Минная гавань [Юрий Александрович Баранов] (fb2) читать онлайн

Минная гавань

МИННАЯ ГАВАНЬ Повесть

1

Море открылось сразу же, как только поезд миновал сосновую рощу, подступавшую к самому берегу. Водная ширь показалась Захару Ледорубову какой-то гофрированной, похожей на оцинкованную стиральную доску, которая слегка пошевеливалась. Ему уже мерещились и шум прибоя, и крикливая перебранка чаек. Захар никогда еще так отчетливо и властно не чувствовал в себе зов моря. Он вглядывался в распахнувшуюся перед ним даль и жадно, до одури, курил.

«Как мальчишка! Четвертый десяток разменял, а с собой совладать не можешь…» — упрекал он себя.

И все-таки Захар был рад, что не очерствел. Как бы судьба ни испытывала, ни встряхивала его, он оставался прежним Захаром Ледорубовым, каким его, быть может, помнили здесь, хотя и вряд ли ждали…

Восемь лет назад он уезжал отсюда, полный всевозможных идей, заманчивых планов, честолюбивых надежд. И вот теперь возвращался на родной берег, точно усталый, исстрадавшийся мореход, потерпевший в дальних морях жестокое кораблекрушение.

«С прошлым все покончено, по крайней мере, не стоит думать о нем…» — убеждал себя Захар, стараясь быть до конца последовательным в том решении, которое принял месяц назад.

Он служил военным представителем на одном из ленинградских заводов. Получилось так, что в своей работе Ледорубов допустил халатность, которая привела к чрезвычайному происшествию. Его строго наказали. Только никто и не думал отстранять Ледорубова, опытного специалиста, к тому же недавно защитившего кандидатскую диссертацию, от занимаемой должности. Но сам он решил иначе: стал просить, чтобы его вернули на флот, потому что считал себя уже не вправе оставаться на прежней работе. Тогда в управлении кадров предложили ему прежнюю должность — помощника командира корабля. И он согласился. Свою службу на флоте Захар начинал как бы заново, несмотря на то что на его погонах было уже не две звездочки, как прежде, а четыре.

Память уносила его в прошлое. Захар видел себя молодым, влюбленным в море, и несколько самонадеянным лейтенантом, получившим назначение на тральщик. Когда он вместе со своим дружком и однокашником по училищу Семеном Пугачевым подъезжал к этому небольшому, продуваемому всеми ветрами городку, стояла такая же промозглая, слякотная погода, какая по осени обычно здесь бывает. Захар точно так же пристально глядел в окно и мечтал, воображая такое, о чем сейчас не мог вспомнить без грустной улыбки. Мнил он себя чуть ли не адмиралом. И основания для такой самоуверенности, как он тогда полагал, у него имелись. Во всяком случае, везло ему куда больше, чем Семену. Училище Захар окончил с отличием. Быстрее своего дружка сдал все зачеты на самостоятельное управление боевой частью, а через полтора года его первым среди молодых офицеров назначили помощником командира тральщика. И служить бы тогда на корабле — лучшего, кажется, и желать было нельзя. Но только не устоял он перед соблазном иной перспективы…

Позже Захар нередко задавал себе вопрос: правильно ли поступил, что по собственной воле расстался с морем? Ведь именно на корабле, как он помнил, ему во всем сопутствовала удача. И это вполне объяснялось тем, что он занимался любимым делом, которому еще в ранней юности поклялся посвятить всю свою жизнь. Правда, в те годы появилась у него склонность к рационализаторской работе. Хотелось не только до мелочей, до винтиков познать корабельную технику, но и как-то усовершенствовать ее, сделать более надежной. Захара убедили поехать на курсы: надеялись, что со временем из него получится неплохой инженер-конструктор, творец новой техники. А потом была служба в техническом управлении флота, интересная и ответственная работа в промышленности. Только долго еще море снилось по ночам, не отпуская его от себя…

«Нет, об этом лучше не думать, — опять решил Захар и потер рукой лоб, как бы отгоняя от себя навязчивые, тяготившие его мысли, — ничего уже нельзя поправить, изменить. Можно лишь постараться не повторять прежних ошибок».

Сердце Захара защемило, как только вспомнил об Ирине. Восемь лет назад он расстался с ней на том самом перроне, к которому сейчас подходил поезд. Как могло случиться, что он не вернулся за ней, что помешало, Захар и сам, казалось, толком не сознавал. Поначалу на новом месте завалили работой, все свободное время писал диссертацию, а потом… потом вскружила голову другая женщина, которой, как он тогда полагал, не было равных… Захар добился, чтобы она стала его женой. Он и рад был бы создать хорошую, крепкую семью, но семейного счастья у них не получилось…

Ирина, так и не дождавшись его, вышла замуж за Семена Пугачева. Едва ли тогда Захар жалел об этом. А сейчас ему казалось, что никто не любил его больше, чем эта стройная, худенькая девушка с большой темно-русой косой, уложенной на голове наподобие чалмы. Именно такой она запомнилась…

Завизжали тормоза, и поезд, гулко лязгнув напоследок буферами, остановился. Ледорубов шагнул на перрон с таким ощущением, что его непременно должна встречать Ирина. Он даже удивился своей наивности, тому, что способен еще по-ребячески простодушно мечтать. В лицо ему, как бы остужая разгоряченные мысли, дохнуло влагой. Все небо забрано тучами, похожими на серую изоляционную вату, из которой не переставая сочился мелкий дождь.

Перекидывая с руки на руку тяжелый, объемистый чемодан, Ледорубов неторопливо зашагал в бригаду траления, с интересом посматривая по сторонам. Неширокая, вымощенная булыжником улочка, извиваясь меж старых, потемневших от времени каменных домов, брала сначала в гору, а потом увиливала под уклон, выводя к невысокому забору, ограждавшему территорию береговой базы его родной бригады. Пахло терпким сланцевым дымком топившихся кое-где печей и мягкой, кисловатой плесенью отсыревших стен. Листопад только начинался. Коренастые, шершавые липы с вылощенными от влаги желтовато-бурыми кронами выглядели отяжелевшими и сгорбившимися, напоминая усталых, много повидавших на своем веку старух. И Захар опять поймал себя на мальчишеском желании поздороваться с этими старыми знакомыми за руку… К нему возвращались давно забытая лейтенантская бесшабашность и хорошее настроение.

На контрольно-пропускном пункте щеголеватый, с курчавыми бакенбардами и горбатым кавказским носом старшина второй статьи придирчиво изучал ледорубовские документы. «Да брось ты мудрить, моряк, — хотелось сказать ему запросто. — Я же домой вернулся! Или не чувствуешь?..»

Но вот старшина приложил руку к бескозырке и предупредительно распахнул дверь, за которой начиналась березовая аллея. Сказал с акцентом:

— Пра-ашу вас, та-аварищ ка-апытан-лейтенант.

Ледорубов благодарно улыбнулся старшине и пошел к зданию штаба, соображая, где бы ему оставить свой увесистый чемодан, чтобы не таскаться с ним по всей территории. Вспомнил, что на первом этаже прежде размещалась комната дежурного офицера.

Навстречу Захару из-за стола поднялся молоденький, сухощавый лейтенант с бело-голубой повязкой на рукаве.

— Кому и как прикажете о вас доложить? — спросил он серьезно и строго, стараясь скрыть свою застенчивость.

«Зеленый, видно, только из училища», — определил Захар, и губы его невольно дрогнули. Он вспомнил себя таким же неловким и «новеньким», недавно вышедшим из ателье спецпошива…

Пришлось снова лезть в карман за документами.

Пока лейтенант созванивался с начальством, Ледорубов снял намокший плащ, причесался перед зеркалом, критически оглядывая свою начавшую лысеть голову. Мимо него то и дело проходили офицеры, мичманы, матросы. Мелькали лица — озабоченные и бесстрастные, открытые и непроницаемые, привлекательные и постные. И не было среди них ни одного, которое мог бы Захар вспомнить…

«Не может быть, чтобы здесь не было тех, с кем я прежде служил, — размышлял Захар. — Или все переменились, или сам я настолько стал другим, что никто не узнает?..»

И отчего-то нестерпимо захотелось встретить старых друзей, хотя бы с одним из них от души поговорить, выкурить сигарету… Только б не представляться проходившим мимо него людям, таким чужим и безразличным…

«Стареешь, Захар, — тоскливо подумалось, — все течет, все изменяется, а ты надеешься вернуть прошлое…»

— Капитан первого ранга Буторин ждет вас, — прервал размышления Захара лейтенант.

Ледорубов, как когда-то в прошлом, легко взбежал по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, читая на дверях таблички. На них четко была обозначена вся служебная иерархия бригады.

Прежде комбригом был капитан второго ранга Сливин, человек безупречно справедливый, прямой, обладавший широкой эрудицией и большой флотской культурой. Многие лейтенанты в то время считали его своим кумиром.

«Теперь поглядим, каков этот капраз Буторин», — невольно промелькнуло в голове, когда Захар открывал дверь комбриговского кабинета.

За столом возвышался крупный, черноволосый человек о решительным выражением лица. Около него в почтительном полупоклоне стоял высокий, тощий мичман и одну за другой подавал на подпись какие-то бумаги, которые выдергивал из красной папки.

— Ледорубов? — спросил капитан первого ранга и, не дожидаясь утвердительного ответа, кивнул, — мол, присаживайтесь пока…

Захар сел с краю длинного, покрытого зеленым сукном стола, который торцом был придвинут к комбриговскому столу.

— Прошу поближе, — не отрываясь от бумаг, сказал Буторин каким-то недовольным, жестяным голосом.

Ледорубов пересел. Но в душе шевельнулось неприятное чувство, будто ему указывали на то, что он не успел войти, а уже сделал что-то не так…

Пока продолжалась канцелярская процедура, Захар о интересом осматривал кабинет. При Сливине это помещение выглядело куда скромнее, теперь же стало более комфортабельным и вполне современным. Мебель новая, стены отделаны темным деревом, на полу — огромный ковер. А в углу, на специальном столике, красовался дорогой кофейный сервиз.

«Неплохо устроился, — решил Захар, — директор нашего завода и тот бы позавидовал ему…»

Отпустив мичмана, комбриг перевел на Захара колючий, оценивающий взгляд.

— Итак, Ледорубов, Захар Никитич, родился в Ленинграде… — заговорил он отрывисто и громко, перечисляя по порядку анкетные данные.

«Зачем это он?.. — недоумевал Захар. — Хочет блеснуть феноменальной памятью?..»

— Я ничего не напутал? — осведомился наконец комбриг.

— Все верно, — подтвердил Захар настороженно.

— Но мне хотелось бы знать другое, что не отражено в вашем личном деле. Как вы, опытный офицер, допустили в своей прежней работе такую непростительную оплошность. Я имею в виду…

— Прошу прощения, — не совсем учтиво перебил комбрига Захар. — Мне бы не хотелось начинать службу с воспоминаний, не очень для меня приятных. Я н-наказан в-вполне справедливо и в-выводы для с-себя сделал. Впредь ничего подобного со мной не п-произойдет.

От сильного волнения, как и всегда в таких случаях, он начал заикаться.

— Пусть будет так, — согласился комбриг. — Тогда еще вопрос: вы прибыли сюда исправляться или по твердому убеждению, что именно здесь ваше место?

— Вы мне не доверяете?

— Не в этом дело. Просто я не совсем что-то понимаю: как вы, кандидат наук, напросились на ту должность, с которой, собственно, начинали службу? Ведь большего мы пока что предложить вам не сможем.

— Что ж тут удивительного? — пожимая плечами, горько усмехнулся Захар. — Как блудный сын возвратился в родные пенаты и обиженным себя не считаю. Я просился именно в эту бригаду, а не в какую-то другую. Думал, что меня здесь помнят…

— Похвальная приверженность. Вас действительно здесь помнят многие. Если хотите знать, за вас даже ручались мне… А на будущее учтите: временщиков я не люблю, я их просто ненавижу. Если же вы любите море, преданы кораблю, мы сработаемся. Хотя это будет непросто: человек я неудобный, требовательный…

«Меня на испуг не возьмешь…» — подумал Захар, отмечая про себя, что отношения с комбригом складываются у него далеко не теплые.

— И наконец главное, — все так же громко и напористо продолжал капитан первого ранга, — пойдете на бортовой три сотни полста четыре. Корабль неплохой, третий год кряду удерживает на бригаде второе место. Командиром там человек толковый, знающий, хотя звезд с неба и не хватает… — При этом комбриг выразительно повел рукой, как бы очертив тот предел, который самой судьбой отпущен тому командиру.

Захар насторожился. Ему вообще не нравилось, когда с пренебрежением говорили о людях, с которыми ему только еще предстояло познакомиться.

— Впрочем, обольщаться не советую, — назидательно сказал комбриг, — с ходу приступайте к делу: работы невпроворот. Экипаж почти полностью обновился. Делайте отсюда выводы… Лично вам на сдачу всех положенных зачетов даю ровно месяц. — Комбриг вынул из малахитового стаканчика красный карандаш и, полистав перекидной календарь, что-то записал. — Теперь о жилье: пока размещайтесь в каюте или в общежитии, потом выделят вам комнату. Квартиру пока не обещаю. — Он поднялся из-за стола — высокий, плотный, загородив собою окно, отчего в комнате несколько потемнело. — А теперь позвольте мне приветствовать вас в новой должности и пожелать успеха.

Ледорубов неловко пожал протянутую ему крупную ладонь.

— Вопросы будут? — Комбриг впервые за все время разговора позволил себе чуть улыбнуться.

— В основном все ясно.

— Превосходно. А в частностях поможет разобраться ваш командир. Кстати, где он?

— Не знаю, — озадаченный таким неожиданным вопросом, отвечал Захар. — Я прямо с поезда.

— Разве он вас не встретил на вокзале?

— Нет.

— Странно. Сам же у меня просил машину…

Ледорубов хотел было узнать фамилию своего нового командира, который столь любезно собирался его встретить, но посчитал это излишним и, спросив разрешения, вышел.

Коридор был пуст. Из-за двери доносились голоса, неистово, будто отстреливаясь короткими очередями, стрекотала пишущая машинка и взахлеб надрывался телефон, к которому никто не подходил.

Не успел Захар сделать и десяти шагов, как увидел появившегося офицера: коренастого, кривоногого, на обветренном, грубоватом лице которого сияла добрая улыбка.

— Пугачев, Семен?! — воскликнул Захар и, забыв о своем стремлении всегда и во всем соблюдать строгое «реноме», широко расставил руки.

Друзья крепко обнялись. С хохотом наподдали друг другу кулаками, как когда-то в юности, встречаясь в родном училище после летних каникул. Они наделали столько шуму, что распахнулась ближняя дверь и рассерженный капитан второго ранга учтиво попросил их «не сходить с ума».

— Извини, что не встретил тебя, — говорил Семен, увлекая Захара за собой на лестничную площадку. — Телеграмму из управления кадров о том, что ты выезжаешь, мы еще позавчера получили. Ну, думаю, удивлю тебя: ты ведь не знал, что тебя назначили на мой тралец. А у «козла», как на грех, мотор скис на полпути. Пока завели, пока доехали до вокзала, тебя и след простыл.

— Так, значит, ты мой командир? — удивился Захар.

— Да-а, — пробасил Семен. — Или не рад?

— Что ты! Да я и мечтать-то об этом не смел!

— Ну, если не врешь, давай лапу, только честно… Признаться, я тебя побаиваюсь. Ты ведь ученым мужем стал.

— Да брось ты, — невесело улыбнулся Ледорубов. — Какой там ученый: один пустой звук. Не повезло мне…

— Ладно, Захарище, ладно. — Пугачев решительно резанул по воздуху ребром ладони. — Оставь воспоминания на вечер. Главное, мы с тобой опять вместе, и нам теперь сам черт не брат.

«Захарище… Как просто и хорошо, — с теплотой подумал Ледорубов. — Только он, Семен Пугачев, может по старой памяти меня так называть. До чего же надоело это вежливое — Захар Никитич или официальное — капитан-лейтенант Ледорубов…»

— Как тебе показался наш комбриг Буторин, — поинтересовался Семен, — законтачил с ним?

— Ты знаешь, — признался Захар, — я не люблю слишком напористых и зычных.

— Ничего, к нему просто надо привыкнуть.

— А помнишь нашего Сливина, Петра Степановича? Умница, большой души человек. И недаром адмиральские звезды получил.

— Это верно, мы его все любили. Веришь ли, некоторые старики-сверхсрочники прослезились, когда он перед всем строем на плацу прощался с нами. Но и у Буторина Николая Ивановича тоже есть свои достоинства. И немалые.

— Поживем — увидим, — сказал Захар, невольно подумав при этом: «А вот о тебе Буторин думает куда скромнее. И чего ты, Семен, так защищаешь его?..»

Они вышли на территорию базы и направились к проходной мимо однообразных казарменных зданий, в которых размещались береговые службы.

— Видишь? — Пугачев показал рукой на двухэтажное строение с широкими окнами и мозаикой на фасаде. — Это наш новый клуб. Во всем городе лучше не сыщешь. Я уж не говорю о спортгородке — сам увидишь.

— А там что? — Захар уже с интересом кивнул в сторону хозяйственного двора, где матросы белили стену какого-то каменного барака.

— Свинарник.

— Что?! — Захар решил, что ослышался.

— Механизированный свинарник, — поправился Пугачев, — оборудован по последнему слову техники.

— Тоже родное детище комбрига?

— Э, брось. Ты иначе будешь говорить, когда в кают-компании тебе в тарелку положат свежий эскалоп да еще нальют стакан парного молока.

— У вас и коровы завелись?!

— Да, Захарище, завелись. И не удивляйся. Буторин хороший хозяин. Его конкретно есть за что уважать.

— Тэк-с. — Ледорубов с хитрецой прищурился. — Выходит, Семенище, моряки своего комбрига прежде всего желудком уважают?..

— А, ну тебя, не придирайся и не язви. — Пугачев добродушно отмахнулся.

— Не слишком ли комбриг увлекается этими «довесками»?

— Все в пределах разумного. И потом, наша бригада по всему флоту гремит как передовая. А победителям всегда прощают некоторые увлечения. Так сказать, закрывают глаза.

Пугачев повел своего друга на корабль.

— Узнаешь? — Семен хозяйски-деловито качнул головой в сторону Минной гавани.

— Все такая же, неповторимая… — ответил Захар, пристально вглядываясь в очертания знакомых построек.

Они спускались по крутым ступенькам деревянной лестницы с берегового откоса, и гавань была видна как на ладони: полукругом к воде лепились тральные склады, гаражи, мастерские.

За ними виднелся частокол корабельных мачт и антенн, а дальше начиналось море, по-осеннему тяжелое, щербатое.

Причальная стенка встретила их привычной рабочей суетой, шумом. Шагая по бетонным плитам, Захар силился выглядеть если не солидным, то хотя бы спокойным и собранным, как это подобало его теперешнему званию и возрасту. Все здесь напоминало о минувшей его лейтенантской молодости. Ноздри сладко щекотало от острого запаха тавота, металла и сырости. Поблизости громко перекликались матросы, тянувшие по земле тяжелую петлю электромагнитного трала: толстая резиновая кишка с шипением ползла по земле, точно тело огромного питона. А где-то в дальнем конце гавани пронзительно, криком раненого чудовища, надрывалась корабельная сирена.

«Триста пятьдесят четвертый» был пришвартован к пирсу вторым бортом, рядом с однотипным тральщиком. И Захар не то чтобы узнал его по номеру, а скорее почувствовал, как непостижимо родное, притягательное существо. На этом корабле он когда-то начинал свою моряцкую службу. Его силуэт с острым носом, высокой рубкой и наклоненной к корме трубой представлялся Захару едва ли не чудом корабельной архитектуры. Он мог бы по памяти нарисовать его до мельчайших деталей, до винтиков.

В первые минуты все казалось исполненным особого значения и смысла, даже стальная, протертая просоляренной шваброй палуба звучала под ногами как-то мелодично и весело, будто соло на ударных в большом симфоническом оркестре.

С появлением офицеров тотчас прозвучало три коротких звонка, что означало «прибыл командир», и раздалась команда «Смирно». Откозыряв корабельному флагу, Захар последовал за Семеном на жилую палубу, сопровождаемый любопытными взглядами моряков.

Они вошли в тесноватую, пахнущую свежей краской и туалетным мылом каюту. Каждый предмет ее скромного интерьера казался предельно суженным, зажатым переборками. Под иллюминатором вплотную к борту прижался письменный стол, слева от него — задернутая бархатным пологом койка. Около двери, за высоким шкафом-рундуком, помещался умывальник. Весь уют ограничен тем, без чего в море не обойтись.

«Вот здесь и придется жить», — подумал Ледорубов, с тоской вспомнив о своей ленинградской квартире.

Семен вкратце рассказал Захару о своем корабле, об экипаже и собрался уходить. Договорились, что с дороги Ледорубов немного отдохнет, приведет себя в порядок, а вечером Семен и Ирина будут ждать его у себя.

Оставшись один, Захар не спеша распаковал чемодан и принялся перекладывать из него вещи в рундук. Устраивался он на новом месте основательно и деловито — так, как это бывает с человеком, который после долгого отпуска возвращается к привычному для себя образу жизни. И хотя в должность его официально еще не ввели, слух о новоприбывшем помощнике командира корабля распространился довольно быстро. В каюту под разными предлогами то и дело заглядывали моряки. Захар со всеми был немногословен и сдержан, оставляя богатую пищу для всевозможных предположений относительно своей персоны.

Но служебные дела сейчас не имели для него такой важности, как предстоящая встреча с Ириной. О ней он думал все время, пока собирался в гости, и не мог уже не волноваться, как это случалось с ним в первую пору их свиданий. Теперь ему было особенно совестно за то, что он когда-то обманул ее… Впрочем, как полагал, времени утекло достаточно, чтобы не помнить прежней обиды. Ледорубов знал, что у Семена сложилась хорошая семья, подрастает сын. Захар от души радовался за своего друга, хотя и не мог не испытывать к нему тайной зависти. Они оставались старыми, добрыми друзьями, и нынешним вечером, как думал Захар, им найдется что вспомнить…

Настало время отправляться в гости. Только Захар собрался надеть плащ, как дверь широко распахнулась и на пороге появился здоровенный, едва ли не двухметроворостый, старший лейтенант. На его открытом, плоском лице играла широкая, обезоруживающая улыбка.

— Ну, наконец-то! Здравствуй. А то заждались, — утробно прогудел верзила с таким довольным, радостным видом, точно встречал старого приятеля. — Я механик Зубцов, а попросту — Сашка. Давай знакомиться.

Захар, озадаченный столь бурным натиском, протянул руку и сдержанно отрекомендовался.

А механик рокотал без умолку.

— Теперь у меня, старшой, гора с плеч. Ты понимаешь, какая штука? Курсовые задачи идут полным ходом, своих дел невпроворот, а тут еще все хозяйство за помощника тянуть приходится. Чуть что — мне по шее, тоже за двоих. — Он рассмеялся раскатисто и гулко, довольный своей шуткой. — Трудненько быть в твоей должности, сам испробовал. Принцип на флоте железный: если корабль передовой, — значит, хороший командир, а если корабль хреновый — помощник никуда не годится. Плохих командиров, как известно, не бывает. Так уж пусть я лучше останусь механиком! А? — И он снова зарокотал, отмахиваясь ручищами, — мол, ну вас всех, уморили.

Взглянув на часы, Ледорубов решительно взялся за плащ.

— Старшой, ты куда? — удивился механик.

— Дело в городе есть, — отвечал Захар, застегивая пуговицы.

— А я думал, мы сейчас отметим твой приезд…

— Как-нибудь в другой раз. — Захар холодно кивнул механику на прощание.

«Ну и рубаха-парень, — мрачно думал Захар о своем механике, шагая по улице. — Не успел увидеть, как сразу по плечу хлопает. Такому палец в рот не клади… Потом, что это за дурацкое обращение — старшой?..»

Но вскоре его мысли переключились на другое, более материальное. Сообразил, что с пустыми руками в гости идти не пристало… Ледорубов заглянул в гастроном. Купил шоколадный набор, бутылку коньяку. Удалось даже по пути раздобыть букет цветов.

Нужный ему номер дома он отыскал довольно быстро. Поднялся на второй этаж и с легкой дрожью в руке нажал на кнопку звонка.

Дверь отворил Семен, улыбающийся, в цветастой рубашке с расстегнутым воротом.

— Ну, Захарище, ты как на волах ехал, — пропуская гостя в прихожую, сказал Семен и громко крикнул: — На камбузе! Давай на выход.

Из кухни вышла Ирина. Все такая же худенькая, стройная, похожая на большеглазую девочку-подростка. У нее было миловидное лицо с чуть вздернутой верхней губкой, тонким носом и широко раскрытыми глазами. Движения по-прежнему неторопливые, мягкие, от них веяло покоем и добротой. Только вместо большой косы-чалмы была короткая стрижка. Но она как нельзя лучше шла Ирине.

Захар, широко улыбаясь, шагнул к ней навстречу и протянул цветы.

— Сколько лет, сколько зим… — сказала она негромко, принимая букет.

«Ничуть не изменилась, — решил Захар, — все так же хороша. Вот только глаза стали другими…»

Ледорубова усадили на диван. Втроем они принялись разговаривать так свободно и живо, будто никогда не расставались. И Захар успокоился, когда понял, что Ирина не собирается выказывать по отношению к нему неприязни или обиды за прошлое. Вот только глаза… Уже не было в них прежней доверчивости, того глубокого свечения и радости, которые когда-то так восхищали его. Теперь перед ним была доброжелательная, житейски рассудительная женщина, мать. Захар даже немного разочаровался, что нашел ее все-таки другой, отличной от той, которую когда-то любил. Порой он ловил на себе ее пристальный, изучающий взгляд. И Захар начинал тогда чувствовать себя неловко, оттого что на голове у него появились залысины, да и вся фигура его, некогда спортивно-подтянутая, заметно стала, облагаясь жирком, округляться.

— Как Тамара поживает? — спросила Ирина о жене Ледорубова. — Когда покажешь нам ее?

— Сложный вопрос, — не сразу ответил Захар. — Ей предложили новую интересную роль. Свободного времени почти нет. Словом, балет требует от нее своей жертвы… И не знаю, когда…

Ледорубову стыдно было признаться, что жена едва ли приедет к нему: дело у них дошло до развода.

Ирина, женским чутьем угадав что-то неладное, поспешила на помощь.

— Захар! Семен! Да что же это мы? — Она плавно, будто крыльями, всплеснула руками и негромко засмеялась: — Стол давно накрыт, а мы все болтаем.

Захар подметил, что улыбка у Ирины осталась прежней, по-детски мягкой, искренней. Она словно преображала ее задумчивое, грустное лицо, делая его еще милее и привлекательнее.

— Вот именно, — подхватил Семен приглашение жены, — то-то смотрю, вроде как не хватает чего.

Сели за стол.

«Как хорошо, — думал Захар, — что мы снова вместе. Старые друзья — открытые души: не нужно ни хитрить, ни притворяться. Они знают меня, я знаю их… Как нужны они мне сейчас оба!..»

В дверь сильно застучали.

— Это мой Кирюшка дробью семафорит. — Семен многозначительно поднял указательный палец и не без гордости за сына похвастал: — Серьезный товарищ: самостоятельно в детский сад ходит.

В комнату вошел белобрысый мальчик лет шести. Он о любопытством посмотрел на Ледорубова.

— Давай познакомимся, Кирилл, — весело сказал Захар, протягивая мальчику руку.

Тот подошел поближе и охотно поздоровался. Коробка конфет окончательно расположила его к незнакомому гостю.

— Знаешь, Ирина, — сказал Захар, приглядываясь к ее сыну, — а ведь он больше на тебя похож.

— Моя умница. — Обняв сына, Ирина коснулась губами его щеки.

В ее глазах вспыхнул прежний, так хорошо знакомый Захару, глубинный свет. И на сердце у него заскребло, заныло. Он посмотрел на Ирину покорным, умоляющим взглядом: отчего-то захотелось поведать ей о своих неудачах и злоключениях, попросту «поплакаться», чтобы облегчить душу. Но это была минутная слабость. Ледорубов отчаянно тряхнул головой:

— Давай еще по одной, за вашего Кирюшку!

— Без меня, — взглянув на Захара и точно испугавшись чего-то, поспешно сказала Ирина. — Придется вас оставить. Есть дела.

— Да какие такие дела? — запротестовал Захар.

— И все же есть… У нас в клубе читательская конференция. Надо идти.

— Но в такой-то день… — искренне огорчился Захар.

Ирина лишь пожала плечами.

— Ты знаешь, кто она у меня теперь? — Семен подмигнул: — Заведующая. Бо-ольшой начальник в гарнизонной библиотеке.

— Делать нечего, — разочарованно согласился Захар, — придется коньяк вдвоем допивать.

Покормив на кухне сына, Ирина стала собираться на работу.

Кирилл, устроившись в углу комнаты, занялся игрушками.

Захар и Семен вышли на балкон покурить. Дождь прекратился. Потеплело. В мокрой листве ближних деревьев щебетали птицы. Пахло сыростью и осенней прелью. Внизу хлопнула дверь. Ирина, в голубом плаще, помахивая зонтиком, пошла по улице легко и быстро, цокая по асфальту каблучками…

— Счастливый ты, — сказал Захар, откинувшись на стуле. — Добился всего, к чему стремился.

— Ты об Ирине?.. — настороженно уточнил Семен.

— Не только. А что касается Ирины, здесь ты, Семенище, оказался лучше, честнее меня. Веришь ли, мне до сих пор перед ней и неловко, и стыдно…

— Незачем об этом вспоминать. — Семен тронул друга за плечо. — Видать, судьба, что так вышло, а не иначе. Ведь именно тебе, Захарище, я всем обязан. Ты-то счастлив?

— А-а, — Захар бесшабашно махнул рукой, — пошли-ка еще по одной.

Друзья некоторое время сидели за столом молча, сосредоточенно закусывая и размышляя каждый о своем.

— Ну, так что же случилось? — напомнил Семен. — Выкладывай как есть.

— Что?.. — Захар усмехнулся. — Нечто вроде… Словом, не оправдал тех авансов, которые мне были отпущены и по службе, и в личной жизни… Долгий разговор, всего за один вечер не перескажешь.

— Ты начни. До утра время есть.

Захар опять помолчал, не зная, с чего начать.

— Произошла вроде бы глупая случайность, — заговорил он, — а в результате — служебное несоответствие схлопотал. Получилось вот как… Последнее время разрабатывали мы новую аппаратуру. Было все: и долгие поиски, и горькие неудачи, и открытия, после которых плясать хотелось. Это сложный мир гипотез, расчетов, жарких споров. Я жил, дышал этим миром, и меня вроде бы считали толковым специалистом. Аппаратура была уже готова, отлажена. Я отвечал за ее испытания на полигоне. Сроки оказались предельно сжатыми; как у плохого студента, не хватало одного дня. Вот на этом-то я и срезался. Чтобы смонтировать на корабле несколько испытательных блоков, нужна была специальная крепежная арматура. В цехе готовили ее на скорую руку, а я почти не глядя подмахнул приемную документацию. И ведь знал, что кронштейны подсунули мне без проверки на прочность. Думал, что это временно: как на серию выйдем — доработаем, тогда и комар носа не подточит. Главное, думал, комиссии побыстрее доложить: аппаратура на борту, корабль к выходу в море готов. А там… Победителей не судят. И степень риска считается полностью оправданной… Оно все бы ничего, да во время испытаний, как назло, поднялся шторм, корабль начало швырять и трясти. Сварка на одном кронштейне лопнула, и центральный блок сорвало с фундамента. Случилось короткое замыкание, пожар. Словом, уникальная аппаратура превратилась в головешку. Виновными признали начальника ОТК и меня как военпреда. Может, во время официального разбирательства все бы и обошлось, да вот попала шлея под хвост и понесло по кочкам… Резанул главному конструктору прямо в глаза: мол, раз эта аппаратура сгорела, туда ей и дорога. Она и в самом деле была сырой, не доведенной, как говорится, до ума. Видел все ее огрехи и потому добивался принципиально нового конструкторского решения. Насколько был прав — не знаю. Да и теперь это не столь важно. — Захар едко усмехнулся. — Как видишь, гений от науки не состоялся, пришлось переквалифицироваться в помощники.

— Ну и зря. Ты ведь ученый, кандидат наук, а рассуждаешь, как промотавшийся Остап Бендер.

— Ерунда! — с раздражением отмахнулся Захар. — Да кто теперь у нас не кандидат! Некоторые на этом «титле» до самой пенсии купоны стригут, а на самом деле иному толковому работяге-слесарю в подметки не годятся. Просто у одного есть мужество вовремя остановиться, а у другого его нет. Я знаю таких людей. Смолоду они еще с претензиями, хорохорятся, а поближе к заслуженному отдыху превращаются в ходячую пародию, в приживалку от науки. Нет уж, надо честно есть свой хлеб, запивая его… — Захар озорно подмигнул, — хотя бы армянским коньяком.

— Но у нас хлеб не легкий… — Семен укоризненно посмотрел на друга. — Береговой послаще будет, он вроде как у мамки из печи. А наш-то, видать, на морской воде замешен — просоленный, похлеще прошлогодней воблы… Или забыл?

— Ничего не забыл. А еще помню, что меня когда-то считали неплохим помощником. Так вот это, на мой взгляд, куда лучше, чем быть никудышным военпредом.

Решили переменить тему разговора. Вспомнили своих друзей-однокашников, родное училище. Лишь от одной темы Захар уклонялся: в этот вечер приятных воспоминаний ему не хотелось говорить о своей жене. Семен это почувствовал.

Пришла пора расставаться. Ледорубов решительно поднялся из-за стола.

Захар не спеша пошел в расположение бригады. Он сознавал, что по-доброму завидует семейному счастью своего товарища. И тем более ему хотелось разобраться в себе самом, в том, что же произошло с ним.

По утвердившемуся мнению, его проступок на прежней работе был не чем иным, как «проявлением личной безответственности, выразившейся в нарушении правил техники безопасности». Захар смирился с этой официальной формулировкой, записанной в его личном деле, принял наказание как должное, но в душе понимал, что не только в этом следовало искать причину всех его ошибок и промахов. Никто не знал и не догадывался, что в последние месяцы творилось на душе у Ледорубова. Свои истинные чувства он скрывать умел, к тому же на старой работе у него не было таких близких друзей, как Семен, кому можно было во всем довериться, не опасаясь скрытой иронии, а то и явного злорадства. Находились и такие, кто завидовал ему. И было отчего: в двадцать семь лет защитил кандидатскую диссертацию, досрочно получил звание капитан-лейтенанта, начальство не без оснований прочило ему высокую должность…

Но как случилось, что в мгновение рухнули все его замыслы и надежды? Почему он перестал быть самим собой, превратившись в мрачного, раздражительного неудачника? На это Захар Ледорубов и сам толком не мог бы ответить, хотя в душе продолжал во всем случившемся обвинять жену. В ней хотелось ему видеть свой злой рок.

А начиналось все как нельзя лучше…

2

Они повстречались на вечеринке, которую по случаю именин своей жены Леночки устроил один из сослуживцев Ледорубова — Владимир Петрович Полоцкий. Захар позвонил в дверь его квартиры, когда веселье было в самом разгаре. Из-за шума голосов и музыки нежный перезвон колокольчика, видимо, не слышали. И Захар хотел уже надавить на кнопку звонка еще раз, как услышал за спиной чей-то решительный женский голос:

— А вы кулаком — так надежнее…

Захар снисходительно обернулся, — мол, кто это советует… Перед ним стояла стройная, молодая женщина в светлом брючном костюме. Грациозным, почти царственным движением руки она, как бы в подтверждение своих слов, повелительно показала на дверь.

Но тут раздались шаги, щелкнул замок. Ледорубов учтиво посторонился, пропуская незнакомку вперед.

— Здравствуй, сестрица, здравствуй, родненькая, — игриво заворковала открывшая дверь невысокая полнеющая женщина со следами косметики на пухлом увядающем лице. — Ты, как всегда, в своем амплуа: являешься как Христос народу. — И, кокетливо стрельнув глазами на Захара, спросила: — Твой рыцарь? Знакомь.

Захар догадался, что это и есть хозяйка дома, жена Полоцкого — Леночка. Он раскрыл было рот, чтобы внести ясность, но сестра хозяйки, лукаво ему улыбнувшись, представила Захара без тени смущения:

— Разумеется, моя дорогая именинница, знакомься. Прошу любить и жаловать. — И смело взяла Захара под руку.

Ледорубов, решив поддержать начатую шутку, назвался и протянул хозяйке букет цветов. Леночка поблагодарила Захара и пригласила пройти в комнаты.

— Так вы знакомы? — крайне удивился Владимир Петрович, вышедший в прихожую встречать новых гостей. — Ай да Тамарочка! И когда ты только успела пленить нашего Захара? С тех пор, как стал кандидатом наук, он и на женщин-то не глядит. И вот на́ тебе… — Он хитровато погрозил пальцем. — Впрочем, понимаю, кто же перед звездой балета устоит…

— А балерина — не женщина, как сказал великий Малларме. Ему нечего меня опасаться.

Все засмеялись и пошли в комнату, откуда уже доносились призывные возгласы гостей.

Ледорубову все больше нравилась эта приятная, легко и свободно державшаяся женщина. Каждое ее движение, каждый жест действительно выдавали в ней балерину.

«И как остроумна, находчива, смела! — восхищенно думал Захар. — Если бы подобным образом вела себя на ее месте другая женщина, это могло бы показаться, пожалуй, вульгарным. А вот она сыграла свою шутку совсем даже не обидно, а легко и просто. И ведь все поверили, что мы и вправду знакомы…»

Как только они появились в комнате, из-за стола поднялся высокий, статный майор в морской парадной форме и услужливо отодвинул рядом с собой пустовавший стул, надеясь, что Тамара направится именно к нему. Это был Альфред Волнянский, сослуживец Захара и Владимира Петровича.

Тамара дразняще улыбнулась Волнянскому и села рядом с Ледорубовым. Майор с деланным трагизмом взялся за сердце и, отчаянно махнув рукой, потянулся к рюмке.

Захар, продолжая разыгрывать роль заботливого кавалера, принялся наполнять тарелку Тамары всевозможными закусками.

— Что вы? Что вы?! — испуганно запротестовала она. — Чуть-чуть салата, ломтик сыра — и все.

— Ах да! Я и забыл, с кем имею дело, — с наигранным состраданием поморщился Захар. — Но фужер сухого? Прикажи́те!

— Не возражаю. Ваш тост.

Ледорубов задумался на мгновение:

— Что же, за наше давно состоявшееся знакомство. Будем считать, что для нас этот тост уже не первый.

Они чокнулись и дружно рассмеялись.

— Ох и не люблю я этого вашего Альфонса Волнянского, — пригубив вино, призналась Тамара шепотом.

— Альфреда, — поправил Захар. — Но отчего?..

— У него липкие пальцы и волосы напомажены, как у старой примадонны.

— По-моему, видный мужчина. У нас в конструкторском бюро чертежницы от него без ума. Некоторые находят, что он похож на Алена Делона, — пробовал Захар, как бы между прочим, вступиться за сослуживца, хотя в душе и сам недолюбливал этого напористого, развязного типа.

— Волнянский — Делон? Браво! Мне такое и в голову не могло бы прийти. — Тамара фыркнула и призналась: — Имела неосторожность однажды дать ему свой телефон, и вот теперь надоедает. Звонит чуть не каждый день и мелет какую-то чепуху. Катится, как порожняя бочка.

«Это он умеет, — подумал Захар, — своего никогда не упустит…»

Включили магнитофон. Громкая мелодия шейка будто встряхнула разомлевших гостей.

— Моряки, а ну, дружно взяли на себя стол!.. Двинули к стене!.. — зычно распоряжался Альфред Волнянский. — Танцуют все!

— Сейчас этот брандмайор навалится на меня, — томно закатив глаза, сказала Тамара, — начнет умолять, ослить, блеять. Я этого не вынесу. Захар, скорее приглашайте меня, или сейчас выпрыгну в форточку.

Но Альфред Волнянский был уже тут как тут. Призывно наклонив голову и продемонстрировав тем самым безукоризненную, по последнему крику журнальной моды, прическу, он предстал перед Тамарой.

— О несравненная прима! Сделай меня счастливейшим из всех смертных. Прошу…

— Уволь, Альфонс, — отвечала Тамара. — Я приглашена этим блестящим капитан-лейтенантом.

— Альфре-ед, — раздосадованно поправил Волнянский.

— Прости, вечно я путаю. Не лучше бы, дорогой, тебе и в самом деле переменить имя?

Ледорубов язвительно посмотрел на Альфреда и увлек Тамару в круг танцующих. Волнянский обиженно хмыкнул, — мол, и здесь ты меня обошел, но подождем…

Захар танцевал неважно, он топтался, невпопад размахивал руками, стараясь подражать окружающим. Со стороны все это выглядело какой-то пародией на шейк. Но Ледорубов ничего не хотел замечать. Он не сводил глаз со своей партнерши, любуясь каждым ее движением. В танце Тамара была грациозна, неотразима. И не было сил противиться ее завораживающему очарованию…

В разгар танца Альфред как бы невзначай оттеснил Захара и оказался напротив Тамары. И та приняла его вызов. Постепенно вокруг них образовалось свободное пространство. Под одобряющие возгласы гостей они продолжали лихо отплясывать вдвоем. Глядя на них, Захар огорченно признал в душе, что никогда бы не смог так искусно импровизировать. Альфред в эти минуты был на высоте.

Захару отчего-то стало не по себе, и он ничего другого не придумал, как выйти на кухню и присоединиться к курильщикам. Они что-то обсуждали, о чем-то спорили. Захар молча курил; мысли его были заняты только одним — каким образом избавить Тамару от назойливого Волнянского.

Выглянув из кухни, Ледорубов заметил, что майор уже сидит за столом на его месте и что-то говорит Тамаре доверительно негромким голосом.

«Неужели я проиграл? — с тревогой подумал Захар. — Теперь этот клещ ни за что от нее не отцепится…»

И созрело решение, подсказанное так удачно начатой шуткой Тамары… Захар поправил галстук, одернул тужурку и направился к столу. Альфред все еще о чем-то говорил, наклонившись к Тамаре. Она слушала его с вежливой улыбкой, но без особого интереса, как это могло показаться со стороны.

— Тамарочка, — укоризненно сказал Захар, показывая на часы, — мы же опаздываем…

Она удивленно вскинула брови, но, мгновенно сообразив, в чем дело, ответила:

— Извини, Захар, совсем заболталась…

Она встала и протянула Альфреду руку для поцелуя:

— Прощай, мой дорогой Альфонс, нам пора… Захар, мы уходим.

Волнянский настойчиво напрашивался в провожатые, но Тамара была неумолима, позволив сопровождать ее лишь до прихожей.

Распрощавшись с хозяевами, Захар и Тамара вышли на лестницу. Молча ждали, когда раскроются двери вызванного лифта. Оказавшись одни вкабине, оба расхохотались, довольные своей выдумкой.

Молодые люди выбрались из душного подъезда на улицу. Был поздний вечер. Быстротечный июньский дождь покрыл черным глянцем асфальт мостовой и тротуаров. Яркие шары фонарей обозначили их путь двумя светлыми линиями. Где-то в глубине улицы эти линии сходились, словно две судьбы… Захар вел под руку свою элегантную веселую спутницу и наслаждался летней теплынью, отдаленным шумом затихавшего города, сладковатым дыханием расцветших лип… Они разговаривали легко и непринужденно, как давнишние знакомые, встретившиеся после долгой разлуки.

— Люблю решительных, смелых мужчин, — говорила Тамара задорно.

— Вы так расценили мою выходку, когда я столь бесцеремонно похитил вас? — польщенный, уточнил Захар.

— Естественно. Примите это как комплимент.

— А я сначала подумал, что вы на меня рассердились.

— Что вы! Редкая женщина устоит против искушения быть похищенной с ее полного согласия. Вспомните хотя бы Наташу Ростову…

— Не смею противоречить Льву Николаевичу. Но уверяю вас, я не такой решительный, как Анатоль Курагин. И уж совсем стушевался, когда танцевал с вами… В роли Андрея Болконского на балу я ничего не стою.

— Пустое, это не танцы, а нервная трясучка, — успокоила его Тамара. — Если хотите, я в три вечера могу научить вас всем трюкам этой разновидности «виттовой болезни». И сам Волнянский признает вас королем шейка.

— Ловлю на слове, — сказал Захар, — хотя эти трясучие танцы едва ли заслуживают вашего внимания. Вот если бы хоть раз побывать на каком-нибудь спектакле, где вы танцуете…

— Как? — искренне удивилась Тамара. — Вы еще ни разу не были?

— Признаюсь, — Захар покорно опустил голову. — Рубите! Только сразу, чтобы не мучился.

— Живите, — смилостивилась Тамара. — Первый раз вижу перед собой человека, который не интересуется балетом.

— Да понимаете, — оправдывался Захар, — я относил себя к разряду рационалистов. Ставил перед собой конкретную цель и отметал все лишнее, что мешало ее осуществлению. Думал, так много дел и так мало времени, чтобы позволить себе увлекаться чем-то иным, кроме техники…

— Отказываюсь понимать. — Она посмотрела на Захара так, будто перед ней был человек не от мира сего. — Вы же умышленно обедняете себя. Я против такого рационализма самым решительным образом. Я за полноту и разнообразие жизни. — Она с хитринкой посмотрела на Захара: — Скажите, неужели вы можете быть счастливым, так безжалостно ограничивая себя в области прекрасного?..

— Думаю, что счастье — слишком емкое понятие, чтобы мерить его одним лишь отношением к искусству. Каждый человек самовыражается там, где он больше всего преуспевает. Лично я в своей работе счастлив.

— Ох уж эта неотразимая мужская логика! Любимая работа и для меня больше, чем жизнь. Балет — особый мир, в котором я, собственно, и живу. Но не забывайте, что вы имеете дело с женщиной, самовыражение которой безгранично. Хотите докажу, что можно сделать счастливым любого человека в одно мгновение?..

— Это как? — Захар даже остановился, недоуменно поглядев на свою спутницу.

— Очень просто. Вот посмотрите, — она кивнула в сторону ближнего к ним дома.

Ледорубов увидел толстячка лет пятидесяти, который с авоськой в руках понуро стоял у телефонной будки. Простенький парусиновый пиджак, рубашка с галстуком, примятая летняя шляпа. По виду — кладовщик или бухгалтер.

— Что вы можете сказать о нем? — спросила Тамара.

Захар пожал плечами, — мол, человек как человек, что же еще?

— Он устал, — говорила Тамара, будто угадывая тайные мысли толстячка, — возможно, у него какие-то неприятности. Лицо постное, скучное. И думает: вот приду домой, выпью бутылочку пива да завалюсь-ка спать… А завтра опять куча дел… Скучная работа, постылая жена, сварливая теща… Ну что за жизнь — тоска, да и только. И вдруг…

Тамара легкой походкой, радостно улыбаясь, направилась к толстячку.

— Дядя Митя, родненький, здравствуй! — заговорила она восторженным, проникновенным голосом и, не дав ему возможности опомниться, поцеловала в небритую щеку. — Что же ты нас забыл? Совсем перестал захаживать…

— Но, простите… Да я, собственно… — только и мог он выговорить, оторопело глядя на очаровательную незнакомку, одарившую его столь неожиданным вниманием и лаской.

Прежде невыразительное лицо мужчины вдруг преобразилось. Сквозь недоумение на нем засветились и волнение, и радость, и ожидание чего-то необычного, что должно произойти в его жизни с появлением этой женщины. Захар почти физически ощутил, как тягостны толстячку битком набитые всякой снедью авоськи: руки будто прикованы, а ему хочется взмахнуть ими, взлететь…

Тамара прищурилась, пристально вглядываясь в мужчину, и выпалила с наигранным испугом:

— Бога ради! Обозналась… Проклятая близорукость. Извините меня.

— Ничего, бывает… — лепетал толстячок, глядя вслед удалявшейся незнакомке.

Захар догнал Тамару, и они пошли рядом.

— Вот, убедились? Он уже счастлив. — Тамара победоносно глянула на Ледорубова, как бы требуя подтверждения своим словам.

— Не думаю, — отвечал Захар. — Экспромты не всегда бывают удачны.

— Разве?

— Судите сами. Из телефонной будки вышла его жена и без лишних слов влепила вашему «дяде Мите» пощечину. Теперь они объясняются.

Обернувшись, она удостоверилась в справедливости его слов и страдальчески поморщилась.

— Не стоит огорчаться, — успокоил ее Захар. — Ваш божественный поцелуй вполне стоит этой оплеухи.

Тамара так и прыснула безудержным смехом, беря Захара под руку.

«И все-таки она прелесть», — подумал Захар, невольно поддаваясь ее веселью. Ему все больше нравилась эта необыкновенная женщина.

Встречаясь с Тамарой Чекуровой, Ледорубов стал заядлым балетоманом. Он не пропускал ни одного спектакля с ее участием. Захару льстило, что в такие необычайно праздничные дни на его имя у администратора всегда был оставлен билет. С независимым видом проходил он через толпу безбилетных, жаждавших попасть «на Чекурову», усаживался в боковой ложе в кресло и… погружался в мир самых фантастических, восторженных надежд и мечтаний. Безукоризненно выбритый, наглаженный, в свежей сорочке, слегка благоухавший приятным табаком и духами, он мнил себя неотразимым. Казалось, в этом огромном, сверкающем позолотой и хрусталем зале не было такого человека, который не обращал бы на него внимания, не завидовал ему: «Еще бы! Знаком с самой Чекуровой и, кажется, далеко не безразличен ей…»

Захар напускал на себя равнодушный, скучающий вид, украдкой поглядывал на часы и… позевывал в кулак. Он играл свою роль, и она ему нравилась.

Но вот начинал меркнуть свет, стихала разноголосая перебранка валторн, флейт, гобоев. В подернутой мраком оркестровой яме возникал силуэт дирижера… Стихал всплеск приветственных аплодисментов, и вот уже звучало вступление к балету, предвосхищая значительность предстоящих по ходу действия событий. Медленно, будто створки заколдованной пещеры, двигался тяжелый занавес, обнажая таинственную глубину декораций.

Пока сценой владели танцовщицы в дразняще взбитых пачках, Захару было не так интересно. Он с нетерпением поглядывал на дальние кулисы, откуда должна была появиться прима, его мечта и надежда. И каждый раз Ледорубов волновался, как перед первым свиданием с ней. Казалось, он читал в эти минуты самые сокровенные мысли Тамары, слышал и чувствовал ее так, будто она была совсем рядом.

Прима с легкостью врывалась на сцену, и весь зал точно охватывала какая-то гипнотическая сила. Парящие прыжки, грациозные вращения, томные арабески — все в ней представлялось Ледорубову верхом совершенства. Но особенно руки… Они то сплетались, как две лозы, то извивались змеями, то трепетали, словно крылья птицы. Захар даже на расстоянии чувствовал их магическую силу и беспредельную власть. Он представлял, как совсем недавно целовал эти руки, ощущая всю их прелесть, и как они нежно обвивались вокруг его шеи… И от этих воспоминаний приятный холодок пробегал по спине, точно к ней прикасались кончики мягких женских пальцев…

Тамара каждый раз была неповторимой, не похожей на себя, словно ее подменяли какой-то другой, не менее талантливой и очаровательной женщиной. Сегодня это гордая, сильная Одетта и ее обольстительный оборотень Одиллия, а вчера по-весеннему радостная Аврора. И вот уже увлечена новой ролью — наивной и трогательной Жизели…

Захар при малейшей возможности ловил ее взгляд, улыбку и бывал счастлив, когда их глаза на мгновение встречались. Временами чудилось, что они в этом огромном притихшем зале остались вдвоем и она танцует только для него…

Премьера адановской «Жизели» в новой постановке маститого балетмейстера Святослава Аристарховича Березовского должна была состояться по крайней мере через год. Но работа над спектаклем уже шла полным ходом. На партию Жизели претендовали несколько ведущих танцовщиц театра, и Тамара очень волновалась, не зная, поручат ли ей новую роль. Намечалась довольно серьезная конкуренция. Захар, на правах близкого друга, разделял все ее великие надежды, переживания и тревоги. Вместе с Тамарой он любил и ненавидел Березовского, этого «хромого полубога, большого умницу и самодура», презирал коротышку Галину Брусову, эту «выскочку и зубрилу, которая из молодых, да ранняя…». Окунувшись в пленительный мир кулис, Захар уже считал себя заядлым балетоманом.

Однажды он отважился заглянуть на репетицию. С трудом уговорив старенького вахтера с роскошной белой бородой, сторожившего служебный вход, Захар проник в театр. Представления в этот вечер не было. Огромное здание казалось вымершим, на лестнице и в холлах царил загадочный полумрак. Шаги гулко отдавались по паркету. И тишина. Лишь где-то на верхних этажах звучали ритмичные аккорды рояля и слышалось едва уловимое шуршание, будто трепетали крыльями летучие мыши. Через анфиладу комнат Захар осторожно, словно вот-вот его схватят с поличным за недозволенное вторжение, пошел на эти звуки.

Высокая белая дверь с причудливой позолоченной отделкой оказалась приоткрытой. Оттуда доносился резкий, с каким-то жестяным старческим дребезжанием голос:

— Пятая! Пятая!! Пятая!!! — и рассерженный стук об пол чем-то тяжелым. — Где, спрашиваю вас, пятая позиция? Милочки мои, не бросайте руки на прыжке, это вам не бокс!

Приподняв тяжелую бархатную гардину, загораживавшую дверной проем, Ледорубов заглянул в репетиционный зал. Все помещение с огромными зеркалами вдоль стен казалось безмерно великим, ослепляющим. В центре его, на табурете, сидел худой старикашка с лицом землистого цвета и огромной лысиной, которую пушистым венчиком обрамляли седые волосы. Руки его, морщинистые, с длинными пальцами, опирались на суковатую массивную палку с изогнутой ручкой. Старик постукивал этой палкой в такт звучавшей музыке. Вокруг него легко и почти бесшумно двигались несколько балерин, одетых в черные трико, в толстых шерстяных чулках поверх. Со стороны они походили на загнанных лошадей: лица и плечи потные, в глазах и безмерная усталость, и одержимость…

— Тамара, лапушка моя, а где твое знаменитое экарте? — Старик встал и, прихрамывая, подошел к танцовщице. Взяв ее за руку, он запрыгал, смешно и громко напевая: — Тра-та-та-та. Ти-и-ра. И все! Вот так и замри до завтра! Сие понятно?

— Да, Святослав Аристархович, — отвечала Тамара, держа руки на бедрах и едва переводя дух.

— Преотлично! Слушайте сюда, — и снова тяжело застучал палкой в такт звукам рояля. Его колючий взгляд неожиданно уперся в Ледорубова.

— Вам что?

— Собственно, ничего. — Захар смутился.

— Ну так подите вон! — Старик ткнул палкой в сторону Ледорубова, словно собирался выпихнуть его. — Мне вас не надобно, молодой человек.

Захар прикрыл дверь, помянув морским «трюмным» словцом самодура Березовского, и принялся вышагивать по коридору на почтительном расстоянии от репетиционного зала.

Минут через двадцать дверь настежь распахнулась, и танцовщицы шумно, будто школьницы на переменку, стали выбегать из зала.

Тамара подошла к Ледорубову измученная, но радостная, через плечо перекинуто махровое полотенце, шерстяные чулки приспущены ниже колен, носки розовых туфелек истерзаны в клочья.

— Устала? — посочувствовал Захар.

— Так себе. — Она пожала плечами. — В общем, как всегда — будто мешки с солью таскала на себе. Ненавижу класс, презираю отупляющий экзерсис у палки! Какая-то адская каторга…

— Работай экономнее, — наивно посоветовал Захар, — береги себя…

— И рада бы, да не могу. Святослав Аристархович такое не прощает. Это же класс…

— Ох уж этот Святослав!

— И тебе досталось от него? Поздравляю.

— По-моему, он все-таки с небольшим сдвигом. — Захар выразительно покрутил пальцем у виска.

— Он гений. Ему все можно.

— Не люблю хамоватых, пусть даже гениев.

— Стоп! — Она приложила пальцы к его губам. — Не будем спорить о том, что для меня разумеется само собой.

Мимо них мягкой походкой прошла невысокая, худенькая и совсем юная танцовщица. Кивнув головкой, она приветливо улыбнулась.

— Милая девушка, — заметил Захар, провожая балерину любопытным взглядом.

— Телка! — отрезала Тамара. — Это же Брусова, о которой я тебе говорила.

«Странно, — подумал Захар, — а я представлял себе ее соперницу по сцене совсем иной…» И если раньте он испытывал к этой «выскочке» заочную неприязнь, то теперь готов был усомниться в своем прежнем убеждении. Какой-то по-детски наивной добротой и беззащитностью веяло от улыбки юной балерины. Однако свои соображения на этот счет Ледорубов предпочел вслух не высказывать. Про себя решил, что этот сложный закулисный мир для него, в сущности, потемки.

Через полчаса Тамара вышла из артистической уборной посвежевшая, веселая, будто и не было «космических» перегрузок на репетиции. От нее веяло тонким ароматом дорогих французских духов.

— Поздравь, — выпалила она, — меня утвердили на Жизель! Старик целый месяц тасовал весь основной состав, будто карточную колоду. И вот сегодня всех назвал, кого допустил к новой постановке.

— Кто партнер?

— Да мой же, Тимофей Грунин.

— Прыгает, как лев. Хороший танцовщик.

— Пока не жалуюсь. Но слюнявый, и руки у него потные.

— Зато Аполлон.

Тамара на это лишь пренебрежительно махнула рукой:

— Для меня он далеко не идеал.

— Но отчего же?

— Во-первых, он молод, во-вторых — глуп.

Захар удовлетворенно расхохотался.

Они спустились по широкой лестнице в вестибюль и вышли на улицу. Был уже поздний час. Город зажигал огни. Пошли в сторону канала Грибоедова, где жила Тамара. Дохнуло свежестью. Собиралась гроза.

— И все-таки, если не секрет, — Захар внимательно посмотрел на спутницу, — какой же у тебя идеал мужчины?

— Мой идеал? М-м, — тронув кончик носа пальцем, она интригующе покосилась на Захара. — Прежде всего, мужчина должен быть джентльменом, рыцарем: чуть-чуть Лоэнгрином и чуть-чуть Дон-Кихотом. А вообще, я люблю парадоксальность и ненавижу рационализм.

— Даже если белое выглядит черным?

— А почему бы и нет?

— Тогда выходи за меня замуж, — вырвалось у Ледорубова.

— Но я и так давно уже твоя жена.

— Без штампа в паспорте ты любовница.

— Это уж слишком, — она отдернула руку.

— Прости, как умею… Но я серьезно.

— И не пожалеешь?

— Никогда!

— Запомни, я нестандартная. — Она остановилась и внимательно, как бы желая удостовериться в искренности Захара, заглянула ему в глаза.

Ледорубов порывисто обнял Тамару.

— Стыд потеряли, — пробормотала проходившая мимо старушка, — прямо на улице…

Тамара озорно ответила:

— Бабуля, поздравь нас и приходи к нам на свадьбу.

Проливной дождь обрушился на землю внезапно. Захар и Тамара засмеялись. Они взялись за руки и прямо по лужам побежали к большому старинному дому, выходившему фасадом на гранитную набережную канала.

Там, в квартире на третьем этаже, началась их новая жизнь…

Свадьбу отпраздновали широко и богато. На Тамариной квартире собрались родственники, близкие друзья, сослуживцы. Играла музыка. Хлопали пробки шампанского. И следовали один за другим поздравительные тосты. Цветов оказалось такое множество, что ими были завалены в комнатах все подоконники. На правах старшей сестры свадебным хозяйством распоряжалась Леночка, а роль тамады взял на себя ее муж, Владимир Петрович. Было шумно и весело. Альфред Волнянский без устали сыпал анекдотами и всевозможными презабавными историями, непременным участником и героем которых оказывался он сам.

В разгар торжества поздравить их приехал сам Березовский. Невесте он преподнес дорогой перстень, поцеловал ее и… смахнул слезу, чем немало всех удивил. Святослав Аристархович лишь пригубил бокал вина и тотчас откланялся, сославшись на недомогание. Чтобы проводить именитого старика, из-за стола поднялись едва ли не все гости, но тот с досадой отмахнулся и сказал:

— Жених проводит меня. Остальные не надобны. Пошли, Захарий…

В прихожей они остановились.

— Это я вас, кажется, турнул как-то из репетиционного зала? — спросил Березовский, лукаво прищуриваясь.

— Кажется, меня… — признался Захар, чувствуя неловкость.

— И правильно сделал — не суйтесь под горячую руку.

— Прошу прощения, Святослав Аристархович. Постараюсь на репетициях вам больше не попадаться.

— То-то, прощаю. — Холодные глаза его потеплели, тонкие губы тронула улыбка. — Ну, что вам сказать?.. Быть супругом такой женщины, как Тамара, непросто. Любите ее, она талантлива. Хотя и с превеликой дурью! — Он, будто жезл, поднял свою суковатую, покрытую лаком палку. — Будьте мужчиной! Выбейте из нее эту дурь, и цены вашей суженой не будет. А не то намаетесь.

Березовский отставил палку, притянул жесткими ладонями Захарову голову к своим губам и чмокнул в лоб, сказав: «Мир вашему дому да счастье. Храни господь…» — и вдруг широко, по-русски, троекратно перекрестил смущенного жениха.

Став женатым человеком, Ледорубов не обрел семейного счастья и покоя, которого так желал. Жизнь пошла у него какая-то суетливая, праздная. Даже на службе многие стали замечать, что Ледорубов утратил свое главное, выделявшее его среди других, качество — одержимую целеустремленность в работе. Он теперь меньше интересовался журнальной периодикой — времени не хватало. На совещаниях чаще предпочитал отмалчиваться — все реже хотелось вникать в существо обсуждавшихся проблем. Захар чувствовал свое бессилие и… ничего не мог с собой поделать. Ему нравилось играть взятую на себя роль счастливейшего мужа знаменитой примы.

После свадьбы продолжалось какое-то непроходящее опьянение. В доме все было подчинено интересам Тамары. В будни — железный, ничем не нарушаемый распорядок. Захар обязан был присутствовать на каждой утренней разминке своей жены, которая проходила в специально оборудованной для этого просторной комнате: огромное зеркало, прикрепленная к стене на уровне груди длинная перекладина. Захар включал магнитофон и с видом знатока наблюдал за упражнениями жены.

Потом они пили кофе и расставались до вечера: Тамара отправлялась в театр, Захар — на службу, а вечером — снова бесконечная тренировка под магнитофон. Зато по воскресеньям, если Тамара была не занята в спектакле, их квартира напоминала нечто вроде постоялого двора. Приходили какие-то имевшие к театральной элите отношение люди: молодые и старые, тонкие и толстые, обросшие и лысые, маститые или только еще подающие надежды. Но все они, в той или иной мере, считали себя друзьями их семьи. Эти люди пили вино, курили, смеялись, слушали музыку, играли в карты, говорили о театре, о скачках и о политике. Ничто так высоко не ценилось, как остроумие и оригинальность мысли, смелые суждения с подтекстом, чему Захар, впрочем, не мог не улыбаться, оставаясь себе на уме…

Хозяйка дома неизменно бывала в центре внимания. В длинном вечернем платье, улыбающаяся, неутомимая, она успевала пригубить бокал с одними, выслушать слова признательности ее таланту от других и интимно пошептаться с третьими.

Захар тоже был всегда при деле. Строгий черный костюм, галстук самый модный, накрахмаленная сорочка с золотыми запонками — он как нельзя лучше всем своим видом подчеркивал значимость жены. Кроме того, следил, чтобы между гостями не иссяк разговор, а заодно и шампанское в дорогих фамильных бокалах из хрусталя.

«Держим салон, как в старые добрые времена…» — невесело замечал про себя Захар, не смея противиться устоявшимся привычкам и желаниям супруги. Но Тамара чувствовала иронию, с какой Захар относился к ее гостям.

— Пойми меня, — объясняла она. — Общение с интересными людьми — это мое естественное состояние. Без этого я просто перестану быть… Мне необходимо взять человека и выжать его как лимон, получить все, что он может дать как личность. Начнет повторяться, глупеть — дам отставку. Хочешь знать, существует конкуренция среди моих знакомых, чтобы попасть к нам. Это надо еще заслужить. Цени, милый!

Она нежно обхватывала его за шею, томно целовала. И у Ледорубова не было сил возражать. Все, что оставалось, — это просто подчиниться ходу захватившей его жизни.

Появились у Захара и свои преимущества. Теперь он мог беспрепятственно проходить в театр в любое время, когда ему только заблагорассудится. Удалось добиться даже, казалось бы, невозможного. Сам Березовский при встрече жал ему руку и расспрашивал о делах, о семейной жизни. Такую честь знаменитый балетмейстер оказывал далеко не каждому. Оттого, видимо, многие танцовщицы искали с Захаром дружбы, но особенно молодой партнер Тамары Тимофей Грунин. Как и Захару, ему дозволялось запросто входить в артистическую уборную Тамары. Высокий, грациозный, как женщина, он нигде не находил себе места. Постоянно что-нибудь хватал, вертел, трогал. Разговаривая с Захаром, бесцеремонно теребил его за пуговицу. Садился поминутно то на подоконник, то на стол, как бы выставляя напоказ свои красивые, туго обтянутые трико ноги.

— Есть идея, Захарий, — говорил он, подражая Березовскому. — Не махнуть ли нам тесной компашкой завтра на рыбалку? Чертовски, представь себе, устал. Повеселимся, покуражимся. Ты уж пригласи Святослав Аристархича — он тебе не откажет. Знаю, рыбак он заядлый. Будет узкий круг — все свои люди. Не знаю, как там насчет рыбешки, но шашлыки гарантирую по высшему разряду.

— Не получится, — охладил его Захар. — Ты забыл, что у нас, всех смертных, завтра обычный рабочий день.

А про себя подумал: «Тебе не я и не компашка нужны, а Березовский, чтобы свои интересы извлечь…»

Тамара тем временем сидела перед зеркалом, не проявляя к разговору мужчин ни малейшего интереса. Над ней «колдовали» гример и парикмахер.

Вспыхнула красная лампочка.

— Пошли, рыбак, — сказала она Грунину, поднимаясь и привычно охорашивая руками белоснежную пачку.

— Идем, о лебедь моя! — патетически произнес Тимофей.

Он галантно распахнул перед Тамарой дверь и, невинно улыбаясь, легонько подшлепнул ее, — мол, скорее…

Захар едва не вскипел от такой фамильярности, но потом решил, что в этом непонятном для него мире балета, видимо, существуют свои условности и вольности, которые ему, как человеку со стороны, кажутся фривольными, непонятными.

Тем не менее настроение у Захара было напрочь испорчено. В ложу бенуара, где было его место, идти не хотелось. И Захар спустился в буфет. Взяв бутылку сухого вина, он до конца спектакля просидел в одиночестве.

Домой они вернулись поздно. Тамара казалась необычно возбужденной. Она будто порывалась что-то сказать мужу, но делала над собой усилие, чтобы молчать. Ледорубов, сдержанный по натуре, не любил приставать с расспросами. Он сидел в кресле, перелистывая журнал.

Тамара расчесывала перед зеркалом свои черные вьющиеся волосы.

— Ты знаешь, — сказала она как бы между прочим, — кажется, я готова осчастливить тебя…

— Это чем же? — Захар оторвал взгляд от журнала.

— Не чем, а кем… — Тамара продолжала водить по волосам большим костяным гребнем, морщась и потряхивая головой, точно стараясь освободиться от чего-то, тяготившего ее.

Журнал выпал из рук Захара.

— И ты говоришь об этом так спокойно? — Опомнившись, Захар возбужденно вскочил, бросился к жене. — Лапушка моя, дай я тебя расцелую! — Он схватил Тамару на руки и закружил ее по комнате, пританцовывая и бурно хохоча.

Она вырвалась и, подобрав с пола оброненный гребень, сказала:

— Для меня в этом радости мало. А ты подумал, что я должна теперь перечеркнуть все свои планы, по крайней мере, на два года?.. А Жизель, которую сплю и вижу?..

Захар осторожно, испытывая прилив необычайной нежности, обнял жену.

— Я понимаю тебя, — растроганно заговорил он, — это нелегко. Но ты не представляешь, сколько радости и тебе и мне доставит малыш. Это же целый мир, наша вторая жизнь… А потом и внуки пойдут…

— Выпей воды, — усмехнулась Тамара, — и ложись-ка спать, дедушка.

Но Захар до утра так и не уснул. Раза два вставал ночью курить. Радостные мысли приходили к нему: полагал, что теперь все в жизни должно перемениться, приобрести какой-то новый, более разумный смысл. В голове рождались самые фантастические надежды, желания и планы. Он уже видел своего сына взрослым, мужественным и во всем похожим на отца, Захара Никитича Ледорубова… «А если дочь?.. — вкрадывалось сомнение. И тут же он прочь отметал его: — Не беда. Пускай она будет такой же красивой, женственной и талантливой, как ее мать…»

Утром Захар отправился на службу с больной головой. Но никогда еще на душе не было так спокойно и хорошо. Он готовился стать отцом.

Из всех пяти комнат их квартиры гостиная представлялась Ледорубову не только самым просторным, но, пожалуй, и самым изысканно-своеобразным помещением: высокий потолок с причудливой позолоченной лепкой, стены отделаны под бледно-зеленый с розовыми прожилками мрамор, паркетный пол почти целиком застлан широченным иранским ковром, а мебель — старинной работы — на зависть самым привередливым антикварам. Но была в комнате одна вещь, которая нарушала гармонию стиля, казалась несуразной. В простенке между окнами, забранными тяжелыми красноватыми муаровыми гардинами, возвышалась двухметровая скульптура обнаженной Венеры. Она как бы соперничала с хозяйкой: кто изящнее… Захар, шутки ради, однажды высказал жене свои мысли об этом.

— Конечно же я, — с игривым вызовом отвечала Тамара. — Как ты можешь в этом сомневаться!

Она только что закончила упражнения и была в коротком хитоне, на ногах — тупоносые балетные туфельки. Подбоченясь, Тамара презрительно, как бы передразнивая, глянула на свою мраморную «соперницу». Потом, встав на носок правой ноги, вскинув руки и плавно отведя левую ногу назад и выше плеча, приняла изящную позу.

— Ну, что теперь скажешь? — спросила она.

— Что ж, — Захар самодовольно потянулся, сидя в кресле, — сейчас ей с тобой и в самом деле не сравниться. Но вот через несколько месяцев, когда твои прелестные формы начнут округляться…

— Захар, ты свинья! — Тамара зло топнула ногой. — Не смей больше об этом…

— Но это же так естественно, родная ты моя, — как можно мягче отвечал Захар. — Этой холодной каменюге не дано быть матерью, и поэтому ты все равно останешься прекраснее ее.

Тамара вдруг выбежала в соседнюю комнату. Обеспокоенный Захар последовал за женой. Она лежала ничком на узкой софе, обхватив голову руками. Плечи ее вздрагивали, будто в ознобе.

Ледорубов присел на край софы и нежно привлек жену к себе.

— Успокойся, девочка моя. Успокойся, — растерянно твердил он. — Это не страшно. Это со всеми бывает. Но зато потом…

— Ничего не будет потом, — ответила она сквозь слезы, — и ребенка не будет…

— Как это не будет?..

— А вот так. Не будет — и все! Я была у врача и приняла меры.

У Захара в бессилии опустились руки. Неприязненно поглядев на жену, он поднялся.

— Ты убила его, — сказал глухо.

Одевшись, Захар вышел на улицу: ему было душно, хотелось простора, воздуха…

С тех пор в отношениях между ними исчезла прежняя искренность и теплота. Они были уже не столько внимательны, сколько терпимы друг к другу. И все больше каждый из них начинал жить собственной, обособленной жизнью.

«Что ж, — пробовал Захар себя утешить, — любовь не вечна. Рано или поздно ей на смену приходит обыкновенная привычка, привязанность к домашнему очагу… И так вот, незаметно, подкрадывается старость…»

Захар все реже интересовался театральными делами жены. Как бы очнувшись от глубокой спячки, он с головой ушел в работу. И если раньше он терпимо относился к завсегдатаям Тамариного «салона», теперь они раздражали его. Как только собирались гости, Захар уединялся в одной из комнат и старался занять себя чтением.

Сначала его отсутствие вызывало у гостей удивление. Но Тамара всех успокаивала, что муж занят важной работой, что он приносит свои извинения… И Захар был рад, что его оставили в покое.

Несколько раз он пробовал объясниться с Тамарой, но из этого ничего не вышло. Жена упрекала его в эгоизме, в нежелании понять ее. И Захар тоже нервничал, раздражался. А в результате отчуждение между ними росло с каждым днем. Ледорубов гнал от себя навязчивую мысль, что так вечно продолжаться не может. Он считал свою судьбу навсегда связанной с судьбой Тамары и надеялся, что со временем у них опять все наладится.

Захар выработал в себе привычку на многое в жизни глядеть с усмешкой мудреца, — мол, будь что будет… Его перестало волновать, что Тамара иногда приходит домой позже обычного, что все чаще раздаются «странные» телефонные звонки: если трубку первым брал Захар, звонивший упорно молчал. Ему все время казалось, что Тамара нарочно прибегает к каким-то хитрым женским уловкам, чтобы вызвать его ревность, расшевелить, вывести из себя… Но семейные неурядицы уже не столько трогали, сколько досаждали. И Захар предпочитал теперь не вникать в них глубоко.

Тамарина мечта наконец свершилась: в театре состоялась премьера «Жизели». В спектакле поочередно были заняты два состава. Об этом много писали в прессе, говорили по радио. Но пальму первенства критики почти единодушно отдавали молодой талантливой балерине Галине Брусовой. Ее выступление считалось откровением, сенсацией сезона. О Тамаре писали и говорили куда скромнее.

— Все это суета сует, — пытался Захар успокоить жену.

Он неторопливо расхаживал по гостиной, волоча шлепанцами по ковру, она же, зябко обхватив ладонями плечи, стояла у окна.

— Ты танцевала не хуже. Но ведь на все вкусы не угодишь. Подлинное новаторство в искусстве чревато непониманием современников, — говорил Захар.

— Какую ты ерунду городишь, — раздражалась Тамара. — Можно подумать, что меня поймут и оценят через сто лет. Все гораздо проще, мой дорогой. Это первый звонок…

— Не думаю, — Захар остановился, полез в карман за сигаретами. — Ты привыкла к успеху, тебе везло. Но жизнь, к сожалению, не состоит из одних удач. Мне вот, к примеру, чаще все-таки не везет, и поэтому неудачи я переносить научился.

Тамара нервно хохотнула:

— Боже ты мой, а я и не догадывалась, что связала свою жизнь с неудачником.

— Как ты так можешь, Тамара?.. — Ее слова больно задели Захара.

— Да, да, да! — В глазах жены отразилась неприязнь. — Отлично понимаю, что ты хочешь сказать: самая твоя большая неудача в жизни — это я. Ведь так?

— П-послушай, — с трудом выговорил Захар, чувствуя, что его начинает трясти, — это уж с-слишком! Во в-взаимных обвинениях м-мы истины не добьемся.

— Обвинений?! Но в чем, в чем ты меня обвиняешь?

— В том, что ты не з-захотела стать м-матерью, — не сдержался Захар. — И вот расплата…

— Замолчи! — Она обхватила голову руками, зажав уши. — Этого я тебе никогда не прощу…

Ледорубов мучился оттого, что не мог помириться с женой. Он готов был просить у нее прощения, но каждый раз, как только собирался это сделать, стыдился собственной слабости. Они почти не разговаривали. В поведении Тамары появилась какая-то отчаянная решимость, словно она готовилась к какому-то страшному самопожертвованию или к подвигу… Тамара словно бросала ему вызов, который он должен был принять, уже заведомо обреченный на поражение…

И настал день, который перевернул всю его жизнь. В то самое время проходили испытания новой аппаратуры. Захар неделями пропадал в море. После того как случилось чрезвычайное происшествие и вышел из строя блок РК-6, испытательное судно возвратилось в порт.

Домой Захар возвращался как потерянный, ноги будто сами собой несли его неведомо куда и зачем… Занималось раннее утро. Город медленно просыпался. А он все еще находился в каком-то бредовом состоянии.

Ледорубов медленно поднялся по широким ступенькам лестницы на третий этаж, открыл ключом дверь своей квартиры и вошел в прихожую.

В спальне послышалась какая-то возня и… сдавленный шепот. Ледорубов замер, насторожился. «Не может быть…» — уверял он себя, отгоняя недоброе предчувствие.

Запахивая полы халатика, из спальни вышла Тамара. Она остановилась против Захара, глядя на него выжидающе и без страха, как бы говоря: «Да, я вот такая… И ничего не поделаешь…» В ее глазах он прочитал гораздо больше того, что она могла бы сказать. «Вот и все…» — решил про себя Захар и почувствовал нечто вроде облегчения, словно ему вырвали нестерпимо болевший зуб.

— Умоляю, не надо сцен, — сказала она тихо и внятно. — Пусть он оденется и уйдет, а потом поступай как знаешь. Мне все равно…

— И мне тоже, — отвечал Захар, горько усмехаясь. — Кажется, я обещал быть джентльменом.

Не глядя на жену, он прошел в комнату, ступая отяжелевшими, непослушными ногами по ковру.

…Это был Тимофей Грунин. При появлении Захара он залепетал, засовывая галстук в карман узкого клетчатого пиджака:

— Вы уж извините, но так получилось… Собственно, ничего такого… Моя жена уехала на дачу, а домой не попасть: ключ потерял. Пришлось вот тут, у вас на софе, заночевать…

— Да не врите вы, — оборвал его Ледорубов, доставая со шкафа свой чемодан.

— Не верите? Уверяю вас…

— В чем? — И Ледорубов, тяжело глядя исподлобья, шагнул к Тимофею.

Тот отпрянул, закрывая лицо.

Передумав, Захар сказал:

— Не тряситесь, бить не буду. Поздно…

Воспользовавшись моментом, Грунин выскользнул за дверь.

Тамара, войдя в комнату, молча наблюдала, как Ледорубов укладывал вещи.

— Захар, выслушай меня спокойно, — сказала она наконец, — и постарайся понять…

— Уже понял, — бесстрастно отвечал Захар.

— Не дури.

Он продолжал укладывать вещи с той, казалось бы, привычной озабоченностью, с какой люди собираются в командировку или в отпуск.

— Но запомни, — сказала она. — Если ты сейчас уйдешь, то никогда больше сюда не вернешься.

— Согласен.

И он ушел. Перебрался на свою старую квартиру. А спустя три недели скорый поезд увозил его из Ленинграда к месту новой службы.

…И вот снова, как в годы юности, брел Захар по знакомой улочке и мучительно ворошил в памяти прошлое. Отчего-то стало ему тоскливо и одиноко. Захотелось хотя бы краем глаза, хоть издали еще раз взглянуть на Ирину. Захар повернул в сторону базового матросского клуба, который размещался в большом приморском парке.

«Это же глупо, — твердил он себе, шагая по аллее, — за прошлым не угонишься, как ни спеши…» Но его будто подталкивала в спину чья-то властная рука, которой невозможно было противиться.

Показался знакомый двухэтажный особняк с островерхой черепичной крышей. В окнах библиотеки, выходивших на открытую веранду, свет не горел. От проходившего мимо старшины Захар, к удивлению, узнал, что никакой читательской конференции в клубе в этот вечер не было.

3

«Какая же ты дуреха, — корила себя Ирина, удаляясь от своего подъезда торопливой походкой, словно опасаясь, что ее вот-вот догонят и возвратят домой. — Пускай он вернулся. Что из этого?.. Все прошло, все кончено. Но этот его взгляд… Он же будто прощения ждет, раскаивается. Ничего не пойму, запуталась…»

Ирина боялась признаться себе, что все еще любит Захара. Когда-то они были счастливы, беззаботны и так молоды.

Ирина имела привычку опаздывать на свидание минут на десять. И всегда делала вид, что очень торопилась и лишь какие-то важные дела помешали ей быть в ладах со временем. Каждый раз, когда она с неширокой городской улочки сворачивала в сильно разросшийся приморский парк, ее охватывало волнение от предчувствия чего-то необычного, значительного и радостного, чему суждено было свершиться в ее жизни именно сегодня.

Захар Ледорубов всегда поджидал ее в глубине аллеи — в том месте, где в землю была вкопана потемневшая от времени, давно не крашенная скамья. Вместе с Захаром нередко приходил и его закадычный дружок Семен Пугачев. Завидев Ирину, оба, как по команде, вставали и не торопясь, вразвалочку, как и подобает бывалым морякам, шли ей навстречу.

По сравнению с товарищем, Захар выглядел более высоким, подтянутым и ладным. И если Семен, разговаривая с Ириной, заметно стеснялся, даже краснел, Захар держался свободно, с некоторым превосходством. Они втроем бродили по аллеям, болтая обо всем, что придет в голову. Потом Семен деловито глядел на часы и неуверенно басил, как бы спрашивая разрешения: «Ну, так я пошел?.. А то заболтался совсем». Захар делал безразличное лицо, — мол, как знаешь, а вообще, не возражаю. Ирина же притворно вздыхала и начинала упрашивать Семена, чтобы он не торопился их покидать. При этом она лукаво стреляла главами в сторону Захара, как бы испытывая его терпение. Однако Семен, человек догадливый, быть третьим лишним не хотел. Он понимал, что не выдерживает конкуренции рядом со своим приятелем. Ничего другого ему не оставалось, как небрежно приложить руку к козырьку и независимой походкой удалиться куда глаза глядят.

А Захар с Ириной шли в кино или на танцы, а потом до глубокой ночи бродили по улочкам спящего городка…

Ирина вошла в парк, но не испытала того давнишнего восторженно-тревожного чувства, когда по-девичьи наивно ожидала появления какого-то чуда. Видимо, его и не существовало для нее… Да и сам парк уже не казался таким таинственным, как восемь лет назад. Все здесь изменилось, многое стало привычным, как старые вещи в собственной квартире. Каждое утро она ходила здесь на работу. Знакомыми были каждое дерево, каждый куст у дороги. Вот и заветная скамейка, вернее, два одиноко торчащих из земли столбика, что уцелели от нее…

Ирина вспомнила, как на этом самом месте ее впервые в жизни поцеловали. У Захара были жесткие губы и крепкие руки. В ту ночь, вернувшись домой, она долго не могла заснуть… Думала только о нем. Если бы ей сказали тогда, что кто-то может быть счастливее ее, она бы ни за что этому не поверила. Захар стал для нее самым дорогим человеком.

Когда ненастной осенью Захаров тральщик надолго ушел в море, Ирина места себе не находила. Она скучала, нервничала и, как уверяли подруги, дурнела лицом. Весь смысл ее жизни теперь заключался в ожидании встречи с любимым человеком. Ирина представляла себе ночное ревущее море, нескончаемый дождь, ветер и его, вцепившегося в поручни на ходовом корабельном мостике. Он, вероятно, промок до нитки, нечеловечески устал… И как-то на ум пришло даже: а что, если корабль, не устояв перед ураганом, в это самое мгновение идет на дно?.. И его, самого дорогого, единственного, уже нет на этом свете?.. Ирина замирала от страха. Прислушиваясь к завываниям ветра, она, будто заклинание, шептала, как когда-то ее мать, сокрушавшаяся об ушедшем на фронт отце: «Господи, только не его…»

И однажды поздно вечером кто-то настойчиво постучал в окно. Набросив на голову платок, Ирина вышла на крыльцо. Захар был в мокром плаще, в забрызганных грязью сапогах.

— Прости, но я не мог дождаться утра, — сказал он, устало и виновато улыбаясь обветренными губами, — только что пришли с моря.

Ирина порывисто кинулась к нему, обхватила за шею, плача и целуя в щеки, в подбородок, в губы…

Когда они вошли в комнату, Ирина заметила, как Захар смущен, растерян, непривычно робок. Возможно, оттого, что впервые очутился у нее дома.

«Теперь он мой, — решила Ирина. — Никому его не отдам…»

Захар остался у нее до утра. Первая в ее жизни, самая счастливая ночь… Что бы ни было потом, Ирина не стыдилась ее…

А спустя неделю Захар уезжал в Ленинград, куда получил назначение по службе. Договорились, что через месяц или два, как только устроится на новом месте, он непременно вернется и навсегда заберет ее.

В тот же день вместе с Захаром городок покидал и Семен Пугачев. Его посылали учиться на командирские курсы.

Ирина ждала Захара. Но прошел обещанный месяц, другой, и год миновал… Почтальон все реже заворачивал к ее дому, да и письма Захара становились все короче и сдержанней. А потом и таких не стало. Ирина собралась было поехать к нему, но, поразмыслив, решила, что ничего уже не сможет изменить. Видно, Захару стало совсем не до нее…

Много слез пролила она ночами в подушку. Ирине казалось, что жизнь потеряла для нее всякий смысл. Она давно уже не ходила на танцы, сторонилась подруг. Единственное, чему не изменила, это своей давней любви к книгам. Читала много, неистово, точно стараясь во множестве человеческих судеб отыскать утешительную аналогию своей неудавшейся любви.

Ирина с надеждой поглядывала на календарь, висевший у нее в комнате над письменным столом. Все меньше было в нем незачеркнутых цифр, оставшихся до того дня, когда она смогла бы навсегда оставить этот городок. Кончался срок, который она после окончания техникума обязана была отработать по распределению как молодой специалист. В далекой Пензе остался родной дом, где с нетерпением ждали ее возвращения мать, отец, друзья детства и где она надеялась начать жизнь сначала.

Семен Пугачев вернулся на свой корабль после курсов незадолго до того, как в заветном календаре была перечеркнута рукой Ирины последняя цифра. Не знал Семен об этом приближающемся последнем дне. Почти каждый вечер он наведывался в библиотеку, набирал целый ворох журналов и принимался их не спеша перелистывать. Настойчиво ждал, когда Ирина освободится. Потом провожал ее до самого дома.

