С утра до вечера. В чистом поле [Ромуальдас Ланкаускас] (fb2) читать онлайн

С утра до вечера. В чистом поле

С УТРА ДО ВЕЧЕРА Новеллы

ЭТЮД

Море рокотало.

Исполинские, сумрачно-зеленые, с белыми гребнями волны с грохотом набегали на берег и разбивались, разбрасывая на песке непрочные кружева пены. Вода клокотала, вихрилась, устремляясь к дюнам, иногда даже лизала их подножье. Когда волна отступала, в мокром песке отражалось серое небо и черные тучи, нависшие над мрачным горизонтом. Тучи были разорванные, как будто в них попал снаряд. Ветер дул с моря, он пригибал к земле осоку и ивняк, нес песчинки и брызги ледяной воды. Шторм длился уже неделю, и море разошлось вовсю. Казалось, оно взбесилось и ищет, на ком бы сорвать злобу.

Взобравшись на дюну, Доминикас едва не упал — с такой силой его толкнул ветер. Полы дождевика задрались и залопотали наподобие флага, берет едва не слетел с головы. Ветер зажимал рот и сыпал в глаза песок. Зато бушующее море было просто великолепно. Доминикас оцепенел при виде этой красоты. Он давно хотел увидеть море таким.

Пляж был пустынен, лишь какой-то смельчак продвигался вдоль дюн, придерживая рукой шляпу и прыгая через лужи. Может быть, он тоже был художником. Но никто, кроме Доминикаса, сегодня не собирался писать море. Все его коллеги сидят дома, убоявшись ветра. Наверное, забивают козла или спорят об искусстве.

Осеннее море! Сердце Доминикаса забилось сильнее. С этюдником в руке он медленно двигался против ветра, подыскивая взглядом какой-нибудь заслон от него — писать на открытом месте было невозможно. Ветер мгновенно опрокинет мольберт, разбросает тюбики с красками, свалит с ног. Сегодня с ним шутки плохи.

Он решил спрятаться за кабиной для переодевания. Высунув голову из-за угла, можно было смотреть на прибой и работать, хотя иногда ветер залетал и сюда. Доминикас расставил мольберт и выдавил на палитру краски.

Времени у него было немного — приближался осенний вечер, а в такой ненастный день смеркалось быстрее обычного. Но как передать на картоне хоть часть этого сурового величия, как закончить этюд до сумерек? Доминикас обычно работал не спеша, но сегодня пришлось изменить своим привычкам. И он принялся за дело с исступлением, он шлепал краску к краске, забывая даже взглянуть на море. Доминикас сражался с чем-то невидимым, что старалось сковать движения его рук и не дать ему завершить этюд. Так бывало каждый раз в начале работы, а потом победа в этой схватке склонялась в его сторону. Последний раз взмахнув кистью, Доминикас понял, что он устал и продрог. Ноги закоченели, туфли были полны морской воды. За работой он даже не заметил, что волны докатываются до кабины, заливая его ноги.

Чепуха! Этюд-то закончен. А это главное. Над горизонтом на краткий миг полыхнуло ослепительно алое солнце и тут же кануло в черное море. Доминикас взглянул на этюд. Внезапный порыв ветра вырвал из мольберта картон и, покружив в воздухе, прибил к склону дюны. Доминикас ахнул. К счастью, картон упал краской вверх, и Доминикас, подбежав к нему, крепко схватил его за краешек. Ну и ветрище! Доминикас окоченел: ветер насквозь пронизывал его старенький дождевик.

Он сложил краски и палитру в этюдник и направился домой, стиснув в руке набросок, который ветер то и дело пытался присвоить.

Впереди шумел темный, задерганный штормами сосновый бор.

В вестибюле дома творчества он столкнулся с Аймой.

— Где же вы пропадали? — воскликнула рыжая эстонка. — Неужто на пляже?

— Да, — улыбаясь, ответил Доминикас. — Я писал море.

— Боже ты мой! — Айма удивленно развела руками. — В такую погоду! Что вы думаете! Так и простудиться недолго!

— Не возьмет нелегкая, — пошутил Доминикас. — Зато этюд принес.

— Раз так, позвольте мне на него взглянуть. Можно к вам?

Доминикас кивнул. Они вошли в его комнату, и он поставил этюд на подоконник. Айма щелкнула выключателем.

— Искусственный свет мешает, — сказал Доминикас. — Жаль, так рано стемнело.

— Ничего, ничего! — успокоила его Айма. — Этюд — просто прелесть! Поздравляю.

Она стояла посреди комнаты, рассматривая набросок.

— Какой изумительный зеленый колорит!

— Не перехваливайте, — буркнул Доминикас; в глубине души он был доволен, что этюд ей понравился. Айма славилась хорошим вкусом, и Доминикас охотно выслушивал ее мнение.

— Ей-богу, я восхищена, — сказала она восторженно. — Это просто удача!

— Значит, стоило промочить ноги.

Теперь она взглянула на его туфли.

— О, господи, да вы же промокли! Сейчас же переобуйтесь! Что же вы стоите? Смените обувь и приходите в читальню. Поговорим о сюрреалистах. Вы все еще держитесь своего мнения?

— Да, держусь, — ответил Доминикас и опустился на стул. Он вдруг почувствовал, что устал.

После ужина они сидели в читальне и говорили об искусстве. Айма курила сигарету за сигаретой и пылко спорила. От жаркого спора она раскраснелась, ее глаза блестели, и Доминикас подумал, что хорошо бы написать ее портрет: голубые глаза, блестящие волосы цвета охры, салатная кофточка и сигарета в тонких чуть порыжевших от никотина пальцах. За соседним столиком казах и молдаванин сосредоточенно играли в шахматы. Молдаванин был пьян и проигрывал третью партию подряд.

— Я все-таки не понимаю, чем вам не угодили сюрреалисты, — сказала Айма, закуривая новую сигарету. Она снова переходила в контратаку. — Скажем, Сальвадор Дали…

— Шах! — громко сказал казах за соседним столиком. И торжественно добавил: — Мат!

Доминикас встал с кресла. Его пробирала дрожь.

— Простите, Айма, но я пойду к себе. Плохо себя чувствую. О Сальвадоре Дали доспорим в другой раз.

— Выпейте аспирину, — сказала Айма. — Смотрите, не забудьте!

— Хорошо. Слушаюсь.

Доминикас кивнул и вышел из читальни, оставив Айму в клубах сигаретного дыма. Его все сильней лихорадило. Даже натянув толстый свитер и надев халат, он не смог согреться. Неужели он разболеется? Эта мысль тяготила Доминикаса. Он лег, набросив поверх одеяла пальто, но и в кровати его не переставала бить дрожь. За темным окном гудели на ветру деревья парка; по стеклу изредка барабанили дождевые капли. Ветер приносил глухой рокот прибоя, не смолкавший всю ночь. Шторм не стихал. Доминикас ворочался с боку на бок, ему не спалось. А когда он засыпал, его одолевали тяжелые сны: то он тонул в ледяном море, то кто-то гнался за ним по темному парку, чтобы отнять и разорвать этюд.

Утром он понял, что расхворался не на шутку и мысленно выругался. Сегодня он снова собирался писать море. И вот время упущено. Доминикас был зол на себя.

Завтракать он не пошел. Интересно, хватится его Айма в столовой? Почему он хочет, чтобы Айма его хватилась? Неужели это что-нибудь значит? Доминикасу просто хотелось увидеть ее, и он очень обрадовался стуку в дверь. Айма! Да, это была она. Доминикас улыбнулся бесцветной улыбкой.

— Я так и поняла, что вы прихворнули, — сказала Айма.

— Пустяки. Пройдет. Простудился немножко.

— А аспирин пили? — спросила Айма.

— Конечно, — солгал Доминикас. Он не любил и избегал лекарств.

— Теперь вы будете меня слушаться, — сказала Айма. Кажется, она радовалась случаю поухаживать за Доминикасом. — Выше нос! Я вас мигом вылечу.

Доминикас посмотрел на нее, и ему показалось, что ее глаза сегодня сверкают еще больше, чем всегда. Айма не была красавицей, — правда, волосы у нее были великолепные! — но Доминикасу как-то приятно бывало смотреть на нее, говорить с ней, гулять по парку, в котором ветер срывал с веток последние сухие живописные листья. А за соснами и белыми дюнами все время рокочет бурное море. С Аймой он не знал одиночества. И она не была одинока.

Айма принесла ему завтрак и пообещала сварить какой-то особенный грог. Этот грог мигом поставит на ноги Доминикаса. Она бегала по городку в поисках приправ и напитков, нужных для грога. Грог и впрямь получился прекрасный. Он пахнул коньяком, красным портвейном, апельсиновой коркой, лимоном, гвоздикой, какими-то неизвестными снадобьями. Доминикаса прошиб пот; согревшись, он крепко заснул и проспал до вечера.

На следующий день ему стало лучше. Жар спал, и Доминикас мог даже читать книгу. Когда глаза уставали, он откладывал книгу в сторону и думал. Думал о своей жизни, вспоминал юность, давно пробежавшие годы.

…Париж, Монпарнас… Тогда тоже была поздняя осень. Платаны на бульварах уже стояли без листьев. Улицы пахли жареными каштанами. Часто моросил дождь. Лоснился асфальт, блестели стекла витрин, сверкали автомобили. Из кафе и баров допоздна долетал шум, из открываемых дверей на улицу вырывались музыка и смех. Ежась от холода, он шел по улице, поглядывая на витрины лавок и окна кофеен. В каком-то кафе играл на скрипке необыкновенно высокий человек с длинными тощими руками. Музыкант играл бешено, не видя никого вокруг. Грива волос падала на его белый лоб. Настоящий Паганини! На столике лежала черная шляпа музыканта.

Он приоткрыл дверь кафе и в дверях столкнулся со своей старой знакомой. «Добрый вечер!» — поздоровался он с ней по-литовски. — «О, здравствуй!» ответила она и вернулась вместе с ним в кафе. Это была вдова журналиста, умершего несколько лет назад. У нее водились деньги, и теперь она угощала Доминикаса хорошим французским вином — он не посмел заказать бифштекс. Какой он тогда был робкий и худой! Скрипач кончил, женщина швырнула в его шляпу крупный банкнот. Низко поклонившись, музыкант заказал бокал красного вина. Потом, после полуночи, они вышли на улицу. Он провожал ее домой по бульвару Сан Мишель и глядел, как отсветы фонарей отражаются в мокром асфальте. Странное дело, Айма чем-то была похоже на ту женщину. Где та сейчас?

Этюд подсох. При свете дня он выглядел еще величественней, и Айма, заходя в комнату, каждый раз подолгу смотрела на него.

Доминикас был уже здоров. Ему не терпелось выйти во двор и поработать. Шторм затих, и в парке воцарилась странная, непривычная тишина.

Айма уезжала домой. Доминикас хотел проводить ее до автобусной станции, но она запротестовала. Нет! Нет! Никоим образом! Ему еще нельзя гулять. Он повиновался. Айма курила, то и дело поглядывая на часы. Ее лицо казалось изменившимся; видны были следы бессонницы.

Она потушила в пепельнице сигарету и подала Доминикасу руку. Они попрощались.

— Спасибо за все, — сказал Доминикас.

— Не за что, — ответила Айма, глядя на этюд. Она долго смотрела на него, потом улыбнулась Доминикасу и торопливо вышла из комнаты.

Он не смотрел в окно, когда она удалялась по посыпанной гравием дорожке — ее провожали другие художники. «Не надо», — подумал он и закурил.

Она забыла на столе свои сигареты.

Вскоре Доминикас получил письмо от Аймы. Письмо было длинное, оно изобиловало подробностями поездки: как она задержалась в Риге, как добралась до дому и тому подобное. Айма справлялась о здоровье Доминикаса и требовала сообщить ей об этом.

«В Таллине холодно, все время дождь, — писала она. — Сегодня я зашла в «Вана Тоомас», пила кофе и снова вспомнила вас и ваш этюд. Он мне очень нравится, правда. Вы бы не могли мне его подарить? Я хотела вас сама попросить, но не посмела. Глупо, правда? Я повешу этюд у себя в мастерской и, глядя на него, буду вспоминать море и те часы, что мы провели вместе».

Несколько дней спустя, когда набросок окончательно высох, Доминикас запаковал его, отнес на почту и послал Айме. Жаль было расставаться с этюдом, но мысль о том, что он будет висеть в мастерской Аймы, а она будет вспоминать его, радовала.

В тот день Доминикас снова взял этюдник и направился к дюнам. Ветер раскачивал верхушки сосен и гнал к берегу медно-зеленые волны, блестящие в неярких лучах солнца.

ВСЕ УТИХЛО В КОМНАТЕ…

Симас стоял, отвернувшись к окну.

Все утихло в комнате, и он явственно слышал, как на улице хлещет дождь. Капли воды барабанят по мостовой, позванивают по стеклам в окнах; вдоль тротуаров несутся мутные ручьи. Воздух стал серым от дождя, и улица погрузилась в сумерки, хотя вечер еще далеко. Отец укладывал чемодан. Симас слышал его торопливые, нервные шаги по комнате, когда он направлялся к шкафу за чем-нибудь из одежды. Дверцы шкафа отвратительно скрипели. Симас ненавидел этот скрип. В комнате плавали голубые змейки дыма: отец курил сигарету за сигаретой, забывая тушить их в пепельнице. Симас задыхался от едкой вони, но молчал. Он знал, что скоро все это кончится; еще минут пятнадцать — и отец уйдет и никогда больше не вернется. Уж конечно, он сюда не вернется…

Что-то навалилось на сердце Симаса, и он было заплакал, но сдержался. Пускай уходит, пускай делает, что хочет!.. Теперь-то все уже кончено.

Он подумал про мать, которая сидела в соседней комнате — бледная, с изменившимся лицом. Она сидела без звука, как мумия. Она не говорила. Она ждала, пока уйдет отец.

Кап, кап, кап, — постукивают капли по булыжнику. Все дождь, все дождь…

Кап, кап, кап…

Когда же кончится этот проклятый дождь? И на улицу не выйдешь! Теперь вот стой у этого окна и гляди, как желтые потоки отмывают от грязи мостовую. На улице-то было бы легче.

Отец перед зеркалом повязывал галстук. Симас видел его краешком глаза: небритое лицо, запавшие глаза, сигарета в зубах. Руки отца торопливо двигались. Ему все не удавалось завязать галстук — что-то получалось не так, и он снова и снова переделывал узел. Отец был в темно-синем лучшем костюме, будто он собирался на торжественный вечер.

В конце концов отец справился с галстуком и вытер платком лоб. Он вспотел, как после черной работы.

Симас глядел в окно.

Сзади раздались шаги отца. Отец ступал как-то робко. Когда он положил Симасу на плечо провонявшую табаком руку, Симас вздрогнул.

— Симас, я ухожу, — сказал отец. Его голос звучал глухо, незнакомо. — Симас, мы скоро встретимся. Ты уж не сердись на меня, Симас…

Симас молчал. Отец хотел еще что-то добавить, но с его губ слетел только невнятный звук.

Снова раздались шаги отца. Отец поднял с полу чемодан. Хлопнула дверь. Шаги удалялись по коридору. Клубы табачного дыма медленно плавали по комнате. Симас задыхался.

Кап, кап, кап, — постукивают капли по булыжнику. Все дождь, все дождь…

Кап, кап, кап…

Симас поглядел в окно. Он видел отца, который свернул направо и, сгорбившись, побрел под дождем, волоча рыжий чемодан. Отец был простоволос. Почему он не надел шляпу? Ведь она висела в передней. Они вместе покупали эту серую шляпу, она была совсем еще новая.

В соседней комнате одевалась мать. Она одевалась долго, а потом подошла к зеркалу и причесалась. Мать была в лучшем своем платье. В комнате запахло духами. Зацокали каблуки, и Симас почувствовал, что она стоит рядом с ним.

— Надо окно открыть, — сказала мать. Она распахнула окно. — Симас, я уйду ненадолго. Вернусь вечером. Ты поужинай и ложись. Хорошо?

Симас молчал.

Мать ушла. На улице она свернула налево. Ее красный плащ еще долго маячил перед Симасом. Потом он исчез за углом, и улица снова стала серой.

У дома напротив остановилась зеленая машина; из нее вывалилась подвыпившая компания. Она со смехом исчезла в парадном. Машина уехала. У соседей гремело радио. Там всегда играет музыка и парни с девушками танцуют до поздней ночи. Натанцевавшись вдоволь, они с песнями выбегают на улицу, и оттуда еще долго доносится девичий смех.

Все дождь, все дождь…

Завтра контрольная по алгебре. Надо бы подготовиться.

Симас сел за стол, на котором лежала раскрытая тетрадка. Он подумал: а квадрат плюс б квадрат… равняется… Формулы мелькали, плясали, сливались в синие бессмысленные пятна. Он ничего не видел. Ничего не понимал. Почему равняется? Что же в итоге? Снова двойка по алгебре? Третья подряд. А конец четверти недалеко.

Симас снова глядел в окно.

В комнате тикали часы.

Зазвонил телефон. Симас вздрогнул, но не двинулся с места. Телефон все звонил. Кто мог так настойчиво звонить? Отец? Мать?

Телефон все звонил. Этот острый звон ранил слух Симаса. Подойти бы к телефону и перерезать провод!

Симас колебался. Вдруг он поднял трубку и тут же услышал голос отца:

— Симас, это ты?

Симас молчал. Глуховатый голос отца снова забубнил в трубке. Откуда-то доносились музыка и говор. Конечно же, отец звонил из ресторана.

— Да, это я, — наконец отозвался Симас.

— Симас, — сказал отец, — приходи завтра после обеда к мосту. Удочки захвати… Придешь?

— Нет, — ответил Симас и сам испугался своего ответа.

— Почему?

— Я удочку сломал. — Он соврал, он хотел соврать.

— Я тебе новую куплю.

— Не нужна мне удочка, — выговорил он дрожащими губами и швырнул трубку.

Телефон зазвонил снова. Симас заткнул уши. Его душили слезы, но он не плакал.

Симас глядел в окно.

ПЕРПЕТУУМ МОБИЛЕ

В дороге нас застала сильная пурга. Стремительный серый вихрь слил воедино землю и небо. Ветер яростно швырял снег о ветровое стекло машины, застыли выведенные из строя «дворники», фары освещали лишь крохотное непроглядное пространство, и желтые полосы света не могли пробиться сквозь черную стену ночи. Ветер завывал и свистел; он хозяйничал тут, все глубже пряча мерзлую почву под белым, рыхлым, все утолщающимся снежным покрывалом, засыпая вровень с землей канавы, ямы и колеи на проселках. Дороги как бы не стало.

Машина шла с трудом, и перегревшийся мотор, казалось, был при последнем издыхании. Нельзя было различить, где кювет, а где дорога. Когда сквозь густую пелену снега мы разглядели сбоку неяркий огонек, я сказал своему товарищу:

— Давай, остановимся на минутку, пока пурга не уймется.

— Давай, — согласился он. — А то я ничего не вижу. Так ехать не имеет смысла. Еще сползешь в кювет. А тогда без лошадей не выберешься.

— Где найдешь лошадей в такой час…

— Ну и погодка! Наверное, черти твист пляшут, — пошутил мой товарищ. Но ему совсем не было весело. Он устал. Впереди был долгий, тяжелый путь, и неизвестно было, когда мы увидим огни города. Мы решили перекурить. И вдруг оказалось, что ни у одного из нас нет спичек.

Мы вышли из машины и прошли по глубокому снегу до стоящего неподалеку дома, в котором горел свет. Это был странный дом, большой, уродливый, с забитыми досками окнами первого этажа. Нам показалось, что в нем никто не живет. Но на втором этаже в залепленном снегом окне мерцал свет и двигалась темная тень; там должен был быть человек. Дом стоял на голом месте, и ни одного деревца, никакого другого строения не было видно вокруг. Даже собака не залаяла, когда мы вошли в пустой двор.

Дверь была заперта. Я постучал. Внутри ни звука. Тишина. Только хорошенько прислушавшись, я услышал наверху несмолкающие шаги; кто-то безостановочно ходил по комнате. Я постучал сильнее и настойчивее. Очень не скоро где-то высоко скрипнула дверь и по лестнице загремели тяжелые шаги. Человек медленно спускался вниз. Сквозь щели в двери заблестел свет. Шаги смолкли, замерли, и глуховатый голос спросил:

— Кто там?

Мы сказали, зачем пришли.

Человек за дверью довольно долго колебался. Наконец звякнула щеколда, дверь с визгом приоткрылась, ветер подхватил ее, ударил о стену дома, и мы увидели перед собой пожилого человека с керосиновой лампой в костлявой руке. Стекло лампы было с трещинкой, и пламя металось от ветра. Человек был в ветхом, поношенном пальто и в кашне. Его лицо казалось восковым. Из глубоких глазниц глядели на нас широко раскрытые, немигающие глаза. Они словно не видели нас, а пристально вглядываясь в темноту и пургу, что-то искали там.

— Простите, что потревожили, — сказал я. — Ехали мимо, страшно курить захотелось, а спичек нет.

— А… — сказал человек, словно проснувшись. — Пойдемте наверх. Я вам дам спички. У меня много спичек.

Он отвернулся и стал подниматься по лестнице. На ногах у него были туфли и галоши. Мы очутились в небольшой, пустоватой комнате, где стояли стол, кровать и старомодное кресло, обитое пурпурным плюшем. Плюш совсем уже стерся. Другое кресло заменял перевернутый ящик. В углу комнаты примостилась железная печурка. На столе лежало несколько книг по физике и множество листов бумаги с разнообразнейшими чертежами: кругами, эллипсами, кривыми, непонятными линиями и знаками.

Человек взял со стола коробку спичек и протянул мне. Я предложил ему сигарету. Он взял ее дрожащими пальцами; под ногтями была грязь.

Мы закурили. Потом, когда мы уже повернули было к двери, он спросил:

— Может, выпьете чаю?

— Спасибо, — сказал мой товарищ. — Охотно. Меня малость познабливает.

— Садитесь, — сказал человек. Он подтолкнул моему товарищу плюшевое кресло. Я сел на ящик.

Человек пошел к печурке, на которой уже шипел чайник.

— У меня только одна кружка, — пробормотал он. — Что же мне делать?

Человек остановился посредине комнаты и напряженно думал; его лицо стало озабоченным.

Я сказал:

— Вы не беспокойтесь. Я не хочу чаю.

— Нет, нет, вы будете пить, — торопливо сказал он. — Чаю хватит всем. Я уже знаю, во что вам налить.

Человек подошел к подоконнику и снял с него большой серебряный кубок с крышкой, на которой стоял миниатюрный атлет, с поднятой в броске рукой; это был баскетболист. Человек снял крышку, налил в кубок чаю и протянул мне.

— Прошу.

Смущаясь, не осмеливаясь отказаться, я взял кубок — никогда в жизни мне не приходилось пить чай из кубка, тем более серебряного. Моему товарищу досталась простая алюминиевая, не особенно чистая кружка, и я видел, как он поморщился, когда пришлось прикоснуться к ней губами. Но он пил горячую жидкость, потому что сильно продрог.

Серебряный кубок быстро нагревался и обжигал мне пальцы. На боку его я заметил надпись: «Команде «Аудра», в 1937 году выигравшей матч с…».

— Вы играли в баскетбол? — удивленно спросил я у хозяина и только теперь заметил, какой он высокий.

— Да. Я был капитаном команды. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году мы победили чехов. — Он говорил с гордостью, подчеркивая каждое слово, не переставая ходить по комнате, словно не мог ни минуты усидеть на месте.

Шаги глухо и мягко отдавались по комнате: на туфлях у него были галоши.

— Вы на галоши не смотрите, — сказал человек. — Я их надел потому, что в них теплее. Тут снизу дует.

— Значит, вы были капитаном команды! — сказал мой товарищ. — Я тоже когда-то играл в баскетбол.

— Да, да, — равнодушно сказал человек. — Водки хотите?

— Нет. Я за рулем.

— Выпьете?

— Нет, — отказался я. — Не люблю водки.

— А я вот пью, когда не могу заснуть, — признался человек. — Выпью и засну.

Он жадно затянулся сигаретой и попросил другую. Его глаза неспокойно блестели, узкие губы были плотно сжаты. Небритое лицо то исчезало в полумраке, то снова показывалось в свете лампы, словно на тусклом желтом экране.

— Вы одни живете в этом доме?

— Один.

— И вам не скучно?

Человек остановился, и его губы впервые искривились в улыбке. Но глаза, полные тревоги и непонятного страдания, не улыбались.

— Скучно? — повторил он, ошарашенный моим вопросом. — Нет, никоим образом. У меня нет времени на скуку. Я изобретаю  п е р п е т у у м  м о б и л е!

— Что? — переспросил я, сомневаясь, не ослышался ли.

— П е р п е т у у м  м о б и л е, вечный двигатель, — пояснил человек.

Мы переглянулись. Я видел, как на лице моего друга мелькнула улыбка. Казалось, еще мгновение, и он громко расхохочется. Мой взгляд скользнул по чертежам, лежащим на столе. Я понял, что человек говорит серьезно; он и правда изобретал перпетуум мобиле.

— Простите за нескромный вопрос, — сказали. — Но каким образом у вас возникла идея создать вечный двигатель?

— Каким образом? — человек посмотрел на меня, широко раскрыв глаза. — А, значит, вы ничего обо мне не знаете! Я обязан создать  п е р п е т у у м  м о б и л е, чтобы потом умереть спокойно. Не думайте, что это простое дело, но раньше или позже я справлюсь с проблемой. Знаний у меня достаточно. До войны я учился на инженерном. Потом пришла война, потом немцев разгромили, потом… — Словно не в силах что-то вспомнить, он схватился за голову и еще стремительнее заходил по комнате. Сигарета упала на пол и погасла.

— Что же было потом? — спросил мой товарищ.

— О, это было страшно: лес, ночь, бункер, выстрелы, горящая изба, вопли… Я никогда этого не забуду, — простонал он. — Никогда. Потом меня поймали, судили. Я отбыл свое наказание и теперь свободен. Нет, я еще не отбыл своего наказания. Еще нет…

Я внимательно слушал его, забыв кубок с чаем, оставленную на дороге машину и пургу.

— А все-таки, почему вам пришло в голову создать именно вечный двигатель?

— Затем, чтобы искупить свою вину перед людьми. Вы понимаете?

— Да. А разве не лучше вам поработать на каком-нибудь заводе? Там бы вы принесли людям пользу и тоже успокоили свою совесть.

— Нет, — человек потряс головой. — Я создам  п е р п е т у у м  м о б и л е, и тогда люди простят мне все. Это цель моей жизни. Не пытайтесь меня переубедить. Не переубедите.

Человек смолк. Молчали и мы. Пурга на дворе унялась. Окно плотно залепил снег, и в него ничего не было видно.

— Ну, нам уже пора, — сказал мой товарищ, поднимаясь из кресла. — Мотор остынет.

Я поставил на стол кубок с чаем, мы попрощались и вышли.

Ветер уже успокоился. Снег перестал падать. На чистом небе ярко светили холодные звезды. Наша машина на заснеженной дороге казалась белым сахарным пряником с новогодней елки.

Уже в машине мы еще раз взглянули на одинокий, заколоченный досками дом у дороги: там тускло светилось окно второго этажа, и в нем металась человеческая тень.

— Изобретает  п е р п е т у у м  м о б и л е, — сказал мой товарищ.

— Да, — отозвался я.

Он завел мотор, машина зарычала, дрогнула, и мы с ревом понеслись вдаль по глубокому, белому, сверкающему снегу.

ВЫСОКО ПРОЛЕТЕЛА ПТИЦА…

Гости собирались.

Один за другим подъезжали легковушки, из них выходили друзья и приятели скульптора Баркуса: художники, писатели, актеры. Кое-кто приехал на автобусе и шел от остановки пешком, любуясь окрестностями. Все были званы на открытие новой мастерской Баркуса.

Мастерская стояла за городом, на склоне холма. Место и впрямь было изумительное: неподалеку шумел бор, а внизу стремительно бежала по камням река, сверкая на весеннем солнце. Кругом — холмы и ложбинки в пестром цветении. Трудно и подобрать лучшее место для мастерской. Сама природа здесь призывала мечтать, думать и творить.

Баркус, празднично одетый, встречал гостей. Его лицо просто сияло. Он был взволнован и с беспокойством ждал, что скажут гости о его мастерской, как ее оценят. И ему не пришлось разочароваться: мастерская произвела оглушительное впечатление.

— Это же сказочный замок! — воскликнул солидный живописец Куоса, едва выбравшись из машины. — Я восхищен! Ну-ка, показывай, показывай! Дай поближе взгляну на этот шедевр.

Для начала Баркус показывал благоустроенный садик. Цвели яблоньки, шуршала нежная листва деревьев, зеленели газоны. Один фонтан чего стоит! Стенка из нетесанных, умело подобранных камней, а в водоеме — изящная русалка, по обнаженным бронзовым плечам которой струилась, переливаясь, вода. Скамейки, беседки, цветы… Куоса только руками разводил от удивления, тщетно стараясь скрыть зависть. Живописец выстроил в пригороде домик, но что он значил по сравнению с этим удивительным уголком!

Тени деревьев плясали на белых стенах, еще пахнущих свежей штукатуркой. Стену украшала огромная мозаика.

Баркус пригласил Куосу в дом, показал просторную мастерскую, где стояли старые его скульптуры. Новых работ не было видно. Занявшись мастерской, Баркус почти перестал ваять: не хватало времени, приходилось рисовать этикетки и конфетные коробки. Строительство поглотило много денег и сил. Но теперь, когда оно завершено, когда есть все условия для творчества, Баркус надеялся поработать сплеча. Ведь таланта у него хоть отбавляй! Теперь-то он покажет, на что способен!

— Двенадцать лет мучался, пока выстроил, — сказал Баркус.

— Двенадцать лет? — подивился Куоса. — Ну и ну! А ты, брат, поседел, постарел…

— Да, поседел, постарел… — вздохнул Баркус, и блеск в его глазах приугас.

В мастерскую вошел поэт Веялис, как обычно, бодрый, хоть и тучный не по годам.

— Колоссально! Колоссально! Поздравляю! Тут и ко мне бы пришло вдохновение. Садись и пиши стихи!..

Куоса иронически усмехнулся:

— По мне, хорошим поэтам вдохновения всюду хватает.

— Как и хорошим живописцам, — ничуть не смутившись ответил Веялис. — Насколько мне известно, Ван Гог…

Его прервал Баркус:

— Хватит дискуссий. Просим к столу. Выпьем, закусим…

Долго не ожидая, гости гурьбой повалили в светлую комнату. Жена Баркуса носила на стол весьма аппетитные кушанья. Баркус откупоривал бутылки. Для начала выпили охлажденной водки, настоянной на каких-то корешках. Мужчины хвалили водку, женщины пробовали коктейль, настроение у всех было отменное, все ели и нахваливали так, словно выдержали долгий пост. Лица раскраснелись. Мужчины сбросили пиджаки. Окна были приоткрыты, но в комнате все равно становилось жарко. Поднимали тосты за мастерскую, за творческие успехи Баркуса и за что придется. Много хороших слов было сказано в этот шумный вечер. Поэт Веялис сыпал как из мешка остротами и вконец очаровал всех женщин. Несколько раз он схватывался с Куосой насчет искусства, и хозяину приходилось вмешиваться, а то ненужный конфликт только испортил бы вечер. Положение спас артист, затянувший оперную арию.

После полуночи появились кофе и коньяк. В самое время — гостей уже сморила усталость.

Коньяк и крепкий кофе оживили всех; голоса стали громче; гости смеялись и танцевали. Иногда выходили отдышаться во двор, но, вернувшись, снова садились за стол.

Ночь прошла незаметно. За окнами занималось свежее весеннее утро, и Баркус вдруг заметил, что на дворе уже рассвело. Пели проснувшиеся птицы. В открытые окна мастерской повеяло прохладой. Жена Баркуса потушила лампы.

Гости стали прощаться. Первым уехал Куоса (днем заседание, надо выспаться); за ним последовали другие. Спасибо. Благодарим. Какой чудный вечер. Просто незабываемый. Столько впечатлений! До свидания! До свидания!.. Куоса как следует набрался, так что за руль села ею жена. Она не пила ни капли: печень не позволяла. Куоса тут же заснул.

Долины и холмы скрывал густой, серый туман. Солнце еще не взошло. Легковушки одна за другой исчезали в тумане. Двор вскоре опустел. Гости разъехались. Рев автомобилей замолк.

Баркус стоял во дворе, глядя вниз на окутанную туманом реку. Он слышал, как шумит, клокочет вода, как тренькают соловьи, как воздух наполняется всякими звуками природы. Восходящее солнце разрывало толстую пелену тумана. На листве сверкала роса.

Он знал, что утро будет восхитительным, но совсем не радовался. Напротив, его все больше давило смутное разочарование, причины которого он не мог понять.

Баркус был без пиджака. Его пробрала дрожь. Он отвернулся от шумящей реки и ушел спать.

Несколько дней спустя Баркус решил взяться за работу; незавершенные замыслы уже давно не давали ему покоя. Много лет он все откладывал, дожидаясь той минуты, когда будет завершено строительство и он сможет сосредоточиться и целиком отдаться творчеству. И эта минута наконец настала. Теперь у него была замечательная мастерская; оставалось только творить.

Но Баркусу не везло. Едва он надевал халат и брал в руки карандаш или резец, раздавалось гудение мотора, и во двор заворачивала легковушка. Почти каждый день приезжал кто-нибудь из друзей, им здесь очень нравилось. Гостей приходилось принимать. Одни привозили шезлонги, гамаки, собираясь вздремнуть в тени деревьев; другие приезжали с удочками и направлялись к реке. Время шло за купанием и беседой. Баркус был вежливым, кротким человеком и не смел просить друзей, чтобы они не приезжали так часто и не мешали ему работать. То и дело появлялись Куоса и Веялис. Поэту везло на рыбу. Он возвращался с реки с вязкой еще живой рыбы; ее приходилось жарить, а по случаю и выпить рюмочку.

Баркус утешал себя, что настанет осень и работа сдвинется с места. Осенью, когда ухудшилась погода, гости на самом деле стали реже появляться в мастерской. Баркус взялся за резец, но в душе было пусто. Резец выпадал из рук. Фантазия угасла. Замыслы потускнели.

Он успокаивал себя: это временное. Всему виной дурацкое настроение. Вот завтра он встанет рано, засучит рукава и поработает до седьмого пота. Но вдохновение не приходило ни на следующий лень, ни потом… Баркус встревожился. Он бродил вокруг новой мастерской, не находя себе места, блуждал по окрестностям, потемневшим взглядом уставившись на осеннее небо. Иногда он подолгу смотрел на старые свои работы и дивился, как сумел он их создать, откуда брал столько сил и смелости. А теперь? Что с ним случилось? Какую ошибку он допустил?

Падали листья. Хозяйничала осень. Зелень долин пожухла, а перелески расцветились яркими красками. Над рекой по утрам висели тяжелые складки туманов. Он каждый день видел их из широкого окна мастерской.

Настал солнечный день. Туман рассеялся. Стало тепло как летом. Баркус спустился к реке. Он сел на берегу и стал глядеть на воду; река уносила вдаль желтые, пурпурные и оранжевые листья. Он сидел и курил. Он ждал чуда. Но чуда не было.

Тогда он обернулся и посмотрел вверх — там на склоне холма стояла новая мастерская: белая, современная, лаконичная, озаренная ярким солнцем. На фоне синего неба она выглядела особенно хорошо.

Ветерок развевал поседевшие волосы Баркуса. Он провел по ним дрожащей рукой и болезненно скривился.

Высоко-высоко в прозрачном небе пролетела какая-то птица, захлопала крыльями и скрылась.

ПОЛОСАТЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС

1

Она обернулась от шкафчика и сказала:

— Хлеба не осталось; я сбегаю в магазин.

— Ладно, — сказал он и кивнул.

Она надела синий плащ и вышла. Хлопнула дверь. Шаги на лестнице отдалялись; звук шагов нее стихал и наконец исчез.

Свежая газета шуршала в его морщинистых руках; старик читал не спеша, чуть шевеля сухими, синеватыми губами, словно пережевывал слова. Каждый раз, принимаясь за газету, он ждал, что найдет в ней что-то новое и неведомое. Черные строчки были насыщены тайной, волнующими событиями. Он до того углублялся в них, что сам словно переносился на далекие континенты. Его неизменно потрясало лаконичное, но по сути своей жуткое сообщение о крушении самолета («все пассажиры погибли»), и он думал: «Еще вчера они радовались весне, а сегодня их нет. Человеческая жизнь полна роковых случайностей».

Так он читал, поправляя сползающие очки, когда вдруг ощутил мучительную пустоту в груди: на улице раздался жуткий, короткий, полный ужаса крик.

Он вздрогнул; газета выскользнула из рук и с шорохом упала на пол. Крик сразу же смолк и больше не повторялся, но тишина, наступившая после крика, была еще более цепенящей, а эхо крика продолжало греметь в его ушах. Вскочив со стула, он подбежал к окну и поглядел вниз с четвертого этажа: на влажной мостовой стоял желтый, полосатый троллейбус, а под передними его колесами лежала она; он отчетливо видел ее ноги в стоптанных туфлях и краешек синего плаща. Вокруг троллейбуса быстро собиралась толпа; голов становилось все больше, люди суетились, кричали, толкались, но синий плащ все еще был виден ему.

Закрыв глаза, он почувствовал, как зашумело в голове, и машинально вцепился в оконную раму, чтобы не упасть. Потом в голове и сердце стало пусто: и ужас, и боль, и волнение исчезли; на ощупь, словно слепой, он добрался до двери и потащился вниз по лестнице. Ему казалось, что лестнице нет конца, что он целую вечность все спускается и спускается в сумрачные недра земли.

Прохладное прикосновение к лицу дождевых капель напомнило ему, что он уже на улице. Перед ним был желтый, полосатый троллейбус и человеческие спины, много спин, которые все двигались. Он попытался протиснуться сквозь этот строй, но спин было очень много — и все они стояли на дороге к синему плащу. Тогда из его застывшего горла вырвался глухой крик:

— Пустите! Пропустите! Я ее муж!

Спины внезапно разомкнулись. Он протиснулся вперед, но синего плаща уже не было под троллейбусными колесами; она лежала на тротуаре, неподвижная, спокойная, и какой-то человек в шляпе, встав перед ней на колени, проверял пульс. Человек в шляпе выпрямился, взглянул на толпу, незаметно пожал плечами и торопливо потупил глаза. Рядом с ним стояла молоденькая девушка в красной вязаной кофте. Ее лицо было невероятно белое, щеки и губы дергались, словно она тщетно пыталась что-то сказать. Он понял, что это водитель троллейбуса, кинулся к ней и вцепился пальцами в кофту; на мостовую посыпались пуговицы. Его пальцы с нечеловеческой силой дергали кофту, и какие-то люди с трудом разжали их.

— Убийца… — тихо выговорил он, но все услышали.

Девушка заплакала.

Потом — вой сирены скорой помощи. Толпа расступилась. Замелькали белые халаты; разнесся слабый запах лекарств. Он видел, как бессильно качались ее руки, когда ее уложили на носилки и подняли в машину.

Снова завыла сирена, и машина умчалась. Люди стали разбредаться, а он все стоял и не мог двинуться с места; его ноги словно примерзли к асфальту. Ему все чудились под троллейбусными колесами синий плащ и ноги в стоптанных туфлях, но там ничего не было, даже следов крови, и тогда он снова увидел белое лицо девушки-водителя и отвернулся, побоявшись дольше смотреть на него.

«Надо идти».

Он оторвал от асфальта отяжелевшие ноги и медленно перешел мостовую, чувствуя, что он очень стар. Дождь полил сильнее, и он услышал, как идущие мимо женщины с громким треском раскрывают зонты.

2

Трясущимися худыми пальцами он передавал бутылки. Люди о чем-то разговаривали в комнате, но голоса доносились издалека, словно из-за стеклянной стены. Он не слушал, что они говорят. Равнодушие полностью овладело им, и только изредка до его слуха долетела отчетливая фраза: «…была удивительная женщина», «Он страшно ее любил — столько денег потратил на поминки!»

Когда все разошлись после поминок, в комнатах стало тихо и непривычно пусто. На дворе было уже темно, по улице беспрерывно сновали машины и мотоциклы, ежеминутно с воем проносились троллейбусы. В воздухе стояло назойливое, раздражающее дребезжание. Услышав приближающийся вой троллейбуса, он вздрагивал и ежился. В ночной темноте вспыхивали голубые искры электрических разрядов, вой смолкал, но вскоре раздавался снова. Это был отвратительный звук.

Он плотно затворил окна, но вой все равно врывался в комнату. Даже после полуночи не прекращалось злобное шуршание проводов. Казалось, какие-то бешеные звери гоняются друг за другом.

Он натянул на голову одеяло, заткнул пальцами уши и так лежал не двигаясь. Машины, троллейбусы! Этот рокот и непрерывное мелькание всю жизнь раздражали его, но теперь он их просто ненавидел. Это полосатый троллейбус был во всем виноват. Какое мерзкое, тупое у него рыло! Да, у каждого троллейбуса, у каждой машины было свое лицо, свой характер. Не раз он замечал это на улице. У одних морды тупые и равнодушные, у других — хищные и нахальные. А внутри люди, которые толкаются, потеют в жаркие летние дни; назойливые призывы кондукторши: «Продвигайтесь вперед! Впереди свободно! Платите за проезд! Передавайте деньги!» Или объявление над окошком: «Остерегайтесь гриппа! Грипп — тяжелое заразное заболевание». Как он до сих пор не заболел гриппом? Как он до сих пор мог ездить в троллейбусах? Вечером, когда он смотрел на освещенные окна троллейбуса, люди внутри были словно марионетки из кукольного театра, ловко расставленные режиссером. Кончено! Кончено! Больше он ногой в троллейбус не ступит.

Только под утро ему удалось немного вздремнуть. Встав, он сел за стол и написал длинное, желчное письмо в троллейбусный парк, требуя оплатить похоронные расходы и прочие издержки. «Синий новый плащ был порван, четыре рубля я потратил на телеграммы…»

3

Через несколько недель он получил отрицательный ответ; троллейбусный парк отказался платить по предъявленным счетам. «Ах вот как, — почти торжествуя, подумал он. — Тогда я заведу дело. Я им всю жизнь не дам покоя».

Состоялся суд, и он дело выиграл. Но победа не принесла ему удовлетворения; он снова предъявил свои претензии, требуя дополнительного вознаграждения. Жалоба следовала за жалобой. Вскоре весь город заговорил о том, что нашелся какой-то человек, который хочет подзаработать на похоронах собственной жены. Соседи и знакомые теперь смотрели на него с нескрываемым презрением. Друзья отвернулись от него.

С улицы доносился вой проезжающих троллейбусов; с раннего утра до поздней ночи они кругом бежали по городу. «Как полосатые собаки-великаны на проволоке», — в бешенстве думал он. Иногда троллейбус отцеплялся от линии, водитель торопливо взбирался на крышу на глазах у толпы зевак (он всегда со злорадством смотрел на это), и вагон снова несся вперед, высекая искры из медных, блестящих на солнце проводов. Что-то несокрушимое, роковое было в непрерывном беге машин. Невидимая, вызывающая, жестокая сила таилась в них. Он старался не глядеть на улицу, потому что там, внизу, ему всегда мерещились синий плащ и ноги в стоптанных туфлях.

Однажды, когда он сидел в комнате и читал газету, затрещал звонок. Он положил газету на стол и пошел отпирать дверь.

На площадке стояла молодая девушка в красной кофте. Он сразу узнал ее. Да, это была та самая девушка, которая водила полосатый, желтый троллейбус. Она опустила глаза, не выдержав его взгляда; ее бледное лицо внезапно покраснело.

— Чего вам надо? — в ярости спросил он.

Губы девушки дрогнули.

— Я больше не вожу троллейбус, — тихо сказала она. — Я продаю газеты…

— Чего вам надо? — снова повторил он, повышая голос.

— Не знаю… Я хотела вам сказать…

Она запнулась и замолкла.

— Катитесь к черту! — крикнул он и захлопнул дверь.

За дверью секунду было тихо; потом он услышал ее удаляющиеся шаги. Девушка медленно спускалась вниз. Когда замерло эхо шагов, он вернулся в комнату и в изнеможении упал в кресло. Никогда он не был так одинок, подавлен и убит. Как будто потолок обрушился ему на голову. Он чувствовал, что на него давят тысячи, нет, миллионы тонн, что он не выдержит этой тяжести, и вдруг, вскочив со стула, он метнулсяк двери и выбежал на улицу, словно силясь кого-то догнать.

КАПИТАН «НАДЕЖДЫ»

Я встретил его прошлым летом на берегу залива. Капитан «Надежды» был голубоглаз, белокур, веснушчат, немного курнос. Во рту у него не хватало нескольких зубов. Уши торчали. На мир он глядел серьезно и почти никогда не смеялся. Это был настоящий капитан!

Мы познакомились случайно: я шел по берегу залива, любуясь закатом, и увидел его на корабле. Корабль с трудом шел против волн. В нем сидели капитан и черная вислоухая собачка. Других членов команды не было видно. Капитан с усердием греб палкой с дощечками на концах, и корабль, переваливая с волны на волну, медленно двигался вперед. Собака беспокойно вертела мордочкой. По-видимому, ей было страшно. На борту корабля я увидел надпись: «Надежда».

— Эй, капитан! — крикнул я ему. — Возьмешь меня на свой корабль?

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил. Я продолжал шагать по берегу. Капитан не обращал на меня внимания. «Надежда» плыла вперед. Ветер крепчал. Все труднее было капитану управлять кораблем. В корабль набралась вода. Заметив, что корабль поворачивает к берегу, в спокойную бухточку, я пошел туда, сел на камень и принялся ждать «Надежду».

Красное солнце спряталось за желтыми дюнами. Небо на западе было сиреневое. Залив — голубой. Чайки — белые как снег.

Капитан подплыл к берегу и выволок на песок свой корабль. Наверное, в этой жестяной ванночке три или четыре года назад его купала мама.

Собачка отряхивалась. Она была мокрая, кривоногая, и ее темные глаза смотрели печально после путешествия по бурному заливу.

— Капитан, — сказал я, — где же твоя команда?

— А, матросы… Мопс — моя команда. — Он показал на собаку, которая каталась по песку, задрав лапы.

— Как прошло плавание?

— Неплохо. Только пришлось свернуть к берегу, потому что в корабль стала просачиваться вода. Я не боялся. А Мопс боялся. Он все время дрожал.

— Почему ты не взял с собой меня? Я бы не боялся.

— Ты большой, и мы бы все утонули.

— Нет, — сказал я, — тут совсем мелко. Тут утонуть нельзя.

— Ничего ты не смыслишь. Не знаешь, что значит плавать на дырявом корабле. Это очень опасно.

— Я уже плавал по заливу.

— Ты приехал из Клайпеды на пароходе. На нем моя бабушка ездит и каждый, кто хочет. Ты не моряк.

— Кто тебе сказал, что я не моряк?

— Я сам знаю. У моряков широкие штаны, и они не ходят просто так по берегу.

Я расстроился. Я и правда не был моряком, и штаны у меня были совсем узкие.

— Что ты будешь делать с кораблем? — спросил я у капитана.

— Отремонтирую. Заделаю щели паклей и хорошенько просмолю.

— Может, помочь тебе?

— Не надо. Ты не сумеешь.

Мне стало тоскливо. Я не был моряком.

Капитан пошел домой, и Мопс побежал за ним.

На другой день я снова пришел, чтобы увидеть капитана.

Капитан сидел на камне, положив голову на руку. Мне показалось, что он плачет. Он даже не посмотрел на меня. Мопс лежал рядом с ним на песке. Он дремал на солнышке, его обвислые уши то и дело подрагивали.

Я огляделся. «Надежды» нигде не было видно.

— Где твой корабль? — спросил я капитана.

Капитан поднял голову и посмотрел на меня. Его синие глаза стали еще больше и как-то странно блестели.

— Корабль утонул, — сказал он.

— Утонул? — огорчился я. — Каким образом?

— Я разжег костер, сварил смолу и просмолил все щели. Потом спустил корабль на воду, и мы вышли в море. Погода была хорошая. А в заливе в корабль стала сочиться вода. Жестянку я забыл на берегу. Вода все сочилась и сочилась, Мопс залаял, потом прыгнул в воду, а корабль все тонул и тонул. Теперь он лежит на дне.

— Вот несчастье, — сказал я. — А ты не унывай. Пошли, я тебе покажу другой корабль.

— У тебя есть корабль?

— Да. Увидишь, какой он большой и красивый.

Мы отправились в порт. У причала стояли разные корабли: лодки, сейнеры, катера. Я показал самый прекрасный корабль и сказал:

— Вот мой корабль. Тебе он нравится?

— Нравится, — сказал он. — Я хотел бы на нем плавать.

— Ты будешь на нем плавать.

Капитан долго смотрел на корабль. И чем больше он смотрел, тем больше нравился ему корабль, В это время на корабль грузили ящики с рыбой.

— Эту рыбу поймал мой отец, — гордо сказал капитан.

— Не он один. Другие рыбаки тоже. Правда?

— Правда, — согласился капитан.

Рыбу погрузили на корабль. Из трубы пошел дым. Корабль загудел и стал уходить из порта в залив.

— Ты врун, — сказал капитан. — Ты говорил, что этот корабль твой, а он не твой. — Он посмотрел на меня с презрением.

— Нет. Я не врун. Этот корабль принадлежит всем. Значит, он мой тоже. И твой… Ты сможешь на нем плавать, когда вырастешь.

Капитан вздохнул.

— Тебе хорошо, — сказал он. — Ты большой. А мне еще долго ждать.

— Не унывай, — сказал я. — Время быстро бежит. Месяцы и годы плывут, как этот корабль.

Я посмотрел на залив. Корабль успел уйти довольно далеко. Он стал совсем крохотным. В синее небо уходила черная ленточка дыма.

С МАНЕКЕНОМ ПО ГОРОДУ

Насвистывая, Бенас шагал по улице, глубоко засунув руки в карманы брюк. Он равнодушно глядел на прохожих и витрины магазинов, потому что его мысли занимала девушка, с которой он вчера познакомился. Бенас даже подумал, не влюбился ли он случайно, но тут же, посмеявшись над собой, отогнал прочь эту мысль. Влюбиться? Какая глупость! Пускай влюбляются сопляки, только не Бенас, она ему просто правится.

Завтра свидание у театра. Куда они пойдут вечером? Конечно в кафе. Денег у Бенаса достаточно. Он закажет коктейль и будет курить болгарские сигареты. Да, денег хватит. Но как с костюмом? В драке неделю назад костюм сильно пострадал, и показаться в нем на людях было недостойно или просто несолидно. Где же достать приличный костюм? Одолжить? Но у кого? Наконец в этом есть что-то унизительное.

