Лето в Михалувке и Вильгельмувке [Януш Корчак] (fb2) читать онлайн

Януш Корчак Лето в Михалувке и Вильгельмувке

Вступительное слово О сердцах, которые умеют любить и прощать…

Януш Корчак — тот самый педагог, который отправился вместе со своими воспитанниками в лагерь смерти Треблинка, хотя ему не раз и не два предлагали возможность спастись. Возможность избежать страшной участи — но одному, без двухсот еврейских детей из основанного им «Дома сирот». Он выбрал детей и, тем самым, — то, что было им уготовано.

Януш Корчак — тот самый писатель, который придумал короля Матиуша Первого, книжка о котором объединяет многие поколения детей. Я сама — из поколения, выросшего на этой книжке, одновременно радостной и душераздирающей. В детстве история мальчика-короля работает как тренажер эмпатии, а еще, неожиданным образом, как некоторое окно в реальность: она дает понять, что не все сказки, не все истории и вообще совсем не всё на свете заканчивается универсальным «и они жили долго и счастливо». Если же перечитать «Матиуша» взрослым, то поражает вот что: в 1923 году, почти за тридцать лет до Сэлинджера и вообще того, как это стало важной темой литературы, Корчак описывает конфликт невзрослого и взрослого мира. Трагедия маленького короля Матиуша не в том, что он не умеет управлять государством или вести войну, а в том, что он вообще не принадлежит миру, где царит госбюрократия и ведутся войны.

Две полудокументальные повести, соединенные в этой книжке, — это как раз хроники балансирования между детским и взрослым мирами. При том что и тот, и другой здесь присутствуют в своих радикальных проявлениях.

Корчак вместе со своими единомышленниками вывозит детей из беднейших еврейских семей на летний отдых, в специально организованную для них «колонию». Повседневная реальность этих детей — нищета, часто насилие и вообще непроглядность (автор как будто вскользь, но намеренно жестко то и дело упоминает о том, в каком мире вообще-то живут его питомцы). Корчаковская летняя колония с ее легкими правилами и абсолютной всеобщей доброжелательностью представляет собой как будто бы полную антитезу этому миру, но при этом не блокирует реальность, а готовит к ней.

В повести «Лето в Вильгельмувке» есть такой эпизод. Три мальчика разорили птичье гнездо. По правилам колонии — это преступление, за которое провинившиеся должны быть подвергнуты суду. Суд состоит из самих детей-колонистов: они сами готовят обвинительную речь и защиту, они сами выносят судебное решение.

«Обвинитель» требует сурового наказания (худшее из возможных — стоять на коленях в течение двадцати минут). Но «защитник» говорит вот что.

«Судьи, я вас уверяю — если бы сама эта птаха присутствовала здесь и могла к вам обратиться, она бы наверняка сказала: „Мальчики нанесли нам очень, очень большой вред, но простите их, потому что наказание не вернет нам нашего дома и детей наших не воскресит. Но попросите их, чтоб они никогда больше так не делали. Потому что у нас есть сердца, которые умеют любить и прощать“».

Мальчиков простили. Не оправдали, а именно простили. Потому что, да, преступление совершено, но ведь ясно, что слушать обвинителя, объясняющего, что теперь птенцы никогда не вылупятся из яиц, видеть осуждающие взгляды товарищей — это достаточная кара.

Корчак готовит детей не к выдуманному миру, где нет судов, а к лучшему миру, в котором суды могут быть такими. Это во многом перекликается с великим тезисом психолога Виктора Франкла, прошедшего Освенцим и оставившего об этом поразительные оптимистические воспоминания. Точно так же, как самолет, выбравший «реальную» траекторию пути, непременно отклонится от курса из-за силы ветра, говорит Франкл, человек, которого оценивают «объективно», непременно покажет себя хуже этой оценки: из-за силы обстоятельств и вообще условий жизни. В то время как восторженная оценка заставляет его тянуться к заданному ей завышенному стандарту и проявлять себя лучше.

Недлинные воспоминания Януша Корчака о двух летних поездках с детьми как будто катализируют такой подход. И это — как часто бывает с текстами Корчака — одновременно радостно и душераздирающе. Радостно — потому что им всем там было очень хорошо. Душераздирающе — потому что мир этого не услышал. Да вообще-то и до сих пор не слышит.

Анна Наринская, журналист,

литературный критик

Лето в Михалувке Перевод с польского Кинги Сенкевич

Очень коротенькое вступление

На Свентокшистской улице в Варшаве стоит невысокий старый дом, при доме — большой двор. Во дворе собираются дети, которых отправляют на лето в деревню, а в самом старом доме помещается контора Общества летних колоний^[1].

Детей отправляют под надзором воспитателей в колонии, и о каждой такой колонии можно было бы написать целую книжку.

Я расскажу вам, как жили в колонии в Михалувке еврейские мальчики. Я был у них воспитателем. Выдумывать не стану, а расскажу только то, что видел и слышал.

Рассказ будет интересный.

Глава первая На вокзале. — Воспитатели ставят мальчиков в пары и отводят в вагоны.

Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны.

Тот, кто опоздает, в колонию не поедет, так что и родители, и дети начеку.

Вчера на Свентокшистской уже становились в пары, поэтому каждый знает, какой воспитатель вызовет его по тетрадке.

И мальчики внимательно присматриваются: какой он, этот воспитатель, добрый или злой, можно ли будет залезать на деревья, бросать в белок шишками и по вечерам шуметь в спальне? Так, разумеется, думают только те, кто уже побывал в колонии.

Пока еще трудно сказать, почему одни мальчики умытые и опрятные, а другие — чумазые и одеты неряшливо, почему одни говорят громко и глядят весело и смело, а другие — испуганно жмутся к матери или норовят отойти в сторонку. Еще неизвестно, почему одних провожают родители, братья и сестры и суют им пряники на дорогу, а других никто не провожает, и никто им ничего на дорогу не дает.

Через два-три дня, когда познакомимся, будем знать всё. А пока давайте становиться в пары.

— Первая пара: Гуркевич и Краузе!

Никто не откликается!

— Нет их, — отвечают из толпы.

И уже кто-то просит, чтобы вместо неявившихся взяли его ребенка: ведь он такой слабый! Не всех детей отправляют за город: бедных и слабых гораздо больше, чем мест в колонии. Солнца и леса хватило бы на всех, а вот денег на молоко и хлеб у Общества не хватает.

— Вторая пара: Соболь и Рехтлебен.

— Здесь! — кричит Соболь, энергично проталкиваясь вперед.

Раскрасневшийся мальчуган останавливается перед воспитателем, улыбаясь и вопросительно заглядывая ему в глаза.

— Молодец, Соболь! А ну-ка, скажи: ты озорник?

— Озорник, — отвечает Соболь со смехом и, обращаясь к провожающей его сестре, командует: — Все в порядке, можешь идти домой.

Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной чисто вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился застилать постель и играть в домино, никогда не мерз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь.

— Фишбин и Миллер-старший, третья пара.

— Здесь, — быстро, словно испуганно, отвечает отец Фишбина. Оба, и отец и сын, стоят совсем близко — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь.

— Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий.

Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать едва его добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде.

Восьмая, девятая, десятая пара.

Толкотня, прощание, напутствия, просьбы.

— Не отходите, сейчас поедем.

Звонок.

Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. Кто порасторопнее, занимает место у окна и сможет еще раз улыбнуться родителям на прощание.

Второй звонок, третий.

Старшие запевают песню колонистов: про лес, про то, как незаметно летят веселые минуты. Поезд трогается.

— Шапки держать!

Когда едут в колонию, всегда кто-нибудь да потеряет по дороге шапку. Так уж повелось…

Глава вторая Мальчики отдают деньги и открытки на хранение. — В деревне все переодеваются в белые костюмы.

He высовываться! He толкаться! He сорить!

Первые дни все часто будут слышать это неприятное «не» — пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится все меньше, а свободы все больше. Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать мальчикам, как мешают в богатых семьях мать, отец, бабушка, тетя или гувернантка, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому ребенку не дают веселиться столько взрослых.

Вот по соседним рельсам с грохотом пронесся поезд. Все испугались, отскочили от окон, а потом так и покатились со смеху.

Кто-то уронил на пол бутерброд — снова радость!

— Ой, какая маленькая лошадка! — И все бросаются к окнам, чтобы взглянуть на диковинку.

А это обыкновенная большая лошадь, только она стоит вдалеке, на лугу, поэтому кажется маленькой. Мальчики понимают свою ошибку, когда видят далеко-далеко в поле маленьких человечков и маленькие домики.

Остановка. Все поют и машут платками.

Звенит смех, волшебный смех, который излечивает вернее самых дорогих лекарств и воспитывает лучше самого умного педагога.

— Сдавайте почтовые открытки и деньги! Первый по списку Гуркевич. Сколько у тебя открыток?

Гуркевич отдает на хранение десять грошей и четыре открытки. На этих открытках он будет раз в неделю писать родителям, что он здоров и хорошо проводит время.

У братьев Круков вместе двадцать грошей. Каждый получил на дорогу по четыре гроша от родителей и по шесть от дедушки.

— Скажите, пожалуйста, господин воспитатель, ведь правда, картошка растет в земле?

— Конечно. А что?

— Да вот он показал мне в окно какие-то листья и говорит, что это картошка. А ведь картошка растет в земле — значит, ее не видно.

— Скоро сами увидите, как растет картошка, — теперь некогда. Фридман, сколько у тебя открыток?

— Только две. Папа с мамой сказали, что довольно и двух. А денег совсем нет.

Фридман солгал: он утаил монетку в четыре гроша, которую ему дал на прощание старший брат.

Отец Фридмана много путешествовал: был в Париже, в Лондоне, даже собирался в Америку. Но нигде не нашел счастья и снова вернулся на родину, где много-много булок должен он испечь для других, чтобы заработать на буханку хлеба для своих ребят.

Трудно сказать, в каком из больших городов маленький сын пекаря научился не доверять людям и никому не отдавать на хранение медные монетки в четыре гроша. Лишь спустя несколько дней он принес воспитателю свое скромное достояние, а потом время от времени спрашивал: «Ведь мои четыре гроша у вас, правда?»

— Далеко еще? — Детям хочется поскорее в лес, на реку, в поле — ведь те, кто побывал уже в колонии в прошлом году, рассказывают чудеса.

Говорят, в колонии есть большая веранда; что бы это такое могло быть — веранда? На всех, на сто пятьдесят человек, там только четыре комнаты — какие же это должны быть громадные залы!

Мы проезжаем по мосту. Этот мост совсем не похож на тот, что соединяет Прагу с Варшавой^[2]. Этот красивее, гораздо красивее.

— Ребята, выходим! Мешок, шапку никто не забыл?

— Никто! — отвечают мальчики хором.

На вокзале нас уже ждут двенадцать телег, устланных соломой и сеном.

— Осторожнее на телегах, смотрите, чтобы у кого-нибудь нога в колесо не попала!

— Я послежу, господин воспитатель.

— Ладно. Поехали!

Солнышко весело встречает бледных ребятишек. Спасибо тебе, доброе солнышко, и зеленый лес, и веселая лужайка! Спасибо вам, крестьянские дети, за то, что выбегаете из своих хат и приветствуете улыбкой наши устланные сеном телеги!

— Далеко еще, господин воспитатель?

— Ой, вон наш лес чернеется. Уже и поляну видно!

А вот и мельница, и дома, и, наконец, колония!..

— Ура! Да здравствует колония Михалувка!

Значит, вот она какая, веранда.

Выпивают по кружке молока и — за работу.

Мальчики моются с дороги, надевают белые колонистские костюмы. Больше всего их смешат забавные холщовые шапки, похожие на поварские колпаки. Теперь все выглядят одинаково. Малыши гордятся своими штанами с помочами.

— Господин воспитатель, а когда нам дадут носовые платки?

— Платки — завтра, а теперь сложите свою одежду в мешки, мешки за спину — и марш на склад! Раз, два, левой! Там спрячут ваши мешки на четыре недели.

Глава третья Левек Рехтлебен тоскует. — Левек Рехтлебен плачет.

Все так странно и ново, все так не похоже ни на Гусью, ни на Крахмальную, ни на Драконову улицу…

Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. Какие-то странные деревья с колючками. Кровати стоят не у стены, а рядами, не в маленькой комнатушке, а в большом зале, вроде таких, в которых свадьбы играют. На обед дали какой-то зеленый суп, а потом молоко. Холщовые шапки, штаны с помочами. Вечером моют ноги в длинном железном корыте. В постели надо спать одному, подушка набита соломой. И окна открыты — ведь вор может забраться! А мама с папой далеко.

И Левек Рехтлебен в первый же вечер расплакался.

Правда, плакал он недолго, потому что как не уснуть после дня, полного таких необыкновенных событий!

Но и на другой день, когда после завтрака осталось немного свободного времени, Левек снова стал плакать.

Домой!

Почему Левек хочет домой? Может быть, Левек голоден?

— Нет, не голоден.

Может быть, ему холодно?

— Нет, не холодно.

Может быть, боится один спать?

— Нет.

Может быть, дома у него больше игрушек?

— Нет, дома совсем нет игрушек.

Левек знает, что тут хорошо, ему об этом и двоюродный брат, и мальчишки со двора говорили, но дома — мама.

Ну ладно: Левек поедет домой, только завтра, потому что сегодня суббота, а в субботу уезжать нельзя. Но и в воскресенье Левек не смог уехать: брички не было. Но завтра, завтра-то он уж наверняка уедет.

В понедельник Левек не плачет, но все еще хочет домой.

— Ладно, поедешь после обеда, только, если ты вернешься домой, мама будет огорчена.

— Почему мама будет огорчена?

— Потому что она должна будет оплатить дорогу.

А отцу как раз сейчас платить нечем — мастер, с которым он работал, уехал; а мама больна, потому что родилась маленькая сестричка и доктор стоит дорого.

Левек тяжело вздохнул и согласился играть в домино.

А вечером он снова принимается потихоньку плакать, но вдруг вспоминает, что на вокзале на нем была новая шапка, которую отец взял с собой домой. Отец, наверное, потерял новую шапку, а шапка стоила полтинник. И Левек диктует письмо к отцу: домой ему не хочется, он не плачет и по дому не скучает, потому что ему хочется быть здоровым и чтобы у папы не было неприятностей. А что с шапкой?

Отец написал в ответ, что шапка цела и что он принесет ее на вокзал.

Левек много раз брал у воспитателя письмо отца и снова отдавал его на хранение, он совсем перестал собираться домой, и колония ему нравилась все больше и больше.

Но один раз у Левека случилось горе: он потерял носовой платок. И как не потерять, когда карманы у него всегда набиты камнями и шишками! Платок вскоре нашелся.

А в другой раз Левек ходил весь день как в воду опущенный, по своей же вине: вечером в спальне он свистел и щелкал пальцами. Когда на другой день за завтраком спросили, кто вчера свистел в спальне, Левек сразу сам признался.

— И щелкал пальцами, — добавил он и показал, как щелкал.

Левек загорел, прибавил в весе целых три фунта, и когда уезжал домой, то пообещал, что на будущий год снова приедет и тогда уж ни разу не заплачет…

Глава четвертая Крепость. —Яичница. — Гроза. —Пожарная команда.

Где сто пятьдесят мальчишек, там война. Где война, там должна быть крепость.

От прежней крепости за лесом почти ничего не осталось, потому что она была низкая и маленькая. Теперь будут заново построены четыре боковых форта, высокий вал для госпиталя, площадка для военнопленных и окопы. А два главных вала, которые защищают вход в крепость, должны быть не меньше четырех локтей в вышину.

У нас двенадцать лопат. Землекопы сбрасывают куртки, засучивают рукава и принимаются за работу. Каждые десять минут рабочие сменяются.

Силачу Корцажу и старшему Пресману поручен первый форт; Херцман с Фриденсоном и Плоцкий с Капланом, в две лопаты, трудятся над вторым; Грозовский, Маргулес, Рашер и Шидловский насыпают крепостной вал.

Ребята поменьше и послабее строят боковые форты. Безногий Вайнраух на костылях несет вахту в левой части крепости, следит, чтобы Беда не подрался с товарищами, — всякое бывает за работой.

Повозки нам сделал Юзеф: распилил на куски доски, просверлил дырки и продел в них веревки; неказисты повозки, зато прочные. А экономка, добрая госпожа Папеш, отдала несколько старых ведер под песок.

Все шишки — боеприпасы — идут пока в общую яму, после их поделят поровну между воюющими сторонами.

Из деревни пришли маленький Ясек с Зосей и Маня с беленьким Стахом. Они помогают собирать шишки.

Туда, где работа не ладится, спешат на подмогу новые партии рабочих.

Горн. Десять минут прошло. Вторая смена берется за лопаты.

Для утрамбовки земли хороши большие камни. Направление, длину и ширину рвов указывают бечевки, натянутые между колышками, вбитыми в землю, а чтобы выровнять вал, берут длинную доску, кладут ее на землю и водят ею вверх-вниз; доска срезает все лишнее, точно острый нож. Остается утоптать вал босыми ногами.

Сегодня только начало работ, а продлятся они недели две.

Раз, два… Всё дружнее поднимаются и опускаются лопаты. Стой! Отдых.

Прибыла последняя повозка камней, ссыпают в яму последние пригоршни шишек. Мальчики снова надевают куртки, усаживаются подле крепости и слушают интересный рассказ о маленьком итальянце из хорошо знакомой всем книжки Де Амичиса^[3].

Скоро четыре. Рабочие становятся парами и с инструментами на плечах под звуки веселого марша возвращаются домой, чтобы подкрепиться. Дежурные выносят на веранду тазы с водой и полотенца. Полдник нравится всем.

Да и как не понравиться! Ведь сегодня яичница с картошкой! Одни сгребают яичницу в сторону и едят сначала картошку — она не такая вкусная, а яичницу оставляют на закуску. Другие, менее дальновидные, едят сначала яичницу, а потом уж картошку. И, наконец, третьи не без основания утверждают, что самое лучшее — есть все вместе, потому что тогда у картошки такой же вкус, как у яичницы. Каждый способ имеет своих сторонников и противников, и за столом не смолкают оживленные споры. Иногда за решением спора обращаются к сторожу: он человек взрослый, опытный и, наверное, лучше знает, как есть яичницу с картошкой. Кое-где спор переходит в ссору, а если уж говорить начистоту, кое-кто пытается убедить соседа с помощью кулаков. Вот какие удивительные в колонии нравы…

А вечером разразилась гроза.

Вслед за молнией ударил гром, и лес отвечает сердитым шепотом. Оконные стекла беспокойно дрожат; ветер бьет по стеклу крупными дождевыми каплями.

Казалось бы, мальчикам должно быть страшно — гроза в лесу. Но они спокойно засыпают: они знают, что в колонии не случится ничего плохого. Может быть, кто и вздрогнет при раскате грома, но вот уже все спят, утомленные работой и спорами о том, как есть яичницу с картошкой.

А на другой день снова светит солнце. После ливня валы стали ниже, зато прочнее. Малыши тоже получили лопаты и копают под надзором старших. Корцаж присматривает за маленьким Вайцем, Фромом и Фишбином. Фриденсон копает с Наймайстером, который всегда кашляет. На помощь прибывают Ротберг и Кулиг.

Из Костельных Заремб пришла мать с бледным мальчиком, который учится на раввина. Она хочет посоветоваться насчет здоровья сына: ей говорили, что в колонии слабые дети становятся сильными. Она удивлена, что мальчики так тяжело работают, а такие веселые.

А колонисты веселы потому, что спят на соломе и пьют молоко, и потому, что так чудесно пахнет лесом и светит солнце…

Когда через неделю земляные работы заметно продвинулись, пришло время подумать о строительстве железной дороги. Юзеф дал мальчикам негодную метелку и старые грабли.

Железнодорожная насыпь, аккуратно выложенная камнями и палочками, тянется до самого шоссе. Стрелочник — Сикора, потому что у него больное сердце и он не может бегать; паровоз — Гудек Гевисгольд, потому что он свистит как настоящий паровоз.

Рядом с насыпью скопилось много строительных материалов — как бы не случился пожар. Пришлось организовать пожарную команду.

Каски сделали из носовых платков.

Каждая дружина получает флажок и горн. Есть и лестница, и тачка, и веревки, а вот резинового шланга нет. Его заменили длинным корневищем.

Господин Мечислав сложил в поле большущую печку с высокой каменной трубой. Ребята натаскали хвороста и устроили пробный пожар.

В разных местах располагаются пять пожарных дружин. Каждая дружина — под деревом, на дереве — сторожевая вышка.

Из трубы уже валит дым, трещат сухие ветки. Мчатся дружины, выстраиваются пожарные с топорами, подкатывает первое ведро воды, запряженное четырьмя ретивыми мальчиками.

А полиция с криком разгоняет зевак:

— Куда лезете? Назад!.. Тебе чего надо? Совсем как на настоящем пожаре!

Глава пятая Колонистский суд. — Гражданские и уголовные дела. — Судебные приговоры.

«Господин воспитатель, он толкается… бросается песком… взял мою ложку… не дает играть… дерется… мешает!»

Где сто пятьдесят мальчишек, там каждый день тридцать ссор и пять драк; где ссоры и драки, там нужен суд. Суд должен быть справедливым, пользоваться авторитетом и доверием. Такой суд у нас в Михалувке.

Судей трое, их выбирают голосованием. Голосование проводится каждую неделю. Вот на таблице результаты выборов.

Как мы видим, только на третью неделю мальчики остались довольны своими судьями: их же переизбрали и на четвертую неделю.

Заседания суда происходят в лесу или на веранде, судьи сидят за столом на стульях, обвиняемые и свидетели — на длинной скамье. За скамьей толпятся зрители, они следят за порядком. Воспитатель, который является и прокурором (обвинителем), и адвокатом (защитником), записывает все в толстую тетрадь в черной обложке. После слушания дела судьи идут совещаться; об объявлении приговора оповещает звонок.

* * *

Фишбин бросил камнем в Ольшину и попал ему в ногу. Правда, не сильно его ушиб. Но Ольшина заплакал.

— Ты бросил камнем в Ольшину?

— Нет.

— Но ведь все видели, что Ольшина держался за ногу и плакал?

— Не бросал я, и Ольшина не плакал.

Начинается допрос свидетелей. Суд предупреждает, что ложь сурово карается. Установили время и место преступления, число и фамилии свидетелей.

— Ты бросил камень?

— Нет.

Повторный допрос свидетелей подтверждает, что Фишбин безо всякого повода бросал в Ольшину шишками и камешками.

— Ты бросал в Ольшину шишками?

— Да, шишками бросал.

— Почему?

— Потому что у меня было много шишек, и я не знал, что с ними делать.

— А почему ты не бросил их на землю?

— Мне жалко было.

В публике смех.

— Ты уверен, что среди шишек не было камней?

— Не знаю.

Суд, принимая во внимание юный возраст Фишбина, приговорил его к десяти минутам «карцера».

Иногда в суд обращаются обе стороны, как это видно из следующего дела.

Распря возникла во время утренней уборки.

— Это было так: я застилал постель, а он меня толкнул. Тогда и я его толкнул, а он бросил на пол мою подушку. Я поднял свою подушку, а он меня ударил.

— Неправда! Я застилал постель, а он пнул мою подушку. Я его толкнул, а он первый меня ударил.

— Ах ты, врун!

— Это ты врун!

— На суде ссориться нельзя. Ты бросил на пол его подушку?

— Потому что он первый…

— Прошу ответить: да или нет?

— Да, но он первый!

— Свидетели есть?

— Все видели!

— Все видеть не могли.

Суд просит назвать двух свидетелей.

— Кто стоял близко и видел?

— Не знаю.

— Ты его толкнул?

— Когда я стоял и застилал постель…

— Знаем. Прошу ответить коротко: да или нет?

— Нет.

— Ах ты, врун!

— Прошу, тише! В суде ссориться нельзя.

Кровати спорящих сторон стоят рядом. Кто кого первый толкнул, нарочно или не нарочно, ввиду отсутствия свидетелей установить невозможно. Поэтому не лучше ли помириться, чем ждать приговора: ведь осудят, наверное, обе стороны, раз обе стороны сознаются, что дрались.

Ну конечно, при таких обстоятельствах лучше помириться.

А вот дело с кровопролитием. Здесь о полюбовном соглашении, разумеется, не может быть и речи.

Заключение врача гласит:

«У обвиняемого Фляшенберга распухла правая щека, на лице имеется семь царапин: одна около носа, одна около уха, три на щеке и две на подбородке. Кроме того, две царапины на левой руке.

У обвиняемого Заксенберга синяк на лбу величиной с монету в четыре гроша, расцарапан нос и на левой щеке царапина длиной в два сантиметра».

Начала боя никто не видел, но дальнейший ход его известен со слов многочисленных свидетелей.

Обе стороны очень хотят помириться, однако, поскольку сохранились кровавые следы потасовки, воякам придется отсидеть по пятнадцать минут под арестом.

По некоторым вопросам с обвинением выступает сам прокурор — воспитатель.

На скамье подсудимых Плывак и Шидловский.

Плывак и Шидловский ушли в поле, далеко за пределы колонии, не слыхали звонка и опоздали на завтрак.

— Разве они не знали, что уходить дальше рощи запрещено? Ведь они могли заблудиться, утонуть в реке, их могли забодать коровы, покусать собаки! Разве они не знали, что на завтрак нельзя опаздывать, потому что после завтрака мы идем купаться? И зачем они так далеко ушли, когда и тут достаточно места для игры?

Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами.

— Господа судьи! Обвиняемые без сомнения провинились. На завтрак, обед, полдник, ужин нельзя опаздывать, не могут ведь сто человек ждать одного или двоих. Не можем мы каждого искать и тащить к столу. Для этого есть звонок, и к звонку надо прислушиваться. Значит, следует их наказать, но… Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами. В городе не разрешается рвать цветы, а здесь можно. Они так обрадовались, что забыли о еде. Плывак в колонии первый раз. Шидловский был в Цехоцинке, но там мало цветов. Так, может быть, для первого раза простим?

И судьи после короткого совещания выносят оправдательный приговор.

* * *

Всего приятнее шуметь вечером, когда лежишь в постели.

Может, это даже не так уж и приятно, потому что хочется спать и глаза сами слипаются, но почему не попробовать, раз нельзя?

«Если я громко свистну, крикну, замяукаю или пропою петухом, воспитатель рассердится, и всем станет смешно. Спальня большая, в спальне темно, кроватей тридцать восемь — воспитатель не узнает, кто свистнул. А я завтра буду хвастать — вот какой я храбрый и хитрый! Шумел больше всех, а он меня не поймал!»

Так думают мальчики до тех пор, пока сами не убедятся, что воспитатель никогда не сердится и вовсе не хочет выслеживать тех, кто шумел, а дурачиться по вечерам запрещает только потому, что дети должны спать девять часов и вставать в шесть утра веселыми и бодрыми.

Вчера вечером в спальне был шум. Сегодня каждый предстал перед судом, чтобы ответить на вопрос, не кричал ли он, не мяукал ли, не хлопал ли в ладоши.

Все говорят «нет», все отпираются. Только двоих воспитатель вчера поймал с поличным, и эти двое, Вайц и Прагер, попали на скамью подсудимых.

— Как их наказать, господа судьи? Наказание должно быть строгим. Они не только сами не спят, но и другим спать мешают. Вина их велика. Как же мы их накажем, господа судьи? Но, прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны задать себе другой, еще более важный: разве вчера вечером в спальне шумели только эти двое, Вайц и Прагер? Нет, их было гораздо больше.

Прокурор разложил на столе план спальни и медленно заговорил:

— Шумели около окна, где стоят кровати Каплана, Беды, Плоцкого и Шидловского. Шумели в среднем ряду, где спят Вайнраух, Грозовский, Стрык, Фром и Завозник. Шумели около второго окна в первом ряду, где, как это видно из плана, спят Фляшенберг, Фишбин, Роткель и Плывак. Смеялись и хлопали в ладоши там, где стоят кровати Альтмана, Лева, Вольберга и Адамовского, и, наконец, кто-то свистел в том углу, где спят Наймайстер, Заксенберг и Пресман. Мы спрашивали всех, но никто не сознался.

Прокурор замолчал.

Многие в публике опустили глаза.

Покраснел даже один из судей, когда услыхал свое имя.

— Почему вчера удалось заметить только Вайца и Прагера? Потому что они не сумели спрятаться. Почему только они двое не сумели спрятаться, когда все остальные сумели? Потому что они не озорники, а может быть, они просто не знали, что шуметь в спальне по вечерам строго запрещено. Разве мы вправе наказывать этих ребят, когда другие, более виновные — потому что они оказались хитрее и солгали перед судом, — останутся без наказания? Виноваты все, вся спальня, все тридцать восемь человек, потому что виноваты и те, кто слышал, что сосед шумит, и не остановил его. Поэтому я предлагаю, господа судьи, Вайца и Прагера оправдать и наказать всю группу: Грозовский не будет вам сегодня вечером играть на скрипке.

Долго суд совещался, и приговор гласил: «Вайцера и Прагера оправдать. Грозовский пусть сегодня играет, потому что шум в спальне больше не повторится».

И мальчики сдержали слово.

Глава шестая Утро. — Хорошие и плохие краны. — Мы застилаем постели. — Горбушки.

Бывает, что какое-нибудь необычайное происшествие будит всю спальню сразу. Например, неосторожный воробей влетел в окно или полевая мышь забежала по ошибке в дверь. Ну кто станет спать, когда происходят такие события? Все как один вскакивают с кроватей, кидаются к окнам, и начинается охота. Однако подобные происшествия случаются редко.

Обычно без четверти шесть слабый шорох возвещает о пробуждении спальни, и, если немного погодя воспитатель из окна своей комнаты бросит взгляд в спальню, он и без часов знает, что пора вставать.

В углу собралось выборное начальство и оживленно обсуждает вывешенный распорядок дня: кто сегодня дежурит, кому после завтрака идти на перевязку, потому что во время игры в лапту он ссадил себе коленку; обсуждаются предстоящее купание и кросс, прогулка в ольховую рощу и письма домой.

Кто-то разглядывает цветы на окне, не подросли ли за ночь. Один мальчик, сидя на кровати, чиркает кремнем о кремень и удивляется, что нет искры, а сосед объясняет ему, в чем тут дело. Двое гоняются друг за другом между кроватями, стараясь при этом не очень шуметь.

И вдруг кто-нибудь крикнет: «Воспитатель смотрит!» — и все ныряют в постели.

По утрам тоже нельзя шуметь в спальне, но не так уж нельзя, потому что все равно скоро вставать.

Многие еще под одеялом спустили рубашку до пояса, чтобы по первому сигналу вскочить и занять кран в умывальной.

Из десяти кранов самые лучшие — средние; из двух последних вода льется тонкой струйкой, а из двух первых бьет слишком сильно и брызгает. А вода холодная, колодезная.

— Первый ряд, вставать!

Никто не замешкался. Бегут, громко шлепая босыми ногами. Кто-нибудь поскользнется на каменном полу умывальной — все засмеются, и он смеется.

— Господин воспитатель, он у меня мыло взял!

— Хочешь подать на него в суд?

— Нет.

Торопятся, потому что второй ряд с нетерпением ждет своей очереди, и до завтрака столько еще надо успеть!

— Второй ряд, вставать!

Торопятся, потому что Юзеф не любит, когда зря расходуют воду, а с ним надо жить в мире: он дает ребятам метлу и грабли.

— Третий ряд, вставать! Мыть лицо, шею, уши, нос, глаза. Кто плохо умоется, того отправлю мыться во второй раз.

Третий ряд бежит к кранам, второй вытирается и одевается, первый застилает постели.

Нелегкое это дело — застилать постель! Надо встряхнуть простыню, разровнять солому в тюфяке, расстелить одеяло, поставить в изголовье подушку, а полотенце аккуратно повесить на спинку кровати. Каждый старается сделать все это как можно лучше, чтобы потом с гордостью спросить:

— Господин воспитатель, хорошо?

Младшим помогает дежурный; только маленький Адамский отказывается от помощи, и в награду за добросовестную работу он назначен старшим по полотенцам.

В спальне, когда застилают постели, как и во время умывания, всегда кто-нибудь кому-нибудь да помешает — и получает по шее.

— Господин воспитатель, он дерется!

— Хочешь подать на него в суд?

— Нет.

— Тогда бегом на веранду!

Утром у всех хорошее настроение, и потому все охотно прощают своих врагов.

Спальня пустеет, все бегут на веранду.

Мальчики молятся быстро, быстро переворачивают страницы молитвенника — «сидера».

Звонок.

— Сегодня моя очередь, господин воспитатель, — мне горбушку!

В хлебе самое вкусное — горбушки, поэтому ребята получают их по очереди.

Ох, как жалко, что у ковриги только две горбушки!

Все сидят за столами, дежурные разносят молоко.

Глава седьмая Купание. — Цыплята. — Аист. — Камыш. — Мечты об удочке. — Лапта.

Вот так поют ребята, шагая парами по полянке, мимо дома, по усадебному двору, через сад и луг, мимо мельницы — на речку.

Большое, ясное, доброе деревенское солнышко смотрит с ласковой улыбкой на детей, слушает их пение и не спрашивает, кто они, откуда пришли; гладит и разрумянивает золотыми лучами их бледные лица.

Купание — это тысяча взрывов смеха, тысяча радостных возгласов, сотня занимательных сценок и по крайней мере десяток происшествий.

— Господин воспитатель, что это?

Вот так диво — курица с цыплятами! Те, кто еще не бывали в деревне, видят цыплят впервые.

Поймать бы одного такого пушистенького и подержать хоть минутку! Да воспитатель не разрешит… Такой несносный, скучный человек этот воспитатель!..

Ну тогда хотя бы рассмотреть как следует вблизи. И пары разбегаются.

— Господин воспитатель, он не идет в паре!

— Ты хочешь подать на него в суд?

— Нет.

Идем дальше.

— Господин воспитатель, а это что?

Другое чудо: на крыше дома гнездо аиста на колесе от телеги — и сам хозяин гнезда, аист.

Такой большой птицы мальчики еще не видывали! Больше индюка.

— Словно воздушный шар!.. — восклицает кто-то.

А теперь — как страшно! — надо разойтись на узкой тропинке со стадом коров. Мы встречаемся с ними каждый день.

Коровы останавливаются и глядят с любопытством на белые блузы и белые холщовые шапки ребят. Некоторые поворачивают морды и поглядывают искоса, словно думают про себя: «Однако эти маленькие человечки очень забавные существа. Как им, беднягам, должно быть, неудобно ходить на двух ногах».

По дороге на речку мальчики в первый раз видят плуг и борону. Они видят, как доят коров. И наконец — диво дивное, чудо чудное! — видят жеребенка.

Маленькая лошадка бежит рядом с бричкой, а в бричке господин в чиновничьей фуражке и возница. Несколько мальчиков не удержались и побежали за бричкой, потому что жеребенок в тысячу раз красивее коровы и аиста.

— А ты кнутом их, кнутом! — говорит вознице господин в фуражке.

Мальчики остановились в удивлении, притихли, приуныли, словно припомнили что-то.

— Маленькая лошадка, которой вы так обрадовались, дочка большой лошади, — объяснил воспитатель, — а господин, который велел ударить вас кнутом, неумный человек.

Господин в чиновничьей фуражке покраснел и ничего не сказал.

Мы идем дальше.

По правой стороне дороги тянется канава, и в ней полно незабудок. Однажды Флекштрумпф, собирая цветы, залез в грязь по пояс и вернулся домой весь перепачканный, мокрый и злой.

Около речки растет камыш, из которого получаются отличные пищалки. В Варшаве камыш надо покупать на рынке, а тут знай себе растет, и никто его не сторожит.

На пригорке около речки пары разделяются, и все становятся в одну шеренгу, чтобы, когда выкупаешься, легче было найти одежду.

— Рыбы, рыбы!

Маленькие, тоненькие как спички, а живут; шмыгают у самого берега, и никак их не поймаешь: ни рукой, ни шапкой, ни сачком из носового платка.

— Вот они, вот!.. И тут, и тут!

Почему воспитатель не влезет в воду и не поймает хоть одну: ведь на него бы никто не рассердился, ему все можно. А он стоит и смотрит.

Ах, кабы удочку! У Янека из деревни есть крючок, он готов его продать за два гроша. А у Фрома есть волосы из конского хвоста — на леску. Удилища — на каждом кусту. Но что толку, если воспитатель не хочет дать два гроша!

Огорченные мальчики принимаются мастерить лодки из коры и спускать их на воду. Самые лучшие лодки делает Вольберг: он выстругивает их осколком стекла, как перочинным ножом.

Купаются сначала самые озорные. Они подолгу сидят в воде, брызгаются, барахтаются, меряются силами, ставят друг другу подножку, кувыркаются, ныряют и могут пробыть под водой почти так же долго, как Янек и другие деревенские мальчишки.

Тот, кто не выйдет из реки по сигналу, получает полотенцем по спине. Поэтому мальчики бегут во всю прыть, но некоторые нарочно падают, чтобы снова, «на минутку», войти в воду — смыть песок.

После озорников купаются спокойные ребята и, наконец, Вайнраух, маленький Адамский и те, кто кашляет по ночам.

После купания все переходят по мостику без перил на другой берег. Кто-нибудь нарочно раскачивает доску, и тогда переходить очень страшно.

На другой стороне реки бесконечный луг. Направо он тянется до самого болота, где растут невиданные цветы, налево — до леса, темной полоски вдали.

Здесь можно было бы устроить не одну, а тысячу площадок для лапты, пробегать не час, а тысячу часов.

Маленький круглый мячик! Правда, ты любишь детей? А они-то тебя как любят!

Глава восьмая Арон Наймайстер. — Рубашка на вырост и сказка о злом короле. Пер. В. Фёдоровой

Любой мальчик, если нужно, может рассказать сказку; но никто не умеет рассказывать так увлекательно и никто не помнит столько грустных и страшных сказок, как Арон Наймайстер.

Отец у Арона умер три года назад, мать работает на папиросной фабрике, ее целыми днями нет дома. Арон не может играть в лапту, не может бегать, потому что сразу начинает кашлять. Поэтому он сидит во дворе на Волынской улице, и слушает сказки, и сам рассказывает — вот откуда он их столько знает. И мальчики в Михалувке охотно его слушают.

Например, нужно подшить рукава у рубашек, очень уж они длинны, а экономке некогда, она может только после обеда. А у нас в группе целых трое портных: в Варшаве один помогает отцу-портному, второй шьет галстуки вместе с сестрой, третий умеет пряжки к ремням и застежки к помочам пришивать. Укоротить рукава нескольким рубашкам для них проще простого. Они берут иголки с нитками, и идут в лес, и говорят:

— Арон, расскажи-ка нам сказку.

Арон молчит, ждет, пока все рассядутся полукругом и затихнут. Портные берутся за работу. И плывут в лесной тишине сказки, одна за другой.

— Давным-давно, — начинает Наймайстер нараспев, — жил король, у которого было семь сыновей и семь дочерей. Король очень любил своих детей, покупал им мячи, пирожные, карамель и изюм. У каждого сына были карманные часы и сабля, украшенная бриллиантами, а у дочерей — платья с кружевами и жемчугами.

Однажды пришел к королю великий еврейский мудрец, который знал все святые книги от начала до конца и от конца до начала; если кто-то открывал книгу наугад, он мог сказать, что написано на этой странице сверху вниз и снизу вверх.

Мудреца этого прислали к королю евреи. Они слыхали, что король любит детей, и подумали, что, возможно, он и к ним будет добр и позволит им поселиться в его стране.

Король разрешил евреям жить в его королевстве, но он оказался злым и жадным. Он приказал им платить огромные налоги: ведь у каждого из семи его сыновей было семью семь слуг, а у тех великое множество помощников. А каждой из его дочерей прислуживали семью семь служанок. Чтобы прокормить двор, королю ежедневно приходилось отправлять на рынок носильщиков с целой горой золотых монет.

Все больше и больше денег требовал король от евреев, непокорных убивал, а богатых сажал в тюрьму и забирал их имущество. Евреи так обнищали, что и в будни, и в священную субботу — шабат — ели теперь только черный хлеб с луком.

Наконец вызвал король тогомудреца, что пришел к нему первым, и объявил, что убьет и его. Но он все же дал мудрецу три дня на молитвы и согласился выполнить три его предсмертных желания.

Ученый раввин не ел, не спал, а только читал книги и через три дня назвал три своих желания.

Первое желание — чтобы ему принесли петуха, у которого должны быть белые и черные перья; второе — чтобы дали ему вырвать из крыльев петуха семь черных перьев, и третье — чтобы дали вырвать семь белых перьев. Королю стало интересно, что великий мудрец собрался сделать перед смертью, и он пришел посмотреть. А под окнами уже толпились евреи, чтобы забрать тело ребе^[5] и похоронить его на кладбище.

Раввин взял петуха и с молитвой вырвал первое черное перо. Тут же вошел первый королевский слуга и сказал, что старший сын короля умер. И раввин вырвал первое белое перо, и вошла первая королевская служанка и, плача, сказала, что старшая дочь короля умерла. Раввин вырвал у петуха из крыльев еще пять черных перьев и еще пять белых перьев. И каждый раз, когда он вырывал перо, в комнату входил кто-то из королевских слуг с новой печальной вестью.

Поняв наконец, что его постигла кара Божья, король склонил седую голову на грудь и зарыдал.

— О ребе! — обратился он к раввину. — Молю тебя, оставь мне двух моих последних детей, за это я дарую жизнь тебе и твоим братьям.

Мудрец сжалился над королем и оставил ему двух последних детей. С тех пор король стал добрым и милосердным.

Рубашки готовы, сказка окончена — идем на обед.

Глава девятая Обед. — Самая красивая вилка. — Листья, которые кусаются. — Сад на вате.