Видимо, догадывался Семен, что творилось на душе у девушки. Они разговаривали о чем угодно, только не касались одной запретной темы — не упоминали о Захаре.У крыльца Семен, как всегда, сосредоточенно морщил лоб, глядя на часы, и торопился проститься, точно все еще боялся оказаться лишним…

И вот настал день ее отъезда: упакован чемодан, куплен билет до Пензы. Прежде чем отправиться на вокзал, Ирина присела на краешек стула, как и заведено перед дальней дорогой. С грустью оглядывала она опустевшую комнату. Комендант уже загодя постарался, чтобы отсюда вынесли всю казенную мебель. И вдруг до боли, до слез эти голые стены показались ей родными и близкими, будто она здесь родилась и провела всю свою недолгую жизнь…

Дверь без стука распахнулась. На пороге появился Семен Пугачев. Постояв минуту, как бы ожидая приглашения войти, он сделал несколько тяжелых шагов навстречу Ирине. Она поднялась перед ним, смущенная и растерянная, как бы застигнутая врасплох за каким-то нелепым, предосудительным занятием.

— Вот, уезжаю, — сказала она, вымученно улыбаясь.

Пугачев молча глядел на нее.

«Милый, добрый Семен… — впервые с нежностью подумала она о нем. — Какие мы оба несчастливые…»

— Не могу этому поверить, — глухо выговорил Семен.

Не зная зачем, она вынула из сумочки билет на поезд и показала его Семену. Он взял этот билет и тут же, обстоятельно и спокойно, как умел все делать в жизни, порвал его на мелкие кусочки. Ирина охнула и опустилась на стул.

— Как же теперь быть? — спросила она, подняв на Семена глаза, полные слез.

— Вот так, — ответил он. — Выходи за меня замуж…

Свадьбу по настоянию Ирины сыграли скромно, пригласив лишь самых близких друзей. А потом, как водится, зажили обычной семейной жизнью. Ирина успокоилась, с годами приобрела в характере сдержанность и умение подчинять себя интересам семьи. О прошлом если и вспоминала, то с легкой грустью и без сожаления.

Ирина старалась не мучить себя извечным женским вопросом, счастлива ли она. «Чем же я лучше или хуже других? — рассуждала порой. — Женское счастье испокон веков ограничено кругом семьи. Несчастной женщина бывает лишь в том случае, когда она одинока и бездетна. Семья — это ее главное призвание в жизни. А любовь — что ж, ведь и она проходит».

И так она думала до сегодняшнего дня, до тех пор, пока на ее пути снова не появился Захар Ледорубов…

Миновав парк, Ирина пошла извилистой тропкой, тянувшейся по краю прибрежного обрыва. Смеркалось. Море подернулось мглой, которая наплывала из-за горизонта, как бы укутывая спокойную воду огромным пуховым одеялом… Начал накрапывать дождик. Ирина раскрыла зонт. Взглянув на часы, она решила, что пора возвращаться домой: Захар, вероятно, уже ушел…

Утром Ледорубов поднялся чуть свет. Он с удовольствием сделал несколько гимнастических упражнений, от которых в силу лености давно отвык. Отфыркиваясь, умылся холодной водой. Прежде чем выйти из каюты, внимательно оглядел себя в зеркале, висевшем над умывальником, и остался доволен собой. Брюки отутюжены, сорочка свежая, тужурка новенькая. Захар ловил себя на мысли, что, сам того не желая, все время как бы «подстраивается» под самого себя, слегка беззаботного и самонадеянного, каким был, наверное, лет десять назад. В его неудавшейся жизни представлялась исключительная возможность начать все заново, и теперь всеми силами он старался забыть минувшие неудачи и разочарования, чтобы, как в прежние годы, стать хозяином своей судьбы.

Никогда еще он так не жаждал работы, как сейчас. В голове рождались десятки еще не осознанных полностью начинаний, планов, которые искали лишь случая проявить себя в полной мере…

В сопровождении дежурного по низам Ледорубов минут за сорок до побудки успел побывать во всех отсеках, выгородках и рубках. Порядок на корабле поддерживался неплохой, но он, Захар Ледорубов, был бы никудышным помощником, если не смог бы найти и кое-какие недостатки. Он пометил их в записной книжке, для порядка сделал несколько незначительных замечаний дежурному, а в целом внешним состоянием корабельных помещений остался доволен.

Ледорубова официально представили экипажу сразу же после подъема флага. Пока Пугачев говорил о нем, Захар стоял перед строем, чувствуя себя неловко, будто перезрелая невеста во время очередных смотрин. Он испытывал на себе пристальные, изучающие взгляды моряков, — мол, посмотрим, каков будешь в деле. Но Ледорубов пока оставался непроницаемым.

Как только закончился осмотр и проворачивание механизмов, Пугачев отправился по своим служебным делам в штаб, и Ледорубов остался на корабле полным хозяином. Настало время поближе познакомиться с людьми. Первым делом заглянул в ходовую рубку. Командиром штурманской боевой части оказался тот самый молодой лейтенант, который вчера дежурил по бригаде.

— Лейтенант Завалихин, — представился он, — Валерий Егорович.

Штурман выглядел все таким же щеголевато подтянутым, неулыбчивым и неприступным.

— Так, Валерий Егорович, — сказал Ледорубов веселым, но твердым голосом. — Давайте посмотрим ваше хозяйство. Покажите-ка штурманскую документацию.

Завалихин открыл маленький герметичный сейф, прикрепленный к палубе под прокладочным столом, и принялся вынимать чистенькие, аккуратно обернутые плотной зеленой бумагой журналы и книжки.

Ледорубов полистал их и не нашел, к чему бы придраться: все записи четки, лаконичны, без единой помарки.

— Ну а как обстоит дело с ходовыми картами? — поинтересовался Захар как бы между прочим.

— Получены в полном комплекте. Будете пересчитывать?

— Зачем же? Надеюсь, считаете вы не хуже меня. А вот когда вы в последний раз занимались корректурой?

— Две недели назад.

— А сколько за это время оповещений из гидрографии получили?

— Восемь. — Лейтенант отвечал все так же строго и бесстрастно.

— И в море выходили?

— Так точно.

— Как вы считаете: имеет ли право штурман работать с картой, которой нельзя доверять?

— Но пока мы не ходили в те районы, где гидрографическая обстановка изменилась.

— А если вдруг прикажут пойти? Вы ручаетесь, что так не случится послезавтра, завтра или сию минуту?

Лейтенант молчал. Его свежее, гладко выбритое лицо по-мальчишески залилось пунцовой краской.

— Вечером где вы вчера были? — допытывался Ледорубов.

— Ходил в Дом офицеров на эстрадный концерт, — признался Завалихин.

— В то время как вам не хватило на корректировку каких-нибудь двух часов?

Завалихин смущенно смотрел в иллюминатор и молчал.

«Мальчишка, совсем мальчишка, — без тени раздражения думал о нем Захар, — такого и наказывать-то неудобно — расплачется еще…»

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? — словно очнулся Завалихин. — Я немедленно исправлю.

— Разрешаю, — ответил Захар, едва сдерживая улыбку. Лейтенант ему все-таки понравился.

Выйдя из рубки, Ледорубов столкнулся с пожилым, невысокого роста, полноватым мичманом.

— Виноват, — сказал он, почтительно уступая Ледорубову дорогу, и представился: — Боцман Глушко.

— А по отчеству? — спросил Захар.

— Семен Потапович, — отвечал мичман, стараясь держаться перед новым начальством более солидно. — С командиром, значит, тезки мы.

— Очень приятно, Семен Потапович. — Захар доверительно тронул его за рукав. — Вот вас-то мне и надо. Хотелось бы посмотреть ваше заведование более основательно. С вашей помощью не мешало бы и людей поближе узнать.

— Всегда рад! — Глушко выпрямился, стараясь подобрать свой кругленький, выпиравший из-под кителя живот.

Они пошли по палубе: Ледорубов впереди, боцман чуть поотстав. Семен Потапович давал пояснения коротко и четко. Несмотря на его некоторую скованность, он вовсе не производил впечатления человека робкого или подобострастного. Ледорубов предположил, что боцман, вероятно, относится к тому типу людей, которые больше показывают себя на деле, чем на словах. Судя по тому, как на него с уважительной опаской поглядывали матросы, можно было догадаться, что характер у боцмана далеко не мягкий.

— Красочки шаровой мало осталось, — жаловался боцман Ледорубову. — А экономить без толку тоже не приходится. Коробочка наша красивой должна быть, как яичко на пасху.

С полубака спустились по трапу на шкафут. Из открытой в надстройке двери, где помещался камбуз, распространялся аппетитный запах. У плиты громыхал бачками высокий, белобрысый матрос в белоснежной куртке и высоком поварском колпаке.

— Это наш чудодей Волдынь Балодис, — не без гордости пояснил Глушко. — До службы работал по высшему разряду в рижском ресторане «Стабурагс». Такого кока на всей бригаде не сыскать. Он такие блюда готовит, что собственный язык проглотить можно.

Ледорубов перешагнул через комингс камбузной двери.

— Как дела на Олимпе? — поинтересовался он, оглядывая просторное помещение.

— Как у всякого божества, — тут же нашелся кок, по-латышски мягко выговаривая слова. — Лишь мой жертвенник разгорится, — он лукаво кивнул на плиту, — как морячки молиться мне начинают, чтобы суп не пересолил.

— А случается?

— Пока ни разу, товарищ капитан-лейтенант. Но все боятся, чтобы не влюбился. Тогда не гарантирую.

— Посмотрим, посмотрим, — нахмурившись, неопределенно сказал Захар и подумал: «Уверенно держится. Видимо, как и всякий хороший специалист, цену себе знает…»

Боцман предостерегающе зыркнул на своего любимца, — мол, разговорился некстати… Тот с хитрецой поджал губы и принялся, виртуозно орудуя ножом, резать морковку.

Отпустив боцмана, Захар направился к машинному отделению. Рослую, крепко сбитую фигуру механика он увидал еще издали. Тот расхаживал перед строем из пяти моряков и что-то растолковывал им.

— А, старшой! — приветливо сказал он, протягивая Ледорубову свою широченную ладонь. — Отправляю вот команду на строительство.

— Какое еще строительство? — спросил Захар, недовольный тем, что механик продолжал называть его «старшой».

— Как какое? — Механик расплылся в снисходительной улыбке. — Ах да, ты ведь не знаешь еще… Мы собственными силами строим свинарник, а комбриг распорядился выделять с кораблей на это дело свободных людей.

— И в каком количестве?

— Вообще, по одному с каждого тральщика. Но майор Заставец, это наш командир береговой базы, попросил подбросить ему людей побольше. — И, склонившись к Ледорубову, доверительно продолжил: — Нужный человек, за ним не пропадет…

— Наш командир знает об этом?

— Я же был за старшего, решение принимал самостоятельно.

— Разве у нас у самих нет работы? Боцман говорил, у него людей и так не хватает.

— А, верь ты ему, старшой, больше. Какой же боцман не жалуется, что у него мало людей, чуть-чуть осталось краски и совсем нет ветоши?

Матросы понимающе заулыбались, прислушиваясь к разговору офицеров.

— Словом, так, — жестко сказал Захар, отозвав механика в сторонку. — Одного человека — на берег, четверых — на покраску бортов.

— Добро, старшой, — согласился Зубцов. — Стоит ли из-за этого спорить?

— Я и не собираюсь с вами спорить! — Ледорубов еле сдерживался, чтобы не отругать механика. Казалось, Зубцов нарочно не замечает той неприязни, с которой начинал относиться к нему Ледорубов.

Механик сокрушенно покачал головой — за что, мол, обижаешь, старшой, — и отправился выполнять распоряжение.

Освободившись, он снова подошел к помощнику и небрежно осведомился:

— Теперь топаем в машину?

— «Топаем». — Захар с явной иронией повторил покоробившее его слово.

Когда они, спустившись в машинное отделение, остались наедине, Захар сказал:

— Давайте, Александр Степанович, условимся раз и навсегда: при подчиненных вы обращаетесь ко мне официально, в крайнем случае — по имени и отчеству. Тет-а-тет можете меня называть кем угодно!

— У нас так принято, — смутившись, начал оправдываться Зубцов. — В этом нет ничего такого…

— Простите, — перебил его Ледорубов. — Я вас прошу правильно понять меня. От этого зависит элементарный порядок на корабле. Неужели не ясно?

— Добро, — хмуро ответил механик. — Можно как вы сказали, официально…

Выйдя на палубу, Захар пожалел, что для столь щепетильного объяснения с механиком выбрал не совсем подходящий тон, и все-таки остался доволен тем, что отношения между ними прояснились.

Первое время Ледорубов был особенно придирчив и неутомимо деятелен. Обойдя корабельные посты, он составил собственное мнение едва ли не о каждом человеке в их команде. Захар чувствовал, что моряки относятся к нему настороженно. Видимо, далеко не всем пришлась по душе та въедливая требовательность, с какой новый помощник взялся за дело. Но Захар и не ставил целью сразу понравиться всем.

«Авторитет помощника командира, — размышлял он, — начинает создаваться прежде всего с утверждения его личности. Пусть моряки везде и во всем чувствуют мой глаз и мою руку. А уважение придет со временем».

Однажды Захар попросил писаря принести ему текущую документацию за последние три года и на целый день уединился в своей каюте. Он переворошил целую кипу всевозможных приказов, актов, решений и обязательств, прежде чем в его голове укрепилась вполне реальная идея — помочь Семену Пугачеву вывести корабль на первое место по бригаде по всем показателям. Собственно, такую же цель ставили перед собой экипажи и других тральщиков. Ледорубов, разумеется, это знал. Однако, перелистывая папки с документами и припоминая разговоры с людьми, он ясно представлял себе не только сегодняшний день, но и ближайшую перспективу, еще не реализованные возможности экипажа.

«Занимать второе место по бригаде вроде бы и неплохо, — размышлял Захар. — Но три года не двигаться с этой мертвой точки — подозрительно… Тут есть над чем помозговать…»

Его просто выводило из себя, что он не может предложить ничего конкретного. Здешняя корабельная жизнь с виду представлялась ему чем-то вроде хорошо отлаженного часового механизма, который вполне допустимо отстает за сутки на несколько секунд. Он же оказался в роли того мастера, который не понимал, как улучшить работу механизма, заставить пойти его чуточку быстрее. Конечно, как и во всяком флотском коллективе, здесь принимались решения и обязательства, чтобы выйти в передовые. Моряки, безусловно, старались все намеченное выполнить. От него же, Захара Ледорубова, требовалось придать всей работе новый импульс, сообщить ей новое ускорение.

И Захар думал над этим, анализировал, искал…

4

Дни установились ясные, безветренные, теплые. Золотая осень незаметно пришла в их тихий приморский городок. Опавшие листья вкрадчиво шуршали под ногами. Вечерами Захар бесцельно бродил по городу, вспоминая дни своей лейтенантской юности, когда он был счастлив, самодовольно-спокоен и весел. С Ириной он больше не виделся, хотя его неудержимо влекло взглянуть на нее хотя бы издали.

Однажды Ледорубов забрел в приморский парк. Уже смеркалось. В аллеях вспыхнули редкие фонари. Сизый сладковатый дым костров, на которых сжигали пожухлые листья, щекотал в ноздрях и чуть резал глаза. С открытой танцевальной площадки доносилась музыка. Каким далеким и безмерно счастливым показалось то время, когда он в этом парке встречался с Ириной.

«Много бы я дал, чтобы вернуть хоть один из тех вечеров, — с тоской думал Захар, шагая по аллее. — Да кто же виноват, что Семен оказался на моем месте?.. Все городил воздушные замки, чего-то необычного хотел — вот и не заметил, как проглядел собственное счастье».

Большие окна библиотеки ярко светились. Ледорубов хотел пройти мимо, но не совладал с собой и осторожно, крадучись, поднялся на веранду. Он не опасался, что его могут заметить. Дверь, ведущая из библиотеки на веранду, была закрыта и законопачена до будущей весны. Но ощущение у Захара было такое, будто он, как когда-то в детстве, залез в чужой сад нарвать яблок. На веранде громоздились пустые ящики, столы, плетеные кресла. Деревянные половицы предательски скрипели, когда Захар пробирался к высокой застекленной двери. Он остановился так, чтобы не попасть в полосу света.

В просторной комнате от пола до потолка возвышались длинные стеллажи, уставленные книгами. Служебная часть помещения отгорожена деревянным барьерчиком, к которому вплотную придвинут рабочий стол. На полках и подоконниках множество горшочков с комнатными цветами. Захар вспомнил, что цветы — слабость Ирины. Только ее самой нигде не было видно. У барьерчика, лихо сдвинув бескозырки на затылок, стояли два моряка. Листая журналы, они о чем-то переговаривались.

И снова Захар волновался как мальчишка. Сердце подсказывало, что Ирина где-то здесь. Она лишь, как всегда, чуточку задерживается, прежде чем показаться ему на глаза.

Вот она вышла из дверей соседней комнаты, неся стопку книг. Легкая, быстрая, в яркой сиреневой кофточке и короткой замшевой юбке, обнажавшей стройные ноги, она казалась ему такой же необыкновенной и манящей, как при первой встрече. Ирина о чем-то заговорила с матросами, а Захар отчаянно напрягал слух, стараясь разобрать ее слова, будто в них могло быть нечто важное для него.

Вскоре матросы попрощались и вышли, прихватив с собой по книжке. Ирина села за столик и принялась что-то писать в толстой тетрадке.

«А что, если это дневник? — невольно мелькнула догадка. — И есть ли в нем хоть строчка обо мне?..»

Захар, невольно сдерживая дыхание, наблюдал за каждым ее движением и в это мгновение был снова счастлив. Чтобы успокоиться, он решил закурить. Сунул руку в карман за сигаретами и локтем нечаянно задел какое-то кресло, выпиравшее из кучи громоздившейся рухляди. Оно свалилось с грохотом. Ирина сразу насторожилась. Встав, подошла к двери, около которой замер Ледорубов. Уходить было уже поздно. Она заметила его. В ее взгляде сначала отразился испуг, потом удивление. Какое-то время они смотрели друг на друга, точно не зная, что же теперь делать, как им быть. Но вот Ирина печально, понимающе улыбнулась и отрицательно покачала головой.

Захар, пристыженный и негодующий на свой поступок, побрел прочь.

«Зачем ты притащился сюда, чего добиваешься? — корил он себя. — Ну допустим, она бы согласилась… Она ведь женщина. А как же Семен, этот доверчивый, добрый увалень, мой самый близкий друг?.. Нет, Захар, подлецом ты не станешь. За свое счастье раньше надо было бороться, а не теперь, когда столько лет прошло… — И приказал сам себе: — А теперь, Захар Ледорубов, довольно лирики — марш на корабль!»

Захар с головой ушел в работу. Кончался назначенный комбригом срок, и он торопился сдать последний зачет. Днем приходилось решать массу неотложных корабельных дел: следить за тем, как проходит планово-предупредительный ремонт, составлять всевозможные отчеты и графики, подписывать заявки, требования, акты. И только лишь после отбоя, когда засыпала вся команда, он мог углубиться в свои старые конспекты по кораблевождению и организации службы.

Однажды после ужина экипаж отправился в клуб, где показывали новый кинофильм. И Захар, в надежде, что хотя бы час ему никто не помешает, принялся повторять правила штурманской службы. В кают-компании не было ни души. Лишь на палубе слышались неторопливые шаги вахтенного, да где-то в кубрике говорило радио.

Но вот по трапу тяжело затопали. Распахнулась дверь, и в кают-компании появился командир береговой базы майор Заставец. Повел по сторонам припухлым носом, как бы недовольно принюхиваясь, и уставился выпуклыми сердитыми глазами на Ледорубова.

— В общем, так, — сказал он голосом, не терпящим возражений, — бросайте все и пойдемте со мной. Есть одно срочное дело.

— У меня дело не менее срочное. — Ледорубов исподлобья посмотрел на майора.

— Успеете, успеете, — настаивал Заставец.

— Объясните хотя бы, в чем суть вашего дела?

— За этим я и пришел. Первое — сейчас мы пойдем в помещение для нового свинарника, и вы осмотрите автоматическую установку для раздачи кормов. Второе — вы определите, почему эта установка плохо работает. И третье — подскажете, как ее улучшить. Задача ясна?

— Вполне, — отвечал Захар, недовольный тем, что им распоряжается береговой майор, которому он не обязан подчиняться. — Только ваше предложение меня не заинтересовало, потому что я в этом деле разбираюсь не больше вас.

— А мне что, все это нужно больше других?! — вспылил майор. — Поручили — делаю и не рассуждаю. — Он резко отмахивал рукой со сверкающим на пальце обручальным кольцом, словно отрезая слова друг от друга.

— Мне вам нечем помочь. К тому же я до сих пор с-считал себя м-моряком, а не с-свинопасом. — От волнения Захар опять начал заикаться.

Заставец недобро, вызывающе засмеялся:

— Испугались грязи, капитан-лейтенант?

— Нет. Если будет некому в-выгребать навоз, скажите — я п-помогу.

— Что ж, так и доложим, — угрожающе произнес майор и направился к выходу. В дверях он встретился с Пугачевым и спросил: — Вы слышали?!

— Слышал, — спокойно отозвался Семен.

— Что же он? Раньше изобретал, наверное, запчасти к водородной бомбе, а теперь не может рассчитать простейшую схему кормораздатчика? Учтите, указание подключить Ледорубова к этой работе дал флагмех.

— Вы его не совсем поняли, — все так же невозмутимо отвечал Семен. — Флагмех, видимо, просто посоветовал обратиться за помощью к моему помощнику.

— Хорошо. Тогда вы, как командир, дайте такое указание.

— Не могу. Сейчас личное время, а ваш кормораздатчик — дело добровольное.

Заставец раздосадованно махнул рукой, — мол, все вы тут заодно. Пихнув дверь, пошел по коридору, что-то рассерженно бормоча.

— Ну вот зачем, зачем ты так, Захарище? — говорил Семен, усаживаясь за стол напротив Ледорубова. — Я ведь знаю тебя. Все равно бы ты сделал эти расчеты, потому что понимаешь целесообразность этой работы. Хотя бы еще и потому, что ты все-таки инженер, изобретатель до самой селезенки. Я же помню, знаю, как у тебя на такую выдумку «шарики» работают. — Семен, как бы в доказательство своих слов, растопыренными пальцами покрутил у головы.

— Может быть… — буркнул Захар, довольный тем, что друг за него все-таки вступился.

— Не может быть, а точно так. Я ведь знаю тебя. Вот всегда: сначала испортишь с людьми отношения, а потом все сделаешь так, как тебя просят, как надо сделать. Зачем ты ищешь каких-то приключений, будто тебе без них не обойтись?

— Не люблю нахрапистых, вот и все, — горячился Захар. — Ты попроси меня по-человечески, и я все сделаю. Меня можно убедить, даже в чем-то переубедить, но только не подмять под себя. Окриков я с детства не выношу.

— Работает под комбрига, — понизив голос, точно открывая тайну, сообщил Семен, имея в виду майора, — причем весьма неудачно. Если тот кричит от доброты к людям, этот — от злости. Знает, что его все равно никто не боится. А гонору — выше головы и дальше носа.

— Как хочешь, Семен, только я не одобряю все эти затеи со свинарником.

— И тем не менее это дело у нас общее. Строим как умеем. Кое-что получается…

Они спорили бы еще долго, но в коридоре раздались громкие голоса, топот ног, задиристо запиликала боцманская дудка. Вернувшийся из клуба экипаж строился на вечернюю поверку. Пугачев отправился в команду, чтобы принять рапорт дежурного.

Планово-предупредительный ремонт корабельных механизмов закончился. Настал час, которого экипаж пугачевского тральщика давно и с нетерпением ждал. Предстояло выйти в море по учебному противоминному маршруту. Этот поход не считался сложным. До острова, где намечалась ночная стоянка, было всего несколько часов ходу, к тому же синоптики обещали хорошую погоду.

Утро выдалось по-осеннему ядреным, свежим. Солнце только еще всходило. От его косых лучей у горизонта слегка розовели редкие перистые облака. Вода казалась неподвижно тяжелой, серой, напоминая застывшее олово, которое неровно напаяли по всей поверхности моря.

Тральщик отвалил от пирса. Захар стоял на ходовом мостике около Пугачева и подавал через микрофон команды, повторяя их за командиром. Разумеется, Семен мог бы и сам командовать, но считал, что таким образом Захару легче будет свыкнуться в походе со своими обязанностями. Ледорубов довольно быстро и уверенно входил в свою прежнюю роль, становясь «правой рукой» командира. И это Пугачева особенно радовало. С тех пор как Ледорубов появился в экипаже, Семен опекал его, как заботливая нянька, хотя такая опека оказалась делом нелегким. Семен еще по училищу знал самолюбивый, трудный характер своего приятеля. На людях Ледорубов разговаривал с ним не иначе как официально. Могло показаться, что они едва знакомы. И только оставшись с глазу на глаз, Захар позволял себе обращаться к другу на «ты».

Тем не менее Пугачев заметил, что во всем поведении приятеля заметно поубавилось прежней самоуверенности, но зато появилась не свойственная его натуре, будто поддельная, сухость в отношениях с людьми.

«Что это? — пытался разобраться Семен. — Ответная реакция на все его неудачи или же какая-то с годами укоренившаяся черта характера, которой прежде никто не замечал?»

Но чем больше Семен приглядывался к товарищу, тем яснее видел, как тяжело ему, как он издерган жизнью и как отчаянно пытается вновь обрести прежнюю уверенность в себе. Успокаивало Семена то, что им теперь обоим несравненно легче будет служить. Они еще с курсантской поры привыкли не только горой стоять друг за друга, но и, не обижаясь, резать один другому правду в глаза.

«Лучше и быть не может, — рассуждал Пугачев, — когда от товарища не ждешь ни подлости, ни подвоха, когда веришь ему, как самому себе… А Захар именно тот человек, с которым мне повезло…»

Миновав боновые заграждения, тральщик увеличил обороты винтов «до полного». Мощнее, басовитее запели дизеля и сильнее задышало в лицо свежим ветром. По мере отдаления берег вытягивался в тонкую, забранную белесой дымкой полоску. И вместе с ним таяли, отдалялись на второй план все земные волнения, заботы, тревоги. Ходовая вахта становилась теперь главным содержанием всей жизни экипажа. По лицам своих моряков Захар угадывал, как все они рады очередной встрече с морем. Ледорубов и сам вдохновлялся, хотя внешне выглядел невозмутимым. Само движение корабля вызывало в нем ощущение какой-то величавой, торжественной музыки. В ушах будто звучал стоголосый орган. Гул дизелей, жужжание приборов, голоса людей — все казалось гармоничным и значительным, полным совершенства.

Пугачев решил сыграть «Боевую тревогу». Подойдя к пульту сигнализации, он откинул защитный колпак и надавил на рычажок. Тотчас по всем отсекам загремели колокола «громкого боя». И в следующее мгновение весь тральщик пришел в движение. Загромыхали двери, загудела под ногами бегущих людей палуба. Четкие слова команд и докладов. А потом в какие-то считанные секунды все стихло. По-прежнему ровно гудели дизели да шумно трепетал на гафеле бело-голубой флаг.

Корабль изготовился к бою: усилили наблюдение за морем сигнальщики, чутко прослушивали глубину гидроакустики, и, повинуясь комендорам, плавно двигались нацеленные в зенит спаренные артиллерийские установки. Боевые части и службы корабля представляли собой теперь нечто вроде крепко сжатого кулака, готового могуче разить «противника» на воде, под водой и в воздухе. Это был единый боевой организм.

— Помощник, — Семен тронул товарища за локоть, — мы атакованы торпедой: справа, курсовой сто двадцать… Действуй за меня!

— Есть! — отозвался Захар и что есть мочи рявкнул: — Лево на борт! — затем подскочил к машинным телеграфам и рванул рукоятки на самый полный ход.

За штурвалом стоял Олег Стыков — крепкий, самоуверенный моряк. На какое-то мгновение он упредил полученную команду. И Ледорубов это заметил.

Когда маневр закончился, он недовольно оказал матросу:

— Вы, кажется, не Мессинг, чтобы угадывать чужие мысли. А что, если бы я скомандовал «право на борт»?

— Подставили бы правый борт как раз под торпеду, — бесстрастно, не отрывая взгляда от репитера, сказал матрос. — Разве не так?

— Так. Но впредь за такую самодеятельность я вас накажу. Прошу это учесть.

Стыков, с сознанием собственной правоты, криво усмехнулся и выразительно покряхтел.

«Со мной такие штучки не пройдут», — раздраженно подумал Захар, собираясь устроить Стыкову основательный разнос. Он заставил себя успокоиться и, как бы между прочим, не глядя на рулевого, бросил:

— После вахты явитесь ко мне в каюту…

Прозвучал сигнал учебно-аварийной тревоги.

— В тральном трюме пожар, — глуховатым голосом Пугачева возвестил динамик. — Ликвидировать очаг загорания!

По палубе шумно забегали матросы аварийной группы, торопливо раскатывая брезентовые шланги, приготавливая к действию ранцевые пеногоны и огнетушители. Тем временем на корму повалили густые клубы черного дыма. Это боцман для большей убедительности поджег в подносе просоляренную паклю.

— Опять кому-то чехлы да брезенты стирать, — проворчал Стыков, покосившись на летевшие с кормы хлопья копоти.

— Вот вы этим и займетесь, — сказал рулевому Захар. — Лично проверю.

— Есть, — нехотя отозвался Стыков и при этом сокрушенно покачал головой, как бы давая понять, что остается выше личных придирок.

За обедом в кают-компании собрались почти все офицеры. Сидели на диване и в креслах вокруг небольшого стола, тесно заставленного приборами. Вестовой принес фарфоровую супницу, поставил ее на белоснежную скатерть и поднял крышку. Запах наваристых щей из квашеной капусты со свининой расплылся по всему помещению.

Механик Зубцов принялся наполнять офицерам тарелки, аккуратно черпая густое варево хромированным половником.

— Сегодня у меня в команде состоялся дебют молодых, — говорил он. — Сразу двум электрикам и мотористу доверил самостоятельно стоять вахту. И ничего — справились на пять баллов.

— Вообще с первогодками здорово повезло, — поддержал его Завалихин. — У меня в бэче тоже толковые ребята. На корабле без году неделя, а иным «старикам» вперед сто очков дадут. — Он вопросительно посмотрел на Ледорубова, ожидая его одобрения.

— Вот именно, дадут, — отозвался помощник, — особенно, что касается дисциплины. Я имею в виду некоторых ваших подчиненных, Валерий Егорович.

Штурман нахмурился и кивнул, догадываясь, что речь идет о Стыкове. В то время как рулевой препирался с помощником, Завалихин находился на мостике и невольно все слышал.

— Я с ним уже беседовал. — Завалихин серьезно и строго поглядел на помощника. — Надеюсь, впредь такой самодеятельности на вахте не повторится.

— Добро! Не сомневаюсь, что так и будет. А вообще, — Захар поочередно обвел взглядом офицеров, — надо нам в ближайшее время собраться и обстоятельно поговорить.

— О чем же, если не секрет? — откидываясь в кресле, полюбопытствовал Зубцов.

Ледорубов прожевал и лишь после этого ответил:

— Хотя бы о том, куда нам со стабильного второго места по бригаде двигаться: вверх или вниз… Только бы не стоять на месте.

— Вверх, только вверх, старшой, — механик показал вилкой в подволок, — все время стремимся туда, как праведники в рай.

— Это пока благие намерения. — Захар махнул рукой вестовому, чтобы тот подавал второе. — А благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Нужны конкретные предложения, как сдвинуться с мертвой точки.

— Э, старшой, слова так и останутся словами, — механик расплылся в добродушной улыбке. — Я так думаю, что главное — это просто работа. А бездельниками нас, кажется, никто еще не считал.

— Просто работают на гражданке, а здесь, на флоте, в это понятие вкладывают иной, более широкий смысл. Наш труд — всего лишь часть корабельной службы. Настоящий моряк тем и отличается, на мой взгляд, от работяги…

Механик почувствовал себя уязвленным. Он покраснел, набычился, но возразить не успел.

В кают-компанию вошел Пугачев. Он опустился в кресло, подвинул тарелку и принялся неторопливо есть.

Командир почувствовал, что с его появлением разговор между офицерами прекратился. Столь непривычное молчание удивило его.

«Видимо, Захар слишком круто берет, — догадался Пугачев, — прежде за столом было веселее».

Семен внимательно поглядывал на своих офицеров. На их лицах угадывалось постепенно угасавшее возбуждение. Помощник был деловит и невозмутимо спокоен, точно все здесь происходящее нисколько его не трогало. Штурман казался чем-то удрученным, а на губах механика блуждала непокорная усмешка.

«Значит, схлестнулись характерами, сошлись, как два боксера на ринге, — размышлял Пугачев. — И первый раунд, похоже, остался за Ледорубовым… Впрочем, так и должно быть: чтобы на корабле утвердиться помощником, характер нужно иметь далеко не ангельский. Говорят, в этой должности не столько новых друзей приобретешь, сколько потеряешь старых… Благо, наша дружба проверена временем».

В спор не вмешивался один лишь замполит Василий Харитонович Неткачев. Потягивал в свое удовольствие второй стакан крепко заваренного чая и как бы прицеливался коротким взглядом к каждому, кто за столом начинал высказываться. На корабль он прибыл незадолго до выхода в море — прежде служил на Севере. Это был деликатный, спокойный человек, говорил он негромко и при этом нередко смущенно улыбался, точно извиняясь за свой «командирски не поставленный» голос. Ледорубову замполит сначала не понравился, показался крайне мягким, слабохарактерным. Но вскоре это мнение пришлось изменить. Василий Харитонович был совсем не так прост, каким с первого взгляда мог показаться.

Выбрав подходящий момент, когда офицеры после чая заговорили на разные темы, он подсел к Ледорубову, заговорил со свойственной ему деликатностью:

— Человек я на корабле новый. В суть дела еще как следует не вник. Но в душе, Захар Никитич, я полностью с вами согласен: какое-то общесогласованное движение вперед нам необходимо.

— Рад, что нашел единомышленника, — отозвался Ледорубов. — Я ведь на этом корабле тоже без году неделя. Но, как говорится, нет худа без добра. У новых людей всегда свежий взгляд на вещи.

— Вот и хорошо. Давайте как-нибудь на днях потолкуем более обстоятельно.

Захар кивнул.

Висевший над дверью динамик привычно щелкнул и просвистел, как бы обращая на себя внимание. Затем голос вахтенного офицера озабоченно оповестил:

— Подходим, товарищ командир… Обменялись позывными с постом наблюдения и связи.

Издали остров напоминал случайно оброненную на воду мохнатую кепку с приподнятым у затылка верхом и приплюснутую у козырька. По его крутым лесистым склонам буйствовали яркие осенние краски. Казалось, что неведомый художник наложил их крупными мазками золотистой охры, багряной киновари и голубовато-зеленой яри-медянки. Это необычайно броское северное разноцветье завораживало. Оно манило к себе, обещая близкий покой и отдых, к чему после долгого пути всегда стремятся уставшие мореходы.

Обогнув пологую оконечность острова, тральщик сбавил ход и пронзительно возвестил сиреной свое появление, припугнув кружившихся над ним горластых чаек. Колокола «громкого боя» затрезвонили по всем отсекам «аврал». Началась швартовка.

Семен любил подходить к пирсу рисково, с той стремительной лихостью, при которой даже у бывалых моряков швартовой команды сжималось сердце от неизбежного, казалось бы, столкновения с берегом. Но этого никогда не случалось. Командир вовремя отрабатывал моторами задний ход, погашая инерцию, и корабль замирал как вкопанный таким образом, что между бортом и причальной стенкой едва можно было просунуть плетеный кранец^[1]. Матросы тотчас выбрасывали на берег швартовые концы и подавали трап.

Пока механизмы приводили в исходное положение и прибирали палубы, в команде неудержимо разгорались спортивные страсти. Моряки собирались отыграться за свое поражение, которое потерпели месяц назад на волейбольной площадке от матросов берегового поста. Эти спортивные схватки с переменным успехом проходили между ними всякий раз, как только тральщик ошвартовывался у здешнего пирса.

Наезженная колесами грунтовая дорога поднималась в гору, виляя в невысоком сосняке меж огромными валунами. Боцман увел команду вперед, а Семен с Захаром немного поотстали.

Пугачев был в стареньком кителе и стоптанных сапогах, отчего скорее напоминал тертого заводского работягу, чем командира тральщика. В море он не любил носить новых вещей вовсе не потому, что был по натуре скуп или экономен. Просто он привязывался к поношенным вещам, впрочем, как и к месту, где служил, как и к людям, с которыми дружил. Ему всегда было трудно, а то и невозможно менять прежние, устоявшиеся, привычки и симпатии. Похлестывая оголенным ивовым прутиком по придорожным репейникам, Семен шагал бодро и с благодушной улыбочкой, свойственной добрым людям, слушал приятеля.

— Пока мы вдвоем, давай потолкуем, как раньше: правду в глаза и чтобы не обижаться, — говорил Захар, хмурясь. Преодолевая подъем, он, как маятник, покачивался в такт шагам, подаваясь всем корпусом вперед. Тужурка на нем была «с иголочки», сорочка сияла белизной, брюки отглажены.

— Валяй, Захарище, — согласился Пугачев. — Если как раньше, то мог бы и без предисловий: сразу быка за рога, акулу за хвост…

— Ты, Семенище, удивляешься, чем это я недоволен, когда корабль, в общем, хороший и моряки толковые. Верно говорю?

— Ну, допустим.

— Так вот. А мне совсем не по душе, что вы все спокойно живете. И ты знаешь, мне кажется, моряки лепят себя по твоему подобию. Это от тебя по всему экипажу расходятся какие-то усыпляющие флюиды.

Захар с вызовом посмотрел на друга, ожидая, что тот наконец-то рассердится. Но Семен лишь загадочно усмехнулся, как бы не принимая глубоко к сердцу обидные слова.

— Ничего так не хотел бы, как отоспаться, — признался он. — За время ремонта здорово устал. Работы было невпроворот. А если говорить по существу, то наша команда выглядит более спокойной, уверенной в себе, нежели сонной. Спокойствие, как известно, удел сильных — признак больших, еще не раскрытых возможностей. А благодушие, успокоенность я и сам не люблю. На месте мы не стоим. Это уж поверь.

— Хочу верить, — говорил Захар, продолжая мерно покачиваться и как бы подтверждая этим каждое сказанное слово. — Но нельзя же в своем движении уподобляться каравану верблюдов — идти ни быстрее, ни медленнее. Так же и в училище получалось у тебя: учился не хуже и не лучше других. Не ругают, ну и ладно… Только раньше ты отвечал за самого себя, а теперь — за весь экипаж. Есть разница?

— Э, брат, — Пугачев рубанул сплеча прутиком, срезав несколько малиновых головок репейника, — ты не берешь в расчет другие экипажи. У нас в бригаде нет стабильного лидера. Сегодня тралец на первом месте, а потом, как очередные итоги соревнования подведут, он скатывается на третье, а то и на четвертое место. Когда я принял экипаж, он плелся где-то в самом хвосте. Теперь сам знаешь, чего мы с тех пор достигли. Разве это так уж плохо?

— Да не в том дело, что хорошо или плохо. Команде нужен рывок — мощный, решительный, как в атаке.

— Даже если мы и не готовы к такому рывку?

— В том-то и дело, что давно готовы. Надо лишь сосредоточиться на главном, что определяет успех, — настаивал на своем Захар.

— Тебе, как всегда, только бы рвануть: грудь в крестах или голова в кустах… Надо же, Захарище, не с кондачка все делать, а въедаться в существо дела, докапываться до таких мельчайших его нюансов, частиц, которые и определяют настоящий, долгий успех. Это как по болоту идешь: пока под левой ногой не чувствуешь твердой опоры, правой шагнуть не смей — засосет…

Захар на это болезненно поморщился, точно проглотил что-то горькое, и подтвердил:

— Вот именно, засосет, потому что топчемся на одном месте. Я никак не пойму, зачем ты сам себе создаешь препятствия, а потом берешься их преодолевать.

— Да какие такие препятствия? — искренне удивился Семен.

— Поясню хотя бы на примере рулевого… Как его?.. — Ледорубов пощелкал пальцами, изобразив этим не столько свою забывчивость, сколько пренебрежение к Стыкову. — Что и говорить — никудышный матрос. С соседнего тральца его списывают за какой-то дебош на бербазу, а ты подбираешь этого разгильдяя, берешься его перевоспитывать. В результате уровень дисциплины, хотя бы потенциально, понижается. И заметь, штабники это все четко фиксируют. У них и муха не пролетит, будучи не занесенной в опись и не пронумерованной. Собственно, о каком же первом месте в этом случае может идти речь, думают они?..

— Тут я с тобой опять не соглашусь. — Семен ткнул прутиком вперед, словно хотел пронзить воображаемого противника. — Стыков — трудный парень, что правда, то правда. Но специалист, позволь заметить, превосходный. Ты сам в этом не мог не убедиться, хотя он и задел твое самолюбие… А насчет дебоша — тоже еще бабушка надвое сказала. Случай неприятный, хотя и не без причины. Стыков подрался в парке потому, что вступился за какую-то девушку, к которой привязались два подвыпивших хулигана. Его обвинять надо скорее всего за то, что переусердствовал: один из тех молодцов едва без глаза не остался, а другой лишился передних зубов.

— Защитил, нечего сказать! Для этого совсем необязательно калечить пьяных.

— Бывает, когда при защите любые методы самообороны хороши. То особый вопрос. Может, парня и не ругать, а хвалить надо за решительность…

— Одно ясно, — упорствовал Захар, — с этим героем хлебнем еще лиха.

— Что же ты предлагаешь — снова списать его на берег? Хорошо, я даю тебе такое право. Действуй смело: чтобы от кого-то избавиться, повод всегда можно найти.

— Не припирай к стенке. Я хочу сказать, что трудно с такими вот людьми, как Стыков, бороться за первое место. Того и гляди, опять чего-нибудь выкинет…

— Думаю, не труднее, а как раз легче. Стыков заводила в экипаже, матросы уважают его. И недаром. Вот говоришь «надо бороться», но как ты представляешь себе эту борьбу в отличие от той, которую мы давно уже ведем? Заметь, другие экипажи отнюдь не хуже нашего, и они тоже не прочь выбраться на первое место. Есть у тебя конкретные предложения, как именно сдвинуть дело? Без громких фраз.

— Кое-что, допустим, есть. Но об этом лучше подумать сообща.

— Вот видишь! При всей твоей энергии один ты ничего сделать не сможешь. Надо, чтобы все этого захотели так же сильно, как и ты сам. Тогда дело пойдет. Зажги морячков своей страстью. Но прежде заставь их поверить тебе, полюбить тебя.

— Я не девица, чтобы кому-то нравиться, друг мой Семенище. У нас боевойкорабль, а не танцевальная площадка.

— Ты, друже, просто отвык ладить с людьми. Если все мы не найдем общий язык, ничего у нас не получится. Больших высот не достигнем.

Подъем кончился. Дорога потянулась по краю высоченного откоса, густо поросшего кустарником и невысокими кривыми березками. Семен остановился и широко повел подле себя рукой, приглашая Захара полюбоваться открывшимся видом. Необозримая водная гладь, начинаясь где-то внизу, у берегового уреза, постепенно выгибалась до самого горизонта огромной голубовато-пепельной полусферой, перехваченной посередине дрожащим оранжево-медным шлейфом, который оставляло на воде заходящее солнце.

Пугачев неожиданно распахнул руки, полуприсел, будто собирался кого-то ловить, и устремился по склону холма вниз. Вскоре он потонул в зарослях можжевельника.

— Иди-ка сюда, Захар! — послышалось из кустов.

— Вот еще, нашел забаву, — недовольно проворчал Захар, но все-таки начал спускаться на голос друга, путаясь ногами в траве.

Семена он отыскал на дне большой, полузаросшей сорняком ямы. Тот, сидя на корточках, пробовал затолкать в пилотку ощетинившегося иголками ежа. Когда наконец это сделать удалось, Пугачев поднялся и торжествующе показал зверька приятелю.

— Как, хорош?

— Просто красавец, — согласился Захар. — Чего у нас на корабле не хватает, так это зверинца.

— Это ж для Кирюшки, — пояснил Семен. — А рад будет… — Он закрыл глаза и покрутил головой, как бы предвкушая то удовольствие, которое сын получит от его подарка.

— Наверняка обрадуется, — согласился Захар. — Давай по такому случаю закурим, что ли?

Они уселись на сухом мягком мху возле ямы. Ледорубов достал сигареты. Закурили.

— Знаешь, о чем я думаю? — Семен, глядя на море, мечтательно улыбнулся. — Как выйду на пенсию, непременно приеду на этот остров жить. Вот на этом самом месте поставлю добротную бревенчатую пятистенку…

— А сможешь? — усомнился Захар.

— Как-нибудь вместе с братьями осилим. — Пугачев упрямо тряхнул головой. — Они у меня оба мастера́ на все руки — что печники, что плотники…

— Ты это серьезно?

— А почему бы и нет? — размечтался Семен. — Ты только представь… Рано утречком встаю, а в окошко море глядит. Где-то на задворках кричит петух, куры кудахчут. Мы с Ириной уже старенькие, весь день — в трудах праведных. Она по хозяйству хлопочет, я пишу мемуары, а в сумерки вместе садимся на террасе пить чай. На столе шумит самовар, в море синим-синё, и где-то далеко горят огни кораблей, которые проходят мимо нашего острова. Кирюшка наш, разумеется, будет к тому времени служить на флоте. Мы же станем, как полагается, ждать от сынка писем да считать денечки, оставшиеся до его очередного отпуска. И не нужно нам ни большого города, ни шумной жизни… Как находишь, а?..

— Скучновато вам будет, — отозвался Захар. — Единственный поселок и тот за два километра отсюда.

— Это ничего, — продолжал Семей в такой убежденностью, будто и впрямь собирался построить здесь дом. — Уж больно место подходящее. Даже яму под фундамент рыть не надо.

— Нет, совсем неподходящее, — возразил Захар, оглядывая местность и чему-то ухмыляясь.

— Ты никогда не любил мечтать. — Семен с сожалением покачал головой. — Рационализм без фантазии мозги сушит.

— Может быть, — бесстрастно согласился Ледорубов, — но есть вещи, которые вызывают во мне весьма неприятные ассоциации. Лично я не стал бы жить именно там, где мог бы лежать под фанерным обелиском…

— Ты мне об этом ничего не говорил…

— Возможно. Просто вспоминать не хотелось. А случай, собственно, вот какой… На этом самом острове довелось мне побывать первый раз еще лет пятнадцати от роду. Как помнишь, тогда учился я в нахимовском. Веселое, беззаботное время… Романтика, мечты… После девятого класса направили всех нас на летнюю практику. Распределили по кораблям. Я попал на сторожевой катер. Как-то раз возвращались мы с дозора в свою базу. Разыгрался шторм. Кэп решил переждать его вот на этом острове. Ошвартовались у пирса и пошли всей командой на береговой пост, где собирались после ужина показывать кино. А дело было где-то после войны. Вдоль всей дороги тянулась колючая проволока. За ней по всему склону — окопы, блиндажи. Я же парень себе на уме был. Как же так, думаю, пройти мимо и ничего не обследовать?.. Потихоньку отстал от команды и — шасть под проволоку. Вижу — передо мной какой-то бревенчатый блиндаж. Вошел. Через широкую амбразуру открывался отличный обзор по всему склону. Я на море полюбовался и слышу — боцман зовет меня. Пора отчаливать. И тут на столе, что в углу стоял, заметил маленький браунинг. От радости я чуть не подпрыгнул. Хотел было к нему руку протянуть, а боцман сзади хвать меня за воротник. Дал такого пинка, что я пулей в дверь вылетел. Мне это показалось обидно. Потер ушибленное место и вернулся, чтобы перед боцманом «права качать». Вижу, стоит он на четвереньках и, чуть дыша, привязывает к браунингу бечевку. Догадался я, в чем тут дело… Потом спрятались мы в окопчике. Боцман дернул за конец бечевки, и дрогнула под нами земля. «Понял, что с тобой могло быть?» — спрашивает меня боцман. «Понял», — отвечаю. «Толковый парень», — похвалил боцман и… дал мне наряд вне очереди.

— Пожадничал боцман, — сказал Захар. — Я бы тебе пяти нарядов за это не пожалел. А все равно, Семенище, место неподходящее. Построишь здесь дом — я и в гости к тебе не приеду.

— Вот чудак! Сколько уж лет прошло, а ты все переживаешь. Ну да ладно, будь по-твоему, — согласился Пугачев с таким серьезным видом, точно в его замыслах все уже было решено и оставалось лишь кое-что уточнить по существу дела. — Дом я выстрою метров за пятьдесят отсюда, но не более. Вон там, у дерева. — Семен показал в сторону огромной сосны, которая стояла немного на отшибе от других деревьев.

— Ориентир подходящий, — одобрил Ледорубов.

Пост наблюдения и связи располагался на самой высокой точке острова. Это было добротное одноэтажное строение, на крыше которого возвышалась походившая на пожарную каланчу деревянная вышка. Волейбольная площадка располагалась за домом в небольшой, укрытой от ветра лощинке. Там уже маячили фигуры людей в полосатых матросских тельняшках, приглушенно бухал кожаный мяч и слышались крики болельщиков.

Сидевшие на лавке матросы поднялись, уступая место офицерам.

Игра проходила с переменным успехом. Моряки с тральщика отчаянно сражались за каждый мяч и добились преимущества. Но потом надломились, и счет начал расти не в их пользу. Особенно усердствовал минер Савва Лещихин. Здоровенный и неуклюжий, он так яростно кидался на мяч, что дважды под общий хохот сбивал с ног своих же игроков.

— Бей своих, Саввушка, — подначивал дружка Олег Стыков, — чужие бояться будут!

— Важен процесс игры, а не ее результат, — краснея, отговаривался Лещихин.

Соперники, сообразив, в чем их выгода, обстреливали мячом беднягу минера при любом удобном случае. Но Савва не сдавался, мужественно принимал сыпавшиеся на него удары. Как волейболист, он был настолько бездарен, насколько упрям.

Пугачев держался невозмутимо. Он спокойным голосом, как бы между прочим, подбадривал своих матросов и с нежностью поглядывал на сидевшего в пилотке ежа. Ледорубов же, ерзая на лавке, руководил игрой. Он все больше покрикивал и возбуждался. Наконец, когда Савва после подачи в очередной раз «срезал» мяч за боковую линию площадки, терпение Захара иссякло. Он скинул тужурку, засучил рукава накрахмаленной рубашки и… выгнал Савву с площадки, заняв его место.

Олег Стыков что-то пробормотал, недобро зыркнул на помощника и тоже ушел с площадки, легонько прихрамывая и морщась. Ледорубов не обратил на это особого внимания и тут же распорядился о замене.

Игра продолжалась. Захар будто получил дополнительное ускорение. Всегда спокойный и уравновешенный, теперь он походил на упругую пружину, которая, то сжимаясь, то распрямляясь, экономно расходовала энергию. Мяч будто сам искал его загорелые, сильные руки, чтобы, прикоснувшись к ним, отправиться на розыгрыш или на другую сторону площадки. Когда же Захар оказывался у сетки, мяч от его руки летел подобно пушечному ядру, поражая без промаха территорию противника. Принимая на себя мощные ответные удары, Ледорубов не боялся кидаться на землю. Вскоре его белоснежная сорочка и новенькие отутюженные брюки изрядно помялись и запылились. Но это Захара не смущало. Он жил игрой, самозабвенно отдаваясь ей, как и всякому увлекавшему его делу.

Ледорубовская страсть исподволь захватывала всю команду. Моряки заиграли на втором дыхании, напористо и азартно. Вскоре счет начал выравниваться, а потом команда с тральщика уверенно захватила лидерство, не оставляя горячившимся соперникам никакой надежды на победу.

Моряки поддерживали своих игроков дружными криками. И только Лещихин со Стыковым обособились. Савва нехотя кивал, слушая, что ему говорил усмехавшийся и все еще рассерженный Олег. Дружки сидели около скамейки на траве и без особого интереса наблюдали за игрой.

Пугачев тоже огорчился за своего друга. «Эх, Захарище, — думал командир, — где-то ты умен, а вот не понимаешь простейшей истины: нельзя людей отталкивать, какими бы сию минуту ни казались они тебе бесполезными. Вместе нам жить, вместе вахту стоять и трудности переносить…»

Командир заметил, как замполит подсел к неразлучным дружкам, оказавшимся вне игры. Василий Харитонович принялся что-то возбужденно рассказывать, размахивая руками и поочередно обращаясь взглядом то к Лещихину, то к Стыкову. Матросы оживились. И вскоре, увлеченные разговором, перестали обращать внимание на продолжавшие бушевать на площадке страсти.

Игра закончилась уже в сумерки, когда над островом сгустилась холодная осенняя синева. Пугачев отдал распоряжение построить экипаж.

Боцман скомандовал «Смирно», и голоса в строю поутихли, возбуждение улеглось.

— С места, с песней… А ну давай, орлы, мою любимую! Шаго-ом… — пропел густым басом Семен Потапович, — марш!

Строй двинулся, и тотчас всплеснулся над ним высокий сильный голос запевалы:

Затем вплелись еще два голоса, как бы подзадоривая, и вот уже грянул всей мощью матросский строй:

Набрав силу, будто напруженный ветром парус, украшенная молодецким задорным посвистом, песня придавала морякам общее согласное движение, бодрила в сплачивала их.

Ледорубов с Неткачевым шли позади строя.

— Вот видите, — сказал Захар, отирая платком вспотевшую шею и кивая на моряков, — полдела сделано: почувствовали морячки соленый вкус победы. С этого и надо начинать.

— Это они победили, а мы с вами вроде как проиграли, — Василий Харитонович удрученно покачал головой. — Зря вот Лещихина обидели.

Захар в ответ лишь махнул рукой, — мол, опять об одном и том же, и как не надоест.

— Что же, по-вашему, выходит? Я должен был в чем-то убеждать его, когда надо было брать на себя инициативу, действовать?!

— Но и так тоже нельзя. Дело тут не в самом Лещихине. Куда важнее, как это оценят остальные.

— Нормально. — Захар с упрямой веселостью тряхнул головой. — Слышите, какими соловьями заливаются наши ребятишки? А ведь проигравшие так петь не могут. Все начинается именно с такой вот запевки.

— Захар Никитич, — Неткачев доверительно тронул помощника за локоть. — Я убежден в том, что по отношению к матросам мы с вами не имеем права к кому бы то ни было из них на личную неприязнь. Это же, в сущности, совсем еще молодые ребята, вчерашние школьники. И так легко, знаете ли, разрушить в их умах и сердцах понятие о справедливости… Я вот, например, считаю себя в какой-то степени не только замполитом, но и классным руководителем, который обязан раскрывать ребятам глаза на мир, объяснять им многое из того, что преподносит наша быстротечная жизнь. Вот почему Лещихин волнует меня не меньше, чем все остальные матросы.

— Грех не велик. Ну, турнул я с площадки этого Лещихина, так не со зла же! Да ведь он и вправду путался под ногами, только мешал всем своей бестолковщиной. А там, на площадке, не просто нужна была победа: чувство единения, общности цели — вот что важнее.

— Простите, но ведь это все немыслимо без симпатий и привязанностей отдельных людей друг к другу. И я не убежден, что, разрушая в данном случае нечто частное, можно сохранить единое целое — это самое единение, как вы говорите.

Ледорубов примирительно улыбнулся:

— Вот видите, уже спорим. Значит, начинаем искать истину, которая лежит где-то в скрещении всех наших доводов. Вот вам и начало общесогласованного движения.

— А действительно, — согласился замполит. — Для начала не так уж и плохо.

Вечером тральщик подходил к базе. Берег наплывал, увеличиваясь и проясняясь. Резче выделялись очертания знакомых причалов, домов, деревьев. Стали видны мчавшиеся по шоссе машины и даже фигурки людей, стоявших на гранитных волноломах с удочками.

Семен подумал, что его сын, возможно, заметил из окна их квартиры подходивший к берегу корабль и теперь мчится со всех ног к прибрежному валуну, где он любил терпеливо поджидать отца. Командир поднес к глазам сильный, десятикратный, бинокль и заскользил взглядом по береговой черте. В объективах промелькнула причальная стенка, бледно-серые корпуса ошвартованных кораблей. Вот и ограждавший территорию гавани высокий деревянный забор, неподалеку от которого, у самого уреза воды, выступал огромный валун. На нем Пугачев ясно различил маленького человечка. Тот сидел, поджав ножки и уткнувшись подбородком в коленки. Это был его Кирюшка. Семен протянул Захару бинокль, как бы приглашая разделить вместе с ним отцовскую радость.

— И верно, он, — улыбнулся Ледорубов.

Захар продолжал разглядывать в бинокль берег, надеясь где-нибудь поблизости увидеть Ирину. Но ее не было. Кирюшка, видимо, пришел один.

«Странно, что ее нет…» — подумал Захар и спросил:

— Как же Ирина отпускает его на берег? Не боится, что в воду с этой каменюги свалится?

— Моряцкий сын, — спокойно ответил Семен, — чего ж ему воды бояться. — А сам украдкой вздохнул: Ирина никогда его не встречала. У них это не было заведено.

Тральщик подошел к пирсу. Матросы закрепили на кнехтах швартовые концы и подали на берег сходню.

Сойдя с борта, Пугачев направился к будке вахтенного по пирсу, где висел внутренний телефон. Набрав нужный номер, соединился с оперативным дежурным, доложил ему о прибытии корабля в базу.

Оставив за себя старшим на корабле Захара Ледорубова, Семен отправился домой. Выйдя за ворота гавани, Пугачев повернул к берегу.

Кирюшка не сразу заметил отца. Одетый в теплое серенькое пальтецо, в голубой вязаной шапочке, он сосредоточенно кидал в воду камешки. Не доходя нескольких шагов до валуна, Пугачев остановился, с нежностью глядя на сына. Взрослея, Кирюшка больше льнул к отцу и этим нередко вызывал у Ирины ревность. Она упрекала Семена, что он балует Кирюшку, что слишком рано позволяет ему быть самостоятельным. «Ничего, — говорил на это Семен, — я в его возрасте две козы самостоятельно пас. Паренек толковый у нас, понимает что к чему».

Сравнивая себя с Кирюшкой, Семен с удовлетворением убеждался, что его сын растет более развитым, серьезным — не таким, каким в этом возрасте был он сам. Особенно льстило его отцовскому самолюбию, что лицом Кирюшка более похож на свою красивую мать. Сам же Семен считал себя человеком не слишком привлекательным: нос на рябоватом лице слегка приплюснут и крупноват, могучий подбородок выступает вперед, уши оттопырены. Насколько помнил, у них в пугачевском роду никто красотой не славился. А у Кирюшки были материны, большие, ясные, глазищи — они-то и придавали малышу неповторимую теплоту очарования, каким обладала его мать. И Семен иногда даже смущался, когда сын в упор глядел на него. Казалось, это смотрит сама Ирина…

Отцовскому подарку Кирюшка очень обрадовался. Его кругленькое личико так и засветилось, а руки крепко вцепились в картонную коробку, в которой находился еж. Семен старался разговаривать с сыном, как со взрослым — серьезно и рассудительно. Это Кирюшке нравилось, потому что мать опекала его «как маленького» чуть не на каждом шагу. А Кирюшке конечно же хотелось скорее стать большим. И если Ирина мало интересовалась служебными делами своего мужа, то любопытный Кирюшка хотел знать все, что касалось отцовского тральщика.

— Здорово качало? — спросил Кирюшка, стараясь подстроиться к крупным шагам отца.

— Да нет, — отвечал Семен. — Море нынче было спокойным.

— А моторы не скисали?

— Работали как часы.

Семен еле сдерживал улыбку, оттого что Кирюшка по-детски наивно старался подражать взрослым.

— Ну, как жилось-былось тут без меня, Кирилл Семенович?

— Так себе. А я тебя все ждал, ждал…

— А мама?..

— Она на работе.

— Так. — Семен помолчал и, как бы спохватившись, укоризненно спросил: — На берег опять без спросу ушел?

Кирюшка виновато посмотрел на отца. Семен покачал головой, но ничего на это не сказал. Он шел тяжело, вперевалочку, будто буксир на крутой волне, под ногами все еще чувствовалась гулкая стальная твердь палубы. Море как бы нехотя отпускало его от себя. Тем не менее на душе становилось легко. Вновь от встречи с берегом возникало ощущение нетерпеливости и волнения. Оно не проходило до тех пор, пока он не переступил порог своей квартиры, где в его отсутствие стараниями Ирины неизменно поддерживались чистота и заведенный порядок.

Кирюшка начал возиться с ежом. А Семен, переодевшись в техасы и клетчатую рубашку, принялся готовить ужин. Он сварил картошку, поджарил мясо, открыл банку сардин. С особым удовольствием занялся сервировкой стола. Белоснежная скатерть, бутылка сухого вина, цветы…

В прихожей щелкнул замок.

— Ты пришел? — немного усталым голосом спросила Ирина, снимая плащ. — Здравствуй.

— Вечер добрый, женушка, — пробасил Семен, наморщив лоб и приветливо улыбаясь.

Как бы долго Семен ни пробыл в море, Ирина встречала его всегда спокойно, уравновешенно, будто они вовсе не расставались. Она никогда не говорила о своей к нему любви, и Семен к этому привык, как со временем люди привыкают к устоявшейся, размеренной супружеской жизни. Но Семен любил жену еще сильнее с того первого дня, как они повстречались. Даже после нескольких дней разлуки он, случалось, места себе не находил, тоскуя по Ирине. Жена оставалась для него загадкой, несмотря на то что вместе они прожили семь лет, имели сына и были дружны. Размышляя об их отношениях, Семен объяснял холодноватую сдержанность Ирины ее усталостью от работы и бесконечными заботами по дому. Ему хотелось как-нибудь летом вырваться в отпуск всей семьей, махнуть в родную уральскую деревеньку, где не был с той поры, как они поженились. Каждый день, проведенный тогда с Ириной в родительском доме, представлялся теперь Семену каким-то необыкновенным, праздничным. Казалось, именно тогда они были по-настоящему счастливы. В последнее время его особенно сильно тянуло в родные места, но нечего было и рассчитывать на отпуск в самый разгар навигации, когда корабль продолжал сдавать курсовые зачеты. Пугачева никто не отпустил бы о корабля даже на сутки. Оставалось надеяться лишь на позднюю осень или зиму.

Семен жестом гостеприимного хозяина пригласил семейство к столу. Ирина хотела усадить Кирюшку рядом с собой, но тот пододвинул свой стул поближе к отцу. Семен едва сдержал довольную улыбку.

— Завтра у нас в клубе выступает московский камерный квартет, — сказала Ирина. — Я взяла билеты.

— Камерный? — переспросил Семен.

— Да, — подтвердила жена. — Будет интересно: Глюк, Дебюсси, Танеев…

— Что я в этом понимаю? — признался Семен. — Ты же знаешь. Вот если бы приехал какой-нибудь драмтеатр — тогда другое дело.

— Так ты никогда ничего и не поймешь…

«Тебе же все равно будет скучно со мной», — хотел было сказать Семен, но вместо этого лишь пожал плечами. Он действительно в серьезной музыке не разбирался и потому не любил ее.

— Все равно же кому-то надо с Кирюшкой посидеть, — нашел выход Семен.

— Как знаешь, — отвечала Ирина, разливая по чашкам свежезаваренный, душистый чай.

Семен отпил несколько глотков и блаженно поморщился.

— Как это у тебя получается? — польстил он жене. — Кажется, ведро бы выпил. Аромат!

— Инструкция — на каждой пачке. Было бы желание этим воспользоваться. — Чуть наклонив голову, Ирина серьезно посмотрела на мужа, как строгая учительница на провинившегося, нерадивого ученика.

Семен поджал губы, отставляя недопитую чашку.

— Ну что, Кирилл Семенович, — бодро сказал сыну, — пошли? Подумаем, как лучше устроить на кухне ежика.

— Пошли, — охотно согласился Кирюшка, вылезая из-за стола.

Вскоре завизжала пила, застучал молоток. Отец с сыном принялись мастерить клетку. Ирина тем временем гладила на кухонном столе белье, обстоятельно рассказывая сыну о том, как живут ежи, чем питаются, какую приносят пользу.

«И когда она успевает обо всем узнавать, — размышлял Семен, — и музыка, и ежи…»

Ирина удивляла его своей начитанностью. Казалось, не было такой области бытия человеческого, о чем бы у нее не сложилось собственного мнения. Она не любила судачить с соседками, считая это пустым времяпрепровождением, и, возможно, поэтому у нее в городе было мало подруг. Ирина жила миром своих увлечений: много читала, не пропускала в базовом клубе ни одного концерта и по-прежнему, как в девичестве, вела дневник, куда записывала свои самые сокровенные мысли, переживания. Семен чувствовал над собой ее неоспоримое превосходство. Но ущемленным себя не считал. Втайне он даже гордился своей женой.

Когда клетка была готова, они долго втроем сидели около нее. Ирина продолжала увлеченно рассказывать о животных. Кирюшка сначала внимательно слушал ее, а потом глаза его начали сонно слипаться.

— Э, брат, — Семен рассмеялся, глядя на сынишку, — да мы совсем спим.

Он бережно взял малыша на руки и понес в спальню. Тот обхватил отца руками за шею, сладко позевывая и болтая на весу ножками.

Семен любил укладывать сына в кроватку. Так уж было заведено: прежде чем заснуть, Кирюшка просил отца рассказать какую-нибудь морскую историю или же спеть «моряцкую», как он говорил, песенку. Семен охотно соглашался. Он усаживался на стуле у изголовья детской кроватки и начинал выдумывать очередные невероятные приключения, непременным участником которых становился весь экипаж его тральщика.

С «моряцкой» песней было куда хуже. Солидно откашлявшись, Семен пытался не столько петь, сколько протяжно и с чувством выговаривать слова, что, впрочем, по его убеждению, вполне сходило за песню. Музыкальными способностями он похвастать не мог. Но отцовская самодеятельность Кирюшке, видимо, нравилась, — по крайней мере, она неплохо усыпляла. Кирюшка притягивал к своей щеке широкую шершавую ладонь отца и так лежал, не шелохнувшись, почти не дыша. И постепенно оказывался в том таинственно прекрасном, полном необыкновенных приключений мире, о котором ему рассказывал отец…

Семен еще некоторое время сидел в полутемной комнате и прислушивался к еле уловимому дыханию сына. В эти минуты он ни о чем не думал, ни о чем не тревожился и ничего не хотел более того, чем обладал. Это были счастливейшие моменты жизни…

Убедившись, что сын заснул, Семен вернулся в кухню. Походил из угла в угол.

— Ириш, — Семен нежно обнял жену за плечи, — отдохни чуток, а я поглажу за тебя. А?

— Не надо, — она понимающе улыбнулась. — Ты больше устал. К тому же я ото сделаю лучше и быстрее тебя.

Семен сел на табуретку и с тоской посмотрел на подоконник, где лежала пачка его любимых сигарет. Он знал, что Ирине не нравилось, когда при ней курили. Но разговаривать с женой всегда было проще, если он мог всласть затянуться перед тем сигаретой. На этот раз дымить в одиночестве на лестничной клетке не захотелось.

— Ладно уж, не страдай, — смилостивилась Ирина, заметив его тоскующий взгляд, — можешь закурить. А еще лучше — шел бы ты спать. Завтра нам обоим рано вставать.

— И то верно, — согласился Семен, а про себя подумал: «Вот и поговорили. А собственно, о чем?..»

5

Настала обычная в этих краях поздняя осень. Все вокруг будто отяжелело: горизонт подернуло серой мглой, помрачневшее небо как бы снизилось, промокла земля. Штормовые предупреждения следовали одно за другим. Корабли сиротливо жались бортами к причальным стенкам, скучали у трапов вахтенные.

Обычных служебных забот Ледорубову и на берегу хватало с избытком. Свой просоленный морской хлеб он даром есть не привык. Но была еще одна забота, которая с каждым днем, будто ноющая боль, все больше мешала ему спокойно жить. В душе презирая себя за то, что не может перед береговым майором выдержать свой характер, Захар однажды пошел-таки на хозяйственный двор.

Потянув за скобу, он приоткрыл тяжелую створку дверей свинарника и неловко протиснулся в помещение, шурша мокрым плащом. В ноздри ударило густым, сладковато-прокисшим запахом навоза. В деревянных закутках, которые вытянулись по обе стороны широкого асфальтированного прохода, похрюкивали и повизгивали свиньи. Захар невольно подивился тому строгому порядку, который здесь поддерживался. Деревянные перегородки выбелены, пол чисто вымыт, на стенах и на подпиравших потолок столбах аккуратно расклеены какие-то графики, таблицы.

— Интересуетесь? — услышал Захар за своей спиной чей-то хозяйски вопрошающий голос.

Ледорубов обернулся и увидел человека в распахнутом ватнике, с морщинистым загорелым лицом. Это был мичман Солодяник, который заведовал подсобным хозяйством.

— Точно так, — ответил Ледорубов, — хотел бы взглянуть на ваш транспортер.

— Желаете помочь или просто так, из любопытства? — допытывался мичман.

— Просто так на флоте лишь «козла» забивают, — отрезал Захар. — Все остальное имеет определенную цель и смысл.

— Ясно. Тогда милости прошу. — Мичман жестом пригласил пройти вперед. — А то ведь многие собирались тут помочь, да толку пока нет никакого. Так что извините…

Ледорубов заинтересованно посмотрел на Солодяника, но ничего не ответил.

Транспортер начинался с противоположной от главного входа стороны и тянулся лишь до половины помещения. Это Ледорубову сразу не понравилось. Было очевидным, что часть кормов приходилось таскать вручную.

Захар принялся сосредоточенно изучать конструкцию кормораздатчика. Мичман Солодяник ходил следом, не смея больше навязываться с расспросами.

Ледорубов вновь почувствовал себя в родной стихии. Стоило ему прикоснуться к технике, и ни о чем другом он уже не мог больше думать. В немудреном устройстве транспортера Захар разобрался без особого труда и вскоре ясно представлял себе взаимодействие едва ли не всех деталей.

Стало жарко. Он скинул плащ, расстегнул ворот.

— Прямо скажем, неразумная схема, — изрек он наконец свое заключение.

— Вот и я говорю то же самое, — сразу оживился Солодяник. Можно было подумать, что все это время они не переставая обменивались своими соображениями относительно работы транспортера. — Деньги угрохали большие, а получили старье. Разве ж это дело? День эта хреновина работает, неделю на ремонте стоит. Измучились вконец. А ведь им жрать только давай, — мичман выразительно кивнул в сторону свиней.

Ледорубов раздраженно махнул рукой — не потому, что мичман был в чем-то не прав, а чтобы просто не мешал осмыслить то важное решение новой конструкции, к которому он неожиданно пришел. Захар достал из кармана блокнот и начал набрасывать схему кормораздатчика, как он себе представлял ее, в усовершенствованном варианте. Солодяник, почтительно заглядывая в его блокнот, удивлялся тому, как быстро и ловко Ледорубов рисует схему. Мичман благоговел перед людьми от науки и все-таки не мог не спросить:

— А работать она, эта самая… будет?

— Будет, — заверил его Захар. — Осилим как-нибудь эту «свиную» механику.

И Ледорубов высказал мичману свои соображения на этот счет:

— Весь транспортер надо разобрать, электромоторы — на свалку, заменим новыми. А кронштейны и валки могут пригодиться.

Захар распоряжался здесь так же уверенно, как и у себя на тральщике. Мичман повиновался ему о полуслова, полностью признав его научный авторитет.

С треском распахнулась дверь. Появился майор Заставец. Как всегда хмурый и чем-то недовольный, он подошел к Ледорубову и сказал язвительно:

— Вот так-то лучше, капитан-лейтенант. И нечего было тогда артачиться.

Он снял кожаную перчатку и в знак прощения протянул бледную волосатую руку. Захару ничего не оставалось, как пожать ее.

— Докладывайте, — начальственным тоном разрешил майор. — Что решили предпринять? — и выразительно посмотрел на часы, как бы подчеркивая этим свою занятость и то необходимое внимание, которое он вынужден уделить Ледорубову.

Захар про себя выругался: не понравилось, что над ним без всяких оснований опять стараются взять верх. Некоторое время он продолжал что-то изучающе рассматривать в своей записной книжке, как бы пропустив обращенный к нему вопрос мимо ушей.

— Есть одно любопытное решение, — ответил он наконец. — Мичман в курсе дела, вот он и доложит вам. Я же, извините, тороплюсь.

Сунув записную книжку в карман, Захар небрежно козырнул и пошел к выходу, чувствуя на своем затылке удивленно-ненавидящий взгляд майора.

Вернувшись на тральщик, Захар долго не мог успокоиться. Служебные дела отодвинулись для него на второй план: за что бы ни брался, душа ни к чему не лежала. Он весь был во власти новых, охвативших его замыслов. Наконец взял у штурмана чистый лист ватманской бумаги и, расстелив его в кают-компании на столе, принялся вычерчивать эскиз кормораздатчика. Вновь Захар погрузился в увлекательный мир расчетов и цифр. Неожиданно созрела идея разработать этот кормораздатчик по всем правилам конструкторского дела — с подробным техническим описанием, правилами эксплуатации и ремонта.

Увлекшись работой, Ледорубов потерял счет времени. В общих чертах он видел перед собой уже всю задуманную конструкцию. Никогда еще за последнее время мысль его не работала так направленно и четко. В голове теснились различные варианты узлов, и один казался совершеннее другого. Захар, будто забыв обо всем на свете, то спорил с самим собой, то негодовал, то радовался. Он одержимо вгрызался в существо нового замысла.

Перед вечерней поверкой на корабле появился комбриг. Его громыхающий, мощный голос послышался в коридоре, усиливаясь по мере приближения. Дверь широко распахнулась, и Буторин, шурша плащом, вошел в кают-компанию.

— Вы свободны, товарищ старшина, — бросил он через плечо сопровождавшему его дежурному по кораблю.

Захар вынужден был оторваться от своего дела. Он поднялся из-за стола, хотя в нем кипело жадное нетерпение продолжать работу.

— Чем занимаетесь, капитан-лейтенант? — спросил комбриг.

— Свинарником, — без иронии, но с раздражением отвечал Захар.

— Вот как? — удивился Буторин. — А что же мне Заставец нажаловался, будто вы не хотите ему помочь?

— Заставцу виднее…

— Хм… Ну, да ладно. — Комбриг принялся стягивать с себя мокрый плащ. — Похвастайтесь, Захар Никитич, что там у вас наметилось?

Ледорубов показал рукой на ватманский лист, — мол, судите сами.

— Так… так… так… — повторял комбриг, с явным интересом разглядывая эскиз. — Весьма и весьма любопытно. Что же вы, решили все заново переделать?

— А почему бы и нет? Разумеется, — начал Ледорубов, назидательно помахивая карандашом, как когда-то на технических совещаниях. — Если мы хотим достичь нужной степени надежности, то мощность электродвигателей надо увеличить по крайней мере вдвое. Следовательно, схема подлежит коренной перестройке.

— Позвольте, — комбриг протестующе взмахнул рукой, — двигатели на транспортере стоят новые. И потом, где я вам другие возьму?

— Но есть же у нас на складе списанные тральные лебедки, — не сдавался Ледорубов. — Переделки будут незначительные, а мощность увеличится в несколько раз.

Комбриг помолчал, взвешивая, какое принять решение.

— Хорошо, — согласился он, — давайте продумаем этот вариант.

Буторин оказался не только дотошным человеком, но и дельным советчиком. Сначала он засыпал Ледорубова вопросами, а потом высказал личные соображения по поводу того, как можно было бы упростить схему. Незаметно между ними наладилось полное взаимопонимание, как это происходит между людьми, увлеченными общей идеей.

Еще совсем недавно Ледорубов презирал бы себя за то, что ввязался в столь несвойственную ему работу. Теперь же не только был ею поглощен, но даже благодарен за предоставившуюся ему возможность самостоятельно конструировать.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — комбриг устало потер переносицу, — пора отдохнуть. Где вы остановились?

— В каюте, — отвечал Захар, бросая на ватман карандаш.

— Как в каюте?! — удивился Буторин.

Ледорубов недоуменно посмотрел на комбрига и пожал плечами — что тут особенного, ведь надо же где-то жить…

— Я же распорядился, чтобы всех прибывающих офицеров размещали на берегу. Если бы возможности такой не было… Вам что, уважаемый капитан-лейтенант, не подходит комната?

— Какая? — удивился Захар. — Мне никто ничего не предлагал.

— Вот как? — Комбриг побагровел, будто Ледорубов и вправду перед ним в чем-то провинился. — Ну, погоди у меня, жалобщик… — и негодующе погрозил пальцем куда-то в сторону двери.

Буторин тут же снял телефонную трубку и попросил, чтобы его соединили с командиром береговой базы. Дождавшись, когда Заставец ответит, резко бросил в микрофон:

— Говорит комбриг. Жду вас на бортовом триста полста четыре.

Заставец появился вскоре. Он вошел в кают-компанию с утомленно-озабоченным выражением на лице, но с готовностью тотчас исполнить любое приказание вышестоящего начальства.

— Собираетесь домой, Остап Григорьевич? — с нарочитой вежливостью поинтересовался Буторин.

— Собираюсь, Николай Иванович, — ответил Заставец, — но разве тут скоро освободишься? — и притворно вздохнул.

— Знаете что?.. Оставайтесь-ка сегодня ночевать здесь, — предложил комбриг, с ехидным прищуром глядя на майора. — Ледорубов у нас бездомный, скучно ему. Думаю, тему для разговора вам подыскать будет нетрудно…

Буторин кивком попрощался и вышел, попутно сдернув с вешалки плащ.

В кают-компании установилось неловкое молчание. Ледорубов делал вид, что занят расчетами. Заставец, заложив руки за спину, тоскливо глядел в иллюминатор. Шумно вздохнув, произнес наконец:

— Так и быть, завтра выпишу вам ордер. Только первый этаж, четырнадцать метров. И чтобы потом не приставать: отдельных квартир у меня нет и в скором времени не предвидится.

Захар с безразличным видом пожал плечами. Скатав ватманский лист, он пожелал майору спокойной ночи и отправился в свою каюту.

Новоселье состоялось через несколько дней в старом двухэтажном доме, стоявшем на берегу моря. Комната оказалась небольшой, но вполне уютной. Правда, пришлось подремонтировать печку и заменить обои, но зато не было заботы с мебелью. Здесь имелось все необходимое: неширокая кровать с тугой пружинной сеткой, квадратный стол на прочных ножках и канцелярский шкаф, переделанный под гардероб. Из единственного окошка открывался вид на залив, на дальние леса, которые щетинились по берегам. Но всю прелесть своего нового жилья Захар оценил поздним вечером, когда над морем зависла полная луна. Он увидел, как засветилась вода, будто ее слегка припорошили серебристой пудрой, услышал мерные всхлипы волны, ластившейся к прибрежным валунам, ощутил дыхание ветра, настоянного на густых запахах свежей рыбы, водорослей и соли.

В тот вечер работать не хотелось, на ум приходили возвышенные мысли о будущем. И Захар удивился тому, что способен еще мечтать. Его окошко представлялось чем-то вроде удивительной сказочной призмы, через которую он совершенно иначе, не так, как все прочие люди, глядит на мир. В какое-то мгновение все неприглядное стало привлекательным, а несбыточное — вполне осуществимым. Даже его отношения с Тамарой показались не такими уж безнадежными.

«Вот если бы она взглянула на море через это окно моими глазами…» — с тоской подумал Захар.

Но вскоре на небо надвинулись тяжелые осенние тучи, и чудесное видение исчезло. Ледорубов вновь обрел ощущение реальности. С грустной улыбкой он согласился с тем, что не в его силах вернуть прошлое, каким бы прекрасным ни казалось оно и как бы сильно ни манило к себе…

Захар принялся наводить в комнате порядок. Приладил к окну занавески, постелил на стол новую скатерть, повесил на стену небольшой эстамп с изображением старой Риги.

К нему постучались. Захар открыл дверь и увидел полногрудую, высокую женщину лет пятидесяти. Широкое доброе лицо, внимательные глаза.

— Добрый вечер, — поправляя мизинцем очки, сказала она приветливым грудным голосом. — Я ваша соседка, зовут меня Нина Сергеевна.

— Приятно познакомиться, — отвечал Захар с улыбкой, протягивая ей руку.

Они разговорились. Словоохотливая Нина Сергеевна поведала, что с тех пор, как овдовела, живет одиноко. Работает в госпитале медсестрой. Через два года собирается на пенсию.

Потом они вместе пили чай в ее комнате, смотрели телевизор. А попрощавшись, остались вполне довольны друг другом.

Перед сном Захар решил немного проветриться. Набросил на плечи просторную плащ-накидку, надвинул на фуражку капюшон и вышел на крыльцо. Старательно обходя лужи, начал пересекать двор. Где-то рядом звякнула цепью и взбрехнула несколько раз соседская собака. В сарайчике недовольно загалдели разбуженные куры.

Захар полагал, что ему теперь некуда спешить и неотчего волноваться. Его теперешняя жизнь представлялась вполне разумно устроенной. Хотелось только подольше сохранить это устоявшееся душевное равновесие, чтобы никогда не сожалеть о своем прошлом…

Узкие улочки приморского городка выглядели пустынными и оттого казались бесконечными. Мелкий холодный дождь моросил ни сильней, ни тише. Раскачивались фонари на редких столбах, и тусклые круги света назойливо гладили лоснившуюся от черной влаги землю. И снова ноги сами собой понесли его в сторону матросского парка.

«Вот только издали погляжу, горит ли свет в библиотеке, и все, — решил он. — Кому от этого будет плохо? Просто на душе спокойнее станет…»

Кутаясь в широкую плащ-накидку, Захар с видом праздного гуляки брел по безлюдной аллее парка. Тихо. Лишь чуть слышно шуршал в опавшей листве дождь, да где-то далеко передавали по радио из Москвы последние известия.

Проходя мимо беседки, Захар насторожился. Оттуда доносился сдержанный женский плач. И столько в нем было отчаяния и какой-то безысходности, что Ледорубов невольно остановился, вглядываясь из-под капюшона в глубину темной беседки. На какое-то мгновение вспыхнула спичка, осветив лицо человека в матросской бескозырке.

«Вот негодяй! — подумалось. — Довел бедняжку до слез и спокойно закуривает».

— Товарищ матрос, — стараясь быть спокойным, громко позвал Ледорубов, — подойдите ко мне.

Описывая светящейся точкой дугу, полетела в сторону сигарета. Из темноты появилась здоровенная фигура.

— Вы, Лещихин? — удивился Захар, узнав своего минера.

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант, — уныло ответил Савва.

— В чем дело? Почему девушка плачет?

— Эта девушка, так сказать, моя законная жена, — не без грустной иронии отвечал Лещихин, — вот уже второй год.

— И все-таки?..

— Не могу ей ночлег найти. Приехала ко мне из Гродно, а остановиться негде. Здесь гостиницы даже нет.

— Но почему же вы загодя не приготовились к ее приезду? И никого об этом не предупредили…

— Долгая история. С моей матерью не ужилась. А больше ехать ей некуда. Только ко мне… Она круглая сирота.

— Тогда почему не доложили замполиту или командиру, наконец?

— Ходил я к замполиту. И к командиру тоже ходил. Но дома никого из них не застал. Невезуха, да и только. А майор Заставец, тот и слушать меня не захотел. Говорит, не положено…

— Так, — сказал Захар, чувствуя, как в нем закипает негодование. — Ко мне же предпочитаете не обращаться?

Лещихин отвел глаза в сторону и неловко переступил с ноги на ногу.

Запустив руку в карман кителя, Ледорубов нащупал ключ от своей комнаты.

— Знаете, где я живу?

— Примерно.

— Пускай ваша жена пока у меня располагается. Потом что-нибудь придумаем. Чистые простыни найдете в шкафу. В тумбочке — консервы и сахар. Хлеба нет. Чайник попросите у соседки. Действуйте!

— Са-авва-а! — протяжно позвал кто-то из глубины парка. — Лещихи-ин!

— Я здесь! — громко крикнул в ответ минер и пояснил: — Это Стыков. Тоже мотается по городу, комнату нам ищет.

В дальнем конце аллеи показался плотный, коренастый матрос в бушлате с поднятым воротником. Он бежал прямо по лужам. Рулевой холодно козырнул Ледорубову и ободряюще подмигнул своему приятелю, — мол, все в порядке, нашел…

Лещихин показал ему ключ.

— Опустите воротник, — жестко сказал Стыкову Ледорубов. — На вас, кажется, не гражданское пальто, а флотский бушлат.

И, повернувшись, Захар отправился на тральщик.

В кают-компании Захар напился чаю, выкурил сигарету. Потом снова раскатал по столу упругий ватманский лист и принялся чертить схему. Перед вечерней поверкой к нему заглянул Стыков. Подойдя к столу, он минуты две молча глядел, как работает помощник.

Захар тоже молчал, делая вид, что появление Стыкова нисколько его не интересует.

— Зашиваетесь, товарищ капитан-лейтенант? — спросил рулевой не то с насмешкой, не то сочувственно.

Ледорубов строго посмотрел на него, ухмыльнулся и продолжал свое дело.

— А я мог бы помочь вам, — как бы между прочим предложил Стыков.

— Это каким же образом? — поинтересовался Ледорубов, не поднимая головы.

— Скажем, деталировку мог бы сделать. Ведь вы еще к ней не приступали.

— Вот как? — Захар сделал вид, что удивился. — Вы это серьезно?

— Вполне. После техникума полтора года работал в конструкторском бюро. Думаю, что с тех пор не все еще позабыл.

Ледорубов оторвался от своего занятия и долгим,усталым взглядом посмотрел в иллюминатор, соображая, что следует ответить на предложение матроса. Он все еще не мог избавиться от той неприязни, которую испытывал к этому самонадеянному, ершистому парню.

— Скажите, Стыков, — Захар перевел взгляд на рулевого, — почему вы решились помочь мне только сейчас?..

— Вникал. — Чуть заметная, хитрая улыбка тронула губы матроса. — Когда делал здесь приборку, не мог не заглянуть в чертежи. Любопытная разработка.

