Чувствуй [Ольга Раудина] (fb2) читать онлайн

Блёстки

4 ноября 2019 год

В полутьме банкетного зала много людей, много спрятанного под столом алкоголя и мало кислорода. Внутри – желание идти. Куда – непонятно. Его утаскивают в круг. Он танцует, прыгает, обнимается с пьяным другом, почти падает вместе с ним. Смеётся, пока пытается его поднять. Счастлив. Он счастлив.

Но всё будто через туман. Через призму пульсирующей в голове боли, выпитой бутылки коньяка и отзвуков попсы из огромных колонок. И желания идти. Он счастлив.

Он счастлив.

Он счастлив.

Он должен быть полностью счастлив, без но, хотя бы пару мгновений.

Но вот перед глазами скользит краешек блестящего платья…

Его снова тянут – в центр круга и в туманную явь, полную смеха и музыки. Он старается отключиться, раствориться в этих звуках и дать волю ногам. Танцует едва не вприсядку. Улыбается, вместе со всеми орёт простенькие тексты на простенькую мелодию. Ему хорошо.

Рядом вьётся девчонка из параллельного в жутко короткой юбке из черной кожи с разноцветными бликами. Майка в золотистых пайетках, прилепленные на щеки стразы. Она выпускница. Ей всё можно.

Они все сегодня свободны. Один вечер. Одну ночь.

Он бросает на неё короткий взгляд. Блёстки… Ей они не идут.

Притуплённое, загнанное глубоко внутрь желание идти вспыхивает снова. Он вырывается из круга быстро, резко, чтобы не было времени на сомнение. Сомнение и страх перед тем, что предстоит.

В банкетном зале хаотично кучкуются люди. Недалеко от круга выпускников танцуют родители, собираясь по парам или в маленькие компании. Её блестящего платья среди них нет.

Он окидывает взглядом столы. Тарелки с недоеденным горячим, алое пятно пролитого вина на белой скатерти, одинокая кружка чая среди фужеров с остатками шампанского на дне. За дальним столом, развалившись на плетёном стуле, мирно сопит пай-мальчик со съехавшими по диагонали очками. Но её нигде нет.

Душно. Желание идти к ней, найти её и страх усиливают головную боль. Он начинает злиться. Признаться хочется не потому что чувствуешь, а чтобы наконец отделаться от мысли, «проглотить таблетку». Это неправильно.

Он буквально выталкивает себя на улицу. По коже пробегают мурашки от непривычной тишины и прохлады. Хорошо, что захватил пиджак, оставленный на стуле ещё в начале вечера.

Боль быстро стихает, когда он закрывает глаза. Лёгкий привкус воды в воздухе, запах зелени и ночь окутывают спокойствием. Сейчас время как будто остановилось, замерло кристаллами вокруг, оберегая его от волнений. Ему больше не страшно.

Он вспоминает школьные будни, полные ворчания, весёлых перемен и желания приблизить каникулы. Теперь в прошлом. Теперь школа в прошлом, но осознание пока не пришло. Сегодня он в безвременье, не школьник и не студент. Просто парень. Парень в кругу близких, наслаждающийся мигом беззаботности и вседозволенности. Влюбленный.

Слышится её смех. Не звон колокольчиков, не весенняя мелодия капели или пение птиц. Смех. Обыкновенный девичий смех. Такой близкий, понятный, родной. Не сразу он понимает, что смех звучит в реальности, а не в его воспоминаниях.

Когда он открывает глаза, голова больше не кружится, не болит, а мир рисуется более чётким и ярким, чем обычно. Чёрная ночь с тёмно-изумрудными пятнами деревьев и мелкой россыпью звёзд – точно блёстки – в вышине. Лёгкий ветер остужает горящие щёки. Отзвуки музыки похожи на фоновую заставку, очень тихую и плохо подобранную. Здесь хорошо. Здесь хочется остаться надолго… или хотя бы до рассвета. Чтобы потом смотреть, думать, понимать, что праздновали всю ночь. Что в первый и последний раз собрались вот так все вместе, одной большой школьной семьёй. Что это рубеж, что теперь всё будет по-новому… Думать и смотреть на растекающиеся по небу розовые, жёлтые краски. Но рассвет часа через два-три, и этого времени слишком мало. Тогда лучше уж навсегда.

Времени мало. Времени мало. Времени мало.

Если не скажет сейчас, потеряет всё: драгоценные минуты, момент, решительность, смелость… Он до конца жизни будет корить себя, если не скажет сегодня. Выпускные же и придуманы отчасти для последних признаний, первых поцелуев, долгих объятий.

Найти её было просто: идти на смех, не сворачивая. Её так некстати обступили подруги. Пышные платья, усыпанные искусственными цветочками, обмотанные прозрачной сеткой, самых разных цветов, которые потемнели сейчас и казались одной тёмно-серой массой с оттенками. Они обнимались, поправляли причёски себе и друг другу, шептались и снова заливались смехом. Они клялись, что расстояние ничего не изменит, что раз они в одном городе, то будут встречаться часто и продолжат дружить, как раньше.

Неприятное чувство лживости этих слов заставило его поморщиться. Интуитивно он чувствовал, что клятва будет нарушена, нарушена обязательно и в первый же месяц учёбы в вузе. Он знал, что для некоторых из них это станет ударом. И вспоминал слова родителей о том, что это нормально. Что это жизнь.

Интересно, он будет видеться с ней?

Стоило ему подойти ближе к укромному закутку над рекой, огороженному периллами, как смех затих. Новые шёпотки. Смех. И девушки, как по команде, развернулись. Одна из них противно хихикает, вторая играет бровями, третья якобы незаметно машет подругам в сторону банкетного зала. Она приветливо улыбается, как улыбается всем и всегда. Иногда он воображает, будто для него улыбка другая, более приветливая, более нежная.

Её подруги уходят быстро. Их поразительное умение видеть во всём романтический подтекст играет сегодня на руку. Он боится, что она сейчас уйдет за ними. Ошибается.

– Тоже решил проветриться?

Он кивает, становится рядом с ней, облокотившись на перилла.

– Как тебе концерт?

– Я уже плохо его помню, – с усмешкой признаётся он, вызывая на её лице новую улыбку.

– Я тоже. Как будто неделю назад было…

Пока она рассказывает о том, что больше всего запомнилось из официальной части, о том, как хорошо все выступили на сцене, какие они молодцы и как она всеми восхищается, он украдкой рассматривает её счастливое лицо и вновь удивляется этой искренности, какой-то почти детской эмоциональности. Её иногда просят быть спокойнее – и это кажется огромной глупостью.

– Ты здо̀рово читал стихи, – она поднимает взгляд, одаривает его тёплой улыбкой. Совершенно особенной – на этот раз точно особенной, он в этом уверен.

Он смотрит на неё сверху вниз. В сложной причёске прячутся маленькие кристаллики, блестящие звёздной пылью тени подчеркивают большие глаза – их не портит даже слегка растёкшаяся тушь – а тёмно-синее платье, кажущееся в ночи чёрным, мягко переливается при каждом её движении. Ей идут блески. Идут, потому что она сама светится изнутри.

Они молчат пару минут. Она смотрит вдаль, задумчиво, постепенно затухая. Он видит мурашки на обнажённых руках и шее, ниже и тут же отводит взгляд и снимает пиджак.

– Я не замёрзла, – возражает она, почувствовав прикосновение тёплой ткани к плечам. Но пиджак не отдаёт. – Но теперь тебе будет холодно.

– Меня греет изнутри, – усмехается, а внутри всё дрожит. Сейчас, кажется, подходящий момент.

– Не так уж много ты выпил.

– Ты просто плохо за мной следила, – нужно собраться. Осмелиться. В конце концов, это просто пара слов…

– Эх, а я старалась, – вздыхает она театрально, снова начиная светиться, снова улыбаясь.

Пора. Даже если она не разделяет его чувств, она не из тех, кто будет смеяться или прогонит. Она всё поймёт. Она всегда понимает…

– Слушай, как ты думаешь, – очень тихо, вмиг посерьёзнев, спрашивает она, глядя на воду. Он замирает, – мы все будем встречаться вне школы? Гулять, ходить в кино?.. Мне страшно, я не хочу, чтобы всё заканчивалось.

– Почему ты решила, что всё закончится? Всё зависит от нас… – но замолкает тут же.

Она улыбается как-то горько и безнадежно. Опускает взгляд, рассматривая блёстки на юбке, потом поворачивается к нему. Слёз в её глазах он в этот вечер не видел: ни когда благодарили учителей, ни когда прощались со школой и уезжали из неё в банкетный зал, ни на тостах за столом… Но сейчас она едва держится, чтобы не размазать тушь до конца.

– Да, от нас, – горько усмехается и проговаривает, уже без слёз, но с холодной безнадёжностью. – Исчезнем из жизней друг друга, будем сами по себе.

Они стоят близко, но она делает к нему ещё пару шагов, касаясь его брюк краем пышной юбки. И он, обескураженный доверием, откровением и собственной смелостью, её обнимает. Очень нежно и осторожно касается ладонями предплечий, потом спины, легонько прижимает к себе. Она такая маленькая, такая тёплая… Куда она может исчезнуть?

Прислушиваясь к далёкому грохотанию музыки, они стоят так совсем недолго. Но эти прикосновения он запомнит на всю жизнь… Так, по крайней мере, кажется сейчас.

Она успокаивается быстро – всё-таки праздник – и, выпутываясь из его объятий, предлагает:

– Перейдём на чай? От шампанского болит голова…

Он кивает. Ему тоже на сегодня хватит крепких напитков.

Через год, на вечере встреч, он по-прежнему в пиджаке, на её глазах по-прежнему блестящие тени.

Больше они не виделись – не до, не после.

Осень

2 декабря 2018

В опустевшей вдруг квартире – ни звука. На одеревеневших ногах она идёт в спальню…

Осень каждый год наступает на сердце, давит его каблуками, рвёт в клочья, а потом исцеляет крепкими объятьями и долгими поцелуями. Ежегодная сладкая пытка.

***

Он приходил в пять утра. Просто возникал на пороге квартиры 64, улыбчивый и немного растрёпанный. Приносил запах солнца, тёплой сухой земли и спелых фруктов. Она пропускала его в крошечную прихожую.

В кухне она наливала зелёный чай в большую кружку, он жаловался на то, что она снова не испекла шарлотку. Улыбался, когда она, смеясь, отвечала, что урожай ещё не собрали. Рассказывал о том, где был эти долгие девять месяцев, что видел, с кем познакомился. Эти истории были похожи на выдумку, но она верила. Знала, что его жизнь – одни сплошные выдуманные истории, произошедшие в реальности каким-то странным образом, словно по чьей-то ошибке.

Она сидела напротив, время от времени кипятила чайник и доливала кипяток в кружку. Не отводила взгляда от рыже-каштановых веснушек на его носу и щеках, смягчающих острые черты лица и пугающую черноту глаз.

Потом он замолкал надолго. Пока не восстановится дыхание от бесконечных поцелуев и крепких объятий. Они оба скучали друг по другу.

Днём квартира 64 обычно была пуста. Они гуляли по городу, улыбчивые, счастливые. Он любит фотографировать, у него сотни её снимков. А его нет ни на одной фотографии, которые развешены на стене в её гостиной. Он – только её. О нём не знает никто. Никогда не узнает.

Они проводили часы в парке. Их уголок – самый дальний, там, где стоит одинокая деревянная лавочка со спинкой. Он лежал на её коленях, ловил руками золотистые листья.

