Черкес (СИ) [Didivivi] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

У Огневых, что испокон веков кремни добывали, а из них огнива клепали на продажу, было заведено давно уже жен добывать в боях. Не старшими сынами, конечно, а средними или младшими, кого забривали в рекруты, а война если выдавалась, когда всех призывали, то и старшими сынами. И полонянки были на диво хороши собой, в селе все любовались красотой их.

Прадед белобрысую до белизны сероглазую чухонку привел, дед — льняноволосую синеглазую литовку, отец был из старших, не призывной был, поэтому местную взял девку, но самую пригожую на селе — русая коса шириной в руку, глаза зеленые русалочьи. На Огневых все красивые девки засматривались и рдели смущенно румянцем, как не зардеть, от смешения разных кровей Огневы были кровь с молоком, высоченные, статные синеглазые — как не засмотреться и не зардеть.

Вот и средний сын Прохор тоже с войны полонянку привел, но впервые за много лет село удивил! Привел басурманку, черкешенку, в покрывала закутанную, лишь глазища черные с длиннющими ресницами поверх покрывала стригали и метались жарко по лицам селян да по домам их. Ишь ты, не по нраву басурманке, видать, пришлись местные, смотрела не кротко, а огненно под стать новой фамилии, а Прохор смотрел на нее шально, будто околдовала его она. А сама-то ни рожи, ни кожи, ну рожу не разглядели, конечно, а вот остальное — очень даже: ни пышной груди, ни зада крепкого, в талии осиной соплей перебьешь.

Все посмотрели, посмотрели да и плюнули. Дурной, видать, Прохор-то, раз на тощую, как парень, девку польстился, разум от войны поди помутнился, не велика невидаль — такое частенько случалось. Контузило его, слыхали селяне, от контузии ему и помстилось, что красы невиданной басурманка та.

Не понял никто, в общем, осудили все Прохора, особенно Дашка Никитина, что до войны еще на Прохора глазела с томлением, не поняла. Она против этой басурманки была как царица против холопки, порог ее дома сваты давно обивали, да все Прохора ждала, хоть он ей и не обещал ничего.

Очень уж хорош собой был Прохор: волосы — как золото растопленное пролили, на солнце огнем горят, глаза синие-пресиние в бабку, ни у кого таких не было, белокожий будто барин, высокий, широкоплечий. Да и нравом был хорош: веселый, смешливый, добрый, но крутой характером, не безхребтовый. Пел чудно, плясал зажигающе — Дашка и втрескалась по уши в него.

Уходил-то он на войну, когда она плоской еще была, грудки только проклюнулись, не замечал ее даже, сопливую, а за два года войны она в пору вошла, вот и надеялась, видать, что он разглядит ее, когда вернется.

А он никого, кроме басурманки своей, не видел, только на нее смотрел. И женитьбу-то не сочтешь незаконной — басурманка окрестилась, веру христову приняла. Дашка выла неделю, как волчица, но смирилась под конец, сама вышла замуж за купцова сына, Потапа, стала не только самой красивой, но и самой богатой бабой на селе. Ходила каждый день в праздничном, не будничном, выступала павой, будто барыня дворянская.

Прохор же обустроился, не стал вместе с отцом и старшим братом Иваном жить, выставил мужикам ведро водки и порося зарезал, вот и сложили ему избу ладную о пяти стенах.

Пока строили, насмотрелись на басурманку вдосталь: она им харчи носила каждый день, а лицо прятать перестала, по-русски жить начала. Лицом она уродилась и впрямь прекрасной: черные глаза огроменные на пол-лица, ресницы мохнатые, как лапки у шмеля, нос тонкий с горбинкой, губы пухлые вишневые, кожа нежно смуглая с легким румянцем на щеках и пушком абрикосовым — истинно шемаханская царица.

Мужики слюну сглатывали, на лицо её глядя, но как скользили ниже на острые малые грудки, как у подростка-девки, да на узкие бедра, как у мальца, так и сплевывали: Дашка все же лучше будет, прогадал Прохор.

А Прохор кидался к жене, Фатимой ее звали, будто не видел кроме лица ничего, шептал ей жарко что-то, сиял глазами, а она в ответ ему полыхала глазищами ласково, тоже, видать, любила.

Как заехали в дом свой, так и понесла она скоро, носила живот высокий легко, будто не тяжело ей было, возилась в огороде, по дому хлопотала, а в село не выходила — видать, брезговала местными, гордячка какая. Степан, отец Прохора, сказал как-то, что не простых кровей она, а черкесская княжна, влюбилась в Прохора и бежала с ним. Все зароптали тихонько, ишь ты, какая горделивая, кровя у нее голубые, так теперь нос драть будет перед простыми русскими людьми? Ведьма черноглазая.

А Дашка возьми да и скажи, что ведьма истинно и есть. Видала ее спозаранку, когда вышла коров доить: как Фатима спрыгнула к ней во двор, в прыжке в черную кошку обратилась, да и давай корову сосать, а корова с тех пор болеть начала, а вскоре и подохла. Все поцокали языками и покривились, ну понятно что, Дашка от ревности сказанула, ей веры нет.

Но Манька Белова тоже сказала, что видела, как Фатима на метле летала над их полем, заклятие на своем басурманском языке читала, поле-то возьми и сгори после этого — и вовсе не засуха была виной, а Фатима! Да и засуху она сотворила тоже добрым людям на запустение, хочет все село под корень пустить, чтоб она одна с Прохором осталась жить здесь.

Загудели еще больше, подозлобились, начали выжидать, случится ли еще чего. И случилось: пошел падеж скота массовый, граф Аракчеев выслал своего скотного лекаря смотреть, тот что-то вякал про инфекцыю — что за инфекцыя такая, никогда о ней не слыхивали. Фатима все сглазила, Фатима, у нее во дворе ни одна скотина не упала.

Так что в субботу после баньки как браги выпили да разгорелись хорошенько, скликали всех и пошли толпой к Прохору, тот на выселке жил, подальше ото всех. Шли весело, шагали твердо — все ж благое дело творить пошли, а не баловаться. Дошли толпой до Прохора и замялись: а дальше-то что? Вперед вышел Потап, муж Дашки, видать, ею подзуженный, и как крикнет:

— Прохор, подь-ка сюда, дело есть.

Прохор вышел на крыльцо, нахмурился, глазами заметался по односельчанам, понял вмиг, что не к добру они: больно лица были злые.

— Что надо? Почему собрались? — спросил.

— Ведьму свою выдавай, — ответил мрачно Потап, — А сам в сторонку отойди, мы тебя не тронем.

— Сбесились, что ль? Не выдам! Если моча вам в голову ударила, то она причем? — Прохор аж ощерился волком, но все ломанулись к крыльцу, а он сиганул внутрь шашку со стены срывать, а жене крикнул: — В подпол лезь, Фатима!

Не успел сорвать, заломали, бить начали, а ведьму за косы черные потащили во двор под ее истошный крик — убивать. Пару раз всего ей и вдарили, а во двор вломились остальные Огневы: отец Степан и брат Иван с ружьями. Навели на мужиков, те и охолонули враз: помирать-то никому не хочется.

Окровавленный Прохор с бешеными глазами выскочил из избы, бросился к ведьмарке своей, губы себе кусающей и воющей, приподнял ее голову, прижал к себе бережно, а она взвыла еще разок и выдавила из себя плод, чутка не доносила, выкинула. Он вынул дрожащими руками из-под ее кровью покрытого подола бордовый комок, а она застонала протяжно, задрожала тонким телом и застыла навсегда, вперив черный взгляд в синее небо.

Так что крик младенца слился с воем отца, Прохор долго выл, сына и мертвую жену к себе прижимая. Односельчане при виде такого горя стушевались, хмель сразу из голов выскочил, разбежались по домам — стыдно стало. Может, и в самом деле инфекцыя какая была, а не Фатима виновата?

Падеж скота продолжился после смерти Фатимы, пока из столицы не прибыло заказанное графом лекарство. Повинились тогда все сельчане перед Прохором, да поздно было: он смотрел на них омертвело, мелко дрожал головой, в день смерти жены поседевшей, не скоро оправился, в себя пришел. Сельчан с тех пор невзлюбил люто, а в сыне единственном души не чаял. Назвал его Ильей, а в селе Илью прозвали Черкесом: в мать пошел тонкостью да гибкостью стана, вьющимися черными волосами да ресницами мохнатыми, а в отца белокожестью и синеглазостью — видно было, что молодец из него выйдет красивущий.

***

— Татьяна Павловна, вы меня совершенно не слушаете, — расстроенно протянул Петр Андреевич Агеев, пожирая глазами вальяжной кошкой свернувшуюся на своей половине лодки Татьяну Павловну Арахчееву. Та придерживала лениво рукой кружевной зонтик от солнца, заваливающийся то и дело назад и обнажающий беспощадному солнцу ее холеное красивое белокожее лицо со светло-серыми глазами, капризно вздернутым носиком, свежими губами. На них-то Петр Андреевич и засмотрелся, сглотнул слюну нервно: ох, до чего хороша чертовка! И хоть овдовела пять лет назад, все еще прекрасна и лицом, и фигурой. Раздает авансы местным помещикам, дразнится, но, как говорят в народе: вьюном вьется, а в руки не дается — не спешит принимать предложения руки и сердца. И куда сейчас так жадно уставилась-то?

Петр Андреевич поправил пенсне на носу и подслеповато прищурился, отслеживая траекторию ее взгляда, а, отследив, гневно вспыхнул: опять на него смотрит! На этого смазливого юнца!

— Татьяна Павловна, вам не кажется, что ваш интерес к этому сельскому мальчишке становится неприличным? — спросил он зло, а та тоже вспыхнула, подобралась вся, как кошка, которая выпустила когти и вот-вот бросится.

— Не ваше дело, Петр Андреевич! Вы на что тут намекаете, а? — Татьяна Павловна заполыхала ледяными от злости глазищами, сузила их в сверкающие щелочки и Петр Андреевич дрогнул, забормотал торопливо:

— Ни на что, простите великодушно. Юноша и на самом деле дивно хорош, я понимаю, почему вы выбрали его натурщиком для своих картин. Леонардо да Винчи тоже бы не удержался от запечатления такой византийской красы.

— Ну то-то же, — Татьяна Павловна снова откинулась на лодочное сиденье и приказала: — Гребите-ка к берегу, Петр Андреевич, мне с ним переброситься парой слов надо.

Агеев вздохнул тяжело, развернул лодку носом к берегу и послушно погреб, проклиная про себя этого византийца, так неудачно попавшегося на глаза Аракчеевой и спутавшего ему все карты. Пока греб, смотрел злобно на византийца, не замечающего их, смеющегося вместе со своим дружком.

Византиец, похоже, к реке пришел коня напоить, да в силу возраста забылся и заигрался со своим приятелем, оба возились по колено в воде, пытаясь побороть друг друга, падали, хохоча во все горло от падений, поднимались азартно и снова боролись, вымокнув до нитки.

Дружок византийца был обычным сельским увальнем: коренаст, светло-рус, конопат, лицо широкое скуластое — истинно русское, голубые глаза небольшие добродушные — ничего особенного, в общем. А византиец отличался от него как свет от тьмы: высокий, гибкий, черные вьющиеся волосы, лицо узкое породистое с огромными на пол-лица темно-синими глазами в мохнатой опушке ресниц и изящным носом с легкой горбинкой — как такой уродился в селе?

Такие-то и в столице в бомонде редко встречаются, не то что в сельской глубинке. Один грешный волоокий взгляд чего стоит, а купидоном изогнутые вишневые губы? Понятно, что Аракчеева поплыла от него, как простая баба.

— Илья, охолони! Баре к нам плывут, — зашипел Гришка, отталкивая от себя Илью. Тот вскинул гордо голову и взглянул резко в сторону лодки.

— Опять она! Достала хуже горькой редьки! — скривился Илья и неохотно выпрямился, выбираясь из воды и руками проводя по телу, чтобы согнать лишнюю воду. Рубаха со штанами, засученными до колен, прилипли к телу как вторая кожа — вышло только хуже. Оглядел себя и сплюнул: пусть пялятся.

— Здравствуй, Илья, — пропела Татьяна Павловна, хищно оглядывая его с головы до ног, — Ты почему вчера не явился на позирование?

— Здравствуйте, Татьяна Павловна, — равнодушно ответил Илья, косясь горячим глазом на ее гребца, чуть не фыркающего ядом, — Недосуг было, у нас горячая пора, пшеницу жмем. До конца страды позировать ходить не буду, не обессудьте, графиня.

Она прикусила губу, задышала часто и сказала прерывисто:

— Постарайся уж освободиться, Илья, мне важно закончить картину, пока вдохновение осталось.

— Хорошо, графиня, если отец отпустит, приеду. Простите, нам пора, до свидания. Поехали, Гришка, — Илья свистнул своему коню, тот подскакал мгновенно и Илья легко взлетел в седло, слегка лишь наклоняя гордую голову в поклоне. А Гришка поклонился как надо: поясно, только потом вскочил тоже на своего коня.

— Ишь, стервец высокомерный, — возмущенно прошипел Петр Андреевич, — Даже поклониться по-человечески не может, шея, видимо, не гнется!

— А он княжеских кровей, Петр Андреевич, — пропела Татьяна Павловна, провожая жадным взглядом стройную фигуру Ильи, — Князья кланяться не любят, не с руки им. Вам не понять, вы же всего лишь барон, да и то недавний, — и усмехнулась ядовито, наслаждаясь его бессильной яростью, — Поплыли же обратно, обедать пора.

— И? Что же за вдохновеня такое, а? — ехидно ухмыльнулся Гришка, телепая медленно на своем коне около Ильи.

— Гришка, — хохотнул Илья, — Мы же вместе учились, знаешь, как правильно говорить надо. В чреслах у барыни жжет, вот и все вдохновенье. Набрасывается на меня с порога, достала. Поначалу-то свежо было, она та еще затейница, много чего в постели умеет, а теперь все обрыдло, прилипла как репей. Да и если отец узнает, по головке не погладит.

— А чего обрыдло-то? Барыня-то гладкая, на лицо красивая, я бы ездил к ней, — Гришка мечтательно улыбнулся, но Илья лишь брезгливо поморщился, не отвечая и замыкаясь лицом. Гришка понял, что разговаривать на эту тему Илья не будет, и поменял тему, — Что отец об учебе говорит?

— Что продолжать надо, — неохотно ответил Илья, хмурясь, — А мне не нравится, как на меня все эти богачеи пялятся, будто я рылом не вышел с ними рядом пером писульки выводить. Как ты терпишь все, не понимаю я, Гриша?

— Ну а что, я же не черкес, не загораюсь так легко, как ты. Да и правы они, мы же простые мужики, а не поповские или купеческие сынки, конечно, им с нами учиться вместе зазорно, — Гришка добродушно улыбнулся, — Не бери в голову, Илья. Не блажи, учиться надо, лучше ведь профессию получить, а не пшеницу взращивать, отец на тебя все свои копейки тратит, а ты носом крутишь.

— Лучше бы не тратил! — Илья вспыхнул глазами, — Я предпочел бы воевать пойти, в военной карьере можно из простых до генерала выслужиться, причем и дворяне кланяться будут. А получишь профессию чиновника, так все равно все фыркать будут, как этот плюгавый баронишка в пенсне, что рядом с графиней сидел.

— На войне и срезать могут, — заметил резонно Гришка, — А чиновника пером не зарежешь, чай. А если тебе твоя графиня протекцию даст, так и взлетишь высоко, чины выслужишь быстро.

— Мне такая протекция и даром не нужна! — Илья ощерился гневно, — Херню не неси-ка, а! А то вмажу сейчас.

— А ты догони для начала! — Гришка прижался к холке коня, гикнул лихо, пришпоривая бока босыми пятками, и захохотал озорно.

========== Часть 2 ==========

Наскакавшись и навозившись с Гришкой, Илья вернулся домой все еще разгоряченный, веселый, соскочил легко с коня во дворе, повел в конюшню, тот тоже яро водил круглым глазом, хотел дальше скакать и беситься.

— Ну-ну, Воронок, хватит уже, — рассмеялся Илья, когда Воронок ухватил его шутя за плечо зубами, — Плечо откусишь же. Вставай-ка почистимся, — завел Воронка в стойло, расседлал, седло со сбруей повесил на настенные гвозди, взял щетку и начал с усилием соскребать конский пот с отмершей кожей и волосами, стряхивая грязь о скребницу время от времени. Воронок остывал потихоньку, хоть и продолжал перебирать горячо тонкими ногами и подхрапывать. Илья дочистил его, насыпал в ведро овса, поставил перед ним, а сам пошел в дом.

— Агриппина, батя где? — спросил он в сенцах подметающую Агриппину, та вправила выпавшую из-под платка прядь полуседых волос и ответила, выпрямляясь:

— Да в отцов дом ушел, за ним Митька прискакал, сказал, сурьезная весточка есть, тебя касаемая. Ты иди поешь, Илюша, обед, чай, пропустил за своими играми. Я грушевый взвар сварила, щи да баранину с картошкой, — она ласково погладила Илью по щеке. Агриппина давно их дом обихаживала, почти с самого рождения Ильи, так что приняла его на сердце как своего родного за неимением собственного сына. Вдовела она еще дольше Прохора, растила после смерти мужа дочку, которая уж замуж выскочила с помощью Прохора, который ей приданое справил. И почти уж сроднилась с Огневыми, Илья ее как маму воспринимал. К ней да к отцу бежал со своими мальцовыми обидами и надеждами, ее подолом сопли его были утерты, на ее груди в жаре метался.

Илья потерся о ее руку, отвечая на ласку, но встревоженно свел брови: что это за серьезная весть, его касающаяся? Митьку, что ли, младшего двоюродного брата, сына дяди Ивана, расспросить до того, как отец вернется?

Перекусил быстро, поблагодарил Агриппину и побежал к пустырю, чая, что Митька там с друзьями в казаков-разбойников играет. Так оно и было: потный Митька в запылившихся от игры рубахе и коротких штанцах гордо скакал на палке, ерзая и изображая джигитовку, а деревянным мечом разил направо и налево разбойников, лихо гикая — Илья улыбнулся невольно, вспоминая, что сам так скакал.

Останавливать брата во время игры не стал, выждал, когда тот всех поразит, только потом поманил к себе пальцем. Митька бросил меч с палкой и побежал к нему навстречу, сияя такими же синими, как у Ильи, глазами:

— Братушка! Чего пришел?

— Да вот спросить хотел, зачем дед батю в дом позвал? Что там меня касалось, а? — Илья ласково отвел мокрые от пота льняные пряди со лба Митьки.

— Да чего-то батя с дедом долго шушукались, хмурились, я не расслышал ничего, только имя графини Аракчеевой услыхал, а потом они меня к вам и погнали, — Митька пытливо уставился в встревоженное лицо Ильи, — Ты натворил, что ли, что-то?

— Д-да, — Илья мотнул головой, — Вот черт, батя мне головомойку сегодня устроит. Ты играй, играй, Митя, а я домой пойду.

Отец уже был дома и был зол, Илья, как только вошел в дом, сразу это понял: отец смотрел на него сощуренными глазами из-под темных, в отличие от полностью седой головы, бровей, изогнутых гневно, и сказал:

— Садись, Илья, разговор есть.

Илья сглотнул нервно, переступил с ноги на ногу, как стригунок, и сел около отца, гордо, впрочем, выпрямившись.

— Тебе баб сельских не хватает, сынок? — начал издалека отец, — Мало мне было того, что тебя пару раз мужики поломать хотели за своих жен? Ну, отвечай, что молчишь?

— Нечего сказать, батя, грешен, — Илья покраснел, прямое указание на его похотливость от отца было неприятным.

— Ты, блять, какого хера на графиню Аракчееву залез? — отец мгновенно вошел в ярость и ударил крепким кулаком по столу так, что стеклянный графин со взваром звякнул жалобно, а Илья вобрал повинную голову в плечи, — Скоро ее деверь вернется, так тебя за нее ломать, как мужики, не будет, сразу убьет! Чтоб я больше о ней не слышал! Понял?

— П-понял, батя, — Илья красный, как рак, поежился и добавил, — Прости меня.

Отец вздохнул тяжело и остыл, протянул руку и взъерошил Илье волосы уже любя.

— Очень красивый ты у меня, Илюша, весь в мать. Понятно, что бабы на тебя сами запрыгивают, но ты каждой-то юбку не задирай, выбирай кого-нибудь попроще, вдову какую, которой без мужика не сладко. А к графине съезди в последний раз и скажи прямо: все, мол, отец узнал, бесится.

— Хорошо, батя, — Илья кивнул, — Да я давно уже говорю ей, сама липнет, как банный лист. А она ж не сельская баба, так прямо не понимает.

— Слово «нет» любая баба понять может, — мрачно ответил отец, — За тебя же беспокоюсь, Илюша. Сам знаешь, ты моя единственная отрада, только тобой и живу. Дай дурной бабе от ворот поворот. Прямо сейчас езжай.

Что делать, пришлось ехать. До поместья Аракчеевых было рукой подать, всего пять верст, Илья быстро доскакал, у крыльца спешился, бросил поводья мальцу, которого Аракчеева гордо называла пажом, и взбежал легко по ступеням.

— Добрый день, графиня у себя? — спросил у мажордома, а по-местному, распорядителя Георгия, тот смерил высокомерным взглядом, вздохнул и ответил:

— Добрый. У себя, сейчас доложу. Жди.

Татьяна Павловна выбежала сама в легком воздушном пеньюаре цвета пепельной розы, видимо, отдыхала после обеда. Оглядела жарко с головы до ног, выдохнула:

— Илья, что же вы ко мне сразу не зашли? Сами знаете, вы ко мне без доклада вхожи. Прошу за мной.

А как только зашли в ее покои, так сразу бросилась большой грациозной кошкой на грудь, притянула к себе, начала быстро целовать в губы, щеки, глаза и шептать горячечно:

— Боже, как же долго, мон шер, за что же ты меня так мучаешь? Изголодалась по тебе, пойдем скорее в постель, — и потянула за собой не по-женски сильной рукой, еле вырвался.

— Татьяна Павловна, нам стоит прекратить встречи. Отец узнал, сильно разозлился, запрещает встречи. Слухи по селу пошли, вы можете репутацию себе испортить.

— К чертям репутацию! — та аж взвилась, засверкала прекрасными в гневной страсти серыми глазами, — Я впервые за много лет живу, а не существую! Плевать на всех хотела! И селян, и свет! Все для тебя сделаю, Илюша, не покидай меня. Хочешь, на воды в Баден-Баден поедем, а? А потом в Италию и Францию?

— Какие уж воды, графиня! У меня отец тут, я никуда не поеду, — раздраженно ответил Илья, — Все, не будем больше встречаться.

Татьяна Павловна задрожала всем своим пышным телом, из глаз полились слезы, губы скривились в некрасивой подковке — Илья смущенно отвел глаза, но через минуту справилась с собой, сказала уже твердо:

— Ну что ж, неволить не буду. Прекратим встречи, если ты так хочешь. Проведи со мной последний час сегодня, Илюша, прошу, — и снова потянула к постели. Илья потянулся за ней, сам разгораясь, все же красива и страстна была графиня, сложно было отказаться.

Сорвал на ходу с нее пеньюар, разорвал ночную сорочку одним махом до подола — она только ахнула и прижала к себе, впился в ее губы, теряя уже контроль над собой, тискал одной рукой жадно ее упругие, не кормившие никогда ребенка, груди, а второй быстро стягивал с себя штаны, срывая от торопливости пуговицы мотни. Наконец раздвинул полные ноги, навалился и вошел резко сильным толчком до конца во влажное, тугое — она всхрипнула и задвигалась быстро навстречу, закачала на своем нежном, гладком, мягком теле.

Вырваться удалось только спустя три часа, скакал быстро обратно и казнил себя за страстность — сам оторваться от нее не мог. Отец приподнял бровь насмешливо, когда Илья забежал в дом, и сказал:

— Дооооолгонько пришлось тебе отнекиваться, я смотрю. Иди помойся, ходок ты мой.

Илья покраснел до слез и выбежал порывисто во двор, а оттуда ломанулся к речке, не стал мыться дома. Сорвал с себя все и прыгнул с обрыва в теплую еще воду по-августовски воду. Наплавался, нафыркался, почувствовал, как во всем его молодом теле бурлит горячая кровь, вышел довольным, надел штаны, а рубаху не стал надевать, добежал уж до дома так, а там быстро переоделся у себя.

