Моше и его тень. Пьесы для чтения [Константин Маркович Поповский] (fb2) читать онлайн

Этингоф

Еврейская пьеса в одном действии

Действующие лица:

Этингоф

Анна

Бог

Кабинет Этингофа. Кресла, стулья, диван. На стенах – несколько застекленных фотографий. Небольшой письменный стол с настольной лампой под зеленым стеклянным абажуром и пишущей машинкой. На журнальном столике – телефон. В глубине сцены – ведущая в коридор дверь. Еще одна дверь – в кладовку – расположена у левой кулисы. Возле нее – раздвижная белая ширма. Везде идеальная чистота.

Из глубины комнаты появляется Этингоф. Кажется, что он стар, растрепан и сердит. На нем длинный цветастый халат. Настороженно прислушиваясь, подходит к шкафчику возле стола и пытается аккуратно открыть верхнюю дверцу, которая неожиданно громко скрипит.

Этингоф (шепотом): Черт!..

Быстро распахивает створки шкафа и достает из него бутылку вина и рюмку. Одновременно из-за приоткрытой двери в кладовку раздается негромкий кашель.

(Наливая, в сторону кладовки). Можешь не кашлять. Я тебя вижу… (Быстро опрокидывает рюмку и сразу же наливает следующую).

Из кладовки появляется Бог. Клетчатая фланелевая рубаха, старые джинсы, седые волосы собраны на затылке пучком. Похож на старого рокера.

Бог: Я только хотел тебе сказать, Этингоф, что пить до обеда – это еще, куда ни шло, но после, извини, это уже форменное свинство.

Этингоф: Возможно. (Быстро выпивает и сразу же наливает следующую).

Бог: Между прочим, это уже третья… Мне кажется, ты плохо кончишь, Этингоф… Случайно, не забыл, что у тебя сердце?

Этингоф: А еще печень, почки, легкие и желудок… И все это счастье благодаря тебе… Будь здоров. (Пьет).

Бог: Ладно. Я тебя предупредил. (Уходит в кладовку)

Этингоф (вслед ушедшему): Спасибо за заботу… (Наливает). Между прочим, когда ты творил этот чертов мир, я тебе не мешал… (Быстро пьет).

Бог (вновь появляясь на пороге): Когда я творил этот чертов мир, то еще не знал, что в нем заведутся такие экземпляры, как ты.

Этингоф: Ох, ох, ох… Не хотелось бы тебя огорчать, Всемогущий, но только такие экземпляры, как я обыкновенно заводятся, когда Всевышнему нечего сказать своему народу, кроме глупости и общих мест…Что, съел?

Неожиданно резко звонит телефон.

О, Господи! (Быстро накрывает телефон подушкой и захлопывает дверцы шкафа). Меня нет.

Бог: Между прочим, это Фрида Марковна… Она звонит, чтобы узнать о твоем здоровье. И при этом, боюсь, у нее опять плохое настроение.

Этингоф (почти лихорадочно): Вот и поговори с ней!.. Расскажи, какая у меня температура и все такое… У тебя это хорошо получается… Ну, давай же, давай, чего ты ждешь?

Бог: Обыкновенно я являюсь людям во снах, а не в телефонных разговорах, если ты не забыл.

Этингоф: Плевать!.. Скажи ей, что я пью все лекарства и хожу на улицу только в теплых носках.

Телефон звонит.

Ну!

Бог (схватив телефонную трубку): У аппарата!

Короткая пауза.

Что значит, мог бы побыстрей?.. Скажи спасибо, глупая женщина, что я вообще поднял трубку!.. (Швырнув трубку, Этингофу). Нет, ты видел?.. Мог бы побыстрей!..

Этингоф негромко хихикает.

Не вижу ничего смешного…

Этингоф хихикает.

Тем более, когда ты собирался на ней жениться, я тебя предупреждал.

Этингоф: Это было сорок лет назад. Откуда мне было знать, как все это обернется?

Бог: Надо было у меня спросить.

Этингоф: Глупости.

Бог: По-твоему, это глупости?.. Восемь лет лежать в могиле и при этом умудряться звонить каждый день, чтобы устроить очередной скандал, это, по-твоему, глупости?

Этингоф (наливая): Ничего, я уже привык… Тем более, все знают, что если Фрида Марковна чего-нибудь захочет, ее не остановит даже Преисподняя… Твое здоровье. (Пьет).

Вновь звонит телефон. Короткая пауза.

Ну, вот… Я же говорил. (Быстро накрывает телефон подушкой). Хотел бы я посмотреть на того, кто сумеет в таких условиях написать хотя бы одну строчку… (Присаживаясь за столик, на котором стоит пишущая машинка с вложенным листом бумаги, нервно). Вот, пожалуйста… Она сказала… Она сказала… Что, интересно?.. Что мы пойдем с тобой в луга?.. В леса?.. В поля?.. (Богу). Вот видишь?.. Ты опять сбил меня своими глупыми разговорами, а, между прочим, все, что мне оставалось – это дописать последнюю фразу!.. (Глухо). Она сказала… сказала… сказала… (Сквозь зубы). Болтливая дура…

Бог: Если хочешь знать мое мнение, то она сказала: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем твоим и всем помышлением твоим, потому что это хорошо».

Этингоф (вяло): Сгинь… Она этого не говорила.

Бог: Тебе, конечно, виднее. Но мне почему-то кажется, что ты так говоришь только потому, что сам никогда и никого кроме себя не любил.

Этингоф: Можешь говорить все, что хочешь, мне это совершенно все равно. (Доставая из кармана халата расческу, сердито). Ты прекрасно знаешь, что если бы я хотел, то мог бы легко возразить тебе по существу. Но я не считаю это необходимым. (Расчесывает бороду).

Бог молчит.

(Сердито). Ну, что ты встал передо мной, как вопросительный знак?.. Я говорю о своей куколке, неужели не понятно?.. О моей пластмассовой куколке, в которую я был влюблен, когда мне было пять лет… Или ты это тоже забыл?.. Ну, конечно. Ты ведь помнишь всегда только то, что тебе удобно… А, между прочим, я любил ее как сорок тысяч братьев!

Бог молчит.