Бенас остановился у широкой витрины. Это была витрина нового ателье; в ней стояло несколько одетых манекенов. Два манекена изображали пару молодоженов: девушка в белом изысканном наряде и парень в черном костюме. Внизу под ногами у них лежала табличка с объяснением: «Для свадьбы». Оба манекена улыбались, они радовались, что создали счастливую семью.

«Какая чепуха, — усмехнулся Бенас. — Ха! Для свадьбы!» Он окинул взглядом черный, хорошо сшитый костюм манекена. Как замечательно сидит костюм на манекене, но на Бенасе он выглядел бы еще лучше. Бенас вдруг почувствовал ненависть к улыбающейся кукле. Деревянный манекен носит такой прекрасный костюм, а он — нет. Почему? А если… На миг в его голове мелькнула мысль, которая поначалу показалась слишком невероятной, но чем больше Бенас думал, тем реальней становилась эта мысль. Нужны только смелость и ловкость. Ему поможет Аугустинас.

Поняв, что он слишком долго торчит у витрины, Бенас оторвал взгляд от манекена в черном и зашагал дальше. Но вскоре он снова вернулся и еще несколько раз прошел мимо окна ателье, пока план действий окончательно не созрел. Какая-то магическая сила влекла его к витрине. Бенас пытался убедить себя, что все это глупо и рискованно, что это преступление, но соблазн был слишком велик, он назойливо преследовал его, и Бенас перестал сопротивляться.

Вечером они для храбрости выпили бутылку вина. Но с приближением полуночи Аугустинас явно начал нервничать. Боясь показаться трусом, он старался прикинуться беззаботным.

— Вот увидишь, в две минуты все провернем, — подбадривал его Бенас. — А завтра будем, как цари, сидеть в «Радуге».

Погода благоприятствовала им. В сумерках полил дождь, и на улицах стало меньше народу. Торопливо пробегали запоздалые прохожие. Около полуночи дождь разбушевался вовсю и хлынул густыми потоками. Улица опустела. Прячась от дождя, они стояли в подъездах; их плащи промокли. Бенас много курил. Он тоже начал волноваться; винные пары почему-то улетучились, и Бенас сожалел, что они мало выпили. Ведь все должно пройти гладко. Иначе они наделают беды.

Около часу ночи на улице исчезли последние прохожие. Только изредка мимо проносились машины, разбрызгивая струи воды. Водосточные трубы гудели под дождем, словно орган.

— Мне кажется, пора, — сказал Бенас.

— Бенас, хочешь, я тебе одолжу свой костюм, — пробормотал Аугустинас.

— На черта мне твой костюм. Носи его сам. Ты что, боишься?

— Я не боюсь, но…

— Ерунда, — сказал Бенас, неестественно возбужденным голосом. — Главное — действовать смело. Пошли!

Они решили так: Аугустинас будет следить за улицей и в случае опасности свистнет, предупреждая Бенаса, который должен разбить окно витрины и раздеть манекен. На улице было темно, только из освещенной витрины на тротуар падали отсветы. В сероватой завесе дождя еле виднелись дома напротив. В окнах не горел свет. Город спал, и только дождь барабанил по крыше.

Поначалу события развертывались по плану Бенаса. Он быстро подошел к витрине, вытащил из кармана камень и стукнул им по стеклу; толстое стекло гулко громыхнуло, но не разбилось. Бенас ударил еще раз, и теперь к его ногам со звоном полетели осколки. Он залез в витрину, подскочил к манекену и попытался снять пиджак. К черту, пиджак был прибит гвоздями к манекену! Манекен угрожающе шатался, собираясь упасть. Чтобы снять с него пиджак и брюки, пришлось бы разорвать материю. Какая досада! Но Бенас не растерялся. Он подхватил манекен и вылез с ним на улицу.

К нему подбежал Аугустинас.

— Там кто-то идет, — заболботал он, тыча рукой на другую сторону улицы.

— Тихо! — прикрикнул на него Бенас. Он застыл на месте, одной рукой придерживая манекен, который стоял прислонившись к нему, словно пьяный.

Человек прошел, не обратив на них внимания.

— Что нам теперь делать? — спросил Аугустинас.

— У меня гениальная идея, — сказал Бенас. — Манекен будет играть пьяного, а мы повезем его домой. Только надо уносить ноги отсюда.

Бенас потащил манекен к перекрестку и прислонил его к стене, которая была в тени. Дождь лил по-прежнему. Они искали такси. Когда появился зеленый огонек, Аугустинас ринулся на мостовую и замахал рукой. Машина остановилась. Бенас приволок манекен, открыл заднюю дверцу и впихнул его в машину. Сам уселся рядом. Аугустинас сел к шоферу.

— Ну и накачался ваш приятель, — буркнул шофер.

— Совсем дошел, — сказал Бенас. — Знаете, после свадьбы…

— А… Куда вас?

— На улицу Роз.

Больше в машине никто не произнес ни слова.

Они благополучно добрались до дома Бенаса. Аугустинас расплачивался, а Бенас вытащил манекен из машины и держал его в охапке. Такси умчалось. Аугустинас промок. Зубы у него стучали, словно его била лихорадка.

— Вот видишь, все кончилось хорошо, — сказал Бенас.

— Ты… ты… точно… — пробормотал Аугустинас; от волнения он всегда заикался.

— Помоги мне его втащить.

— Л… л… ладно.

Дома уже давно все спали.

Бенас тихо отпер дверь, и они внесли манекен в прихожую. Манекен был довольно тяжелый, он зацепился ногами за столик в прихожей и с грохотом повалил его. Бенас замер. Но соседи не проснулись. Тогда он осторожно открыл свою дверь и зажег в комнате свет. Аугустинас усадил манекен на стул. Манекен сидел, вытянув длинные ноги в деревянных нарисованных туфлях; голова свесилась на грудь. Черный, элегантный костюм промок, помялся и прилип к деревянному телу манекена.

— Б… Б… Бенас, — пробормотал Аугустинас. — Смотри, у пиджака нет рукава.

Бенас ахнул: рукав исчез вместе со всей рукой манекена.

— Ей-богу!

— Мы, наверно, потеряли.

Бенас обыскал прихожую и улицу на том месте, где останавливалось такси, но рукава не нашел. В комнату он вернулся расстроенный.

— Черт подери, какая неудача!

— Наверно, в машине забыли, — грустно сказал Аугустинас.

Они растерянно глядели на мокрый манекен, который беззаботно откинулся на спинку стула. На голове у него блестели капли дождя. Лицо было тоже мокрое, блестящее, лишенное выражения, но губы иронически усмехались. Во всяком случае так показалось Бенасу.

ДВОЕ ЗА ЗЕЛЕНЫМ СТОЛОМ

Они остановились под деревом, не зная, куда податься. Хлестал холодный дождь, с моря дул, не переставая, ветер. В тот день у дюн на доске было выведено мелом: «Девять баллов». Волны докатывались до середины пляжа.

— Куда пойдем? — спросил человек в синем джемпере.

— Да вроде везде уже были, — сказал второй, высокий и тощий. — Когда же перестанет этот проклятый дождь?

— Отпуск — псу под хвост. Не повезло нам с тобой.

— Да, не повезло. Ничего не попишешь. Может, пойдем погоняем шары?

— Давай попробуем. Хоть согреемся малость. А то меня в дрожь бросает. Тьфу, какая сырость!

Они повернули к зеленой даче и поднялись на просторную террасу, где стоял огромный стол, обитый зеленым сукном, с медной дощечкой на боку; на меди было выгравировано: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 1910». Высокий человек взял белые шары, расположил их треугольником на зеленом поле и подал кий товарищу.

— Ты начни, — сказал он.

Человек в синем джемпере ударил кием; шары бросились врассыпную. Высокий человек снял дождевик, пристроил его на вешалку и долго прицеливался, стиснув в зубах трубку. Удар был точен.

— Есть! — воскликнул он и пошел к углу стола, чтобы вынуть шар.

— Поздравляю. Просто блеск! — сказал человек в синем джемпере. Теперь была его очередь наклониться к столу. Удар последовал почти сразу; кий едва коснулся шара.

— У меня руки дрожат.

— А ты об этом не думай.

— Я не могу не думать!

Он закурил и оперся на кий.

Шары стучали, разбегаясь во все стороны, они составляли странные геометрические фигуры, которые менялись после каждого удара. Высокий человек в серой вязанке вынул из лузы второй шар. Потом ему удалось забить сразу два.

— У меня еще ни одного нет! — пожаловался человек в синем джемпере.

— Не волнуйся. Еще можешь меня догнать и обыграть. Постарайся сосредоточиться.

— Ничего не выйдет, — ответил тот. Голос у него был глухой и подавленный.

Человек в серой вязанке закурил трубку и выбросил в форточку спичку. Дождь все еще отчаянно барабанил по стеклам; вода серыми струйками бежала по окнам, сочилась из щели в раме и капала на пол.

— Она уехала? — Он сильно стиснул зубами трубку и прицелился.

— Да.

— Значит, кончено.

— Наверно.

— А может, вы еще встретитесь?

— Нет, скорее уж — никогда.

— Кто знает, что будет завтра, через месяц, через год. А может, и хорошо, что ее здесь больше нет?

— Ты так полагаешь?

— Давай сходим в кафе, выпьем. Завтра перестанет дождь, выглянет солнце, мы снова сможем купаться. Не волнуйся, ты ее забудешь.

— Я не хочу ее забывать! — Человек в синем джемпере ударил и с удивлением увидел, что другой шар, отбившись, влетел в лузу. — Мне начинает везти.

Он улыбнулся и тут же загнал еще один шар. Неожиданно их охватил азарт; кии громко стучали по шарам, и те с грохотом носились от борта к борту, заглушая шум дождя за окнами террасы.

— У нее есть муж, — заговорил человек в синем джемпере. — Она не может его бросить, хоть и не любит.

— Почему?

— Он больной человек и очень к ней привязан.

— Вот оно как! Ну, я думаю, ты с ней даром времени не терял, — рассмеялся тот.

— Мы ходили гулять к морю.

— И все?

— Пили вино.

— Ну, а потом?

— Перестань меня допрашивать! Черт подери, какое твое дело, чем я с ней занимался?

— Прости, ты сам начал этот разговор. — Человек с трубкой обиделся и замолчал.

Теперь они играли молча, каждый погрузился в свои мысли. Человек в синем джемпере думал, что день и правда на редкость паршивый, что дождь не перестанет и вечер окажется мучительно тоскливым и мокрым, а она уже будет в другом городе.

Тягостная тишина, нарушаемая лишь грохотом шаров, длилась очень долго; в тишине уместились и тоска этого дня и сумерки наступающего вечера, но дальше молчать они не могли.

— Странно, — сказал человек в серой вязанке, набивая трубку.

— Что странно?

— Уже два часа, как мы здесь мучаемся, а конца не видно.

— Это потому, что часто не попадаем и начинаем сначала. Я положил на стол два шара, которые были на полке.

— А я — три. Мне уже надоело. Мы так и не закончим нашей партии. Никудышные из нас игроки.

— Колдовство, что ли.

— Хватит!

Они положили кии на стол и, сойдя с террасы, остановились под навесом, глядя на землю, на мутное, набухшее водой небо. Тучи ползли по верхушкам деревьев, дождь еще пуще разбушевался. Жестяная крыша сотряслась от ветра и ливня.

— Я теперь подумал: такой дождь будет и через много лет, когда мы уже станем стариками, — сказал человек в синем джемпере.

— Зато мы отлично будем играть на биллиарде, — сказал человек с трубкой, провожая взглядом красивую женщину. Она уходила по улице, и ее оранжевый зонтик исчез за серой завесой дождя, словно угасающее солнце.

ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ…

«Блаупункт» был включен; говорил фюрер. Крикливый, истерический, бессмысленный голос. Фюрер говорил о победах. Очень много побед. Германская армия шагает вперед, сокрушая врага. Форвертс! Вперед!

Когда голос фюрера смолк, раздался марш.

— Красивый марш, — сказал Альгис.

— Да. Но мне-то что? Я хочу есть. — Лицо у Тадаса было худое, бледное.

— Отец снова пришел с рынка ни с чем. Он не умеет торговать. Отец у нас слишком вежливый, его все толкают.

— Он не орет, как торговки: «Кому сахарину?! Кому сахарину?!» На рынке нужно орать, а наш отец — тихоня. Потом книги все равно никто не купит.

— Наш отец — ученый человек, а ученые люди все тихони. Все-таки, я страшно хочу есть. Что бы ты теперь съел?

— Я? — Тадас уставился в потолок и замечтался. Его глаза жадно заблестели. — Я бы съел яичницу с салом.

— Я тоже, — подхватил Альгис. — Но пока война не кончится, мы всегда будем голодны. Сало теперь едят только кулаки и спекулянты.

— А может, нам пойти на фронт? — сказал Тадас.

— На фронт?

— Да. Получим красивую форму, винтовки. И всегда будем сыты. Я вчера видел, как немецкий офицер, тот, что ходит к Алдоне, пил вино и угощал ее шоколадом. Война скоро кончится. Мы вернемся домой с орденами и медалями…

— На что мне медали, — сказал Альгис. — Я хочу есть. У меня желудок трещит от голода.

— А у меня слюни текут.

— В шкафчике ничего не осталось?

— Нет. Вчера мы съели последнюю корку. Даже мыши перестали лазить в наш шкафчик.

Берлин по-прежнему передавал марши. Это был второй марш подряд. Величественный марш в исполнении прекрасного оркестра.

Альгис подошел к окну. Уже смеркалось. Небо было ясное, розовато-лиловое — как перед большими морозами. На твердом промерзшем снегу лежали длинные голубые тени. В небе изредка появлялось облачко черного дыма, и с вокзала доносился тоскливый крик паровоза.

— Тадас, мы сегодня наедимся всласть, — вдруг сказал Альгис, отворачиваясь от окна.

— Ты что, думаешь, отец продаст хоть одну книгу?

— Нет. Он ничего не продаст. Но я придумал кое-что другое. На станции стоит состав с консервами. Мы откроем дверь вагона и стянем банок двадцать. Идет? А?

Тадас встал с кровати.

— Но ведь вагон запечатан сургучом! Немцы заметят, что печать сломана, и поднимут шум. Еще попадемся.

— Чепуха. Я и это уже обмозговал. Мы подогреем сургуч, снимем печать, а потом снова запечатаем. Они ничего не заметят.

— А охрана?

— В охране одни старики, сторожат они плохо. Я видел, они все время сидят у костра рядом со складами. — Альгис подошел к печке, взял кочергу и засунул ее в угли. — Вот этой кочергой мы и обработаем печать. Только надо накалить ее докрасна. Станция недалеко. Пока добежим, кочерга не успеет остынуть.

— Я боюсь, — сказал Тадас. — Нас могут поймать.

— Я давно знал, что ты трус. Раз так — лежи в кровати и жди, пока начнет падать манна небесная. Только знай: если не поможешь, я тебе не дам ни крошки, хоть ты мне и брат.

— Ладно, пойду. — Тадас надел пальто и натянул варежки.

Альгис вынул из печки кочергу. Железо раскалилось докрасна, оно даже светилось, распространяя жар. Забыв выключить приемник, они выбежали во двор и бегом пустились к станции. Мрак лежал над городом. Только кое-где тускло светились одинокие окна. Снег громко скрипел под ногами, когда они бежали. Луна еще не всходила. Состав протянулся, словно большой, черный червяк. Он стоял на запасном пути — один, без паровоза, словно ему некуда было спешить.

— Вот увидишь, будет чудно, — прошептал Альгис. — Ночь темная. Часовые греются у костра.

Они перебежали насыпь и стали пробираться вдоль вагонов.

В промежутках между вагонами виднелся слабо горящий костер и склоненный над ним часовой с поднятым воротником шинели. Часовой стоял, протянув над пламенем озябшие руки. Розовые отсветы мерцали на штыке его винтовки, и казалось, что штык в крови.

— Сегодня часовые совсем сонные, — сказал Альгис. — Тем лучше для нас.

Он остановился у двери вагона, одной рукой нащупал в темноте сургучную печать, которая походила на мерзлую лепешку, а другой приблизил к ней еще не остывшую кочергу. Запахло сургучом. Печать расплавилась.

— Держи!

Он подал кочергу Тадасу, осторожно высвободил из сургуча веревочку и повернул железную скобу, которая запирала вагонную дверь. Железина заскрипела, и на мгновение они замерли от страха.

Но часовой у костра даже не повернул головы. Он по-прежнему грел руки.

У Тадаса застучали зубы. Кочерга дрожала у него в руках. Она была страшно тяжелая.

— Как ты думаешь, что в этом вагоне? — тихо спросил Альгис. Нетерпение и радость звенели в его голосе.

— Может, мар-ме-лад, — пробормотал Тадас. — Немцы любят мар-ме-лад…

В темноте Альгис заметил какую-то надпись на вагонной двери. Наконец ему удалось ее разобрать. Крупными буквами мелом было написано „Nach Deutschland“.

— Нах Дойчланд? Что бы это могло значить? — озабоченно сказал Альгис. — Чего доброго, тут и консервов не будет.

— Тогда будут трофеи. Тро-фе-и. Воен-ная до-бы-ча. Попятно? Ско-рей от-крывай…

Альгис рванул дверь. Но дверь была тяжелая и не двигалась с места. Тогда они ухватились за нее вдвоем, напрягая все силы. Тадас выронил кочергу. Раскаленное железо громко фыркнуло в снегу.

Теперь они больше не думали о кочерге. Они толкали дверь, и она наконец поддалась. Альгис сунул руку в образовавшуюся щель, но вдруг отдернул ее, словно прикоснувшись к какому-то раскаленному предмету. Но кругом стояла стужа, и заборы трещали от холода.

— Башмаки! — испуганно прошептал он.

— Что?

— Там башмаки. Много башмаков… И, кажется, человеческие ноги.

— Не может быть!

— Посвети.

Тадас поднял вверх карманный фонарик и посветил в вагон.

Да, там были башмаки. Много башмаков и ног. Весь вагон был набит замерзшими трупами, они лежали аккуратными штабелями. Подобранные в русских степях, они возвращаются домой. Они возвращаются к своим матерям, которые ждут их в Пруссии и Саксонии, над Рейном и в Берлине.

Мальчики вскрикнули. И, словно откликаясь, где-то невдалеке аукнул паровоз. Потом снова воцарилась тишина. Над небольшим лесом взошла луна, в небе засверкали холодные, синие звезды, состав стал еще чернее, еще страшнее, и было ясно, что он не спешит никуда.

Мальчики бежали со всех ног, словно за ними гналась сама смерть. Они опомнились лишь дома. Угли в печке уже почти погасли, но приемник по-прежнему передавал марши. Звонкие, шумные, победные марши.

У Тадаса громко стучали зубы.

— К черту это радио! — закричал Альгис. Подбежав, он ударил кулаком по приемнику.

Марши смолкли. В печке, среди золы, еще поблескивали крошечные угольки.

МГНОВЕНИЕ И ВЕЧНОСТЬ

Он засиделся в кафе и теперь должен был спешить. Не стоило ждать, пока принесут вторую чашку кофе. Ей-богу, не стоило… Но одна чашка не рассеяла бы усталости. А спектакль длинный, и его роль из трудных. Перед каждым спектаклем он выпивал куда больше кофе, чем ему разрешил врач. Ну, неважно, кофе здесь дают жидкий.

Он шел быстро, размашисто вышагивая по мокрому осеннему тротуару. Студеный ветер хлестал лицо каплями дождя. Осень выдалась ранняя и холодная. Над городом висело серое небо.

Афишная тумба. Он остановился на минуту, прочитал на театральной афише свою фамилию, закурил, застегнул пальто и снова ускорил шаг. Он думал о спектакле. В его голове мелькали фразы, которые вскоре придется произносить на сцене. Премьера. Зал будет набит до отказа. Но почему он вечно волнуется перед премьерой, словно это первый его спектакль? Завтра все будет иначе. Завтра трудно будет понять, почему он волновался. Спектакль, скорее всего, пройдет гладко. Потом аплодисменты, поздравления, возможно, цветы и тяжелая усталость, когда он вернется в свой номер в гостинице. А сегодня вечером, пожалуй, у него опять заноет сердце; в холодном, неприютном гостиничном номере вдруг недостанет воздуха и придется проглотить несколько таблеток. Несколько сладких, круглых таблеток, от которых сердце бьется спокойнее. Они всегда были при нем в кармане пиджака.

Когда он пришел в театр, в коридоре его остановил режиссер и сказал:

— Ты что-то бледноват сегодня. Что с тобой?

Он пожал плечами.

— Не знаю.

— Ах да, совсем забыл тебе сказать, — добавил режиссер, — тебе жена звонила.

— Жена? Что она говорила?

— Ничего. Обещала еще позвонить.

— Вот как, — буркнул он и направился к себе.

Надо было готовиться к спектаклю.

Сидя перед огромным зеркалом в уборной, он видел свое усталое лицо, с испариной на лбу. Сегодня ему сильно не нравилось свое лицо, словно это было изображение какого-то чужого, неприятного для него человека. Грим малость изменил его, но выражение осталось прежнее, и болезненная бледность не сошла. Изображение раздражало и возмущало его. Электрический свет резал глаза.

В пепельнице догорал окурок. Дым извивался над его головой тонкими, голубыми прядями. Звонила жена. Почему она так неожиданно позвонила? Не иначе, как что-то случилось. Может быть, захворал сын? Когда он уезжал, сын прихварывал. А вдруг мальчик угодил под машину? Сколько раз он говорил, чтоб не пускали его одного на улицу! Не послушались… Никогда его не слушают. А теперь вот звонят…

Еще одна сигарета. Он уже был одет. Вскоре придется выйти на сцену. В голове гремит текст пьесы. Он все отлично помнит. Волноваться тут нечего. Да, роль из трудных, но она ведь отшлифована до мелочей. Каждый жест, каждое движение, каждая интонация… Все-таки, почему жена звонила? Не иначе что-нибудь случилось. И как назло — сейчас, как назло — сейчас… Хуже быть не может.

Чего он ждет? Ведь пора на сцену. Медлить нельзя. Пора, уже пора. Но все-таки, почему она так ни с того ни с сего позвонила?

На сцене он жил иной жизнью. Тянулись напряженные минуты и часы. Он спорил, ругался, смеялся, сердился, грустил. Он пережил великое множество разных чувств. Его голос звучал почти без передышки, достигая самых дальних уголков зала. Публика молчала, лишь изредка оттуда доносились приглушенный вздох и взволнованный шепот, и чутье ему подсказывало, что вот несколько сот людей верят тому, что он говорит и делает, что они не остаются равнодушными. И это подхлестывало его. Он весь напрягся, становясь тем, кем ему нужно было стать.

На сцене зазвонил телефон. Он говорил. Вдруг мысль оборвалась. Что же ему нужно сказать? Что? Что? Черт возьми, о чем он думает? О том звонке из дома… На лбу вдруг проступила испарина. Пауза. Долгая, страшная пауза, чреватая провалом. Наконец он вспомнил фразу. Слава богу, вспомнил-таки: «Я чувствую себя совсем хорошо».

Первый акт миновал, закончился второй. В перерывах он много курил. Режиссер то и дело хлопал его по плечу: «Отлично! Отлично! Ты у меня сегодня молодец!» Похвала не волновала его. Он думал о последнем акте. Еще несколько десятков минут, и спектакль будет кончен. Тогда он сможет позвонить домой и узнать, в чем там дело.

Вот и третий, последний акт. Сердце как-то неповоротливо билось в груди. Иногда ему не хватало воздуха, сердце принималось колотиться, и он ловил ртом воздух. Его сковывал страх. Неужели это случится сейчас, на сцене? Нет! Нет! Он должен выдержать до конца. Премьера должна пройти без запинки. Ее успех зависит от него… Вот снова его выход. Надо взять себя в руки! И все будет хорошо…

Очутившись на сцене, он вскоре обрел веру в себя. Сердце вроде успокоилось. Он чувствовал его ровный, спокойный ритм. Кажется, критический момент миновал. Он дышал легче. Его шаги по сцене стали тверже, а голос звенел смело, уверенно и волнующе. Раскаленные светильники распространяли жар. На сцене было тепло и светло. Пахло обивкой новой мебели. Но что это значит, почему сцена вдруг омрачилась? Он машинально притронулся к карману пиджака, надеясь нащупать таблетки; их там не было. Таблетки остались в том пиджаке, в уборной. Сердце кувыркнулось в груди, заныло; резко потемнело в глазах. Это продолжалось лишь мгновение, короткое, ужасное мгновение, похожее на вечность. Очнувшись, он понял, что сидит на стуле. Его руки тряслись. В зале воцарилась грозная тишина. Его охватило чувство, как будто он погрузился глубоко в сумрачную воду, а теперь снова вынырнул на поверхность. Под мышками сорочка была мокра от пота. Звенело в ушах. Он увидел застывшие от удивления лица актеров. Он ничего не понял. («Чудно́ было бы умереть на сцене».)

Он втянул в легкие воздух, встал со стула и шагнул на середину сцены. Опасная минута миновала.

Спектакль скоро кончился. Занавес закрылся и в зале загремели аплодисменты. Зал хлопал долго и настойчиво, требуя актеров. Занавес распахнулся. Он кланялся публике. На сцену поднялась какая-то девушка и вручила каждому из них по букету цветов. Когда аплодисменты наконец замолкли и занавес отделил их от зала, к нему подбежал режиссер.

— Поздравляю! Поздравляю! Все от тебя без ума. Сегодня ты был великолепен.

— Я ужасно устал, — сказал он глухо. — Пойду переоденусь.

В уборной он положил цветы на столик перед зеркалом, расстегнул ворот сорочки и развалился на стуле. Запах цветов опьянял его. Букет был роскошный. Он подумал: надо бы сразу поставить цветы в воду, пока они не увяли. Хорошо было сидеть здесь и отдыхать как после долгого, тяжелого путешествия… Он погляделся в зеркало и улыбнулся своему отражению.

Кто-то просунул голову в дверь и крикнул:

— Тебя к телефону!

Он вышел из комнаты. Подняв трубку, он расслышал голос жены, добравшийся по телефонным проводам из далекого города.

— Ты мне уже звонила. Что стряслось? — спросил он.

— Ничего. Телефон у нас починили. Вот я и решила тебя заказать. Как ты там себя чувствуешь?

— Я чувствую себя совсем хорошо, — ответил он.

ТАМ, ЗА УГЛОМ…

Альбинас добрался до города лишь вечером. Да он и не торопился, дожидался сумерек, когда его трудней будет заметить; в колонии, без сомнения, уже хватились его; надо было глядеть в оба, чтобы не пришлось вернуться вечером того же дня. Сердце прыгало в груди, от каждого внимательного взгляда он вздрагивал и отступал в тень. Осторожно оглядываясь, Альбинас крался по полутемным улицам весь наготове; он удерет, если только попробуют его задержать. Но прохожие не интересовались им, и страх чуть уменьшился. На самом деле, кому он нужен в этом городе, где живут сотни тысяч человек? Он — один из огромной толпы, он ничем не выделяется. Кому взбредет в голову, что он не имеет права ходить по этим улицам, столь знакомым, где много лет звучали его шаги?

К матери Альбинас не собирался заходить. Зачем? Какой в этом смысл? Он вынашивал другой план; его надо было осуществить без промедления. Но какая-то странная сила влекла его к дому, в котором он вырос. Кажется, ноги сами несут его туда. В старый переулок — безмолвный, погруженный в сумерки. Мостовая, мощенная красным кирпичом, на домах — старинные железные фонари с разбитыми стеклами (одно стекло выбил он), а вот и деревянные тяжелые ворота и розовый дом во дворе, с окошками первого этажа, закрытыми деревянными ставнями, и сгорбленная береза в углу двора…

Альбинас остановился в подворотне и посмотрел на темные окна второго этажа: матери нет дома. У него заныло сердце; захотелось плакать. Зачем он здесь стоит, чего не видел? Еще кто-нибудь из жильцов узнает его. Им-то ведь всем известно, что с ним случилось. Подальше отсюда, подальше…

Он повернулся и поплелся в сторону вокзала. Очень хотелось есть: с самого утра, с той минуты, как он убежал из колонии, у него ни крошки не было во рту. И денег у него не было. Ну, ладно, он что-нибудь придумает; голодным не останется. В столовых всегда остается на столиках недоеденный хлеб. Иногда даже много попадается.

Город шумел. Мимо летели машины, с треском проносились мотоциклы. У кино толпился народ. Шла приключенческая картина; в электрическом свете пестрела огромная реклама: крупный мужчина в черных очках и с револьвером в руке. Вот бы посмотреть! Куда там… Ему надо поесть и поскорей уматываться из города. Здесь все теперь не для него, а раньше он каждую неделю ходил в это самое кино.

Альбинас вошел в столовую. Народу было немного. Подавальщицы чесали языком у буфета. Он огляделся: на столиках, на тарелочках, и впрямь лежал хлеб. Он проглотил слюну. В пустом животе заурчало. Альбинас сел за укромный столик. Подавальщицы продолжали болтать, не обращая на него внимания. Он схватил хлеб, торопливо сунул за пазуху и притворился, что разглядывает меню. И тогда подошла подавальщица.

— Что закажешь?

Альбинас небрежно швырнул на столик меню.

— Ничего…

Подавальщица бросила на него подозрительный взгляд и вернулась к буфету. Альбинас встал. Выскользнул на улицу. Порядок! Хлеб в кармане. Теплый, душистый хлеб. То же самое он повторил и в другой столовой. Там ему перепало даже несколько кружочков колбасы, которую оставил какой-то сытый дядя. Карманы раздулись от хлеба. Отлично! Теперь — в путь!

По залу ожидания разгуливал милиционер. Он очень не понравился Альбинасу. Альбинас избегал попадаться ему на глаза. Наконец, едва милиционер отошел в сторону, он пробрался к окошку справочной и спросил, когда уходит поезд. Через полчаса? Альбинасу только это и было нужно. Чем скорее он оставит город, тем лучше. А тогда — свистите, сколько влезет!..

Альбинас спустился в тоннель, потом поднялся по крутой лестнице и очутился на платформе, где уже стоял поезд, готовый к отправлению. Но у каждой двери вагона торчало по проводнице, — они проверяли билеты. У него, конечно, не было билета, так что не было и надежды попасть в вагон.

Альбинас не растерялся. Стрелка электрических часов нервно вздрагивала, продвигаясь вперед. Альбинас гулял по платформе, смешавшись с толпой. Когда до отхода поезда осталось несколько минут, он направился в самый хвост, обогнул последний вагон и очутился по ту сторону поезда. По соседним рельсам грохотал товарный состав; паровоз швырнул ему в лицо облако обжигающего пара и оглушил его гудком. Он съежился, хоть знал, что промежуток между двумя составами немалый и вагоны его не раздавят. Состав долго тащился мимо. Он стоял и ждал. Но тут раздался свисток. Паровоз запыхтел и рванул пассажирские вагоны. Альбинас проворно вскочил на ступеньки и взобрался на буфера, накрытые двумя елозящими металлическими плитами, соединявшими мостиком один вагон с другим. Здесь можно было стоять.

Проводницы закрыли изнутри двери вагонов. Он едет, едет! Мелькали огня города, отдалялись в вечерних сумерках фонари вокзала. Поезд набирал скорость. Громыхали буфера, грохотали колеса. Альбинас успокоился. Он прислонился к вагону, вынул из кармана хлеб с колбасой и стал уплетать его. Вагон швыряло, хлеб подпрыгивал у него в руках. Он глотал его большими кусками и слопал весь до последней крошки. Всю ночь ему придется ехать, всю ночь… И он не сомкнет глаз, прислушиваясь к громыханию колес.

Поезд набрал скорость, и Альбинасу становилось холодно. Он поднял воротник пиджака и втянул голову в плечи. Так теплее.

Когда поезд останавливался, Альбинас соскакивал с буферов на противоположную сторону путей, чтобы проводницы его не заметили. Однажды он едва не попался, и ему пришлось перебежать к другому вагону.

А поезд все мчался и мчался мимо сел, городов, лесов, полей, погруженных во мрак хуторов; в ночной темноте особенно громко гудел гудок. Мимо красными комарами летели светящиеся искры, ветер нес сажу и запах дыма.

Альбинасу не хотелось спать. Он был слишком взволнован, чтобы заснуть. Тем лучше. Когда стоишь на буферах, лучше не дремать. В памяти роились обрывки воспоминаний, словно раскаленные искры, которые нес мимо ночной ветер…

…Мать водит его на другой конец города к своей подруге. У той всегда полно гостей. На столе — бутылки с водкой и вином. В задымленной комнате какие-то незнакомые мужчины. Они пьют, курят, смеются, ржут, как лошади, даже стекла дребезжат. Мать улыбается им. Без устали визжит музыка. Целый вечер не смолкает шум и гомон голосов. А он один среди этих людей, и его берет тоска. Никому нет дела до него, а если есть, то ненадолго. Глаза слипаются, ему давно пора спать, но мать не спешит домой. Музыка и шум. Звон бокалов. Лишь около полуночи они выходят, и он засыпает в полупустом автобусе…

…Отец все чаще возвращается с работы злой и пьяный. Дома начинаются ссоры. Отец кричит и ругается нехорошими словами. Эти слова он слышит сквозь сон, вздрагивая и просыпаясь, и часто его подушка — мокрая от слез. Они все ругаются, все бранятся. Отец бухает кулаками по столу. Он страшен. Глаза очумели от водки. Мать плачет и хочет куда-то убежать, но отец ее не пускает. «Ах, ты…» И так до самого утра. В школу он уходит с тяжелой головой, мать забыла положить ему завтрак, она все еще валяется в постели. Мать лежит долго и жалуется на головную боль. Вернувшись из школы, он застает ее перед зеркалом — она причесывает свои кудряшки. На ней шелковый цветастый халат. На кухне кисло воняют немытые кастрюли. На стульях валяются скомканные платья. Но пузырьки с духами всегда стоят перед зеркалом. И там же лежат таблетки от головной боли…

…Весна. На дворе полыхает солнце. Небо синее-пресинее. Во дворе уже распустились крохотные нежно-зеленые листья березы. Дети играют, звенят голоса. А у них в квартире сущий ад. На полу валяются черепки разбитых тарелок. Отец в ярости топчет их каблуками. Крики. Ругань. Он затыкает уши, чтобы не слышать, но ведь все равно слышит. Он запирается в ванной. Нет, и здесь просто невмоготу. Он выбегает во двор. И во дворе не находит себе места. Идет на улицу. Таскается до темноты по городу. Когда возвращается домой, отца уже нет. Отец не появляется ни ночью, ни на следующий день. Отец куда-то ушел и не вернулся. Теперь они живут вдвоем с матерью, и ей, кажется, очень плохо.

Но не надолго. Она красит волосы в чудной красный цвет, наряжается и прихорашивается, битые часы проводит к парикмахерской. Под вечер она выходит погулять. Он видит мать под ручку с незнакомым мужчиной. Они прошли мимо и не заметили его. Он стоял под березой, в тени, и до боли кусал губы.

Этот человек провожает мать до ворот. Он высокий, еще нестарый и всегда красиво одет. Альбинас ненавидит этого человека и не скрывает этого. Мать бесится. Она бьет Альбинаса по лицу; с этой минуты он и ее ненавидит.

Осенью мужчина, который любил хорошо одеваться, исчезает. К матери приходит другой, пожилой, зато при деньгах. Этот приносит ему конфеты, Альбинас их не ест, а выбрасывает во двор. Конфеты собирают дети. Дождь постукивает в стекла. Он сидит в комнате и готовит уроки, мать с гостем в соседней комнате пьют вино. Они смеются, хохочут. Он уходит спать, ничего не выучив, и долго не засыпает. В школе он позорно стоит у доски. «Как тебе не стыдно? Опять ничего не выучил», — ворчит учитель и ставит ему двойку. Он остается на второй год.

Частенько, по дороге из школы, он встречает отца. У отца запавшие глаза, небритые щеки; от него разит водкой. Он не говорит отцу, что остался на второй год. Ему стыдно. Ему жалко отца, — тот постарел, совсем стал чужой. Пускай лучше ничего не знает. И мать ничего не знает. Она не интересуется его делами. У нее свои…

…В кино он тоже ходит один. У дверей вечно околачивается стайка подростков. Они носят кожаные куртки, не причесываются, курят сигареты, громко сквернословят и поплевывают сквозь зубы. Это Джонни с дружками. Вообще-то он Йонас, но все его называют Джонни. Тому нравится, чтоб его так звали. Джонни старше и наглее их всех — его год, как исключили из школы. Джонни хвастается, что уже имел дело с девочками. Вот это да! Для Альбинаса Джонни настоящий герой. Джонни соглашается принять его в свою кодлу. Какой почет! Зато придется выполнять его приказы. Ладно. Будет выполнять. Кодла недурно проводит время: курит сигареты, попивает винцо. Альбинас еще не умеет курить. Дружки над ним смеются. Его подташнивает, когда он затягивается дымом, и кружится голова. Чепуха. Он научится. А вот и научился. Теперь сигарета вечно дымится у него во рту. Он больше не кашляет, не давится. На сигареты и вино нужны деньги. Что ж, будут. Они снимают «дворники», колпаки с автомобильных колес, Джонни это кому-то сбывает. Деньги есть. Они покупают транзистор. Когда кодла пьет у реки, всегда гремит музыка. Руки у Джонни в татуировке. Он — вожак. А денег все не хватает. Джонни предлагает ограбить ларек. Их карманы полны бутылок, конфет, сигарет, шоколада… Шоколад и конфеты — для девочек, для них — вино. Их никто не ловит, и на следующий день в лесу они пьют шампанское. Никто не умеет открывать бутылки, пробки стреляют оглушительно, как стартовый пистолет; шампанское шипит, пенится, рвется наружу… Остается только на донышке бутылки. Джонни хохочет, мокрый от шампанского…

Через неделю они присматривают другой ларек. Снова грабят. Но кто-то погнался за ними. Тишину раздирают свистки. Крики. Он бежит, спотыкается, падает, дрожа и задыхаясь, слышит шаги позади, и вдруг крепкие пальцы милиционера хватают его за шиворот. Он просит отпустить, но пальцы держат крепко… Другой милиционер ведет Джонни; тот ругается, понурив голову…

Поезд остановился. Альбинас соскочил на землю. Под ногами — щебенка. Какой-то полустанок. На перроне мигал керосиновый фонарь. Сонно зевал дежурный. Альбинас видел его в промежуток между вагонами. Сошли какие-то пассажиры с чемоданами и узлами. Уже светало. Над полями ползли нити белесого тумана. На небе гасли тусклые звезды. Альбинасу было холодно. Его трясло, и он стал прыгать на месте, махать посиневшими руками, стараясь согреться. На следующей станции надобудет сойти. Еще пятнадцать-двадцать минут — и его путешествию конец.

Гудок. Альбинас взобрался на ступеньки. Он ехал стоя, цепко держась за поручень. Ветер швырял иголки сажи. Он зажмурился, чтобы сажа не попала в глаза. Потом ее трудно вынуть, она жжет глаза. Из открытого окна вагона кто-то выбросил горящую сигарету. Она пролетела мимо лица, как крохотная комета, и вспыхнула искрами на щебенке насыпи. Воняла уборная в конце вагона. Поезд тяжело пыхтел — шел в гору. Испуганные птицы летели в алеющем небе, бесшумно хлопая крыльями.

Взобравшись на холм, поезд словно перевел дыхание и медленно скатился к следующему полустанку. Завизжали тормоза. Звякнули буфера. Альбинас разжал пальцы и скатился на насыпь. Он приехал.

Всходило солнце. Небо было ярко-алое: над лесами всплыл сияющий краешек солнца. Алый шар быстро поднимался, уменьшался, заливал землю светом. Альбинас шагал навстречу солнцу, жмурясь против света. Нет, глаза слипались от сна. Он вдруг почувствовал невероятную усталость. Еще пять километров пешком! Альбинас смотрел, где бы на минутку вздремнуть. На лугах высились копны свежего сена.

Альбинас перепрыгнул канаву и повернул к копнам. Сено наверху было влажное от утренней росы Он выбрал самую большую копну, зарылся в нее, накрылся благоухающим сеном и тут же заснул.

Его разбудил гул реактивного самолета. Открыв глаза, он увидел солнце на прозрачном светлом небе и белую стрелу дыма, улетающую в бесконечность. Небо содрогалось от рева.

Альбинас еще бы полежал в копне, но его мучала жажда. Он выбрался из сена, стряхнул с себя травинки, потянулся и улыбнулся пересохшими губами при виде аиста, расхаживающего по лугу. Поднявшееся солнце припекало макушку. Воздух благоухал, насыщенный запахами травы, сена и леса.

Он крикнул от радости и услышал, как стена леса отбила эхо его голоса. Сердце весело колотилось. Ему хотелось смеяться, кувыркаться в росистой траве. Найдя в ложбинке родник, Альбинас напился и вышел на пыльный проселок. Бабушка, конечно, удивится, когда его увидит. А может, и не удивится. Разве он ребенком не приезжал к ней с матерью? Ведь бабушка ничего не знала, она даже не догадывалась, в какой переплет он угодил. Он скажет, что приехал на каникулы, и она поверит. Но Альбинас волновался, приближаясь к избенке, которая, словно коричневый гриб, торчала на берегу реки. Испарина выступила у него на лбу. Он кусал сухие губы.

Бабушка так обрадовалась, когда Альбинас вошел в избушку, что ни о чем не спросила. Ее морщинистое лицо озарила улыбка. На глазах сверкнули слезы.

— Какой ты большой вырос! — охала она. — Ну просто студент. Господи, господи!.. Ты, наверное, проголодался с дороги? Я сейчас, сейчас…

Она побежала в сарай за яйцами, мгновенно изжарила глазунью на сале и только тогда присела на краешек стула и подивилась, что ее внучек ест с таким невиданным аппетитом, а его красивые волосы почему-то пострижены наголо. И лицо какое-то бледное. От учения все, от учения… Шутка ли, науки постигать! Альбинас уплетал глазунью и отвечал на вопросы; он лгал и стыдился, что лжет, но язык не поворачивался сказать правду. Он солгал и про отца. Отец-де помирился с матерью. Снова все в порядке…

— Слава богу, слава богу, — качала головой бабушка. — Вот писем чего-то не пишет. Может, времени нет… Известное дело, человек он занятой.

У Альбинаса куски застревали в горле. Он лжет, лжет самым бесстыдным образом, обманывает бабушку, которая так добра к нему. Почему он так делает? Ведь это подло! Он с легкостью лгал другим, но ей — другое дело. Он презирал, осуждал себя… и лгал. Бабушка ему верила. Она всегда верила ему.

Наевшись до отвала, Альбинас поблагодарил бабушку, поднялся из-за стола и отправился к реке. Он хотел побыть один. Река с тихим шелестом текла мимо, несла воды мимо высоких желтых круч, поросших зеленым кустарником, скрывалась за излучиной. В воздухе мелькали стрижи.

Альбинас упал ничком в высокую траву. Его подташнивало. Переел? Нет, не потому. Погожий день померк; Альбинас начал думать, не напрасно ли сюда приехал, не вернуться ли в колонию. Может быть, долго не думая, завтра, а то и сегодня вечером, когда поезд пойдет обратно…

Но в сумерках он не пошел на станцию; он остался у бабушки.

Ночью Альбинаса мучали тяжелые сны: ему снился суд. Зал битком набит. Среди множества лиц он заметил лица отца и матери. Отец сидел словно каменный, мать плакала, вытирая платком слезы. Прокурор выступал с обвинительной речью: они воровали, грабили ларьки… Он сидел на скамье подсудимых, не смея поднять глаз. Рядом с ним — Джонни и вся кодла. Джонни хихикал и вертел транзистор. Прокурор прервал свою речь и сердито прикрикнул: «Закрутите эту гнусную музыку! Тут вам не улица!» Джонни спрятал аппарат. Потом прокурор указал на Альбинаса и громко сказал: «Взгляните на этого юного преступника, хорошенько всмотритесь в его лицо, которое он теперь прячет. Неужто он не заслужил строжайшего наказания?» В зале раздались всхлипывания. Это плакала мать. Стояла страшная духота. Пот стекал по лицу Альбинаса, капал за шиворот. На дворе грохотал гром, сверкали молнии. Кто-то крикнул: «Надо закрыть окна!»

Альбинас проснулся. Лицо было мокрое от пота. За окном брезжил рассвет. Он вспомнил суд: все было так, как во сне, только у Джонни не было транзистора и он не хихикал, а хныкал и подло изворачивался, пытаясь свалить всю вину на него. Паршивец! Сволочь! Трус! Будто не он все время корчил героя? Альбинас задыхался от ненависти. До утра он метался в кровати. А когда он заснул, ему приснилась колония.

У бабушки Альбинас не собирался сидеть без дела; в колонии он привык работать, и теперь не хотел таскаться зря.

Неподалеку, в нескольких километрах, строили мост. Альбинаса сразу приняли на работу. Он просеивал гравий, мешал бетон, махал лопатой. Работы должно было хватить до осени. А что потом? Куда ему деваться, когда начнется новый учебный год и бабушка спросит, почему он не возвращается в школу? У моста никто не спрашивал, откуда он взялся: там работало много народу из дальних мест. И что странного, если ученик хочет подработать на каникулах?

С первой получки Альбинас купил себе туфли и рубашку, а остальные деньги отдал бабушке. Бабушка была довольна. Она хлопотала: мыла пол, чистила окна, оттирала кастрюли; она ждала дачников, они вскоре должны были прибыть из города. Надо было хорошо их встретить — как же, деньги платят, пусть останутся всем довольны.

И они приехали. Однажды вечером, вернувшись с работы, Альбинас увидел во дворе новый автомобиль кофейного цвета. Автомобиль сверкал на солнце никелем и лаком. Пожилой человек в клетчатом джемпере нес в комнату вещи. В зубах у него дымилась трубка. Красивая белокурая девочка в зеленых брючках помогала ему. Полная женщина умывалась под кленом.

Альбинас растерянно поздоровался с дачниками, почему-то чувствуя к ним неприязнь. Чего они сюда приехали? Какой леший их принес?

— Это мой внук, — с гордостью сказала бабушка. — Ученик. Отдыхает у меня.

Мужчина протянул Альбинасу руку.

— Очень приятно. Будем знакомы, молодой человек.

Девочка, улыбаясь, тоже протянула ему свою бледную ручку.

— Вирга.

— Альбинас… — буркнул он, пожимая ее тонкие пальцы, и замолчал.

Больше Альбинас не сказал ни слова. Он молча съел подогретый обед (аппетит после рабочего дня был просто зверский), накопал червяков и, взяв удочку, отправился к реке. Под вечер, на заходе солнца, рыба хорошо брала; в реке водились язь, плотва, окунь, а Альбинас умел удить: бабушка каждый день получала свежую рыбу. Но сегодня ему не везло. Рыба не брала, даже срывалась с крючка. Такой уж день попался… Бывают же дни, когда все валится из рук, и что бы ни делал — все плохо. Кажется, кто-то смеется над тобой и всеми твоими усилиями… Альбинас менял крючки и приманку, но рыба все равно не клевала. Он раздраженно жевал веточку ивы.

— Как ловится рыба?

Альбинас вздрогнул и обернулся: на откосе стояла девочка в зеленых брючках. Она улыбнулась ему.

— Плохо, — сказал Альбинас. — Сегодня клева нет. Такой уж день…

— А так ты много ловишь?

— Всякое бывает… — буркнул Альбинас.

Чего она пришла? Только мешает. Теперь-то уж точно ничего не поймать. Каюк.

Он неуклюже забрасывал удочку, пока наконец не запуталась леска. Напрасно старался он ее распутать. Девочка села на бережок и все выспрашивала: в каком городе он живет, в какой школе учится и так далее. Проклятое женское любопытство! Альбинас отвечал неохотно, отдельными словами. Зато она охотно говорила о себе. Выяснилось, что живет она в том же городе, что и он, и в этом году пойдет в десятый класс. Девочка рассказала все, словно у нее не было никаких секретов. Но Альбинас недоверчиво косился на нее.

— Почему ты такой неразговорчивый? — с упреком спросила она.

— Не знаю… Не люблю много говорить.

Девочку позвала ее мать. Пора ужинать. Она встала и ушла. Альбинас мрачно распутывал леску. Плечи ломило, горели руки. Ладони были в мозолях — натер черепок лопаты. Он весь день проработал на солнцепеке. Солнце сожгло спину; спина ныла.

Альбинас отшвырнул удочку, разделся и прыгнул с берега в реку, распугивая рыб и соловьев, которые уже начали петь в ивняке.

Альбинас держался в стороне от дачников. Особенно избегал он отца девочки, который донимал его вопросами, словно подозревал в чем-то. А однажды он стал рассказывать ему, как воришки украли колпаки с колес его машины, и «дворники» тоже. Альбинасу от таких разговоров становилось погано на душе (вдруг это они с Джонни?), и он еще упорнее избегал попадаться ему на глаза. Скорее бы они уехали! У Альбинаса не было ни малейшего желания раскрыть свою биографию. Пускай его оставят в покое. Он работает у моста, в ноте лица своего честно зарабатывает на хлеб — и знать ничего не хочет.

Девочкин отец предлагал ему попытать счастье со спиннингом (у него было целых два), но Альбинас отказался. Спасибо. Ловить спиннингом он не любит; с него хватит и удочки. Конечно, щуку ему не взять. Ну и что? Связка окуньков тоже не плохо.

Рыбу Альбинас теперь чаще всего отдавал девочке. Они все-таки подружились. Вирга была веселая, простодушная, и Альбинас понемногу разговорился. Ему даже приятно бывало, когда Вирга заговаривала с ним или приходила к реке, когда он сидел с удочкой или пас в оврагах бабушкину корову. Вирга призналась, что не умеет плавать (подумать только — не умеет плавать!), и Альбинас предложил ее научить, сам дивясь собственной смелости.

Вирга согласилась. Он показал ей, как надо держаться на воде, как дышать, чтобы не набрать в рот воды, какие движения делать руками и ногами. Наука плавания давалась ей с трудом. Она боялась воды, хоть в реке и не было глубоких мест. Страх сковывал ее движения, она захлебывалась. Альбинас подшучивал над ней, когда она испуганно била руками на мелководье. Как-то он решился ей помочь: обнял за талию и велел плыть медленно, неторопливо. Его рука обхватила ее гибкую талию, потом нечаянно соскользнула и прикоснулась к упругой груди. Альбинас вздрогнул, сердце отчаянно забилось; он тут же отдернул руку. Но Вирга уже плыла одна, все дальше отдалялась от берега. Она смеялась и ликовала, она наконец научилась плавать! И тогда с холма раздался строгий, властный голос:

— Вирга! Вирга! Скорее домой!

Это кричала ее мать. Она вечно все видела. Альбинас в смущении опустил глаза.

