воспроизведения.

Страх его переполнял вместе с той болью, которую он не должен был ощутить. Это было завораживающее блюдо. Особенно крик мальчишки, который он хотел сдержать, пытался сдержать, и ради чего? В такие моменты можно позволить себе больше, намного больше, но он не позволял даже в том состоянии, в котором находился. Его и до меня что-то терзало, поэтому ничего нового в него я не внёс. Но, кажется, он что-то внёс в меня. Неощутимое и невидимое, когда я сделал шаг назад. Что-то вселилось в меня подобное проклятью.

Но хищник остался хищником без страха, а жертвы – жертвами со своими демонами и чертями.

— Т-ты выглядишь радостнее, чем о-обычно, — заикался Гарик, увязавшись со мной.

— Есть причины.

— Не поделишься?

— Это не твой опиум, не получится.

Он рассмеялся, будто это была шутка. Думаю, можно назвать её и так.

— Ты – Кирилл?

Голос возник из ниоткуда. Такое бывает, когда гуляешь ночью и мало чего замечаешь вокруг себя, пребывая в блаженстве, после достойной оплаты.

— Обычно меня зовут Кума, но я рад, что ты удосужился узнать моё имя прежде, чем встретиться со мной лично.

Чтобы рассмотреть парня, пришлось развернуться. Молодой человек. Я уже привык смотреть на всех свысока. Но он не прятал лица и не боялся смотреть на меня снизу, дружелюбно улыбаясь.

Он не боялся меня.

— «Кума» с японского означает медведь. Тебе идёт. Но не думаю, что здесь будут уместны шутки про медведей в холодной Руси-Матушке, окутанной снегами и морозами, — он ухмыльнулся.

Видимо, и не дурак.

— И чего тебе надо?..

Недоговорённость – незнание имени собеседника.

— Знаю об одном происшествии и ищу виновника, — он не собирается прогибаться под чужими интонациями.

— Что за происшествие?

— Довольно-таки необычное, — говорит в меру. Он знает, чего хочет, и может это получить.

— А что с пострадавшим или пострадавшими?

— Ничего необычного, — его ухмылка изменилась, открывая зубы. — Зовут Ваня, не знаешь такого?

— Не припоминаю, — странно, что он спрашивает только имя, хотя Вань на одну Россию предостаточно.

— А Тимура?

Естественно, я подумал о том самом парне, что прыгает из стороны в сторону, а сейчас, должно быть, сидит на месте.

— В знакомых есть пара.

— Когда ты последний раз виделся с ним?

— Я обязан отвечать?

— Обязан, — это приказ.

— Не думаю.

— Никто не заставляет тебя свободно думать, а лишь отвечать на вопросы.

— Нет желания, — это как препираться со своим отражением.

— Ладно. Это твоё? — парень кинул что-то, блекло сверкающее на свету. Легко поймал и обнаружил до безумия знакомые отмычки.

— Может быть.

— Так вот: они были у того самого Тимура, которого ты знаешь, а Ваня – тот, что был с ним. И не лги мне.

— Я не лгал. Я, действительно, не знал, как зовут мальчишку…

И накрыл страх.

— За собственные промахи следует наказание, и ты узнаешь своё. Узнаешь какого это, трогать то, что не позволено.

— Наказание?

Но его ухмылка стала ответом на всё. Часто ухмыляются те, кто ищет защиты, ограждения в ней, но не он… он ухмыляется, потому что знает, что будет так, как он планировал, как он предвидел, потому что он указывает направление.

— Просто жди, и ты забудешь, что такое свобода.

Есть хищники и жертвы. Слабые всегда проигрывают сильным, подчиняются им и терпят своё наказание. Когда хищник теряет свою уверенность, он должен стать жертвой, чтобы выжить, прожить ещё один день, но уже со страхом. Странно, но я не могу переметнуться на другую сторону, отказавшись от своего статуса.

Это – медленная смерть.

Комментарий к 44. Хищники и жертвы

Да, автор немного не в той степи. И будет. Там. Чуть-чуть.

========== 45. Ради себя ==========

POV Трофимова

Условия составлены, не обговорены, утверждены. Я сказал «да», забрав первоначальное «нет». Всё просто, это двусторонняя сделка: мне перепадает то, чего я хочу, а Рома получает чёртов пропуск, и мы прощаемся. Всё просто, настолько просто, что и ребёнок справится. Договорились на следующий день, а что да как… ну, на месте, естественно.

— Прямо здесь? — улыбнулся самой шикарной улыбкой Рома, сдавая верхнюю одежду. В одной футболке, не холодно ли?

Но я залип на его руках. Красивые, подкаченные, но не перекаченные, рельефные и, должно быть, приятные наощупь.

— Нет… конечно, — буркнул я.

Совсем скоро. Буквально через пару минут. Драгоценных минут ожидания, которые окупятся больше должного. Я уверен.

— И где предлагаешь? — проговорил он в ухо, будто мы любовники.

Чёрт дери, где угодно! На входе, в регистратуре, там, где хранят все приевшиеся лекарства, куда уходят на перерыв или где находится чёрный ход. Но я шепчу лишь одно слово, которое не выходило из головы. Возможно, там нас не заметят. Рома не выглядит нисколько встревоженным, он будто постоянно этим занимается в общественных местах, да и с кем угодно… А я, напротив, не перестаю краснеть, как малолетка, что не научилась вести себя в обществе и думает, что каждый хочет её изнасиловать. Даже Левин спросил, а не температурю ли я. Левин… что ж, прости, но я тебе ничем не обязан. Всё ради одного человека, который находится здесь.

Туалеты в больницах ничем не отличаются от других похожих мест. Всегда есть защёлка. Всегда можно оказаться наедине, на минут тридцать точно.

Во рту опять пересохло. Провёл языком по нёбу, не ощущая влаги. И ладони вспотели, и вообще слишком жарко стало. Может, температура на улице поднялась? Или, где, кондиционер неправильно включили, или ещё чего… Пока припирался со своими мыслями, Рома сложил руки на груди. Помню этот жест – он в ожидании, а ждать ему не нравится. Попытался сглотнуть, да слюны не было. Совесть, что ли, подоспела? Поздновато…

Бросил небрежный взгляд на кабинку.

— В тесных местах приходит возбуждение? — усмехнулся он, а у меня сердце поджалось.

На самом деле нет, а из-за того, что в тот раз, когда мои надежды касательно Ромы окончательно порушились, он ебал какого-то пацана в толкане. Но я согласно кивнул, я должен был. Тем более, эта ситуация действительно возбуждает: я и Рома в туалете больницы, а за первый и последний раз я плачу свободой Левина. Низко и грязно, но… я хочу этого, я не могу отказать чувствам, не могу пренебрегать ими, потому что слишком много получил отказов, не спрашивая дозволения, я слишком долго сдерживался и теперь я готов… готов опуститься на самый низ, чтобы почувствовать дорогое наслаждение с тем, кого не могу отпустить и забыть, кем восхищаюсь и кого вижу во снах.

Нетяжёлая дверь закрылась, оставляя маленькую щёлку, в которую можно всё рассмотреть.

— Ну? — а я говорить не мог… хочу смотреть на него, больше запоминать, хотя и так каждую мелкую морщинку наизусть назвать могу, узнаю шампунь, которым он пользуется, и приятный запах без примеси духов.

Я выглядел, как жертва. Не могу сделать первый шаг самостоятельно, ничего сказать, как рыба на песке. Только вздыхаю неполной грудью, притуплённо разглядывая Рому. То, чего я хотел, так близко… Его глаза оказались почти на уровне моих, а губы выдыхали в мои «и», ожидая. А ждать он не любит. Совсем рядом. Он, наверное, слышит, как тупо бьётся моё сердце, как быстро я дышу, не улавливая темпа. Ну точно первоклашка без ума и разума. Я поддался вперёд, соприкасаясь с его мягкими и влажными губами, мои же высохли напрочь. Предательский орган заколотился сильнее. Рома не отвечал. Он смотрел и ждал. Продолжал ждать, а я не могу ничего предпринять… просто не помню как. Приоткрыть рот, проникнуть языком, но сейчас эти действия кажутся не выполняемыми задачами, сложными и труднодоступными. Мне следует попросить… Может, будет проще?

— Пожалуйста, сделай это, — я никого не умолял таким образом. Никогда не просил сделать всё за меня. — Пожалуйста, — повторил, ощущая стыд перед Ромой. Стыд за неумение, за смущение, за глупость слов и просьбы, за недалёкость.

Он улыбнулся, прощая мне это. Разом. Просто потому что для него это не имеет значения. Я не имею значения.

Вместо ожидаемого поцелуя, он опустился и укусил в шею. Колени подогнулись, а в паху напряглось. Влажный язык оставлял мокрые следы на месте укуса, а я начал таять. Снова укус без поцелуя, от которого по телу бьёт током, а мышцы периодически напрягаются. Рома поцеловал у основания челюсти с правой стороны, никак больше не касаясь меня, а я боялся тронуть его, боялся испортить своими грязными руками и мыслями. Язык прошёлся до мелкого углубления за ухом, а сладостный голос произнёс:

— Сколько уделить прелюдиям? — и тут я замер. Обычно я нежничал, ласкал, был сверху, я вёл парад, но не со мной проделывали это.

— Не знаю… — ответ ученика, не выучившего тему.

То ли вдохнув, то ли усмехнувшись моей бессильности, Рома дотронулся до члена через джинсовую ткань, а я ответил несдержанным стоном, превращённым в нетрезвый выдох. Уже готов. Быстрая реакция. Я будто сексом никогда не занимался. Именно, с Ромой не занимался. С парнями вообще не занимался, зачем мне они, когда есть он? Рома, не запинаясь в действиях, расстегнул пуговицу, опустил молнию и припустил джинсы с трусами. Я наготове, а член кивает в ответ… дрянь, так палюсь. Но ведь это правда, мне нравится, я возбуждаюсь от каждого его прикосновения, а вот и доказательство…

— Что тебя больше заводит, — будто для справки спрашивает он, — то, что я смотрю на тебя в таком виде? Или то, что это происходит в подобном месте? Или из-за того, что ты уже готов кончить?

— Всё… сразу, — больше первое, но и два последних имеют значение, кажется.

— Развернись и наклонись вперёд, — Рома отстранился, и обдало холодом, вызывая положительную реакцию.

Я слепо хлопал глазами, будто не расслышал, а на деле в каждую букву вслушивался. Ромина ухмылка оттянулась у одного края, уговаривая к решительным действиям. Словно не понимая, я развернулся к нему спиной, расставляя ноги из-за толчка, и наклонился вперёд, упираясь руками на стену. Появилась глупая мысль, что сейчас он может уйти, оставив дверь открытой. Но он так не поступит, ему нужен Левин. Рома начнёт и закончит дело… как и я. Он ударил ногой по внутренней стороне стопы, веля расставить ноги шире. Ещё шире… Повиновался, и Рома стянул джинсы ниже. Самым главным местом голый перед ним. Раскрасневшись, опустил голову, хотя он и так не видел моего лица. С головки свисала капля смазки и качалась, когда член вздрагивал от Роминых движений.

Рома ничего не делал, а время шло. Почему так долго? Я подобрал руки поближе к себе. Мне опять нужно что-то сказать? Типа «быстрее»? Или как?.. сука, давай же быстрее… Рома.

После мысленной молитвы, он коснулся, наконец-то. Но не там, где я ожидал. Слизкие пальцы прошлись между ягодицами, останавливаясь именно там и смазывая место. Резко вобрав воздух, хотел вжаться в стену, отдалиться от него, но передумал, пересилил себя и то глупое чувство, что сжималось внутри и дрожало. Блять, и чего я боюсь? Почему дрожь не отпускает? От того, что это настолько долгожданный момент? Верно, один-единственный и стоит он многого, по крайней мере на второй раз у меня не хватит…

От щекотливых движений анус стягивался, а я кусал губы, метясь из стороны в сторону. Дразнил и смеялся, так очевидно и желанно… Хочу, чтобы он взял меня немедленно. Раззадорил боль и принёс мне неописуемое удовольствие. Хочу его всего и полностью. Прямо сейчас. Без подготовки. Но Рома – нет, поэтому делает всё мучительно медленно, но к главному продвигается. Он стал просовывать палец внутрь. Первые ощущения заставляют отталкивать его, сопротивляться и сжиматься, хотя он не вошёл целиком. Неприятно же… Но Рому это не останавливает, и он продолжает, пока его палец полностью не оказывается во мне.