(Кричит). Да, да, да!.. Мне было пять лет, и я был влюблен в мою маленькую, пластмассовую куколку с голубыми глазами! В маленькую голенькую куколку, с которой я не расставался ни на минуту, пока ужасный рок не разлучил нас… Только не делай вид, что ты слышишь это в первый раз!.. Мне было пять лет, и она жила у меня в кармане шубы, потому что на улице была зима, и я заворачивал ее в платок, чтобы ей было тепло… (Продолжая расчесывать бороду). А ты говоришь, что я никого не любил… Да, что ты понимаешь в любви!.. Когда я думал, засыпая, что завтра снова буду держать ее в руке, мне становилось тепло, и я видел сны, которые уже никогда не снились мне после… (Глухо). А потом она исчезла… (С остервенением расчесывает волосы). Исчезла… Как не бывало…

Бог: Между прочим, ты сам ее и потерял… Оставил на скамейке в парке и даже не вспомнил о ней.

Этингоф (глухо): Мою куколку!..

Бог: На скамейке, в холоде, в снегу, под ледяным ветром.

Этингоф: Мою куколку!

Бог: Можешь даже не сомневаться. В самый мороз, в конце декабря… Только не изображай, пожалуйста, из себя убитого горем Ромео. (Исчезает в кладовке).

Этингоф (страдая): Моя куколка… (Вытирает лицо платком, затем кричит, повернувшись к кладовке). Я уверен, что это ты во всем виноват!.. Ты все подстроил, чтобы потом тебе было удобней всю жизнь мучить меня и есть мое сливовое варение!.. (Сквозь зубы). Чертов демиург!..

Бог (вновь появляясь на пороге кладовки с банкой варения в руках): Объясни мне, ради Бога, Этингоф, почему стоит только чему-нибудь случиться, как немедленно все валят все на Бога?.. (С набитым ртом). Сортир засорился – Бог виноват. Президент – скотина, опять же Бог попустил. Дождя нет – Бог пожадничал… Знаешь, иногда мне начинает казаться, что вы все действительно произошли от какой-нибудь грязной и капризной обезьяны, которая умеет только попрошайничать и обижаться… (Поворачивается, чтобы вернуться в кладовку, но на пороге останавливается). Между прочим, давно хотел тебе сказать… Если перед тем, как ставить на огонь сливы, ошпарить их кипяточком, то кожица становится нежной и не такой твердой… И, пожалуйста, не надо так сильно набивать банку мякотью, потому что некоторые любят, чтобы сиропчику было побольше, а мякоти поменьше… Запиши, чтобы не забыть.

Этингоф: Непременно.

Бог: И не надо разговаривать со мной таким тоном, как будто это я виноват во всех твоих несчастьях… В конце концов, от того, что ты потерял когда-то свою игрушку, ничего страшного не случилось. Мне кажется, даже наоборот… Посмотри, ты стал известным человеком, научился читать и писать, а иногда даже можешь связно излагать свои мысли, чем не могут похвастаться многие члены Союза писателей… Ну, разве думал ты, когда гулял со своей игрушкой, что придет время, и ты напишешь роман про бабочек и станешь почти классиком?

Этингоф (глухо): К черту бабочек…

Бог: Согласен… (Идет в сторону кладовки, но затем останавливается). А кстати. Чуть не забыл… Сейчас к тебе придет одна женщина. Так что имей в виду…

Этингоф: Обязательно. (Помедлив, так словно до него не сразу дошел смысл услышанного). Что ты сказал?

Бог (намереваясь уйти): Ничего.

Этингоф: Не лги… Ты сказал – сейчас к тебе придет женщина… Я ведь не ослышался?..

Бог: Допустим.

Этингоф (поднимаясь на ноги, взволновано, негромко): Это воздушное, гладкое, приятно пахнущее, мелодичное, ослепительное?.. Чистое, гармоничное, прозрачное словно лед… Я тебя правильно понял, дармоед?..

Бог: Не груби.

Этингоф (взволнован): Это медовое, молочное, пронзительное, напоминающее увертюру… (Идет по сцене). Да, ты хоть знаешь, что это такое?.. Хотя откуда тебе это знать, если в голове у тебя одно только сливовое варение, да еще эти дурацкие заповеди, без которых все давно прекрасно научились обходиться!.. (Быстро поправляется). Виноват!.. Виноват… Без всех, кроме, одной… (Смеется). Плодитесь и размножайтесь!.. (Задушевно). Не хотелось бы тебя огорчать, но боюсь, что ничего лучше этого ты уже не придумаешь.

Бог: Она придет не для этого.

Этингоф (разочарован): Нет?.. Но тогда для чего?..

Бог: Она придет, чтобы взять у тебя интервью, Этингоф.

Этингоф: О, Господи!.. (Хихикает). А я разве говорю тебе о чем-нибудь другом?.. (Понизив голос). Может быть, тебе это до сих пор неизвестно, но если женщина приходит к одинокому мужчине для того чтобы взять у него интервью, то это почти наверняка значит, что она готова немедленно принять участие в исполнении той заповеди, о которой мы только что с Тобой говорили.

Короткая пауза. Бог и Этингоф смотрят друг на друга.

(Кричит). Плодиться и размножаться!

Бог (страдальчески, зажав уши): Этингоф!.. Я тебя умоляю… Это совершенно необязательно.

Этингоф (возбужден): Ну, не скажи…

Бог: Говорю же тебе, она придет не для этого.

Этингоф: Иногда мне начинает казаться, что ты мне просто завидуешь… Лучше скажи, как ее зовут?.. Надеюсь, это не какое-нибудь вульгарное имя, от которого потом хочется почистить зубы?

Бог: Ее зовут Анна.

Этингоф: Можешь мне не верить, но почему-то я так и подумал… Анна… (Громко). Анна… (Нежно). Анна… (Страстно). Анна-а-а… (Кричит, глядя на Бога). Анна!..

Бог: Не знаю, как ты, Этингоф, но если бы я был на твоем месте, то еще бы сто раз подумал, прежде чем пускать на порог незнакомую женщину… И потом… Зачем тебе, скажи на милость, это глупое интервью?.. Что это вообще за удовольствие рассказывать о своей личной жизни, как будто это действительно кому-нибудь может быть интересно?..

Этингоф (задет): Моя личная жизнь?

Бог: Твоя личная жизнь, сынок… Можешь мне поверить, но по моим сведениям никому в целом свете давно уже нет до нее никакого дела… Ну разве что мне.

Этингоф (хрипло): Никому?.. Ты сказал – никому в целом свете?..

Бог с деланным сожалением сокрушенно разводит руками.

