Бондарская песня (СИ) [Didivivi] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Петухи уж третий раз пропели, Ларион потянулся устало, вздохнул тяжко и сел, спуская с полатей ступни, прошлепал к кадке с водой в сенцах, зачерпнул воды, сломав натянувшуюся за ночь ледяную корку, выпил, надкусив льдинку, и проснулся наконец.

Всунул ноги в старые валенки, выбежал во двор, наносил дров, затопил печь, забежал к спящим деткам, дотронулся осторожно до лобиков губами, только после этого растолкал жену, она пробурчала что-то недовольно и перевернулась на другой бок, полежала еще, зевнула сладко, потянулась всем телом и встала все-таки. Натянула впотьмах юбку, вздула лучину и пошлепала к печи вынимать с вечера томившуюся полбяную кашу.

— Девки как ночь проспали-то? — спросила лениво, почесывая бок, Ларион взглянул на нее с неодобрением и ответил:

— Плохо, Машуня кашляла и сипела, а Дуня горела, хоть я ей отвары и вливал, ко вторым петухам токмо жар спал. Хучь бы раз встала к ним, твои ж дочки, не чужие.

Фрося промолчала, но зашумела ухватами громче, проявляя свой паскудный нрав.

— Тише, разбудишь их! Болезные же, дай им поспать! И отварами кажный час пои, поняла? — Ларион вскочил на ноги и нахмурился, а она, помедлив чутка, кивнула, зная по опыту, что тихий и смирный муж, чуть затронь дочек, сразу в аспида превращается, — И лекаря вызови сызнова, не нравится мне хрип Машунин, как бы не зачахла.

— Чой-то кажный раз лекаря-то звать! — заголосила жена в полный голос и осеклась, увидев бешеные мужнины глаза, продолжила уж тихим злым шепотом, — Он по три медяка за раз берет, кащей, а я уж пообносилась вся, на новые рубахи и юбку складывала!

— На мониста ты себе складывала, — огрызнулся Ларион, — Юбки с рубахами месяц назад новые справила и чаво базлаешь почем зря? У тебя уж добра два сундука, куда ж еще-то? Обмотаться по уши, что ль? Не молодуха, чай, кажный месяц новье справлять. А деточки…

— Деточки-деточки… Не мужик, а баба ты, Ларион! — озлобилась вовсе жена, — Ни один мужик столько о дитях не печется, сколько ты!

— Еще раз такое скажешь, Фроська, — грозно начал Ларион, сверкая глазами, а она уперла руки в боки, зная, что муж бить-то нипочем не станет, добрый больно, и зашлепала босой ногой по полу в ожидании: косматая, нечесанная — чисто ведьмарка.

— Чаво? Чаво сробишь-то, Ларион? — усмехнулась жена, но он шикнул на нее и расцвел лицом, склоняясь к вышедшей на шум и трущей заспанные глазки Дуне.

— Ты чаво встала, Дунюшка? Чай, нетоплено еще, морозно в избе. Ножки продуешь, болеть будут, — и подхватил ее на руки, целуя лобик, — Мамка опосля тебе яичко сварит, кашки даст и кусок сахару, поспи еще, милая.

Уложил дочку спать, вышел уже спокойным.

— Яички им свари, а на обед курицу зарежь, им полезно будет мясное похлебать. И лекаря вызови, поняла, дурная? — посмотрел так яростно на Фроську, что та вжала голову в плечи и молча кивнула, — Ко мне обед не носи, хлеба пожую, лучше за ними получше приглядывай.

Снял ночную рубаху, надел косоворотку, портки, мотанки, лапти повязал, волосы причесал на две половины, а на лоб мастеровой кожаный ремешок завязал. Завязал с собой в вощеную холстину краюху хлеба, кусок сыра, два яйца, подумал, одно выложил — пущай деткам больше достанется. Накинул сермягу и пошел к мастерской.

На жену не серчал больше, что с нее возьмешь. Несчастлива она с ним, нелюбящим, холодным. Но как полюбить ту, что по нраву и сердцу никогда не была-то? Взял ее токмо после клятвы, даденой названному брату у его смертного ложа. И за что Иван любил-то ее: злую, носатую, своенравную, брехливую? Нельзя было не взять, была уж она от Ивана тяжелой, грех-то покрыть, чай, надо было, а то ее отец забил бы до смерти с Ивановыми детьми в утробе.

Эх, Иван, Ивашка, чаво ж тебя тогда на Масленицу в кулачный бой-то затянуло? Забили до полусмерти хмельные да бешеные, кости наломали, хрипел уж и нос заострился — видно было, что не жилец вовсе.

Успел только молвить: «Не оставь Фросю, обещай мне, Ларька», — и смотрел истово страшными глазами, пока он не кивнул в ответ и прошептал: «Обещаю, Иван».

Фроська поначалу радая была, что безмужней в подоле не принесет, да и Ларион ей по сердцу пришелся, он многим девкам нравился: пригожий больно был, а м взвыла, как поняла-то, что Ларион к ней холоден.

Сердцу не прикажешь, вздыхал Ларион, думал, стерпится-слюбится, но не слюбилось. Уж слишком разные они были. Но деток, на Ивана лицом схожих, принял сразу на сердце, как своих принял и не роптал даже наедине с собой, что не родные ему, не от него рожденные.

Сам вставал к люлькам, гудел над ними колыбельные про волчка серого, тряпицу с хлебом да сахаром вставлял в беззубые ротишки перед уходом в мастерскую, качал на руках, когда недужили животиками, укропной водицей выпаивал, попки намывал. Фроське оставалось лишь сиськи вываливать вовремя да пеленки стирать, покамест Ларион в мастерской робил.

У мастерской шумно было. Все из своих мастерских высыпали цельной артелью, шумели взволнованно, охали.

— Чаво случилось-то? — спросил любопытствующе Ларион Мирона, тот почесал затылок, сдвинул невзначай ремешок на лбу, взглянул с тревогой в серых глазах и ответил:

— Ай, Ларион, перемены грядут. Старый-то князь дорогу сыну уступляет, сам на покой уходит, не хочет больше градом управлять, устал, сказывают. А сын-то ой, грозный. Вояка ж он, Ратмир-то, к мирным делам не приученный. Как поставит все — не чаю даже. Нужна ль ему будет артель бондарей, кто уж ведает. Вот и собрались, шумим, хотим жребий кидать, чтоб одного ото всех послать челом бить.

Ларион озабоченно нахмурился: токмо вот намедни со скобарями промеж себя выясняли, а нынче уж новая напасть. Как бы не было лиха от нового князя-то.

Жребий выпал ему и Ларион вздохнул тяжко.

— Мужики, чаво ж робите-то? Я ж гуторить не мастак.

— А кто мастак-то? — отчаянно сипнул Лука, — Я, что ль? Да князь на меня, безносого, только покривится, а ты ликом гож, смирный, не разозлишь, чай.

— Мирон гуторит складно, — в надежде повернулся Ларион к тому, но тот покачал головой решительно и вжал полуседую голову в плечи: хоть и большой да кряжистый Мирон — чистый ведмедь, а трусоват чутка.

Ларион вздохнул: конечно к князю идти боязно, кому ж хочется-то.

Отпер мастерскую, снял засов, открыл окошко и вытолкнул наружу поднос в знак того, что бондарь готов принимать заказы, а сам сел за работу, за ней думы текли хорошо, привольно, как щепка по реке быстрой.

Закончил заказ для купчихи Семеновой, вчера уж клепки приладил, выстругал ровнехонько, зауторы сделал — сегодня осталось дело за малым: в зауторы вбить днище и обвязать обручами.

Обручи Ларион сам вываривал по отцовой науке, бондари хоть в артели держались друг друга, но семейные секреты при себе держали, так заведено было, свыклись уже.

У каждого своя особенность была.

Ларионовская — в особых цепких обручах: вся загадка была в верно подобранном дереве, по волокну в два пальца толщиной нарезанном, вымочке и выварке в рыбном клею с негашенной известью, который бабы в малярку для мазанок добавляют. Обручи выходили гибкие, хучь крути ими, и крепкие, держали веками, что тебе железо, которое ржа берет со временем.

А дерево подбирать — нужен был особый слух, у Лариона он был, отец нахваливал, сам-то он был тугоух, не слышал так дерево, ошибался часто, а дар от деда достался — его в родной деревне побаивались за энтот дар, говаривали, что черту продался. Какой там! Просто слышать умел тонкую песню, в дереве звучащую. Прижимался, было, морщинистым ухом, сплошь седым волосом заросшим, к коре древесной и жмурился сладко, говаривая маленькому Ларьке:

— Прижмись-ка вот так, внучок, зажми дыхалку и послушай — как поет-то! Как ни одна голосистая девка спеть вовек не сможет.

Ларька прижимался и тоже блаженно жмурился: песня звучала — разлюли, малина. Ходил за дедом хвостиком и учился всему, а опосля и у отца, когда деда на погост свезли. Отец, хоть слышать так не мог деревья, зато рукаст был на редкость, клепки ровнехонькие без замеров резал.

Ларька был радив, ремеслу учиться любил, а после учебы бегал к кузнецову сыну, дружку своему Ивашке и носился с ним на хворостинах, игогокая, или купался в речке до синих губ. Все друг другу сказывали, ничего не таили, Ивашка тоже слышать волшебное умел — только уже в булате, в железе. Были они не разлей вода, чернявый и черноглазый, как цыганенок, Ивашка и златорусый синеглазый Ларька, ни с кем другим не водились, только вместе ходили. А об семи годах уж и назвали друг друга братьями на крови, на всю жизнь шрам на ладони остался.

Ларион частенько на него глядывал и тосковал, вспоминая Ивана, ни с кем так близко не сходился больше, не свезло на родственну душу после.

***

К обедне помолился на звон колоколов и присел к верстаку устало, не выспался, которую ночь уж не спит из-за деток-то, руки аж дрожат, чуть зауторником палец не срубил. Развернул холстинку с едой, пожевал вяло, яйцо выпил, водой запил и позволил себе полчаса соснуть.

А потом уж робил до самого вечера, когда к вечерне звонить стали. Три заказа отдал и помчался домой, усталость как рукой сняло от тревоги за дочушек.

— Как деточки? — спросил у порога, а Фроська желчно фыркнула:

— Хучь бы разочек про меня спросил!

Ларион кротко воззвел очи в почерневший потолок и ответил устало:

— И так вижу, ты намазана, одета как на ярмарку и причесана — значит, не болезна. Спят уже?

— Спят, — ответила она, собирая на стол, — Машуня, лекарь сказал, еще месяц кашлять будет, круп у нее, а Дуня сегодня уж козой скакала, почти здорова, к вечеру только чутка погорячела, я ей отвар сызнова дала еще маковый настой капнула для крепкого сна.

Ларион зашел на цыпочках к деткам, дотронулся до лобиков губами: теплые, не горячие. И залюбовался обеими: чернявые в обоих родителей, смуглые и узколицые в Ивана, красавицы вырастут. Поправил одеяло и вышел тихонько.

Пока хлебал щи, взглянул на Фроську, ее аж распирало, но сидела молча, пока он ел.

— Говори уж, — вздохнул и потянулся за ломтем хлеба, — Чаво таперича случилось? У кого корова сдохла?

— Какая корова? — опешила Фрося и, поняв, что муж шутит, отмахнулась, — Да ну тебя! Мне бабы важное сказали! Что князь новый будет! И все, все про него, до самой капелюшечки, выдали! — и аж всколыхнулась вся радостно, — Манька у него в сенных девках была, когда он приезжал на побывку, надеялась, что отметит князь вниманием, дура кривая! А он всю жизню-то с дружинниками да воеводами прошарахался, баб вообще не признает, чуешь, что говорю?

— Неа, — равнодушно ответил Ларион, доедая щи и придвигая к себе плошку с солониной и тушеной репой: вот жалуется вечно Фроська на недостаток, а мясо с рыбой у них цельный год не переводятся со стола.

— Смазливых да пригожих мужиков привечает князь-то новый, говорю, — и засопела недовольно, что муж не охнул изумленно.

— Чаво ж, таких и в граде хватает, — Ларион прожевал и запил кусок киселем, — В затейных домах, сама знаешь, и девки, и парни есть. Чаво ж нового? Другое дело, как молодой князь град устраивать будет. Новая метла по-новому метет, как бы не ужали нас, бондарей-то. Коли захочет кузнецов выделить? Аль скобарей?

Фроська приоткрыла рот пужливо:

— А чаво ж делать?

— Чаво, чаво. Челом бить пойду завтра, жребий вытянул я. Ты мне одежу почище приготовь, чтоб в грязь лицом не упасть. За еду благодарствую, вкусно, Фрося.

Фрося заметалась, открыла сундуки, вытащила одежу посправней, со стола остатки трапезы убрала в запечье, стряхнула крошки бережливо в руку и положила на закуток домовому. Расстелила холстину, вытащила утюг, вымела из топки углей и засыпала в утюг. Красную рубаху разложила, вздула еще лучину, чтоб уголек случайно не уронить на ткань и принялась гладить. Потом портки синие выгладила и охнула, увидев прореху, — Ларион себе редко куплял одежу, скромен был, частенько до дыр занашивал. Села штопать, Ларион подошел полюбоваться — любил смотреть за чужой умелой работой — и похвалил:

— Красиво кладешь стежки. Эх, Фрося, стать бы тебе белошвейкой, руки у тебя золотые.

Фрося улыбнулась довольно, знала за собой, что в штопке и вышивании ей равных нет, но белошвейкой глаза портить — ой ли, дура она, что ли?

За шитьем размякла и запела высоким приятным голосом негромко:

Вещевало мое сердце, вещевало,

Вещевало ретивое несказало,

Что вконец моя головка погибает,

Мил сердечной друг нещастну покидает.

Ларион улыбнулся и завторил ей:

По конюшенки душа моя гуляет,

Он добра коня сердечной друг седлает,

На добра коня садится воздыхает,

С широка двора сердечной друг съезжает.

С отцом, с матерью мой милой друг простился,

А со мною со младою постыдился.

Он отъехавши далеко воротился,

И прощаяся со мною прослезился.

Ты прости, прости милая, дорогая;

Наживай себе мила друга инова.

Когда пели вдвоем, сливались душами — кабы остался в живых Иван, был бы Ларион с Фросей брат с сестрою, никогда бы не грызлись меж собой, ладили бы.

Допев, оба замолчали, подумав об одном и том же, и загрустили. Ларион подошел к жене и поцеловал нежно в щеку, а она прижалась к его груди и вздохнула.

На ночь же укладываясь, сызнова оживилась и зашептала жарко:

— Ларя, а коли ты князю ко сердцу придешься?

— Чаво? — Ларион чуть с полатей не упал, — Скаженная! Сдурела? Типун тебе на язык, Фрося!

Она помолчала и сказала мечтательно:

— А чаво таково? Ты дюже пригожий, мне все бабы говорят, что краше тебя мужика за всю жизнь не видали. Зато князь бы тебя одарил щедро златом, как сыр в масле бы мы катались!

— И так живем справно, не глупи, Фрося, — Ларион сплюнул в сердцах и отвернулся к стене, задувая лучину и думая: и сподобил же покойный друг его дурным ярмом на всю жизнь. Как такое в голову прийти может?

Утром встал, как обычно, поцеловал спящих дочек, позавтракал и ушел в мастерскую, сказавшись, что к обедне дома уж будет.

Работал споро, один бочонок склепал и три кадки полностью закончил, как вдруг к нему зашел Мирон, почесывая смущенно затылок и оглядывая стены с нарочитым интересом.

— Случилось чаво? Здоровкались же с утреца уже, — Ларион удивился, а Мирон покряхтел и еще почесался.

— Я энто… Сказать хотел… Ларион, ты хороший мужик, еще отца твоего знавал, тоже надежный был, прямой… Я энто… Твоя женка… Ты за ней приглядывай пуще, Ларион, до меня дурные слухи докатились. Она малюется, как продажная девка, монистами увешивается, дочек на соседку скидывает и бегает на свиданки к дружинникам. Извини, коль не потрафил.

Ларион вздохнул тяжело и положил зауторник, повесив голову. Эх, Фрося, Фрося, чаво ж ты творишь-то.

А приободренный его молчанием Мирон добавил:

— Пороть ее надо, Ларион! В былые времена ее б дегтем обмазали, да в перьях обкатали и на потеху всему граду посадили. Не серчай, ладно? Я не со зла, а чтоб имя твое не трепали почем зря. Ну, пошел я.

А Ларион, посидев немного, встал, снял с себя передник и побрел домой уныло.

Фрося же по горнице летала, девок вокруг себя кружила весело, а те хохотали счастливо — Ларион на миг даже позабыл, с чем шел, засмотрелся на веселых и улыбнулся широко.

Они, завидев тятю, завизжали и бросились обнимать его колени.

— Тятя, а мамка тебе обновку справила! — сказала шепеляво Машуня, шмыгнув тоненьким носиком, Ларион вскинул ее на руки, поцеловал в обе щеки и в носик.

— Да ты что, ежик! И какую же? А где мой кротик? — и огляделся вокруг, притворяясь, что не видит Дуни.

— Тут я, тятя! — засмеялась довольная Дуня и протянула руки наверх, он и ее вскинул, поцеловал так же, как сестричку, закружил их по горнице до визгу, а опосля ссадил на пол и погладил по головкам.

Взглянул на Фросю уже смурно, но она, довольная собой, не заметила перемены.

— Гляди, чаво купила-то, Ларя! — выложила перед ним справный кафтан из добротного синего сукна и новые синие же портки. Ларион охнул удивленно: жена сроду его подарками не баловала.

— Дорого поди и зачем мне? Мне и сермяги вдосталь, — он дотронулся до кафтана и нахмурился, — Сколько отдала?

— Не боись, Ларион! Из копленного себе на юбки выложила. Для мужа ничаво не жалко! — Фрося улыбнулась широко, а Ларион еще больше изумился: из своей заначки да выложила? Фрося-то? К завтрему снег выпадет, даром, что на улице только листопад.