На всем белом свете, когда люди садятся обедать, ложки и вилки уже лежат на столе; в Михалувке иначе, и на это имеются свои причины. В Михалувке есть новые ложки и старые; ложки похуже — железные, потемневшие, и получше — массивные, оловянные. Но главное — это вилки. Есть вилки красивые, новые, с железными черенками, а есть старые, у которых зубцы уже немного погнулись или один стал короче, обломался. А самая красивая вилка в колонии, а может быть, и на всем свете, — это вилка с четырьмя ровными зубцами и белым роговым черенком.

И нет ничего странного в том, что Беда захочет забрать себе вилку Рашера, а тот захочет обменять свою, похуже, на вилку соседа с железным черенком. Потерпевший потребует свою собственность обратно — спор, ссора, жалобы; того и гляди начнется всеобщее переселение ложек и вилок, а потом будет пролит суп и, чего доброго, возникнет драка. Ведь на веранде за каждым из четырех столов тридцать восемь мальчишек, а у каждого мальчишки две руки, которыми он готов защищать свое имущество.

Вот почему приборы раздаются только тогда, когда все уже сидят на своих местах.

— Сегодня красивые вилки получаем мы.

Вилки раздаются справедливо, по очереди, — так же, как горбушки.

Если вы думаете, что обед в колонии — это тихий, скучный, вежливый варшавский обед, вы ошибаетесь.

— Господин воспитатель, правда ведь, фунт пера такой же тяжелый, как фунт олова?

— Правда.

— Ну, видишь?

Здесь обсуждаются важнейшие события дня, здесь мирятся те, кто был в ссоре, и разрывают дружбу недавние друзья.

«Правда, в сосне, на которую вчера мячик залетел, беличье дупло?.. А в Орловском лесу есть волки?.. А можно отправиться туда за грибами?.. А бывают рыбы, которые могут проглотить человека?»

Такие беседы ведутся обычно за обедом. Но есть и особые обеды — я назвал бы их военными, шашечными, экскурсионными, — когда обсуждается только один вопрос, когда всю колонию волнует одна тема.

Сегодняшний обед можно назвать «садовым».

Во-первых, Пергерихт, собирая букет, обжегся крапивой.

Чего только не бывает на белом свете! Все знают, что кипятком можно обвариться, что собака кусается, а лошадь лягается, но чтобы листья кусали босые ноги, это уж что-то совсем невиданное.

И Пергерихт скорее удивлен, чем огорчен.

Кроме того, мальчики узнали, что можно посадить сад на вате, на самой обыкновенной вате, которую кладут в ухо, когда оно болит. Нужно только разложить вату ровным слоем на тарелке, смочить водой и насыпать цветочные семена, горох или фасоль.

Мальчики ни за что бы не поверили, но как тут не поверишь, когда своими глазами видел?

Но, может быть, так бывает только в колонии, в этой стране чудес?

— А в Варшаве тоже будет расти?

— А как же! На любой улице, в любой квартире.

Все радуются: так приятно иметь свой сад, хотя бы совсем маленький, хотя бы в тарелке, но зато без ворот, у которых стоит сторож и не впускает бедно одетых детей.

Я назвал сегодняшний обед «садовым» еще и потому, что на столах в первый раз появились букеты цветов. Они занимают много места — а ведь есть их нельзя, — значит, они вовсе не нужны. Мальчики должны решить, хотят ли они, чтобы за обедом на столе стояли цветы, и, если хотят, надо выбрать старшего по цветам, чтобы он выносил букеты на веранду, как выносят тазы для умывания и как маленький Адамский выносит полотенца.

Суп и мясо съедены.

— Пожалуйста, господин воспитатель, мне еще морковника!

— Стой, брат, а кто вчера не ел кашу с молоком?

— Я теперь всегда буду есть.

— Посмотрим.

Сладкий морковник — любимое лакомство и могучее оружие в борьбе с капризами за столом.

— Недаром один великий ученый написал в своей толстой книжке: «Не следует давать морковник тому, кто не ест каши с молоком».

— Неправда, никто этого не писал.

— А ты откуда знаешь, что неправда? Ты что, все толстые книжки на свете прочел?

— Нет, не прочел.

— Ну, вот видишь!

После обеда Бромберг спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, а еще что-нибудь будет?

— А как же, мороженое и сигары.

И все смеются над Бромбергом.

Глава десятая Хромой Вайнраух. — Шашечный турнир. — Тамрес — победитель. — Прощай, колония!

Вайнраух доволен, что ходит на костылях. Его ранили на улице, и потом в больнице отняли ногу. Он охотно рассказывает о врачах в белых халатах и о сестрах в больших белых чепцах. Хорошо ему было в больнице, хорошо ему и теперь, в колонии. Добрая экономка всегда чего-нибудь да подложит на тарелку, уже не одна проделка Вайнрауха осталась безнаказанной.

— Господин воспитатель, Вайнраух дерется!

— А чего он меня дразнит «хромоножка» и «хулиган с Крахмальной»?..

И Вайнраух смеется, потому что знает: дело выиграно. А стукнуть кого-нибудь по затылку, да так, чтобы у того искры из глаз посыпались, — это его любимая шуточка, доказательство нежной дружбы.

В больнице Вайнраух научился играть в шашки, а потом дома сделал себе шашки из картона и пробок. Картон у него всегда есть, потому что он клеит коробки для магазинов, а пробки он нашел во дворе и раздобыл у товарищей.

Когда надо было поделить всех на группы для шашечного турнира, сделать это поручили Вайнрауху.

Турнир длился только два дня, но готовились к нему долго. Играли в шашки каждый день, с обеда до полдника.

Одни игроки еще только учились, другие — тренировались. Труднее всего научиться обращаться с дамкой, понять ее роль и права на шашечной доске.

— Можно есть дамку? Можно брать дамку за фук? Может дамка перескакивать через две шашки? А последняя шашка обязательно должна стать дамкой?

Вайнраух учил, объяснял и играл с каждым на пробу, а потом записывал его в группу — плохо, посредственно, удовлетворительно, хорошо или отлично играющих; иными словами, ставил кол, двойку, тройку, четверку или пятерку.

Как видите, это была большая и трудная работа, и у Вайнрауха, который старался выполнить ее на совесть, уже не оставалось времени на то, чтобы ругаться и драться.

Когда все участники были разбиты на группы, начался турнир. Колы играли с колами, двойки с двойками. Силы были равными. Из трех решающих партий между Завозником и Фихтенгольцем первая длилась очень долго и была признана ничьей, а две следующие выиграл Завозник.

В группе играющих посредственно победителем вышел Дессен. Борьба Лиса с Крышталом три раза кончалась вничью. Плоцкий с Кулигом сыграли четыре партии.

Но самой интересной была, конечно, борьба мастеров, таких как Альтман, Тамрес, Вайнраух. Много замечательных комбинаций разыгрывалось на шашечной доске, долго и сосредоточенно обдумывался каждый ход. Наконец бесспорным победителем шашечного турнира — без возражений со стороны побежденных — был признан не Вайнраух, а Тамрес, потому что он победил всех играющих на «отлично».

Возможно, в будущем году победит Вайнраух? Но нет, ему тогда исполнится тринадцать лет, и он уже будет слишком большим: ведь колонии только для детей. Поэтому, когда Вайнраух уезжал из колонии, он, привстав на повозке, долго махал шапкой и кричал:

— Прощай, колония, адье, Михалувка!

Я часто встречаю хромого Вайнрауха в Варшаве. Он кланяется мне и весело улыбается; наверное, ему при этом вспоминаются шашечный турнир, аист и сладкий морковник.

Глава одиннадцатая Письма от родителей. — Плакал ли Осек из-за помочей? — Последние открытки.

Утром пекарь привозит хлеб и письма с почты. Письма раздаются только после завтрака. Потому что тот, кто получил письмо, от радости уже не хочет пить молоко, а тот, кто не получил письма, тоже не пьет молока — от огорчения. А ведь открытка стоит шесть грошей, то есть почти столько же, сколько фунт хлеба. Поэтому вести из дома приходят не так уж часто.

Рубину мать пишет:

«Дорогой сыночек, мы очень рады, что ты купаешься и не тоскуешь по дому. Будь вежливым и послушным, играй и отдыхай хорошенько и возвращайся здоровым и хорошим к любящей тебя маме».

Таких писем, написанных по-польски и без забавных ошибок, не очень много. Но разве не то же самое хотел сказать отец Боруха, когда писал ему:

«Дорогой сын Борух! Уведомляю тебе, что мы, слава Богу, здоровы, чего и тебе того же желаем. Поклон от отца с матерью. Будь послушный и, что тебе скажут, чтобы точно выполнил. Обнимаем тебе издали».

А в четверг после обеда мальчики пишут в Варшаву — разумеется, только те, кто умеет писать.

— Господин воспитатель, напишите мне, пожалуйста, письмо.

— Что ж тебе написать?

— Не знаю.

— Напишу, что ты озорник и дерешься.

— Не надо… Напишите: не плакал ли Осек, что я у него взял помочи?

— А ты взял у Осека помочи?

— Мама велела, потому что мои штаны рваные, а у него с помочами.

— Так, может, лучше спросить, не плакал ли Осек, что ты у него штаны взял?

— Ладно, спросите…

Герш написал по-еврейски:

«Моим дорогим родителям. Во-первых, пишу, что я здоров, и мне хотелось бы знать, как там дома, и я вешу 54 фунта, и ем 5 раз в день, и все вам потом расскажу, и мы строим крепость и копаем землю, и мне очень хотелось бы знать, как там дома».

Есть в письмах ребят и полные забот вопросы:

«Нашел ли отец место, есть ли у Хаима работа и зарабатывает ли он хоть что-нибудь?»

Когда мальчик уезжал в колонию, отец был без работы.

Некоторые не доверяют воспитателю и предпочитают, чтобы за них писал товарищ. Товарищ напишет, что ему скажут, а воспитатель еще, чего доброго, нажалуется родителям, что их сын вчера зашел на середину реки, где глубоко, или полез за белкой и нос себе расцарапал. С начальством лучше поосторожнее.

И товарищ, расспросив о родственниках, строчит:

«Во-первых, я здоров и кланяюсь дедушке, и кланяюсь брату, и кланяюсь сестре, и кланяюсь братишке Мотке, и кланяюсь всей семье. Будьте здоровы, и я ем пять раз в день, и кланяюсь Абрамку, и кланяюсь тете, и кланяюсь одному дяде и другому».

Товарищ читает письмо вслух; оказывается, что все в порядке.

— Я уже написал, господин воспитатель.

И рад: первый раз в жизни посылает письмо.

На четвертой неделе воспитатель пишет на открытках:

«Прошу встретить сына на вокзале в четверг 20 июля, в 12 часов дня».

И в конце добавляет:

«Ваш сын — веселый и ласковый мальчик. Мы его очень полюбили».

Родителям будет приятно узнать, что их сын снискал симпатии чужих людей.

— Господин воспитатель, что вы обо мне написали?

— Что ты не хотел есть кашу и плохо застилал постель, пусть отец тебя отшлепает.

— Не бойся, господин воспитатель шутит, — поучает более опытный товарищ.

Глава двенадцатая Хаим и Мордка. — Кукушка, белка и история про бабочку. — Мордку называют Мацеком.

Почему Хаим, который не может пройти мимо, чтобы кого-нибудь не задеть, так дружит с Мордкой Чарнецким и никогда его не обижает?

— Хаим — твой друг?

— Да, — кивает Чарнецкий.

— И он никогда тебя не бьет?

— Нет, — живо отвечает Мордка.

У Мордки Чарнецкого большие черные глаза, всегда немного грустные и удивленные.

Как-то раз, когда мальчики играли на полянке, в ольховой роще закуковала кукушка.

«Ку-ку», — кричит из чащи кукушка.

— Ку-ку, — повторяет Чарнецкий и прислушивается: ждет, когда птица ответит.

Долго так разговаривали — кукушка и мальчик. Но вот птицу спугнули, и удивляется Мордка, что ему никто не отвечает, и не верится ему, что он говорил с кукушкой.

Когда колонисты увидят белку, они ведут себя по-разному: одни норовят подкрасться и схватить, потому что, как гласит молва, три года назад одному мальчику удалось поймать живую белку — он принес ее на кухню; другие смеются от радости, глядя, как маленькая рыжая зверушка проворно прыгает с ветки на ветку: человек, наверное, упал бы и расшиб голову. Чарнецкий не смеется, он только широко раскрывает глаза и удивляется, что белка умеет то, чего и человек не может…

Ребята играют в чижа. Чарнецкий стоит в стороне и удивляется, что можно так ловко, так высоко палочку палочкой подбрасывать. Но сам играть в чижа не пробует… Так же смотрит он и на закат: словно его важные мысли занимают. И тогда только очнется Мордка, когда снова увидит что-нибудь очень красивое…

Бабочка перелетает с цветка на цветок. Чарнецкий идет за ней следом — нет, не ловит, удивляется только, что снежинки порхают и улетают от него, словно живые. А может, они и вправду живые?

— Бабочки всегда белые? — спрашивает Мордка у Хаима и рассказывает ему такую историю.

Один мальчик в школе разорвал лист бумаги на мелкие кусочки и выбросил в окно. Когда бумажки падали, все высунулись из окна: одни кричали, что это снег, а другие — что бабочки порхают.

Пришла сторожиха и пожаловалась, что мальчишки во дворе насорили; учитель узнал, кто бросал в окно бумажки, и побил мальчика чубуком своей трубки.

Мальчик плакал, а Чарнецкий узнал тогда, что есть на свете бабочки. А здесь, в колонии, он видит их собственными глазами.

Все смеются над Мордкой: он не умеет прыгать через веревку, в горелки бегает хуже всех, мячик никогда не поймает. И прозвали Мордку «Мацеком».

Воспитатель объяснил ребятам, что люди бывают хорошие и плохие, умные и глупые; «Мацек» же — польское крестьянское имя, значит, имя людей бедных и совсем не смешное. Дразнить кого-то Мацеком — это все равно что смеяться над еврейским именем Мордка. Но только те, кто постарше и поумнее, поняли, что сказал воспитатель.

А вот когда Хаим заявил: «Кто тронет Чарнецкого, в морду дам», — всем стало ясно, что приятелей лучше не задирать…

Почему Хаим, один из отчаяннейших сорванцов, взял под свою защиту самого тихого мальчика в колонии?

Глава тринадцатая Газета «Михалувка». — Почему мальчики плохо говорят по-польски.

Эльвинг сразу догадался, что газета «Михалувка» не приходит из Варшавы, а воспитатели сами ее пишут и нарочно вкладывают в конверт. Будто бы ее из Варшавы прислали. Но и он слушает, когда читают газету: нельзя не признать, что известия в ней самые свежие и всегда интересные.

Разные бывают новости в газете:

«Ребята играли в лапту и выбили стекло. Госпожа экономка очень сердится».

«Гринбаум Борух подрался со своим братом Мордкой».

«Младший Мамелок влез на окно и заглядывал в кухню».

«Хевельке и Шекелевский не хотят есть кашу».

«Ейман ударил по носу Бутермана. Бутерман простил Еймана».

«Новая собака сорвалась с цепи и убежала. Но Франек ее поймал».

«Вайнберг провертел дыру в шапке. Он так и будет ходить в дырявой шапке, потому что новую не получит».

«Штабхольц пил сырую воду, от этого у него заболит живот, и, может быть, ему даже придется проглотить целую ложку касторки».

Одна статья в газете «Михалувка» была о башмаках, — как неудобно ходить в деревне в башмаках и как приятно и полезно ходить босиком; в другой говорилось о том, как проводят время в колонии Молодец и Мямля. А одна статья была посвящена летним колониям.

Общество летних колоний уже двадцать пять лет посылает детей в деревню.

Сначала в деревню посылали очень мало детей, потом больше, а теперь каждый год отправляют по три тысячи; половина из них, тысяча пятьсот, мальчики, половина — девочки.

На то, чтобы посылать детей в деревню, Общество тратит сорок тысяч рублей в год. Одежду, простыни, мыло, мясо, молоко — все надо покупать. Тот, кто теряет носовые платки и мячики, рвет одежду, бьет стекла и ломает вилки, поступает плохо, потому что у колонии останется меньше денег на молоко и хлеб и на будущий год сюда уже не сможет поехать столько детей, а те, кому придется остаться в городе, будут очень огорчены.

У Общества много таких колоний, как Михалувка. Дети ездят и в Цехоцинек, и в Зофьювку, и в Вильгельмувку. На колонию Михалувку отпускается много денег, целых пять тысяч рублей в год. За лето сюда приезжают две смены мальчиков и две смены девочек.

Кто дает эти деньги? Дают разные люди. Один умирает, и деньги ему не нужны; другой хочет откупить грехи у господа Бога; третий хочет, чтобы все говорили, что он добрый; а четвертый на самом деле добрый: он хочет, чтобы дети жили весело и были здоровы.

Кто собирает эти деньги? Собирает их председатель Общества летних колоний и еще другие мужчины и женщины.

Почему именно они собирают деньги?

Потому что люди верят им и выбрали их точно так же, как вы здесь, в Михалувке, выбрали в судьи Пресмана, Плоцкого и Фриденсона.

О летних колониях можно было бы написать и получше, но еврейские дети плохо понимают по-польски, и надо писать для них в газете простыми словами.

Некоторые совсем не говорят по-польски, но, несмотря на это, великолепно выходят из положения. Они говорят:

— Господин воспитатель, о-о!

Это значит: мне длинны штаны, у меня оторвалась пуговица, меня укусил комар, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки.

Завтрак, полдник, ужин — все называется «обед». И, когда раздается звонок, мальчики весело кричат:

— Обедать!

Откуда им знать, что еда в разное время дня называется по-разному, если дома всякий раз, когда они голодны, они получают кусок хлеба с чуть подслащенным чаем?

Другое дело те, кто живут на одной улице с польскими детьми.

Гринбаум из Старого Мяста хорошо говорит по-польски, у братьев Фурткевичей даже имена польские, их зовут Генек и Гуцек. А Мосек Топчо вместе с Франеками и Янеками голубей гоняет и даже научился свистеть в два пальца и кричать петухом, потому что живет он на Пшиокоповой улице…

Но есть в Варшаве улицы, где если и услышишь польское слово, то только грязное ругательство, — дворник раскричался, что ему «еврейское отродье» весь двор замусорило. «А, чтоб вы сдохли, чтоб вас всех холера взяла!»

Здесь, в деревне, польская речь улыбается детям зеленью деревьев и золотом хлебов, здесь польская речь сливается с пением птиц, мерцает жемчугом звезд, дышит дуновением речного ветерка. Польские слова, словно полевые цветы, рассыпаны по лугам. Они взлетают ввысь. Они светлые и ясные, как предзакатное солнце.

В колонии никого не учат говорить по-польски — на это нет времени; мальчиков не поправляют, когда они делают ошибки. Их учат польская природа, польское небо…

Еврейский говор никому здесь не режет слух, потому что здесь это не крикливый и вульгарный язык ссор и прозвищ, а просто незнакомый язык резвящейся детворы.

И в еврейском языке есть свои нежные и трогательные слова, которыми мать убаюкивает больного ребенка.

А короткое, незаметное польское слово «смутно» и по-еврейски тоже значит «грустно».

И, когда польскому или еврейскому ребенку плохо жить на свете, они думают об этом одинаково, одним и тем же словом: «смутно».

Глава четырнадцатая Война. — Бой за первый форт. — Взятие второго форта. — Солдат, ковырявший в носу, и перемирие.

Мы направляемся в крепость.

Раздаются громкие звуки трубы. Трубе отвечают горны отрядов. Лязг саперных лопат. Беготня, перекличка. Реют знамена.

Звучит команда: «По отрядам стройся!»

Первые семь пар — «наступление». Эти четырнадцать героев будут биться со всеми остальными. Отряд немногочисленный, но отважный; троекратно проведенные маневры доказали, что он умеет воевать, его не испугает превосходящая численность противника.

Звучит команда: «Оборона первого форта, вперед марш!»

Во главе генерал Корцаж со знаменем форта в руках, за ним четыре полка, каждый полк со своим командиром, — впереди «обороняющие» двух флангов, за ними два центральных полка, которые будут защищать знамя.

Если укрепленное на холмике знамя попадет в руки неприятеля, отряды должны добровольно отступить, и саперы сровняют первый форт с землей. Бои тогда будут идти за второй форт.

Генерал Герш Корцаж доказал, что умеет биться в первых рядах, ни на минуту не забывая о знамени. В случае опасности он призовет подвластные ему полки на защиту стяга. Генерал Корцаж отличается мужеством, хладнокровием и присутствием духа.

— Третий, четвертый, пятый полки, вперед, шагом марш!

Эти полки, как видно из плана, прикрывают первый форт с тыла и с флангов. Они должны быть готовы по первому сигналу броситься на защиту форта.

Наступление насчитывает в своих рядах немало смелых и искушенных бойцов, но и оборона готова сражаться за свою честь до последней капли крови. Бои обещают быть нешуточными.

Но пока что доблестные полки маршируют по лесу, распевая походные песни.

Сзади тащатся госпитальные повозки, те самые, что служили для перевозки песка и камней при постройке крепости. Теперь на них везут аптечку и ведра с водой для обмывания раненых. Немногочисленным отрядом фельдшеров и санитаров командует хромой Вайнраух, врачи — Сосновский и горбатый Крыштал, а флаг Красного Креста, обеспечивающий госпиталю неприкосновенность, несет Сикора.

Первое волнение уже улеглось, защитники крепости спокойно и быстро занимают свои позиции. Знамя первого форта чуть колышется на ветру.

Парламентер вручает генералу Корцажу бумагу с кратким уведомлением: «Начинаем атаку».

На длинные письма нет времени. Ответ еще короче: «Ждем».

Наступающие разделились на небольшие отряды-тройки. Две тройки ринутся на фланги первого форта, чтобы раздробить силы обороны и отвлечь их внимание от холма со знаменем, а в это время три остальные, самые сильные, тройки бросятся в центр окопа, чтобы одним мощным натиском сбить защитников крепости с ног и, ошеломив их, сразу же, в первой атаке, вырвать победу.

Минутное замешательство, случайная оплошность — и перевес окажется на стороне атакующих. Захват первого форта — это еще не взятие крепости, но уже шаг к победе.

Троекратный сигнал трубы — и из лагеря выступает первая тройка. Бойцы галопом пробегают расстояние, отделяющее их от форта, и останавливаются перед рвом, точно им внезапно изменило мужество. Разумеется, это только военная хитрость — необходимо усыпить бдительность противника.

Десятки вытянутых рук, готовых было столкнуть смельчаков в ров, опускаются. Но некоторые легкомысленные защитники центра покидают свои позиции и спешат на помощь товарищам, а ведь они, центр, обороняющий знамя, ни на минуту не должны распылять свои силы.

Первая тройка неторопливой рысцой возвращается к своему окопу, вдогонку ей несутся хохот и насмешки.

Снова звуки трубы: теперь уже две тройки идут в ложную атаку на оба фланга — и возвращаются с тем же результатом.

— Боятся, — решает торжествующая оборона.

Эта уверенность в себе, этот мимолетный триумф чуть было не привели к катастрофе: когда началась настоящая атака и две боковые тройки стали карабкаться на вал, центр оказался почти оголенным.

Но тут на валу появляется Герш Корцаж. Он один удерживает яростный натиск врага, пока опомнившиеся защитники спешат на помощь.

Враги уже на валу. То один, то другой мелькнет у знамени. Стоит отразить атаку с одной стороны, как знамя пытаются захватить с другой. Тот, кого столкнули в ров, снова лезет наверх. Упавшие поднимаются, чтобы опять принять участие в битве. Их сбрасывают, но они с неутомимым упорством взбираются на форт.

Законы войны запрещают бить побежденных; можно только сбрасывать вниз наступающих или стаскивать с вала защитников крепости. Задача санитаров — помогать упавшим подняться.

Раненых нет. Раненым считается тот, кто заплакал, но никто не плачет.

Труба играет отступление. Утомленные тройки возвращаются в лагерь. Первая атака отбита. Но это еще не перемирие. За первой атакой последуют вторая и третья. Это только начало, проба сил, маневры, позволившие оценить боеспособность обеих армий.

Наступающие проводят короткое совещание.

Снова трубит труба, снова сражение. Кажется, еще немного — и форт будет взят, но короткий возглас «К знамени!» собирает рассеявшихся защитников, и вокруг стяга вырастает живая стена.

Наступающие, встреченные превосходящими силами противника, не могут рассчитывать на взятие форта. Только неожиданный натиск мог принести им победу, а раз атака не удалась, не следует попусту тратить силы: надо вымотать неприятеля в непрерывных мелких стычках и ждать, пока постепенно не обсыплется и не станет ниже высокий вал форта.

Но атакующие теряют терпение, и вот, ловким маневром рассеяв оборону, они захватывают неприятельский стяг. Звучит радостный возглас:

— Покидайте первый форт! Ваше знамя у нас!

Преждевременный триумф.

Устанавливается полевой телефон, и из лихорадочного разговора главнокомандующих выясняется, что наступающие попались на военную хитрость: взято знамя четвертого форта. Форт будет снесен с незначительным ущербом для защитников крепости. Это известие вызвало смятение в лагере наступающих.

К тому же накопилось много других неотложных дел: обмен пленными, вопрос о знаменосце, дело солдат Кулига и Мильтмана, обвиненных в издевательствах над пленными. Решено заключить перемирие на один день.

С триумфом возвращается домой оборона, с верой в будущее шествует наступление — все хотят воспользоваться временным миром, подкрепить свои силы ужином и сном.

На следующий день было очень жарко, поэтому армии только к вечеру заняли свои позиции.

И тут оказалось, что взятие четвертого форта все же имело некоторое значение. А может быть, наступающие за время перемирия разработали более четкий план действий. Нетрудно догадаться, что единственной темой разговоров в тот день была война. Возможно также, что Корцажу труднее было сговориться со своей многочисленной армией, а может быть, вчерашний успех ослабил бдительность обороны. Так или иначе, но за первой, пробной атакой, последовала вторая, столь неожиданная и решительная, что не только знамя оказалось в руках наступающих, но и часть защитников крепости была вытеснена с позиций.

Пал гордый и неприступный первый форт, разрушенный в боях еще до того, как по условиям войны он был отдан саперам.

Солдат Рашер прямо на поле битвы получает звание полковника; грудь Шайкиндера и Прагера уже украшают ордена; генерал Замчиковский лишен звания за непорядки в дивизии; солдаты Грубман, Ирблюм и Шрайбаум уволены в отпуск по болезни; Маргулес, Корн, Тамрес и Плоцкий познали всю горечь плена.

Разгоряченные боем, умудренные новым опытом, обе армии готовятся к дальнейшей борьбе.

На оборону второго форта прибывает генерал Пресман (младший). Плечом к плечу с ним будет сражаться Корцаж, герой минувших боев, которому изменила удача. В резерве — немногочисленный, но сильный отряд: Ротштайн, Апте, Хехткопф и Красноброд. На шестой и седьмой форты прибывают два новых полка, их возглавляют Карась и Альтман.

Враждующие стороны ведут длительные переговоры и решают создать третейский суд для решения спорных вопросов. Суд, после предварительного обмена охранными грамотами, сходится на середине дороги.

И вот краткая речь перед боем на втором форте:

— Солдаты! Перед вами изорванный кусок серой холстины на надломленном древке. Это честь и жизнь второго форта! Это старое знамя обветшало в боях, оно вылиняло на полях сражений, и потому оно нам еще дороже.

Снова обмен депешами через парламентеров. Снова играет горн.

Ободренные успехом, наступающие сменили тактику: короткие, но сокрушительные атаки следуют одна за другой.

Каждая отброшенная тройка немедленно сходится и снова атакует наиболее уязвимую точку форта. Однако защитники учли печальный опыт поражения. У фланга словно замерли три полка, не принимающие участия в общей борьбе, — резерв и надежная защита развевающегося стяга.

Растет число героев, растет и число взятых в плен. Весь пятый полк вместе с командиром попадает в засаду. Герш Рашер, ранее произведенный из рядовых в полковники, получает звание генерала. Отличились Харцман, Гутнер, Корчак, Гебайдер и Шпиргляс. Полковник Хоренкриг за беспорядки в отрядах понижен в звании. Солдат Гершфинкель, который во время боя преспокойно сидел на одном из боковых валов и ковырял в носу, предан военно-полевому суду.

Ковыряние в носу — занятие, имеющее многочисленных приверженцев и в мирное время вполне невинное, — превращается на поле боя в преступление, достойное суровой кары, и вызывает возмущение не только командования, но и товарищей по оружию.

В конце второго дня боев сапер Фляшенберг нечаянно уничтожил полевой телефон, и снова было заключено перемирие до следующего дня.

Враги подают друг другу руки. Под звуки триумфального марша отличившимся вручают награды — ордена, вырезанные из красной, голубой и желтой бумаги.

На третий день обе стороны готовы пожертвовать обедом, только бы прийти, наконец, к какому-нибудь результату: заставить наступающих отойти и раз и навсегда отказаться от притязаний на крепость, или же, убедив обороняющихся в бессмысленности дальнейшего сопротивления, вынудить их сдать крепость на почетных условиях.

Однако ни одна из сторон не расположена к уступкам. Второй форт пал только на четвертый день, и то из-за роковой случайности.

Одной из троек удалось ворваться на холм, где укреплено знамя, и отломить кусок древка с гвоздем и обрывком полотнища шириной не более пяти сантиметров.

Возник вопрос: следует ли считать флаг взятым?

Объявлено перемирие, собрался третейский суд. Затаив дыхание, обе стороны ждут результатов. Совещание длится долго, потому что вопрос нелегкий.

— Что же нам — брать ваш флаг по кускам? Разве этот обрывок не доказывает, что флаг был в наших руках? — спрашивают командиры наступления.

— А разве он не доказывает, — возражает оборона, — что вы не смогли взять флаг?

Суд заседает на площадке между лагерем и крепостью, и до ушей бойцов долетают только отдельные слова возбужденных ораторов.

Наконец вернулся генерал Пресман, бледный и удрученный, и отдал приказ сдать знамя второго форта врагу, а войску отступить к крепости.

Раздались скорбные звуки траурного марша. У командиров слезы на глазах. Правосудие восторжествовало.

Только мольбы жены и малолетних детей спасли полковника Пергерихта, который стоял у знамени, от грозившего ему наказания. И только благодаря мужеству, проявленному в дальнейших боях за крепость, ему удалось вернуть утраченное звание и уважение товарищей.

Командование крепостью принял генерал Лис.

После нескольких неудачных атак наступающие признали крепость неприступной.

Договор гласил:

«Мы заключаем мир на один год. Во владении наступающих остаются два главных и пять боковых фортов. Во владении обороняющих остается крепость».

Следуют подписи и большая сургучная печать.

Глава пятнадцатая Князь Крук и его маленький брат. — Корзинки из камыша. — Почему Бер-Лейб Крук — князь.

— Почему вы зовете старшего Крука князем?

— Потому что он такой недотрога, словно князь какой. Ему что-нибудь скажешь, а он уже и обиделся и играть не хочет.

— А маленький Крук тоже князь?

— Как же! Разбойник он, а не князь!

Старший Крук заботится о брате, дает ему поиграть свой флажок и всегда его защищает. А младший — буян и задира. Старший держит дождевую накидку брата, пока тот играет с мальчишками, по утрам заглядывает ему в уши — чисто ли вымыты, а по вечерам стелет ему постель и заботливо укрывает его одеялом.

— Что ты так балуешь этого сорванца? — спрашивают старшего Крука. — Драться с мальчишками умеет, а постель постелить не может.

— Пусть играет, — говорит Крук, — он еще маленький, ему только восемь.

— И ты маленький.

— Нет, мне уже двенадцать. Я работаю с отцом на сапожной фабрике. Я уже большой.

Когда все плели корзинки из камыша, Крук-старший тоже захотел сделать для брата корзинку. Сидят мальчишки на ступеньках веранды и плетут. Вдруг кто-то и скажи, что Крук взял у него две тростинки. Длинные тростинки очень ценятся. Слово за слово, и парнишка обозвал Крука вором.

Крук так огорчился, что даже ножик для срезания камыша его не развеселил. Он бросил плести корзинку и за ужином ничего не хотел есть.

— Ешь, Кручек, нехорошо быть таким злюкой. Ведь он сознался, что это твои тростинки, и попросил прощения.

— Я на него не сержусь.

Кручек стал есть, уже ложку поднес ко рту:

— Нет, не могу!.. Когда у меня горе, я никогда не ем.

— А у тебя часто бывает горе?

— Здесь нет, а дома часто…

«Дорогие родители! — писал старший Крук домой. — Во-первых, сообщаю вам, что нам здесь очень хорошо. Если бы это услышать и от вас! Мы не скучаем по дому и каждый день ходим в лес. Во-вторых, время мы проводим интересно, и Хаим послушный. Будьте здоровые и бодрые. Кланяемся — я, Бер-Лейб, и Хаим».

Кто-то в шутку прозвал Крука князем. Хоть это и шутка, она не так далека от правды.

Есть два царства: одно — царство развлечений, роскошных гостиных и красивых нарядов. Здесь князья те, кто испокон веков были самыми богатыми, те, кто беззаботнее всех смеется и меньше всех трудится. Есть и другое царство — огромное царство забот, голода и непосильного труда. Здесь с раннего детства знают, почем фунт хлеба, заботятся о младших братьях и сестрах, трудятся наравне со взрослыми. Чарнецкий и Крук — князья в царстве невеселых мыслей и черного хлеба, они князья по отцам и прадедам; они получили этот свой почетный титул в давние времена.

Глава шестнадцатая Обязанности воспитателей. — Генерал становится лошадью. — Как овцы научили человека уму-разуму.

В колонии четыре воспитателя, и каждый по-своему мешает колонистам веселиться.

Господин Герман знает много песенок и всегда боится, чтобы кто-нибудь из мальчиков не заболел корью или не сломал себе ногу. В его группе нельзя носить с собой палки и лазить на деревья; ему не нравится игра в войну, и, когда ветрено, он не хочет вести ребят купаться.

У второго воспитателя, господина Станислава, вечно что-нибудь болит: сначала болело горло, потом десны, потом икота напала. Он принимает железо в пилюлях, и у него есть труба, на которой он прекрасно играет зорю. Это он сделал беговую дорожку и пришил крылья ангелу в живых картинах.

Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а еще он достает с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.

Четвертый воспитатель — неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы.

Должен был быть еще и пятый воспитатель, но он, к счастью, женился, и жена не пустила его в колонию.

Этим четверым — которых мы называем здесь то надзирателями, то воспитателями, то учителями, — и вправду приходится быть всем понемногу.

По утрам мальчикам надо намыливать под краном головы, и тогда воспитатель — банщик. Когда выдают чистое белье и одежду, воспитатель — портной, он примеряет и подгоняет все по мерке. Каждое утро дежурный пришивает оторвавшиеся вчера пуговицы. Однако случается, что после обеда оторвется такая пуговица, без которой недолго потерять весьма важную часть туалета, — и тогда воспитатель сам берется за иглу и думает при этом, что иногда приятнее пришить пуговицу, чем прочитать книжку, потому что честно пришитая пуговица всегда принесет пользу.

За обедом воспитатель исполняет роль кельнера, а если у кого-нибудь шатается зуб, он вырвет его без помощи щипцов — и тогда он зубной врач.

— У кого еще зуб шатается?

— У меня, господин воспитатель, у меня!

И лезут даже такие, у которых зуб вовсе и не шатается, потому что никому не хочется быть хуже других.

А как часто воспитателю приходится решать всякие запутанные споры!

— Скажите, пожалуйста, разве грешно хлеб покупать для воробьев? Мой дедушка всегда бросает воробьям крошки, а когда у него нет крошек, он крошит хлеб. А Шерачек говорит, что это грешно. Ага, вот видишь, совсем и не грешно!

Впрочем, если принять во внимание, что генералу Корцажу пришлось быть лошадью во время триумфального марша, ангелом в живых картинах и судебным исполнителем на суде, а красавица королева одновременно является старшим по застиланию постелей, то не приходится удивляться, что и воспитатель выполняет сразу столько обязанностей. А сколько у него хлопот и забот!

«Скажите им, чтобы не вытаскивали камни из-под веранды!.. Не разрешайте им сдирать кору с деревьев!» — жалуется Юзеф. Юзеф сторожит колонию, и у него есть большой револьвер, но на колонию еще никто не нападал, и поэтому неизвестно, стреляет револьвер или нет.

— Вы только посмотрите, на что похожа эта блуза!

И в самом деле, блуза Бромберга выглядит ужасно: ни одной пуговицы, только петли, и каждая петля величиной с табакерку.

— Боже мой, третье окно разбили! Что скажет господин секретарь Общества, когда об этом узнают в Варшаве?

И воспитатель покорно и сокрушенно склоняет голову перед разгневанной экономкой.

Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто-нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, — нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнется.

Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети — воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля.

А одного из воспитателей, как я уже говорил, уму-разуму научили овцы. Дело было так.

— Идемте, дети, я вам расскажу интересную историю, — сказал как-то мальчикам этот воспитатель.

И мальчики целой толпой, человек сто, подбежали к нему слушать рассказ.

— Сядем здесь, — предлагает один.

— Нет, пойдем подальше в лес, — говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.

И так дошли они до самой опушки и расселись большим полукругом.

— Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, — говорит воспитатель, а сам доволен, что каждый так старается сесть поближе, лишь бы ничего не пропустить. — Ну, тише, начинаю. Однажды…

Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:

— Вон овцы идут.

В самом деле, по дороге гнали стадо овец.

Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И мальчики, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.

А воспитатель остался в одиночестве. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.

Глава семнадцатая «Разбойничье гнездо». — Свидетельница из деревни. — Прощание.

Хотя бы один раз за лето должно случиться какое-нибудь ужасное происшествие. Два года назад по колонии проезжал в бричке адвокат из Люблина, а мальчики стали бросать в него шишками. Адвокат хотел потом написать в газету, что колонисты нападают на людей, но в конце концов простил мальчишек. В прошлом году три мальчика пошли купаться, сели в лодку, а лодку снесло течением. Хорошо, что мельник вовремя подоспел на помощь. А в этом году по колонии прошел слух, что наши ребята забросали камнями проходившего мимо дурачка-еврея и разбили ему голову так, что у бедняги кровь ручьем хлынула. Какая-то деревенская женщина сжалилась над ним, промыла ему рану и напоила молоком на дорогу.

В этом скверном деле заподозрены пятеро.

Так как же это было?..

По дороге через колонистский лес шел еврей с мешком за плечами и парой дырявых сапог в руках. Шел и сам с собой разговаривал.

Мальчики увидали его и ну смеяться, а он им язык показал. Тогда кто-то бросил ему в сапог шишку, а сапог был дырявый, и шишка выпала. А другой спрашивает, что он в мешке несет.

— В этом мешке десять раз по десяти тысяч рублей, — говорит еврей.

Мальчик стал просить, чтобы он дал ему рубль, раз он такой богатый.

Ну, а потом что?

Вот и все, еврей пошел своей дорогой, а они остались играть в лесу.

Прибежала, запыхавшись, баба из деревни рассказать, как было дело.

Какие там два ведра крови, кто такую небылицу наплел? Она этого дурачка знает: он всегда тут вертится, в их краях. Ну да, дала ему молока. А потом велела идти в колонию — там, может, и мяса дадут, — да он не захотел, говорит, мальчишки эти сущие разбойники. Уж что правда, то правда: «Разбойники, — говорит, — камнями в меня бросались». И то сказать, видно, что бросались, — шея-то у него оцарапана. Известно, парнишки. У нее двое, так сладу с ними нет, а тут такая орава! Молодые они еще, глупые. Уж пусть ихгоспода очень-то строго не наказывают: вырастут, сами поумнеют.

Так, значит, правда, что колонисты бросали в дурачка камнями и оцарапали ему шею?

— Как же это могло случиться? Идет по дороге слабый, больной человек. Он один, а вас сто пятьдесят. Он больной, а вы здоровые. Он голодный, вы сытые. Он печален, а вы веселитесь. И в этого одинокого, голодного человека вы бросаете камнями. Что же, колония — это разбойничье гнездо? Нет, этого не могло быть! Но ведь вы не хотите сказать правду!

И тут случилось вот что: один из мальчиков расплакался, другой заявил, что все расскажет, даже если его за это отправят обратно в Варшаву; и в эту минуту раздался звонок, созывающий всех на полдник.

Первый раз за все время мы шли на веранду без песен, с опущенными головами, и молча сели за стол. Первый раз горбушки раздали не по справедливости, а как пришлось. Все переглянулись, но никто не напомнил воспитателю, что горбушки раздали не по справедливости.

Сразу после полдника мальчики пришли с повинной:

— Мы скажем правду.

Они бросали шишками, но не в дурачка, а в мешок, который он нес за плечами. Бросали в мешок, как в мишень: кто попадет? Они поступили плохо, не подумав, и готовы понести наказание.

— Ну хорошо: вас здесь четверо. Идите все четверо в спальню и сами подумайте, как вас наказать.

Но тут объявился и пятый:

— Я тоже хочу пойти в спальню, господин воспитатель.

— Почему? — удивился воспитатель.

— Потому что я тоже бросал.

— Почему же ты раньше не сознался?

— Я думал, нас отправят в Варшаву.

— И другие, наверное, так думали, а ведь сознались. Нет, теперь уже поздно.

Четыре мальчика вынесли сами себе такой приговор:

— Мы отсидим три часа в карцере и до конца смены не получим ни мячиков, ни шашек, ни домино.

Приговор очень суровый. Согласится ли группа с таким наказанием?

Мы знаем, как часто дети кидают камнями в собак, кошек, лошадей; мы знаем, что они смеются над пьяными и сумасшедшими и дразнят их. Эти четверо поступили плохо, но они не понимали, что делают. Теперь-то они всё поняли, и ничего подобного никогда не повторится.

Группа большинством в двадцать шесть голосов против пяти освободила провинившихся от наказания.

За ужином ребята сидели притихшие, но самым грустным из всех был тот пятый, который покинул товарищей в беде и тогда только сознался в своем поступке, когда убедился, что наказание не будет слишком суровым.