А хочешь знать, почему?.. (Кричит). Потому что с тех пор, как ты явился сюда, прикинувшись страховым агентом, и поселился в моей кладовке, моя личная жизнь благополучно закончилась!.. От нее остались одни только воспоминания! (Разводя руками, с изумлением). Силы небесные!.. Ну, разве это не абсурд?.. Пять миллиардов идиотов носили бы тебя на руках, если бы ты осчастливил их своим присутствием, но ведь нет!.. Тебе обязательно надо было поселиться у Этингофа!.. У этого бедного еврея, за которого некому вступиться!.. У этого несчастного, которому даже не с кем переброситься парой слов, когда ему становится холодно и одиноко!.. Занять его кладовку, есть его варение, а когда к нему, наконец, захочет прийти женщина, то уговаривать его, чтобы он ее не пускал!.. (Кричит). Дудки!.. Сейчас же отвечай, когда она придет, если не хочешь оказаться на улице!..

Бог: Господи, Этингоф, зачем же так орать?.. Если тебе интересно, то она собиралась прийти между семью и половиной восьмого… Ради Бога.

Этингоф (смотрит на часы): То есть, прямо сейчас!.. Ты что, не мог мне сказать об этом раньше?

Бог: Если бы я поставил тебя в известность раньше, то ты бы радовался этому гораздо дольше, а твое разочарование было бы гораздо сильнее… Между прочим, если ты помнишь, вчера тоже было половина седьмого, но при этом никто, слава Богу, не пришел. Поэтому будем надеяться, что сегодня тоже никто не придет.

Этингоф (сбит с толку): Но ты только что сказал, что она придет сегодня?

Бог: Вот именно. Вы договорились на сегодня, а она не пришла вчера… Не надо быть Эйнштейном, чтобы догадаться, что у этих фактов есть какая-то причинная связь, которую может понять далеко не каждый…

Этингоф: Сгинь!.. (Кричит, топая ногами) Сгинь!.. Ты когда-нибудь сведешь меня с ума своей галиматьей!.. У всех фактов есть простое объяснение, в том числе и у этих!.. Простое объяснение, понятное всем!

Бог: Простое объяснение похоже на дешевую страховку, Этингоф. Сгорело на полмиллиона, а застраховался на сто рублей… Я ухожу. (Делает вид, что уходит).

Почти сразу из-за прихожей доносится звонок в дверь. Этингоф и Бог, замерев, молча смотрят друг на друга.

(Шепотом). Не открывай.

Этингоф (шепотом): Сгинь!.. Убирайся в свою кладовку, и сиди там, пока я тебя не позову…

Бог: Я тебя предупредил. (Быстро уходит).

Этингоф: Вон!.. И не вздумай подслушивать! (Лихорадочно причесывается, повернувшись к зеркалу на стене).

Между тем на пороге комнаты появляется молодая женщина. Это Анна. Не видя ее, Этингоф быстро поворачивается и оказывается в объятиях вошедшей.

Анна: Ой!..

Этингоф: А-а!..

Анна: Простите.

Этингоф (зацепившись за какой-то крючочек в платье вошедшей и пытаясь освободиться): Вы меня напугали!

Анна: Простите (Пытаясь вырваться). Кажется, мы за что-то зацепились…

Этингоф (дергаясь): Наверное, за какой-нибудь ваш крючочек… Ну-ка, ну-ка… (Кружит по комнате вместе с Анной). Видите, что получается, когда заходишь в открытые двери раньше времени.

Анна: Простите… Дверь была открыта, и я подумала, что можно войти.

Этингоф: Дверь была открыта, и вы подумали… Мне кажется, что вы немного поторопились… А что если бы вы попали не туда?

Анна (пытаясь освободиться): Простите. Я думала, что это специально.

Этингоф (копаясь в одежде): Зачем же специально… Это совсем не специально… А если бы вы ошиблись этажом?.. Знаете, какой маньяк нехороший тут над нами живет?.. Вот уж он бы, наверное, обрадовался, если бы вы к нему по ошибке зашли.

Анна: Какой ужас. Это правда?

Этингоф (дергая): Зачем же мне вас обманывать?.. (Дергает). Ну, вот и все, кажется… Уф-ф!.. (С некоторым сожалением расцепляется с Анной). Какой же у вас крючочек упрямый.

Анна: Как смешно получилось. (Одергивая платье). Вечно со мной что-нибудь такое случается. (Смеется). Здравствуйте.

Этингоф: Здравствуйте.

Анна: Меня зовут Анна.

Этингоф (пожирая Анну глазами): Вас зовут Анна и вы пришли, чтобы взять у меня интервью… Верно?

Анна (немного смущаясь): Да, это я.

Этингоф (подходя ближе и почти бесцеремонно разглядывая Анну): Я почему-то так и подумал… Ну, что же вы встали?.. Проходите… Садитесь в это кресло… Не бойтесь, я вас не съем.

Анна (опускаясь в кресло возле журнального столика): А я и не боюсь. (Озираясь по сторонам): Как тут у вас мило. Просто прелесть.

Этингоф: А знаете, почему?.. Потому, что я никогда не позволяю себе считать время, потраченное на уборку пустым времяпровождением, как некоторые…

Анна: Я тоже так считаю. (Заметив пишущую машинку). Ой, какая у вас тут пишущая машинка старая. Ей, наверное, уже сто лет, если не больше…

Этингоф: Вы не поверите, но на ней еще мой дедушка печатал.

Анна: Ваш дедушка тоже писателем был?

Этингоф: Мой дедушка революционером был. Он на этой машинке приговоры печатал для неудачников всяких.

Анна (трогает клавишу машинки): Как интересно!.. (Машинка щелкает и звенит) Ой!..

Этингоф: Это ничего, ничего.

Анна: Какое это должно быть счастье, быть пишущей машинкой такого знаменитого писателя… То есть, я хотела сказать, какое это счастье быть знаменитым писателем такой старой машинки… (Доставая из сумки блокнот и ручку). Это ведь, наверное, вы на ней новый роман пишите?.. И, наверное, опять про бабочек?

Этингоф: Нет, зачем же про бабочек?.. Я думаю, этот роман, скорее, про кузнечиков…

Анна: Какая прелесть!.. (Неуверенно). Но ведь они прыгают, кажется?

Этингоф: И еще как прыгают, я вам доложу… Иной раз смотришь, и только диву даешься, как они на своих тоненьких ножках скачут, как угорелые… Но самое интересное, представьте, что они никогда заранее не знают, где им суждено приземлиться, а все равно прыгают… (Загадочно). Вы понимаете?

Анна: Как интересно… Так значит, вы об этом роман пишите?

Этингоф: Я именно об этом пишу… Видите?.. Осталось только одну фразу дописать, последнюю. А это, поверьте мне, совсем не так просто.

Анна: Я тоже почему-то так всегда думала, что это совсем не так просто, последнюю фразу написать.