– Пушкин тоже листья ловил. Или Есенин… Не помню. Слушай, а вдруг они прямо на листьях стихи писали?

– И конечно носили с собой пузырек чернил.

– Может, не чернилами?..

– Чем тогда, кровью?

Он опустил руки, большой желтый лист в коричневых пятнах упал на лицо, закрывая глаза. Она видела только губы, растянувшиеся в смущенно-виноватой улыбке. Молчание. Потом он убрал лист с лица, положил ей на голову.

– Не говори так.

Она вздрогнула, вспомнив, что он потом будет говорить так же.

Ночи были уже холодными, но им не было холодно под тонким одеялом. Просыпаясь в полночь, он долго смотрел на её раскиданные по подушке волосы, казавшиеся чёрными в темноте. Иногда, если совсем не спалось, он осторожно заплетал их в косички. Она будет злиться утром, такая милая и забавная. Но это будет позже.

Сейчас же он прижимал её к себе, вскользь касаясь обнаженного плеча подушечками пальцев. От неё пахло мёдом, и этот запах мешался с запахом спелых фруктов. Она, проснувшись, тянулась за поцелуем. Ей было всё равно, что будет потом, она старалась об этом не думать. Сейчас были только они, одни в бархате тёмной ночи. …

Наутро она пекла блины, ставила на стол вазочки с вареньем. Шарлотка как всегда не успела к его пробуждению и тихо сидела в духовке, когда он появился в кухне. Солнечные лучи пробежали по обнаженным плечам и торсу, словно хотели собрать все коричневые точки, которые когда-то подарили.

Она, поставив перед ним большую кружку золотистого чая, ворчала по привычке, что он, наверное, забыл о расческе ещё в начале своей долгой жизни. Он ухмылялся, притягивал за талию к себе и, глядя снизу вверх, довольно щурясь, говорил, что ночью ей это нравилось. Она, мягко освобождаясь, возражала, что тогда просто не до этого было.

До обеда они сидели дома. Она писала, а он читал. Советовал, редактировал, спорил. Споры редко превращались в ссору, потому что для ссор у них было слишком мало времени.

– Давай хотя бы здесь они останутся счастливы.

Она ответила, порядком раздраженная его замечаниями и исправлениями. Ответила, и только потом поняла, что именно сказала:

– Ты сам исправил это перед уходом.

Он промолчал, потом очень осторожно положил тетрадь на стол, ушёл на балкон. Ему не хотелось вспоминать то, что он делает с ней перед уходом. Ему не хотелось причинять боль, но это было сильнее его. Он знал, что жестокость и боль – в самой его сущности, крови и костях.

Она приходила к нему через пару минут, дав остыть, укрывала клетчатым пледом. Подумав немного, забирала сигарету, затягивалась.

Холодало. Времени оставалось всё меньше.

Эти поцелуи на балконе всегда с едким привкусом дыма.

***

В фотоаппарате заканчивалась память. Целая серия снимков с венком из листьев, таких предсказуемых и ежегодных. Они оба их не любили, но он заставлял её надеть на голову кольцо сплетенных, жухлых, иногда мокрых листьев. Их внешний вид был не так уж и важен. Даже лучше, когда на снимках было видно, как глупо и типично выглядят эти фото.

– Всё как у людей.

Объяснял своё поведение он всегда с улыбкой. Она замечала в глазах грусть, которую он всегда пытался скрыть. Нет, не как у людей. Никогда не было и никогда не будет.

Ветер срывал большие резные листья, швырял на землю. Некоторые из них были ещё целые, золотые, точно живые, а некоторые уже изрезали коричневые морщины. Она пинала шуршащие кучки, мельком рассматривала узоры. Но в глаза бросались детали. То сгнившее с одного бока золото, то черно-бурые пятнышки. Напоминали ей о том, что будет дальше.

Дожди начинали идти чаще, и это казалось веселым – гулять под дождём. Он не признавал зонты. Она иногда брала с собой тонкий красный, но никогда им не пользовалась. Если они попадали под дождь, проще было добежать до подъезда, надеть капюшон…

Это весело. Создаёт иллюзию настоящей жизни.

Если во время дождя им не удавалось добежать до дома, убежищем становились пустой подъезд или беседка на детской площадке. Он распахивал куртку, прижимал её к себе, к тёплому мягкому свитеру вишневого цвета. Она вдыхала запах яблок и мокрых листьев.

Дома она торопилась сварить кофе или горячий шоколад, запекала в микроволновке яблоки с корицей и мёдом. Она знала, что после таких дождливых прогулок он обязательно заболеет – одно и то же, каждый год. Попутно бросала ему плед, рассказывала, где висели его вещи, которые она постирала вчера. Он смеялся, просил, чтобы она сбавила скорость.

Он быстро переодевался, надевал плед на плечи, точно плащ, быстро барабанил пальцами по письменному столу. Звук замирал. В глаза бросилась раскрытая тетрадь, где её ровным почерком было написано несколько строк на полях – она делала так, когда придумывала что-то и не хотела забыть.

«В сентябре они жили. В октябре – цеплялись за жизнь. В ноябре умирали. Вместе»

Сердце подпрыгнуло в горле.

– Ты переоделся? Идём чай пить, шоколад в этот ра!..

В воздухе плыл запах корицы, мешавшийся с острым запахом гнили.

***

Она просыпалась в полночь. Нехорошее предчувствие холодом скользило по позвоночнику. Открыть глаза было страшно.

– Чего не спишь?

– Холодно.

Она цеплялась за его взгляд – холодный взгляд чёрных глаз. Он сидел, сгорбившись. В слабом свете луны его кожа казалась совсем белой.

– Ложись.

Она легонько касалась его плеча и упрямо тянула назад на подушку. Он перехватывал запястье. Больно.

Утром он вставал охрипший и недовольный. Ему было холодно, он надевал под свитер водолазку, кутался в плед и никак не мог согреться. Ему ничего не хотелось и ничего не нравилось. Он готов был сидеть на диване дни напролёт и смотреть в одну точку, не шевелиться совсем. Только ради неё он соглашался просыпаться, выходить из состояния нахохлившийся птицы и смотреть какую-нибудь ерундовую комедию. Иногда даже снисходил до того, чтобы пускать её к себе под плед.

– Пойдём гулять, когда поправишься, ладно?

И они ходили. Он часто хмурился, слишком крепко сжимал её руку. Она прятала слёзы в уголках глаз и молчала. Знала, что его вины здесь нет.

Он по-прежнему её фотографировал. Делал макроснимки: глаза, губы, волосы, профиль на фоне унылой природы. В этих снимках он находил успокоение. И поэтому соглашался сделать лишний круг по парку, и не так сильно сжимал её руку.

Вечерами она работала над сборником, он или читал её рукописи, или какую-нибудь книгу, которую точно не дочитает. Она писала и думала, что он становится невыносимым. Боялась ночи, боялась холода. Доставала с верхней полки тёплую пижаму. Он криво усмехался. До утра эти вещицы вряд ли доживут.

Вечером они никогда не зажигали верхний свет, обходились светильниками. Он говорил, что когда ослепнет, не сможет найти к ней дорогу и перестанет её мучить. Она в ответ молчала, не зная, как к этому отнесётся. Этот месяц – ад. А как же те, что были до?..

Утром на её теле плеяды синяков. Она просыпалась с одной мыслью: «Холодно». Потом смотрела на него, на длинные дрожащие ресницы, бледные растрескавшиеся губы, белую кожу, потемневшие, почти черные россыпи веснушек. Он был так же прекрасен, лишь красота его теперь другая – холодная, тёмная, опасная.

Он резко открывал глаза и долго, пристально смотрел, изучал каждый изгиб спины и бёдер. Она ёжилась, закрывалась одеялом.

– Прости.

Он больше не вспомнит ночь, не извинится, не постарается загладить вину. Брошенное утром слово – большой подвиг и большое преодоление, когда внутри скрипят зубами демоны. Он старался им сопротивляться. Она ему помогала.

Однажды – в тот день солнце встало рано и светило по-особенному ярко – он проснулся раньше неё, сварил кофе, принёс ей завтрак. Она надолго запомнила тот день: они что-то пекли, смотрели длинный сериал про любовь, смеялись безостановочно. Она не верила их счастью, думала, он наконец справился, изменился навсегда.

А ночью его демоны вернулись.

Несмотря на холод, он выходил курить на балкон. Надев поверх водолазки и свитера куртку, упросив её накрыть его пледом, он подолгу стоял, выпуская изо рта облачка серого дыма. Она всегда выходила с ним, в забавной шапке с помпоном и вязаными варежками. Не отрываясь смотрела на его лицо и думала, какая странная, неправильная, нездоровая эта любовь. Их любовь.

***

В этот день всегда было пасмурно. Он вставал очень рано, подходил к окну, рассматривал объятые мраком голые деревья, мрачные дома, серо-синее небо с мигающими звёздами. Стоял так, пока не показывалось солнце, не разливало кровью по небу свой холодный безразличный свет.

Тогда он возвращался к кровати, осторожно садился рядом с ней. За этот месяц она менялась, становилась его отражением. Полная жизни раньше, она теряла румянец и переставала улыбаться во сне. Это он забирал её жизнь. Забирал каждый год.

Синяки от его пальцев, искусанные им губы, засосы на шее и ключицах… Каждый год. Иногда даже на одних тех же местах. Он калечил её.

Калечил не только тело, но и душу. Она теряла какой-то внутренний свет, гасла, больше не смеялась над глупостями. И всегда в этот день – в день, когда её нужно было оставить – он боялся, что когда вернется в следующий раз, то не найдёт её. Боялся, что она потухла навсегда. И он будет виновен, если это случится.

Потом она просыпалась, улыбалась как ни в чем не бывало, шла готовить завтрак. Они не говорили о скорой разлуке. Молчали почти весь день. Сидели на диване, кутаясь в один плед и читали одну книгу.

В семь часов садились пить чай.

– Я тебя не держу.

– Я знаю.

– Ты свободна.

– Я знаю.

Он поднимал на неё чёрные глаза. Смотрел мягко, благодарно, и было в его взгляде что-то ещё, тайное, сокровенное и очень дорогое.

– Следующий год…

–… надеюсь, будет менее дождливым.

– Я могу не приходить, если хочешь.

Широко распахивала глаза, полные слёз. Она молчала, но он знал ответ: «Я буду ждать».

Он уходил в пять вечера, когда на улице уже стемнело. Она расправляла складки шарфа, поправляла воротник, как бы случайно касаясь то его шеи, то подбородка. Ей будет не хватать этих прикосновений.

Он наклонялся, коротко и нежно целовал. Отстранялся, проводил по щеке ладонью, убирал за ухо светлую прядь. Смотрел молча несколько минут, щурясь. Хотел запомнить.

Негромкое «Я люблю тебя».

И он ушёл.

***

Она снова одна в опустевшей квартире. Идёт в спальню, будто в полусне ходит по комнате, поправляет уголки покрывала. В груди гулко бьется сердце.

Потом идёт в гостиную, где они сидели всего лишь час-два назад. Падает на диван, с головой накрывается пледом, прячет лицо. Из горла рвётся крик, но она лишь беспомощно открывает рот, жмурясь, будто от боли. Вернуть его, позвать, прошептать имя, зарыдать в голос!..

В квартире – ни звука.

Наступает зима.