Глава восемнадцатая Улитка, лягушка. — Адамский убил слепня. — Радушный хозяин. — Поход в Орловский лес.

Вокруг Фурткевича, который держит улитку, столпилось человек двадцать, стоят совсем тихо, даже дышать боятся. Фурткевич сказал, что улитка обязательно высунет рога, только должно быть очень тихо, а то ничего не выйдет.

И улитка действительно высунула рога. Это было замечательно. А потом мальчики разбежались, потому что каждому хочется самому найти улитку и говорить ей:

Кто-то нашел раковину, но она оказалась пустая.

— В ней, наверное, лягушка живет.

— Вот дурак, это у тебя в носу лягушата живут!

Радужные стрекозы поднимаются над водой.

— Ой, какие большие комары!..

А тут кто-то крикнул, что ребята лягушку поймали. На спине у лягушки черные точечки, ну просто красавица! Все хотят поглядеть на черные точечки. Ришер дал подержать лягушку Брифману, Брифман — Беде, а Беда, кажется, не прочь ее присвоить. Как лягушка запрыгала, когда ее выпустили на волю!

Маленький Адамский шапкой убил наповал слепня. Дело было так: слепень налетел на маленького Адамского: видно, хотел его съесть. Адамский пустился бежать — слепень за ним. Адамский сорвал с головы шапку и — хлоп по слепню. Слепень замертво упал на траву. Все поздравляют Адамского с победой и с любопытством разглядывают убитого зверя.

Мальчики сбегают с горки к речке или скатываются по травянистому склону и снова взбираются наверх.

Фуксбаум нашел ягоду голубики и дал товарищу посмотреть. Товарищ голубику съел, а взамен дал Фуксбауму гриб. Гриб пришлось выбросить, потому что он ядовитый.

А рядом в лесу растет чудесный папоротник с большими резными листьями.

Мы садимся и ждем завтрака.

— Там, где небо опирается на лес, конец света, — говорит один.

— Неправда, земля круглая, и в Америке люди ходят вверх ногами.

— Дурак! У меня дядя в Америке, и вовсе он не ходит вверх ногами.

Бромберг пробует ходить на голове, по-американски, его примеру следуют и другие. Всем хочется убедиться, может ли это быть, чтобы в Америке люди ходили вверх ногами.

Мы узнаём, что можно писать «бук» и «Буг»: первое — дерево, а второе — река; узнаём, что в лавке за два гроша продается домино, только его еще нужно вырезать и наклеить на кусочки картона; узнаём, что у Маргулеса есть серебряные часы, которые мама держит в комоде.

— Да, как же, небось и рядом с серебром не лежали!

Отец Маргулеса снимал в аренду фруктовый сад, у него было много груш, вишен, слив — и серебряные часы. Однажды, когда отец сторожил ночью сад, он простудился и вскоре умер, а мама спрятала часы, чтобы отдать сыну, когда тот вырастет. И мальчики верят, что у Маргулеса есть серебряные часы.

Воспитатель, господин Герман, предлагает спеть хором, вместо отдыха перед завтраком.

Завтрак в лесу. Мальчики спорят, в какой группе дежурный быстрее раздаст хлеб.

— У нас уже двадцатый получил, а у них только четырнадцатый, — говорят они с гордостью.

Экономка приготовила ребятам сюрприз — вдруг появилась в лесу с ведром воды. А пить так хочется — жарко. На каждого приходится по полкружки. Несмотря на жару, в лапту играют все. Не растерять бы только мячи на лугу. А через три дня вылазка в Орловский лес за ягодами на весь день.

До Орловского леса идти три версты с лишним. Первый привал в березовой роще, второй — на лужайке у железнодорожной насыпи, третий — подле засеянного клевером поля.

Мы сидим у дороги, и пыль летит прямо на наш завтрак.

— Идите-ка вы, ребятки, на поле, тут вон какая пылища, — говорит крестьянин.

— Да ведь там клевер посеян, потопчут?

— Чего там босые потопчут? Айда, ребята! Мое поле, я позволяю.

Польский крестьянин! Посмотри получше на этих ребят. В городе их не пустят ни в один сад, сторож метлой прогонит их со двора, прохожий столкнет с тротуара, кучер огреет кнутом на мостовой. Ведь это «Мосейки». И ты не гонишь их из-под придорожной вербы, где они сели отдохнуть, а зовешь к себе на поле!

Крестьянин весело и ласково улыбается детям, а ребятишки осторожно ступают по клеверу, чтобы не причинить убытка радушному хозяину.

Он расспрашивает мальчиков, что они делают дома, в Варшаве, и объясняет, где в здешнем лесу больше всего «ягодов».

А «ягодов» в Орловском лесу видимо-невидимо; земляника крупная, красная, — колонисты думали, что это малина.

Через час привезут обед. Милые дети! Сколько еще хотелось бы вам рассказать о том, чего вы не знаете и чего не знают многие люди, хотя они давно уже выросли!

Глава девятнадцатая Некрасивый Аншель. — Кто первый придумал вставлять листья в букеты. — Больной Сикора.

Аншель очень бледный и очень некрасивый мальчик — пожалуй, самый некрасивый во всей колонии. Товарищи его не любят, никто не хочет ходить с ним в паре, никто с ним не дружит.

Аншель из-за всего ссорится, на всякий пустяк жалуется; а когда получит домино, раскладывает его один на столе или завернет в носовой платок и носит в кармане — сам не играет и другим не дает.

Аншель много ест — наверное, родители ему сказали, что если он будет много есть, то станет здоровым и сильным. А некрасивому мальчику очень хочется быть здоровым. Поэтому он побоялся за обедом есть крыжовник, но и товарищам свою порцию не отдал.

Когда идет дождь, так приятно подвернуть штаны и шлепать по лужам; воспитатель хоть и сердится, но ведь в воду он не полезет — на нем сапоги. А Аншель во время дождя кутается в свою накидку или просится в спальню.

Бывает, что он облокотится на стол на веранде и заснет, а по утрам он молится дольше всех. И он говорит, что играть по субботам в мяч грешно, а ведь игра в мяч — это не работа.

Как-то раз Аншель нарвал букет цветов. Букет получился некрасивый: хилые желтые цветы собраны кое-как — ну просто пук сорной травы.

Грозовский тоже любит желтые цветы, но совсем другие; Адамский-старший вставляет в свои букеты красивые зеленые листья. Это Прагер первый придумал так делать. У Прагера глаза голубые-голубые, он любит рвать незабудки и аир, и он всегда смеется, даже когда его кто-нибудь обидит. Только один раз заплакал, когда ему сказали, что его отца, наверное, сошлют в такое место, где всегда холодно и снег.

И Тырман, и Фром, и маленький Гуркевич умеют подбирать букеты, а Аншель нарвал одних сорняков — ну не сорняков, конечно, но уж очень некрасивых цветов и листьев.

Но если они ему нравятся, кому какое дело? А мальчики выхватили у него букет и раскидали. И Аншель плакал.

Когда взрослому человеку грустно, он знает, что горе пройдет и снова будет весело. Когда плачет ребенок, ему кажется, что он уже теперь всегда будет плакать и никогда не утешится.

Аншелю взамен погибшего букета хотели дать ветку белой сирени, но он не взял; может быть, считал, что не достоин такого душистого цветка, а может быть, побоялся, что сирень принесет ему новые огорчения.

Мальчики не знают, что Аншель не родился вздорным и злым; сперва он был только некрасивым и слабым, и никто не хотел с ним играть, а теперь он уже и сам никого не любит и скорее выбросит крыжовник, чем отдаст его другому.

Позже, когда Аншель привык к колонии и научился улыбаться, он уже не казался таким некрасивым, но друга у него по-прежнему не было. Иногда только Сикора играл с ним в домино.

Сикора тоже больной, но все его любят и охотно с ним играют. Мальчики понимают, что Сикора болен, а про Аншеля думают, что он просто всегда бледный и очень злой.

Сикора болен уже давно. Говорят, он жил в сырой комнате, и у него стали болеть ноги. Его поили горьким лекарством и клали ему на сердце лед, а когда, наконец, боли и температура прошли, здоровье так и не вернулось.

И вот боли возобновились. Сикора дышит часто-часто и кашляет.

— Больно, — тихо говорит он и пробует улыбнуться, потому что ему не верится, что в колонии можно болеть.

Сикору уложили в постель и дали ему очень горькое лекарство. Он сразу заснул. А вечером, когда мальчики шли в спальню, им сказали, чтобы они вели себя тише и не будили больного.

— Значит, Грозовский не будет сегодня играть на скрипке? — огорченно спрашивают ребята.

— Нет, играть сегодня нельзя. Сикора болен.

И они тихонько входят в спальню, бесшумно моют ноги, даже ни разу не поссорившись из-за полотенец, и сразу бегут каждый к своей кровати: осторожно, на цыпочках, хотя все босые. И слышится только: «Тише, Сикора спит».

И так было не один, а целых три вечера подряд, потому что только на четвертый день Сикору вынесли вместе с кроватью на веранду. А еще через десять дней он уже принимал участие в войне; разумеется, не как солдат, а как знаменосец полевого госпиталя.

Глава двадцатая Вечерние концерты. — Старушка сосна. — Скрипач Грозовский и певцы.

Вечером, когда мальчики уже лежат в постелях, Грозовский берет скрипку, становится посреди спальни и играет им на сон грядущий. Ноты он не захватил, но он знает много мелодий на память.

Поют струны скрипки, и в спальне тишина: все слушают затаив дыхание. Только сосны за открытыми окнами переговариваются друг с другом, да иногда долетит из усадьбы звук колокола, созывая людей с поля на ужин.

Многим мелодиям научились у Грозовского сосны, и теперь они подпевают ему — тихо, еле слышно, чтобы не мешать скрипке, — своими тоненькими зелеными иголками.

Слева от дома растет кривая, горбатая старушка-сосна. Сколько огорчений доставляют ей эти мальчишки! То влезут на нее и раскачиваются на ветвях, потому что это уже не сосна, а корабль; то превратят ее в поезд, то в лошадь, то в пожарную каланчу, то в крепость. Но сосна на них не сердится, она терпеливо ждет вечера, когда опять заиграет скрипка и убаюкает ее своей песней.

У большинства мальчиков уже смыкаются веки, но вон у того глаза широко раскрыты, а этот оперся на подушку и так, полулежа, смотрит на скрипача. Каждый думает о своем, но, когда Грозовский хочет спрятать скрипку, все просят сыграть что-нибудь еще или повторить.

В Варшаве Гешель Грозовский поздно ложится спать, не пьет молока и может делать все что хочет, потому что он живет с сестрой, а сестра редко бывает дома — она ухаживает за больными и иногда даже ночевать не приходит. И в колонии Гешель хотел вести себя так же: поздно ложиться спать и не пить молока. Поэтому вначале ему здесь было немного не по себе. Но его все полюбили, и скоро он привык к новой жизни. Когда строили крепость, ребята давали ему копать дольше других. Маргулес подарил ему палку, которую нашел в березовой роще, и даже судьи, когда Гешель провинился, вынесли несправедливый приговор.

Все хотят ходить с ним в паре, но Гешель не может ни с кем идти рядом, он всегда отстает: ищет желтые цветы с длинными стеблями.

Как-то одна девочка подарила ему несколько веточек жасмина, а в другой раз крестьянин позволил нарвать букет гречихи и еще дал красный мак из своего огорода. Гречиху Гешель поставил в вазочку для цветов, а мак носил с собой, пока не опали лепестки.

Есть у нас и трое певцов. Поют они тоже по вечерам, перед сном.

Песня стелется, словно ласточка, над самой землей, словно пробует, сильны ли крылья, и вдруг смело взвивается под облака и еще долго-долго звенит в небе. А потом, усталая, возвращается на землю, к людям, и засыпает, стихая.

— Красивая песня, — говорят сосны, — только почему мы не понимаем слов?

— Потому что это древнееврейская песня, ее сложили сотни лет назад.

Когда Фриденсон, Розенцвейг и Пресман поют втроем, можно подумать, что это поет один человек, — так сливаются их голоса. А ведь мальчики совсем не похожи друг на друга.

Пресман серьезный и тихий. Он мало говорит, но охотно слушает. Он хочет знать, как устроен термометр, который висит на веранде и показывает, тепло ли сегодня и можно ли идти купаться. Пресман — судья. Он охотно прощает и всегда знает, кого надо простить. Прощать надо тех, кто еще мал и глуп, и тех, кто одинок и заброшен, но злых прощать нельзя.

Хиль Розенцвейг совсем другой. Он всегда какой-то кислый, вечно чем-нибудь недоволен: то мошка в глаз попала, то комар его так больно укусил, что сил нет терпеть, то ему пить хочется, то жестко спать, то вода слишком холодная, то накидку ему подменили. И кто бы подумал, что этот нудный мальчишка, этот недотепа так поет!

А у третьего нашего певца самый красивый голос, самые бедные родители и самое отважное сердце. Милый певец, ты несешь в жизнь свою горячую песню и чистую душу! И если ты будешь извозчиком, как твой брат, ты не станешь морить голодом лошадь, не станешь стегать ее кнутом, заставляя работать через силу, хотя это будет и не твоя, а хозяйская лошадь…

Слава о наших вечерних концертах разнеслась далеко по свету. Знают о них и в бараках, и в усадьбе, и в деревне. Поэтому под окнами всегда толпа слушателей. Здесь и Юзеф, и старый арендатор Абрам, и батраки, и девушки из деревни, и наша старушка сосна.

— На сегодня довольно. Покойной ночи!..

— Покойной ночи!..

Глава двадцать первая Как маленький Адамский хотел, чтобы его уважали, и что из этого вышло. — Несправедливый приговор и история о подбородках, мыле и бритве.

Когда Гешель Грозовский провинился, суд вынес несправедливый приговор.

А было это так.

Маленький Адамский, как известно, старший по полотенцам; он следит, чтобы на каждой кровати полотенце висело точно посредине спинки, и перед обедом выносит на веранду три полотенца — вытирать руки. Маленький Адамский заслужил, чтобы его уважали, ведь он «старший», а колонисты его уважать не хотят: то один, то другой нарочно возьмет да и повесит криво свое полотенце, чтобы посердить малыша и задать ему лишнюю работу, или не смоет как следует песок с рук и грязными руками хватается за полотенце.

— Никто меня не слушается! — жалуется маленький Адамский.

Однажды, чтобы завоевать уважение ребят, он рассказал им очень интересную историю: будто бы он был с отцом у фельдшера и видел, как там намыливали господам подбородки и потом брили их бритвой.

Старшие не поверили.

— Это ты все сам придумал, — говорили они, — и вовсе ты не был у фельдшера.

— Ей-богу, был.

— Ну, может, у фельдшера и был, но не видел, как там намыливали мылом подбородки.

— Нет, видел.

— Но уж бритвой-то их не брили!

Маленький Адамский уверял, что все, что он говорит, истинная правда, но мальчики ни за что не хотели верить, смеялись над ним и продолжали не слушаться, да еще дразнили его всей этой историей с фельдшером, мылом и бритвой.

И вот однажды после обеда маленький Адамский увидел, как Гешель Грозовский подошел к колодцу и напился воды. А пить воду из колодца запрещено.

— Вот погоди, я воспитателю скажу, что ты воду пил!

Маленький Адамский думал, что Гешель испугается, станет его просить, чтобы он никому не говорил, и после этого всегда будет его уважать. А если его будет уважать Грозовский, то уж, конечно, и все ребята станут слушаться.

Но Грозовский не только не стал его ни о чем просить, но еще принялся лупить холщовой шапкой, а старшего Адамского, который прибежал брату на помощь, опрокинул на землю и ушиб ему больной палец. У старшего Адамского палец завязан тряпочкой, он давно у него болит и никогда уж, наверное, не заживет.

Обо всем этом узнал прокурор и отдал Грозовского под суд, а суд вынес несправедливое решение: освободил виновного от наказания.

— Как вы могли вынести такое пристрастное решение? — допытывался удивленный прокурор.

— Потому что он наш товарищ, — ответили судьи.

— Вы могли не согласиться его судить, и тогда для этого выбрали бы других судей.

Наконец сам Грозовский потребовал, чтобы его дело пересмотрели и чтобы судили его те же самые судьи.

— Господа судьи, — начал прокурор свою длинную речь, — перед вами трудная задача. По вашему решению должен быть наказан человек, который пользуется вашим расположением. Но, может быть, вы и второй раз захотите его оправдать? Помните, что несправедливый приговор подрывает доверие к суду. Подумайте, что скажут те, кому придется потом предстать перед нечестными судьями. Они скажут: «Мы им не верим. Выходит, если у человека есть скрипка и он хорошо играет, то ему можно делать то, чего нельзя другим?» Напоминаю вам, что Грозовский два дня назад отнял у одного из ребят мячик, вчера насыпал за шиворот Шатковскому песку, а сегодня обидел братьев Адамских. Не они — я его обвиняю, и обвиняю по требованию самого Грозовского. Грозовскому неприятно, что вы пожертвовали для него своим добрым именем, неприятно, что его теперь все могут заподозрить в том, что он испугался наказания и сам попросил вас вынести оправдательный приговор. Вы сделали ошибку, и ваша задача — исправить эту ошибку. Еще раз повторяю: заслуженное наказание будет обвиняемому приятнее, чем несправедливое оправдание.

На этот раз приговор гласил: десять минут «карцера».

В доказательство того, что он не сердится, Грозовский обещал вечером дольше обычного играть на скрипке, а так как он сам осознал свою вину, отсидел присужденные ему десять минут заключения и не обиделся, то это был самый лучший его концерт в колонии.

Маленький Адамский примирился, наконец, с мыслью, что он слишком мал для того, чтобы его слушались старшие, и с той поры играет только с малышами, которым история о намыленных подбородках очень понравилась.

Маленький Адамский понял, что лучше пользоваться уважением среди равных, чем забираться слишком высоко и терпеть насмешки.

Глава двадцать вторая Лучший в мире праздник и могущественная пряничная сила. — Турчанка рассказывает сказки. — Живые картины.

Ах, какой это будет праздник!

Такого праздника еще не было на свете! Он состоится через неделю — через шесть дней, теперь уже всего через пять — через четыре — три — уже послезавтра — завтра!

Беговая дорожка аккуратно посыпана песком. По обе стороны дорожки — голубые, красные и белые флаги.

На веранде — занавес из одеял, сделанный так искусно, что, если потянуть за шнурок, он раздвигается сам, как в настоящем театре.

Только бы дождь не пошел, только бы занавес не украли, только бы за ночь не исчез лес вместе с беговой дорожкой, только бы не случилось ничего, что может помешать празднику!

Но ничего не случилось. После первого завтрака — купание, после второго начался кросс.

Один воспитатель подает сигнал старта, другой стоит у финиша и отмечает, кто пришел первым.

Каждая четверка, прежде чем стартовать, потирает ладони, а некоторые даже плюют на руки, чтобы бежать быстрее.

После кросса — бег с завязанными глазами, самый смешной. Каждому хочется прийти первым и страшно: как бы не налететь на дерево.

Потом — бег с препятствиями. И наконец — перетягивание веревки. Десять мальчиков тянут вправо, десять — влево. Тянут так сильно, что, когда побежденные не могут больше удержать веревку и внезапно отпускают ее, победители летят со всего размаха на землю.

— Смотри, как я тянул! — И все показывают друг другу красные ладони со следами веревки.

Четыре победителя в беге бегут еще раз: тот, кто прибежит первым, будет королем, второй — королевой, третий и четвертый — пажами.

Жаль, что нельзя подсмотреть, как переодевается королевская чета: экономка завесила окно платком. Но уже известно, что даже у пажей будут короны, а король получит саблю и трубу господина Станислава и сможет трубить сколько захочет.

Перед верандой стоит трон необычайной красоты, разукрашенный одеялами и флагами.

— Ура!

Король ведет под руку королеву; на королеве красная в белую крапинку юбка и белая блузка, которую пожертвовала прачка. Пажи несут шлейф королевы. Золотые короны сверкают на солнце. Триумфальный марш открывает конница; вот тут-то генералу Корцажу, героическому защитнику крепости, и пришлось быть лошадью.

Воистину неисповедимы пути твои, Господи!

За конницей выступает пехота. Все салютуют королю; господин Герман выбивает барабанную дробь на ведре, оркестр играет вовсю — гремят крышки от кастрюль. Король в знак благодарности за оказанные ему почести трубит что есть сил, а потом приглашает всех на веранду, людей и лошадей. Туда же переносится трон, и господин Мечислав имеет честь выступить со своим представлением перед королевской четой и гостями.

Занавес поднимается.

В волшебном ящичке показываются и исчезают две карты; перерезанная ножом веревка срастается от прикосновения волшебной палочки; из волшебной рюмки исчезает красный шарик и оказывается за воротом у пажа. Но интереснее всего последний фокус.

Королева собственноручно кладет в деревянный ящик два медных гроша, и господин Мечислав произносит заклинание:

— Фокус-покус, черная сила, сменяй медь на серебро!

Но черная сила слишком слаба.

— Черная сила, возьми на помощь белую силу и сменяй медь на серебро!

Но черная и белая силы слишком слабы.

И зеленая, и красная, и синяя силы недостаточно могущественны, чтобы сделать такое чудо.

Наконец кому-то приходит в голову мысль вызвать пряничную силу

— Фокус-покус, возьми на помощь пряничную силу…

Два гроша исчезли, зато в ящичке появилась серебряная монетка — сорок грошей! Королева удивленно качает головой, король от восторга засунул палец в нос.

Но тут Вольберг, который умеет вырезать лодки из коры и потому считает себя умнее всех, вдруг закричал:

— Я знаю, у господина Мечислава сорок грошей в рукаве были спрятаны!

Господин Мечислав засучил рукава и по требованию короля показал фокус еще раз.

Потом занавес опустился, как в настоящем театре, трон разобрали и опять превратили в суповые котлы: они нужны к обеду.

А после обеда состоялся концерт.

Сначала был зачитан специальный выпуск газеты «Михалувка», потом Гешель играл на скрипке, потом пели, потом турчанка рассказывала сказки: одну страшную, а другую такую смешную, что сам король соизволил смеяться; и, наконец, Ойзер Плоцкий декламировал свои собственные стихи. Если в концерте и недоставало рояля, то только потому, что рояля в колонии нет, а если бы и был, все равно никто не умеет на нем играть. Но концерт и так получился блестящий. А лучше всего были сказки турчанки.

Турчанка — это Арон Наймайстер. На голове у него полумесяц и в ушах полумесяцы, сидит он на ковре по-турецки, а рядом на столике горит свеча и отражается в зеркале, — можно подумать, что горят две свечи.

После концерта побежали в лес: отдохнуть и обсудить то, что уже увидели и услышали, и то, что еще предстоит после ужина. Потому что после ужина будут живые картины. Что такое «живые картины», никто не знает — значит, это что-то очень интересное.

Уже совсем стемнело. Все сидят, как в театре. На первых скамьях — малыши, дальше — старшие; все, кто не поместился, — на столах.

Занавес поднимается, но еще ничего нельзя разглядеть. И вот сцену освещает красный бенгальский огонь.

Картина первая. Сидит босая девочка и продает спички. А над ней — Мороз с длинной седой бородой, за спиной у него мешок. Мороз вынимает из мешка горсть снега и сыплет на девочку. Девочка засыпает, а Мороз покрывает ее всю белым пушистым снегом. Бедная девочка уже никогда больше не будет продавать спички.

Вторая картина. На сцене в полной темноте сидят люди разных ремесел: сапожник, кузнец, швея, садовник, столяр, торговка. Но вот на возвышении появляется День, весь в белом, с алыми крыльями и факелом в руках, — пора за работу! Столяр пилит, кузнец бьет молотком, швея шьет, садовник подрезает сухие ветви, и все поют:

Глава двадцать третья Отметки по поведению. — Собака прощает Гринбаума, а Бромберг получает пятерку.

Раз в неделю воспитатель ставит отметки по поведению. В колонии это очень трудно. В школе учитель всегда знает, кто балуется, подсказывает или прогуливает уроки. А в колонии мальчик может набедокурить, а воспитатель об этом и не узнает. Поэтому лучше всего, когда каждый сам говорит, какую отметку заслужил, потому что ему-то уж хорошо известно все, что он успел натворить.

— Фурткевич, сколько тебе поставить по поведению?

— Четверку, господин воспитатель.

— Почему четверку, а не пятерку? — допытывается воспитатель.

— Потому что я пил воду из колодца и опоздал на обед.

— Ну, господин воспитатель, четверку за такую ерунду? — кричат все, кто тоже пил воду из колодца и опаздывал к обеду. — Пятерку, господин воспитатель, пятерку!

А Тырман улыбается своей доброй улыбкой и, когда все затихают, добавляет серьезно:

— Он исправится, он теперь будет послушным!

Фурткевич был на этой неделе дежурным портным и пришил много пуговиц. Правда, он пил воду из колодца, но все же он заслуживает пятерку…

— Фридман Рубин, а тебе сколько поставить?

Стало так тихо, как в среду за ужином, когда ели яичницу.

Бедный Рубин, всю неделю он так хорошо себя вел, ни разу ни с кем не подрался, а это не так легко, и вдруг как раз сегодня кто-то крикнул ему: «Цыган». Рубин хотел дать обидчику по шее, но попал по носу, а ведь всем известно, что из носу сразу течет кровь. Бедный Рубин, как ему не повезло!

— Может быть, тебе ничего не ставить, и если будешь следующую неделю себя хорошо вести, то сразу две пятерки получишь?

— Не хочу! — говорит Рубин. Он считает, что лучше тут же четверку, чем когда-нибудь пятерку.

— А зачем он кричал «цыган»? — вставляет Фурткевич, который по себе знает, как трудно не дать по шее за «цыгана», — Фурткевич рыжий и по этому поводу имел уже не одно столкновение с ребятами.

В конце концов и Фридман получает пятерку, а Тырман опять заверяет:

— Господин воспитатель, он больше драться не будет, он исправится!

Не сразу решилась и судьба Эдельбаума, потому что он надоеда, во все вмешивается и любит распускать всякие страшные слухи:

— Господин воспитатель, ребята Фрому ногу оторвали!

— Неси сюда ногу, как-нибудь приклеим, — говорит опечаленный воспитатель.

А потом оказывается, что никто Фрому ноги не отрывал, просто он упал и плачет.

В другой раз Эдельбаум прибежал и сказал, что цыганка украла двух мальчиков, а на самом деле эта женщина была совсем не цыганка, а полька, и ребята были деревенские, а вовсе не колонисты. И они просто шли все втроем по лугу, никто никого и не думал красть.

К счастью, Эдельбаум всегда подбирает битые стекла на дорожке и перед верандой, и только благодаря ему колонисты не калечат босые ноги, а то не видать бы ему пятерки по поведению!

У каждого свои заслуги.

Флекер хорошо придумывает игры, Клейман сидит за обедом между двумя сорванцами, и поэтому за столом нет драк. Эйно, когда было холодно, отдал некрасивому Аншелю свою накидку. Правда, за каждым числится и что-нибудь плохое, но ведь на свете нет людей без недостатков! И число пятерок по поведению все растет.

Как было бы хорошо, если бы вся группа могла получить пятерки! Но едва ли это возможно.

Гольдштерн сказал Эльвингу:

— Чтоб ты ослеп!

Пятерка Гольдштерна висела уже на волоске; хорошо, что Эльвинг простил его — тем более охотно, что сам был виноват: подсказывал противнику Гольдштерна, когда тот играл в шашки.

Зисбренеру нужно исправить отметку за прошлую неделю. Он получил четверку, потому что подставил одному мальчику ножку, мальчик упал и разбил колено. Но теперь все уже знают, что Зисбренер очень славный и тихий, что в Варшаве он вместе с матерью делает бумажные цветы для магазина, а по вечерам читает младшим братьям и сестренке книжки из бесплатной библиотеки, и не какие-нибудь сказки, а правдивые истории о Христофоре Колумбе, который открыл Америку, и о Гутенберге, который изобрел печатный станок. Такой мальчик не мог подставить ножку.

И в самом деле, выясняется, что тот, кто разбил коленку, упал сам, потому что бежал и хотел разминуться с Зисбренером.

— Почему же ты нам ничего не сказал? — удивляются ребята. — Ты мог бы получить пятерку, как и другие.

— Вы еще меня тогда не знали и могли подумать, что я лгу, — так пусть уж лучше четверка.

Вы видите теперь, как трудно в колонии справедливо поставить отметки.

Остались только двое: Бромберг и брат Боруха Гринбаума, Мордка. Если и эти двое получат по пятерке, то у всей группы будет «отлично».

Снова наступает глубокая тишина.

— Гринбаум Мордка. Пусть брат за него скажет. Сколько ему поставить?

— Господин воспитатель, — говорит брат Мордки, — пожалуйста, мне очень хотелось бы, чтобы у него была пятерка. У меня сердце разрывается, когда я вижу, какой он хулиган.

Как поступить с Мордкой? Все его простили, даже воспитатель простил; но он бросал камнями в собаку… Как узнать, прощает ли его собака?

Собака сидит в конуре на цепи. Если Мордка не побоится, подойдет к ней и даст ей мяса, а собака это мясо возьмет — значит, она не сердится.

Идем. Видно, сегодня счастливый день — все нам удается!

Собака в прекрасном настроении. Уже издали она виляет хвостом. Мясо съела, дважды облизнулась и — по глазам видно — настолько искренне простила нанесенную ей Мордкой обиду, что охотно съела бы не одну, а целых три таких порции.

Итак, Мордка получил право на пятерку. Остается один Бромберг.

— Скажи, Бромберг, что ты сделал плохого?

— Цеплялся за телегу и садился верхом на лошадь.

— Еще что?

— Ходил по крыше веранды.

— Еще?

— Когда я нашел у себя в супе круглую перчинку, я ее облизал и бросил Рашеру в тарелку.

— Еще?

— Отнял у Беды дождевую накидку и налил на стол молока, чтобы и стол напился.

— Что еще?

Бромберг думает:

— Отвернул в умывальной кран и обозвал Вайнштейна «сарделькой».

— Еще?

— Царапал по столу вилкой и не хотел хорошо застилать постель. И стегнул Шарачка помочами. И потерял носовой платок.

— Еще что?

— Не хотел есть хлеб, а только горбушку. И столкнул Фишбина в яму для картофеля.

— А дрался сколько раз?

— Не помню.

— О сосне еще ничего не сказал.

— Да, сосну сломал.

Мальчики печально слушают, а Бромбергу все нипочем, только улыбается.

— Тырман, как тебе кажется: сколько же ему поставить?

— Он будет послушным, — говорит Тырман.

— Так сколько же ему поставить?

— Не знаю, — говорит Тырман, хотя видно, что и ему, и всей группе очень хочется поставить Бромбергу пятерку. Только никто не смеет об этом сказать.

— Плохо дело, плохо… Чарнецкий, скажи ты, сколько Бромбергу поставишь по поведению?

Чарнецкий — друг Хаима Бромберга, поэтому все взгляды обращаются к нему.

— Ну скажи — сколько?

— Пятерку, — говорит Чарнецкий, и две слезинки катятся у него по щекам.

— Пятерку, господин воспитатель, пятерку! — кричат все.

И Тырман добавляет:

— Он исправится, он будет послушным!..

И в самом деле, Бромберг исправился. До самого вечера он ходил серьезный, не шалил, но видно было, что ему не по себе. Он ходил в своей пятерке по поведению, как в башмаках, которые жмут, так что воспитатель даже испугался, как бы Бромберг не заболел от чрезмерного послушания.

А на другой день он подрался с Бедой и после обеда решительно заявил:

— Господин воспитатель, я больше не хочу иметь пятерку!

— Почему?

— Потому что она мне надоела.

Когда мы приехали в Варшаву, мать Бромберга на вокзале допытывалась:

— Как вел себя мой Хаим?

— Хорошо, — ответил воспитатель, — только он слишком тихий.

Мать взглянула на воспитателя в изумлении, но, видя, что он смеется, и сама рассмеялась.

— А я уж подумала, не заколдовал ли его там кто.

И она была благодарна воспитателям, что они не сердятся на ее шалопая.

Глава двадцать четвертая Поэт Ойзер. — Стихи о сапожнике, о кузнеце и о возвращении домой.

Ойзер Плоцкий декламировал на концерте свои собственные стихи.

Мальчикам казалось странным, что можно брать стихи не из книжки, а из головы.

Собственно, Ойзер пишет не из головы, а то, что он видит и слышит.

Например, стихотворение о сапожнике.

У бедного сапожника долго не было работы, а значит, он ничего не зарабатывал. Ходил, искал работу — не мог найти. Наконец сапожник получил заказ — как же он обрадовался! Но, чтобы выполнить заказ, нужна кожа, кожа денег стоит, а где их возьмешь? Пошел сапожник к знакомым, просит денег одолжить. Одни не хотят, другие не могут, потому что сами бедные. Стал сапожник у заказчика задаток просить, а заказчик не дал. И не смог сапожник выполнить заказ — бедный, бедный сапожник.

Ойзер знает этого сапожника: он в их доме живет. Ойзер помнит, как он ходил без дела, как получил работу, как хлопотал о деньгах, да так их и не достал. Ойзер все помнит, вот и написал об этом стихи…

Другое стихотворение — о кузнеце, который днем и ночью бьет молотом по железу, а молот поет ему песню о людском счастье.

Как-то раз, когда мы шли на водяную мельницу, мы по дороге завернули в кузницу.

Кузнец бил молотом по раскаленному железу, и мальчики впервые увидели, как делаются подковы. В кузницу ходили все, но один только Ойзер написал потом стихотворение. Он один услыхал в грохоте железа мелодию — песню о людском счастье, потому что только он один был поэтом.

А еще Ойзер написал стихотворение о лесе. В лесу человек становится здоровым и сильным; но не все могут жить в лесу, поэтому они такие бледные и грустные.

О ком думал поэт, когда писал эти стихи?

Наверное, об отце.

Отец Ойзера делает скакалки, поводья, пояса и украшения для платьев. Когда он был здоров и много зарабатывал, его дочь, старшая сестра Ойзера, ходила в школу. Но теперь он все время кашляет, а поехать в лес, где бы он выздоровел, не может.

Отец и мать часто вспоминают добрые старые времена, когда дочка ходила в школу. В школе была хорошая учительница, очень хорошая, и дети ее любили. Теперь отец болен, школу закрыли, учительница уехала далеко, в Америку, и там ее тоже, наверное, любят дети.

А как хотелось бы Ойзеру учиться!

Ойзеру не нравятся шумные игры, зато он любит слушать интересные сказки и рассказы. Он знает, что воспитатель его любит, но никогда ничего у него не попросит: ни флажок, ни мячик, ни красивую вилку, ни горбушку. Отец Ойзера, он сам, его старшая сестра, его мама — все они гордые и не любят, не хотят ни о чем просить.

Когда маленькая сестричка Ойзера лежала в больнице, им всем очень хотелось навещать ее каждый день. Нельзя, к больным детям приходят только три раза в неделю.

Если нельзя чаще, ничего не поделаешь. Видно, так должно быть, наверное, так лучше.

Как-то Ойзер принес сестре в больницу кисточку винограда. Он принес виноград, а не леденцы, потому что леденцы ей было нельзя.

Стоит Ойзер у кровати сестренки и молчит.

— Скажи ей что-нибудь, поздоровайся с сестрой.

А у Ойзера слезы ручьем…

Приближался день возвращения в Варшаву, и мальчики радовались, что снова увидят родителей, братьев и сестер и обо всем им расскажут: что делали в колонии, как купались, играли, защищали крепость. Ойзер написал свое последнее стихотворение: «Дети радуются, что возвращаются домой и сменят зеленый лес на сырые стены. Цветы улыбаются солнцу, но уже близка зима, а зимой цветы увядают».

Охотнее всего Ойзер пишет о лете, о том, как светит солнце, цветут цветы. Зиму он не любит, потому что зима всегда печальна.

Глава двадцать пятая Сюрприз. — Последний закат и последняя сказка.

Ребята просят, чтобы взрослые не ходили на опушку леса, потому что там готовится сюрприз. Они непрерывно что-то носят, укладывают, прилаживают и, когда все будет готово, позовут сами. Возни с сюрпризом, должно быть, много, потому что готов он будет только к вечеру. Юзефу пришлось дать им целых две метлы; за это они позволят ему первому посмотреть на сюрприз, только пусть он ничего не говорит воспитателям.

Это последний день в колонии, и теперь уже только и разговоров, что о Варшаве.

Топчо оставил дома голубей — не улетели ли? У Шидловского мама была больна — выздоровела ли? Топчо хвалится, что умеет дым от папиросы пускать через нос и еще подбрасывать кусок хлеба и ловить его ртом. Плывак умеет класть ногу на голову и далеко плевать сквозь зубы. Фридман свистит в два пальца и выворачивает веки — очень страшно!

Все сегодня последнее: и купание, и обед. На тарелках остается много каши, даже не все молоко выпито; где уж тут есть кашу, когда завтра — домой!

Кукушка кукует на прощание с пяти часов утра.

«Ку-ку, прощайте, дети, ку-ку, я не умею красиво петь, но прощаюсь с вами, как могу, — коротко и сердечно».

Колонисты уже переоделись в свою одежду, и трудно поверить, что Тырман, Фриденсон, Чарнецкий ходят в длиннополых пиджаках. На маленьком Соболе нарядный костюмчик, и в углах воротника по две золотых звездочки: так его нарядила в дорогу сестра-портниха.

Мальчики чистят башмаки, чтобы не стыдно было показаться на вокзале. Милые, добрые дети, вас тут было так много, и, хотя вы беспрестанно проказничали, никто из вас ни разу не сделал ничего по-настоящему плохого! Как вы трогательны в этой дружной суматохе, которую затеяли, чтобы устроить нам на прощание сюрприз!

— Господин воспитатель, все!

— Господин воспитатель, готово!

Справа, на опушке леса, где мы каждый день прощались с заходящим солнцем, ребята построили нечто вроде большого гнезда из веток, камней и песка, выложили гнездо сосновой хвоей, устлали мхом и убрали цветами.

— Аистово гнездо.

— Не гнездо, а ложа, — говорит один мальчик, который бывал в театре, потому что его отец-токарь как-то получил там работу.

Последний закат.

Солнце уже утратило свои лучи, узкое облачко перерезало солнечный диск на две половины.

— Последний закат, — говорят ребята.

Завтра в это время они уже будут в Варшаве, а там не бывает заката. В сумерки на улицах появляется человек с длинной палкой и зажигает безобразные желтые фонари. Человек переходит с одной стороны улицы на другую, всегда бедно одетый, в черном, и лица его в темноте нельзя разглядеть. Это он превращает в городе день в ночь.

А в Михалувке ясное солнце в пурпурных одеждах гасит день и зажигает ночь. Солнце садится все ниже и ниже, прячется за землю и постепенно исчезает: все меньше и меньше кусочек диска.

— Все, — говорят одни.

— Нет еще, — возражают другие.

И вот уже светятся только маленькие искорки…

В этот последний вечер родилась последняя колонистская сказка о последнем закате — странная сказка без конца…

— А может, не возвращаться в Варшаву? Может, стать парами, взять флажки и с песней отправиться в путь?

— Куда?

— К Солнцу.

Долго придется идти, но разве это плохо? Спать будем в поле, а на жизнь зарабатывать, как сумеем. В одной деревне Гешель сыграет на скрипке — и нам дадут молока, в другой Ойзер расскажет стихотворение или Арон интересную сказку — инам дадут хлеба. Где-нибудь споем хором или поможем в поле.

Для хромого Вайнрауха мы сделаем тележку из досок и, когда он устанет, повезем его в тележке.

— Мы будем идти долго-долго, будем идти, идти, идти…

— А потом что?

Но тут раздался звонок, сзывающий всех на последний ужин, и сказка осталась без конца…

А утром мы уже были на пути в Варшаву.

Лето в Вильгельмувке Перевод с польского Виктории Фёдоровой

Очень коротенькое вступление

Недавно я закончил повесть, в которой подробно описана жизнь еврейских мальчиков в Михалувке. Книга понравилась.

Да и как бы могли не понравиться увлекательные приключения целых ста пятидесяти мальчиков в деревне?

Повесть о Вильгельмувке будет, вероятно, еще интереснее.

Во-первых, в Вильгельмувке большой лес, где мальчики собирали ягоды и грибы, а из веток строили шалаши. Из этих шалашей возникли два поселения: Милосна и Лысая Гора.

Во-вторых, рядом с Вильгельмувкой есть колония для девочек — Зофьювка, что привело к некоторым весьма любопытным событиям — таким, например, как нападение на домик Паулинки. В Вильгельмувке тоже сто пятьдесят мальчиков, а среди них, как нетрудно догадаться, немало изрядных сорванцов.

Глава первая Путешествие. — Скучный рассказ, который не стоит и слушать. — Вот завтра будет весело.

Первая глава «Лета в Михалувке» была посвящена описанию того, как все собрались на вокзале, встали в пары, как родители прощались с детьми, как, наконец, мы двинулись в путь.

Там воспитатель вызывал по тетрадке:

— Фридман, Миллер, Гринбаум, Бромберг!

А здесь:

— Ковальский, Гурский, Франковский, Трелевич!

В остальном все то же самое.

Накануне отъезда мальчики собираются на Свентокшистской: их осматривает врач, сапожник примеряет обувь, парикмахер стрижет тех, у кого слишком длинные волосы.

В день отъезда воспитатели так же ставят их в пары и после звонка разводят по вагонам.

И воспитатель спрашивает:

— Никто не потерял свой мешок? Не высовывайтесь из окон!

А мальчики точно так же устраивают в вагоне у окон толкотню и кричат:

— Подвинься, это мое окно!

— Не толкайся, а то получишь в лоб!

Совсем иначе на обратном пути, когда уже все всех знают. Тогда каждое окно занимает группа друзей, которые будут друг другу уступать:

— Теперь ты немного посмотри, а потом снова я.

