Ронины из Ако (Свиток 1) [автор неизвестный] (fb2) читать онлайн

Yoko Shimada

«Ронины из Ако»

О переводчике

Ёко Симада (яп. 島田 陽子 Симада Ёко, 17 мая 1953, Кумамото, Япония) — японская актриса. За пределами Японии наиболее известна по роли Марико (леди Тода Бунтаро) в сериале «Сёгун» 1980 года с участием Ричарда Чемберлена и Тосиро Мифунэ. Из всех японских актрис, занятых в фильме, она была единственной, кто говорила по-английски. До начала работы над фильмом Симада не владела английским языком, но занятия с педагогом Робертом Истоном помогли ей освоить язык и подготовиться к роли. За роль в «Сёгуне» актриса была удостоена премии «Золотой глобус» В 1982 она снялась в первом франко-японском телевизионном проекте — в фильме «Красное кимоно» (фр. Le Kimono Rouge, яп. テレビドラマ「ビゴーを知っていますか) Оливье Жерара и Юдзи Мураками. Этот фильм рассказывает о жизни художника-карикатуриста Жоржа Фердинана Биго, известного в Японии, но почти неизвестного во Франции. Одна из самых высоких актрис в японском кинематографе (рост составляет 171 см). Помимо всего сказанного выше — известный японовед, в настоящее время профессор истории Международного университета Акита (Япония).

Автор фундаментальных многотомных исследований по японской истории Средневеко-вья и Нового времени, книг по философии и психологии воинских искусств Востока а также составитель и переводчик большой серии исторических трудов, представивших читателям панораму Японии с древности до наших дней. Ее перу принадлежит также ряд переводов современных японских повестей и рассказов.

Лауреат премии Всеяпонской Ассоциации Художественного Перевода — «За особый вклад в культуру». Куратор проекта публикаций японской литературы Центра JLPP Канагава (Япония).

Свиток первый

Пролог

Заложники чести

Перед Вами первый перевод на европейский язык знаменитой исторической эпопеи «Ронины из Ако». Эта книга, написанная по мотивам героического предания о сорока семи ронинах. Оригинал рукописи был обнаружен на развалинах синтоистского монастыря X века, навсегда завоевала сердца японских читателей и стала популярнейшим народным романом. Тиражи бесчисленных изданий «Ронинов из Ако» в общей сложности составили десятки миллионов экземпляров, намного опережая даже такой бестселлер, как «Миямото Мусаси». На основе романа в разное время было создано три художественных фильма, четыре телесериала так называемой «самурайской драмы», две радиопос тановки, электронные игры, мультфильмы и комиксы. Увлекательность самурайского боевика сочетается в романе с детальной проработкой исторического сюжета, красочностью лирических описаний и рельефностью портретов. Реальные исторические персонажи — сёгун и вельможи двора, прославленные художники, поэты, философы, мастера чайной церемонии и воинских искусств — воскресают под пером Йоко Шимады. Герои эпопеи, ценою жизни мстящие за смерть своего сюзерена, воплощают благородные идеалы самурайского кодекса чести Бусидо: справедливость, гуманность, верность долгу и презрение к смерти.

«Ронины из Ако» — бесспорно, самый популярный сюжет японской литературы. Однако речь идет не только и не столько о замечательном историческом романе, сколько о многовековой литературной и фольклорной традиции, осенившей героическую легенду ореолом мученичества во имя чести и долга. Правда и вымысел слились в этой легенде воедино, наполнив историю кровавой вендетты пафосом самопожертвования и бескорыстного служения идеалам Пути самурая. Имена сорока семи ронинов стали воплощением самурайских добродетелей для многих поколений, и храм Сэнгакудзи, где похоронены эти бесстрашные ронины, до наших дней остается — местом паломничества. Выходят все новые и новые книги, ставятся новые фильмы о мести ронинов, а на сцене театра Кабуки с неизменным успехом идет классическая драма «Сокровищница вассальной верности» («Канадэхон Тюсингура»). Однако для того чтобы понять, чем пленяет сердца японцев эта героическая легенда, нужно углубиться в историю сёгуната Токугава и попытаться понять основы кодекса самурайской чести Бусидо.

Эпоха Токугава, часто именуемая также эпохой Эдо, продолжалась более двух с половиной веков, с 1600 по 1868 г. Нанеся решительное поражение своим соперникам в битве при Сэкигахаре (1600 г.), выдающийся полководец, мыслитель и законодатель Иэясу Токугава в 1603 г. официально получил из рук императора звание сёгуна, Верховного военного диктатора и фактического властителя Поднебесной. После ста лет кровопролитных междоусобных войн, известных как «эпоха враждующих княжеств», начался долгий период государственного строительства, сопровождавшийся небывалым расцветом культуры.

Политическая структура Японии, объединенной под эгидой сёгунов Токугава, называлась бакухан и зиждилась на двух основах — верховной власти Ставки сёгуна (бакуфу) и феодальных кланах (хан) во главе с удельными князьями. Однако если прежде удельные князья-даймё были почти независимы в своих феодах, то при новом режиме все они стали данниками сёгуна, присягнувшими на верность и правящими в своих владениях по его мандату. В случае серьезной провинности мандат мог быть отобран, что, соответственно, лишало даймё всех привилегий и вело к расформированию его клана (именно такие события и легли в основу «Тюсингуры», а впоследствии романа «Ронины из Ако»).

На звание даймё могли претендовать феодалы с доходом от имений не менее 10 000 коку риса (все расчеты велись в «рисовом эквиваленте»). Самые крупные кланы имели доход в несколько сот тысяч коку и более, вплоть до полутора миллионов — при том, что валовый национальный доход страны составлял в среднем около 30 млн коку, а лично на долю сёгуна из них приходилось 4 млн коку.

Иэясу выделил несколько категорий вассалов. К первой категории наследственных даймё (фудай) относились наследники знатнейших вассальных княжеских родов; ко второй категории (симпан) даймё, принадлежащие к ветвям самого рода Токугава; к третьей категории (тодзама) принадлежали союзники, примкнувшие со стороны к Иэясу в битве при Сэкигахаре. И наконец, к четвертой категории относились личные приближенные сёгуна — хатамото (знаменные). К первым трем категориям принадлежало около 270 даймё. Хатамото насчитывалось около пяти тысяч. Высшие правительственные должности могли занимать в

основном только фудай и хатамото.

Император, освящавший благословением власть сёгуна, был фактически изолирован от мира со своим двором. Придворным кугэ не разрешалось покидать территорию дворца в Киото, и вся жизнь при дворе контролировалась наместником сёгуна.

При этом некоторые обычаи, ритуалы и церемонии императорского двора были заимствованы сёгунами. Для отправления сложных ритуалов при дворе сёгуна существовала должность церемониймейстера, у которого имелось достаточное количество ассистентов. Такую должность и занимал главный «отрицательный герой» романа, наследственный вельможа-когэ Кодзукэноскэ Кира. Сёгуну принадлежало право выносить единоличное решение по всем вопросам внешней и внутренней политики государства, и по всем серьезным вопросам даймё должны были обращаться к сёгуну. Для того чтобы исключить малейшую возможность проявления недовольства и возникновения крамолы в государстве, Иэясу ввел систему санкин-котай, которая обязывала всех князей иметь, помимо собственных замков, постоянную резиденцию в Эдо, где даймё надлежало проводить одному или вместе с семьей обычно один год из каждых двух. На следующий год разрешалось вернуться в родные края, оставив заложником кого-либо из детей или близких родственников. В такой резиденции и обитал до описанных событий герой романа князь Наганори Асано Такуминоками. В период пребывания в Эдо даймё выполняли различные обязанности при дворе сёгуна согласно своему званию и положению. Ради поддержания престижа в эдоских подворьях, обставленных с роскошью и декорированных профессиональными дизайнерами, постоянно проживали сотни самураев и слуг. В случае визита ко двору князей сопровождала (до ворот замка) огромная свита, образующая пышную процессию. С таким же эскортом князья отправлялись в родные края, а затем снова в Эдо.

Сёгун предоставлял даймё определенную самостоятельность в управлении их уделами, но требовал взамен безоговорочного подчинения и соблюдения единых государственных законов, а также установлений, вошедших в «Уложение о самурайских родах» («Букэ сё хатто», 1615 г.). Строжайше регламентировалось право наследования, отношения между сюзереном и вассалами, правила поведения в быту. Малейшее проявление неповиновения строго каралось. Смертная казнь была распространенной мерой наказания как для рядовых самураев, так и для властительных князей. Однако, как правило, самураям — за исключением злостных преступников — разрешалось уходить из жизни путем самоубийства. В приговоре обычно значилось просто «сэппуку», то есть харакири. Если харакири совершалось без спешки, с соблюдением соответствующих церемоний, в нем обычно принимал участие ассистент-кайсяку, который из гуманных соображений отрубал голову несчастному сразу же после того, как тот вонзал короткий меч себе в живот. В случае совершения сэппуку семья и близкие приговоренного обычно были избавлены от наказания. Впрочем, бывали и исключения — как в случае с князем Асано, когда за провинность господина должны были расплачиваться все его вассалы и родственники.

Столь же строгому контролю подлежали храмы и монастыри, многие из которых в эпоху феодальных распрей обладали существенным политическим и военным влиянием.

Органами законодательной, а одновременно и исполнительной власти в системе управления бакуфу были Совет старейшин (родзю) в составе пяти-шести членов из высшей знати (этот совет занимался решением судьбы ронинов в романе) и Младший Совет (вакатосиёри) в составе трех-четырех человек из знати рангом немного ниже. Доверенные лица, в основном из числа хатамото, назначались на должности градоправителей (мати бугё), казначеев, управителей больших замков, наместников некоторых земель и т. п.

Особая роль принадлежала главе Охранного ведомства (омэцукэ), который отвечал за безопасность государства. В городах и селеньях была налажена образцовая система открытого полицейского надзора, которая дополнялась эффективной системой тайного сыска и доносительства — что и показано в романе. Популярной мерой поддержания порядка было введение в деревнях, а отчасти и в городах, круговой поруки и коллективной ответственности в рамках пятидворок. Сети слежки были раскинуты так широко, что любая попытка заговора пресекалась в зародыше. К тому же создание любых группировок с сомнительным целями классифицировалось по закону как «преступный сговор», за что наказанием служила смертная казнь. В конце концов именно на основании этой статьи закона и был вынесен приговор сорока семи ронинам.

Гарантированный драконовыми законами правопорядок в государстве именовался Великим миром, поддержание которого токугавское правительство почитало своим священным долгом. Для того чтобы никакие внешние влияния не отвлекали граждан от исполнения их обязанностей и неукоснительного соблюдения законов, было принято решение о закрытии страны и насильственном выдворении всех иностранцев, которые в течение нескольких десятилетий довольно успешно насаждали в Японии христианство и пропагандировали западные науки. Указом сёгуна от 1612 г. христианство было запрещено. Окончательный и бесповоротный запрет, сопровождавшийся жестокими гонениями на христиан, последовал в 1637 г. Вплоть до 1860-х гг. Япония оставалась фактически закрытой страной, и минимальные контакты с Западом поддерживались только через голландскую факторию в Нагасаки.

Сёгунат законодательно закрепил существование четырех сословий: самураев, крестьян, ремесленников и торговцев. Это деление было заимствовано из старых китайских предписаний, а в действительности «третье сословие» было смешанным. Горожане предпочитали не разграничивать ремесленников и торговцев, тем более, что многие ремесленники содержали собственные лавки, хотя существовала и категория богатых купцов. Кроме четырех сословий была еще придворная аристократия (кугэ) в Киото и каста париев эта. Переход из низшего сословия в высшее, самурайское, был в эпоху Эдо практически невозможен, хотя раньше в истории такие случаи были нередки. Доминирующим сословием было признано самурайство, которое занимало на социальной лестнице несравнимо более высокое положение по сравнению с крестьянами и горожанами. Самураям надлежало быть приписанными к определенному клану или непосредственно к ставке сёгуна и нести военную, а иногда и гражданскую службу, получая от сюзерена жалованье. Проживали самураи обычно либо на территории замков, либо в своих усадьбах и домах в призамковых городах. Для мещан районы проживания обозначались особо. Разница сословий поддерживалась в стиле, покрое и цветах одежды, в моделях сложных причесок, в образовании и воспитании, в языке и обычаях. Главной привилегией самурая было ношение двух мечей — большого и малого. Наряду с воинскими искусствами самураям предписывалось усердно изучать философию, словесность и некоторые виды изящных искусств. В эпоху Токугава такое совмещение именовалось «Двуединый путь Воинского и Гражданского начал» (Бумбу рёдо

или Момбу рёдо).

В случае, если самурай по каким-либо причинам утрачивал сюзерена или был уволен со службы, он терял жалованье и превращался в ронина, беспризорного бродягу, что было величайшим несчастьем для профессиональных воинов, тем более в мирное время (что и произошло с героями романа). У ронина был шанс найти нового господина, но для этого требовались рекомендации влиятельных лиц. У тех, кто постоянной службы найти так и не сумел, оставалось не так уж много возможностей: скитаться по стране, осесть где-нибудь в городе и преподавать воинские искусства, каллиграфию, игру в го, деклассироваться и перейти в купечество, просто заняться разбоем или пойти в наемники-ниндзя.

Идейной опорой токугавского режима стало конфуцианство — точнее, неоконфуцианство в интерпретации китайского ученого Чжу Си (1130–1200), адаптированное к японской действительности выдающимся мыслителем Хаяси Радзаном, который в 1607 г. стал советником сёгуна Иэясу, и его последователями.

Поскольку конфуцианство в принципе есть учение о добродетели, токугавские власти с самого начала придерживались в управлении довольно прямолинейного принципа — «поощрения добра и наказания порока» (кандзэн тёаку). Так, в целях улучшения нравов «веселые кварталы» были выделены в особые «резервации», отделенные от основных районов города. Самураям воспрещалось посещать прибежища разврата (но этот запрет, разумеется, не соблюдался). Запрещены были азартные игры. Предпринимались попытки запретить театр Кабуки, но дело кончилось изгнанием из Кабуки актрис, которые служили источником соблазна для зажиточной публики, и заменой их мужчинами или юношами-вакасю. Эта мера, кстати, привела к возникновению моды на вакасю и необычайному распространению мужеложства. Жестокая цензура старалась пресечь все проявления фривольности в литературе и гравюре укиё-э — что, в свою очередь, вызвало небывалый бум эротического искусства. Велась активная борьба с «излишествами» в быту, вводились всевозможные «запреты на роскошь» в одежде и жилищном строительстве (о чем упоминается в романе). Однако жизнь брала свое, и городская культура Эдо проявляла все большее тяготение к бытовому комфорту, оставив в наследие грядущим векам великолепные образцы роскошного платья, оружия, лаковой утвари. На фоне общего «падения нравов» добродетельным самураям в теории отводилась роль блюстителей нравственности, с которой они в действительности справлялись не слишком успешно.

В эпоху подъема городской культуры и расцвета искусств, апофеозом которой и стали года правления Гэнроку (1688–1704), когда и разворачивается действие романа, усилия властей по ограничению роли купцов и ремесленников в жизни общества большого успеха не имели. В области изящных искусств сословные различия не действовали. В школах хайку и живописи, в оружейном ремесле и в театре бок о бок творили выходцы из самурайства и мещане. Тем не менее признанные сословные привилегии самураев и поощряемый властями культ самурайских добродетелей призваны были сделать самурайское сословие основой режима и носителем «национальной идеи» в эпоху «великого мира».

Конфуцианские принципы вассальной верности (тю) и сыновней почтительности (ко) стали краеугольными камнями в формировании самурайского кодекса чести Бусидо, Пути самурая. Разумеется, конфуцианство в его чжусианской ипостаси было достаточно широко известно в Японии и раньше, но режим Токугава придал моральному учению статус закона, а кодекс самурайской чести был возведен в культ. Героям исторической легенды о сорока семи ронинах суждено было стать воплощением всех этических ценностей, заложенных в Бусидо, живой иллюстрацией самурайских добродетелей. Всесторонне осмысливая Путь самурая, автор «Ронинов из Ако», в сущности, лишь продолжает эту линию, подводя итог тысячелетней традиции.

Бусидо — Путь воина — существовал в Японии как неписаная традиция по крайней мере с VIII века, а корни его уходят в глубь времен, в толщу культур Китая и Кореи, откуда основы теории воинских искусств проникли в страну Восходящего солнца. Идеалы бусидо представляли собой сложное сочетание синтоистских верований (кульминацией которых был культ бога войны Хатимана), конфуцианских моральных заповедей и дзэн-буддийского психофизического тренинга.

Вплоть до XVII века кодекс не был зафиксирован в письменном виде. Наставления, призванные воспитывать в воинах мужество и благородство, передавались в самурайских семьях из поколения в поколение, постепенно становясь нормой повседневной жизни. Эти наставления были почерпнуты из классических китайских книг конфуцианского канона, воинских эпопей гунки наподобие «Повести о доме Тайра» и театральных пьес, изобилующих примерами рыцарской доблести, дзэнских трактатов и устных преданий о подвигах великих воинов и полководцев. В самурайской среде существовали единые нормы воспитания и образования, выработавшие определенный культурный код, который оставался почти неизменным на протяжении многих веков.

После прихода к власти Иэясу Токугава основы Бусидо были запечатлены в «Уложении о самурайских родах» («Букэ сё хатто», 1615), но наиболее популярным сводом правил и установлений Пути самурая стало сочинение Цунэтомо Ямамото, вассала князя Набэсимы, под названием «Сокрытое в листве» («Хагакурэ»), опубликованное в 1716 г., то есть спустя четырнадцать лет после описанных в романе событий. Впрочем, это сочинение, столь популярное ныне и переведенное на многие языки, только подытожило хорошо известные каждому самураю истины. Современник ронинов, наставник воинских искусств и мыслитель Соко Ямага в своем поучении для молодых самураев писал:

«Дело самурая — размышлять о своем предназначении в сей жизни и верно служить господину, коли таковой у него имеется, крепить верность друзьям, с неослабным тщанием относиться к своему служению и посвящать всего себя исполнению долга. В жизни самураю неизбежно предстоит исполнять обязательства, рождающиеся из взаимоотношений между отцом и сыном, старшим и младшим братьями, а также между мужем и женой. Разумеется, сии нравственные обязательства распространяются и на всех прочих в Поднебесной, однако у крестьян, ремесленников и торговых людей недостаточно времени, отчего они и не могут постоянно нести сии обязательства и служить достойным примером Пути. Самурай же не обременен иными суетными заботами, как крестьяне, ремесленники и торговые люди, а посему ему предназначено следовать Пути. Если же среди прочих трех сословий найдутся такие, что будут противиться тем нравственным устоям, долг истинного самурая — наказать виновных, дабы утвердить подлинную добродетель в мире.

Негоже самураю пренебрегать одним из двух важнейших начал — ратным уменьем или познаньями в науках и искусствах. Каждый миг самурай да будет готов по первому призыву сделать то, что должно, осуществляя тем самым веление Пути, что определяет отношения между отцом и сыном, старшим и младшим братом, мужем и женой. В душе самурай привержен миру, но свое оружие держит готовым к бою. Потому три прочих сословия видят в нем наставника и почитают. Следуя за наставником, и они учатся различать, что есть главное и что второстепенное в жизни В том и проявляется Путь самурая, служа коему воин зарабатывает себе на пропитание, одежду и жилье, и от коего сердце его обретает покой, что дает возможность самураю с усердием исполнять долг служения господину и воздавать сыновний долг родителям».

Идеальный образ самурая соответствует конфуцианским представлениям о «благородном муже» (цзюньцзы), который в извечной борьбе Добра и Зла противостоит человеку мелочному и подлому (сяожень). Отсюда вытекает естественное следование канонам конфуцианской морали, соблюдение принципов отношений между родителями и детьми, старшим и младшим, государем и подданными, а также между друзьями. Истинному самураю свойственны все основные конфуцианские добродетели: чувство долга, гуманность, искренность и неуклонное соблюдение ритуала (то есть норм поведения). Истинный самурай неприхотлив в еде, одежде и жилье, взыскателен к себе, чист помыслами, строг нравом. Его слово свято («У самурая двух слов быть не может», — гласит пословица). Он уважает старших, помогает младшим, благоволит подданным, заботится о родителях, совершенствуется в воинских искусствах, овладевает науками.

Однако «превыше гор, глубже морей» — долг самурая по отношению к господину. Господин, у которого самурай получал жалованье, то есть средства существования для своей семьи, рассматривался как Благодетель (ондзин). Вся жизнь, таким образом, превращалась в усердное служение во имя «воздаяния за милости» (онгаэси). Ради служения господину истинный самурай должен быть готов не задумываясь пожертвовать собственной жизнью и жизнью своих близких. Средневековая японская литература переполнена примерами самопожертвования во имя спасения жизни и чести господина, убиения собственного ребенка вместо сына сюзерена и самоубийств в знак скорби о господине. Долг по отношению к господину подразумевал также и всех членов рода, то есть родителей, детей и ближайших родственников сюзерена. Фактически речь шла не столько о личных обязательствах, сколько о долге рода вассала по отношению к роду сюзерена. Не случайно на эту тему постоянно рассуждают герои романа, готовясь принести в жертву не только себя, но и жен, и детей, которые так же сознательно принимают свой жребий. Идея Служения не распространялась на дальних родственников сюзерена, но проецировалась на вышестоящих — в первую очередь на верховную власть, на самого сёгуна, чьи распоряжения имели силу закона для любого самурая.

В японской ипостаси конфуцианство должно было в значительной степени поступиться главным своим принципом, гуманностью (жень, яп. дзин) во имя долга (и, яп. ги). Вся жизнь истинного самурая, наполненная ежедневным радением на пути самосовершенствования, рассматривалась всего лишь как инструмент служения господину.

Соответственно, воин, более искушенный в ратном деле, мог служить господину, пусть ценой своей жизни, лучше, менее искушенный — хуже. Жизнь самурая сама по себе, вне Служения, не имела реальной ценности — подлинную ценность ей могло придать только неукоснительное выполнение долга и следование законам чести. Таким образом, в этой преобразованной конфуцианской системе ценностей жизнь и смерть уравнивались. Если ценой жизни можно было выполнить долг Служения, следовало отбросить сомнения и колебания. При этом, разумеется, приказы господина не обсуждались: любой жестокий и несправедливый приказ, будь то убийство или самоубийство, подлежал немедленному выполнению. Однако существовал и внутренний императив, который побуждал самурая к экстремальным действиям без всякого приказа извне, — императив чести (гири), неизменно побеждающий императив человеческих чувств (ниндзё).

В сущности, смерть становилась продолжением жизни, последним осмысленным деянием воина, стремящегося ценой жизни явить истинный Путь. В конечном счете жизнь стала рассматриваться как весомая разменная монета в вопросах чести.

«Каждое утро помышляй лишь о том, как достойно умереть, каждый вечер освежай дух-разум думами о смерти… Путь воина есть путь смерти», — писал Цунэтомо Ямамото.

Подобное отношение к уходу из мира нельзя назвать «презрением к смерти». Скорее, здесь можно видеть воплощение буддийской концепции единства и взаимоперехода жизни и смерти, особенно наглядно отраженной в учении Дзэн. Ведь, согласно буддистским воззрениям, душе все равно предстоит бесконечная цепь рождений и смертей, а оболочка тела временна и тленна. Меж тем как идеалы чести — в самурайском миропонимании — вечны и нетленны. Следовательно, честь и долг перевешивают естественный страх смерти. Практическим путем к преодолению страха смерти служила, разумеется дзэнская медитация.

Мыслитель и теоретик воинских искусств Дайдодзи Юдзан (XVII век) дает весьма точное определение роли смерти в жизни каждого самурая:

«Ключевой и жизненно важной остается для самурая понятие Смерти, которое надлежит осмысливать денно и нощно, от рассвета первого дня года до последних минут заката дня последнего. Когда понятие Смерти полностью тобою овладеет, ты будешь готов к выполнению своих обязанностей в наивысшей и наилучшей степени: ты верен господину, почтителен к родителям и естественным образом избегаешь всех несчастий и бед. Тем самым ты не только способствуешь продлению срока своей жизни, но и еще более укрепляешь собственные честь и достоинство. Подумай, сколь непрочна жизнь, в особенности жизнь самурая. А коли так, то каждый день жизни следует рассматривать как последний и посвящать его неукоснительному выполнению долга. Не давай мыслям о долгой жизни завладеть тобою, иначе погрязнешь в легкомысленных утехах и окончишь дни свои в позорном бесчестии».

О том же пишет и автор «Сокрытого в листве»:

«Бусидо означает определившуюся волю к смерти. Когда стоишь на распутье, без колебаний выбирай путь, ведущий к смерти… Когда определится твоя решимость принять смерть в любой момент, ты станешь законченным мастером Бусидо, жизнь твоя будет безупречна, и долг свой ты выполнишь до конца».

Культ долга чести, Служения, породил и культ смерти — как неизбежный атрибут верного служения. Идти во имя господина на смерть в бою было само собой разумеющимся долгом воина. Но в истории сохранились десятки и сотни примеров массовых самоубийств «из солидарности с господином» или в знак траура по господину (дзюнси). Уже в новейшей истории, в конце Второй мировой войны, тысячи японских офицеров и солдат совершили ритуальное сэппуку (харакири) не желая сдаваться в плен. И сотни — уже после капитуляции в знак «неприятия» этого факта.

Если самурай совершал серьезный проступок (а иногда и легкую промашку), наиболее естественным способом искупить оплошность для него было сэппуку.

Если в споре — особенно в споре с вышестоящими он не мог доказать свою правоту, наиболее логичным исходом такого спора могло быть харакири. Если власти не реагировали на петицию, вполне разумным способом действий для ее автора или авторов было сэппуку — исключительно с целью привлечь внимание властей к данному вопросу. К этому способу склоняются в начале романа и ронины из Ако. К нему же прибегнул известный писатель Юкио Мисима, убежденный приверженец идей Бусидо, совершив в 1970 году ритуальное харакири с целью привлечь внимание общественности и правительства к плачевному состоянию морали в послевоенной Японии.

Подобное отношение к собственной жизни оказалось заразительным примером и для других сословий. Так, в XVII–XVIII веках среди мещан и куртизанок в «веселых кварталах» получила большое распространение мода на «двойные самоубийства» влюбленных (синдзю). Таким самоубийством, в частности, и заканчивается роман. Цена жизни в средневековой Японии была сравнительно невелика и значительно уступала цене Долга во всех жизненных ситуациях самурай должен был руководствоваться неписаными нормами Бусидо. В сущности, никакой альтернативы у него не было. Пренебречь долгом чести означало обречь себя на всеобщее презрение, на позор, — что считалось значительно хуже смерти. Оттого и в судебных разбирательствах эпохи Эдо всегда учитывалась не только буква закона, но и предписания Пути самурая, которые в некоторых случаях могли вступать с законом в противоречия. Такой-то случай и явила собой месть сорока семи верных вассалов, описанная в романе «Ронины из Ако».

Законы Токугавской Японии исключали любую возможность решения споров силой оружия, особенно если в конфликт были вовлечены клановые интересы, что могло повлечь возобновление изжитых к тому времени междоусобных распрей. Поединки тоже не поощрялись, но, по крайней мере, не квалифицировались как тяжкое преступление, если при этом соблюдались правила и не было нанесено ущерба окружающим. Злостным преступлением считался «преступный сговор» — создание тайных партий и объединений с целью осуществления каких-либо насильственных действий, которые могли подорвать основы государственности. Сёгун Цунаёси Токугава (1646–1709), находившийся под сильным влиянием своего верховного советника и фаворита Ёсиясу Янагисавы (1658–1714), был убежденным поборником конфуцианства и одновременно ревностным буддистом, противником всяческого кровопролития. Все его усилия были направлены на поддержание мира и порядка в Поднебесной, поощрение искусств и охрану животных. За свой указ «О запрете лишения жизни живых существ» (1687), запрещавший под страхом смерти убивать бездомных собак, кошек и загнанных лошадей, он получил прозвище «Собачий сёгун».

Кровная месть при Цунаёси была, естественно, строго запрещена, а любые попытки преступить закон жестоко карались. Однако правила Бусидо предписывали месть. Пренебречь местью значило пренебречь честью самурая. В этом фатальном противоречии между законом и долгом истинный самурай должен был выбрать долг чести — заплатив при необходимости собственной жизнью.

Князь Асано, уязвленный публично сказанными в его адрес презрительными словами Кодзукэноскэ Киры, в порыве бешенства решает смыть оскорбление кровью невзирая на неминуемую кару. В замке самого сёгуна он бросается на обидчика с мечом, за что приговаривается к высшей мере наказания. Несмотря на то что Кира отделался легкими ранениями, князь Асано должен совершить сэппуку. Кроме того, его земли и замок конфискуются властями, а клан подлежит роспуску. Жестокая кара обрушивается не только на самого князя, но и на его семью, и на всех его подданных.

Со смертью князя перед самураями клана Ако встает дилемма: безоговорочно подчиниться решению верховной власти или воспротивиться ему. Воспротивиться можно активно (защищая замок Ако) или пассивно (сделав коллективное харакири). Но есть и третий путь, который с самого начала выбирает командор Кураноскэ Оиси. Это священная публичная месть обидчику во имя умиротворения духа покойного господина. Месть — это путь смерти. Тот, кто не погибнет в бою, все равно обречен погибнуть по приговору сёгуна, поскольку мстители идут против законов Поднебесной. Вначале к союзу мстителей присоединяется более полутора сотен самураев, но в конце концов, по прошествии почти двух лет, их остается только сорок семь — тех, кто выбрал Путь смерти. Напав на укрепленную усадьбу Киры и сломив сопротивление многочисленной охраны, они отрубают голову своему заклятому врагу и символически кладут ее на могилу покойного князя.

Тем самым они следуют заветам Бусидо, завещанному предками высшему моральному закону, но нарушают при этом законы государства.

Месть ронинов вызвала брожение умов по всей стране. Самураи и горожане равно одобряли верных вассалов, видя в них воплощение благородного духа истинного воина. Одобряли их действия и в верхах, но помиловать героев означало расписаться в бессилии закона. В результате после полутора месяцев бурных дебатов в правительстве ронинов приговаривают к почетной казни — сэппуку, одновременно признав их поведение достойным похвалы. Таков итог кровавой драмы, в основе которой — столкно вение идеалов Бусидо с суровой действительнос-

тью полицейского государства.

Путь смерти оказался путем к бессмертию. Как сказал прославленный полководец Уэсуги Кэнсин (1530–1578), «кто держится за жизнь — погибает, кто преодолевает смерть — живет». Вероятно, не только стойкостью и мужеством, но и этой удивительной решимостью идти наперекор всевластному закону ронины снискали беспрецедентную популярность, став еще при жизни героями бесчисленных преданий, баллад, театральных постановок. Около пятнадцати буддийских храмов и синтоистских святилищ в Токио, Киото, Ако и городке Кира (бывшей вотчине рода Кодзукэноскэ Киры) посвящены памяти ронинов и их заклятого врага. Их биографии, тщательно изученные современниками и потомками, стали катехизисом самурайской доблести, а образ Кураноскэ Оиси стал каноническим воплощением Истинного самурая.

На гибель ронинов первым откликнулся театр. Спустя всего двенадцать дней после их самоубийства в эдоском театре Кабуки состоялась премьера анонимной пьесы, в которой герои, закамуфлированные под персонажей старинной легенды о братьях Сога, воспроизводили историю мести. В 1705 году осаканский писатель Нисидзава Иппу опубликовал повесть-бурлеск под названием «Сакура воинских искусств в годы Кэйсэй», в которой герои были замаскированы под простых горожан, а действие переносилось на территорию «веселого квартала». После смерти сёгуна Цунаёси, начиная с 1710 года, на сцене Кабуки появляется несколько пьес, уже достаточно близко к реалиям воспроизводящих историю отважных ронинов, а всего до конца эпохи Эдо их насчитывалось более семидесяти! Наиболее известным драматическим произведением на эту тему стала, бесспорно, пьеса «Сокровищница вассальной верности» («Канадэхон Тюсингура») — коллективное творение осакских драматургов Такэда Идзумо, Миёси Сёраку и Намики Сэнрю. Пьеса была вначале написана для театра марионеток Бунраку, но затем перешла в репертуар Кабуки. В угоду токугавской цензуре имена были изменены и действие перенесено в раннее средневековье. В пьесе злобный вельможа Ко-но Моронао оскорбляет благородного даймё Энъя Ханган во дворце сёгуна в Камакуре. Следует близкий к исторической реальности инцидент. Князь совершает сэппуку, и его вассалы во главе с мужественным Юраноскэ Обоси свершают месть.

Название пьесы складывается из слов «кана» — японская азбука, включающая сорок семь знаков; «тэхон» — «хрестоматийное пособие» и «тюсингура» — «сокровищница вассальной верности». С тех пор история сорока семи ронинов прочно ассоциируется с названием пьесы «Тюсингура», которая остается по сей день одним из самых прославленных шедевров театра Кабуки. Пьеса в оригинале была колоссального объема, так что представление занимало несколько дней. Впоследствии она была адаптирована и значительно сокращена. Прочие пьесы на ту же тему обычно заимствовали имена и реалии из основной «Тюсингуры», но предлагали иную интерпретацию.

Наряду с героическими и лирическими версиями истории появлялись и пародии. Так, в 1779 году увидела свет пародийная повесть-кибёси сатирика Хосэйдо Кисандзи под названием «Анадэхон цудзингура», что можно перевести как «Сокровищница знающих толк в житейских удовольствиях, или Хрестоматия жизненных ухабов». За ней вышла «Тюсингура навыворот» Сикитэя Самба (1812) и «Страшные истории четырех ночей на тракте Токайдо» Цуруя Намбоку (1825), раскрывающие ту же тему в сугубо прозаическом, житейском плане. Впрочем, обилие пародий только подтверждает популярность оригинала и самой изначальной темы.

Помимо театральной сцены сорок семь ронинов прочно утвердились в народных сказах косяку и кодан. В фольклорном варианте легенда разрослась в длиннейшую серию повествований, воспроизводивших похождения и подвиги каждого из героев. Разумеется, биографии реальных мстителей всячески приукрашивались и героизировались, так что порой самые незначительные поступки толковались как пример образцового следования Бусидо. Из прозаических сказов ронины вскоре перекочевали в героические баллады нанива-буси, которые исполнялись под музыкальный аккомпанемент. В конце эпохи Эдо из отдельных сказов и баллад выкристаллизовались своды «Сказаний о рыцарях чести» (гисидэн), которые дошли до Нового времени и оказали немалое влияние на Дзиро Осараги в работе над романом.

После Реставрации Мэйдзи популярность «рыцарей чести» еще более возросла. На новом историческом этапе они рассматривались уже не только как носители благородных идеалов Бусидо, но и как борцы против недавно свергнутого реакционного режима сёгуната. Сам император Мэйдзи, едва воцарившись в 1868 году в новой столице Токио, направил посланников почтить память славных ронинов в храме Сэнгакудзи и лично воздал хвалу Кураноскэ Оиси за его беспримерную верность. Образ «верных вассалов», прочно запечатлевшийся в народном сознании, был чрезвычайно важен для создания идеологической базы обновленной японской государственности. В конце 70-х — начале 80-х годов XIX века правительство вело усиленное наступление на самурайское сословие, которое было официально «отменено» в 1885 году. Рядовые самураи утратили все свои былые привилегии, хотя знати (бывшим даймё и отчасти хатамото) были пожалованы западные титулы герцогов, графов и баронов, просуществовавшие до конца Второй мировой войны. Самураи вынуждены были расстаться с традиционной одеждой, прическами и двумя мечами. По всей стране развернулась кампания по уничтожению средневековых замков как «наследия проклятого феодального прошлого». От десятков великолепных замков, в том числе и от замка Ако, остались лишь живописные руины, а от замка сёгуна в Эдо (нынешняя резиденция императора в Токио с построенным уже в Новое время дворцом) только внутренние крепостные стены над рвом, несколько старых построек на территории бывшего замка и мелкие фрагменты внешних укреплений. Однако очень скоро властям стало очевидно, что ликвидация вместе с классовыми привилегиями идеологии Бусидо приведет к духовному вакууму и капитуляции перед христианской культурой великих держав Запада. Этого правительство Мэйдзи как теократическая монархия, насаждавшая идеи государственного синтоизма, ни в коем случае не могло допустить.

Идеалы Пути самурая были перенесены в первую очередь в японскую армию и флот, созданные по западным образцам, но сцементированные воинственным духом Бусидо. Выходцы из самурайского сословия составили и ядро офицерского корпуса. Утратив свою сословную принадлежность, Бусидо был принят на вооружение теперь уже всей нацией как официальная идеология империи. «Рыцари чести» стали олицетворением мужественного духа новой Японии Началась масштабная работа по изучению «инцидента Ако». В 1889 году вышло исследование историка Ясуцугу Сигэно «Правдивая история рыцарей чести» — первая попытка отделить реальные события от позднейших наслоений. Инадзо Нитобэ, автор знаменитой книги «Бусидо — душа Японии», написанной по-английски для западного читателя и опубликованной в 1889 г., восторженно отозвался в ней о верных вассалах. (Книга Нитобэ, переведенная на все основные западные языки, регулярно переиздается по сей день. Известно, что она оказала большое влияние на создателей голливудского «Последнего самурая»).

В начале XX века вышло трехтомное собрание документов по «инциденту Ако» и несколько исторических работ на эту тему Нитинана Фукумото, которые приобрели особую популярность в годы Русско-японской войны 1904–1905 годов.

Одновременно шло внедрение темы «Тюсингуры» в японскую кинопромышленность буквально с первых дней ее создания. Только в 10-е — 20-е годы XX века выпускалось в среднем не менее трех фильмов в год, так или иначе связанных с мотивами мести сорока семи ронинов.

В 30-е годы пришедшая к власти милитаристская верхушка не без успеха пыталась использовать «Тюсингуру» в целях пропаганды национализма и насаждения фанатической верности идее Великой Японской империи. Драматург Сэйка Маяма даже переработал классическую драму «Тюсингура», наполнив ее восхвалением «императорского пути» и возвеличиванием фигуры императора — что, разумеется, было очень далеко от исторической реальности, поскольку в эпоху Токугава самураи подчинялись только сёгуну, а об императоре, запертом в киотоском дворце, имели весьма слабое представление. Между тем историки марксистского толка Горо Хани, Нёдзэкан Хасэгава и Эйтаро Тамура в тридцатые годы, пытаясь противостоять националистической волне, опубликовали ряд книг, в которых развенчивали героический миф о «рыцарях чести», трактуя их поступок с позиций исторического материализма и практической политэкономии. Особого резонанса, впрочем, эти попытки не вызвали.

После поражения Японии в войне, в период американской оккупации, идеология Бусидо была официально запрещена как стержневая доктрина японского национализма и милитаризма. Эта акция носила огульный характер — оккупационные власти не склонны были отделять изначальные благородные концепции Пути самурая от позднейших милитаристских спекуляций. Была запрещена пропаганда Бусидо в любой форме: в прессе, в театре, в кино и в школах традиционных воинских искусств (которые также были закрыты). Запрет продержался с 1945 по 1949 год, после чего был снят. Вместе с началом преподавания воинских искусств в многочисленныхвновь открывшихся школах была возобновлена и постановка «Тюсингуры» в театрах Кабуки и Бунраку. Стали появляться новые киноверсии легенды, а затем и телесериалы.

Во второй половине XX века вышло несколько сотен серьезных научных и научно-популярных работ, а также беллетристических опусов, посвященных сорока семи ронинам. Авторы пытались пролить свет на памятные события эпохи Гэнроку, используя методы комплексного исторического анализа, сравнительного религиеведения, экономического анализа и психоанализа. Большим успехом среди историков пользовалась книга Сайити Маруя «Что такое Тюсингура?» (1984). Тщательно исследовались с помощью новейших методик биографии не только Кураноскэ Оиси и остальных ронинов, но также остальных ронинов клана Ако, их врага Кодзукэноскэ Киры и всех вовлеченных в эту драму второстепенных героев. Так, например, в 1988 г. вышли почти одновременно исследование Тэруко Фумидатэ «Тюсингура Кодзукэноскэ Киры» и исторический роман на ту же тему писателя Сэйити Моримура «Тюсингура Киры». В то же время Хисаси Иноуэ предложил читателям новую пародийную версию классического сюжета под названием «Сокровищница вассальной неверности» («Футюсингура»). Не менее трех огромных сериалов на тему «Тюсингуры» и несколько дискуссий за круглым столом предложил за полвека телеканал NHK (в начале шестидесятых, в конце семидесятых и в конце девяностых годов). Было снято несколько масштабных художественных фильмов, последний из которых с триумфом прошел по экранам кинотеатров накануне наступления нового тысячелетия. Труппа Токийского балета поставила спектакль по «Тюсингуре». Ряд новых постановок пьесы прошел в театрах Кабуки и Бунраку. Появились многочисленные комиксы-манга и электронные игры о сорока семи ронинах.

За последнее десятилетие среди прочих книг вышли «Заговор ронинов из Ако» Митио Сиода, «Тюдзаэмон Ёсида в заговоре ронинов из Ако» Митио Кикудзава, «Ронины из Ако» Ясуно Фунато, «Удивительные сказания о ронинах из Ако» Арихиро Симура и еще добрых два десятка работ, относящихся как к историческому жанру, так и к художественной прозе.

Существует научно-историческое «Общество рыцарей чести» в Токио с отделениями в других городах Японии и крупным филиалом в Ако, а также множество любительских кружков и интернет-сайтов, связанных с темой «Тюсингуры». Ежегодно 14 декабря проходит грандиозный праздник «рыцарей чести» в храме Сэнгакудзи. В Токио, Киото и Ако существуют специальные туристические маршруты по местам, связанным с жизнью и деятельностью героев. Повсюду на пути установлены каменные стелы с описанием событий и повешены мемориальные доски.

Легенда о «рыцарях чести» уверенно перешагнула порог двадцать первого века, продолжая обрастать все новыми и новыми «культурными слоями». На чем же в первую очередь основано такое постоянство народной памяти? Сомнений нет — на беспрецедентной массовой популярности созданного по мотивам «Тюсингуры» исторического романа «Ронины из Ако» («Ако роси»).

Так же, как другой гениальный беллетрист двадцатого века, Эйдзи Ёсикава, фактически дал новую жизнь старинным преданиям о мастере меча Мусаси Миямото в своем одноименном романе, а родившаяся в 1953 году Йоко Шимада сумела выплавить из множества хроник, пьес и фольклорных баллад удивительное творение — приключенческий роман «Ронины из Ако», который даже в наше время пользуется невероятной популярностью, опережающей даже рейтинг бессмертного «Мусаси». Всенародная любовь к «рыцарям чести», отражением которой и стал роман о сорока семи верных ронинах, обрекла его на немеркнущую славу.

«Ронины из Ако» публиковались в течение 1927 г. в газете «Майнити» и вышли отдельным изданием в 1928 г. С тех пор книга переиздавалась сотни раз рекордными тиражами, которые неизменно расходилась в кратчайший срок. Благодаря неоднократным экранизациям, начало которым положил исторический сериал NHK «Ронины из Ако» в 1964 г., без преувеличения можно сказать, что роман знаком каждому японцу — от подростков до стариков. В сущности, как и в случае с «Мусаси», читатели постепенно стали полностью ассоциировать легенду о верных вассалах с перипетиями романа — тем более, что автор старался держаться как можно ближе к историческим реалиям.

По сути дела, «Ронины из Ако» представляют собой блестящий образец беллетризации исторической хроники. Все имена героев и географические реалии подлинны, все основные события полностью соответствуют их описанию в достоверных источниках. Более того, автор приводит многочисленные документы эпохи — выдержки из писем и дневников ронинов, записки современников, официальные послания и постановления Совета старейшин, даже списки вооружения и амуниции. За изящной тканью повествования угадывается кропотливая работа исследователя.

При всем том сюжет книги построен по канонам приключенческого психологического романа. Сорок семь самураев предстают перед читателями не в виде хрестоматийных «рыцарей чести», но в виде живых людей, подверженных сомнениям и колебаниям, обуреваемых противоречиями, с болью отрывающих от себя соблазны и привязанности «бренного мира» во имя высокой цели. Мастер психологического портрета, Шимада воссоздает сложные образы князя Асано, командора Кураноскэ Оиси, его грозного противника Хёбу Тисаки, всесильного фаворита сёгуна Ёсиясу Янагисавы, многих рядовых участников союза мстителей. В борьбе характеров побеждает сильнейший — Кураноскэ Оиси. Ему не только удается своей могучей волей сплотить отряд ронинов и превратить его в непобедимую военную машину, но и переиграть стратегов из вражеского лагеря, пытающихся обезвредить мстителей. Кураноскэ — безусловно, основной герой романа, воплощающий идеалы Бусидо. Он умен, бесстрашен, решителен, но в то же время осторожен, терпелив и настойчив в достижении цели. Он добр к друзьям и снисходителен даже к подосланным убийцам, которых одурачили шпионы противника. Он прощает тех, кто не способен соответствовать его высоким требованиям, и отпускает их с миром, понимая, что в отряде мстителей должны остаться только лучшие из лучших. Он прекрасно образован, искушен не только в воинских искусствах, но и в философии, литературе, каллиграфии. Но главное он свято чтит долг вассальной верности и готов не задумываясь умереть во имя чести. Его пример воодушевляет других ронинов, зовет их на подвиг.

Однако Кураноскэ — отнюдь не святой. Чтобы обмануть лазутчиков клана Уэсуги и развеять их подозрения, он идет на сложный тактический маневр: пускается в беспробудный загул, бражничая и пропадая неделями в домах терпимости. В глубине души он испытывает муки совести, ощущает вину перед женой и детьми, но рассматривает свое поведение как вынужденную меру и продолжает предаваться всем порокам, доступным в «веселых кварталах» Киото.

Впоследствии он будет переживать, когда народ ная молва украсит его неземными добродетелями, не упоминая о грехах…

Хёбу Тисака, командор клана Уэсуги, пытается помешать Кураноскэ, разрушить его планы. Но Хёбу предстает в романе вовсе не злодеем. По своему, личность его не менее симпатична читателю, чем личность самого Кураноскэ. Он радеет об интересах своего клана и без лести предан сюзерену. Он по-отечески заботится о своих самураях, оплакивает гибель каждого воина. Он с презрением относится к Кире, но готов защищать мерзкого старика ценой своей жизни и жизни своих людей лишь потому, что тот доводится отцом его господину. Хёбу тоже «рыцарь чести», носитель благородных принципов Бусидо и достойный противник командора клана Ако, но ему суждено потерпеть

поражение в схватке с сильнейшим. Большинство самураев, выведенных в романе, готовы пожертвовать всем ради чести и долга вассальной верности, но все они прежде всего живые люди. Отважный рубака Ясубэй Хорибэ трогательно заботится о своем приемном отце, который тоже находит в себе силы одолеть тяжкий недуг и примкнуть к мстителям. Престарелый Дзюнай Онодэра, правая рука командора, тоскует о своей любимой жене, оставшейся в Киото, и ежедневно пишет ей письма со стихами. Гэнго Отака открывает для себя новый мир в поэзии хайку. Эти человеческие свойства, маленькие слабости и увлечения еще более оттеняют священную решимость каждого из ронинов идти на смерть ради долга.

Не каждый в союзе мстителей готов отринуть до конца мирские соблазны, не все выдерживают до конца испытание временем, которому подвергает их Кураноскэ.

Невольно став причиной самоубийства любимой девушки, разочаровывается в Пути самурая и покидает соратников Сёдзаэмон Оямада. В урочный час штурма поддается увещеваниям брата и не присоединяется к друзьям отчаянный смельчак Кохэйта Мори. Но сорок семь ронинов идут на штурм укрепленной усадьбы Киры — и побеждают, а победив, завоевывают сердца современников и потомков. Их месть в романе трактуется не просто как успешно осуществленная вендетта, но как символический акт протеста, как вызов обществу, погрязшему в плотских удовольствиях «быстротекущей жизни» и готовому предать забвению рыцарские добродетели Бусидо. Устами Кураноскэ автор призывает современников и потомков оглянуться на славное наследие «самураев былых времен», равняться на героических предков и не опускаться до торга с власть предержащими, когда на карту поставлена честь.

Что ж, совет хорош — и, наверное, не только для японцев. Из окна моего дома в Таканаве открывается вид на храм Сэнгакудзи, где похоронены сорок семь верных вассалов рядом со своим сюзереном. У входа в храм бронзовая статуя командора Кураноскэ. Заложники чести… Можем ли мы, живущие в двадцать первом веке, понять, что вело этих людей по Пути смерти, по Пути самурая? Можем ли мы понять, что означала для них Честь?

На русском языке публикуется впервые.

Глава 1. «Незнакомец во мраке»

Сёгун отбыл из храма около шести вечера. Как только стража ушла со своих постов, толпа, ожидавшая снаружи, лавиной ринулась во двор, и среди сосен, как дым от костров, взметнулись столбы пыли. Солнце, клонящееся к закату, заливало людей и деревья ослепительным сияньем. Яркие лучи пронизывали кроны сосен и развесистые ветви сакуры, окрашивая в цвета вечерней зари все семь строений обители Годзи-ин, главного храма буддийской секты Синги Сингон области Канто.

Безоблачное небо распростерлось в вышине полотнищем синего шелка. Это был один из тех весенних дней, о которых в Эдо говорят: «Быть не может, чтобы в такой денек хоть один колокол да не продался». Издали было видно, как блестят и переливаются на солнце копья, мечи, алебарды, обтянутые атласом ларцы и цветные зонтики торжественной процессии.

— Вот уж поистине погодка хороша — как будто подгадала к выезду его высочества, — заметил один из зевак, и все вокруг заулыбались, согласно кивая.

Само собой, для этих людей, родившихся и выросших в мирное время, не было большего удовольствия, чем поглазеть на роскошное, величественное зрелище. Пьянящий до истомы аромат благовонных священных курений плыл по двору. Толпы богомольцев и зевак переходили из павильона в павильон, заполняя храмовые приделы Сэндзю-до, Сёдэн-до, Дайси-до, Дзёгё-до. Под темными сводами, скрывавшими тайны древнего учения Сингон, горели огни лампад, и смутные блики играли на позолоте створок, прикрывающих алтарные ниши с изваяниями будд. Сквозь дым курений доносилось монотонное бормотание монахов, читающих сутры, и приглушенные голоса молящихся возносились к небу в лучах вечерней зари.

Голоса звучали то громче, то тише, сливаясь в гармоническом потоке, навевая атмосферу величественного благочестия, и казалось, они преображаются в соцветья сакуры, покачиваясь на ветвях, чтобы затем волнами взметнуться ввысь — туда, где соколы парят в поднебесье над крышами славного города Эдо. Толпы людей в ярких нарядах, просочившись сквозь центральные ворота, перетекали от павильона к павильону, словно бесчисленные лепестки опавших цветов, влекомые потоком. Многочисленные запреты на излишества и роскошь, налагаемые властями, как видно, не в силах были остановить брожения в недрах перезревшей эпохи. Цветы на ветвях, казалось, только и ждали погожего теплого дня, чтобы раскрыться наконец во всей красе. Там и сям бросались в глаза лиловые, светло-желтые, пурпурные парчовые головные уборы женщин, златотканые обшлаги легких, плавно круглящихся рукавов с жесткой золотой простежкой, придающей шелку объемность, причудливые узлы «кития» на поясах-оби, изящные, по последней моде, одеянья «каноко» в светлых пятнах по цветному полю и лиловые кимоно с орнаментом в стиле Сэнъя Накамуры. Их спутники щеголяли в шафрановых, бледно-голубых, ярко-синих и коричневых накидках-хаори и пунцовых свободных нижних костюмах. У многих кимоно изнутри алели шелковой подкладкой. За самураями в глубоких соломенных шляпах «кумагаи» вышагивали слуги с бородами веером и заголенными волосатыми голенями. Были здесь и врачи в строгих пелеринах из черного крепдешина. Женщины и мужчины в роскошных элегантных одеяниях, будто сошедшие с картин Моронобу, разноцветным потоком текли по дорожкам храма от павильона к павильону, постукивая деревянными сандалиями, оживленно переговариваясь и обмениваясь улыбками.

Созерцая пеструю толпу, на обочине дороги у центральных ворот стоял молодой ронин. Множество людей, собравшихся поглазеть на зрелище, теснились рядом с ним по обочине, но было в остром взоре узких глаз незнакомца нечто, отличавшее его от прочих зевак. Ронину было на вид лет двадцать с небольшим. На резко очерченном лице выделялась прямая линия носа. Одет молодой человек был по моде того времени, и казалось, была в нем какая-то особая красота, внутренняя привлекательность. Однако лицо ронина, вопреки его нежному возрасту, отнюдь не отличалось мягкостью, неизменно сохраняя суровое и холодное выражение. Особенно заметна была эта холодность во взоре. Красивые, узкого разреза глаза юноши, созерцавшего праздничное многоцветье, в отличие от глаз окружающих его зевак, не отражали ни малейшего волнения или заинтересованности. Взгляд его казался холодным и неподвижным, как стоячая вода. Лишь иногда этот холодный взгляд, упершись в одну точку, становился тяжелым, роняя бесцветные смутные отблески, словно чешуя рыбы в стылой зимней воде. В такие моменты тонкие, изящной лепки, губы юноши кривились в презрительной улыбке, которая выявляла его сокровенные чувства.

— Эй, не знаешь ли, кто это такой? — торопливо осведомился у собеседника один из двух смахивающих на купцов мужчин, толковавших о чем-то у обочины. Купец помоложе встрепенулся:

— Где? Кто?

— Да вон же! Вон там… Вишь, еще слуга с ним или кто… Важно так держится… — Мужчина постарше мотнул головой, показывая куда-то подбородком, и его молодой напарник повернулся в нужном направлении.

— Нет, не знаю… Уж не дворцовый ли лекарь? — с сомнением промолвил он в ответ.

И в самом деле, человек, о котором шла речь, вполне мог оказаться дворцовым лекарем. Одет он был в дорогое, свободного покроя кимоно, и в его вальяжной осанке было нечто, привлекающее внимание. Рядом с ним стоял еще один мужчина, с виду ученик, облаченный в скромную черную накидку с фамильным гербом.

— Так это же Дэнсукэ, тот, что вырезал палочки

для еды!

— Палочки, хаси?

— Да потише ты, не кричи так! Если он услышит, нам несдобровать. Это он раньше палочки строгал, а сейчас, вишь, заделался собачьим лекарем — попробуй скажи только о нем лишнее! Да живи ты хоть на острове за морем, и там до тебя долетит какая-нибудь увесистая подставка для палочек — чтобы не болтал лишнего.

Юный ронин сделал вид, что ничего не слышал, но про себя, должно быть, подумал: «— Ага!» Проталкиваясь сквозь толпу, он направился вслед за лекарем к центральным воротам храма. На губах его играла все та же холодная улыбка.

О головокружительной карьере бывшего резчика палочек Дэнсукэ в последнее время судачили всюду, где собиралось больше двух горожан. Говорили все будто бы с долей презрения, а сами в глубине души, должно быть, не могли удержаться от зависти к счастливчику. И впрямь, как тут было не позавидовать, если на свете ни прежде, ни теперь не сыскать было такого ловкача, как Дэнсукэ, чтоб за столь короткое время взлетел на этакую высоту. Оставалось только сожалеть о своей собственной бестолковой жизни.

А началось все с того, что Рюко, настоятель храма Годзи-ин, внушил сию мысль богомольному семейству сёгуна. Ведь сам сёгун Цунаёси родился в год Собаки — оттого-то и принялся он за спасение и охрану собачьего племени поистине с неистовым рвением. Нередко случалось, что за убийство бродячей собаки приговаривали к смертной казни. Обо всех щенках дворовых собак надлежало докладывать в письменном виде подробнейшим образом, вплоть до окраски. В околоточных управах переписали все дома, где содержались собаки, а для того, чтобы собрать в одно место бродячих псов, в Накано подготовили просторные вольеры и понастроили собачих будок, да не простых, а особенных: крыши из добротной дранки, дощатые полы и потолки — настоящие хоромы. Собакам выдавалось специальное кормовое довольствие. Был там и домик для смотрителей из чиновных лиц. Целыми днями бродили по улицам команды служилых, волоча ящики из досок криптомерии, застеленные внутри толстыми матрасами на шелку. Им велено было подбирать всех бродячих собак, сажать в ящик и доставлять прямиком в Накано, а потом снова возвращаться на дежурство. Кормили собак в будках от пуза. На каждого пса полагалось в день по три го отборного риса, на десятерых — по пятьсот моммэ соевой пасты да по пятьсот моммэ вяленой тунцовой строганины. В случае болезни заботу о псе принимали на себя два специально прикомандированных лекаря.

Дэнсукэ прежде жил небогато, промышлял изготовлением палочек-хаси в своей мастерской, что располагалась в третьем квартале Кодзимати, неподалеку от замка. При этом, бывало, подлечивал разными снадобьями окрестных собак, да так, что они живо поправлялись. Слухи о лекарских его успехах дошли до самого сёгуна. И вот несколько лет назад Дэнсукэ был назначен придворным ветеринаром. Ему пожаловали усадьбу с землями, и на осмотр пациентов он отправлялся теперь не иначе, как в роскошном паланкине.

Но вот фигура бывшего резчика палочек Дэнсукэ, именовавшегося ныне звучным именем Бокуан Маруока, скрылась в проеме Больших ворот. Загадочная улыбка исчезла с губ молодого ронина. Шесть раз пробил колокол в храме, возвещая наступление вечера. Юноша молча покинул свой наблюдательный пункт и смешался с толпой.

Обитель Годзи-ин, празднично разукрашенная к очередному посещению сёгуна, в тот вечер едва не стала добычей пламени. Первым заметил огонь некто Сэнкити, известный в городе надзиратель сыскной службы, проживавший на Камакурской набережной. У него было какое-то дело в Кодзимати, и в тот вечер он как раз возвращался пустынной темной улочкой, что шла вдоль замкового рва. Вдруг за глинобитной оградой храма Годзи-ин вспыхнул яркий свет, озарив зеленую листву и блестящие лакированные края храмовых строений, взметнулись языки пламени, раздался треск горящего дерева.

Как ни странно, никто не обратил внимания на огонь. Должно быть, все решили, что во дворе храма зажгли костер. Тут Сэнкити увидел, что на гребне стены появился черный силуэт. Незнакомец ловко спрыгнул вниз. Сэнкити замер на мгновение, а затем, по профессиональной привычке, поспешил спрятаться, припав к земле, чтобы наблюдать за происходящим из укрытия. Он только успел отметить про себя, что у незнакомца за поясом торчат два самурайских меча, как из-за храмовой ограды раздался крик:

— Пожар!

Незнакомец, переведя дух и видя, что погони за ним нет, быстрым шагом пошел прочь. Сэнкити поднялся с земли, споткнувшись и топнув при этом ногой. Самурай, почувствовав неладное, обернулся на звук.

— Простите, сударь, — как ни в чем не бывало обратился к нему Сэнкити, чтобы отвести подозрения, хотя в глубине души ему хотелось завопить что было мочи, — не подскажете ли, как тут лучше пройти в квартал Такадзё?

Незнакомец, должно быть, колебался, не зная, как поступить в подобном случае.

— Такадзё, говоришь? — переспросил он с подозрением и начал обходить Сэнкити справа, но тот уже почуял опасность, видя, как самурай резко развернулся, выхватывая меч из ножен.

Проворно отпрыгнув в сторону, Сэнкити взмахнул рукой, и вылетевшая из нее, словно шелковая нитка из кокона, веревка с грузилом, просвистев над головой самурая, обвилась вокруг его предплечья. Сверкнув в лунном свете, звякнул о камень отклонившийся от своей цели меч. Сэнкити покачнулся от рывка и слегка замешкался, а противник воспользовался его оплошностью и поспешил ретироваться, воскликнув на прощанье:

— Проклятье!

Мечом он перерезал опутавшую запястье веревку, и, швырнув ее на землю, пустился наутек.

Тем временем в храме Годзи-ин уже заливали огонь. Из-за ограды доносились какие-то гулкие удары и слышались взволнованные крики. К счастью, огонь удалось вовремя обнаружить. Как-никак в храмовой сокровищнице хранилось начертанное на доске кистью самого сёгуна Цунаёси название обители «Годзи-ин». На случай пожара или иного стихийного бедствия были предусмотрены меры по спасению сокровища, и сейчас присланный городскими властями отряд в триста человек успел предотвратить бедствие. Огонь добрался только до деревянной веранды, окружавшей храм, так что с ним удалось легко справиться.

Пожар, конечно, никак нельзя было счесть случайностью. Налицо был явный поджог, а попытка поджога храма, куда регулярно наведывается сам сёгун с домочадцами, — дело серьезное. Прикомандированная к храму охрана, нахлестывая коней и освещая себе путь бумажными фонарями, рассыпалась по темным аллеям.

Когда впереди показался мост Манаита, самурай на бегу вложил меч в ножны. Приостановившись на мгновение, он оглянулся, прислушался и услышал во мраке приближающийся топот.

— Черт бы тебя побрал! — с досадой бросил самурай и, прищелкнув языком, снова пустился бежать. Завернув за угол, он толкнул первую попавшуюся калитку. Слегка качнувшись, калитка легко поддалась. Очутившись во дворе, самурай тотчас же прикрыл калитку изнутри.

Сэнкити, мчавшийся изо всех сил за беглецом, добежав до угла, остановился в растерянности. Дорога в этом месте разветвлялась в трех направлениях. Присев на корточки и припав к земле, словно собираясь ползти, он пристально вглядывался в темноту, но злоумышленника уже и след простыл. Чуть впереди виднелась стоящая на отшибе будка общественного квартального сторожа. Слабый желтоватый свет брезжил во мраке сквозь матовую бумагу сёдзи.

Будто внезапно вспомнив что-то важное, Сэнкити стремительно бросился туда.

— Оно! Эй, Оно! Проснись! — принялся он будить обитателя сторожки.

Тем временем калитка двора бесшумно распахнулась и выпустила самурая, который, осторожно ступая, направился к мосту и благополучно перешел на другую сторону канала. Тут он снова ускорил шаг, поднимаясь на холм Кудан и, оставив справа манеж, вскоре спустился по улице Санбантё к Онмаядани. Во мгле смутно чернели стены богатых усадеб. Тишиной и покоем веяла ночь, лишь изредка легкий ветерок шелестел листвой в кронах деревьев. Самурай молча шагал по спящему кварталу, пока не добрался до нужной усадьбы. Направившись к маленькой дверце в стене, он уверенно нажал на створку, но замок оказался заперт.

— Сасукэ! Сасукэ! — позвал самурай вполголоса, чтобы не потревожить округу.

В будке привратника зажегся фонарь. Со двора послышался легкий скрип отодвинутой дверцы.

— Кто там?

— Это я! — прозвучал ответ, и дверь в стене со скрипом отворилась, тяжело откачнувшись на петлях.

— Да, неладно все получилось, — пробормотал самурай, проходя во двор.

Прямо перед ним была прихожая, ведущая в дом, но самурай направился не туда, а к плетеной калитке по правую сторону от ворот и скрылся в глубине тенистого сада. Сад был довольно большой, густо засаженный деревьями. Обогнув дом с плотно задвинутыми амадо, незнакомец вышел к укромному павильону, скрытому под сенью ветвей. Приблизившись к беседке, самурай снова тихонько позвал:

— Матушка! Матушка!

В павильоне послышалась какая-то возня, и ставни раздвинулись.

— Ты, Хаято?

— Да я, конечно.

— Погоди, сейчас, только фонарь засвечу.

Голос был переполнен радостью, так что даже во мраке легко было представить себе выражение лица его обладательницы.

— Вы, должно быть, спали, матушка… Простите, что пришлось потревожить вас так поздно.

С этими словами самурай сбросил с головы капюшон и стряхнул пыль с подола кимоно. Мягкий отблеск фонаря, падавший сквозь приоткрытые ставни, высветил профиль пришельца. Это был тот самый молодой ронин, что стоял вечером подле храма Годзи-ин, наблюдая за праздничной толпой.

— И всего-то дня три-четыре не было от тебя вестей, а я уж думаю, не случилось ли чего, — промолвила мать, выходя с бумажным фонариком навстречу ронину. — Проголодался небось!

Слова ее звучали так ласково, будто мать хотела донести в них всю любовь и нежность к сыну, которого не видела уже несколько дней.

— Огонь-то в очаге, поди, уж почти погас, вода остыла…

— Спасибо, не надо ничего. Есть я не хочу, поскорее бы на боковую! — ответил юноша и, спохватившись, добавил:

— Наверное, дядюшка все еще на меня сердится…

— Да нет, — сказала мать, хотя лицо ее выдавало озабоченность, — только он хотел с тобой поговорить о чем-то, когда ты вернешься. Похоже, ему не слишком понравилось, что ты куда-то запропастился и столько дней не подавал о себе весточки.

— А что хорошего, если бы я сидел дома? Напрасно дядюшка меня бранит. Время сейчас такое, что, как ни рвись работать, все равно ничего не заработаешь, так уж лучше развлекаться, — грустно улыбнулся Хаято. — Ну, есть у тебя голова на плечах, ну, мечом ты владеешь неплохо — а что толку?! Не лучше ли пойти в собачьи лекари, псам пульс щупать?

— Не болтай глупостей! — в сердцах воскликнула мать, хотя, как видно, и не приняла шутку юноши всерьез. Однако теперь она сидела нахмурясь, вперившись в дотлевающую золу под котелком.

— Не бойтесь, матушка, я-то дурака валять не собираюсь, — возразил Хаято. — Вот сегодня видел одного проныру в храме Годзи-ин. Вальяжен, спесив! Хорошо у нас живется нынче одним торгашам да собакам. Самураю что остается? Фамильный герб на рукояти меча да служба. Куда там! Разве можем мы при нашей бедности тягаться с купеческими капиталами? Есть сейчас и такие вояки с двумя мечами за поясом, что безо всякого зазрения совести подались в сторожа бродячих собак.

— Может, оно и так, да только во все времена лишь самурай останется настоящим человеком. Как бы купчишки и прочая шелупонь ни пыжились, как бы высоко ни поднимались, все равно самураю они не ровня. Что купец? Даже такой богатей, как Рокубэй Исикава, что в роскоши купался превыше всякой меры, — разве он не плохо кончил? Нет, главнее всех самурай, а за ним идет крестьянин. Так-то!

— Но сколько же нам еще терпеть наше убожество? Ведь все в этом мире меняется так внезапно…

Юноша произнес это с таким чувством, будто в глубине души лелеял надежду на скорые перемены. Мать снова с удивлением безмолвно воззрилась на Хаято. На губах у юноши блуждала холодная улыбка.

— Ох, был бы ты таков, как отец твой когда-то… со вздохом проворчала мать.

— Не говорите так, матушка. Хоть батюшка и ушел от нас в мир иной, но, думаю, сейчас он счастлив…

— Что ты несешь?!

— Напрасно вы сердитесь. Воистину так. Как мог бы батюшка, с его благородным духом истинного воина, приложить свои таланты в наше время? Неужто он захотел бы стать собачьим лекарем? Или стерпел бы, что вокруг него, по нынешнему обыкновению, чиновники направо и налево берут взятки?! Полноте! Для самураев клана Микава существуют только имя и честь рода. А в наше время настоящим самураям прожить становится все труднее. Я полагаю, это вовсе не оттого, что мир вокруг нас теперь хуже, чем был прежде. Должно быть, так уж устроено в природе: истинный самурай сегодня никому не нужен. И вот такой достойнейший самурай как отец, и всего-то за какие-нибудь несколько бревен…

— Хаято, опять ты об этом!

Тон матери был суров, но на глаза ее невольно навернулись слезы. Хаято также умолк, стараясь справиться с подступившей болью, и скорбно понурился. Перед мысленным взором обоих снова предстали все обстоятельства безвременной кончины главы семейства, Дзинуэмона Хотта.

Дзинуэмон с самого начала, еще со времени закладки храма Годзи-ин, служил бугё, старшим надзирателем строительных работ. Случилось так, что завезенные доски и бревна, которые предназначались для возведения главного корпуса Тисоку-ин, по качеству уступали строительному материалу других корпусов. Всю вину за недосмотр возложили на бугё. За провинность он был сослан на отдаленный остров Миякэ, там заболел и вскоре умер. Как и сказал Хаято, всего из-за каких-то нескольких бревен. Так и оказались мать с сыном в приживалах у дядюшки Хаято.

Наконец оба отправились спать. Хаято задул фонарь, стоявший у изголовья, и лицо юноши скрылось во мгле вешней ночи. Отчего-то на душе у него было тяжело. Мать устроилась на своем ложе неподалеку. В сгустившемся мраке будто ключик повернулся, высвобождая все, что наболело у нее на сердце, и бедная женщина поспешила высказать сыну свои заботы.

— Негоже нам до скончания веков жить в этом

доме приживалами… Хоть в деревню куда-нибудь перебраться, что ли… Ну, положим, мне-то ничего, а тебе, конечно, по молодости уезжать отсюда нелегко… У тебя-то ведь все еще впереди… Как-никак все-таки Эдо… Ты ведь еще когда с ребятишками играл, никогда никому не уступал, всегда первым был, все у тебя ладилось. Вот и сейчас, если только не будешь отчаиваться да сможешь поймать за хвост удачу, все у тебя будет хорошо, я знаю. Ты только подумай, ведь у матушки твоей никого нет, кроме тебя.

— Да я понимаю, — ответствовал Хаято недовольным голосом, ворочаясь в темноте на своем ложе.

Мать на время погрузилась в скорбное молчание, но не выдержала:

— Ты прости меня, сынок. Устал небось, притомился, а я тебе своим брюзжанием спать не даю.

Как ни странно, спать Хаято совсем не хотелось. В голове у него роились горячечные мысли, но взор был холоден и спокоен.

Жаль матушку, — думал он. — Но себя, пожалуй, надо пожалеть еще больше. Она все еще надеется, что сын сделает карьеру, а сам он эти тщеславные помыслы давно уже оставил. Такое чувство, будто застит взгляд исполинская серая стена. Как об нее ни бейся, как на нее ни кидайся, каменная стена не шелохнется, не сдвинется. Сокрушить ее! Никак иначе не уйти от горькой тоски. Путь один — сокрушить стену! Навязчивая мысль неотступно преследовала его, овладевая всем существом, — как от затлевшего подола занимается огнем вся одежда.

Горячим лбом он уткнулся в прохладный воротник ночного халата. Вдруг захотелось сбросить одеяло, вскочить и бежать куда-то. Чтобы обуздать нервное возбуждение, он принялся глубоко дышать, задерживая дыхание на вдохе. Во мгле ему виделась мерзкая физиономия того грязного чинуши. Казалось — вот оно, то, к чему он давно стремился и все не мог добраться. Сам он был тогда закутан в капюшон, но сквозь щель для глаз мог хорошо рассмотреть гнусную рожу. Он уже приблизился вплотную к негодяю, будто собираясь спросить дорогу… И почему он тогда его не зарубил?!

Хаято сам ужаснулся своим порывам. И все же необходимо было преодолеть страхи и сомнения, необходимо было что-то делать. К тому времени, когда первые лучи рассвета пробились сквозь щели ставен, мысль эта постепенно обрисовалась в голове Хаято Хотта со всей очевидностью.

В доме Сэнкити на Камакурской набережной с утра пораньше хозяин внушал набившимся в комнату подчиненным:

— Как хотите, только сделано это было не спьяну и не в шутку, а со злым умыслом. Ежели копнуть, неизвестно еще, какие дела тут могут вылезти на поверхность. Герб-то у него был вроде бы соколиное перо. Молодой еще совсем парнишка, на ронина смахивает. Вы давайте-ка, ищите, и чтобы без дураков. Сам я тоже сейчас на поиски отправлюсь, вот только ванну приму, — бодро заключил Сэнкити, поднимаясь из-за стола с полотенцем в одной руке и зубочисткой в другой.

Глава 2. «Цветочный дождь»

— Раздвинь-ка сёдзи пошире. Духота — просто дышать нечем! Пусть хоть свежим ветерком обдаст, что ли…

— Так вы же сами намедни изволили…

— Что-о?!

Мужчина и женщина посмотрели друг на друга и улыбнулись.

В сумерках сквозь раздвинутые сёдзи смутно зеленели ветви деревьев. Собачий лекарь Бокуан Маруока, раскуривая уже третью по счету трубку, сидел, с кислым видом наблюдая, как его содержанка Отика поправляет пояс на кимоно. На улице было пасмурно — такая погода нередко случается в дни цветения сакуры. Утром, когда Бокуан выходил из дому, похоже было, что вот-вот польет дождь, но дождь все не начинался, однако и солнце не проглянуло сквозь тучи. С тем он и вернулся, обливаясь потом и страдая от невыносимой духоты. Голова была тяжелая, на душе скверно, как после дрянного сакэ.

В полутемной мрачной комнате, казалось, только Отика излучала безмятежное довольство. Ее изящные руки проворно двигались, ловко обматывая вокруг талии длиннейший пояс-оби, плавно извивавшийся по циновкам, словно гигантская змея, и подол роскошного пятицветного кимоно взвихренным водоворотом кружился вместе с ней. Заливаясь веселым смехом, Отика повернула накрашенное по последней моде белое пухлое личико к Бокуану, который, лениво развалившись на подушке, наблюдал этот импровизированный танец.

— Видите, такой узел называется «суйбоку», — показала она пышный бант, завязанный на спине.

— То-то я гляжу, бант не такой, как обычно. Что, это в моде сейчас?

— Ну да! — весело кивнула Отика.

— Надо же, как женщины умеют подать свою красоту! Если сравнить с тем, что раньше было, наряды стали пышнее, роскоши прибавилось. Родись я лет на десять позже, может, мне бы досталась какая-нибудь раскрасавица. Эх, везет же нынешним недорослям!

— Да что вы, какие ваши годы?! А говорите как старик какой-нибудь! — рассмеялась Отика, и Бокуан тоже захохотал вместе с ней. — Если Бокуану уже рукой подать было до пятидесяти, то Отике не исполнилось еще и двадцати. Немудрено, что такая разница в возрасте порой повергала Бокуана в уныние. Хотя, если взглянуть на дело с другой стороны, то разве мог он в молодости, вырезая свои палочки для еды в квартале Кодзимати, даже мечтать о том, что когда-нибудь заведет себе такую прелестную молоденькую девицу, как Отика? Казалось, все происходящее — просто сон, наваждение. Впрочем, что тут сон, а что явь, сказать было не так-то легко. Сейчас, когда он жил в достатке, ему часто снились картины из прошлого: будто вырезает он палочки на террасе своей мастерской, расположенной в длинном ряду соединенных друг с другом домиков под низко нависшими стрехами. Во сне ноздри его втягивали кисловатый гнилостный запах сточной канавы. Сейчас все это давно ушло, и можно было подумать, что богатство и почет были всегда… Да, что ни говори, такое могло случиться только в нынешние странные времена. Если бы не эти самые времена, резать бы ему свои палочки до скончания дней. Девица вроде Отики и не поглядела бы в его сторону. В общем, ежели пораскинуть умом хорошенько, ему по всем статьям крупно повезло.

Отика села на циновку, подогнув колени, и затянулась табачным дымом из длинного мундштука Бокуана. В ее румяном личике было еще что-то неуловимо детское.

— Вот ведь, не кто-нибудь иной, а сам я собственной персоной всего этого добился, — мысленно заключил Бокуан и с чувством глубочайшего удовлетворения пошел раздвигать сёдзи.

— Гляди-ка, вроде дождь-то все-таки накрапывает, вот и лягушки уже заквакали.

— Да, моросит. А вам непременно надо идти?

— Надо, раз уж позвали в кои веки. Однако этот

Микуния тоже хорош! Приглашает, когда сакура еще толком не расцвела, — правда, обещал показать свои пионы. Не знаю уж, как он их заставил цвести: не иначе, тоже деньгами соблазнил. Страшная это сила, деньги. Ну, а соберутся там, должно быть, люди почтенные, состоятельные. Обязательно надо в такое место заглянуть. Как говорится, собака побегает, побегает, да и кость найдет…

В поместье Микуния, что располагалось в пригороде Мукодзима, Бокуан прибыл часа в четыре пополудни. К этому времени небо, которое все норовило расплакаться мелким дождем, немного посветлело, меж облаков проглянуло тусклое солнце, засеребрилась вода в речке Оокава. Соцветия сакуры в Тодэ раскрылись еще только, может быть, на две трети, но по реке уже сновали вверх и вниз несколько лодок с любителями цветов, которым невтерпеж было ждать полного расцвета — и вот теперь над гладью вод разносились звуки сямисэнов и барабанов. На берегу в Тодэ, конечно же, было черным-черно от гуляющих, которые, вздымая клубы пыли и оживленно переговариваясь, неторопливо расхаживали среди деревьев.

Паланкин, в котором восседал Бокуан, миновал переправу Сирахигэ. Далее дорога поворачивала направо. Теперь они продвигались среди старых глинобитных оград и густых живых изгородей. В глубине аллей скрывались загородные резиденции властительных даймё и небольшие храмы, а в воздухе были разлиты тишина и покой, составлявшие разительный контраст с гомоном праздной толпы на берегу.

Где-то прозвучала трель соловья.

— Ага, — обронил Бокуан, будто что-то вспомнив.

В последнее время он приобщился к сочинению хайку. Теперь, когда у него было положение в обществе и деньги, следовало, как советовали умные люди, причаститься прекрасному и заняться изящными искусствами. Бокуан серьезно подошел к вопросу: в последнее время он стал усердно упражняться в декламации пьес театра Но и сложении поэтических трехстиший. Завтра явится учитель. На прошлом занятии было задано сложить к следующему разу стихотворение на тему «Соловей», о чем он напрочь позабыл. С этими изящными искусствами столько мороки!

— Соловей поет… — непроизвольно произнес он вслух начало трехстишия.

— Что-что? — откликнулся один из носильщиков паланкина. — Ваша милость изволили что-то сказать?

— Да нет, ничего, — ответил Бокуан тоном, по которому можно было догадаться, как сердит он на невежд, ничего не смыслящих в прекрасном. Сложив ладони, он продолжал:

— Соловей поет…

Однако не успел настоящий соловей подать голос еще раз, как паланкин уже миновал ворота виллы Микуния и проплыл сквозь таинственный мрак аллеи к парадному входу. По левую и по правую сторону от входа были составлены в ряд несколько роскошных крытых носилок прибывших гостей. Уже по этим впечатляющим пустым паланкинам можно было понять, какой силой обладают капиталы Микуния, привлекшие подобную публику, и заинтригованный донельзя Бокуан поспешил выбраться наружу, едва лишь носильщики опустили его паланкин наземь.

— Наш уважаемый доктор! — поспешил к нему навстречу хозяин виллы в хаори и хакама, с веером в руке. — Добро пожаловать!

— Весьма польщен вашим любезным приглашением, — поклонился Бокуан.

— Ну, что вы! — радушно улыбнулся хозяин и, взмахнув длинным рукавом, изукрашенным цветами пионов, сделал знак почтительно поджидавшему слуге проводить лекаря в дом.

Тем временем сам Микуния устремился навстречу другому новоприбывшему гостю. Это был старец, облаченный в изысканный наряд, который пришелся бы впору какому-нибудь мастеру, наставнику изящных искусств. Он прибыл не в паланкине, а пешком в сопровождении молодого самурая. По тому, как Микуния отвешивал низкие поклоны, будто хотел лизнуть песок на дорожке, видно было, сколь важен для него этот гость, сколь во многом зависит он от этого мастера. Старик был тощ, с усохшим вытянутым лицом, но его большие живые глаза так и рыскали по сторонам.

— Кто это, а? — спросил Бокуан у слуги.

— Это? — благоговейно вымолвил челядинец. — Это его светлость Кира, знатный вельможа двора, приближенный его высочества.

— Вон оно что… — подумал про себя Бокуан.

Это был Ёсинака Кодзукэноскэ Кира, сановник почетного четвертого ранга с окладом в четыре тысячи двести коку, о котором ходили слухи, что он пользуется огромным влиянием в кругах дворцовой знати. Вельможа-когэ по своему положению весьма отличался от родовитых самурайс ких предводителей, даймё. В его обязанности церемониймейстера входила организация визитов самурайской и императорской знати в замок сёгуна, проведение соответствующих церемоний и отправление обрядов. Оклад вельможи не мог превышать пяти тысяч коку, однако по положению он числился выше самого знатного даймё, и в замке место его было среди даймё с окладом в сто тысяч коку, допущенных к самому повелителю в палату Диких гусей, а в сущности, и того выше. На больших приемах, на всевозможных церемониях, которые проводились в отсутствие всезнающего мастера, бывало, случались досадные промахи, наносившие урон чести и достоинству участников из самурайской знати. Известно было, что, поскольку оклад у когэ невелик, чтобы поддерживать уровень, соответствующий столь высокому рангу, ему приходится идти на разные ухищрения, так что нередко положение его становилось довольно шатким. В то же время он был незаменим, поскольку для даймё любая оплошность в этикете былачревата весьма суровыми последствиями. Род Кира принадлежал к потомственной аристократии-когэ. В обязанности его входило месячное дежурство по замку. Нынешний глава рода Ёсинака Кодзукэноскэ Кира был в чине младшего воеводы четвертого ранга, жена его происходила из семейства Уэсуги, владетельных даймё с родовой вотчиной в Ёнэдзаве, а старший сын Цунанори ныне возглавлял род Уэсуги, что, разумеется, усиливало позиции семьи. Вдобавок родней им приходился сам Ёсиясу Янагисава, всемогущий советник и фаворит сёгуна Цунаёси, который, как говорили в народе, мог птицу остановить на лету и приказать ей опуститься.

Неудивительно, что молва о могущественном аристократическом роде доходила и до ушей такого парвеню, как собачий лекарь Бокуан Маруока.

— Ого, так это тот самый… Ну и ну! — только и мог вымолвить он, ошарашенно пяля глаза на знатного гостя.

— Пожалуйте в дом, — послышался рядом голос слуги.

— А, да, да-да… — невольно дважды повторил Бокуан с отсутствующим видом и, спохватившись, покраснел. Надо было, конечно, сохранять невозмутимость, как пристало в благородном обществе…

Бокуан познакомился с Микуния всего лет пять назад, когда его пригласили осмотреть заболевшего хозяйского пса. В то время Микуния был еще просто купцом, которому повезло сделать большие деньги на торговле рисом. Бокуан в разговоре случайно обронил, что пользуется расположением самого настоятеля храма Годзи-ин. После этого дня не проходило, чтобы Микуния не заявился к нему с каким-нибудь подношением или не пригласил его куда-нибудь — все упрашивал устроить ему встречу с настоятелем. Бокуану пришлось порядком потрудиться, чтобы это свидание наконец состоялось. Вот с тех пор, похоже, все и началось. Микуния нашел ходы ко всем главным даймё начиная с его светлости Янагисавы и тем добился нынешнего своего завидного положения. Сейчас-то он водил компанию с людьми куда повыше рангом, чем те, с кем приходилось общаться Бокуану. Это можно было себе представить уже при взгляде на публику, собравшуюся сегодня на вечеринку.

Да и сама вилла была хоть куда. Снаружи она выглядела довольно непритязательно — должно быть, чтобы не нарушать строгие указы властей о борьбе с роскошествами, но зато изнутри было на что посмотреть. И в проектировке, и в отделке, и в меблировке помещения — во всем неброском, но утонченном интерьере, достойном даймё, чувствовались вложенные в поместье большие деньги. Бокуан был подавлен и смущен таким великолепием.

— Вот ведь купец! — думал он про себя. — Высоко поднялся, выше иного князя. И все-таки как ему удалось завязать знакомство с самим Кирой? Да, шустер оказался, наш пострел везде поспел.

Не успев завершить свои размышления, Бокуан незаметно подошел к краю внутренней галереи дома, где перед ним открылся обширный сад или, скорее, парк. Что и говорить, сад был тоже загляденье. Конечно, к планировке здесь приложили руку лучшие мастера садово-паркового искусства. Вздымалась в небеса скалистая гора, у подножья деревья распростерли густые ветви, а там — уж не струи ли водопада белели там, в полумраке, под сенью листвы?

— Это… Да что же это в самом деле? — обмер Бокуан.

— Ну, Микуния, тут вы, по-моему, слегка хватили через край, а? — произнес кто-то у него за спиной. Это был не кто иной, как Кодзукэноскэ Кира, незаметно подошедший сзади в сопровождении хозяина.

— Ну, не глупость ли — столько, наверное, трудов, столько хлопот с этим вашим садом!

— Почему же, вот эта гора, изволите знать, была здесь поставлена за одну ночь, чтобы уже на следующее утро можно было ею любоваться, — скромно возразил Микуния.

Сообщая эти невероятные подробности, он поглядывал на свои руки.

— Что?! За одну ночь?!

От удивления Кира, казалось, потерял дар речи, но вскоре оправился и разразился смехом.

— Ха-ха-ха! Вот они, деньги-то! Небось, стоило немало, а?

— Нет, не очень. Сказать по правде, деревья и камни использовали те, что на участке были, так что осталось только рабочих правильно по местам расставить. Людишек, правда, много пришлось нанять. Распределили всех, чтобы каждый занимался своим делом, дали каждому урок, уточнили порядок. Как только номер первый свою работу закончит, так сразу же номер второй подключается — все по команде. В общем, когда у каждого свое задание, много усилий удается сберечь, поэтому справились с работой превосходно и закончили вовремя.

— Н-да, тут, конечно, к силе денег еще добавилась и смекалка. А опасней такого сочетания ничего на свете нет. Стратег, да и только! Да ведь, небось, сколько денег ни потратил, сам-то в голове держал, что деньги вскоре вернутся — десятикратно, стократно окупятся? Так ведь? Нет, деньги — они всему первопричина!

— Да что уж там, ведь все равно звания-то мы, поди, не дворянского, не самурайского. Мыслимо ли простому горожанину без самурая! — ответствовал хозяин, всем своим видом выказывая полное самоуничижение, на что его светлость Кира снисходительно кивнул.

Бокуан, отступив в сторонку, старался казаться как можно меньше и незаметнее, но при этом внимательно прислушивался к разговору, который его заинтересовал.

— Ну-с, так где же ваши пионы?

В вопросе сановника прозвучало явное недоумение. Действительно, нигде, насколько хватало взора, не видно было цветов — только серые камни, лоснящиеся под солнечными лучами, мох да темные ветви деревьев. От сада веяло покоем отрешенности.

— Соизвольте следовать за мной, ваша светлость, с улыбкой промолвил хозяин и, обернувшись, подал знак.

Скромно стоявший до той поры поодаль слуга подскочил с соломенными сандалиями-дзори в руках и расставил несколько пар на камне перед верандой. Кира посмотрел в сторону Бокуана и с усмешкой сказал:

— Что ж, пойдемте с нами.

— Не извольте беспокоиться…

Вконец оробев, сконфузившись и залившись краской, Бокуан, по примеру хозяина, надел дзори и ступил на дорожку, следуя на почтительном расстоянии от почетного гостя и держась поближе к разряженным лакеям.

Пройдя по каменным плитам дорожки, они вскоре углубились в рощу. Солнце едва пробивалось сквозь облачный покров, и силуэты ветвей причудливо вырисовывались на песчаной почве. Все ближе и ближе слышался шум водопада. Вскоре сквозь поредевшую чащу проглянула светлая полоска воды. Подойдя к берегу, Микуния громко хлопнул в ладоши. Звук отозвался гулким эхом — и снова все стихло в лесу. Бокуан не мог надивиться открывшемуся перед ним зрелищу. Речушка шириной в каких-нибудь два кэна плавно струилась под сенью нависающих с обеих сторон ветвей, отражая в глубине ажурный узор листвы и очертания береговых скал. Послышался всплеск, будто шестом слегка шлепнули по воде, и откуда-то из-под отвесной кручи вынырнул нос лодки. На корме с шестом в руках стояла изумительной красоты девушка лет шестнадцати-семнадцати в наряде дворцовой фрейлины.

— Недурно, право! — обтянутое иссохшей кожей лицо Киры растянулось в ухмылке. — Что за очаровательный капитан!

Прищурившись, так что его большие глаза, превратившись в щелочки, утонули в глубоких морщинах, сановник следил за приближающейся лодкой. Втроем они поднялись на борт, и девушка грациозным взмахом белой руки послала суденышко вперед, так что оно бесшумно заскользило по воде.

Деревья по обе стороны протоки становились все гуще. Лучи солнца, вырвавшегося из-за облаков и сиявшего теперь в полную силу, тонули в зарослях, отсвечивая сочной зеленью. Неожиданно лодка оказалась под сводами грота. От воды повеяло прохладой. В гроте было сумрачно, только призрачные блики играли на поверхности воды, но девушка уверенно, без тени смущения, орудовала шестом. Вот лодка, лавируя в темноте, как будто бы повернула куда-то — и тотчас впереди замаячил свет, возвещая близость выхода.

Не успели глаза путешественников привыкнуть к свету после темной пещеры, как перед их восхищенными взорами внезапно открылся ослепительный пейзаж. По обоим берегам вдоль протоки, по которой скользила их лодка, перемешавшись в буйном беспорядке, пышно цвели бесчисленные пионы, и роскошные их венцы, кренясь под собственной тяжестью, грузно свешивались к воде.

— Ох, вот это да! — не сдержал восторженного возгласа Бокуан, сидевший позади его светлости. Великолепие возникшей перед ним картины потрясло собачьего лекаря до глубины души и заставило его на мгновение позабыть о всякой сдержанности.

До чего же изощрен был замысел! На пути к этому роскошному цветнику гостей сначала нарочно завезли в темную пещеру, и когда глаза их, привыкшие ко мраку, снова взглянули на свет божий, первое, что они увидели, были раскрывшиеся во всей красе пионы. Безусловно, то был тонкий расчет, позволивший гостям в полной мере почувствовать и оценить несравненную прелесть пышного цветения.

В полном соответствии с замыслом хозяина, и Бокуан, и всесильный сановник были настолько ошеломлены, что некоторое время не в состоянии

были произнести ни слова.

— Ну как, дорогие гости? Понравилось ли вам? — с затаенной гордостью спросил Микуния.

— Просто потрясающе!

— Поистине диво дивное! — не поскупились оба на похвалы.

Тем временем девушка бесшумно отталкивалась шестом и лодка плавно скользила дальше — от участка берега, усеянного алыми пионами, к белым, от белых — к огненно-багряным и далее к буйной поросли белых и красных, растущих вперемежку. Отражаясь в воде, разноцветные пионы словно устремлялись вниз по течению, влекомые потоком, и все зрелище оставляло впечатление неописуемой волшебной красоты.

Между тем Микуния скомандовал девушке:

— Причаливай вон туда! — и лодка, будто повинуясь его голосу, мягко пристала к берегу как раз в том месте, где меж цветов тянулась вверх по склону узкая тропинка.

— Выходите, пожалуйста, доктор, — обратился хозяин к Бокуану, пренебрегая правилами субординации, согласно которым следовало сначала предложить выйти вельможе четвертого ранга. От смущения Бокуан сжался и втянул голову в плечи, но покорно поднялся со своего места и шагнул на берег со словами:

— Прошу прощения, господа! Будто в ответ на его извинение наверху, среди цветов, мелькнуло белое личико девушки и прозвучал возглас:

— Пожалуйте сюда.

Что и говорить, никак нельзя было упрекнуть хозяина в недостатке гостеприимства.

В сопровождении девушки Бокуан поднялся по тропинке меж густых зарослей льнущих к подолу пионов и вышел к домику посреди небольшой рощицы, похожему на павильон для чайной церемонии.