За ужином отец спросил:

— Ну все? Поняла она?

— Все. Поняла, — Илья решительно кивнул, отец вздохнул довольно и сказал:

— Насчет учебы решил?

— Да. Если продолжать учиться, то не в училище на чиновника, а в Императорской военной академии, — Илья взглянул твердо на нахмурившегося отца и продолжил, — Батя, мне не хочется чиновником быть, военное дело больше по душе.

Отец начал закипать, покраснел, задышал шумно:

— Ты ведь понимаешь, Илья, что для поступления в эту академию человеку из низшего сословия нужно два года в армии отслужить? Хочешь, чтобы тебя калекой в какой-нибудь военной точке оставили или еще хуже — убили? Не позволю!

— Батя! — взвился Илья, но отец тоже взвился, подскочил, схватил за грудки, прижал к себе и заговорил быстро:

— Илюша, сынок, не могу позволить, чтобы тебе навредил кто-нибудь! Война — ты хоть понимаешь, что это такое? Это тебе не джигитовать на тренировочном чистом плацу и не махать лихо шашкой! А это кровь, боль, смерть, грязь, дизентерия, тиф! Не дам! Не хочешь учиться — к делу приступай, артелью кременщиков будешь заведовать за меня. Понял?!

Илья молчал и сверкал зло глазами: понимать отца он понимал, но и от мечты о военной карьере отказаться было сложно. Но отец вдруг погас лицом, отпустил его и сел понуро.

— Как хочешь, так и поступай, сынок. Не буду на горло твоей песне наступать. Просто знай — меня без ножа так режешь.

Илья тоже потух, присел рядом, обнял отца за плечи, прижался лбом к щеке.

— Артелью тогда буду заведовать, батя. Прости, чиновником не стану, не мое это — при моей горячности пропишу кому-нибудь в зубы, сам знаешь.

Так и порешили. Отец расстроился, конечно, что сын от чистой профессии нос воротит и сословие со временем поменять не хочет, но обрадовался при этом, что Илья не пойдет в армию, как хотел.

Но все вышло иначе: через месяц тоже в воскресенье к ним приехал незванный гость. Высокий статный пожилой кавказец, одетый не как дикие горцы в бурку и папаху, а в элегантной шляпе, дорогом сюртуке, бархатном жилете с булавкой, от которой шла часовая цепочка, в светлых брюках и кожаных узконосых ботинках, проехал в кабриолете, запряженным двойкой породистых каурых лошадей, по удивленному селу и остановился у дома Огневых.* А за ним скакали пятеро конников, тоже горцы по внешнему виду, но тоже одетые, как дворяне.

Седок выпрыгнул из кабриолета во дворе, зашел, не ожидая, когда хозяева выйдут, в дом.

Оглядел властным, привыкшим повелевать взглядом замерших на месте от изумления отца и Илью и сказал на чистом русском языке с легким гортанным прононсом:

— Ну, здравствуйте, ррродственники. Я — князь Заур Орбелиани, насколько понимаю, Прохор, эта фамилия вам знакома. Могу ли я присесть?

Отец кивнул, не в силах что-то сказать, тоже сел и махнул рукой Илье, чтобы тот присел рядом.

— Начну, пожалуй, — князь сел, откинув грациозно фалды сюртука, и продолжил, изучая пытливо лицо Ильи, — Мой брат, Испан, отец Фатимы, твоей матери, Ильяс, тяжело болен. А его сын, твой дядя, погиб в пожаре вместе с семьей. Враги подожгли, — лицо князя Заура помрачнело, — Поэтому мой брат хочет увидеть единственного внука и принять его, как своего, дать титул, наследство.

— Здравия вам тоже, — прошипел отец, — А что же раньше-то он не интересовался внуком?

Илья только растерянно похлопал глазами.

— Интересовался. Мы узнали, куда Фатима сбежала, но возвращать не стали, мужних жен не возвращают, — князь выгнул бровь, — Тем более, что прожила она недолго, спасибо вашим людям. Любимой дочкой была у Испана, единственной дочкой, так что убивать тебя, Прохор, он не стал только потому, что она тебя любила. А за внуком следил, конечно. Ну и теперь, когда у него больше никого не осталось, понятно, что Ильяса хочет себе забрать.

— Меня зовут Илья, а не Ильяс, — сумрачно ответил Илья, пока отец судорожно ловил воздух ртом, — И никаких титулов мне не надо, я с отцом останусь. Где родился, там и пригодился.

— Благородно, — сказал князь, видимо, предполагавший такое развитие событий, — Только я не тороплюсь, Ильяс, адрес оставлю. И имей в виду, черкесский князь это тебе не лезгинские князьки, сами себя провозгласившие князьями. Мы с Романовыми породнились давно, еще Иван Третий взял себе в жену черкешенку из знатного рода. Надумаешь, напиши, а лучше приезжай. Испану недолго осталось жить. Он будет тебе рад, вижу я, ты на Фатиму очень похож, а она была вылитая Лалия, его жена, ни один из его внуков так на нее не походил лицом, как ты. Думайте, Прохор и Ильяс, вот моя визитка.**

Отобедать вместе князь отказался, сказал, что без приглашения приехал, неприлично будет обедать, но, если надумают, то с удовольствием их обоих примет.

Отец после нежданного визита помрачнел, затосковал, смотрел на Илью потерянно, видимо, колебался между желанием дать сыну лучшее и оставить его при себе. Илья понял, сам решил и озвучил:

— Никуда не поеду, батя, даже не думай. Здесь останусь, сдались мне эти князья, — и обнял крепко отца, вздохнувшего с облегчением.

Никуда ехать Илья на самом деле не собирался — как это, отца оставить? И забрать с собой невозможно будет, отец без родных корней зачахнет, а горцы, поди, на него презрительно будут коситься. Да ну их.

И без них хлопот хватало: артель требовалось расширять, улучшать ремесленный процесс, перестраивать под зажигалки кремневые. Еще и осатаневшая от страсти графиня Аракчеева никак не унималась, позабыла о их сговоре, появлялась в селе, не стыдясь пересудов, дура перезрелая — о любви все просила.

Илья тоже сатанел — опостылела ему хуже горькой редьки, а от шуточек селян, что подграфчонком он стал, бесился еще больше, лез в драку. Говорил ей уж просто:

— Татьяна, ты хоть понимаешь, что под суд меня подводишь? А если деверь твой узнает и приедет? Тебе пропишет и меня под монастырь подведет.

Она дрогнула, но ответила решительно:

— Плевать мне на него, на всех плевать, я уже говорила.

Илья махал рукой и уходил в сердцах, чуя, что доведет на самом деле, окаянная, до предела не его, так деверя своего. А деверь-то в высших кругах обретался, в столице самой, домой ездил крайне редко, но был, по слухам, весьма гневлив и на суд скор.

Татьяна все же не унималась, продолжала тешить и селян, и фраппировать местное помещичье общество, добесилась до того, что кто-то из доброхотов деверю все в мельчайших подробностях прописал.

И в ноябре граф Матвей Юрьевич Аракчеев прибыл в поместье собственной персоной унимать порочащую его доброе имя невестку и наказывать наглого сельского жеребчика.

Илья был в мастерской, когда в дверь постучали резко и, не дожидаясь ответа, открыли, а в нее вошел граф Аракчеев, наклоняя голову в низком дверном проеме и сверкая злыми черными глазами. Был он, в отличие от знаменитого деда, не голубоглаз и носат, а черноглаз и нос имел умеренный, и, если бы не злился так, то был бы писаным красавцем, но сейчас лицо его кривилось в презрительной ярости и выглядело демоническим.

Илья мгновенно понял, что пришли по его душу, еще до того, как граф зычно прогудел на всю мастерскую:

— Ну и где тут Илья Огнев?

— Здесь я, ваше сиятельство, — мрачно ответил Илья, выходя из тени — пусть не думает, что он прячется.

Тот осмотрел его с головы до пят и усмехнулся неприятно:

— Ну понятно, почему Татьяна взбесилась-то. На редкость ты смазлив, пейзанин. В шесть вечера чтоб у поместья был, разговор есть, — и вышел под взволнованный шепоток работников.

Илья прискакал звонкий от напряжения к поместью к шести, работникам твердо наказал ничего отцу не говорить — нечего его волновать. Соскочил с коня у крыльца, бросил поводья мальцу, как обычно, и взбежал верх по ступеням.

Граф Матвей уже ждал его в гостиной: сидел вальяжно в серых домашних бархатных брюках, бархатном жилете в тон — в сезоне разноцветье считалось моветоном, в белой сорочке и вместо устаревшего шейного банта в узкой нашейной ленте, скрепленной булавкой с жемчугом — записной столичный франт. Светло-русые волосы были растрепаны, взъерошил их то ли от злобы, то ли тоже мода была такая, а контрастные на фоне волос черные глаза смотрели остро и хищно с легкой долей восхищения.

— Красивы вы, батенька. Петр Андреевич верно вас описал — чистый византиец. Окажите честь, — рот его презрительно усмехнулся на слове «честь», — Пройдите со мной к конюшням, там с вами разговаривать буду.

Илья сглотнул нервно и кивнул, разворачиваясь круто к выходу. К конюшне прошли друг за другом, граф будто конвоировал Илью, идущего гордо и прямо под любопытствующими взглядами дворовых.

— Ну? — спросил Илья без экивоков, дойдя до конюшни и повернувшись лицом к графу, — Вы хотите разговаривать или драться?

— Нахаал, — восхищенно протянул граф Матвей, зачем-то стягивая шейную ленту и расстегивая верхние пуговицы сорочки, — Мне, аристократу, с тобой, мужиком, драться? Шутишь? Я просто побью тебя, мальчишка, а потом выдеру, как девку, и выброшу дворне на потеху. Чтобы больше никому неповадно было трепать имя Аракчеевых.

— Что? — Илья изумился и взвился, начиная полыхать гневом, — Вы пьяны, что ли, граф? Так проспитесь идите, после поговорим, — и двинулся к выходу, думая про себя: «А не пошел бы ты, ваше сиятельство, нахуй».

Граф зарычал, перехватил его легко за плечо, ударил с размаху по лицу, отшвыривая на землю, а сам сорвал с себя жилет и отбросил в сторону, накидываясь на Илью. Илья встряхнул головой, сбрасывая звон в ушах от хлесткого удара, перекатился вбок и, привстав на колени, ударил ответно графа Матвея со всей злобой в зубы — хоть он и был тоньше матерого графа, но все же в драках поднаторел, так что давать себя избить не собирался.

Граф сплюнул кровь с разбитой губы, азартно усмехнулся и вскочил на ноги напротив вставшего в стойку Ильи.

— Ты пожалеешь, что на свет родился, щенок, — пригрозил он, — А личико твое после того, как его подправлю, уже сластолюбивых баб прельщать не будет.

— Кто еще чье подправит, — в запальчивости выкрикнул Илья, блокируя следующий удар в лицо левой рукой, а правой отбивая графу поддых. Тот отпрянул, продышался и задышал гневно раздувшимися ноздрями:

— Дерешься, как мужичье!

— А я и есть мужик, вашсияство, — усмехнулся Илья, — Что же вы девок-то не дерете, барин? Не дают, поди?

Граф Матвей от такой наглости открыл рот, похватал им воздух и, рассвирепев полностью, рванулся в наступление, осыпая Илью градом ударов, которые тот еле успевал отражать, чувствуя, что в этой схватке он может проиграть.

— Щенок смазливый! — рычал граф между ударами, — Я тебя отучу от хамства, холоп! — он наконец ударил Илью так, что Илья отлетел и ударился головой о стену конюшни, замычав от боли. И не дав Илье прийти в себя, граф Матвей подбежал, схватил его за волосы и потащил внутрь конюшни, пнув в живот, когда Илья попытался оторвать руки от волос.

Перевернул быстро на живот, заломал руки и начал рвать штаны с сопротивляющегося Ильи вниз, рыча:

— А ну не ерзай! Хуже будет!

Илья отчаянно бился под тяжелым телом графа, на глаза наворачивались слезы от предстоящей позорной пытки — взять его, как девку, и опозорить на весь белый свет! Хуже наказания и нельзя придумать!

А граф Матвей, похоже, получал удовольствие от процесса, то рвал штаны свободной рукой, то оглаживал его тело, заставляя содрогаться от отвращения, и возбужденно дышал в шею, вдавливаясь отвердевшим пахом в сжимающиеся пугливо ягодицы.

Когда граф сорвал таки с Ильи штаны, разорвав шлейку, и твердым бедром развел сопротивляющиеся ноги, Илья зажмурился изо всех сил, задыхаясь от подступающих рыданий и думая, что все, жить после такого позора он будет не в состоянии.

Граф стянул с себя брюки с бельем, скользнув влажной головкой по бедру Ильи, и ткнулся ею между виляющих ягодиц, пытаясь пристроиться, но вдруг дернулся, сдавленно охнул и обмяк, придушивая Илью.

Илья, не понимая в чем дело, почувствовал, что его заломанные руки граф неожиданно отпустил, поэтому быстро вытянул их из-за спины и уперся ими в дощатый пол конюшни, пытаясь встать. Обмякшее тело графа с него перевалил кто-то невидимый Ильей со спины, а потом Илье помогли встать и он увидел бледное лицо Татьяны Павловны.

— Прости, Илья, я перед тобой виновата, — сказала она, сглатывая слезы, — Тебе надо будет уехать, Матвей очень мстителен.

Илья, затягивая дрожащими руками порванный пояс штанов, перевел взгляд с нее на лежавшего ничком графа и понял, почему тот обмяк: рядом валялась тяжелая металлическая скребница, которой, видимо, Татьяна и приложила деверя по затылку.

Уточнений больше не потребовалось, поэтому Илья, шатаясь, пошел торопливо к крыльцу, где стоял его конь, забрал у испуганного мальца поводья и вскочил в седло.

***

Уехали через час, переложив все на дядю Ивана, вдвоем с отцом, собрав лишь немного вещей. Отец не ругал, был просто не в состоянии, когда увидел опухшее и окровавленное лицо Ильи, только обнял крепко и кивнул, когда Илья быстро все рассказал.

Направились в крымское имение Орбелиани Ай-Тодор принимать титул и наследство.

*

Кабриолет — Это были легкие двухколесные экипажи без козел — то есть для людей, которые хотели править самостоятельно. Экипаж этот был элегантным.

**

Черкесы были союзниками Москвы, когда она лишь выходила из поры ордынского ига и чаша весов в противоборстве между Русью и наследниками Золотой орды ещё колебалась. Черкесы бросили свой вес — лучшую в Восточной Европе конницу на сторону России. Степные орды ложились костьми под саблями и стрелами черкесов в предгорьях Кавказа вместо того, чтобы обрушится на Русь. В пору могущества черкесов им подчинялся весь Северный Кавказ от моря до моря. Иван Грозный женился на черкесской княжне ради укрепления союза с черкесами, а ветвь черкесских князей, переселившаяся в Москву, породнилась с Романовыми и вошла в высшую аристократию России. Романов по матери, черкес по отцу князь Иван Борисович Черкасский фактически правил страной много лет при царе Михаиле Фёдоровиче.

========== Часть 3 ==========

По дороге в имение Ай-Тодор Илья большей частью подавленно молчал, во-первых, было неимоверно стыдно перед отцом, что тому пришлось бросить дом, артель — всю свою жизнь из-за сына, который похоть вовремя не умеет унять, как кобель дворовый, во-вторых, мучило унижение, которому он подвергся — не появись вовремя Татьяна, так ее деверь поимел бы его грубо, как продажную девку, и выбросил бы голого всем на потеху.

От этих мыслей его то бросало в жар, то он бледнел как мел и скрипел жутко зубами, отец понимал его, обнимал, прижимался лбом к его виску и говорил утешающе:

— Илюша, не терзай себя, какой в том смысл сейчас? Баба дурная попалась, привязалась как репей колючий, не повезло просто. Что вот прицепилась к тебе, мальчишке, похотливая тварюга? А графа я бы застрелил, поругайся он над тобой, и хрен с ней, с каторгой, с радостью пошел бы за козла поганого. Ты ни в чем не виноват, слышишь?

— Прости, батя, — шептал Илья и, развернувшись, утыкался ему покаянно в грудь и начинал плакать, как в детстве, а отец гладил его по голове и целовал в макушку.

— Ничего, ничего, сынок. В жизни и похлеще бывает. Главное, что все обошлось. Ты жив, не поруган, а остальное все забудется. И глядишь, будущность блестящая тебе теперь откроется с титулом-то да деньгами большими, я всегда мечтал о лучшем для тебя.

Илья постепенно успокаивался и затихал, синяки с кровоподтеками тоже сходили, но яростные черные глаза, шумное возбужденное дыхание в шею и жадная рука, сжимающая тело, не забывались — он был уверен, что такое он никогда не забудет, невозможно просто забыть. Такое только кровью можно смыть.

Орбелиани они дали знать о приезде, когда остановились на постоялом дворе по пути, выслали письмо, что через неделю приедут. Оба были мрачны, когда отправляли письмо на почте, думая о схожем: а что, если дед Ильи уже умер, а дядя передумал его принимать?

Возвращаться тогда обратно, чтобы граф добил или с помощью связей извел иначе?

Тяжко было ехать эту неделю, сначала ехали на простой телеге до Таганрога, там переночевали на постоялом дворе и пересели в поезд, дотухтухали до Мелитополя, а в Мелитополе уже сели в почтовый дилижанс, железную дорогу до Крыма еще не протянули. Оба невольно забывали о произошедшем, отвлекаясь на сменяющийся в окне ландшафт на более южный, гораздо красочнее и роскошнее их родных краев.

Отец вспоминал, как они проходили схожим путем, когда воевали в Крыму, только шли пешком, и, видимо, вспоминая о матери Ильи, начинал мечтательно улыбаться своим мыслям, а Илья улыбался слабо, глядя на отца.

О матери он знал, что она была невероятно красива, умна и получила хорошее образование, говорила свободно по-французски, как все дворяне, помимо него владела латынью и неплохим английским, что для дворян того времени было редкостью. Влюбилась в отца с первого взгляда, как и он в нее, вышедшую на балкон посмотреть на подоспевших солдат.

Она стояла во всей прелести своей юности в тонком газовом покрывале, лишь подчеркивающем ее красоту, и не отрывала взгляда от замершего Прохора, которому показалось, что он увидел невиданную жар-птицу, Елену Прекрасную. Оторвался от тонкой фигурки, вокруг которой ветер колыхал эфемерные газовые одеяния, когда ефрейтор гаркнул в самое ухо, требуя двинуться на задний двор, который князья Орбелиани щедро выделили для солдат.

Прохор не спал всю ночь тогда и думал, что умрет, но сделает ее своей и плевать он хотел, что она княжна, а он простой казак. Украдет, как принято на Кавказе, сбежит с ней, но эта прекрасная жар-птица должна быть его. Смотрел истово горящими синими глазами в потолок комнаты в свитском корпусе и мечтал о ней, пока безымянной.*

А на другой день она подошла сама, посмотрела ему прямо в глаза своими полыхающими черными глазищами, воруя сердце, и сказала:

— Как зовут тебя?

— П-прохор Огнев, — выдавил он, почти не дыша.

— Фатима Орбелиани-Черкесская, — ответила онаи улыбнулась, откидывая покрывало: мол, любуйся мной, я вся твоя.

— Будешь моей? — спросил сразу же прямо и она с облегчением выдохнула, сияя глазами в ответ: «Да».

Встречались украдкой с тех пор, опасаясь, что и ее родственники, и его офицеры узнают. Ее бы спрятали в комнатах от греха подальше, а его бы отправили на «губу», если не хуже, князья Орбелиани могли и убить.

А бежали вместе через полтора месяца, когда военные действия закончились и всех распустили. Прохор был счастлив, что не встретил ее в начале войны, а то бы ради нее стал дезертиром, не смог бы выждать два года.

Ради него шестнадцатилетняя Фатима отказалась от блестящего богатого будущего, роскоши, к которой привыкла, от любящих родителей и родственников и от собственной веры. Неистовая была в своей любви, самотверженная, а он… отец вздыхал горько, он не разглядел опасности в собственном селе и не уберег ее от смерти, не спас.

Ни на кого больше не мог посмотреть после Фатимы, никто не был и рядом так прекрасен, как она.

Поэтому жил только Илюшей, в чьем бордовом личике с первых дней увидел ее чудесные черты.

«Если бы не ты, сынок», — говаривал порой отец, — «Я бы просто сдох после ее смерти».

***

Когда они, измученные дорогой, прибыли наконец в роскошное имение Ай-Тодор и вышли опасливо со своими узлами в богатый, украшенный магнолией, бугенвиллией и жасмином, двор, не зная чего ожидать от аристократичных родственников: хулы или объятий, служка, замерший с метлой во дворе, оглядел их удивленно и спросил, кто такие, а, получив ответ, бросил метлу и побежал, крича во все горло:

— Приехали, приехали!

— Наконец-то! Здравствуйте, гости дорогие! — с невысокой белой лестницы под необычным квадратным козырьком с лепниной сбежал князь Заур Орбелиани, улыбаясь, — Мы не знали, в какой день вас ожидать. Что это у тебя на лице, Ильяс?

— Здравствуйте, к-князь, — не зная, как обращаться к двоюродному деду, сказал Илья, — Упал.

— О, — тонко протянул князь Заур, нисколько не обманутый ответом, — Как неудачно. Ну, прошу в дом. Испан будет счастлив.

Их сразу же провели через просторную изысканно обставленную гостиную в покои Испана, тот полулежал на высоких подушках, нервно перебирая длинными высохшими пальцами складки одеяла, и впился расширенными от сильного чувства глазами в лицо Ильи, смущенно покрасневшего.

Отец негромко поздоровался и ласково вытолкнул Илью вперед.

— Иди сюда, Ильяс. О, Аллах, как ты похож на Фатиму, — улыбнулся Испан, все еще величавый, представительный с тонкими породистыми чертами лица, но изможденный от физических страданий, — Одно лицо с ней, только глаза синие. Присядь поближе, вот так, дай на тебя насмотреться, внук.

Он гладил Илью по руке, сияя глазами, а Илья с любопытством рассматривал приобретенного деда и смущался своего неприглядного вида и дорожной грязи. Испан, поняв, что толком ничего из внука сейчас не вытянет, отправил их мыться, обедать и отдыхать.

За обедом их познакомили с кузенами и кузиной, детьми Заура: мощным, кряжистым Беком, смуглым брюнетом с, на удивление, пронзительными серыми глазами; изящным, схожим статью с Ильей Ахметом, такой же масти, как и брат, и хрупкой Нурией, тоже сероглазой, как братья, но светлокожей и каштановолосой — совсем еще малышкой.

Кузены и кузина оказались очень смешливыми и добродушными — Илья поневоле расслабился от их радушия, хоть и хлопал растерянно глазами: он ожидал колкостей, все же сын простого казака, а не графа какого-нибудь, но, видимо, они были хорошо воспитаны, неприятия не показывали. Только рассматривали его с любопытством.

А князь Заур тем временем все рассказывал:

— Ты не просто князь, Ильяс, ты великий князь Орбелиани-Черкесский, этот титул принадлежит моему старшему брату, а от него переходит его наследникам. Ты пробудешь здесь неопределенное время, — он сделал деликатную паузу, давая понять без слов, что неопределенность времени зависит от срока жизни Испана, — А потом мы представим тебя ко двору. Думаю, стоит заняться твоим образованием, ты ведь не будешь против?

Отец радостно расцвел и сказал с гордостью:

— Илья окончил гимназию с отличием, знает свободно французский и латынь, как мать.

— О, отличная новость, — улыбнулся Заур, — On parle soulement français dans le court, sinon tu ne peux pas survivre là-bas. Il n’est pas comme il faut, tu comprends?

— Oui mon oncle, je comprends ça. J’espère que je ne vous décevrai pas, ** — ответил Илья, понимая, что его проверяют.

Заур и его дети с облегчением выдохнули.