Этингоф (подходя к кладовке, в приоткрытую дверь): А особенно, когда тебе постоянно ставят палки в колеса и отрывают от работы разными глупостями… (Захлопывает дверь). Вы лучше расскажите мне, откуда у вас такой загар прекрасный?.. Вы, наверное, в солярий ходите?

Анна: Ну что вы, в солярий. Это еще с лета остался.

Этингоф (разглядывая загар): Я так и подумал, когда вас увидел, что это с лета, потому что летний всегда более естественно выглядит, чем искусственный… (Тоном беспристрастного наблюдателя). Вот как у вас, допустим. (Медленно обходит вокруг сидящей Анны, сквозь зубы). Чудесный, чудесный загар, на чудесной и прозрачной коже… (Решительно). Только не надо, пожалуйста, этого стеснятся. Зачем?.. Природа учит нас быть смелыми и раскованными… Знаете, кто это сказал?

Анна: По-моему, это кто-то из великих сказал. Я раньше знала, а потом забыла.

Этингоф: Это я сказал. А потом уже все остальные стали повторять, кому не лень… (Опускаясь в кресло напротив Анны). Вы даже и представить себе не можете, милая Анна, как это неприятно, когда все эти жалкие люди только и делают, что повторяют за тобой все, что ты ни скажешь!.. Как попугаи, ей-богу.

Анна записывает.

Что же удивляться тому, что иногда меня неприятно поражает, что в мире кроме меня существуют еще какие-то люди, о которых мне и знать-то ничего не хочется!.. Мне кажется даже, что их существование, это просто какой-то скандальный факт, который следовало бы поскорее исправить… Ну, зачем, скажите на милость, нужны еще какие-то там Этингофы, если достаточно одного меня?.. (Поднявшись, медленно обходит Анну, оглядывая ее). Ну, я еще понимаю, женщины. Они могут украсить. Облагородить. Не спорю. (Останавливается за спиной сидящей и, привстав на цыпочки, пытается заглянуть в разрез блузки) Но мужчина?.. Это самодовольное, тупое и похотливое существо в вечно грязных носках, которые уже не поддаются стирке?.. Нет уж, извините… Пять миллиардов Этингофов – это уже слишком. Особенно, когда кто-нибудь из них покушается на твою жилплощадь, где он изволит ходить, кашлять, есть чужое сливовое варение и все время норовит показать тебе, что он лучше, чем ты, хотя об этом еще можно о-о-чень и очень поспорить!..

Анна (робко): Простите, вы это о ком-то конкретно говорите?

Этингоф (в сторону кладовки): Он знает, о ком я говорю… И не один он, представьте… Потому что все вокруг как будто сговорились считать, что все это в порядке вещей! Толпиться, толкаться, наступать друг другу на ноги, хамить, занимать все места в автобусе и все такое прочее… Только не говорите мне, что для вашего читателя будет немного трудно усвоить сразу такой сложный материал, так что было бы гораздо лучше, если бы я рассказал вам какой-нибудь вздор из моего детства или что-нибудь в этом роде!..

Анна: Наверное, это смешно, господин Этингоф, но я как раз хотела попросить вас рассказать нам что-нибудь из вашего детства… Что-нибудь такое забавное и поучительное.

Этингоф: Хотите, чтобы я рассказал вам что-нибудь о своем детстве? (Негромко смеется). А не боитесь, что вам от этого дурно станет?

Анна: Ну почему же дурно?

Этингоф: А потому, что если бы вы внимательно читали мою биографию, то знали бы, что я имел несчастье родиться в городе Орше… Вы хоть знаете, что это такое?

Анна: Мне кажется, это город такой.

Этингоф: Это кладбище такое… Кладбище, на котором среди прочего похоронено мое детство. И при этом, заметьте, вместе со всеми его жителями в придачу… Хотите, чтобы я рассказал вам про кладбище?

Анна: Но почему же обязательно про кладбище?

Этингоф: А потому что перед войной, милая барышня, там жили двадцать пять тысяч евреев. Агрономов, шоферов, строителей, продавцов, сельскохозяйственных рабочих, учителей, портных. Женщин, детей, стариков. Когда немцы ушли, там оставалось только четыре еврея, которые выжили, потому что догадались выдать себя за румын. Тысячи полторы успели во время убежать и среди них мои родители. Все остальные погибли. Все до одного. Нейхман Рав, сапожник. Мариам, его жена… Зользберг, учитель, со всей своей родней… Гриша-резник, со всей родней… Йоцик-резник со всей родней… Йодлик-резник, со всей родней…Василий Андреевич, который поменял фамилию Рабинович на Яблонский, потому что не хотел, чтобы его принимали за еврея… Блудлис Анна. Блудлис Татьяна. Блудлис Дора. Блудлис Марик. Соломон Грач. Хая Биндулис. Абрахам-сапожник и Абрахам-плотник и еще Абрахам-цирюльник, Абрахам доктор и Абрахам-переплетчик… Рав Шмуэль бен Дов и рав Михаэль бен Залман… Если хотите знать, я помню наизусть три тысячи имен, и если вы захотите, чтобы я вам их перечислил, то у меня уйдет на это целый день. Всего лишь три тысячи имен из двадцати пяти тысяч… Хава Ривкинсон, Миха Лозенгольд, Аарон Фальшенгольц, Моше Найман, у которого было десять детей, Соня Найман, старая Суламифь, у которой остался всего один зуб… Все умерли и только те, кто успели вовремя убежать, остались живы… (Неожиданно повернувшись, кричит в сторону кладовки). А теперь пусть он скажет мне, зачем надо было устраивать всю эту чертову бойню, от которой мы не оправимся и через сто лет?.. Через двести лет?.. Через тысячу лет?.. Эту чертову бойню без всякого смысла?.. Потому что нельзя же считать признаком большого ума, когда какому-то недоумку не нравится, что на свете есть люди, которые не едят свинину и заставляют своих детей учить Тору!.. Иди, объясни нам, если ты такой мастер все объяснять, зачем все сложилось так, как оно сложилось, как будто у тебя не было сил это остановить?..

Делает несколько шагов по сцене, разводя руками. Короткая пауза.

(Остановившись, глухо). Иногда я просыпаюсь ночью с этой мыслью, что все они умерли, а я все еще жив. А тот, кто все это допустил, не может объяснить ни того, ни другого… Я просыпаюсь ночью и спрашиваю себя – зачем?.. Зачем я жив, а они все умерли?.. Зачем они умерли, а я жив?.. Зачем, зачем, зачем?.. Неужели только затем, чтобы я написал роман про бабочек и роман про кузнечиков?.. (Оборвав себя). Все, все, все, все!.. Довольно, Этингоф… Прошло сто лет!.. Тысячу лет прошло! Десять тысяч лет!.. Все заросло, заплыло, исчезло под асфальтом… (Почти со стоном). Но, Боже ж мой! Когда бы вы только видели, как цвели над Оршицей яблони, когда приходило их время!.. Боже ж мой!.. (Замирает, спрятав лицо в ладонях).