И здесь тоже мальчики отдают на хранение почтовые открытки, чтобы потом каждую неделю писать родителям, как они хорошо проводят время; и здесь по дороге происходит много удивительных приключений. Одному уголек попал в глаз; ему велели плевать, чтоб уголек вылетел; когда же это не помогло, воспитатель кончиком носового платка вытащил уголек из глаза и потом выговаривал:

— Вот видишь, а я предупреждал: не надо высовываться из окон! Я знал, что так получится!

Томашевский махал мешком пастушкам, которые то кланялись, то показывали язык поезду; сосед толкнул Томашевского, и мешок улетел. Еще один махал жителям Воломина^[6] носовым платком, и платок тоже улетел.

— О, вороны, вороны!..

— О, аист!..

И даже не догадываются, что рядом сидит Зигмунт Бочкевич, который уже завтра получит прозвище Бочан — то есть аист.

— О, ульи, ульи!

Тут же кто-то рассказывает, как однажды полез в улей, когда гостил у дяди в деревне, и его ужалили пчелы; он тогда был еще маленький и глупый.

В Тлуще поезд переходит на другой путь и едет назад. Бывалые колонисты пугают новичков:

— В Варшаву едем!

— Ой, возвращаемся!

А чем ближе Говорово^[7], тем чаще слышен нетерпеливый вопрос:

— Далеко еще?

Мальчикам хочется поскорее увидеть колонию, и каждый представляет ее себе по-своему. Один думает, что они будут жить в маленьких домиках в деревне, другой — что колония похожа на дом в Варшаве: из длинного коридора двери ведут в комнатки, где будут спать сразу по нескольку человек. И никто не знает, что такое веранда, о которой они столько слышали.

Леон Копеч, которого Ахцык позже прозовет Копейкой, очень проголодался, Левиньский дал ему пять баранок. А Бочкевич ест хлеб с маслом и говорит, обращаясь немного сам к себе, немного к воспитателю:

— Я еще никогда не ездил на поезде.

— И как, нравится тебе ехать на поезде?

— Нравится, — говорит Бочкевич и ест хлеб с маслом.

Маленький Сулеевский, даже не подозревая, что скоро станет отважным капитаном корабля, тихонько всхлипывает и утирает нос рукавом: сестра обещала, что отвезет его в колонию, а сама ушла, бросила его одного! Вот какая ему выпала злая судьба.

— О, гляньте, овес!

— Осёл… это рожь, а не овес.

— Много ты знаешь…

Поезд с грохотом проезжает по мосту. Кто-то спрашивает:

— А как называется эта Висла?

Мальчики считают верстовые столбы и спорят, сколько верст в миле — семь или четырнадцать. Обсуждают, что было бы, если кто-то из мальчиков вдруг выпал бы из окна.

— Станция Говорово!

Ребята помладше забираются на телеги; старшие пойдут пешком — до Вильгельмувки недалеко.

Солнце уже садится, повеяло вечерней прохладой.

Ну, в путь! Те, у кого в Зофьювке сестры, родные или двоюродные, спрашивают, попадем ли мы уже сегодня в Зофьювку, к девочкам.

— Мы прямо сегодня получим колонистские костюмы?

— А завтра мы будем письма писать, да?

— А когда нам выдадут лопаты, чтобы копать?

Про лопаты им рассказали колонисты прошлого заезда.

Вопросы воспитателям задают пока робко, прощупывая почву: не рассердятся ли?

— Господин воспитатель, а в колонии есть привидения?

— Какие такие привидения?

— Ну, злые духи… Говорят, колония в лесу, а в лесу всегда злые духи.

— Нет, в колонии нет злых духов, есть только очень доброжелательные и добродушные духи. А в лесу — грибы, земляника и ягоды, а призраков нет.

Чуть в стороне, слева от дороги, — красное каменное здание.

— Уже приехали?

— Нет, это Зофьювка, там девочки.

Девочки выбежали, стоят у леса и машут издалека платками.

— Виват! — приветственно кричат им мальчики.

Они бы с удовольствием свернули, но ведь в Вильгельмувке их ждет ужин.

Еще мостик, кусочек леса, луг, поляна. Прибыли.

— Смотрите, неженки: вы на телегах приехали, а мы пешком шли!

Ужин, молитва, умыться с дороги — и быстро в постель. И тогда всем скажут, что будет завтра.

Мальчики торопливо умываются и один за другим ныряют в кровати: интересно же, что воспитатель расскажет о завтрашнем дне. Быстро умываются, быстро укладываются — мальчики еще не знают друг друга, и им нечего друг другу сказать. Им бы улечься поскорее: они пока стесняются и не думают о шалостях, ведь это только первый вечер.

В первый вечер неправильно было бы залезть под кровать и хватать всех проходящих за ноги, или притаиться в раздевалке и завывать как привидение, или спрятать подушку Томека, как будто ее украли.

— Все легли?

— Все.

И воспитатель начинает рассказывать, что будет завтра.

— Утром шуметь нельзя, пока я не войду в спальню и не скажу «доброе утро»; получите одежду, потом вас взвесят, постригут ногти, покажут колонию.

Чем дальше, тем скучнее:

— Вы должны друг другу уступать, не драться, не обзываться, одежду не портить, животных не мучить, к девочкам не приставать. В первую неделю многие как натворят дел — и совершенно напрасно: разве не лучше вести себя хорошо?

Воспитатель говорит так неинтересно, а мальчики устали с дороги, поэтому все меньше становится тех, кто слушает, и все больше тех, кто уснул.

Убедившись, что усыпил мальчиков продолжительной речью, воспитатель уходит в свою комнату, оставив на всякий случай окошко в спальню открытым.

Сосны тоже уже знают, что приехала новая партия детей, и тихонько шумят:

— Завтра будет весело!..

Глава вторая Министр в голубой рубахе. — Мальчики уже знают Бочана. — Косерадзкому одежка мала, а Заремба удрал.

Пять часов утра. Наверняка после вчерашней дороги все еще спят? Как бы не так! Половина спальни уже болтает, смеется, бегает, с нетерпением ожидая команды «подъем».

— Ты где живешь?

— Как тебя зовут?

— Ты который раз в колонии?

Шепот то и дело прерывается смехом, идет важная работа: мальчики присматриваются друг к другу, знакомятся — долго ли продлится эта дружба?

Смех в спальне делается громче — видимо, песенка понравилась.

— Тихо! Воспитателя разбудите.

— Ну и что? Господин воспитатель, идите к нам, что это вы так долго спите?

— Кукареку! Ребят, вставайте, свежие булочки ждут! Кукареку!

Ах, как же удачно, что воспитатель крепко спит в своей комнате и даже через открытое окошко ничего не слышит! Угадали колонистские сосны: с каждой минутой — все веселее. Вот уже и дуэль на полотенцах: слышны глухие удары.

— Погодите, придет воспитатель, я ему скажу, что вы не давали спать!

— Иди скажи! Гляньте на него: вырядился в голубую рубаху и командует тут. Министр прямо! Воспитателю он скажет…

— Почтовый министр!

— Подлиза.

— Ябеда!

Теперь один говорит вполголоса — похоже, что-то интересное, потому что воцарилась тишина: остальные слушают. В спальне, повторяю, происходит важная работа: мальчики знакомятся друг с другом и, сами о том не догадываясь, уже выбирают себе предводителей — только предводителей в чем? В плохом или в хорошем?

— Ребят, спойте что-нибудь, я разрешаю.

— Молчи, мелочь пузатая.

— Сам ты мелочь.

— Эй, ты, пятый у дверей, ты чего спать не даешь?

Гоняются друг за дружкой между рядами кроватей, хлопают в ладоши.

— Смотрите, внизу карусель!

Все бегут к окнам, чтобы поглядеть на карусель.

— Да ну тебя, дурень! Это керат^[9], в него впрягают лошадь, поднимают воду из колодца.

— Ага, лошадь, как же.

— А что, нет? Видишь, там ось висит, к которой лошадь припрягают.

— Это совсем не ось называется.

— А как?

— Точно не знаю.

— А не знаешь, так и не болтай.

— Зато я знаю, что ось — у колес.

— Возвращайтесь лучше обратно в кровати, — предупреждает кто-то осмотрительный. — Воспитатель велел не вставать, пока он не войдет и не скажет «доброе утро».

— Сегодня первый день, сегодня можно.

Но кто его знает, можно или нельзя… Мальчики нехотя расходятся по своим кроватям.

— Господин воспитатель, вставайте, нам скучно!..

Три минуты тишины. Вдруг еще уснут?

Напрасные надежды — вот кто-то уже вышел на середину спальни и говорит низким голосом:

— Доброе утро. Мальчики, вставайте!

А другой — похоже, почтовый министр:

— Ты дождешься! Воспитателя передразниваешь. Я все ему расскажу.

До шести еще двадцать минут, но никто не спит, а работы в первый день невпроворот, так что можно начать пораньше.

— Доброе утро, мальчики!

— Доброе утро.

Открывают глаза, поднимают головы — дескать, они спали, как паиньки, а воспитатель их разбудил. Прямо история про послушных деток. Ах, какой же этот воспитатель глупый, ни о чем не догадывается.

— А кто из вас тут министр в голубой рубахе?

Гром среди ясного неба! Воспитатель притворялся, что спит, а сам все слышал. Что теперь будет? Ужасно страшно. Даже сам почтовый министр в растерянности.

Но воспитатель смеется. Он все слышал, но совсем не сердится.

Воспитатель ходит между рядами кроватей веселый, торжествующий, как Наполеон после выигранной битвы: одной удачной атакой он завоевал доверие детей, а без доверия не только книгу о детях не напишешь, но и невозможно их любить, воспитывать и даже присматривать за ними.

Восемь мальчиков, которые спят у окон, будут дежурными по окнам: их обязанность — открывать утром окна. Те, кто лучше всех застелят кровать, будут дежурными по кроватям — по одному на каждый из пяти рядов.

— Вставайте и хорошенько умойтесь, буду уши проверять.

Зигмунт Бочкевич лениво потягивается, спрашивает сонным голосом:

— Мне тоже вставать? Я бы еще немного поспал.

Полспальни сбежалось посмотреть на мальчика, который бы «еще немного поспал», — ага, это тот, которого уже успели прозвать Бочаном. Ахцык, будущий возный^[10] колонистского суда, высказывает предположение:

— Он же Бочан — аист. Видать, лягушков наелся, вот и отяжелел.

А Лазаркевич серьезно поправляет:

— Правильно говорить «лягушек», а не «лягушков».

Половина спальни собралась вокруг Бочана, вторая половина с интересом слушает рассказ Олека Лигашевского. Рядом с Олеком спит Виктор. Олек просыпается ночью, а одеяла нет — он испугался: вдруг оно улетело в окно, как носовой платок в поезде? Начинает будить Виктора, Виктор смотрит — а его одеяло лежит с другой стороны кровати. Видно, одеяло упало, а он, сонный, стянул одеяло с Олека и сам им укрылся.

— Господин воспитатель, а я ночью упал с кровати!

— А меня, господин воспитатель, укусил комар.

— Это небось был бешеный комар, господин воспитатель, раз от него вскочил такой огромный волдырь!

Мальчики бегут в умывальную. Там есть хорошие и плохие краны, в плохие дуют, чтобы вода лучше текла.

— А у меня уши чистые, господин воспитатель?

— А у меня? Э-э-э, вы ему долго уши проверяли, а мне кое-как.

— Ох, как же мокро-то в ушах, — вздыхает кто-то, рьяно тряся головой.

Теперь каждый становится справа от своей кровати, воспитатель раздает нижнее белье, потом серые холщовые штаны и, наконец, помочи и рубашки.

— А помочи-то из бечевки…

— Ого, какая дырища!

— Господин воспитатель, — говорит со слезами на глазах маленький Косерадзкий, — мне одежка мала.

Заремба не дождался рубашки, без рубашки и шапки побежал на веранду. Беглеца привели обратно, а воспитатель сочинил такое четверостишие:

Стихотворение снискало не меньшее одобрение, чем носовые платки.

— О, платки в этом году красивее, с каймой.

— А мой без каймы.

— Зато твой больше.

— Хочешь, поменяемся.

— А у тебя какая кайма?

— Голубая.

— Я красную хочу.

— Балда ты: голубая лучше.

— Нет, лучше красная.

— А лучше вообще без каймы.

Труба зовет на утреннюю молитву.

— Всем на веранду!

Дежурный по спальне закрывает дверь на ключ.

Глава третья Неудачная попытка: воспитатель затрубил, воспитатель затрубил… — Дневник мальчика и подпись с закорючкой.

Когда мальчикам предложили вести дневник и пообещали выдать всем желающим по тетради, желающих вызвалось немало.

— Я хочу, господин воспитатель!

— И я!

— И я тоже!

Начинали многие, да не все умели; и те даже, которые умели, вели дневник только несколько дней, потом им надоедало, и они бросали.

Прежде чем получить тетрадь, нужно было попробовать на листочке — описать один свой день.

Вот неудачная попытка Антося:

«Когда я утром встал, воспитатель затрубил и я прочел молитву, потом воспитатель затрубил и я позавтракал, потом воспитатель затрубил и мы пошли умываться, потом воспитатель затрубил и был обед, и воспитатель затрубил и мы пошли в лес».

— Дурак, — раскритиковали его мальчики. — Кто же даст тебе тетрадь? Ты только и пишешь: «Воспитатель затрубил, воспитатель затрубил».

— А как надо?

— Не знаешь как — вот и не пиши, не выставляй себя на посмешище.

Потом мальчики особенно старались, чтобы в дневнике не было слишком много «воспитатель затрубил».

Начинали многие: Франек Пшибыльский, Зигмунт Хабельский, Караськевич, Фабисяк, Пехович, Чещо Грычиньский, Олек Сувиньский… Но один стал бургомистром, другой капитаном корабля, третий судьей или председателем какого-то из многочисленных обществ — и до конца продержались только Трошкевич и Ленговский.

Приведу здесь несколько фрагментов — возможно, это предостережет мальчиков, которые хотели бы когда-нибудь тоже вести дневник, от слишком частого и рокового «воспитатель затрубил» — что, как известно, делает из автора посмешище.

Конечно, я выбираю самые интересные отрывки.

* * *

Мой дневник. Впечатления от пребывания в колонии в Вильгельмувке.

Первый день в деревне я провел так.

Мы выехали из Варшавы в четверг в шесть часов вечера. До Говорово мы ехали на поезде, потом шли, а младшие ребята ехали на телегах. В Вильгельмувке воспитатель расставил нас парами и усадил на лавки, чтобы мы всегда так сидели, и нам раздали ужин. После ужина воспитатель повел нас наверх, в спальню. Группы А и Б спят внизу, а группы В и Г спят на втором этаже; группа Д спит в разных спальнях, потому что спален только четыре. В каждой группе тридцать мальчиков. В спальне воспитатель показал каждому его кровать, и мне тоже, и я лег, а воспитатель ходил между рядами и говорил, чего нам нельзя делать и что если кто-то чем-то огорчен, то надо подойти к воспитателю и сказать. Потом я не мог уснуть, но уснул.

На второй день я умылся, оделся, застелил постель, и мы пошли на веранду. Через несколько минут, когда все собрались, мы встали на колени перед алтарем, который на веранде, и прочитали молитву, а потом запели «Поутру на ранней зорьке». Потом дежурные раздали хлеб и молоко. После завтрака воспитатель поставил нас в пары и показывал границы колонии — а дальше нам ходить нельзя и играть тоже. После обеда мы пошли в лес, но девочек там не было, потому что от них далеко идти, и они побоялись, что будет дождь.

Потом мы играли в лапту, а после ужина я помыл ноги и, когда все уже лежали, воспитатель рассказал нам историю трех кроватей и кто на них спал раньше.

Вот моя попытка вести дневник.

Суббота

Сегодня мы были в купальне. Кто уже умеет плавать, тем потом можно будет купаться не в купальне, а рядом, чтобы плавать.

Дальше мы с Войдаком делали домики из песка и разводные мосты, но мальчики нам мешали и портили их, поэтому мы смотрели, как их делают другие.

После обеда я играл в шашки, но остальные начали кричать, чтобы мы шли к ним, потому что воспитатель запускает огромного бумажного змея. Господин воспитатель А. запустил его высоко, и он замечательно летел, так как был сильный ветер, а потом мы пускали в змея бумажные самолетики, но начался дождь, и воспитатель притянул змея вниз, чтобы холстина не промокла.

Потом на веранде был суд над мальчиком за что, что он мучил лягушку.

Воскресенье

Сегодня воскресенье. Алтарь был красиво убран, и лавки расставлены; пришла Зофьювка, и я увиделся с Хеленкой.

Потом приехал ксендз и провел службу, и девочки остались у нас на второй завтрак.

После обеда мы пошли в лес, а чай взяли с собой. Воспитатель рассказывал нам сказки, одну смешную, другую про принца, и я читал книгу.

После завтрака у нас было пение с господином воспитателем Б., и я выучил такую песню:

Потом купались, а после обеда я собирал ветки, и мы начали строить шалаш. Это мой первый в жизни шалаш, так что он получился не очень.

* * *

После завтрака было пение, а потом воспитатель пошел с нами в лес, и ставил отметки по поведению, и спрашивал нас, кому здесь хорошо, а кому плохо. Потом мы насобирали много веток и построили шалаш, и он вышел хорошо.

Потом мы снова были в лесу, и одна девочка, которую называют Капелька, красиво декламировала.

После полдника я играл в лапту и заработал два очка, а потом лег, чтобы отдохнуть, но уснул и спал так крепко, что даже не услышал трубу к ужину, но все-таки проснулся и успел.

* * *

На обед мы ели суп, кашу с мясом и хлеб, потом мне выдали лопату, и мы с Лигашевским обкапывали шалаш.

После дождя в лесу было много грибов, я собрал два белых гриба и три масленка, и в лесу потерялся один мальчик, но потом нашелся. А потом мы разговаривали о разных происшествиях.

Вчера я еще забыл написать, что нам показывали волшебные фокусы, и два гроша превратились в сорок грошей.

Так я провел вчерашний день.

Я выучил много красивых песен, вот одна:

Вчера был большой праздник в Зофьювке и театр. Открылся занавес, и там была больная мать, у которой три дочери. Пришел старик, они пустили его переночевать и спросили, как вылечить мать, и старик велел им принести воду из леса.

Во втором акте две дочери пришли в лес, но их испугало чудовище, и они убежали. Потом пришла третья дочь и рядом с ней ангелы. Чудовище вышло из воды и сказало: «Я не дам тебе воды, пока ты не станешь моей женой». Она согласилась, взяла воду и пошла домой.

В третьем акте приходит принц и хочет жениться на этой дочери. Потому что чудовище в лесу — это был заколдованный принц.

* * *

Еще много интересного было в том дневнике, а на последней странице автор старательно вывел:

«Конец всей тетради, в которой я писал дневник, что я делал в колонии и что видел и слышал».

И подпись с большой закорючкой.

Глава четвертая Большие тревоги маленьких детей. — Вацек уже не говорит «ты, щенок». — Святые слезы и Общество опеки над одинокими.

Вы наверняка помните, как в Михалувке тосковал по дому Левек Рехтлебен; как однажды голубоглазый Прагер расплакался, когда ему сказали, что его отца, может быть, сошлют в Сибирь; как еще один колонист спрашивал в письме, нашел ли брат работу и зарабатывает ли деньги.

Много искренних тревог носят в душе эти дети, которые кажутся такими веселыми и улыбчивыми, радуются лесу и лугу, шумным забавам, ягодам, песням и купанию.

Правда, Стефек? Правда, Владзь, Олесь, Каролек? Иногда ведь и у маленьких детей бывают большие тревоги?

* * *

У Стефека Трелевича в Варшаве остался маленький Вацек. Вацеку четыре года, и все его очень любят. Иногда отец дает маленькому Вацеку два гроша. Вацек сразу ноги в руки и бежит в магазинчик за конфетами или шоколадкой. А магазинчик на другой стороне улицы, через дорогу, а по дороге ездит электрический трамвай. Маленький Вацек может попасть под трамвай. Недавно около соседнего дома трамвай переехал девочку. Кто сейчас присматривает за малышом?

Папа уходит в семь утра, потому что работает в магазине, где продают меха, ему нужно открывать магазин рано; мама тоже весь день занята — а за Вацеком кому приглядывать?

Плакал Стефек два вечера, на третий не успел, потому что рано заснул, а потом получил письмо из дома и обрадовался. Только он просит, чтобы ему воспитатель отдельно желал спокойной ночи: дома папа всегда целует его перед сном. И чтобы Лютек тоже приходил к нему пожелать спокойной ночи, потому что у Стефека в группе В брат Лютек.

Когда Лютек в первый раз пришел из группы В в нашу спальню, мальчики начали его прогонять:

— Господин воспитатель, у нас тут чужой крутится. Кыш! Кыш!

— Я что, курица, — возмущается Лютек, — чтобы мне «кыш» кричать?

— Это не чужой, а Стефека брат.

— Он не из нашей спальни.

— Ну и что? Он хочет пожелать Стефеку спокойной ночи, и пусть себе.

И Лютек, хотя он из другой группы, приходит каждый вечер пожелать Стефеку спокойной ночи, и Стефек уже не боится за малыша Вацека…

* * *

Тосковал по дому и Кравчик, пока не попал в Зофьювку и не увидел собственными глазами, что в Зофьювке сейчас его сестра и что он сможет с ней часто встречаться.

Грустит и Ковальский, потому что через неделю у них дома, в Варшаве, свадьба, и будут гости, музыка и торт из кондитерской лавки, а он этого торта даже не попробует.

* * *

Владек Шавловский беспокоится о матери.

— Маме придется самой носить отцу обед, потому что сестра тоже уехала в деревню, к дяде.

— Ну и что в этом плохого? Будет мама отцу обед носить, ведь обед — это не такая уж и тяжесть.

— Конечно не тяжесть, но до фабрики далеко, а у мамы ноги болят, и голова тоже часто.

Владеку скучно. Он думал, что колония — это какая-то школа, что он тут многому научится, а когда вернется в Варшаву, то сразу начнет зарабатывать, и маме не нужно будет так тяжело трудиться. Потому что, когда мама стирает, у нее отекают ноги и болит голова.

* * *

Не каждый сразу скажет, почему он грустит, почему плачет.

Вацек плачет. Почему? У него зуб болит. Наверное, в зубе дырка, можно положить ватку с каплями. Нет, не надо, это не зуб болит, а голова. В колонистской аптеке есть порошок от головной боли. Ну раз так, то он скажет правду: ничего у него не болит, он просто хочет вернуться домой, потому что ему здесь не нравится.

Но и это тоже неправда. Вацек обманывает, потому что ему неохота говорить об отце. В колонии-то Вацеку нравится, но у него отец — пьяница.

В день отъезда отец ужасно поругался с мамой: мама хотела проводить Вацека на вокзал, а отец сказал, что Вацек сам доберется, не переломится. Когда мама вернулась с вокзала, отец, наверное, ее избил. В прошлом году, когда Вацек приехал из Псар^[11], мама лежала больная, так отец ее побил.

Когда Вацек дома, он маме и воды принесет, и пол подметет, и за отцом сходит — тогда отцу станет стыдно, и он не пропьет деньги.

Вацек нехороший, он плохо учится, не прошел в третий класс, с мальчиками дерется. Но в колонии он стал намного лучше, он уже даже редко кому говорит «ну ты, щенок» — только если очень сильно его разозлят.

* * *

А почему Олек плачет?

Олек — единственный ребенок в семье, его мама — вдова, так что ни брата трамвай не переедет, ни маме никто ничего плохого не сделает.

Но у мамы никого больше нет, кроме Олека, и сейчас, когда Олек уехал в колонию, мама осталась одна-одинешенька. Мама шьет рубашки, очень долго ночью сидит и шьет; когда Олек просыпается, он всегда видит, как мама сидит и шьет. Мама такая хорошая и такая бедная, и у нее никого на свете нет, совсем никого.

Олек плачет, а каждая слеза Олека такая святая, как если бы в каждой слезе Олека был крест, а на кресте — очень грустный Христос.

Правда, нужно стараться, чтобы Стефеку, Вацеку, Олеку и всем детям было в колонии хорошо и весело?

Потому и стараются воспитатели, а еще неоценимые заслуги в этой области принадлежат Обществу опеки над одинокими — над теми, у которых никого нет.

Главный штаб Общества находится в шалаше Бартызека, Поглуда и Домбровского на Лысой Горе.

Раз в несколько дней воспитатель спрашивает мальчиков, у всех ли уже есть друзья, с которыми они вместе играют; потому что случается ведь и такое, что кто-то робеет или просто не любит бегать и проказничать, ни с кем не сходится — и скучает, хотя вокруг столько веселья и смеха.

И вот о тех, у которых никого нет, заботилось Общество — там нашел приют Копка-сирота.

Именно благодаря Копке Общество и появилось.

Каролек Копка немного глуповат, заикается и иногда теряет сознание. Его отец — сторож, мать давно умерла. Копку дома бьют; однажды его ударили по голове, он болел десять дней, а когда выздоровел, начал заикаться и уже не был такой умный, как до болезни.

И поэтому в колонии не очень хотели с ним играть.

Однажды Копка выпросил лопату. Воспитатель не сразу захотел дать ему лопату, но Копка просил, очень просил. Лопата не принесла ему счастья. Когда мальчики увидели, что Копка такой богач — получил лопату, — сразу нашлось много друзей, советчиков и сообщников.

— Иди сюда, Копка, у меня есть ветки, построим вместе шалаш.

Что было дальше, толком неизвестно, но лопату у Копки забрали, ничего взамен ему не дав; и забрел он, бедняга, в шалаш Бартызека, где как раз никого не было, там улегся на подстилке из травы и, заплаканный, уснул.

И Копку-сироту приютили, потом взяли Каспшицкого, у которого кривые ноги после рахита, и Синявского, и Дзядыгу, у которого лицо оспой испорчено, и, наконец, милого Грудзиньского, который сторонится мальчиков, потому что мама просила его не водиться с хулиганами, а он сам не умеет различить, кто хулиган, а кто нет.

Когда в шалаше Бартызека образовалось Общество друзей чтения, спокойный Грудзинський стал его председателем, потому что он бегло читает не только рассказы, но даже стихи.

Ниже будет рассказано об этом подробнее.

Глава пятая Доисторические времена горки под дикой грушей. — Надежный рецепт строительства домиков из песка. — Рождение, развитие, гибель.

На горке у дикой груши в прошлую смену высилась неприступная крепость. Несмотря на то, что с последних боев прошло уже две недели и дожди посмывали гордое укрепление, крепостные валы и рвы замечательно сохранились; видны еще курган полковника Сухты, часть первого форта и весь второй, и мальчики учатся нырять с валов и плавать в песке.

И вот здесь, на поле кровавых битв, первые строители — Бень, Иваницкий и Слотвиньский — возвели первый домик из песка, вокруг него разбили садик из ветвей и цветов и огородили его забором из палок. Домик этот был очень примитивный: ни дверей, ни окон, ни трубы. Однако это не умаляет заслуг наших строителей. Первый паровоз и первый печатный станок тоже были несовершенны, и потом целые поколения работали над улучшением этих великих изобретений.

Строго говоря, Бень, Иваницкий и Слотвиньский не были первопроходцами: по слухам, искусство строительства домиков из песка успешно развивалось и раньше, в Варшаве. Так, в Новой Праге^[12] мальчики однажды построили целую Ясную Гору^[13], не забыли даже о шведских пушечных ядрах^[14]: в крепостные стены их монастыря были вдавлены ягоды черемухи.

И все же огромная их заслуга в том, что они смогли разжечь огонь искреннего интереса к строительству в маленькой далекой Вильгельмувке.

У меня недостаточно информации, чтобы утверждать это наверняка, но я все же выскажу предположение, что именно домики из песка привели со временем к возникновению шалашей из веток, притом шалашей настолько крепких, что пастухи могли спасаться в них от жары и даже пережидать грозу.

Игра в домики из песка, первая общая игра на общей территории, в три дня охватившая всех, пережила период расцвета и упадка.

Я сохранил надежный рецепт строительства домиков из песка и привожу его здесь полностью, чтобы им мог воспользоваться будущий историк, если он захочет описать историю горки у дикой груши:

«Взять кучку песка и обстучать ее. После того как обстучал — разровнять. Песок нужно брать из глубины, потому что на поверхности он сухой, а из сухого ничего не получается: он осыпается, и никакую башню из него не построить. Когда песок уже обстучали и разровняли, все зависит от того, что нужно построить. Двери и оконные рамы делаются из палочек, а для украшения и для башен берутся шишки обыкновенные или лучше зеленые. Домик в тени простоит дольше» (Франчишек Пшибыльский).

В первый день копали руками, во второй день воспитатель произнес скучную речь о том, что нужно быть очень осторожными, и выдал лопаты — для начала пять штук.

В домиках из песка уже есть двери, окна, трубы, но это еще не конец.

Бадун около своего строения сделал крест из двух палочек, связанных травой. И все начали делать кресты рядом с домами из песка.

Поглуд соорудил у своего домика колодец-журавль, а Шинкевич по прозвищу Цыган его усовершенствовал: на тонкой травинке подвесил к журавлю шишку — ведро.

Карась покрыл крышу березовыми листьями, и на целый час березовые крыши вошли в моду.

В сад Ковальчика забрел муравей и пошел по дорожке.

— О, муравей. Смотри, как идет.

— Бедный! Тяжело ему по песку-то.

— Так пусти его на траву.

— Балда, по траве еще тяжелее.

— Глянь, какие у него ножки. О, на вал лезет, на вал!

— Упадет.

— Не упадет.

— Падает.

— Ой, упал.

— Дай вытру его, а то он весь в песке.

— Ты, что ли, муравья собрался вытирать? Ты так с него шкуру сдерешь.

— А у муравья есть шкура?

И муравьи бы вошли в моду, но тут Терлецкий построил укрепленный замок и разводной мост.

Началось строительство укрепленных замков и соревнование, кто быстрее усовершенствует разводной мост. Цепи и канаты плелись из камыша, доски делались из палок.

Хабельский вырыл под замком первое подземелье с тремя выходами. Ясное дело, в замках должны быть подземелья. Началась переделка старых замков в новомодные, с подземельями; во время переделки многие замки развалились.

— А я говорил, что развалится!

— Потому что ты стоишь над душой и каркаешь.

— Я не каркаю, просто с подземельем нужно строить по-другому.

— Ага, как же, по-другому.

— Иди и сам посмотри, как они там делают фундамент.

Теперь в моду вошли часовни при замках и башни из шишек.

— Фовок две фыфки я нафол, — говорит маленький Франковский, высыпая шишки из кармана и из шапки.

— А я нашел дикие груши для снарядов.

— Покажи! Вот это да! Дай одну грушу.

— Ага, сейчас, разбежался.

— Это настоящие груши, что ли? — спрашивает кто-то недоверчиво.

— А что ли, нет?

Владелец настоящих груш тут же нашел помощников для строительства крепости с башнями, валами, рвами, подземельем, разводными мостами и складом боеприпасов. Груши будут лежать у входа в пороховой склад.

Очередные новаторства!

Зелиньский построил целую деревню с костелом, и вдоль дороги фонари: на палку насаживается шишка — и фонарь готов. Так просто, жаль, что только сейчас в голову пришло.

Ленговский первым вспомнил про ступеньки — и с тех пор даже у самого захудалого домишки при входе была хотя бы одна ступенька.

Не надо думать, что на строительстве не случалось конфликтов.

Крулик из группы В во время строительства сторожевой вышки поссорился со своим напарником.

— Здесь нужна дырка, — доказывает напарник.

— Не нужна тут дырка.

— А откуда стрелять?

Крулик задумался. Но уступать он не любит, поэтому говорит:

— С крыши стрелять.

Подобное решение было так очевидно ошибочным, что напарник Крулика не мог с ним не подраться. И величественное строение, возведенное с таким трудом, обратилось в руины.

Сколько же раз строителям пришлось убедиться в том, что при согласии малые дела превращаются в великие, при несогласии великие дела рушатся. Concordia parvae res crescunt, discordia maximae dilabuntur — гласит латинская пословица.

Одним лопата в работе помогала, потому что с ней можно было копать глубже, а внизу песок более влажный; другим только мешала и сеяла раздоры. Одни долго собирали материалы для строительства и так ничего и не сделали; другие кое-что сделали, зато у них полно песка в ушах и за шиворотом; третьи вместо того, чтобы засучить рукава и взяться за дело, предпочитали расхаживать и критиковать товарищей.

— Ну и дом! Сейчас развалится. Окна кривые, ворота аж вон где.

— Ты за своим смотри.

Были тут скромные трудяги, созидатели и их последователи, упорные и нетерпеливые, а были и совершенные трутни.

На второй день строительство домов из песка достигло своего расцвета, на третий день строили уже только малыши, а старшие ребята вынашивали другие планы.

Солнце высушило песок, великолепные дворцы и скромные домики начали осыпаться, и горка у дикой груши опустела, но ненадолго.

Глава шестая В Зофьювку. — Встреча. — Признания Викчи. — По большому секрету.

— Мальчики, становитесь в пары! Идем в Зофьювку.

— У-у-у!

Кто кричит «у-у-у!», тот радуется, кто кричит «ой-ой!», тот очень радуется, а больше всего радуется тот, кто молчит.

Виктор Кравчик, которому не терпится увидеть собственными глазами, что в Зофьювке его сестра, от волнения не говорит ничего, только крепко держит за руку идущего с ним в паре, чтобы тот никуда не убежал.

— Господин воспитатель, моя пара куда-то подевалась.

— Эй, где моя пара от самовара?

Мальчикам снова повторяют, что с девочками они должны вести себя по-рыцарски…

Выдвигаемся в путь группами, семьдесят пять пар, во главе каждой группы знаменосец…

— У меня двоюродная сестра в Зофьювке.

— А моя сестра была там в первом заезде…

— Польча — это Аполлония. А может, и Паулина.

— Господин воспитатель, он мне на ноги наступает.

— А ты иди быстрее и не зевай, раззява.

— Господин воспитатель, он обзывается…

Крайне интересное явление: если засунуть колосок под рубашку спереди и идти, то колосок будет ползти все выше и выше, пока не доползет до шеи и не вывалится из ворота.

— Не веришь, так давай поспорим…

Пятая пара разговаривает о колонии в Побуже^[15], шестая спорит, могут ли камни расти, седьмая планирует, кто что купит, когда перед отъездом воспитатель отдаст им деньги.

— О, поезд! Поезд едет!

— Не толкайся! Господин воспитатель, он толкается!

Кто-то запел — и теперь поют все.

— Господин воспитатель, а сколько до Зофьювки, верста?

— А правда, что будет музыка и мы будем танцевать?

— Я буду подножки ставить, чтобы все падали, — строит планы Ахцык, который дерется со всеми, кто дразнит его Зехциком^[16].

А маленький Виктор Кравчик постоянно убегает от своей пары и спрашивает, далеко ли еще идти.

— За семь гор, за семь рек, — дразнят его ребята.

Девочки уже издали углядели наши знамена и бегут встречать.

— Мальчики идут, мальчики!

— Мальчишки — зайчишки!

— Мальчишки — врунишки!

Маленький Виктор пулей полетел навстречу девочкам и от большого волнения поцеловал сестру в руку, а сестра расплакалась: ведь Виктор еще малыш, и его, наверное, большие мальчики задирают…

Сестра Черевки тоже помчалась навстречу брату, но, увидев его, засмущалась и убежала. Сестра Аньдзяка шлепнула брата по лбу холщовой шапкой; а вежливый Трошкевич представил воспитателю свою двоюродную сестру:

— Господин воспитатель, это Хеленка.

Хеленка сделала милый книксен и сообщила, что вчера ей пришло письмо из дома…

Маленький Гавловский долго и внимательно рассматривал девочек, потом глубоко вздохнул и, насупив брови от чрезмерной сосредоточенности, заявил:

— У девочек шапки точно как у нас.

Перед верандой на скамейках сидят девочки.

Мальчики, забыв, что они должны вести себя по-рыцарски, прогнали их со скамеек и уселись сами; но дамы быстро опомнились и, размахивая холщовыми шапками, отвоевали утраченную территорию.

Шума было столько, что из Зофьювки поулетали все воробьи.

У колодца девочки играют в школу.

— В деревне — играть в школу? — смеются мальчики.

Викча Коженёвска по большому секрету рассказывает Фелеку обо всем-всем…

Викча и Фелек живут в Варшаве в одном дворе, Фелек дружит с братом Викчи и обещал, что будет о ней заботиться.

У Викчи в Варшаве две куклы: одну она получила от тети, другую — от той же тети. У Викчи один кривой зуб, сестра Эльжбетка и брат Владек, а зуб кривой потому, что, когда молочный зуб выпал, она все время это место трогала языком. Теперь Эльжбетке не с кем играть, и она, наверное, играет в куклы.

У Викчи выскочил прыщик на языке, потому что она слишком много говорила, а во Владека один раз мальчик попал камнем, и у него сильно шла кровь, и шрамик остался на лбу.

Когда Владек с Фелеком идут на Вислу купаться, Викча молится, чтобы они не утонули. Владек ходит обедать к тете, той самой, которая однажды подарила Викче куклу, а в другой раз — другую куклу.

Больше всех Викча любит маму, а папу и Эльжбетку любит одинаково, и точно так же она любит Владека, и Фелека, и тетю, хотя Фелек ей не брат, даже не двоюродный. А свою пару, с которой она ходит в колонии, Викча не любит — потому что она вредная, никому не дает проходу и вечно препирается. Пару зовут Зося, и Викча ей как-нибудь еще покажет.

С этой Зосей Викча даже однажды подралась и может рассказать, как это было, только, чур, никому об этом ни слова, потому что это тайна.

Какая-то девочка взяла у этой Зоей две шишки, а Зося подумала, что это Викча, и так ее обозвала, что Викче стыдно это повторить. Потом Зося толкнула Викчу, Викча толкнула Зосю, и Зося ее поцарапала, так что аж волдырь выскочил. И теперь они друг с дружкой вообще не разговаривают.

Викча может еще кое-что рассказать, но только совсем-совсем по секрету.

Вообще-то они уже давно в ссоре, со вчерашнего дня.

Потому что когда Викча сделала домик из песка и стол, тоже из песка, и такое все красивое, что воспитательница из группы Д пришла посмотреть, будто бы она хочет у Викчи снять этот домик, то Викча предложила Зосе играть вместе. А когда вчера Зося сделала домик и Викча захотела с ней поиграть, то Зося сказала, чтобы Викча уходила, потому что мало места.

А утром, когда девочки умываются, Зося никому не хочет давать мыло. А еще раньше Зося всем рассказывала, будто бы Владек хулиган и будто его выгонят из школы. Тут уж Викча не выдержала и сказала: «Ты вруша» и «Ты кошка облезлая». Потому что Зося вообще не знает Владека, они даже живут на разных улицах.

Викча не любит ссориться и никогда не говорит таких слов, но по очень большому секрету скажет, как Зося ее обозвала — «соплячкой», а потом «малявкой», а потом «сплетницей».

Викча не возражает, когда ее обзывают «малявкой», потому что это значит, что она маленькая, а быть маленькой не стыдно, она же потом вырастет; «сплетница» гораздо хуже, потому что это значит, что она сплетничает, а она ведь говорит только побольшому секрету. А «соплячка» значит то же, что и «малявка», но это все равно плохое слово — оно значит, что Викча не вытирает нос, и Викче стыдно, что ей сейчас приходится повторять все эти слова, и это только по очень большому секрету.

Когда Викча однажды занозила ногу, то ей стало очень тоскливо в колонии, и она хотела вернуться в Варшаву, но сейчас, когда тут Фелек, Викча готова остаться еще хоть на целый год…

Фелек внимательно выслушал все тайны Викчи, немного улыбался, а когда его спросили, умная ли Викча и любит ли ее Фелек, ответил, что Викча пока еще не очень умная, потому что когда рассказывает, то все у нее вперемешку, но он очень ее любит, потому что она хорошая, и вообще он знает ее с тех пор, когда она была еще совсем маленькая.

Тем временем Викча нашла свою пару — Зосю, а поскольку Зосе было холодно, Викча дала ей поносить свою накидку от дождя, и так они помирились, и Викча попросила держать в строжайшей тайне все-все, до самого отъезда.

Глава седьмая Дело о гнезде, о лягушке и о купании. — Дай нос, Дайновский!

Угадайте, сколько дел рассмотрел колонистский суд Вильгельмувки за две смены?

Сорок три дела.

Ужасно много. Но если принять во внимание, что двое детей, играя в комнате, могут за час пять раз поссориться, пожаловаться маме, помириться и снова поругаться, то для ста пятидесяти мальчиков в деревне за четыре недели и ста двадцати за следующие четыре недели это совсем не много.

А решения суда?

Самое большое наказание — двадцать минут простоять на коленях — коснулось только двух мальчиков…

Сколько раз казалось, что вина подсудимого ужасно велика; но, когда суд вникал во все детали, вина делалась все меньше и меньше — совсем маленькой.

Старший П., С. и Б.^[17] разорили птичье гнездо. В гнезде было пять яиц.

Разграбленное гнездо обвиняемые сами разобрали и посчитали, что в нем было: семьдесят три перышка, двести семьдесят соломинок, двести сорок шесть полосок березовой коры, сто сорок восемь штук конских волос. Сколько же работы маленьких слабых пташек ушло впустую! А эти маленькие яички — это же дети птичек. Дом разрушен, дети убиты!

Обвинитель требовал самого сурового наказания, но слово взял защитник:

— Судьи, посмотрите на обвиняемых. Один из них плачет, другой сидит как в воду опущенный, а третий если и смеется, так это чтобы скрыть свою грусть. Судьи, разве они совершили бы столь дурной поступок, если бы знали то, что знают сейчас?