Вирга переоделась за кустами, выжала купальник и неохотно взобралась на холм. Но на холме она на мгновение остановилась и помахала ему платочком.

Альбинас отвернулся. Прищурившись, он глядел на мерцающую на солнце реку, на белые облака над песчаной кручей, и на душе у него было беспокойно. Он кусал губы.

— Нам надо попрощаться, — сказала она.

— Уже уезжаете?

— Да, завтра, когда ты уйдешь к мосту. У папы отпуск кончается. Но ты ведь тоже вернешься в город. Скоро первое сентября.

Альбинас молчал. Он сидел на пне и вырезал на палке затейливый узор.

— Ты будешь учиться в той же школе?

— Конечно…

— Альбинас, ты что-то от меня скрываешь.

— Ничего я не скрываю.

— Скрываешь…

— Говорю, ничего! Не допрашивай! — Его голос дрогнул. — Ну, пока. Мне надо корову привести. Пора доить.

Он уже хотел идти, но Вирга остановила его.

— Вот, я записала свой телефон. Захочешь, позвони, когда вернешься… — Она подала ему листок, вырванный из «Календаря школьника» и вдруг покраснела; в вечерних сумерках алели ее щеки.

Альбинас взял листок.

— Хорошо… Позвоню… Прощай…

— До свидания.

Он почти бегом спустился в ложбину, где у леса паслась бабушкина корова. Альбинас шел быстро, словно и впрямь должен был спешить, продирался сквозь ивняк и колючие кусты шиповника. Потом он остановился и изо всех сил ударил палкой по стволу березы. Палка, словно прутик, разломалась пополам. Альбинас бы заплакал, но не позволила мужская гордость. У леса жалобно мычала корова.

Альбинас пришел с работы усталый и подавленный: мост скоро кончат. Инженер сказал, что через неделю-другую они его откроют. Куда ему тогда деваться? В школе скоро начнется год. Бабушка будет допытываться, почему он не возвращается в город. Куда ему деваться? Хоть в землю лезь!..

Автомобиль кофейного цвета уже не стоял под кленом. Два узорчатых следа от колес в пыли проселка. И все… Вирга уехала. Не слышен ее веселый голос. Двор кажется непривычно пустым. Бабушка перебирается из сарая в избушку: они с Альбинасом спали в сарае, пока здесь жили дачники.

Лукаво улыбаясь, бабушка подала ему радужный платок.

— Это девочка тебе оставила. Сказала, на память…

Альбинас поморщился.

— На что он мне. Глупость какая-то…

— Берн, бери. Нельзя так. Все ж, подарок. Под шею повяжешь. Красиво будет.

Она сунула платок ему в руки. Альбинас отправился к реке, разжег небольшой костер и бросил платок в огонь. Пламя словно не хотело пожирать его — шелк плохо горел. Еще долго виднелись башни какого-то города, отпечатанного на платке. Альбинас подбросил в костер хворосту, ухнуло пламя, и только тогда платок превратился в пепел.

Он долго не решался бросить в огонь календарный листок с номером телефона, но потом скомкал его, швырнул и размешал палкой пылающие угли. Номер он все еще помнил.

Альбинас застал бабушку на ступеньках крыльца; она лежала; рядом с ней валялось лукошко с грибами; грибы высыпались.

Альбинас с перепугу не знал, за что и хвататься. Бегал туда, бегал сюда. Нашел на подоконнике пузырек с каким-то лекарством, накапал в воду, стал трясти бабушку и, когда та очнулась, дал ей выпить капель. Потом отвел ее под руку к кровати и уложил. Он хотел вызвать фельдшера из села, но бабушка сказала, что никакие лекари ей не нужны: у нее есть всякие травки и она сама знает, как лечиться. А если уж суждено помереть, то от смерти ведь не уйдешь…

Что теперь будет? Не может ведь Альбинас оставить больную бабушку и уехать: а он уже решил вернуться в колонию. Ему оставалось отбыть там несколько месяцев. Надо вернуться, надо закончить всю эту историю, чтобы потом жить без страха, не бояться, не вздрагивать от каждого внимательного взгляда, спать без страшных снов. Другого выхода нет. В колонии тоже начнется учебный год. Даже Джонни, этот паршивец, тоже будет учиться.

Бабушка понемногу окрепла и снова ходила, хлопотала по хозяйству. Альбинас взял последнюю получку и собрался в дорогу. Бабушка положила ему деревенского ржаного хлеба, масла, желтый тминный сыр. Альбинас попрощался.

— Приезжай на следующее лето, если жива буду, — сказала бабушка, провожая его до шоссе.

Альбинас зашагал по дороге, унося в сердце странное чувство: ему было и трудно и легко.

Он перешел новый мост через реку, по которому уже неслись грузовики и легковушки. Прошел не без гордости, потому что здесь была доля его работы. Он постоял на мосту, глядя на волны реки, и увидел, как что-то сверкнуло в глубине: это была рыба.

Опускалось солнце, оранжевое, как спелый апельсин. Мост грохотал.

На полустанке Альбинас купил билет. Когда пришел поезд, он спокойно поднялся в вагон.

В вагоне было тесно. Альбинас нашел место рядом со стариком, с обвисшими усами. Старик жевал колбасу. Закончив есть, он задремал. Альбинасу прискучило сидеть. Он встал и вышел в тамбур. Стал у окна. По вагону носились какие-то мальчишки. Старший из них напоминал Джонни. Один из мальчишек подсел к дремлющему старику.

Альбинас, стоя у окна, глядел на сгущающийся вечер. Вдруг раздался истошный вопль старика:

— Карман с деньгами отрезали! Карман отрезали! Гадюки! Держите вора!

Альбинас замер. Но в следующий миг, словно его подтолкнули, он кинулся в сторону. В вагоне зашумели: «Кто? Который? Этот? Ведь рядом с вами сидел! Хватай его! Милиция где? Вызовите на станции. С живого шкуру содрать! Не уйдет, гадюка!»

Пальцы старика, словно клешни, сжали руку Альбинаса. Его усы встопорщились от «росте. Вокруг собрались люди.

— Не дерите меня за рукав! — крикнул Альбинас. — Я ваших денег не трогал. Они мне не нужны. У меня свои есть. Этими вот руками заработал.

Он протянул старику мозолистые ладони.

Старик разжал пальцы. Он растерянно глядел на огрубевшие руки Альбинаса. Кто-то засомневался: «А может, и не он украл?»

— Я ведь не говорю, что он… — забормотал старик. — А рядом со мной сидел. Это уж точно!

В тамбуре снова раздался шум. Взволнованно гомонили пассажиры: «Поймали! Поймали!»

Высокий человек в черной куртке железнодорожника вел воришку, схватив его за шиворот. Тот царапался, вырывался, упирался, громко сопел.

Старик бросился к мальчишке.

Альбинас отошел в сторону и поглядел в окно: там мелькали огни приближающегося города; поезд, содрогаясь, грохотал по стрелкам. И Альбинас никак не мог понять — это поезд вздрагивает или он сам.

Город встретил его морем огней. На площади стоял огромный шатер цирка; в нем оглушительно ревела музыка.

Двери столовых еще не были закрыты. Теперь он смело зашел в столовую и заказал жареное мясо, оладьи и чай (Это была та самая столовая, в которой он, сбежав из колонии, собирал хлеб со столиков. И подавальщица была та самая). Альбинас наелся, расплатился и вышел на улицу. Надо найти телефон-автомат. Телефон оказался рядом со столовой, но он не действовал. Альбинас нашел другой. Бросил монету и набрал номер.

Он страшно волновался. Он впервые в жизни звонил девочке и не знал, что должен сказать. Но не позвонить он не мог.

Никто не ответил. Зачем он бросил в костер листок с номером? Может быть, он плохо запомнил? Вот растяпа! Чего он тогда так торопился? Найди теперь Виргу, когда не знаешь ни адреса, ни фамилии… А он хотел, невероятно хотел сказать ей несколько слов, хотя бы самых простых, самых дурацких…

Битый час Альбинас без цели блуждал по улицам. Он сходил к своему дому, посмотрел на темные окна (матери и на сей раз не было дома), а потом снова позвонил Вирге. Она ответила. Альбинас не мог сказать ни слова.

— Это я… Альбинас, — наконец выдавил он.

— Ах, это ты! — обрадовалась Вирга. — Как поживаешь?

— Ничего. — Он замолчал, ловя воздух ртом, как рыба.

— У тебя завтра будет время?

— Завтра?.. («Что же ей сказать?»)

— Может, в кино сходим?

— Сходим в другой раз…

— Ты не хочешь? — удивилась Вирга.

— Я хочу, но не смогу… Я тебе потом позвоню, через три месяца…

— Через три месяца?! — возмутилась она. — Почему? Какой ты чудной?

— Вирга… — У него перехватило дыхание. — Всего хорошего. — Альбинас резко повесил трубку, хотя в ней все еще раздавался ее голос.

Его щеки обжигал румянец. Сердце колотилось. Он быстро шагал по улице. Где останавливается тот автобус? Ага, там, за углом. За углом у сквера. Все решено. Все…

Альбинас пришел. Он остановился, перевел дыхание и принялся ждать автобуса, который идет за город — туда, куда ему надо вернуться.

Ветер нес листья…

ТРЕТЬЯ ТЕНЬ

Капитану Рейникису крупно не повезло: на вторые сутки в море вышел из строя двигатель; радист вызвал буксир, и тот доставил сейнер в порт.

Когда сейнер приник к родному причалу, был уже поздний вечер. Очертания судов в порту скрадывали сумерки и туман. Завывала сирена. Изредка взревывал катер, проходил с пыхтением буксир, и в бухте снова воцарялась тишина. Краны, присмирев, стояли неподвижно, опустив свои железные суставы. Док издали казался скелетом исполинской рыбы. Небо над портом чернело от дыма, который медленно валил из заводских труб и темной тучей ложился на дремлющий город.

Капитан Рейникис сошел на берег. Не теперь он должен был вернуться, а после долгих месяцев лова в бурной Атлантике, с полными трюмами рыбы. Обычно возвращение бывало желанным; этого дня с нетерпением ждала вся команда, и сильней билось сердце при виде родных берегов. Оставив позади штормы и изнурительный труд, он с радостью шагал по прочной земле, глядя на людей, на город, на волосы Руты, которые трепал ветерок. Город в такие минуты казался ему помолодевшим, а Рута — еще прекрасней. Но теперь не было поводов для веселья; мысли капитана вертелись вокруг злосчастной поломки. Неделю, а то и больше ждать, пока починят двигатель. Черт подери, что он будет делать все это время?

Туман сгустился, превращаясь в мельчайшие капли дождя. Тротуары заблестели, улицы обезлюдели. В порту завыла сирена, и этот надоедливый звук, как вопль хищного зверя, летел сквозь холодный туман, пронизывал сердце капитана Рейникиса. Город обволакивала осенняя сырость.

Ресторан еще был открыт. Капитан Рейникис заказал кофе с коньяком. В ресторане было тепло, далее душно. Несколько глотков коньяку согрели капитана Рейникиса, и он, закурив, стал наблюдать за танцующими парами. Незнакомая девушка в сером платье напомнила ему Руту. В первый миг он даже подумал, что это она. Нет, Рута выше и красивее; она не кривляется в танце.

«Почему бы ей не позвонить? Отличная мысль. Я приглашу ее в ресторан. Как она удивится и обрадуется, услышав мой голос!» Она спросит: «Откуда ты говоришь?», а он ответит: «По прямому проводу из Атлантики».

Капитан Рейникис вышел в вестибюль, где находился телефон, поднял трубку и набрал номер. Длинные гудки. Никто не ответил.

«Где она? Может быть, пошла в кино?»

Он повесил трубку.

«Вдруг она на кухне и не слышит звонка. Так уже бывало. Лучше к ней зайти».

Капитан Рейникис купил кулек конфет (Рута любила шоколадки). На улице, в мокром тротуаре отражалась световая реклама — как будто разлили зеленые чернила.

Капитан Рейникис перешагнул зеленое дрожащее пятно и гулко затопал по безлюдной улице. До ее дома рукой подать. Он на соседней улице. Вот и хорошо. С ней вечер пробежит быстро. Ее волосы всегда чуть-чуть пахнут духами. И еще чем-то. Может быть, осенним ветром, солнцем и рыжеющей листвой? Глаза Руты расширятся от удивления. Она скажет: «Как хорошо, что ты вернулся, что ты не в море».

Рута ненавидела море. Наверное, потому, что море на несколько месяцев разлучало их. Зато она обожала цветы.

«Купить бы ей цветов… Но где их достанешь в такой час?»

Надоедливо, монотонно накрапывал дождь.

Вот и ее дом. Капитан Рейникис поднялся на второй этаж и позвонил. Ни звука. Он посмотрел на часы. Неужели она так долго засиделась в кино?

Выйдя на улицу, капитан Рейникис посмотрел на окна Руты. Они были темные, в свете фонаря поблескивали черные, влажные стекла. Капитан Рейникис вспомнил: подходя к дому, он видел в окнах свет. Но он мог ошибиться.

«Погуляю по городу и загляну позднее».

Время тянулось как никогда медленно. Капитан Рейникис покружил по пустынным улицам, изучил мокрые, рваные объявления на тумбе, постоял перед рекламными кинокадрами и повернул обратно. У кино к нему пристал тощий пес. Когда капитан Рейникис остановился, пес подбежал поближе, устремив на него взгляд темных, печальных глаз. Нагнувшись, капитан Рейникис погладил мокрую голову пса; пес заскулил, вильнул хвостом и отряхнулся, рассыпая облачко брызг.

— Беги домой, — ласково сказал капитан Рейникис. — Чего шатаешься по городу, полуночник?

Пес снова вильнул хвостом.

Капитан Рейникис зашагал дальше. Пес трусил за ним. Ладно, пускай себе бежит.

Он посмотрел вверх и убедился, что стоит перед домом Руты. В окнах на этот раз точно был свет. Наконец-то!

Чуть ли не бегом он поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. За дверью послышался шорох. Вскоре раздались приглушенные, мягкие шаги, дверь приоткрылась, и в желтом полумраке показалось лицо Руты.

— Ты?

— Я, — усмехнулся капитан Рейникис.

— Откуда ты? Ты же в море… — Она, кажется, растерялась. — Заходи же.

Он вступил в прихожую и снял мокрую фуражку. Вода капала с плаща на пол, и он посмотрел на промоченные, грязные ботинки, не смея идти дальше.

— Раздевайся, — сказала она.

Капитан Рейникис повесил мокрый плащ и вошел в комнату.

— Я раньше заходил, но никто не открыл.

Рута смотрела в зеркало и торопливо причесывалась.

— Я в кино была.

— Так я и думал, — сказал он. — Сейчас я тебе все объясню: двигатель вышел из строя, и нам пришлось вернуться.

— Неприятная штука, правда?

— Чертовски не повезло.

Рута обернулась от зеркала.

— Тебе кофе сварить?

— Спасибо. Я уже пил в ресторане.

— Долго пробудешь на берегу?

— Не знаю, пока кончат ремонт.

Они сидели друг против друга. Рута подняла руку ко рту, пряча зевок. Губы у нее были ярко-красные от помады.

«Красивые губы, только у нее одной такие».

Капитан Рейникис вынул трубку, набил ее табаком, закурил и поискал взглядом пепельницу, держа в руке обгоревшую спичку.

— Все-таки я сварю кофе, — сказала она и, поднявшись, ушла на кухню.

Капитан Рейникис не протестовал. Оставшись в одиночестве, он стал искать пепельницу; она стояла на полочке под столиком. В пепельнице оказался окурок со следами губной помады. Это было странно, очень странно, потому что Рута не курила. Он швырнул спичку в пепельницу, оттолкнул ее и уставился на стену. Пол под его ногами зашатался, как в девятибалльный шторм, когда кажется, что катастрофы не миновать.

«Надо уходить. Тотчас же. Нечего больше ждать».

Он встал. Рута уже несла дымящийся кофе.

— Ты уходишь?

— Да, — сказал он. — Я вспомнил, мне надо заглянуть на судно.

— Посиди еще минутку…

— Нет. Ни за что.

В прихожей капитан Рейникис надел плащ и нахлобучил фуражку, с которой еще капала вода. Рута молча стояла с чашкой в руке.

На пороге он обернулся и, спокойно улыбаясь, спросил:

— Ты начала курить?

— Нет… Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — сказал он. — Спокойной ночи.

Она ничего не ответила, даже не попыталась его задержать.

На улице — тот же дождь, перед домом — тот же пес. Пес следовал за капитаном до самого порта, не отставая ни на шаг. За пеленой дождя и тумана тускло светились зеленые и красные мачтовые огни. Сирена завывала по-прежнему; как бы перекликаясь с ней, изредка гудели суда.

Когда капитан Рейникис поднялся на сейнер, пес робко остановился у трапа.

— Поди сюда! — крикнул капитан Рейникис.

Пес взбежал на палубу. Капитан Рейникис открыл дверь своей каюты, и пес юркнул в нее. Обнюхав помещение, он лег на пол, задрав острую морду. Вынув из кармана плаща конфеты, капитан Рейникис разворачивал их и швырял шоколадки псу, а тот неохотно глотал их…

Скорее в море, скорее в море!

КАЗНЬ

Памяти героев восстания 1863 года

Всю ночь приговоренный не смыкал глаз: утром его ждала казнь. Так было решено высочайшим трибуналом, и надежды не оставалось. Приговор выполнят на рассвете. Он это знал, но не испытывал страха, он давно уже свыкся с мыслью, что раньше или позже угодит в лапы жандармов и тогда придется умереть. Неуклонно приближалась эта минута.

Над городом была весенняя ночь. В подземельях монастыря бегали крысы. Здесь царил мрак, пахло плесенью и холодом. За толстой деревянной дверью, окованной железом, изредка звякало ружье жандарма и громыхали тяжелые шаги. Потом все стихало; в этой тишине он слышал свое дыхание и крысиную возню.

Он не знал, который был час, но думал, что уже пробило полночь, что вскоре займется рассвет. Тогда отворится тяжелая дверь, и его отсюда уведут… Его ждала казнь. Восстание подавлено, повстанческие полки, которыми он командовал, разгромлены царскими войсками. Но никто не скажет, что они не умели жить и умирать. Они сражались не напрасно. Он был в этом убежден. Семена свободы не заглохнут в земле, кровь повстанцев вызовет к жизни новые ростки. Любому рабству когда-нибудь приходит конец. Вопрос только времени. А время безжалостно к сатрапам, оно благоволит к свободе.

Он стиснул кулаки и облизал сухие, воспаленные губы. Его руки были в кандалах; кандалы громко звякали, когда он передвигался в холодной камере. Ни свечи, ни кувшина с водой. Они уже считали его мертвецом. Да, для них он перестал быть живым человеком. Они знали, что на этот раз он не вырвется из их когтей, и торжествовали.

Тишина. Но вот за дверью затопали шаги… Раздались приглушенные голоса. Заскрипел отпираемый замок. О каменный пол грохнулась какая-то железка. С визгом приоткрылась дверь, и в подземелье ворвался неяркий, трепетный свет фонарей. По ступенькам спускались жандармы; на стенах плясали их черные тени.

Он поднял голову и посмотрел на них. Штыки жандармов почти задевали за своды подземелья. Они шагнули к нему, схватили за руки и толкнули к выходу. Его час пробил.

Придерживаемый жандармами, он поднялся по ступенькам, неожиданно оказался на улице и едва не охмелел от свежего предутреннего воздуха. Перед ним в два ряда выстроились вооруженные жандармы, а дальше, на мостовой, стояла запряженная черными лошадьми повозка с деревянной клеткой. Было еще темно, но небо над крышами уже светлело. Где-то закричал петух, и на миг ему почудилось, что он в деревне, а над избушками крепостных уже курится дым.

Жандармы приказали ему подняться на повозку. Они посадили его в клетку — спиной к лошадям. Так приговоренный поедет по всему городу, этим они его унизят. На повозку, держа меж колен ружья, сели два жандарма. Крикнул жандармский офицер. В воздухе свистнул кнут, и повозка тронулась, оглушительно грохоча по булыжнику. Сзади и спереди шагали жандармы.

Повозка медленно тащилась через город. Они не торопились. Им хотелось растянуть удовольствие от казни. Сегодня был их праздник, и они собирались основательно повеселиться.

Он глядел на любимый город, на его улицы и дома. Сколько раз он здесь ходил, ведь здесь он прятался от царской полиции. Вот улочка, в которой они взяли его с помощью предателя. Как они тогда ликовали! А теперь он в последний раз едет по этим темным, таким знакомым улицам. Да, в последний раз… Он едет туда, откуда нет возврата. Это его последний путь, и его везут, словно хищника, в клетке.

В мыслях он расставался с городом, говорил: «Прощай!» каждому дому, каждому камню мостовой и деревьям, еще не успевшим распустить почки, хотя в них уже бродили весенние соки. Мимо двигались серые фасады и черные окна. Нигде не было видно света. Город еще спал. Изредка в подворотне появлялись заспанные горожане и ошалело глядели на странную кавалькаду, движущуюся по темному городу. Грохот колес будил улицы от сна.

Небо серело. Заря уже была за городскими холмами. Из тумана возникали силуэты башен костелов; все отчетливей выделялась их белизна.

Когда повозка с приговоренным достигла площади, там уже собралась толпа. Издали она напоминала черное, бурное море. Он услышал глухой ропот. Толпа заколыхалась, и все повернулись в сторону повозки. Он почувствовал, как в него вонзились тысячи взглядов. Любопытство, удивление, горе, возмущение, сострадание — все было в этих взглядах.

Посреди площади возвышалась виселица. Площадь со всех сторон оцепили солдаты — они стояли серой, безмолвной стеной. Повозка обогнула площадь и остановилась перед виселицей. Жандармы отперли клетку. Он выбрался из клетки и, звякая кандалами, слез с повозки. Жандармы отвели его к эшафоту, где его уже ждал палач — он стоял, прислонившись к виселице. Палач спешил. Палачу хотелось поскорей кончить свою работу и идти завтракать.

Он взошел по лесенке на эшафот. Жандармы сняли наручники. Наконец-то его руки были свободны! Он провел рукой по лицу, отбросил упавшие на глаза волосы, поднял голову и оглядел затихшую толпу. Там стояли люди, за которых он боролся и теперь должен был умереть. Забитый, угнетенный народ, придавленный нищетой, унижением и рабством, бессильный и могучий! Народ останется, хоть он и умрет, народ будет всегда, пока стоит этот город. Никто не вытравит жажду свободы из его души. Царским сатрапам пришлось бы повесить всех, но это невозможно. В его поражении заложена победа.

Зарокотали барабаны. Воздух потряс ровный гул. В утреннем полумраке барабаны рокотали оглушительно, словно пушечная канонада. Когда они замолкли, воцарилась тишина, и в этой тишине он расслышал хриплый голос жандармского офицера, читающего приговор. Закончив чтение, офицер сложил бумагу и громко спросил, признает ли он себя виновным.

— Нет! — крикнул он изо всех сил.

Толпа загудела и закачалась, словно лес в бурю — она прощалась с ним. Из-за холмов выглянули первые лучи солнца; сверкнули штыки на ружьях солдат. Снова зарокотали барабаны. Его измученное тело охватила слабость. Он пошатнулся, но тут же выпрямился и крепко стиснул зубы. Серый туман спал с его глаз, и он ощутил на своем лице луч восходящего солнца.

Палач шагнул к нему, держа в руке веревку. От палача несло водкой. Он увидел, что палач подносит к нему петлю, вырвал ее из его рук, сам надел на шею и повернулся к восходящему солнцу.

ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ

Несколько дней назад встретил я одного приятеля, а он мне и говорит:

— Знаешь, уже пять лет прошло, как мы с тобой не виделись.

— Как? — удивился я. — Неужто на самом деле пять?

Поначалу мне не хотелось верить, но я призадумался и понял, что так оно и есть. Поболтали мы малость и разошлись. Он ушел по своим делам, я — по своим. Но у меня в голове настырно зудела фраза: «Знаешь, уже пять лет прошло, как мы с тобой не виделись». И чем дольше я об этом думал, тем тяжелей и мрачней становились мои мысли. Пять лет! Это ведь не шутка в жизни человека! А что интересного было за эти годы, такого, что бы стоило вспомнить? Все мои дни, канувшие в прошлое, были серые, похожие, как две капли воды: я вставал в восемь, умывался, пил кофе и в половине девятого уходил на работу. На улице вливался в толпу. Боясь опоздать, люди шагали торопливо, не глядя по сторонам, на скорую руку здоровались и один за другим исчезали в дверях учреждений.

Я лично шел медленней, спешить не приходилось: до работы мне рукой подать. Ровно в девять я садился к столу, придвигал к себе кипу бумаг, счеты, брал авторучку. Так начинался каждый мой рабочий день. Сидя за столом, я видел прохожих, слышал неумолчный гул города, но все это принадлежало другому миру, начинающемуся за стенами моего учреждения. По улице проходили люди, некоторых из них я уже давно знал; они проходили почти каждый день, как актеры на сцене в установленные часы, лишь изредка меняя костюмы. Особенно я это замечал весной, когда женщины вдруг начинали одеваться поярче, чтобы стать привлекательней.

Когда часы показывали два, я вставал из-за стола, шевелил затекшими руками и ногами и шел обедать. Мой желудок малость подпорчен, так что я всегда обедаю в диетической столовой и не забываю выпить бутылку минеральной воды. Сказал же мне врач: «Вам надо пить эту воду. Ежедневно. Круглый год. Не будете пить — сразу почувствуете себя хуже». Вот я и пью водичку. Даже как-то пристрастился к ней, словно алкоголик к водке.

Итак, съем какой-нибудь остывший молочный супчик, съем рисовую кашу с маслом, выпью эту свою водичку, посижу минуточку в сквере, втягивая в легкие свежий воздух, и возвращаюсь на службу. Полдня отработано. Много чего подсчитано, уточнено, улажено. К пяти часам бумаг на столе поменьше, но я знаю, что завтра утром их окажется еще больше. Такая уж моя судьба: вечный бой с этими бумагами, а они плывут, словно по реке — ни начала, ни конца.

Вот и пять. Все-таки время течет неумолимо. И каждый день проходит, каким бы скучным он ни был. Я надеваю шляпу (старая она у меня, надо бы купить новую, но все недосуг) и иду домой. А куда еще пойдешь? Рестораны, кафе — не для меня, фильмы смотрю редко, в самодеятельности не участвую, в обществе филателистов не состою. Правда, одно время начал было собирать спичечные этикетки, но потом плюнул — несерьезно все ж, по-детски. По дороге домой покупаю «Вечерку», там много всяких объявлений («Продам новое пианино», «Требуется няня», «Квартиру в Саратове меняю на квартиру в Вильнюсе или Каунасе»), и сообщения со всех концов света, и фельетоны, и соболезнования родственникам умерших.

Вернусь, а жена и дети прикорнули у телевизора (купили мы его в рассрочку). От него, проклятого, больше нервотрепки, чем удовольствия: детей палкой не отгонишь, жена тоже может просидеть перед ним целый день (фантастическое терпение!). Дети не готовят уроков, жена начинает ворчать, когда приходится постоять в очереди за колбасой.

Летом мы с женой получали отпуск и уезжали на месяц с детьми к моему дяде, колхозному бригадиру, который жил совсем неплохо: скакал на лошади, скликая людей на работу, каждый год откармливал несколько свиней и продавал по корове. Карманы у него набиты деньгами; на меня он смотрит с еле скрываемым презрением, словно говорит: «Что у тебя есть-то, хоть и учился, диплом получил? А я вот отгрохал новый дом и скоро скоплю на «Москвич». Дети пили в деревне парное молоко, жена вязала и вышивала, я торчал у реки с удочкой, и каждый день мне попадалась кое-какая рыбешка. Только жена не хотела с ними возиться. «Разве это рыба? Не стоит и руки марать. Лучше посмотри, каких щук дядя принес. В тазу не умещаются!» Мои рыбешки на самом деле и сравнить нельзя было с дядиными щуками, но я ловил их сам, а дяде приносили — то рыбы, то самогону, потому что одному нужна была лошадь, другому — сено, а третьему еще что-нибудь. Не зря дядя поговаривал, что умеет жить.

Месяц в деревне пробегал как один миг. Потом снова город, снова стол у окна и кипа новых бумаг. Сотрудники обменивались впечатлениями: кто где отдыхал, что делал. А начальник хвастался поездкой за границу; в его кабинете в эти дни непременно пахло английскими сигаретами.

Значит, пять лет прошло. Да, прошло… Сам даже не знаю, с чего меня взяла тоска. Не хотелось идти за «Вечеркой», не хотелось домой. Хотелось чего-то неожиданного, но я не знал, с чего начать и что делать. Вдруг в голову пришла мысль — выпить вина. Махну рукой на все запреты и повеселюсь. Сегодня как раз выдали получку. К черту новую шляпу; еще полгода похожу в старой!

Я зашел в первое попавшееся кафе и выпил у стойки два фужера вина. Ей-богу, я почувствовал себя лучше. Но какая-то тяжесть по-прежнему давила сердце, и я снова задумался о тех пяти годах, что так бессмысленно прошли. Надо что-то делать, надо изменить свою жизнь. Изменить? А как? Откуда мне знать? И смогу ли? Хватит ли воображения и сил? Может быть, сперва надо разыскать старых приятелей, посмотреть, как они живут, послушать совета или вообще услышать доброе, разумное слово. Вдруг все выспится само собой и жизнь моя станет поярче.

Я позвонил Ричардасу. Ответила его жена.

— Ричардас в ванной, — сказала она. — Позвоните через час.

Я поменял еще одну двухкопеечную монету и позвонил Альгирдасу. В потрескивающей трубке раздался его спокойный голос.

— О, какой ты молодец, что вспомнил обо мне, — сказал он. — Что? Хотел бы ко мне зайти? Это просто прелесть! Столько лет не виделись. Но ты меня прости — сейчас я с женой иду в гости; муж ее подруги купил «Волгу». Сам понимаешь… Такой случай… Надо облить.

— Обливайте, обливайте, — буркнул я. — Позвоню тебе, когда автомобиль уже успеет высохнуть.

— Ну, что за тон? — обиделся Альгирдас.

Я попрощался с ним; меня раздражал его голос, от которого несло благополучием жиреющего гусака. Я вспомнил, что Альгирдас недавно стал заместителем начальника солидного учреждения. Бедняга, сколько раз гнул спину перед своим начальником, сколько раз посылал цветы, поздравления, из кожи лез, ухаживал за глупой, как пень, начальничьей женой. Но своего добился. Пешком обедать больше не ходит. Сшил пять костюмов и в прошлом году в Италии съел десять кило апельсинов. Так он сам утверждал. Я не выдумываю. У него даже случился понос, но он тут же вылечился кофеем из автомата; кофе там просто удивительный.

С Альгирдасом покончено. Еще позвоню Вилюсу. Снова разменял монетку и набрал его номер. Протяжные гудки. Я уже хотел повесить трубку, но он все же откликнулся. Голос усталый, тяжелый. Явно — что-то случилось. Может быть, бросила жена, которая презирала его за то, что он слишком мало зарабатывает? Но получай он даже тысячи, он бы не удовлетворил ее прихотей.

Я не спросил, почему он так подавлен. Не хотел еще больше портить ему настроение.

— Приезжай, — сказал он. — Буду ждать. Непременно приезжай. И бутылку вина захвати. Ты мне нужен.

— Хорошо, — сказал я. — Я сейчас.

Вилюс сказал свой новый адрес: он жил в районе новостроек, недавно получил квартиру. Вот повезло. А я еще стою на очереди. Восьмой год. Ничего, подожду годик-другой и получу.

Я выпил все, что заказал, вышел на улицу (уже смеркалось) и сел в автобус. Дьявольски тепло и душно было в автобусе. Меня разобрало. Видно, лишнего хватил, кроме того, я уже говорил, что обычно пью минеральную. Желудок, чтоб его нелегкая!

Автобус доставил меня на край города. Передо мной в сумерках белели блоки новых домов, таинственно мигали сотни огней. Там жили люди, и у каждого была квартира рядом с соседской. Сотни квартир, сотни людей. Все в своих комнатах за стенами и занавесками.

Земля была разрыта. Я брел, увязая в глине, огибая глубокие рвы и ямы — здесь, наверно, прокладывали теплоцентраль или кабели. И я заблудился. Остановившись, я понял, что очутился в другом квартале; так и не нашел дома, где жил Вилюс. Огней убавлялось: было поздно, люди гасили свет.

Я заметался, потом заторопился в сторону огней, не глядя под ноги, и вдруг почувствовал, что падаю в какую-то глубокую яму. Падал я долго, словно в самые недра земли, в глубокую шахту, и страшно обрадовался, когда ударился о мягкий песок. Тряхнуло меня здорово, но больно не было. Шляпа слетела с головы и исчезла в непроглядном мраке. Я ее не искал. Бутылка вина в кармане уцелела. Просто чудо! Я потрогал ее и попытался выбратьсяиз ямы. Но яма оказалась глубокая, с отвесными краями. Я лез на стенку, как угодившая в горшок мышь — земля начинала осыпаться, и я снова оказывался на дне.

По правде говоря, здесь было не особенно плохо. Я отпил из бутылки, растянулся на каких-то досках, нащупал в темноте свою шляпу, положил ее под голову и тут же заснул.

Всю ночь я проспал как убитый. Меня разбудил пронзительный, неприятный смех и удар по голове. Я закоченел, мне хотелось есть. Ныла поясница. На краю ямы стояли двое мальчишек. Лицо одного из них напоминало морду шакала. Он ухмылялся, показывая испорченные зубы.

— Эй, давай-ка обмочим его!

Они снова расхохотались.

Я вскочил, схватил камень и, заорав не своим голосом, запустил в них. Мальчишки мигом спрятались, но вскоре снова появились на краю ямы. Они швыряли в меня мокрыми комьями и громко ржали всякий раз, когда попадали мне в голову или спину. Земля сыпалась за воротник. Я вопил, ругался, угрожал, но они еще пуще веселились, видя мое бессилие. Боже мой, я бы, правда, убил этих ублюдков, если бы мог выбраться из ямы — от бешенства я задыхался. Но в это раннее утро я ничего не мог им сделать; и они это прекрасно знали.

Потом раздались какие-то голоса, и мальчишки исчезли. Я крикнул. У ямы остановился рабочий в брезентовой спецовке. Он с удивлением глядел на меня, словно видел не человека, а огромного жука, ночью высиженного в яме.

— Как вы здесь оказались? — спросил он.

— Упал ночью. Помогите выбраться.

— Сейчас.

Рабочий покачал головой, усмехнулся, снял ремень и спустил конец в яму. Я ухватился за ремень, уперся ногами в стенку ямы, и он вытянул меня на поверхность.

— Ну и вид у вас! Как у трубочиста.

— Это все они, мерзавцы! — сказал я, показывая на мальчишек, которые торопливо убегали.

Шляпа осталась в яме. Я поблагодарил рабочего за помощь, отдал ему бутылку (он не хотел брать) и ушел к реке. Здесь я долго чистился и умывался, пока не понял, что уже могу появиться на людях. Прибравшись, я побежал на поиски автомата: надо было поскорей сообщить жене, что я жив-здоров. Наверно, всю ночь волновалась и не спала, поджидая меня. А может, и не волновалась. Не так уж я ей дорог. Поплакала бы немного и нашла бы себе другого. Но я хотел, чтобы она тревожилась. Очень хотел.

Я просто влетел в телефонную будку, нашарил в кармане монету и схватил трубку. Вскоре я услышал ее заспанный голос.

— Родная, не сердись, — сказал я. — Потом тебе все объясню.

Ее голос был холоднее льда. Она швырнула трубку.

Я долго стоял в будке, прислонившись спиной к стене; очнулся я, когда какой-то помятый гражданин злобно забарабанил по дверце.

— Спите, что ли? Мне надо в газконтору звонить! Спать можете в другом месте, а здесь не мешайте гражданам пользоваться телефоном!

Выйдя из будки, я взглянул на часы: без пяти девять. Если бегом бежать до автобуса, который штурмует толпа — на работу опоздаю не так уж сильно и, пожалуй, не получу выговора.

ЖАЖДА

За окном насвистывает ветер. На дворе мокро и сыро. Уже стемнело. Но звезд не видать. В сумерках, сквозь нудный туман, подслеповато мигают городские огни. Я часто вспоминаю море, особенно зимой, когда землю сковывает стужа и устилает снег; когда вечера длинны и однообразны; тогда, в ночной тишине, я слышу далекий рокот прибоя, пронесенный ветром над полями и лесами. Я постоянно тоскую по морю…

И сегодня я его вспомнил. Не только море — Беньяминаса тоже. Было лето, жара, я поспешил уехать к морю и поселился в длинном доме; моим хозяином оказался парикмахер.

Я проголодался с дороги и тут же отправился в закусочную. Заглянув в дверь, я понял, что на обед надежды мало: в закусочной было всего несколько столиков, а теперь в нее хлынула толпа экскурсантов. Столики брали штурмом. Шум. Галдеж. Официантка носится в кухню и обратно. Сразу же кончились пиво и лимонад. Кто-то требовал книгу жалоб, кто-то протестовал фальцетом.

Я повернулся и вышел на улицу. Что ж, придется подождать, пока не схлынет пестрая толпа экскурсантов, оставив после себя конфетные обертки и пустые бутылки. Я решил погулять по поселку. И вот тогда ко мне подошел высокий, чуть сгорбленный парень в дешевых, потертых брюках и полосатой тельняшке, которая плотно облегала его могучий торс. Лицо у парня было бронзовое, худое, с двумя глубокими складками около сухого рта, а серые, вылинявшие глаза светились спокойной грустью.

— Прошу прощения, не хотите копченых угрей? — вежливо осведомился он глуховатым баском.

— Угрей?

— Да. Могу достать у рыбаков.

— Я бы купил одного.

— Хорошо. Дайте два рубля. Я сейчас принесу. Угри чудные, домашнего копчения.

— Вы не шутите?

— А чего мне шутить?

Я вручил ему деньги. Он проворно сунул их в карман брюк. Его серые глаза ожили.

— Подождите тут, — сказал он. — Я мигом.

— Только не задерживайтесь.

— Нет, нет… — заверил он. — Минуты две, не дольше.

Парень в тельняшке зашагал по улочке и исчез за поворотом. Шагал он легко, размашисто ставя свои длинные ноги в резиновых рыбацких сапогах.

Я сел на лавочку и принялся ждать. Мне было хорошо — я думал, что скоро поем и не придется задыхаться в душной закусочной, полной мух и экскурсантов.

Прошло минут пять. Потом десять и пятнадцать, а парень все не возвращался. Я стал нервничать и сердиться, что он не торопится. Но через полчаса я вдруг понял: меня надули самым дурацким образом. Пообещал, взял деньги, теперь так его и увидишь, ищи ветра в поле. Ловко надул, ловко. Ну, поделом, так мне и надо.

Рассердившись, я отправился в магазин, купил булочку и мясные консервы, удалился в лес и принялся закусывать на лавочке. Когда банка опустела, у меня отлегло от сердца, и, закурив трубку, я стал размышлять, почему меня так легко одурачили. Почему я ему доверился? Почему мне не пришло в голову, что он самый обыкновенный мошенник? Мошенник? Нет, парень был не похож на мошенника. А может, я ничего не понял? Может, я совсем не разбираюсь в людях? Может, это лицо с серыми печальными глазами — просто маска? Нет, быть того не может. Не хочется в это верить. Но тут досада снова взяла верх, и я в бешенстве подумал: «Ну погоди, милый, мы еще встретимся. Никуда ты не спрячешься. И тогда уж поговорим, коротко и ясно».

Я сходил посмотреть, как рабочие кладут фундамент под гостиницу, которую строят по моему проекту, поговорил с прорабом и направился к морю.

Верхушки сосен колыхались. Бушевал шторм. Тропа к морю пустовала, и я встретил только несколько закутанных по уши курортников, которые, испугавшись яростного рева прибоя, возвращались в лес. Сильный зюйд-вест носил песок, швырял его в глаза. Серо-зеленые волны, грозно бормоча, сражались с ветром; глухо ударяя в берег, они разбивались о песок и подкатывали к подножию дюн. Море у берега ревело и швыряло обломки досок. Небо над горизонтом было чистое, но чуть повыше ветер гнал серые, набухшие дождем тучи.

Я повернул назад. В тот вечер я так и не встретил парня в тельняшке. Но на следующий день, отправившись к ларьку с хлебом, я снова случайно его увидел. Он стоял спиной к улице и не замечал меня. Наклонившись к окошку, он что-то говорил продавцу. Продавец слушал его и тряс головой; на виске у него синела большая родинка. Я подошел и встал сзади.

— Нет, — строго говорил продавец. — Не дам.

— Трешку. После первого верну.

— Сказано, не дам.

— Тогда почитай вот это. — Парень вытащил из кармана брюк сложенный тетрадный листок и торжественно вручил его продавцу.

Продавец недоверчиво поглядел на листок — не хотел его брать, но все-таки взял, прочитал и ухмыльнулся, качая головой.

— Ничего не выйдет.

— Не видишь, что ли, чего тут написано! — оскорбленно сказал парень.

— Вижу, но не получишь ни копья.

— Отдам, чтоб мне провалиться!

— Не канючь, все равно не дам. Сказал — топором отрубил.

Лицо продавца стало суровым; он чинно одернул халат и вернул записку. Пока записка дрожала в руке у парня, я успел ее прочитать.

«ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Сим обязуюсь первого августа вернуть булочному продавцу Дионизасу Аугустинайтису долг в размере трех рублей.

Беньяминас ПАУКШТИС».

Я невольно рассмеялся. Парень торопливо обернулся. Лицо у него стало очень смущенное. Он сунул в карман записку и посторонился.

— Прошу прощения насчет угрей, что не дождались, — пробормотал он. — Не вышло. Никого дома не застал. А вот завтра уж точно принесу. Где вы живете?

Я на всякий случай сказал, что поселился у парикмахера.

— Хорошо, — сказал он. — Вы не беспокойтесь. Я — человек верный.

Его глаза блестели. Я почувствовал запах водки. Продавец посмотрел на меня, улыбнулся и снова покачал головой, словно говоря: «Пустые надежды… Пустые надежды…»

Купив булку, я отправился домой. Парикмахер уже вернулся с работы. Он играл в задней комнате на скрипке. Я уселся на лавочку под окном и слушал, как он с молодецким энтузиазмом, которому бы позавидовал любой скрипач, разучивает новое танго. Потом пиликанье замолкло, и парикмахер, исчерпав свой репертуар, появился на пороге. Сухощавый, с длинным носом, с маленькими, хитрыми глазками, он смахивал на хорька.

Мы завели беседу, и я, между прочим, рассказал про историю с угрями. Парикмахер с первого же слова все понял.

— И вы попались, — хихикнул он. — Это Морская душа.

— Морская душа?

— Так его прозвали. Все пьет, не угомонится. А какой работник был! Да и теперь, когда в море уйдет, вкалывает за пятерых. Сила — дьявольская! Да вот работать ему некогда: пьет. Алкоголизм.

— Не может быть!

— Точно. Одно горе с ним. Председатель посылал его на курсы, мотористом хотел определить. Поначалу — ничего, учился, а потом как начал… Другой от такого питья давно бы с копыт свалился — этот держится. Здоров как бугай, да вот пользы от него никакой.

— На что он живет?

— Так и живет. Малость подрабатывает в артели, а летом угрей вот продает, — рассмеялся парикмахер. — И странная штука — никто на него не сердится. Такой уж человек. Мухи не обидит.

— А лечиться не пробовал? — спросил я, раскуривая трубку.

— Председатель возил в больницу, да ничего не вышло. Доктор спрашивает: «Пьешь, когда денег нет?» А тот отвечает, так это вежливо: «Не пью». Ну, доктор и говорит: «Не алкоголик. Пускай едет домой и трудится».

В тот же день, заглянув вечером в закусочную, я еще раз увидел Беньяминаса. Он сидел в одиночестве, вдрызг пьяный. На столе была почти пустая бутылка. Смотрел он в пол. Заметив меня, он поднял голову и уставился серыми, тусклыми, бесконечно печальными глазами.

Я сел за его столик. Его матовые глаза глядели прямо на меня, но явно ничего не различали. Беньяминас поднял трясущуюся руку, вылил в стакан остатки, выпил и облизал красные губы, словно его мучала страшная, неутолимая жажда.

— Все пьешь и пьешь, — сказал я, затягиваясь трубкой.

— Пью, — тихо ответил он. — Тоска. Черт его знает, какая тоска. А ветер все дует, дует…

Был поздний час. Закусочная опустела. Подавальщицы собирали со столов пустые бутылки. Они грубо поторапливали Беньяминаса:

— Хватит тебе тут торчать. Домой убирайся.

— Хорошо. Я пойду, — смирно сказал Беньяминас. Он поднялся со стула и, шатаясь, исчез за дверью.

Я тоже вышел на воздух. Вечер был темный. Улица и весь поселок лежали во мраке. Ветер порывами приносил с моря мелкий дождь. Я долго еще ходил — чувствовал, что не удастся заснуть. Я уже пошел было домой, как вдруг у меня перед глазами мелькнула долговязая тень. Это был Беньяминас. Он бесшумно бродил по пустым улочкам, все не находя себе места.

Только посреди зимы я снова очутился у моря, чтобы проследить за выполнением проекта. Здание гостиницы уже было готово, начались отделочные работы. Под вечер я освободился и отправился на пляж — я не видел моря зимой.

К воде вела узкая, протоптанная людьми тропа. Снега было много. Деревья стояли тихие; ветви склонялись под тяжестью белых шапок. Ближе к морю, где кружился ветер, сосны качались, ссыпая сверкающий на солнце, рыхлый снег. Небо было голубое, яркое, а на западе — сиреневое: садилось солнце.

Дюны тоже окутал снег. Я спустился к обледеневшему, сверкающему, пустынному берегу. Солнце, отражаясь ото льда на линии прибоя, мучительно резало глаза. Море было сумрачно-серое, алое у горизонта, где повисли исполинские облака, словно сказочные замки. Потом они стали похожи на айсберги, и солнце, ударившись об них, разбивалось, словно хрупкий шар из красного стекла.

Жестокий, ледяной ветер пронизывал насквозь. Я замерз. Руки окоченели. Лицо горело от ветра.

Когда я вернулся в поселок, мне стало чуть теплее — от ходьбы, но меня все еще била дрожь. Я заглянул в закусочную. Здесь было тепло и уютно. Под потолком блуждали клубы дыма; пахло горячей едой. Окна дрожали от гула — распаренные, краснолицые рыбаки горланили вовсю. Мой знакомый парикмахер пиликал на скрипке. Я поздоровался с ним и, разыскав свободный стул, заказал коньяку. Я хотел одного: согреться. Что может быть лучше тепла ветреным зимним вечером?..

Я стал искать глазами Беньяминаса. Почему-то его здесь не было. Может, уехал? Может, окончательно спился? Пиликанье замолкло, и ко мне подсел парикмахер. Он сильно вспотел, лицо пошло красными пятнами. На меня дохнуло вином и одеколоном.

— Привет, — сказал я. — Как живете-можете?

— Спасибо. Шебаршим помаленьку.

— Ну, сегодня вы шебаршите как следует, — рассмеялся я. — Где же Беньяминас? Что-то его не видать.

— Пропал, — сказал парикмахер. — Уже с месяц, как исчез. Эх, сами знаете, неисповедимы пути господни…

Кто-то хватился музыки. Парикмахер вежливо извинился и зажал подбородком скрипку. Он играл новое танго, которое наконец выучил.

ПОД ШЕЛЕСТ ТОПОЛЕЙ

Неподалеку от тракта, по которому днем и ночью тянулись военные грузовики, легковушки и мотоциклы, стоял хутор в окружении старых высоких тополей. На верхушке одного из них, на сломанном колесе от телеги, много лет тому назад свили себе гнездо аисты. Каждую осень они улетали на юг и каждую весну возвращались, как возвращается в родной дом человек, вдоволь поблуждав по белу свету. Много лет аисты выводили птенцов на этом старом тополе. Старики умирали, молодые занимали их место на колесе — поколение за поколением высиживали птенцов в этом гнезде.

Большие, красивые птицы взмывали в небо и кружили над хутором, над полями или стояли в гнезде, поджав ногу, и громко стучали клювом. Казалось, аистам суждено жить здесь долго-долго — пока шелестит столетний тополь, пока стоит хутор и вьется дымок из трубы. Война не рассеяла аистов. Они лишь больше привязались к родному гнездовью и не боялись ни рева машин на дороге, ни воя самолетов, ни приближающегося рокота пушек. Птицы были далеки от жестокой схватки, что шла на земле. Но однажды война коснулась и их.

На хуторе устроили привал немецкие солдаты. Стоял жаркий, ослепительно ясный день. Пыльные, потные солдаты помылись у колодца и ввалились в избу. На столе появилась водка. Солдаты быстро охмелели, но веселья на их лицах не прибавилось — они остались хмурыми и злыми. Это были лица солдат, понимавших, что поражение неизбежно, что вскоре пробьет решающий час. За столом затянули песню, но песня звучала уныло, как погребальный псалом.

Маленький, приземистый солдат с обезумевшим от водки взглядом выбрался из-за стола и, перевесив через плечо автомат, проковылял во двор. Он зашел за угол, помочился, вернулся к крыльцу, встал в тени тополя и равнодушно уставился на дорогу.

В эту минуту в гнезде застучал клювом аист. Он принес еду птенцам.

Солдат задрал голову.

Он с интересом разглядывал гнездо на верхушке дерева.

Аист стучал красным клювом, маша им в стороны, и хлопал крыльями. Ветерок едва шевелил серебристую блестящую листву тополя.

Глаза солдата прищурились. На лице появилось жестокое выражение, но губы ухмылялись. Он приподнял автомат, прицелился и выпустил очередь по гнезду.

Стук мгновенно прекратился. Аист подпрыгнул, залопотал крыльями и взмыл в воздух. Но поднялся лишь он. В гнезде уже хозяйничала смерть.

Услышав выстрелы, из избы высыпали солдаты. Выбежал хозяин. Крестьянин застыл на месте, ошалело глядя на гнездо. Губы у него дрожали. Солдаты громко смеялись. Офицер приставил к глазам бинокль.

Солдат выстрелил еще несколько раз по аисту, который кружил над гнездом, оглушительно хлопая крыльями и странно кувыркаясь в воздухе. Пули не брали аиста. Он был словно заколдован. Солдат пришел в ярость — он никак не мог подстрелить птицу. Его приятели хохотали, словно оказавшись зрителями веселого спектакля.

Аист делал круги, все выше поднимаясь в голубое небо. Он уходил все дальше и дальше, пока не стал наконец едва заметной точкой. Птица оказалась необыкновенно высоко, не достать пулей.

И тут эта движущаяся точка снова стала расти. Прошел десяток, другой секунд, может, минута, и в воздухе раздался глухой свист: аист, сомкнув крылья, камнем падал вниз со страшной высоты. Он летел, словно метеор.