Кофейная

1 июня 2019 год

Тяжелое кружево туч, заволокшее небо, заставляет сомневаться в том, что закончившаяся раньше времени практика – хорошее начало дня. В институте пусть и приходится ковыряться в бумажках, но хотя бы в сухости и почти тепле. Отключенное отопление и старые стены с посыпавшейся штукатуркой плохо спасают от летней прохлады. Зато нет ветра.

Хотя кого я обманываю? Лучше пройтись по промозглой, но все-таки июньской, украшенной зеленью улице, чем сидеть в институте. Он успел надоесть, несмотря на «новизну ощущений» – так говорил мой один знакомый, когда первокурсники на что-то жаловались – и сбежать оттуда хотелось последние полгода. Может, я просто не люблю учиться или выбрала не ту профессию. Или просто ленива, что даже больше похоже на правду.

С первых дней моей студенческой жизни появился только один плюс –небольшая кофейня с дурацким название «Райский уголок» в пяти минутах ходьбы от института. Иду ли я домой или в другой корпус, она всегда приветствует меня кирпичным фасадом и коричневым козырьком над крылечком, глазами-окнами приглашает зайти. Редко отказываюсь. Вот и сейчас захожу внутрь, на ходу расстегивая неудобное пальто.

– Как обычно?

Я с улыбкой киваю. Устраиваюсь за столиком, стоявшим ближе к витрине. Обычно я сижу у окна, но на этот раз место занято. Странно для этого времени. Рассматриваю двух девчонок-школьниц, неосознанно отобравших мой «райский уголок», улыбаюсь и чувствую себя старой. Ведь совсем недавно с такой же наивность и серьёзностью обсуждала с подругой предстоящие экзамены, их сложность и важность. Теперь подруги нет, мы списались однажды – поздравили друг друга с новым годом. Я готовилась к тому, что пути разойдутся, но всё равно было обидно. Теперь она целыми днями ходит по магазинам и «чувствует себя взрослой и не зависимой», пока тратит родительские деньги.

Я уже тогда понимала, что впереди ждут испытания посерьезнее потерянной дружбы, но не понимала, насколько. Поджог лагеря, где проходило наше посвящение, изрядно подпившими первокурсниками был только началом. Зато судьба сразу дала мне понять, что такое жизнь и чем она отличается от тихомирного пребывания в безопасных школьных стенах. Учёба, сессия, истрепавшая казалось крепкие нервы, непреодолимое желание всё бросить и уехать к родителям…

Но самым страшным для меня стала первая студенческая зима. Нас не жалели, и иногда пары заканчивались поздно вечером. Темноты я побаивалась всегда, но добежать до дома по асфальту, когда на город опускается приятная после дневной духоты свежесть, было плёвым делом. С наступлением холодов всё изменилось. Темнело рано, горящий отблесками света фонарей снег не прогонял страха перед бездонным мраком, в чьи владения, идя переулками и дворами, мне то и дело приходилось входить. Мороз закрадывался под одежду, проводил ледяными пальцами по коже и заставлял мечтать о двух вещах – тёплом душе и горячем чае. Но исполнить мечту быстро не давал лёд, сковавший улицы и не позволявший бежать. Так зима издевалась надо мной три долгих месяца, делая исключения на праздники, когда я уезжала домой, и в те редкие вечера, когда я добиралась домой не одна.

– Заказ готов.

Горячий кофе с ореховым привкусом стирает во рту горечь и было появившийся комок в горле. Так же, как всегда, кофе спасает, заставляет думать о хорошем. Здесь я чувствую себя даже более защищенной, чем в квартире, полупустой и безлюдной. Посетители кофейни напоминаю мне о том, что жизнь течёт своим чередом, что всё по-прежнему и я не выпала из этого круга. А что эти воспоминания? Они – просто усталость от тяжелого года. Мама говорит, только первый курс такой, на втором станет легче. Мой знакомый – любитель посмеяться над первокурсниками – тоже убеждает, что всё наладится немного позже. Говорит он в те редкие моменты просветления, когда становится серьёзным. Очень редкие.

– После практики к нам приходить будешь? – интересуется, чуть перегнувшись через свой стол, бариста. Зовут его Даниил, но я называю его «мой», потому что в первый мой визит была его смена и когда бы я потом ни приходила, именно он готовил вкуснейший кофе и развлекал разговорами, интересовался, как дела, как экзамены. Он быстро стал мне добрым приятелем.

– Конечно, – улыбаюсь я. – Я не умею варить такой капучино.

– Потому что не знаешь секретов и тонкостей, – подмигивает «мой».

– Потому что у меня нет кофемашины.

– Это – блажь для удобства и скорости. Дома же я варю себе кофе без этих «детей прогресса».

– Получается такой же?

– Ну… – заминается, скользит взглядом по косящимся на него школьницам, заставляя их смутиться и захихикать. Возвращается ко мне и торжественно произносит: – Получается даже лучше.

– Почему-то я не верю.

– Я бы сварил его для тебя, но у меня есть золотое правило: варить кофе только утром.

– Ритуал?

– Залог бодрого дня. Ты вот с утра слушаешь музыку, чтобы проснуться, а я минут двадцать медитирую около плиты.

Мы разговариваем о том, что обоим сложно просыпаться рано и о том, что теперь, с приходом лета, эта процедура будет проходить проще, незаметно перебираемся на отпуска и каникулы. Он вспоминает, как ждал июня, когда учился в школе. Я рассказываю, как проводила «переходное» лето после одиннадцатого. Даже эта запретная тема недавнего прошлого с ним не кажется такой уж запретной.

Только один раз наш разговор прерывается. Школьницы, переборовшие стеснение, подошли купить по стаканчику кофе с собой. Я ненадолго замолкаю, жду, пока бариста выполнит заказ. Не стесняясь, слежу за его движениями. Он знает о моей привычке наблюдать за людьми.

Его движения точны, быстры, но плавны. А выражение лица у него такое же сосредоточенное, как у играющего в финале чемпионата мира спортсмена. Обычно он делает всё более непринужденно и естественно. Сейчас же красуется перед девчонками, но даже я под впечатлением.

А им достаточно внешности. В глаза бросаются огромные прозрачно-голубые глаза, будто «подкрашенные» линзами, и чистые руки. Чистые – без тату. Может, только у меня стереотип на татуированных барист?.. Он похож на какого-то актера, певца и, может, танцора одновременно – на тех ребят, которых печатают на плакатах и постоянно показывают по телевизору.

Наконец, «мой» с улыбкой отдаёт заказ и советует не переборщить с кофе, особенно перед экзаменами. Девочки обещают прислушаться к его совету. Он провожает их дружелюбной улыбкой, от которой у него появляются милые щёчки. Они делали бы его похожим на ребёнка, не будь аккуратной трёхдневной щетины.

– Так на чём мы остановились?

– На том, как ты работал летом, – напоминаю я, но продолжать прерванный разговор не хочется. – Зачем сейчас актерничал?

– Я торгую лицом, – улыбнулся он одной из своих самых очаровательных улыбок. Его бесконечно-голубые глаза не смеялись, – Они же должны вернуться.

– Мне кажется, они и без этого вернутся.

– Я так хорош? – его губы тронула слегка самодовольная усмешка.

– Нет, просто кофе вкусный.

– Значит, кофе? – пушистые брови изогнулись ровными дугами.

– Да.

– Тогда больше ты его не получишь.

– А я уже ухожу.

Кофейню покидать не хочется, но пустая квартира и холодная улица уже не кажутся такими ужасным стечением обстоятельств. В мыслях уже вьются разные сценарии оставшейся части дня, душу греет перспектива пересмотреть какой-нибудь фильм в сотый раз. Собирается дождь, но смотреть на экран в такую погоду даже приятнее.

Уже у дверей я останавливаюсь – заедает замок на рюкзаке.

– Видишь, «дом» тебя не отпускает.

Я уже держалась за ручку двери. «Мой» бариста подкрался неслышно. Его ладонь на моём запястье, большой палец давит на вены. Немного больно.

– Я вернусь.

– Честно?

– Обещаю.

Он улыбается. Я уже давно не могу понять, почему настроение в кофейне у меня всегда поднимается: из-за него или из-за напитка, который он готовит. Именно в этот момент – наверное, первое.

Я поднимаю взгляд, смотрю в голубые глаза. Мурашки бегут где-то под кожей. Похоже на страх, но почему?.. Нет, должно быть другое. Что-то другое.

Голубые глаза холодные, неестественные. Хочу разглядеть линзы. Не могут быть они такими кристально прозрачными, честными. Ангельскими.

– До завтра.

Рука выскальзывает из его хватки. Я поспешно выбегаю на улицу. Холодный поцелуй июня отрезвляет. Наваждение пропадает.

***

Если где-то везёт, где-то обязательно ждёт провал. Это правило действует в обе стороны, но именно сегодня работает не мне на руку. Мало того, что практику продлили, так ещё мне влетел выговор за опоздание. По-хорошему, я не опаздала: я пришла в аудиторию вовремя, положила рюкзак на стул и вышла, чтобы отдать знакомой конспекты. И, видите ли, зашла в аудиторию после преподавательши. Именно преподавательши, по-другому эту мымру не назовёшь. Её я окрестила злейшим врагом со второй лекции.

– Не ссорься ты с ней, осталось четыре дня. Терпи.

– Стараюсь.

– Есть планы на лето?

– Первую неделю безвылазно сидеть дома.

– Ты поаккуратнее со своим безвылазно, свежий воздух тоже нужен.

– Я буду проветривать.

Катя закатывает глаза, но не спорит. Она знает, что мне нужны такие разгрузки и что я не собираюсь перегибать палку с добровольным заключением в четырех стенах. Предлагает вместе сходить в кино, погулять, но позже, недельки через две. Сразу после практики уезжает с Лёшей – своим молодым человеком – на озеро. Даром, что нельзя купаться. А холодными ночами они уж как-нибудь согреются – так решила сама Катя.

– А ты всё равно заканчивай со своей меланхолией, – говорит она на прощение, когда мы уже стоим на крыльце. – Я понимаю, что это у тебя сезонное, но не затягивай: всё-таки лето, такие денёчки стоят, их жалко как-то терять.

– Постараюсь взбодриться, – обещаю я и обнимаю её.

– Давай-давай, – настаивает, чтобы уж наверняка, – Какая ты была в начале года и сейчас – два разных человека. Первый мне нравится больше.

– Мне тоже, – улыбаюсь, и Катино лицо тоже озаряет улыбка.

– Вот, я уже забыла, как выглядит твоя довольная физиономия. Хотя, честно признаться, когда ты не в настроении, ты творишь такие классные вещи.

– Слишком мрачные для такой милой девочки, – передразниваю я знакомого.

– Ну, может Кирилл прав. Особенно про самоубийство девятиклассницы меня впечатлило – пряма мурашки по коже.

Катя погружается в анализ моего творчества, то и дело приговаривая: «Нет, твои добрые рассказы мне тоже очень нравятся». Но я прекрасно знаю, почему мрачные работы ей нравятся больше. Отвращение, панический страх, безысходность – то, чего она в жизни не чувствует; эти эмоции в новинку, а потому интересны. Почему я пишу об этом, не знаю. Мои рассказы не основаны на реальных событиях, всё из головы. Наверное, таких историй – трагичных, драматичных, изуродованных смертями – и не происходит поблизости. По крайней мере, так кажется.

Заканчивается скучное сидение в четырёх стенах. На волю.