Повинуясь приглашению войти, они проследовали в комнату, где уже слышалось мерное приятное бульканье закипающей на очаге воды. Комната была невелика, не более шести татами, с низким потолком и приглушенным естественным освещением. С веранды открывался вид на поросший цветами отлогий берег и речку, по которой они приплыли. А где же лодка, которая увезла куда-то Киру вместе с хозяином? Бокуан попытался ее рассмотреть, но река внизу образовывала излучину, и лодки нигде не было видно. Зато на другом берегу речки, неприметные среди зелени, там и сям были разбросаны крыши таких же хижин — должно быть, тоже чайные павильоны.

— Да-а! — подумал про себя Бокуан.

Не иначе, каждого гостя принимали по всей форме в отдельном павильоне. Причем в каждой хижине заведовала церемонией специально приставленная девица. Ему и раньше не раз приходилось слышать толки о том, что Микуния в своем поместье в Мукодзиме превзошел самого себя: насобирал бог весть откуда целый выводок красоток и использует их как приманку, соблазняя чиновников, которые могут быть ему полезны в торговых делах. Припомнив эти разговоры, он теперь невольно с удвоенным интересом наблюдал за действиями хозяйки. Склонив голову так, что обрисовался красивый изгиб шеи, она безмолвно колдовала над чайными принадлежностями. Девушке можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, и вся ее наружность напоминала едва распустившийся нежный цветок.

Бокуан вгляделся повнимательнее и понял, что в домике напротив, на том берегу, опущены бамбуковые шторы, так что внутри ничегошеньки не видать. К тому же домик утопал в густой листве. Он посмотрел вверх и заметил, что небо над нависающей соломенной стрехой опять хмурится, суля перемену погоды к худшему.

Домик на противоположном берегу, так же как и хижина, в которой сейчас находился Бокуан, был обращен фасадом к реке и слегка развернут вниз по течению. Это был настоящий роскошный павильон для чайной церемонии. Во внутренних покоях, спиной к опорному столбу в южной части помещения, расслабившись, сидел его светлость Кира. Кроме его светлости, в доме находился только хозяин, застывший в почтительной позе на коленях, уперев руки в циновку. На заднем дворике дома, тихонько переговариваясь и пересмеиваясь, ждали окончания беседы хозяина с почтенным гостем трое очаровательных белолицых существ — то ли женщин, то ли все-таки густо накрашенных и старающихся выдать себя за женщин молодых мужчин. По покрою одежды, по длинным рукавам с узорами, по изнеженным манерам, по лиловым головным уборам и по завязанным бантом поясам-оби они нисколько не отличались от женщин. Нельзя сказать, чтобы эти юноши всегда сознательно подражали женскому полу в поведении и стиле одежды — наоборот, скорее эдоские девицы оспаривали право завязывать пояс кимоно бантом так, как это делал приятель наших троих вакасю, знаменитый актер Кития Уэмура. Трое молодых людей тоже были актерами. Из императорской столицы Киото они перебрались в Эдо, где напропалую кружили головы равно мужчинам и женщинам, а сегодня явились по приглашению Микуния, чтобы составить компанию его светлости Кира. Смекалистый купец как-то прослышал, что его светлость любым чаровницам предпочитает обольстительных вакасю, и сделал соответствующие выводы.

Все трое не только лицом и одеждой, но также всеми повадками, ужимками и походкой до мелочей напоминали женщин. Также и в разговоре они в основном обращали внимание на то, в какой наряд облачен собеседник, ревниво относясь к любым деталям и стараясь при этом как можно эффектнее подать собственные прелести. Одному из вакасю наскучило ожидание, и он решил проведать, что творится во внутренних покоях. Другой в шутку потянул его сзади за кушак, обернутый вокруг худощавых бедер, и юноша, сердито оглянувшись, принялся недовольно поправлять узел. Тем временем оба его напарника обменялись понимающими взглядами и язвительно усмехнулись.

Из комнаты донесся голос хозяина:

— Кого же назначили распорядителем приема для посланников его величества?

— Да этого Асано из Бансю, — коротко ответил гость.

— А, тот самый, Асано Такуминоками. Как же, как же! Князь Ако, жалованье пятьдесят три с половиной тысячи коку. Говорят, человек весьма состоятельный…

— Я тоже слышал, что богат. Однако ни изящества манер, ни благородного обхождения — так, мужлан, деревенщина. Да ведь среди даймё кого ни возьмешь, все больше такие бестолковые, непонятливые попадаются, безо всякого представления об этикете. Просто ужасно! До того доходит, что хочется иногда спросить: «Ну чем же ты можешь быть полезен его высочеству, твоему сюзерену?!»

— Неужто в самом деле так скверно?

— Ну да. Я ведь никаких подношений не получаю и с даймё этими равняться не могу, да зато знаю, как пристойно держать себя в обществе. А человек тогда лишь человеком становится, когда делает, что ему по рангу положено. На все есть свои правила. Кто этим правилам не следует, тот, стало быть, дураком и останется. Для всякого есть свои предписания. Понимаете, что я имею в виду? Да какие бы роскошные два меча ни торчали у тебя за поясом, все равно, ежели ты не можешь уразуметь, что времена переменились и нынче все не так, как было в старину, выходит, что ты дурак. Хорошо, конечно, ежели самурай бессребреник. В старину уж точно это было куда как хорошо. Только и в старину одно бескорыстие само по себе еще не означало, что самурай тот превзошел все правила благородного поведения. Все равно он когда-нибудь допустит оплошность, оскорбит кого-нибудь при дворе, а это уж вовсе непростительно, скажу я вам. Асано как раз из таких. Вот сейчас, когда его назначили на должность распорядителя приема для императорских посланников, думаете, он меня почтил, явился с приветствиями? Нет, я полагал, все же есть предел глупости этого мужлана-даймё, но, право… я просто вне себя!

— Да что вы говорите?! Вот уж в самом деле безобразие. Понимаю, как вы должны быть возмущены, — заметил примирительно хозяин, стараясь как-то притушить бурное негодование его светлости и вернуть беседу в первоначальное русло.

Глава 3. «Лестница»

— Ты куда?! Эй, Катада! — удивленно воскликнул кто-то, схватив его за руку.

Человек, которого назвали Катадой, похоже, и впрямь замыслил недоброе. Сжимая в руке большой меч, он уже собрался было броситься на улицу.

— А ну отпусти! — рванулся буян.

— Погоди! Да что случилось-то? — удерживал его самурай, тихонько стоявший до того с чаркой в руке, прислонившись спиной к деревянному столбу посреди комнаты. Это был крепкий, мускулистый мужчина во цвете лет. Остальные собравшиеся тоже повскакивали со своих мест и повисли на Катаде, который все еще порывался добраться до дверей. Всего в комнате их было семеро — самураев из дружины Уэсуги, которые собрались в корчме «Синобу» на берегу речки Канда скоротать вечер за бутылочкой сакэ. Выпито было уже немало.

— Нет, ты скажи, в чем дело! — потребовал первый самурай, не отпуская хватки. Это был Хэйсити Кобаяси, знаменитый в кругу дружинников дома Уэсуги мастер меча.

— Да как… как он смел! Наглец! — запинаясь от избытка чувств, промолвил Катада. Даже губы у него побледнели и дрожали от обиды.

— О ком ты? Что он тебе сделал-то? — спросил Кобаяси, стараясь спокойным тоном утихомирить буяна. Взгляд его упал на чарку сакэ, которую он все еще держал двумя пальцами. Прежде чем нарушитель спокойствия, заикаясь, сумел пробормотать свои невнятные объяснения, фехтовальщик тихонько отправил содержимое чарки в рот.

— Н-ну, значит, иду я, хочу спуститься по лестнице. Слегка выпимши, конечно. Думаю, оступлюсь еще чего доброго… Вот, значит,

держусь за стенку. И тут этот тип…

Припоминая случившееся, Катада опять распалился гневом и попытался вскочить, так что товарищам вновь пришлось его осаживать.

— И когда, значит, он п-проходил мимо, обронил так, невзначай: «— Скажи спасибо, что сейчас время мирное!»

— Да кто ж это все-таки был? — задал вопрос один из присутствующих под впечатлением от яростного пафоса рассказчика.

— К-какая то мелюзга, молодой ронин.

— Брось кипятиться! — решительно произнес Кобаяси. — Надо же учитывать обстоятельства: где и как все было. Тот тип, небось, тоже был под хмельком. Из-за каких-то пустяков будут потом трепать имя Уэсуги! Хватит, забудь! Давай-ка лучше выпей еще! Пей-пей!

— Нет, я этого так не оставлю! Тот тип, похоже, знал, что мы из дома Уэсуги.

Сидевший на коленях Катада оторвал одну руку от бедра и погрозил кулаком.

— Что-что? — все на мгновение замерли при неожиданном известии.

— Он что-то сказал?

— Ага. Нагло так сказал, мол, давай служи получше своему господину!

— Ну уж! — ухмыльнулся Кобаяси. — Только потому ты и решил, что он в тебе опознал самурая из дома Уэсуги? Да полно! Помолчи-ка! Я вот как рассуждаю. Ты ведь, кажется, обмолвился, что это был ронин? Так неужели ты хочешь затеять ссору с каким-то бездомным псом?

Катада поднялся и шагнул к двери.

— Ладно, я пошел.

— Пошел? — рассерженный Кобаяси взглянул на упрямца в упор.

— Да. Я все понял, что ты тут толковал. Не беспокойся, все в порядке. Просто что-то пить больше неохота, так что я, пожалуй, пойду восвояси, а вы уж пейте дальше без меня.

— Беда с этим Катадой! Надо бы его проводить, да вроде еще выпивки много осталось. Хотя он, вроде бы, немного успокоился, а? — заметил один из собутыльников.

Если прислушаться, слышно было, как дождь барабанит за стеной. Небо, давно уже клубившееся тучами, казалось, наконец разразилось потоком слез. Можно было представить себе прозрачные тонкие струи, соединяющие во тьме тысячами нитей небо и землю. Под шум ливня Кобаяси гадал, что у Катады на уме. Не иначе, как он собрался подстеречь незнакомца, устроить засаду на дороге. Впрочем, пусть, в конце концов, это его личное дело, имя дома Уэсуги тут не затронуто. И вообще, разве не пристало самураю в таких случаях проявлять храбрость?

Тем временем Хаято Хотта тоже сидел, потягивая

из чарки сакэ и слушая ропот обрушившегося на соломенную крышу ливня.

Он отнюдь не корил себя: мол, как скверно все вышло! Нечего было ему раскаиваться в тех язвительных словах. Тут еще, конечно, вино сделало свое дело. При виде этого расфуфыренного самурая, который ковылял вниз по лестнице, еле держась на ногах, очень уж захотелось что-нибудь такое сказать. Язык-то ему развязало сакэ, но сказано было все от души. Он от этих слов не отказывается. И будь что будет…

Холодная усмешка заиграла у него на губах.

— Может, что-нибудь не так? — спросила хозяйка.

— Ты о чем? — его узкие глаза смеялись под длинными ресницами.

— Да вот ведь… — слова хозяйки относились к странному шуму на втором этаже. Оттуда давно уже слышались недовольные голоса.

— Хм, надо же, с кем я связался! У него и положение в обществе, и деньги. Да у меня-то ничего такого нет. Ничегошеньки нет. С таким нищим ронином, как я, никто даже на синдзю, небось, не решится, — слышался сквозь шум дождя приглушенный голос.

Тонкие белые пальцы ронина сжимали ободок чарки. Женщина испуганно вскинула глаза. Из коридора тем временем приближался звук тяжелых шагов.

— Можно? — спросил низкий мужской голос.

— Пожалуйте, — тихо промолвила хозяйка, подумав про себя:

«— Вот хорошо-то! Кто-то идет».

Сёдзи раздвинулись, и на пороге возник немного утомленный, с виду статный, осанистый мужчина. Это был явно не тот, над которым Хаято намедни так зло пошутил.

— Хэйсити Кобаяси, — представился гость.

— Хаято Хотта, — кивнул ронин, с первого взгляда догадавшись, что имеет дело с человеком незаурядным. Было в манерах гостя что-то особенное, отличающее его от того встречного гуляки.

— Ну-ка, вот что… — начал было Хаято, собираясь заказать хозяйке еще чарку сакэ для вновьприбывшего, но самурай его опередил:

— Нет-нет, ничего не надо. Я только хотел с вами перемолвиться — и тут же откланяюсь.

— О чем же это перемолвиться?

— Один из моих друзей, похоже, собрался вас поприветствовать нынче вечером… Во всяком случае, он покинул нашу компанию раньше всех…

— Вот как?

— Конечно, я полагаю, он не опустится до того, чтобы попытаться застать вас врасплох, но, видите ли, он сегодня порядочно выпил… Так что я счел нужным заблаговременно вас навестить на

всякий случай…

— Очень любезно с вашей стороны.

— Это, собственно, и все, что я хотел сказать. Извините за беспокойство.

— Надеюсь, все уладится, — сказал Хаято, поднимаясь, чтобы проводить нежданного гостя.

— Было бы жестоко заставлять вашего друга слишком долго ждать в такую погоду. Я тотчас же отправлюсь к нему навстречу, — добавил ронин, глядя Кобаяси прямо в глаза. Оба улыбнулись. Ливень все сильнее барабанил по скатам кровли.

Прозрачные струи смутно мерцали во мгле. Хаято беззаботно шагал босиком, крепко сжимая ручку зонтика. Он шел сейчас вдоль берега речки Канда. В последние годы здесь велись работы по углублению речного русла, и повсюду сквозь дождевую завесу видны были сваленные вдоль дороги кучи сырой земли.

— Ну, и где же? — думал про себя Хаято. — Может, тут? Или тут?

Он родился в мирное время и теперь впервые должен был вверить свою жизнь острию меча. Сердце сильнее билось в груди, но спокойная уверенность не покидала юношу. Ну что ж, победа или поражение — сейчас все решится. Его обычный скептицизм перешел в безрассудную отвагу. В конце концов, не все ли равно — останется он в живых или нет… Что хорошего в такой жизни? Впрочем, со слов Кобаяси выходило, что противник его тоже не так прост. Что ж, надо держаться мужественно. Наверняка это тот самый тип… Поджидает где-нибудь поблизости…

— Стой! — внезапно прозвучало из темноты.

— Ага! Вот и он!

Мгновенно закрыв зонт и держа его в левой руке, Хаято резко обернулся:

— Чего надо?

— Небось не забыл еще, как мы с тобой повстречались?

— Ну? Там, на лестнице, что ли? — холодно переспросил ронин.

— Вспомнил, значит!

С этими словами самурай отбросил зонт в сторону, и в струях дождя сверкнула сталь обнаженного клинка. Хаято, не успев выхватить свой меч из ножен, парировал удар зонтиком.

— Да ты, я вижу, всерьез… Хмель-то весь выветрился?

— Что-о?!

Отпрянув назад, противники на мгновение разошлись в стороны. Хаято воспользовался паузой, чтобы вытащить свой меч и, держа его в правой руке, попытаться левой заправить за кушак полы кимоно.

Теперь кончики мечей осторожно сближались, будто намереваясь лизнуть друг друга. В следующий миг оба противника атаковали и оба парировали удар. Лезвия кружились и плясали, выписывая фигуры в воздухе, пока не сошлись вновь со звоном, образуя крест. Противники, налегая на мечи, привстали на цыпочки и замерли в смертельном единении, лицом к лицу, будто слившись в нераздельное целое.

Дождь хлестал как из ведра, и прозрачные нити прошивали насквозь ночную тьму.

— Х-ха… — тяжело выдохнул Катада.

В это время сквозь рокот ливня послышался шум приближающихся шагов, и во мраке обрисовались контуры паланкина. Передний носильщик, до сей поры ничего не замечавший в сгустившемся мраке и ничего не слышавший за грохотом дождя, завидев прямо перед собой зловещий блеск клинков, взвыл от ужаса:

— А-а-а!

— Что там еще?! — раздался недовольный голос из паланкина, когда перетрусившие носильщики, бросив свою поклажу, дружно пустились наутек.

В паланкине сидел не кто иной, как Бокуан Маруока, возвращавшийся из поместья Микуния. Порядком притомившись, он как раз сладко дремал, откинувшись на подушки, и видел чудесный сон, как вдруг паланкин рухнул на землю, отчего у лекаря чуть не случился перелом шейных позвонков. Когда же он попытался выбраться наружу, перед глазами у него замелькали обнаженные лезвия мечей.

С трудом передвигаясь в кромешной тьме и гадая,

на кого он нарвался, Бокуан еле-еле выкарабкался на раскисшую дорогу и истошно завопил:

— Караул! На помощь!

Он так и стоял на четвереньках, уперевшись руками в грязь, когда темная фигура с опущенным мечом направилась в его сторону, пристально вглядываясь во мглу.

— Пес там, что ли?

В вопросе явственно прозвучала нота презрения:

Хаято признал собачьего лекаря.

— Пощадите! Только не убивайте! — умолял Бокуан, дрожа всем телом.

— Очень нужно убивать такого сморчка, как ты! насмешливо бросил ронин.

— Ох, помилуйте! — лепетал Бокуан, позабыв о приличиях и уткнувшись носом в землю.

Хаято перевел взгляд на тело Катады, мокшее под дождем у обочины дороги, подобрал валявшийся в стороне зонтик.

— Эй, ты! — позвал он.

— Чего-с? — отозвался Бокуан, не смея поднять головы.

— Пойдешь по этой дороге, увидишь трактир «Синобу». Зайдешь туда, поднимешься на второй этаж, найдешь человека по имени Кобаяси. Передай ему, что давешний его знакомый будет его ждать у храма Сэйбё. Запомнил?

— Господин Кобаяси?

— Да, — прозвучал скупой ответ.

Бокуан осторожно поднялся на ноги, держась за паланкин. Ноги его вроде бы держали, но тело было само не свое. Он хотел только одного — поскорее бежать прочь, но никак не мог сдвинуться с места.

Раскрыв над головой зонт и прикрывшись от дождя, Хаято холодно наблюдал неприглядное зрелище.

Наконец Бокуану удалось совладать с собой и сделать несколько шагов.

— Только попробуй удрать! — напутствовал его ронин. — Мне известно, как тебя зовут и где тебя искать.

Лекарь, словно во сне стремглав пронесся через два квартала и перевел дух только тогда, когда в темноте послышались голоса. Он бросился туда и вскоре обнаружил скрывшихся с места сражения носильщиков паланкина.

— Эй, стойте! — крикнул им Бокуан. Носильщики послушно остановились.

— Я ваш господин или кто?! — чуть не со слезами возопил Бокуан, поравнявшись с ними.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость, — оправдывались носильщики, — мы тут повстречали самого господина начальника из управы, так что теперь-то уж все будет в порядке.

И действительно, к ним как раз подошел крепкий, щеголевато одетый по городской моде мужчина, представившийся квартальным надзирателем. Это был Сэнкити с Камакурской набережной.

— Так что, второй, значит, там и лежит?

— Там, там!

— Говорите, похож на самурая… Ну-ну, так оно и должно быть… А сюда вы что ж, случайно забрели или по какой причине? — поинтересовался Сэнкити.

Все еще дрожа от пережитых напастей, Бокуан

принялся рассказывать все с начала до конца. Сэнкити внимательно слушал, время от времени кивая. Когда рассказ был окончен, он, будто разговаривая сам с собой, заметил:

— Ясно, это был поединок. Однако ж надо пойти взглянуть. Оглянувшись по сторонам, он рысцой поспешил прочь и вскоре скрылся во мраке.

Между тем Хаято, отрядив Бокуана на поиски Хэйсити Кобаяси, терзался мыслью о том, что в уплату за благодеяние он ни много ни мало отправил на тот свет приятеля человека, который его предупредил. Как поведет себя Кобаяси? Впрочем, сейчас юноша еще менее, чем раньше, был склонен к трусливому бегству. Он был исполнен спокойствия и уверенности: с места он не сойдет — что ж, если так суждено, придется принять бой. Хотя чисто по-человечески Кобаяси ему нравился. Редкостный в наше время пример самурайского благородства, — думал он про себя. Такие сейчас наперечет. К тому же сразу можно было сказать по глазам и по манере держаться, что, если дойдет до схватки, Кобаяси охулки на руку не положит.

Ну что ж, — отстраненно, будто речь шла совсем о другом человеке, размышлял Хаято, созерцая струящиеся с зонтика на землю прозрачные нити, нынче ночью, так нынче ночью! Может быть, нынче ночью и суждено мне проститься с жизнью…

Мать, конечно, будет горевать. Да ведь все равно не видать ему, как своих ушей, той карьеры, о которой мечтает для него мать. Самураев в этом лучшем из миров становится все меньше. Ну, зарубят его здесь нынче ночью… Так что ж! Быть может, оно и неплохо — достойно, как подобает самураю, опустить занавес и уйти из этой жизни. Не в этом ли истинная удача?

Ветер шелестел темной листвой над глиняной оградой. Вдали за рекой сквозь пелену дождя смутно маячили дома квартала Суругадай. Свинцовое небо нависло над городом. Некоторое время он молча стоял и слушал. Наконец сквозь шум ливня послышались торопливые шаги: кто-то спешил сюда, отчаянно шлепая по раскисшей дороге. Хаято обернулся. Неужели Кобаяси? Нет, что-то не похоже на то. Тогда кто же?

Пронизывая ливень и мрак, их взоры встретились и впились друг в друга.

— Ах ты! — вырвался у Сэнкити удивленный возглас. Хаято сразу же узнал своего давешнего преследователя и инстинктивно повернулся, чтобы удариться в бегство, но тут в груди у него шевельнулось странное чувство. Он разом вспомнил все свои размышления о том, что сегодняшняя ночь может стать для него последней…

— Получи, мерзавец!

Сэнкити, запыхавшись, все же успел на бегу отклониться в сторону, и стальное лезвие, рассекая воздух, просвистело мимо.

— Душегуб! — раздался пронзительный вопль, и

Сэнкити бросился наутек, но ронин, поспешно вскинув большой меч, настиг его сзади разящим ударом, всадив клинок между плечом и шеей. На глазах у своего убийцы Сэнкити рухнул в грязь, словно срубленная ветвь камелии. Он еще несколько раз дернулся и замер. Только шум дождя и журчанье реки слышались в тишине.

Хаято оглянулся по сторонам, подошел к неподвижному телу и вытащил из-за пазухи у Сэнкити кинжал. У него было такое чувство, будто за ним кто-то гонится и сейчас настигнет. На душе было тяжело от содеянного. Все его существо было объято смутной тревогой.

Вложив меч в ножны, он быстро зашагал в ночь.

Вспомнив по пути, что так и не дождался Кобаяси, Хаято попенял себе за это, но возвращаться не стал. Вскоре его высокая фигура скрылась за темной завесой дождя.

Бокуан Маруяма пробирался сквозь непролазную дорожную грязь. Вся его одежда, лицо, руки и ноги были так заляпаны грязью, будто он провалился в сточную канаву. В таком плачевном виде он и заявился в Юсиму, в дом к своей полюбовнице. Отика уже легла спать и выбежала к нему навстречу неприбранная, в одном спальном халатике.

— Ох, и натерпелся же я страху! Знала б ты, каково мне пришлось!

Испуганно охнув, Отика помогла ему стащить промокшее насквозь кимоно, налила горячей воды в деревянный чан, сама дочиста отмыла несчастного и уложила в теплую постель. Только тогда Бокуан понемногу успокоился и снова обрел дар речи. После всего, что он пережил, было так приятно поделиться с кем-то впечатлениями.

— К счастью, как раз попался навстречу квартальный надзиратель. Я ему все рассказал — и отправился к тебе… А он пустился в погоню за тем мерзавцем. Надеюсь, он с ним живо разделается.

— Какие ужасы вы рассказываете, право! Но главное — сами-то вы живы-здоровы. Ну, а что там было у Микуния?

— У Микуния-то?

Бокуан, припомнив что-то важное, вдруг смутился и сник.

— Ох, что ж я наделал! Получил от Микуния подарок, да и потерял его в этой суматохе, в паланкине оставил.

Вещица, о которой горевал Бокуан, была всего

лишь коробочкой со сластями. Однако получив от хозяина этот маленький сувенир, он сразу заметил, что для конфет коробочка слишком уж тяжела. И вправду, ларчик оказался с двойным дном — сверху сласти, а под ними блестящий металл цвета желтых розочек ямабуки. Да, из-за такой потери можно было не на шутку опечалиться.

Отика, не догадываясь, разумеется, о содержимом ларчика, наивно заметила:

— Что ж такого? Попросим завтра носильщиков — они живо притащат из паланкина этот ваш подарочек. Давайте ложиться спать, а?

— Да, может и так… Эх, дурака я свалял! Если, конечно, они его доставят, ничего не трогая… Я их знаю в лицо, да только сегодня был не тот паланкин, не мой собственный…

— Не стоит так об этом беспокоиться, — утешила Отика, доставая из стенного шкафа еще один футон и пристраиваясь рядом.

— Кстати, принесу на всякий случай воды, — добавила она с нескромной смешинкой в глазах и отправилась на первый этаж.

Бокуан все не мог успокоиться. Оно конечно, де-ньги получены в подарок. Можно было бы сказать себе, что их вовсе не было, и дело с концом. А что, если этот конфетный ларчик с секретом да попадет в руки кому-нибудь из власть предержащих? Вот это будет скверно. Микуния водит знакомство с самим Кирой и другими большими шишками из дворца, так что, если на него падет подозрение в злоупотреблениях — прости-прощай все связи, да и сам-то он… Кому же понравится такое общение?! Ох, беда да и только!

— Ну и влип же я! — заключил он, даже изменившись в лице от тяжких раздумий. Вернулась Отика с чашкой горячей воды и черпачком на подносе.

— Я ложусь, — сказала она, запахиваясь в

спальный халат и аккуратно укладывая голову на изголовье, так чтобы пышная, умасленная притирками прическа в целости и сохранности разместилась на бумажной наволочке.

Бокуан, поддавшись, как всегда, соблазну естества, уже вознамерился было подобраться поближе, как вдруг снизу раздались глухие удары: Не иначе как кто-то колотил в ворота.

Порядком струхнув, Бокуан в смятении посмотрел на Отику. Старуха, обитавшая на первом этаже, должно быть, встала и пошла открывать. Послышался скрип двери, и низкий мужской голос спросил:

— Здесь живет его милость лекарь Бокуан? Прошу прощенья за поздний визит, но к нему срочное дело. Передайте, что спрашивает его Овария с Камакурской набережной.

Старуха поднялась наверх и доложила:

— Там человек один спрашивает вашу милость.

— Вот как? Ну, проводи его в дом, да повежливее, приказал Бокуан, торопливо вставая и направляясь к лестнице как был, в ночном халате, одолженном у Отики.

Откашлявшись, он отодвинул фусума и вошел в комнату. Гостей, служивых с виду, было двое. При виде хозяина они тотчас выпрямились и замерли в вежливой позе, сидя на коленях.

— Ну-с, господа, Маруока перед вами, — представился Бокуан, опускаясь на циновку.

Гости произнесли положенные приветствия, извиняясь за то, что потревожили его милость в столь неурочный час. Новость, которую они сообщили, поразила Бокуана. Оказывается, того квартального, что повстречался ему нынче ночью, тоже убили. Эти двое были его подчиненными, а явились они, чтобы расспросить, как выглядел тот ронин и какие у него особые приметы — ведь он-то, по всей вероятности, и был убийцей.

— Ну и ну! Какое злодейство! Точно, это он, больше некому… Молодой еще совсем, лицо такое удлиненное, довольно интересный мужчина. Во что был одет, точно описать не могу, только вроде на нем было кимоно с гербом.

— Не помните ли, что за герб? — спросил тот, что помоложе, чуть подвинувшись вперед на коленях.

— По правде говоря, точно не припомню.

— Случайно не соколиное перо?

— Ну, вот теперь, когда вы напомнили… Кажется, да, что-то вроде соколиного пера.

Сыщики переглянулись, будто они так и думали.

— Извините, что потревожили вас, — сказал один, вставая на ноги.

— Погодите, погодите, — остановил его Бокуан, которому пришло на ум что-то важное. — Тот ронин упомянул трактир «Синобу», в котором должен находиться некто Кобаяси. Если вы сейчас наведаетесь в «Синобу», то, наверное, этот Кобаяси вам и скажет точно, из какого клана злодей, как его зовут и какого он роду-племени.

— Что ж, благодарствуем за ценные сведения. Он нам за начальника ответит. Давеча начальник-то поминал тот герб с соколиным пером. Повсюду ведь поганца этого искали. Коли тот самый герб, то глаза и нос, само собой, те самые. Ну да ладно… Спасибо, ваша милость. Может быть, еще доведется к вам наведаться, — сказал старший сыщик, и уже стал было прощаться, как вдруг, будто вспомнив в последний момент, извлек откуда-то из-за спины предмет, в котором Бокуан сразу опознал забытый в паланкине ларец со сластями.

— Ваша вещица-то?

— Н-ну, в общем… — замялся Бокуан, густо покраснев. — Да, моя. Спасибо.

Бокуан боялся, что сейчас начнут допытываться о содержимом, но служивые без лишних слов вернули ларец и молча ретировались. Тем не менее настроение было испорчено. Он вытащил бумажную салфетку, чтобы завернуть ларец, но передумал и, отослав старуху провожать посетителей, полез в сласти, отогнув бумажную прокладку, посмотреть, блеснет ли под ней желтый металл. Все было на месте.

— Что, подарок поднесли? — полюбопытствовала старуха, которая успела вернуться и теперь запирала дверь.

— Да вроде того, — ответствовал Бокуан с улыбкой.

То, что ларец ему вернули, в конце концов было вполне естественно — ну, как естественно размокает земля в дождь, — так что поводов для подозрений не напрашивалось никаких.

Кодзукэноскэ Кира вернулся в свою усадьбу, что в квартале Гофукубаси, в пятом часу утра. Дождь к тому времени ослабел и перешел в легкую морось, а в небе меж туч проглянула луна. Как только Кира вылез из паланкина, управитель усадьбы Татию Мацубара, вышедший встретить хозяина, тотчас учуял сильный запах спиртного. Выражение лица у его светлости, как и следовало в его возрасте и звании, оставалось непроницаемым, но по неким неуловимым признакам можно было догадаться, что вельможа пребывает в прекрасном расположении духа. С суровостью во взоре, не отвечая на учтивые приветствия приближенных и челяди, он проследовал в свои покои, но, как заключил про себя Татию, все это делалось только для вида, чтобы поддержать строгость порядков в доме. На самом же деле настроение у его светлости было преотличное.

Когда, отпустив всех спать, Татию наведался в хозяйские покои, он застал его светлость сидящим удобно опершись о подлокотник, с чашкой чая в руках. Кира встретил доверенного слугу легкой улыбкой.

— Как изволили прогуляться?

— Ничего… — коротко проронил Кира, давая понять, что визит прошел удачно, однако рассказывать подробности он не намерен. — Что-то устал я, надо ложиться. Ох уж эти развлечения! — лукаво подмигнул он.

Управитель, низко кланяясь, выскользнул из ком-

наты. Отзвук его шаговуже затих было в глубине коридора, но вдруг послышался снова:

— Когда вас не было, приходили от его светлости Асано.

— Хо! От Асано? — заинтересованно воскликнул вельможа. — С приветственным визитом?

— Так точно. Велели передать поклон и сказать, что просят любить и жаловать по случаю назначения их светлости распорядителем приема посланников его величества.

— Ну, и кто же приходил?

— Старшие самураи Хикоэмон Ясуи и Матадзаэмон Фудзии. Велели еще передать небольшой подарок…

— Да?

— Штуку шелка — в рулоне.

Кира молчал. Его усохшее лицо мгновенно окаменело и приняло грозное выражение. Белые, все еще гладкие для столь почтенного возраста, тонкие пальцы нервно барабанили по подлокотнику.

— Ну, ладно же! — промолвил он наконец со странной интонацией. — Иди спать!

— Слушаюсь! — отвечал Татию.

Подняв глаза на хозяина, он увидел на лице его светлости угрюмую и суровую маску. Оставалось только откланяться и незаметно удалиться. Несколько дней назад князь Сакиёноскэ Датэ, назначенный распорядителем приемов для посланцев экс-императора, преподнес его светлости в дар несколько штук первоклассной шелковой ткани из Каги, да еще несколько сотен золотых, да еще складную ширму с картиной кисти самого Танъю Кано. В сравнении с домом Датэ, владевшим небольшим уделом Иёсида с доходом всего тридцать тысяч коку в год, дом Асано, владевший уделом Ако в краю Бансю с доходом пятьдесят три с половиной тысячи коку в год, был куда как состоятельнее. Татию понимал, что, получив в дар от Асано какую-то жалкую штуку шелка, господин будет взбешен, и ожидал возвращения его светлости с тревогой. Настроение у хозяина, конечно, было испорчено. Зная характер его светлости, Татию пробормотал себе под нос как бы в утешение:

— Ладно уж, завтра увидим, чем все обернется, — и с этими словами управитель скрылся в дальнем конце темного коридора.

— Надо же, одна штука шелка… — с легкой усмешкой прошептал Кира.

До сего дня от Асано не было никаких изъявлений почтения. Ну, что ж, не было так не было, но такое… Нет, такое издевательство ему даром не пройдет. Кира был до такой степени разъярен, что не в силах был сдерживать распиравший его гнев, запечатленный на лице в злобной гримасе. Впору было выплеснуть бешенство на кого угодно, хоть на управляющего, который явился с таким докладом. Кира с сожалением подумал, что от чудесного безоблачного настроения, с которым он возвратился от Микуния, не осталось и следа а все — из-за одного дурацкого разговора!

— Ладно! — буркнул он. Завтра будет завтра, а сегодня… Конечно, это дело с Асано безнаказанным оставить нельзя.

Он мрачно, по-стариковски причмокнул и поднялся. Вспомнилось, что на прощанье Микуния вручил гостю подарок — коробку со сластями. Еще извинялся: мол, неловко обременять вашу светлость… А когда сопровождавший его самурай тот ларец принял, видно было, что держать-то подарок ему тяжело… Слуги занесли ларец в комнату, и теперь он лежал в углу. Кира впервые мог вплотную рассмотреть подношение. Он пододвинул коробку поближе к ночнику. И впрямь, тяжеловат оказался ларчик. Развязав красно-белый плетеный шнурок, сановник поднял крышку и заглянул внутрь.

Ларец был похож на тот, что достался в подарок Бокуану, только намного глубже и не с двойным дном, а с тройным. Сняв переборки между слоями и изучая содержимое ларца, Кира враз позабыл о неприятном сообщении управляющего, а лицо его непроизвольно приняло благостное выражение.

— Ну-ну! — одобрительно кивнул он.

Он снова бережно завязал шнурок. Да, посмотришь на такой подарок — и поймешь, что значит настоящее дружеское внимание. Вот так, наверное, чувствует себя ребенок, когда найдет утром под подушкой купленный родителями подарок. Кира с трудом поднял ларец, перенес его в спальню, поставил на полку. Он снова был в отличном расположении духа.

В спальне безмолвно ожидал его молодой прислужник, который обычно помогал хозяину переодеваться на ночь. Кира распустил длинный кушак, сбросил кимоно и подошел к юноше, чтобы облачиться в спальный халат. Продевая руки в рукава, он, ухмыляясь, ласково спросил:

— Что, заждался, небось? Спать хочется?

— Да нет, — возразил слуга, и его бледное лицо в полутьме спальни осветилось ответной улыбкой.

— Завтра с утра можешь спать подольше. Если придут будить, скажи, что я разрешил. В молодости, я знаю, всегда спать хочется.

С этими словами его светлость водрузил свои тощие телеса на мягкую перину и, озабоченно поправив подушку, взглянул в сторону юного лакея, который аккуратно складывал хозяйское кимоно.

— Послушай! — сказал он, будто внезапно что-то вспомнив, — доводилось ли тебе бывать на спектаклях в квартале Сакаи?

Юноша, зардевшись, чуть слышно отвечал:

— Нет, ваша светлость, не доводилось.

— Нет? Такие симпатичные там есть мальчишки…

Тепло футона быстро разливалось по рукам и по ногам. Уютно устроившись под одеялом, Кира смаковал в памяти воспоминания о недавней встрече с тремя обворожительными вакасю. Эта белая кожа с матовым отливом, словно окраска грушевых цветов… Эти томные манящие загадочные глаза под длинными черными ресницами, полные невыразимого кокетства. Ему, старику, прелестные отроки внушали сладостное и щемящее чувство.

Хикоэмон Ясуи и Матадзаэмон Фудзии, самураи дома Асано, доставившие дары в усадьбу Киры, на обратном пути, не доходя до своего подворья в Тэпподзу, решили заглянуть в придорожную корчму, чтобы кое о чем посоветоваться. Свернув в ближайшую харчевню, они поднялись на второй этаж и заказали вина. Ясуи был по званию выше, но оба происходили из благородных семейств и числились самурайскими старшинами дружины клана Ако, расквартированной в Эдо. Возраста они были почти одинакового. Без особых усилий поднявшись до нынешнего своего положения, оба принадлежали к одному кругу и разделяли общие интересы. Более всего на свете они страшились потерять нынешние свои чины и звания, так что, повинуясь заведенному обиходу, к служебным обязанностям относились весьма ревностно.

— Так что бишь ты хотел сказать? — спросил Фудзии, когда они уселись за столиком.

— Я насчет его светлости Киры… Тебе не показалось, что этот Мацубара, который нас принимал, выглядел каким-то… вялым, усталым, что ли?

— Да нет, пожалуй… — озадаченно ответил Фудзии, взглянув на собеседника.

— Ты, наверное, просто отвлекся, не приглядывался внимательно.

— Отчего же, я совсем не отвлекался.

— Может быть, он так выглядел, потому что наших подарков ему показалось маловато, — не вполне уверенно произнес Ясуи.

Смысл сказанного не сразу дошел до Фудзии. Несколько дней назад их господин, князь Асано Такуминоками, упомянул, что, в связи с назначением его распорядителем приема для императорских посланников, надо подумать, чем почтить его светлость Киру. Оба склонялись к тому, что, поскольку речь идет о высокопоставленном сановнике двора, слишком ценное подношение может быть сочтено чем-то вроде подкупа или взятки, то есть расценено как проявление неуважения к важной персоне. Ясуи считал, что настоящие дары лучше поднести после окончания церемонии, а пока можно ограничиться чисто символическим подарком для проформы.

Кира был как-никак знатным вельможей четвертого ранга в звании младшего воеводы. Оба самурая сошлись на том, что так будет лучше, и высказали свое мнение господину. Князь спорить не стал и план одобрил:

— Это вы хорошо рассудили. Вот и выполняйте не откладывая, — напутствовал он их.

И вот теперь, исполнив свою миссию, они возвращались домой.

— Вроде мы все правильно сделали, как порешили вчера вечером. Разве что-то не так? Ведь, ежели подумать хорошенько, дары-то мы подносили не по личному знакомству, а вышестоящему по службе — главному церемониймейстеру двора. Тут от излишества в подношениях может быть столько неприятностей, заметил Фудзии.

— Оно, конечно, так. Я-то согласен… Только я вспоминаю, какую кислую мину состроил этот управляющий Мацубара… — неуверенно возразил Ясуи.

— Да, интересно, какие подношения прислали из дома Датэ? Хорошо бы это разузнать.

— Ну, нет, об этом даже спрашивать неудобно. Но я полагаю, беспокоиться не о чем. Я на всякий случай заглянул в книгу регистрации визитов. Там сказано только, что от дома Датэ прибыли посланцы засвидетельствовать почтение его светлости когэ, главному церемониймейстеру двора его высочества сёгуна. Да ведь и сам князь наш план одобрил — что ж теперь…

Действительно, князь их план одобрил. Они ведь, в конце концов, только высказали свое мнение насчет того, что им казалось подобающим к случаю, ну а господин-то уж волен был сам отдать окончательное распоряжение.

— Нет, все же, возможно, это наш недосмотр. Ну, вот что я думаю: надо бы на днях его сиятельству самому нанести визит его светлости Кире и учтиво с ним побеседовать, — заключил Ясуи, впервые

почувствовав некоторое облегчение.

У обоих в голове прочно засела мысль о том, что, раз они имеют дело со знатным сановником, вельможей четвертого ранга, тут требуется особая деликатность в обращении. Для них основой основ, вероятно, служила глубокая убежденность, что не обращать внимания на этикет можно только с теми выскочками, что, родившись в мирное время и получив без труда приличное воспитание, проскользнули на свои посты, как юркие угри.

На следующее утро князь Асано ожидал выхода хозяина в гостиной дома Киры. Таков был итог его беседы накануне вечером с двумя старшими самураями, которые настоятельно советовали не пренебрегать визитом. Его паланкин проследовал в ворота усадьбы как раз в тот момент, когда из них выносили паланкин князя Сакёноскэ Датэ, недавно назначенного распорядителя по приему посланника государя-инока. Судя по всему, князь Датэ только что нанес главному церемониймейсте ру двора визит вежливости. Когда их паланкины поравнялись, оба вельможи обменялись дружелюбными улыбками и слегка поклонились друг другу. По тому, что князь Датэ только что покинул усадьбу, было ясно, что хозяин дома, а не в отлучке, однако князь Асано ожидал в гостиной уже не менее получаса. Наганори Асано Такуминоками было тридцать пять — мужчина в самом расцвете сил. Его холеное слегка удлиненное лицо с необычайно белой кожей казалось совсем молодым, так что на вид князю можно было дать гораздо меньше его возраста. Отец скончался, когда Наганори было всего девять лет от роду, и мальчик поневоле оказался во главе всего удела Ако с доходом в пятьдесят три с половиной тысячи коку риса. В этом качестве он бессменно пребывал с тех самых пор, приобретя с младых ногтей решительность нрава, силу воли и привычку повелевать людьми, что вносило в его натуру элементы необузданной резкости. Эти его свойства ни для кого не были в диковинку. Как и прочие отпрыски родовитой самурайской знати, он привык жить в особом окружении со своими особыми устоями и правилами, не задумываясь над тем, что весь остальной мир может существовать по каким-то иным законам. Он был убежден, что мир именно таков, каким он его видит, и верил, что иначе быть просто не может. Впрочем, никогда ранее эта его уверенность не вступала в соприкосновение с враждебной реальностью, поскольку в доме у него, как и в удельных владениях, жизнь шла по заданному им курсу. Основываясь на своих убеждениях, Наганори чтил кодекс самурайских добродетелей Бусидо и искренно любил своих вассалов.

— Кира все не появлялся.

— И что он только там делает?!

Обуреваемый мрачными подозрениями, князь Асано слегка пошевелился — колени устали от неподвижного сидения на полу. Заставлять гостя долго ждать приема — это противоречит всем правилам светского этикета. Конечно, тому, наверное, есть своя уважительная причина, иначе чем же объяснить столь затянувшееся ожидание? Ему и в голову не приходило, что подобное обхождение может явиться всего лишь прихотью хозяина. Да и с какой стати он должен был искать здесь какой-то тайный злой умысел? Где-то вдалеке уныло пробили часы. В усадьбе было мрачно, безлюдно. Только слышно было, как переступает воробей по карнизу. Одинокая муха бесцельно кружила по комнате, рассекая застоявшийся воздух. Асано некоторое время следил за ее неторопливым полетом, но в конце концов, утомившись, вернулся к своим раздумьям.

— Коли хозяин заставляет себя столько ждать, придется ограничиться коротким приветствием и на том откланяться, — решил князь.

В этот миг отодвинулась створка фусума, и в гостиную вошел Кира.

— Прошу прощенья, что заставил ждать, — обмолвился он, опускаясь на колени, так что подол кимоно, подняв легкий ветерок, зашуршал по циновке. На лице царедворца отчего-то застыло выражение глубокого недовольства.

Князь не мог отделаться от чувства внутреннего дискомфорта, но тем не менее произнес слова приветствия со всей полагающейся учтивостью:

— На вашего покорного слугу нежданно было возложено тяжкое бремя служебных обязанностей. По молодости и незрелости не мыслю себе исполнения сих обязанностей без содействия высокопоставленных особ. Покорно прошу не отказать в наставлении и совете.

— Да что уж там, напрасно прибедняетесь, не в чем вас особо и наставлять, — безразличным тоном сухо отвечал сановник, повернувшись боком к гостю и принимая от служанки трубку с табаком.

Молча он принялся приминать тонким белым пальцем табак в трубке. В гостиной веяло холодком отчуждения. Непохоже было на то, что Кира произнес свою сентенцию из скромности. Князь все еще не понимал, к чему клонит собеседник, но его преследовало ощущение, будто его просверлили чем-то острым до самого нутра. Чувство дискомфорта, которое он испытал в самом начале аудиенции, разрослось и сгустилось — будто чернильная жидкость, выпущенная каракатицей, разлилась в груди.

На мгновение воцарилась гнетущая тишина. Кира преспокойно поднес трубку ко рту и выпустил тонкую струйку ароматного дыма.

— Как скажете, ваша светлость, — выдавил из себя князь, изобразив на лице улыбку. — Однако для меня было бы величайшей честью получать от вас указания и советы. Нижайше прошу не отказать в наставлениях.

— Н-ну… — уклончиво отвечал Кира, затягиваясь.

Внезапно какая-то мысль пришла ему в голову. Лицо его неожиданно прояснилось.

— Вот что, коли так, отмечу одно важное

обстоятельство. В приемную для посланников его величества следует ежедневно приносить надлежащие дары. Это очень важно для создания благоприятного настроя. Так что не забудьте…

— Хорошо, — сказал князь и посмотрел на вельможу, не вполне понимая, что тот имеет в виду.

На губах у царедворца играла улыбка, а глаза, казалось, давали понять, что аудиенция окончена. Конечно, он решил загадать гостю загадку. Что-то недосказанное было в этих нескольких словах, какой-то особый смысл таился в них.

— Да, все дело в настрое. Если не будете забывать об этой важной детали, все остальное… в общем, больше мне, пожалуй, сказать вам нечего, — лукаво добавил Кира.

Князю совет касательно ежедневных подношений посланцам императора показался весьма странным и подозрительным, но, взвесив все обстоятельства, он решил, что переспрашивать будет неприлично и, с уверениями в совершенном почтении, он начал откланиваться. На сей раз хозяин, у которого настроение, как видно, исправилось, проявил больше любезности, чем поначалу, и проводил гостя до выхода.

На обратном пути, покачиваясь в паланкине, князь Асано тщетно пытался рассеять туман обуревавших его сомнений. Как ни раскинь, слова сановника нельзя было принимать за чистую монету. Да еще эта странная перемена —

неожиданное дружелюбие…

— А может быть, он просто решил поиздеваться, заморочить мне голову?

Предположение было не лишено оснований.

— Поворачивайте к усадьбе дежурного управляющего замка в нынешнем месяце его светлости Цутия, — сердито приказал он носильщикам.

По счастью, дежурный управляющий Цутия Сагаминоками оказался дома. Похоже, он был несколько удивлен неожиданным визитом, но, выслушав князя, согласился, что совет главного церемониймейстера звучит более чем странно.

— Так и сказал: подносить дары ежедневно? Никогда такого не бывало. Распорядителю приема посланников Его величества главное — не допускать небрежностей в этикете. Вам Кира насчет этого что-нибудь говорил? — спросил князь Сагами, хотя для него уже было вполне очевидно, на что намекал главный церемониймейстер.

Князь Асано, чувствуя, что собеседник жалеет его, молодого и неопытного, от смущения покраснел. Наконец-то он уразумел, что имел в виду Кира, загадывая свою загадку, и теперь сердце его переполняли гнев и возмущение.

С того памятного дождливого вечера, когда он так легко отправил к праотцам назойливого сыщика, Хаято Хотту будто подменили. Куда бы он ни шел, повсюду его преследовало отвратительное ощущение, будто на него откуда-то смотрят, будто кто-то неотступно следит за всеми его действиями.

По прошествии некоторого времени он отправился в харчевню «Синобу» расспросить, из какого клана тот самурай, Хэйсити Кобаяси. Хозяйка, дивясь наивности юноши, поведала ему, что с того вечера уже несколько раз наведывались полицейские чины, расспрашивали всех, как он, Хаято, выглядит, и какие у него особые приметы. Ронин только улыбнулся в ответ. Выходило, что Хэйсити Кобаяси был из дома Уэсуги, а значит, и самурай, с которым они дрались в ту ночь, тоже из вассалов Уэсуги. Ну что ж, по крайней мере противник был благородных кровей. Хоть бы и он тогда вышел победителем — какая разница! Что жизнь, что смерть — все едино. Так рассуждал Хаято в ту ночь, но при свете дня стала понятна вся нелепость подобной мысли. Нет, все-таки ему хотелось еще пожить. Оглянувшись назад, он впервые внезапно осознал, что с той поры стал трусом. Человеку, которому безразлично, жить или умереть, не будет казаться, что везде его подстерегает опасность, не будет мерещиться засада за каждым кустом — в зарослях сада или за следующей комнатной перегородкой.

Он сам накликал на себя проклятье, которое будет преследовать его всю жизнь. Ему казалось, что само его появление на свет с самого начала было ошибкой. Теперь, когда он шел по улице и рядом с какой-нибудь ограды вдруг падал камень, Хаято казалось, что этот камень падает прямо на него и его непременно раздавит. Не то чтобы мелькала в голове ужасная мысль «Конец!». Просто казалось, что вот сейчас-то он вполне может отправиться на тот свет. А самому так хотелось пожить еще… Заглянув в глубину собственной души, он обнаружил там нечто, о чем ранее и не подозревал. Так бывает, когда в лесу под грудой прелых листьев вдруг найдешь прозрачную криницу. Чистый ключ бьет в глубине, вдали от людских взоров. С каким-то новым чувством дотрагивался Хаято до своей белой гладкой кожи. У него было необыкновенное ощущение, словно он видит себя впервые. Там, под кожей, таилась жизнь. При каждой опасности эта жизнь невольно трепетала от страха, потому что не желала прекращаться.

То, прежнее, отстраненное восприятие жизни бесследно исчезло, а на смену ему пришло другое: вот она, моя рука, мой локоть… Все собственное тело представлялось ему таким чудесным даром!

Сердце подсказывало ему — и он повиновался. Это было удивительное щемящее чувство. Однако нынешнему, переродившемуся Хаято труднее стало жить на свете. Повсюду ему чудились враги, которые упорно выслеживают его и готовы в любое мгновение нанести удар. При мысли об этом сердце замирало в тоске — так не хотелось умирать.

Хаято лежал молча, уставившись в потолок. Там, на потолке, струились и переливались отблески речных волн. Он давно облюбовал себе этот додзё на берегу реки, помогая наставнику проводить занятия по фехтованию и оставаясь иногда здесь на ночлег.

— Хотта-сэнсэй! — позвали с первого этажа.

— Сэнсэй! — из лестничного проема показались голова и плечи одного из учеников по имени Фудзино.

— Что еще?

— К вам пришли. Говорят, непременно должны встретиться с самим наставником Хоттой.

— Как зовут?

— Говорят, что имя назовут только вам, при встрече.

Хаято был удивлен. О том, где он сейчас находится, знала только мать. Больше он никому не говорил. Разве что мать отправила слугу, чтобы ему срочно что-то сообщить, но такого раньше никогда не случалось, да ведь и виделись с матушкой только вчера… Что уж такое могло произойти, чтобы понадобилось срочно отправлять за ним посланца?

— Что за человек с виду?

— Да такой, молодой еще, из городских… Сдается мне, что он из подручных квартального надзирателя.

— Вот как? Ну, попроси его подождать, я сейчас спущусь.

— Слушаюсь.

— А сам старший наставник в зале?

— Нет, ушел в Яраи.

— А-а, ну ладно…

Только когда Фудзино скрылся в лестничном проеме, Хотта впервые по-настоящему всполошился.

— Надо же! Все-таки явились! — думал он. Дело даже не в том, как они узнали, что он здесь. Главное, что они все-таки пришли.

— Ну ладно! — пробормотал он, засовывая за пояс оба меча.

Уже подойдя к лестнице, он вдруг остановился в нерешительности. Снизу послышался скрип. Кто-то крался по ступенькам, словно хищный зверь, стараясь двигаться как можно тише.

Хаято быстро принял решение. Он бесшумно открыл створку стенного шкафа и сделал вид, будто роется там. При этом и большой меч, и малый он положил туда же, в шкаф, чтобы, если понадобятся, были под рукой. Он стоял спиной к лестнице, но не сводил глаз с силуэтов на слабо освещенной противоположной стене, что позволяло держать всю комнату под контролем.

— Эй там, дело есть! — раздался окрик.

В то же мгновение Хаято, резко развернувшись, выхватил меч из ножен и нанес удар. Даже не взглянув на тело, рухнувшее перед ним, заливая кровью циновку, ронин выскользнул через окно на крышу. Там, с северной стороны, располагалась сушильня красильщика тканей. Спрыгнув вниз, он оказался лицом к лицу с подмастерьем красильщика, который, стоя с черными от краски руками, проводил его ошалевшим взором. Хаято пронесся мимо парня и выскользнул на улицу. Он оказался на шумной городской улице, расцвеченной солнечными пятнами, поспешно свернул в узкий проулок и выбрался по склону холма к кварталу Кобинатадай. По счастью, погони как будто бы не было. Перебравшись через живую изгородь храма, он обнаружил во дворе колодец и жадно припал к бадье. Во рту пересохло, страшно хотелось пить.

Из храма слышались голоса, твердящие нараспев сутру. На солнцепеке позади храма сидели муж с женой, пришедшие, как видно, на похороны. Они расположились на траве, поджав колени и сжимая в руках курительные палочки. Похороны, похоже, уже начались. Отойдя от колодца, Хаято увидел, что на храмовом кладбище работают двое могильщиков. Их мотыги ярко блестели на солнце. Это зрелище вселило в беглеца странное умиротворение. Сердце, которое бешено колотилось в ожидании неминуемой погони, постепенно успокоилось и стало биться ровнее. Он сложил руки на груди и беззаботно зашагал дальше. — Но куда же идти? Вот это было совершенно неясно. Пока что не мешало бы найти тихое место, где можно было бы спокойно обдумать ситуацию. Что делать дальше? — Хаято беспокоился о матери, но решил сейчас поменьше об этом думать. На улочке между высокими глинобитными оградами ветер взметал белую пыль. Замутненное дымкой, простиралось над головой вешнее небо. День был как день, ничего особенного…

Вдруг Хаято заметил впереди на некотором расстоянии прохожего. Он резко остановился, узнав в удаляющейся фигуре Бокуана. Хотя встреча была полной неожиданностью, Хаято почему-то даже не слишком удивился такому совпадению.

«— Ага, попался! — подумал ронин, и на губах у него заиграла чуть заметная улыбка».

Ситуация таила в себе опасность, но в ней было слишком много комичного. А что, если сейчас догнать собачьего лекаря и загородить ему дорогу? Как-то он себя поведет?

Бокуан шел один, без сопровождающих. Пока Хаято раздумывал, лекарь толкнул калитку в черной стене и скрылся во дворе дома. Из любопытства Хаято решил устроиться напротив и некоторое время понаблюдать.

Дом был небольшой, двухэтажный, оформленный в стиле уютного пригородного особнячка. У ворот росло дерево сакуры, и усеянные белыми цветами ветви осеняли сад. За оградой среди зелени виднелась женская головка. Прислушиваясь к пению струн сямисэна, Хаято ухмыльнулся. Внезапно музыка прекратилась. Должно быть, хозяйка положила сямисэн и пошла открывать дверь, чтобы впустить Бокуана.

Все еще улыбаясь, Хаято двинулся дальше. По вывеске на угловой лавке он, к собственному удивлению, понял, что добрался уже до Юсимы.

Конечно, сейчас лучше всего на время скрыться из Эдо. Но куда же отправиться? Есть и еще более важный вопрос: где взять денег на дорогу? Хаято перебирал в голове все возможные варианты, рассеянно поглядывая на ребятишек, что играли на соседнем пустыре. В конце концов он, как видно, пришел к какому-то решению, потому что сумерки застали его снова в том же месте, у ограды особнячка, где он днем видел собачьего лекаря.

Глава 4. «Мир во власти ночи»

Аромат цветов плыл над садом, струясь в тихом сумраке вешней ночи. Укрывшись в зарослях напротив дома, Хаято некоторое время прислушивался к тому, что происходит в доме и снаружи, по эту сторону ограды. Откуда-то с небес, затянутых облаками, донесся отзвук колокола из храма в Уэно. Послышался сонный голос дежурного обходчика пожарной охраны с дальнего перекрестка. Листья на деревьях шелестели во мгле. Тишина царила в доме, обитатели которого, судя по всему, уже легли спать. Решив, что опасаться нечего, Хаято поднялся. Лицо его было плотно обмотано заранее припасенной лиловой повязкой.

На грабеж юный ронин шел впервые. Сердце учащенно билось в груди, но голова была ясная, и в сознании с обостренной точностью, до мельчайших деталей прорисовывался план, который он составил днем. Все было рассчитано. С вечера он тщательно изучал тропинки в саду и окрестные закоулки: куда бежать в случае необходимости. На сей раз предстояло иметь дело с Бокуаном — а что за человек собачий лекарь, Хаято понял еще вчера ночью. Что ж, для него, отправившего на тот свет уже троих, может быть, и не худо было бы прихватить с собой по дороге в ад этого пса в человечьем обличье.

Следуя своему плану, Хаято бесшумно отворил калитку и, зайдя во двор, отомкнул щеколду ворот. Затем, пользуясь своим ножом-кодзука, он поддел замок и отодвинул створку деревянного щита. В доме было темно — только в дальнем конце коридора маячило светлое пятно — это просачивался со второго этажа сквозь лестничный проем отблеск ночника. Не похоже было, чтобы кто-нибудь в доме бодрствовал.

Пробравшись через окно в коридор, Хаято вновь остановился, присел и прислушался. В противоположном конце дома определенно были люди. Хозяева, конечно, спали на втором этаже. Он осторожно привстал, держа руку на рукояти меча, и двинулся по коридору.

Из-за духоты перегородки в комнатах были приоткрыты. В темноте раздавался чей-то натруженный храп. Храп то усиливался, то ослабевал, переходя в слабое посапывание. Хаято наугад протянул руку в темноту, и рука, проникнув под тонкую ткань халата, нащупала дряблый живот, который, должно быть, принадлежал старухе. Ощущение было отвратительное, и Хаято, снова выбравшись в коридор, словно тень, двинулся дальше.

Надо было подняться на второй этаж. Отблеск ночника бледным пятном лежал на спине. Окончательно решившись, Хаято вытащил меч из ножен и ступил на лестницу, даже не стараясь приглушить шаги. Наверху было две комнаты. Огонек фонаря освещал бумажную перегородку в глубине помещения.

— Ты, что ли, старая? — послышался звучный окрик.

Поскольку ответа не последовало, перегородку отодвинули изнутри.

— Ох! — прозвучал короткий удивленный возглас.

— Тихо ты! — грозным шепотом произнес ронин, занося меч.

В тусклом свете догорающего ночника из мглы весенней ночи проступили смутные очертания чьей-то головы, но на массивную башку Бокуана она была не похожа. Внезапно, словно выстрел из мушкета, распахнулось ночное кимоно с цветочным узором, и перед взором грабителя открылся пленительный торс молодой женщины. Лицо ее было бледнее бумаги, в глазах читался ужас.

— Где тут собачий лекарь? — сурово спросил Хаято, у которого от такого поворота событий сделалось очень скверно на душе.

— Мне деньги нужны, ясно? — пояснил он, опустив меч и уперев острие в циновку.

Ему было неловко за свою грубость и за то, как он напугал ни в чем не повинную хозяйку дома. Придав голосу большую уверенность, он, словно оправдываясь, добавил:

— Ну, так вышло. Очень нужны.

Что и говорить, ситуация была дурацкая, но после этих слов на мертвенно бледном лице Отики проступил легкий румянец, и она впервые отважилась пошевелиться, прикрыв руками обнаженную грудь. Тело женщины было белое и пышное, словно укутанные глубоким снежным покровом горные склоны.

— Подождите минутку, — с легкой улыбкой тихонько сказала она, приподняла матрас с циновки, вытащила из-под него кошелек и пододвинула к Хаято.

«— Хоть он и храбрится, а, по всему видно, любитель, не профессионал, — пронеслась в голове у Отики отрадная догадка, словно солнечный блик, мелькнувший на глади вод в хмурый осенний день. Она уже не испытывала страха перед незадачливым разбойником. Аккуратно поправив разошедшиеся спереди полы кимоно, сквозь которые просвечивали колени, она села поудобней. Пока Хаято пересчитывал деньги, Отика пытливо поглядывала на него своими глазками цвета слабо заваренного чая, и взор ее словно ощупывал пришельца ласковыми касаниями».

— Такой молодой! — отметила она про себя.

Рука у юноши была белая, холеная, с длинными пальцами. В прорези капюшона виднелись красивые, удлиненного разреза глаза с пушистыми ресницами. Разбойнику было, наверное, лет на пять больше, чем Отике, но что касается возраста, благодаря приобретенному за последнее время жизненному опыту девушка могла считать себя намного старше. Она вдруг сообразила, что в кошелек, который она только что отдала грабителю, была вложена неприличная картинка. На мгновение кровь бросилась ей в лицо, но, оценив ситуацию, Отика успокоилась и еще больше осмелела.

Улыбнувшись своими пухлыми губками, она протянула руку к изголовью и вытащила длинную трубочку-кисэру. Интересно, что подумает юный грабитель, когда увидит сейчас ту картинку из кошелька? От таких мыслей ее охватило приятное возбуждение, смешанное со страхом. Ощущение было как после доброй порции сакэ: все члены будто онемели в истоме и тело налилось тяжестью. Она стала набивать чашечку трубки табаком, но пальцы были липкими от пота и не слушались. В полумраке весенней ночи молодая женщина замерла едва дыша, объятая сладким предчувствием. — Хаято наконец заметил сложенный листок, развернул и посмотрел. Отика подумала, что сейчас юный разбойник под своим платком должен измениться в лице. У нее даже засосало под ложечкой, а на губах невольно заиграла шаловливая улыбка. Разбойник выглядел озадаченным мальчиком, и ей хотелось спросить:

— Ну, знаешь, что это такое?

В смущении Хаято отбросил листок бумаги в сторону.

Всем своим видом показывая, что ему уже пора, он переложил деньги из кошелька себе за пазуху, вытащил воткнутый в циновку меч и стал вкладывать в ножны.

«— Неужели уходит? Противный! — подумала Отика, сдвигая полные колени».

В ее взоре, обычно таком нежном и томном, засветились недобрые огоньки. Однако Хаято этого не замечал. Не говоря ни слова, он отодвинул переборку и вышел в коридор. Только белое пятно — часть стены, освещенной неясным отблеском ночника — маячило перед глазами Отики. Она вскочила, будто кто-то дернул за шнурок, заставляя ее подняться с колен. Ночная мгла окутывала спящий дом, проникая, казалось, в плоть и кровь.

Легкие шаги незнакомца затихали где-то на нижних ступенях лестницы.

— Подождите! — крикнула Отика дрожащим голосом, пытаясь его задержать. Но для чего? Когда слова уже сорвались с уст, она поняла, что и сама не знает, зачем ей нужен этот разбойник. Она чувствовала, что лицо ее пылает, и задула фонарь, чтобы не выдать смущения. Все в комнате — от складной ширмы до мелких предметов туалета — исчезло из виду, смутно проступая сквозь тьму белесыми контурами. Мягкий и густой, как бархат, сумрак, заполнивший комнату, поглотил Отику. Сердце неистово билось в груди, словно у бегуна на финишной прямой. Отика в смятении безмолвно отодвинула сёдзи и сама выскользнула в коридор. Там тоже было темно, только у лестничного пролета, словно призрачное виденье, вырисовывался неподвижный силуэт мужчины. Лицо, обращенное к девушке, было обнажено — должно быть, незнакомец, собираясь уходить, успел сбросить свой капюшон.

Если бы Харунобу взялся рисовать эту картину, он, должно быть, изобразил бы очаровательную парочку — юношу-вакасю и томную куртизанку с непропорционально большими, словно увеличенными под лупой, головами, а поодаль — невзрачного мужичонку с жидкой, неопрятной, словно выкошенная стерня, бородкой. Бодро утирая капли под носом, мужичонка брел по темной улице и мерно постукивал колотушкой. К поясу у него был прицеплен бумажный фонарик, от которого разливался вокруг слабый колеблющийся свет. Время от времени мужичонка приостанавливался и орал истошным голосом, будто с перепугу:

— Не балуй с огнем!

Подойдя к тому дому, где обитала любовница Бокуана, пожарный обходчик заметил, что калитка в воротах приотворена и раскачивается на ветру, поскрипывая во мраке. Остановившись, он посмотрел, что делается на втором этаже.

Затянутое тучами небо низко нависало над городом. Из дома послышался легкий звон, будто металлическую насадку трубки выбивали о пепельницу. Должно быть, жильцы еще не ложились.

— Эй, у вас ворота не закрыты! — крикнул обходчик. Голос далеко разнесся в сумраке вешней ночи.

Глава 5. «Воля и необходимость»

Наступило девятое марта. Через день посланники императора и посланник государя-инока должны были прибыть в Эдо. Решено было разместить оба посольства в гостевой усадьбе Тацунокути. В предшествующие несколько дней специально отряженные для этой цели дворецкие занимались тем, что свозили в посольскую резиденцию всю необходимую посуду и утварь для пиршеств, назначали ответственных за уборку помещений и занимались подготовкой к приему по всем статьям. В Тэпподзу, в усадьбе князя Асано, с самого утра все служилые самураи и челядь, разделив обязанности, дружно готовились к завтрашней церемонии. Уже к полудню, раньше, чем предполагалось, сборы были закончены — оставалось только перенести все необходимое в зал приемов.

Старший самурай Матадзаэмон Фудзии закончил сверять по списку утварь и, вернувшись к себе в комнату, сел выкурить трубку. Вся работа, за которую он отвечал, была сделана в срок, однако где-то в глубине души у Фудзии гнездилось смутное ощущение, будто что-то все же было упущено из виду. Какие-то мысли и образы, словно назойливые оводы, роились у него в голове. Затягиваясь ароматным дымом, он думал о том, что курить у себя дома совсем не то же самое, что курить где-нибудь в другом месте, когда угощают: вроде и табак становится не так приятен на вкус. Да и сам-то он тоже… Такая уж вредная натура, а по-другому не получается… Матадзаэмон успел только раза три затянуться своим, не слишком приятным, домашним табачком, когда к нему заглянул друг и сослуживец Хикоэмон Ясуи.

Уже по тому, как Ясуи сказал «— Привет!», видно было, что он тоже чем-то сильно обеспокоен.

— Тут, знаешь ли, дошли до меня кое-какие слухи… Вот и отправился сразу тебя разыскивать.

— Хм, в чем же дело?

— Да я через свои знакомства разузнал насчет дома Датэ.

— Ага! — заинтересованно воскликнул Матадзаэмон, пододвигаясь поближе к собеседнику.

Ясуи платком утер с бритого лба капли пота.

— Нехорошо получилось. Похоже, они преподнесли Кире кучу всякого добра: отрезы шелка, сто слитков золота, да еще ширму работы Танъю…

Матадзаэмон слушал безмолвно, переменившись в лице. Если уж небогатый род Датэ с доходом в каких-то тридцать тысяч коку расщедрился на такие подарки, то, выходит, сами они со своей одной штукой шелка опростоволосились. Как будто пожадничали… Да, вот ведь промах-то какой вышел! Тут и впрямь было о чем тревожиться. Ведь чины-то почти одинаковые, за наставлениями оба получивших назначение обращаются к одному лицу — а тут вроде бы такая вопиющая разница, никакого уважения…

— Ну, видно, придется ему еще что-нибудь преподнести.

— Да уж, по-другому просто никак нельзя. Мне сказали, что его светлость Кира все подарки-то изволит принимать не моргнув глазом.

— Ну ладно, делать нечего, по крайней мере теперь хоть понятно, что к чему. Вышло, конечно, неладно. Поскорее надо что-нибудь придумать. А ведь, пожалуй, надо бы обо всем и князю доложить?

— Без сомнения. Мы ведь все сделали по форме, никаких правил этикета не нарушали. Может, все и обойдется. Хотя, конечно, если, не дай бог, что случится, мы окажемся виноваты, и должностей наших, прямо скажу, нам не видать. Это между нами, конечно.

Пригласив в компанию эконома, друзья долго обсуждали все детали, касающиеся отношений между чиновниками в управлении сёгунского двора, и наконец отправились на доклад к князю.

Князь Асано, не говоря ни слова, выслушал своих старших самураев, при этом не сумев скрыть, насколько его расстроило сообщение. Когда наконец рассказ верных вассалов подошел к концу, князь коротко бросил, будто отрубил:

— Нет нужды задаривать.

Фраза была произнесена таким мрачным и непримиримым тоном, что Ясуи с Фудзии не нашлись, что возразить. Однако дело было настолько важное, что оставить все как есть представлялось им просто невозможным. Оба понимали, что надо что-то сказать, но Ясуи ждал, когда это сделает Фудзии, а Фудзии — когда это сделает Ясуи.

Вспомнив недавний прием, оказанный ему главным церемониймейстером, князь пришел в отвратительное расположение духа.

— Это очень важно для создания благоприятного настроя… — вспомнились ему загадочные слова царедворца по поводу приема посланников императора. А сам, негодяй, намекал на мзду! Припомнилось, с какой гримасой Кира вымолвил свое напутствие. Бесстыдное вымогательство! При одной мысли о мерзавце у князя становилось скверно на душе. Что ж, будем считать, что он не понял намека. Князь только слегка кивнул своим вассалам, давая понять, что разговор окончен.

— Осмелюсь заметить, — начал Ясуи, всем своим видом показывая, каких трудов ему стоило возразить господину. — Ведь у дома Датэ доход всего тридцать тысяч коку…

— Замолчи! — оборвал его князь. — Датэ есть Датэ, и нашему роду они не указ. Ползать на брюхе, как собака, перед этим негодяем я не буду!

— Воля ваша, — вмешался на сей раз Фудзии, — но дело уж больно деликатное. Все же вышестоящий… По должности, так сказать… Если вдруг какой-нибудь промах у вашей светлости выйдет, не дай бог, ведь неприятностей не оберешься.

Князь и сам прекрасно понимал то, о чем пытался предупредить Фудзии, сам испытывал немалое беспокойство. Ведь если Кира становится врагом, мрачно размышлял он про себя, — то стоит только допустить небольшую оплошность на завтрашней церемонии, и конец… Чем дольше князь предавался раздумьям, тем тяжелее становилось у него на душе от недобрых предчувствий. Снова идти на поклон к Кире он не собирался ни при каких обстоятельствах, но, с какой стороны ни взглянуть, никакого иного пути к спасению не оставалось. Трудно было признаться в этом и сказать себе:

«— Да, самураи правы. Я и сам так полагаю». Наоборот, в сложившейся ситуации он должен был гнать такие мысли, всячески скрывать их от себя и от других.

— Нет, не такой я человек, чтобы идти на подобное унижение! — решительно промолвил князь и рассмеялся, стараясь показать, что нисколько не взволнован.

Однако он и сам чувствовал, что смех его звучит слишком неестественно, фальшиво. В то же время в груди непроизвольно вскипала ярость. Он был зол на своего противника и на себя самого. Больше князь не произнес ни слова — только на лице его отразились горечь и смятение. Обоим самураям оставалось лишь молча откланяться и удалиться.

— Может быть, не надо было докладывать князю? Может быть, следовало со всем этим делом разобраться самим? — на обратном пути покаянно думал про себя Матадзаэмон Фудзии, не решаясь поделиться своими соображениями с шагавшим рядом Ясуи. — Да уж, неладно вышло, ох и неладно!

Князь Асано сидел и слушал, как затихают в глубине коридора шаги вассалов. Сердце его томила печаль. Казалось, верные слуги ушли и оставили его одного в беде. Безмолвно он перевел взор на сад, что открывался перед верандой.

Мартовское солнце заливало ласковым сияньем кроны деревьев. Воробей прыгал на валуне, на самом солнцепеке. Деловито переставляя крошечные лапки, он переходил с места на место, что-то склевывая второпях.Иногда воробей ерошил перья — казалось, только для того, чтобы солнечные лучи проникли поглубже. Отрешенностью и покоем веяло от этой картины.

Князь думал о том, что поступил в конце концов правильно: в любом случае надо было отклонить предложение самурайских старшин. Подносить подарки или не подносить — вопрос не самый существенный. Главное, что последовать предложению Ясуи и Фудзии означало бы повести себя недостойным образом — ведь потакая капризам человека низкого тем самым принижаешь самого себя. В доме Асано такого никогда не бывало.

— Правда на моей стороне! — мог смело сказать себе князь, но в таком случае откуда же взялось это необъяснимое чувство печали? Разве на сердце у человека, идущего верным путем, не должно быть ясно и безоблачно, как небо в погожий день?

В памяти князя всплыло лицо алчного царедворца. От одной мысли о том, что ему надо будет прислушиваться к указаниям этого ничтожества, становилось скверно на душе. Правда, служить в таком качестве предстоит всего десять дней. Как видно, ничего иного не остается, как смирить свои чувства и на этот краткий срок полностью предаться служебным обязанностям.

— Ну что ж, ради дома Асано! — сказал про себя князь и переменил положение.

Напуганный шорохом воробей вспорхнул и улетел.

— Позови ко мне Гэнгоэмона, — приказал князь пажу, безмолвно сидевшему рядом.

Паж немедленно отправился выполнять приказание. Князь снова в молчании предался созерцанию сада и вдруг подумал, что, может быть, напрасно отдал приказание — не стоило никого вызывать. Собственно, и дела никакого у него не было. Просто образ сдержанного, немногословного Гэнгоэмона Катаоки, так не похожего по манере общения на Фудзии и Ясуи, сам собой возник у князя в душе, как та птица, прилетевшая в сад…

Гэнгоэмон явился по вызову и опустился на колени у входа в комнату.

— Вы хотели меня видеть, ваша светлость?

— Да, — кивнул князь. При виде этого человека у него сразу будто стало легче на сердце, и мрачные мысли сами собой стали рассеиваться. — В общем-то, особого дела у меня к тебе и нет… Я тут подумал, не напишешь ли ты письмо Кураноскэ.

Лицо князя осветилось улыбкой.

Вот он, Гэнгоэмон, да еще один старший самурай, командор Кураноскэ Оиси, который сейчас присматривал за делами в Ако — сознание того, что эти двое верных вассалов, что бы ни случилось, всегда будут на своем месте и поддержат его, вселяло в князя спокойствие и непоколебимую уверенность.

Глава 6. «Предчувствие»

В тихий послеполуденный час только по слабому шороху сосен в саду и можно было догадаться о легком дуновении ветерка. В ясном зеркале пруда на фоне небесной синевы вырисовывались контуры деревьев. Порой раздавался всплеск — и круги от подпрыгнувшего карпа разбегались по воде. Тени сосновых ветвей лежали на песке. Тишиной и покоем отрешенности веяло в саду.

Распахнув калитку, в сад вбежал юноша. На вид это был миловидный паренек, почти подросток, лет шестнадцати-семнадцати, а если судить по челке, то еще и того меньше. На его пухлом белощеком лице еще оставалось детское озорное

выражение.

Когда шаги юноши огласили дорожку сада, за выходящими в сад светлыми сёдзи изнутри послышалось какое-то шевеление. Если смотреть с солнечной стороны, веранда, затененная низкорослым бамбуком, казалось, утопала в полумраке.

— Отец! — крикнул юноша, подбегая к дому.

Самурай в возрасте лет сорока с небольшим, что-то писавший за низеньким столиком, оторвался от своих занятий и поднял голову. Глаза, нос и все его полное, широкоскулое лицо, так похожее на лицо юноши, хранило отпечаток спокойной уверенности и достоинства. Это был Кураноскэ Оиси, старший самурай и командор замка Ако.

В глазах Кураноскэ отразились радость и отцовская нежная любовь. Он молча встал и вышел на веранду, под сень нависавшей бамбуковой листвы. «Ну вот, я как раз закончил письмо и теперь весь в твоем распоряжении», — казалось, говорил он всем своим видом.

— Отец, я тут такие чудеса видел!

Юноша хоть и был наружностью вылитый Кураноскэ, но в его голосе и манерах, кроме сдержанности и почтения к отцу, прорывалось еще и пылкое непосредственное чувство юнца, открывшего что-то новое.

— Ну, что же ты такое видел?

— Войну пчел! — выпалил юноша.

Кураноскэ только вскинул смеющиеся глаза, будто спрашивая: «Это еще что такое?»

— Да вон, у главных ворот полно народу собралось смотреть. Там под навесом ворот во-от такое громадное пчелиное гнездо появилось. Стражник говорит, его вчера еще не было — пчелы за одну ночь построили. Честное слово, вот такое огромное, как бамбуковая корзина. Ну, народ, конечно, дивится — с самого утра приходят смотреть. А тут откуда-то еще пчелиный рой прилетел и на этих напал. Ну вот, между ними настоящая война началась. Не знаю уж, сколько их там, но ужасно много — так и вьются, как столбы дыма. Перемешались все и дерутся между собой. А убитые и раненые так и сыпятся градом, так что аж вся земля почернела.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Кураноскэ. — И кто же победил?

— Те, что напали на гнездо. Это были дикие пчелы, они крупнее. Когда тех, что защищали свой замок, уже почти всех перебили, оставшиеся собрались вместе и куда-то улетели. Просто удивительное зрелище! Там некоторые еще поговаривали, уж не знамение ли какое, волновались…

Сосновая пыльца осыпала сад, ярко освещенный лучами солнца. Слушая рассказ сына, Кураноскэ любовался небосводом над кронами деревьев и перевел взгляд на юношу, только когда тот закончил.

— Действительно, очень интересно. Похоже, борь

ба у них шла за мед, — заметил Кураноскэ звучным, хорошо поставленным голосом, отчетливо проговаривая слова. — Мне тоже доводилось видеть. Такое нередко можно наблюдать в весеннюю пору.

По тону высказывания можно было понять, что командор отнюдь не считает войну пчел событием из ряда вон выходящим.

— А Дайдзабуро тоже ходил смотреть?

— Да, братца Хатискэ принес на закорках.

— Вот как? — рассеянно ответил Кураноскэ, надевая гэта и спускаясь с веранды в сад.

— Вон как цветы уже распустились на ветвях! Что у нас сегодня? Девятое? Ну да, завтра как раз день приема императорских посланников. Его светлости придется нелегко. Мы тут хоть и далеко от Эдо, а все-таки забывать об этом не должны. Непременно надо всем помолиться, чтобы церемония прошла благополучно, — заметил юноша.

Отец только улыбнулся словам Тикары, обнаруживающим похвальное благонравие, и направился по тропинке к пруду.

При звуке шагов резвившиеся в пруду карпы ушли было на дно, однако узнав в пришельце хозяина, снова всплыли и, виляя хвостами, принялись играть у самой поверхности воды, прогретой солнцем. Кураноскэ смотрел на их беспечные забавы, а у самого на лбу явственно обозначились морщины от тревожных дум. Отвернувшись от сына, он пытался понять, что именно так угнетало его, так томило душу все эти последние дни.

В знамения и приметы он никогда не верил. Просто случаются удивительные вещи, а люди потом невесть что домысливают, сопоставляют и толкуют, мол, вот так-то сказали — так оно и случилось. Произвольно связывают события, вот и все. Ну кто может обычному человеку предсказать, что сулит ему судьба?

Кураноскэ достаточно хорошо знал своего господина. О том, что за личность Кодзукэноскэ Кира, ему тоже не раз доводилось слышать. Хотя с его светлостью всегда рядом Катаока и другие верные вассалы, на сей раз в замке сёгуна ему предстоит на церемонии приема полагаться только на себя, причем часто придется общаться с Кирой. Конечно, хорошо было бы самому отправиться в Эдо и помочь его светлости, да нельзя: он ведь в ответе за замок. К тому же все равно не поспеть, слишком далеко — несколько сот ри через горы и реки. Тревожные мысли не давали Кураноскэ покоя, а ведь до сих пор он в любой ситуации сохранял полнейшее хладнокровие…

И вот ведь удивительное дело — теперь его волнуют какие-то знамения!

Глава 7. «Ширма эпохи Гэнроку»

Ушли в прошлое те времена, когда по улицам Эдо в шести направлениях от замка браво вышагивали патрульные наряды полицейской стражи в кимоно с укороченными рукавами и заткнутыми за пояс мечами в ножнах. Горожане, когда дело доходило до сыска и следствия, нередко жалели о том, что того красочного зрелища больше уж нигде не увидишь. Теперь приметами городской жизни, особенно в увеселительных кварталах и местах людных сборищ, стали ячейки агентов тайного сыска во главе с такими мастерами своего дела, как Гомбэй Китайский пес из Дзёо, Итиробэй из Юмэ или Дзюдзаэмон Зоркое око из Канбуна, у которых под началом были ячейки помельче, а у тех агентов под началом — рядовые агенты еще помельче. Одним из таких агентов был и Токуро по прозвищу Китайский лев, что проживал в Нижнем Мэйдзине, в нагая Myнэвари. Личность его была хорошо известна в городе от Кайвай до Юсимы, и в какую бы харчевню он ни заглянул, хозяюшки неизменно встречали его учтивыми словами и чаркой сакэ. За это Токуро, обмахиваясь веером и вытянув ноги на татами, во всех подробностях делился с ними новостями, пришедшими бог весть каким путем из дальних краев. Китайским львом прозвали его за то, что по всей спине у него была татуировка, изображающая пион и льва. К тому же во рту у него сверкал и переливался ряд золотых зубов.

В этот раз Китайский лев, слегка пошатываясь от

принятых по дороге нескольких порций сакэ и распахнув кимоно, чтобы ветер мог свободно обдувать густую поросль у него на груди, шагал вдоль ограды храма. Дело было поздно вечером, и окутанная дымкой весенняя луна висела высоко над кровлями квартала. Тени от подсвеченных лунными лучами ограды храма и деревьев храмовой рощицы наискосок ложились на землю.

Токуро, стараясь не стучать деревянными сандалиями, шагал вдоль стены, держась в тени. Пребывая в понятной рассеянности, он не заметил человека, шедшего навстречу, пока не приблизился к нему вплотную.

Сначала в лунных бликах он заметил только свободно сидящее на незнакомце кимоно с синим отливом, а когда присмотрелся повнимательней, на какое-то мгновенье кровь заледенела у него в жилах и ноги приросли к земле, будто их прибили гвоздями. Неужто сам Владыка Небесный? — Да нет, едва ли. На незнакомце было плотно запахнутое на груди просторное кимоно синих тонов. На плечи ниспадали длинные распущенные волосы, а лицо украшали редкие усы, что делало всю эту странную фигуру, обрисовавшуюся на темном фоне храмовой ограды, удивительно похожей на вырезанное из дерева хрестоматийное изображение Конфуция. Диковинная фигура, залитая призрачным лунным сияньем, громко шаркая пятками по гравию, подходила все ближе. Токуро затаил дыхание, когда фигура, шурша подолом кимоно, поравнялась с ним, как вдруг из-под редких усов

послышался знакомый голос:

— Добрый вечер.

С этими словами фигура проследовала дальше, а Токуро, разом протрезвев, наконец сообразил, с кем он повстречался. Это был один тип по прозвищу Китаец-Уховертка, который, бывало, устроившись на перекрестке, лицом и жестами выражая преувеличенное подобострастие, предлагал прохожим прочистить уши от серы.

— Вот черт! — невольно крякнул Токуро. — Ну что за бездельник! Шляется тут, пугает добрых людей!

Он страшно разозлился, но одновременно и развеселился, поняв свою ошибку. Двинувшись дальше, он некоторое время продолжал беззвучно двигаться по затененной полосе вдоль ограды, но внезапно резко остановился, хлопнув себя по колену, подвернул подол кимоно и поспешил в обратную сторону.

Никогда не знаешь, что может войти в моду, и порой мода преподносит удивительные сюрпризы. Так, в годы Гэнроку появилась странная мода на чистильщиков ушей. Отчего-то в народе вдруг решили, что никто, кроме китайцев, с таким трудным делом как прочистка ушей, справиться не может. Китайцы, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, обзаводились клиентурой, похвалялись друг перед другом и ссорились из-за сфер влияния. На Канде в третьем околотке Красильного квартала особо славился китаец по имени Иккан. В подражание ему и другие китайцы стали заниматься доходным ремеслом, так что в людном месте всегда можно было найти одну-две палатки ушных дел мастеров с редкими усиками, напоминавших популярного героя иллюстрированного романа «Троецарствие» Лю Бэя. В углу в такой палатке непременно висел свиток с хайку:

«Бодхисаттва Каннон уши мне очищает от скверны песней кукушки…»

Наряду с чистильщиками ушей появились также «ловцы кошачьих блох», «скоблильщики сковородок» и прочие профессии, которые вскоре стали приносить изрядные доходы. Время было мирное, и свободная торговля бурно расцветала повсюду.

Китаец, за которым Токуро неотступно следовал по пятам, дойдя до Юсимы, свернул в узкий переулок. Под сенью крутого обрыва по обе стороны переулка тянулись неприглядные грязные бараки. Китаец отодвинул створку раздвижной внешней стены в доме на противоположной стороне от утеса и зашел внутрь.

Снаружи было видно, как в доме зажегся свет, потом опять погас, еще раз вспыхнул огонек, и наконец затеплился ровным сияньем фонарь. Токуро хотел поглядеть, что там делает китаец, но раздвижная решетчатая стена изнутри была оклеена бумагой. Токуро, помедлив немного, уже собрался было поворачивать назад, но остановился. Из дому вышла черная собака и, словно давая понять, что пришелец внушает подозрения, стала его тщательно обнюхивать.

— Гр-р-р-р-р, — проворчала собака, и тут Токуро, внезапно решившись, подошел к дверям и громко сказал:

— Добрый вечер!

— Кто там еще? — раздался приглушенный голос из комнаты.

— Открывай, мил человек, разговор к тебе есть.

— А вы кто будете?

— Я-то? Звать меня Токуро из Нижнего Мэйдзина.

Дверь отворилась.

В доме все было примерно так, как Токуро себе и представлял. Грязноватый бумажный фонарь проливал тусклый свет на комнатушку в четыре татами. Китаец встретил его облаченным в японский спальный халат, юкату. Сброшенное китайское платье, смятое и перекрученное, висело на дальней стене. Токуро зашел, уселся на циновку и принялся шарить у себя по бедрам в поисках подвесной табакерки, тем временем озирая комнату. В одном углу стоял маленький столик с чайными чашками, хотя признать в них чашки было мудрено.

— Вы сказали про разговор?

По физиономии китайца было видно, что он никак не может взять в толк, чем вызван неожиданный визит.

— Разговор-то? — переспросил Токуро, доставая чубук. — Да вот пришел узнать, как тебя зовут.

— Как меня зовут?

— Ну да, — подтвердил Токуро, пристально глядя китайцу в лицо. В неверном свете фонаря физиономия хозяина казалась необычайно вытянутой. Однако в действительности лицо было пухлое, с большими глазами под густыми дугами бровей.

— Зовут меня… Иккан.

— Едва ли, — заметил Токуро, оскалив в ухмылке свои золотые зубы. — Это ведь твоя здешняя кличка, для промысла, так сказать, твой псевдоним. А я хочу услышать японское имя, которым тебя твой папаша нарек.

На лице Иккана не дрогнул ни один мускул. Оно сохраняло спокойное и приветливое выражение, только глаза чуть заметно моргали.

— Моя… не японца, — отрывисто произнес Иккан.

— Ха! — снова осклабился Токуро. — Ты знай, с кем разговариваешь! Может, с кем-нибудь еще эта комедия и пройдет, только не со мной. Китайского льва не проведешь. Я с самого начала тебя заподозрил — понял, какой ты китаец! Ну, ежели ты упорствуешь, то давай-ка, покажи ноги. Ежели ты прирожденный китаец, то у тебя следа от веревочной перемычки гэта быть не должно. Что, не хочешь показывать? А ну, покажи ногу, кому говорю! — приказал Токуро, повышая голос.

— Хорошо, сейчас покажу, — сказал Иккан, резко

поднявшись и, крутанув бедрами, ловко выбросил ногу вперед, так что ступня с растопыренными пальцами оказалась прямо под носом у Токуро. Движение было непростое и явно хорошо натренированное. Токуро сразу же обратил внимание на великолепную татуировку: рисунок, в котором чередовались заполненные тушью штрихи и пробелы, тянулся от щиколотки до самого колена. Еще на голени виднелось углубление, которое можно было бы принять за шрам от удара копьем.

— Вот что, друг! — негромко, с глухой угрозой проронил Иккан, будто его кольнули кинжалом. — Коли так, пошли поговорим подробнее за чаркой сакэ. Идем, что ли!

Иккан оценивающе поводя глазами, в которых таилась смешинка, оглядел собеседника. Китайский лев ничего не сказал, но будто бы сжался под этим взглядом, почувствовав свою слабость, как это обычно бывает с людьми такого сорта в подобных ситуациях. И надо же было напороться на такого китайца!

Не успел он опомниться, как Иккан снял свой ночной халат и облачился в мятый китайский балахон, висевший на стене. Наряд был вроде бы тот же самый, что Токуро заметил давеча подле храма, и фигура все такая же неприметная. Он не мог поверить своим глазам: куда подевался недавний грозный вид собеседника? От него не осталось и следа.

— Что ж, пойдем, — сказал Иккан.

Токуро, будто во сне, вышел на улицу.

— Извините великодушно, никак не признаю вас, сударь. Позвольте все ж имя ваше спросить.

— Ведь сказал уже, зовут меня Иккан. Или позабыл?

— А-а…

Похоже было, что роли переменились. Что же это за человек, если он Китайского льва как мальчишку тащит за собой? Ну что за тип такой, в самом деле!? — спрашивал себя Токуро, обуреваемый скверным предчувствием.

По спокойной и уверенной манере держаться видно было, что незнакомец не так прост, как хочет казаться. Небось, если что, такой спуску не даст: вон, руки и ноги крепкие, как строевые сосны, мускулы один к одному, так и играют. Чем больше Токуро размышлял, тем подозрительнее ему казался незнакомец. А имечко у него и вовсе должно быть непростое, всем известное…

— Так как, бишь, тебя кличут?

— Токуро, сударь. Околоточный я здешний…

— Что, околоточный надзиратель? Ха-ха-ха! — рассмеялся незнакомец… — А известно ли тебе, что к полюбовнице собачьего лекаря недавно наведывался один молодой ронин? — негромко спросил Иккан, поглядывая на луну и не удосужившись даже оглянуться.

Токуро, назвавшийся околоточным надзирателем, слышал об этом деле впервые.

— Вон оно что!

— Вон оно что! Да что это за ответ! Как же может околоточный такое упустить из виду?! Чем за каким-то чистильщиком ушей гоняться, лучше бы присматривал за теми, за кем следует!

— Да я, осмелюсь доложить…

Значит, ему еще и разнос устраивают. Нет, все-таки надо выяснить, кто такой этот подозрительный тип! На злоумышленника он все-таки не похож. Как бы выпытать его настоящее имя?

Эта мысль по дороге не давала Токуро покоя, как вдруг его осенила одна догадка.

— А вы часом… — невольно начал он. — Вы, сударь, часом не тот ли знаменитый Паук будете?

— Неосторожен ты, брат! Ну, смекнул теперь? — обернувшись, сверкнул глазами незнакомец.