Аист упал во двор. На земле лежало окровавленное месиво из перьев и мяса.

Смех солдат оборвался. Крестьянин перекрестился и исчез в избе. Солдат с автоматом растерянно уставился на мертвого аиста. Потом он смущенно повернулся к офицеру, который побледнел и опустил глаза, не смея взглянуть на то, что было птицей. Во дворе воцарилась тишина. Тихо шелестела листва тополя.

И тогда офицер шагнул к солдату, поднял руку и изо всех сил ударил его по лицу. Солдат зашатался и упал.

Офицер отдал приказ садиться в грузовик. Едва грузовик выехал на тракт, как в небе раздался нарастающий рев самолетов, и вскоре над головами солдат завыли бомбы.

ТАКОЙ КОРОТКИЙ АВГУСТ

Выйдя с почты, Арвидас увидел, что на площади остановился запыленный автобус и из него выскочила по городскому одетая девушка. Она держала в руке чемоданчик и озиралась, словно не знала, куда ей идти.

Арвидас шагнул к мотоциклу. Он взялся за руль, собираясь завести мотор, но в тот же миг услышал девичий голос и поднял голову. Перед ним стояла незнакомка.

— Вы не скажете, где живет лесник? — спросила она.

— Лесник? — Он посмотрел ей в глаза. — Это рядом. Пойдете по этой улочке, потом повернете налево и увидите желтый домик. Там он и живет.

— Спасибо, — сказала девушка.

— Вы здесь впервые?

— В первый раз.

— Местность здесь живописная, — сказал Арвидас — Даже озеро есть. Вы отдыхать приехали?

— Да. К дяде.

Он был не прочь поговорить еще, но девушка попрощалась. Арвидас смотрел, как она удалялась по улочке. Откуда эта лань?! Ему было досадно, что они так быстро расстались, и он резко нажал ногой на стартер. Мотоцикл вздрогнул, взревел, Арвидас включил сцепление, пролетел по улицам городка и свернул в поля.

Было жарко. Солнце палило затылок, но лицо обдувал свежий ветер. Мотоцикл мчался по пыльной дороге. Арвидас любил быструю езду.

Он взлетел на холм. Перед глазами открылась широкая панорама: словно ленивые железные черви, ползли в долине канавокопатели, рычали тракторы, сверкала на солнце грязная вода в свежевырытых канавах; пар поднимался над черной мокрой землей, кое-где уже покрытой зеленым дерном. Поодаль возвышались кучи высохших кустарников и выкорчеванных пней. Кто-то разжег костер.

Арвидас остановил мотоцикл и, смахнув со лба пот, закурил сигарету. Глядя на изборожденные канавами болотистые поля, над которыми пели серые жаворонки, он снова вспомнил девушку на площади: она приехала сюда на каникулы.

После работы Арвидас обычно садился на мотоцикл и гнал к озеру, которое простиралось неподалеку от городка. Озеро было огромное, с трех сторон окруженное высоким лесом. Посреди его красовались два чудесных острова. В сумрачных глубинах ныряло несметное множество рыб, и Арвидас нередко возвращался на берег с щукой или связкой окуньков. А иногда, когда поднимался ветер, Арвидас на яхте блуждал по просторам озера. Ветер надувал парус, и белая яхта, накренившись на бок, легко разрезала зеленую воду. Одной рукой придерживая руль, другой — шкоты, в обжигающих лучах солнца, в ласке ветра, в брызгах воды, охлаждавшей разгоряченное тело, он погружался в блаженный покой. В такие минуты ничто не будоражило его души. Она была безмятежной, как синее небо над головой. Да, это были хорошие минуты. Потом, дождливой осенью, когда он с чавканьем пробирался по мокрым полям, приятно было вспоминать их и думать о предстоящем лете.

В субботу после обеда Арвидас направился к озеру. Подъехав к яхт-клубу, он поставил мотоцикл в тень и направился к воде.

На берегу озера, на скамье, сидела девушка, которая справлялась у него про лесника. Она читала книгу.

— Хотите на яхте покататься? — предложил он.

— Боюсь немножко.

— При таком ветерке — чепуха, — сказал Арвидас. — Пойдемте. Это удовольствие, каких мало.

Девушка минутку поколебалась, потом поднялась со скамьи и направилась к причалу. Арвидас принес из яхт-клуба парус и, проверив его, поднял на мачту. Парус громко захлопал.

Арвидас взмахнул рукой.

— Прыгайте!

Она прыгнула в яхту. Арвидас отвязал канат, оттолкнулся, повертел руль; ветерок натянул парус, и яхта стала плавно удаляться от берега. Вдруг она накренилась.

— Ох! — воскликнула девушка, хватаясь за борт.

Он рассмеялся.

— Испугались?

— Чуточку. Я ни разу не плавала на яхте, — призналась она.

— Не может быть!

— Правда.

— Жаль, ветер слабоват.

— Крепче и не надо. Я бы побоялась. Яхта может опрокинуться!

— Не в такую погоду, — уверил он. — Вы хоть плавать умеете?

— Да, — сказала она. — Я выросла на реке.

— Чего же вам бояться? Со мной не утонете.

Арвидас натянул шкоты; парус наполнился ветром; яхта стремительно летела вперед, взметая сверкающие на солнце брызги. Мимо скользил остров. Вскоре они очутились у противоположного берега. Арвидас развернул яхту, и они долго блуждали по озеру. Девушка больше не боялась. Ветер развевал ее волосы. Прищурившись от яркого солнца, он курил, глядя на рябь волн. По синему небу, словно огромные гуси, летели продолговатые облака, и белые их отражения плыли по зеленоватой воде. Яхта мягко раскачивалась, оставляя за собой сверкающий и пенящийся след.

— Я и не думала, что так приятно на яхте, — сказала девушка.

— Вот видите, а вначале не хотели. Чего доброго, еще запишетесь в наш яхт-клуб. Долго здесь пробудете?

— Недельку-другую…

— Почему так мало? Не понравилось у нас?

— Понравилось, но надо возвращаться в город. Скоро начало учебного года.

— Когда-то и я был студентом, — сказал он. — Да, когда-то… Это уже в прошлом. Все уходит в прошлое. Мы сами не замечаем этого. Так и проходит жизнь. — Арвидас замолчал и снова закурил. Он посмотрел на нее, увидел на ее лице улыбку и рассмеялся сам. Хорошо, что она здесь, хорошо, что он не один… Хорошо, что такой прекрасный день…

Они вернулись на берег только под вечер, когда небо стало хмуриться. Солнце клонилось к закату. Воздух стал прохладней. Над потемневшим озером с воплями носились чайки. Озеро казалось темно-зеленым, изумрудным, сумрачным.

— Я еду в городок, — сказал Арвидас. — Если хотите, подвезу вас.

Он завел мотоцикл. Она села сзади, и Арвидас вдруг почувствовал себя совсем молодым, как те безусые пареньки, что носятся очертя голову на мотоциклах со своими подружками. Но ему уже стукнуло тридцать пять.

Они встречались каждый день. Кончив работу, Арвидас мчался к озеру и находил там Риту. Они купались, ходили под парусом (он учил ее управлять яхтой), гуляли или просто болтали. Время шло очень быстро. Однажды они уплыли на остров и пробыли там до сумерек. Там он впервые поцеловал ее. Это случилось как-то неожиданно и неловко (он оказался неуклюжим, как медведь), но ничто не могло нарушить то необыкновенное чувство, охватившее тогда его. Рита затрепетала у него в руках, словно пойманная птица, а потом успокоилась и прильнула к нему. Где-то кричали дикие утки. Пахло озером и травой. Из воды изредка выпрыгивала рыба. Целуя юные, влажные губы Риты, он забывал все и не слышал даже птичьего крика. Ничто не существовало для него. Была только Рита: ее глаза, губы, волосы, трепетное, упругое тело. Лишь изредка он вспоминал жену, детей и чувствовал себя как при похмелье. Что теперь будет? Что ему делать? Какой найти выход? Он стоял на краю глубокой канавы и не смел прыгнуть через нее. Он стыдился собственной трусости. Его раздирали противоречивые чувства. Все стало сложным. Черт подери, почему жизнь оборачивается какой-то головоломкой?

Но Арвидасу не хотелось решать головоломку. Он знал, что дни бегут быстро, что Рита уедет, и тогда… Что — тогда? А вдруг это все — чепуха, сон в летнюю ночь, и он в плену дурацких сентиментов? Зачем об этом думать, когда она рядом?

Вечером, когда они вернулись с озера, Рита сказала:

— Завтра я уезжаю.

— Завтра? — Ему не верилось.

— Да.

— Когда?

— Автобус уходит в половине шестого.

И вдруг он понял, что ничего нельзя изменить. Раньше или позже она должна была уехать. Это было неизбежно, как неизбежно приближение осени на исходе лета.

В тот вечер они долго гуляли по окрестностям городка. Рита ждала: Арвидас ей что-то скажет, а он не решался. Он мало говорил и много курил. Его глаза приугасли, а чисто выбритое лицо (теперь он брился каждый день) было неподвижно.

Небо обложили тучи, с озера подул холодный ветер, он шуршал в темноте высохшими листьями. Они тихо шли по дороге; они знали, что это последняя их прогулка. Следующий день будет другим, им больше не бродить на яхте по озеру. Яхты будут стоять, прижавшись к пустынному деревянному причалу, стуча о мостки, если подует ветер, и их мачты будут голые, без парусов.

Он сжал ее руку.

— Завтра, в половине шестого…

Рита остановилась. Она заглянула ему в глаза. Но он ничего не ответил.

Настал серый, туманный день — день расставания. Воздух был влажным, на землю падали мелкие, едва заметные капли дождя, и дышать стало трудно, словно над болотами и топями повисли ядовитые, удушливые испарения. Глухо рокотали канавокопатели, медленно продвигаясь вперед и вываливая в стороны черную, мокрую землю, воняющую илом и гнилостью. С неба доносилось журавлиное курлыканье — выстроившись клином, птицы тянулись на юг, покидая края, где повеяло осенью.

Арвидас взглянул на часы: шестой час. Он торопливо зашагал к мотоциклу, чавкая по мягкой земле, в которой увязали ноги в резиновых сапогах. Он слишком долго задержался здесь, но иначе не мог. Теперь приходилось спешить. Арвидас, запыхавшись, подбежал к мотоциклу и сломя голову помчался в городок. Еще двадцать минут… Он успеет. Но на подъеме мотор мотоцикла угрожающе зачихал и заглох.

Черт подери, этого еще не хватало! Выругавшись, он слез с мотоцикла и стал ковыряться в раскаленном моторе, обжигая пальцы. Надо же было ему сейчас заглохнуть!.. Черт бы побрал этот мотоцикл! Проклятая техника! Он яростно нажимал на стартер. Вдруг мотор застрекотал снова.

Арвидас пустил мотоцикл на полном газе, рискуя сломать себе шею, но, когда он влетел на площадь городка, автобуса там уже не оказалось… Отказываясь верить тому, что автобус ушел, Арвидас стоял на месте и растерянно глядел на опустевшую площадь. Его плечи ссутулились, пальцы выпустили руль. Мотоцикл подрагивал: глухо стучал мотор. Площадь была пуста.

Пальцы Арвидаса лихорадочно стиснули руль; на сумасшедшей скорости он пролетел по площади. Мотоцикл рычал. Арвидас несся, снедаемый одной мыслью: догнать автобус, увидеть Риту. Он должен ей  ч т о - т о  сказать. Он уже все решил за ночь без сна, за длинный рабочий день. А догнать автобус нетрудно.

Мотоцикл ревел, рычал, дрожал, подскакивал на выбоинах, бешено летел по дороге. Люди испуганно шарахались в стороны, у Арвидаса рябило в глазах.

Дорога бежала лесом. За поворотом показался медленно ползущий автобус. Арвидас отчетливо видел его желтый, пыльный зад, синеватый, выхлопной дымок, замурзанное окно.

Стремительно приближаясь к автобусу, Арвидас стал сбавлять скорость. Он ехал все медленней и медленней, уже не стараясь догнать Риту, уже не желая этого; потом остановился совсем и уперся ногами в неровную каменистую дорогу.

Автобус быстро удалялся и наконец исчез за пригорком.

Арвидас закурил сигарету. Он курил, жадно затягиваясь дымом, пока от сигареты почти ничего не осталось. Тогда он швырнул окурок и развернул мотоцикл.

Теперь Арвидас ехал медленно, он никуда не спешил, глядя на пляшущую стрелку спидометра, и ему чудилось, что это бьется его сердце.

С серого неба хлынул дождь. «Такой короткий август», — подумалось ему.

Дождь лил все сильней, ветер сыпал капли прямо в лицо, бил по глазам. А он все ехал и ехал под темным дождем, слыша лишь гул леса и однообразный рокот мотора. Казалось, конца не будет этому пути.

ОБРЕЧЕННЫЙ

Дарюс упал на тротуар, и тогда тот, что пырнул его ножом, бросился бежать в страхе. Вначале были злоба и ярость (три удара, один за другим), а потом убийца понял, что ему угрожает опасность, и, внезапно протрезвев, бросился в темноту переулка, залитую летевшим вслед криком.

Бежал он быстро, громко сопел, не выпуская ножа, и страх бежал с ним из улицы в улицу. Почувствовав, что никто за ним не гонится, он остановился и швырнул нож; большой складной нож упал где-то у вонючей помойки.

Остановился автобус. Он прыгнул туда. В автобусе дремали запоздалые пассажиры; никто даже не повернул головы. Кондукторши не было. Он нашарил в кармане несколько монет, бросил в кассу и попытался оторвать билетик, но все не мог схватить тоненькую бумажку — пальцы вдруг одеревенели. Лицо тоже застыло; в темном квадрате окна отражалось что-то странное, вроде пластмассовой маски. Он испугался своего лица — незнакомого, чужого, обреченного.

Автобус остановился на краю города. Последние пассажиры вышли и разбрелись по домам. У него больше не было дома, и он не знал, куда идти, стоя посреди ночи на мокром, черном асфальте под холодным осенним небом. Ветер развевал полы плаща, ерошил волосы. Несколько капель упало на лицо; он вздрогнул, как от удара. Пот еще не успел высохнуть, но его все сильней трясло.

По темным стволам деревьев полоснули фары машины. Опасность! Прыжок через канаву — и его спрятала ночь. Красные тормозные огни исчезли за поворотом.

Он вытащил сигареты, закурил. От табачного дыма закружилась голова. Он вспомнил кафе. Там он курил в последний раз, сидя перед Дарюсом, когда тот сказал: «Регина тебя больше не любит. Ты это знаешь. А со мной она — ничего!» Дарюс цинично рассмеялся, а он совсем взбесился от этого смеха и, выпив полный бокал, спросил: «Значит, ты вчера был у нее?» Дарюс отрезал: «Может, и был. Твое какое дело?» Он скрипнул зубами: «Регина, ведь этот баран врет?» Она презрительно хихикнула: «Оба вы — бараны. А ты уж — точно». Он швырнул бокал об пол и крикнул: «Шлюха, захватанная! Как дверная ручка». Ему пришлось заплатить за бокал, и их выдворили из кафе. Уже на тротуаре Регина крикнула ему в лицо: «Извинись передо мной, а то плюну в рожу!» Дарюс схватил его за отвороты: «Извинись! Слышишь?» Он толкнул Дарюса. «Что вы вчера делали?» Дарюс снова ухмыльнулся: «Ага, тебе интересно! Спроси у Регины. Она тебе расскажет». Тогда он взревел: «Ах вот как!» и замахнулся ножом.

Его трясла отвратительная нервная дрожь. Закурив вторую сигарету, он отошел подальше от дороги, в сосновый бор. На дороге зарокотал мотоцикл. Может быть, его уже ищет милиция. Но в лесу легко спрятаться.

Внезапно хлынул холодный дождь, и лес наполнился тихим шелестом капель. Капли падали на разгоряченное лицо, смочили высохшие губы. Поначалу он даже обрадовался: дождь исподволь прояснял сознание, смывал остатки опьянения, как пыль с тела. Но, постепенно трезвея, он все отчетливей понимал, что случилось так недавно, какой-нибудь час назад, и снова страшная дрожь трясла его. Зубы стучали. Он не смог их сильней сжать, потому что тело уже его не слушалось.

А дождь хлестал не переставая. Волосы намокли, плащ промок, и вода сочилась сквозь пиджак и рубашку. Толстый ствол сосны плохо охранял от дождя, ветер швырял капли со всех сторон.

Он пустился бежать по лесу — где-то здесь должны быть дачи, теперь пустые, потому что лето давно кончилось, — все вернулись в город. Из мрака вдруг вынырнули очертания дома. Ни огонька. Окна заколочены. Ни собаки, ни человека. Неуютный дом и неумолчный шелест дождя.

Он потрогал дверь: заперта. Терраса тоже на запоре. Выломать дверь? Слишком рискованно. Завтра на рассвете кто-нибудь пройдет мимо, увидит, что дверь выломана, и сообщит владельцу.

Он решил иначе — оторвал доску от окна, разбил стекло и скользнул в дом. В комнате было совершенно темно. Пахло яблоками и влажной пылью. Где-то, конечно, был выключатель.

Чиркнув спичкой, он сразу же увидел то, что искал, и зажег свет. В электрическом свете комната казалась теплой и обманчиво приветливой; мебели почти не было. У стены стояла старая раскладушка, в углу на полу были рассыпаны яблоки.

Его нога за что-то зацепилась. Он вздрогнул и, нагнувшись, увидел на земле сломанную детскую игрушку — голубой жестяной грузовик.

«Слишком ярок свет, — подумал он. — Поищу свечу».

В кухне на полке стояла оловянная кружка с оплывшим огарком. Ему повезло. Вернувшись в комнату, он зажег свечу, выключил свет, снял мокрый плащ и свалился на раскладушку, сжимая руками горячую голову. Так он сидел недолго. Руки принялись нашаривать сигареты в карманах. Пачка была помята.

«Только пять сигарет, — подумал он. — Что будет, когда выкурю последнюю?»

Его мучала мерзкая тошнота, словно он наелся какой-то пакости, которую нельзя ни переварить, ни выблевать. Дрожь иногда проходила, и тогда тело заливала жаркая волна. Его мысли путались. «Что ты сделал?! Что ты сделал?!» — застонал Дарюс, падая на тротуар.

«Он сказал… он сказал… он так сказал. Почему я больше не чувствую к нему ненависти? Почему? Он — гад. Он это заслужил. Мы вместе ходили ловить рыбу. Он был у нее. А может, не был? Может, только пошутил? Нет, был, был, был… А может, не был? Неужели? Проклятый вечер! Он умрет? Родители мои уже знают? Не надо было носить с собой нож. А если Дарюс только дразнил меня, только хотел похвастаться, да, похвастаться, ему же не везло с девушками, не везло… Я не могу, не могу…»

Он заплакал, как ребенок. Слезы текли сквозь трясущиеся пальцы и падали на пыльный пол, словно капли дождя с прохудившейся крыши. Потом он немного успокоился и сидел неподвижно, невидящим взглядом уставившись на догорающую свечу.

Вскоре желтое пламя стало уменьшаться и наконец погасло, словно последняя надежда, которой еще тешится обреченный, знающий, что он на самом деле обречен, отрезан от всего мира, и никто не в силах ему помочь.

Темнота. Гул дождя в лесу. Ветер стучит оторванной доской. Ночь кишит странными звуками, но они не пугают его. Теперь его охватило равнодушие, захотелось смириться, и стало неважно, что ждет его завтра. Вот сон придет, как благословение и спасение.

Растянувшись на раскладушке, он глядел в темноту, но долго оставаться в темноте не мог. Запах яблок напомнил ему про яблоки в саду Дарюсова отца.

Встать и зажечь свет. Иначе нельзя. В ярком свете исчезнет удивленное лицо Дарюса, расширенные глаза, застывший в них ужас. «Что ты сделал! Что ты сделал!»

Он встал, зажег свет и стал ходить по комнате Так он метался долго, очень долго — может час, может — два, пока не подкосились ноги, и, выкурив последнюю сигарету, он снова лег навзничь. Руки свесились вниз. Тело стало совсем чужим.

Ему приснился отец Дарюса — старый, страдающий астмой человек. Он собирал в саду яблоки; старик что-то поднял с земли и сказал, обернувшись: «Смотри, что я нашел». И он увидел в стариковских руках фотографию Дарюса, очень темную почти черную, разорванную пополам.

В эту минуту он проснулся. Он вскочил и дрожа подбежал к окну. На дворе стояло серое, туманное утро. В тумане чернели деревья.

«Я должен бежать, — решил он. — Куда? Неважно. Потом придумаю. О, как хочется курить, как хочется курить! У дороги есть магазин. Через полчаса его откроют. Да, мне надо бежать».

Плащ высох за ночь. На гвозде висела кем-то забытая спортивная кепка.

Он нахлобучил кепку на глаза и вылез в окно. Ему казалось, что в этой кепке он будет в безопасности, что никто его не узнает.

За деревьями и кустами заблестел мокрый асфальт. Запахло бензиновой гарью. Через пятнадцать минут откроют магазин. Надо подождать. А потом вскочить в кузов какого-нибудь грузовика, когда шофер остановится у магазина.

Он выжидал, выбрав кратчайшее расстояние между лесом и магазином. Уже девятый час. Хорошо. Вот отперли дверь. Остановился красный мотоцикл и грузовик, едущий за город. Другой такой случай не представится. Больше народу не видно. Идти надо спокойно, чтоб не вызвать подозрений.

— Сигареты, — сказал он, войдя в магазин. — Поторопитесь. Я опаздываю на работу.

— Все торопятся. Подождите, — ответила продавщица, медленно раскладывая товар. — Не слышали, — обратилась она к мужчинам, которые вошли раньше, — вчера у кафе человека зарезали.

— Насмерть? — спросил человек в шлеме мотоциклиста.

— Вроде жив еще, но мало надежды, что выживет. Одна рана очень уж глубокая.

Ноги у него едва не подкосились, спину залил холодный пот.

Он стоял, повернувшись боком к незнакомым покупателям.

На дороге остановился автомобиль. Открылась дверца. Вылез человек в кожаной куртке, вошел в магазин, поздоровался и вдруг, посмотрев на парня в спортивной кепке, крикнул:

— Вот где он!

Человеку в куртке не удалось схватить его за руку; он увернулся, бросился в дверь, застыл на месте, потом прыгнул к заведенному красному мотоциклу, включил сцепление и резко тронул с места.

Все застыли. Обретя дар речи, мотоциклист крикнул:

— Гад! Мотоцикл украл! Надо догнать!

— Кого?

— Мой мотоцикл! Быстро!

Охваченные охотничьим азартом, они кинулись в машину и стремглав понеслись за красным мотоциклом, то приближаясь к нему, то отставая — мотоцикл летел, словно красный вихрь, не сбрасывая скорости даже на поворотах. Они ругались и закуривали новые сигареты, когда мотоцикл исчезал из виду.

Это была безумная гонка. Автомобиль то и дело угрожающе кренился на бок. Но они теперь не думали, что сами могут погибнуть, если спустит шина.

Десять километров, пятнадцать километров.

На двадцать втором километре мотоцикл начал приближаться.

— Бензин на исходе! — усмехнулся человек в шлеме. — Сейчас вспомнил, я же ехал к колонке!

— Теперь мы его достанем, — сказал водитель, смахнув со лба пот.

На двадцать четвертом километре был построен новый бетонный мост и выпрямлена дорога. Они очень удивились, когда мотоцикл свернул по старой дороге: деревянный мост недавно снесли. Осталась лишь высокая насыпь.

Мотоцикл взлетел на насыпь, добрый десяток метров пронесся по воздуху (это было похоже на аттракцион), потом ударился в пенистую реку, где вода бежала по крупным камням.

Автомобиль остановился на мосту. Они подбежали к перилам, ухватились за них, посмотрели вниз и, словно смутившись, отвернулись, не глядя друг другу в глаза.

— Вы его знаете? — спросил наконец человек в шлеме мотоциклиста.

— Нет, — ответил тот, что был в кожаной куртке.

— Но вы же крикнули, войдя в магазин: «Вот где он!»

— Я увидел, что он в моей кепке. Сегодня утром я приехал за яблоками, а кепки-то нет!

БЕЛОЕ, ЧЕРНОЕ И СИНЕЕ

Я сижу, обложившись линейками, резинками, карандашами, листами ватмана и пялюсь на свою работу, которую скоро кончу. Это проект нового кинотеатра. Кто-то произносит мое имя, и я прихожу в себя.

Меня зовут к телефону. Я встаю, выпрямляя затекшую спину, иду к телефону, беру со стола трубку и с удивлением слышу голос друга. Голос этот сильно изменился, его почти не узнать. И пока друг говорит, я не перестаю удивляться, как изменился его голос за те несколько месяцев, что он лежит в туберкулезной лечебнице. Он просит меня немедленно приехать. Несколько дней спустя его кладут на операцию, и он хочет поговорить со мной о чем-то важном. Да, да, очень важное дело. Смогу ли я приехать? Разумеется. Пусть он не сомневается. Как с самочувствием? Плохо? (Я пытаюсь его подбодрить, но видно, недостаточно убедительно, потому что он скептически смеется, и смех такой неприятный, чужой, не его.) Ладно. Договорились. Непременно приеду. Телефонистка требует закругляться. Что ж, до свидания!

Он хочет что-то добавить, но тут его голос исчезает. Добрая сотня километров снова разделяет нас. В трубке раздается писк. Я вешаю ее и возвращаюсь к чертежной доске, заваленной листами бумаги, резинками, линейками, карандашами. Усевшись и опершись руками на доску, я снова вижу впереди склоненные спины, двигающиеся руки, развешанные на стенах проекты, слышу шорох бумаг и приглушенную музыку, что идет из дряхлого приемника на окне. Бывает, радио замолкает. Тогда кто-нибудь из нас бьет по нему кулаком — и снова раздаются джазовые синкопы, прилетевшие из Лондона или Парижа. Или голос московского диктора, читающего очередное постановление.

Справа на доске лежит клочок бумаги, испещренный фантастическими рисунками. Моя рука без устали движется, выводя линии, кривые, спирали, когда я напряженно думаю или когда не ладится работа. Теперь рука снова начинает плести какую-то бессмыслицу линий, нечто вроде спутанной рыбацкой сети.

Пообещать-то пообещал, а ведь денег на дорогу нет: сшил себе новые брюки и отпраздновал день рождения. Позавчера после работы мы пошли в кафе. Я заказал еду и коньяк — день рождения все-таки! Мы сидели, говорили, ели, пили. Как следует надрались. Но настоящего веселья не было. Весь вечер меня мучало неприятное чувство. Я думал, что я здесь лишний, что они обо мне забыли, хотя и отмечают мой день рождения, что один лишь коньяк временно связывает нас, а когда он иссякнет — нам не о чем будет говорить, и мои сослуживцы начнут зевать или рассказывать пошлые анекдоты, которые я ненавижу. Точь-в-точь так все и случилось. После оплаты счета в кармане остались жалкие гроши. Мы вышли на улицу. Свирепствовала стужа. Скрипели троллейбусы и автобусы с обледенелыми окнами, повизгивал под ногами мерзлый снег, а ветер продувал насквозь. Но нам, разомлевшим после кафе, стужа была нипочем.

Как же я теперь поеду, у меня же нет денег! Мой коллега, хозяин соседней доски, выходит в коридор покурить, нащупывая вкармане спичечный коробок. Он сдержанный и весь какой-то удлиненный, словно только что сошел с картины Эль Греко.

Человек с картины Эль Греко исчезает за дверью. Я выхожу за ним. В коридоре, где нас только двое, куда легче попросить в долг. Это не ново; подобная сцена повторяется довольно часто. Но каждый раз, когда приходится просить денег, я едва справляюсь со смущением и дурацким стыдом. Коллега понимает меня без слов, хоть я не успел даже рта разинуть. Покопавшись в карманах жилета, он вынимает сложенную вчетверо бумажку и спрашивает:

— Сколько тебе?

— Тридцать. (Я говорю первую цифру, которая приходит в голову.)

— Бери пятьдесят, — говорит он, разворачивая бумажку, — пригодятся.

Разумеется, пригодятся! Еще не было случая, чтобы не пригодились. Должник я аккуратный: через месяц-другой возвращаю деньги в наш ходячий банк. А другие забывают. И таким образом наносят вред его финансовой устойчивости. Однако он до сих пор счастливо избежал банкротства. Слава богу. Что бы я без него делал? Мне же надо ехать к больному другу, которому предстоит тяжелая операция. Я куплю апельсины. Наверное, он давно их не пробовал. Апельсины — отличный подарок для больного, особенно зимой. Возьму два-три килограмма, сколько влезет в портфель.

Мы курим, а по коридору носятся сотрудники, хлопают двери, пахнет табаком, гремят шаги по лестнице, кто-то кого-то ищет, кто-то орет в телефон — и так каждый день, до вечера, когда дом пустеет и появляется уборщица с метлой и ведром. Если я задерживаюсь после рабочих часов, то вижу, как она собирает бумажки, вытряхивает окурки из пепельниц, и ей помогают два чумазых, бледных мальчугана, которые заглядываются на развешанные по стенам проекты. Один говорит: «Здесь будет больница». Другой не соглашается: «Не больница, а автобусная станция». Иногда я делюсь с ними леденцами, и дети меня уважают. Я бы хотел оказаться на их месте. Меня бы не мучала бессонница. И я был бы рад приторному леденцу, как двадцать пять лет назад.

Я тушу сигарету и возвращаюсь в рабочую комнату, где стоят рядами чертежные доски. На дворе вихрится снег. В сером пространстве кружатся и кружатся пухлые снежные хлопья, они падают и падают на крыши и улицы. Несколько дней назад шпарил мороз, потом поднялась метель, а когда она затихла, пошел снег — и вот все идет и идет. Не видно конца снегу. Уже завалены мостовые и тротуары. Снег падает с жестоким упорством. Что же будет, если он не перестанет? Мне в голову приходит странная мысль: может статься, он никогда не перестанет, снега навалит до дымоходов, и весь город будет погребен под ним. Был же когда-то потоп! Двигаются же ледники! Почему же не быть снеговой катастрофе? Мы ведь ничего не умеем предвидеть. Мы только констатируем то, что с нами приключается. А, к черту, дурацкая мысль! А все-таки в этом снеге, который валит и валит, на самом деле есть что-то угрожающее, как в предчувствии близкой беды. И мерцание за окном, и серые тени — невеселы, нежеланны, нет в них беззаботности.

Не помешает ли снег моей поездке? Ну, как он может помешать? Куплю билет на автобус и поеду. Только бы не забыть про апельсины! А может, и бутылку хорошего вина? Нет, вина он выпить не сможет, как бы ни хотел. С чего это он разболелся? Ведь был здоров, работал, как вол. И вдруг… Может, потому и заболел, что слишком много работал. Хотел поскорей построить себе квартиру, чтобы не слышать понуканий хозяйки: «Когда вы наконец съедете? Давно вам говорю…» Видно, перенапрягся. Человек — живой двигатель внутреннего сгорания. Когда перегрузка больше, чем позволяет мощность, он портится и выходит из строя. Ремонтируй потом себя! Но человеку врачи еще не могут приделать пластмассовое сердце и легкие, как механик вставляет в мотор сверкающую металлическую часть. Операция! Черт подери, неужели все так серьезно? Нет, он бы не позвонил из-за пустяков. Он славился терпением и ни разу зря никого не потревожил.

Часы уже показывают шестой час. Рабочий день закончен. Мои сотрудники один за другим встают, надевают пальто и исчезают за дверью. Просторная комната быстро пустеет. Только несколько человек еще сидят, склонившись над листами ватмана, и не торопятся домой. Мне надо идти: в шесть у меня свидание. Пока куплю билет в кино, пока пообедаю, пробьет и шесть. Для начала — пообедать. В обеденный перерыв я не мог даже думать о еде, а теперь меня гложет голод. Неподалеку, на соседней улице, есть кафе, где можно сравнительно быстро поесть. Кафе без официантов. У стойки кассирша выбивает чек, и ты получаешь чашку горячего бульона, сосиски и кофе с булочкой. Сам тащишь еду на стол и насыщаешься, не портя себе нервы.

На улице — серые сумерки. В воздухе мелькают, кружатся сотни, тысячи, миллионы снежинок. Океан снега, в котором ныряют люди, автомобили и троллейбусы. Дворники трудятся вовсю, сгребая снег в кучи большими фанерными лопатами; эти лопаты, отскребая тротуар, наполняют воздух диковинными звуками: джар, джар, джар… Я слышу их постоянно, иногда даже ночью, проснувшись. Джар! Джар! Джар! Дворники работают вовсю, но их единоборство со снегом выглядит безнадежным: снег валит с серого неба, словно там разверзлась страшная дыра. По дороге к кафе я все время слышу джарканье фанерных лопат, и оно раздражает меня. Сам не знаю, почему оно меня так злит. Шагов не слышно. Люди бредут как по вате. И все люди белы, и женщины куда таинственней и прекрасней, чем в любой другой день.

Снег тает на моем лице, бровях и губах. У снега нет вкуса: он словно фальшивый поцелуй. Войдя в кафе, я долго стряхиваю снег с плеч, рукавов и шапки. Потом иду к стойке с кофеваркой и встаю в очередь. Кассовый аппарат ревет, выплевывая чеки; очередь медленно движется, и я слышу: «Две порции сосисок, черное кофе, яичницу…» Девушка с крашеными волосами, которая стоит передо мной, говорит: «Кофе с молоком и пирожное». Она сама как пирожное — мягкая и благоухающая. И я бесстыдно думаю: интересно бы увидеть ее голой, и не только увидеть. Подумать можно о многом. «Что вам? Что вам?» — спрашивает меня кассирша. Очнувшись, я перечисляю блюда, а она смотрит на меня с удивлением. Снова взревывает кассовый аппарат. Я получаю бульон, сосиски, кофе, булочку и несу все это на пустой столик. Горячий бульон меня согревает. Я пью его большими глотками, не спуская взгляда с девушки, которая ест пирожное за соседним столиком. Она замечает мой взгляд, и ее лицо становится загадочным. Трудно понять, что оно выражает: одобрение, любопытство или насмешку. Мне кажется, что она думает обо мне и знает, что я, думаю о ней. Это ей скорей приятно, а может быть — даже очень, но она не хочет в этом признаться. Доев пирожное и допив кофе, девушка вытирает салфеткой губы, потом открывает сумку, вынимает красный карандаш, подмазывается перед зеркальцем и выходит из кафе, каждым своим движением осуждая дурацкую мою нерешительность, скованность и тот страшный аппетит, с которым я пожираю сосиски, макая их в горчицу. Она, наверное, думает: «Вот снежный человек! Только в пальто и галстуке. Спустился с Гималаев и пришел в кафе. Никто не замечает, а это, правда, снежный человек. Он сплошь порос густой шерстью. И дьявольски силен…»

После кофе всегда хочется курить. Выходя из кафе, я закуриваю сигарету, снова оказываюсь в снежном вихре и вскоре делаюсь похожим на деда мороза. Вечер зажег огни, и город теперь приобрел спокойный уют. В заснеженном окне магазина игрушек стоят детские коляски; в картонной коробке лежит огромная нарядная кукла, она смотрит на снегопад и улыбается прохожим улыбкой разбалованной красавицы. В ее больших синих глазах — бесконечная наивность и удивление: почему так много снега? Я охотно бы ее купил и подарил кому-нибудь. Но кому? Может быть, рыжей девушке, которая ела в кафе пирожное?

У кассы кинотеатра топчется толпа заснеженных людей. Вот сколько народу хочет увидеть фильм с Софи Лорен, полюбоваться прекрасной неаполитанкой! Встав в очередь, я продвигаюсь все ближе к окошечку, чувствуя, как растет вокруг тревога: кончаются билеты. Раздаются взволнованные голоса; в них звучит тяжелое горе. Меня тоже охватывает глупая нервозность, но я получаю два билета, их высовывает мне из окошка тощая рука кассирши. Я стискиваю билеты в кулаке, страшно боюсь их потерять, поглядываю на часы, а ее все нет, все нет, хоть до начала сеанса остались считанные минуты. Я снова вижу девушку с подкрашенными в рыжее волосами (скорей всего, она блондинка). Бедняжке не хватило билета! Какое несчастье! Она еще надеется на чудо и расхаживает по вестибюлю, мокрая от тающего снега. Та, которую я жду, не идет. Остались две минуты. Она не придет. Я уже понял, что она не придет. Какого же черта я толкался в очереди? Что теперь? Идти одному? Отдать второй билет крашеной девушке? Она бы обрадовалась. И мы бы сидели вместе весь сеанс, и я бы с ней поболтал. А может, еще придет? Нет, уже поздно. Меня вдруг охватывает ярость. Зная, что это глупо, я выхожу на улицу, комкаю билеты и швыряю их в снег под ноги прохожим. Снег быстро закрывает бумажный комок, а я не перестаю думать, почему она не пришла. Неужели была причина? Нет, она не пришла просто так — от равнодушия ко мне. Я в этом уверен. А может, я ошибаюсь? Не стоит утешать себя надеждой, не стоит создавать иллюзий; они еще более хрупки, чем эти снежинки, выплясывающие свой бессмысленный грациозный танец.

В овощном магазине, даже в дверях, идет своеобразный матч регби. Это из-за апельсинов — больших, ароматных марокканских апельсинов. Я не буду участвовать в этом матче — не хочу, чтоб мне сломали ребра, повырывали пуговицы и растерзали пиджак. Лучше загляну в кафе и у стойки куплю своему приятелю апельсинов, хотя там, конечно, придется платить дороже. Куплю ему много-много апельсинов — сколько войдет в портфель. Пусть он ест и радуется африканскому солнцу, превратившемуся в оранжевый нежный апельсин. Может, от них он быстрее выздоровеет. Уже сегодня я поеду к нему, не буду ждать завтрашнего дня. Когда отправляется автобус? Как, автобусы не ходят? Почему? Заметена дорога?

В вестибюле кафе я вешаю телефонную трубку, в которой только что пропал голос девушки с автовокзала. Заметена дорога… Такого ответа я не ждал. Что же мне теперь делать? Ждать я не хочу. Хочу поскорей вырваться из города — ведь она не пришла на свидание. Сегодня мне не везет. Это потому, что так валит снег, и дорога заметена, и какие-то злые силы сплотились против меня.

Я вручаю гардеробщику заснеженное пальто. Портфель я оставляю себе. В него я сгружу апельсины. Из открытой стеклянной двери пахнет сигаретным дымом, стынущим кофе, кухонным чадом и бесконечной скукой, которой, словно дымом, здесь прокопчены все стены. Женщина за стойкой встречает меня стандартной улыбкой. Она — здоровье и оптимизм, воплотившийся в существо женского пола весом в два центнера. Я почему-то вспоминаю, что вчера видел ее на улице в тысячерублевой шубе. «Апельсинчиков? — спрашивает она. — Сколько взвесить? Один-два?» — «Два кило», — отвечаю я. «Ах, два килограмма! — усмехается она, приподнимая нарисованные брови. — Еще что-нибудь?» — «Рюмку вина».

Взвесив апельсины (как хорошо они пахнут в моем портфеле!), она берет бутылку с красной этикеткой и наливает мне вина. Рюмка становится рубиновой. Я окунаю губы в вино и, не торопясь, делаю несколько глотков, чувствуя едкий вкус во рту и тепло, медленно оседающее в груди. На спичечном коробке, который я извлекаю из кармана, нарисован бодрый атлет на фоне моря, а под ним надпись: «НАКОПИВ ДЕНЕГ В СБЕРКАССЕ — ВЕСЕЛО ПРОВЕДЕТЕ ОТПУСК». Хм… И впрямь, накопительство — отличная идея. Я вспоминаю море, солнечный берег, сверкающие, зеленые волны, запах раскаленного песка и сосен, вижу себя и приятеля, как мы бежим к воде, слышу его смех, по-детски радостный, счастливый, беззаботный. Тогда он был здоров. И я тогда хорошо спал по ночам и не видел страшных снов, а если что-нибудь и видел, то непременно веселое и приятное, как в детстве, когда во сне летаешь по воздуху или ловишь мотыльков.

Передо мной, за стойкой — огромное зеркало, сложенное из продолговатых стекол гранями наружу, в виде треугольных призм. В нем — мое кривое изображение и уродливые отражения людей, сидящих за столиками. Вроде комнаты смеха в парке. Вдруг — я не хочу верить своим глазам: в углу, за столиком, с сигаретой в руке сидит она с человеком в красной кофте. У меня начинает кружиться голова — не от вина, а от того, что я вижу. Теперь ясно, почему она не пришла на свидание. Она, наверное, не замечает меня: она сидит ко мне спиной и смеется, а красная кофта ей что-то рассказывает.

Я стискиваю в кулаке коробок, и он с треском разваливается. Женщина за стойкой наливает мне еще вина, которое я выпиваю одним духом, потом заказываю рюмку коньяка. Мне очень хочется подойти к ее столику и сказать ей что-нибудь оскорбительное, бросить в лицо гнусную ругань, увидеть ее удивленные и испуганные глаза, но я сдерживаюсь. В кафе вдруг становится нестерпимо душно. Изображения в зеркале двигаются и пляшут, мелькая в синем дыму. А за окном все падает снег, мигают желтые фонари, ползут темные фигуры прохожих. Ладони становятся влажными от пота. Кажется, я медленно погружаюсь в теплую воду. Мне трудно дышать. Расплатившись, я хватаю портфель с апельсинами, выхожу в вестибюль, надеваю пальто и выскакиваю в снежное облако, которое окутывает меня, как мягкое пуховое одеяло.

Ноги несут меня вперед, но я не знаю, куда иду. Вернуться домой? Нет, только не домой! Я бы не выдержал дома, в четырех стенах. Что сегодня со мной творится? Почему я сам не свой? (Она сидит за столиком и улыбается ему, этому фальшивому гению, который крадет идейки из иностранных журналов. Гад!) Как бессмысленна моя ярость!.. Даже смешна, пожалуй. Почему смешна? Потому, что она меня обманывает? В этом смешного мало. Она еще пожалеет. Я уж ей как-нибудь отомщу. Все-таки, куда я иду? На вокзал? Да, я поеду поездом. Поезда-то ведь должны идти. Это сложно и утомительно; потом мне придется искать попутный грузовик, если дорога туда не занесена. А если занесена? Как я доберусь до санатория? Неважно. Все равно поеду. Тотчас же. Решено.

Поеду.

Непременно поеду. Ведь он ждет меня.

Размахивая портфелем с апельсинами, я торопливо шагаю к вокзалу. У самого вокзала я чуть не попадаю под автобус, и шофер грозится кулаком, ругается, но я не слышу его слов, только по выражению лица понимаю, что он ругает меня. И правильно. Не надо зевать, не надо думать на ходу. Надо соблюдать правила движения. ГРАЖДАНЕ! БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ, ПЕРЕХОДЯ УЛИЦУ! Я неосторожен. Сам виноват.

По залу ожидания, вдоль, поперек и наискось движутся люди. Здесь пахнет чемоданами, одеждой, путешествиями и паровозным дымом.

Я смотрю на расписание: мой поезд отходит через полтора часа. Времени еще много. Я зайду в привокзальный ресторан и посижу. Выпью кофе. Надо очухаться. В ресторане жарко, как в парилке. Все столики заняты. Но там, у стены, где сидит молодая женщина, есть свободное место. Я подхожу и спрашиваю, можно ли присесть. «Прошу», — говорит она, а я сажусь напротив нее. Лицо у женщины бледное, глаза немного прищурены, она с любопытством смотрит на меня, и от нее сильно пахнет духами. Мы молча сидим друг против друга, потом я заговариваю с ней, мне почему-то кажется, что она не прочь побеседовать. Подходит официант, и я заказываю вино. Когда вино оказывается на столе, я наливаю ей и себе. Женщина поднимает бокал, и мы выпиваем за наше знакомство. Она вернулась из поездки, я должен уехать, но могу и остаться. Я все больше свыкаюсь с мыслью, что останусь, и ее благосклонность подстегивает меня. Мы говорим всякую чепуху. И постепенно все становится чепухой, кроме того, что она начинает мне нравиться, и я уже думаю о том, что придется делать дальше. Я  о т о м щ у  т о й, к о т о р а я  н е  п р и ш л а  н а  с в и д а н и е.

С каждым глотком вина мне все меньше хочется ехать. Глаза подергиваются мглой, и все медленно погружается во мглу, расплывается, отдаляется, тускнеет. Лица в зале кажутся мне нереальными; только одно лицо передо мной (какие пухлые у нее губы!) все еще реально, и я говорю, шучу, рассказываю какие-то несуразицы, а женщина смеется хрипловатым голосом, и ее обтянутая грудь вздрагивает под кофточкой. «Мне пора домой, — наконец говорит она. — Как жаль, что нам пора расстаться». — «Я вас провожу». Ее глаза прищуриваются (теперь она похожа на кошку). «Вы же собирались уезжать?» — «Мой поезд уже ушел…»

Да, поезд ушел. Я слышал его отдаляющееся пыхтение, когда он канул в полный снежинок сумрак, обрекая меня на блуждания. Нет, это я сам себя обрек, но теперь уже ничего не изменишь. Я лечу, словно на санках с горы.

Привокзальная площадь встречает меня белым равнодушием. Сколько снега! Неужели весь мир заполонил снег? Голова у меня кружится, я иду рядом с незнакомой, а она сворачивает с улицы на улицу, в желтом свете фонарей, сквозь завесу снега и серые сумерки. Она скользит, смеется, опираясь на меня; ее глаза в сумерках мерцают, как у кошки, лицо раскраснелось от вина, а губы влажны от тающих снежинок. Когда она открывает сумочку и звякает ключами, я вижу, что мы стоим перед дверью ее квартиры. Она берет свой чемодан, благодарит меня за помощь, и я слышу ее хриплый голос. «Ступайте домой. Вы крепко выпили». Я обижаюсь. «Нет, я совершенно трезв». — «Да, вы трезвы, но уже поздно и вам пора домой». — «Я не пойду домой, — говорю я. — Вы мне нравитесь. Я хочу вас поцеловать». Ее глаза мечут молнии: «Ну, знаете ли! Вы, оказывается, нахал! Пристали, а теперь лезете в мою квартиру!» Она словно обливает меня холодной водой. Но я говорю, стоя у двери: «Вы зря сердитесь. Мы бы могли…» Вдруг она начинает кричать: «Кончим глупые разговоры! Я совсем не настроена…» — «Вы ждете другого?»

Она захлопывает дверь. Немного постояв, я спускаюсь по лестнице на улицу. И направляюсь в сторону дома. Да, остается одно — идти домой. Она правильно сказала: я крепко выпил. Вдруг мне страшно захотелось как можно скорей оказаться дома, лечь и заснуть. Я возьму такси. Вот подъезжает свободная машина. Я поднимаю руку. Такси останавливается. Но в ту секунду, когда я берусь за ручку дверцы, словно из-под земли вырастает какой-то тип с папиросой в белых металлических зубах и заявляет, что он голосовал раньше. «Нет, я — первый!» От него разит водкой. «Проваливай! Понял?» Он толкает меня плечом. У меня вскипает кровь. «Ах ты, троглодит! А ну, отойди!»

Он бьет меня по лицу. Я взмахиваю руками и, потеряв равновесие, шлепаюсь на тротуар. Слава богу, хоть снега много, и падаю я мягко. Портфель отлетает в сторону, открывается, и апельсины разбегаются. Пока я встаю, тип с папироской в белых металлических зубах ныряет в такси. Машина исчезает. Стоя на коленях, я собираю апельсины (они пахнут на снегу!), складываю в портфель, встаю, тру снежком синяк под глазом и иду, иду, иду, не останавливаю больше такси, тороплюсь домой, и все тру снегом лицо, а когда добираюсь до дому и отпираю дверь, чувствую, что руки у меня дрожат и ноет синяк под глазом. Сои тянет меня вниз. Я выкуриваю сигарету, раздеваюсь, падаю на кровать, но с минуту еще вижу, как на улице, в тусклом свете фонаря, парят снежинки. Кажется, воздух полон огромных и странных мотыльков, которые спустились с другой планеты, может быть — с луны.

Какие-то похороны. Играет оркестр. Одно странно: все музыканты из ресторана, и играют они на саксофонах и контрабасах разухабистую мелодию, не подходящую к такому случаю. Мне очень жарко. Еще больше я удивляюсь, когда в толпе замечаю своего друга. Он подходит ко мне: «Здравствуй, Юргис. Все-таки ты приехал. А я уже не надеялся тебя дождаться». Я спрашиваю: «Кого здесь хоронят?» Он смеется: «Никого. Они репетируют новый спектакль. Пошли. Искупаемся в море. Сегодня чудная погода. Но будь осторожен, чтобы мне не пришлось тебя спасать, как в тот раз». Мой друг весело смеется. Вдруг его лицо меняется, и он говорит: «Юргис, ты приехал слишком поздно…»

Очень раннее утро. Я просыпаюсь, обливаясь холодным потом, когда по улице грохочут первые автобусы, и дворники отскребают заснеженные тротуары. Джар! Джар! Джар! Этот звук скребет меня прямо по сердцу, и меня охватывает ужас — я вспоминаю вчерашний день. Я зажигаю свет, потому что знаю, что не усну больше. Во рту пересохло. Меня мучает жажда. Под глазом не болит, но голова разламывается. Я нахожу на столе полбутылки выдохшегося лимонада и жадно выпиваю до последней капли, постепенно вспоминая все. И чем ярче воспоминания, тем я противней самому себе. Хорошо бы найти оправдание. Снег, да, снег виноват… Замело дорогу… Я не мог ехать автобусом… Я же хотел ехать… Я готов был… Ух, какой гнусный сон! (Я боюсь, мне снова приснится что-нибудь подобное.) Не приснится, я больше не засну.

Рассвет не торопится на землю. Можно подумать, что ночь только начинается, хотя на самом деле уже утро; летом в такую пору светло и на дворе поют проснувшиеся птицы. Но сейчас птицы не поют. Дворники чистят тротуары. Джар! Джар! Джар!

Я не могу вынести эти звуки и включаю приемник; комната наполняется музыкой. Мир не спит. Радиостанции работают круглые сутки. Вот и хорошо. Без музыки мне сейчас было бы тоскливо и жутко как в подземелье.

Голову раздирает боль (почему я вчера напился? Ну, почему?), я глотаю таблетку, другую, но боль не проходит; она упорно сверлит голову тупым сверлом, а время ползет бесконечно медленно, и так трудно дождаться зари. Поскорее бы начался новый день! Он будет другим, чем вчерашний; непременно будет другим; я постараюсь сделать все, чтобы новый день был не похож на вчерашний, и я поеду к больному другу, который ждет меня, одинокий, измученный болезнью, и сражается с ней из последних сил. Я буду жутким скотом, если не поеду. Никогда себе этого не прощу.