— Благодарствую, Фрося, — он поцеловал жену в щеку и вздохнул сызнова тяжко, вспомнив сказанное Мироном, — Выйди-ка в сенцы, разговор есть серьезный.

Фрося вышла за ним сторожко, чуя по насупленному лицу мужа, что дело ее швах. Ларион повернулся к ней в сенцах и сухо сказал:

— Имя свое дал тебе, чтобы ты не покрыла позором родной дом, в подоле-то принеся. А ты мне чем отплачиваешь? Мое доброе имя треплешь? Совесть у тебя есть?

Фрося замкнулась лицом, заметала по углам округлившимися глазами, шепнула полиловевшими губами:

— Наветы все, Ларя…

— Не наветы, — мрачно ответил Ларион, берясь за скобу двери, чтобы вернуться в горницы, — Верный человек сказал, не брехливый. В последний раз упреждаю, Фрося, за порчу мужниной чести, сама знаешь, чаво бывает. Хочешь быть поротой на площади?

Она сглотнула с трудом и зашла за ним в горницы тусклая, безрадостная, а Лариону защемило сердце — поди влюбилась в кого-то там, Фрося — баба горячая с турчанскими кровями, при холодном муже чахнет.

Эх, кабы не людская молва, дал бы ей насластиться, ему чаво, жалко, что ли.

Потрапезничали вместе, девки тоже смолкли, поняли по лицам родителей, что плохое случилось, только стучали живо ложками по плошкам, поев, поклонились обоим, и спросились погулять выйти.

— Какое гулять? — встревожился Ларион, — Вы ж после болезни! Дома играйте!

И пошел переоболокаться. Снял все до исподнего, надел новые портки, намотал чистые мотанки, сверху красную рубаху, подпоясался финифтяным пояском, старым, еще отцом даренным. Фрося ахнула и схватилась за щеки:

— Ой, до чаво ж ты пригожий, Ларион! Икону писать можно! Погоди-ка, — и взмахнула юбкой до своего уголка, вытащила гребень и масло постное и причесала ровно Лариону волосы на две стороны.

— Благодарствую, Фрося, — улыбнулся ей Ларион, на душе было приятно, что жена в кои-то веки о нем заботится.

Завязал ремесленный ремешок на голову, обулся в юфтевые сапоги, берег их, носил только на праздники, а на плечи надел новый кафтан и пошел себе к князю кланяться за всю артель бондарскую.

Добрел до князевых хором и вздохнул сызнова тяжко: ой, не по душе была затея артельная, но деваться было некуда.

В большой горнице уж сидели другие просители, Ларион поклонился им и присел в уголку, готовясь ждать долгонько. Спросил тихо на ухо сидящего рядом оружейника Степана — ему, чай, не придется с новым князем без дела куковать:

— Какой он князь-то? Суровый?

— Сурооовенький, — ответил протяжно Степан, — Слушает всех коротко, гонит взашей, если не то ляпнул.

И в истинность его слов из князевой горницы вылетел красный как рак поп, подметая рясой полы, а из горницы донеслось вдогонок:

— Разжирели, обнаглели! Староверские скиты сами князей своих снабжают продовольствием, а вы тут мне кланяетесь!

Мрачная кривоносая ключница Агафья, сидевшая у князевой горницы на скамеечке, гаркнула:

— Ну, заходите, чоль. Кто тамотка?

— Я не пойду сейчас, — скобарь Егор испуганно замотал головой, — Он ярится, лучше подожду. Хочет кто за меня?

Никто не захотел, все опустили головы вниз и начали рассматривать внимательно свои лапти и сапоги, а Ларион встал: чаво уж, пойдет, зато отделается пораньше, в мастерскую вернется.

Перекрестился истово и пошел пряменько, зашел в князеву горницу, прикрыл за собой дверь плотно и поклонился князю, у окна стоявшему — не видно было лица, свет в глаза бил, только высокая статная черная тень стояла спиной к нему.

— Ты кто? — скучливо спросил князь, а Ларион ответил, не разгибаясь — как разогнешься тут, тот же не видит поклона, сочтет за невежу.

— Здравствуйте, князь Ратмир. Я Илларион Булатов из бондарской артели, батюшка. Пришел бить челом за всю артель.

Князь вздохнул скучающе, развернулся и подошел ближе: Ларион увидел перед глазами носки щегольских кожаных сапог и разогнулся наконец.

Князь Ратмир был молод, но грозен не по летам: черные глаза смотрели прямо, жестко, на смуглый лоб падала витая прядь смоляных волос, нос был хищен как у коршуна, а губы поджаты, возвышался над Ларионом на цельную голову.

Ларион боязливо поежился, а князь вдруг захлопал растерянно глазами и сглотнул, а опосля сказал уже мягче:

— Ну сказывай, бондарь, за чем пришел.

Ларион сделал шажок назад, чтоб не стоять так близко от грозного, и сказал:

— Наша артель бьет челом, князь-батюшка, чтоб не урезали нас в численности, дали работать прилежно на славу града. Мы артельные деньги платим справно вовремя, ни разу не подвели старого князя, тятеньку вашего.

Князь молчал и оглядывал Лариона с головы до пят, а Ларион запоздало понял, чаво вдруг его жена обновками-то порадовала — хотела, проклятая, чтоб князь на него соблазнился! Вот дурная баба! Ларион залился стыдной краской до ушей и попятился задом в дверь: да ну его, энтого князя, пусть Мирон идет челом бить, он говорит ладно, как басню сказывает.

— Куда пошел? — спросил князь, — Стой. На градских не похож мастью, откуда родом?

— Из Мировой деревни, князь-батюшка, — сказал тихо Ларион, потупляясь, — чаво тот так смотрит-то своими огненными глазюками? — У нас много там такой масти, как я. Отец мой да еще несколько мастеровых перебрались сюда, там-то у нас больше по бирюлькам мастерят.

— Ясно. Ну что ж, иди, бондарь Ларион. Передай артели, что урезать вас не буду. И сам приеду скоро проверять все артели.

Ларион выдохнул радостно, поклонился в пол и бормотнул, толкая задом дверь:

— Благодарствую!

*вокабуляр:

кащей на старорусском — жадный

базлать — говорить громко, орать

сермяга — кафтан грубого некрашенного крестьянского сукна

намедни — недавно, на днях

листопад - октябрь

========== Часть 2 ==========

Ларион вернулся домой, вытащил жену в сенцы за руку и в сердцах крикнул испугавшейся Фроське, сроду его таким разъяренным не видавшей:

— Злая ты баба, глупая, сластолюбивая, жадная! На что мужа толкаешь, а, дурная? За добро злом отплачиваешь, лютая!

Фроська и завыла сразу, в ноги бросилась.

— Прости, Ларя, сблажнила я! Не буду больше, не ругай токмо!

А Ларион сплюнул, зашел в горницы и пошел в старую одежу оболокаться, чай, вернулся рано, еще помастерить успеет до вечерни.

Пока одевался в старое, расцеловал дочек — остыл уже, до мастерской дошел спокойным — он вообще был отходчив, ярился редко, зато метко.

Артельные дюже обрадовались, похлопали по плечам, пошумели довольно и разошлись по своим закуткам — чай, деньги не сами клепаются, делу время требуется.

Князь слово свое сдержал: когда его служка кричал с площади новые устои, про бондарей было сказано, что жить будут по-старому, бондари сызнова порадовались, затащили упирающегося Лариона в кабак медовухой угощать, выпил кружку и сбежал домой — не любил хмель, голова после него кружилась, а слышать деревья еще несколько ден не мог.

Дни потекли спокойные, Ларион сновал между домом и мастерской, Фрося подужалась немножко, подутихла, но сумрачно о чем-то думу думала, на Лариона порой странно взглядывала, а когда он вскидывался удивленно, сразу отворачивалась.

А чрез две седьмицы князь приехал, да не проехал на коне своем бухарском по рядам, а спешился, не побрезговал, зашел в кажную мастерскую, сверкал очами черными — Лука чуть не сомлел со страху-то. Всех обошел, а потом нахмурился.

— Где тот, кто мне челом от вас бил? Ларион где?

— А Булатов-то в лес ушел за деревом, — поспешно ответили ему вразноголосицу, — Он не берет у скобарей обручи, сам их мастерит из дерева.

— Ясно, — князь помрачнел и вернулся к коню, — Передайте ему, пусть еще ко мне зайдет, как вернется в град.

А Ларион вернулся в град блаженно счастливый, песней древесной до кончиков пальцев наполненный, и с телегой добытых чурбаков, в воротах града расплатился с подмогой — Минькой столярником, попрощался с ним и поехал к своей избе.

Фроська, завидев мужа, выскочила на крыльцо во двор в одной рубахе, скаженная, и, сверкая еще пуще почерневшими глазами, радостно крикнула:

— Ларя, тебя князь к себе сызнова требует!

— Чаво? — Ларион даже поводья из рук выпустил, — Зачем энто? Случилось чаво, пока меня не было?

— Ничаво не случилось! — Фрося на месте прыгала, не чуя морозца крепкого, — Хочет, сказывали, чтоб ты пришел и все!

Ларион и пошел, что оставалось делать, только пошел не нарядным, а в своей черной одеже, которую в лес носил: в старых залатанных портках, серых мотанках, сермяге с подкладом перьевым, всей в заплатках разноцветных — ух и крику было! Ух и визгу! Фрося рвала и метала, кричала так, что на других дворах слышно было, но Ларион и ухом не повел — да пошла она, чертова баба.

Как только взошел в горницы, ключница Агафья подскочила с места и крикнула грозно подходившему к князевой горнице писцу Кузьме:

— Ты кудой-то? Садись. А ты, бондарь, заходи.

Ларион перекрестился сызнова и вошел, поклонился, не глядя, в пол и замер так. А князь подошел близко, как в прошлый раз и сказал.

— Ну, здравствуй, Ларион. Разогнись, дай на тебя посмотреть.

И уставился черными, почти дышащими огнем глазами, заметался ими по лицу, задышал часто — Ларион побледнел и отшатнулся.

— Здравствуйте, князь-батюшка. Сказывали, вы звали меня.

— З-звал, — князь сглотнул и захрустел пальцами, — Мне… Мне крепкие кадки нужны для мечей. Особые. Не круглые, а четырехугольные и узкие, чтоб мечи стояли и не стирались друг об друга. Сможешь?

— С-смогу, — Ларион выдохнул с облегчением, — Только ради таких кадок бондарь не надобен, слесарь сможет смастерить, хотите…

— Не хочу. Ты сделаешь. Пойдем, замеры в оружейной снимешь, — и сверкнул опасно глазами.

Хорошо, что за пазухой линовка для чурбаков осталась: Ларион дрожащими пальцами снимал замеры и сжимался весь — князь Ратмир стоял близко и глаз с него не сводил, пугая до смерти.

Ларион закончил с замерами и тихо сказал:

— Я з-закончил. Могу идти?

Князь помолчал, потрещал опять пальцами, неохотно кивнул и шагнул в сторону, пропуская, а когда Ларион проходил мимо, нагнулся и шепнул в ухо горячо:

— Сколько ден возьмешь на работу?

— С-седьмицу, коли позволите, — Ларион проскользнул мышью и помчался к выходу, там уже опамятовался, развернулся и поклонился в пол, даже попрощаться забыл — до того страшно было.

С проклятым заказом работал, не покладая рук — хотелось поскорей с ним разделаться, после вечерни оставался в мастерской, клепки пилил, выстругивал еще до кладки — не круглое же, вбивал тоже особо — по четырем углам, для заказу этого пришлось особую пришлось мастерить выкладку, в нее же зауторить.

Возвращался домой затемно, тосковал, что с детками поиграть не может — коли не болели, не ложились раненько, завсегда успевал с ними повозиться часок перед сном. Вечерял при лучине скоренько, не чуя вкуса похлебки и печева, а опосля, наскоро умывшись и сотворив молитву, заваливался спать.

А там уже наваливалась постылая, погрозневшая, обнаглевшая Фроська, шептала быстро, назойливо:

— Князь тебя привечает, энто видно же! Бондарю слесарский заказ отдал! Чаво тебе стоит улыбнуться ему, а? За энто в злате будем купаться, Ларион!

— Замолчи, лютая! — взвивался Ларион, — Сроду не бивал тебя, а жалею таперича — стоило! Дай поспать, иначе всыплю плетей!

Фроська прижучивалась, отшатывалась, а к завтрему сызнова набиралась наглости, ворчала уж в полный голос, заевшаяся:

— Жить могли бы в тереме, а не в халупе этой. Носила бы я юбки шелковы, а не холщовые, Ларион.

— Убью! — Ларион бесился и вскакивал, выхватывал со стола утирку и гонялся за визжавшей Фроськой вокруг стола, но когда выбегали на шум дочки, тут же вставал, как вкопанный, и улыбнуться силился:

— Чаво вышли, дочуленьки? Мы с мамкой вот туточки играемся. Идите спать, поздно уже, — и бежал их укладывать, а, целуя пухлые ручки, ножки и щечки, успокаивался.

Мирон смотрел на него все внимательнее, сжимал губы и вздыхал, а опосля спросил:

— Чаво деется? Баба твоя с панталыку сбилась, плешь проедает?

— Угу, — Ларион кивнул мрачно и зашел внутрь, не желая говорить на тему стыдную: Мирон бы давно вдарил Фроське, прибавил ума чрез задние ворота, но Ларион не мог — рука не поднималась на мать своих дочушек, а коль они узнают? Нееет, невместно энто.

Заказ князев Ларион выполнил до сроку, за пяток ден и радостно выдохнул. Привез в тот же день на князев двор, кликнул ключницу Агафью, сгрузил кадки и был таков.

— Блажной! Кудой ты? А деньги? — она аж ахнула, уткнув руки в боки, а Ларион весело крикнул в ответ:

— От артели, сказывай, князю подарок! — и, стегнув лошадку, помчал лихо во двор к себе, загнал лошадь в сарай, туда же телегу сгрузил, дал лошади овса и побежал впервые за седьмицу веселый в мастерскую к себе.

Там сел за отставленные из-за князя заказы и, споро клепая, зауторя и сбивая, завел песню:

Ах кабы на цветы не морозы,

И зимой бы цветы расцветали.

Ох кабы на меня не кручина,

Ни о чём та бы я не тужила,

Не сидела бы я подпершися,

Не глядела бы я в чисто поле.

И я батюшке говорила,

И я свету своему доносила,

Не давай меня батюшка замуж,

Не давай государь за незаровню;

Не мечись на большое богатство,

Не гляди на высоки хоромы.

Не с хоромами жить, с человеком,

Не с богатством жить мне, с советом.

Когда Ларион пел, все соседи заслушивались, молотками да зауторками стучать переставали, затихали, улыбались нежно, смотрели не вниз, а ввысь, на небеса светлые, будто манна небесная на них оттуда сыпалась.

И приступали к работе нехотя, но все еще со светлыми улыбками, словно поговеть в церковь сходили, в грехах покаялись.

Ларион пел еще долго, выводил рулады соловьиными, в душе у него все дрожало и радовалось — избавился от треклятого, Господи!

Вдруг почуял на себе взгляд тяжелый, поднял глаза вверх и отшатнулся испуганно, обрывая песню на полуслове: князь Ратмир стоял уж незнамо сколько подле него, смотрел истово, в а глазах бесовской огонь горел.

— Ч-чаво вам, князь Ратмир, надобно? Заказ уж я отдал первого дня, — и вскочил, роняя все с передника на пол мастерской.

Князь помолчал тяжело, веско, будто камни в воздух подвесил, и сказал холодно:

— Что, деньгами моими брезгуешь, Ларион?

Ларион замотал отчаянно головой:

— Н-нет… П-просто благодарствую так.

Тот подошел рывком ближе, оглядел его, раздул ноздри хищно, приподнял лицо за подбородок — Ларион дышал едва, смотрел в лицо страшному, непонятному — ну чаво ж ему надобно-то?

— Мной брезгуешь? — князь сказал энто уже в губы самые, обжег как огнем — Ларион выскользнул и отпрыгнул в сторону, зашептал лихорадочно:

— Не надо, князь… Я не…

Князь ощерился волком и прыгнул за Ларионом, закогтил коршуном, склонился к лицу и заговорил быстро, умоляюще, горячечно:

— Ларион, все сделаю, златом осыплю, на руках носить буду — стань моим! Неволить не буду, молю — сам приди! — впился в губы жадно, а когда Ларион забился птицей в силках, тут же выпустил.

Никогда еще Ларион не оставлял дверь мастерской открытой, никогда не бежал домой в мастеровом переднике без сермяги, будто гонятся за ним семеро — князь не гнался, смотрел токмо бешено вслед.

В сенцах Ларион притормозил, схватил ковш, напился ледяной воды и присел на ослабевших ногах на скамеечку, где лапотки стояли. Сидел долго, пока дыхание не успокоилось, а лицо перестало гореть, тогда поднялся и вошел в горницы.

Фрося взглянула на него удивленно, а он сказал:

— Сходи в мастерскую, закрой на засов и замок, вот ключ. Занедужил я, — и присел к дочкам на пол играть вместе.

Не было ее долго, за то время Ларион полностью опамятовался, разулыбался с Машуней и Дуней, наигрался с ними, отошел душой. Накормил, умыл их, сказку рассказал, колыбельную спел, расцеловал на ночь, надышался сладким дочкиным запахом и пошел к себе в горницу спокойным, светлым.

А Фроська сидела сияющая. На немой вопрос ответила сразу же:

— Закрыла мастерскую я, закрыла, — и улыбнулась радостно, — Лука сказал, князь приезжал, заходил к тебе, а опосля ты сбежал, как дурной, даже сермягу не накинул, а тот стоял долго и смотрел тебе вслед, как будто ты заколдовал его. Он не понял, а я все поняла.