В общем и целом, Илье новая жизнь очень нравилась, хоть скучал по деду Степану, дяде Ивану, двоюродной сестре Маше, брату Митьке и Гришке. Ежедневно с утра до вечера он был занят то с учителем по фехтованию, то учителем танцев, то с гувернанткой Жюли, оттачивающей его произношение французского до идеального, а когда освобождался от занятий, то с кузенами фехтовал до умопомрачения, представляя себе вместо них бешеные глаза графа Аракчеева или мчался с отцом и кузенами купаться к морю, а потом сидел у Испана, слушая его рассказы о маме, когда она была маленькой.

Отец же откровенно скучал, хоть и радовался за него, и через два месяца сказал:

— Поеду я обратно, Илюша, буду к тебе приезжать сюда частенько, а ты ко мне не езжай, пока ко двору не представишься и граф не получит укорот. Иначе буду за тебя бояться.

Так что с отцом пришлось проститься впервые в жизни, оба плакали, прижимаясь друг к другу, и пообещали часто писать.

Испан угасал на глазах, но продолжал сиять глазами, счастливый от того, что его род не угаснет, в отличие от него, сжимал крепко руку Ильи и говорил:

— Ильяс, Заур и его дети тебя никогда не оставят, ты семья наша, понимаешь? Кровь сильна, неважно, что ты наполовину русский, ты еще и черкес, помни об этом.

Илья послушно кивал, проникаясь словами деда, который почему-то любил его только за то, что он есть — это будто гладило душу ласковой ладонью и Илья открывался этой ласке.

Дед Испан умер через пять с половиной месяцев после прибытия Ильи, его похоронили по мусульманскому обычаю и отчитали по христианским сорока и сорока девяти дням — Илья удивился, узнав, что Заур и его дети — православные. А Заур сказал просто:

— Мы, черкесы, живем по всему миру, дорогой мой. Наши братья веруют в Аллаха, Иисуса Христа, да хоть в Вишну — какая разница? Главное — кровь в наших венах, все остальное вторично, Ильяс. Прими это.

И Илья принял.

Еще два месяца ушло, чтобы принять официально титул, перешедший от умершего деда ему и войти в право наследования имениями, землями в России, Франции и Турции — Илья изумился, узнав, насколько он теперь разбогател.

И летом князья Орбелиани с великим князем Орбелиани-Черкесским приехали наконец в столицу России, Петербург, чтобы представить Ильяса Орбелиани-Черкесского императору и двору.

Илья стоял в идеально пошитом фраке темно-синего цвета, брюках такого же цвета, белоснежной сорочке с узкой серой шейной лентой, украшенной булавкой с крупным рубином — цветов его герба, перед зеркалом и зачарованно смотрел на себя, а Заур, стоявший позади него, положил на его плечи руки и сказал веско:

— Ты смотришь на великого князя Орбелиани-Черкесского, одного из самых близких по крови родственника самим Романовым, а через них связан кровью и со всеми остальными королевскими семьями мира, не забывай об этом, Ильяс. Держи голову всегда высоко и гордо.

Представление свершилось на большом императорском балу: в тронном зале распахнулись двери и в нее вошли гордые черкесы, все высокие, широкоплечие с узкими осиными талиями, смуглые, остроглазые, а в середине их шел великий князь Ильяс Орбелиани-Черкесский, схожий с ними и все же отличающийся от них особой изящностью, белокожестью и синими глазами, как редкой красоты сапфир в окружении рубинов.

Присутствующие невольно ахали и провожали умеющих произвести впечатление аристократичных горцев глазами, а Илья шел к императору, не чувствуя от волнения паркета под ногами.

Император Александр Второй был уж в возрасте, знаменитые романовские окладистые бакенбарды с усами были с щедрой проседью, но смотрел жестко, колюче, как все Романовы — василисковым взглядом, аж прожег до самого нутра, но Илья не дрогнул внешне, отвесил церемонный поклон и представился.

— Ну-ну, молодцом, вижу породу нашу, — улыбнулся добродушно Александр, — Что ж так долго такого красавца прятали-то, князь Заур? Мой двор всегда нуждается в украшении да и барышни все, смотрю, затрепетали ресницами и веерами.

Князь Заур улыбнулся бонтонно одними уголками губ и ответил, тоже кланяясь:

— Ваше величество, скромен мой внучатый племянник, предпочитал свету учебу, к тому же мой брат Испан не хотел его отпускать от себя, недужил долго.

— Слышал, слышал, — отозвался Александр, — Соболезную утрате, великий князь Испан был прекрасным человеком и отличным полководцем, нам всем будет его не хватать. Ну, не буду вас задерживать, наслаждайтесь балом, великий князь Ильяс.

И Илья насладился полно. Поначалу, конечно, скучно было: князь Заур представлял его знакомцам и их семьям, их было настолько много, что лица и имена слились в одно сплошное пятно, Илья только и успевал, что кланяться шейно и прикладываться к надушенным и напудренным ручкам. А потом, как отзнакомились, Илья огляделся ретиво и сверкнул глазами: ух, сколько красавиц собралось тут!

Пусть и дворянки, а стреляют глазками не хуже сельских девок, так что, присмотрев пару особенно прелестных барышень, Илья пошел приглашать на туры танцев. Барышни трепетали ресницами, рдели смущенно бархатными щечками и рвали мешочек с карне поспешно, чтобы записать его скорее на оставшиеся танцы.

И Илья закружил жесткие корсетные талии трепещущих красавиц в полонезе, мазурке, котильоне и вальсе, шепча жаркие комплименты ресницам, глазам, носикам — красавицы темнели глазами и дышали часто, смотря на него остановившимися взглядами, как Ева смотрела в глаза искушающему змию в заветном саду.

— Ты произвел фурор, кузен Ильяс, — засмеялся добродушно Бек, хлопая его по плечу в перерыве между танцами, — Ты поосторожнее только, как бы эти барышни тебя не разорвали на части. И вот еще что, к Машеньке Шереметьевой не суйся, моя она.

Илья только усмехнулся, утоляя жажду охлажденным Шато Бриан — бал был устроен по-английски, поэтому они вышли в буфет.

— Насчет Машеньки Шереметьевой понял, кузен Бек, а остальные не разорвут, не сомневайся. А ты что мрачен, кузен Ахмет?

Ахмет только повел недовольно плечом, не отвечая, а Бек нахмурился:

— Ахмет дурью страдает, влюбился, видите ли, в графа Шуйского. Барышни для него скучны больно, перчику захотелось.

Илья поперхнулся и закашлялся, покраснев мгновенно.

— П-прости, Бек, я не понял?

Ахмет фыркнул злобно, схватил бокал с шампанским и отошел порывисто к группке молодых светских щеголей, что-то живо обсуждающих.

— Ах, я и забыл, Ильяс, что ты далек от пошлости и грязи света, — Бек вздохнул и пояснил, — Не зазорно в свете считается иметь связь с мужчиной, многие воспевают оды Ганимеду и Зевсу, ну ты понял. Вот младые онагры и бесятся с жиру, с барышнями кокетничают, на балах отплясывают, стихи посвящают, а после встречаются для плотских утех с сердечными друзьями. К тебе из-за твоей красоты тоже скоро подступятся, вот и увидишь. Не тушуйся и не бросай перчатки для дуэли, отбривай попросту.

Илья все еще недоумевающе смотрел на кузена, так скучающе и равнодушно говорящего о несусветном. Вот почему граф Аракчеев решил подмять его тогда — привык, похоже, в свете к мужеложеству.

Черта помяни… Илья допил в задумчивости бокал вина, отставил на стол рассеянно, повернулся к выходу из буфета и замер: на него уставились знакомые до дрожи черные глаза графа Аракчеева, видимо, прибывшего на бал с опозданием.

Илья сглотнул нервно слюну, выпрямился гордо и задышал гневно, бледнея и сжимая кулаки в тонких белых перчатках.

А Аракчеев, поначалу застывший растерянно в дверях буфета, отмер и пошел быстрой уверенной поступью к ним.

— Здравствуй, Бек, — сказал он без лишних церемоний по-французски, — Давно не виделись, куда пропал? И не представишь своему родственнику?

Бек дружелюбно хлопнул Аракчеева по плечу и ответил:

— Салют, Матье. Да, хлопоты, хлопоты — всего и не опишешь. Конечно. Представляю тебе великого князя Ильяса Орбелиани-Черкесского, моего кузена, прошу любить и жаловать. Ильяс, это мой добрый приятель, граф Матвей Аракчеев.

Илья не мог ни вздохнуть полно, ни выдавить из себя хотя бы одно слово, смотрел горящими глазами на Аракчеева, жадно его оглядывающего, и леденел от ненависти, а тот сказал:

— Рад знакомству, великий князь Ильяс. Не поверите, у меня сильнейшее ощущение дежавю, будто мы виделись раньше, — и протянул руку изумленному Илье, понявшему, что граф Аракчеев, в силу своей светской зашоренности, никак не мог признать сельского жеребчика в блестящем великосветском франте, хоть в Илье изменились лишь прическа — в свете принято было носить волосы до плеч — и одежда.

Илья пожал неохотно и кратко руку и снова выпрямился, коротко отвечая:

— Дежавю всегда обманчиво, граф.

***

*

Свитский (кавалерийский) корпус, выстроенный около имения Ай-Тодор, принадлежавшего Романовым, а потом Юсуповым, которые были выходцами из черкесских князей. Автор приписал это имение Орбелиани, пардон)

**

— Мы говорим при дворе только по-французски, без него ты там не выживешь, это не комильфо (имеется в виду, быть без французского). Ты понимаешь?

— Да, дядя, понимаю. Надеюсь, я вас не разочарую.

Примечание: в 19 веке русская аристократия говорила и дома, и в обществе преимущественно на французском, более того, многие говорили по-русски с сильным французским акцентом. О ла ла))

***

Английский бал Рядом с танцевальным залом устраиваются два буфета: кондитерский и столовый. Что-то вроде современного фуршета. Автор отмечает преимущества такой сервировки: гости могут закусывать в любое время, им не мешают официанты. Буфеты — это сервированные столы. Кондитерский — с самоваром, чайными принадлежностями. Обязательно мороженое различных сортов, пирожное, варенье, различные десерты. Столовый. На этом столе выставляются различные вина, ликеры. Из блюд — ветчина с ланспиком (желе заливного), галантин из индейки, ростбиф, судак, паштет из фазана с трюфелями, индейка фаршированная, майонез из цыплят, котлеты из кур, дичи и т. д

Автор: Елена Гвозденко

Источник: https://www.shkolazhizni.ru/meal/articles/97315/

========== Часть 4 ==========

Князья Орбелиани размещались с комфортом и роскошью в своем особняке на Литейном проспекте и, пока сезон не отцвел, с удовольствием посещали балы, салоны светских львиц, скачки и клубы, всюду вывозя с собой Илью, который со временем пообвыкся и начал различать имена и лица, все же не так много их было, как ему показалось поначалу.

С барышнями любезничал с превеликим наслаждением, загораясь скорее спортивным азартом, но ни одной не отдавал предпочтения и не оказывал очевидных авансов, чтобы в него не вцепились их зубастые мамаши, очевидно жаждущие матримониально заполучить великого князя Орбелиани-Черкесского. Илья был изворотлив: сверкал синими очами, улыбался томно, но выскальзывал из подстроенных ловушек так же умело, как выскальзывал и в деревне. По большому счету, понял он, светские дамы мало чем отличались от сельских баб и девок, пожалуй, только французским прононсом, напудренными плечами, открытостью нежных полушарий и витиеватостью речи, но так же смущенно краснели, полыхали страстно глазами и млели от него, как и селянки.

Онагры, о которых говорил Бек, тоже всколыхнулись интересом при виде редкого красавца, но Илья отбривал их намеки резко, давая понять, что если продолжат жеманничать и отвешивать его красе комплименты, то могут быть вызваны на дуэль. Те и отступали, вздыхая разочарованно и кляня его за избыточную провинциальную скромность. Не отступался лишь граф Матвей Аракчеев, но и не давал повода быть вызванным на дуэль: не читал пошлых стихов о Ганимеде, не пытался дотронуться невзначай до руки, только смотрел жадными глазами и бледнел, когда Илья ненавидяще колко отбивал жадный взгляд графа и отходил в сторону.

Вскоре Аракчеев не выдержал и в салоне у княгини Долгорукой, известной тем, что умела заполучать себе лучшие умы современности, тем самым превращая салон в поле диалектических и софистических битв; спросил прерывающимся голосом:

— Мне кажется, князь Ильяс, что я вам неприятен. Могу ли понять причину? — и встревоженно уставился на Илью, покривившего слегка ртом.

— Какая вам разница, граф, до моей приязни или неприязни? — сухо ответил Илья, — Мы, чай, не родственники, чтобы уживаться друг с другом. Простите, мне нужно отойти, — и пошел, улыбаясь, к вдовой баронессе Сабуровой, которая хоть и была старше его на приличную декаду, но все еще была обворожительна и прекрасна собой.

Илья запомнил совет отца привечать вдовушек для пущей своей безопасности, поэтому баронесса Сабурова, одна из самых модных в свете львиц, не скрывающая своих редких амурных увлечений, была идеальным объектом.

А граф Аракчеев дернулся, было, за ним, но остановился, снова побледнев, и сглотнул, продолжая следить неотрывно за Ильей и баронессой Сабуровой, весело что-то обсуждающих.

— Вы опасны, князь Ильяс, — пропела Жюли Сабурова, прикрывая томно глаза и улыбаясь призывно, — Недавно появились в свете, а столько уже сердец разбили! Вон даже блестящий повеса Матье Аракчеев с вас глаз не сводит, все уже судачат, что он голову от вас потерял.

— Что вы, сударыня, не приписывайте мне рокового флера, — улыбался в ответ Илья, придвигаясь ближе к ней, — Какие разбитые сердца, Бог с вами! Я провинциальный невинный простофиля, не имеющий привычки обретаться в обществе, тушуюсь и вечно попадаю впросак. Особенно с такими очаровательными дамами, как вы, баронесса. Что же касается графа Аракчеева, ба, мадам, как можно потерять то, чего не имел?

Жюли расхохоталась в нос и ударила его за колкую остроту в адрес Аракчеева веером по руке, но прикусила весело губу, поощряя к дальнейшему флирту.

Связь с баронессой Сабуровой князь Заур одобрил, усмехнулся Илье:

— Прррекрасную репутацию себе создаешь, Ильяс. Не потасканную мадам приветил, правильно. Победы в свете важны.

Илья польщенно улыбнулся, радуясь похвале. Жюли ему искренне нравилась, у нее был искрометный юмор и немалый чувственный опыт, поэтому он получал огромное удовольствие от встреч с ней, но опасался критики Заура.

А к осени в Петербург приехал повидаться с ним отец, Илья был вне себя от счастья, проводил все время с отцом, подзабросив Жюли Сабурову, которая, в отличие от графини Аракчеевой, хоть была и страстна, но крайне благоразумна, поэтому не пеняла ему, что он к ней не приезжает.

Отец привез подарки и пожелания от деда и дяди, слушал со счастливой улыбкой про его успехи в обществе, пробыл, радуя своим присутствием, целый месяц, а, отбывая, сказал:

— Думаю, все же, Илюша, в село тебе ездить в ближайший год не стоит. Укрепись сначала в свете, потом поглядим.

Илья расстроился, но согласился, скрепя сердце, с отцом, хотя понял, повращавшись в высших кругах, что наличие отца из низшего сословия никак на его репутации не скажется. В свете было полно и бастардов от балерин или певичек, никого это не волновало, если у бастарда были подтвержденный титул и состояние. А Илья все же бастардом не был, да и титул имел повыше многих.

Впрочем, долго он не тужил, быстро отвлекся на светские развлечения и Жюли, которая хоть и не будила в нем сердечного трепета, но была очаровательна. Единственное, точнее единственный, кто Илью безмерно раздражал, был граф Аракчеев. Аракчеев вечно крутился возле Ильи, облизывая его взглядом, и не скрывал своей увлеченности им.

Жюли, лежа с Ильей в постели после бурной любовной схватки, водя невидимые узоры на его груди наманикюренным пальчиком, сказала как-то:

— Ильяс, прелюбопытнейшую весть услыхала, вот потешишься сейчас. Матье Аракчеев совсем на тебе помешался, мон шер, побился с Андре Державиным, защищая твою честь.

Илья изумился и приподнял голову с подушки:

— Что? Мою честь? С какой стати?

Жюли потянулась сладко, довольная тем, что заинтриговала его, покрутила развившуюся прядь волос, озорно блестя глазами, и замолчала. Илья навалился на нее сверху, начиная целовать в шею, грудь и оглаживать тело:

— Ну, рассказывай же, Жюли, не томи. Как дело было?

— Матье, когда услышал, что Андре хочет тебя покорить, — прерывисто задышав от ласк, сказала Жюли, — Бросил ему перчатку. Вчера дуэль состоялась, Державин теперь еще долго хромать будет. Дааа, вот так, Ильяс… — простонала она и продолжила: — Я же тебе говорила, что он влюбился в тебя по уши! Ты из него веревки вить можешь!

Илья вошел в нее сильным толчком и задвигался размашисто, разгорячаясь все больше от охватывающего его желания и одновременно с толчками думая об услышанном. Кончив, он отвалился сыто с Жюли и улыбнулся зло, предвкушающе.

И при следующей встрече с Аракчеевым на балу у Шереметьевых, где кузен Бек обхаживал смешливую Машеньку Шереметьеву, Илья не отошел презрительно от подошедшего к нему Аракчеева, как обычно, а оглядел его внимательно и спросил, тая усмешку:

— Ну, граф, не ходите вокруг да около, скажите, что вам от меня надо?

Аракчеев вспыхнул от прямого вопроса, но не стушевался, зажегся глазами, придвинулся ближе и жарко прошептал:

— Вас надо, князь, вас. Не буду вас обременять длинными речами, боюсь, вы снова на меня фыркнете и отойдете. Скажу просто: я в вас влюблен, все отдам за взаимность вашу.

Илья сумрачно усмехнулся, потемнел глазами и спросил сухо:

— Хотите взять меня, как девку, граф?

Аракчеев отшатнулся от сухого презрения в голосе и торопливо ответил:

— Что вы, князь, что вы. Я сам готов отдаться, только не гоните меня. Знаю, что вы не охочи до ганимедской любви, но если вы соизволите снизойти до меня, я буду рад вам приоткрыть дверь в новый мир, — и дотронулся робко дрожащей рукой до руки Ильи, который еле сдержался, чтобы не отдернуть ее.

Вместо отдергивания Илья прикрыл глаза, торжествуя, и медленно, медленно открыл глаза, зная, какой эффект производит такой маневр на барышень: его сапфировые глаза от плавного движения ресничных опахал открывались так чарующе, что барышень сражали наповал. Аракчеев хоть барышней не был, но тоже затрепетал, рукой нервно дернулся к шейной ленте, пытаясь ее ослабить, побледнел лицом и почернел глазами.

— Новый мир, говорите, граф? — улыбнулся хищно Илья, — Ну что ж, я подумаю. Но если и решусь, то все будет на моих условиях, согласны?

— Д-да, князь, конечно, — Аракчеев счастливо улыбнулся.

Илья на другой же день съездил в лавку мадам Бонне и выбрал самые фривольные чулки, подвязки и вульгарнейший корсет большого размера, на глазок прикинув, что графу все должно подойти.

Но назначать встречу томящемуся графу не торопился, выжидал наилучшей оказии, считая, что месть должна подаваться в холодном виде и с невероятным размахом.

С графом же при встречах разговаривал ласково, завлекающе, разжигая в том огонь еще пуще. Матвей Аракчеев то вспыхивал румянцем горячечно, то бледнел до меловой белизны, дергая нервно кадыком, и следовал послушной марионеткой за Ильей, как дети в сказке Андерсена за дудочником.

Наконец оказия подвернулась идеальнейшая: в роскошной новой гостинице «Большая гостиница Париж» на Малой Морской планировалось в честь ее открытия суаре с пожертвованиями для сирот — благое дело, на которое слетались обычно все светские бабочки с мотыльками.

Там же Илья и назначил встречу в малом кабинетном сюите с графом Аракчеевым, тот прибыл вовремя и зашел после условленного стука в сюит.

— Проходите, граф, прошу, — Илья был одет не по-бальному, а в дневное: обычные сюртук и брюки серого цвета, белую сорочку, серебристый жилет, шейную ленту с серебряной булавкой с бриллиантовой головкой и при появлении графа расстегнул булавку и стянул с себя шейную ленту, надменно усмехаясь — тот, помнится, тоже начал с шейной ленты в тот злополучный день.

Аракчеев от обнажения яремной ямки Ильи поплыл взглядом и порывисто дернулся навстречу, но Илья остановил его жестом и указал на стол:

— Не угодно ли угоститься, граф? Я попросил лакеев принести то же меню, что подают сейчас в большом зале для суаре. Тонко подобрали блюда сегодня, оцените: консоме из дичи, салат из ершовых филеев со спаржей, филеи из цыплят с маседуаном. Десерт, впрочем, так себе: крем из саго с мараксином.

— Не голоден, князь, — Аракчеев только скользнул взглядом по столу и вернулся к Илье, кивнувшему.

— Что ж, тогда выслушайте мои условия. Я, как вы знаете, не ценитель мужской красоты, поэтому хоть и готов приоткрыть дверь в мир ганимедской любви, все же предпочел бы в первый раз приоткрыть ее a la mélange.

— Простите, не понял, — Аракчеев медленно подступался все ближе.

— Откройте пакет, граф, — Илья показал жестом на пакет из вощеной папиросной бумаги, стоявший у его ног, скинул сюртук, расстегнул жилет и снял его медленно, наслаждаясь все сильнее шалеющим взглядом Аракчеева. Тот послушно присел на колени, открыл пакет и изумленно вскинул брови:

— В-вы хотите, чтобы я надел это?! — и захлопал глазами растерянно.

— Да, конечно. Именно это я и имел в виду под меланжем, граф. Хотел бы взять вас именно в том виде, как я обычно беру женщин, — Илья замер в ожидании: откажется или нет? Графу очень хотелось отказаться, на содержимое пакета он смотрел в возмущении, но, приподняв голову на Илью, уже расстегнувшего на себе сорочку и нарочито начавшего ее застегивать обратно, делая вид, что отменяет их договоренность; граф Аракчеев поспешно сказал:

— Я надену, князь. Могу я называть вас Ильясом?

— Да, Матье, можете. Переодевайтесь, прошу вас, — Илья откинулся поудобнее на спинку кресла и с любопытством начал наблюдать, как граф Матвей быстро сбрасывает с себя одежду, обнажая хорошо сложенное тело, и неуверенно начинает натягивать на себя чулки. Илья хохотнул: — Неужели вы никогда не надевали чулок на женские ножки, граф? Позвольте, я помогу, у меня уже есть определенная сноровка в этом деле.

Илья подошел к графу, встал на одно колено, помог натянуть один за другим красные чулки в черный горошек и закрепил их на крепких бедрах подвязками. Граф Аракчеев от вида Ильи у его ног задышал прерывисто, а под бельем взбугрился мощно член.

— Теперь снимите белье, Матье, а корсет я тоже помогу вам надеть. Ну же, не стесняйтесь, вы старше меня, неужели не проказничали раньше? — Илья искренне наслаждался стыдливым румянцем на щеках графа Матвея и, закончив с переодеванием, оценил с удовольствием вид горделивого обычно графа Аракчеева: тот выглядел дешевым проститутом из борделя на Ямской: красный корсет с позолотой и черной шнуровкой, красные же чулки с золотыми подвязками и торчащий возбужденно член в светлых кудряшках.

— Все? Антураж закончен, Ильяс? — граф Матвей вскинул пытливо голову и Илья кивнул с улыбкой.

— Да, Матье, за… — договорить ему не удалось, граф Матвей налетел ураганом, впился в губы, прижал к себе, выдернул быстро сорочку из брюк и проник горячими руками под нее: Илья изумленно отвечал на уверенные, разжигающие желание движения языка и губ и, почуяв к своему большому удивлению, что начинает твердеть, потерянно откинул назад голову, подставляя для поцелуев шею.

Матвей Аракчеев знал толк в ласках, Илья от жестких покусывающих поцелуев в шею и полуобнаженную грудь начал невольно задыхаться, а от руки в своем белье застонал и оттолкнул графа, пытающегося его раздеть — оставаться голым в планы Ильи не входило.