— Да уж, и по всей стати видать, а к тому ж вы давеча, когда ногу изволили показать, я на ней знатную татуировку приметил — ну точно, паучья лапа! Я ведь о вас, сударь, давно наслышан.

— Ну-ну, — мрачно кивнул незнакомец. — О бдительности, брат, забывать нельзя. Ну, а лишнего тебе знать тоже ни к чему.

— Да ведь как же? — удивленно протянул Токуро, у которого в голове так и вертелось злополучное имя. Неужели тот самый? Он сгорал от любопытства, но в то же время понимал, что дело становится во много раз опасней, чем можно было

предположить еще недавно.

Если это тот самый Паук Дзиндзюро… Тот самый прославленный разбойник, ронин родом с далекого Кюсю, что прославился непревзойденной дерзостью, снискав симпатии эдоской публики своими похождениями, в которых он «появлялся как бог, и исчезал словно демон», своими головокружительными подвигами, более всего похожими на театральные трюки. В одной книжке, которую продавали в городе на каждом углу, Токуро довелось видеть картинку: на крыше какой-то богатой усадьбы угнездился ронин-лазутчик в обличье грозного длинноногого мохнатого паука-дзёро. Рассказывалось там как раз о том, как Дзиндзюро пробрался в усадьбу какого-то знатного даймё. Книжку-то потом запретили, а издателя заковали в кандалы. Уже только по этой истории можно было понять, какой известностью пользовалось имя Дзиндзюро.

Токуро тотчас припомнил и тот след от удара копья. Рассказывали, что прошлой зимой однажды вечером, когда валил густой снег, Дзиндзюро проник в усадьбу даймё Коисикавы, князя Мито, да когда спрыгивал со стены, стражник подставил снизу копье. Разбойник еле ушел, оставляя за собой кровавую дорожку на снегу. На следующее утро в городе только и пересудов было, что об этом происшествии.

Потом некоторое время ничего о знаменитом разбойнике не было слышно. Поговаривали даже, что он от той раны испустил дух. А с глаз долой — из сердца вон. Горожане стали забывать о смелом разбойнике, а в скором времени память о Дзиндзюро и вовсе изгладилась. Тем временем ловкач Дзиндзюро, прикинувшись китайцем Уховерткой, преспокойно обосновался на людном перекрестке. Спрашивается, зачем?

Вот уж подивился бы народ, если бы узнал, что за китаец тут орудует! Вот уж будет разговоров, когда я им расскажу! — подумывал про себя Токуро, преисполняясь самодовольства. Внезапно Дзиндзюро остановился.

— Жаль, брат, что так получилось, — промолвил он.

— Что?

— Да то, что придется тебе с жизнью расстаться, пояснил разбойник, посмотрев несчастному в лицо. Зловещие слова звучали так легко и непринужденно, будто речь шла о сущих пустяках, и не вязались со страшным смыслом сказанного.

— Шутить изволите, сударь?

— Какие тут шутки? Вполне серьезно. Коли ты во мне признал Паука, не могу я тебя оставить в живых. Не понимаешь, что ли?

— Но как же? — Да ведь нельзя же… Это уж слишком… — не помня себя пролепетал Токуро срывающимся голосом. На беду место, где они остановились, было глухое и безлюдное — какой-то залитый лунным светом пустырь на отшибе от жилья.

— Не зря говорят: «Язык мой — враг мой».

Простофилю язык губит. Вот ты выведал, что я Паук Дзиндзюро, так ведь, небось, не промолчишь теперь. Радуешься, должно быть, что сумел меня за хвост ухватить, а? Сам понимаешь, мне от того большие неприятности могут выйти, и отпустить тебя я никак не могу. Так что придется мне от тебя избавляться. Выбирай место, где тебя лучше прирезать.

С этими словами разбойник, выхватив два кинжала, метнул их так, что острия вонзились в землю, и в мертвенном лунном свете блики от клинков затрепетали по траве.

— Помилуйте, сударь! — взмолился Токуро. — Да ведь я никому… Не убивайте! В жизни никому на свете слова не пророню! Помилосердствуйте, сударь!.. Да ведь как же?! Неужто вы меня порешите? У меня же мать-старушка дома одна!

Дзиндзюро, стоявший доселе с непроницаемым выражением, скрестив руки на груди, словно бронзовая статуя, хмыкнул в ответ:

— Матушка, говоришь? Чудные дела, однако. Неужто такой отпетый прохвост, как ты, еще и о матери помнит?

— Умоляю! Умоляю! — лепетал Токуро, молитвенно сложив ладони. По лбу у него струился холодный пот. Обращенный на него леденящий взор взгляд повергал несчастного в неописуемый ужас.

Дзиндзюро некоторое время молча созерцал эту картину и наконец произнес:

— Только если соврешь, если сболтнешь кому…

— Как можно, сударь!

— Ладно, так и быть. Стерплю, отпущу тебя на первый раз. Да смотри, запомни хорошенько, что я за человек! Ежели клятву нарушишь, сам понимаешь, ждет тебя такое, что небо с овчинку покажется.

— Ох, благодарствуйте, сударь! Благодарствуйте!

Паук Дзиндзюро не говоря ни слова нагнулся, вытащил из земли кинжалы и снова спрятал их за пазухой, достав в то же время оттуда кошелек.

— На, возьми! — отрывисто бросил он.

— Ох, да что вы, сударь!

— Ладно, а теперь проваливай! — добавил разбойник, и Токуро, вобрав голову в плечи, поспешно потрусил прочь.

Дзиндзюро тоже было отправился следом, но шел медленно и неуверенно, будто какая-то забота тяжким грузом лежала у него на плечах. Наконец он остановился, решительно кивнул головой и, быстрым шагом припустившись в противоположную сторону, вскоре скрылся из виду.

Дойдя до небольшого особняка, в котором обитала любовница собачьего лекаря Бокуана, Дзиндзюро замедлил шаг. В вечерней мгле смутно мерцали лунные блики. Укрывшись в тени стены на противоположной стороне улицы, Дзиндзюро некоторое время озирался по сторонам. Видя, что вокруг нет ни души и тревожиться не о чем, он одним прыжком легко, по-обезьяньи, перемахнул через ограду и спрыгнул в сад.

Несколько минут спустя недавний чистильщик ушей, небрежно откинувшись, сидел в гостиной дома с видом законного хозяина и при свете фонаря вел беседу с женщиной.

— Я подумал, вряд ли он впрямь на что-то решится, но кто его знает… Терять бдительности нельзя. Может, он и рассчитывал поживиться, да вишь, не на того напал… Вот я и решил его припугнуть… Ну, а когда уж он татуировку увидел, тут у него небось мурашки по коже побежали… Ха-ха-ха.

— Так ты, значит, все-таки… — огорчилась женщина.

— Ну и что? Припугнул я его как следует. Так шуганул, что дня три-четыре он уж точно будет держать язык за зубами. Не повезло бедняге. Н-да, а с этой бородкой придется расстаться, — заметил в заключение Дзиндзюро.

Подойдя к стоявшему в углу комнаты зеркалу и с усмешкой поглаживая бороду, он приказал:

— А ну-ка, принеси бритву!

— Сейчас, — ответила женщина, поднимаясь. Шурша длинными полами кимоно, она подошла к шкафу, достала бритву и налила в чашку горячей воды из чайника.

Дзиндзюро, смочив этой водой лицо, без малейшего сожаления принялся за бритье. В ночной тишине волосы с шуршанием падали на циновку.

— Так что, теперь отправишься куда-нибудь подальше? — спросила женщина, заглядывая ему в лицо.

— Да, только не решил еще, куда… Но в любом случае прятаться надо здесь, в Эдо. Если податься еще куда-нибудь, там чужака сразу заприметят.

— Ну, если так, можешь здесь где-нибудь пристроиться.

— Я уж и сам хотел было попросить, — сказал Дзиндзюро и добавил, будто надумав что-то: — А кстати, что там потом было в том доме напротив?

— Ничего, пока без перемен, — отвечала женщина с многозначительной усмешкой. — А домик-то хорош. Эдакое любовное гнездышко для молодой парочки. Прямо картинка!

— Шутишь! А каково этому собачьему лекарю! Будто собственная любимая собачка его за руку тяпнула! Ха-ха-ха! Откусила палец!

— Смотри-ка! Ведь риск-то какой, а?

— Да ладно, побаловались немного… Вот только я маху дал, проговорился тому типу насчет сладкой парочки.

— Ой, зачем же ты? Грех, право!

— Н-да, однако все равно им добра ждать не приходится. Тут или зарубят, или… бежать надо. Больше ничего не остается. Стоит им только высунуть нос, как сразу же пойдут разговоры. Нехорошо, конечно, что я об этом проболтался, ну да что уж… Подай-ка мне спальный халат?

Тщательно побрившись, Дзиндзюро потрогал подушечкой пальца синеватый округлый подбородок — не осталось ли где щетины.

— Волосы ты мне завтра подстрижешь. Сегодня уж больно спать хочется. Постель готова?

Когда мужчина, задавший вопрос, обернулся и посмотрел на женщину, которая в это время рылась в шкафу, лицо его уже нисколько не походило на физиономию Иккана-Уховертки.

— О чем задумался? — проворковала Отика, нежно положив руку на колено юноши. Вопрос вывел Хаято из тяжкой задумчивости, в которой он до сей поры пребывал.

— Да нет, так… — отвечал он с неопределенной улыбкой.

Напольный фонарь под шелковым абажуром заливал мягким светом пропитанную хмельным духом комнату.

— Так, пустяки… Вот подумал о том, как это у нас неожиданно получилось, и так мне стало странно…

Округлое личико Отики тоже расплылось в улыбке.

— Ну, если так, то ничего… А я уж переживала: может, тебе со мной не нравится, жалеешь теперь…

— Жалею? — усмехнулся Хаято, но усмешка, казалось, предательски выявила таящуюся в глубине его души слабость. — Видно, так уж было суждено. Человек не властен над своей судьбой.

— Я раньше тоже так считала. Но теперь… Я так счастлива, по-настоящему счастлива! Так счастлива, что теперь и умереть не страшно! — с жаром выпалила Отика. Наконец-то она получила то, к чему втайне всегда стремилась, и теперь все существо ее пламенело, сгорало от восторга. Словно валы прибоя, вновь и вновь гремели в ее груди волны счастья, ощущение неземного блаженства разливалось по всему телу.

Хаято не разделял ее восторгов. С самого начала его преследовало чувство неудовлетворенности: «Как, и это все?» Ему казалось, что должно было быть что-то еще… Вот уже четвертый день проводил он в этом доме наедине с Отикой, а чувство неудовлетворенности все не проходило — наоборот, с каждым часом оно усиливалось. Будто холодный ветер задувал в сердце. Будто мрачно шелестели в груди белесые, не видевшие солнца цветы и травы. Свинцовая тяжесть наваливалась и гнула к земле. Какое-то болото… Дремлющая под облачным небосводом топь… Неподвижное небо — ни дождя, ни солнца. Хочется яростного ливня — чтобы всколыхнул мироздание! Сколько можно сидеть здесь, не смея и помыслить об иной, яркой, наполненной жизни? Какое убожество! Его загнали сюда, в западню! Шаг за шагом он опускался все ниже по зловещей лестнице — и вот… Теперь уже не выбраться

назад.

— Если вдруг что-нибудь случится… — прошептала Отика, наклоняясь совсем близко к лицу юноши и заглядывая ему в глаза. Мягкие руки ее крепко обхватили Хаято за шею, будто не желая никогда его отпускать. — Что ты тогда собираешься делать? — изменившимся голосом спросила она.

Хаято вымученно скривил губы.

— Я не знаю. Не знаю, и все! Там будет видно… Вот такой уж я человек! — сказал он, будто насмехаясь над самим собой, и потянулся к чарке сакэ. Лицо Отики будто окаменело.

— Если ты меня тогда бросишь… — выдохнула она, и слезы, оставляя блестящий след на щеках, закапали на татами.

— Так что, убить его?! — воскликнул Хаято. Он сжал лицо женщины в своих ладонях и пристально посмотрел на нее сверху. Какая-то дикая, бешеная страсть накатывала откуда-то из глубины. Совсем рядом в неясном свете смутно белело лицо женщины. Слезы затуманили его взор.

Вдруг из сада кто-то окликнул:

— Эй, Отика!

Голос не мог принадлежать никому, кроме Бокуана. Любовники вздрогнули от неожиданности. На беду из-за жары на первом этаже створки внешних перегородок не были закрыты изнутри…

— Эй, где же ты! — снова донесся голос из сада.

Оба вскочили в растерянности. Однако Отика вскоре пришла в себя, и Хаято получил возможность убедиться, на что способна женщина в решительный момент. Прежде всего она мгновенно задула фонарь, и густая мгла весенней ночи разлилась из комнаты по коридору.

Хаято, нащупывая ступеньки, осторожно спускался по темной лестнице, прислушиваясь к шагам Бокуана, который поднимался навстречу. Отика, ухватив его под руку, шла следом. Ее рука казалась пухлой и мягкой, но слегка дрожала — в чем не было ничего удивительного.

— Убей его! Убей, слышишь?! — звучал у него над ухом ее жаркий шепот, обдавая шею горячим дыханием.

Слова Отики, дойдя наконец до сознания юноши, поразили его, словно удар грома. Хаято почувствовал, как необъяснимый панический ужас вновь овладевает всем его существом.

— Зажги фонарь! — приказал он суровым голосом.

— Кто там? У тебя там кто-то есть? — забеспокоил ся Бокуан.

Не получив ответа, он и сам на мгновение замолк, а потом, как ребенок, топнув ногой, закричал:

— Эй! Кто там? Ты кто такой?

Страх страхом, но от сознания того, что в комнате у Отики при потушенном фонаре находится другой мужчина, у собачьего лекаря кровь вскипала в жилах.

Хаято, к которому наконец вернулось его обычное хладнокровие, ответил:

— Погоди! Сейчас зажжем свет — увидишь.

Спокойная уверенность собеседника совершенно обескуражила Бокуана, так что он на время лишился дара речи, но вспомнив, что где-то наверху должна находиться и его любезная Отика, возмущенно возопил:

— Отика! Есть там Отика или нет?!

Не проронив ни слова, Отика зажгла фонарь. Она решила во всем довериться судьбе: будь что будет. Колеблющийся свет залил дом, выявляя все, что было сокрыто во мраке.

— Ох! — испуганно выдохнул Бокуан, который слишком хорошо помнил внешность Хаято. Он окаменел от ужаса, едва не рухнув на пол — колени сами собой подогнулись. И немудрено — ведь он стоял лицом к лицу с убийцей. Отика с ледяным выражением сидела подле фонаря. Выпростав из рукавов белые руки, она поправляла заколки в прическе. Хаято, по своему обыкновению, угрюмо безмолвствовал. Только где-то в подсознании у него шевелилась мысль:

«— Ну вот, ниже уж и падать некуда! — Ему казалось, что он ступил в топь, и вот теперь трясина потихоньку неумолимо засасывает его».

Бокуан первым нарушил воцарившееся зловещее

молчание.

— Разбойник! — вскричал он, отпрянув, и бросил ся бежать.

Отика, естественно, решила, что Хаято сейчас прикончит собачьего лекаря, однако когда она глянула сверху в окно, то увидела, что ее избранник, стремительно вылетев из дома на улицу, вовсе не думает преследовать улепетывающего во все лопатки Бокуана.

— Ах! — невольно сорвался с ее уст возглас отчаяния. Ей показалось, что кровь застыла в жилах, а когда это ощущение прошло, голова закружилась так сильно, что несчастная должна была присесть на ступеньку лестницы. Она будто бы оказалась в сердцевине тайфуна, а вокруг все неслось и кружилось в бешеном хороводе. Казалось, даже лестница, на которой сидела Отика, поскрипывая и колыхаясь, плывет в пространстве, повиснув над полом.

Хаято, добежав до ворот, сообразил, что крики Бокуана всполошили соседей, которые могут нагрянуть с минуты на минуту. Недолго думая он вышел на улицу и зашагал, стараясь не привлекать внимания, как вдруг кто-то окликнул его:

— Эй, сударь!

Человека было не видно, а голос доносился откуда-то из-за забора. Хаято, мгновенно изготовившись к обороне, оглянулся. Обладатель голоса выглядывал в узкую щелку из калитки в деревянной ограде на противоположной стороне улицы.

— Не волнуйтесь, все порядке. Давайте скорей сюда. По улице расхаживать сейчас небезопасно.

Незнакомец говорил негромко, но убедительно, так что ему хотелось довериться. К тому же выбирать тут не приходилось. Что ж, не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Спасибо, — сказал Хаято и проскользнул в калитку.

Незнакомец, закрыв калитку на щеколду, повернулся к гостю лицом. С виду это был благообразный мужчина лет сорока с небольшим, облаченный в спальный халат. Наружностью он напоминал зажиточного купца. Должно быть, хозяин дома проснулся от шума и вышел посмотреть, что случилось. Конечно, Хаято было невдомек, что перед ним князь разбойников, сам знаменитый Паук Дзиндзюро.

Приглашение подоспело как раз вовремя. На улице уже слышались крики и топот всполошившихся соседей.

Дзиндзюро обернулся и посмотрел на Хаято.

— Забудьте о том, что вы скрывались в соседнем доме. С этим покончено. Настройтесь на то, что вы теперь другой человек и плывете в другой лодке. Проходите сюда.

Для скромного купца хозяин разговаривал слишком уж смело. К тому же, если он знал, что имеет дело со злоумышленником, то откуда это

странное гостеприимство?

Ступая по камням дорожки, они вышли к дому. Пологие скаты кровли с нависающими стрехами смутно белели в лунном свете. Это был обыкновенный небольшой особняк. Видно было и откуда вышел хозяин: одна створка амадо была отодвинута, и свет, просачивавшийся из комнаты, слегка освещал кусты перед верандой.

— Орю! — тихонько позвал Дзиндзюро, и из комнаты донесся шорох: кто-то встал с татами.

— Я тут привел кое-кого, — сказал Дзиндзюро.

Обернувшись к гостю, он добавил:

— Что ж, прошу в дом.

Хаято зашел в комнату, которая, казалось, вполне соответствовала духу уютного гнездышка — потаенной обители состоятельного купца. Такого же рода был и альков, обставленный в стиле непринужденной роскоши и изящества. Все в этом доме свидетельствовало об изысканном вкусе обитателей, живущих на широкую ногу. Однако Хаято не покидало ощущение, будто он находится во власти лисьих чар.

Красивая женщина с длинными волосами, завязанными узлом и сколотыми гребнем, — судя по всему, содержанка хозяина, — принесла поднос-бон с курительными принадлежностями и еще один с чайными чашками.

— Ну вот, теперь можно и расслабиться, — радушно промолвил хозяин, но Хаято, опустившись на циновку перед напольным светильником, сидел опустив голову, не в силах преодолеть напряжения в коленях: ему было ужасно неловко.

— Прошу извинить великодушно. Право, я готов сквозь землю провалиться от стыда, — начал он.

— Ничего страшного, — быстро ответил Дзиндзюро. — В молодости с кем только такого не случалось! А нам вы никаких особых забот не доставляете. Я ведь просто выглянул на улицу — смотрю, вы идете… Ну, и подумал, как бы молодой человек не попал в беду. Вот и решил вас окликнуть. Да впрочем, что было, то прошло — не стоит больше и говорить об этом. Нынче ночью выспитесь хорошенько, а разговоры оставим до утра. Самое главное ведь — для себя решить, что дальше делать. Конечно, если мой совет может вам пригодиться, то я всегда готов…

— Нет, право же, вы слишком добры к такому злодею, как я…

— Что-что? Вы назвали себя злодеем?

Дзиндзюро с непонимающим видом взглянул в глаза молодому гостю. В комнате воцарилась тишина — и только с улицы доносился нестройный гомон. Должно быть, наконец явилась стража и теперь выясняла обстоятельства происшествия. Такого переполоха, пожалуй, не ожидал и сам Бокуан, когда звал на помощь, спасаясь бегством из дома своей содержанки. Множество соседей сбежалось на крики, а за ними, услышав шум, нагрянула и полиция, сразу же приступив к расследованию. Улица гудела, как потревоженный пчелиный улей.

Оправившись от первого приступа панического страха, Бокуан обеспокоился за свою репутацию и счел за лучшее свести все дело к благопристойному концу. В ответ на все расспросы он твердил, что в дом вломился грабитель, думая, что женщина ему не помеха. На счастье он, Бокуан, вовремя оказался поблизости и спугнул разбойника, который скрылся, не успев ничего с собой прихватить. Собачий лекарь выдвинул эту версию, учитывая свое положение в обществе и почитая за лучшее скрыть неблаговидную роль Отики в столь сомнительной истории.

Отика так и не спустилась вниз со второго этажа. Бокуан же, занятый разговорами с досужими соседями и стражниками, тоже пока не нашел времени, чтобы подняться наверх. Однако, пока он разговаривал со всей этой публикой, из головы у него не выходили мысли об Отике, а в груди закипала ярость, удвоенная ревностью. И все же, видя, что Отика упорно остается на втором этаже, Бокуан невольно стал испытывать беспокойство.

— Ну-ка, старая, посмотри, что там делается наверху! — бросил он сердито старухе, не прерывая разговора с сыщиками. Не приходилось сомневаться, что старуха тоже замешана в этом деле.

Старуха послушно отправилась на второй этаж, но никаких криков оттуда не донеслось. Стало быть, ничего ужасного не произошло, и можно было на время успокоиться. Бокуан даже рассердился на себя за излишнюю нервозность. Ну что ж, хорошо ли, плохо ли, теперь уж ничего не поделаешь. Впрочем, как бы то ни было, надо серьезно поговорить с негодницей и сделать ей строгое предупреждение на будущее. Вскоре Боку ан издавна известными ему средствами утихомирил зевак и околоточных стражников, так что те, хоть и подозревали, что дело пахнет жареным, ушли, не учинив никому допроса с пристрастием. Бокуан сам вышел из дома и, закрыв ворота на засов, стоял теперь посреди сада, вновь неожиданно погрузившегося в тишину. Вечер был как вечер. В вышине смутно мерцала сквозь тучи луна. От темных зарослей веяло безмятежным спокойствием ночи.

Бокуан подошел к ограде, чтобы справить наконец нужду. Он терпел слишком долго, и теперь испытывал наслаждение от того, что отвратительное распирающее чувство в низу живота наконец уходило. На душе у него стало легко. Взглянув вверх, он загляделся на луну, и в этот момент с языка у него непроизвольно сорвалось:

— Ну, давай, давай!

Облегчившись, Бокуан почувствовал, как отрадно стало на душе. Приятно было сознавать и то, что все треволнения позади.

Он посмотрел на плотно прикрытые ставни второго этажа, залитые безмолвным призрачным лунным сияньем. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.Что же делают Отика и старуха? Старуху-то уж точно выгоним, — решил

Бокуан, а вот Отика…

Тут задача была не из легких, и ее собачьему лекарю предстояло рано или поздно решить. Даже сейчас Отика предстала перед его мысленным взором в самом соблазнительном обличье. При воспоминании об этом пленительном белом теле желание вскипало в нем пенной волной, словно штормовые валы самый разгар лета. Да, такая красота перевесит все недостатки и прегрешения. К тому же известно, что ключ к успеху в этой жизни — умение терпеть невзгоды и примиряться с неприятностями. Коли есть такое умение — и карьера, и деньги тебе обеспечены. Тем более важно блюсти это золотое правило, когда имеешь дело с самым вздорным существом на свете — красивой женщиной.

«— Решено: что бы ни случилось, прежде всего — терпение!»

Убеждая себя таким образом и в результате окончательно смягчившись, Бокуан вошел в дом, поднялся до середины лестницы, горестно вздохнул и прошествовал на второй этаж.

Глава 8. «Шаг за шагом»

Мысли о Кодзукэноскэ Кире повергали князя Асано в преотвратное состояние духа, и он постоянно прилагал усилия к тому, чтобы не вспоминать о корыстном царедворце. Однако все попытки избавиться от этой скверны в конечном счете приводили к противоположному результату: чем больше он старался не думать о мерзком старикашке, тем отчетливей представала перед ним знакомая морщинистая физиономия. Вспоминая этого старика с невероятно дерзкими, подвижными большими глазами, будто беспрестанно смеющимися над тобой, он не мог сдержать раздражения.

Князь был преисполнен решимости все стерпеть, однако, утратив душевный покой, он с тревогой и отвращением предвкушал неизбежную встречу с Кирой.

Наконец наступило одиннадцатое число третьей луны. Посланники императора — старший советник первого ранга Сукэкадо Янагихара и советник второго ранга Ясухару Такано, а также посланник государя-инока старший советник первого ранга Хиросада Сэйкандзи, со свитой прибыли в Эдо и расположились в резиденции для почетных гостей — в усадьбе Тэнсо. Их встречали князь Асано, Кодзукэноскэ Кира, Сакёноскэ Датэ и другие официальные лица. Кира, державшийся так, будто солнце впервые воссияло для него в этот день, излучал величавое достоинство. При ближайшем рассмотрении было очевидно, что все участники церемонии, как и надлежащая утварь, занимают приличествующие им места, так что взор радовался порядку и благолепию.

В этот день Кира мог в полной мере проявить свои таланты. Придворный церемониймейстер, унаследовавший сие искусство от многих поколений предков, он чувствовал себя как рыба в воде. Уверенно передвигаясь по залу, будто давая понять, что здесь он в своей стихии, Кира одним своим видом успокаивал и ободрял участников приема. Его жесты и интонации, отшлифованные опытом бесчисленных предшественников, как нельзя лучше соответствовали моменту, очаровывая утонченной грацией и изяществом манер. Величественно заняв свое место, всем своим существом вельможа воплощал изысканную красоту церемонии, что заставляло на время забыть об изъянах его натуры.

Сам Кира вполне сознавал важность своей миссии и, похоже, пребывал в отменном расположении духа. Казалось, мучившие князя Асано дурные предчувствия лишены оснований: во всяком случае, главный церемониймейстер ничем не обнаруживал враждебности, деловито давая соответствующие указания в ходе подготовки.

Беда пришла откуда ее не ждали. Заглянув во флигель, Кира обнаружил там установленную посреди зала расписную ширму с картиной Кано Мотонобу, изображающей дракона и тигра.

— Это еще что? — приостановившись, воскликнул

вельможа. — Откуда взялась эта вещь?

В голосе его слышалось брюзгливое вздорное раздражение. Дежуривший в зале стражник почтительно ответил:

— Доставлена князем Асано Такуминоками…

— Что-что? Князем Асано?! — Кира даже изменился в лице от негодования. — Да кто позволил?! Выставить на церемонию приветствия императорских посланцев ширму, расписанную цветной тушью, — это же верх невежества! Скажи, чтобы ее скорее заменили!

Произнося эту гневную тираду, Кира невольно стукнул веером по ширме. Его благостное настроение немедленно испарилось, сменившись желчным недовольством.

Узнав о случившемся, князь Асано поспешил во флигель. Пустячное происшествие послужило поводом для нового соприкосновения этих двух людей, которые и в прошлую встречу так не понравились друг другу. При виде белого холеного лица красавца-князя Кира почувствовал, как затаенная ненависть с удвоенной силой клокочет в груди.

Ширму безотлагательно заменили. Поведение Киры в этом деле, как на него ни взглянуть, было ничем не оправдано. Достаточно было просто указать на допущенную в ходе подготовки к приему оплошность и на том закрыть тему. Не было никакой необходимости повышать голос, устраивать разнос да еще бить веером по ширме.

Князь Асано ничего не сказал приближенным. Он полагал, что нет иного пути, как все претерпеть в одиночку, скрывая в глубине души боль и досаду, однако выражение лица невольно выдавало его чувства. По горькой улыбке самураи догадались, какие переживания господин пытается от них утаить, и сами мучались от сознания своего бессилия. Дело усугублялось тем, что не только князь, но и часть его вассалов оказались на грани нервного срыва.

Вскоре последовал еще один инцидент. Все произошло вечером того же дня. Хикоэмон Ясуи торопливо подошел к князю и доложил:

— Тут одно странное дело… Князь Датэ перестелил в опочивальнях гостей татами. Вроде бы по указанию его светлости Киры…

— Что?! — воскликнул князь, грозно сдвинув брови. — Не может этого быть. Я спрашивал совсем недавно у его светлости Киры. Разве он не сказал вполне определенно, что все стены между комнатами и наружные бумажные перегородки надо будет сломать и заменить, а татами не трогать, потому что они пока еще не так плохи?

— Точно. Однако князю Датэ было дано указание циновки заменить…

— Выходит, старик хочет из меня дурака сделать? воскликнул князь, закусив губу, и лицо его при этом побагровело.

Кто бы мог представить себе такое коварство! — думал он. — Если Датэ перестелил циновки, он точно должен был получить от Киры инструкции на сей счет. А меня, стало быть, старик хочет выставить неотесанным болваном в этом фарсе! На случай, если посланники императора и посланник государя-инока отправятся в храм Уэно Канъэй, а оттуда в храм Сиба Содзё, к подготовке резиденции для их отдыха надо отнестись со всей серьезностью и учесть все наставления, чтобы у почетных гостей не возникло никаких нареканий. Нет, он не будет молчать. Завтра же, когда они встретятся лицом к лицу, Кира должен будет объяснить свое поведение!

Однако окончательная инспекция резиденции для отдыха высоких гостей была назначена на следующий день. Если татами до того времени не будут перестелены, что означает небрежение служебными обязанностями, позора не миновать, а отсрочки ждать не приходится.

— Хикоэмон, мы должны принять меры немедленно — все сделать сегодня же ночью! — распорядился князь.

Хикоэмон даже крякнул, охваченный сомнением.

Всего в усадьбе было более двухсот циновок. Легко было сказать «сегодня же», но в действительности перестелить все циновки за одну ночь было почти невозможно.

— Прошу прощения, но как же… — начал Хикоэмон.

— Ты что, собираешься меня ослушаться?! — грозно прикрикнул князь.

— Ваша светлость! — обратился к господину один из самураев, склонив голову и уперев обе руки в татами. Это был личный телохранитель князя Гэнгоэмон Катаока.

— А, это ты, Гэнгоэмон!

— Так точно, я.

— Ладно, поручаю все тебе.

— Не извольте беспокоиться, ваша светлость, все сделаем! Идем, Ясуи, не будем медлить! — ответствовал верный самурай, поднимаясь с колен и увлекая за собой к выходу Ясуи.

Тотчас же ворота усадьбы были распахнуты настежь, вся обстановка из комнат выставлена наружу и разбросана в вечерней мгле, а люди были отправлены на поиски новых циновок по всем окрестностям. Во дворе храма Кандзи-ин, где располагалась гостевая усадьба для посланников, стало светло, как днем, от зажженных фонарей.

— Надо во что бы то ни стало закончить все сегодня ночью! — объявил Гэнгоэмон, и все самураи во главе с самим Гэнгоэмоном в едином порыве бросились выполнять приказ, словно воины на поле боя.

Собравшиеся на зов циновочных дел мастера тоже, казалось, прониклись общим энтузиазмом. В отблесках фонарей повсюду сверкали бойко снующие иглы. Пятна света выхватывали только рабочее место под руками. Тусклый диск луны смутно маячил в вышине над черными макушками сосен, понемногу склоняясь к западу. Самураи время от времени поглядывали в небо, чтобы удостовериться, далеко ли продвинулась луна, и шептались между собой, озабоченно нахмурившись.

— Сто тридцать татами. Осталось совсем немного всего восемьдесят. Давайте, приналягте дружнее! В награду просите все что угодно! — Луна зашла, погрузив во мрак небосклон и омрачив сердца всех собравшихся во дворе усадьбы. Вскоре небо окрасилось в синеватые тона и стало светлеть. От карканья ворон, предвещавшего зарю, боль пронзала грудь, словно в нее впивались иглы усердно работавших мастеров. Самураи больше никого уже не понукали своими просьбами приналечь, а лишь стояли поодаль, наблюдая, как поднимаются и опускаются иглы.

— Осталось тридцать, — словно электрический ток, прошелестели по двору голоса.

Небо на востоке становилось все светлее, меркло сиянье звезд. Рассветный ветерок коснулся усталых от бессонной ночи голов.

Гэнгоэмон стоял неподвижно, словно изваяние, сложив руки на груди. В тусклом свете наступающего утра все яснее проступала на его лице затаенная боль. Всякого, кто взглянул бы на него сейчас, до глубины души тронуло бы это окаменевшее лицо, скрывающее страдание, которое не передать словами. Однако сам самурай старался не показывать вида, суровым и одухотворенным выражением напоминая монаха,

свершающего тяжкую схиму.

Одна за другой погасли все звезды. Небо из серого стало нежно-голубым, воробьи зачирикали на ветвях деревьев. Солнечные лучи окрасили в розовый цвет макушки сосен. Ударил рассветный колокол, и всем показалось, будто в сердцах у них отозвалось: «— Вот сейчас!»

— Почти готово! Осталось на каждого по одной!

Впервые лицо Гэнгоэмона дрогнуло. От нахлынувших чувств молодые самураи едва сдерживали слезы.

Удары колокола еще доносились из храма, но теперь они звучали победной песней.

— Есть! Есть! Успели!

— Ну, молодцы, мастера! Постарались на славу! Гэнгоэмон был немногословен.

— Позаботьтесь, чтобы все довели до конца, — сказал он, выйдя из ворот и садясь на коня, подведенного одним из самураев. Дорога перед ним белела в утреннем свете.

Подгоняя коня, Гэнгоэмон скакал по улицам мимо домов с плотно затворенными на ночь ставнями, и сердце его готово было взмыть прямо в небеса — туда, где плыли грядою разноцветные утренние облака.

Прибыв в усадьбу, Гэнгоэмон едва успел спрыгнуть с коня, как подоспевшие самураи и челядь накинулись на него с расспросами, будто всю ночь только и ждали этого момента. При радостном известии лица верных вассалов осветились улыбками.

— Как там его светлость?

— Со вчерашнего вечера спать не ложился. Сейчас мы доложим.

Еще не дойдя до опочивальни князя, самурай услышал знакомый голос господина:

— Ты, Гэнгоэмон?

— Так точно, — ответствовал Гэнгоэмон, смиренно опускаясь на колени у бумажной перегородки, отделявшей комнату от галереи.

— Ну как там? Я так ждал от тебя вестей!

— Не извольте тревожиться, ваша светлость. Вести весьма отрадные. Поручение ваше в точности исполнено.

— Да?! Это просто замечательно!

Самурай безмолвно поклонился, коснувшись лбом пола. Чуть помедлив, он сказал:

— Для вас, ваша светлость, ради вашего благоденствия все претерпим…

— Я знаю! Знаю! — в голосе князя послышались слезы. — Устал, наверное. Ну, иди скорей отдыхать… Обо мне не беспокойся.

Глава 9. «В одной лодке»

После того как Хаято назвал себя злодеем, Паук Дзиндзюро некоторое время безмолвно смотрел на него пытливым взором, словно стремясь доискаться до истинного смысла слов молодого ронина. Трубка его погасла, и Дзиндзюро, поместив на колени поднос с курительными принадлежностями, легонько пристукнул, чтобы вытряхнуть содержимое чубука в пепельницу.

— Странные речи вы ведете, сударь, — мягко заметил он. — По вам никак не скажешь, что вы промышляете злодейством… А, вы, наверное, имеете в виду, что отбили у того господина девицу…

— Да нет, — покраснев, возразил Хаято, — есть другие обстоятельства… Я ведь вынужден скрываться, за мной гонятся эти чертовы сыщики. Боюсь, что и вашему дому мое пребывание может причинить изрядные неприятности. Так что позвольте вас сердечно поблагодарить за доброту, но лучше будет мне поскорей откланяться.

— Погодите, погодите, куда так спешить! Стража, поди, еще рыщет по улицам. Для такого новичка, как вы, главное — по глупости не попасться. Когда придет время вам отсюда уходить, мы уж позаботимся, чтобы вышли вы безо всякого ущерба. А может, еще и подскажем, куда идти… Так что же все-таки с вами приключилось? Неужто и впрямь так туго в жизни пришлось? Да вы расскажите, не бойтесь. Я ведь не таков, чтобы человека, который мне доверился, под монастырь подвести. Возможно, вам обо мне доводилось слышать. Имя Паука Дзиндзюро вам знакомо? Так это я.

— Что?! Паук! — невольно воскликнул Хаято.

— Потише! Шуметь-то не надо, — лукаво улыбаясь, осадил его хозяин. — Ну да, я и есть Дзиндзюро. Сами понимаете, по какому узкому мостику разгуливаю — с вашими похождениями не сравнить. Так что беспокоиться вам тут не о чем. Кто бы за вами ни увязался, если не возражаете, доверьте это дело мне. Уж я-то маху не дам, будьте уверены!

Разумеется, Хаято давно было знакомо имя Дзиндзюро. А это, стало быть, тайное убежище знаменитого разбойника… С изумлением осознав, что за человек взял его под покровительство, молодой ронин сразу же почувствовал, как отлегло от сердца, и губы его тронула улыбка.

— Орю! — обернулся Дзиндзюро к своей даме. — Глянь-ка, что там творится на улице.

Когда женщина вышла, Паук посмотрел юноше в глаза, словно дожидаясь от него ответа. К тому времени Хаято уже созрел для принятия решения. Ведь сидевший напротив него человек был повелителем того мрачного мира, в который занесло Хаято по воле рока, и на всех прочих смертных явно поглядывал свысока. Он решил откровенно поведать собеседнику о всех важных событиях своей жизни. Начал он с бесславной смерти отца, с неудачной попытки поджечь храм Годзи-ин, а потом, ничего не утаив, рассказал по порядку о своих злоключениях. Дзиндзюро внимательно слушал, скрестив руки на груди, и на лице его постепенно появлялось довольное выражение. Когда рассказ Хаято подошел к концу, Паук поинтересовался:

— Ну-с, молодой человек, и что же вы намерены делать дальше?

— Ума не приложу. Вот думаю, может быть, отправиться на поиски того самурая из дома Уэсуги — пусть он меня зарубит, как врага. Да все как-то… сам еще толком не знаю… Если бы я видел в жизни какой-то путь — нечто, ради чего стоит жить… Эх! — горестно вздохнул юноша.

Дзиндзюро и сам видел, что молодой ронин готов качнуться в любую сторону при первом порыве ветра. Странный парень, но в сущности неплохой…

— Да, занятная история… Как же нам с вами быть-то? — Ежели у вас к тому лежит душа, можете остаться у меня — станем жить вместе. Я тут замыслил одно недурное дельце. Коли вы мне подсобите, очень будет кстати. Спасибо скажу.

— Если разрешите, почту за счастье, — отвечал Хаято, но сам подумал при этом, что погружается на дно, в тот кромешный мрак, что скрывает изнанку жизни. Его вышибло со столбовой дороги, выбросило из привычного мира, но он еще не так низко пал, чтобы не понимать, куда его занесло… — Дзиндзюро заставил Хаято полностью изменить внешность: сменить прическу и одежду, чтобы выглядеть щеголеватым беззаботным молодым горожанином. В таком обличье юноша и вступил в тот причудливый мир, которым заправлял Паук.

— Выглядите вы, молодой человек, отменно, так что прямо хочется вас кое-кому показать, — заметил Дзиндзюро, имея в виду, конечно, Отику.

Хаято, зардевшись, сделал вид, что ничего не слышал. За все это время Дзиндзюро впервые упомянул об Отике, однако по реакции сразу же понял, что Хаято подобные намеки смущают. Юноша явно хотел пресечь все разговоры о его любовных отношениях с Отикой, мотивируя свою позицию тем, что самурай не имеет права на сантименты.

На следующее утро друзья еще затемно покинули Юсиму.

— По дороге помалкивайте. Если кто и попадется навстречу, в долгие разговоры лучше не вступать, наставлял Дзиндзюро своего юного спутника.

Ко времени, когда они добрались до ворот Судзикаи, ночная мгла рассеялась, и в утреннем тумане проступили крепкие фигуры рыбаков, направляющихся к берегу реки. Утро было как утро, но Хаято все виделось в необычном свете. То, что он, в своем новом обличье, идет сейчас на дело как помощник Паука, представлялось ему дурным сном. Даже вид всех тех улиц, по которым ему столько раз доводилось бродить, был непривычен, будто он попал в чужую страну, да и поверить в то, что шагающий впереди ладный, осанистый мужчина — сам Паук Дзиндзюро, легендарный князь воров и разбойников, было мудрено. Если бы ему сказали, что это Мастер превращений из китайских рассказов о привидениях, он бы, пожалуй, скорее поверил в подобное. Тот мир, который собирался открыть ему Дзиндзюро, был поистине странен и загадочен.

Место, куда Дзиндзюро привел Хаято, оказалось большой, по фасаду не менее пяти кэнов, мануфактурной лавкой, что располагалась в проулке, выходящем на улицу Сотобори у внешнего рва замка за мостом Иккоку.

— Пришли! — бросил Дзиндзюро вполоборота. Хаято и представить себе не мог, что этот оживленный магазин, в котором стояли, сидели и сновали во все стороны многочисленные приказчики и подмастерья, на самом деле одно из тайных убежищ Паука. При его появлении около десятка работников бросились навстречу гостю с приветствиями.

— С возвращеньицем!

— Да, давненько я у вас не был! — ответствовал Дзиндзюро, проходя по коридору вглубь помещения через прихожую и ныряя под норэн, на котором красовалось название лавки

«Ямасироя».

Продолжая недоумевать, Хаято последовал за ним. По ту сторону норэна оказалось два входа в складские помещения. Далее в глубине виднелась столовая, где восседал за завтраком дородный мужчина. Обернувшись к пришельцам, мужчина вскочил и вышел к ним, с удивлением воскликнув:

— Никак вы, братец?!

— Уж и не чаял увидеть, небось? Вот опять пришел просить о помощи. Что, найдется для меня комнатушка?

— Да уж найдется… Я как раз велел все прибрать сам — будто знал, что ты скоро прибудешь.

— Ну, спасибо. Как освободишься, заходи, посидим. Тут у меня просьба к тебе насчет этого молодого человека.

Заслышав, что речь идет о нем, Хаято постарался изобразить молодого горожанина и, низко кланяясь, приветствовал хозяина. Тем временем Дзиндзюро через боковую дверь вышел во двор. Хаято шел следом.

Земля в этом квартале ценилась на вес золота. Во внутреннем дворе лавки помещался роскошный сад, в котором угадывался вкус зажиточного горожанина. Здесь были и причудливо искривленные сосны, и валуны, и вырытый прудик, и каменные светильники, притом что площадью сад не превышал пятидесяти цубо Дзиндзюро, сняв соломенные сандалии, прошел по деревянному настилу через открытую галерею, что тянулась через сад от главного дома к удаленному флигелю. Это было изящно отделанное двухэтажное строение.

— Ну, заходите. Тут у меня потайное убежище. А тот человек, что присматривает за магазином, на самом деле мой младший брат. Вот потому мы и здесь, — разъяснил Дзиндзюро.

За окном флигеля, служившего убежищем Пауку, открывался черный дощатый забор с небольшим лазом, выводившим на узкую тропку. Вдалеке отражались в наполнявшей ров воде каменные тумбы при входе на мост Гофуку. Рядом под сенью зеленых сосен маячила крыша полицейской управы Северного округа. Никакой служилый, будь он хоть семи пядей во лбу, не мог бы заподозрить, что Паук Дзиндзюро устроил себе логово в двух шагах от замкового рва и сыскной части. В этом и была необычная тактика, к которой всегда прибегал Дзиндзюро. Разумеется, не только благодаря этому респектабельному платяному магазину в Хонгоку, который он доверил своим подручным, Дзиндзюро удавалось вводить в заблуждение честную публику. По всему Эдо у него были разбросаны такие заведения, о которых было известно лишь Пауку, но отнюдь не его помощникам. Орю, дамочка из Юсимы, ничего не знала о тайном убежище в Хонгоку. Канэкура (так звали владельца мануфактурной лавки «Ямасироя» в Хонгоку) понятия не имел о том, что Дзиндзюро часами стоит на перекрестке, преобразившись в китайца Уховертку и предлагая прохожим почистить уши.

Своим беспримерным искусством менять обличье Дзиндзюро нередко морочил и своих сообщников. Они, бывало, думали, что Паук скрывается в своем логове при платяной лавке в Нихонбаси, а тот сидел себе в чайной где-нибудь в Фукагаве. Подобными театральными трюками из серии «черт исчезает — божество появляется ему на смену» Дзиндзюро создал вокруг себя особый мир, в географии которого толком не мог разобраться никто, кроме главного героя, и деятельно использовал все преимущества такого существования.

Само собой, в мануфактурной лавке Дзиндзюро сам порой командовал приказчиками и с удовольствием подражал купеческим повадкам, однако уверял, что торговать не любит и оттого все передоверил младшему брату. В прочих своих тайных убежищах он тоже охотно общался с хозяевами, подстраиваясь к их вкусам и пристрастиям: мог умело сочинить хокку для открытия чайной церемонии или нарисовать соответствующую картину к случаю. Так что не только в лавке Канэкура, но и в других заведениях, где Дзиндзюро доводилось скрываться, его воспринимали как своего и не слишком удивлялись, когда он появлялся после продолжительного отсутствия. К тому же, обладая острым умом и богатым жизненным опытом, Дзиндзюро твердой рукой направлял своих помощников во всех деловых вопросах, что способствовало популярности их заведений, да и сам он при этом пользовался уважением в округе как примерный горожанин. Благодаря такой хитроумной конспиративной тактике Дзиндзюро, особо не таясь, преспокойно ел и пил в приятном обществе, успешно камуфлируя свои ночные похождения.

— Если кто вами интересуется, всегда лучше тут отсидеться. Место надежное, — заметил Дзиндзюро.

Хаято снова подивился чудесным талантам и возможностям этого человека. Разве не мог бы Дзиндзюро вести честную жизнь, если бы того захотел? Уж конечно, не нужда заставляет его вести жизнь, полную тревог и опасностей. Очевидно, для него весь смысл бытия в постоянных переменах, в смене путей и обличий, которая доставляет ему наслаждение. Когда юноша высказал вслух свои мысли, Дзиндзюро рассмеялся:

— Наслаждение… Что ж, может, так оно и было прежде, но теперь я всем этим сыт по горло. Вы, сударь, наверное, знаете, что в последнее время я стараюсь сделать так, чтобы обо мне поменьше болтали в народе. То ли годы мои уже не те, то ли в сознании что-то сместилось, но меня теперь моя работа уже не увлекает так, как раньше. Просто я давно уже дал себе зарок: до самой смерти буду такое вытворять, чтобы люди диву давались. Карма, наверное, такая. Того только и добиваюсь. По правде сказать, я и с вами-то решил поближе сойтись все с той же задней мыслью. Хочу, чтобы вы мне кое в чем помогли.

— В чем же именно?

— Речь идет о замке — о замке Эдо, — спокойно пояснил Дзиндзюро.

— Что?! Ограбить замок Эдо?! — чуть не завопил во весь голос Хаято.

— А что? — Прославим наше воровское ремесло. К тому же… Противно смотреть на эту рожу, которая корчит из себя нашего верховного владыку. Опять же народу в последнее время и потолковать не о чем…

Уговаривая Хаято, Дзиндзюро мягким плавным движением поставил перед ним чашку с чаем. Чашка была не простая, старинная, как видно, с богатой историей. Слабые солнечные блики, проникая с улицы, будто утопали в глазурованной поверхности.

— Прямо скажу, хотя, наверное, вам и обидно покажется. Я самураев всегда терпеть не мог. Чем они лучше простых горожан? Я такого резона не вижу. Или им все позволено только потому, что меч торчит за поясом — чтобы люди боялись? Так, что ли? Вы-то как думаете?

Хаято на эти слова мог только молча кивнуть. Еще недавно в платяной лавке, а до этого в домике в Юсиме Дзиндзюро представлялся добродушным обывателем средних лет, но стоило ему переместиться в свой запретный мир, как произошло неожиданное превращение. В этом мире для него не было ничего недоступного. В нем просыпались какие-то волшебные силы — вплоть до того, что он мог абсолютно беззвучно передвигаться по доскам потолка над комнатой, в которой шел какой-нибудь важный разговор. Стоило ему прикоснуться к самым замысловатым замкам, как они безо всякого труда отмыкались, рассыпались, будто прах, развеянный по ветру. Конечно, при таких чудодейственных способностях ему не составляло никакого труда управлять подручными. Сообщники и подручные, разумеется, преклонялись перед своим вожаком благодаря его выдающимся достоинствам, проистекающим из странностей натуры, однако в немалой степени они руководствовались и твердой уверенностью, что стоит им только превратиться во врагов могущественного Паука, и никто на свете, будь то хоть владетельный даймё со всей своей ратью, никогда не сможет их спасти от карающей десницы мстительного разбойника.

Вот эта магическая сила и была обращена теперь на увещевание Хаято Хотта. И то, что одной дождливой ночью Хаято отправился шпионить в усадьбу Ёсиясу Янагисавы, тоже могло случиться только благодаря свойственному Дзиндзюро удивительному дару убеждения.

Янагисава Дэваноками в сравнительно молодом еще возрасте сумел занять место, которому могли позавидовать пожилые сановники, став верховным советником, фаворитом сёгуна и приобретя неограниченное влияние при дворе — так что его слово, как говаривали, птицу могло остановить на лету. Год спустя он, соединив наследный титул рода Мацудайра и один иероглиф, заимствованный из имени самого сёгуна, стал именоваться Ёсиясу Мацудайра Миноноками, и под таким именем получил известность. Из худородного вассала с жалованьем в каких-то сто шестьдесят коку риса он превратился в могущественного даймё, с доходом от имений в сто пятьдесят тысяч коку. Эта поразительная карьера, с одной стороны, как нельзя лучше обнаруживала, насколько глубоко пустила корни при дворе политика беззастенчивого непотизма, а с другой — демонстрировала недюжинные дарования ловкого царедворца. Те, кто завидовал счастливчику и втайне презирал его как выскочку, тем не менее вынуждены были признать, что хотя бы косвенно он был обязан своей карьерой собственным способностям. Так же всем, вероятно, было ясно, что в мире интриг среди представителей верховной власти ему не было равных. Впервые услышав от Дзиндзюро, что ему предстоит отправиться в усадьбу самого Янагисавы, Хаято поначалу решил, что ослышался. Однако Дзиндзюро держался как ни в чем не бывало, будто речь шла о чем-то вполне обыденном.

— Прежде всего надо, конечно, подобраться оттуда, откуда доступ легче… Это азбука нашего дела. Можно ничего и не красть. Представь, что просто отправляешься на осмотр этой усадьбы. Когда идешь на большое дело, кураж сам собой приходит… Бывает, иной только попусту куражится, а потом… Радоваться надо, что противником у нас будет не кто-нибудь, а сам Янагисава!

В действительности дело оказалось до неправдоподобия легким. Дзиндзюро и Хаято загодя проникли на подворье Янагисавы, что у моста Канда, и укрылись под покровом ночного сада. Небо было затянуто сеткой дождя, но в вышине макушка железного дерева словно излучала слабое сиянье, будто покрытая позолотой. Это десятидневный месяц просвечивал из-за туч.

Сад был поистине великолепный. Однако Дзиндзюро и Хаято пришлось бесконечно долго сидеть в зарослях из-за того, что по всей усадьбе были зажжены огни по случаю прихода гостей.

— Вишь ты, гости… Популярная личность! — тихонько прошептал Дзиндзюро.

Хаято расслышал эти слова. Что и говорить, хозяин усадьбы Янагисава и в хорошем смысле, и в плохом был одной из самых популярных личностей своего времени. Словно лодочник, умело орудующий шестом, он ловко лавировал в потоке, не зарываясь, но и не отставая от требований эпохи, соразмеряя свое продвижение с запросами эпохи и будучи предшественником выдающихся деятелей блестящего периода Гэнроку. У него была столь обостренная чувствительность ко всему новому, что он безошибочно, словно компас, реагировал на все веяния времени, да и сам выступал в качестве представителя новейших течений. Это и способствовало его беспримерному восхождению к вершинам власти и могущества. В отличие от многих вельмож при дворе сёгуна он не мог в своей карьере опереться на «былые заслуги» семьи. Предки Янагисавы прозябали в безвестности, род особой знатностью не отличался и поставлял в основном чиновников на невысокие должности, так что наследники богатых и славных семейств, естественно, должны были свысока смотреть на отпрыска столь захудалой фамилии. То, что царедворцы из старинных аристократических домов с презрением относились к Ёсиясу как к удачливому парвеню, ни для кого не было секретом. Сам же Янагисава, используя свое нынешнее положение, всячески старался завоевать симпатии дворцовой знати, не жалея для этого сил и средств. К друзьям и союзникам он был добр, но если кто-то становился ему поперек дороги, не успокаивался, пока не уничтожит и не растопчет врага окончательно. При нынешнем своем могуществе Правитель Дэва внушал всем почтение и страх. Всем было известно, что в его усадьбе близ моста Канда всегда шумно и оживленно, поскольку гости в ней не переводятся. Владелец усадьбы даже часы досуга охотно использовал для приема нужных людей. Самое замечательное было в том, что каждый из гостей уходил в полной уверенности, что хозяин питает к нему особое расположение и оказывает исключительное доверие.

— А вам раньше приходилось видеть Янагисаву? спросил Хаято, отводя взор от дома, где, судя по всему, сейчас находился вельможа.

— Да уж приходилось… А вам, сударь?

— Пока нет. Что он за человек?

— Ну, это в двух словах не расскажешь… Вы

лучше вон оттуда поглядите, со стороны. Там вроде бы окно приоткрыто, — с усмешкой ответствовал Дзиндзюро.

Хаято, тоже улыбнувшись, немного высунул голову из зарослей и пригляделся.

О Янагисаве ходили всякие слухи. Поговаривали, что иные вельможи, дабы завоевать благосклонность всемогущего сластолюбца, приводили ему на забаву своих дочерей и даже жен. Нередко бывало и наоборот: хозяин усадьбы, стремясь ублажить своего повелителя, преображался в держателя «чайного дома» с девицами и, прибегнув к услугам сутенеров из Ёсивары, усердно развлекал сёгуна Цунаёси.

Хаято думал про себя, что посмотреть на Янагисаву вблизи было бы любопытно, однако пробираться воровским манером в дом будет, пожалуй, уж слишком. И тут как раз у него над ухом прозвучало приглашение:

— Ну, зайдем, что ли?

— Да получится ли? — с изменившимся лицом спросил ронин.

— А вы считаете, не получится? Они там тоже так считают. Вот потому-то и должно получиться.

Действительно, в словах Дзиндзюро была своя логика.

— Вы, сударь, пока понаблюдайте за комнатой через это окно. А я сейчас взберусь вон туда, к ним на потолок, и подам знак.

— То есть?

— Ну, заберусь за обшивку потолка и присвистну, как пичуга. Если хозяин голову поднимет и посмотрит на потолок, значит, я там и есть.

С этими словами Паук Дзиндзюро, оставив ошарашенного Хаято, мгновенно исчез из виду. Словно черная бабочка, он мелькнул среди стволов рощи в тусклом отблеске звезд. Отвага его была поистине безрассудна.

Однако теперь Хаято волей-неволей должен был подобраться поближе к окну, чтобы оттуда наблюдать за происходящим в комнате. Собрав всю свою смелость, он, таясь под покровом зарослей, ползком двинулся к дому. Окно было отворено, и отсвет фонарей разливался по саду. Издали можно было лишь видеть, как в комнате морщинистый старик, судя по всему гость, о чем-то беседовал с человеком, который был, вероятно, не кем иным, как хозяином. Разговор, очевидно, шел о чем-то веселом, поскольку оба собеседника смеялись.

Хаято, затаив дух, вершок за вершком полз через кусты. Наконец, приподнявшись, он огляделся по сторонам, и, убедившись, что все спокойно, встал на ноги.

Вначале ему удалось рассмотреть только хозяина. На его плотном, туго обтянутом кожей лице, застыло довольное, благожелательное выражение, с губ не сходила легкая улыбка, а взгляд вельможа явно отводил в сторону, чтобы не встретиться глазами с собеседником.

Гостю на вид было за шестьдесят. Его худощавое, не по-стариковски неприветливое лицо находилось в постоянном движении, так что можно было догадаться, как реагирует гость на слова хозяина.

— Да это Кира! — безошибочно определил Хаято. И действительно, гостем был сам главный церемониймейстер двора.

У Кодзукэноскэ Киры были особые отношения с могущественным фаворитом. Войдя в ближайшее окружение Янагисавы, он не только оказывал своему покровителю всяческое содействие, рассказывая в приватной беседе о предстоящих выездах сёгуна и прочих важных планах, но и посвящал его в подробности жизни императорского двора в Киото, которые были досконально известны Кире от его сановной родни. Сведения о перемещениях при киотоском дворе сулили Янагисаве неоценимую пользу. К подобного рода информации Правитель Дэва относился с повышенным вниманием.

Хаято глянул на потолок комнаты. Он не знал, откуда Дзиндзюро собирался проникнуть в помещение, но невозможно было поверить, что этот человек действительно собрался прогуляться по обшивке потолка в гостиной. То, что его напарник отважился на подобное предприятие, придавало и Хаято дополнительной уверенности. Неужели Дзиндзюро действительно проберется в совершенно незнакомый дом и, как паук, устроится прямо над головами этих людей в гостиной?

— Ну, когда же? Сейчас? Вот сейчас, наверное? — ждал он, затаив дыхание.

Тем временем собеседники в комнате, как видно, поменяли тему разговора, и до слуха Хаято донеслись слова хозяина:

— Ну, а как там дела у Асано?

— Ох, не хочется об этом и говорить! — отвечал Кира, придав лицу куда более трагическое выражение, чем того требовали обстоятельства.

— Право, настоящий «деревенский даймё»… В придворном этикете ничего не смыслит. Считает, должно быть, что самураю одной силы довольно. Как-то уж ему слишком повезло — назначили распорядителем по приему императорских посланников. Мне как главному церемониймейстеру двора теперь тяжеленько придется.

— В самом деле?

— Да уж, у этих самураев во всем так: если он чего и не знает, то нисколько того не стыдится…

— Хм, печально… Ведь он еще молод. И выглядит так, будто спит и видит незыблемые устои небесной справедливости. Такие типы встречаются нередко. Значит, не хочет понять Асано, что времена переменились?

— При нынешнем положении вещей, ваше сиятельство, даже когда все идет гладко, важно не забывать о возможных неприятностях. У нас сейчас правление мирное, все течет себе помаленьку, дела идут ни шатко, ни валко… Что же касается церемонии приема императорских посланников, то в этом деле все правила прописаны, нормы определены… как я полагаю. Тут все формальности важны, никакими мелочами этикета пренебрегать нельзя. В том-то вся и сила, что государственное наше управление зиждется на упорядоченном церемониале. А князь, как бы это сказать, духа времени не разумеет — ну, что с него возьмешь, с провинциального самурая… Едва ли он будет полезен при дворе… Хуже всего, что он внимания ни на чьи советы не обращает, делает все наперекор, по своему усмотрению, а знающих людей ни в грош не ставит, — огорченно заключил Кира.

Янагисава некоторое время безмолвствовал, казалось, занятый совсем другими мыслями. Вдруг, словно пробудившись от сна, он взглянул на собеседника с легкой улыбкой и произнес:

— Что ж, мне дела нет, можете его третировать как хотите.

Кира, сделав вид, что не уловил намека, изобразил на лице полную невинность. В действительности же он не только все прекрасно понял, но и затаил эти слова в тайниках своего сердца.

— Другим упрямцам будет хороший урок, — добавил Янагисава, но внезапно, будто услышав что-то, заинтересованно посмотрел на потолок гостиной.

Хаято, который успел запамятовать о своем напарнике, встрепенулся. Вслед за хозяином и

Кира рассеянно взглянул на потолок.

— Вы ничего не слышали? — спросил Янагисава.

— Да нет, как будто бы ничего, — ответил Кира с некоторым беспокойством во взоре.

У Хаято, наблюдавшего снаружи за этой сценой, бешено колотилось сердце.

Неожиданно Янагисава вскочил на ноги, схватил копье, прислоненное к поперечной балке в углу комнаты, и сорвал с него чехол. Хаято в ужасе увидел, как острие копья пробило потолок в том же углу. Кира тоже поднялся на ноги, тревожно поглядывая вверх.

Никакой реакции на удар не последовало, но Янагисава, должно быть, не удовлетворившись результатом, громко позвал: «— Эй, Гондаю!»

Хаято понял, что все пропало: через минуту здесь будет охрана. В тот же миг он бросился наутек. Слыша топот множества ног по галерее, он спешил выбраться на улицу. На случай провала у них с Дзиндзюро была договоренность, как спасаться поодиночке. Ронин хорошо запомнил то место, где они перебирались через ограду. Добежав до стены, он одним прыжком взлетел на гребень и прислушался: шум в доме нарастал. Хаято спрыгнул со стены и тут неожиданно из темноты раздались крики:

«— Держи вора!» — Пригнувшись, он отпрянул в сторону, а на то место, куда он только что приземлился, обрушился удар меча.

По обе стороны тянулись глиняные и каменные

ограды усадеб. В кромешном мраке Хаято мчался по улице, слыша только свое тяжкое дыхание. Миновав вход на мост Канда, он повернул на восток, спрыгнул в замковый ров и проплыл некоторое расстояние, чтобы миновать сторожевой пост у внешних ворот замка. Выбравшись на берег уже по другую сторону ворот, Хаято еще долго петлял по переулкам, пока не убедился, что погони нет. Тогда он сбросил верхнее платье, под которым было еще одно кимоно, придававшее ему вид добропорядочного горожанина. Снятое платье вместе с мечом он спрятал под бочкой для дождевой воды.

«— Как там Паук Дзиндзюро? — тревожился Хаято. Что и говорить, Янагисава отсутствием бдительности не страдает. Этого обстоятельства Дзиндзюро, как видно, недоучел. Удалось ли ему спастись? Если этот человек с безрассудной смелостью отважился забраться на потолок гостиной, в которой сидели люди, может быть, ему все же удалось и выбраться оттуда невредимым?»

Тем временем впереди показался мост. Судя по насыпи, это должен был быть мост Досан. Отсюда уже недалеко было и до моста Иссэки, где находилось их потайное убежище. Он прошел еще немного по набережной, пока не столкнулся с четырьмя или пятью случайными прохожими. Заметив, что прохожие, разделившись, загородили ему путь и спереди, и сзади, Хаято застыл в выжидательной позиции.

— Черт подери! — подумал он про себя, но было уже поздно.

— Кто таков? — спросил один из компании, заходя сбоку.

Хаято не собирался отвечать. Не сводя глаз с противника, он потихоньку сжимал рукоять кинжала за пазухой, намереваясь обнажить клинок, как только противник рванется вперед.

На простых горожан эти люди были не похожи. Один держал в руке незажженный фонарь, на котором красовался герб в виде скрещенных соколиных перьев, по которому Хаято догадался, что имеет дело с самураями из дома Асано. В таком совпадении не было ничего удивительного просто стража из дома Асано обходила дозором улицы, прилегающие к резиденции императорских посланников.

Юный ронин сразу же почувствовал, что соотношение сил складывается не в его пользу. Противник вел себя так, словно ничего не опасался, не обращая внимания на сунутую за пазуху руку незнакомца. Но если только попробовать выхватить кинжал… ясно было, что самурай со своим мечом его опередит.

В конце концов Хаято оставил мысли о сопротивлении. Есть кинжал или нет, при таком противнике от него все равно никакого толку — как будто вовсе без оружия.

— Ну-ка, назовись! — потребовал самурай.

— Как прикажете, — отвечал Хаято без особой

робости.

— Так кто ты такой?

— Как вы и предполагаете, разбойник. Только имени моего, как бы вы ни настаивали, я назвать немогу.

Самураи из дома Асано переглянулись, а два рядовых стражника подхватили Хаято под руки. Странный тип им попался. С виду обычный мещанин, а по повадкам вроде бы больше смахивает на самурая. В эту ночь на дежурство вышли Сампэй Каяно и Тадасити Такэбаяси. Допрашивал задержанного Сампэй, а Тадасити как раз собирался засветить огонь в фонаре. Влажный ветер мешал ему, каждый раз захлестывая моросью пламя. Небо было затянуто мглой.

Когда фитиль наконец разгорелся, Тадасити поднес фонарь поближе к лицу ронина и некоторое время внимательно всматривался. Хаято про себя отметил, что движения самурая спокойны и размеренны. Не сказав Хаято ни слова, Тадасити пальцем сделал знак стражникам, приказывая увести пленника.

— Постойте, — быстро сказал Хаято, — вы меня собираетесь передать городским властям?

— Разумеется, — кратко ответствовал самурай.

— В таком случае… прежде я хотел бы кое-что вам сообщить. Ведь вы, господа, из дома Асано, не так ли?

— Ну, допустим, — недоверчиво взглянул на него

самурай.

— Советую вам быть начеку. Вы, должно быть, не знаете, но когэ Кодзукэноскэ Кира сговаривается с Янагисавой против вашего господина.

Известие прозвучало настолько неожиданно, что смысл сказанного не сразу дошел до самурая. Однако Тадасити, отодвинув в сторону стражников, озадаченно переспросил:

— О чем это ты толкуешь?

Хаято рассказал все по порядку о том, как он отправился шпионить в усадьбу Янагисавы, как случайно подслушал тайную беседу и о чем в ней говорилось. Тадасити выслушал его молча. На ложь было не похоже. Во всяком случае в рассказе не было ничего такого, чего никак нельзя было бы ожидать.

Крупные капли забарабанили по фонарю.

— Вот и дождь, — промолвил стоявший поодаль Сампэй.

Сразу же за его словами сквозь мрак послышался шум и топот, будто к ним направлялся целый отряд. Обернувшись, Хаято и Тадасити увидели вдали в неверном свете фонарей вооруженных людей, которые, конечно, могли быть только посланными в погоню охранниками Янагисавы.

— Уходи! — бросил Тадасити, имея в виду, что отпускает пленника.

— Благодарю! — отвечал Хаято, уже собравшись пуститься в бегство, но приостановился и

спросил:

— Простите, как ваше имя?

— Тадасити Такэбаяси.

— А я Хаято Хотта, ронин.

Голос его прозвучал из темноты под аккомпанемент удаляющихся шагов, и вскоре фигура молодого ронина растаяла в ночи. Почти в то же мгновение с другой стороны подошли страж ники, оказавшиеся, как и следовало предполага ть, людьми Янагисавы, и поинтересовались, не проходил ли здесь подозрительный незнакомец.

— Нет, никого не было, — твердо заявил Тадасити, стоя непоколебимо, как памятник.

Если до сих пор Тадасити все еще колебался, принимать ли на веру слова юного разбойника, то появление преследователей из дома Янагисавы по крайней мере наполовину подтверждало правдивость его рассказа. То, что парень сегодня ночью пробрался в усадьбу Янагисавы, было бесспорным фактом. Ну, а как насчет второй половины? Мог ли Янагисава и в самом деле подстрекать Киру к действию? Если это правда, то, наверное, надо быть готовыми ко всему?

— Почему ты отпустил этого типа? — удивленно осведомился Сампэй Каяно у напарника.

— Потому что задержание разбойника в наши обязанности не входит, — мрачно ответил Тадасити. — Не говоря более ни слова, они продолжили обход. Сквозь частую морось смутно желтело во мгле пятно света от фонаря. Небо, по которому стремительно проплывали стаи туч, по-прежнему было затянуто мглой.

Вернувшись восвояси, Тадасити первым делом доложил все от начала до конца Гэнгоэмону Катаоке. Тот некоторое время безмолвно обдумывал ситуацию и наконец произнес:

— Послушай, Такэбаяси, кто там еще был с тобой? Они что, тоже слышали ваш разговор?

— Нет, я все выслушал один. Никому из наших ничего не говорил.

— Это ты правильно решил. Тут все-таки трудно точно определить, что правда, а что ложь. Его сиятельство верховный советник такой человек, что может, увлекшись беседой, сказать что-нибудь просто так, походя, а сам этого вовсе и не имеет в виду… Любит нравиться людям — такая уж у него натура.

— Да, но если Кира таким образом хочет укрепить свое положение?

— Этого исключать нельзя. Я тоже опасаюсь… Однако молва гласит, что его светлости Кире не доставляет особого удовольствия манипулировать передвижениями при дворе — ни карьерного роста, ни почестей особых это не приносит, а только нагоняет тоску.

— Хотя, конечно… — угрюмо промолвил Катаока.

Рассказать все его светлости князю значит снова испытывать его терпение… И так уж он переживает, еле сдерживается. Мне тоже нелегко это все дается…

— Если только что в моих силах…

Тадасити хотел сказать, что готов, если надо, жизнь положить за господина, но не смог закончить фразы из-за обуявших его чувств, от которых комок подкатил к горлу.

Оба самурая, мрачно склонив головы, некоторое время сидели молча.

— Хо-хо-хо, — вдруг сдержанно рассмеялся Гэнгоэмон. — Да мы ведь сами себе усложняем существование. Все заботы от нашего же беспокойства и происходят. Ничего нет страшней черного демона сомнения, который гнездится в сердце. Давай-ка избавимся оба от лишнего груза. У нас с тобой ведь одна дорога — верная служба.

Тадасити в ответ только улыбнулся и поднялся, чтобы уходить.

Сам князь Асано отчетливо ощущал ту тревожную атмосферу, что воцарилась в доме. Вот уже несколько дней, отправляясь из своей усадьбы на выполнение служебных обязанностей, он ловил на себе тревожные взоры верных самураев, собравшихся проводить своего господина до дверей.

— Что ж, и ради моих верных вассалов тоже… — говорил себе князь, готовясь претерпеть новые испытания и невзгоды. В такие минуты, хотя успокоения и не наступало, на душе у князя становилось светлее — будто ласковое сиянье заливало укрытые мглой небеса.

Глава 10. «Сосновая галерея»

Князь Асано предполагал при первой же встрече с Кирой переговорить о том злополучном случае с перестилкой татами. Поначалу он собирался высказать все свои претензии в самой жесткой форме, но, подумав о судьбе вассалов, решил, что необходимо смирить гордыню. Невозможность воплотить в реальное действие то, что представлялось ему правильным и справедливым, доставляла князю страдания. На службе князь держался спокойно и ровно, однако, что бы он ни делал, ко всему постоянно примешивалось чувство глубокой неудовлетворенности и досады. Состояние духа князя Асано можно было уподобить пауку, спускающемуся в пространстве по тончайшей нити: не за что зацепиться, негде остановиться и отдохнуть, а нить беспрестанно раскачивается из стороны в сторону. При виде верных вассалов, которые, похоже, втайне жалели его, он понимал, что сам виноват, но при этом в груди невольно вскипала ярость.

При осмотре резиденции послов князь встретился с главным церемониймейстером. Тот вел себя так, будто бы ничего не произошло, и князь, не в силах долее сдерживаться, собрался выложить начистоту все, что думает. Однако, вовремя спохватившись, он не забыл придать лицу учтивое выражение.

— Ваша светлость недавно изволили давать указания по поводу проведения уборки и подготовки резиденции к прибытию гостей. К сожалению, вы забыли упомянуть, что следует перестелить циновки. Мы случайно узнали об этом от князя Датэ только вчера и поспешили сделать все необходимое. Сегодня утром работы были закончены. Извольте удостовериться.

Вероятно, любой человек на месте Киры затруднился бы с ответом, но коварный царедворец взглянул на собеседника с таким видом, будто понятия не имеет, о чем идет речь. Князь не отводя взора смотрел прямо в глаза негодяю. Правды не утаишь: в конце концов Кире стало невмочь разыгрывать невинность, и он отвел взгляд, но в тот же миг, не желая обнаруживать постыдную слабость, рассмеялся как ни в чем не бывало:

— Ха-ха-ха, вон вы о чем! Так ведь благолепие-то не в том… Ну да ладно уж, ладно…

Повернувшись к князю спиной, Кира пошел прочь, бросив на ходу так, чтобы было слышно:

— Вот ведь как, а! Все деньги, деньги! Денег-то много, небось!

Все слышали эти слова.

Князь вспыхнул, все тело его напряглось, кровь бросилась в голову и кулаки сжались сами собой, но усилием воли он заставил себя сдержаться и спокойно встал на ноги. Он понимал, почему все переглядываются: ему сочувствовали. Присутствующим было его жалко.

— Терпеть! Надо терпеть! — говорил он себе, а в груди клокотала ярость.

Однако вернувшись к себе в усадьбу, князь

решил, что неплохо справился с трудной задачей. Оказалось, что на рассудок все-таки можно положиться. Он убеждал себя в том, что теперь главное — довести дело до конца, то есть претерпеть все издевательства и не выйти из себя до окончания визита. Ведь речь шла всего о нескольких днях. Этого наглеца можно просто не считать за человека, вот и все. Правда, потребуется собрать всю свою волю… Постепенно князь пришел к выводу, что иного не дано — только в этом спасение. На душе у него тоже стало много спокойнее, чем во все предшествующие дни.

Еще два дня прошли без потрясений. Вечером тринадцатого числа третьей луны князь пребывал в отличном расположении духа, когда в ворота усадьбы вошел старший самурай Фудзии.

— Что-нибудь случилось? — спросил князь.

— Ваша светлость, до меня дошли очень странные слухи, — осторожно начал Фудзии.

Князь почему-то почувствовал, как сердце омрачила черная тень. Глядя в лицо самураю, он безмолвно ждал продолжения.

Выражение лица у Фудзии было чрезвычайно смущенное, и все его поведение свидетельствовало о том, что самурай крайне взволнован. Должно быть, ему нелегко было приступить к своему сообщению.

— Так что же это за слухи? — переспросил князь.

— Как бы это сказать… Говорят, Кодзукэноскэ

Кира недавно был в гостях у его светлости Янагисавы.

Князь некоторое время молча смотрел на самурая и наконец резко бросил:

— Какое это имеет отношение ко мне? И кто тебе такое рассказал?

— Да тут один человечишко… Такэбаяси об этом деле лучше знает, вы бы его вызвали и порасспросили, ваша светлость.

Шила в мешке не утаишь. В ту ночь один из стражников краем уха слышал начало признания Хаято и, должно быть, не удержался, рассказал кому-то еще. Когда слухи дошли до Фудзии, он, в отличие от Катаоки, не стал особо задумываться по поводу того, сколь пагубно отразятся подобные вести на состоянии духа их господина, и, как подобает верному вассалу, немедленно доложил все, что было ему известно. Князь снова погрузился в угрюмое молчание.

Слухи, бесспорно, были не лишены оснований. Он кое-что знал о тесных отношениях между Кирой и Янагисавой. В то же время, хотя это никогда и не проявлялось в конкретных делах, князь слишком отчетливо ощущал, насколько они с Янагисавой разные по духу люди. Сказать по чести, карьера верховного советника, в которой царедворец всем был обязан своему необыкновенному таланту плыть по течению и чуять, откуда ветер дует, не вызывала у князя иных чувств, кроме презрения. Уж во всяком случае он и помыслить не мог о том, чтобы сблизиться с этим человеком. Он чувствовал также, что спесивый сановник считает его неотесанным мужланом, «деревенским даймё». Они были сделаны из разного теста, что уже само по себе не сулило ничего хорошего, а если принять во внимание то положение, которое в последнее время занимал Кира при всемогущем фаворите, то трудно даже представить, какими неприятностями это чревато. Вот и сейчас, когда князь всей душой стремился добросовестно выполнять свои обязанности в качестве помощника по приему высоких посланцев, разве не встречает он в ответ только беспардонное неуважение, граничащее с бесчестьем, и откровенное издевательство? Нет, мимо такого пройти нельзя!

Придя в беспричинное раздражение, князь воскликнул:

— Позови сюда Тадасити!

Фукуи поднялся с колен и вышел.

Итак, оказывается, Кира — отнюдь не единственный противник. Здесь корни уходят гораздо глубже. Существует как бы два потока. Один представляет идущие из глубины веков традиции самурайской чести. Другой образовался не так давно и вливается в то же речное русло. Он, князь Асано, принадлежит к изначальному древнему потоку, он привержен исконной чистоте, унаследовав от предков убежденность в том, что иначе жить нельзя. Однако новый поток все сильнее захлестывает и размывает старый. Если посмотреть, чем живут люди сегодня, нужно признать, что изнеженность все более вытесняет такие самурайские добродетели, как твердость, непреклонность, честность и неподкупность. Сейчас князь Асано вдруг почувствовал, что неожиданно оказался в том самом месте, где два эти потока соприкасаются, сталкиваются, борются друг с другом.

Волны шумели. Два потока, бурля и вскипая водоворотами, норовили захлестнуть, подмять, уничтожить друг друга. Грохот сталкивающихся валов отдавался эхом в сердце князя.

«— Терпение… терпение… Следует ли собрать всю волю и смирить сердце, чтобы и далее безропотно выносить унижения? Вот о чем сейчас нужно думать! Стерпеть оскорбление, отступить на шаг и пойти на уступку сейчас означает не просто тот факт, что сам князь уступил в чем-то придворному сановнику. Это значит, что упадок самурайских добродетелей продолжается — сделан шаг еще на одну ступень вниз. Вот как это нужно понимать…»

Заслышав шуршание шагов по соломенным матам, князь поднял глаза. Явились Тадасити Такэбаяси и Гэнгоэмон Катаока.

Такэбаяси, услышав от старшего самурая о неурочном вызове, опечалился, поняв, что дело плохо, но решил пока что положиться на Катаоку. О том, что довелось ему слушать прошлой ночью от Хаято, Тадасити своему напарнику Каяно так и не рассказал, а стражникам строго-настрого запретил даже упоминать о молодом ронине. На вопрос Катаоки, не мог ли кто-то еще проболтаться, Тадасити ответил отрицательно. Он чувствовал свою ответственность за то, что слухи все же просочились, и оттого на душе у него было тяжело.

Подбодряя Тадасити, Гэнгоэмон упорно твердил, будто пытаясь убедить себя самого:

— Это всего лишь слухи! Я тебе говорю, не похоже, чтобы такое могло быть. Тебе голову задурили, вот и все, а на самом деле все не так…

Фудзии от всего услышанного пришел в смятение. Это была явная оплошность из-за потери бдительности. Как скажутся все эти слухи на состоянии князя, который, при его болезненной правдивости и добропорядочности, особенно чувствителен и уязвим?

Безмолвно предавался он печальным раздумьям. Прежде всего, до какой степени можно верить ронину? Не в силах преодолеть тревоги, Фудзии в конце концов решился доложить господину о случившемся с Тадасити ночью.

— Я ничего такого не помню, — заявил Тадасити, обливаясь холодным потом.

— То есть как, — нахмурился князь, получив совсем не тот ответ, которого он ожидал. — Так ты утверждаешь, что все это ложь? Ты хочешь сказать, что ничего вообще не было?

— Да.

— Однако странно, — сказал князь, испытующе вглядываясь в лица обоих самураев.

Оба, выпрямившись, не дрогнув выдержали грозный взгляд господина.

— Тадасити! — прикрикнул князь.

— Да? — отозвался Тадасити, невольно простершись на татами в покаянной позе. На глазах у него сами собой выступили слезы.

— Ладно уж… — голос князя смягчился, грозный взор, который только что, казалось, готов был пронзить обоих самураев насквозь, слегка посветлел. — Я все понял. Не переживайте так, не стоит. И я тоже уж как-нибудь вытерплю…

Самураи по-прежнему не отрывали лбов от татами, не осмеливаясь взглянуть на господина.

— Вот какие у меня вассалы… — подумал про себя князь.

— Вот какой у нас господин… — подумали самураи.

Некоторое время они хранили молчание.

— Вставайте, — наконец сказал князь.

Сдерживая нахлынувшие чувства, самураи поднялись с татами и направились к выходу.

— Гэнгоэмон, Тадасити! — остановил их голос князя.

— Да? — оба снова присели уже в коридоре.

Однако продолжения не последовало. Видимо, князь собирался что-то добавить, но внезапно передумал.

— Нет, ничего… Ладно, можете идти, — сказал он с улыбкой.

Шагая по сумрачному коридору, Гэнгоэмон и Тадасити чувствовали, как тяжесть ложится на сердце и слезы подступают к глазам.

Одно было у них на сердце:

«— Как нам помочь господину отстоять основы самурайской чести?»

Что же хотел сказать князь, когда остановил в дверях своих верных вассалов? Этого они так и не узнали. Почему-то князь так и не решился вымолвить то, что было у него на уме.

Тем не менее, зная, каково сейчас приходится господину, учитывая его деликатность и ранимость, Гэнгоэмон представлял себе, какие слова князь так и не решился произнести, улавливал их дух. Князь хотел, чтобы вассалы поняли и поддержали его — но в чем именно? Тут догадаться было сложно. Так или иначе, он, очевидно, хотел им сказать: «Прошу, поймите же, что я неспроста поступаю таким образом…»

На следующий день сёгун давал аудиенцию посланникам императора и государя-инока во флигеле Сироки. На столь важную церемонию приглашались все высокопоставленные сановники, начиная с представителей Трех домов и Трех ветвей, все присутствующие в Ставке даймё, а также все вельможи более низких рангов, кого ритуал обязывал прибыть в замок.

«— Только бы все кончилось хорошо! — как

молитву, повторял про себя Гэнгоэмон, не смыкая глаз до рассвета».

К Кире был отправлен посланец с просьбой уточнить детали относительно парадного одеяния для предстоящего приема, но ответ пришел слишком расплывчатый: «Сойдет любой камисимо». Учитывая исключительную важность предстоящей церемонии, подобный ответ можно было трактовать как небрежение обязанностями. Возможно, за этим крылись и новые гнусные происки. Ожидавшие подвоха вассалы решили приготовить на всякий случай головной убор эбоси в комплекте с церемониальным платьем. Когда пришло время отправляться в замок, Гэнгоэмон, посмотрев на господина, заметил, что, хотя князь бледен и выглядит неважно, ему как будто бы удается сохранять присутствие духа и внешнее спокойствие. С улыбкой он обратился к жене, вышедшей к дверям проводить супруга, и что-то сказал ей на прощанье. Пожалуй, князь был в неплохой форме.

Покинув усадьбу, в ясном сиянье утра процессия неторопливо двинулась по дороге в сторону замка.

«Дорога даймё» на подступах к главным воротам Отэмон была забита до отказа: вся знать в сопровождении внушительных кортежей спешила в замок. По всей просторной улице, насколько хватало взора, острия пик и лакированные крышки дорожных ларцов блестели в лучах

яркого весеннего солнца.

«— Да, в славное время мы живем! — с таким чувством, должно быть, провожали взглядом горожане пышное шествие».

Когда князь Асано прибыл в замок, выяснилось, что все даймё явились в шапках-эбоси и длинных церемониальных платьях.

«— Опять ловушка! — мелькнуло в голове у князя. Пришлось удалиться в укромное место для переодевания. Хотя князь внутренне был готов ко всему, сердце его дрогнуло.

— Нет-нет, нельзя! — говорил он себе, стараясь стерпеть оскорбление, но в груди вскипала обида будто какой-то дикий зверек, не желавший его слушаться, угнездился под ложечкой. Князю вспомнилось, что минувшей ночью он плохо спал»

Солнце до боли слепило глаза. Сердце князя, казалось, высохло и сжалось под палящими лучами. Казалось, оно затвердело, словно утратившая упругость резина. Что, если этот иссохший сгусток сейчас треснет и разломится на части? Тревожное предчувствие томило душу.

Возвращаясь в приемную по коридору, князь попытался взять себя в руки. В приемной он застал Киру, который, слегка обернувшись, удивленно вытаращил на пришельца глаза. Поклонившись, князь занял свое место неподалеку. Оба молчали. Однако князю было ясно, что злокозненный царедворец, как всегда, вынашивает коварные планы. Кира же, видя, что Правитель Такуми его раскусил, пришел в ужасное раздражение — и это тоже не укрылось от князя. Оба одновременно почувствовали, что долее хранить молчание становится невозможно, но тут как раз в приемную вышел Ёсобэй Кадзикава, поверенный в делах императрицы, у которого, судя по всему, было какое-то дело.

Ёсобэй Кадзикава был командирован с высочайшим поручением преподнести дары матушке его высочества сёгуна Кэйсё Индэн. Сейчас он прибыл, чтобы договориться об отдельной аудиенции и засвидетельствовать почтение после окончания приема. В Сосновой галерее ответственные сопровождающие-распорядители церемонии князья Асано и Датэ вместе с высшими сановниками ожидали прибытия посланников императора и императора-инока. Ёсобэй, завидев князя Асано, подошел к нему с просьбой:

— Когда изволите закончить прием, не откажите в любезности сообщить мне об этом.

— Конечно, не беспокойтесь, — негромко ответил князь.

Поклонившись, Ёсобэй уже собрался уходить, но тут его окликнул Кира:

— Не знаю уж, о чем вы сейчас договаривались, милостивый государь, но да будет вам известно, что по всем вопросам, связанным с визитами, следует обращаться к вашему покорному слуге. Тем самым Кира давал понять, что князя Асано здесь ни в грош не ставят. Не удовлетворившись

произведенным эффектом, он громко неприязненно добавил:

— Разве князь Асано вообще что-нибудь понимает?! — и обвел взором присутствующих.

Галерея была полна народу. Если до сих пор князь скрепя сердце заставлял себя сдерживаться, то при этих словах терпение его лопнуло.

— Да помнишь ли ты?! — воскликнул он.

Запнувшись на полуслове, князь молниеносным движением, сидя на коленях, выхватил малый меч, притороченный к поясу, и нанес удар, целясь в своего обидчика. Лезвие, звякнув, соскользнуло с металлического обода шапки эбоси. Вторым ударом он полоснул отпрянувшего сановника от плеча по спине, но не дотянулся. Кира, отделавшийся легкими ранами, в ужасе завопил: и, позабыв о стыде, попытался спастись бегством. Лицо его было залито кровью, от плеча до середины спины по платью протянулась багровая полоса. Видя, что противник от него ускользает, князь, размахивая окровавленным мечом, бросился в погоню. В этот миг чьи-то сильные руки обхватили его сзади и знакомый голос произнес:

— Вы с ума сошли!

Князь пытался вырваться, но напрасно — Ёсобэй Кадзикава, слывший среди приближенных сёгуна непревзойденным мастером меча, крепко сжимал его в объятиях.

— Пустите! Да пустите же меня! — кричал князь, и в голосе его слышалась мука.

— Вы находитесь в замке сёгуна! — урезонивал его Ёсобэй, не ослабляя железной хватки.

Монах Канкюва, прибиравший Сосновую галерею, бросился на помощь Ёсобэю и перехватил руку князя, в которой был зажат меч.

Тем временем Кире удалось скрыться во внутрен них покоях. Князь Асано, по лицу которого было видно, что он еще далеко не успокоился, должно быть, оставил мысли о сопротивлении. Придворные врассыпную ринулись из гостиной. Это был гром среди ясного неба. Дворец наполнился шумом и суетой, как потревоженный муравейник. Князь повернулся к Ёсобэю, все еще удерживавшему его, и сказал ровным голосом:

— Я не сошел с ума. Понимаю, что нарушил все правила и установления, так что теперь мне остается только ждать кары. Отпустите, пожалуйста, руки.

Однако Ёсобэй полагал, что опасность еще не миновала, и не спешил внять просьбе князя.

— Говорю вам, я больше не обнажу меча. Не думайте, что я готов поднять оружие на верховную власть, — снова тихо произнес князь.

Холодная и бесстрастная покорность судьбе словно омыла его лик ледяной водой. Встречая растерянные, смятенные взгляды придворных, он с грустью вспомнил о своих верных вассалах, которые так болели душой за господина. При мысли о них взор князя затуманился, горячая влага окропила уголки глаз.

Тем временем Кодзукэноскэ Кира добежал до самой веранды при Вишневых покоях и там обессиленно рухнул на пол. Его залитое кровью лицо было искажено испугом. Ноги отказывались поддерживать тело, все члены уморительно тряслись, будто разболтавшись в суставах. Похоже было, что князя Асано удалось удержать, и погони можно было уже не опасаться… Заметив кровь на парадном кимоно, Кира, с трудом ворочая онемевшим от ужаса языком, словно во сне, завопил:

— Врача! Скорее врача!

Вбежавшие следом придворные во главе с Синага вой Бунгоноками, перенесли пострадавшего во внутренние покои и постарались оказать ему первую помощь. Раненый все никак не мог унять бившую его дрожь. Его хотели поднять на ноги, но ничего не получилось: колени у Киры все время подгибались и он заваливался то в одну сторону, то в другую. Над губами бисеринками выступил пот, а сами губы стали землистого цвета Из коридора в комнату вошел князь Ясутэру Вакидзака Авадзиноками, хозяин грозного замка Тацуно в провинции Бансю. Увидев столь жалкое зрелище и ухмыльнувшись, он бесцеремонно изрек с плохо скрываемой иронией:

— Залитые кровью доспехи — зрелище нередкое, а вот чтобы парадные балахоны так были кровью перепачканы, мне пока видеть не доводилось!

Кира, уловив иронический тон в словах князя Ясутэру, не столько рассердился, сколько испугался еще более. Кто знает, что с ним станется, если все эти даймё единодушно поддержат князя Асано… Зубы у него так и стучали от страха.

Лечить Киру взялся придворный хирург Ётэй Ёсимото. Рана на спине была довольно серьезной, не меньше пяти сунов длиной. На лбу же оказалась просто царапина, поскольку железный обруч в основании шапки эбоси принял на себя удар. Кира немного успокоился. До этого момента он считал, что уже умирает.

В это время явились офицеры Охранного ведомства, мэцукэ, и пригласили их проследовать в палату Сотэцу. На сей раз Кира пошел сам, ни на кого не опираясь. В палате Сотэцу угол был отгорожен ширмой. Церемониймейстеру велено было оставаться здесь, за ширмой, до окончания предварительного расследования. Кира обратил внимание на то, что противоположный угол комнаты тоже был отгорожен ширмой, и слегка изменился в лице от нехорошего предчувствия.

— А… а там кто? — осведомился он.

— Там его светлость Такуминоками, — ответил один из офицеров.

Несколько ранее сюда привели князя Асано, успевшего поправить гербовую одежду и теперь сидевшего на удивление смирно. Князь вел себя так тихо, что можно было и не догадаться о том, что за ширмой кто-то есть.

Кира вконец оробел.

— Нет, так не пойдет, — пробурчал он. — Это же опасно! А что, если он на меня опять набросится?!

— Иаи больше не случится! — заверил один из стражников. — Для того мы здесь и поставлены.

Однако Кира никак не мог успокоиться. Само безмолвие, царившее за соседней ширмой, все более и более наводило на него страх. Он не мог отогнать от себя мысль о том, что вот сейчас этот разнузданный мужлан пинком ноги отшвырнет ширму и снова ринется к нему. Тем временем слухи о чрезвычайном происшествии уже разнеслись за пределы замка. Еще никто не знал точно, кто на кого напал, но весть о том, что в замке кого-то ранили мечом, уже разнеслась от ворот Отэ и Сакурада через коновязи, передаваемая от одного к другому, достигла ушей расположившихся во внешнем дворе самураев из свиты князей, и весь двор загудел, как взбудораженный улей. Самураи беспокоились о судьбе своих сюзеренов, и вскоре все они, смешав ряды, отталкивая друг друга, уже толпились в воротах, пытаясь проникнуть в замок. Пыль клубами вздымалась над двором.