Дверь в кладовку неожиданно с шумом распахивается и на пороге появляется Бог.

Бог: Сколько же раз надо тебе повторять одно и то же, Этингоф? (Анне). Здравствуйте.

Анна (робко): Здравствуйте.

Бог (Этингофу): Сколько раз тебе надо повторять, что Бог не занимается коммунальными разборками?.. Он не занимается народами, партиями, комитетами и сборищами, и вообще ничем, что напоминает муравейник!.. Бог всегда занимается исключительно одним человеком, – тем, которого Он принимает из рук повитухи в час его рождения, и которого ведет по жизни до того часа, когда приходит время закрыть ему глаза!.. (Кричит) Но Он не ходит на профсоюзные собрания, партийные сходки, дискотеки и демонстрации, потому что когда Он видит какую-нибудь толпу, его начинает тошнить, пусть даже это будет толпа праведников и святых!.. Как же ты мне надоел, Этингоф, если бы ты только знал! (Анне). Будьте здоровы. (Уходит в кладовку, громко захлопнув за собой дверь).

Анна (робко, вслед уходящему): Будьте здоровы. (Шепотом). Кто это такой сердитый?

Этингоф (по-прежнему пряча лицо в ладонях, издалека): Так. Грубиян один. Не обращайте внимания.

Анна: Он, кажется, что-то про Бога говорил? Что-то религиозное, мне показалось?

Этингоф: Это он про себя говорил.

Анна: Как это, про себя? (Хихикает). Он разве Бог?

Этингоф: А вы как думали? (Опускает руки). Самый натуральный.

Анна: Это вы, наверное, шутите так смешно… Бог ведь на небе живет. Это во всех книжках написано.

Этингоф: Бог, к сожалению, где хочет, живет. Хочет на небе, а не хочет – не на небе. В настоящее время Он в моей кладовке живет, хотя его никто туда не звал. (Быстро подходит к шкафчику и достает оттуда бутылку вина и рюмку). Вы позволите?

Анна: Нет, нет, спасибо.

Этингоф: Тогда будьте здоровы. (Быстро пьет).

Анна (рассеянно): Будьте здоровы… (Изумленно озираясь вокруг). Господи!.. Так выходит, это Он все сотворил?

Этингоф: Не исключено… Наломал дров, а теперь делает вид, что он тут не при чем.

Анна (шепотом): Я, конечно, не знаю, но мне почему-то кажется, что вы не шутите… Я даже вся вспотела от этих мыслей… Вы ведь не шутите, надеюсь?

Этингоф разводит руками, давая понять, что ни о каких шутках не может быть и речи.

Но, послушайте!.. Ведь этого не может быть!

Этингоф: Я тоже так думал, пока Он не заявился ко мне три недели назад, да еще под видом страхового агента… И не просто заявился, а еще занял мою кладовку, чтобы есть мое сливовое варенье и мешать мне своим безобразным храпом!.. Или может быть, вы думаете, что это легко, жить под одной крышей с Тем, Кто вывел нас из египетского плена?.. Так я вас умоляю.

Анна: Но зачем?.. Зачем ему у вас в кладовке жить? Разве у него так места мало?

Этингоф: Это вы лучше у него спросите, когда увидите.

Анна: Значит, вы из-за этого на Него сердитесь?.. Из-за того, что Он вашу кладовку занял?

Этингоф: Вздор! Я не из-за кладовки сержусь!.. Я сержусь на то, что в мире, который Он создал, нет, по его милости, ни покоя, ни справедливости, ничего!.. И никто на всей земле не скажет Ему это лучше, чем старый и бесстрашный Этингоф!..

Анна: Господи!.. Господин Этингоф! (Понизив голос). Уж ни хотите ли вы сказать, что у Бога тоже есть свои отдельные недостатки?

Этингоф: У Него? (Сардонически смеется). Да если вы хотите знать, милая барышня, Он весь состоит из одних только недостатков, с которыми ничего не могут поделать все Его хваленые достоинства… Он вечно брюзжит, вечно грубит, вечно оставляет после себя волосы в ванной, не моет за собой посуду, вытирается чужим полотенцем, не выключает за собой свет, берет без спроса чужие вещи, ходит, задравши нос, словно индийский петух, объедается варением, которое не варил, дает советы, когда его никто не спрашивает, – да я могу перечислять его недостатки целую вечность!! (Кричит) Он сорит, разбрасывает одежду, путается под ногами, мешает работать и все время всех учит, учит, как будто он один здесь такой умный!.. Может, вам этого мало, но лично я уже сыт всем этим по горло! (Раздраженно садится в кресло).

Небольшая пауза.

Анна (негромко): Знаете что?

Этингоф: Что?

Анна: Вы только не обижайтесь, но я слышала, что человек видит в других только то, что он находит в самом себе.

Этингоф: Вот видите, вы его уже защищаете!.. Еще не успели разобраться, в чем дело, как уже подаете голос в его защиту… Ну еще бы!.. Ведь это – Бог!

Анна: А зачем вы на него нападаете?

Этингоф: Я нападаю, потому что у меня есть для этого все основания. А вы защищаете его, потому что Он сильный и если захочет, то может превратить вас в жабу или в пинцет… Поэтому, знаете, что я вам скажу, дорогая Анна?.. Как и всякая женщина, вы уважаете только силу.

Анна: Неправда.

Этингоф: Мышцы.

Анна: Глупости.

Этингоф (кричит): Мускулатуру!.. Форму, а не содержание!

Анна: И ничего подобного. Мне сразу показалось, как только я его увидела, что Он очень, очень милый.

Этингоф: Я тоже очень, очень милый.

Анна: Но вы не Бог.

Этингоф: Ну и что? Ну и что? Какое это имеет значение?

Анна (уклончиво): Большое.

Этингоф (горько): Вот видите… Стоит появиться какому-нибудь культуристу, как женщины сразу забывают все на свете и бросаются ему на шею!.. (Ядовито). Уж такова женская натура. Ничего не поделаешь.