Защитник говорил долго и закончил такими словами:

— Судьи, я вас уверяю — если бы сама эта птаха присутствовала здесь и могла бы к вам обратиться, она бы наверняка сказала: «Мальчики нанесли нам очень, очень большой вред, но простите их, потому что наказание не вернет нам нашего дома и детей наших не воскресит. Но попросите их, чтобы они никогда больше так не делали. Потому что и у нас есть сердца, которые умеют любить и прощать». Судьи, не будьте и вы хуже малой птахи.

Решение суда дословно звучало так:

«3 июля, в пятницу, после полдника, колонистский суд, состоящий из судей: Тарковского из группы А, Хольца из группы Б, Антчака из группы В, Фашчевского из группы Г и Спыхальского из группы Д, — рассмотрел дело о разорении гнезда старшим П., а также С. и Б. Все трое добровольно признались в своей вине.

Принимая во внимание, что:

1) гнездо было разорено впервые;

2) совершено это было не по злому умыслу, не с целью навредить беззащитной и невинной птахе;

3) виновные не выкручивались, не врали, а сразу все подробно рассказали.

Принимая все сказанное во внимание, суд постановил:

Б. и П. — старший будут ужинать сегодня отдельно.

Далее суд, не найдя достаточных доказательств участия С. в разорении гнезда и принимая во внимание его искреннее раскаяние, постановил:

С. простить…»

Хуже было следующее дело, и, хотя защитник пытался хотя бы частично оправдать обвиняемых, суд встал на сторону прокурора:

«Тот же суд на том же заседании рассмотрел дело об истязании и убийстве лягушки колонистом В.

Принимая во внимание, что:

1. В. хотел увидеть сердце лягушки, о котором в школе в Варшаве рассказывал и показывал на картинке учитель;

2. В. впервые в колонии и мог не знать, что мучить животных строго запрещено.

Суд постановил вынести мягкий приговор обвиняемому.

Однако, принимая во внимание, сколько боли обвиняемый причинил невинному существу, назначил наказание: десять минут стояния на коленях».

«Тот же суд на том же заседании рассмотрел дело 3., обвиняемого в убийстве двух лягушек.

Принимая во внимание, что 3. сделал это без причины, поскольку нельзя считать достаточной причиной тот факт, что лягушки испугали его во время сбора земляники, суд решил назначить 3. наказание в виде стояния на коленях в течение двадцати минут.

Тем, кому такой приговор может показаться слишком суровым, суд напоминает, что истерзанные лягушки очень страдали.

Суд особо подчеркивает, что нельзя смеяться над наказанными во время прохождения ими наказания. Нарушитель будет подвергнут двойному наказанию».

Второе суровое наказание в виде двадцатиминутного стояния на коленях досталось Стасеку, который постоянно опаздывал, никогда не приходил из леса по сигналу трубы и его всегда приходилось искать.

* * *

Было только одно дело, которое рассматривал не товарищеский суд, а суд, состоящий из воспитателей.

Несколько мальчиков пошли купаться в реке — это самое большое колонистское преступление.

Только подумайте: родители доверяют ребенка летней колонии, для этого им еще зимой нужно было записаться в конторе Общества летних колоний, потом пройти медицинское обследование, еще и свидетельство о рождении отыскать. Матери пришлось отрываться от хозяйства, бежать в контору на совсем другую улицу; а как она переживала — возьмут или нет, а может, мест не хватит, а может, она зря старается?

Для чего столько забот и хлопот? Чтобы ребенок в деревне поправил свое здоровье.

И вдруг мать получает известие, что ее сын утонул в реке! Такое случилось однажды, около пятнадцати лет назад, с тех пор детям ходить на реку одним строго-настрого запрещено.

Ну и что, что один из мальчиков, которые пошли купаться, плавает так хорошо, что Вислу туда и обратно переплывет? Если сегодня мы ему разрешим, то завтра улизнет какой-нибудь ротозей, там и до беды рукой подать.

И воспитатели написали родителям письма такого содержания:

«Настоящим уведомляем Вас, что Ваш сын самовольно покинул колонию и пошел купаться без воспитателя. Просим сообщить нам, как его за это наказать. Река глубокая, и мы не можем взять на себя ответственность за последствия подобных вылазок.

Воспитатели».

Однако мальчикам пообещали, что письма не будут высланы, если нарушители дадут слово, что до конца смены самовольных походов на речку больше не будет.

Эти письма и сегодня лежат в ящике моего стола: я сохранил их как память о пяти отважных мальчиках, которым хватило храбрости признаться в своем проступке, и потом, хотя река их манила, они сдержали свое слово.

Из них вырастут хорошие люди!

* * *

Больше всего гражданских дел — то есть таких, в которых обвинителями выступали сами мальчики, а не воспитатели, — связаны с прозвищами.

Совиньского прозвали Совой, Стахлевского — Стаськой, Франковского — Франком, Ахцыка — Зехциком.

Паера называют Фраером Помпкой, Новаковского — Стариковским; а Дайновского хватают за нос и говорят: «Дай нос, Дайновский».

Янек — «слопал пряник», Фелек — «объелся карамелек», Михневский — Цыган, Гаевский — Гайка, а Омеланчик — «мелет языком».

Не каждый обижается на прозвища.

Бочкевича, например, все зовут Бочаном, Шчепаньского — Разиняком, а кого-то — Пальчиком, Кумой, Бондарем, но они ни капельки не сердятся. А наши короли — Коротышка, Кривоустый, Тонконогий, Смелый — у некоторых прозвища даже вошли в историю!^[18]

Если кто-то все же не желает быть Чайником, Китайцем, Бабулей, Силачом, Тетей, Слоном или Недотепой, у него есть полное право обратиться в суд. Только на суде будет больше смеха, чем пользы, потому что чаще всего оказывается, что виноваты обе стороны. Каза обозвал Смолярка молокососом, а Смолярек обозвал Казу козой.

Олсевич сказал:

— Ну, Бабуля, получишь ты у меня после обеда.

А Гаевский насыпал Олсевичу кашу в компот. Я не помню ни одного гражданского дела, которое бы не закончилось примирением.

Глава восьмая Судно «Гроза». — Корабль «Молния» и почетный пассажир. — Строительство «Надежды».

Разрешать или не разрешать мальчикам залезать на деревья? — раздумывали воспитатели. Если разрешить, кто-нибудь может упасть. Если запретить, то будут лазать тайно:

— Стой здесь! Махни, когда увидишь воспитателя.

Караульный машет, мальчик спешно соскакивает с дерева — и тем более может свалиться. Наконец, приятнее разрешать, чем запрещать.

От мучительных сомнений воспитателей избавил Хабельский, построив первый в Вильгельмувке корабль на дереве. Сам Хабельский рассказывал свою историю так:

— Однажды, когда мне было скучно, я встретил Иваницкого и предложил ему поиграть в корабль. Он согласился, мы начали искать наклоненное дерево. Нашли его у горы, рядом с поляной. У дерева два ствола: передний наклонный — это нос корабля, и задний, стоячий, — это мачта, наверху которой находится марс^[19]. Между носом и мачтой — палуба, которую образуют толстый сук и множество веток, растущих из обоих стволов. На носу находятся матросы и рулевой. Длинная свисающая вниз ветка — штурвал. Еще один толстый сук, чуть выше, — паровая машина, рядом с ней сидит машинист; палка с разветвлением на конце — клапан, который впускает пар из котла и выпускает отработанный пар.

Судно называлось «Гроза».

Модернизация шла полным ходом. Вверх теперь вела лестница из палок, соединившая палубу с каютой; появился переход между машинным отделением и штурвалом. Во время одной из вылазок вглубь леса нашелся якорь — толстый пень с корнем.

На корабле двое ныряльщиков: как только вниз что-то падает, они тут же прыгают в море.

«Гроза» бывает иногда пиратским кораблем — преследует торговые суда или уходит от погони. А иногда — китобойцем: тогда рыбаки забрасывают в море длинные гарпуны, которыми вытаскивают пойманных китов.

Выход корабля в море происходит так.

Капитан трижды дергает за веревку, и каждый раз машинист свистит, якорь поднимают, машина начинает шипеть, взвиваются вверх паруса. Эх, было бы хоть полотенце какое-нибудь вместо паруса! Потом матрос вскарабкивается на марс, чтобы посмотреть в бинокль на море, и «Гроза» отправляется в путь.

У капитана есть карта и компас.

Рядом с кораблем — шалаши Зелиньского и Локайского, после долгого изнуряющего плавания команда корабля находит там теплый прием.

Однажды матросы устроили бунт, как это было на корабле Колумба: они не желали подчиняться приказам, забрасывали корабль шишками. Одного из бунтарей схватили, второй убежал. За неповиновение пойманного мятежника высадили на необитаемом острове, и больше он уже не играл.

На их место взяли Томека Галаса, который замечательно умеет взбираться на мачту и несет вахту на марсовой площадке.

Однажды корабль попал в шторм. Капитан велел спустить паруса и по компасу провел корабль в порт.

А в другой раз на корабль напали пираты. Команда разделилась на две партии: одну повел в атаку капитан, а вторая, во главе с Иваницким, зашла с тыла и нанесла врагу сокрушительное поражение.

В команде корабля постоянно происходили изменения. Помощником капитана после Иваницкого был Олек Лигашевский, позже Коссовский. После Галаса наблюдательный пост на марсе занял Шчесный, потом Лобаньский. Бывало и такое, что ныряльщик или матрос «Грозы» начинал строить свой собственный корабль.

Например, Лигашевский.

Слишком шумно ему было на «Грозе», которая постоянно попадала в переделки, — и он стал капитаном спокойного пассажирского судна «Молния».

Чаще всего Лигашевский выходит в море один, потому что матрос, Виктор Малый, помогает воспитателю на перевязках и не всегда может сопровождать капитана в путешествиях. Самый частый пассажир корабля — Добилис. Необходимо добавить, что капитан «Молнии» очень любит читать; во время плавания он лишь изредка бросает взгляд на море — как бы не налететь на скалы, — и снова погружается в чтение; пассажиров берет только спокойных, только с книгами.

Однажды «Молния» приняла на борт высокого гостя — Маню Вдовик, выдающегося декламатора из Зофьювки. Виктор Малый подарил ей на память судовой бинокль — замечательную бумажную гильзу от использованного фейерверка.

— Балда, ей это не нужно, порвет и выбросит, а у вас теперь нет бинокля, — сказали щедрому матросу.

— Но она меня попросила, — пытался оправдаться тот, чувствуя, однако, свою вину.

(Известно, что моряки щедры и легкомысленны и при этом с большим уважением относятся к дамам…)

Тот, кто хочет построить новый корабль, должен сдать перед комиссией экзамен — взобраться на марс; дерево, выбранное для корабля, должно быть проверено: крепки ли ветки, не слишком ли высока палуба. Потом судно получает имя, записывают фамилию капитана, который будет отвечать за безопасность команды. В случае какого-либо происшествия за все отвечает капитан.

Лишь однажды капитан Ульрих во время маневров «Звезды» упал с палубы за борт, и потом у него два дня болела рука. Видно, море в этом месте оказалось жестковато.

Вот кипит подготовительная работа на новом корабле «Надежда».

— Эту ветку сюда клади, тут будет каюта рулевого.

— Смотри, есть веревка, можно привязать.

— Подожди, веревка пригодится для якоря, а ветку на сук и так можно положить.

— Только проверь, как держится, — беспокоится капитан «Надежды», ответственный за безопасность «Надежды».

— Смотрите, это у нас будет масленка^[20].

— А ты сбегай за клапаном для паровой машины. Пока бери какой попадется, а после обеда найдем в лесу что-нибудь получше.

Осталась еще одна ветка — как бы ее приспособить?

— Это будет шлюпка. Давай спускайся оттуда, а то еще упадешь. — Капитан осознает лежащую на нем ответственность.

— Я тоже хочу играть! — Появляется новый кандидат.

— Ладно, будешь ныряльщиком.

Наконец все готово и можно отправляться в путь.

— Занять места! Выдвигаемся. Машинист, пустить пар.

— А якорь, господин капитан?

— А, точно… забыл.

Молодой капитан, неопытный еще.

Ш-ш-ш!.. — шипит машина.

Там готовится к выходу в море броненосец «Возмездие», тут — рыболовецкое судно «Собеский», чуть дальше снимается с якоря «Акула».

Кроме больших судов, есть маленькие суденышки маленьких капитанов: лодка Пальчика и Терлецкого построена на кривой березе, лодка Сулеевского — на приземистом дубке. Тот, кто сейчас увидел бы суровое лицо капитана Сулеевского и услышал, как он громовым голосом отдает приказы, в жизни бы не поверил, что неделю назад он лил слезы из-за того, что сестра не проводила его до колонии, и утирал нос рукавом.

Что еще можно упомянуть в главе о развитии морского флота в Вильгельмувке? Вот разве что: здесь, как и везде, одним быстро надоедало играть, другие, не успев начать игру, ссорились, третьи пробовали захватить уже готовые корабли — что им, однако, не удавалось, потому что в главной канцелярии министерства морского флота были записаны все суда и их владельцы; значительная часть кораблей продержалась до конца смены.

Глава девятая Насосное море у колодца. — Флотоводцы Насосного моря. — Железная дорога из палок и скорлупа от яиц.

Кроме самой колонии, есть еще керат, который мальчики в первое утро приняли за карусель и ошиблись.

Утром Ян впрягает лошадь в керат и поднимает воду из колодца к насосу и водохранилищу.

Некоторые, убедившись, что большое деревянное колесо — это не карусель, сдались; однако есть и такие, которые считают, что на деревянном колесе можно очень даже неплохо покататься. Если гильза от фейерверка может быть биноклем, дерево — кораблем, пень — якорем, то почему бы керату не стать каруселью?

Смотрят издалека, удивляются, как у лошади голова не кружится от постоянного хождения по кругу, — и вроде не делают ничего такого; но только Ян отойдет хоть на секунду, тут же начинают на керате кататься.

Однажды Далкевич чуть не попал под колесо, потому что запутался в веревке, — у него даже шапка слетела, ее уже потом подобрали и вернули владельцу; Ян так испугался, что наверняка устроил бы ему хорошую взбучку, если бы Далкевич не убежал и если бы у Яна в тот момент кнут оказался под рукой.

Керат доставлял много хлопот, пока Дайновский и Викторовский не стали адмиралами Объединенного флота Насосного моря и владельцами всей прилегающей к морю территории.

Высокие должности и привилегии всегда связаны с серьезными обязанностями.

Дайновский и Викторовский владеют морем, которое образовалось в яме рядом с насосом, они выдают разрешения на любые работы по строительству каналов и портов, без их согласия ни одна лодка не появится в насосных водах; но они также отвечают за сохранность керата, за все происшествия на подвластной им территории.

У Викторовского есть две лодки, вырезанные из коры перочинным ножиком; позже одну из них он подарил Кухарскому, а себе сделал другую — с парусом, палубой, штурвалом и скамьями-банками. У Дайновского четыре парусных судна.

С корой на строительстве кораблей все тоже не так просто, как кажется. Кору можно сдирать только с пней, со здоровых деревьев нельзя. И поэтому кора, которую предполагается использовать в строительстве, должна быть проверена, и должно быть выдано разрешение на работу; в ином случае незарегистрированные корабли будут конфискованы как пиратские, а владельцу придется отвечать перед судом.

Есть и другие ограничения — воды ведь в море не так уж много; но есть и свободы, основанные на праве собственности.

Раньше, как только появлялся Ян, приходилось подхватывать всю флотилию и бежать без оглядки; это было унизительно и не соответствовало значимости Насосного моря. Сейчас, когда правовая сторона была урегулирована, ничего такого уже не требовалось.

Высланная к Яну дипломатическая миссия получила его милостивое дозволение, хотя и выраженное в не слишком торжественной форме:

— Ладно, играйте, только смотрите, не залейте мне тут все. И колеса не трогать, а не то враз всех повыгоню.

Договор этот, хотя и не был увековечен на бумаге и скреплен подписями, подтвердил права Дайновского и Викторовского. И игра пошла.

— Смотри, моя лодка бревна перевозит.

— А моя лодка другую лодку зацепила.

— Эй, твоя боком идет!

— Это ее ветер так несет.

— Смотри, а моя сама поворачивает.

— А теперь одна лодка другую толкает.

— Эй, ты отойдешь наконец от колеса или нет?

За керат теперь можно не беспокоиться.

— Смотри, сколько я песка нагрузил, — и не тонет!

— Потому что у лодки должен быть балласт.

— Ты чего палки бросаешь? А ну иди отсюда! — Адмиралы бдят.

— А мой корабль едет в Америку.

— Все, моей пора к берегу, а то воды набрала.

Потом сильно заштормило и надо было спасать корабли, которым грозила гибель.

Пришлось как следует поработать, чтобы Насосное море стало достаточно безопасным и пригодным для навигации.

Сначала измеряли глубину и исследовали дно. В те места, где выявились мели или подводные скалы, воткнули палки. Скалы, особенно мешавшие судоходству, изъяли или передвинули в менее важные места. Убрали и некоторые мели. Началось строительство маяка.

Старший инженер, Беднарский из группы Б, взялся копать канал.

— Брось ты этот канал, а то вода вытечет.

Канал — довольно рискованное предприятие, так как он угрожает водам Насосного моря; зато над каналом можно построить мост, и корабли смогут проплывать под мостом.

— И по мосту пройдет железная дорога!

— А у тебя есть перочинный ножик?

— Я его Юзеку одолжил, а он потерял.

Начались поиски компаньона для строительства железной дороги из палок на мосту, ведущем через канал Насосного моря. Наконец компаньон с перочинным ножиком нашелся.

Компаньон внес в общее дело не только ножик, но и ряд выдающихся идей.

— Нужно сделать залив, порт, пристань.

— Это само собой.

Кто-то хочет солонку выпустить в море, чтобы тоже плавала.

— Отойди, балда, солонку он в море выпускает.

Нашли пустую скорлупу от яйца. Хорошо, пригодится.

— Может, ее измельчить и будем ее перевозить?

— Нет, жалко портить: у нас есть что перевозить — песок и палки.

Правильно: яичная скорлупа должна играть роль посерьезнее.

— Знаешь, давай просто ее выпустим, пусть себе плавает. Пусть пока обозначает, где глубоко. Потом придумаем, что с ней делать.

Так или иначе, скорлупа от яйца была причислена к инвентарю Насосного моря. А как адмиралы распорядились ею дальше? Не могу сказать, не знаю ее дальнейшей судьбы.

Глава десятая История трех кроватей. — Проклятые духи колонии. — А все-таки они исправились.

Когда вечером воспитатель открывает дверь, тот, кому удастся первому заскочить в спальню, победно объявляет:

— Сегодня я первый!

У первого есть бесспорные привилегии: он занимает лучший кран в умывальной, у него самая сухая тряпка для вытирания ног, он быстрее всех окажется в кровати и сможет с сознанием своего превосходства подгонять остальных:

— Ну, копуши, давайте ложитесь! Сколько вас можно ждать!

Следует добавить, что чем раньше все мальчики лягут, тем дольше воспитатель будет рассказывать сказку. А сказки есть сказки: одни более интересные, другие менее — заранее не угадаешь. Может, как раз сегодня будет хорошая сказка, а воспитатель прервет ее на самом интересном месте — мол, поздно уже, завтра закончим. Вот этого мальчики больше всего не любят. Лучше, если воспитатель расскажет целую сказку и еще что-нибудь коротенькое в придачу.

Сегодня должна быть не сказка, а настоящая история — история о трех мальчиках из предыдущего заезда; понятно, что месяц назад в этой же спальне на этих же кроватях спали другие мальчики, которые носили те же самые рубашки, пили молоко из тех же стаканов и точно так же запускали воздушного змея, играли в шашки и в мельницу.

Теперь те мальчики уже в Варшаве, но воспоминания о них остались. И воспитатель сегодня расскажет историю трех кроватей. А внимательнее всего слушать будут Чещо Грычиньский, Тшесьневский и Кароль Заремба, потому что именно на их кроватях в предыдущую смену спали мальчики, о которых пойдет речь.

Дело было так.

Спустя несколько дней после приезда мальчики пошли в лес. Тогда было еще много земляники. Одни сразу съедали сорванные ягоды, а другие собирали в шапки.

Ясек был маленький и слабый, при этом еще и заика. Он собрал много земляники в шапку, очень этим гордился и всем показывал, как много земляники он собрал. И вот эти три мальчика, которые спали на девятой, двадцать третьей и двадцать восьмой кроватях, вырвали у Ясека из рук шапку, съели землянику, а шапку бросили в кусты. И еще пригрозили поколотить, если пожалуется воспитателю.

Свидетели этой ужасной сцены были возмущены, назвали их ворами и решили больше с ними никогда не играть и руки им не подавать. Ничего удивительного, что эти трое почувствовали себя униженными и одинокими и могли только мешать другим мальчикам в играх, задирать товарищей и цепляться ко всем подряд.

Когда дело наконец дошло до суда, оказалось, что они успели обидеть целых четырнадцать мальчиков, которые жаловались даже в письмах к родителям: «Мне было бы здесь хорошо, если бы мальчики не дрались и не обзывались», «Я хочу домой, потому что тут есть мальчики, которые толкаются, не дают играть и говорят плохие слова».

Как проклятые духи они бродили по колонии и сеяли слезы и жалобы, ненависть к ним копилась.

Разве можно позволить, чтобы какие-то негодники нарушали покой целой колонии, не следует ли отослать их домой? Однако не стоит забывать, что эти три негодных колониста — в то же время бедные, заброшенные дети, и колония как раз должна и может их исправить.

В начале смены, когда все собираются на вокзале, у самых плохих мальчиков самые грязные уши и самые длинные ногти, потом они реже всех получают письма из дома, а в обед кидают самые жадные взгляды на свою порцию. В колонии нет богачей, но ведь и бедность бывает разная. Из этих троих ни один не ходил в школу, и в Варшаве они делали что хотели.

Первый — Казь. Его отец работал на фабрике, заболел и потерял место. Из-за чего отец подал в суд на владельца фабрики, Казь толком не знает, но у фабриканта был адвокат, и отец проиграл дело в суде. Другое место он, наверное, не получит, так как, чтобы его получить, нужно угостить или подкупить мастеров. Отец у Казя хороший, он если ударит кого-то из детей, то сразу жалеет об этом, плачет и идет на исповедь, потому что бить — грех, так он говорит. А детей шестеро. А зарабатывает только одна Эмилька. Когда зимой один ребенок у них умер, то лежал дома четыре дня — не было денег, чтобы его похоронить.

Второй из троицы — Юзь. У Юзя отец лежит в больнице, потому что, когда катили тяжелую бочку в погреб, бочка прокатилась по его ноге и раздробила кость. Отец с матерью у Юзя плохо живут; у отца есть брат и сестра, которым он дает деньги, а мама сердится. Брат с сестрой зовут отца пить пиво, настраивают его против мамы, и отец потом возвращается такой злой, что просто ужас, и уговаривают его выносить из дома вещи и продавать.

А у третьего — на его кровати сейчас спит Чещо, — отца и вовсе нет, точнее есть, но он ушел и неизвестно куда подевался. Мама зарабатывает мало — у нее слабость. Иногда они целую неделю едят сухой хлеб с чаем. Когда он был маленький, то ходил в детский сад для бедных и сирот, но там была нехорошая воспитательница, за малейшую провинность била линейкой по голове. А теперь он ходит на площадь, где строят часовню, и водится с мальчиками, которые играют в карты и курят папиросы. На площади он подружился с Юлеком — самым плохим из всех. Дедушка даже купил за два злотых кусочек земли, чтобы его внучек сеял и сажал, а не водился бы с хулиганами. Еще дедушка купил в рассрочку машину, чтобы вязать чулки для сестры, но за машину нечем было платить, и ее забрали. Брат в учениках у слесаря, ему еще год учиться. А остальные — маленькие дети, самый младший только начинает ходить…

Не может быть, чтобы эти три мальчика были настолько плохими, что сорок семь остальных не смогут их исправить, если захотят. Если они говорят плохие слова, то почему бы им не говорить хороших; разве приятнее говорить «сопляк», «сукин сын», «чтоб ты сдох», чем «бабочка», «белка» или «давай сыграем в лапту»? Разве приятнее ударить товарища, чем ударить по мячу так, чтобы он улетел высоко, под самые облака?

Забрали они у Ясека землянику, думали, что это проказа такая, что они просто подшутили над хвастунишкой. Земляники много, пойдет и еще насобирает. А вы сразу: «Воры!», «Не играть с ними!», «Руки им не подавать!» Разве удивительно, что они стали врагами всей колонии?

Сделать из врагов друзей — вот прекрасное задание! Первый шаг к этому — забыть давние обиды.

Суд признал мальчиков, которые спали на девятой, двадцать третьей и двадцать восьмой кроватях, невиновными, и все трое быстро исправились.

Первым исправился Казик: товарищи научили его играть в крепость и в мельницу^[21], потом он подружился с мальчиком, который спал на четырнадцатой кровати. Второй, Юзь, получил письмо из дома, что отцу стало лучше, нога заживает и скоро он сможет вернуться на работу. А третий дольше всех не мог исправиться, пока наконец не услышал молитву леса, и тогда он тоже стал хорошим и милым.

Что такое молитва леса и почему этот третий исправился, воспитатель расскажет завтра…

История трех кроватей хоть и не сказка, а очень всем понравилась: каждому ведь хочется знать, кто раньше спал на его кровати, что делал и как его звали.

— Господин воспитатель, расскажите коротенько историю моей кровати, — просят мальчики…

Глава одиннадцатая Молитва леса. — У деревни есть сердце. — Мальчик, который исправился последним.

На следующий день вечером мальчики старались управиться с мытьем ног как можно скорее — потому что им выдали чистое белье, а чтобы переодеться, отдать и сложить грязное белье, нужно много времени, и воспитатель может не успеть рассказать о молитве леса и о том, как исправился последний из трех мальчиков.

— Господин воспитатель, мы уже лежим.

— Господин воспитатель, мы уже…

Тишина ожидания воцарилась в спальне, даже не верилось, что на каждой из сорока расставленных рядами кроватей лежит по мальчику, — так тихо было.

— О чем я собирался говорить? Ах да, о третьем мальчике. Так вот, с третьим мальчиком, у которого в Варшаве был друг Юлек, однажды вечером случилось чудо. Этого самого плохого мальчика — который исправился позже всех, с которым дольше всего не хотели играть, — сначала полюбил воспитатель, потом вся группа, и наконец вся колония.

Дело было так.

Был тихий вечер.

Дети легли спать.

Через открытые окна было видно небо, хорошее деревенское небо, которое любит детей и днем смотрит на них улыбкой солнца, а ночью поет им тихую колыбельную мерцанием звезд. Смотрит через открытые окна деревенское небо и радуется, что дети спят, что проснутся они веселые и выспавшиеся и продолжат свои игры.

Окна были открыты.

Через открытые окна плыл в спальню хороший чистый воздух, который тоже любит детей и хочет, чтобы они были веселыми и здоровыми. Хороший деревенский воздух на легких крыльях плыл, останавливался ненадолго у каждой кровати, целовал спящего мальчика в лоб и шептал:

— Спи спокойно, набирайся сил, мужай, крепни, расти.

Дверь спальни приоткрыта, через приоткрытую дверь слышна скрипка. Скрипка благодарит деревню, что деревня любит детей города…

Деревня любит… воздух целует… небо солнцем улыбается… — как? Как деревня может любить, если у нее нет сердца? Как воздух может целовать?

Как лес может молиться? Потому что как раз о молитве леса я хочу сегодня рассказать.

У деревни есть сердце, мальчики. У деревни сильные руки, которыми она, как хорошая нянька, прижимает к сердцу свои города. У деревни широкая грудь, которая нас кормит и греет. Деревня ссутулилась, сгорбилась от работы. На висках ее корнями старого дерева надулись вены; каждая травинка на лугу, каждое зернышко колоса стократно орошено жарким ее потом. Глаза деревни обращены к небу, лесом она дышит, как легкими. Вздохнет она — ветер завоет; заплачет — дождь потоками польется. А когда вечером она опускается для молитвы на колени, то белки, птицы и бабочки затихают, чтобы ей не мешать. Да и возможно ли, чтобы у деревни не было сердца — при ее кротости, трудолюбии и величии, — ведь даже ласточке нужно сердце, чтобы свить гнездо и выкормить нескольких птенчиков.

Вечером деревня молится, и в ее молитве — поле, луг, река, лес, тихая песня… такая тихая, что нужно очень внимательно вслушаться, чтобы услышать этот шепот, это вечернее пение.

Третий мальчик, который исправился позже всех, услышал пение леса.

Он приехал сюда так же, как вы все. Я не знал его, как и не знал никого из вас в первый день. А когда я с ним познакомился, то сразу подумал:

«Этот мальчик услышит, как поет лес. Вот бы он только побыстрее услышал пение леса».

И я ждал.

Я ждал неделю, десять дней, две недели — и наконец дождался того вечера, о котором рассказываю, когда через открытое окно хорошее деревенское небо смотрело в спальню, через приоткрытые двери доносились звуки скрипки, а лес тихо пел.

Когда уже все мальчики заснули, он один не спал. Он лежал тихо около самого окна — у него были открыты глаза, он слушал.

И вдруг расплакался.

Я сел у его кровати и спросил:

— Почему ты плачешь? Ты вспомнил дом, вспомнил Варшаву?

— Нет, я ничего не вспомнил.

— Может, ты сделал что-то плохое и боишься, что это станет всем известно?

— Нет, я ничего не сделал.

— Так почему же ты плачешь?

— Я сам не знаю.

Он не знал, почему плачет, но я знал: мальчик услышал печальное сердечное пение вечернего леса, услышал тихую молитву деревьев — поэтому он расплакался. Удивительна, чудесна эта молитва: лес говорит, небо ему вторит. Они говорят о детях, которые бывают хорошими и милыми; а если они не таковы, то это не всегда их вина. О разном они говорят.

Вы спросите: откуда я знаю, что мальчик услышал разговор деревьев с небом, если он сам об этом не знал?

У того, кто услышит молитву леса, так удивительно становится на душе, что он плачет, но ему не грустно — он плачет, сам не зная почему. А на следующий день он всегда становится лучше, намного лучше, чем раньше, — чем тогда, когда еще не слышал пения.

И мальчик, который две недели до этого не мог исправиться, сразу исправился. И колония обрела в его лице веселого, хорошего товарища по играм — в салки, в лапту, в вышибалы, в третьего лишнего.

Может быть, и среди вас есть такие, которые слышали молитву леса; спрашивать об этом, однако, не следует, потому что тот, кто слышал, хранит свое чудо в тайне, носит чудесную мелодию глубоко в душе и никому об этом не рассказывает.

Глава двенадцатая Купание. — Плавание по-лягушачьи и по-собачьи. — Весьма начитанный Лазаркевич

Небольшая полоса леса сразу за Лысой Горой, луг с узкой дорожкой около рва — и уже видно реку издалека.

Знаете эту песню? В Михалувке мальчики под нее маршируют парами к реке.

Здесь, так же как и там, купание — самое приятное развлечение.

Уже с самого утра колонисты влезают на столб на веранде, где висит термометр: не скажут ли воспитатели, что сегодня слишком холодно?

— Ой, сегодня, наверное, вода холодная, — неосмотрительно говорит кто-то.

— Вот балда, а была бы горячая, ты бы обжегся!

И тыкают его в бок, чтоб не болтал.

— Мы пойдем купаться, господин воспитатель?

— Наверное, нет: сильный ветер.

— Так это хорошо: ветер холод из воды вытягивает.

Холодной воды не любит один только Владек. Когда у Владеков были именины, то все Владеки на целый день получили лопаты, а ему воспитатель разрешил умыть только лицо и руки, а от шеи и ушей освободил — в качестве подарка.

Больше всех купаться любит друг Викчи, он плавает лучше всех в колонии.

— Умеешь плавать?

— Умею.

— Нормально или по-лягушачьи?

Кто плавает по-лягушачьи или по-собачьи, тот бьет, бьет по воде руками и ногами, как пес лапами, — и все равно еле держится на поверхности. Такое плавание не внушает уважения.

— А прыгать в воду умеешь?

— Подумаешь, большое дело.

— Дело не дело, а если прыгнешь пузом, то у тебя лопнет печень, и ты умрешь.

Мальчики прыгают кто с низкого берега, кто с высокой перегородки купальни. Одни выныривают быстро, другие долго остаются под водой, ныряют то в мелких местах, то на глубине.

— Если бы мне не мешали, я бы уже полкупальни проплыл…

Разговоры на тему купания никогда не надоедают.

Кто как научился плавать?

— У меня однажды мяч упал в воду, но не мой, а одного мальчика. Он сказал, что я должен заплатить ему двадцать грошей, а мяч столько даже и не стоил. И такая злость меня разобрала, и я думаю: или утону, или вытащу этот мяч. Захожу в воду, но так страшно, ужас.

— Ну и что?

— Ну и ничего: достал мяч и плавать научился.

— Но немножко ты уже умел? — уточняют самые сметливые.

— Ну, немножко умел.

Другого мальчишки бросили в воду в купальне в Варшаве — он барахтался как мог, так воды наглотался, что у него потом целый час свербило в носу… Зато потом он уже плавал.

А кто-нибудь когда-нибудь тонул? Как спасли?

— Я однажды купался в Висле. И там один господин плавал стоя и притворялся, что достает до дна. Я пошел к нему — и бух в яму. Он за голову меня вытянул.

— А меня спасатель однажды вытащил.

— Хуже всего, когда ногу сводит в воде.

— Омут еще хуже.

Мальчики стараются убедить воспитателей, что человек, собственно говоря, утонуть не может, потому что если он ляжет на спину, вода сама вытолкнет его вверх, как пробку. Они доказывают, что купальня в Вильгельмувке мальчикам совершенно не нужна и можно ее девочкам подарить.

— У девочек есть своя купальня.

— Пусть у них будет две, так удобнее.

Такие щедрые, так заботятся об удобстве девочек…

— Купальня абсолютно необходима, — говорит Лазаркевич. — Если кто-то из нас утонет, все претензии у родителей будут к воспитателям.

Лазаркевич читает много книг и любит говорить умными книжными словами, чем ужасно смешит товарищей.

— Ты наглец, — говорит Лазаркевич, когда кто-то к нему пристает…

Когда однажды мальчик, разговаривая с воспитателем, держал руки в карманах, Лазаркевич сделал ему замечание:

— Ты ведешь себя неподобающим образом, проявляешь неуважение к воспитателю. Воспитателя это может задевать.

И добавил:

— Последствия могут быть непредсказуемы.

Когда кто-то из мальчиков назвал своего дедушку старым, Лазаркевич тут же поправил:

— Ты неудачно выразился, надо говорить не «старый», а «в летах». — И добавил: — Чистота языка — достоинство народа…

Когда у него заболела голова, он сообщил об этом воспитателю так:

— Я хотел бы известить господина воспитателя о своем неважном самочувствии.

— Покажи язык, — сказал воспитатель, — иначе последствия могут быть непредсказуемы.

— Я отдаю себе в этом отчет, — ответил Лазаркевич, вздыхая. — Мне грозит ложка касторки.

Когда один из мальчиков сломал свежую ветку для строительства шалаша, Лазаркевич сказал:

— Будущее твое туманно.

А когда Виктор Малый, который делал кисточки из спичек, чтобы смазывать йодом царапины, спросил однажды:

— А птицы могут клювать творог?

Лазаркевич возмущенно воскликнул:

— Какая безобразная ошибка!

Мальчики смеются над Лазаркевичем, но у него уже в крови так говорить: он заботится о чистоте польского языка. Зато благодаря его замечаниям некоторые перестали говорить «взад» вместо «назад» и «взади» вместо «сзади».

— Последствия таких ошибок непредсказуемы, — заявляет он таинственно.

Он один интересуется будущей повестью о Вильгельмувке и, хотя считает, что не стоит тратить бумагу на записывание всяких глупостей, которые можно услышать вокруг, — тем не менее, как и остальные мальчики, просит упомянуть о нем в повести и добавить, что «Лазаркевич был весьма начитан»…

Глава тринадцатая Игра, достойная презрения. — Вольные стрелки. — Охотничье поселение. — Индейский водопровод.

Игра в индейцев родилась из игры в воров. В кучу складывались палки, шишки, ветки — это были вещи; приходит вор и крадет; полицейские гонятся за ним и свистят, прибегают городовые, бьют вора и ведут в полицейский участок.

— Игра, достойная презрения, — заключил начитанный Лазаркевич, который знает много индейских имен и которому принадлежит честь открытия игры в стрелков.

За крестом, в дикой части леса, в уединенном местечке в густых можжевеловых зарослях, стоят лагерем индейцы. Их вождь — Благородное Сердце. Укротитель Тигров, Орлиное Крыло и Клокочущий Олень — верные помощники вождя. Хозяйство ведет Магда.

Магда — это известный пожиратель лягушек Бочкевич. Откуда польская Магда взялась среди краснокожих, неизвестно. Может, ее похитили еще в детстве, может, она убежала из дома, преследуемая жестоким отчимом, а может, ее нашли, когда она заблудилась в девственном лесу.

Около пня в овражке, густо поросшем можжевельником, находятся лагерь и оружейный склад. На складе у охотников хранятся шишки и стрелы, лук и мушкеты, а также множество костей убитых животных.

Индейцы — христиане. Перед каждой вылазкой они возлагают к кресту цветы или вешают на него сплетенный Магдой венок, потом садятся в круг и поют охотничью песнь, которая начинается со слов:

Часть привезенной с охоты добычи они съедают, а часть отправляют на хранение в амбар. Амбар далеко от лагеря: нужно дойти до кривой сосны, потом четырнадцать шагов на юго-восток, и там, под густым можжевельником, находится глубокий погреб, прикрытый решеткой из палок, сухим мхом, листьями и иголками. Дно погреба выстлано плаунами. Здесь хранятся два нанизанных на палку кусочка хлеба, корзинка из камыша, полная лесных ягод, и две вишни, старательно обернутые в капустные листья.

Однажды бледнолицые Копеч, Чарчиньский и Гурский выследили их овражек. С тех пор всегда кто-то стоит на часах. Стрелки, возвращаясь с охоты, говорят пароль — «ку-ку», а часовой должен им ответить. Еще большие меры предосторожности принимаются, когда Магда идет в амбар: Благородное Сердце и Орлиное Крыло сидят в засаде под кривой сосной, в четырнадцати шагах от погреба, Клокочущий Олень и Укротитель Тигров обходят всю прилегающую территорию и, если не замечают ничего подозрительного, поднимают белый флаг.

В индейские праздники они украшают себя плаунами, голову украшают вместо перьев аиром и камышом и пируют в овражке, потом поют и рассказывают о своих охотничьих приключениях.

Однажды заблудившийся путник пришел к лагерю индейцев. Хоть это был бледнолицый, но все же гость — егоприняли и накормили. Путник оказался могущественным правителем и отблагодарил гостеприимных хозяев: принес им кусок пирога и стакан земляники; Магда была очень рада, что ее амбар обогатился такими запасами.

Индейцы тут же стали модными: на горке (где позже возникнет поселение Лысая Гора) тоже появился охотничий лагерь вольных стрелков. Стрелки занимаются немного и сельским хозяйством — у них есть плуги, лопаты, бороны, вилы, конюшни, лошади и упряжь.

Самая лучшая лошадь — это Юзик Пшибыльский: он готов скакать без передышки.

— Ты уже поскакал, отдохни пока, — говорит Глаз Совы. Но лошадь фыркает, рвется и встает на дыбы.

Самый лучший заяц — это Невчас, а собака — Фелек: он переболел воспалением легких, поэтому он очень худой и его не видно в высокой степной траве.

— Гав, гав, гав, гав, — лает собака низким голосом.

Пасть Гиены стреляет из лука, а раненый заяц пищит:

— Пи, пи, пи, пи-и-и!

Когда стрелков стало уже столько, что они перестали бояться нападения, они принялись строить дома. Прощу прощения, я неправильно выразился: не дома, а пещеры. И их не строили, а выкапывали в земле, только крыши были из веток. Далеко еще было этим диким людям до строительства изысканных шалашей…

Самая большая пещера была у Паера по прозвищу Фраер Помпка, Чечота, Пасевича и братьев-близнецов Ленчевских, очень друг на друга похожих.

Самая прочная крыша — у пещеры Климчака, Новака и Фашчевского: когда начался ливень, все крыши попротекали, только их крыша не пропустила дождь.

В пещере Стахлевского было два кирпича, но Стахлевский прыгнул на крышу Подковского и был вынужден отдать соседу в качестве компенсации один кирпич.

И здесь, как везде, все постоянно совершенствовалось и модернизировалось: рядом с пещерами постепенно возникли заборы, потом огороды, дальше в самих пещерах появились трубы для отвода дыма, чуланы с сеном для лошадей, крючки, чтобы вешать луки и ружья, погреба, полки и кладовки для сельскохозяйственных инструментов, потом столы, кровати, а Галензовский сделал даже водопровод и раковину — только из водопровода не текла вода.

Глава четырнадцатая Земляника не такая интересная, как грибы. — Маня Капелька и фокус с фартуком. — Большой муравейник под толстым деревом.

На веранде висит доска с рисунками ядовитых и съедобных грибов. Пока грибов не было, доска висела одинокая, никому не нужная. Тогда была земляника, которую все прекрасно знают без доски и едят без опаски. Правда, кто-то прочитал в «Подарунке»^[23], что пять тысяч французов отравились волчьими ягодами, но разве можно перепутать волчью ягоду с земляникой?..

Теперь мальчики просят:

— Господин воспитатель, за грибами!

А раньше просили:

— Господин воспитатель, за земляникой!

Но земляника не такая интересная, как грибы, потому что она одинаковая, а грибы разные: маслята, лисички, подберезовики, белые. И землянику нельзя сушить — можно только съесть или отдать кому-нибудь, вот и вся игра.

Мальчики охотно угощают земляникой девочек, потому что они рыцари, не боятся уходить далеко в лес. Вот у того сестренка еще совсем маленькая — что она там насобирает, глупышка? И он дает ей горсть земляники — пусть радуется.