— Вот как, даже любопытная? Что ж, для начала неплохо. Как известно, любопытство еще у древних явилось первым шагом на пути к познанию.

— Возможно, — сказал Стыков. — Только неандертальцам едва ли было известно, что такое готовальня. Я же умею ею пользоваться и сделаю чертеж по всем правилам.

— Что ж, я это учту, если потребуется ваша помощь… — пообещал Захар.

На другой день, выбрав удобный момент, Ледорубов постучал в дверь кабинета начальника береговой базы. Майор Заставец сидел в кожаном кресле, неприступный и нахохлившийся. Коротко стриженные волосы ежиком топорщились у него на голове, глаза сердитые. Он молча кивнул Захару, приглашая присесть на один из двух стульев, приставленных к массивному письменному столу.

Заставец просматривал какие-то деловые бумаги.

— Теперь слушаю вас, — сказал он, захлопнув папку и пряча ее в ящик стола.

— К вам, товарищ майор, вчера обращался матрос Лещихин, — Ледорубов сделал паузу, как бы давая Заставцу возможность вспомнить, о чем идет речь. — К нему приехала жена, а жить ей негде. Снимать комнату, как вы посоветовали, матросу не по карману. Словом, надо что-то делать.

Майор назидательно, будто учитель нерадивому ученику, сказал:

— Мы не можем всех женатых матросов обеспечить отдельными комнатами. Такое персональное жилье для военнослужащего срочной службы ничем не предусмотрено. Понимаете, ни одним документом. И я вашему Лещихину отказал с полным на то основанием.

Ледорубов резко расстегнул плащ и сунул руку в карман кителя, как бы собираясь извлечь из него тот самый оправдательный документ, которого не было у Заставца.

— Это исключительный случай. И давайте исходить из того, что есть. Жена Лещихина здесь, в чужом для нее городе, и ей надо иметь крышу над головой. Логично?

— Вы логикой не пугайте. Не могу же я поселить ее в собственной квартире или, простите, в общежитии для холостяков сверхсрочников.

— Зачем же впадать в крайность? Только в нашем доме есть по крайней мере две пустующие комнаты.

— Вам, капитан-лейтенант, до этого нет никакого дела. Не вы за это отвечаете. А что, если завтра к нам нагрянет из самой Москвы какая-нибудь высокая инспекторская проверка? Как по-вашему, где я буду размещать людей?

— Дело ваше. Сейчас жена Лещихина живет в моей комнате, а я — опять в корабельной каюте. Сами понимаете, выгнать женщину я уже не имею морального права — тем более, что она ждет ребенка. Словом, мне придется завтра же переписать на нее свой ордер.

— Что вы этим хотите сказать?

— Как раз то, что у вас опять будут неприятности, если комбриг застанет меня снова проживающим в каюте.

— Это шантаж!

— Понимайте как хотите. Но завтра я поступлю именно так, как сказал.

Резко встав и не простившись, Ледорубов стремительно вышел из кабинета.

Выхлопотать для Лещихина комнату оказалось гораздо сложнее, чем предполагал Захар. Потребовались всевозможные разъяснения, справки, ходатайства. Дело подвинулось, как только за него взялся Василий Харитонович. Взявшись за пробивание комнаты для Лещихина, Неткачев сделал как раз то, чего не могли сделать другие: без лишнего шума он отыскал в сложном лабиринте интендантской волокиты кратчайшие ходы и сломил сопротивление майора Заставца.

Вскоре уже матросы поздравляли смущенного, радостного Лещихина с ордером на комнату и напрашивались на новоселье.

6

Никогда еще Захар не был так одержим работой. Он отдавался ей с такой самозабвенной жадностью, с какой измаявшийся человек пьет в жаркий полдень холодную колодезную воду. Днем на него наваливалась масса неотложных дел: корабельные занятия и тренировки, ремонт механизмов, штабные совещания. И везде приходилось успевать, быть сведущим даже в мелочах. А вечером он вновь раскатывал на столе чертежи, вынимал из сейфа различные технические описания, справочники, таблицы и работал уже «для души». Иногда он засиживался до глубокой ночи, взбадривая себя крепким кофе.

Тем не менее засыпал почти мгновенно, а утром вскакивал свежим и бодрым, с ощущением удовлетворенности собой — тем, как он теперь жил, что делал и на что надеялся. Все реже сожалел Захар о прерванной научной карьере, о потере прежних связей, об упущенных возможностях. Он даже сравнивал себя с неким путником, который на развилке двух дорог некогда выбрал ложное направление, однако нашел в себе силы вернуться назад и пойти другой, единственно правильной дорогой.

Инженерный авторитет Ледорубова утвердился в бригаде после того, как в совхозе безотказно заработал изготовленный по его чертежам и расчетам новый кормораздатчик. Но этим дело не ограничилось. Начав проектировать, Захар уже не мог остановиться. И прежде он нередко думал о том, чтобы заняться более серьезной работой. А не попытаться ли усовершенствовать тот самый злосчастный блок РК-6, который он, Захар Ледорубов, угробил на заводских испытаниях?.. Захар гнал от себя эту навязчивую мысль, казавшуюся в его теперешних условиях абсурдной. Она же все чаще приходила к нему.

«Но работа навалится адова, — защищался Ледорубов перед самим собой. — Смогу ли я потянуть этот воз?..»

«Э, брось, Захарище, — тут же находилось оправдание, — ведь не боги горшки обжигают. Берись за дело, пока замысел не улетучился из памяти».

«Позволь, но почему такая уверенность? Над этим блоком сейчас мозгует целое специальное конструкторское бюро, масса людей… Это же многочисленные испытания, усовершенствования, изменения, доводки».

«И что же?.. Правильное решение сначала приходит к одному человеку, а потом уже оно захватывает умы других людей. Ведь у тебя как раз и появилась оригинальная идея новой схемы. Это благодатное прозрение. Не так ли?..»

Несколько дней Захар места себе не находил, был злым, раздражительным. А тут еще замполит Неткачев подлил масла в огонь…

Тот вечер выдался хмурым, слякотным. Нескончаемо валил мокрый снег. Над заливом набрякли низкие тучи, а с моря подступала непроглядная серая мгла. Загустевшая вода отяжелела. Холодные скандинавские норд-весты раскачали ее, с яростью обрушивая на волноломы. Казалось, все на свете пропиталось влагой и покрылось плесенью.

По распоряжению Ледорубова трюмные «раскочегарили» отопительный котел на полную мощь. Свежий пар хлестко потрескивал и ворчал в корабельных грелках. В каютах и кубриках было тепло и уютно. Ледорубову в поздний час не хотелось идти домой. Вспомнил, что печка у него давно не топлена и дров загодя наколоть не удосужился. Удобнее было бы заночевать в каюте. Стоя у иллюминатора, он глядел, как за бортом беснуется и плещет вода. Невеселые мысли бродили у него в голове.

В дверь постучали. Вошел замполит старший лейтенант Неткачев — как всегда, с улыбочкой на тонких губах, предупредительный и деликатный.

— В одиночестве, Захар Никитич? — осведомился таинственным голосом, словно боясь, что кто-то может подслушать его сокровенные мысли.

— Входите, Василий Харитонович, — отвечал Захар, жестом приглашая Неткачева сесть на диван.

— Я, знаете, ли, все никак не могу привыкнуть к здешнему климату. — Замполит уселся и перекинул ногу на ногу.

— Разве на Севере было теплее? — полюбопытствовал Захар, в душе довольный тем, что можно перед сном попросту с кем-то поболтать.

— Не в том дело, — тотчас оживился Неткачев. — Север — это бодрый мороз, это первозданной чистоты снег, это простор. А вы когда-нибудь видели знаменитые северные сполохи?

— Не приходилось. Но хотел бы полюбоваться ими.

— А какая там богатая охота! — продолжал замполит, все больше вдохновляясь. — Однажды мне посчастливилось голубого песца подстрелить. Жена из него чудесный воротник сделала. А здесь, — Неткачев изобразил на лице кислую мину, — целишься в зайца, а попадаешь, извиняюсь, в домашнюю кошку. Был со мной, представьте, презабавный случай… — И замполит принялся рассказывать одну из своих нескончаемых охотничьих историй.

— Боцман у нас тоже этим увлекается, — вспомнил Захар. — Уже который раз приглашает меня вместе поохотиться. Да вот некогда — все дела.

— Напрасно, Захар Никитич, — убежденно сказал замполит. — Я бы не упустил возможности с ружьишком побродить. Соглашайтесь. Честное слово — не пожалеете. Настоящего охотника не столько добыча интересует, сколько сам процесс охоты, общение с природой. Здесь надо почувствовать в себе поэта…

— Насчет поэзии затрудняюсь… Я человек рационального, математического, так сказать, склада.

Замполит протестующе замахал руками:

— И не поверю! А ваша работа все эти дни над чертежами кормораздатчика? Без вдохновения такое невозможно. Это ли не поэзия?! Что там ни говорите, а вы конструктор с божьей искрой. Уж поверьте.

Захар невольно ухмыльнулся:

— От этой искры теперь даже прикурить нельзя.

— Будто! — усомнился замполит. — Давно хотел спросить вас: неужели вы как ученый хотите себя похоронить?..

— Громко сказано, Василий Харитонович. Какой же я ученый, коль скоро состою в должности строевого офицера?

— Но вы же кандидат наук.

— Сейчас это не так уж важно. Согласитесь, ученая степень с уставом корабельной службы как-то не совсем согласуется. Да мало ли что там было? Понимаете — было… И я не хочу возвращаться к тому, с чем навсегда покончил. А сделать более-менее грамотный чертеж обязан всякий уважающий себя инженер. Тут семи пядей во лбу не требуется.

— Жаль, если это всерьез. А у меня одна идея… — Замполит качнул головой, серьезно и пристально глядя на Захара, как бы намекая: «Вот хотел сказать нечто, да не знаю теперь — стоит ли говорить?..»

Захар скептически улыбнулся, — мол, всевозможных идей у меня у самого хоть пруд пруди. Толку-то от них что…

— А не попытаться ли вам создать, скажем, нечто вроде матросского конструкторского бюро? — выдал все-таки Неткачев свой замысел.

— Какое?.. — Захар от удивления вскинул брови. — Знаю матросскую чайную, наконец — матросский клуб. Но матросское конструкторское бюро? Извините… Это выше моего разумения. Да и зачем оно?

— А вы спросите у своих моряков. Это они, собственно, подсказали.

— Кто именно?

— Многие, — уклончиво ответил Неткачев. — Не в том суть. Важна сама идея.

— Тогда почему же они прямо ко мне не обратились?

— Судите сами, Захар Никитич: уж если я не в силах вас убедить, то смогут ли это сделать они?.. Возможно, имелись какие-то причины сначала посоветоваться со мной.

«Опять этот настырный Стыков, — догадался Захар. — Выгонишь его в дверь — он в окно лезет…»

— Ну, так как же? — настаивал замполит.

— Едва ли что выйдет.

— И все-таки попытайтесь. Увлекательной работы масса: всякие там рацпредложения, изобретения. Да мало ли еще что?.. Главное, есть люди, которые в конструкторском деле знают толк. И работать хотят. А вот руководителя нет.

«Ох этот Стыков… — подумал Захар. — Его идея, возможно, и хороша сама по себе, но вряд ли целесообразна сейчас, когда все силы брошены на то, чтобы по всем показателям боевой и политической подготовки выбиться в передовые».

А Неткачев продолжал доказывать, что корабельное конструкторское бюро еще теснее сплотит весь коллектив, повысит техническую грамотность моряков.

Прозвучал колокол «громкого боя». Пронзительный и неотвратимый, он рассыпал по всему кораблю прерывистые трели морзянки, подчиняя людей необходимости расстаться с обжитым теплом кают и кубриков.

— Корабль к бою-походу изготовить! — раздалось по трансляции.

Тотчас загремели под ногами бегущих палубы и трапы. Разноголосо загудели механизмы, засветились шкалы приборов. Вот заработали дизеля, и тральщик будто окончательно ожил: по его стальному корпусу пробежала нервная дрожь.

Офицеры собрались в ходовой рубке, обступив Пугачева. В толстой меховой куртке и кожаных штанах, вправленных в просторные сапоги, Семен походил на доброго ручного медведя. Он неуклюже топтался, поводил плечами, точно ему не терпелось с кем-нибудь побороться.

— Дело вот какое, — командир сделал паузу, придав своему простецкому лицу официальную строгость. — С острова Черноскальный получена радиограмма. Там на посту наблюдения и связи серьезно заболел матрос. Вертолет в такую погоду посылать нельзя. Значит, надо туда пробиваться нам. Обстановка сложная. Шторм — до восьми баллов. Но и это еще не все: ожидается резкое похолодание. Отваливаем сразу же по готовности. Словом, вот так. Офицеров прошу по местам.

Захар направился в штурманскую рубку, которая располагалась за переборкой, в соседнем помещении. Уточнил вместе с Завалихиным курс, посоветовал, как лучше учитывать дрейф и течение. Штурман, как обычно, выглядел серьезным и строгим. На вопросы Ледорубова отвечал слегка волнуясь и кратко, как он привык это делать в училище на уроках по штурманской подготовке.

По предварительным расчетам, к острову подойти могли лишь рано утром. Дело осложнялось тем, что вплотную приблизиться к берегу тральщик не мог: мешали подводные камни. Но спускать на воду шлюпку тоже было небезопасно: шторм усиливался, и на спокойную волну надеяться не приходилось. Пугачев рассудил, что принять окончательное решение, каким именно образом добраться до берега, можно было только на месте.

Перед самым отходом на борт прибыл хирург из местного госпиталя. Его сразу же проводили в радиорубку, чтобы по рации следить за состоянием больного и в случае необходимости вовремя оказать помощь советом.

В динамике щелкнуло и просвистело.

— С якоря и швартовых сниматься! — прозвучала команда.

Преодолев несколько ступенек по наклонному трапу, Ледорубов выскочил на ходовой мостик. В лицо ударил сырой, промозглый ветер. В свете прожектора ослепительно сверкал летящий снег.

Вахта была на местах. Пугачев расхаживал от борта к борту, растягивая за собой пружинящий шнур микрофона. Перегибаясь за брезентовое ограждение мостика, он наблюдал, как матросы в оранжевых жилетах, надетых поверх альпаков^[2], выбирали на борт капроновые концы швартовых. Прикладывая к губам микрофон, командир отдавал распоряжения.

На полубаке погромыхивал шпиль. Боцман Глушко мощной струей мыл из брандспойта выползавшую из воды якорную цепь, покрытую толстым слоем придонного ила. Убрали трап.

Тральщик начал медленно, будто с неохотой, отваливать от пирса. Водная поверхность в свете тусклых береговых огней выглядела лоснящейся и черной, напоминая собой тяжело колыхавшуюся нефть. Прощальным, тоскливым голосом взвыла сирена. За кормой обозначились поднятые винтами вихревые потоки. Пирс отдалялся и таял за пеленой нескончаемо падавшего снега.

Штормовое море поджидало корабль сразу же за бетонной стенкой. Как только он вышел из гавани, первая волна безжалостно и тяжело, словно кулаком в скулу, ударила в его форштевень. И тральщик, будто споткнувшись, рухнул во впадину, но волна снова приподняла его и опять с глухим придыхом ударила. Дизеля, испытывая перегрузку, начали выть, будто не в силах были стерпеть мучительной обиды и боли. Все исчезло в непроглядной мятущейся тьме.

Обезлюдела верхняя палуба, люки и двери наглухо задраены, броняшки на иллюминаторах опущены. Корабль будто напрягся, всем своим мощным телом сопротивляясь волне.

Вахту несли во внутренних помещениях. Штормовой грохот здесь уже не казался таким всесильным и беспощадным. Корпусная броня надежно защищала людей и механизмы от разгулявшейся стихии.

В ходовой рубке — полумрак. Лишь светились шкалы приборов да разноцветные лампочки сигнализации. Негромко, успокаивающе жужжали репитеры и датчики. Само помещение рубки Захару отчего-то напоминало парикмахерскую. Здесь тоже стояли массивные кресла с высокими спинками и подлокотниками: одно — для командира, другое — для рулевого, а третье — для вахтенного офицера. Правда, сидящие в этих креслах люди глядели не в зеркала, а в невысокие, раздвинутые по ширине лобовые стекла, под которыми вместо умывальников разместились обильно усыпанные тумблерами и кнопками пульты управления.

За окном — сплошная темень. Могло показаться, что корабль идет вслепую, и даже не идет, а вхолостую работает дизелями, без толку перелопачивая винтами воду и сжигая топливо. Будто сам Нептун кружился над ним, переваливая потехи ради с ладони на ладонь.

И все-таки лопасти вращавшихся винтов упрямо двигали тральщик наперекор волне и ветру. Ощупывали невидимый горизонт раскинутые крылья радара и обстреливали дно певучие посылки эхолота, измеряя подкильную глубину. Работали матросы и офицеры на боевых постах, превозмогая одуряющую качку и сон.

Легли на расчетный курс, которым предстояло идти до самого острова.

— Пойду минуток двести вздремну, — сказал Пугачев Захару. — Командуй. Потом подменю тебя. — Что-то вспомнив, Семен вдруг широко улыбнулся, обнажив крупные белые зубы: — А помнишь, Захар, как ты в училище на лекции по химии однажды заснул? Преподавательница тебе: «Курсант Ледорубов, вы спите?..» А ты ей: «Ни в коем случае, Нонна Тарасовна, слушаю шумы подводных лодок…» А та: «Странно, я и не знала, что менделеевская таблица элементов способна вызывать такие глубокие ассоциации…»

— Нигде так хорошо не спалось, как на химии. — Захар тоже улыбнулся, вспомнив тот давний эпизод, и спросил: — А все-таки, Семен, почему это мы идем на остров, а не тральщик Сомова? Они же в готовности стоят, могли бы раньше нас отойти.

— Начальству виднее, — отвечал Семен, разводя молнию куртки. — Видно, больше надеются на нас.

— И еще потому, что у нас дизеля шибче, — вмешался в разговор механик.

Он весело подмигнул, — мол, знаем, где собака зарыта. Выждав, когда командир спустился на жилую палубу, Зубцов подошел к Захару, сидевшему в кресле, и сдержанно-интимным голосом поведал:

— Между прочим, у Сомова на тральце вспомогательный движок барахлит. А у нас в бэче пять — полный порядочек. На нас, старшой, положиться можно.

— Вот как? — Захар сделал вид, что не замечает его фамильярности. — И тем не менее первое место по бригаде удерживает экипаж Сомова.

— Комбриговы любимчики, умеют в глаза пыль пустить. А мы работяги.

— Мягко выражаясь, слухи о нашем превосходстве сильно преувеличены, — возразил Захар. — Помнится, когда подводили итоги, именно ваши мотористы оказались не на высоте: в теории были слабоваты. А в результате — у нас второе место.

— Когда это было, год назад? — обиженно спросил механик. — А теперь?

— Вот годовые итоги подведут — видно будет.

— Что там итоги! Просто есть лошади двух типов: цирковые, для парада-алле, и ломовые, на которых… возят. Вопрос в том, от какой из этих лошадей больше пользы.

— По-вашему выходит, что у нас какой-то комплекс неполноценности. Но где же выход?..

На это Зубцов ответить не успел. Его позвали к телефону.

«Не он один так думает, — размышлял Захар. — Столько лет оставаться на втором месте! У кого душа не заболит?»

Ледорубов не мог отрицать, что экипаж Сомова заслуживает всяческих похвал хотя бы потому, что сумел по итогам боевой и политической подготовки переместиться с третьего места сразу на первое. Но и пугачевекий экипаж был не хуже. Возможно, он превосходил даже своих соперников более ревностным уходом за техникой, безаварийной работой. Захар допускал, что в какой-то мере сказывалось то предубеждение, с которым Буторин относился к Пугачеву, как к человеку, не способному «срывать с неба звезды». Комбриг любил свежие идеи, большие, шумные начинания. Его раздражали добросовестные тихие работяги, к числу которых относился Пугачев. Тем не менее, не один комбриг оценивал достижения и промахи экипажей, когда в бригаде требовалось назвать лучший корабль. Учитывалось мнение офицеров штаба и политотдела, которых при распределении мест едва ли можно было упрекнуть в необъективности.

«Что предпринять?» — постоянно думал Захар. Он перебрал в голове множество всевозможных вариантов, с тем чтобы улучшить работу, и ни один из них не подходил. Оставалось согласиться с замполитом, который предлагал Захару создать матросское конструкторское бюро и всколыхнуть этим самую активную часть экипажа, зажечь моряков интересной идеей.

Тральщик все сильнее валило с носа на корму. От каждого удара волны корпус дрожал как в лихорадке, успокаиваясь лишь на короткое время. Сидевший рядом с Ледорубовым рулевой крепился из последних сил, чтобы отстоять вахту. Он то и дело наклонялся к жестяной банке из-под галет, его тошнило.

А у Захара качка вызывала сильный аппетит. Он ненасытно грыз сухарь за сухарем, которыми предусмотрительно набил карманы альпака.

Широко расставляя ноги и шатаясь, в рубку вошел хирург — высокий, тощий майор. На бледном лице — капли пота и мертвенная усталость. Глаза широко, вопрошающе раскрыты — да когда же эта мука кончится?.. Добравшись до Ледорубова, врач изнеможенно обхватил спинку кресла.

— Как он там?.. — спросил Захар о больном матросе.

— Совсем плохо. — Доктор покрутил головой так выразительно, что всем стало ясно: из-за качки ему и самому-то не намного лучше. — Нужна срочная операция. Никакими советами я помочь уже не в состоянии. Вся надежда теперь на вас.

— Но что мы можем? — Ледорубов сочувственно поглядел на измученного, еле державшегося на ногах майора, догадываясь, о чем он хочет попросить. — Вы же сами видите, какой шторм.

— А если подумать… — настаивал доктор.

Ледорубов обернулся к Зубцову:

— Что скажешь, механик?

— Слишком рискованно, — ответил тот. — Дизель, он ведь все равно что сердце: перегрузишь сверх нормы — и «скорая помощь» не поможет.

Доктор наклонился над кандейкой. Отплевавшись, уперся упрямым взглядом в Ледорубова.

— Хочу знать, капитан-лейтенант: у вас есть отец, брат, сын?.. Представьте одного из них на месте моего больного, а тогда поступайте, как совесть велит.

— Доктор, не считайте нас личными врагами! — Ледорубов ткнул пальцем в шкалу дистанционного термометра. — Глядите, как греются подшипники!

— Но разве подшипник дороже человека?..

— Не можем, доктор, поймите. Просто не имеем права.

— Все осторожничаете! Неужели за свою собственную жизнь боитесь? Эх вы!.. А я-то надеялся…

Захар скрипнул зубами, гневно перебил его:

— П-послушайте, вы, это уж с-слишком! Если угробим д-дизеля, в-вообще до острова не дойдем. Такой в-вариант вас устраивает?

— Извините, — майор сник. — И все-таки сделайте хоть что-нибудь, умоляю… Дорога каждая минута.

В какое-то мгновение они встретились взглядами, и Захара будто кольнуло чем-то острым. Оба они, видимо, подумали об одном и том же: «Мы люди, и все мы смертны. И есть же у каждого из нас за душой что-то свое, бесконечно святое, без чего нельзя называться человеком. Ради всего святого — ради жизни…»

Вырвав телефонную трубку из зажимов, Захар набрал номер каюты командира.

После короткого совещания решили вопреки всем инструкциям и запретам увеличить обороты дизелей. На вахту заступили самые опытные мотористы.

По боевой трансляции майор обратился к экипажу, доверительно рассказав как бы лично каждому всю неутешительную правду: о том, что больной потерял сознание, что пульс его еле прощупывается и что возможен летальный исход… И моряки взяли на себя ответственность за жизнь незнакомого им человека как бы наравне с доктором.

— Крепись, ребята! — подбадривал замполит боевые посты. — Выручать идем своего же брата матроса. Вы уж не подведите.

Но моряки и без того старались изо всех сил. Весь экипаж будто пришел в согласное движение, воспрянул духом, поборов муторную качку. Казалось, никогда прежде единение людей не достигало здесь такой надежной прочности, никогда еще вахту не стояли так добросовестно, а команды не исполняли так безукоризненно и четко. Общая цель рождала единственное желание: выжать из техники все возможное, чтобы, выиграв время, опередить надвигавшуюся смерть.

К острову тральщик подходил, когда чуть занялся хмурый рассвет. Ветер немного поутих, но волна все еще оставалась крупной. О том, чтобы пришвартоваться к пирсу, не могло быть и речи — не позволяла отмель. К тому же у береговой черты просматривались выступавшие из воды камни.

На ходовом мостике промозгло и ветрено. Несмотря на шерстяной свитер и теплую меховую куртку, Ледорубова донимала дрожь. Хоронясь за ветробойным стеклом, он делал энергичные, резкие движения руками, плечами, корпусом. Доктор, подняв ворот шинели, нетерпеливо пританцовывал рядом, поколачивая ногой об ногу. В руках он держал чемоданчик с хирургическими инструментами и различными медикаментами. Все ждали решения командира.

Приблизившись, насколько это было возможно, к берегу, Пугачев поднес к губам заиндевевшую головку микрофона.

— Гребцов — в шлюпку! Шлюпку — к спуску! — раздался его голос, усиленный корабельной трансляцией.

Боцманская команда закопошилась у четырехвесельного ялика. Дюжий Глушко, покряхтывая, пронес на руках бензиновый мотор и принялся подвешивать его на корме шлюпки.

— Действуй, Захарище, — Семен легонько двинул своего приятеля кулаком. — Только не рискуй без толку. А то знаю тебя…

— О чем ты говоришь? — Захар поглубже нахлобучил шапку. — Идем не прогулки ради…

— Правее, правее все время бери, а то ветром снесет вашу скорлупу в сторону от пирса, — напутствовал Пугачев, когда ял спускали за борт.

Коснувшись воды, шлюпка заплясала у корабельного борта, удерживаемая на пеньковых фалинях. Рассерженно фыркнул и застучал мотор.

— Отваливай, боцман, — распорядился Захар, поудобнее усаживаясь на корме рядом с мичманом Глушко.

Шлепнули по воде разом отданные фалини, и шлюпка рванулась под уклон волны, словно застоявшаяся лошадь.

— Глядите-ка, на пирсе нас уже встречают, — возбужденно сказал доктор, он приподнялся с банки и замахал руками.

— Да сидите же вы! — Ледорубов рассерженно придавил его плечо рукой. — Не хватало еще вывалиться за борт.

— Ох, как тихо идем, — сокрушался доктор, поколачивая кулаком в кожаной перчатке по привальному брусу.

— Это вам не мотоцикл, — буркнул Захар, — на всю железку не выжмешь.

К берегу шлюпка приближалась не кратчайшим прямым путем, а по огромной дуге: ветром ее постоянно сносило в сторону. Однако у боцмана Глушко был верный глаз. Пирс, вырастая в размерах, медленно наваливался. Слышны стали голоса людей, которые что-то кричали.

По днищу царапнуло. Боцман выругался и резко переложил руль на борт.

— Стоп машина! — крикнул он. — Дальше нельзя. Впереди камни — днище можем проломить.

— Позвольте, но как же быть? — всполошился доктор. — Какие-нибудь двадцать метров…

— Не беспокойтесь, — сказал Глушко, — здесь мелко. Можно и пешком…

Ледорубов с сожалением отметил, что хирург одет довольно легкомысленно — щегольская, тонкого сукна шинель, модные хромовые ботиночки. Не говоря ни слова, Захар взял увесистое вальковое весло и принялся промерять им дно. Потом так же молча, держась руками за привальный брус, перевалился за борт. Вода поднялась ему чуть выше пояса. Нестерпимо студеная, она сперва ожгла, потом будто омертвила его леденящим холодом. Ледорубов шевельнул ногами и решил, что все в порядке: можно двигаться. Стыков попытался было следовать за ним, но Захар лишь отмахнулся, — мол, один справлюсь. Он протянул руки, чтобы подхватить доктора.

— Не мешайте, я сам, — возразил майор, собираясь ступить в воду.

— Дайте его, — раздраженно потребовал Захар. — Ведь окоченеет, а ему оперировать надо.

Глушко бесцеремонно заграбастал сопротивлявшегося доктора и передал его на руки Ледорубову.

— Пустите же, в конце концов! — бушевал доктор, пытаясь вырваться. — Ваша галантность не к месту. Что я вам, женщина?

Но Захар держал его крепко. Почувствовав бесполезность своих усилий, доктор смирился.

— Сказали тоже, «дайте его», — передразнил он Ледорубова, — будто я вам какая-нибудь вещь.

— Не разговаривайте, — с натугой выдавил из себя Захар, осторожно нащупывая ногами скользкое каменистое дно. — Глупо возражать.

— Вот и не возражайте, — проворчал доктор, который, видимо, имел привычку последнее слово оставлять за собой.

Доктор оказался не очень тяжелым, но вес добавлял чемоданчик с инструментами. Напрягаясь, Захар ступал по дну с такой осторожностью, с какой мог бы идти молодой неопытный отец, держа на руках новорожденного ребенка.

«Только бы не поскользнуться…» — это было единственным желанием Захара.

Колыхавшаяся вода мелела с каждым шагом, но идти становилось все труднее. К ногам будто приковали цепями двухпудовые гири, которые приходилось волочить за собой. Двигаться мешала намокшая одежда.

Доктор все время страдальчески морщился, недовольный своим неловким положением. Захар близко от себя видел его плоский удлиненный подбородок и крупную родинку на бледной щеке. Подумалось, что с таким некрасивым лицом и вздорным характером едва ли человек может располагать к себе. Быть может, он не столько раздражен, сколько несчастлив… И Захар почувствовал к нему сожаление, точно встретил родственную душу.

— А вы мне нравитесь, капитан-лейтенант, — вдруг сказал доктор. — Давайте знакомиться: Голанд, Борис Давыдович.

— Ледорубов, Захар Никитич, — еле выжал из себя, а в душе на чем свет стоит «перекрестил» доктора: нашел тоже время, когда знакомиться…

У пирса Голанда подхватили сразу несколько человек, помогли ему взобраться по обледенелым перекладинам трапа наверх.

Когда Ледорубов повернул обратно к шлюпке, Борис Давыдович окликнул его. Захар остановился.

— Непременно разотритесь как следует спиртом, — посоветовал доктор, — и выпейте граммов сто.

— Можно и двести, если дадут, — ответил Захар и снова пошагал к шлюпке.

Только лишь Ледорубов перевалился через борт шлюпки, как Глушко тотчас усадил его на банку рядом со Стыковым и сунул в руки весло.

— Чтоб грести у меня зверем! — крикнул не столько матросам, сколько Ледорубову. — Слушай мою команду: весла-а на воду!

И шлюпка, наперекор волне, рванулась к тральщику. Никогда еще матросы не гребли с такой неутомимой яростью, помогая тарахтевшему движку. Ворочая тяжелым вальковым веслом, Захар немного согрелся, но стыли ноги — сапоги и брюки начали затвердевать, покрываясь коркой льда.

Силуэт корабля все увеличивался. Вот шлюпка скользнула вдоль его борта, окрашенного сероватой шаровой краской, и подошла под вываленные кильблоки. В считанные минуты ее подняли на ростры.

Захара под руки повели к люку. В душевой с него сняли окостеневшую одежду, уложили на лавку и, как наказывал доктор, принялись нещадно растирать спиртом. С послушным безразличием он делал все, что ему приказывали: сгибал и вытягивал ноги, потряхивал руками, переваливался с боку на бок. Всезнающий и всемогущий боцман обрабатывал его тело с такой профессиональной изощренностью, будто состоял в должности массажиста при знаменитых сандуновских банях. От этой процедуры к Ледорубову возвращалось ощущение собственного тела. Кожу саднило, мышцы ломило. Приняв горячий душ и напившись чаю, он окончательно пришел в себя.

Тральщик дрейфовал у острова до тех пор, пока продолжалась операция. Наконец семафором передали, что опасность миновала: матрос будет жить. Голанд решил остаться на острове и при первой же возможности переправить больного на материк. Вертолет стоял наготове, ожидая лишь улучшения погоды.

Получив разрешение возвращаться в базу, Пугачев распорядился ложиться на обратный курс.

Настроение у Ледорубова стало таким бодрым, словно он хорошо отдохнул и выспался. От сознания удовлетворенности собой будто прибыло силы. Ему хотелось говорить, двигаться, что-то делать. Захар оделся во все сухое и пошел на вахту.

— Валяй вниз, — предложил Семен, — согрейся, отоспись как следует. Я за тебя отстою.

— Ни в коем случае, — запротестовал Захар. — Вахта моя. Значит, и стоять мне. После такой купели я как новорожденный.

— Добро, коли так, — согласился Пугачев и, поманив друга пальцем, шепнул ему на ухо: — В кубриках сейчас только и разговору что о тебе. Видал как?.. — Семен многозначительно поднял брови — такое, мол, надо ценить.

Захар, усаживаясь в кресло, сокрушенно покачал головой, как бы говоря: «Нашел тоже, чему удивляться…» Тем не менее он был доволен, что смог сделать человеку ощутимое добро и тем самым нравственно возвыситься в собственных глазах. Не так давно ему казалось, что, развивая способность к рациональному мышлению, он навсегда убил в себе простые человеческие эмоции, живую непосредственность: с недоверием реагирует на обыкновенный смех, осторожно относится к проявлению доверительности. А ледяная балтийская вода будто взяла и смыла все условности в его представлении о людях. Ледорубову теперь хотелось как-то по-другому жить, работать, мыслить.

«А Стыков молодчина все-таки, — подумал Захар, обращаясь взглядом к рулевому, который сидел в соседнем кресле. — Не останови его, так он не раздумывая прыгнул бы за мной в воду». И сказал ему:

— Насчет создания у нас конструкторского бюро — ваша идея?

— Не только моя, — отозвался рулевой, не отрывая глав от репитера.

— И что же вы решили?

Стыков на это лишь пожал плечами: что же, мол, получится без вас… вы ведь отказались нам помочь…

— Ну что же, давайте попробуем, — сказал Ледорубов. — Составьте список всех желающих и завтра представьте его мне. Денька через два проведем организационное собрание.

— Значит, так, — Стыков возбужденно заерзал в кресле, — Лещихин, Колесников, Помигуев…

— Все, все. Потом, — прервал его Захар. — Лирическая минута кончилась. Не забывайте, что мы на вахте.

Тральщик беспорядочно валяло с борта на борт и с носа на корму. Когда он не попадал в такт колыхания волны, море, будто осерчав, резко всхлестывало до самой надстройки, норовя тяжелой лапой пришлепнуть его за непослушание.

Холодало с часу на час. Началось обледенение. Леера, мачты, антенны, палубные механизмы — все стало покрываться белой ледяной коркой. Вскоре тральщик более походил на бродячий айсберг, чем на боевой корабль. Захар, как и все, кто вместе с ним стоял вахту, понимал, какая надвигалась беда. Потеряв остойчивость, корабль мог перевернуться под тяжестью беспрестанно нараставшего льда.

И снова колокола «громкого боя» прервали тишину отсеков. Морякам предстояла нелегкая работа, чтобы в схватке с морем отстоять свой корабль.

Все свободные от вахты выбрались на верхнюю палубу. Обвязавшись прочными капроновыми шкертами, чтобы не смыло волной за борт, принялись скалывать лед. В дело пошли топоры, кирки, лопаты.

Сменившись с вахты, Ледорубов присоединился к матросам. Он орудовал топором с такой силой, что вскоре вспотел.

— Старшой, а ты сегодня полностью оправдываешь свою фамилию, — заметил Зубцов, дробно стуча красным пожарным ломиком по палубе. — За тобой не угонишься.

Захар задорно подмигнул ему и продолжал сбивать с лееров звонкий, легко крошившийся лед.

7

В Минную гавань тральщик вернулся к вечеру следующего дня, еще засветло. Когда Захар сошел на берег, то не узнал городка. Пушистый, первозданной белизны снег преобразил его. Деревья и заборы нарядились кружевным инеем, на крышах домов будто нахлобучены заячьи шапки, из которых струйками исходил дым. Знакомую улицу так засугробило, что Захар еле пробился к дому, петляя по узенькой тропке и поминутно проваливаясь в глубокий снег.

Он истопил печку, вскипятил чайник. Хотелось побыть одному и ни о чем не думать — просто отдыхать. Но в дверь постучали. Соседка передала ему почту, накопившуюся за несколько дней.

Среди газет Захар обнаружил, письма от брата и от жены. Старший брат, Валерий, писал о том, как живет и работает на далекой зимовке в Заполярье. Спрашивал, когда у Захара будет отпуск, надеясь наконец-то свидеться.

Второй конверт Ледорубов распечатал с любопытством, но без особого интереса, уже наперед зная, что может ему написать жена, хотя бы ради приличия… Обычные фразы, приветы от знакомых, а в конце — игривая приписка: не собирается ли он, «злюка», дать ей развод. Но Захар чувствовал, что Тамара едва ли сама захочет с ним разойтись. Положение замужней женщины, не обремененной никакими обязанностями, заботами, а главное — присутствием мужа, ее вполне устраивало. Если раньше он действительно ждал ее писем, то со временем стал равнодушен к ним, потеряв всякий интерес к склеиванию «разбитого горшка». Возможно, любви-то настоящей и не было, а ревность быстро иссякла. Он оказался в положении человека, находящегося в обворованной квартире: не столько жалко пропавших вещей, цена которым невелика, сколько непривычен и противен царящий повсюду беспорядок. Хотелось избавиться от неустроенности, обрести прежний покой, а вместо этого сгущалось ощущение одиночества и пустоты…

У Захара разболелась голова, тело будто налилось свинцом. Он почувствовал, что заболевает. Ночью его замучил кашель, а утром он не смог встать с постели. Жар не проходил.

Пугачев послал к Ледорубову вестового. Узнав, что друг заболел, тотчас и сам явился. Он пытался уговорить Захара немедленно отправиться в санчасть, даже санитарную машину вызвал, но Ледорубов от больничной койки наотрез отказался, ссылаясь на то, что дома поправится гораздо быстрее. Флагманский врач осмотрел Захара и, найдя у него обыкновенный грипп, разрешил отлежаться дома под присмотром соседки Нины Сергеевны, охотно вызвавшейся ухаживать за ним.

Оставив лекарства, врач уехал. Пугачев решил задержаться. Он сидел на стуле с таким виноватым видом, будто Захар заболел по его личному недосмотру. Какое-то время оба молчали.

— Вот отчего так?.. — заговорил наконец Ледорубов как бы с самим собой, отрешенно глядя в потолок. — Раньше, в молодости, я и не сомневался, что знаю женщин. Во всяком случае, мог угадывать все их уловки, хитрости. А вот с годами разучился… Становлюсь беззащитным, что ли, перед ними…

— Значит, ты сам переменился, — убежденно ответил Семен. — А женщины какими были, такими и остались. Говорить можно не обо всех сразу, ибо всех женщин никто не знает, а только об одной из них, которая навела тебя на такие печальные размышления.

— Верно, Семен. Только, говори — не говори, ничего уже не изменишь. Просто я начал стареть.

— В твои-то тридцать три?.. — искренне удивился Семен. — Да ни за что не поверю. Чудно́ как-то получается. А я вот молодеть начал, глядя на своего Кирюшку… Знаешь, иной раз будто снисхожу до его возраста, когда мы с ним дурачимся, играть начинаем…

— Счастливый, — не просто сказал, а как бы выдал свое, заветное, желание Захар. — Мне бы сейчас такого сына, хотя бы дочку…

— Не горюй, все еще будет. Только не надо раскисать. Этот заразный микроб хандры в тебе завелся от одиночества, но совсем не от простуды. Может, жене твоей телеграмму отбить, чтоб приехала?

— Не стоит, — Захар безнадежно ухмыльнулся. — Нужен я ей, как…

Семен болезненно поморщился:

— Зачем же так категорично?.. А сам, наверно, любишь ее.

— В том-то и дело, что какую-то оболочку любил, а она лопнула однажды, как воздушный шарик… Я ненавижу теперь то, от чего прежде, казалось, без ума был…

Захар умолк, точно испугавшись собственной откровенности. Молчал и Пугачев, предоставляя другу возможность высказаться.

— Семен, а ты мог бы изменить своей жене? — ошарашил Захар своего приятеля неожиданным вопросом.

— Ирине?.. — Пугачев смущенно покряхтел. — Не знаю. Не пробовал как-то… Но едва ли. Мне бы тогда стыдно было глядеть ей в глаза. И не столько ей, сколько Кирюшке. Я вот раньше, когда был не женат, отчего-то не выдерживал детского взгляда. Как это… — Он пощелкал пальцами, подыскивая нужные слова. — Вот подходит и смотрит на тебя малыш своими ясными глазенками, а в тебе начинает говорить совесть, хотя и не знаешь, отчего это, в чем же и перед кем, собственно, виноват. Даже очень сильный взгляд взрослого человека выдержать можно, так сказать, не моргнув, противопоставив ему собственный, иронию или насмешку, а вот детский — никогда.

Захар задумчиво кивал, видимо, соглашаясь со всем сказанным, потом изрек с грустью:

— Чтобы все это оценить, действительно надо иметь собственного ребенка, то самое второе «я», перед которым никогда не солжешь…

— Понимаю, очень понимаю тебя… — И с надеждой спросил: — А может, все еще наладится у тебя с Тамарой?

— Не знаю. Теперь едва ли…

Семен шумно вздохнул и развел руками — чем же помочь тебе?.. Он встал и начал одеваться. Потоптался у двери. Видимо не находя больше слов утешения, он кивнул Захару напоследок и вышел.

И снова Ледорубов остался наедине со своими невеселыми мыслями. Больше всего угнетала не сама болезнь, а вынужденное состояние бездействия, отупляющего покоя. Время тянулось бесконечно. Захар то дремал, то пробовал читать. Но дурное настроение не покидало его.

После полудня пришел Голанд. Напористый и шумный, он за что-то отругал в коридоре Нину Сергеевну и без стука распахнул дверь в комнату Захара.

— Ну вот, что я говорил? — начал с порога. — Нечего было в воду лезть, если простужаетесь. А теперь получается, что я же и виноват.

— При чем тут вы, — проворчал Захар и не без ехидства добавил: — Между прочим, здравствуйте. Как я понял, вы именно с этого хотели начать.

— Извольте, — без тени смущения согласился доктор, — если мое персональное «здравствуйте» поможет вам больше, чем горчичники. — И распорядился, покачивая поднятыми ладонями: — Стэнд ап, тельняшку поднять!

Достав стетоскоп, он стал прослушивать Захара, постукивая по его спине тонкими холодными пальцами.

— Почему вы до сих пор не в санчасти, а здесь? — спросил недовольно.

— «Флажок» сказал, что можно и дома отлежаться: нет ничего серьезного, обыкновенная простуда.

— Ваш «флажок» — форменный коновал, — отрезал доктор. — А что, если случится осложнение?

— Ничего, перезимуем как-нибудь… Под мою ответственность, если вам угодно.

— Немедленно одевайтесь и — марш в машину!

— Бросьте вы этот тон, доктор! — разозлился Захар. — Никуда я не поеду. — И отвернулся к стене.

— Прикажете пригласить двух санитаров со смирительной рубашкой?

— До сих пор был уверен, что я не помешанный. К тому же у меня первый разряд по боксу…

— А у меня, между прочим, способность к гипнозу. Посмотрим, кто кого…

— Вы это серьезно? — Захар повернулся и не без иронии посмотрел на строптивого доктора.

— Разве я похож на шутника?

— Предсказывать можете?

— Что именно?

— Хотя бы, скажем… сколько я проживу?

Голанд весело рассмеялся:

— Это вам, дорогой, лучше обратиться к какой-нибудь гадалке. А зачем же мне у нее хлеб отбивать? Странно, почему вы об этом спрашиваете? Вас что-нибудь беспокоит?

— Да так… Любопытства ради.

— Могу уверить вас, что в данном случае от гриппа вы не умрете. Но для полной гарантии все-таки советовал бы поехать со мной и полежать недельку в санчасти. Идет, Захар Никитич? Обещаю полный комфорт.

Ледорубов, отрешенно глядя в потолок, покачал в знак несогласия головой.

— Ох, до чего же вы упрямый! — Доктор погрозил ему пальцем. — А мысли дурные о смерти потому вам в голову лезут, что лежите тут один, словом перемолвиться не с кем.

Захар с усилием засмеялся:

— Доктор, почему же дурные? Наоборот. Здесь никто не мешает задуматься о существе бренной плоти. Вранье, когда кто-то говорит, что он не боится смерти. Все мы не вечны. Только один умирает, как Макаров, на ходовом мостике, другой, как Добронравов, — на сцене, а третий, как Скобелев, — в постели у женщины. Одного не хочу — умереть немощным, на больничной койке…

— Тут я с вами согласен — умирать, так уж с музыкой. Только не надо прежде времени мозги в саван одевать. Нужно жить, работать, любить, оберегать старость родителей и воспитывать детей. И собственная смерть тогда придет настолько естественно, что и не заметишь ее… Разве не так?

— Так, так, — согласился Захар. — Оттого и хотелось бы знать, сколько проживу, чтобы располагать собой: в том смысле, что должен и что могу сделать… Ведь говорят, иногда и целой жизни не хватает на то, что задумал…

— Это уже другой вопрос, — обрадовался доктор. — Тогда вот вам моя рука как гарантия того, что книга вашей жизни еще далеко не прочитана, — и коснулся Захарова плеча. — Вот так-то, коллега.

— Почему коллега?.. — удивился Захар.

— Да хотя бы потому, что я тоже кандидат наук, только от медицины, — хитровато прищурившись, доктор поцокал языком. — Я же гипнотизер, колдун, маг. И знаю о вас абсолютно все!

— Немудрено. Что-либо угнать в нашем городишке — это запросто. Даже моя соседка, надо полагать, знает обо мне куда больше, чем о самой себе…

— Допустим, что мне рассказали ванту историю… Но у меня просто не укладывается в голове, как вы, кандидат технических наук, добровольно решили похоронить себя в этой дыре?

— Одно и то же… — притворно простонал Захар, — будто все сговорились…

— Но это же и в самом деле странно!

— А вы, доктор? Согласитесь, наше положение в чем-то схоже.

— Вот именно — в чем-то. И не больше! Я продолжаю твердо идти по тому пути, который сделал целью всей моей жизни. На громкий титул — плевать, не в нем суть. Именно здесь мои знания людям куда нужнее, чем, скажем, в именитой ленинградской клинике. А вы, коллега, постыдно бежали от своего призвания, попросту дезертировали!

Захар встрепенулся, пытаясь возразить.

— Да, да, — продолжал настаивать доктор, — дезертировали от науки. А на корабле ваше кандидатское звание — ни уму, ни сердцу, ни обществу.

Привлеченная громкими голосами, в дверь просунула голову любопытная Нина Сергеевна. Она удивленно посмотрела на Захара, потом на доктора.

— Что вам угодно? — не слишком любезно спросил доктор.

— Я подумала, уж не случилось ли чего…

— Нет, не случилось. Но может. Больному вредны сквозняки. Закройте дверь!

Соседка перечить своему начальству не решилась и скрылась за дверью. В госпитале, где она работала, все медсестры порядком побаивались крикливого, требовательного майора, заведующего хирургическим отделением, который к тому же нередко исполнял обязанности главного врача.

Прерванный появлением соседки разговор возобновился.

— Во-первых, лучше быть хорошим моряком, чем плохим кандидатом, — сказал Захар. — Ушел с прежней работы потому, что не мог ни колеса своего выдумать, ни пороха изобрести… Чужие мысли подхватывать не хочу и не умею. Во-вторых, вы только вдумайтесь, какая теперь сложная на кораблях техника. Ну давно ли, кажется, офицер обходился средним образованием, а сейчас ему и инженерного мало. Вы поглядите, сколько матросов с дипломами! А в будущем кораблями будут управлять непременно кандидаты наук, если не доктора. Что, разве не логично? И потом, не думайте, что моя кандидатская диссертация лежит на моей совести мертвым грузом. Отпущенные мне авансы я, кажется, именно здесь, на флоте, сумею отработать…

Захар принялся излагать доктору идею матросского конструкторского бюро. И чем дольше он говорил, тем заметнее доктор и сам вдохновлялся. Наконец он вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, возбужденно повторяя: «Превосходно, превосходно…» Остановившись, майор протянул в сторону Ледорубова руку, как бы прося слова.

— У меня, Захар Никитич, теплились примерно такие же мысли. Все думал: а не собрать ли молодых талантливых врачей и не заняться ли каким-нибудь большим изыскательским делом? Знаю, знаю, — как бы защищаясь от чьих-то возражений, доктор отчаянно тряхнул головой, — нет ни подходящего оборудования, ни условий. Но, как говорят, лиха беда начало… Не боги горшки обжигают!

В дверь постучали.

— Кто там еще?! — крикнул доктор, недовольный тем, что ему опять помешали.

Нина Сергеевна решительно вошла в комнату, держа в руках накрытый белоснежной салфеткой подносик.

— Время ужинать, товарищ майор, — напомнила она.

Доктор недоверчиво поднес к глазам часы.

— Действительно, — он повернулся к Захару, как бы призывая его в свидетели. — А мы заболтались! — На минуту задумавшись, махнул рукой: — Так и быть! Разрешаю вам болеть дома. Дней через пять надеюсь видеть вас в полном здравии.

Доктор чопорно поклонился и решительной походкой занятого человека вышел из комнаты.

После ужина Захар достал бумагу, авторучку и, расположившись поудобнее, принялся составлять план предстоящей работы матросского КБ. Как ни старался, стройной системы отчего-то никак не получалось. Снова разболелась голова и поднялась температура. Он проглотил таблетку и попытался заснуть. Не помогло. Долго ворочался с боку на бок, прислушиваясь к непогоде.

Белыми волнами ходила за окном метель. По-собачьи, жутко, будто по покойнику, скулил в печной трубе ветер. Скрежетал качавшийся на столбе у дома фонарь. Тусклый свет от него еле проникал в темноту Захарова жилья. По углам полночными призраками хоронились тени. Лишь сверчок, единственное живое существо, откуда-то из ночной бездны подавал Захару свой негромкий голос.

Непогода бушевала и весь следующий день. Никто больше к Захару не приходил. Вернувшаяся с работы Нина Сергеевна истопила печку, пробовала занять Ледорубова разговорами. Но Захар отмалчивался. Отказавшись от ужина, он не совсем любезно попросил соседку, чтобы его оставили в покое.

К нему незаметно подкралась одуряющая тоска. Сначала возникло слезливое чувство жалости, сострадания к самому себе, оттого что все о нем забыли, а потом им овладело полное безразличие, какое настает, по его собственному предположению, разве что у обреченных тяжелой, неизлечимой болезнью. Не хотелось ни есть, ни спать, ни думать. Выдави ураганом в окне стекло, случись в доме пожар — он и не пошевелился бы. Казалось, уже ничто на свете не обрадует, не тронет глубоко…

И вдруг точно кипятком ошпарило его застывший разум. Он услышал голос Ирины — негромкий и немного восторженный, каким читают лирические стихи или рассказывают детям сказки.

Вот она вошла в комнату, раскрасневшаяся от мороза, стройная, милая и… недосягаемая.

Захар, как во сне, наблюдал за всем, что она делала. Как снимала шубку, как перед зеркалом охорашивала прическу… «Не может быть, это какой-то мираж. Нет, не может быть…» — думал он, чувствуя, что ему труднее стало дышать. В какое-то мгновение захотелось даже, чтобы она поскорее ушла, не мучила его.

— Ну, какая у нас температура? — откуда-то издалека донесся до Захара ее голос.

— Почти нормальная, — произнес он с хрипотцой, стыдясь собственной немощи.

— Замечательно, все к лучшему. — Ирина улыбнулась, приветливо и счастливо, будто школьница, которой за классное сочинение поставили пятерку.

«Почему ты здесь?» — спросил он взглядом.

— А все ушли в море. Семен просил присмотреть за тобой.

Значит, Семен. А он думал, что сама… Захар вздохнул украдкой.

— Сейчас будем ужинать. Я принесла тебе что-то вкусненькое.

«Как с ребенком говорит…» — И Захар почувствовал прилив необычайной нежности.

Пока Ледорубов ел оладьи со сметаной, а потом послушно держал под мышкой градусник, Ирина успела навести в комнате полный порядок. И в холостяцком жилье Захара Ледорубова будто стало веселее и уютнее. Каждая вещь не только встала на свое место, но и обрела особый смысл — к ней прикоснулись руки Ирины. Захар как зачарованный наблюдал за каждым ее движением. «Боже мой, ведь она должна была стать моей женой… Как же я тогда проглядел ее? Где были мои глаза? Где был мой разум?..» — казнил он себя.

Ледорубову было с Ириной, как ни с кем другим, легко и приятно. Хотелось поделиться с ней самым сокровенным, что накопилось у него на душе. А вместо этого начал рассказывать о том, как его уговаривали взяться за создание матросского конструкторского бюро, как он противился такой идее и как все-таки пришлось согласиться с доводами замполита. Ирина с готовностью поддержала разговор. И Захар вскоре уже сам увлекся. Он вдохновенно импровизировал, в голове яснее ясного вставали такие подробности всей предстоящей работы, какие еще вчера никак не могли прийти на ум. Ирина слушала внимательно, чуть склонив голову; в ее глазах затеплился тот самый глубинный свет, который удивительно преображал все лицо, делал его привлекательным. Это еще больше вдохновило Захара. Он понял, что небезразличен ей, что она, возможно, все еще любит…

Они вместе пили чай. За окном — ветер, снег. А в комнате — уютно и тепло. И если бы Захара в это время спросили, что такое счастье, он бы не задумываясь назвал счастьем то состояние, в котором сейчас пребывал.

— Ты знаешь? — сказал он. — Мне часто снится наш парк. Но не таким, какой он сейчас, а каким был десять лет назад. Ты можешь себе это представить?.. — Захар внимательно посмотрел на нее.

— Зачем? — Ирина мягко улыбнулась. — Все эти десять лет я хожу туда на работу, изо дня в день. Парк все такой же, только мы стали другими.

— Хотелось бы вернуться в то время. Правда?.. — Захар продолжал пристально вглядываться в ее лицо, надеясь уловить хотя бы тень надежды для себя.

Но свет в ее глазах тотчас померк, и она убежденно сказала:

— Нет. Слишком много воды утекло, да и машину времени еще не изобрели.

— Ирина, послушай, ты не п-представляешь, как я к-казнил с-себя за то, что между нами… — Он попытался взять ее руку, она же сама легко коснулась кончиками пальцев его плеча, как бы определяя необходимое расстояние между ними, и поспешно оборвала его готовую уже пролиться исповедь.

— Об этом ни слова. Зачем тревожить прошлое? Все образовалось само собой: именно так, как каждый из нас того хотел.

— Но ведь могло же все быть иначе!

— А стало как есть… И каждый из нас обязан по-своему быть счастливым. Все мои мысли занимает мой сын, мой Кирюшка.

— А Семен?.. — невольно вырвалось.

— Что Семен?.. — Она испуганно встрепенулась. — Семен мой муж и твой друг. Он же твой самый близкий друг?..

Ледорубов согласно кивнул.

«Она никому не изменит, никого не обманет и зря не осудит, — он обезоруженно откинулся на подушку. — Какое все-таки счастье, что есть на земле такая женщина — чистая, добрая, великодушная. Как же я мог ее так обидеть?»

Сравнивая Ирину со своей женой, Ледорубов окончательно успокоился: должен благодарить судьбу, что такая женщина встретилась на его пути. И пускай она теперь не его, но все же — любимая. А иначе кому тогда верить?..

Ирина вышла на улицу в сильной тревоге и смятении. Она торопилась поскорее и подальше уйти от дома, в котором жил Захар. Его страдающий, ищущий ответа взгляд преследовал ее, лишал душевного равновесия и покоя.

«Неужели я все еще люблю его?.. — испуганно спрашивала себя Ирина и готова была как девчонка разреветься от собственного бессилия.

Наклонив голову, пряча лицо в пушистый меховой воротник, она почти бежала. А снег, будто издеваясь, насмешливо скрипел под каблучками: «Жуть, жуть, жуть…»

«Но почему я такая невезучая и беспомощная? Другие же умеют жить: поступают, как сердце подскажет, а думают если уж не праведно, то хотя бы без угрызений совести, — корила себя Ирина. — Я же, глупая, готова раскаяться даже в том, чего еще не совершила… Но как забыть, как не думать о нем?..»

За поворотом улицы открылся Кирюшкин детский сад: старинный двухэтажный особняк, спрятавшийся в соснах и отгородившийся от соседних домов чугунной, изукрашенной фамильными вензелями оградой. К массивным дверям парадного входа вела расчищенная от снега дорожка.

После морозного воздуха на Ирину дохнуло обжитым, с привкусом парного молока теплом. От неугомонного детского щебета чуть закружилась голова. Ирина улыбнулась и широко развела руки, собираясь обнять подбежавшего Кирюшку.

— Мамочка, посмотри, — сын протягивал ей листок бумаги, на котором был нарисован кораблик с какими-то уродливыми человечками. — Вот видишь — это папа, а это я.

Ирина поцеловала его пухленькое серьезное лицо и в это мгновение почувствовала такое облегчение, будто с нее сняли тяжелые вериги…

По пути домой она вместе с сыном зашла в гастроном, Ирина набила продуктами авоську. Потом завернула в прачечную. Привычные заботы постепенно оттеснили недавние волнения. Порог своей квартиры переступила уже успокоенная и немного усталая.

Когда Семен уходил в море, заведенный порядок в их семье не менялся. Ужинали около восьми часов вечера. Затем играли в школу: со звонками на перемену и с отметками. Ровно в девять Ирина укладывала сына в кроватку и тогда могла заняться собственными делами. Чаще всего она усаживалась в кресло, стоявшее под высоким торшером в углу комнаты, и читала какую-нибудь книжку, прихваченную в библиотеке.

Но сегодня ей не хотелось читать. И хозяйством заниматься тоже было невмоготу. Закутав плечи в теплый пуховый платок, она допоздна просидела на кухне, глядя в окно, за которым разыгрался настоящий буран. Бешено кружились снежные вихри, жутковато-утробным голосом завывал ветер, и надоедливо погромыхивал жестяной карниз.

По радио передавали реквием Моцарта. Пел хор. Далекие голоса вещали о роковой безысходности, об угаснувших человеческих страстях и надеждах… Точно могильным холодом веяло из динамика.

«А как сейчас там, в море?..» — подумала она, и от одной этой мысли по спине побежали мурашки. Ирина представила своего мужа на ходовом мостике — этой небольшой, открытой всем ветрам площадке, — и ей стало неловко за свое благополучие, за свой уют, который она принимала как нечто должное, принадлежащее ей по праву жены. У нее в эту страшную, ненастную ночь была привилегия копаться в собственных чувствах, у него же оставалась лишь необходимость исполнять свой долг и верить в возвращение домой…

Когда Семен перед выходом в море сказал, что Ледорубов болен и с высокой температурой лежит у себя дома, она ни минуты не колебалась, решив тотчас навестить Захара, как-то помочь ему. Но едва ли ее муж догадывался, какое трудное испытание послал этим сообщением своей жене. Пожалуй, ничто так не трогает женщину, как беспомощность когда-то любимого (именно так она и хотела думать) человека, прикованного недугом к постели. И если прежде в душе Ирины где-то еще тлела обида на Захара, то теперь все ее существо переполнялось чувством жалости и сострадания к нему. Ирина хотела держаться с видом независимо-доброжелательной милосердной сестры. И уж никак она не могла предположить, что прошлое ими обоими не забыто, что оба они живут, по существу, воспоминаниями своей первой юношеской любви.

Женским чутьем она поняла, как несчастен Захар в своем одиночестве. И страдал он не столько от своего недомогания, сколько от душевной боли, от тех невысказанных слов глубокого раскаяния, которые готовы были прорваться.

Ирине и самой было нелегко сдержаться, ни единым взглядом не выдать себя. Она полагала, что ее возродившееся влечение к Захару настолько же естественно, насколько и преступно. Никогда в жизни она не посмела бы сделать шаг, за которым перед ней могла разверзнуться пропасть ее собственного предательства… С немым укором перед ней вставал Семен. И оттого, что он слишком добр, открыт и доверчив, его невозможно было обманывать.

С тех пор как Семен воспротивился ее отъезду в Пензу, когда она скорее от отчаяния, чем по искреннему зову сердца, согласилась стать его женой, между ними установилась обыкновенная супружеская привязанность, не предполагавшая взаимной любви. Семен никогда ей не говорил восторженных, нежных слов. Она и не требовала их. Жили как могли: всегда ладили между собой и вроде бы несчастными себя не считали. Насколько это хорошо или плохо, Ирина не пыталась понять, потому что всю силу своих нерастраченных чувств обратила на сына. С тех пор как она ощутила его у себя под сердцем, казалось, ничто уже не в состоянии занять все ее мысли более глубоко и сильно.

И вот снова явился он, тот самый человек, который когда-то обманул ее надежды, разрушил мечты… Но что же было делать? О том, чтобы вернуться к прошлому, не могло быть и речи. Слишком неодолимой преградой легла между ними бездна прожитых лет. И если невозможно было наяву разрушить условности сложившейся жизни, то уж в мыслях ничто не могло помешать Ирине переступить запретную черту… Поборов совесть и стыд замужней женщины, она предалась запретным, заведомо несбыточным мечтам. Ирина грезила, возвращаясь к дням своей юности, точно в этом заключалось теперь ее утешение.

…Он входил в кухню, садился рядом, брал ее руку… И ей это было приятно. Она вставала, шла в спальню. И он шел за ней следом. Засыпая, она не переставала чувствовать его рядом…

Но вот заворочался Кирюшка, что-то сонно пробормотал, всхлипнул. Испуганной птицей Ирина метнулась к детской кроватке. Наклонилась над сыном, привычно потрогала губами его лобик. Потом облегченно вздохнула, убедившись, что температуры нет.

Босая, с растрепанными волосами, она стояла у изголовья кроватки, глядя на спящего малыша. Подумалось: а что, если бы его родным отцом был Захар?.. И мгновенно ужаснулась этому кощунственному предположению, которое невесть зачем взбрело ей в голову.

«Дрянь, какая же ты мелкая дрянь! — выговорила сама себе. — Разве можно, чтобы за душой ничего не было святого?..»

Явилось предчувствие чего-то рокового, недоброго, что непременно должно случиться с ней в эту страшную ночь. Она стояла посреди комнаты, оцепенев от бессилия и страха. А непогода разгулялась на улице злее прежнего. Ветер, снег… Бесится и ревет неподалеку штормовое море, будто негодуя на нее за преступные желания и мысли.

Ирина добралась до софы и рухнула на нее. Уткнувшись головой в подушку, зарыдала глухо и безутешно…

Ирина приходила к Захару каждый день, пока он не поправился окончательно. Они говорили о чем угодно, не касались только одной, запретной, темы — их прежних отношений.

8

Идея создания матросского конструкторского бюро вскоре стала настолько популярной, что ею заинтересовались в штабе. Комбриг, ознакомившись с существом дела, обещал со своей стороны всяческую поддержку. Это и подтолкнуло Ледорубова вплотную заняться осуществлением своих замыслов. А суть была в том, чтобы создать своего рода матросское научное общество: отобрать наиболее толковых ребят, любящих технику, и заняться усовершенствованием различных узлов, механизмов, схем. Каждый матрос должен был избрать тему по своей специальности.

«И пускай их исследования покажутся сперва наивными или даже нелепыми, — думал Захар, — зато свою технику они познают в совершенстве, а это главное».

Едва ли Захар мог справиться со всей этой работой, если бы ему не помог Неткачев. Замполит оборудовал комнату для занятий с таким знанием дела, что она стала выглядеть почти как настоящее конструкторское бюро. Никто не ведал, каких трудностей ему стоило где-то раздобыть два стареньких кульмана и несколько вполне пригодных для работы чертежных досок. Вместе с Ледорубовым замполит долго подыскивал различные технические пособия, справочники. Добился даже специальной командировки в Ленинград, откуда привез все необходимые чертежные принадлежности.

Уже после первого, организационного, собрания матросы присвоили Ледорубову, между собой, титул «главного конструктора», а Неткачеву — «заместителя главного». Для начала решено было заняться разработкой рационализаторских предложений. У флагманского механика, ведавшего в бригаде «бризом», скопилось немало интересных заявок, ждавших рассмотрения. И флагмех весьма обрадовался тому, что энтузиасты взяли на себя часть его прямых обязанностей.

Дело упрощалось тем, что несколько моряков на гражданке работали техниками или чертежниками и в конструировании кое-что понимали. Остальных же следовало многому научить. И Ледорубов взял на себя обязанность подробно объяснить им, как производить простейшие расчеты и обоснования, как правильно строить чертежи. Приходилось вспоминать и математику, и физику. По сути дела, Захар выполнял роль преподавателя, а не главного конструктора. Но это его нисколько не смущало. Он чувствовал, как общие интересы начинают все теснее притягивать людей друг к другу. Радовали и первые успехи.

— Что я говорил, Захар Никитич? — торжествовал Неткачев. — Лед тронулся, а вы не верили. Великое это дело — увлеченность.

— Посмотрим, как дальше пойдет, — осторожничал Захар. — Атомный ледокол мы, разумеется, спроектировать не сможем, но кое-что придумать попробуем…

Он пока никому не говорил, что начал уже потихоньку осуществлять свою заветную мечту. В его записной книжке появились первые расчеты и контуры цепей блока РК-6. Ледорубов знал, что на заводе эта аппаратура до сих пор не принята к серийному производству, а государственные испытания отложены по крайней мере еще на год. У него хватало пока времени, чтобы документально оформить свою принципиально новую, более совершенную схему блока и преподнести ее как некий сюрприз.

Ледорубов с головой ушел в работу. Дома он почти не появлялся: днем был занят на корабле, а вечером допоздна засиживался в матросском конструкторском бюро. Он едва не бредил осуществлением своего замысла, ложился спать и вставал с одним желанием — чтобы никогда не прекращалась благодатная работа мозга, когда даже во сне ему являлись нужные решения. Снова обрел он долгожданные муки творчества.

Когда все его черновые наброски превратились в стройную, теоретически обоснованную систему, он решил, что пора подключить к делу матросов. Из предварительных эскизов нужно было сделать полный комплект чертежей по всем правилам конструкторской разработки.

На очередное занятие Ледорубов пришел, держа под мышкой скрученные в тугой рулон черновые эскизы. Вызывая общее любопытство, молча принялся разворачивать ватманские листы и прикреплять их кнопками к доске.

Матросы негромко переговаривались, но с расспросами пока не приставали. Всем было известно, что «главный» во всем любит порядок. На занятиях он терпеть не мог праздного любопытства или несдержанности. Вопросы ему было можно задавать лишь после того, как он объяснит, в чем суть дела.

— Ну, так, — громко сказал Захар, беря в руки тяжелую, походившую на бильярдный кий указку. — На этот раз, как говорится, шутки в сторону: предстоит настоящая конструкторская работа. Перед вами принципиальная схема блока РК-6. Он входит в аппаратуру обнаружения неконтактных мин, которая сейчас разрабатывается на одном из предприятий. Над усовершенствованием этого блока сейчас ломают головы десятки опытных конструкторов. Только достичь им удалось пока что не так-то много. Имеющаяся схема все еще несовершенна. А несовершенна потому, что сложна и громоздка. Отсюда надежность ее работы оставляет желать лучшего. Мне же удалось найти несколько иной принцип действия схемы этого блока.

И Захар принялся подробно объяснять существо своей идеи. Он плавно, будто прицеливаясь, водил указкой по изгибам электроцепей, прослеживая прохождение сигнала, а в конце этого пути легонько щелкал по ватману, как бы загоняя воображаемый шар в лузу. Ледорубов говорил долго и серьезно, точно находился не перед матросами, а на техническом совете, где его слушали ученые мужи. Захар этим как бы проверял самого себя — насколько в действительности подготовился к предстоящей защите своего проекта.

— Все понятно? — спросил он и стукнул тупым концом указки об пол, словно тем самым в своих объяснениях поставил точку.

— Почти, — признался Лещихин, смущенно почесывая затылок.

— Ну, это тебе — почти, — передразнил дружка Стыков. — За всех не расписывайся.

Он вылез из-за стола, за которым сидел, по-наполеоновски скрестив руки на груди, и подошел к доске. Некоторое время напряженно вглядывался в схему, потом сказал:

— Что ж, работенка — что надо, серьезная.

— Вам действительно все понятно? — усомнился Ледорубов.

— Хотите, повторю все, что вы сказали? — предложил Стыков.

Захар протянул ему указку и умышленно попросил рассказать о принципе действия самого сложного узла.

Ничуть не смутившись, матрос принял из рук Ледорубова указку и уверенно пересказал самую суть того, что услышал.

— Так, — Захар скупо поблагодарил его кивком головы. — Вот вы, Стыков, и возьмите на себя труд оформить основную принципиальную схему — как полагается, тушью. В помощь можете взять любого, хотя бы Лещихина. — И не всякий случай спросил: — Как, справитесь?

Стыков лишь ухмыльнулся, — мол, нет ничего проще, на гражданке приходилось и посложнее кое-что делать… Не желая попусту тратить время, он повелительным жестом подозвал Савву, и вдвоем они стали раскатывать на столе широкий лист ватманской бумаги.

Захар лишь сокрушенно качнул головой, прощая Стыкову его неистребимую самоуверенность. А в душе остался доволен.

Распределив менее сложные чертежи между остальными матросами, Захар принялся не спеша расхаживать между столами и кульманами. Теперь он разрешил задавать вопросы и терпеливо разъяснял каждому все, что было непонятно.

В бытность свою военпредом Ледорубов постиг сложную и тонкую механику взаимодействия многих людей, от разума которых в той или иной мере зависело рождение новой техники. Себя он причислял к немногочисленному клану теоретиков, носителей основной технической идеи, но всегда с уважением относился к трудовой конструкторской братии, которой у них на предприятии было большинство. Да и что стоила бы его самая блестящая новаторская мысль, не будь она материализована сначала в чертежах, а потом и в металле! На матросов Захар имел особые виды. Разумеется, всю их черновую работу в любом конструкторском бюро могли бы сделать куда более квалифицированно. Только Ледорубов пока что не собирался обращаться за помощью к профессионалам. Он ничуть не сомневался, что именно моряки, как разработчики, могли бы подсказать ему нечто такое, на что не всегда способны люди, оторвавшиеся от моря, от валкой корабельной палубы.

Среди товарищей Олег Стыков и в самом деле оказался самым опытным в конструкторском деле. Ледорубов несколько раз заглядывал в его чертеж, но существенно придраться было не к чему. Олег чертил остро отточенным карандашом с таким усердием, что даже высовывал от напряжения кончик языка. На шее у него, подобно талисману, болтался на нитке ластик. Видимо, так он привык работать еще на гражданке.

В эти минуты творческого порыва Лещихин безоговорочно повиновался своему дружку, принимая как должное все его указания. Стыков был к нему деспотично строг, даже на перекуры отпускал не иначе, как в виде исключения.

Работа продвигалась быстро. Почти все вечера были для этого свободны, так как в море тральщик выходил не часто. Сильные туманы и сложная ледовая обстановка затрудняли мореплавание, но как нельзя лучше способствовали осуществлению замыслов Ледорубова.

Чертежи удалось закончить к весне. Захар сам упаковал их и отправил спецпочтой на имя главного конструктора того завода, где прежде служил военпредом.

Потянулись томительные дни ожидания. По всем предположениям, пора было бы получить ответ, но тральщик надолго ушел в море, и Ледорубов на какое-то время забыл обо всех своих увлечениях. Снова стоял он бесконечные ходовые вахты, проводил корабельные учения и тренировки. Это была его привычная жизнь, обычная моряцкая работа, в которой он находил для себя истинное удовлетворение в душевный покой.

Когда же корабль вернулся в базу и почтальон вручил ему заказное письмо, Ледорубов распечатал конверт с интересом, но без особого волнения. Море и шаткая корабельная палуба все еще вызывали в его душе ощущение более сильное, чем береговые дела и заботы, оставшиеся где-то на втором плане.

«Ваша идея, Захар Никитич, по крайней мере лично мне, весьма симпатична, — скорее по-дружески, чем официально, писал главный конструктор Волхов. — Но ее, сами понимаете, нужно еще хорошенько проверить в натуре, прежде чем окончательно высказаться «за» или «против». Одним словом, на ее осуществление потребовались бы дополнительные средства, время. А где все это взять? Вы сами работали в промышленности и не можете не знать, какие сжатые сроки нам отпущены. Возможно, в дальнейшем, при модернизации созданной аппаратуры, мы вернемся к вашему проекту. Но сейчас…»

Захар скомкал письмо и швырнул его в жестяную кандейку, стоявшую у него в каюте под умывальником.

«Отговорки, — подумал он с озлоблением и досадой, — одни отговорки. Просто не хочет, хитрый лис, брать на себя ответственность…»

Захар слишком хорошо знал Волхова, этого многоопытного, осторожного человека, чтобы не усомниться в его искренности. Вспомнилось, как он однажды сказал: «В конструкторском деле всего лишь тридцать процентов техники, а остальное — дипломатия». Это означало, что любую идею, какой бы ни казалась она совершенной, следовало отстаивать, пробивать в различных инстанциях. А Ледорубов не имел такой возможности. Корабельная служба оставалась для него главным содержанием всей жизни. И что бы теперь он ни делал, все было подчинено интересам экипажа. Захар оказался в положении человека, вдруг остановившегося на полпути перед разрушенным мостом: он видел свою дорогу, тянувшуюся к намеченной цели, но не знал, как преодолеть образовавшуюся пропасть.

Штилевая погода продолжалась недолго. Настала пора весенних штормов. Зеленоватая, будто расплавленное бутылочное стекло, вода еще дышала из глубины зимним холодом. Словно пробудившись после долгой спячки, Балтика раскатывала во всю ширь тяжелые волны и облегченно вздыхала у береговой кромки прибоем. Повеселев, апрельское солнце все настойчивее грело стальные надстройки кораблей. Крепкий ветер, настоянный запахом свежей рыбы с примесью сладковатой сосновой смолы, упруго полоскал полотнища сине-белых кормовых флагов и алых вымпелов на мачтах. В Минной гавани, казалось, не было такого человека, которому в эту пору не хотелось бы в море.

И вот наконец пришло время больших учений. Отдавая швартовы, корабли один за другим отходили от пирса. Пугачевский тральщик шел в кильватерном строю следом за флагманом. Лениво покачивая бортами, как бы сперва прицеливаясь, он бодал форштевнем встречную волну, пробивая в ней дорогу. Волна тотчас взрывалась, и брызги всплескивали на полубак высокими радужными фонтанами. Захару их трудяга-пахарь напоминал грузовичок, кузов которого битком набит вещами. На шкафуте громоздились отводители, с виду напоминавшие двукрылые самолеты-кукурузники, а на юте — похожие на массивные бороны решетки углубителей и полный комплект бочкообразных, окрашенных в оранжевый цвет буев.

До полигона путь не близок: больше двух суток хода. Кораблям предстояло произвести учебное траление и очистить заданный квадрат от выставленных там учебных мин.

Днем Пугачев и Ледорубов большую часть времени проводили на ходовом мостике. Работы обоим хватало. Приходилось то и дело поочередно обходить боевые посты, проверять, как матросы несли ходовую вахту. Бортовая качка была настолько изнурительной, что выдерживали ее лишь самые стойкие моряки. Олег Стыков добровольно вызвался отстоять вторую смену за штурвалом, подменив укачавшегося первогодка. Савва Лещихин тоже не сдавался: бледный, измученный, он выбивался из последних сил, помогая боцману Глушко ремонтировать поломавшийся при выборке якоря механический привод шпиля. Труднее всего приходилось мотористам. В машинном отделении воздух прогрелся, будто в знойный летний полдень. Тошнотворное ощущение качки еще более усиливалось дурманом испарявшихся машинных масел и соляра. Моряки сидели у дизелей осоловелыми, как после тяжелого похмелья. Многих тошнило. Но никто из мотористов не попросил у Зубцова подмены раньше положенного времени.

И только Неткачева, казалось, не брали ни качка, ни усталость. Чтобы хоть как-то подбодрить команду, он бродил по отсекам и рисовал с натуры шаржи. И все улыбались, узнавая себя и своих товарищей в забавных рисунках.

К исходу вторых суток плавания море стало успокаиваться. Малахитовые волны теперь катились ровнее, шире. Их вершины стали постепенно округляться, все более сглаживаясь и как бы стекленея.

Приободрились измученные качкой люди. Начали даже по устоявшейся привычке подначивать друг друга, шутить. И Балодису впервые за время похода не пришлось, скрепя сердце, выливать из лагуна за борт наваристый флотский харч.

При подходе к заданному квадрату флагман сбавил обороты винтов. С него дали семафор, и тральщики начали перестраиваться, располагаясь строем «уступа».

Пугачев приказал объявить боевую тревогу. Захар надавил на рычажок замыкателя, и тотчас по всем корабельным отсекам раздался звон колоколов «громкого боя». И ожила палуба, загудела от дружного топота бросившихся к боевым постам матросов.

— Трал к постановке изготовить! — спокойно и твердо произнес Пугачев в микрофон.

На юте все пришло в движение. Минеры в команде были натренированы, как хорошие музыканты в оркестре — каждый в совершенстве знал свою партию. Одни разбирали и готовили оттяжки для буйков, другие соединяли динамометр с ревуном, а третьи готовили ключи, монтажный инструмент.

Одетые в просторные меховые куртки и стеганые ватные штаны, матросы тяжело бухали по палубе сапогами. Ледорубову они напоминали медлительных ручных медвежат, копошившихся у механизмов. Казалось, что тральный расчет работает слишком уж нерасторопно. Захара так и подмывало сойти с мостика и, отбросив условности субординации, самому взяться за дело. Но все его опасения были напрасны. Контрольный секундомер показывал: время, отведенное на подготовку трала, удалось перекрыть.

Перегнувшись через ограждение ходового мостика, Пугачев махнул рукой и громко крикнул:

— Пошел трал!

Подхваченный сильными руками, с ходу полетел за борт оранжевый буй. Всплеснув, он запрыгал на волне, будто случайно оброненный яркий тюльпан.

— Трави правый! — скомандовал Пугачев вахтенному на лебедке.

И потянулась за борт стальная нить контактного трала. Матросы работали все так же, с виду не торопясь: ловко расправляли завитки упругого троса, подкатывали к срезу кормы буйки. Разговаривать в такие минуты не полагалось. Тишину здесь нарушал только шум волны да монотонное постукивание тральной лебедки.

— Ну, как там со временем? — спросил Пугачев Ледорубова, когда трал был поставлен.

— Гляди сам, — Захар протянул ему секундомер, — сработали четко: две секунды в запасе.

Семен улыбнулся и, сбросив меховые рукавицы, удовлетворенно потер широкие ладони.

— Доставай, Захарище, сигареты — погреем душу чуток.

Они закурили, прячась от ветра за ветробойным стеклом.

Началась утомительная и долгая работа по «вспашке» подводной целины. Раскинув щупальца, тралы медленно двигались вслед за кораблями на заданной глубине, подсекая резаками изредка попадавшиеся ржавые минрепы. Покрытые ракушками и тиной шары выпрыгивали на поверхность и угрожающе покачивали на волне рогами взрывателей.

— А помнишь, Захар, как однажды мы с тобой голову тюленя за мину приняли? — спросил Пугачев, усевшись на мостике около тумбы пеленгатора. — Вот было шуму: сыграли «Тревогу», изменили курс, а после командир нам за это врезал…

И Семен засмеялся, добродушно щуря глаза.

— Помню, конечно, — отозвался Ледорубов. — Как такое забудешь! Ты был тогда штурманом, а я — помощником… Что было — то было, а лучше, чтоб и вовсе не было…

Пугачев пристально посмотрел на друга:

— А все-таки ты жалеешь, что белоснежную сорочку с галстуком сменил на засаленный рабочий альпак. Верно говорю?

— Ни в коем случае: этот альпак, — Захар, не вынимая рук из карманов, потряс меховой курткой, — дороже горностаевой мантии. Жалею лишь о том, что поздновато надел его во второй раз. В нем я, по крайней мере, при деле и не ем даром наш просоленный хлеб…

— Брось, не набивай цену. Хлеб ты и раньше даром не ел. Но в белой сорочке от тебя все-таки пользы было куда больше. Рановато, друже Захарище, задним ходом отрабатывать стал.

— Рановато, пожалуй, только помирают да женятся. А все остальное в жизни бывает в самый раз или… слишком поздно.

— Ну, такая философия только на пенсии сгодится. А тебе до нее ой как далеко! Не надо себя обманывать. Не смог ты позабыть свое конструкторское дело, тянешься к нему, как сосунок к мамкиной титьке. И это сильнее тебя.

Захар смолчал, не желая продолжать этот бесконечный спор.

До вечера корабль «пахал» заданный квадрат. Когда же потускневшее солнце наполовину вдавилось в горизонт, с флагмана дали команду «Отбой учениям».

Домой корабли возвращались на успокоившейся волне. Возможно, поэтому обратный путь всем показался короче и веселей.

Спустя два часа после того, как тральщики ошвартовались у пирса, командиров пригласили в штаб для разбора закончившихся учений. Буторину хотелось как можно скорее высказаться, обменяться накопившимися за время похода мыслями.

Офицеры собрались в актовом зале. Это было довольно просторное, со вкусом обставленное помещение: потолок украшен богатой лепкой, на выделанных под мрамор стенах через равные промежутки расположились барельефы знаменитых флотоводцев, высокие окна забраны бархатными шторами. По светлому, начищенному до блеска паркету, казалось, неловко даже ступать. Предметом же всеобщей гордости считалась массивная, с хрустальными подвесками бронзовая люстра, добытая невесть из каких музейных подвалов благодаря личной предприимчивости майора Заставца. С легкой руки механика Зубцова это помещение именовалось «тронным залом».

Отворив высокую дверь, Семен Пугачев с неизменной доброй улыбкой предстал перед собравшимися офицерами. Он был в рабочем кителе и помятых брюках, вправленных в голенища больших яловых сапог, в то время как его товарищи, командиры соседних кораблей, успели переодеться в выходные тужурки. Буторин с высоты президиума послал Пугачеву недобрый взгляд, — мол, не годится приходить на совещание позже меня… В ответ на это Пугачев выразительно посмотрел на часы: он прибыл точно в назначенное время. Семен уселся в кресло и достал из кармана потертый блокнот.

Сначала выступали флагманские специалисты. Каждый из них обстоятельно разбирал действия личного состава корабельных боевых частей и служб, а под конец давал им общую оценку. Так выходило, что больше всего лестных слов «флажки» высказали в адрес экипажей Пугачева и Сомова — признанных лидеров соревнования по бригаде.

Капитан третьего ранга Сомов сидел неподалеку от Пугачева и что-то рисовал в толстой записной книжке. Очень подвижный, веселый, решительный, он был среди офицеров общим любимцем. Выбрав момент, Сомов подмигнул Пугачеву, давая понять, что первое место в соревновании им опять, вероятно, придется поделить между собой…

Потом выступали офицеры политотдела и тоже ставили другим в пример экипажи Пугачева и Сомова.

Заключительное слово взял комбриг. Его крупная фигура монументально возвысилась на трибуне. Под сводами зала раздался резкий, темпераментный голос. Буторин, обобщая предшествующие высказывания, придавал им собственное, как бы разложенное по полочкам толкование. Каждая мысль четко обозначена — отточена и выправлена, будто лезвие на оселке. Говорил комбриг, легонько поколачивая ладонью трибуну, как бы навечно припечатывая к ней наиболее важные свои мысли.

— И еще хотелось мне высказать некоторые соображения по поводу внешнего вида наших кораблей. Убежден, что ни один боцман не может жаловаться на отсутствие достаточного количества краски. Перед выходом в море я специально заглядывал в корабельные ахтерпики и в береговые шкиперские кладовки, — он развел руками, — мол, извините за такую мелочь, но мне до всего есть дело. — Чего там только нет: асфальтовый лак, охра, сурик. А шаровой краски — целый потоп. Хвалили здесь два корабля. Согласен: заслуженно хвалили. Но почему по возвращении из похода сомовский тральщик сияет свежей покраской, а вот пугачевский корабль в местах ржавления металла наспех заляпан суриком? Стоит на швартовых, будто пятнистая пантера на привязи. Я понимаю, — комбриг поднял большую ладонь, как бы упреждая возможные возражения, — вы можете сказать, что почистить и выкрасить корпус можно и на берегу, а в море и без того забот хватает. Что ж, вполне резонно. И тем не менее позволю себе еще раз вернуться к вопросу об элементарной морской культуре. Выход в море для нас — это праздник, возвращение сморя — вдвойне. А под праздник, как известно, хороший хозяин в своем доме непременно белит печь, красит полы и надевает чистую рубаху. В походе все надо успевать — и по мишеням стрелять, и тралы ставить, и корабль содержать в полном порядке.

«Ну, все ясно, — подумал Семен, — повод есть. И первого места опять нам не видать…»

После ужина, когда корабельная кают-компания опустела, Семен позвал Захара и усадил рядом с собой на кожаный диван. Подробно, как бы разыгрывая все происходившее в лицах и подтрунивая над собой, Пугачев стал пересказывать выступления «флажков» и «тронную» речь комбрига.

Ледорубов встал и, заложив руки за спину, принялся возбужденно расхаживать по кают-компании, пожимая плечами и едко хмыкая.

— Послушай, — перебил он Семена, — да как же можно Сомова ставить нам в пример, если он чистейшей воды халтурщик? Его боцманы красили шаровой краской прямо по ржавчине.

— Это не важно, комбриг ногтем краску не колупал. А с виду сомовский тралец конечно же кажется более привлекательным, чем наш. Завтра же они эту халтуру устранят и все сделают как надо. Морская находчивость, ничего не скажешь.

— Ну почему же ты не встал и не рассказал всем об этом очковтирательстве?

— Зачем же ябедничать? У Сомова — своя совесть, у меня — своя.

— Совесть командира — не личное достоинство. Она общая для всего экипажа. Не пугачевская и не сомовская, а как таковая одна-единственная.