Погода радует, и даже стычка с преподавательшей улетучивается из памяти, когда я выхожу на улицу и вдыхаю городской запах пыли, смешанный с ароматом мясистой зелени, ещё не потухшей под летним зноем. Совсем скоро эта красота будет моей в полной мере: я буду каждый день топтать асфальтные ленты рельефными подошвами кед, каждый день вдыхать лето, сидеть в тени деревьев в парке и…

– Мой совет: будь пай-девочкой до конца практики, тебе же не нужны проблемы.

Внезапно, разрушая мои мечты, передо мной вырастает мой дорогой знакомый с третьего курса. Я киваю, стараясь оборвать все возможные ниточки для продолжения разговора, но уйти не получается: я шагаю вправо-влево, он повторяет мои движения в точности. Иногда мне кажется, лучше бы он учился в театральном.

– Спасибо, но это я и без тебя знаю, – улыбаюсь. Настроение не может испортить даже он.

– В наших отношениях намечается положительный сдвиг: ты сказала «спасибо».

Я закатываю глаза. Отношений у нас никаких не было и нет, но он почему-то вообразил, что нужно виться вокруг меня постоянно. У него есть девушка. Её, кажется, зовут Саша, они учатся вместе. Но её я видела от силы два или три раза на общих праздниках или концертах. Кирилла я вижу почти каждый день. Что-то в его поведении – то ли нарочитое «наши отношения», всегда произносящееся громко и при всех, то ли порой даже излишняя забота, то ли внезапная нежность в каждом касании и взгляде – не дает мне считать наше общение просто дружбой.

– Предлагаю в четверг сгонять на набережную, – вещает Кирилл, подстраиваясь под мой шаг, что даётся ему нелегко. Большая разница в росте. Я бы даже сказала, слишком.

– Зачем?

– Для моего портфолио, конечно.

С Кириллом мы познакомились после злополучного посвящения первокурсников, которое назвали «огненным во всех смыслах» как раз с его лёгкой руки. Мне нужно было занести редакторам университетского электронного журнала пару своих текстов, но открыв нужную дверь, нужных людей я не увидела. Зато увидела в романтичном полумраке Кирилла и Сашу, удобно устроившуюся на подоконнике между стопками бумаг. Они целовались страстно и самозабвенно, но не могли не услышать скрип открывающейся двери. Сказать, что мне было стыдно – ничего не сказать.

– Пофотографируй Сашу, моих фотографий у тебя очень много.

– Её – ещё больше, – с легким снисхождением заверяет Кирилл, хотя мне кажется, это неправда.

В тот день я быстро закрыла дверь, чтобы не смущать влюбленных. А если честнее – скрыть собственные вспыхнувшие щеки. Но Кирилл быстро догнал меня в коридоре, когда я шла в лекционную, надеясь попытать счастье после занятий. Там, в полумраке, он казался мне просто широкоплечей глыбой, из-за спины которой едва-едва выглядывала хрупкая девичья фигурка. Теперь я могла разглядеть его лучше. Ощущение глыбы никуда не делось: он был выше меня сантиметров на двадцать – на двадцать два, как мы выясни позже – повязанный на плечах свитер не делал их уже. Я до сих пор не забыла, что тогда больше ничего не запомнила, даже цвет волос или глаз. Разве только одна деталь бросилась в глаза – татуировка на правом запястье. Волк, заключенный в рамку-ромб, смотрел холодными голубыми глазами спокойно и уверенно, под ним, в нижнем углу, распустился цветок лотоса, слегка розоватый, кажущийся даже слишком нежным для такого парня, как Кирилл.

Из-за тату я боялась его.

– Если не хочешь помочь лучшему, главному своему другу – так и скажи, – обиженный голос. По нему не понятно, всерьёз он или смеётся.

И так во всём. Я далеко не всегда понимаю, что скрывается за его словами, интонациями, намёками. Он слишком умело контролирует каждое своё действие. Иногда мне хочется прямо спросить его, что происходит, о чём он говорит, но не могу – мешает стеснение, боязнь показаться глупой. Ненавижу. И какие у нас взаимоотношения я тоже не понимаю, и как мне относиться к нему – не знаю. Ведь если это лишь его игры, то я не должна переступать границы и показывать что-то большее, чем дружеская привязанность.

Мне не нравится неопределенность.

– Главному? – улыбаюсь. Он как всегда попал в цель. – У меня ещё есть друзья.

– Я – лучше всех их вместе взятых, – заявляет он спокойно, полностью уверенный в своей правоте. – Не переводи тему.

Мы заворачиваем за угол, где наши пути должны разойтись. На нас смотрит огромная черно-белая афиша, с красно-бордовыми буквами. В город приезжает артист, ради билета на концерт которого я готова отказаться от съемной квартиры, места в университете и собственной души. И Кирилл знает об этом.

– Я думаю, поход на его концерт будет хорошей платой за услуги модели, ты как считаешь? – с хитрыми нотками в голосе спрашивает Кирилл, и я не вижу, а скорее ощущаю, что он смотрит на меня выжидающе.

– Я думаю так же, – киваю, – но не в этот раз.

– Почему?

– Катька со мной не пойдёт – занята. Больше никто не согласится – не слушают.

Кирилл останавливается. Я замедляю шаг, но он хватает меня за плечо, заставляя обернуться.

– В наших отношениях снова похолодание: ты даже не вспомнила обо мне.

– С тобой я не пойду.

– Почему?

– Ну…

А что мне ответить? Что я всё ещё не могу снять с него ярлык «плохого мальчика», что до сих пор, в самой глубине души, побаиваюсь из-за тату? Я не хочу его обижать. Это мои заморочки, от которых давно пора избавиться.

Вдруг перед глазами возникло лицо «моего» баристы и осознание того, что с ним я бы на концерт пошла.

– Я жду, – спокойно замечает Кирилл, когда молчание затягивается.

– Знаю я эти походы на концерты, – уклончиво отвечаю я, глядя куда-то вбок. – Закончится поздно и…

Кирилл смеётся, заставляя меня замолчать. Хочется сменить тему. Снова кажется, что любое слово или выставит меня глупой, или обидит его.

– Ну конечно, поздно. Я, конечно, собрался тебя соблазнить. Я даже решил потратиться на билеты.

Он смеётся, я не смеюсь. Снова не могу понять, шутит ли он.

– Обиделась? – Кирилл приобнимает меня за плечи, примирительно улыбается. – Я же несерьезно. Я тебя и пальцем не трону.

– Я не сомневаюсь, – вру, но становится легче оттого, что он всё понял.

Мы идём молча. Остаётся совсем немного до моего подъезда. Вспоминаю, что не зашла сегодня в кофейню, не написала отрывок нового рассказа и не зашла в библиотеку, чтобы сдать так и не дочитанные книги – Кирилл испортил все планы. Ну и ладно…

– Подумай насчёт набережной и концерта, – просит Кирилл, останавливаясь.

– Обязательно, – ищу ключи в сумке, соображая, нужно ли пригласить его в гости. Вроде бы нужно, хотя бы ради приличия, но что делать? У меня и в холодильнике-то, наверное, пусто. Как же всё глупо…

– Да, очень оптимистичные интонации, – усмехается Кирилл, и как раз в тот момент, когда я бросаю на него быстрый взгляд, достает телефон и его лицо мгновенно меняется. – Мне нужно бежать, до завтра. Имей в виду: я всегда добиваюсь, чего хочу. Так что выбирай одежду, в котрой будешь орать песни через две недели.

***

В кофейне сегодня «солд аут», приходится ютиться в уголке за двухместным столиком. Мне места много не нужно, но всегда есть страх, что кто-то попросит сесть на свободный стул. Тогда писать я не смогу, а мне очень хочется поскорее закончить рассказ. Не знаю почему, но работать при других не могу, даже понимая, что никто мои записи не читает. Кирилл обижается, говорит, что я слишком большого мнения о своих работах. Но сразу извиняется, повторяя «самые ранимые люди – поэты и женщины. Когда это один человек – можно вешаться, но тебя я готов терпеть».

Сегодня смена не «моего» баристы. Не то чтобы мне сильно хотелось его увидеть, но по пути в кофейню я представляла, как мы перекинемся парой слов, как он улыбнется и предложит мне ещё одну чашку кофе «за счёт заведения». Возможно, я рассказала бы ему о концерте. «Сходи, развейся. По моим наблюдениям ты только учишься и пьёшь кофе», – он ответил бы что-то из этой серии. Говорить с ним о моих страхах я бы не стала, но… А догадался бы он?

В помещение порывами влетает прохладный воздух. В нём отчётливый запах пыли и приближающегося дождя. За то время, что я сижу, уткнувшись в тетрадь, погода поменялась. Солнце оделось в стеганое одеяло из туч и. кажется, уснуло, приглушив своё сияние. Прозрачно голубое небо посерело, кое-где темнели сине-фиолетовые жилки.

– Так и знал, что ты здесь, – напротив садится Кирилл, встряхивает головой, как будто уже прошелся под дождём. – Давно сидишь?

– С часа.

– Два часа?

– Наверное… Я не знаю.

Он качает головой, наклоняет к себе мою кружку, заглядывает с преувеличенным интересом.

– Какая по счёту?

– Вторая.

– Ела что-нибудь? – но ответа не ждёт, пододвигает к себе пустую тарелочку. – Сейчас я приду.

Кирилл относит посуду, долго стоит в очереди у витрины. Блюдо дня – кофе с собой. Странно: было жарко и в кофейне не оставалось свободных мест, а тут собирается дождь и все торопятся домой. Не логичнее переждать здесь непогоду?

«А люди все шли, и шли, и шли. Они косились на него, как будто подозревали в чём-то. Он был спокоен. На самом деле никто ничего не знает, и не узнает никогда. Проговориться могла только она, но только не теперь.

И всё же сердце начинало биться быстрее, когда он ловил устремленные на него взгляды».

Тетрадь ускользает из-под ручки, едва я ставлю точку. Кирилл делает вид, что читает, но зрачки неподвижны. Через секунду возвращает мне, резюмируя: «Суховато». Улыбается, ставит передо мной тарелку с ватрушкой и чашкой чая. Сам он тут же принимается за свой кофе по-ирландски и шоколадное пирожное. За свои девятнадцать я не встречала парня, настолько любящего сладкое.

– Ешь.

– Хочешь, чтобы меня совсем разнесло?

– Ты не толстая.

– Это ты так считаешь.

– Нет, это просто правда, – Кирилл двигает тарелку ближе, прямо на тетрадку. – Ешь и дай мне почитать, что ты там насочиняла.

Теперь он внимательно читает текст, изредка хмурясь – пытается разобрать почерк. Я терпеливо жду, от волнения часто подношу к губам чашку, в которой остались только горькие чаинки на дне. Кирилл не будет критиковать, а спокойно посоветует и поделится мнением – я это знаю, поэтому он входит в тот узкий круг людей, которые видят рукописи до публикации в интернете. Все равно страшно.

– Напомни: это про того маньяка?

– Да.

– Из твоего текста получается, что в человеке можно разглядетьманьяка… ну хорошо, просто преступника, – Кирилл двигает тетрадь мне, я тут же прячу её в сумку. – Но разве можно по одному внешнему виду сказать что-то о человеке? Вот видишь, не знаешь. Потому что ты никогда в жизни не скажешь, кто, например, вон тот парень за угловым столиком. Или девушка, которая только что вышла. Она в очках, значит у неё плохое зрение. Или, может, она знает, что это ей идёт и носит их ради красивой картинки. Или она убила этой ночью безобидную старушку и теперь ей стыдно смотреть на этот мир.