Ларион вспыхнул зло, а она продолжила:

— Не грозись, Ларион, выслушай меня. Ты ж вестей с родной деревни давно не получал, твоих-то там не осталось, а мои все еще там. Так вот батя мой грозный помер, а замест его братушка меньшой всем заправляет, он меня любит, я с ним нянькалась. Примет меня любой, так что скажу ему, что дети не твои, а Ванькины, а ты меня забижаешь, бьешь до смерти.

Ларион хватанул воздух ртом и подавился, чуя еще большее зло. Она хмыкнула ехидно и продолжила:

— Выбирай, Ларион. Али приголубишь князя и он нас златом осыплет, али поеду домой к братушке родному на тебя сетовать, злыдня. Там уж без венца присоседюсь к вдовцу какому, одна не останусь.

— Езжай одна, — шепнул Ларион, почти сомлевая, — Деток оставь мне, не нужны ж тебе они. Без них легче мужа нового искать.

— Не твои они, Ларион, а мои! — Фрося ногой топнула, — Дам тебе денек на обдумывание, а опосля соберусь и поеду.

Ларион не помнил, как разоболокался, как молитву творил — а творил ли? Неведомо было. Фроська-то сразу заснула, сопела рядом довольная, а Ларион полночи промыкался, возился, вздыхал тяжко — знал, коли ей в голову дурную что втемяшится, не отпустит ни за что, не одумается.

Надо было с ранья, сразу после женитьбы учить дурную бабу вожжами, но не мог: в семье так заведено было еще пра-прадедом, слабого не бить, только словом вразумлять. А вразумишь ли такую бесовку? Ларион вздыхал и сызнова ворочался, думы в голове гудели: а коль заберет девчоночек-то? С нее станется. Ну зачем они ей? Зачем? Равнодушна к ним, не приголубит лишний раз, не скажет слова доброго, зачахнут с ней Машуня с Дунечкой, да и на здоровье слабы — Фрося, покамест носила их, с перепугу от Ивашкиной смерти слегла, в жару металась долго, чуть не скинула. И принесла их раненько до сроку еще, еле Ларион выходил крошечек, отрубями теплыми кажные полчасика обкладывал, чтоб как в утробе материнской были, а когда чуть выправились, на груди своей носил, как турчанские бабы, тряпкой приматывал.

Невозможно любых, сладких своих дочушечек отдать, проститься с ними — как от сердца оторвешь?

И князю отдаться на поругание — тоже невозможно, стыдно же.

Коли были бы времена старые, когда были не только мужики с бабами, а еще и три других вида, и мужики жили с мужиками свободно, как муж с женой, и мужики тяжелели и рожали, как бабы, так оно легче было бы. Хотя тоже стыдно — полюбовником стать, Господи!

Да еще злата и шелков для Фроськи выпрашивать! Ларион стонал от муки, еще больше ворочался, лишь к утру забылся сном тяжелым, еле встал.

Фрося встала мрачная, суровая, глянула — как плетью обожгла, знамо — не одумалась. В мастерскую Ларион вышел поздненько, нацеловал дочушек, наносил на руках легоньких, мягоньких — отошел чутка.

Цельный день не робилось ладно, молоток соскальзывал, зауторки сыпались из рук, песня затихла внутрях — Ларион садился и смотрел на ладони свои, по-бабьи узкие и малые. И на кой ему не свезло так родиться пригожим? Лучше был бы косым, кривым — так и не взглянул бы князь. Надо было ходить по затейным местам, как Лука — нос бы тоже провалился от стыдной болезни, гнусавил бы — князь бы побрезговал, отвернул лицо.

К обедне зашел Мирон, взглянул остро в тоскливые глаза, будто ведун какой.

— Скажешь, чаво случилось, Ларион? Не держи на сердце, поделись со мной. Чай, не чужие, с приезда твоего тебя знаю.

— Не могу, Мирон. Стыдно такое сказывать, — Ларион покачал головой, вздохнул тяжко с присвистом.

Мирон постоял, помолчал и ушел к себе.

Домой плелся как на каторгу, тяжело в душе было — хоть волком вой.

Фрося смотрела палачом-извергом, собирала вечерять — будто не плошки, а мечи метала, злыдня чернявая.

Ларион поел молча, даже не поприветствовал супружницу, чаво приветствовать-то? Здравия желать такой?

Молился в энтот раз истово, бухал лбом в пол до посинения, а в постели снова подкатилась колобком, зашипела змеей подколодной:

— Ну, надумал, Ларя? Я не отступлюсь, знаешь же!

Помолчал, посмотрел в потолок, спросил тихо, сдаваясь:

— А коли князь не станет златом одаривать? Ночь проведет и выгонит? Я не приучен к постельным делам, сама знаешь.

— Ну коли так… — вздохнула, отвалилась наконец, — Ну чаво уж поделаешь… Хотя нет! Голуби так, чтоб одарил, Ларион! Не одарит — не видать тебе девок! Хватит уж мне горемычной с тобой куковать без сладости, коли оставаться в граде, так богатой быть! На зависть бабам всем.

— Ой дура, — усмехнулся горько Ларион, — Дура и есть, скаженная! Чаво ж бабы тебе завидовать-то станут? Что муж твой полюбовником князя стал?

— Ну и чаво таково? — пожала плечами, — Полюбовники и полюбовницы у многих есть. Попадья вон, хоть святой притворяется, а сама к приказчику Семену бегает впотьмах. Да и мужики с мужиками недавно ж перестали жить, еще прадеды не считали такое зазорным, а ты нос крутишь.

— Фрося, смилуйся! Не могу я! — взмолился Ларион, подскочил аж на перине, — Не способный на такое!

— Хочешь девок видеть в своем доме, сможешь и сподобишься, — сказанула, как ножом отрезала, — Думай ночку-то, к заутрени скажешь что решил.

А что решать было? Думал, думал и махнул рукой. Утром лишь кивнул головой смурно, а она зажглась, закрутилась по горницей павой, в шелках да злате себя, знамо, уже видела.

К князю шел на смерть свою. Не вздевал одежу справную — нет уж, пусть как есть берет, в затрапезе.

Как увидали его на дворе князевом служки, так и забегали — видать, князь упреждал их — подхватили под локотки, повели споро в горницы, да не через общую горницу чрез черный вход, а чрез парадный.

Шел, спотыкаясь, смотрел уныло в пол, а, когда втолкнули в князеву горницу, не ту, где был раньше, а в покои его, там не удержался на ногах и наземь грохнулся. Князь Ратмир бросился подымать его, дрожал весь, шептал:

— Сам пришел, сам. Не пожалеешь, Ларион, — и подняв, залюбовался им — Ларион от любования зажмурился, стыдно было до щек полыхающих.

Князь прижал к себе, гладил по спине руками сильными, смотрел в лицо покрасневшее и попросил ласково:

— Посмотри на меня, Ларя, не бойся. Чай, не страшный я.

Ларион открыл послушно глаза, князь вздохнул прерывисто и сказал тихо:

— До чего ж ты красив, сколько земель обходил я, морем ходил, повидал народу за свои лета много, но таких, как ты, не видал нигде, — приблизился, задышал часто и прижался губами к губам, сжатым плотно — Ларион потерпел немного и отодвинулся с трудом.

— Мне… мне в мастерскую надо, князь, пустите.

— Погоди чуток, еще чуток, Ларя, — зацеловал все лицо, шею, огладил руками тело и оторвался наконец, тяжело дыша, — Приходи ко мне после вечерни. Ждать буду, вместе повечеряем.

Ларион молча поклонился и вышел, едва живой.

Цельный день работал из рук вон плохо, клепки выходили кривые, не сходились ладно, зауторки входили в них плохо, обруч один поломал в сердцах. Не выдержал, ушел домой — хоть перед погибелью своей деток поласкать, надышаться сладким их воздухом, насмотреться на милые личики.

Фроське, замершей у порога с вопросом на лице, ответил коротко и сухо:

— К вечерне уйду в князев терем, не жди меня до утра.

Та улыбнулась довольно, махнула юбкой, пропуская в дом. В его дом, в его! Эх, одарил Ивашка ведьмою, удружил брат названный.

Машуня и Дуня дюже обрадовались, что тятя домой рано пришел, навалились, захихикали, задрыгали ножками — Ларионулыбнулся, сел на пол к ним, а они взялись за его волосы, научились намедни косы плесть, так за тятины волосы и взялись, хоть они у него, как у мастерового, короткие, до плеч всего — не девка, чай. Плели ему по очереди, а он им волосы расчесывал, дышал сладким духом макушек маленьких, плел косички мелкие, как у басурманок турчанских, украшал лентами, а опосля сызнова расплетал и расчесывал, плел уж косу русскую.

Так и оттаял потихоньку, с ними задышал полно, заулыбался.

*

вокабуляр

первого дня — сегодня

========== Часть 3 ==========

Припозднился к князю-то Ларион, Дуня заныла, вцепилась репейником в тятю, почуяла, что мутит его, переворачивает — детки малые все чуют, а она была в него нравом, тоже смирная, тихая, зато как вожжа под хвост попадет, аки пламень яркая. Пришлось утешать, повечерять с ней и Машуней, умыть личики, уложить спать, сказку рассказать, песню спеть баюкательную. А перед выходом сказал мрачно Фроське:

— Злата выпрашивать не буду, поняла? Что даст, то даст.

Так закивала враз, видать, лицом был страшен.

Так что уж когда звезды на небо высыпали, чему и рад был, пожалуй, — не видел никто позора его. На князьем дворе поджидали уже, смотрели тоже смурно, как и он — опоздал, чай. Повели молча в князевы покои, открыли дверь без стука и втолкнули внутрь. А князь Ратмир бегал по горнице зверем лютым, рычал, шипел, не видя Лариона, чуть хвостом не бил по стенам — ярился так. Ларион и похолодел, вжался спиной в дверь — домой сбежать, может, пока тот не увидал?

Не успел — князь развернулся крутенько и увидал его, просветлел лицом враз, улыбнулся и рванулся к нему — Ларион аж головой о дверь стукнулся.

— Пришел таки! Я уж думал, ты поиграл со мной. Садись к столу, вечерять будем, — потащил за руку к столу, но Ларион отнекался.

— С-сыт уже, батюшка. Дочушка упросила повечерять с ней, простите, что припозднился, — замер пугливо, может, все ж повечерять лучше, чем…

— Ничего, ничего, Ларя, главно, что пришел ты. Садись, садись, в ногах правды нет, — князь Ратмир потянул за руку к себе на лавку, сам сел, браги налил в кубки золотые дрожащей рукой.

— Не пью, князь, не приучен, — Ларион покачал головой и вздохнул тихонько, князь придвинулся ближе.

— Что вздыхаешь тяжко? Боишься? Не бойся меня, я буду ласков с тобой, Ларя, — и засиял черными глазищами: в его горнице масленки ярко горели по всем углам, видно было хорошо.

Вечеряли недолго. Лариону кусок в горло не шел, хотя дома съел всего ничего, а князь тоже не столько ел, сколько на него смотрел, улыбаясь шально, будто глазам своим не верил.

Отодвинул князь блюдо, встал с лавки и взял за руку, попятился спиной к резной широкой кровати, не сводя глаз с лица Лариона, шептал ласково:

— Не бойся меня, не бойся, иди сюда, — и по пути расстегивал споро пуговки косоворотки, стягивал ее чрез руки, как дитю малому, Ларион поднимал послушно руки, смотрел зачарованно, как заяц лесной змею в шипящую пасть смотрит, шел за ним, мелко переступая. Не заметил, как уж полностью нагим остался — князь колдун, что ли, был, умел зубы заговаривать.

Опомнился, когда толкнули на перину, Ларион вскрикнул тихонько и пополз назад, мотая головой.

— Не могу, князь, простите, Бога ради, не смогу я…

Князь уже сорвал с себя рубаху, показав могучее крепкое тело с побелевшими следами от булатных ранений, и портки стягивал, замер на миг от Ларионовых слов, но продолжил разболокаться, токмо уже быстрее и зашептал такой скороговоркой, что Ларион едва разбирал слова:

— Тише, тише, что ты, Ларя, не съем тебя, — прыгнул на перину за Ларионом, подобрался к нему и навалился сверху, впиваясь жадно в губы. Целовал долго, сладко, аж урчал сам, а Ларион задыхался от странного жара — сроду так не целовался ни с кем. С женой в губы целовался — да, с Ивашкой — дурачась, тоже, но с ними было все не так, как с князем — тот в рот ворвался языком и ворочал им безбожно умело, в то ж время руками по всему телу наглаживая так жарко, что Ларион разомлел и раскостнел, перестал сжиматься чурбанчиком, обмяк, запрокинул голову.

Князь Ратмир понял, что Ларион останется, и улыбнулся ласково, нависая над ним, поцеловал уж мягче, медленнее, а рукой потек к елдаку окрепшему, огладил так, что Ларион застонал хрипло и растаял пуще. Тогда князь спрыгнул с перины, взял со стола склянку, вернулся с ней, налил на ладонь масла пахучего — Ларион знал такое, дорогонько стоит, Фроська брала порой мазаться — и скользнул масляными пальцами вниз к срамной дырке, Ларион пугливо дернулся, но князь сызнова навалился с поцелуями.

От копошения в срамной дырке было стыдно до слез, Ларион отворачивал лицо от губ князевых, увертывался, руками в плечи упирался — не оттолкнуть было, князь Ратмир сильнее и больше был. Тот отстал с губами и сел, взялся другой рукой за опавший елдак Лариона и начал его оглаживать, вскорости стало снова жарко и сладко, Ларион раскинул ноги бесстыдно и застонал, закрывая лицо руками.

Что бывает так волшебно в постельных делах, Ларион и не знал раньше, понял теперь Фроськины страдания, ей поди с ним, неумелым, лежать не сладко было, бедной. Пока думал о ней, не заметил, как князь навалился опять, а тот резко руки от лица оторвал, шепнул:

— Потерпи чутка, Ларя, — и толкнулся внутрь. Ларион закричал и забился от боли лютой, казалось, разорвал его князь своим елдаком надвое, но тот остановился и зацеловал опять, а опосля потихоньку закачался, постанывая.

Боль постепенно отступила под жаркими волнами от толчков, Ларион потерянно хватал воздух пересохшим ртом, тоже выстанывал, смотрел изумленно на князя Ратмира, а тот полыхал черными глазищами и ловил ртом стоны, вбиваясь все крепче и быстрее, а потом обхватил масляной рукой Ларионов ствол и под толчковые волны закачал ею так, что Ларион закричал, забился, дугой выгнулся и излился до черноты в глазах. Тогда князь вышел из него, обхватил свой елдак и в несколько движений тоже догнал Лариона, упал рядом, прижал к себе почти обеспамятевшего от наслаждения.

— Мой теперь, мой, Ларя, — князь заурчал, как большой зверь, зацеловал лицо застыдившегося Лариона.

До утра ласкал князь Лариона, только не брал его больше, а соединял елдаки ладонью и водил ею до излития. А тот осмелел от жарких ласк, начал сам осторожно ладонью трогать плечи, грудь — тоже хотелось отплатить за невиданное ранее наслаждение, князь улыбался нежно, сиял глазами.

А поутру сказал:

— Переезжай на двор мой, Ларя. Я тебе избу крепкую, скотину выделю.

На отказ нахмурился, поджал губы, помолчал, обронил коротко:

— Подумай, не торопись решать-то. Это бабе твоей на обзавод, — и кивнул на мешок злата, на столе лежащий.

Ларион помрачнел лицом, заледенел глазами, сквозь раздувшиеся ноздри, как жеребец, жарко выдохнул — ну спасибо, князюшка, напомнил, что продажным стал. Вскочил резко, охнув от боли в срамной дырке и крестце, начал рваными движениями одежу натягивать.

Князь Ратмир понял, что оплошал, спрыгнул на пол за ним, прижал к себе.

— Ларя, Ларечка, не за любовь даю, не серчай. Ох, как ты глазами сверкаешь — любо-дорого, — улыбнулся зачарованно, — Даю бабе твоей на обзавод, чтобы не ярилась и не спрашивала, где муж был.

Потрапезничали вместе и Ларион выскользнул наружу еще затемно — объясняй опосля людям, почему с князева двора утром шел.

Дома прошел к своим полатям, растолкал дрыхнувшую без задних ног Фроську, бросил ей мешок на грудь и сказал зло:

— Князь велел мне больше не приходить, не пришелся ко двору я. Вот тебе на шелковы юбки.

И лег спать в рубахе и портках. Встал ближе к обедне — чай, воскресенье, в мастерскую не надо идти, растопил баньку, помылся весь — противно стало, весь липкий, грязный. Жаль изнутри помыть мыльным корнем душу не может. Было странно на душе: вроде стыдно, но в то ж время сладко и дрожко, будто ангел по душе босиком прошлепал — как такое может быть?

Вспоминал слова князевы, поцелуи и улыбался слабо, казалось, что приснилось все.

Вымывшись, вышел в предбанник и всмотрелся в медное зеркало, для Фроськи приколоченное: его синие глаза смотрели пьяно, шально, под ними тени грешные пролегли, лицо стало чужим, полыхающим жарким румянцем от смущающих дум.

Застыдился, оделся и побежал в дом, в горницы. Там уж к деткам подступился — теперь можно, чистый он.

Фроська шуровала по дому счастливая, видать, князь не пожадничал, много дал — Ларион с облегчением выдохнул: все, остыла ведьмарка, одной ночью он отделался.

В понедельник пошел в мастерскую спокойно, робил до обедни, обедать домой пошел, а там Фроська уже обновками похвасталась, за мужнин грех купленными, — скосоротился, сплюнул в сердцах, аж голод пропал.

Завернул с собой хлеба с сыром, яблоко, поцеловал Машуню с Дуней и в мастерскую воротился.

Домой пришел к вечерне, как обычно, смотрел на жену люто — воротило с нее, довольной упырихи, а она даже бровью сурмленной не вела, напевала себе, шелковой юбкой пол мела — боярыня сермяжная. Ну, конечно, не она честь потеряла, не она ни работать, ни дышать спокойно не может, не у нее песня в душе высохла.