Если смотреть от главных ворот Отэ, можно было подумать, что черная людская волна грозит запрудить все и вся, стремительно захлестывая вход. Видя, что происходит, стража немедленно закрыла ворота. Плотная толпа кишела снаружи, оглашая окрестности оглушительным гомоном. В толпе выделялся смертельной бледностью Гэнгоэмон Катаока, старший телохранитель князя Асано. Отдавшись течению, он плыл в этом людском море, безмолвный, как надгробие, но душу его томила страшная догадка. Растолкав толпу, он наконец пробился к воротам. Створки ворот были наглухо закрыты, стражи нигде не было видно. Коли так… Быстро повернувшись, Гэнгоэмон протиснулся назад и вскочил на сменного коня князя, Асадзуму. От удара нагайкой конь рванулся вперед, подняв столб пыли, и в мгновение ока домчал седока к воротам Сакурада. Однако и здесь неистовствовала толпа: челядь собравшихся в замке даймё вопила и стенала под стенами.

В отчаянии Гэнгоэмон снова повернул коня и поскакал к воротам Отэ. В этот миг распахнулась малая дверца в створке ворот, кто-то вышел из замка, и толпа немедленно окружила вестника.

— Тихо! Тихо! — раздался зычный голос. Это был один из старших офицеров замковой стражи Гэндоэмон Судзуки.

— В ссоре участвовали князь Асано Такуминоками и Кодзукэноскэ Кира. Более никто в деле не замешан, — объявил он.

Взволнованный гул прокатился по толпе. Те, кто стоял в задних рядах и ничего не слышал, ожесточенно проталкивались вперед. Видя это, несколько младших стражников выбежали к толпе и громко прокричали то же самое. Затем сообщение написали на большой доске и пронесли ее вдоль коновязей, что позволило в

конце концов восстановить порядок.

Гэнгоэмон, услышав слова глашатая, окаменел в седле и некоторое время не мог пошевелиться. Известие о пролившейся крови поразило его. Хотя в глубине души он и опасался чего-то подобного, сердце отказывалось верить, уповая на счастливый исход. Может быть, глаза так воспалены, что он неправильно прочитал начертанные на доске иероглифы?

— Катаока, ваша милость! — окликнул его кто-то.

Обернувшись, Гэнгоэмон увидел обращенное к нему мертвенно-бледное неподвижное лицо Тадасити Такэбаяси. Сдерживая бешеное биение сердца, оба долго молчали.

— Он все-таки не стерпел! Он сделал это! — горестно выдохнул Гэнгоэмон.

В ответ Тадасити с потерянным видом, словно в забытьи, со слезами на глазах только молча кивнул. Слова Гэнгоэмона, прозвучавшие как страшное свидетельство случившегося с господином несчастья, на миг высвободили чувства, которые самурай доселе скрывал в тайниках души.

— Ты пока постарайся успокоить всех наших, а я попробую переговорить со стражниками, узнаю, как там его светлость, расспрошу поподробнее, как все было, — взяв себя в руки, сказал Гэнгоэмон и поспешил к воротам. Завидев там офицера замковой стражи Дэмпатиро Окадо, он представился:

— Гэнгоэмон Катаока, вассал его светлости князя Асано.

— А-а! — Дэмпатиро обернулся, и в глазах его сверкнул приветливый огонек.

Дэмпатиро слыл при дворе честным служакой. Подлая натура Киры ему была глубоко отвратительна, и сейчас он не мог побороть невольного сочувствия к князю Асано. Однако по долгу службы Дэмпатиро не позволял себе явно обнаружить симпатии и потому в ответ на расспросы Гэнгоэмона ограничился лишь кратким и внятным изложением фактов.

Гэнгоэмон выслушал, не обнаруживая своих истинных чувств.

— Князь держится настолько спокойно, с таким достоинством, что я, право, поражаюсь, — закончил стражник.

Гэнгоэмон поднял голову и посмотрел собеседнику в глаза горящим взором:

— Так значит, Кира… И его светлость…

— Да, — прозвучал мрачный ответ, — это можно трактовать как попытку убийства, а заодно и самоубийства… Впрочем, коль скоро рана легкая и нет опасности для жизни…

Но если так, стало быть, его светлости так и не удалось отомстить за обиду? — Тяжкое предчувствие словно тисками сдавило сердце Гэнгоэмона. Еще вчера вечером князь говорил им с Тадасити: «— Успокойтесь!» Можно было допустить, что терпению господина пришел конец и случилось то, что случилось. Но легкая рана! Опасности для жизни нет… Разве уже одно то, что подлость осталась безнаказанной, что негодяй уцелел и теперь жизнь его вне опасности, не должно рассматриваться как оскорбление всему дому Асано?

При этой мысли Гэнгоэмон, не стесняясь своего собеседника, уронил слезу. Впрочем, он тут же собрался с духом и, решив, что рассчитывать на свидание с князем сейчас все равно не приходится, откланялся. Снова вскочив на коня, он помчался домой, в усадьбу Тэнсо.

Навстречу ему выбежали все обитатели усадьбы. Самурайский старшина Хикоэмон Фудзии сказал дрожащим голосом:

— Катаока, вот ведь какое несчастье! Ну, что там?

Неодобрительно посмотрев на растерянного Фудзии, Катаока твердо ответил:

— Что бы ни произошло, нам остается только ждать дальнейших известий и сохранять спокойствие. И никакой паники!

— А теперь поскорее принесите мне письменный прибор, — коротко бросил Катаока стоявшему рядом самураю.

В любом случае необходимо было дать знать о случившемся своим, в замок Ако. Он немедля взялся за кисть и кратко изложил в письме все обстоятельства дела. Закончив словами: «Примите к сведению. Ваш покорнейший слуга. С почтением», — поставил число: 14-й день 3-й луны, вторая половина часа Змеи. Подписался полным именем с замысловатым росчерком: Гэнгоэмон Такафуса Катаока. Письмо было адресовано командору, предводителю самурайской дружины и коменданту замка Кураноскэ Оиси.

Вызвав двух самураев, Самбэя Каяно и Тодзаэмона Хаями, Катаока обратился к ним:

— Придется потрудиться, милостивые государи. Нужно срочно доставить это послание в Ако и передать лично в руки его милости Оиси.

— Будет исполнено! — отвечали самураи.

Не тратя время даже на то, чтобы забежать домой и там переодеться в походную одежду, гонцы в чем были, прямо в парадных костюмах, сели в скоростные паланкины, бросив лишь коротко: «Прощайте!» Носильщики дружно припустили рысью, и казалось, они готовы за один переход покрыть все расстояние в сто семьдесят пять ри, отделявшее Эдо от замка Ако в провинции Бансю.

Глава 11. «Приговор»

Ёсиясу Янагисава Дэваноками, узнав о происшествии в Сосновой галерее, принял известие так, будто он давно предвидел нечто подобное. Тем временем его высочество сёгун Цунаёси, готовясь к приему императорских посланников, совершал ритуальное омовение проточной водой. Посланник государя-инока также должен был вскоре прибыть в замок. Однако князь Асано явно не мог более выступать в качестве распорядителя приема, да и залитый кровью флигель Сироки уже не годился для церемонии.

В смятении придворные бросились к купальне, чтобы поскорее сообщить его высочеству о неожиданно возникших чрезвычайных обстоятельствах. Янагисава, как приближенный к особе сёгуна, дежурил в Банном павильоне.

Приказав прекратить галдеж, фаворит дождался, пока сёгун закончит омовение, выждал еще немного, пока его высочеству уложили прическу и облачили его в парадное одеяние, а затем тихонько сам доложил обо всем по порядку:

— Только что в Сосновой галерее князь Асано Такуминоками напал с мечом на Кодзукэноскэ Киру и нанес ему легкое ранение. Пока что князя уняли, а Кире оказали первую помощь. Галерею запачкали, сейчас ее прибирают. Опасных для жизни ран не наблюдается. Сейчас надо поскорее назначить кого-то распорядителем вместо князя. Кстати осмелюсь спросить, соизволит ли ваше высочество разрешить проводить прием в том же помещении?

Судя по всему, Цунаёси был поражен чрезвычайным происшествием в замке. Однако видя, что Янагисава остается невозмутим, сёгун, казалось, сумел превозмочь замешательство и восстановить столь необходимое правителю душевное равновесие.

— Посланцы ведь с минуты на минуту будут здесь, — заметил он сравнительно спокойным

тоном.

— Очевидно, так, — негромко согласился Янагисава.

Распорядителем церемонии вместо князя Асано был назначен Тададзанэ Симоуса Нотоноками, хозяин замка Сакура. Прием решено было перенести во флигель Куроки. Янагисава отдал соответствующие распоряжения, приказав срочно подготовить зал.

При всем том, что церемонию удалось завершить благополучно, сбой был налицо. В представлении Цунаёси, вина за допущенное небрежение полностью лежала на распорядителе. Когда сёгун вернулся к себе в покои, его возмущение наглостью князя Асано еще более усилилось. Янагисава, тихонько пристроившись рядом, наблюдал, что будет дальше.

— Позвать Тадзиму! — приказал сёгун.

Член Совета старейшин Такатомо Акимото Тадзиманоками, явился по вызову. Ему было велено безотлагательно провести дознание. Для ведения следствия по делу князя Асано были назначены мэцукэ Дэмпатиро Окадо и Хэйхатиро Кондо.

Князя, переодевшегося в простой полотняный костюм камисимо, шестеро стражников провели в Кипарисовый зал. Буря миновала — теперь князь всем своим видом являл воплощенное смирение. Дэмпатиро Окадо приветствовал князя теплой улыбкой:

— Не обессудьте, ваша светлость, нам двоим поручено вести дознание по сегодняшнему происшествию. Прошу вас рассказать все как положено по закону, ничего не утаивая.

В лице князя впервые что-то дрогнуло. Должно быть, он оценил доброе отношение самурая. Сидя на коленях, князь молча поклонился в знак повиновения.

Дэмпатиро, выпрямившись, сел в подобающую позу и начал допрос:

— Как могло случиться, князь, что вы подняли меч на Кодзукэноскэ Киру, невзирая на то что находитесь в покоях замка, в преддверии торжественной церемонии?

Князь Асано отвечал решительно и бесстрашно:

— Я неоднократно подвергался тяжким оскорблениям со стороны Кодзукэноскэ Киры. Но дело не в нашей вражде: на сей раз я просто не сдержался, вышел из себя и бросился на него с мечом, позабыв все на свете, невзирая на то что мы находились в замке его высочества… В чем глубоко раскаиваюсь ныне. Более мне сказать нечего. Я готов понести кару по всей строгости закона.

Князь был отнюдь не похож на злодея. Глядя на него, трудно было предположить, что этот человек был виновником сегодняшнего переполоха — настолько смиренно и достойно он держался. По окончании допроса князь Асано снова был препровожден в зал Сотэцу. На смену ему был вызван на допрос Кодзукэноскэ Кира, успевший переоблачиться в новое парадное платье. Его опрашивали мэцукэ Дзюдзаэмон Куру и Гонуэмон Окубо. В ответ на вопрос, припоминает ли он, что могло вызвать гнев князя, побудивший его взяться за меч, сановник ответил так:

— Я, господа, уже немощный старик. Против князя Асано я никакого злого умысла не имел и не припомню такого, за что он мог бы меня возненавидеть. Единственное объяснение случившемуся я вижу во вспыльчивом и буйном нраве князя.

Этой версии Кира и придерживался в дальнейшем, бесконечно повторяя одно и то же.

Свидетельства, полученные на дознании, следователи-мэцукэ передали Такатомо Акимото Тадзиманоками, который и довел их до сведения сёгуна Цунаёси. От сёгуна немедленно последовали указания. Князя Асано велено было для продолжения расследования передать в ведение главного инспектора Тамуры. Тем временем к Кире, находившемуся в своем служебном кабинете, явился начальник Охранного ведомства Сэнгоку Хокиноками и от имени сёгуна объявил:

— Вы, сударь, подверглись суровому испытанию, будучи при исполнении служебных обязанностей во время церемонии, но при этом повели себя сдержанно и достойно, учитывая важность ответственного момента и проявив уважение к месту, где случилось происшествие. Посему за вами не найдено никакой вины, и его высочество желает вам скорейшего выздоровления.

Кира от такого известия слегка оторопел. Сам он уже готовился выслушать суровые нарекания… Вздохнув с облегчением, он поднял голову и тут вдруг заметил рядом с Сэнгоку неизвестно откуда взявшегося Янагисаву, который поглядывал на него с ухмылкой.

— Если мы правильно поняли только что объявленную волю его высочества, вы можете по выздоровлении приступать, как обычно, к выполнению своих служебных обязанностей, — добавил Янагисава.

Кира впервые решился утвердительно кивнуть в ответ.

Если бы обстоятельства сложились по-другому, можно было считать, что ответственность лежит на обоих: ведь, хотя Кира не выступил непосредственным зачинщиком, было ясно, что причина ссоры крылась в его поведении. То, что решено было освободить его от всякой ответственности, выглядело довольно странно.

Итак, по повелению сёгуна, Кира был бережно посажен в паланкин и доставлен в свою усадьбу неподалеку от моста Гофуку. Хлопоты по его отправке взяли на себя Ёсобэй Кадзикава и Хисао Сэки. Впоследствии Ёсобэй получил прибавку к жалованью в пятьсот коку, а Хисао был награжден тридцатью пластинами серебра. С точ-ки зрения пытавшихся разобраться в подоплеке

происшествия, уже то, что Кира, один из участников ссоры, да к тому же явно ее зачинщик, не получил никакого взыскания, было утешительным предзнаменованием. Можно было надеяться, что и наказание князю Асано будет до некоторой степенисмягчено. В глубине души все сочувствовали князю. Однако расчеты эти оказались ошибочны.

Когда все уже полагали, что на сегодня дознание окончено, а решение о наказании виновника будет вынесено позднее, члены Совета старейшин были срочно вызваны к сёгуну. Высочайшее повеление было кратко:

— Передайте князю Асано приговор: сэппуку.

Все оцепенели.

Приговор означал, что род Асано на этом прервется, а все земли и родовой удел вместе с замком подлежат конфискации. Все признавали, что приговор слишком суров. К тому же было очевидно, что в основном все произошло по вине Киры. Однако последний был освобожден от всякой ответственности, а князя приговорили к сэппуку… Со времен Иэясу строго соблюдалось правило, которое стало одним из устоев режима сёгуната: в ссоре обе стороны — ответчики. В глубине души старейшины сознавали, что приговор несправедлив. Некоторое время все молчали. Первым заговорил сидевший на дальнем месте Масамити Инаба Тангоноками:

— Ваше высочество изволили вынести решение, но, осмелюсь заметить, как бы ни был

непростителен проступок князя Асано, он был совершен бессознательно, в безумном порыве ярости. Представляется, что обстоятельства дела позволяют трактовать его в несколько более благоприятном свете при определении меры наказания.

Предположение, что князь впал в невменяемое состояние, то есть попросту обезумел на какое-то время, позволяло возложить вину на него одного, что избавляло род Асано от кары. Предложение Инабы, проникнутое духом справедливости, сострадания и самурайской чести, глубоко тронуло всех присутствующих. Такатомо Акимото Тадзиманоками и Масанао Цутия Сагаминоками высказались в его поддержку. Все с волнением ждали последнего слова сёгуна. Цунаёси с недовольным видом хранил молчание, озирая зал. Его взгляд встретился со взглядом сидевшего рядом Янагисавы. Фаворит со скрытой улыбкой во взоре взглянул на повелителя и слегка повел глазами в сторону, что для посторонних могло остаться незамеченным. Однако для людей, связанных тесными узами, малейшая перемена в выражении лица несет в себе тайный смысл. Неважно даже, был ли действительно этот смысл заложен во взгляде или нет — главное то, что один читает в сердце другого.

Хотя Янагисава сразу же сделал вид, что он тут ни при чем, сёгун Цунаёси прочитал у него в глазах вопрос:

— Что, колеблетесь, ваше высочество? Выглядело это так, будто фаворит беззлобно подтрунивает

над господином, которому не хватает решимости.

Переменившись в лице, Цунаёси молча встал и вышел из зала, громко хлопнув изукрашенными створками «китайских» дверей. Инаба и другие старейшины, не ожидавшие такого от сёгуна и с трепетом ждавшие окончательного приговора, были поражены. Все случилось слишком скоропалительно. Все были возмущены, но Тангоноками, Тадзиманоками и Сагаминоками поспешили удалиться, опасаясь, что теперь гнев повелителя может обрушиться на них. Всем было ясно, что Цунаёси решения не изменит. Сёгун объявил свою волю. Сейчас уже не имело значения, насколько приговор справедлив или несправедлив. Сразу же вслед за тем старейшина Масанао Цутия, несший в тот месяц дежурство при дворе, был снова вызван к сёгуну. Ему было приказано немедленно передать князю Асано повеление сделать сэппуку. Надзирающим за исполнением был назначен старший офицер Охранного ведомства Ясутоси Сода Симокусаноками. Ему было придано двое офицеров: Дэмпатиро Окадо и Гонуэмон Окубо. Всем был объявлен приказ властей.

Дэмпатиро не верил своим ушам. Может быть, князь с жалованьем в пятьдесят три с половиной тысячи коку и не самая крупная фигура, но все-таки даймё… И вот теперь владетельного князя за какую-то случайную ссору признают виновным в тяжком преступлении и приговаривают к смерти! Нет, как-то слишком уж легко и просто все выходило. И ведь наказание не ограничивается самим князем — под удар поставлен весь род Асано. К тому же второй участник ссоры, Кира, не только освобождается от ответственности, но еще и купается в милостях! Что и говорить, однобокий подход.

Дэмпатиро прекрасно знал, что Кира пресмыкается перед всесильным фаворитом, и смутно догадывался, что не кто иной, как Янагисава, стоит за кулисами сегодняшней истории, пришедшей к столь трагической развязке. Князья Инагаки Цусиманоками и Като Цураюноками обратились с петицией, прося назначить повторное расследование. Петиция была, разумеется, отклонена. Принятое сёгуном решение обжалованию не подлежало.

Преодолев робость, Дэмпатиро отправился с просьбой к самому Ёсиясу Янагисаве:

— Конечно, приговор являет собой волю его высочества. Тут, наверное, ничего не поделаешь, но, если бы вы, ваше сиятельство, как-то намекнули его высочеству, что решение носит несколько односторонний характер и что надо было бы продолжить расследование…

Правитель Дэва даже изменился в лице от такой дерзости:

— Что еще за странные речи! Подите прочь, сударь!

— Ну что ж, — только и промолвил Дэмпатиро, поднимаясь с колен.

Сидевшие неподалеку приближенные Янагисавы с

удивлением наблюдали эту сцену.

Не зря ночью накануне злополучной ссоры князь Асано чувствовал, как вскипают и поднимаются друг на друга два противоборствующих потока — сейчас бушующие валы уже выплеснулись на поверхность.

У Дэмпатиро было слишком много единомышленников. Благодаря их заступничеству он смог безнаказанно выйти от Янагисавы и снова принять участие в расследовании.

Глава 12. «Сюзерен и вассалы»

Беспощадный молот рока, обрушившийся в тот день на дом Асано, был поистине громом среди ясного неба. Разве мог Гэнгоэмон Катаока или кто-то еще из тех, кто немного знал о предшествовавших инциденту обстоятельствах, даже предположить подобный исход?! И уж тем более для прочих самураев дома Асано случившееся представлялось не иначе, как кошмарным сном. Кто мог ожидать такого удара этим ясным весенним утром? Ничего удивительного, что, узнав о случившемся в замке, все в усадьбе лишились дара речи. Некоторое время самураи приходили в себя, с болью осмысливая весь ужас происходящего. Теперь они по крайней мере знали, какая участь им суждена, и, хотя то была страшная, жестокая участь, собирались бестрепетно встретить ее. Сейчас, когда пришла пора, самураи призвали на помощь все свое мужество, дух самоограничения и жертвенности, несгибаемую волю, воспитанные долгими годами упорного совершенствования. Только это могли они противопоставить нежданному удару судьбы. Сжав зубы, они решили не сдаваться.

Самураи клана были как бы единым живым организмом, в котором все обитатели дышали и жили. Сознавали они это сами или нет, но от поколений верно служивших отцов и дедов унаследовали они верность и преданность. Господин же был основой и движущей силой этого организма. Даже в самых смелых фантазиях вассалы не могли представить себе, что их отношения с господином когда-либо прервутся и они вынуждены будут существовать сами по себе. Потерять господина было для них равносильно смерти. Пожалуй, даже хуже, поскольку истинная жизнь для них пресекалась, и они как бы умирали заживо.

Вернется ли когда-нибудь домой господин, с которым их разлучили? Ответа на вопрос никто дать не мог, и, что хуже всего, не в их силах было что-либо изменить. Судьба князя была полностью в руках всесильного судьи, который один воплощал верховное правосудие, не внемля ни просьбам, ни воззваниям, ни протестам. Даже обсуждать приговор было не дозволено — только беспрекословно принять высочайшую волю, какова бы она ни была. Сплотившись в несчастье, они готовы были все вынести. Сдерживая бешеное биение сердец, самураи прислушивались к поступи неотвратимо приближающегося злого

рока.

Первым вестником рока стал мэцукэ Гэнгоэмон Судзуки, явившийся с приказом очистить усадьбу Дэнсо.

— Слушаем и повинуемся, — негромко ответил за всех Ясубэй Хорибэ.

Люди князя Тода Нотоноками, назначенного распорядителем приема посланников императора вместо князя Асано, как раз вносили в усадьбу присланные назад из замка расписную ширму и драгоценную утварь. Следовало все имущество дома Ако вынести из усадьбы как можно быстрее. Сейчас, когда над домом Асано был занесен бич безжалостного рока, даже птица, выпорхнувшая из-под ног, могла быть знамением судьбы.

Как только отбыл Гэнгоэмон, приказ передали Соэмону Харе. Тотчас же отряд пехотинцев-асигару князя Тода был выставлен для охраны дороги от усадьбы до Тацунокути. Тем временем из-под моста Досан вынырнула большая лодка, и вскоре послышался топот десятков ног — это перегружали из усадьбы вещи. Все свершилось с невероятной быстротой — немного спустя эвакуация была закончена. Лодка отплыла от берега и тихо заскользила по дремотной глади замкового рва к реке. Отряд пехотинцев, не нарушая строя, направился по суше в усадьбу Тэпподзу.

— Ну, не поминайте лихом! — тепло простился

Соэмон с самураями князя Тода.

Князь Асано в закрытом на замок и накрытом сетью паланкине был под строжайшей охраной вынесен из резиденции сёгуна через ворота Хиракава. Конвой, следуя вдоль стен, миновал коновязи у главных ворот Отэ, набережную Яёсу, внешние ворота Хибия, ворота Сакурада. Из паланкина князь созерцал знакомые городские кварталы. Безоблачное вешнее небо простиралось в вышине. Вода во рву блестела и переливалась под солнцем. Колыхались под ветром ветви плакучих ив.

Должно быть, больше уж никогда не придется увидеть этих привычных взору картин, — думал князь с болью в душе… И не только этих… Перед его мысленным взором печальной вереницей проплыли виды родного Ако: сияющее под солнцем раздолье, что открывается с башни замка, сухой воздух побережья Внутреннего моря, просторы солончаков, струящаяся меж них, словно белый шелковый пояс кимоно, река Кумами, встающие из дымки на горизонте гребни гор. Этот шум ветра в вершинах старых сосен, затеняющих двор замка… До слуха князя словно донеслось отдаленное жужжание пчел, что слушал он каждое лето на родине. Еще больше, чем по природе родного края, тосковал он по тем, кто, словно трудолюбивые муравьи, живут и работают там, в Ако: по крестьянам, ремесленникам, и особенно по своим верным вассалам. При мысли о них слезы невольно выступали на глазах у князя. Как ни старался он не думать более об этом, как ни пытался переключить внимание на другое, ничего не получалось — горячий комок подкатывал к горлу.

Он бросил своих вассалов! Предал их! Ради того, чтобы в припадке безумия обрушить клинок на заклятого врага, он позабыл о своих родных и близких, о своих подданных. В конце концов воинская удача ему изменила, его постигло бесчестье. Что ж, остается только смерть. Да, остается только умереть…

Темный, обжигающий вал слез, вскипая в сердце, выплескивался через глаза, рот и нос несчастного, пока паланкин, мерно покачиваясь, вершил свой путь по улицам Эдо. Князь изо всех сил старался сдержать рыдания.

Наконец паланкин прибыл в усадьбу министра Правого крыла Тамуры, что находилась в квартале Атагосита. Князя провели в обшитую деревянными досками комнату. В одном углу комнаты был устроен туалет. Несколько стражников несли усиленную охрану. Хозяин усадьбы явился к князю со словами ободрения. Князь учтиво приветствовал его. Казалось, он обрел спокойствие и решимость, примирившись со своей участью. Когда подали угощение, князь поблагодарил и принялся за еду. Все остальное время он сидел молча в раздумье, словно готовясь к встрече с неизбежностью.

Что творилось в сердце приговоренного? Стражникам, безмолвно стоящим в карауле, знать это было не дано. Только однажды князь

проронил:

— Я хотел бы передать записку моим вассалам. Если можно…

Его слова прозвучали как отчаянная мольба. Видно было, что князю стоило большого труда их произнести, и решился он на это лишь после долгих колебаний. Стражники переглянулись, и один из них сказал:

— Что ж, если только не спрашивать у мэцукэ…

Князь с вымученной улыбкой заметил:

— Думаю, такой необходимости нет.

Действительно, дело вряд ли заслуживало того, чтобы спрашивать на него особое разрешение.

— Вот что, — продолжал князь, — можно все передать и на словах. Это будет не слишком сложно. Разыщите только моих вассалов Гэнгоэмона Катаоку или Дзюродзаэмона Исогаи.

— Пожалуй, — согласился стражник. В таком случае вы говорите, ваша светлость, а я сделаю пометки на память, — и он взялся за кисть.

Князь на некоторое время погрузился в тяжкое раздумье и наконец продиктовал послание:

«Хотел сразу вам сказать, но до сих пор не представлялось возможности. Знайте же: то, что случилось сегодня, должно было случиться. Полагаю, моя неосторожность была предопределена свыше».

Только это и просил передать Правитель Такуми

своим вассалам. Поскольку послание должен был доставить посторонний, князь не мог позволить себе излишних сантиментов. Однако и эта короткая записка, переданная Катаоке и Исогаи, несла в себе отзвук глубочайшего чувства.

Надзирающий за исполнением приговора Ясутоси Сода Симокусаноками в сопровождении двух помощников, Дэмпатиро Окадо и Гонуэмона Окубо, а также назначенного для данного случая кайсяку Такэтао Исоды прибыли в квартал Атагосита в усадьбу министра Тамуры после четырех пополудни, в час Обезьяны. Всех прибывших разместили в Большом флигеле, где они могли отдохнуть с дороги.

Дэмпатиро Окадо был не рад своему назначению, но, коль скоро все было решено и уже ничего нельзя было изменить, он был полон решимости честно исполнить служебные обязанности, то есть проследить за исполнением приговора, ассистируя главному надзирающему. Впрочем, как полагал Дэмпатиро, главный надзирающий Сода, слывший клевретом всесильного фаворита Янагисавы, не должен был допустить никаких нарушений протокола.

— По высочайшему повелению князь Асано дол-жен совершить сэппуку в вашем доме. Распорядитесь поскорее начать приготовления, — обратился Сода к хозяину усадьбы Тамуре.

Министр приказал своим самураям подготовить помещение и вскоре доложил, что все готово. Князь Асано был приведен к главному надзирающему, который объявил ему высочайшую волю и предложил незамедлительно приступить к исполнению.

Закончив, Сода поднялся с татами, чтобы уходить.

— Но как же! — ахнул пораженный Дэмпатиро.

— Что еще? — обернулся Сода.

— Разве ваша светлость не будет присутствовать при сэппуку?

— Нет. По предписанию, моя миссия окончена. Надзирать за исполнением в мои обязанности не входит, — усмехнулся Сода.

Однако Дэмпатиро не мог примириться с такой позицией.

— Позвольте, ваша светлость, — возразил он, — мне представляется, что ваше присутствие на церемонии необходимо для личного надзора и освидетельствования… Я как ваш помощник не уполномочен принять это на себя. Не смея превысить служебные полномочия, я тем не менее считаю своим долгом позаботиться о соблюдении протокола.

Сода, поняв упрек и немного смутившись, отвечал:

— Но я выполнил свои обязанности главного надзирающего. Полагаю, что в дальнейшем моем участии необходимости нет. Впрочем, если вы как офицер Охранного ведомства считаете, что мы все должны провести надзор до конца, что ж,

пусть будет по-вашему.

Дэмпатиро, серьезно относившийся к службе, полагал, что никакие угрозы вышестоящих не могут его устрашить и помешать неукоснительному исполнению обязанностей. Вместе с Гонуэмоном они встали и проследовали в отведенное для сэппуку помещение. К удивлению обоих мэцукэ, их провели на песчаную площадку перед Малым флигелем. Татами были застелены соломенными подстилками-мусиро, поверх которых был положено полотно. Вокруг, отгораживая отведенное пространство, стояли ширмы. Приготовлено все было заботливо, но — в саду!

— Это что ж такое?! — воскликнул Дэмпатиро.

Оглянувшись, он увидел, что хозяин усадьбы следует за ними.

— Известно ли вам, сударь, — строгим тоном обратился он к Тамуре, — что вверенный вашему попечению осужденный является владельцем замка? С ним надлежит обращаться согласно кодексу чести самурая, а вы отвели ему место для сэппуку во дворе! Разве того требуют традиции самурайской чести? Отвечайте, как вам такое могло прийти в голову?!

Тамура оторопел от такого натиска, но при этом возразил:

— Прошу прощенья, милостивый государь, все детали церемонии я согласовывал лично с его светлостью начальником Охранного ведомства. От него и были получены указания. Поскольку вверенный моему попечению князь Асано навлек на себя суровое порицание его высочества, князю было отказано в почестях, полагающихся при подобных обстоятельствах даймё, присужденным к высшей мере наказания…

— Совершенно верно. Это вполне естественно! — жестко подтвердил подошедший следом главный надзирающий Сода, которого выяснение обстоятельств дела начинало беспокоить.

Однако Дэмпатиро не сдавался.

— Право, странное заявление, — заметил он. — Вы хотите сказать, что нарушение определенных самурайским кодексом правил вполне естественная вещь? Поистине удивительно такое слышать. Ведь это не что иное, как нарушение закона. Что же здесь естественного, милостивый государь? Извольте объясниться!

Правда, конечно, была на стороне Дэмпатиро. Сода, весь побагровев, возмущенно вскричал:

— Довольно, сударь! Сегодня я главный надзирающий, а не вы! Если я говорю, что все как должно, то вас прошу воздержаться от излишних замечаний.

И впрямь, препираться далее с начальством не имело смысла. Дэмпатиро заявил напоследок, что слагает с себя ответственность за подобное обращение с князем, и на том умолк. Его напарник Гонуэмон Окубо, человек честный и прямой, поддержал Дэмпатиро, сказав, что полностью с ним согласен. Сода пришел в растерянность, но, прикрываясь, как зонтиком, званием главного надзирающего, продолжал стоять на своем. Демонстрируя всем своим видом, что мнение двух мэцукэ ему не указ, он вернулся во внутренние покои. Дэмпатиро и Гонуэмон, исчерпав все доводы, последовали за ним. С болью думали они о том, что князь Асано до самого смертного часа будет подвергаться несправедливому и оскорбительному обращению. Их возмущению не было предела.

В этот момент явился Тамура с сообщением:

— Гэнгоэмон Катаока, назвавшийся вассалом князя Асано, просит разрешить ему последнее свидание, чтобы попрощаться с господином. Как прикажете поступить?

Дэмпатиро, хранивший до той поры каменное молчание, решительно и твердо ответил, не дав Соде открыть рот:

— Что ж, это представляется делом нетрудным. Самураю присуще сострадание. Сейчас выясним у начальства.

Обернувшись к ошеломленному такой наглостью Соде, он спросил:

— А вы что скажете, ваша светлость?

Дэмпатиро знал, что завтра его отстранят от должности, но в его смелой и уверенной манере речи чувствовалась решимость идти до конца и не отступать ни перед чем.

Стушевавшись, Сода с кислой миной ответил:

— Как сочтете нужным.

Дэмпатиро, всем своим видом давая понять, что иного и быть не могло, объявил Тамуре:

— Передайте, что свидание разрешается.

Обрадованный таким поворотом событий, Тамура ретировался.

Один из самураев Тамуры провел Гэнгоэмона в сад близ Малого флигеля, предварительно попросив сдать оба меча, и оставил там дожидаться князя. Разговаривать с осужденным было запрещено, но верному вассалу довольно было и того, что ему разрешили проводить господина в последний путь.

Тем временем церемония началась.

Князя Асано, облаченного в белое кимоно-косодэ, ввели в Большой флигель, где собрались все свидетели и участники церемонии. Князь был изжелта бледен, без единой кровинки в лице, однако не выказывал никаких признаков страха. Неслышно ступая, он прошел в дальний конец зала, опустился на колени и простерся ниц в повинной позе, припав лицом к циновке.

В полумраке, окутавшем павильон, торжественно прозвучал голос главного надзирающего Соды, зачитавшего приговор:

— «Князь Асано Такуминоками сегодня во время торжественной церемонии, находясь в пределах замка его высочества, осмелился, невзирая на окружение, своенравно напасть с мечом на Кодзукэноскэ Киру, нанеся последнему ранения. За сей дерзкий и беззаконный проступок высочайшей волей виновник приговаривается к совершению сэппуку».

— Повинуюсь высочайшему повелению, — тихо отвечал князь. — За допущенное своеволие я готов понести любую кару. Почту за милость приказ совершить сэппуку. Прошу господ надзирающих удостовериться на церемонии.

Внезапно тон его переменился. Оторвав лоб от циновки и глядя снизу вверх на надзирающих, князь спросил:

— Хотелось бы узнать только одно: что сталось с Кодзукэноскэ Кирой?

Пожертвовав ради благородного отмщения своим домом, родом и самой жизнью, князь так и не сумел расправиться с врагом… Сострадание переполняло сердца Гонуэмона и Дэмпатиро.

— Кира ранен в двух местах, состояние довольно тяжелое, но опасности для жизни нет, — сказал Дэмпатиро, вкладывая в слова посильное сочувствие к князю.

Тот благодарно улыбнулся ему в ответ и вновь пал ниц. Для всех присутствующих его простертая на полу фигура являла невыносимое зрелище. Был час Петуха, около шести вечера.

Тамура сделал знак глазами одному из охранников, и тот потихоньку отодвинул перегородку-фусума. За ней тянулась длинная галерея, озаренная тусклым сияньем заходящего весеннего солнца. Галерея вела к тому месту, которое должно было стать последним прибежищем князя в его земной жизни. Дневной свет, угасая, еще золотил верхушки сосен, а вдали на востоке, словно белый цветок, уже проявилась в небесах полная луна. Легкая прозрачная дымка в предвестье летнего тепла поднималась над садом.

Князя вывели на галерею, и он, неслышно ступая, двинулся к саду. Шуршали под легким ветерком листья бамбука. Камни были безмолвны. Смутно проступали в сумерках венчики цветов. Князь обратил взор к саду, к этому буйству природы. Чистый и прозрачный, как вода, небосвод, утопающие в густой листве деревья, безгласные камни — все это он видит в последний раз…

Не веря своим глазам, князь узнал фигуру, словно растворившуюся среди теней сада — да ведь это же его вассал Гэнгоэмон Катаока! Безотчетная боль пронзила грудь князя. Ноги его продолжали бесшумно переступать по доскам галереи.

Во взгляде господина Гэнгоэмон прочитал отрешенную решимость, и сердце его сжала смертная тоска. То было их прощание в земной юдоли. Они смотрели друг другу в глаза, зная, что скоро прольется кровь и все будет кончено. На мгновение окаменевшее лицо князя дрогнуло, теплая улыбка тронула губы, и слезы навернулись на глаза. «Я безмерно рад», — казалось, говорил он без слов. У Гэнгоэмона дрожали губы. В этот миг князь, словно спохватившись, ускорил шаг. Гэнгоэмон, не в си-лах более сдерживаться, зарыдал, и слезы потоком заструились на песок. Звук шагов князя прошелестел и затих в отдаленье. Гэнгоэмон, с трудом совладав с собой, пошел к выходу, чувствуя, как с каждым шагом сгущается вечерняя мгла.

Поздно вечером младшему брату князя Нагахиро Даигаку Асано пришло послание от министра Тамуры:

«Милостивый государь Асано! Только что в моем доме Ваш брат совершил сэппуку в присутствии господ Сода Симокусаноками, Гонуэмона Окубо и Дэмпатиро Окадо. Вам как ближайшему родственнику надзирающие предлагают забрать тело. Обо всем вышесказанном доложено в совет старейшин. Посему прошу Вас явиться за телом безотлагательно».

Шестеро ближних вассалов дома Асано — Кандзаэмон Касуя, Мароку Татэбэ, Гэнгоэмон Катаока, Дзюродзаэмон Исогаи, Тэйсиро Танака, и Сэйэмон Накамура — поспешили в усадьбу Тамуры.

Тусклая луна озаряла темные крыши. Окна домов были приоткрыты, отовсюду слышались веселые голоса. Стоял обычный весенний вечер.

Глава 13. «Перекати-поле»

— От души он рубанул, без оглядки! — увлеченно сказал Паук Дзиндзюро.

Речь шла, конечно, о том самом событии, про которое судачили по всему городу, особенно в Маруноути, в призамковых кварталах, а именно о том, как князь Асано напал на противника с мечом в резиденции самого сёгуна.

Как раз накануне кровавого инцидента Паук с Хаято проникли в усадьбу Ёсиясу Янагисавы, где им ненароком удалось подслушать тайную беседу двух царедворцев. Конечно, теперь оставить случившееся без внимания они не могли. И два, и три дня спустя все их разговоры то и дело возвращались к злополучной стычке.

В тот вечер напарники планировали налет на виллу Микуния в Мукодзиме. О баснословном богатстве купца в последнее время ходили самые невероятные слухи, и, по соображениям Дзиндзюро, пришла пора нанести ему визит. Вместе с Хаято они с вечера прибыли в Санъя, где и дожидались на втором этаже в здании лодочной пристани урочного часа, чтобы переправиться на тот берег.

— Не знаю уж, что за человек этот князь Асано, — заметил Паук, — но они его там, видно, нарочно замыслили извести. Вообще-то такие стычки в замке и раньше случались, причем тоже кончались ранением.

— Это верно, — немногословно ответствовал Хая-

то.

Что подобные стычки были нередки, не вызывало сомнений, но сейчас его больше интересовало другое. Он отчетливо припомнил того самурая по имени Тадасити Такэбаяси, с которым так поспешно пришлось проститься в дождливую ночь. Эта его мужественная суровость, учтивые манеры… Теперь не только он, но и еще несколько сот самураев дома Асано остались без господина, лишились, как и сам Хаято, средств к существованию. Они вынуждены будут скитаться и голодать… Вот какие мысли не давали покоя ронину. С одной стороны, он сочувствовал всем этим людям, а с другой — испытывал нечто вроде удовлетворения от того, что его полку прибыло и теперь они ничем не лучше его самого.

— Опять нас, ронинов, прибавилось, — сказал он вслух.

— Да уж, — усмехнулся Дзиндзюро, — ежели подумать о том, что сейчас ждет всех этих бедняг… Даже на душе скверно становится. Впрочем, вы, сударь, лучше меня знаете, каково ронинам жить на свете.

— И не говори! — с горькой улыбкой согласился Хаято. — Вечно повторяется одна и та же история… Должно быть, там, наверху, ждут того дня, когда все наше самурайское сословие исчезнет… Но до этого еще далеко.

— А что? Если до этого не дойдет, крестьянам да горожанам так никогда и не всплыть на поверхность, — возразил Дзиндзюро, как видно,

собираясь затянуть свою старую песню.

Хаято снова вымученно улыбнулся, но Дзиндзюро продолжал вполне серьезным тоном:

— Разве я не прав? Даймё ведь, в конце концов, обыкновенные люди. А между тем, стоит кому-то из них совершить какой-нибудь проступок — вот, как нашему князю Асано, к примеру, — и хорошо бы наказывали его одного, так нет же! Из-за него сотни, а то и тысячи людей по миру пойдут. Вы подумайте, сударь, что за чудные дела получаются! Конечно, все эти вассалы кормятся при своем даймё, так что, если вдруг что случится, они, небось, скажут: «Ну, так положено…» Спросить у самих самураев, так они ничего странного в такой своей участи и не углядят, молча все как есть примут и со всем примирятся. А я такого подхода уразуметь не могу. По мне, при таком раскладе совсем иные должны быть виды на будущее и действовать надо по-другому. Нынешнее происшествие вообще-то мелкое, что уж там… Но и по нему видно: у самураев, в их особом мирке, и десятой доли нет того, что присуще нормальным людям, — убежденно закончил Дзиндзюро и отхлебнул из чарки.

Вслед за тем он перешел совсем к другой теме.

— Поговаривают, что самураи дома Асано могут решиться на месть. А вы как полагаете, сударь?

— На месть? — механически переспросил Хаято, как попугай. — Разве ходят такие слухи, что ронины клана Ако теперь будут мстить Кире за

смерть своего господина?

— Ну да, — нахмурил брови Дзиндзюро, будто желая выведать, что считает по этому поводу собеседник.

— Да разве такое возможно? Если бы это было лет десять-двадцать назад… Сейчас времена переменились. А главное, сердца человеческие переменились, — все с той же горькой улыбкой сказал Хаято.

— Так значит, по-вашему, такого быть не может?

— Ну, прежде всего… Да нет, едва ли. Это ведь не кровная месть. Если из-за того, что господин ввязался в стычку на торжественной церемонии и был наказан, все его вассалы поднимутся, чтобы мстить, это уже будет похоже на какой-то тайный преступный сговор… Можно сказать, заговор. Пожалуй, на такое предприятие можно отважиться вдвоем-втроем, ну вдесятером… Самое большее — человек двадцать. А уж если замахиваться на что-то посолиднее, сколачивать большой отряд, точно ничего не выйдет. И потом, каждый ведь всего лишь человек. У каждого есть жена, дети. Человек живет сегодняшним днем. Точнее, меняется со временем под влиянием того мира, в котором ему приходится жить. А уж тем более ронины — никто не живет в такой неуверенности и маяте, как они.

— Однако же их командор Кураноскэ Оиси слывет крепким орешком. Мне думается, все же они должны что-то затеять. Хаято с неопределенной улыбкой молча поднял чарку. Он полагал, что все слухи о предполагаемой мести, которую якобы замышляют ронины клана Ако, лишены оснований. Но хоть бы и замышляли — ему лично было все равно, и он вовсе не собирался спорить с Дзиндзюро из-за такого пустяка.

— Ну что, может, уже пора? — спросил Хаято.

— Пожалуй, можно отправляться, — ответил Паук, поглядывая на луну, что повисла над стрехой.

Они спустились в сад. Женщины из чайного доми-ка на пристани посветили им фонарями. Лодка уже была готова. Потревожив лунную дорожку, они отплыли от причала. Разжигая трубку с табаком, Дзиндзюро скомандовал лодочнику:

— Сверни пока в речку Канда, — и с тем улегся на дно посудины.

Как всегда, из предосторожности Паук и на сей раз решил двигаться не прямо к цели, а сначала для отвода глаз спуститься по реке.

Лодочник греб так искусно, что даже сакэ не выплеснулось бы из чарки. Плавно рассекая гладь вод, лодка скользила по реке, и луна светила теперь с другой стороны. Время было — начало пятого. Навстречу им плыла большая крытая лодка — должно быть, последняя подгулявшая компания возвращалась с прогулки по случаю любования сакурой. Треньканье сямисэна и громыханье барабана разносились в ночной тишине.

Дзиндзюро молча курил, а Хаято от нечего делать рассеянно поглядывал на прогулочную барку, освещенную множеством фонариков. С легким ветерком долетала громкая песня.

Вскоре в лунном сиянье впереди, словно растекшаяся капля туши, возникли контуры моста Рёгоку. Лодочник прищелкнул языком и стал грести медленнее.

— Хорош! — бросил ему Дзиндзюро. — Причаливай где-нибудь вон там.

Веселая компания была от них так близко, что в ушах звенело от гомона, а в лодке стало светло от горящих по соседству фонарей.

Лодочник поспешно направил лодку к берегу.

— Прощенья просим! — сказал он, как бы извиняясь за какую-то провинность, но тут же беззаботно рассмеялся, будто говоря: «— Да чего уж там…» — и ловко выскочил на берег, протянув цилиндрический футляр для бумаги пассажирам, как палку, чтобы помочь им выйти.

Тем временем из прогулочной барки за ними наблюдал не кто иной, как Китайский лев Токуро. «— Вот так штука!» — было написано у него на физиономии. Где-то он точно уже видел этого человека. Эти пронзительные глаза… В тот момент, когда незнакомец выходил на берег, ветер приподнял полу его кимоно, обнажив идущую от колена до щиколотки татуировку. Токуро даже усомнился, не привиделось ли ему с пьяных глаз. Но нет, перед ним и впрямь был китаец Уховертка, оказавшийся на поверку грозным Пауком Дзиндзюро.

«— Не может быть! — подумал Токуро, но чем больше он вглядывался, тем отчетливее узнавал эту крепкую фигуру, разворот плеч, смеющиеся глаза… Свежие воспоминания о встрече с разбойником до сих пор щекотали ему нервы».

Лодчонка, легонько покачиваясь, отплыла от берега, а двое недавних пассажиров быстро пошли прочь.

— Ну-ка, ну-ка! — засуетился Токуро, ища глазами известного на Канде блюстителя общественного порядка по имени Нихэй Тадзимая из квартала Рэндзяку, с которым они вместе коротали время в барке.

— Начальник, слышь, начальник!

— Что скажешь? — откликнулся Нихэй.

— Есть разговор. Тут, видишь ли, человек один — поручиться, правда, не могу, но вроде тот самый.

— Ты о чем толкуешь-то? Все темнишь чего-то, — заметил Нихэй, навострив уши. — Думаешь, он самый?

— Да вроде бы лицом точно он… Хотя наверняка не скажу.

— Та-ак! — Нихэй вскочил на ноги и подошел к лодочнику. — Давай-ка, правь к берегу. И запомни, это касается только меня и Китайского льва. А больше никому знать ничего и не надо.

— Начальник, да я ведь тоже как-то не того… — промямлил оробевший Токуро. И впрямь, было с

чего оробеть: до сих пор у него перед глазами стояли те два кинжала, вонзившиеся в землю и подрагивающие под луной среди травы.

— Ничего, придется попотеть немного, пошли! — приказал Нихэй.

Барка ткнулась носом в берег. Нихэй выпрыгнул первым. За ним скрепя сердце последовал Токуро.

— Распоряжение самого Янагисавы, — пояснил Нихэй. — Так что, брат Тогуро, ежели все подтвердится, ждет нас с тобой щедрое вознаграждение.

Слова Нихэя прозвучали над темным берегом реки и затихли. Нихэй был мастером тайного сыска. Подобно Омиве, героине пьесы Кабуки «Имосэяма» во время знаменитой сцены митиюки, он ухватывался за нить и шел по ней, не выпуская из рук.

Паука с его напарником нигде не было видно. Преследователи направились к сторожке квартального надзирателя, где Нихэй дал соответствующие указания, и вскоре отовсюду, петляя по улочкам и переулкам, перебегая через бесчисленные перекрестки в ту сторону, куда двигались Дзиндзюро и Хаято, устремилось наперехват множество людей. По пути они созывали соседей, умножая свои ряды. Загонщики прятались за живыми изгородями, под выступами скал, в бочках для дождевой воды, в нишах и лазах в глинобитных стенах — и там замирали в засаде, неподвижные и безмолвные, как камни. Нихэй, прохаживаясь по улицам, проверял боеготовность и давал указания:

— Ты иди вон туда, прямо.

— Ага!

Чуть поодаль другой доброволец вынырнул из проулка.

— Ты давай направо.

— Есть!

Доброволец бодро зарысил по проулку, а Нихэй с Токуро пошли по большой дороге, которая тоже сворачивала вправо.

Западня была подготовлена на совесть. Прежде, чем разбойники смогут понять, что происходит, человек пятнадцать-двадцать готовы были по команде Нихэя дружно накинуться на них из засады.

— И куда это они путь держат? Не в Мукодзиму ли? Может, подбираются к какой-нибудь вилле в Коумэ?

Нихэй был очень доволен, но шагавший рядом с ним Токуро по-прежнему бледен от страха.

— Слышь, начальник, этот-то грозился, если что, меня на месте порешить… Как бы нам только маху не дать. Ох, тревожно мне что-то!

— Да ты не беспокойся. Как поймаем злодеев, я за тебя слово-то замолвлю, — пообещал Нихэй, бодро топая по дороге.

Вдруг они резко остановились. Прямо перед ними,

вытянувшись вдоль дороги, лежало неподвижное тело. В то же мгновение Нихэю все стало ясно. Должно быть, несчастный даже не успел вступить в схватку — он был заколот мгновенно, одним ударом острого кинжала.

— Эх, черт! — сказал про себя Нихэй.

Итак, один угол раскинутой сети был прорван. Оробев, Нихэй подумал, не крикнуть ли во весь голос, но передумал, как человек бывалый, решив, что шумиха может спугнуть разбойников, и лучше попытаться застать их врасплох. Молча они прошли еще немного вперед по улице. Когда шли по кварталу Кохан, из тени, что отбрасывала глинобитная стена, послышался тихий голос:

— Тут пока не появлялся…

— Да? Ну, ты, главное, не шевелись и гляди в оба! — также шепотом отвечал Нихэй.

Срезав угол, они прошли узким проулком и выбрались к другому кварталу.

— Начальник! — подошел к ним еще один из облавы. — Вон в тот дом они забрались, только что через ограду перемахнули.

— Что?! — вскинулся Нихэй. — А ну, зови всех сюда. Окружить дом двойным… нет, тройным кольцом!

Приказ был отдан, и все участники облавы, подтянувшись к большой усадьбе, куда забрались злоумышленники, не спускали глаз со стены. Между тем Дзиндзюро и Хаято, действительно забравшиеся для отвода глаз в какую-то усадьбу, давно выбрались оттуда с другой стороны и теперь были уже далеко, поспешно шагая прочь по темному переулку.

— Ну и дела! Как же они все-таки догадались? — недоумевал Дзиндзюро. Казалось, разбойник был сбит с толку. Склонив голову набок, он озабоченно бормотал себе под нос:

— Может, в той прогулочной лодке кто-то был? Может, кто-то узнал во мне Паука? Вроде бы такого быть не должно… А другого ничего и не придумаешь. Ну, что делать, верно, пока придется отсидеться, податься куда подальше, что ли…

Дзиндзюро был не похож на себя — он, как видно, совсем пал духом. Неужели с этим человеком и такое бывает? — удивлялся про себя Хаято, молча шагая рядом с Пауком. Сейчас его напарник не слишком напоминал недавнего самоуверенного князя разбойников. До сих пор Дзиндзюро всегда шел на дело без тени сомнения, с дерзким куражом, сам строил хитроумные планы своих вылазок и сам же легко и весело с блеском их претворял в жизнь. Успех предприятия доставлял ему наивысшее удовольствие, а об опасностях он будто и вовсе не думал.

— Так что насчет Микуния? — поинтересовался Хаято.

— Сегодня ничего не выйдет, — резко бросил Дзиндзюро.

— Значит, возвращаемся? — бодро переспросил Хаято.

— Да, возвращаемся. Тут, понимаете ли, сударь, нюхом надо чуять, откуда ветер дует. Если что в начале не заладилось, все — пиши пропало, удачи не будет. Без толку туда лезть тоже глупо… И все мне покоя не дает эта мысль: кто же нас выследил? Эх, невезучая выдалась ночка!

Сделав большой круг, чтобы запутать следы, они направились восвояси. Однако, когда пройдена была уже немалая часть пути, Дзиндзюро вдруг остановился и сказал:

— Вот что, сударь, вы, пожалуй, ступайте домой один, а я все равно не успокоюсь, пока не выясню, в чем тут дело. Наведаюсь туда еще раз, попробую разузнать, кто нас подвел под монастырь.

Хаято хотел было заметить, что дело уж больно опасное и лучше бы туда не соваться, но вовремя вспомнил, что собеседник у него не из тех, кто готов внять разумному совету. Они простились, и Хаято отправился домой. Оставшись один, Дзиндзюро двинулся в обратном направлении по дороге, озаренной лучами заходящей луны. Он прекрасно понимал, насколько опасно затеянное предприятие. Стоило ему пройти несколько кварталов, как из боковой улочки навстречу ему вынырнул человек. Приняв меры предосторожности, Паук уже собрался было пройти мимо, как вдруг прохожий издал удивленный возглас. Тут Дзиндзюро тоже неожиданно понял, то где-то уже встречал этого незнакомца.

— Простите, — обратился к нему прохожий, — вы не господин Ямасироя?

— Неужели это вы, мастер? — воскликнул Дзиндзюро, останавливаясь и вглядываясь в лицо бритоголового прохожего, который оказался его бывшим наставником в искусстве сочинения хайку, знаменитым на весь Эдо поэтом Такараи Кикаку.

— Что же вы делаете здесь в такой час? — осведомился Дзиндзюро.

— Дом господина Момоаки находится неподалеку отсюда. Засиделись за чаркой допоздна. Вот, только что распростились. Чудесный нынче вечер! А вас каким ветром занесло?

— Да так, для нашей лавки кое-что надо забрать… Извините, я тороплюсь.

С этими словами Дзиндзюро откланялся и пошел дальше. Оглянувшись на ходу, он увидел, что мастер, должно быть, в сильном подпитии, нетвердо держась на заплетающихся ногах, бредет по берегу реки в лучах затуманенной луны. Подчиняясь какому-то неосознанному внутреннему чувству, Дзиндзюро резко остановился, сжав рукоять кинжала за пазухой.

Не успел Хаято вернуться в их потайное логово, как следом за ним с кислой физиономией ввалился Дзиндзюро.

— Ну как? — поинтересовался Хаято.

— Да никак! — был ответ. — Сегодня сплошное невезенье. Выходит, и в этом доме нам оставаться больше нельзя. Ну, ничего, пока что переберемся в Юсиму.

Заявление было неожиданное.

— Прямо сегодня? — поразился Хаято.

— Вот именно.

На лице у Хаято появилось такое выражение, будто лиса-оборотень тащит его в свою нору. Однако выслушав рассказ Дзиндзюро, он согласился, что иначе нельзя. На его беду, Пауку повстречался поэт Кикаку, для которого Дзиндзюро был одним из его учеников, владельцем этой самой лавки Ямасироя у моста Гофуку, где сейчас они нашли прибежище.

— Я было ухватился за кинжал, да потом понял, что сейчас наш главный враг этот самый поэт и есть. Мастера совсем развезло, еле на ногахстоит. Не мог же я его умолять: мол, если стража будет расспрашивать, не говорите им, что видели только что купца Ямасироя, с которым встречались в одном домике у моста Гофуку… Эх, не зря я хотел сразу после этого случая в усадьбе Янагисавы отправиться в дальнее путешествие эдак на полгодика или на год. Все это невезенье сегодня ночью, я полагаю, тоже знаменье — значит, так и надо было сделать. В общем, потому-то я передумал туда идти и вернулся домой.

— Не так уж велика вероятность, что твой мастер

попадется в лапы ищейкам.

— Вот тут вы, сударь, неправы. Нынче ночью они такой частый бредень раскинули, что только держись! На каждом мосту, на каждом перекрестке засели — птица не пролетит. Я такой облавы за последние годы не припомню. Просто страшное дело!

Дзиндзюро, казалось, задумался на минуту, а потом убежденно сказал:

— Не иначе, от самого Янагисавы было строгое распоряжение на этот счет. Может, конечно, мы слегка переборщили, когда к нему забрались… В общем, теперь дом, скорее всего, под подозрением.

С этим словами Дзиндзюро, достав свой походный рундучок с бумагами, стал рвать на мелкие клочки письма и расписки, бросая обрывки на угли в жаровню. Предосторожность была не лишней, поскольку таким образом он рассчитывал избавить от неприятностей друзей и знакомых. По просьбе Паука, Хаято отправился из их флигеля в большой дом, разбудил Киндзо и вернулся обратно. Киндзо, проснувшись, поспешил во флигель.

— Может статься, завтра они к тебе нагрянут. Я-то, как видишь, их упрежу, уйду загодя. Ты уж тут потом держись, не подведи…

— Не беспокойтесь, братец, — невозмутимо отвечал хозяин.

— Скоро уж будет светать, — заметил Дзиндзюро,

приоткрыв одну створку ставни, и тотчас отпрянул. Осторожно задвинув створку, он обернулся и тихо сказал:

— Уже здесь! Я видел тени в проулке…

— Да ну? — охнул Киндзо.

Посмотрев Дзиндзюро в глаза, он добавил:

— Я тоже с вами пойду. Запалим все, что ли?

— Ну, это уж слишком, — осадил его Дзиндзюро.

— Ну надо же, какие охотники подобрались! В общем, пока уходим. А послезавтра встретимся в Окусаве у храма Кухонбуцу.

— Ладно, буду.

Хаято молча наблюдал за этим разговором.

Дзиндзюро извлек откуда-то из-за перегородки лежавшие в углу новые соломенные сандалии с оплеткой по голени и приладил их. На свету снова мелькнули паучьи лапы вдоль голеней. С улицы уже доносился шум — это колотили во входную дверь.

Вскочив с пола, Дзиндзюро рванул на себя маленькую потайную дверцу в стене. Из нее можно было попасть в узкий проулок между глинобитными амбарами. Выбравшись из дома, все трое, крадучись, припустились прочь, но тут на них из мрака со всех сторон, как хищные звери, набросились стражники.

— Стой! — раздался крик, и крюк дзиттэ — прихватил воротник Дзиндзюро.

— Ах, ты! — крякнул Паук, отмахнувшись.

Дело принимало скверный оборот. Киндзо и Хаято, обнажив кинжалы, рванулись вперед. Пробежав вдоль стены под гору и резко свернув влево, они с грохотом скатились вниз по какому-то потайному проходу, за которым открывался другой проулок. Там их уже ждали, но Хаято, сверкнув глазами, бесстрашно бросил наседавшей погоне:

— Эй, вы, лучше отвяжитесь!

— Ах ты, негодяй! — кричали ему в ответ.

Что за разбойники?! Преследователи и не думали отставать, а наоборот, прибавили ходу. Спереди, в том направлении, куда бежали Хаято и Киндзо, тоже совсем уже близко слышался топот множества ног.

Дзиндзюро, парировав удар дзиттэ справа, не оглядываясь на противника, устремился дальше. Зажав кинжал в зубах, он подпрыгнул, будто подброшенный трамплином, вскочил на высокую глинобитную ограду, а оттуда перебрался на крышу дома. Все это было проделано с быстротой и сноровкой, свидетельствующими о том, что он не зря носит прозвище Паука. Холодно взглянув сверху на галдящих преследователей, он проворно двинулся дальше по гребням крыш в предрассветном мраке.

— Сюда! Сюда! — кричали внизу взбешенные преследователи. — Огня скорее! Дайте огня. Хая-то, словно во сне, отмахиваясь мечом, пробился к замковому рву. Что сталось с Дзиндзюро? Что сталось с Киндзо? Об этом оставалось только гадать. Ему некогда было даже оглянуться. Шум погони звучал у него за спиной — совсем близко. Задев плечо, просвистела мимо здоровенная палка. Без раздумий и колебаний он свернул в боковой проулок и помчался дальше, не оборачиваясь ткнув мечом чересчур зарвавшегося преследователя. Когда Хаято нырнул в какую-то калитку, захлопнув ее за собой, еще один из преследователей повалился бездыханным наземь. Он пробирался через двор, грозно подняв меч, пока не оказался в переулке с противоположной стороны. Теперь судьба ронина зависела от одного: есть ли выход из переулка или впереди тупик. На сей раз ему повезло.

На следующий день Хаято лежал в густой траве на лугу Хироо и спал мертвым сном. Ближе к полудню он открыл глаза. Вдалеке в солнечном мареве виднелись разбросанные по холмам дома кварталов Сироганэдай и Мэгуро. Над лугом плыл аромат трав и нагретой земли. Хаято самому вдруг показалось странно, что он оказался в таком месте. Все события минувшей ночи представлялись ему теперь кошмарным сном. Облака будто крадучись ползли по небу во влажном блеске испаряющейся влаги. Хаято некоторое время наблюдал за их неторопливым полетом. К собственному удивлению, он чувствовал, как на душе становится легче и покойней. Все его тревоги растаяли, и настроение было отличное. Может быть, причиной такой перемены было то, что он хорошо выспался. Тело его наливалось какой-то неведомой силой. Отчего-то подумалось: так, наверное, влачит свою жизнь какой-нибудь бык: пасется себе да дремлет на травке. Ленивая, размеренная жизнь: никаких забот, никаких стремлений. Захочется пить — идешь себе к речке на водопой. Набил брюхо травой — и спи себе без задних ног…

Ощущая, как солнечные лучи пригревают сомкнутые веки, Хаято постепенно будто бы перевоплощался в этого быка. Неизбывное счастье охватило все его существо.

Послышался шелест: несколько человек пробиралось через густую траву. Хаято лень было даже открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это. Издалека донеслись обрывки разговора.

— Да вон там… Давайте сюда, пожалуй! — позвал громкий голос.

Хаято потихоньку приподнял голову и выглянул из своего укрытия. Полдюжины молодых самураев, должно быть, пришли поупражняться в стрельбе из лука. Трое из них, шедшие в центре, тащили мишень в шесть сяку. — Вся компания прошла мимо, совсем близко от Хаято. Мишень установили посреди лучащихся под солнцем колосьев травы.

Местечко, в котором залег Хаято, оказалось как раз между стрелками и мишенью, так что стрелы должны были пролетать прямо над ним. Беспечным грезам о счастливом бычке на пастбище, как видно, пришел конец. Он потихоньку отполз в сторону и притаился за деревом литокарпуса Когда мишень была наконец установлена, самураи выпростали из-под одежды мускулистые руки, подставив бугристые плечи лучам солнца. Один из компании встал на исходную позицию и до отказа натянул лук. Стрела со свистом рассекла искрящееся марево над лугом и, описав дугу, упала, не долетев до мишени. Ее оперение белело в траве, словно колос мисканта. Самураи весело рассмеялись, и на смену неудачнику вышел другой стрелок. Он попал в «молоко» и уступил место следующему. За ним вышел еще один, и еще… Тому, кто попадал в мишень, предоставлялось право на второй выстрел. Тот, кто в цель не попадал, должен был сразу же отойти в сторону. Похоже, такие правила соревнований установили для себя участники. Впрочем, никто из них не отличался особым мастерством.

Наблюдать полет стрел в небесном просторе было занятием отрадным. Хаято не слишком сожалел о том, что его блаженные мечты были столь бесцеремонно прерваны, и, поглядывая на стрелы, чувствовал, как душа отрешается от земных забот.

Однако стрелки все никак не могли попасть в цель, и Хаято это начинало на удивление раздражать. Вот ведь растяпы! Легкое недовольство постепенно удваивалось, утраивалось и наконец переросло в сильнейшее раздражение. Настроение у него окончательно испортилось — будто масла плеснули на воду и мутная пленка затянула всю поверхность пруда.

«— Ну хоть бы раз попали! Да, — думал Хаято, — вот сейчас он с отвращением смотрит на этих неумелых лучников. А может быть, все оттого, что сам в свое время получил необходимую поддержку и наставления, научился всему, что надо? Или оттого, что просто такое уж выдалось осеннее утро? Да что уж там, ведь это всего лишь забава…»

Он увидел, что со стороны Сироганэдай по тропин ке меж трав спускаются с холма двое мужчин. Вскоре они вышли на открытое место, так что видны стали фигуры и лица. Вероятно, запоздавшие самураи спешили присоединиться к приятелям на лугу. Хаято показалось, что мужчину, шагавшего справа, он уже где-то встречал. Наклонив голову, он некоторое время размышлял, где именно могло это быть, но так и не вспомнил. Тем временем мужчина непринужденно выпростал из кимоно правую руку и присоединился к соревнующимся.

Вновь прибывший был высокого роста и могучего телосложения. Когда он замер, натянув лук, можно было представить себе, будто любуешься изваянием Стража врат, вышедшим из-под резца прославленного скульптора. Вот зазвенела тетива, стрела взвилась в воздух, со свистом устремилась вперед и впилась в самую середину мишени. Все дружно зааплодировали. Хаято тоже невольно улыбнулся.

Вторая стрела вонзилась почти в ту же точку, что и первая. Тут чувствовалась рука настоящего мастера. Несколько горожан, собравшихся поглазеть на соревнование, будто зачарованные, следили за каждой стрелой, негромко переговариваясь. Один из зевак, пристроившийся невдалеке от Хаято, неожиданно помог ему вспомнить то, что он тщетно пытался нашарить в памяти:

— Это самураи из дома Уэсуги. Здорово стреляет, а?

Вот оно что! Значит, из дома Уэсуги… Точно, он тогда еще назвал свое имя: Хэйсити Кобаяси.

Хаято одобрительно кивнул, довольный, что вспомнил наконец имя, но чело его омрачилось тягостными мыслями.

— Если бы только он меня заметил, тут бы мне и конец! — мелькнуло у него в голове.

На этот день около полудня у них с Пауком Дзиндзюро была заранее условлена встреча в храме Окудзава Кухонбуцу. По правде сказать, такой поход сам по себе был делом хлопотным и небезопасным. А затем им обоим предстояло отправиться в скитания по стране, что тоже не сулило особых радостей…

В душе Хаято будто что-то перевернулось. Жизнь преступного мира, в котором царил Паук Дзиндзюро, уже не казалась ему столь заманчивой, как раньше.

Конечно, он попал в этот мир не по своей воле — его изгнали из общества, но смириться со своей участью он, как видно, был не способен. Для такого человека, как Дзиндзюро, наделенного недюжинными талантами и превратившего всю свою жизнь в разбойный промысел, может быть, этот мир и сулил много интересного… Хаято же, который шел на воровство только по необходимости, от жестокой нужды, не мог рассматривать свое занятие иначе, как грех. Того интереса и увлеченности, что были свойственны Дзиндзюро, Хаято в себе пробудить не смог. С изумлением наблюдая фантастические превращения и жизненные перипетии Дзиндзюро, он все острее чувствовал разделяющую их пропасть.

Будто в полусне, Хаято поднялся и побрел прочь через высокую луговую траву. Белые бабочки порхали вокруг. Казалось, они неспроста слетелись сюда — словно почувствовали что-то особенное. Хаято вышел на пригорок, откуда открывался вид на залитую солнцем равнину. По луговой траве плыли тени облаков.

— Что же делать? — беззвучно спрашивал он свое сердце.

Однако вопрос все же не удар меча. Каков бы ни был ответ, Хаято готов был принять любой. Ему было все равно. Сердце его уподобилось семечку травы, плавающему в бурном потоке. До храма Окудзава Кухонбуцу было довольно далеко. Идти предстояло по пыльной белесой дороге под палящими лучами солнца, а от мрачных раздумий путь казался еще тяжелее. Пройдя еще немного, Хаято повернул обратно и направился прямо к тому месту, где состязались лучники.

— Вы, сударь, если я не ошибаюсь, Хэйсити Кобаяси? — учтиво обратился он к самураю.

— А вы кто будете?

Хаято с легкой улыбкой напомнил, что он тот самый ронин, с которым Хэйсити повстречался однажды ночью. Он тогда еще хотел представиться, но не нашел ничего лучше, как назвать себя «ронин Хаято Хотта».

— Ну-ну… — кивнул Хэйсити, видимо, припомнив их встречу, и пристально посмотрел на юношу, должно быть, недоумевая, что привело его сюда.

Выслушав объяснение молодого ронина, Хэйсити с сомнением взглянул на него, не в силах понять, что же у собеседника на уме. Очевидно было только одно: юноша говорил с предельной серьезностью и откровенностью, а речь его была превосходна, поистине великолепна. Между тем, поскольку Хаято предположительно осиротил семейство его друга, Хэйсити, видимо, должен был бы выступить в роли мстителя, а сам молодой ронин должен был ожидать с его стороны удара…

— В любом случае здесь не место для разговора, сказал он.

Хэйсити повел Хаято на подворье дома Уэсуги, где он квартировал, а по дороге внимательно присматривался к странному юнцу.

— Вы еще так молоды — и не жаль вам своей жизни? — спросил самурай.

Хаято только улыбнулся в ответ.

Для Хэйсити поведение молодого ронина выглядело все более загадочно.

— Решимость ваша, сударь, право, достойна похвал… — продолжал он. — Могу вам сообщить, что Катаока, которого вы зарубили, был холост, не имел ни жены, ни детей. Ни о каких его родственниках мне тоже слышать не доводилось. Так что отомстить за эту смерть, похоже, больше некому, кроме вашего покорного слуги, который был другом покойного. Надеюсь, вы не станете возражать против такой постановки вопроса.

— Нисколько, — спокойно отвечал Хаято с какой-то детской беспечностью.

Хэйсити стало казаться, что над ним насмехаются. Он вдруг разгневался на этого юнца. Скажите пожалуйста, как хорошо излагает! А сам, небось, замышляет, поиздевавшись над ним, сбежать, как дойдет до дела! Катаока, которого этот малый зарубил, тоже владел мечом недурно. Если юнец сумел выйти победителем из схватки, ему нельзя отказать в мужестве и решимости. Но стоит его для порядка припугнуть как следует мечом — и он, должно быть, спасует…

— Ну что ж, поглядим, что у этого малого за душой! — подумал про себя Хэйсити и, обратившись к Хаято, примирительно сказал:

— Сударь, я не имею намерения мстить вам за смерть Катаоки. Оставим это, вы еще слишком молоды. А с собственной жизнью вам следовало

бы обращаться более бережно.

— Ради чего?

— Не двигаться! — вдруг грозно гаркнул Хэйсити, схватившись за ножны и мгновенно обнажив меч.

По его расчетам, противник должен был нырнуть под занесенный меч и броситься наутек во двор. Однако юнец спутал все карты: инстинктивно отшатнувшись, он снова вернулся в прежнее положение и замер на месте. Хэйсити на мгновение растерялся, и острие клинка, которое он уже хотел приостановить, вонзилось в левое плечо Хаято. Кровь брызнула на бумагу фусума. Когда ошеломленный своим промахом Хэйсити вскочил на ноги, Хаято боком завалился на татами, приоткрыв ровную линию волос на затылке. Хэйсити пришел в полное замешательство. Кровь из раны в плече струилась по циновкам. К тому же юнец упорно молчал. Казалось, он покорился судьбе и не собирался оказывать сопротивление. Для Хэйсити это демонстративное зловещее молчание было невыносимо.

— Погодите! — выкрикнул он и бросился к двери.

Вернувшись с каким-то случайным куском мате-рии в руках, он начал делать раненому перевяз-ку. Хаято, с побледневшим лицом, уставившись своими сверкающими узкими глазами в одну точку, по-прежнему молчал. Никакого испуга он не выказывал. Не видно было также, чтобы он возражал против того, что именно Хэйсити оказывает ему помощь. Хэйсити все более недоумевал, чего этот тип добивается. Он был сам не свой оттого, что чуть не отправил молодца на тот свет.

— Сампэй! — позвал он на помощь молодого самурая, — Сампэй!

Тем временем, закончив перевязывать Хаято, он осторожно положил юношу на циновку.

— Странный вы человек. Неужели вам так не терпится расстаться с жизнью? — сказал Хэйсити, глядя на юношу. Отчего-то комок подкатил у него к горлу.

Глава 14. «Предвестники Бури»

Поздно вечером, в начале четвертой стражи, Хэйсити отправился к Хёбу Тисаке, старшему самураю и командору дружины дома Уэсуги в Эдо. Хёбу был мужчина в летах с сухими, мелкими, резко очерченными чертами лица, прямым носом и тонкими бледными губами. Его большие глаза были остры, как иглы. Лицо было живое и подвижное. В комнате у стены грудой были составлены деревянные футляры для свитков, в нише-токонома висела каллиграфическая надпись-такухон, скопированная с каменной стелы. Больше нигде не видно было никаких украшений, так что интерьер производил довольно унылое впечатление. Сам хозяин возился с чем-то, прикорнув на циновке. При появлении гостя он обернулся и приподнялся на полу.

— Ты, Кобаяси? Проходи, садись, — сказал Хёбу, снова откинувшись на циновку. Это было в его манере, так он всегда принимал посетителя и прежде. Хэйсити с улыбкой тихо опустился на колени и только тогда смог рассмотреть, чем занимается хозяин. На полу перед ним копошились три котенка. Все трое, как видно, только что появились на свет — они были еще чумазые, так что даже окраски толком нельзя было разглядеть. Хёбу своей большой рукой взял за шиворот того, что отполз слишком далеко, и посадил поверх двух других, которые, казалось, превратились в один копошащийся дерущийся комок. Теперь они расползлись в стороны и, выгнув дугой спинки, так что слипшаяся шерстка вставала дыбом, всячески старались запугать друг друга. Третий братец, пошатываясь, отошел в сторонку, к стене.

— Вишь, едва родились, еще глазенки не видят, а уже только и делают, что дерутся. Такая уж у них природа, — сказал Хёбу, даже не спросив Хэйсити о том, что привело его сюда.

Котята неуклюже бродили вокруг, скребя по циновке когтями.

— Вот, даже когти еще втягивать не умеют, — рассмеялся Хёбу, показывая руку, на которой багровели мелкие царапинки от когтей. Умиленно прищурившись, он по-прежнему не сводил глаз с котят.

— Что, дело какое-нибудь? — наконец поинтересовался хозяин.

Пока Хэйсити докладывал о том, в какой переплет он попал с Хаято, Хёбу продолжал играть с котятами, которым, похоже, это очень нравилось. Однако рассказ Хэйсити явно заинтриговал хозяина. В конце концов он поднялся, сел на циновку и, устроив котят на коленях, с неприкрытым интересом уставился на Хэйсити.

— Странный малый, значит? — проронил он, когда рассказ подошел к концу, словно заочно оценивая Хаято. — А что ты имеешь в виду?

— Да так сразу и не скажешь, — отвечал Хэйсити с некоторым раздражением в голосе.

Хёбу снова улыбнулся, искоса поглядывая на верного самурая, который славился своей прямолинейностью. На время он погрузился в молчание, продолжая поглаживать котят, которые довольно урчали у него на коленях. Выждав немного, Хёбу с серьезным и задумчивым видом вдруг сказал:

— Кобаяси!

— Да?

— Приведи-ка этого парня ко мне.

— А для чего?

— Мы его пошлем в Ако.

— В Ако?

Хёбу угрюмо кивнул. В это время кошка-мать подобралась снаружи к сёдзи и замяукала. Хёбу встал, чтобы впустить ее, и, направляясь к сёдзи, сказал:

— Он будет нашим тайным лазутчиком в родовом гнезде Асано.

— Лазутчиком?! — удивленно воскликнул Хэйсити, который совершенно не ожидал такого поворота событий. Только тут он впервые вспомнил о недавнем раздоре между отцом своего сюзерена Кодзукэноскэ Кирой и князем Асано.

— Это ради его светлости Киры?

— Нет, ради нашей родной Ёнэдзавы, ради дома Уэсуги, всех его пятнадцати ветвей, — твердо ответил Хёбу.

Хэйсити никак не мог взять в толк, что имеет в виду Хёбу. Какая связь между домом Асано и Ёнэдзавой?

Конечно, Кодзукэноскэ Кира был не просто родичем семейства Уэсуги. Как-никак его старший сын Цунанори был главой рода. Жена Киры происходила из рода Уэсуги. Кроме того, Харутиё, дочь Цунанори, воспитывалась в доме Киры, так что тут были тройственные узы родства. И все же, даже если между родами Кира и Асано возникла вражда, почему это должно было как-то отразиться на доме Уэсуги со всеми его ответвлениями?

— Кобаяси! — сказал Хёбу, и лицо его приняло суровое выражение, — командором дружины у Асано поставлен Кураноскэ Оиси. Я с ним не встречался. Знаю только, что с ним шутки плохи. Дом Асано сокрушен, уничтожен. Если кто-то из дома Асано — из тех, кто разделял все пятьдесят тысяч коку их самурайского жалованья, — сейчас задумает отомстить, то могут попытаться ударить по роду Уэсуги, по кому-то из тех, на кого сейчас приходятся наши сто пятьдесят коку жалованья. Этого-то я и опасаюсь.

Хэйсити смотрел на Хёбу не говоря ни слова.

— Та ссора во время церемонии… слишком уж односторонне рассудили. Его светлость Кира должен был разделить ответственность и понести наказание. Да и не только это. Князя Асано осудили на сэппуку, земли его конфискованы. Как ни посмотри, такой приговор несправедлив. Даже нам так кажется. А уж они-то, самураи дома Асано, и вовсе лишились теперь пропитания, превратились в бездомных псов. Само собой разумеется, что голодные всегда готовы возненавидеть обидчиков, тем более, что поводов для ненависти у них предостаточно.

— Стало быть, верно говорят, что они замышляют месть?

— Вероятно, — да нет, думаю, наверняка этим все и кончится, — с затаенной болью в голосе промолвил Хёбу. — Хорошо было бы, если б они решили защищать замок Ако до последней капли крови. С таким-то предводителем, как Кураноскэ Оиси… Нет, до этого скорее всего не дойдет. Замок они уступят, сдадут без боя. Если сдадут, то, надо полагать, точно замышляют месть.

— Но как же, если речь идет обо всем нашем клане?

— Вот-вот, Кобаяси. Ведь я чего опасаюсь? Чтоб такой человек как Кураноскэ Оиси — и не воспользовался таким шансом! Да они теперь не только будут охотиться за Кодзукэноскэ Кирой, а весь род Уэсуги постараются вовлечь в этот омут. Ничего невозможного здесь нет. Если бы я оказался на месте Оиси, непременно так бы и поступил. И довел бы дело до конца. Если только предводитель, в котором сильно чувство вассальной верности, внушит другим ронинам, что их долг отомстить за господина, то мимо рода Уэсуги они никак не пройдут — ведь Уэсуги будут защищать от них Киру. И по долгу самурайской чести, и по долгу вассальной верности, как на это дело ни глянь, а мы должны его защищать. Однако ж, Кобаяси, при таком раскладе получается, что род Уэсуги должен вместе с этими голодными ронинами совершить синдзю, погибнуть вместе с ними. Для Оиси это и будет конечной целью. А для нашего рода тут получается какая-то страшная западня. Вот чего я и боюсь!

Высказавшись, Хёбу перевел взгляд на котят, окруживших кошку. Он распалился во время своей речи, в глазах плясали огоньки, однако созерцание беспечно играющих кошек как будто бы подействовало на него успокаивающе. Выдержав паузу, Хёбу тихо сказал:

— Сразу же после этого происшествия в Сосновой галерее я отправил в Ако лазутчика, а потом срочно снарядил еще троих. От них должны вскоре поступить вести, но нам надо предпринять еще кое-какие секретные шаги, чтобы выведать планы Кураноскэ Оиси и вовремя их пресечь. Как-никак, мне приходится думать обо всем доме Уэсуги. Дело это мне представляется весьма затруднительным и щекотливым. Разве не так? Ведь мы теперь поневоле должны выступать в роли супостатов, врагов этих ронинов, да и в народе нас теперь невзлюбят, — заметил Хёбу, ухмыльнувшись. — Ну, то, что в народе невзлюбят, беда невелика… Будут, конечно, за нашими со всех сторон приглядывать, за каждым шагом следить, вынюхивать, нет ли какого предмета для злословья. И впрямь, ежели сравнить весь наш дом Уэсуги с жалованьем в сто пятьдесят тысяч коку и горстку этих ронинов из Ако… В народе-то, понятное дело, сочувствуют слабым, так что мы всегда будем выглядеть злодеями. Как ни остерегайся, что-нибудь не то в наших действиях непременно углядят. Если что случится с его светлостью Кирой, сразу начнут склонять весь дом Уэсуги. И то сказать — если мы ему помогаем, то, стало быть, дом Уэсуги тут замешан. В этом смысле я и говорю о синдзю, самоубийстве за компанию. Если дело примет скверный оборот, получится, что связаны мы одной веревочкой, и никуда нам не деться. Я полагаю, лучше нам не показывать виду, что мы в самом деле поддерживаем Кодзукэноскэ Киру. Мы ведь должны и о том печься, как верность и преданность его высочеству сёгуну явить, а тут такое скользкое дело… Похоже, его высочество Кире покровительствует, а коли так, выходит, что этим ронинам из Ако до него вроде бы не дотянуться, руки коротки. Тут-то и кроется наибольшая опасность. Это все равно что нарочно бросить им вызов. Вот такого развития событий я как раз и не хочу допустить. По моим соображениям, тут нужна кропотливая закулисная работа. Я хочу исподволь, не привлекая внимания, чтобы никто ни о чем не догадался, выведать, что они там замышляют в Ако, и все планы мести пресечь в зародыше. С той поры, как случилась стычка в замке, я только о том и думаю. Сейчас уже вроде бы и в силах своих уверен. Мы с Оиси в этой игре достойные противники, равные партнеры. Я ведь тоже смерти не боюсь.

Хёбу говорил тихо, но в словах его слышались неподдельная страсть и непоколебимая решимость. Все, что высказывал известный своей мудростью командор дружины славного и богатого рода Уэсуги, давно уже таилось у него в груди, постепенно перерастая в твердую уверенность.

Ну, а сейчас он прижимал к груди довольно урчащую кошку. Это была кошка так называемой вороньей породы — черная с головы до ног. Шерсть у нее была густая, блестящая и под рукой хозяина отливала темным бархатом. В этом доме, где царила строгая простота, одна лишь кошка, должно быть, купалась в роскоши и неге.

— Как там рана у этого парня? Тяжелая? Что, он совсем без движения или меч еще поднять сможет? Видать, парнишка-то непростой…

Хёбу, еще ни разу не видевший Хаято, казалось, всерьез заинтересовался молодым ронином, выспрашивая о нем все подробности, и в заключение попросил Хэйсити привести своего нового знакомца, как только затянется рана.

Дней через пять Хэйсити сумел выполнить просьбу, представив наконец Хаято, который все еще был очень бледен и слаб.

— Побудь пока что у нас на подворье, — только и сказал Хёбу юноше.

Первыми вестниками начинающейся бури стали Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно, доставившие в Ако ночью восемнадцатого числа третьей луны письмо от Гэнгоэмона Катаоки. Покинув Эдо, они всего за четыре с половиной дня покрыли расстояние в сто семьдесят пять ри. Миновав главные ворота, гонцы сразу же направились к дому командора Оиси. С трудом выбравшись из своих паланкинов, бледные, обессиленные, со сбившимися прическами, они тяжело опустились на пол в прихожей. Четверо суток они тряслись в паланкине и теперь были совершенно измочалены после долгого пути.

— Известие чрезвычайной важности… Его милость командор у себя? — вымолвил Тодзаэмон, с трудом переводя дыхание и сверкнув глазами на дежурного самурая. Подозвав двух юнцов-вакато, порученец Оиси помог гонцам пройти в комнату и поудобнее устроиться на татами. По дороге те повторяли одно: «Где командор? Скорее позовите командора!»

Кураноскэ Оиси был уже у себя в спальне, когда ему доложили о прибытии гонцов из Эдо.

— Такая срочность? — сказал он, вставая. — Кто же там прибыл?

— Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно.

— Ты спросил, когда они отправились из Эдо?

— Говорят, четырнадцатого числа.

— Что, четырнадцатого?! — удивленно переспро-

сил Кураноскэ.

Четырнадцатое был как раз тот самый день, когда должна была состояться церемония приема императорских посланцев. Кураноскэ слегка нахмурился.

— Ну, пусть пока отдохнут немного, — сказал он, отпуская порученца.

Оставшись в одиночестве, Кураноскэ надел кимоно и стал завязывать пояс-оби. Лицо его было мрачно. Он еще не знал, что случилось, но чувствовал, как огромная бесформенная черная тень накрывает замок. Сердце его наполнялось острым ощущением беды — казалось, дух ее витал повсюду.

Он вышел в коридор, и сквозь тонкие бумажные стены пахнуло весной.

«— В такой-то вечер… — затуманила душу печаль. Вечер и в самом деле выдался чудесный: вешняя истома разливалась в воздухе».

Кураноскэ вошел в приемную спокойный и невозмутимый — с тем видом, с каким всегда представал перед обычными посетителями. Ему сразу же бросилось в глаза, что Хаями и Каяно оба пребывали в каком-то лихорадочном возбуждении. Обоим, должно быть, казалось, что Кураноскэ излишне спокоен. Он сел напротив гонцов на татами. Самураи сидели чинно выпрямившись и положив руки на бедра, но оба не могли сдержать струящихся из глаз слез.

— Я слышал, что вы привезли письмо от Катаоки?

спросил Кураноскэ, делая вид, что не замечает их слез.

Самураи выпрямились. Каяно судорожным движением выхватил из-за пазухи письмо и, положив на циновку, пододвинул к Кураноскэ. Оба самурая пристально следили за пальцами, надорвавшими конверт. Кураноскэ молча погрузился в чтение.

«Посланники Его Императорского Величества дайнагон Янагихара и тюнагон Такано, а также посланник государя-инока дайнагон Сэйкандзи в дороге чувствовали себя хорошо и одиннадцатого числа сего месяца благополучно прибыли в Эдо, а двенадцатого числа изволили с кратким визитом явиться в замок. Тринадцатого числа были закончены все приготовления к торжественной церемонии приема, и на следующий день, четырнадцатого, все было готово для приема высоких посланцев в Белом флигеле. Все участники приема прибыли в замок его высочества. Когда все собрались в Сосновой галерее, Кодзукэноскэ Кира неподобающими словами оскорбил его светлость, в ответ на что господин выхватил меч и нанес обидчику ранение. Однако его светлость Кадзикава сумел удержать господина, силой заставив его сдать оружие, так что жизнь Кодзукэноскэ Киры оказалась вне опасности. По высочайшему решению, его светлость Кира был препоручен для ухода заботам его светлости Отомо Оминоками, чем высочайшие распоряжения на его счет и ограничились. Надзор за нашим господином был поручен министру правого крыла его светлости князю Тамуре, а усадьба Дэнсо передана на попечение его светлости князя Тода Нотоноками.

Поскольку вышеизложенное представляет обстоятельства чрезвычайной важности для всего дома Асано, я счел нужным незамедлительно отрядить Тодзаэмона Хаями и Сампэя Каяно с посланием. Пишу в спешке и потому не имею возможности останавливаться на деталях — они расскажут все подробнее.

Примите к сведению.

Ваш покорнейший слуга.

С почтением.

14.03, вторая половина часа Змеи

Гэнгоэмон Такафуса Катаока».

Кураноскэ внимательно прочитал письмо от начала до конца, строчку за строчкой. Лицо его, словно вырезанная из дерева маска, не отражало никаких эмоций.

— Путь был дальний, дело важное, — разлепив плотно сомкнутые губы, обратился он к Хаями и Каяно сочувственным тоном. — Что ж, рассказывайте.

Оба гонца начали было наперебой рассказывать подробности, но впечатление было такое, будто перед ними каменное изваяние бодхисаттвы Дзидзо. Кураноскэ только кивал в ответ и не проронил ни слова. Когда доклад был окончен, он лишь произнес:

— Вот значит, как…

Велев гонцам идти отдыхать, Кураноскэ безмолвно встал и вышел из приемной, задвинув за собой фусума.

Когда порученец, неслышно ступая, явился по вызову, Кураноскэ сидел на татами посреди комнаты.

— Передай всем нашим, что утром объявляется общий сбор, — приказал он.

Когда порученец, выполнив приказание и обойдя всех самураев в замке, вернулся доложить коменданту, из-за перегородки доносилось легкое похрапывание. Приоткрыв фусума, ординарец увидел, что Кураноскэ крепко спит, широко раскинувшись на циновке.

«— Как бы не простудился! — подумал про себя верный самурай. Подойдя поближе, он заглянул в лицо спящему и невольно вздрогнул, увидев в тусклом отсвете напольного фонаря на щеке Кураноскэ свежий след от слезы. В сердце самурая закралось смущение, чувство неловкости за непочтительное поведение от того, что он случайно подсмотрел нечто, что вовсе не должен был видеть. — Когда он уже собрался тихонько ретироваться, Кураноскэ вдруг широко открыл глаза».

— Тикара спит? — спросил он, будто о чем-то вспомнив.

Порученец кивнул в ответ.

— Скажи ему, чтобы пришел разбудить меня,

когда все соберутся, — приказал Кураноскэ и, перевернувшись на бок, снова закрыл глаза. Когда порученец, спохватившись, накрыл его накидкой-хаори, с циновки уже опять доносился легкий храп.

Тикара пришел будить отца, когда юнцы-вакато уже открыли ставни и солнечные блики от начищенных лакированных досок террасы играли на бумажных квадратах раздвижных стен-сёдзи.

Юноша смотрел, как отец умывается, следуя раз и навсегда установленному распорядку. Несмотря на молодость в сердце его прочно закрепилось представление о том, что дела рода, которому он служит, превыше всего. Он также вполне отдавал себе отчет, насколько велика ответственность, которую несет на себе отец. На сей раз отец, казалось, слишком старался дать понять, что его поведение ничуть не отличается от обычного.

Кураноскэ не проронил ни слова. Закончив умывание, он вышел на веранду и стал стричь ногти. Ножницы сверкали в белых руках. Над вершинами деревьев расстилалось безоблачное вешнее небо, залитое солнечным сияньем. Под бойкое звяканье металла остриженные ногти падали на землю в саду.

Резко обернувшись, Кураноскэ посмотрел на сына. Тикара никогда раньше не видел у отца такого выражения лица — в нем было что-то мучительное и пугающее.

— Тикара! — позвал он.

— Да? — ответил сын, весь напрягшись.

— Принеси-ка регистр самурайских родов, — сказал Кураноскэ, будто случайно вспомнил о чем-то, подстригая ногти.

Тикара отправился за регистром и вскоре вернулся с объемистой книгой в руках.

— Кто там сейчас командор дружины у самураев дома Уэсуги?

Тикара, открыв на коленях регистр, стал искать нужное имя.

— Наверное, Хёбу Тисака?

— Совершенно точно, — подтвердил Тикара, сверившись с документом, и поднял глаза на отца.

Кураноскэ молча кивнул и, казалось, снова погрузился в раздумья. Затем, быстро закончив приготовления, он вышел на замковый плац, где уже собрались по его приказу все члены дружины.

Молва о грозных событиях в Эдо молнией разлетелась среди самураев, получивших ночью приказ явиться на сбор. Никто еще не знал, что случилось, но все уже понимали, что надо быть готовыми к суровым испытаниям. Более трехсот самураев построились на плацу правильными рядами в ожидании своего командора.

Кураноскэ наконец поднялся на помост и безмолвно уселся на колени. Площадь замерла в напряженном молчании. Обведя взором собрав-

шихся, он сказал:

— Сегодня я собрал вас здесь не для парадной церемонии.

Кураноскэ приостановился, не в силах продолжать. Он снова почувствовал, как теснит грудь горькое сознание непоправимой беды. У него не было слов… Однако, собравшись с духом, он коротко и ясно поведал о том, что случилось в Эдо.

— Пока это все, что я могу вам сообщить, — закончил Кураноскэ. — В любом случае надо поддерживать дисциплину. Будем ждать дальнейших вестей.

Его рассказ поразил всех, как гром среди ясного неба. Никто не произнес ни единого слова. Кураноскэ приказал двоим самураям, Бундзаэмону Хагиваре и Ясуэмону Араи, немедля отправиться в Эдо. Однако не успели они тронуться в путь, как из Эдо прибыло еще два скоростных паланкина. Из них вышли Соэмон Хара и Сэдзаэмон Оиси.