— Не поднимай волну, Захар. — Перекинув ногу на ногу, Пугачев откинулся на спинку дивана, изобразив на лице полную безмятежность. — Главное — как раз то, что мы по некоторым нормативам заткнули Сомова за пояс. И это достаточно очевидно. Свой экипаж я бы сейчас не променял ни на какой другой. Люди у нас — чистое золото! А медалями как-нибудь сочтемся.

— И тем обиднее снова получать «серебро», оставляя Сомову «золото».

— Конечно, тут и я малость виноват, — признался Семен. — Не блеснул своим внешним видом. А комдив не любит, когда в «тронном зале» по паркету шаркают яловыми сапожищами.

— Помнится, подсказывал тебе: переоденься, — ворчливо напомнил Захар. — Мелочь, кажется, а ведь и она обернулась против нас. Согласись: за такие мелочи особенно обидно и досадно.

— Прав, Захарище. Как всегда, прав, — зажмурившись, кивнул Пугачев. — Закрутился я, пока механизмы в исходное положение приводили. Потом решил, что, если пойду переодеваться, непременно опоздаю к началу совещания. Но быть неточным во сто крат хуже, чем быть неэлегантным.

Перестав расхаживать, Захар остановился и, посмотрев пристально на Пугачева, проговорил с сожалением:

— За что он все-таки не любит тебя? Не понимаю.

— Любит, не любит, — Семен с досадой поморщился. — Это уж не столь важно. Я не смазливая баба, чтобы всем нравиться. Дело свое знаю, в людях уверен. Посему смею надеяться, что и мне тоже верят. Иначе я не командовал бы кораблем.

Пугачев резко встал, оттолкнувшись от спинки дивана.

— Тебе в городе что-нибудь нужно? — спросил Захара.

— Пожалуй, нет.

— Тогда оставайся на корабле за меня. Я пошел. А то Кирюшка заждался, верно, у проходной.

9

Настало лето. Приморский городок утонул в густой зелени деревьев. Чисто прибранные улицы выглядели нарядными. Кусты вдоль тротуаров подстрижены, на газонах высажены цветы. Воздух насытился сладковатым дыханием цветущих лип.

Воспользовавшись тем, что тральщик стоял в планово-предупредительном ремонте, Семен выхлопотал отпуск. Буторин отпустил его лишь после того, как Ледорубов сдал все положенные зачеты и был допущен к самостоятельному управлению кораблем.

Отдыхать всей семьей поехали в Геленджик, где жила старшая сестра Ирины, Ольга. Неподалеку от моря у нее был свой небольшой домик, сад.

Встреча была радостной. Сестры почти десять лет не виделись и потому долго не могли наговориться и наглядеться друг на друга.

Потекли праздные дни под знойным южным солнцем. Днем загорали, купались, вечером лазали по горам, жарили шашлыки, пили сухое вино.

Только беззаботная отпускная жизнь скоро порядком надоела Семену, и он принялся уговаривать жену, чтобы всей семьей хоть на недельку наведаться в его родное село. Ирина об этом и слышать не хотела, убежденная в том, что перед школой Кирюшке лучше всего отдыхать и набираться сил на юге.

В один из вечеров почтальон принес служебную телеграмму. Прочитав ее, Пугачев удивился. Его зачем-то срочно вызывали в Москву, в Главный штаб.

С женой договорился, что она вместе с Кирюшкой погостит еще недельки две у сестры, после чего вернется домой, на Балтику. Тотчас Пугачев собрал свой чемодан и, попрощавшись со всеми, отправился в аэропорт, намереваясь лететь в Москву ночным рейсом.

На другой день, точно в назначенный час, Семен Пугачев входил в приемную большого морского начальника. В просторной комнате кроме Пугачева находились еще двое ожидающих. Оба — в звании капитана первого ранга. Спрашивать о том, кто их должен принять, было не совсем удобно, и Семен молча перелистывал журнал, дожидаясь, когда подойдет его очередь.

— Капитан-лейтенант Пугачев, — произнес наконец адъютант, заглядывая в блокнот. — Пройдите к товарищу адмиралу.

Семен встал, подтянулся и твердым шагом, будто на экзамен, отправился в кабинет.

Навстречу ему из-за стола поднялся моложавый, среднего роста человек в погонах вице-адмирала.

Пугачев выпрямился, собираясь представиться. Но адмирал вдруг широко улыбнулся ему как старому знакомому. И только теперь Семен признал в этом большом морском начальнике Петра Степановича Сливина, своего прежнего комбрига.

— Здравствуй, здравствуй, командир, — с теплотой в голосе сказал адмирал, пожимая Семену руку.

Петр Степанович предложил сесть в кресла, стоявшие подле журнального столика в углу кабинета. Этим он как бы подчеркивал, что разговор состоится скорее доверительный, нежели официальный.

— Часто вспоминаю нашу бригаду, товарищей, — начал Сливин. — Ведь сколько мы вместе миль на винты намотали…

Помнил Семен тот день, когда вместе с Захаром Ледорубовым они, тогда молодые лейтенанты, прибыли из училища в бригаду. Сливин был для них по службе все равно что крестный отец. Человек строгий, но доброжелательный, он опекал Семена и Захара до тех пор, пока они не стали толковыми специалистами и настоящими моряками, заслужившими в экипаже полное доверие.

Предложив сигареты, Сливин засыпал Семена Пугачева вопросами о том, как обстоят дела в бригаде. И Семен рассказывал подробно, стараясь не упустить ничего важного. Сливин слушал его, улыбаясь и кивая, будто продолжая вспоминать то время, когда он командовал тральщиками. Возможно, припомнилась Петру Степановичу его собственная морская юность. И Семену даже показалось, что глаза Сливина, всегда внимательные и живые, на мгновение заволокло какой-то тихой печалью, сожалением о том, чего уже никогда не вернуть…

«Что ж, — подумал Семен, — видимо, и адмиралы грустят, вспоминая о давней своей лейтенантской жизни…»

Но понимал Пугачев, что пригласили его в этот кабинет отнюдь не для приятных воспоминаний. Он ждал, когда ему скажут о главном…

Наконец Сливин встал, как бы давая этим понять, что неофициальная часть беседы окончена, и сказал все еще доверительным, но более твердым голосом:

— Вызвал я вас, собственно, вот зачем. Есть идея предложить вам, Семен Ильич, должность командира большого противолодочного корабля. Что вы на это скажете?

Семен ответил не сразу. Такого он никак не ожидал и словно прикидывал в уме свои возможности.

— Честно говоря, товарищ адмирал, какой же командир не мечтает подняться на мостик, который хоть на ступеньку выше… Вопрос в том, достоин ли я?

— Что ж, возникающее сомнение — признак поиска истины. Не скрою, прежде чем предложить вам новую должность, мы придирчиво взвесили все ваши качества и возможности, так сказать, все «за» и «против». Перетянуло в вашу пользу. Но что вас тревожит? Давайте начистоту, Семен Ильич.

— Получается, что я на повышение иду как бы вне очереди, кому-то переступая дорогу…

— Прошу точнее.

— Но ведь мой экипаж вот уже какой год топчется на втором месте. В первые мы так и не выбились.

Сливин таинственно улыбнулся, как бы припомнив что-то только ему известное.

— А ведь верно: четвертый год — и все на втором. Только на первом-то месте другие экипажи более года или двух лет не удерживаются. Чем вы это можете объяснить?

— Отчасти ходом соревнования, его остротой.

— Отчасти… А вы дипломат, Пугачев. Кстати, по поводу последнего распределения мест… Об этом я достаточно осведомлен. Буду с вами откровенен. Видимо, не секрет, что начальник вашего политотдела стоял за то, чтобы первое место по итогам соревнования присудить вашему экипажу. Но Буторин, с его неуемным темпераментом, сумел всех убедить, что больше второго вы не заслуживаете. Однако в справедливости такого решения усомнился сперва лишь замполит Неткачев. Ходил в политотдел, доказывал свою точку зрения. А где же были вы, почему не поддержали своего комиссара?

— Я судил о наших общих, да и собственных недостатках более строго. Вот это и не позволило мне свой экипаж считать достойным лидерства.

— Похвальная скромность. Но уж слишком заметна ваша природная доброта. Вообще-то я не против этого качества. Только доброта должна быть не всепрощенческая, не мягкая, как пуховая перина, а принципиальная, жесткая и неразменная, как сама правда. Это я вам не в укор говорю, а на будущее. В ваших профессиональных и организаторских способностях, в умении создать единый, дружный экипаж сомнений не возникает. Только вот маловато у вас командирской жесткости. Подумайте об этом. А в остальном лично у меня претензий нет. Теперь дело за вами. И суть не в том, чтобы просто сказать «да». Надеюсь, понимаете, сколь велико доверие, которое вам будет оказано. Большому кораблю — большое плавание. Придется решать задачи, имеющие подчас государственное значение. Вот я и спрашиваю вас: готовы ли вы взять на себя такую ответственность?

Семен мгновение выждал и спокойно ответил:

— Готов, товарищ адмирал.

Уже на другой день Семена Пугачева представили более высокому морскому начальству. Состоялась недолгая деловая беседа, после чего кандидатура Пугачева на новую должность была окончательно утверждена. В тот день Семена ожидал еще один приятный сюрприз. Он собирался уже отметить у дежурного пропуск, чтобы покинуть здание штаба, но его снова пригласили в кабинет Сливина.

Захар подумал, что Петр Степанович решил поздравить его с новой должностью и пожелать, как водится, счастливого пути. Только никак не мог он предположить, что спустя несколько минут выйдет из адмиральского кабинета, держа в руках новенькие погоны капитана третьего ранга. Оказалось, что именно в этот день был подписан приказ о присвоении Семену Ильичу Пугачеву очередного воинского звания.

К месту новой службы Семен должен был явиться после того, как рассчитается в бригаде со всеми дедами. На это ему отпускался месяц. Оставшихся от отпуска трех дней вполне хватало и на то, чтобы ненадолго заглянуть в свою родную деревеньку.

Всю ночь, пока скорый поезд мчал его от столицы на восток, Семен не спал. Вспоминал детство, старых друзей. Мысленно он представлял себе тот путь, который прошел от крыльца родного дома до командирского мостика. Его жизнь, как он думал, нельзя назвать легкой, но Семен был доволен, что нашел в ней свое место, что был все-таки счастлив, достигнув того, к чему стремился. Служил как полагается, женился на любимой женщине, растит сына. А что касается ближайших перспектив, то лучшего и вообразить невозможно: его, Семена Пугачева, ждал океан.

На станции ему удалось разыскать попутную машину. Из уважения к флоту лихой колхозный шофер мчал Семена по пыльному проселку на полной скорости. Мелькали знакомые перелески, неглубокие овражки, поля. Три года не был Семен дома и теперь налюбоваться не мог родной сторонкой. С волнением и грустью узнавал он места, где прошло все его детство.

Перед самой околицей Семен попросил, чтобы его высадили. Особая прелесть была в том, чтобы не торопясь пройтись по деревне. Близился вечер, но жара еще не спала. Семен снял тужурку, расслабил галстук и расстегнул ворот кремовой рубашки. Нестерпимо хотелось скинуть ботинки и, как в былые годы, шагать босиком по утоптанной тропинке, что вела мимо палисадников.

Пугачев обогнул косогор, на котором возвышалась облупившаяся церковка со ржавым амбарным замком на железных дверях. Сразу же за косогором открывался пруд, по берегам которого тесным рядком стояли, будто обнявшись, древние ветлы. А там, за деревьями, родной дом, старая бревенчатая пятистенка. Крытая почерневшей дранкой крыша. Через плетень перекинут половичок, на кольях — две махотки, словно чьи-то смешные сказочные головы, выставленные напоказ.

Семен шагал размашисто, волнуясь и радуясь предстоящей встрече с матерью. Он увидал ее в окне. И не выдержал — побежал к крыльцу… Мать охнула, заспешила навстречу, громыхнув где-то в сенцах пустым ведром. Вот она показалась в дверях. Маленькая, в платочке, в ситцевом фартучке. Протянула дрожащие руки. Они обнялись, расцеловались. Семен смеялся, мать со слезами на глазах улыбалась.

— Заходи, родимый, заходи, — приглашала она.

И Семен шагнул через порог. Пахну́ло ни с чем не сравнимым запахом родного жилья. Все простенько, все как в далеком детстве: побеленная русская печь, вдоль окошек — широкая лавка, чисто выскобленный стол. В правом углу божья матерь со святыми угодниками греются у крохотного лампадного огонька.

— Сынок, дак чего ж ты один? — спросила мать. — А где же Иринушка?

— Понимаешь, у сестры осталась погостить. Они десять лет не виделись.

— Ой, чо ж так-то? — удивилась мать. — Ну и ладно, и слава богу, что сестрицы свиделись. А ты бы внучка привез. Поглядеть бы на него разочек. А то ведь помру, так и не увижу.

— Ну что ты такое говоришь? — Семен нежно обхватил руками ее плечи. — Ты у меня еще крепкая, сто лет живи.

Она горестно покачала головой:

— Не така уж я шустрая теперь, какой помнишь меня. Поясницу вот к дождю или снегу так и ломит. Поизносилась…

— Звал же тебя: приезжай, живи у меня. Неужели бы тебе плохо было?

— На том спасибо, милой сын, — старушка поклонилась. — Да ведь на кого кинуть дом, хозяйство?.. Иван с Колькой вон через улицу наискосок от меня живут. Снохи привечают, слова дурного от них не слыхала. Опять же внучатки: пятеро их у меня, твой Кирюшка шестой будет.

— Вот видишь, какая ты богатая! Тебе жить да жить.

— Так все одно не переживешь больше того, что на роду написано… Я вот все думаю: посмотрел бы теперича дед на внучаток своих родненьких. Царствие ему небесное. — И она перекрестилась, глядя на фотографию мужа, висевшую в простенке между окнами.

Семен его не помнил. Слишком был тогда мал, когда отец, простившись с ними, уходил на фронт…

На дворе послышались ребячьи голоса, в сенцах затопали босыми ножками, но перед дверью все стихло. Видимо, никто не решался войти первым.

— Племянники твои пожаловали, — сказала мать и громко позвала: — Чо у дверей-то гоношитесь? Входите.

Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель друг за другом просунулись три мальчугана. Они остановились у порога, смущенно переминаясь с ноги на ногу и выжидающе глядя на своего дядьку.

Подмигнув им, Семен открыл чемодан и принялся извлекать подарки: кому тельняшку, кому флотский ремень, кому коробку конфет.

Следом пришли со своими женами и Семеновы братья: старший — Иван и средний — Николай. Как и полагается, троекратно расцеловались.

Выйдя на крыльцо, мужчины закурили. А в доме тем временем загремела посуда, зашипели сковородки, запахло вареным и жареным. Мать уже командовала снохами, которые помогали ей готовить.

Вскоре начала собираться и прочая многочисленная родня. Явился дядя Афанасий, надевший по случаю приезда племянника старенькую гимнастерку с медалью «За отвагу». Победно громыхая деревянной ногой, он подковылял к Семену, молодецки расправил отвислые прокуренные усы и подставил щеку для поцелуя. Он тотчас вмешался в разговор между братьями и всех склонил к политической теме, в которой считал себя знатоком.

— Вот ты, Семен, видный человек, офицер, — говорил дядя Афанасий, когда все уже входили в дом, ожидая от хозяйки приглашение к столу. — Ответь мне, как старому гвардии солдату, на такой вопрос. Ну что это супротив нашего пребывания на дальних морях на Западе голос поднимают? Какие такие особые права у них на это имеются?

— Силу нашу почувствовали, дядя Афоня, вот и шумят.

— А вы что же? — строго спросил старик.

— А мы дело знаем. Ходим своим курсом, где прикажут.

— Вона, плаваете, значит. Это хорошо. А к примеру, далеко ли ты, Семка, бывал-хаживал?

— По-всякому случалось: ходил и далеко, и близко…

— Ну да, понимаю. Об этом с бухты-барахты говорить не полагается. А каким же кораблем, если не секрет, командуешь теперь?

— Не секрет, — отвечал Семен. — Пока тральщиком. А доведется в скором времени командовать большим противолодочным кораблем.

— Так-так. Большому кораблю, как говорят, большое плавание. И в далекие страны будешь ходить?

— Это уж как водится.

— Вот те на-а, пеньки дубовые. — Дядя Афанасий торжествующе поднял палец и обвел взглядом всю родню. — А ведь он, Семка-то, нашего пугачевского роду-племени. Дед его, Ерофей Кузьмич, сиволапым мужиком был, горе на поденках мыкал. А внук в больших чинах, можно сказать, государственной важности человек.

— Будет тебе, старый, — урезонивала мать своего брата, — дай людям роздых. — Поклонившись, она сказала с простым крестьянским радушием: — Милости просим, гости дорогие, на хлеб-соль нашу.

Народу собралось человек двадцать. За столом было шумно и празднично. Разговаривали обо всем, что представлялось важным: о сенокосе, о дождях и ветрах, о новом председательском газике и о соседском телке, которого на прошлой неделе в малиннике задрал медведь. После очередной рюмки дядя Афанасий запел свою любимую: «Хаз Булат удалой, бедна сакля твоя…» Братья сильными голосами поддержали своего дядьку.

Мать не сводила с Семена полных ласки и нежности глаз. С озабоченным видом подкладывала ему в тарелку малосольные огурчики, рассыпчатую картошку, кусочки душистой баранины. И все твердила:

— Кушай, сынок, кушай.

А веселье было в самом разгаре. Старший брат Иван играл на баяне, женщины с визгом отплясывали. Сильно захмелевший дядя Афанасий сидел в обнимку с Николаем и что-то растолковывал ему, то и дело жестикулируя. Махорочный дым, колыхаясь, висел над потолком сплошной пеленой.

Семен почувствовал, как хмель и ему ударил в голову. Он встал и вышел на крыльцо.

Тихие сумерки плыли над селом. В сенцах пели сверчки. Закурив, Семен спустился с пригорка. На берегу пруда он сел на поваленный ствол дерева. Пахло сыростью и водорослями. Дуплистые, в два обхвата ветлы наклонились к воде, едва не касаясь ее серебристыми ветвями. Под ними тесной кучкой проплывали утки. Сердито крякая, они двигались чинно и медленно, будто начальство на инспекторской поверке. Тени и запахи сгущались. Луна взошла на полнеба. Она ярко светила и напоминала Семену не задраенный на ночь корабельный иллюминатор.

Потягивая дымок сигареты, он любовался тихой, спокойной гладью воды. Трудно было вообразить, что где-то есть иная, неспокойная вода, необузданную силу которой столько раз приходилось ему испытывать на себе. Милый пруд, это маленькое море детства… Отсюда началось его долгое плавание… Омрачала лишь мысль, что завтра он должен уже уезжать, так и не наглядевшись вдосталь на родные места, не наговорившись с матерью.

«Вот всегда так, — досадовал Семен, — все в спешке, все некогда! Видать, обидится, старая, что якоря недолго держат меня у родного крыльца: тянет море, зовет… Только вот все равно невозможно, чтобы хоть на денек, хотя бы на минутку не заглянуть сюда. — И выплеснулось негромко, будто из неведомых тайников души: — Эх, родная ты моя! Да что стоил бы твой блудный сын без хатенки нашей, без этих самых ветел-старух. Гляну лишь глазком на них, и тогда любые штормы стерплю. Это все во мне, я всегда душой и мыслями здесь…»

10

Свой тральщик Пугачев сдавал Захару Ледорубову. К великой радости Семена, его друг был утвержден в должности командира корабля. Лучшего преемника Семен и не желал.

Настал день, когда весь экипаж тральщика выстроился на юте по большому сбору. Моряки стояли в строю настороженно притихшие, переговаривались шепотом, словно опасаясь ненароком спугнуть торжественность близившейся минуты прощания со своим бывшим командиром.

Завалихин, ощущавший на своих плечах приятную «тяжесть» недавно приколотой третьей звездочки, неторопливо, как и подобает будущему помощнику командира корабля, расхаживал перед шеренгами моряков. Было слышно, как всхлипывала у бортов вода, нежно поскрипывал корабельный трап и тоскливо жаловались друг другу чайки.

По левому борту, где-то за надстройкой, по палубе раздались шаги.

— Равня-айсь! Смирно! — в ту же секунду подал команду Завалихин и четко зашагал навстречу приближавшимся командирам.

Вскинув руку к козырьку, Пугачев и Ледорубов выслушали рапорт. Потом Семен поздоровался с моряками.

Строй ответил ему на одном дыхании, дружно. Казалось, дрогнула под ногами палуба и зарябила в гавани вода…

Семен Пугачев вышел на середину строя, обвел свою команду взглядом, как бы здороваясь с каждым моряком лично. Грустно улыбнулся.

— Вот и расстаемся, — начал он. — Гляжу я на вас, и до чего же мне уходить отсюда не хочется. Сколько миль вместе пройдено, и где мы только не побывали… Да будь моя воля, всех бы забрал с собой на новый корабль. Но… — как бы извиняясь, Пугачев глянул на Ледорубова, — кому-то и здесь надо служить. Сердечно рад, что командир ваш новый именно тот человек, достойнее которого я бы и не пожелал вам. Да вы и сами это знаете не хуже меня. И хотелось бы вот еще что сказать… — На мгновение Пугачев задумался, как бы подбирая наиболее задушевные слова. — Всю прошлую ночь я глаз не мог сомкнуть. Лежал и думал. Пытался представить себе смысл такого понятия, как корабельная палуба… Вот ходим мы по ней каждый день, швабрим ее, подновляем суриком. А в море ее то волной хлещет, то солнцем жжет, то льдом покрывает. Гуляют по ней вольные ветры, как по всей нашей необъятной родной земле… Как бы далеко и надолго ни уходили мы в море, эта земля родная незримо притягивает к себе частицу свою малую — нашу корабельную палубу. Для нас она вроде как Родина в миниатюре, огражденная государственными границами корабельных бортов. И нет в море нам опоры под ногами надежнее этой. В разное время все мы сойдем с корабля, разбредемся по разным городам и весям. Но едва ли кто из нас сможет забыть этот кусочек Родины и вот этот святой для нас флаг на корме, с которым, уходя, мы станем прощаться.

Семен выпрямился, отдал честь перед строем. Потом подошел к кормовому флагу и, сняв фуражку, поцеловал шершавое, потрепанное ветром полотнище. Уже ни на кого не глядя, ступил на трап и быстро сбежал по нему на берег.

Строй десятками добрых глаз устремился вслед своему бывшему командиру, пока тот не скрылся за дверями контрольно-пропускного пункта.

Выйдя за пределы Минной гавани, Пугачев по привычке глянул на прибрежный валун и увидел Кирюшку, сидевшего на своем излюбленном месте. Прицеливаясь, Кирюшка бросал камешками по дощечке, которая считалась вражеским крейсером и который он должен был непременно потопить.

— Кирилл Семенович! — позвал Пугачев. — Зачехляй орудия, пошли домой.

Поджидая сына, он полез в карман за сигаретами. Кирюшка подбежал и вцепился в отцовскую руку.

— Как дела, адмирал? — поинтересовался Семен. — Выиграл этот бой?

— Потопил всю эскадру, — гордо отвечал сынишка.

— Добро! Тогда освобождайся от лишнего боезапаса, — и принялся вытряхивать из его карманов мелкие камешки.

— Пап, давай не по шоссе пойдем, а по берегу, — предложил Кирюшка.

И хотя этот окольный путь в город был длиннее, отец с сыном по нему часто ходили. Обоим нравилось немного уединиться и поговорить о чем-нибудь интересном, касавшемся только их.

Семен глянул на часы и покачал головой.

— Понимаешь, маме надо бы помочь по хозяйству. А то скоро гости начнут собираться, чтобы попрощаться с нами. И дядя Захар придет.

— Ну па-ап, — Кирюшка обиженно надул губы. — Ты же обещал.

— Что с тобой делать, — сдался Семен. — Раз уж обещал, отступать некуда.

Они взобрались на высокую кручу, тянувшуюся вдоль берега, и пошли по тропинке. Слева от них лежало море. Водная ширь — сплошной бледно-серый глянец, и только у берега его шершавило небольшой вытянутой полоской.

— А знаешь, сынок, отчего во-он там, — Семен показал рукой, — вода немного рябит?

— Это же мель, — укоризненно произнес Кирюшка, видимо подумав: «Большой, а не знаешь…»

— Не совсем так, — отвечал отец. — Это остатки дамбы, насыпанной из камней. Когда-то царь Петр Первый решил на этом месте построить для своего парусного флота огромную гавань. И дамба должна была во время шторма загораживать корабли от волн. Только насыпать ее было нелегко. Умер царь, а дамбу так и не достроили до конца. Страной начала править царица Екатерина. В то время вольный казак Емельян Пугачев поднял народное восстание против царицы и ее слуг. Храбро дрались крестьяне под руководством своего вождя, только не смогли победить. Одолели их царские войска. Емельяна Пугачева казнили, а многих его верных помощников сослали на каторгу. Долгие годы работали пугачевцы в этих местах на строительстве дамбы. Долбили кирками в карьере известняк, наваливали камни на тачки и везли их к воде. Так понемногу и возводили дамбу. И вот однажды, когда насыпь из камней уже высилась над водой, разыгрался сильный шторм. Это произошло ночью. Огромные волны обрушились на дамбу, разбрасывая камни, как песчинки. И тогда пугачевцы, которые цепями были прикованы к тяжелым тачкам, бросились спасать дело своих рук. Они пытались, как могли, укрепить эту каменную насыпь. Но из этого ничего не вышло. К утру волны уничтожили дамбу. Много людей в ту страшную ночь погибло, ушло на дно.

— Они были героями? — спросил сын.

— Конечно, — отвечал отец. — Хоть и подневольный каторжный труд был, но пугачевцы делали для российского флота очень нужное дело. И не их вина, что море оказалось сильнее. Русские люди всегда умеют погибать героями…

— А мы тоже с тобой Пугачевы, — заметил Кирюшка и, сосредоточенно наморщив лобик, вдруг решительно заявил: — А знаешь, этот Емельян Пугачев, наверно, был дедом твоего деда. Значит, он и мой дед.

— Ну что ж, очень даже может быть, — согласился отец. — Вот видишь, нашему казацкому роду нет переводу.

Тропинка привела их к заброшенному известняковому карьеру. Отец с сыном остановились над обрывом. Дно глубокой впадины заросло кустарником, заболотилось. Тленом и сыростью несло оттуда. По краям карьера, над самой пропастью, цепко держались кусты вереска. Семен обломал веточку, растер мягкую хвою между пальцев и с наслаждением вдохнул пряный вересковый аромат.

Вспомнилось, как однажды он прочитал Кирюшке шотландскую балладу о вересковом меде. Сын задумался, а потом спросил, мог ли отец поступить с ним так, как старик медовар поступил со своим сыном: коварно предать мальчика врагам, только бы сберечь тайну верескового меда. Семен от столь необычного вопроса даже растерялся. Он говорил сыну об исключительных обстоятельствах, о самопожертвовании ради долга… А сын все спрашивал с детским упрямством: мог бы лично он, как отец, так поступить с ним… Позже Семен понял, что невозможно объяснить ребенку поступки взрослых, которые по природе своей нелогичны, не вяжутся с детским представлением о добре и справедливости. Ответ на это давало само время, которое не следовало торопить…

Сегодня Кирюшка понял его, и Семен этому от души был рад. Поглядев на сына, он подумал: «Сколько каши еще придется тебе съесть, прежде чем уразумеешь необходимость жертвовать собой, чтобы не было переводу пугачевскому нашему роду…» И еще он подумал, что пришла пора обстоятельно рассказать сыну о том, как в бою под Будапештом погиб его дед, бывший колхозный тракторист Илья Пугачев. У них должен был состояться настоящий мужской разговор, к которому Семен уже готовился.

Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, Пугачев невольно улыбнулся мысли, неожиданно пришедшей в голову: «А что, если об этой тайне верескового меда напомнить Кирюшке через много лет, когда он женится и сам станет отцом?..»

В квартире уже все было готово к прощальному ужину. Стол тесно заставлен приборами, закусками, бутылками. Ирина резала на кухне хлеб.

— А где же гости, почему никого не вижу? — весело сказал Семен, блаженно втягивая носом аппетитный аромат и потирая руки.

— Пора бы знать, что приходить в гости слишком рано — признак дурного тона, — раздраженно сказала Ирина. — А ты мог бы сегодня и пораньше прийти.

— Извини, мать, — признал Семен свою вину. — Поступаю в твое полное распоряжение. Приказывай.

— Благодарю. Помощи уже не требуется.

Глянув на Кирюшку, Семен выпятил нижнюю губу и вскинул брови: «А ведь верно, виноваты мы с тобой — загулялись…»

— Не обижайся, мать, — начал оправдываться Семен. — Влепи мне один наряд вне очереди и используй для работы на камбузе. Ну? Я готов.

Семен заставил жену улыбнуться.

— Да ладно, не подлизывайся, — смилостивилась она. — Сколько будет человек?

— Думаю, — Семен наморщил лоб, пересчитывая в уме приглашенных, — не меньше десяти. — Решив, что он уже окончательно прощен, заговорил успокоенно и деловито: — Все дела на корабле сдал. Билеты на скорый до места назначения — в кармане. Словом, осталось только упаковать кое-какие вещи.

Зазвонил телефон. Сняв трубку, Пугачев услышал громкий, решительный голос комдива:

— Буторин говорит. Вы мне нужны.

— Слушаю вас, товарищ капитан первого ранга.

— Тут вот какое дело, Семен Ильич. Рыбакам в сети попалась мина. Для ее ликвидации высылаю в море ледорубовский тральщик. А у вас по этой части большой опыт. Не могли бы вы на месте советом помочь? Я уже не вправе приказывать вам — просто прошу, если найдете такую возможность. Все дело займет не более суток.

Прикинув, что к месту своей новой службы он успеет прибыть вовремя, Пугачев сказал:

— Я готов.

— Спасибо, Семен Ильич. Иного ответа и не ждал. Машину за вами высылаю…

С виноватым выражением лица Семен подошел к жене и нежно обнял ее за плечи.

— Извини меня. Дело вот тут одно… — Он подыскивал слова, чтобы объяснить ей ситуацию. — Придется с Ледорубовым в море сходить — всего на сутки, не больше. Так себе, один пустяк… А Захару помочь надо. Ты уж прими тут гостей без меня. Командуй парадом. А завтра утречком начинай укладывать вещи.

Ирина рассерженно высвободила плечи:

— Ты же сам сказал, что сдал все дела. Билеты на руках.

— Понимаешь, надо. Нужна моя помощь.

— Иди, иди. Можешь вообще не возвращаться… — На глаза ее навернулись слезы. — Все у нас не как у людей…

Призывно засигналила подъехавшая машина. Семен потоптался у порога, не зная, что сказать в свое оправдание. Так и не придумав, махнул рукой и вышел за дверь.

Как только Семен взбежал на борт, раздалась команда «Отдать швартовы». Тральщик малым ходом начал отваливать от пирса.

Держась за поручни, Пугачев по отвесному трапу взобрался на мостик. Впервые шел он на своем корабле не полноправным хозяином, а всего лишь сторонним наблюдателем, советы которого могли бы пригодиться. Где-то в душе шевельнулось даже чувство зависти к Ледорубову, который уверенно отдавал команды. Ему теперь повиновался экипаж.

Настроение у Семена было скверным. Ссора с женой никак не выходила из головы. Он пытался отвлечься, ни о чем не думать, кроме как о предстоящем деле. Но какой-то въедливый червь сомнения копошился в нем: разве так любящая жена провожает своего мужа в путь-дорогу?..

Тральщик покачивало. Небо наваливалось на него тяжелыми, как бы провисшими на цепях, тучами. Горизонт размыло бледно-серой дымкой. Море казалось одеревеневшим и грубым. Оно продолжало мелко рябить и шершавиться, будто неведомый столяр кое-как обработал его поверхность зазубренной стамеской. Это ощущение безликой деревянности было и на душе Семена.

— А ты, оказывается, поэт, — вывел друга из задумчивости Захар, имея в виду его прощальную речь. — Экспромт у тебя получился с блеском.

— Сам удивляюсь, — признался Семен. — Как-то так выплеснулось…

— Неткачев жалеет, что на магнитофон тебя не записал.

— Думал я тут… Захар, не отпустишь ли его со мной? Он бы мне во как пригодился! — Ребром ладони Пугачев провел по горлу. — Корабль у меня еще со стапелей не сошел, экипаж только сколачивается… Насчет его перевода я бы договорился.

— Не убеждай, не отдам! Ни его, ни Завалихина, ни Глушко.

— Жмот.

— А ты выжига.

И оба слегка поклонились друг другу, как бы засвидетельствовав этим свое почтение.

— Вчера Неткачев любопытный случай рассказал, — продолжал Захар. — Жена Буторина приходила в политотдел жаловаться на своего мужа.

— Да ну?! — удивился Семен. — Это же анекдот.

— Все так и подумали. А суть в том, что отложила она деньги на гарнитур. А Буторин, не сказав ей ни слова, взял эти деньги да отправил кому-то по почте. У супруги, естественно, возникли самые черные подозрения: закатила ему скандал. Буторин тоже встал в позу, объясняться с женой не захотел, — мол, не твое дело, я хозяин… Поневоле в этот конфликт вмешался политотдел. И что бы ты думал? У матери одного нашего матроса в деревне дом сгорел. Вот и решил комбриг оказать ей помощь наличными, и незамедлительно, как по боевой тревоге. Начпо еле помирил его с женой.

— Это уж он перебрал. В таких случаях и колхоз помог бы, да и у командования фонды есть.

— Конечно есть. Ему это и пробовали объяснить. А он говорит: «Улита едет, когда-то будет. Если дом горит, сосед соседу приходит на помощь, не дожидаясь, пока приедут пожарники…»

— Пожалуй, по-своему он прав, — согласился Семен. — У нас в деревне всегда точно так и поступают.

Видимость ухудшилась. Надвигался туман. Рваными клочьями он тянулся по воде, все более сгущаясь и обволакивая тральщик. Врезаясь форштевнем в воду, корабль шел полным ходом. Но всем отчего-то казалось, что он движется в каком-то замкнутом объеме и никак не может вырваться за его пределы.

Радиометрист доложил, что цель обнаружена.

Прильнув лбом к резиновому тубусу, Семен увидел на экране дублирующего индикатора метку. Она вспыхивала крохотным зеленым огоньком всякий раз, как только ее гладил беспрестанно двигавшийся луч развертки. Эта мерцающая точка была тем самым рыболовным сейнером, который они разыскивали. Ледорубов по рации связался с капитаном судна. Вернувшись из радиорубки на мостик, рассказал Пугачеву о случившемся. Рыбаки в этом районе моря с утра занимались ловлей салаки. По словам капитана, никогда им еще так не везло. Когда подняли сеть после очередного замета, электромотор лебедки неожиданно взвыл от сильной перегрузки. Подумали, что попался особенно крупный улов. Но когда поднятая сеть зависла над палубой, рыбаки в страхе попятились от нее: вместе с выловленной рыбой там оказалась контактная мина. Капитан приказал стать на якорь и дал по рации сигнал бедствия SOS.

— Близко подходить к сейнеру опасно, — рассуждал Семен, — можем и наскочить на него. В тумане всякое случается…

— Безусловно, — согласился Ледорубов. — Выход один: придется мне с минерами на шлюпке пойти.

— Нет, Захар, пойду я. Ты командир и не имеешь права оставлять мостик.

— Но и ты командир.

— Не спорь и не упрямься, — настаивал Пугачев. — Для меня это дело привычное. Значит, пойду я.

— Что ж, валяй. — Захар чувствовал, что упорства друга ему не сломить. — Только очень прошу тебя, будь осторожен.

— Уж как-нибудь… — буркнул Семен, спускаясь по трапу на ют.

Боцман Глушко лично проверял снаряжение шлюпки. Потряс над ухом анкерок с водой, крутнул для верности винт гребного движка.

— Семен Потапович, — не утерпел Пугачев, — ведь я наперед убежден, что у тебя там комар носа не подточит — зря только задерживаешь.

— Уж извините, Семен Ильич, — возразил боцман, убежденный в том, что делает самое необходимое. — На переходе может статься бензин вытечет или зажигание забарахлит. Вы же мне сами потом за это… — Глушко хлопнул себя ладонью по шее.

Матросы засмеялись.

— Прекратить базар! — сердито рявкнул на них боцман. — А ну, вываливай шлюпку за борт! Готовь плотик!

Пугачев решил взять с собой пятерых наиболее опытных моряков, в том числе и Лещихина со Стыковым. Подозвав их, напомнил каждому обязанности при разминировании. Моряки слушали его внимательно. В глазах — волнение, решимость и какой-то мальчишеский азарт: наконец-то им доверили настоящее дело. Все пятеро стояли перед ним в бушлатах, поверх которых были надеты оранжевые надувные жилеты. Закончив инструктаж, Пугачев разрешил им садиться в шлюпку.

Захар легонько стукнул Семена по плечу, — мол, удачи тебе. Пугачев улыбнулся другу и по штормтрапу спустился за борт.

Громко чихнув, заработал гребной движок. Шлюпка пошла, зарываясь носом в волну и обдавая людей мелкими солеными брызгами. Следом за ней на буксире волочился сколоченный из бревен плотик. Одной рукой Семен ворочал румпель, а другой придерживал на коленях ящичек со шлюпочным компасом, сверяя по нему курс.

Отчетливо стали слышны подаваемые рыбаками басовитые звуки ревуна. В тумане показались размытые контуры сейнера. Сделав широкую циркуляцию, шлюпка плавно притерлась к его борту с подветренной стороны.

— Викс, капитан сейнера, — представился пожилой мужчина, трогая рукой козырек морской форменной фуражки.

Семен тоже откозырял, назвав себя.

— Показывайте, товарищ Викс, — сказал озабоченно. — Где ваша находка?

Они прошли на корму, и тут Семен увидел мину. Облепленная водорослями и ракушками, она вместе с рыбой покачивалась в сети, будто в авоське, прямо над палубой.

— Ничего страшного, — успокоил Семен капитана, — сейчас осторожно стравим ее за борт, на плотик, и можете тогда собирать глушенную рыбу…

Оглядев висевшую на стреле сеть более внимательно, Пугачев разочарованно присвистнул: под тяжестью мины капроновые нити в нескольких местах оказались прорванными. Стало ясно, что при малейшей неосторожности рогатый шар может вывалиться на палубу. Взрыв тогда будет неминуем. Ничего другого не оставалось, как удалить с сейнера всех лишних. Работа предстояла довольно опасная, и Пугачев решил, что полагаться должен только на своих ребят.

— Сколько у вас в экипаже человек? — спросил он Викса.

— Со мной семеро.

— Превосходно, шлюпка выдержит. Всем приказываю покинуть судно.

— Позвольте, но я капитан, — запротестовал Викс, — и поэтому обязан остаться с вами.

— Исключено! — твердо сказал Пугачев.

— И все-таки я бы просил вас, — настаивал капитан, — потому что лучше меня никто не знает этот сейнер.

Пугачев немного смягчил свой непримиримый тон и сказал более дружелюбно:

— Не беспокойтесь, все сделаем как надо. Прошу вас, товарищ капитан, не задерживайте — время теряем.

— Хорошо, — неохотно подчинился Викс и предупредил: — Тузик^[3] пришвартован по правому борту, он вам понадобится.

Пугачев благодарно кивнул.

Шлюпка с молчаливыми, хмурыми рыбаками отвалила от сейнера. Семен проводил ее взглядом и приказал матросам браться за дело.

Сначала разыскали пеньковый линь, осторожно остропили им сеть, чтобы не раскачивалась. Потом принялись через дыры выбирать холодную, покрытую неприятной слизью салаку.

— Ну и работенка досталась! — как бы невзначай высказался Пугачев. — А есть эту рыбешку, особенно в копченом виде, куда приятнее…

— Это уж точно, — подхватил Лещихин, — особенно с пивом.

— И ушица из нее тоже — ничего, — добавил Стыков, — а под водочку и того лучше.

Матросы засмеялись, озорно поглядывая друг на друга.

Пугачев невольно улыбнулся, подумав: «Вот она, юность флотская… Храбрятся друг перед другом, а ведь смерть совсем рядом, выставила, из-под салаки свои свинцовые колпаки — только тронь…»

Но не видал Семен в глазах ребят страха — всего лишь какая-то лихая мальчишеская удаль, веселая бесшабашность. И в то же время читал командир на их лицах сосредоточенную мужскую выдержку, оправданное ощущение риска. В эти мгновения он был спокоен за них.

Медленно, с большой осторожностью стрелу вывели за борт. Рогатая голова в капроновой авоське даже не шелохнулась.

Два моряка спрыгнули на плотик, чтобы подложить под мину ватные матрасы, а двое других взялись за концы страховочных оттяжек.

Семен сосредоточенно прикинул на глаз, точно ли черный шар ляжет рогами кверху, и лишь после этого вразвалочку, будто с ленцой, направился к лебедке.

Начался дождь. Видимость еще больше ухудшилась. Море колыхалось безликой серой массой, как бы растворяясь всего в нескольких метрах от борта сейнера.

— Теперь гляди в оба, — предупредил Пугачев, готовясь повернуть штурвальчик управления. — Начали! — А в голове невольно мелькнуло: «Только бы капроновая вязка не порвалась — тогда амба. Вот оно: мгновение — вся жизнь…»

Щелкнул контроллер лебедки — сеть дрогнула, проседая под тяжестью своего груза. Остатки салаки шумно посыпались на бревна.

— Выдержи, родимая… — невольно вырвалось у Семена будто из глубины сердца.

— Майна, майна! — требовали осмелевшие моряки.

И Пугачев снова включил электромотор. С ювелирной точностью он стравил груз на плотик.

Теперь мина, как бы обессилев, послушно покоилась на матрасах. Она слегка покачивалась на бревнах у борта и уже не представляла прежней угрозы.

— Принимай, Стыков. Всем уходить подальше, в безопасную зону, — распорядился Пугачев. — Взрывать буду через полчаса.

— Товарищ командир, — обратился Стыков, — прошу разрешения остаться с вами.

— Нельзя! — отрезал Пугачев. — Ялик маленький, одному и то не развернуться.

— Тогда разрешите мне ее взорвать.

— Как-нибудь в другой раз.

— Но мне же скоро увольняться. Другого раза может и не быть.

— Что ж, лучшего и пожелать нельзя. А втвоей моряцкой отваге я нисколько не сомневаюсь, у тебя ее хватит на двоих. — Семен весело подмигнул рулевому.

— И все-таки я очень прошу, — настаивал Олег, не обращая внимания на командирскую похвалу. — Это очень важно… чтобы поверить в самого себя…

— Чудак-человек, — мягко, будто успокаивая разобиженного мальчишку, сказал Семен. — Ты думаешь, подпаливать бикфордов шнур такая уж большая радость? Ошибаешься. Я бы с бо́льшим удовольствием вместе со своим Кирюшкой жег на елке бенгальские огни.

— Не доверяете мне?

— Я доверил тебе, старшина, сейнер и команду из четырех человек, — повысил голос Пугачев. — Это, надеюсь, понятно?

— Так точно.

— Вот и хорошо. Исполняй приказ.

— Есть, — нехотя подчинился Стыков.

Заработал мотор. К сырому, удушливому запаху тумана подметался сладковатый привкус солярового перегара. Семен отдал швартовые концы, и сейнер начал отходить, постепенно растворяясь в густой белесой мгле.

Пугачев с минуту оставался без движения. Широко расставив ноги, он покачивался вместе с плотиком на легкой волне и слушал, как дождь монотонно барабанит по бревнам. Подумалось: как хорошо было бы сейчас на эту хмарь глядеть из окон своей квартиры. И чтобы Кирюшка и Ирина были рядом. Но… ждала работа. И Семен вновь заставил себя сосредоточиться на главном, что должно определять весь ход его дальнейших мыслей и поступков. Предстояло отдраить крышку герметичной коробки, достать оттуда взрывные патроны, моток бикфордова шнура и приготовить мину к взрыву.

Семен не испытывал страха от сознания того, что рядом с ним в стальной оболочке заключено триста килограммов смерти, вполне достаточных для того, чтобы его плоть перестала существовать от одного лишь неловкого движения. Такую опасную работу ему приходилось выполнять и прежде. В устройстве этой мины не было ничего хитроумного, что могло бы, как в других, более сложных образцах, вызвать мгновенный взрыв. Он ощущал всего лишь чувство неприязни и гадливости, как если бы прикасался к телу притворно дремавшей змеи. Но так как это неприятное ощущение мешало работать, Семен выработал в себе привычку разговаривать с миной, как с живым существом. Он объяснял ей: до чего же она глупа во всей своей технической сложности, если надеется каким-то образом перехитрить его. Он же — мыслящий человек, а поэтому сильнее ее. Именно в эти минуты как никогда парадоксальным представлялся ему смысл самого существования этой мины. К чему, собственно, все эти мудреные законы электротехники, физики, гидродинамики, готовые привести адский механизм в слепое разрушительное действие, если все они сейчас противоестественны как противоречащие здравому смыслу — необходимости дожить до глубокой старости и умереть собственной смертью. Дома ждет сын, жена — два родных и близких человека. И его жизнь необходима им куда больше, чем этой чертовой мине… Нет, он не ругал мину последними бранными словами, не раздражался, а всего лишь увещевал ее подобно тому, как деревенский кузнец уговаривает строптивую лошадь, прежде чем ее подковать.

От постоянного напряжения Семену стало жарко. Он скинул альпак и расстегнул ворот кителя. Сунул руку в карман за носовым платком, собираясь вытереть пот со лба, и вдруг услышал какой-то неясный шум. Пугачев прислушался. Шум понемногу нарастал. Такие приглушенно хлопающие звуки могли издавать лишь лопасти больших корабельных винтов. Семен уже не сомневался в том, что это не сейнер и даже не его тральщик. По всей вероятности, приближалось другое, крупное, судно. Семен допускал, что по каким-либо причинам там ничего не знали о минной опасности, объявленной по району плавания. И это его особенно настораживало.

В молоке тумана обозначилось темное пятно. Постепенно оно принимало очертания большого пассажирского лайнера. Наметанным глазом Семен определил, что пеленг не меняется. А это означало, что судно идет курсом на плотик. В случае столкновения взрыв неизбежен. А люди, которые сейчас находятся на этом судне, и не предполагают, что находятся так близко от смертельной опасности, что эти мгновения для многих из них могут стать последними. Вот она — беспощадная, ржавая, рогатая, будто отрубленная, но все еще живая голова какого-то фантастического чудовища. Ему нужны жертвенные подношения, оно жаждет их…

Семен в бессильной ярости глянул на мину. А судно все ближе… Что же делать? Может, попытаться подать сигнал фонарем? Если зажечь его, поднять над головой, то вахтенный рулевой, возможно, заметит огонек и успеет в последний момент отвернуть в сторону. Семен так и сделал. Взяв фонарь, он принялся размахивать им. В следующее мгновение Пугачев поскользнулся. Он бы наверняка ушел с головой в воду, но успел руками вцепиться в бортовую кромку тузика. Сигнальный фонарь, всплеснув, камнем отправился на дно. Возможно, это была сама судьба, которая подсказывала, что можно еще, перевалившись через борт, обрезать швартовый конец и что есть мочи навалиться на весла. Всего несколько сильных гребков и — ничком на днище. Осколки не заденут его, пронесутся выше бортов. Это он хорошо знал. А потом — живи как сможешь. Но как?.. И Семен испугался, что потом, до скончания дней, на его совесть тяжелым камнем лягут прерванные человеческие жизни и что, сколько бы сам ни жил, никогда уже после ему и даже потомкам его не будет ни покоя, ни прощения… Неистово, как утопающий, он рванулся из последних сил. Ему удалось подтянуться на руках и влезть на скользкие, облепленные рыбьими внутренностями бревна.

Последнее, что он мог еще сделать, это привести запалы мины в действие до того, как лайнер приблизится к плотику. Семен схватился руками за гальваноударные колпаки. В мгновение, с фотографической точностью обозначились дорогие лица, промелькнули все тридцать с небольшим лет, которые успел он хорошо или плохо прожить. Ему не верилось в прекращение собственной мысли, потерю ощущения самого себя. Его личное небытие просто не существовало до тех пор, пока он не отгулял на Кирюшкиной свадьбе и не увидал своего внука, после чего намеревался напомнить сыну о тайне верескового меда. Единственное, что угнетало, — это ощущение какой-то бесконечно малой незавершенности, какого-то последнего движения разума…

Он закрыл глаза и вобрал в себя побольше воздуха, словно собирался нырнуть. Потом резко надавил на свинцовые рога, сгибая их…

С высоты ходового мостика Ледорубов увидел тусклую вспышку, прорезавшую густую пелену дождя и тумана. А спустя несколько секунд послышался грохот взрыва. Многократно повторенный, он, будто колесница по булыжной мостовой, покатился куда-то за горизонт. Тральщик тем временем, беспрестанно подавая туманные сигналы, полным ходом мчался наперерез лайнеру. Вахтенный оператор обнаружил постороннюю цель слишком поздно — из-за непогоды мешали сильные помехи. Ледорубов бессилен был хоть чем-то помочь своему другу. В последней надежде он глянул на экран индикатора, но там ничего нельзя было разобрать — сплошные засветки.

Самым малым ходом, как бы крадучись, тральщик подошел к месту взрыва. Плотика будто и не было. На мутной воде колыхались лишь изуродованные бревна, щепки да глушенная рыба…

Утро выдалось на редкость ясным и безоблачным. Бесконечно дробясь, весело играли на воде солнечные блики. Туман давно уже рассеялся, унеся с собой все ночные тревоги. А корабль будто еле волочился по присмиревшей волне к берегу, обремененный безутешным горем всей команды. Флаг на гафеле был приспущен. Рыбаки с проходивших мимо сейнеров становились лицом к борту, снимая с головы береты и шапки.

Захар стоял у машинных телеграфов с каменным, омертвевшим лицом. Как механический робот, лишенный каких бы то ни было эмоций, он двигал руками, отдавая распоряжения. Сердце как бы продолжало противиться разуму, отказываясь верить, что Семена нет в живых.

На мостик поднялся Неткачев. Потоптался около пеленгатора, глянув через плечо рулевого на репитер. Потом подошел к Ледорубову и встал рядом, облокотившись на леерное ограждение.

— Как будем докладывать? — спросил замполит.

— Как есть, так и будем, — ответил Захар. — К рапорту приложим объяснительную записку капитана. Следственная комиссия решит, кто здесь виноват.

После раздавшегося взрыва на лайнере немедленно застопорили машины и легли в дрейф. Ледорубов ходил к этому судну на катере и в разговоре с капитаном выяснил некоторые обстоятельства случившегося.

— Трудно понять, — говорил замполит. — Какой-то нелепейший трагичный случай. Но как поверить, что оператор на этом суперлайнере не мог обнаружить плотик? Он что, размечтался? Или, быть может, уснул?

— Нет, не думаю… Плотик все-таки невелик. Вполне возможно, что его изображение забивали яркие засветки от дождя. Капитан лайнера уверял меня, что именно так и было.

— Так-то оно так, но где же в это время находился впередсмотрящий?

— Где положено, — Ледорубов начал раздражаться. — И с ним я говорил. Плотик ему удалось разглядеть едва не перед самым форштевнем. И тотчас же раздался взрыв. Хорошо еще, каким-то чудом осколки не задели этого матроса.

— Эх, Семен Ильич, Семен Ильич, — с тоской и болью произнес Неткачев, — светлая твоя душа…

— Если б хоть на полмили оказаться нам поближе к лайнеру, — Захар в бессильной ярости, словно негодуя на тральщик за его медлительность, саданул по плексигласовому ветробойному стеклу кулаком.

Сыграли аврал. Из люков и дверей начали выскакивать матросы швартовой команды. Корабль, минуя боновые заграждения, медленно вползал в гавань.

Ледорубов поднес к глазам бинокль и навел окуляры на то место, где неподалеку от забора выглядывал из воды большой валун. И сжалось Захарово сердце, заныло… Он увидел знакомую мальчишескую фигурку. Кирюшка подпрыгивал на валуне и махал руками…

О случившейся трагедии в штабе уже знали. На пирсе было, как на похоронах, людно и молчаливо. Моряки со снятыми бескозырками и фуражками пристально глядели на швартовавшийся корабль.

Всегда энергичный и решительный, комбриг выглядел на этот раз подавленным. Как только корабельный борт притерся к причальной стенке, Буторин грузно шагнул на палубу, не дожидаясь, пока подадут трап. Поздоровавшись за руку с Ледорубовым, он предложил для более обстоятельного разговора спуститься в кают-компанию.

Захар начал подробно рассказывать ему обо всем, что случилось в море. Он с трудом подбирал нужные слова, стараясь побороть подступавшие к горлу спазмы. Неотвязно угнетала мысль, что он виноват в гибели своего товарища. Возможно, следовало бы что-то заранее предвидеть, что-то сделать не так и даже сказать что-то иначе…

Выслушав Ледорубова, комбриг некоторое время сосредоточенно размышлял, втягивая в себя дым сигареты с таким выражением, точно это занятие причиняло ему невыносимые страдания. Шумно вздохнул, придавливая в пепельнице окурок. Потом сказал:

— Сегодня же составьте докладную записку. Но это не все. Трудно давать поручения такого рода, только… придется как-то сообщить об этом его жене. Вы, Захар Никитич, были Пугачеву близким другом, так что… — комбриг развел руками, — иной кандидатуры для столь нелегкой миссии не вижу.

— Делать нечего, — обреченно согласился Захар, совершенно не представляя, как он сообщит Ирине о гибели ее мужа.

Вслед за комбригом Захар вышел на палубу. Провожаемый долгим, сострадальческим взглядом Буторина, Ледорубов направился к проходной.

Кирюшка все еще находился на прежнем месте.

— Дядя Захар! — обрадованно крикнул мальчик, сползая на животе с камня. — А где папа?

— Там… — неопределенно ответил Захар. — А мама где?

— Дома.

— Пошли, — и протянул мальчику руку.

— А папа? — упрямился он. — Я хочу его подождать.

— Я все тебе объясню. Пожалуйста, идем, — говорил Захар, увлекая Кирюшку за собой, — будь умником.

Они пошли в город. Кирюшка поминутно оборачивался: не нагоняет ли их отец?..

— А знаете, мы сегодня уезжаем, — говорил мальчик. — Вы придете нас провожать?

Захар что-то невнятно отвечал ему, а сам все время думал о том, что и как должен сказать Ирине… Это был самый трудный, нестерпимо мучительный в его жизни путь, который приходилось когда-либо преодолевать.

От Ирины Захар вышел будто в бреду, болела голова, во рту пересохло, Он оставался с ней до тех пор, пока у нее не прошел обморок. К тому времени пришла жена замполита Галина Неткачева, а следом за ней появилась и жена комбрига, Светлана Яковлевна, — особа строгая и распорядительная, посчитавшая дальнейшее присутствие в квартире Захара Ледорубова неуместным.

Ледорубов как потерянный брел по улице, не отвечая на приветствия встречных моряков. Перед глазами все еще стояло подурневшее от невыплаканных слез, будто лишенное признаков жизни, лицо Ирины… и Кирюшкины глаза, испуганные и доверчивые. Мальчик, видимо, никак не мог еще осознать, что произошло. Ему не верилось, что отец больше никогда не придет: ведь билеты куплены и вещи собраны давно, чтобы сегодня вечером ехать всем вместе в большой и красивый город, о котором отец так много ему рассказывал…

Придя домой, Захар бросился на койку и долго лежал без движения. В голове вращался какой-то безалаберный, дикий калейдоскоп мыслей. Снова и снова перебирал он в памяти вариант за вариантом. Была ли возможность избежать трагического происшествия? Что это — нелепая случайность, роковое невезение?..

Что он, Захар, мог этому противопоставить?..

11

Время шло, медленно зарубцовывалась рана в душе у Ледорубова. В командирской каюте, куда он теперь перебрался, все напоминало о погибшем товарище. Он опускался в кресло и думал о том, что совсем недавно в нем сидел Семен. Брал с полки потрепанную подшивку инструкций — и казалось, что каждая ее страничка хранит еще тепло рук прежнего хозяина этой каюты. Теперь он жил не только своей, но и как бы Семеновой жизнью, продолжая начатое, завершая недоделанное.

Как-то вечером к Ледорубову заглянул механик Зубцов — наглаженный, благоухающий одеколоном и беззаботно улыбающийся.

— Что такой грустный, Захар Никитич? — спросил он.

— Так, — нехотя отвечал Захар, — дурной сон в прошлую пятницу привиделся…

— Это в такой-то день? — удивился механик. — Да не может быть! — Он громко и искренне захохотал, стараясь развеселить командира.

— Ну, хватит, — не совсем вежливо оборвал его Захар. — Тебе что-нибудь нужно?

— Прошу «добро» на берег.

— Свободен, — согласился Захар. — Только завтра не забудь вспомнить, что заступаешь дежурным по живучести.

— Как можно? Это же святая святых… — И предложил: — Послушай, старшой, а не пойти ли нам вдвоем? Все же веселее будет.

— Куда?

— Как куда?.. Конечно же в «Приморский». После получки туда ведут все дороги.

«Иди-ка ты со своим кабаком!.. — зло выплеснулось в душе Захара. Но потом его словно кто подтолкнул: — А почему бы и нет? Послушаю музыку, немного развеюсь. А кроме всего прочего, надо же и Семена помянуть…»

Захар оделся, и они вдвоем отправились в город. Механик, видимо, был очень доволен, что Ледорубов решил в этот вечер составить ему компанию. Зубцов без умолку что-то рассказывал, похохатывал, то и дело трогал Ледорубова за локоть, как бы удостоверяясь, слушают его или нет. Захар из вежливости улыбался, машинально кивал, а сам никак не мог отделаться от своих дум.

Они вошли в просторный вестибюль ресторана. Сняв шинели, начали причесываться перед высоким, в старомодной бронзовой оправе зеркалом. На втором этаже, куда вела широкая, застланная ковровой дорожкой лестница, слышалась музыка, разноголосый говор. Привычная суета праздного времяпрепровождения.

Когда-то давно ресторанная жизнь представлялась Захару исполненной таинств светских развлечений: музыка, красивые женщины, вино… Будто сам он мог стать на какое-то время главным действующим лицом романтического кинофильма. Но все это было давно, еще в пору лейтенантской юности, когда так беззаботно жилось и так легко мечталось. А теперь Захар поднимался по лестнице в зал с ощущением равнодушия и скуки, потому что наперед знал сюжет предстоящего «фильма»: всего лишь приличный ужин да бутылка хорошего вина.

В просторном салоне царил интригующий полумрак, на столах горели свечи. По потолку и стенам двигались тени, словно совершался какой-то таинственный обряд.

— У них что, пробки перегорели? — спросил Захар, с иронией скривив губы.

— По средам здесь так называемый вечер свечей, — пояснил Саша Зубцов. — Полный интим, стопроцентная гармония, когда никто не разберет, какой печатью помечено лицо понравившейся тебе женщины и сколько ей лет. Завсегдатаев это устраивает.

— Но где сядем? — озабоченно спросил Захар, не находя взглядом свободного места. — По-моему, все глухо…

— Пойдем на абордаж, — успокоил его Саша. — Видишь у самого окна столик, а за ним две жгучие креолки? Одну из них я знаю, и весьма, другую — не очень. Впрочем, обе они разведенные, днем — работники сектора торговли, а по вечерам — светские львицы.

— А может, они пришли не одни? — предположил Захар.

Саша на это лишь покачал головой, — мол, наивный ты человек, старшой…

«А, все равно, — решил про себя Ледорубов, — чего-нибудь выпью, закушу да отправлюсь восвояси».

— Зоенька, а вот и мы, — сказал Зубцов, подходя к столику и представляясь одной из дам с таким видом, словно его давно ждали.

— Сашу-уля, — умиленно пропела Зоенька, женщина лет тридцати в пышном парике и в платье с интригующим декольте, — здравствуй, скиталец дальних морей…

— …и местных болот, — не моргнув глазом, вставил Зубцов. Наклонив голову, он поцеловал женщине руку, потом выпрямился и решительно произнес: — Знакомьтесь, мой лучший друг капитан-лейтенант Захар Ледорубов.

Подруга Зоеньки, полненькая, с круглым личиком и подкрашенными глазами брюнетка, первой протянула Захару пухлую руку.

— Надежда, — назвалась она, глядя на Ледорубова с веселой иронией, как бы продолжая немного доверительный и свободный тон, предложенный Сашей Зубцовым. — А можно просто — Наденька.

Захар с вежливой улыбкой представился и сел в свободное кресло, с которого Наденька предупредительно взяла свою сумочку.

— Что будем пить: коньяк, шампанское? — спросил Саша, разглядывая меню.

— Можно и то и другое, — разрешила Наденька. — Я обожаю «северное сияние».

Захар лишь махнул рукой — ему было все равно.

— Итак, решено. — Зубцов небрежно щелкнул пальцами, подзывая официанта. — А на закуску предлагаю мясное ассорти, севрюжку, салатик. С горячим разберемся потом. Ну как?

— О, мой дорогой, ты щедр, как наследник Ротшильда. — Зоенька игриво стрельнула глазками. — Но я обожаю тебя не только за это…

Зубцов изобразил на лице серьезность и подернул плечами, как бы демонстрируя под тужуркой свои атлетические мышцы.

— Захар, почему вы такой скучный? — спросила Надежда, смело глядя Ледорубову в глаза.

— Не скучный, а серьезный, — поправил ее Саша. — Не забывайте, девочки, что, помимо иных достоинств, мой друг — ученый человек, кандидат технических наук.

Захар уничтожающе посмотрел на разболтавшегося не в меру Зубцова, а про себя подумал: «И дернула же меня нелегкая ввязаться в эту компанию…» Но тот заразительно захохотал, многозначительно подмигивая и как бы говоря: не мог же я утерпеть, чтобы не похвастать твоими заслугами.

Ледорубов невольно улыбнулся, решив, что не стоит строить из себя непробиваемого педанта, и потянулся к бутылке грузинского коньяка. Наполнив рюмки, небрежно откинулся на спинку кресла.

— Захар, вы мне нравитесь, — сказала Наденька и с вызывающим превосходством глянула на подругу, точно заявляя на него свои права. Та ободряюще кивнула ей.

— Захар, берегись, — совком приложив ладонь ко рту и скривив губы, предупредил Саша.

Компания дружно расхохоталась. Засмеялся и Ледорубов, сокрушенно качая головой. За столом стало весело и непринужденно. Дурное настроение вскоре окончательно Захара покинуло, и он с удовольствием принял участие в общем разговоре.

— А не пора ли нам потанцевать? — предложил Саша, выбираясь из-за стола и застегивая тужурку.

— Прошу вас, Наденька, — сказал Захар, тоже поднимаясь.

Она подернула плечиками, как бы давая этим понять, что, вообще-то, танцевать не расположена, однако в виде исключения не может ему отказать.

Ледорубов со снисходительностью серьезного человека, решившего немного подурачиться, томно вздохнул.

И вот они уже задвигались в тесноте танцевальной площадки, подстраивая свои движения в такт музыке.

Здоровенный лохматый парень в джинсах и расшитой косоворотке хрипел в микрофон, подыгрывая себе на электрогитаре:

Эти бесшабашные слова и приятная мелодия располагали к доверительности. Захар крепко держал свою партнершу за талию. Наденька послушно прижималась к нему и заглядывала в глаза, ожидая от Ледорубова если уж не признания, то по крайней мере каких-то добрых слов, будто они знали друг друга уже давно и в этот вечер им просто необходимо было объясниться.

— Как вы оказались в этом городе? — спросил Захар, чтобы только не молчать.

— Разве это так уж важно?

— Если тайна, я не настаиваю.

— Ну отчего же? Никакой тайны здесь нет. Просто есть вещи, о которых можно говорить хотя бы после брудершафта…

— Тогда будем считать, что уже выпили на «ты», — предложил он. — Идет?

Она приняла это предложение с горделивой улыбкой, как бы заранее торжествуя свою победу над ним.

— Ты нетерпелив, как и все мужчины. Не сказав о себе ни слова, обо мне хочешь знать все. Изволь: двадцать девять лет, была замужем, детей нет, размер туфель — тридцать шестой, любимый сорт духов — французские. Для начала достаточно?

— Вполне.

— А ты?

— Моряк, и этим все сказано.

— Ну, разумеется. Блестящий офицер, надежда флота. И конечно же холост…

— Нет, женат.

— Спасибо за откровенность. Но почему вы, сколько я вас вижу, всегда один?

«В этом городе ничего не скроешь», — подумал он и сказал:

— Считайте, что перед вами еще один неудачник.

— Оно и видно. Только никогда об этом не говорите вслух. Женщины этого никогда не прощают, потому что не любят неудачников.

— Увы, на вашу любовь я и не смею рассчитывать.

Наденька хитровато посмотрела на него, как бы намекая, что все зависит лишь от него самого.

Музыка оборвалась. Захар, придерживая партнершу под локоток, направился к своему столику.

Снова пили, шутили, танцевали. Захар не раскаивался в том, что ему пришлось остаться в этой холостяцкой компании. Притихла гнетущая тоска, развеялись заботы. По отношению к Тамаре совесть его не мучила. Собственно, женатым он считал себя лишь в силу формальной необходимости. Ничто уже не связывало его с этой женщиной, кроме штампа в служебной книжке, и расторжение их брака, как он полагал, было делом всего лишь нескольких месяцев. Ледорубов уже не надеялся каким-то образом наладить свои отношения с Тамарой: слишком непростительной считал ее вину, не мог и не хотел простить ей измены.

— Ты спрашивал меня, как я оказалась в этом городе? — разговорилась немного захмелевшая Наденька, как бы продолжая игру в откровенность, предложенную Захаром. — Вообрази. Жила до восемнадцати лет в поселке под Вологдой одна девчонка. Читала разные умные книжки, верила в большую любовь. И вот приехал с Севера отпускной моряк: первый парень на весь поселок, а может, и на весь район. На танцах этот моряк пришвартовался ко мне и уже ни на кого больше не глядел. Потом был первый жаркий поцелуй. И ночь до утра… Через неделю расписались и укатили на Север. Прожили там около двух лет. Не скажу, чтобы он ко мне плохо относился. И получку отдавал всю. Но какими-то чужими были мы друг другу. Потом его корабль перевели сюда, в этот город. Здесь «дорогой» муженек мой нашел себе зазнобушку по душе, с образованием. Я и не держала — иди на все четыре стороны. Мне даже лучше. Вот с тех пор и живу вольной птицей. А ребята сватаются ко мне — кровь с молоком, рыбаки. Даже один капитан сохнет по мне. И муженек мой бывший недавно объявился, чуть не на брюхе приполз, в ногах валялся: лишь бы снова сойтись. Говорю ему: нет, дорогой, и я цену себе знаю. Что я, дурнушка? Или меня никто уж больше не полюбит по-настоящему?

Она бросила на Захара лукавый, испытующий взгляд.

Ледорубов таинственно молчал, глядя на дрожащий язычок пламени от свечки, предоставляя своей соседке по столику думать о нем все, что она сама пожелает. Захару нравилась ее откровенность, которая ни к чему не обязывала.

«Как у нее все просто, — подумал он о Наденьке. — Не лжет и не притворяется — говорит как на духу. И совсем не хочет показаться лучше, чем есть на самом деле. А что, если взять да и жениться на ней? Сидела бы дома, ждала меня, кормила сытными обедами. Нарожала бы детей…»

— А ведь у тебя жизнь тоже не задалась, — внимательно заглядывая в глаза, сказала Наденька. — Бродишь по городу как неприкаянный. И никто к тебе не едет, никто и писем, наверное, не пишет.

— Ты права, — сознался Захар, — и у меня что-то не задалось, — но при этом философски рассудил, что в жизни, видимо, не бывает счастливее двух одинаково несчастных людей, если они только смогут найти друг друга.

Разглядывая Наденьку, Захар нашел ее вполне симпатичной: открытое круглое лицо с нежной, холеной кожей, выразительные карие глаза-маслины и приятно очерченные маленькие губки. Прямо как русская матрешка. И непонятно было, почему ее бросил муж…

— Ты надеешься быть счастливой? — спросил он, как бы продолжая свои мысли.

— Только не здесь, — ответила она. — Дрянной городишко. Каждый знает о тебе абсолютно все. Здесь как в большой деревне: только на одном конце улицы мужик вздохнет, как на другом — баба охнет… Бросить бы все да уехать к черту на кулички. Только вот с кем?..

И она снова ожгла Захара взглядом одинокой, тоскующей женщины, еще не потерявшей надежды найти свое счастье.

Ледорубов рассеянно слушал болтовню Наденьки, почти не вникая в суть того, что ему говорили. Он чувствовал себя умиротворенным, уставшим и сытым.

— Сейчас придем ко мне, — как бы убаюкивала его Наденька своим ласковым голосом, — я тебя напою крепким кофейком.

«Кофе так кофе, — равнодушно думал Захар. — Быстро же она взялась прибрать меня к рукам…»

И здесь его будто с ног до головы окатило ледяной водой. «Да ведь это все уже было, было!.. Нет ничего такого, чего бы не знал. Те же самые женские уловки. Тогда зачем же ты, Захар Ледорубов, делаешь вид, будто ничего не замечаешь?.. А вот Семен честнее жил, ни перед кем не лукавил, не притворялся, не пытался казаться лучше, чем есть».

— Пора бы, как полагается, махнуть по рюмашке за прекрасных дам, — предложил Саша.

— Нет, Сашок, — возразил Ледорубов. — Мы выпьем за другое, только вдвоем с тобой и молча. Думаю, что в Семеновой деревеньке сегодня по русскому обычаю тоже «сорок ден» отмечают. Так уж повелось. И пускай дамы простят нам эту маленькую бестактность.

— Как это без нас?! — с деланным возмущением воскликнула Зоенька.

— Да-да! Как это, как это? — затараторила и ее подруга.

— Не надо, девочки, — вдруг посерьезнев, тихо произнес Саша. — Это дело у нас глубоко личное. Да и что вам за интерес пить за то, что, слава богу, пока еще вас не трогает?..

Махнув рукой, он наполнил коньяком два фужера, выплеснув перед этим из них на пол остатки шампанского.

Скорее почувствовав, чем поняв значимость происходящего, женщины умолкли.

Офицеры стоя выпили.

Молчание за столом затянулось.

— Мальчики, может, еще потанцуем? — с наигранной веселостью предложила Зоенька.

— Танцуйте, девочки, без нас, — выдал Саша и снова потянулся к бутылке.

— А ревновать не будешь? — Зоенька прищурилась.

— Не до вас, лапушки, — страдальчески поморщившись, он глотнул коньяку.

— Захар, скажите ему, — заволновалась Наденька. — Его же развезло.

Но Ледорубов, занятый своими невеселыми мыслями, будто ничего не слышал и не видел.

— Какая муха укусила тебя, скиталец морей? — не унималась Зоенька. — Как ты разговариваешь с дамами?

— Да идите вы!.. — бешено зыркнув глазами, Саша грохнул кулаком по столу.

Подруг будто ветром сдуло.

— Тебе и вправду хватит, — как бы очнувшись, сказал Ледорубов.

— Прости, старшой. Испортил я по дурости весь вечер.

Ледорубов на это лишь ухмыльнулся:

— Оно и к лучшему. Зоеньки, Наденьки… Что нам в них? Момент в жизни. Нелюбимы они, не нужны…

— Эх, горе не зальешь коньяком, а бабы тем более тут ни к чему. Ведь какой человек был! Вечная тебе память, наш дорогой командир… — Уткнувшись лицом в Захарово плечо, Саша всхлипнул.

Ледорубов не успокаивал его. Просто по-мужски доверчиво обнял, притянув к себе. Почувствовал, как и у самого запершило в горле.

…На корабль вернулись затемно. Захар поддерживал неуверенно ступавшего механика.

Стоявший у трапа Лещихин сделал вид, что не заметил ничего особенного. И даже как-то деликатно отступил в тень.

Ледорубов молча отдал вахтенному честь.

— Лещихин, а Лещихин, — негромко, но властно позвал механик.

Тот немного подался вперед.

— Скажи, моряк, ты любил Семена Ильича?

— Кто ж его не любил? — глухо отозвался Лещихин.

— Тогда все поймешь. И такое, брат, случается…

— Да уж как не понять? То человек был…

12

На ледорубовском корабле жизнь шла своим чередом. Стоянки у берега были короткими. Качала тральщик соленая балтийская вода, крестила штормами Атлантика, хлестало его дождями Северного моря… Все реже говорили в кубриках о случившемся чрезвычайном происшествии. Сам подвиг Семена Пугачева, навсегда запечатлевшись в умах и сердцах команды, становился уже достоянием истории тральщика.

В дальнем плавании Ледорубов все чаще приходил к мысли, что теперь не кто иной, как он сам, лично ответствен за семью погибшего друга. Ирина по-прежнему не выходила у него из головы. Захар не терял тайной надежды, что в скором времени их отношения прояснятся. Единственным препятствием, как он думал, пока оставался его нерасторгнутый брак. Но Захар давно уже решил порвать с Тамарой. И такой случай вскоре представился.

Спустя неделю после того, как тральщик вернулся из длительного плавания, Ледорубову сообщили, чтобы он вместе со своим экипажем готовился участвовать в морском параде по случаю Дня Военно-Морского Флота. Это известие вызвало в команде настоящее ликование. Еще бы, предстояло пойти в Ленинград! Моряки с таким азартом принялись чистить, красить и мыть свой корабль, что боцман Глушко нарадоваться не мог.

— От молодцы, — говорил он, похаживая по палубе и поглядывая на работу своих моряков, — даже придраться не к чему.

За день до назначенного перехода в Ленинград на имя Ледорубова пришло служебное письмо. Вскрыв конверт, Захар увидал знакомый фирменный бланк предприятия, на котором работал военпредом. Это было официальное приглашение посетить конструкторское бюро для решения «некоторых технических вопросов». Фамилия главного конструктора, подписавшего письмо, была Захару незнакома.

«Так, Волхова больше нет, — подумал он с удовлетворением, — в руководстве произошла «смена караула», и техника, по всей вероятности, восторжествовала над дипломатией…»

Ледорубов рассудил, что нет смысла отпрашиваться в командировку. Свой тральщик он должен был привести в Ленинград за два дня до начала парада, а этого времени вполне хватало, чтобы наведаться в конструкторское бюро.

В море вышли после полудня. Тральщик легко распластывал свинцово-серую морскую гладь. От его форштевня клином расходились две нескончаемые волны. И если бы не ветерок, обдававший на полном ходу прохладой и свежестью, июльская жара была бы невыносимой.

Ледорубов почти не спускался с ходового мостика. С волнением ждал он предстоящей встречи с любимым городом. Там, в старом доме на Литейном проспекте, по-прежнему пустовала его квартира. И Захар всей душой рвался домой, чтобы найти среди родных стен покой и отдых, хотя бы на несколько часов. Захар представлял, как он отомкнет ключом замок входной двери, откроет настежь окна, приберет квартиру. Потом примет горячий душ, напьется чаю и будет слушать радиоприемник, лежа на диване. Идти к Тамаре, как полагал, не имело смысла: едва ли она теперь ждет его. Разумеется, это время приятнее было бы провести с братом. Но Валерий вот уже который год зимовал в своем Заполярье. Они обменивались короткими письмами, телеграммами и продолжали надеяться на скорую встречу.

Захар ловил себя на мысли, что его все больше влекло к семейному уюту, к теплу собственного родного очага. Когда проходили мимо знакомого острова, Ледорубов припомнил, как Семен мечтал построить на его самом высоком месте, у могучей сосны, свой дом, пить на террасе чай и глядеть на проходящие мимо корабли. Наведя на остров сильный, восьмикратный, морской бинокль, он отыскал то приметное дерево. Сосна, все такая же мощная, зеленая, стоит, немного наклонившись, будто напряженно высматривая в море того человека, который обещал вернуться к ней…

«Ну что ж, — подумал Захар, — еще не все потеряно, чтобы построить этот заветный дом…»

Тральщик ошвартовался в порту ранним утром. Полдня ушло на то, чтобы разместить команду в береговой казарме и подготовиться к предстоящему строевому смотру. Лишь после обеда Захару удалось выбраться в город по своим делам.

Взяв такси, он поехал на завод, который по старой памяти все еще продолжал считать своим. Промелькнули знакомые улицы, каналы, мосты. Показалось знакомое массивное здание из серого гранита, перед фасадом которого росли старые липы.

Из бюро пропусков Захар созвонился с новым главным конструктором. Тот ответил, что готов его немедленно принять.

Конструкторское бюро мало изменилось с тех пор, как он ушел отсюда. Вновь Захар увидел просторный зал, тесно заставленный рабочими столиками и кульманами. Кабинет главного конструктора, как и прежде, размещался в «аквариуме» — боковом помещении, отгороженном от общего зала прозрачной стенкой из толстого органического стекла. Пока у главного проходила обычная рабочая пятиминутка, Ледорубов успел повидаться с некоторыми из своих старых знакомых. Удалось выяснить, что идея предложенной им схемы блока РК-6 наконец-то одобрена.

Освободившись, главный конструктор сам разыскал Ледорубова.

— Жарков, Тимофей Петрович, — представился он, приглашая широким жестом пройти в кабинет. У двери «аквариума» главный конструктор задержался и показал секретарше два пальца, напомнив при этом: — Покрепче и с лимоном.

Предложив гостю кресло, Жарков извинился и начал перебирать лежавшие на столе бумаги, что-то выискивая в них и хмурясь. Потом снял телефонную трубку и кому-то вежливо, но вразумительно высказал замечание за допущенный брак.

Захар, пользуясь случаем, с интересом разглядывал этого человека. С виду еще не стар, энергичен. Глаза с веселой насмешкой, а линия рта волевая и немного капризная. На лацкане пиджака поблескивала звездочка Героя Социалистического Труда.

— Начну с дифирамбов, — сказал Жарков, опуская телефонную трубку на рычаги. — Принцип действия вашей схемы очень смел. Извиняюсь, кое-где нахален даже. Но в этом есть и свое рациональное зерно, сильный запев… — главный щелкнул пальцами.

Неслышно вплыла секретарша, держа в руках небольшой подносик с чашечками кофе.

— Прошу, — кивнул главный на кофе и продолжал: — Но где взять для осуществления вашего проекта столько дефицитных материалов? Батенька вы мой, ну так нельзя-а, — пропел он почти обиженно. — Есть же определенные нормы снабжения.

— Нужно выбивать дополнительные материалы, — убежденно сказал Захар, — а иначе ничего не получится. И вы это отлично знаете. Впрочем, кое-что можно упростить без ущерба надежности. Есть на этот счет некоторые идеи.

— А вот это уже другой разговор, — оживился Тимофей Петрович.

Раскатав на столе схему, они склонились над ней.

Жарков остался доволен новыми предложениями Захара. Отчаянно махнув рукой, сказал:

— Решительно буду отстаивать вашу схему в главке. Если только там дадут «добро», — он поднял палец, — получим и дополнительные фонды. — Скатав схему и спрятав ее в сейф, главный спросил:

— А скажите, Захар Никитич, каким образом родилась ваша идея? Понимаете, целый коллектив до этого не додумался, а вы смогли…

— Каким образом? — переспросил Захар.

— Именно, — подтвердил Жарков. Упираясь локтем в стол и подперев щеку двумя пальцами, он приготовился слушать.

— Весьма простым, — не без иронии отвечал Захар. — Для этого мне потребовалось угробить уникальную аппаратуру прежней конструкции, едва не лишиться погон, и лишь тогда просветляющее ньютоново яблоко стукнуло меня по голове…

— Ха-ха-ха! — по-детски самозабвенно и весело рассмеялся главный. — А с вами не соскучишься. — Неожиданно предложил: — Хотите снова работать в нашем коллективе?

— Но такой вопрос решает командование.

— Это уже детали: обратимся по инстанции. Полагаю, нам не откажут.

— Благодарю, только не нужно. Предпочитаю по-прежнему ходить в моря.

Тимофей Петрович после такого решительного отказа даже ладонью по столу стукнул.

— Позвольте, но вы для дела нужны, — запротестовал он. — Очень большого, государственного значения дела!

Захар отрицательно покачал головой.

— Боже мой! — Главный развел руками, посмотрев по сторонам, как бы призывая в свидетели все конструкторское бюро. — Да в чем я вас убеждаю? Это смешно. Неужели вам безразлично, кто и как будет осуществлять вашу идею в металле?

— Готов оказать помощь советом, если это потребуется.

— Но я же не могу вызывать вас каждый раз. Да и сами ваши советы принесут пользу лишь тогда, когда вы будете «вариться» не в собственном соку, а в общем котле. Ваши чертежи — это всего лишь изначальный этап огромной работы. Когда же за осуществление вашей идеи возьмется коллектив, вы безнадежно отстанете от разработки. Простите, но ваши советы тогда нам просто не понадобятся. По той простой причине, что вы скоро окажетесь некомпетентны. Но сейчас вы необходимы нашему коллективу, а коллектив — вам. Вашу идею можно оформить патентом на изобретение. Она этого вполне заслуживает. А там, как знать… — Тимофей Петрович многозначительно поднял бровь, намекая и на другие, более весомые поощрения в случае удачного осуществления идеи.

— Я свое дело сделал, а лавры позвольте оставить другим — тем, кто их заслужит.

— Да вы понимаете, от чего отказываетесь?

— Понимаю. И все-таки отказываюсь самым решительным образом.

— Да вы же кандидат наук, инженер до мозга костей. Вон где ваше место. — Тимофей Петрович ткнул пальцем в сторону зала, откуда на них не без интереса посматривали люди в белых халатах.

— Извините, но я свое место определил сам. Оно у меня — на ходовом мостике. Я им очень дорожу.

— Хорошо, не будем спорить, — примирительно улыбнулся Тимофей Петрович, но по его глазам было видно, что оставлять Ледорубова в покое он не собирался.

Захар поужинал в кафе на Невском проспекте. Потом купил в киоске журнал и уселся с ним на лавочке в небольшом скверике. Дневная жара начала спадать. С Невы потянуло прохладой. Захар наслаждался покоем и вечерними звуками большого города, который ласкал ему слух. И только мысль о жене омрачала настроение — серьезного разговора с ней, конечно, не миновать.

Глянув на часы, Ледорубов решительно встал и скорым шагом направился в сторону канала Грибоедова. Вот и знакомый дом, сумрак подъезда. Ледорубов поднялся на третий этаж. Он мог бы открыть дверь своим ключом, но теперь делать это считал не вправе. Нажал на кнопку звонка.

Долго никто не открывал. Потом послышались торопливые шаги. Щелкнул замок.

— Ты?.. — удивилась Тамара.

Она была в халатике, на голове тюрбан из мохнатого полотенца.

— Всего-навсего, — отвечал Захар, входя в переднюю.

— А я мыла голову, — сказала она. — У тебя же свой ключ. Потерял?

— Нет. Но будем считать, что потерял.

— Ну, как тебе угодно. — Она раздраженно повела плечами. — Проходи в комнату. Твой коллега, кстати, давно тебя ждет.

— Какой коллега?

— Альфред Волнянский.

— Ба, ты хорошо научилась выговаривать его имя.

— Но если ты думаешь, что…

— Я ничего не думаю, успокойся. И зашел ненадолго. — А про себя решил: «Теперь этот Альфонс, верно, пользуется ее благосклонностью, раз уж не стесняется при нем ванну принимать… А впрочем, все равно — он или кто другой… Мне-то что за дело? Ведь не за тем пришел, чтобы уличить ее…»

— Позволь мне все-таки одеться и просушить голову, — проговорила Тамара, мягкой походкой удаляясь в соседнюю комнату.

Ледорубов вошел в гостиную. Волнянский сидел на кушетке, небрежно развалясь, и курил. На столе перед ним стояла початая бутылка коньяку.

— Хвала аллаху! — он воздел руки к небу. — Теперь будет с кем выпить.

«Хлыщ, — подумалось Ледорубову. — Все такой же нахальный, самоуверенный, пробивной…»

Захар нехотя протянул Волнянскому руку и сел в кресло.

— Что же к нам в приемку не заглянул? — сделав обиженное лицо, спросил Волнянский. — Мы его ждали, хотели поздравить как победителя. А он все по верхам да по верхам… Что ему теперь до простых смертных! А нехорошо, Захар Никитич, старых друзей забывать.

— Меня никто не приглашал, вот и не зашел.

— К чему формальности? Ты же свой.

— Нет, теперь чужой. По разовому пропуску в КБ приходил.

— Не в духе, сеньор, не в духе…

— Радоваться особых причин нет.

— Так уж и нет, — усомнился Волнянский, разливая по рюмкам коньяк. — В КБ только и разговоров, что о твоем новом проекте. Лихо перетряхнул схему. Оригинальный принцип, смелое решение… Прямо-таки ошарашил. А первое ощущение было таким, будто все с ног на голову поставил…

— Скорее наоборот. Я не ортодокс.

— Это смотря с какой точки зрения расценивать. Как мне думается, Волхова турнули с должности за неспособность к оригинальному мышлению. Дипломат, но без технической фантазии. Между прочим, наряду с другими просчетами, ему припомнили как раз то обстоятельство, что он твое предложение положил под сукно. Но это же мы, военная приемка, сумели доказать, что твоя идея верна. И что же получается? За все доброе, что мы для тебясделали, ты даже спасибо не сказал. А теперь вот и выпить со мной не желаешь.

— Ну, будь, — смягчился Захар, поддевая двумя пальцами рюмку. — За идею, пожалуй, стоит выпить.

— Погоди, — остановил его Волнянский. — А это ты читал? — и протянул ему газету.

На первой странице было напечатано сообщение о том, что балерине Чекуровой Тамаре Алексеевне за достижения в области балетного искусства присваивается звание заслуженной артистки.

— Что ж, значит, заслужила, — бесстрастно сказал Захар.

В комнату вошла Тамара, облаченная в легкое японское кимоно.

— Великоле-епно, — запел Волнянский и потянулся поцеловать ей руку. — Надо полагать — трофей последних зарубежных гастролей? Читал, читал. И гордился вами, милая Тамара Алексеевна.

— Поздравляю, заслуженная. — Захар поднял рюмку, пряча в глазах горькую усмешку.

— За это можно, — Тамара горделиво улыбнулась.