Я закуриваю сигарету и держу в руке спичечный коробок, на котором нарисован бодрый атлет на фоне моря. Атлет смахивает на Винцаса — когда он был еще здоров, когда мы купались в море, когда я тонул, когда он спас мне жизнь. И я вчера не поехал к нему! Может ли быть какое-нибудь оправдание? Нет… Не может. И это печальней всего.

В серых сумерках наступающего утра каркают вороны. Их не видно, они сидят где-то на деревьях. Я пускаю радио еще громче, чтобы не слышать — это карканье напоминает мне вчерашний день. Снег все падает, падает, падает…

Как мне однако пакостно! Надо подремонтировать себя. Я иду в ванную, раздеваюсь и забираюсь под холодный душ. Вода так холодна, что поначалу дух перехватывает; я едва не выскакиваю из ванны. Стиснув зубы, я стою под ледяными струями, а потом хватаю полотенце и растираю замерзшее тело, пока оно не покраснеет. Кровь быстрее бежит по жилам, я уже очухался, и если не считать головную боль, самочувствие стало сносным. Я оденусь. Скоро откроют магазин. Тогда я пойду и принесу бутылку минеральной воды, чтобы залить жар внутри. Но где же мои деньги, где деньги, взятые в долг? Я испуганно роюсь во всех карманах костюма и пальто. Денег нет, карманы пусты; в них только старые троллейбусные билеты и мелочь.

Я потерял деньги. А может, меня обокрали? Но где? Когда? Скорее всего, потерял. Меня охватывает ужас и стыд. Что я теперь буду делать? Как доберусь до Винцаса? О, этот проклятый вчерашний день! Одни провалы, одни позорные глупости!.. Что же мне — снова брать взаймы? Снова повторять сцену в коридоре, когда мой кредитор выйдет покурить? Что он обо мне подумает? Пусть думает, что хочет. Я попрошу еще раз. Другого выхода нет.

На дворе светает. Музыка замолкла, и диктор далекой станции теперь читает рекламные объявления; он говорит о особенном креме для бритья.

Улица все больше наполняется звуками проснувшегося города; карканье ворон уже не слышно. Но дворники все еще скребут тротуары, потому что снегопад не прекратился.

Моя служба довольно далеко, так что я еду на троллейбусе. Это вроде утренней зарядки. У остановки уже ждет толпа. Темные силуэты движутся за серой завесой снега. Троллейбусы подъезжают, но все полные, все полные. Чтоб уехать троллейбусом, особых усилий не нужно: станешь у двери, она откроется с громким скрежетом, и тебя подхватит людской поток, внесет внутрь, притиснет к стене или к чьей-нибудь спине, швырнет назад, потискает, потом снова потащит вперед, поболтает как в водовороте, покидает в стороны (кто-то кричит, что я наступил на ногу), приподнимет и наконец-то выплюнет через переднюю дверь на тротуар. Вот и все. Теперь до работы всего лишь несколько сот метров; этого достаточно, чтобы восстановить дыхание.

Но я не иду прямо на службу. Кафе, в котором я вчера покупал апельсины (не помяли ли их в троллейбусе?), уже открыто. Я киваю гардеробщику — «Доброе утро!» — и, не раздеваясь, иду прямо к стойке. Сегодня за ней стоит другая женщина. Лицо у нее цвета старой газеты. Она отпирает шкафчик, вынимает из него бутылки и выстраивает, словно солдат, у зеркала. Мое лицо в зеркале кажется неестественно вытянутым. Под глазом — небольшой синяк. В углу никто не сидит, но я вдруг вспоминаю, как вчера вечером она сидела там с фальшивым гением, который крадет идейки из иностранных журналов; вспоминаю, как она не пришла на свидание; вспоминаю, как я швырнул в снег билеты и какое печальное лицо было у девушки с крашеными волосами, когда она стояла у кассы и все еще надеялась получить билет. И, вспомнив, я чувствую на сердце какой-то тяжелый, горький осадок — иногда остается такой осадок на дне винной бутылки.

Женщина за стойкой понимает, что́ мне нужно — мое лицо сегодня очень красноречиво. Она откупоривает бутылку минеральной. Шипучая вода тушит жар внутри. Я пью не торопясь, мне становится лучше. Даже головная боль немного утихомиривается, и в глазах светлеет. Взглянув на часы, я вижу, что до начала работы осталось пятнадцать минут, и выхожу.

На улице белеют кучи снега. Троллейбусы и автобусы ползут медленно, с надсадным рычанием, скользят под грузом снега; они похожи на белых металлических черепах, безнадежно заблудившихся в снежных джунглях.

В окне того магазина горит свет, и красивая кукла по-прежнему лежит в большой картонной коробке, улыбаясь ничего не значащей улыбкой, глядя на прохожих синими, наивными глазами, в которых отражается полная невинность. Я останавливаюсь перед витриной и мысленно говорю ей: «Доброе утро!» Мы ведь уже знакомы.

Потом я иду дальше, поднимаюсь по лестнице на третий этаж, здороваюсь с сослуживцами, снимаю пальто, сажусь за чертежную доску, к белым листам ватмана с черными, нанесенными тушью линиями, которые составляют проект сооружения. Рядом с листами ватмана стоит макет. Я не Корбюзье и не Гропиус, но иногда эти проекты мне кажутся не такими уж плохими. Чего доброго, через год-другой из меня выйдет приличный архитектор; но сейчас, этим утром, я разочарован, хотя хорошо знаю, что живу только ради этого, что только это — основа и смысл моей жизни. Правда, иногда меня одолевают сомнения: может быть, вообще нет никакого смысла, и мы тщетно пытаемся его найти, чтоб успокоить себя? В такие минуты я падаю духом, окунаюсь, погружаюсь в сумрачную глубь, кажется — тону, но какая-то таинственная сила вытаскивает меня и выбрасывает на пустынный берег. Я снова остаюсь наедине со своими мыслями. Почему я — это я? Зачем живу? Каков смысл моей жизни, если она все равно исчезнет, как исчезли миллиарды жизней, и я никогда не буду тем, кем был? Что из всего этого следует? Тогда я говорю себе: «Стоп. Хватит. Ты хочешь решить неразрешимое Постарайся о таком не думать. Ищи смысла в борьбе, в дружбе, в работе; это спасет тебя от ненужных мучений и согреет, как огонь очага согревает дом, простывший на холодном ветру. Работай для своего края. Вот тебе и смысл — ведь этот край не исчезнет, что бы ни случилось. Он будет зеленеть в веках, и ты будешь жить вместе с ним, если оставишь хоть одно хорошее здание…»

Поганое настроение, может быть, пройдет, если я забуду вчерашний день. Да, я постараюсь побыстрей забыть. Попытаюсь вырваться из этого лабиринта. Не затейся я на вокзале с этой женщиной… Какой черт меня пихнул к ней? Это все вино. Нет, не только вино. Все началось куда раньше: у кино, в кафе, где она…

Я стискиваю руками голову и стараюсь не думать ни о чем, кроме работы, но мысли снова настигают меня, и мне трудно сосредоточиться. Взяв карандаш, я черчу на клочке бумаги линия, углы, спирали, кривые; они — как абстракции мороза на оконном стекле. На проект они не похожи, а его надо доделать.

Карандаш ломается. Я беру ножик и внимательно затачиваю кончик; я не могу отвязаться от мысли, что сегодня, с больной головой, я не сделаю ничего путного. Интересно, уже расчистили дорогу? Моя сослуживица говорит по телефону; она обожает говорить по телефону, особенно когда звонит какой-то мужчина. Тогда она смеется, закатывает глаза, что-то загадочно шепчет, кривляется, а я бешусь и едва удерживаюсь, чтоб не запустить в нее резинкой. На этот раз она удивительно быстро закругляется, и я беру трубку, еще теплую от ее пальцев. «Скажите, пожалуйста, уже ходят автобусы в…» Жирный мужской голос в трубке насмешливо тянет: «Уважаемый, когда у мастерской по ремонту пылесосов будет свой автобус, мы вам непременно дадим знать…» И смачно смеется. «Тогда до свидания, старый остряк!» — говорю я ему, и бульканье в трубке резко обрывается. Чертовщина! Набрал не тот номер. Какой я сегодня рассеянный!

Автобусная станция отвечает мне, что дорогу уже расчистили. Первый автобус выходит через два часа. Хорошо. Я займу денег, попрошу начальника, чтоб отпустил пораньше — и поеду.

Своего кредитора я застаю в другом конце коридора и, закурив сигарету, завожу долгий разговор о погоде и снеге — словно увертюру к опере. «Когда же перестанет идти снег? — удивляется он. — Наверно, метр с лишним навалило. Не припомню такой зимы». — «Да, снега навалом», — говорю я и все думаю, как перейти к деньгам, а он с интересом рассматривает синяк у меня под глазом и, кажется, улыбается.

Наконец, словно кидаясь вниз головой в бездну, я торопливо выпаливаю: «Знаешь, если можешь, одолжи еще десятку. С получки отдам!» Он не спеша роется в кармашках жилета и извлекает сложенную вчетверо бумажку. «Может, дать двадцать?» Я отмахиваюсь. «Хватит! Большое спасибо!» И направляюсь в кабинет начальника.

Начальник у меня — живая достопримечательность. Он напоминает хорошо надраенный самовар, может быть потому, что всегда громко пыхтит носом. Пока я говорю, он что-то тихо бормочет (похоже на «гм, гм…») и, не таясь, исследует синяк под глазом — словно антрополог, обнаруживший интересный череп. Я кое-как кончаю, и воцаряется неловкая тишина, нарушаемая лишь стрекотом машинки в комнате секретарши. Наконец начальник, попыхтев, говорит: «Нет. Не положено. Надо соблюдать трудовую дисциплину». Его «нет» — такое четкое, ясное и трогательное, что я сам чувствую всю неблаговидность своего поступка и даже в мыслях не смею обозвать начальника бюрократом. Это было бы святотатством!

Теперь я спокоен. Покинув кабинет начальника и приоткрыв дверь в помещение, в котором мы сидим или, если вам угодно, творим, я с удивлением вижу, что небо за окном чистое, пустое и синее, словно глаза той куклы, и нет ни единой снежинки. На дворе все покрыто ослепительно белым и чистым снегом; его еще не успела загадить сажа. Город тяжело дышит под белоснежной своей ношей.

Усевшись за чертежную доску, я вдруг слышу запах апельсинов — портфель лежит на подоконнике. И теперь ничто не в силах меня удержать. «Здравствуй, Юргис! Ты все-таки приехал…»

Все-таки… Да будет проклято это «все-таки…» Да буду проклят я сам, если не увижу сегодня его лица — живого лица, непременно живого, непременно живого, непременно… А может, уже поздно? Может поздно? Поздно?..

Я чувствую, как горят у меня щеки. Срываю пальто с вешалки, хватаю с окна портфель с апельсинами (сослуживцы поражены: до обеда еще далеко), несусь вниз по лестнице, вскакиваю в троллейбус, мчусь на автостанцию, покупаю билет и жду, жду, жду, когда подадут автобус, и страшно мучаюсь. А потом, уже в автобусе, я машинально открываю портфель, ласково щупаю оранжевые апельсины; они мало пострадали.

Дайте только уехать… Так я думаю, глядя на пронзительно синее небо, и в этой синеве вижу новую надежду, утешение, успокоение, а может быть — и приближение весны. Я ничего точно не знаю. Знаю одно: что-то должно измениться, сильно, совсем, как в дереве перед набуханием почек.

ЧЕТЫРЕ ПЯТНАДЦАТЬ

Это был роковой день в его жизни. Если бы он не пошел на рынок и не купил попугая… Если бы…

На деревянных прилавках лежал хлам: засаленные шляпы и фуражки, ветхое тряпье, ботинки, заигранные пластинки с сентиментальными, довоенными еще, песенками, велосипедные колеса, залатанные камеры, копилки, запыленные картины, детские коляски, источенные молью ковры, абажуры, коньки, самовары, щетки, пачки открыток, унитаз, печки-буржуйки, поношенный смокинг, свадебное платье, длинная коса из золотистых волос… А съежившийся от холода старик предлагал попугая в ржавой клетке; попугай был прекрасен; зеленые перья в этот сумрачный день шелковисто блестели. Просто сказочная птица.

Старик просил за попугая немного, только пятнадцать марок. Скорей всего, он не надеялся его продать, потому что неслыханно обрадовался деньгам и тут же спрятал их в карман потрепанного пиджака. Он долго объяснял профессору, как ухаживать за попугаем, чем его кормить, надавал кучу всяческих советов. Оказывается, у попугая было имя. Старик называл его Джульеттой. Расставаясь с попугаем, он растрогался и даже пустил слезу. Бедняжка Джульетта! Что теперь ее ждет? Он в жизни бы не продал Джульетту. Но времена нынче тяжелые. Война. Цены несусветные. Ему надо есть. Он голоден. Прощай, дорогая Джульетта!

Старик вытирал грязным платком слезящиеся глаза. Профессор взял клетку с попугаем и, забыв купить лезвия для бритвы, за которыми выбрался на рынок, направился домой, проталкиваясь сквозь толпу, Джульетта несколько раз пронзительно вскрикнула; так она попрощалась со своим хозяином.

Мрачный день, серый день. Джульеттины перья взъерошились от дождя. Джульетта молча сидела в клетке и уже не сверкала — она выглядела просто жалко. Бедная Джульетта! Холодные дождевые капли падали прямо на ее роскошные перья. Гордая головка свесилась набок. Джульетте было холодно и гадко. Она мечтала о жаркой Африке, но Африка была далеко, а здесь — ржавая клетка. Где африканские деревья, где обезьяний крик? Стучали солдатские сапоги, в отдалении гудел паровоз, шел дождь.

Профессор был чуткий человек. Он купил в киоске газету и накрыл клетку, чтобы холодные капли не мучали бедняжку Джульетту. В газете был снимок фюрера. Он повис прямо перед глазами Джульетты. Они глядели друг на друга: Джульетта и фюрер.

Клетка качалась в такт шагам. Прохожие с любопытством поглядывали на клетку, а какие-то злые дети даже швырнули в нее горохом. Профессор погрозил тростью, дети бросились врассыпную. Но Джульетте было тоскливо. Поход через город ей опротивел. Громыхал колокол на башне костела. Джульетта вздрагивала и еще сильнее ежилась от каждого удара.

Но вот, чуть поодаль от улицы, профессорский дом — широкие окна за кружевом серых деревьев. Из конуры вылез пес и запрыгал вокруг, виляя хвостом, тычась мордой в клетку; попугай перетрусил и несколько раз гортанно вскрикнул. Пес попятился — диковинная, невиданная птица озадачила его, — тявкнул и поплелся в конуру. Высунув морду, он следил, как профессор отпирает дверь. Клетка стояла на крыльце. Потом профессор поднял ее; его согбенная спина исчезла в проеме дверей; дверь захлопнулась.

Профессор ходил из комнаты в комнату, искал место для Джульетты. Одна комната не подходила, другая, третья… Наконец он решил временно поселить Джульетту в своем кабинете и поставил клетку на подоконник. Кабинет был просторный и светлый. Джульетте здесь должно понравиться. Но она металась в клетке, долбила по прутьям кривым клювом, хлопала крыльями. Может быть, ее мучали жажда или голод?

Профессор ушел на кухню, нашел в шкафчике крупу, налил воды в мисочку и принес Джульетте. Джульетта не притронулась к пище. Вдруг она застыла: в приоткрытую дверь прокрался черный кот; его зеленые глаза прожорливо светились; от волнения дрожали усы и кустики бровей. Кот сел и словно окаменел, пожирая глазами Джульетту. Тут ее охватил такой ужас, что она даже завопить не посмела.

Профессор погрозил коту:

— Феликс, не пугай Джульетту. С этой минуты вы будете жить вместе, как добрые друзья. Пошел на свое место!

Кот прыгнул на диван и свернулся клубком, но взгляд его по-прежнему был прикован к птице. Он учуял запах мяса, свежего, вкусного мяса, которого давно уже не отведывал. Феликс тоже ощутил на своей шкуре, что значит война. Мясные лавки закрыты. Мыши исхудали, а то и совсем перевелись. Очень возможно, что в мире скоро совсем не останется мышей или, напротив, останутся одни мыши.

На улице раздался рокот автомобиля; потом шум замолк, хлопнула дверца. Во дворе оглушительно залаял пес.

Профессор подошел к окну. У калитки остановился черный, сверкающий автомобиль, из него вышли два немца в форме: офицер и, наверное, его шофер. Немцы стояли за калиткой и не могли пойти во двор: собака кидалась на них. Шофер вытащил револьвер, чтобы ее убить, но офицер отвел его руку.

Профессор торопливо вышел во двор, посадил пса на цепь и отпер калитку. Офицер отдал честь и спросил:

— Вы одни занимаете этот дом?

— Нет, с дочкой. Она сейчас в больнице.

— Я решил осмотреть ваш дом.

— Заходите.

Профессор открыл дверь, и офицер шагнул внутрь. Шофер остался в машине.

— У вас просторно, — сказал офицер, оглядывая комнату за комнатой.

Профессор промолчал.

— В этой комнате поселюсь я. Мне здесь нравится. Позаботьтесь, чтобы собака всегда была на привязи.

Офицер вышел во двор и махнул шоферу; тот вытащил из машины два чемодана, внес их в комнату, завел машину и уехал.

Профессор закрылся в своем кабинете. Он был взволнован и хотел побыть один. Профессор не ждал этого посещения. Мало того: офицер теперь будет жить у него. Почему? Что это значит? Наверно, ему просто понравился дом… Офицер так и сказал: «Мне здесь нравится…» Так и сказал… Где бы найти хоть одну сигарету? Хоть одну, одну-единственную…

Профессор перерыл все ящики письменного стола; сигарет не было, только на дне одного из ящиков лежала щепотка табачной трухи. Он оторвал клочок газеты и попытался свернуть самокрутку; пальцы дрожали, табак рассыпался. Наконец он слепил какое-то подобие сигареты и закурил. Бумага вспыхнула, в комнате запахло горелым. За стеной раздавались шаги офицера — он передвигал стулья, раскладывал вещи.

На дворе сумрак окутал голые уже деревья. Джульетта, нахохлившись, сидела в своей клетке. Зеленые глаза кота жадно горели в сумерках.

В дверь постучали, к профессору вошел офицер. Он предложил хозяину сигарету. Они закурили. Увидев попугая, офицер улыбнулся и сказал:

— Какая красивая птица!

Он принес шоколаду и накрошил Джульетте, но она не притронулась к шоколаду.

— Ее зовут Джульеттой, — сказал профессор.

— Романтично! — рассмеялся офицер. — Когда я был ребенком, мама часто водила меня в зоопарк у нас в Берлине; там было множество всяких попугаев. Они поднимали невероятный шум. Но ваш попугай какой-то странный. Он все время молчит. Что с ним?

Офицер стоял у клетки, разглядывая попугая. Скоро ему надоело смотреть на Джульетту, и он пошел было из кабинета, но в эту минуту раздался громкий вопль:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Это вопила Джульетта.

Профессор остолбенел. Он просто онемел от испуга. Он понял: случилось что-то страшное, последствия этого вопля будут ужасны. Прислонившись к книжной полке, он следил за тем, как лицо офицера побледнело, а потом побагровело от гнева.

— Что это значит? — крикнул офицер, переводя взгляд с Джульетты на профессора.

— Я не знаю…

— Отличнейшим образом знаете! Это вы научили попугая гнусным словам, чтобы издеваться над фюрером!

— Виноват, я ее только сегодня купил на рынке… Несколько часов назад… Я же не мог успеть…

— Не пытайтесь отрекаться!

— Я вам говорю истинную правду.

— Да? В высшей степени странно.

— Но я на самом деле только что купил попугая…

— Докажите.

— Как я могу доказать?

— Это ваше дело, не мое.

— Я купил попугая у незнакомого человека. Я даже не знаю, где он живет.

— Узнайте.

— Господи, да ведь это невозможно!..

Попугай снова завопил, повторяя все те же слова; он вопил, как заведенный.

Офицер совсем озверел:

— Заставьте его замолчать!

— Я не могу… Я не знаю как. Вы должны понять… — Голос профессора дрожал; его лоб покрылся испариной.

Офицер вдруг шагнул к клетке.

— Сейчас он замолчит! А вам придется ответить за его слова.

Офицер открыл клетку, схватил попугая за шею и швырнул на диван — туда, где лежал кот, светясь в сумерках зелеными глазищами. Кот опешил, но быстро сориентировался, сгреб попугая и мгновенно исчез за полуоткрытой дверью.

Мрак черным потоком хлынул в комнату. Профессор хотел удостовериться, что не спит. Нет, это не сон, когда стоишь у книжной полки, это не сон, когда видишь предметы, когда слышишь биение своего сердца, когда кругом реальность — запах немецкой сигареты, голые сучья за окном.

— Вам придется ответить за слова попугая, — повторил офицер.

— Вы, наверное, шутите…

— Мне не до шуток, — сказал офицер. — Я вижу, вы не верите в нашу победу. Сами громко сказать об этом не смеете, и решили обучить попугая, чтобы он повторял ваши мысли, а вы тем временем ухмылялись. Вы меня не проведете. Я разгадал ваш гнусный замысел.

— Абсурд! — воскликнул профессор. — Я протестую!

— Вы протестуете? — удивился офицер.

— Вот именно! Я не учил попугая! Я только что купил его на рынке.

— Хорошо, — сказал офицер. — Найдите прежнего владельца и приведите сюда. Пускай он засвидетельствует, что сегодня продал вам попугая. Тогда я сниму свое обвинение.

— И обвините его!

— Сперва вы его найдите, а как с ним поступить — буду решать я. Мне важно убедиться, что вы не лжете.

— А если я его не найду?

— Подвергнетесь наказанию за оскорбление личности фюрера.

— Но я же не оскорблял.

— Сейчас ровно четыре. Даю вам двадцать четыре часа. Если за этот срок вы не сумеете найти того человека, пеняйте только на себя.

Офицер закурил сигарету и вышел из кабинета, оставив после себя клуб дыма, который приближался, извиваясь, словно злой дух. Комната наполнилась тревогой. Угроза росла, ширилась, заполняла сердце и ум. Часы отсчитывали тяжелые секунды. У него оставалось неполных двадцать четыре часа.

Надо было что-то предпринимать, но он не знал, что. Его взгляд блуждал от вещи к вещи, в поискахответа или совета. Он видел блестящие корешки книг; да, книг было очень много, но они не могли помочь. Надо спасаться, а как?

На подоконнике стояла пустая птичья клетка. Проклятый попугай! Проклятая жизнь! Почему все пошло кувырком? Кто мог знать, что пестрый, прекрасный попугай принесет беду?

За стеной раздались шаги. Офицер ходил по комнате. Конечно, он не шутил. Он не похож на шутника. Значит, остается найти того, с рынка. Поскорее на рынок! Может быть, старик еще там…

Стряхнув оцепенение, профессор надел пальто, шляпу и схватил трость. Во дворе он увидел останки попугая: на земле лежала кучка зеленовато-оранжевых перьев. Вот что осталось от красавицы Джульетты! У забора облизывался кот. Феликс отменно пообедал. Теперь он мурлыкал — сыто, сонно.

Пес вылез из конуры, и профессор спустил было его с цепи, как делал каждый раз, уходя из дому. Нет, нельзя. Офицер сказал: «Позаботьтесь, чтобы собака всегда была на привязи». Теперь настоящий хозяин здесь не он, а офицер. Это надо понять сразу и не делать ошибок, потому что последствия могут быть еще ужасней.

Профессор остановился на улице и смахнул платком пот со лба. Он задыхался, дышал часто и через силу. Трость звонко стучала по тротуару. Прошли немецкие солдаты. Их силуэты растворились в тумане. Лица прохожих всплывали навстречу тусклыми пятнами. Уже приближаясь к рынку, он осознал, что не поздоровался со знакомыми, не узнал их. Нехорошо. Они могли обидеться. А может, они тоже его не узнали? Ах, неважно. Теперь важно другое. Почему ему так жарко? Видно, слишком рано он надел демисезонное пальто. Осень нынче теплая. Листва на деревьях не везде опала, хотя листья уже шуршат под ногами, пристают к подошвам. Поскользнувшись на листе, он едва не упал. Хорошо, что захватил из дому трость. С ней на улице как-то смелее. Шаги крепче. Куда же он идет? Как это — куда? Искать старика, который продал ему попугая. Искать? Он как золотоискатель в пустыне… Как все глупо: попугай, клетка, офицер… Какой-то идиотский парадокс! А может, офицер все-таки шутил, может, он любит вот так пошутить? Шутил? Нет! Его лицо — тощее, бледное, замкнутое — напоминало лица фанатиков на средневековых гравюрах. От фанатика всего можно ожидать.

Рынок опустел. Посиневшие от холода и сырости бабенки еще переминались у прилавков, заваленных старым, никому не нужным барахлом. Старика не было. Профессор тщетно искал его. Конечно же, надеяться не стоило — как его здесь найдешь? Старик продал попугая и ушел — домой или в кабак. Бог знает, куда он мог деться. Профессор стал расспрашивать про него, пытался узнать адрес. Одна бабенка вспомнила, что старик живет на Дубовой, в зеленом доме со ставнями. Да, она знала старика, однажды что-то у него купила. Ну, теперь найти просто: профессор направился на Дубовую улицу — она была за парком, в котором он обычно гулял.

На Дубовой был только один зеленый дом со ставнями. Профессор постучался, и ему открыла женщина в переднике. Лицо у нее было усталое, глаза недоверчиво глядели на чужого человека. Услышав вопрос, женщина зло ответила, что старик уже полгода как съехал, а куда — она не имеет понятия, и резко захлопнула дверь. Профессор на минутку постоял, рассуждая, что ему делать. Продолжать поиски? Но это ведь безнадежно. Он не знал ни имени, ни фамилии. Какой смысл блуждать по городу, когда не знаешь даже, как спрашивать? Не разумнее ли вернуться домой и поговорить с офицером? Ведь, очень возможно, он только шутил, хотел поиздеваться. Какой оккупант упустит такую возможность? Неужто он говорил всерьез? Нет, тут какое-то недоразумение, дурацкая шутка. Надо еще раз поговорить с офицером и все выяснить. Он должен понять, что никакого оскорбления фюрера не было; что попугай, в конце концов, — это не он; что человек может отвечать только за самого себя; что случай глуп и смешон и не дает оснований для обвинения. Неужто у офицера не хватит ума, чтобы это понять? Неужто он совсем отвык логически думать?

Туман на улицах сгущался. Кое-где в окнах горел свет — сумерки прочно опустились на город. Туман висел меж голых древесных сучьев. Окна его дома были темны. Офицер куда-то ушел. А может, он спит? В доме царила тишина. Профессор постучался к офицеру. Никто не ответил. Он попробовал открыть дверь, но она была заперта.

Повесив в передней пальто, профессор вошел в свой кабинет и свалился в кресло: ноги подкосились от усталости. С час он сидел в темноте, прислушиваясь к звукам, долетавшим с темной улицы. Изредка во дворе лаял пес или проезжала машина за окном. Где-то в тумане каркали вороны.

Отдохнув, он зажег свет и затянул шторы. На подоконнике все еще стояла пустая клетка. Профессор вынес ее во двор и швырнул за поленницу. Теперь, когда клетки в комнате не стало, мысли реже возвращались к попугаю и офицеру. Он поставил чай и, поужинав, попытался заснуть. На этот раз бессонница особенно сильно мучала его. Шли часы, а сон все отступал. Он встал, надел халат и сел почитать. За книгой ночные часы казались короче.

В комнате громко тикали часы; стрелки показывали, что уже далеко за полночь.

Он проснулся на рассвете; в щель между шторами сочился серый свет. Книга лежала на полу. Он поднял ее и распахнул шторы. Улица была пустынна. Туман все еще обволакивал город. Внезапно он вспомнил вчерашнее происшествие и улыбнулся. На свежую голову это казалось дурацким фарсом и страха не вызывало. Офицер, вероятнее всего, уже все забыл.

Умывшись и позавтракав, он стал собираться в город, чтобы навестить в больнице дочь, по которой соскучился. Ему казалось, что ее нет дома очень давно, хотя на самом деле она хворала только вторую неделю. Будь в больнице питание получше, она бы сразу выздоровела. Ничего не поделаешь — военное время. Но война ведь не будет продолжаться вечно; уже ясно, что немцы терпят поражение. Конечно, они не хотели в этом признаваться; они обманывали себя и других, все еще болтая о победе.

В больнице он задержался добрых полчаса. Дочери стало куда лучше. Она с наслаждением ела яблоки, что он принес. Рассказать ей про офицера и попугая? Нет, не стоит ее пугать. Хотя история очень уж смешная. Он расскажет потом, когда она вернется. Офицера наверняка уже не будет. Они долго не живут на одном месте. Поскорее бы он убрался!

Когда профессор вернулся домой, комната офицера все еще была заперта. Тем лучше! Никто не будет отвлекать его. Он сел к письменному столу и углубился в свои рукописи. Он не мог терять время попусту, хотя немцы и закрыли университет.

Углубившись в работу, профессор забыл все. Он очнулся только от звука шагов и, обернувшись, увидел, что в комнате стоит офицер. Они молча глядели друг на друга. Лицо офицера было еще бледнее, чем вчера. Его губы искривились, и в комнате зазвучал сиплый, глуховатый голос:

— Что ж, вы нашли того человека, у которого купили попугая?

— Мне не удалось его найти, — сказал профессор. — Но ведь вся эта история — чистейшее недоразумение. Я полагал, вы о ней забыли…

— Нет, я ничего не забыл. Двадцать четыре часа, которые я вам давал, истекли. Одевайтесь. Вы поедете со мной.

Профессор вскочил.

— Виноват, но ведь это абсурд! Обвинить человека за попугая! Неслыханное дело! Я резко протестую!

— Ваш протест лишен смысла, — сказал офицер.

— Я никуда не пойду!

— В таком случае мне придется применить силу.

— Вы не имеете права!

— Право всегда на нашей стороне, — сказал офицер и нетерпеливо взмахнул рукой. — Ну, поторапливайтесь!

Профессор стал надевать пальто; руки не слушались его; они все падали, словно чужие. Пуговиц он так и не застегнул: пальцы онемели. Надев шляпу и взяв трость, он покинул свой дом. Ветер гонял по двору оранжевые перья. На улице у калитки стоял черный блестящий автомобиль; за рулем сидел шофер, который вчера привез офицера.

Офицер сел рядом с шофером, а профессору велел сесть сзади. Мотор взревел, машина понеслась вперед, разбрызгивая грязную воду. Куда они едут? Что все это значит? Неужели офицер и впрямь не шутил? Может, он сумасшедший?

Автомобиль поворачивал с улицы на улицу. Рука профессора до боли сжимала трость, словно он хотел защищаться. Перед глазами мелькали прохожие, дома, деревья. Автомобиль миновал закрытый университет; на мгновение мелькнул серый фасад, дверь, какое-то объявление на ней. Профессор хорошо знал, что там написано: университет закрыт. Автомобиль свернул в темный переулок, и вдруг профессор вскрикнул:

— Остановитесь! Остановитесь! Вот тот старик, у которого я купил попугая. Он может засвидетельствовать!..

Офицер, повернув голову, поглядел на старика, не спеша идущего по тротуару, а потом ткнул пальцем в циферблат своих часов.

— Это уже бесполезно. Двадцать четыре часа истекли. Ваше время кончилось: теперь четыре пятнадцать.

Автомобиль так и не остановился.

С УТРА ДО ВЕЧЕРА

С одиннадцати утра до одиннадцати вечера он должен находиться в кафе и выполнять свою работу: подавать посетителям шубы, пальто, шапки, шляпы… В его обязанности входит не впускать в кафе пьяных, отпирать и запирать дверь и вообще следить за порядком. С одиннадцати до одиннадцати старик стоит у раздевалки, изредка присаживаясь на стульчик. Но рассиживаться не приходится: кто-нибудь все время входит или выходит, и так целый день.

Многих посетителей кафе он давно уже знает. Едва открывается кафе, входит писатель. Он здоровается, подает старику пальто, садится к стойке, выпивает чашечку кофе, рюмку коньяку, выкуривает сигареты три, о чем-то напряженно думая (лицо у него при этом очень странное), потом вскакивает, нахлобучивает шляпу и быстро исчезает в расстегнутом пальто. Не успевает он уйти, как появляется девушка в малиновом платочке. Она пьет кофе с кексом. Перед уходом она останавливается у зеркала и подмазывает губы. Очень возможно, что девушке не везет в любви: глаза у нее вечно грустные, и она как будто в чем-то разочарована. Потом шествует архитектор на второй завтрак. Он ест не торопясь, медленно размешивает сахар в чашке, что-то чертит карандашом на бумажной салфетке и курит душистые сигареты. Старик так привык к этим посетителям, что он очень удивился бы, не появись кто-нибудь из них.

Когда приходит обеденное время, кафе заливает пестрая толпа. Тогда только поспевай вешать пальто. Бегают взмыленные официантки, кафе наполняется шумом, дымом, запахами съестного. Гремят вилки и ножи, люди едят и едят, двигая челюстями, чмокая жирными губами. В кафе становится душно и тесно. На вешалках едва умещаются пальто и шубы. Номерки идут из рук в руки. Мужские пальто — тяжелые, женские — полегче, пропитанные запахом духов. Старик поднимает их, словно лисью шкурку. Его руки двигаются без устали.

Только после обеда, уже в сумерках, кафе снова пустеет и старик может перевести дух. В кафе остается несколько посетителей. Это люди, которые никуда не спешат. Может быть, у них нет дел, может, им просто нравится здесь посидеть, глядя через окно на улицу, где в серых сумерках кружатся крупные, белые снежинки и мелькают припорошенные снегом силуэты прохожих. На улицах зажигаются первые желтые фонари. А снег все идет, идет, погружая город в белое облако. Шум города вязнет в снегу. Все звуки глухие и мягкие. Это от снегопада.

Старик приоткрывает стеклянную дверь кафе и впускает свежий воздух. Струя вытягивает дым и кухонный чад. И легкие старика дышат легче.

Он идет на кухню. Самое время пообедать. Повариха наливает ему в миску густого супа, шмякает на тарелку картофельного пюре, швыряет несколько сосисок, берет стакан компота, ставит все это на поднос, и старик уносит свой обед в раздевалку. Здесь он все быстро съедает — проголодался — тщательно вытирает остатки соуса хлебной коркой. Если повариха в духе, она еды не жалеет, но старик съел бы еще: он высокий, крупный, широкоплечий, он никогда не хворал желудком. В деревне он привык есть сколько влезет, чтобы потом рубить деревья или косить сено, целый день махать косой. На здоровье он никогда не жаловался. Мышцы — хоть они и ослабели — все еще распирают узкие рукава пиджака, когда он сгибает руку. Пальцы у старика крупные, грубые, как у каждого крестьянина, который всю жизнь работал топором, лопатой или косой, поднимал мешки с картофелем, держал вожжи и колол свиней, зажав их меж крепких колен, до черенка загоняя наточенный нож.

Теперь старик подавал пальто и шляпы с одиннадцати утра до одиннадцати вечера… Ко многому он успел привыкнуть, но кое-что не поддавалось разумению. У старика не умещалось в голове, как человек может полдня ничего не делать, только болтать и пить. Как могут молодые парни и девки обниматься у него на глазах? Почему они вихляются и строят рожи, почему такие бледные и хилые? Почему они столько курят, задыхаясь в дыму? Сопляки! Усы еще не растут, а уж вино лакают. Видать, родители денег не жалеют. Эх, спустить бы штаны! Только на пользу бы пошло. А потом к работе приставить. Город жил своей странной жизнью. Эта жизнь проходила перед глазами у старика, но оставалась далекой, непонятной, как прежде. Часто его охватывала ярость. Он хотел схватить буянящего подростка за шиворот и вышвырнуть за дверь или надавать ему по шее. Бывало, он с трудом удерживался…

Быстро смеркается. Старик зажигает свет в кафе и снова занимает свое место в раздевалке. Хлопает стеклянная в металлической оправе дверь: начинают собираться вечерние посетители. В основном, молодежь.

Вот мужчины обложили бар. Сверкающий экспресс шумит, шипит, пышет паром. Женщина за стойкой едва поспевает делать кофе и разливать напитки. В пепельницах тлеют сигареты. Пахнет кофе. Шум голосов все гуще. Двое парней дымят сигаретами, опершись локтями о стойку. Старик слышит их голоса: «Триста граммов портвейна!» Потом: «Повторить!» Трое мужчин с одутловатыми лицами (их костюмы пошиты из добротной материи) попивают коньяк. Шеи у них багровые, жирок ложится толстыми складками на воротник пиджака. У них водятся деньги. Для них ничего не стоит выпить целую бутылку. Лица у мужчин все больше багровеют; они заказывают еще и еще. Старик пускает ленту магнитофона, на которой это, шум такой… Какие-то твисты… Или как их там? Старику они не нравятся. Не любит он и этот горланящий ящик. Его бы воля, порубил бы его топором. А посетителям музыка нравится. Услышат — сразу ерзают. И старик меняет катушки, нажимает на клавиши. Катушки вертятся, вертятся, вертятся… Кафе шумит, кафе гудит. Магнитофон ревет. Музыка каждый вечер все та же. Только люди меняются, попадаются новые, невиданные лица. Но много и привычных.

Снова хлопает дверь. Входит парень с девушкой в черных чулках. Оба они в снегу. Парень снимает пальто с девушки, воротник — из шкуры какого-то зверька. Подает старику. Девушка улыбается спутнику. Красивая, чертяка! Ее волосы сверкают от тающих снежинок, когда она причесывается, стоя перед зеркалом, покачиваясь на длинных ногах в черных туфельках. Суровое сердце старика тает, когда он смотрит на девушку. Он готов ей кое-что простить. Парочка высматривает свободный столик. Наконец с трудом находит — другая парочка встает, идет к выходу. Они садятся, счастливые, что нашли место. Парень зажигает девушке сигарету. Она затягивается, держа сигарету в тонких пальцах. Парень что-то рассказывает ей, она смеется, но смех не слышен в общем гуле.

Молодой человек в рябом потертом пиджаке снимает в фойе трубку телефона, набирает номер, просит позвать кого-то. Он нетерпеливо ждет, перебирая ногами.

— Алло! Гражина? Узнаешь? Как жизнь? Откуда звоню? Из кафешки. Приходи, а? Ну, приходи. Не можешь? Почему не можешь? Экзамены? Да плюнь ты на эти экзамены! Время есть. Приходи. Мировой вечер. На дворе снег… Правда, не придешь? (В его голосе звучит разочарование.) Вот как. Мгм. Понятно. Ну, тогда гудбай!

Он швыряет трубку и идет к стойке за сигаретами. «Так ему и надо, — думает старик. — Нечего мешать девушке заниматься, нечего крутить ей голову».

Нити дыма извиваются под потолком. В кафе становится жарко, нестерпимо душно. Старик задыхается от дыма. Больше всего он ненавидит духоту. Он то и дело открывает дверь, впускает свежий воздух, жадно втягивает его в легкие. Мужчины у стойки оборачиваются.

— Закройте дверь! Сквозняк.

— Так и простудиться недолго.

— Воздуху надо! — басом огрызается старик и закрывает дверь. Он возвращается на свое место у гардероба. Зло косится на мужчин. Его массивное, тяжелое, словно вырезанное из твердого дерева, лицо сереет; крупные пальцы сердито ерзают. Свежего воздуха боятся! Вот дурни!

Через минутку старик снова приоткрывает дверь и выглядывает на белую улицу. Снег. Снег кругом. Прохожие — в снегу. Машины в снегу. Прохожих немного: уже поздно. Старик смотрит на старые карманные часы с крышкой: половина одиннадцатого. Пора запирать дверь. На этот вечер хватит. Старик больше не впустит ни одного. Никакие просьбы, мольбы, увещевания («Впустите, только на пять минут!») не трогают его. Хватит. Он знает, что официантки дадут ему жару, впусти он хоть одного. Он только выпускает. Кафе понемногу пустеет. Официантки тушат огни, чтобы выкурить засидевшихся клиентов. Посетители неохотно расходятся. Что поделаешь, так уж заведено. Ослабевший гражданин дремлет, навалившись на столик. Последний. Старик крепко трясет его за плечо, будит, приводит к раздевалке, помогает облачиться, напяливает на голову помятую шляпу. Гражданин внезапно трезвеет, сует старику в руку несколько монеток, и выходит в дверь, что-то бормоча под нос. А на дворе скользко. Нелегко ему будет дойти домой…

На вешалке остается только одно пальто — стариковская шуба, крытая серым домотканым сукном. Старик надевает ее, нахлобучивает заячий треух, желает спокойной ночи официанткам и выходит на улицу. В свете фонаря кружатся одинокие снежинки. Старик долго стоит на мягком тротуаре, вдыхая в легкие холодный, свежий ночной воздух, просто пьет его и все не может напиться. Небо над городскими крышами серое, но кое-где, в просветах туч, сверкают голубые звезды. Часы на колокольне отзванивают время; звонкие, оглушительные удары плывут над городом.

Старик дожидается двенадцатого удара и еще раз затягивается воздухом. Его ноги оставляют в снегу огромные глубокие следы, но вскоре начинается снегопад, и снег заполняет их.

НИКОГДА

Мотоциклиста мучала жажда.

В первом же городке он затормозил у закусочной, поставил мотоцикл под деревом, смахнул кистью руки пыль с губ и открыл дверь.

Внутри было пусто. Лишь за одним из столиков сидела девушка и ела булочку, запивая чаем. Девушка подняла голову и внимательно посмотрела на него. Лицо у нее было совсем юное, привлекательное, с нежными, почти детскими чертами.

У ног девушки стояла небольшая дорожная сумка.

— Лимонад, — сказал он, опершись на прилавок.

— Одну?

— Да.

Буфетчица закрыла журнал мод, откупорила бутылку и придвинула к нему стакан. Стакан не сверкал чистотой. Мотоциклист поморщился, но все-таки налил себе шипящего лимонада и стал жадно пить, утоляя жажду.

Мотоциклист пил, а девушка смотрела на него. В ее взгляде были любопытство и еще что-то, чего не передашь словами.

Он тоже взглянул на нее. Девушка чуть-чуть покраснела и опустила глаза. Глаза у нее были удивительно красивые.

Мотоциклисту вдруг захотелось подольше задержаться в этом городке. Он сам не знал, с чего такая мысль взбрела ему в голову. Он попросил вторую бутылку лимонада, снял с головы красный, блестящий шлем и купил пачку сигарет.

Мотоциклист курил и думал и девушке. Кто она такая? Куда едет? Надо бы ее подвезти… Она ведь не откажется. Возможно — им даже по пути. Предложить? Но есть ли смысл с ней заговаривать? Вечером он должен быть на взморье и встретиться с приятелями, которые закажут столик в кафе. Вдруг она едет в обратную сторону, и он попадет в глупое положение… А все-таки, отчего бы не предложить? Но ведь приятели, как только дознаются, что он терял время на какую-то деревенскую дурочку, будут смеяться до колик.

Мотоциклист закурил новую сигарету. Он старался не думать о девушке, которая сидела за столиком, все поглядывая украдкой на него.

Вдалеке громыхнул гром.

— Гроза идет, — сказала буфетчица, снова открывая журнал мод. — Целую ночь гремело. А вы грозы не боитесь?

— Нет… — буркнул он.

— Я-то ужас до чего боюсь, — она показала в улыбке золотые коронки. Ее грудь едва умещалась в платье. — Когда мы жили в деревне — просто не знала, куда деваться в грозу. В городе не так боязно.

— В городе молния не убивает.

— Интересно, почему?

— Не знаю.

От удара грома задребезжали стекла в окнах закусочной.

— Вам лучше переждать грозу, — сказала буфетчица, поднимая нарисованные брови. — Недели две назад молнией молочный пункт сожгло. Увидите, когда поедете. Такой черный дом без окон. Вы далеко?

— Далеко.

— На взморье?

— Да.

— Ах, до чего же я вам завидую! — вздохнула она. — А я-то торчи тут каждый день.

В нос ударило крепкими духами. Мотоциклист глядел на ее крутую грудь, на мягкие, обнаженные руки.

Вдруг он вспомнил девушку и обернулся. Ее уже не было в закусочной. Девушка ушла.

— Сколько с меня? — торопливо спросил он.

Буфетчица сказала.

Мотоциклист расплатился и нахлобучил шлем с очками.

— Поедете? А может, грозу переждете? — буфетчица многообещающе улыбалась. — Дождь-то ведь тут как тут…

— Всего хорошего!

Он выбежал из закусочной и огляделся. Девушки не было видно. Она исчезла, как будто сквозь землю провалилась. Над городком опустилось сумрачное, иссиня-черное небо, которое рассекали мечи молний.

Мотоциклист еще раз огляделся. Напрасно. Городок словно вымер.

Тогда он натянул длинные, черные перчатки, завел мотор и помчался прямо в грозу.

Ослепительно пылали молнии, озаряя его красный, блестящий шлем. Ревел мотор.

Летя на страшной скорости, он снова вспомнил девушку и подумал: встретит ли он ее когда-нибудь. Наверное, никогда.

БЕРЕГ СОВСЕМ РЯДОМ

Пляж и дюны, поросшие осокой, кишели людьми; их было так много, что становилось не по себе от мельтешения этих полуобнаженных тел и обилия раздутых животов и обвислых грудей — всего, что обычно скрывает одежда. Рты раскрывались и снова закрывались; зубы перемалывали пищу; десятки транзисторов кричали про тоску и желтый подводный корабль; вопил ребенок; конфетные обертки планировали в мусорные ящики; рыгал обожравшийся мясник; юная модельерша ерошила волосы на груди лежащего рядом мужчины; увядший старик искал в песке свои очки; дама с тройным подбородком стригла когти на ногах, а солнце, не прикрытое ни облачком, жарило без передышки, и Балтика стала ровной и скучной, словно огромная лужа; вода у берега была грязная, слишком уж теплая, полная водорослей; выброшенные ленивой волной, они воняли на берегу.

Зной и ленивая зевота.

Он пришел на пляж, остановился и долго озирался в поисках свободного места, чтобы положить одежду. Все занято, человек к человеку, сотни тел, и загорелых, и белых. Взгляд скользнул по дюнам.

Он шагнул обратно на дюны.

Снял сорочку, снял брюки. Солнце обожгло его мускулистое тело, пропитанное тяжелой усталостью. Усталость таилась и в сердце, и была она какая-то странная, давящая. Две бутылки вина минувшим вечером не смогли ее смыть. Усталость проникала в его душу, и та впитывала ее, как впитывает песок морскую воду.

Зной и ленивая зевота.

Вдруг пляж зашевелился: в море накричал перепуганный человек. Три молодца бросились в воду и быстро поплыли к нему. Спектакль продолжался недолго: все казались разочарованными, когда молодцы выволокли на берег пузатого, лохматого человечка. Это был какой-то парикмахер. Он шел, схватившись за пузо, выплевывая морскую воду, стонал и охал больше, чем нужно, потому что был необыкновенно озабочен своей ничтожной жизнью и не мог это скрыть от других.

Море влекло к себе.

Юноша все глубже входил в воду. Когда вода дошла до груди, он нырнул, потом выплыл и, размашисто загребая сильными руками, устремился вперед. Перед ним сверкало золотом море, и линия горизонта почти сливалась с ровной поверхностью воды.

Он удалялся от берега, вода светлела, исчезали водоросли, муть, бутылочные наклейки и вся та грязь, которую тысячи людей оставляли каждый день в море. В двухстах метрах море совсем изменилось, и ему стало хорошо в хрустально чистой воде.

Он плыл и плыл — медленно, не торопясь, повинуясь неясному соблазну, который уводил все дальше от шумного берега. Голоса притихли. Иногда он переворачивался на спину и смотрел на пляж, который теперь стал желтым полотном, испещренным цветными пятнами. Точки и пятна; одни лежали на месте, другие передвигались. Пестрая и далекая абстракция, как картина Джексона Поллока.

Теперь они остались вдвоем — он, юный, и старая Балтика. Ему не хотелось возвращаться к берегу. Вперед, только вперед! Что-то гнало его, и он скользил по животворной воде, упруго отталкиваясь руками и ногами; хорошо было плыть, не думая об опасности, и о том, что все-таки придется повернуть назад.

Назад? Почему — назад?

Он будет плыть без конца. А когда не хватит сил, и тело нальется тяжестью металла, он станет медленно погружаться, в последний раз взглянув на солнце, висящее над головой, и будет погружаться долго, без страха и горя, пока не достигнет чистого дна и не встретится с камбалой, лежащей на боку. Там — морские сады; там он и останется. Обретет покой и свободу.

Так и будет. И никто не заметит, не хватится его.

Никто? Он вспомнил: в шесть часов свидание. Она будет ждать.

Он взмахнул руками и перевернулся на спину. Чайка с криком полетела к берегу. Его взгляд проводил ее, и вдруг ему почудилось, что там, далеко на берегу, на вершине дюны, стоит она, в зеленом платье, и изо всех сил машет ему белым платком — тем самым, что он купил ей на именины.

Его губы зашептали:

— Назад! Надо вернуться.

Потом он повторил еще раз:

— Да, надо вернуться. Она будет ждать.

Медленно, словно тюлень, он погрузился в воду, заглянул в зеленоватый полумрак, полный бесконечной тишины. Внизу чернел холод.

Он выплыл, втянул в легкие воздух и повернул к берегу. Цветных точек поубавилось, как будто они выцвели на солнце.

Наверное, уже половина шестого.

Руки вперед и назад, вперед и назад. Однообразный, привычный ритм.

Он плыл, глядя на берег, который приближался медленно, необычайно медленно, словно далекая гавань, куда сворачивает истерзанный штормами корабль.

Красные круги перед глазами. Надо отдохнуть. Страха не было, и морские сады больше не влекли его. Чем больше он слабел, тем больше хотелось ступить на твердый прибрежный песок.

Что-то холодное, скользкое прикоснулось к его плечу. По спине пробежали мурашки. А, медуза. Ничего страшного. Это не дохлая рыба и не утопленник. Но его бросило в дрожь.

Красные круги то вспыхивали перед глазами, то гасли, но он все отчетливей различал берег, который становился четче, словно в видоискателе, когда определяют резкость.

Вернуться так трудно.

А удаляясь от берега, он думал, что будет плыть без конца и никогда не устанет.

Как все обманчиво!

Теперь главное — выносливость. Ее хватало ему всегда, неужели не хватит в последний раз? Безмолвные и холодные морские сады. Жаркий, ласковый песок на берегу. И она на дюне машет белым платком.

Он допытался достать ногами дно, но дна не оказалось, и снова пришлось отдыхать (все вчерашняя выпивка!), а потом упорно плыть вперед, разрезая воду усталыми руками. Зато усталость в душе, которая противнее усталости тела, немного уменьшилась.

Берег уже рядом.