Анна (всплеснув руками): Господи!.. У меня просто голова идет кругом!.. Ты приходишь, чтобы рассказать читателям про выдающегося человека, а там по квартире разгуливает Бог, который живет в кладовке и любит сливовое варение, и при этом ты еще почему-то оказываешься во всем виноватой, как будто это ты посадила Его в эту глупую кладовку и заставила Его есть это дурацкое варение!.. (Умоляюще). Господин Этингоф!.. Давайте вернемся к нашему интервью… Пожалуйста!.. Вспомните, ради Бога, что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать нашего читателя!..

Этингоф обиженно молчит.

Я вас умоляю!

Этингоф (ворчливо): Ну, хорошо, хорошо… Если хотите, я могу рассказать вам про свою рыбку, которая была у меня в детстве… Про свою несчастную рыбку, которую я купил на Птичьем рынке на скопленные от завтраков деньги… Конечно, если это будет интересно вашим читателям, мадемуазель Анна.

Анна: Чудесно, господин Этингоф.

Этингоф (оживая): Тогда я скажу вам, что это была такая рыба, что мне завидовали все соседи. Она росла не по дням, а по часам и никогда не забывала напомнить, что пришло время ее покормить. Стоило мне войти в комнату, как она начинала биться головой о стекло и пытаться выпрыгнуть из аквариума, словно сумасшедшая. Зато, после обеда, она плавала, едва шевеля плавниками и даже позволяя слегка почесать ей спинку.

Анна (записывая): Какая прелесть!.. А как ее звали, эту маленькую прелесть?

Этингоф: Ее звали Дохлик, потому что она питалась дохлыми мухами, которые ей приносили дети со всего дома. (Мрачно). Но к несчастью это продолжалось совсем недолго…

Анна: Она умерла?

Этингоф: Мученически… Ее съели мои родители.

Анна: Вашу рыбку?

Этингоф: Однажды я пришел домой из школы и учуял жареной рыбы. (Трагическим шепотом) А потом оказалось, что пока меня не было дома, они съели моего Дохлика.

Анна (потрясена): Ваши родители?

Этингоф: Когда я был в школе.

Анна: Черствые, бессердечные люди… (Хихикает). Господи, господин Этингоф!.. Съесть рыбку собственного ребенка!.. (С трудом сдерживая смех) Но, послушайте, я не могу писать о том, что ваши родители съели вашу рыбку. Это не педагогично.

Этингоф: К черту педагогику. Лучше представьте себе, что я почувствовал, когда узнал, что они сожрали ее?.. Умяли за милую душу, так что не осталось даже маленькой косточки?.. Да еще сказали, что это Бог наказал меня за то, что я плохо учился…

Анна (в изумлении): Они так сказали? (С трудом сдерживает смех). Господи, господин Этингоф!.. Тогда, может быть, сначала вы расскажите нам о них немного подробнее?.. Хотя бы в общих чертах, чтобы нам иметь о них какое-то представление?

Этингоф: О моих родителях?.. Хотите, чтобы я рассказал вам о своих родителях?.. О том, что они вечно путаются у меня под ногами и мешают мне работать своей нескончаемой трескотней?.. (Стучит ногой об пол, сквозь зубы). Или о том, что они, никогда не оставляют меня в покое, потому что они всегда рядом, всегда тут, поблизости, стоит только тебе их упомянуть или просто о них подумать? (Вскочив с кресла, стучит ногой по полу). Чертовы родители!.. Слышите?.. Вот они… И как всегда, опять не могут что-то поделить.

Анна (неуверенно): Вы это о своих родителях говорите?

Этингоф: Я это о своих родителях говорю… О своих родителях, которые сожрали моего Дохлика, а теперь ползают под землей, как кроты, вместо того, чтобы лежать себе тихо на Востряковском кладбище… Вы послушайте, послушайте… (Глядя в пол и прислушиваясь, негромко). Иногда я чувствую, как они кружат возле дома и все никак не могут угомониться или бьются головой об асфальт, потому что им, видите ли, не хватает воздуха… А зачем им воздух, если все они умерли пятьдесят лет назад? (Стучит ногой по полу). Ну что вы опять расшумелись, землеройки?

Анна (в ужасе): Это ваши родители ползают?

Этингоф: А чьи же еще, по-вашему?.. Мои. (Негромко). Глупые, глупые чревоугодники. Съели моего Дохлика, а теперь ползают туда-обратно, как будто нет какого-нибудь другого занятия, да к тому же совершенно не соблюдают при этом технику безопасности… Я говорю – папа, ведь ты же можешь свалиться в какую-нибудь канализационную трубу, и тогда тебя унесет отсюда за тридевять земель, пока ты не окажешься в каком-нибудь Тихом океане, который найдешь ни на всякой карте… Но куда там! Разве они меня слушают? (С остервенением стучит ногой по полу) Глупые, глупые родители!.. Если бы они меня хотя бы иногда слушались, то, может быть, все было бы иначе!..

Анна: Вы хотите сказать, что они – здесь?.. Здесь?.. Прямо тут, под нами? (Негромко стучит ногой по полу).

Этингоф: А где же им, по-вашему, еще быть, если ни с родным сыном?.. В конце концов, это же мои родители. Ползают за мной, как кроты. Прячутся. Подкрадываются. Подслушивают. Ночью я слышу, как они разговаривают там, под землей и все никак не могут решить, кто из них виноват, что я вырос таким неудачником. (Кричит и стучит в пол). Что?.. Что?.. Что?.. Господи, ну что вам еще от меня надо!

Анна (глядя в пол): Мне кажется, еще немного и я сама начну с ними разговаривать…

Этингоф: Глупые землеройки!.. Они, видите ли, беспокоятся, что я могу забыть принять лекарство. Почему-то все в этом городе озабочены тем, что я могу пропустить время приема лекарств, как будто это грозит миру неисчислимыми бедствиями…(Глухо). Чертовы лицемеры. (Подходит к шкафчику и вновь достает оттуда бутылку вина, разливая). Надеюсь, вы присоединитесь ко мне, милая Анна?.. Если пришло время принять лекарство, то мы, конечно, не станем нарушать режим и огорчать наших близких.

Анна (смущена): Спасибо… Я присоединюсь…

Этингоф: Вот и прекрасно. (Наливает). Ваше здоровье. (Подняв стакан, быстро пьет).

Анна: Ваше здоровье. (Пьет).

Короткая пауза.

Этингоф (поставив стакан на стол, тоскуя, в пол): Ну, что вам еще от меня надо, землеройки?.. Разве вы не видите, что я принял прекрасное лекарство и готов принимать его до гробовой крышки, если только вы оставите меня, наконец, в покое!.. (Кричит). И не надо больше говорить мне, что я должен делать, потому что я сам прекрасно знаю это без всех ваших идиотских советов!..