В прихожей раздался звонок. Шумной толпой в комнату ввалились друзья Тамары по сцене. Принесли цветов, вина. Стало тесно и суетно.

«Опять собрался салон», — подумал Захар и вновь ощутил знакомый прилив раздражения и тоски (когда-то он уединялся в дальней комнате, чтобы не быть Тамаре и ее гостям в тягость). Без лишних сомнений или колебаний решил сказать именно сейчас то, ради чего пришел.

— Можно тебя на минутку? — шепнул жене.

— Ты спешишь? — удивилась она.

— Увы, — развел руками Захар.

Они прошли на кухню. Ледорубов плотно затворил дверь и повернулся к Тамаре.

Прислонившись спиной к кафельной стенке, она вертела в руках пышную розу, задумчиво разглядывая ее.

— Нам нужно выяснить отношения, — начал Захар.

— А нельзя ли это отложить до следующего раза? — Видимо догадываясь, о чем пойдет речь, она подняла на мужа зовущие, испуганные глаза. — У меня ведь сегодня такой счастливый день.

— К сожалению, другой случай представится не скоро.

— Говори, — согласилась она.

— Вот уже больше года, как нас ничто не связывает. У каждого своя жизнь… И не я в этом виноват.

— До сих пор ждешь от меня раскаяния? — она дерзко сверкнула глазами. — Но я свободна.

— Того же и я хочу. — Мгновение выждав, сказал: — Надеюсь, что согласие на развод будет обоюдным.

— О боже, как официально, — она почти с презрением посмотрела на него.

— Это не меняет сути дела.

— Ты любишь другую?..

— Если хочешь откровенно — да.

— Если хочу… Вот видишь, ты тоже не святой.

— Ты не ответила.

— Решай сам, удерживать не стану.

— Вот и отлично. Все хлопоты в связи с этим я беру на себя.

Ледорубов вынул из кармана ставший уже ненужным ключ от квартиры, положил его на буфет и, кивнув на прощание, направился к выходу.

Тамара стояла на прежнем месте, терзая розу. Лицо ее сделалось бледным.

Выйдя на улицу, Захар вздохнул с такой легкостью, словно вынырнул из мутной воды. Теперь оставались одни формальности: подать заявление о разводе и дожидаться того дня, когда в суде состоится слушание их дела. Он решил, что отныне никаких препятствий к тому, чтобы окончательно порвать с Тамарой, уже не существует.

Ледорубов отправился к себе домой, на Литейный. По пути зашел в гастроном, взял бутылку «Столичной», коробку яиц, полкило докторской колбасы. Можно было бы несколько остановок проехать на троллейбусе, но он решил пройтись пешком. Торопиться было некуда.

Миновав подворотню с высоким арочным сводом, он очутился в знакомом дворе. Шли годы, но здесь будто ничего не менялось. Как и прежде, старожилы в обветшалой беседке забивали «козла», копались в песочнице малыши, бухал на волейбольной площадке мяч и сохло на веревках чье-то белье. В подъезде привычно пахло сыростью и кислятиной. Лифт не работал. Пришлось пешком подниматься на пятый этаж.

Захар отомкнул ключом замок и толкнул дверь, издавшую знакомый, ласкающий ухо скрип. В прихожей горел свет.

«Неужели брат приехал?» — мгновенно озарила догадка. И он поспешил по коридору в бывший отцовский кабинет, откуда раздался звук выдвигаемого ящика.

В комнате Ледорубов увидал широченную голую спину по пояс раздетого человека, который возился у письменного стола с какими-то бумагами. Заслышав шаги, тот обернулся. Перед Захаром стоял незнакомый верзила с густой рыжеватой бородой, с отпущенными по краям лысины волосами. И только глаза, внимательные и чуть раскосые… Валеркины глаза!

Братья бросились друг к другу и крепко схватились, будто собираясь бороться.

— Задушишь, медведь, — простонал Захар, когда первый порыв восторга прошел.

— Братишка!.. — все не отпускал его старший брат, тиская в своих ручищах.

Наглядевшись друг на друга и успокоившись, братья принялись накрывать на стол. По-холостяцки невзыскательно отварили молодую картошку, поджарили яичницу с колбасой, очистили селедку, нарезали помидоры, распечатали бутылку «Столичной».

Засиделись далеко за полночь. Поведал Захар брату о своей последней встрече с Тамарой и о твердом намерении с ней расстаться. Валерий курил трубку и сочувственно кивал.

— Ну что ж, — степенно сказал он, выслушав исповедь брата, — не ошибается лишь тот, кто не живет. А Тамара твоя — дрянь. Если говорить откровенно, она мне с первого раза не понравилась. Слишком манерная, выхоленная, как цирковая лошадь, а в сущности — дура, как и большинство баб. Оно и к лучшему, что у вас нет детей. Расстанетесь безо всяких угрызений совести, да и разведут по обоюдному согласию в момент. — Выколотив трубку, снова набил ее душистым табаком. — А как с Ириной у тебя, если не секрет?

— Пока, собственно, никак, — признался Захар. — Но надежды не теряю.

— И все-таки теперь-то уж семь раз отмерь…

— Сам чего не женишься?

Выпустив густой клуб дыма, Валерий отвел в сторону трубку, пристально поглядел в угол комнаты и сказал, будто обращаясь к кому-то третьему:

— Да куда уж мне! Два года прошло, как пятый десяток разменял. Матереть начал, как вожак ездовой собачьей упряжки. Привык я бобылем жить в Арктике. Считай, аборигеном становлюсь.

— Но не вечно же ты по своим зимовкам будешь мотаться.

— Сколько смогу. На здоровье пока не жалуюсь, работа нравится. Чего ж мне еще?

— Ты надолго приехал?

— Положен трехмесячный отпуск. А потом — на Землю Франца-Иосифа, снова начальником станции.

В окнах уже забрезжил рассвет, а братья все еще сидели за столом.

Уснули под утро. Затрезвонил будильник, предусмотрительно поставленный на пять часов.

— Пора к своим, — сказал Захар, поднимаясь. — Будущей ночью войдем в Неву, а послезавтра приходи на берег: платочком помашешь.

— Свидимся еще?

— Едва ли. Парад, потом салют. И снова снимаемся с якоря.

— Давай провожу тебя, что ли…

Братья вышли из дому и зашагали по пустынной в этот ранний час улице в сторону Невы. Накануне Ледорубов распорядился, чтобы за ним выслали к ближайшей от его дома пристани мотобот. Говорить уже больше ни о чем не хотелось, шли молча.

Отчего-то припомнилось детство, когда он, Захар Ледорубов, учился в младшем классе нахимовского училища. С каким нетерпением ждали воспитанники выходного дня, чтобы, получив увольнительную записку, вырваться в город. Захар неизменно торопился домой, где его ждал старший брат: Валерий к тому времени был уже взрослым, вполне самостоятельным человеком. Он работал на заводе и учился в вечернем институте. После всех испытаний военного лихолетья, выпавшего на их долю, они, казалось, и минуты не могли прожить друг без друга: вместе ходили на стадион или в кино, бродили по залам Эрмитажа, ездили за город. А потом, вернувшись домой, чистили картошку, жарили колбасу, весело, неистово пели и дурачились от души. Какой простой и ясной представлялась тогда жизнь: в училище за него все заботы брал на себя ротный старшина, а дома — родной брат. Нигде невозможно было заблудиться, сойти с избранного пути… Когда кончался срок увольнения, старший брат всегда провожал его до самых дверей училища. Они шагали рядом, большой и маленький, довольные весело прожитым днем, ласковым погожим вечером и просто тем, что были вместе.

Пожалуй, то была самая прекрасная пора их жизни. Они не предполагали, что настанет время, когда разбросает их судьба в разные стороны, за тысячи километров друг от друга. А что было потом?.. Захар не мог бы пожаловаться на немилость к нему судьбы. В основном он достиг всего к чему стремился. Но и его неудачи изрядно потрепали. Валерий это понимал и душой болел за младшего брата. Верилось: будь они вместе, не пришлось бы Захару «наломать» столько дров в личной жизни.

И вот спустя годы снова провожал его старший брат. Мудрый, спокойный и сильный, он верно направлял его путь, не давая заблудиться в лабиринте неведомых житейских перекрестков…

На пристани Захара дожидался Олег Стыков. Подняв ворот бушлата, он расхаживал около притянутого к берегу мотобота и курил. Увидев командира, швырнул в воду окурок, опустил ворот.

Взглянув на прощание друг на друга, братья грустно улыбнулись и крепко обнялись.

Стуча мотором, мотобот пошел по Неве. Солнце всходило над крышами, разгоняя утреннюю дымку. Вода подернулась мелкой рябью. Из-под руки Захар глядел на берег до тех пор, пока за поворотом не скрылась фигура большого бородатого человека в плаще и шляпе…

В тот день, когда на Неве должен был состояться морской парад, Захар Ледорубов поднялся чуть свет. Решил для верности еще раз осмотреть свое корабельное хозяйство. Прошлой ночью тральщик прошел под разводными мостами и теперь стоял на якоре в кильватерном строю кораблей напротив Зимнего дворца. Несмотря на ранний час, вдоль гранитных набережных начинали собираться люди. Казалось, что все они глядят именно на его тральщик, оценивая парадную готовность наподобие авторитетной главкомовской инспекции. Это придавало Захару ощущение легкого волнения и бодрости. Сопровождаемый боцманом, он шел вдоль борта, оглядывая каждый закуток. И на что бы ни бросал взгляд — везде чувствовался праздник. Палуба и надстройка сияли свежей краской. Иллюминаторы надраены до зеркального отражения. Над головой с легким шелестом полоскались флаги расцвечивания.

— Пять баллов, Семен Потапович, — похвалил боцмана Ледорубов, — хоть приборку сегодня отменяй.

— А как же иначе, Захар Никитич, — польщенно просветлев, отвечал боцман. — Стоим на виду у всего Ленинграда.

— Вы правы. Один вид как-то возвышает, облагораживает. — И Захар широко развел руки, как бы собираясь обнять утреннюю панораму родного города.

— Вы ленинградец? — поинтересовался боцман.

— Урожденный, — сказал Захар, испытывая при этом особую гордость, будто сам он принадлежал к какой-то очень именитой, древней фамилии.

— А у меня здесь батя воевал, — припомнил Глушко. — Вон там, на площади, около Исаакия, — он показал рукой, — стояла его зенитная батарея. На том самом месте осколком батю гвоздануло, да так крепко, что еле выжил.

— Мой отец воевал под Пулковом, — отозвался Захар на откровение боцмана. — Погиб в первом же бою. Мать умерла в блокаду. Так что мы вдвоем с братом горе мыкали. Но ничего, выжили. А вот родители наши…

— Светлая им память, — боцман вздохнул. — Вот потому-то вдвойне люб нам этот город.

Захар кивнул. Они снова пошли рядом, продолжая осматривать корабельные надстройки.

Незадолго до общего построения команды Захар спустился в свою каюту. Надел белую парадную тужурку, подпоясался ремнем, на котором бряцал кортик. И хотя минувшей ночью соснуть удалось не больше двух часов, усталости не чувствовал. Был необычайно подвижен и бодр, словно испил чудодейственного бальзама. Родной ленинградский воздух действовал на него благотворно…

К своим командирским обязанностям Ледорубов привык довольно быстро. Ответственность за корабль и людей придала ему новые силы. У него возникла необычайная жажда деятельности, как у всякого человека, наконец-то почувствовавшего себя на своем месте. Отказавшись от выгодного предложения Жаркова, Захар не испытывал ни малейшего сожаления оттого, что упустил возможность вернуться к более спокойной жизни. Именно эта суетная, полная тревог и забот корабельная служба более всего соответствовала его заветным желаниям. Он в полной мере почувствовал себя на корабле хозяином, слово которого, как наиболее опытного, знающего, является решающим и священным. Это ощущение кровного родства со всем организмом корабля требовало от него быть взыскательным прежде всего по отношению к самому себе. И чем строже судил Захар каждый свой шаг, тем люди больше доверяли ему.

В дверь каюты постучали. Посыльный матрос доложил, что команда построена. Надев фуражку, Захар вышел на палубу. Застывшие в шеренгах моряки встретили его дружным приветствием. Ледорубов пожал руку офицерам и встал на правом фланге.

Парад начался. Набережные по обеим сторонам реки были полны народа. Тысячи глаз сопровождали белоснежный адмиральский катер, который мчался вдоль строя кораблей, вспенивая воду. Ледорубовский тральщик стоял за эскадренным миноносцем. Когда соседний экипаж начал отвечать на приветствие командующего парадом, Захар подошел к трапу и стал рядом с вахтенным офицером.

Вот катер отвалил от эсминца и, сопровождаемый звуками оркестра, помчался к тральщику. Как только стих мощный рев катерного мотора и невысокого роста, плотный адмирал приготовился шагнуть на трап, Захар скомандовал «Смирно». Строй застыл как литой. На лицах ни единый мускул не дрогнет. И только теплый июльский ветер нежно трепал черные ленточки бескозырок да игриво поддевал голубые воротники.

Адмирал взошел на борт. Крепким рукопожатием поздоровался с Ледорубовым. Обращаясь к экипажу, сказал громко и бодро:

— Здравствуйте, товарищи моряки!

Строй дружно ответил на приветствие.

— Поздравляю вас, — продолжал командующий, — с Днем Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик!

И мощной волной понеслось над Невой матросское «ура».

Адмиральский катер устремился дальше.

После официальной части, как обычно, начался водноспортивный праздник. Стоя в строю, Ледорубов глядел, как из пролетов моста Лейтенанта Шмидта на бешеной скорости выскакивали катера с трепетавшими на древках флагами. Поднимая волну, они мчались мимо боевых кораблей, набережных, трибун. И люди махали руками, улыбались.

Не успели катера скрыться за Дворцовым мостом, как вдогонку им, сотрясая воздух гулом турбин, устремились корабли на воздушных подушках, за ними понеслись катера на подводных крыльях.

Когда взгляды людей были прикованы к дегазационному судну, извергавшему из брандспойтов мощные водяные струи, по ступенькам набережной, прямо из воды, начали подниматься морские пехотинцы. Они были в кислородных шлем-масках, с автоматами на груди. Отбивая тяжелый шаг, десантники двинулись мимо трибун. И поплыло над их головами, будто парус, огромное бело-голубое полотнище флага…

Снова память уносила Захара Ледорубова в далекое детство. Это было последнее мирное лето. Вместе о отцом и старшим братом он ходил на Неву смотреть боевые корабли. В большие праздники на набережной всегда бывало многолюдно. Но отец сильными руками поднимал его кверху, сажал себе на плечи, и тогда, казалось, уже не было человека выше Захара…

С тех пор в памяти сгладились многие подробности. Сохранилось только какое-то теплое, щемящее сердце чувство детской зависти к матросам, расхаживавшим по палубам разукрашенных флагами кораблей. После войны они с братом не изменили давней семейной традиции — по большим праздникам продолжали ходить на Неву. Мечталось о дальних морях, о белых парусах над волнами. Большой и прекрасный мир, увиденный когда-то с высоты отцовского плеча, неудержимо манил, звал к себе. Возможно, с той самой поры и не мыслил себя Захар никем иным, кроме как моряком…

После обеда Ледорубов часть команды уволил на берег, остальным разрешил отдыхать. Матросы собрались на палубе у обреза с водой: курили, разговаривали. Потом Савва Лещихин принес баян, а еще два моряка пристроились рядом с гитарами. Начался один из тех импровизированных концертов, когда никого не нужно упрашивать спеть или сплясать. На палубе стало тесно и весело.

Чтобы никого не смущать своим присутствием, Ледорубов выбрался из плотного матросского круга и направился в каюту. По пути заглянул в боевую рубку. Там было прохладно и тихо. Шум веселившихся на палубе матросов через толстые броневые стены еле проникал. Захар впервые за весь день почувствовал усталость. Он посидел немного в жестком кресле, предавшись какой-то нудной, отупляющей меланхолии. Потом, чтобы взбодриться, встал и прильнул к окулярам дальномера, наведя их на берег. Промелькнули чугунные перила моста, серый гранит набережной… И тотчас Захар вздрогнул: будто в двух шагах от себя, он увидел Тамару. Жена была в легком платье с небольшим вырезом на груди, через плечо перекинута на ремне изящная белая сумочка. Захар испытывал такое ощущение, словно встретился с Тамарой глазами. Поразило ее лицо. Обычно немного капризное, манерное, теперь оно казалось каким-то растерянным и грустным.

«Как она здесь очутилась? — размышлял Захар. — Пришла случайно или каким-то образом узнала, что я именно на этом корабле?.. Впрочем, ей мог сказать об этом Волнянский: уж он-то чего только не разнюхает… Но зачем она все-таки пришла? — продолжал Захар строить предположения. — Надеется каким-то образом со мной встретиться или просто так? Может, все-таки сожалеет, что слишком поспешно согласилась на развод?..»

Откуда-то появился Волнянский с мороженым в руках. Тамара брезгливо поморщилась, когда тот протянул ей одну пачку. Было хорошо видно, как Волнянский не то о чем-то спрашивал ее, не то уговаривал. Она отвечала, не глядя на него. Потом Тамара повернулась и быстро пошла по набережной. Волнянский сунул мороженое какому-то подвернувшемуся мальчишке и поспешил вслед за Тамарой. Захар отчетливо видел, как она села в свою серую «Волгу» и захлопнула дверцу перед носом Альфреда. Машина сорвалась с места и помчалась по набережной в сторону дворца.

Захару теперь было безразлично, кто и с каким успехом волочился за его женой. Просто ему сделалось обидно и горько за свои некогда радужные иллюзии.

«Ничего, — успокаивал он себя пришедшими на ум словами брата, — не ошибается лишь тот, кто не живет…»

Вечером город показался еще прекраснее. Зажглись огни иллюминаций. Обозначенные горящими лампочками контуры кораблей повторились в черном зеркале воды. Все так же людно было на невских набережных.

В назначенный час небо украсилось разноцветьем ракет. Задрожал воздух от залпов артиллерийского салюта. Город еще праздновал. Но Захар уже почувствовал себя озабоченным привычными корабельными делами. За полночь, когда разведут мосты, ему предстояло вывести корабль по речному фарватеру в море.

13

Захар Ледорубов готовился к решительному повороту в своей судьбе. Найти повод для встречи с Ириной не представляло особого труда. Он всегда мог заглянуть в библиотеку базового матросского клуба, чтобы полистать подшивку газет или попросить какую-нибудь книжку. Но появляться там слишком часто Захар не рисковал. Он чувствовал, что при посторонних его присутствие тяготило Ирину, будто их могли уличить в чем-то предосудительном. Он искал встречи наедине и никак не находил подходящего момента. Ирина попросту избегала его. Ледорубов на это ничуть не обижался. Он был терпелив и ненавязчив, объясняя столь настороженное отношение к нему лишь тем, что слишком свежа еще в ее сердце память о погибшем муже. На правах старого друга он мог бы напроситься в гости, но считал такой шаг преждевременным. Сама же Ирина, видимо, и не думала приглашать его.

Однажды Захару все-таки удалось как бы случайно встретиться с Ириной в городском универмаге. Говорили о каких-то пустяках. Но стоило Захару намекнуть на необходимость серьезного разговора между ними, как Ирина стала торопиться домой, попросив не провожать ее.

Зато с Кирюшкой отношения складывались как нельзя лучше. Как-то Захар увидел его сидящим на прибрежном валуне. Мальчик глядел в сторону проходной, будто все еще надеялся, что отец его жив, что просто задержался по каким-то делам на службе и вот-вот появится в дверях…

Ледорубов подозвал вестового и приказал привести мальчика на корабль.

Кирюшка пришел. Захар поздоровался с ним, как со взрослым, за руку, предложил выпить чаю. Мальчик охотно отвечал на вопросы Ледорубова, и тот вскоре был уже в курсе всех Кирюшкиных дел.

— А знаешь что, — предложил Захар, — давай с тобой дружить?

— Давайте, — радостно согласился мальчик.

— Вот и отлично! Как соскучишься, так и приходи ко мне.

Пока пили чай, Ледорубов заботливо подкладывал в Кирюшкину розеточку варенье, хлебосольным жестом предлагал брать из вазы конфеты и печенье. Все время Захар испытывал удивительно нежное влечение к мальчику: хотелось посадить его на колени, приласкать, сделать для него что-то доброе. В нем просыпались какие-то неизъяснимо приятные отцовские желания.

— Вообще-то я хочу стать моряком, — откровенничал Кирюшка.

— А как мама на это смотрит? — поинтересовался Захар.

— Сердится. Говорит, лучше врачом или инженером. А мне все равно хочется моряком, как мой папа.

— Ну, что тебе на это сказать?.. — Захар помедлил с ответом, чтобы придать своим словам должный вес. — Думаю, решение твое правильное. Вот окончишь восьмилетку и поступай в нахимовское училище.

— А примут? — усомнился Кирюшка.

— Непременно примут, — заверил Ледорубов. — Только учиться тебе надо будет на пятерки. Понял?

Кирюшка с готовностью кивнул.

— Смотри, брат, ты уж не подведи меня, — попросил Захар.

— А в школу вы пойдете меня провожать? — вдруг спросил мальчик.

— В школу?.. — Захар подумал и с убежденностью сказал: — Непременно пойду. Мы же теперь друзья.

Кирюшка немного помялся, собираясь о чем-то попросить. Догадавшись, Захар поощрительно подмигнул:

— Ну, Кирилл Семенович, смелее.

— Дядя Захар, а на корабле вы меня покатаете?

Ледорубов удрученно потер подбородок и сказал с хитрецой:

— Понимаешь, какое дело?.. На корабле — сложно. Уйдем далеко в море — ты можешь в школу опоздать, да и мама не разрешит… А вот если хочешь на катере, то… хоть сейчас.

— Хочу, хочу, — обрадованно вскочил с дивана мальчик.

Ледорубов нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного по кораблю. Когда тот пришел, Захар приказал:

— Катер — на воду. О готовности доложить.

Допив чай, они вместе с Кирюшкой вышли на палубу. Их тотчас обступили матросы. И каждый стремился погладить мальчика по голове, сказать что-нибудь веселое и доброе. Смущенно улыбаясь, Кирюшка прижался к руке Ледорубова.

Детская доверчивость растрогала Захара, у него даже защипало в глазах. Чтобы скрыть собственное смущение, он шутливо сказал:

— Да что это они пристали к нам, Кирилл Семенович? Уж не скомандовать ли им «Смирно»?

Провожаемые улыбками моряков, они спустились по трапу на катер. Взревел мотор, и тральщик, представлявшийся Кирюшке огромным кораблем, начал стремительно отдаляться, уменьшаясь в размерах. Белым пенистым шлейфом вытянулся за кормой бурун. Поплыли в сторону длинные причалы, дома, деревья. Вот катер сделал разворот, и берег ушел за корму. Впереди, за боновыми заграждениями, простиралось море. Ленивое, покрытое мелкой чешуйчатой сеткой, оно неотвратимо и медленно наваливалось, охватывая катер со всех сторон.

— А ну, моряк, становись к штурвалу! — весело скомандовал Захар.

Кирюшка с готовностью ухватился за рукоятки маленького штурвального колеса. Глаза его засветились отчаянной радостью, нетерпеливым желанием достичь горизонта…

— А мы поплывем на остров? — спросил Кирюшка.

— На необитаемый? — уточнил Захар, одной рукой помогая мальчугану удерживать штурвал.

— Да нет же, дядя Захар, — мальчик напряженно вглядывался прямо по курсу. — Там живут малютки медовары.

— Какие такие малютки? — удивился Ледорубов.

Кирюшка прочитал немного нараспев и с выражением, как его учили:

— Вот оно что, — Ледорубов понимающе улыбнулся. — К берегам «туманного Альбиона» мы сегодня, пожалуй, не пойдем. Уже поздно, и мама, надо полагать, беспокоится.

— А где этот остров? — спросил Кирюшка с таким интересом, словно ему было крайне необходимо там побывать.

— Там, — Ледорубов махнул рукой в сторону горизонта и приказал: — Право на борт! Курс — к родным берегам.

Катерок плавно развернулся у выхода из бухты и помчался к тральщику.

Ледорубов стоял у мальчика за спиной. С его лица не сходила блаженная, умиротворенная улыбка, точно он катал по бухте собственного сына. Мальчик удивительно напоминал ему Ирину: такие же большие выразительные глаза, пушистые ресницы… В эти минуты Захар с особой силой почувствовал всю вынужденную никчемность своего одиночества.

Настало первое сентября. Помня о своем обещании, Захар торопился к школе. В руках он держал пышный букет осенних цветов, который загодя купил на городском базаре. Школьники уже выстроились по классам перед входом в здание. Сквозь плотный родительский заслон Ледорубов протиснулся к первоклассникам. Еще издали увидел Кирюшку. Хотя Ирина стояла рядом, мальчик постоянно оборачивался, кого-то выискивая взглядом в толпе. Увидев Захара, Кирюшка не утерпел, бросился навстречу.

Ледорубов обнял малыша и вручил ему букет.

— Кирилл, — укоризненно сказала мать. — Ну как ты себя ведешь?

И все же в ее глазах Ледорубов не заметил строгости или раздражения оттого, что он появился некстати. Напротив, она даже поблагодарила его улыбкой. Захар придвинулся к Ирине и поздравил ее с началом учебного года, будто не кто иной, как она сама, был главным виновником торжества.

— Спасибо за цветы, — ответила Ирина. — Я вчера весь город обегала, так и не достала приличных.

Захар сделал снисходительное лицо, — мол, стоит ли говорить о таких пустяках.

Раздался первый звонок, и школьники гуськом потянулись в распахнутые настежь двери. Вскоре школьный двор опустел.

— На службу не опоздаешь? — спросила Ирина, взглянув на ручные часики.

— В такой день опаздывать разрешается, — нашелся Захар. — К тому же я уполномочен от всего экипажа.

— Тогда другое дело. А мне пора на работу.

— Я провожу? — предложил Захар.

— Ну, что ж…

Выйдя со двора на улицу, они направились в сторону парка.

— Чудесный у тебя сын, — сказал Ледорубов.

— Такой, как все дети. Необыкновенный он только для меня.

— Э нет, — решил поспорить Захар. — У него есть уже своя мечта. Он любит море.

— Только не это. — Ирина протестующе подняла руку, как бы запрещая Ледорубову говорить.

Миновав арку, они пошли по знакомой аллее, где когда-то встречались.

— Помнишь?.. — спросил Захар.

— На то и существует человеческая память… — Ирина искоса, выжидательно поглядела на него.

Ледорубов решил, что именно сейчас настал подходящий момент, когда они должны наконец-то объясниться. И он решительно начал:

— До сих пор казню себя за то, что мы так нелепо расстались…

— Не я в этом виновата, Захар…

— Разумеется, не ты. Из всех ошибок в моей жизни — именно эта самая непростительная. Порою мне кажется, что, будь мы вместе, я сумел бы избежать многих неудач.

— Возможно. Только об этом уже поздно говорить.

— Но почему?!

— Да потому, что ты женат. А у меня сын растет.

— Это не преграда. Со своей женой я расстался. — Ледорубов остановился, взял Ирину за плечи и повернул к себе. — Одно твое слово, и мы навсегда вместе.

— Нет, Захар, — она мягко, но решительно отвела его руки. — После смерти Семена я люблю одного лишь Кирюшку. Я уже не в состоянии раздваиваться… Я измучена… Пойми меня и не осуждай.

— Хорошо, Ирина, — не терял надежды Захар. — Допустим, что ты не любишь меня. Но Кирюшке нужен отец.

— Только мне, Захар, никто больше не нужен.

— Я понимаю твое состояние. И я буду ждать…

— Ничего не могу и не хочу обещать. Прощай, — и она скрылась в дверях библиотеки.

Шагая к выходу из парка, Ледорубов негодовал на Ирину и все же не мог не преклоняться перед ее твердостью. Его восхищало, что даже в неутешном своем горе она оставалась до конца искренней и честной.

И все-таки в душе Ледорубов не терял надежды. Отчего-то казалось, что уж не настолько он безразличен Ирине, чтобы ничего для нее не значить.

Закрыв дверь, Ирина сняла плащ и села за свой рабочий столик. До открытия библиотеки оставалось еще больше часа. Но за это время предстояло разобрать целый ворох поступившей корреспонденции. Прежде чем взяться за дело, она достала гребень и поправила перед зеркалом прическу. Потом слегка подвела помадой тонкие губы и лишь после этого принялась вскрывать конверты и бандероли. Это были новые книги, журналы, деловые письма и счета — привычный мир ее жизни в этих стенах. Как она полагала, ее безутешное горе могло бы оказаться во сто крат тяжелее, не будь этой любимой работы. Ирина в течение всего рабочего дня старалась занимать себя таким образом, чтобы не оставалось времени для мучительных размышлений. Под спудом привычных дел она хотела обрести прежнюю уверенность в себе и душевный покой.

После смерти мужа Ирина с большим трудом выходила из состояния подавленности и безразличия к самой себе. Необходимость заботиться о Кирюшке требовала от нее постоянных усилий здравого рассудка и воли. Она понимала, что нелегко ей будет одной растить и воспитывать сына. Поначалу собралась даже как можно скорее покинуть этот приморский город, уехать к сестре или к родителям, которые настойчиво звали ее домой. Но решила, что при всем желании не сможет уладить все необходимые формальности в связи с переездом до первого сентября, когда сын должен был пойти в школу. Отрывать мальчика от занятий в начале учебного года она не хотела. В ее положении ничего другого не оставалось, как снова распаковать приготовленные к отправке вещи и устроиться работать на прежнее место.

Сотрудницы искренне обрадовались возвращению Ирины. Ее уважали как начальницу и любили как хорошего, отзывчивого человека. Своим состраданием подруги стремились как бы взять на себя часть ее вдовьей скорби. Они старались помочь Ирине всем, чем только могли.

Буторин также делал все возможное, чтобы облегчить нелегкую судьбу Ирины. Он часто звонил ей, интересуясь, не испытывает ли она какие-нибудь затруднения и не нужна ли от командования помощь. Когда же вышел правительственный указ о награждении Семена Пугачева посмертно орденом, Буторин лично поздравил ее и передал награду на хранение.

Со стороны могло бы показаться, что Ирина нашла в себе силы справиться с бедой. Только едва ли кто догадывался, каких нечеловеческих усилий стоило ей ничем не выдавать терзавших ее переживаний. До сих пор Ирина не могла простить себе, что в тот злосчастный день, когда Семен в последний раз собирался в море, она раздосадовалась на мужа за неудавшийся прощальный вечер и в сердцах бросила ему, что он может вовсе не возвращаться… Но кто мог знать, что этим словам уже через несколько часов суждено было стать роковыми? Теперь же Ирина ужасалась от одной мысли, как у нее повернулся язык сказать такую чудовищную нелепость. Отчаявшись, она обвиняла одну себя в случившейся трагедии. Она знала, как глубоко и ранимо любил ее Семен. А что, если у него дрогнула рука в самый решающий момент лишь из-за того, что он был расстроен ее невниманием и очередной вспышкой раздражительности?.. Этого Ирина себе никак не могла простить. Думалось, будь она хоть чуточку повнимательнее к нему, ничего бы не случилось. Днем Ирина забывалась в работе, но по ночам, когда были уже выплаканы все слезы, она перебирала в памяти их совместную жизнь и не находила себе прощения. Прежде она считала, что совесть ее перед мужем ничем не запятнана. Никто не мог упрекнуть ее как неверную жену или плохую хозяйку. Только истинное свое отношение к мужу она, видимо, плохо умела скрывать. Семен это чувствовал и молча страдал оттого, что жена так и не полюбила его.

Как она думала, в ее жизни ничего уже нельзя было изменить, что-то переделать, исправить к лучшему. Кощунственной казалась даже сама мысль о том, что ей когда-либо придется связать свою судьбу с другим, пусть даже любимым человеком, изменив тем самым памяти о Семене. В душе она приговаривала себя к одиночеству в наказание за свою вину перед мужем. С этой поры лишь Кирюшка имел право владеть всеми ее надеждами и желаниями, только в нем одном находила она утешение и смысл своего дальнейшего существования…

Первой пришла Катя, жена Саввы Лещихина. Невысокого роста, полненькая, она, будто мячик, вкатилась в комнату. На ее румяном круглом лице светилась приветливая, немного смущенная улыбка. Катя недавно стала матерью. Поздоровавшись с Ириной, она принялась рассказывать о том, какое трогательное письмо прислала ей свекровь, когда узнала, что у нее появился внук. Следом за Катей появилась Люба, двадцатилетняя девушка с невыразительным, плоским лицом и гладко зачесанными льняными волосами. Своей медлительностью и скучным видом она скорее напоминала монахиню, чем библиотечного работника.

Зашипев, десять раз ударили настенные часы. Рабочий день начался. И лишь спустя три минуты в комнату вихрем ворвалась Света — стройная, кареглазая, со стрижкой «под Гавроша» и в мини-юбке, обнажавшей ее стройные ноги.

— Ну, Ири-ина Петровна, — по-детски плаксиво, с лукавинкой в глазах пропела девушка, — последний разочек. Вы не сердитесь?..

Ирина с укоризной посмотрела на Свету, обиженно надувшую губки, и не сдержала снисходительной, грустной улыбки. В следующее мгновение Света подскочила к ней, порывисто обхватила за шею, чмокнула в щеку. Потом приветливо помахала рукой Кате и Любе.

— Ой, Ирина Петровна, девочки, что было!.. — затараторила она, закрывая глаза. — Вчера сразу двое сделали мне предложение. Вы представляете? Оба неразлучные друзья, водой не разольешь. Прямо как в оперетте…

— И кого же ты выбрала? — полюбопытствовала Катя.

— Ни-ко-го, — отрезала Света. — И тот и другой совсем не в моем вкусе. — Взяв стопку свежих газет, она принялась раскладывать их по подшивкам, одновременно рассуждая о том, как все-таки не везет ей в любви.

Люба с тихим укором поглядывала на счастливую подругу и украдкой вздыхала.

«Милые девчонки, — думала о них Ирина, — все у вас впереди: и любовь, и семья, и дети… Только мне уж нечего ждать иных радостей, кроме Кирюшкиного счастья. Пускай бы только рос он здоровым, умным и честным. А придет пора, и я стану бабушкой. Буду нянчить своих внуков, стареть потихоньку…»

На глаза навернулись слезы. Ирина украдкой смахнула их и продолжала перелистывать папку с деловыми бумагами.

Последнее время ее смущало, что сын все чаще начинал говорить о Захаре. Мальчик тянулся к Ледорубову, который своим вниманием и лаской хоть в какой-то мере пытался заменить ему отца. К их дружбе Ирина относилась ревниво. Она запрещала Кирюшке без разрешения ходить на берег моря. Но сын все-таки находил повод, чтобы нарушить ее запрет.

Ирину пугала настойчивость Ледорубова. В его глазах она читала непреклонную решимость, готовность ради нее на самый отчаянный шаг. Когда же откровенный разговор стал неизбежным, Ирина нашла в себе силы, чтобы не оставить Захару никакой надежды на их возможное сближение. По крайней мере, это ей так казалось.

«Буду одна, все время одна…» — упрямо твердила себе Ирина и все-таки не могла избавиться от Захара Ледорубова, как от тяжкого наваждения. Как ни внушала она себе совсем забыть этого человека, он по-прежнему таился где-то в глубине сердца.

Вечером читальный зал понемногу начал заполняться. Матросы сидели за столиками, толпились у стойки, за которой девушки выдавали книги. Слышался сдержанный говор, осторожные шаги по скрипучему паркету, легкий шелест переворачиваемых страниц. Так продолжалось до тех пор, пока из актового зала не донеслись звуки оркестра. За какие-то минуты читальный зал опустел, и лишь два моряка упорно продолжали шелестеть газетами, нетерпеливо поглядывая на Свету.

Девушка подчеркнуто не замечала своих поклонников и делала вид, что занята просмотром регистрационных карточек.

— Не мучайся, ступай, — разрешила Ирина, поймав умоляющий взгляд Светланы.

— Ой, спаси-ибо! — пропела девушка. Она тотчас же выпорхнула из-за стойки и в сопровождении своих «рыцарей» скрылась за дверью.

— И ты можешь идти, Любочка, — сказала Ирина, — мы с Катей управимся вдвоем.

— Иди, иди, — подтолкнула Катя свою подругу. — И будь посмелее, если хочешь выйти замуж…

Люба покраснела и покорно встала из-за стола. Проводив ее взглядом, Ирина и Катя понимающе переглянулись.

— Вот отчего так получается? — рассуждала Катя. — Каждая женщина мечтает о семье, о большом счастье и сколько из-за этого вынуждена страдать: возьмут ее замуж или нет…

— Но почему ты решила, что Люба несчастна?

— Да уж знаю. Опять весь вечер простоит в сторонке и никто не приметит ее. А Светка будет нарасхват.

— И все-таки неизвестно, кому из них в жизни повезет больше. Успех на танцах ни о чем не говорит. Это еще далеко не настоящее счастье. — Ирина оперлась подбородком о ладонь. — По-моему, счастье обязательно находит человека, хотя бы раз в жизни. Важно не проглядеть его. И ничего, если оно коротко. Потом в утешение останется хоть память. И это тоже счастье…

Катя подошла к Ирине и обхватила ее пухлыми руками. Зашептала горячо и торопливо, точно боясь, что их могут подслушать:

— Ирина Петровна, голубушка вы ненаглядная! Да посмотрите в зеркало на себя: вы же красавица. И не говорите, бога ради, как старуха старая. И у вас все еще впереди…

— Спасибо, милая, — только и могла вымолвить Ирина, чувствуя, как благодатные, обильные слезы подступают к самому горлу теплой волной.

Обнявшись, они сидели рядом и плакали, не стесняясь минутной слабости, как это умеют делать искренне любящие друг друга, добрые женщины. А потом вытерли слезы, успокоились и долго говорили о своих, бабьих, делах.

14

С началом школьных занятий Кирюшка перестал ходить на берег моря. То ли его не отпускала Ирина, то ли ему задавали много уроков. Захар скучал без Кирюшки. Часто поглядывал на прибрежный валун, надеясь опять увидеть на нем знакомую маленькую фигурку.

Как-то вечером Кирюшка вновь появился у проходной. С ним был худенький мальчик, видимо, новый школьный приятель.

Ледорубов не замедлил распорядиться, чтобы ребят пропустили на корабль.

— А это Димка Голанд, — назвал Кирюшка своего друга, — мы за одной партой сидим.

— Очень приятно, — говорил Захар, пожимая ребятам руки. Потом спросил у Кирюшкиного товарища: — Твой папа, случайно, не доктор?

— Хирург и невропатолог, — не без гордости за отца произнес мальчик.

— Тогда я с ним хорошо знаком. Передай, пожалуйста, ему от меня привет.

Как раз подошло время ужина, и Ледорубов распорядился, чтобы ребят накормили в кают-компании.

Не успели они все вместе сесть за стол, как в дверях появился взволнованный майор Голанд.

— Дмитрий, что это значит? — ни с кем не поздоровавшись, напустился он на сына.

Мальчик виновато опустил голову.

— Не ругай его, Борис Давыдович, — вступился Захар. — Это я, признаться, виноват, что пригласил их сюда.

Как бы опомнившись, Голанд протянул Ледорубову сухую крепкую руку и полупоклоном поздоровался с находившимися в кают-компании офицерами.

— Нет, я тебя спрашиваю, Дмитрий, и тебя, Кирилл: когда прекратятся ваши бесконечные хождения за пределы двора? — Повернувшись к Захару, стал жаловаться ему: — Сил моих нет. Как днем вернулись из школы — только их и видели. Жена в слезах. Я полгорода обегал. Ирина Петровна в отчаянии, наверное, всю городскую милицию на ноги подняла. А им хоть бы что! Разгуливают себе, где хотят, негодники этакие.

— Осознали? — спросил Захар ребят с напускной строгостью и подмигивая им при этом.

— Осознали, — в один голос ответили оба, покачивая под столом ногами.

— Тогда побыстрее доедайте суп, а то он остынет.

Ледорубов пригласил Голанда к столу. Доктор немного помедлил, как бы соображая, есть ли у него на это время, потом махнул рукой и уселся в кресло. Вестовой подал ему прибор. Засунув кончик салфетки за расстегнутый ворот кителя, Голанд принялся торжественно-медленными движениями руки наполнять тарелку супом, осторожно поддевая ароматное варево половничком в фарфоровой супнице.

— Драть вас надо розгами, как в старину это делали, — уже успокоившись, проворчал он скорее для порядка, чем всерьез, — голыми коленками на горох ставить.

— Розгами?! Таких орлов? — вступился за ребят Саша Зубцов. — Да вы что, доктор! Перед вами будущие Колумб и Магеллан. Мир еще услышит о них, а мы, грешные, когда-нибудь в старости будем похваляться, что вместе с ними ели за одним столом. — И, наклонившись в сторону мальчишек, шепнул: — Верно я говорю?..

Будущие «великие мореплаватели» скромно промолчали, допивая флотский компот.

Завалихин тоже ободряюще кивнул ребятам.

Потягивая горячий суп сложенными трубочкой губами, доктор многозначительно покачивал головой.

— А у вас преотличный кок, скажу я вам.

— А у нас, товарищ майор, весь экипаж отличный, — похвастался Завалихин.

— Кока я у вас выкраду, — пообещал доктор. — Такие кудесники в госпитале гораздо нужнее.

— Только попробуйте, — предупредил механик. — Будем отбиваться до последнего человека, на дно пойдем, а Балодиса вам не отдадим. Это же настоящий гений камбуза!

Поужинав, офицеры один за другим стали покидать кают-компанию. Поблагодарив за угощение, выбрались из-за стола и Дима с Кирюшкой. Вестовой пошел их проводить.

— Представляете, Захар Никитич, — продолжал доктор, когда они остались вдвоем. — За сегодняшний день — три операции. Да какие! Спины не разогнуть. Пообедать и то сегодня некогда было. Домой пришел — там из-за этого шалопая целая паника. Вот так, на пустой желудок, и мотался весь день по городу. Спасибо, хоть вы не дали с голоду умереть.

— Что ж это вы — доктор, а желудок не бережете. Другим, наверно,советуете режим питания соблюдать.

— Какой там режим! Что вы-ы… — Голанд замахал руками. — Только и остается, что другим советы давать. — И деликатно осведомился: — Я не задерживаю вас?

— Нет-нет, — заверил его Ледорубов, — торопиться мне абсолютно некуда.

Голанд внимательно поглядел на Захара маленькими ледяными глазками. Хотел что-то спросить, но сдержался.

— Могу предложить вам хороший крепкий кофе, — сказал Захар. — Не согласитесь ли пройти в мою каюту? Там будет удобнее.

— С удовольствием, — согласился доктор, поднимаясь. — Скупой уют флотской жизни всегда наводил меня на самые благодатные мысли. — Остановившись у самой двери, шутливо спросил: — А на вас?..

— Это мой дом, Борис Давыдович. Здесь и стены думать помогают.

— Чувствую, хотите меня о чем-то спросить. — Доктор таинственно щелкнул пальцами, переступая комингс.

В каюте он деловито огляделся, выбирая, куда бы сесть, и опустился на кожаный диван, пристыкованный к письменному столу.

Захар включил настольную лампу под зеленым абажуром и расположился в кресле.

Вошел вестовой и поставил перед офицерами небольшую закопченную посудину, в которой благоухал сваренный по-турецки кофе. Он аккуратно разложил на белоснежной салфетке черпачок, ложечки. Спросив разрешения, вышел.

Ледорубов принялся разливать кофе по чашечкам.

— Недавно вернулся из Ленинграда, — начал он и кивком пригласил угощаться. — И знаете, зачем туда вызывали?.. — Сделав интригующую паузу, Захар принялся подробно рассказывать о своей встрече с новым главным конструктором Жарковым.

Голанд не просто его слушал, а как бы сопереживал, поминутно перебивая вопросами и высказывая собственные суждения.

Когда Захар изложил суть предложения Жаркова, доктор крайне удивился его отказу.

— Да вы, Захар Никитич, форменный дезертир! Отказаться от такой перспективы…

Ледорубов снисходительно улыбнулся и возразил:

— Хорош бы я стал, если б взял да и бросил свой корабль именно сейчас… Это и было бы с моей стороны самым настоящим дезертирством. Больше всего я нужен именно здесь и именно сейчас…

— Э, замену здесь вам всегда бы нашли. А вот там… Сомневаюсь.

— Я не поклонник теории незаменимости. Снова быть «при науке» не собираюсь. На корабле же чувствую себя как дома.

— Раз вы так заинтересованно рассказываете об этой новой аппаратуре, смею полагать, предложение Жаркова вам далеко не безразлично.

Захар сокрушенно покачал головой:

— Вы же психиатр. Вот и пытаетесь «внушить» мне рецепт в соответствии со своим диагнозом. Благодарю, доктор, не надо меня в этом убеждать. Я не из тех людей, которые легко отказываются от собственных убеждений.

— Даже если они ошибочны?

— Даже если…

— Но зачем весь этот наш разговор?

— Как зачем? Тихий вечер. Приятный и умный собеседник…

— Не льстите, вам это не идет, — отхлебнув кофе, убежденно заверил доктор. — А лично у вас что-то не совсем ладно, по глазам вижу.

— Решили попрактиковаться на мне?

— Бога ради! — Голанд приложил руку к груди. — Я ваш гость. А сказал это потому, что и сам по некоторым причинам чувствую себя не лучше вас. Но мне тоже весьма приятно с вами беседовать.

— А вы правы, доктор, — согласился Захар. — Последнее время настроение у меня действительно дрянное. Неурядицы, так сказать, сугубо личного характера.

— О, это старо и вечно, как мир! В жизни никогда не бывает так, чтобы люди не огорчались из-за несовместимости желаемого с возможным. Свой идеал каждый из нас выдумывает по собственному вкусу. А жизнь с этим не считается, у нее свои причуды — все делать наоборот…

— Все гораздо проще. Встретились два человека. Вроде бы любили друг друга. А потом оказалось, что это совсем не так. Это самое «несовпадение желаемого с возможным», а в результате — бракоразводный процесс…

— В таком случае вам нужен хороший юрист, а не врач. По части неудачной семейной жизни медицина бессильна. В этом плане ее волнует лишь один аспект…

— Какой же именно?

— Дети. Да-да, дети. Они тут ни при чем, а вынуждены расплачиваться за родительскую несовместимость. Именно она влияет на детское здоровье, на психику маленького человека самым пагубным образом.

— У нас нет детей.

— Вот как? Странно…

— Что странно?

— Да я почти убежден был, что у вас есть дети. Очень хорошо вы умеете с ними ладить. Это, если хотите, одно из противоречий вашей натуры. Человек вы с характером, жесткий. Но гордыню свою удивительным образом смиряете лишь перед детьми. Любите вы их.

— Кто ж их не любит…

— Своих — почти каждый, а вот чужих — далеко не все. Для этого нужно иметь слишком большое, доброе сердце. На мой взгляд, высшее проявление человечности — это готовность всем жертвовать ради детей… — Взглянув на часы, доктор заторопился: — Ба, ну и засиделись мы. Теперь жена из-за меня волнуется. А ей нельзя сейчас, молоко пропадет… — И пояснил: — Дочка у меня. Всего три месяца, как родилась.

— Это естественно и потому прекрасно, — задумчиво сказал Захар. — Поздравляю.

С корабля сошли вместе. Дойдя до городской окраины, распрощались. Каждый повернул в свою сторону.

Еще издали Захар увидел стоявшую около его дома знакомую серую «Волгу». И тотчас в памяти всплыл один из летних воскресных дней, когда они вдвоем поехали в Петродворец. Тамара лихо вела машину. Целый день они провели вместе. Как он тогда любовался женой, как был счастлив… Теперь же встречаться с Тамарой не хотелось. Подумалось даже: не вернуться ли на корабль, в свою каюту? Но сообразил, что встречи с бывшей женой все равно не избежать.

Как только вошел в коридор, из кухни выглянула Нина Сергеевна и поманила Захара к себе.

— Вы уж не серчайте, — виновато зашептала она. — Приехала какая-то женщина. Говорит, что ваша жена. Пришлось пустить ее в вашу комнату. Вы же все равно дверь не запираете.

— Все правильно, Нина Сергеевна, — отвечал Захар. — Она действительно моя бывшая жена. — И пошел к себе в комнату, сопровождаемый изумленным взглядом соседки, считавшей его до сих пор холостым.

Тамара стояла у распахнутого окна, глядя на море. На ней был модный джинсовый костюм, плотно облегавший стройную фигуру. Стол был накрыт со вкусом: бутылка марочного коньяка, баночка кетовой икры, нарезанная тонкими ломтиками салями. В стакане — букетик полевых цветов.

Заслышав скрип отворяемой двери, она резко обернулась, тряхнув распущенными по плечам волосами. Все такая же эффектная, порывистая, но… теперь уже чужая и ненужная.

Тамара подошла к Захару и скорее просто прикоснулась к его щеке губами, чем поцеловала.

— Извини, Захар, приехала вот, хоть и не ждал меня.

Ледорубов только хотел было что-то сказать, но она упредила его:

— Нет-нет, я не прощения приехала просить. И не раскаиваться в том, что было. Ты вправе решать свою судьбу, да и мою тоже. Я не отказываюсь от прожитого.

— Так что же ты хочешь от меня? — жестко спросил Ледорубов.

— Ровным счетом ничего… Просто немного побыть вместе, и этого вполне достаточно.

— Странное желание, — ухмыльнулся Захар, подумав про себя: «И это после всего, что мне пришлось пережить по твоей милости…»

— Не знаю почему, но я стала суеверной. Знаешь, я ведь танцую ведущую партию в «Кармен-сюите». Вспоминалось, как мы перед премьерой «Жизели» всю ночь просидели вдвоем. Ты меня успокаивал, о чем-то говорил, говорил… Я уже не помню, о чем, да и не это было важно. Помню, что я тогда совершенно успокоилась. Подумала, если не увижу тебя перед премьерой «Кармен», весь мой каторжный труд над этой ролью может пойти прахом. Пойми меня и не суди…

— Добро, — сдался Захар, снисходительно усмехаясь, — приглашай к столу, хотя я и сыт.

Они сели друг против друга.

— А у тебя уютная комнатка. Чудесный вид на море, тишина, — мечтательно сказала она. — Верно, сочиняешь стихи?

— Да нет, наоборот — сплошная проза. Бывает, со службы придешь — только бы до койки скорей добраться.

Захар плеснул на донышки стаканов коньяк. Он улыбнулся Тамаре устало и доброжелательно:

— Удачи тебе, громких оваций и цветов, — и глотнул терпкую жидкость.

Тамара лишь пригубила.

— Скажи, — все так же мечтательно проговорила она, — ты вспоминаешь тот наш вечер в Петродворце, фонтаны, огни?..

— В море о чем только не передумаешь, — ответил Захар, помедлив. — Только приятнее вспоминать о том, что не вызывает горечи.

— Понимаю тебя. — Подперев подбородок кулачками, она смотрела на Ледорубова долгим, тоскующим взглядом. — Слишком поздно поняла, как много ты значил для меня. Какой-то древний философ сказал: когда есть все — нет ничего. И вот пришел большой успех, признание. Только счастья уже нет. А ведь оно было у меня еще год назад, когда не писали обо мне в газетах, когда не поджидала у подъезда такая толпа поклонников. Просто был ты, была любимая работа. И больше ничего бы не надо, что потом оттолкнуло тебя… — Она замолчала. Маленькая слезинка скользнула по ее щеке. Но лицо по-прежнему оставалось непроницаемым. Сделав над собой усилие, Тамара улыбнулась и встала. — Захар, я хочу к морю, — сказала повелительно и капризно, будто между ними оставались прежние отношения, когда он готов был повиноваться каждому ее слову, каждому жесту.

Легко и независимо шла она впереди Захара. Изредка оборачивалась, кивком головы откидывая распущенные волосы и как бы зачаровывая его. Протянув руку, Захар помог Тамаре спуститься с крутого обрыва на ровный песчаный берег. Они тихонько брели вдоль уреза воды. Устоялся полный штиль. Море лоснилось под луной, словно это была расписанная огнями створных знаков палехская шкатулка.

— Скажи, — вдруг спросила Тамара, — ты мог бы поехать вместе со мной на премьеру?

Захар на это лишь удивленно поднял брови.

— Понимаю: твой долг, веление разума… А вот у меня разум не в ладу с собственным сердцем. — Она остановилась. — Интересно, а та женщина, о которой ты мне говорил, красивая?

— Для кого как… — неопределенно ответил Захар.

— И ты мог бы меня с ней познакомить?

— Среди ночи? Но для чего?..

— Так. Просто хотелось бы посмотреть на счастливую.

— Такого удовольствия ты бы не получила. Она гораздо несчастливее нас обоих. Недавно в море погиб ее муж. Чудесный человек, мой большой друг.

— Ты прежде ее знал?

— Да. Когда-то мы были очень близки.

— Странно, я этого и не знала…

— Да мало ли, чего мы друг о друге не знали…

— И она согласна стать твоей женой?

— Пока нет. Но я не теряю надежды.

— А дети остались у нее?

— Сын.

— И взрослый?

— Уже первоклашка, — с теплой улыбкой сказал Захар.

Поймав во взгляде Ледорубова мимолетную нежность, она спросила в раздумье:

— А если бы у нас был сын?..

— В том-то и дело, что его нет.

— А ведь мог быть…

— Не все ли равно теперь, что могло быть? — Ему становился неприятен такой разговор.

— Ты прав. Но могло бы все между нами оставаться по-прежнему?

— Едва ли. После твоего предательства… — Захар почувствовал, как тугой волной колыхнулась в нем прежняя обида.

— Эх, Захар! — Тамара усмехнулась с каким-то горьким, таинственным превосходством. — Как ты плохо знаешь меня. Неужели вообразил, что я действительно способна изменить?

— Выходит, я должен был, как в плохом анекдоте, не верить собственным глазам, а верить тебе?

— Какой же ты глупенький, Захар. Ты же ничего так и не понял. Тот раз Тимоша Грунин действительно потерял ключ и не мог попасть в свою квартиру. А случилось это после спектакля, было уже поздно. Пришлось его на ночь приютить.

— Это твое личное дело.

— Теперь конечно же личное. Но между нами ничего не было и не могло быть. Он и спал-то не раздеваясь на кушетке в гостиной.

— Будто и не было твоей растерянности, когда я вошел. И потом, этот шепот…

— Растерянность?.. Ничуть. Просто было желание все делать наперекор тебе — как-то досадить, сделать больно. Глупо, конечно… К тому же, как плохая актриса, я переиграла свою роль.

— Зачем? Ты же знаешь, я не выношу лжи. Ни в чем. И потом, жизнь — это не подмостки, не кукольный балаган.

— Все не так просто, Захар, как кажется… Долго не выходили у меня из памяти твои страшные слова «ты убила его».

— Разве ж это не так, если смотреть в суть вещей?

— Может быть. Но этим ты сам убил во мне женщину. Не думай, что мне так легко было отказаться от ребенка. Да и кто знал, кто хотя бы догадывался, что тогда творилось в моей душе? Если б ты мог тогда понять. Ведь так ничтожно мал век балерины…

Захар почувствовал себя неловко, тем не менее лишь развел руками, — мол, такова жизнь и не в наших силах что-либо поправить.

Оба молчали. Тамара, видимо, ожидала ответной откровенности. Но Захар сосредоточенно и мрачно глядел перед собой. Нет, вернуться к прошлому было уже невозможно.

Вздохнув, она решительно сказала:

— Мне пора. Будь так добр, проводи меня.

Они снова вскарабкались на кручу.

Прежде чем сесть в машину, она потребовала с явно наигранным лукавством:

— Поцелуй меня. Ну же! — и нетерпеливо топнула ногой.

Он поцеловал ее в щеку. Лицо Тамары мгновенно переменилось. Она умоляюще посмотрела на Захара, потирая виски кончиками пальцев.

— Постой, постой… — произнесла растерянно, — что-то я хотела сказать… Кажется, очень важное… Ну да теперь все равно. Пожелай мне счастливой премьеры еще раз. Только от души, искренне…

— Желаю.

— Спасибо, милый мой Захар. Вот, пожалуй, и все. В жизни я неудачно сыграла роль Кармен. Какой-то она будет на сцене?..

Заработал мотор. «Волга» медленно выбралась по зыбкой песчаной колее на шоссе и помчалась в сторону леса, над которым уже занимался бледно-голубой рассвет.

15

Поздней осенью тральщик Ледорубова перебазировался в дальний приморский город, где его поставили в ремонт. Мощными домкратами корабль вытянули из воды и укрепили на стапелях. Для всей команды потянулись утомительно однообразные, хлопотные дни береговой жизни. С утра до вечера чистили трюмы, отдирали скребками припаявшиеся к днищу ракушки, демонтировали для отправки в ремонтный цех механизмы. Часть офицеров и мичманов, без которых можно было обойтись, Ледорубов отправил в отпуск. А между остальными поделил многочисленные обязанности по наблюдению за ремонтом. Зубцов увяз во всевозможных накладных, ведомостях, актах. Завалихин взял на себя все строевые хлопоты, Глушко — хозяйственные.

Захару береговая жизнь казалась особенно невыносимой. Одиночество тяготило его. И поэтому в самые тяжкие минуты он не мог не думать об Ирине. Захар пробовал было писать ей, только все его послания оставались без ответа. Лишь однажды получил от нее новогоднюю поздравительную открытку. На этом и прекратилась их переписка.

Под спудом служебных дел Захар старался не думать о своих неприятностях. И только по вечерам, оставаясь в офицерской комнате береговой казармы наедине со своими мыслями, он вновь и вновь возвращался к прошлому. Беспощадно казнил себя за собственные промахи в неудавшейся семейной жизни.

«Вот так и останешься бобылем, Захар Ледорубов, — думал он со злой иронией. — Будет работа, друзья и… даже женщины. Но уж никогда не видать тебе ни собственной семьи, ни детей. Будешь скитаться по морям до самой пенсии. А потом поселишься в старой квартире на Литейном. Окончательно полысеешь, потолстеешь, поглупеешь… Начнешь днем таскаться в халате и шлепанцах из одной комнаты в другую, а вечерами — забивать во дворе «козла» с такими же, как и ты сам, пенсионерами».

За зиму Ледорубова несколько раз вызывали в Ленинград, где ему пришлось все же решать некоторые вопросы в связи с начавшейся конструкторской разработкой его проекта. Главный конструктор Жарков все еще не терял надежды перетянуть Ледорубова обратно в заводскую военную приемку. Но Захар твердо стоял на своем, отказываясь от самой мысли покинуть ходовой мостик.

И все-таки Жарков нашел вариант, против которого Захар ничего не мог возразить…

Как-то Ледорубова вызвали в штаб флота и раскрыли перед ним перспективы одного интересного дела. В распоряжение флота поступало океанографическое исследовательское судно, предназначенное для ведения большой и весьма перспективной научной работы. Должность командира этого судна оставалась вакантной. Ее-то и предложили Захару Ледорубову. В случае согласия ему предстояло не только командовать кораблем, но и принимать самое непосредственное участие в испытаниях новой техники. Разумеется, такая перспектива не могла его не заинтересовать. И Захар, как следует взвесив это предложение, решил согласиться…

После ремонта ледорубовский тральщик возвращался в Минную гавань будто помолодевшим, сияющим свежей краской. Покачиваясь на легкой волне, он шел полным ходом. Мерно работали дизеля, напевая привычную убаюкивающую мелодию, согнутой ладонью вращалась над головой радарная антенна, как бы разгоняя дурные мысли и отпугивая злых духов. А с камбуза вновь повеяло приятными запахами кулинарного «колдовства» Балодиса.

Захар не знал, когда именно в высоких инстанциях утвердят его кандидатуру на новую должность. Решение в принципе было принято, и оставалось только ждать.

А командирских забот по-прежнему — хоть отбавляй. По приходе в бригаду предстояло немало неотложных дел: наладить тренировочные занятия, готовить моряков к экзамену на классность, но главное — сдавать курсовые задачи, чтобы вновь подтвердить высокую степень боеготовности экипажа.

Несколько моряков готовились уйти с тральщика в запас. На смену им, как полагается, уже прибыло новое пополнение. И «старики» сделали все возможное, чтобы молодые матросы не хуже их научились обслуживать корабельные механизмы и приборы. Тем не менее некоторые моряки после срочной службы не захотели расставаться с морем. Подали рапорты на сверхсрочную и Стыков с Лещихиным.

В отношении обоих дружков у Захара были особые планы. Ледорубов не сомневался, что они могли бы принести немалую пользу тому большому, интересному делу испытания новой техники, к которому он сам уже исподволь готовился. Пригласив однажды Стыкова и Лещихина к себе в каюту, Ледорубов нарисовал перед ними заманчивые перспективы: дальние океанские походы, приобщение к интересным научно-исследовательским работам, возможность заочной учебы в институте. Друзья приняли это предложение без особых раздумий. Как оказалось, вопрос об их переводе в другую воинскую часть никаких особых затруднений не вызывал.

И только единственная нерешенная проблема не давала Захару покоя. Невыносимо тяжело было думать о предстоящей разлуке с Ириной. В ближайшее время он собирался поговорить с ней в последний раз, чтобы внести ясность в отношении их будущего.

Поужинав, Захар снова поднялся на мостик. Посвежело. Пришлось накинуть на шапку капюшон. Волна пошла крупнее, ветер начал надоедливо насвистывать в антеннах, флаг на гафеле трепетал, будто крыло птицы. Под нависшими тучами на море было мрачно, глухо и тревожно. На какое-то мгновение заходившее солнце отыскало дыру и скользнуло вниз пучком тусклых лучей, словно кто-то посветил в глубокий колодец керосиновым фонарем. И вновь начала сгущаться темень.

На мостике появился чем-то озабоченный Завалихин. Он был в кителе, без фуражки.

— Что случилось, Валерий Егорович? — насторожился Захар.

— Пройдите в радиорубку, товарищ командир, — с таинственно-непроницаемым лицом сказал помощник. — Радист получил срочное донесение.

В помещении радиорубки было тихо, светло, уютно. Пищала морзянка, в динамиках завывало и посвистывало. Вахтенный радист, сняв наушники, поднялся перед командиром и протянул журнал, в котором был записан текст телеграммы за подписью Буторина. Из нее следовало, что несколько часов назад моторную лодку с рыболовами на борту унесло в открытое море. Поиски этой лодки пока не дали никаких результатов. По пути следования Ледорубову предлагалось усилить наблюдение.

Тревожно загремели в недрах корабля колокола «громкого боя». Тральщик тотчас ожил, задрожала палуба под ногами бегущих к боевым постам людей. А через минуту опять все стихло. Корабль сосредоточился, напрягся мускулами работающих приборов и механизмов.

Луч прожектора раздвинул мрак. Тяжелые волны раздраженно расходились от его прикосновения, будто потревоженные тюлени.

О причине боевой тревоги на корабле знали все. Неткачев не замедлил обойти боевые посты и рассказать матросам о том, какая большая ответственность за спасение терпящих бедствие людей ложится на каждого из их экипажа. Сигнальщики с напряжением, до боли в глазах, всматривались за борт. Временами тральщик ложился в дрейф, останавливал ревущие дизеля, и тогда вся верхняя вахта начинала прислушиваться, надеясь в монотонном шуме волн различить голоса, зовущие на помощь. Но море будто не желало отдавать своей добычи. Оно все сильнее раскачивало корабль, стараясь увести его с курса, сбить с толку встревоженных людей, толпившихся на ходовом мостике.

Вскоре слева по борту причудливым светом обозначилось зарево городских огней.

Ледорубова опять позвали в радиорубку.

— Комбриг хочет говорить с вами, товарищ командир, — сообщил радист.

Ледорубов надел наушники и взял микрофон.

— Как у вас дела, Захар Никитич? — отчетливо услышал он голос Буторина.

— Никого не обнаружили, товарищ капитан первого ранга.

— Обстановка усложнилась. Ввиду штормового предупреждения мелким поисковым судам приказано вернуться в гавань. Теперь вся надежда на вас. Ищите их, Ледорубов! Ищите! Не смейте без них возвращаться в базу! Вы меня поняли?

— Понял! — отозвался Захар и с раздражением подумал: «Сам знаю, что не могу вернуться без них. Зачем же об этом лишний раз напоминать».

Но тревога нарастала в душе Захара. Он почувствовал, что начинает нервничать. Где эти горе-рыболовы, что с ними, сумеют ли продержаться до подхода тральщика?..

Захар спустился в штурманскую рубку и подошел к столу, над которым за расчетами склонился Завалихин.

— Наше место? — спросил помощника.

Завалихин посторонился, давая командиру возможность лучше разглядеть штурманскую карту, и ткнул в нее остро отточенным карандашом:

— Вот здесь.

Взяв измеритель, Захар прикинул расстояние до берега, задумался, потом спросил:

— Валерий Егорович, что бы вы предприняли, будь на моем месте?

— В общем, так… — с готовностью принялся размышлять вслух Завалихин. — Идти вдоль берега смысла нет. Рыболовов могут заметить и спасти без нашей помощи. Следовательно, я бы взял курс в открытое море.

— Вполне логично, — согласился Захар. — Вдоль берега мы их не нашли. Теперь остается искать где-то мористее. — И распорядился: — Обозначьте район поиска и проложите курс. Весь наличный запас осветительных ракет — на верхний мостик.

— Справа, курсовой тридцать! — выкрикнул взволнованным голосом вахтенный сигнальщик. — Предмет на воде!

Изменив курс, тральщик пошел на сближение.

И вот уже в свете прожектора отчетливо обозначилась прыгавшая на волнах небольшая моторная лодка. Выбрав момент, матросы зацепили ее баграми и подтянули к борту.

Ледорубов бросился на ют, перегнулся через леера и… все в нем похолодело. В моторной лодке никого не было.

— А может, их подобрал какой-нибудь рыбацкий сейнер? — предположил Завалихин. — Не могли же все они вывалиться за борт.

— Будем надеяться, — буркнул командир.

Пока моторку поднимали на борт корабля, Захар в раздумье расхаживал по палубе. И тут его осенила внезапная догадка. Он быстро направился к трапу, ведущему на верхний мостик. Он вспомнил, что в десяти милях от гавани находится небольшой островок, на берегу которого стоит заброшенная хибара. В ней иногда любили заночевать местные рыболовы. «Вполне вероятно, что эти рыбачки́ высадились на острове, а моторку могло просто сорвать с привязи и унести в море», — предположил Захар.

Увеличив ход до самого полного, корабль, врезаясь во встречные волны, устремился к острову. Небольшой клочок голой земли показался часа через полтора. Прожектор высветил приземистую, сколоченную из досок хибару. На берегу никого не было видно.

— Мотобот на воду! — приказал Ледорубов боцману и кивнул Олегу Стыкову: — Пойдешь со мной.

Низкий песчаный берег надвигался медленно. Мотобот изнеможенно выл мотором, с трудом преодолевая встречный накат волны. Метрах в пятидесяти от береговой черты вода стала поспокойнее. Шлюпка приближалась к острову с подветренной стороны. Стыков, сидевший на руле, настолько удачно сманеврировал, что днище легко, почти незаметно, коснулось песчаного дна. Выпрыгнув на берег, они подтянули мотобот к невысокой, вколоченной в землю свае и закрепили на ней носовой швартовый линь.

Оставив рулевого сторожить шлюпку, Ледорубов широким шагом направился к хибаре. В свете корабельного прожектора она была хорошо видна. Под ногами чавкала грязь, не переставая моросил мелкий дождь.

Покосившаяся дверь нижним углом вдавилась в землю. Захар дернул за ручку и с трудом протиснулся в образовавшийся проход. Внутри помещения было душно и сыро. По крыше рассерженно шлепал оторвавшийся лист кровельной толи.

Захар вынул из кармана зажигалку. Пощелкав, осветил хибару. Самодельный стол, несколько пустых ящиков. В углу — грубо сколоченные нары, на которых валялся старый брезент. Оттуда слышалось какое-то слабое посапывание. Ледорубов осторожно приподнял брезент и увидел двух малышей. Они крепко спали, свернувшись калачиком и тесно прижавшись друг к другу. Но в это время слабый язычок пламени качнулся и погас, не позволив разглядеть их лица. Ледорубов снова защелкал зажигалкой, досадуя на нее. Наконец, как бы нехотя, огонек явился. Теперь Захар узнал беглецов. Это были Кирюшка и Димка. Ледорубов облегченно вздохнул.

Вспомнилось, как в прошлом году, когда они катались на катере, Кирюшка расспрашивал его о каком-то острове… И читал стихи о малютках медоварах… Захар понимающе улыбнулся, глядя на спящих ребят. Простая, удивительно ясная детская мечта увела их в море, забросила на этот крохотный клочок земли и на какое-то время сделала счастливейшими людьми… Возможно, они в полную меру мальчишеской фантазии почувствовали себя первооткрывателями.

Выглянув из хибары, Ледорубов негромко позвал Стыкова. Олег отозвался и вскоре подошел.

— Нашлись? — спросил рулевой, с треском распахивая дверь.

Ледорубов зашикал на него и кивнул на нары, посвечивая зажигалкой.

— Вот так рыбачки́, — удивленно прошептал Стыков. — Ну и дают шороху ребятки.

— Берите одного, — распорядился Захар, — да так, чтоб как пушинку…

— Добро, товарищ командир.

Скинув просторные альпаки, они закутали в них малышей. Потом выбрались из хибары и двинулись к шлюпке, осторожно ступая по мокрой земле.

От острова до базы путь не казался долгим. Не прошло и двух часов, как тральщик уже швартовался к причальной стенке. Мальчишки, укутанные теплыми одеялами, продолжали крепко спать на диванах в кают-компании. Они не проснулись даже тогда, когда матросы на руках бережно понесли их на берег. Там уже стояла наготове санитарная машина, около которой суетился майор Голанд.

Ирина поджидала сына у трапа. С заплаканным лицом, бледная, большеглазая, она чем-то напоминала испуганную птицу. Буторин что-то говорил ей, стараясь успокоить.

На Ледорубова Ирина даже не взглянула. Она порывисто бросилась к сыну, как только Олег Стыков с Кирюшкой на руках сошел с трапа. Но Голанд сердито замахал на нее руками, зашикал.

Мальчишек уложили на узкие брезентовые носилки, которые затем через заднюю дверцу просунули в санитарную машину.

Ледорубов подошел к комбригу и, козырнув, стал рядом. Буторин выглядел усталым, лицо серое, мрачное. Когда машина выехала за ворота гавани, он снял фуражку и вытер платком пот со лба.

— Итак, Захар Никитич, — комбриг строго поглядел на Ледорубова, будто собирался его за что-то отругать, — выше всяких похвал. От сердца благодарю. Битых пять часов мы искали этих сорванцов и не сообразили, где они могут находиться. Вы-то как догадались?

— Очень просто. Сначала неподалеку от острова обнаружили пустую моторку, а остальное — дело техники.

— Действительно, — согласился Буторин. — Но вы не представляете, какого труда мне стоило успокаивать Ирину Петровну. Бедная женщина. Не успела оплакать мужа, как единственный ребенок оказался на грани гибели. Впрочем, того мы благодаря вам не допустили, сберегли мальчика…

Был уже поздний вечер, когда Ледорубов с Буториным отправились домой. Шли рядом, неторопливо беседуя. Разговор зашел о Пугачеве.

— Вспоминаю, каким все-таки правильным человеком был Семен Ильич, — произнес Буторин прочувствованно, как бы из глубины души.

Его откровенность Захару не понравилась, и он заметил:

— Но вы, помнится, не слишком-то жаловали его.

Комбриг нахмурился:

— Почему вы так решили?

— Да разве не видно было?

Буторин рассерженно сверкнул глазами, собираясь напуститься на Ледорубова, но потом взгляд его мгновенно остыл, и он вдруг проговорил:

— А разве я не такой, как все, разве не могу ошибиться?.. Есть у Буторина такая манера, — заговорил он отвлеченно, будто рассуждая о ком-то постороннем, — слишком долго приглядываться к человеку, прежде чем любить да жаловать его. К сожалению, Буторин только теперь повял, что в лице Пугачева потерял лучшего своего командира.

Ледорубов усмехнулся одними глазами, — мол, лучше поздно, чем никогда, — и сказал:

— А вот прежний наш комбриг, ныне адмирал Сливин, знал ему настоящую цену.

«Ну и язва же ты, капитан-лейтенант…» — взглядом ответил Буторин, а вслух сказал, мучительно поморщившись:

— Вы правы. Возможно, именно потому ваш комбриг и стал прежде меня адмиралом, что в людях лучше разбирается. А ведь мы с ним почти одногодки. Резонно?

— Я в кадровой политике не силен, — уклонился Захар от ответа, чувствуя, что зарвался и невольно обидел Буторина.

— То, какой Семен Пугачев, — рассуждал Буторин, — я сердцем чувствовал, а вот разумом не воспринял. Слишком спокойный был он какой-то, медлительный.

— Спокойствие — признак уверенности, — высказался Захар. — Эта черта характера была в нем от большой веры в людей. Вот и вас он, товарищ комбриг, я знаю, искренне уважал.

— Не нужно упреков, Захар Никитич. — Буторин снова посуровел. — Все равно дня через три мы расстанемся, так что давайте оставим друг о друге приятные впечатления.

— Уже известно?..

— Точно так. Сегодня из штаба пришло распоряжение о вашем переводе в другую часть. Кстати, можете поздравить Стыкова и Лещихина. Оба произведены в мичмана и едут с вами.

Свой тральщик Ледорубов сдавал Завалихину. До отъезда к новому месту службы оставалось не так уж много времени, а Ирина, как он думал, по-прежнему не имела желания объясниться с ним. Два раза он заходил к ней под предлогом проведать Кирюшку. Ирина трогательно благодарила его за спасение сына, даже поцеловала в щеку. Они пили чай, разговаривали о разных пустяках. Но тема их личных отношений все еще оставалась запретной. Незримой стеной между ними продолжал стоять Семен Пугачев…

Настал день отъезда. Захар больше уже не мог ждать. Он отправился в библиотеку, решив объясниться «сейчас или никогда». Ирина в комнате была одна. Захар подошел к столику, за которым она сидела, и тяжело опустился на стоявший рядом стул. Она поздоровалась кивком и продолжала перебирать регистрационные карточки.

— Так вот какое дело, — начал Захар, от волнения теребя в руках фуражку. — Я уезжаю. Может так случиться, что мы никогда больше не увидимся. Но мне тебя очень больно терять…

Она слушала его с напряжением, не поднимая головы и не перебивая.

Захар помолчал, собираясь с мыслями, потом положил свою ладонь на ее руку:

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Только ты…

Ирина ответила не сразу, будто оценивая все сказанное им на искренность. Высвободив руку, подняла на него печальные глаза:

— Нет, Захар. — Слабая улыбка скользнула по ее губам. — Если я прежде не нужна была, то сейчас — тем более. У меня сын. А родного отца никто ему не заменит.

— Ты не права. Кирюшка привязался ко мне. И я люблю его, как родного… — Захар тяжело вздохнул. — Понимаю. Тебе невозможно забыть Семена. Память о нем и для меня свята. Только его не вернуть… Но должны же мы думать о будущем!

— Я уже подумала, Захар. Будет лучше, если мы просто останемся хорошими друзьями.

— Другого ответа не будет?..

— Нет.

Захар какое-то время сидел без движения, отрешенно глядя, как она перебирает карточки. Потом шумно вздохнул, поднялся.

— Значит, прощай… — Он слегка поклонился и быстро вышел.

До отправления поезда оставалось несколько минут, В одном купе вместе с Ледорубовым разместились Олег Стыков и Савва Лещихин. Друзья были в новенькой форме, на плечах — мичманские погоны. Оба держались с достоинством, хотя и несколько скованно: не привыкли еще к своему новому положению.

Ледорубов затолкал чемоданы под нижнюю полку и вышел в тамбур покурить. Строгая проводница уже выгоняла из вагона провожающих. Ледорубов равнодушно глядел, как люди торопливо расцеловывались, махали друг другу, что-то кричали. Докурив сигарету, он поискал глазами, куда бы выбросить окурок. Урна стояла неподалеку.

Захар сбежал по ступенькам на перрон, швырнул окурок. В это время поезд лязгнул вагонными сцепами.

— Товарищ офицер, — всполошилась проводница, — поезд отправляется.

Схватившись за поручень, Ледорубов вскочил на подножку. Последний раз скользнул взглядом по толпе провожающих. И в это мгновение увидел Кирюшку. Мальчик бежал вдоль вагонов, глядя на окна. Пальтишко на нем было расстегнуто, едва засунутая в карман вязаная шапочка с помпоном вот-вот выпадет…

А поезд уже медленно и неотвратимо набирал скорость.

Кирюшка наконец увидал Захара, радостно замахал, но тут вдруг споткнулся и по-детски неловко шлепнулся наземь.

Захар, не помня себя, выпрыгнул из вагона. Подбежав к малышу, поднял его и прижал к себе.

— Не уезжайте, дядя Захар, не уезжайте… — твердил Кирюшка, и две крупные чистые слезинки скользнули по его щекам.

— Ничего тут не поделаешь, родной ты мой, служба, — растроганно успокаивал мальчика Захар, чувствуя его легкое дыхание и тот невообразимо приятный запах, какой может исходить только от ребенка. — Но я обязательно вернусь.

Захар, наверное, отстал бы от поезда. Но кто-то рванул ручку стоп-крана и вагоны, заскрипев всем своим железным существом, начали останавливаться.

Учтиво кашлянул появившийся за спиной Ледорубова Стыков. Осторожно, с болью в душе, Захар отцепил от себя детские руки.

Поезд снова тронулся. И вскоре приморский городок, а вместе с ним и Минная гавань остались позади.

Ледорубов не слушал, что ему рассерженно выговаривала проводница. Все мысли, чувства и надежды Захара вновь обращались к Ирине. Подумалось: быть может, Кирюшка уже решил по-своему их судьбу…

КОМАНДА НА ПОГРУЖЕНИЕ Повесть

За стволами деревьев начали проступать островерхие, выложенные черепицей крыши одноэтажных финских домиков. Тропка вывела Аркадия Заварова на шоссе. И вскоре улица небольшого приморского городка встретила его привычными в этот тихий час звуками и запахами. Где-то за ближним штакетником, утопавшим в зарослях акаций, жалостливо повизгивала пила, чуть подальше дребезжала и всхлипывала колодезная колонка, из которой брали воду. Пахло горьковатым осиновым дымом и копченой салакой.

Аркадий забеспокоился. Копченую рыбу он любил. Тут же сообразил, что надо бы этой копчушкой малость разжиться, а также прихватить в ларьке бутылочку киндзмараули, если его не расхватали еще со вчерашнего завоза.

Возвращаясь со службы домой, он искал способ скоротать сегодняшний ничем не занятый вечер. И способ такой был найден. Нащупав под скомканным носовым платком в кармане пятерку — все, что осталось до следующей получки, — решительно повернул в сторону городского базара. Это был всего лишь маленький дворик, втиснувшийся меж домами и как бы с трудом потеснивший своим небрежно сколоченным забором густую зелень палисадников. В центре его, под навесом из почерневшей дранки, стояло несколько сомкнутых столов, за которыми лениво переговаривались пожилые женщины из соседнего хутора. Они на минутку приумолкли, наметанным глазом оценивая появившегося покупателя, и, определив, что он пришел не ради их молока и творога, продолжили разговор. Особняком от них, с краю прилавка, разместилась со своими цветами и ранней картошкой третья хуторянка. Это была Берта, девушка лет двадцати пяти. За ней, по убеждению Заварова, небезуспешно волочился штурман Гриша Сердюков, с которым Аркадий служил на подводной лодке и делил на берегу холостяцкую комнату.

«И что в ней такого нашел Гришка?» — разочарованно думал Аркадий, когда пытался в своем воображении сравнить эту плоскую сутуловатую девицу в грубошерстной кофте со своим лучшим другом — статным симпатичным парнем. Впрочем, в своих долгих разговорах, нередко тянувшихся за полночь, они составили друг о друге достаточное представление, и Заваров, когда дело касалось женщин, привык относиться к товарищу с философским снисхождением, считая его завзятым волокитой. Аркадий знал Берту постольку, поскольку встречал на базаре, и едва ли ей было известно, что Гриша — его друг. Возможно, поэтому Берта разговаривала с Аркадием без лишних церемоний, как со старым знакомым, и пыталась даже кокетничать.

Подойдя к прилавку, Аркадий пощелкал пальцами, с небрежным видом разглядывая цветы. Берта сразу же как бы очнулась от полусонно-равнодушного состояния, в котором пребывала нарочно для того, чтобы дать почувствовать соседкам все свое равнодушие к ним. Соседки же, в силу каких-то сложных женских отношений, подчеркивали свое невнимание к Берте, принимаясь разговаривать еще увлеченнее и выдавая себя принужденным, злым смехом.

— Что тебе, лейтенант, надо? — спросила девушка, кокетливо стрельнув глазами.

— Что мне надо? — задумчиво пересказал ее слова Аркадий, продолжая разглядывать ведерки с цветами. — Нет ли у тебя горяченькой салаки?

— Где же ты раньше был? — сказала она, изобразив на своем узком, с маленькими губами и холодно-голубыми глазками лице интригующую улыбку.

— Вот именно: где я раньше был… — сказал Аркадий, переведя взгляд на Берту.

Берта истолковала пристальный взгляд, каким рассматривал ее Аркадий, по-своему: поправила льняные, распущенные по плечам волосы и улыбнулась теплее.

— Салаки завтра принесу. Приходи.

— Завтра у меня аппетит пропадет, — съехидничал Аркадий и, щелкнув пальцами по козырьку, лихо сдвинул мичманку на затылок. «Уж не хочешь ли, чтобы я назначил тебе рандеву?..» — с откровенным самодовольством подумал он. Словно угадав намерение лейтенанта, Берта дерзко прищурилась и чуть повела плечами, завлекающе намекая, — мол, стоит мне только захотеть… И все-таки не могла скрыть во взгляде не холодность, а свое женское превосходство над ним. Аркадий нахмурился, чтобы спрятать смущение. Раскрылось нечто совсем иное, чего он раньше не замечал в этой девушке: показалось, что Берта именно с ним держит себя как-то неестественно — улыбается именно тогда, когда этого ей делать совсем не хочется, и даже подчеркнуто любезной старается быть вопреки собственному желанию. Аркадий терялся в догадках: зачем Берте понадобилось заигрывать с ним? И тем не менее приятно убеждался, что такая двусмысленность их отношений льстит его мужскому самолюбию.

Как солидный покупатель, которому не годится отходить от прилавка с пустыми руками, он спросил цветов. Берта с деланным раздражением, как показалось Аркадию, выдернула из ведерка несколько свежих темно-малиновых гвоздик и, обернув газетой, подала их. Когда он протянул пятерку, чтобы расплатиться, она решительно оттолкнула его руку.

Аркадий, не торопясь, шагал по тротуару, вымощенному плитняком, и никак не мог избавиться от смущенной улыбки, появлявшейся всякий раз, как только навстречу попадались знакомые матросы или офицеры. Нести букет у всех на виду было неловко и радостно, точно ему дали подержать грудного ребенка. Цветы он любил, хотя никогда и никому дарить их не приходилось. Они заставляли приятно воображать, что где-то в условленном месте его ждет необыкновенно красивая женщина, а он умышленно не торопится, чтобы заставить ее немного поволноваться. Этой женщиной могла бы стать все та же, по его понятиям, загадочная и обворожительная Роксана Владимировна, медсестра из городской больницы, с которой ему никак не удавалось познакомиться. Но мечты оставались мечтами. Он пытался уверить себя в том, что не любит ее. Аркадий находил ее слишком неприступной, чтобы, увлекшись всерьез, попытаться найти хоть какой-то повод для сближения. «Да и ни к чему это, — размышлял Аркадий, — поклонников у нее и без меня хватает, а быть при ней в роли влюбленного юнца, если не клоуна, — перспектива не для меня. И ведь нрав был великий Гете, говоря: «Когда я смотрю на прекрасную женщину, то наслаждаюсь куда больше, чем дурак, обладающий ею…»

Аркадий утешался тем, что никому не докучает и не становится поперек дороги. Он говорил себе, что здесь нет у него никакой определенной цели, есть лишь предмет обожания, которому он ничем не обязан. Этот выработанный в себе «иммунитет стойкости» он считал едва ли не главным признаком хорошего тона, позволявшим ему не терять из-за мимолетного увлечения головы. Смущало лишь то обстоятельство, что невозможно было полностью согласовать желаемое с действительным. Как ни уверял себя Аркадий в твердости своих убеждений, сердце его неизменно начинало стучать сильней и мысли становились путаными, стоило лишь издали завидеть по правую сторону улицы одноэтажные белые постройки городской больницы.

Терапевтическое отделение, где работала Роксана Владимировна, помещалось в глубине больничного парка. К нему вела асфальтированная дорожка, по бокам которой благоухали на газонах цветы. Миновав калитку, Аркадий пошел по этой дорожке с таким ощущением, точно изо всех окон на него осуждающе и насмешливо смотрят люди, уже наперед зная, ради чего и куда он сейчас направляется. Ямки от женских каблучков в асфальте напоминали, что здесь и ее следы отпечатались. ШелАркадий все медленнее и осторожнее, словно боясь коснуться следа Роксаны. Его не покидало ощущение, что эта женщина сейчас где-то совсем рядом. «Зачем я здесь?.. — лихорадочно мелькало в мыслях. — Что скажу, если вдруг встречу?.. И для чего эти дурацкие цветы?..»

Неподалеку от окна процедурной, где рос огромный ясень, Аркадий остановился, прячась за стволом дерева. Отсюда хорошо видна часть комнаты: угол застекленного шкафа, свисающий с потолка шаровой плафон и еще край письменного стола, за которым, как обычно, Роксана что-то писала или читала. Он не знал толком, отчего так с ним происходит, но у него всегда становилось жутко и приятно на душе, когда, схоронившись в сумерках за деревом, он мог видеть Роксану. Только на этот раз за столом дежурной медсестры сидела другая женщина. У Роксаны, видимо, был выходной. Аркадию стало досадно, будто не он только что в мыслях опаздывал к ней, а она сама, забывшись, не пришла на свидание.