— Так это твой первый? — снова для справочки, а от вопроса уши краснеют сильнее, да и щёки, но я расслабляюсь.

Хоть и знаю, что ответ ему не нужен, киваю, опуская голову ниже и приподнимая плечи. Палец медленно выходит, освобождая внутреннее пространство, а после резко заходит, задерживаемый сопротивлением мышц. Трудно привыкнуть, трудно держаться на ногах. Пытаюсь вцепиться в гладкую стену, да скольжу по ней, встряхиваемый собственным сознанием. Как-то оно легче представлялось…

Рома долго растягивал одним пальцем, а мне что-то мешало привыкнуть. Будто он лишний…

— Ахх, — тихо протянул я, когда Рома добавил второй, вводя его так же медлительно, но получая меньшее сопротивление. Наверное, ему не впервой иметь дело с девственниками, которые сами просят, а потом не могут привыкнуть к телу внутри них. Его маленькой части…

Так жарко, что хочется снять всю одежду, оставшись голым, и даже тогда, я захочу ещё что-нибудь скинуть с себя. Рома продолжает приносить сладостные муки первого раза и длительного ожидания, что не кончается. Продвигается, выходит и снова повторяет незамысловатый акт. Ноги затекли, подгинались, когда не надо, напряжение было в них… Напряжение было в каждой клетке тела, чёрт возьми. Поджал губы, когда пальцы развелись в стороны, растягивая мышцы и пропуская ещё один. Я делал то, чего ещё не приходилось – сдерживать низкие возгласы, утопая в удовольствие и чувствах, которые он дарил с каждым стимулирующем движением. Тело не было глухо, оно отвечало, потакало ему, получая долгожданное вожделение, которое не будет бесконечным. Которого будет не хватать. С которым не захочется расставаться.

Не сдержав стона, напряг мышцы живота. Накрыл оргазм, и я кончил, прогибаясь вперёд и почти что утыкаясь в холодную стену. Член выпустил пару струй семенной жидкости, блаженные спазмы сводили нутро, даруя трясучку в несколько секунд, позволяющую сперме вытекать дальше.

Матернулся про себя, осознавая, что к краю подошёл быстрее, чем обычно. Намного быстрее. Мне снова стыдно за себя, за это действие, за то, что кончил от… от этого.

Рома вынул пальцы, а я постепенно протрезвел, оставаясь в мутном сне грубых и необеспокоенных мной прикосновений. Вторая молния глухо опустилась. Ещё чуть-чуть и обдало жаром.

— У нас ведь не возникнет проблем? — не у меня или него, а у нас…

Упругая головка его члена уткнулась в анус, начиная неспешно погружаться. Ромина рука лежала на бедре, натягивая на себя, но так неторопливо и предлагающе самому попробовать. Я попытался, честно, как-то глупо покачнув тазом, не смог сам насесть на него. Ну просто не мог. Был краснее красного. Безопытней любого мальчишки, с которым Рома проводил ночи, забирая из клуба. Был таким… ребёнком, что очень сильно захотел пошлой вещи, заплативший, почти не раздумывая, другим человеком… и получивший, уже довольный и на половину удовлетворённый. Но этого мало. Чувствую, что хочу больше… действительно, больше.

Рома сделал маленькую остановку, в долю секунды, когда верхняя часть оказалась внутри меня, и вошёл во всю длину, давая больше секунды привыкнуть к его размерам… Большой и горячий, такой плотный и мягкий. Но кроме приятных качеств, я ощущал противный дискомфорт, который мешал насладиться моментом. Сладостная боль и тупая, которые никак не сочетались, вроде бы мешали, но я быстро переключился на другое, когда Рома так же надоедливо медленно выходил. Он… он во мне, и он занимается со мной этим… Да хоть расплакаться от счастья, считая, что я думал, что такого никогда не произойдёт. А вот и нет, это происходит. Мы вдвоём, в туалете… Какая разница где, главное – что совершаем это. Тешась реальным осуществлением мечты, я продолжал чувствовать горячее тело Ромы, его руку, что легла поверх моей, а другая крепко удерживала ногу, первый полноценный и грубый толчок, что вырывает стон из моей груди. Не могу молчать… хочу стонать как… как дворовая шлюха, только без наигранных наслаждения и возбуждения, а в итоге тихо постанываю в ответ на его жестковатые движения, наполняющие меня от края до края, толчки, получающие несколько ответов подряд от организма… Сильнее и жёстче… пожалуйста, сделай это именно так…

— Рома… — не заметил, как проговорил имя. Всегда хотел сделать это с такой интонацией и при таком случае.

— Что? — до конца вошёл в меня и остановился. Нет, я не для этого произнёс его имя… Неловко кинул взгляд через плечо и завис на глазах. Он не думал, что у меня есть ещё условие или просьба, он знал, что я позвал его только потому, что захотел, смог, и выжидал, смеялся в лицо, вынуждая ждать меня. Играет со мной, как хочет, по своим правилам… а мне приятно. Не зная, как сказать обычное «продолжай», попытался напроситься на очередной толчок, но сделал всё слишком скомкано и угрюмо, так, что никакого впечатления не произвело. Сколько же раз неумёхой себя выставлю?

Рома сделал всё сам. На этот раз резче и ускоряя темп, входя по самое основание. Он двигался быстрее и настойчивее, а я думал, как уж совсем не прогнуться и не застонать в голос. Рома, напротив, понимал мои потуги скрыть такой звук и умело призывал к обратному. Я покупался и еле сдерживался. Его член не без труда проникал в меня, растягивая стенки и заполняя собой пространство. Когда Рома нарочно сказал «узкий», у меня в голове появилось совершенно другая ассоциация. Девственник. Смущающая и возбуждающая. Первый раз всегда волнующий. А ещё он лучше, когда переоправдывает ожидания, как, например, сейчас. Рома всегда переоправдывает ожидания людей… он лучший, самый прекрасный, во всех делах, и может каждому доставить удовольствие… Как же он хорош…

Но он хотел моих стонов. Зачем? Без понятия. Может, так казалось бы правдивее? Или это показывало бы то, что с моей стороны нет никакого сопротивления? Да без разницы, но по какой-то из этих существующих или несуществующих причин, он убрал свою руку с моей и через секунду хлестанул по ягодице.

— А! — это было неожиданно, резко и даже больно.

Место удара обожгло, а я услышал, как Рома издал смешок.

— Можешь не сдерживаться, — не посоветовал, а приказал, касаясь живота и проводя рукой, поднимаясь и забираясь под футболку. Мягкие пальцы скользили по коже, не останавливаясь и не замирая на каких-то определённых участках. Рука прошлась по ключице, задержалась на горле, слегка сжимая и отпуская, поднимаясь выше и поглаживая подбородок, после притрагиваясь к губам, при этом он не переставал двигаться во мне. Вбивался, а я выдыхал стоны, сведённые на беззвучные вздохи, с которыми едва справлялся. Хочу кричать, хочу, чтобы он выебал меня жёстче, хочу, чтобы он был моим и только моим, а такие моменты никогда не заканчивались.

Я знал, этого никогда не будет достаточно, а то, что будет, будет слишком малым по времени, но я кончил ещё два раза, утопая в судорогах эйфории и безумного блаженства, которые не покидали меня, даже тогда, когда он закончил. Это и должно было закончиться.

***

Ещё вспотевший и разгорячённый после секса, я плохо разбирал вещи перед собой. Рома предложил ополоснуться холодной водой. Он сам торопился. Больше меня. Поступив, как он сказал, я утёр руки о джинсы и достал волшебную бумажку, включающую в себе договорённость о неразглашении посторонним располагающей больницей информации и особое ограничение на посещения Ивана Левина. Ссожалением отдал ему. Больше ничего не повторится, и не будет… никогда больше. Я всё сделал, как надо. Ради себя, ради него.

Рома ничего не сказал и ушёл, оставив улыбку, в которой не выражал благодарности. А в моей голове наступало просветление пиздеца ситуации. Съёбывать. Самое то. Прямо сейчас. Думал побежать, да почувствовал лёгкое давление в заднице… Можно перетерпеть. Это можно. Забрав одежду и не успев накинуть куртку, выбежал на улицу, где накинулся холод, что держался на расстоянии от горячего меня. За самое короткое время добежал до магазина и спрятался за зданием.

Блять. Он меня точно ненавидит! Ещё презирать будет, а потом убить захочет! С Кумой только вон что сделал за краткий период времени! Ха-ха-ха. Боже. Я сделал это. Я реально сделал это. Обманул его и использовал… Рому. Теперь мне с ним добрая встреча не светит. Вот бы увидеть его лицо, когда он, показав паршивый листок, зайдёт в палату, а там никого не будет. Пустая и возможно застеленная кровать, пара оставленных бутылок минералки, но ни души!

Засмеялся во всё горло.

Я, правда, сделал это… сделал ради себя, использовал себя. Левина освободил, Рому надул и получил то, чего так хотел. Это было нечто, но один раз так и будет одним-единственным… Что ж, оно стоило того.

Достав оставшуюся сигарету, нашёл зажигалку.

Обманул. Поржал. Закурил.

Отличный день, что сказать.

========== 46. А на первом месте для меня… ==========

POV Жданова

Люди – потрясающие существа, что одновременно занимают и первые, и последние места. Они умны и тупы. Гуманны и бесчеловечны. Индивидуальны и посредственны. Любят своё мнение и подчиняются общественному. Перебирать можно до бесконечности, ибо эта тема и конечна, и бесконечна. С новыми терминами придут новые противоречия, что люди создадут себе, чтобы усложнить жизнь, которую хотели облегчить и сделать проще. Каждое нововведение, придуманное человеком или целым обществом, направленное на улучшение благосостояния и личного окружения, обернётся им в противоположную сторону из-за одного ума, которой решит использовать его по-иному назначению, которое никак не предполагали. Возможно, его заложили на бессознательном уровне, и только он смог проявить наружу неприятное свойство.

Примерно, как я.

Люди считают, что всё, что они получили при рождении, так и должно оставаться на соответствующем уровне и что они умеют пользоваться этим, не задумываясь. Браво, тупее существ не встречал. Животные для выживания используют каждое из своих недоразвитых, по сравнению с человеком, чувств (долго разбирать то, что зрение у кошек в темноте лучше, а у собак – нюх), которые становятся острее, превращаются в идеальное оружие для охоты или для спасения, но человек же выстроил вокруг себя стену, убеждаясь, что никакая опасность ему не грозит в прекрасном демократическом обществе, где мы изолированы от аморальности и прочей чумы современности. Глупо же. И из-за внушённого спокойствия человечество всемирный хрен положило на свои органы чувств. Нормально вижу, и то хорошо, запахи различаю – жаловаться не на что, разделяю хорошее и плохое пение – музыку слушать ещё могу и ладно – этим и ограничивает себя человек, считая, что развитие чувств первой сигнальной системы ничем ему не поможет. И всё неправда. Вторая, конечно же, круче, и ей нужно уметь пользоваться, но пренебрегать первой нельзя, иначе от второй толку будет мало.

Лично я выбрал для себя такой образ жизни: изучать всех и каждого, вне зависимости от многочисленных внешних и внутренних факторов, забив на собственные предрассудки и предубеждения, убрав их на хранение и применяя тогда, когда информации получено достаточно; изучать со всех сторон: сначала, безусловно, внешне – оценить рост, вес, подметить каждую мелкую деталь, которую мало кто заметит, осанку, походку, дыхание, моргание, взгляд глаз, положение губ, наличие морщин, мелкие привычки на автоматизме; вторым становится изучение общения – то, как человек ведёт себя на публике, оставшись наедине с кем-либо, лично со мной, его речь, часто используемые слова, слова-паразиты, слова, которых он избегает в употреблении, говор, наличие или отсутствие пришёптывания, смакования, разжёвывания; разглядев многое и дополнительные мелочи, можно перейти ко внутреннему миру – раскрыть его и изничтожить. Другой цели я не преследую. Мне незачем. Только ради унижений других я изменился. Изменил свой характер, привил отсутствие привычек, научился полностью контролировать тело, вплоть до дыхания, да и сердцебиения. Научился не чувствовать страх, научился чувствовать то, что должен чувствовать.