Я не могу не улыбнуться, хотя тема разговора не самая позитивная. Кирилл прав, но сдаваться так просто я не собираюсь. Мы спорим, исправляем черновик. «Но ведь главная мысль в романе не эта», – заявляю я, исчерпав доказательства. Тогда Кирилл меня «добивает»: «Вот по таким деталям можно отличить профессионала от любителя». Мне возразить нечего.

– Домой? Как раз дождик пошёл.

– Почему «как раз»?

– У меня в рюкзаке совершено случайно оказался зонт, которого у тебя наверняка нет. Это повод проводить тебя и напроситься в гости.

– Может, в следующий раз? – улыбаюсь, показывая ему свой зонт – синий с деревянной ручкой.

– Значит, про концерт я тоже спрошу в следующий раз?

Киваю. Кирилл картинно вздыхает, обещает украсть мой зонтик. Мы расходимся в разные стороны, выйдя из кофейни.

***

Запах кофе почти не чувствуется, хотя рядом стоит пустая чашка и одна полная – с чаем, зелёным из пакетика. Остаётся внести финальные правки в рассказ, обратить внимание на детали. В чём-то Кирилл, наверное, прав.

– Может, закусишь что-нибудь? – раздаётся голос «моего» баристы над головой. Он стоит рядом, трёт руки матерчатой белой салфеткой – давно заметила эту привычку.

Темнота ночи ложится на город топленым маслом – неслышно и очень мягко. Заметить, как сумерки окутывают мир, не удается. Или я невнимательно следила, увлеченная делом.

– Садись, – предлагаю, окинув взглядом пустое помещение. – До закрытия есть ещё двадцать минут, да?

«Мой» бариста устраивается напротив, оценивающе оглядывает меня, чуть склонив голову набок. Возникает какое-то странно чувство, определение которому я дать не могу. По коже крадутся мурашки. Как будто я корова, которую оценивают на рынке.

– Что ты пишешь? – он недоуменно смотрит на веер раскрытых тетрадей и блокноты.

– Переписываю рассказ с черновика. Нужно поменять некоторые сцены, а в той тетрадке место уже закончилось.

– Можно?

Сама удивляюсь тому, что даю разрешение, при этом продолжая спокойно работать.

– А почему не работаешь на компьютере? – между делом интересуется бариста, не поднимая глаз от рукописи. – Не надо было бы столько чиркать.

– Носить неудобно. С бумагой и ручкой приятнее работать, чем с пластиковыми клавишами. Ещё в тетрадях всё остаётся, можно легко вернуть один из предыдущих вариантов, – улыбаюсь, вспоминая, как изменяла одно-единственно предложение чертовых шесть раз, зато результат полностью удовлетворил.

«Мой» бариста отвечает улыбкой – том самой, приятной улыбкой, какой заманивает посетителей иногда. Кажется, будто он всё понимает, сам пишет или много читает.

– Мне нравится, – произносит наконец он, возвращаю тетрадку на прежнее месте. – Что ты собралась менять?

– Хочу написать немного живее. И сама идея… Я пишу, что по людям сразу можно сказать, кто есть кто, а в жизни так, наверное, не бывает.

– Мне нравится изначальная версия, – он очень аккуратно, будто листы сделаны из тончайшего стекла, кладёт черновик передо мной. – Не знаю, что с текстом, я дилетант, только в кофе и смыслю. А идея сама по себе хорошая.

– Это приятно слышать.

Поднимаю голову, улыбаясь, слежу за его движениями. Он всё делает плавно. Плавно, не спеша и даже как-то грациозно берёт длинными пальцами краешек блюда, плавно, но не медленно поднимает, разворачивается, уходит. Может, в этом он похож на леопарда. Или какую-то другую дикую кошку.

Бариста заходит за витрину, опирается ладонями на столешницу из дерева цвета молочного шоколада так, что на сгибе локтей проступают синие венки. Смотрит

на меня неподвижно. Я тоже смотрю на него, в голубые глаза, которые с каждом секундой кажутся мне всё ярче. Мне даже чудится, что я различаю синий ободок радужки и темные вкрапления около зрачка. Мелькают мысли о кристаллах, льде и ночи. Становится жарче.

Замечаю его улыбку.

Только глаза у него не смеются.

Звенит дверной колокольчик, и я с трудом открываю взгляд. Смотрю в тетрадь, но ничего не вижу – буквы не расплываются, но не читаются. Хочет снова смотреть. На него.

– Так и знал, что ты здесь, – раздается раздраженный голос Кирилла, и я невольно вздрагиваю. Он шумно опускается на стул напротив. – Ты почему не берёшь трубку?

– Ты звонил? – едва проговариваю я, в горле сохнет.

– Сколько раз – сбился со счёта, – он усмехается. Он – энергия, движение, резкость, скорость. Он – не кошачья мягкость. В нём нет голубого льда. И я не знаю, нравится ли мне это. Здесь, сейчас, в эту конкретную минуту – не знаю.

– Я достал билеты, между прочим.

– Хорошо, но я ведь ещё не сказала, пойду ли.

– У тебя нет выбора. Или хочешь сказать, что я потратил кровные студенческие гроши зря?..

Поднимаю глаза, вижу широкую во все тридцать два улыбку. Кирилл всегда искренний. Он всегда на краю, и если он счастлив, если ему весело, скрыть это невозможно.

Краем глаза замечаю за его плечом баристу. Он смотрит на нас, вытирая бокалы белым полотенцем. Уголки сомкнутых губ приподняты, но не более. Его эмоции, как движения – появляются плавно, не переходят границы. Он не замкнут, но к каждой эмоции как будто примешивает доля спокойствия.

– Ты ещё долго? Домой не собираешься? – рука Кирилла тянется к черновику, но, поддев страничку, взять тетрадь он не решается. – Мне как раз в твою сторону.

– Какое удивительное совпадение, – улыбаюсь я и начинаю собирать сумку.

– Не торопись.

Кирилл идёт заказывать кофе. Не знаю, успел ли помыть мой бариста кофеварку, но вид у него чересчур спокойный, холодный. Мне всегда очень стыдно засиживаться так допоздна, и если бы я не была знакома с ним, я бы уходила намного раньше и никого не задерживала.

Вещи в сумке. Телефон вновь на режиме «Звук». Я случайно бросаю взгляд на витрину. И меня будто ударяет током. С невозмутимо счастливым выражением лица Кирилл забирает стаканчик кофе, бариста отдаёт его с невозмутимо холодным видом и колючим взглядом.

А ведь я никогда не видела их рядом.

***

– Улыбаться умеешь? Ладно-ладно, вспомни, как на преподавательшу упал шарик с молоком. Вот! Я знал, что ты садистка! Бедная Нина Павловна чуть не лопнула от злости, а тебе смешно! Нет, как можно быть такой жестокой?.. – так Кирилл говорил, поймав меня в объектив фотоаппарата.

Хорошо, что всё закончилось, и можно просто, без съёмки, стоять у парапета, смотреть на закатившееся за горизонт солнце. От него осталась только узкая полоска раскаленного золота вдоль горизонта, отражающаяся в серебряной кромке воды. Стоять под шелест уставших без движения деревьев и мерный стук каблуков проходящих мимо красавиц. Стоять, ловить взгляды Кирилла. Молчать.

Ветер несмело треплет волосы, касается холодными пальцами обнаженной кожи. Пользуется случаем. Приносит чьи-то голоса с другого конца набережной, отзвуки плохо настроенной гитары… Вот бы навсегда запомнить этот момент, все чувства, звуки, касания. Их не передаст ни одна фотография, как бы ни старался фотограф. Я жду первую звезду. Хотя для одной звезды желаний слишком много.

Холодные пальцы сменяются тёплыми. Кирилл обнимает по-другому, нежно и уверенно, прижимает к себе. Согревает. Подушечки его пальцев мягко проходятся от плеча до локтя, остаются там. Он стоит за спиной, и ощущение, будто сейчас до меня не сможет дотронуться целый мир, что только у него, Кирилла есть эта привилегия.

Мысли о том, чтобы оттолкнуть его, забирает затаивший обиду ветер.

– Звезда появилась, – шепчет Кирилл тихо-тихо на ухо.

Я знаю, что загадаю ей.

***

Кофейня встречает солнечными зайчиками и ароматом кофе. Мне хочется танцевать, петь, кричать всем о том, что я наконец свободна. Практика окончена, у меня начинается отдых. Скоро концерт, а после к него – к родителям. Что может быть лучше?..

– Слышала новость? Двух девчонок убили.

Уши сами выхватывают из воздуха чьи-то слова. Говорят две женщины, примерно за тридцать. Одна из них с ярко-розовыми губами удивленно округляет глаза. Она держит чашку, оттопырив мизинец.

– Да ты что?

– Да, в Летнем парке их нашли.

– Убийцу поймали?

– Нет, идет расследование. Много улик: белое полотенце, чья-то сумка недалеко, даже телефон. Но вряд ли это всё принадлежит одному человеку.

По коже пробегают мурашки, а солнечные зайчики со стен куда-то прячутся. Неприятно знать, что в парке, через который ты часто ходишь, кого-то убили. Оборвалась чья-то жизнь, но люди узнают об этом спустя день, два, больше. Это так странно… Девочек больше нет, а я не почувствовала никакого толчка, никакого укола. Их больше нет, а все остальные живут и могут знать, могут не знать о случившимся. Странно…

Взгляд падает на тетрадь. Рассказ я окончила вчера, но почему-то публиковать его не решаюсь. Я не уверена в написанном, не уверена в том, что написала по-настоящему. Мне кажется, что мир в рассказе снова идеализирован, очень далек от реальности. И я обращаюсь к Кириллу.

– Вот, смотри. Какие малышки, и школу-то, наверное, не окончили.

Женщина показывается подруге с яркими губами фото на планшете, и я тоже вижу его. Наверное, фото были сделаны для выпускного альбома. Парадная школьная форма и ни тени страха и грусти на лицах, в которых я узнала девочек, заходивших в кофейню около недели назад. Становится не по себе. Холодно.

– Привет, звала?

Я смотрю на Кирилла, и выражение его лица тут же меняется.

– У тебя всё хорошо?

Я киваю, пытаясь понять, что его так напугало. И почему новость подействовала на меня так сильно.

– У тебя ничего не болит? Ты какая-то потерянная. Хочешь кофе? Давай я закажу.

Я снова киваю, лишь бы он отстал и дал подумать. Бессмысленно смотрю в его спину, потом задеваю взглядом лицо баристы. Он тоже увидел девочек с фотографии, но глаза её такие же спокойные, как обычно. Может, он не узнал их? Да, в кофейне ведь много посетителей.

Вот так вот выходит: смерть девочек станет горем только для их семьи, близких знакомых. Потом и они успокоится, будут жить дальше, строить планы… Это правильно, нельзя хоронить себя вместе с ними. И всё же… Как странно.

– Пей, – Кирилл ставит передо мной карамельный капучино, садится и забирает тетрадь. – Это рассказ? Я прочитаю его, и после публикации ты не трогаешь его.

– Спасибо.

– И следующий твой рассказ будет более… позитивным, ладно? Мне не нравится твоя постоянная меланхолия и зачатки депрессии.

Я морщусь. Никакой депрессии у меня никогда не было и нет. И мне уже хочется высказаться по этому поводу, но я встречаюсь взглядом с Кириллом. Он смотрит внимательно, взволнованно и совсем не весело. Так не похоже на него.