«Нет ее, и ладно, — утешал себя Аркадий. — Это несерьезно, всего лишь повод, чтобы писать стихи… Мне совсем не важно, кто эта женщина, о чем ее тревоги и радости. Она существует в моем воображении лишь такой, какой я хочу. И незачем искать сближения, чтобы не нарушить гармонию образа…»

Подумав так, Аркадий быстрым шагом направился домой. Но только повернул за угол процедурной, как столкнулся с Роксаной. Из ее рук посыпался на дорожку целый ворох каких-то канцелярских папок, журналов.

— Вы на пожар? — с раздражением сказала она, приседая, чтобы подобрать с земли свою ношу.

Аркадий будто остолбенел, кровь бросилась в лицо. В следующее мгновение он совладал с собой и, сунув под мышку букет, принялся торопливо помогать Роксане.

— Виноват… Как-то, знаете ли, зазевался, — бормотал он, поглядывая на Роксану.

Черты ее лица представлялись Аркадию настолько совершенными, что самой природе больше уже нечего было к ним прибавить, чтобы этим не сделать хуже. Чистый, без единой морщинки лоб, прямой нос и плавный, гладкий овал подбородка придавали ее профилю выражение неприступной богини Дианы.

— Разрешите исправиться, — сказал Аркадий, намереваясь отнести бумажную кипу, куда ему прикажут.

— Правда? — с притворством удивилась она. — Ах как вы любезны! По-вашему это называется морской конвой?

— Вроде того…

— Но вы же так спешили…

— Теперь не очень.

— Что ж, тогда исправляйтесь.

И она пошла впереди Аркадия, решительная и быстрая, в белом халате и накрахмаленной шапочке, под которую была забрана копна каштановых волос.

— Надеюсь, вашему больному теперь значительно лучше, раз вы не торопитесь, — не оборачиваясь, бросила Роксана.

— Мои друзья все здоровы, — отвечал Аркадий.

— Тогда зачем вы здесь?

— Просто… хочу с вами познакомиться, — вырвалось у него.

— Браво, узнаю флот! А вы убеждены, что это вам смертельно необходимо?

— Если вы не возражаете… — широко улыбаясь, начал Аркадий.

Роксана рассмеялась. Не дав Аркадию опомниться, она взяла у него стопку папок и скрылась в дверях процедурной. Аркадий еще немного потоптался у входа, не зная, что ему теперь делать, махнул рукой и пошел прочь.

Финский домик, в котором они с Гришей Сердюковым на двоих снимали небольшую комнату, стоял в самом конце улицы, на противоположной от моря окраине городка. Метров за двести от их холостяцкого жилища начиналось болото, постепенно переходящее в небольшое, укрывавшееся в зарослях камыша и осоки озерцо. За ним до самого леса пролегло совхозное поле, волновавшееся густым желтеющим ячменем. Из земли кое-где выпирали огромные ледниковые морены, которые издали чем-то напоминали неуклюжих, лобастых быков. Аркадий воображал, будто эти быки отбились от стада, случайно забрели в ячмень и, наевшись досыта, прилегли отдохнуть, да так и окаменели.

Аркадий ладонью надавил на дверь и, войдя в комнату, привычно оглядел ее, прикидывая, куда бы поставить цветы. Гриша Сердюков, рослый, плечистый парень, в трусах и в сорочке без галстука топтался около стола, отглаживая утюгом брюки.

— Что, душа опять рвется в пампасы? — полюбопытствовал Аркадий, всовывая гвоздики в бутылку из-под кефира.

Гриша мельком посмотрел на товарища, как бы говоря: «Что ты понимаешь? Пацан еще…» (он был почти на восемь лет старше Аркадия) — и молча продолжал свое дело. Утюг жалобно скрипел под его большой, крепкой ладонью. Лицо у Гриши загорелое, мужественное; крутой раздвоенный подбородок и глубокая морщинка на широком лбу придают ему выражение мудрой сосредоточенности. При любых обстоятельствах он держится спокойно и рассудительно, как человек, умудренный житейским опытом и знающий себе цену. Если Аркадию посчастливилось нацепить курсантские якоря сразу же после десятилетки, то Гриша до этого успел еще и в Сибири на стройке поработать, и на флоте срочную отслужить. Училище Сердюков закончил двумя годами раньше Аркадия, и, хотя был старше не только по возрасту, но и по званию, это нисколько не помешало им крепко подружиться.

Аркадий снял тужурку, повесил ее в шкаф на плечики и уселся на койку, заправленную шершавым казенным одеялом.

— Цветы, надеюсь, не для меня? — сказал Гриша, кивнув на букет. — Я ведь их не люблю, сам знаешь. Дал бы лучше закурить.

— Трави больше, — доставая сигареты, подмигнул Аркадий. — Знал бы, у кого я гвоздички достал…

Гриша неопределенно хмыкнул. На этот счет рассуждать ему не хотелось. Одевшись, он принялся поправлять галстук, недоверчиво и сердито поглядывая в зеркальце, стоявшее на тумбочке.

— Зашел вот на рынок, — мечтательно продолжал Аркадий, — салаки хотел взять да «причаститься» под нее.

— Так в чем же дело? — спросил Гриша, зачесывая и придерживая рукой дыбившиеся волосы. — Повод есть — праздник, который всегда с нами: послезавтра снимаемся со швартовых.

— А-а, — небрежно протянул Аркадий, — салаки я не достал, а пить «под пробочку» не выношу, сам знаешь. — И с самым безразличным видом, какой только мог напустить на себя, признался: — Кое-кто намекнул, что «салака завтра будет — приходи только».

— Вот мы и придем, — отвечал Гриша, совсем не чувствуя себя уязвленным, — у Берты завтра день рождения.

— И ты приглашаешь меня так просто?..

Гриша смерил товарища ироническим взглядом: «Тоже мне, соперник нашелся…» Аркадий сделал умиленное лицо, — мол, смотри, пожалеешь еще…

— Пойдешь? — спросил Гриша, поглаживая себя тыльной стороной ладони по щекам, чтобы еще раз убедиться, достаточно ли хорошо выбрит.

В ответ Аркадий наклонил голову и скривил губы, что означало: ну, если уж ты очень меня просишь…

— Договорились, — сказал Гриша, надевая отяжелевшую, с еще не просохшим после стирки белым чехлом мичманку. — Бывай. Приду попозже.

Аркадий скептически улыбнулся и не без зависти подумал, что дружок придет, как всегда в таких случаях, под утро.

— Попутного… — сказал он со вздохом, выходя вслед за Гришей из комнаты и собираясь попросить у хозяйки, дородной жены сверхсрочника Марьи Васильевны, кипятку для заварки. Вернулся с чайником. Вынул из тумбочки остатки автономного пайка: банку сгущенного молока, полпачки галет и обкусанный с двух концов кусок сухой колбасы. Разложил все это на столе. И в тесном холостяцком жилье его стало вдруг по-семейному уютно, будто, накрыв на стол, отсюда только что вышла женщина, которую любил Аркадий. О ней он думал теперь более успокоенно, домовито, не так возбужденно и восторженно, как думал совсем еще недавно, стоя под окнами процедурной. И снова он уверял себя в том, как хорошо, что никому и ничему не обязан и что этот вечер принадлежит только ему.

Оконце было распахнуто.

Аркадий нарочно не зажигал свет, чтобы не спугнуть раскрывшееся перед ним вечернее таинство природы… Ветер почти стих, едва лишь донося запахи теплой болотной сырости, грибов и подпревшей, недавно скошенной осоки. Тучи поднялись выше и сдвинулись от горизонта на полнеба. Отчетливо проступили звезды. С озерца на поле потянуло матово-призрачным, сизым туманом. Степенно переквакивались лягушки, точно по-соседски делились на сон грядущий болотными новостями.

Аркадий прихлопнул на лбу комара, потянулся к маленькому транзисторному приемнику, стоявшему у изголовья Гришиной кровати на табуретке, и включил его. Передавали музыку для танцев. Спокойная, ласкающая мелодия какого-то медленного танго заставила Аркадия вспомнить родное училище, актовый зал с его неизменными вечерами отдыха по субботам. И почудились в звуках музыки веселые голоса ребят-однокурсников, разъехавшихся теперь в лейтенантских погонах по всем флотам, и знакомый смех девушек, успевших за кого-то из них выйти замуж или оставшихся при младших курсах «на сверхсрочную», Аркадий не жалел, что не женился перед выпуском. Была у него девушка, с которой просто нравилось иногда встречаться, не помышляя о серьезных отношениях. Прошло два года, но он так и не собрался написать ей обещанное письмо, уже забывая понемногу ее лицо, голос и не слишком-то испытывая угрызения совести. В свою курсантскую пору он тайком влюблялся в более привлекательных подруг своих товарищей и все ждал, когда же встретится его единственная… Аркадий и теперь не терял этой надежды, хотя ему отчаянно не везло — красивые, обходя его, по-прежнему предпочитали выбирать красивых… Это совсем не значило, что он был неприятен лицом или мог показаться неинтересным собеседником. Взгляд его маленьких серых глаз всегда скорый, внимательный, нос в меру курносый, не слишком даже «задиристый», волосы курчавые — нечто вроде темно-русой каракулевой смушки. Немного подвел Аркадия рост. Быть бы ему сантиметров на пять повыше да в плечах пошире — не пришлось бы тогда стесняться на медосмотрах и в бане своего нескладного, по-мальчишечьи костлявого тела. И все-таки, рассуждая не слишком строго, Аркадий находил достаточно вполне утешительных доводов, чтобы снисходительно относиться к недостаткам своей внешности. Он приобрел привычку выбирать тужурку и ботинки на размер больше, чтобы казаться шире в плечах и на ногах чувствовать себя устойчивей. Когда же кто-нибудь из дружков разгадывал эту его маленькую хитрость, Аркадий ничуть не обижался, потому что от природы был незлопамятным, добрым и умел ко многому в жизни относиться с юмором. Ему втайне очень хотелось нравиться женщинам, и даже не всем женщинам, как раньше, а только одной — лучшей из них, которой он посвящал стихи.

Аркадию отчего-то стало очень весело, точно за столом собрались его лучшие друзья, которым он непременно должен сказать что-то очень важное, чего никогда и никому не говорил. Сев на подоконник, он принялся негромко и нараспев читать стихи:

Это были стихи о морской царевне, похожей чем-то на Роксану. И хотелось к ним придумать музыку…

Аркадий читал долго. Ночь его слушала, молчала и подмигивала звездами.

К подъему флага Заваров едва успел. Спалось так крепко, что не помог даже будильник. По-соседски бесцеремонно растолкала Марья Васильевна. На пирс прибежал, еле переводя дух, когда команда уже построилась и все ждали командира лодки. С ощущением неловкости, пытаясь выглядеть независимо, Аркадий остановился поблизости от старпома Георгия Петровича Кирдина. Старпом чинно расхаживал перед шеренгами моряков, ни на кого особенно не глядя и с выражением крайней озабоченности на лице, означавшей: мне пока не до вас, а все-то вижу, все-то помню… Рабочий день официально как бы не начался, и в строю матросам дозволялась еще та степень свободы, когда разговаривать менее удобно, чем дернуть исподтишка впереди стоящего одногодка за робу или «невинно» толкнуть соседа локтем.

Появление Заварова Георгий Петрович будто и не заметил, только глянул на часы, когда Аркадий спросил разрешения стать в строй. Заняв свое место, он дышал тяжело, хватая ртом воздух.

— Ох, не доведут вас, Аркадий Кузьмич, эти женщины до добра, — печально прошептал корабельный доктор Вишняков и чуть заметно подмигнул механику Горину. Тот, как бы между прочим, поцокал языком: «Кто бы мог подумать… хотя в мыслях у меня сейчас совсем другое, что ни тебе, ни доктору не интересно знать».

Заваров снисходительно улыбнулся. Гриша, который стоял рядом, выглядел скучным и невыспавшимся.

Было свежо. Утренняя дымка размыла неярким пятном всходившее над морем солнце, матово-белесая вода под ним холодно светилась и рябила. Корпуса лодок, ошвартованных вдоль пирса, были влажны от росы. Пахло плесенью и мокрым железом. Нежно поскрипывали чайки.

Вот Кирдин, все еще ни на кого не глядя, чуть слышно сказал: «Равняйсь» — и, выждав мгновение, так резко скомандовал: «Смирно!» — что строй невольно дрогнул, подбирая животы и распрямляя плечи. И прежде чем повернуться навстречу приближавшемуся командиру лодки, Георгий Петрович обвел шеренги тяжелым, пристальным взглядом, как бы говоря: «Теперь шутки в сторону. Вы меня знаете».

Старпом высок и атлетически крепко сложен. Густая шотландская борода, чуть горбатый нос и властно изогнутые уголками книзу тонкие губы придают его лицу скандинавскую холодность. По этой причине в команде Георгия Петровича за глаза называли Викингом.

Командир лодки капитан второго ранга Мезгин подходил к строю немного бочком и торопливо, точно его постоянно задерживали по разным делам в штабе, а ему так не терпелось поскорее поздороваться со своими ребятами. Для сорока лет Лука Фомич выглядел заметно располневшим, раздавшимся больше в животе, чем в плечах, и поэтому фигура его рядом со старпомовской явно проигрывала, казалась даже несуразной. Как человек, наделенный командирской властью, к тому же от природы веселый и добродушный, Мезгин держался с подчиненными естественно и просто. В грубоватых чертах его некрасивого, с широким носом, полными губами и маленькими хитрющими глазами, лица таилось тем не менее столько выразительности, ума, что никому даже и в голову не приходило сожалеть о его неказистой внешности.

Приблизившись к морякам, Лука Фомич поднял руку, по-адмиральски не донося ее до козырька на ширину ладони. Утренний рапорт Кирдин отдал ему тихим, внятным голосом, как бы нарочно сдерживая мощь своих легких и стараясь придать особую значимость каждому произнесенному слову. На командира глядел при этом сверху вниз, так как на полголовы был выше его.

На приветствие командира моряки дружно и весело рявкнули «здравия желаем». Несколько чаек испуганно взмыли над пирсом и принялись громко верещать. Мезгин, полуобернувшись, с торжествующей улыбкой посмотрел на старпома: «Нет, каковы все же у меня орлы, Георгий Петрович?» Губы старпома уважительно дрогнули, но взгляд выразил: «Ничего ребята, Лука Фомич, пока их крепко в руках держишь…»

Поздоровавшись с офицерами за руку, командир со старпомом встали на правом фланге. Дали команду «На флаг и гюйс». Наступили торжественные минуты.

С тех пор как надел морскую форму, не мог Аркадий назвать того дня, когда бы на подъеме флага не испытывал волнения. То он пытался представить, о чем в такую минуту думали когда-то русские моряки на парусных фрегатах, то воображал, как сейчас на других флотах замерли в строю друзья его, бывшие однокашники по училищу. На сердце теплело от мысли, что кто-то из них сейчас непременно и о нем думает. И не было сомнений в том, какие все они отличные парни, большие друзья.

— Флаг и гю-уйс, — протяжно раздалось в динамике, — поднять!

Заиграл горн. Перебивая друг друга, по всей бухте малиновым перезвоном рассыпались звуки корабельных рынд. Флаг на корме лодки медленно пополз по флагштоку вверх, расправляя на ветру бело-голубое полотнище. Начался рабочий день.

Во время утреннего осмотра, когда старшины команд степенно расхаживали меж двумя разомкнутыми шеренгами, Аркадий стоял около своих моряков, заложив руки за спину, стараясь выглядеть по-мезгински солидным и озабоченным. Слух его резал властный, неприятно насмешливый басок мичмана Буткова, распекавшего матроса-первогодка Валентина Кошкарева.

— Почему, понимаешь, не постирал робу, Кошкарев? Я что вам, кой-где памятку зарубить должен?

Долговязый, сутулый Кошкарев страдальчески глядел в сторону, будто не понимая, за что его ругают, и желая лишь, получив наряд вне очереди, поскорее отделаться от старшины команды. Его молчаливая покорность распаляла Буткова еще больше.

— Я такого, разгильдяйства не потерплю в команде, — проникновенно и отчетливо выговаривал он каждое слово не столько для Кошкарева, сколько для Заварова, чтоб у того не оставалось сомнений, кто в боевой части подлинный хозяин. — Сегодня же вечером трижды постирать и выгладить. А не будет исполнено — накажу.

Вскинув руку, Бутков глянул на часы и шумно вздохнул. При этом не забыл покосить взглядом в сторону старпома, как бы спрашивая у него одобряющей поддержки и говоря: «Вы же знаете, на мне вся бэче держится…»

Закончив осмотр, мичман приблизился к Аркадию своим растянуто-приземленным, скользящим шагом, каким обычно ходят лыжники, и, резко приложив крепкую, с волосатыми пальцами руку к козырьку, отдал рапорт.

Мичман имел какую-то натруженно-обвислую фигуру, точно постоянно держал в руках пудовые гири, которые оттягивали книзу его покатые плечи, и даже мичманка на крупной лысеющей голове была с опущенными по бокам полями. Разговаривал Бутков, недоверчиво прищуриваясь, оттопыривая нижнюю губу и поблескивая платиновой коронкой. На лодке он числился по штату больше десяти лет; по его словам, переслужил четырех командиров БЧ, которым жилось при нем, как у Христа за пазухой. Команда торпедистов Буткова уже несколько лет считалась в части лучшей, а сам мичман носил значок классного специалиста-мастера, имел несчетное число благодарностей от начальства. К Заварову мичман относился с уважительной любезностью, но с превосходством, иногда намекая, что к нему (Буткову) сам командир обращается запросто, по имени-отчеству.

— Так что у нас по плану сегодня, Николай Семенович? — спросил Аркадий, чтобы суховато-деловой тон, каким докладывал ему Бутков, изменить на более дружелюбный.

Старшина команды мог бы ответить, что до обеда предстоит провести с матросами занятие по предварительному приготовлению практической торпеды к выстрелу. Но это было не в его правилах. Досужий вопрос Аркадия он пропустил как бы мимо ушей, не желая попусту тратить время на то, что лейтенанту и самому должно быть хорошо известно. Сказал суть:

— Я считаю, что перед выходом в море надо вскрыть стрельбовой щиток и подрегулировать шестой соленоид. Контакты залипают.

— А как вы думаете, отчего бы могло там залипать?

— Посмотрим — увидим. Разрешите, товарищ лейтенант, вести команду в торпедные мастерские?

— Ведите, — согласился Аркадий.

Присев на корточки, Заваров наблюдал, как серебристое тело торпеды плавно опускалось на подставленные козлы. Бутков работал на тельфере так осторожно, словно укладывал в люльку грудного младенца. Завывание электромотора и щелчки контакторов гулко отдавались в зале торпедной мастерской. Белизна кафельных стен, рассеянный дневной свет, проникавший сквозь высокие, заставленные рифленым стеклом окна, вызывали у Аркадия ощущение какой-то больничной скованности, словно не торпеду, а его самого укладывали на операционный стол. Острый запах тавота и резиновой изоляции щекотал ноздри.

Когда торпеда легла на войлочные ложементы, Бутков провел по ее стальному телу рукой, как бы лаская и успокаивая. И от этой нежности, не свойственной старшине команды, Аркадию стало как-то приятно. Но вот мичман, пятясь и задев Аркадия локтем, на несколько шагов отошел от торпеды, словно с разбегу намереваясь через нее перепрыгнуть. Скомандовал громко:

— Разобраться по порядку. Подравняйсь. Быстро, быстро! — и, повернувшись к Заварову, спросил: — У вас будет что сказать?

— Разумеется, — хмуро ответил Аркадий, недовольный тем, что мичман чуть не на каждом шагу дает ему почувствовать свою независимость. — Я так полагаю, — стал он говорить матросам неестественным, раздосадованным голосом, — что все вы достаточно уяснили себе обязанности по приготовлению систем торпеды к выстрелу, но считаю нужным сказать вот что… Да, чуть не забыл… — Он скосил взгляд в сторону Буткова, который, сунув руки в карманы кителя и покачиваясь на носках, без интереса слушал его. — Вы, мичман, кажется, собирались в отсеке проверить соленоиды? Не будем откладывать. Постарайтесь успеть до обеда.

Бутков удивленно вскинул редкие белесые брови, но, встретившись с неприязненным, колючим взглядом лейтенанта, раздраженно пошевелил плечами, словно говоря: «Как хотите. Впрочем, если вы сможете обойтись тут без меня — дело ваше». И не торопясь вышел.

Подобрев, Аркадий с улыбкой оглядел своих моряков. Ребята в боевой части подобрались рослые, крепкие, в строю держатся и просто и подтянуто. На фланге слева — старшина второй статьи Игнат Лешенко, стройный украинец с женственно-нежным, румяным лицом и франтоватыми смоляно-черными усиками в ниточку. Игнат всегда рассудительный, при случае — язвительно-остроумный человек, к мнению которого прислушивается даже сам Бутков. Рядом стоял по-простецки грубоватый, немного безалаберный по характеру, но жадный до любой работы сибиряк Толя Стогов. На его крупном, широкоскулом лице, помеченном крапинками рябинок, казалось, застыло желание рассказать анекдот или отпустить очередную «трюмную» шуточку. Шеренгу замыкал первогодок Валентин Кошкарев. Он, как исключение, покорно-печален и замкнут, будто монастырский послушник.

В команде Заварова уважали. Матросы при нем вели себя не так стесненно, как при Буткове. Было в их отношениях нечто доверительно-товарищеское, когда при случае в разговоре можно легко перейти со служебной темы на житейскую, не опасаясь скептически-начальственного взгляда. Моряки особенно ценили то, что Заваров не выказывал свою власть без крайней необходимости. Даже ругать провинившегося матроса всегда было ему неудобно, словно это он сам допустил оплошность. Отчего-то становилось неловко и совестно всем, когда Аркадий кому-то делал замечание. К счастью, о крупных происшествиях в БЧ давно забыли, а с незначительными разбирался Бутков, любивший постоянно и въедливо придираться к мелочам.

Практические занятия Аркадий проводил со спокойной совестью: его торпедисты — народ тренированный. Все положенные операции с механизмами торпеды они исполняли толково и быстро.

Перед тем как подступить к торпеде, Лешенко, подбоченившись и наморщив лоб, пристально поглядел на нее со стороны, о чем-то размышляя. Медлил он не для того, чтобы, напустив побольше важности, обратить на себя уважительные взгляды ребят. Все и без того знали, что в работе старшина — первая скрипка. Этой паузой Игнат по привычке как бы замыкался в самом себе, и уж ничто теперь не могло отвлечь его от дела.

Вот он властно кивнул, и матросы подступили к торпеде. Собираясь вскрыть горловину РПЗО^[4], Игнат присел перед ним на корточки, не поворачивая головы, протянул руку, требуя, чтобы ему дали торцовый ключ.

— Момент, — засуетился Стогов, протирая разложенный на брезенте инструмент мохнатым куском ветоши.

На красивом лице старшины появилось выражение нетерпения и досады.

— Ты же в прошлый раз ключи протирал. Новее не станут.

Получив инструмент, старшина взялся отворачивать болты. Работал Игнат подчеркнуто изящно, с гаечным ключом управлялся, будто маэстро с дирижерской палочкой. И чем пристальней Аркадий приглядывался к старшине, к тому, как не спеша и красиво он работал, тем сильней хотелось и ему самому, скинув мешковатый китель, взяться за дело. По утвердившейся в нем курсантской привычке он не боялся никакой черновой работы и поэтому всегда томился от вынужденного начальственного бездействия. Глядя на других моряков, придраться тоже было не к чему: проверка торпеды шла по правилам. Что Аркадию оставалось, это подавать советы и реплики, чтобы матросы чувствовали его постоянное внимание к ним. Так он и делал, расхаживая по мастерской и заглядывая для сверки в синюю, захватанную руками до темного лоска книжицу инструкций.

Моряки приступили к закачке в баллон сжатого воздуха. Кошкарев подсоединил к РПЗО трубопровод, но в расходной магистрали воздушного давления не оказалось. Кошкарев остался к этому равнодушным. Стогов же что-то неодобрительно пробурчал. Старшина, повернувшись к Заварову, разочарованно развел руками.

Аркадий решительно направился в компрессорную, которая располагалась в отдельной постройке метрах в пятидесяти от мастерской. Моториста увидал еще издали. Тот сидел на лавке у входа в компрессорную и строгал ножом какую-то деревяшку. Аркадий рассерженно погрозил ему кулаком. Моторист кивнул и скрылся за дверью. Вскоре дизель-компрессор заработал — задышал торопливо и шумно, точно загнанная собака.

Когда Аркадий вернулся в мастерскую, то услыхал знакомый глухой шум, с которым сжатый воздух «набивался» по мелко дрожащему тонкому трубопроводу в баллон. Лешенко со Стоговым укладывали в ящик инструмент. Кошкарев стоял у контрольного манометра. Не успел Аркадий подойти к матросам, как старшина вдруг метнулся к Кошкареву и, отпихнув его локтем, открыл стравливающий клапан. Набранный воздух со свистом рванулся из отсека наружу.

— Ты что?! — испуганно и зло крикнул старшина.

Кошкарев с побелевшим, растерянным лицом глядел на него и молчал.

Аркадий удивленно посмотрел на моряков.

— Что тут у вас? — спросил он как можно спокойнее, хотя в душе появилось предчувствие чего-то недоброго.

— Да вот, — Лешенко взбешенно кивнул на Кошкарева, — надо было воздуху набрать сколько положено, а он столько закачал — страшно подумать.

При этих словах Аркадий побледнел, поняв, что минуту назад РПЗО могло в куски разорвать избыточным давлением воздуха. Неуверенно махнув рукой, как бы сомневаясь еще, снято ли в отсеке давление, Аркадий попросил снова вскрыть горловину. Заглянул в нее, подсвечивая переноской^[5], с таким ощущением неприязни и любопытства, с каким когда-то в детстве смотрел в пустоту кладбищенского склепа, ожидая появления костлявой старухи с косою на плече.

— Не знаю, как вышло, — тихо сказал Кошкарев, — что-то, видать, перепутал.

Лешенко ехидно хохотнул:

— Перепутал! Послушай, а тебе по пьянке не случалось вместо жены обнимать телеграфный столб?.. В случае той путаницы ты бы мало чем рисковал, а здесь — собственными потрохами. Усек разницу?

— При чем здесь жена? — Голос Кошкарева дрогнул.

Моряки виновато затихли, ожидая, что лейтенант начнет сейчас долгую «проповедь». Аркадий вместо этого не спеша вытер чистой ветошью испачканные тавотом руки, поправил на голове черную, с белым кантом пилотку и приказал успокоенным, ровным голосом — будто ничего не случилось — продолжать работы.

«Достукался…» — обреченно думал Аркадий и подбирал для себя такой эпитет, который вслух никогда бы не произнес. Непременно хотелось накричать на моряков, влепить Кошкареву три наряда вне очереди. Но Аркадий смолчал. И от такой неопределенности морякам стало неловко. Лешенко еще больше начал покрикивать на Кошкарева, требуя то гайки на трубопроводах покрепче обжать, то не разбрасывать «где попало» инструмент. Стогов тоже постоянно косился на первогодка, как бы выискивая повод придраться к нему. Кошкарев выглядел беззащитным и подавленным. Он послушно делал все, что ему приказывали, и, казалось, не понимал, отчего так неразговорчив и мрачен лейтенант, криклив и рассержен старшина, задирист и груб Стогов. «Ну, виноват, — страдальчески говорили его печальные, повлажневшие глаза, — я и не оправдываюсь — наказывайте». Он с надеждой посматривал то на лейтенанта, то на старшину и ни в ком из них не находил снисхождения. Их занимало что-то другое, совсем отличное от того, о чем в эту минуту думал Кошкарев.

Наконец Лешенко не выдержал, подошел к Заварову.

— Да, товарищ лейтенант, — сказал убежденно и весело, словно дело касалось сущих пустяков, — механизмы в полном порядке. Торпедой хоть сейчас можно стрелять: дистанцию пройдет как надо.

— Вы так полагаете? — спросил Заваров, усмехаясь.

— Не только я — все мы, — настаивал старшина. И в поддержку его слов Стогов согласно кивал, растягивая большой рот в улыбке.

— Перестаньте, — раздраженно сказал Аркадий, оторвавшись от горловины и сматывая на локоть кабель переноски, — раньше-то где вы все были?

В душе Заварова шевельнулась слабая надежда, что о случившемся никто ничего не узнает, стоит лишь ему об этом промолчать. Давление воздуха, накачанного в баллоны сверх нормы, уже не казалось настолько угрожающим, чтобы из-за него поднимать шум.

«Недоразумение если и было, то в рабочем порядке, — стал уговаривать себя Аркадий. — И потом, для пользы дела я имею полное право поступать так, как нахожу нужным. Моряки поняли, в чем тут причина, и теперь они с Кошкарева глаз не спустят. А то пойдет разная канитель…»

— Будем считать, нам повезло, — сказал Аркадий и, посмотрев на часы, с облегчением добавил: — Занятия окончены. Ступайте на приборку…

Экипаж подводной лодки был размещен в кубриках плавказармы, расположенных на нижней палубе. Каюты офицеров находились в надстройке. Перед тем как пойти в кают-компанию обедать, Аркадий спустился по трапу в помещение своей команды, чтобы проверить малую приборку. Об этом его попросил Кирдин.

Когда Аркадий вошел в кубрик, матросы уже сидели за столами, перебрасываясь короткими фразами, и по-флотски проворно, точно боясь, что вот-вот прозвучит сигнал тревоги, орудовали ложками. Пахло мясным рассольником и селедкой, которая крупными кусками была наложена в общую миску.

Палуба оказалась чисто прибранной, бушлаты на вешалке заправлены, в рундучках — полный порядок. Аркадий с деловым видом заглянул в хозяйственный уголок, но и там придраться было не к чему. Для верности он спросил дежурного:

— Как в команде, все в норме?

— Претензий никаких нет, — отвечал дежурный.

«Так уж никаких?» — подумал Заваров. На мгновение встретился взглядом с Игнатом Лешенко. И хотя взор старшины ровным счетом ничего не выражал, Аркадию он показался вопрошающим, ожидающим чего-то. И если еще вчера Аркадий случайному взгляду не придал бы никакого значения, то теперь в нем была тайна, предполагавшая верность, но отрицавшая искренность в их отношениях.

«Зачем же я себя-то обманываю, — подумал он, — ведь чепе случилось… И никуда от этого не денешься».

Отчего-то представилась самодовольная физиономия Буткова с ехидно-торжествующим выражением, которое непременно проскользнет на ней, как только всем станет известно о происшествии в торпедной мастерской. Отмахнувшись от неприятных мыслей, как от наваждения, Аркадий решительно направился к трапу, ведущему на верхнюю палубу.

Кают-компания, куда он вошел, представляла собой просторный салон, отделанный красным деревом и вставными зеркалами. Но подволок был невысоким, так что люди едва не касались головой верхних плафонов. Длинные столы, застланные накрахмаленными, ниспадавшими до самого пола скатертями и тесно заставленные обеденными приборами, выстроились вдоль стен. Вестовые в белых форменках навыпуск бесшумно передвигались по мягкому ковру, разнося тарелки с супом и графины с клюквенной водой и квасом. Разговаривать было принято только вполголоса.

Доктор Вишняков, оттопырив мизинец, держал вилку с такой ресторанной непринужденностью, словно только и дел у него было, что напоказ ковырять фаршированный перец. Полное белое лицо его с насмешливыми глазками и маленькими, постоянно шевелящимися губками было все в движении — он как бы подкреплял каждое произнесенное слово соответствующей мимикой.

— И не убеждай меня, — говорил он механику Горину, — если нет приличной практики, ни о какой диссертации, даже мечтать не приходится. В академии на последнем курсе я восемнадцать аппендиксов удалил, а на лодке за три года, пардон, хоть бы у какой кошки хвост отрезать. Только и заботы, что прыщи да царапины зеленкой мазать.

— Значит, профилактикой можешь похвастать. Что ж тут плохого? — невозмутимо отозвался Горин и, доев закуску, пододвинул поближе тарелку с рассольником. — У нас в адъюнктуре, — механик сделал паузу, чтобы придать словам большую весомость, — совсем иначе дело поставлено. Чем меньше поломок механизмов в море, тем легче защитить диссертацию. Тему ты можешь выбрать любую. И поверь мне: комиссия с большим удовольствием будет читать реферат о том, как избежать возможной аварии, чем о том, как ее устранить. Это уже вопросы надежности — вот в чем гвоздь программы.

— Ты путаешь разные вещи, — доктор поморщился, будто его собеседник не понимал простейшей истины, — с железками обращаться куда проще, чем с живым организмом. Тут и сравнивать нечего. — Он провел по воздуху вилкой, как бы воображаемой чертой отделяя область медицины от механики. — Суть — в степени везучести. К примеру, Сашка Чередан, нашего же выпуска. Две операции в море сделал: одну — своему же матросу, другую — какому-то рыбаку. Вот это я понимаю. А у нас в команде все, как тамбовские лошаки, здоровы. — Посмотрев на Заварова, поинтересовался: — Аркадий Кузьмич, а вам ничего не надо вырезать, хотя бы «на бис»?.. Помните, как в анекдоте?

Аркадий промолчал.

— Дело вкуса, — не унимался доктор, — а то умолять будете — не стану.

Заварову совсем не хотелось острить. На душе было до того противно, что на подначку доктора хотелось ответить какой-нибудь грубостью, лишь бы разрядиться. Видимо догадавшись об этом по сердитому взгляду Аркадия, Вишняков больше не приставал.

«Мне бы твои заботы, — Аркадий сдержанно вздохнул, — если кому из нас не везет, так это мне».

С покорной обреченностью, с какой люди решаются на добровольное покаяние, он тяжело поднялся из-за стола, не кончив обеда. Выждав несколько томительных минут, подошел к старпомовской каюте. Постучал.

Капитан-лейтенант Кирдин, стоя у распахнутого иллюминатора, курил сигарету, вставленную в янтарный мундштук. Изредка он широко и плавно, как-то по-балетному, отводил руку и стряхивал пепел в обрезанную, начищенную до блеска гильзу, которая служила пепельницей. Коротко стриженную голову он держал на широких плечах прямо, будто позируя перед скульптором. По мнению Заварова, Викинг обладал строго рациональным, техническим складом ума. Он хранил в памяти массу всяких цифр, точных формулировок, создавших ему репутацию ходячего справочника. Старпом, как и все на лодке, знал, что Аркадий увлекается стихами. Хотя своего неодобрения по этому поводу прямо и не высказывал, но давал понять, что не выносит в людях «праздной отвлеченности».

Пока старпом курил, Аркадий сидел в жестком кожаном кресле, соображая, с чего бы ему начать. Надеясь сосредоточиться, он закрывал глаза. И случай в торпедной мастерской казался каким-то нелепым, мохнатым клубком, из которого нужно слово за словом вытягивать нить разговора. Аркадий никак не мог уцепиться за подходящее слово.

За переборкой, в соседней каюте, слышались голоса, смех: пользуясь обеденным перерывом, там забивали «козла». По коридору пробухали тяжелые штормовые сапоги. На палубе, стараясь подстроиться одна к другой, бренчали две гитары.

Старпом нацелился мундштуком в пепельницу и, оглушительно хлопнув в ладони, метко высадил окурок:

— Ну, я слушаю, слушаю вас, Аркадий Кузьмич.

— Произошло чепе, — неожиданно для себя резко сказал Аркадий и тут же поправился: — Правда, не совсем чепе, оно могло только случиться.

Георгий Петрович изумленно вскинул острые, как у врубелевского демона, брови. На аскетически сухом, вытянутом лице его, от уха до уха обрамленном рыжеватой скобкой шотландской бороды, отразилось недоумение, которое затем сменилось раздражением.

Терзая в руках пилотку, Аркадий принялся рассказывать, что произошло в торпедной мастерской.

Старпом, полуприсев на столе и обхватив ладонями локти, молча поглядывал зеленоватыми, начавшими недобро леденеть и щуриться глазами на Аркадия. Поскольку он имел достаточно выдержки, то привык слушать собеседника не перебивая, как бы с интересом оценивая каждое слово на искренность и благозвучие.

— Все? — сказал Георгий Петрович, когда Аркадий умолк, и, не дождавшись ответа, стал продолжать за него: — Итак, Лешенко вовремя среагировал, стравил опасный избыток воздуха. Допустим, что этого ему сделать не удалось. Тогда, если бы в торпеду набирали воздух еще две минуты, прочность корпуса достигла бы критической точки разрушения… — Старпом взял для наглядности логарифмическую линейку и очертил ею в воздухе воображаемую кривую действия разрывающих сил. — Что эквивалентно… — подернул движок линейки, умножая числа, — взрыву фугасного снаряда. Иными словами, в мастерской, где вы работали, повышибало бы стекла и двери.

Георгий Петрович не любил бездоказательных фраз — предпочитал образную точность.

— Чем же это вы, Аркадий Кузьмич, так шибко были заняты, что не уследили за Кошкаревым? — спросил он.

— Так я говорил: воздуха не было. Отошел на минутку в компрессорную.

— Это не меняет дела. Пускай вас не было, но командирский авторитет ваш должен был остаться. Если бы моряки постоянно ощущали ваше присутствие, то ничего бы не случилось. Уверены в людях — это хорошо, а коль нет такой уверенности, вы шагу не смеете ступить в сторону, пока опасные работы не кончены. Поэтому я и спрашиваю: о чем вы думали, какая посторонняя мысль мешала вам сосредоточиться и помнить о главном?

— Точно не помню, неинтересно.

— Для вас, может быть, но не для меня. — И властно протянул руку, щелкнув пальцами.

Аркадий догадался, чего от него хочет старпом. Он покорно выложил на широкую ладонь Георгия Петровича свою записную книжку со стихами. Тот лишь раскрыл ее и тут же, скептически ухмыльнувшись, кинул на полку, висевшую над столом.

— Прелюбопытно знать, на что уходит половина ваших мыслей в рабочее время…

— Тут я не виноват, — сказал Аркадий и не к месту добавил: — А вообще, каждый человек имеет право на увлечение.

— Да вы понимаете, во что бы оно обошлось?! — не стерпев, повысил голос Кирдин, но, мгновенно справившись с собой, тихо пояснил: — Еще немного, и мне пришлось бы на всех вас писать похоронки. Вот что прикажете с вами делать: предложить вам одуматься на гауптвахте или украсить вашу биографию первым выговором?

Кирдин с любопытством разглядывал Аркадия, словно ему только теперь представилась возможность изучить своего подчиненного. Растерянность лейтенанта, видимо, подействовала на Георгия Петровича. Он повторил свой вопрос устало и расслабленно, как бы немного смилостивившись:

— Что же мне все-таки с вами делать, Аркадий Кузьмич?

Старпом осторожно провел по линейке ладонью.

— Накажите, — неуверенно попросил Аркадий. — Я виноват и приму любое взыскание.

— Наказание последует само собой, — сказал старпом раздосадованно, подобно тому, как недоволен бывает шахматист, когда ему подсказывают заведомо очевидный ход.

Георгий Петрович неловко повел рукой, и линейка свалилась со стола.

— Надеюсь, понимаете, насколько ответственна предстоящая курсовая задача? Ведь стрелять придется по маневрирующей цели… — И старпом принялся говорить как по-писаному, все больше воодушевляясь: — В море потребуется полная самоотдача. Нужно быть подлинным знатоком своего дела, чтобы почувствовать себя на учениях, как в бою. Командир должен быть уверен в каждом. Необходима полная сосредоточенность. В противном случае наступает неуверенность. В бою это самое страшное состояние, потому что оно сродни поражению. Вера — это победа. Ведь что такое современный подводник? Его характер — сплав убежденности, мастерства, воли, страсти… А что получается? — И, разведя руками, снова заговорил своим обычным голосом, спокойно и властно: — Я не знаю, что в вас преобладает: офицер над поэтом или же наоборот… Вы наяву живете как во сне… Пример? Извольте — сегодняшний случай в торпедной мастерской.

Для большей убедительности Кирдин строго показал на полку, словно лежавшая там записная книжка представляла нечто такое, к чему теперь опасно прикасаться.

— Аркадий Кузьмич, я хочу лишь ясности между нами. Могу ли я рассчитывать на вашу собранность, доверять вам без опаски или же должен проверять каждый ваш шаг, дабы вы снова чего-нибудь не натворили?

— Постараюсь, — пообещал Аркадий.

— Это не ответ. Бросьте вы, пока не поздно, свои стишки, — настаивал старпом, все больше раздражаясь на заваровскую уклончивость. — Полагаю, интеллекта вашего от этого не убудет. Сперва, как говорят на флоте, выпейте шлюпку компоту и съешьте четырнадцать метров селедки. Послужите, станьте мастером своего дела, а потом увлекайтесь, чем хотите. Словом, ступайте и подумайте хорошенько.

Под вечер старпом зачитал перед строем офицеров лично отстуканный на машинке приказ, в котором Заварову был объявлен строгий выговор. Кошкарев получил месяц без берега, Лешенко — благодарность.

— Везет же некоторым, — сочувственно усмехнулся Гриша, когда после ужина они возвращались домой, — избавил от необходимости по трояку скинуться на венок. А то подложил бы свинью, если бы пришлось на это до получки занимать.

— Не экономь на доброй памяти, — мрачно отговаривался Аркадий, — все там будем…

Дома, как только переступил порог, Заваров скинул ботинки и завалился на койку. Он пребывал в каком-то странно размягченном состоянии, подобно тому, как после неудавшейся попытки поднять штангу с непомерно большим весом, уронив ее на помост, человек чувствует полнейшую расслабленность воли и тела. Несмотря на скверное настроение, в нем теплилась утешительная мысль, что уже нет и не будет вопрошающих взглядов старшины, никакой неопределенности между ними. И сам выговор теперь не казался таким страшным. Главное — совесть его была спокойна, и на душе стало легче. Единственное, чего желал теперь Аркадий, — это поскорее уснуть, чтобы несчастливый для него день поскорей кончился, уступив место многообещающему новому утру.

«Спозаранок уйдем в море, и несчастья останутся на берегу, — думал Аркадий, как бы жалея и убаюкивая себя. — Море — оно, как старый мудрец, все поймет и рассудит. Надо лишь слушать его и ждать…».

— Ты чего там бормочешь? — прервал его размышления Гриша. — Кого это «ждать»?

— Я?.. — Аркадий смутился. У него быламанера нашептывать свои мысли вслух. — Наверное, рифма пришла, — неуверенно сказал, отворачиваясь к стенке.

— Пора бы поторопиться, если уж договорились идти, — напомнил Гриша. — Я как-то на дни рождения и на похороны опаздывать не привык.

— А без меня нельзя?

— Смотри сам.

Аркадий подумал, что все равно скоро не уснет, а валяться весь вечер на койке тоже не годится — тоска заест. Так как Гриша не имел привычки упрашивать, он нехотя (так, чтобы Гриша понял, какое ему делают одолжение) свесил с койки ноги и лениво потянулся.

— Можете, Григорий Иваныч, мною располагать.

— Добро, — отвечал Гриша таким ровным голосом, что нельзя было определить, доволен он или же просто согласен с тем, что ему сказали.

Но Аркадий все больше вдохновлялся.

— Прошу тебя, давай наденем парадную форму. Пусть Берта знает, что для нас ее день рождения — праздник. И оружие прицепим. — Он достал со шкафа чемодан и принялся искать в белье свой кортик.

Гриша снисходительно улыбнулся, однако возражать не стал.

— Как ты думаешь, — продолжал суетиться Аркадий, — подарить ей томик Лермонтова — это ничего?

— Сойдет, — бесстрастно согласился Гриша. — Она тоже приготовила тебе какой-то сюрприз.

— Да ну? — с любопытством оживился Аркадий. — Она тебе сказала? И какой?

— Этого я не знаю. Женский секрет.

Из дому вышли в сумерки. Свернули на проселочную дорогу, которая от шоссе уходила к роще, огибая край болота и пробиваясь через густое ячменное поле. Солнце село за лес. В предчувствии теплой вечерней сырости робко начинали квакать лягушки. Над дорогой столбом вилась мошка, лениво изгибаясь в безветрии, точно зарождающийся смерч.

Хутор, где жила Берта, был в получасе ходьбы от города. Аркадию никогда там не случалось бывать, хотя нередко проходил мимо, отправляясь в свободное время побродить по лесу. Прежде само существование близ дороги нескольких аккуратных, крытых черепицей домиков, разместившихся, как на островке, под старыми липами, его занимало не больше, чем любое другое место на земле, где жили незнакомые люди. Теперь было иначе. Все, что его огорчало, радовало, возбуждало и успокаивало минувшим днем, представлялось менее значительным, чем те новые обстоятельства, в которых он оказался, согласившись пойти вместе с Гришей к его Берте. Он весь был в предчувствии необычности приготовленного ему сюрприза. То ему казалось, что Берта, отвергнув Гришу, непременно объяснится ему в любви, то предполагал, что ему подарят хорошенького котенка, непременно с голубым бантом на шее. Вернее же всего — угостят обещанной салакой.

Толкнув рукой калитку в невысоком решетчатом заборе, Гриша пропустил вперед Аркадия с той самоуверенной небрежностью, с какой хозяин вводит в свой дом гостя. Аркадий увидел довольно просторный двор, заросший вдоль ограды густой стеной крыжовника и малины. Весь участок был разбит на грядки, дорожки, клумбы. Каждый клочок земли старательно ухожен и прибран. Дом кирпичный, с широкими окнами и мансардой — такие обычно ставят на побережье эстонские рыбаки. Крыльцо заменял небольшой навес, который с одной стороны подпирала увитая плющом кирпичная кладка с асимметричными сквозными проемами в виде кругов, квадратов и прямоугольников. Входная дверь, как бы раздваивалась сверху донизу узким застекленным окном, через него из прихожей сочился неяркий свет. От калитки до порога вела широкая, выложенная пористым известняковым плитняком дорожка.

В сгустившихся сумерках пахло цветами, дымом и резковатым запахом навоза. Где-то за домом, в сарае, тяжело вздыхала и хрупала сеном корова. У самой двери вскочил здоровенный пес. Он раза два глухо подал голос — не угрожающе, а как бы недовольно интересуясь: «Ну кто там еще?..» Узнав Гришу, лениво мотнул хвостом и снова улегся на место, положив длинную скучную морду на лапы.

Вошли в прихожую. Постучав и не дождавшись ответа, Гриша открыл дверь в комнату. Она была просторной, со вкусом обставлена мебелью и выглядела не хуже любой городской квартиры, расположенной где-нибудь в Мустамяэ^[6]. Гриша бесцеремонно заглянул в соседнюю комнату, где свет не горел, потом на кухню.

— Никого, куда-то вышла.

Аркадий в нерешительности затоптался в дверях, не зная, куда девать свою мичманку. Гриша взял ее и, ловко метнув через порог, нацепил на оленьи рога, висевшие на стене в прихожей. И все-таки Аркадию было неловко в этой незнакомой большой комнате, словно он сомневался, действительно ли рады будут хозяева их приходу…

Но Гриша не разделял сомнений своего друга. Расстегнув тужурку и заложив руки за спину, он принялся задумчиво расхаживать по комнате. Остановился около стола, который был уже накрыт, и посмотрел на него, как бы удивляясь: «Это еще откуда?» Потом нахмурился, решив: «А впрочем, сойдет…» Подцепил вилкой соленый грибок и отправил его в рот. Пожевал, удовлетворенно поморщился и кивнул Аркадию, — мол, не желаешь ли и ты попробовать?

От Гришиной молчаливой деятельности Аркадию отчего-то стало еще больше неловко. Чтобы не выказать своей стеснительности, он уселся в кресло подле приемника и с небрежным видом положил ногу на ногу. Хотелось начать с Гришей какой-нибудь отвлеченный разговор, только он не знал о чем.

— Кто это? — спросил Аркадий, показывая на стену, где висел большой портрет пожилого бородатого мужчины в толстом водолазном свитере.

Гриша перестал расхаживать и остановился против фотографии, глядя на смурное, неулыбчивое лицо.

— Ее отец, — сказал, качнув головой куда-то в сторону окна, — рыбачил на сейнере. В позапрошлом году погиб в море.

— Суровый старик, — высказал Аркадий свое предположение.

— Нет, я бы не сказал.

— Ты его знал?

— Виделись. — Гриша достал из кармана сигареты. — Вообще, фотография неудачная и совсем не передает его настоящего облика. Ты думаешь, ее батя и вправду такой мрачный? Нисколько. На всем хуторе не было человека жизнерадостнее его. Улыбался он редко, это правда, но шутил так остроумно, что все со смеху покатывались. — Гриша закурил, продолжая говорить: — Есть такой особый тип людей, которые могут на глотку любой беде наступить, не теряя чувства юмора. Эта самая беда, может быть, у него где-то там, — Гриша показал себе на грудь, — но ты ее никогда не заметишь. Посуди сам. Судьба точно назло все ему делала. Едва не в один год схоронил отца, мать, жену. И осталось у него трое детей. Но человек этот не опустился, не запил с горя. По-прежнему ходил в море, детей растил и все такой же веселый оставался. Какой-то напористый он был. Вот и Берта — упрямая, но добрая. Ей тоже нелегко теперь с двумя младшими братишками приходится, а ничего, живет так, что некоторые и позавидовать могут. Пацанов на все каникулы забрала к себе ее тетка. Она живет где-то тут, неподалеку. Я тебя как-нибудь с ними познакомлю, интересные пацаны.

Аркадий настороженно слушал товарища. Судя по всему, Гришу давно считали здесь своим человеком, только непонятно было, чем это все могло кончиться… Как ни пробовал, Аркадий не мог себя убедить в серьезности Гришиных намерений в отношении Берты. Слишком разные они были люди. Когда Аркадий мысленно сопоставлял их внешность, то плоская сутуловатая Берта явно проигрывала рядом со статным симпатичным парнем, каким был Гриша.

«Да мало ли у него женщин было! — скептически думал Аркадий. — Об одних он так же вот, с большим чувством, говорил, других всерьез не принимал. И не женился. Что ему? Сегодня он здесь, на Балтике, а завтра дадут приказ, и… где-нибудь в Заполярье на якоря станет».

Вошла Берта, держа в руках стопку тарелок.

— Вы уже здесь? — спросила, ничуть не удивившись их появлению, как спрашивают старых знакомых.

Гриша насмешливо прищурился и кивнул, — мол, как видишь, чего же тут спрашивать.

Аркадий учтиво встал.

Освободившись от тарелок, Берта улыбнулась Грише и подошла к Аркадию. На ней было облегающее вязаное платье с приколотой у плеча серебряной сактой и узконосые туфельки на шпильках. В голубых глазах девушки было столько живости, что не осталось и следа от той лениво-медлительной манеры, с какой она держалась на рынке за прилавком.

Аркадий пожал протянутую ему крепкую маленькую руку и принялся говорить обычные в таких случаях комплименты. Берта, будто забыв о существовании Гриши, болтала с Аркадием о разных пустяках, по-женски придавая им гораздо больше значения, чем они того заслуживали. Аркадий слушал Берту с дружелюбным вниманием, забавляясь, как всегда, ее мягким коверканьем слов. Свое мнение высказывал вполне серьезно и не спеша, будто был крайне заинтересован в том, что ему говорили.

Гриша стоял у распахнутого окна. Он курил с напускным безразличием. Во время разговора Берта принималась поправлять волосы и при этом не упускала возможности из-под руки стрельнуть глазами в сторону окна.

Аркадий догадался, что каждое слово, произнесенное Бертой, предназначалось не столько ему, сколько Грише. Между ними как бы продолжался начатый раньше спор. И сейчас даже интонация голоса приобретала определенный смысл. Для чего это делалось, понять было нетрудно. Так всегда бывает, когда подчеркнутым невниманием хотят кого-то уязвить, но, встречая вместо предполагаемой ревности снисходительную улыбку, раздражаются сами. Так случилось и с Бертой, когда Гриша повернулся к ней и, ехидно сморщившись, дал понять, что на кухне что-то пригорело. Берта рассерженно фыркнула, будто во всем виновато его равнодушие, и выбежала из комнаты.

Некоторое время все трое, и каждый по-своему, молчали: Гриша насвистывал мотив «Не брани меня, родная», Берта непобежденно стучала кастрюлями, Аркадий откровенно думал: «Скорей бы к столу». Было ясно, что кого-то еще поджидали.

На дворе сердито гавкнула собака, послышался успокаивавший ее женский голос. В прихожей зацокали каблучки. Аркадий выжидающе глянул на дверь. В следующее мгновение он перестал понимать происходящее: в комнату вошла Роксана. С выражением заведомой победы на красивом властном лице она прошла к Берте на кухню, мимоходом поздоровавшись с мужчинами кивком и обезоружив обоих улыбкой. Гриша ободряюще подмигнул, Аркадий же безвольно и недоверчиво улыбнулся.

Из кухни послышались поцелуи, женская болтовня, смех. Аркадий подумал, что такие теплые отношения бывают, видимо, только между очень близкими людьми. Но вот обе они вышли торжественно притихшие, как перед свершением какого-то языческого обряда, о котором они за дверью успели договориться и который мужчинам надлежало принять с покорностью и страхом.

Роксана подошла к Заварову с таким видом, будто не знает его. Аркадий назвался и осторожно пожал протянутую ему руку. Он сказал что-то невпопад и скорчил глупую гримасу. Роксана подавляла, сковывала его зрелой красотой тридцатилетней незамужней женщины, точно это и впрямь была всесильная богиня Диана. Держалась она прямо и свободно. Зеленоватого оттенка ситцевое платье выгодно облегало стройную, начавшую немного полнеть фигуру. В каждом движении сквозила удивительная, почти девическая легкость.

Но впечатление от Роксаны у Аркадия было странным. «Что-то есть в ней необыкновенно цыганское, танцующее… — невольно думалось ему. Ей известно нечто такое, о чем я и понятия не имею…» И оттого, что невозможно было разгадать эту женщину, Аркадий окончательно стушевался под ее насмешливым и любопытным взглядом. Когда же Роксана отвернулась, чтобы сесть на услужливо пододвинутый Гришей стул, Аркадий обреченно решил, что для него все в жизни безнадежно потеряно.

— Гриша, твой друг всегда такой стеснительный? — сказала Роксана, уже не глядя на Аркадия, точно он ее теперь мало интересовал.

— Что? — рассеянно спросил Гриша, по-хозяйски сосредоточенно оглядывая стол и протягивая руку к шампанскому. — А, нет. Это он просто так. У него привычка перед бутылкой вставать по стойке «смирно». Вот сейчас вышибу пробку — и он сядет.

Женщины из вежливости улыбнулись. Аркадий понял наконец, что он и вправду зачем-то стоит, в то время как все сидят за столом и ждут его.

— Садитесь же, Аркадий, — капризно потребовала Роксана, отодвигая для него стул.

Аркадий повиновался. В тот самый момент Гриша хлопнул пробкой и сказал, кивнув на друга:

— Убедились? Аркаша — человек твердых правил.

Все засмеялись, и Аркадий с вдруг нахлынувшим на него весельем принялся хохотать сам над собой громче других. Смеясь, Роксана доверительно коснулась рукой плеча Аркадия, как бы снимая между ними все условности. И в следующую минуту Аркадий был уже счастлив в предчувствии чего-то необычного, что непременно должно случиться с ним в этот вечер. Он вызвался произнести первый тост в честь новорожденной. И ему кстати на память пришли самые нужные, красивые стихи. Он их прочел с таким воодушевлением, что за столом принялись аплодировать и уже потом потянулись чокаться фужерами с именинницей.

— Это ваши стихи? — спросила Роксана интимно-сдержанным голосом, как бы выключая Аркадия из общего разговора.

Когда Аркадий пододвинул свой стул поближе к Роксане, чтобы обстоятельно рассказать, что для него значит поэзия, Гриша как-то непонятно улыбнулся. И улыбка эта прошла тенью. Но Аркадий о ней скоро забыл. Роксана слушала его с тем покровительственным вниманием, с каким молодая красивая учительница выслушивает у доски ответ ученика, тайно в нее влюбленного. Аркадий без умолку говорил и все больше воодушевлялся. Он с доверчивой грустью нараспев читал Есенина и Лермонтова, которых особенно любил, потом декламировал собственные стихи. Ему хотелось завладеть инициативой в их отношениях. Но ее взор был настолько непокорным, сильным, что невольно подчинял себе Аркадия.

А Гриша, посматривая на них со стороны, опять улыбался, как если бы он знал что-то такое, о чем никто, кроме него, не догадывался.

«Да он просто завидует или ревнует», — подумал Аркадий.

— Расскажите что-нибудь о себе, — попросил из приличия Роксану, хотя говорить ему хотелось больше самому.

— Ничего интересного, — ответила она, поводя рукой с отогнутой кверху ладонью, — градусники, шприцы да больничные карты. Вы разве не успели заметить?

Приятно пристыженный, Аркадий догадался, что его тайные посещения городской больницы не остались незамеченными. И вдруг по-мальчишески запальчиво подсказал ей:

— Но у вас же есть заветные мечты! Не так ли?

— О, об этом я вслух предпочитаю не говорить.

— Но почему?

— Боюсь. Не спугнуть бы…

Гриша, верховодивший за столом, поднял руку, требуя внимания.

— Предлагаю выпить на «ты»! — И многозначительно добавил: — Полагается с поцелуем.

Аркадий, опорожнив свой фужер, вопросительно глянул на Роксану. Она решительно встала, не оставляя ему никакой надежды на завершение Гришиного тоста:

— Давайте танцевать, — и потянула Аркадия за рукав.

Включили радиолу. Поплыла какая-то нежная, плавная, качающаяся мелодия. Погасив свет люстры, зажгли три свечи в старых настенных подсвечниках. На ковер посреди комнаты легли длинные тени. Аркадий положил руку на талию Роксаны. Через ткань платья он ощущал тепло ее тела и видел ее глаза, казавшиеся неестественно огромными. Аркадий будто растворялся в этом непонятном для него и страшно манящем женском существе. Его начинала охватывать мелкая дрожь, с которой никак нельзя было совладать. И власть над ним этой женщины была уже безгранична…

Они танцевали долго. В углу комнаты, где развернуться мешал громоздкий полированный шкаф, Роксана как бы, случайно коснулась своим мягким подбородком щеки Аркадия (ростом она была чуток выше).

«Нет, невозможно… — промелькнуло в голове, — она же мой идеал, моя царевна…» И чтобы удостовериться в невозможности своего желания, он тихо позвал ее по имени.

— Что? — сказала она так же тихо и коснулась левой рукой его волос. Аркадий с отчаянной решимостью приложил эту узкую, с длинными пальцами руку к своим губам, почувствовал запах ее кожи и… металл обручального кольца. Не двигаясь, они стояли в углу комнаты минуту или две. Роксана, как бы забавляясь, продолжала перебирать свободной рукой курчавые жесткие пряди его волос.

Вспыхнул свет люстры. Аркадий повел Роксану к столу. Они сели рядом, близко придвинув друг к другу стулья.

«Неужели свершилось?..» — все еще сомневался Аркадий, с ошалелой улыбкой глядя на Роксану.

Гриша, небрежно развалившись, сидел с противоположной от Аркадия стороны стола и что-то нехотя отвечал на настойчивый шепот своей подруги. Вдруг Берта вскочила и, едва не плача, выбежала на кухню.

— Зачем ты с ней так?.. — сказала, болезненно поморщившись, Роксана, которая, видимо, понимала, о чем они шептались.

— А-а, — лениво протянул Гриша, махнув рукой, — мол, знаю эти штучки, — и налил в рюмки водку, — давайте, по-нашему: за тех, кто в море, на вахте, на гауптвахте…

— Погоди, — решительно остановил его Аркадий. Он хотел, чтобы в этот вечер всем было хорошо. Поднявшись, пошел за Бертой. Она стояла у плиты и, закрыв лицо руками, беззвучно плакала. Когда Аркадий участливо взял ее за плечи, собираясь успокоить, она решительно обернулась.

«Ты-то мне зачем?!» — говорил взбешенный, откровенный взгляд Берты. И в какое-то мгновение Аркадий понял ее нехитрую уловку: во всем был виноват Гриша, его угасавшее, быть может, чувство к ней, которое она, вызывая его ревность, пыталась вернуть. Аркадий виновато улыбнулся. Берта сквозь слезы насмешливо скривила губы. Вслед за Аркадием в кухню вошел и сам Гриша, глазами попросил оставить их с Бертой вдвоем.

— Какие вы, мужчины, бессердечные, — неприязненно сказала Роксана.

Чтобы оправдаться, Аркадий преданно и молча сжал ее руку. Ему стало приятно, что Роксана искренне переживает за свою некрасивую подругу. По всему было видно, что обе они крепко привязались друг к другу, как это случается между незамужними женщинами, которые не потеряли еще надежды устроить личную жизнь. И дружба эта между красавицей Роксаной и невзрачной Бертой уже не казалась Аркадию странной.

Берта что-то успокоенно пролепетала, и по тому, как все стихло, можно было догадаться, что на кухне целуются.

Роксана презрительно улыбнулась, не глядя на Аркадия. Вздохнув, точно ей стало скучно, она выпростала руку и потрогала пальцами свои мягкие каштановые волосы. Чем-то недовольная, достала из сумочки гребень, встала и пошла в соседнюю комнату, где у Берты была спальня.

Аркадий некоторое время сидел за столом в том хмельном, бесшабашном отупении, при котором все происходящее вокруг не сразу доходит до сознания. Он пытался заставить себя думать более трезво, чтоб как-то понять столь резкую перемену в настроении Роксаны. Когда же туман от выпитого понемногу стал проходить, Аркадий вновь засомневался в возможности своего счастья и еще сильней почувствовал над собой власть Роксаны. Во всей натуре этой женщины была какая-то волнующая, цыганская откровенность — столь же прекрасная, сколь и пугающая. И, что самое странное, откровенность ее угадывалась не в словах, а в каждом движении. Это было нечто вроде обворожительно-дикого языка танцующей Эсмеральды, перед которым оказалась беспомощной вся его, заваровская, поэзия. Аркадий мучительно соображал, как ему поступить; ему хотелось еще хоть немного продлить праздничное ощущение встречи. Быть может, впервые в нем так определенно и требовательно заговорил мужчина.

Аркадий встал и подошел к двери, за которой скрылась Роксана, осторожно заглянул в соседнюю комнату. Роксана стояла к нему спиной перед зеркалом и медленно расчесывала волосы. Неяркий свет настольной лампы оттенял ее высокую стройную фигуру.

«Сейчас или никогда…» — внезапно решил Аркадий. Подойдя, настойчиво повернул ее за плечи. Слегка привстав на цыпочки и ужасаясь нелепости своего положения, поцеловал в край губ.

— Аркадий, — раздраженно прошептала Роксана, пытаясь увернуться от его рук, но он, осмелев, еще сильнее обхватил ее, целуя в щеки, в подбородок. Она засмеялась: — Хочешь, я сама тебя поцелую?

…Аркадий не отпускал ее. Он почувствовал, каким послушным и мягким стало тело Роксаны. Аркадию было неловко стоять, и он поставил ногу так, чтобы упереться в тахту. Они вдруг сели на нее, по-прежнему не прерывая поцелуя.

Роксана умоляюще потрясла головой.

— Мне пора домой, — вздохнула она, высвободив губы и оттолкнув Аркадия, — прошу тебя, не провожай… — А глаза ее говорили обратное…

От Роксаны Аркадий вышел, чуть забрезжил рассвет. Отойдя несколько шагов от порога, увидел в растворенном окне милое, заспанное лицо, ее руку, обнажившуюся из-под широкого рукава халата и махавшую на прощание. Хотелось вернуться. Но утро торопило его, и вскоре хутор остался далеко позади. Аркадий спешил на лодку.

Над болотом навис туман. По сторонам дороги трава лоснилась от росы. Вблизи и вдали верещали птицы.

Аркадий не мог унять счастливой глупой улыбки. Болела голова. Все тело от бессонной ночи размякло и отяжелело. Он был умиротворен и доволен собой. И все-таки, не понятно даже почему, ему было немного стыдно, будто он, вскрыв без разрешения конверт, прочитал чужое письмо. И хотелось заглушить в себе это стеснительное ощущение стыдливости, чтобы целиком отдаться радостным переживаниям.

Подлодку готовили к выходу в море. Хотя дополнительные швартовы еще не были отданы, сход на берег старпом запретил. Все ждали Мезгина, который задерживался в штабе.

Прежде чем спуститься в шахту рубочного люка, Аркадий долгим взглядом посмотрел сперва на сосны, потом на небо, как бы надолго прощаясь со всем этим и желая накрепко сохранить в своей памяти. Его звали будни глубин, скупые на радости и щедрые на тревоги.

Когда Аркадий очутился в первом отсеке, им завладело ощущение знакомых предметов, запахов, звуков. Как всегда, этот отсек напоминал внутренность большой трубы, где по бортам, рядом с запасными торпедами, в два яруса протянулись койки, заправленные жесткими суконными одеялами. Пахло тавотом, сыростью и железом. Голоса людей казались глуховато-утробными, сильными, точно раздавались они из глубины пещеры. На что бы ни обращал Аркадий внимание, во всем была торжественность близившейся минуты выхода в море. Здесь даже собственное счастье, с такой щедростью подаренное ему Роксаной, переплавилось просто в хорошее настроение, при котором он испытывал необычайную жажду деятельности. Правда, когда к Аркадию за чем-нибудь обращались матросы, он отвечал им невпопад, но быстро соображал, что от него требуется. Нестерпимо хотелось кому-то сказать: «А у меня есть Роксана…» Заваров просто не мог вообразить, что Лешенко, Стогов, Кошкарев или кто-нибудь еще может быть счастлив настолько, насколько счастлив он. Ему не верилось, что где-то может быть другая женщина, подобная Роксане. Аркадий понимал, что держит себя по-дурацки. Чтобы не вызывать лишний раз недоумения ребят, их снисходительных улыбок, он сделал вид, что очень занят проверкой стрельбового щитка, которому мичман Бутков накануне сделал полную переборку.

А в отсеке тем временем шли привычные работы. Матросы крепили по-походному корабельное имущество, ремнями привязывая в шпациях — пространстве между двумя шпангоутами — уложенные в сумки водолазные аппараты, аварийные брусья, жестяные банки галет. Отвлекаясь от навязчиво-радостных мыслей, Аркадий прислушивался к голосам. Между делом матросы старались говорить о вещах, совсем не относящихся к службе. В этом было их стремление показать, как прочно вжились они в свой отсек, и в этом выражалось их вежливое желание не замечать всей странности поведения лейтенанта.

— Стогов, не затягивай ремни так сильно, — властно говорил Игнат Лешенко, указывая тем самым на свое старшинство перед одногодком по службе. Потом его взгляд остановился на Кошкареве: тот сгорбившись, сидел на койке.

— Кошкарев, — старшина ехидно сощурился, — отрабатываешь позу роденовского мыслителя? Заправь койку. Пошевелись!

Кошкарев спустился на палубу и словно остолбенел, глядя на старшину пустым, ничего не выражающим взглядом.

Лешенко начинал злиться:

— Что, так и будешь стоять? Или снова захотел вне очереди «Балтику из трюмов черпать»?

Кошкарев послушно взял ведро, ветошь и, встав на коленки, принялся поднимать паёлы, чтобы спуститься в трюм.

Старшина подошел к нему и, крепко взяв за плечи, поднял перед собой. Сказал тихо:

— Издеваешься?

— Вы же сами, товарищ старшина, приказали выбрать из трюма воду.

— Я так не могу… — Закрыв глаза, старшина схватился за щеку. — Толя, нет, ты слышишь, что он говорит? — спросил страдальческим голосом, призывая Стогова в свидетели. — Я же только пообещал дать наряд вне очереди, а приказал всего лишь поправить койку, на которой этот недоросль сидел в рабочее время.

Колокола «громкого боя» оглушительно заиграли аврал. Матросы, надевая на ходу оранжевые спасательные жилеты, побежали строиться на верхней палубе. Лодка снималась со швартовых.

Лейтенант Заваров стоял вахту. В надводном положении шли второй час. За бортом была тишина. В корабельных недрах надсадно и глухо, точно в закрытую дверь молотили кулаками, работали дизеля. Выхлопные газы подмешивали к утренней свежести сладковатую изгарь отработанного соляра. Море — гладь, до самого горизонта сплошной бледно-серый глянец. И только лишь в полутора кабельтовых по левому борту оно слегка рябило небольшой полоской — казалось, кто-то ради забавы легонько дул, стараясь остудить воду. Бриз был настолько ласков и нежен, что Аркадий невольно жмурился, будто его гладила по лицу мягкая женская рука. И первые строчки сложились легко и просто, как бы навеянные самим ветром:

— Гляди, лейтенант, так и замурлыкать недолго, — усмехнулся Кирдин, сидевший со своим янтарным мундштуком в зубах на ограждении рубки. Курил старпом неторопливо и рассеянно, будто ничто на свете его сейчас не интересовало, кроме созерцания дыма, который выпускал колечками. Аркадий покосился на его самоуверенное горбоносое лицо и ничего не сказал. Стихи пропали…

«Вот зануда, — подумалось, — так и хочет прицепиться».

Аркадий в голосе старпома слышал не столько иронию, сколько предупреждение, означавшее: «Все сочиняешь? Ну-ну… Дай только повод — опять стружку сниму».

На ходовой вахте, когда служба на долгие часы сводила их вместе, Аркадий чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, что старпом не только держит под прицелом своих недобрых, по-кошачьи зеленоватых глаз каждый его шаг, движение, жест, но и предугадывает мысли Аркадия еще до того, как они появляются. Эти зеленоватые глаза преследовали его теперь всюду, где бы он ни находился. Думалось, что и в самом дальнем закутке лодки от них не найти спасения. Всем своим видом Кирдин будто подавлял в Заварове всякое стремление быть самостоятельным.

На трапе раздались тяжелые шаги. Из отверстия рубочного люка выросла невысокая, плотная фигурка Луки Фомича Мезгина. Командир мельком посмотрел на старпома, потом на Заварова, как бы стараясь угадать, о чем они только что говорили, и уселся на разножке. Круглое, полное лицо его приняло простецки-добродушное выражение. Казалось, ко всему на свете командир относится с заведомым юмором, в котором таится философски-рассудительный ответ на любой случай жизни.

— Погодка, погодка-то, — нараспев проговорил Мезгин густым, довольным басом. — Если не отстреляемся по конвою на пять баллов — грош нам цена.

— Гидрология сейчас — не обрадуешься. Глубина прослушивается насквозь, — невозмутимо сказал старпом, убежденный, как всегда, в непогрешимости своих доводов. — Надводный корабль может обнаружить нас куда раньше. Вот попробуй дать залп, чтоб не промазать.

— Это уж как повезет, — вмешался Аркадий, решив, что настал удобный момент потихоньку сгладить свою провинность.

Старпом поморщился, точно услыхал какую-то глупость.

— Между прочим, лейтенант, это не лотерея. Другой раз вам так не повезет…

Аркадий умолк. Викинг оказался более злопамятным, чем он предполагал.

— Кстати, Заваров, что у вас делается по левому борту?

— Вертолет! Слева, курсовой двадцать! — опередив Аркадия, доложил вахтенный сигнальщик.

— Вот видите, это же раньше надо замечать, — с сожалением сказал старпом и махнул рукой, как бы добавив: «Что с него взять? Одно слово — поэт…»

Командир потер ладонью широкий, гладко выбритый подбородок, что-то соображая, потом сказал:

— Вахтенный офицер, в воздухе вертолет «противника». Действуйте за меня!

Аркадий вскочил со своего места, крикнул зло и решительно, как если бы ему представился случай отыграться на старпоме:

— Стоп дизеля! Все вниз! Срочное погружение!

И сразу же в центральном отсеке прерывисто закрякал своим простуженным басом корабельный ревун.

Перед тем как спуститься в рубочный люк, старпом по-мефистофельски улыбнулся и оглушительно хлопнул в ладони, выстреливая окурок из мундштука за борт, а потом в мгновение исчез с мостика, будто провалился в преисподнюю. Аркадий последним юркнул в шахту рубочного люка. Ухватившись за маховик, он повис на нем всем телом, яростно разворачивая кремальеру и наглухо задраивая вход в лодку. Хлопнули клапаны вентиляции, лодка дала дифферент на нос, и было слышно, как над самой головой, глухо вздохнув, сомкнулось море.

Странное ощущение испытывал Заваров во время погружения лодки. Становилось немного жутко и весело, как бывало в детстве, когда он на спор с мальчишками прыгал с крыши сарая в кучу песка. В первые минуты казалось, что глубина давит не на корпус лодки, а на него самого. Аркадий не боялся этой глубинной силы, он хорошо чувствовал и понимал ее.

— Отменно справился. Как думаешь, Георгий Петрович? — сказал командир, кивая на Заварова, когда тот спустился по трапу в центральный отсек.

Старпом пожал плечами, словно возразив: «Если бы уж погрузиться он не сумел, тогда что еще с него спрашивать…»

Сняв пилотку, Лука Фомич причесал свои жидкие белесые волосы и повернулся к Аркадию.

— А теперь мы вот как сделаем: считай, Аркадий Кузьмич, ни меня, ни старпома здесь нет. Выбыли из строя. Но ты должен выполнить боевой приказ — прийти в заданный квадрат и «пустить ко дну» надводный корабль-цель.

— Как это?.. — растерялся Аркадий, не поняв, шутит командир или же говорит всерьез.

— А вот как знаешь! — Лука Фомич махнул своей широкой, с короткими толстыми пальцами рукой, отрезав все возражения.

Старпом недоумевающе усмехнулся.

Командир нахмурился.

Тогда Георгий Петрович отозвал Мезгина в сторонку и тихо, чтобы не услыхал Аркадий, стал говорить:

— Не понимаю, Лука Фомич, ведь задача серьезная. Сорвем атаку — вся часть из-за нас пострадает.

— Отвечать за все буду я, Георгий Петрович.

— Я не уверен, что Заваров со всем этим делом справится как надо.

— Отчего ж? Аркадий Кузьмич очень даже лихо орудует в кабинете торпедной стрельбы. И на полигоне он дважды самостоятельно выходил в атаку, стрелял воздушным пузырем. А почему бы не попробовать его, как говорится, в деле? И потом, всегда можно вмешаться и поправить. Мы ведь рядом с ним будем.

— Но чего ради рисковать?

— А сам сообрази. — Командир подмигнул старпому и вышел в носовой отсек.

Старпом что-то недовольно пробормотал, неприязненно глянул на Заварова и направился в противоположную сторону, в корму лодки. У лаза в соседний отсек он споткнулся о какую-то жестянку, лежавшую не на своем месте, и отчитал трюмного, не повышая голоса, с пристрастием и вдохновенно, как это умел делать, когда бывал не в духе.

«Теперь жизни даст…» — подумал Аркадий, не завидуя тому, кто сейчас в кормовом отсеке подвернется Викингу под горячую руку.

Аркадий не сомневался, что сумеет привести лодку в заданный квадрат: экипаж на боевых постах отработан, механизмы в исправности. Иное дело — самостоятельно атаковать цель практической торпедой. Здесь все, как в бою: никаких условностей.

«С чего начать?» — мучительно соображал он, оглядывая центральный. Посреди отсека, будто могучие стволы деревьев, стали в ряд шахты перископов, выдвижных антенн, вентиляции; по подволоку змеились трубопроводы, кабели; на щитах, словно грибы после дождя, шляпка к шляпке, теснились маховики клапанов. Вахтенные работали на боевых постах так же сосредоточенно и спокойно, ничего в отсеке не изменилось, а Заварову стало не по себе, точно он вдруг оказался на незнакомом корабле.

«Собственно, из-за чего тут волноваться? — убеждал себя Аркадий, — лодка отличная, матросы — что надо. А что касается старпома — он меня плохо знает…» И принял первое решение: вызвал из седьмого отсека Буткова, где тот распоряжался кормовыми торпедными аппаратами, и приказал ему перейти в первый отсек, чтобы командовать оттуда всей торпедной боевой частью. Бутков, который уже прослышал о столь неожиданном повышении в должности своего лейтенанта, небрежно приложил руку к пилотке, давая понять: «Приказ я выполню. А в отношении вас никто не запретит мне оставаться при своем, особом, мнении…» В его взгляде Аркадий уловил какую-то неприятную перемену, в значении которой не разобрался.

…Вчера, когда он провожал Роксану домой, по дороге им попался этот самый Бутков, непонятно зачем в столь поздний час околачивавшийся на хуторе. Роксану тот смерил презрительным взглядом, на Аркадия даже не взглянул, сделав вид, что не узнал. И вот теперь, не без тайной гордости и тщеславия, Аркадий предположил, что Бутков ко всему прочему считает его завзятым волокитой и бабником.

«Да и что вне службы его интересует, кроме «натурального хозяйства», — с сожалением подумал Аркадий. — Поставил человек дом, обзавелся огородом, коровой и убежден, что в таком достатке — вся радость жизни».

Получив указания, Бутков привычным протянутым, лыжным, шагом отошел от него и скрылся за переборкой. Аркадий неторопливо сунул руку в карман кителя, как это любил делать Мезгин, и направился проверять работу на боевых постах. Когда он подошел к рулевому, который, не отрывая глаз от картушки, поворачивал штурвал, в отсеке снова появился Кирдин. Георгий Петрович мельком глянул вокруг и тут же властно протянул руку, собираясь отдать какой-то приказ. Но Аркадий упредил его, догадавшись в чем дело:

— Рулевой, вправо не ходить!

— Есть, товарищ вахтенный офицер!

Впервые не смущаясь тяжелого старпомовского взгляда, Аркадий посмотрел на Георгия Петровича. По лицу Викинга скользнуло удивление. Он зачем-то потрогал бороду, как бы проверяя, на месте ли она, и пошел к себе в каюту, ничего не сказав.

Ночь. В центральном отсеке матовые плафоны льют с подволока неяркий, чуть мерцающий свет. Приглушенно, как бы опасаясь разбудить отдыхавшую подвахту, хлопают гидроусилители, им вторят электродатчики, жужжанием своим напоминая колыбельную, которой дремлющая мать убаюкивает ребенка. А через переборку доносятся вздохи дизелей. Лодка идет на перископной глубине, высунув из воды воздухозаборную шахту. Заваров так распорядился, чтобы еще затемно сделать на ходу подзарядку аккумуляторных батарей. Отведенное на это время кончалось, и он ждал лишь доклада электриков, чтобы снова уйти на безопасную глубину. Вести подлодку в надводном положении Аркадий не мог. Поисковые вертолеты, прикрывающие конвой на дальних подступах, каждую минуту могут окружить подлодку гидроакустическими буями. Потому приходится маневрировать на разных глубинах и курсах, чтобы не обнаружить себя до подхода к заданному квадрату.

Заваров прильнул к окулярам перископа. Вцепившись в рукоятки, он поворачивал тумбу с таким азартом, словно боролся на помосте со своим противником, собираясь уложить его на обе лопатки. Аркадий видел узкую полоску моря, дрожащий шлейф лунного отражения на воде и край неба, подсвеченного крупными звездами. Он знал, что где-то в этой теплой, летней ночи на много миль впереди подлодки полным ходом идет плавбаза. Ее сопровождают противолодочные корабли. Как только на горизонте появятся темные силуэты или же акустик доложит, что слышен шум винтов, он, Аркадий Заваров, не должен упустить выгодной позиции, чтобы атаковать цель практической торпедой.

Звякнул телефон. Аркадий вынул трубку из зажимов и по-мезгински, нараспев, сказал:

— Слу-ушаю вас.

Механик Горин, не сдерживая зевоты, доложил, что плотность аккумуляторных батарей в норме.

— Боцман, — скомандовал Заваров с такой командирской небрежностью, какая, по его мнению, должна сопутствовать подводным асам, — погружаемся. Глубина — тридцать. Курс прежний.

— Есть, тридцать, — буркнул боцман, пожилой мичман-сверхсрочник. И стрелка глубиномера медленно поползла по шкале к назначенному делению.

Дизеля, простуженно кашлянув, смолкли. Неслышно заработали на винт электромоторы. И вновь лодку сковала подводная тишина. Она из глубины просочилась внутрь прочного корпуса и всепобеждающе разлилась по каютам, закуткам, выгородкам. Теперь каждый звук казался уже непозволительно громким, инородным явлением. В каком бы отсеке ни находился Аркадий, он умел по звукам определять, что происходит в лодке. Клапана вентиляции хлопали, как выдвигаемые ящики стола; носовые горизонтальные рули, отваливаясь, издавали звук, схожий с шипением в воде раскаленного железа, а трюмная помпа выла на высокой ноте, будто сирена воздушной тревоги. Но были еще и другие, таинственные, шорохи, проникавшие из-за борта. Когда Аркадий прислушивался, то временами отчетливо улавливал слабый свист, будто маленький мальчик играл на дудочке. Кирдин, у которого не было никаких неясностей, как-то в кают-компании объяснил это явление «определенным состоянием» морской воды и уверял, что в Атлантике есть место, где «колокольчики позванивают»… Аркадий, напротив, не хотел тут искать логического объяснения. Для него это был зовущий, доверительный голос глубин. Воображением своим Аркадий раздвигал сталь прочного корпуса и видел несказанную красоту Нептунова царства, в котором шла подлодка.

…Вот заросли нежных водорослей, а там проступают причудливые замки коралловых гротов, затевают хоровод необыкновенные рыбы, где-то притаились в камнях морские чудища… Неясность этих подводных звуков помогала ему слагать новые стихи:

До полигона осталось еще три часа ходу. Сдав вахту старпому, Заваров собрался отдохнуть. Прежде чем направиться в свой «шкаф», как называли тесные выгородки офицерских кают, решил обойти лодку. Открыв лаз, боком прошмыгнул в первый отсек. И сразу же окунулся в прохладный полумрак, из которого доносилось разноголосое посапывание и похрапывание. Под ногой звякнул стальной паёл. В дальнем конце отсека, где у торпедных аппаратов скупо светили два плафона, качнулась длинная тень вахтенного. Стараясь не задеть локтем спящих, Аркадий по узкому проходу между койками стал пробираться вперед. На вахте стоял Кошкарев. Аркадий скептически оглядел своего подчиненного. Вид у него был какой-то не флотский, безалаберный: широкие и худые плечи выставлены вперед, роба не по росту — коротковатая. На смуглом, со впалыми щеками, узким подбородком и надутыми губами лице будто отпечаталась вселенская скорбь.

«Все у него через пень-колоду: один ботинок вычистит — другой забудет, скажут открыть крышку на левом аппарате — откроет на правом», — неприязненно думал Аркадий. Кошкарев всегда нагонял на него тоску своим унылым видом. На этот раз, когда Аркадий, осмотрев торпедные аппараты, собирался пойти к выходу, на скучном лице Кошкарева появилось какое-то умоляющее движение, словно он боялся среди спящих людей остаться наедине со своими думами. Аркадий выжидающе глянул на него. Матрос вяло улыбнулся, что могло означать: «Да я просто так… тоска». И опять сник, отдаляясь в мыслях от лейтенанта, непонятно зачем все еще остававшегося в отсеке, и от ребят, которые в своих коротких снах блуждали неведомо где.

— Как вы находите, Кошкарев, — сказал Аркадий лишь затем, чтобы не молчать, — контакты на стрельбовом щитке больше не залипают?

— Нет.

— Так… Ну что ж! Добро. Следите за процентным содержанием водорода. Я пойду, пожалуй.

В тусклых глазах Кошкарева вновь появился какой-то нервический, испуганный проблеск. И он сказал:

— Простите, если можете, товарищ лейтенант…

Аркадий устало махнул рукой: «Насолил ты мне, братец. Только не ночью же об этом говорить…»

— Я знаю, — хмуро продолжал Кошкарев, — вам за меня строгача дали.

— Это уж как водится, — криво ухмыльнулся Аркадий.

— Нехорошо получилось… В торпедной мастерской тот раз я и сам не понимал, что делаю. Телеграмму из дому получил… Вспомнил опять и вроде как отключился… Сын у меня умер, — сказал вдруг Кошкарев.

— Как умер?! — болезненно сморщившись, переспросил Заваров.

Кошкарев пожал плечами: «Не понимаете, как умирают?..»

— Вон что… И давно случилось?

— Порядком. А узнал, когда с моря прошлый раз пришли.

— И вы молчали?

— А что говорить… Все равно ведь на похороны опоздал. Вы же знаете, в автономке сколько пробыли…

Аркадию стало мучительно неловко, будто он сам в чем-то провинился перед матросом. Заваров никак не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать: просто посочувствовать или же предложить свою помощь? Но Кошкарев напомнил:

— Жене моей тяжело приходится куда больше, чем мне. Раньше я ей хоть звонил с городской почты. А теперь вот старпом дал месяц без берега. Не знаю, как уж она там…

Аркадий тронул Кошкарева за локоть, как бы говоря: «Все понимаю. Крепись, моряк».

Осторожно, чтобы не разбудить Гришу, Аркадий отодвинул дверь «шкафа», не раздеваясь, втиснулся на верхний диван. Каюта представляла собой тесный закуток, но Заваров благодаря малому росту мог полностью вытягивать ноги. А рослый Гриша все жаловался, что ему приходится выставлять коленки «домиком», чтоб головой не продавить переборку в каюту механика. Теперь же Заварову на упругом диване было неудобно и тесно. Он никак не мог найти подходящего положения, чтобы заснуть.

— Что ты дрыгаешься? — сонно проворчал Гриша. Включив свет, он сел на диване. Посмотрел на часы, протяжно зевнул и снова завалился, щелкнуввыключателем.

— Страшная это вещь — смерть, — задумчиво сказал Аркадий, вызывая друга на разговор.

— Не бойся, — продолжая зевать, отозвался Гриша, — от сна в подплаве никто еще не умирал.

— Да я не о том. У Кошкарева сын умер…

Гриша молчал.

— А я-то Кошкарева дрючил, — сострадательно говорил Аркадий. — Ну что ему до всего этого? Глупо. Вот сказал он, а во мне будто в самом что-то отмерло.

— Для тебя это не смерть, а только видимость смерти, — отозвался Гриша, — совсем не то, что для Кошкарева.

— Зачем так говоришь? — Аркадий обиженно заворочался, приподнимаясь на локте. — Я прошлым летом схоронил отца. Разве не понимаю, как это больно?