Зло взяло так, что порешил: а на-ка, выкуси! Не буду себя грызть за содеянное, ради деток на то пошел, да и что перед самим собой юлить — понравилось грешить с князем, сладко было! Коли были бы другие времена, старые, когда мужик в паре с мужиком частенько живали, может, и стал бы жить с князем. Он поди не выпрашивал бы юбок шелковых да златых серег да сурьмы басурманской, за так любил бы.

И наутро встал сызнова светлый, позавтракал супротив прошлых дней хорошо, плотненько — и елось хорошо, и опосля шлось до мастерской хорошо. А в мастерской уж запелось полно, легко. Завел залихватскую, удалую бурлацкую песню:

Взяли молодцы

Ох и еще разок,

Разудалые,

Как и бравые,

Горьки пьяницы.

Мы в кабак-от пойдём,

Полуштоф возьмём,

Крепку водку разопьём,

Целовальника побьём.

Целовальник молодой

Напоил черной водой,

Напои ты, напои,

Нас по шее проводи…

Пел и споро клепал, стругал, заупорил — все выходило без сучка и задоринки. На песню Мирон заглянул, улыбнулся:

— Ладно выводишь, дух поднимаешь. Ларион. Вижу, сладилось все у вас?

— Благодарствую, Мирон. Ой, сладилось, — ухмыльнулся Ларион.

К обедне сходил домой, нет уж, не надо постылой Фроське к нему ходить с обедом, не будет лишний час на ее юбки робить, лучше деток расцелует и потешкает.

Фроська вышивала на своей рубахе узор из ниток шелковых, смотрела на него с любопытством, не понимала, чаво такой радостный, а потом молвила:

— Грушка, та, что за князевым конюхом Осипом-то, сказывала мне намедни, что князь смурной ходит, на всех ярится почем зря. Сроду таким лютым не был, с чаво б энто? — и прищурилась остро, а Ларион дернул плечом.

— Мне откудова знать? Чай, не сижу в его голове. Ты ж все за всех знаешь, ты и ответь мне. Может, жаль злата, на меня потраченного? Вернуть аль?

Та аж вздрогнула, прижучилась, глазами забегала, а Ларион усмехнулся: Фроська скорей удавится, чем вертает деньги, ох до чего жадна!

В мастерской после обеда все еще улыбался, смешно было, так и прыскал смехом, когда привычные движения творил. Хорошо, что дочушки пошли в Ивана — широки душой — да и у Лариона переняли уклад, делились с другими мальцами всем, чем Ларион их одаривал. От мамки только родинки переняли и все, пожалуй, а волосы и у Ивана смоляные были.

Надо б Фроську подунять, задумался вдруг, пора девкам на приданое копить, пущай пока еще совсем крохи, по пяток лет, но время, чай, летит быстро — не успеешь оглянуться, как заневестятся. И с чем отправлять их в чужой дом? С мамкиными белилами да сурьмой?

Подумал, подумал и порешил утаивать от Фроськи десятину, а самому в мастерской для девок склад отложить, так, глядишь, к их вешней поре приданое неплохое выйдет. А самому-то много ль надо? Лес, чтоб был рядом да мастерская. И, кивнув своим думам решительно, опять запел ласковое и веселое, дочушкам посвященное:

Было у матушки двенадцать дочерей,

Было у матушки двенадцать дочерей,

Ишь ты, поди ж ты, двенадцать дочерей,

Ишь ты, поди ж ты, двенадцать дочерей.

Марьюшка, Дарьюшка, Аннушка-душа,

Олюшка, Полюшка, Зинаидушка.

Ишь ты, поди ж ты, Зинаидушка,

Ишь ты, поди ж ты, Зинаидушка.

Лидушка, Ксюшенька, Иринушка-душа,

Зоюшка, Варварушка, Евдокиюшка.

Ишь ты, поди ж ты, Евдокиюшка,

Ишь ты, поди ж ты, Евдокиюшка.

Стала их матушка работе учить,

Стала их матушка работе учить.

Ишь ты, поди ж ты, работе учить,

Ишь ты, поди ж ты, работе учить.

Марьюшку, Дарьюшку, Анну — вышивать,

Олюшку, Полюшку, Зинаиду — прясть.

Ишь ты, поди ж ты, Зинаиду — прясть,

Ишь ты, поди ж ты, Зинаиду — прясть.

— Хорошо выводишь, — раздался вдруг знакомый голос и Ларион осекся, поднял голову: подле него стоял князь Ратмир, суровый, мрачный, тоскливый. Ларион отложил осторожно рубанок в сторону, встал, поклонился в пояс.

— Здравствуйте, князь Ратмир, — и замолчал, сказывать было нечего.

— Почему не приходишь? — голос князя сорвался в муке, глаза смотрели остро, — Не сговорились с тобой о встрече, думал, ты сам поймешь, что жду тебя, а ты пропал. Из дум моих не выходишь с первого дня, что тебя увидел, Ларион.

— Простите, князь. Но не для меня все энто, — Ларион потупился, но сказал твердо, — Да и слухи пойдут.

— Слухи, так ты из-за слухов? — князь приободрился, шагнул ближе, — Я всех к ногтю прижму, Ларя, никто даже не взглянет на тебя косо, не насмелятся, бояться будут дыхнуть в твою сторону. Люб ты мне, переезжай ко мне во двор. Жить будешь богато, работать только в охотку, дочерей обеспечу на всю жизнь.

— Н-нет, князь, — Ларион качнул головой, — Благодарствую, но не хочу я, на своих ногах крепко стою.

— Вот как, — князь дрогнул голосом, сглотнул громко, но ответил тоже твердо, — Не принимаю твоего слова. Дам три дня на думы. Я тебе тоже по сердцу пришелся и хорошо тебе было со мной, я видел, чуял. Не обманешь, Ларя.

Ларион покраснел до ушей, как цвет маковый, аж слезы на глазах выступили, но смотрел в пол упрямо и молчал. Князь вздохнул, стегнул по сапогу своему плетью — Ларион содрогнулся весь, будто по нему стегнули — и вышел из мастерской.

— Чаво надоть-то ему? — тревожно заглянул Лука, Ларион взглянул спокойно.

— Да спрашивал по старому заказу князь, таперича хорошего слесаря ищет, — и продолжил работать.

После князя уже не пелось, но работал споро, не срывалась рука — верно поступил, не дрожала совесть. Токмо тоненько, тоненько в душе билось: ни с кем и никогда так сладко и грешно не будет. Ну и пущай, зато песня и дочушки радовать будут.

К вечерне пошел домой усталый, но довольный собой. Только ступил в сенцы, как на него налетела раскосматившаяся, разгоряченная Фроська: глаза горят, лицо смуглое побледнело до прозелени, губы сжаты до белой нитки.

— Мне сказали, что сегодня к тебе сызнова князь захаживал, гуторил наедине с тобой. Ты обманул меня, Ларион! — завизжала аж, затряслась карга, — Он тебя не отваживал, ты ему от ворот поворот дал! Не поверил мне на слово, что решусь я? А вот дудки! К завтрему уезжаем мы с девками!

У Лариона дыхание в зобу сперло, залетел за ней в горницы и ахнул: все сундуки раскурочены, добро вывалено на рогожки дорожные, а дочушки сидят на лавке, прижавшись друг к дружке и плачут.

— Тятя, мамка гуторила, мы навсегда уезжаем. Ты прогоняешь нас, — Дуня зарыдала уж в голос, а Ларион к ней рванулся, пал на колени, прижал к себе.

— Что ты, Дунюшка, что ты! Мамка сблажнила! Как я могу прогнать вас, родненьких! — обнял обеих, прижал головенки к груди, прикрыл ушки, чтоб не слушали, и заорал Фроське, трясясь от ярости: — Ты совсем сдурела, детей пугать? А ну подь в сенцы, там погуторим!

Фроська усмехнулась нагло, махнула юбками и ступила величаво в сенцы барыней, а за ней вымелся Ларион.

— Не отпущу, поняла? Не отпущу их! Езжай куда хочешь! Все деньги отдам! — Ларион взвился, но Фроська даже в ус не дунула, молвила сухо, залезая за пазуху и вынимая бумажку, втрое сложенную.

— Ты ж у нас грамотный, Ларион, это ж токмо я, дремучая, к писцу хожу, чтоб с родным браткой списаться. Вот, почитай-ка что пишет он.

Ларион развернул бумажку торопливо, буквицы перед глазами прыгали, читать не мог. Шагнул к кадке с водой, набрал ковшом воду, вылил на голову — враз перед глазами трястись перестало. Вчитался и обмер: снаветничала Фроська и когда успела? Брат ее писал, что готов принять ее с детьми зараз, выделит летний домик ей.

— Все равно не отпущу, — сказал мертво, но она рыкнула:

— Коли братушка за меня поручиться готов и принять, должон отпустить! Никто не удержит, понятно тебе? К завтрему уж подводу попросила подогнать, так что решай сам: али от князя будешь злато мне таскать и с девками жить, али один куковать без них. В деревне-то тебя братка с кулаками встретит, уж поверь мне, не даст подойти ко мне.

Думал Ларион недолго: с полчасика. Встал, накинул кафтан — Фроська, на лавке около рогожек сидевшая, ожила, встрепенулась, всмотрелась в его лицо.

— Приду утром, — тихо сказал, — Будь все по-твоему. И будь ты проклята.

========== Часть 4 ==========

Дошел до князева двора, в энтот раз упреждены, видать, не были — удивились, но шустро забегали, сопроводили до покоев, князь тоже не ждал, сидел над грамотами какими-то, черкал зло пером, голову даже от них не поднял, когда Лариона сызнова внутрь втолкнули, только гаркнул зычно:

— Пошли вон!

— Энто я, князь Ратмир, — в горле у Лариона пересохло, закашлялся. Князь поднял голову удивленно, неверяще, подскочил, чернильницу опрокинул — Ларион глядел тускло, как черным-черно заливает написанное, а князь к нему уж подскочил, схватил крепко за плечи.

— Надумал? Со мной будешь, Ларя?

Ларион кивнул, а князь радостно охнул, к себе прижал, поцеловал троекратно:

— Спасибо, Ларя, — и потащил к кровати, целуя на ходу.

Ночью взял снова ласково, нежно, голубя и шепча жаркое про любовь, про красу его, про единственность на всем белом свете. Ларион охал тихо от сильных толчков, сам качался навстречу, целовал жарко в ответ, обнимал крепкие плечи, забывался в наслаждении, а опосля замирал тоскливо: казалось ему, что поступает неверно, не по-людски, князь думает, что тот к нему пришел по воле сердца, а Ларион… за деньги продался.

Князь Ратмир нависал над ним, вглядывался в него тревожно, зацеловывал, а, засыпая, к себе прижал, даже во сне не выпустил.

Чрез седьмицу переехали на князев двор в богатую избу, не чета их избушке: горницы все просторные, светлые, в окнах настоящие стекла вставлены, а не бычий пузырь, лавки юфтевой кожей обделаны, в горницах кровати из резного дерева с перинами стоят вместо настилов дощатых. Печь же огромная на большую семью: топок две, плита железным листом покрытая, полатей аж две штуки есть, коли погреть кости охота.

Девки да Фроська завизжали радостно, забегали по горницам, а Ларион улыбнуться силился, но не мог. Чуяло его сердце, что Фроська не уймется просто так, она, как кащейная старуха из сказки, просить все больше будет. Не к добру все, не к добру.

На князевом дворе на него поглядывали с уважением — князь слово сдержал, но по граду молва прокатилась все ж: на чужой роток не накинешь платок.

Бондари после переезда поглядывали кто косо, кто ехидно, кто с завистью, а Лука хохотнул, привечая по утру:

— Затейник ты у нас Ларион, а не скажешь так!

Ларион проглотил обидный намек на затейный дом молча — заслужил, только зашел к себе в мастерскую, вжал лицо в ладони и застонал горестно. Так его Мирон и застал: зашел, сел как у себя, потребовал:

— Ну, сказывай, как до такой жизни докатился. И не ври мне! Не верю, что за деньги скурвился.

Ларион лишь головой покачал: не о чем, мол. И да, скурвился.

Мирон помолчал тяжело и сам сказал:

— А я сам уж знаю. Твоя женка уж набазлалась на весь мир, нахвалилась, что в шелках да злате ходить будет, как княгиня. Она тебя подбила, не сам пошел на это.

Ларион вскинулся изумленно, рот открыл — Мирон усмехнулся и продолжил:

— Чем взяла-то? Поди дочками? Что глазами лупишь? Всем ведомо, что ты без них жизни не видишь, а к ней холоден. Гнал бы ее взашей, дурную.

— Она поручительство брата взяла, — сказал тихо Ларион, — С поручительством и мировой судья отпустит ее. А… деточки… — замолчал, горько было, — Деточки не мои родные, я названного брата грех покрыл.

— Мдаа, — Мирон тоже понурился, — Поручительство… Да поди соврала, что дал он ей. Фрося — баба дурная, соврет — недорого возьмет.

— Нет, сам видел, — Ларион от стыда зажмурился, — Так что прости, Мирон, опаскудился я таперича. Не подашь руки — пойму.

— Эх, совсем ты, Ларион, в людях разбору не знаешь. Как сказанешь, — Мирон хлопнул по плечу, — А Луке я язык поурежу.

***

Люди точить лясы любят о новье, как новье старьем становятся, так уж привыкают помалу, не видят больше. Так и к Лариону попривыкли уж через месяц, не глазели, не шушукались, так иногда только кости перемывали.

А Ларион и не видел ничего, жил странно, будто раздвоился: половина его была безмерно, шально счастлива, к Ратмиру тянулась, задыхалась от страсти, а вторая половина тосковала из-за Ратмира же, чудилось, обманывает его, кажет не все, что есть. Так что и взлетал к небесам, и расшибался оземь до лютой боли в один миг — было невыносимо жить и в то ж время будто впервые жил полно.

Ратмир не понимал его, выспрашивал, вытряхивал из него думы, да вытряхнуть не мог — Ларион умер бы, да не рассказал про Фроську да деточек. И Ратмир бесился, заласкивал до хрипоты, до потемнения в глазах. Брал за ночь порой неутомимо столько раз, что на другой день Ларион еле сползал с перины, а по дороге в мастерскую прихрамывал, но на шепотки ехидные не вскидывался — что ему они, он сам себе судья лютый, ест себя поедом.

Ходил к Ратмиру не кажный день, а то б загнулся уж от недосыпу, а порой вторая половина так нашептывала укоры совести, что по три-четыре дня не ходил, отсиживался в горнице. Никогда еще жизнь его простая, ладная не была такой укорчивой, тяжелой — Ларион мучился жестоко, изводил себя, но в то же время млел сердцем, таял, думая о Ратмире — красивом, ласковом и душу волнующем. Ходил отрешенно по граду, сиял невидяще глазами — порой люди замирали и оглядывались, до того красивым Ларион казался: белолицый, златоволосый с сияющими синими глазами на пол-лица в окаемке черной ресниц. Отрок почти да и какие его лета — двадцать с гаком, женился-то в семнадцать.

Казался ангелом безгрешным, хучь грешил, всем уж известно, с князем-то. Князя понимали — как мимо такого ангела пройти? И Лариона тоже судили не крепко, Фроська ни по красе, ни по нраву Лариону парой не была, да и ее рыльце было в пуху — бегала, не стыдясь, к дружиннику Павлу, самому борзому из всех и на руку нечистому — как от такой женки не искать на стороне ласки? Князь уж хучь суров, но собой хорош да души в Ларионе не чает — все дворовые гуторили.

Лариону же казалось, что грядет большая беда, чуял нутром, замирал от страха, молился перед иконой порой, чтоб все разом кончилось, а порой — чтоб никогда не кончалось.

Фроська же первые два месяца ходила гусыней: важная, насурмленная густо, набеленная, нарумяненная, в шелка в будние день наряженная, бусами да монистами в несколько рядов украшенная, красные сафьяновые сапожки из-под юбки выставляющая. А к исходу второго месяца сызнова надулась, насупилась, ухватами загремела грозно.

И сказала Лариону, когда месяц новый прорезался тонко:

— Чой-то князь дает так мало? Пущай тебе месячный оклад, как дружиннику, выдаст.

Ларион не сразу понял, заморгал растерянно глазами, подумал, шутка такая, а всмотрелся как в глаза ее злые, то и ахнул:

— Сдурела? За что мне оклад-то?

— Знамо за что, — усмехнулась похабно, — За ласки твои. Князюшка-то, вижу, доволен, не ходит — летает.

Бились две седьмицы, шипели грозно друг другу в сенцах, под одеялом, в мастерскую даже Фроська забегала яда впрыснуть. Однажды полаялись так громко, что Мирон зашел, кулаком треснул по двери, гаркнул:

— Пошла вон, дурная баба! За мужа прибью, раз у него рука не подымается!

Фроська взвизгнула, присела, подобрала юбки и пырскнула с места, но к вечеру сызнова на Лариона насела, совсем озверела, девок спящих в одних рубашонках с палатей сдернула, перед Ларионом выставила, схватила за тонкие ручонки ревущих от страха и закричала лютая:

— Уедем завтра!

И Ларион посмотрел на деток, потускнел лицом, сдался.

Чрез час пришел к Ратмиру, посмотрел в глаза и сказал тихо без подлизывания да подмазывания, как есть на духу:

— Князь, положи мне оклад месячный, как дружиннику.

Тот, шагающий к нему с распростертыми объятиями, с улыбкой ласковой, аж отшатнулся, побледнел, засверкал глазами, заскрипел зубами.

— Думал, ты со мной по любви, Ларион, а ты… — хохотнул зло, — Будет тебе оклад, будет.