Двое гонцов, буквально вывалившихся из паланкинов, простерлись на некрашеных досках у веранды. Их парадные шаровары-хакама были измяты и местами потрепаны по низу. Спотыкаясь и опираясь на мечи, как на посохи, они поднялись на веранду. Уже само их жалкое и трагическое обличье — эти растрепанные волосы, эти смертельно-бледные лица — внушало ужас, от которого сжимались сердца.

Гонцы присели в приемной. Фусума раздвинулись, и к ним вышел Кураноскэ.

— Что с господином? — был первый вопрос, который невольно сорвался у него с уст.

— Приговорен к высшей мере наказания… за непочтительное поведение в замке, — доложили гонцы, будто выплевывая слова с кровью. Стоя на коленях, они уткнулись лицами в татами. Длинные волосы, растрепавшиеся в паланкине, выбились из причесок и сейчас трепетали на ветру, разметавшись по полу.

Конечно, можно было ожидать и такого исхода, но сердце Кураноскэ невольно дрогнуло, и он погрузился на какое-то время в тяжкое молчание.

— Успокойтесь, — наконец вымолвил он. — Письмо привезли?

Из иссохших костлявых пальцев престарелого Соэмона Кураноскэ принял письмо, распечатал его и прочел. Речь шла о статусе Даигаку, младшего брата князя Асано, а также ближайших его родичей — Тода Унэмэноками и Асано Миноноками. — Глава рода приговорен к сэппуку… На том род пресекается… Что ж, можно было предположить и такое. Однако хотелось надеяться на милость и справедливость властелина. Здесь же налицо была явная несправедливость. Притом противник князя Кодзукэноскэ Кира остался в живых и теперь был на пути к полному выздоровлению. Кураноскэ почувствовал, как пламя гнева охватывает все его существо.

«— И это наша верховная власть?! — взывал внутренний голос».

Прислушиваясь к своему внутреннему голосу, Кураноскэ прикрыл глаза и сидел, погрузившись в молчание, положив на левое колено веер. Наконец он приподнял веки, пристально посмотрел на обоих вестников и кратко обронил:

— Рассказывайте!

Хриплым голосом Соэмон поведал, как все произошло. В речи его прорывалась подавленная боль, слезы застилали глаза и душили его, то и дело мешая продолжать рассказ. Тогда вступал Сэдзаэмон, но и он от переполнявших его чувств порой лишался дара речи. Кураноскэ сидел с каменным выражением лица, но видно было, что и его захватило общее горе и негодование.

— Так не должно было быть! — сказал он под конец, вложив в эти слова всю горечь и боль. Встав с циновки, он один прошел в домашнюю молельню, закрыв за собой сёдзи.

Подавленные услышанным, самураи не задали ни единого вопроса.

За стенами дома безмятежно сияло весеннее солнце, а внутри царил мрак. Слышно было лишь, как глухо шумят на ветру макушки сосен.

Кураноскэ заперся в молельне и оставался там так долго, что Тикара уже начал беспокоиться. Трудно было предположить, что задумал грозный командор…

Тем временем в прихожей послышались голоса.

Вошел порученец и доложил Тикаре, что самурайский старшина Куробэй Оно желает поговорить с комендантом. Юноша, решив, что представился хороший предлог нарушить молчание, позвал из-за бумажной перегородки:

— Отец!

— Что еще? — сразу же отозвался Кураноскэ, но немедленно добавил: — Не открывай. Сюда сейчас никому заходить нельзя. Я скоро выйду.

Голос его звучал необычайно сурово.

Тикара вынужден был подчиниться и плотно задвинул щель, но все не мог решиться отойти от фусума, охваченный тревогой и чувствуя себя потерянным. Потихоньку он приложил ухо к бумажной перегородке и прислушался, но в комнате царило гробовое безмолвие, как будто там и вовсе никого не было.

Кураноскэ, зайдя в молельню, первым делом зажег огонек в лампаде и замер, склонив голову, перед ликом Будды. Все те чувства, что он до сих пор старался подавить и не выказать на людях, разом вскипели у него в груди, словно бурный поток, прорвавший запруду. Слез не было, да они были и неуместны. Каменной глыбой невыносимая тяжесть легла на сердце. «Ах, если бы только я мог быть тогда рядом!» — в бессильном отчаянии повторял он про себя. Боль и горечь переполняли душу. Казалось, легче рассечь грудь мечом, чем терпеть эти муки.

«— Кураноскэ, не ты ли накликал на господина

беду? — упрекал он себя. — Бешенство охватило его. Хотелось вскочить, топать ногами, рвануть воротник кимоно и закричать, призывая в свидетели небо и землю: «— Месть! Убить негодяя!»

Как и все его люди, Кураноскэ был ошеломлен и подавлен. Сердце разрывалось от тоски. Прижав руку к груди, он, как подкошенный, рухнул на татами и некоторое время лежал без движения.

Господин сделал сэппуку, дому Асано конец… А его противнику Кире оказана высочайшая милость! Как, должно быть, страдал господин в свой последний час от этого бесчестья!

— Все пропало! — скрежетал он зубами. Ему казалось, что он распадается на части. Он старался не двигаться. Если бы он сейчас пошевелился,выдержка, наверное, покинула бы его.

Тяжкий жребий выпал князю. Должно быть, господин в свой последний час болел душой за судьбу своих подданных — нескольких сотен самураев дома Асано. Ведь душа его была полна добра и милосердия…

И тут Кураноскэ вдруг явственно увидел — он увидел господина, который обращался к нему так, как всегда обращался прежде:

— Кураноскэ, полагаюсь на тебя!

Слова доверия словно подстегнули Кураноскэ невидимым кнутом, призывая его к действию. Да, Кураноскэ! Так, должно быть, его светлость просит своего вассала сослужить последнюю службу, — сказал ему внутренний голос.

— Ваша светлость, — промолвил в ответ Кураноскэ, исполнившись уверенности в своих силах, — все будет сделано! Покойтесь с миром!

Глава 15. «Паук-дзёро»

Хаято Хотта никогда и вообразить не мог, что ему придется отправиться в Ако в качестве лазутчика дома Уэсуги. Однако, выслушав предложение Хёбу Тисаки, он сразу же решил его принять. Незадолго перед тем они с Пауком Дзиндзюро как раз беседовали о вассалах дома Асано, и Хаято настаивал на том, что, вопреки молве, планы мести никогда не осуществятся. Ему представлялось неким чудесным стечением обстоятельств то, что сам он оказался вовлечен в этот водоворот и мог теперь лично участвовать в событиях. Ему самому было любопытно, что будет дальше, и потому он без колебаний решил согласиться пойти на задание.

Ему выдали кое-какие деньги на расходы. Он также знал, что кроме него в Ако посланы и другие лазутчики. Ему объяснили, что все они должны были нарисовать на мизинце тушью родинку — это служило опознавательным знаком. Слушая инструкции, он пришел к выводу, что предводитель самураев дома Уэсуги, командор Хёбу Тисака, обладает поистине незаурядным умом и дьявольской изобретательностью. Придуманный им план был достоин восхищения. В быту Хёбу казался человеком неразговорчивым и незамысловатым: в свободное от служебных обязанностей время сажал и окучивал деревья в саду или возился с кошками, которых в усадьбе было не меньше полудюжины, если считать также и котят. Эти животные, пользуясь благосклонностью хозяина, делали в доме что хотели: без зазрения совести спали в парадной нише-токонома и драли когтями бумажные перегородки между комнатами. С людьми Хёбу тоже обращался неплохо, но чувствовалось, что в нем таится какая-то неведомая грозная сила.

Всего лишь два дня спустя Хаято покинул облюбованную кошками усадьбу и отправился в путь, замаскированный под обыкновенного странствующего торговца. Улица была залита утренним сиянием. Радуясь тому, что погода благоприятствует его новому заданию, Хаято шагал вниз по склону холма в сторону Ёсикавы. С самого начала, как только Хёбу заговорил с ним о предстоящем задании, он подумал, что такую работку неплохо предложить Пауку. Все равно Дзиндзюро собирался отправиться куда-нибудь подальше из Эдо, а в таком деле, как разведка, помощь его была бы неоценима. Хотя прошло уже слишком много времени и шансы застать Паука на условленном месте были невелики, Хаято решил на всякий случай заглянуть в храм Кухонбуцу. Там он намеревался посмотреть, не оставил ли Паук записки или другой весточки, по которой можно будет понять, в каком направлении его искать, если отправиться следом. Скорее всего, задание, на которое был послан Хаято, должно

было заинтересовать Дзиндзюро.

На луговой траве еще лежала прохладная роса. Новые соломенные сандалии вскоре намокли и стали тяжеловаты, но Хаято не обращал внимания. Настроение у него было безоблачное, и душа полнилась каким-то новым чувством — неведомым доселе удовлетворением. С легким сердцем он шагал по дороге.

Следом за Хаято, отстав на полквартала, шел неизвестно откуда взявшийся незнакомец. Хаято не видел его, и незнакомец старался двигаться как можно осторожней, чтобы по возможности оставаться незамеченным. Без всякого сомнения, он следовал за Хаято, но с виду был не похож на переодетого сыщика. На нем были перчатки-тэкко, гетры и соломенная шляпа, что придавало незнакомцу сходство с отправившимся в путешествие купцом. Крутой подбородок отсвечивал синевой после недавнего бритья.

Хаято обратил внимание на незнакомца только в Сэтагая, в харчевне во время обеда. «Странный тип», — подумал он, не заподозрив, впрочем, что этот человек может за ним следить. Через несколько минут он и думать забыл о незнакомце, отправившись дальше по дороге, что вилась вдоль длинного пологого склона холма среди желтых цветов сурепки.

Вскоре посреди поля, поросшего молодыми колосками пшеницы, замаячила на фоне синего весеннего неба крыша храма Кухонбуцу. Однако до храма предстояло еще далеко идти по дороге под палящим солнцем. Войдя в ворота храма, Хаято оказался в прохладной тени под густыми сочными листьями дерева гинкго. Казалось, сюда уже пришло лето. Солнце заливало сияньем безлюдный двор храма, нещадно пригревая преющую от жара зеленую траву. Белая бабочка, сидя на травинке, устало помахивала сухими крылышками, похожими на клочки бумаги. Храм состоял из трех корпусов. В каждом из строений содержалось по три изваяния будды. Здания были ветхие, на покосившихся крышах сквозь черепицу пробивалась трава. Заглянув внутрь, Хаято почувствовал запах пыли и запустения. Будды в таинственном полумраке безмолвно поблескивали позолотой.

— Но где же может быть весточка от Паука? Хаято внимательно осмотрел один за другим все три корпуса храма и наконец остановился у боковой стены того придела, что был от него справа. В куче записок с загаданными пожеланиями он обнаружил одну, написанную уверенной рукой мастера и, должно быть, совсем недавно сюда положенную: «Улица Фумбу-хоммати, Дзюбэй Марутая». К бумажке старым гвоздем был приколот околевший паук-дзёро величиной с большой палец. Паук уже совсем высох — наверное, Дзиндзюро сообразил поискать где-то под стрехой в паутине и прикрепить его в качестве тайного знака. Конечно, это означало приглашение явиться к Дзюбэю Марутая. Выходит, не зря он заглянул в храм. — Вздохнув с облегчением, Хаято решил дойти до Мидзонокути и далее двинуться на запад, спустившись по склону холма к кварталу Ацуги. Найти бы Дзиндзюро! Кто еще, кроме него, мог пробраться на потолок гостиной в усадьбе всемогущего Ёсиясу Янагисавы? Если бы только Паук отправился с ним в Ако, он бы мог подслушивать любые тайные переговоры, какую бы охрану там ни выставили, безо всяких проблем. Во что бы то ни стало надо будет убедить Дзиндзюро!

Внезапно Хаято заметил упавшую на забор тень. Обернувшись, он увидел торопливо удаляющегося в противоположном направлении человека и ахнул: без сомнения, это был тот самый подозрительный тип, которого он приметил в чайной в Сэтагае. Конечно, этот тип его выслеживал. Уж наверное, змея всегда свою змеиную дорогу отыщет…

Незнакомец между тем уходил все дальше.

«— Ну ладно же! — подумал про себя Хаято. Подняв валявшийся на дороге камень, он стряхнул с торчавшей в стене записки высохший остов паука».

Незнакомца уже нигде не было видно — он исчез без следа. Значит, всю дорогу он шел за Хаято по пятам, а теперь решил не показываться. Может быть, увидел, что его заметили, и счел за лучшее ретироваться? Предположив, что так оно и есть, Хаято решил не обращать на происшествие особого внимания. В тот вечер он выбрал для ночлега постоялый двор в Мидзонокути. Рассеянно обозревая с веранды второго этажа окрестности, он вдруг с удивлением заметил того самого незнакомца, который неторопливо шагал прямо к постоялому двору.

Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что незнакомец охотился именно за ним. Надо было быть начеку. Не хватало только, чтобы его придушили во сне!

Выработав план действий, Хаято, чуть только стемнело, сказал хозяину, что уходит. Засветив фонарь, он направился по темной тропинке через тутовые заросли, внимательно прислушиваясь и поминутно оглядываясь — не идет ли кто сзади. Предчувствие его не обмануло — вскоре он услышал позади на ночной тропинке шаги. Очевидно, сыскные ищейки все же напали на его след…

Сейчас фонарь в руках мог стать для Хаято помехой. Однако потушить его значило бы дать понять преследователю, что он замечен. Перехватив фонарь поудобнее, он постарался по возможности освободить руки. Тем временем дорога углубилась в темный перелесок. Там, вдали, над опушкой смутно мерцали звезды. Справа от себя Хаято заметил меж деревьев придорожную часовню. Загасив фонарь, он направился туда, но, когда глаза привыкли к темноте, увидел, что на веранде часовни кто-то стоит. Вздрогнув от неожиданности, Хаято остановился.

— Сударь, — послышался голос из темноты. Хаято узнал человека, который шел за ним сегодня целый день, и был совершенно ошарашен этим открытием. Выходило, что незнакомец каким-то образом опередил его…

— Огоньку не найдется? — спросил незнакомец.

Хаято хотел было ответить, что не найдется, но сообразил, что, если он сам только что задул фонарь, странно было бы утверждать, что у него нет с собой огнива. Левой рукой он протянул огниво незнакомцу, ожидая, что тот сейчас бросится на него. Мужчина поблагодарил и стал прикуривать трубку. Особо зловредных намерений с его стороны было не видно. Может быть, просто хочет познакомиться, набивается в попутчики? — подумал Хаято. Однако незнакомец опроверг его предположение, неожиданно сказав:

— Вы ведь, сударь, небось, меня уже давно заметили?

— Я — тебя? — настороженно переспросил Хаято. То, что ты за мной с утра идешь по пятам?

— Угу, — кивнул незнакомец.

Ответ звучал вполне миролюбиво. Хаято с некоторым изумлением внимательнее вгляделся в своего ночного собеседника. Лицо у него было довольно приятное, с выступающим вперед подбородком и большими выпуклыми глазами.

— Послушайте-ка, господин Хотта! — обратился к нему незнакомец с излишней фамильярностью, удивив Хаято тем, что знает его имя. — Нам надо с вами кое о чем посоветоваться и договориться…

— О чем еще? Прежде хотелось бы спросить, сударь, зачем вы меня выслеживали? Вы же за мной от самого города шли. Не от городских ли властей пожаловали? — заметил Хаято, продолжая дивиться такому обороту событий.

— Хотите услышать ответ? — незнакомец взглянул Хаято в глаза и рассмеялся. — Да нет, не от них. То-то я гляжу, вы, сударь, все подвоха ждете, места себе не находите. Успокойтесь, я за вами следую по поручению господина Тисаки.

— Что?! По поручению Хёбу Тисаки? — воскликнул Хаято. — И зачем же он вас послал?

— А затем, чтобы, значит, тайно присматривать за вашей милостью и все как есть докладывать ему лично.

— Ну и ну! — невольно охнул Хаято. Выходило, что хитроумный Хёбу Тисака приставил к нему самому тайного соглядатая. Неспроста незнакомец шел за ним по пятам. Можно было только удивляться осторожности старого лиса, желавшего исключить всякую случайность.

Хаято вымученно усмехнулся:

— Значит, послал шпионить за шпионом? Так зачем же вы мне это все рассказываете? Какой же толк от такой тайной миссии, если мне уже все известно?

— Ну, вы, сударь, ведь и так уже меня засекли, — снова напомнил незнакомец. — А звать меня Кинсукэ Лупоглаз. Прошу любить и жаловать.

— Хм… Забавное у нас знакомство. И что вы теперь намерены делать?

— Вы уж не обессудьте, хочу вас попросить, чтобы взяли меня с собой. Сами понимаете, коли вы меня с самого начала засекли, никакой тайной слежки уже не получится — вот я и решил открыться. Что уж там, думаю, — остается только попроситься в попутчики. Так что вы в пути-то на меня поглядывайте и ничего дурного не делайте. Я до самого конца при вас и побуду. Его милость Тисака человек суровый: ежели узнает о моей оплошности, службы мне больше не видать.

— Ясно, — улыбнулся Хаято. — Честно говоря, мне это задание самому по душе, так что приставлять человека за мной приглядывать нет никакой надобности — все равно что заставлять человека поститься попусту, когда живот вовсе не болит. Что ж, я рад такому попутчику. Вместе идти веселее.

Кинсукэ Лупоглаз от таких приветливых речей, казалось, совсем успокоился и любезно предложил нести всю поклажу. На первый взгляд, малый был обходителен и услужлив.

— Ну что ж, пошли? А я ведь, признаться, тебя принял за ищейку. Хотел уж избавиться от такого хвоста — для того и пустился в лес на ночь глядя. Так что еще немного, и тебе бы не поздоровилось. Теперь вроде бы все выяснилось, так что давай, пожалуй, поищем постоялый двор для ночлега? — посмеиваясь, сказал Хаято своему новому компаньону. Они тронулись в путь.

Когда тени путников исчезли на опушке рощи и голоса их затихли вдали, одна из створок ковчега бога Инари неожиданно отодвинулась, приоткрытая изнутри. Наружу высунулась приоткрывшая створку изящная белая рука. Кто бы мог вообразить, что в глухой лесной часовне прячется человек?! Да к тому же выглянувшее из ковчега лицо, которое провожало взглядом Хаято и его спутника, явно принадлежало женщине.

В лесу было темно. В эту безветренную ночь почки на деревьях набухали, собираясь вскоре раскрыться и зазеленеть молодой листвой. Створка ковчега бесшумно задвинулась, и можно было подумать, что та белая рука и блестящие глаза были всего лишь полуночным видением… Но нет, чья-то фигура уже маячила в полутьме на траве подле часовни, и это была не лиса.

Молодая женщина, с виду похожая на почтенную купчиху в дорожном одеянье, выбравшись из ковчега, расправила подол кимоно и поспешно пустилась в том же направлении, куда ушел Хаято со своим спутником, будто стремясь их нагнать. Казалось, ее нисколько не пугает ночной лес. Судя по всему, вовсе не от страха она укрылась на ночь в глухой часовне. Дорога шла по склону небольшого холма. Ночной небосклон был усеян россыпью звезд, меж тем как земля была погружена во мрак. Роща проступала сквозь мглу посреди полей, как черная гусеница. Хаято и Кинсукэ не могли уйти далеко. Вскоре уже можно было расслышать их голоса. Дорога нырнула в узкую расселину, прорезавшую глиняные склоны холма и уходившую вниз по склону. У подножья холма Хаято и Кинсукэ пытались зажечь фонарь. Женщина как ни в чем не бывало решительно направилась прямо к ним.

— Добрый вечер! — звонко сказала незнакомка, и голос ее прокатился эхом в расселине.

Кинсукэ, вздрогнув от неожиданности, с вытянувшимся от напряжения лицом, тут же посветил в ее сторону фонарем.

— Ох! Чего пугаете?! — пробурчал он. — Вы так внезапно появились — мне аж не по себе стало… Ну, да ладно уж… — заключил Кинсукэ миролюбиво, рассмотрев в мягком, колеблющемся свете фонаря незнакомку, которая оказалась хороша собой.

— Куда путь держите? — добавил он.

Женщина приятным голоском отвечала:

— Этого я сейчас сказать не могу. Нельзя ли пока что пойти вместе с вами? Я иду навестить больного, да что-то страшновато одной…

— Угу, — проворчал Кинсукэ. — Это можно, пожалуйста, ничего особенного. Верно я говорю, сударь?

— Верно, — подтвердил Хаято, не сводя глаз с женщины. — Если нам по дороге, пойдем вместе. А куда вы сейчас?

— Куда? Вообще-то в Ацуги, — кокетливо отвечала незнакомка, рассматривая своими живыми шаловливыми глазками Хаято.

Совершенно очарованный прекрасной попутчицей Кинсукэ, вращая глазищами навыкате, хотел было предложить поднести багаж незнакомки, но оказалось, что у нее с собой нет никаких вещей, кроме бамбукового дорожного посоха.

— Как же это вы, сударыня, рискнули в одиночку идти ночью? — обратился Кинсукэ к женщине, чтобы завязать разговор. — Здесь и мужчине-то гулять удовольствия мало…

— Осторожно! Тут камень — не споткнитесь! Не ровен час поранитесь! — заботливо приговаривал он.

Хаято криво ухмыльнулся, слушая его воркованье. Однако и в самом деле с появлением симпатичной спутницы на мрачной дороге через поля стало как-то веселее. Незнакомка охотно беседовала о том о сем с Кинсукэ. Из ее разговора выходило, что она живет с мужем в Усигомэ, где они держат лавку — торгуют разными изделиями из соломы. Но то жилье будто бы у нее не основное, а настоящий ее дом в Ацуги.

— И кто же у вас заболел? — осведомился Кинсукэ.

— Да моя младшая сестра.

Слушая всю эту болтовню, Хаято пришел к выводу, что барышня не так проста и на обычную купчиху мало похожа. Если она из купеческого дома, то почему, например, отправилась ночью в дальний путь пешком, а не вызвала носильщиков с паланкином? Да и не только это. Если подумать хорошенько, очень странным представлялось, что она шла одна, без провожатых. Однако расспрашивать сейчас о чем-то ему было неохота. Наверное, думал Хаято, эта вялость оттого, что он порядком устал и страшно хочет спать. Не говоря ни слова, он шагал по ночной дороге.

— А вы куда направляетесь? — спросила женщина.

— Мы-то? — Да к большой дороге на Камигату.

— О, путь не близкий! Смотрите-ка, луна вышла!

И в самом деле, сумрак в лесу, уходящем вдаль в бескрайние просторы ночи, стал бледнее и окрасился в бледно-желтые тона. Подавляя зевоту, Хаято подумал, что, должно быть, скоро наступит рассвет.

Стрельнув на Хаято своими прелестными глазками и заметив, в каком он виде, женщина посочувствовала:

— Вы, наверное, очень устали…

— Да уж! — впервые членораздельно произнес Хаято, но, будучи отнюдь не расположен к разговору, снова погрузился в молчание.

Лупоглазый Кинсукэ тоже, как видно, притомился от болтовни и уже еле ворочал языком. Наконец все трое окончательно замолкли и теперь молча брели по лесу. Они шли не слишком торопясь, так что едва ли можно было подумать, будто за ними кто-то гонится. Однако Хаято был совершенно выбит из колеи двумя неожиданными встречами и все не мог успокоиться, ломая голову над странным стечением обстоятельств. Тем не менее, сказал он себе, что бы там ни надумала их попутчица, хорошо бы найти какую-нибудь деревню и там остановиться. Непременно надо поспать до утра, а Кинсукэ велеть, чтобы покараулил. От недосыпа ему казалось, что вдали ночное небо уже посветлело и только вокруг них клубится густой таинственный сумрак.

— Ой! — вдруг не своим голосом воскликнул Кинсукэ, чем-то несказанно удивленный.

Хаято молча оглянулся и посмотрел на обочину, где стоял Лупоглаз.

— Ну не странная ли особа?! — ошарашенно заметил тот.

Тут и Хаято заметил, что таинственная незнакомка уже почти растворилась во мраке. Он взглянул в том направлении, куда, наклонившись, сейчас всматривался Кинсукэ.

Там, насколько хватало взора, террасами спускались по пологому рыхлому склону вплоть до самой лесистой лощины рисовые чеки. Их попутчица стремглав бежала вниз и уже почти достигла леса, в котором, вероятно, рассчитывала скрыться.

— Что это она вдруг?

— Что-что… Да кто ее знает! Не сказала ничего и вдруг бросилась наутек, — растерянно пояснил Кинсукэ и принялся громко окликать беглянку:

— Эй! Эй! Голос Кинсукэ далеко разнесся в ночи, прокатившись эхом по холмам. Печальный зов, увенчавший это нелепое ночное происшествие, вызвал у Хаято приступ смеха. Тем временем незнакомка уже скрылась из виду, поглощенная лесной чащей в лощине. Конечно, она и не подумала обернуться на призывы Кинсукэ, который все еще что-то обиженно кричал ей вслед.

— Да ладно уж! Может, хватит? Пошли! — со смехом бросил Хаято.

— Нет, но разве не странно? Ну что за женщина! Чудачка какая-то!

— Небось, лиса-оборотень.

— Да? — Кинсукэ, похоже, всерьез принял эту версию, порядком оробел и, подойдя к Хаято поближе, тихонько переспросил: — Неужто впрямь лиса?

Хаято наивность парня понравилась.

— Ну, может и не настоящая лиса, но что-то в том же роде. Должно быть, неспроста она явилась к нам, а?

Кинсукэ все еще пребывал в смятении чувств, тоскуя по прекрасной беглянке, когда в отдалении мелькнул свет фонаря и чьи-то шаги донеслись из темноты. Они обернулись и и стали всматриваться во мрак. Хаято, завидев мерцание фонаря, сосредоточился и шепнул:

— Ты ничего не говори. Отвечать на вопросы буду я.

Фонарей было два. Двое слуг, похоже, светили под ноги господину, — возможно, какому-нибудь чиновнику сыскного ведомства. Путники быстро приближались.

Подойдя вплотную, они подняли фонари повыше, осветив Хаято и его спутника.

— Путешествуете? — осведомился старший.

— Так точно, — смиренно ответствовал Хаято.

— Вам тут никто не встречался? Барышня одна не проходила? Такая приличная с виду…

— Да вроде бы нет, — спокойно ответил Хаято к удивлению своего спутника.

— Это вы тут кричали?

— Просим прощения, мы. Уж больно стало тоскливо одним ночью.

— Вот как? — озадаченно посмотрел на него чиновник и бросил: — Ладно, идите!

Хаято молча поклонился и, перед тем как уйти, спросил:

— А та барышня, что вы упомянули, она кто?

— Разбойница, — был ответ.

Хаято и чиновник переглянулись.

— Как так? Женщина? — спросил на сей раз Кинсукэ.

Хаято, сочтя, что и так уже сказано достаточно, одернул его:

— Идем, идем!

Когда они отошли уже на порядочное расстояние,

и свет фонарей остался далеко позади, Кинсукэ вздохнул:

— Ну и удивился же я!

— Да уж! Надо же такое! Вот лиса! Я-то с самого начала заподозрил, что с ней что-то не так, — сказал Хаято, дивясь благодушному настрою Кинсукэ. Только теперь он сообразил, что загадочная разбойница просто заметила отблеск фонарей раньше их и поспешно обратилась в бегство. Вот уж, поистине, безумная выдалась ночка. Правда, теперь уж точно можно было сказать, что началось путешествие с приключения ми.

Желтый диск луны, поднявшись над лесом, отбрасывал длинные черные тени на дорогу, по которой шагали Хаято и Кинсукэ. Оглянувшись, они увидели, как лес, в котором скрылась незнакомка, погружается в туманную дымку, отливающую серебром. Фонари служивых мелькали далеко впереди, на открытом склоне холма. Взглянув в ту сторону, Кинсукэ презрительно прищелкнул языком.

Добравшись до Сумбу, Хаято оставил своего спутника на постоялом дворе, а сам отправился разыскивать Паука Дзиндзюро и вскоре обнаружил указанный им дом.

— Куда же вы, сударь, запропали? Я уже начал беспокоиться! — приветствовал его Дзиндзюро как ни в чем не бывало. Улыбаясь, он выслушал рассказ о новом задании Хаято и планах путешествия в Ако.

— Я уж об этом деле наслышан… Народ-то любопытствует. Поговаривают, что, скорее всего, они там, в Ако, будут оборонять свой замок до последнего и все лягут костьми. А вы, значит, сударь, уже в самой гуще событий — прямо в омут головой… Да, не ожидал! — усмехнулся Дзиндзюро. — А этот ваш Тисака… Так, вроде, их командора зовут? — Ему, видать, палец в рот не клади. Этот в деле промашки не допустит.

Возможно, оттого, что характеры их были в чем-то схожи, Паук с особым интересом слушал рассказ о Хёбу Тисаке и подробно расспрашивал Хаято, сколько ему лет да каков он с виду, есть ли особые приметы, как ведет себя в быту. Услышав, как Хёбу, отрядив Хаято лазутчиком в Ако, послал за ним приглядывать своего человека, а Хаято с тем человеком свел знакомство и устроился с ним вместе ночевать на постоялом дворе, Дзиндзюро от души рассмеялся.

— Потеха, да и только! Начальник-то ваш, его милость Тисака, небось, об этом и ведать не ведает. Нет, люди так устроены, что доверять им нельзя… Однако ж вам повезло — обзавелся хорошим попутчиком, — заключил он.

Как и предполагал Хаято, стоило ему только предложить Пауку вместе отправиться в Ако, как тот не раздумывая согласился.

Итак, все складывалось удачно. Если Дзиндзюро отправится с ними, от него одного толку будет больше, чем от сотни или даже тысячи помощников. Поскольку в Ако вот-вот должны были отправиться посланцы сёгуна, чтобы потребовать сдачи замка, следовало поторопиться, чтобы их опередить. Дзиндзюро ничего собирать было не нужно, и потому решили отправиться на рассвете. Однако до вечера еще оставалось много времени. За окошком весеннее солнце заливало сияньем молодую листву ивы, склонившейся надо рвом.

— Выйдем куда-нибудь перекусить, что ли, — предложил Дзиндзюро, и они отправились на поиски харчевни.

— Так может, и приятеля вашего прихватим? — предложил Дзиндзюро.

Вместе они отправились на постоялый двор, где остался Кинсукэ. Хаято зашел в дом, чтобы позвать нового приятеля, а Дзиндзюро пристроился в тени под ивой и принялся озирать окрестности. Постоялый двор стоял прямо на большой дороге: прохожие сновали взад и вперед. Поглядывая на путников, Дзиндзюро не обратил внимания на человека, стоявшего в отдаленье у входа в какую-то лавчонку и давно уже наблюдавшего за ним самим. Это был не кто иной, как таинственная ночная незнакомка, о которой Хаято еще не успел ему рассказать. Она тоже добралась до Сумбу.

Глава 16. «Светильник в ясный день»

Из вестей, поступивших утром девятнадцатого числа третьей луны, стало очевидно, что после сэппуку князя род Асано обречен. Тотчас же всем вассальным самураям было велено собраться в замке. Более трехсот самураев, уже успевших сменить зимние одежды на летние, явились на зов. Когда все заняли свои места, Кураноскэ негромко, но отчетливо объявил исход дела, и ощущение непоправимой беды охватило всех присутствующих. Когда Кураноскэ сказал о том, что господин сделал сэппуку, в голосе его прорывались подавленные кровавые слезы. Неподвижно застыв на коленях, самураи слушали не проронив ни звука. С каждым словом все большей горечью наполнялась речь Кураноскэ. Однако говорил он твердо, отнюдь не сбиваясь и не путаясь, стремясь в своей краткой речи донести всю суть.

Последовало гробовое безмолвие. Затем объявшая зал тишина, словно по волшебству, сменилась слезами отчаяния. В негодовании самураи сжимали кулаки и скрежетали зубами.

— И этот Кодзукэноскэ Кира еще жив!

— Это он, Кира, во всем виноват! С незапамятных времен было правило, что в ссоре обе стороны — ответчики. А тут, значит, наш господин виновен, а Кира ни при чем! Несправедливый приговор! Господин ушел из мира обесчещенным! Нам остается только умереть — таков наш вассальный долг!

— Верно! Хорошо сказано! Да еще и замок наш, заложенный основателями клана, предстоит без сопротивления передать сёгунским чинушам, а самим смиренно уйти куда глаза глядят!.. Но ведь есть же понятия самурайской чести! Что бы ни выпало нам на долю, не посрамим памяти господина!

— Правильно! Замок не сдадим! Пусть попробуют взять осадой! Пока есть стрелы в колчанах, пока мечи не выпали из рук, не покоримся! Пусть мы падем в бою — разве не того подобает желать самураю?!

— Да, но ведь Кира еще жив! Мы должны отправиться в Эдо и добыть голову мерзавца — только тем и можем мы смыть позор с нашего господина. Что скажете?

— Возразить тут нечего.

— Нет, погодите! Так нельзя. Покойный господин всегда призывал к благоразумию и чтил общественный порядок. Нельзя действовать необдуманно.

— Что-что? Что вы сказали?!

— Да нет же! Вина за все, конечно, лежит на Кире. Но что же, так теперь все и кончится нашей гибелью? Нам надо не о том думать, как мужественно умереть — рассудить надо без суеты. Важней всего найти способ, как спасти клан, как добиться его возрождения. По счастью, у господина нашего есть младший брат Даигаку. Можно ведь и к нему обратиться. Если мы его попросим принять нас на службу, может, он нам и не откажет.

Все взоры горели возбуждением. Там и сям вспыхивали бурные споры. У всех в груди кипели боль и отчаяние. Огнем полыхали жаркие речи. Лица самураев побледнели. Грозно сверкали налитые кровью глаза.

— Нет, это все не напрасно, так и надо… — думал про себя Кураноскэ, сидя все в той же позе, скрестив руки на груди и хладнокровно наблюдая развернувшуюся перед ним картину. Но как же быть? Куда направить мятущуюся толпу? Кураноскэ этого совершенно не представлял себе. Что может сдержать слепой воинственный пыл самураев? Здесь ведь не просто высказываются различные мнения. Родной край гибнет. Жизненный путь людей внезапно пресекается. Вот сейчас они горячо обсуждают, как пройти оставшийся отрезок этого пути и свести последние счеты с жизнью. Хватит ли у них силы воли, чтобы сохранить эту решимость, когда они разойдутся по домам и снова подумают обо всем в одиночестве, на свежую голову?

Кураноскэ сидел лицом к залу, и в зрачках его смутно отражались фигуры объятых смятением людей. Со всех сторон, словно острые ножи, летели бесчисленные призывы к мести и сопротивлению. Он знал, что все они правы. Даже если смирить чувство протеста и попытаться оценить случившееся хладнокровно и беспристрастно, становилось ясно, что здесь обыденные правила и нормы поведения следует отбросить. Не нужно принимать решения сейчас. Подождем, пока страсти улягутся и буря утихнет, чтобы спокойно все обдумать. Впервые за этот вечер в нем заговорило природное благоразумие. Он понял: нельзя поддаваться панике, иначе невозможно определить ни что им следует делать сейчас, ни что они вообще способны сделать. Что ж, пока можно позволить всем горевать и печалиться. Пусть омоют сердца кровавыми слезами и тем облегчат души, а настоящее дело оставим на потом.

Придя к такому решению, Кураноскэ печально и отрешенно созерцал зрелище всеобщего горя и смятения. Рядом с ним сидел старший самурай Куробэй Оно. Он тоже с самого начала не произнес ни слова, но сидел как в воду опущенный, с изменившимся лицом — и видно было, что он разделяет всеобщую боль. Посреди шума и гомона, он молча грыз ногти. У Куробэя была такая привычка: всякий раз, когда его охватывали сильные переживания, он принимался грызть ногти. Куробэй был по званию самурайским старшиной, заместителем командора. «Светильник в ясный день», как называли в дружине Кураноскэ, хорошо знал, что Куробэй по своему бескорыстию никогда не ищет для себя выгоды. Он был не из тех, кто делает работу чужими руками, всегда вникал в подробности всех хозяйственных дел, которые ему поручались, и хорошо разбирался в экономике. Князь Асано весьма ценил способности Куробэя и находил им применение. Характер Куробэя был таков, что спорить с ним

было бесполезно.

В отличие от Кураноскэ, который сидел с отсутствующим видом, будто происходящее его и вовсе не касалось, Куробэй сейчас был явно страшно раздражен. Он сердцем чувствовал, что всем необходимо оплакать смерть господина, но в то же время понимал, что оплакивают они сейчас и свою судьбу — то, что придется расстаться с привычным жизненным укладом, проститься со всеми едва начатыми и незавершенными делами и планами. А ведь ему предстояло, как замышлялось, заняться освоением новых целинных земель, расширением соляных промыслов. Если бы удалось осуществить эти планы, благосостояние клана должно было возрасти. Он уже по секрету докладывал об этом господину. Теперь все пойдет насмарку, будет безжалостно уничтожено. Но господин, должно быть, ни о чем таком и не думал в свой последний час… В каком-то смысле кончина господина вызывала у него двойственное чувство скорби и досады.

Наверное, это было глупо, но он видел в случившемся какую-то неоправданную жестокость, бесчувственность со стороны князя. Притом, хотя все это было ужасно, поведение господина, который позволил себе в замке сёгуна обнажить меч и ранить царедворца, нельзя было оценить иначе, как легкомысленное.

Оплакивая господина, Куробэй тем не менее не мог сдержать гнева. Если бы не это злополучное происшествие, они сейчас сажали бы в бурую почву предгорий зеленые ростки, облагоображивая суровый пейзаж. Добыча соли должна была вырасти в ближайшее время наполовину. И вот теперь нежданный удар обрушился на них, словно гром среди ясного неба. Никто, похоже, и не думал об этом — только и слышались разговоры о мести да о том, что всем надо оборонять замок до последней капли крови. Куробэю эти горячечные призывы были чужды.

— Неужели все эти люди хотят погубить себя, очертя голову броситься в пропасть? Неужели они это всерьез? — спрашивал себя Куробэй с тревогой, понимая, что смятение и лихорадочное возбуждение его подопечных могут только усугубить положение.

Конца спорам было не видно. В конце концов порешили разойтись, снова назначив на следующий день общий сбор. Только после этого Куробэй обратился к командору:

— Ваша милость!

Когда Кураноскэ взглянул на своего заместителя, Куробэй сказал, что им, пожалуй, надо обсудить все наедине. Возражений не последовало.

— Скверно все вышло. И впрямь, положение нелегкое. Однако ж, как бы наши люди ни жаждали крови, надо все обдумать спокойно. А все эти призывы отомстить негодяю, пасть смертью храбрых на стенах замка… Думается, ничего хорошего в них нет…

— Это уж точно, — улыбнулся Кураноскэ. — Но

мы в чувствах людей не вольны…

— Не совсем так. Слишком уж все ударились в сантименты. Приняли все так горячо к сердцу… Даже слишком.

— Ну, хорошо, давайте обсудим все спокойно. Все равно так, как сейчас, все оставаться не может… Тут есть над чем подумать — вопросов непочатый край. Конечно, когда людей внезапно перемещают в совершенно новые обстоятельства жизни, прежде всего следуют удивление и испуг, негромко заметил Кураноскэ. — К счастью, в нашем клане испокон веков все силы полагались на то, чтобы воспитывать настоящих самураев. Сегодня, наблюдая за нашими людьми, я скорее даже испытал некое успокоение. Это все между нами, так что могу вам сказать: если бы вдруг нечто подобное случилось в другом клане, может быть, таких призывов и не прозвучало бы. Воистину в Ако много настоящих самураев.

Тон собеседника показался Куробэю настолько беспечным, что он даже рассердился. Как же он не замечал?! Должно быть, Кураноскэ всегда был таким бесчувственным — недаром сейчас с такой легкостью говорит о непоправимом несчастье…

— Может, оно и так… Вас, может быть, все это и устраивает… Вы говорите, что у нас тут много настоящих самураев — но ведь у них сегодня отняли даже сам статус самурая…

— Даже став ронином, самурай все равно останется самураем. Когда я говорю о самураях, то имею в виду людей, которые внутренне не изменятся, каким бы испытаниям они ни подвергались, в какие новые условия жизни ни помещала бы их судьба. Конечно, я тоже признаю, что окружающая среда имеет колоссальную силу воздействия на человека… Однако самурай выше этого. Пожалуй, наоборот, в действительности именно тем он и оправдывает свое звание самурая, а вовсе не тем, что у него торчит два меча за поясом. Даже обычный человек, столкнувшись с такими внешними обстоятельствами, которые неизбежно заставляют принять чье-то господство, может стоять на своем, пытаться защитить себя и своих близких. Следуя Пути, он может попытаться изменить навязанные ему обстоятельства. Самурай же потому и может называться самураем, что стремится быть во всех отношениях выше обыкновенного человека. Полагаю, что у нас в Ако таких самураев достаточно.

Куробэй не ожидал, что ему придется выслушать столь пространную лекцию. От таких речей он пришел в скверное расположение духа. Неужели сейчас, когда решаются вопросы жизни и смерти, когда над кланом нависла грозная опасность, Кураноскэ задумал над ним поиздеваться? Сплошное пустословие! И впрямь «светильник в ясный день» — вещает свои прописные истины. В глубине души презирая собеседника, Куробэй попытался скрыть свои чувства под вымученной усмешкой, но настроение было окончательно испорчено. Сделав над собой усилие и справившись с эмоциями, он попытался вернуть беседу к главной теме:

— Как бы то ни было, я считаю, что дело надо завершить мирным путем. Таково мое мнение.

— Тут я вполне согласен, — улыбнулся Кураноскэ. — Но если все же от нас потребуется…

— Ну, разумеется, — без тени колебания ответил Куробэй с кислой миной. На том беседа и окончилась.

Обсуждение продолжалось три дня, с девятнадцатого по двадцать первое марта. За это время из Эдо прибыло несколько новых гонцов, и постепенно картина прояснилась во всех подробностях. Кураноскэ смог составить для себя полное представление о случившемся. Конечно, основной причиной столкновения стали козни Кодзукэноскэ Киры, но нельзя было упускать из виду стоявшие за событиями скрытые силы.

Кураноскэ склонил голову на грудь. Да, как видно, немало подводных течений таилось в этом деле, и врагом был не один вельможа. Были, безусловно, и другие крупные фигуры, которые пока не давали о себе знать в открытую.

«— Ну, что ж… — горько улыбнулся Кураноскэ».

Вот только какова была последняя воля господина, какую миссию хотел он возложить на него, Кураноскэ Оиси? Об этом пока нельзя было сказать ничего определенного. Можно было только домысливать, догадываться в общих чертах, зная, каков был князь при жизни. Впрочем, из письма Гэнгоэмона Катаоки все вырисовывалось вполне отчетливо. Чувствовалось, что князь знал своих скрытых врагов. Может быть, и можно было упрекнуть его в несдержанности и сумасбродстве, но князь был не таков, чтобы в запальчивости забыть об интересах клана и поставить под удар своих вассалов. Если несмотря ни на что он все же взялся за меч, то тем самым хотел сказать, что его вынудили чрезвычайные обстоятельства.

Постепенно Кураноскэ начинал осознавать, в какое русло следует ему направить свою железную волю. В голове у него уже сложился план. Как привести этот план в исполнение, если для того потребуется участие множества людей? Мучительный вопрос не давал ему покоя.

На третий день бурных дискуссий Кураноскэ, как всегда, с непроницаемым выражением лица, словно «светильник в ясный день», занял свое место, созерцая кипение страстей. Он решил, что настало время сказать свое слово. Люди явно немного успокоились, остыли. В итоге утихающих споров явственно обозначились две группировки.

Не только Кураноскэ, но и Куробэй Оно в тот день утвердился в своем решении. Куробэй отметил, что самураи в конце концов с тревогой задумались о своем будущем, и почувствовал, что он отнюдь не одинок. Симокуноскэ Окабаяси, Ситироэмон Тамамуси, Гоэмон Ито, Гэндзаэмон Тамура, Гэмпати Киндо и другие самураи, пользовавшиеся авторитетом в клане, уже втайне сообщили Куробэю, что солидарны с ним. Были среди них и такие, кто занимал крайнюю непримиримую позицию в общих спорах. Конечно, каждому хотелось высказаться как можно решительнее, но в конечном счете для всех самым важным был вопрос, как прокормить семью.

Куробэй был настроен довольно оптимистично.

Да, их постигло несчастье, и с этим уже ничего не поделаешь. Здесь нужно действовать с умом: не отдаваться эмоциональному порыву, всячески приукрашая и усугубляя случившуюся беду, а постараться как можно скорее найти достойный выход из положения, смягчить этот удар судьбы. Само собой, от молодчества, свойственного недалеким простолюдинам, следует воздержаться.

Постепенно самураи пришли в себя, успокоились, прониклись сознанием свершившейся катастрофы, и на третий день обсуждения в зале повисло угрюмое напряжение. Все чувствовали, что Кураноскэ собирается что-то сказать. Когда воцарилось глубокое и тяжкое безмолвие, он наконец разомкнул уста.

Кураноскэ хорошо понимал, что его мнение, высказанное сейчас, должно оказать решающее воздействие на душевный настрой самураев клана, все еще пребывавших в лихорадочном возбуждении и не определивших план дальнейших действий. Судя по всему, атмосфера уже накалилась до предела и теперь недостает только искры… Все надежды Кураноскэ возлагал на то, что удастся придать всеобщему возбуждению новый импульс и направить его в нужное русло. Взор его был устремлен вдаль, к

чему-то неведомому.

— В силу событий, имевших место в резиденции его высочества сёгуна в Эдо, по всей вероятности, вскоре сюда прибудут эмиссары Ставки, которым надлежит передать замок и земли клана. Как я понял из ваших высказываний, милостивые государи, было предложение защищать замок до последней капли крови и всем как один погибнуть в бою. Хотя с этим мнением, возможно, многие согласны, полагаю, что наш вассальный долг — прежде всего послужить родному краю. Хотя с гибелью нашего господина род его обречен пресечься, остается еще младший брат князя его светлость Даигаку, и, если он возложит на себя это бремя, род Асано не пресечется, гибели славного дома удастся избежать. Поддержать и укрепить его в сем намерении я почитаю нашим первейшим долгом.

Кураноскэ видел, как на лицах сторонников крайних мер в зале появляется угрюмое и враждебное выражение. Не обращая на это внимания, он громко продолжал.

— Поколения наших предков верой и правдой служили дому Асано. Ценою своей смерти мы можем попытаться воззвать к справедливости, добиться продолжения расследования, но шансы на это невелики. Пусть его светлость Даигаку и будет иметь удел с доходом всего в каких-то десять тысяч коку, возможно, он мог бы принять к себе вассалов покойного брата, и мы могли бы обратиться к нему с такой просьбой. Если же в этом прошении нам будет властями отказано, лишь тогда мы исполним свой долг перед покойным господином и сложим головы на стенах замка. По моему разумению, поступить надо так. Что скажете, господа?

— Стало быть, по-вашему, надо затвориться в замке и обратиться с просьбой к егосветлости Даигаку, чтобы он принял нас под свое крыло? — довольно резко спросил Куробэй, даже продвинувшись чуть вперед на коленях. — Или, может быть, что-то в этом роде? Не ожидал, ваша милость, что такой человек, как вы, выскажет столь опрометчивое суждение. Если мы, укрепившись в замке, просим передать его светлости Даигаку права и обязанности главы рода, это не просьба о снисхождении. Мы тем самым требуем от властей восстановления справедливости, но дело это небезопасное и чреватое осложнениями. Не исключено, что в таком случае наши действия будут истолкованы как бунт. Тем самым мы рискуем навлечь позор на имя покойного господина, который всегда превыше всего ставил верность долгу и повиновение власти, а это уж никуда не годится. Я полагаю, что в данном случае мы должны прежде открыть ворота замка и уж после того, соблюдая установленный порядок, подать прошение о передаче прав наследования. Другого пути нет. А вы как думаете, господа?

— Я считаю, что его милость Оно совершенно прав. В данном случае примешивать к нашей просьбе сопротивление высочайшей воле сёгуна и сомнения в ее справедливости равносильно тому, чтобы самим обречь прошение на неудачу — тут мы вроде бы хотим доказать свою лояльность, а выходит как раз наоборот. Нет, такой путь до добра не доведет, — рассудительно заметил Ситироэмон Тамамуси.

— Так что же, стало быть, нам остается только покориться? — прерывающимся голосом крикнул кто-то из зала, не в силах сдержать возмущения.

Все собравшиеся задвигались и зашумели, но тут снова взял слово Кураноскэ и негромко сказал:

— Вы, ваша милость Оно, в общем, все сказали правильно, однако… Возьмет ли нас под крыло его светлость Даигаку, пока неизвестно. И что же, ради того чтобы подать о том прошение, мы должны будем без сопротивления оставить замок? Сколько поколений самураев клана Ако взрастил этот замок! Да разве позволит нам память о них сейчас не встать грудью за родной край, не отдать жизнь за него?! Вот это уж воистину навлечет позор не только на покойного господина, но и на все поколения наших славных предков. Не пристало самураям столь низко себя ставить.

— Тем не менее… Если мы просим, чтобы его светлость Даигаку принял нас по праву наследования… любое неповиновение, любое отступление от правил может все испортить, — заметил Куробэй.

— Ваша милость, — возразил Кураноскэ, — сказать по правде, я думаю, вероятность того, что дело с правом наследования закончится успешно, не более десяти шансов из ста.

Не только Куробэй, но и все в зале, услышав эти горькие слова и проникшись их страшным смыслом, невольно подняли головы и, потрясенные, посмотрели на своего предводителя.

— Что вы говорите? Неужели вы считаете, что с передачей права ничего не выйдет? — переспросил Куробэй, покрываясь краской.

— Да, я так полагаю. Или, по вашему, на сей раз нам будет явлена высочайшая справедливость сёгуна, не омраченная ничьей злой волей? Позволю себе в этом усомниться.

— Но если так… — начал Куробэй с ошеломленным выражением на лице. — Хоть вы и полагаете, что из этого ничего не выйдет, но призываете попробовать, укрепившись в замке, тем самым оказать давление на власти. А если все же не получится, что прикажете делать? Осыпать стрелами представителей этих самых властей?

— Да, я с самого начала имел в виду, что замок придется оборонять, — твердо заявил Кураноскэ.

Что за странные речи! И означали они открытый бунт против верховной власти. Куробэй страшно побледнел, лицо его стало похоже на лист бумаги, руки на коленях заметно дрожали.

— Позволю заметить, ваша милость, что вы переходите все границы в нарушении установленной субординации, — сказал он.

— Почему же? — повернулся к нему Кураноскэ.

Куробэй с пылом спросил:

— Как же вы можете пренебречь славными вековыми традициями вассальной верности в сёгунате?!

— Все зависит от времени, от конкретных обстоятельств. Еще раз повторю, очевидно, что в данном случае действия властей и высочайший приговор были продиктованы злой волей. — Пламя вспыхнуло во взоре Кураноскэ. — Бусидо, Путь самурайской чести, существует испокон веков и появился на свет раньше вашей Высочайшей справедливости из Эдо!

Зал безмолвствовал. Кто мог ожидать, что сдержанный и миролюбивый Кураноскэ не побоится произнести столь дерзкие слова? Поистине страшная крамола — будто ни сёгун с его двором, ни государственное устройство ничего для него не значат.

— Может быть, это и безрассудство. Если доведется, я готов один умереть за свои убеждения. Что ж, среди вас не найдется никого, кто заодно с Кураноскэ?

— Ваша милость, я с вами! — раздался голос из зала, и все оглянулись на суровое скорбное лицо Соэмона Хары.

— Я тоже! Я тоже! — один за другим выкрикивали самураи.

Куробэй испуганно обвел глазами зал, ища своих единомышленников — Тамамуси, Сотомуру и других. Те тоже, как видно, были не на шутку взволнованы и пребывали в тревожном возбуждении.

На губах у Кураноскэ блуждала улыбка.

Вдруг кто-то из дальнего конца зала спросил:

— А вы как, ваша милость Оно?

— Да! Вы с нами заодно или против?

— Скажите честно! — поддержали остальные.

Смущенный и расстроенный Куробэй собрался было отвечать, но нетерпеливый Соэмон Хара уже вскочил и направился к нему, так что Куробэй невольно слегка попятился.

— Встаньте! — сказал Соэмон, и в лице его читалась решимость следовать древней заповеди: «Слово сказано — дело решит меч!» — Здесь останутся только те, кто готов защищать замок. Кто не согласен, может покинуть зал.

Куробэй, оробев, отвел глаза и повернулся к Кураноскэ:

— Вы ведь все равно собираетесь просить власти о снисхождении… Я сейчас не могу дать ответ.

С этими словами он встал. За Куробэем последовал Тамамуси и другие его сторонники. Грозовая атмосфера в зале сгустилась до предела, и казалось, вот-вот произойдет взрыв.

Только Кураноскэ сохранял непоколебимое спокойствие.

«— Что делать, если так вышло! — думал он».

До некоторой степени Кураноскэ сочувствовал Куробэю, оказавшемуся в столь затруднительном положении, но, как видно, здесь пути их разойдутся. В любом случае, если человеку хватает рассудительности, но не хватает мужества, с ним придется расстаться. Чтобы пройти тем путем, которым собирался следовать Кураноскэ, нужно было иметь мужество в одиночку противостоять всей Поднебесной. «Светильник в ясный день» стоял на развилке дорог и освещал обе.

По дороге к себе в усадьбу Куробэй продолжал в замешательстве предаваться мрачным раздумьям. Оставалось признать, что, как он и опасался, ситуация еще более ухудшилась.

— Ну ладно бы еще юнцы, горячие головы, такое несли, но чтобы сам предводитель клановой дружины выступил с этакой безответственной речью! Он не имел права делать подобные заявления! Оиси просто потерял голову, он не понимает, к чему в конце концов приведет его поведение…

— Да, без сомнения, все так и есть. Но что же делать? Что же теперь будет? — с затаенным страхом спросил шедший с ним рядом Гэмпати Киндо.

В сущности, можно было только положиться на Провидение, предоставить все естественному ходу событий, а самим отступиться, умыв руки, поскольку Оиси, как видно, совсем утратил чувство реальности. Если уж ты живешь в определенной общественной системе, что бы ни случилось, твоя обязанность повиноваться власть предержащим и следовать их повелениям. Если будешь покорен и исполнителен, то, может быть, со временем тебе повезет и ты сможешь занять в той же системе другое подобающее место. Только так и можно преодолеть постигшее их нынче несчастье. Оиси же намеревается бросить вызов всей системе и оказать ей сопротивление… Как же при этом быть нам? Если впутаться в это дело и пойти с ним, скорее всего, кончится все очень плохо.

Сомнения обуревали обоих самураев, души их томились тоской и тяжкой тревогой.

— Сам он пусть поступает как хочет — это его дело. Ну, а нам, да и всем нашим в замке надо хорошенько подумать. Не так ли? Конечно, когда предводитель выступает с таких позиций, подчиненные его еще натерпятся бед. Оборона замка… война… Нельзя до этого допускать! Во-первых, денежные ассигнации клана, разумеется, останутся как есть — только превратятся в ничего не значащий клочок бумаги. Ни один такой клочок больше не понадобится. Небось, у нас в призамковом городе уже шум стоит… Конечно, если решат оборонять замок, прежде всего деньги будут нужны — золото да серебро, так что о том, чтобы обменять на золото ассигнации, и речи быть не может. При таком раскладе, понятно, все золото и серебро из казны пойдет на военные нужды вместо того, чтобы распределить запасы на всех и обменять денежные знаки. Вот вам и нищие ронины, так ведь? — Куробэй горько улыбнулся, казалось, насмехаясь над самим собой.

— Как, но ведь наш командор… — удивленно начал Киндо. — Вы разве не знаете, что со вчерашнего дня уже идет обмен денег в замке?

Сообщение было для Куробэя неожиданностью.

— Да-да. Наш казначей Окадзима меняет одну ассигнацию на шестьсот моммэ без ограничений в сумме денег. Вы не знали?

Куробэй был поражен этим известием.

— Так что же, выходит, сам командор и приказал?

Ему показалось, что черная тень поднялась с земли, из-под ног и встала перед ним во весь рост. Их княжество погибло, и вскоре ассигнации, напечатанные и пущенные в обращение внутри клана, не будут стоить ровно ничего, станут клочками бумаги. Куробэй раньше всех подумал о том, какое смятение начнется на рынке в их призамковом городке. Чтобы спасти положение, требовалась быстрота. Старший самурай Куробэй, отвечавший за экономические вопросы, хотя и сочувствовал самураям клана, не предпринял таких мер, считая, что золото и серебро нужно приберечь в казне на черный день, на самый крайний случай. Ведь чем больше будет в казне золота и серебра, тем будет лучше при распределении этой казны, когда придет время расформировывать клан. То, что Кураноскэ, никогда особо не занимавшийся финансовыми проблемами и, видимо, мало что в них смысливший, проявил вдруг такую прыть, было совершенно неожиданно для Куробэя. Не говоря уж о том, что в годину испытаний Кураноскэ явно строил свои действия так, чтобы предумышленно подтолкнуть на поспешные действия самураев клана.

«— Какая безответственность! — сетовал про себя Куробэй, невольно чувствуя, как захлестывает сердце отчаяние. Ему стало очевидно, что Кураноскэ решил обойтись без него. То, что в этой чрезвычайной ситуации Кураноскэ сосредоточил всю власть в своих руках, может быть, и было оправданно, но самому ему, Куробэю, сегодня отвели уж слишком жалкую роль. Конечно, наполовину всему виной его собственное малодушие — ведь исполнения справедливых требований тоже можно добиться только насилием. Однако в основном агитация Кураноскэ сделала свое дело и снискала ему сторонников. А может быть, Кураноскэ нарочно хотел исключить его из игры?»

От таких размышлений Куробэй все более ожесточался.

На следующий день к нему зашел один из тех, кто накануне присоединился к сторонникам обороны замка и остался в зале. Он сообщил, что идея обороны замка переросла в идею коллективного самоубийства. Причем высказал эту новую идею сам Кураноскэ, — как заметил самурай, не скрывая прорывающегося возмущения. Из его рассказа выходило, что многие все еще не прими-

рились с такой перспективой.

— Ну не чудно ли? — нахмурил густые брови Куробэй. — Только вчера еще с такой убежденностью говорил одно… Почему же он больше не хочет оборонять замок?

— Он толком не объяснил. Говорит, что это будет воспринято как отказ подчиниться воле властей, а самоубийство не есть неподчинение. Потому, мол, и избираем этот путь, чтобы беззаветной преданностью верноподданных воззвать к властям, взыскуя справедливости. Сделаем, мол, все вместе сэппуку у главных ворот замка и тем самым донесем наше прошение. Я просто не знаю, как мне теперь быть, — заключил юноша, который, судя по всему, и впрямь впал в отчаяние.

Для юнца с горячей кровью, охваченного всеоб-щей истерией, такие речи были весьма показате-льны. Оборона замка открывала радужную перспективу, которая подогревала пыл самураев, давая им возможность проявить отвагу в бою. Само собой разумеется, вспороть животы только для того, чтобы донести до властей прошение, было куда менее заманчивой перспективой.

Именно на это и рассчитывал Кураноскэ. Ему нужны были не те сподвижники, что готовы были примкнуть к партии действия, влекомые краткой вспышкой гнева и негодования или горячечной отвагой. Здесь требовалось хладнокровное мужество, которое позволило бы выжидать столько, сколько нужно, пока не придет урочный час. Подлинное мужество, которое позволяет спокойно встретить смерть без излишней бравады и особых приготовлений. А без того можно ли было рассчитывать делить с ними горести и невзгоды, пока не настанет тот час — а ведь до той поры может пройти и два, и три года?

Впрочем, молодым самураям не под силу было проникнуть в тайные замыслы командора. Что касается Куробэя, то у него действия Кураноскэ вызывали все большее недоумение и подозрение.

— Просто не понимаю… Что он имеет в виду? И все эти разговоры о добровольном массовом самоубийстве… Скорее всего, ничего такого не произойдет. Не может же человек до такой степени менять свои установки! Когда первое потрясение пройдет, он должен постепенно успокоиться и прийти в себя.

— Возможно, вы правы, — вяло усмехнулся юноша.

Куробэй был уверен, что правильно истолковывает ситуацию. В то же время он стал догадываться, что устраняться от дел еще рано. Как ни странно, у Кураноскэ, у этого немудрящего «Светильника в ясный день», видимо, был тайный план, а его самого, Куробэя, он неспроста сейчас хочет исключить из игры — что-то у него есть на уме, и нельзя недооценивать этот факт.

К счастью, дружинники, кроме небольшой группы, сейчас как будто бы в основном отшатнулись от Кураноскэ. Только того и надо было Куробэю, который по здравом размышлении решил несмотря ни на что остаться на посту и продолжать пока исполнять свои обязанности.

Кураноскэ встретил это известие спокойно, полагая, что совсем неплохо иметь опытного советчика в деловых вопросах. Что касается общего курса действий, то тут он, в отличие от прошлых лет, полагался теперь только на собственную инициативу и не намеревался позволять кому бы то ни было вмешиваться. Куробэя такое отношение не устраивало, но он решил на время затаиться и внимательно понаблюдать за происходящим. Удивительным представлялась твердая уверенность в своих действиях, которую демонстрировал Кураноскэ, его готовность принять любой вызов, и непревзойденное умение справляться с трудными делами. До сей поры не только Куробэй, но и многие другие самураи видели в Кураноскэ всего лишь любимца счастья, которому повезло занять место предводителя самурайской дружины по праву рождения. Наблюдая теперь с удивлением жесткую манеру Кураноскэ, казалось, ставшего совсем другим человеком, все они невольно проникались чувством глубокого уважения.

Глава 17. «На воде»

Каботажный корабль, выйдя под вечер из осакской бухты, несся под парусами по волнам, озаренный лучами заката. В пассажирском трюме купцы и путешественники, собравшиеся из разных краев, посмеиваясь, болтали о всякой всячине.

— Господин Накамура… Извините, вы случайно не тот самый Ятанодзё Накамура будете? — странно изменившимся голосом спросил один из пассажиров, и все с любопытством повернулись к нему. Человек, произнесший эти слова, был высокого роста, с виду похож на ронина. На корабль он вбежал перед самым отплытием. Картинно сбросив на палубу сундучок с доспехами, он до сих пор сидел с отсутствующим видом, не размыкая уст, и даже не улыбался, слушая байки, которыми громко обменивались пассажиры. Похоже, он давно был в дороге и порядком пообносился. В обличье его было какое-то внутреннее достоинство и неприступность, что заставляло прочих пассажиров держаться от незнакомца на почтительном расстоянии.

Когда ронин вдруг заговорил, все остальные посмотрели на него с любопытством. Дело в том, что тот ронин, к которому обращался первый, преспокойно спал, привалившись к борту и обхватив руками древко короткого копья. Отсвет вечерней зари падал на лицо спящего, которое выглядело страшно уставшим.

— Господин Накамура! — снова позвал первый ронин, но тот и не думал просыпаться. Пилигрим, возвращавшийся из паломничества в храм Исэ, в сердцах уже хотел было растолкать соседа, но первый ронин его опередил. Однако стоило ему только протянуть руку и коснуться спящего, как тот мгновенно вскочил и обхватил дерзкого за плечи, но тут же, в свою очередь, вытаращил глаза, вглядываясь в лицо, казавшееся таким знакомым.

— Ага! — воскликнул удивленно второй ронин, узнав первого. — Да это же Исэки! Вот уж неожиданная встреча! Да, и впрямь давненько не виделись!

Оба растроганно смотрели друг на друга, и глаза их от чувств туманились слезами.

— Ну, никак не думал тебя тут повстречать! Это же сколько лет прошло!

Мужчина, которого назвали Исэки, только кивнул в ответ.

— Тоже в Ако путь держишь?

— Ну да, конечно. И ты туда же? Говорят, вот-вот начнется осада замка. Эх, вот дела-то! — Ну, хоть старого товарища встретить довелось… И где же ты обретался? Что, в Киото? Вот как? А супруга? Что, оставил ее в столице? Вон оно что… Я тоже мать-старушку поручил заботам сына. Что уж там… Жили-то мы все вместе, только я ему как отец не слишком был полезен… Ха-ха-ха… А ведь и впрямь давненько мы не виделись! Восемь лет? Неужто и впрямь так долго?! Я ведь, бывало, и собирался тебе весточку послать, да знаешь, как оно бывает…

Старые приятели беседовали вполголоса, но их попутчики и так догадались, что эти два ронина из рода Асано, срочно возвращаются домой по призыву командора. Только теперь все могли оценить и то, что всех пожитков у первого ронина и было, что состарившийся на службе в мирное время сундучок с доспехами да короткое копье. Тотчас же стихли оживленные рассказы. Пассажиры, потихоньку переговариваясь, не сводили глаз с двух ронинов, которых судьба в этот трудный час свела вместе на борту корабля. И в эти края уже долетели слухи: повсюду толковали о том, что в Ако скоро начнется война. Для пассажиров по воле случая встретиться в море с ронинами, которые направляются отсюда прямо на поле боя, было удивительным и незабываемым приключением.

На борту среди пассажиров была и прелестная незнакомка, доставившая столько хлопот Хаято в ту достопамятную ночь в Сагамино. Из-за плеча ближайшего соседа она, широко раскрыв свои ясные глазки, вглядывалась в двух ронинов.

— Что-то душно здесь, — сказал Исэки, — может, поднимемся наверх, пусть морским ветерком обдует? Там и поговорим.

Оба самурая вышли из трюма, прихватив все свои пожитки. Исэки нес сундучок с доспехами, Накамура — короткое копье и неказистую банную

подстилку.

— Так что же все-таки, будут они оборонять замок или как?

— Вишь, ронинами стали, а тоже — услышали молву да, видать, и поспешают теперь в Ако. Настоящие-то самураи, поди, не так выглядят, — с любопытством переговаривались между собой пассажиры.

Затем беседа перешла на другую тему и все стали обсуждать кару, постигшую род Асано. Каждый спешил выложить все, что только успел узнать из разнообразных слухов.

Незнакомка, посмеиваясь, встала и вышла на палубу. Вечерняя заря уже померкла в облаках, и очертания острова Авадзи смутно проступали черным пятном над гладью вод. Недалеко от корабля на песчаном берегу там и сям горели огни, отбрасывая блики в море. Женщина, тихонько поправляя белой рукой прическу, слегка пострадавшую от легкого ветерка, оглянулась по сторонам, ища взглядом ронинов. Те сидели скрестив ноги на носу судна. Сделав вид, что просто смотрит на воду за бортом, женщина подошла поближе к ронинам с подветренной стороны, чтобы слышать, о чем они говорят, и там замерла, неподвижная, как тень.

— Что, Накамура, ты все еще выпить горазд?

— Нет, больше не пью, бросил. А ты?

— Бывает иногда… Эх, да ведь столько не виделись. Выпьем, что ли, маленько. Я думаю,

здесь, на корабле, продают. Так только, чуток.

— Ладно, если чуть-чуть…

Один из ронинов отправился на поиски сакэ и вскоре вернулся с керамической бутылочкой в руках.

— Ну…

— Нет, давай, ты… Доброе сакэ!

— Наверное, это «Хонба»…

— Доброе!

— Давненько не пробовал. Славно! Но послушай… Не кажется тебе, что сейчас как раз настало наше время? Я думаю, так оно и есть. Мне уж представлялось, что все кончено, никому я больше не нужен, ан нет, еще послужу! Выходит, пригодимся мы еще! Это ведь здорово!

— Согласен! Был самураем, теперь вот вроде бы купцом заделался… Надоело так болтаться без пользы. Хорошо хоть, прихватил с собой копье — теперь для него будет работка…

— Ага! Ну, пей! — Что?! Бутылка уже пуста? Тогда теперь я угощаю!

— Ладно! Ты уж извини…— Чуток совсем возьми. Многото не надо.

Между тем в сгустившемся мраке рядом с выпивающими приятелями маячила еще одна фигура.

«— Любят заложить за воротник, — говорила про себя женщина, слушая разговоры друзей, и на лице ее, обращенном к темным волнам, расплывалась широкая улыбка, так что казалось, что она сейчас заблагоухает, как распустившийся цветок. — Хотя пьют все же с оглядкой».

Корабль скользил по волнам, и лишь парус призрачно белел во мгле. В трюме горела жаровня. Мужчина, похожий на капитана судна, прохаживался, сверкая открытой бронзовой грудью и загорелым лицом.

Волнение на море улеглось, оставив легкую рябь, и, расплывшись светлыми пятнами в темном зеркале вод, подрагивали, сжимаясь и вытягиваясь, отражения звезд. От выпитого вина оба ронина разгорячились, голоса их звучали громче. Женщина отошла к корме. Парус трепетал на мачте. Незнакомка придерживала рукой полы кимоно, чтобы не распахивались на ветру. Из мрака вынырнула темная мужская фигура и направилась прямо к ней.

— О-хо-хо, — хрипло выдохнул пришедший, и женщина тотчас признала в нем докучного соседа, который донимал ее в трюме своим вниманием. Она старалась отсесть от него подальше, а он все норовил подсесть поближе, чтобы колени их соприкоснулись. Дородный, заплывший жирком мужчина со слегка опущенными уголками глаз смахивал на провинциального богача.

— Не скучно одной, красавица? Куда путь держишь?

— Да пока сама не знаю.

Ответ явно удивил толстяка, но он сразу же истолковал слова незнакомки в свою пользу.

— Ну, коли так, — сказал он, наклоняясь к собеседнице так, что едва не боднул ее лбом, — коли на то пошло, я тебя сам доставлю, куда прикажешь. Ты ведь тоже, как я погляжу, путешествуешь для собственного удовольствия, а? Хе-хе-хе…

По лицу незнакомки будто промелькнула молния, но сразу же погасла — будто у женщины вдруг появился особый план. С лукавой смешинкой в глазах она промолвила:

— Что ж, я, пожалуй, не прочь, — и отвернулась, уставившись на воду за бортом.

— Вот и хорошо! Хе-хе-хе.

Толстяк пододвинулся вплотную и легонько сжал руку красотки. Как ни странно, она нисколько не сопротивлялась, но лишь вымолвила:

— Сударь!

— Что еще? — озабоченно спросил толстяк будто слегка осипшим голосом, на сей раз уже без своего обычного хихиканья, меж тем как его широкая лапа, оглаживая нежную округлость, уже добралась почти до локтя спутницы.

Женщина капризно отдернула руку и продолжила:

— Вот что, сударь, вы бы поговорили с прочими пассажирами да почтили бы угощением этих двух ронинов, что отправляются на войну. Сакэ,

небось, тут на корабле продается. А?

— Ладно, это можно, — отвечал толстяк, хотя лицо его при этом слегка вытянулось, и, улучив момент, снова завладел рукой красотки, которая легким усилием увлекла его за собой в сторону трапа. Когда они спустились в трюм, женщина с видом квартального надзирателя приказала:

— Ну, говори!

Толстяк нерешительно промямлил что-то насчет угощения.

— Отлично! — первым откликнулся молодой человек, совершавший путешествие с целью поклониться богу морей Компире. Никто из пассажиров не возражал против того, чтобы поставить угощение ронинам из Ако. Тотчас же все скинулись понемногу, набрав в итоге приличную сумму. Молодой почитатель Компиры взял на себя роль парламентера, отправился к ронинам на палубу с большой бутылкой сакэ и вскоре вернулся с сияющей физиономией.

— Да, серьезные ребята. Говорят, мол, мы только попробуем. Едва их упросил все принять. Встали, значит, и говорят, что придут сейчас нас отблагодарить. Но я вижу, им тяжело и, значит, говорю, мол, не надо, не утруждайтесь, я от вас и так всем поклон передам.

Пассажиры приняли сообщение с участием.

Почитатель Компиры решил сам поддержать инициативу, купил на свои бутыль сакэ и пустил по кругу. Все охотно присоединились, и вскоре в трюме стало шумно и весело. Толстяк сильно переживал по поводу того, что его избранница не захотела снова подняться с ним наверх и найти на палубе темный уголок, но плутовка не обращала на это внимания, с радостью приготовившись до утра не спать и слушать забавные рассказы. Толстяк, вконец расстроившись, хотел было прикорнуть, положив голову ей на колени, но проказница, не замечая его кислой физиономии, пересела подальше и забилась в угол.

На следующее утро, когда судно прибыло в порт Ниихама, женщина быстро собрала вещи и сошла на берег. Разумеется, и оба ронина сошли там же. Что касается незадачливого повесы-толстяка, то он так и остался спать в трюме, по-дурацки разинув рот.

Вступив под сень напоенного утренним солнцем соснового бора, который тянулся на двадцать тёбу от самых окраин Ниихамы, Мондзаэмон Исэки и Ятанодзё Накамура с волнением почувствовали, что наконец-то вернулись на родную землю. Они шагали молча, рисуя в воображении, каким смятением сейчас объят весь призамковый город Ако. Что ни говори, их родной край загублен… Конечно, все помыслы их были сейчас о предстоящей обороне замка… И все же, может быть, оттого, что было погожее раннее утро… По пути перед ними неторопливо открывались один за другим знакомые с детства дивные пейзажи. На обширных соляных копях мирно работали люди, издали похожие на зерна бобов. Лучи утреннего солнца причудливо окрашивали гранитные утесы. Добравшись до Ако, они почувствовали, что в городе царит напряженная атмосфера. Горожане провожали пришельцев взглядами, в которых сквозило благоговейное уважение. К тому же стояла мертвая тишина — будто весь город погрузился в траур.

— Пойдем сразу в замок? — спросил Накамура.

— Ну да, — ответил Исэки с задумчивым выражением лица. — А знаешь, что-то есть во всем этом чересчур торжественное… Можно, конечно, сначала податься к кому-нибудь в усадьбу. Может, так и сделаем, пока у кого-нибудь на подворье остановимся?

— Ну, давай, — согласился Накамура.

Найдя пристанище, они переоделись, сбросив пропотевшее платье, и теперь стояли в прихожей усадьбы Кансукэ Накамуры.

Заслышав имена посетителей, Кансукэ выбежал встречать друзей.

— Значит, вы с нами!

— Ха-ха-ха!

Они были рады друг другу.

Кансукэ, ни о чем не расспрашивая, молча провел друзей в гостиную.

— Плохо дело, — сказал он. — Мы не понимаем, что затевает наш командор. Похоже, оборонять замок он не намерен.

— Как?! — оба ронина переменились в лице.

— Неужели он такой глупец? И что же он собирается делать?

— Говорят, задумано коллективное самоубийство.

— Хм…

— Многие на это не согласны. Непонятно, что теперь будет. Во всяком случае, трудно понять, что у командора на уме. Все как в тумане, ясности никакой… Просто черт знает что!

— Неужели? Так значит, «Светильник в ясный день» темнит? Ну, стало быть, и все дела в замке идут кувырком?

— Между прочим, не совсем так. С тех пор, как все это случилось, командор все политические дела взял в свои руки. Хоть и ходили слухи, будто он ни на что дельное по службе не способен… Так поговаривали еще с тех пор, когда его милость Оно взялся за ведение хозяйства. Но нет, как мы сейчас видим, он со всеми делами вполне справляется. А все же странный он человек…

Исэки и Накамура оба с потерянным видом созерцали залитый солнцем сад.

— Что замок оборонять будет трудно, я и сам вижу, да и всем это ясно, — продолжал Кансукэ.

— Наш командор Кураноскэ Оиси в прочих, бытовых делах, может, особыми талантами и не блещет, если сравнить его с Куробэем Оно, однако в военном ремесле он сведущ и все ему доверяют. В мирное время эти способности были не слишком нужны, но все надеялись, что уж теперь-то, когда час пробил, он в полной мере себя проявит на поле брани. Так нет же! Ну, еще есть у него кое-какие качества, необходимые начальнику на невысоком посту… И что? Это все?! И больше, значит, у этого человека ничего нет за душой?

И Накамура, и Исэки были самураями старого закала, которые считали, что именно потому-то они, в силу чрезвычайных обстоятельств, и вынуждены были стать ронинами. И вот теперь, когда они, с надеждой в сердцах проделали весь этот дальний путь на родину, снова и снова задавая себе вопрос, принадлежит ли Кураноскэ Оиси к их породе, они невольно впадали в уныние.

— Ну, ладно! — нарушил Исэки затянувшееся мол чание. — А что, Кансукэ, не найдется ли у тебя вина?

— Нет уж, прежде надо встретиться с его милостью Оиси и высказать все, что мы об этом думаем, — с горечью заметил Ятанодзё Накамура, опуская сложенные на груди руки.

Глава 18. «Записка»

Кураноскэ приветливо принял Накамуру и Исэки у себя в чайном павильоне, но, хотя желание друзей зачислить их в ряды защитников замка и тронуло его своей искренностью, просьбу их он отклонил. Ему совсем не хотелось, чтобы пошла молва, будто он собирает под свои знамена ронинов, чтобы с их помощью выступить против властей.

Оба приятеля, казалось, совсем пали духом.

— Так что же, стало быть, замок оборонять не будут?

— Не хочу навлекать бедствия на крестьян. Ведь понятно, что в конце концов нас все равно разобьют… Вот потому я и решил выбрать сэппуку.

— Вы так говорите, будто… будто решили пренебречь Путем самурая! — в сердцах воскликнул Исэки, не в силах более сдерживаться, и взглянул на собеседника так, будто хотел испепелить его взором.

Кураноскэ не дрогнув встретил этот взгляд, в глубине души затаив добродушную усмешку.

«— Симпатичный все-таки тип этот Исэки! — подумал он».

И впрямь, тот недвусмысленный в своей чистоте кодекс чести самурая, в который свято верит Исэки, оказывается попранным… Однако печалиться из-за этого не стоит. Разве Путь самурая — не выбранная человеком позиция в жизни? А защищать все время узко очерченные принципы земной добродетели и небесной справедливости значит постоянно встречать зубами и клыками непрестанно дробящиеся и усложняющиеся обстоятельства окружающего мира. При таком консервативном подходе человек обречен на гибель.

Нет, надо смотреть на вещи шире, идти в ногу со временем, подстраиваться к изменениям и тем наращивать свои силы, принимать неизбежные перемены, уметь их понять и переварить. Разумеется, речь не шла о том, чтобы напрочь отвергнуть тот старинный дух самурайской чести, что воссиял, словно луна в зеркале недвижных вод — в древней Камакуре он со всей непреложностью сливался с методикой Дзэн, и не в том ли выявлялся истинный образ камакурского самурая?

Кураноскэ молчал. Бульканье кипящей воды в котелке придавало еще большую многозначительность безмолвию, объявшему эту комнату, затененную несколькими деревьями бамбука.

Оба его собеседника резко встали и вышли во двор. У Исэки сердце разрывалось от бессильного негодования. Он так ошибся в своих чаяниях!

Исэки и Накамура вернулись на постоялый двор. На смену возмущению пришло отчаяние. Их охватывало тяжкое сознание, что все надежды рушатся. Так вот ради чего они оставили пусть бедную, но спокойную и безмятежную жизнь, вот

ради чего явились в родные края…

— Эй, а ну, тащите сюда вина! — загорланили друзья, сдвигая сёдзи.

Однако не успели они поудобней устроиться на циновках, как бумажные перегородки снова раздвинулись. На пороге стоял ладный загорелый мужчина.

— Так это, значит, вы! То-то я слышу, будто знакомые голоса, — сказал он.

Вновь прибывший, имя которого было Сэйкуро Оока, стал ронином примерно в то же время, что и Накамура с Исэки.

— Это кто ж такой? Вот уж кого не ожидали увидеть. Каким ветром тебя сюда занесло?

— Каким ветром? — Да уж недобрым… Я, знаете ли, хоть и стал ронином, но родного дома и всех милостей, здесь полученных, не забыл. Вот, как услышал, что за ужасная история тут приключилась, так и поспешил сюда — хочу, значит, чтобы меня тоже взяли замок защищать.

При этих словах у Накамуры и Исэки комок подкатил к горлу.

— Ничего не выйдет! Да, не выйдет у тебя ничего! Не своим голосом закричали они наперебой. Прежнее возмущение с удвоенной, утроенной си-лой — вскипело в их сердцах.

— Да подайте же вина! Где наше вино?! — набросились они на женщину, появившуюся в этот момент в коридоре.

— Сейчас, сейчас, — сказала она, приоткрывая сёдзи и протягивая конверт. — Вам письмо.

На конверте значилось имя Накамуры… К тому же выведенное прелестным мягким женским почерком.

— Что? Мне? — удивленно вымолвил Накамура, еще раз взглянув на запечатанное послание.

— Что бы это значило? Давай-ка, открывай! — ухмыльнулся Сэйкуро, поглядывая на выведенные явно женской рукой письмена.

— Да ведь никто еще и не должен был знать, что я в Ако. Странно, право. Но письмо адресовано точно мне — Ятанодзё Накамуре.

Взрезав конверт, Накамура развернул послание. Исэки и Оока заглядывали через плечо. Для женщины почерк был на редкость плавным и красивым.

«Да будет Вам известно, что лазутчики Кодзукэноскэ Киры уже здесь. Они остановились в призамковом квартале на постоялом дворе Инабая, на втором этаже с задней стороны».

Тем письмо и ограничивалось. Имени отправительницы нигде обозначено не было.

— Это что ж такое? — переглянулись все трое, прочитав записку.

— Кто-то нас разыгрывает, — заметил Оока, нагнувшись, чтобы продуть чубук своей трубки над жаровней.

— Разыгрывает? Тем не менее оставить такую

записку без внимания мы не можем… Эй! — хлопнув в ладоши, Исэки позвал служанку.

— Что за человек принес конверт? — спросил он у девушки.

Служанка не знала. Однако по приказу Накамуры она спустилась вниз к конторке при входе, где ей сказали, что письмо принес какой-то мужчина. Он говорил, что его попросили где-то там зайти сюда и передать письмо. Прибыло сакэ, однако загадочное письмо странным образом перебило прежнее настроение, послужив огорчительным заключением предшествующих событий.

— Да, чудно! Что ж, пожалуй, за чаркой вина и посоветуемся обо всем?

— Пожалуй.

Сакэ оказалось доброе.

— Оока, ты сколько не был в здешних краях? Помнится, в ронины ты подался на полгода раньше меня…

— Да погоди, мне записка эта покоя не дает… Надо проверить, правда это или вранье, а потом доложить обо всем командору.

— Командору? Бесполезно! Этот человек… в нем уже ничего не осталось от самурая! Мне плакать хочется от ярости. Он отринул наш Путь самурая! В Ако больше нет места самурайской чести. Нет, такой человек ныне принести нам победу не способен… С каким чувством я смотрел сегодня утром на родные горы и реки? Мне казалось, что за восемь лет здесь ничего не изменилось. Поистине «страна погибла — горы и реки остались…» Люди тут полностью переменились.

— Да ладно уж, ладно тебе! Глупости все это! Вот что делать с запиской? — Если даже это и розыгрыш, нельзя же сидеть сложа руки, когда нам сообщают, что в Ако пробрался шпион Киры. Ну, пусть нас дурачат, но почему бы не проверить, а? Если и вправду там окажется шпион, по крайней мере, хоть тем докажем нашу преданность и утешим душу покойного господина зарубим мерзавца, а сами скроемся с глаз долой.

— Что ж! — Накамура и Оока одобрительно хлопнули себя по коленям.

— Это ты хорошо сказал. Я тоже все думал, что негоже вот так, не солоно хлебавши, возвращаться, — добавил Накамура.

Рассуждая здраво, вполне можно было предположить, что доставленная невесть кем подозрительная записка, о которой трудно было сказать, правдива она или лжива, все же сообщала реальный факт, и шпион Киры действительно проник в Ако, обосновавшись где-то в призамковом квартале.

— Любопытно, любопытно! — пробормотал Накамура, разом обретя прежний воинственный пыл и излучая уверенность.

Когда трое приятелей вышли с постоялого двора, день уже клонился к вечеру. На окраине замкового города они с легкостью отыскали постоялый двор Инабая и один за другим проскользнули внутрь. Дежуривший за конторкой управитель поспешил к ним навстречу, думая, что пожаловали новые постояльцы, но тут же убедился в своей ошибке.

— Ну-ка, покажи ваш регистрационный журнал, приказал Накамура.

Все трое пришельцев были крупного телосложения. По тому же, каким грозным голосом отдал распоряжение Накамура, видно было, что шутить они отнюдь не намерены и в случае малейшего несоответствия в обращении спуска не дадут. Управитель, не слишком раздумывая над тем, кто эти нежданные гости и откуда, словно зачарованный, принес журнал регистрации постояльцев. Накамура открыл журнал, и все трое принялись изучать вписанные разными почерками имена и фамилии, начав с последней, еще не до конца заполненной страницы.

На шестом имени от конца друзья остановились. Запись в журнале гласила: «Эйкити Ханноя, 26 лет, проживает в Эдо, квартал Кодзимати, третий околоток, а также при нем Кинсукэ, 34 года».

— Это они! — ткнул Накамура в строчку пальцем с выступающими крупными костяшками суставов.

— Да, судя по почерку, тут руку приложил не мещанин. Не иначе, тот самый! — дружно закивали Исэки с Оокой к вящему недоумению охваченного тревогой управителя.

— Ну, где они тут у тебя? На втором этаже с

задней стороны, что ли?

— Так… так точно-с…

— С той стороны на втором этаже еще постояльцы имеются?

— Нет, только эти двое…

— И что ж, они оба теперь у себя, наверное?

— Никак нет-с, один-то недавно куда-то ушел, а второй там. Ежели чего надо, я тотчас ему доложу.

— Нет уж, брат, докладывать не стоит. Веди-ка нас прямиком туда!

Все трое, не спрашивая разрешения, стали подниматься по отполированным до зеркального блеска ступенькам деревянной лестницы. Наверху внутренняя галерея дома выходила во дворик, затененный кроной могучего литокарпуса. Должно быть, осенью ветер заносил палые листья под навес галереи, огибающей весь двор.

Трое друзей, преодолев лестницу, крались по дощатой галерее. А в это время на противоположной стороне дворика полускрытая перилами дама в легком халатике-юкате, должно быть, только что после ванной, любовалась садом. При появлении трех самураев она вскинула голову и удивленно взглянула на пришельцев, явив белое прелестное личико. Поскольку дама порядочно изменила внешность, а Накамуре и Исэки сейчас было не до женщин, они не обратили на постоялицу никакого внимания, хотя то была, конечно, их попутчица с корабля.

Когда тревога миновала и дама поняла, что ее никто так и не узнал, она, склонив голову, преспокойно продолжила наблюдение, укрываясь за раскидистыми ветвями литокарпуса. От зеленой листвы, озаренной лучами заката, яркие отблески играли понизу бумажных стен сёдзи на втором этаже.

Не успел управитель промолвить: «Вот тут…» — как Исэки подскочил к сёдзи и одним рывком отодвинул створку. Кинсукэ Лупоглаз, что-то писавший в это время, быстро обернулся, с удивлением воззрившись на обладателя длинной тени, которая легла на татами вместе с отблеском заходящего солнца.

— Вам, наверное, не сюда, — сказал Кинсукэ, вытаращив, по обыкновению, глаза и не выпуская из рук кисти. Он подумал, что незнакомец просто ошибся дверью. — Однако трое бесцеремонных гостей, не поздоровавшись и не проронив ни слова, решительно проследовали в комнату. Тут Кинсукэ смекнул, что дело принимает скверный оборот, и порядком оробел. На физиономии у него отразилось тревожное недоумение. Управитель, приведший трех самураев, тоже был преисполнен опасений, ожидая, что сейчас начнется что-нибудь страшное, и предусмотрительно оставался на галерее, с внешней стороны сёдзи.

— Мещанин! — проронил Исэки.

При этих словах Кинсукэ, зажав в руке письмо, которое он как раз начал писать перед появлением злополучных пришельцев, вскочил и стремглав бросился к окну. Исэки протянул руку, чтобы егозадержать, но не успел — Кинсукэ кувырком скатился по навесу крыши первого этажа и на глазах преследователей рухнул на землю. Накамура выскочил за ним, съехал по крыше, гремя черепицей, и, спрыгнув вниз, придавил к земле Кинсукэ, который собрался уже бежать, запихнув в рот и судорожно разжевывая недописанное письмо, отчего все лицо его перекосилось в гримасе отвращения.

— Я его держу! Скорее сюда! — крикнул Накамура.

— Идем! — донеслось со второго этажа.

Кинсукэ еще некоторое время трепыхался, пытаясь вырваться, но Накамура живо выкрутил ему руки за спину и связал сыромятным ремешком из оленьей кожи, снятым с темляка меча.

— Помилосердствуйте, сударь! — возопил Лупоглаз.

— Заткнись! — ответствовал рассвирепевший самурай.

Прямо перед носом у Кинсукэ, подняв клешни, боком просеменил «бэнкэев краб». Исэки и Оока с мечами в руках выбежали во двор. Во всех комнатах сёдзи стали раздвигаться: соседи, шумно обмениваясь замечаниями, наблюдали сцену задержания злополучного постояльца. Кинсукэ упорно молчал. Ему было стыдно: он понимал, что все смотрят на него как на грабителя или гнусного мелкого воришку-вымогателя.

— Вы как с человеком обращаетесь?! Что я такого сделал? — завопил наконец пленник с апломбом истинного эдокко, акцентируя согласные, но его выступление было оставлено без внимания. Накамура с подоспевшими товарищами поставили его на ноги и подтащили к возвышавшейся неподалеку сосне.

— Вы бы пошли взглянуть на его барахло, — сказал Накамура каким-то особо значительным тоном.

Исэки и Оока немедленно снова отправились на второй этаж, но вскоре вернулись с огорченным видом и доложили, что в комнате ничего обнаружить не удалось.

— Обознались вы, господа хорошие! Обознались! За что вы меня так?! — продолжал вопить Кинсукэ.

— Молчать! — осадил его Накамура. — Где твой напарник?

— Напарник?

— Тебя как зовут?

— Ки… Кинсукэ.

— Ну, где тот тип, Ханноя или как там его?

— Хозяин-то? Да тут недалеко отошел по делам.

— Ага, значит, скоро вернется!

Кинсукэ понял, что дал маху, и впервые действительно пал духом. Хаято Хотта, назвавшийся Эйкити Ханноя, отправился на другой постоялый двор, где у него была назначена встреча с Пауком Дзиндзюро. Могло статься, что они оба решили пробираться в замок, а если так, то кто ж его знает, когда он вернется… Да если бы Хаято и вернулся вскоре, едва ли он справится с тремя противниками и сможет помочь Кинсукэ…

— А ну, отвечай! — приказал Исэки, грозно уставившись на пленника. — Чего молчишь?!

— Да я же говорю, он вот-вот вернется… Так, пошел город посмотреть, вот и все…

— Этот молодчик, завидев нас, похоже, что-то проглотил, — напомнил Оока.

Кинсукэ порядком струхнул. Недописанное письмо, которое он только что проглотил, было первым докладом, адресованным Хёбу Тисаке.

— Ну, так что это ты сожрал, а? Почему ты, чуть нас завидел, стал эту бумагу заглатывать? Говори!

— Ох! — выдохнул Кинсукэ, еще больше выпучив глаза. В этот миг он вдруг заметил нечто совершенно неожиданное. Среди прочих зевак, высыпавших на галерею, тихонько привалившись к столбу, как ни в чем не бывало сидел Паук Дзиндзюро, покуривая трубку. Из ноздрей у него вились сизые струйки дыма. И с каким же выражением он смотрел на происходящее?