Обожаю разыгрывать спектакли, обожаю кульминации, в которых я делаю открытый выход и раскрываю карты… Особенно люблю раскрывать карты. Они думают, как же я догадался, почему-то не понимают, а каждый раз ответ был на поверхности, а они его не видели. Беспомощные, слепые и тупые.

От созерцания этого я получаю удовольствие. От понимания того, что они настолько недальновидны, что за собой не подбирают собственного мусора. Они оставляют столько следов, столько отпечатков, что разобрать их невыносимо легко.

Тупые… такие тупые.

С наслаждением вдохнув холодный воздух, я поднял голову и посмотрел на тёмное небо. Недавно свечерело, а уже ночь… Прекрасная ночь. Многие любят зиму только за то, что можно справить такой глупый праздник как новый год, столько переполоха из-за него, а все «семейный праздник, наступит новый год, новый календарь, новый символ»… приторно и надоедливо. Я люблю зиму даже не за снег, а за холода, которые все проклинают. Люблю мёрзнуть. Потому что боюсь. Держись к страху ближе, и когда-нибудь ты поборешь его. Но я не смог. Ещё не смог. Может, и в будущем не смогу. Это – единственное на что я не могу полагаться. Но это не страшно, нисколько. Не так уж и страшно, что я боюсь, было страшнее, если бы я не понимал самого страха, внушая себе, что я нахожусь в вечной безопасности. Хотя, сейчас, она окружает меня.

Хруст снега был слышен вдалеке раньше, сейчас приблизился. Под идущим он глубоко не продавливается, не как подо мной. Слышу, что походка сомнительная. Девушка? Парень? В этом трудно быть уверенным, пока не взглянешь. Этот человек лёгкий. Больше шестидесяти? Или меньше? Погранично. Человек оказался позади меня и остановился. Он смотрит на меня и думает. Интересно, что? Развернуться? Или сделать вид, что не заметил?

— Знакомая шапочка, — бесстрашно проговорил голос.

Люблю, когда мои ожидания оказываются заниженными.

— А ты оказывается любишь за другими повторять, Левин, — я не мог не улыбнуться ему, разворачиваясь на скамейке.

Вижу его и хочу улыбаться. Что за ненасытное желание? Оно так тяжело поддаётся контролю, но мне нравится. Нравится распирающее изнутри чувство, что требует проявления в наглой и победной ухмылке. Да, её трудно сдерживать, но сейчас не надо, и я могу её показать. Он уже видел, он уже знает, зачем скрывать в таком случае, пусть наслаждается.

Чтобы поприветствовать маловременного одноклассника, встал и рассмотрел его. Он знал, что я это делаю, но держал безразличный взгляд. Он стал другим. Не совершенно, но изменился по сравнению с тем, кого я видел две недели назад. Тогда Левин был крепче, настойчивей, нынче его взгляд почти пустой (он с трудом понимает, где находится? Но не под алкоголем и не наркотой), бездумный, уставший и измученный. Зрачки в меру света сужены. Лицо не опухшее, будто побитое, но на коже ни шрама. Плохо спал, последние недели точно. Синяки под глазами-то стали чернее. Уголки рта опущены, как и прежде, в этом он не изменился. Крылышки носа не вздымаются – не боится. Не вздрагивает, когда я пялюсь на него и щиплю каждую мелочь. Но больше привлекло положение правого плеча – опущено и не симметрично левому. Сама рука слишком глубоко запихана в карман. И всё же взгляд… а мне он нравится. Заметил, мне в нём многое понравилось. Особенно когда увидел, когда Тимур указал на него в мой первый день, в новой школе. «Поверь, он ещё тот неудачник» – сказал он. Но я не видел неудачника, я видел человека, к которому будет трудно подобраться, которого будет трудно вскрыть, потому что он облачён каменной оболочкой, в которой держит содержимое. Важное и страшное для него содержимое. И я понял – я должен его сломать или надломить и получить сухой оргазм.

— А тебе нравится подмечать каждую мелочь, — сухой голос, поверхностный и… не могу определить, что именно это. Труднодоступное и припрятанное в глубине. Что-то произошло. Определённо. Какой странный парень, должно быть, у него весёлая жизнь, но я не завидую. Завидовать – обрекать себя на нищету.

— Абсолютно каждую, — «особенно в тебе» не хотелось выговаривать. Иногда накрывает лень.

Не то чтобы Левин был таким единственным, я встречал подобных, но от них разило скукой и жаждой внимания, которого им так не доставало. Смотреть противно было, поэтому не смотрел.

— Помнишь, ты предлагал игру? — как ни в чём не бывало, задал вопрос Левин. Нет интереса, нет хотения, нет ничего.

— Конечно. Хочешь провести ещё один раунд? — я и не забывал. Я ещё хочу узнать, почему именно случилось изнасилование, как всё началось, с чего… всё до мельчайших подробностей, детализированных фрагментов.

— Нет. Хочу предложить свою.

«Хочу» – это слово ему не идёт, потому что не выражает того, что было бы связано с ним. У него нет желаний, нет мечтаний, нет надежды ни на что.

— Да? Я не против. И как назовёшь?

— Камень-ножницы-бумага.

Меня кинули в отбеливатель.

— Детская игра, — не удержался и рассмеялся, но он не отреагировал, не раздражился, не надругался над моей реакцией – это как раз про него.

— Зато с ней проще определить характер, — я унял смех и прислушался, он собирается что-то поведать. — Ты чаще выбираешь ножницы, — уверенно сказал Левин, — потому что камень обозначает скрытность, — он достал левую руку из кармана и показал сжатый кулак. Почему левая? Правую травмировал? Поранил как-то? Задел? Сломал? — Бумага, — он расправил ладонь, которая дрожала на холоде, — открытость, ножницы же, — Левин оставил два пальца вытянутыми, — притворство и лицемерие.

Вроде бы странно, что Левин использует такие слова, но он решил разъяснить символику, приправив демонстрациями. С ним произошло нечто головокружительное, а мне покоя одна рука не даёт.

— Что с твоей рукой? — как мальчишка, не удержался от почемуческого вопроса.

— Ничего, — вставил лёгкое слово, которое никак не подходило ему. Стоит сказать, чтобы перестал так говорить, а то я опять начну в нём разочаровываться. — Так ты согласен? На игру?

Показать фигуру и мысленного подтекста не вложить.

— Ладно.

Левин оставил левую руку, я же вытянул свою. И что использовать? Он намеренно рассказал о значениях? Возможно. Дохлый ход. Я – лицемер и притворщик. Предполагает, что я буду использовать ножницы? Тогда он возьмётся за камень, что ему подойдёт. Но если всё пройдёт по такой цепочке, я проиграю. Разбавив мысли ненужными размышлениями, я решил взяться за камень. Если рассмотреть первую партию, ножницы и камень, то он поймёт, что я поднимусь выше и решу использовать бумагу, чтобы накрыть камень, а отсюда вытекает, что ему выгоднее пользоваться ножницами. Может, моя реакция про детскую игру притупила в нём протекающие размышления? По мне видно, что я не отношусь к ней серьёзно, так что и мне проще использовать камень, а ему свою уловку.

— Раз-два, — мы два раза качнули закрытыми руками и на третий раз показали выбранные символы.

Почему бумага?

Ладонь Левина была раскрыта, моя же зажата. Блин. Ну и ладно.

— Ты проиграл, — ему не нужно было утверждать, и так видно, но он сделал это. Причина? — Не понимаешь, да? Но это детская игра, и всё просто. Я, в отличие от тебя, как на ладони. А тебе, видимо, есть что скрывать, — посмотрел на мою руку.

— Но ты ведь сказал, что я буду использовать ножницы.

— Так ты же притворщик, а притворщику не обязательно притворяться им же, когда есть возможность показать истинного себя, чтобы никто не понял.

Удар в сплетение. Наглый и резкий.

— Говори, что хочешь, — задело. — А может, всё же скажешь, что с твоей рукой, — мне проще сменить тему.

— Ничего, — повторил отдалённо он. — То есть, — Левин аккуратно достал руку из кармана, — как что-то может происходить с тем, чего больше нет? — риторический вопрос, конечно.

Правая рука отсечена по кисть и перебинтована. Ампутация? И каким же образом?

— Жаль, больше времени на разговор с тобой у меня нет, — Левин развернулся в сторону, откуда пришёл. — Удачного тебе дня, — опять повторил мои слова, не вкладывая сарказма. — И можешь подумать об этом, — Левин поднял правую руку, опустил и левой продемонстрировал три знака, уходя в своём направлении.

Левин.

Вообще, странная фамилия. Она же не русская. Но, возможно, ото Льва, что мало верится. Кажется чем-то немецким, но и здесь я могу ошибаться. Пробить в сети и найти…

Мне есть что скрывать? Да, есть. И я это знаю, и Левин это знает, и каждый это знает, но не подозревает. Я был о себе лучшего мнения, и зря. Противно разочаровываться в том, что ты вознёс в своих глазах.

Зимний ветер укутал в терпкие объятия, принуждая бояться, но я не опустил головы, не поднял плечи, не выгорбил спину. Я никогда не забуду того, что должен забыть, потому что о страхе нужно помнить всегда. Иначе – он сожрёт, подобравшись незаметно. А если ты помнишь о нём, видишь его и чувствуешь, то никогда не упустишь.

Я буду следить за своими страхами, пока они поджидают меня.

========== 47. Раскрытый ящик ==========

POV Трофимова

Накурившись вдоволь единственной сигаретой и насытившись своим свершением, решил немедленно идти до Тохи и, возможно, Давида, если подловлю.

А план-то был прост, так очевиден и легкомысленен. Как раз под стать мне. Может, я был настолько убедителен, что не поверить мне нельзя было? Да уж – отчаявшийся от первой и дорогой, а главное не разделённой любви, готовый на всё ради неё (в данном случае на продажу) и кончавший от благоговейных прикосновений… блять, да я бы сам себе поверил! После того, как с Ромой обговорил мелочёвку в кафешке, вернулся в больницу и первым делом, конечно, оценив состояние Левина и его тяжёлое расположение духа, попросил его на следующий день, то бишь сегодня, уйти к Тохе. Я очень настаивал, Левин заподозрил, но я облегчил его размышления, сказав, что проплаченное время истекло. Он не задавал лишних вопросов. Утром разбудил его, напомнил, назвал лучшие минуты ухода и сам ушёл по делам, которые были связанны с Ромой. Правда, и Левин забеспокоился о моём здоровье – красный, запинающийся и неуклюжий. Да, херово скрываюсь и играю, но, когда надо, действует же!

Ну, никому, надеюсь, об этом не расскажу… да не, не расскажу. Когда надо молчать, я могу.

Счастливый, как придурок, рванул до Кириона. Бежав без остановок, задевал всех прохожих, что крепко обзывали на месте, а я слышал далёкие крики, которые почти не достигали замёрзших ушей, запинался о затвердевший местами снег там, где его не убрали, искал короткий путь и находил его в белоснежных долинах, где ни один человек до меня не прошёл. А вела одна мысль – дом. Не мой. Но там есть Левин, Тоха, да и Давид. Дом, что не принадлежит мне, но принимает меня как родного со всеми грехами, с которыми я прибегу на исповедь сегодня.

Сегодня я стану другим, новым. Найду себе новую веру, с которой откину все кусочки старой жизни, заглажу окончательно вину перед Левиным, буду помогать Тохе, постараюсь больше не называть старухой просто так (например, только тогда, когда она наговорит премудростей, которых я не пойму), и Давиду дам пару толковых советов о том, каким быть всё же не стоит. Найду себе новый путь, от которого не будет воротить, в котором я не буду заглатывать горе алкоголем, что не станет мне должным другом, в котором прекращу вечное провоцирование посторонних, избавлюсь от того, что принесёт мне проблемы в будущем. И не только мне… потому что теперь я не один.