Бросил на кровать, сорвал одежу, раздвинул ноги и без ласки, без умасления дырки вогнал себя по корень — Ларион выгнулся и закричал, но Ратмир продолжил вбиваться жестко, сильно, размашисто, вырывая крики и хрипы. Долго не слезал, не успокаивался, а потом взашей выгнал полуголого — нарочно портки не выдал, на осмеяние выставил дворне.

Оклад положил, но с того самого дня лютовал. Встречал Лариона с плетью, усмехался.

— За оклад платить надо, Ларя, сымай портки-то, вставай на кортки, — и размахивался.

Бил поначалу легонько, привыкал, видать, а потом хлестать стал в полную силу — Ларион порой спать только на животе мог, так спину жгло, но не жаловался, платил за свой оклад. После порки Ратмир наваливался жадно и вбивался, удерживая за бедра, рычал остервенело.

Фрося дрожала губами, когда Ларион с омертвелым белым лицом прихрамывал обратно в горницу и стягивал с поротой спины рубаху. Она охала, ахала, смазывала спину медом заживляющим, но привыкла вскорости, уже не охала.

А Ратмира после сильной порки качало в другую сторону — через день прискакивал в мастерскую, на колени падал, прощения вымаливал, всматривался в глаза истово — вымолил ли.

А что вымаливать, Ларион был виноват перед ним, кивал молча, подымал князя с колен — негоже князю перед простым ремесленником валяться в ногах, вдруг увидит кто, греха не оберешься. Просил токмо:

— Откажись от меня, Ратмир, отпусти меня. Чаво тебе мучаться.

— Не отпущу. Слышишь, никогда не отпущу! — Ратмир скрипел зубами, тряс за плечи и впивался в губы, прижимал к себе, жмурился, стонал страшно.

Оба мучались.

***

Так еще три месяца капнуло, уж отколядовали давно, рождество встретили и проводили, лютень прошел, весной скорой запахло. Ко дню Вьюницы князь Ратмир друга старого ждал, князя Владимира Волкова, пировать собирался да на последнюю зимнюю охоту сходить, снег-то не сошел еще.

А Ларион надеялся, что вскорости к Малому Овсеню в лес поедет, в энтот раз на неделю, отдохнет душой ото всех, наслушается пробуждающееся от зимней спячки древесное пение, весну привечающее.

Фроська же ходила странная, не рядилась, не сурьмилась, не брехала, смотрела порой в невидимое и губами шлепала, будто сама с собой разговаривала аль с духами — Ларион спужался, лекаря привел. Тот глянул на нее, пощупал и хохотнул:

— К бабке-шептунье веди, отшептать надо, сглазил поди кто. Хотя кто такую глазливую сглазит-то, блажнит просто.

К бабке Фроську Ларион вести не стал, здорова и ладно, пусть сама идет, коли хочет. А Фроська отказалась, буркнула токмо, что лекаря зря позвал, деньгу потратил.

К Вьюнице князь Владимир приехал со своей дружиной, тоже молодой, лихой, с князем Ратмиром не один пуд соли вместе съели, воевали против литовцев и германцев вместе за царя-батюшку.

Был схож с князем Ратмиром не лицом и мастью, а статью и хищностью: был, в отличие от Ратмира, светло-рус и зеленоглаз, но смотрел тоже остро, колко, был осанист и высок, как тот, и повадки имел одинаковые.

Как увидел Лариона, так и вспыхнул глазной зеленью, выдохнул жарко:

— Кто таков?

— Не смотри, — всполохнул ответно князь Ратмир, — Мой он.

— Жаль, хорош чертяка. Ну веди, Ратмир, — и полоснул по побледневшему Лариону остро мимоходным взглядом. А Ратмир после него таким же острым тоже — Ларион вжал голову в плечи: сызнова ярится будет.

На другой день в мастерской Ларион ерзал на месте, спину огнем жгло, охал тихонько, не заметил как Мирон зашел. Мирон посмотрел, посмотрел да как выдернет рубаху из портков и задерет вместе с сермягой наверх — Ларион взвился да поздно было, тот поротое увидал, нахмурился.

— Все, заканчивай, Ларион, а не то сдохнешь. Твоя Фроська сбежать хочет с Павлом, мне один дружинник шепнул. Князь-то карточные игры запретил, а Павел играл, против воли князя шел, да и проигрался в пух и прах. Это ему она носила деньги-то, втюрилась, дурная, по уши. Тебе и поблажка выйдет, баба с возу — кобыле легче. Дети, чай, им в бегах лишние будут. Токмо ты с ней погуторь для началу.

Ларион вздохнул с облегчением: наконец-то!

Бросил все, побежал домой, вбежал в горницы и Фроське бухнул с порога:

— Знаю все! Уезжать будешь с Павлом, деток не бери!

Она пометалась глазами по углам, ртом как рыба захватала воздух — соврать хотела, но Ларион смотрел прямо, покачал головой: не пройдет, мол, Фрося, не в энтот раз. Фрося и поникла, сказала сухо:

— Денег дашь вдосталь — с тобой останутся.

Все, что было, Ларион и выложил, ничего не пожалел.

Покачала головой, выдавила из себя:

— Мало. Не я сказала, он сказал. Возьми у князя, коль не даст — укради, ты к нему в покои вхож, мало ль там добра валяется. Пары перстней с его рук нам на год хватит.

Ларион ответил просто:

— Я пошел на многое, но вором никогда не стану. Деток не отдам, хучь убейте. Пойду к князю и скажу про Павла, что проигрался в карты, что от долга бежать хочет. Ты меня уж к стенке приперла, мочи моей нет.

Фрося испужалась, в ноги бросилась, зарыдала страшно:

— Прости, Ларион. Нам хватит, хватит, я мониста и бусы свои продам, не выдавай токмо! Мы через седьмицу уйдем, дочек с тобой оставлю.

Ларион осел на лавку, ноги ослабли, держать перестали от счастья.

Мирону рассказал, светясь от радости, аж на шею бросился обнимать за то, что поделился важным.

— Чаво ты, свои, чай, — гудел Мирон, тоже улыбаясь, — Рад за тебя, наконец избавишься. Что делать-то будешь дальше?

— А чаво, — спокойно сказал Ларион, — Со двора князева съеду, хватит, нагрешил с лишком. В избу свою заеду, деткам тетку найму кашеварить да приглядывать. Заживем, Мирон!

— Ну-ну, дело-то хорошее, только ты за Фроськой-то всю седьмицу приглядывай, оба они с Павлом дюже кащеистые, как бы не подвели под монастырь-то.

Ларион послушался, всю седьмицу старался робить меньше, дома крутиться больше, но Фрося ходила смурная, не затевала вроде ничего, он и расслабился.

Во дворе же князевом суета была: к пиру после охоты зимней все готовились, медовуху варили, брагу гнали, свиней визжащих да баранов блеющих жалобно забивали, птицу резали, ожидали князей Ратмира и Владимира с дикими кабанами да утками.

Те вернулись к ночи усталые, но дюже довольные, их дружинники добычу во двор скинули и пошли в общие бани, а князья пошли в князеву париться, трапезничать и спать укладываться.

И в пиров день с утра уже на кухне князевой все жарили, парили, пекли, во дворе разложили камни и поставили вертелы. Дичье мясо били скалками — созреть-то, чай, не успело, по-хорошему надо было денек дать отвисеться.

От шума и гама Ларион сбежал в мастерскую, пробыл до вечерни, токмо разулся — прибегли от князя, зовет, мол, пировать. Он передал поклон, сказался недужным, а Фроська аж вскинулась:

— Беду на себя да девок накликать хочешь? Иди давай!

Ларион поежился, но кивнул: права была, Ратмир еще лютовать будет, что он съехать после Фроськиного ухода захочет, надо б задобрить. Натянул одежу справную, поцеловал Машуню с Дуней и пошел себе в большую пировую горницу, где зараз по сто человек усаживались.

Ратмир был уж навеселе и в хорошем духе: не сверкал грозно глазами, а к себе потянул, усадил почетно рядом во главе стола, дыхнул хмельно:

— Улыбнись, Ларя, пируем же. Не кажный день такое бывает.

Ларион сидел тихонько, ел чутка, его что-то ело внутрях, глодало — чутье подсказывало, что беда идет. Не вытерпел, выждал, когда Ратмир пойдет отличившихся дружинников вином угощать и выскользнул из-за стола, пошел вон из большой горницы, а в темном узком коридоре столкнулся с князем Владимиром, тот до ветру ходил, видать.

— На ловца и зверь бежит, — хмыкнул тот, когда Ларион, поклонившись молча, попытался протиснуться. Схватил за руку, развернул к себе, прижал к стене и впился в губы. Ларион не сразу опомнился, замычал гневно в губы, забился всем телом, но Владимир легко его удерживал и только довольно постанывал, руками жадно оглаживая.

Ларион грызнул губы зло до крови — Владимир охнул и отпрянул слегка, а Ларион закричал яростно и громко:

— Пусти, вражина!

А тот лишь рассмеялся весело, сызнова навалился, вжался всем своим могучим телом — не продохнуть, впился хмельным ртом в рот — Лариона замутило от неприятия и запаха, зашарил руками по ягодицам. Вдруг его снесло с Лариона, а Ларион увидел белого от ярости Ратмира перед собой, токмо обрадовался спасению, как его Ратмир наотмашь кулаком в висок ударил — в голове загудело страшно.

И сразу пошел споро и дробно кулаками по телу до хруста костяного, до брызгающей крови — Ларион задыхался от крика и боли, пытался отползти, но не мог.

— Стой, Ратмир, стой! — Владимир, вмиг отрезвевший, навалился на Ратмира, оттащил в сторону, повинился перед ним, не совсем пропащий, — Не он ко мне полез, а я. Во хмелю был, бес попутал, прости, друг.

Ларион слышал все тише, в голове звенело, звенело комариным поиском, а опосля последний разок пискнуло и навалилась тишина.

Ратмир поднял его, побежал с ним, говорил что-то дрожащими губами: Ларион видел, что губы шевелятся, да не слышал ничего.

Лекарь князев прибежал с пира, повезло, не успел ещё напиться. Ощупал всего: Ларион кричал от боли, а крика своего не слышал, только ускользал от причиняющих страдания рук. Ратмир стоял рядом, дрожал всем телом, продолжал шевелить губами, смотрел страшно, истово.

Кликнули костоправа, навалились гурьбой, вывихи вправили, на сломанные кости левой руки лытки в лубок привязали, на раны мед намазали, отвары принесли, выпить заставили и вышли тихонько.

Ратмир рухнул на колени, зарыдал, руки зацеловал, а Ларион отплывал в сон — в отваре, видать, маков цвет был. Спал тяжело, муторно, очнулся ночью — чернота кругом, встал с трудом, едва не упав. И по стенке пополз в свою избу — чутье гнало, шептало, что деток проверить надобно.

Как раненая лисица ползёт к своим лисятам, так Ларион полз, грыз губы от боли, но полз. Зашёл в горницы, вздул лучину, дополз до полатей, пошарил левой рукой — пусто! Похолодел весь, чуть не сомлел, оглянулся — сундуки зияли пустыми недрами.

Увезла таки Фроська Машуню и Дуню, увезла проклятая.

Как дошёл до конюшни и седлал коня одной рукой, не помнил, опомнился за градовыми вратами, его, как князева любимца, сторожа выпустили без слов — как такому перечить?

Гнал споро в Мировую деревню, надеялся, что детки с Фросей там.

Всю ночь и утро скакал, коня князева не жалея — чаво уж тут, князь на него изрядно потратился, конь — малая потеря.

На околице конь пал на передние ноги, отказался идти дальше, бока ходуном ходили, все в мыле. Ларион пополз дальше сам. Повезло, палка валялась, мальцы поди играли в дружинников да кинули.

С палкой было идти сподручнее, доковылял с трудом до дома Семеновых, да на крыльце уж упал. Постучался лёжа как есть: уж не до лица таперича, пущай встречают лежаком.

Брат Фроськи Агап сам открыл, ахнул, сказанул что-то, поднял с трудом, в горницы завёл. А там Ларион зашарил по углам заплывшими страшными в своей неистовости глазами, спросил:

— Машуня, Дуня где?

Тот сызнова что-то сказанул, Ларион не понял, застонал, запросил бересты с пером — чай, не князев двор, бумаги дорогой не водится, а когда подали, подвинул их Агапу и сказал:

— Оглох я, Агап, где Машуня с Дуней? Фроська к тебе ехать сбиралась. Пиши мне.

Агап охнул, написал шустро:

— Не писала мне уж с тех пор, как вы уехали. Не знаю, где они.

Ларион обмяк, будто из тела все косточки зараз вынули, задрожал, завыл горестно. Где же таперича по всей Расее-матушке искать-то их? Сгинут его деточки с мамкой и лихим дружинником, сгинут!

Позволил себя уложить на лавке, лег и смотрел хмуро в точку одну. Все, таперича и подыхать можно. Две радости в жизни было и те ушли: деточки и песни древесные. Ратмир был тоже краткой радостью, но с тех пор, как лютовать начал, весь и сплыл, опостылел зараз.

Пусто стало, тоскливо, лежал долго, не чуя боли телесной из-за душевной хмари. От еды отказался, попил воды только — повезет коли, так чрез три дня окочурится.

Так лежал до самой вечерни, вокруг него ходили сторожко, пугливо, как подле покойника. Рад был бы уйти да некуда. В град уж вернуться сил не было да и не хотелось — некуда.

А к вечерне тихую деревню огласили конский топот да гики дружинников, сам Ларион не слышал, Агап всполошился, забегал, руками заплескал пужливо.

И в дом забежал князь Ратмир, на колени перед Ларионом бросился, заговорил что-то быстро — Ларион не слышал. Отвернулся к стене, чтоб не видеть его, и сказал твердо:

— Сгинь, лютый.

Его Ратмир поднял на руки, Ларион забился телом, ударил левой рукой в лицо, закричал яростно:

— Не трогай, постылый! Ненавижу! Отпусти меня! Дай умереть наконец!

Но Ратмир нес, только губами дрожал, терпел удары по лицу слабые — Ларион уж не ел с ночи и от боли совсем ослаб.

*

Лютень — февраль

1 марта День Марены, Вьюницы, Навий день

В этот день славят богиню Зимы и Смерти Марену, владеющую Навьим миром и помогающую людям после жизни дойти до Калинова Моста. По нему можно пройти через черту Яви и Нави, реку Смородину. В ночь перед этим праздником в Яви пробуждались все не усопшие, забытые и незахороненные души умерших. Они могли ходить по дворам, пытаясь получить внимание и даже вселяться в живых. От того в то время люди надевали личины — маски животных, чтобы навьи злые духи не заметили их и не смогли навредить. В последний Навий день принято почитать своих усопших Предков и готовить поминальный стол, приносить требы и воздавать Славу за прожитую жизнь и данных ими Потомков Рода. Угощать своих умерших Родных можно как и на могилах, так и пустив по воде скорлупы от крашеных яиц — если они ушли в другой мир давно и жальника, могилы уже не осталось или она очень далеко.

14 марта Овсень малый

По древнеславянскому обычаю на Малый Овсень приходился Новый Год — начало пробуждения Природы и ее готовность к сельскохозяйственным работам и плодородию. Соответственно, март был ранее первым месяцем года, а не третьим. Овсень, появившийся чуть позже на свет и считающийся младшим брат-близнец Коляды. Именно он доносит до людей знания брата и помогает воплотить их в практический опыт. В этот день принято радоваться новому году и строить планы на будущее, начинать новые дела, славить пробуждение Природы.

========== Часть 5 ==========

По дороге Ларион молчал, ни звука не издал, Ратмир, видать, не понял, что Ларион оглох, ехал около повозки с ним, говорил что-то быстро, отчаянно, кривил красивое лицо страдальчески.

Токмо лекарь, когда с повозки с грохотом сильным упал жбан с отваром, прищурился на Лариона, который даже глазом не дрогнул, и как гаркнет Лариону в уши, дурной. Повернулся к князю, закричавшему на него гневно, и сказал что-то — тот содрогнулся сильно всем телом, поник, прикусил губу до крови, больше не говорил с Ларионом, лишь смотрел тоскливо, прощения уже глазами вымаливая.

Ларион устал от тяжелого взора, закрыл глаза, чтоб не видеть князя, так до града с закрытыми глазами и доехал.

А в князевых покоях отвернулся к стене молча, так и лежал, еду не принимал — отталкивал рукой, повторял, чтобы отпустили его с миром, и сызнова замолкал. Посадили, накормили силой мясной похлебкой, а Ратмир все это время стоявший рядом, присели написал на бумаге размашисто пером: «Прости меня, Ларя, прости, если сможешь. Мне бондарь Мирон все рассказал про жену твою, я кругом перед тобой виноват. Злился на тебя, что из-за корысти ты со мной был, поэтому руку поднимал и лютовал. Никогда даже пальцем не трону».

Протянул бумагу Лариону, тот прочел и покривился, обронил мрачно:

— Чтоб ты сдох, князь, — и отвернулся опять к стене, пущай хучь убивает, не страшно таперича. Вообще больше ничего не страшно, все страшное уже случилось.

Но помереть не дали, кормили связанным, давали мелко крошенное, жидкое, отварами выпаивали — подняли чрез седьмицу на ноги, нога лишь ушиблена была, зажила быстро, а вот на руке лубок еще висел. Так с лубком Ларион и вышел ночью с князева двора, пока все спали, дошел до своей мастерской, там старый соломенный тюфяк был, на него и лег.

Прискакавшему Ратмиру молвил сухо:

— Вернешь в свои хоромы, себя порешу. А так жить буду потихоньку. Сгинь с глаз моих, аспид лютый.

Тот пошатнулся, постоял с посеревшим лицом над ним и вышел послушно.

А утром пришел Мирон, растормошил, написал на бересте: «У меня поживешь, Ларион. Жизнь длинная, по-разному поворачивает. Грешно смерть кликать.»