– Кстати, я фотографии обработал. Хочешь покажу? Сейчас, я пересяду к тебе.

И пока Кирилл путается в стульях и сумках, я снова бросаю взгляд на моего баристу. Он смотрит в нашу сторону и улыбается одними губами.

***

– Я расстался с Сашей.

В кофейне пусто. Мой бариста усердно натирает чашки белой тканевой салфеткой. Передо мной две пустые чашки с пеной на дне. В скрипе стекла, тихом тиканье часов и шипении оседающей пены слова Кирилла звучат, точно раскат грома.

Мы молчим. Он смотрит на меня выжидающе, его нетерпение выдают барабанящие по столешнице пальцы. Но он не торопит. Я не знаю, что ему сказать. Не сразу до меня доходит смысл этих слов, а когда доходит, я не понимаю, можно ли мне радоваться. Что вообще значит их расставание?

– Почему так внезапно?

Внутри меня трясет, и я даже не думаю о том, что произнесла несусветную глупость. Уголки губ Кирилла ползут вверх, но он сдерживает улыбку.

– А тебе нужно, чтобы мы расставались месяц?

Снова молчание.

– Я её не люблю, и ты это знаешь. Я сказал ей это ещё весной, но она просила время. Месяц истёк.

– Разве любовь может за месяц вернуться, если она уже пропала?

– За месяц может погибнуть последняя надежду на её возвращение. Вот тебе тема для следующего рассказа.

Кирилл замолкает, хотя мне кажется, что он хочет сказать что-то ещё. Мой бариста украдкой наблюдает за нами холодным голубым взглядом, и в какой-то момент едва не роняет кружку. Резким движением ловит её, ставит на стол.

– Разве Саша не была единственной причиной твоего постоянно побега от меня?

– Нет.

– Ты ведь врёшь, – нового молчания Кирилл не выдерживает. – В любом случае, это ничего не меняет.

– Правда?

– Пока мне не надоело за тобой бегать – да, правда.

Становится тепло, но кофе к этому явно отношения не имеет.

***

Всё чаще появляются новости о смерти. Сегодня ночью в переулке убили девушку. Это случилось ночью, ей перерезали горло. Место преступления оказалось идеально чистым, даже кровь с шеи кто-то вытер. Что это значит, полицейские ещё не выяснили. Подозреваемых нет.

– Ты поздно сегодня, – замечает Даниил, отдавая мне бумажный стаканчик с кофе.

– Универ меня доканает, – вздыхаю, – А ведь практика закончилась, что им ещё от меня надо?

– Но теперь всё, ты официально на каникулах?

– Да.

– Какие-то планы?

– Поеду к родителям послезавтра.

– То есть завтра тебя можно ждать?

– Нет, – смущенная улыбка сама собой появляется на губах. – Завтра не до того будет.

– Обидно, – бариста не улыбается глазами, – Ты сейчас домой? Давай я провожу тебя, мы все равно закрываемся.

– Нет, – тут же отвечаю я, – Я… не к себе. За мной сейчас зайдут.

– Твой парень?

Я киваю. Вру ему, вру в голубые ледяные глаза.

Выхожу на улицу, бросив быстрое «пока», отхожу на угол, по пути набираю Кирилла. Он обещает прийти минут через десять.

Духота июньской ночи давит со всех сторон. В каждой тени мне видится маньяк или убийца, во мраке каждой подворотне, за углом – мертвые тела. Золотистый свет фонарей дразнит, заковывает в цепь освещенного круга, который не хочется покидать. Который страшно покидать. Мне чудятся холодные прикосновения и не смеющиеся глаза. Я думаю, глаза убийцы не могут смеяться или выражать хоть какие-то эмоции. Ведь глаза – это зеркало души, а у того, кто забирает чужие жизни, души нет.

Кирилл говорит, что я слишком впечатлительная.

Мне чудится скрип двери. Звон колокольчика. Наверное, бариста уходит. Почему не через служебный?.. Моя боязнь темноты трансформируется во что-то более серьезное.

– Идём?

Он появляется из мрака, и я бросаюсь к нему.

– Ты чего? Что-то случилось? Испугалась?

Кирилл обнимает, гладит по голове. Меня трясет.

– Не ходи нигде одна больше, ладно? Я буду тебя провожать, ты только звони, не стесняйся. Домой?

Я никогда не была так благодарна ему, как сейчас. По дороге он рассказывает про своё портфолио, про то, как фотографировал друга Лёху и как он отказывался сидеть с сигаретой, потому что, видите ли, за зож. Я быстро забываюсь, проваливаясь в звуки его голоса, чувствуя тепло его ладони. Мне кажется, я научилась отличать его шутки от правды.

– Спасибо тебе. Я бы сама не дошла.

– Правильно, что позвонила. Не забудь, что завтра концерт. Я зайду за тобой.

– Да, я помню.

Уже уходя, Кирилл оборачивается и с озабоченным видом, будто забыл что-то важное, говорит:

– Не забудь завтра оставить Кутьке еды.

– Я её по утрам кормлю, – отвечаю я, не понимая, почему он вдруг вспомнил о черепахе.

– Ну ночевать-то дома ты не будешь.

Шутит, а лицо делает даже слишком серьезное. Я улыбаюсь. Мелькает мысль, что раньше я бы, наверное, обиделась.

– Будем гулять до рассвета?

– Я имел в виду не это, но такой вариант мне тоже нравится.

***

Утро лениво выглядывает из-за шторки облаков. У нас ещё есть как минимум полчаса, прежде чем ночь сбежит на целый день. Ноги гудят, мы, наверное, обошли целый город. А перед этим прыгали на танцполе и качались в немногочисленных, но желанных медляках. И это смело можно назвать лучшей ночью в моей жизни.

– Эй, не засыпай.

– Я не сплю.

Но голова лежит на плече Кирилла и тяжелеет. Пора возвращаться домой, кормить Кутьку, собирать вещи к родителям… Но мне до дрожи внутри не хочется уходить. Раньше я боялась Кирилла. А теперь я вдруг поняла, что не чувствовать его рядом – страшнее намного.

– Ну пойдём, пойдём, – Кирилл треплет по плечу, раскачивает, но очень аккуратно.

– Пойдём, – вздыхаю и выпрямляюсь. Солнце подглядывает за нами, выплыв на четвертинку из-за тучи. – Давай в кофейню зайдём по дороге?

На лице Кирилла не дрожит ни один мускул, но выражение становится другим. Я не могу объяснить, каким именно: холодным, безразличным, недовольным… Но он молчит, только кивает и по-хозяйски приобнимает за плечо и притягивает к себе ближе. Будто доказывает что-то кому-то.

– Только давай с собой, некогда рассиживаться, – с такими словами Кирилла, прождав около получаса, мы заходим в пустое и прохладное помещение. Сонный бариста, открывший кафе на пятнадцать минут раньше положенного, принял заказ и предложил сесть за столик, чтобы не ждать стоя. Солнце продолжает преследовать нас, заглядывает в окна, разливается золотисто-оранжевыми пятнами на моих щеках. Я улыбаюсь, чувствуя его тепло и тепло руки Кирилла. Он оттаивает, уголки губ дрожат, выдавая если не улыбку, то снисходительную усмешку.

– Ты во сколько поедешь? Если после шести, я смогу тебя подкинуть. Брат отдаст машину.

– Тот самый, которого ты не можешь выловить?

– Да-да. Вообще он обещает приехать на неделю, но что-то подсказывает мне, не выдержит и опять укатит в очередное своё путешествие.

– Он уже полмира объездил, мне кажется.

– А я думаю, уже две третьи, – Кирилл вздыхает и весело подмигивает, – Зато квартира будет в полном нашем распоряжении.

Слишком сильно скучает по брату, чтобы говорить о нём серьёзно – или хотя бы спокойно. Слишком личная тема, о которой я узнала недавно. Пётр любит путешествовать, и самая страшная пытка для него – сидеть на одном месте, даже если в этом месте живут его родители и брат. Кирилл уже какой год не может смириться.

– Ваш заказ готов.

Бариста провожает нас милой заученной улыбкой. Где-то в глубине сознания бьется мысль о том, что сегодня не его смена.

***

Родители заставляют Кирилла зайти на чай, аккуратно выуживают из него полное досье и косятся на татуировку. Но он так быстро и бесповоротно очаровывает их, что взгляды исчезают. Родители в восторге от всего, и мне неожиданно приятно слышать похвалу в его адрес уже после его отъезда. Уезжает он уже в роли «какой приятный молодой человек, смотри, не упусти». Папа говорит, что не простит мне, если я променяю Кирилла на какого-нибудь пижона-нефтяника из соседнего университета.

– А кофе он варит?

– Не знаю, не довелось случая проверить.

Мама улыбается. Она помнит мои обещания выйти замуж за того, кто варит вкусный кофе. Это было перед тем, как я уехала в институт. Многое поменялось. Но она, кажется, этими переменами довольна. И я, наверное, тоже.

***

Возвращаться в город после недельного рая в частном родительском доме совсем не хотелось, но звали дела, самостоятельная жизнь. Возникло желание работать, и первое предложение на размещенное резюме появилось неожиданно быстро. Правда, не сложилось.

– Ничего, надо попробовать пойти другой дорогой, – замечает Кирилл с горящими глазами. – Я поговорю с девчонками, будем пробиваться с твоими рассказами в массы.

– Мне нравится твоя идея, конечно, но жить я буду на журнальные страницы? Хочется слезть с шеи родителей…

– Да это понятно! – он отмахивается, как будто я говорю совсем пустяковые вещи. – Но ты ведь сможешь писать какие-то статьи, может прозу на заказ.

– Не смогу…

Зарождающийся спор прервал незнакомый бариста, сообщив о готовом заказе. Пока Кирилл забирает кофе и шоколадные маффины, я рассматриваю новенького беглыми взглядами. Ничего особенного, парень как парень, черноволосый, высокий, крепко сложенный. Усмехаюсь: из-под воротника вылезает синие разводы какого-то вензеля – мой стереотип на татуированных барист. Сегодня должна была быть смена Даниила.

– Налетаем!

Из-за плеча Кирилла ловлю взгляд новичка – тяжелый, темно-карий, немного печальный. Становится не по себе. Прячу глаза на лице Кирилла.

– Я предлагаю тебе сходить завтра вечером в ресторанчик на набережной. Петр Первый приехал и я хочу, чтобы вы познакомились!

Петром Первым Кирилл называет, конечно, своего старшего брата. Он ждёт ответа с широко распахнутыми глазами и улыбкой, несколько напряженной (боится отказа?), что становится похожим на ребёнка, которого должны повести на любимый аттракцион. Я не могу отказать.

Мы уходим через полчаса. Приостанавливаюсь у самых дверей. Внимание привлекает корзинка со свежими газетами – странное эхо старины и ретро-фильмов. Я никогда не обращала на них внимание, но…

Кирилл тут же выталкивает меня на улицу.

***

Конец лета. Опаздывать вроде бы некуда, но не проснуться по будильнику всё равно неприятно. Ещё неприятнее – не найти на незнакомой кухне ничего, кроме воды и чайника. Пить кипяток без заварки?..

– Ты чего в такую рань?

Голос у Кирилла сонный. Вид – тоже. Растрепанный, с отсутствием майки. Он потягивается, зевает. Я честно старалась не шуметь, чтобы не будить его. Он проснулся сам.

– Вообще-то уже десять.

– Договоримся поваляться до одиннадцати? Хотя бы до половины?.. Ты жестокая женщина.