— Как сказать… Именно сейчас — не совсем… Потому что ты с этой женщиной по-глупому счастлив. Не так, что ль?

«Но почему, почему ты против Роксаны?!» — хотелось крикнуть. Только Аркадий смолчал. Он понимал: возражать Грише — значит говорить о своем счастье, в то время как кто-то другой рядом так несчастен. И сознание подспудной вины перед Кошкаревым усилилось еще больше. Он закрыл глаза, и ему представилось лицо Роксаны так ясно, словно она была рядом. Он почти физически ощутил запах ее волос, нежность кожи. И воспоминание о той ночи, которую провел с ней, навеяло вдруг новое, пугающее и радостное ощущение, которого никогда прежде ему не приходилось испытывать. Аркадий подумал, что, может быть, и он сам скоро станет отцом, у них будет сын… Воображение уже рисовало ему картины семейного покоя, уюта — все то, о чем так любят мечтать моряки в дальнем плавании, когда после вахты засыпают на своих жестких койках.

Сон пришел неспокойный…

…Летает по лодке мохнатый, растрепанный клубок ниток, из которого торчат оборванные концы. Аркадий гоняется за ним и никак не может поймать. Но вот ухватил-таки его, стал распутывать, а клубок не поддается… Подошли какие-то люди, взялись каждый за свою нить и потянули в разные стороны. Потом оказалось, что вместо нитей — струны. И люди играют на них — каждый свою мелодию. Аркадий чувствует, что его струна фальшивит, путая всю музыку. Он хочет натянуть ее, и… нет сил. А струна все дребезжит басовито и властно, словно сигнальный ревун подлодки.

«Боевая тревога», — еще не открывая глаз, соображает Аркадий и в следующее мгновение привычно сваливается с дивана, прежде чем успевает окончательно проснуться. Дверь каюты распахнута настежь. По коридору из первого отсека в центральный ошалело проскакивают моряки. По их возбужденным, помятым от сна лицам Заваров догадался, что акустики обнаружили корабль-цель.

Торпедная атака началась. Подойдя к переговорной трубе, Заваров принимает доклады из отсеков, а сам все время поглядывает на Мезгина, полагая, что тот в любую минуту скажет: «Покомандовал, и хватит». Но Лука Фомич, усевшись на рундуке у гирокомпаса, сонно щурит глазки, позевывает и всем своим видом дает понять, что вмешиваться не намерен и вообще… непонятно, зачем его разбудили. Кирдин сидит в штурманской выгородке и скептически поглядывает на Заварова, — мол, посмотрим, что ты накомандуешь… Даже отвернувшись, Заваров чувствует на себе этот леденящий старпомовский взгляд, и сто́ит большого труда заставить себя не думать о нем.

На боевых постах работа шла как ей и положено: рулевой держал курс, боцман — глубину, акустик докладывал изменение курсового угла цели. Из включенного динамика уже неслись певучие звуки посылок чужого гидролокатора: сторожевые корабли, прослушивая глубину, старались нащупать лодку. К тому же поблизости кружили вертолеты. Ничего другого не оставалось, как в подводном положении подкрасться на дистанцию торпедного залпа и только в самый последний момент всплыть для уточнения данных под перископ.

Когда этот момент, по мнению Заварова, настал, он скомандовал:

— Боцман! Всплыть на перископную глубину!

— Рано еще, — не утерпев, вмешался Кирдин. — Даже при таком способе… — И что-то пометил карандашом в записной книжке.

— Боцман, исполняйте, — твердо сказал Аркадий наперекор старпомовскому совету. Он догадался, что сближаться с «противником» разумнее было бы по данным гидроакустики, но изменять первоначально принятое решение не стал. На тренировках в кабинете торпедной стрельбы атаки под перископом удавались ему лучше.

Вместо того чтобы разозлиться, Кирдин, потешно сморщив лоб и подняв брови, улыбнулся, точно упрямство лейтенанта доставляло ему удовольствие.

Старпом оказался прав. Когда Аркадий поймал в объективе силуэты конвоя, четко выступавшие на светлеющем предутреннем горизонте, стало ясно, что дистанция торпедного залпа и в самом деле велика. Торпеда, израсходовав топливо и освободившись от балласта, могла бы всплыть, не достигнув корабля-цели кабельтовых на пять, а то и больше. Аркадий снова скомандовал погружение.

Кирдин теперь нарочно старался на Аркадия не глядеть, чтобы опять не улыбнуться. Напустив на себя скучающий вид, он принялся затачивать карандаши. Но зато оживился командир. Когда Заваров встречался с ним глазами, Лука Фомич ободряюще кивал, — мол, так держать. Лодка вновь подвсплыла. И Заваров, решительно обозлясь, нацелился перископом на контуры надводного корабля с единственным желанием — не промазать.

— Первый замер, товсь! — приказал торпедному электрику. — Ноль! Курсовой тридцать. То-овсь…

Мигая огоньками сигнализации, работал автомат торпедной стрельбы, приближая момент залпа. И вот на пульте вспыхнула красная лампочка. Заваров положил палец на пусковую кнопку, чувствуя, как сильно начинает биться сердце, отдавая в висках тугими толчками крови. Он знал, что лампочка будет гореть всего лишь несколько секунд, но этот ничтожный отрезок времени становился бесконечно долгим и таким значительным, словно в электронной машине была запрограммирована и теперь неумолимо решалась его, Аркадия Заварова, судьба.

Когда лампочка наконец погасла, Аркадий готов был усомниться, смог ли он все-таки нажать кнопку, до того онемела от нервного напряжения рука.

По тому, как лодку сильно качнуло, он понял, что торпеда вышла. Мезгин украдкой подмигнул Заварову, как бы сказав: «Мы-то, командиры, все с тобой знаем… А кто сомневается — зря это делает».

Посылки гидролокатора стали раздаваться в динамике сильней и резче. Аркадию чудилось что-то неземное, космическое в их таинственном звучании. Они словно хлестали по корпусу лодки, со звоном от него отскакивая.

— Похоже, нас обнаружили, — сказал Кирдин, вскидывая глаза к подволоку, будто через корпусную сталь мог разглядеть, что делается на поверхности.

— Берут нас в клещи, — сказал командир, гулко хлопнув ладонями по коленкам и вставая, — надо теперь отрываться от кораблей охранения. Ну да не впервой! А теперь, Аркадий Кузьмич, глядите повнимательней, как мы с Кирдиным это делать будем.

В центральном — полумрак. Дополнительное освещение Мезгин приказал выключить, чтобы экономить электроэнергию. Уже несколько часов надводные корабли гоняли подлодку, и было неизвестно, когда удастся всплыть на подзарядку батарей. От долгого пребывания под водой воздух отяжелел и сгустился.

— Прям как в бане духота, — пробовал шутить Мезгин, утирая платком вспотевшее лицо, — еще бы веничек — и в самый раз.

Вот командир нахмурился и поднял кверху короткий толстый палец, требуя внимания. Аркадий услыхал какой-то резкий, певуче затухающий звук, будто снаружи в борт лодки запустили камнем.

«Гранаты швыряют», — догадался он. И хотя слабые, безвредные щелчки в корпус лодки всего лишь имитировали разрывы глубинных бомб, все понимали, что, случись сейчас настоящий бой, их положение было бы тяжелым. Море будто притаилось, готовясь ворваться внутрь лодки. А тем временем в отсеках шла обычная работа…

Противолодочные корабли, видимо, потеряли контакт с лодкой. Посылки гидролокаторов уже еле прослушивались, отдаляясь все дальше и дальше. В центральном стало поспокойнее. Лица моряков повеселели.

— Что теперь скажешь? — услышал из штурманской выгородки голос командира Заваров. — Все еще сомневаешься в его способностях, Георгий Петрович?

— Что значит сомневаюсь? — пробурчал старпом. — Лишь бы дело свое знал да стишками поменьше занимался.

— Представь себе, и стишки нужны.

— Неужто?

— Не удивляйся.

— Так вы полагаете, что все мы имеем счастье служить с новоиспеченным поручиком Лермонтовым?

— Едва ли. Заваров и сам на этот счет не заблуждается. Но ведь поэзия — не самоцель. Это свой взгляд на жизнь. И необязательно тут быть Лермонтовым, Есениным или кем-то еще. А впрочем… Помнишь ли ты, к примеру, хотя бы одно стихотворение Сергея Есенина наизусть?

— Это еще зачем?

— Затем, чтобы среди интеллигентных людей хотя бы букой не казаться.

Выждав, когда командир выйдет из выгородки, Аркадий заглянул к Кирдину. Склонившись над планшетом, старпом ухмылялся и качал головой, словно удивляясь нелепому, заведомо невыполнимому пожеланию.

— Я насчет Кошкарева… — начал Аркадий, надеясь уговорить старпома, чтобы тот отменил взыскание матросу.

Кирдин выслушал его как бы между делом, не переставая вычерчивать на планшете курсы противолодочных кораблей.

— Все, — сказал с облегчением и бросил карандаш на стол, — вот теперь точно оторвались. Они нас ищут уже не там, где надо.

— Как с Кошкаревым быть? — напомнил Аркадий.

— Вы командир, вот и решайте. Давно бы следовало…

— Не я же объявлял ему месяц без берега.

— Ну при чем здесь месяц без берега? — Кирдин с укоризной посмотрел на Заварова, словно тот не понимал простейшей истины. — Скажите, вы держали когда-нибудь на руках ребенка, пусть не своего, а чужого?

Заваров недоуменно скривил губы, не зная, что отвечать.

— Вот видите… — продолжал старпом, и надменное лицо его сразу стало каким-то оттаявшим, мягким.

«Где я видел его таким, не похожим на себя?..» — подумал Аркадий. И решительно не мог вспомнить.

Так и не сказав ничего определенного, Кирдин встал и следом за Мезгиным направился к трапу. Лодка всплыла в надводное положение.

«Слова все, слова… — глядя ему в спину, неприязненно думал Аркадий. — Что ему до чужого горя?»

Перед ужином, когда Заваров собрался заступить на ходовую вахту, его позвали в радиорубку.

— Командир велел вам прочитать и расписаться, — с профессиональной строгостью сказал радист и подал журнал, где была аккуратно записана радиограмма с борта плавбазы: «Торпеда прошла под днищем, по корме. Благодарю личный состав».

Аркадий готов был расцеловать серьезного радиста.

В кают-компании, куда он вошел, стол был уже накрыт. Офицеры ужинали.

— Может, стихи по этому поводу прочтешь, Кузьмич? — улыбаясь маленькими глазками, встретил его Мезгин.

Аркадий отчеканил слова громко, весело:

— Ну, понесло, — проворчал старпом, выковыривая из плова кусочки баранины, которую не любил.

— А что, — Мезгин откинулся в кресле, — по-моему, очень даже неплохо. Ведь не хлебом единым…

Викинг и бровью не повел, так он был занят делом.

Надев меховую куртку, Заваров уселся на ограждение рубки. Море посвежело. Подводная лодка шла на легкой волне, мерно покачивая бортами. Мысленно Аркадий давно уже был на берегу, хотя в базу могли прийти лишь поздно вечером. Необыкновенно приятной казалась та минута, когда лодка наконец коснется бортом причальной стенки и когда он спустя некоторое время постучится в знакомую дверь. В предчувствии встречи с любимой женщиной ему хотелось вопреки возможному прибавить обороты дизелям настолько, чтобы лодка в мгновение одолела мучительное пространство, отделяющее ее от берега. Загодя он придумывал даже слова (те самые, неповторимые), которые непременно должен сказать Роксане и которые, быть может по легкомыслию своему, не сказал в тот раз. Эта невысказанность теперь приятно тяготила Аркадия.

«Ну что ж, — удобно привалившись боком к леерному ограждению рубки, не без самодовольства думал он, — на развилке трех дорог я не ошибся: победил змия, добыл клад и нашел царевну…»

— На мостике! — раздался из шахты люка глухой, утробный голос Кошкарева. — Прошу разрешения наверх.

— Разрешаю, — отозвался Заваров.

Перед ним выросла долговязая, нескладная фигура матроса.

Аркадий нехотя оттолкнулся от лееров, принимая официальный вид.

— Я до вас… — Кошкарев виновато и грустно улыбнулся. — Спасибо вам.

— Да за что? — не понял Аркадий.

Кошкарев вынул из кармана робы сложенный листок и протянул его Аркадию. Это был отпускной билет сроком на десять суток, аккуратно заполненный четким старпомовским почерком и закорючливо подписанный Мезгиным.

— Вы даже не представляете, что для меня это значит. — Кошкарев вздохнул и заморгал глазами. — Спасибо еще раз.

— Я-то здесь при чем? — выговорил Аркадий, чувствуя неловкость. И вновь представились ему старпомовские глаза, но не суровые, как прежде, а скорее, укоризненные, сожалеющие о чем-то.

…Вспомнил Аркадий, когда и где он видел Кирдина таким, не похожим на себя. Георгий Петрович вел тогда по улице за ручки двух своих близнецов: мальчика и девочку. Стараясь приладиться к детским шажкам, старпом нарочно семенил ногами, пригибался, словно хотел сравняться ростом с малышами. Его бородатое, вечно хмурое лицо казалось оживленно-ласковым и покорным. Заметив Аркадия, Георгий Петрович смутился, будто был уличен в чем-то предосудительном.

— На дорогу-то вам деньги нужны, — забеспокоился Аркадий, шаря по карманам, — у меня вот тут пять рублей — берите. Придем в базу — достану еще.

Кошкарев отрицательно закрутил головой:

— Не надо. Мне Лешенко со Стоговым кое-что наскребли.

Но Заваров силой засунул в карман Кошкареву свою пятерку и зачем-то стал оправдываться:

— Понимаешь, всю прошлую получку пришлось доктору взаймы дать. У него на «Москвича» не хватает, а очередь подошла.

Над морем смеркалось. Солнечный диск, лишь коснувшись линии горизонта, начал будто переворачиваться, пока не превратился в медно-раскаленную полосу. Эта полоса медленно сплющивалась. Отражая небо, вода стала сиренево-розовой и постепенно синела, по мере того как остывал небосклон.

С каждой пройденной милей все ближе становился берег. На мысу открылся проблесковый огонь маяка. Вскинув бинокль, Аркадий видел, как загорался и с медленным дрожанием погасал огонь, будто за морем наблюдал одноглазый циклоп. Вблизи прибрежного мелководья волна поутихла. Оправившись от бортовой качки, подлодка пошла успокоенно и ровно. Ход сбавили до среднего. Засемафорил береговой пост, и в ответ ему защелкал прожекторным затвором вахтенный сигнальщик. Разобрав текст, доложил Аркадию:

— Дежурный приказал швартоваться к пятому причалу.

— Есть, к пятому, — отозвался Аркадий насколько мог спокойно и даже равнодушно, а все в нем кричало: «Здравствуй! Вот и я…»

Доктор, стоявший рядом, аккуратно подравнивал пилкой ногти, покачивал головой, посмеивался. Он был в том возбужденно-игривом, превосходном расположении духа, которое всякий раз, под конец похода, будто по цепной реакции, охватывало весь экипаж. Единственно, что омрачало слегка Вишнякову настроение, это невозможность нынче сойти на берег. Ему подошла очередь оставаться в команде за старшего, или, как принято говорить на флоте, быть обеспечивающим. Но доктор и здесь надежды не терял. В подобных случаях Заваров нередко соглашался подежурить за него. Выждав удобный момент, доктор вкрадчиво начал:

— Хорошо тебе, Кузьмич, неженатому…

— А зачем жениться, если самому от этого плохо? — прикинулся Аркадий непонятливым.

— Дело сделано, Кузьмич… — И откровенно поинтересовался: — Обеспечивающим за меня остаться не желаешь? Вечернюю поверочку проведешь — и спи себе спокойно до утра в каюте. Сплошная благодать — один, никто не мешает… — Мечтательно зажмурившись, доктор стал фальшивым голосом расписывать прелести холостяцкой жизни.

— Зря стараешься, не могу, — остановил его Аркадий. — Полцарства любому за сегодняшний вечер! — И стал насвистывать мелодию свадебного марша Мендельсона.

Доктор не обиделся, но был крайне удивлен.

— Механик, слышишь этот трубный зов молодого лося? — призвал он себе на помощь Горина.

— Слышу, — буркнул Горин, закуривая, — парень в девках засиделся. Разве не понимаешь?

Аркадий доверительно улыбнулся своим прорицателям.

— Женитьба не напасть… — философски начал рассуждать Вишняков. — Но вот на ком? Послужишь эдак на лодке годика три-четыре, заматереешь, и женитьба уже проблема, идефикс. Не знаю, отчего это происходит: то ли в ком-то не находишь достаточных качеств, то ли в самом себе — мужества. В такой дыре, как наша, разве можно составить подходящую партию? Если что и найдешь, так это стерильную Марусю из гарнизонного буфета.

— Вот именно, — поддакнул ему Горин. — Отпускные пляжные знакомства тоже не в счет. Тебе от них удовольствие, а доктору потом ненужные хлопоты… И не женись, Аркадий, пустое это дело! Вот как на пенсию выйдешь, старуху подберешь себе — что надо, верную и с дипломом.

— Диплом не помешает, — назидательно, как жезл, поднял пилку Вишняков, которому изменяло чувство юмора, как только он начинал говорить о собственной супруге. — К примеру, каким образом дошел я до дверной ручки загса? Постепенно и вовремя. Разумеется, на брегах Невы была возможность выбора, чего здесь нет. Познакомился со своей будущей половиной на первом курсе и до пятого — пока диплом не получила — настолько ее воспитал, что она полностью стала в моем вкусе. Считается, что взгляды и убеждения у нас общие, но я-то знаю, что это мои взгляды и убеждения. Суть в женской верности, и сам виноват, если не сумеешь добиться ее.

Доктор выжидающе глянул на механика.

Раскуривая сигарету, Горин усмехнулся. Было известно, что с женой он недавно разошелся.

Гриша, который на ограждении рубки возился со своим пеленгатором, кидал то на доктора, то на механика сердитые взгляды, словно кому-то из них собирался возразить. Но спорить ему было некогда. Он работал.

На берег Аркадий сошел со своими моряками уже затемно. Кошкарева решено было проводить на вокзал всей командой. Шагали быстро и молча.

Кошкарев чувствовал себя неловко, оттого что ребята и даже сам лейтенант оказывали ему такое внимание. Хотелось сказать, что он признателен им за все, что они для него сделали. Но времени было в обрез. Вот уже показались одноэтажное здание вокзала и стоящий около него поезд.

— Если потребуется какая-нибудь срочная помощь, вы тотчас отбейте телеграмму, — напутствовал Заваров. — Сделаем, что сможем. И не стесняйтесь, ведь мы свои люди.

У входа в вагон Аркадий благодарно пожал Кошкареву руку, а Лешенко со Стоговым по очереди обняли его. Матрос до того разволновался, что едва сдерживал слезы.

Поезд тронулся. Кошкарев вскочил на подножку. Сорвав с головы бескозырку, он замахал ею, что-то выкрикивая.

— А все-таки толковый из него матрос получится, — убежденно оказал Лешенко, когда поезд скрылся за поворотом.

— Я не сомневаюсь, — подтвердил Заваров.

— Знаете, товарищ лейтенант, — вмешался в разговор Стогов, — вот предложи мне сейчас перейти на другую лодку с любым повышением в должности — я бы отказался. И знаете почему? Сработались мы все, сдружились…

— Верно, ребята, верно, — согласился лейтенант. — Главное, ведь мы одной соленой волной крещены. И служба у нас такая, что друг за друга — вот как надо, — он стиснул свои ладони в крепком рукопожатии. — Кошкарев это понял, и я теперь спокоен за него.

Перрон опустел, но они втроем разговаривали еще несколько минут, пока не выкурили по сигарете.

Морякам пора было возвращаться на лодку, истекал срок их увольнительной. Попрощались.

По дороге на хутор Аркадий нарочно заставлял себя не торопиться, чтобы не выказать Роксане своего нетерпения и взволнованности. Из головы улетучились все слова, которые он загодя придумал в море. И единственным желанием его теперь было — скорее постучать в знакомую дверь. Обогнув болотистое озерцо, дохнувшее прелым запахом осоки, Аркадий невольно ускорил шаг. До его слуха уже доносился лай хуторской собаки и еще какие-то неясные звуки, означавшие близость жилья и конец его столь долгого пути.

В доме Берты, мимо которого проходил Аркадий, горел свет. В окне через тюлевую занавеску маячила высокая Гришина фигура. Его слов нельзя было разобрать, но показался он Аркадию возбужденным, если даже не рассерженным.

«Опять поссорились», — снисходительно решил Аркадий, открывая соседнюю калитку. И тут услыхал другие голоса. Один из них, женский, несомненно принадлежал Роксане, другой, по-мужски хрипловатый и настойчивый… мичману Буткову. Сделав по дорожке несколько шагов, Аркадий в нерешительности остановился, прячась в тени густого, неухоженного сада. Из приоткрытой двери дома сочился неяркий свет, освещая говоривших.

Мичман, в рабочих сапогах и в альпаке, стоял на нижней ступеньке крыльца, загораживая Роксану, которую держал за локти.

— Ты что, Роксаш? — бубнил он просительно.

— Перестань, — раздраженно и устало говорила она, стараясь высвободить локти.

— Его ждешь?

— Я не спрашиваю, кто тебя ждет. Кажется, мы условились… Ты же не собираешься разводиться со своей женой?

— Дался он тебе… Это не вдруг сделаешь.

— Ты просто трус.

— Зачем обижаешь? Вот останусь — и поговорим.

— Нет, не останешься. Знаю, что тебе от меня надо…

— Так мне завтра подойти?

— Нет.

— Когда же?

— Как ты мне надоел! — Она вздохнула. И потом, ожесточась, сказала властно: — Одно из двух: или ты уйдешь, или я опять спущу собаку…

«Но какую? У нее же нет собаки», — растерянно подумал Аркадий, точно это могло иметь сейчас какое-то значение.

— Какая ты, право… — не сдавался Бутков. — Я же знаю, не нужен он тебе. Он же мальчишка еще, сосунок!

— Не твое дело, надоест — сама выгоню.

— Так чего же ты хочешь?

— А сама не знаю… Просто хочу немного счастливой быть. Надоело одной…

— Уж больно ты разборчива, — хмыкнул Бутков и деловым тоном, каким в отсеке распоряжался насчет мыла и ветоши, похвастал: — А я, понимаешь, хозяин своему слову: шубку-дубленочку заказал тебе кой у кого. Через недельку будет. Позвонить тебе, когда дежуришь-то?

— Ступай, — сказала она с таким царственным презрением, что даже Аркадию стало не по себе, точно это его выпроваживали из дома.

Хлопнула дверь. Протяжно шмыгающие шаги стали приближаться. Аркадий стоял, не понимая, что ему теперь делать. Он не в силах был понять все услышанное.

Аркадий не двигался, но Бутков все же заметил его. Дальше скрываться не имело смысла, и Аркадий вышел из тени на освещенную луной дорожку. Прищурив глаза, будто притворно дремлющий кот, приготовившийся к прыжку, мичман шагнул к Аркадию, но, узнав его, лениво буркнул:

— А, это вы. Зашел вот молочка у хозяйки попить.

— И я тоже, — с издевкой и непонятно откуда взявшейся злобой отвечал Аркадий, — только Роксана Владимировна скотину не держит…

Бутков усмехнулся, оставляя на усмотрение Аркадия, верить ему или нет.

«Меня голыми руками не возьмешь, молод еще, — откровенно говорили его нагловатые глазки. — Все знают, кто такой Бутков. А если и сходил от жены «на сторону», так это мое личное дело».

Но, поняв, что теперь прежней независимости по отношению к лейтенанту уже не будет, отступчиво буркнул:

— Домом, видать, ошибся. Темно, — и вышел за калитку, старательно притворив ее за собой.

Разговор с Бутковым поставил в путанице неясных догадок все на свои места. Аркадий опять вспомнил, как в прошлый раз, когда он провожал Роксану, у ее дома им повстречался Бутков. Он тогда нарочито презрительно ухмыльнулся, она же сделала вид, что эта усмешка не имеет к ней никакого отношения. И спросила поспешно, будто упреждая Аркадия: что это за флотский тип так поздно шляется по хутору? Аркадий небрежно отвечал, что этот тип — старшина его команды, не придав никакого значения словам Роксаны.

«Неужели она вот так запросто умеет обманывать?!» — мучительно размышлял Аркадий, в то время как что-то в нем отчаянно сопротивлялось и требовало: иди к ней и поймешь ее, простишь… Но чем дольше он в нерешительности стоял на месте, тем больше понимал, что никогда уже не сможет переступить порог этого дома. Аркадий будто очутился на зыбком плоту, и, по мере того как этот плот неотвратимо и медленно отходил от берега, все меньше оставалось возможности перепрыгнуть через расширявшуюся полосу воды.

«Зачем я сюда шел?.. Куда теперь иду?.. Что мне надо?..» — уходя с хутора, казнил себя Аркадий, не в силах понять, что с ним происходит. Его ноги все норовили идти в противоположную сторону — туда, где его пока еще ждали. Временами он останавливался и с непонятным ожесточением глядел на дрожащие огоньки, пробивавшиеся сквозь густую, темную массу деревьев. Хотелось махнуть рукой на все сомнения, вернуться назад, и… будь что будет. Но воображаемый плот все дальше и дальше относило от берега.

Подходя к своему дому, Аркадий заметил, что на лавке у крыльца кто-то сидит. Вспыхивала красной точкой горящая сигарета. Аркадий догадался, что это Гриша. И его нисколько не удивило, что тот сидит здесь один в столь поздний час. Друг был нужен ему сейчас, как само спасение, будто уже заранее проведал о том положении, из которого Аркадий не видел выхода.

— Что, не застал дома? — спросил Гриша тем бесстрастным голосом, каким обычно спрашивают из учтивости, продолжая размышлять о чем-то своем.

— Застал, но не одну, — выдавил из себя Аркадий, тяжело опускаясь на лавку рядом с Пришей.

— Ну и что же ты?

— Ушел.

— Ну и дурак! — Гриша помолчал и вдруг предложил: — Хочешь, я пойду и набью морду тому, кто там у нее есть?

— Для чего? У меня ведь это все было всерьез, — признался Аркадий, — очень всерьез…

— Хм, разве ты собирался на ней жениться?

— Но почему же нет?! — зло выкрикнул Аркадий в какой-то мгновенной вспышке самозащиты и тут же сник перед очевидной невозможностью обманывать самого себя.

— Ты даешь… Ведь она два раза была замужем. Или ты не знал?

— Какое это имеет значение? — сказал Аркадий с грустью, как бы стараясь убедить товарища, что с Роксаной все теперь покончено и в душе ничего уж к ней не осталось, кроме сожаления, неприязни и горечи. И он чуть слышно проговорил: — Я думал, это царевна…

— Скорее всего, царица Тамара, — поправил Гриша и, невесело усмехнувшись, успокоил: — Не расстраивайся. Она тебя всерьез не принимала. Побаловалась от скуки.

— Какая пошлость!

— Ты думаешь? Это тебе только кажется, что любовь с ней закрутил ты. Она выбрала тебя еще прежде, чем ты ее. Остальное — детали, как говорят актеры, вживание в образ по системе Станиславского.

— Для чего это все? — изумился Аркадий, не понимая, почему его товарищ так зло и больно говорит. — Ведь нельзя…

— Отчего ж нельзя? — спокойно и ядовито возразил Гриша. — Это ее увлечение, все равно как стихи для тебя. У каждого свое хобби. Но замуж она бы за тебя едва ли пошла. Тебе нет еще двадцати трех, а ей уже тридцать два. Чувствуешь в ваших возрастах роковой поворот чисел? Она суеверна. Ты ее даже своей зарплатой не сможешь соблазнить.

— О чем ты говоришь?! — вспыхнул Аркадий, не желая понимать Гришиной иронии. — А если это была… — Он хотел сказать «любовь», но удержался, впервые испугавшись этого слова. Чем отвратительнее казалась ложь Роксаны, тем глубже он прятал в самом себе мучительное признание, что еще сильней любит эту женщину. Ему отчего-то стыдно было перед ней, будто не она, а он ее в чем-то обманул. Аркадий догадывался, что Роксана по-своему была несчастна.

— Раз не можешь обойтись так, как она с тобой, — серьезно посоветовал Гриша, — найди себе кого-нибудь попроще. А эту… пока не поздно, выкинь из головы.

— Хорошо тебе говорить, пока самого не касается. — Аркадий с усилием, как бы разгоняя дурные мысли, потер пальцами лоб.

— Эх, Аркашка, — Гриша своей сильной, доброй рукой обхватил Аркадия за шею и притянул к своему плечу, — тебе легче, у тебя была всего одна ночь… А что, если, как у меня, не одна?

— Тебе видней.

— Еще бы! Я вот сижу и думаю: подлец я или трус?

— Да ты что?

— Погоди… Знаешь, я привык обходиться по правилу: надо — так надо. Думал: знай лишь свою работу, а все остальное, как выйдет, само приложится. Очень это удобная штука — не размышлять над своими поступками. Ну, вот я… Служил на крейсере комендором. До этого тянул в Сибири провода, пил на собачьем холоду спирт, ценил дружбу хороших парней. И женщины у меня бывали, разные попадались… Был случай, пыталась одна женить на себе «запрещенным приемом». Не вышло у нее. А вот Берта только что сказала мне… Понимаешь, у нее будет ребенок. В первый раз я испугался, потому что она никогда еще не обманывала меня. Вот тот случай, когда стоишь нагим перед собственной совестью.

— Это хорошо, когда женщина говорит правду, — горько улыбнулся Аркадий.

— Берта очень гордая, — продолжал Гриша, — ни о чем не просит меня, даже не упрекает. А вот сказала, и — решай как знаешь.

— Что ж тут решать?

— То самое, ребенок может быть…

— И ты ушел от нее?

— Как видишь. Впрочем, не насовсем…

Они помолчали. Гриша всласть затягивался дымом, Аркадий размышлял о нем и о себе. Странно подействовала на него откровенность друга. Она вызвала чувство сострадания не столько к Грише, сколько к самому себе. И у Заварова невольно вырвалось:

— Доброе сердце у твоей Берты.

— То-то и оно, — оживился Гриша, — ведь сам понимаешь: не все золото, что блестит. И потом, какой дурак выдумал, что надо непременно жениться на красавице, да еще с дипломом? Ведь известно, диплом не прибавляет ума — разве что знаний. Простой житейский опыт, если хочешь, это и есть источник мудрости. Только не надо стыдиться этой простоты, — с жаром доказывал Гриша больше самому себе, чем кому-то еще, кто бы попытался ему возразить. — Главное, на Берту можно положиться, как на самого себя. А насчет диплома — нам вполне хватит и одного моего. Вместе так вместе.

За углом дома по траве прошуршали чьи-то быстрые шаги, раздался настойчивый стук в окно.

— Мы здесь, — нехотя отозвался Гриша, поднимаясь с лавки.

Из темноты на освещенную луной сторону двора вышел оповеститель.

— Лешенко? — спросил Аркадий, узнав по стройной, подтянутой фигуре своего старшину.

— Так точно, товарищ лейтенант. Приказано всем немедленно прибыть на лодку. Выход в море.

«Оно и лучше», — наивно подумал Аркадий, словно в море у него разом могли исчезнуть все неприятности и разрешиться все сомнения.

Захватив чемоданчики с вещами, друзья торопливо зашагали по дороге.

Гриша вдруг остановился:

— Как же я так уйду? А Берта?

— Что Берта? — переспросил Аркадий.

— В море мы пробудем неизвестно сколько. Вдруг она ребенка не захочет оставить? Я же ничего ей не сказал.

— Так беги, полчаса у тебя есть.

Сунув Аркадию свой потертый фибровый чемоданчик, Гриша сорвался с места, и скоро топот его ног затих.

Над морем ярилась гроза. Крупный ливень обрушился на лодку. Под напором дождевых струй тяжело пела стальная обшивка бортов, палубы, надстройки. Полыхали низкие молнии, ворчал гром, а за всем этим из-под нависшей крутой тучи лукаво и весело подглядывало утреннее солнце. Раздвигая хмурую, взбитую грозой воду, корабль нацелился форштевнем в середину огромной радуги, словно хотел пройти полным ходом под самой аркой.

Сдернув с головы пилотку и прищурившись, Аркадий сидел на ограждении рубки, наслаждаясь тем, что вода хлещет ему в лицо. Струйки стекали за ворот, но он не двигался. Казалось, что это чьи-то прохладные добрые слезы, будто он встретил такое сочувствие, на которое не мог даже рассчитывать.

Гроза скоро сместилась к горизонту, небо стало голубым, чистым, словно его, как после большой корабельной приборки, привели в полный порядок.

И вдруг Заварова охватило беспричинное беспокойство, точно он забыл или потерял что-то очень важное. Аркадий даже похлопал по карманам своего промокшего кителя.

— Ты что это, Аркадий Кузьмич, вроде как не в себе? — заметил командир, который вышел на ходовой мостик покурить. — Чего плащом не накрылся?

— Забыл, — сказал Аркадий.

— Забыл, значит? — в тон ему переспросил Лука Фомич, как бы догадываясь о его состоянии, но не желая об этом говорить прямо.

— Не то мыло, не то зубную щетку… — искренне соврал Заваров, стараясь не глядеть командиру в глава, — и вспоминать не хочется…

— Плохо, когда вспоминать не хочется, — посочувствовал командир. Достав из кармана записную книжку со стихами Заварова, он спросил: — Уж не это ли забыл?

— Может быть, — без интереса ответил Заваров. — Как она к вам попала?

— Старпом дал.

— Вообще-то выбросьте ее, — неожиданно для самого себя попросил Аркадий.

— Как хочешь. — Командир небрежно размахнулся.

И в следующее мгновение, пытаясь перехватить книжку, Заваров с испуганным, побелевшим лицом кинулся, растопырив руки, к противоположному борту. Лука Фомич захохотал. Смех его обладал такой сокрушительной, искренней силой, что даже стоявший рядом вахтенный рулевой, мало что понимавший в их разговоре и старавшийся показать свое крайнее нелюбопытство, принялся сдержанно фыркать и оборачиваться. Аркадий чувствовал, как этот неудержимый смех все больше захватывает и его самого.

— А ты говоришь, нечего вспоминать, — сказал Мезгин, доставая широкий платок и вытирая заслезившиеся глаза. — Вот мы уходим в подводное плавание, — заговорил он распевно и медленно, уже окончательно успокоившись. — Я тоже часто думаю о том, что мы в душе берем с собой, а что за ненадобностью оставляем на берегу. Простительно еще дома забыть мыло или зубной порошок, но никак не воспоминания. Ведь каждый прожитый нами день, хорош он или плох, — это и есть наши воспоминания. Это, должно быть, страшно, когда в море человеку ничего не вспоминается или он стыдится это делать. Я не знаю, чем он тогда живет… Вот опять месяц, а то и больше берег нам будет только сниться. Дам команду на погружение — и не поминайте нас лихом. Знаю, что придется нелегко: такая наша морская доля, такая служба. Тот в море не выдерживает, у кого не приходит однажды, как у хорошего бегуна, второе дыхание. Ты думаешь, для этого нужны сверхчеловеческие силы? Нет. Нужны воспоминания. Один пишет стихи — это его воспоминания, другой думает о своих детях, спит и каждый раз во сне их видит, а иному втемяшилась в голову березка, помнит, где-то у него дома на задворках росла… Должен в душе у нас, моряков, очень глубокий, непересыхающий колодец быть, чтобы силу черпать оттуда, как живительную воду…

Командир внимательно поглядел на Заварова, словно спрашивая, согласен он с ним или нет, потом распорядился:

— Вот что, Аркадий Кузьмич, сходи-ка ты переоденься в сухое, а как сменишься, дай команду всем, свободным от вахты, собраться в первом отсеке. Будешь читать нам свои новые стихи.

РАССКАЗЫ

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Перекур закончился. На верхней палубе вновь загромыхали, затопали ногами. Но Владимир Линьков никак не мог пересилить себя и выйти из каюты. Не снимая тяжелой меховой куртки и обмятой кожаной шапки, он сидел в кресле и тупо глядел перед собой. Владимир был здоровым, сильным парнем. Его широкое сухое лицо с крупным лбом, проваленными щеками и двумя спокойными складками у большого рта было привлекательным: проступало в нем больше природной доброты, чем служебной строгости. Теперь же во всей его крупной фигуре чувствовалась угнетающая слабость, лицо выражало испуг и растерянность, ожидание нового, еще более невыносимого страдания, которое суждено ему за что-то незаслуженно принять. То был всепобеждающий страх перед одиночеством, была глухая, беспробудная тоска от невозможности что-либо изменить — у Владимира Линькова умерла жена. «Эх, Лида, Лида, как же ты так… — с укором к ней и жалостью к самому себе твердил Владимир, — нам ли с тобой было не жить…»

Странным, непонятным и бессмысленным казалось ему теперь все, что произошло с ним в этот день. Как в тяжком, нескончаемом сне, в памяти всплывали отдельные события, представлялись какие-то печальные лица, слышались чьи-то вкрадчивые, ни к чему не обязывающие слова. И сгущалось, будто сумерки, ощущение полной безысходности. Так случается, когда плывущий через реку человек вдруг почувствует в ногах судорогу: его охватывает ужас, он открывает рот, чтобы позвать на помощь, но вместо этого начинает лишь сильней захлебываться.

Еще утром Владимир готов был считать себя счастливейшим человеком. Лида ждала ребенка. Это событие взбудоражило всю их родню. Из Москвы приехала теща, чтобы на первых порах помочь дочери по хозяйству. Со дня на день ожидали тестя, собиравшегося в отпуск.

Так было совсем еще недавно. Всего лишь несколько часов тому назад Владимир мог еще на что-то надеяться, чему-то встревоженно радоваться. А потом все как в воду кануло… Он не поверил, когда ему сказали, что Лида при родах умерла, оставив после себя девочку. Весть о появлении ребенка он принял как нечто само собой разумеющееся, но возможность появления жизни через смерть казалась ему противоестественной. Он этому отчаянно не верил все то время, пока его куда-то вели по длинному больничному коридору, и сомневался еще, когда ему показывали на приоткрытую дверь какой-то комнаты, откуда нестерпимо несло нашатырным спиртом и еще какими-то резкими больничными запахами… Неузнаваемое, отчужденное смертью лицо жены он разглядел уже потом, сперва увидал свою тещу, едва оправившуюся от истерики и загородившую собой то, что было прикрыто на столе белой простыней. Сквозь слезы теща говорила что-то негромко и жалостливо. Владимир не слушал, не понимал ее. Он отстранил женщину рукой и приподнял простыню…

Даже на похороны он не мог остаться. Подлодку готовили к ответственному выходу в море. Случилось, что заменить Владимира другим командиром минно-торпедной боевой части было уже некогда и некем. Пришлось ему, не поборов в душе собственного горя, заниматься привычными корабельными делами. Он крепился, как только мог, но почувствовал, что нервы у него не выдерживают, и сошел с верхней палубы в каюту, надеясь там хоть немного опомниться.

«Надолго ли теперь хватит меня? — размышлял Владимир. — Пока держусь. А потом?.. Если матросы догадаются, что со мной происходит, я уж больше им не начальник… так себе, никому не нужный на лодке пассажир. — И вдруг вспыхнула злость на самого себя, на свою беспомощность. — Врешь ты все, Линьков, плачешься, как неврастеник, — ожесточаясь, подумал он и потребовал: — Возьми вот, зажми себя… так, чтоб пикнуть не смог. А ну, встать!»

Упершись руками в стол, он поднялся. Решительно отодвинул завизжавшую на роликах дверь и шагнул из каюты. Забыв пригнуться, крепко ударился лбом о притолоку, но не выругался, как раньше, а застонал. И вновь обмяк, почувствовал себя ни на что не способным. Линьков постоял некоторое время в коридоре, отчаянно растирая омертвевшее лицо руками. Вышел в первый отсек и начал взбираться по приставному трапу, тяжело бухая по перекладинам сапогами.

Свежий, крепленный морозом воздух вернул Владимиру привычные ощущения. Под ногами он почувствовал твердь палубы, над головой увидал темную, бесконечно впускавшуюся на него бездну Вселенной… Подлодка стояла на швартовых у пирса, покачиваясь на волне. Береговой прожектор шарил по ее длинному покатому телу, выхватывая из темноты фигуры сновавших по палубной надстройке людей. Внутренность легкого корпуса лодки от цоканья ботинок и сапог гудела, как перевернутое цинковое корыто, по днищу которого молотили кулаками.

Над сопками, над бухтой и над кораблем нависло неподвижное, подсвеченное звездной крупчаткой заполярное небо. Там, где оно сходилось с землей, уже занимались ранние сполохи: бледно-голубое мерцание словно приподнимало край занавеса, чтобы люди могли заглянуть без страха в бездну Вселенной. Владимир стоял на палубе среди людей, но ему было одиноко, зябко и неприютно. Когда Линьков обреченно решил, что вновь утратил в окружающим всякую связь — не способен что-то обдумать, что-либо предпринять, хотя бы просто вразумительно кому-то ответить, — с ходового мостика его окликнули. Линьков с послушным безразличием пошел на знакомый голос.

Командир лодки Николай Петрович Юрков, подняв воротник мехового кожаного пальто в заложив руки за спину, расхаживал по верху ограждения рубки. Взобравшись на мостик, Линьков остановился около рубочного люка, зябко поводя плечами и не вынимая стынувших рук из карманов альпака. Оставаясь в тени, Владимир видел из-под навеса освещенную прожектором невысокую, щуплую фигурку своего командира, казавшуюся в широком пальто и большой, с опущенными ушами шапке неестественно располневшей, раздавшейся. Его смуглое лицо с подстриженными усами было привычно озабоченным и грустным. Юрков молчал, будто никак не мог вспомнить, зачем ему понадобился Владимир. Среди офицеров командир был единственным человеком, которому Линьков рассказал о своем горе. Юрков обладал достаточным тактом и выдержкой, чтобы не задавать мучительных для Линькова вопросов. Он просто сделал то, что мог сделать: распорядился где надо насчет похорон, переговорил о чем-то с линьковской тещей и даже о состоянии новорожденной по телефону справился. Все это Владимир знал. Но ему было тягостно думать о том, что на лодке кто-то еще может узнать о его несчастье. Он боялся соболезнований и попросил командира никому и ни о чем пока не говорить. Командир удивился, но обещал молчать.

Держась за поручень, Юрков неуклюже и шумно впрыгнул на ходовой мостик. Внимательно посмотрел снизу вверх на Владимира, который ростом был намного выше, и спросил:

— Отчет о прошедших стрельбах составили?

— Я вам докладывал.

— Помню. А что флагманский минер?

— Подписал.

— Так. Ну и теперь у нас… — Юрков отогнул жесткий, неподдающийся рукав пальто и высунулся за борт надстройки, чтобы в свете прожектора лучше разглядеть на ручных часах время, опять вобравшись внутрь ограждения рубки, договорил: —Осталось ровно десять минут до выхода.

Сняв перчатки, Юрков подышал на застывшие от мороза пальцы и спросил:

— Как решили быть с дочкой?

— Не знаю, — хмурясь, ответил Владимир. Вдаваться в подробности на этот счет ему не хотелось. Командир догадывался о том, что творилось на душе у Линькова. Сразу же после похорон теща намеревалась увезти девочку в Москву. Владимир не соглашался.

— Что ж, придется исходить из того, что есть, — как бы разрешая сомнения Линькова, говорил командир, трогая указательным пальцем заиндевевшие усики. — Медицина вашу девочку отдаст не раньше как через месяц, а то и два. Сами понимаете, кормить ее некому… Словом, не скоро выпишут. К этому времени, думаю, мы вернемся в базу. И не беспокойтесь, никому, кроме вас, ребенка не отдадут. Но в этом ли дело? Суть в том, чтобы девочке вашей было хорошо.

Линьков молчал. Он понимал: остаться совсем одному было бы слишком невыносимо, но едва ли кто лучше тещи заменит его ребенку мать. Каким-то непонятным и далеким существом представлялся ему этот маленький человечек, принесший вместо радости столько горя. Он ловил себя на преступной мысли, что думает о своей дочке с какой-то неприязнью и сожалением, будто она, и только она, во всем случившемся была виновата. Но и расстаться с ней он теперь никак не мог: дочка — это все, что у него осталось от прежней жизни.

— Впрочем, всего за один раз не обдумаешь. Время и терпение, Владимир Егорович, — убежденно посоветовал Юрков. — Все у вас наладится, станет на свои места. — И, нагнувшись к рубочному люку, распорядился официальным голосом: — По местам стоять, со швартовых сниматься!

Раздвинув корпусом прибрежную шугу, подлодка выбралась на фарватер, гукнула напоследок ревуном и дала средний ход. Вахта заступила по-походному. Владимир, взобравшись на высокую откидную скамью, сидел на своем привычном месте вахтенного офицера, слева по борту. Ему всегда казалось, что ограждение рубки напоминает поднятый навес какого-то старомодного тарантаса, катящегося по неровной проселочной дороге. Только этот тарантас отчего-то двигался не вперед, а валко пятился своим навесом назад. В окошки, вделанные в этом навесе, глядел рулевой, а Владимир, морщась от ледяного встречного ветра, глядел поверх навеса. Впереди было море, слева и справа за бортом громоздились крутые, припорошенные снегом сопки. И если за кормой были видны еще зыбкие, как мираж, городские огоньки, то с берега едва ли можно было разобрать ходовые огни подлодки. Ночь будто проглотила ее.

— На мостике! — прогудел из рубочного люка чей-то глухой, точно колодезный, голос. — Прошу разрешения подняться наверх!

— Добро, — угрюмо отозвался Линьков.

Прогромыхав по отвесному трапу ботинками, через комингс, люка перешагнул торпедист-первогодок Семен Гущин. В команде звали его попросту Сенечкой. По мнению Линькова, это был добросовестный, хороший матрос, хотя и казался человеком несерьезным. Он мог по-детски наивно удивляться любым пустякам, и ребята над ним вечно подтрунивали. Отшучиваться Гущин не умел. И разыгрывали его тем больше, чем меньше он на это обижался.

— Я покурить, — застенчиво объяснил Гущин, присаживаясь на корточках сбоку от рулевого.

— А я думал, что ты — по нужде… — не без иронии предположил рулевой.

Сигнальщик весело хохотнул.

— Прекратить треп, — обрезал вахтенных Линьков.

Опять на мостике восстановилось молчание. Лишь по-щенячьи взвизгивал в антеннах ветер да волна со всхлипом и вздохом ударялась о форштевень. В корме слышались глухие, надсадные выхлопы отработанных газов, будто дизеля никак не могли ими откашляться.

— А вы знаете, товарищ капитан-лейтенант, я снова уложился в норматив, — простодушно похвастал Гущин, — старшина засек время. Я приготовил аппарат к выстрелу секунда в секунду! — И, не дождавшись похвалы, спросил: — Вы не верите?

— Верю, — вынужденно отозвался Линьков. Ему неприятно было разговаривать с Гущиным. Так уж вышло, что из-за Сенечки Владимир не застал свою Лиду в живых. А ведь мог успеть, не задержись на службе лишние полчаса…

В этот злополучный вечер Владимир устроил Гущину дополнительную тренировку. И матрос научился готовить торпедный аппарат к выстрелу точно в заданное время. Только сам он, капитан-лейтенант Линьков, первый раз в жизни так безнадежно опоздал. Перед смертью Лида в бреду, не переставая, звала его, хотела не то что-то сказать, не то попросить о чем-то важном. Но так и унесла эту тайну с собой, никому не желая доверить ее, кроме мужа. Оттого-то и мучился Владимир, что не услыхал прощальных слов жены, без которых, казалось, не будет ему покоя. Теперь же, как бы в отместку, всю злость свою хотелось сорвать на Гущине, этом невольном виновнике его опоздания. А чтобы не быть все же к нему несправедливым, ничего другого не оставалось, как молчать.

На мостик поднялся торпедный старшина Василий Чесноков. Запахивая полы ватника, представился, как положено, для порядка, хотя на лодке все узнавали друг друга и по голосу.

— Десять минут, — напомнил оставшееся время перекура Линьков.

— Есть, — сказал старшина и про себя проворчал, закуривая: — Фу, гадость. И что мне батя уши за это вовремя не оборвал… Всем хоть бы что, а у меня всегда сплошные неприятности.

И от этой «затравки» вахтенные повеселели. С появлением старшины тотчас возникала именно такая бесшабашная обстановка, когда собравшиеся в кружок люди готовы смеяться по любому пустяку.

— А почему — неприятности? — полюбопытствовал Гущин.

— Потому, Сенечка, что я настырный человек и не перестал испытывать судьбу, — говорил старшина мягко и доверительно, как бы нарочно подшучивая над самим собой. — Страдаю от курева, можно сказать, с детства. Началось вот как… — Старшина втянул в себя крупный глоток дыма, вызывая своей медлительностью общее любопытство. — Помню, раздобыл где-то я чинарик. Дай, думаю, попробую, как это у бати получается. Залез под стол, массивный такой стоял у нас посреди комнаты, со скатертью до самого пола. Засмолил. Дым, как на пожаре, из-под скатерти валит. Младший братишка, Петюник, — надо сказать, человек большого подколодного юмора — на кухню прибежал и говорит нашей бабусе: «А Васька под столом газетку подпалил. Горит». Та сослепу не разобралась: налила полную кастрюлю воды, подняла скатерть и… хлобысть под стол!..

— Это на вас? — удивился Гущин.

— А то на кого же еще? И когда только бросишь переспрашивать, — скороговоркой упрекнул старшина и продолжал: — Бабуся охает, Петюник-шельмец хихикает. Я выскакиваю из-под стола, как промокший гусь, и — хлоп братана по затылку. Петюник — мне. Батя с работы пришел — обоих покарал. И натерпелся же я из-за этой дурной привычки… — Старшина отчаянно покрутил головой. — А совсем недавно, когда в отпуск ездил, пригласила меня в гости одна очаровательная цыпа…

— Доскажете потом, — оборвал разговорившегося старшину Владимир, — оба ступайте вниз.

«Несут чушь всякую…» — откровенно подумалось, когда матросы полезли в люк. Ему невыносима была их беззаботная болтовня. Владимир нервно заерзал, снял с головы шапку и, не замечая удивления сигнальщика, долго не надевал ее. Привстав с сиденья, он поглядел за корму, где остался город. Представилось, как чужие люди закроют глазе его жене, заколотят крышку гроба, потом набросают сверху мерзлой земли. И никому уже через несколько минут ни до чего не будет дела…

«Предатель, чурбан!..» — стучала в висках кровь. Было уже непонятно, как он мог уйти в море, даже не поцеловав свою Лиду в последний раз, не сказав ей прощальное «прости». Владимир подумал, что его непременно должно теперь настигнуть возмездие, хотя и не знал, в чем оно должно быть выражено. Ему было тяжко оставаться одному. Но вахта кончалась.

Владимир спустился на жилую палубу с таким ощущением, что где-то в укромном закоулке отсека притаилась Лида. Пришла сама и ждет, чтобы проститься…

Повернув кремальеру, Владимир боком протиснулся через отверстие лаза в жилой отсек. Полутемный коридор пуст, двери кают плотно затворены. Ее нигде нет… Ее и не могло быть… Просто он очень измучен и устал.

Каюта его располагалась вдоль правого борта. Бортовая стена выделана под ореховое дерево. Полукругом изгибаясь, она переходила в подволок. Казалось, что переборки сойдутся, если их не будет в длину распирать спальный кожаный диван, а в ширину — столик, что рядом с изголовьем. Все здесь было необходимо, просто и под рукой.

Владимир устало разделся и лег. До тошноты хотелось курить, но это было исключено. Лодка только что погрузилась и шла на рабочей глубине. Подсунув ладони под голову, он глядел в подволок, мучаясь от непонятной тупой боли, разливавшейся по всему телу. Где эта боль и что именно болит, определить было невозможно. Ему хотелось заснуть, избавиться хоть на час от тяжелых своих мыслей, но сон никак не приходил. Он думал о том, что и в безвыходном положении должен быть какой-то выход. Вот если бы не эта боль, которая мешает сосредоточиться…

Дверь каюты приоткрылась.

— Не спите, Владимир Егорович? — тихо спросили из коридора.

— Нет, — отозвался Линьков.

Дверь отодвинулась шире, в каюту вошел Юрков.

— Мне тоже вот не спится, — сказал командир, подворачивая суконное одеяло и присаживаясь на край дивана. — О чем я подумал… Может, вас на берег перевести? Я слышал, освободилось место начальника торпедной мастерской.

Владимир нервно встрепенулся, приподнимаясь.

— Разве я никудышный моряк?..

Командир укоризненно посмотрел на него:

— Я не хотел вас обидеть. Но разве есть у вас такое право — думать только о себе?

Линьков откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Ни о чем не хочу думать, устал…

— Владимир Егорович, — сказал Юрков жестко, — вы даже не представляете, как мне за такие слова хочется поставить вас по стойке «смирно», как меня когда-то поставил мой командир. Или вы думаете, что никто не был на вашем месте? В войну и мать мою, и жену, и годовалого сынишку… всех — одной бомбой. А сам я был моложе вас, только-только из училища вышел.

— Война — это совсем другое дело. Она для всех беда. А беду вместе переносить — не то что в одиночку. Верите ли, ничего так не хотел, как иметь семью. Она была…

— Это жизнь, Владимир Егорович. Ни беды, ни радости постоянными не бывают. Помните доброе русское слово «превозмочь». Вы пересилите себя, я знаю. У вас есть цель, ради нее стоит жить. Настанет время, и вы заново начнете для себя открывать мир: то ли это будет музыка, то ли цветы, а может, первый смех вашего ребенка… И судьба не покажется вам такой жестокой. Вы знаете, Линьков, что значит верить в невозможное?

Владимир молчал.

— Так вот, — понизив голос, продолжал Юрков с какой-то печальной и даже виноватой улыбкой, будто собираясь сказать нечто такое, о чем давно еще поклялся молчать, — было это зимой сорок второго в Ленинграде. После ранения собирался я уже вернуться из госпиталя в часть. И каждый день какая-то неизъяснимая сила подталкивала меня пойти на Васильевский. Вы понимаете, и страшно, и необходимо было еще раз увидеть то место, где я родился, вырос, жил. А на что смотреть? От всего дома в шесть этажей уцелели одни голые стены. И посреди этих стен — провал, груда кирпича и щебня. Но где-то под этими обломками, которые тогда некому было разбирать, возможно, лежали они… Вернее, то, что осталось от них. Я это чувствовал. Помню, давал зарок: со дня их гибели никогда больше на это страшное место не ходить. И не выдержал. Пошел. А что, думаю, если они в подвале во время налета укрылись? И не верил, и надеялся, пока шел. Но как посмотрел, еще раз убедился, что чудес не бывает, если тяжелая фугасная бомба разрывается в нижних этажах здания… Повернул назад. И снова не мог избавиться от мысли, что живы они. Что за вздор! Уж не с ума ли схожу?.. Не помню, как добрался до канала Грибоедова. Перешел мостик и вижу — повалилась на снег у самых перил закутанная в платок старуха. Голодный обморок — в ту зиму это считалось обычным явлением. Поднял ее на ноги, спросил, где живет. Кивнула бабка на соседний дом. Пришлось проводить. Никогда не видел я такого холодного неуютного жилья, каким была комната, куда мы вошли. Обои содраны, в полу нет ни одной паркетины, голая железная кровать и стол посреди. Даже присесть не на что было. В печурке сгорело, вероятно, все, что может гореть. И что меня больше всего удивило, это горшочек, из которого торчал корявый пруток — нечто вроде засохшего фикуса; стоит посреди стола как символ того, что не все еще сожжено… Вот моя бабка совсем отдышалась, сняла с головы платок, а ей, вижу, на самом деле не больше тридцати. Настолько исхудала, что только кожа да кости — настоящий скелет, если бы не ее большие, умные глаза. Была в них удивительная, словно утверждавшаяся через тысячи смертей жажда жизни. И проявлялась она, эта жажда, весьма своеобразно. Первым делом, как передохнула, налила эта женщина из чайника в кружку воды. Отхлебнула глоток, согрела во рту и… полила в горшочке землю. И так она повторила несколько раз. Я и говорю ей: зачем вы поливаете фикус, он же давно засох? Нет, говорит, это инжир: зимой он всегда без листьев, а как весна придет — расцветает. Куда там, думаю, расцветать ему после такого собачьего холода в комнате. Но промолчал. Скажи ей об этом — все равно бы не поверила. И ни я, ни она с ума не сходили, когда верили тому, чего не могло быть. Ленинградке той необходимо было о ком-то или о чем-то заботиться больше, чем о самой себе. Вернулся я на корабль, и с тех пор мне тоже есть о ком и о чем заботиться больше, чем о самом себе. А вы как, Владимир Егорович, полагаете?

— Хорошо, — согласился Владимир, — я подумаю о том, что вы сказали…

Командир вышел, осторожно задвинув за собой скрипящую дверь. Владимир не гасил свет и долго еще лежал с открытыми глазами. Снова, как в тумане, всплывали несвязные обрывки мыслей, усиливалась в душе боль, подступала тоска. Когда Николай Петрович говорил, Владимиру было не то чтобы легче, но просто не так одиноко. Теперь он не мог вспомнить, о чем размышлял до прихода к нему Николая Петровича. Те мысли как бы распались на отдельные фразы и ничего не значили сами по себе. Смерть Лиды, рождение ребенка, срочный выход в море — все смешалось. Но ему казалось, что стоит лишь восстановить в памяти утраченные связи меж теми фразами, как он уймет боль души, узнает тайну невысказанных Лидой слов. Владимир полагал, что только в определенности мыслей найдет покой, избавится, наконец, от тоски своей, как от проклятия. Он желал и не мог сосредоточиться.

Задремать удалось лишь под утро. И вот уже вестовой стучит в дверь каюты. Пора вставать.

Утро под водой всегда относительно. Его определяют лишь по часам. Просыпаясь, никто в отсеке не ощущает той беззаботной, легкой свежести во всем теле, какая бывает лишь от солнечных лучей. Но жизнь под водой, несмотря на все условности и ограничения Нептунова царства, берет свое. Здесь вполне привыкают к тому, что солнечный свет заменен электрическим, а первозданной чистоты воздух — регенерированным. Как и на земле, подводники резво вскакивают, потягиваются, по-флотски задорно шутят, толкаются возле умывальника, с хохотом брызгают друг на друга водой, растирают полотенцами крепкие спины, плечи и спешат к завтраку.

А подводный корабль тем временем идет своим курсом и на заданной глубине. Гудят электродвигатели, работают механизмы, приборы, заступает и сменяется вахта.

Это нескончаемое движение лодки со множеством ее отсеков и переходов представлялось Линькову длинным коридором в океанской бездне, по которому всем надлежало, не переставая, идти в ногу. И он шел вместе со всеми. Но вот споткнулся, пропустил вперед себя людей и растерянно озирается по сторонам, как бы отступив от своего главного пути и заблудившись в лабиринте неведомых тоннелей и переходов подводного мира. Он механически делал то же, что и все: умывался, ел, говорил. И тем не менее продолжал отсутствовать, как безнадежно опоздавший с берега юнга, без которого корабль вышел в море. Казалось, что среди тысяч людских судеб не сыщется положения худшего, чем у него. Единственное, что было бы еще более неприятно, как он думал, — это неизбежные соболезнования друзей. И хотя так издавна принято поступать из вежливости, если не из сострадания — Владимир это понимал, — ему не хотелось притворяться, как он тронут чьим-то вниманием. Среди равных он во всем хотел оставаться равным. И всеми силами души ему хотелось превозмочь, пересилить себя, чтобы никому не давать повода ни к состраданию, ни к жалости.

Прежде чем войти в первый отсек, Линьков крепко прикусил губу. Физическая боль вернула его к действительности. Выждав мгновение, отворил тугую крышку переборочного лаза и просунулся через отверстие в носовое помещение лодки. Старшина Чесноков, который у торпедных аппаратов что-то рассказывал окружившим его матросам, скомандовал «Внимание». Владимир окинул взглядом неярко освещенный отсек, напоминавший длинный тоннель, по сторонам которого в три яруса протянулись подвешенные на цепях матросские койки, и пошел навстречу ожидавшим его людям…

— Чем занимаетесь, старшина? — спросил Владимир негромким, хрипловатым голосом, который даже ему самому показался чужим.

— Решил их по устройству лодки погонять, — старшина кивнул на моряков, — механик завтра будет принимать зачеты по живучести.

— Дело нужное, — согласился Линьков. — И вот еще что… — Он потер небритую щеку, с трудом сосредоточиваясь, чтобы не глядеть на старшину пустым, отсутствующим взглядом. — Как закончите, я сам немного поспроша́ю, для верности.

— Есть, товарищ капитан-лейтенант, — ответил старшина, как всегда, спокойно, весело и просто. — Мы, собственно, все готовы, только вот Гущин…

— А что Гущин?

— Первый раз будет сдавать.

— Что скажете? — Линьков повернулся к Гущину.

Матрос застенчиво и мягко улыбнулся, пожав плечами, словно давая понять, что он тут ни при чем. Как судьбе его и начальству будет угодно, как повезет…

Линькова едва не передернуло от этой молчаливой скромности. И снова явилось против Гущина раздражение, вспомнил о тех самых роковых минутах, которых не хватило, чтобы услышать прощальные слова жены.

— Пробоина справа по борту, — сказал Линьков, недобро глядя на Гущина и показывая ему то место, где эта пробоина могла быть, — приступайте.

— Вот здесь? — наивно переспросил Сенечка, как бы удивляясь, действительно ли в таком неудобном для него месте может оказаться повреждение корпуса.

Линьков про себя выругался.

— Время! — напомнил старшина.

Маленький, круглый Сенечка сорвался с места. Нырнув головой в узкий промежуток менаду верхней и нижней койками, так что видны остались его оттопыренный зад и короткие ноги, он принялся налаживать между шпангоутами струбцину. Старшина придирчиво глядел на секундомер, который по-тренерски, будто священный амулет, всегда носил при себе на крепкой, жилистой шее, пряча его на длинном шелковом шнурке между робой и тельняшкой.

— Готово! — радостно крикнул Сенечка, все еще барахтаясь между койками.

— Не «готово», а как? — удовлетворенно придрался старшина, щелкнув кнопкой секундомера.

Сенечка выбрался из своего закутка, счастливо улыбнулся пухлыми губами и доложил, как положено по уставу:

— Пробоина справа по борту заделана. Течи нет.

— Уложился, — голосом неподкупного арбитра сообщил Чесноков Гущину, — в запасе имеешь две секунды.

Матрос в ожидании полагающейся похвалы поглядел на Линькова. Но тот нахмурился еще больше.

— Доложите-ка, Гущин, ваши обязанности по боевому расписанию.

— Так. По боевому? — не утерпев, переспросил-таки Сенечка и стал решительно перечислять свои обязанности.

— Гущин, — рассерженно перебил его Линьков, — когда вы перестанете переспрашивать? Надоело! Поставлен вопрос — отвечайте. И никаких…

Сенечка обиделся и продолжал говорить не так бойко и уверенно, как начал.

— Точнее, точнее, — все поправлял его Линьков, хотя в душе чувствовал, что не надо этого делать: матрос отвечал неплохо.

Вот Сенечка взглянул исподлобья на Линькова. Они встретились глазами, и матрос замолчал.

— Гущин, у тебя что, бензин вышел? — удивился старшина.

Сенечка, опустив голову, разглядывал носки своих до блеска начищенных ботинок.

Линьков почувствовал, как в нем начинает закипать нестерпимая беспричинная злоба не то на Гущина, не то на кого-то еще, кто ему все время досаждал.

«Да что же ты, балда, делаешь! — попытался Линьков эту злость обратить на самого себя. — У тебя же все мысли на морде написаны. Ищешь козла отпущения, будто и впрямь в твоих бедах кто-то виноват…»

— Не пойму, что с тобой такое? — сказал Чесноков Гущину. — Ты же все это знаешь, как дорогу от койки до гальюна.

Взявшись рукой за пилотку и оттопырив локоть, старшина изобразил на своем широком добродушном лице полное недоумение.

— Старшина, повторите с ним еще раз обязанности по боевому расписанию, — скорее попросил, чем приказал Владимир, чтобы выпутаться из неловкого положения.

Чесноков с Гущиным отошли в дальний угол отсека.

Сели друг против друга: старшина — на разножку, Гущин — на перевернутое ведро.

— Говори, — разрешил Чесноков, глядя в потрепанную, прошедшую через десятки рук книжку матросских обязанностей по авралам и тревогам.

Сенечка вздохнул и начал рассказывать по пунктам все, что знал.

— Веселей! — подбадривал его старшина. — А то бормочешь, как поп над покойником.

От этого случайного напоминания Владимира точно ударило током. Он вздрогнул. Подумалось, что, быть может, в эту самую минуту уже забрасывают мерзлой землей гроб с телом его жены…

Матросы занимались своим делом, но Владимир уже ни во что не вмешивался. Он стоял у бортовых стеллажей с торпедами и плакал без слез, без звука. В это мгновение он навсегда прощался с Лидой…

— Товарищ капитан-лейтенант, время обедать, — учтиво тронул Линькова за рукав старшина.

— Обедать? — переспросил Владимир, не понимая, что от него требуется.

Старшина снисходительно подтвердил:

— Так точно, обедать. Вестовой уже два раза приглашал вас. Разрешите мне бачковых отпустить на камбуз.

— Да, конечно, — как бы опомнившись от глубокого обморока, сказал Линьков, — занятия окончены.

Кают-компания, куда вошел Владимир, помещалась в довольно просторной продолговатой выгородке. Посреди — не слишком широкий обеденный стол, обнесенный по краям буртиком, чтобы во время качки не сползала с него посуда. На переборке — любительская копия с картины Айвазовского «Неаполитанский залив», подарок демобилизованного матроса. Свет больших матовых плафонов — не слишком яркий, мягкий, успокаивающий. Здесь даже разговоры старались поддерживать исключительно домашние, не относящиеся к службе. Старшие офицеры обращались к младшим по именам и позволяли называть себя по имени-отчеству.

Спросив разрешения у командира лодки, главенствовавшего за столом, Владимир сел в свое кресло рядом со штурманом Толей Выриным — невысокого роста, и для своих тридцати лет довольно располневшим, заводным и разговорчивым парнем. По правую руку от командира сидел старпом Зернов, человек пунктуальный, сосредоточенный. У переборки, у картины Айвазовского, было излюбленное место инженер-механика Ильи Фомича Цветкова, ходившего в море последний раз и списывавшегося на берег. Шутили, что его электромеханическая боевая часть — это крепко поставленное куркульское хозяйство, где и ненужный ржавый болт в ящике для запчастей был «учтен и оприходован».

Взглянув на товарищей, проявивших к нему интерес не больший, чем всегда, Владимир догадался, что Юрков никому о его горе не рассказал, а сам делал вид, будто ничего не произошло. И Линьков, убедившись, что расспросы ему не угрожают, успокоился, устало обмяк. Вестовой поставил перед ним тарелку борща и в стакане — суточную порцию сухого вина. Вино Владимир выпил, к борщу еле притронулся. Старпом тотчас заметил, но истолковал перемену настроения Линькова по-своему. Он понимающе зажмурился и наклонил голову, — мол, все будет в порядке. Этот ободряющий жест старпома был настолько мгновенным, что никто, кроме Владимира, не обратил на него внимания. И Владимир даже облегченно вздохнул, оттого что старпомовской проницательности хватило лишь на то, чтобы понять чувства будущего отца, и только. Зернов от своей жены знал, что Лида на днях должна была рожать, но не догадывался, что все уже свершилось…

Владимир боялся соболезнований, как боялся бы их какой-нибудь безногий калека при встрече с преуспевающим и здоровым товарищем своим, с которым они когда-то имели равные шансы на счастье. Как ему думалось, личное моряцкое счастье всегда ограничено сроком стоянки корабля у пирса. Остальное — ходовая вахта. Но чем неприютней море, крепче ветер и круче волна, тем сильней тянет к теплу своего дома. И не оттого ли Владимир особенно дорожил этим теплом, что слишком мало ему, бывшему детдомовцу, этого тепла досталось в детстве? Тепло дома — семья. Когда нет семьи, дом превращается в обычную жилплощадь. Недолгим было его счастье… И не мог он теперь не завидовать товарищам хотя бы втайне. Почти у всех были семьи, им было куда торопиться, вернувшись с моря. Каждый из них мог строить вполне доступные житейские планы. Каждый, но не он. И когда механик после обеда пустился в излюбленные рассуждения по поводу тихой семейной жизни «где-нибудь на бережку», Владимир почти с ненавистью посмотрел на него. Но из-за стола не вышел. Он стал прислушиваться к тому, что механик пытался втолковать штурману и что тот старался опровергнуть. Оба они, как во вкусах, так и во внешности, казались прямой противоположностью один другому. Толя Вырин щеголеват, он даже в море неизменно наглажен и выбрит. При его появлении тугой, регенерированный воздух в отсеке насыщается запахом одеколона. Механик же, Илья Фомич, простоват, неповоротлив, сутул. У него крупная, будто вдавленная своей тяжестью в плечи голова и большие, поросшие волосами руки. Помятые брюки его как-то по-посконному небрежно вправлены в порыжелые, точно измазанные глиной сапоги. В то время как механик говорил, на холеном, гладком лице Толи Вырина то и дело появлялась снисходительная улыбка: давай, давай, Фомич, пока я от твоих доводов не оставил пустого места… Он моложе механика лет на пятнадцать и по званию рангом ниже, что ему совсем не мешает к Илье Фомичу относиться запросто и даже покровительственно. Оба они большие приятели.

— Ты вот молодой еще, — убеждал штурмана механик, — к тому же до самой селезенки городской человек, поэтому не можешь понять, что такое запах земли. А я ее, было время, вот этими на тракторе пахал. — Механик показал большие волосатые руки.

— Бедный трактор, — проникновенно говорил Толя, глядя на руки механика, — страшно подумать, что ты этими кувалдами с несчастной машиной делал…

Илья Фомич, не обращая внимания на подначку, допытывался:

— К примеру, куда ты со своей женой ходишь вечером по воскресеньям?

— Да мало ли куда, — отвечал Толя, прося взглядом у Владимира поддержки, — в Дом офицеров, к друзьям или в ресторан.

— В рестора-ан, — укоризненно протянул механик, — а чего бы вам, молодым, почаще в сопки ходить: ты с удочкой часок-другой на озере, а жена с корзиночкой за грибами, за ягодами. Так вот и поймешь, как земля пахнет.

— Много не понюхаешь, Фомич. Кругом зона вечной мерзлоты.

— А отпуск, — не сдавался механик. — Да неужели ты никогда бы не хотел махнуть в какую-нибудь деревеньку, а там — в лес, в поле, на речку…

— Я не идеалист, Фомич. Мне и в Сочи будет неплохо.

— Чего ты не видел в этом Сочи? Я вот ни разу не был на юге и не жалею. Как выйду на пенсию, махну в родные места. Поставлю новый дом, ульи с пчелами заведу, цветы буду выращивать…

— И на базаре по рублевке продавать, — съехидничал Толя. — Ну и кулак же ты, Фомич, будто и коллективизация тебя не коснулась.

— Мели больше, — обиделся механик, — барышником не был и не буду. Что экономный, это да. И порядок во всем люблю. А цветы… на то и цветы. Я их даром отдам — приходи, бери кому надо. Неужели такой я?..

— Нет, не такой, — смилостивился Толя. — Знаю, как получится на самом деле. Никакой ты дом покупать не станешь, и не будет у тебя ни оси́ка, ни гвозди́к. А если даже бы и стал ты «культурным хозяином», все равно бы тоска тебя заела.

— Откуда у тебя такая уверенность? Ты что, на картах гадал?

— Знаю, что не получится из тебя пчеловод. Через полгода попросишься на сухогруз или танкер!

— Поживем — увидим, — смущенно пробормотал механик.

— Так вот и бывает, — сказал командир, сворачивая газету, которую делал вид, что читал. — Море, оно по-своему нами распоряжается — не отпускает на пенсию до «деревянного бушлата». Как бы ни противились ему, здесь оно сильнее нас.

Механик вздохнул и ничего на это не ответил. Юрков поднялся и показал Линькову свернутой в трубку газетой на дверь своей каюты:

— Составьте-ка мне, Владимир Егорович, партию в шахматы. Давненько мы с вами шпаги не скрещивали.

Каюта командира по лодочным понятиям роскошно широка: по ней можно расхаживать при необходимости вдоль и даже поперек. Кровать задернута зеленым бархатным пологом, над письменным столом голубоватый светильник разливает приятный, ласкающий глаза свет. Под ногами ковер, всегда заботливо вычищенный вестовым. Когда нет качки, этот уют командирской каюты создает впечатление ничем не нарушаемой, спокойной жизни, будто лодка стоит у пирса и ничто не мешает сойти на берег.

Игра долго не ладилась. Владимир на этот раз плохо соображал, фигуры на доске передвигал кое-как, безо всякого желания выиграть. Командир нарочно не замечал его промахов и лишь сосредоточенно мурлыкал что-то в усы, постукивая пальцами по столу.

— Куда же вы, — удержал он Владимира от очередного неверного хода. — Мат в два хода. Уберите назад ферзя.

Владимир послушно переставил фигуру на старое место и по-прежнему глядел на доску, ничего не соображая.

Поднявшись, командир принялся расхаживать по каюте, как он любил это делать, когда играл с Владимиром в шахматы. В таких случаях он обдумывал порой не только шахматные комбинации, но и те мысли, которые необходимо было высказать независимо от игры.

— Люблю я, Владимир Егорович, когда мы погружаемся на глубину, — заговорил командир, — кажется, здесь и напряжения, и ответственности больше, а вот на душе как-то спокойней. И вы знаете отчего? — Он интригующе посмотрел на Линькова и продолжил: — Это завораживает подводная тишина. Она — как коварная женщина: ее и желаешь, и опасаешься…

Владимир помолчал, следуя за ходом командирских рассуждений, и спросил:

— Почему вы не женаты, Николай Петрович?

Перестав расхаживать, командир остановился напротив Линькова, изумленно и подозрительно посмотрел на него. Что-то сообразив и смягчившись, повел в сторону бровями и глазами.

— Не знаю… — Николай Петрович таинственно улыбнулся, трогая усы пальцем. — Это неразрешимый для меня вопрос. То ли с годами слишком привередлив стал, то ли настолько предан любви своей единственной, что любая другая казалась бы уже ненастоящей, ложной. — Наклонившись к Линькову, сощурился: — Я догадываюсь, почему вы об этом спросили. Неправильно так думать: если одинок — несчастлив. Тешу себя мыслью, что адмирал Нахимов тоже был холост. Признаюсь, что и эта мысль не всегда спасает, как вспомню, что мог бы вполне дедом стать. Да… моему сыну, останься он в живых, было бы сейчас двадцать лет. Но война… К сожалению, дед без внуков это — всего лишь пожилой человек. У вас все-таки есть дочь. Вы не представляете, Владимир Егорович, как это много.

— Едва ли много, — опечаленно сказал Линьков, — пока больше забот, чем радости.

— Мне бы эти заботы, — грустно признался командир. — Вот парадокс… Вы задумывались над тем, кто из нас двоих в своем несчастье более счастлив и почему?

Линьков отрицательно покачал головой.

— Суть в том, Владимир Егорович, что теперь в жизни вашей дочери как бы продолжается жизнь жены и ваша жизнь. Понимаете, род продолжается… А вот когда обрывается все — действительно страшно.

— Это все относительно, — буркнул Линьков, — все мы смертны.

Командир помедлил и неожиданно спросил:

— А вы задумывались, как могли бы встретить собственную смерть?

— Кто же об этом думает, пока жив?..

— Правильно, — согласился командир, но тут же возразил: — Думать об этом, пожалуй, не надо. Только спросить самого себя однажды стоит. Не из трусости, а чтоб не обмануться. Представьте: вдруг война, вы отправляете ко дну вражеский транспорт, а противолодочные корабли накрывают вашу лодку глубинными бомбами. И вам суждено остаться одному в полузатопленном отсеке. Жизни будет отпущено на столько, пока хватит кислорода. Вот эти самые столько… Пожалуй, никому, как подводникам, не случается погибать на войне, так сказать, в полном здравии. Вообще-то, мы ведь знаем, как умеют умирать русские люди…

Партия в шахматы так и осталась неоконченной. Линькову пора было заступать на вахту.

Ходовые вахты… Сколько их за свою службу пришлось Владимиру отстоять… В жару и в стужу, в шторм и в туман вел он подлодку заданным курсом и в этом находил смысл всей своей моряцкой жизни. Какой бы жестокой ни была к нему судьба, какие бы новые испытания ни посылала ему, Владимир и в мыслях не держал оставить свой корабль. Море было его другом, оно врачевало душевные раны, помогало выстоять в испытаниях.

Дни шли за днями. Давно уже потерян счет боевым тревогам, корабельным учениям и вахтам. Жизнь на подлодке постоянно отвлекала Линькова, требуя его времени, внимания и заботы о подчиненных. Случалось, что о себе и подумать было некогда. В отдалении все, что случилось на берегу, представлялось ему кошмарным сном, к которому не хотелось возвращаться. Его боль, его тоска не стали меньше — просто Владимир стал привыкать к своему новому положению.

В который раз он перебирал в памяти все возможные слова, которые хотела и могла бы сказать ему Лида. Но думалось об этом уже не так тяжело, как прежде. Ему казалось, что он непременно догадается, поймет, какие это слова. Он пытался вспомнить все дорогие и такие родные слова, что говорила ему Лида в самые счастливые минуты их жизни. Думалось, что только так и можно прийти к какой-то догадке. И вполне определенная, ясная мысль пришла самым неожиданным образом…

Владимир стоял ночную вахту в центральном. Близился рассвет. В отсеке было душновато и влажно, будто в нагревшемся предбаннике. Холодные капли конденсата, вызревая на подволоке, тяжело шлепались на карту, по которой Владимир прокладывал курс. Вахта была трудной. Жестокий шторм не утихал вторую неделю. Но учения продолжались. Корабли и вертолеты «противника» упорно гонялись за подлодкой. Чтобы уклониться от надводной группы поиска, приходилось постоянно маневрировать. За ночь несколько раз в отсеках лодки звучал сигнал боевой тревоги. Владимир устал и хотел спать. Приходилось напрягаться, чтобы подавить навязчивую зевоту и не выглядеть перед матросами расслабленным. Но впервые за это долгое плавание Владимир был доволен собой — хорошо поработал, приятно устал и, верно, скоро ляжет спать. Временами казалось, что пришло утешительное равнодушие, при котором нет больше в сердце ни горя, ни радости.

Под утро тишина в центральном становится гулкой и напряженной, как внутренность барабана, которого чуть коснулись пальцами. На вахте нет ни лишнего движения, ни звука. Боцман с ювелирной точностью держит глубину лодки. Вертикальный рулевой, не отводя от репитера глаз, старательно покачивает штурвал. Акустик слушает глубину с такой осторожностью, будто ладонями ощупывает воду перед форштевнем. Через равные промежутки времени в центральном звонит телефон. Вахтенные докладывают о том, как работают в отсеках механизмы.

Владимир стер ваткой с карты накопившуюся влагу и от той точки, где находился корабль, прикинул измерителем расстояние до берега. Земля была далеко. Щелкнув тумблером, включил пеленгатор. Настроился на волну радиомаяка. Передавали какое-то медленное танго. Его мелодия была спокойной, ненавязчивой, словно мечтательная улыбка девушки… И пока Линьков брал пеленг, уточнял место корабля на карте, им завладело странное волнение. Он вспомнил мотив любимого им танго. Тот мотив был памятен ему — это было предчувствие счастья.

Рассерженно, будто поторапливая, прозвенел телефон. Линьков выхватил трубку из зажимов.

— Докладывает первый, системы и механизмы работают исправно, замечаний нет, — одним духом, бойко выпалил Гущин и прибавил: — А можно мне сходить на камбуз за сухариками?

Владимир от такой непосредственности едва не выругался, но потом эта просьба показалась ему настолько естественной, что он сказал:

— Валяйте, да побыстрей.

Через минуту скрипнула кремальера. Невысокий, кругленький матрос неслышно и мягко прошмыгнул по центральному — будто колобок прокатился. Вскоре Гущин вернулся, держа в руках пилотку, полную душистых ржаных сухарей. Проходя мимо, Гущин благодарно улыбнулся и, показав глазами на пилотку, прошептал:

— Не хотите?

Владимир усмехнулся, но сухарь взял. Матрос не уходил, не то собираясь о чем-то спросить, не то надеясь, что спросят его самого. Линьков кивнул на разножку подле себя, и Сенечка охотно сел. Матрос молчал, сосредоточенно и преданно глядя на Линькова.

Похрустев сухарем, Владимир нашел что спросить.

— У вас, Гущин, есть девушка?

— Девушка? — переспросил Сенечка не столько удивленно, сколько по своей неотвязной привычке. — Никак нет. — Он густо покраснел, вспомнив о чем-то, и признался: — То есть была.

— Почему же «была»? — уже заинтересованно и совсем не думая о том, уместно ли его любопытство, спросил Линьков.

— Обычное дело, — с бывалым видом, не переставая жевать сухарь, сказал Гущин, — замуж вышла, пока я по морям тут…

Он принялся обстоятельно рассказывать историю своей любви, стараясь убедить Линькова, что ничего серьезного в этом не было и потому он так спокоен.

«Все-то сочиняешь ты, братец», — подумал Владимир, когда понял, что излишнее пренебрежение, с каким Гущин рассказывал о своей девушке, говорит как раз о его обиде на нее. И ему стало жаль своего матроса. Линьков с усилием провел по своим широким небритым скулам ладонью: хотелось избавиться от знакомой навязчивой музыки.

— Теперь, наверное, жалеете, что встречались с ней, с той самой?..

— Совсем нет, — обманывая себя, убеждал Линькова Гущин, — приятно, когда есть что вспомнить.

— Вот и у меня было что вспомнить… — сознался Владимир.

— А что?

— Да так, разное… — Владимир нервно вздрогнул, когда тяжелая холодная капля конденсата угодила ему за ворот. Недовольно поморщившись, полез в карман за платком.

Догадавшись, что расспрашивать больше не стоит, Гущин извинился и вышел в первый отсек.

Прошло еще полчаса. До побудки оставалось несколько минут. Владимир делал очередную запись в вахтенном журнале, когда упругий толчок встряхнул корабль. Корпус мелко задрожал, будто через него пропустили заряд электрического тока. Начал расти дифферент на нос. И все, что могло двигаться, повалилось и покатилось к носовой переборке. Владимир хотел было рвануться по наклонной палубе к клапанам аварийного продувания, но боцман-сверхсрочник, не устояв на ногах, навалился на него всем телом, что-то выкрикивая и отчаянно матерясь. Показалось, что лодка едва не камнем падает на грунт… Пройдет еще мгновение, и корпус, не выдержав глубинного давления, хрустнет, как скорлупа грецкого ореха. Электрический свет меркнул. Владимир закусил нижнюю губу, бессильный что-либо предпринять…

Но вот дифферент сам собой начал выравниваться. Ярче вспыхнул свет. Скинув с себя закряхтевшего боцмана, Владимир глянул первым делом на глубиномер. И не поверил собственным глазам — стрелка показывала ту самую глубину, на которой лодка шла все время, не меняя курса.

В центральный, в одних трусах, тощий, взъерошенный и маленький, вскочил Юрков. Владимир сдавленным голосом доложил ему обстановку.

— Людей проверьте всех поименно! — потребовал Николай Петрович.

К счастью, жертв не оказалось и механизмы были в исправности. Лодка остановилась на жидком грунте.

Только теперь Юрков опомнился, заметив, что предстал перед подчиненными почти нагишом. И ему стало неловко за свою незагорелую волосатую грудь и за тонкие, по-женски аккуратные руки. Форма всегда скрашивала его низкорослую, невзрачную фигуру, придавая ему если не атлетический, то вполне внушительный, официальный вид. Пока вестовой не принес из каюты одежду, командир старался ко всем держаться боком. Лишь надев китель с погонами капитана второго ранга, Юрков вновь почувствовал себя уверенным и сильным.

— Говорите, сразу стал изменяться дифферент, а глубина — прежняя? — переспросил Юрков, дрожащей рукой смахивая пот со лба.

— В том-то и дело, — возбужденно говорил Владимир. — Можно подумать, что Нептун схватил нас за корму, тряхнул и держит…

— Держит, держит… — соображал Юрков, сцепляя и расцепляя растопыренные пальцы. — Вероятно, влипли в рыбачью сеть, — предположил он. — Всплывать рискованно, где-то рядом корабли поиска. Можем легко обнаружить себя. Прикажите готовить водолазов к выходу за борт.

— Разрешите мне, — попросил Владимир.

Юрков строго посмотрел на него и ничего не сказал.

Владимир понял, что командир не возражает.

— Возьму с собой Чеснокова? — предложил он.

— Берите, — согласился командир. — И прошу вас: будьте особенно осторожны. С глубиной шутки плохи…

Через десять минут Линьков и Чесноков стояли в гидрокомбинезонах и прилаживали на себе кислородно-дыхательные аппараты. Одеваться им помогал механик. Илья Фомич экономно смочил ватный тампончик спиртом из пузырька и протер — сначала Владимиру, потом старшине — загубники. Веселый Чесноков подмигнул стоявшим поблизости дружкам. Он вожделенно понюхал свой загубник, для большей убедительности лизнул его и страдальчески поморщился, точно опрокинул в рот рюмку водки. Механик предостерегающе крякнул и упрятал пузырек со спиртом в задний карман широченных брюк. Чесноков притворно хмыкнул. Матросы снисходительно улыбнулись.

Кивнув старшине, Линьков шагнул к темной дыре торпедного аппарата, дохнувшей на него замогильным холодом и сыростью.

— Володя, умоляю тебя, не потопи инструмент и не разбей фонарь, —увещевал механик, — ты за это отвечаешь материально.

Не дождавшись обещания, Илья Фомич страдальчески вздохнул.