— Эй, девочка, хочешь земляники?

— Хочу, — говорит обрадованная Нелька.

— Это твоя знакомая? — спрашивает воспитатель щедрого мальчика.

— Нет, незнакомая.

— Тогда почему ты отдаешь ей землянику? — еще больше удивляется воспитатель.

— Потому что она неспелая, — отвечает рыцарь: спелую сладкую он съел, а Нелька маленькая, еще не понимает, что к чему.

И такие благодетели встречаются! Как в пословице: «На тебе, Боже, что мне негоже»…

На желтые лисички все смотрят презрительно.

— Ради них и наклоняться не стоит.

Но лисичек много, оставлять жалко, вот и собирают их мальчики — потом можно кому-нибудь подарить или обменять целую шапку лисичек на один масленок.

Самый опасный из ядовитых грибов — сатанинский, потому что он похож на белый.

— А знаешь, как белый гриб от сатанинского отличить?

— Сатанинский горький.

— Нет, гляньте на него — он откусывать собрался! У сатанинского красная ножка, а шляпка как шоколад.

— Как шоколад?

И Ясек сразу вспоминает смешную историю:

— Однажды мама купила черное душистое мыло, а младший брат подумал, что это шоколад, и откусил кусок, а потом как скривится! И начал плеваться — плюется и плюется…

Мальчики хохочут до упаду над братом Ясека:

— Вот дурачок!

Но долго болтать мальчикам некогда. Все ходят с опущенными вниз головами, могут только спросить, проходя мимо товарища:

— Много там у тебя? Покажи! О, это подберезовик.

— Подберезовик почти как белый.

— Небось червивый?

— Только не разламывай.

Старший Франковский нашел масленок, Здзисек Валишевский — два белых. Даже маленький Забуцкий, который уже три раза должен был получить по рукам, нашел белый гриб.

— Дай, — просит его самый старший из братьев Беднарских. — Тебе он ни к чему, ты же не сушишь.

Такой чести удостоился Забуцкий — сам Беднарский его просит. И Забуцкий, который один раз должен был получить по рукам за то, что он разрушил муравейник, второй раз за то, что залез в зерно, и третий раз он уже не помнит за что, — Забуцкий подарил старшему Беднарскому белый гриб.

Сигнал трубы — полдник в лесу!

Девочкам полдник выдают воспитательницы, мальчикам — воспитатели.

— Господин воспитатель, мальчики обзываются.

— Что говорят?

— Говорят, что у нас лягушки в молоке.

Это еще не самое худшее; бывает и так, что девочки сидят себе спокойно, а какой-нибудь озорник подбросит им настоящую лягушку. Лягушка убегает, девочки убегают — но так нельзя делать, потому что лягушка — живое существо, а не мяч.

Вообще же Зофьювка и Вильгельмувка живут в согласии; некоторые девочки пользуются среди мальчиков большим уважением — например, Маня Вдовик, которую называют Капелькой, ей очень везет с грибами и она очень нервная. Однажды все шли мимо дерева и никто ничего не увидел, а Капелька только глянула и сразу два гриба нашла. Но не за это ее так уважают мальчики, а за то, что она красиво декламирует.

Когда крестьяне однажды молотили зерно у лесника, а Маня декламировала им, как пшеница растет, как ее сеют, а потом косят, то они ее даже поблагодарили. И капитан «Молнии» пригласил ее на свой корабль, а Виктор, который делает кисточки, чтобы смазывать йодом царапины, подарил ей бумажную гильзу от фейерверка.

Капелькой Маню называют потому, что она декламирует стихотворение о Бронисе-плаксе, которая так часто плакала, что у нее заболели глаза, и она почти перестала видеть.

Вот из-за того, что доктор капал Бронисе в глаз по капельке, кто-то и назвал Маню Капелькой, и прозвище прижилось.

Маня не всегда сердится, что ее называют Капелькой, но когда она нервничает или расстроена, то ей это не нравится; как-то раз она даже Казика за ухо оттаскала; Казик вроде и смеялся, а ухо у него было красное.

Иногда Маня так злится, что словами не передать. Однажды она сидела на окне, а брат ее чем-то рассердил, она замахнулась на него и выпала из окна — хорошо, что это был первый этаж, а то могла ведь убиться насмерть.

— У-у-у, — захныкали мальчики и принялись дружно тереть глаза: вот, мол, было бы несчастье, если бы Капелька убилась насмерть.

Маня разозлилась, начала бить мальчиков за то, что они над ней смеются, а потом рассказала еще одну интересную историю.

Однажды в Зофьювке они с девочками говорили про всякие страшные случаи — и случилось колдовство. Одна девочка сняла фартук, потому что она облила его водой у колодца, и положила под дерево. Девочки оборачиваются, а фартука-то нет. А ветки на деревьях так и колышутся, так и колышутся… А вдалеке дорогу переходит господин в шляпе с такой изогнутой тростью. Тогда Маня перекрестилась — и фартук нашелся под другим деревом.

— У-у-у… — Мальчики прямо трясутся от страха: надо же, какие страшные вещи Маня рассказывает. — У-у-у… Капелька, так что это за колдовство?

А Капелька сказала, что если они не перестанут дразниться, то она расплачется, потому что она очень нервная, и никогда им уже ничего не расскажет.

И дальше рассказала, что одна девочка ей нарочно подставила подножку, а притворилась, будто нечаянно, но это неправда; что девочки очень любят ссориться, а потом говорят:

— Вот подожди, я все скажу твоей маме, когда она придет на вокзал.

Что они очень любят Польчу, потому что она справедливая дежурная, а Вача дает толсто намазанный хлеб только своим знакомым, а Олеся всегда говорит правду в глаза и никогда не сплетничает.

Капелька еще бы долго рассказывала, но Франек нашел огромный муравейник под деревом. Нужно было его хорошенько рассмотреть и накормить муравьев хлебом, оставшимся от сегодняшнего полдника.

— Этот сам не справится.

— Справится.

— Нет, видишь: пошел за помощью.

Муравьи по крошечке утаскивают хлеб вглубь муравейника.

— Там коридоры и комнаты.

Мальчики рассказывают, кто что читал о муравьях, об их коровах и об их войнах.

— Они и по деревьям ползают.

— Ух, какое толстое дерево.

— Я его сейчас обхвачу. А ты сможешь?

Теперь все пытаются обхватить толстое дерево, а самые осторожные предупреждают, чтобы не задушили муравьев, которые ползают по дереву, и чтобы не повредили муравейник.

Сигнал трубы: пора домой, ужинать.

— Уже?!

Но пока соберутся все триста детей, пройдет еще немало времени.

— Ой, я был так далеко!

— Гляньте на него: был далеко, а сам только лисичек насобирал! А я был близко, зато нашел два белых гриба.

— А один мальчик нашел такой большой белый — с шапку!

— А наш воспитатель нашел четыре белых и два масленка.

— А я нашел перочинный ножик, — говорит Томашевский.

Подтягиваются опоздавшие.

— Ух, где я был! Трубу оттуда еле слышно, как будто жук прожужжал.

— А я собирал за дорогой.

— А за нами деревенские мальчики погнались, Гурский упал, и у него все грибы убежали.

— Гриб — неодушевленное существительное, грибы не бегают, — угрюмо ворчит Благородное Сердце.

Добросердечный Чещо Грычиньский собирает грибы для госпожи экономки, у маленького Франковского полна шапка мухоморов.

— Выбрось, дурачок, а то прыщи на голове вылезут.

А Разиняк с важным видом заявляет:

— Я все время был с воспитателями.

Еще бы: натерпелся страху, когда вчера потерялся в лесу.

— Господин воспитатель, а если двое один гриб увидят одновременно, то кто должен его взять? — пытается кто-то разрешить сложный юридический вопрос.

— А Беднарский — обманщик. Я нашел белый гриб, а он сказал, что это сатанинский; когда я его выбросил, то он его взял и потом смеялся, зачем я выбросил.

— А я на Пеховича хочу подать в суд, потому что он кидается грибами в глаза.

Еще подходят опоздавшие.

— Ну, все собрались?

— Все.

Мы идем через лес. По пути Зофьювка с Вильгельмувкой ведут шишечный бой.

— Госпожа воспитательница, мальчики шишками бросаются!

— Господин воспитатель, девочки шишками бросаются!

У поляны мы расходимся.

— Господин воспитатель, я уже не хочу на Беднарского в суд подавать, потому что он мне дал за гриб лодку из коры.

— А я Пеховича простил.

— Что он грибами в глаза кидался?

— Что он грибами в глаза кидался!

— Ну и славно.

Глава пятнадцатая Страшные приключения Разиняка, которого заколдовал Ковальский. — Пальчик-пророк. — Три гриба, и исправился ли Разиняк.

Как известно из предыдущей главы, Разиняк однажды потерялся в лесу. Это было страшное происшествие.

Все уже собрались, даже Копеч, Чарчиньский и Гурский, которых всегда приходится ждать, а Разиняка нет и нет. Ясно, потерялся…

Столько раз ребятам повторяли, объясняли, просили:

— Мальчики, не уходите далеко, а то потеряетесь. Будьте осторожны, лес большой — три мили.

И вот Разиняк взял и потерялся.

Когда в лесу выдавали полдник, он еще был, потому что свой хлеб с маслом и два яйца он получил, а еще позже его видел Ченевский, но потом его уже никто не видел.

Что делать? Нельзя же держать всех в лесу, ведь госпожа экономка ждет ребят на ужин. Трое воспитателей остаются искать Разиняка. А остальные — домой, сердца переполнены беспокойством и тревогой.

И уже ни о чем другом не говорят, кроме как о страшных происшествиях.

— В прошлом году в Псарах тоже мальчик потерялся.

— А два года назад целых три девочки заблудились.

— А Томек Субоч, когда был маленький, заблудился в Варшаве и ночевал в полицейском участке, у городового.

А Стефан выпал из окна; другого мама топором по руке ударила, когда рубила дрова. Здисю однажды горячим угольком стрельнуло в палец, у него даже ноготь отвалился. Янек упал с качелей на Саской Кемпе. А Войдак так поранился о стекло от чернильницы, что палец у него на одной коже болтался, но потом прирос, теперь там только шрам.

Все с любопытством рассматривают шрам на пальце Войдака и просят его пошевелить пальцем — получится ли?

— Пошевели еще раз! — просят. — Я не видел.

Но Войдак шевелит пальцем только для старших мальчиков, малыши все равно ничего в ранах не понимают.

Разговоры разговорами, а Разиняка все не видно.

— Наверное, его волки съедят.

— Волков в лесу нет. Но один мальчик из группы В видел трех косуль — и они не убежали.

— Ну а зачем косуле от маленького ребенка убегать?

— А кабаны бросаются на людей.

— Мой брат как-то шел, и у него из ног выскочила белка, а потом пошла себе дальше, — говорит маленький Стефек, который любит вмешиваться в разговоры старших.

— Подумаешь! У меня из ног сто белок выскочило.

— Правильно говорить «из-под ног», а не «из ног»! — У начитанного Лазаркевича в крови потребность всех исправлять, потому что чистота языка — достоинство народа…

Что будет, если Разиняк не найдется?..

Тем временем разлетелся слух, что Разиняк не сам по себе пропал, а его Ковальский из группы Б заколдовал (Ковальских в колонии целых три).

Было это так.

Когда воспитатель раздавал в лесу полдник, Разиняк не пришел, а яйца и хлеб для Разиняка взял его товарищ, ходивший с ним в паре, и отправился его искать. А Ковальский из группы Б видит, что товарищ Разиняка держит в руке четыре яйца, и спрашивает:

— Откуда у тебя четыре яйца?

А тот отвечает:

— Эти два — для Разиняка.

А Ковальский из группы Б говорит:

— Дай одно мне.

Но товарищ, разумеется, не захотел отдать яйцо.

Тогда Ковальский сказал:

— Ишь, какой честный! Все равно ты не найдешь своего Разиняка, вот увидишь.

Хотя товарищ нашел Разиняка и отдал ему яйца, но потом Разиняк опять пропал.

Ковальский из группы Б обожает яйца; Аньдзяку он говорил, что съел бы штук сто за раз. Вот, видно, он и разозлился и заколдовал Разиняка.

Во время ужина Пальчик предсказал, что Разиняк точно найдется, и даже чуть не поспорил на что-то с Ченевским, что Разиняк вернется.

И с чего это Пальчик стал таким великим пророком, что уж и спорить собрался?

Во время ужина у Пальчика вылилось немного молока из ложки, и из этого молока получилось на столе как будто красивое ровненькое яичко. А Ковальский из группы Б хотел палочкой размазать это яйцо по столу, но не смог, потому что все время снова получалось яйцо. А Пальчик понял, что Ковальский потерял над Разиняком свою колдовскую власть.

Фамилия Разиняка вообще-то Шчепаньский, а дразнят его так мальчики потому, что он постоянно опаздывает, что на молитву, что на обед, что в кровать — он всегда последний, всегда его нужно искать и ждать.

У Пальчика фамилия тоже не Пальчик, а Пальчиком он стал потому, что не хотел признавать равноправие женщин.

Однажды приехал из Варшавы в колонию один господин и провел три беседы с мальчиками и три с девочками. Он показывал модели здорового сердца тех, кто не пьет водку, и больное сердце тех, кто водку пьет.

Потом было голосование, кто думает, что водку пить хорошо, а кто думает, что плохо.

Потом господин этот говорил, что нужно любить всех детей, даже черных негритянских детей и желтых китайских детей с косичками. И снова все поднимали палец вверх в знак того, что они любят черных детей и желтых детей с косичками.

Наконец, господин говорил о том, что мальчики вовсе не умнее и не лучше девочек. Женщины работают так же, как мужчины, поэтому у них должны быть такие же права.

И снова мальчики поднимали палец вверх в знак того, что они хотят, чтобы у женщины были права; только Пальчик сидел и не хотел голосовать.

— А твой пальчик? — спросил его господин, который заметил, что Пальчик не поднял пальчик вверх.

— Я не хочу, чтобы у женщин были права, — сказал Пальчик и все испортил, поэтому его и назвали Пальчиком — врагом женщин, и так потом и осталось до конца смены.

И представьте — враг женщин на этот раз оказался прав: Разиняк вернулся. И его вовсе не воспитатели нашли, а он сам взял и вернулся.

Когда Разиняк получил от своего товарища хлеб и яйца, он пошел собирать грибы. Потом один мальчик сказал, что он знает, где растут три маленьких гриба, но не хочет их пока срывать, пусть они за ночь вырастут побольше; а другой мальчик сказал, что он никогда в лесу не заблудится, хотя леса и не знает, потому что он ориентируется по солнцу; если солнце с правой стороны, значит он идет вглубь леса, а если с левой, значит выходит из леса.

Разиняк встал так, чтобы солнце было с правой стороны, и пошел искать три маленьких гриба. Сначала он встретил мальчиков, потом никого не видел. Но он не боялся, а сел и ждал сигнала трубы. Потом ему надоело сидеть, и он снова пошел, но уже ничего не понимал; потом он начал плакать, потому что увидел какие-то горки, и от тех горок шел красный блеск. Потом ему казалось, что он слышит трубу, но он боялся идти, потому что не понимал, откуда звук. Он встал на колени под деревом и начал молиться, чтобы Господь Иисус вывел его из леса. И сразу услышал трубу и начал идти очень быстро, но, видимо, ошибся и вышел не к воспитателям, а к дороге.

Он сел у дороги на камень, потому что не знал, в какой стороне колония, и ждал кого-нибудь, чтобы спросить.

Мимо проходил пастух, но он не захотел сразу сказать.

— А что ты мне дашь, если я тебе скажу?

— У меня ничего нет, — говорит Разиняк. — Только носовой платок.

— Тогда давай носовой платок.

— Платок дать не могу, он колонистский, воспитатель будет сердиться.

И хорошо, что он не дал платок, потому что позже шли люди с серпами и сразу поняли, что Разиняк заблудился.

— А зачем ты, дурак, ушел от воспитателей?

— Я хотел найти три маленьких гриба.

— Подожди, вот воспитатели тебе сейчас покажут грибы!

Они проводили Разиняка до поляны, а от поляны он уже сам дорогу нашел.

И вы думаете, Разиняк исправился? Нет — он все так же продолжал опаздывать, только уже никогда не становился так, чтобы солнце было с правой стороны, и не искал маленьких грибов, которые за ночь должны вырасти.

Глава шестнадцатая Пение. — Что мешает петь. — Сказка про песню.

После завтрака на веранде проходят занятия по пению; но утром больше всего грибов, так как за ночь они повырастали и их никто еще не успел собрать, и мальчики — кто посмелее — убегают с пения, а те, кто не решился убежать и остался на веранде, сидят в дурном настроении и во время пения постоянно жалуются:

— Господин воспитатель, он толкается.

— Господин воспитатель, он пинается.

— Господин воспитатель, он не дает сидеть.

— Господин воспитатель, он щипается.

Один из воспитателей, человек целеустремленный и преисполненный веры в силу своего красноречия, замыслил побороть в мальчиках нелюбовь к пению.

— Хотите, мальчики, я расскажу вам сказку?

— Хотим, — отвечают они хором, а следом звучит одинокий голос:

— Правильно говорить не «хотим», а «пожалуйста, расскажите»!

Дело было во время второго завтрака, когда мальчики спокойно ели хлеб с маслом, когда никто никому не мешал и не жаловался: «Господин воспитатель, он подменил мне вилку» или «Господин воспитатель, он мне на суп дует».

И рассказал им воспитатель такую сказку.

Когда весь мир был сотворен — то есть закончен, готов, — всем пришлось признать, что он прекрасен. Среди волнующихся морей раскинулась суша цвета шоколада, на суше были возведены горы и высажены леса. Вершины гор присыпаны были снежным пухом, подножия устланы мягкой травой и цветами — белыми, синими, желтыми и красными.

В лесах было много разнообразных животных, маленьких и больших, совсем друг на друга не похожих. На деревьях птицы вили гнезда, а сами плавали в воздухе под парусами из разноцветных перьев. Королем птиц был орел.

Никто не знал, почему орел так высоко летает — выше луны, солнца и всех звезд. А орел не мог этого рассказать, потому что у него совсем не было голоса, как не было голоса ни у животных, ни у лесов, ни у морей, ни у людей. В мире все было так же прекрасно, как и сегодня, только тихо, немо и поэтому грустно.

Однажды орел взлетел высоко-высоко, в самое небо. Смотрит, ангелы собрались и чего-то ждут. А один ангел принес золотую коробку, открыл ее бриллиантовым ключом и достал нитку жемчуга; развязал он шелковую нить и начал всем ангелам жемчужины раздавать, каждому по одной. И был строгий порядок, никто из ангелов не толкался, не ругался, не жаловался и не кричал:

— Мне! Мне! Мне!..

А орел смотрел да удивлялся: что-то будет дальше?

Когда весь жемчуг был роздан, ангелы сели на скамьи, каждый положил жемчужину себе в горло, и началось пение.

Ах, как это было чудесно!

Орел плакал и смеялся от радости, а когда вернулся на землю, то затосковал: ничто ему было не любо — ни высокие скалы, ни волнение моря, ни мерцающие звезды, ни блестящий снег, — он думал лишь о золотой коробке, где хранились жемчужины песни.

«Я их украду», — решил наконец он.

Заметили птицы, что их король тоскует, что он потерял аппетит и сон, подолгу пропадает на диких вершинах, а часто и вовсе куда-то исчезает, — и тем грустнее им было, что они не умели ни говорить об этом, ни петь, ведь они были немые.

И прокрался орел на небо и, когда ангелы легли спать, клювом и когтями открыл коробку — у него даже клюв искривился и когти изогнулись и стали кровоточить, — схватил жемчужную нитку и скорей на землю. Но то ли он зацепился за звезду, то ли обжегся о солнце — нитка жемчужная порвалась, и жемчужины дождем посыпались вниз.

Одна жемчужина упала в море — и море начало петь, другая упала в лес — и запел лес, и зажурчал ручей, и заговорили горы.

Птицы думали, что это мушки падают, и стали хватать маленькие жемчужинки, и с тех пор птицы поют больше всех.

На пороге дома сидел мальчик и дул в деревянную палочку, в которой он проделал дырки, и вдруг в одну дырку упала жемчужина песни — и дудочка запела. Обрадовался мальчик и в первый раз в жизни воскликнул:

— Ах, как прекрасно!

Самую большую жемчужину поймал орел и спрятал ее в расщелине. Но муки совести не давали ему покоя, а луна, звезды и солнце кричали не умолкая:

— Вор! Украл! Вор!

Орел подарил последнюю жемчужину соловью, а соловей отдал ее ласточке, а ласточка человеку.

Только три дня были ангельские жемчужины на земле, потом они растворились в вечерней мгле и снова взлетели на небо.

Но человек уже научился подражать голосам всех жемчужин: и той, что из моря, и той, что с гор, и той, что из лесов, — потому что такова была сила самой большой жемчужины.

С тех пор орел не летает так высоко, у него кривой клюв и изогнутые когти, соловью можно петь только после захода солнца, ласточке люди разрешают жить в своем доме, а человек владеет песней, которая подражает всем голосам и остается с ним в грусти и в веселье, в работе и в бою.

Следует любить и уважать песню, потому что происхождение ее ангельское; нам даровали ее самоотверженность короля-орла и преданность малых птах.

Господин Б., который учит вас пению, любит пение, и его огорчает, когда вы какие-то грибы ставите выше песни ангелов и короля. Если ему попадается красивая мелодия, он говорит так:

— Жалко отдавать ее мальчикам, испортят.

Потому что песню можно испортить, если ее не уважать, ее можно истрепать, как красивую книгу, порвать, как картинку, которую дали в руки несмышленому дитяте.

Вслушайтесь внимательно в мелодию песни «Я плот из листьев сделаю» — и вы услышите в ней шум весел и плеск воды. В песне «С луком в руке» — услышите эхо гор, и рожков, и выстрелов. А в песне «Эй, звонят колокольчики» — звуки луга, и поля, и леса. А когда вы запоете их в Варшаве, то вспомните колонию, и вам станет весело, будь то в школе во время учебы или вечером после учебы дома.

Мальчики уже доели хлеб с маслом, так что пора было заканчивать.

— Вы не будете убегать с пения?

— Не будем.

— Не будете ругаться во время пения?

— Не будем.

Воспитатель, человек целеустремленный и преисполненный веры в свое красноречие, был очень собой доволен; к несчастью, ночью шел дождь, а известно, что после дождя грибов больше всего, так что на следующий день те, кто посмелее, убежали с веранды в лес, а во время пения то и дело — разве что капельку реже, чем раньше, — раздавалось:

— Господин воспитатель, он не дает петь.

— Господин воспитатель, он щипается.

— Господин воспитатель, он плюется в ухо.

Глава семнадцатая Обед. — Как стать графом. — Заботы дежурных. — Две мухи в супе.

Поскольку в повести «Лето в Михалувке» я уже рассказывал о горбушках, яичнице, некрасивых и красивых вилках, повторяться не буду.

И здесь, как и в Михалувке, если сам обед не дает интересного материала для беседы, обедающие переходят на посторонние темы:

Что в китайских школах учитель бьет учеников по пяткам, что лучшая оценка — это римская пятерка, что раньше люди были ростом со второй этаж, что у одной женщины в носу рос зуб.

Иногда кто-нибудь загадывает загадку:

— Что это за зверь — с четырьмя ногами и с перьями?

— Человек, — выпаливает кто-то наугад.

— Балда ты, сказал бы лучше «птица», хоть что-то бы совпало.

— Кровать, — угадывает кто-то, и начинается спор: угадал или знал раньше, а ведь у кровати нет перьев, а есть только подушка, и вообще кровать не зверь.

Кто-то хвалится, что знает, когда родились Ян Собеский^[24] и Тадеуш Костюшко^[25] и как будет по-французски «шляпа» и «спасибо»…

Иногда мальчики меняются едой.

— Дай мне свеклу, а я тебе мясо.

— Все мясо отдашь?

— Ага, сейчас, умник нашелся!

А один мальчик купил у соседа зеленые шишки для маленького брата.

— А за что купил?

— За масло. Он ему разрешил слизать масло со своего хлеба.

— Что, прямо языком?

— Не языком, а пальцем…

Когда в понедельник дают пирог, мальчики считают, сколько муки ушло на тесто для пирога.

Иногда кто-нибудь кому-нибудь нарочно отбивает аппетит: про рис говорит, что это клейстер, или говорит, будто видел, как кухарка делала котлеты из лягушачьего мяса.

— А что?.. Правда же, господин воспитатель, что графы едят лягушек?..

— Сам ешь лягушку, тоже еще граф!

Иногда кто-нибудь кого-нибудь толкнет, миску сбросит, молоко выльет. А однажды Бог покарал Стасека за хитрость — что у него еще полстакана молока, а он уже запросил добавки: стакан перевернулся, и все молоко вылилось…

Бывает, что мальчики чего-то не любят, но все равно нужно следить, чтобы они это съели. Макароны они называют газовыми трубами или канализацией.

Зато кто любит макароны — а таких тоже много, — те съедают по три миски и жалуются:

— Уф-ф, объелся, аж бока болят!

Когда однажды на второй завтрак дали хлеб с медом, пришлось прервать пение, такой поднялся шум.

— Дежурные слизывают мед!

Дежурные доказывают, что у них из-за меда пальцы липкие, поэтому приходится их облизывать — и им даже не всем это нравится, у них зубы ломит от меда…

Дежурные знают, что на всех не угодишь. Томек Галас не любит свеклу и злится, что дежурный специально велел положить ему эту гадость в суп. Этому не дали нож, тому — вилку.

— Ну и дежурный, все время у него чего-то не хватает! Слушай, одолжи мне нож.

Если сосед отзывчивый попадется, то одолжит нож, а если какой-нибудь бука, то не даст, и точка.

— Ладно, пожалеешь еще. Попросишь меня о чем-нибудь…

И вообще за дежурным нужно присматривать, потому что иногда он злоупотребляет властью: друзья у него ходят в фаворитах, а с кем он не в ладах — тому, считай, не повезло.

Однажды Ахцык хотел пришить пуговицу и пошел к дежурному портному за иголкой и ниткой. Тот дал ему нитку, а иголку не дал.

— Хватит тебе и нитки, — говорит.

— Но это же очевидная бессмыслица, — утверждает Лазаркевич. — Ниткой без иголки пуговицу сроду еще никто не пришивал…

Однажды экономка приготовила грибы, которые мальчики собрали сами. Это было самое большое счастье, которое может испытать человек. Есть грибы и знать, что нашел их собственными глазами, собрал собственными руками, нес в собственной шапке. Были и такие, кто узнавал в тарелке кусочки своих грибов.

— Видишь, это кусочек моего масленка…

Когда дают чернику, никто не говорит ни о битье по пяткам, ни о римских пятерках, ни о зубах в носу.

— Смотри, у меня больше.

— Неправда, у всех одинаково.

— Ой, а молоко стало голубое.

— Не ешь, отравишься: это крашеная черника, лучше отдай мне.

Возникает целый ряд важных вопросов:

— А молоко с сахаром? Что оно такое сладкое?

— А черника из нашего леса?

И многочисленные проекты:

— Была бы черника без молока, можно было бы ее забрать и съесть потом.

— Черникой можно усы под носом рисовать.

И рисуют усы, ужасно прекрасно это выглядит…

Иногда происходит что-то на самом деле смешное:

Янек положил на хлеб с творогом три найденные в лесу ягоды земляники. Хлеб он держит очень осторожно, а ягоды лежат на самом краю, на десерт. Тут его другой мальчик толкнул, и две ягоды упали, да и весь хлеб чуть не упал на пол, потому что Янек держал его только кончиками пальцев, легко и осторожно.

А однажды была такая умора. Летели две мухи друг за другом и со всего маху влетели прямо в суп Караскевича — представляете? Прямо в суп, и сразу две мухи, и обе в тарелку Караскевича.

— Ой, люди, я сейчас лопну от смеха!

Караскевич сначала растерялся, а потом сам начал смеяться.

Глава восемнадцатая Дело о домике Паулинки. — Созыв народного ополчения. — Полковник Сухто. — Война.

Обе армии уже стояли в боевом порядке, готовые к битве, когда был зачитан короткий приговор по делу об уничтожении домика Паулинки, Тодзи и Зоси.

В номере газеты «Вильгельмувка», посвященном войне, об этом событии говорится так:

«Сейчас начнется бой, сейчас девочки, сестры милосердия, начнут заботливо ухаживать за ранеными рыцарями. Разве удивительно, что в такой важный момент Паулинка, Тодзя и Зося простили тех, кто причинил им вред? Вильгельмувка — брат. Зофьювка — сестра. Сестра простила брата. Нет ни злости, ни раздоров, ни взаимных обид. Пусть живут они во здравии и веселье. Виват!»

— Виват! — воскликнули мальчики и девочки, лес, крепость, поле, луг…

У Паулинки был такой красивый домик.

Между соснами земля тщательно выровнена и аккуратно присыпана желтым песком. Домик между соснами был разделен палками на две комнатки и кухню. Из песка были построены красивый стол, два стула, кровать, комод; на комоде зеркало из дощечки и ваза из шишки, а в вазе цветы. В кухне на плите в коробке из-под спичек варился картофельный суп из ягод можжевельника. А еще на столе для украшения комнаты лежали две пуговицы.

Рядом с домиком садик, в садике люпин, колокольчики, васильки, бессмертники. Четыре клумбы и шесть грядок. Работать в саду помогали и мальчики. Копеч сделал забор из палок, Бочкевич носил песок, но девочки называли его Войтеком, а не Бочаном, как он привык, поэтому он обиделся и ушел; потом вернулся, но песок уже носить не хотел.

Такой красивый был домик Паулинки — а пришли мальчики в Зофьювку и все уничтожили. Сначала их было двое: большой и маленький. Потом пришло четверо. Один прыгнул на стол из песка — говорит, это амвон^[26].

— Слушайте, девочки, я вам проповедь прочитаю.

И разрушил такой красивый стол, испортил вазу из шишки с цветами, потерялись две пуговицы, которыми стол был украшен.

— Вот подождите, мы воспитательницам скажем, — говорят Бронча, Хеленка и Зося.

— Ага, прямо от страха трясемся.

Только один мальчик сказал товарищам:

— Зачем вы все портите, они ведь работали. Смотрите, какие вы свиньи.

Потом прибежали девочки, всего около двадцати, но драться с мальчиками не стали, домик все равно уже был испорчен. Только потом Юзя по прозвищу Ирод сказала:

— Жаль, что меня там не было: я бы им такую трепку устроила, надолго бы запомнили.

Мальчиков, которые признались в нападении, было семеро, а судили их владелицы домика: Паулинка, Тодзя и Зося. Сначала они хотели приговорить мальчиков к тому, чтобы те в наказание весь день лежали в кровати, но потом простили.

Помните план крепости из Михалувки? Вот и здесь была такая же крепость, только с обеих сторон первого форта были два высоких кургана: справа курган полковника Сухты, а слева — полковника Робака.

Угадайте, как из ста пятидесяти мальчиков выбрали двенадцать командиров для двенадцати полков?

— Наверное, выбрали самых сильных?

О нет, одной силы тут недостаточно.

— Тогда самых храбрых?

Тоже нет, ведь до боя не узнаешь, кто будет храбрым, а кто нет.

Двенадцать командиров для двенадцати полков были выбраны таким образом.

Во время обеда было объявлено о созыве народного ополчения и оглашен приказ — всем мальчикам после обеда не расходиться с веранды. И сразу после обеда часть мальчиков побежала в лес, остальные ждали-ждали, но видят, что их всё не созывают и не созывают, так что еще часть мальчиков ушла. Оставшиеся начали выходить из терпения и ворчать — на веранде осталось около тридцати мальчиков.

— Воспитатель, наверное, забыл? — говорят мальчики.

Хорошенькое дело: объявить о созыве ополчения и забыть.

— Только-то и всего? Хм, мало вас осталось, очень мало. Идемте, мальчики, крутить керат и набирать воду в колодец. Ян с лошадью поехал в Говорово за мясом, и госпожа экономка попросила, чтобы сегодня вы крутили керат.

— Э-э-эх, — раздался разочарованный вздох. Столько ждали, а теперь воду крутить?

И по пути к керату часть мальчиков исчезла в лесу. А полководцами были назначены те, кто активнее и дружнее всего крутили керат.

Потому что хороший полководец должен быть дисциплинированным, терпеливым и уметь подчиняться; если он желает, чтобы его слушали, он и сам должен хорошо выполнять приказы.

На следующий день снова объявили о созыве народного ополчения, в этот раз уже полководцы следили за порядком, а набор в ополчение состоялся сразу после обеда; присутствовать должны были все, в противном случае запрещалось участвовать в войне. Маленькие и слабые шли в боковые форты, маленькие и храбрые — в полки Сухты и Робака на курганы, а весь первый форт и центр со знаменем, всего девять полков, были под началом генерала Гурецкого.

Все командиры получают списки солдат, до завтра им нужно познакомиться со своим полком; завтра во время смотра войск они об этом отчитаются. Список для большей важности именуется полковой канцелярией.

На следующий день — смотр войск и вручение знамен.

— Первый полк!

— Здесь! — салютует полковник.

— Бумаги канцелярии?

— На кровати под подушкой оставил, боялся потерять.

— На большой смотр войск приходишь, полковник, без списка солдат?

Выговор!..

— Второй полк. Полковник Осуховский.

Бумаги в порядке, но он не знает своих солдат.

— Если ты их не знаешь сейчас, когда они стоят мирной колонной, как же ты их узнаешь, полковник, в вихре битвы, сражающихся, раненых и убитых — как ты узнаешь, кто из них отважно сражался, а кто оставил позицию?

Выговор!..

— Полковник Сухта.

— Здесь.

— Канцелярия?

— Здесь. — Завернутая в газету, не запачкалась и даже не помялась, так как аккуратно лежит на дощечке.

— Замечательно. Имена солдат, полковник?

— Шимчак, Клетке, Пыжак-младший, Щнятала, Тышкевич, Круликовский, Мачеевский, Дыдек, Кшиштофик, Квас.

— Жалоб нет?

— Жалоб нет, есть просьба. Пыжак хочет быть в паре с Круликовским, потому что они двоюродные братья.

— Хорошо, пусть поменяются парами.

— Вторая пара: Пыжак и Круликовский, третья: Тышкевич и Щнятала, — отдает распоряжение Сухта.

— Какую позицию занимает четвертый полк?

— Правый курган первого форта.

— Какая у вас задача?

— Не дать обойти первый форт сзади.

— Вот ваше знамя, полковник Сухта. Отлично, полковник. Да здравствует четвертый полк и его командир Сухта!

— Виват! Виват! Виват!

У Александра Сухты в глазах слезы, но это слезы гордости и радости, они ничуть не умаляют достоинства командира.

Пятым полком командует Робак — сестра будет следить за его судьбой издалека. Во главе шестого полка — одноглазый Михальский, седьмым командует Кречиньский.

Кречиньскому после войны родители написали из дома:

«Мы очень рады, что ты стал полковником. Теперь ты, наверное, не будешь уже бегать с мальчиками по двору».

Видно, полковник Кречиньский мало времени проводил в Варшаве за книгой, гораздо больше во дворе; но такова уж солдатская натура…

Томчик командует восьмым полком, Слабик — девятым. Гронтковский со своим десятым полком, Беньковский с одиннадцатым и генерал Гурецкий с двенадцатым займут свои позиции в центре, у знамени первого форта.

В атаку пойдут только три полка, не стоит наступать широким фронтом — чем меньше командиров, тем лучше. Центральный удар нанесет Войчеховский, левое крыло поведет Форысяк, правое-Тычиньский.

Мы на валах. Уже звучит сигнал военной трубы.

— Что-то случилось?

Полковник Сухта докладывает:

— Рядовой Щнятала из четвертого полка желает перед боем попрощаться с сестрой.

— Правильно. Кто еще желает попрощаться с сестрой или знакомой?

Робак, командир левого кургана, не хочет прощаться, ему нельзя волноваться перед боем; маленький Кравчик упросил, чтобы сестра Юльча была рядом с ним. А так как боковой форт вне опасности, ему разрешили устроить там перевязочный пункт и даже выделили одну кровать из полевого госпиталя.

— Рядовой четвертого полка Щнятала, выйди из строя и попрощайся с сестрой.

Выбежала Хеленка Щнятала, которую девочки называют Цыганкой из-за загара, — они горячо, сердечно обнялись с братом и оба поплакали. А, как мы уже знаем из войны в Михалувке, тот, кто плачет на поле битвы, считается раненым или больным и попадает в лазарет. Так что сестры милосердия тотчас взяли Чещека Щняталу под свою опеку, и он не принимал участия в боях.

Здесь нужно добавить, что в госпитале у нас пять кроватей, госпиталь окружен валом, а заведует им полковник Боньский. У Боньского только одна рука, так как в детстве ему отрезало вторую соломорезкой. А в Михалувке, как вы наверняка помните, госпиталем заведовал хромой Вайнраух.

Долгий пронзительный сигнал трубы — вперед!

— Вперед!

Александр Баласиньский, которому выпало идти в наступление первым, быстро перекрестился, наклонил голову, как разозленный бык, и бросился в атаку.

Вот телеграфные известия с места боев корреспондента газеты «Вильгельмувка».

4 часа 10 минут

Первая доблестная атака отбита. Арестован за битье и издевательства над противником солдат Чарчиньский. Особым мужеством отличился солдат Томчук.

Издан циркуляр о том, что будет арестован каждый, кто рвет рубахи. Разрешается только толкать неприятеля руками или стаскивать с вала.

Полевой госпиталь, 4 часа 15 минут

Ранены: Немчук (плакал), Смолярек, Паер-старший, Домбровский, Мачеевский (порванные рубахи). Сестры милосердия зашивают раненых. Их жизни вне опасности.

4 часа 30 минут

Вторая атака отбита.

Командование вторым полком принял Страхлевский, восьмым — Тадеуш Домбровский. Арестованы: Анджейчик и Копеч. Особо отличились: Махлевич, двоюродные братья Пыжак-младший и Круликовский и весь четвертый полк, так как вторая атака была направлена на курган Сухты.

4 часа 45 минут

Третья атака отбита.

Солдат Новаковский вырвал уже захваченное Фашчевским знамя первого форта. Санитар Вальчиньский самовольно оставил госпиталь и сражался в обороне. Сент из наступления продолжал сражение после сигнала трубы к отступлению. Арестован Тыквиньский за битье по спине.

Полевой госпиталь

Сестра милосердия Заторска отдала собственную шапку раненому, который потерял шапку во время битвы. Сестра Паулина ухаживала за раненым, который принимал участие в нападении на ее домик. Особо отличились: Росиньска, Сарнецка, Лучковска и многие, многие другие. В их честь редакция восклицает от всего сердца: «Виват!»

4 часа 55 минут

Первый форт взят.

Описываем подробности.

Как известно, наступление, чтобы отличаться от обороны, сняло блузы и сражалось в одних рубашках. Однако наступающие прибегли к уловке: часть их, укрывшись за валом, надели блузы и незаметно смешались с обороной, чем вызвали замешательство и смятение.

К тому времени, как оборона поняла, что случилось, знамя первого форта было уже захвачено.

Совершенно напрасно возмущался генерал Гурецкий. Недостаточно быть отважным, нужно быть дальновидным, наблюдательным, внимательным, всегда готовым к хитрости и ловушке со стороны неприятеля. Но негодование продолжалось недолго: мирный договор, подписанный у второго форта, примирил наступление и оборону, а остальное довершило хоровое пение обеих колоний у костра, живые картины в свете бенгальских огней и фейерверки.

Глава девятнадцатая Письма. — Дорогие родители, чего и вам желаю. — Воспитатель не умеет писать письма. — Эхо дома.

Нельзя писать о колонии и при этом совсем не упомянуть письма колонистов. Ведь каждый день хотя бы несколько мальчиков получают письма, а раз в неделю они пишут письма сами, и происходит это всегда шумно, с приключениями и жалобами.

— Господин воспитатель, он забрал у меня перо, не дает чернил, изрисовал, кляксу поставил, толкается, мешает, подглядывает…

Кто понимает, как трудно двум мальчикам за столом поделить одну чернильницу, для того ссоры при написании писем так же естественны, как закрывание глаз при засыпании или вытирание носа при насморке.

— Господин воспитатель, он меня все время толкает.

— И вовсе я его не толкаю, просто он писать не умеет, сам клякс понаставил и сам теперь ко мне цепляется.

— Господин воспитатель, он написал «Дорогие родители, чего и вам желаю», а «я здоров» не написал.

— Потому что мне так нравится, а ты не лезь.

Заглядывать в чужие письма, конечно, нехорошо, но и не написать «я здоров» — как минимум странно.

— Господин воспитатель, сколько я вешу, а то я забыл, а хотел написать.

И пишет, довольный:

«Слава Иисусу Христу. Я здоров, вешу пятьдесят семь фунтов и хожу в лес, и купаюсь, и здоров».

— Вот балда, два раза пишет, что здоров.

— Ну и что? Я забыл…

И здесь, как и в Михалувке, то один, то другой обращаются к воспитателю с просьбой написать письмо.

— Не ходи к воспитателю, он тебя измучает этим письмом.

Но Томек хочет, чтобы писал воспитатель, — потому что так будет красивее.

— Написать, что тебя кухарка тряпкой из кухни выгнала?

— Нет, написать только, что я грибы в кухне сушу.

— А что дежурный велел гадость в твой суп положить?

— Не-е, это глупости.

— А что ты рвал острую траву и поранил палец?

— О-о-о, бедный малютка, у него пальчик бо-бо.

— Не лезь! — Томек уже злится, что пошел к воспитателю.

— А брату в письме поклониться?

— Не надо ему кланяться.

— А может, поцеловать?

— Еще чего!