Ларион ничего не ответил, полежал до вечерни, но опосля встал, пошел за Мироном, тот после смерти жены давно уж один куковал. Поначалу просто лежал пару ден, но вскорости стыдно стало, что за ним, молодым, пожилой уж человек убирает. Встал, зашуровал потихоньку по хозяйству еще день-два, а потом в мастерскую вернулся, потихоньку робить начал одной рукой, хучь и несподручно было, ногой приспособился держать.

Мирон посмотрел и крякнул, подсел рядом, в три руки начали клепать и зауторить. Ратмир с того дня больше лицо не казал, Мирон кажный день новости на бересте выкладывал, как бы невзначай и написал, что князь Ратмир из града уехал с дружинниками — Ларион лишь пожал плечами: пущай валит на все четыре стороны.

Левая рука заживала медленно, но верно. Князев лекарь заглядывал кажные пять ден, писал, что князь наказал ему — Ларион вздыхал, но давал руку осмотреть, чай, нужна ему, глухой бондарь робить может, а однорукий — нет.

Чрез месяц уже снял лубок, рука гнулась тяжко с непривычки, похудела под лубком, но двигалась, токмо в непогоду ныла до зубовного скрежета. Ларион терпел, ему до боли телесной не было дела, тосковал кажный день только по Машуне с Дуней, как они там без него? Кто приголубит, кто подсластит кашу, песню споет?

Молился, чтоб Фроська не забывала про них, не забрасывала, не давала запаршиветь, заболеть, одевала по погоде. И тут же клял ее, злыдню, зачем забрала деточек? Ведь не нужны ей вовсе, никогда нужны не были. Видать, постыдилась перед полюбовником показать себя плохой матерью, себялюбивая.

А к исходу второго месяца вернулся в град князь Ратмир, от ворот градовых поскакал без остановки вместе со своими дружинниками и повозкой к бондарской артели, у мастерской Лариона спешился, поклонился ему, как царю какому, не смущаясь пораженных бондарей, Ларион взглянул мрачно и закрыл дверь. Сказано же было: «Сгинь, аспид», — чаво ж не сгинул?

А Ратмир толкнул дверь ногой, вошел в нее, а в руках держал… Машуню с Дуней.

Пока побелевший, трясущийся крупно Ларион их ощупывал, оглаживал, целовал личики плачущие, прижимал к себе, Ратмир писал на бумаге пером, на доску бондарскую пристроившись, как на столе, а потом подал Лариону бумагу и замер, тоже белый от волнения.

Ларион прочел: «Откупился я от твоей жены, дети теперь твои. Прости меня, Ларион. Позволь еще лекарю тебя показать, привез ханьца из Циньщины, они умелее наших. Это малое, что могу сделать для тебя».

В лекаря ханьского Ларион не верил, но за Машуню и Дуню был Ратмиру благодарен до дрожи и готов был хучь Змею Горынычу показаться. Поклонился в пол князю, сказал:

— Благодарствую, князь, — и прижал к себе деточек крепче, зашептал им ласково, — Тятя не слышит, Машуня, Дуня, но я научусь понимать вас вскорости.

Больше в тот день не работал, отвел их к Мирону, накормил, напоил, выкупал, нацеловал всласть, надрожался над ними, успокоившимися, улыбающимися ему, а когда Мирон вернулся, посадил его рядом толмачить с берестой в руках.

Выспросил все, пока у Мирона рука не устала писать. Деточки жаловались, что их возили постоянно туда-сюда, есть нормально не давали, купали редко, а ругали часто — Ларион губы поджимал, про себя клял Фроську пуще, проклятую.

А опосля лег с ними спать, по правую руку Машуню положил, по левую — Дуню, полночи не спал, прижимался губами к сладким макушкам, улыбался счастливо — таперича можно и жить.

О лекаре и забыл вовсе, пока тот вместе с толмачом не пришел настоящим. Лекарь оказался крохотным, сухоньким старичком, белым как лунь. Зачем-то язык потребовал показать, блажной: чай, не язык отказал, а уши, но Ларион показал, не отвалится, чай, язык от показа. Потом лекарь запястья трогал, сердечную жилку слушал, глаза осмотрел и токмо потом принялся за уши: потыкал в них больно палкой железной, подумал.

Сказал, что нужно собрать сложный травяной сбор и иголки в уши потыкать. Ларион лишь вздохнул: пусть сбирает и тыкает, ему не жалко.

Пока сбирали для лекаря все травы и коренья, лекарь кажный день приезжал на повозке к Лариону с утреца и втыкал иглы больно в самое нутро уха, проворачивал еще ими — Ларион зубами скрипел и бесился, что князю вперлось так его вылечить. Не возвратна потеря слуха, всем это известно, чаво блажить?

Но терпел, кланялся лекарю — старик, чай, ученый, пусть и басурманин, надо уважить, а опосля летал радостно вокруг деточек, для них кашеварить и играть с ними нанял вдовую тетку Евсеиху, веселую, шумливую, прибаутками и шутками сыпящую — в самый раз для смешливых дочек.

И летел домой к Мирону домой к обедне и к вечерне, не задерживался лишний раз в мастерской. Научился за несколько дней с ними на пальцах говорить, те смеялись, ямочки на щечках показывая, тыкались в лицо носиками и ротиками, целуя, терлись о грудь макушками, наполняя горячим воздухом счастья.

Таперича не было в жизни страха, что исчезнут они, что заберет их постылая, Машуня и Дуня навсегда его.

От этого просветлел лицом, работал споро, ел хорошо — вкус к жизни вернулся с ними.

Лекарь привез травяные сборы, наказал чрез толмача как пить, и сказал еще, что чрез две седьмицы уши резать будет, блажной. Отвары Ларион сварил и пил послушно, а вот уши резать — да ну его, еще антонов огонь охватит, за день сгореть может, а на кого деточек оставить?

Так что лекарю ханьскому, чрез две седьмицы явившему со струментом, поклонился в пол, приподнес кадушку резную и послал его вежливо обратно в Циньщину. Лекарь кадушку принял благосклонно, тоже поклонился, но языком зацокал недовольно, уехал сердитым, а вернулся с князем Ратмиром и дружинниками.

Князь спешился, посмотрел на Лариона нечитаемо черными глазищами, подал молча бумагу, где было написано: «Ларион, лекарь не коновал деревенский, а редкой сноровки мастер. Дай ему дело завершить».

Ларион прочитал, бумагу отдал и сказал твердо:

— Благодарствую вам, князь, и лекарю тоже. Но уши резать не дам, помру — что с дочушками будет? Никому не доверю их, — и поклонился вежливо, пора, мол, вам и честь знать.

Лекарю толмач пересказал все, тот прицокнул горестно и подал пузырек со снадобьем, сказал чрез толмача:

— Раз не хочешь резать, то выпей это напоследок, — и всмотрелся умными щелочками. Ларион вздохнул тяжко, ну чаво делать-то, уважить надо. И выпил залпом. И тут же покачнулся — перед глазами поплыло все, Ратмир шагнул резво к нему, подхватил на руки и все пропало.

Очнулся с перевязанной головой, встрепенулся: где он? Увидел две малые черные макушки подле себя, успокоился сразу, но чертыхнулся молча: обманули, паршивые, опоили и порезали! Уши болели ровно, но вполне терпимо и жара вроде не было. Хучь бы пронесло и антонов огонь не случился, такое частенько после резанья бывало, уж Ларион видал сам.

Уши болели цельных три дня, Ларион мрачно пил отвары и явившему к нему ханьскому лекарю не обрадовался, сказал чрез толмача, кабы не был бы лекарь стариком, то вдарил бы в зубы. Толмач нахмурился, но нехотя пересказал, а лекарь засмеялся тоненько, сказал, понимает, мол.

Осмотрел уши, заложил в них лекарство в тряпицах крохотных, наказал менять кажный вечер еще седьмицу, оставил еще травяные сборы и попрощался.

Ларион усмехнулся лукаво: ну и жук этот лекарь, поди с князя гору злата содрал, уши Лариону продырявил, а слух не вернул. Но лекарь по его глазам, видать, понял, тоже усмехнулся, вынул из парчовой сумки тонкую дудочку и дунул в нее резко.

Ларион еще усмехался, когда вдруг… услыхал звук. Тонкий, высокий как комариный писк. Раззявил рот широко, захлопал глазами, а лекарь улыбнулся и сел в повозку.

С того дня слух вертаться начал, потихоньку, помаленьку, хорошее дело, чай, не быстро деется. Слышал поначалу только звуки тонкие, но сердцу сладкие: дочушкин смех, веселые подвизгивания, когда щекотал пяточки розовые, скрежет зауторника; а звуки басовитые, низкие, как гул Мирона, например, вовсе не слыхал. Ну и пущай, не так важно, с Мироном и списаться может.

Мирон ходил тоже будто сызнова родившийся, помолодел лицом, морщинки слегка расправились, а у глаз наоборот прибавились — от смеха доброго, на детей глядючи. Лариону, когда поклонился тот и сказал, что благодарствует за подмогу, хлеб, соль и не хочет на плечах его сидеть больше, съедет с дитями до старой избы, аж рыкнул, топнул, написал шустро: «Нет уж, живите туточки. С вами жизнь хороша».

Ларион улыбнулся, поклонился еще раз. А чаво, вместе, чай, веселее, да и Машуня с Дуней к Мирону тоже прикипели, дедуней называют, ластятся, бороду тягают вдвоем и хихикают. Сами за месяцы скитаний исхудали больно, посмурнели, а с тятей да дедуней да говорливой теткой Евсеихой сызнова выправились, щечки смуглые порозовели, округлились, глаза смоляные засияли светом — тятеньке Лариону на радость неизбывную.

Чрез месяцок к самой жаркой летней поре Ларион правым ухом уж начал слышать полно, а на левое все еще был туговат, но не тужил — и одного уха вдосталь для песни древесной. Оставил дочушек на Мирона и тетку Евсеиху, захватил с собой дровосека Егоршу для подмоги, взял за три медяка телегу с лошадкой тягловой у Егорши же и погнал вперед. Сидел на облучке тележном пряменько, смотрел вперед страшными от страха глазами, внутрях дрожало все, ходуном ходило — а коль лес не примет недужного, не даст песни больше?

Токмо в лес прискакали споренько, Ларион соскочил с облучка да как помчится! Добежал до полянки ясной, солнышком щедро залитой, сладким лесным духом заполненной, выбрал дерево крепкое, красивое, подошел, дрожа, и прижался правым ухом.

Поначалу от сердечного стука, шумного, в уши бьющего, ничего не слышал, но как подуспокоился, так и услыхал нежное, напевное, слух ласкающее — лес сквозь корни дерева пел ему приветственное, доброе, зазывное. Своему любимому бондарю кланялся, обнимал песней, разрешал взять своих деток для жизни новой. Ларион обнял дерево руками двумя, вжался телом и зарыдал от счастья полного, сполз по дереву вниз, царапая корой лицо.

А опосля встал, вытер рукавом слезы и кликнул Егоршу. Пилили вместе ух хорошо: щепа летела чистая, белая, духмяная, свалили дерево, распилили на чурбачки, передохнули чутка. И Ларион опять двинулся другое певучее дерево искать.

К вечерне вертались в град усталые, размякшие — после славной работы душа, чай, полнится светом. Свет внутри Лариона рос, ширился, распирал сильно и вытолкнул чрез трепещущее горло песню. Завел ликующе звонко, на весь честной мир:

Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла.

Люли-люли, стояла,

Люли-люли, стояла.

Некому березу заломати,

Некому кудряву заломати.

Люли-люли, заломати.

Люли-люли, заломати.

Я ж пойду — погуляю,

Белую березу заломаю.

Люли-люли, заломаю,

Люли-люли, заломаю.

Срежу с березы три пруточка,

Сделаю три гудочка.

Люли-люли, три гудочка.

Люли-люли, три гудочка.

Четвертую балалайку,

Люди добрые слушали, оборачивались, улыбались тихо, светло, провожали взглядами певуна, жаворонком небесным да соловьем звонким выводящим песню веселую: отошел Ларион, зазвенел наконец после страданий лютых. За него, долготерпца кроткого, радовались, крестили вслед: пущай знает таперича лишь добро одно.

С князева двора выбежал на песню князь Ратмир, как был в косоворотке расстегнутой да портках и босой вовсе, будто не князь, а сирый какой. Стоял у ворот, смотрел истово на светлое пригожее лицо Лариона, рулады песенные соловьиной трелью выводящее, никого вокруг не видящее, и дрожал крупно.

А люди косились зло на князя, чрез плечо левое сплевывали: ишь лихой какой, забил в хмелю блажной полюбовника чуть не до смерти да не за грех, а за собственную хмарь головную. Люди что, судить споро горазды.

На другой день князь Ратмир прискакал к бондарской артели, у мастерской Лариона спешился, поклонился сызнова, а Ларион со вздохом ему в ответ.

— Здравствуйте, князь Ратмир. Чаво надобно?

— Тебя, Ларион, тебя, — Ратмир стоял понуро, плечи широкие поникли, глаза черные смотрели тоскливо, безнадежно, шарили по отрешенному лицу Лариона, — Люб ты мне, знаешь ведь, жизни нет мне без тебя. Не живу, подыхаю я, Ларя, сжалься.

Ларион вздохнул тяжееееленько, посмотрел прямо в черные глаза и молвил:

— Не обессудьте, князь Ратмир, сами таперича все знаете. Без деток не пошел бы к вам. Благодарен за дочушек, за слух вылеченный, но на энтом все.

— Ты любил меня, Ларя, я чуял, любил, не обманешь, — князь сжал губы твердо, выпрямился, шагнул вперед, но Ларион покачал головой смурно:

— Может, и любил, но любовь мою вы из меня выбили до последней крошечки. Оно и к лучшему, зачем нам грешить почем зря? Что было, то было, забудьте, князь, оно уж быльем поросло. Прощевайте, не поминайте лихом, — поклонился в пол и зашел в мастерскую.

Князь Ратмир взвился, влетел за ним:

— Любовь безгрешна, Ларя. Без любви с кем-то жить грешнее. Али Фроську свою любил? Не ври, не любил ты ее, кабы любил, так не светился бы сейчас.

— Не любил, — согласился спокойно Ларион, — За то и поплатился, она, чай, бедная, по любви стосковалась, на плохое пошла. Не сужу ее и вас не сужу. Отпускаю с миром. Не вернусь я.

Князь Ратмир и в ногах валялся, и рыдал страшно, бондарей не смущаясь, лапотки Лариона целовал, но тот уперся рогом, качал головой смурно, с пола князя подымал, а вконец не выдержал и сам ушел.

*

Циньщина, Чина — так порой в Древней Руси называли Китай. От Цинь империи

Антонов огонь - сепсис, гангрена

========== Часть 6 ==========

Князь Ратмир не отступился легко, еще месяц кажный день то в мастерскую, то к Мирону домой захаживал, челом бил, Лариона вымаливал сжалиться, поменять свое решение. Машуню с Дуней подарками дорогими засыпал: то коняжку деревянную в расписных яблоках приподнесет, то пряников медовых кулек, то платочки головные из парчи златой — знамо дело, чрез телят к корове ластиться надо.

Но корова попалась упрямая, рог как в землю сырую воткнула, так и не вынула.

Говаривал лишь Ларион, уж досадливо крякая:

— Полно, князь, на потеху людскую себя выставлять-то. Да и на меня уж пальцами кажут, мне все побоку, да не хочу, чтоб дочушек мальцы задразнили. Хватит уже. Не вернусь я.

Князь Ратмир в конце концов отступился, помрачнел лицом, смотрел омертвело на всех, будто душу из него при жизни вынули.

Люди, до тех пор его клянящие да судящие, повздыхали и пожалели — страдальцев народ наш любит, хлебом не корми, дай пожалеть кого. Да и любовь така — на диво дивное, редкая выдалась, случается лишь раз в жизни, а порой и вовсе обходит стороной. Сами начинали смурнеть лицом и себя жалеть, эх, обошла великая страсть их, нашла других, сразила молнией. А потом пужливо плевались, да ну их, эти думы, так молния сразит, будешь, как князюшка, живым мертвяком ходить али, как Ларион, на всю жизнь напужанный, ото всех страстей шарахаться.

Посудили, порядили да и попривыкли, забыли со временем. Времечко потекло, жизнь, чай, не останавливается, забот полон рот.

А чрез годину тоже в летнюю пору пришла беда, каких не ждали: литовские ироды, чтоб им пусто было, порешили войной идти супротив Расеи да царя-батюшки, Василия Третьего. Тот отказался им земли ихние бывшие отдавать — а с какого панталыку отдавать-то? Так всем наотдаваешься, у самого с гулькин нос останется.

Литовцы малочисленны да хитры — крымских татар заодно подбили вместе выступить и напали одночасно: литовцы на брянские и черниговские угодья, а крымчане на Верховские княжества.

И понеслись по граду тоскливые бабьи крики да вой, с кажного двора было велено по мужику выставить для ратного дела, князь лишь руками разводил на челом бьющих: не его веление, сказывал, а самого царя-батюшки. Слишком уж опасны коварные литовцы с татарами, надо ударить по ним едино всем русским духом.

Поплакали да смирились, сели сухари сушить, носки в дорогу вывязывать, мотанки резать, ратные доспехи сбирать — скобари закрутились волчком. Лариону тоже выпало идти воевать, затосковал смертельно — не за себя боялся, за деточек, что ж с ними станется, коли его не станет? Мирон, чай, уж не молод, хучь и готов был о них порадеть.

Потосковал, потосковал, нацеловал их всласть и принялся за дело — тоже заказал скобарям ратные доспехи, купил меч — князь всем выдал на ратные сборы, поставил чурбачок на заднем дворе и начал вспоминать, чему дед с отцом учили. Не зря, чай, Булатовым звался, испокон веков их деревня дружинников поставляла, Дружинной ранее прозывалась.

Поначалу руки с непривычки поотбивал, аж в костях жгло, особливо в левой руке, поломанной, но пообвыкся. Сухари тоже насушил, мотанки нарезал, ратные доспехи приладил иначе, чем у других — железо юфтевой кожей подбил, так доспехи крепче станут да и телу приятнее, не будут натирать до крови, рубахи рвать.