— Ну же, покажите мне, что нужно делать, — сказал Илья прерывисто и граф Матвей кивнул, улыбнулся уверенно, вытащил из кармана брюк маленькую бутылочку с маслом, сел на кушетку, широко и бесстыже расставляя ноги, вылил себе на пальцы масла и, не сводя бешеного взгляда с Ильи, ввел сразу два пальца в темно-розовую звездочку.

Илья задохнулся от невероятно возбуждающего вида, не веря собственным ощущениям: у него стояло колом от вида мужчины, вставляющего пальцы в свой зад!

— Х-хватит, идите сюда, — сказал он, отступая поближе к двери, где он так стратегически поставил высокий туалетный столик. Неподалеку от двери уже слышны были смех и разговоры: свет начал собираться для суаре.

Граф удивился:

— Тут удобнее, Ильяс.

— Я так хочу, Матье, ну же, — Илья сдернул до колен уже расстегнутые графом брюки вместе с бельем, обнажая свой крепко стоящий член, и граф Матвей сглотнул нервно, вставая.

Илья схватил его за волосы, запрокидывая голову, и поцеловал жадно, прикусив нижнюю губу, — граф Матвей застонал. А потом развернул его спиной к себе, нагнул, заставляя опереться руками на столик, огладил мускулистые ягодицы, развел их и вогнал себя, не жалея графа: тот дернулся и простонал жалобно, а Илья, обезумев от жаркого, тесного нутра, сжавшего его, начал вбиваться размашисто внутрь, дергая графа к себе за бедра.

Тот выгнулся сильнее, застонал иначе и начал быстро себе дрочить в такт толчкам, умудряясь получать от жесткой случки удовольствие.

Илья двигался все быстрее, задыхаясь и начиная постанывать, и, навалившись на спину графа, начал беспамятно целовать его плечи и шею, сгорая от страсти и, наконец вскрикнул и кончил бурно внутрь, сразу выйдя из графа. А тот тоже начал кончать, дергаясь в пароксизмах страсти. Илья быстро натянул белье с брюками, накинул на плечи сюртук, открыл дверь, схватил непонимающего графа Матвея за плечо и вытащил его наружу, толкнув так сильно, что тот упал прямо под ноги фраппированных собравшихся.

— Ну, ваше сияство, вы когда-то обещали меня выдрать, как девку, и выставить дворне на потеху. Я же думаю, что императорский двор будет получше дворни, — сказал презрительно Илья и, поклонившись шейно ахающей толпе, жадно осматривающей сжавшегося графа Аракчеева, пошел, не спеша к выходу.

Странное состояние охватило его — тот же восторг, как после хорошей драки, то же бурленье в крови; торжество от случившейся наконец долгожданной мести над поругателем и насильником, посмевшим унизить его, и одновременно сильное душевное смятение от последнего взгляда Матвея Аракчеева, лежавшего на новом, натертом мастикой паркете в препаскуднейшем дезабилье. Во взгляде были тоска, ярость, разочарование и стыд — больнейшая смесь эмоций.

Илья выскочил на крыльцо гостиницы, замычал от обуревавших его чувств, затопал ногами и прикрыл на мгновение лицо, заполыхавшее от запоздалого раскаяния — лучше бы он вызвал графа на дуэль! И тут же опомнился, вспомнив тот день, когда граф пытался его изнасиловать, тот бы не вызвал тогда сельского паренька на дуэль, побрезговал бы, просто взял бы силой и бросил на потеху всем, даже не задумавшись о том, что Илья после такого в петлю бы бросился.

Илья подозвал извозчика, удивившегося его легкой для холодной погоды одежде — он второпях оставил пальто в сюите, назвал адрес и вскочил легко в пролетку, запрещая себе сожалеть о графе Аракчееве: получил собака по заслугам.

Но чувства не собирались слушать приказ, продолжали одолевать своей двойственностью, он ехал, не чувствуя холода, полыхая от внутреннего жара, и смотрел вперед невидяще, переживая случившееся.

Было странным уничтожить морально того, кто подарил небывалые по накалу страсти плотские ощущения, — будь Аракчеев женщиной, пусть даже и оскорбившей его небывало, Илья никогда бы так не поступил. Но тот был мужчиной, физически сильнее его, когда-то не остановившимся перед тем, чтобы поругаться над его телом, и при этом же приравнивался к женщине тем, что открылся душевно, доверился.

— Аааааа! — закричал вдруг Илья, напугав извозчика до полусмерти, тот повернулся испуганно:

— Случилось что, барин?

— Ничего, прости, езжай дальше, — Илья отвернулся в сторону, замыкаясь лицом.

В особняке он пробежал быстро по прихожей, не отвечая на вопросы растерянного мажордома, взбежал по лестнице и бросился в свою спальню, раздеваясь на ходу — он казался себе невероятно грязным, испачкавшимся в дегте с перьями, как в старину пачкали порочных.

В ванне он драл кожу мочалкой до красноты, до раздражения, не замечая, что оставляет уже легкие царапины, все еще видя перед собой взгляд черных, расширившихся от шока, глаз.

И, отказавшись от ужина, выпил полбутылки вина, слегка захмелев, чтобы заснуть, но заснул не скоро, проворочавшись еще с полночи.

А утром его разбудил громкий стук в дверь взбешенного Бека, тот, не дождавшись, когда Илья поднимется с постели, выбил дверь и вбежал в спальню, крича:

— Ты что натворил, сволочь? Как ты посмел унизить Аракчеева?!

За ним в спальню зашел невозмутимый князь Заур, присел на кресло вальяжно и сказал:

— Обойдемся без мелодрам, Бек. Ну, Ильяс, рассказывай. У тебя должна быть веская причина так поступить, иначе ты меня сильно разочаруешь.

Илья поднялся рывком на подушках и, мрачно уставившись в одну точку, все рассказал. По мере его рассказа Бек, бегавший зверем по спальне и, похоже, еле удерживавшийся от того, чтобы не побить кузена, начал замедлять свой бег, а потом взвыл:

— Ах сука Аракчеев!

Князь Заур поморщился и помял свои виски, сухо отвесив:

— Бек, ты мой старший сын, мой наследник, должный соответствовать титулу и происхождению. Какого черта ты ведешь себя как последняя статистка из дешевой оперетки? Держи себя в руках! — и, повернувшись к Илье, сказал: — Что ж, это было жестоко, но, пожалуй, действенно. Мы, черкесы, привыкли мстить, это заложено в нашей крови. Если Аракчеев от позора не наложит на себя руки, то, Ильяс, готовься к дуэли. Фехтуешь ты прекрасно, поэтому, когда будешь выбирать оружие, остановись на шпагах. Аракчеев — превосходный стрелок, не стоит давать ему преимущество. А на будущее, дорогой мой, не скрывай ничего от родственников, мы всегда поддержим. Бек, давай все же позволим Ильясу одеться, пошли.

Эпистолярный вызов на дуэль от Аракчеева пришел к 11 часам утра, Илья только равнодушно прочитал и быстро отписался, сообщая, что вызов принимает.

Назначились на вечер пятницы на Васильевском острове в Соловьевском сквере у обелиска «Румянцева победам» — излюбленное место дуэлянтов, квадратная площадь у обелиска была достаточно широка для маневров фехтовальщиков, а приличная густота деревьев скрывала дуэлянтов от любопытствующих зрителей.

Илья прибыл к пяти часам, как условились, в сопровождении Бека, его секунданта, и Ахмета, приехавшего поддержать. Аракчеев уже был там, стоял, расставив широко ноги в щегольских узких брюках со штрипками, лаковых ботинках, белой сорочке и в светло-сером пальто из верблюжьей шерсти, накинутом на плечи. При виде Ильи, легко выпрыгнувшего из дормеза, Аракчеев вспыхнул гневным румянцем и набычился, но промолчал.

Его секундант, невысокий, но коренастый и широкоплечий Петр Салтыков поприветствовал их коротко и подошел к Беку, сообщая согласно дуэльному кодексу:

— Битва до смерти, господа. Никаких «до первой крови». Принимаете?

Бек встревоженно свел брови, желая опротестовать предложенный формат дуэли, но Илья холодно сказал:

— Принимаю.

Скинул пальто на руки Беку, вытащил рапиру — Аракчеев настоял на них, видимо, был больше к ним привычен, взмахнул ею и встал в стойку

— En garde monsieurs! Начинаем!

Граф Матвей, свирепо сверкая глазами, перешел в атаку, постоянно выпадая в ланжи, которые Илья еле успевал отбивать, но не пугался — видел, что граф слишком зол, чтобы драться технично, а фехтование это вам не кулачный бой стена на стену в Масленицу, оно требовало холодной головы и стратегии. Илья же был холоден, спокоен, поэтому, поняв, что противник на голову его выше в фехтовании, решил его вымотать, чтобы сравнять силы.

И, дразня тьерсами, он то выступал незащищенным, казалось, боком, то тут же отражал мощную «атак-о-фер», раздражая этим графа еще больше. Тот почти рычал от ненависти, глядя на Илью воспаленными черными глазами, которые на бледном лице смотрелись демонически, подтверждая свое дворовое прозвище «белокурый демон». Илья почему-то испытывал странную щемящую жалость к нему, своему врагу, поруганному теперь, осмеянному всем двором, но жалость не сказывалась на его рапире, он орудовал ею уверенно, твердо, не желая проигрывать.

— Хватить юлить, — прорычал наконец граф Матвей, — Наступай же!

— Мы уже на ты, граф? — усмехнулся Илья, — Что, вспомнили о том, что я мужик? Мм?

Тот простонал злобно, выбрасывая руку в прямом ударе в живот, но Илья перекрутил рапиру, заставляя графа отступить.

— И? Что скажете? Дерусь как мужичье сегодня? — продолжил Илья, начиная наступать в серии ланжей.

— С-сука ты, Илья, — сказал яростно граф Матвей, отбивая ланжи и отступая невольно.

— Как мы выяснили в гостинице, сука именно вы, граф, — желчно выдохнул Илья, закипая от оскорбления, — Вы же именно так хотели меня опозорить, не так ли? Ну, и каково оказаться на моем месте?

Граф Матвей снова рыкнул и ударил Илью обманным движением в бедро, проколов его насквозь, Илья вскрикнул от острой боли, но подался не назад, а вперед, нанизываясь на рапиру еще глубже, и вонзил свою в живот графу. Тот сдавленно охнул и покачнулся, а Илья вытащил свою рапиру и отшатнулся, застонав от болезненного скольжения по мышечным тканям острого лезвия соперника. Снявшись с лезвия, Илья скакнул вперед и приставил рапиру к горлу графа Аракчеева, тот побледнел еще сильнее и бросил свою рапиру наземь.

— Ну, рази, — и посмотрел на небо, вздыхая полной грудью свежий воздух, прощаясь и с воздухом, и с небом, а Илья неожиданно для себя сказал:

— Прости, Матвей, — повернулся к секундантам, напрягшимся в ожидании, и сообщил: — Я, как победивший, имею право поменять формат дуэли. Считаю ее оконченной.

Граф Матвей замер изумленно, поморгал растерянно глазами, шагнул вперед, зашипел от боли, прижав руку к окровавленному животу, и крикнул:

— Нет, я не согласен. Убивай уже.

— Я смыл кровью оскорбление, которое ты мне нанес, Матвей, — холодно сказал Илья, — Хочешь смыть свое, вылечи рану и продолжим. Прощайте, господа. На сегодня дуэль завершена.

========== Часть 5 ==========

Петербург забурлил бешено, обсуждая недавние скандальные события, а поскольку оба героя скандала отказывались делиться деталями, то слухи начали расти, как грибы после дождя, один другого раздутее. Кто-то утверждал, что граф Аракчеев увел у великого князя Орбелиани-Черкесского любовницу, но при этом не мог указать, какую именно — Сабурова все еще не скрывала связи с князем. Кто-то настаивал на том, что оба состояли в жаркой связи, но поругались в нумере «Большой гостиницы Париж», получившей неожиданную рекламу, и поэтому граф оказался в невероятно забавном фриволите в общем зале.

Кто-то шептал, что граф Аракчеев захотел жениться на несозревшей еще кузине князя Ильяса — Нурии, а тот взбесился — в общем, лясы все точили с наслаждением и ждали дальнейшего развития событий.

Ильяс же лечил свое ранение, появлялся с тростью в салонах, избегая впрочем из-за раны балов, и на прямые вопросы отвечал просто и с достоинством:

— Это между мной и графом, господа.

Аракчеев же после позора в гостинице в свете не появлялся, тоже лечил свою рану, чудом не лишившую его жизни, и, как поговаривали, запил. Но через месяц Илья получил новый эпистолярный вызов на дуэль и со вздохом выслал согласие с лакеем, мрачно уставившись в окно.

Было понятно, что граф Матвей не отступится, будет драться или до своей, или до смерти Ильи, Илья не жалел о том, что оставил того в живых, когда победил в дуэли. Бесстрашный взгляд черных глаз в небо невольно вызвал в нем уважение к графу, которое, смешавшись с жалостью, превратилась в гремучую смесь, изводившую Илью.

Он потерял аппетит к еде и к своей любовнице, навещая ее реже, чем раньше, и мрачно отмалчиваясь, когда она пыталась выяснить, сгорая от любопытства, почему же он так поступил.

— Потому что, — отвечал Илья, усмехаясь и затыкая ее рот поцелуем, и даже в постели не размякал от ее ласк, отказываясь отвечать и замыкаясь лицом.

Ему казалось, что он поступил уже до предела низко, поэтому полоскать грязное белье Аракчеева просто не имеет права. И в то же время, вспоминая тот день в поместье Аракчеевых, скрипел злобно зубами, закипая от злости. За время ожидания новой дуэли Илья исхудал, помрачнел, на тонком лице сверкали только сумрачно его глаза, князь Заур тихо вздыхал, глядя на него, и трещал пальцами.

— Добей его в следующий раз, если выйдет, — сказал он как-то, — Мне Испан не простит с того света, если помоему недогляду ты умрешь в таком юном возрасте, Ильяс.

Илья только кивнул, думая, что в прошлый раз ему всего лишь повезло в дуэли одержать победу, так что в следующий раз добьют скорее всего именно его.

Жаль было отца, Илья вздыхал, понимая, что тот вряд ли переживет его смерть.

Глупая была месть, глупая, подарила лишь минутное торжество, а потом наказала муками совести.

Так что на вторую дуэль Илья прибыл в меланхоличном состоянии, примирившись со своей скорой смертью, и, посмотрев на графа Аракчеева равнодушно, отметил отстраненно, что тот тоже плохо выглядит, спал с лица, оброс неряшливой светлой бородой и смотрит мрачнее тучи.

И бились только поначалу рьяно, быстро угаснув и вяло отбивая удары, к тому же, декабрьская погода не располагала к длинной затяжной битве, оба продрогли до мозга костей, даже двигаясь в фехтовальных выпадах.

Но, когда граф Матвей сильным ударом выбил рапиру из дрожавшей от холода руки Ильи, он загорелся лицом и кинулся вперед на Илью, застывшего на месте и смотревшего остановившимся взглядом на противника.

— Ну, — губы Ильи дрогнули, — Не заставляйте меня ждать, граф. Вперед.

Тот замахнулся, распоров воздух острием и остановился вдруг, задрожав всем телом, но явно не от холода, а от странной смеси чувств, а потом отбросил рапиру в сторону и ударил Илью кулаком в челюсть.

— Эй, сволочь, — закричал гортанно Бек, — Это не по правилам! — и тут же осекся, понимая, что лучше уж получить кулаком в лицо, чем рапирой в горло.

А граф Матвей бросился на встающего с заснеженной земли Илью, схватил его за грудки, притянул к лицу и спросил с мукой:

— Зачем ты так сделал, Илья? Я ведь… Я ведь мог перед тобой извиниться! Я был не прав тогда, — и, переведя взгляд на разбитые в кровь губы, задышал часто, темнея глазами.

Илья закипел от злости, вперил в черные, дышащие страданием глаза, и прошипел:

— Перед кем бы ты извинился, ваше сияство? Перед мужиком Ильей после поругания или перед великим князем Ильясом, мол, попутал бес, не собирался насиловать?

Тот дернулся, как от удара, и заиграл напряженно желваками сжатых челюстей, явно теряясь с ответом.

— Отпусти, — холодно приказал Илья, — Или добей, или отпусти. Третьей дуэли не будет, не собираюсь смешить народ.

Граф зарычал, снова схватил рапиру… и отбросил её, вставая.

— Всё? — спросил растерянно Бек, — Дуэль окончена?

— Окончена, — ответил мрачно Аракчеев, подходя к Петру и принимая у него свою лисью доху. Накинул ее на плечи, не вдевая рук в рукава, оглянулся ещё раз на Илью, которого Бек заботливо кутал в бобровую шубу, посмотрел нечитаемым тяжёлым взглядом и вскочил в свой дормез вслед за Петром.

Граф Матвей Аракчеев больше в столичном свете не появлялся, выпросил у императора назначение послом в Османскую империю и отбыл сразу же после святочных гуляний.

А Илья постепенно начал отходить от острого напряжения той затяжной осенне-зимней хмари, оставившей со временем лишь легкий рубец на памяти. Поступил в Императорскую военную академию, как мечтал когда-то, при его титуле ему полагалось, по умолчанию, звание флигель-майора, но проучился со всеми на равных, не выпячивая титул, но и не принижая себя. У баронессы Сабуровой случилось еще великое множество преемниц, не только вдов, но и чужих жен — Илья порой не мог устоять от прекрасных глаз какой-нибудь светской львицы и кидался в омут с головой, расхлебывая потом последствия на дуэлях.

При дворе заслужил репутацию отчаянно храброго дуэлянта и такого же отчаянного ходока, князь Заур порой посмеивался, перестав за него опасаться, видел уже, что Илья умудряется всегда выходить сухим из воды, но говорил все чаще:

— Жениться тебе надо, Ильяс. Русская вряд ли подойдет, нужна кроткая черкешенка, только она вытерпит твои похождения.

Илья только усмехался, зачем ему жена, если чужих полно? И с чего дед Заур взял, что черкешенки кроткие? Отец рассказывал, что у матери характер был ого-го, не забалуешь. К тому же какие его годы, пока молодость кипит, а вокруг соблазнов полно, зачем ограничивать себя? И уходил, улыбаясь, на свидание с новой дамой сердца, а потом кутил напропалую с товарищами по академии.

В село к отцу ездил часто, привозил гостинцы, переодевался в простые рубаху со штанами и носился наперегонки на лошадях с подросшим Митькой, радостно гикая. Наговаривался досыта с отцом, прижимался к его плечу головой, расслабляясь полно, а потом засыпал с улыбкой на лице на своей кровати.

Отец сократил артель, теперь делал только для души тонкой работы наборные зажигалки, которые охотно раскупала знать, и тихо радовался за сына, у которого все в жизни выправилось. Любовался лицом засыпающего Ильи, гладил ему волосы, как в детстве, и уходил счастливым тоже спать.

Илья думал, что счастливее, в принципе, уже стать не может, хоть порой щемило сердце, что не изведал сильной страсти, как отец в свое время с матерью: он, в отличие от отца, легко увлекался кем-то, вскипая мгновенно, но так же быстро перегорал и потухал, переключаясь на новую пассию.

А на последнем году его обучения в академии в Петербург вернулся из своей миссии во Франции черкесский князь Егупов и князья Орбелиани вместе с Ильей отдали визит Егуповым первыми, так как были дальними родственниками.

Илья чуть не опоздал на ужин, ворвался в прихожую последним, сбросил соболью шубу с цилиндром мажордому, быстро поправил волосы у зеркала и помчался по лестнице, устланной персидским ковром, наверх к большой гостиной, где собрались Егуповы и Орбелиани.

— А вот и наш Ильяс, — сказал со вздохом князь Заур, вздохом же намекая Илье, что не комильфо опаздывать. Илья поклонился шейно старшему Егупову, вставшему, оправившему сюртук и тоже ему поклонившемуся, сказал:

— Добрый вечер, господа, прошу прощения за опоздание, задержали в академии, — и все еще продолжая фразу, вдруг зацепился взглядом за изящную блондинку с кроткими зелеными глазами в пышной по-кавказски окаемке ресниц, сидевшей поодаль у окна. Илья оборвал себя на полуслове и замер, ему показалось, что все в гостиной исчезли, осталась только она, нежная, тонкая, хрупкая, созданная мирозданием специально для него.

— А это наша Алия, — с гордостью сказал Николоз Егупов, отследив траекторию взгляда Ильи и одобрительно усмехнувшись. Алия встала, вспыхнула жарко румянцем, пролепетала еле слышно слова приветствия и, окончательно смутившись от остановившегося потемневшего взгляда Ильи, стыдливо потупилась.

Свадьбу сыграли через полгода с большим размахом и в Петербурге, и в родном селе. Илья сиял счастливо глазами и бережно держал на локте тонкую кисть своей жены, улыбающейся ему так же счастливо.

Илье казалось, он не может насытиться Алией, ее всегда было мало, она должна была быть рядом, наполнять его смыслом жизни своими улыбками, нежными взглядами, прикосновениями, а ночами жаркими ласками и хриплыми стонами. Жизнь не могла быть полнее и радостнее, Илья потерял интерес ко всему остальному в мире, кроме нее, позабыл и о свете, и о военной карьере, и тем более о развязных светских львицах.

Они прожили в этом маленьком мирке на двоих целых девять месяцев, пока в апреле в 1877 года Российская империя не объявила Турции войну.

***

— Да, тяжелая ситуация, — сказал мрачно князь Заур за ужином, — Тебе, Ильяс, пожалуй, не понять, но мы сейчас должны пойти против братьев своих в этой войне. В Османской империи наши же черкесские родственники против нас воевать будут. Невыносимое противоречие, — он вздохнул тяжело, Бек и Ахмет, за последние несколько лет поматеревший и походивший на старшего брата как две капли воды, тоже вздохнули.

Илья тоскливо посмотрел на бледную Алию, сидевшую рядом, и под столом взял ее руку в свою, пожимая бережно. Для него не было никакого противоречия, все было ясным ясно: защищать нужно Российскую империю и императора, но покидать Алию, носившую их первенца, было на самом деле невыносимо.

Она взглянула на него со страданием в зеленых глазах, быстро опустила взглад вниз, а по щекам скользнули дорожки слез. Вытерла слезы быстро салфеткой, выпрямилась гордо и замкнулась лицом: не первая черкешенка провожает мужа на войну, нельзя подрывать мужнин дух слезами.

Жены Бека и Ахмета тихо всхлипывали, не стесняясь своих слез, смешливая Машенька спала с лица, веки, нос и губы опухли от затяжных рыданий, щеки были покрыты красными пятнами, а большие серые глаза смотрели неотрывно на мужа. Ахметовская Юлия смотрела не на мужа, а на свой высокий живот, дрожа губами нервно, Ахмет что-то успокаивающее шептал ей и поглаживал спину.

— Ну, — продолжил князь Заур после мелодраматичной паузы, — Не будем вешать нос. Бейтесь за Россию, дорогие мои, и возвращайтесь целыми и невредимыми. Держитесь там друг друга, тем более, что поначалу все же вместе будете под крылом Михаила Скобилева. Надеюсь, «белый генерал» быстро одержит победу.

У себя в спальне Илья привлек на грудь Алию, она прижалась к нему всем всем своим тонким гибким телом и простонала:

— Проклятая война! Больно думать о том, что ты там будешь рисковать своей жизнью, Иль! Как бы я хотела положить тебя в карман и спрятать от всего мира!

— Ма шери, — ласково пропел Илья, поднимая ее лицо к себе, — Карманным я бы тебе быстро надоел, — и поцеловал ее во влажные от слез глаза, — Не думай ни о чем плохом, любимая, заботься о себе и нашем ребенке, а я быстро вернусь обратно. У нас прекрасно оснащенная армия, а под началом «белого генерала» воевать будет безопасно, поверь мне. Хватит плакать, лучше расскажи мне, что доктор сказал сегодня.