Нет, воспитатель совершенно не умеет писать письма. Лучше подойти к воспитателю, чтобы разлиновал листок, а напишет пусть потом кто-нибудь из мальчиков…

Стефан Франковский пишет, а Казик Франковский ходит ему перо макать — и даже, бедняга, не догадывается, что брат составляет против него ужасный обвинительный акт.

«Дорогие родители, мы здоровы, я вешу пятьдесят девять фунтов, а Казик пятьдесят два, и Казик плохо себя ведет. Мы едим пять раз в день, и Казик бегает за мальчиками, и кричит: „Ослиная голова!“, и всех задирает, а Пехович хочет отдать его под суд. Здорова ли Ядзя, и пусть мама напишет, чтобы он был послушный. До свидания».

А закончив письмо, Стефан говорит:

— Ну подожди, получишь ты от мамы.

Разные новости в письмах детей:

«Мы ходим за ягодами, поем, а воспитатель Б. играет на скрипке, спальня такая чистая, что ни одного клопа нет в кровати, я получил пятерку по поведению, мясо здесь каждый день, только в пятницу мяса не дают…»

«Мы видимся со Стахой, — пишет Янек. — Стаха вчера получила письмо, и она набрала четыре фунта, и я целую руки папули и мамули сто миллионов раз».

Есть в письмах и жалобы: мальчики обзываются, дерутся, портят домики, грустят «за мамой и папой».

И вопросы: нашел ли дядюшка работу, лопнул ли у Манюси чирей, здоров ли уже Янусь, были ли крестины и как назвали малыша?

И распоряжения: пусть Вицусь уже не пишет, потому что я не успею прочитать, пусть Полек принесет мне на станцию новую шапку, пусть мама передаст от меня поклоны всем-всем из нашего коридора.

А полковник Сухта спрашивает, сдает ли Кароля книги в библиотеку, потому что если нет, то пусть она его оттуда выпишет, так как нельзя держать книги дольше двух недель.

В письмах родителей есть советы и напоминания: слушайся воспитателя, будь хорошим мальчиком; и новости — чаще всего веселые, чтобы не портить детям отдых.

Папуля здоров, Манек работает, ему обещали платить пять рублей в месяц, а Владзя написала Каролю в Кельце, чтобы прислал зимние ботинки, потому что эти уже порвались и зимы не переживут.

Изредка только: «Мое здоровье не очень… — Это мама жалуется. — У Шпаковских умер малыш… — И заботливый вопрос: — Ты там не грустишь, не скучаешь по дому?»

А иногда дома скучают.

«Давай возвращайся уже, — пишет Стефан брату, — а то мне тут не с кем драться».

А Якубовский — и это достойно отдельного упоминания — написал однажды, что ему тут хорошо, но вечером, бывает, «найдет тоска, и тогда мысли уносятся домой, к любимым».

Ах, с каким нетерпением ждут мальчики писем из дома!

Когда трое братьев Гаевских получили письмо, то каждый хотел его прочитать, подрались, письмо порвали, потом только помирились, собрали письмо из кусочков и прочитали не без труда, потому что оно было довольно сильно помято.

Бочкевич, ложась спать, каждый вечер задает один и тот же вопрос:

— Господин воспитатель, вы, конечно, скажете, что я ужасный зануда и что вы меня уже терпеть не можете, но как вы считаете: получу ли я завтра письмо?

— Пять писем получишь, только ложись скорее.

— Вы так говорите, только чтобы от меня отвязаться, — продолжает Бочан, взбивая уже в десятый раз подушку и расправляя какую-то складку на простыне.

Пока какой-то мальчик не крикнет ему:

— Бочан, ты ляжешь или нет? Из-за тебя господин воспитатель не может начать сказку!

И каждый раз во время написания писем кто-нибудь обязательно прольет чернила. На второй неделе чернила пролил Баласиньский, тот самый, который первым бросился в атаку.

Глава двадцатая На поляне. — Лапта, змей и шашки. — Сказки о драконе.

Между колонистским леском и большим лесом есть поляна. Если погода не очень хорошая или нет времени на прогулку вглубь леса, мальчики идут на поляну, и каждый делает, что хочет.

Некоторые играют в лапту. В лапте кто-то теряет очки, а кто-то зарабатывает. Здесь есть капитаны, игроки, город, пригород, кон^[27], выкупы^[28]; здесь есть подавальщики^[29] и метальщики^[30]; есть даже такие, которые ловят мяч с лёту одной рукой.

Здесь мячики теряются, лопаются; кто-то может сглупить, и из-за него теряются очки; а кто-то специально подставляется, чтобы очки отобрать. Те, кто заработал очки, шапки подбрасывают вверх от радости…

Где-то в сторонке бег наперегонки, салки и, наконец, воздушный змей.

Ветер сильный, значит, змей хорошо взлетит — он большой, из холстины, натянутой на рамку из дощечек, и хвост, наверное, локтя три.

— Взлетит?

— Не взлетит.

— Взлетит!

— О, летит!

— О, падает!

— Нехороший ветер.

Ветер хороший, только у змея маловато веса в хвосте. К хвосту привязывают четыре холщовые шапки — для веса.

— Теперь взлетит.

— О, летит.

— Как ровно летит!

— Тяни за веревку.

— Не тяни.

— Ой, какой маленький.

— А какой хвостик!

— А шапок уже и не видно…

— Хочу тоже высоко-высоко, как этот змей.

— Может, еще вырастешь, подожди…

Неподалеку мальчики играют в змея: берутся за руки, двадцать-тридцать человек, самые сильные ведут, закручивают, разворачивают змея; чем ближе стоишь к концу, тем сложнее тебе успевать за остальными, и вот весь хвост — десять мальчиков — отрывается и шумно валится на землю.

Тут и там мальчики лежат на траве, играют в шашки или в мельницу. Самые предусмотрительные заранее уточняют:

— Назад можно бить или нет?

— Играем с фуками или без?

— Только, чур, не подсказывать. И не жульничать.

Раньше на поляну приносили и книги, но однажды Ахцык потерял книгу, где было в самом начале о диких людях, потом о похоронах крысы, а дальше он уже забыл, что было, потому что дальше он не читал. Поэтому брать книги в лес запретили. Но Ахцык нашел ту книгу, и вдобавок еще нашел чужую шапку, а Виктор Малый взялся следить за игрушками и книгами, и тогда их снова разрешили брать на поляну.

Якубовский читает вслух про куропаток, про свадьбу зяблика и про ежа.

— Еж питается личинками, всякими маленькими существами…

— Видишь, он тобой питается, потому что ты маленький.

— Перестань!

— Замолчи!

— Не мешай!

Но хуже всего, когда кто-то мешает во время сказок…

В Михалувке самые прекрасные сказки рассказывал Наймайстер, в Вильгельмувке — Каза. Это не значит, что другие не умеют рассказывать, но или не так интересно, или сказки все одни и те же, или они не такие длинные.

— Ну, слушайте.

Начинают слушать обычно немногие, но кто-то, проходя мимо, остановится, потом на колени опустится, потом сядет — и круг слушателей растет.

— Не толкайтесь, мешаете говорить.

Иногда подойдет кто-то в середине сказки, но знает начало или догадается, что там было; или так и не разберется, в чем дело и, грустный, уйдет; или ждет следующую сказку и тем временем скучает и не дает слушать другим.

Иногда бежит кто-то с важной новостью, а видит, что тут сказка, умолкает и сразу уходит.

— И вот принцесса идет, идет, идет по лесу, но ей уже так пить хочется, что слов нет. Смотрит — а тут речка, ручеек такой бежит. А это специально так сделал тот волшебник, который тогда с дьяволом играл в кости…

— О, смотрите, какой червячок.

— Где червячок?

— Успокойтесь вы со своим червячком! Не хотите слушать — уходите.

— Ну и принцесса не знала, и выпила воды, и сразу стала вся черная. Идет дальше, идет, идет. И тут смотрит на руки — черные. Смотрит на ноги — тоже черные, прямо как из чернил…

— Ты перестанешь уже песок сыпать?

— Ты зачем мне в ухо солому засовываешь?

— Чтобы ты думал, что у тебя по уху муха ходит, и чтобы почесался.

— Да перестаньте же.

И вот в самом интересном месте, где рыцарь нечеловеческим усилием расколдовал принцессу уже до шеи, потому что с головой сложнее, — снова кто-то находит дырявый листок, или дохлого жука, или замечает бородавку на руке соседа. И снова:

— Перестаньте!

— Уходите!

Если сильно рассердить слушателей, то можно и по шее получить.

— А принцесса и лев сели в последнюю карету и едут. Когда гости во дворце увидели, что принцесса со львом сидят в карете, то ужасно перепугались…

Сказка подходит к концу, который звучит так:

— И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало…

— Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец, — говорит кто-то, с трудом вставая, потому что отсидел себе ногу.

А остальные хотят еще:

— Расскажи, пожалуйста! Если устал, то расскажи какую-нибудь короткую.

— Про Белоснежку знаете?

— Я знаю, ну и ладно, ничего страшного.

— Это не «про Белоснежку» называется, а про Чернобровку.

— Раз ты такой умный, то сам и рассказывай.

Хуже всего рассказывать сказку, если ее еще кто-то знает. Ты говоришь: «У дракона было девять голов», а он: «Неправда, двенадцать».

— Неправда, девять, так воспитатель рассказывал в Псарах…

Ты говоришь, что принцессу положили в серебряный гроб, а он: «А вот и нет, в золотой». — «Именно что в серебряный, он просто был с золотой оковкой. Может, ты по-другому слышал».

Слушатели начинают выходить из терпения:

— Если ты и так все знаешь, значит, уходи и не слушай.

Но он не хочет уходить, потому что не может позволить, чтобы ближних его ввели в заблуждение…

Лучше всего рассказывать совершенно новую сказку.

— Положили принцессу в гроб.

— Наверное, из чистого золота? — спрашивает кто-нибудь.

Если ему сказать, что из серебра, то он не спорит, верит.

И идет сказка за сказкой — о принцессе, которая вышла замуж за рака, о ксендзе и крестьянине, о дьяволе, о разбойниках, о дурачке, о волшебной дубинке, о драконе.

Интереснее всего сказки о драконах, а самую красивую сказку о драконе знает Каза; ее рассказывала одна женщина, которая живет у родителей Казы, сказка эта занимала в книге двадцать страниц. Дракон там всем драконам дракон: «Слышит на сто миль, а нюх у него на тысячу миль, а сила такая, что мог бы весь мир разнести в пух и прах, даже тигра не боится».

— Боже, как страшно! — кричит кто-то, будто испугался.

— Иди отсюда, ишь, нашелся тут…

Потому что Каза может обидеться, что над его сказкой смеются, и не захотеть дальше рассказывать. А маленький капитан Сулеевский говорит, вздыхая:

— Я еще никогда дракона не видел…

Пальчик знает две сказки — про барана, которому если скажешь «Баран, встряхнись!», то сразу будет целая комната денег, и про солдата и бабу.

— Дед, какие у тебя длинные ноги, — говорит баба старому солдату.

— Это потому, что я прошел разные дороги, — говорит дед.

— Дед, какие у тебя длинные руки.

— Это потому, что я держал в них штыки.

Такие сказки знает Пальчик, который не признаёт равноправие женщин…

Воспитатели, когда хотят, хорошие сказки рассказывают; а когда не хотят — так себе, лишь бы отделаться.

— Ну расскажите, пожалуйста, господин воспитатель, ну какой вы нехороший! Мы же такие послушные! Расскажите.

И уже кажется, что уговорили воспитателя, потому что он задумался, а он вдруг говорит:

— Расскажу вам страшную историю о Бочане-надоеде, который всегда заранее знал, что будет на обед, и о Томеке Галасе, которому всякую гадость клали в суп. Жил однажды Бочан, большой-пребольшой…

— Господин воспитатель сейчас, наверное, скажет «болтун», — угадывает Бочкевич.

Вообще воспитатели проявляют к сказкам незаслуженное неуважение. Например, в самом интересном месте труба зовет на обед, и мальчики опаздывают.

— Где вы были? — кричит воспитатель, ужасно сердитый.

— Мы слушали сказку.

— Обед важнее сказок! — кричит воспитатель. — Обед очень важен! — кричит воспитатель. — Да, конечно, сказки тоже важны, но и обед важен, — говорит воспитатель. — Может, сказки и важнее обеда, но ведь нельзя опаздывать на обед, — заканчивает воспитатель.

Но сказки важнее.

Глава двадцать первая Ужасная суббота. — Брюква, холоп, доносчик. — И снова восходит солнце согласия.

Сгустились черные тучи. Это был ужасный день.

Утром к воспитателям пришел сосед колонии, седой Петр Луй, и сказал, что хочет пожаловаться на мальчиков.

У него в огороде мальчики вырвали двадцать брюкв.

Ущерб, может, и невелик, но ведь и хозяйство у Петра совсем небольшое. Земля в огороде плохая, работы много. Этого чуток посадит, того чуток, а то мороз побьет, то солнце сожжет.

А что у Петра Луя есть-то?

Один домишко да старые кости, а они уже ближе к земле, чем к миру. Летом у Петра жена умерла — осиротел он теперь, как заблудшая овечка. Ходить да сторожить он не может, стар уже, но думает: пойду хоть попрошу, чтобы мальчики не трогали ничего, авось послушаются.

А сколько работы он переделал в жизни вместе с покойной своей женой! Жена восемь лет хворала, но смерть у нее была легкая. Сидит Петр Луй как-то вечером, а жена ему: «Петр, Петр». — «Чего тебе, Франуся?» — спрашивает Петр. «Поправь мне ноги». Поправил ноги, подушку подложил — может, ей полегчает? И так и умерла…

— Кто рвал брюкву в огороде Петра Луя?

— Я, — раздался голос в тишине.

— Кто еще?

— И я…

— И я тоже…

— Больше никто?..

— Я там был, но не рвал.

— Кто еще был, но не рвал?

Встало еще четверо.

— Почему вы позволили им вырвать брюкву?

— Там же не было забора.

— Не было забора? Потому что Петр Луй вам доверяет, потому что он семьдесят лет верил людям, что они будут уважать его собственность. У Петра Луя нет ни железного сейфа, ни сундука с тяжелой крышкой. Петр Луй считает, что самый лучший ключ, самый крепкий забор — это человеческая честность. Грустно, что он ошибся.

— Мы заплатим, — говорят мальчики.

— Петр Луй сказал, что не возьмет денег…

Случилась, однако, одна еще более грустная вещь. Может, лучше вообще не говорить?..

— Что такое? — удивятся мальчики. — Что может быть хуже? Что может быть грустнее вырванной брюквы?

Несколько мальчиков пришли на луг к пастуху Войчеху, поругались с Войчехом и бросили ему в сердцах обидное слово:

— Холоп!

Это еще не конец. Когда воспитатель узнал, что мальчики назвали пастуха холопом, они, подозревая одного из товарищей — что это он наябедничал воспитателю, — бросили ему в лицо другое страшное слово:

— Доносчик!

Холоп… доносчик…

— Знаете ли вы, дети, что есть слова, которые ранят, как нож, слова, которые отравляют, слова, которые разжигают вражду? Знаете ли вы, дети, что человеческая речь как река, из которой пьют тысячи деревень и сотни городов, черпая слова, как воду? Речь эту пьют люди, деревья, леса, поля, засеянные пшеницей. Нельзя эту чистую воду мутить, нельзя распространять в ней заразу, потому что тогда пшеница засохнет, деревья пожелтеют и люди вымрут.

Человеческая речь как старый лес. Тысячи прекрасных деревьев и ярких цветов. Но кое-где, в тени, в болоте, у поваленного ураганом дерева, под сухими листьями шипят злые гадюки, ядовитые змеи. Пусть они лежат в тени, пусть никто их не касается.

Холоп — это плохое слово, жестокое, оно боится солнца, ненавидит свет. Это слово лучше закопать поглубже да завалить тяжелым камнем. Сегодня уже нет холопов — есть люди…

У Петра вы вырвали брюкву — он вас простит; но Войчех вас не простит, потому что вы просвистели у него над ухом этим словом — как плетью, о которой он хочет и имеет право забыть…

Мальчики, как вы могли нас так подвести? Вы хотите, чтобы мы вам доверяли, а как это возможно, если вы нам не доверяете? Думаете, у воспитателей есть среди вас доносчики? Зачем они нам? Разве не сами только что признались те, кто рвал брюкву, разве не сами признались те, кто без спросу ходил на реку, кто разрушил домик Паулинки? Только несправедливому нужны доносчики, а разве мы когда-нибудь были к вам несправедливы?

— Мы так сказали только потому, что злились, — объясняют мальчики.

Верно.

Когда у человека все в жизни хорошо, когда он здоров, работает и за работу получает деньги, которых ему хватает на жизнь, когда никто его не дразнит, не унижает, не обзывает, человек весел и говорит хорошо — без гнева, без обидных ругательных слов. А когда он увидит, что его обижают, а он не может защититься, потому что слаб или несмел, тогда в праведном, но бессильном гневе скажет слово, о котором потом, может, пожалеет.

Бывает, однако, и по-другому. Бывает так, что я сам себе что-то плохое сделал, и мне грустно, и совесть меня гложет. Что-то докучает мне, как зубная боль, беспокоит меня. И хотел бы забыть, да не могу. Поэтому я злюсь и ищу кого-то, на ком бы свою злость сорвать. И именно так случилось сегодня.

Вы вырвали брюкву — это был первый плохой поступок, и вас охватило беспокойство. Вы оскорбили бедного пастуха — и беспокойство ваше возросло. Возвели постыдное подозрение на товарища и на нас, ваших воспитателей. Вот чем завершился сегодняшний грустный день…

Очень жаль, что так случилось, очень жаль, что так случилось именно сегодня, когда мы, воспитатели, хотели вас просить принять участие в одном общем деле на благо колонии.

Что это за просьба, что нужно сделать?

Почему господин воспитатель не хочет говорить?

Потому что ничего из этого не выйдет.

Но они всё сделают с удовольствием.

Иногда бывает так, что случается пожар, или паводок, или эпидемия. Одни убегают сами от несчастья, спасают только собственное имущество, думают только о себе. Всегда, однако, находятся добровольцы, которые, хотя их никто об этом не просит, сами бросаются в пламя, чтобы спасти ребенка, носят воду на пожар, или строят плотину, или ухаживают за больными.

Пожар… паводок?

Мальчики уже срываются с места и бегут спасать.

Нет, не паводок, но нечто такое, что тоже требует самоотверженных добровольцев.

Сторож колонии жалуется на непорядок в уборной. Мы хотели вас попросить еще подежурить. Если бы четыре мальчика каждый день — с завтрака до обеда и с обеда до вечера — следили за порядком, это принесло бы колонии большую пользу…

С таким же воодушевлением, с которым мальчики хотели только что бежать на пожар, они начали записываться на дежурства.

— Но надо помнить, что занятие это неприятное и найдутся глупцы, которые будут над вами смеяться. Об этом следует предупредить заранее, чтобы те, кто записался, могли вовремя вычеркнуть себя из списка.

Никто вычеркивать себя не захотел.

— Тогда с завтрашнего дня.

— С завтрашнего дня.

— И можно на вас рассчитывать?

— Можно!

И мальчики не обманули доверия воспитателей.

И еще было решено, что завтра мальчики попросят прощения у Петра Луя и у пастуха Войчеха, когда те придут на воскресную службу в костел, и что сегодня вечером воспитатель никакой сказки рассказывать не будет — не затем, чтобы наказать мальчиков, а потому что в этот день у него было много переживаний.

Глава двадцать вторая Милосна и Лысая Гора

Вступление

Я приступаю к самой трудной главе моей повести: к истории двух поселений, истории их возникновения, развития и дальнейшего существования. Всем известно, как сложна кропотливая работа историка, который из легенд, противоречивых слухов и не всегда достоверных документов старается возвести стройное здание исторической правды. Так что если вкрадется где-то ошибка или неточность, если я сам честно признаюсь, что чего-то не знаю, то заранее прошу прощения.

I. Первый в колонии шалаш

В главе об индейцах я подчеркнул, что вольные стрелки жили в земляных пещерах, и только крыши были сделаны из веток. Крыша пещеры Климчака была уже так прочна, что не пропускала дождь, а в пещере Стахлевского имелись даже два кирпича, уже выкопаны были погреба для продовольственных запасов и кладовые для сена лошадям — но это все же были не шалаши, а скорее землянки.

Кто построил первый в Вильгельмувке шалаш?

Я утверждаю, что Седлицкий и Давидчиньский, однако есть и такие, кто приписывает это эпохальное начинание Бартызеку.

Бартызек видел в деревне солдатские холщовые палатки. Ему пришло в голову, что ткань можно заменить ветками, и он, вместе с Поглудом и Домбровским, сразу же взялся за строительство первого в колонии шалаша.

Возможно, все это происходило одновременно, однако я прошу обратить внимание вот на что. Седлицкий пристроил свой шалаш к дереву, что значительно облегчало работу, так как ствол дерева сделался одной из стен шалаша и послужил опорой для двух других. И весь следующий день шалаши пристраивали к деревьям. И только позже научились соединять вверху три косо вкопанные в землю ветки, составлявшие остов двух боковых и задней стен. И этим усовершенствованием, без сомнения знаменательным, все обязаны Бартызеку, который строил свой шалаш по образу и подобию солдатских холщовых палаток.

Приведу еще один довод в пользу моего утверждения. Седлицкому и Давидчиньскому пришлось строить свой шалаш в укрытии, в лесной глуши: они ведь полагали, что шалаши строить нельзя; а Бартызек, Поглуд и Домбровский выбрали для строительства место на горке у дороги, по которой мы каждый день ходили купаться, т. е. работали уже открыто, когда было дано соответствующее разрешение.

Я не хочу подвергать сомнению честные намерения наших оппонентов — пусть они опровергнут мои доводы и приведут собственные. Однако я считаю этот вопрос чрезвычайно важным, поскольку выступаю в защиту двух гонимых судьбой бездомных скитальцев. Прекрасный шалаш Бартызека просуществовал до конца смены, там жил бургомистр поселения Лысая Гора, там была контора Общества друзей книг и опеки над одинокими. А Седлицкий и Давидчиньский? Увы, жизнь тех, кто прокладывает новые дороги для человечества, бывает зачастую полна разочарований и страданий.

Когда был сфотографирован шалаш Седлицкого — не потому что он был красив, а потому что он был первым, — когда было дано разрешение на строительство шалашей, хотя и с многочисленными ограничениями, Седлицкому и Давидчиньскому не хватило терпения продолжить дальнейшую работу по усовершенствованию шалаша: часть веток они раздарили или потеряли, остальные у них украли, и далее до самого отъезда вели они жизнь скитальческую.

Когда позже появилось богатое поселение Милосна, Седлицкого выгнали из него за неспокойный, буйный нрав; Давидчиньский оказался впутан в некрасивый процесс о ломании свежих веток; несколько раз он приступал к строительству шалаша в разных местах с разными товарищами, но всегда в середине работы ссорился с ними, и только уже перед самым отъездом он записался в Певческое общество и получил право входа в шалаш «Лютня».

В строительстве шалаша Седлицкого и Давидчиньского, видимо, принимал участие и Михаловский из группы В. Впрочем, это всего лишь непроверенные слухи, а фигура достаточно легендарная — так что, возможно, кто-нибудь продолжит начатую мною работу и найдет в архивах материалы для монографии о Михаловском из группы В; я же и так сгибаюсь под бременем моей нелегкой задачи.

II. Разрешение на строительство шалашей

Мне удалось найти документ, подтверждающий разрешение на строительство шалашей. Судя по его содержанию, это один из позднейших уставов, составленный, уже когда строительство шалашей приобрело популярность:

«Настоящим все жители колонии Вильгельмувка уведомляются, что строительство шалашей разрешено при соблюдении соответствующих правил и ограничений:

1. Под строительство выделены песчаные участки, находящиеся на возвышенности и, следовательно, достаточно сухие, а именно: горка у дикой груши на месте бывшей крепости и горка слева от дороги, ведущей через лес к купальне.

2. Шалаши нельзя строить слишком близко к деревьям, чтобы при закладывании фундамента не разрушить корни.

3. Шалаши можно строить только из сухих веток, найденных в лесу; любой шалаш, где будут обнаружены свежие ветки, раз и навсегда будет уничтожен, его хозяева будут привлечены к судебной ответственности, а все ветки, как свежие, так и сухие, будут конфискованы и переданы на общественные нужды.

4. Для контроля ветки будут проходить проверку на поляне при каждом возвращении из леса; чтобы избежать споров, будут записываться фамилии всех владельцев всех крупных и ценных веток, предназначенных для строительства.

5. В случае если после совместного строительства шалаша один из совладельцев поссорится с другими и захочет выйти из доли, то он не может требовать сноса уже готового шалаша, чтобы получить свои ветки, но он вправе требовать, чтобы ему предоставили ветки в равном количестве и качестве после ближайшей вылазки в лес».

Историку также удалось получить страницу из бумаг таможенной комиссии, которая, как известно, действовала на границе между лесом и колонистской поляной:

«Сегодня через границу прошел большой груз строительных материалов:

Братья Беднарские: две толстые ветки, одна толстая палка для вспомогательных конструкций и пятнадцать маленьких веток.

Трошкевич: одна большая раскидистая ветка для покрытия шалаша, одиннадцать маленьких и пучок сухих березовых прутьев для связывания.

Елиньский: четырнадцать веток средней величины.

Ульрих: целая сухая сосна средней величины, три длинные ветки без листьев, пять маленьких.

Конфискованы две свежие ветки со смолой, однако их владелец не арестован, так как он предоставил свидетелей, что ветки он нашел в лесу, а не сорвал. Обновлен запрет, который теперь касается не только ломания, но и сбора свежих веток».

III. Милосна

Крак^[31] победил страшного дракона — появился Краков.

Варс и Сава^[32] построили рыбацкую хижину на берегу реки — сегодня здесь большой город, Варшава.

Снисходительно улыбается ученый-историк…

Кто в Вильгельмувке первый осел на горке у дикой груши и дал начало поселению Милосна?

Честно отвечаю: не знаю, так как на звание первого претендовали три шалаша; два из них исчезли без следа, остался только один, но и этот дважды перестраивался и дважды менял владельца.

Помните доисторические времена горки у дикой груши, где проходили жестокие бои, где строились недолговечные домики из песка и разводные мосты? Так вот, как гласит предание, вначале Ковальчик, Хрущчицкий и Малишевский построили рядом с домиком из песка что-то вроде шалаша; однако постоянные набеги вскоре им надоели, и они отдали шалаш Локайскому, Локайского же охватила золотая лихорадка, и он за четыре гроша продал шалаш вместе с землей мальчику, имя которого неизвестно. Откуда у мальчика было четыре гроша, если все деньги хранились у воспитателей? Видимо, он нашел их в лесу. Какова была дальнейшая судьба шалаша? Она окутана тайной, а от самого шалаша не осталось и следа.

Другое предание гласит, что первый на горке шалаш начали строить Ульрих с Ольсевичем, Цыганом и Кумой, потом к ним присоединились братья Беднарские, которые быстро перессорились с остальными и забрали обратно свои ветки; Цыган тоже забрал одну важную ветку для руля своего корабля; Куму же потому прозвали кумой, что дружба его была непостоянна, он, как кумушка, мог быстро и там, и тут со всеми подружиться и так же быстро рассориться. Остальные ветки от несчастливого шалаша достались Зелиньскому. Если к упадку шалаша Ковальчика привели недостаточная стойкость и жажда наживы, то шалаш Ульриха погиб из-за внутренних раздоров.

Третья версия выглядит правдоподобнее всего, так как ее подтверждает письменный документ: дневник Трошкевича.

Когда от домиков из песка на горке ничего не осталось, только остатки крепостных валов и ямы, откуда брали влажный песок для строительства домиков, и сразу после того как стало известно о шалаше Седлицкого и Давидчиньского, в глубине леса, на пустой горке появился Трошкевич и начал строить шалаш, который в первый день у него не получился, потому что ни опыта, ни достаточного количества веток у Трошкевича не было, зато на следующий день получился.

Грошкевичу помогал Ленговский, а также, видимо, Ульрих с Караськевичем; Ульрих быстро бросил эту работу и вступил в неудачный, как известно, союз с Цыганом и Кумой. Потом Трошкевич переехал на Лысую Гору в шалаш Бартызека в качестве председателя Второго общества друзей чтения; Караськевича мы встречаем позже у Пилавского на Лысой Горе, а тот, кто, несмотря на множество несчастий, остался верен Милосне и может быть назван ее первым постоянным жителем — это, несомненно, Ленговский.

IV. Шалаш Елиньского

Странно, трудно в это поверить, но такова правда. И Ковальчик, который был если не первым, но уж точно одним из первых, и Ленговский — оба совершенно обнищали: Ковальчик стал сторожем Милосны, Ленговский — садовником в шалаше, владельцем которого когда-то был.

Самый богатый, самый красивый шалаш в Милосне — шалаш Елиньского.

Елиньский — ученик Бартызека из Лысой Горы. Вообще старым методом строительства шалашей — у дерева — быстро перестали пользоваться, и все следующие шалаши строились уже по образцу шалаша Бартызека. Сначала нужно выкопать яму — круглую или четырехугольную, не очень глубокую, — затем вбить наискосок три или четыре толстые ветки или палки так, чтобы вверху они соединялись и поддерживали друг друга. Верхушки лучше связать березовыми прутьями, если нет веревки, потому что если они сдвинутся, то и шалаш развалится. Так выглядит каркас шалаша. Далее пространство между палками нужно закрыть раскидистыми ветками, а все щели заткнуть травой, листьями и маленькими веточками.

Елинский копал яму руками, так как лопату ему не дали. Не всегда лопаты раздавали справедливо, ведь выдавал их воспитатель, а что воспитатель может знать? Яму копать помогали Крулик, Малый и дотошный Ченевский; но Крулик больше мешал, Ченевский больше болтал, чем работал, а Малому было некогда, так как он был дежурным по шашкам и крепостям и вдобавок библиотекарем. Так что Елиньский два дня работал в одиночку, потому что товарищи его бросили, а когда шалаш был уже готов, снова пришел Малый и по совету пастуха начал пристраивать к шалашу дымовую трубу.

— Не надо, а то все развалишь, — предостерегал Елиньский.

Но пастух так искушал, сулил столько прекрасного дыма, даже обещал сам принести спички, что Малый продолжал следовать коварным его советам.

— Воспитатель не разрешит, — предостерегал Елиньский, а Малый ему:

— Но в уставе же ничего нет про трубы.

Малый рассчитывает на протекцию властей, так как он не только делает кисточки, но и смазывает царапины йодом, а вчера даже делал серьезную перевязку на ноге после извлечения из пятки большой сосновой иголки. Может, ему удастся получить разрешение на строительство труб в Вильгельмувке? Виктор Малый занимает немало должностей, быстро продвигается по карьерной лестнице, а ведь успех портит людей. Малый теперь хуже обращается с больными, не всегда хочет мазать их йодом: «Иди отсюда, с такими глупостями приходить — только йод зря переводить», — говорит, когда царапина кажется ему слишком незначительной. Однажды он даже влез на перила купальни и чуть не был отправлен в отставку, и только одно его спасло — что он поддерживал образцовую чистоту в аптечной комнате и в перевязочном пункте.

Но с трубой у него не получилось: самая главная палка вылетела, шалаш начал шататься, и его пришлось развалить. Елиньский как следует его отругал и выгнал из шалаша.

Был ли прав Елиньский?

В некоторой степени. Во-первых, разжигать огонь в шалаше воспитатель никогда бы не разрешил; во-вторых, если ты не строил шалаш и не знаешь его конструкцию, не берись его улучшать: если ты фельдшер — зачем браться за работу печника? С другой стороны, улучшения и модернизация нужны и даже необходимы, а любая модернизация сопряжена с убытками и рисками. Сколько жертв потребовали железные дороги, корабли, машины, аэропланы! Да и сам Елиньский сделал в шалаше полочку для шашек и погребок для грибов, а ведь это тоже могло привести к разрушению шалаша! Если бы не постоянные улучшения, если бы не стремление совершенствовать конструкцию шалаша, разве были бы у нас ступеньки, ведущие внутрь, валы у входа, огороды у шалашей, скамьи, чтобы можно было сидеть на них и рассказывать сказки?

Даже неудачная попытка может чему-то научить и принести пользу. Когда Елиньский восстановил свой шалаш, то вход сделал с севера, чтобы солнце не пекло, как раньше, и расширил его, и украсил аиром.

На место Малого Елиньский взял садовника.

Какое-то время в шалаше гостил Иваницкий, но однажды Иваницкий захотел убедиться, прочен ли шалаш, потряс его и засыпал песком мягкий ковер из травы, которой был выстелен пол.

Из-за этого Елиньский с ним поругался, а Иваницкий, когда горка уже была застроена, получила название и полное самоуправление, вступил в союз с Хабиньским и дошел до должности помощника бургомистра.

Таким образом, Елиньский остался один с садовником Ленговским, но так как одному жить грустно, он пригласил к себе Розума, с которым знаком еще по Варшаве и знает, что тот будет спокойным жильцом.

Утром они обновляют ковер, меняют цветы в огороде и аир над входом, поправляют вал у входа в шалаш, расчищают дорожку от мусора; бывает, сиденье рассыплется, а бывает, и дырка образуется в крыше. Работы по хозяйству много. Только вечера свободны — тогда приходит Карас, мальчики садятся перед шалашом и рассказывают сказки или просто разговаривают. Карас тоже спокойный гость.

Как-то пришел Дайновский и попросил, чтобы его взяли на место Иваницкого. У Дайновского есть перочинный ножик, а ведь хорошо иметь жильца с перочинным ножиком. Но Дайновский много мусорил, потому что постоянно вырезал из коры лодки, к тому же он лентяй и ничего не желал делать, а потом в нем взяла верх страсть к морю, он бросил уютный шалаш и отправился в бурные воды Насосного моря и стал единственным его владельцем и адмиралом. Из гостя в чужом шалаше он превратился в хозяина, которому никто уже не осмеливался запрещать мусорить.

А шалаш Елиньского стал настоящим дворцом. Огород обнесли забором, дорожки усыпали чистым песком. Богачам уже не хотелось работать, и теперь они целыми днями играли в шашки, лежа на животе, как принцы. Они только боялись, чтобы никто ничего не разрушил, когда их нет дома — например, во время игры в лапту, поэтому они наняли сторожа — Ковальчика.

Мальчики построили Ковальчику плохонький шалашик, потому что не хотели держать в своей гостиной палки, выступающие в роли метел, вил, молотков и граблей. Ковальчику теперь приходилось делать все, так как садовник только менял цветы в огороде.

Грустно, наверное, было Ковальчику: ведь он, как и Хрущчицкий и Малишевский, поселился здесь в числе первых; но пришли более способные мальчики, и теперь они хозяева, а он должен их слушаться. Поселение разрослось, появилось много шалашей, и работы становилось все больше.

И вот Ковальчик взбунтовался, насобирал собственных веток и переехал на Лысую Гору как хозяин и свободный гражданин.

V. Милосна получает самоуправление

Дикая груша на горке, как известно, — это корабль, называется «Гроза», чуть правее «Грозы» — судно Лигашевского «Молния». На самой горке уже около пятидесяти жителей. Управлять многолюдным поселением все сложнее. Мы знаем, какие ошибки совершала центральная власть, выдав, например, лопату Копке и не выдав Елиньскому; то же самое могло происходить с шашками, книгами, мельницами. Предоставив самоуправление Насосному морю, центральная власть избавилась от хлопот с кератом; теперь же решено было и поселению передать право на полное самоуправление. Это была крайне удачная мысль.

С этого момента начался документально подтвержденный, исторический период жизни поселения, которое получило уже постоянное название «Милосна», а до сих пор его называли то «Горка», то «Братство», то «Грозовая Гора» — по имени корабля.

— Господин воспитатель, мальчики дерутся за лопату.

— Где?

— На горке.

— На какой горке?

А теперь говорят: «В Милосне» — и сразу все понятно. Да никто уже и не осмеливается драться, потому что бургомистр всегда на месте.

1. Бургомистр выделяет место для новых шалашей, смотрит, чтобы строители не подкапывали корни и чтобы новые шалаши не загораживали уже существующих.

2. Бургомистр следит, чтобы для строительства не использовались свежие ветки, которые могут попасть в поселение контрабандным путем.

3. Бургомистр следит, чтобы по сигналу трубы все покидали поселение.

4. Бургомистр ежедневно отчитывается властям о жизни поселения.

5. Бургомистр решает все мелкие вопросы собственной властью, для разрешения же более важных созывает общее собрание жителей, на котором решение принимается большинством голосов. Любой гражданин имеет право пожаловаться на бургомистра.

6. Бургомистр получает лопаты, домино, лото, шашки, крепости и мельницы для всего поселения и должен заботиться о вверенном ему инвентаре.

Прекрасна была инаугурация бургомистра. Единогласно был избран Хабиньский, так как ему уже двенадцать лет, он спокойный, разумный, решительный и справедливый.

Избранник народа дрожащим голосом прочитал следующую присягу:

«Спасибо за доверие, я постараюсь его оправдать. Даю вам слово чести, что лопаты и игры буду выдавать справедливо, не руководствуясь ни дружбой, ни неприязнью, а также все дела буду разрешать по совести. Прошу и требую вместе с тем, чтобы вы были достойны данного нам права на самоуправление: нельзя драться, ругаться, терять шашки и фишки от крепостей и лото».

Наверное, когда-нибудь будет написан обстоятельный исторический труд, куда войдут все отчеты бургомистра, однако в этой работе, из-за нехватки места, я вынужден ограничиться одним:

«Вчера я взял в помощники Иваницкого, чтобы он после сигнала трубы собирал лопаты. Локайский — писарь, он записывает, кому выдаются игры, чтобы их не потеряли. Нам нужны: шесть лопат, два набора домино, четыре набора шашек и две крепости. В мельницу мальчики не особо хотят играть. Шалаш номер девять ночью развалился, потому что песок был совсем сухой. Сегодня начнем готовить место под общие собрания, а все поселение мы хотим обнести валом. Младшему Беднарскому я выделил участок под строительство. Маршалковский уже закончил свой шалаш.

Мы постановили изгнать маленького Франковского и Забуцкого, а Москвику вынесли предупреждение. На шалаше Бартызека на Лысой Горе есть флаг, так что я прошу предоставить мне тоже флаг, все жители дали на это согласие».

Здесь я должен добавить, что одновременно с Милосной самоуправление получило и второе поселение — Лысая Гора, где бургомистром был избран Пражмовский.

VI. Больница в шалаше № 4

В шалаше № 5 было много жильцов, но он был спокойный и никому не мешал. Мы встречаем там Ковальского и Токарского, тихого Добилиса, ленивого, но тоже спокойного Кучиньского, Сильчиньского, Свидерского и самого младшего жителя Милосны, восьмилетнего чернявого Михновского.

Михновский такой худой и маленький, что даже не выглядит на восемь лет, в лучшем случае на шесть или семь. При этом у него за ухом сыпь, которая никак не проходит и долго еще, наверное, не пройдет.

И все было в шалаше № 5 хорошо, пока не взяли в жильцы Москвика. С момента принятия Москвика посыпались жалобы на шалаш, который до сих пор пользовался хорошей репутацией. То лопату не отдают, то вал соседу повредили, то после сигнала трубы не хотят уходить из Милосны — а бургомистру потом отвечать за все это перед властями.

Вызывает бургомистр хозяина шалаша № 5.

— Что у вас там?

— Да Москвик…

Вызвали Москвика, а он говорит, что во всем виноват маленький Михновский, потому что у него заразная сыпь за ухом, и Москвик не может жить с ним в одном шалаше.

Полная чушь: Москвик не хочет отдавать лопату после сигнала трубы и сыплет песок в глаза, потому что у маленького Михновского сыпь за ухом? Ну и где тут смысл?

— Лопата, лопата, а что лопата?.. А песок я сыпал для дезинфекции, песок ведь — это то же самое, что карболка.

Поскольку Москвику, как мы знаем из отчетов бургомистра, уже однажды выносили предупреждение, то теперь его выгнали из Милосны насовсем; но маленький Михновский расплакался и уже не захотел возвращаться в шалаш. Ведь у каждого свое чувство достоинства.

После разрушения шалаша № 4 как раз освободился участок; жители Милосны, кто побогаче, собрались, и каждый дал несколько лишних веток, а бургомистр, который всегдастарался быть для всех примером, сам построил маленький шалашик для самого младшего жителя Милосны. А чтобы не обидеть гордого юношу, что ему из жалости дали приют, шалаш № 4 назвали больницей, так как больница — это общественное учреждение, а не благотворительное, и ветки, переданные на больницу, — это налог, а не пожертвование.

Отмечу также, что кроме Михновского здесь лечился Фредек Валигура, когда, наевшись сырых грибов, занемог. Ему была дана ложка касторки.

VII. Остальные шалаши

Я не хочу утомлять читателей, потому что, хотя о каждом шалаше можно написать целую книгу, их истории все же похожи друг на друга.

У каждого шалаша есть ответственный хозяин, есть постоянные жильцы и случайные гости; всегда напросится кто-нибудь, кто потом дров наломает, а избавиться от него будет уже сложно; всегда есть тот, кто рассказывает сказки, и есть садовник.

Появляются новые шалаши, а другие исчезают без следа.

В высшей точке своего развития поселение насчитывало четырнадцать шалашей, почти семьдесят жителей, четыре корабля, площадку для собраний, начали делать вал и небольшой пруд, но закончить не успели — помешало возвращение в Варшаву.

VIII. Общество друзей чтения

На скамейке у креста — того самого креста в лесу, который Благородное Сердце и его товарищи украшали цветами, — собирались мальчики для совместного чтения.

Когда начали строить шалаши, эти мальчики обратились к властям с просьбой разрешить им построить шалаш не на горке, а чуть дальше, за пределами колонии. Они не хотели, чтобы им мешали читать; на горке же было слишком шумно.