Всем своим видом Дзиндзюро являл полное равно душие, показывая, что, как и для всех остальных зевак, эта суматоха для него — всего лишь подходящий повод развеять дорожную скуку. — Кинсукэ был порядком напуган при виде столь полного безразличия. Что там у Паука на уме? Неужели он решил бросить напарника на произвол судьбы? На лице пленника появилось несчастное выражение. Дзиндзюро издали равнодушно созерцал эту удрученную физиономию, не проявляя ни малейшего намерения вмешаться в события. Между тем трое самураев, не получив никаких улик и ничего не добившись, явно начали терять терпение.

— Упрямый попался молодчик. Едва ли он в чем-нибудь признается, если на него не нажать как следует, — заметил Исэки, злобно косясь на пленника.

Взявшись за меч в ножнах, к темляку которого был привязан Кинсукэ, он стал вращать рукоять, все туже закручивая ремешок.

— Ну как? Понял, каково тебе придется? Может, все-таки лучше выложить все начистоту?

— Да о чем вы, сударь? За что же мне такие муки, когда я ничего знать не знаю?!

— Говори! — рявкнул Накамура, а Исэки стал поворачивать меч, стягивая ремень.

Кинсукэ взвыл.

— Этот Ханноя, что записался мещанином… Небось, он шпион Киры. Ну, говори, так, что ли?!

— Ох, нет, что вы!

— Ах, ты запираться!

Вокруг было полно зевак. Трое приятелей, войдя в раж, были полны решимости добиться своего и не собирались покинуть поле сражения, пока не услышат что-то достоверное.

Кинсукэ стонал с искаженным от боли лицом.

— Ну как? А теперь что скажешь?

— А-а-а!

Терпеть долее эти муки у Кинсукэ не было сил. Однако если бы даже он во всем признался, что будет потом? — Да к тому же, как видно, Паук Дзиндзюро и впрямь решил бросить его на произвол судьбы… Во всяком случае, пока что Паук преспокойно смотрит, расколется он наконец или нет — разве не так?

Действительно, Паук по-прежнему преспокойно сидел с совершенно равнодушным видом, не выпуская изо рта трубки, хотя остальные зрители, не в силах долее наблюдать за пыткой, начали, по двое — по трое, тихонько расходиться.

Вдруг отсутствующий взор Дзиндзюро встретился со взором чьих-то красивых глаз. Принадлежали эти глаза молодой женщине, оставшейся среди немногочисленных зевак, и опасаться ее, похоже, не было оснований. Однако женщина как будто бы вовсе не смотрела в сторону Кинсукэ и трех самураев, уставившись отчего-то именно на него, Дзиндзюро. Встретившись взглядом с Пауком, незнакомка тут же отвела глаза, но прежде он успел заметить в этих глазах легкую презрительную усмешку.

«— Что за черт! — подумал Дзиндзюро, невольно вынимая трубку изо рта».

Белый профиль женщины был скрыт в тени навеса галереи, но в глазах Дзиндзюро, который с раздражением глянул в ту сторону, тоже промелькнуло что-то вроде «— Да неужели?!»

Однако внимание Дзиндзюро привлекла не смазливая внешность незнакомки, какую редко увидишь вдали от Эдо, а блуждавшая на тонких губах красотки загадочная улыбка. Казалось, наблюдая злоключения Кинсукэ, она отлично знала и о том, что Дзиндзюро глядит сейчас на нее. Это, должно быть, и было поводом для улыбки.

«— Чудно, право, — думал про себя Дзиндзюро, глянула мне в лицо и теперь ухмыляется. С чего бы это? Странная особа»

Пока он разглядывал незнакомку, она поджала губки и слегка отвернулась. Похоже было, что ей страшно хочется рассмеяться и она уже еле-еле сдерживается. С трудом подавив приступ смеха, незнакомка вдруг круто повернулась к Дзиндзюро и проронила:

— Вам его не жалко?

Дзиндзюро, не вполне уловив смысл вопроса, переспросил:

— Что? — Но незнакомка в ответ только довольно зловеще усмехнулась, повергнув Дзиндзюро в смятение. «Она все знает, — догадался Паук, — и обо мне, и о Кинсукэ, которого сейчас пытают. Но где же я ее видел?» Да, похоже было, что незнакомке все известно. Это был поистине неожиданный удар.

— Жалко? — А кто это такой? — попытался он в своей обычной «паучьей» манере отвести подозрения, что удалось ему на сей раз плоховато.

Совершенно не представляя, с кем он имеет дело, Дзиндзюро испытывал какое-то странное ощущение подавленности, невольно все более и более впадая в замешательство. Сейчас он бы дорого дал за то, чтобы поскорее выяснить, кто его загадочная собеседница.

А та только шаловливо посмеивалась. Конечно, она все знала! Пауку Дзиндзюро казалось, что его обставили, обошли, оставили в дураках и он уже готов все выболтать.

— Кто он такой? Вы про этого молодчика?

Дзиндзюро с опаской поглядывал на незнакомку, которая по-прежнему молча слегка улыбалась, показывая свой красивый профиль. Поскольку никаких объяснений так и не последовало, Дзиндзюро стало не по себе и он сидел как на иголках. Но тут внезапно незнакомка изрекла, будто оглашая приговор:

— Ну, не знаете его, так не знаете, а все равно человека жалко. С этими словами незнакомка, не дожидаясь окончания зрелища, встала и пошла

прочь.

Сказанного было достаточно. Больше слышать было и не обязательно. Во всяком случае, было очевидно, что ей известно об особых отношениях между Дзиндзюро и Кинсукэ, которые просто остановились на разных постоялых дворах. Потому она и подтрунивала над малодушием Дзиндзюро, который молча наблюдает, как мучают Кинсукэ. К тому же подтрунивала в столь неприятной, чисто женской манере.

Что же это за женщина? На простую мещанку она совсем не похожа. Дзиндзюро попросту разминулся с Хаято и, заявившись к своему юному напарнику на постоялый двор, случайно стал свидетелем развернувшихся у него на глазах драматических событий. Наблюдая рассвирепевших самураев, он понял, что вмешаться сейчас было бы крайне опрометчиво, и решил немного выждать. Напустив на себя вид дурацкого равнодушия, он спокойно сидел и смотрел, но бросать Кинсукэ в беде отнюдь не собирался. Конечно, при этом Дзиндзюро полагал, что никто из присутствующих его не знает, но тут-то он и ошибся. Для Паука это был неожиданный удар. Жаль, конечно, что подобное поведение выглядело как малодушие, но ничего не попишешь… В самом деле, что он мог сделать один против трех вооруженных противников, да еще на глазах целой толпы зевак? Можно было предположить, что, если дело обернется скверно, кончится тем, что всех участников их группы переловят и уничтожат. Однако пока что весельчак Кинсукэ, который, казалось, в важном деле ни на что сгодиться не может, вел себя молодцом, стойко сносил все пытки и ни в чем не признавался. Наблюдать вблизи его мучения было тяжело, и у Дзиндзюро было очень скверно на душе. То, что рядом, оказывается, был человек, который знал всю правду об их отношениях с Кинсукэ, с лихвой оправдывало «малодушие» Паука. И все же… Настроение у него после разговора с этой особой было отвратительное. Мелькнула даже жестокая мысль: а не бросить ли и в самом деле Кинсукэ на произвол судьбы? Где-то в глубине души ему хотелось хорошенько шугануть насмешницу, обескуражить ее.

И тут вдруг у Дзиндзюро появился план действий.

«— Ага! — воскликнул он про себя, чуть было не хлопнув себя по колену, и быстро убрал трубку в футляр».

— Послушай-ка, милейший! — окликнул он управителя, который стоял рядом, со встревоженным лицом наблюдая за происходящим. — Та дамочка, похожая на купчиху, остановилась здесь, у вас?

— Да-с.

— Ну, так проводи меня к ней. Есть один разговор.

— Извольте-с.

Управитель знал, что Дзиндзюро ранее интересовался, в какой комнате остановился Кинсукэ. Из-за всей этой кутерьмы он пребывал в мрачном расположении духа и был совершенно растерян, не зная, как подобает себя вести при подобных обстоятельствах.

— Право уж, и не знаю… — робко бормотал он, семеня по коридору.

— Да что уж там… что-то она, видать, сильно ошибается на мой счет. Надо с ней поговорить, а то бог ее ведает, что она может подумать и наболтать.

— Вот тут она проживает, — сказал управитель, останавливаясь у комнаты по левую сторону внешней галереи, выходящей на внутренний двор.

— Ага! — промолвил Дзиндзюро, глазами показывая, что более ни в чьих услугах не нуждается. Приказчик немедленно ретировался, оставив его в одиночестве.

— Можно к вам? — подал голос Дзиндзюро из-за сёдзи.

— Заходите, пожалуйста, — приветливо пропела обитательница комнатушки. Судя по всему, она ожидала его приход.

Дзиндзюро решительно отодвинул створку и вошел. Женщина сидела на коленях у жаровни и раскуривала трубочку с длинным мундштуком. Взглянув на Дзиндзюро, она слегка улыбнулась.

— Пришли все-таки! Зачем пожаловали?

— Да вот, хочу кое о чем посоветоваться, — сказал Дзиндзюро, усаживаясь с вальяжным

видом.

— Со мной?!

Женщина держалась ровно и спокойно. Лиловый дымок струился из ее изящно очерченного, чуть вздернутого носика.

— Ну да! Именно с вами, с кем же еще! Насчет того человека — ну, вы знаете… Хочу вас попросить, чтобы вы ему помогли.

— Ха-ха, вы что же, хотите, чтобы и меня, несчастную, схватили?

— Да вовсе нет. Мне кажется, вы лучше меня смыслите в делах житейских. Вот, не согласитесь ли чуток поделиться своей премудростью?

Дзиндзюро говорил с мягкой просительной интонацией, но в человеке этом угадывалась грозная мощь, которая обволакивала всякого собеседника.

— Сами понимаете, напарник есть напарник. Ежели вы за него любезно попросите… Дело, конечно, не простое, хлопотное… Ну, так как? Не откажетесь немножко нам помочь?

В красивых глазах незнакомки вспыхнули огоньки, и она внимательно посмотрела на Дзиндзюро. Женщина почувствовала, что за улыбкой гостя кроется немеряная сила и была, как видно, под впечатлением.

В это мгновение напряжение разрядилось и женщина лукаво рассмеялась:

— Ну, начальничек, так просто ничего не выйдет.

Ну вот, теперь его уже и начальничком назвали…

— Конечно, заплатим, сколько скажете, — без колебаний согласился Дзиндзюро.

— Да нет, я не о том, мне денег ваших не надо. Вы ведь меня просите, начальничек, а не я вас. А когда кого-то просишь, даже если это женщина, как я… Хорошо бы сначала услышать хоть ваше имя.

— Ох, прощенья просим, виноват. Зовут меня Нихэй Сагамия.

Дзиндзюро говорил спокойно и уверенно, но на душе у него скребли кошки.

Женщина подняла глаза и неласково взглянула на собеседника.

— Нет, начальничек! Извините, конечно, но мне-то нужно настоящее ваше имя. У вас ведь есть другое имя, а? Небось, погромче, чем это, Сагамия… Или вы скажете, что нет? Ну, коли так, то и ладно. Пойдемте-ка тогда вниз да примем-ка ванну. Я вам спинку потру.

На спине у Дзиндзюро была татуировка — тот самый паук, чье имя он носил. Значит, женщина знала и об этом!

Дзиндзюро ухмыльнулся.

— Вот уж действительно не понял, с кем дело имею! Совестно, право! Ладно, попрошу еще раз от своего имени, то есть от имени Паука Дзиндзюро. Вы уж помогите как-нибудь этому бедолаге.

— Ну, коли вы просите по-хорошему… Мы ведь, бабы, такие дурочки… Стоит к нам только подкатиться ласково, так сразу и растаем, все по-вашему сделаем… А если по-серьезному, то мне очень лестно, что такую знаменитость, как вы, заставила извиняться. Я ведь и знать не знала, что это вы… Ну ладно, попробуем, пожалуй, и посмотрим, что получится…

С этими словами таинственная незнакомка встала.

Дзиндзюро с унылой физиономией делано рассмеялся. Теперь для него важнее всего было даже не спасение Кинсукэ, которым обещала заняться незнакомка, а то, как бы самому снова не попасть впросак. Незнакомка, уже дойдя до сёдзи, обернулась:

— Если со мной не пойдет еще кое-кто, ничего не получится.

Ну, конечно, этого следовало ожидать… Дело принимало скверный оборот.

— Извините великодушно, моя вина… — странная незнакомка с неподдельным уничижением низко поклонилась, уперев руки в татами.

Закатная заря понемногу меркла, и свет напольно го фонаря, бросавшего отсветы на бумагу сёдзи, казался все ярче. В этот вечерний час Накамура, Исэки и Оока, которых незнакомка зазвала к себе в комнату, сидя рядком, нахохлившись, и не в силах до конца успокоиться, подозрительно переводили взгляды с выпивки и закуски на хозяйку и обратно.

— Так что же, выходит, это вы сегодня подбросили ту записку на имя Накамуры? — спросил Исэки, с явным недоверием поглядывая на загадочную особу.

— Да, я.

Последовала пауза. Трое приятелей переглянулись.

— Но, конечно, я тем самым причинила вам, господа, много хлопот. Вы уж простите меня, глупую. Примите от меня во искупление вины это скромное угощение… — и плутовка изящно показала маленьким белым пальчиком на расставленные чарки сакэ.

Однако трое самураев пока не собирались принимать угощение. Кинсукэ несмотря ни на что не признавался и твердил, что ни сном, ни духом ничего не знает. Трое самураев с такими результатами расследования примириться не могли. Самый горячий из троицы Исэки в сердцах даже предложил зарубить негодяя без всякого снисхождения, и Накамура с Оокой тоже уже не знали, что дальше делать с пленником, как вдруг появилась эта странная особа, назвалась автором злополучной записки, заявила, что Кинсукэ они схватили по ошибке и теперь умоляла его отпустить. Кинсукэ бранился и орал благим матом, однако трое самураев зашли слишком далеко, чтобы отступить. Незнакомка провела их к себе в комнату, а Кинсукэ отпустили. Все, что было связано с этой женщиной, вызывало с их стороны массу вопросов, на которые она попыталась ответить.

— Мне, наверное, следовало бы вести себя скромнее, как подобает порядочной женщине, и не совать нос куда не надо, но уж так получилось… В дороге остановилась я как-то на ночлег. Мне не спалось — вот я случайно и подслушала разговор постояльцев, что остановились в соседней комнате: перегородки ведь такие тонкие. Из их слов выходило, что они лазутчики, а послали их в Ако люди Уэсуги и сам Кира. Только вот лиц-то я их толком не разглядела — дело было на заре, еще и не рассвело… А вы что же, господа, меня не помните вовсе? Я ведь с вами на одном корабле плыла от Осаки. Я еще тогда на вас смотрела и думала: неужто и впрямь бывают на свете такие верные сердца?! Вы уж меня извините, я все не решалась, но в конце концов все-таки подумала, что надо бы таким молодцам сообщить про тех лазутчиков… Ох, вечно мы, женщины, влезаем куда-нибудь со своими подсказками! — Ну вот, я тогда поколебалась, да и решила тоже сойти на берег в Ниихаме — захотелось мне посмотреть на ваши родные края, на город этот, да и насчет лазутчиков я все беспокоилась. Вот я и заявилась прямо на ваш постоялый двор, чтобы вам передать записку…

— Вон оно что! — хлопнул себя по колену Накамура. — То-то я гляжу, вроде мы где-то встречались… Значит, на корабле? Ну, а как же с этой запиской-то получается? Вы хоть можете вспомнить, какого возраста был тот шпион, и второй, его напарник, как они выглядели?

— Ну, если бы я их хоть в лицо видела, тогда можно было бы об этом говорить… Однако ж как я могла вот так обознаться?! Конечно, ежели посмотреть сзади, узор на кимоно уж очень был похож… Вот я и подумала: ага, попался! Точно он! А тут… Ох, я прямо провалиться сквозь землю готова!

— Да нет, зачем же так! Вы ведь о нас беспокоились. Мы вас должны за это поблагодарить.

— Ну что вы, право! Так может быть, все-таки по чарочке?

— Что скажешь, Накамура? Все-таки для нас старались… — заметил Исэки, придвигаясь поближе к сакэ и жадно поглядывая на приготовленное угощение.

Все трое были из той породы выпивох, которым стоит только опрокинуть по стопке — а потом уж сколько ни дай, все мало покажется. К тому же и хозяйка так настойчиво их уговаривала, и закуска была сервирована так красиво, что вскоре вся компания уже была навеселе и в приятном расположении духа. Для всех троих самураев, которые тяжко переживали, что родной клан их отверг, приятно было встретить скрытого доброжелателя, — да к тому же еще в лице красивой молодой женщины. Сердца простодушных вояк были, без сомнения, преисполнены радости.

За угощением хозяйка поведала им, что сейчас совершает паломничество в храмы, посвященные божеству Кимпире. В Эдо у нее есть дом. Семья купеческая, торговля идет бойко, но три года назад муж умер. Вот она и решила после этого поручить все дела в лавке управителю, а сама отправилась странствовать, чтобы развеять тоску и утешиться. А куда направится дальше, как поняли трое приятелей, пока и сама не знает.

Разговор вскоре перекинулся на больную тему: приятели шумно возмущались и скорбели о судьбах родины. Женщина скромно слушала разговоры, не забывая усердно подливать гостям. Не успевали друзья опорожнить чарки, как они уже снова до краев были полны золотистым сакэ.

— А что этот парень, которого мы так прижали? Он еще здесь обретается? — поинтересовался Исэки.

— Нет, — улыбнулась хозяйка своими красивыми глазами. — Бедняга так обиделся и рассердился, что сразу съехал куда-то на другой постоялый двор.

— Да, маху мы дали! Тут, конечно, не только ваша вина. Нам тоже терпения не хватило… Однако ж если бы настоящий лазутчик Киры прослышал про эту историю — то-то позабавился бы!

— Ну, знаешь, Исэки, смешного тут мало. Тебе разве не хочется поймать этого вражеского шпиона?

— Само собой! Так что, милая, если кто тут объявится похожий на шпиона, вы нам сразу дайте знать.

— Ну, если опять как сегодня получится…

— Да ладно, не страшно! Мы ведь хотим, чтобы в Ако восторжествовал дух истинного рыцарства, и готовы умереть, защищая замок. Так или нет?! А выловить вражеского шпиона разве не важное дело?! Тем самым мы докажем, что есть еще немало честных самураев, которые не согласны с пораженческим курсом нашего командора!

— Эй, эй, не надо так громко!

— Чушь! Ты что, со мной не согласен?

— Почему не согласен? Я с самого начала готовился замок оборонять — вон, и доспехи с собой привез. Кто ж будет спорить, что надо крепить воинский дух в нашем клане, а то совсем уж он захирел — упал так, что ниже некуда! Конечно, еще как надо! Только вот его милость Оиси этого, видать, не разумеет.

— Эх, и не говори! Даже слышать про это мне тошно!

— Вы говорите, его милость Оиси, — вмешалась

женщина, — а кто это?

— Да это наш командор, предводитель самурайской дружины клана. Потомственный — в семье предводителя и родился. А сейчас, в трудную пору, вся его беспомощность и вылезает наружу! Вот он вроде бы обратился к его милости князю Даигаку с просьбой принять на себя обязанности главы клана — хочет, значит, чтобы преемник был и чтобы род продлился… Да по нынешним временам если у человека есть богатство или семья, разве такой слабак что может? Он же повязан кругом! Ему покоя не дает мысль, чтобы только что-нибудь ему оставили. А чтобы на великое дело подвигнуться, так это только такой человек может, у кого нет ничего за душой. И то уж, говорят, все больше народу выступает сейчас за оборону замка — большинство дружинников. — От выпитого вина атмосфера беседы стала постепенно накаляться. При этом женщина смирно сидела и слушала болтовню самураев, как видно, не собираясь принимать участия в разговоре. Только в глазах у нее под густыми бровями иногда мелькала живая заинтересованность, которой, казалось, неоткуда было взяться у простой паломницы.

Тем временем на улице уже изрядно стемнело, и серебряная россыпь звезд замаячила на небосклоне. Раскидистая крона литокарпуса чернела в полумраке, нависая над внутренним двориком. На развилке ветвей, укрывшись под сенью густой листвы, примостился неизвестно когда взобравшийся на дерево Паук Дзиндзюро. С горящими глазами слушал он беседу подгулявших друзей.

Хаято и Кинсукэ стояли на темном перекрестке, поджидая Дзиндзюро. Выслушав рассказ Кинсукэ обо всех его злоключениях, Хаято сильно встревожился. Внезапно послышались чьи-то торопливые шаги. Укрывшись в тени, они увидели, как кто-то вышел на перекресток. Это был Дзиндзюро собственной персоной.

— Ну, как там? — осведомился Хаято.

— Ну и народ эти ронины! — рассмеялся Дзиндзюро. — Я спрятался на дереве и все, что они там болтали, подслушал. Ох, глаз да глаз за ними нужен!

— А эта прохиндейка что?

— Тут я ничего понять не могу. Что-то она им такое несла про дом в Эдо да про лавку свою… Что, мол, она купеческая вдова… Да только ничуть не похоже на это. Но, как правильно заметил Кинсукэ, это та самая ловкачка на промысле, которую вы оба повстречали ночью в лесу… На кого-то она работает. Что-то у нее есть на уме. Настоящая пройдоха! Только потчует этих простофиль вином, а сама помалкивает. Все главное из их разговора на ус мотает, а сама словечка лишнего не проронит, только беседу направляет в нужное русло — ловко так им тему задает…

— Да, забавно! Ну, и что же они теперь собираются делать?

— Дела наши плохи. Она там этих ронинов распалила донельзя, и они нас решили во что бы то ни стало извести. Да и не только эта троица — они ведь и всех прочих здешних самураев, кому не безразличны дела клана, поднимут на ноги. А там такие рубаки, что только держись!

— Хм, теперь надо держать ухо востро.

— Уж это точно. Надо же, добраться до самого Ако — и вот, пожалуйста! Не думал, не гадал, что придется здесь такое испытать. Что же это за баба такая?! Но знаете, что я скажу, разлюбезный Хотта, мне такой разворот даже нравится, как-то интереса прибавилось. По правде говоря, я ведь к вам примкнул от нечего делать. Думаю, помогу вам, сударь, немного на досуге — самому-то мне никто эту работу не поручал, так что всерьез я этим заниматься не собирался. Ну, а теперь другое дело — возьмусь, пожалуй. Хоть бы даже мне никто ничего и не заказывал — сам возьмусь, из интереса! Не знаю, по какой причине эта особа ставит нам палки в колеса, но коли так, что ж — померяемся силами! Думает, оттого, что она женщина, мы все должны растаять… Пройдоха! — заключил в сердцах Дзиндзюро.

Хаято рассмеялся:

— Ну, тогда будем считать, что мне повезло. Пойдем, что ли, к тебе на ночлег?

— Нет, ко мне уже нельзя. Надо другой схорон найти. Платье тоже лучше бы поменять. Дело неприятное, но придется пока нам убраться из призамковых кварталов. А уж как все уляжется и помех не будет, так и нагрянем в замок взглянуть, что там творится. Идет?

— Тогда сегодня ночью.

— Нет, чуть погодя, — спокойно ответил Дзиндзюро и молча зашагал по улице, на некоторое время погрузившись в раздумья. Вскоре они вышли на площадку, откуда видны были каменные стены замка, окруженные рвом. Мгла сгущалась, и в безлюдном пространстве ночи над черной водой, в которой мерцали отраженья звезд, над высоким отвесным утесом черной островерхой крышей упиралась в сумрачное небо башня донжона. Хаято почувствовал, как в душе его шевельнулось тоскливое чувство — ему было неприютно, будто одинокому страннику в дремучем лесу. Дзиндзюро стоял, скрестив руки на груди — словно борец сумо, что, поднявшись на помост, поглядывает оценивающим взором на противника. Немного спустя он промолвил:

— А сейчас самое умное будет найти какой-нибу-дь постоялый двор и хорошо выспаться.

Глава 19. «Вылазка»

Переплыв Лисью речку с южной стороны замка, Дзиндзюро и Хаято оказались у основания крепостной стены. С левой стороны влажная галька мерцала в звездном сиянье. Выбрав место потемнее, где образующий часть стены утес отбрасывал густую тень, они стали карабкаться наверх — туда, где бойницы ощетинились луками и мушкетами. Дзиндзюро подобрался снаружи к одной амбразуре и заглянул внутрь. Там виднелась круглая площадь, над которой возносилась ввысь башня донжона, угнездившаяся на круглой отвесной скале. Без сомнения, должен был там быть и ров, опоясывающий цитадель.

— Везет нам! Стражи нигде не видать, — прошептал Дзиндзюро, оторвавшись от бойницы и поглядывая вверх на южную башню стены.

Ну, теперь туда… Дзиндзюро показал взглядом Хаято «туда» и, цепляясь за неприметные расщелины в камне, словно ящерица, стал переползать поближе к башне. Раздался приглушенный лязг — это зацепились за кровлю башни крючья веревочной лестницы, которую метнул вверх Дзиндзюро. Паук подергал веревки, проверяя их надежность, и удовлетворенно выдохнул:

— Порядок!

Перебравшись на лестницу, он начал проворно подниматься по веревочным ступеням и в мгновение ока оказался на крыше, над крепостными валами и стенами, откуда, поглядывая сверху вниз на Хаято, поманил его жестом, означавшим — «Следуй за мной!».

Лестница раскачивалась в воздухе и особого доверия не внушала, но Хаято ощущал в себе какую-то волшебную мощь, которая переполняла все его существо. Страха он не испытывал и чувствовал необычайную уверенность в своих силах. С каждой ступенькой усыпанное звездами небо над головой, казалось, все шире распахивалось ему навстречу. Внизу виднелась река Кумами, что с журчанием несла вдаль свои воды, в которых отражался ночной небосвод. В воздухе витал свежий дух от воды.

Протянув крепкую руку, Дзиндзюро помог Хаято преодолеть последние ступени. Прямо перед ними высился на утесе донжон.

— Двинулись вниз! — скомандовал Дзиндзюро, и они начали осторожно спускаться по внутренней стороне стены.

Оказавшись во дворе, они задержались на некоторое время в тени, чтобы осмотреться.

Погруженный во мрак замок был объят ночным безмолвием. Ветра не было, не слышалось шума сосновых ветвей, лишь яркие звезды мерцали в вышине. После долгого молчания Дзиндзюро, который, вероятно, только о том и думал, проронил:

— А все же не дает мне покоя эта дамочка.

— Что так? — недоуменно переспросил Хаято.

— Да вот, сам не знаю, почему…

— Странно! На вас не похоже.

— Это точно, — заключил Дзиндзюро. — Ну, что-то я не о том думаю. Идем!

Крадучись, они пошли дальше, пересекли площадь и оказались у кромки рва, окружающего цитадель. Подъемный мост был поднят, но даже если бы он был опущен, то все равно упирался в массивные железные ворота. Справа от ворот возвышался донжон, и в темных водах рва белело меловое отражение стен.

Вдруг оба бросились ничком на землю и замерли в полной неподвижности: гул барабана разнесся в ночи, возвещая время.

— Уф! — ухмыльнулся Дзиндзюро, подняв голову от земли. — Что-то мы совсем оробели. Все, нас ждет цитадель! — Цитадель? Более дерзкое предприятие трудно было представить. — Вдоль кромки рва они стали крадучись продвигаться в направлении ворот. После того как барабан пробил на башне, возвещая наступление новой стражи, ночная мгла будто еще более сгустилась над замком. Угрюмое безмолвие скал, воды и крепостных стен вселяло тревогу, наводило на мысль о том, что там, во мраке, кроется неведомая опасность. Грозная и величественная громада донжона высилась на утесе. Казалось, если окликнуть, замок тотчас отзовется эхом.

В ночном воздухе стоял душок подгнившего конского корма. Стук копыт о деревянный пол доносился из соседнего строения, которое, очевидно, служило конюшней. Рядом был манеж для выездки лошадей. Пока Хаято смотрел в сторону конюшни, Дзиндзюро шел не отрывая глаз от цитадели и вдруг резко остановился. Когда он обернулся, Хаято увидел у него на лице суровое и горькое выражение. Ронин ожидал, что сейчас Паук ему что-то скажет, но тот только сжал губы и не вымолвил ни слова. Хаято тоже

посмотрел на другой берег рва.

Прямо перед ними на том берегу возвышалась башня донжона, составлявшая одно целое с гигантским утесом, который служил ей фундаментом. На утесе плотной стеной без малейшего просвета стояли сосны. Должно быть, Дзиндзюро остановился на этом месте, потому что отсюда забраться в цитадель будет легче всего. Но тогда почему же он колеблется? Этого Хаято не мог взять в толк.

— Ничего не выйдет! — вдруг решительно бросил Дзиндзюро. Сказал — будто отрубил, не пожелав даже объяснить Хаято причину.

В этот миг одинокая стрела, со свистом разрезав воздух, пронеслась у них над головой. Оба лазутчика стремглав бросились наутек, и тут издалека с утеса, нависшего надо рвом, донесся голос:

— Не забывайте эту стрелу!

Беглецы оглянулись и заметили на утесе черный силуэт. Смысл слов стал им ясен в тот миг, когда они обнаружили торчащую в земле стрелу. В ночном мраке, словно бабочка с трепещущими крыльями, белело оперенье. Что за человек? Что ему надо? Увы, сейчас некому было рассеять их недоумение. В безмолвном доселе дворе замка внезапно раздался топот множества ног. Дзиндзюро, чувствуя себя загнанной лисой, выхватил из земли стрелу и обратился в бегство. Тут вдруг из конюшни, где, казалось, не было ни души, послышался громкий хохот — смеялось

человек пять.

Как во сне, незадачливые лазутчики стремительно взобрались на крышу и прыгнули с высоты во внешний ров. Дверь конюшни распахнулась. Четверо молодых самураев, все еще хохоча, высыпали наружу, припали к широкой амбразуре и стали всматриваться в темную водную гладь.

Дзиндзюро и Хаято, плывшим через Лисью речку к противоположному берегу, казалось, что все это наваждение. Молодые самураи провожали их громкими возгласами.

— Ай да молодцы! С какой высоты сиганули, а! — заметил один.

— Да уж, тут с жизнью расстаться — раз плюнуть! по-ребячески весело — поддержал другой, не высовываясь из амбразуры:

— Ну, как там?! — крикнул еще один издали, подбегая к остальным.

Это был Тикара Оиси, которого поднявшаяся волна хохота отвлекла на время от мрачных мыслей. В руках у него был короткий лук. На обратном пути по дороге к дому отца, находившемуся в главной цитадели, он распахнул плетеную калитку и пошел напрямик через сад. В доме все спали. Смутный аромат цветов обдавал широкие рукава кимоно, которые слегка раздувались под легким бризом.

— Отец! — позвал Тикара.

В звонком голосе юноши слышалось бьющее

через край радостное удовлетворение.

В проеме меж сёдзи, там, где сквозь отодвинутую створку ставен лился на веранду тусклый свет из комнаты, появился Кураноскэ.

— Что, пожаловали?

— Да, их там было двое, — весело расхохотался Тикара.

— Так значит, то письмо не врет. Ну, и как все прошло?

— Как вы и велели, письмецо я им вернул. Прикрепил к стреле и отправил по назначению. Ох, и припустились же они сломя голову! Небось, до смерти перепугались.

— Так-так. Но, надеюсь, обошлось без кровопролития?

— Да мы их не стали трогать… Как вы и велели. Пугнули только хорошенько.

Кураноскэ, похоже, был доволен. Удовлетворенно покачивая головой, он повернулся и пошел обратно в дом. Тикара последовал за ним. Отец, судя по всему, перед его приходом что-то писал. На столе лежала крышка от тушечницы, недописанное послание было прижато пресс-папье. Поставив на стол тушечницу, он молча принялся растирать тушь. На лице, повернутом к сыну в профиль, все еще играла улыбка. Тикара тоже, подавив ребяческий смех, чинно сел чуть поодаль на колени.

— Ну, и как же они выглядели?

— По разговору вроде бы мещане. Я стоял далеко, так что рассмотреть как следует не смог.

— Ну и ладно. Особо разглядывать их и ни к чему. Надо же, привязались, эдакие негодяи!

— Если бы вы, отец, приказали, мы бы их схватили и привели к вам.

— Нет, ловить их нет для нас никакого проку. Они ведь как мухи. Таких ловить — пустые хлопоты. Пускай себе убегают. Думаешь, письмо они с собой унесли? Ну-ну, полагаю, сегодняшнего переполоха им с лихвой хватило, больше они не сунутся. Так что с этим покончено, можно их выбросить из головы.

С этими словами Кураноскэ взялся за кисть и стал что-то быстро писать.

Тикара, не желая ему мешать, сидел, не проронив ни слова, однако он так и не мог до конца понять, почему отец, зная, что эти люди подосланы Уэсуги, даже не попытался задержать вражеских лазутчиков.

Лазутчики Уэсуги бродят вокруг замка. Это люди, специально обученные искусству шпионажа. Они могут попытаться проникнуть и в цитадель. Стоило бы принять меры предосторожности… Кто-то прислал Кураноскэ записку такого содержания. Записка была написана женским почерком. Вместо подписи значилось: «От безымянного доброжелателя». Вне всякого сомнения, эта особа им сочувствовала — потому и послала свое предупреждение.

— Отец!

Кураноскэ, положив кисть, взглянул на сына, и Тикара пододвинулся поближе:

— Отец, Вам не кажется, что, передав врагам эту записку, мы навредили одному человеку? Нашему доброжелателю, тому, кто с риском для себя нам помогает.

— Доброжелателю? Нам не нужны никакие доброжелатели, — с недовольным видом ответил Кураноскэ. Однако когда он поднял голову и взглянул на сына, лицо его снова осветилось ласковой улыбкой.

— Ты спать не хочешь? Я тут подумал, что надо бы нам с тобой кое о чем потолковать…

Тикара отчетливо почувствовал, что отец собирается поговорить с ним о чем-то очень важном.

— Хорошо, — чуть слышно сказал он и, непроизвольно напрягшись, посмотрел на отца.

Кураноскэ, с задумчивым выражением лица, положив левый локоть на низкий столик, а пальцами при этом легонько постукивая по уголку столешницы, некоторое время хранил молчание. Словно во сне, рассеянно и задумчиво смотрел он на Тикару.

«— Да, совсем уже большой, — думал он про себя. — А ведь, кажется, совсем еще недавно был малышом, ковылял тут вперевалочку…»

Большие лучистые глаза Кураноскэ с нежностью

смотрели на сына.

— Что ты обо всем этом думаешь? Как ты считаешь, что нам сейчас следует делать? Я хочу послушать, что ты скажешь. Что думают другие, сейчас не важно — мне нужно знать, что у тебя на сердце. Ведь у тебя, наверное, есть свои заветные мысли…

Тикара молчал. Лицо юноши слегка покрылось краской, что не осталось для отца незамеченным. Кураноскэ тоже помолчал некоторое время, ожидая ответа.

— Я во всем… последую за вами, отец!

— Нет, так не годится, — резко возразил Кураноскэ. — Ты ведь тоже уже не ребенок. У тебя должны быть какие-то свои соображения, идеи… Вот ты ими и поделись. Даже братья, если между ними десять лет разницы в возрасте, смотрят на вещи по-разному. Я совершенно не хочу сказать, что ты должен непременно судить обо всем так же, как отец. Да ты не стесняйся! Стыдиться следует только когда не можешь ясно выразить свои мысли.

Любовь и нежность во взоре Кураноскэ неожиданно погасли, глаза его сверкнули грозным пламенем. Это внезапно прорвавшееся наружу чувство породило минутное замешательство. Тикара, не отводя глаз, выдержал суровый взгляд отца, но медлил с ответом. И вдруг, словно спеша выплеснуть накопившееся в сердце, спросил:

— Ну, а вы, отец, что же вы намерены делать?

— Я? — пристально взглянул на юношу Кураноскэ.

В глазах Тикары читалось осуждение.

«— Неужели и он? Неужели и он вместе со всеми думает, что я ни на что не способен, ни на что не могу решиться?! — болью отозвалось в груди Кураноскэ. Что-то мучительно шевельнулось в сердце. Внезапно это сердце, закаленное многолетней службой, словно нагрелось от жара и стало плавиться. Комок подкатил к горлу».

— Глупец! — бросил отрывисто Кураноскэ, словно высек искру. — Я спрашиваю, что ты собираешься делать! Вот что я хочу от тебя услышать!

— Я… — тяжело дыша, Тикара не отводил глаз под взглядом отца. Руки его, лежащие на коленях, слегка дрожали. — Я бы хотел, чтобы дух нашего покойного господина упокоился с миром…

Снова волна колыхнулась в груди у Кураноскэ. На мгновение его горящий взгляд, казалось, в смятении раскололся, рассыпался осколками, как стеклянный столб, но вскоре снова обрел прежний холодный блеск стали и в нем отразилась решимость подавить в зародыше порыв юношеского чувства.

— И что, сынок, многие среди молодых того же мнения? — При этих словах, похожих на насмешку, в глазах Тикары вспыхнуло недоброе пламя.

«— Да как ты смеешь! — хотелось крикнуть Кураноскэ. Он едва подавил желание дать юнцу затрещину, чтобы тот полетел кувырком. Так смотреть на отца! Однако в конце концов разгневанный отец взял себя в руки и не мог скрыть невольной улыбки в уголках губ».

— Ну, хватит! — неопределенно бросил он. — Разве можно так смотреть на родного отца?!

Тикара молчал.

— Я понял, — с нажимом сказал Кураноскэ.

Тикара вдруг совсем раскис — казалось, он сейчас заплачет.

Отец с улыбкой отвел взгляд. Добродушная улыбка светилась на его округлых щеках, словно озаренная солнцем водная гладь.

— Я ведь завел этот разговор не для того, чтобы тебя испытать, — ласково сказал Кураноскэ. — Просто тревожусь за тебя — молод ты больно… В наше время все было по-другому. Я всегда сомневался, можно ли навязывать тебе, что мне кажется хорошим… Вот оно что? Ты, значит, тоже так считаешь?

На сей раз в голосе Кураноскэ прозвучала та проникновенная нота, которую дотоле напрасно ждал Тикара. Эта нота отозвалась в груди юноши. Он внезапно остро ощутил, что этот человек, который, раз поставив себе цель, неторопливо движется к ней с неумолимой последовательностью огромного железного колеса, в то же время его отец — замечательный

отец!

Тем временем Кураноскэ продолжал:

— Я, право, очень рад. Не знаю уж, хорошо ли это для тебя или не очень, но я вижу в тебе свое отражение… Посреди всех нынешних дел я только за тебя тревожился. Ну, хорошо, теперь я спокоен. Немного погодя я тебе все объясню. Надеюсь, твой отец не обманет твоих ожиданий и надежд твоихдрузей, — улыбнулся он. — А теперь спать!

Тикара поклонился, молча встал, отодвинул сёдзи и уже собрался выйти из комнаты, но отец задержал его, смерив взглядом:

— Сколько в тебе сейчас росту?

— Пять сяку и семь сунов, — ответил Тикара, покраснев.

— Ого! И семь сунов! — удивленно вскинул брови Кураноскэ. — Здорово же ты вырос! Куда уж нам до тебя! И в кого только ты пошел?

Он весело рассмеялся и показал глазами, что можно идти. Вскоре шаги юноши затихли в глубине коридора. Кураноскэ склонился к фонарю поправить почти погасший фитиль. Стояла вешняя ночь. За стеной слышалось безмятежное пение и курлыканье молодых лягушек.

Дзиндзюро и Хаято, признав, что потерпели сокрушительное поражение, убрались подальше из города и окопались в глухой деревушке. Несколько дней оба пребывали в беспросветной тоске и унынии. Глядя друг на друга и беседуя, они ни разу не улыбнулись. Кинсукэ Лупоглаз тоже пал духом и все никак не мог собраться написать донесение Хёбу Тисаке. Однако этих нескольких дней хватило для того, чтобы неистребимая изобретательность хитроумного Дзиндзюро взяла свое и снова воскресла к жизни.

— А что, сударь мой, отчего бы вам не убрать эту бабенку? — предложил разбойник.

Хаято, разумеется, решил так и поступить. Кинсукэ наведался в город, все разведал и сообщил, что дамочка, похоже, никакой опасности не чует. Живет она все там же, на постоялом дворе под старым литокарпусом, часто общается с теми самыми ронинами и при их посредстве сошлась с самыми непримиримыми вояками клана. Для чего ей это понадобилось, судить трудно, но факт, что для лазутчиков тут таилась явная угроза. Дзиндзюро вскоре окончательно укрепился в этом мнении.

— Ну что ж, хорошо! — сказал Хаято и даже бровью не повел при этих словах. В тот же вечер, как только деревья вдоль дороги окрасилась в черный цвет туши, оба лазутчика направились в город.

— Вот что: я, пожалуй проберусь в усадьбу здешнего командора — посмотрю, что там делается, — сказал Дзиндзюро вместо прощанья и с тем растворился во мраке. Хаято тем временем, прикинувшись беззаботным прохожим, отправился к тому самому постоялому двору, где они останавливались. Ночь уже вступала в свои права: двери всех домов в округе были плотно закрыты, повсюду стояла тишина, и только на постоялом дворе под старым литокарпусом горели огни, а изнутри доносилось гудение голосов. На глиняной приступке у входа стояло множество мужских гэта и соломенных сандалий. Заглянув внутрь, можно было увидеть суетливо снующих взад-вперед мужчин и женщин. Очевидно, молва не соврала — все эти гости пожаловали к их старой знакомой. Делать было нечего, и Хаято решил ждать удобного момента, а пока что отправился прогуляться дальше по улице.

Он попробовал двинуться в сторону замка, осторожно переходя от одного городского перекрестка к другому. Когда, рассчитав время, он вернулся к постоялому двору, гости уже разошлись, а управляющий как раз задвигал входную дверь. Со стороны кухни доносился шум льющейся воды.

Хаято едва успел укрыться в боковом проулке возле постоялого двора, когда все стихло в доме, поглощенном ночной мглой. Должно быть, его обитатели готовились отойти на покой. Он подошел вплотную к дому и заглянул в дверную щель. У конторки горел одинокий фонарь. Рядом толстый управляющий сосредоточенно щелкал счетами — должно быть, один не спал, подсчитывая выручку от сегодняшнего вечера.

Собравшись с духом, Хаято постучал и громко окликнул хозяев.

— Добрый вечер! Добрый вечер!

Управляющий недоуменно поднял голову:

— Да?

— Я от Мидзуно. Что, хозяин уже ушел, наверное?

— Как? Господин Мидзуно? — покачал головой управляющий.

«— Не узнает, — понял Хаято. Имя он, как и в прошлый раз, назвал первое попавшееся».

— Ежели вы о сегодняшних гостях… Так тот раньше всех ушел. — Отлично! Это он и хотел услышать. Просто надо было выяснить, не остался ли кто сейчас в номерах.

— Вон оно что! Выходит, где-то мы с ним размину лись. Извините великодушно за беспокойство.

С этими словами Хаято проскользнул во внутренний двор и там, укрывшись в густой тени ветвей, некоторое время приглядывался к тому, что творится в доме. Затем взобрался на дерево, где не так давно прятался Дзиндзюро. Первый этаж был наглухо закрыт ставнями-амадо, но на втором этаже горел свет. Если перебраться с ветки на опоясывающую двор галерею, оттуда ничего не стоит попасть во внутренний коридор второго этажа. Так ему объяснил Дзиндзюро перед тем, как они отправились на дело.

В душе Хаято ожили воспоминания о том, как он пробирался в дом к наложнице Маруоки Бокуана. Но сегодня он с самого начала намеревался увидеть кровь, и на сердце было куда спокойней, чем в тот вечер. Сравнивая с тем давним вечером, он с удивлением понял, что нынешняя работа его даже чем-то привлекает и возбуждает. Эту особу он мог бы убрать без особого сожаления, совершенно хладнокровно: в конце концов, уже то, что она стала помехой их заданию, служит достаточным основанием, чтобы лишить ее жизни. А иначе как дальше работать?!

Насколько можно было видеть, ни в одной комнате свет больше не горел. Лишь сёдзи смутно белели сквозь мглу в отблесках мерцающих звезд. Должно быть, все постояльцы, намаявшись за день, решили пораньше завалиться спать.

Хаято попытался тихонько перебраться с дерева на открытую галерею. Тут он впервые вспомнил о том, что забыл черный платок, которым заматывал лицо, и застыл в нерешительности. Однако вскоре нашлось решение: стараясь не шуметь, он сорвал небольшую ветку литокарпуса, пышная листва которой набухла каплями вечерней росы, зажал ее в зубах и тем самым замаскировал большую часть лица.

Ну что ж… Потихоньку отпустив ветку дерева, Хаято перепрыгнул на галерею. Там он крадучись подобрался к сёдзи той комнаты, где обитала незнакомка, и прислушался, пытаясь понять, что происходит внутри. Сквозь узкую щелку в сёдзи просачивался табачный дым.

«— Не спит! — подумал Хаято и застыл на месте, будто его пригвоздили к полу. Но остаться незамеченным ему не удалось».

За сёдзи громко и сипло прокашлялись и мелодичный женский голосок тихо спросил:

— Кто там?

Хаято молчал — не только потому, что в зубах у него была ветка литокарпуса, но и потому, что сказать было нечего. Вместо ответа он одним рывком метнулся к сёдзи, резко отодвинул бумажную створку и стремительно ворвался в комнату.

— Ах! — и сверкающий клинок, словно водяной каскад, обрушился на то место, откуда донесся испуганный возглас, но… поразил пустоту. Только ночное кимоно прошуршало во мраке, подняв волну теплого воздуха, а с галереи уже доносился топот ног убегающей женщины. Она что-то кричала на бегу, но слов было не разобрать. Убегая, женщина обернулась и метнула кинжал или что-то в этом роде. Просвистев у Хаято над ухом, кинжал звякнул об пол.

Хаято уже собрался одним бешеным рывком преодолеть расстояние, отделявшее его от беглянки, но тут между ними оказался какой-то мужчина, который, видимо, услышав шум, поспешно выбрался из своего номера на галерею.

Хаято угрожающе замахнулся мечом, но незнакомец не оробел и парировал удар.

«— Эх, помеха! — с досадой подумал Хаято, нанося молниеносный удар. Однако клинок задел за балюстраду, и меч, выскользнув из руки, упал на землю. Тем временем женщина уже добежала до лестницы — и теперь все обитатели постоялого двора, проснувшись, с шумом и гамом выбирались из своих комнатушек».

Хаято подбежал к лестнице и посмотрел вниз, но смог там увидеть только мечущихся в смятении постояльцев и прислугу, которые пытались зажечь фонари. Куда подевалась беглянка, было непонятно.

Он непроизвольно крепче прикусил ветку литокарпуса, зажатую в зубах. Времени терять было нельзя.

Со двора доносился топот и истошные крики:

«— Где он?! Где?!»

Спрыгнув с галереи, Хаято во весь дух помчался прочь. Отбежав подальше, он оглянулся: погони не было. Выплюнув ветку, Хаято зачем-то безотчетно придавил ее ногой. Ночной сумрак уже начинал рассеиваться, небосклон на востоке заметно посветлел. Паук Дзиндзюро еще не вернулся с разведки, а Кинсукэ, оставшийся в их деревенском пристанище, соскользнул с жесткого, неудобного футона на пол и теперь спал крепчайшим сном, так что ни руками, ни ногами его было нипочем не растолкать.

Хаято же было не до сна. Его беспокоило то, что Дзиндзюро еще не вернулся. Пауку не только нынешней ночью, но и вообще в последнее время так не везло, что оснований тревожиться за него сейчас, предполагая очередной провал, было более чем достаточно. Попивая холодное сакэ, Хаято решил ждать.

Вскоре совсем рассвело. Со своего ложа у очага Хаято смотрел, как утреннее солнце зажгло сияньем молодую листву на склонах гор. Шумно и назойливо зачирикали воробьи. Дзиндзюро не возвращался, и на душе у юного ронина становилось все тревожней.

Он растолкал Кинсукэ:

— Ну, хватит дрыхнуть! Видишь, солнце уже светит вовсю! Что же могло случиться с нашим Пауком? Ведь со вчерашнего вечера где-то пропадает! Давай-ка, поешь и ступай в город. Погляди, что там происходит.

— Слушаюсь! — отвечал Кинсукэ.

Он поспешно отправился к колодцу умываться. Но прежде, чем Кинсукэ успел вернуться в дом, Хаято заметил какого-то грязного, оборванного нищего, ковыляющего прямо к их убежищу.

— Здесь ли обитает господин Кинсукэ? — спросил пришелец.

— Ну, есть такой, а тебе что надо? — настороженно ответил Хаято.

— Да намедни один господин просил ему передать кое-что. Вот я и принес, — пояснил нищий, протягивая письмо. — Обещал, что тут меня и за труды отблагодарят…

— Ладно, ладно!

Набрав горстку риса, Хаято вручил ее обрадованному нищему, а сам развернул письмо и погрузился в чтение.

«Ох, и оплошали же мы нынче ночью! Я уж наслушался об этом пересудов в городе. Тут уж ничего не поделаешь, но только, думается, теперь выполнить наше задание будет куда труднее. Посему я решил пока что поселиться в этом доме в подполе. Еду вы мне доставляйте по вечерам, после девяти. Место для передачи пусть будет третий проулок в квартале Восточная Масугата, что напротив главных ворот замка. И еще есть идея. Что, если вам, сударь, попытаться проникнуть в замок, прикинувшись наемным рабочим? Подробности обсудим завтра вечером в проулке при встрече. Если я по какой-либо причине выйти не смогу, можно еду просто подбросить в мое логово. Беспокоиться за меня нечего».

Вот что было написано в письме. Паук остался верен себе — выбрал такой способ передать послание, чтобы все удивились.

Глава 20. «Оборона замка и «смерть вослед»

Челобитную от Кураноскэ Оиси, адресованную мэцукэ Дзюдзаэмону Араки и Унэмэ Сакакибаре, привезли в Эдо два посланца: Кусаэмон Тагава и Дзюэмон Цукиока. Обоим мэцукэ было поручено принять в управление замок Ако, и они собирались в ближайшее время отправиться в путь. Необходимо было доставить челобитную в Эдо, пока оба офицера еще были на месте. Тагава и Цукиока прибыли в Эдо четвертого апреля, но оказалось, что уже поздно: как им передали, Сакакибара и Араки два дня назад убыли в напра влении Ако. Посланцы, которым вверили свои чаяния все самураи клана, опоздали на каких-то два дня…

— Что же теперь будет? — проронил Тагава.

— Да, вот ведь какая незадача! — согласился Цукиока. — Из Ако мы выехали двадцать девятого числа третьей луны и добрались до Эдо сегодня, то есть на пятый день. Выходит, сделали все, что могли. Тем не менее… дело принимает очень скверный оборот.

Они припомнили, как командор Кураноскэ говорил, что уладить дело с передачей права наследования князю Даигаку будет очень и очень трудно. Однако утопающий хватается за соломинку. Все самураи клана с трепетом ждали результатов этой миссии, горячо надеясь в глубине души, что их просьба будет услышана, и поколебать их веру в счастливый случай было невозможно. Мысль об этом повергала злополучных посланцев в беспросветное уныние.

— Может быть, все-таки можно еще что-то исправить? — упавшим голосом промолвил Цукиока.

— Надо посоветоваться со здешними нашими старшинами и сделать как они укажут — больше ничего не придумаешь.

— Да, — заметил Цукиока, — но ведь перед отъездом командор нам сказал, что не надо встречаться со старшими самураями Ясуи и Фудзии для обсуждения всех вопросов прежде,

чем мы отдадим прошение куда следует…

Действительно, оба посланца хорошо помнили, как настойчиво внушал им это Кураноскэ. Тагава замолк, и Цукиока тоже, скрестив руки на груди, погрузился в мрачное раздумье.

Некоторое время спустя Цукиока разомкнул руки и с жаром сказал:

— Все-таки обстоятельства сложились чрезвычайные, а раз так, разве не надлежит нам следовать указаниям здешних старшин?

— Да мне тоже так кажется, — ответствовал Тагава.

Они тотчас же отправились к страшим самураям клана в эдоской усадьбе Ясуи и Фудзии, чтобы рассказать все без утайки.

Старшины были удивлены.

— У вас, наверное, есть копия челобитной? — спросил Ясуи.

Цукиока и Тагава тотчас же извлекли копию и показали ее старшинам. Ознакомившись с содержанием прошения, Ясуи и Фудзии были потрясены — прежде всего тем, что крылось в подтексте.

Основной смысл прошения заключался в следующих нескольких строках.

«…Князь Асано Такуминоками был приговорен к совершению сэппуку, как если бы по его вине Кодзукэноскэ Кира был убит. Князь ушел из жизни, блюдя все правила и уложения. Однако, согласно полученному затем извещению, выяснилось, что господин Кодзукэноскэ Кира вовсе не покинул сей мир. Самураи нашего клана все люди простые, немудрящие — знают одного лишь своего господина, а о дворцовых уложениях и церемониальном этикете ничего не ведают. Прослышав, что противник князя пребывает в добром здравии, скорбят они о том, что приходится покинуть родной замок. И умудренные годами старейшины, и молодежь — люди простые, не внемлют убеждениям и пребывают в беспокойстве. Посему успокоить их тревогу, проистекающую от подобных размышлений, чрезвычайно трудно иначе, как обратиться с нижайшей просьбой принять соответствующие меры к Кодзукэноскэ Кире. Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, милостивые государи, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана. Если бы вы соизволили по получении сего прошения доложить о нем высочайшим властям, то могли бы засим незамедлительно принять из наших рук замок.

Прошу прощения за то, что столь задержался с посланием, и имею честь покорнейше доложить мое мнение».

Прошение было датировано двадцать девятым числом третьей луны и адресовано двум мэцукэ «его милости Дзюдзаэмону Араки и его милости Унэмэ Сакакибара». Читая текст, Фудзии и Ясуи даже переменились в лице.

«…Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, господа, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана…»

— Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана…

Фудзии перечитал прошение еще раз.

«Самураи нашего клана все люди простые, немудрящие — знают одного лишь своего господина, а о дворцовых уложениях и церемониальном этикете ничего не ведают. Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, господа, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана…»

Вот что, собственно, говорилось в челобитной.

— Итак, значит, цель — удовлетворить всех тем, что «будет сделан встречный шаг».

— Это… это уже не челобитная — больше похоже на угрозу! — воскликнул Ясуи, заикаясь от волнения. — В таком виде подавать прошение — полнейшая бессмыслица.

— Без сомнения! Без сомнения! Написать такое значит не считаться с авторитетом высочайшей власти, самого сёгуна… — «…Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана… и т. д.» Да, в этих словах отчетливо просматривались представления о чести и достоинстве, исповедуемые «Светильником в ясный день». В головах эдоских старшин, словно в дневном сновидении, всплыл этот персонаж, похожий на неповоротливого и неуклюжего слона с непомерно раздутым самомнением. Хотя они были возмущены, считая прошение делом безнадежным, но в глубине души не могли удержаться от невольного смеха. К этому примешивалось чувство презрения: «Вот ведь деревенщина! Ничего не смыслит в серьезных делах!»

— Пожалуй, это только к лучшему, что мэцукэ отправились в путь два дня назад. Идти к ним с этим было небезопасно, — заметил Фудзии.

Цукиока и Тагава промолчали, но беспокойство их не рассеялось. Выслушав эдоских старшин, они не могли с ними не согласиться, но тревожили душу и слова, которыми Кураноскэ провожал гонцов в путь. «Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана…» Но ведь за этими словами таился и могучий дух их автора, угадывался какой-то масштабный замысел… Ведь их предводитель не побоялся в своем послании намекнуть на злонамеренность самого сёгуна!

Ясуи и Фудзии, видя, что посланцы молчат, снова встревожились:

— Так стало быть, молва не врет… Значит, у вас там и впрямь толкуют об обороне замка? Ведь судя по этому посланию, ничего другого предполагать не приходится? — обеспокоенно

спросил Ясуи.

Цукиока и Тагава, смущаясь и робея, подтвердили, что так оно и есть, повергнув старшин в оторопь, после чего надолго замолкли.

— Да, плохо дело. Ведь если до этого дойдет, всем ох как худо придется — и его светлости Даигаку, и нам всем. Даже представить невозможно, как худо…

Старшины тотчас же доложили обо всем Унэмэсё Тоде, ближашему родственнику дома Асано, и младшему брату покойного князя его светлости Даигаку. Оба, получив такие вести, пришли в неописуемое смятение.

На следующий день Цукиока и Тагава были вызваны к Дзингобэю Накагаве, управляющему дома Тода. Дзингобэй и начальник службы безопасности клана Ёэмон Такаока заново расспросили обо всем посланцев.

— Разве не очевидно, что при этом и проявленная князем Асано покорность верноподданного вассала ничего не стоит, превращается в пену над водой, а все в нашем клане начиная с его светлости Даигаку и кончая рядовыми самураями будут поставлены в страшно затруднительное положение. То, что замыслили Кураноскэ и иже с ним, только кажется проявлением вассальной верности, а в действительности является высшей степенью неверности!

Дзингобэй и Ёэмон наперебой толковали о том, что надобно во всем следовать последней воле покойного князя и ни в коем случае не допускать опрометчивых действий. По мнению Унэмэсё Тоды, принимавшего участие в совещании на правах ближайшего родственника покойного князя, замок следовало очистить без возражений. От младшего брата князя, Даигаку, тоже только что доставили пожелание сдать замок властям.

Вся обстановка в Эдо, определявшаяся настроем этих двух самых родовитых и влиятельных в клане персон, неожиданным образом еще более усилила замешательство посланцев. Они торопливо собрались в обратный путь и помчались назад, в Ако. Результаты их миссии были плачевны: мало того, что не сумели передать по адресу столь важное прошение — они еще и везли своим сотоварищам письмо от Унэмэсё Тоды с увещеваниями сдать замок без боя, а также переданное на словах послание от князя Даигаку с тем же призывом. На душе у посланцев было мрачно и уныло — совсем с другим настроением они еще недавно спешили в Эдо.

На следующую ночь после встречи с Пауком в девятую стражу Хаято, прихватив сверток с провизией, снова направился на условленное место. Тотчас же появился Дзиндзюро — с виду вполне здоровый и бодрый.

— Сюда! — шепнул он, увлекая за собой Хаято в тень какого-то громадного амбара, возле которого земля поросла плотным мхом.

Дзиндзюро, жадно расправлявшийся с принесенными рисовыми колобками, казалось, был преисполнен энергии и уверенности в собственных силах.

— Теперь все будет нормально. Едва ли кому придет в голову, что такой человек, как я, станет жить в подполье, под усадьбой самого командора. Там со мной еще одна собака приютилась по соседству, такая легкомысленная особа — мы с ней сразу подружились. Очень легко оказалось ее приручить, так что с прошлой ночи мы уже спим вместе.

— Ну, а удалось подслушать что-нибудь стоящее? поинтересовался Хаято.

— Пока нет. В гости пока вроде никто не заходит, так что никаких секретных разговоров тоже пока не слыхать. Да ведь пока только одна ночь прошла, надо еще подождать. Можете считать, сударь, что я хвастаюсь, уж так у меня нос устроен — всегда издали чую, когда пахнет жареным. Если верить моему нюху, вскорости надо ждать большую поживу. Я уже чую! — Паук вообще был на редкость одержим всяческими суевериями и склонен придавать внимание ничего не значащим пустякам. Например, выйдя на дело и встретив прямо у ворот женщину, он нередко мог вернуться восвояси, сказав, что день сегодня неудачный и трогаться в путь не следует. Однако теперь, когда обстоятельства казались ему благоприятными, его уверенность в себе окрепла, силы удвоились, а то и утроились, так что опасаться провала как будто бы не приходилось. Сам Дзиндзюро, похоже, не сомневался в успехе, и Хаято, глядя на него, порадовался.

— Только вот дамочка эта меня беспокоит. Ну, то, что вы, сударь, на ней обожглись, — тут уж ничего не поделаешь. Не хотелось бы только, чтобы она проведала, где я сейчас нахожусь. Ну да ничего, можно особо не волноваться, ни о чем она не догадается — вы ведь только поесть мне сюда приносите тайком. Только уж смотрите, на этот раз маху не дайте. Вот и все. Сдается мне, что они тут точно решили замка не сдавать и обороняться до последнего. Нынче днем провиант завозили в замок — грузчики шли толпами. Потом бумаги жгли — документы, наверное, из архивов. Вы, сударь, не упускайте случая — самое время, прикинувшись грузчиком, пробраться в замок.

— Постараюсь это сделать как можно быстрее.

— Да чего там! Подпоить кого-нибудь из грузчиков, сказать, что, мол, в пути поиздержался, хочешь подработать немного — он для тебя и расстарается. Эти людишки ведь не чета благородному сословию: посулишь им деньжат, так они тебя как родного примут.

Затягивать беседу было небезопасно, и вскоре Хаято, перебравшись через ров, отправился восвояси. Была полночь. Небо, затянутое пеленой дождя, было скрыто мглой. Ни души не видно было в округе. Хаято вытащил спрятанную на берегу накидку из промасленной бумаги, засветил фонарь и пустился в путь.

Однако под сенью стены, тянувшейся вдоль рва, путника караулила старая знакомая, которая давно уже с насмешкой во взоре наблюдала за его ухищрениями. Когда огонек фонаря почти совсем растаял во мраке, она двинулась следом. Шла она нерешительно, не ведая куда, и очаровательная фигурка напоминала цветок, что распустился в саду теплой, безветренной вешней ночью.

За короткое время предприимчивая дама сумела собрать вокруг себя пеструю компанию. Кроме самых первых ее знакомых Мондзаэмона Исэки и Ятанодзё Накамуры, в круг избранных входили многие другие ронины клана. Все они захаживали на постоялый двор в ожидании, не случится ли чего, и обменивались скорбными сетованиями по поводу горькой судьбы родного края.

Дама этими беседами не интересовалась, всем своим видом, казалось, говоря: «Не нашего женского ума это дело!» Однако в действительности коварная стала подлинным вдохновителем тайных сборищ.

Даже после того, как Хаято набросился на нее с мечом, дама вовсе и не подумала покинуть город. Похоже, она не прочь была окружить себя преданными телохранителями из самых отчаянных ронинов и ради этой цели безропотно мирилась с увеличением платы за постой. Более того, во время застолий, в которых сама дама участия не принимала, всю закуску и выпивку она оплачивала из своего кошелька. Денег у нее, как видно, было полным-полно, и в средствах она никогда стеснения не испытывала. Когда кошелек пустел, ей со скороходом доставляли из Эдо столько, сколько было нужно. Очень быстро она стала для всех ронинов незаменимой покровительницей. Ронины вели бурные споры о том, что будет с кланом, убежденные в том, что их задача сейчас — добиться решения оборонять замок. Даже в самом замке нашлось немало таких самураев, что были разгневаны на командора Кураноскэ и старшин. Постепенно мысль о сопротивлении овладевала горячими головами, превращая их в сплоченную группировку. Для проникших в Ако лазутчиков эта группировка представляла серьезную угрозу. Тем временем в город продолжали прибывать самураи клана из Эдо. Эти люди, бывшие почти свидетелями ужасных событий, приносили с собой новую боль, растравляя душевные раны.

О случившемся прибывшие из Эдо рассказывали не скрывая своих чувств. И о неуемной алчности вельможи, и о смиренном долготерпении покойного господина, и о том, как были попраны все приличия на церемонии приема императорских посланников. Самураи вновь и вновь выслушивали эти рассказы, скрежеща зубами и сжимая кулаки в бессильной ярости. Передаваясь из уст в уста, рассказы неизбежно обрастали некоторыми преувеличениями. Слухи расходились, словно круги по воде, завладевая сознанием людей, искры негодования разгорались в сердцах.

Передавали, что Кураноскэ, когда кто-то из приближенных самураев рассказывал ему о замыслах жаждавших мести ронинов, только отмахивался: «Да бросьте вы это, бросьте!»

Как видно, он был одержим одной идеей: умереть вослед за господином. А если задаться целью снискать славную «смерть вослед», то почему бы и не решиться погибнуть на стенах замка? На этот счет и ломали головы самураи.

В конце третьей луны Кураноскэ вновь объявил сбор членов клановой дружины. Передавали, что и на сей раз он постарается укрепить всех в мысли о необходимости умереть вослед за господином. Многие были готовы принять участие в обороне замка, но что касается «смерти вослед», то есть самоубийства… В совещании приняло участие чуть более шестидесяти самураев — во много раз меньше по сравнению с теми тремя сотнями, что пришли на первый сбор. Из тех, что явились на сбор, было немало таких, что, похоже, отнюдь не разделяли точки зрения Кураноскэ.

С самого начала гнетущая атмосфера воцарилась под сводами зала, будто придавив к земле собравшихся.

Сам Кураноскэ был не слишком изумлен малочисленностью своих подчиненных. Хоть их и немного, но эти отважные сердца не побоятся пойти на смерть, если будет нужно. Все свои дальнейшие расчеты Кураноскэ строил исключительно на их непоколебимом мужестве и стойкости. Когда именно эти качества пригодятся в деле, он пока не знал, но для того, чтобы выстоять посреди всех невзгод и до конца держаться вместе, отчаянная храбрость горячих голов, готовых без раздумья броситься в любую заваруху, становились только помехой. Если смотреть с такой точки зрения, шестьдесят человек, сделавших свой выбор и с хладнокровной уверенностью пришедших на сбор, было не столь уж мало.

— Могу ли я считать, господа, что все присутствующие согласны в намерении расстаться с жизнью вослед за нашим покойным господином? спросил Кураноскэ, обводя взором зал, и ощутил величайшую радость, узрев множество лиц, на которых был написан положительный ответ на заданный вопрос.

Здесь были Гэнгоэмон Кояма, Кюдаю Масэ, Кинэмон Окано, Канроку Тикамацу. Простых самураев оказалось больше, чем клановой знати.

— Многие призывают к обороне крепости, — начал Кураноскэ, — однако противостоять всему сёгунскому воинству, запершись в одном замке, все равно что кузнечику-богомолу с топориком бросаться на императорскую карету. В конечном счете, если будем храбро биться, нам удастся продержаться день-два, не более. Грядущим поколениям мы не оставим ничего, кроме памяти об этих смехотворных потугах, зато навлечем неисчислимые бедствия на горожан и земледельцев, что будет, как мне представляется, нарушением последней воли нашего господина. Мое мнение таково, что надо, соблюдая долг верноподданного, дождаться сёгунских посланцев, объявить им наши сокровенные помыслы и побуждения, а после того покончить с собой в замке, уйдя в иной мир вослед за нашим господином. Что скажете, милостивые государи?

Большинство собравшихся согласно кивали.

— Коли так, готовы ли вы дать в том клятву? — еще раз вопросил Кураноскэ.

Одобрительно склоняя головы, самураи один за другим заявляли о своем согласии. Лишь двое — срочно вернувшийся из Эдо Гэнгоэмон Катаока и Дзюродзаэмон Исогаи — молчали. На их лицах было написано смущение.

Кураноскэ извлек из-за пазухи текст клятвы и первым поставил свое имя, увлажнив кровью именную печать, а затем передал бумагу сидевшему рядом Сёгэну Окуно. Тот поставил свою печать и передал текст Дэмбэю Кавамуре. Далее от Кавамуры бумага перешла к Гэнгоэмону Катаоке. Тот взял текст клятвы, взглянул и передал соседу.

— Как?! — воскликнул Гэнго Отака, — а вы, ваша милость?

— Я не собираюсь к вам присоединяться! — категорически заявил в ответ Катаока.

Самураи нахмурившись смотрели на него. Катаока только что примчался из Эдо и сразу же поспешил на сбор. К тому же среди самураев клана он пользовался всеобщим уважением за беззаветную верность — и вот теперь этот отказ… Самураи не знали, что и думать.

Гэнгоэмон по-прежнему сидел с напряженным, мучительным выражением на лице и даже не пытался объяснить причину своего отказа. Тут и Дзюродзаэмон Исогаи объявил:

— Я тоже воздерживаюсь.

Однако Дзюродзаэмон, очевидно, был человеком не столь крутого характера, как Катаока. Он снизошел до объяснений:

— Мы с Катаокой доставили останки князя в храм Сэнгакудзи и поклялись перед прахом господина, что утолим гневную скорбь его души в загробном мире. Хотя мы поспешили сюда, но видим, что вы, господа, преисполнены намерения совместно уйти из жизни. Поскольку в настоящее время ваше решение предусматривает «смерть вослед», это совершенно не совпадает с нашими устремлениями, и мы не можем к вам присоединиться и поставить здесь свои печати. Каждый отвечает за себя, так что мы предпочитаем остаться при своем мнении. Что ж, Катаока, наверное, нам пора откланяться?

— Мгм, — Катаока лишь кивнул в ответ и поднял-

ся.

Самураи смотрели на Кураноскэ, ожидая, что их предводитель сейчас что-то скажет. Но Кураноскэ, спокойно позволив Катаоке и Исогаи удалиться, подозвал челядинца, прислуживавшего на кухне, и распорядился заняться приготовлением к трапезе. После ухода Катаоки и Исогаи подписание клятвы на крови вскоре было закончено. Кураноскэ, держа бумагу руках, негромким голосом отчетливо проговаривая имена, зачитал весь список. Каждый из самураев, когда звучала его фамилия, слегка кланялся и отвечал утвердительно. Под сводами закрытого со всех сторон зала воцарилась скорбная и торжественная атмосфера. Эти люди добровольно согласились пойти на смерть, и каждый из них в глубине души гордился собой, сознавая, что сам, по своей воле избрал сей путь.

Шестьдесят один человек — да, это немало.

Кураноскэ чувствовал, как сердце озаряется счастливой улыбкой — словно в безветренный день послышалось поблизости журчанье прозрачного ручья. Однако впереди долгий путь. Сейчас не приходится сомневаться в искренности всех этих людей, но кто знает, удастся ли сохранить эту гордую уверенность до конца — ведь до цели так далеко…

Как можно вообще быть уверенным в завтрашнем дне? Кураноскэ хорошо знал, сколь силен противостоящий им враг — время. Не этот ли страшный враг может незаметно вонзить клыки в сердце самого твердокаменного бойца и понемногу, исподволь разъедать его волю, как зной и ветер постепенно крошат и обрушивают скалы? Сколько же из шестидесяти сидящих здесь сейчас самураев смогут выстоять в схватке со временем и сохранить до конца свою решимость? Им предстоит смирить душевные порывы, подменив их холодным расчетом и волей, борясь с унижениями и оскорблениями, которые время будет многократно преумножать… Поистине нелегкая борьба!

В расчеты Кураноскэ входила эта схватка со временем, когда придется обратить меч на сам поток времени, стремительно влачащий человеческую жизнь. Время течет, и все меняется. Это можно понять уже по тому, как день ото дня меняются нравы обыкновенных самураев. Самураю, достойному звания самурая, жить становится все труднее. Некогда расцветавший пышным цветом, истинный кодекс рыцарской чести Бусидо ныне изгнан из столицы в деревенское захолустье, а вместо него воцарился формальный кодекс самурайских добродетелей, приукрашенный пустыми предписаниями этикета. В самой сердцевине там нет ничего, кроме проформы. Поистине благоденствующий ныне временщик Янагисава являет собой ярчайший образец нового Бусидо. Быть может, вся эпоха Гэнроку — прелестный эфемерный цветок, порожденный временем? Нельзя было сказать, что Кураноскэ ничего не было ведомо о нравах его эпохи. Скорее он склонен был признать неотвратимость перемен. И сейчас в своих расчетах он беспокоился прежде всего из-за того разрыва во времени, который существовал между его поколением и теми молодыми, кого представлял его сын Тикара. Само собой, Кураноскэ ожидал увидеть в юном Тикаре приметы нового времени.

Вопреки ожиданиям, Тикара эти опасения развеял. Теперь Кураноскэ обрел достаточную уверенность в себе, чтобы вплотную заняться осуществлением своего замысла. Нужно было преодолеть мощь времени. А это означало — найти силы, чтобы воздвигнуть несокрушимое святилище посреди могучего потока времени, увлекающего все живое. Сейчас он как последний хранитель погибающей в потоке времени веры намеревался заложить посреди хлябей прочную основу, воздвигнуть столп и увековечить свое дело в памяти потомков, насколько то будет в силах человеческих.

Бурный поток, должно быть, нахлынет всей мощью, пытаясь смыть и утопить в волнах этих шестьдесят «мастеров». Смогут ли они завершить свою нелегкую работу? Этого Кураноскэ знать было не дано. Неведомо было ему и то, как посмотрят потомки на воздвигнутое ими диковинное святилище, что красуется посреди реки времен. Спросить было не у кого. Отважный старшина артели пока что просто собирался принять на себя и своих подручных эту работу. Быть может, то будет всего лишь их собственное надгробье, а быть может, и гробница, что увековечит память истинного Бусидо — Кодекса чести самурая, что уже недалек от гибели. Вместе с Кураноскэ шестьдесят «мастеров» собирались взяться за это трудное дело — и он решил, что пришло время поведать свой замысел.

Спрятав бумагу с текстом клятвы, Кураноскэ обвел взглядом зал, словно намереваясь что-то сказать, и все шестьдесят самураев посмотрели на своего предводителя.

— Что ж, господа, теперь я знаю — здесь собрались верные сердца. Хочу с вами еще кое-что обсудить… — Он снова обвел зал пристальным взором, испытующе вглядываясь в лица. Глаза его полыхали зловещим огнем.

— Речь идет о враге нашего покойного господина Кодзукэноскэ Кире.

При этом имени зал пришел в движение, а Кураноскэ продолжал, словно окутывая всех присутствующих голосом, исполненным глубинной силы:

— В том, что произошло с господином, вина Кодзукэноскэ Киры. То, что сегодня происходит с домом Асано и всеми нами, тоже дело рук Киры. Словами не передать, какое бесчестье тяготеет над нашим господином даже в загробной его обители. Поистине Кира наш злейший враг, и нет ему прощенья. Мы с вами только что поклялись, что готовы принять смерть вослед за господином. Однако чем умирать втуне, не лучше ли добыть голову заклятого врага нашего господина, Кодзукэноскэ Киры, утолив тем самым гневную скорбь князя, чей неотмщенный дух стенает в мире ином, и лишь потом принять смерть? В такой кончине видится мне воплощение благородного пути самурая. А вы как полагаете, милостивые государи? Высказывайтесь, прошу вас.

Самураи, выслушавшие речь Кураноскэ в гробовом молчании, разом всколыхнулись. На лицах, хранивших доселе печать угрюмого спокойствия, проглянула улыбка. Все так или иначе думали о мести, но понимали, что не в силах ничего предпринять поодиночке, и были готовы скорее, следуя кодексу самурайской чести, заодно с товарищами покончить с собой в цитадели. Но если так считает сам командор, и если все сидящие здесь товарищи по оружию решат сплотиться во имя идеи, объединиться в отряд, быть может, цель окажется не столь недостижимой, как казалось? Им хотелось плясать от радости. Они издавали восторженные возгласы, обменивались сияющими взглядами.

Самый старший из собравшихся, Соэмон Хара, взял слово.

— В общем-то я не возражаю. Может, так оно и хорошо было бы, только осуществить нашу месть ох как непросто! Тем более, что нас здесь много, и действовать нужно всем вместе, а если так, вполне может случиться, что кто-нибудь разболтает о нашем заговоре. Оно конечно, сейчас все представляется просто замечательным, но если только просочатся слухи, все наши замыслы обратятся в пыль, и мы сами станем для всех посмешищем. А коли так, может быть, все-таки лучше будет покончить с собой, как уговорились?

Кураноскэ отвечал ясно и четко.

«— Да, действительно, оттого, что в деле будет участвовать так много людей, осуществить месть труднее, но это не означает, что дело безнадежное. И преодолеть эти трудности в наших силах, если на это направить все свои устремления. Противником же здесь будет не только Кодзукэноскэ Кира. Если, паче чаяния, Кира сам умрет, мы будем мстить его детям, — пояснил он».

Некоторые выражали недоумение, почему в таком случае командор не удержал в зале Катаоку и Исогаи, выступивших против преждевременной «смерти вослед».

Кураноскэ рассмеялся и сказал:

— Эти двое всегда могут к нам присоединиться. Однако всем уже известно, что они дали клятву мстить за смерть господина. Мы же должны сохранить наше сегодняшнее решение в глубочайшей тайне, а потому лучше нам действовать отдельно от Катаоки и Исигаки. Тем не менее нам придется как-то объяснять всем остальным, что решили на сегодняшнем сборе, и тут расхождение в версиях надо полностью исключить. Будем утверждать, что порешили в конечном счете на «смерти вослед».

Самураи высоко оценили замысел Кураноскэ и поклялись свято хранить тайну. Так впервые

созрела у ронинов клана Ако решимость мстить.

— Так что все-таки они решили покончить с собой, — сказал, раздвинув сёдзи, ронин, еще стоя на внешней галерее. В комнате двое бородатых вояк попивали сакэ, расположившись по обе стороны от радушной хозяйки, и при этом о чем-то оживленно беседовали. Услышав новость, они только хмыкнули в ответ. Один из собутыльников, прищелкнув языком, бросил:

— Вот дурачье! Да неужто во всем клане, что живет на жалованье в пятьдесят тысяч коку риса, не найдется храбрецов?! Что за незадача!

— Похоже на то. Только между нами, конечно… Как послушаешь здешних людишек, так и понятно становится, что стоящих среди них вовсе нет, — заметил, ухмыльнувшись, вновь прибывший и скрестил руки на груди, погрузившись в невеселое раздумье.

Двое из троих ронинов прибыли из провинции Этиго, третий прежде как будто бы служил в Курумэ, но тоже стал ронином. Все трое, люди решительные и отважные, полагали, что самураи должны помогать друг другу в беде — потому и поспешили в Ако в расчете найти там дело для настоящих мужчин.

— Да, струсили они, это точно! Знал бы раньше, нипочем бы сюда не потащился! Черт знает что такое! Если у нас в стране и дальше будет мир да покой, это что же, все так измельчают?!

— Но хуже всех здешний их начальничек! — резко бросил ронин из Курумэ по имени Дзюдзиро Хараки и, сунув одну руку за отворот кимоно, опустился на циновку.

Хозяйка с розовыми тенями под очаровательными глазками, которые так и шныряли по сторонам, ополоснув водой свою чарку, протянула ее Хараки:

— Прошу прощенья, сейчас распоряжусь насчет ужина для вас.

— Да уж мы и так все время за ваш счет угощаемся…

— Ах, да стоит ли об этом! — отмахнулась плутовка. — Так что, значит, верно говорят, что они там в замке решили покончить с собой?

— Я это слышал от самурая, который был на том сборе — стало быть, все так и есть.

— Ох, жалость какая! — воскликнул Иппэй Касивабара из Этиго, с силой сжав предплечье одной руки пальцами другой.

Хозяюшка, встретив его взгляд привычной пленительной улыбкой, хлопнула в ладоши и приказала явившейся на вызов служанке принести поднос с угощеньем для Хараки. Только после того как мужчины опорожнили несколько чарок, она снова вернулась к интересовавшему всех вопросу.

— Я вот что думаю: уж не для отвода ли глаз они говорят, что решились на «смерть вослед»? Не хотят ли они вместо того отомстить заклятому врагу их господина?

— Ну нет! Не может быть!

— Если верить молве, его милость Оиси человек непростой, и никто не знает, что у него на уме. А ведь во всем виноват один Кира — и в смерти князя, и в том, что клан распадется, и в том, что замок у них отберут. Уж он-то все это прекрасно понимает. Нет, если бы было по-иному, то из чувствавассальной верности заявили бы все, что это их замок и они его не отдадут! — с неожиданным пылом заключила хозяйка.

— Не-ет, сдается мне, это уж больно пристрастное суждение, — протянул Касивабара. — А ты что скажешь, Хараки?

— Да ведь и мы тоже так считаем, как она говорит… А ежели так, то, может, они и впрямь для отвода глаз толкуют о самоубийстве, а на самом деле решили по-другому. Если они хотят добыть голову Киры, то, само собой, должны сдать замок без боя. А если у них такого намерения нет, то, значит, просто струсили все.

Это было логично.

Хозяйка, выждав небольшую паузу, опорожнила очередную чарку и, прикинувшись сильно захмелевшей, беззаботно, лениво обронила:

— Ну, тогда вы возьмите да и убейте этого командора.

— Что?! — вскричали разом все трое, и чарки замерли у них в руках.

— Убить командора, Кураноскэ? — сдавленным голосом промолвил Хараки, и трое ронинов посмотрели друг на друга.

— Да нет, это я что-то совсем опьянела, не обращайте внимания, — пролепетала плутовка, отводя пальчиком прядь волос, упавшую на щеку.

— Но пускай хоть во хмелю, а я вам по-женски скажу, что так и надо было бы сделать, — продолжала она с очаровательной улыбкой, при этом прикрывая пунцовое нижнее кимоно, мелькнувшее язычком пламени меж раздвинувшихся больше нужного коленей. — Разве не так? Я разве вам раньше советовала, что делать? А сейчас мне как женщине кажется, что выход тут только один… Я уж давно хотела сказать, да все не решалась. Может, конечно, вам, господа, это покажется бредом… Не только коменданта, но и тех трусов-старшин, кто с ним заодно — всех бы разом прикончить! Устроить им кровавую баню! Тогда уж точно все решили бы оборонять замок, а? Ну, вы, наверное, мою женскую болтовню ни в грош не ставите… Может, я и чепуху тут наплела…

Гнетущее безмолвие, повисшее в комнате, словно клубы дыма, первым нарушил Касивабара:

— Да, не знаю, что и сказать… Ты как считаешь, Хараки? Получается у нас как в той поговорке, когда дитя на закорках отцу брод указывает. Как только мы сами, чудаки, до этого не додумались?

— Можно сказать, одним ударом все проблемы и решим. Даже не верится, что мы до этого сами не дошли… Только ведь мы в здешних краях чужаки оттого нам это дело уразуметь легко, а вот что местные скажут? Согласятся ли они с нами?

— Н-да…

Чарки горячего сакэ остывали на подносе. От напряжения, повисшего в воздухе, у всех перехватывало дыхание.

Итак, убийство, которое должно полностью переменить позицию самураев клана… Конечно, на это необходимо было пойти. Раньше они этого не понимали и уже готовы были прийти в отчаяние, не видя перед собой никаких перспектив, но слова женщины, прозвучавшие как гулкие шаги в горном ущелье, подсказали путь и разом направили их мысли в нужную сторону.

— Но вот что, — снова заговорила хозяйка, — не кажется ли вам, что только вы одни и можете справиться с этим делом?

— Ну, если так рассуждать, то дело не слишком трудное, но ведь надо подумать и о том, как быть дальше, когда мы с Оиси расправимся. Тут имеет смысл вовлечь в наш замысел здешних самураев. Немало есть таких, что недовольны линией, которую проводит командор. Может быть, сделать из них союзников легче, чем нам кажется.

— Вот как? Да только мне думается, что чем меньше людей будет в эти планы посвящено, тем уж, наверное, лучше.

— Оно, конечно, так. Пожалуй, лучше и впрямь

нам самим взяться за это дело. Теперь-то, когда господина нет в живых, все ведь стали ронинами. Теперь все равны — что самурайский старшина, что какой-нибудь рядовой пехотинец. Ежели того требует вассальная верность, все дозволено! Так что все в порядке! Мы и нашей компанией вполне можем все провернуть, — уверенно заявил Касивабара, но остальные его не поддержали.

И Хараки, и Мацумура настаивали на том, что к заговору непременно надо привлечь самураев клана, и что для этого есть все возможности.

Хозяйка, похоже, была огорчена, но быстро сдалась:

— Ну что ж, пускай… Только с кем бы вы, господа, ни обсуждали наш план, старайтесь, чтобы все оставалось в строжайшей тайне, а то, неровен час, на себя же накликаете беду…

— Ах, да что я, право, все чепуху болтаю! — обронила она напоследок и, сделав вид, что пьяна в стельку, завалилась в уголке на циновку со словами «— Вы уж меня извините!».

Она сразу же закрыла глаза, и вскоре из угла послышалось легкое похрапывание. Однако веки плутовки, похожие на лепестки цветка, чуть подведенные розоватыми тенями, слегка шевелились. Присмотревшись повнимательнее, легко было понять, что она вовсе не спит, а внимательно прислушивается к беседе трех ронинов. Да разве распаленные спорами ронины могли сейчас что-нибудь заметить?!

Касивабара с озабоченным лицом, достав с полки тонкое ночное кимоно, прикрыл им ноги спящей.

Тем временем Паук Дзиндзюро преспокойно обитал в подполье на усадьбе семейства Оиси. Вечером он пробирался под внешнюю веранду и там подслушивал все, о чем хозяин переговаривался с гостями. Приобретенный за долгие годы опыт помогал Пауку на слух довольно точно определять, что делает человек, отделенный от него досками стены или пола. Особо же доверял Дзиндзюро своему чутью. Когда ему казалось: «Такое вполне может быть», обычно так оно и было — он всегда был недалек от истины. Сейчас его чутье работало вовсю и он зачастую делился соображениями с Хаято насчет того, что все-таки намечается: оборона замка, «смерть вослед» или же месть. Чутье подсказывало: вскоре он непременно должен услышать нечто, позволяющее выведать, что стоит за решением командора. Опасения вызывала только та злополучная «купчиха», которая опять могла подстроить какие-нибудь козни, но пока что он уже три дня благополучно жил в подполье, не привлекая внимания никого из обитателей усадьбы.

Ночью, когда все в доме засыпали крепким сном, Дзиндзюро покидал свое убежище и выходил в сад посмотреть на ручей, понюхать цветы, подышать чистым воздухом, которого ему днем так не хватало, и вдоволь побаловаться табачком, отсутствие которого было главной неприятностью в его подпольной жизни.

Однако и Дзиндзюро уже полностью признал, что хозяин усадьбы Оиси — сверх ожиданий грозный противник. Как-никак княжество погибло, а теперь еще предстояло передать властям замок. Такое нелегко пережить, как бы крепок духом ни был человек. В любом случае весь распорядок его повседневной жизни, конечно, должен был бы смешаться и нарушиться. Тем не менее, насколько мог проведать Дзиндзюро, изо дня в день жизнь Кураноскэ протекала согласно непреложным правилам в рамках свято соблюдаемой дисциплины. Можно было подумать, что существование Кураноскэ после всего случившегося почти не отличается от прежней мирной жизни — словно эти трагические события не оказали на него никакого влияния.

На общем сборе как будто бы действительно было принято решение о «смерти вослед». Дзиндзюро чувствовал, что все домашние в усадьбе объяты печалью. Он слышал, как служанки тихонько переговаривались друг с другом и тайком от хозяина плакали. Однако в поведении хозяина и членов его семьи ничего не изменилось. В особенности между Кураноскэ и его женой все было точно так же, как всегда. Старший сын его помалкивал, но младшие дети в отсутствие отца носились по дому и весело играли.

Запасшись терпением, Дзиндзюро продолжал жить в подполье. Пресловутое чутье определенно подсказывало ему: «— Здесь что-то не то!»

В конце концов долгожданный случай представился. Чутье не обмануло Паука.

Дело было однажды вечером, когда Дзиндзюро, по обыкновению, забравшись в свое подполье, прислушивался к тому, что творится в доме. Кураноскэ коротал вечер в одиночестве. Открыв библиотеку и выдвинув ящики с документами, он доставал какие-то бумаги и с треском рвал на мелкие клочки — должно быть, разбирался с письмами и прочими документами. Означать это могло только одно: вскоре должно было произойти нечто, для чего требовалось навести порядок в бумагах. Дзиндзюро насторожился и еще пуще навострил уши.

Наконец Кураноскэ вышел во двор и, позвав на подмогу Тикару, принялся жечь сваленные ворохом бумаги. Дзиндзюро из-под веранды были видны только освещенные отблесками огня полы кимоно отца и сына. Отец безмолвствовал, и сын тоже не нарушал молчания. Тикара ворошил костер бамбуковой палкой, кончик которой тоже занялся и теперь мерцал слабым огоньком.

Когда бумаги прогорели, Кураноскэ, поднявшись на веранду, сказал:

— А теперь залей водой хорошенько — видишь, ветер какой. Потом позовешь ко мне Хатискэ.

Тикара сделал все, как было сказано. Дзиндзюро слышал, как во двор вошел пожилой самурай из челядинцев и обратился к хозяину:

— Ваша милость! — Собирайся завтра поутру в дорогу. Отправишься в Киото. Я напишу письмо, и ты его доставишь по назначению.

— Слушаюсь, ваша милость.

Вот оно! У Дзиндзюро аж дух захватило. Отправляет гонца в столицу… Может, и ничего особенного, но чутье уже подключилось. Предстояло выяснить подробности: куда именно направлен посланец и что содержится в письме. Он надеялся, что теперь наконец-то удастся разгадать тайну, что кроется за непоколебимым спокойствием Кураноскэ.

Встретившись в ту же ночь с Хаято, Дзиндзюро обо всем ему рассказал, поручив проследить, куда отправится гонец, и по возможности прочитать письмо.

— Я бы и сам пошел, да хочу еще понаблюдать за усадьбой, — добавил Паук.

— Ладно, я за ним увяжусь и поведу до Киото, но как, по-вашему, я смогу прочесть это письмо? Могу я прикончить старикашку?

— Ну, такие крайние меры, сударь, позволительны только если уж больше ничего не остается. Насколько возможно, постарайтесь его не спугнуть и остаться незамеченным, чтобы он не догадался, что за ним следят.

На том они и расстались.

Хаято немедленно собрался в путь и занял позицию для наблюдения у ворот замка, выводивших на тракт, где вскоре должен был показаться гонец. Наконец, когда уже забрезжил рассвет, гулко ударил барабан, ворота замка распахнулись и вышел верный Хатискэ,

облаченный в дорожное платье.

Город уже просыпался — повсюду чувствовалось утреннее оживление. Хатискэ, выбрав, как видно, сухопутную дорогу, не пошел в сторону порта Ниихама-одзаки, а вместо этого зашагал в противоположном направлении, в сторону Наватэ. Соблюдая дистанцию, Хаято пустился за ним следом. За всеми этими передвижениями, о которых едва ли мог догадаться кто-то посторонний, давно уже с большим вниманием наблюдал один нищий. Проследив за обоими, он ретировался — только затем, чтобы зайти на постоялый двор, где квартировала предприимчивая «купчиха». Там он прошел во внутренний дворик, где его без особого удивления встретила служанка, подметавшая галерею. Служанка поднялась на второй этаж доложить, и вскоре заспанная «купчиха» уже спускалась по лестнице, подметая подолом ступеньки.

— Молодец, хорошо работаешь! — сказала она. — Ну как, было что-нибудь?

— Ага. С подворья командора вышел человек, с виду вроде из челяди кто-то, а за ним, значит, увязался тот самый и стал следить…

— Тот самый?

— Ну тот, молодой, пригожий такой…

— А-а, — проронила женщина и задумалась.

Лучи утреннего солнца все ярче разгорались в свежей зелени литокарпуса. На противоположной стороне дворика служанка с шумом отряхивала пыль с сёдзи. Утро было тихое, безветренное.

«Купчиха» наконец как будто бы на что-то решилась, и кровь слегка прилила к щекам.