Анна (неожиданно громко кричит и топает ногами): Да! Не надо! Он сам прекрасно знает, что ему делать!

Этингоф: Что такое?.. Зачем вы кричите на моих родителей?.. Разве вас кто-нибудь просил?

Анна: Я думала, что может так будет лучше.

Этингоф: И совсем не лучше. Потому что стоит им только узнать, что ко мне приходила симпатичная барышня с талией и длинными ногами, как они будут обсуждать это всю ночь, пока не переругаются или не подерутся. (Кричит и с остервенением бьет ногой в пол). Черт! Черт!.. Черт!.. (В сторону кладовки). Ну, неужели нельзя было придумать что-нибудь поостроумней! (Кажется, в изнеможении, опускается в кресло, откинув назад голову).

Анна (в растерянности): Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь…

Пауза.

Этингоф (глухо и негромко, со вздохом): Однажды, много лет назад, мне приснился луг полный цветов и бабочек… Впрочем, это было так давно, что я уже не уверен, было ли это на самом деле.

Анна: Как интересно!.. И со мной тоже, представьте, случилась однажды ужасная история. Я взяла и упала прямо в лифте. И при этом – ни с того ни с сего. Просто стояла, а потом упала, и это было просто ужасно. Везде была грязь, потому что была осень, лифт стоял между этажами, а я лежала и думала о том, какая все-таки я великая грешница, раз со мной случился такой несусветный кошмар…

Этингоф: Пожалуй, в этом что-то такое есть. (Достав из кармана блокнотик, записывает).

Анна: Я тоже так думаю. Но тогда мне показалось, что я в западне. В мышеловке. Что весь мир исчез и остался только этот лифт и больше ничего. А когда я поняла, что я великая грешница, то этот лифт стал похож на того кита, который проглотил когда-то бедного Иону…

Этингоф (записывая): На кита.

Анна: Вы это за мной записываете?

Этингоф: Я? (Убирая блокнотик). Даже и не думал… Вернее, я начал записывать, а потом вспомнил, что у меня уже была такая знакомая, которая тоже однажды упала в лифте, а потом кричала на всех углах, что она великая грешница, тогда как на самом деле, она была просто шлюха, которая ходила и брала интервью у всяких знаменитостей… Это у нее слабость такая была, переспать с какой-нибудь знаменитостью, иначе она чувствовала, что жизнь ее проходит совершенно напрасно. (Оборвав себя, с изумлением). Позвольте!.. Но ведь это все написано в моем романе про бабочек!.. Вы что же это, пересказываете мне мой собственный роман?.. Вот это номер!

Анна: Почему это я вам пересказываю? И ничего я не пересказываю. Все это действительно случилось со мной прошлой осенью, а ваш роман тут совершенно ни при чем. Тем более что может, я вообще его еще не читала!

Этингоф (потрясен): Мой роман?.. Вы что же это, пришли брать у меня интервью и при этом не удосужились даже прочесть мой роман?

Анна: Может, я его и не читала, то зато листала. И очень внимательно. Я думаю этого вполне достаточно, чтобы составить себе правильное представление.

Этингоф (тоскуя): Мой роман!

Анна: И к тому же, я прекрасно все помню.

Этингоф (горько): Пришли брать интервью и даже не удосужились заглянуть, о чем пишет автор… Очень мило.

Анна: Я думала, что может быть это не так важно.

Этингоф: А что ж, тогда, по-вашему, важно?.. Трястись всю ночь под сомнительные песенки? Это, по-вашему, важно?.. (Злобно). А хотите, я скажу вам, почему вы не удосужились?.. (Кричит). Потому что вы на другое рассчитывали, вот почему… Это ведь даже невооруженным глазом видно, что вы на другое рассчитывали!

Анна: Господи! Да на что же я, по-вашему, рассчитывала?

Этингоф: А на то, что я мужчина, вот на что!.. На то, что поэтому вам будет легко меня вокруг пальца обвести! (Почти кричит). Потому что вы знали, что когда мужчина видит женщину, то он немедленно получает определенный импульс и это всем прекрасно известно! А когда он этот импульс получает, то становится совершенно беззащитным, как какой-нибудь несчастный воробушек!

Анна: Господи! Какой там еще импульс?

Этингоф: Какой! Обыкновенный!

Анна (тревожно): Я вас не понимаю.

Этингоф: Да все вы прекрасно понимаете… (Кричит). Когда мужчина видит женщину, он немедленно получает известный импульс с ней соединиться!.. Это наука доказала!

Анна: Зачем?

Этингоф: Что, зачем?.. Что, зачем?.. А я откуда знаю, зачем?.. Так устроено… Я только знаю, что как только мужчина видит женщину, он сразу получает импульс с ней соединиться, потому что такова его природа… Наверное, вы как раз на это рассчитывали, когда шли сюда с вашим интервью! (Кричит). Только вы должны хорошенько запомнить, что ко мне это не относится! Потому что я умею крепко держать свои импульсы в узде, а не ходить у них на поводу, как некоторые… (Внезапно вскочив, стремительно обнимает сидящую Анну и пытается ее поцеловать).

Анна: Пустите!.. (Пытается вырываться). Пустите меня!.. Что вы делаете! (Вскочив на ноги). Вы же сказали, что к вам это не относится?

Этингоф (обсыпая Анну поцелуями): Это я так сказал… Фигурально… Чтобы вам понятнее было…Чтобы вы поняли, что без этого отношения между мужчиной и женщиной будут неполноценны. А это недопустимо, недопустимо!..

Анна: Вы с ума сошли!

Этингоф: Не знаю почему, но меня к вам страстно тянет.

Анна (отбиваясь от Этингофа): Но мы с вами едва знакомы… Пустите….

Этингоф: Это не аргумент, что едва… Куда же вы?

Вырвавшись, Анна отбегает и прячется за диван.

Анна (оправляя платье): Прекратите… Что вы себе позволяете?

Этингоф: Ничего, ничего. (Пытаясь перелезть через спинку дивана). Вы должны мне довериться, потому что я сильный, взрослый, элегантный и убедительный…Я такой, какой надо!.. (Садится на спинку дивана как на лошадь). Ну, зачем, зачем вам нужен кто-то еще, когда у вас есть Этингоф?.. Этингофы, поверьте, на дороге не валяются… (Протягивая руки, пытается схватить Анну). Ну, дайте, дайте мне вашу руку!

Анна: Вы, может быть, мне не поверите, но я сейчас закричу.

Этингоф: Ну, зачем же вам кричать? Зачем? Все равно вас никто не услышит. А если и услышат, то не обратят никакого внимания, потому что у нас тут уже тысячу лет все кричат и никто друг друга не слышит, потому что у нас страна такая смешная. Кричи, пока не лопнешь.