Пробежав огромную дистанцию (больница далековато расположена от Кириона), еле прополз восходящие ступеньки, добрался до двери и прежде, чем постучать, отряхнул снег с ног. Я в предвкушении. Голова гудит, а в груди сердечный агрегат непрерывно перекачивает кровь, не делая передыха. Совсем немного…

Рука потянулась к звонку. Начнётся новая, нормальная жизнь. Палец вдавил кнопочку. С такой вот собранной семьёй. Шаги за дверью. Конечно, вечно заседать у Тохи и Давида мы не будем, но хоть на время…

— Щас! — звонкий Тохин голос и щелчок замка.

…я смогу побыть обычным человеком, у которого будет всё, что необходимо. Ради этого стоит переписать прошлое.

— О, Тимка, — большие карие глаза улыбались.

— Ага. Левин уже пришёл?

— Вано? — она удивилась, оставив рот приоткрытым. — Нет…

Почему?.. Почему он ещё не пришёл? Времени прошло так много… даже свечерело, а его нет. Из каждого сосуда в мозгу выросла толстая игла – а если он не успел уйти? Вдруг ему стало хуже, и он не смог подняться с постели? А если такое случилось, то Рома… Рома получил его. Я вспомнил, как позавчера Левин сидел, прижавшись к стене и склонившись над рукой, прижатый страхом, а Рома стоял над нам, готовый сделать что-то более ужасное. НЕТ. Этого не может быть! Он не мог остаться там! Я не мог привести Рому… к нему. Это был обман, он не должен был становиться реальностью, игра игрой, а ложь ложью, и Левин не в его руках… нет…

— Тимур? — заволновалась Тоха, когда я сделал пару ватных шагов, чуть ли не падая назад.

Но он уже должен был быть здесь. Раньше меня. А если он попал в какую-то передрягу? Что, если так!? Нет, нет, нет. Только это я и повторял про себя, не зная, что выдавить губами.

— Не знаю… — глухо раздалось на лестничной площадке.

— Тимур, — я никогда не понимал, как женщине с детским характером удаётся быть такой серьёзной. Как настоящей взрослой, которая знает, что делать. — Что случилось?

— Я… не знаю, где Левин…

— А должен был прийти к нам? — как кукла, покачал головой. — А теперь давай, включай мозги! — скомандовала она, делая шаг ко мне.

— Что?.. — сипло выпало изо рта.

— Тимур. Ты не тупой, — она схватила за щёки мягкими и маленькими ладошками, вместо того, чтобы привести меня в чувство оплеухой, заставляя смотреть в её строгие глаза сверху вниз. — Подумай, куда он мог пойти.

— Но откуда мне знать? Я… я так ничего и не узнал о нём, — не отводя лицо, я отвёл глаза. Тоха встряхнула.

— Нет. Ты ведь не сидел без дела: столько времени с ним провёл, общался, что-то да узнал! Просто вспомни, и это поможет тебе, — она говорила так, будто сама знала ответ, лишь хочет, чтобы и я подвигал извилинами.

Хотел высказать очередное «нет», но раньше принялся анализировать сказанное. Сначала Тохой, потом Левиным. Что для него важно? Вроде как, Якушев. Был. Он хотел встретиться с ним, сам говорил. Но… пойдёт ли он в таком состоянии к нему? Я помню. Помню, Левин всегда хотел, чтобы Якушев за него сильно не переживал, но после произошедшего между ними… ещё и рука. Он не сунется к нему. К себе домой? Тоже нет. А если всё-таки напросто остался в больнице?.. Нет, я не должен так думать. С утра он чувствовал себя неплохо. По крайней мере, без жара. Куда тогда? Я больше не знаю… о чём мы говорили находясь вместе? О музыке, о еде, о шоколаде, о тех старухах, что вечно привязывались к нему, о том, кем нам хотелось бы быть… А до этого? Намного дальше? Так… о том, что идти нам некуда и при себе ничего не имеем. Случайно вспомнил, как он попросил его поцеловать… Не то! Он не любит пиво, выкинул банку тогда. Ещё о нелюбимых предках говорили, даже о Макаре. О том, как можно заработать, и сыграли один раз. Нет… ничего не подходит. Абсолютно. Я всё так же ни черта не знаю о нём! Только и думаю про себя, как он ещё держится на ногах, не прибив себя.

«Что ты думаешь о суицидниках?»

Неожиданно всплывший вопрос в памяти, заставил вобрать воздуха.

— Понял? — быстро поймав мою мысль, Тоха блеснула глазами.

— Нет… — выдыхал я. — Это не имеет отношения… никакого…

— Скажи мне.

— Нет… это… как-то он спросил, что я думаю о суицидниках. Но он не смог бы пойти на это…

— Уверен, да? — улыбнулась Тоха. — Уверен так, потому что знаешь.

— Ну и что, что знаю? Как мне это поможет!?

— Цыц, — она сжала щёки. — Все мы слышали о суицидниках и их приключениях. Но ты знаешь, что Вано не такой. Так почему в твоей голове возникла такая мысль?

— Он сам говорил, что много думал об этом… да и я не меньше, а его жизнь… она. Мне кажется, он мог бы попытаться.

— Уйти одному. Уйти ото всех. Спрятаться и скрыться, — её слова звучали безжалостно и хладнокровно. — Если бы он хотел так поступить, то куда бы пошёл?

Левин не убьёт себя. Он не такой… Нет! Но если подумать, то… Не сделает. Нет. Я не позволю этим представлениям затянуть меня на дно.

— Туда, где мало людей. Очень мало, — у него ничего нет – получить какую-либо вещь затруднительно. Воровать? Глупо. Не в его стиле. Бегство – больше подходит. — Там, где и не найдут…

— Например, мост суицидников, — к нам подошёл Давид, сложив руки на груди. Он не сразу поднял глаза на меня.

— Что за мост такой? — настолько говорящее название… не для Левина.

— Почти за городом, — ответила Тоха, отпуская и отступая. — С него многие прыгали. Дело даже было, что его разобрать хотели – толка немного, а люди прыгают.

И я понял, о каком строении идёт речь. Но если его там не будет? Я потеряю время, и с ним может произойти в другом конце города невесть что. Но самоубийство даже мне кажется возможным. Уже кажется.

— Я пойду туда, — утвердил для себя вслух. И одумался, подчёркивая прошлые тупые мысли. — Ты был на этом мосту? — с какими намерениями и целями Давид понял. — Ответь честно, не как тогда.

Тоха напряглась, а Давид стоял, не проронив ни слова, но облизнув губы, дал однозначный ответ:

— Был.

Никакие «ясно» и «понятно» не выразят моего разочарования и неуместного гнева. Зачем-то кивнув, побежал по ступенькам.

И опять бежал, но за другим. За иллюзией и вымыслом. Лучше бы он оставался вымыслом, но если будет так то, где искать Левина я уже не знаю, а если будет там… то, что? Буду надеяться, что он не спрыгнет. Вот! Пусть стоит на деревянных брусках и никуда не уходит, ни единого движения не делает, просто стоит и дожидается меня! Ноги заплетались в снегу. Сил не оставалось, но приходящий время от времени адреналин давал новый рывок с волнами мурашек. Будь там! И стой на месте, чёрт тебя дери! Я изматывал себя и шёл на риск, не давая отдыха организму, но не останавливался. Я не могу сейчас остановиться! Ради него… ради Левина, ради себя, ради новой жизни. Чтоб всё это! Но в этом и прелесть – разве нет? Прикладывать усилия для того, чтобы получить лучшее будущее? Наше будущее.

Когда увидел мост, вспомнил, что будучи мелким с компанией тогдашних друзей прогуливался по нему, плевал в воду и не подозревал о том, что в бешеном течении можно потерять жизнь, не понимал, значения венков, ничего не знал… Подумав, что цель почти достигнута, я сбавил темп. Блять, это было зря. Организм принял это за перекур, и я потерял чувство равновесия, падая в снег. Самое время! Поднятие далось с трудом, и на мосту я заметил тёмный силуэт. Это не галлики? Там действительно стоит человек! Блять, человек, стой и дальше. Утерев лицо снегом, я в последний раз принял вызов расстояния. Сраная ещё одна лестница! Десять ступенек. Двадцать. Слишком много. Тридцать…

В угрюмом свете ночи я различил фигуру, но быстрее всё же выорал:

— Левин! Не смей прыгать!

И своё взяли мучительная одышка и жажда. Я поглощал ледяной речной воздух ртом, сгущая жидкость, оставшуюся внутри организма. Грудная клетка болезненно сдавилась, сжалась с двух сторон, получая непрогретый воздух, а мои ноги хотели сломаться, но я не давал, медленно подходя к Левину. Ко всей красоте добавилось головокружение, из-за которого его фигура скрутилась. Ща вырвет…

— Ты о чём? — спокойно спросил он. — Я не собирался.

Снова рассмотрев его, я увидел, что он стоит поодаль от ржавых поручней. Даже не за ними… ну и слава богу. Блять, я так инвалидом стану.

— Дай отдышаться… — поднял одну руку, показывая стоп сигнал и стоя, сложился пополам, упираясь на колени. Сука… бег зимой – не моё призвание.

Не восстановившись до конца, я выпрямился и посмотрел на него. Заставил поволноваться… это он умеет. Первоклассно. Его лицо всё красное от холода, но при этом такое угнетённое и подавленное.

— Почему ты не пошёл к Тохе, как я сказал?

Он не смотрел на меня, куда-то ниже, пропуская вопрос. Ему плохо?

— Левин? — с надеждой я улыбнулся и сделал шаг к нему, а он от меня.

— Я не вернусь.

— А? — как же семья? Жизнь?

— Ты слышал, — и когда он посмотрел на меня, я увидел незнакомое лицо. С болью. С настоящей болью, которую он никогда не показывал.

— Почему? — не понимаю. Что не так? Мы можем начать жить нормально! Но он… что он несёт?

— Ну а зачем? Я… я не хочу портить жизнь ни Тохе, ни Виду… да и тебе тоже не хочу.

— Блять, Левин! Никому ты ничего не портишь! — придурок… это же тебя все портят.

— Заткнись! — его голос похрипывал. — Ты не понимаешь…

— Да! Так и есть, — от радости говорил я.

Я ни черта не понимаю и хочу жить счастливо.

— И меня это бесит! — его это… бесит? — Я… — лёгкий голос сорвался. — Я больше не могу, — он потянулся по старой привычке правой рукой, но левая её опередила, вцепившись в куртку в районе сердца. — Никак, — он такой беспомощный, что хочется плакать.

Костяшки не белели, хотя он сжимал со всей силы.

— Держать в себе? — Левин боязливо кивнул и сделал ещё один шаг. — Так расскажи… выплесни то, что скопилось за эти года.

— И зачем тебе это выслушивать?

— Потому что мне это нужно.

— Зачем?..

— Иначе я никогда не смогу приблизиться к тебе.

— Мне это не нужно…

— Я знаю.

— Я хочу…

— …быть со своим другом?

— …нормальной жизни. Хочу быть нормальным. Обычным. Так же, как и раньше, отсиживаясь в тёмном углу и прячась от каждого.

— И это всё?