Еще пятьдесят, шестьдесят метров.

Рука неожиданно зачерпнула песок.

Мель.

Он встал и, шатаясь, словно пьяный, побрел к берегу, который окутался желтоватой дымкой. Когда она рассеялась, снова запылало солнце.

Зной и ленивая зевота. Транзистор кричал о желтом подводном корабле. Ребенок перестал вопить. Мясник рыгал, потому что успел проголодаться. Дама с тройным подбородком мазалась кремом «Нивеа». Старик все-таки нашел в песке свои очки.

Часы показывали без пяти шесть. Самое время — на свидание. Конечно, успеть уже трудно. Он проворно оделся и быстро зашагал к парку. Мимо мелькали коричневые, загорелые лица. Пахло цветами и соснами.

Она ждала его, сидя на скамье. Лицо у нее было красивое, но злое.

— Почему ты опоздал?

— Я был очень далеко, — ответил он. — Мог и не вернуться.

— Где — далеко?

— В море. Но ты стояла на дюне, махала белым платком, и я вернулся.

— Не выдумывай ерунды, — поморщилась она. — Я была в парикмахерской. Неужели ты не замечаешь, как красиво я уложила волосы?

— Да, замечаю. Но ты стояла на дюне и махала платком.

— Не понимаю, — сказала она, пожав плечами. — Сегодня я тебя совершенно не понимаю.

ВОЛШЕБНЫЙ ЛУГ

Ночь еще была над городом, когда он проснулся и открыл глаза. В комнате царила полная темнота, такая темнота, что ничего нельзя было разглядеть — ни стола, ни картин, ничего. Но глаза постепенно свыклись с ней, и он заметил узенькую щелку меж штор: за окном, в темноте, светился далекий огонек. Он снова закрыл глаза, пытаясь заснуть. Напрасно. Глаза глядели в темноту. Глухо колотилось сердце. Эхо его ударов раздавалось в ушах. Мучала жажда. Он облизал губы и прислушался к ночному безмолвию: ни звука. Только на кухне ритмично капала вода из неплотно закрытого крана: кап, кап, кап. Перестук ударов раздражал. Он стал сердится на себя за то, что вечером плохо закрутил кран. Теперь придется вставать, и заснуть после этого будет еще трудней.

В темноте нависла тяжелая, смутная угроза. Он не мог уловить ее причину, не мог понять, откуда она, что именно ему угрожает. Может, никакой угрозы и не было, но ему казалось, что она есть, что она растет, тяжелеет с каждой минутой, подбирается к нему, обволакивает со всех сторон.

Он прикоснулся рукой ко лбу; ладонь стала влажной от пота. Ему не хватало воздуха. Придется встать и открыть окно. А тут еще это отвратительное капанье на кухне!.. Кап! Кап! Кап! И жажда. И страх растет. Почему? Ведь ничего не случилось. Ведь не собирается же он умирать. Не собирается? Ну конечно нет. Но сердце налито страхом, как сосуд холодной водой — дурацким, бессмысленным, непонятным, неизъяснимым страхом, который расползается по телу, убивая спокойствие.

Он выругался про себя.

Сбросил одеяло и сел, шаря в темноте босыми ногами — искал шлепанцы. Нашел. Надел. Шлепанцы были холодные и шершавые. Рукой нащупал на стене выключатель. В глаза ударил ослепительный свет.

Он направился на кухню, набрал в стакан воды, напился и туго закрутил кран. Вода больше не капала. Зато странно загудели водопроводные трубы; казалось, кто-то учится играть на тромбоне.

Стрелки часов показывали ровно два. На этот раз он очень уж рано проснулся. Что теперь делать? До рассвета — три часа. Много. Немыслимо много, когда ночь, когда ты один и не знаешь, отчего тебе тревожно. Хорошо бы заснуть. Неважно, что тебе приснятся кошмары. Неважно. Всегда можешь проснуться и подумать: «Это был только сон».

Он вернулся в комнату.

Взял пачку сигарет, выбрал хорошую, несплющенную сигарету и закурил. Потом распахнул окно. Снова загудели трубы — словно кто-то учил гаммы на тромбоне.

Выкурив сигарету, он погасил свет. Может быть, все-таки удастся заснуть. Он лег навзничь и закрыл глаза. Тело неестественно напряглось. И внутри все напряглось — так сильно, вот-вот лопнет. Отвратительная ночь! От вкуса дыма подташнивало. Ночная темнота была тяжелая, и все тяжелела, наваливалась на грудь.

Он ворочался с боку на бок — как бы так лечь поудобней, чтобы заснуть?.. Обычно он засыпал на правом боку. Обычно… Но на этот раз не везло: недоставало воздуха, и приходилось ложиться на спину. Открыв глаза, он снова увидел далекий огонек на вершине башенного крана. Огонек зажигали каждую ночь, и на сердце становилось лучше, веселее при виде далекого света, который горел, словно звезда, в черной ночи…

Секунды, минуты… (Он слышал, как тикают часы на руке.) Время не стояло на месте. Медленно, бесконечно медленно текла река времени, и он, вместе с ней, приближался к берегам утра. Где-то запел петух — сипло, словно коклюш схватил (Странно… Откуда петух в городе?). Петушиное пение напомнило ему о деревне, и он подумал, что скот уже проснулся в хлевах, топочет копытами и ловит трепещущими ноздрями свежий предрассветный воздух. И рыбы, наверное, уже проснулись в реках, учуяв возвращение света, и на листьях, деревьях, травах дрожат кристаллики росы.

Уже светает.

Ну, наконец!

За окном зашуршала листва — это дунул утренний ветер. Огонек в щели меж штор стал бледнее. Снова надсадно прокричал петух.

В комнату сочился тусклый свет. Глаза были открыты. Он видел, как предметы наконец выплывают из темноты, словно с них схлынула черная вода.

Довольно ворочаться в постели: заснуть все равно не удастся. Он сел, нагрел воды, побрился, глядя на свое изображение в холодном стекле зеркала: глаза покраснели, запали, пересохшие губы потрескались.

Он надел плащ и вышел на улицу. Небо было светлое и тихое; белесые облачка повисли над крышами и башнями просыпающегося Вильнюса. Старый город лежал в долине. Стоя на холме, он видел широкую панораму, открывшуюся перед глазами. Башни, башни! Сотни белых башен. Они взмывали в небо, а вдалеке голубели холмы, темнели леса.

Солнце поднялось еще выше и залило город светом; вспыхнули золотом короны башен и сверкнула внизу река, вынырнувшая из одежд тумана.

Он спустился на пустую улицу. Нет, улицы уже не были совсем пустынны: проносились одинокие троллейбусы и автобусы, в которых сидели первые пассажиры. Дворники махали метлами, сгребая в кучки вчерашнюю пыль.

Рядом с ним остановился загородный автобус и со скрежетом распахнул двери, словно приглашая его. Автобус стоял и ждал, как будто он непременно должен сесть. И он не устоял перед этим безмолвным призывом. Он перестал рассуждать. Поднялся, сел у пыльного окна и удивился, что кроме него, кондукторши и еще одной женщины, никого в автобусе нет. Он сам не знал, куда собирается ехать — и не думал об этом.

За городом, над избами, уже курился синеватый дымок, рассеиваясь в ясном небе. День обещал быть погожим. Беспрестанно гудел мотор, автобус ехал вдаль, мимо полей и бора. Тяжелая ночь без сна сразу забылась. Остановив автобус, шофер обернулся и попросил у него спички. Он зажег ему сигарету, но сам не закурил: не хотелось. На ветровом стекле висело фото улыбающейся девушки. Наверное, это была шоферова девушка, и ее изображение всегда путешествовало с шофером, а тот, глядя на дорогу, видел и ее, думал о ее губах, глазах, волосах. Он даже позавидовал шоферу. Наверное, в жизни этого парня все ясно, просто, гладко, как этот асфальт — а может, и нет.

Он вспомнил: где-то здесь протекает быстрая и веселая речка. Надо ее увидеть. Он внезапно захотел очутиться у реки и взглянуть на стремительный бег воды, мерцающей на солнце, вдохнуть ее свежий запах и побродить по воде.

В лесу он слышал гул удаляющегося автобуса, но вскоре гул исчез, и тогда отчетливо зазвенели голоса щебечущих птиц. Лес просто сотрясался от звона. Посвистывали дрозды, куковала кукушка, где-то закричала иволга. На мху лежали кучки сухого лосиного помета, в земле были выдавлены следы. Роса сверкала в серебристых кружевах паутины. И пахло первыми грибами.

Он почувствовал реку, еще не видя ее, а потом разглядел воду сквозь кустарник. На лугу росла высокая, влажная от росы трава; она была по колено. Он брел по траве вдоль реки, прислушиваясь к тихому бормотанию вод, еле слышному шелесту листвы и птичьему гомону. Солнце все сильней припекало лицо. Его охватили усталость и сон; глаза закрывались сами.

Вот — ложбина у реки и цветущий луг, о котором он мечтал в городе, вот — умопомрачительная пестрота — багрянец, синь, лазурь — полевых цветов. На широком лугу не было ни человека, ни скотины. Луг дышал несказанной чистотой, словно она выпала ночью, как роса.

Он снял плащ, расстелил его под ивняком, лег в тени, чтоб солнце не припекало, и поглядел на небо, на белые облака, чистые, блуждающие по синим небесным дорогам. Так бывало в детстве — он ложился навзничь и считал облака: одно, два, три, четыре, пять, пока не сбивался со счета. И смеялся без причины, просто так, потому что весело.

Проснулся он около полудня: солнце висело в центре неба. Часы остановились. Воздух дрожал от жары. Лежа, он слышал, как трещат в траве кузнечики. Крохотная, красная букашка медленно ползла по качающемуся стеблю; добравшись до метелки, она застыла, словно прикидывая что-то, и поспешила вниз, в густые джунгли травы. Зеленая бархатная гусеница, выгибая пушистую спинку, ползла по его руке. Он смахнул гусеницу в траву, встал и увидел, что он уже не один: на берегу реки трудился человек со спиннингом, проворно вертя катушку, а в траве скакала только что пойманная щука. Она вспрыгивала в воздух и падала меж цветов, сверкая на солнце мокрым хребтом.

Он подбежал к рыбе. Зеленая щука ворочалась в сочной траве, с трудом разевая пасть; из жабр хлестала кровавая пена. Река была близко, рукой подать, но рыбе не суждено в нее вернуться.

— Ну ж повезло же вам! — воскликнул он.

Рыбак улыбнулся улыбкой очень счастливого человека.

— Ничего рыбка. Кило два потянет.

— Красавица!

— Первая сегодня. А вы без спиннинга?

— Да. Я спал, — рассмеялся он, глядя на рыбу, которая все еще металась.

Рыбак схватил щуку, подержал ее на весу, извлек из пасти блесну, все не нарадуясь своей добыче, и торжественно водворил ее в рюкзак. Лицо у рыболова светилось. Рюкзак лежал на траве, он дергался и ворочался. На помятой траве алели пятнышки крови.

— Теперь можно и пообедать, — сказал рыболов и снова схватил рюкзак. — Может, и вы соблазнитесь? Жена столько всего наложила, один не осилю.

— Но…

— Никаких «но». Если проголодались, милости просим. Говорю, закуски прорва. Не стесняйтесь.

— Я сперва искупаюсь.

— Ладно. Только не задерживайтесь.

Он пошел по берегу, нашел место поглубже, выкупался и вернулся к рыболову, а тот сидел в тени, разложив на газете такую уйму снеди, что и в ресторане не увидишь. Рыболов уплетал так, что за ушами трещало — крутые яйца, окорок, редиску, сыр, масло… В термосе булькал горячий кофе.

— Что вы тут делаете? — поинтересовался рыболов.

— Ничего.

— Ничего? И даже удочку не захватили?

— Нет.

— Ну и чудак! Как же это — к реке без удочки? Преступление!

— Я спал, — снова рассмеялся он, жуя окорок. — Ночью мучала бессонница. Утром пошел пройтись, сел в автобус и очутился здесь.

— Бессонница, значит?

— Да.

— Меня она тоже донимает. Таков уж наш двадцатый век — нервы, нервы. Да, уважаемый, нервный век, и никто не знает, какие он еще сюрпризы готовит. Может — приятные, может — страшные… Теперь все сложно. Черт его знает, как сложно. И никакие, понимаете, электронные машины не помогут человеку решить его насущные проблемы. А их ведь тьма, пропасть. На каждом шагу что-нибудь такое. Что ж прикажете — ничего не думать, не рассуждать, не чувствовать? Чем же мы тогда отличаемся от сытой скотины? Увы, те, кто чувствует и думает, чаще всего плохо спят по ночам… Ладно, порассуждали и хватит. Сегодня я хочу бродить у реки и рыбку ловить. — Рыболов сложил в рюкзак остатки завтрака. — Ну, я потопал. Прощайте.

— Желаю удачи.

Рыболов, взвалив на спину рюкзак, побрел по высокой траве. Вскоре он исчез за кустарником.

А ему не хотелось никуда уходить. Ему здесь было хорошо. Цветущий луг обволакивал его запахами, успокоительно шумела река, плыли облака по небу, и в лесу пели птицы. Он снова лег навзничь в густую траву. Он лежал на спине и считал облака — как тогда, в детстве.

Потом, когда тени стали длиннее, ему захотелось пить, и он пошел на поиски родника, по дороге собирая землянику в ольшаниках. Но луг было жалко бросать, как верного друга.

В сумерках он вернулся в город, отпер дверь квартиры и, шагнув внутрь, увидел, что ничто здесь не изменилось, но все стало как-то новей, свежей, словно кто-то стер невидимую пыль. За окном снова загорелся огонек на башенном кране.

Утром, ровно в девять, он уже сидел в учреждении за столом, заваленным кипами бумаг. Великое множество бумаг было в папках. Их приходилось читать, а потом составлять ответы («В ответ на ваше письмо сообщаем, что…») или звонить по телефону. Это он делал уже много лет, и бумаги никогда не исчезали с его стола, только одни сменялись другими.

День выдался серый; накрапывал теплый летний дождь; улица вся шелестела. Подняв голову, он взглянул на стену — зеленую, в желтых крапинках — и вдруг ему почудились цветущий луг у реки, шум вод и белые облака, летящие по небу…

И он решил еще раз съездить на этот волшебный луг, пока его не скосили. Да, он поедет непременно и снова попытается сосчитать облака…

1960—1967

В ЧИСТОМ ПОЛЕ Роман

Первая часть

1

Самолеты налетели внезапно, как они налетают всегда; в пустом небе раздался рев, все более близкий и угрожающий, затем город потрясли взрывы. Умирающий город корчился в судорогах; рушились дома, в которых час назад жили люди, со звоном разбивались стекла в окнах, по улицам ползла удушливая пыль, и дым застилал новые руины. Рухнувшие стены подминали оставленные людьми предметы; вещи превращались в кучу хлама. Где-то осколок распорол подушку, и в воздухе закружилось белое облачко пуха — искусственный снег, никому не нужный и нежданный; перья долго кружились в дымном смерче, потом медленно опускались до самой земли, но тут новая взрывная волна подхватывала их и швыряла в ревущее небо, которое выглядело как обычно, только на этот раз по нему плыли стальные караваны смерти.

Лучи солнца сверкали на крыльях бомбардировщиков, лучи солнца сверкали на спокойной глади моря; море дремало; война так мало значила для него. Война не могла умалить его величие. Море не менялось; менялись лишь города и люди; и первые и вторые теперь медленно умирали. А в темных глубинах ныряли рыбы, рассеянно блуждая по бесконечным морским дорогам; они тоже ничего не знали о войне. Нет, некоторых коснулась война, когда немцы отступая, взорвали порт; бледные, раздутые рыбины валялись на пустынном берегу, распространяя вокруг запах гнили. Солнце не успевало их высушить, в рыбьих брюхах уже копошились белые черви. Никто не прикасался к рыбе; кошки оставили город вместе с жителями.

Город дрожал и трясся. Взрывы бомб смешались с грохотом зенитных пушек; теперьнебо усеяли крошечные облачка, которые появились после разрыва снарядов; их становилось все больше, и самолеты, помеченные черными крестами, наскоро сбросив свой груз, стали поворачивать назад, на запад; один из самолетов взорвался в воздухе, а другой загорелся; сверкнуло розовое пламя, и выскочила лента черного густого дыма, лента разматывалась к земле, подписывая смертный приговор летчикам, которые еще были живы. Еще минуту, еще три бились их сердца и по жилам бежала кровь, но расширенные от ужаса глаза уже закрывал мрак; вечная ночь наступала быстро — ночь без звезд, без звуков, без рассвета. Самолет планировал за город, на свое кладбище, поближе к спокойному морю. Только один парашют раскрылся в воздухе — ветер вырвал зонт из руки невидимого клоуна. Пилот повис над землей в тщетной надежде продлить свою жизнь.

Мгновение — и самолет исчез. Докатилось глухое эхо взрыва; оно было слабее, чем взрыв бомбы. Пламя охватило рассыпавшийся самолет, и скоро от него остался только черный, обгоревший каркас с трупами двух летчиков. Никто, даже матери не могли бы их узнать. Люди, еще живые несколько минут назад, превратились в мумии. Испуганные птицы спрятались в густом кустарнике, но их крошечные сердца еще долго вздрагивали — пока самолет не сгорел.

Улицы окутали пыль и тишина. Только за городом еще слышались залпы, треск автоматов и пулеметов; там летел свинец, там кто-то умирал и кто-то шел вперед.

Город молчал; так затихает больной после операции, когда начинается агония; ушло много крови, последние силы покидают обессилевшее, измученное тело. Город казался совсем пустым. Но это было не так; в нем находились солдаты, разбитая параличом женщина и ее дочь. В подвалах разрушенных домов остались живые крысы и мыши, а на скверике перед театром подыхал изрешеченный осколками старый пес; он был слеп и не мог убежать из города. Так умирает и человек, когда он бессилен.

Нет, нет, город не был пуст. Она стояла в горящем доме, прислонившись к стене, и дрожала, как от холода, хотя на дворе было жарко. Она стояла на том месте, где раньше была их комната; осталась только половина комнаты; другая ее часть и половина дома превратились в груду кирпича и штукатурки. Перед ней недавно была железная койка, на которой лежала в параличе ее мать — худая, измученная болезнью женщина; она лежала спокойно, не двигаясь, словно не слышала воя и разрывов бомб, только глаза у нее были очень большие, расширенные от невыразимого ужаса. Она не могла ни говорить, ни кричать; изредка ее губы шевелились, но с них не срывалось ни слова. Взгляд женщины был обращен к черному распятию на стене Она смотрела на него, застыв в немой молитве; она о чем-то молила бога, но бог оставался глухим среди взрывов. Он, наверное, оглох от грохота.

Потом дом потрясло до основания, и распятие упало со стены; на этом месте осталось светлое пятно в виде креста.

Взгляд женщины обратился к дочери. Беги, скорей убегай из этого дома! — кричал этот взгляд. Оставь меня, я все равно умру. А ты молодая, тебе еще жить и жить. Спасайся, пока не поздно; под домом — бомбоубежище. Ты можешь остаться в живых.

Никуда я не побегу, — ответил взгляд девушки. Никуда. Я хочу быть с тобой. Я не боюсь умереть Я не дорожу своей жизнью. Все потеряло смысл. Все. Погибло столько людей, что́ значит теперь моя жизнь? Я хочу умереть вместе с тобой, мама.

Взгляд женщины снова обратился к стене; распятия не было. Ее обезумевшие глаза еще больше расширились. Дочь поняла взгляд матери. Она шагнула к стене, подняла с пола крест и снова повесила его.

Вой бомбы на этот раз раздался очень отчетливо. Грохот. Звон бьющегося стекла. Треск валящихся стен. Когда она обернулась, повесив распятие, матери уже не было. Исчезли и пол, и потолок. Взрывной волной девушку швырнуло к стене, и на секунду она очутилась в каком-то страшном сне, чувствуя в ноздрях пыль и запах гари. На голову посыпалась штукатурка. В доме еще долго был слышен грохот падающих кирпичей, треск ломающихся балок и свист ветра. Потом все замолкло. Наконец она осмелилась открыть забитые пылью глаза; кровать с матерью провалилась; на этом месте висело облако дыма, а еще ниже она увидела груду дерева и щебня, из которой торчала согнутая ножка железной кровати. Ей послышалось, что в разрушенном доме звучит чей-то крик, но это был ее крик, долгий и резкий крик среди дымящихся руин. Крик смолк, и тогда возник странный звук, напоминающий журчание воды; это искрошенная в пыль штукатурка осыпалась с останков дома.

Она хотела кричать еще. И не могла. Ее голос звучал хрипло, и горло сдавила пыль. Окна тоже не стало. На его месте зиял провал, в который вписалась уцелевшая башня церкви на другой стороне улицы; красный кирпич ярко светился на фоне синего неба. Но и башня была повреждена. Осколок бомбы, должно быть, попал в колокол, потому что он загудел несколько раз, как бы созывая на мессу или похороны. Загудел — и смолк. Вокруг башни кружила стая испуганных голубей; другие, уже мертвые, валялись на земле — корм для изголодавшихся крыс.

У ее ног лежал треснутый цветочный горшок. Черная земля рассыпалась по полу; черная, как на кладбище, когда выроют яму для гроба, когда священник поет псалмы. Здесь не было ни священника, ни гроба; похороны состоялись без них; был только черный провал и засыпанные щебнем останки человека. И никто не пел священных псалмов, и никто не рыдал, потому что девушка не могла плакать. Слез не было.

Колокол по-прежнему гудел в ее оглохших ушах. Дун! Дун! Дун! Все громче и громче.

Дун! Дун! Дун! Почему он так громко гудит? Ага, похороны. От паралича умерла ее мать. Сегодня ее будут хоронить. Сегодня через весь город потащится на кладбище небольшое шествие. Священник сотворит молитву, а она положит на могилу белые цветы. На кладбище сквозь ветки деревьев блеснет солнце. Будет жарко даже в тени. Запахнет цветами и свежей землей. Она долго будет стоять у могилы матери, рядом с другими могилами, обнесенными железными оградами.

Дун! Дун! Дун!

Уже звонят. Так громко, что у нее уши заболели. Почему так громко? Почему не перестают звонить? Звонят. Звонят. Звонят. Бред! Ее мать не умерла. Она ушла в церковь.

Ее губы дрожали. Она вся дрожала от холода. А дом уже пылал, и жара становилась невыносимой.

Дун! Дун! Дун!

Она вскрикнула, схватилась за голову и бросилась на улицу. Церкви нет. Только башня. Где ее мать? Господи, где ее мать? Башня стоит, а церкви нет. Где священник?

Никого нет. Пусто. Только без передышки звонит колокол. На земле так мною голубей. Что с ними случилось? Разве голуби больны параличом и не могут летать?

Она подняла с земли голубя и прижала его к груди. Голова птицы свесилась, но девушка не поняла, что он мертв. Голуби не умирают. Нет, нет. Они улетают в рай. И вечно там живут. Их кормит святой Петр. И этот голубь жив, просто его измучила жажда, он ослабел от жары; он хочет пить. Она попоит его в фонтане, что перед театром.

Прижав к груди мертвого голубя, она шла через разрушенный горящий город. Неподалеку должен быть ювелирный магазин, перед которым она часто останавливалась. Над входом висела красивая вывеска: «Otto Kurschatt. JUWELIER». В витрине на бархате лежали драгоценности, золото и серебро; кольца — свадебные и с камешками, позолоченные бокалы, серебряные ложки, вилки, часы и ожерелья. Удивительное окно. Она останавливалась перед ним почти каждый раз и мечтала, какое кольцо подарит ей Мартинас, когда кончится война и он вернется с фронта. В мыслях она выбрала кольцо с красным камешком. Конечно, он подарит ей и ожерелье. Мартинас — летчик. У летчиков есть деньги.

Она почти не удивилась, что на месте магазина торчит только изогнутый железный поручень, который опоясывал окно. Еще была груда кирпича и помятые железные шторы; их опускал владелец, закрывая магазин. Но где же старик Куршайтис? Он всегда ходил в черном костюме и курил сигары. Где он? Где его магазин? Куршайтис тоже в церкви. А может быть, он отступил с беженцами, когда немцы эвакуировали город? Железные шторы его магазина уже давно опущены. Золото исчезло. Многое исчезло. Удивляться не стоит. Мать тоже куда-то исчезла. Она теперь сидит в подвале дома и вяжет перчатки ее брату, который сражается на Восточном фронте. Нет, ее брата тоже нет. Тогда для кого эти перчатки? Брат погиб на Восточном фронте. Почтальон принес письмо с военным штемпелем. «С глубоким прискорбием извещаем Вас, что…»

В тот день мать легла в кровать и больше не вставала. «С глубоким прискорбием извещаем Вас, что…» А отец? Его призвали, когда началась тотальная мобилизация, и он тоже не вернулся. Да, да, он все еще не возвращается, хоть очень любил свой дом.

Она уходила вдаль по пустынной улице. Дым от горящих домов изредка застилал солнце, и тогда на мостовую падала серая, дрожащая тень. В нескольких местах улица была завалена, и она перелезала через груды щебня и обломков.

Солнце палило немилосердно. Было очень жарко, и в воздухе черными бабочками парил пепел сгоревших бумаг. В огне трещала мебель, быстро превращаясь в золу. У девушки носом пошла кровь, она оставляла кровавый пунктир на мостовой. Девушка не старалась остановить кровь, которая капала и на голубя.

Театр горел. Провалилась крыша, потом рухнула одна из стен здания, и тогда открылась пустая сцена с декорациями, которые изображали императорский дворец. Декорации быстро исчезли в огне, и дворец поглотило черное облако мечущегося дыма.

В скверике под зеленой липой (ее пощадили осколки и огонь) лежал мертвый пес; казалось, он спит на солнцепеке. Девушка знала — он только притворялся мертвым. Собаки умеют притворяться, а потом могут прыгнуть и укусить.

Девушка со страхом прошла мимо пса, но он не открыл глаз и не зарычал; он очень хорошо умел притворяться. Она остановилась у фонтана в скверике перед театром. Надо было напоить голубя.

Фонтан был пуст. Вода не била из смеющихся амуров, у одного из них отлетела голова; из шеи амура торчал изогнутый прут. Вода не сверкала на солнце всеми цветами радуги. В сухом бассейне фонтана валялась пустая пулеметная лента и солдатская лопата.

Нет воды? И вода куда-то исчезла. Куда-то спряталась. Как все смешно!

Дун! Дун! Дун! — гудел колокол в ушах девушки. Как все смешно! Она со злостью швырнула голубя в пустой бассейн фонтана и громко засмеялась.

А на развороченной мостовой тихо смеялась цементная голова амура.

2

Его белокурая голова была засыпана песком и землей. Он ничком лежал около воронки, полупогребенный под песком. Ноги, длинные, много отшагавшие ноги в брезентовых солдатских сапогах теперь отдыхали; пыль и мерзлая земля, грязь и лужи, сотни километров назад и вперед. Ногам некогда было отдыхать. Все время в движении. По равнинам, холмам и лесам — на запад.

Но теперь ноги солдата лежали неподвижно — как два бревна. Бомба, брошенная с самолета, остановила их. В воронку сверху тихо сыпался песок, обнажая высохшие корни осоки. Эти своеобразные песочные часы отсчитывали секунды и минуты; время еще не остановилось, оно без устали двигалось вперед, обогнав лежащего солдата.

Не стояли на месте жуки и муравьи, они сновали по земле, волоча щепки или семена травы; муравьи были заняты своими делами, они возводили муравейник вокруг истлевшего пня, который возвышался в их царстве словно Вавилонская башня. Войны и бомбы не волновали их; после взрыва бомбы несколько десятков муравьев отлетело вместе с песком далеко в сторону, но остались в живых. У муравьев тоже были враги — большие, крепкие, закованные в черные латы жуки, которые подстерегли их в траве, когда они возвращались к своему пню, таща на себе строительные материалы и провизию. Часто они вели междоусобные войны: черные муравьи нападали на рыжих и возвращались с трофеями — головами рыжих муравьев. По пути домой черный жук-латник душил их, потом, высушив на солнце, съедал и, наполнив брюхо, зарывался в землю. Под землей царил мрак, но жук был сыт; он не нуждался в солнце и был совсем счастлив.

Теперь он подкрался к ногам солдата и остановился в удивлении. Он таращился на лежащего великана и не знал, что ему делать. Но тут раздался шум шагов, и жук, юркнув в сторону, прижался к стеблю осоки в тени осколка от бомбы.

Два санитара наклонились к лежащему солдату. Они приподняли его, но солдат не застонал.

— Мертвый, — сказал первый из санитаров в сдвинутой на затылок пилотке; волосы на лбу у него взмокли от пота.

— А может, еще живой? — засомневался второй.

— Сам бог не воскресит, — сказал первый санитар. — Отхватил осколок в башку — и каюк! Пошли дальше. Живей!

Оставив лежащего солдата, они поплелись искать других раненых. Совсем недавно тут шла перестрелка: преследовали бегущих немцев. Несколько часов стрекотали автоматы и пулеметы, рвались гранаты. Немцы упорно оборонялись в сосняке, но их сопротивление было сломлено, потому что они давно перестали верить в победу. Немцы отступили, и выстрелы теперь раздавались поодаль, на западе, где небо застилал дым. Четверо убитых немцев валялось в сосняке, из которого им было не суждено уйти. Они лежали по-разному: один обнял чужую землю, пахнущую сосновой хвоей, другой глядел в синее небо ничего не видящими глазами, третий привалился к стене окопа, положив между ног автомат, словно о чем-то напряженно раздумывая, рука четвертого утонула в муравейнике. И когда смолкли выстрелы и наверху закуковала кукушка, они уже не слышали ее голоса. И голос кукушки был тут не к месту; так поет рассеянный певец, хотя занавес уже давно опустили.

Санитары зашагали дальше.

Сапог первого из них наступил на жука, присевшего в тени осколка бомбы, и раздавил его.

Солдат не был мертв. Очень медленно он приходил в себя, возвращаясь из сумерек небытия; так больной просыпается после глубокого наркоза. Он не понимает, что с ним случилось. Он по-прежнему плавает в густом тумане, который медленно рассеивается, обнажая реальность; возникают размазанные контуры предметов, и мир снова приобретает форму.

Прежде всего солдат почувствовал острую боль в голове. Он пошевелился и открыл глаза. Впереди было что-то очень синее. «Небо. Я жив, — подумал он. — Я вижу небо. А может быть, я умер, и это не настоящее небо?»

Его губы запеклись от жары. Он облизнул их, и на зубах заскрипел песок. «Что случилось? Где я?» Ум работал очень медленно, но в памяти всплыл какой-то образ, смутный и полузабытый: он бежит вперед, увязая в песке, пот струится по лицу, соленый вкус на губах, руки сжимают автомат, стрекочут выстрелы, в небе ревут немецкие самолеты, слышен вой падающих бомб; он припадает к земле, которая вздрагивает от взрыва, поднимается и опять бежит; сердце колотится в груди, автомат становится все тяжелей; он бежит, спотыкается, встает и снова бежит. Грохот, блеск огня — и его нет.

«Когда это случилось? Вчера, позавчера или десять минут назад?» Трудно сказать. Время потеряло смысл. Смысл имеет только боль в голове. «Что там? Осколок?»

Он ощупал лицо. Лицо было цело. «Кровь? Почему тогда кровь?» Рукав гимнастерки намок и приклеился к руке; рука горит. «Ранен в руку. А что с головой?»

Солдат попытался сесть, но голова ответила на это такой болью, что он застонал и почти потерял сознание. Серая пелена застилала глаза. Она исчезла не сразу, и только тогда снова показалось небо, такое же синее, как и раньше.

Солнце поднималось по небосводу и все больше палило ему голову. Рот пересох, язык стал деревянным. Кругом были только раскаленный песок и синий купол неба, а лучи солнца до боли жгли глаза, отвыкшие от яркого света. Были солнце, песок и небо, была боль в голове и руке. Значит, мир существовал; и он существовал в этом мире, покинутый всеми.

«Где моя рота? Почему не слышно выстрелов?» Тишина. Рота продвинулась вперед. Выстрелы смолкли. Кто-то назначил перерыв между двумя действиями драмы. Голос. Какой приятный, веселый и беззаботный голос.

Ку-ку! Ку-ку!

Секунда молчания и снова: — Ку-ку! Ку-ку!

Кукушка! Ей-богу, кукушка! А может, ему только почудилось? Может быть, это галлюцинация умирающего человека? Нет, голос кукушки звучал, исчезая и снова появляясь, и его губы запеклись; в воронку тихо сыпался песок; часы отсчитывали секунды и минуты. Солнце палило. Болела голова. Все было реальным и настоящим.

Стиснув зубы, он уперся здоровой рукой о песок и сел. Снова пелена тумана на глазах, но на этот раз она рассеялась быстрей. Как солнце нагрело ему руку! Нет, это не солнце. Это рана болит. Кровь струилась по руке, лениво капала вниз, и на песке расползалось темно-красное пятно.

Солдат закатал рукав гимнастерки. Рана была небольшая, кровь успела свернуться, но тут она снова полилась. Можно умереть и от такой раны, от всего можно умереть. Человек не такой крепкий, как кажется, но иногда его воля делает чудеса.

Он вынул бинт и стал перевязывать раненую руку, крепко затянул бинт, надкусил, и потом зубами затянул узел. Рука была белая, не тронутая загаром, она и его коричневое, усыпанное бусинками пота лицо, казалось, принадлежали разным людям.

Голова тяжелая. До смешного тяжелая. Как будто весит несколько тонн. Волосы слиплись под шлемом. Конечно, эта тяжесть — от шлема.

Он расстегнул ремешок и снял шлем, но голове не полегчало. Шлем был глубоко вогнут. Словно кто-то ударил по нему тяжелым кузнечным молотом. Да. Рев. Грохот. Огонь. И небытие.

Дунул слабый ветерок, и он почувствовал прохладное и нежное его прикосновение; солнце сушило потные волосы. Кругом царило спокойствие. Тишина раннего летнего утра, когда медленно просыпается село и тихо шепчут росистые листья березы. Война ушла вперед, оставив на земле свои кровавые следы.

В ушах у него шумело, но сквозь этот шум он слышал еще какой-то далекий, монотонный, трудно уловимый звук. Что он напоминал? Что-то давно забытое.

Он не смог этого вспомнить, но желание узнать причину звука росло с каждой секундой, и его постепенно охватывало странное волнение. Неужели? Неужели?

Солдат встал на колени и прислушался. Теперь ясно был слышен далекий шум, как будто бьются на ветру верхушки большого бора. Он встал. Земля качнулась в одну, потом в другую сторону и завертелась. Он закрыл глаза и второпях сделал несколько шагов; ему казалось, что он упадет, если будет стоять на одном месте. Шатаясь солдат с трудом взобрался на песчаный бугор. Земля вертелась на бешеной карусели. Когда она остановится? Когда? Остановите ее! Выключите моторы! Шумит… Шумит…

В глаза полыхнуло ярким солнечным светом. Вдалеке мерцала вода. Зеленая, сверкающая, необозримая взглядом. Море!

Его ноздри дрожали. Карусель снова завертелась; море полетело вверх тормашками, и небо очутилось на месте его. Он зашатался, сделал еще шаг и свалился на песок.

Мир снова приобрел четкие очертания, и он вспомнил, когда слышал шум моря. Давно. Еще до начала войны. С экскурсией молодых учителей он поехал в Палангу. До тех пор море он видел только на картинах. Оно казалось совсем другим; море все время находилось в движении, даже от малейшего ветерка, и никогда оно не выглядело застывшим и мертвым.

Он долго стоял тогда на мосту, уходящем в море, прислушиваясь к ударам волн о позеленевшие сваи. Волосы Эгле развевал ветер. Он смотрел на нее, на море, и был счастлив. Море манило и отпугивало его. Море было чем-то таинственным. Может быть, потому, что он — дитя земли, что его детство прошло на берегу тихой реки Минии? Зеленые луга и прозрачная вода Минии: река набухала только весной и осенью; она заливала поймы; весной в канавах оставались щуки, и мужики, закатав штанины, ловили их руками в ледяной воде. Ловил и он; когда рыба попадалась, был настоящий праздник, потому что к тому времени на чердаке не оставалось ни кусочка копченого сала. Нет, оставалось, но его мать откладывала до страды, когда надо будет угощать соседей, которые помогут убирать рожь. А однажды на уборке отец нечаянно зарубил косой зайца. В то лето ему купили новые ботинки, которые он надел в следующем году, когда сдавал выпускные экзамены в учительской семинарии. Он очень гордился своими новыми ботинками; ему казалось, что весь зал на них только и глядит.

Он танцевал с Эгле, танцевал первый раз в жизни, неуклюже, то и дело останавливаясь, и весь зал вертелся, как земля теперь. У него кружилась голова. Может быть, от счастья, может быть, от волнения.

Море. Оно тоже качалось. Волны окатывали мост; он трясся под этими ударами. На мачте трепыхался черный флаг: шторм. Сердце у него вздрагивало, когда он прикасался к горячей руке девушки.

Они выкупались возле берега, боясь уходить дальше в море. Потом сидели на песке, слушая грохот прибоя. Эгле что-то писала на песке. Он увидел большие, округлые буквы: ЛЮБЛЮ. Эгле заметила, что он читает, покраснела, еще ниже опустила голову.

Он сжал ее руку. Сердце колотилось в груди. Он хотел быть наедине с ней, хотел ее целовать. Но недалеко были люди.

Он ее посмел.

На горизонте вырос огромный вал; черно-зеленый, высоченный, покрытый белым гребнем пены, он быстро подкатился к берегу, потом подскочил в последний раз, ярко засверкав на солнце, и глухо разбился о песок.

Вода окатила им ноги. Они с криком отпрянули, а когда вода отступила в море, на песке не осталось слов. В мокром ровном песке отражались темнеющее небо и черная туча, похожая на бесшумно летящий самолет.

Рев. Грохот. Блеск. Мрак. Голова! Голова! Когда же утихнет эта ужасная боль? Кукушка все еще кукует. Ку-ку! Песочные часы отсчитывают секунды и минуты. Солнце медленно ползет вверх. Кукушка кукует на сенокосе. В избе лежит в гробу отец. У него птичий профиль. Всхлипывая, плачет мать. С юга ветер приносит запах скошенного сена. Ку-ку! — беззаботно кричит кукушка. Глухо гремят пушки. Санитары перевязывают ему ногу. Ура-а-а! — кричит лейтенант. Словно разъяренные кабаны рычат танки. Жаркий, серый туман. Рот из жести. Язык — из жести. Пот разъедает глаза.

— Пить… — прошептал он.

И только теперь вспомнил, что во фляге есть вода.

3

В самолет попал снаряд. Сверкнул огонь, и тут же пламя охватило весь бомбардировщик; он горел как солома. Пламя ворвалось в кабину пилота. Горела его одежда, лицо и руки. Конец! Конец! Он задыхался от едкого дыма. Самолет мог взорваться в любой миг. Дым и огонь.

Потом опрокинутая земля. Опрокинутое море. Он падал и падал, и казалось, что конца не будет этому полету в неведомое. Пятнадцать секунд превратились в вечность. Цирковой номер затянулся.

Сильный рынок. Мартинас понял, что раскрылся парашют, что теперь он падает значительно медленней. Земля и море вернулись на свои места. Они надвигались на него. Рядом с берегом море было прозрачное. Он падает в воду? Нет, нет, воздушное течение несет его дальше, к желтым буграм.

Горящий бомбардировщик врезался в землю. Раздался глухой треск. Огонь с новым пылом набросился на останки самолета.

Еще мгновение. Мартинас упал на дюну. Парашют волок его, он вытащил нож, перерезал стропы и стал корчиться на песке, вопя от невыносимой боли. Песок прилипал к сгоревшей одежде, к израненным, обожженным рукам; человек выглядел как странное, огромное, снятое с вертела жаркое.

Мартинас кричал долго, пока совсем не охрип. Он лежал на склоне дюны, скрипя зубами, хватаясь за песок и стебли осоки обгоревшими пальцами.

— Господи, потуши пожар! — кричал он. — Господи, помилуй! Воды! Воды!

Море серым языком лизало берег, перекатывая отшлифованные камешки; за многие столетия они совсем округлились, напоминая теперь старинные, вышедшие из употребления монеты. В глубине моря, на поросшем травами дне, покоились два торпедных катера. Они лежали, накренившись на бок, и рыбы рыскали в мертвых кораблях в поисках пищи. Стайка рыб остановилась и вытаращилась на плавающего в каюте человека. Это не был спортсмен-ныряльщик, — он не двигался, и у него не было глаз — и осмелевшие рыбы тыкались тупыми мордочками в странного пловца. В катерах ржавели торпеды и жерла пушек. Они никого не пугали тут. Крабы ползали по затянутому травой дну катера. Морской окунь проглотил треску и, сытый, дремал на капитанском мостике.

На аэродроме командир эскадрильи бомбардировщиков отдавал рапорт полковнику.

— Задание выполнено, господин полковник! Позиции врага уничтожены. Мы потеряли два самолета. — Его голос звучал устало.

Казалось, что полковник не слушает. Он кусал губы и смотрел куда-то вбок, мимо забинтованного уха капитана. Его худое лицо блестело от пота, под глазами набухли мешки, обрамленные глубокими морщинами.

— Кто погиб? — наконец спросил он.

— Кавалер рыцарского креста Мартин Гульбис и еще несколько летчиков.

— Да, — сказал полковник. — Ясно. Можете идти.

Полковник вынул платок и вытер потное лицо. Потом налил в стакан воды, поднял его к губам, увидел мертвую муху и в бешенстве швырнул стакан на пол. Лицо с глазами старого ястреба исказила гримаса отвращения.

Мартинас умирал от жажды. Он думал о воде, только о воде. «Вода бы усмирила мою боль. Вода спасла бы меня. Но вокруг один песок. Раскаленный и сухой. Где-то недалеко море. Горят руки и лицо. Горят. Горят. Солнце горит. На чьей я стороне? Наверное, на русской. Хоть чашку воды на горящее мое тело. Хоть чашку… Никого нет. Небо, земля и пламенное солнце. Пустая, уничтоженная огнем земля. Я не надеялся остаться в живых. А боль? Значит, я не умер. Парашют раскрылся. Я ударился о землю. Смешно умереть так близко от дома. Несколько десятков километров. Я думал, что умру на Ла-Манше или на Северном море, а дом ведь совсем рядом. Хутор, дом из красного кирпича, старые тополи вокруг.

Он снова крикнул. Никто не услышал его отчаянного крика. Только где-то далеко, в сосняке, откликнулась кукушка.

Ку-ку! Ку-ку!

Неужели кукушка? Дер Кукук, — так говорила мачеха. Немка из Пруссии, а может быть — онемеченная литовка. Туго затянутые волосы, худое лицо и худые, сильные руки, которыми она била его. За каждый пустяк била. За разбитую кружку или разлитое молоко. Она его колотила по спине. Или хлестала по щекам. После этого лицо долго горело, будто ошпаренное. Она ненавидела его, потому что сама напрасно ждала ребенка. О, эта мачеха. Однажды, когда его снова избили без вины, он укусил ее за руку, и она бы засекла его насмерть, если бы не отец.

— Не трожь моего сына! — крикнул он.

Как дрожали его губы! Отец дышал часто, все время задыхался. Он болел астмой. В груди не хватало воздуха. А Мартинас дышал легко. Когда он шел в школу, в бору кричала кукушка. Трона извивалась через лес, и он знал каждый изгиб тропы. На опушке бора росли ясени. Учитель, немец-холостяк, бил его по пальцам ясеневой линейкой. Он громко кричал:

— Подойди!

Мартинас подходил к столу. Лицо у учителя было бесстрастное. Он поднимал линейку, махал ею в воздухе, а потом внезапно ударял по руке, положенной на стол.

— Теперь, надеюсь, не забудешь, что передо мной надо стоять на вытяжку?

— Не забуду, — отвечал Мартинас.

Он никогда не плакал. Даже тогда, когда его безжалостно избивала мачеха. Но с той поры он стал ненавидеть людей. Мартинас разделил людей на две категории: на тех, которые бьют, и тех, которых бьют. Это было ясно и понятно. Учитель в гимназии даром раздавал прекрасно напечатанный альбом фотографий: «Адольф Гитлер — друг детей». На всех снимках фюрер улыбался детям, а Мартинас не знал, что кровавые диктаторы обожают сниматься с детьми. По Клайпеде шагали немцы, одетые в коричневое.

— Хайль! — кричали старики в коротких, коричневых штанах.

— Хайль! — кричала мачеха.

Бум-бум! — гремят барабаны. Это не кукушка кукует. Это шагают сильные мира сего. Избранная нация, которую никто не смеет бить. И Мартинас хотел быть одним из тех, кого никто не бьет. Которые бьют других.

Он поет. Легкие у него отличные. Девушки смотрят на крепкую фигуру Мартинаса. Мартинас дышал воздухом зеленых полей. Мускулистые руки. Здоровые легкие. Самый сильный парень в округе. Когда он обнимает Хильду, она склоняется к нему, словно лилия. У Хильды зеленые глаза и золотые косы. Семнадцать лет Хильде. Там, в городском парке, в полночь. Его рука на ее коленях. Рука не может успокоиться. Пальцы дрожат и трепещут. Жаркая летняя ночь. Жаркий ветер, и они в вихре ветра.

— Нет, не сейчас, Мартин.

— Позволь…

— Нет… когда поженимся.

Молодой конь, которого взнуздали. Его мышцы напряглись, дрожат; он взнуздан; нежная, но крепкая рука Хильды держит узду.

— Нет…

— Началась война. Мы можем расстаться.

Она смеется.

— Мы поженимся. Ты купишь мне кольцо в магазине Куршайтиса?

— Да. Я куплю все, что ты захочешь.

— У тебя нет денег.

— Я заработаю. Мне предлагают работу в городе.

Она молча смотрела на звездное небо, где рычит самолет. Самолет отдаляется, но в душе еще долго остается грозное эхо. Ночь душная и жаркая. Мартинас, ты молод и несмел. Слышишь, самолет в небе. Его рычание что-то предсказывает тебе. Но что? Мартинас, ты теперь с сильными… У тебя здоровые легкие, сердце бьется ритмично (может, немного ускоренно теперь), и кровяное давление в норме. А глаза? Глаза как у сокола.

— Такому здоровью можно позавидовать, — сказал врач, когда Мартинас нагишом, смущаясь, стоял перед медицинской комиссией. Его очень внимательно прослушали и ощупали.

Как лошадь на рынке. Сколько лет? Сколько зубов? Какие ноги?

Отлично. Отлично. Хорошая лошадка. Сейчас ей дадут крылья, чтобы она могла летать.

— В авиацию, — сказал председатель комиссии.

Крутятся пропеллеры бомбардировщика. Крутится военная машина. Куда ты попал, Мартинас? С зеленых полей — в металлический гроб. Ты живой человек, Мартинас, но офицерам не интересны твоя воля и желания. Ты никто теперь. Только номер, выдавленный на металлическом знаке, который висит у тебя на груди. Люфтваффе. «Черная эскадрилья».

Самолеты все летят на восток. Небо дрожит от их рева; они несут такие штучки, которые, упав, поднимают много шума и бороздят землю словно пахотное поле. Самолеты кропят землю кровавым дождем. Но человеческие кости не дают всходов, и земля тихо стонет, скрыв в своем чреве мертвый плод. Да, Мартинас, ты сеешь семена смерти. Ты сыплешь их на Лондон, на город, в котором ты не был, который не сделал тебе ничего плохого. Вся его вина в том, что он — английский город. Несколько часов полета через Северное море. Руки сжимают штурвал. Ночь. Звезды, как тогда в городском парке, когда он гладил колени Хильды. Непривычное чувство могущества. Мартинаса несут стальные крылья. Монотонно гудят моторы бомбардировщика; вибрирует самолет и каждая клетка тела Мартинаса. Еще несколько минут — и Лондон. В ушах звучат приказы командира. Движения Мартинаса точны и несложны. Внизу Лондон. Несколько домов и несколько десятков людей умрут сегодня в Лондоне.

Мартинас не испытывал никакой жалости. Две категории: те, которые бьют, и те, кого бьют. Он бил. Дрожали зеленые фосфоресцирующие стрелки на черных циферблатах приборов. Бомбы падали по отметкам в квадратах. Внизу, там, где в ночной темноте полыхал ураган пламени, в развалинах умирали англичане. В остальном — ничего особенного. Ночь, как и все ночи в воздухе, когда самолет властвует над землей, когда человек становится всемогущим, когда крылья самолета становятся его крыльями.

Мартинас, что ты делаешь?

Я никто. Номер. Я выполняю приказ.

Это не оправдание.

Не оправдание? Какого оправдания и смысла ты ищешь в войне?

Ты убийца, Мартинас!

Нет, я — парень с зеленых полей, с хорошими легкими. Я сеял с отцом рожь, теперь я сею смерть. Ты думаешь, я ни о чем не размышляю, ничего не чувствую, думаешь, мне всегда легко, хотя я пью настоящий кофе и ем шоколад? Но я не могу много думать, потому что тогда сойду с ума. Оттого часто касается моего лица трупный запах смерти. Скажем, тогда, над Северным морем, в воздушной битве с английскими истребителями. Я сбил один истребитель. (Oh, god, I am dying!^[1]) — прошептал молодой англичанин в кабине своего самолета), а потом сбили меня, и я упал на парашюте в Северное море, и плыл в ледяной воде, цепляясь за жизнь стынущими пальцами, пока меня не заметил немецкий торпедный катер. Зубы у меня стучали. Я смотрел на матросов обезумевшими глазами, когда они оттирали меня спиртом. О, да, это было не особенно веселое приключение, это не купание в Куршском заливе в свете жаркого солнца, и я не скажу, что особенно сильно меня согрел рыцарский крест, который пристегнул мне после этого господин полковник.

Мартинас, мне жалко тебя.

Мне самому часто себя жалко, когда я подумаю, что над Северным морем убил человека, которому скорее всего было столько же лет, сколько и мне, и который не сделал мне ничего дурного. Теперь он лежит и своем самолете на дне моря, а у его невесты с горя вот-вот лопнет сердце. Я уже не говорю о матери и отце. Но не надо распускать слюни — англичане наши враги.

А что такое враг, Мартинас?

Не знаю. Спросите у господина полковника. Воды! Воды! Лейте на меня воду. Гасите меня! Я горю!