Пока сбирался да тело к ратному делу сызнова готовил, не заметил, как в град вернулась Фроська, почерневшая, иссохшаяся — на костлявом лице одни глаза да нос остались. Та не сунулась сразу-то, затихарилась на постоялом дворе, а чрез несколько ден все ж пришла, поклонилась в ноги онемевшему от ужаса Лариону.

— Не вели казнить, вели миловать, Ларион, — поднялась, посмотрела впервые в жизни прямо без привычного юления, — Не забижу больше ни деток, ни тебя. Не заберу их от любящего отца, позволь лишь иногда видаться с ними. Я сама робить начала, к швеям притулилась. Для войны много чего пошивать надо да высылать войскам, подсоблю Мирону, коли у него прибытка не будет.

Ларион молчал долго, смотрел на нее пытливо, а опосля махнул рукой: родная мамка все же, пущай видится. Пока его не будет, хоть поцелует да приголубит их, ласка, чай, лишней никогда не бывает.

Она вздохнула счастливо, бросилась ему в ноги и пошла себе.

Как собрались все, напрощались с родными, так и тронулись в путь ладно уже к осенней хмари. Конные впереди, пешие позади — как заведено было. Ларион конным ехал, свои на коня выложил, пеших в первую очередь разят, а ему к Машуне с Дуней вернуться надо живым.

Князь его увидал, побледнел сильно, коня поводил в сторону да к нему подскакал.

— Езжай рядом со мной, Ларя, — попросил ласково, но Ларион поклонился вежливо, сказал:

— Невместно, князь, обычному ремесленнику впереди дружинников скакать. Благодарствую, в серединке поеду лучше, — и потупился упрямо. Князь вздохнул, поворотил коня вспять и пришпорил пятками, знал уж, что Ларион упрямее барана бывает.

Шли они на юг, не к литовцам в Ливонию, там уж другие русские войска воевали крепенько, а к Стародубу, где Шейх-Ахмет, басурманский хан татарский лютовал, напал, когда Василий Третий был занят Лифляндией да Эстляндией, так что урезать его надобно было тем войскам, что были ближе к нему.

Шли дружно, твердо, а чтоб не тосковать по родным, песню завели ладно и над низким многоголосьем дрожал соловьем голос Лариона, вселял сладкую надежду увидеть сызнова край родной, любимых к сердцу прижать.

Все пели, кто голосист и кому ведмедь на ухо наступил, в общем хоре все выправлялось. Только князь не пел, смотрел перед собой невидяще и улыбался слабо Ларионовому голосу, что уж там себе видел и о чем думал — не понять было, не скажет же да и не спросит никто.

Так и шли до самого Стародуба, где с другими войсками должны были встретиться. Днем шли и под палящим солнцем, и в непогодь сырую, только рогожки порой на головы клали, чтоб не замокреть от дождя или не сомлеть от жара, к обеду притулялись коротенько под кустами, чтоб всухомятку пожевать сухарей да вяленого мяса и воды испить, а опосля сызнова выдвигались, к ночи токмо привалы устраивали.

Ларион распрягал коня, стреножил, давал травку пощипать, раскладывал рогожку на земле, чтоб внутренности не застудить, раскладывал сермягу и ложился в ожидании трапезы, коли не его очередь была кашеварить. Смотрел в смеркающееся небо, любовался чудесными красками, на небе переливающимися, и молился тихонько за Машуню и Дуню, чтоб не недужили, не изводили сердечки тоской по тяте, а росли здоровыми, пригожими и умными. И еще молился, чтоб война не затянулась на года долгие, не лишила его радости видеть, как растут дочушки.

Когда звали, садился со всеми, подставлял свою плошку, хлебал споро кашу с солониной али похлебку и заваливался спать. Князь Ратмир звал и сам, и через своего денщика к своему шатру, но Ларион завсегда вежливо отказывался — нечего его выделять, угощать князевыми яствами, чай, не сахарный, со всеми мужиками одинаково дюжить будет.

Князь раздвигал губы в кривой улыбке, кивал молча, опалял чернооким взглядом и уходил к себе.

А Ларион вздыхал, досадуя: прицепился аки репей колючий, чаво ж не отвяжется? Али отроков больше пригожих нет? Да полным полно, оглядись-ка, князь.

У Стародуба перестроились, как князь приказал. Тот скакал по рядам оживший, клекотал коршуном, как раньше, сверкал глазами — от ратного дела любой вояка оживает.

Татарва не литовцы, не тупой непобедимой свиньей идут*, а россыпью джигитуют. С ними другая сноровка нужна: с седла вовремя соскальзывать, щитом от камчи да стрел прикрываться и бить с конного ходу, а не пешим бить, как литовцев. И выпускать не пеших вперед, как с литовцами, а наоборот — конницу.

Лариона князь толкнул в третьи ряды, тот, было, вскинулся, но ему уже не бывший полюбовник приказывал, а воевода: сверкнул глазами, прикрикнул грозно, Ларион и поклонился молча, дал взад.

Крымские татары летели на конях своих низкорослых лихо, на седла вскакивали, из лука стреляли на ходу — коли не было б страшно, то и залюбуешься невольно — гикали, улюлюкали, свистели кривыми клинками. Ну, чай, все с малолетства к ратному делу приставлены, редко на месте спокойно сидят, хлебом не корми, дай на соседа напасть да обобрать до нитки.

Но русские дружинники тоже не лыком шиты, многие из дружинных потомственных родов выходцы, еще бесштанными палки в руки брали, на других палках скакали с мальцами бились, а опосля уже под отцовыми началами чурбаки деревянными мечами разили, с друг дружкой бились на деревянных мечах и настоящих, джигитовали тоже лихо.

Выступили двумя первыми рядами, закричали дружно, засверкали клинками, сошлись конно с татарвой: только лязг стоял да крики предсмертные. Князь Ратмир с князем Владимиром бились в первых рядах, пример войскам показывали, в отличие от других князей, за спины дружинников прячущихся. Ларион смотрел на лютое, жуткое, кровавое, искал глазами мечущийся среди татарских остроконечных шапок шишак железный князя Ратмира и замирал сердцем: не отболело до конца все же, не отжило.

И, когда князь подал знак, поскакал бесстрашно в третьем ряду, а за ними уже побежали вперед пешие, а лучники застреляли густым дождем — все небо посерело от стрел с обеих сторон, зашлось мрачной тучей.

Пока искал глазами Ратмира, чуть не пропустил удар смертельный, но тот скользнул по кольчуге и лишь ребро ударил сильно, Ларион вскинул меч да снес татарину голову, впервые в жизни лишив другого человека живота. Струйки кровавые из шеи брызнули горячо, опалили лицо — Ларион побледнел, сжал зубы и поскакал дальше, не искал уже Ратмира, не до него стало, разил мечом направо и налево, двигался вперед.

Бились долго, цельных три часа, вечностью Лариону показавшихся — сроду не видал такой лютой погибели многих, рубки мясницкой, лежали подле друг друга кучно, посмертно помирившись, и татаре, и русские — куда не глянь, всюду али лежат мертвяки, али бьются живые, устало хэкая.

Наконец татарва засвистела своим, отступила взад. Ларион прикрыл глаза на миг, выдохнул с трудом, дрожащей рукой натянул поводья, радуясь, что коня взял боевого, от криков да запаха крови на дыбы не подымающегося, а то б валяться бондарю Лариону на земле сырой со всеми другими.

Князья Ратмир и Владимир поскакали по своим рядам, закликали назад тоже сдать, привал разбить, раненых поднять да побегших во время битвы нагнать — последних казнить следовало при всех, чтоб неповадно было дух боевой подрывать.

Ларион сдал послушно назад, доскакал до бивуака, там спешился, коня стреножил, снял кольчугу, на левой злополучной руке, прорезанной, от крови взмокревшей, засыпал рану землей и завязал тряпицей.**

Кого отправили собирать раненых, те сызнова на поле битвы выдвинулись, а Лариону наказали кашеварить с другими, он и развел костры, набрал воды из ручья в чаны, сам напился, накрошил солонины, засыпал пшена, отошел на полянку лука дикого нащипать, видел его, пока ехали.

Щипал и дрожал, отпускала битва потиху, хучь перед глазами первый убитый стоял: глаза черные, навсегда остановившиеся, на молодом смуглом лице. Ларион жмурился, вздыхал, сызнова рвал лук. Вдруг в кустах хрустнула ветка — Ларион развернулся на пятках, вытащил меч со свистом, жалея, что кольчугу снял, дурак.

— Не рази, Ларя, свой идет, — на полянку ступил князь Ратмир, оглядел всего встревоженно, при виде окровавленной повязки нахмурился, — Сильно рубанули?

— Нет, — Ларион опустил с облегчением меч, всунул обратно в ножны, — Скользьмя прошло, даже до кости не порезали.

— Дай посмотрю, — Ратмир подошел близко, развязал холщовую тряпицу, осмотрел, поджал губы и огладил кожу около раны — Ларион дернулся, а Ратмир зажурчал горячечно, ласково, потянул к себе, — Ларя, Ларя, не гони, прошу, не гони… Подле смерти ведь ходим, не ровен час, живота лишимся. Любый мой, ну прости меня.

Ларион вырвался, отпрыгнул и сказал прерывисто, побледнев и потемнев глазами:

— Князь Ратмир, за содеянное давно уж простил, вы мне дочек и слух вернули, но о другом уж не просите, не стану больше с вами лежать, — и побежал обратно к лагерю, ломая кусты, — чудом нарванный лук не посеял.

После трапезы не стал смотреть, как побегших казнят, разложил свою рогожку под кусток и прилег.

А к ночи смотрел на небо, вспоминал горячечный шепот, губы, к нему тянущиеся, глаза черные сверкающие и мотал головой, приказывая себе не думать даже о грешном, не баловаться пошли и размякать на перинах, а с врагом биться, землю русскую отстаивать. И заснул решительно с этими думами, спать долго не пришлось — татарва коварная ночью напала, дозорные успели в рога дунуть, всех подняли.

Бился Ларион в энтот раз пешим, недосуг было коня кликать да тот и не прискакал бы — стреноженный же.

Спал в доспехах, как было приказано, щит тоже был при нем, левая рука, правда, налилась жаром, щит плохо держала, зато правая била безотказно, разила вражин легко — те доспехи только из вареной кожи вздевали, хучь и крепкие, но все ж супротив прямого удара мечом беззащитные. Такие токмо для стрел гожи, так что Ларион стоял крепко, бился люто за Машуню, Дуню, Мирона и… Ратмира.

Бились до первых солнечных лучей, там уж татарва отступила неохотно, но положила в энтот раз русских видимо-невидимо. Князья скакали среди лежащих мрачно, поджимали губы — эх, порежут их все, как подсвинков, коли союзник не прибудет, как было обещано. Татарский хан Менгли-Гирей, что-то с Шейх-Ахметом не поделивший, за русских выступил, клятву принес царю Василию Третьему. Кабы не подвел, не обманул, басурманин-то.

Кашеварили да сбирали раненых смурно, всем было тревожно, а летающие над погибшими падальщики угнетали дух — кабы не пришлось так же лежать птицам да зверью на поедание без панихиды и без погребения.

После завтрака князь Ратмир прискакал на своем вороном жеребце, молвил коротко:

— Ко мне в шатер. И не спорь мне!

Пришлось идти. Князь уж там ждал, сидел у скатерти, на ковре расстеленной, тоже трапезничал. При виде него поднялся сразу, подошел легко, сказал с присвистом прерывисто:

— Не прошу лечь со мной, Ларя. Не о том просил. Поцелуй — молю, счастливым сделаешь. Коль суждено погибнуть сегодня, так мне и поповской исповеди аль отпущения грехов не надобно, только поцелуй твой. Приму смерть с миром тогда. Ну же, Ларя, — и посмотрел жалобно.

Ларион помялся, помялся, посмотрел исподлобья на того: тот и не дышал вовсе, молил глазами, метался от глаз его до губ. И наконец Ларион шагнул вперед, поднял голову, вскинул руки, Ратмир просветлел лицом, наклонился к нему, простонал коротко: «Ларяя», — и впился в губы жарко, сладко, как раньше, заметался сильными руками по спине, вжал в себя.

Отпустил не сразу, задышал часто, облизал губы, сказал:

— Спасибо, Ларя, береги себя. Не умри, прошу.

— Вы тоже, князь, берегите себя, — Ларион, до ушей вспыхнувший, попятился к выходу и вывалился, чутка не упал, побежал к себе, по пути охлаждая пылающие щеки ладонями: ах, как сладко было!

Упал на рогожку, скрыл лицо в сермяге, закутался ей с головой — стыдно было, хучь другие ничего и не спознали, но казалось ему, что могли по лицу понять.

Надо было отдохнуть, поспать перед следующей битвой, чтоб не стала она последней, но не мог, губы горящие прикусывал, прикрывал глаза для сна, а перед глазами сызнова князь Ратмир вставал, любящий, шепчущий нежности, обнимающий и целующий.

Еле заснул, усталость взяла свое, а подскочил опять от улюлюкания да рогового гула дозорных, упреждающих о нападении.

В энтот раз Ларион был умнее, коня не стреножил, а привязал к дереву рядом скользящей петлей, сдернул ее живо и вскочил в седло, заметался глазами: где князь Ратмир.

Тот уж тоже был в седле, скакал прямо, лихо рубил, зычно призывал своих биться до последнего.

Бились — куда ж деваться таперича? Татарва окружила полностью, даже беглецам трусившим бежать было некуда. И плотнила, плотнила напором оставшихся русских, хучь татарские перворядники тоже падали, срезанные под корень мечом острым, но за них заступали новые — у Шейх-Ахмета войсков было вдвое больше.

Конникам пришлось спешиться, чтобы задних воинов копытами не побить, коней на татарву пустить, те коней пропускали в свои ряды, они коней, чай, жалели. Ларион бил направо-налево, пот соленый едко глаза жег, но не утереться было, лишь смаргивал пот, рука правая уж дрожала мелко от усилия, попробуй-ка держать тяжелый меч кряду многочасно с малым отдыхом, старался не шагать назад, но не мог, теснили свои же, передние от того, что на них татарва кольцом шла.

Не утерпел, вперед протиснулся — коль суждено умереть, так убьет врагов побольше. И, помянув напоследок Машуню с Дуней, будто второе дыхание обрел, засвистал мечом еще живее, стоя на месте, но сосед справа крикнул злобно:

— Не стой, дурак, сдавай взад! Один останешься, враз срежут башку тупую!

Ларион и опомнился, шагнул послушно назад, понимая, что жить осталось всего ничего — дожмут вскорости, срежут по одному. Паскудный хан Менгли-Гирей позабыл о клятве, данной союзникам, поди, чай дул да плов жрал в своей кибитке.

Соседа справа срезали, упал, крякнув, на Лариона, тот едва на ногах удержался — тот был мужиком тяжелым, кряжистым. Из-за него же и пропустил удар в плечо, вскрикнул от боли, щит выронил, считай голым остался, кольчуга хучь укреплена, но, чай, не волшебная, не заговоренная от стали-то.

Их все теснили, а в середке, в самом центре уже свои своих давили, те кричали истошно, помирая не от вражеского удара, а от ног своих же русаков. Татарин, перед Ларионом стоящий, сверкал радостно опасными узкими глазами, улыбался, бил, подлюка, без продыха, теснил все сильнее и быстрее.

Ларион уж задыхался, левую руку и правое плечо жгло огнем люто, пот заливал глаза, ослепляя, и пропустил удар в бедро, вскрикнул и пал на колени. Вскинул меч, но с жизнью уж простился за миг один.

Перед ним нежданно князь Ратмир вырос, затеснил татарина, засвистел своим мечом, дал Лариону подняться на ноги, а сам… упал на него, в грудь клинком сраженный.

Ларион закричал, безумея от острой сердечной боли, уронил осторожно Ратмира наземь, поднял меч над ним: помирать, так вместе.

А над полем раздалось сызнова проклятущее улюлюканье, но татарва, их теснящая, не обрадовалась, почему-то замерла на миг, а ее кольцо разорвали подоспевшие союзники. Прибыл таки хан Менгли-Гирей, чаю, видать, надулся по самые уши, вспомнил о клятве и выручил под конец.

Подавили Шейх-Ахмета, не дали с литовцами соединиться, погнали вглубь подальше от Стародуба. А князя Ларион, припадая на ногу, отнес с дружинниками в его шатер. Плакал, не стыдясь, не утирая слез, а Ратмир смотрел на него светло и улыбался, говорил слабеющим голосом:

— Ничего, Ларя, ничего. Главно — ты жив остался. Побудь со мной до самой смерти, дай полюбоваться напоследок.

— Не дам тебе умереть, слышишь? — прорычал Ларион, — Не дам. Коли встанешь на ноги, твоим стану.

— Обещаешь? — Ратмир погорячел глазами, схватился за руку больную — Ларион зашипел от боли, но кивнул и сказал:

— Обещаю, Ратмир.

Тот ослабил хватку, на носилки откинулся и улыбнулся шально, счастливо.

* Литовцы формировали своего рода клин с глухими щитами, называли клин «свиньей» и врывались так в ряды противников, прорывая цель.

**Раньше в бою да и не только в нем раны засыпали сахаром, если был, или землей, что, на удивление, срабатывало неплохо.

========== Часть 7 ==========

Комментарий к Часть 7

Смена ролей ;)

Пролежал Ратмир на грани смерти цельну седьмицу, метался в жару, но свезло — клинок прошел мимо сердца, как лекарь сказал. Ларион сам его выпаивал отварами, повязки менял, за руку держал беспамятного и выходил таки.

Тот очнулся, открыл глаза, забегал глазами вокруг страшно — Лариона искал, а Ларион сам изнемог, заснул рядышком, лекарь как раз повязки ему менял. Ратмир протянул руку, огладил лицо, вздохнул радостно и заснул таперича без метания и жара, на поправку пошел.