Алия хлюпнула носом, достала носовой платок, высморкалась, улыбнулась через силу и отошла к туалетному столику. Села на стульчик перед ним, начала вынимать шпильки из тяжелого узла вьющихся пепельных волос, складывая шпильки в шкатулку из слоновой кости, закончив, встряхнула высвободившейся копной, привольно распустившейся вдоль спины до середины ножек стульчика, взяла в руки чистую фланель, капнула лосьон на нее и начала энергично протирать лицо. Заговорила не сразу, видимо, голос отказывал из-за волнения, но все же справившись с собой, сказала спокойно:

— Ну что сказал, все хорошо у меня, риски минимальные. Не волнуйся за меня, Иль, в нашей родове все легко носили и рожали, дело-то нехитрое.

Илья к этому времени стянувший с плеч сюртук с жилетом, расстегивал сорочку и вздохнул с облегчением:

— Фух, хорошо, а то я переживал после той боли, когда…

— Иль, — Алия покраснела густо, — Доктор сказал, что это нормально, но усердствовать с… В общем, супружеский долг надо отдавать осторожно, не увлекаясь чрезмерно, — и улыбнулась озорно, несмотря на румянец, и тоже начала быстро расстегивать многочисленные пуговки лифа, тянувшиеся на боку домашнего бархатного платья.

— Так, значит, можно? — Илья улыбнулся тоже весело, — Ну и отлично, Алюша, не продержишь на сухом пайке до отбытия.

— Скажешь тоже, Иль, — Алия метко бросила в него фланелью, попав в лицо, — Иди сюда, помоги с корсетом.

Выехали через неделю. Алия, не выдержав, разрыдалась дома, начала биться в сильной истерике, вцепившись тонкими руками в мундир растерявшегося Ильи, пытавшегося ее успокоить.

— Не отпущу! — кричала Алия истошно, бешено сверкая зелеными глазами и мотая растрепавшейся косой, которую она не убрала по обыкновению после сна в узел, — Пусть другие воюют! Иль, ты мой, со мной и останешься!

Пришлось срочно вызвать доктора, который напоил ее снотворным и уложил в постель. Поэтому Илью с кузенами до перрона провожали отец, князь Заур с невестками и князь Николоз.

— Берегите Алию, — сказал тихо Илья тестю, — Не давайте ей печалиться, пусть не занимается, как другие дамы, вышивкой для офицеров, отвлеките чем-нибудь, пожалуйста.

— Конечно, Ильяс, — Николоз обнял его и поцеловал троекратно, — Сам себя береги, не лезь на рожон, больно ты горяч. Обойдись-ка без «или грудь в крестах, или голова в кустах», тебе еще сына или дочь поднимать. Алия не переживет, случись что с тобой.

А отец прижал к себе, дрожа губами, и попросил:

- Вернись живым, сынок.

По прибытию в распоряжение генерала Скобелева выяснилось в первый же час, что в ближайшее время рисковать не придется. Принц Николай, принявший командование фронтом, был неопытен и завидовал «белому генералу» за лихую удачливость и народную любовь, поэтому держал его без дела в подкреплении. Так что, не считая редких вылазок, офицеры с солдатами скучали и целыми днями резались в карты или читали книги.

— Ба, какие люди, — улыбнулся довольно Сергей Шуйский, завидев Ахмета, своего давнего любовника, тот улыбнулся сдержаннее, намекая, что не собирается фривольничать тут, но граф Шуйский не стушевался, — Какое счастье, что вы прибыли, господа! Мы тут уже все надоели друг другу. Скоро еще прибудет часть, но уже из местной дипмиссии, из Константинополя-то их погнали, как война началась. Сначала под ним засели, а теперь их к нам отправили. Ух, загудим! Не угодно ли в банчок переметнуться? *

Илья с интересом оглядел собравшихся в штабном шатре офицеров и мотнул головой отрицательно:

— Добрый вечер, господа. Нет, спасибо, граф, я к картам равнодушен, — и пошел к группке офицеров, играющих в шахматы.

А Бек с Ахметом пошли биться в карты, азартно расстегивая верхние пуговицы мундиров.

— Мухлюешь, поди, Сергей, — ухмыльнулся Ахмет, принимая карты в руки.

— Что ты, Ахмет, я честен и в игре, и в любви, — подмигнул тот лукаво и, прикусив губу, взял свои.

Поиграв в шахматы, Илья заскучал и после ужина в офицерской кантине ушел к себе в палатку, где его денщик Дмитрий уже наносил воды в каучуковую ванну, которую Илья принял, и с удовольствием вытянулся на походной койке, предчувствуя интересные события впереди. Открыл шейный медальон, полюбовался на сон грядущий любимой женой, помолился за нее коротко, чтобы не тосковала слишком, и заснул легким молодым сном.

*

Банчок — банк, имеется в виду карточная игра

========== Часть 6 ==========

Через два дня в штаб Скобелева прискакал гонец от барона Криденера с требованием выслать в его командование Бека и Ахмета Орбелиани, поскольку они владели, помимо французского, еще арабским и турецким языками, к тому же частенько бывали в Константинополе. Так что держаться друг друга, как просил князь Заур, не привелось, пришлось расстаться.

Граф Шуйский, который безуспешно окучивал в течение двух дней бывшего любовника, после его отбытия помрачнел и даже отказался резаться в карты.

— Я к чертям тут скоро монахом стану, — сказал он скучливо, — Если наши Никополь возьмут, поедемте-ка, господа, в Букарешт праздновать да разговеваться. По кабакам прошвырнемся, в бордели само собой.

Андрей Державин охотно отозвался:

— Серж, правильное дело говоришь, если Мишель против не будет, я только за. Как раз еще офицеры из дипмиссии сегодня прибудут, вместе и сорвемся. Ты как, Ильяс?

Илья пожал индифферентно плечами, он еще не настолько осатанел от скуки, чтобы ходить по низкопробным кабакам и борделям.

— Я пас, пожалуй, — и после завтрака пошел со своим денщиком к реке покупаться. Накупался вволю, а потом лег на теплую траву, прикрыл пах рубашкой и заснул. Проснулся от радостных криков и подпрыгнул спросонья, не поняв, что происходит, показалось сначала, что на них напали турки — настолько одичало хохотали и гикали раздевающиеся на ходу офицеры.

— Ильяс, ты что, все уже, что ли? А мы с собой ящик шампанского взяли, дипмиссия привезла хорошего, покупаемся да выпьем, — крикнул ему Шуйский, прыгая на одной ноге и стягивая штанину. Илья, натягивавший, было, рубашку, замялся и снова ее сорвал, вставая на ноги.

— Шампанское, говоришь? А почему бы и нет, — и потянулся сладко со сна, разминая затекшие члены. Вдруг поежился, почувствовав голой спиной чей-то тяжелый взгляд, порывисто повернулся и остолбенел — позади него стоял граф Матвей Аракчеев, медленно расстегивавший свой мундир и смотревший на него неотрывно.

— Здравствуйте, князь, — сказал он наконец онемевшему от удивления Илье, — Давненько не виделись. Вы повзрослели, оформились, уже не юнец, а истинный Аполлон, — и усмехнулся криво.

Илья вдруг понял, что стоит перед тем в чем мать родила, гневно всполохнул взглядом, повернулся к реке и прыгнул в воду.

Купаться долго не стал, было неуютно при Аракчееве, поэтому после одного бокала шампанского оделся и ушел обратно к штабу.

Встретились уже вечером в штабном шатре, там было накурено так, что сизый дым стоял тонкими слоями. Аракчеев взглянул коротко и спокойно без прежней ярости, видимо, поугас за прошедшие годы. Илья постепенно отпустил напряжение, сел в расслабленной позе около Шуйского на стул, вытягивая ноги, а тот вдруг на него покосился и продекламировал:

Автандил, чуть солнце встало, был одет уж в цвет коралла,

Лик рубина и кристалла в золотом горел огне.

Под покровом златовейным, весь он был цветком лилейным.

Так явился чудодейным он на белом скакуне.

Кто смотрел на Автандила, как рука

его стремила,

Ход стрелы, как верно била, как к нему кругом все шло,

Видя зрелище такое, сердце слово тешил вдвое:

«Он прекрасен, как алоэ, что в Эдеме возросло» *

— Ильяс, тебе тигровой шкуры только не хватает для полного образа руставелиевского витязя. Редкой внешности ты, князь, — с завистью протянул Сергей Шуйский, — Мне б такую, все красавцы и красавицы мира были бы у моих ног.

— Грех тебе жаловаться, — усмехнулся Илья, косясь на Сергея, тот хоть и не был писаным красавцем, зато обладал невероятной харизмой, — Ты пользуешься большим успехом у представителей обоих полов, Серж. Не из твоей ли палатки кралась в ночи медсестра Анна вчера?

— Офицеры молчат о своих победах, Ильяс, — улыбнулся Сергей, — А что медсестрички, разве сравнишь их с нашими великосветскими дамами, скучны да пресны, эээх. Вот новенький лейтенант Вершицкий, что прибыл с дипмиссией, тот хорооош, но фыркнул мне в лицо, когда я к нему подошел апроши рыть. Невеста его там ждет, ну и пусть ждет. Она же там, а я здесь, пылкий и любвеобильный, что фыркать-то?

— Не по нему, наверное, однополая любовь, — скучливо сказал Илья, ероша свои волосы, — Не всем подходит.

— Сложно судить, если не распробовал, — резонно ответил Шуйский и вдруг покосился лукаво на угол шатра, где в окружении других офицеров резался в карты граф Аракчеев, — Ильяс, а с графом-то что у вас вышло несколько лет назад? Шуму было — ух, а деталей никто и не знал. Столько воды утекло с тех пор, расскажешь, может быть?

— Нечего рассказывать, — сухо ответил Илья, — Глупости были. Все уж быльем поросло, нашел что вспомнить. Мы оба позабыли об этом.

— Да, так уж и забыли? — улыбнулся Шуйский, насмешливо улыбаясь, — То-то Матье смотрел так жадно на тебя голого у реки, едва слюни не капали. Забывал старательно, видимо.

— Да ну тебя к черту, Серж, — Илья встал порывисто, начиная злиться, — Вечно ты все испохабишь. Ни о чем, кроме койки, думать не в состоянии?

— Эй, не злись, Ильяс, — Сергей вскочил упруго на ноги, взялся рукой за пуговицу сорочки, удерживая на месте, — У меня бывают шутки пьяного мишутки, каюсь. Не хотел тебя задеть, но он на самом деле смотрел страшно, таких взглядов боятся, знаешь ли, в них сильное чувство кроется.

— Хватит о нем, мне плевать, — сухо ответил Илья и отошел к шахматистам.

Аракчеев, сорвав банк, подошел сам, постоял над играющим Ильей и подсел за доску, когда противник Ильи, румынский барон Каранники из союзных войск добродушно махнул рукой, принимая свое поражение.

— Не откажете мне в партии, князь? — спросил граф Матвей, откидываясь расслабленно на спинку походного стульчака. Илья изучающе посмотрел в черные глаза напротив, помедлил, выискивая в них затаенные злобу или страсть, но не нашел и успокоенно кивнул, соглашаясь.

— А вы все так же немногословны, Ильяс, — сказал Аракчеев, усмехаясь криво, — За сегодня ни слова мне не сказали, что, до сих пор злитесь? Право, батенька, я уж отпустил обиду, вам тоже пора.

— Не злюсь, просто нет общих тем для разговора, — равнодушно кинул Илья, обдумывая стратегию игры, — И как вам жилось в Константинополе?

— Неплохо, знаете ли. Султан вполне европеизирован, устроил двор не хуже парижского и, если не считать злобного Гасана, его советника, святошу, каких поискать, то жить было вполне сносно. А вы, я слышал, женились?

— Да, — коротко ответил Илья и невольно улыбнулся, вспомнив Алию. Она писала ему ежедневно, хотя письма в военное время приходили не стройно, поэтому по приезду в штат Скобелева он получил сразу пачку. А ее отец написал ему, что Алия успокоилась, занялась благотворительностью в помощь сиротам, послушно не касаясь военной темы.

— И как? — почему-то напряженно спросил граф Матвей, наклоняясь к столу, — Счастливы?

— Очень, — холодно отрезал Илья, сощурился настороженно на напряженного Аракчеева и, подумав, сложил свою ладью, — Я, пожалуй, устал от игры. Примите нового соперника, граф.

Через пару недель скуки Илью, Шуйского, Аракчеева и еще четверых офицеров вместе с солдатами отправили на вылазку вокруг соседней румынской деревни, где, как пожаловались селяне, появлялись башибузуки, угоняя скот или озоруя.

Илья ехал с тихой счастливой улыбкой на лице — он получил еще пару писем от Алии, где она многословно и жарко писала ему, как по нему скучает. Вспоминал, покачиваясь слегка в седле, ее прекрасные зеленые глаза, разметавшиеся по подушкам пепельные кудряшки, в которые он так любил зарываться лицом, нежное тело, которое обожал ласкать, обворожительный грудной смех — как же он по ней скучал.

— Вы думаете о чем-то чудесном, — заметил граф Матвей, подъезжая ближе, — Полагаю, о жене?

— Да, — кивнул Илья, невольно замыкаясь лицом, — А вы женились, граф?

— Нет, недосуг было, в дипмиссии хорошеньких барышень не водилось, а магометанки не располагали как-то, — сказал Аракчеев, — Так и жил, не зная радостей сердечных, — он смягчил мелодраматичность фразы усмешкой.

— И? — с любопытством посмотрел на него Илья, — Неужто не любили никого?

— Любил, — помрачнев, ответил Аракчеев, помолчал и решительно добавил, — До сих пор люблю, но, увы, безответно.

Илья представил на мгновение, что его пламенная любовь к Алюше осталась бы без ответа и содрогнулся — ужасная участь. Невольно посочувствовал Аракчееву, но продолжать тему не стал: и так вторгся в личные владения. Моветон. Сказал лишь смущенно, надеясь этим завершить неловкий разговор:

— Ну зря вы так решительно судите, может, она еще переменится к вам, распознает ваши достоинства, граф.

— Она, — с нажимом на «она» сказал, горько улыбнувшись, граф Матвей, смотря прямо в глаза смущенному Илье, — Вряд ли переменится ко мне. Видите ли, князь, я когда-то имел фатальную глупость ее серьезно оскорбить, а она, — еще раз подчеркнув слово, добавил он, — жестока, как меримешная Кармен. Так что, увы, се ля ви, но за сочувствие спасибо. Чу, а вон там на горизонте что за точки, господа? У кого бинокль?

Башибузуков удалось взять бескровно, они оставили лишь мальчишку лет четырнадцати в лагере, а сами укатили в дальнюю деревню снова грабить мирных жителей. Устроив круговую засаду вокруг лагеря и спрятав стреноженных лошадей в соседней чаще, они выскочили, когда башибузуки, вернувшись в лагерь, спрыгнули с лошадей и покидали наземь добычу: пару баранов и несколько кулей с награбленным. А от выскочивших из-за кустов вооруженных офицеров и солдат попятились испуганно, поднимая руки верх.

Илья несколько разочаровался: никаких тебе красивых сабельных сражений, никакого боя, а только разоружение горстки грабителей. Вот тебе и война.

— Что с этими делать-то будем? — спросил он Шуйского, а тот равнодушно ответил:

— Что, что — расстрелять. Иначе они продолжат грабеж, а мирные румыны под нашей защитой вообще-то.

Илья поджал губы нервно. Расстреливать вот так людей, которые сдались? Ему стало не по себе, но оспаривать решение более опытного офицера он не стал, просто отошел в сторону, передернув плечами. Вдруг солдат Еремеев, отошедший подальше в кусты до ветру, вскрикнул и позвал их:

— Господа офицеры, вы только посмотрите-ка сюда!

Оставив солдат с наведенными винтовками на связанных башибузуков, Илья с остальными подбежал к кустам и ахнул от ужаса: там лежало несколько окровавленных голов с мучительными предсмертными оскалами, а Еремеев, зажав нос левой рукой, осторожно перевернул головы рукояткой ножа, чтобы рассмотреть лица, и прошипел злобно:

— Так и знал! Помните, наши солдаты поехали в деревню за свежим молоком и яйцами, а потом не вернулись? Вот они: Степанов, Рыжко, Копьев, Мелентьев. Погнили уж нехило, но узнать можно. И поглумились ведь суки магометанские, головы поотрезали.

Растрел после увиденного больше не казался Илье казнью над невинными, но все же сцена оставила глубокое впечатление, обратно в лагерь он ехал мрачным, вспоминая давнишние слова отца о войне и понимая окончательно, что не на романтические променады в Венецию прикатил.

— Привыкнешь, Ильяс, — негромко сказал Шуйский, подъехав к нему на своем коне, — Я поначалу блевал каждый раз, но свыкся со временем. Ты еще молодцом, не вывернул кишки наизнанку. Давай напьемся сегодня, хочешь?

Илья хотел, очень хотел напиться, чтобы отвлечься от увиденного, поэтому с готовностью кивнул и пришпорил коня, чтобы быстрее доскакать до лагеря. Он скакал, не видя красот пейзажа вокруг, перед глазами стояли жуткие, гниющие и начавшие мумифицироваться на солнце безглазые лица с раззявленными ртами, от страшного зрелища сильно мутило и, доскакав до лагеря, Илья успел только добежать до задней стороны своей палатки, где его все-таки вывернуло до желчи.

Дойдя до палатки, он жадно выпил холодной воды из предложенной Дмитрием баклаги и только потом прислушался к радостным крикам, раздававшимся по лагерю: по нему скакал гонец и кричал, размахивая флагом Российской империи:

— Господа! Мы взяли Никополь, господа! Виват Криденеру!

Весь лагерь ему вторил ликующе, один лишь генерал Скобелев вздохнул тяжело и сказал:

— Черт, а меня в запасниках держат! Я так всю войну проторчу без дела!

Так что в Букарешт гулять Скобелев не поехал, но офицеров милостиво отпустил. Илья торопливо переоделся в гражданское, чтобы, не дай Бог, не уронить в пьяном угаре честь российского мундира, вскочил на коня и поскакал со всеми тщательно отмывать в вине память.

Начали в приличном ресторане при гостинице «Сплата» на набережной Дымбовицы, Илья опрокинул лихо рюмку сливовицы, выдохнул и закусил острой ветчиной, которую им подали на закуску вместе со свежими и маринованными овощами, салата де икре и салата де винете.** К точитуре, пряному блюду из тушеной свинины, острых колбасок и копченого сала с кукурузной воздушной кашей, Илья уже выпил три рюмки, поэтому кошмарное зрелище, стоявшее уже несколько часов перед глазами, начало постепенно таять и он наконец улыбнулся впервые с того момента, что заехал в лагерь башибузуков.

— Отошел, Ильяс? Ну молодцом, — Сергей хлопнул его по плечу и повернулся к Аракчееву, смотревшему на Илью пытливо, — Так вот, Матье, я решительно утверждаю, что румынский можно освоить за месяц! Только и требуется, что добавлять к привычным словам окончание «-те» и -“цы»: конете запоите, едицы заварите… Видите, я вполне его уже освоил, — и захохотал первым над собственной шуткой, пихая одновременно локтем в бок надувшегося барона Каранники, — ну же, Штефан, шуток не понимаешь!

К булзам, необычным воздушным шарикам из кукурузной муки с начинкой из мяса, топленого сыра и пряных овощей, Ильяс уже был порядочно пьян: разрумянился, размяк и смеялся весело шуткам Шуйского, Гардиашвили и других записных остряков штаба. От подсевшего с левого бока Аракчеева не шарахнулся, а миролюбиво заговорил сам:

— Ну, выпьем, Матье, по рюмке за прощение? Вы же простили меня, так?

— Да, — спокойно сказал граф Матвей, улыбнувшись одними глазами, и тут же уточнил: - А вы?

— Я тоже простил, — сказал просто Илья и разлил сливовицу по рюмкам, — Прошу, граф.

— Может, мы выпьем на брудершафт и перейдем на ты наконец? Вы единственный мне выкаете в штабе, — граф принял рюмку и прищурился, беря Илью на слабо.

— П-почему нет? — Илья взял свою рюмку, обернул свою руку вокруг руки графа и залихватски тяпнул сливовицу, Аракчеев быстро махнул содержимое рюмки в рот, проглотил и быстро приблизился к Илье лицом, подхватывая властно рукой его за затылок. Илья зачарованно смотрел на приближающиеся к нему почти безумные черные глаза и глухо охнул в рот Аракчееву, когда тот его поцеловал жадно, проникая языком глубоко в рот. От поцелуя хмельная голова закружилась сильнее, Илья поплыл окончательно, поэтому поддался волшебным ощущениям, не противясь ни дернувшей его и прижавшей к себе второй руке, ни языку.

Опомнился только после аплодисментов и улюлюканья офицеров, нервно отстранился от Аракчеева и смущенно усмехнулся сказавшему Шуйскому:

— Ух ты, это было жарко! Поздравляю, господа, с зарытием томагавков! И напомнили, что пора бы нам уже прошвырнуться до борделя! Я знаю тут прекраснейший, платим и поедем!

Илья встал, пошатнувшись, и, с трудом ворочая языком, сказал:

— В б-бордель не поеду, простите. Заночую в гостинице, заберете меня утром. Хорошего загула, господа.

Бросил свою часть денег на стол, не считая, и, не отвечая на уговоры офицеров, шутливо поклонился, и пошел к уборной, по пути к ней бросив метрдотелю:

— Мне один нумер, пожалуйста.

— Да, месье, у нас как раз свободен нумер «Александрия» на третьем этаже, там тихо, не слышно шума из ресторана, — метрдотель изогнулся почтительно и щелкнул пальцами половому, мгновенно умчавшемуся за ключом.

Илья дошел до уборной в том блаженном состоянии опьянения, когда кажется, что море по колено, а ощущение беспричинного счастья охватывает так сильно, что хочется смеяться и танцевать. В мрамором и золотом убранной уборной Илья едва не упал у писсуара, но удержался, зацепившись рукой за стену, и, не сдержавшись, прыснул от смеха над собой же. Справил нужду и отошел к раковине, помыл руки и лицо и уставился на себя: на него смотрели пьянейшие синие глаза, слегка косящие от сливовицы, от чего ему снова стало смешно, поэтому он вывалился из уборной, хохоча безудержно, и не сразу заметил Аракчеева, замершего у стены.

— Граф, вы тоже не поехали по борделям? А что так? — Илья принял ключ у полового и, кивнув напоследок Аракчееву, пошел, покачиваясь, в сторону лестницы.

Аракчеев, не ответив на вопрос, отлепился от стены и пошел хищно за ним. Илья заметил его присутствие только у нумера, когда пытался безуспешно вставить ключ в замочную скважину.

— Вы не позволите, Ильяс? — спросил граф Матвей и, не дожидаясь ответа, забрал ключ и, открыв замок, толкнул дверь, пропуская Илью вперед.

— С-спасибо, что-то я поднабрался сегодня, — Илья зашел в нумер и повернулся, снова едва не упав, чтобы попрощаться, — Спокойной но…

Аракчеев рванулся к нему, закрывая ногой дверь и впиваясь в губы жадным поцелуем, от которого Илья опять поплыл и застонал в рот, позволяя себя дотолкать до постели и уронить на нее.

Когда с него сорвали сюртук с жилетом и начали быстро расстегивать сорочку, продолжая целовать, Илья спохватился и попытался оттолкнуть графа.

— Что вы делаете?

— То, о чем мечтал уже несколько лет, Илья, — ответил Аракчеев и перехватил его руки, снова наваливаясь с поцелуем. Оторвался от губ, когда Илья перестал трепыхаться, и сказал жарко в губы: — Пожалуйста, Илья, не гони меня, тебе же тоже хочется. Пусть не меня, просто ласки. Позволь, я дам ее.

И Илья позволил, отпустил себя в мощной волне желания, а граф Матвей быстро срывал с него одежду, осыпая жадными кусающими поцелуями каждый обнажаемый кусочек кожи, заставляя тело плавиться и подставляться под прикосновения умелых рук, губ, языка. В этот момент Илье совершенно не думалось, желание взяло верх над разумом, и он, оставшись совершенно обнаженным, лежал расслабленно на постели и смотрел полузакрытыми глазами, как Аракчеев раздевается, не сводя с него безумного взгляда.