Власти не очень поддерживали идею отдельно стоящих и удаленных шалашей; но поскольку любое начинание, имеющее просветительские и образовательные цели, власти всегда приветствовали, то и в этом случае соответствующее разрешение было дано.

Мальчики выбрали уединенное место, начали копать, наткнулись на корни; перенесли ветки в другое место — то же самое. Только на следующий день шалаш был достроен. Мальчики собрались, читали, все было хорошо. И каковы же были их изумление и гнев, когда назавтра они обнаружили, что их шалаш разрушен.

— Наверное, пастухи разрушили?

Кто разрушил, теперь уже неважно. Стало, однако, ясно, что жизнь в обществе, хотя и имеет свои плохие стороны, все же дает гарантию порядка и безопасности.

Мальчики обратились к бургомистру Милосны, тот выделил им лучший участок, который освободился после разрушения шалаша Маршалковского. Сразу разнеслась весть по Милосне, что в поселении появится профсоюзный шалаш — и шалаш № 9 до конца смены так и называли — профсоюзным. Позже, когда поток сказок начал иссякать и спрос на книги охватил широкие крути, был легализован устав Общества друзей чтения следующего содержания:

Общество друзей чтения

Устав

I. Цель Общества

1. Общество создано для совместного чтения и слушания рассказов и стихотворений.

2. Для реализации вышеуказанной цели члены Общества собираются вместе после обеда в собственном шалаше.

II. Состав Общества

1. Членом Общества может стать каждый, кого все согласны принять, и кто-то один должен дать ему рекомендацию.

2. Общество считается действующим, если в него записалось не менее пяти членов.

III. Правление Общества

1. Члены Общества выбирают председателя и библиотекаря путем голосования.

2. Библиотекарь берет книги для чтения и несет за них ответственность.

3. Председатель следит, чтобы члены Общества собирались в одно и то же время.

4. Председатель вместе с библиотекарем выбирают рассказы и стихотворения для чтения.

5. Председатель при согласии членов Общества имеет право принимать и исключать нарушающих порядок, опаздывающих и отсутствующих.

IV. Отчетность

1. Ежедневно после завтрака председатель отчитывается перед властями о вчерашних чтениях.

Коссовский стал председателем, Фабисяк — библиотекарем (и сразу же сообщил об этом в письме родителям).

В шалаше № 9 есть ворота, что-то вроде железнодорожного шлагбаума, который опускается во время чтения, чтобы никто не входил и не мешал. Шалаш настолько большой и представительный, что председатель Общества хотел даже попросить ксендза, когда тот приехал в субботу на службу, его освятить.

— А если ксендз обидится? — запротестовал кто-то.

— Чего ему обижаться? Ведь не собаки, а люди сидят в шалашах, — защищал свой проект председатель Коссовский.

Однако победила оппозиция…

Уже через несколько дней после основания Общества его член Трошкевич перешел на Лысую Гору и стал там председателем Второго общества друзей чтения…

Помните, как матросы «Грозы» становились потом капитанами собственных кораблей? И так всегда в жизни: вчерашний ученик завтра станет учителем, чтобы воспитать новые отряды руководителей.

IX. Шалаш Бартызека на Лысой Горе

О шалаше Бартызека на Лысой Горе в моем историческом труде упоминалось уже дважды: один раз, когда речь шла о Копке-сироте и Обществе опеки над одинокими, и второй — когда я излагал споры о том, кто в колонии первым построил шалаш.

Бартызек — как Лех, как Пяст и Крак^[33] — является фигурой в некоторой степени легендарной, а с Краком его объединяет еще и то, что он помогает отцу-сапожнику в работе.

Отец Бартызека был сцепщиком вагонов на железной дороге, упал с машины, ударился головой и уже пять лет судится с Венской железной дорогой^[34], так как с тех пор у отца Бартызека шум в голове и головные боли: бывает, что он упадет и лежит как мертвый; а доктора говорят, что это он притворяется, чтобы выманить у бедной железной дороги компенсацию. Не поэтому, однако, я утверждаю, что Бартызек — полулегендарная фигура, а потому, что был он в свое время дьяволом… Дьяволом? Именно так. Бартызек ходил в детский сад для бедных и сирот на улице Фрета, а когда там устроили вертеп^[35], где был грешный царь Ирод^[36], Бартызек был весь черный, у него были рога и хвост, и он искушал царя Ирода, чтобы забрать его душу после смерти в ад.

Может, именно поэтому место, где поселился Бартызек, назвали Лысой Горой? Но, может, и потому, что гора большая, а шалашей на ней все-таки немного.

Я сказал, что о каждом шалаше можно было бы написать целую книгу, и кто-то может подумать, что это обычное бахвальство. Нет, ученому-историку ни к чему бахвалиться. Ведь предметом глубоких исследований может стать любая ветка, о любой можно написать отдельную главу.

Возьмем для примера ветку левой стены шалаша Бартызека. Ее нашел Терлецкий и положил под деревом, потом мальчик из группы А взял ее и переложил под куст, а потом подарил Гаевскому, у Гаевского ее забрал Мачашек и хотел выменять на гриб. Однако Терлецкий опознал свою собственность и, чтобы избежать споров, отдал ее Ульриху. У Ульриха, как известно, шалаш развалился, и ветка попала на какое-то время к Локайскому. От Локайского после множества приключений ветка вернулась к Мачашеку, была отдана Бартызеку, но не принесла ему счастья. Это лишь вкратце рассказанная история одной ветки, а сколько их в каждом шалаше?

Бартызек познакомился с Поглудом во время сбора грибов, а с Домбровским — потому что Домбровский ходит в паре с Поглудом. И втроем они за два дня построили шалаш, а Сувиньский помог его окопать.

Когда пришли Копка и Каспшицкий и родилась идея основать Общество опеки над одинокими, они захотели расширить шалаш, но возникло опасение, что из этой затеи ничего не выйдет, и они решили построить рядом второй, так чтобы у двух шалашей был общий двор. Тут, однако, начались другие сложности, так как среди одиноких и бездомных встречаются люди с бурным прошлым и неспокойным темпераментом.

Пришел Бжозовский, начал драться, занял территорию, оккупировал вал — сломал одну стену и угрожал, что разрушит весь шалаш. Пришел Тшесьневский, рассказывал глупые сказки, а когда его не захотели слушать, начал строить на шалаше марсовую площадку и испортил крышу. Мачашек подарил ветку, и подарок этот стал им позже поперек горла; они хотели уже ее отдать, но, как говорит пословица, дареное не возвращают, вот и Мачашек не захотел принять ее обратно и тоже пригрозил разрушением всего шалаша. Пришел еще один мальчик, начал обижать Копку, обозвал его сумасшедшим. И вот, наконец, то, чем им постоянно угрожали, свершилось: в четверг, когда все писали письма на веранде, кто-то разрушил оба шалаша. Даже во время войны, как известно, не трогают больницы и приюты, а тут вдруг в спокойное время, средь бела дня, — ах, как же это печально.

Бартызек не пал духом. Несчастье огорчает и ослабляет лишь мелкие души, а сильные закаляет и воодушевляет на работу и борьбу. Бартызек, Поглуд и Домбровский засучили рукава, и очень быстро появился новый шалаш, еще красивее и просторнее.

Следующий день был днем отдыха и тихого чувства удовлетворения.

Казалось, теперь уже всегда так будет — к сожалению, им суждено было пережить еще одно тяжкое испытание.

Копка-сирота, желая отблагодарить мальчиков за приют и заботу, задумал сделать им сюрприз: тайком наломал свежих веток, прикрыл сверху сухими и тащит из леса свою контрабанду. Но на таможне рядом с поляной, как известно, проводится проверка.

Копку арестовали.

— Для кого ветки?

— Для Бартызека, Поглуда и Домбровского.

Железный третий параграф устава гласит:

«Шалаши можно строить только из сухих веток, найденных в лесу; любой шалаш, где будут обнаружены свежие ветки, раз и навсегда будет уничтожен».

Ясно сказано: «Шалаш, где будут обнаружены свежие ветки», но Копка их пока только тащил, был арестован по дороге, ветки ломал втайне от ответственного владельца; к тому же Копка не очень умный, он десять дней болел головой, после того как его однажды ударили палкой. Когда дело дошло до суда, у адвоката была несложная задача, о разрушении шалаша и речи не было, и даже Копку признали невиновным: ведь он хотел услужить, отблагодарить.

Но Бартызек, как и полагается бывшему дьяволу, был вспыльчив — как говорится, горячая голова.

— Раз шалаш должен быть разрушен, то мы сами его разрушим, потому что мы сами его строили, сами работали.

Позже, как утверждали некоторые, в глазах у него стояли слезы, но он в этом не признавался:

— Ты видел, чтобы я плакал? Значит, врешь!

Суд рассмотрел дело в этот же день. И представьте: даже свежие ветки отдали Бартызеку, так как по уставу конфискованные ветки должны быть переданы на общественные цели, а разве есть более прекрасная цель, чем опека над сиротами, одинокими и бездомными?

— И что, будем опять строить? — спрашивает Поглуд после окончания суда.

— Нет смысла, — отвечает Бартызек.

— Ветки есть… может, у нас сразу получится.

— Если сразу получится, то ладно; но только тут уже не будем строить.

Неудивительно, что он охладел к тому месту, где им пришлось претерпеть столько испытаний.

Ветки перенесли выше, на горку, в тень, подальше от дороги в купальню. Но привычка и привязанность к родным пенатам вернули их на старое место. Три часа они копали в три лопаты, а потом засыпали яму и пришли опять на оставленный участок.

— Знаешь что? Может, сделаем теперь не круглый, а четырехугольный?

А это самая сложная система строительства, и работа никак не шла. Хотели сделать четырехугольный, а он как-то сам собой стал круглым. Над мальчиками начали смеяться, они и развалили шалаш. Второй раз уже дошли до крыши — рухнули вспомогательные конструкции…

— Черт возьми! — выругался Бартызек, но тут уж в нем проснулось упорство.

В третий раз шалаш вышел прямо загляденье, верх совершенства, прекрасный как Аполлон, крепкий как Геракл.

— Только, Копка, не забудь: больше не ломать свежие ветки.

А Копка то ли обиделся, то ли ему стыдно стало — не хочет уже быть с ними: уходит к Корпачевскому и Пилавскому.

— Не уходи, Копка, — предупреждает Бартызек. — Потом жалеть будешь, вот увидишь.

Потому что шалаш Корпачевского пользуется неважной репутацией. И действительно, уже на следующий день вернулся Копка к своим.

Для защиты в шалаш взяли Пражмовского, и он же был избран бургомистром. Трошкевич основал здесь Второе общество друзей чтения; но так как он не всегда ответственно относился к делу, председателем выбрали Грудзиньского. Пришли Войдак, Синявский — гостей в шалаше всегда полно.

И так, уже без приключений, дружно и весело жили они до самого конца смены. На палке рядом с шалашом сушились грибы, которые Поглуд собирал для Викчи — той самой Викчи, которая, когда ее называют «малявкой», не сердится, потому что знает, что вырастет, а когда «сплетницей» — плачет, потому что сплетничать позорно.

Девочкам больше всего нравился этот шалаш бургомистра с Лысой Горы, с развевающимся флагом на крыше, — тем более что его искусные строители поставили потом немало шалашей и для девочек в Зофьювке.

X. Шалаш, из которого все друг друга выгоняли

Корпачевский раз десять брался за строительство шалаша. Тут с ним могли тягаться разве что братья Беднарские, у которых было чуть ли не больше всего веток и они нигде не могли долго усидеть, так и переезжали с места на место и до конца смены вели цыганскую кочевую жизнь.

Два раза Корпачевский пробовал строиться в Милосне, но там ему было слишком тесно, а может, и слишком спокойно; он переехал на Лысую Гору, поселился на день около пня, потом на день у березы, потом напротив бургомистра, потом слева от бургомистра, потом немного выше, на горке, и, наконец, построился и осел — весь гордый и довольный.

(Корпачевского прозвали Бубнилой, потому что когда он ссорится с кем-нибудь, то начинает говорить так быстро и невнятно, что его невозможно понять.)

И то ли Корпачевский после окончания строительства хотел выгнать из шалаша Пилавского, то ли Пилавский Корпачевского, то ли их обоих хотел выгнать Боркевич, то ли они Боркевича, но так или иначе, в шалаше этом всегда есть один обиженный, один пострадавший, один рассерженный и один побитый.

Теперь вы понимаете, почему Бартызек не советовал Копке идти к ним и почему Копка так быстро вернулся в шалаш Бартызека?

Намучился с ними и бургомистр Лысой Горы.

— Кто у вас хозяин?

— Я, — говорит Ольсевич.

— Значит, не Корпачевский, Пилавский, Боркевич и Пшибыльский, а Ольсевич?

— Ну да, Ольсевич. Нам так нравится. Тебе-то что?

И вот уже Ольсевич выгоняет Боркевича, Боркевич — Пилавского, Пилавский — Пшибыльского, Пшибыльский — Корпачевского, и всегда есть двое обиженных, один пострадавший и двое побитых.

Боркевич спрашивает, почему Пилавский ссорится с Корпачевским, а Пилавский недоволен, что Пшибыльский задирает Ольсевича. Мальчики понимают, что нужно кого-то из шалаша выгнать, потому что иначе не будет им покоя, вот только не знают, кого выгнать, с кого лучше начать.

— Почему вы не отдаете лопаты после сигнала трубы? — строго спрашивает бургомистр Ольсевича.

— А я брал у тебя лопаты?

— Все равно, кто брал. Брали в ваш шалаш, а ты отвечаешь, раз ты хозяин.

— Я хозяин? — удивляется Ольсевич. — Я даже и не думаю быть хозяином.

Десять минут назад Ольсевич перестал быть хозяином, его место занял Лобаньский.

Теперь Лобаньский выгоняет Ольсевича, Ольсевич — Боркевича, Боркевич — Пшибыльского, Пшибыльский — Пилавского, Пилавский — Корпачевского, а Корпачевский выгоняет Лобаньского.

Одно следует поставить в заслугу этому шалашу: любого они легко к себе примут и охотно сделают его хозяином, и все им подходят, любой им брат. Даже если у нового жильца ужасная репутация, даже если до этого его выгоняли изо всех шалашей — они его приглашают: может, с ним будет лучше? Постоянно думают, как бы навести порядок, всегда кого-нибудь выгоняют, а вместо него принимают нового.

— Вот увидите, Караськевич научит вас уму-разуму.

С того момента, как их стало шестеро, в шалаше всегда двое обиженных, двое пострадавших и двое побитых; и все они хотят жить дружно.

— Эй, бургомистр, давай две лопаты!

— А ты кто такой?

— Кто такой? Караськевич, новый хозяин шалаша.

— А что вы делать будете?

— Ступеньки и погребок для грибов.

Берутся за работу.

— Здесь начнем копать.

— Нет, лучше здесь.

— Я тебе говорю…

Молчание.

— Дай лопату.

— Ага, сейчас.

— Отойди.

— Пусти.

— Отойди, я сказал.

— Не дам тебе копать.

— Это твой шалаш?

— Мой!

— Твой?

— Мой!

— Ты отдашь лопату или нет?

И Караськевич начинает выгонять Лобаньского, Лобаньский выгоняет Ольсевича, Ольсевич — Боркевича, Боркевич — Пшибыльского, Пшибыльский — Пилавского, Пилавский — Корпачевского, а Корпачевский — Караськевича.

Подрались, шалаш разрушили, теперь трое обиженных, трое пострадавших, а Пилавский вернулся в Варшаву с подбитым глазом и расцарапанным носом.

* * *

Обычно на последней странице научной работы автор приводит список книг, которые он прочитал. Автор так делает, чтобы было понятно, что он ничего сам не придумал, а все честно и старательно переписал из готового.

И я, не желая отставать от коллег, привожу здесь источники, из которых брал материал для своего исторического труда.

1. Устав строителей шалашей.

2. Документы таможенной службы.

3. Дневники Трошкевича.

4. Дневники Ленговского и Пшибыльского.

5. Отчеты бургомистра Милосны.

6. Отчеты бургомистра Лысой Горы.

7. Певческое общество «Лютня».

8. О самоуправлении Милосны и Лысой Горы.

9. Суд присяжных в Вильгельмувке.

10. Отчет о деятельности Общества друзей книг.

11. Деятельность аптеки и биография Виктора Малого.

12. Документы главного морского штаба Насосного моря.

Глава двадцать третья Веселая книга. — Здзись любит смотреть на небо. — Юзь хотел убежать из колонии.

Ax, веселая книга, говорите вы.

Нет, это грустная книга, дети.

Книга грустная, а веселой она кажется только потому, что я показал улыбки, а слезы глубоко спрятал.

Я не хочу, чтобы вы слишком рано думали про слезы, с которыми вы сегодня еще не можете ничего поделать. Когда-нибудь позже мы встретимся, и я скажу вам:

— Помните, как мы вместе шутили и смеялись? Теперь настало время прервать забавы, пусть блеск высокой мысли озарит чело, хватит жаловаться, что плохо живется на свете Юзекам и Йосекам, а пора засучить рукава и взяться за тяжкий и святой труд ради их блага, ради Отчизны, ради Будущего…

Не поняли? Ничего страшного, вернемся пока к прерванному рассказу.

Мальчикам в деревне весело, но их немного по сравнению с теми, кто не поехал и никогда не поедет в колонию, потому что некому их туда записать, потому что дома им приходится работать, потому что Общество им откажет из-за нехватки мест. А тем немногим, которых послали в деревню, только четыре недели хорошо. Четыре недели пройдут — «и глазом не успеешь моргнуть», как говорит Лазаркевич, останутся только воспоминания.

Сестра Олека была в колонии в Сухой один раз и уже очень давно. Но и сегодня после работы она охотно рассказывает, как девочки играли в принцесс, как хозяин кирпичного завода сделал им трубочки из глины: с одной стороны дуешь — с другой брызжет фонтан. До сих пор сестра Олека напевает колонистские песни, когда шьет. И Олек скоро начнет работать и уже не поедет в деревню, только на работе он будет иногда рассказывать о своем корабле, о шалаше с огородом — может, и песню колонистскую запоет…

Вы уже знаете, что не всем детям одинаково весело в колонии, некоторым не нравится постоянная беготня и игры, а шум их утомляет.

Здзись Валишевский не любит суматоху. Здзись предпочитает читать книги или смотреть на небо, на облака. Облака складываются в красивые картинки. Люди ходят по небу, корабли плывут, море волнуется, дракон пасть разевает, то покажется голова старца, то Ясная Гора с высокой башней. Здзись ходит-бродит по лесу или лежит на мху и смотрит, как сосны покачивают верхушками.

Однажды воспитатель несправедливо на него накричал. Мальчики шли парами по лесу, остановились у муравейника.

— Смотри, муравей несет яичко! — и Здзись показал палочкой издалека.

А воспитатель крикнул:

— Ты зачем портишь муравейник, проказник?

У Здзися сразу слезы на глаза навернулись, но он ничего не сказал.

А вот Юзь хотел даже убежать из колонии, потому что скучал по дому, и тут как раз Сливка его подговорил. Юзь должен был убежать первый, а Сливка встретится с ним на станции и все так устроит, что они бесплатно уедут в Варшаву. Сливка умеет путешествовать без билета. Как-то отец хотел его избить, и он убежал из дома, на вокзале украл у еврея корзину с клубникой, в Калише ночевал в полицейском участке; там вор перепилил решетку, они вместе сбежали и поехали в Пётркув.

Очевидно, только часть этого была правдой; Сливка это рассказывал, рассчитывая, что мальчики будут его слушать и уважать, но рассказ не пользовался успехом. Один только Юзь ему поверил, и зря, потому что возвращаться ему было стыдно, а какая неприятность для воспитателей.

Бедный Юзь, когда был маленький, засунул себе горошину в ухо. Мама побежала с ним к фельдшеру, фельдшер ковырял-ковырял и еще глубже горошину втолкнул. Пошла с ним мама в больницу, но уже было слишком поздно, а на следующий день было воскресенье, и докторов в больнице не было. А тем временем барабанная перепонка в ухе лопнула, теперь Юзь плохо слышит, у него из уха течет гной, и голова часто болит.

Отец Юзя уехал и уже восемь лет ничего не пишет, так что они не знают, где он и жив ли, а Юзь с мамой и сестрой делают папиросы для магазина, но часто у них нет работы. И им еще приходится прятаться, потому что если бы полиция узнала, что они дома делают папиросы для магазина, то они все — он, мама, сестра — попали бы в тюрьму: ведь дома нельзя делать папиросы, на это нужно иметь разрешение и платить налог.

О побеге Юзя мы находим такое свидетельство в дневнике одного из колонистов:

«После обеда мальчика, с которым я играл в лапту, подговорили убежать в Варшаву. И действительно, когда мы пошли к дороге на Зофьювку, он пошел в спальню и сказал госпоже экономке, что хочет взять перочинный ножик. А сам взял в гардеробе вещи и пошел в шалаш переодеться. Он оставил колонистскую одежду в шалаше, чтобы на станцию идти уже в своей. Прошел по бревну через нашу купальню, но оступился и чуть не упал в воду. Потом лег за кустиками волчьих бобов^[37] и ждал того мальчика. Воспитатель думал, что у него опять голова болит, но другой мальчик нашел в шалаше его одежду и сказал воспитателю. И воспитатели сразу пошли на станцию, но его там не было, и они нашли его в волчьих бобах. Вот какая история получилась с мальчиком, который хотел убежать…»

Помните, о чем сосны с небом беседуют по вечерам? Что если не все дети хорошие и милые, то это не всегда их вина.

Глава двадцать четвертая Гадание по руке. — Ладонь маленькой Хеленки выдала все тайны. — Как Зося занималась хозяйством.

— Это правда, что лягушка может наслать проклятье? — спрашивает Маня. — Если кто-то смотрит на лягушку и у него открыт рот, то он умрет, да?

— А моей маме гадалка однажды сказала, что произойдет что-то плохое, и точно, оказалось, что десять рублей из сундука украли, — говорит Зося.

— А у меня есть волшебная палочка, — заявляет Стасек. — Если я ею ударю кого-нибудь по лбу, то сразу шишка вскочит.

Мальчики не верят ни в духов, ни в привидений, ни в умерших. А девочки глупые, они болтают о колдовстве, а потом сами же боятся спать. Мальчики даже в гадалок не верят, поэтому они очень удивились, когда воспитатель пообещал Хеленке прочесть по руке все ее тайны.

Воспитатель смотрит-смотрит на руку Хеленки, а все с интересом ждут, угадает ли.

— Хм, Хеленка однажды разбила тарелку.

— Не тарелку, а блюдце.

— А однажды Хеленка что-то съела мамино, и мама очень сердилась.

— Ой, правда — а откуда вы все знаете?

Мама купила сливу для маринада, и Хеленка съела две сливы без разрешения, но они были немного червивые.

— Да, так и есть, — подтверждает воспитатель, глядя на руку. — Сливы были немного червивые. А однажды Хеленка упала с лестницы.

Действительно, поскользнулась и с двух ступенек упала.

— Однажды поссорилась с девочкой.

— А как ее звали?

— Имена сложно по руке узнать — вроде Маня ее звали.

— Нет, Стася…

— У Хеленки есть кукла.

— А есть у куклы волосы?

— Волосы? Конечно, у нее есть волосы, но чего-то другого у нее нет.

— Это правда: у нее есть волосы, но нога у нее оторвалась.

— Зимой Хеленка хвасталась, что у них будет красивая елка.

— Хвастаться не хвасталась, но говорила, что будет елка.

— И однажды чай пролила.

— А, да, когда гости были.

— Видишь, на ладони от линии разлитого чая отходит много тоненьких линий — наверное, это гости.

Теперь все хотят, чтобы воспитатель им тоже погадал.

Зосе воспитатель сказал, что она работящая, что маме помогает по хозяйству, а Гене — что любит ссориться.

Девочки смотрят на воспитателя с уважением и страхом, но мальчики еще не верят.

— Господин воспитатель все выдумывает! Ну вот, расскажите мне.

— Хорошо. Видишь этот знак? Это значит, что ты был в гостях. А эта линия значит, что дрался с мальчиком.

— Да ну, все были в гостях и все дрались с мальчиками. Вы лучше скажите: сколько у меня братьев?

— У тебя двое братьев.

— Неправда, трое.

— Но один маленький, это не считается.

— Господин воспитатель не угадал, все большие.

Пришлось воспитателю признаться, что он все выдумывал, потому что каждый хоть однажды поссорился, упал, разлил чай или разбил блюдце, — и угадать не так сложно.

— А откуда господин воспитатель узнал, что я люблю ссориться?

— Потому что у тебя рыжие волосы, Геня. Неумные дети тебя задирают, а ты им отвечаешь, отсюда и ссоры.

И рассказал им воспитатель о Гешеле из Михалувки, который со всеми ссорился, о красивых людях и о глупых, о некрасивых и умных, и о великих.

— А как вы узнали, что я работящая? — спрашивает Зося, которая все-таки никак не поймет, как же воспитатель столько раз правду сказал.

— У тебя натруженные руки, кожа на руках твердая. Если кто-то работает, это легко понять. Но больше, пожалуй, ничего и не понять.

Зося рассматривает руки.

Да, натруженные, это правда.

Когда мама четыре месяца болела, Зося все сама делала: убирала, готовила, стирала. Работы много, потому что у нее еще трое маленьких братьев и сестер.

Жаль, что не было как раз Пальчика, который не хотел признать равноправие женщин. Пусть бы послушал, как Зося хозяйством занималась, детей мыла, постель стелила, обед готовила и сама отцу носила, как маленького Эдека вылечила от сыпи.

У Эдека появился лишай на лице. Зося мазала лишай сливками, потому что ей так посоветовали женщины, но сливки не помогли, и лишай стал еще больше. В магазине ей сказали, что нужно жечь бумагу, а когда бумага станет желтой, вот тогда ею нужно мазать; но и желтая бумага не помогла. Пошла Зося с Эдеком в больницу, а доктор не хотел с ней разговаривать, сказал, чтобы пришел кто-нибудь взрослый. Тогда Зося расплакалась, потому что мама болеет, а папа на работе, и доктор сказал, что ей нужно делать с лишаем, и так она Эдека и вылечила.

Мальчики молчат, внимательно слушают Зосин рассказ, а маленькая Хеленка тяжело вздохнула.

— Много они понимают, мальчики, — сказала она.

Это означало, что у мальчиков только лапта на уме, а в хозяйстве они совсем не разбираются.

Глава двадцать пятая Разговоры о Варшаве. — Обмен подарками. — Последнее утро.

— Я в прошлом году был в Псарах.

— А я в Побоже.

— А я в Чехочинеке.

Рассказывают о Псарах и о Побоже и сравнивают с Вильгельмувкой: где красивее, веселее, где воспитатели лучше.

В Чехочинеке скучно, там нет леса и негде бегать. А когда однажды мальчики проделали дырку под забором и вышли на дорогу, то им вкатали целых четыре двойки по поведению.

В Псарах неплохо, потому что там маленький жеребенок, который приходил на веранду, и мальчики давали ему хлеб. А однажды два стога сена загорелись, такое зарево было, но воспитатель не захотел идти с мальчиками на пожар. А еще как-то приехала телега с углем, начали на ней кататься и толкнули телегу на забор, чуть забор не завалили. А дежурный такой плохой был: мячи давал только тем, с кем дружил, а на одного мальчика никогда не жаловался, потому знал его по Варшаве. Лучше, когда дежурные каждый день меняются и когда воспитатель сам выдает игрушки и книги.

И здесь, как и в Михалувке, в последние дни говорят о колонии как о чем-то, что уже было и прошло, — и много говорят о доме, о школе, о варшавских играх и развлечениях.

У Франека есть пес Азор, учитель за каждую мелкую провинность дерет за уши, в коробке с гильзами всегда есть какой-то подарок, а фокусник приготовил в шляпе яичницу и порезал носовой платок, а он опять сросся, когда фокусник на него подул.

Однажды мальчики на Воле насыпали под трамвай один порошок — и такой грохот был, что ой-ой-ой; а в Брудне^[38] выкопали яму, закопали мальчика, только голова торчала — и крест над ним поставили. Казик часто играет в прятки, так как в подвале в их доме целых сто поворотов, а у Вацека так много братьев и сестер, что каждый месяц у кого-то именины.

А в цирке обезьяна обезьяну возила, а другая обезьяна ходила по канату с завязанными глазами, а слон сидел за столом и ему приносили еду, и он звонил в звоночек, чтобы лакей пришел.

И такой длинный хобот был у слона, что он обхватил им человека и с ним так и ходил.

Ужасно дорогой, должно быть, такой слон, а мальчики говорят, что стирательная резинка, на которой слон нарисован, из кожи слона сделана. Ага, как же, за четыре гроша?

— А правда, что слоновья кожа дороже слоновьей кости?

Если говорят о Варшаве, то как же не рассказать, кому за что влетело от отца или матери.

Юзику задали трепку, потому что вместо того, чтобы качать ребенка в люльке, он прыгал из окна первого этажа; Виктор разбил новую вазу, потому что хотел посмотреть, тяжелая ли она; Владек на счете отца написал свою фамилию и весь счет замарал. Бочан засмотрелся на фонари на Маршалковской улице, а дома подумали, что он потерялся, Бронек хотел сбить зацепившуюся за край крыши тесемку и попал камнем в сестру, а у одного мальчика в купальне одежду украли, и друг ему только рубашку одолжил.

— Когда меня мама в одной рубашке увидела, что было…

А день отъезда из колонии приближается. Девочки уезжают уже завтра.

Давние обиды забыты; теперь уже ни домики, ни мебель из песка, ни шалаши не нужны.

Девочки дают мальчикам сплетенные из камыша корзинки и шляпки, метелки — чтобы подарить сестрам дома, а мальчики дают девочкам вырезанные из коры лодки, солонки, молотки, сердечки, крестики. Девочки уже в своей одежде, мальчики завтра будут взвешиваться, а переоденутся только послезавтра.

— Еще три дня осталось.

— Неправда, два.

— Три — сегодня тоже считается, мы же еще не обедали.

И снова: последняя вылазка в лес, последняя яичница, последнее купание, последняя игра в лапту.

Каждый думает о каком-нибудь подарке для своих — несколько грибов, зеленых шишек, бусы из черемухи, соцветия коровяка; даже бедный Дзядыга везет гостинец: шесть диких груш, найденных в лесу. А возвращается Дзядыга в свой подвал, где на ночь кровати нужно выставлять на середину, потому что по стенам вода течет.

Вот и наступило утро отъезда.

Еще только светает, еще в дымке белого тумана тонет лес, еще птица-мама в гнезде обнимает своих птенцов, оберегая их от утреннего холода. В спальнях гомон, потому что скоро завтрак и обратная дорога домой.

Последний сигнал трубы зовет на завтрак. Совсем мало мальчиков собралось у алтаря — остальные еще в спальнях, собирают вещи и проверяют, не забыли ли чего: расческу, шишки, зубную щетку. Уже во время молитвы тихо, на цыпочках подходят с перевешенными через плечо мешками — становятся на колени; их все больше, маленьких паломников.

И вот собрались все, и, когда после молитвы начали петь, сто пятьдесят голосов устремились в серое небо:

Тихо, неслышно из-за песни подкатили телеги.

Быстрый нешумный завтрак — и садятся.

Вот маленький Юзик Пшибыльский, вот Укротитель Тигров, Фраер Помпка с братом, Олек Лигашевский, который не успел доделать пруд у шалаша; отважный капитан Сулеевский, теперь маленький и невзрачный; благовоспитанный председатель Грудзиньский; и Здзисек, который любит смотреть на зеленые верхушки деревьев, и Забуцкий, который уже три раза должен был получить по рукам, и летописец Трошкевич.

— Все расселись?

— Все.

Телеги выезжают из леса на дорогу. А в Варшаве сто пятьдесят новых мальчиков радуются и считают дни:

— Через три дня я еду в деревню.

— Через два.

— Завтра.

Примечания

1

Колония (устар.) — детский лагерь отдыха и оздоровления (здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

2

Прага — предместье Варшавы, расположенное на правом берегу Вислы.

(обратно)

3

Автор имеет в виду книгу «Сердце» известного итальянского писателя Де Амичиса (1846–1908).

(обратно)

4

Тексты песен приводятся в переводе Г. Можаровой.

(обратно)

5

Ребе — уважительное обращение к раввину.

(обратно)

6

Воломин, Тлущ — уездные городки в Мазовецком воеводстве, к северо-востоку от Варшавы (здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

7

Говорово — деревня в Мазовецком воеводстве.

(обратно)

8

Здесь и далее: стихи и тексты песен приводятся в переводе И. Белова.

(обратно)

9

Керат — механизм, позволяющий с помощью лошади поднимать воду из колодца.

(обратно)

10

Возный — чиновник земского суда в Польше.

(обратно)

11

Псары — одно из поселений, где Общество летних колоний организовывало отдых для детей.

(обратно)

12

Новая Прага — район Варшавы.

(обратно)

13

Ясная Гора — католический монастырь в польском городе Ченстохова.

(обратно)

14

Во время шведского нашествия на Речь Посполитую (Польшу) в XVII веке в толстых стенах монастыря застревали пушечные ядра осаждавших монастырь шведов.

(обратно)

15

Побуж — деревня в Лодзинском воеводстве.

(обратно)

16

Зехцик — вероятно, отсылка к старой карточной игре «Зехцик» (от нем. «sechzig» — «шестьдесят»).

(обратно)

17

Старший П., С. и Б. — автор указывает только начальные буквы фамилий, не желая огорчить мальчиков, если вдруг этот рассказ попадет к ним в руки (примеч. автора).

(обратно)

18

Владислав I Локетек — пол. łokietek, коротышка; Владислав III Ласконогий — пол. laskonogi, тонконогий.

(обратно)

19

Марс — смотровая площадка на мачте парусного корабля.

(обратно)

20

Масленка — здесь: приспособление для смазки трущихся частей машины.

(обратно)

21

Крепость, мельница — настольные игры.

(обратно)

22

Текст этой песни приводится в переводе Г. Можаровой.

(обратно)

23

«Подарунек» — имеется в виду антология литературных и научно-популярных текстов «Подарок для молодежи. Книга для чтения для тех, кто не хочет быть невежественным» (Варшава, 1893). В антологии действительно упоминался описанный эпизод.

(обратно)

24

Ян III Собеский — выдающийся польский полководец, в 1674–1696 гг. — король Речи Посполитой.

(обратно)

25

Тадеуш Костюшко — военный и политический деятель Речи Посполитой и США, участник Войны за независимость США; точная дата его рождения неизвестна.

(обратно)

26

Амвон — возвышение в христианской церкви, с которого читаются проповеди.

(обратно)

27

Город, пригород, кон — зоны игровой площадки.

(обратно)

28

Выкуп — перебежка игрока до кона и обратно.

(обратно)

29

Подавальщик — игрок, выполняющий подачу мячом.

(обратно)

30

Метальщик — игрок, бьющий по мячу.

(обратно)

31

Крак — легендарный польский князь, основатель Кракова.

(обратно)

32

Варс и Сава — по одной из легенд, основатели Варшавы.

(обратно)

33

Лех, Пяст и Крак — легендарные польские правители.

(обратно)

34

Венская железная дорога — Варшавско-Венская железная дорога, первая железнодорожная линия на польской территории, входящей в состав Российской империи, соединяла Варшаву с Галицией.

(обратно)

35

Вертеп — воспроизведение сцены Рождества Христова.

(обратно)

36

Ирод I Великий — царь Иудеи; в польской народной традиции персонаж вертепа, являющийся воплощением жестокого правителя.

(обратно)

37

Волчьи бобы (люпин) — травянистое растение из семейства бобовых, возделывается как цветочное, в Польше встречается также в дикорастущем виде.

(обратно)

38

Воля, Брудно — районы Варшавы.

(обратно)

39

Перевод Е. Перегудовой.

(обратно)

Оглавление

Вступительное слово О сердцах, которые умеют любить и прощать…

Лето в Михалувке Перевод с польского Кинги Сенкевич

  Очень коротенькое вступление

  Глава первая На вокзале. — Воспитатели ставят мальчиков в пары и отводят в вагоны.

  Глава вторая Мальчики отдают деньги и открытки на хранение. — В деревне все переодеваются в белые костюмы.

  Глава третья Левек Рехтлебен тоскует. — Левек Рехтлебен плачет.

  Глава четвертая Крепость. —Яичница. — Гроза. —Пожарная команда.

  Глава пятая Колонистский суд. — Гражданские и уголовные дела. — Судебные приговоры.

  Глава шестая Утро. — Хорошие и плохие краны. — Мы застилаем постели. — Горбушки.

  Глава седьмая Купание. — Цыплята. — Аист. — Камыш. — Мечты об удочке. — Лапта.

  Глава восьмая Арон Наймайстер. — Рубашка на вырост и сказка о злом короле. Пер. В. Фёдоровой

  Глава девятая Обед. — Самая красивая вилка. — Листья, которые кусаются. — Сад на вате.

  Глава десятая Хромой Вайнраух. — Шашечный турнир. — Тамрес — победитель. — Прощай, колония!

  Глава одиннадцатая Письма от родителей. — Плакал ли Осек из-за помочей? — Последние открытки.

  Глава двенадцатая Хаим и Мордка. — Кукушка, белка и история про бабочку. — Мордку называют Мацеком.

  Глава тринадцатая Газета «Михалувка». — Почему мальчики плохо говорят по-польски.

  Глава четырнадцатая Война. — Бой за первый форт. — Взятие второго форта. — Солдат, ковырявший в носу, и перемирие.

  Глава пятнадцатая Князь Крук и его маленький брат. — Корзинки из камыша. — Почему Бер-Лейб Крук — князь.

  Глава шестнадцатая Обязанности воспитателей. — Генерал становится лошадью. — Как овцы научили человека уму-разуму.

  Глава семнадцатая «Разбойничье гнездо». — Свидетельница из деревни. — Прощание.

  Глава восемнадцатая Улитка, лягушка. — Адамский убил слепня. — Радушный хозяин. — Поход в Орловский лес.

  Глава девятнадцатая Некрасивый Аншель. — Кто первый придумал вставлять листья в букеты. — Больной Сикора.

  Глава двадцатая Вечерние концерты. — Старушка сосна. — Скрипач Грозовский и певцы.

  Глава двадцать первая Как маленький Адамский хотел, чтобы его уважали, и что из этого вышло. — Несправедливый приговор и история о подбородках, мыле и бритве.

  href=#t25> Глава двадцать вторая Лучший в мире праздник и могущественная пряничная сила. — Турчанка рассказывает сказки. — Живые картины.

  Глава двадцать третья Отметки по поведению. — Собака прощает Гринбаума, а Бромберг получает пятерку.

  Глава двадцать четвертая Поэт Ойзер. — Стихи о сапожнике, о кузнеце и о возвращении домой.

  Глава двадцать пятая Сюрприз. — Последний закат и последняя сказка.

Лето в Вильгельмувке Перевод с польского Виктории Фёдоровой

  Очень коротенькое вступление

  Глава первая Путешествие. — Скучный рассказ, который не стоит и слушать. — Вот завтра будет весело.

  Глава вторая Министр в голубой рубахе. — Мальчики уже знают Бочана. — Косерадзкому одежка мала, а Заремба удрал.

  Глава третья Неудачная попытка: воспитатель затрубил, воспитатель затрубил… — Дневник мальчика и подпись с закорючкой.

  Глава четвертая Большие тревоги маленьких детей. — Вацек уже не говорит «ты, щенок». — Святые слезы и Общество опеки над одинокими.

  Глава пятая Доисторические времена горки под дикой грушей. — Надежный рецепт строительства домиков из песка. — Рождение, развитие, гибель.

  Глава шестая В Зофьювку. — Встреча. — Признания Викчи. — По большому секрету.

  Глава седьмая Дело о гнезде, о лягушке и о купании. — Дай нос, Дайновский!

  Глава восьмая Судно «Гроза». — Корабль «Молния» и почетный пассажир. — Строительство «Надежды».

  Глава девятая Насосное море у колодца. — Флотоводцы Насосного моря. — Железная дорога из палок и скорлупа от яиц.

  Глава десятая История трех кроватей. — Проклятые духи колонии. — А все-таки они исправились.

  Глава одиннадцатая Молитва леса. — У деревни есть сердце. — Мальчик, который исправился последним.

  Глава двенадцатая Купание. — Плавание по-лягушачьи и по-собачьи. — Весьма начитанный Лазаркевич

  Глава тринадцатая Игра, достойная презрения. — Вольные стрелки. — Охотничье поселение. — Индейский водопровод.

  Глава четырнадцатая Земляника не такая интересная, как грибы. — Маня Капелька и фокус с фартуком. — Большой муравейник под толстым деревом.

  Глава пятнадцатая Страшные приключения Разиняка, которого заколдовал Ковальский. — Пальчик-пророк. — Три гриба, и исправился ли Разиняк.

  Глава шестнадцатая Пение. — Что мешает петь. — Сказка про песню.

  Глава семнадцатая Обед. — Как стать графом. — Заботы дежурных. — Две мухи в супе.

  Глава восемнадцатая Дело о домике Паулинки. — Созыв народного ополчения. — Полковник Сухто. — Война.

  Глава девятнадцатая Письма. — Дорогие родители, чего и вам желаю. — Воспитатель не умеет писать письма. — Эхо дома.

  Глава двадцатая На поляне. — Лапта, змей и шашки. — Сказки о драконе.

  Глава двадцать первая Ужасная суббота. — Брюква, холоп, доносчик. — И снова восходит солнце согласия.

  Глава двадцать вторая Милосна и Лысая Гора

  Глава двадцать третья Веселая книга. — Здзись любит смотреть на небо. — Юзь хотел убежать из колонии.

  Глава двадцать четвертая Гадание по руке. — Ладонь маленькой Хеленки выдала все тайны. — Как Зося занималась хозяйством.

  Глава двадцать пятая Разговоры о Варшаве. — Обмен подарками. — Последнее утро.

*** Примечания ***