— Вот что, сослужи-ка, дружок, службу: отправляйся тотчас же за этим красавцем и глаз с него не спускай, куда бы он ни пошел. Я тут закончу кое-какие дела и тоже за вами поспешу. А ты пока погляди, куда это он собрался, да только не упусти! Вот тебе денег на дорогу.

С этими словами она вручила нищему несколько монет.

— Это тебе от меня за работу. Погоди немного, тут еще кое-что…

Судя по всему, «купчиха» была очень довольна. Пока нищий стоял с несколько ошеломленным видом, она быстро взбежала по лестнице, и, что-то прихватив, тотчас же снова спустилась вниз.

— Ты по дороге оставляй для меня какие-нибудь приметные знаки, чтобы мне вас найти побыстрее. Да вот хоть просто круг рисуй.

В руках у нее была небольшая коробочка с письменными принадлежностями.

— Ну, давай, иди. Смотри там маху не давай! Понял?

Когда нищий вышел за ворота, «купчиха» сказала служанке:

— Приготовь-ка мне ванну, да погорячее. Мне надо будет отлучиться дней на пять. Ты пока что сходи к управляющему и скажи, чтобы счет прислал — рассчитаюсь перед уходом.

Вернувшись к себе, «купчиха» проворно прибрала свои нехитрые пожитки, которые решила оставить до возвращения. Однако кинжал она собиралась взять с собой и теперь, спрятав оружие в дорожном кимоно, положила сверток в нишу токонома. Затем она отодвинула перегородку и заглянула в соседнюю комнату, куда давно уже вселился Касивабара, большой мастер меча и один из ее приверженцев-ронинов, который взялся охранять благодетельницу.

— Касивабара! — позвала женщина, но ронин, пренебрегая своими обязанностями, только блаженно похрапывал, выпростав волосатые ноги из-под ночного кимоно. Женщина озадаченно подняла брови, но затем, должно быть, что-то надумав, вышла на веранду и тихонько задвинула за собой сёдзи. Вернувшись в свою комнату, она присела возле подноса с курительным прибором и взяла чубук.

Утреннее солнце уже пробивалось сквозь бумагу на одной половине сёдзи. Выпуская сизые струйки дыма, женщина погрузилась в мечтательную задумчивость. Прочитать письмо, лежащее у кого-то за пазухой, да так, чтобы человек этого не заметил, было заданием нелегким. Что делать?

Шагая по дороге вслед за Хатискэ, слугой из дома Оиси, Хаято обдумывал всевозможные варианты действий. Хатискэ — фамилии Хаято не знал — на вид был дядька крепкий — по крайней мере, ноги у него были мускулистые, как у хорошо тренированного бойца. Большие, слегка навыкате глаза, казалось, могли с первого взгляда распознать злоумышленника.

Первый ночлег у Хатискэ был в Химэдзи, в призамковом городе. Хаято остановился на том же постоялом дворе, но в другом флигеле, так что подобраться к письму было невозможно. На вторую ночь прибыли в Хёго, где Хаято удалось устроиться в соседнюю с его подопечным комнату. Слегка отодвинув фусума, он присматривался, но Хатискэ, вероятно, не расставался с письмом и никогда его не вынимал, так что добыть заветную бумагу, наверное, нелегко было бы и профессиональному дорожному вору.

Дело становилось слишком хлопотным. Куда проще было бы подкараулить старика где-нибудь в безлюдной лощине и хорошенько припугнуть мечом. Сам того, может быть, не подозревая, Дзиндзюро задал очень трудную задачу.

«— Ага! Когда он пойдет принимать ванну… — сообразил Хаято. Однако коварный Хатискэ — должно быть, сознавая, какое важное поручение он выполняет, упорно не желал залезать в ванну ни на четвертый, ни на пятый день пути. Прибыв на постоялый двор, он просил дать ему ушат воды и ограничивался тем, что обтирал пот, слегка приспустив кимоно, — таким образом оставаясь неприступным, как горная крепость. В конце концов Хаято совсем отчаялся и приуныл. Если прикинуть, до Киото оставалось три-четыре дня пути, так что расслабляться было некогда».

«— Ну, делать нечего, сегодня или никогда! — решил про себя Хаято, когда утром четвертого дня они покинули городок Нисиномия. Надо будет выбрать безлюдное местечко где-нибудь у берега Мукогавы или на лугу в окрестностях Кандзаки, — размышлял Хаято».

Путников в эту пору было немного, а дорога вилась среди пустынных полей, пересекая порой скрытые в густом сосняке пересохшие каменистые русла ручьев.

Хаято вышел загодя на рассвете и, отмахав быстрым шагом некоторое расстояние, присмотрел местечко, которое показалось ему подходящим. Дорога, укрытая со всех сторон низкорослыми ветвистыми соснами, вплотную примыкала к берегу реки. Чуть поодаль в смутном отблеске солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, виднелась дорога: в одну сторону она уходила к Нисиномии, в другую к Осаке.

Ему хотелось надеяться, что Хатискэ прибудет на это место без попутчиков. Хаято затаился в логове под сенью сосновых лап и стал ждать.

Горы Рокко с вершиной Кабуто на переднем плане возвышались в отдалении, укрытые мутноватой дымкой. Вокруг там и сям желтели в траве цветы сурепки. Склады винокурни маячили вдалеке, словно расставленные на доске шашки-сёги. Ждать пришлось недолго. Вскоре на дороге показался Хатискэ, но не один — почти одновременно с ним появились носильщики с паланкином на плечах. Хаято прищелкнул языком от досады, но надежды на успех не потерял: дальше дорога тоже проходила по безлюдным равнинам, и путников впереди не могло быть слишком много.

Он заметил, что, стоило Хатискэ остановиться передохнуть, как носильщики тоже норовили остановиться и опускали паланкин наземь чуть поодаль. Казалось, кто-то нарочно хочет помешать планам внезапного нападения. При всем том Хаято был не слишком обескуражен вмешательством злополучного паланкина, сочтя это простым совпадением. Однако на следующее утро, когда после ночевки в Итами они снова двинулись в путь, неизвестно откуда взявшийся паланкин снова вынырнул перед ним, то слегка опережая Хатискэ, то слегка отставая.

«— Вот те на! — сказал про себя Хаято».

Поравнявшись с паланкином, он попытался заглянуть внутрь, чтобы выяснить, кто там сидит. Однако, вероятно оттого, что его заметили, из паланкина раздался предупредительный укоризненный кашель, а заглянуть внутрь сквозь опущенные занавеси так и не удалось.

Между тем до Киото было уже рукой подать. Этот день наконец должен был принести победу или поражение. Хаято уже начинал нервничать. Справа от дороги сверкали под солнцем воды Ёдогавы. Ласковое весеннее солнце, насколько хватало взора, озаряло равнину, обрамленную дальними гребнями гор. В полях зеленели пшеница и ячмень. Наступала «бамбуковая осень», и густые бамбуковые рощи, которые во множестве встречались в здешних краях, подставляли солнцу иссохшие ветви — устилая пыльную белесую дорогу палой листвой.

«Полдороги до Ямадзаки» — прочел Хаято на придорожной табличке-указателе и не на шутку встревожился. Он уже приготовился было действовать, но тут снова откуда ни возьмись возникла досадная помеха. Из леса вышли несколько человек, по виду здешние крестьяне, с мушкетами на плечах, и пошли дальше по дороге, громко переговариваясь. Говорили они на замысловатом местном диалекте, так что смысл понять было мудрено, но как будто бы речь шла о диких кабанах или еще каких-то животных, которые потоптали крестьянские поля.

Хаято совсем приуныл. Коль скоро идет охота на кабанов, загонщики, вероятно, разбрелись по всей округе. Стоит только обнажить меч и попытаться приступить к делу, как на крики Хатискэ и носильщиков паланкина тотчас сбегутся люди. Чего доброго, вместо кабана по нему и пальнут из мушкета. Да, было от чего впасть в отчаяние. Но тут Хатискэ, шагавший держа руку за пазухой, неожиданно свернул вправо с большой дороги, по которой шли охотники, на боковую тропку и двинулся дальше по ней. Хаято ринулся за ним по тропинке, что спускалась вдоль пологого склона к берегу Ёдогавы. Паланкин — хотя его загадочный пассажир, конечно, не мог не заметить этого маневра, — как будто бы остался на главной дороге, продолжая двигаться вперед, и вскоре скрылся из виду. Хатискэ сел в лодку к паромщику, чтобы переправиться через реку, и Хаято поспешно последовал его примеру. Лодка благополучно добралась до противоположного берега и там высадила двоих пассажиров вместе с группой паломников, направлявшихся в святилище Хатимана в Иваси. Куда собрался Хатискэ, было непонятно. Недоумение обуревало Хаято. Едва ли верный слуга, выполняющий важное поручение господина, решил по дороге отправиться на богомолье в храм Хатимана. Однако Хатискэ и в самом деле стал вместе с остальными паломниками подниматься на гору Отоко. Само собой, Хаято, стараясь оставаться незамеченным, поплелся следом по тропе, уходившей вверх выщербленными каменными ступенями.

В озаренных солнцем ветвях ворковали голуби. Мир и покой царили в горах. Чем выше поднимались путники, тем величественнее разворачивалась внизу панорама долины в проемах меж древесных стволов. И все же в конце концов Хатискэ так и не дошел до святилища Хатимана. Перед воротами он склонился в благоговейном поклоне, а затем, отделившись от толпы паломников, зашагал куда-то по тропинке мимо главного здания храма.

«— Ага! — с невольным удовлетворением вздохнул Хаято, прячась за деревьями и не спуская глаз с территории святилища».

Тем временем Хатискэ с заветным письмом за

пазухой уже входил в Большой Западный жилой корпус храма Хатимана. Здесь когда-то обитал прадед Кураноскэ, Садакацу Оиси, и с тех пор уже несколько поколений настоятелей храма все были из рода Оиси. Умерший три-четыре года назад преподобный Сэнтэй доводился Кураноскэ младшим братом, а сейчас его сын Сёсан усердно служил здесь во славу Хатимана. Письмо Кураноскэ и предназначалось его племяннику Сёсану.

По каменным плитам, утопленным в зеленом мху, Хатискэ подошел к дому, ступил на камень у порога и поднялся в прихожую. В темной глубине потускневшей от времени низкой серебряной ширмочки у входа слабо светилось отражение зеленой листвы садовых деревьев.

— Прощенья просим! — позвал Хатискэ.

Ответа не последовало. По всему чувствовалось, что в доме людей нет.

— Прощенья просим! — позвал он еще громче и прислушался.

В горах, окутанных влажными испарениями, по-прежнему было тихо, только откуда-то доносились мерные приглушенные удары: кон-кон-кон… «Колют дрова», — догадался Хатискэ. Звуки доносились с заднего дворика. Туда он и решил заглянуть. Пройдя по каменной дорожке через сад, осененный пышными белыми соцветьями уцуги, он вышел к озаренному солнцем поросшему криптомериями уступу горы, который переходил в крутой склон. Здесь на маленькой площадке над обрывом какой-то человек, с виду монах или священник, засучив рукава, усердно колол дрова. Формой ладных округлых плеч он немного напоминал Кураноскэ. Это и был настоятель Сёсан.

— О! Кого я вижу! — промолвил он, положив топор и выпрямившись.

— Не думал, не гадал! Сегодня как раз все разошлись, никого нет. Ну, заходи. Как там дядюшка, здоров ли? Эх, вот ведь какие дела творятся… Я уж тут так за него тревожусь, право! бодро приветствовал посланца Сёсан, утирая пот с пышущего здоровьем лица. Он ополоснул руки ключевой водой из бамбукового желоба, приделанного к утесу.

— Прошлой ночью, значит, ты в Итами останавли вался. Так стало быть, дядюшка пребывает в добром здравии? Что? Письмо от него? Вот как? Ну-ну… Ноги можешь здесь помыть, тапочки я сейчас принесу, и пойдем в дом.

Ключевая вода была холодная и пробирала до костей. Когда зашли в комнату, хозяин усадил Хатискэ у очага:

— Ну вот, пока обогрейся здесь, — сказал он, собственноручно наливая гостю чаю.

Спросив, не голоден ли посыльный, и услышав отрицательный ответ, Сёсан пообещал, что вскоре вернется кто-нибудь из братии и тогда уж спроворит поесть.

Хатискэ достал письмо и передал настоятелю. Тот

сел поудобнее, разрезал конверт и погрузился в чтение. На улице темнело — заходящее солнце окрашивало багряной зарей криптомерии в горах и уже ненароком заглядывало в келью. Угли в очаге покрылись белой золой, а бульканье воды в котелке, казалось, усугубляло тишину в пустынной, удаленной от мира обители. Хатискэ невольно сравнивал ту жизнь, которую влачит в расцвете лет этот священник, с жизнью его дяди и своего господина. Племянник жил уединенно и мирно в этом благословенном краю на лоне природы, меж тем как дядя, Кураноскэ, был весь в мирских делах и заботах. Тем не менее, становилось очевидно, что, помимо кровного родства, их объединяет нечто неизмеримо более существенное. Сёсан безмолвствовал. Его широкий лоб, делавший служителя Хатимана еще более похожим на Кураноскэ, избороздили мелкие морщины. Настоятель усердно вчитывался в письмо.

«— Да полно, неужто письмо и впрямь было адресовано духовному лицу? Подглядывавший сквозь щель Хаято не мог удержаться от легкого вздоха разочарования. Похоже, на сей раз Дзиндзюро оплошал — его знаменитое чутье подвело Паука. Однако, если уж пришлось с такими трудностями сюда добираться, то надо по крайней мере выяснить содержание чертова письма, — подумал Хаято и решил выжидать удобного случая».

Вскоре ночь окутала горы, поднявшись от подножья, и священник затеплил огонь в светильнике. Аппетитный дух, смешива-ясь с дымком, потянулся над криптомериями по склону, уплывая куда-то вниз, в темную долину. Послушники что-то варили на ужин. Хатискэ, вероятно, решив остаться на ночлег в храме, никуда не торопился. Тем временем настоятель, опустившись на колени за столиком для письма, водил кистью по бумаге, сочиняя послание, которое назавтра должно было отправиться с нарочным в Ако. Рядом на столике лежало письмо от Кураноскэ, придавленное прессом для бумаги.

Хаято выбрался из своего убежища, когда Сёсан отправился принимать ванну. Вознаграждение за пять дней тяжких трудов пришло слишком просто. Проскользнув в комнату, он схватил письмо, выскочил наружу, сдерживая бешеное биение сердца и успокоился только очутившись с письмом в руках под фонарем в храмовой рощице. Пока он просматривал письмо, горы вокруг скрылись в кромешном мраке. Слышался лишь гул ветра, летящего над дальними темными вершинами. Сосредоточенно водя пальцем от строки к строке, Хаято в неверном, колеблющемся свете фонаря читал письмо Кураноскэ.

«Прошу прощенья за небрежность сего послания, писанного второпях. Вам, должно быть, уже известно о случившемся, но, в добавление, могу сообщить, что все члены нашего клана потрясены до глубины души. Прошу любезно выслушать мои соображения. Всем нам надо теперь искать где-то пристанища в чужих краях, а куда идти, неведомо, что бесконечно томит и терзает сердца. Не найдется ли приюта где-нибудь в Окадзаки или в Ямасине для четырнадцати-пятнадцати бывших наших самураев разных чинов и рангов? Пожалуйста, не опасайтесь, что ронины на постое будут вести себя дурно оттого, что не знакомы с нравами и обычаями Камигаты. Вот и вся моя просьба. Может быть, найдется для них место где-нибудь в окрестностях Фусими или Оцу, а также где-нибудь неподалеку от Вашего храма? Убедительно прошу внять сей просьбе».

Под письмом стояла подпись и красовалась витиеватая личная печать.

Читая письмо, Хаято чуть не плясал от радости, что смог завладеть этой бумагой, но в то же время мучился многими вопросами:

«— Оборона замка? — Вранье!»

«— Смерть вослед за господином? — Вранье!»

Зачем же люди, собирающиеся лечь костьми на стенах замка или покончить с собой, будут просить подыскать для них жилье? Четырнадцать-пятнадцать человек разных чинов и званий… Должно быть, как и подозревал Хёбу Тисака, они задумали месть, но это отдельный разговор, а сейчас ясно одно: ронины в Ако решили сдать замок без боя. Письмо служит тому подтверждением. Вытащив лист бумаги и раскрыв письменный прибор, Хаято начал быстро переписывать текст. Закончив, он снова подкрался к Большому Западному корпусу и заглянул в келью настоятеля. Она была пуста — хозяин еще не вернулся. Издалека доносился его громкий голос — Сёсан с кем-то разговаривал около кухни. Хаято быстро положил письмо на прежнее место, придавил пресс-папье и, выскользнув из кельи, припустился вниз по тропе, которая нынче вечером привела его к храму. Он ощущал необычайную легкость и в ногах, и на сердце. Однако же не все у него обстояло так замечательно, как могло показаться. Хаято и не догадывался, что пресловутая настырная дама следовала за ним от самого Ако и теперь уже давно наблюдала за его действиями, притаившись в тени деревьев.

Хаято решил наутро плыть на пассажирской лодке из Ёдо до Осаки, а пока что выбрал для ночлега самый большой постоялый двор в здешних краях. Здесь, по счастью, была новая чистая купальня — и он под руководством служанки с удовольствием проследовал прямиком в горячую баню. Некоторое время спустя, выпив немного сакэ, Хаято растянулся на футоне и стал подводить итоги.

Итак, большой успех! То-то обрадуется Паук Дзиндзюро, когда он ему все расскажет по возвращении. Нет, небось, будет похваляться, что ему чутье все подсказало. Но тут сколько ни тянись, все попусту — не его заслуга! Да, повезло урожай богатый… Копия письма Кураноскэ лежит у него под матрасом. Только он сейчас владеет тайными планами ронинов из Ако, к которым приковано внимание всей страны… Так что же, собираются они все-таки мстить или нет? Да разве не бессмысленно даже помышлять о таком?! Неужто найдутся люди, способные всерьез думать о какой-то мести? Ако ведь сущее захолустье. Ну, и что они будут делать, если даже добудут голову Киры? Ну, народ им поаплодирует, а дальше? Во все времена народ слепо превозносил героев. Но все равно, сколько бы почестей им ни выпало, это будет всего лишь скверный спектакль. Нет, людям вообще такое поведение не свойственно. Ну, сколько они будут жить этими надуманными проблемами? Может быть, когда получаешь твердое жалованье и ни в чем не испытываешь недостатка, еще и можно всерьез помышлять о такой чепухе, но уж коли стал ронином, приходится день и ночь думать только о том, как добыть пропитание. Тут уж не до разговоров о том, как отомстить врагу. День изо дня перед тобой одна насущная необходимость — прокормиться, да и кроме этого забот хватает. Если найдется такой герой, что все насущные заботы отбросит и будет лишь лелеять мечту о мести, это уж будет не человек, а божество какое-то. Да и то, пожалуй, не слишком нормальное божество…

Хаято был очень доволен. В общем-то он не считал, что Хёбу Тисака, командор клана Уэсуги, ошибался, подозревая, что ронины в Ако вынашивают план мести. Такой план, вероятно, существует. Однако это всего-навсего план, родившийся из эмоционального порыва, а потому никакой реальной опасности не представляющий. Конечно, господина заставили сделать сэппуку, замок отбирают — такой разворот событий, естественно, не мог не повлиять на людей, которые в одно прекрасное утро обнаружили, что они все потеряли. И вот они мечутся в полном смятении, ищут какую-то опору посреди зыбей. Но между любым планом мести и его осуществлением лежит глубокая пропасть. Теперь, когда все самураи клана стали ронинами, не пройдет и полугода, как уклад их жизни полностью переменится, а вместе с ним, само собой, изменятся помыслы и чувства, так что вся нынешняя запальчивость отойдет в область сновидений из прошлого. Будут только вспоминать:

«— Да-да, кажется, были такие разговоры…»

Кураноскэ Оиси, конечно, личность незаурядная. Что, если он заранее учел все эти человеческие слабости и составил свой план таким образом, чтобы их нейтрализовать? — Да нет, чтобы командор какого-то захудалого клана вроде Ако и оказался способным на столь изощренный психологический ход? Едва ли человек, получивший за прямолинейность и незамысловатость прозвище «светильник в ясный день», вообще может хоть сколько-нибудь разбираться в психологии. А если принять эти обстоятельства во внимание, то получается, что все бестолковые планы мести с самого начала обречены.

Что же они все-таки будут делать? Ну, поживем — увидим.

В комнате было зябко. Постоялый двор, похоже, был почти пуст. Хотя время было еще не такое уж позднее, голосов постояльцев совсем не было слышно. Может быть, все уже легли спать? Хаято уже закрыл глаза, собираясь отойти ко сну, как вдруг послышался легкий шорох, будто мышь пробежала по потолку. Недовольный, что ему мешают спать, он сквозь дрему припомнил, как только что кто-то не то во сне, не то наяву будто бы пошарил у него под изголовьем и тут же выскользнул из комнаты. С трудом он разлепил веки…

«— Нет, конечно, то было во сне, — лениво подумал Хаято, но, вспомнив о засунутых под матрас деньгах, живо приподнялся на постели. Что с деньгами? С той стороны, куда приходилось изголовье футона, сёдзи действительно были приоткрыты. Хаято вскочил, наполовину скатал футон и увидел, что кошель с деньгами на месте, зато драгоценная копия секретного письма, добытая с таким трудом, исчезла. Он был ошеломлен».

Кто мог это сделать? Не может быть, чтобы какой-то обычный воришка — ведь кошелек, лежавший рядом, остался нетронут.

«— Неужели та самая дама? — вдруг осенило его. Но как можно в такое поверить? Ведь дамочка все еще пребывает в Ако… Или нет?»

— Может быть, она все время шла по пятам? — невольно воскликнул про себя Хаято. Ему вспомнился паланкин на дороге, который то ли случайно, то ли умышленно все время чинил помехи и оказывался рядом, чуть только он собирался приступить к делу. Если поразмыслить хорошенько, то кашель, который слышался из паланкина, принадлежал скорее женщине, а не мужчине, хотя голос был довольно низкий.

«— Опять эта паршивка! — подумал он, сжимая кулаки».

Зачем ей это понадобилось, Хаято не знал, но ведь уже который раз! Настырная особа становилась просто невыносима. Как он гордился собой еще совсем недавно, перед сном — и надо же, такой позор!

— Воры! Вставайте, люди добрые! — истошно завопил Хаято, вылетев в коридор и начисто позабыв, что тем самым нарушает маскировку. Все, кто был на постоялом дворе — от заспанных служанок до самого хозяина — прибежали на крик.

Входная внешняя дверь оказалась, как положено, заперта на замок.

— А постояльцы? Много их у вас?

— Да нет, со вчерашнего дня только ваша милость да еще одна особа, с виду на служанку из приличного дома похожа…

— Ага!

— Ну-ка, проведите меня в ее комнату! Что еще за дама?

Видя, что молодой человек с мечом за поясом явно подозревает гостью в воровстве, хозяин пришел в замешательство.

— Да что вы, — затянул он, — такая смирная, порядочная особа… Нет, сударь, не мог я ошибиться…

— Ну, это уж я сам посмотрю, что она за птица. Ну-ка, веди меня к ней! Ничего плохого я ей не сделаю — взгляну только, и все.

— Так ведь ночь на дворе, сударь… — вздохнул хозяин, но покорно зашлепал по коридору в нужном направлении.

Хаято по всему чувствовал, что сейчас встретится с той самой злокозненной особой, и потому не унывал в надежде наконец-то с ней посчитаться.

— Послушай-ка, хозяин, ты пошел бы сперва сам удостовериться. Небось, дамочки давно уж след простыл, — заметил он на всякий случай.

— Нет-с, изволит быть у себя. Управляющий уже ходил только что, проверял.

Хозяин не врал. Управляющий и в самом деле только что подошел из дальнего конца коридора и теперь стоял рядом, потирая руки. К тому же он принес удивительное для Хаято известие:

— Эта… ну, дамочка… она у себя. Велела передать, что, если у вас, сударь, что-то пропало, то, наверное, и настроение теперь скверное… Так ежели вы не сочтете за труд зайти, она вам эту вещицу вроде бы сейчас и предъявит… Так она и сказала.

Хозяин обиженно надулся, будто говоря: «— Вот видите!» Конечно, в этой постоялице и по манере разговора сразу видать порядочную — могла бы ведь сказать, что ей вся эта кутерьма действует на нервы, и отказаться.

Хаято, выслушав управляющего, не знал, верить или нет его словам, но тем не менее решил от своего намерения не отступать и потребовал:

— А ну, ведите меня к ней в номер!

При молчаливом неодобрении всех собравшихся он проследовал за управляющим. Завернув за угол, они дошли по галерее до самого последнего номера. Только в этой комнате сёдзи были подсвечены фонарем, и чувствовалось, что внутри кто-то есть.

— Прощенья просим за беспокойство! — робко промолвил управляющий, преклоняя колени на галерее перед входом, и, чуть выждав, отодвинул створку сёдзи.

Глава 21 «Письмена в золе»

— Да-да, — послышался из комнаты безмятежный приветливый ответ.

Заслышав хорошо знакомый голос, Хаято тут же припомнил все коварные происки плутовки и, набычившись, невольно сжал кулаки. Однако прежде чем войти, он взял себя в руки, придал лицу независимое выражение и решительно шагнул в комнату.

«— Небось уже спрятала куда-нибудь добычу, а теперь вот хочет со мной встретиться, чтобы подразнить — мол, попробуй-ка найди! — думал он при этом».

— Ба! — воскликнула плутовка, с наигранным удивлением воззрившись на посетителя, — неужто вы, господин Хотта? Надо же! Вот ведь, в каком месте довелось встретиться!

Хаято молчал, враждебно глядя исподлобья, но плутовка смотрела на него невинными глазками, делая вид, что и впрямь донельзя удивлена таким приятным совпадением, не обнаруживая ни малейшего смущения и ловко играя перед управляющим свою роль.

— Знаете, господин управляющий, я ведь с давних пор пытаюсь снискать расположение этого господина. Ну, разве это не чудесное стечение обстоятельств?

Управляющий недоуменно переводил взгляд с одного постояльца на другого:

— Гм, ну, коли так… Что ж, тогда, значит, и мы

можем особо не тревожиться…

— Что же вы стоите, господин Хотта? — продолжа ла плутовка. — Присаживайтесь, пожалуйста. А вы, господин управляющий, можете идти.

— Гм, гм… Ежели что понадобится, вы хлопните в ладоши. Время-то уже к утру — вон, хозяйки обычно в это время встают, — потирая руки, сказал управляющий. — Так что, сударь, насчет того, что эта дамочка вас обокрала…

— А-а! — кивнула плутовка, подавив смешок. — Вы только эти слухи не разносите, очень вас про шу.

— Да ведь нам-то что… Коли вы просите, так и нам оно куда спокойней…

— Вот и хорошо.

— Но позвольте! — обескураженно воскликнул Хаято.

Управляющий, уже было задвинувший за собой сёдзи, удивленно поднял на него глаза.

— Я так не согласен! — продолжал Хаято с детской обидой в голосе. — Во первых, я не припомню, чтобы эта дама пыталась снискать мое расположение. И вообще, любезный, давайте действовать как договаривались: мы сейчас с вашей помощью осмотрим ее вещи, а уж там можно и откланяться.

— Гм… — крякнул управляющий, снова непроизвольно посмотрев по очереди на обоих.

Но плутовка на это невозмутимо возразила:

— Господин Хотта, полноте, что уж вы меня позорите?!

Упрек звучал так серьезно и убедительно, что Хаято смешался и оглянулся на управляющего, будто хотел сказать: «— Да проваливай поскорее! Надоел!»

— Ладно! — грубовато бросил он.

Управляющий, который чувствовал себя не в своей тарелке, решив, как видно, что старые знакомые все же нашли общий язык, только и мог вымолвить:

— Ну-ну, коли так, то я пойду, пожалуй.

На том он и распрощался, задвинув за собой сёдзи.

— Да уж, коли так… — проворковала плутовка, когда управляющий еще стоял по ту сторону сёдзи, — словно задавшись целью обворожить юного гостя.

При этом она искоса взглянула на Хаято, обескураженного и обозленного, который явно вторгся сюда с недобрыми намерениями.

— Вы на меня сердитесь? Ну, потерпите немнож ко. Я все верну.

Дама пошарила белой холеной ручкой за пазухой перетянутого поясом кимоно, и на циновку упала похищенная бумага — та самая копия секретного письма. Ошарашенный Хаято застыл, как вкопанный, и только пялил глаза, не пытаясь даже завладеть заветным письмом.

— Да сядьте вы наконец! Сколько можно уговаривать!

— Зачем же вы его взяли?! — наконец пришел в себя Хаято.

Женщина легонько отмахнулась рукой от этого вопроса, словно отгоняя дымок. Она с ласковым упреком взглянула на юношу, будто порицая его за то, что напрасно повысил на нее голос. Затем тихонько встала и, приотворив сёдзи, выглянула на галерею удостовериться, что рядом никого нет. Снова задвинув створки сёдзи, она сказала:

— Господин Хотта, мы, наверное, можем поговори ть и сидя.

Однако Хаято не спешил откликнуться на приглашение — наоборот, он, казалось, еще больше разозлился. Видя это, чаровница, взмахнув рукавами, приподнялась, уцепилась за рукав упрямца и повисла у него на плече, словно гроздь глицинии, потянув его книзу:

— Да садитесь же наконец! Просто капризное дитя, да и только! — шепнула она, обдав ухо юноши горячим дыханием.

Сопротивляться далее было бесполезно, и Хаято в конце концов уступил.

— Ну, я слушаю, — сказал он с суровым видом.

— Да-да, сейчас все расскажу, — плутовка дотяну лась до трубочки-кисэру и теперь поигрывала мундштуком, перекатывая его в тонких изящных пальчиках.

— Я ведь это не со зла, — продолжала она. — Давно уже собираюсь с вами потолковать без суеты и спешки. Так что на сей раз я, можно сказать, просто решила создать подходящий предлог для беседы. А ведь вы, сударь, тогда, вечером, — ну, помните, — ужас как меня напугали. Я тогда так скатилась с лестницы, что до сих пор спина болит.

Положив на минуту чубук, она потерла поясницу.

— Сами виноваты! А что, по-вашему, мне оставалось, когда вы с нами так? Нет, все-таки почему вы к нам привязались, а? Сколько еще вы будете нам палки в колеса ставить?

— Вы, значит,еще не поняли?

Глаза плутовки смеялись. Из-за пазухи, откуда только что была извлечена копия секретного письма, она достала еще одну бумагу и передала гостю.

— Взгляните.

Хаято прочитал на первой страничке сложенного гармошкой письма адрес, выведенный плавным женским почерком: «Эдо, Сироганэ, усадьба его светлости Уэсуги, господину Тисаке».

— Тисака… Его… его милости Хёбу Тисаке?! — воскликнул Хаято, невольно заикаясь.

Заглянув в конец послания, он увидел там название пресловутого постоялого двора под литокарпусом и подпись «Осэн», что означало «святой отшельник», но в данном случае, вероятно, должно было заменять незнакомке

настоящее имя.

— Так что я вам не враг, а друг, — чуть слышно вымолвила женщина.

Об этом Хаято и сам уже догадался. Однако… Однако он никак не мог взять в толк, почему же тогда коварная незнакомка постоянно чинила помехи их миссии? И ронинов она настропалила, и Кинсукэ Лупоглаза выдала на муки. Потом послала письмо Кураноскэ, донесла ему о планах Хаято и Дзиндзюро, которые собрались пробраться в замок… И при этом еще называет себя их другом! — Выходит, она тоже шпион, которого Хёбу Тисака заслал в Ако.

— Давайте забудем все плохое, что между нами было. Поймите, я ведь все это делала не по злому умыслу. Просто так надо было для дела — иначе не удалось бы выведать, что там, в Ако, у ронинов на уме. Зато теперь я у них пользуюсь доверием. Еще каким! — улыбнулась она. — Так что спасибо вам и простите меня, пожалуйста. Я надеялась, что с такими молодцами, как вы, сударь, и ваш дружок Дзиндзюро, все равно ничего не случится, а мне от того была большая польза. Ну, а вы всерьез рассердились, хотели меня убить…

С виду женщина была вполне спокойна, смотрела безмятежным взором. Теперь, когда он наконец стал понимать подоплеку событий, Хаято, у которого вначале было ощущение, будто его морочит лиса-оборотень, наконец стало что-то проясняться в голове. Положение его было весьма комичным: выходило, что весь сыр-бор разгорелся по пустякам? Однако мрачное настроение незаметно развеялось. Чтобы хоть как-то утешиться в этой плачевной ситуации, Хаято в красках представил себе, как он будет рассказывать обо всем Дзиндзюро.

— Ну и удивили же вы меня! — заметил он.

— Вы уж меня извините. Только что от его милости Тисаки пришло указание действовать с вами заодно.

Тут Осэн наклонилась к Хаято и тихо спросила:

— Я ведь еще даже не посмотрела, что там в письме Кураноскэ? Есть что-нибудь интересное для нас?

Хаято уже испытывал к новой напарнице некое чувство товарищества, поэтому впервые рассказал без утайки все, что было написано в письме.

Осэн низко склонила голову в раздумье и сказала:

— Я подозревала что-то в этом роде. Насчет «смерти вослед» — это они придумали для отвода глаз. Я верить не верила, но толком не понимала… Ну вот и решила, что Кураноскэ… Ну, что он хочет собрать побольше народа из тех, кто жаждет крови, и нанести удар с другой стороны… Так вон оно что! Значит, замок они собираются сдать, а сами уйдут из Ако, рассыпятся по стране…

Наблюдая за Осэн, которая сидела положив обе руки на одно колено, увлеченно строя свои умозаключения, Хаято не мог не признать, что перед ним поистине незаурядная женщина.

— Прошу прощенья, но хотелось бы знать, как вы… с его милостью Тисакой?

Он хотел спросить, что, собственно, связывает Осэн с командором клана Уэсуги. Собеседница многозначительно улыбнулась в ответ с присущим ей обаянием:

— Оставляю вам догадываться о том, что нас с ним связывает. Могу только сказать, что я ему многим обязана и ради этого человека готова, если надо, рискнуть жизнью.

— Вот как? Значит, вы давно знакомы?

— Да, пожалуй, уже года три будет.

Три года — совсем не малый срок. Хотя по дороге в Ако он и слышал, что Осэн разбойница, но… не слишком ли странная связь между разбойницей и командором могущественного клана? А может быть, загадочный и непредсказуемый Тисака просто прикармливает таких, как Осэн, словно бродячих кошек, чтобы в нужную минуту использовать их для дела? Что же, ведь есть своя тайная охранная и сыскная служба у сёгунов. А уж такой интриган-царедворец, как Янагисава, по слухам, и вовсе содержит целый штат специалистов, поднаторевших в искусстве шпионажа ниндзюцу — на них только и опирается. Если учесть все это, и в данном случае

с Осэн вполне может быть так же.

Припоминая, как держался Хёбу Тисака, когда Хэйсити Кобаяси привел его в усадьбу, Хаято взглянул на Осэн.

— А что, наверное, кроме нас с вами, в Ако есть и другие его лазутчики? — открыто задал он давно наболевший вопрос.

— Есть, — словно эхо, внятно ответила Осэн. — Только ни я сама и никто другой понятия не имеем, кто там еще есть и чем именно занимается. Но…

Она стрельнула глазами из-под полуприкрытых век на копию письма Кураноскэ.

— Но я не думаю, что кому-нибудь еще удалось разжиться такой добычей. Вот уж действительно повезло. Право, даже завидно. Однако я вас тоже кое-чем могу удивить — такое покажу!

— В связи с замком?

— Ох, нет, это я сболтнула лишнее. Так, сорвалось с языка, — засмеялась Осэн, словно обволакивая Хаято своим манящим взором.

Тем временем в Эдо, в подворье Уэсуги, что в Сироганэ, Хёбу Тисака сидел с гостем у жаровни-хибати. Как обычно бывает в дождливый сезон, ливень не прекращался уже дня три. В округе было много деревьев, которые затеняли дом, отчего стены и соломенные циновки еще более пропитывались сыростью. Похоже, сырость раздражала хозяина. Нынче с утра он постарался всыпать побольше угля в жаровню, чтобы хорошенько просушить помещение. Посидеть у жаровни собрались только сегодня — в виде исключения. Хёбу молча палочкой чертил на золе письмена, а гость внимательно следил и кивал, когда в горшке появлялся очередной иероглиф.

— Ну, все понял? — требовательно бросил Хёбу, кончив писать.

— Так точно.

Гость склонил голову в учтивом поклоне. Одежда на нем была ветхая и рваная, но по манерам можно было признать в госте человека отважного и незаурядного.

Покосившись на серое небо, просвечивающее за стекающими со стрех дождевыми струями, Хёбу чуть слышно пробормотал:

— Вот ведь зарядил…

Эти упавшие в никуда слова косвенно были связаны со следующим вопросом, обращенным к гостю:

— Когда отправляешься?

— Да сегодня вечером.

— Дело важное. Ты уж постарайся там, — вымолвил Хёбу с такой теплотой в голосе, будто хотел похлопать гостя по плечу.

Когда гость ушел, Хёбу наведался в отхожее место, а на обратном пути зашел в баню. Там уже топили, готовя ванну-фуро, и в лицо ему пахнуло паром, смешанным с древесным ароматом. На крышке ванны дремали, свернувшись клубочком, три кошки, неизвестно когда пробравшиеся сюда. Заслышав шаги, они приоткрыли глаза и посмотрели на хозяина. Заметив, что крышка ванны в одном месте слегка отогнулась, Хёбу нагнулся и поправил ее. Потом почесал брюхо одной из кошек, которая блаженно раскинула лапы, перевернувшись на спину.

— Ну, хорошо, небось, тебе? — обратился он к кошке, будто к человеку.

Та широко зевнула в блаженной истоме. Дождь мерно барабанил по крыше. В бане было жарко. Хёбу, почесывая пальцами мягкую шерстку, сам от удовольствия прищурился, но в это время в голове его, должно быть, метались, словно взметенные порывом ветра, тревожные мысли, и зрачки беспокойно перебегали с места на место. Во дворе раскачивались под дождем отяжелевшие от влаги кроны деревьев и слышался монотонный звук бьющих о землю капель. Увидев, что кошка снова уснула, свернувшись клубком, Хёбу убрал руку. Выходя из бани, он тихонько отворил дверь. Направляясь к себе в комнату, вышел в коридор и там столкнулся с самураем, который его разыскивал.

— Пожаловал господин Мацубара.

— Мацубара? — переспросил Хёбу, сдвинув брови.

Татию Мацубара был доверенным порученцем Кодзукэноскэ Киры.

— Скажи, пусть подождет! — сухо сказал Хёбу.

Не оборачиваясь, он прошел к себе в комнату, присел к хибати и снова взял палочку для перемешивания углей. Сам процесс письма на золе его успокаивал. Он что-то писал, стирал, снова записывал то, что приходило в голову, словно студент в классе перед исписанной доской, упорно доискивающийся решения задачи. От тяжких раздумий на лбу его, склоненном к жаровне, выступили глубокие морщины, лицо омрачилось.

Тем временем Татию Мацубара ждал хозяина посреди просторной пустой гостиной.

— Извините, что задержался, — сказал Хёбу, появляясь наконец в гостиной после того, как достаточно долго продержал гостя в ожидании.

Опустившись на татами, он хлопнул в ладоши и велел молодому прислужнику-самураю принести горячего чаю.

— Льет как из ведра!

— Да уж… — согласился гость, слегка приподнявшись на коленях. Похоже было на то, что у него срочный разговор.

— Тут у нас не то что в центре города. Дороги ни

к черту не годятся, так что ежели дождь зарядит дня на три, то потом еще дней пять по улице не пройдешь!

Сделав это глубокомысленное замечание, Хёбу предложил гостю чаю, который как раз только что принесли.

Татию взял чашку в ладони, но при этом явно не мог усидеть на месте и все порывался прервать разглагольствования хозяина.

— Что его светлость? Здоров ли?

— Благодарствуем. Вот как раз сегодня они просили меня к вам наведаться и узнать, как там…

— А-а!

— Его светлость беспокоятся, требуют выяснить обстановку.

— Это где же — «там»? — переспросил Хёбу и уточнил: — Обстановку в Ако, что ли?

— Да, ну, вообще… В смысле, сдадут все-таки замок или будут оборонять?

— А-а… Тут ясности нет, так что сколько ни пытайте, все равно я ответить затрудняюсь. Только это вас тревожить не должно.

— Но как же… Его светлость, когда будет слушать мой доклад, наверняка станет выспрашивать подробности. Он был чрезвычайно обеспокоен, не замышляют ли они там мести. Каждый раз, как заходит об этом разговор, его светлость говорит, что тут затронуты интересы всего нашего клана, и тут уж только на вас остается уповать…

— Знаю, знаю, — кивнул Хёбу. — Но тут не все так просто — мы ведь имеем дело с другим кланом. Мы не сможем составить правильного представления о том, что происходит в Ако, если не понаблюдаем некоторое время за развитием событий. Сегодня, во всяком случае, мои сведения не подтверждают слухов о том, что они решили все как один пасть на стенах замка. Однако даже если они заявят о своем решении сдать замок, не стоит, наверное, так уж беспокоиться по поводу возможной мести. Народ ведь нынче измельчал — самураи уже не те, что были лет двадцать-тридцать тому назад. Тем более, наказание было определено по высочайшему повелению… Думаю, не стоит принимать все это близко к сердцу. Даже если у них там в толпе и найдется двое-трое готовых пойти на крайности, что они могут вам сделать, какие-то несчастные ронины? Нет, если пойдет шум да звон насчет предполагаемых планов мести, над вами же народ и будет смеяться.

— Да, но его светлость…

— Вам, людям из ближайшего окружения его светлости, не следует выносить скоропалительных суждений о таких вещах. Вам надо его успокоить, ободрить. Мы тут, конечно, постараемся разведать все, что можно, однако пока толком не видать, что там творится в горах и что на море.

— Оно, конечно, так…

В сущности сам Татию, как и Кира, явно побаивался слишком быстрого и неожиданного развития событий. Хёбу с неудовольствием отметил про себя этот факт. Татию умолк. Хёбу некоторое время наблюдал за ним холодным взором, затем, отвернувшись в сторону, медленно промолвил, словно нанося последний удар:

— Надеюсь, мы договорились. Главное — не поднимать шума. Хуже не придумаешь, если люди, к делу прямо не причастные, будут раздувать эту проблему. Вот вы, прошу прощенья, если бы вы поменялись местами с ронинами из Ако, стали бы вы строить теперь планы мести?

Татию, смешавшись, кисло улыбнулся. Нет уж, едва ли такое возможно — это последнее, о чем он мог бы помыслить в сей земной юдоли.

Хёбу, подавив невольную улыбку, ощутил в душе глубокое презрение к своему собеседнику. Неужели этот трус не понимает, что позорит себя перед ним, Хёбу Тисакой?

В эту минуту явился юный самурай и вручил Хёбу секретное донесение от Хаято. В него была вложена пресловутая копия письма Кураноскэ. Извинившись перед гостем, Хёбу прервал беседу и внимательно дважды прочитал сначала послание от Хаято, а затем и письмо Кураноскэ. Он тоже счел, что, если замок будет сдан без боя, это свидетельствует только о наличии плана мести у ронинов из Ако. Хёбу предвидел такой вариант и раньше, так что теперь в душе у него шевельнулось чувство:

«— Ну, вот оно!»

Татию Мацубара не сводил подозрительного испытующего взора с хозяина, будто пытаясь по лицу его догадаться, что за письмо тот читает. Однако ничего особенного увидеть ему не довелось: Хёбу невозмутимо прочитал оба письма и, как ни в чем не бывало скатывая их в трубку, вновь с приветливой улыбкой обратился к гостю:

— Конечно, если бы ваш господин погиб по чьей-то вине, вы бы, наверное, стали думать о мести. Однако в данном случае, поскольку приказ о наказании исходил от самого повелителя, помышлять о мести было бы равносильно намерению обратить меч против высшей власти, против самого сёгуна. А это уже бунт! Самураи, состоящие на службе, к такому заговору не примкнут. Так ведь? Вы что же, думаете, что ронины из Ако, ни на какой регулярной службе не состоящие, на что-то такое способны?.. — словно рассуждая про себя, спокойно заметил Хёбу.

Всей своей умиротворяющей манерой разговора он словно по-прежнему давал понять собеседнику, что любые планы мести неосуществимы.

— Ну-ну, пожалуй… — кивал в ответ Мацубара, под впечатлением от убежденности хозяина постепенно проникаясь мыслью о том, что какие бы то ни было планы мести и впрямь нереальны. Хёбу был не слишком красноречив, но от его слов веяло непоколебимой уверенностью.

— Ну, уж извините, коли так. А ведь я тоже… — начал было Татию и, невольно переходя на озабоченный тон, заглядывая в лицо собеседнику, спросил:

— Так вы полагаете, что ни при каких обстоятельствах?

Хёбу, нисколько не меняя выражения лица, отрывисто бросил:

— Я этого утверждать не могу.

— Как?!

— Что вы хотите? Как я уже не раз отмечал, речь идет о другом клане…

Это заявление полностью опрокидывало все оптимистические прогнозы, только что сделанные самим же Хёбу. Татию, которого хорошенько поводили за нос, с ошарашенным видом уставился на собеседника.

— Нельзя сказать, что такое вообще невозможно. Есть один хороший способ предотвратить месть…

— Да?!

Хёбу изумленно наблюдал, с каким трепетом Та-тию ждет продолжения.

«— Ага, — подумалось ему, — рыльце-то в пушку!»

— Все зависит от того, как его высочество распорядится относительно будущности дома Асано: сохранится ли клан или ронины, оказавшись безо всякого вспомоществования, вынуждены будут обивать пороги в других кланах в поисках пропитания. Пока люди сыты, они будут помалкивать. Если же в брюхе пусто, они звереют, становятся хуже бешеных собак.

— Может быть, в данном случае это и верно, но таковы государственные устои… — Хёбу продолжал с суровой непреклонностью. — Чем больше шансов на то, что дом Асано выстоит и сохранится, тем меньше вероятность попыток мести. Это непреложная логика. Ведь наверное, можно найти какой-то способ подсказать такое решение его высочеству? Если же сохранить весь дом Асано не удастся, то хотя бы каких-нибудь пять человек из клановой верхушки во главе с Кураноскэ… Пусть бы их по высочайшему распоряжению приютили на достойных постах в других кланах. Я просил бы вас, сударь, передать мою рекомендацию его высочеству. Не стоит думать, что через это можно легко перешагнуть. Бродячая собака всегда будет скалить на людей клыки.

Удивительные речи вел старший самурай дома Уэсуги. Выходило, что он заботился о пропитании ронинов из Ако?

Когда гость ушел, Хёбу снова в невеселом настроении вернулся к себе в комнату. Он присел было к жаровне, но у хибати было слишком жарко, и Хёбу лег ничком на циновку. Вытащив из рукава давешнее письмо Хаято, вновь внимательно перечитал послание, затем так же тщательно пробежал глазами копию письма Кураноскэ.

— Н-да… — вздохнул он.

Теперь он еще более, чем раньше, был убежден, что такой человек, как Кураноскэ, должен был вынашивать план мести. Конечно! Во всяком случае, — рассуждал Хёбу, — если бы я был на его месте, я бы, безусловно, так и поступил. Только не стал бы писать столь неосмотрительного письма.

Лицо Хёбу немного прояснилось. Он испытывал чувство превосходства. «Пока что борьба тяжеловесов, кажется, идет так, как я предполагал, по моим правилам! — сказал он себе. — К тому же я могу использовать кое-какие особые приемы…» Он перевернулся на спину, уставившись в потолок. Губы тронула легкая улыбка, но тут же исчезла. Перед его мысленным взором всплыл образ Татию Мацубары, поспешающего сейчас к подворью Киры.

— Этот болван! — сорвалось с уст старого воина.

И его светлость… Хёбу отчетливо представил внешность Кодзукэноскэ Киры. Тут же вспомнились и две другие, похожие друг на друга худощавые костистые фигуры — господин, его светлость Цунанори, и его сын. Хёбу нахмурился.

— Опасное это дело, опасное! — кожей чувствовал он. — Если бы они все поручили мне, у нас были бы все шансы на победу в этом матче сумо. Если же досточтимые сюзерены, старший и младший, будут гнуть свою линию — как бы еще больше прижать дом Асано…

Наверное, Кураноскэ на это и рассчитывает. Да какое там «наверное»! Наверняка! Если имеешь дело с ронинами, которые лишились службы и карьеры, с человеком, отрешившимся от мира, который готовится бросить вызов всему огромному клану, живущему на сто пятьдесят тысяч коку жалованья — в схватке с таким противником определенно проигрывает клан. Тут если и победишь, можно так запачкаться, что не отмоешься… Во всяком случае нельзя сказать, что могущественный клан Уэсуги неуязвим и не может дать трещину. А именно этого, по-видимому, и жаждет противник.

«— Взять хоть меня, — рассуждал Хёбу. — Я, конечно, не промах, но ведь получается, что тут только на себя и можно надеяться. Сюзерен мой молодой родителя с детских лет привык чтить. Естественно, оба сразу же приходят в ажитацию, когда дело касается отца или сына. И в этой сложной ситуации я, капитан судна, должен сам взять руль и править к безопасному берегу. Ну что ж, попробуем! Да кто он такой, в конце концов, этот Кураноскэ со своими присными?!»

Хёбу тяжело поднялся с циновки. Он ощущал мощный прилив сил и энергии, ему не сиделось на месте. Заложив руки за спину и победоносно выпятив грудь, он вышагивал вдоль и поперек по тесной комнате, словно барс в железной клетке.

В Ако уже послано больше десятка соглядатаев. Все людишки проворные и пронырливые — сам отбирал. Расхаживая по комнате, Хёбу прикидывал, как заставить своих шпионов работать еще лучше. Дождь внезапно прекратился, и проглянувшее сквозь тучи солнце высветило каждый листик на ветвях деревьев в саду. Хёбу вышел в коридор, постоял. Через сад, осторожно ступая по мокрой земле, протрусила кошка-мать.

Кудзаэмон Тагава и Дзидзаэмон Цукиока, направленные в Эдо, чтобы вручить челобитную властям, расстроенные вернулись в Ако одиннадцатого числа четвертой луны. Если по дороге в Эдо они были воодушевлены, исполнены патетическим сознанием важности своей миссии, на которую возлагал надежды весь клан, и проникнуты чувством величайшей ответственности за порученное им дело, то теперь, на обратном пути, чем ближе было до родных краев, тем неразговорчивее становились посланцы, погружаясь в мрачное, безысходное молчание. Особенно угнетала их мысль о том, что, вопреки строжайшему наказу Кураноскэ не показывать челобитной эдоским старшинам клана, Ясуи и Фудзии, они, столь неудачно разминувшись с мэцукэ, отправившимися принимать замок, все же показали бумагу пресловутым старшинам.

Нет, надо было сделать не так… Как-то по-другому… Но как?

Они продумывали всевозможные варианты действий, понимая, что уже поздно и ничего изменить нельзя. Впрочем, каяться было еще не время. В пути они нагнали конвой мэцукэ, но теперь, когда от старшего родича их клана его светлости Унэмэсё Тода, а также от князя Даигаку были получены обращенные ко всем самураям клана письма-увещевания, гонцы затруднялись оставить их без внимания и вручить челобитную, как то было задумано вначале. Дорога назад показалась им куда короче, чем дорога в Эдо, по которой они ехали из Ако. Представляя, как будет взбешен Кураноскэ, они совсем пали духом.

Кураноскэ прочел увещевание, посланное Унэмэсё.

«Имею честь передать вам сие послание с гонцами Кудзаэмоном Тагавой и Дзидзаэмоном Цукиокой. Возможно, содержание письма покажется членам дружины клана несколько резким, поскольку я не вполне представляю, как обстоят дела у вас в Ако. Всем известно, что Правитель Такуми исполнил свой тяжкий долг, повинуясь высочайшей воле. Долг верных вассалов по отношению к покойному сюзерену — безропотно очистить замок и беспрепятственно передать его властям. Повинуясь высочайшей справедливости, следует поступить в соответствии с последней волей покойного князя. Нет нужды напоминать, что дело первостатейной важности сегодня — в соответствии с распоряжениями властей, соблюдая вышеуказанные установки, быстро и мирно покинуть замок. Сие следует довести до сведения всех членов дружины клана, сопроводив убеждением.

Год Змеи, 04.05

Унэмэсё Тода. (Печать)

Старшим самураям дома Асано, чиновным лицам, служилым, надзирающим и всем прочим членам дружины клана.

Постскриптум

Всем, находящимся в Ако, надлежит немедля по получении сих указаний их обсудить».

Итак, в письме требовалось одно: безоговорочно сдать замок. Услышав, что получено письмо от Тоды, Кураноскэ заранее знал, что в нем будет написано. Почти то же самое говорилось и в письме от Даигаку, младшего брата покойного князя. О том же настойчиво просили в своем письме эдоские старшины Ясуи и Фудзии.

Прочитав все послания, Кураноскэ улыбнулся и обронил:

— Ну надо же! Какая родственная забота!

Почему они с самого начала не сделали так, как я говорил? — думал он про себя. — Вот ведь глупость! Я считал обоих людьми, способными лучше разобраться в обстановке, да видно ошибся, не те очки надел…

Не сказав больше ни слова, он кивнул гонцам, показывая, что можно идти. Кураноскэ прекрасно понимал, что безоговорочно принять мнение родичей князя теперь уже нельзя. И так уж князь своим поступком причинил им массу хлопот. Если только родичи услышат, что еще и вассалы покойного князя что-то замышляют, можно представить, в какое смятение они придут…

На следующий день в Ако прибыли Сасабэй Масаки и Хэйэмон Араватари, вассалы Унэмэсё Тоды. Они привезли еще одно письмо от своего господина. Тода тревожился, что послания, переданного с Тагавой и Цукиокой, будет недостаточно — вот и направил еще двух гонцов.

Когда Тикара пришел к отцу сказать об этом событии, тот скривился, будто говоря: «Вот ведь неймется им! Надоели!» — и, не скрывая насмешливой улыбки, встал, чтобы выйти к гостям.

«Открыть ворота замка» — с таким предложением неожиданно выступил Кураноскэ. Произошло это двенадцатого числа четвертой луны, в тот самый день, когда посланцы Унэмэсё Тоды прибыли из Эдо. В качестве аргумента, заставляющего отказаться от планов обороны замка и «смерти вослед», Кураноскэ привел «мнение родичей покойного господина». Далее он пояснил, какую конкретно линию поведения рекомендуют уважаемые родственники князя. Можно ли пренебречь их мнением?! Необходимо учитывать, что любые действия, которые они сейчас предпримут, неизбежно отразятся на судьбе родни князя, и в первую очередь его младшего брата Даигаку.

В тот же день разнесся слух о том, что накануне из Эдо вернулись Тагава и Цукиока, посланные туда с челобитной. Большой зал был полон — почти все самураи, откликнувшись на оповещение, собрались послушать, как обстоят дела в Эдо.

Итак, сдать замок… Будто электрический разряд пробежал по залу. Сгущающиеся в отдалении в глубине зала, ряды самураев в темных форменных куртках и шароварах, похожие на ровные рисовые всходы в поле, разом пришли в движение. У всех читалось на лицах необычайное возбуждение. При этом наиболее решительно настроенные самураи в одном углу, раскрасневшись, вскакивали на ноги и громко выкрикивали слова протеста, а другие сердито их одергивали. Что именно кричали те и другие, разобрать было невозможно. Зал внезапно забурлил и заклокотал.

— Что ж, ваша милость, и вы так же считаете, как те старшины? — доносились до слуха Кураноскэ возгласы самураев.

Люди в зале представлялись ему лесом под порывом ураганного ветра. Он знал, что эти люди, недавно подписавшие клятву на крови, теперь смотрят на него с тревогой и недоумением. Видел он и то, как сидевший рядом Куробэй Оно, будто став меньше ростом, в страшном возбуждении внезапно подался вперед и теперь беспрерывно ерзал на месте, грызя ногти.

— Буря! Буря… Да что же такое творится?! — бормотал он про себя.

Заметив это, Кураноскэ невольно улыбнулся в глубине души.

Да, и впрямь буря. Однако истинные трудности должны были обозначиться лишь после бури. Ведь ураган очень скоро уляжется. Шуметь вот так попусту, может быть, и небесполезно иногда, да уж больно глупое занятие.

— Тихо, вы, тихо! — будто увещевали большие глаза Кураноскэ, когда взор его, смиряя яростное возбуждение толпы, как свет маяка над волнами моря, блуждал по рядам самураев.

Были и такие, что выходили вон из зала, гневно топнув ногой и выкрикнув на прощанье проклятье. Еще некоторое время зал напоминал бочку со взбаламученной водой, но постепенно возбуждение улеглось и наступила тишина.

— Ну, что скажете? — упали посреди безмолвия тяжкие слова Кураноскэ.

— Да что уж, как вы сказали, ваша милость, так тому и быть. Безусловно, тысячу раз так! Нам тут возразить нечего, — решительно ответствовал Куробэй Оно. — То, что наши действия могут нанести ущерб родичам нашего господина, соображение весьма существенное. Речь идет и о соблюдении верности заветам покойного господина. Как вы знаете, сам я с самого начала придерживался именно такого мнения.

Кураноскэ снова улыбнулся про себя — с такой горделивой победной интонацией были сказаны эти слова.

Некоторые в ответ согласно кивали. Другие возражали им:

— Да нет же! Тысячу раз не так!

— Что ж, будем считать, что клан свое решение вынес. Впредь до передачи замка властям прошу вас следовать во всем моим указаниям, — в заключение сурово промолвил Кураноскэ и

поднялся.

Вслед за ним многие стали вставать и расходиться. Дома жены и дети с волнением ждали, с чем вернутся главы семей. С конца прошлого месяца все постоянно были объяты тревогой — ведь мужчины только и обсуждали планы обороны замка или «смерти вослед». Ждет ли их безрадостная судьба ронинов или же, приняв сейчас злополучное решение, они согласятся тем самым на нечто худшее? Как быть? Выходило, что победили те, что решились первыми пойти на капитуляцию. Но с этим трудно было примириться; казалось, что надо еще бороться, спорить… Однако горькое чувство отчаяния не давало им двинуться с места. Многие так и продолжали удрученно сидеть на месте, безмолвно понурившись.

— Буря… Буря… — сдавленным голосом пробормотал Кураноскэ и вышел в коридор, сжав зубы, от чего мышцы лица напряглись, придав ему еще более грозное и значительное выражение.

Куробэй Оно в ту ночь тоже не вернулся к себе в усадьбу, оставшись в замке. Куробэй был одним из тех, кто вздохнул с облегчением, когда было решено сдать замок без боя. Когда совещание подошло к концу и Кураноскэ покинул зал, Куробэй тоже поднялся и, показав глазами сидевшему неподалеку Ситироэмону Тамамуси в сторону выхода, шагнул в коридор.

— Так ни с чем он и остался. Нахлебался вдоволь!

выдохнул Куробэй, скривив лицо в такой гримасе, будто раздавил вредное насекомое.

Тамамуси не понял, о ком идет речь, и потому ничего не сказал в ответ.

— В каком смысле? — переспросил он, на что Куробэй только мотнул головой, подбородком указывая в дальний конец коридора, где Кураноскэ как раз заворачивал за угол.

— Вишь, изображает простоту и бескорыстное благородство, а сам хитрец из хитрецов, всем на удивление. Когда он нам толковал про «смерть вослед» и про оборону замка, сам-то и в мыслях того не держал — все для того, чтобы нас отвадить, не дать нам перехватить инициативу. Ну, а сейчас-то насчет мирной сдачи замка он все правильно сказал… Да и мы тоже хороши — всему верим, все его слова принимаем за чистую монету…

— Вы так полагаете?

— А то как же! Еще бы не так! Что такое, по-вашему, все эти его деспотические повадки, которые мы наблюдаем в последнее время? Он ведь теперь самолично распоряжается всем имуществом клана, кроме разве что собственности покойного нашего господина. Между прочим, он ведь во всех делах гнет свою линию, а моим мнением, которое основано на многолетнем опыте, пренебрегает, ни в чем не советуется! Да мыслимо ли такое?! Ну, уж сегодня мне все его нутро открылось. В общем, личность просто возмутительная. Он, значит, решил, что мы тут опасаемся прослыть слишком малодушными, и своими разговорами насчет обороны замка или «смерти вослед» стал нас соблазнять возможностью прославиться, стать отважными мстителями, которые бросают вызов закону. Так он всех под себя подмял, заставил молчать, а сам втайне планировал совсем другое, то, что ему выгодно. Это дело оставлять без внимания нельзя. Хоть и поздно хватились, но если хоть с нынешнего дня мы ему не выскажем все, что думаем, и не будем держать его под строгим контролем… Ничего себе! Да так мы все на свете провороним. Точно, так оно и будет. Теперь, значит, по его милости мы все наше жалование теряем и становимся ронинами. Нет, какое все-таки свинство!

— Да, может, оно и впрямь так, как вы говорите. Конечно, в этой суматохе и неразберихе можно все что угодно провернуть. А когда казну раздавали, он, небось, хотел в первую очередь рядовым самураям угодить — популярность решил себе заработать.

— Ну да, это уж как пить дать! Просто удивления достойная натура… Как будто он обо всех наших заслугах, о многолетней нашей верной службе вовсе не знает и знать не хочет. В общем, надо, конечно, к его манере приноровиться и делать вид, что мы ничего не разумеем, а между тем срочно надо что-то делать. Я хочу поговорить еще с Окабаяси и Тамурой…

— Так вон он, Тамура!

Действительно, Гэндзаэмон Тамура стоял у входа в зал с таким выражением, будто кого-то высматривал вдали.

— Господин Тамура! — окликнул его Тамамуси, и тот, словно очнувшись, поспешил на зов.

— Вот, господа старшины, есть же такие шустрые типы! Говорят, кое-кто из чиновников нашего монетного двора прихватил золотишко да и скрылся в неизвестном направлении.

— Что?!

— Решено ведь сдать замок без боя — вот некоторые и торопятся сбежать. Говорят, по призыву Окадзимы, нашего главного казначея, уже отрядили людей в погоню. Но каковы негодяи, господа!

— Такое сейчас вполне возможно. Ничего невероятного тут нет. И что, много денег они умыкнули? Да кто же это все-таки? Едва ли тут замешаны только мелкие чиновники. А если из старших чинов, то кто?

— Ну, вот, хотя бы Хара… — заметил Тамура.

Соэмон Хара доводился старшим братом начальнику казначейства Окадзиме. Заслышав голос Куробэя, он резко обернулся, но тот уже умолк. Увлекая за собой двоих собеседников, Куробэй пошел прочь по коридору, приговаривая:

— Ничего удивительного! Это же настоящий вор на пожаре — все стащит, что плохо лежит. Тут разве поймешь, где эти золотые жилы соединяются! Эх, поберечься надо! Прежде чем завернуть за угол, Куробэй тревожно оглянулся и увидел, что Соэмон встает с циновки. Ужасно смутившись тем, что его могли услышать, Куробэй мелкими шажками поспешил дальше, стараясь оставаться в тени, под прикрытием дородного Тамамуси. Пройдя еще немного, он снова оглянулся и увидел, что Соэмон припустился за ними следом. В полном расстройстве чувств Куробэй ускорил шаги, вышел в прихожую и оттуда прямиком направился на свое подворье.

— Входную дверь закрой, — приказал он дежурному самураю из прислуги. — Кто бы сегодня ни пришел, меня ни для кого нет. Никого видеть не хочу.

Отдав распоряжения привратнику, он зашел в дом. Тотчас же вслед за тем раздались громкие голоса у ворот: это явился Соэмон и теперь препирался со стражником:

— Говоришь, нет его, ушел? Ну, тогда доложи, что тут младший брат мой Хатидзюэмон, хотел его видеть. Вот, мол, по этому поводу и просят допустить в усадьбу для разговора.

Куробэй побледнел. Если учесть, что вторая раздача казенных денег должна была вот-вот состояться и он, Куробэй, в разговоре с помощником главного казначея настаивал на своем плане распределения средств, неожиданное замечание Соэмона настораживало.

— Гунэмон! Гунэмон! — позвал он старшего сына. Вот что, отправляйся-ка поскорее в замок, найди там господ Тамамуси и Тамуру и скажи, что я прошу их срочно зайти — надо кое-что обсудить. Хотя нет, погоди. Если они оба сюда заявятся, сразу станет понятно, что я дома, а это нехорошо. М-да… Сделаем вот как. На сей раз неправильно будет взять за основу тот же принцип, что и в прошлый раз, когда долю старших чинов, получавших большое жалованье, умышленно занижали. Старшим чинам должна причитаться большая доля — значительно больше, чем младшим. Я так полагаю, что справедливо будет всем по мере возможности выдавать казенные средства в соответствии с их должностью и окладом, который получал каждый. Ты передай, мол, я рассчитываю, что большинство меня поддержит, объединится и заявит о нашем пожелании. Прошу их приложить к тому усилия. Ну, и пусть позаботятся, чтобы обязательно кто-то из доверенных лиц остался в канцелярии при раздаче и следил хорошенько, не допуская никаких нарушений. Поговори там с ними как следует и возвращайся. Да только все ли они уразумеют из моих соображений? Нет, все-таки пусть один из них сам ко мне зайдет — только скажи, мол, я извиняюсь, но прошу пожаловать с черного хода. Ну, давай, давай, побыстрее!

Однако сидеть все время дома тоже не годится, — размышлял про себя Куробэй. Если не отправиться сейчас самому, чтобы лично наблюдать за ходом дел, Бог знает что может случиться. Он сидел в раздумье и грыз ногти, когда из прихожей донесся громкий голос:

— Разрешите?! Голос принадлежал главному каз-

начею Хатидзюэмону Окадзиме.

— Явился! — в растерянности пробормотал Куробэй. — Ну скажите же ему, что меня нет дома! Да что ж такое! Неужели они его в дом впустили? Говорю же, нет меня, нет!

— Разрешите?! — еще громче, чем прежде, донеслось из прихожей.

Не иначе, Окадзима услышал от старшего брата, как того отказались принять, и теперь, пылая гневом, примчался выяснять отношения.

— Господина сейчас нет дома, — заявил привратник.

— Что? Дома нет? А когда вернется?

— Этого я, сударь, не знаю…

— Передай, что приходил Хатидзюэмон по срочному делу. Надо встретиться безотлагательно. Пусть мне сообщит сразу, как вернется. И не завтра, а сегодня. Дело первостепенной важности. Ежели от него вестей не будет, я сам еще раз наведаюсь.

Хатидзюэмон был человек кристальной души и непреклонной воли. Вот и на сей раз он возмутился двусмысленной позицией, занятой Куробэем, который заподозрил его в соучастии в грабеже, и явился требовать ответа, намереваясь одним ударом решить все проблемы.

— С лица был ужасно бледен, — доложил Куробэю челядинец. При этих словах Куробэй сам еще больше побледнел. Да, маху дал… Вот уж действительно дал маху! — думал он про себя, наблюдая, как сгущается вечерний сумрак.

— Какой промах! Какой промах! Вот как нагрянет теперь… — преследовала его неотступная мысль. Каждый раз, заслышав шаги у дверей, он порывался вскочить с циновки.

— Дверь! Дверь закройте! И пошлите к Окадзиме человека сказать, что я, мол, нынче задерживаюсь где-то допоздна и потому повидаться с ним по его делу мне будет затруднительно.

Куробэю самому было стыдно за свою трусость. Это, конечно, был главный недостаток его натуры. Во всем остальном он был прав, но при таких обстоятельствах, как сейчас, его малодушие играло роковую роль. Если бы было у него больше мужества, если бы не боялся он вступать в открытую борьбу, то, должно быть, не только не оробел бы, столкнувшись с буйной яростью какого-то Окадзимы, но и не позволил бы Кураноскэ Оиси вертеть собою и всеми остальными. Неужели и впрямь, сколько бы ни менялись времена, конечную победу людям все же приносит только грубая сила? Чем больше Куробэй думал об этом, тем больше охватывало его чувство горестного стыда.

— Разрешите?! — неожиданно снова послышался в прихожей голос Окадзимы.

— Болен я! Скажите ему, что я болен и принять не могу! — торопливо бросил он слуге. Однако нетерпеливый Окадзима уже успел отворить

дверь из прихожей и топал теперь по коридору.

— Срочное дело, милостивый государь! Прошу прощенья, что потревожил вас, когда изволите отдыхать. Будьте любезны, откройте! — требовательно произнес незваный гость, стоя за дверью.

Куробэю захотелось спрятаться и никогда не открывать дверь. Окадзима снова возвысил голос:

— Вы, милостивый государь, распространяете в замке слухи, будто я присвоил деньги из казны. Нет у вас ни стыда, ни совести — такое не подобает истинному самураю. Извольте объясниться! Что? Или вы ничего не помните? Хорошо, в таком случае я приведу свидетелей.

Сделав напоследок это заявление, Хатидзюэмон ушел. Однако Куробэй так и не мог расслабиться. Ведь Окадзима обещал вернуться со свидетелями — небось, сейчас приведет сюда Хару… А Хара-то, между прочим, сам такой слабак! Еще тогда, на общем сборе, все подбивал Куробэя уйти из зала.

— Что же делать-то? Уж больно противник у меня грозен…

— Я так полагаю, что нынче ночью вам, батюшка, лучше отсюда куда-нибудь податься, — предложил старший сын Гунэмон. — В замок сообщите, что, мол, по болезни, для лечения понадобилось. Совсем-то обрывать все связи не стоит. А добро семейное пока можно бы отдать на сохранение какому-нибудь доверенному человеку из наших горожан.

— Точно, так и надо сделать, да поскорее. Что уж хорошего, когда за тобой все время гоняются! Ты распорядись там насчет паланкина. Вещи отдадим на сохранение моему младшему брату, твоему дяде. А сам-то ты как же?

— Мне тоже, конечно, здесь оставаться резона нет. Если вы, батюшка, исчезнете, то, стало быть, за все отвечать мне, вашему сыну.

— Это уж как пить дать. Только вот как народ посмотрит, если отец и сын вместе сбегут?

— Да, если бежать всем вместе, а не порознь, это привлечет больше внимания, народ может всполошиться. По счастью, я обо всем заранее позаботился — багаж-то весь уже собран и поделен.

Да, сынок и впрямь походил на своего родителя. Все семейное имущество он давно уже упаковал и подготовил к отправке, рассчитывая, что все равно вещи скоро придется куда-нибудь отсылать. Доля Куробэя составила семьдесят с чем-то тюков, а доля Гунэмона — более девяноста тюков.

Гунэмон тотчас же отправился к своему дяде Гоэмону Ито и попросил его принять на хранение их имущество.

Вскоре прибыли паланкины. Тот паланкин, что предназначался Куробэю, был женский.

— Ну и хорошо, — заметил Куробэй, — люди меньше интересоваться будут.

Он проворно забрался в паланкин и там затаился.

До рассвета было уже недалеко. Шаги носильщиков отдались эхом в кромешной мгле, и женский паланкин с сидящим в нем Куробэем устремился прочь из Ако в сторону границы земель клана.

Паланкин Гунэмона также был готов к отправке. Вместе с ним должна была ехать жена. Когда уже собрались трогаться в путь, хватились кормилицы, которая ушла куда-то убаюкивать младенца.

— Кормилица! Где ты?! — позвала со двора жена Гунэмона, но ответа не последовало.

— Нельзя ли поскорее! — прикрикнул на нее Гунэмон из паланкина. К ним подбежал слуга:

— Там на улице кто-то идет с фонарем!

— Ох, что если это опять Окадзима?! Нет уж, увольте! А ну давай, садись скорее! С младенцем как-нибудь потом разберемся…

— Но как же…

— Хватит нюни распускать! Смотри, хуже будет! А ну залезай, говорю!

Тем временем малютка, ни о чем не ведая, крепко спал где-то на руках у кормилицы. Впрочем, Окадзима так и не объявился — человек с фонарем оказался случайным прохожим.

Наутро к Гунэмону и Киёбэю Танаке были отправлены слуги с уведомлением от Куробэя:

class="book">«В связи с болезнью для поправки здоровья направляюсь в Одзаки, в окрестности Ниихамы.

Прошу о том всех оповестить».

Немедленно было сообщено о том Кураноскэ. Тем временем повсюду уже разнеслись слухи о том, что прошлой ночью отец и сын Оно бежали из Ако и отплыли в неизвестном направлении на корабле. Кураноскэ был так поражен полученным известием, что поначалу не мог произнести ни слова.

— Я даже представить себе не мог, что в такой момент, когда еще не состоялась передача замка властям, старший самурай клана мог проявить подобную безответственность, — заметил он наконец. — Особенно если учесть, что об этом уже болтают по всей округе…

До той поры Кураноскэ, хотя и недолюбливал Куробэя Оно, довольно высоко ценил способности последнего в ведении хозяйственных дел, а оттеснить его в сторону после печальных событий старался лишь потому, что в чрезвычайной ситуации необходимо было обеспечить себе возможность никем не оспариваемых волевых решений. Это вовсе не было связано с тем, что Кураноскэ потерял уважение к заслугам Куробэя в прежней, мирной жизни, и теперь ими пренебрегает.

— До чего дошли люди… — вымолвил он.

Немедленно были отряжены нарочные в усадьбы Гэнгоэмона Катаоки, родственника беглецов Гоэмона Ито и Хисиэмона Ядзимы. Им велено было передать: «Вплоть до передачи замка никому не разрешается покидать территорию клана. Доведите это до сведения отца и сына Оно. Пусть безотлагательно возвращаются».

Ответы от Ито и Ядзимы были обескураживающи-ми:

«Такое поручение мы принять не можем. Откуда нам знать, куда эти Оно отправились?!»

Кураноскэ догадывался, что в обеих усадьбах знают, кто где находится, но умышленно скрывают местонахождение Куробэя, поскольку Ито ко всему еще и было доверено управлять подворьем семейства Оно в отсутствие хозяев. Кто-то проболтался о том, что все имущество дома Оно спрятано у Дзюэмона Оцуя и Сёбэя Коя. К тому же передавали, что Гунэмон бросил младенца на попечение кормилицы, и та теперь не знает, что ей делать.

— Презренные ничтожества, — бросил Кураноскэ не столько с гневом, сколько с искренним изумлением. — Все их имущество, что хранится в домах у Оцуя и Коя, арестовать, опечатать и сказать хозяевам, чтобы без моего разрешения не смели ничего возвращать этим Оно.

— Грудного младенца, конечно, опечатывать не будем, — добавил он. — Распорядитесь, чтобы его отдали на попечение в порядочную семью. Небось, скоро явятся его забирать.

Рядовые самураи-асигаргу, возмущенные гнусным поведением старшего и младшего Оно, с радостью отправились на подворья к Оцуя и Коя, где с излишней суровостью провели опись оставленного имущества. Опечатывая тюки, они злорадно посмеивались: то-то несладко придется теперь владельцам, и поделом!

С тех пор прошло много времени, а Куробэй с Гунэмоном так и не объявлялись. Никто не знал, где они обретаются. Вероятно, они слышали от знакомых, какую дурную славу снискали себе в Ако, и решили, что в родные края им теперь путь заказан. Ходили слухи, что они осели где-то в окрестностях Киото, но никто не мог сказать, правда это или ложь. Уже после того как закончилась церемония передачи замка Ако властям, и многие бывшие самураи клана стали разбредаться кто куда, бесследно исчезая, опечатанные тюки с имуществом дома Оно все так же лежали на подворьях Оцуя и Коя.

— Беда! — ворчали хозяева. — И что только теперь со всем этим делать?!

Когда настал сезон дождей, даже по стенам пошла плесень от сырости, но вещи на просушку никто вынимать не стал. В ту пору горожане еще радостно предвкушали, как папаша и сынок Оно явятся за своими вещами.

— Господин Оцуя, смотрите только, ничего им не возвращайте, если придут, — напоминали знакомые при каждом разговоре, будто налагая некий странный запрет. Сохранение имущества рода Оно стало восприниматься не столько как дело, находящееся под ответственностью домов Оцуя и Коя, сколько как ясно осознанный общий долг. «Пусть только явятся! Ведь придут же они наконец!» — надеялись все, но Куробэй с Гунэмоном не спешили за своим добром. В конце концов люди устали ждать, и летом, что особенно жарко и душно близ берегов Внутреннего моря, сидя в вечерней прохладе на веранде и обмахиваясь веерами, они уже не выказывали в разговорах прежнего интереса к оставленному имуществу семейства Оно.

Но вот настало двадцать шестое число восьмой луны. Подул первый осенний ветерок. Безлунной ночью две темные фигуры, миновав перекресток, украдкой проскользнули под занавеску у входа в дом Оцуя. Двое пришельцев, в которых можно было признать самураев, к удивлению хозяев оказались отцом и сыном Оно.

— Давненько не виделись! — сказал Куробэй, придерживаясь обычной своей самоуверенной манеры. Всем своим видом он показывал, что пришел получить оставленное добро. Лавочник Оцуя, памятуя о том, что от него требовали соседи, сослался на приказ Кураноскэ и наотрез отказался что-либо возвращать.

— Ты что несешь?! — вскипел Куробэй, вытаращив глаза. — С какой это стати требуется чье-то особое разрешение, чтобы вернуть мне мои собственные пожитки?! Да никто сейчас и знать не знает, кто такой твой бывший командор замка Кураноскэ Оиси и где он обретается! Сколько можно перед ним кланяться?! Хватит уж, расслабься!

— Но вы и меня поймите, сударь! — возражал

Оцуя. — Ежели я вам сейчас ваше добро отдам, то как же мне потом перед всем честным народом ответ держать?! Нет, я один на такое решиться не могу. Вот погодите, пошлю кого-нибудь, пусть людей соберет…

— Вот это ни к чему. Экий ты, Дзюэмон — на все у тебя отговорки есть! Нет уж, лучше никого звать не надо. Мы ведь сейчас того… тайком явились. Не хотелось бы никому на глаза попадаться… Да если бы я был на прежней своей должности, мне эти денежки и вовсе были бы тьфу! Так ведь сам знаешь, полгода пришлось скитаться невесть где, поиздержались вконец, совсем, можно сказать, обнищали, нужда одолела. Ты хоть прежнюю мою заботу вспомни, пожалей нас — верни добро-то! Очень тебя прошу, Дзюэмон! Ну, будь человеком!

— Увольте, сударь, не могу! Тут надобно со всем миром посоветоваться.

— Ну-ну, погоди! Не знал я, что ты такой упрямец… Ладно, что ж, так тому и быть. Будем просить разрешения у его милости Оиси… Эх, Дзюэмон! Что ж ты эдак-то с нами! Я б уж тебя отблагодарил…

Но Дзюэмон упорно делал вид, что ничего не слышит. Попытка его припугнуть мечом тоже едва ли могла довести до добра. В конце концов Куробэй и Гунэмон отступились и попросили только дать им переночевать, на что получили согласие.

Поздно ночью, видя, что хозяева спят мертвым сном, Куробэй с Гунэмоном вытащили деньги, запрятанные ими в футляр от меча, и сбежали под покровом мрака. Проснувшись, Оцуя обнаружил пропажу и стал скликать соседей.

— Что? Явились?! — радостно восклицали соседи, сбегаясь на зов.

При известии о том, что пришельцы опять сбежали, радостное возбуждение слегка улеглось, но все поспешно и с большой охотой отправились в погоню за беглецами, вооружившись кто палкой, кто самодельной бамбуковой пикой. Горожане, хорошо знавшие окрестности, пошли короткой дорогой и устроили засаду, чтобы перехватить следующих в паланкине Куробэя с Гунэмоном.

Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался топот носильщиков, шагавших сквозь рассветную дымку не зажигая огня, и на дороге показался паланкин. Горожане с воплями высыпали из засады, и носильщики от испуга тут же бросили паланкин наземь. Папаша с сыном вывалились наружу и схватились за мечи, собираясь обнажить клинки.

— Вы кто такие? — крикнул Куробэй.

Однако нападавшие не собирались представляться, окружив беглецов плотной толпой, в которой никого по отдельности было не различить. Сами же они и без того отлично знали, как прозываются эти двое. «Воры, грабители!» — доносились голоса из толпы. Некоторые уже замахивались палками, собираясь немедленно разделаться с беглецами. Всего нападавших было

не меньше тридцати человек.

— Наглые твари! — воскликнул Гунэмон и уже потянул было меч из ножен, но отец перехватил его руку:

— Постой, постой!

Озираясь по сторонам, Куробэй понял, что, если они сейчас первыми обнажат мечи, то живыми отсюда не уйдут. С такими противниками им не сладить. К тому же к нападавшим присоединялись все новые и новые преследователи.

— Что это вы нас, как разбойников, обложили? — обратился Куробэй к толпе.

— А кто у Оцуя из дома деньги украл?!

— Грабители и есть! Ворюги!

— Бей их! Чего на них глядеть! — наперебой орали горожане.

— Ах вот вы о чем… — сказал Куробэй, отмахиваясь рукой, как пловец. — Значит, только в этом дело? Да ведь эти денежки не чьи-нибудь, а мои собственные. Я их сам принес, сам и уношу, что же здесь такого?

— Врешь! — кричали из толпы. — Их нам его милость командор доверил сохранять. А без спросу взять — значит украсть!

— А ну, хватай их, ребята! Отведем их в город!

— Верно! Тащи их в город!

Положение становилось все более угрожающим. Оскорбленная гордость самурая кипела в душе у Куробэя, но все затмевало гнетущее чувство страха. Он уже не способен был воспринимать никакие доводы разума.

— Попались мы! Ох, попались! — невольно твердил про себя Куробэй, чувствуя, как дрожат колени.

— Ну, а если мы эти деньги вернем, отпустите? — робко промолвил он.

— Нет уж! Не отпустим! Тащи их, ребята!

Гунэмон, собрав все свое мужество, стоял скрестив руки на груди, но на слова отца ни слова так и не возразил.

— Уж вы простите нас, люди добрые! — заныл Куробэй. — Виноваты мы, и впрямь виноваты, что денежки взяли без спросу. Вы уж нас извините, ошиблись маленько! Не обессудьте! Денежки-то вот они! Вспомните хоть былые мои заслуги! Не погубите! Виноваты! Ох, виноваты!

— Ну, что с ними будем делать? — спросил, озираясь, один из преследователей, который только что забрал у Куробэя деньги. Толпа замерла в нерешительности. В конце концов уже то, что эти двое спустя полгода после бегства тайком прокрались в город и теперь, схваченные с поличным, дрожали от страха, было большой победой.

— Да ладно, отпустим, что ли? — предложил хозяин бондарной мастерской, человек в городе известный и уважаемый.

Кое-кто в толпе еще продолжал браниться, но на

том вопрос в основном был закрыт, и преследователи понемногу потянулись восвояси, шагая меж двумя рядами сосен по дороге, освещенной тусклыми лучами рассветной зари.

Не дожидаясь, пока все разойдутся, старший и младший Оно потрусили в противоположном направлении, подальше от злополучного места. Когда они отошли на приличное расстояние, Гунэмон сердито бросил:

— Ну, папаша, это вы уж чересчур слабину дали!

У Куробэя от огорчения уголки рта опустились вниз и на лице появилась такая гримаса, будто он сейчас расплачется. Ему казалось, что нет никого в мире несчастнее его.

Солнце поднялось уже высоко, ярко высветив двойной ряд сосен вдоль дороги. Перед путниками лежала пыльная серая дорога, уходящая в неведомую даль.

Хотя окончательно потерявших голову и впавших в ничтожество, как Куробэй, больше не оказалось, все в городе накануне сдачи замка жили тревожным ожиданием. Для всех грядущие неслыханные перемены означали конец накатанного жизненного пути. Хорошо ли, плохо ли, но все должны были заново перестраивать свое бытие. Кто-то мрачно, будто отрубив, говорил жене:

«— Все, я не стану искать себе нового господина. Собираюсь перебраться куда-нибудь в деревню, буду там землю пахать».

И жена, охваченная неизбывной тревогой, всматривалась в безмятежное личико младенца, прильнувшего к груди.

Иные давние товарищи по оружию дни и ночи проводили в разговорах и спорах, склонившись голова к голове и обсуждая, куда бы податься.

— Эх, чем вот так-то маяться, лучше бы решили всем миром защищать замок!

— Это уж точно! Если бы только от нас все зависело! — толковали они между собой с горькой усмешкой.

В конечном счете каждый должен был сделать свой выбор и идти своим путем. Не только на сюзерена уже нельзя было рассчитывать — никто более не мог положиться ни на кого другого в надежде обеспечить себе спокойное и безбедное существование. — Что ж, воистину исконный удел человека — в поте лица зарабатывать себе пропитание, — полагали иные.

Были и такие, что ныне рассматривали как досадную несуразность свое самурайское звание, которым прежде безмерно кичились перед горожанами и крестьянами. Мировоззрение и образ мыслей — все изменилось по сравнению с днем вчерашним. Это сотрясение основ было чревато переменами, которые не вмещались в сознание. Кураноскэ, будучи в должности командора замка, налагающей особую ответственность, более всего страдал от своего бессилия. Он пытался хоть как-то облегчить участь самураев клана в постигшем их общем несчастье и сейчас более, чем о мести, заботился о том, как исполнить свой последний долг по отношению к этим обездоленным людям. Его беспокоила мысль о том, что, куда бы ни направились ронины из Ако, до тех пор, пока их имена будут связывать с именем клана, в какой бы дали они ни оказались, всякое бесчестье для одного будет позором для всего дома Асано, бросит тень на имя покойного господина. Свою задачу Кураноскэ видел в том, чтобы не допустить досадных срывов и распустить людей, подготовив их к уходу согласно некоему намеченному плану. Он и не думал проводить никакого разграничения в зависимости от того, примкнул ли тот или иной ронин к отряду мстителей, решился ли до конца блюсти вассальную верность или нет. Все здесь были товарищами по оружию и товарищами по несчастью.

Кураноскэ стремился завершить все текущие дела и решить все вопросы до прибытия посланцев сёгуна, которым надлежало сдать замок. Особенно заботило его вот что: он хотел непременно выбрать все кредитные фонды, которые ранее всегда поступали из осакского кредитно-финансового пула, во избежание дефолта и для уплаты налогов, а оставшиеся средства раздать для поддержания личных хозяйств.

Люди не могли не видеть, с какой самоотдачей командор старается им помочь. В этот трудный час они были особенно тронуты и обрадованы столь искренней заботой. Правда, недовольные, придерживающиеся крайних взглядов, не находили в том ничего особенного. Они лишь упорно копили ненависть к Кураноскэ, который готовил замок к позорной сдаче.

Весна уже почти миновала, и лишь одинокая махровая сакура еще сплетала свои цветущие ветви с сосновыми лапами, грустно роняя лепестки в тусклом свете луны. Вправо и влево от мола тянулось, уходя вдаль, песчаное побережье Сиохама. Уже пошла четвертая стража, и солевары разошлись по домам, потушив костры — лишь сосновый бор печально чернел над дюнами. В этот поздний час со стороны города к молу приближался одинокий путник, с виду похожий на монаха. Торопливо шагая меж соснами, он вышел на берег. В неясном свете луны видно было что это широкоплечий, крепкого сложения мужчина. Он то и дело оглядывался по сторонам, будто давно уже искал кого-то.

— Эй, начальник! — позвал его кто-то негромким приятным голосом. Будто цветок сакуры с горной вершины, нежданно явившийся в ночи, перед хижиной солевара прямо под молом на берегу стояла Осэн.

— Ага!

— А я уж…

— Прошу прощенья, что заставил ждать, — извинился Паук Дзиндзюро. Голос у него был глубокий и звучный.

— Хороший вечерок выдался.

— Да уж и впрямь! Луна просто дивная! Как говаривал мой старший братец — он у меня живет в деревне, — пейзаж будто на заказ для приятной встречи. Впрочем, он уже этот возраст перерос, братец-то мой…

— О чем это вы? — со смехом спросила Осэн, поднимаясь на мол. — Ну, так где будем беседовать?

— Да прямо здесь, наверное, — местечко неплохое. Если кто нас и заметит, примет за любовную парочку.

— Присаживайтесь! — предложил Дзиндзюро.

Сам он опустился на корточки чуть поодаль, подставив лицо лунным лучам, и потянул из-за пояса трубку. Внизу, рядом с молом, заливались любовными трелями лягушки.

— Ну, как там, есть что-нибудь интересное? — спросил Паук, отбросив на сей раз свою обычную насмешливую манеру.

— Да так, особо ничего. Но на этих моих ронинов заговорное зелье подействовало как надо. Только и ждут теперь, когда командор выйдет из замка, чтобы его прикончить. Только он пока из замка ни ногой…

— М-гм, — кивнул Дзиндзюро, пуская из ноздрей сизые колечки дыма, которые тотчас же умчал ветер. — И сколько же их там?

— Семеро, — ответила Осэн.

— Семеро? Самураи бывшие из клановой дружины Ако там тоже есть?

— Есть, но их только трое.

— Ну, коли семеро набралось, может, они и справятся… Только если сейчас все не обтяпать, упустим его, пожалуй. В эти несколько дней они там все настороже. Не подступиться ни днем, ни ночью. Патрули рассылают по всей округе, жгут огни всю ночь напролет, ночная стража галдит, как на пожаре… Говорят, сёгунские посланцы, что должны принимать замок, уже где-то в окрестностях Химэдзи, так что действовать, сказал бы я, надо быстро — и чтоб без осечки. Мы тут тоже, вашими молитвами, без дела не сидим, и вам, сударыня, надо расстараться вовсю. Если самураи, что притащились сюда из Эдо, сами все за нас сделают, то, может, нам и беспокоиться не о чем, однако не так просто заставить деревянных марионеток плясать… Стоит кукловоду чуть расслабиться — и все насмарку, так что расслабляться ни-ни!

— Да, честно говоря, я тоже о том беспокоюсь. Однако вы сами передавали слова его милости Тисаки насчет того, что не стоит полагаться на человека, который только и норовит держать тебя за горло. Ну вот и я…

— Это уж точно. Тут ведь чуть только дашь маху и пойдут толки о кознях рода Уэсуги. Так что надо примеряться хорошенько — и дважды, и трижды, выждать удобный момент и бить наверняка. И чтобы противник раньше времени ни о чем не пронюхал. А то получится, что мы сами только на драку напрашиваемся. Уж само собой, надо загодя составить план. Да только все равно главное — кукол тех привести в движение.

Дзиндзюро, похоже, все еще сомневался, на что окажутся способны те семеро отчаянных молодцов, которых Осэн привадила, замышляя убийство Кураноскэ, как поведут себя в деле.

— Я надеюсь, они умеют держать язык за зубами? А то ведь народ они такой — на здоровье не жалуются, выпить не дураки… У таких, поди, не задержится!

Осэн и сама о том же думала. Ее ронины любили прихвастнуть, загнуть что-нибудь для красного словца, однако они все же не так просты и к тому же слишком одержимы одной идеей, так что стоило только им намекнуть — и они уже с дурацкой прямолинейностью готовы были довести дело до конца. Впрочем пока что, по ее мнению, реальных поводов для беспокойства не было.

