Каширское шоссе [Андрей Монастырский] (fb2) читать постранично, страница - 3

сторож и гардеробщик Артем Иваныч — весьма колоритная музейная фигура с вытянутой как огурец, лысой головой — сказал кому-то, тоже находящемуся в фойе, фразу: «Через месяц пробку откроем, еще рано». Эта невинная и, на первый взгляд, не относящаяся к делу фраза была понята мной как своего рода «знамение», она смутила меня и долго мучила потом, связавшись с другими, услышанными мной фразами и «знамениями» на протяжении всей этой истории, и стала означать для меня, что, мол, все это еще рано, не пришел еще для меня мой срок и я не готов присоединиться к тайновидцам из фототеки и что вообще мне грозят большие неприятности.

Выйдя из музея мы пошли пешком на Садово-Кудринскую через Пушкинскую площадь. Я был уже целиком во власти Ани и принимал ее за одного из этих тайновидцев, очень близких к невидимому миру, к ангелам и т. п., в существовании которых у меня не было никакого сомнения, ибо я много месяцев читал им акафисты, каноны и молитвы.

На площади Пушкина, рядом с новым зданием «Известий» возник очень смешной (теперь, разумеется, смешной) момент, когда она вдруг ни с того, ни с сего заговорила об имении Бунина где-то под Орлом и я решил, что мне придется, возможно, туда отправиться с какими-то тайными, духовными целями — на помеле ли, или каким другим более «ангельским» или хотя бы человеческим способом — мне было непонятно, но, помню, что мне очень не хотелось туда ехать. Причем все эти предположения, сомнения и внутренние рассуждения я выражал не в прямом словесном контакте с Аней, а внутренне, как бы голосом мысли, пропущенным через сердце, которое, опираясь на внешнее паралингвистическое поведение Ани, других прохожих и прочие тонкие влияния и знаки давало мне то или иное направление мыслям.

5

Чем дальше мы уходили от музея, тем глубже я погружался в бред отношения и в искаженное восприятие действительности, или, как тогда я это называл в согласии с православной аскетической традицией — в прелесть. Прелесть — это очень коварная вещь, вроде «прихода» у наркоманов. Восприятие искажается как бы в хорошую, положительную сторону — все кажется необычным, новым, захватывающим дух. Помню, в то время я очень боялся прелести, но не умел ей противостоять — уж очень тотальные, необыкновенные и сильные возникали эффекты.

Аня совсем уже превратилась для меня в какой-то ангел-паровоз: я держал ее под руку, вернее, моя левая ладонь как неодушевленный, механический предмет была засунута между ее локтем и телом, и я тащился за ней, чуть позади нее, ощущая рукой металл ее тела. Я чувствовал, что внутри нее работает какой-то поршневой двигатель, мотор вместо сердца — как поршень он стучал в ней, и через руку мне передавались его вибрации, колебания нечеловеческой силы. Время от времени она довольно громко и без видимых причин топала сапогом об асфальт. Одним словом она была не человек, а именно какая-то машина, ангел-тягач, который меня и тянул вперед. Меня поразила и подчинила тогда эта сила и мощь. Свою собственную слабость, подчиненность тем колоссальным энергиям, среди которых я вдруг очутился, я чувствовал еще и физиологически: у меня очень сильно, через определенные промежутки времени, сводило, спеленывало и подкашивало ноги. Я был неустойчив в такие моменты как пьяный. Чувство «спеленутости» было необычным, как во сне, мне приходилось прилагать усилия, чтобы как-то контролировать свое движение. Как будто я снова превратился в младенца и учился ходить (вероятно, тогда я физиологически переживал метафору «спеленутый грехами», часто встречающуюся в молитвенных текстах, т. е. ее мыслеформу).

Однако, тогда этот эффект, как бы отсутствия во внешнем мире, выпадения из него был весьма приятен и комфортен, я чувствовал какую-то безопасность: внешний мир как бы изолирован, он не может причинить вреда, ибо как-то чудесно замедлен и умален в людях и в предметах, подавлен моей раздувшейся ментальностью, стихией ума, которую я тогда воспринимал совершенно эмпирически. Все это очень походило на рассказ Уэллса «Новейший ускоритель», где под влиянием волшебного эликсира, замедляющего время, персонажи рассказа совершенно изолированы от окружающего мира другой временной длительностью. Но тогда, разумеется, никаких аналогий с этим рассказом не возникало, я был полностью поглощен необычностью происходящего со мной. Ощущение безопасности было и радостно, и в то же время казалось объективным. Например — и так бывало не однажды впоследствии — в страшной толкучке часа пик на какой-то станции метро, где у эскалатора скопилась чуть ли не тысяча плотно прижатых друг к другу людей, я, находясь в самой гуще, был окружен как бы запретным пустым пространством — никто ко мне не прикоснулся за те 8 — 10 минут, пока я добирался до эскалатора. Как объяснить эту «неприкасаемость», не прибегая к допущению возможной взаимосвязи, определенно настроенного сознания и предметной реальности через объективно существующее психоэнергетическое поле