Пробыли у лекарей долгонько — цельный месяц, пока раны не затянулись. А опосля сызнова выдвинулись, но уже к Ливонии, с ослабевшим Шейх-Ахметом уж сам Менгли-Гирей справится. Пока выздоравливали да ехали, князь Ратмир только глазами смущенного Лариона ел, улыбался тихо, шептал:

— Счастлив я, Ларя, счастлив. Обещаю — никогда не обижу больше. Веришь?

Заполыхавший румянцем Ларион лишь потуплялся, кивал молча, а Ратмир говорил:

— Коли веришь, спой мне, Ларя. Ты поешь, когда хорошо на душе у тебя, знаю уж.

И Ларион пел, пел не о кровавых битвах, не о красных молодцах, кого черный ворон клюет — такие песни для зимы тихой, сытой у печки теплой, для усталых воинов негожие; пел задорные, веселые песни, о родных краях да домах напоминающие:

А мы землю наняли, наняли,

Ой, дид ладо! Наняли, наняли.

А мы землю парили, парили.*

А мы просо сеяли, сеяли.

А мы просо пололи, пололи.

А мы просо валили, валили.

А мы просо вытравим, вытравим.

А чем-то вам вытравить, вытравить?

А мы коней запустим, запустим.

А мы коней выловим, выловим.

А мы коней выкупим, выкупим.

А чем-то вам выкупить, выкупить?

А мы дадим сто рублей, сто рублей.

Не надо нам сто рублей, сто рублей.

А мы дадим тысячу, тысячу.

Не надо нам тысячи, тысячи.

А мы дадим девицу, девицу…

Все начинали улыбаться, смотреть на небо ясное, видеть перед глазами родные лица, теплеть сердцами. А князь Ратмир сиял лицом, дышал полно, любовался Ларионом, скачущим рядом.

В осаде около Дорогобужа разбили шатер в большущем лагере и в тот же день князь Ратмир сказал Лариону твердо, но ласково:

— Все, Ларя, со мной жить будешь.

Ларион зарделся и кивнул. Пошел с другими вояками грязь дорожную смывать, что вши и парша не завелись, пока драл себя щелоком с песком, краснел до слез и млел, постирал все грязное, свернул, переоделся в чистую рубаху с портками и пошел послушно с вещами к князеву шатру.

Ратмир тоже чист был, ждал перед раскладным столиком с яствами — чай, осада долгой может быть, можно уж и побарствовать, посластиться.

Ели молча и споро, сталкивались дрожащими руками над блюдами, сияли глазами. А потом Ратмир встал и потянул за руку к лежаку, впился губами, толкнул на лежак, лег на Лариона. Долго целовал до припухших губ еще одетого, только потом начал быстро стягивать одежу, расцеловал всего с головы до пят, дрожал весь, прижимался сильным телом, шептал:

— Даже войне таперича рад, Ларя, без нее тебя бы у меня не было.

Готовил масляными пальцами долго, как в первый раз, Ларион стыдливо прикрывал лицо локтем, но, когда Ратмир навалился на него, сам обнял и притянул его лицо для поцелуя, от резкой боли коротко простонал и вжался лицом в шею, расслабляясь, позволяя себя взять, сделать своим.

Ратмир стонал хрипло, вбивался внутрь все сильнее и быстрее, целовал до укусов, смотрел горящими черными глазами исступленно, неверяще, а под конец зарычал, изливаясь. Ларион тоже выгнулся, захрипел и опал на лежаке, дыша шумно.

— Мой, мой сызнова. Никогда не отпущу, никогда не обижу, Ларя, — шептал, целуя, Ратмир, а когда оба отвердели опять, лег сам, потянул на себя Лариона и раздвинул ноги, улыбнулся лукаво — Ларион вспыхнул, но потянул руку за склянкой с маслом. Готовил недолго, Ратмир сам руку отвел, потянул на себя нетерпеливо, поцеловал и запрокинул голову, сжимая зубы, когда Ларион вошел. От жаркой тесноты Лариону кружило голову, целовал беспамятно Ратмира, толкался размашисто внутрь, хрипел, кончая.

А Ратмир не излился, отвел руку от своего елдака, шепнул Лариону, вдруг понявшему, что тому было больно:

— Я так сам хотел, Ларя, за то, что с тобой содеял.

— Не надо так больше, — Ларион откинулся на подушки, помрачнел, — Что было, то было, Ратмир. Не хочу в памяти держать и ты не держи, а не то опять враждовать начнем.

Тот молчал, улыбался нежно, гладил по лицу, а опосля сказал:

— Так — не будет, но за мужика тоже со мной ложиться будешь, тебе же понравилось, Ларя.

Ларион зарделся до слез, спрятал лицо на груди Ратмира и кивнул.

Осаждали еще долгонько, до самой весны. А там взяли Дорогобуж боем легко и двинулись дальше, примкнули к главному воеводе князю Юрию Захарьичу, поведшему на большой бой у реки Ведроша. Там бились помалу, то верх одерживая, то уступая литовцам до самого августа, покамест не разбили гетмана Острожского и не взяли в плен его и других панов литовских. *

От схваток Ратмир кажный раз загорался другим огнем, целовал Лариона, вспыхивающего гневно, при всех, не стыдясь никого, и токмо смеялся ласково, когда Ларион ругался всячески. Ларион, хоть и жил открыто с князем, но не стыдился больше, в душе счастье жаркое распирало так, что нес голову гордо. И не пользовался положением, не скидывал свои портки да рубахи денщику князеву, сам стирал на речке свое, сам себя обихаживал. За скромность и не судил никто, да и кто осудит, в войсках такое сплошь и рядом было. Князь Владимир тоже полюбовника держал, не скрываясь нисколько, хотя на Лариона все равно косился порой завистливо — Ратмир подносил к его носу кулак яростно, чтоб не зарился на чужое больше — и Владимир винился тут же.

— Прости, друже, больно пригож у тебя Ларион. Нельзя не полюбоваться.

— Только тронь, Владя, придушу, — шипел Ратмир, — Не посмотрю, что много лет дружны мы. И за прошлый раз мало прописал — жалею все.

Владимир и не трогал, только глазел издалека и вздыхал тоскливо.

А Ратмир зажимал Лариона везде уж, совсем стыд охальник потерял, в кустах заваливал, выбирались оттуда оба красные, потные, травинки из волос и рубах вытряхивали, а Ларион шипел и опоясником хлестал хохочущего Ратмира.

На речку мыться Ларион таперича один ходил, знал, что будет, коли с Ратмиром пойдет — сбегали уж пару раз, хохоча, нагишом от литовских баб, пришедших на постирушки, а те орали истошно, глаза прикрывая передниками от греха подальше.

Жилось впоходе хоть и весело да жарко, но все ж тосковал Ларион по деточкам, вести из града получал редко с оказией, а Мирон писал кратенько, мол, здоровы, о нем справляются, скучают — как поймешь, чем живут, чем дышат, счастливы ли, получают ли ласки вдосталь?

И, когда желанное перемирие заключили таки царь Василий с литовским князем Александром и поделили земли полюбовно, то Ларион воспарил от счастья: домой едут, к деточкам!

А Ратмир погас, смотрел смурно, молчал много, перестал озорничать и охальничать. Порой взглядывал с такой острой тоской, что Ларион встревоженно хмурился: чаво опять? И чаво тому в голову-то втемяшилось? Спрашивал не раз, но тот молчал, отводил глаза в сторону, а Ларион ярился, вскидывался: надобно ж было на ровном месте смуту разводить!

Чисто Фроська, когда чаво-то задумает, даром, что не баба, а мужик, князь причем — те же шальные бесячества. Та тоже считала, что Ларион сам должон допереть своим умом, чаво не так, а как допрешь-то? Чай, не ведун какой в чужую башку лезть, думы перебирать.

Так и ехали до града цельный месяц: один смурной, другой ярящийся. За день до приезда Ларион взбесился вконец, ушел из князева шатра со своей рогожкой и сермягой, лег под раскидистым деревом. Ратмир сам пришел после вечерни, сел на траву рядом, спросил хмуро:

— Уже отселился, даже до града не дождался?

— Чаво? — Ларион яростно вскинулся, — Сам молчишь, глазами высверкиваешь чисто сыч в ночи. Уж поедом меня ешь, крови вдосталь попил, мизгирь въедливый! Скажи уж прямо, чаво не так-то?

— Сам не понял? — Ратмир усмехнулся криво, а Ларион взвился еще больше:

— Тупой я, недогадливый! Не понял! Аль гуторь, аль проваливай, спать хочу, а с тобой не выспишься, всю ночь ворочаешься, локтями бьешься и вздыхаешь.

Ратмир посидел молча и ушел в шатер.

А Ларион еще полночи проворочался, сон не шел, все понять не мог, чаво тот заблажил вдруг.

И ехал на другой день чернее тучи, на Ратмира мрачностью схожий, только у градских врат допер: так он же домой прибыл, поедет к Мирону жить, вот чаво Ратмир тоскует.

Задумался, а как жить-то и впрямь дальше? На два дома? Бегать тайком любиться? Или враз прекратить все? От последней думы сердце обожгло кипятком, зашлось в стуке беспорядочном, аж побледнел весь: жизни без Ратмира таперича не видел.

Стал Ратмир третьей полной радостью, присоседясь к деточкам и древесной песне, любый, дорогой сердцу, хоть и дурной порой.

Ларион улыбнулся, просветлел лицом, понудил коня вперед поскакать — из-за злости ехал цельный день в середке, а не с Ратмиром.

А тот даже не заметил, что Ларион к нему подъехал: смотрел тоскливо вперед невидящими глазами и грыз губы до крови.

— Допер я, — сказал Ларион и Ратмир повернулся к нему разом, свел брови свои соболиные на переносице встревоженно, — Коли примешь меня с деточками и Мироном на своем дворе, рад буду.

Ратмир выдохнул рвано, просветлел лицом, задышал полно, а Ларион добавил без переходу:

— Блажной ты дурень, даром, что князь. Всегда прямо говори, не ходи вокруг да около, как баба хмельная.

Ратмир только расхохотался весело, не обиделся на едкие слова, притянул к себе за шею, поцеловал в губы.

Переехал Ларион не сразу: по первости закружился вокруг подросших Машуни с Дуней, те хучь и обрадовались, но дичились чутка, отвыкли от тяти-то, а он смотрел и не мог насмотреться на них: подросли, похорошели деточки, ухоженные, не заброшенные. Когда попривыкли за пару ден и потянулись к нему сами, то зацеловал, затетешкал их за все время, что его не было. Фроська тоже пришла проведать его, принесла в подарок рубаху, ею сшитую и вышитую, а сама прикрывала стыдливо белым передником живот свой — Ларион ахнул, явно ж не ветром надуло.

— Не смотри так, Ларион, не суди меня. Я с Макаром пекарником сошлась, он на войну не ушел из-за культи, туточки остался. И не играет со мной, а любит меня и я его люблю, — сказала Фрося просто и прямо, — Уж прости, что имя твое сызнова опорочила, все ж твоей женкой считаюсь до сих пор, но и мне счастья хочется, чай, не старуха я еще.

— Коли счастлива, то какой тут грех. Живи как есть, дитя на меня записать придется, — Ларион подошел и обнял ее, а она аж всхлипнула.

— Благодарствую, Ларя, до чего ж добрый ты. Простил меня за деточек?

— Как не простить, Фрося. Они мне сказывали, ты кажный день прибегала, с ними водилась, косы плела, булки сладкие носила — таперича понятно, откуда булки-то, — Ларион улыбнулся, а Фроська зарделась вся.

Мирон же уперся, закачал головой:

— С чаво это я к князю перееду-то? Тебя не сужу, Ларион, не думай даже. Коли по сердцу тебе, то и езжай.

Аж две седьмицы пришлось его уламывать да и не уломал бы Ларион, но Машуня с Дуней вдвоем насели, зажужжали в оба уха, бороду гневливо задергали, заплакали в два голоса — Мирон и дрогнул. Ратмир от нетерпения уж копытом землю рыл, вокруг Миронова дома круги наворачивал, трясся, что Ларион передумал — Ларион тянул время, на Мирона не кивал, не надо уж гневливого князя на Мирона натаскивать.

А когда все порешили на переезде, то перебрались враз за день: скарба, чай, немного было, подводы одной хватило.

Жил Ларион с дочками в князевых покоях, отдельно избу только Мирону князь выделил, а отселять Лариона наотрез отказался, Машуню с Дуней как своих принял, а вскорости предложил их своими записать, чтоб княжнами числились в царевом списке.

— Чаво уж, Ларя, моих-то у меня не будет, не хочу жениться, — шептал он жарко, уговаривая сердитого Лариона, — а так взамуж выйдут не за простых мужиков, а за князей.

— Мои они, — твердил яростно Ларион, — Мои только! За моим именем и будут числиться. Булатовыми, бондарскими дочками. И кого выберут, того и выберут. Не хватало, чтоб укорчивая жизнь им досталась, корили, что из грязи в князи вылезли. Ишь чаво выдумал! Сам женись, своих плоди, Ратмир.

Ратмир отстал со временем, но положил обеим названным дочерям хорошее приданное. Названные князевы дочки тож высокое званье, Ларион кивнул уж, за них радея.

В граде по первости-то люди на радостях дальше своего носа не видели, как увидишь, коли с войны муж, брат, сват вернулись? Все шумели, радовались, праздновали, к старой жизни потихоньку возвращались, к ремеслам вставали сызнова, а как все попривыкли, так на князя с Ларионом и взоры свои обратили и заахали, заохали: где ж это видано-то, чтоб полюбовника в своих покоях держать открыто? В покоях, которые для будущей княгини уготованы? Кудой-то старый князь смотрит, почему молчит?

Гудели, косились, ворчали, ждали жадно, что князь с Ларионом опять грязное белье напоказ честному народу выкажут: князь в сердцах Лариона без порток выгонит, как бывало раньше или Ларион сызнова сбежит до родной деревни.

Но те не спешили тешить народ бельем своим, жили ровно, мирно, не стыдясь, вместе показывались, на пирах тоже подле друг друга садились, шептали что-то веселое, князь смеялся, сверкая бесстыжими черными глазищами, а Ларион часто румянцем вспыхивал, не забыл еще про совесть-то.

Невдомек было, что не стыдился больше Ларион, не казнил себя. Грешить так грешить, зато жить счастливо, дышать полно, а краснел, как рак, из-за охальника. Ратмир, как себе его полностью прибрал, в нем и его сердце уверился, так во всю ивановскую разошелся. У купцов заморских диковинки похабные брал: то масло особое, горячительное, то порошок, от которого елдак колом стоял, а Ларион весь горел сладким жаром всю ночь, то ханьские нефритовые елдаки в натуральную величину вырезанные — как не ерзать-то на честном пиру от жаркого шепота? Как не краснеть и не шипеть в ответ?

И самое стыдное было в том, что Лариону все нравилось до опупения, хоть и шипел для виду. Ахал смущенно, диковинку рассматривая, прикрывался рукавом, а сам глазом косил: для чаво эта новая штуковинка сделана?

И отказывался завсегда в первый раз, но позволял себя уговорить, а потом уж краснел не от стыда, а от наслаждения, сам поддавался навстречу, стонал и кричал.

— Нет ничего стыдного в любви, Ларя, — шептал Радмир, улыбаясь ласково, — в Циньщине, знаешь, ученые мужи даже талмуды написали о разной любви и удовольствиях. Я вот картинки с талмуда энтого заказал срисовать, едут уже. Посмотришь сам, коль мне не веришь.

И Ларион верил, как не верить. И после науки любовной на людей смотрел прямо: ой, дикие, мира не знают, поди, как он раньше и в постельных утехах ничего не понимают, от того и косятся, глупые.

Потихоньку сам выбирал, что больше нравится, не прикрывался рукавом, не таращил глаза пужливо и краснеть почти перестал.

Только раз покраснел чрез годину, когда в теплом травене** месяце Радмир угостил его горячительным порошком да вывел на улицу, как есть жаром пышащего, шумно дышащего, шипящего:

— Куда энто мы? Не хочу на улице, увидит кто! Ратмир! У меня ж колом стоит, ты чаво, злыдень, делаешь? Не хочешь помочь, так я сам могу, отпусти! — и крутился волчком, не видит ли кто его таким. Хорошо, что ночь была, спали все

Тот смеялся, целовал его, на коня подсаживал: заранее запрячь велел, видать. И повез, лаская под рубахой живот, целуя шею, фыркающего Лариона к колокольне, с которой набат били при пожарах или нападениях.

Там ссадил, повел наверх по узким крутым лесенкам до самого верха, а там у колокола подтолкнул к окну, приказал держаться крепко за оконный разъем. Ларион изумился и вцепился крепко, думал, покажут новое, закрутил головой.

А Ратмир — ух, сорвал портки, нагнул, ворвался сильно в срамную дырку, дома еще подготовленную: Ларион аж взвизгнул от удивления и жаркой волны наслаждения, руки враз вспотели, сам томно поплыл, застонал громко, а потом уж кричал во все горло от кажного толчка, не помня себя, на всю улицу. Аж коты, которые в травень тоже гуляют и орут громко, притихли пужливо, одного Лариона было слышно.

Под конец уж хрипел громко, голос сорвал в крике, но сладко было, что сомлел, изливаясь. Очнулся от поцелуев Ратмира, вспомнил свое непотребство и покраснел сильно, а тот засмеялся ласково:

— Много песен твоих слышал, Ларион, но сегодня ты пел лучше всего, себя превзошел.

Ларион надулся, было, но не выдержал, сам засмеялся и, почуяв, что порошок не отпустил еще, он сызнова готов, пообещал:

— Сейчас ты споешь, вставай к окну.

* Боевые события описаны исторически верно, но далее двухгодичные действия будут сокращены, у автора нет энергии описывать мелкие сражения, пардон))

**Травень — май