Мартинас встал, сделал несколько шагов и застонал: нога была сломана; он не мог идти. Мартинас сел на раскаленный песок и заплакал. Слезы текли из глаз, лишенных ресниц, они текли по обгоревшим щекам, смешиваясь с копотью. Он плакал беззвучно, впервые за много лет, проклиная собственное бессилие. Это был плач сломленного человека, который знает, что умрет раньше времени и без смысла. Он плакал, глядя на перебитую ногу, на обожженные руки. Руки напоминали рыбу, с которой содрали чешую. Разве они смогут когда-нибудь обнять плечи девушки? Ведь девушка отвернется от него, как от прокаженного. Все кончено. Прежнего Мартинаса нет. Остался грязный манекен без волос, без ресниц, с лицом, измазанным грязными слезами. Скоро его возьмут в плен русские. А может быть, их тут поблизости нет, и ему еще долго придется лежать под палящим солнцем, пока не придет смерть и не закроет его иссыхающие глаза. Где Хильда? Если Хильда придет сюда, она польет его водой, и ему станет хорошо; исчезнут боль и жар, остынет обожженное его тело, которое теперь горит на медленном огне.

Хильды нет. Никого нет. Какой смысл мучиться дальше? В эскадрилье ею считают погибшим, его имя вычеркнуто из списка летчиков. Остается самому вычеркнуть себя. Нажать на курок — и все кончено.

Он вынул из кобуры револьвер. Да, только нажать на курок — и все кончено. Ни мучений, ни жара, ни отчаяния.

Он приставил дуло револьвера к груди.

Ку-ку! Ку-ку!

Кукушка? Мартинас прислушался. Кукушки куковали в мае, когда он шел в школу, и каждый раз он взволнованно начинал шарить в карманах в поисках монет; если услышал первую кукушку при деньгах — будешь богат в этом году. Значит, отец тайком от мачехи даст тебе несколько медяков и ты на рынке купишь пряник — лошадку или курносую свинью.

«Теперь у меня только револьвер. Я послушаю, что накукует мне кукушка. Умереть всегда успею. Сотни раз я мог успеть. О, смерть не надо долго звать… Кто? Русские?»

Мартинас протянул руку и несколько раз выстрелил в солдата, который появился за соседним бугром. Солдат исчез. Кукушка замолчала.

Солнце поднялось к зениту, и стало еще жарче. Облачка на небе напоминали разрывы зенитных снарядов, но пушки не стреляли: немецкие бомбардировщики давно повернули назад.

Море простиралось серое и нежное, как бархат: к берегу катились невысокие, мягкие складки; ветерок совсем стих.

4

Разбомбленный город все еще горел; удушливый черный дым лежал над ним; иногда в полной тишине раздавался печальный звук; это обрушивалось сгоревшее здание. В небо взлетал стремительный рой искр.

По обеим сторонам дороги выстроились сгоревшие и целые автомобили, грузовики, мотоциклы, валялись самые невероятные вещи: белье, посуда, скатерти, швейные машинки. Машины бросили, когда иссяк бензин, дверцы так и остались распахнутыми. Оружие, скомканные пачки от сигарет, пустые и полные бутылки.

Хильда медленно брела по пыльной дороге. Ее глаза не замечали ничего. Она видела только груду кирпича и штукатурки во вдруг открывшемся провале и искореженную ножку железной кровати — кровати, на которой лежала ее мать. На осунувшемся, без кровинки лице — вытаращенные от ужаса глаза. Грохот падающего кирпича. Разрушенная церковь. Башня осталась цела, и гудел колокол, созывая на мессу или на похороны. Смешно, как все смешно.

Она останавливалась и принималась смеяться, а потом не могла понять, кто смеялся — она сама или кто-то еще. Но вокруг не было ни души.

Жара ее вконец измучила. Хильда увидела сосну около дороги и села под ней. Сосна была старая, западный ветер пригнул ее к земле. Кто-то вырезал на коре круг; из белой древесины сочилась янтарная смола.

Хильда сидела под сосной, перебирая руками песок; она играла им, как пятнадцать лет назад, когда они с мамой ходили на взморье. Ее пальцы вырыли ямку. Песок был сухой, мягкий и пальцы легко уходили вглубь. В песке она нащупала какую-то тряпку.

Хильда схватила ее и потянула. В тряпку было что-то завернуто. Она смахнула с нее песок, развернула, и в солнечных лучах вдруг засверкало золото: браслеты, кольца, кубки, цепочки. Тут была и записка на немецком языке: «Это имущество принадлежит владельцу ювелирного магазина Отто Куршату». Ожерелья и бусы, короткие и длинные, лежали, свернувшись в клубок, словно голубые, белые, черные змеи.

Она выбрала светлое жемчужное ожерелье, надела его на шею и рассмеялась. Как оно ей шло! Жаль, что у нее нет зеркальца.

Но в поле, за дорогой, был старый пруд. В темной, заросшей травами, воде отражаются деревья. Должно бы отразиться и ее ожерелье. Она побежала к пруду и взглянула на свое отражение в водяном зеркале. Ну и красота! Хоть справляй свадьбу с Мартинасом. Конечно, он бы купил ей это ожерелье. А золото? Золото мерзкое! Мерзкое! Говорят, это из-за него люди убивают друг друга; да, из-за него. Золото надо уничтожить, и тогда… тогда… Ха-ха-ха!

Хильда потрогала ожерелье и, улыбаясь, пошла дальше по дороге, которая никуда не вела.

5

«Неужели это было привидение? Нет, привидения не являются днем, в ярких лучах солнца. Да и это лицо — обожженное лицо немецкого летчика. В конце концов, привидения не стреляют из револьвера; они существуют только в сознании, когда человек дрожит от неизъяснимого страха, когда измученный алкоголем пьяница заболевает белой горячкой. А это был живой человек. (Или все у меня смешалось в больной голове?)

Может быть, тут есть еще немцы? Я же не знаю, что случилось после того, как я потерял сознание, а в глазах все время серый туман. Я не сдамся живой, сколько бы их тут ни было. Буду стрелять до последнего патрона. В диске автомата есть патроны, а на ремне болтается граната и непочатый диск. Я буду отбиваться. Я еще не умер, хоть меня и причислили к мертвым».

За соседними буграми снова показалась голова летчика, и Гедиминас несколько раз выстрелил. Голова спряталась. Он ждал долго, до боли в глазах вглядываясь в дюны, но голова не высовывалась. Хитер, подлюга.

Тянулись секунды, минуты. Песочные часы безостановочно отсчитывали время. Напряженное ожидание стало раздражать Гедиминаса, и он подумал, не стоит ли бросить гранату.

«Я его не вижу. Граната разорвется впустую, а она мне нужна в решающую минуту, когда будем выяснять, кому жить, а кому умирать. Лучше подожду. Раньше или позже он высунет свое недожаренное рыло. Скорее всего он выбросился из этого самолета, который грохнулся на берегу. Лежит себе, как гадюка, готовится ужалить тебя насмерть. Пустые надежды! У меня автомат и граната, а у тебя — один револьвер. Обойма скоро кончится. А что тогда, гад? Подохнешь на этой священной земле, за которую я сражался. Подохнешь. Ну, потерпи самую малость. Я за все тебе отплачу: за кровь на руке, за голову, за все… Ну, гад, подходи, чего боишься? Не хочешь попробовать русского свинца? Что? Правда, он невкусный, сам, наверное, это знаешь. Ни мармеладом, ни шоколадом не пахнет. Ну, высунь свою страшную харю. Мы только вдвоем, никто не помешает нам честно доиграть эту партию».

Гедиминас нахлобучил шлем. Вмятина от осколка причиняла боль, но шлем мог кое-как защитить голову от револьверных пуль. Снова прозвучали выстрелы; пули пролетели мимо и зарылись в песок. Фронт продвинулся вперед, но здесь война продолжалась.

Мартинас больше не думал о самоубийстве, теперь он жаждал одного: прикончить врага. Он снова горел слепой, страшной ненавистью, которая овладела всем его существом. От ненависти, от нестихающей боли темнело в глазах; каждый удар в сердце увеличивал злобу. Он лежал, скрипя зубами и протягивая руку за револьвером. Четыре выстрела пошли насмарку. Он неразумно погорячился. Мартинас вынул из револьвера обойму и пересчитал патроны: оставались три заряда. Три крошечных кусочка металла, каждого из которых достаточно, чтобы убить солдата, лежащего за песчаным бугром. Только надо не промахнуться. Сумеет ли он? Ею рука дрожала, когда он стрелял. По правде говоря, он не привык стрелять из револьвера; его дело — бросать бомбы; а там точность имела другой смысл.

Там, за песчаным бугром, лежал его враг, и его надо было убить. В понимании Мартинаса, другого выхода не было. Один из них должен замолкнуть навеки. Револьвер должен заставить замолчать его, врага Мартинаса. А что такое враг? Может быть, человек, который ходит по чужой земле и смотрит на все с презрением, потому что чувствует себя победителем; он презирает все, что дорого тебе, и он ест хлеб, который ты вырастил. «В Дании, да, в Дании. Полные ненависти взгляды, которые они кидали на мой мундир, на рыцарский крест на шее. Белокурая девушка, которая была так похожа на Хильду, отвернулась, когда я заговорил с ней в пивной. Я был ее врагом. Я, честное слово, не думал, что датское пиво — это конская моча. Но я сказал ей это. А пиво было на редкость хорошее. Если бы теперь хоть глоток его! Я хотел угостить ее шоколадом, но она швырнула плитку мне в лицо. «От врага подарков не беру», — сказала она. Ее щеки покраснели, голос дрожал. А она была красивая. И до того похожа на Хильду, потому, наверное, я к ней и пристал. Что же делает людей врагами? Пожалуй, война. Пиво было хорошее. Полковник Шварц каждый день пил темное пиво. Я долго не выдержу без воды. Я должен его ухлопать, и поползу на поиски ручья. Ручей в песках? Нет, должна же где-то быть вода. Ручьи и реки втекают в море. Это тот негодяй не дает мне напиться воды; он ждет, когда я умру от жажды».

Вода заметно иссякала и в фляге Гедиминаса, хоть он экономил каждый глоток. К вечеру, когда солнце спустилось к горизонту, вода в фляге осталась только на самом дне. Но жара спала, и теперьжажда меньше мучила его.

Ему не давал покоя летчик, притаившийся за песчаным бугром. Долго это продолжаться не могло. Пока солнце не спряталось в море, один из них должен умереть. «Не могу же я лежать тут черт знает сколько. Моя рота ушла вперед. Надо догонять ее».

Он швырнул гранату. Грохот взрыва прозвучал в тишине словно гром. Потом стало совсем тихо. Никакого крика Гедиминас не услышал, голова немца больше не выглядывала из-за песка.

Выставив автомат, Гедиминас шагнул к бугру, за которым прятался летчик. Он шел бесшумно, чуть шатаясь; все еще кружилась голова, и он боялся упасть.

Взобравшись на бугор, Гедиминас увидел летчика. Он лежал, уткнувшись в песок. Револьвер валялся около вытянутой руки.

Гедиминас перевернул его навзничь и с ужасом взглянул на его искалеченное лицо. Голова была без волос, без бровей и ресниц. Жуткая голова, такие снятся в кошмарных снах. В раны набился песок.

Вдруг летчик открыл глаза и взглянул на Гедиминаса. Гедиминас почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Летчик казался немного удивленным, но не испуганным, его взгляд скользнул с лица Гедиминаса на флягу, висевшую на ремне Спекшиеся губы дрогнули, силясь что-то сказать.

— Willst du trinken?^[2] — спросил Гедиминас.

Летчик закрыл и снова открыл глаза. «Да».

Гедиминас встал перед ним на колени, отвинтил флягу и осторожно приложил ее к губам летчика; тот пил жадно и быстро, давясь, и его зубы стучали о горлышко фляги. Он бы пил и пил еще, но Гедиминас отнял флягу. В глазах летчика мелькнуло разочарование; так обижается маленький ребенок, когда у него отбирают конфету.

— Danke^[3]… — еле слышно сказал он.

«Он жив. Что я теперь с ним буду делать. Но что-то делать надо».

Гедиминас вынул из пакета бинт, расстегнул куртку летчика; из раненого плеча хлестала кровь. Он перевязал плечо, и бинт тут же пропитался кровью.

— Умру, — прошептал Мартинас по-литовски.

Гедиминас вздрогнул.

Это вполголоса сказанное слово потрясло его.

— Ты литовец?

Летчик молчал. Он снова закрыл глаза, и теперь казался мертвым: опаленные щеки еще глубже ввалились. Скорей всего летчик о чем-то думал, может быть, он снова вспомнил свое детство, несчастливое, как и вся его жизнь.

Последние лучи солнца, быстро угасая, плясали по поверхности моря. Небо стало багровым, как бы набухшим от крови. Потом багрянец потускнел, небо слилось с морем, и над водой пополз туман. Загорелись звезды. Очень высоко летели самолеты. Их гул удалялся на запад. На измученную землю спускалась ночь.

Темнота подкрадывалась к умирающему летчику. Муравьи и жуки притаились в земле; в воронку все еще сыпался песок, отсчитывая секунды и минуты. Еле слышно шумело море, и этот шум был похож на дыхание спящего человека.

Летчик больше не говорил. Гедиминас сидел рядом с ним, прислушиваясь к далекому шуму прибоя. В душу закрадывалось необъяснимое беспокойство. Где его рота? Где товарищи по оружию? Время идет, а он все тут, возле умирающего врага, которого ранила его граната.

А мог ли он поступить иначе? Ведь идет война, и все приходится решать просто: кому жить, кому умирать. Чувства, сентименты! Но что делать с чувствами в войну? Как подавить их? Раньше, пока они лежали по разным сторонам песчаного бугра, направив друг на друга оружие, все было предельно ясным. Еще яснее было, когда он шел в атаку; он уничтожал захватчиков, выполнял свой долг, он мстил за погибших и замученных.

А сейчас? Ведь рядом с ним живой человек (да, еще живой), у которого такое же сердце, как у него. Рожая его, мать испытывала такие же муки. Пока он стрелял из револьвера, его надо было уничтожить. Но теперь, став бессильным, он получил право на помощь.

Надо было на что-то решаться.

Гедиминас встал на колени рядом с летчиком, вцепился в него обеими руками, взвалил на спину и, собрав все силы, встал; в глазах у него вспыхнули звезды. Летчик громко застонал.

Он зашагал, сгибаясь под своей стонущей ношей, через сыпучий песок, тяжело и часто дыша; ноги быстро слабели в коленках; в голове возникла прежняя боль; звезды помутнели, и пелена застлала глаза. Он свалился вместе с летчиком на песок.

Летчик завопил:

— Schießen sie mich! Schießen sie mich!^[4]

Он вопил долго, катаясь по песку; его осипший голос далеко разносился в ночной тишине. Потом летчик замолк, и Гедиминас услышал, как он скрипит зубами.

Встав, Гедиминас направил на него дуло автомата; его палец лежал на спуске. Да, летчика надо было пристрелить, но палец Гедиминаса не сгибался и что-то внутри не разрешало: «Нет, нет!»; он десятки раз пытался нажать на спуск и все не смел. Не так-то просто убить человека, когда он безоружен.

Пот оросил лицо Гедиминаса, под шлемом слиплись волосы. Он стоял колеблясь.

«Ночью я все равно никого не найду в этих песках. Подожду утра».

Гедиминас сел, отпил глоток теплой воды из фляги и лег навзничь. Они лежали рядом, два непримиримых врага. Гедиминас смотрел на небо, усеянное крупными звездами. Такие же звезды были зимой, когда он лежал раненый на снегу, чувствуя, как в жилах стынет кровь. Тогда стояли страшные холода: даже небо сковал мороз. Мерзлая земля тряслась от разрывов артиллерийских снарядов, без передышки стрекотали пулеметы и автоматы. Одна за другой в небо взмывали ракеты, озаряя белые оледеневшие поля, и на миг возникали из мрака поднимающиеся и падающие фигуры атакующих солдат. Мороз сковывал дыхание, обжигал лицо. И Гедиминас с ужасом думал, что может умереть не от раны, а просто замерзнуть. Все чаще накатывали дурманящие волны дремоты и усталости; хотелось закрыть глаза, заснуть. Но Гедиминас знал, что тогда он больше не проснется и он полз из последних сил, обдирая шинелью жесткий, сверкающий в свете ракет снег, пока его не подобрали санитары. Они тащили его спотыкаясь, громко пыхтя, а ему чудилось, что мать несет его совсем маленького, вздремнувшего у горящей печки, в постель, что в огне жарко трещат дрова и в избе пахнет дымом. По полю действительно разносился запах дыма, это горел подбитый танк. У войны были свои запахи.

Гедиминас взглянул на летчика. Летчик лежал неподвижно и безмолвно, словно обгоревший мешок с тряпьем. Может быть, он умер? Гедиминас притронулся к его руке: она была какая-то странная (вроде коры дерева), но еще теплая, и Гедиминас нащупал неровные удары пульса.

Смерть очень близко подошла к Мартинасу; она нагло улыбалась, покуривая сигару. Мартинас всмотрелся получше и увидел, что смерть была в форме полковника авиации. Мартинасу захотелось побеседовать со смертью; вблизи она почти не казалась страшной.

Мартинас (тихо):

— Полковник Шварц, почему вы убили меня?

Полковник Шварц (спокойно, затягиваясь дымом):

— Ты заблуждаешься, доблестный кавалер рыцарского креста. Тебя убил человек, на шлеме которого — пятиконечная звезда.

— Ложь, господин полковник. Он только защищался, потому что сперва я хотел его убить. Это вы сделали убийцами меня и тысячи моих братьев, это вы посадили меня в самолет и заставили уничтожать города и людей, которых я даже не знал в лицо.

Полковник Шварц (раздраженно):

— Тише, тише, парень. Не забудь, с кем говоришь. За оскорбление начальства пойдешь под военно-полевой суд. Пиф-паф! — и тебя не станет.

Мартинас (равнодушно):

— Наплевать мне на вас и на ваш суд. Я и так скоро умру. От ран или от жажды.

Полковник Шварц (услужливо):

— Мартин, может быть, предложить тебе пильзенского пива? Может быть, сыграем в покер?

Мартин:

— Я хотел бы помочиться в ваше пиво, господин полковник.

«Мне послышалось, что он что-то бормочет, — подумал Гедиминас. — Но это, наверное, море шумит, и больше ничего».

Он снял шлем, подложил руки под разламывающуюся голову и слушал, как волны медленно бьются о влажный берег.

6

Надвигался вечер, а Хильда все еще шла по дороге, сама не зная куда. Пусто и безлюдно было вокруг. Все меньше брошенного имущества валялось в кюветах, но людей тоже не было. Однажды ее обогнало несколько грузовиков с русскими солдатами. Запыленные солдаты, увидев ее, что-то кричали и смеялись, но она ничего не слышала.

Грузовики умчались, оставив в воздухе запах бензина, и дорога снова была пуста. Хильда проходила мимо усадеб; двери домов стояли на запоре, из труб не шел дым, и нельзя было понять, есть там кто-нибудь или нет. В конце концов какое ее дело. Гудение колокола смолкло в ее голове; она стала равнодушной ко всему. Изредка она останавливалась и любовалась своим ожерельем, которое переливалось в лучах заходящего солнца.

Хильда устала; все сильней хотелось есть. Временами от голода сводило живот и подташнивало. Тогда она садилась на край кювета, срывала пыльную, увядшую землянику и совала ее в рот.

Вечером она подошла к небольшому хутору. Постройки были из красного кирпича, крепкие на вид. Двор обступили вековые тополи; тихо шепталась их листва. Из трубы дома вился жидкий, голубой дымок, а немного поодаль, на нескошенном лугу, паслась корова, она жадно щипала сочную, росистую траву. Корова была пестрая, жирная, с громадным набухшим выменем. Дым из трубы пахнул шкварками.

У Хильды закружилась голова от этого запаха. Ни минуты не рассуждая, она свернула с дороги, вошла во двор и принялась стучаться в дверь дома. Дверь была крепкая, дубовая. Хильда стучалась настойчиво, изо всех сил колотила кулаками, но никто не спешил открывать дверь. Устав и отчаявшись, она отступила на несколько шагов и увидела, что за окном мелькает человеческая тень и кто-то следит за ней из глубины комнаты.

Она наклонилась, подобрала с земли камень и замахнулась, собираясь швырнуть его в окно. Тень исчезла, и тут же звякнула щеколда, дверь приоткрылась, и в появившуюся щель высунул голову старик.

— Я хочу есть, — сказала Хильда.

— Зайди, — буркнул старик.

Он впустил ее в темные сени, а потом отворил другую дверь. Из кухни обдало паром, и Хильда чуть не потеряла сознание от запаха еды.

Она вошла в кухню. В белой кафельной плите потрескивали дрова. Было тепло и уютно. В полутьме, за столом, сидела старуха с глубоко запавшими глазами и с тупым любопытством глазела на Хильду.

На столе стояла миска с супом, над миской поднимался пар.

— Садись, — сказал старик, придвигая стул.

Хильда пристроилась на краешке стула.

— Откуда ты? — спросил старик. Он был кряжистый, с красным, мясистым лицом и пожелтевшими от табака зубами.

— Не знаю, — Хильда пожала плечами. — Я хочу есть.

— Как это — не знаешь? — удивился старик.

— Не знаю, — повторила Хильда.

Старики переглянулись. «Что это значит? Она притворяется».

— Из города?

— Города больше нет.

— Нет?

— Нет. Но церковь уцелела. Моя мать ушла в церковь.

Старуха казалась взволнованной и довольной.

— Я это знала, — проскрипела она. — Бог есть. Церковь цела.

— Дайте есть, — сказала Хильда. — Сами едите, а мне не даете. И еще говорите о боге.

— Сейчас получишь, — буркнула старуха.

Она налила ей супа и отрезала кусок хлеба. Горячий суп обжигал рот, но Хильда ела быстро, захлебываясь. Старики тоже ели. В сумерках старик пялился на ее обнаженные руки и загорелую шею, где висело жемчужное ожерелье. Он ел крякая, утирая рот рукой, и не сводил глаз с жемчуга и голых, округлых рук Хильды. Волосатые ноздри старика раздувались, когда он поглядывал ниже, туда, где платье обтягивало грудь девушки. (От старухи в постели уже давно не было пользы.)

— Красивые бусы у тебя, — сказал старик.

— Да. Мне их подарил Мартинас.

— Какой Мартинас?

— Летчик.

— Хочешь, дам за них кусок сала и буханку хлеба.

— Не хочу. Это подарок Мартинаса.

— Вот дура, — усмехнулся старик. — Ведь бусы дешевые, стеклянные.

— Все равно не хочу. — Хильда мотнула головой. — А тебе они зачем?

— Так просто. Люблю красивые вещи.

— Нет, не хочу. Завтра мы поженимся с Мартинасом, и я должна их надеть.

Старики снова переглянулись. Старуха подняла руку и, поглядев, не видит ли ее Хильда, ткнула худым пальцем себе в лоб. Ее муж одобрительно кивнул.

Когда кончили есть, старик сказал:

— Можешь переночевать у нас. А если работать захочешь, дело тоже найдется. Пойдем во двор, подоим корову.

— Я не умею доить.

— Научишься.

Старик взял со скамьи ведро и вышел во двор; Хильда пошла вслед за ним. Корова подняла голову и посмотрела на них кроткими темными глазами. Старик сел, сунул ведро под вымя и принялся нажимать на сосцы; молоко хлестало, звеня о край ведра. Потом он остановился.

— На, попробуй ты.

Вымя пахло молоком. Хильда тянула за сосцы, но молоко не появлялось. Корова несколько раз заехала ей по голове измазанным в навозе хвостом.

— Погляди, вот как надо.

Старик наклонился, громадными ладонями обхватил руки Хильды, державшие сосцы, принялся давить на них; молоко снова забило тоненькими струйками. Он так близко прижался к ней, что щекой она почти касалась его небритого стариковского лица и чувствовала запах табака, которым провонял старик. Что-то неприятное было в этом прикосновении; она отпустила сосцы и встала.

Старик додоил корову и отвел ее в хлев.

Они вернулись на кухню, и старик налил Хильде кружку парного молока. Она так давно не пила молока, что забыла его вкус.

На дворе совсем стемнело. По дороге с рычанием катились танки; стекла окон дрожали от этого шума; на полке позвякивала посуда.

— Теперь помолимся, чтобы бог даровал нам спокойную ночь, — сказала старуха.

Они молились шепотом, а Хильда смотрела в окно на лениво ползущие танки, которые вскоре исчезли; дорога снова была пуста.

Старуха встала из-за стола и заковыляла к двери.

— Пойдем, покажу тебе, где будешь спать.

Она отвела Хильду в хлев. В одной его половине стояла телега, громоздилось наваленное сено, в другой звякала цепью корова. Старуха показала Хильде копну сена:

— Выспишься по-царски. И сотвори молитву, чтобы господь вернул тебе разум.

Она зашлепала обратно в дом, волоча ноги по мокрой траве. В хлев через полуоткрытую дверь проникал тусклый свет и далекий гром орудий. По небу летали самолеты.

Старик лежал рядом с женой на широкой деревянной кровати и ждал, пока она заснет, а она все кашляла, ворочалась с боку на бок; ее тело, высохшее как дерево, давно не возбуждало у старика никаких чувств. Они пролежали рядом в этой кровати сорок лет, каждую ночь их совместной жизни. Когда-то ее тело было совсем иным, оно было пухлое, мягкое, такое же молодое, как у той девушки, что спит в хлеву.

Старик не переставал думать о девушке, о ее руках, обнаженной шее и ожерелье. Он неплохо разбирался в ценности вещей. Ожерелье было непростое: за него, когда кончится война, можно купить лошадь не хуже той, которую отобрали у него, отступая, немцы. А сама девушка! Старик вообразил, какое удовольствие до нее дотронуться. Старуха скоро уснет. Время теперь военное, комар носу не подточит. Он будет последним дураком, если упустит такой случай.

Старуха наконец заснула; раздался громкий, с присвистом храп. Осторожно, стараясь не разбудить ее, старик выбрался из кровати, накинул пиджак, надел дырявые галоши и, крадучись, вышел во двор. Небо на западе было красное от зарева пожаров.

Он остановился перед хлевом, не решаясь приоткрыть дверь. Его рука уже притронулась было к двери, но он отвел ее. Девушка лежит теперь, протянув ноги, она полоумная.

Становилось холодно, он юркнул в хлев. Было слышно, как за стеной пережевывает жвачку корова. Старик шагнул в темноте, сразу же наткнулся на сено, потом на что-то теплое, мягкое, и трясущимися руками стал ощупывать тело девушки.

Она громко закричала, старик попытался зажать ей ладонью рот, но руки девушки вцепились ему в шею. Она давила с такой силой, что у него хрустнули позвонки. Старик захрипел и как-то обмяк. Девушка ударила его, выкарабкалась из-под него и с воплем кинулась к двери. Старик медленно вставал, ощупывая шею, на которой еще чувствовал пальцы девушки.

Хильда выбежала на дорогу. Она дрожала. За каждым кустом ей чудился притаившийся старик. Целую ночь она бродила по полям, а под утро вышла к морю. Всходило солнце. В сосняке верещали проснувшиеся птицы. Море было светло-пурпурное. Тихий ветерок гнал к берегу небольшие волны; они разбивались, словно хрупкий фарфор. Ни души не было вокруг.

Море привлекло ее, вода была такая прозрачная, прохладная, ей захотелось умыться, хотелось стать чистой.

Шагая по влажному песку дюн, она спустилась к самому берегу, сняла туфли и вошла в воду. Холодная вода сводила ноги, но это прикосновение было ей приятно. Она сняла платье, вошла еще глубже, несколько раз окунулась и выбежала на берег. Вода стекала по ее ногам и рукам; кожа покраснела. Она разметала мокрые волосы, чтобы они поскорее высохли, надела платье, пыльные, сношенные туфли и снова посмотрела в море, которое теперь искрилось, как ее ожерелье. Ей становилось холодно, и она пошла дальше по берегу.

Два солдата, один — немецкий летчик, другой — в форме пехотинца русской армии, лежали на песке. Они казались мертвыми, и Хильда их не боялась. Мертвые солдаты лежали всюду; этому не стоило удивляться. Она подошла поближе и с любопытством на них посмотрела. Летчик лежал ничком.

Умерли. Бедняжки! Но летчик вдруг застонал, и Хильда вздрогнула. Пехотинец, лежавший навзничь, открыл глаза, увидел Хильду, мгновенно сел и схватился за автомат. Хильда кинулась в сторону.

— Куда ты! — крикнул пехотинец. — Я тебя не трону. — Он улыбнулся.

Она остановилась и через плечо посмотрела на солдата. Лицо у него было дружелюбное; глаза подбадривающе смотрели на нее. Хильда стояла съежившись, как кошка, готовая к прыжку. Солдат положил на песок автомат и спросил:

— Откуда ты взялась?

Она молчала. Солдат снова спросил:

— Ну, отвечай же наконец! И не смотри на меня так, я тебя не съем.

— Кто тебя знает…

Солдат усмехнулся.

— Странная ты, как погляжу. Говоришь, как будто у тебя голова не совсем того.

— У меня в голове звенит колокол, — сказала Хильда. — Моя мать ушла в церковь, но она скоро вернется. Помолится и вернется. А я выйду замуж за Мартинаса.

— За какого Мартинаса?

— За летчика.

— Может, за этого вот, — в голосе солдата была добродушная ирония.

Хильда пожала плечами.

— Разве он тоже Мартинас?

— Не знаю, как его зовут.

Летчик застонал и стал корчиться на песке. Гедиминас расслышал, как он слабым голосом просит пить. Он отвинтил флягу и вытряс ему в рот последние несколько капель.

Хильда не подходила, но и не убегала. Она всматривалась в летчика, безуспешно пытаясь что-то понять.

Гедиминас потряс пустую флягу.

— Мы оба умираем от жажды. — Он облизал потрескавшиеся губы. — Неужели тут нигде нет воды?

— Я поищу, — сказала Хильда. — Бусы ты у меня не отнимешь? Правда?

— Конечно, нет. На что они мне?

Гедиминас повернулся к летчику и нащупал пульс, который бился все слабее. Рука уже начинала остывать. Жизнь быстро угасала в теле летчика, и вдруг Гедиминас почувствовал, что и пульс перестал биться. Рука летчика дернулась, он весь вытянулся, вздрогнул в последний раз — затих. Он умер. Темные тени легли в его глазницах.

Остановились песочные часы.

Когда Гедиминас обернулся, не было ни Хильды, ни его шлема. Он озабоченно огляделся и наконец увидел девушку, которая шла от моря, набрав полный шлем воды; шлем качался в ее руках, как ведро, и вода капала на песок, поблескивая в лучах восходящего солнца.

— Я принесла вам воды, — сказала Хильда.

— Морской воды, — горько усмехнулся Гедиминас. — Но ему уже ничего не надо. Он там, где нет жажды.

Гедиминас встал на колени перед летчиком, отстегнул карман его куртки, вынул записную книжку и сложенный надвое конверт; в другом кармане была плитка шоколада. Все имущество летчика. Он сунул книжку и письмо в карман, а шоколад протянул девушке.

— Хочешь?

Она мотнула головой; Гедиминас бросил шоколад и встал. Он был голоден, но есть бы его не смог.

— Почему он лежит? — спросила Хильда.

— Он умер. Надо похоронить. Помоги отнести его вот в ту яму. — Он махнул головой в сторону воронки.

— Хорошо.

Хильда подошла поближе и взяла летчика за ноги.

— До чего он похож на Мартинаса. Только Мартинас был красивый, ни чуточку не обгоревший, и волосы у него были светлые, как у тебя.

Гедиминас взял летчика под мышки; жуткая голова в кожаном шлеме отвисла; они потащили труп к воронке, опустили его туда, и Гедиминас торопливо, дрожащими руками стал сыпать в яму песок, который закрыл лицо, грудь, рыцарский крест, и вскоре летчик исчез под песком. Яма сравнялась, и Гедиминас поверх нее еще насыпал кучку песка, которая хоть отчасти походила на могилу.

«Вот и все, — подумал Гедиминас. — Так исчезает человек из этого мира; несколько десятков горстей песка — и его нет».

Гедиминас заметил, что девушка поливает могилу водой.

— Что ты делаешь?! — в бешенстве закричал он.

— Он же просил воды, — ответила она.

Гедиминас вырвал из рук девушки шлем, вылил воду, нахлобучил его, повесил на плечо автомат и, немного шатаясь, побрел по дюнам. Вдруг ему почудилось, что летчик воскрес и выбрался из-под песка; он обернулся, но увидел только стройный силуэт девушки. Освещенный солнцем, он казался нереальным на фоне сверкающего моря. «Будто фата-моргана», — подумал Гедиминас.

Вторая часть

7

Когда он шел по сосняку, снова закричала кукушка и тут же, словно застеснявшись, смолкла. Затронутые утренним ветерком, шумели верхушки сосен, звук этот напомнил о море, от которою он все больше удалялся. Обитатели леса уже проснулись, по стволу сосны ритмично постукивал дятел (это было как далекий отзвук пулеметной очереди), по земле сновали муравьи, жуки, а пауки вовсю ткали паутину. Они спешили, как рыбаки перед ловом.

В сосняке виднелись следы недавнего боя; развороченная земля была усеяна пустыми гильзами и брошенным оружием. Кое-где торчали голые, без сучьев, стволы сосенок, в окопах валялись убитые немцы. В сосняке царил дух смерти и безлюдья. Казалось, что живому человеку тут делать нечего.

Гедиминас обрадовался, увидев за деревьями огонек костра. Там на пне сидел очкастый старик в поношенном дождевике. Он читал книгу и нисколько не испугался, увидев приближающегося Гедиминаса. Рядом со стариком стоял чемоданчик, какие бывают у врачей, и трость. Старик поднял голову, и в стеклах его очков блеснуло низкое солнце.

— Доброе утро! — поздоровался Гедиминас.

— Доброе, — ответил старик на пне.

— Что вы тут делаете?

— Разве не видите? Читаю книгу и пеку картошку. Это вас удивляет?

— Да. Немного.

— Возможно, — сказал старик. — Странно видеть человека, читающего на пенечке Монтеня, когда кругом идет война. Однако никогда ничему не надо удивляться. Nil admirari! Вы литовец?

— Да.

— Трудно узнать человека в форме. Не знаешь, кто он такой. Вчера русские мне дали десять картофелин; я уже совсем было обессилел с голоду. Пять я испек и съел. Знаете, я почувствовал себя, как на банкете. У меня еще целых пять штук осталось. Вы ранены?

— Да. В руку.

— Покажите мне свою руку. Правда, вы не знаете, что я врач. Старый, полуслепой, но все-таки врач.

Гедиминас закатал рукав гимнастерки. Старик в очках встал со своего пня и отмотал бинт, который прилип к ране.

— Теперь немного поболит. Потерпите.

— Я уже привык к боли.

— Неудивительно. Каждый привыкает к боли в войну. Боль следует за человеком, как тень. — Он осторожно оторвал бинт и тщательно осмотрел засохшую рану. Потом открыл свой чемоданчик, вынул коробку с какой-то мазью и смазал рану.

— Теперь заживет. Рана пустяковая.

— А все-таки что вы тут делаете?

— Что делаю? Жду, когда кончится война. А что мне остается? Сиди на пенечке и жди нового этапа жизни. Единственное утешение — Монтень. Когда я читаю его, забываюсь, и все мне кажется незначительным, как будто я сижу в кино. — Врач перевязывал Гедиминасу руку; его пальцы действовали быстро и умело. — Эту книгу я бы не читал публично еще неделю назад, а теперь — читаю. Я бы стал подозрительной личностью. Вы знаете, что такое — стать подозрительной личностью в третьем рейхе, в империи фюрера? Полагаю, что знаете. Счастье только, что империи быстро гибнут в двадцатом веке. Они погибали всегда, но теперь процесс распада все ускоряется. Я изучал медицину в Вене и однажды побывал в Италии, в Риме. Больше всего меня потряс вид Форума. Когда-то там собирались диктаторы, а теперь среди обшарпанных белоснежных колонн бегают только черные кошки… Простите, что так много говорю, но мне не с кем было говорить.

Врач перевязал рану Гедиминаса и улыбнулся. Гедиминас заметил, что руки у него морщинистые; вблизи он казался страшно старым и усталым. Волосы были седые, редкие, взъерошенные.

— Спасибо, — поблагодарил Гедиминас.

— Не кажется ли вам, что люди вхолостую используют свой разум?

— В каком смысле?

— Они изобретают все новые виды оружия, а не могут найти лекарство против рака. Дурацкий парадокс.

— Мне кажется, они стараются найти и лекарство.

— Весьма вероятно, но этому уделяют слишком мало внимания.

— Теперь некогда. Идет война.

— Война… — Старик покачал головой. — А что люди завоевали? Ничего. Ведь земля не беспредельна. Вот они и движутся с одного ее края на другой, как шахматные фигурки по доске. Вы молоды, и мои слова непонятны для вас, но я пережил одну войну, и вот переживаю вторую. Всякие мысли приходят в голову, мой юный друг.

— Ну, мне пора, — сказал Гедиминас. — Здесь где-то должна быть дорога.

Старик помахал морщинистой рукой.

— Сверните налево — и найдете. Желаю удачи, мой юный друг.

Гедиминас зашагал дальше. В карманах он наскреб крошки табака, оторвал клочок газеты и, свернув сигарету, закурил. Мокрый шлем приятно охлаждал воспаленную голову; иногда слабело сердце и начинало рябить в глазах. Ночью он почти не спал; контуженные нервы были напряжены до предела. В ушах часто звенело, наверное, от повышенного давления. Перед его глазами мелькали обрывочные, мучительные картины: обожженное лицо умирающего летчика (как он кричал!), трупы немцев в окопах, старый врач с книгой у костра печет картошку, которую подарили ему солдаты («Кто же этот Монтень? Насколько помню из учебника истории, французский мыслитель. Кажется, так»), странная девушка, ожерелье, море… Все ужасно, только море вот такое же прекрасное, не тронутое войной, каким он видел его несколько лет назад в Паланге, когда они с Эгле сидели на берегу и она писала на песке. Но буквы смыла волна, воспоминание расплывалось, теперь и поверить в это трудно. Война многое стерла в памяти; на душе остались беспокойство, ненависть к врагу, горькая обида и жажда спокойной жизни. Как часто под гул канонады, зарывшись в холодную липкую грязь, он мечтал о доме, о теплых нежных руках Эгле.

Но мечтать было некогда. В небо взмывали красные ракеты, и надо было подниматься в атаку, громить отступающего врага и все дальше идти на запад по истерзанной родной земле. Какими страшными казались руины разбомбленного города и берега реки Дубисы, где шли жестокие бои! Аромат цветущей сирени смешался с запахом горящей ржи. Не тракторы, а танки рычали на полях, не барабаны оркестра, а пушки грохотали днем и ночью, когда Марс танцевал свой безумный танец.

И теперь гремела канонада на западе и земля дрожала от взрывов. По дороге мчались пыльные грузовики с боеприпасами, накрытые пестрым брезентом. Фронт был совсем недалеко.

Гедиминас встал на обочине а поднял здоровую руку. Громадный грузовик завизжал тормозами; опустив стекло, высунул потную голову шофер. Пилотка сдвинута на макушку, в зубах дымится сигарета.

— Куда тебе? — грубо спросил шофер.

— На передовую.

— Полезай. — Шофер открыл дверцу кабины.

Гедиминас взобрался в кабину и откинулся на сиденье. Он смертельно устал, от слабости его все время клонило набок. Грузовик мягко покачивался. Гедиминас смотрел на синий букет васильков, засунутый за зеркальце, в котором мелькали склоненные березы и еще зеленые, нескошенные луга.

— А ты вообще откуда появился? — поинтересовался шофер.

— Я? Меня взрывной волной оглушило. Потом очнулся, а часть уже ушла вперед. Чудом остался жив.

Шофер покачал головой.

— Ничего себе история. Чего только не бывает на войне. Вот я, скажем, наехал, был такой случай, на мину; грузовик взлетел в воздух, а мне ничего. Только через кювет перебросило взрывом, как мяч. Хорошенько бока намяло, и все. — Он помолчал и спросил: — Скажи, а не брешешь?

— Чего мне врать.

— Могут и не поверить.

— Да, мне могут не поверить. Что тогда?

— Жрать хочешь?

— Тоже спрашивает, как дурак, — раздраженно ответил Гедиминас.

Шофер, ничуть не обидевшись, показал на вещмешок, висевший над сиденьем.

— Вон — сухари.

Гедиминас снял мешок, развязал его и вынул сухарь. Соленый хлеб громко хрустел на зубах. Поев, он почувствовал себя бодрее. Автомат лежал под ногами, грузовик качало. Шофер протянул ему кисет с махоркой. Гедиминас курил, глядя на быстро бегущую дорогу. Над лугом поднялась стайка куропаток. Среди камней блеснула лента ручейка. Вода! Какое счастье — окунуть в нее иссохшие губы и пить, пить без передышки. Гедиминаса снова мучила жажда.

— Тормозни. Очень пить хочу.

— С ума сошел! — крикнул шофер. — Ты что, забыл, что я вожу не курортников, а снаряды? Потерпишь! Раз уж воскрес из мертвых, от жажды не подохнешь.

Шофер высунул голову из кабины. Он правил одной рукой, весело посвистывая; ветер развевал его волосы. Потом он свернул с большой дороги, и они въехали в реденький лесок, в котором стояла батарея. На пушки были набросаны ветки ольхи. Артиллерист чистил лафет орудия промасленной тряпкой. Группа солдат курила, лежа в тени куста.

Шофер притормозил.

— Игрушки привез, — сказал он.

Подошел приземистый сержант с широким шрамом на лбу и двумя медалями. Гедиминас слез и отдал честь.

— А ты, голубчик, откуда?

Гедиминас объяснил.

— Темное дело, — сказал сержант. — Где твой батальон?

— Я его и ищу.

— А не долго ищешь? — сержант прищурил узкие глаза.

Руки у Гедиминаса взмокли и задрожали. Он так стиснул зубы, что они заскрипели. Он почувствовал пронзительную боль в голове, на бровях проступил пот. Сержанта испугало его лицо.

— Ну-ну, — миролюбиво буркнул он. — Иди, ищи своих.

Гедиминас вздохнул с облегчением и направился дальше. Голове полегчало, и теперь он думал только о воде. Он шел, высматривая источник или ручей. Но воды все не было. Где же вода? Черт подери, где же вода? Война иссушает человеческие сердца, но вода-то остается! Вода вечна, как жизнь. Неужели земля тоже лишилась своей крови? Нет, где-то поблизости должна быть вода. Должно быть! Должна!

Он спустился в лощину. Наконец! На дне лощинки среди камней, увядшей травы и папоротника раздавалось тихое журчание ручейка; струйки воды перекатывались через черные, поросшие зеленым мхом, камни. Здесь пахло сыростью и гнилью.

Гедиминас подбежал к топкому берегу ручейка, стал на колени на сырой земле, окунул руки в ручей и жадно припал к воде. Кружилась голова. В глазах плясали темные пятна. Он пил быстро, не переводя дыхания, и ему казалось, что он будет так пить без конца, пока не лопнет живот. От холодной воды ныли зубы, по всему телу разливалась приятная, живительная прохлада. И только вдоволь напившись, он понял, что вода невкусная и отдает ржавчиной. По дну ручейка неповоротливо шествовали водяные сверчки (словно закованные в латы средневековые воины), а по поверхности шустро сновали паучки, поднимая своими лапками крошечные дрожащие круги. Поодаль лежали утонувший немецкий шлем и неразорвавшаяся граната.

Налившись, Гедиминас отцепил с ремня флягу, набрал в нее воды, умыл грязные, облипшие мокрой землей руки и лицо. Он вспомнил, как в детстве в таком точно ручейке ловил руками раков, которые шуршали в темных норах под корнями.

Гедиминас улыбнулся, вспомнив детство; детство, которое было, но которого уже не будет никогда. Это захлопнутая навсегда страница, на которой остались самые прекрасные слова и картины. «И ничего нам, наверное, так не жалко, ничем мы так не дорожим, когда становимся взрослыми, как навеки потерянным детством, которое иногда, в грозном гуле дней, прилетает к нам слабым дуновением пахнущего лугами ветерка. Побежать бы опять босиком по лугам, быть опять веселым и беззаботным, только луга давно отцвели, а на твоем лбу пролегли глубокие морщины, и ноги — в тяжелых солдатских сапогах».

Он выбрался из лощинки, подошел к окопам, прыгнул вниз и направился дальше, туда, где блестели на солнце солдатские шлемы.

8

Товарищи по оружию. Веселые крики. Все радовались, снова увидев его в своем кругу; Гедиминаса уже считали погибшим.

— Слава богу, что ты жив, — сказал лейтенант. Он шагнул вперед, словно желая его обнять. Но его голос снова зазвучал повелительно и бесстрастно:

— Быстро беги в штаб, ранили переводчика. Представишься генералу.

— Есть, товарищ лейтенант!

— Иди осторожней, тут постреливают.

На передовой тихо, но это обманчивая тишина. Каждую минуту могут раздаться залпы, каждый миг могут разорваться немецкие снаряды. Война — коварный зверь. Не знаешь, когда он изголодается и застучит своими стальными зубами, жаждущими человеческого мяса. И тогда он, словно гигантский дракон, поглощает дома, людей, деревья и землю, все, что только существует на этой израненной, опустошенной безумными бурями планете. Иногда война взрывается, как вулкан, и тогда людей постигает судьба Помпеи: смерть застает их с куском хлеба в руках или когда они обнимают любимую. А потом, несколько столетий спустя, ученые археологи находят себе работу и музеи пополняются новыми экспонатами, на которые равнодушно глядит спешащий турист.

Он счастливо добрался до перелеска, который заслонил теперь его от немцев, и, миновав его, отправился дальше по изуродованной взрывами земле.

Его глаза щурились от яркого солнечного света. Свежий утренний воздух щекотал ноздри. Воздух был наполнен запахом росы.

«Как осенью, когда идешь в школу, — подумал Гедиминас, — когда в ранце лежат потрепанные книги и несколько кислых яблок. Их ты съел на перемене, а семена кидаешь на уроке за шиворот сидящему впереди товарищу. Товарищ ерзает, смеется. Так недавно это было, но, кажется, столетия отделяют меня от этих дней».

К усадьбе вела аллея старых лип и каштанов. Листва деревьев уже начинала желтеть, ее тронули мертвящие пальцы осени.

Выкрашенный в белую краску дом был длинный и большой. У входа стоял часовой. Он загородил автоматом дверь перед Гедиминасом.

— Куда?

— Переводчик, к генералу. Меня вызвали.

— Первая дверь направо! — крикнул часовой.

Гедиминас вошел в прихожую, поправил гимнастерку, открыл правую дверь и очутился в большой, светлой комнате. За столом, заваленным русскими и трофейными картами, сидел толстый генерал. Он что-то чиркал красным карандашом на карте; рядом стоял стакан горячего чая и блюдечко с сахаром, а немного дальше лежала коробка папирос с всадником на крышке.

Гедиминас смутился. Потом спохватился и отрапортовал:

— Товарищ генерал, рядовой Гедиминас Вайткус по вашему приказанию прибыл.

Генерал поднял голову. Лицо у него было круглое, с темными усиками, нездорово-бледное, как у человека, страдающего почками или печенью.

— Вольно, — сказал генерал, откидываясь на стуле. — Ранен?

— Легко. И контужен, товарищ генерал.

— Самочувствие?

— Удовлетворительное, товарищ генерал.

— Награжден за отвагу?

— Дважды, товарищ генерал.

— Ваша профессия?

— Учитель, товарищ генерал.

— Ладно. — Генерал стукнул карандашом по столу. — Владеете немецким?

— Кое-как, товарищ генерал.

— Перевести сможете?

— Думаю, смогу, товарищ генерал.

— Ладно. Голодны?

— Так точно, товарищ генерал.

— Ладно. Поедите в штабной кухне. — Генерал посмотрел на часы. — Ровно через полчаса возвращайтесь ко мне.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Гедиминас повернулся и вышел. Он чувствовал себя скверно.

В прихожей загрохотали несколько пар ног. Часовой ввел в комнату высокого, немного сгорбленного немецкого полковника с глазами старого ястреба. Полковник был без фуражки, но аккуратно причесан. Казалось, что пришел он сюда прямо из парикмахерской. Он вытянулся перед генералом, прижав к бокам худые костлявые руки с длинными, немного согнутыми пальцами, — они смахивали на когти стервятника. На его лице не было следов волнения; тонкие губы крепко сжаты. Это было лицо человека, который хорошо знаком со смертью и лишен иллюзий на этот счет. Часовой вышел и встал за дверью.

— Садитесь, — махнул рукой генерал, селе заметным презрением глядя на полковника.

Гедиминас повторил это по-немецки.

Полковник сел на обитый кожей стул.

— Danke schön^[5].

— Ваша фамилия?

— Полковник Фридрих Шварц.

— Вижу, что полковник, а не трубочист, — сказал генерал. — Когда вас сбили?

— Вчера.

— Окажите любезность показать, где находится ваш аэродром. — Генерал придвинул пленному немецкую карту.

Полковник еще крепче сжал губы. Минуту он как бы колебался, потом вынул из кармана куртки авторучку, посмотрел на карту и ткнул.

— Hier^[6].

Генерал посмотрел в указанное место, откусил сахару, запил чаем и криво усмехнулся.

— Спросите у господина полковника, с каких это пор аэродромы строят на болоте?

Гедиминас перевел слова генерала. У него не было опыта в этом деле, и перевод давался трудно. От напряженной работы мысли вспотело лицо; он очень боялся, что допустит какую-нибудь ошибку, — он знал, что на войне не должно быть ошибок, потому что за них приходится дорого расплачиваться.

Полковник молчал. Генерал придвинул к нему коробку с папиросами, закурил сам и принялся шагать по комнате. Новые начищенные до блеска сапоги генерала громко скрипели. Мундир был так обтянут, что, казалось, вот-вот лопнет.

— Danke schön, — сказал полковник. Он инстинктивно протянул руку за папиросой, но тут же ее отдернул. Тонкие его ноздри еле заметно дрожали.

— Вы не знаете, что аэродромы не строят на болоте, но, может быть, вы вспомните, где действительно находится аэродром? — генерал подчеркнул последние слова. Он остановился перед немецким полковником и посмотрел на него прямым, неподвижным взглядом.

Полковник глянул на папиросную коробку и дернул шеей. Он молчал. В комнате воцарилась тишина.

— Нет, — отрезал полковник. Его свежевыбритые щеки покраснели.

— Скажите, господин полковник, у вас есть дети?

— Дети? — полковник немного смутился. — Почему вы спрашиваете? Да, да, у меня есть дети, — быстро добавил он.

— Ладно. Постарайтесь вспомнить, где находится аэродром, а потом мы снова потолкуем. — Генерал дал знак Гедиминасу позвать часового и отвернулся.

На столе затрещал телефон. Генерал медленно протянул руку и взял трубку. Часовой вывел полковника.

Во дворе у артезианского колодца стояла девушка и качала в ведро воду; громко визжала железная рукоятка насоса. Девушка была рыжая, полная, с пухлыми губами и милым веснушчатым носиком.

Она улыбнулась Гедиминасу и, осмелев от ее улыбки, он подошел поближе. Девушка подняла полное ведро.