— Я хочу лицом к лицу, Илья, хочу видеть твои глаза, — прошептал граф Матвей, вытащив какую-то бутылочку из кармана брюк и усаживаясь между его ног. От горячего влажного плена рта, в который попал его отвердевший член, Илья застонал и выгнулся, начиная толкаться в рот графу, и его накрыло опьянение, усиленное возбуждением, настолько властно, что он потерялся во времени и пространстве. Дышал прерывисто, сжимал пальцами светлые пряди волос Аракчеева, а потом схватился ими за мускулистые плечи того, когда граф поднялся рывком наверх, раздвинул его ноги шире и толкнулся медленно внутрь. Боль была терпимой, видимо, Аракчеев хорошенько постарался, но ощущение было неприятным: Илья недовольно дернулся и рыкнул, пытаясь высвободиться, но граф зашептал горячечно и умоляюще:

— Сейчас пройдет, Илья, подожди, — и обхватил его сильнее, заставляя подчиниться.

Боль перетекла в сильнейшее в его жизни наслаждение, Илья потерянно смотрел в двигающиеся верх-вниз колдовские черные глаза, стонал все громче, начиная вздергивать бедрами навстречу размашистым толчкам, и от плотного кольца пальцев на своем напряженном члене, ритмично подводящего его к желанной разрядке, Илья снова выгнулся дугой, приподняв тяжелое тело на себе, и, закричав, кончил, опадая и ощущая, как в него глубоко вбивается, рыча, Аракчеев.

А потом были еще поцелуи, поглаживания, сжимания его тела до легкой боли, давающие понять, что это не нежные женские руки его сжимают, а крепкие мужские — но в тот момент казалось, что это именно то, что нужно. Илья отвечал вяло на поцелуи и засыпал под сбивчивое:

— Я тебя люблю, Илья. Полюбил с первого взгляда, когда увидел в мастерской. Разозлился тогда сильно, ты на меня как морок навел, а после удара по голове провалялся неделю, корил себя за то, что сделал, но ты уже пропал. Слышишь? Я не хотел, Илья. Илья, не засыпай, выслушай меня, у меня больше не будет такого шанса… Илья!..

Но Илья заснул.

***

*

Строки из поэмы Шота Руставели, 12 века, «Витязь в тигровой шкуре»

** салат из икры и салат из баклажанов.

========== Часть 7 ==========

Утром Илья проснулся в ужаснейшем состоянии: в голове отбивали заутреню по вискам похмельные колокола, тело адски ныло и ужасно хотелось пить. Он простонал коротко и дернул ногой, пытаясь встать, от движения крестец пронзило странной незнакомой ранее болью, поэтому Илья скривился и охнул.

— Ты хочешь пить, Ильяс? — спросил Аракчеев и Илья благодарно промычал, приподнимая голову, которую бережно придерживал граф Матвей, пока Илья пил божественно холодный взвар, от которого ему стало легче.

— Д-доброе утро, Матье, — простонал Илья, снова откидываясь на подушки и хватаясь за виски, — Что вы… ты тут делаешь?

Аракчеев непонятно хмыкнул, помолчал и сказал, не отвечая на вопрос:

— Доброе утро, Ильяс. Я распорядился насчет завтрака в нумер, думаю, после вчерашнего тебе стоит опохмелиться.

Илья открыл один глаз и увидел, что на столике, придвинутом вплотную к кровати сервирован по-колониальному богатый завтрак, есть не хотелось, во рту набралась слюна, его чуть не стошнило, но он все же приподнялся, морщась от боли в заду, и выпил послушно рюмку сливовицы, которая прояснила туман в голове и уняла головную боль. Вдруг отрывки вчерашней ночи проявились четко в голове и Илья вспыхнул.

— Вы!.. Сволочь! Добился таки своего, уебище?

Аракчеев побледнел и прикрыл глаза на мгновение, сжав кулаки до хруста, но справился с собой и ответил спокойно:

— Я бы не хотел, чтобы волшебную феерию этой ночи ты воспринимал как мелкую месть, Ильяс. Полагаю, ты не помнишь сказанного мной, могу повторить. Я люблю тебя и надеюсь, что мы одной ночью не ограничимся.

— Что? Охуел? Да пошел ты! — Илья рывком встал и пошатнулся от резкого движения, но отбил протянутую к нему руку Матвея и прошел в ванную комнату, где пустил холодную воду в ванну, дрожа от ярости. После холодной ванны, пустившей ледяные иголочки в каждый сантиметр его тела и заставившей кровь забурлить и сбросить похмелье, Илья накинул гостиничный халат и прошлепал обратно в нумер.

— Что еще надо? Почему ты здесь? — Илья собрал свою одежду и зашел за ширму, не желая сверкать голым телом при Аракчееве.

Тот потер лицо ладонями и ответил тихо:

— Нам надо поговорить, Ильяс, я не могу прождать еще несколько лет до следующей оказии, чтобы объясниться. Если ты бросишь мне перчатку, я пойму, но драться с тобой отказываюсь, хоть выставляй меня трусом в свете — мне все равно. Я полюбил тебя с первого взгляда, но тогда был слишком зол, чтобы понять это. Принял за похоть и сотворил… Провалялся в постели несколько дней, у Татьяны тяжелая рука, хорошенько меня приложила. Пожалел о том, что сделал, искал тебя, но не нашел. А потом… потом показалось, что все это был морок, обман, тебя вовсе не было. Не могло быть такого принца в селе, привиделось со злобы. И когда увидел тебя на балу, не узнал. Точнее узнал морочного принца, но не сопоставил с тобой сельским. Подумал, что судьба ко мне благосклонна, посылает не морочную версию, а явственную во плоти для второго шанса. Дураком был, каюсь, таких лиц, как у тебя, мир в копиях не плодит.

— Ну, — спросил отрывисто Илья, выходя из-за ширмы, — К чему все это? Я должен проникнуться добрыми чувствами к тебе и сказать спасибо, что ты выебал меня этой ночью? Совсем разум помутился?

— Я люблю тебя, — повторил Матвей, глядя на свои дрожащие руки, — Люблю неистовой любовью, от такой не лечатся одной ночью, Ильяс. Пожалуйста…

— Иди на хуй, Матье. Драться с тобой не буду, даже в зубы не дам — до того противно до тебя прикасаться, — холодно процедил Илья, разворачиваясь к выходу.

Тот только простонал в ладони, а Илья быстро пробежал по коридору, спустился вниз в ресторан и заказал себе завтрак. Пока ему сервировали стол, он застыл ледяной статуей ярости, кипя внутренне от ненависти к Аракчееву, и несколько раз порывался вернуться в нумер, чтобы пустить тому пулю в лоб. Но к тому времени, как к ресторану начали собираться похмельные соратники, Илья уже пришел в себя и остыл.

— Mon Dieu, Ильяс, ты единственный из нас, кто сохранил мозги вчера, — прохрипел Шуйский, заваливаясь рядом, — Я разваливаюсь на кусочки, хоть ночью был весьма доволен и дурил вовсю. Как же дорогу обратно выдержать, а?

— Похмелись, Серж, лучше станет, — сочувственно сказал Илья, слегка улыбнувшись.

По дороге в часть Илья сжимал зубы, чувствуя при каждом конном скачке многострадальной задницей все бесчинства этой ночи, и сверкал злющими глазищами на Аракчеева, благоразумно скачущего поодаль от него.

Изменил любимой жене и с кем?! С мужчиной, боже мой. К тому же подставился, как девка. Илья еле сдерживал злобный рык и сгорал от ненависти к себе, похотливому козлу, которому после пары рюмок сливовицы стало безразлично с кем и как сношаться.

Несколько дней после Букарешта Илья бесился, вспыхивал как спичка от любого, как ему казалось, неверного взгляда или слова однополчан, лез на рожон — чуть не дошло несколько раз до дуэлей, которые в военное время были под строгим запретом. Сергей Шуйский подошел к нему и спросил встревоженно:

— Ты чего дуришь, Ильяс? Случилось что дома? Ты сам не свой. Успокойся, за дуэль под трибунал можешь пойти ведь, оно тебе надо?

— Все в порядке, Серж, просто я… — Илья дернул головой и отошел в сторону, не договорив.

Но через пару недель все же успокоился и погас, смирившись со случившимся, не было смысла беситься, все равно время вспять не повернешь. На Аракчеева, сталкиваясь с ним в офицерской кантине или штабном шатре, смотрел презрительно холодно, тот встречал его взгляд смятенно и опускал голову — его вид не говорил о самодовольстве и торжестве над свершенной победой, что слегка примиряло Илью с ситуацией.

Часть же жила своей скучающей тихой жизнью, лишь слегка разбавляемой вылазками и стычками с башибузуками. Офицеры все так же резались в карты, шахматы, пили вино, флиртовали с медсестрами, которые, увы, были далеко не первой свежести и молодости, но на безрыбье казались Василисами Прекрасными. Сергей Шуйский же продолжал рьяно окучивать лейтенантика Вершицкого, тот смотрел обреченно на своего палача большими серыми глазами и краснел, пока тот, наслаждаясь, цитировал пошлые строки, как только Вершицкий входил в штабной шатер:

»…Вошли… и в тишине раздался поцелуй.

Краснея, поднялся, как тигр, голодный хуй.

Хватают за него нескромною рукою,

Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною,

Я твой, о милый друг,прижмись ко мне сильней,

Я таю, я горю…» — и пламенных речей

Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,

Один из них открыл атласный зад и ляжки.

И восхищенный хуй, как страстный сибарит,

Над пухлой жопою надулся и дрожит.

Уж сблизились они, еще лишь миг единый…

Но занавес пора задернуть над картиной.

Пора, чтоб похвалу неумолимый рок

Не обратил бы мне в язвительный упрек.» *

Вершицкий отчаянно делал вид, что его это не касается, поправлял нервно очки в тонкой золоченой оправе и забирался в самый укромный уголок подальше от своего мучителя, но Шуйский хищно вставал и, блестя маслеными карими глазами, подбирался к своей жертве, присаживаясь рядом и журча что-то на ухо.

Офицеры хмыкали добродушно и делали ставки, когда же Шуйский лейтенантика завалит.

Илья смотрел на Вершицкого с непонятным сочувствием, но не вмешивался: Серж ведь не тащил его к себе силой, хотя и обхаживал грубовато. В глубине души Илья надеялся, что Вершицкий окажется крепким орешком и даст Шуйскому от ворот поворот, и наблюдал за развитием событий внимательно.

Отвлекался от скучной рутины только письмами к Алие и упивался ее ответами. Она переносила беременность легко, докладывала в мельчайших подробностях о своих жизни и самочувствии, и страстно расписывала, как по нему тоскует. Илья порой стонал от чувства вины и бегал по палатке разъяренным зверем, а порой, не выдерживая, выбегал в лагерь и мерил нервно шагами периметр, а, успокоившись, возвращался в палатку, чтобы написать полное любви и скрытого раскаяния письмо жене.

В одну из таких ночных яростных прогулок Илья столкнулся с Аракчеевым, возвращающимся из штабного шатра, и, закипев, с размаху ударил того по лицу.

— Ненавижу, мерзавец! — вскрикнул Илья и снова замахнулся, но тот даже не поднял рук, смотрел тоскливо на Илью и не утирал тонкой струйки крови из разбитой губы, — Защищайся же, урод!

— Не буду, бей, Ильяс, — сухо ответил Матвей и шагнул вперед, подставляя лицо.

Илья зарычал, ударил снова, сбив того с ног, набросился на него, садясь сверху, и опять замахнулся, но Аракчеев, блеснув глазами, вдруг перевернул его, наваливаясь тяжелым телом и, простонав коротко, поцеловал в губы. Илья мотнул головой, уворачиваясь от кровавого поцелуя, уперся руками в плечи Матвея, но изумленно застыл, чувствуя, как стремительно твердеет под тяжелым горячим телом, лежавшим на нем. Аракчеев сверкнул безумно глазами, обеими руками торопливо надорвал пояс брюк Ильи, проник жадной рукой в белье, обхватив пальцами член, и, начиная жестко и быстро дрочить, одновременно хаотично зацеловал лицо и шею задыхающегося от желания Ильи.

— Люблю, люблю, — шептал беспамятно между поцелуями Матвей, потираясь твердым пахом о бедро Ильи, а тот начал бешено толкаться в кулак и отвечать невольно на поцелуи, разгораясь от сумасшедшего желания, но как только бурно кончил, то, все еще тяжело дыша, оттолкнул с омерзением Аракчеева и ушел к себе.

У себя Илья быстро помылся, сгорая от отвращения к себе, бросил грязное белье и брюки в угол и завалился на койку, уставившись в брезентовый потолок палатки изумленно расширенными глазами: он хочет Аракчеева! Боже, до чего он с плотской голодухи докатился!

На другой день он избегал ищущего горящего взгляда Матвея и, сказавшись больным, к ужину в офицерскую кантину не вышел, но позднее, не удержавшись, все же пошел в штабной шатер, где, как всегда, стоял дым столбом и лошадиный хохот офицеров.

Шуйский, стоя в середине шатра в позе римского демагога, придерживая невидимую тогу у плеча, проникновенно декламировал, не сводя насмешливых глаз с красного, как рак, Вершицкого:

«Разлился соловей вдали,

Порхают золотые птички!

Ложись спиною вверх, Али,

Отбросив женские привычки!»

А, заметив проницательно остановившийся на зашедшем в шатер Илье взгляд Матвея Аракчеева, сказал ему:

— Не хочешь ли принять стихотворную эстафету, Матье?

— Почему бы и нет? — граф Матвей улыбнулся лениво и, смотря проникновенно на помрачневшего Илью, медленно, ласково, с чувством произнес:

«Я знаю, ты любишь другую,

Другою сердце полно,

Зачем же не плачу, тоскуя,

Как будто мне все равно?

Тоскую, тоскую, тоскую,

Но будет, что суждено:

Все равно ты любишь другую

И ею сердце полно.

Мой милый, молю, на мгновенье

Представь, будто я — она.

Излей на меня волненье,

Каким твоя грудь полна.

Забудусь сладким забвеньем,

Что любовь у нас одна,

Что одним, одним волненьем

Моя грудь и твоя полна.» **

Все в шатре невольно перестали хохотать, потому что в голосе Аракчеева слышалось глубокое, сильное страдание, его прочувственную декламацию было не сравнить с шутовской эскападой Шуйского, тоже присмиревшего и убравшего с лица шкодливое выражение. Шуйский подошел решительно к Вершицкому, взял его за локоть, рванул к себе и начал горячо и быстро что-то шептать на ухо.

А Илья, мрачно оглядев собравшихся, прошел, не реагируя на вызов, к столу с ведрами со льдом, где стояли охлаждающиеся бутылки белого вина, налил себе бокал, повернулся ко всем лицом и усмехнулся.

— Давно в фривольном дезабилье не валялись, граф? — уточнил он, отпивая медленно вино и наслаждаясь вспыхнувшим лицом Аракчеева. Все жадно уставились на графа Матвея, но тот встал со стульчака, расправил широкие плечи и, вскинув гордо красивую белокурую голову, сказал твердо:

— Ради вашей взаимности, князь, готов хоть нагишом целый день гулять. Хотите?

— Скоморох, — покривился Илья, допивая залпом вино и отставляя бокал на стол, — Наслаждайтесь поэзией, господа, у меня нет к ней должного слуха, — и коротко кивнув всем, вышел порывисто из шатра, вскипая от ярости.

Его догнал граф Матвей, зашептал умоляюще, быстро идя рядом:

— Ильяс, пожалуйста… Выслушай же, я не скоморошничал, я правду говорил. Все отдам за твою взаимность, хочешь — буду голым против турков выскакивать. Мне плевать на пересуды, лишь бы мне улыбнулся.

— Ты же не улыбок хочешь, Матье, а тела моего, — сумрачно ответил Илья, а тот сказал поспешно, но твердо:

— И тела тоже, всего тебя хочу. Сил нет, перед глазами только твое лицо стоит. Когда ты лежал подо мной и стонал…

— Замолчи, ублюдок! — Илья остановился и схватил его за грудки, — Убью тебя!

— Убивай, Ильяс, без тебя мне все равно жизни нет, — Матвей посмотрел в глаза так обреченно и печально, что Илья дрогнул и отпустил его. Но тут же рванул к себе и поцеловал, сам от себя этого не ожидая.

В палатку к Аракчееву ввалились, целуясь и жадно оглаживая тела.

— Н-на ковер, на ковер, — торопливо зашептал Матвей, срывая с себя рубашку, — Койка не выдержит.

Он разделся молниеносно, сорвал с койки одеяло и подушки, бросил их на ковер, рванулся к раскладному столику, сорвал с нее бутылочку с маслом, лег на устроенное ложе, расставляя сильные ноги, и ввел намасленные пальцы в анус, не сводя взгляда с Ильи.

Илья стоял над ним, замерев и трепеща от сильного желания, обводя потемневшими возбужденными глазами гармонично сложенное тело, раскинувшееся бесстыдно перед ним, и, наконец дрожащими руками сорвал с себя рубашку и стянул брюки вместе с бельем, скидывая легкие туфли, которые носил на босу ногу в лагере.

Лег на Матвея, потянулся сам пальцами к жаркой тесноте, вошел одним, переплетаясь с его пальцами, — тот простонал хрипло и приоткрыл запекшиеся губы так желанно, что Илья впился в них поцелуем, откинул руки Матвея и медленно втиснулся внутрь.

Брал сильно, безжалостно, размашисто, шлепая влажно яйцами о промежность и не сводя взгляда с черных глаз Матвея, а тот стонал страстно, подмахивал, вжимая в себя Илью глубже и искал губами губы.

После подкрепились вином и, не разговаривая, продолжили целоваться, пока желание снова не охватило железно до натянувшихся струной мышц в низу живота, тогда Матвей потянул Илью под себя и, продолжая ласкать губами и одной рукой, другой начал быстро его растягивать.

Илья простонал коротко от резкой боли проникновения, прикусил нижнюю губу Матвея мстительно на миг, перекрестил ноги за спиной того и прижал к себе сильнее, отдаваясь сумасшедшему танцу плоти, пронизывающему наслаждением невиданно остро почти до душевной боли, до катарсиса.

До утра не перебросились и словом, только целовались и жадно сжимали друг друга, а потом, засыпая на импровизированном ложе и прижимая Илью бережно к себе, Матвей сказал тихо:

— Ты как молнией меня поразил на всю жизнь, черкес. Люблю тебя, Илья.

***

*

М. Ю. Лермонтов

**

Два последних стихотворения принадлежат перу М. Кузмина, апологету «голубой любви» в Серебряном веке. М. Кузмин обращался с стихотворении “Остановка” своему бывшему любовнику Князеву, ушедшему от него к актрисе.

========== Часть 8 ==========

Связь свою с того дня они не скрывали, но и не выпячивали демонстративно, как члены кружка «Гафиза»*. Никто из них не сюсюкал вульгарные нежности, не обабивался, вели себя как прежде, только Матвей смотрел часто, не скрывая чувств, на Илью, недовольно дергающего плечом от такой демонстрации личного.

А Шуйский завистливо говорил:

— Ах, до чего вы прекрасная пара, Ильяс и Матье. Два редких красавца, один блондин, другой брюнет, причем блондин темноглаз, а брюнет светлоглаз — невероятное контрастное сочетание: будто оба свет и тьму в себя вобрали. Нарочно не придумаешь. С вас бы картину писать, желательно неглиже.

Илья только фыркал лениво в ответ и закуривал папиросу, щуря один глаз, а Матье улыбался:

— Твой Вершицкий, смотрю, теперь не бегает от тебя зайцем, Серж. Сговорились уже?

— Нет, но скоро, скоро! — азартно полыхал глазами Сергей, — Это вас должен благодарить, господа. Даже мой чопорный скромник проникся сей великой страстью и призадумался.

— Оставил бы ты его в покое, Серж, — сумрачно пыхал дымом Илья, — Не по нему же это, разве не очевидно? Будет чувствовать себя после запачканным перед невестой.

— С чего это запачканным? — возмущался Шуйский, — Я наоборот, очищу его от глупого догматизма и мещанской скромности, невеста благодарна будет пробудившейся в нем чувственности!

А Матвей мрачнел лицом и смотрел пронзительно на Илью, снова недовольно дергающего плечом, встающего порывисто и уходящего в другую сторону штабного шатра от раздражающего взгляда.

Через несколько дней Илья проснулся рано утром, когда еще не рассвело, и поджал зло губы: Матвей, полулежа около него, открыл шейный медальон с портретом Алии и смотрел на портрет пристально и остро.

— Насмотрелся? — Илья выдернул медальон из рук того и щелкнул крышкой, закрывая медальон, — Не смей трогать его, понятно?

— Поняяятно, — протянул Матвей с непроницаемым лицом, откидываясь на подушку рядом, — Не хочешь, чтобы я запачкал ее светлый образ?

— Вообще о ней не говори, — Илья вскочил на ноги и быстро начал одеваться, — Моя жена — это святое, не замай, Матье.

— Куда же ты? — Матвей тоже вскочил и прижался со спины, начиная жадно шарить руками по телу и целовать быстро шею и плечи, — Не уходи, Илья, рано еще, прости, что влез, не буду больше. Останься же, ну…

Чуть позже Илья лежал под ним, задыхаясь от сильных таранящих толчков и ворующих дыхание поцелуев, и стонал беспомощно, растворяясь в безграничном удовольствии, а Матвей вбивался в него все быстрее и размашистее, шепча лихорадочно между поцелуями:

— Все равно мой, мой!

Страстные любовные излияния Илью не трогали душевно, даже напротив, претили ему. Связь их была, по его ощущениям, сугубо плотской, нездоровой по сути, поэтому проникаться чувствами к Матье, как к прекрасной деве — фу, что за чепуха? И все чаще после жарких объятий уходил к себе, раздраженно буркая, что хочет поспать один. Матвей догонял, упрашивал, но Илья не сдавался и в конце концов Матвей уходил, потухая лицом.

А жене полный раскаяния Илья писал все жарче, все любвеобильнее, тяготясь своей изменой. Чувствовал себя грязным, испачканным, недостойным ее чистой, верной ему до кончиков ногтей, но прервать связь был не в состоянии — от прикосновения Матвея плавился, поддавался и снова послушно шел к нему в палатку.

Надеялся, что когда-нибудь часть Скобелева бросят наконец в военную мясорубку и связь сама собой сойдет на нет, не до того станет.

И когда из-за неопытного командования принца Николая турки взяли Плевну, то в часть пришло сообщение от императора, что они должны быть готовы выдвинуться на Константинополь.

Все оживились, взбодрились после скучного сонного ожидания, в штабе кипели бурные дебаты о стратегических нападениях: Скобелев собирался разделить полк на две части, чтобы напасть с разных сторон.

Шуйский, воспользовавшись смятением Вершицкого, все же добился своего и уложил его в постель, поэтому во время дебатов блаженно щурился и прижимал к себе своего красного от смущения любовника, говоря:

— Да какая разница, как нападем? Мишель, в тебя верую истово, возьмешь Константинополь так или иначе, только с Жоржиком меня не разлучай, прошу. Поставь нас вместе.

— Серж, что вы несете? — шипел Вершицкий, пытаясь выбраться из захвата, — Отпустите меня.

Тот только перехватывал его поудобнее и улыбался широко, подмигивая Илье.

— А вы тоже вместе пойдете с Матье, Ильяс?

— Не уверен, — холодно отвесил Илья, — Как Мишель поставит, так и пойду, мне без разницы. Война, Серж, бушует, не до глупостей.

Матвей дернул нервно щекой и промолчал угрюмо.

И в тот же вечер перед ужином Скобелев вызвал Илью к себе в палатку и почесал окладистую бороду смущенно:

— Ильяс, меня тут твой кузен Бек выпрашивает к себе в часть под Криденером, говорит, что решительная пора началась, а он отцу обещал, что вы вместе в опасности держаться будете. И… одновременно Матье Аракчеев попросился вместе с тобой в одной части идти на Константинополь. Тебе решать, в общем. Если решишь ехать к Криденеру, то завтра с почтовым отрядом и выдвигайся.

— Поеду к Криденеру, — кивнул с облегчением Илья, — Спасибо, Мишель, за право выбора.

По дороге в офицерскую кантину Илья шел задумчиво, ломал голову, как сообщить об этом Матвею, был уверен, что тот начнет беситься. Так и не придумав, отложил разговор до ночи, когда останутся вдвоем.

Тот молчал за ужином, смотрел испытующе, будто ждал, что Илья расскажет, зачем его Скобелев вызывал, но Илья ел тоже молча.