— Нет… конечно, нет, — голос словно проглотили. — Я просто хочу… хочу, — не бойся и скажи. Ты мне уже открылся. — Хочу, чтобы у меня была хорошая и любящая семья, в которой интересно моё мнение, мои дела, моё отношение, я… где мы бы проводили дни вместе радуясь и смеясь, никогда не забывая друг о друге, не игнорируя, не проходя мимо, может, иногда ссорились из-за мелочи, а потом смеялись из-за неё, чтобы мы были семьёй, а не чужими людьми, проживающими в одной квартире и говорящими на разных языках, что никогда не прислушивались друг к другу, не верили, оскорбляли взглядами и проклинали про себя… чтобы всё у нас было нормально. Как у людей, а не каких-то… далёких друг от друг одиночек. А ещё, — Левин вобрал воздух и замер, глядя на меня. И сейчас он думает, что мне не нужны его слова. Но это не так. Я всё смотрю на него с улыбкой. Он всхлипывает носом. — А ещё я бы хотел, чтобы мой любимый и старший брат оставался любимым и самым дорогим человеком. Чтобы он был тем самым примером для подражания, на которого хочешь равняться и вместе с тем иметь слащавую мечту хоть как-то приблизиться к нему, чтобы он продолжал быть хорошим человеком, которого не интересуют… мучения младшего. Чтобы он не был тем примером, которого нужно остерегаться. Чтобы был частью той нормальной семьи, где все были бы счастливы и любили друг друга просто за существование, а не за превосходство, что приносит только один сын… чтобы мы просто гуляли вместе, делали то, что делают в фильмах: мама бы всегда будила по утрам, потом мы все вместе завтракали, уходили кто куда и возвращались в одно место, приветствуя друг друга и спрашивая, как прошёл день. Не для галочки, а потому что без этого никак… А потом все бы сели за стол и поужинали. Вот так вот просто. Без премудростей. А под конец дня мама бы ругала нас за то, что уже так поздно, а мы всё ещё не спим. Для меня всё это кажется таким нереальным и невозможным, потому что… я видел это только на экране. Но больше… больше этого я бы хотел… чтобы и у Кита всё было хорошо. Чтобы он не потерял дорогого друга, не потерял мать, целую семью, которая с таким трудом держалась… чтобы он не знал таких мучений, которых знал я… Чтобы… мы просто жили, как люди, а не ничтожества. И хочу… хотел, чтобы у меня тогда хватило сил сопротивляться, я сказал нет и не заставлял страдать его. И себя. Чтобы всё просто было по нормальному. С хэппи эндом. Для каждого. Я ненавижу этот мир. Ненавижу за то, что произошло. Я ненавижу брата, своих родителей, что до конца не поверили мне, даже тебя, что так много сейчас сделал для меня, я ненавижу, за то прошлое. Потому что из-за тебя страдал Кит, правда, это было почти ничем, но… ты мог бы этого и не делать, — извини, — ненавижу Жданова за то же, что и брата – они делают, но не получают в отместку и живут себе спокойно… себя не понимая, — прошептал он. — Да и себя я ненавижу, потому что я… слабый. Слабый и немощный. И… — он потерялся в словах.

— И своего друга ты тоже ненавидишь, — закончил я. Левин немо покачал головой, отрицая мои слова, но усилившиеся слёзы подсказывали обратное. — Не отрицай! Ты ненавидишь его за то, что он принудил тебя, воспользовался твоими дружескими чувствами, потому что знал, что ты уступишь ему, — я знал, какие болезненные для него эти слова, но они необходимы. Именно сейчас, эта жестокость необходима. — И ненавидишь его за то, что не можешь признать свою ненависть, потому что… всё ещё цепляешься за свои чувства. Но знаешь! Ты можешь позволить себе переложить вину и на него, потому что… и он виноват. Ну же, Левин! Скажи это! — если ты не скажешь, если я не услышу, то всё пропадёт даром.

— …ненавижу Кита… — выпустил слова он и улыбнулся. — Но знаешь, как бы я всех ненавидел, себя ненавижу больше… — тупой вопрос «за что же?» еле держался за зубами. — Я думал, что если буду делать вид, если буду чувствовать, что мне всё равно на… на всех и каждого, то смогу спастись. Выбраться из ада. Из мучений и получить долгожданный приз свободы. Думал, что это делает меня сильным, стойким. Но я обманывался. Я только делал вид, а внутри ничего не изменялось. Может, это и прокатило с родителями, да не с первого раза, с одноклассниками, но не с Китом… я же впустил его в свою жизнь. А с братом я так и не изменился… Но на самом-то деле, я никогда не менялся!.. Мне никогда не было всё равно… и сейчас, мне не всё равно. Не всё равно, что происходит вокруг меня, не всё равно на тебя, не всё равно на Тоху или Вида, именно поэтому и не хочу возвращаться. Потому что я сломался… окончательно. Я чувствую это, как будь я той же тарелкой, что когда-то треснула. Вроде в порядке, да трещина есть. И я жил с трещиной, что увеличивалась, пока весь я не треснул, но каким-то образом держал форму… но не сейчас. Я уже рассыпаюсь. Это так больно, — он обнял себя одной рукой, второй просто поддерживал, ибо нечем было ухватиться, — больно умирать так вот, ненавидя и проклиная собственное существование, себя и каждого… а ещё больнее понимать, что и жить не ради чего. Уже. А умирать по-настоящему не хочу… почему – не знаю. Просто не хочу. Но и не хочу жить с такой жизнью. По твоему, я уже лечу с обрыва? — улыбка и слёзы смешались, но только горько били в сердце.

— Найди себе что-нибудь новое, ради чего ты будешь жить, — найди в пропасти веточку, выступ и зацепись.

— Например?

— Ну… ради меня, — если я буду строить свою новую жизнь, основываясь на БОСе, то почему бы и БОСу не поработать на меня? Хотя тупо, но забавно…

— Конечно, — Левин хрипло рассмеялся, не переставая лить слёзы. Он отошёл и сделал пару шагов к поручне. Действие заставило напрячься. – Я не буду прыгать. А ты… ради чего живёшь ты?

— О, — это сложный вопрос, и ответ его не устроит. — Я ещё не решил…

— И ты мне что-то будешь говорить про это? — он хотел начать смеяться, но остановился, тяжело вздохнув и хотевши положить руку на лицо, но поздно понял, что это была правая. — И где брать эти силы? — Левин ухватился за тонкую поручень, что скрипнула.

— Давай вернёмся и там всё решим. Разве тебе не понравилась Тохина еда? А у Давида, — у этого лгуна, — будет пара креативных идей по поводу смысла, — он же спасся, — если что, он своих корешей подключит, и все мы будем думать над этой хренью! Все вместе… как семья.

— Ха-ха, — он не мог смеяться, — боюсь, я не дойду… — Левин полностью упёрся на руку, а коленки подогнулись. Устал и исчерпал все силы.

— Тогда я понесу тебя, — как тогда, когда он заснул в коридоре, или когда я нёс его до палаты… — Если своих сил хватит, — ватные ноги застыли в тяжёлом положении и с трудом двигались.

— Их уже ни на что не хватит… — Левину труднее было держаться, он сильнее упёрся о железяку.

Я сделал пару тягучих шагов, и адреналин вновь выделился в кровь (если он это делает). Всего лишь за долю секунды, если не меньше. Быстрый скрежет металла, что, как прутик, сломался под тяжестью сломленного тела, не позволяя тому одуматься. Кусок старой заржавевшей и оледеневшей конструкции полетел вниз, и он за ним не в состоянии самостоятельно вытянуть себя. Лёгкий крик шока, а я уже бегу и прыгаю за ним. Удивляюсь, как ловлю, сжав в объятия, призванные не разлучить водой. Не выкрутившись, шепчу глупость, и сталкиваюсь спиной с поверхностью незамёрзшей реки, вместе с Левиным погружаясь в неё. Мёртвый холод жидкости, навалившейся со всех сторон, давил на голову, отнимал конечности и не позволял расцепить рук. Тела медленно всплывали к поверхности с помощью остатка кислорода в лёгких, но одежда тянула ко дну. Каждая часть тела, каждый его кусок уже замёрз и не подчинялся. Забудь на время об этой боли. Главное – выкарабкаться. Оказавшись головой на воздухе, вобрал кислород, удерживая Левина одной рукой. Второй грёб и прорубал тонкий слой льда. Будь толще – нам бы пришёл каюк.

— Л-Левин, — холод отнял прежний голос.

Молчит. Сука… До суши… до снега немного. Но руки подводят. Его тело ощутимо тянет вниз… но он не мёртвый груз, он живой. И он, сука, вместе со мной вернётся на чёртову Кириона, и тогда мы вместе потребуем от Тохи должного ужина, и, ради всего святого, поужинаем вместе. Всё будем делать «вместе»! И спасёмся тоже… вместе.

В глазах темнеет. Дёрганное движений рукой, заставляет снова окунуться в воду. Нет! Не сейчас. Борьба против стихии, о ней так много говорят? Да, не даёт нормально поднимать ноги и грести рукой. А что поделать? Верно, забить и делать то, что должен.

— Бля-я, — тело билось в дрожи, когда я-таки достиг берега, не один. От воды далеко отнести не мог, вообще не мог. Еле потянул Левина, чтобы ноги того, не были в воде, на себя насрать было. И сил не было.

А теперь… спать. Упал лицом в снег, что пригревал в районе живота. Ни пальцев, ни рук, ни ног, ни губ, ни носа, ни ушей… ничего не чувствую. Так холодно. Зато я не один… Левин не шевелится.

Живи, неудачник.

Хотя бы ради меня.

========== 48. Нельзя подыхать ==========

Мало кто мог сразу назвать его по имени или по фамилии, чаще ему приходилось слышать: «А, это ты, тот веснушчатый из параллели?», от учителей, которые преподавали с пятого класса максимум: «Эм… ты. Да, ты» – какое-то «ты» без имени; а от тех, кого встречал по расписанию уроков: «Эй» – и всё. Но и имя, и фамилия у него были простыми и легко-запоминающимися; вопрос состоял в том, хотели ли люди запоминать его? Он знал, что ответ – нет. Для него каждый день, каждый час, каждая минута и секунда – сплошное нет. Недозволение. Отрицание. А может, дело было в том, что он и так прятался ото всех? Избегал их? Он напросто не хотел проблем, потому что знал, что никак классным мероприятиям помочь не сможет, только загубит всё, а потом начнут на него колёса гнать – он не хотел этого, поэтому держался в стороне, но никто не понимал, все как один: «Ничего не хочешь делать», «Да кто ты такой, чтобы решать?», «Все должны принимать участие!». И никто не называл по имени. Претензии были, а имени не было. А оно такое незатейливое и звучное – Стас.

Немов Станислав.

Он по пальцам мог пересчитать тех, кто обращался к нему по фамилии, а кто по имени. И одного, что обращался по имени, он запомнил на всю жизнь, с которой так и не покончил. Струсил. Убежал от своего же решения. Именно того, кто называл его Стасом, он ждал. Ожидал. В тени аллеи между двумя фонарными столбами.

Стас знал, что он будет здесь, что он пройдёт именно здесь, потому что делал то же самое, что и он – следил. Не так умело как обидчик, но ему хватило внешних данных, чтобы определить, что Макар Жданов совершает ночные прогулки по своему собственному маршруту, которого всегда придерживается. Как по времени, так и по тропинкам.

Стас решил, что сделает это сегодня. Пусть и дрожал от голода и страха, как собака, но он не хотел убегать. Не второй раз за год. Он был сомнительно уверен в себе и своём немудрённом плане и продолжал бояться того, за что взялся. Но бежать некуда. Он решил, а значит надо. Ради себя, в конце концов!

Он прождал уже достаточно на холоде, и готов был прождать ещё несколько часов, хоть и знал, что за это время замёрзнет насмерть. Стас специально пришёл раньше, чтобы спрятаться, чтобы прикинуть в голове ещё раз сценарий, на который отчаянно решился, и чтобы ещё раз подкрепить уверенность, от которой остались лишь крошки. Сглотнув загустевшую слюну, он оттянул рукав зимней куртки, что прикрывал лезвие маленького ножа, который он с лёгкостью купил в посуда-центре, где такой предмет мог позволить себе каждый всего за сто рублей, а то и меньше. Но он боялся и тогда, что запомнят в лицо, запомнят мятую купюру, запомнят парня, что приобрёл только один предмет, но если бы его спросили, то он выкрикнул, что мама попросила, потому что дома сломался или пришёл в негодность, где-то потерялся. Ничего лучше придумать он не мог, но на кассе его не остановили, пробили покупку, назвали стоимость, выгребли мелочь, улыбнулись и сказали приходить ещё. Он надеялся, что больше никогда не придёт.

Стас до невозможного тянул рукав, потому что боялся, что лезвие мелькнёт в темноте, и его заметят, но никто не проходил, было настолько тихо, что он готов поклясться, что город вымер. В одночасье. Предоставляя ему сладостную возможность свершить месть. Казалось бы, горячую и необдуманную, но нет. Он думал, думал с того самого момента, когда встретил того парня в глупой шапке с косичками, который не попытался его отговорить, не попытался помочь, кинул пару слов и ушёл, узнав о том, кого боится Стас. Но он не хотел благодарить того незнакомца за выбор, он ему самому не нравилось, но как-то пришёл к нему и к этому месту с ножом, которым планировал избавиться от Макара.