Линьков первым втиснулся в трубу торпедного аппарата. За ним наглухо задраили крышку. Настала полная темень. Даже через водолазный костюм и плотный шерстяной свитер он ощущал всем телом леденящий металл трубы. Отчего-то представилось, как неприютно и тесно лежать в заколоченном гробу.

Владимир подал условный сигнал, стукнув по металлу гаечным ключом, и вслед за этим загудела, забулькала вода, врывавшаяся в трубу через клапан заполнения. Стало еще тесней и глуше. Ощущение скованности не проходило до тех пор, пока не отворилась передняя крышка аппарата. Приметив слабый свет, Владимир полез туда и скоро выбрался за борт.

Через стекло шлема он увидел огромную рыбацкую сеть. Подлодка увязла в ней горизонтальными рулями, словно запутавшаяся плавниками рыба. Линьков поплыл вдоль борта, взбрыкивая ногами, то и дело задевавшими за капроновые нити. Каждой клеткой своего тела он ощущал силу глубинного давления, чувствовал ее затаенное коварство, ее беспредельную власть. Эта сила противилась малейшему движению, и нужно было напрягать каждый нерв и каждый мускул, чтобы противостоять этой силе. Кислород упруго входил через загубник в легкие, освежал и холодил рот. В ушах стоял тончайший перезвон, будто играли, касаясь друг друга, подвески хрустальной люстры.

Шторм на глубине чувствовался лишь по тому, как медленно ходили из стороны в сторону свободные крылья сети. Было уже достаточно светло, чтобы в мутной воде различать предметы вокруг себя метров на десять.

Подобравшись к тому месту, где сеть зацепилась за корпус, Владимир вывинтил из чехла водолазный нож и принялся кромсать крепкую вязку капроновых нитей.

Вскоре из толщи воды стал проясняться силуэт подплывавшего Чеснокова. Владимир знаками показал, что надо освободить от сети рубку. Старшина кивнул. Вильнув ластами, он резко ушел вверх и скрылся.

Работали они минут двадцать, то сходясь вместе и помогая друг другу, то расходясь в разные стороны и ощупывая каждый метр покатых бортов лодки. Приятно думалось, что здесь вечный сумрак, холод, а совсем рядом, за прочной корпусной сталью, электрический свет и тепло жилых отсеков. Владимир представил, как он сейчас вернется в лодку, снимет влажный от пота свитер, примет горячий душ и… сто граммов спирта, потом наконец-то ляжет спать.

Работа была сделана. Линьков махнул старшине, чтобы тот возвращался в отсек. Старшина подплыл к нише торпедного аппарата, сделал нечто вроде сальто, плавно перевернувшись через голову, и лишь после этого полез в трубу. «Нашел тоже время, циркач…» — недовольно подумал Владимир и почувствовал, как нога его за что-то зацепилась. Изогнувшись, чтобы лучше было видно, он понял, в чем дело. Это был довольно большой обрывок сети, прицепившийся к днищу, который они с Чесноковым прежде не заметили.

«Вот привязалась, мотня проклятая…» — подумал Владимир, опять вывинчивая нож. И полосонул им по сети с такой яростью, словно дрался со смертельным врагом. Отскочив от чего-то упругого, нож выскользнул из руки и тут же пропал.

«Этого еще не хватало…» — совсем разозлился Владимир и увидел такое, что заставило его поначалу всего лишь удивиться. Подлодка стала медленно уходить от него, всплывая и постепенно растворяясь в мутной толще воды.

«Да что они там, обалдели совсем?» — подумал Владимир об электриках, решив, что кто-то из них по рассеянности дал задний ход. Но по тому, как сильнее стало давить на барабанные перепонки, он догадался, что лодка по-прежнему оставалась на месте. Его тащила за собой медленно отплывавшая в сторону и погружавшаяся на глубину сеть… Мотнув ногой, он сделал отчаянную попытку вырваться, но сеть крепко держала его. Изогнувшись, поймал зыбкий клубок нитей руками и стал тормошить их, пытаясь сбросить с ноги, но и это не помогло. Вскоре он выбился из сил и обмяк. И тогда как молнией полосонула догадка, что и ему настало время свести счеты с жизнью…

Страха не было — лишь полное оцепенение, безразличие к тому, что с ним сейчас произойдет. Владимир с каким-то облегчением подумал, что теперь все его проблемы, казавшиеся прежде столь неразрешимыми, теперь утратили свое значение. Еще минута, две… и вода раздавит его. «Как это бессмысленно и просто… Но зачем ждать, не лучше ли прямо сейчас выбросить изо рта загубник? Короткое удушье — и все кончено…»

Все слабее видны контуры подлодки. Уходила жизнь… И не было силы удержать ее.

«Нет Лиды, — думал он, — ей бы тяжело пришлось. Но ее нет. Есть дочь. А что же с ней будет?!»

Эта невольная мысль была мгновенным прозрением, хотелось закричать самому себе: «Да что же ты делаешь, очнись! Ведь еще не поздно!» И он рванулся что было силы вверх, уже не помня себя от злого безумия.

Но сеть не отпускала, медленно увлекая за собой все глубже и глубже.

«Успокойся, подумай…» — приказал он себе.

И точно кто подтолкнул его. Линьков, даже не слишком торопясь, изогнулся и почти без труда снял запутавшуюся ласту.

Онемевшей от напряжения ноге вдруг стало свободно и легко, точно он разулся. Владимир почувствовал, как стало слабеть глубинное давление на барабанных перепонках. Опомнившись, окончательно поверив в свое избавление, он поплыл в сторону, где только что скрылась из виду лодка. Его вдруг охватила буйная, неуемная радость. И самому захотелось дурашливо перевернуться в воде через голову, как это сделал старшина, но он только крепче стиснул влажный загубник и всей грудью вдохнул кислород.

«Сто лет, сто лет…» — в такт гребкам мелькали в голове одни и те же навязчивые слова…

Так он плыл несколько минут, отталкиваясь от воды одной ластой и попеременно разводя в стороны руками. Подлодки нигде не было видно. Вода слева и справа, впереди тоже вода, кругом вода — и ничего больше…

«Уж туда ли я плыву? — с беспокойством подумалось ему. — Не хватало еще заблудиться…» Он плыл все так же сильно, хотя и не слишком торопясь. «Сто лет, сто лет…» — стучала в висках кровь. Вода становилась необычайно упругой, липкой, словно бы он и не плыл, а еле полз, разгребая руками зыбкое желе.

«Только бы ноги не свело судорогой, тогда уж ничто не поможет». Но его стал обволакивать предательский, тихий страх. И приходилось напрягать все силы, чтобы не поддаться отчаянию.

Он нашел этот выход, последний и единственный. Как торпеда, не захватившая цель на прямом курсе, он начал искать лодку, двигаясь по большому кругу. И когда уже почти не было надежды, лодка показалась в самом неожиданном месте, где-то внизу. Она зависла на глубине, как большая уснувшая рыба. Поначалу Владимиру так и показалось, и он из последних сил поплыл навстречу к ней, как к единственно живому существу, чтобы не оставаться здесь в полном одиночестве. Смутные обводы этой рыбы все больше прояснялись, пока наконец не обрели знакомый силуэт подводного корабля. Но Владимир лишь тогда поверил в свое избавление, когда рука его коснулась припаявшихся к днищу водорослей, пушистых и нежных, как волосы на голове ребенка.

Вскоре Линьков неуклюже стоял посреди отсека, и матросы стягивали с него отяжелевший гидрокомбинезон, с которого вода струйками стекала на палубу. Владимир посмотрел на часы, привинченные к переборке, и не поверил, что пробыл за бортом всего лишь двадцать минут. Но так как время уже не имело для него рокового смысла, он нисколько не удивился, а всего лишь приметил, что скоро заступать на очередную вахту. Владимир щурился от света и слушал, как чудесную музыку, голоса людей.

«Двадцать минут, — думал он, — будто ничего и не случилось. Да и что за такое короткое время могло случиться с человеком, у которого на берегу столько дел. И еще сто лет, сто лет…»

— Вот те раз, — огорченно сказал Илья Фомич, разглядывая его снаряжение, — а где нож, где ластина?

Линьков бессмысленно улыбнулся ему и вяло кивнул в сторону, — мол, за бортом осталась… Механик насупился и нарочито осерчал:

— Это не дело. Я ведь предупреждал. А теперь из твоего месячного содержания придется вычесть полную стоимость одного ножа и двух ласт. А это будет… — Механик задумался, деловито шевеля губами.

— Брось темнить, — вступился за Линькова штурман, — все равно ведь спишешь.

— Хм, спишешь… — недовольно буркнул механик. — Порядок должен быть. А то привыкли сидеть на моей шее. Вам дай волю, все растеряете, а мне отвечать.

До своей каюты Линьков еле добрался. Только лег на диван — и провалился в глубокую пропасть сна. Спал беспробудно и долго. Снилась глубина. Будто бы он без конца рвал сеть и никак не мог пробиться через нее к подлодке. Сеть вдруг заходила ходуном, затрясла его и заговорила голосом штурмана:

— …Да проснись ты. — Владимир еле размежил веки. — Вставай, а то прикажу из ведра тебя окатить.

— Отстань, — прохрипел Владимир, отпихиваясь, но заставил себя свесить ноги и сесть на диване. Ошалело помотав головой, спросил:

— На вахту?

— Успеешь, — ответил Вырин. — Через минуту «дипприем» в командирских апартаментах. Надень фрак.

Штурман выбежал, оставив дверь открытой. Пока Линьков протирал опухшее, заспанное лицо одеколоном и застегивал китель, Вырин метался по коридору и деятельно гремел в буфете посудой.

— Поторопись, — напомнил он, мимоходом заглянув в каюту и брякнув надетыми на пальцы стаканами.

Линьков резко встал, потянулся, сделал несколько энергичных боксерских движений, чтобы размяться, и вышел в коридор. Дверь командирской каюты была распахнута. Оттуда слышались умеренно возбужденные голоса, деликатный смех. «Тоже еще… развеселились», — подумал Владимир, переступая через высокий порог. Он был недоволен, что ему не дали доспать.

Шесть офицеров, свободных от вахты, разместились кто как сумел: кто на койке, кто в креслах, кто стоял, прислонившись спиной к переборке. Толя Вырин, наморщив лоб, со всей серьезностью вскрывал банку маринованных огурцов. На столе стояли несколько принесенных им граненых стаканов.

Вошел механик, бережно, будто хрупкую вазу, держа в руках небольшую канистру со спиртом.

— Вот, как приказано, — вздохнув, сказал он. Поставил канистру на стол, почтительно и вопрошающе глядя на командира.

Командир понимающе улыбнулся.

— Действуйте, Илья Фомич: символически, так сказать, по тридцать граммов.

— Все равно ведь нальет по двадцать девять, — не утерпев, высказался Толя Вырин. — Я его знаю…

Офицеры заулыбались.

Механик выстрелил сердитым взглядом в штурмана и принялся бережно, чтоб ни одна капля не пропала даром, разливать спирт по стаканам.

Командир, собираясь произнести тост, значительно и весело сверкнул глазами.

— В жизни каждого из нас есть дата, которую положено отмечать, надеясь на лучшее, — стал говорить Николай Петрович, слегка поворачиваясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону, как бы поочередно обращаясь к каждому. — Пускай наша подводная судьба вносит неизбежные поправки, но мы и сегодня не изменим этой доброй традиции. С днем рождения, Владимир Кузьмич.

— За твои двадцать восемь, старик, — пояснил Толя Вырин.

— Забыл… — признался Линьков, растерянно глядя на товарищей, а про себя подумал: «Это как второй раз родился…»

Звякнули разом сомкнутые стаканы. Жгучая влага перехватила Владимиру дыхание. Он покрутил головой и впился крепкими зубами в огурец.

— Эхма! — с разудалым придыхом рявкнул Толя и сделал вид, что собирается хватить стаканом о палубу.

Механик испуганно и строго погрозил ему пальцем.

Во взглядах, в улыбках товарищей Линьков угадывал какое-то задушевное, нежное отношение к себе. Хотя и не любил Владимир лишних эмоций, не мог не расчувствоваться. На глаза готовы были навернуться слезы. Но он заставил себя напрячь все силы и благодарно улыбнулся…

Подоспело время очередной вахты. Владимир поужинал, не спеша и потеплей оделся. Прежде чем подняться по трапу наверх, обстоятельно проинструктировал вахтенных матросов, как это положено по службе.

Рубочный люк дохнул на него сыростью, брызнул дождевыми каплями. На мостике было ветрено и промозгло. Мелкий косохлест зарядил надолго, без передышки. Владимир закутался поплотнее в дождевой плащ и сел на свою привычную откидную банку.

То ли от выпитого спирта, то ли от нежных мыслей о крохотной дочурке Владимиру стало хорошо и покойно, как это бывает, когда после долгой дороги присядешь у своего крыльца, прежде чем войти в дом. Много бы он дал, чтобы взглянуть в эту немыслимо томительную минуту на свою наследницу. Все мысли его были только о ней, о единственно родном, самом близком существе. И не терпелось уже, чтобы лодка поскорей ошвартовалась у пирса. Владимир понимал, что ему теперь придется нелегко. Нужно было устроить будущее своей дочки по возможности как-то так, чтобы у нее не остался навсегда горький осадок сиротства, от которого он и сам до сих пор не избавился. Владимир не знал еще, как это лучше сделать, но не сомневался, что сумеет воспитать свою девочку. И с тещей он как-нибудь договорится. Дочка подрастет, научится преданно ждать и с радостью встречать его с моря, как это всегда умела делать ее мать. Жизнь продолжается. Главное, девочка жива-здорова. И, подумав так, Владимир почувствовал облегчение, словно после изнурительной качки уже ступил на твердую землю.

Подлодка полным ходом возвращалась в базу.

ГЛУБИННАЯ ВАХТА

В окно казармы чуть постукивала взбухшая ветка тополя. Почки уже лопались от распиравших их первых листочков. Рождалась весна…

Старшине первой статьи Виктору Полувалову казалось, что за стеклом ему нетерпеливо машет знакомая девичья рука. Толкнув оконные створки, он впустил ветку в комнату. И тотчас в душное помещение дохнуло теплой свежестью позднего майского вечера. Поймав пугливо сопротивлявшиеся прутики, Виктор коснулся их губами, точно осторожно целуя хрупкие девичьи пальцы и опасаясь сделать им больно.

Под окном, на освещенном фонарями плацу, было тихо. Где-то за высоким забором отдаленно пропела сирена электропоезда, в гавани сипло гукнул трудяга-буксир. В кубрике понемногу затихали сдержанные голоса и смех вернувшихся из увольнения ребят. Время близилось к полуночи, а старший матрос Стефан Протопопов все еще задерживался на берегу.

Виктор оттолкнул обиженно закачавшуюся ветку. Сняв бескозырку, он облокотился на подоконник, подпер голову руками. Ветерок будто успокаивал его, остужая широкое, скуластое лицо и пошевеливая негустые стриженые, с челкой, волосы. Но ничто уже не могло унять появившейся злости на подчиненного матроса.

Стефан (или, как его попросту звали, Стофка) служил в команде на три месяца дольше других. Поэтому он не упускал возможности показать, что старшиной не стал лишь по случайному недоразумению. За ним прочно установилась репутация человека бесшабашного и с норовом. По мнению Полувалова, Стофка обладал манерами одесского ловеласа образца девяностых годов прошлого столетия: для большего сходства ему не хватало всего лишь канотье и болонки на поводке. Однажды старшина высказал эти соображения Протопопову; тот нисколько не оскорбился и сделал вид, что польщен таким сравнением как признанием исключительности его мужских достоинств. Стефан был высок, статен, красив. Кудрявые бакенбарды и усы придавали его лицу гусарски-отчаянное выражение. Держался он с такой самоуверенностью, которая нередко граничила с нахальством. Во всем, что касалось его флотской специальности, он был всеведущ как бог, и это позволяло ему держаться со старшиной на равных.

Когда куранты в динамике возвестили полночь, на лестничной клетке наконец раздались неторопливые шаги.

Оттолкнувшись от подоконника, старшина надел бескозырку и поправил бело-голубую повязку дежурного по команде. Старший матрос Стефан Протопопов, прикусив зеленую травинку, подошел к Полувалову как-то совсем по-домашнему, вразвалочку. Невинно улыбаясь, протянул смятую увольнительную записку.

От такой вольности старшина едва не вспылил. Он был на полголовы ниже рослого красавца Стофки, но зато шире в плечах и физически намного крепче. Старшина мог бы, если б захотел, заграбастать Стофку своими сильными ручищами и выжать, как штангу. Только в его положении ничего другого не оставалось, как побороть в себе это искушение.

— Рискуешь, — сказал Полувалов, недобро глядя из-под нависшей челки на Протопопова, — явился впритык.

Стофка принял его взгляд снисходительно, небрежно переступил с ноги на ногу и ответил:

— Сам понимаешь — весна, на берегу дорога́ каждая минута…

— Довод убедительный, но не на флоте.

— Что ж, тебе могу по секрету… — Стефан скорчил заговорщицкую рожу, воровато оглянулся на дверь, приложил палец к губам и полез в карман. — Гляди, старшина, — сказал он, протягивая фотографию. — Это ли не мадонна? Если бы ее увидал Рафаэль, он бы разрыдался от зависти, как ребенок…

— Очередная?!

— Нет, это совсем другое. Да ты посмотри, какая она!..

— Послушай, Стефан, — теряя терпение, начал распаляться старшина. — Что ты дурачишься? Корчишь из себя… Всю крышку рундука заляпал кинозвездами, а в центре — собственная фотокарточка. Позёр…

— «Таков мой организм, извольте мне простить…» — с полупоклоном продекламировал Стефан.

Зазвонил телефон.

— Испарись… — отмахиваясь от Стофки, потребовал старшина. Он вспомнил, что до сих пор не доложил дежурному по бригаде о прибытии увольнявшихся матросов с берега…

Стефан появился в кубрике с таким адмиральски значительным видом, которым, по его убеждению, можно было обратить на себя внимание ребят. У двери он слегка, но выразительно качнулся, приветственно махнул рукой куда-то в пространство и направился самоуверенной походкой к своей койке.

В просторном жилом помещении горел неяркий свет. Ребята спали, но некоторые еще тихонько переговаривались, ничуть не интересуясь Стофкиным появлением. Даже Мишка Канаков, новичок, это недоразумение на подводном флоте, как считал Стофка, позволил себе не оторваться от книжки, которую читал, высоко подложив под белобрысую голову подушку. Бесцеремонно повернув к себе книжную обложку, Протопопов скептически-осведомленно выпятил нижнюю губу, что означало: «И как только не надоест читать этакую муть».

Мишка терпеливо выждал, когда отпустят его книгу, и опять забегал глазами по строчкам.

Раздевшись, Стефан завалился на шумно запружинившую под ним койку. Он блаженно вытянул длинные ноги, подсунул под затылок ладони и зевнул. Но спать ему не хотелось.

— Слышь, титан мысли, — сказал он, не поворачивая головы и тем самым как бы подчеркивая то снисхождение, которое он оказывает Канакову, — знал бы ты, у какой я мадонны был сейчас на гранприеме. Это же мечта, поэма, сказка, божество… все равно что для тебя — лишняя кружка компота за обедом.

Мишка мельком скосил в сторону Протопопова грустные глаза и ничего не сказал. На его серьезном интеллигентном лице не выразилось ни любопытства, ни раздражения, В мыслях он, видимо, был слишком далеко от того, что занимало Стофкино воображение.

Не получив ответа, Стефан хмыкнул (мол, о чем говорить с салагой) и повернулся к Мишке спиной. Не успел он заснуть, как в кубрике вспыхнул яркий свет и пронзительно запиликала боцманская дудка.

— Подъем! — возбужденно пробасил Полувалов. — Корабль к бою и походу готовить. В море идем!

Стофка, отшвырнув одеяло, обрадованно вскочил. Подлодка долго не выходила в море. А от долгой береговой жизни у Стофки неизменно падало настроение и начинал портиться характер. Иное дело — море, там он мог показать себя. Оделся и собрал вещи Протопопов так быстро, что первым стал в строй. За спину у него была перекинута, будто автомат на ремне, старенькая гитара.

Вскинув на плечи рюкзаки и взяв чемоданы, моряки нестройным, ускоренным шагом двинулись на лодку.

— Не растягиваться, шире шаг, — вполголоса поторапливал Полувалов, то и дело поглядывая на часы.

Миновав плац, вышли на шоссе, ведущее через перелесок прямо к пирсу. Протопопов, хотя и не слишком торопился, не отставал все-таки от других. Он возбужденно прислушивался и поглядывал по сторонам. В ближних кустах оглушительно щелкали соловьи, как бы приглашая послушать их. Стефан улыбался не то соловьям, не то приятным воспоминаниям. Полная луна, казалось, высвечивала и оттеняла каждую травинку и каждый листок на распускавшихся ветках. Пахло весенней теплынью, подсыхавшей землей и свежим ветром, который осторожно дул по временам с моря. Деревья по сторонам дороги будто расступались, пропуская молчаливо шагавшую колонну матросов. Шаги по асфальту раздавались гулко, значительно… Стофке представлялось, что этому движению не будет конца и что все они вечно будут шагать на маячившие где-то за деревьями портовые огни, нисколько к ним не приближаясь. И соловьи будут петь…

Но вот лес кончился, и шаги мягко зазвучали по деревянному настилу пирса. Протопопов увидел свой корабль. Покатое в боках, мощное тело подлодки походило на загарпуненную тушу кита, которую на швартовых притянули к причальной стенке. Этот кит будто бы притаился, выжидая лишь случая, чтобы разорвать мешавшие ему путы и снова уйти в море, на глубину…

Матросы гуськом взбегали по трапу на борт и торопливо спускались внутрь лодки. Тишина корабельных отсеков нарушилась голосами, пением стальных паёлов под ногами и хлопками открываемых дверей и люков.

В отсеках стоял полумрак. Но вот защелкали пакетники. В матовом свете плафонов обнажился организм подлодки: толстые, будто утробные кишки, трубопроводы и тонкие, напоминающие венозные переплетения, линии электропроводки.

Прошло несколько минут, и, сотрясая корпус, заработали на холостом ходу главные дизеля. Механизмы пришли в движение, на приборах замигали разноцветные контрольные лампочки.

Седьмой отсек был довольно небольшим, тесноватым, но зато вполне спокойным и едва ли не самым уютным помещением на лодке. В самой корме виднелись трубы торпедных аппаратов с навесными приборами стрельбы и со звездами на крышках. Вдоль бортов протянулись койки. Все свободные углы заполнены прорезиненными водолазными сумками, деревянными ящиками и жестяными банками. Создавалось впечатление, что людям здесь ни пройти, ни развернуться без того, чтобы не задеть друг друга. Но каждый из них знал свое место и свои обязанности на любой случай корабельной жизни. Когда лодку готовили к выходу в море, в отсеках не было толкотни, а тем более — лишних слов. Виктор со Стофкой сразу же втиснулись в узкий промежуток между аппаратами и стали проверять механизмы. Михаил Канаков занялся креплением банок и ящиков по-походному.

В команде торпедистов Михаил служил меньше года. И хотя давно сдал все положенные зачеты, на равных со всеми стоял ходовую вахту и носил на груди значок специалиста третьего класса, он до сих пор не избавился от опеки со стороны Полувалова и Протопопова. В глазах старшины он был нормальным и толковым парнем, а по мнению Стофки — «полнейшим лопухом и чистоплюем, каких с флота гнать надо».

О «старичках» Мишка имел собственное мнение. Это позволяло ценить искреннее дружелюбие одного из них и не замечать самодовольную заносчивость другого. Мишка любил читать, особенно книги по кораблестроению. Он был не слишком разговорчив и немного стеснителен, как человек, не спеша и основательно привыкающий к новому для себя образу жизни.

Протопопова постоянно в нем раздражала подчеркнутая аккуратность. Но Михаил чувствовал себя неприятно, если роба на нем не поглажена, ботинки не вычищены до блеска, а волосы тщательно не расчесаны на пробор.

Многим казалось неправдоподобным, что после первого курса можно по своей охоте уйти из института, как это сделал Канаков, и попроситься служить на флоте. Особенно этого никак не мог понять Протопопов, который завалил вступительные экзамены в одесскую мореходку. Но Михаил знал, что делал…

Студенческая наука давалась ему без особого труда. Но, размышляя о своем призвании, он пришел к неожиданному выводу: прежде чем строить корабли, нужно узнать, какое оно, море… И ни разу еще Канаков не пожалел о том, что́ сделал вопреки отцовской воле, материнским слезам и недоумению товарищей.

Басовито и пронзительно, будто напрягаясь всем своим электрическим нутром, загудел корабельный ревун.

— У, душегуб, — простонал Стофка и накинул на него пилотку, — чтоб ты охрип или подавился!

— Швартовой команде наверх! — невозмутимо скомандовал Виктор, но в его голосе можно было угадать плохо скрытое раздражение Стофкиной вольностью.

Мишка выдернул из-под койки оранжевый спасательный жилет и вслед за Протопоповым побежал на верхнюю палубу. Он спешил, надеясь угнаться за проворным Стофкой, и потому то и дело на что-нибудь натыкался.

Швартовая команда выстроилась на корме. Мишка потянул носом свежий воздух, посмотрел на звезды, на деревья, подступавшие стеной почти к самому пирсу, и почувствовал себя счастливейшим человеком. Показалось, что сама Вселенная раскрылась перед ним, точно редкостная книга, которую предстояло запоем прочитать от первой до последней страницы. Хотелось дольше смотреть на эту необыкновенную ночь, чтобы потом вспомнить ее где-нибудь на глубине…

Швартовая петля, сброшенная с пирса, глухо шлепнула по воде.

— Лопух, — с язвительной душевностью сказал Стофка Михаилу, — швартовый надо с ходу подхватывать, чтоб мазутом не испачкать в воде.

— Оботрем, — примирительно ответил Мишка, вытаскивая хлопающий по борту мокрый трос.

— О собственные штаны, — посоветовал Стофка.

Канаков притворно вздохнул:

— Я бы предпочел о ваши, все равно их стирать надо.

— Молодой еще, — напомнил Стефан. Прищурив глаз, скривив рот, он по-пиратски внушительно посулил: — Будешь указывать старшим — на рею за уши вздерну. Просохнешь — поумнеешь.

Мишка промолчал: испачканный мазутом капроновый трос оставался на его совести. Вдвоем они быстро смотали трос на вьюшку и вновь стали лицом к борту.

В душе Мишка был недоволен собой. Стоило ли препираться с Протопоповым, чтобы потом самого себя упрекнуть в несерьезности. Но его будто подталкивал кто перечить каждому Стофкиному слову. Мишка считал себя человеком не гордым, когда был смысл у кого-то поучиться делу. Только Стофка не упускал случая вместе с дельным советом выказать и свое моряцкое превосходство. А этого Михаил терпеть не мог.

Под палубой надрывно завыли электромоторы. Спустя мгновение взбурлила у бортов вода. Пирс медленно стал отходить в сторону. На середине гавани лодка увеличила ход, и ветер сильнее задышал в лицо.

«Прощай, земля! Здравствуй, море!» — восторженно подумал Михаил и посмотрел на Стофку, ожидая увидеть на его лице такую же радость. Но Стофка был снисходительно спокоен.

Чихнув и кашлянув, заработали дизеля. С мостика дали команду «Всем вниз». Держась за поручни, Канаков соскользнул в центральный, почти не касаясь ногами перекладин трапа. И остался доволен собой. Такой метод спуска считался на лодке коронным номером, привилегией «старичков» перед новичками. «Здорово получилось!» — только успел подумать Канаков, как на него сверху всей тяжестью обрушился Протопопов.

— У трапа не спать, — бросил он небрежно и насмешливо, помогая Михаилу подняться.

— Можно и поаккуратней, — ответил Михаил, потирая ушибленное плечо, — собою не управляет лишь мешок с опилками, если его сверху сбросить.

— Зато на опилки приятнее падать, — язвительно улыбнулся Стефан. — В другой раз побыстрей от трапа отбегай. Понял?

— Вполне. В следующий раз пропущу вас вперед.

Канаков пошел в корму, снимая на ходу спасательный жилет и поправляя воротник.

В четвертом отсеке он увидел старшину второй статьи Никиту Корзуна, комсорга лодки. Тот возился у рундучка, в котором помещалась корабельная библиотека, и никак не мог отомкнуть замок.

— Заело? — полюбопытствовал Михаил.

— А, чтоб тебя… — Старшина яростно дернул крышку, и рундук открылся. — Вот так каждый раз, — пожаловался он Михаилу, — и запасной никак не подберу, и починить не удается.

— Можно взглянуть? — попросил Канаков.

— Валяй, — согласился Корзун, — только потом сам закроешь. Ключ отдашь лично мне. — И ушел, прихватив с собою какой-то потрепанный томик.

Недавно библиотечку обновили, и Михаил принялся не спеша перебирать книжки. Ему вспомнилась отцовская библиотека со множеством редких изданий. Мишка с детства любил копаться на книжных полках, выискивая что-нибудь интересное. В кабинете отца стоял широченный, из темного резного дуба письменный стол, на нем — бронзовая, под зеленым абажуром настольная лампа.

«Очень удобный стол и приятная лампа», — подумал Мишка, сидя перед рундуком на корточках.

Отец держался с ним просто и доверчиво, как с хорошим приятелем. Они любили по вечерам усаживаться за общий письменный стол и, нисколько не мешая друг другу, заниматься своими делами. И, несмотря на то что один был крупным ученым, а другой всего лишь студентом-первокурсником, оба они, отец и сын, считали себя коллегами и друзьями. Частенько спорили, но никогда не ссорились. Перед выходом в море Михаил отправил отцу письмо, где обстоятельно рассказывал, что он передумал и перечувствовал за то время, что они не виделись.

Он представлял, как к ним позвонит почтальон. Если это произойдет днем, отец будет на работе. А мать, наверное, будет сидеть в гостиной. Она отложит в сторону вязанье. Опираясь на костыли и переставляя негнущиеся ноги, направится в прихожую. Потом вынет из ящика несколько газет и между ними обнаружит конверт со знакомым треугольным штемпелем «Матросское. Бесплатно». Лицо ее просияет, глаза заблестят. Она вернется в комнату и, вскрыв конверт, начнет читать.

— Миша… Мишенька… Мишутка… — станет твердить с разными интонациями в голосе, по мере того как что-то ее будет настораживать, пугать или радовать. Михаил знал, что не было такого свободного дня или такой свободной минуты, когда бы мать его, Софья Никодимовна, не хотела поговорить о нем либо с отцом, либо с домработницей Варварой, женщиной пожилой и ворчливой.

Михаил очень любил свою мать и всячески старался скрыть, как он жалеет ее. Слишком дорогой ценой пришлось ей, бывшей актрисе, заплатить за его появление на свет. Она перенесла в Ленинграде тяжелую блокадную зиму, болела тифом, и врачи не советовали ей оставлять ребенка. Она же настояла на своем. Михаил родился вполне здоровым, у нее же после родов отнялись ноги.

И все-таки она была горда и счастлива своим трудным материнством. Михаила считала идеальным сыном — вежливым, предупредительным, скромным и, разумеется, талантливым. Михаилу всегда было неловко оттого, что мать едва ли не боготворила его. Но он понимал ее и умел прощать эту женскую слабость.

…Дочитав письмо, мать дотянется до телефона, который стоит на столике, и наберет нужный номер. Секретарша отца тотчас узнает ее голос и скажет, что академик занят, проводит важное совещание, но она непременно передаст ему записку, в которой сообщит о письме сына.

Не пройдет и пяти минут, как в квартире настойчиво зазвонит телефон. Мать снимет трубку и услышит знакомый глуховатый голос. «Софья, будь добра, — скажет отец, — прочти, что он пишет». Она станет читать. Отец, как всегда в таких случаях, будет покряхтывать, погмыкивать, некоторые места попросит повторить. Потом, наверное, скажет, как говорил когда-то: «Так-так… Молодой Декарт… Прежде чем утвердить себя на избранном поприще, он сперва усомнился в нем. Затем сомнения проверил практикой и не спешит сказать себе «да». Вот что такое терпение и мужество юных! Не правда ли, Софья?» «Да, да…» — скажет счастливая мать. Отец помедлит, поправляя очки, и попросит: «Если тебе не трудно, положи письмо на мой стол, лучше под стекло. И вот еще что: предупреди Варвару, пускай она в кабинете до моего прихода ничего не трогает. Она такая рассеянная…»

Прошел месяц. На этот раз лодка далеко ушла от базы. Начались шторма. Взбесившийся океан словно выворачивал свое нутро наизнанку. Пропал горизонт. Само небо, казалось, легло на воду… Все перемешалось в шквальной толчее дождя и ветра.

Наконец дали команду на погружение. Спасая людей от опостылевшей качки, лодка пошла на глубину. Прерывистые басы дизелей сменились заунывным пением электромоторов. И чем дальше отодвигался гул волны, тем звучней в отсеках тишина и сами звуки резче. Забортное давление стиснуло корпус лодки, словно динамометр, натужно разворачивая стрелку глубиномера.

В центральном посту сумрачно, душно и влажно. Сидя на рундуке за пультом управления горизонтальными рулями, Полувалов держал заданную глубину. Он изучил систему рулевых приводов почти так же, как торпеду. И всегда бывал рад, когда в море ему разрешали подменить на этой вахте боцмана.

Старшина глядел на изогнутую трубку дифферентомера^[7], по которой ходил зыбкий пузырек воздуха. Этот пузырек нужно то и дело подгонять под визирную риску на шкале с отметкой «ноль градусов». Непосвященному человеку такая однообразная работа могла бы показаться утомительной и скучной. Но Виктор находил в ней скрытое наслаждение, оттого что мог себя представить чуть ли не властителем морских глубин. У него было достаточно воображения, чтобы в металле приборов и механизмов почувствовать живой, чуткий организм корабля. Ему казалось, что он ощущает корабль, как собственное тело. Тысячи подводных струй норовили увести лодку вверх или вниз, но стоило лишь слегка тронуть штурвал гидропривода, как в действие мгновенно приходили горизонтальные рули. И корабль сопротивлялся мчавшимся на него потокам воды.

Скрипнула крышка лаза, и в отсек грузно просунулся командир лодки капитан второго ранга Соболев. Это был высокий, плотный человек средних лет, имевший привычку говорить мало, но зато всегда веско и значительно. По-макаровски расклиненная надвое густая борода придавала его лицу неприступное, сердитое выражение.

Когда Соболев, обойдя посты, оказался у Полувалова за спиной, Виктор невольно почувствовал пристальный командирский взгляд. И ему стало немного не по себе. Он обернулся. Командир глядел мимо Виктора, куда-то в сторону прикрепленного к борту глубиномера. «Неужели что-нибудь не так?..» — забеспокоился старшина.

Командир опустил на его плечо свою увесистую, словно совковая лопата, ладонь и, как бы разрешая все сомнения, обронил:

— Добро.

Виктор почувствовал облегчение. Для всей команды это слово приобретало смысл высшей похвалы. Но командир все не уходил, о чем-то сосредоточенно размышляя.

«Беспокоится борода, — решил Виктор, — обстановка сложная, штормит…»

У Виктора были свои заботы. С утра он лазал с переносной лампой по самым глухим и неудобным закуткам отсека, старательно отыскивая рыжие, как грибы в лесу, пятна ржавчины. Канаков с Протопоповым терпеливо ходили следом и замазывали ржавчину суриком. Втроем они работали около двух часов, пока Виктору не пришло время заступать на вахту.

Старшина стянул с себя комбинезон, достал из рундучка новую пилотку, переменил воротничок и отправился в центральный. В дизельном отсеке его остановил моторист Коля Пашуков и, весело хохотнув, принялся рассказывать о том, как накануне Протопопов «мастерски прикупил» доверчивого Мишку. Но протопоповские шутки Полувалова не привели в восторг. Про себя он решил серьезно поговорить со Стофкой по поводу его бесконечных подначек и розыгрышей. Отстояв вахту, Виктор направился в кормовой кубрик. Когда он вошел, Канаков на правах бачкового уже подкидывал желающим добавку.

Никита Корзун призывно помахал Виктору ложкой.

— Как на вахте?

— Получил «добро» от кэпа.

Никита подвинулся на скамье, уступая место другу. На его широком, бровастом, с крупным носом лице изобразилась довольная улыбка.

— Ну, старик, твои дела в порядке.

— Если бы не этот… — Виктор кивнул в сторону сидевшего за соседним столом Протопопова.

— Опять что-нибудь отколол? — деловито поинтересовался Никита, не переставая жевать.

— Представь, — с раздражением отвечал Виктор, — подзывает Канакова: «Помоги, Мишель, дизель с фундамента сдвинуть, — нужно гребной вал отцентровать». Тот, как всегда, рад стараться. Подсунули вдвоем под станину ломики — и давай… Протопопов только кряхтит для виду, а Мишка жмет вовсю. Не догадался, зелень, что дизель к фундаменту намертво болтами прикручен.

Не сдержавшись, Никита прыснул.

— Витек, это же обыкновенная подначка, — попытался он успокоить друга, — так сказать, в духе морских традиций…

— Да где тут традиции? — продолжал возмущаться старшина. — И еще этот Канаков… развесил уши.

— Кончай, не заводись… — Никита примиряюще хлопнул товарища по плечу. — Пошли покурим.

Вдвоем они уселись на рундуке. Когда лодка под водой, курить, разумеется, нельзя. Воздуха и так в обрез. Но в положенное время вполне можно насладиться если не табачным дымом, то полной неподвижностью. Вот так: ни о чем не думать и ничего не говорить, насколько это возможно. Просто посидеть рядом.

От взаимного молчания они нисколько не испытывали неудобства или стеснительности, потому что были друзьями детства и один знал другого не хуже, чем самого себя. В Москве жили по соседству, сидели в школе за одной партой. Закончив техникум, работали на одном заводе. И на флот вместе пошли. Только служба подходила к концу, и впервые друзья на своем пути увидели развилку, где им предстояло расстаться. Один мечтал вернуться домой, а другой никак не мог распрощаться с морем.

— Эх, Никита, — говорил в сердцах Виктор, — неужели на берегу подходящего дела не сыщется?

— Не, Витек, — отвечал Никита, — я решил пока на сверхсрочную. Через годик в училище бумаги подам. Это уж точно.

— А при заводе открыли вечерний институт, — не терял надежды Виктор. — Как раз по прежней специальности факультет есть. Да и ребята ждут в цеху.

— Ну при чем здесь ребята, Витек? — усмехнулся Никита. — Знаю, кто тебя ждет…

Виктор неизменно смущался, как только ему напоминали о девушке, которую он любил. Говорить об этом не хотелось даже с Никитой, хотя тот давно знал Наташу. Она работала на том же самом заводе.

В последних письмах Виктор вполне определенно договорился со своей девушкой, что они поженятся нынешней осенью, как только кончится срок его службы. Наташа писала, что родители не возражают и что «потихоньку» начали уже готовиться к их свадьбе. Это известие приятно удивило Виктора. Временами его охватывала затаенная радость от сознания того, что они скоро поженятся. Вот и сейчас, стоило лишь приятелю намекнуть о Наташе, Виктор смутился и замолчал.

После ужина кормовой отсек затих. По-прежнему нудно гудели за переборкой электродвигатели. Чуть вибрировал стальной корпус. Протопопов лежал на койке, разглядывая привинченную к изголовью фотографию своей девушки. «И все-таки она чем-то похожа на рафаэлевскую мадонну, — размышлял Стефан. — Эта линия губ, овал подбородка, прямой и тонкий нос… А главное — во всем послушна и доверчива, как ребенок». Вспомнив свою последнюю встречу с ней на берегу и все, что между ними было, он мечтательно вздохнул.

Память уносила его в базовый матросский клуб, где по субботам устраивались танцы и где он чувствовал себя завзятым светским львом. Казалось, вот он входит в огромный зал, небрежно раздвигая плечом танцующих, а навстречу спешит она, его Светлана… И не в силах сопротивляться воображению, Стефан блаженно закрывает глаза, наслаждаясь приятными мыслями.

Тишину отсека нарушил Канаков. Погремел в ящике гаечными ключами, громогласно, точно ему забили ноздри табаком, чихнул несколько раз и принялся тереть наждачной бумагой латунные бирки.

Стефан открыл глаза и поморщился от неприятных, раздражающих звуков, спрыгнул с койки, примял пятерней вздыбившуюся шевелюру и потянулся к своей гитаре.

— Эх, мам-моя!.. — Стефан брякнул струнами. — После ужина люди живут прекрасно. Мишель, что ты пылишь и топчешься, как лошадь на ипподроме?

— Я же вам не мешаю молиться, — ответил Мишка, откровенно намекая на «мадонну».

— Мне — нет, а моим родным старшинам ты мешаешь думать. Соображай.

— Анархист, — буркнул Виктор.

Никита погрозил Стофке кулаком.

— Захлопни кингстон и сыграй…

— Для начальства — хоть головой в унитаз. Только прикажите.

— Сделай милость…

Стефан, выставив локоть, поправил пилотку, оглянулся, примеряясь, на что бы присесть, и попятился, оттопырив зад, к скамье. Осторожно сел и с блаженной улыбкой вздохнул.

Он заиграл какой-то романс, старинный и грустный. И чем дольше играл, тем выразительней становилось его лицо, красивое и задумчивое. Теперь уже Стофка не притворялся. Виктор это понимал. И тем более показалось странным, когда Протопопов запел песню, совсем не подходящую к случаю. С непонятной жестокостью Стефан дергал струны и выговаривал слова:

Виктор, сунув руки в карманы, терпеливо слушал «сердечный стон» Протопопова. На какое-то мгновение показалось, что Стефан вдруг решил раскрыть перед ним свою душу. Только доверительная интонация никак не вязалась со смыслом песни.

«И что надрывается?.. Кого этот балбес удивить хочет?» — размышлял старшина, не спуская со Стофки презрительного, уничтожающего взгляда. Когда Стофка, войдя в раж, казалось, готов был зарыдать, Полувалов не выдержал:

— Неужели ты сам веришь тому, что поешь?

Стофка, точно ожидая этого вопроса, мгновенно приглушил струны ладонью. Не поворачивая головы в сторону Виктора, сказал тихо:

— Из песни, старшина, слова не выкинешь.

— А я с успехом выкинул бы всю песню.

— У меня на этот счет свой «сектор обзора».

— Хочешь сказать, пока мы в море, твоя «мадонна» с кем-то резвится?..

— Полный назад! — сжав гитару, бешено вскочил Протопопов.

— Ты фальшивишь, — сказал Виктор спокойно, — в любви или в песне.

— Ха! Отчет в письменном виде?

— Потребую — дашь. Ты не на гражданке.

— Иди ты…

— Что?.. — Виктор схватил Протопопова и так прижал к шпангоуту, что тот побелел, не в силах вырваться.

Никита тотчас подскочил к Виктору и с трудом оттянул его в сторону.

Стефан одернул робу, принужденно улыбнулся и, подобрав с палубы гитару, стал наигрывать цыганочку, как бы поддразниваяВиктора. Ему артистически удавалось принимать вид хозяина положения.

— Что, старшина, жаловаться пойдешь? — спросил он как бы невзначай.

— Нет, — вяло обронил Виктор, — так сочтемся…

Поборов себя, Полувалов толкнул крышку лаза и выбрался в соседний отсек. Здесь было по-деловому оживленно, как когда-то бывало в его родном цехе в разгар смены. Ослепительно сияли над головой матовые плафоны. Под паёлами неугомонно, будто заводские станки, гудели гребные электродвигатели. Вахтенные электрики сосредоточенно вглядывались в приборы ходовых станций, не обращая на Виктора внимания. Неслышно ступая по мягкой резиновой дорожке, проложенной для изоляции по всему отсеку, старшина подошел к бортовому щиту, где висела стенгазета «Даешь глубину». Он принялся читать собственную заметку, словно видел ее впервые.

Подошел Никита, рассерженный и решительный.

— Что, батя, с якоря сорвало? — спросил он.

— Прости, я не секретарь, мне проще…

— Витька!.. Смотри, как бы это тебе боком не вышло. Тоже мне — спортсмен… А не можешь понять, что разряд по штанге никогда еще не был признаком абсолютной силы. Ты сейчас такую слабину выдал.

— Да что он корчит из себя? На все ему…

— Ну не скажи. В общем-то, Стофка неплохой парень. Бывает, конечно, выламывается, да вот только живет с какой-то горечью… Толком сам еще не разобрался, а вот чувствую.

— Как разберешься — доложишь, — ухмыльнулся Виктор.

— Давай вместе сядем как-нибудь втроем и поговорим: честно, без дураков.

— Не знаю, как это получится.

— Зря, батя, зря. Надо потолковать. Вот хоть сейчас. — И он подтолкнул дружка плечом. Сокрушенно вздохнув, тот молча согласился, но при этом подумал: «Как хочешь… Впрочем, только ради тебя…»

Старшина шагнул через комингс в свой отсек. И вдруг лодка дрогнула, точно с ходу наткнулась на подводную скалу. Виктор почувствовал, как страшная сила отбросила его в сторону и вдавила в переборку. Замигали плафоны освещения, заскрежетала корпусная сталь. И стал отчетливо слышен зловещий гул ворвавшейся в отсек воды. Еще не поняв, что произошло, старшина отчаянно метнулся к аварийному клапану. Канаков уже висел на рычаге кремальеры, затягивая наглухо лаз переборки.

Полувалов что есть мочи крутанул красный маховик, и навстречу клокочущей воде со свистом рванулся сжатый воздух: начался поединок, за которым, будто окаменев, наблюдали оставшиеся в отсеке люди. С каждой секундой все выше поднималась вода. По тому, как сильнее давило на барабанные перепонки, Виктор понял, что в отсеке растет спасительное противодавление воздушной подушки. В какой-то точке силы оказались равны, и вода замерла, остановилась под самым верхним ярусом коек. Ребята не столько испуганно, сколько виновато глядели на старшину, как бы спрашивая: «Что же это мы наделали, братцы? Ну, теперь будет нам…» Никто словно еще не верил, что все это произошло не на тренировке, а взаправду.

Отсек выглядел опустошенным. Все плафоны, кроме двух, ближних к переборке, были вдребезги разбиты, электропроводка сорвана, арматура трубопроводов немощно провисала к палубе перебитыми концами, похожими на вскрытые вены, из которых вместо крови сочилось масло гидравлики. Между койками плавала Стофкина гитара, распустив по грязной воде голубой бант.

Давление, словно чья-то безжалостная рука, сжимало голосовые связки. Поборов спазму, Виктор натужно просипел:

— Протопопов, а ну давай брус, Канаков — клинья.

Сперва нужно было отыскать пробоину. Виктор надел кислородный аппарат и погрузился в воду. Подсвечивая водолазным фонарем, он пробирался по палубе, ощупывая нагромождение каких-то деталей и не узнавая их. Глубинный мрак вошел в лодку вместе с водой и теперь будто нарочно прятал от старшины знакомые предметы. Между шпангоутами, почти под самыми торпедными аппаратами, Виктор увидел томное зыбкое пятно. Он подобрался ближе. Это была не слишком большая рваная дыра. Острые края взрывом загнуты внутрь. Прикинув в уме, как проще заделать пробоину, Полувалов поднялся. Вода в этом месте была ему по грудь. Он скинул маску и подождал, пока ребята подойдут поближе.

— В общем, так, — сказал Виктор и небрежно сплюнул, — дыра вот здесь, у моей ноги. Подложим брезент, подушку, подобьем под брус клинья — и все будет в ажуре.

Надев кислородные аппараты, ребята опустились в воду. Возились у пробоины долго: никак не удавалось накрепко заделать ее. Наконец, когда выбились из сил, работа была закончена. Разогнули онемевшие спины. Соленый пот скатывался по лбам, застил глаза. Дышали часто, с надрывом. В сгущенном воздухе отсека мутно парило. Влага обволакивала переборки, механизмы, лица людей. Роба у каждого сделалась неприятно липкой, и тело под ней изнывало, саднило, точно были обнажены все нервы. Хотелось куда-то идти, что-то делать, лишь бы избавиться от нестерпимого зуда.

Проверещал телефон. И все с удивлением уставились на него, точно не понимая, откуда может исходить этот странный, немыслимо далекий звук. Взбудоражив воду, старшина тяжело побрел в сторону передней переборки. Он выхватил трубку из зажимов и в трескотне помех еле разобрал знакомое гмыканье и потом голос:

— Как вы там?

— Живы, товарищ командир, — отозвался Виктор.

— Добро. А почему так долго не отвечали?

— Но телефон молчал. Видать, где-то закорачивает…

— Доложите обстановку.

— По правому борту ниже ватерлинии пробоина, — начал докладывать старшина, стараясь подбирать короткие, точные фразы. — Только что ее заделали. Правый гребной вал погнут.

— Это случайная дрейфующая мина, — сказал Соболев, упредив вопрос Виктора. — Угораздило на нее нарваться… Можно сказать, один шанс из тысячи, и он оказался наш… — Командир сделал небольшую паузу, точно высказал все самое главное и дальше осталось передать сущие пустяки. — Всплыть не могу, — продолжал он каким-то простуженным, виноватым, как показалось Виктору, голосом. — Не хватает сжатого воздуха. Попробую, пока мы на ходу, выйти на небольшую глубину и лечь на грунт. Тогда прикажу водолазам исправить систему всплытия. Но я верю в тебя, Виктор. Ты слышишь?.. — И не выдержал: — Сынки! А, черт подери, да неужели ж вы не продержитесь всего лишь три…

Виктор тряхнул умолкнувшую трубку, стукнул ее о ладонь.

— Связь барахлит, — сказал он ребятам и прильнул всем телом к прохладной мокрой переборке. До боли в ушах, как последнюю надежду, старшина ловил признаки хоть каких-то живых голосов или звуков в электромоторном отсеке. Ничего нельзя было разобрать. Изнемогая от перегрузки, глухо выл под палубой уцелевший гребной вал. Рядом не было ни души.

— Никого нет в шестом, — сказал Виктор, с усилием отваливаясь от переборки.

— Конечно, дураков нет сидеть там под давлением, — отозвался Протопопов, выжимая носовой платок и вытирая им лицо. — В соседний отсек дали воздух для подпорки. Электрики перешли на дистанционную работу. Моторы, надо полагать, из центрального крутят.

— Допускаю, что в соседний отсек из аккумуляторной ямы просочился хлор, — высказал свое предположение Виктор. — Это куда серьезней, чем избыток давления на барабанные перепонки.

Протопопов кивнул. Предположение старшины показалось ему логичным.

Втроем они по-прежнему стояли по грудь в воде. Им оставалось надеяться и ждать, хотя никто из них точно не знал, сколько именно придется ждать и на что надеяться. Становилось жутковато и тягостно. Тусклый свет аварийных плафонов освещал не больше трети отсека, постепенно растворяясь в сыром сгущенном мраке, наплывавшем со стороны кормы. Даже на полшага не хотелось отойти от плафонов, будто в них было их спасение.

«Продержаться всего лишь три… — крутилось в уме Полувалова. — Но что такое три?..» Эта цифра стала для него магическим заклинанием, символом, значение которого он хотел во что бы то ни стало понять.

«Три часа… тринадцать, тридцать… тридцать девять… Хватит ли оставшегося в отсеке воздуха, чтобы эта цифра не оказалась роковой?..»

И решил, что лучше не терзать себя попусту. Подпрыгнув, взобрался на койку. Стянул с себя мокрые робу, тельняшку, выжал их и надел снова.

Молчаливая деятельность старшины как бы подтолкнула ребят. Стофка подобрал прибившуюся к борту гитару, страдальчески поморщившись, вылил из нее мутную воду и опечаленно вздохнул. Поискав, где бы своей неразлучной найти посуше местечко, он бережно подвесил ее за мокрый бант к бортовой скобе.

Канаков, по-турецки поджав ноги, уселся на койке и стал читать какую-то книжку, аккуратно отделяя друг от друга слипшиеся побуревшие листы.

Виктор присмотрелся к Михаилу и не заметил на его лице и тени испуга.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Канаков оторвался от книжной странички, посмотрел на угрюмого, чуть растерянного старшину, потом на притихшего Стофку и мечтательно произнес:

— А все-таки самым отчаянным подводником был Вовка Грушин. Помните, как об этом написано у Юрия Сотника?..

— Заткнись, салага, — прервал его Протопопов, — тоже мне, нашел детский авторитет.

Канаков ничуть не обиделся.

— Нет, почему же? Характер — мечта!

Стофка нервно хохотнул, оскалив из-под усов ровные белые зубы.

— …Как у нашего старшины. — И повел глазами в сторону Полувалова.

— Протопопов… — еле выговорил от нахлынувшей ярости Виктор, медленно поднимаясь. Он уже и сам не знал, что его сдерживало.

Стофка отшатнулся. Уткнувшись лицом в подушку, замер.

Канаков тронул Стофку за плечо. Не поворачивая головы, тот грубо оттолкнул Мишкину руку. Канаков виновато улыбнулся. Он вопросительно глядел на старшину, ожидая какого-нибудь приказания.

«Надо же что-то делать», — соображал Виктор и никак не находил те слова, которые обязан был произнести.

— Отдыхайте, Канаков, — сказал наконец, так ничего и не придумав.

Из-за мелкой стычки Протопопова со старшиной Михаил расстроился. На душе стало тоскливо и противно. Так случалось с ним, когда беспричинно начинали вздорить меж собой близкие ему люди. Но все трое они теперь были накрепко связаны одной судьбой, и поэтому Канакову совсем не хотелось разбираться, кто виноват. Он недоумевал, почему случайно сказанное слово могло вызвать такой раздор. «Ах, дубина, — проклинал себя Михаил, — ищешь философскую подоплеку, а не можешь сказать простых дельных слов, чтобы все мы поняли друг друга. Что делить? Всего нам теперь достанется поровну — даже воздуха, которым дышим. Стоит лишь благополучно выбраться из этой передряги — и все будет хорошо…» На сердце у него отлегло. Михаил почти с нежностью поглядел на товарищей, собираясь высказаться, и… засомневался, что его поймут. Стефан по-прежнему лежал ничком, уткнувшись растрепанной головой в подушку. Полувалов, будто одеревенев, глядел прямо перед собой в подволок. Михаил представил, о чем они сейчас могли думать, и ему стыдно стало за свой ребяческий порыв.

Вдруг лодка стала резко уваливать на борт. Уровень воды качнулся, и с затопленных нижних коек всплыли, словно белые айсберги, подушки. Через толщу воды проник нарастающий гул винтов надводного корабля. Ребята, как по команде, тотчас приподнялись с коек, напряженно прислушиваясь.

Прошло несколько минут, и лодка снова изменила курс. Виктор уже не сомневался, что командир маневрировал, опасаясь случайного столкновения.

— Боевая тревога! — как и положено в таких случаях, рявкнул старшина и первым спрыгнул вниз. Раздвигая грудью воду, он зашагал в корму. За ним с шумом двинулись ребята. В полутьме кто-то из них споткнулся, вероятно окунувшись с головой.

Стефан за спиной у Виктора выругался. Канаков отчаянно закашлял, отплевываясь и что-то бормоча в свое оправдание.

— Проверить механизмы, — распорядился Виктор. — И побыстрей поворачивайтесь!

Стефан копошился между торпедными аппаратами.

— Темно… так и лоб можно расшибить, — сказал он не от злости или раздражения, а чтобы не молчать.

— Миша, — Виктор тронул Канакова за мокрое плечо, — справа от тебя должен быть водолазный фонарь, нащупай его.

— Правильно, Мишель, — тут же нашелся Протопопов. — Знаешь, как в потемках подружек щупают?

— Может, хватит, Стефан? — спросил Полувалов не строго, но внушительно. — Теперь не до этого.

— Да я понимаю, — согласился Стефан.

Загорелся фонарь. В корме немного посветлело. Виктор увидал взъерошенную Стофкину голову. Напряженно сморщившись, тот по горло сидел в воде, пытаясь дотянуться рукой до какого-то механизма.

— У меня все в порядке, старшина, — доложил он, поднимаясь. — Левый без повреждений.

Канаков все еще возился у своего аппарата, не подавая голоса.

— Ой, погибель моя, — рассердился на него Протопопов, — дай сделаю…

Когда аппараты были проверены, ребята в молчаливом ожидании застыли каждый на своем месте. Старшина снял трубку телефона, по привычке продул ее и стал ждать… Ребята догадывались, что их товарищи во всех отсеках так же замерли на боевых постах, готовые в любое мгновение исполнить приказ командира лодки. Они продержатся и час, и два, стоя в залитом водой отсеке. Люди верят ему, пока верит он сам.

Так же неожиданно, как и появился, надводный корабль исчез: ушел своим курсом или командир оставил его за кормой. Полувалов на всякий случай выждал еще полчаса и дал отбой.

Ребята облегченно вздохнули. Втроем они двинулись в освещенную часть отсека.

— Не пора ли нам, старшина, пожевать чего-нибудь, — напомнил Протопопов, — а то у меня желудок к позвоночнику прилип. Как бы не отощать.

— В самый раз, — согласился Полувалов. — Организуй, Стофа, это дело.

— Момент… — Протопопов хлопнул в ладоши, потер удовлетворенно руками. Потом сорвал пломбу на бачке с неприкосновенным запасом, открутил барашки и отодрал прилипший лючок. Выставив на койку две бутылки рислинга, разложив консервы и несколько плиток шоколада, он хлебосольным жестом пригласил всех подойти поближе.

— Ну, будем… — сказал Виктор и, чокнувшись со всеми, опорожнил кружку.

— Знаешь, старшина, — взбодренно сказал Стефан, — чего нам с тобой не хватало — это вместе выпить, хотя бы воды из-под крана. Как говорил мой дед, «не для упойства, а согрева души ради — ее же и монаси приемлють…»

— Чудак ты, Стофка, — сказал старшина и протянул товарищу свою широкую пятерню.

Они засмеялись негромким и согласным смехом, каким, вероятно, никогда бы не смогли смеяться прежде.

Мишка накрыл их соединенные руки своей ладонью и сказал:

— Есть идея. Когда отсюда выберемся, командир непременно даст нам суток по десять отпуска. И знаете что? Поедем ко мне, в Ленинград.

Старшина со Стофкой переглянулись, но никто не сказал Михаилу, что теперь такое предложение странно, если не глупо…

— Как мы на мину смогли наскочить? — спросил Стефан. — Ведь столько лет прошло после войны…

— Командир сказал, что случайно. — Виктор поддел ножом из банки кусок мяса и отправил его в рот, нетерпеливо прожевав, продолжал: — На Балтике, я слышал, недавно выловили притопленную плавающую мину времен первой мировой. Представляете, сколько она в воде проторчала? Да и гитлеровские мины, надо полагать, остались еще. Вот и эту, — старшина кивнул в сторону пробоины, — сорвало с якоря штормом и понесло. Тряхнуло нас… Ну да ничего, выдержим. И свою глубинную вахту отстоим не хуже других.

Полувалов разговаривал с ребятами и все больше становился спокойным за них и за себя. Никогда еще ребята не ставили его личное мнение столь высоко, признавая в нем человека волевого, рассудительного и сильного, на которого можно положиться. И здесь не хватило бы одной лишь власти, не будь авторитета. Виктор был последним, кто разговаривал с командиром. Этот разговор так и остался незавершенным, до сих пор телефон молчал, а ребятам верилось, будто старшина знает нечто такое, о чем никому из них не положено знать. Виктор никого не пробовал разубеждать. Пока в выдержке старшины и заключалось их спасение, потому что в любой неопределенности всегда есть какая-то доля надежды.

Разговаривать никому больше не хотелось. В отсеке настала угрожающая обманчивая тишина, какая бывает перед грозой. Виктор вспомнил, как однажды в лесу, когда шумевшие кругом деревья вдруг замерли и стали как бы прислушиваться, ожидая громовых раскатов и сокрушающих молний, настала вот такая же тишина. И ребята, каждый по-своему, чувствовали гнетущую тяжесть этой тишины.

Чтобы ребятам не было так тоскливо, Полувалов нашел им работу: Канакова попросил привести в порядок измятые койки, Протопопова — проверить запас кислорода. Ребята озабоченно зашевелились. Михаил тут же принялся не спеша и старательно заправлять койки, подвертывая под пробковые матрасы повлажневшие суконные одеяла и взбивая отяжелевшие подушки. Стефан взял манометр с таким видом, словно его заставляли выполнить какую-то мучительную и бессмысленную работу.

— Что проверять, — пробубнил он, — осталось по одному баллончику на брата, в запасных давление — ноль. Все одно что у кота измерять давление в мочевом пузыре…

Старшина глянул на привинченный хронометр.

— Прошло пять часов, — размышлял он вслух. — Очевидно, командир имел в виду тринадцать…

— Несчастливая цифра, — сказал Протопопов.

— Как сказать… — Виктор поглядел на молчавший телефон долгим, словно гипнотизирующим взглядом. — Если мы не слишком уклонились от прежнего курса, то тринадцать часов для нас — орешки.

— Вода… — еле выговорил Стофка, показывая рукой на то место, где был раньше отмечен ее уровень.

— Ты что? — насторожившись, Виктор придвинулся к Протопопову.

— Поднялась… на несколько сантиметров.

Виктор почувствовал озноб, словно его окунули с головы до пят в ледяную прорубь.

— Подумаешь, — заставил он себя сказать вполне равнодушно, будто не видит никакой опасности. — Вот если бы уровень рислинга в бутылке повысился — это да-а.

Стофка уставился на него с таким изумленным видом, с каким глядят на серьезного человека, вдруг отмочившего идиотскую шутку.

— Закон физики, — охотно резюмировал Канаков.

Стефан стрельнул взглядом в сторону Мишки, — мол, ты еще лезешь…

— Так, ребята, — деловым тоном распорядился Полувалов, — ключ в руку — и проверить каждый сальник. Ясно?

Стефан успокоился. Ему стало даже неловко за себя. Отрегулировав разводной ключ, он принялся подтягивать гайки на фланцах и трубопроводах.

Михаил почувствовал, как тяжело стало дышать. Сердце будто обрывалось, кровь била в виски упругими толчками. Гаечный ключ все чаще срывался, и рука больно ударялась о мокрый металл. Ноги становились мягкими, коленки предательски подгибались.

«Так нельзя, держись… — приказывал он себе, работая ключом все настойчивей и слабее, — подожми последнюю гайку, тогда передохнешь». Укрепившись ногами на нижних койках, Михаил тянулся к подволоку, плохо соображая, что с ним происходит. Он протягивал ключ к обыкновенной шестигранной гайке, а вместо нее мерещилось яблоко… то самое, которое росло в бабушкином саду. Нестерпимо хотелось это яблоко сорвать, впиться зубами в мякоть, наслаждаясь ее сладковато-кислым ароматом и сочной свежестью.

Все это с ним происходило когда-то давно, так давно, что и думать про тот случай забыл, только вдруг оказалось нечто невероятное: сколько бы ни прошло лет, он все еще тянулся, надеясь достать яблоко… «Ах, Мишутка, ты мой маленька-ай, — слышит он приятно воркующие причитания бабушки, — дай-ка тебя подыму-у…»

И вот заветное яблоко все ближе, ближе… Михаил почти ощущает во рту его запах и вкус… Бабушкин сад нисколько не изменился с тех пор, как он видел его в последний раз. Все так же кудахчут у покривившегося крыльца куры. Возможно, как тогда, пахнет пряным духом подсыхающего сена. Михаил точно помнит, что сейчас надо съесть яблоко до половины, запустить оставшимся куском в злого соседского кота и выпить парного молока из той самой старой махотки, которая стоит дома на подоконнике. «Вот только сорву…» — думает он и без страха, но с удивлением чувствует, как все больше слабеют держащие его бабушкины руки…

Стофка с Виктором успели подхватить товарища и, не давая ему упасть в воду, положили на койку. Стофка достал водолазный аппарат и сунул Михаилу загубник.

— Слабак, — не утерпел он, чтобы не высказать своего мнения. — Тебе надо не кислород в зубы, а нашатырку под нос.

Но его слова ничего не значили в сравнении с тем, что он испытывал на самом деле. Протопопов осторожно поддерживал Мишкин затылок ладонью, в его насмешливых глазах на этот раз было куда больше сострадания, чем насмешки.

Михаил очнулся, попытался встать с койки, но Стефан удержал его.

— Лежи, дачник, без тебя обойдемся.

Протопопов уселся на Мишкину койку, бесцеремонно потеснив товарища.

— Так, Мишель, — сказал Стофка. — Решено. В отпуск к тебе едем. — И повернулся к Полувалову, взглядом ожидая поддержки.

— Идет, — согласился Виктор, скупо улыбаясь.

— В самом деле, — тяжело дыша, продолжал разглагольствовать Стефан. — Приезжаем рано утречком. С вокзала непременно пойдем пешком. На улицах еще тихо, птички чирикают, поливалка разъезжает и шипит… брызгает во все стороны, так что радугу сквозь пелену воды видно. А мы идем: ты — старший матрос, Витька, так и быть — главстаршина, я — не меньше чем старшина второй статьи.

Виктор только сокрушенно покачал головой.

— Всю организацию… беру на себя, — подхватил Мишка, выдавливая из себя слова, — днем осмотр достопримечательностей… а вечером — непременно театр или визиты к моей многочисленной родне.

— И походы в Мраморный дворец, на танцы, — вставил Стофка. — Кстати, у тебя нет сестры или хорошенькой кузины?

— Нет.

— Жаль. А то я, знаешь ли, без женского общества чувствую себя неудобно.

— Ничего… я тебя… познакомлю с соседкой.

— Она как, в порядке? — Стефан сделал вид, что крайне заинтересован.

— Что надо… бывшая балерина…

— Ты скажи! Афродита?

— Еще бы… Уж лет пять, как на пенсии.

Они все трое заставили себя засмеяться.

— Эх, ребята, — продолжал Стофка, — вот вернемся в базу — я за учебники возьмусь. Есть у меня цель: даешь одесскую мореходку — и никаких гвоздей!

— Хватит травить… — Виктор озабоченно глянул на ручные часы, забыв, что они намокли и давно перестали ходить. — Бери в руки ключ, Стофа, и подожмем еще разок… А ты лежи, можешь соснуть, — щедро позволил он Михаилу, чего прежде никогда бы не допустил в рабочее время.

Работали около часа. Еще раз обжали каждую гайку, опробовали каждый сальник, но воздух по-прежнему через какую-то щель пробивался за борт, и вода продолжала незаметно для глаза прибывать.

— Все, — тихо произнес Стофка. Уронив в воду гаечный ключ, он закрыл лицо руками.

— Покурить бы… — вслух подумал старшина.

Вдруг Стофка шарахнулся к переборке и отчаянно заколотил кулаками в крышку лаза. Старшина мягко взял его за плечи и отвел в сторону.

— Не шуми, — попросил он, — Мишка спит…

Стефан покрутил головой, стараясь прийти в себя, как после разгульного похмелья.

— Прости, это у меня сорвалось… Но пусть знают, что мы живы.

Виктор не ответил. Стоя в воде, он прислонился лбом к своей койке и не двигался, будто пытался сосредоточиться и что-то припомнить.

Дышать становилось все трудней. В голове шумело. Перед глазами начинали расплываться круги, точно раскручивалась какая-то разноцветная зыбкая карусель. Чтобы сберечь остаток сил и уменьшить расход кислорода, старшина приказал всем лежать на койках. Так, в молчаливом ожидании, прошло еще несколько часов.

— Вить, — с надеждой позвал старшину Стофка, — может, дохнем по глоточку?..

Виктор покачал на подушке головой. Стефан вздохнул и отвернулся к борту. Он понимал, что просит невозможного. Три двухлитровых баллончика — последняя надежда. Виктор ни за что бы не разрешил раньше времени трогать эти остатки кислорода, но даже само напоминание о нем создавало какую-то иллюзию чистого воздуха, как будто, чем больше будешь повторять слово «кислород», тем меньше станет в отсеке углекислого газа…

Стефан забылся… Канаков дремал… Виктор, заложив ладони под голову, глядел в подволок. Облицовочная пробка покрылась влагой, будто лодка выплакивала свою боль от стиснувшей ее глубины.

Холодные капли, вызревая, медленно наливались тяжестью и падали на лоб, на щеки. Полувалов даже не пытался их смахивать. Все, что он видел перед собой, расплывалось и теряло привычные очертания: стальной корпус лодки будто бы раздвинулся, в отсек просунулась знакомая тополиная ветка.

«Я слишком грубо оттолкнул ее тот раз… — мучительно вспомнил Виктор. — Она все-таки появилась…»

Ветка загораживала собой небо, и Полувалов бережно отвел ее в сторону. Виктор почти зримо ощутил воздух. Он попытался вдохнуть полной грудью, но какая-то всесильная тяжесть сдавила горло. Мираж исчез, и снова перед глазами подволок с дрожащими каплями конденсата.

Ощущение шелеста и дыхания тополиной ветки не проходило. Возможно, поэтому все мысли Виктора обращались к берегу. Его никогда еще так сильно не тянуло домой, никогда прежде его Наташа не была столь недосягаемой и необходимой, как сейчас. Он пытался вообразить себя в ее комнате, представить скрипящие под ногами паркетины, голубоватый свет люстры и запах весенних цветов, стоящих, наверное, в большой хрустальной вазе на журнальном столике…

Виктор перестал замечать время: тринадцать часов давно прошли, а тридцать часов они выдержать не смогут. В чудо никто не верил. А выход казался удивительно простым: надо только перебраться в другой отсек — и все спасены. Но как преодолеть эти три сантиметра корпусной стали? Там, за переборкой, дыши сколько хочешь, ходи по сухой палубе и смело надейся на возвращение домой. Это было настолько просто, насколько невозможно. Стоит хотя бы приоткрыть лаз, как вода со страшной силой ворвется в незатопленный отсек, опрокинет лодку, и тогда никому не будет спасения.

В переборку настойчиво и резко застучали. Протопопов спрыгнул в воду. Старшина посмотрел в сторону лаза. Канаков открыл глаза.

— Во барабанит! — восхищенно сказал Стефан, точно никогда не слыхал звуков приятнее этих. — Кто ж так дает?..

— Никита просочился, кто же еще, — убежденно ответил старшина. — Послушай.

Стефан провел рукавом по влажной переборке и, вглядевшись в переговорную таблицу, начал расшифровывать условные сигналы.

— Говорит: продержитесь еще двадцать часов, — упавшим голосом передал Стефан.

— Всего, значит, тридцать пять… — бесстрастно подсчитал Виктор. — Все равно.

— Тебя зовет.

— Да отстукай ты ему: все в порядке… и пусть отчаливает, пока хлорки не наглотался. Пристал…

Виктор накрыл пилоткой лицо и притворился, что спит. Тяжело быть старшиной. Ребята ждут… Он должен помочь им. А кто поможет в эту трудную минуту ему? Погрезилось на мгновение, что в залитый водой отсек заглянул отец. «Что, сын, тяжело пришлось?» — спросил он. «Да, отец», — ответил Виктор. «А мне было потруднее твоего, — продолжил отец. — Когда нас накрыли глубинными бомбами и лодка рухнула на дно, в живых остался лишь один я — больше никого… Мне с трудом хватило сил и времени, чтобы составить прощальное письмо. Верилось, что спустя много лет нашу лодку поднимут, письмо каким-то чудом уцелеет и ты получишь его». «Но я не получал письма». — «И все-таки ты его ждал…» — «А как же мама?..» — «И она. Говорит, у нее сердце чует».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

«Слышишь, мама, вот и настал мой час… — думал Виктор. — Тебе это знакомо. Ты еще не забыла отца и часто глядишь на его фотокарточку. Прости, что в отпуске мне дома не сиделось… Что говорю я?.. Да, да, это важно. Ты поймешь, ты сама любила… Я был невнимательным к братишке, случалось, грубил тебе. Но ты редко меня упрекала. Помнишь, когда-то давно твой глупый сын распорол единственные штаны, а потом вставил какие-то разноцветные клинья. Получился неважный клеш, но сын верил, что очень похож на отца… Потом еще расколол твою кухонную доску и мастерил из нее модель подлодки… той самой, на которой отец ходил в море. Ты прости, но эти чудачества мне дороги, с ними легче выдержать оставшиеся минуты…»

— Слышь, старшина? — отвлек его Протопопов.

— Ну?

Стефан помедлил, как бы сомневаясь, стоит ли говорить…

— Я бы сейчас простил свою мать, — тихо сказал он.

Виктор изумленно посмотрел на Протопопова.

— Видишь ли, — пояснил Стофка, — сколько помню себя, я все время жил с бабушкой. Ну вроде как незаконнорожденный, что ли… Отца и в глаза не видел, а мать бросила меня пяти лет от роду. Где-то в Челябинске удачно вышла замуж, у нее своя семья, дети есть. За меня, надо полагать, до сих пор стесняется перед мужем — грех молодости… Здорово я обижался на нее. И злой бывал, оттого что несчастным не хотел показаться. Только нет у меня больше злости на нее… Нет.

Виктор долго молчал, размышляя о том, что услышал, и не решаясь переспрашивать.

— Вот и прости, — сказал наконец, — тебе это сейчас нужно больше, чем ей.

— И то думаю, — согласился Протопопов, — даже не в моей матери дело. Что ей до моего проклятия или прощения. Есть и другие женщины, они ради нас куда большим жертвуют, чем это мы делаем ради них…

Слушая их, Мишка судорожно вздохнул. Он мог бы рассказать про удивительную самоотверженность своей матери, про то, какой дорогой ценой она подарила ему жизнь, но постеснялся и промолчал. Михаил считал себя виновным перед ней. Ему страшно было подумать, что станет с матерью, когда ей сообщат о его гибели.

«Отец это известие перенесет, как солдат, — рассуждал Мишка, — он выдержит и простит меня… за то, что не послушался его совета остаться в институте. Но мама!.. Какой все-таки в ее глазах я эгоист! Ведь мог бы жить так, чтобы никогда с ней не разлучаться…»

Стефан привстал, ему померещилось, что где-то совсем рядом защелкал соловей. Поглядев на ребят — не кажется ли им то же самое, — он понял вдруг, что это в висках стучит кровь. И снова уронил голову на подушку.

А соловей опять защелкал, еще настойчивей и громче.

«Вот проклятый… Ну что ты привязался? — подумал Стефан, обхватывая голову руками. — Дорога кончается, а ты все трещишь, что-то обещаешь… Трепач».

Вспомнилась та далекая ночь, когда строем шли они через лес на лодку. Каким несбыточным счастьем представилась ему эта дорога… Если б можно было пройти по ней в обратном направлении и все время дышать, дышать, дышать… Так просто и так невозможно…

Стефан не испытывал больше ни страха, ни беспокойства. Всего лишь несколько часов тому назад он едва ли сказал бы себе: «Да брось придуриваться, посмотри, какой ты на самом деле…» И ему стало совестно за себя. Никогда, как сейчас, не хотелось так много переделать или пересмотреть в своей жизни.

Стефан простить себе не мог, что в тот последний вечер, прощаясь со Светланой, молол какую-то бесшабашную чепуху. А должен был бы говорить о главном, что касалось бы только их обоих… Но догадается, поймет ли?.. И ему хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину перед ней. Теперь, когда жить оставалось совсем немного, Стефану хотелось быть великодушным. Он должен был ради Светланы сделать что-нибудь необыкновенное. Стефан так порешил, и ему стало немного легче, будто в отсеке прибавилось живительного кислорода.

«Отчего сразу не догадался, как много мне счастья привалило? — подумал Протопопов, переведя взгляд на фотографию своей девушки. — Пускай всего лишь несколько вечеров… но это больше, чем вся жизнь… Теперь, что бы ни случилось, мы всегда вместе…»

Он протянул к изголовью руку, сорвал плексигласовую рамку, в которой была фотокарточка, и сунул ее под тельняшку. Стефан перехватил вопрошающий взгляд Виктора и сказал откровенно:

— Знаешь, ты молодец, что тряхнул меня о шпангоут. Только не думай, что я такой пижон…

Виктор удивленно приподнялся на локте, будто не расслышал или не понял, что ему сказали. «Неужели он и вправду любит?» — промелькнула догадка. Мог бы и раньше догадаться — по тому, как переменился Стефан, повстречав свою мадонну.

От Стофкиного откровения в душе у Виктора словно все оборвалось — он вспомнил про Наташу. Сам того не понимая, Протопопов казнил Виктора за его грубую выходку, и старшина считал эту нечаянную месть справедливой.

— Кто знал, — растерянно говорил он, — ты в базовом клубе — светский лев. И вдруг…

— Это всегда вдруг… Мне казалось, что все женщины, без исключения, могут притворяться и обманывать. А чему было верить, если собственная мать на все мои письма — ни строчки в ответ. А я точно знаю — она их получила все до одного… Вот дурак! Все еще надеялся разжалобить ее… Решил, что все они такие… Потом это самое «вдруг»: глаза большие и печальные, как у мадонны, — Светкины глаза… Точно так же на меня когда-то глядела моя родная бабушка. Подумать страшно, сколько намучилась из-за меня… Бывало, двойку ли схвачу, подерусь ли с кем — она лишь глядит на меня, чуть не плача, да головой качает. Ну хоть бы отругала или подзатыльник дала… Самое обидное, что прощения теперь у нее не попросишь… Мне ли прощать? Меня бы простил кто… Дай такую возможность, я бы при всех на колени встал — что перед бабушкой, что перед Светкой… И валял же я иной раз дурака: мадонна ко мне всем сердцем, а я… Не верил, что из-за девушки можно голову потерять.

— Успокойся, — сказал Виктор, — теперь голова останется при тебе. Важнее, как вспомнят о нас.

— А, думай не думай… То, что мы сохраним, не важно, а как вспомнят о нас, мы все равно не узнаем. Витек, я страшно боюсь, что наступит страх перед неизбежным.

— И я тоже… — признался старшина, — только его не будет, пока мы все вместе.

— Добро, я от тебя ни на шаг не отойду, Витя…

Стефан разволновался, ему стало трудно дышать.

Все молчали. Хронометр будто отстукивал шаги: уходило время. Виктор понимал, что бесполезно пытаться отвлечь ребят от неизбежных тяжелых мыслей. Ребята прощались. Они в представлении Виктора приобретали как бы один голос, одно лицо, один характер, и он сам уже не отличал себя от других. А в голове шумело все сильней, глуше. Он не заметил, как в затухавшем сознании начало растворяться окружающее. Все куда-то плыло, текло, исчезало… И Виктор боялся шевельнуться, словно где-то внизу его подстерегал осьминог, ждавший лишь случая сдавить щупальцами. Это представление делалось настолько навязчивым, что старшина не мог от него избавиться. Тогда, поборов страх, он свесил руку и принялся осторожно шарить под койкой, пока его пальцы не коснулись омерзительно-влажной головы чудовища. Виктор тронул ее, но слизистое тело без труда скользнуло меж пальцев. Это вода… Она через все пройдет и все поглотит. Виктору показалось, что никого уже рядом нет…

Напрягая остаток сил, старшина перевалился через край койки и упал вниз. Вода на какое-то мгновение взбодрила его. Вновь появилась способность понимать, где он и что с ним происходит. Выплюнув воду и откашлявшись, старшина стоял посреди отсека, держась руками за койки. Над самой головой два плафона, как затухающий свет костра, изливали нервное мерцание. По воде расходились оранжево-синие узоры масла. Отсек напоминал порожнюю бочку из-под мазута, наполовину заполненную водой. Никто не мог из нее выбраться. Она была слишком большой и перемещалась в пространстве со скоростью три — пять узлов.

Канаков тоже сполз со своей койки. Он привалился к старшине, и Виктор обнял его.

— Что, Витя… — впервые назвал он старшину по имени. — «Прощайте, товарищи… все по местам…»?

— Захотелось красиво умереть?.. Нет, Миша… — Старшина выдавил из себя улыбку. — Мы будем жить столько, сколько сможем. Жить!

Старшина приподнял Стофку за плечи и сказал ему тем привычно озабоченным голосом, каким спрашивал по субботам, готовы ли к увольнению на берег:

— Вставай, слушай приказ…

Грязные, в мокрых робах, матросы стали плечом к плечу. Виктор поглядел на их измученные лица и подивился, увидав в глазах ребят решительность и силу. Показалось, что теперь людей в строю не приказ держит, а то кровное, что каждому из них досталось от отца, деда, прадеда, от родной земли, за которую готовы сражаться и умереть. Полувалов хотел сказать что-нибудь теплое, но, испугавшись собственной мягкости, попытался взять прежний суховатый тон.

— Минут через десять уже нечем будет дышать. Если каждый из нас наденет свой кислородный аппарат… спокойно будет лежать на койке… продержится лишний час, ну, полтора. А кто хочет, может еще раз попытаться заделать пробоину. Тогда расход кислорода повысится… время сократится наполовину… Это все, что мы можем… Но вода перестанет прибывать — плавучесть лодки сохранится. Честное слово, если весь экипаж выстоит, будем и мы живы.

Старшина ждал. Но никто не торопился выйти вперед. Это слишком тяжелый шаг, и здесь, в тесном отсеке, для него оставалось мало места. Взглянув друг на друга, ребята вынули из нашивных карманчиков тельняшек свои комсомольские билеты и передали их старшине.

Канаков стал подбирать необходимый для работы под водой инструмент. Протопопов принялся налаживать кислородные аппараты.

Когда все было готово, Стефан сказал:

— Мне бы парочку писем написать: одно в Челябинск, а другое… — и грустно улыбнулся. — Как, старшина?

— Это можно. Даю всем пять минут.

Вырвав из вахтенного журнала чистые страницы, ребята разбрелись по углам.

Ровно через пять минут Стефан подал Виктору два сложенных треугольником листка. Михаил протянул один треугольник, не забыв пояснить, что это сугубо личное, для родителей.

— Эх, Мишка, — не утерпел Протопопов, — неужели ты за всю свою жизнь так и не познакомился ни с кем? Хоть бы соседке своей написал.

— Опять за свое, — проворчал Виктор.

В какое-то мгновение потухшие Стофкины глаза засветились прежним озорным блеском, — мол, знай наших, голыми руками не возьмешь. И с этой улыбкой на изнуренном лице, включившись в аппарат, он первым ушел под воду. Михаил чуть улыбнулся Виктору, как бы извиняясь за Стофку, и, тоже прикусив загубник, принялся натягивать на голову резиновый водолазный шлем.

Полувалов сложил вместе пять писем и три красные книжечки, обернул их фольгой от шоколада и поглубже запрятал в герметичный бачок. Намертво завинтив крышку, Виктор нырнул вслед за ребятами к пробоине…

Первым очнулся старшина. Он сидел в ограждении рубки на влажных рыбинах — деревянной решетке — и ошалело мотал головой. Никита настойчиво совал ему под нос пузырек, из которого несло чем-то нестерпимо едким. Канаков, пока без признаков жизни, лежал рядом. Над ним со шприцем в руках склонился корабельный доктор. Отяжелевшее, обвисшее тело Протопопова только еще вытаскивали на мостик из шахты рубочного люка.

За ограждением было по-утреннему пасмурно и тихо. Лодка чуть покачивалась на присмиревшей волне. Где-то в корме по борту оглушительно бухали кувалдой. Эти удары проясняли сознание Виктора. Они будто вколачивали в него жизнь, которая недавно уходила вместе со щелчками отсечного хронометра. Теперь же это иссякавшее время словно задержалось, а потом начало прибывать.

Через несколько минут очнулся Протопопов, потом Канаков. Доктор вытер платком вспотевший лоб, ободряюще потряс кулаком — теперь, мол, глядите у меня… — и поспешил в центральный, чтобы по корабельной трансляции сообщить радостную весть всей команде.

— Ну и силен же ты, — не без восхищения говорил Никита, придерживая за спину своего дружка. — Твои ребята чуть концы не отдали, а ты все еще копошился у пробоины… струбцину чуть не зубами затягивал…

Виктор ничего не помнил.

— Дай закурить, — попросил он, пытаясь подняться.

— Сиди, сиди, — удержал его Никита и, убедившись, что доктора нет, полез в карман за сигаретами.

Стефан закряхтел, подсаживаясь поближе к Виктору. К пачке потянулся и Канаков, уже окончательно пришедший в себя.

— Ты же не куришь, — удивился Никита.

— Я за компанию, — оправдывался Мишка.

— Да ладно, Никит, — смилостивился Протопопов, — не мешай ему окончательно стать мужчиной.

Мишка взял раскуренную Никитой сигарету, глотнул дыма, закашлялся. Швырнув окурок за борт, достал зеркальце и начал причесываться.

На мостике появился командир лодки. Новенький, щегольской китель его весь был измят, выпачкан тавотом и ржавчиной. По его небритому посеревшему лицу было видно, как он нечеловечески устал. Пристально оглядев поднявшихся перед ним матросов, сказал:

— Так, добро… Всех троих буду представлять к правительственной награде. Как вернемся в базу — каждому по пятнадцать суток отпуска. — И повернулся к вахтенному офицеру, как бы давая этим почувствовать свою занятость и полное спокойствие за них.

— Что я говорил, — многозначительно подмигнул товарищам Канаков, — даже по пятнадцать…

— Мишель, так что насчет твоей соседки? — напомнил Протопопов.

— Потом договоритесь, — обрезал старшина. — Ребятам надо помочь. Все вкалывают, а мы расселись тут…

Втроем они спустились на нижнюю палубу и прошли в кормовой отсек. Несмотря на протесты доктора, настояли, чтобы их включили в ремонтную команду.

Вскоре лодка дала малый ход, затем средний. Вахта продолжалась.

Примечания

1

Кранец — свитая из старых веревок подушка, которая свешивается по борту корабля, чтобы он не бился о причальную стенку.

(обратно)

2

Альпак — меховая куртка.

(обратно)

3

Тузик — небольшая двухвесельная лодка.

(обратно)

4

РПЗО — раздвижное практическое зарядное отделение торпеды.

(обратно)

5

Переноска — переносная электролампочка с кабелем.

(обратно)

6

Мустамяэ — новый жилой район в Таллине.

(обратно)

7

Дифферентомер — прибор для измерения уровня, аналогичный плотничьему ватерпасу.

(обратно)

Оглавление

МИННАЯ ГАВАНЬ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  href=#t9> 8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

КОМАНДА НА ПОГРУЖЕНИЕ Повесть

РАССКАЗЫ

  В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

  ГЛУБИННАЯ ВАХТА

*** Примечания ***