А в штабном шатре подвыпивший Шуйский, расшалившись, смачно поцеловал вспыхнувшего Вершицкого и сказал Аракчееву:

— Матье, давно стихов мы не читали, может, музе своей что-нибудь скажешь?

Матье помолчал, изломал черные брови страдальчески на почувствовавшего неладное Илью и начал:

— О Боже, Ты меня любовью ранил,

И эта рана вся еще дрожит!

О Боже, Ты меня любовью ранил.

О Боже, Ты меня постигнул страхом,

И след ожога — как гремящий гром! — **

Илья побледнел сильно от всеобщего внимания и позорной ситуации: его любовник признавался ему в любви бесстыдно при всех! И прервал зло:

— Матье, да что же ты?.. Эти строки Верлен посвятил Богу, а не Рембо!

— Тогда ты что-нибудь прочти, — сказал сухо Матье, замыкаясь лицом, — Мне посвяти.

Илья усмехнулся и в полной тишине, воцарившейся в шатре, продекламировал насмешливо:

— Что в днях, ночах твоих, моих всесильной силой?

Одна подушка на двоих и все, мой милый ***

И, встав стремительно, вышел из шатра, полыхая гневным румянцем, а Матье, помертвевший глазами от пояснения сути их связи, остался на месте.

В его палатке денщик укладывал аккуратно вещи для завтрашней поездки, Илья подсел к нему помогать и постепенно успокоился, начиная сожалеть, что последний вечер вместе поцапался на ровном месте с Матвеем, могли бы провести время куда приятнее.

Перед глазами стояло сжавшееся от внутренней боли лицо Матвея и Илья недовольно дергал плечом, как всегда дергал в минуты душевного беспокойства: его одновременно коробило, что Матвей так прилипчив, и расстраивала перспектива с ним расстаться на такой ноте.

Закончив с основным, Илья поднялся с колен и сказал денщику:

— Остальное сам собери, я выйду. Ванну не складывай до утра, я перед дорогой помоюсь.

— Слушаюсь, ваше высочество, — кивнул тот и продолжил споро сворачивать вещи.

А Илья повернулся и столкнулся с ошарашенным Матвеем, оббегающим взглядом свертки, зияющие открытыми недрами чемоданы и саквояжи.

— Что?.. Ты куда-то уезжаешь?

— Да, Матье, — Илья перешел на французский, — Мишель отправляет меня к кузенам под Криденера. Собирался сообщить тебе после вечера в шатре.

— Тебе обязательно ехать? — Матвей взял себя в руки и спросил деланно спокойно, — Ты ведь можешь остаться здесь под Мишелем, мы могли бы пойти на Константинополь вместе, Илья.

— Обязательно, Матье. Я обещал деду, — Илья досадливо мотнул головой, покосившись на денщика: тот, пожалуй, французского не понимал, но интонации разговора — вполне, — Пойдем к тебе?

— Пошли, — Матвей, почернев лицом, пошел впереди.

А у себя в палатке, быстро расстегивая рубашку, сказал, кривя ртом:

— Что, Илья, так понимаю, на этом все? Прощаемся?

— Прощаемся, — спокойно ответил Илья, садясь на койку, — Если не хочешь, я могу уйти к себе, Матье.

— Нет уж, мон шер, последняя ночь принадлежит мне, — хрипло прошептал Матвей, — Раздевайся быстрее, не будем терять время.

Он ласкал Илью исступленно, стонал мученически, нависая над его лицом, ошалелым от наслаждения, целовал до укусов, вбивался до упора, закинув ноги Ильи себе на плечи, а потом так же неистово отдавался, насаживаясь с хрипами на член.

Илья устал от нервного надрыва их ночи, после второго захода сел и потянулся, все еще тяжело дыша, к Матвею, лежавшему на спине с искаженным от страдания лицом.

— Ну будет тебе, Матье, — прошептал он ласково, — Нам было хорошо вместе, зачем драмой все портить? Мы же не гимназистка с лицеистом, полно беситься.

— Не понять тебе меня, черкес, — улыбнулся слабо Матвей, посмотрев на него тоскливо, — Ты со мной так, хер чешешь и напряжение скидываешь, а я люблю тебя, жестокое и прекрасное существо.

Илья крякнул от досады, встал и начал быстро одеваться.

— Жениться тебе надо, Матье. Быстро вся дурь из башки вылетит, — прошипел он гневно и оттолкнул вскочившего на ноги Матвея, — Какая любовь может быть к мужчине? Достал ты уже! — и ушел к себе.

Рано утром, подтягивая подпруги на своем коне, Илья почувствовал спиной взгляд и повернулся нехотя к Матвею, сердито ожидая продолжения греческой трагедии, но тот не стал ничего говорить, просто подошел и обнял на прощание.

— Попросил бы меня поцеловать, но, судя по твоему злому лицу, ты не станешь этого делать, — сказал Матвей с кривой улыбкой, — Береги себя, Илья, надеюсь, встретимся в свете в Петербурге, когда война закончится.

— Ты тоже себя береги, Матье, — с облегчением сказал Илья и хлопнул по-дружески его по плечу, — К черту поцелуи. Не блажи, Матье, в мире, помимо Ганимедов, есть еще и Афродиты, мой друг.

И обняв на прощание других однополчан, вскочил легко в седло и поскакал вперед, радуясь, что закончил легко начавшую угнетать его связь. Уже на самом краю части Илья оглянулся назад и весело махнул рукой застывшему на месте Матвею, тот не сразу, но все же поднял вяло руку.

***

В части Криденера сонной скуки не было, напротив: все летали взад-вперед, разнося депеши, отбывая на опасные вылазки. Илья с восторгом окунулся в кипящую жизнь, мгновенно позабыв о Матвее: вот она настоящая война. Криденер выделил часть, в которую вошли князья Орбелиани, авангарду Иосифа Гурко для наступления через Балканский хребет, и к 17 июля они триумфально взяли Шипкинский перевал. А потом засели в плотную осаду Плевны, время от времени ввязываясь в ожесточенные столковления с турецкими войсками Абдул-Гамида, пытавшегося осаду прервать.

А в сентябре Алия благополучно разрешилась девочкой, которую было решено назвать Александрой, Сашенькой. Илья поставил на радостях несколько ящиков шампанского и напился в зюзю.

К январю Ахмет и Илья были ранены в схватке у Софии, Ахмета пришлось отправить после лечения в Петербург, потому что ранение его было серьезно, разорванные связки ноги требовали сложной операции, а Илья остался в части для лечения, нося левую руку на перевязи. Его и кузенов за Шипкинский перевал приставили к орденам и после взятия Адрианополя 20 января, когда течение войны было предопределено, Илья отбыл наконец в краткий отпуск домой повидать жену и дочку.

О Матвее Аракчееве он вспоминал только когда получал от того весточки, тот воевал всегда поблизости и намекал прозрачно, что готов проситься под Криденера, чтобы быть вместе. Но Илья отвечал кратко отказом, а потом вообще перестал писать: да ну его.

Пусть и был самым запоминающимся любовным приключением, но все же не задел сердца настолько, чтобы желать его увидеть. Война стала лучшей любовницей, занимала все мысли и силы, Илья отдавался ей полно.

Но и о ней он забыл, когда переступил порог особняка, где его уже поджидали Алия, отец, тесть с тещей — вот оно, настоящее, родное, любимое. Все остальное — чепуха.

— Хороший мой, как ты возмужал! — плакала Алия, целуя его беспорядочно и с трудом уступая его отцу.

Тот со слезами на глазах целовал Илью и повторял:

— Илюша, живой, живой! Вернулся!

***

*

В Петербурге существовал малочисленный кружок «Гафиза», состоящий из известных гомосексуалистов.

** стихи Верлена, французского поэта, состоявшего в связи с Артюром Рембо

*** стихи поэтессы прошлого века Риммы Казаковой, она написала эти строки гораздо позже описываемой эпохи, но они подошли идеально под ситуацию.

========== Часть 9 ==========

На фронт Илья уже не вернулся, в феврале было заключено Сан-Стефанское соглашение на условиях, выставленных Россией Османской империей. Так что, дождавшись Бека из Османской империи, все трое прошли торжественную церемонию награждения орденами у императора и с облегчением вернулись к мирной жизни.

Илья, наобщавшись вволю с отцом, проводил его домой, а сам поехал с Алией и Сашенькой сначала в Баден-Баден на воды, потом в Венецию, как давно хотел, а оттуда великокняжеская пара Орбелиани-Черкесских отбыла в Париж, где провела несколько дивных месяцев в парижском имении. Алия практически выросла во Франции во время отцовской службы в дипмиссии, поэтому чувствовала себя как дома. Илья был по-настоящему, полно счастлив, переживая второй медовый месяц в своей жизни.

Так что домой в Петербург они приехали полные душевного света и невероятно от этого красивые, и в свет не выходили долго, до поздней осени. Им хватало общества друг друга, тем более, что Алия ожидала второго ребенка и носила в этот раз тяжело с мигренями и отеками.

Но когда Илья получил приглашение от императора на Большой императорский бал, то они все же не смогли отказаться и прибыли на бал. Живот у Алии был еще небольшой, поэтому в необходимой на большем сроке шали она не нуждалась. Илья надел мундир с орденом, необыкновенно ему шедший и подчеркивающий гибкий треугольник спины, а Алия облачилась в пышное платье модного в сезоне малахитового цвета, углубляющего зелень ее глаз. Оба выглядели обворожительно и были настолько очевидно без ума друг от друга, что свет восхищенно и слегка завистливо ахал, провожая их глазами.

— Алюша, принести тебе чаю или морса? — спросил Илья, усаживая бережно жену в удобное кресло к другим замужним дамам.

— Мне чаю, Иль, спасибо, — Алия просияла улыбкой и повернулась живо к соседке, баронессе фон Гейцлих, а Илья пошел быстро к буфетному залу. Там он положил на тарелку лимонное пирожное и заказал распорядителю чашку чая с лимоном.

— Идешь и не видишь старых друзей, Ильяс, — раздался знакомый голос. Илья, повернувшись. увидел Матвея Аракчеева и улыбнулся тому радостно. Матвей был не в мундире, а в штатском: в щегольском сюртуке светло-серого бархата, такого же цвета брюках, жилете лиловом со малой серебристой звездой и белой сорочке с черной шейной лентой, украшенной булавкой с крупной жемчужиной. Волнистые светлые волосы были, по его привычке, слегка растрепаны, одна прядь падала на лоб, прикрывая черную бровь, а черные глаза смотрели на Илью пытливо.

— Ба, Матье, сколько лет, сколько зим! Давно не виделись, — отставил тарелку с пирожным и обнял Матвея, по-дружески хлопнув его по спине, — Теперь тут будешь обретаться? Не вернешься в Османскую империю?

— Да, тут буду, — улыбнулся вяло тот, нечитаемо глядя на Илью, — Надоела турецщина. По родным местам соскучился. Чудесно выглядишь, Ильяс, совершенно не изменился за полтора года, что я тебя не видел. Чисто Дориан Грей.

— Скажешь тоже. — Илья хохотнул и кивнул головой на руку в повязке, — Да ты и сам не изменился, а с рукой что?

— Да держу ее пока так, доктор посоветовал, на охоте неудачно упал. Ты как к охоте относишься? Хочешь со мной сходить, когда рука начнет сгибаться нормально? — Матвей взглянул остро.

— Так себе из меня охотник. Больно непоседлив я для нее, высиживать не люблю, по болотам таскаться — тоже. Рад был увидеть тебя, Матье, мне к жене надо, простишь? — Илья снова взял тарелку в руки и улыбнулся напоследок, а Матье задумчиво сказал:

— Красивая она у тебя и любит тебя, похоже, безмерно, — и помрачнел лицом, а Илья вдруг смутился и стушевался, вспомнив природу их отношений.

— Спасибо, Матье. Ну, увидимся, — и с облегчением полетел обратно к Алие.

С того дня Илья с Алией частенько начали посещать светские мероприятия, хоть балов избегали, но с удовольствием ходили в салоны послушать модных литераторов, композиторов и художников. И почти всегда сталкивались с Матвеем Аракчеевым, при встрече с которым Илья перестал тушеваться: тот вел себя безукоризненно, ничем не намекая на чувственную сторону их отношений.

Так что Илья весело смеялся его метким шуткам — Матвей был, на редкость, талантлив в пародировании и не отказывал себе в удовольствии высмеять напыженного генерала или томного художника из салонных гостей — а потом хлопал Матвея по плечу и удалялся к жене, сиюящей на него счастливыми зелеными озерами глаз.

— Вы с Матье в прекрасных отношениях остались, — сказал ему в салоне у баронессы Арманд недавно женившийся Сергей Шуйский, — Мне завидно, Ильяс. Я вот пару раз в свете видел Жоржика с его женой, так тот от меня бежал так, что пятки сверкали, будто я чумной, — он обиженно скривил полные губы.

— Ну, а чего ты хотел, Серж? — спросил Илья, — Я же говорил тебе, что он потом стыдиться будет такого опыта. Да и зачем он тебе? Ты же женился недавно.

— А что жена? Жена не стена, ее можно и отодвинуть, — Сергей заблестел весело глазами и хохотнул, увидев, как взлетели недоуменно брови Ильи, — Ба, Ильяс, ты такой нравственник, будто и не был раньше первым дон жуаном во дворе.

— То было раньше, — хмыкнул Илья, — А теперь вся эта пошлая грязь мне не нужна, когда любишь полно, Серж, ни на кого смотреть больше не можешь, — и улыбнулся нежно, глядя на Алию, весело щебечущую с другими светскими дамами. Она среди них, расфуфыренных, напомаженных, напудренных, выделялась свежей природной красотой без краски на щеках или ресницах — самая прекрасная, самая чудесная. Поймала на себе взгляд мужа и расцвела лицом в ответ.

Сергей невольно посмотрел в ее сторону и сказал задумчиво:

— Вот оно и удивительно, Ильяс. Когда любишь полно и неистово, странно потом оставаться друзьями с объектом своей страсти. Матье жениально держит мину, мои аплодисменты.

— Да ну тебя, Серж. Матье уж позабыл о нашей интрижке, вон, глянь, как флиртует с дамами, — улыбнулся Илья, показывая головой на угол гостиной, где вальяжно прислонившийся к стене Матвей что-то говорил сразу двум светским львицам, томно и хищно поблескивая глазами, — И какая может быть любовь к мужчине? Фи. Так, похоть только временная.

— Ну-ну, твои слова да богу в уши, Илья, — прищурился хитро Сергей.

На шестом месяце беременности Алия осела дома, потому что чувствовала себя недостаточно хорошо, чтобы по несколько часов сидеть в тесном корсете в салонах, но принимала знакомых дам в домашнем платье, не требующем светской корсетной брони.

А Илья выезжать стал только в свой клуб, который делил с кузенами, Шуйским, Аракчеевым и другими приятелями.

Там он с изумлением однажды увидел, когда проходил мимо одного кабинета, дверь которого была приоткрыта, Ахмета, которого жадно целовал Сергей Шуйский, восседая на нем. Илья только вскинул молча бровь и закрыл осторожно дверь, чтобы другие не подсмотрели. Ахмет его удивил, в браке с Юлией был вполне счастлив, растил сына Иосифа, очень на него похожего, а теперь вот целовался страстно со своим бывшим любовником.

Матвей, когда Илья вернулся из уборной с ошарашенным лицом, улыбнулся весело:

— Тоже прошел мимо кабинетика-с? Ух и жарко они там общаются, — и сверкнул несмеющимися глазами остро, наблюдая за реакцией Ильи.

— Да уж, не ожидал от Ахмета, — сказал Илья, беря папиросу из папиросной коробки и закуривая, — Зачем ему это?

— Как зачем? Для радостей плоти, — быстро сказал Матвей, придвигаясь на диване поближе к Илье, — С женой не получишь того плотского счастья, что с мужчиной, когда тебя целуют не нежно, а жестко, царапая усами или щетиной, сжимают крепко до легкой боли, а потом вонзаются, делая своим. Для чего, думаешь, в мужском клубе кабинеты устроены, а, Ильяс?

Илья внимательно и пытливо посмотрел на разгоревшиеся возбужденно черные глаза, сглотнул нервно и, не отодвигаясь, сказал холодно:

— И без этих «радостей плоти» можно быть счастливым, мы же не хером одним живем, Матье. У нас и душа есть.

— Душа, — улыбнулся криво Матвей, — Душа есть, не спорю, но и с мужчиной можно сливаться не только телами, но и душами, Ильяс. Ты просто не хотел никогда открыться по-настоящему, mon cœur, если вдруг захочешь, дай мне знать. Я всегда, ты же знаешь, всегда к твоим услугам.

Илья взглянул коротко на побледневшее, пышущее неподдельной страстью, лицо Аракчеева и недовольно поморщился, отодвигаясь.

— Не интересно, Матье. Оставь прежние глупости. Или, если хочешь, сливайся с Сержем, он будет рад, не зря, чай, пел оды твоей красе.

Матвей поджал губы, но пододвигаться снова ближе не стал, откинулся с нечитаемым выражением лица на спинку дивана и спокойно сказал:

— Мне никто другой не нужен, Ильяс. Тебе ль не знать об этом.

По дороге из клуба домой Илья ехал задумчивым, посматривая на благодушное лицо Ахмета, который сыто щурил серые глаза в окно кареты. И, подвезя Ахмета до его особняка — тот, когда женился, съехал из общего имения в свой собственный особняк неподалеку — Илья, мотнув решительно головой, сказал сам себе:

— Чепуха все это.

И нисколько не усомнился в том, что сам до такого не опустится, будет верен милой Алюше до гроба. А дома, взбежав быстро по лестнице до своей спальни, зашел в нее и поцеловал нежно в лоб Алию, разрезавшую новый французский роман:

— Как ты, душенька?

— Ах, Иль! Все тело тянет, мне доктор Васильев прописал сегодня постельный режим до самых родов, сказал, что отеки мои ему не нравятся, — Алия прижалась лицом к груди Ильи, — Скука, мой милый, так долго валяться! И не примешь никого в постели-то. Только маман, Юлия и Маша ко мне заглядывать смогут.

— Ничего, родная, два с половиной месяца до родов быстро пролетят, — Илья, загораясь, целовал лицо и шею жены и с трудом отстранился: супружеские ласки тоже были под докторским запретом.

А месяцы лететь отказывались, что месяцы, даже дни тянулись медленно, а Илья невольно тосковал по близости с женой и в клубе мрачно сверкал глазами на удаляющихся в кабинет Ахмета с Сергеем.

Матвей смотрел проницательно, придвигался ближе, намекая, что он рядом, всегда рядом, но Илья отодвигался или вставал порывисто, уходя в сигарную комнату.

Матвей не выдержал первым, пошел как-то за Ильей в сигарную, а там оглянулся хищно по сторонам и рывком вжал Илью в стену.

— Ну? Долго крутить носом, Ильяс, будешь? Самому ведь хочется! — прорычал гневно, полыхая черными глазищами. И, не дождавшись ответа от мрачного Ильи, который впрочем его не отталкивал, поцеловал со стоном в губы, сжатые несогласно, а правой рукой быстро проник между ног, огладив мимолетно встрепенувшийся член, и заскользив дальше к чувствительному местечку между мошонкой и анусом, называемым в народе «впросаком».

В кабинет потащил почти силой, Илья трепыхался зло, но все же шел, поддаваясь все сильнее разгоравшемуся желанию, а там, когда Матвей закрыл дверь на ключ, Илья сам начал поспешно расстегивать одежду.

— Капризный мой, — рычал Матвей, наваливаясь с поцелуями, — Сердце мое жестокое, иди же сюда. Как я долго ждал, Илья!

Илья целовал его жарко, оглаживал знакомые сильные плечи, грудь, любовался невольно красивым в своей страсти Матвеем, исступленно его ласкающим. И когда Матвей подмял под себя, Илья раздвинул охотно ноги и свел брови на переносице от неприятного ощущения растягивания.

— Не торопись, Матье, — простонал он, — Давно ведь не было. Не хочу боли.

— А я хочу выдрать тебя до боли и криков, Илья, — сквозь зубы прошипел Матвей, медленно, впрочем, растягивая, — Всю кровь мне выпил, пока мелькал передо мной танталовым угощением.

Без боли не обошлось, даже несмотря на долгую подготовку. Илья простонал хрипло от саднящего вторжения, уперся руками в мускулистую грудь, останавливая, но Матвей руки отбил и навалился, не в силах уже остановиться.

— Потерпи немного, Илья, прошу, — срывающимся голосом попросил Матвей, небольшими рывками продвигаясь глубже, — Как же я скучал по тебе, черкес.

— Ты сейчас с задом моим разговариваешь? — охнул Илья, — Меня, чай, часто видел. Аах, осторожнее!

И, несмотря на болезненность, сам двинул бедрами навстречу, принимая боль вместе с нарастающим удовольствием. Матвей драл его бешено, целуя беспорядочно покрасневшее лицо и шею, шептал что-то неразборчивое и покусывал губы.

Вышли из кабинета только через два часа, Илья шел мрачным, злым на себя, а Матвей напротив: блаженно счастливым с лицом разговевшегося после длинного поста человека.

В карете настала очередь Ахмета разглядывать Илью, Ахмет молчал до самого приезда, а потом спокойно сказал:

— Не бесись, Ильяс. Ничего страшного не случилось. Все так делают. Было бы хуже, если бы ты какую-нибудь светскую даму завалил, Алия бы сразу узнала.

Илья ничего не ответил, а дома решил, отмывшись хорошенько, что больше этого не повторится. В клуб не ездил две недели, но потом сам не сдержался и поехал.

И уже через час вбивался быстро в стонущего Матвея, целуя его так же жарко, как целовал раньше жену во время любовных схваток, а потом устало и умиротворенно лежал на Матвее на узком диване, позволяя целовать себя в лоб и перебирать влажные, закрутившиеся от пота туже завитками, волосы. А Матвей прочувствованно декламировал Бодлера:

Позволь мне долго-долго вдыхать аромат твоих волос, жадно окунать в них все свое лицо, как измученный жаждой путник окунает лицо в воду ручья; перебирать их пальцами, как тончайший благоуханный платок, чтобы дать свободу воспоминаниям.

Их дивный запах увлекает мою душу в мечты, как других людей — музыка. Твои волосы навевают сон, полный снастей и парусов; они вмещают в себя безбрежные морские просторы и теплые муссоны, манящие меня в чарующие края, где синева бездонна, где воздух пропитан знойным ароматом южных плодов, листвы и человеческой кожи.

В океане твоих волос проступает наполненная печальными напевами гавань: она заселена крепкими парнями из разных стран и удивительными кораблями, причудливые и летучие контуры которых проступают на фоне беспредельного вечного жаркого летнего неба.

Касаясь твоих волос, я остро вспоминаю сладкое томление долгих часов на диване в каюте прекраснейшего корабля, разнеженное убаюкивание на чуть заметных волнах, среди цветов, ваз и сосудов с прохладной водой.

Жгучий зной твоих волос обдает меня дурманящим запахом табака, опиума и восточных сладостей; мрак твоих волос открывает мне блистающее сияние безбрежной тропической лазури; на пленительных берегах твоих волос я растворяюсь в терпком облаке из ароматом смолы, мускуса и кокосового масла.

…Позволь мне долго-долго целовать твои волосы. Когда я пробую их на вкус — мне кажется, будто я поглощаю воспоминания.

В клубных кабинетах не было особенно удобно, Илье казалось, что другие члены клубы смотрят на них с легкой насмешкой, поэтому чаще всего вместо клуба Илья ехал домой к Матвею. И там сначала шел в спальню, падал на кровать от сильного толчка и, разгораясь сумрачно лицом, ловил губами губы, пока Матвей поспешно его раздевал.

А потом они ужинали сразу в спальне, накидывая на голые тела лишь халаты, пили терпкое французское вино и курили сигары, пока Матвей снова не увлекал Илью на постель.

Постепенно Илья привык ко всему, не прятал виноватых глаз от Алии, улыбался любовнику не криво, а открыто, и не дёргался, шипя, от любовных признаний. Сам порой цитировал стихи, глядя на лежащего рядом обнаженного Матвея, любуясь его сильным мускулистым телом и красивым лицом.