– Не старь меня раньше времени. В этом доме есть чай?

В ответ Кирилл открывает навесной кухонный шкафчик и достает с самой верхней полки коробку с чайными пакетиками. Кажется, я не достала бы её, даже встав на стул.

– Иди спи, а я не могу. Сегодня же нужно в редакцию заскочить.

– Ах да, как я мог забыть, – с едва слышной издёвкой отзывается Кирилл, усевшись за стол. Он долго смотрит в одну точку, подперев кулаком небритую щеку.

– Нужно успеть заскочить домой, Кутька голодная.

– Перевози уже свою питомицу ко мне, – предлагает он совершенно ожидаемо. Эта идея читалась в его лице уже несколько дней. – И сама переезжай с ней.

– Я подумаю.

На самом деле, я уже все решила. Даже начала собирать сумку. Он долго решался.

Я убегаю через четверть часа, оставив Кирилла в одиночестве. На прощание он невнятно бурчит: «Я вообще-то отвык спать один», – но больше ничего не говорит. Могу поклясться, он уже видит второй или третий сон. Я успела выучить его привычки.

Кутька встречает меня радостным стуком когтей по ламинату, едва не отгрызает мне пальцы вместе с салатными листьями. Иногда мне кажется, что она может съесть больше меня.

– Мы переезжаем, – сообщаю я доверительно, оставляю ещё несколько пучков зелени и снова убегаю. Может быть, у Кирилла ей будет не так одиноко. Он давно хотел завести попугая…

В редакции меня принимают радушно. Девочки уже обработаны Кириллом – меня знают, знают тематику рассказов и даже примерный сюжет. Они принимают рукописи – что за странные правила – и обещают перезвонить. Передают привет Кириллу и резко перестают мне нравиться.

– Ты проснулся?

В трубке сонный утвердительный ответ. Зато когда я говорю о том, что хочу зайти в «Райский уголок» за капучино, он тут же говорит, что прибежит через несколько минут. Я обещаю ждать его.

В помещении прохладно. Посетителей немного: компания подростков и мужчина в деловом костюме. Делаю заказ. Знакомый бариста, сменщик Даниила, смотрит на меня пристально и как-то печально. Я улыбаюсь, пытаясь приободрить. У меня настолько хорошее настроение, что хочется поделиться им со всеми. Почему он грустит? Сажусь за столик, представляю, как Кирилл придет, а я уже заказала для него…

Внимание снова привлекают газеты. Я подхожу к корзине. Улыбка сползает с лица. Холодно. С первой полосы знакомый взгляд плавно скользит по носу и щекам.

«Мой» бариста оказался серийным убийцей.

Поезда

Звук движущегося поезда её успокаивает.

Постепенно тают в памяти картинки недавнего прошлого. Она уже почти не помнит укоризненное молчание отца, строгое лицо матери и его глаза с затаившейся в глубине холодной нежностью. Он действительно её любит, но показывает это по-своему. Ей постоянно чего-то не хватает в его словах, улыбках, касаниях.

Слёзы почти высыхают. На отражение в окне почти можно смотреть. Она почти успокаивается и почти забывает о пульсирующей в венах боли. Слишком внезапный скандал. Слишком надоевшая тема. Слишком внезапное решение уехать, о котором она почти жалеет.

Ей никогда не хватает смелости идти до конечной.

Станция. Она будто выныривает со дна океана, где было тихо и покойно. Выныривает в звон граненых стаканов, шелест мусорных пакетов и постоянные хлопки дверьми. Она зарывается пальцами в оставшиеся после вчерашней укладки волны. А тогда всё было неплохо…

Неплохой вечер в неплохом ресторане с неплохим парнем. Родители по-другому его и не называли.

Поезд трогается. Она ждёт. Убаюкивающее покачивание и мерный металлический стук должны избавить её ото всех мыслей. Холодные стены старенького вагона спасают от целого мира, такого любящего и давящего на плечи. Фонари не горят, провожая её в сон. Не освещают дорогу серым воспоминаниям, приносящим лишь боль.

Ей снится школа, родной класс, урок литературы.

Станция. Убаюкивающее движение поезда исчезает, заставляя её очнуться. Она слушает возню в коридоре, негромкие разговоры новых пассажиров. Наблюдает через отражение в окне, как отъезжает дверь её купе и вошедшего человека скрывает яркая вспышка фонаря. Здесь они горят яркими звездами по линии перрона.

Она поворачивается лишь на пару мгновений – ответить на приветствие и вымученно улыбнуться. Он быстро понимает, что в этот раз не будет душевных разговоров случайных попутчиков и, наверное, разговоров в принципе. И сейчас он этому только рад.

Первую ночь они встречают молчанием.

Просыпаться ему не хочется вовсе. Он ещё не открывает глаза, а голова уже полна тревожных мыслей и воспоминаний. Бывшая умудряется раздражать своим видом даже на расстоянии.

– Доброе утро, – негромко приветствует она, когда он входит в купе с кружкой кипятка. Она уже причесана, пьет растворимый кофе и улыбается искреннее, чем вчера.

– Доброе.

Он ставит стакан в железном подстаканнике – символ русских поездов – и вспоминает, что забыл купить чай. Выбегает, едва слышно чертыхнувшись.

Она смотрит в окно, улыбаясь. Перед глазами тает изображение случайного попутчика. Вчера в сумраке ночи и расстроенных нервов он показался ей старше. Ему чуть больше двадцати пяти.

Теперь перед глазами проплывают поля, отгородившиеся от дороги растущими близко друг к другу кустарниками. Лес начнётся позже, и она очень ждет этот момент. В облачную погоду зелень должна отливать своим лучшим тёмно-изумрудным оттенком.

Она глубоко вздыхает, залезает на полку с ногами и смотрит невидящим взглядом на строчки. Как «Ромео и Джульетта» попала в её сумку остаётся лишь задаваться вопросом. Когда уходила из дома, о книгах даже не думала.

Он отмечает её состояние. Прячась за экран смартфона, долго рассматривает грустное спокойное лицо. Как будто заболевший ребенок. Синяки под глазами кажутся больше из-за длинных ресниц. Они бросают рваные тени на бледные щёки и скрывают глаза. Он не может рассмотреть их цвет, но знает, что тёмные. Забавно: у его бывшей глаза были карие. Но выглядела она лет на пять старше своего возраста.

– Тебе нравится Шекспир?

Она вздрагивает и с удивлением смотрит на него. Её глаза того же цвета, что лес за окном. Пронзительно зелёные.

– Я ничего у него не читала, кроме этого, – она трясет книжкой.

– Любимая трагедия? – с едва заметным ехидством произносит он, готовый разочароваться, если она окажется такой же, как все.

– Я ненавижу «Ромео и Джульетту».

Её губы впервые за два дня растягиваются в ухмылке, и она чувствует внутри разгорающийся огонек. Но он тут же гаснет, когда она вспоминает, что говорил ей неплохой парень в ответ. Он не «ненавидел», а просто «не понимал» трагедию, ведь «Шекспир слишком гениален для тебя и меня». Почему-то он редко говорил «мы».

– Мне нравилась лет в шестнадцать, – замечает он, откладывая смартфон в сторону. – Я учился у Ромео ухаживать за девушками.

– Помогало?

– За его методы я пару раз получал по морде.

Она тихо смеется, жмурясь. На бледной коже расцветает нежный румянец. Живой румянец без косметики он не видел давно. Она заражает его светом. Он улыбается.

– Так почему ты читаешь эту слащавую драму?

Её улыбка вмиг исчезает. Она садится, подогнув под себя ноги, и смотрит в окно. Облака плывут по небу серо-синими тучами. Темнеет.

– Не получилось взять то, что нравилось. А занять себя чем-то надо.

Она не говорит, а скорее шепчет. Она не говорит, что убежала и взяла билеты на первый попавшийся поезд. Не говорит, что ей не хватило терпения слушать разговоры родителей о свадьбе; о том, что сестра в её возрасте уже устроилась в жизни. Не говорит о неплохом парне, с которым с восьмого класса и который уже давно для неё просто хороший друг.

Не говорит, но бросает короткий беглый взгляд. И он понимает не всё, но многое.

– А телефон разрядился, – добавляет она, как бы извиняясь за промелькнувшую искренность.

– Могу предложить Бунина.

Начинается дождь. Барабанящие капли играют в унисон с голосом бегущего поезда. Становится уютнее, но холоднее. Буря в его голове вдруг исчезает, ему вновь хочется говорить. Она на время сбегает от прошлого.

О книгах они говорят долго, не замечают, как переходят к фильмам, театру. В его тёмно-серых глазах что-то меняется.

– Я сказала что-то не так?

– Нет.

– Мы можем сменить тему, если…

– Я же сказал, всё нормально.

Потому что нельзя назвать проблемой его отвращение к театру. Теперь он считал его чем-то вроде панели. Бывшая даже тратила свои деньги, если он врал, что не мог купить билеты. Она всегда была рядом, под куполом обращенного на него внимания. Его всегда замечали. Ей хотелось, чтобы замечали её. Глупое и ничего незначащее желание коллекционировать чужие восхищенные взгляды.

Ближе к вечеру на их столе разбросаны упаковки чайных пакетиков. Шекспир и Бунин лежат в стороне. К песне дождя и поезда примешиваются почти не умолкающие голоса.

Вторую ночь они встречают дружескими улыбками.

Она просыпается первой и понимает, что следующим утром покинет этот холодный старый вагон. С удивлением чувствует сожаление. Надежное укрытие, которым для неё стало маленькое купе, выпустит её из своих объятий. И что делать потом?

Он просыпается растрепанный, но счастливый. Сегодня ему снился хороший сон, пусть он не помнит, о чём. О ком. В мыслях невнятные надежды на завтрашний день, на хорошую погоду и новые горизонты. Он насладится свободой сполна.

Сегодня они пьют только кофе. Она отдаёт ему свой пакетик сахара, греет руки о стакан, натягивая черный свитер почти до кончиков пальцев. В это время года не должно быть так холодно.

Он смотрит на неё неотрывно и без стеснения. Думает, что она должна любить очень сладкий кофе, песочное печенье и молочный шоколад. Из его предположений правдивым оказывается только последнее. На искусанных губах горечь без сахара, но она даже не морщится. Он ловит себя на мысли, что ему тоже хочется её попробовать. Горечь кофе.

Табачный дым должен стать хорошей заменой. Станция. Он выходит на перрон, сжимая в руке пачку сигарет. Она улыбается, провожая его взглядом. Папа с мамой были ярыми противниками курения. Поэтому ей всегда хотелось попробовать.

Ленивые разговоры приближают вечер. Алый закат предсказывает завтрашний дождь. Кровавые отблески танцуют на черных, почти распустившихся волнах её волос. Она чувствует его взгляд и пытается сконцентрироваться на тексте.

– Что читаешь?

– «Солнечный удар».

– Ты читала его полчаса назад. Там страниц-то…

– От меня постоянно ускользает смысл. Я как будто вот-вот его поймаю, но мне всё время чего-то не хватает. Сложно объяснить… Но ты понял, наверное?

– В нём чувства на грани. Чувства из серии «только бы не сорваться».

– Только бы не сорваться?..

Она не понимает этого. Она такое не чувствует. Не чувствовала раньше.

Он молча задаёт вопрос. Вопрос о любви, который не решается задать вслух. Иначе она расстроится.