Убить – это слово его пугало до спазмов и коликов, но он решился. Сомнительно решился проделать это. Страх ничто перед желанием мести. Его обдуманной и охлаждённой мести. Макар выше его, поэтому придётся занести руку над головой, чтобы попасть в грудь. В сердце. Быстро и неожиданно, если получится. Но Стас знал, что не получится. Он должен был попробовать, чтобы освободить себя от власти человека, что использовал его чувства, которые он старательно прятал ото всех и каждого, что никто не догадывался и не подумывал, а Макар… это существо каким-то немыслимым образом обо всём узнало и… разболтало. Стас знал, слышал, до него иногда доходили слухи об ученике, с которым лучше не связываться, потому что в своём классе он устроил настоящую разруху, а никто из учащихся ни о чём докладывать не собирался. Ни в какую. Ни под какими уговорами. Некоторые перевелись, потому что атмосфера давно перестала быть дружелюбной, все озлобились друг на друга, ненавидели, кидались резкими словами и ни о каком выпускном и речи идти не могло, и среди настоящего хаоса из месива терзающихся человечков был один, что свободно перемещался, плавал посреди одноклассников. Он и был эпицентром, который не пощадил никого. Уничтожил их, как уничтожил Стаса. Не руками, а собственными словами. После того случая, Стас с криками и рыданиями спросил Макара, за что он так с ним, что он сделал не так и как он вообще догадался?

Макар рассмеялся в ответ, и Стас увидел то, что видели все падшие – ухмылка победителя, шествующего по ковровой дорожке из человеческих голов. Макар не забыл добавить, каким же тупым является Стас, а потом рассказал, как додумался до очевидных вещей. Конечно, Стаса не ранило обзывательство, ранили очевидные вещи, которых в себе он не замечал, якобы уместные замечания Макара с распиской каждого пункта, будто тот составлял отчёт и просто проверял данные. Данные, которые разрушили жизнь многих, и это не только соприкоснулось со Стасом, но и разорвало, расчленило и засунуло в тёмный мешок, впихнутый в контейнер уплотнителя мусора.

Но он выбрался. Выбрался с гнилыми чувствами, ставшими началом его жизни. Новой жизни, в которой Макара не должно быть.

Стас хотел потереть замёрзшие руки в кожаных перчатках, что нисколько не грели, но появившееся лезвие ножичка, разбудило его. Углубившись в опустошающие воспоминания, он будто заснул с открытыми глазами. Он потёр веки и прикинул сколько времени, хотяне знал сколько изначально. Тёмное небо будет держаться над ним до утра – только это знал. И то, что он нисколько не готов, он тоже знал, но время пришло… то самое время, с которого можно начать и закончить.

Стас вздрогнул, когда послышались скользящие шаги. Это был Макар. Он знал. Он чувствовал его. Только от него в его теле зарождалось столько мурашек и дрожи. А может, это от напряжения? Но он не верил, он предпочёл довериться инстинктам, которые притупились в прошлом и в настоящем были отшлифованы с начального этапа. С первого уровня, с первой строки. Стоя в тени, он научился различать уверенность шагов: уже легко отличал обычного подвернувшего ногу от алкоголика, того, кто был на пробежке, и кто просто спешил. Человек никуда не спешил, и Стас знал эту походку… только её он запомнил наизусть. Это точно был Макар.

И здесь подобрались страх и сомнение с цепями в руках, но Стас откинул их. Поздно! Пришло время действовать. Он высунул нож, прикрывая лезвие ладонью и просчитывая шаги Макара. Тот, в отличие от него, был расслаблен, хотя не прекращал думать о том, что сказал Левин. Забил голову ненужными вещами и камнем, ножницами и бумагой, которые никак Макару не пригодятся. Но засели конкретно, от них он не скоро избавится.

Стас задержал дыхание. Он должен подойти ближе, ещё ближе, и тогда всё будет решено. Одним движением, одним ножом, одним парнем, которого он когда-то опустил на самое дно. Стас не удивится даже, если Макар уже забыл о нём. А зачем помнить падших перед или за собой? Навряд ли Макара преследуют призраки. Ему-то с чего их видеть? У него есть всё и это всё он может себе позволить. А Стас может позволить себе только месть. Мелкую и острую, заточенную, как недавно-купленный нож за малую цену. За цену, которая подходила Стасу, которую скоро забудут, потому что запоминать незачем.

Он увидел Макара. Самую малость. Малюсенькую. Один выпад и конец. Конец его жизни. Конец ему, его деяниям и тому, что он принёс в мир. Почему-то Стас был неожиданно чисто уверен, что всё получится. Он сможет. Он покажет ему, что бывает с плохими парнями и что они действительно терпят поражение в конце. Зло должно быть наказано. Если не правосудием, то таким тихим человеком как Стас.

Один шаг Макара, и Стаса накрыл адреналин. Чувства хищника и жертвы перед ним. Не вздыхая, он зажал деревянную рукоятку ножа в обеих руках и сделал резкий выпад, которого Макар не ожидал. Кто будет прятаться в темноте? Да и темноты он никогда не боялся, поэтому проходил мимо, не обращая внимания. Теперь понял, что зря. Но скованные движения и сомнительная уверенность не позволили Стасу занести руки, и нож не попал сердце. Он попал в место под рёбрами, с правой стороны. В печень.

— Умри… — Стас давно забыл свой нормальный голос. Он сорвал его, и сейчас тот был слишком тихим и не разборчивым, но говорить он мог, что и сделал, по прежнему держась за рукоятку, проталкивая нож глубже. Тот не двигался, потому что лезвие погрузилось в плоть полностью.

— Стас, ты такой же тупой, как и раньше, — Стас задрожал, потому что Макар назвал его по имени, будто он промахнулся и нож угодил куда-то в воздух, но нет. Тёмная кровь капала на снег, а его голос и всхлипывание говорили о прямом попадании. Так почему же?.. Как он держится? Он не понимает, что его жизнь в опасности, а в это состояние его привёл именно Стас? Так почему Стас тупой? Что не так с ним!?

Стас поднял раскрытые от такого предложения и шока глаза на Макара, на лице которого сияла та же ухмылка. Зрачки Стаса расширились, занимая всё пространство радужек, брови свелись в умолении и молитве, и он был готов начать кричать, но голос сорвался прежде, чем губы разомкнулись. Опять боялся, опять опустился, но нож сжимал крепче и не понимал, ему что, не больно? Нет, должно быть больно… просто обязано!

— Так ты меня не убьёшь.

Макар снова дал совет как вести себя. Как делать, а кровь, медленно вытекающая из него, капала на снег. Не красная, не тёмно-красная, а тёмно-коричневая. Почти чёрная. Стас не мог отвести от него глаз… Макар не похож на человека, которому только что всадили нож, не похож на того, кто боится смерти. А Стас боялся. Он испытывал неописуемый страх по отношению ко всему, но к этому человеку, теперь уже, больше всего. Ненормально. Невозможно.

Макар знал, что Стас не видит, насколько ему плохо. Неожиданный удар острым предметом почти лишил сознания, но он успел вернуться в себя благодаря тому, что так любит. Мёртвое лицо, усыпанное веснушками, казалось, исказилось так, что и искажаться больше некуда. К сожалению, было. Не выдавив ни слова протеста, Стас потянул нож на себя, слыша шипучее дыхание, вздрагивая и возвращая металл в плоть. Он не знал, что делать дальше. Достать нож и… что?

Убегать. Хотелось этого. И этот вариант казался правильным.

— Э-это… твоя кара… — голос зажался, как его ладони на ручке.

— Типа кары свыше? — насмехался раненный. Он чувствовал, как состояние катится к чертям и, если прождать ещё несколько минут, последствия осложнятся. Но было ещё одно, ещё одна его способность позволяла ему оставаться таким спокойным, будто лезвие вошло не в него, а в рукоять, словно ножичек для выступления, что не сможет никого поранить, но на глаз войдёт. — А я-то думал, что это должен делать Бог, — особенно подчёркивая «должен». — А в итоге это делаешь ты. Ну? Как ощущения? Что выигрывает: превосходство или страх?

Страх.

Стас чувствовал только его. Он больной… сумасшедший! Выдыхая пустой воздух без слов, он шагнул от Макара, забирая нож, который выпал из дрожащих рук. Макар еле сдержал стон, который требовал проявления в крике. Его глаза блестели так, будто это он пырнул кого-то.

— Ну? — спросил он ещё раз.

— Ты больной…

— А ты – нет?

Стас понял, что поступок, на который он решился, был таким же безумным как Макар. Неверный. Построенный на чувствах, что сделали вид, словно всё было выведено правильным путём… с помощью адекватных мыслей и разума. Он снова проиграл из-за собственных слабости и немощности. Макар собирался сказать что-то ещё, но Стас, поджав губы и хвост, убежал, запинаясь, спотыкаясь и рыдая от своей тупости.

Он не знал, что Макар ничего говорить не собирался. Как только фигура отдалилась на десять метров, его лицо сковала гримаса боли от колкого ранения, он согнулся, прикрывая рану рукой, которая не могла остановить кровь. Из-под шапки скатилась капля пота, а из уст донёсся тихий писк.

Только не здесь, подумал он. Только не так.

Его телефон разрядился, поэтому пришлось положиться на ноги. Дойти медленно без обильных кровопотерь. Дышать ровно, восстанавливать дыхание, а температуру тела не получится… чёрт, главное – дойти. Он шёл, сгорбившись под тяжестью навалившегося на него холода, что укрывал своими одеялами. Ледяными и каменными. С каждым сделанным шагом оставлял кроваво-чёрный след, который уже проложил дорожку от него до оставленного ножичка. Идти трудно. В районе печени всё горит и покрывается магмой крови, стекающей по правой ноге, обжигая и её. Просто идти… такое плёвое дело, но сейчас невыполнимое. Куда девались лёгкость и сила? Куда они-то ушли? В противоположную от него сторону? Похоже на то…

Шаги давались настолько тяжело, что Макару пришлось взять перерыв. Маленький, он пообещал себе. Облокотился на фонарный столб и замер. Возможно, придётся сделать длиннее. Он скатился, усаживаясь на снег и так же прижимая руку к ранению.

Как давно он не чувствовал настоящей, физической боли. Он продал старого себя, что ничего не стоил, и больше не чувствовал ударов кулаков по лицу, в солнечное сплетение (тогда же и узнал, где оно находится), пинков острых ботинок по животу и бёдрам. Он отказался от старого прошлого, принял настоящее, где он приносит боль, а не ему. Он забыл о ней. Должен был забыть, но не мог. Он навязывал себе, что если будет помнить, то больше никогда не попадёт в такую беду. И не попадал. Его больше никто не избивал, теперь боялись его, боялись, что ударит он. А стоило только измениться… стать немного другим, стать лучше для себя и больше ты не груша, служившая для избиения.

Он встал на ноги, стал сильнее, познал власть и всесилие, выбрался из дерьма, которое ему подарила жизнь, отмылся и шёл по пути, где все дорожки чисты и безопасны.

Но сейчас что-то пошло не так. Сидеть было холодно, кровь лизала ладонь, а тело замерзало.

— Не сейчас, — давно он тихо не говорил.

Ему хотелось спать. Очень сильно. Тело покачнулось и упало на бок, придерживая рукой всё то же место. Нельзя. Нельзя ему здесь оставаться, но в ботинки будто камней наложили, ни ноги поднять, ни головой подумать. Маленький отдых ему поможет. Лишь на секунды две-три закрыть глаза, а потом открыть, подняться и идти.

Он сомкнул веки и повторял про себя одно:

— Нельзя подыхать.

========== 49. Долгий сон ==========

POV Вани

Я на ладони. Слишком открыт и очевиден, легко читаем и стираем. Моё существование не стоит того, чтобы за меня кто-то трясся, переживал, променивал, тем более гордился и радовался, ценил хоть за что-то и обращался с улыбкой. Я не достоин их. Никого из них.

— Может, потанцуем?