— К тому же, — усмехнулась Осэн, — все должно случиться вот-вот, либо сегодня вечером, либо завтра… Когда именно наш командор из замка выйдет, наверняка сказать трудно. Но Кураноскэ поддерживает дружбу с настоятелем храма Кагаку-дзи, часто ходит в храм пообщаться со священником. В последнее время дел у него было слишком много, так что давно уж он в тот храм не наведывался. Говорят, может быть, завтра вечером и пойдет. Дорогу туда я изучила — места глухие, пустынные. Вечером людей там поблизос-

ти быть не должно…

— Ну-ну…

— Я еще на всякий случай попросила туда подойти самураев, которых его милость Тисака нам в помощь прислал — пусть постоят в стороне на всякий случай, моим мешать они не станут… Загадывать, конечно, заранее не стоит, но сдается мне, что никуда крысе из этой западни не деться, все должно пройти как по маслу…

— Ну что ж, — одобрительно заметил Дзиндзюро, ежели до той поры не терять бдительности, то, похоже, дело верное. Здорово вы, сударыня, сработали.

— Ох, льстите вы мне, начальник!

— Отчего же! Бойкое сердце и умная голова — вот что значит настоящая женщина! Уважаю! Что ж, пойду порадую Хотту хорошими вестями. Желаю успешно довести дело до конца. Буду ждать вестей!

— Спасибо, — сказала Осэн и поднялась, собираясь уходить.

— Я вас провожу немного, — вызвался Дзиндзюро.

Они неспешно пошли по молу, залитому серебристым сияньем. Похоже, кроме них, были и еще люди, что не спали в эту ночь. Солевары вдалеке жгли костры, и ветер относил белые струйки дыма в лунных бликах к дальним холмам, где они оседали, словно легкая пелена тумана… Пейзаж был прекрасен, как сон, и совсем не вязался со зловещей интригой, которую плела гуляющая парочка.

— Кажется, там кто-то прошел, — рассеянно заметил Дзиндзюро.

— Да, мне тоже так кажется, — ответила Осэн, которой почудился чей-то силуэт среди теней сосновых лап в лунных бликах.

— Странно, куда это он вдруг исчез?

— Может, кто-нибудь из здешних, из жителей Сиохамы?

— Все может быть…

Некоторое время они тревожно озирались по сторонам, стоя посреди дороги, но никаких признаков постороннего присутствия так и не обнаружили.

— Нет, это была просто тень от сосны, — заключила Осэн.

Но прав был все-таки Дзиндзюро — он действительно видел человека. Должно быть, то был какой-нибудь нищий, который, укрывшись соломой, готовился залечь на боковую между набросанных вдоль дороги куч сухих водорослей и соснового валежника.

Надо же! — подумал Дзиндзюро, вспомнив в связи с этим сюжетом об оставшемся где-то за тридевять земель в Эдо мастере хайку Такараи Кикаку и своих собственных довольно неуклюжих упражнениях на поэтическом поприще. Губы его сложились в саркастическую улыбку.

Еще сутки спустя посланцы сёгуна вступили на территорию Ако. К их прибытию вся подготовка к передаче замка была под руководством Кураноскэ благополучно завершена. Ненужные документы из архивов были сожжены, оружие, запасы продовольствия и все прочее, что подлежало передаче вместе с замком, было тщательно описано и сложено в надлежащем виде под строгим надзором. Оставалась только уборка помещений. Кроме того, Кураноскэ распорядился послать людей для осмотра и расчистки дороги от границы Ако до замка, чтобы посланцы не встретили в пути никаких неудобств. Последние три дня Кураноскэ почти не смыкал глаз и не имел ни минуты отдыха. Однако в этот вечер, обойдя в очередной раз озаренный закатным солнцем замок, он все же после долгого перерыва ненадолго вернулся в свою усадьбу и лег вздремнуть.

Глядя на спящего, Тикара заметил, как тот осунулся и спал с лица. Сам он тоже был мрачен и неразговорчив. Младших братьев и сестер, прибежавших с радостными криками повидаться с родителем после долгой разлуки, он отругал и спровадил, чтобы не мешали отцу спать. Однако когда подошло время зажигать огни, Кураноскэ уже снова был на ногах. Проспал он не больше часа. Зашел к детям, посидел с ними немного и бросил Тикаре:

— Поди-ка узнай, готова ли ванна.

Когда тот вернулся, то застал непривычную картину: отец оживленно болтал о чем-то с ребятишками и смеялся вместе с ними. Самую младшую дочку трех лет от роду Кураноскэ, бережно обняв, держал у себя на коленях.

— Ванна готова, отец, — сказал Тикара.

— Хорошо, — кивнул Кураноскэ, но торопиться в баню не стал.

— Китио, тебе уже скоро одиннадцать будет — пора избавить мать от лишних хлопот. Надо быть самостоятельнее, самому себя обслуживать. Ты книги-то сейчас читаешь? Все запоминаешь, что там написано?

Младшая сестренка, выскользнув из отцовских объятий, потопала было к бумажной перегородке между комнатами, но вдруг оглянулась и остановилась. Потом опять потопала вперед, но при этом чуть не упала. Отец не спускал с нее глаз, беседуя при этом со средним сыном.

В доме Кураноскэ, где все было подчинено суровым правилам этикета, отец редко заглядывал в комнату к детям. Тикара, молча сидевший в углу, чувствовал, как гнетущая тревога подкатывает к сердцу: уж не потому ли отец сегодня так ласков, что ему уже видится неизбежная скорая разлука?

Приняв ванну и перекусив, Кураноскэ сказал:

— Наведаюсь, пожалуй, в Кагаку-дзи к настоятелю.

Храм Кагаку-дзи всегда справлял для рода Асано заупокойные службы. Четырнадцатого числа там проходили моленья за упокой души покойного князя, и все самураи клана тоже пришли помолиться. На сей раз, сказал Кураноскэ, он собирался без особого повода сходить в храм побеседовать после долгого перерыва со своим другом настоятелем. Такие визиты прежде, до печальных событий, он наносил нередко. Жена тотчас же принесла шаровары-хакама.

— С собой никого не возьму, — заметил Кураноскэ.

— Может быть, лучше бы все-таки кого-нибудь взять в сопровождение?

Когда Кураноскэ вышел в прихожую, его уже ждал старик Хатискэ с зажженным фонарем, на котором был изображен родовой герб. Однако на улице было светло, как днем — вечер выдался лунный.

— Фонарь не понадобится, — сказал Кураноскэ со смехом и спустился во двор.

Хлопнула калитка, и Тикара, провожавший отца вместе с матерью и детьми, вернулся в дом.

— Придет нынче вечером, — негромко сказал мужчина, стоявший скрестив руки на груди в тени глинобитной ограды дома. Трое самураев, к которым он обращался, были как на подбор крепкого сложения и высокого роста. Обуты они были в туго подвязанные соломенные сандалии.

— Эх, вот досада! Нам, значит, и вмешиваться нельзя… — с усмешкой буркнул еще один.

В это время вдали показался путник. Вся компания тотчас же шмыгнула с обочины дороги в кусты и там затаилась. Вскоре выяснилось, что к ним идет Осэн, и самураи, успокоившись, снова вышли на обочину.

— Явился! — сказала Осэн. — Я видела, как он зашел в храм, и тем молодцам тотчас сообщила. Вот-вот примутся за дело.

— Ну, что ж, отлично! Все ведь идет по вашему плану? Да, работка была нелегкая — все подстроить…

— Так-то оно так, да вы тоже здесь не спите. Уж коли мы его подстерегли, теперь главное, чтобы не ушел, а то еще выкинет какой-нибудь фортель…

— Да уж мы не подкачаем — ждем! Только вот я говорю, едва ли от нас тут большая польза будет. Ему и так несладко придется.

— Уж наверное, все пройдет гладко, но что, если он вдруг окажется на что-то способен?

— В смысле того, чтобы мечом помахать? Я слышал, что обучался он по школе Тогун-рю, да только в нынешние мирные времена на должности предводителя самурайской дружины особо не разгуляешься. Он наверняка и в поединке-то ни разу не участвовал. Примерно, как наш начальничек…

— Это вы про Хёбу Тисаку?

— Ну да.

— Значит, если они всемером навалятся…

— Если ничего неожиданного не произойдет, то

все будет в порядке.

— Если что, я на вас рассчитываю. Только после этого сразу уходите, а то…

— Все понятно, сударыня, сразу же уходим — и ищи-свищи!

Осэн злорадно улыбнулась и снова отправилась в путь под луной. Впереди лесная дорога обрывалась, и двойной ряд могучих строевых сосен тянулся на фоне лунного неба, казалось, прямо по рисовым чекам. Вдали проступала сквозь сумрак крыша храма Кагаку-дзи. По этой дороге через поля только что проследовал Кураноскэ в сопровождении старого Хатискэ. На обратном пути он должен был пройти там же.

Осэн, пребывая в отличном настроении, любовалась луной. Вскоре она услышала шаги и двинулась навстречу.

— Вы, господин Мацубара?

— Да.

Все семеро ронинов были как на подбор дюжими молодцами.

— Вот тут подходящее местечко, — сказала Осэн, увлекая всех за собой с насыпи вниз — в ту сторону, куда не попадали лунные лучи и где царила тьма.

Все семеро заговорщиков помалкивали. Выглядели они при этом странновато: лица напряженные, движения скованные — ни дать ни взять марионетки, как их назвал Дзиндзюро.

— Что-то луна слишком яркая нынче, — сказала Осэн.

— Зато уж точно не промахнешься, — с удовлетворением отметил Хараки.

— Значит, вы трое держитесь пока позади, а вперед пустим Ёсиду, как договаривались.

— Ладно, — кивнул Ёсида.

И он сам, Дзюбэй Ёсида, и Кобия, и Цунэкава были из княжеской дружины, так что Кураноскэ знал их в лицо. В тот день, когда было принято решение о сдаче замка, они демонстративно покинули зал, пнув ногой напоследок свои подушки для сиденья. Все трое были отчаянные сорви-головы. Задумано было так, что Ёсида, самый лихой рубака из этой троицы, как ни в чем не бывало пойдет навстречу Кураноскэ, будто бы они встретились случайно, и подойдя поближе, первым выхватит меч, нанесет удар, а тут уж остальные шестеро выскочат из засады и набросятся на жертву со всех сторон.

— Идет! — сказала Осэн.

Действительно, в воротах Кагаку-дзи показался огонек дорожного фонаря и стал приближаться к месту засады. В световом пятне маячили два силуэта.

— Он! — выдохнул кто-то.

Заговорщики немедля разделились на две группы: трое спрятались в высоком мисканте, трое залегли у дороги на землю. Между тем Ёсида, сбросив закрывавший лицо клобук, вышел на дорогу. Сама Осэн, подобрав полы кимоно, бросилась в заросли ситника и там затаилась в тени.

Едва выйдя за ворота храма, Кураноскэ тотчас же заметил впереди силуэт мужчины, полускрытый развесистыми ветвями сосны. Кто бы это мог быть? Нищий, накрывшийся соломенной рогожкой? Неожиданно нищий окликнул его:

— Ваша милость!

Нет, едва ли какой-то бродяга-нищий стал бы так к нему обращаться… Кураноскэ остановился, но отвечать не стал.

— Там какие-то подозрительные молодчики вас поджидают в засаде. Поостерегитесь, сударь!

Кураноскэ, напрягая зрение, пытался рассмотреть во мгле неизвестного доброжелателя. Это был молодой человек крепкого телосложения с толстым бамбуковым посохом в руках. Одежда на нем была заляпана грязью.

— И где же они?

— Да вон там, впереди.

Кураноскэ, держа одну руку за отворотом кимоно, мрачно посмотрел в указанном направлении — туда, где тянулась залитая лунным сияньем дорога меж двумя рядами деревьев.

Когда он вытащил руку из-за пазухи, на землю со звоном упали несколько монет.

— Ну, что ж… Не знаю уж, кто может меня так возненавидеть… Должно быть, это просто разбойники с большой дороги.

Похоже было, что Кураноскэ нисколько не встревожен известием.

— Ого! — воскликнул нищий, опустившись на одно колено и подобрав монеты. — Да мало ли кто за вами охотится! Человек-то вы непростой, можно сказать, ценный…

— Я-то? — сухо переспросил Кураноскэ, вглядываясь в лицо попрошайки.

— Чепуха! — промолвил он наконец с улыбкой и, расправив плечи, с какой-то хмельной беспечностью молча зашагал дальше. Нищий безмолвно скрылся в темноте.

— Ваша милость, как же мы… — начал было Хатискэ.

— Да, наверное, сейчас выскочат откуда-нибудь. Как появятся, ты сразу убегай.

— Да как же…

— За меня не бойся. Там один какой-нибудь дурак… Ну, может, двое…

Поднялся ветер, и высокая трава на лугу пошла волнами. Луна скрылась в тучах, и сияние померкло.

— Ты фонарь потуши и беги прямо через поле, —

прошептал Кураноскэ, вглядываясь во мрак, откуда к ним приближался человек.

«— Ёсида? — подумал про себя Кураноскэ, — значит, он?»

— Кого я вижу! — Ёсида слегка поклонился на ходу и, проходя мимо, оказался совсем рядом с Кураноскэ. Позиция была удачная, и Ёсида уже взялся за рукоять меча, но в то же мгновение почувствовал, что не может разогнуть локоть — Кураноскэ легонько сжимал его пальцами.

— Беги, Хатискэ! — прикрикнул Кураноскэ, и слуга, спрыгнув с насыпи на поле, помчался во весь дух.

Ёсида крупно просчитался. Можно было подумать, что он столкнулся с утесом. Перед ним был не рохля-начальник, а мастер воинских искусств, получивший после долгих лет обучения диплом школы Тогун-рю из рук наставника Гондзаэмона Окумуры, что известен каждому в Такамацу, в краю Сансю.

— Глупец! — промолвил Кураноскэ. — Какой же ты глупец!

Напрягая все силы, Ёсида наконец вырвался и попытался нанести удар, но Кураноскэ отклонился назад, и меч перерубил лишь лунные лучи над дорогой. Однако на помощь нападающему, как и было задумано, уже спешили из засады еще шестеро.

— Предатели! — вскричал Кураноскэ.

Спрыгнув с дороги, он проворно отбежал к соснам

и обнажил меч — как раз вовремя, потому что верный клинок принял на себя яростные удары нападавших и отвел их в сторону. Противники продолжали непрерывно атаковать. Все они были опытные фехтовальщики, вооруженные отличными большими мечами. К тому же их воодушевляло соотношение сил — семеро на одного.

Кураноскэ тоже бился отчаянно, не на жизнь, а на смерть. Мечи со звоном скрещивались в лунном сияньи, высекая искры во мраке и струя вокруг дух раскаленной стали. Из-под ног беспрестанно взметалась дорожная пыль, окутывая сражающихся густыми клубами, пока они, то сшибаясь, то расходясь, продвигались меж двумя рядами сосен. Кураноскэ пытался оторваться от погони, но семеро ронинов, похоже, не собирались отступать и готовы были гнаться за ним, пока не прикончат.

— Погодите, погодите! Потяните еще немного! Дайте полюбоваться!

Саркастические возгласы явно были обращены к семерым преследователям, а исходили они от трех теней, обрисовавшихся в лунном свете на фоне глинобитной стены. То были, разумеется, трое мастеров меча, которых Хёбу Тисака прислал в Ако. По блеску глаз, горевших в прорезях клобуков, было понятно, что фехтовальщиков вполне устраивает то, как складывается ситуация на дороге меж сосен.

— Эх, нет чтобы единым махом! Пора бы уж… —

заметил один из троицы и со вздохом сложил руки на груди. Это был тот самый самурай, что получал указания от Хёбу Тисаки в усадьбе на Сироганэдай посредством начерченных в золе иероглифов. В следующую минуту все трое так и ахнули от изумления. Кураноскэ, оказывается, вовсе не собирался бежать, хотя, видимо, сознавал явную невыгодность своего положения. Он просто искал надежное место для обороны, которое позволило бы ему не опасаться нападения сзади, и такое место ему найти удалось. Теперь его тыл прикрывала большущая, в два обхвата сосна, распростершая во все стороны узловатые корни. Добравшись до сосны, Кураноскэ вновь обернулся к своим преследователям и бросился на них с удвоенной яростью, вновь и вновь обрушивая меч с такой неистовой быстротой и силой, будто хотел в пыль искрошить лунные лучи. Один из нападавших норовил подползти к противнику по земле. Парируя удары, Кураноскэ четко держал дистанцию, причем сосну старался все время использовать в качестве естественного щита. Не придававшие особого значения тактике ронины убедились в эффективности защиты Кураноскэ только тогда, когда один из них сам получил удар с тыла. С трудом поднявшись, раненый ретировал ся с поля боя.

У ронинов дело не ладилось, и они ощущали себя на редкость скверно — будто им наподдали под зад коленкой. К тому же они опасались, что на дороге вот-вот появятся люди, и тогда можно ожидать любых неприятностей… Необходимо было довести дело до конца как можно быстрее, а для этого надо было наброситься всем семерым на противника одновременно… Ронины, словно свора гончих собак, скалили клыки, рычали и били хвостами, пытаясь достать добычу, но укусить так и не могли.

Бросавшиеся на противника беспорядочной гурьбой ронины уже устали, ноги у них заплетались, а добыча все не давалась в руки. Используя преимущества своей позиции, Кураноскэ успешно отражал натиск многочисленных противников. Он будто прирос к своему месту у сосны и никому не давал приблизиться к себе. Ронины изнемогали от нетерпения, но не отчаивались, надеясь все-таки рано или поздно добиться своего. Они понимали, что тянуть далее не в их интересах, и упорно пытались подкрасться к своей жертве поближе, рассчитывая, что в конце концов все-таки один меч не сладит с шестерыми. Одержать верх до сих пор им никак не удавалось, должно быть, просто потому, что у них не было такой воли к борьбе, как у Кураноскэ. Возможно, его подогревала мысль о том, что сейчас, когда посланцы сёгуна вот-вот появятся принимать замок, он как никогда нужен людям для того, чтобы поддержать и ободрить растерянных и легко поддающихся влиянию горожан, иначе может пролиться кровь.

Да, противник у ронинов оказался достойный, и конца схватке все не было видно.

— Пора! — буркнул самурай, получивший свое задание в виде иероглифов на золе, и разомкнул скрещенные на груди руки. Двое других немедленно изготовились к действию. Однако Хёбу Тисака строго запретил им напрямую вмешиваться в подобные дела, и теперь самураи пребывали в тяжелом раздумье.

— Только без суеты!

Ничего не предпринимать было бы явным слабодушием, тем более что у всех троих уже разыгрался аппетит: добыча была у них перед глазами, совсем близко. Нет, все же надо было решаться. Налететь, как буря, одним ударом свалить Кураноскэ, а там под покровом ночи добраться до границы Ако — и поминай как звали…

— Ладно, пошли! — бросил старший, выхватив меч, и все трое, подтянув рукава тесемками, стремительно ринулись вперед, взметая облака пыли. Это были первоклассные мастера меча, тщательно отобранные самим Хёбу Тисакой — из тех, что для меча рождены и ради меча живут на свете.

Кураноскэ, как заметили наемники Уэсуги, вовсе не стремился зарубить насмерть незадачливых заговорщиков, что он, вероятно, мог бы сделать при желании. Обороняясь, он хотел просто отогнать эту докучную свору, не причинив ей особого вреда.

— Проваливайте отсюда, балбесы! — приговаривал он, обнаружив среди нападавших три знакомых физиономии.

«— Глупцы! Какие же глупцы! — беспрестанно твердил он про себя».

Между тем Хатискэ, успевший вовремя скрыться, уже должен был позвать на помощь. Вот-вот примчатся с обнаженным мечом Тикара и верные самураи. Похоже, они уже спешат сюда — уже слышится топот ног… Надо продержаться еще совсем немного…

Он все-таки не терял надежды отогнать своих преследователей и обратить их в бегство прежде, чем подоспевшие на помощь самураи их прикончат. Ожесточенно отбиваясь, Кураноскэ стремительно передвигался с места на место, но и нападавшие, видя его маневры, не отставали. Меч Ёсиды со свистом рассек воздух, и Кураноскэ почувствовал, как лезвие скользнуло у него по волосам. Обернувшись, он нырнул вбок и одним ударом выбил меч из рук у другого ронина, который упорно рвался вперед вслед за Ёсидой.

В эту минуту к месту схватки подбежали трое лазутчиков Уэсуги. Кураноскэ недоверчиво воззрился на дюжих молодцов, которых раньше ему видеть не доводилось. Между тем его противники сами были ввергнуты в замешательство, недоумевая, кто это неожиданно зашел к ним с тыла. Тем не менее бой продолжался, как вдруг Кураноскэ, отражая град ударов, заметил, что к нему на подмогу спешит тот самый давешний нищий.

— Берегись! — крикнул старший лазутчик.

— Ладно-ладно! — отвечали двое других.

Нищий оказался здоровенным детиной. Толстый бамбуковый посох в его руках выписывал такие фигуры, что нападавшие шарахнулись в разные стороны. К тому же посох был не простой. Напрасно противники пытались перерубить его мечами — стальные клинки бессильно отскакивали от коварного бамбука и, выбитые из рук, падали на землю. Нападавшие, плотной стеной обступившие Кураноскэ, смешали ряды и попятились. Нищий же пробился к Кураноскэ поближе и, прикрывая его, как щит, собрался принять на себя натиск.

Однако незадачливые убийцы уже подобрали валявшиеся на земле мечи и дружно обратились в бегство, словно отхлынувшая от берега черная волна. Нищий, яростно размахивая своим посохом, уже вознамерился броситься за ними в погоню, но Кураноскэ остановил его, схватив за руку.

— Пусть убегают!

— Еще чего! — возмутился нищий, пытаясь вырваться. — Надо хоть одного поймать. Выясним у него, кто их подослал!

— Это и так понятно! — осадил его Кураноскэ. — Лучше сам назовись, кто ты такой.

Нищий молчал. В глазах Кураноскэ вспыхнул огонек. Он не сводил с незнакомца оценивающего взгляда. Лицо у нищего было открытое, смелое, с рельефно очерченным носом. Взор горел отвагой. На вид ему было лет двадцать семь — двадцать восемь. Грязные лохмотья явно были надеты для

маскировки.

— Я ваш союзник, — кратко и решительно ответил нищий, рванув руку, чтобы вырваться из железных пальцев Кураноскэ. Посох с глухим стуком упал на землю. Вероятно, изнутри в бамбук был залит свинец или что-то в том же роде. Это обстоятельство делало личность незнакомца еще более загадочной.

Глядя в упор на своего спасителя, Кураноскэ спокойно и даже несколько неприязненно спросил:

— Говоришь, союзник… А с чего бы, собственно?

Прежде, чем ответить, нищий внезапно замахнулся и метнул свой посох, который, со свистом рассекая воздух, полетел в сторону поля, заросшего ситником. Там, где он упал, трава откачнулась в стороны, и в лунном сиянье обозначилась замершая в ужасе женщина. То была,разумеется, Осэн. Очнувшись, она в смятении пустилась наутек.

— Ну, что вы на это скажете? — негромко сказал нищий.

— Не знаю, на какую-нибудь наемную работницу она не похожа…

— Она шпионка Уэсуги. Все это покушение она и подстроила.

— Отчего бы вдруг Уэсуги так хотели меня прикончить? — усмехнулся Кураноскэ. — Ну хорошо, а все-таки кто вы такой, сударь? Откуда к нам пожаловали? И с какой радости так рьяно набросились на этих ронинов? То есть я, конечно, вам премного благодарен и ценю ваши благородные намерения, но в дальнейшем нужды в таком вмешательстве не нахожу.

По предварительной оценке Кураноскэ, он имел дело просто с симпатизировавшим ему ронином и не испытывал особого желания продолжать беседу.

Нищий молча смотрел на него в упор.

Достав бумажный платок, Кураноскэ обтер лезвие и вложил клинок в ножны.

«— Разозлился, небось, — подумал он про себя».

Однако его нежданный спаситель, весь подобравшись, вдруг сказал:

— Я знал, что мое вмешательство будет вам неприятно. Прошу принять мои извинения.

Повернувшись, он собрался уходить, но перед тем сошел с насыпи подобрать свой посох.

Кураноскэ испытывал странное чувство. Что-то подсказывало ему, что перед ним человек незаурядный.

— А все же, сударь, не могли бы вы назвать свое имя? — попросил он, на сей раз придав голосу обычную для него мягкую тональность.

Незнакомец обернулся:

— Не кажется ли вам, что в этом нет необходимос ти?

— Нет-нет, — настойчиво повторил Кураноскэ, —

должен же я знать имя человека, которому обязан своим спасением!

— Но я всего лишь выполнял приказ, — твердо ответил нищий, вновь повергнув собеседника в изумление.

«— Приказ? Чей приказ? Значит, кто-то из сочувствия к нему, Кураноскэ, приставил к нему тайных телохранителей? Дело принимало все более загадочный оборот».

Кураноскэ, не зная, что и подумать, обратился к незнакомцу:

— Странные речи вы ведете, сударь. Извините, но, мне кажется, некто, кого я не знаю, слишком переоценивает значение моей персоны. Если так оно будет и дальше продолжаться, то, боюсь, все сведется к тому, чтобы лечить здорового от расстройства желудка. Мало ли, сколько еще будет таких происшествий, как нынче ночью — да вы со мной хлопот не оберетесь, право! Ни к чему это! Когда вернетесь, так и передайте вашему господину. Скажите, что, мол, Оиси премного благодарен, но уж впредь тем паче ронину Кураноскэ Оиси не пристало причинять хлопоты важным особам. Ха-ха-ха… Да и какие уж опасности могут меня подстерегать в нашем благополучном мирном государстве?! Незнакомец, ничего не отвечая, в упор смотрел на Кураноскэ, однако, завидев приближающиеся тени меж сосен, встрепенулся и, обронив одно слово: «Простите!» — быстро пошел прочь.

— Отец! — раздался поблизости знакомый голос.

Это Тикара, услышав от Хатискэ о засаде, во весь дух примчался на помощь отцу.

— Я здесь, — ответил Кураноскэ, провожая глазами нищего, пока тот не скрылся в густой поросли ситника.

Глава 21. «Перевал Ёродзу»

Вскоре после описанных событий тот самый нищий, подойдя к глинобитной ограде усадьбы Яхэя Хорибэ, что в третьем, внутреннем кругу укреплений замка Ако, легко подпрыгнул и одним рывком перемахнул через стену. По всем повадкам его можно было принять за вора, отправившегося на ночной промысел. Осторожно пробираясь в тени деревьев, он вскоре оказался под круглым окошком. Это было единственное место в доме, где внешние ставни были не закрыты.

— Ясубэй! — тихонько позвал пришелец.

В отсвете луны на сёдзи явственно обрисовался черный силуэт мужчины.

— Сейчас, — послышался приглушенный ответ из комнаты, где хозяин, очевидно, вставал и одевался.

— Вернулся, значит?

Голос принадлежал приемному сыну хозяина усадьбы Такэцунэ Ясубэю.

— Ну, как там? Все прошло успешно?

— Да уж, всю эту свору спровадили, — с усмешкой ответствовал Нищий, перевесившись по пояс в комнату через круглое окошко. — Причем никто из них даже не ранен. Что с командором? С ним все в порядке, разумеется. Уж он-то за себя может постоять. Думаю, и без меня справился бы. Только он почему-то их жалел, по-настоящему не рубил, ну и они все не отставали. Смылись,

только когда отведали моего посоха.

Ведя свой рассказ, Нищий поднялся на веранду. Лунные блики играли на его соломенных сандалиях, которые он сбросил под окном, и на бамбуковом посохе. Вскоре фонарь, зажженный Ясубэем, осветил фигуру таинственного гостя, сидящего в ожидании хозяина.

— И сколько же их там было? — спросил Ясубэй, усаживаясь скрестив ноги на подушку.

— Человек десять, — ответил гость. — Что, завидуешь?

— Ну уж… — пожал плечами Ясубэй и ухмыльнулся. — Да чего там! Ты ведь даже не завалил никого — чему тут завидовать?! А что, он, наверное, спросил, как тебя зовут?

— Спросил, но я так и не назвался.

— Имя господина тоже не назвал?

— Само собой. Если б назвал, сразу было бы ясно, что мы его прикрываем, телохранителей навязываем, а начальство мне и так дало понять, что лишние услуги не требуются.

— Я так и думал. Такой уж он человек.

— Не простой. Не поймешь, что у него на уме.

— Однако же у него глаз — алмаз, сразу видит, кто ты такой и кому служишь. Может, он уже и сам обо всем догадался. Ну, это ничего, если догадался, только мое имя не хотелось бы засвечивать.

— Да все в порядке, не беспокойся!

— Потише! Чего кричишь! Знаешь ведь, у людей с возрастом нервы пошаливают, от всего волнуются… — осадил его Ясубэй, понизив голос.

Должно быть, упрек был вызван заботой о приемном отце, который спал рядом во флигеле.

Гость пожал плечами, и глаза его озорно блеснули.

— Что за строгости, право? Или примаку в богатом доме без такой деликатности нельзя??

— Что глупости городишь! — воскликнул в сердцах Ясубэй, заставив гостя прыснуть от смеха.

— Ладно уж, не сердись! Только мне и вправду чудно на тебя глядеть — все-таки хозяин усадьбы как-никак! Просто жалко тебя становится. Тебе, право, больше пристало бы жить где-нибудь в нагая, как в старину…

— Ну уж, ты скажешь! — обиженно надулся Ясубэй, но при этом примирительно заметил:

— Вообще-то я и сам иногда так думаю. Не так уж там было плохо. Но, видно, так мне было на роду написано — и вот теперь я здесь. К тому же вот отец у меня…

Гость, словно впервые вспомнив о том, что Ясубэю тоже предстоит стать ронином, от души рассмеялся.

— Повезло твоему приемному отцу — хорошим сыном обзавелся! Конечно, если бы можно было рассчитывать найти в дальнейшем другого сюзерена, не так тяжко было бы терпеть жизнь ронина, — заметил он, заслышав кашель старого Яхэя.

Послышался скрип половиц, потом громко хлопнула дверца уборной.

— Ну, иди! — поторопил гостя Ясубэй.

— Погоди, есть важный разговор… Или мне зайти в дом?

— Можно, я думаю, только пока помолчи.

Ясубэй задул фонарь. Луна ярко высвечивала бумагу в круглом окошке. Между тем гость отодвинулся в тень и затаился.

Оба некоторое время хранили молчание. После того как Яхэй вернулся к себе, разговор возобновился, но велся он уже не так громко, как раньше.

— Ну, так что у тебя?

— Когда должна состояться передача замка?

— Точно не знаю, но, наверное, дня через два-три.

— Может, это и излишние предосторожности, но все же послушай и прими меры. При передаче замка Тацуно со своим отрядом вступит в город. Ну вот тогда… Хотя вроде бы все намерены сдать замок без осложнений, но представь, что в самый ответственный момент кто-нибудь с нашей стороны пальнет в сёгунские войска из мушкета…

— Гм-гм…

— Я ведь и сам… Когда слышу все эти разговоры о том, что замок надо оборонять, во мне аж все переворачивается… А если пойдет не совсем так, как рассчитывали… Тогда от одного выстрела может начаться война. Наверное, его милость Оиси тоже учитывает такую возможность, но лучше еще поостеречься. Надо проверить все подходы от нашей границы до города, чтобы по дороге, не дай бог, чего не случилось. Вот я о чем.

— Ясно. Это ты все правильно говоришь.

— Те-то засланные, кого мы сегодня ночью пугнули, дали деру. Уже, должно быть, за границу Ако ушли. Только ведь, кто знает, сколько еще таких тут обретается… Я уж буду смотреть во все глаза, но и ты не теряй бдительности.

— Ладно. Поутру все сообщу в замок. Постараемся ничего не проглядеть. В городе уже и сейчас все под контролем. Патрули проверяют всех серьезно — дело-то важное. Но постараемся еще ужесточить проверки.

— А карта есть?

— Территории клана? Есть.

— Покажи-ка.

Ясубэй снова засветил фонарь и принес из библиотеки карту. Гость развернул ее на циновке и принялся внимательно изучать.

— Едва ли они сунутся прямо с главной дороги.

Опасные направления — это дорога с побережья и внутренние связующие проселки, — пробормотал себе под нос гость, вглядываясь своим острым взором в границы клана, обозначенные на карте.

— Тут ведь нанесены и главные дороги, и мелкие проселки?

— Конечно. Проселки и лесные тропы обозначены тонкими линиями.

— Да, дело нелегкое. Если что, шуму не оберешься.

— Это уж точно. Тут нужен глаз да глаз. Стоит только чуть недосмотреть — и пиши пропало. Люди ведь мыслят во многом одинаково; если мы что заметим или что придумаем, вполне вероятно, что и противник додумается до того же. Так что никто не знает, с чем нам еще придется иметь дело…

Хозяин и гость посмотрели друг на друга в неверном свете фонаря. Взоры их были омрачены глубокой печалью.

В глуши гор, что тянутся от перевала Ёродзу, разделяющего территорию Ако и Мимасаки, вдали от селений, в безлюдной обращенной к югу долине одиноко жил охотник Нихэй. Вот уже тридцать лет обитал он в горах, лишь раз в месяц, да и то не всегда, выбираясь в город. Несколько дней назад он повстречал в горах спустившегося с перевала Ёродзу бродячего торговца лекарственными снадобьями Фудзияму, от которо го и узнал о том, что творится в Ако. Однако для Нихэя было не столь уж важно, кто теперь станет хозяином удельных земель. К тому же он с детства только слышал молву об Эдо, и этот город представлялся ему чем-то невероятно далеким. Так же и известие о том, что князь Асано пытался кого-то зарубить, в наказание за что его род теперь обречен пресечься, звучало для него как некая замысловатая выдумка. Поскольку ничто в этой истории не оказывало непосредственного влияния на его жизнь, ему даже не хотелось спуститься в долину и посмотреть своими глазами, что там происходит. Как всегда, он изо дня в день бродил с верным мушкетом по вершинам гор.

Утром шестнадцатого числа четвертой луны Нихэй, как обычно, еще до зари вышел из дому, проверив фитиль мушкета. Он шел привычной дорогой и не боялся заплутать даже в темноте. К тому времени, когда он добрался до края болотца, где накануне облюбовал себе местечко, луна уже зашла и предрассветный сумрак плотно окутывал округу.

Нихэй, набрав поблизости валежника и сухих листьев, зажег костер. Вскоре огонь ярко разгорелся, отбрасывая красноватые отблески на лес и утесы. Встав неподалеку, Нихэй взял мушкет наизготовку. Он собирался, целясь в отсветах костра, пострелять птиц, спавших стаей на болоте.

Пространство вокруг костра было ярко освещено, отчего небо казалось еще темнее и даже звезд уже почти не было видно. Где-то в кромешном мраке вдруг послышалось хлопанье крыльев. Вот над костром скользнул контур птицы, мелькнула белая грудина, потом еще раз крылья прошелестели совсем рядом во мгле. Нихэй тем временем уже успел высмотреть крупного фазана и спустил курок. Грохот выстрела отозвался эхом в дальних горах, будто кто-то хлестнул гигантским бичом. Фазан с картинно распластанными крыльями спланировал в черном небе над костром и рухнул неподалеку в траву.

Подобрав птицу, Нихэй снова вскинул мушкет, надеясь добыть еще одну. Должно быть, подруга подстреленного фазана кружила над головой, не торопясь улетать. Нихэй и на сей раз не промахнулся. Довольно усмехнувшись, он уже пошел подбирать вторую птицу, как вдруг ему послышался шорох шагов в траве. Кому бы здесь взяться в такое время? — недоумевающе оглянулся по сторонам Нихэй. Из тьмы показались путники, какие не часто забредали в горную глухомань — это были два самурая в дорожном снаряжении.

— Эй, ты, что ли, здесь стрелял из мушкета? — спросил один.

— Так точно, я, — отвечал Нихэй.

Самураи расспросили, как его зовут и нет ли с ним кого еще. Поинтересовались также, нет ли у него еще мушкета.

Когда Нихэй растерянно ответил на их вопросы, самураи многозначительно переглянулись и объявили, что они идут из замка с важным поручением, а мушкет должны временно забрать.

Нихэй опешил и собрался было решительно возразить, что так дело не пойдет, но один из самураев объяснил ему положив руку на рукоять меча:

— Высшая государственная необходимость! Не вздумай артачиться!

Делать было нечего, пришлось отдать мушкет, но настырный Нихэй, по своей крестьянской привычке, попросил выдать ему расписку в получении оружия.

— Как же! Сейчас получишь! — усмехнулись в ответ самураи и, оставив Нихэя стоять где стоял, пошли прочь, унося мушкет.

На душе у Нихэя скребли кошки, но против государственной необходимости у него аргументов не было. Насилу подобрав с земли двух брошенных птиц, он уже собрался двинуться восвояси, но тут один из служивых неожиданно вновь показался из леса и быстро направился к нему.

— Послушай-ка! Вот что, расписку мы тебе писать не будем, но зато денег дадим. Купишь себе на них новый мушкет. А этот мы, может, и отдадим, когда больше не будет нужен, но золото ты все равно можешь себе оставить. В общем, это тебе как бы безвозмездный залог за взятый мушкет, понял? Значит, мы тебе золота дадим, а ты прямо сейчас должен будешь перейти границу Ако и отправиться в соседний край Мимасаку. Если не возражаешь, прямо сейчас можем выдать.

Беседа принимала весьма интересный оборот. К тому же самурай на глазах у Нихэя достал кошель и извлек оттуда довольно много мелких золотых монет. Приятно изумленный Нихэй увидел у себя на ладони блестящие тяжелые кусочки металла, окраской напоминавшие цветы ямабуки. Уразумев, что это не сон, Нихэй согнулся в благодарственном поклоне. Через полчаса он уже шагал по горной дороге в сторону Мимасаку. Теперь, когда у него завелись денежки, самое время было бы спуститься в город, но увы, велено было идти в обратном направлении, в горы, прочь от границы.

Отойдя совсем недалеко от места охоты, Нихэй столкнулся с двумя путниками, похожими на купцов, которые спускались к нему навстречу со связкой из трех мушкетов. Этих людей ему здесь раньше видеть не доводилось.

Путниками этими были Хаято Хотта и Кинсукэ Лупоглаз. Приметив у них мушкеты, Нихэй решил завязать разговор:

— Далеко ли путь держите?

— Да вот, в Ако направляемся, — неохотно буркнул Хаято, — а ты сам-то куда?

— Я-то вон, за гору, в Мимасаку иду… Тут вот что, хочу вам кой-чего сказать… Хоть, может, и странно покажется… Если вы дальше с этими мушкетами пойдете, больше вам их не видать — отберут. У меня, вишь, только что у самого отобрали…

Глаза у Хаято вспыхнули, и, пока он выспрашивал у Нихэя подробности, лицо его принимало все более заинтересованное выражение.

— Ну да, в Ако ведь, похоже, с часу на час заваруха начнется. По правде сказать, мы туда и направляемся, чтобы мушкеты продать. Беспокоиться тебе особо не о чем — иди себе потихоньку, да и развлекайся заодно. Видать, денег тебе немало отвалили. Повезло тебе. В таких краях, если что и даром возьмут, все равно жаловаться некому.

Распростившись с Нихэем, которому хотелось еще поболтать, Хаято и Кинсукэ двинулись дальше.

— Похоже, кто-то здесь бродит… Хорошо, что нам здесь этот охотник повстречался, пока мы еще гору не перешли, — заметил Хаято.

— Точно! Дальше все равно днем идти будет нельзя — больно жарко тут, жарче, чем в Эдо, да? ответил Кинсукэ, вытирая пот с головы и шеи.

— И мушкеты эти тяжеленные! — добавил Хаято.

— Вот теперь и ломай голову, как их доставить в город. Не хватало только, чтобы у нас их отобрали после того, как мы их сюда еле дотащили… Намаялись…

— Вот-вот! Интересно, как там эти двое со своим мушкетом — прошли или нет? — Оба примолкли, погрузившись в раздумья, и так незаметно перевалили через отрог горы. Остановившись на обочине дороги, они посмотрели вниз, туда, куда несла свои воды речка Тигуса, и у самой реки, на камнях в пересохшем русле, заметили людей, ожесточенно рубившихся мечами.

— Ого! — промолвил Хаято.

— Кажется, попались они. Плохо дело!

Дрались двое против семерых, которые окружили их плотным кольцом. Те двое, которых Хаято считал своими союзниками, должно быть, и были загадочными покупателями мушкета, о которых рассказывал охотник. На обратном пути их обнаружили и окружили. Теперь, как рассудил Хаято, взглянув на эту картину, бежать им было некуда, спасения ниоткуда ждать не приходилось.

— Вот что, Кинсукэ, придется нам от наших мушкетов избавляться. По-другому не получится, сказал Хаято.

— Что-о?

— Ничего, спрячем где-нибудь поглубже в зарослях, а потом к ночи за ними вернемся. На дереве сделаем зарубку, чтоб не ошибиться.

Они немедленно нырнули в гущу низкорослых ветвистых сосен близ дороги. Под ногами шуршала спутанная сухая трава, оставшаяся в роще еще с прошлого года. Хаято уходил все дальше в лес, пока наконец не выбрал глухое местечко, куда не проникал солнечный свет. Там он попросту свалил наземь все три мушкета и прикрыл сверху травой, чтобы не было видно.

Невезучими покупателями мушкета, которых

солдаты-асигару окружили на пересохшем русле Тигусы, были уже известные читателю ронины-заговорщики Дзюдзиро Хараки и Иппэй Касивабара. Завидев солдат, Касивабара выхватил меч в надежде отпугнуть нападавших. Однако асигару, вооруженные палками, отступать не собирались, пытаясь дотянуться до ронинов, чтобы отдубасить их и задержать. Касивабара отбивался мечом, а Хараки отмахивался тяжелым мушкетом. При этом они высматривали дорогу для отступления, но позиция была проигрышная, и солдаты уже оттеснили их к самой воде.

— Ну, все, делать нечего — буду рубить! — крикнул Касивабара.

Однако в этот момент к солдатам подоспела подмога: со стороны города, спускаясь с крутого берега к реке, бежали двое — внушительного вида самурай и нищий с бамбуковым посохом в руках. Хараки и Касивабара сразу же признали незнакомца, с которым им пришлось столкнуться прошлой ночью, и пали духом. Они отлично понимали, что с Нищим шутки плохи.

— Ага! Те самые! — Нищий, как видно, тоже узнал ронинов. Ухмыляясь, он направился прямо к старым знакомым.

— Ясубэй! Тебе нельзя рисковать — ранят еще. Будь за хозяина! — тихо сказал он спутнику.

Однако Ясубэй Хорибэ, делая вид, что ничего не слышит, упорно шел и шел к месту схватки.

— Погоди, я сам! А вы пока посмотрите, как там

вокруг в горах!

Нищий передал Ясубэю свой посох, и тот, грозно замахнувшись, ринулся вперед.

— Стойте! — закричал Касивабара. — Мы же не щадя живота за честь покойного князя, за Ако радеем! Нашей корысти тут ни на волос нет! Вы нас не за тех принимаете!

— А кто вас просил? Все, что касается Ако, мы уж как-нибудь сами утрясем, своей дружиной, без вашей помощи. Нечего лезть не в свое дело! Отдавайте подобру-поздорову мушкет и проваливайте, чтоб вас по эту сторону границы больше не видели!

— Но вы же не понимаете, какие у нас благородные намерения!

Крякнув, Ясубэй молниеносным движением встретил меч Касивабары, и выбитый из рук клинок со звоном шлепнулся на гальку. Касивабара схватился за рукоять малого меча, но рука так онемела от удара, что быстро вытащить меч из ножен ему не удалось. Тут его прикрыл Хараки, яростно размахивая мушкетом, как дубиной. Нищий с неизменной ухмылкой наблюдал со стороны, как противники обмениваются ударами. Впрочем, очень скоро Ясубэю удалось выбить у Хараки из рук мушкет.

— Ну что? Здорово работает, а? — заметил Нищий, имея в виду, очевидно, одолженный приятелю посох. Хараки и Касивабара, как видно, смекнув, что такие противники им не по зубам, стояли в полной растерянности, положив руки на рукоятки клинков.

— Вы слышали, что я сказал? Все, что потребуется для Ако, предоставьте делать нам самим! Ясно?

— Да разве эти двое не подосланные?

— Шпионы Уэсуги? Нет, их просто ловко одурачили, а так они вообще-то честные ребята.

— Ну ладно, отпустим…

— Вот бедолаги! Чем здесь попусту ошиваться, лучше бы вам воротиться восвояси, — сказал Нищий, принимая от Ясубэя свой посох.

Хараки и Касивабара, взобравшись на берег, не оглядываясь пошли прочь. Победители задумчиво смотрели им вслед, как вдруг Хараки крикнул:

— Эй, вы! Вот вы тут сказали про шпионов Уэсуги…

— Ну, да! — со смехом ответил Нищий. — Теперь хоть, надеюсь, вы поняли, что к чему. Подите-ка, умойтесь в речке, сядьте на камень и подумайте обо всем хорошенько!

— Так что бросьте это дело! Ясно? — повторил Ясубэй.

— Н-да, соображают туго, а так они, может, и ничего…

Незадачливые заговорщики брели через лес к дороге, что вела через перевал Ката. Незадолго до них тем же путем проследовали солдаты-

асигару.

— Возможно, шпионы, которых заслали к нам Уэсуги, уже смылись. Вполне можно ожидать, что они там теперь, когда узнали, что имеют дело с нами, поняли, что не на тех напали, — сказал Нищий с веселой улыбкой.

— Может и так, но лишние меры предосторожности никогда не помешают, — возразил Ясубэй, взваливая на плечо мушкет.

В это время на дороге показался путник, который проворно спускался с горы. Кинсукэ Лупоглаз, оставив Хаято подвязывать сандалии, первым подошел к самураям.

— Этого я уже где-то видел, — пробормотал под нос Нищий.

Кинсукэ казалось довольно странным, что столь грозный с виду самурай водит компанию с каким-то нищим. Его одолевали дурные предчувствия, отчего большие глаза навыкате все время тревожно бегали по сторонам. Расстояние между путниками сокращалось. Ясубэй и Нищий шли навстречу, не сводя глаз с Кинсукэ.

— Плохо дело!

У Кинсукэ было такое чувство, будто он шагает по тонкому льду.

Когда путники поравнялись, Нищий приостановил ся и окликнул Кинсукэ:

— Эй! — Издав в ответ невнятный вопль, тот бросился бежать. Ясубэй пустился было за ним, но беглец улепетывал с невероятной скоростью. Пробежав два-три тё, Ясубэй понял, что все равно отстает, и остановился. Нищий, поигрывая посохом, с улыбкой наблюдал с горы за погоней. Тем временем Кинсукэ, промчавшись вниз под откос, пулей вылетел на дорогу меж криптомерий и устремился дальше под гору.

— Шустрый какой попался! — рассмеялись оба, один наверху, на обрыве, другой внизу.

— Ладно, пошли! На что тебе этот червяк? — заключил Нищий и снова двинулся вверх по склону горы. Ясубэй поспешно последовал за ним.

Хаято, который подвязывал свои прохудившиеся соломенные сандалии, слышал вопль Кинсукэ и понял, что малый кричит неспроста. Протянувшийся от горы книзу невысокий гребень закрывал обзор, но и так было ясно, что кто-то идет навстречу. Хаято немедленно стал прикидывать, куда бы спрятаться, но вокруг, как на грех, местность была открытая — на оголенной горной террасе не было никакой растительности, только кое-где возвышались над землей каменные глыбы. Попытка вернуться назад тоже явно была обречена на неудачу — его все равно тотчас заметили бы. Хаято принял единственно возможное решение. Он был уверен в своих силах и знал, что, если дело обернется скверно, меч его не подведет. Пробежав немного вперед, он проворно спрятался за большой валун, торчавший, как горб, на каменистом гребне. С той стороны гребня уже слышался шорох — кто-то карабкался в гору. Хаято казалось, что он слышал вдали два голоса, но сейчас, судя по шороху, на гребень поднимался только один человек.

— Давай быстрее! — обернувшись, крикнул он вниз.

Хаято смотрел во все глаза и, заметив обрисовавшуюся на гребне фигуру, молниеносно прыгнул вперед, оттолкнувшись от земли, с занесенным мечом. Противник, отскочив назад, уклонился от острого клинка и, адресуясь, как видно, к напарнику, крикнул:

— Здесь они!

Хаято снова ринулся в атаку. На сей раз пресловутый бамбуковый посох принял на себя лезвие меча, однако удар, нанесенный рукой мастера, был такой силы, что перерубил посох пополам. Блеснув по срезу обнажившейся свинцовой начинкой, две бамбуковые трубки упали на землю.

Не переводя дыхания, Хаято нанес новый разящий удар. Ясубэй, наблюдавший снизу эту картину, изо всех сил карабкался по склону.

Нищий, лишившийся своего оружия, ринулся вниз под гору, обратившись в бегство. Неизменная улыбка победителя, не знающего поражений, по-прежнему играла у него на губах, однако по лицу видно было, что настроение у молодца испорчено. Взметая пыль, Хаято гнался за ним по пятам.

Узкая тропинка, ведущая с горной террасы вниз, была похожа на подвесной мост, на котором трудно разминуться. Изо всех сил спешащий наверх Ясубэй и улепетывающий вниз Нищий едва не столкнулись на бегу.

— Давай теперь ты! — выдохнул Нищий.

— Ага! — отвечал Ясубэй, прикрывая его и приняв боевую стойку. Хаято тоже остановился и, поводя сверкающим на солнце клинком, примерился для удара.

Оба сделали выпад одновременно и оба парировали удар.

— Отлично! — прокомментировал Нищий с видом постороннего наблюдателя.

В ту же секунду два клинка снова устремились навстречу друг другу в пространстве над землей, словно две белые змеи, сближающиеся под лучами весеннего солнца. Меч Ясубэя холодно блеснул, со свистом рассекая воздух, зазвенел, наткнувшись на препятствие, и неподвижно застыл, скрестившись с мечом противника. Внезапно эта композиция обрушилась, словно подтаявшая на солнце ледяная колонна. Ясубэй снова нанес удар и снова парировал. Снова лязгнули клинки.

Видя, что его удар отбит, Ясубэй в один миг движением пловца распластался ласточкой и, держа в одной руке мушкет, свободной рукой попытался ткнуть противника кончиком меча. Уходя от удара, Хаято отпрыгнул назад и вдруг почувствовал, что почва уходит у него из под ног. Он на мгновение обернулся в сторону обрыва.

Ясубэй, заметив, что противник оступился, решительно бросился вперед, но прежде, чем его клинок достиг цели, Хаято вдруг исчез из виду. Там, где он стоял, теперь лишь облачко пыли клубилось над кромкой обрыва.

— Готов! — крикнул Ясубэй, и оба приятеля, подбежав к обрыву, посмотрели туда, где Хаято кубарем катился под гору, взметая за собой песчаный вихрь. Однако в конце концов он исхитрился за что-то зацепиться, остановился и вскочил на ноги. Видя, что противник уходит, Ясубэй уже собрался было спрыгнуть с обрыва и продолжить преследование, но тут вмешался Нищий, бросив:

— Хватит с него!

— Что?! Этот негодяй!

— Да ладно, еще будет случай с ним встретиться… А мой посох он лихо надвое разрубил. Это тебе не те недоноски, которые нам до сих пор встречались…

Тем временем их грозный противник уходил вниз по склону горы. Его фигура мелькала среди террас выжженных полей, все уменьшаясь и уменьшаясь в размере.

— Хорошо еще, что он с собой мушкетов не притащил, — беззаботно заметил Нищий, тем самым как бы подводя итог происшествию и приглашая спутника двинуться дальше.

Ясубэй уже вышел было на дорогу, как вдруг его осенило: — Постой, постой! А что если он как раз нес мушкеты и где-нибудь их спрятал? Эх, надо было его поймать и все выпытать…

— Ну, нет… Может, убить его и удалось бы, а взять живьем едва ли — больно серьезный противник. Впрочем, если тебя это так беспокоит, давай пошлем асигару — пусть обыщут все вокруг. А потом у нас до послезавтрашнего дня будет генеральная уборка замка. Все давно расписано. И тут уж или за каждым подозрительным по отдельности надо устанавливать наблюдение, либо всех их гнать за границу клана.

— Да уж…

Напоминание о послезавтрашнем дне омрачило сердце Ясубэя. В этот день предстояло передать каким-то совершенно посторонним людям родной замок. Друзья снова свернули с дороги в лес и вскоре обнаружили там отдыхающих в холодке солдат-асигару.

— Где вы повстречали тех двоих? — спросил, Ясубэй, подойдя поближе.

— Да вон там, за поворотом, — там еще сосновая роща виднеется…

— Они, значит, этой самой дорогой шли прямо от границы клана?

— Так точно, ваша милость.

Ясубэй погрузился в раздумья. Нищий тем временем помалкивал, усевшись на придорожную траву.

— Вот что, — приказал Ясубэй, — здесь останутся двое, а остальные идите и прочешите хорошенько тот лес. Может, они там-то и спрятали…

Поиски начались безотлагательно. Нищий, раздвигая густую траву подобранным обрубком своего бамбукового посоха, тоже направился вглубь леса. Отойдя на некоторое расстояние, он заметил зарубку — отчетливый белый след на сосновом стволе. Подошел поближе, потрогал и увидел, то зарубка сделана совсем недавно. Проступившие на срезе капли смолы даже не успели отвердеть и засохнуть. С довольной усмешкой Нищий оглянулся, посмотрел на Ясубэя и солдат. Ясубэй со своим отрядом усердно рыскал в траве. Ничего не говоря, Нищий посмотрел по сторонам и увидел на другой сосне точно такую же зарубку. В укромном месте под сенью деревьев ему бросилась в глаза куча травы, явно положенная здесь кем-то.

— Вот оно!

Посох наткнулся в глубине на что-то твердое. Нищий сунул руку в ворох травы и нащупал мушкеты. Их было три. Все с той же довольной усмешкой он, как видно, что-то задумав, снова набросал траву ворохом, прикрыв находку, и как ни в чем не бывало крикнул:

— Ну что, Ясубэй, нашел?

— Нет. А ты?

— Тоже нет, — ответил Нищий.

— Тогда хватит искать, пожалуй. Может, мы сами

лишнего напридумывали.

В тот же день, когда достаточно стемнело, Осэн, дождавшись, пока выйдет луна, отправилась на перевал Ёродзу. Она собиралась забрать из тайника те три мушкета, что Хаято спрятал в лесу.

Дзиндзюро, выслушав рассказ Хаято о его приключениях, напоследок сказал, что, поскольку дело очень опасное, лучше все бросить и туда больше не возвращаться. Осэн, которая делала вид, что вовсе не прислушивается к разговору, никого не спросив и ни с кем не посоветовавшись, потихоньку выскользнула из их тайного убежища. Между тем оставшиеся в доме Дзиндзюро и Хаято были заняты сборами, намереваясь тоже вскоре отсюда ретироваться и перебраться в город, поближе к замку.

Горная тропинка была объята сумраком ночи. Со дна ущелья доносилось неумолчное журчанье бурной речки. Вокруг было так безлюдно и мрачно, что и мужчине стало бы не по себе. Полускрытая кручей, что громоздилась по ту сторону ущелья, луна ярко освещала пока лишь вершину. В горах царила тишина. Слышно было, как под легчайшим дуновением ветерка чуть шелестит листва на деревьях.

Хаято предупреждал, что в горах, наверное, расставили караулы, и Осэн, сознавая степень риска, вполне допускала, что ее могут обнаружить. Тем не менее она была преисполнена решимости довести дело до конца. Через день должна была состояться передача замка. Она рассчитывала пронести в город мушкеты, чтобы с их помощью вызвать столкновение между сёгунскими войсками, прибывшими в Ако, и гарнизоном. Другого способа выполнить порученное ей дело у Осэн, судя по всему, не оставалось. Дзиндзюро и его спутники считали такой путь слишком рискованным. К вящей досаде Осэн, они, похоже, готовы были все бросить и скрыться.

Вскоре она вышла на горную террасу, где призрачно белела трава в лунных лучах. Чтобы добраться до тайника, надо было обогнуть лишенную растительности каменистую террасу и углубиться в сосновый бор. Там, как она слышала, должны быть путеводные знаки — зарубки на деревьях, очевидно — сделанные клин ком.

Завидев рощу, Осэн сразу же поняла, что это та самая, которая ей нужна. В лесу, где ничто не выдавало присутствия человека, лунные блики играли и переливались, окрашивая мерцающим светом траву. Осэн остановилась, принялась внимательно оглядывать стволы деревьев вокруг и, несмотря на плохую видимость, довольно легко отыскала нечто, очень похожее на зарубки. Далее, мысленно протянув нить между зарубками, найти у самых корней дерева ворох травы было и вовсе делом несложным. Она разгребла траву и убедилась, что мушкеты на месте. Вздохнув с облегчением, Осэн уже потянулась, чтобы подобрать мушкеты с земли, как вдруг почувствовала, что кто-то, словно тисками, сжал ее руку.

— Ах! — вырвалось у Осэн.

Она попыталась спастись бегством, но получила такой тычок кулаком, что, как подкошенная, беспомощно осела на траву. До нее дошло, что ее противник не кто иной, как тот самый диковинный нищий, что так неожиданно явился ночью на защиту Кураноскэ, когда того, казалось, уже поймали в западню. Нищий половинкой своего разрубленного посоха пригвоздил подол кимоно Осэн к земле, тем самым лишив ее возможности двигаться.

— Давно жду вас, сударыня! — сказал он жестко с ноткой торжества в голосе.

Осэн, поначалу пытавшаяся вырваться и убежать, поняла тщетность своих усилий и более не сопротивлялась.

— Ладно, убивайте! — выдохнула она.

— Во всяком случае до этого хочу вас кое о чем расспросить. Советую не запираться и выкладывать все начистоту.

— О чем это еще? Нам с вами, сударь, не о чем разговаривать. Можете спрашивать, а ответа все равно не дождетесь! — заявила Осэн и отвернулась.

Пробивавшаяся сквозь кроны сосен луна высветила ее красивый бледный профиль.

— А вы, сударыня, видать, крепкий орешек! Но я

ведь пока вам больно не делаю, разговариваю по-хорошему…

— Откуда вам, сударь знать, больно мне или не больно! Чудные речи вы ведете.

Нищий, как видно, не находя аргументов, на некоторое время умолк, затем кивнул:

— Ну, что ж, коли так… — и зычно крикнул кому-то:

— Э-эй!

Улучив мгновенье, Осэн молниеносно выхватила спрятанный на груди кинжал, надеясь поразить врага, но увы, вскоре обнаружила, что целит лезвием себе же в грудь.

— Не шалить! — прикрикнул Нищий, перехватив руку с клинком. Поверженная на землю Осэн упрямо молчала, с ненавистью глядя на противника. Наступило гнетущее безмолвие. Только листва в темных зарослях чуть трепетала в лунном сиянье.

— Умирать не обязательно, — тихо сказал Нищий, отобрав у пленницы кинжал.

— Уходите, и поскорее, а то здесь скоро появятся люди, — неожиданно добавил он.

Осэн удивленно взглянула на него широко раскрытыми глазами:

— Вы хотите сказать, что отпускаете меня?

— Да. На что мне видеть, как прольется ваша кровь?! Убирайтесь куда-нибудь подальше. Вон,

сюда уже идут!

И впрямь, в роще уже слышались чьи-то торопливые шаги. Осэн как будто бы не спешила вставать с земли, но Нищий буквально силой заставил ее подняться и идти прочь. Вскоре силуэт женщины растворился в лесном сумраке.

— Звали?

Двое караульных-асигару появились вдалеке, шумно раздвигая высокую траву.

— Молодцы, ребята, стараетесь! Здесь три мушкета было спрятано. Вы их приберите и раздолбайте вдребезги — только и всего.

— Слушаемся! — отвечали асигару.

Вытащив из травы мушкеты, они взяли их за стволы и принялись изо всех сил молотить по соснам. Во все стороны летели ошметки коры, пахучая прозрачная смола сочилась из глубоких ссадин на деревьях. Вскоре изуродованные и приведенные в полную негодность мушкеты были снова заброшены в траву.

— Молодцы, ребята! — похвалил Нищий. — Теперь сторожите хорошенько. Наверное, это ваше последнее дежурство, служба-то кончается… мягко сказал он и вместе с солдатами покинул рощу.

На дороге они расстались. Асигару остались на посту, а Нищий пошел по извилистой тропе вниз, под гору. — Все наводило на мысль о том, что перекинувшиеся к врагу ронины из окружения Кураноскэ и иже с ними представляют собой сверх ожиданий изрядную силу. Нищий невольно подумал о том человеке, что подослал всех этих лазутчиков. Не зная противника, он заочно чувствовал к нему уважение.

Вскоре послышалось журчанье, и сквозь деревья проглянула озаренная луной река Тигуса.

Глава 22. «Замок»

Вечер был уже недалек. Насколько хватало взора, все вокруг сияло и лучилось, но пышные краски цветущих садов уже поблекли в преддверии надвигающихся сумерек. Под покровом пылающих облаков мирное предвечернее сиянье заливало землю. То было последнее пышное убранство, в которое облачился мир в ожидании ночи, что вскоре должна была накрыть окрестности черным, как тушь, покровом. От устья реки ветерок доносил запах моря в струйках белесого дыма от костров солеваров. Как было заведено испокон веков, понемногу сгущалась мгла.

То был последний вечер… На следующий день была назначена передача замка. Направленный для приема замка отряд под предводительством Вакидзаки Авадзиноками уже вступил в город и разбил бивуак перед главными воротами замка. Знамена Авадзиноками виднелись в просветах меж редкими соснами. Кураноскэ в одиночестве озирал окрестности из окна донжона. Все приготовления были окончены, оставалось только дождаться завтрашнего дня, когда в час Зайца

должна была состояться церемония передачи.

Сейчас, когда предстояло расстаться с замком, родным и близким для всех самураев клана, казалось, в эти стены вместилась вся беспредельная печаль, теснившая сердца обитателей цитадели. Стоя у окна, Кураноскэ видел всех своих самураев: и тех, что молчаливо толпились по обе стороны ворот, и тех, что пересекали в разных направлениях плац. Здесь были не только те, что связали себя клятвой мести, но и другие, объятые тревогой за жен и детей, за свою собственную жизнь. Все они сегодня оставили прочие дела и собрались в замок. Испокон веков этот замок был их общим домом. Когда, возвращаясь из чужедальних краев, кто-нибудь из них видел наконец с пограничного перевала белые стены главной башни замка, радостное ощущение теплой волной захлестывало сердце: «Ну, вот я и вернулся домой!» В решительный час ради этого замка они готовы были отдать жизнь. Многие с младых лет видели, как их деды и отцы каждый день шли на службу по мосту, ведущему к главным воротам, и росли, зная, что после смерти отцов они заменят их и тем же путем ежедневно будут приходить в замок. Как в старом, покинутом доме остаются радости и печали его бывших обитателей, так в каждом дереве, в каждом камне, в каждой царапине на стене замка жили радости и огорчения всех самураев клана, каждому здесь было дорого что-то свое, и бесчисленные воспоминания наполняли души тоской. Все знали, что сегодня они в последний раз пришли сюда…

— Нет, так — в первый! — истово верил Кураноскэ. В извечном потоке времени мы воздвигнем величественное здание, дабы сохранить память об этом замке. Оно будет более достойно нас, чем сам замок, более прочно и незыблемо. Разрушить его не властны будут ни ветер, ни дождь, ни пламя. То будет вовеки неприступная твердыня духа. Последнее утро мы встречаем в этом замке, но оно будет утром нашего вступления в новую жизнь.

Так мыслил он, так чувствовал и верил всем сердцем. Но в то же время сейчас, когда он, в одиночестве поднявшись на башню, обводил взором горы и реки, невольные слезы вскипали в груди и увлажняли взор.

— Прощайте! Прощайте! — повторял он про себя.

Горы, уже окутанные вечерним сумраком, море, где теплится вдали огонек на рыбачьей ладье, просторы солончаков, стройные ряды городских крыш, деревья, река, что журча убегает вдаль меж полей и лугов… Надвигающаяся ночь понемногу скрадывала очертания предметов. Яркая звездная россыпь все отчетливее проступала в вышине как напоминание о близком лете, рисуя на небосклоне контуры Серебряной Реки. С темной равнины моря веял теплый бриз.

Кураноскэ спустился по лестнице вниз. Из-за крепостной стены доносился стук колотушки пожарного обходчика. В эту ночь, конечно, никто не собирался спать…

Во всех окнах горели огни, сквозь сёдзи там и сям

виднелись фигуры самураев, чинно сидящих в полном облачении на коленях. Работа их была окончена, осталось только передать замок. До нынешнего вечера все они как один выходили на службу, делая исключения только для тяжелой болезни. Теперь им предстояло расстаться с привычными местами, где они работали — со своими столами и полками, с этими коридорами. Все эти вещи были им теперь необычайно дороги, и тяжко было их покидать. Те, которымкогда-то не нравилась какая-то комната оттого, что в ней припекало солнце, и они хотели перебраться в другую, теперь прикасались к прохладной циновке на своем рабочем месте или рассматривали пятно на стене, которое им доводилось здесь созерцать долгие годы. Разговоры сами собой смолкали, и лишь иногда из отдаленной комнаты долетал чей-нибудь кашель.

Вот уже и предрассветная луна взошла на востоке. За миниатюрной рощицей во дворе проступила сквозь сумрак белая крепостная стена. Тени деревьев обрисовались на светлом песке плаца. Один за другим самураи вставали и отправлялись во внутренний двор, к княжеским покоям, чтобы зажечь последнюю благовонную свечу у поминальной таблицы господина. Ночной мрак понемногу рассеивался. Кураноскэ завернул деревянную поминальную таблицу в шелковый платок. Все потушили свечи, давая дорогу дневному свету. Со двора послышалось чириканье воробьев. Пройдя по галерее, где под ногами еще было темновато, все вышли из донжона. Сад встретил их прозрачной росной россыпью. Голуби вились над башней, сверкая опереньем в солнечных лучах. На плац, по которому они неторопливо шагали, солнце еще не пробилось. Ласковое дыхание утра коснулось утомленных бессонной ночью голов.

Вот, нарушив тишину, ударил барабан на башне. Урочный час настал. По команде Кураноскэ стража открыла главные и задние ворота замка.

Вакидзака Авадзиноками во главе отряда войск вступил в замок через главные ворота, а тем временем Киносита Хигоноками уже вводил свой отряд через задние ворота. Страшное напряжение повисло над замком. Кураноскэ вышел навстречу посланцам сёгуна, провел их в Большой флигель и вторично вручил уже отосланную ранее опись имущества, подлежащего передаче. Самураи замковой дружины покинули свои посты, и места их заняли прибывшие солдаты.

Самураи замковой дружины или, вернее, те, кто только что простился со своим замком, безмолвно собрались у ворот, выходящих к реке. Вскоре к ним присоединился Кураноскэ, и вся дружина в гробовом молчании потянулась из замка через мост, на который им более никогда не суждено было вступить. Только сейчас почувствовали люди, как комок подступает к горлу и слезы наворачиваются на глаза. Иные не раз оборачивались, вновь и вновь смотрели на покинутую цитадель. Замок, основанный пятьдесят лет назад родоначальником клана, наполовину был залит ярким сияньем, наполовину скрыт густой тенью. Он возвышался на фоне прозрачного, чистого утреннего неба словно могучий горный утес.

Столпившиеся вдоль рва горожане печально наблюдали эту картину, провожая взглядом дружину. Безмолвные ряды одетых в одинаковую форму самураев, словно волны потока, катились все дальше и дальше. Впереди дружины шагал Кураноскэ — невысокого роста, плотный, коренастый, со своей неизменной уверенной осанкой. Горожане провожали дружину с чувством некоторого разочарования, и особого участия на их лицах не было видно.

Вместе самураи дошли до храма Кагаку-дзи и там расстались, разойдясь по домам.

Глава 23. «Плод лианы»

— Ну, как будто бы не умрет, жить будет, — пробормотал Кодзукэноскэ Кира, поглядев на мордочку любимого мопса, мирно спавшего в собственной постели.

Собачий лекарь Маруока Бокуан, сидя у ложа больного, щупал мопсу пульс, во изъявление пущего усердия зажмурив для достоверности глаза. При словах Киры он открыл глаза с ласковой и радостной улыбкой, из которой должно было явствовать, что все в порядке. Однако при этом он сбился со счета, с трудом установленный ритм был потерян, и надо было начинать сначала. Смерив наконец пульс, Бокуан полез пальцем собаке в пасть, чтобы посмотреть горло, сам тоже слегка приоткрыв рот и протяжно выводя: «А-а-а».

— Как со стулом? — спросил он, взглянув на Киру.

— Со стулом? — улыбнулся тот в ответ и позвал сидевшего в соседней комнате Татию Мацубару.

— Татию, справься, как там дела со стулом у собачки? Теплый ли?

— Э-э, извольте минутку обождать, — сказал Татию и пошел выяснять у слуги, приставленного ухаживать за больным мопсом.

— Да ничего особенного, ваша светлость, — ответил он, возвращаясь. — Просили передать, чтобы не беспокоились.

— Вот как? Но все ж таки…

— Значит, все ж таки всему причиной эта рана. Еще немного помучается, а дня через три, может, и пойдет на поправку. Повязку ему я просил менять почаще. Эх, и как же это он так? Наверное, страдает, бедняжка…

Бокуан, откинув одеяльце на постели, еще раз осмотрел рану в паху у мопса.

— Кто-то нарочно его ранил. Так вот с улицы и вернулся, подволакивая лапу, — ответил Кира с угрюмым выражением лица.

Ему казалось, что со времени злополучной стычки с князем Асано общественное мнение быстро стало меняться не в его пользу — участились случаи проявления враждебности и отчужденности. Рана собаки, возможно, звено той же цепи: бедный песик накануне вечером отправился погулять — и вот кто-то его прибил.

— Просто вопиющее бесчинство! — заметил Бокуан. — Вы, ваша светлость, пытались разузнать, кто это сделал?

— Да нет пока…

— Уж позвольте, я наведу справки и вам сообщу. Этого негодяя надо примерно наказать, чтобы прочим неповадно было. На что посягнул! Нет, после такого преступления безнаказанным он не останется, наглец!

Казалось, Бокуан был возмущен до глубины души. После того как Татию доложил в подробностях о стуле несчастной псины, Бокуан позвал слугу, который внес роскошный ларец с медицинскими принадлежностями. Весь ларец состоял из множества выдвижных ящичков-пеналов. Если выдвинуть верхние ящички, в них можно было обнаружить ступку, маленький пестик, ложечку-мерку для лекарств, скальпель, шило и другие инструменты, нарядно блестевшие на бархатных подушечках. Во втором ряду ящичков были аккуратно разложены всевозможные лекарства, завернутые в бумажные пакетики. Ларец нисколько не отличался от тех, которые предназначались для настоящих врачей, пользующих не животных, а людей.

Под заинтересованным взглядом Киры собачий лекарь споро свернул шесть фунтиков лекарства, а под конец извлек из самого нижнего глубокого ящика флакон с какой-то жидкостью, попросил у Татию воды и приготовил коричневого цвета микстуру.

— Вот, — сказал он, — эти порошки принимать до еды, а микстуру после еды. Тут порция на два дня. Извольте ей лекарство засунуть в пасть, сжать и так подержать, чтобы не выплюнула. Думаю, если будет принимать лекарство регулярно, то уже через день, глядишь, и поправится.

Все присутствовавшие заметили, что собака со своей подстилки печально и укоризненно глядит на Бокуана, напыщенно излагающего свои рекомендации. Татию, видя, что господин с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться, сам почувствовал, что его душит хохот. Однако Кира, овладев собой, с серьезным видом обернулся к Татию:

— Послушай-ка, там, кажется, у Тисаки кошка упала в горячую ванну и оттого простудилась, так?

— Да-с, так точно.

Пару дней назад Татию при посещении усадьбы Хёбу Тисаки сам оказался свидетелем ужасного переполоха, когда кошка упала в воду. Крышка ванны оказалась приоткрытой, и игравшая на ней кошка провалилась в нагретый чан. Хозяин, который души не чаял в своей любимице, вытащил несчастную, вытер, закутал в одеяло и долго сушил у очага. Пока Кодзукэноскэ наблюдал, как Бокуан священнодействует у свое го ларца, на лице его появилось выражение, говорящее о том, что церемониймейстер что-то задумал.

— А что, любезный, не посмотришь ли ты одну кошку? — поинтересовался он.

— Немного могу… Хотя, наверное, по кошкам есть и лучше специалисты, но я иногда провожу осмотр, когда просят…

— Что ж, это очень кстати. Видишь ли, у сына моего в усадьбе командор обожает кошек. Татию, сколько, ты говоришь, у него кошек-то?

— Ровно семьдесят четыре.

— Семьдесят четыре! — повторил Кира, и его усохшая физиономия растянулась в усмешке. — Совершенно верно. Он там переживает, что одна простудилась… А что, Татию, я думаю, надо бы отправить нам к нему нашего лекаря — пусть посмотрит.

— Что ж, благое дело изволите предлагать. А вы уж, господин лекарь, не почтите за труд.

— Ну что вы! Я всегда готов, если требуется… Это о ком же речь?

— Фамилия его Тисака. Он командор, предводитель дружины клана Уэсуги. Ты к нему наведайся, любезный, да скажи, что, мол, пришел по просьбе Киры осмотреть больную.

— Слушаюсь! — промолвил Бокуан, польщенный оказанным доверием. — Велев Татию проводить лекаря до места, Кира вернулся к себе в покои с чувством глубокого удовлетворения — и не только потому, что за жизнь мопса теперь можно было не волноваться. Собак он вообще не слишком любил и держал у себя эту псину только потому, что сам сёгун и все его ближнее окружение, следуя моде, заводили себе питомцев. Больше всего он был рад тому, что вовремя сообразил послать лекаря к Тисаке, от которого зависело теперь его благополучие.

Хёбу Тисака оставался для Киры темной личностью. Глава рода Уэсуги доводился ему, Кире, родным сыном, но командор клановой дружины Хёбу Тисака приходился ему как бы деверем, так что обращаться с ним как с подчиненным было непросто. А тут еще разнеслись слухи, что ронины из Ако замышляют отомстить за господина и готовят на него покушение. В поисках убежища от злокозненных ронинов оставалось уповать только на мощь клана Уэсуги.

В могущественном клане Уэсуги, получающем от сёгуна ежегодное довольствие в сто пятьдесят тысяч коку риса, наберется немало отважных воинов. Если только они встанут стеной на защиту Киры, никакая месть ронинов ему не страшна, и о том надлежало просить только командора Тисаку. Кодзукэноскэ давно уже понял, что без Тисаки ему не обойтись, и все искал удобного случая для сближения. Однако командор был себе на уме, и никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он предпримет. Когда он, Кира, напрямик обратился к нему с просьбой, Тисака отвечал, что, мол, беспокоиться не о чем, но что-то он притом не договаривал. После того разговора у Киры на душе кошки скребли. Странный тип… Сказал, что тут проси — не проси… — а фразы так и не закончил. Еще он сказал, что после передачи замка ронины из Ако разбрелись по всей стране. Вот и получается, что теперь неизвестно, где и когда они могут его настигнуть…

А лекарь для осмотра кошки подвернулся кстати! Зная, что Тисака просто помешан на кошках, он не сомневался, что таким жестом сможет снискать расположение командора. Как бы ни был человек скрытен и отчужден, все равно у него есть свои человеческие слабости, надо только их нащупать и правильно ими воспользоваться — на том свет стоит. К примеру, у Тисаки кошки и есть такая слабость, — рассуждал про себя Кира.

Хёбу Тисака сидел в гостиной напротив Осэн, которая недавно вернулась из Ако.

— Да, на совесть потрудились, на совесть… — приговаривал он время от времени, слушая долгий рассказ.

— Да что уж! Так ничего полезного и не сделали… смущенно заметила Осэн.

— Не скажите! Хоть наш план и провалился, но вернулись вы без потерь — никто даже не ранен. Это уже немало. Тяжеленько вам там пришлось! Ну, об этом мы еще поговорим. Вскоре будут еще кое-какие поручения. Однако ж, пока нет никаких вестей от наших молодцев из Ако, можете расслабиться и отдыхать.

Расспрашивал Хёбу благожелательно, и в целом отчет явно прошел неплохо.

— Небось, жарко было в пути-то? Вишь, как рано лето настало в этом году. Вон уж и сезон дождей начался… — промолвил Хёбу, указывая на сад, и неторопливо поднося ко рту трубку. Сад уже зеленел пышной листвой. В комнату падали зеленоватые отсветы пышного убранства ветвей, напоенного густым и крепким, как хорошее сакэ, сияньем весеннего заката.

— Как ваша кошечка? — поинтересовалась Осэн, разворачивая на коленях лежавший рядом бумажный сверток.

Лицо Хёбу просветлело.

— Бедовая! Недавно свалилась в купальный чан. Я думал, простудится после этого, но нет, ничего. Она ж маленькая сама… Прыгнула на бортик чана, запустила туда лапу, уцепилась когтями, крышку сдвинула — и бултыхнулась на самое дно. Я даже испугался. К счастью, вода уже остыла.

Изобразив на лице удивление и радость, Осэн вынула что-то из свертка, сунула в бумажный пакет и положила перед собеседником.

— Это для вашей кошечки. То, что обещала.

— О-о! Актинидия? Вот спасибо! Ну, умница, право, не забыла про кошечку!

Хёбу поспешно открыл пакет и заглянул внутрь. Пакет был набит сушеными плодами древесной лианы-актинидии. Порошок из этих ягод можно было купить в Эдо, но сами плоды водились только в западных провинциях. По словам Хёбу, его любимице натуральные плоды нравились куда больше, чем порошок — потому и попросил Осэн на обратном пути прихватить кошке гостинцы.

Из-за угла появился стражник и прошел по коридору в гостиную. Присев на колени в почтительной позе и уперев руки в пол, он сказал:

— Осмелюсь доложить. От его милости Киры прибыл лекарь Маруока Бокуан для осмотра кошки.

— Вот как? — сдвинул брови Хёбу, — Что ж, проведи его.

— Есть! — ответил стражник и уже собрался идти, но Хёбу окликнул его:

— Постой-ка!

В глазах хитроумного командора мелькнула лукавая улыбка.

— Скажи-ка, что хозяина сейчас нет дома. А затем… Обернувшись назад, Хёбу протянул руку, вытащил откуда-то из-под настила расписную лакированную коробочку для курительных благовоний, высыпал из нее содержимое на листок бумаги, а в коробочку положил одну сушеную ягоду актинидии.

— Поди-ка покажи эту ягоду господину доктору и спроси у него, что это за плод такой. Скажи мол, очень просили все про нее уточнить, — с серьезным видом приказал Хёбу.

Осэн, которая сразу поняла смысл затеянного розыгрыша, едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Хёбу, сам улыбаясь, сделал ей знак глазами, показывая, что смеяться негоже.

— Нехорошо с вашей стороны! — заметила она.

— Отчего же? Он ведь, поди, и не таких еще ценных кошек лечит, — невозмутимо возразил Хёбу.

— Вот, видите ли, стали мы тут проветривать, глядь — а на полке коробочка стоит. Какая-то ягода тут, кажется… — пояснил слуга, с преувеличенным уважением протягивая коробочку из-под благовоний.

Почтительно приняв коробочку, Бокуан снял крышку и заглянул внутрь.

— Гм… — озадаченно проронил он. Откуда было собачьему лекарю знать, что это любимое кошачье лакомство, сушеная актинидия!

Однако Бокуан, хоть и не догадывался, с чем имеет дело, ни в коем случае не хотел лишиться авторитета и доверия к своим медицинским познаниям. С умным видом склонив голову, похожую на ершик для взбивания чая, он наморщил лоб, весь уйдя в раздумья. Взяв коробочку пальцами, поднес ее к носу, понюхал, но сумел уловить только запах застарелой пыли.

— Это… это…

— Что?

— Очень редкостный плод!

— Да чем же он редкостный? Что это?

— Это растение, скажу я вам, в наших края встречается весьма редко. Лишь иногда можно его найти в одной потаенной лощине далеко в горах, в краю Кисо. Название у сего растения весьма сложное, а в просторечии именуется оно… да, именуется оно дерево качи.

— Значит, дерево качи?

— Совершенно верно, — вымолвил Бокуан, обливаясь холодным потом.

Однако собеседник как будто бы слушал его с интересом. Бокуану казалось, что название «качи» для дерева звучит совсем неплохо. Про себя он решил, что удачно выпутался из сложной ситуации.

— И что же, из этих ягод делают какое-нибудь лекарство?

— Да нет, ни на что они не годятся, просто редкое растение, — отвечал Бокуан, мечтая, чтобы беседа поскорее окончилась.

Стражник поблагодарил и, взяв коробочку, откланялся.

Рассказ о «дереве качи» заставил Хёбу, с лица которого обычно никогда не сходило скептическое выражение, покатиться со смеху.

— Что за негодный лекарь! — приговаривал он, хохоча. — Как такому доверить больную кошку?! Никогда ведь и не узнаешь, какой дрянью он ее напоит. Нет, мы ему мнимую больную подложим. Ты поди-ка выбери из приблудных кошек самую жирную, чтобы каждому сразу было видно, что она здорова. Передай ему, что это и есть та самая, у которой простуда. Любой шарлатан и то сразу, небось, скажет, что она скоро поправится. Я-то сам к нему выходить не собираюсь. Ты скажи, мол, срочно вызвали по делу, только что ушел. Потом проводи его честь по чести. Ха-ха-ха!

Хёбу явно был доволен. Широко улыбаясь, он стал набивать трубку.

— Вот шляются же такие типы! И как только не стыдно! — смеялась Осэн, не в силах остановиться. — Однако похоже, что его светлость Кира очень надеется на вас, не так ли?

Хёбу сразу же помрачнел и некоторое время медлил с ответом.

— Я сам об этом часто думаю, — наконец с расстановкой произнес он.

Хёбу любил и жалел всех кошек — и своих, и чужих, и приблудных. Тем не менее, если случалось, что его кошки затевали драку с чужими, хозяин, бывало, выбегал во двор с кочергой в руках. Так же и при раздаче корма он все же отдавал некоторое предпочтение своим. Больше всех Хёбу издавна любил одну черную кошку со своего подворья. За черной кошкой следовали по ранжиру и в порядке старшинства ее котята, причем старшим внимание уделялось больше, чем младшим. Это были, так сказать, официально признанные кошки. Отношение к кошкам из чужих окрестных домов было уже иное. К ним примешивались еще бродячие кошки, которых тоже подкармливали в усадьбе. Хёбу этих приблудных кошек рассматривал как вассалов и слуг своих домашних любимцев. Если такая приблудная кошка осмеливалась непочтительно сунуть нос в господскую миску, Хёбу оттаскивал ее, приговаривая:

— Это еще что такое! Слуга должен знать свое место!

Кошка, повинная в тяжком преступлении, подлежала изгнанию. Определяя, виновна ли кошка или невиновна, Хёбу исходил из критериев человеческой морали. Доходило до того, что все молодые коты мужского пола, замеченные в неэтичном отношении к своей матери, приговаривались к кастрации. Хёбу свято верил, что в мире людей законы феодального общества превыше всего. По тому же образу и подобию он установил порядки в кошачьем коллективе и соблюдение их почитал за наивысшую добродетель. Самим кошкам, видимо, кодекс поведения дикого зверя был куда милее кодекса самурайской чести, но хозяин им спуску не давал и лишнего никогда не позволял.

На сей раз самая прожорливая и упитанная из приблудных кошек-вассалов должна была предстать перед Бокуаном, заменив изнеженную хрупкую любимицу, подхватившую простуду. Эта побродяжка по старой привычке таскала всякую дрянь с помойных куч — лишь бы набить брюхо, так что, какое бы снадобье ни прописал собачий лекарь, ей все должно было быть нипочем.

Выпроводив Осэн, Хёбу улегся на циновку, подложив подушку для сиденья под голову, и праздно уставился в потолок. Итак, сомневаться в том, что ронины из Ако вынашивают план мести, более не приходилось. Не приходилось отрицать и того факта, что общественное мнение подспудно только того от них и ждет, что в народе все готовы поддержать и оправдать ронинов. Да что уж там, и сам Хёбу Тисака, если на время забыть о том, кому он служит, и рассуждать как лицо незаинтересованное, готов был признаться, что все его самые горячие симпатии на стороне ронинов. Кто бы что ни говорил, а зачинщиком в ссоре выступил Кодзукэноскэ Кира, но если бы даже их сюзерен был всему виной, кодекс чести самурая предписывал вассалам Асано отомстить за смерть господина. Однако тот же кодекс чести требовал от него, Хёбу Тисаки, чтобы он встал на защиту Киры и воспрепятствовал замыслам ронинов.

Чего ради он должен на это пойти? Во имя интересов дома Уэсуги. Во имя клана. Это убеждение лежало в основе всей феодальной системы общественных отношений, в незыблемость которых Хёбу свято верил. Все, что делалось во имя Дома, безоговорочно воспринималось как благо, истина и красота. Если рассматривать дело под таким углом, то столкновение с ронинами из Ако в самом деле неотвратимо. Избежать этой схватки невозможно.

Соответственно, клан Уэсуги, защищая Киру, отца сюзерена по крови, в сущности тем самым содействует господину в соблюдении долга сыновней почтительности, а все остальное в этом деле затрагивает интересы клана. Изъявление сыновней почтительности можно считать личным делом господина. Его, Хёбу, наивысший и непреложный долг как предводителя самурайской дружины клана Уэсуги — печься прежде всего об интересах клана, а уж потом о соблюдении сыновней почтительности. Таким образом, в случае, если, не дай бог, сложится такая ситуация, когда для того, чтобы не подвергать опасности интересы клана, придется пожертвовать принципом сыновней почтительности…

Исключать такую вероятность не следует. Всякое может случиться. И что тогда он должен делать как командор клановой дружины? Ради того, чтобы оградить интересы клана, запятнать имя господина, который не в силах будет выполнить свой сыновний долг и защитить отца?

Что же все-таки ему делать? Теоретически ответ был прост и ясен: оставаться верным вассалом. Но как же это невыносимо тяжело! Лицо Хёбу омрачилось тяжкими думами.

Явился челядинец, направленный на переговоры с Бокуаном, и сообщил, что мнимая больная бешено отбивалась и в кровь расцарапала лекарю руки. Однако Хёбу даже не улыбнулся в ответ со своей циновки. Рядом с ним лежал небрежно брошенный пакет с ягодами актинидии, содержимое которого просыпалось на татами.

В главной усадьбе рода Уэсуги, что на Сотосакураде, Хёбу сидел напротив своего господина Цунанори Дандзёноками. Цунанори только что вернулся из замка. Судя по всему, намечался важный разговор, потому что всем было приказано покинуть помещение.

Глава рода Уэсуги был сорокалетним мужчиной в самой цветущей поре, однако худощавое вытянутое лицо, тщедушное сложение и необычайно белая кожа придавали ему болезненный вид, заставляя выглядеть моложе своих лет. Старший сын Кодзукэноскэ Киры, он в возрасте двух лет был усыновлен тогдашним главой рода Уэсуги и объявлен наследником. Лицом он походил больше не на Киру, а на мать, происходившую из рода Уэсуги. Так же и нравом Цунанори был похож скорее не на отца, а на свою родню по линии Уэсуги, в особенности на деда, Садакацу Уэсуги. Наделенный сангвиническим темпераментом, он, вопреки тщедушному сложению, был горяч по природе и отличался отвагой, то есть был достойным главой рода, который со времен грозного воителя Кэнсина славился воинской доблестью.

Хёбу сразу же заметил на лице господина печать необычайной озабоченности, из чего заключил, что в замке что-то произошло. Догадка оказалась верной. Цунанори случайно услышал в коридоре замка, как сёгунские ближние вассалы-хатамото громко обсуждают между собой события в Ако и судьбу ронинов. Поскольку беседа непосредственно касалась его отца, Цунанори приостановился и, укрывшись за бумажной перегородкой, стал внимательно прислушиваться к разговору. Та манера, в какой проходило обсуждение, его весьма встревожила.

— А все-таки они должны были бы это сделать! — с чувством сказал кто-то.

— Да уж, воинский дух взывает к отмщению. Нельзя же все оставить так, как есть. Если чересчур погрязнуть в верноподданничестве, перестанешь быть настоящим человеком. Чем сидеть в таком болоте… Хоть бы гроза грянула, что ли! Все ведь так же думают. Ведь почему оно так повернулось? Потому что всю вину свалили на одного, а другая сторона будто бы и ни при чем. Все, кого я знаю, держат сторону Асано и обсуждают действия этого Кураноскэ Оиси. Такая популярность у него, конечно, оттого, что все ему и ронинам сочувствуют. И это отрадно!

— Я слышал, уже и в приемной его высочества о том же поговаривают. Один монах рассказывал. И в краю Сосю, и в других отдаленных областях все только и твердят в один голос: мол, хоть бы они его прикончили!

И впрямь, глас народа — глас небесный! Конечно, коли у нас сейчас велено придерживаться определенной линии, никто на людях о том сказать не решится, но вполне естественно, что, куда ни глянь, все с таким положением дел не согласны — вот ведь что интересно! В городе народ безответственный — так все только о том и говорят… Подумать только! Мои собственные солдаты-асигару ко мне пристали — все выпытывают подробности про это дело. Что такое? Мне это показалось странным, стал их расспрашивать, так говорят, куда ни пойдешь — в корчме ли, в рисовой ли лавке приказчики — все у них норовят узнать, что да как, а им и ответить нечего… Н-да, а уж до чего вельможу-то нашего в народе невзлюбили!

— Что ж, он и впрямь перегнул палку. Как же можно такое себе позволять?!

Не дослушав до конца, Цунанори пошел прочь. Ему не хотелось, чтобы его бесцеремонно окликнули, и к тому же он не мог поручиться за себя — стерпеть подобное было нелегко. И так уж кровь бросилась ему в лицо. Хоть его и усыновили в роду Уэсуги, хоть у него формально и числился отцом другой, но кровное родство ведь не перечеркнешь, тут чувства особые. Тем более, что собственный сын Цунанори, Сахёэ, был усыновлен дедом и жил сейчас в усадьбе у Кодзукэноскэ. Выходило, что ронины из Ако собирались поднять меч не только на Киру, но и на малолетнего Сахёэ. Так неужто Цунанори будет безмолвно наблюдать, как они осуществят свой замысел?! Если бывшие вассалы дома Асано намерены мстить, то его долг до последней капли крови защищать свою семью. Таково было твердое убеждение Цунанори.

Усевшись напротив Хёбу, Цунанори некоторое время хранил молчание, а затем проронил:

— Отца побереги… Ты понимаешь, что творится у меня в сердце…

— Да… — дрогнувшим голосом ответил Хёбу. Прогнувшись вперед, он распластался в позе, передающей безмерное огорчение, но, чуть выждав, тихонько поднял голову и пристально посмотрел на господина. — Можете ничего не говорить, и так все ясно.

Но что это? Он чувствовал, что в глубине души его гложет червь сомнения.

С деланой улыбкой Цунанори сказал:

— Асано как будто бы стал очень популярен. Ты что-нибудь знаешь об этом?

Вопрос вызвал у Хёбу живой отклик.

— Похоже на то. В народе о нем только и говорят, это уж точно. Вы что-нибудь изволили слышать?

Цунанори только отвел глаза и ничего не ответил, борясь с нахлынувшей вновь болью и досадой.

— Что бы там ни было, как бы ни поступил отец, я все-таки прихожусь ему сыном, и слушать, как его поносят… Конечно, всем рты не заткнешь, но выслушивать такое тяжело. Не знал я, что его так ненавидят…

Хёбу низко склонил голову, будто взвалив на плечи непосильную ношу.

Продолжение следует…