— Позвольте, я отнесу вам воду, — предложил Гедиминас.

— Прошу.

Девушка снова улыбнулась. Гедиминас взял у нее ведро, и его пальцы почувствовали теплое прикосновение ее руки. Он пошел за ней через двор и поднялся по лестнице на второй этаж. Девушка открыла дверь в кухню, и Гедиминас поставил ведро на скамью.

— Спасибо, — сказала девушка по-немецки.

— Это вы стояли у окна? — спросил Гедиминас.

— Откуда вы знаете?

— Я вас видел. Почему вы на меня смотрели?

Девушка рассмеялась.

— Странный вопрос. Потому, что вы мне нравитесь.

Гедиминас помолчал.

— Есть закурить? — попросила девушка.

— Вы курите?

— А что тут такого? — Девушка посмотрела на Гедиминаса с насмешкой. — Разве только мужчинам позволено курить? Потом, теперь война, и все не так уж важно. Все. Может быть, через несколько дней мы будем мертвы. Как тысячи других, куривших сигареты.

Он протянул ей коробку папирос. Девушка взяла папиросу и с любопытством на нее посмотрела:

— А, эти странные русские сигареты. Такие длинные.

Она потянула дым и закашлялась.

— Вы не привыкли, — усмехнулся Гедиминас.

— О, я еще ко всему привыкну, — сказала девушка. — И вы тоже.

Из соседней комнаты донесся женский голос.

— Роземари, с кем ты разговариваешь?

— Это моя сестра, — сказала девушка. — Зайдите. Я вас познакомлю.

Гедиминас вошел в полутемную, заставленную старинной мебелью, комнату. На стене тикали огромные часы. В кресле сидела сестра Роземари: старше ее, некрасивая, с жидкими волосами. Она вышивала подушку и с испугом расширила глаза, увидев Гедиминаса.

— Он говорит по-немецки, — сказала Роземари. — Познакомьтесь.

Девушка, не вставая, протянула Гедиминасу холодную, вялую руку.

— Ах, да, — пробормотала она.

В углу комнаты раздался кашель, и теперь Гедиминас заметил там на диване еще и толстого лысого человека, накрытого одеялом. Его ноги были в шерстяных носках.

— Мой отец, — сказала Роземари. — Он немного прихворнул.

Гедиминас поклонился, и старик что-то буркнул себе под нос. Стенные часы заскрипели и стали отзванивать время. Гедиминас вздрогнул, словно от взрыва снаряда. Он еще раз поклонился и вышел из комнаты. Девушка проводила его до лестницы.

— Заходите к нам почаще, — с улыбкой сказала она.

— Хорошо. Если только найдется время. Не забывайте, что я — солдат.

Гедиминас спускался по лестнице, охваченный непонятным волнением. Он хотел вернуться и дотронуться до Роземари. Даже более того: обнять и поцеловать в голую шею ниже уха, где спутались мягкие рыжеватые волосы.

«У тебя закружилась голова, — сказал он сам себе. — Не раскисай».

По двору бежал взволнованный солдат.

— Что случилось? — спросил Гедиминас.

— Немецкий полковник повесился. Привязал подтяжки к балке и повесился. Ну и дела!

Солдат помчался в штаб.

Гедиминас смотрел, как повар колет дрова для кухни. Дрова были тугие, дубовые, топор отскакивал, и вспотевший повар смачно ругался. В тополях галдела стая ворон; они поднялись в воздух, делая черные крути. С дерева слетел пожелтевший лист и, тихо шурша, опустился в разъезженную машинами грязь дороги.

9

Ветер, приблудившись с моря, летел по разрушенному городу, по пустым, сгоревшим домам, неся пыль, пепел и падающие листья. Смолкли разрывы бомб, пламя угасло, и город молча переживал свое горе. Он не стонал, как раненый человек, не скрипел зубами от боли; только ветер тихо посвистывал в черных руинах.

Хильда с трудом узнавала заваленные щебнем и обломками стен улицы. Развалины были всюду, на каждом шагу. Иногда ее удивленный взгляд останавливался на каком-нибудь непонятном, чудом уцелевшем доме, который пощадили осколки и огонь. Но даже эти дома казались мертвыми; из труб не шел дым и дети не играли во дворах. Под окнами увядали одинокие астры. Несколько тракторов урчали на улице, очищая мостовую от осколков; они освобождали дорогу для машин.

В скверике перед театром уже не было мертвого пса, но фонтан не оживал, и смеющаяся голова амура лежала на прежнем месте. Ее почти скрыли увядшие липовые листья. Голубя не было; наверное, его съели крысы, а ветер разнес пух и перья.

В скверике стояла полевая кухня. Из жестяной трубы шел дым; вокруг кухни крутился толстый, разомлевший повар, громадным черпаком набирая из котла дымящуюся кашу. Солдаты подходили один за другим, протянув котелки; повар хватал черпаком кашу и ловко кидал ее в котелок. За голенищем у солдат были ложки; они вытаскивали их и, сев на груду камней, принимались за еду.

— Следующий? — кричал повар, размахивая черпаком.

Хильда остановилась. Она проглотила слюну и уставилась на кухню, как зачарованная.

— Каши хочешь? — спросил повар, заметив ее взгляд.

Она не поняла его слов, но смысл уловила и кивнула головой.

— Поближе подойди. Не бойся.

Хильда сама не почувствовала, как очутилась рядом с кухней. Ее взгляд был прикован к каше. Она снова проглотила слюну.

Повар взял котелок, навалил туда каши, подал Хильде, а потом протянул погнутую ложку.

— Ешь!

Котелок грел Хильде пальцы. Она черпала ложкой горячую кашу, которая обжигала губы и небо; каша была удивительно вкусная. Хильде казалось, что она в жизни такой не ела; она поглощала ее быстро, обжигаясь, ложка за ложкой, словно боялась, что повар отнимет у нее котелок; а он смотрел на нее и улыбался.

— Вкусно?

Ей некогда было отвечать.

Солдаты шутливо поглядывали на Хильду.

— Ничего себе девка.

— Худая больно. Мне бы пожирней.

— А я и от такой не откажусь.

Низенький, кривоногий солдатик подкрался к Хильде и зашептал ей на ухо, но так, чтобы слышали все:

— Послушай, милочка, может, в папу-маму сыграем?

Хихикание. Подмигивание. Повар вдруг покраснел еще больше и заехал солдатику черпаком по руке. Солдатик отскочил в сторону и стал, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

— Убирайся отсюдова! — закричал повар. — А то я из тебя кашу сделаю!

Раздался смех. Солдатик что-то буркнул, отошел подальше и, потупив глаза, принялся тщательно отскребывать ложкой дно котелка.

Хильда доела кашу, разочарованно посмотрела на дно котелка, вычистила пальцем края, где еще оставалось немного каши, и облизала палец.

— Приходи вечером, — сказал солдат. — Еще получишь.

Хильда поставила на кухню пустой котелок, сняла с себя ожерелье и протянула его повару.

— Бери.

Повар покачал головой.

— Ничего мне не надо.

Хильда поплелась дальше, перешагивая через кирпичи и мусор. Она не спешила никуда, потому что некуда было спешить. В ее памяти, словно сквозь дым, выплыла картина рушащегося дома. Дым постепенно рассеялся, открывая забытое, и она с криком побежала к дому, в котором раньше жила. Ее мать лежит в комнате. В небе гудят самолеты. С воем падают бомбы. Дрожит дом. Скоро рухнут стены. Скорей, скорей, еще можно ее спасти!

Еще не поздно! Только бы успеть…

Она миновала развалины ювелирного магазина, потом башню церкви, торчащую посреди обломков, задыхаясь, остановилась перед руинами дома и только тогда поняла, что бежала напрасно, что матери уже нет. Закопченные руины смотрели на нее черными глазницами окон.

Ничего больше нет. Ничего. Только искрошенный кирпич и пепел.

Хильда сорвала с шеи ожерелье и швырнула его в обгоревшую стену дома. Цепочка лопнула, жемчуг посыпался в обломки. Она закрыла лицо дрожащими худыми руками и заплакала. Она плакала долго, всхлипывая, как обиженный ребенок, и ветер разносил по городу печальное эхо ее плача.

10

В погребе стояли бочки из-под капусты; раньше хозяин держал тут мясо, капусту, картошку и другие продукты, чтобы они не портились от тепла. Теперь погреб превратился в отличный блиндаж. Однажды снаряд разорвался перед медпунктом, выбил дыру в стене, но жертв не было. Все чаще падали на землю тронутые изморозью листья; они устилали весь двор, в который влетали обрызганные грязью виллисы, полные офицеров.

Гедиминас часто встречал во дворе Роземари. Однажды она пригласила Гедиминаса к себе.

— Сегодня день моего рождения, — сказала она.

Он побрился перед осколком зеркала, вытер лицо одеколоном, тщательно причесался и расправил складки гимнастерки. Его рука уже успела зажить, а боли в голове прекратились.

Сильно волнуясь, он открыл вечером дверь к Роземари. В кухне гудел огонь. Было тепло. Раскрасневшаяся Роземари подбежала к нему. Веснушчатый нос девушки усеяли росинки пота. Она была в красном шелковом платье с вырезом.

— О, вы все-таки пришли! — воскликнула она. — Как хорошо! Идите в комнату. Идите. Не будьте уж таким несмелым. Ведь вы — солдат. Ну, марш!

В комнате на белоснежной скатерти стоял пирог, сплошь утыканный разноцветными свечками, какие зажигают на елке под Новый год. Рядом с пирогом высилось несколько бутылок с длинными горлышками, а у каждой тарелочки стоял бокал. Над столом светила огромная керосиновая лампа с абажуром.

Гедиминас поздоровался с сестрой и отцом Роземари. Старик был в темном костюме и белой сорочке. Он курил фарфоровую трубку с крышкой. Его усы порыжели от табака. На Гедиминаса он смотрел чуть свысока, подозрительно и с недоверием. Сестра Роземари, в черном платье, вообще избегала смотреть на Гедиминаса. Она казалась восковой фигурой, убежавшей из музея. От нее несло валерьянкой.

Когда все сели за стол, Роземари зажгла свечки. Гедиминас сосчитал их: восемнадцать.

Старик молча налил всем вина. Роземари подняла бокал и, улыбаясь, чокнулась с Гедиминасом; тихо звякнуло стекло.

— За вас, — сказал Гедиминас.

— Спасибо.

— И чтобы скорее кончилась война.

Они выпили. Старик пил медленно, смакуя, потом поставил на стол пустой бокал и утер платком губы.

— Война для нас уже кончилась.

Гедиминас впервые услышал его голос, низкий и хриплый.

— Почему?

— Немцы давно проиграли войну.

— Битвы еще идут.

— Они проиграли войну, начав ее, — повторил старик. — Кто неправильно воюет, тот проигрывает.

— Что вы сказали? Я не понял.

— Все было глупо. Глупые идеи величия. Бессмысленное стремление завоевать весь мир.

Роземари насупила светлые брови.

— Папа, не говори про политику… Я повешусь от всего этого. Сегодня мой день рождения, я хочу, чтоб мне было весело! Лучше выпьем вина. Незачем отравлять жизнь разговорами, которые ничего не меняют.

Старик замолк.

Вино было сладко-кислое. Роземари положила Гедиминасу на тарелку кусочек пирога. Громко потрескивали свечки, отсветы пламени плясали на стенах комнаты. Ритмично тикали часы, они, казалось, останавливались, когда снаружи доносились далекие взрывы. Дом начинал дрожать; керосиновая лампа раскачивалась.

Гедиминас спохватился, что засиделся, и встал. На комоде он заметил несколько книг и взял одну из них. Это был томик стихов Рильке на немецком языке.

— Можно взять почитать? — спросил он у Роземари.

— О, вы любите поэзию! — удивилась она.

— Да, когда-то читал.

— Берите, если вам интересно.

Сестра девушки ни слова не сказала за весь вечер. Она зло покосилась на Гедиминаса, он поблагодарил за книгу и вышел. Роземари проводила его до двери.

Лежа на расшатанной железной койке, Гедиминас при свете свечи листал страницы книги. Как давно он не держал в руках книг! Его огрубевшие, привыкшие к оружию пальцы скользила по белым страницам, в глазах расплывались черные строчки стихов. Он хотел читать, но мысли возвращались к Роземари, и ему казалось, что между строк проступает ее лицо. Ее волосы. Блестящие, зеленые глаза. Белая шея. Нет, было еще что-то, необъяснимое, что привлекало его к ней, отчего скорей бежала кровь в жилах. Он тщетно старался успокоиться. Закурил, но и это не помогло. Образ девушки снова вставал перед ним.

Гедиминас рассеянно посмотрел в книгу.

В дверь тихо постучались.

— Войдите! — вздрогнув, сказал он, вскакивая и садясь на койке.

В дверях показался веснушчатый носик Роземари. «Она пришла, пришла, — обрадовался он. — Она смелее меня».

— Дайте мне одну русскую сигарету, — сказала девушка. — Будьте так добры.

— Прошу. Берите. Берите, сколько хотите.

Гедиминас вытащил из кармана помятую коробку папирос. Она притворила дверь и взяла из коробки папиросу. Гедиминас подал ей огонь и сказал:

— Садитесь.

Никакой мебели, кроме койки, тут не было. Комнатка смахивала на декорацию грустной пьесы. Роземари пристроилась на краешке кровати.

— Вам понравились стихи? — спросила она, глядя на дымящуюся папиросу.

— Я ничего не помню. Думал о вас.

Роземари рассмеялась.

— Вы очень смешно говорите по-немецки.

— Иначе не умею. Простите.

— О, это неважно. Мы понимаем друг друга, и хватит. Почему вы так недолго у нас были? Вам не поправилось?

— Мне показалось, что ваши родные сердито на меня косились.

— Неправда. Вам только показалось.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал Гедиминас, садясь на койку рядом с Роземари.

— Почему хорошо?

— Я хотел провести этот вечер с вами. Кто знает? Через несколько дней, может, меня и не будет вовсе…

— Не говорите так. Я знаю, вы останетесь живы.

— Откуда вы знаете?

— Чувствую. Женщины очень хорошо все чувствуют.

На дворе моросило. По темному стеклу окна бежала блестящая вода, в тополях гомонили вороны. Гедиминас сидел совсем рядом с девушкой, чувствуя тепло ее тела и аромат надушенных волос. Он смотрел на ее белую шею и круглые плечи. Вино и близость девушки опьяняли его. Она так близко! Совсем близко! Протянуть руку — и она будет принадлежать тебе, и ты сможешь ее обнимать и забыть, что идет война, что за окном дождь и мрак. Каждый по-своему бежит к теплу и свету, но часто оказывается в темноте. Его пальцы дрожали. И вдруг, не в силах больше сдерживаться, он обнял ее и стал целовать ее шею, плечи, теплые, полураскрытые губы. Потом он почувствовал, как ее мягкие руки обняли его, и она тихо, как во сне, прошептала:

— Запри дверь.

Он получил запечатанный пакет и, выбежав во двор, пригнул в виллис. Сев, он невольно обернулся и в окне второго этажа увидел силуэт Роземари. Это было безмолвное прощание. Он видел ее только краткое мгновение, потому что машина с места рванулась вперед и, утонув в бензиновом дыму, полетела по аллее, подскакивая на выбоинах дороги. Гедиминас вцепился в поручень машины, чтобы не вылететь. Шофер бешено крутил баранку, пуская виллис на полной скорости. Словно участвовал в автогонках. Ветровое стекло уже залепило грязью.

Над полями расплылся серый холодный туман. Виллис быстро взбирался по дороге на холм, на котором стояла ветряная мельница. В мельницу угодил снаряд; слетела крыша, разбитые крылья взмыли в воздух, словно собираясь взлететь, и сразу попадали на землю. От мельницы остались валы и жернова.

Они пронеслись мимо мельницы, и следующий снаряд разорвался рядом. Шофер сгорбился, на мгновение выпустил баранку из рук, машину заметало. Гедиминас ударился лбом в ветровое стекло. На них посыпались мокрые комья.

Шофер остановил машину и, обернувшись, посмотрел на осевшее заднее колесо.

— А чтоб тебя! — выругался он. — Этого еще не хватало. — Схватив ключ, шофер кинулся к запасному колесу.

— Я побегу, — сказал Гедиминас, выскакивая из машины. — Так будет быстрей.

— Удачи! — крикнул шофер.

Гедиминас бежал по мокрому полю. Ноги скользили. Сердце сильно колотилось в груди. Пот хлестал по лицу. Когда раздавался вой снаряда, он ложился на землю, утыкаясь лицом в грязь, потом поднимался, почти оглохнув от взрыва и снова бежал вперед в тумане — туда, откуда доносились выстрелы и где лилась кровь.

Вой раздался совсем рядом. Гедиминас ринулся к земле, но в то же мгновение что-то сильно стукнуло его; он упал навзничь; все вокруг спрятал черный туман, а потом стало невыносимо больно, как будто у него отламывали правую руку. Он стал кричать и кататься в грязи, охваченный пронизывающей, разрывающей болью, истекая кровью и слезами. Лопается сердце! Все тело лопается. Где люди? Почему никто не поможет ему? Почему? Помогите мне! Помогите! Не оставьте меня одного! Спасите меня! О-о-о-о!..

Взрывы. Только взрывы… Неужели кругом никого нет?

Неужели только грязь и вой снарядов?

11

Он поднял тяжелые веки и словно за матовым стеклом увидел лицо Роземари. Нет, это была не рыжая девушка. Смуглое лицо наклонилось к Гедиминасу, и он услышал далекий незнакомый голос:

— Как вы себя чувствуете?

Он пошевелил пересохшими губами.

— Пить.

Смуглое лицо на минуточку отодвинулось, снова показалось словно за матовым стеклом; его губ коснулся край кружки. Рот и ноздри были полны мерзкого запаха, от которого становилось невмоготу. Он медленно просыпался, начиная соображать, что лежит в госпитале после операции. Он увидел железную койку, на ней кто-то лежал с забинтованной головой. Кто-то стонал. Чей-то хриплый голос сказал:

— У него руку оторвало.

«Это у меня», — подумал Гедиминас. Он не хотел об этом думать. Но сон рассеивался, и ум начинал работать. Рождались мысли. Острые, страшные, реальные, как боль.

«Я лишился руки. Где она? Осталась в поле. А может, ее отрезал хирург на операционном столе. У меня больше нет правой руки. Да, нет. Это ясно. Рука. Где моя рука?»

От усилия мысли его покрыл липкий пот. Он устал и закрыл глаза, ринувшись головой в сон. Он утонул. Его не стало. Не стало и снов.

Когда Гедиминас проснулся, уже наступил вечер. Солнечный луч проник в окно и озарил черную доску у стены, на которой еще оставались следы мела и смутные очертания слов.

Луч скоро угас, и в класс стали пробираться сумерки. Между койками ходили хирург с медсестрой. Хирург был приземист, плотен, с мрачным лицом и коротко постриженными волосами. Рукава его халата были закатаны; виднелись сильные волосатые руки. Он говорил глухим басом. Сестра послушно реагировала на каждое его слово и движение руки. Они остановились у раненого с забинтованной головой.

— Все еще без сознания?

— Да.

Хирург, наклонившись, проверял пульс раненого.

— Так… — бормотал он. — Так, так…

Боль мучила Гедиминаса. Ему казалось, что она всюду, в каждой частице тела, но болела только отнятая рука.

«Я без руки», — подумал он, и от этой мысли по спине пробежала дрожь. Гедиминас не хотел верить этому. «Нет, нет, это не так. Не может быть. Мне только кажется…»

Он поднял левую руку и начал искать правую у другого плеча. Руки не было. Его пальцы нащупали только забинтованную культяпку. Стон застрял у него в горле. Хирург обернулся, и на его лице Гедиминас увидел виноватую улыбку.

— Ну, как дела, парень?

Гедиминас молчал. Потом его губы дрогнули и он тихо спросил:

— Где моя рука, доктор?

— Рука? — хирург немного смутился. — Не знаю, дружище. Знаю только, что тебе повезло. Ты остался жив.

— Я не хочу жить. Не хочу. Не хочу…

— Ну, выбрось из головы эту чепуху. — Бас хирурга грозно загудел. — Вот тот, у стены что лежит, без ног остался, и то жить хочет. И будет жить. А ты вот чепуху порешь. Как тебе не стыдно.

— Гроша не стоит такая жизнь.

— А ты бы хотел лежать в земле и червей кормить? А? Не спеши. Лет через пятьдесят точно ляжешь. Очень больно?

Гедиминас молчал.

— Видишь, какой гордый, — сказал хирург сестре. — Зверская боль, а признаться не хочет. Молодец. — Его голос стал мягче.

Хирург повернулся и, взмахнув полами халата, быстро вышел из класса. Сестра (она была некрасивая и совсем не похожая на Роземари) подошла к доске, нашла на полу кусочек мела и изобразила смешного человечка, каких любят рисовать дети. Человечек улыбался во весь рот, растопырив длинные руки, как будто он ничего не знал про войну и мучения раненых.

— Похож на нашего врача, — сказал кто-то.

Но никто не смеялся. Раненый с забинтованной головой застонал как во сне.

— Посмотри, как он улыбается, — сестра показала на человечка. — Он всегда веселый.

— А чего ему не улыбаться, — голос Гедиминаса дрогнул. — У него обе руки.

И правда, у человека были обе руки. Да, обе. А не одна.

Сестра подошла к Гедиминасу; ее лицо вдруг потускнело и он увидел слезы на темных глазах.

Гедиминас отвернулся к стене.

Выстрелов не было слышно, но земля все еще дрожала от взрывов бомб и снарядов. Глухой гул докатывался до школы, в которой находился госпиталь, и стекла все время дребезжали в рамах. Иногда в воздухе появлялись самолеты. Они метались по небу, потом один из них скрывался за черным шлейфом дыма и стремительно падал вниз. Ночью небо было багровое от вспышек ракет и пламени; немцы сбрасывали подвешенные на парашютах лампы, которые озаряли поля мертвенно бледным светом. С передовой привозили все новых раненых. Артиллерист с забинтованной головой умер, не приходя в сознание.

Гедиминас первый раз встал с постели. Он все еще был слаб, потому что потерял много крови. Кружилась голова, часто рябило в глазах, и он покрывался жарким потом. Лицо поросло жесткой щетиной, щеки ввалились. Когда он попросил у сестры зеркальце, чтобы побриться, и посмотрел в него, он себя не узнал. Ему казалось, что из зеркальца глядит чужой человек, очень похожий на него, но гораздо старше. Левая рука, державшая зеркальце, дрожала. Он хотел взять бритву правой и вспомнил, что правой у него нет: у правого плеча болтается пустой рукав. Все время его не покидало странное чувство, что он где-то потерял свою правую руку. Потерял? Какая чепуха! Все ясно и непоправимо. Больше он никогда не поднимет правой руки, никогда не протянет ее другу. Теперь ему придется пользоваться только одной рукой и научиться ею пользоваться. Роземари! Роземари! Ты сказала правду, я действительно останусь жив, но ты не подумала, как трудно мне будет жить! Не подумала, что мне больше не захочется тебя видеть. Нет, захочется, но это ни к чему. На что тебе инвалид. Ведь правда? Мы расстались. Навсегда. «Мы все падаем…» Откуда это? Из этой книги, которую я у тебя взял почитать. «Эта рука вот падает». Она уже упала…

Гедиминас стал сбивать пену в жестяном бритвенном тазике. Непридерживаемый тазик закачался и полетел на пол; мыльная пена разбрызгалась вокруг. Гедиминас в бешенстве пнул ногой тазик.

— Что вы делаете? — крикнула сестра. Она подбежала и подняла с пола тазик. — Не надо так. Тазик же тут ни при чем. — В ее голосе был мягкий упрек. — Разрешите, я помогу вам побриться.

— Спасибо. Не надо, — сказал Гедиминас.

— Не будьте таким!

— А каким мне быть? — грубо спросил он. — Чего вы от меня хотите? Отвяжитесь. Не нужна мне ваша помощь.

— Вы скоро поедете домой.

— Не знаю. Оставьте меня в покое.

Сестра молча удалилась. Гедиминас ни с кем не хотел говорить; разговоры утомляли и раздражали его.

Он прислонил зеркальце к стакану с термометром, остатками пены намылил подбородок и сел на край койки. Он не привык бриться левой рукой и тут же порезался. Увидев кровь на подбородке, он почувствовал омерзение. Он прижег ранку одеколоном, прижал к ней платок и стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. Человечек на доске печально улыбался.

Чистый воздух, не пропитанный духом госпиталя, опьянял Гедиминаса. Он научился сам надевать шинель и уходил гулять в небольшой лесок, рядом с госпиталем. Земля была мокрая, над ней висел запах гниющих листьев. Все деревья обнажились, они стояли черные от дождя, одни дубы сохранили желтые, сухие листья. Лесок словно вымер; не кричали птицы, не было видно зверьков. Но Гедиминасу тут было хорошо; его душа понемногу успокаивалась, и больше не хотелось обижать людей. Иногда Гедиминас вспоминал блестящее на солнце море, и тогда ему очень хотелось к морю — смотреть на пляшущие серо-зеленые волны и слушать их успокоительный шум. Спокойствия, да, спокойствия и одиночества жаждал он.

Через лесок проходила дорога; днем и ночью по ней мчались на фронт грузовики с боеприпасами. Рокот машин не смолкал ни на минуту.

Однажды, гуляя в лесу, он обнаружил труп немца. Рядом с трупом лежал автомат. Гедиминас поднял оружие. Автомат кое-где уже успел заржаветь, но он был новый и заряженный. Обойма была набита патронами. Он швырнул автомат на землю и, почувствовав дурноту, быстро ушел дальше, стараясь забыть про труп немца. Но ночью труп приснился Гедиминасу, и он вскочил, обливаясь холодным потом. Он не засыпал до утра, боясь снова увидеть его во сне, а когда на рассвете Гедиминас забылся коротким сном, ему приснилась отнятая рука. Ее грызли грязные, голодные собаки. Он схватил автомат и стрелял в них, пока не опорожнил обойму, но пули шли мимо, и собаки гавкали, брызгаясь зеленой слюной. «Они бешеные! Бешеные!» — думал он, цепенея от ужаса. Тогда прилетела стая ворон и принялась клевать глаза собакам; вороны хлопали крыльями и громко каркали. Вокруг падали черные вороньи перья. Они опускались на его руку, словно черный снег.

Проснувшись, Гедиминас долго думал о потерянной своей руке и автомате немца. Автомат лежит там. Лежит. И не дает ему покоя. Не дают покоя мысли о руке. Как долго он будет так мучаться? Может быть, всю жизнь. Кому он нужен, инвалид? Кому?

Ведь можно все просто кончить. Автомат заряжен. Одно нажатие курка. Только одно. И потом — никаких мыслей. Покой. Вечный покой, который продлится миллионы лет. Смерть. Но что такое смерть? Люди представляют ее в виде скелета или черепа. Жуткие символы, больше ничего… Смерть — это финиш, к которому мы приближаемся, обгоняя друг друга, это последнее, непоправимое и действительно мучительное поражение. Зачем ему все время бороться? Разве это обязательно? Разве есть в этом смысл, если раньше или позже все равно проиграешь в этой борьбе?

В этот день Гедиминас пошел в лес к отыскал автомат. Все уже было продумано и почти решено. Он проверил автомат и положил его на ветку дерева, направив дуло на себя. Осталось нажать на курок.

Что ты делаешь?! Что ты делаешь?! Не смей! Бороться можно и одной рукой, той самой, которой ты хочешь убить себя. Значит, она сильна. Она может служить как жизни, так и смерти. Тогда почему именно смерти?

Его рука, придерживавшая автомат, лихорадочно дрожала. Она опускалась все ниже, отказываясь повиноваться.

«Нет, я не могу так раскисать, — подумал он. — Я веду себя как слюнтяй. К черту этот автомат! К черту! Пока ты жив, смысл есть».

Гедиминас кинул автомат наземь и хотел повернуть обратно в госпиталь, но понял, что продолжает думать об автомате, что будет думать все время, что все время будет преследовать его эта мысль; вернувшись, он поднял с земли оружие, зажал между колен, вынул обойму, рассыпал патроны и до тех пор колотил автоматом о камень, пока не устала рука и не согнулось дуло автомата. Потом он швырнул его в кусты.

Гедиминас часто дышал, пот струился по его лицу, но сердце теперь билось спокойней, и посветлело в глазах. Он поднял голову и удивился, снова увидев небо и облака. В лесу прокричала какая-то одинокая птица. С мокрых веток падали капли воды.

Когда Гедиминас вернулся, сестра ему сказала:

— Вас выписывают. Зайдите к главврачу.

Он сложил свое скудное имущество в мешок и простился с ранеными. «Едешь домой, — говорили они, — хорошо тебе». В их голосах была зависть. Они желали ему удачи, и Гедиминас почувствовал, что ему становится тоскливо. Жалко было расставаться с теми людьми, с которыми связывала его боль и надежда, поражения и победы на бесконечных неровных дорогах войны. Он хотел сказать им что-то хорошее, значительное, но не сумел; только махнул рукой и, повернувшись, неловко шагнул к двери.

Бам! — захлопнулась дверь за его спиной.

Бам! Бам! — загремели по коридору его сапоги.

Хирург с погонами подполковника вручил ему документы и пожал левую руку.

— Желаю удачи, дружище. И не унывай. Девки больше любить будут. Сразу видно, что герой. Закурим? — Он протянул пачку «Казбека».

Гедиминас взял папиросу. Подполковник подал ему огонь.

— Спасибо, — сказал Гедиминас.

— Война скоро кончится. Будет много работы. Ну, удачи.

Подполковник похлопал Гедиминаса по плечу.

Гедиминас по привычке вытянулся и левой рукой отдал честь подполковнику.

— Всего хорошего, товарищ подполковник.

Гедиминас вышел из комнаты главврача. Во дворе стояла машина, в которую садились солдаты, Рядом с машиной крутилась сестра, помогая им взбираться в кузов.

— Всего хорошего, — сказал ей Гедиминас. — Спасибо за все. Простите, если вас тогда оскорбил.

— Ну что вы! Ну что вы! — ахнула она. Ее голос задрожал и сорвался.

Шофер завел мотор, машина с рычанием двинулась с места и начала отдаляться от военного госпиталя. Гедиминас еще долго видел крошечную фигурку сестры; она махала рукой. Потом дорога сделала поворот, и госпиталь заслонили голые, одинокие, иссеченные осколками стволы деревьев. Прощай, лейтенант, прощай, Роземари, прощай все…

«И для меня война кончилась», — подумал Гедиминас.

12

Лениво постреливая белыми клубами пара, паровоз долго стоял на станции. Небо было серое, и все было серо вокруг. Лил мелкий, холодный дождь; тускло сверкал перрон, и в лужицах собиралось все больше мутной воды. По вагонному стеклу змейками бежали тоненькие струйки. Гедиминас видел сквозь них, как солдаты бегут с флягами и котелками к только что выстроенному домику, где на фанерном листе черной краской было намалевано: «Кипяток».

Его взгляд скользнул дальше. По улице тащилась колонна пленных. Они шли медленно, с трудом волоча облипшие грязью сапоги. Несколько вооруженных солдат конвоировало их. Немцы совсем не были похожи на тех немцев, которых он видел в начале войны. Теперь на их лица легло клеймо поражения. Глаза смотрели в мокрую землю. Исчезли воинская выправка и вера в свои силы. Они казались хорошими статистами из фильма, изображающего поражение. Но это не были статисты.

На перроне Гедиминас увидел знакомую фигуру. Где же он видел этого старика в очках и с тростью? Он вспомнил. Врач, который перевязал ему руку, когда он искал свою часть. Что он тут делает? Разговаривает с солдатами? Старый, одинокий человек, блуждающий по земле.

Он вышел из вагона и подошел к врачу.

— Здравствуйте, доктор.

Глаза врача за стеклами очков весело заблестели, и на губах появилась улыбка, которая как-то не подходила к его несчастному виду.

— А, это вы. В целости и сохранности… — Он вдруг смолк, заметив пустой рукав шинели Гедиминаса. — Вот как. Без руки… Какое несчастье!

— Несчастий так много, доктор, что трудно о них говорить. Что вы тут делаете?

— Сам не знаю. — Врач дернул острыми плечами. — Ищу работы. Ищу людей.

Паровоз несколько раз пронзительно свистнул, швырнув по земле клубы пара; они начинали рассеиваться, подниматься, скрыв на минуту мокрые окна вагонов. Гедиминас простился с врачом и прыгнул в вагон. Поезд рванулся, лязгнули буфера, и Гедиминас, когда пар рассеялся, увидел, что перрон медленно уходит назад. Врач снял помятую шляпу и помахал ему. Ветер развевал его жидкие седые волосы.

Гедиминас посмотрел в другое окно; там на платформах возвышались тяжелые орудия, закрытые зеленым брезентом. На одной из платформ сидел солдат и, свесив ноги, играл на гармошке.

Чух-чух-чух! — пыхтел паровоз, увеличивая скорость.

Поезд шел по намокшим черно-серым полям, над которыми с карканьем парили вороны. У дорог виднелось много сгоревших немецких машин; цепочка черных каркасов протянулась по обочине. На жнивье торчал подбитый «Тигр». Люк танка был открыт.

Пошел снег. Ветер смешивал снежинки с дождем; они быстро таяли на земле. Трава была рыжая, увядшая, хотя кое-где еще мелькала грязная зелень минувшего лета.

Поезд тащился медленно; паровоз тяжело взбирался на холмы, и когда он гудел, эхо гудка долго блуждало в замерзших лесах.

Гедиминас сидел и курил сигарету за сигаретой. Когда сигареты кончились, он собрал в кармане шинели щепотку табаку и принялся искать бумагу для самокрутки. В кармане гимнастерки пальцы нащупали какую-то бумагу. Он вытащил ее. Это был скомканный конверт с невысланным письмом; он вспомнил, что конверт и записная книжка принадлежали обгоревшему летчику, который умер на берегу моря. Письмо теперь было как с того света. Гедиминас порвал его и, опустив окно, выбросил наружу. Ветер подхватил белые лоскутки бумаги, развеял их в воздухе и в паровозном дыму. Оставалась записная книжка. Из нее выпала фотография девушки. Он поднял ее с пола и, потрясенный, смотрел на знакомое лицо. Да, это она. Наверняка она. Девушка с ожерельем.

Гедиминас вырвал из книжки чистую страничку, кое-как скрутил цигарку, закурил и выбросил книжку в окно. Он не знал, что делать с фотографией. Тоже выбросить? Нет, он оставит ее на память. Он положил фотографию в карман гимнастерки и закрыл окно.

Гедиминас старался не думать о пустом рукаве шинели, но вспоминал его каждую минуту. Рукав был засунут в карман. Гедиминас немного свыкся с мыслью, что потерял правую руку. Свыкся? Нет, он только старался забыть, а это было нелегко. Пустой рукав говорил сам за себя, и мысль, что он стал калекой, сопровождала Гедиминаса всюду, нельзя было ее отогнать. Иногда, видя людей, у которых были и руки и ноги, он особенно мучительно ощущал свое несчастье. Гедиминас завидовал им. Потом его охватывали апатия и безнадежность, они, как яд, расходились по телу. Казалось, что жить не стоит.

Знакомые места мелькали за окном вагона. Гедиминас вспомнил, как до начала войны он ехал в Палангу. Тогда с ним была Эгле, луга цвели, светило жаркое солнце, они были веселы и беззаботны. Вся жизнь казалась им нескончаемым летом. Он был очень молод и очень здоров. Первый учительский отпуск! Первый раз у моря! Они ели булочки, которые напекла Эгле, пили лимонад, смеялись, высовывались в опущенное окно. На телеграфных проводах расселись ласточки. В вагон врывался запах цветущего клевера. По болоту, охотясь за лягушками, вышагивал красноногий аист. Испуганный паровозным гудком, он поднялся в воздух и, хлопая крыльями, пролетел над пестрыми от цветов лугами.

— Почему у аиста такие красные ноги? — спросила Эгле.

— Потому, что он ходит в холодной воде.

— Но теперь ведь вода не холодная.

— Он сильно озяб весной.

Они смеялись, провожая глазами аиста…

Гедиминас зажал меж колен спичечную коробку и зажег потухшую цигарку. В неотапливаемом вагоне было холодно. С полей тянуло сыростью. Он поднял воротник шинели.

Поезд приближался к полустанку, где ему надо было сходить. Колеса вагона все реже стучали на стыках рельсов. Он поднялся с лавки, набросил на плечо вещмешок и, проталкиваясь сквозь толпу, направился к выходу.

Последний вагон исчез за холмом. Смолк грохот мокрых рельсов, и Гедиминасу показалось, что поезд унес вдаль какую-то частицу его прошлой жизни. Дежурный в красной фуражке повернулся и вошел в здание вокзала. Перрон опустел. Потом дежурный снова вышел и зажег керосиновую лампу на полосатом столбе. Смеркалось. Большими хлопьями падал ранний, первый снег.

Гедиминас пошел по грязной, мощенной булыжником дороге. Село было совсем недалеко, оно нисколько не пострадало от войны и было такое же как пять лет назад, когда он приехал сюда учителем. Только пруд у старой мельницы еще больше зарос, и поднялось несколько новых деревянных домиков.

Никто не узнал его и не поздоровался, но люди, встретившиеся ему, провожали его любопытными взглядами. Однорукий солдат! Откуда он? Занавесочки на окнах раздвигались, когда он шел мимо.

Гедиминас хотел сперва зайти в школу, но спохватился, что идет к дому, в котором жила Эгле.

«Спрошу, может, знают что-нибудь о ней. И все».

В домиках горели тусклые огоньки. Где-то назойливо скрипел колодезный ворот.

Гедиминас легко нашел дом, который искал. Это был деревянный, покрашенный в желтый цвет дом с крыльцом и мансардой. На крыльце, на веревках сохло детское белье.

Его сердце колотилось так сильно, что закружилась голова, и от волнения стало жарко. Он долго стоял у дома, не решаясь зайти. Во дворе тявкал щепок. В доме горел свет, и Гедиминас решил сперва заглянуть в окно. Он остановился у стены. Заглянул.

В печке горел огонь. Перед печкой сидела Эгле и кормила ребенка. Он узнал ее сразу. Она была такая же, только немного пополнела. Почувствовав на себе взгляд, Эгле подняла голову и огляделась.

Гедиминас отскочил от окна, словно его ударили в грудь. «Ничему не надо удивляться, — подумал он. — Ничему».

Провожаемый надоедливым тявканьем щенка, он быстро бежал прочь от дома, перешагивая через лужи мутной воды. Ветер швырял в лицо снег, который таял на бровях и ресницах.

Бессмысленно было заходить и говорить с ней. Он знал, как удивились бы ее глаза, как она плакала бы и спрашивала:

— Гедиминас, неужели это ты?

— Да, это я, — ответил бы он. — Привидения в наше время не водятся. Это я. Привидений больше нет. Да, да, дорогая. Гедиминас вернулся к тебе, только немного опоздал, и без одной руки. Что же, мы часто опаздываем. Наконец я тоже не без греха. Будь здорова и счастлива. Каждый человек имеет право на свободу и счастье. А свобода и есть самое большое счастье, которого жаждут все. Будь здорова и не плачь, слезы ничего не возвращают.

Он быстро шагал к школе. Она стояла на краю села. Дальше, в пустом поле, сквозь снег Гедиминас заметил коня. Он был рыжий, молодой и сильный. Конь вынырнул словно из тумана, увидел Гедиминаса, фыркнул, заржал и поскакал дальше, исчезнув в снежном вихре.

Школа была заперта.

Гедиминас постучался к сторожу. Незнакомый человек высунул небритое лицо. С кухни ударило запахом вареной картошки.

— А вы кто будете?

— Учитель. Я тут до войны работал. Школа действует?

— Нет, — буркнул сторож, глядя на него с явным недоверием.

— Откройте дверь. Там, наверху.

— Вы с фронта?

— Да, — ответил Гедиминас.

— А документы есть?

Гедиминас сунул сторожу старое учительское удостоверение. Сторож повертел его, вернул Гедиминасу, снял со стены ключи. Он поднимался по лестнице, позванивая ключами; Гедиминас следовал за ним. Лестница была пыльная, она оглушительно скрипела.

Сторож отпер дверь и впустил Гедиминаса в полутемную комнату, в которой стояли только голая кровать и сломанный стул.

— Как вы тут жить будете, — пробормотал сторож. — Наверно, ничего своего нет?

— Много мне не надо, — ответил Гедиминас.

Сторож ушел. Гедиминас стоял в темной комнате, разглядывая тающие хлопья снега на окне. Через минуту снова заскрипела лестница, и в комнату вошел сторож. Он нес коптилку, сделанную из снарядной гильзы.

— Говорю, без света-то неуютно будет. Вы уж простите, что лучше лампы нет.

— Сойдет и эта, — сказал Гедиминас. — Спасибо вам.

Сторож поставил на подоконник коптилку и вышел. Гедиминас снова с болью ощутил свое одиночество. Оно было всюду, бесконечное и необъятное. В комнате пахло сыростью. Коптилка дымила; ее отсветы блуждали на голых стенах, сплетаясь в разнообразные, быстро меняющиеся фигуры. Гедиминас увидел свою тень: долговязую, дрожащую, надломленную. Он сел на затрещавший стул и сидел, подперев голову единственной рукой, утонув в мыслях; но мысли не грели, и ему становилось холодно. Почувствовав дрожь, Гедиминас разломал ветхий стул, засунул его в печь, забитую старыми газетами и письмами и поджег бумагу коптилкой. Письма быстро разгорелись, они извивались и рыжели, превращаясь в пепел; пламя охватило обломки стула; весело затрещало горящее дерево.

Комната засияла и ожила. Гедиминас грел у пламени озябшую руку. Что-то заскреблось в углу комнаты. Он вздрогнул, обернулся и увидел на полу серую мышку, которая панически металась из угла в угол, не находя щели. Он шагнул к ней. Мышка съежилась в углу комнаты, глядя на него крошечными, полными невыразимого ужаса глазами.

«Вот я и не один», — подумал он и, усмехнувшись, повернулся к огню.

Где-то, очень далеко, глухо громыхали орудия.

На другой день снег не шел. Земля была покрыта им, но на дороге он растаял и смешался с грязью. В голых ветвях деревьев чирикали нахохленные воробьи.

Гедиминас велел сторожу подмести в классах и стереть пыль с парт. Сторож с сомнением покачал головой.

— Вы думаете, придет кто-нибудь?

— Обязательно придут, — сказал Гедиминас. — Давно должны были начаться уроки. Завтра натопите в классе.

— Дров нету, — буркнул сторож, смахивая тряпкой пыль.

— Поищите и найдете. А потом я поговорю с родителями учеников. Ведь они не захотят, чтобы дети сидели в холодных классах. Леса кругом хватает.

— Леса и правда хватает, — согласился сторож.

— Скажите, может, кто-нибудь согласится продать мне костюм?

— Костюм? — сторож прищурил глаз и почесал подбородок. — У меня тоже есть. Племянника. Немцы выгнали окопы рыть, так и не вернулся бедняга. Некрупный мужик был, вряд ли вы влезете.

— Попробую.

Гедиминас пошел к сторожу, и тот вытащил из дубового шкафа темный, пропахший нафталином костюм. Он надел поношенный пиджак. Немного жало под мышками, и рукав был коротковат, но он обрадовался, что пиджак не настолько уж узок. Зато брюки явно были коротки.

— Сколько вы за него хотите? — спросил Гедиминас.

Сторож снова поскреб подбородок и глянул на жену.

— Что мы тут будем торговаться. Носите на здоровье, а когда получите жалованье, сговоримся.

Целое утро в холодном, пустом классе Гедиминас учился писать левой рукой. Он обнаружил на подоконнике несколько кусочков мела и тщательно выводил слова. Мел крошился в непривыкшей руке, буквы выстраивались кривые и неровные. Рука устала, отяжелела, то и дело падала вниз.

«Похоже на почерк первоклассника, — с горечью подумал он. — Выходит, я сам пришел в школу, и моя жизнь начинается сначала. А начинать надо. Судьба швыряет тебя вниз, подминает, давит, а ты должен подняться и все начинать сызнова. Иначе нельзя. Иначе жизнь замрет, как заросший пруд. Всему будет конец…»

Доска была испещрена словами. Гедиминас стирал их тряпкой и снова писал, упорно и терпеливо, пока буквы не стали слушаться его. Потом, взяв у сторожа чернила и бумагу, он написал несколько объявлений о том, что завтра начинаются уроки, и велел сторожу расклеить их на домах и телеграфных столбах. Объявления получились довольно сносные. Он устал, как после тяжелой работы.

Гедиминас осмотрел всю школу. В пыльном шкафу он нашел подставку от глобуса, несколько рваных карт, пустую чернильницу и чучело совы. Сова посматривала на него рыжими стеклянными глазами. Он сдул с нее пыль и поставил на шкаф.

Когда он поднялся в свою комнату, кровать была застелена: в ногах лежал пиджак, надставленные брюки и белая чистая рубашка.

Самолеты быстро приближались к нему, а он был один в пустом ровном поле. Вначале появился небольшой, серый самолет, потом второй, третий, четвертый; вскоре они заслонили солнце своими стальными крыльями, и на земле стало темно. Самолеты с воем пикировали на него; они летели у самой земли. Он увидел, как пилот высунул голову из кабины и посмотрел вниз, иронически улыбаясь. Лицо пилота было обожжено, оно исказилось в какой-то странной, кривой гримасе.

Гул моторов разрывал уши.

Начали падать бомбы.

Одна бомба падала прямо на него.

Он схватился руками за голову, вскрикнул и упал на землю.

Гедиминас проснулся, обливаясь потом. Сердце заходилось от ужаса. Он понял, что это был только сон, и вздохнул с облегчением.

За окном еще было темно. Гедиминас хотел заснуть, но сон не приходил, и он до рассвета пролежал с открытыми глазами.

Утро занималось туманное и сумрачное. Очень издали, словно сквозь какой-то дым, пробивался к земле тусклый свет. Гедиминас встал в этом сером свете, побрился, надел рубашку, костюм (как приятно снова быть в привычной одежде) и, взяв у сторожа кипятку, немного закусил. Есть ему не хотелось. В голове все время вертелась мысль: «Придут дети или не придут? Чтобы поскорее рассвело!» Он беспокоился, сомнения одолевали его.

Гедиминас ненавидел темноту. Это был главный его враг, с которым он собирался сразиться; он знал, что борьба будет долгой и тяжелой. Много лет, много сил потребует она. Но свет победит. Иначе быть не может.

«Придут или не придут?»

Они пришли.

Гедиминас посмотрел в окно и увидел приближающихся к школе детей. Они шли несмело, сами еще, наверное, не веря, что начинаются уроки, но каждый нес с собой книгу или тетрадь. Потом он услышал, как хлопнула дверь школы, как дети пробежали по коридору, и тихий класс ожил, наполнившись привычным шумом и гулом голосов.

«Пришли все-таки», — улыбнулся он, спускаясь по лестнице.

Сторож звонил в колокольчик.

Когда Гедиминас вошел в класс, шум сразу смолк. Гедиминас поздоровался и, встав у стола, увидел смотрящие на него любопытные, немного удивленные глаза детей. Класс был почти пуст. Он мысленно пересчитал детей: семь. И подумал: «Семь — хорошее число».

— Садитесь.

Дети сели, громко хлопая крышками парт. В классе воцарилась тишина, и в этой тишине он услыхал удивленный шепот. Маленький, лохматый мальчик наклонился к уху своего товарища и шепнул ему:

— Смотри, учитель-то без руки.

Гедиминас почувствовал, что краснеет, сам не зная почему, и на минуту его охватила злость, но в словах ребенка было только наивное удивление, и сердиться он не мог.

Раскрыв тетрадь, заменяющую журнал,Гедиминас вызывал детей и записывал их имена и фамилии. Его рука дрожала. Перо царапало бумагу. Потом он минуту поговорил с детьми. Они стеснялись и несмело отвечали на его вопросы. Но он знал, что это пройдет. За первой партой подняла руку маленькая девочка. Ее тоненький голосок громко прозвенел в классе.

— Учитель, а теперь всегда будут уроки?

— Да, — ответил он. — Всегда, всегда.

Гедиминас вызвал к доске того лохматого мальчика, который шептал товарищу: «Смотри, учитель-то без руки». Мальчик был в огромных солдатских сапогах; их голенища были ему выше колен. Казалось, он надел сапоги-скороходы.

Мальчик взял мел и смущенно опустил голову, всматриваясь в грязные, загнутые кверху носки своих великаньих сапог. В классе было тепло, и снег таял на полу, около его ног.

Гедиминас посмотрел в окно. Землю прочно сковал мороз. На пустых полях белел снег; вдалеке, на пригорке, возвышался высокий, старый и могучий дуб; его искорежило молнией, но его ветви, почерневшие и крепкие, величаво стремились в хмурое, серое небо.

— Пиши, — сказал он мальчику. — В чистом поле рос дуб…

Когда он обернулся, на черной доске виднелись кривые буквы, выведенные рукой мальчика:

«В чистом поле…»

1962 г.

Примечания

1

Господи, я умираю! (Англ.)

(обратно)

2

Хочешь пить? (Нем.)

(обратно)

3

Спасибо (нем.).

(обратно)

4

Застрелите меня! Застрелите меня! (Нем.)

(обратно)

5

Благодарю (нем.).

(обратно)

6

Здесь (нем.).

(обратно)

Оглавление

С УТРА ДО ВЕЧЕРА Новеллы

  ЭТЮД

  ВСЕ УТИХЛО В КОМНАТЕ…

  ПЕРПЕТУУМ МОБИЛЕ

  ВЫСОКО ПРОЛЕТЕЛА ПТИЦА…

  ПОЛОСАТЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС

  КАПИТАН «НАДЕЖДЫ»

  С МАНЕКЕНОМ ПО ГОРОДУ

  ДВОЕ ЗА ЗЕЛЕНЫМ СТОЛОМ

  ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ…

  МГНОВЕНИЕ И ВЕЧНОСТЬ

  ТАМ, ЗА УГЛОМ…

  ТРЕТЬЯ ТЕНЬ

  КАЗНЬ

  ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ

  ЖАЖДА

  ПОД ШЕЛЕСТ ТОПОЛЕЙ

  ТАКОЙ КОРОТКИЙ АВГУСТ

  ОБРЕЧЕННЫЙ

  БЕЛОЕ, ЧЕРНОЕ И СИНЕЕ

  ЧЕТЫРЕ ПЯТНАДЦАТЬ

  С УТРА ДО ВЕЧЕРА

  НИКОГДА

  БЕРЕГ СОВСЕМ РЯДОМ

  ВОЛШЕБНЫЙ ЛУГ

В ЧИСТОМ ПОЛЕ Роман

  Первая часть

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Вторая часть

    7

    8

    9

    10

    11

    12

*** Примечания ***