Трофимов протянул руку в белой перчатке, спрятав левую за спиной. Строит из себя, невесть зачем, джентльмена. Приоделся по ситуации: белая рубаха, чёрный пиджак с удлинёнными концами, бабочка, выглаженные штаны; не забывает галантно улыбаться. Не вижу причин отказываться и соглашаюсь.

Место, в котором мы оказались, похоже, предназначалось только для танцев. Все, кроме нас, кружились в вальсе… или это не он? Медленный, нет того раз-два-три. Музыка совершенно не подходящая, в ней отсутствует заданный ритм, под который было бы легко переставлять ноги.

Лишь я протянул руку, на которой была чёрная перчатка (и сам я был одет под стать обстановке), как Трофимов ушёл, присоединяясь к другому партнёру, лица которого мне увидеть не довелось. Его заменил человек повыше, которого я не знал. Подал руку, он крепко взялся, вторую положил на лопатки, и музыка усилилась. Он вёл. Я не поспевал за его ритмом. Человек берёт на себя слишком много, пытается контролировать мои движения, быть впереди, держать на короткой руке… неудобно и сложно. Мне не привыкнуть к нему. И странные чувства посещают – дежавю? Я его, вроде бы, знаю, но никого в нём не признаю. Волосы такого цвета и оттенка как у меня, несколько светлее и уложены назад, глаза такие же, а улыбка пугает… И всё равно не разглядываю знакомого лица. С ним тяжело дышать – он давит на меня, проговаривает что-то, а я не слышу.

Музыка сменилась, и все пары поменялись партнёрами. Сделав пару мелких шагов, я оказался перед другим человеком. И снова незнакомец. Он первый протягивает руку, когда уже все начали танцевать. А он внушает доверие и тепло. Берусь и чувствую, что опять не успеваю. Партнёр подстраивается под меня, но спешит, зато не составляет труда подстроиться под него мне. Глаза тёмно-зелёные, дружественные, а прикосновения аккуратные и лёгкие, с ноткой страха за то, что может ранить меня. Кто он? Такой знакомый, но не узнаваемый… Его ладони холодные, как и у первого человека. Родные и мягкие, беспокойные и тревожные.

Снова перемена в музыкальном сопровождении, и человек, нехотя, почти через силу, отдаёт меня следующему незнакомцу. Сам же подходит к девушке, с которой составляет красивую пару, и уходит. Замечаю, что количество людей на сцене уменьшается, и оцениваю нового партнёра без лица. Выше меня и предыдущего партнёра, но ниже первого. Примерно на голову выше. Улыбка радушно приветствует, а горячую руку принимать не хочется. Он сам хватается и ведёт, а я неумело переставляю ноги, но третий безликий подстраивается как на автомате, и у нас выходит плавный и немудрёный танец, что сочетается с несочетаемой музыкой. Синим глазам не хотелось верить… почему-то. Они не враждебны, дружелюбны как тёмно-зелёные, но отталкивают. Мы уходим на край сцены, и я вижу, что никого вокруг нет, тогда он опускает меня и уходит.

Музыка затихает, я оборачиваюсь, Трофимова тоже покидает девушка, скрываясь с парнем, руки которого забинтованы. Только он и я на пустой сцене, где не играет музыка. Только мы. Только знакомцы. Я не могу вымолвить и слова, делаю робкий шаг, и Трофимов навстречу. Шаг за шагом незнакомая мелодия добавляет по пункту громкости, и, когда мы оказываемся напротив друг друга, так близко, что я слышал его дыхание, музыка вступает в кульминацию, и мы окунаемся в танец, от которого я отказался. Чувственно и с желанием. Мы не сводили глаз друг с друга, понимая движения каждого без слов, ощущая тем самым нутром, с которым трудно было работать согласованно, но выходило.

Мы танцевали и кружились, не отпускали руки и смотрели друг на друга, оставшись наедине на длинной чёрной сцене, которую закрыл такого же цвета занавес.

Скрип. Невесомость и полёт. Крепкое объятие. Слова «глотни воздуха». Оглушающий шум при столкновении с водой.

— Кхе! — изо рта и носа вышла холодная вода, от которой пришлось откашливаться, забывая вдохнуть воздух.

Как же холодно… Так трясёт. Я подтянул колени к груди, дрожа в глупой позе зародыша. Не двинуться… ничего не чувствую. Делаю вдохи и выдохи, на каждый из которых приходится по семь-восемь толчков той самой дрожи, что не закончится…

Где Трофимов? Еле переворачиваюсь на другой бок. Лежит лицом в снегу… он больной?

— Т-Троф… — на большее не хватает. Навряд ли меня услышал.

Горло оледенело. С трудом дотягиваюсь до него и переворачиваю на спину. Он спит? Нельзя! Просыпайся, придурок. Его губы посинели… и кожа вся бледная. Полагаю, я сам не в лучшем состоянии. Приблизившись к нему, наклонился щекой к приоткрытым губам, на которых снег не таял. Не дышит… ни тёплого, ни холодного дыхания. Хотел дотронуться до щеки, попытаться разбудить, как понял, что от неполноценной руки толка не будет. Чёрт… двигаться трудно и думать трудно. С натягом соображаю… Касаюсь щеки, замечая фиолетовые пальцы, и ничего не ощущаю. Пытаюсь произнести имя – ни звука. Чёрт… ещё раз наклонился. Дыхания как не было, так и нет.

Нет, он не мог умереть. Просто не мог. Только одно остаётся попробовать. Чуть больше приоткрыв его рот, коснулся губами губ, не чувствуя взаимного тепла или холода, только жёсткость и шероховатость, и выдохнул воздух, до конца. Вздохнув и снова выдохнув в него… Третьего раза не понадобилось – я почти потерял голову, а Трофимов прокашлялся. Трудно не спать. Упал головой на его грудь… и держаться трудно. Он дрожал так же сильно, как и я.

— К-каажется… — еле выдали он, — у тебя… губы тр-реснули.

Если бы я мог улыбнуться, то улыбнулся. Но я не могу, поэтому просто представляю, как улыбаюсь, и надеюсь, что Трофимов чувствует это.

***

Не знаю как, но Трофимов нашёл в себе силы и помог мне. Добрались до маленького магазинчика, где над дверью висел колокольчик, что звонко прозвенел, когда мы вошли внутрь. За прилавкам сидела женщина. Мой голос не работал.

— Извините, — не слишком трезво обратился Трофимов, падая на дверь спиной, я рядом. — Нельзя ли… в больницу… там, позвонить?

— Што это? — шепчу я, думая, как не растянуть губы, чтобы они не лопнули.

— Н-не могу… щас… по-другому, — он засмеялся, тоже стараясь не улыбаться.

Я так и не понял, почему он помогает мне, зачем прыгнул, и как пришёл на мост… зачем пришёл за мной. Зачем вообще делает что-то доброе для меня. Такое хорошее и родное. Тёплое… хотя я не люблю тепло. Или люблю? Тогда мне нужно было отрицать и подавлять подобные чувства… вот и доуподавлялся до речной воды.

— Хочу спать, — бормочу, посмеиваясь и утыкаясь в Трофимова.

— Нельзя… Потерпи… и потом можно будет. Слышишь? — бережно проговаривает и продолжает смеяться. — Слышишь?

— Слышу, — в полусне отвечаю, не в состоянии противиться зовущему так долго сну. Очень, очень и очень хочу спать…

— Левин? — его рука легла на плечо.

Теперь я могу позволить себе отдых. Смертный сон в вознаграждение за тяжёлую жизнь. Она же была тяжёлой?

— Левин? — настойчивей зовёт Трофимов, не осмеливаясь грубо схватить.

Веки закрываются. Дыханье замедляется. Я слышу сон, предназначенный для похорон.

Я же говорил, не быть мне поэтом.

— Левин!.. Левин!..

И голос, что повторяет без устали мою фамилию, ни разу не назвав по имени, менее отчётливо и глуше с каждым разом доходит до меня. Я уже на пути… не стоит звать напрасно.

========== 50. О них ==========

Тамару тянуло в сон. Скучная работа продавщицы в мелком магазине на окраине города не только утомляла, но и лишала всех сил. Только оказалась на работе, как любая мотивирующая деятельность откатывалась в сторону, как убежавшая десятка. Да и в сам магазин заглядывало мало посетителей, три-пять за день – это норма. Везло, когда мужики группой собирались на рыбалку и захаживали, чтобы купить ящик водки и чего-нибудь перекусить. Ясное дело, что цена завышена, но не настолько, чтобы пререкаться с ней. Иногда приходили подростки и без разбору набирали всякой дряни, с Тамары требовалось всё пробить и отдать сдачу. Кто будет проверять, есть ли этим малолеткам восемнадцать или нет?

И сегодня был такой день, что она наперёд знала, кто и когда подойдёт. Рано с утреца Герасим, старый алкоголик, что живёт чёрт знает как в своём деревянном и обветриваемом со всех сторон доме, потом – Люда, хлебушка да молока, под конец пара прохожих. Когда клиентов больше не предполагалось, Тамара взяла себе заслуженный перерыв и представляла грядущий сон, как её из полудрёма вывел звонок. Она могла не слышать бренчащего будильника мужа, но этот лёгкий и негромкий звук всегда будил её. Она подняла весомую голову и увидела двух подростков. Оценила разницу в росте, сложении и думала спросить, чего им, а потом высокий попросил позвонить больницу, и они залились смехом. Пьяницы, подумала она и одумалась. Сначала ей показалось, что это замысловатый рисунок на куртках, а оказалось, что замёрзшая вода, ставшая белым льдом, что тонкой коркой покрывал верхнюю одежду, не только куртки: джинсы, шапки, ботинки. Они были слишком бледными. У высокого кровь на губах, а того, что был пониже, она не разглядела – он развернулся к высокому, что-то сказал. И, похоже, больше ничего не произнёс. Тамара увидела, как изменяется лицо юноши, и слышала его крик о помощи. Он кричал, но не дозывался парня.

— Пожалуйста, — тогда он посмотрел на неё, — помогите…

Тамара поняла, что не всегда стоит просить о разнообразии в рабочем дне, особенно если это будет отражаться мыслями о незнакомых ей людях. Пора увольняться, подумала она и взяла трубку, слыша повторяющуюся фамилию мальчишки, лица которого так и не увидела.

Он не избавился от страха, он преследовал его по пятам, подкрадываясь дорожкой чёрных кровавых пятен на белоснежном полотне, что укутывало весь город. Он не избавился от патологии, только развил её, дал дополнительный толчок для прогрессирующей мутации. Он не справился. Его решение было ошибочным, и все сомнения стали оправданными. Он не должен был ставить на себя, на нож, на неожиданность. Он должен был поставить на Макара, и срубил бы куш, ничего не потеряв, потому что и так уже всё растерял, и не приобретя – дополнительная боль и чувство вины были сомнительными призами, которые ему гордо подарил страх, выкидывая цепи и предлагая новую сделку.

И он убежал от сделки. Выкинул перчатки, надеясь, что они никого не заинтересуют, как и оставленный нож посреди аллеи с кровью человека на конце. Может, кто-нибудь и подумает, что это неудачная шутка или акция, призывающая к неравнодушию и заботе о других, такой маркетинговый ход, который разберут избранные. А кто пойдёт более простым путём и подумает, что случилась мелкая потасовка алкоголиков или наркоманов или и тех, и других. В городе всякое случалось за углами, и ходить там было опасно.

— Стасик!

У подъезда многоэтажки его встретила раскрасневшаяся мать, которая казалась ему до безумия красивой. Она крепко обняла его, сдавливая в материнских объятиях со всех сторон, умудряясь заглядывать в глаза и целовать в щёки, касаясь своими мягкими и горячими губами. Рядом стоял отец и с облегчённой душой смотрел на них. Когда Стас вернулся после того, как впервые сбежал, чтобы суициднуться, он думал, что его возненавидят, накажут, оскорбят сильнее. Но всё произошло с точностью наоборот: мать, увидев его за долгое время, расплакалась и благодарила Бога, что сын наконец-то вернулся. Она плакала так долго, что он сам расплакался, потому что заставил хорошего человека рыдать из-за такого непутёвого него. Он просил, чтобы она не плакала, просил прощения, стоя на коленях, а она всё повторяла: «Слава Богу, я так счастлива. Что может быть лучше?». Говорила о том, какая же она счастливая, а отец горделиво всхлипывал носом. Он тоже не кричал, не винил его, только попросил рассказать о том, что случилось. Тогда Стас не смог ответить, но сказал, что постарается составить мысли правильно и рассказать им всё. И расплакался сильнее, потому что обманул таких доверчивых родителей, но больше обманывать он не собирался.