А Матвей от нежных слов замирал счастливо, улыбался неверяще и привлекал к себе на грудь, начиная целовать часто и мелко всего Илью, вдыхая его телесный запах с усилием, как кокаинщик затягивается своей понюшкой кокаина.

Время до родов полетело стремительно, не успел Илья оглянуться как срок рожать настал.

И он нервно выхаживал по гостиной вместе с тестем, слушая душераздирающие крики Алии со второго этажа. Но во второй раз Алия родила быстро, хоть не обошлось без осложнений, оставивших её в постели не на две недели, как обычно бывало в свете, а на месяц.

Она похудела до скелета, но смотрела ясно, счастливо — сына в этот раз любимому мужу подарила. А Илья целовал её трепетно в лоб и впалые веки, говоря:

— Свет мой, Алюша, как выздоровеешь и как Игорь покрепче станет, снова в Париж поедем, хочешь?

Алия гладила его нежной исхудалой рукой и качала головой, зевая в другую руку:

— Нет, Иль, до года Игоря тут останемся, потом уж поедем. Смена климата младенцу ни к чему. Не сиди дома, Иль, не скучай. Езжай в клуб.

Илья и ехал, только не в клуб, а к Матвею, ставшему за три месяца близким.

У него, не чинясь, располагался, как у себя дома, принимал поцелуи, отдавал их, разнеживаясь телом и душой. И не отдавал себе отчёта в том, что Матье стал таким же родным и тёплым, как жена.

========== Часть 10 ==========

Илью больше не мучали душевные противоречия, ему казалось, что ничего странного в его положении нет, он делил свои приязнь, телесную тягу и сердечное тепло между двумя дорогими ему людьми. Невозможно было выбрать одного из них, да и сравнивать их было невозможно: как можно сравнивать разные величины? Алия оставалась единственной женщиной на свете, самой любимой, самой драгоценной, Матье стал единственным мужчиной на свете, самым жарким, самым страстным — оба нужны были запредельно, как глоток воздуха.

И Илья дышал ими обоими полно, светился сапфирово глазами, шел по земле, будто летел над нею на невидимых крыльях. Детей своих, Сашеньку и Игоря, на него лицом похожих, обожал безмерно, но они были лишь сопутствующими элементами его счастья, не мешающими, а дополняющими картину мира.

Он с одинаковым пылом ложился и с женой, когда доктор разрешил, и отдавался Матвею, когда уезжал от жены в клуб или на скачки. Алия начала возвращаться к прежней форме, округлилась ровно, порозовела и похорошела той дивной красотой женщины, которая любима и любит. Матвей ходил с ошалелым от счастья лицом, глупо улыбался в свете, когда ерничающие светские кумушки расспрашивали его о чаровнице, что заставила его так поглупеть лицом.

Чаровница же, точнее чаровник, улыбался ласково и шептал в буфетной, набирая для жены шоколадные конфекты на тарелку:

— Завтра к пяти у тебя буду, мон шер. Шу, не зыркай так глазами, на нас смотрят, — и бил локтем в бок, чтобы Матвей принял бесстрастное выражение лица вместо одурело счастливого.

А проницательный свет пригляделся внимательно к счастливому красивому трио и зашушукался тихонько за веерами и сигарами.

Вскоре Ахмет сказал Илье после ужина у них дома, глядя наворковавших с детьми Юлию и Алию:

— Какой-то доброхот моей прописал про Сержа.

Илья встревоженно вскинулся и нахмурился, спрашивая:

— И что она?

— А что она, — Ахмет со вкусом выпустил колечко сигарного дыма, — Юленька — дама светская, побранила меня за то, что концы в воду скрыть не сумел, да и благословила. Ей, сказала, было бы неприятнее, если бы я изменял ей с женщиной.

Илья изумился, захлопал растерянно глазами и вдруг побледнел: а вдруг кто Алюше напишет?

Ахмет, видимо, думал о том же, потому что сказал:

— Ты поосторожнее с Матье, в клубе с ним не встречайся, а то Алия тоже узнает.

Илья кивнул заторможенно и потер вспотевший лоб ладонью.

На другой же день сказал, когда приехал к Матвею, рванувшемуся к нему с поцелуями:

— Стой, друг мой ситный, нам надо настороже быть, некоторые анонимы пишут всякое женам. Ахметовской Юлии написали, не хочу, чтоб мою окунули лицом в грязь. Встречаться будем только у тебя, в клубе, если будем пересекаться, то в кабинеты ни ногой.

— Как скажешь, Илья, мне безразлично, где, главное, чтобы почаще. Пойдем же уже наверх.

Алия смотрела порой странно нечитаемо, будто впервые мужа увидела, рассматривала его как блоху под лупой, а когда Илья удивленно спрашивал ее, в чем дело, спокойно отвечала, при этом беспокойно блестя зелеными глазами:

— Ничего, Иль, так, задумалась что-то.

А ночью ласкала неистовее, жарче, чем раньше — Илья млел от наслаждения.

Вскоре император запланировал невиданного размаха костюмированный бал, как в Венеции. Алия сообщила Илье, что сама займется костюмами и обсуждала их с портнихой в большом секрете, отчаянно полыхая зеленью глаз.

— О, Иль, наши костюмы войдут в историю, — загадочно говорила она, улыбаясь как-то хищно, — Куда же ты собрался, мон ами? Неужто снова в клуб? Зачастил ты что-то.

— В клуб, любимая, — Илья пристегивал шейную ленту булавкой с крупным сапфиром, подарком Матвея, — Не жди меня к ужину, буду поздно.

Алия нервно улыбалась и потупляла горящий взор к пяльцам с вышивкой, но когда Илья подходил к ней за поцелуем, поднимала свое совершенно спокойное лицо.

К балу показала костюмы: Илье достался костюм Серафа, ангела огня: длинная пламенно красная бархатная рубашка, плотно облегающая торс, такие же брюки, сапоги в тон и чудесно сделанные крылья из окрашенных в красный цвет перьев. Илья аж охнул, увидев его, а, увидев костюм Алии, охнул еще раз: себе она приготовила черкеску из черного бархата с серебряными газырницами, узкими брючками и высокими сапогами до колен. Черкеска была пошита на мужской манер, а не женский, что смутило Илью.

— Ба, ма шери, ты фраппируешь общество, — удивленно сказал Илья, рассматривая ее наряд, — Черкеска, конечно, длинная, но все же не прикрывает полностью ног, не боишься осуждения?

— Я теперь ничего не боюсь, — мрачно сказала Алия, сверкнув глазами, а на недоуменный взгляд мужа спокойно пояснила, — Я замужем, мон анж, у меня двое детей, какая из меня вертихвостка? А свет может хоть подавиться своим ядом, я надену этот костюм.

Так что великокняжеская чета Орбелиани-Черкесских произвела на балу абсолютнейший фурор: оба, Илья и Алия, выглядели контрастно ярко и невероятно прекрасно вместе. Красное и черное, как у Стендаля, роковое, загадочное. Илье с его библейским ликом очень шел костюм ангела, красный оттенял белизну его лица и углублял синий цвет глаз, а Алия в серебряном старинном шлеме, под который убрала свои волосы, черной черкеске, подчеркивающей ее меловую белизну и лихорадочно горящие зеленые глаза, выглядела соблазнительнейшим юношей.

— Умеете ж удивить, мадам, — приложился к ее руке сам император Александр, — Судя по шушуканью и трепету вееров, черкески после этого бала войдут в моду.

Алия лишь улыбнулась и смиренно потупилась, принимая комплимент.

Матвей, одевшийся дон жуаном, снял свою полумаску и сказал восхищенно Илье:

— Боже, как ты прекрасен! Прошу в следующий раз, как поедешь ко мне, захвати костюмчик. Ангелов я еще не имел.

— Заткнись, сатир, — усмехнулся Илья, про себя все же решивший костюм прихватить, — Надень маску снова, а то все видят, как ты на меня смотришь.

Матвей послушно надел маску и улыбнулся:

— И как же?

— Граф Матвей Аракчеев! — раздалось вдруг звонкое и отчаянное. Гул толпы, почуявшей приятный скандальчик, мгновенно исчез, все взоры обратились к побледневшим Илье и Матвею, стоявшим перед Алией.

Великая княгиня Орбелиани-Черкесская медленно стянула с тонкой руки перчатку и бросила ее в лицо графу Аракчееву:

— Я, слабая женщина, вызываю тебя на бой! Или ты бьешься со мной, похотливая извращенная мразь, или оставляешь моего мужа в покое раз и навсегда! А ты, Иль, выбирай прямо здесь и сейчас: я или он!

Илья покачнулся от невидимого удара, замер от душевной боли, раздирающей его внутри: выбирать между ними невозможно, невыносимо, это как оторвать часть себя. Но сказал мертвым голосом, боковым зрением видя, как Матвей, сорвавший с себя маску, тоже мертвеет:

— Ты, Аля, конечно, ты.

Шум был великий, Петербург гудел так, что задел и тихую Москву, известные художники начали рисовать Серафов, реющих над черкесами с дивными женскими лицами и зелеными глазами, поражающих белокурых демонов.

Писатели выбрасывали в печать эссе и очерки, а памфлетисты разошлись вовсю.

Через неделю Орбелиани-Черкесские вместе с детьми отбыли во Францию, где великий князь Орбелиани-Черкесский приступил к службе в дипмиссии. А третий угол загадочного любовного треугольника отбыл на службу в Османскую империю.

Илья ехал в карете черным от горя, на жену не смотрел, только смотрел в окно тоскливо. Перед отбытием у него была краткая болезненная встреча с Матвеем, кричавшим отчаянно:

— А я как же, Илья? Я как? Мне что, умереть теперь? Не гони меня, любимый, прошу! Давай выждем, твоя жена смирится со временем, все смиряются!

— Она не смирится, Матье, прости, — Илья покаянно свесил голову, — Не надо так, ты рвешь мне сердце. Ты же знал, что я женат.

— Знал и что? Твой кузен прекрасно встречается с Сержем, не бегает по углам, как мы с тобой. Поставь на своем, Илья! — Матвей бросился к нему, встряхнул сильно, заставил посмотреть в свои обезумевшие черные глаза, — Или хочешь, я за тобой в Париж поеду, будем тайком видеться, она даже не узнает ничего.

— Нет, дорогой, узнает. Почувствует, — Илья прижал его к себе, — Прости, Матье, я вырвался на полчаса, мне пора уже.

— Ну уж нет, — Матвей рванул на нем одежду, разрывая жилет и сюртук одним сильным движением, — Раз уж суждено расстаться, Илья, то эту ночь ты проведешь со мной. Она уж попустится одной ночью-то, жадная стерва.

— Ты что делаешь? — охнул Илья, — Какого черта? Матье, прекрати! Я не хочу так!

— Зато я хочу, Илья, не сопротивляйся, хуже будет, — Матвей разорвал дрожащими руками брюки с бельем, развернул к себе спиной и заломал руку, наваливаясь. Не стал растягивать, только плюнул себе на пальцы, смазал свой член и вошел сильным толчком, вырывая из Ильи крик. Илья сопротивлялся недолго и несильно, вскоре сам насаживался, хрипя от боли и наслаждения, а, кончая, заплакал от душевной муки.

— Прости, — шептал тоже плачущий Матвей, — Прости меня.

— Ты меня прости, Матье, — Илья обнял его крепко и задрожал всем телом.

Домой уехал только утром в одежде Матвея, Алия посмотрела мрачно и дико, но ничего не сказала, а Илья упал на постель и уставился в одну точку.

***

В Париже они поселились в своем трехэтажном особняке в Сен-Жерменском предместье, месте, где проживали только аристократичные сливки общества, даже богатым негоциантам в этот квартал вход был заказан.

К службе Илья приступил сразу же, закопался в делах по горло и постепенно отошел, но вкус к жизни полностью не обрел, часть его умерла тогда в Петербурге в отчаянную прощальную ночь с Матье, когда ласки перемежались со слезами. Алию понимал и простил, но принять не мог, первые три месяца жили цивилизованными соседями рядом, спали в одной постели, но не прикасались друг к другу, пока она не взмолилась о пощаде.

Но и после, когда стали физически близки, прежних легкости и пыла больше не было, Алия порой тихо плакала, скрывая слезы от мужа, но он видел по опухшим и покрасневшим векам ее боль, жалел её ужасно, но вернуть все вспять был не в состоянии. Ходил тускло, мрачно, настоящий байронист: бледный по моде с тяжелым взглядом синих глаз, витой прядью черных волос, падающей на высокий лоб из-под цилиндра, безукоризненно элегантно одетый.

С Матье не списывался, было слишком больно читать строки, написанные его рукой, представлять, как тот склоняется своим энергичным красивым лицом над письменным бюваром, берет перо, стряхивает лишнюю каплю чернил в чернильницу и пишет, прикусив губу, о своих чувствах. Поэтому полученные от него письма бросал в камин, не раскрывая конвертов, и с каждым письмом догорал все больше. Тот, видимо, понял, что писать бессмысленно, и бурный письменный поток сначала сузился до тонкого ручейка, а потом и вовсе иссяк.

Алия постепенно начала меняться, из свежей прекрасной девы превращаться в степенную матрону: пополнела, взгляд из пылкого, как у Наташи Ростовой, сидящей на подоконнике и мечтающей о будущем, стал острым, надменным. Легкий персиковый пушок на щеках стал чуть гуще, а гибкая пластика тела, позволяющая ей свернуться кошечкой на диване около Ильи перешла в кинжальную остроту осанки, показывающую всем, что перед ними — великая княгиня, принцесса по-французски.

Всю свою любовь с Ильи она перенесла на детей, возилась с ними неустанно, выводила в парк Тюильри вместе с боннами и гувернантками, не опускаясь до Александрийского парка, годного лишь для негоциантов и фабрикантов. На красивых детей и прекрасную великую княгиню зеваки невольно пялились, подмечая, что княгиня по-русски всегда печальна, а когда к ним присоединялся и великий князь, прохожие невольно замирали от восхищения, настолько пасторальной была картинка.

За год жизни в Париже Илья преуспел на службе настолько, что получил особую грамоту от императора, отличавшую его усердие. Вел жизнь, скорее подходящую французскому буржуа, чем русскому аристократу: никаких бешеных загулов, ярких скандалов, посещений борделей и привечаний местных кокоток.

Стал равнодушен к зову плоти, поэтому даже известные куртизанки, зазывно хлопающие черненными ресницами и улыбающиеся кармином подкрашенными губами, его не трогали.

Посещал балы при дворе вместе с Алией только потому, что нужно было представить Российскую империю должным образом. И улыбался сдержанно всем, не реагируя на томные взгляды придворных обоих полов. Пытавшийся его соблазнить Артюр Рембо, «гениальный негодяй», как его прозвали в свете, отчаянно провозгласил, что вместо крови у русского князя течет лед.

Когда Илье сказали об этом в дипмиссии, добродушно похохатывая, он лишь усмехнулся, думая, что раньше-то у него вместо крови было пламя.

Прекрасные были времена.

О Матье специально никогда не справлялся, но слухи до него так или иначе доходили. Так он знал, что граф Аракчеев присоединился к «белому генералу» в Ахал-текинской экспедиции по покорению текинских туркмен. Илья пожелал ему мысленно удачи, но не написал, не изменяя своей привычке.

Он часто видел Матье во снах, но не счастливым и смеющимся, а отчаянно рыдающим, как в последнюю встречу, и тогда сам просыпался в слезах, засыпая после этого сна мучительно медленно.

Связь из петербуржских приятелей поддерживал только с несколькими, включая никогда не унывающего Сергея Шуйского, он-то и написал Илье через шесть с половиной месяцев после начала экспедиции, что Матье Аракчеев пропал бесследно, как и многие другие, при неудачном сражении около Геок-Тепе, где сконсолидировались текинцы.

Илья, в то время сидевший в гостиной вместе с Алией и детьми за завтраком, уронил письмо в тарелку, встал, невидящим взглядом смотря вперед, прошел молча в спальню, не отвечая на удивленные вопросы Алии, переоделся и вышел из дома.

Его не было дома целых три дня, Алия с сотрудниками дипмиссии подняли на ноги всех жандармов, обыскали все морги Парижа, а нашли его окровавленного, избитого до полусмерти в Булонском лесу, куда господам в дорогих фраках с целым состоянием на пальцах и в шейной булавке соваться было так же опасно, как ночью на московской Хитровке.

Илья пробыл в лихорадке между смертью и жизнью шесть дней, а потом пошел медленно на поправку. Когда он очнулся, Алия, сидевшая рядом, взяла его руку и, поцеловав, сказала:

— Вернемся в Петербург, друг мой. Я… прости, я прочла письмо Шуйского. Соболезную твоей утрате.

Илья только кивнул, молча уставившись перед собой и думая об одном и том же, как думал все эти три дня, ища смерть: что он не успел сказать Матье, что любит его.

========== Часть 11 ==========

В Петербург они вернулись только через несколько месяцев, когда Илье нашли замену. После избиения в Булонском лесу он полностью оправился, лишь на щеке остался небольшой шрам, про который он сказал отцу, когда первым делом приехал в село его проведать вместе с детьми, что неудачно упал с лошади.

И в родном доме слегка оттаял, добродушно смеясь над своими городскими детьми, изумляющимися корове или козе.

— Что смеешься, Илюша? — улыбался отец, — Зато они латынь, поди, назубок знают и французского короля видели. Ничего, освоятся со временем. Ты теперь часто приезжать будешь?

— Часто, батя, — сказал Илья, — Не хочу больше из России уезжать, век бы этих французских королей не видывал.

Покатал Сашеньку и Игорька на лодке по реке, научил делать кораблики из дубовых листков и соломинки, покупался с ними и, оставив их на отца, поехал к поместью Аракчеевых, посмотреть издалека на место, где все когда-то началось. Вся их тяжелая, но яркая и чувственная история. Смотрел с тихой грустью и прощался с Матье навсегда.

И после поездки домой потихоньку начал выправляться, улыбаться чаще, выезжать в свет не только потому, что надо, а потому, что приятно было иногда увидеть старых знакомых и переброситься словом.

Ахмет с Беком одобрительно кивали, а Ахмет сказал, хмурясь мрачно:

— Зря Алия так с плеча-то рубанула. Мне Юля сказала, что она жалеет теперь. Говорит, что лучше бы ты встречался с Аракчеевым, чем живым мертвецом ходить.

— Полно, Ахмет, — дернулся Илья, — Не будем о прошлом. Все равно… — осекся, — Все равно ничего не вернуть, — и повернув разговор на другую тему, спросил Бека, — Ты теперь в Петербург переехал или снова в Крым вернешься?

— В Крым, мне здешняя суета не по нраву, — ответил Бек, — Да и детям там привольнее. Вам тоже следует к нам наведаться, чай, давно не были. После рождества домой поедем, а вы уж к лету приезжайте.

— Приедем, — отозвался Илья равнодушно.

Встретили семейным кругом новый год, отметили рождество, отколядовали, а к концу января пришли радостные вести: генерал Михаил Скобелев одержал таки победу над текинскими туркменами и в регионе установил российские порядки.

Через пару недель офицеры из экспедиции начали возвращаться, первыми приехали раненые, а среди них граф Матвей Аракчеев, пробывший в плену туркменов долгих несколько месяцев. Он исхудал, правая щека дергалась в нервном тике, припадал на левую ногу, изрядно, по его словам, покромсанную туркменами, но смотрел так же прямо и смело, как и раньше.

Илья узнал о его возвращении через день снова за завтраком. Отложил спокойно письмо в сторону и сказал Алие:

— Матвей Аракчеев живой. Приехал в Петербург. Я вернусь к нему, прости.

Она помолчала, нервно постукивая кофейной ложечкой по краю мейсенской фарфоровой чашечки, а потом улыбнулась через силу:

— Я понимаю, Иль.

Илья подошел к ней, благодарно поцеловал в лоб и быстро пошел к себе переодеваться. Приехал к Матвею и попросил нового, незнакомого ему, мажордома доложить, что прибыл с визитом великий князь Орбелиани-Черкесский.

И когда бледный как смерть Матвей быстро вышел из своего кабинета, припадая сильно на ногу и опираясь на трость, и замер на вершине лестницы, смотря на него почерневшими глазами, Илья сказал ему просто:

— Если примешь, Матье, я вернусь к тебе. Я люблю тебя, — и тоже замер в сильном волнении, сжимая кулаки судорожно: а вдруг прогонит?

Не прогнал, силился сказать что-то, но не смог, протянул лишь руку вперед и Илья легко взбежал верх по лестнице, а там обнял того, без кого не жил последнее время.

В спальне сам раздел, обнажая покрытое рубцами и шрамами тело, жалея его, оглаживая каждый рубец, а Матвей сиял глазами, притягивая к себе для жадных поцелуев.

— Не передумаешь, Илья? Я не переживу, если ты на попятный пойдешь.

— Не передумаю, Матье, мне без тебя не жилось, — Илья, успокаивая, гладил того по лицу, но Матвей встревоженно вскинулся:

— А жена как же?

— Она уже знает, я ей сказал. Не волнуйся больше, я с тобой, пока не прогонишь.

И больше не разговаривали, проверяли, все ли осталось прежним: жаркое жарким, тесное тесным, сладкое сладким. К утру, вымотавшись, уснули, обнимая друг друга, а, проснувшись, Илья домой не поехал, отправил лишь записку, что вернется через день.

— Тебе придется, мон шер, мне в гардеробе место выделить, — сказал он, лежа на груди Матвея, перебирающего его волосы, — Чай, если на два дома жить, одежда переменная нужна.

Тот только улыбнулся, дотронулся до лба губами и попросил:

— Скажи еще раз, Илья, посмотри мне в глаза и скажи.

Илья задрал голову, посмотрел прямо в волнующиеся черные глаза и сказал:

— Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю.

***

Свет всколыхнулся небывало еще раз. Любовный треугольник вернулся в Петербург и сложился в три угла крепко и основательно. Великий князь Орбелиани-Черкесский жил открыто на два дома, не скрываясь, появлялся в свете то с женой, снова похорошевшей и расцветшей, то с любовником, графом Аракчеевым, сияющим счастливой улыбкой.

Илья снова жил полно, дышал легко, любовь вернулась яркая, щедрая, хватало опять на обоих. Алия светилась мудрой улыбкой и, провожая мужа к сопернику, не вздыхала, не таила камня за пазухой, примирилась не показно, а искренне.

Видимо, нужен был парижский год с лишним небытия, чтобы оценить счастливое бытие.

А злопыхателям отвечала кратко:

— Мы уж копья поломали меж собой, бессмысленное это дело. Так и вам не советую.

И отходила спокойно и величаво к мужу. А порой стояли на балу все втроем, разговаривая мирно без прежнего неприятия, как родственники, и не обращая внимания на пересуды вокруг. Все трое дышали тихим счастьем, сложившимся не стандартно догматично, а необычно. И свет постепенно привык, перестал смотреть пристально и шушукаться за веерами, переключился на новые скандалы.

Тем более, что необычное трио радовать скандалами не спешило и спустя несколько лет.

— Ба, Илья, да ты серебриться начинаешь, — сказал как-то поутру Матвей, склоняясь над сонным Ильей и вытягивая седой волос, — Как-то не по возрасту тебе, рано еще.

— Ну скоро стану седым и морщинистым, другого черкеса найдешь помоложе, отстань уже, Матье, дай поспать, — Илья недовольно брыкнул ногой и повернулся на другой бок, а Матвей обнял со спины и прошептал:

— Нет уж, черкес, я тебя любить до гроба буду, другие мне не нужны. А ты?

— Я тоже до гроба, только ускорю твою смерть, — мрачно рыкнул Илья, метко лягнул ногой охнувшего Матвея и повернулся к нему, — Разбудил таки, черт вредный. Что ты так рано будишь-то? Знаешь ведь, что я люблю поспать.

— Мне тебя всегда мало, — улыбнулся Матвей, привлекая к себе для поцелуя, — Ну не бурчи, засоня, я тебя утешу сейчас.

Илья все еще ворча, отвечал вяло на поцелуи, но разгорался желанием, как всегда, стремительно, и, навалившись на Матвея, вошел и закачался на нем, ловя губами стоны.

— Скажи, Илья, — стонал Матвей, запрокидывая голову.

— Люблю тебя, Матье, всегда буду любить.