Закат гаснет, тускнеет. По небу разливается лавандовый с синим подтоном. Она в последний раз отрывается от книги, быстро смотрит в окно. Ей вдруг становится страшно. Скоро ночь, а после её выбросят из заботливых объятий старого вагона. В мир, где её настигнет прошлое и где его рядом не будет.

– Какой твой любимый рассказ? – спрашивает она, заранее зная ответ. Ей просто нужно услышать голос.

– «Солнечный удар».

В её глазах – попытка найти фразу для продолжения разговора. Он избавляет её от необходимости что-то искать.

Нагнувшись к ней через стол, он вдыхает запах подушки и далекий, выветрившийся цветочный аромат. Она настолько близко, что он кожей ощущает её живое тепло и ставшее вдруг неровным дыхание. Секунда, две, три…

Едва он касается её губ, она сама подаётся вперёд. Со всей таившейся в ней страстью и злостью, со всей внезапно вспыхнувшей любовью она отвечает. Этот поцелуй такой внезапный, неправильный и необходимый обоим.

Пока она перебирается на его полку, он замечает в изумрудных глазах отчаяние. Она не позволяет ему осознать, утягивает в новый поцелуй, обвив холодными руками шею. Она забирает память, его и свою. Он, забываясь, прижимает её к себе, вздрагивает под ледяными прикосновениями. Пытается согреть легкими тёплыми поцелуями по шее, плечам, ключицам.

Дрожащими пальцами она начинает расстегивать пуговицы на рубашке. Не поддаются.

Он стягивает с неё чёрным свитер.

По бледной коже проходится шёлком холод. Она ещё острее, ещё яснее чувствует чужие прикосновения, отпечатки на своём теле. Она закрывает глаза, зарывается пальцами в жёсткие волосы.

Он сам снимает рубашку.

С её плеча сползает чёрная бретелька.

Он утягивает её в новый поцелуй. Проводит, едва касаясь кожи, но до мурашек вдоль лопаток.

Она никому не позволяла делать этого раньше.

В окно вновь барабанит ливень. В шуме плачущей природы скрываются все посторонние звуки.

Последнюю ночь они встречают шепотом признаний.

Она, смущаясь, проводит по шее ладонью. Ей кажется, что пальцы чувствуют оставшиеся алыми пятнами засосы. Улыбкой на губах появляются воспоминания о минувшей ночи и случайном попутчике. «Солнечный удар», значит…

Он сразу понимает, что что-то не так, когда просыпается. Впервые за эти три дня он чувствует холод купе. Проводница говорит, что она вышла на несколько станций раньше и не просила ничего ему передать. Он возвращается и несколько минут сидит, глядя в пол. Бросает взгляд на окно. Вот-вот разольется над горизонтом алая краска рассвета. Пора собираться.

На столе лежит сборник Бунина. Кто знал, что так выйдет?.. До станции пятнадцать минут, он открывает наугад страницу… Из-за маленького листочка, вложенного не им, открывается его любимый рассказ. Она оставила записку, которую он будет хранить до конца своей жизни.

А ведь она говорила, что смелости идти до конца ей не хватит.

Невинность

9 апреля 2020

Ася позировала в объективе и случайно встретилась с ним взглядом, когда он зашёл в студию за фотографиями. Он тепло улыбался. Она украдкой рассматривала его через зеркальную стену и думала, что щетина ему идёт.

А сейчас Ася в его машине, прижимает к груди рюкзак. Едет к нему и думает, что в восемнадцать лет уже можно так делать.

Потом он рассказал, что с большим трудом выяснил её имя у фотографа и долго не решался написать. Сравнивал себя с трусливым школьником и улыбался, улыбался, улыбался сквозь щетину. А сердце Аси всё билось, билось, билось очень быстро и гулко, когда она на него смотрела. Ей было тепло рядом с ним. Он был взрослый, но с ним было так просто.

А сейчас Ася всматривается в проплывающие мимо дома и часто включает экран телефона с картами, чтобы посмотреть, сколько осталось ехать. Ещё пятнадцать минут.

Она и не заметила, как стала ждать встречи, писать каждый вечер «спокойной ночи» и думать о нём постоянно. Он даже снился ей несколько раз. Утром Ася просыпалась, чувствуя жар по всему телу. Ей очень хотелось вернуться. Чтобы он касался её, обнимал, собственнически целовал в шею. Вернуться к нему. Хотя она и не видела во снах его лица.

А сейчас Ася вспоминает их, сидя на заднем сидении его машины. Пугается собственных мыслей. Прижимает рюкзак сильнее. Ей хочется одернуть юбку, едва прикрывающую колени.

Они встречались всё чаще. Ей было с ним интересно. Ему исполнилось тридцать два, и иногда она боялась, что кажется рядом глупой и маленькой. Но он с живостью слушал её впечатления от фильмов и книг, о заданиях в университете, о мечтах, иногда самых смелых, и изредка говорил, что для своего возраста она очень серьезна и что ему это даже нравится. Она краснела, опускала голову и чувствовала его большую тёплую руку на своих волосах.

Ей нравилась реакция однокурсниц, когда он заезжал за ней после пар. Ей нравился тоскливый взгляд мальчика, с которым она училась в школе. Он как-то сказал ей: «Это не любовь, Ася». А она посмеялась ему в ответ, зная, что он влюблен в неё с девятого класса.

Ей нравилось быть вместе с ним, таким взрослым, таким надежным и нежно её любящим.

Дома за окном застывают.

В его квартире прохладно и светло даже в сумерки. Просторная, двухкомнатная, в которой живет он один. Белые стены, белый паркет. Только яркие пятна картин, которых Ася не понимала, но которыми восхищалась, потому что восхищался он.

В кухне за круглым столом со стеклянной столешницей они говорят о планах на июль, пьют красное вино и едят заказанную по пути курицу. Он улыбается немного смущенно, признается, что готовит ужасно. А когда роняет, что утром готовить придется ей, Ася вздрагивает и опускает голову.

Вечер медленно перетекает в ночь. Она лежит под одеялом в спальне, постоянно одергивая пижаму. Такая глупая детская пижама – просторная майка с рукавом и шортики – лавандовая с маленькими пандами. А под ней купленный вчера белый комплект. Кружево неприятно покалывает кожу под грудью.

Он выходит из ванной в домашних светлых штанах, без рубашки. Ася несмело скользит взглядом по обнаженному торсу и крепко сжимает в кулак край шорт под одеялом. Не хочется показывать ему своё смущение. Он оставляет только слабый свет ночника и садится на край кровати с её стороны.

Ася сгибает ноги в колени, отводит их в бок, как бы разрешая ему приблизиться. По телу бегут мурашки от прикосновения к холодной простыне. Она заправляет за ухо и так аккуратно лежавшую прядь.

Он и правда приближается. Сначала садится ближе, потом, опершись одной рукой о кровать, наклоняется к её лицу. Очень медленно. Она поднимает взгляд. Смотреть на него, не открываясь, сложно, но она себя заставляет.

Вот сейчас это случится.

Когда между их лицами остаётся не больше пары сантиметров, она повторяет мысленно: «Сейчас. Вот сейчас это случится». Прикрывает глаза, прислушиваясь не к пульсирующему в груди страху, а к мурашкам, бегающим по коже. Почувствовав его пальцы на подбородке, Ася чуть-чуть приоткрывает губы.

Ничего нет.

Когда он проводит языком по нижней губе, она с ужасом понимает, что что-то идёт не так. Углубляющийся поцелуй хочется сразу прервать. Она ничего не чувствует. Нет фейерверков в голове, не пропадает неловкость. Нет желания продолжать.

«Я его не люблю».

Мысль так очевидна и проста, что становится больно от того, что она не пришла в голову раньше. Раньше, чем она села к нему в машину. Раньше, чем она оказалась в его постели. Раньше, чем его рука скользнула от подбородка к шее, потом по ключице к плечу и подцепила бретельку под майкой с пандами. А вторая гладит спину, заставляя выгибаться навстречу. И вводить в заблуждение, как думает Ася.

Она не хочет.

Ей неприятно.

Она не любит.

Но сказать об этом Ася боится. Ей кажется, что она обидит его, а он такой добрый, такой хороший. Что она поступит неправильно. Ей просто нужно потерпеть, потому что она уже дала беззвучное согласие на всё, когда садилась в машину. И потом… ведь она может и ошибаться. Вдруг ей кажется, что ничто в груди не трепещет. Вдруг ей страшно и неприятно просто потому, что в первый раз. Она не хочет его обидеть, не хочет нарушать данное слово. Она сама согласилась. Отталкивать его сейчас будет так некрасиво…

Он же так осторожен с ней. Так нежно целует шею, так аккуратно касается её тела, проводит, откинув одеяло, по ноге – от лодыжки и вверх, к краю коротких шорт. Она старается сосредоточиться на его действиях, превратить его тепло в желание, почувствовать жар внизу живота и представить, что этого достаточно…

Но когда его рука вдруг тянется вверх по позвоночнику к застежке топа, она вздрагивает и зажмуривается.

– Всё в порядке? – замерев, шепчет он, по-прежнему склоненный к её шее.

Ася отвечает быстрым кивком и случайно вырвавшимся жалобным писком.

Он останавливается.

Утром она и правда готовит завтрак, старается не разбудить его, спящего в гостиной на диване. Со щёк не уходит болезненный румянец. Она, наверное, так сильно его обидела. Не нужно было приезжать, поддаваться легкомыслию и порыву.

Ей хочется домой. Она лихорадочно подбирает слова и фразы, которыми попрощается. Скажет, что доедет сама, не нужно беспокоиться. Скажет, что всё хорошо и она позвонит позже… Только сейчас непонятно, захочется ли звонить.

Он появляется в кухне так неожиданно, что Ася крупно вздрагивает от звука его голоса. Тихого, всё ещё полусонного. Её собственный голос больше похож на писк. Ей как будто не хватает дыхания – а на самом деле решимости – сказать что-то громко. Она с натянутой улыбкой и искренним переживанием спрашивает, не разбудила ли. В ответ он качает головой.

За завтраком Ася больше молчит и смотрит в тарелку. Есть не хочется совсем. Она старается казаться весёлой, старается живо ему отвечать, но каждое слово отдается в груди волной стыда. Теперь ей кажется, что она врёт ему. Врёт и врала постоянно, во время всех встреч, разговоров, касаний. Почему она не поняла раньше, что чувствует к нему что-то другое?

«Это не любовь, Ася»

Она слышит голос мальчика, влюбленного в неё с девятого класса, и вздрагивает.

– Ася, – его голос мягкий, вкрадчивый. Он не заслуживает такого обмана с её стороны, – всё хорошо.

Не хорошо.

Она молча кивает, думая, как сказать ему. Едва сдерживает слёзы обиды. Едва может смотреть на него, тут же вспоминая его лицо в сантиметрах от своего. Становится противно от тела, помнящего касания, и от себя. Надо было терпеть. И всё было бы по-другому.

Всё должно было бытьпо-другому.

Ну почему она не любит его?

Непроизнесённое признание тонет в воздухе.

Ася уезжает.

Обложка: ChrisFiedler (https://pixabay.com/ru/photos/%D0%B1%D1%83%D0%BC%D0%B0%D0%B3%D0%B0-%D1%81%D1%82%D0%B0%D1%80%D1%8B%D0%B9-%D1%82%D0%B5%D0%BA%D1%81%D1%82%D1%83%D1%80%D0%B0-%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82-1074131/)

Оглавление

Блёстки

Осень

Кофейная

Поезда

Невинность