Он понял, что больше ему ничего желать не надо… его семья, что ценит его больше остальных, и есть его сокровище, которое он не должен ранить. Поэтому, он никогда и никому не расскажет о том, что произошло сегодня вечером. На его руках нет крови, она на перчатках, а он чист и бел, специально для родителей, которых будет оберегать.

Она не знала, что сказать, не знала, о чём думать, как посмотреть на мужскую версию себя, что опять начала вспоминать гнетущее прошлое, от которого они с таким трудом избавлялись.

Она думала, что не настолько сильно привязалась к парнишке в очках, но, когда Тимур сказал, что Левин должен был прийти к ним, но так и не пришёл, она потеряла дар речи. Она чувствовала, видела, что что-то творится в сердце Вано, но понимала, что не будет ему помощником. Может, дело в её эгоистичности и привязанности к себе, а может, и в том, что вторая ноша будет для неё слишком тяжёлой, и тогда помощь понадобится ей. Она не хотела выгорать, но и не хотела, чтобы кто-то мучился от её бездействий. Она сделала всё, зависящее от неё, дала такие умные советы, какие могла, и отпустила парня, проклиная свою недальновидность и замкнутость. Но появилась вторая проблема.

Она посмотрела на вернувшего с работы брата, а он попытался сделать вид, что всё в порядке, но так повелось, что близнецы всегда были ближе должного, и она знала, что он врёт. Врёт ей, своей сестре, о том, что она и так прекрасно знает. В такие моменты ей хотелось повысить голос, накричать на него, чтобы тот не обманывал, но он сам не хотел доставлять ей проблем. Просто так глупо получилось, что Тимур всё узнал и захотел прознать до конца. О том, что Давид хотел покончить со своей жизнью, и только она, его младшая сестра, спасла его. Только она рыдала с сочувствием и кричала с ненавистью за такой выбор, что даже не был обговорён с ней. Он помнил, как стоял над бушующей рекой и со страхом смотрел на неё, представляя, как она унесёт его, заглотит и не выплюнет. Тогда сестра нашла его раньше, чем он сделал глупый ход, но он его сделал. Она еле успела поймать. Тогда она много кричала на него, обзывала, но не разжимала рук, сильнее цеплялась, впиваясь недлинными ногтями. Как-то сумела вытащить. Но потом дошло до вен. Он хотел сделать это тогда, когда никого не будет дома. Он знал, что сестры не будет, она не увидит и поэтому он сможет уйти хоть с какой-то облегчённой душой без угрызения совести. Жаль, он был не дурак, и его вены хорошо просвечивались сквозь кожу – он резал прямо по зеленоватым линиям. Но большая печаль пришла тогда, когда вернулась она. Отмена последнего урока – радость для ученика, но не для неё и не для него. Он миллиарды раз убивал себя мысленно за её выражения лица в тот день… столько ужаса, сопереживания, огорчения, разочарования, сожалений, но ни капли презрения или брезгливости. А всё из-за него, из-за его вскрытых вен, которые она видела с близкого расстояния. Она плакала, умоляла его больше не делать так, уговаривала, что они справятся, только надо подождать. Но ему больно было ждать, и он резал вены, а она снова видела… Он не понимал, почему она ещё не оставила его. Она бы не мучилась, он бы не мучился и лежал под землёй или разложился в воде.

Она всегда приходила на помощь, спасала его, губила себя. Но она обещала, что они выкарабкаются, справятся, и они сделали это. Начали новую жизнь, в которую он мог войти, в которой мог жить, благодаря ей. Она – его опора и надежда, а он кто для неё? Беда и горе, от которых она не отказывается, всегда говоря, что не сможет без него. Но он думает, что это он не сумеет без неё.

И они понимали, что сожаления никуда не уйдут. Прошлое никогда не оставит их, а ошибки будут напоминать о себе злосчастными уроками, что оставили после себя, уродливыми шрамами на молодых и ещё толком не начавшихся жизнях, с которыми трудно справиться в одиночку.

Он всегда смотрел на неё и поражался, как можно быть такой? Доброй, открытой, искренней, честной, справедливой. Пусть и была слишком резкой, активной и со своими нечеловеческими замашками, которые его пугали, прививали лёгкий испуг, но не отталкивали. Скорее даже притягивали. Она была… экзотичной. Он мог назвать её так, за необычность и резкость, восточность и магичность.

Она была потрясающей, а он был… скучным. Как только сумел заинтересовать её? Как смог привлечь внимание? Она говорила, что он никогда не был скучным, навыдумывал себе всякой брехни и мучается от придуманной болезни, но он не верил, что надумал это. До её появления он мало с кем общался, многих раздражало его вечное покраснение и смущение, и только ей понравилось, потому что это было необычным. Детский интерес. Но её внимание его радовало. И он увидел кое-что ещё, что она принесла в его жизнь. Очень сильная симпатия, которую он про-про-про-про-про себя называл любовью, чтобы не смутиться от собственных мыслей, от своей придуманной болезни.

Кем он был для неё? Обыкновенным другом. А его характер не позволял ему полностью раскрыться перед ней. И даже если он раскроется, правильно ли она поймёт? Вдруг примет за шутку? Или обидится, что он разрушил их дружеские отношения? Она не была против них: ей нравилось проводить с ним время, как с другом; а если он признается, не усугубит ли положение? Ведь сейчас «встречаются» кардинально изменяет отношения парня и девушки друг к другу. Нужны не прогулки, а свидания, не дружеские подарки, а знаки внимания в виде особенных цветов и завёрнутых в яркую упаковку подарков, возьмёмся за руки не потому что стало холодно, а потому что мы пара… Такой ход мыслей его истощал, и он понимал, что не хочет такого. Хочет, чтобы она ответила ему взаимностью, но их отношения не изменились, может, добавилось каких-нибудь близких контактов, типа лёгких прикосновений губами к щеке… лишь от представления он не только краснел, но и носом кровь мог пустить. Сам удивлялся, как так выходит.

Но он понимал, что лучше всё оставить таким, какое есть. Зачем менять, если может стать хуже? Он согласен и на такую реальность, если она будет с ним, будет подбадривать его, говорить пошлости и не краснеть за них, смеяться и выражаться не слишком культурно… не матами, а словами, которые мало какие девушки используют, чтобы не портить впечатление. Но она не портила и нравилась ему такой, какая есть.

Он пришёл к родителям, удовлетворил своей поддерживающей улыбкой специально для родственников и сказал, что брата не нашёл. Мать, как всегда, говорила ему перестать искать Ванюшу (как она называла младшего сына только при старшем), тот, в конце-то концов, вытолкнул его на дорогу. Он отвечал, что это не страшно. Ваня был напуган и разъярён. Тем более в больнице он пролежал очень уж мало, а чувствует себя отлично. Он и сейчас чувствует себя отлично, пусть Тимур обманул его, сыграл с ним – ему понравилось, и он не злился, нисколько. Он и сам получил удовольствие. Забавный парень, что ведёт себя при Роме как сентиментальная и романтических мыслей девица, что не может устоять перед соблазном, а он устоял.

По сути, он никогда не злился. Никого не ненавидел. Не за что было. Все люди для него делились на фанатов и завистников. А за что не любить завистников? Их можно пожалеть, над ними можно посмеяться, за то, что они не такие одарённые и продвинутые как он, и за то, что скалят зубы. Только скалят, а не нападают. На него вообще мало кто бросался с кулаками, потому что, кроме внешности и мозгов, у него была сила. У него было всё, чтобы быть идеальным, но он знал, что чего-то не хватает… например, полноценного набора эмоций и чувств. И позавчера он пополнил его. Когда он увидел, что правой руки брата нет, нет красивых пальцев, красивой кисти, просто нет, его охватила ненависть к тому, кто посмел это сделать. Впервые он почувствовал жар и презрение к тому, кого не знал лично, кто не знал его. Он смог остыть, но не простить. Он нашёл преступника и покарал его, оставшись с чувством выполненного долга. Ведь его брат – это вещь, которая принадлежит лишь ему.

Завалившись на его кровать, он поднял руку и посмотрел на безымянный палец, основание которого украшал бледный шрам в виде кольца. Второго теперь нет… но они всё равно будут связаны вечно. Он найдёт его, рано или поздно, и вернёт себе. Это ещё одна игра, которую нужно пройти до конца обоим, но в этот раз замыслил её не он, что тоже неплохо. Рома лёг на бок, прижимая подушку к себе и вдыхая братский запах, немного сальный, но приятный. Почти не ощущается. Как присутствие младшего сына в этой квартире. Он хотел его… хотел с ним сделать всё, что подкинет воображение, и убить. Изничтожить до конца. Увидеть его конец, который принесёт он ему. Услышать, как тот будет умолять так, как может умолять только он. А Рома будет наблюдать и радоваться всем сердцем.

Он понимал, никакая это не любовь. Любви не существует для самодостаточных личностей. Они не видят своё дополнение в посторонних людях, они и так полноценны. Ваня – просто объект, с которым он может вытворять то, что захочет и как захочет. Проблема в том, что такое удовольствие мог принести только младший брат. Все остальные были не теми. Он проверял. Нет второго такого, от которого бы его мысли мешались, сердце билось в кратковременных приступах, а он чувствовал себя живее живых. Он мог опробовать на нём всё и не мог оставить, потому что замены не будет. Он будет для него игрушкой на всю жизнь.

Его больше ничего не радовало – ни безопасность жизни матери, ни временное отложение дела отца, ни поддержка любимой девушки. Он попал в один из своих кошмаров наяву, где больше не было Глеба. Был только он. И всё. Никого не осталось. Он почти не слышал их голоса, больше не улыбался, а от рыданий, которые волшебным образом со слов Трофимова прекратились, остались красные полосы, что держались, который день подряд. Он знал, они останутся как шрамы. Соль в слезах тоже делает дело. Мама и Лера говорили ему больше спать, но он не хотел видеть кошмары, потому что в них он был один, как наяву. Сначала был один, потом тоже один, и самое последнее, что он слышал прежде, чем проснутся, это – «Я никогда не прощу тебя», сказанное старым дружеским голосом, вместе с которым его обнимали со спины, налегая на шею и начиная душить.

Он винил себя, ненавидел, кричал про себя, но знал, что ничего не исправить. Он хотел рассказать Лере, но не мог. Не из-за своей гордости, а из-за Вани. Что она будет думать о нём? Обо всём этом? Как она обзовёт его? Их? То, что они сделали? И он ненавидел себя больше, когда думал, что Ваня должен был отказаться. Он знал, что результат не изменился бы, но… он мог закричать… и именно из-за этого он ненавидел себя сильнее, теряясь в мыслях, не понимая, где право, а где лево. Он так и не пошёл к психологу, у которого проходил терапию, тот ему звонил, но он не брал трубку, потому что знал, что сеанс потребует от него открытости, а он не хотел рассказывать об этом. Не хотел вспоминать то, что ещё не забыл. Не хотел ковыряться в ранах. Ни в чьих.

Он понимал, что никуда не денется. Он сам загнал себя в ловушку, закрыл клетку на ключ и выкинул его. Он не оставлял надежд на возвращение в прошлое и изменения хода событий… вспоминал, кричал на себя, ненавидел, зверел, уставал и начинал сначала. Он создал для себя ленту Мёбиуса из отчаяния и скорби и никогда не разорвёт её.

Оставались и те, кто ничего не понимал. Они следовали по пути слепцов до конца, ни в чём не разбираясь, ни о чём не мысля, видя на первом месте только себя и своё совершенство, своего Бога, которому посвятили свои думы и волнения.

Пускай они не понимали, но, возможно, догадывались, что до самой своей смерти так ничего и не поймут, почувствуют сладостный привкус сна и закроют глаза, отдавшись на растление Морфею и спокойствию.