Анна: А я все равно закричу.

Этингоф (лихорадочно): И напрасно, напрасно. Лучше молчите, зачем нам пустые слова?.. Вы будете молчать, а я буду вас любить. И это будет длиться вечно, потому что это правильно… Я даже готов пойти вам навстречу, если хотите… Отчего же? Этингоф всегда готов идти всем навстречу, но только молча, молча! (Схватив Анну, пытается перетащить ее на свою половину дивана, кричит). Молча! Молча!

Анна (кричит): Нет!

Этингоф: Что "нет", что "нет!.. Разве вы не видите, что уже давно "да"?

Анна: Интервью! Интервью! Вы помнете интервью…

Этингоф: И пускай его! Пускай!.. Мы напишем еще!..Сколько захотите!.. Пять интервью! Семь интервью!.. Но только молча, молча… Потому что слова – это пф-ф-фф!.. Ветер. Мираж… Сегодня их говорит один, завтра другой, а потом их будут говорить все кому не лень, но самое смешное, что в целом мире ничего от этого не изменится! (Решительно заключает Анну в объятия).

Анна: Нет, нет, нет!

Этингоф: Что значит, нет? Что значит, нет?.. Да!.. Да!

Анна (уворачиваясь): Вы мне противны.

Этингоф: Глупости.

Анна: И отвратительны

Этингоф: Ерунда. Меня любили сорок тысяч женщин, и никто из них никогда не говорил мне, что я им противен… Напротив, все говорили – о, этот Этингоф!

Анна: Пустите! (Резко освобождаясь из объятий Этингофа). Они, наверное, дуры были, эти ваши женщины!

Этингоф: Вы это потому говорите, потому что у вас первобытный инстинкт проснулся. Первобытный инстинкт, который требует, чтобы вы унижали мужчину, для того чтобы удовлетворить свое чувство женской неполноценности. Это во всех учебниках психологии написано!.. Мужчина сверху, женщина снизу. Мужчина на спине, женщина наверху. Но даже когда женщина внизу, а мужчина наверху, почему-то всегда оказывается, что он все равно внизу, а наверху почему-то опять она. А если она поворачивается к нему спиной, то почему-то опять оказывается, что она сама добродетель, а он исчадье ада. И все это, потому что женщина только о том и мечтает, чтобы унизить мужчину своим мнимым превосходством!.. Чертовы шлюхи! (Кричит). Быстро иди сюда, гадина, потому что лучше Этингофа ты все равно никого не найдешь!.. И не болтай!

Анна: Нет! Нет! Нет!

Этингоф (пытаясь схватить Анну): Что нет? Что нет?.. Говорю же тебе, да!

Анна: Нет… Нет!.. (Размахнувшись, дает Этингофу звонкую пощечину).

Этингоф (отпустив Анну и схватившись за щеку): Что такое?.. Что такое?.. В моем собственном доме?.. Меня?.. (Громко и театрально смеется и отходит от дивана, держась за щеку, но почти сразу возвращается). А может, вам было бы лучше не разбрасываться на пощечины, а сразу взять в руки ружье и пристрелить этого жалкого и ничтожного Этингофа, которого знает весь мир?.. Этого последнего романтика, который еще верит в любовь с первого взгляда?.. Раздавить его, как муху, как комара!.. Пускай он лежит здесь никому не нужный, словно мешок со старой обувью, которую забыли отнести на помойку!

Анна: Я ухожу.

Этингоф (полон сарказма): Ну, конечно… Ударить ни в чем не повинного человека по лицу, а потом демонстративно уйти, как будто ничего не случилось, о, как же это похоже на вас, женщин!.. Что ж, идите… Но только сначала скажите мне, зачем вы вообще сюда приходили, черт возьми?.. Неужели только затем, чтобы точить лясы о прекрасном и болтать о литературе?.. Об искусстве? О Полине Виардо?.. Чтобы послушать, что Этингоф расскажет вам о своем романе, который вы все равно никогда не дочитаете до конца?.. (Кричит). Да вы просто дура набитая после всего этого!.. Точно такая же, как и все остальные, которые думают, что прекрасное растиражировано в книгах и выставлено в музеях, так что стоит только вам раскрыть книгу или пойти в музей, как оно мигом окажется в вашем распоряжении!.. Глупые курицы!

Анна (не трогаясь с места): Я ухожу.

Этингоф: И очень хорошо! Проваливайте! Чего вы ждете! (Отвернувшись от Анны, охваченный сильным чувством, которое требует, чтобы его поскорее выговорили). О, как бы я хотел сжечь всю эту сорную траву, которая думает, что Моцарт писал только для того, чтобы она могла сидеть и хрюкать от восторга в своих партерах!.. Как бы я хотел проткнуть барабанные перепонки у всех, кто уверен, что Бетховен сочинял только для того, чтобы они могли похвастаться, что прослушали до конца какую-нибудь его симфонию, о которой забыли уже на следующий день!.. Ах, это чертово племя, заполняющее библиотеки и книжные магазины!.. Уверенное, что обязательно надо ходить в театры и музеи, потому что так делают все!.. Трусливое племя, опасающееся, как бы кто не прознал, что на самом деле они не любят читать и с трудом подавляют зевоту, когда слышат музыку!.. О, как бы я хотел, чтобы книга вновь стала священной, так, чтобы прежде чем прочитать хорошую книгу следовало бы заслужить это долгим и тяжелым трудом!.. Как бы я хотел, чтобы для того, чтобы услышать Первый концерт Баха, надо было бы совершить нечто грандиозное, а чтобы постоять перед Шагалом – износить три пары обуви!.. И тогда мир стал бы чище, а жизнь уже не казалась бы такой отвратительной…(Кричит Анне). А таких как вы, я заставил бы заниматься своими прямыми обязанностями, к которым вас определила мать-природа!.. (Позволяет себе не совсем приличный жест).

Анна (выходя, наконец, из-за дивана и пытаясь сохранить спокойствие): Мне, конечно, говорили, что у вас дурной характер, но ведь не до такой же степени. (Решительно). Я ухожу…

Этингоф: Скатертью дорожка!.. Идите, откуда пришли!.. (Кричит, повернувшись к Анне спиной). О, как же он устал, этот бедный Этингоф, как же утомило его это бесконечное блуждание в море человеческого идиотизма!.. (Опустившись сначала на колени, затем на четвереньки, ползет, иногда останавливаясь, по сцене). Как же надоело ему все, что обступило его, чтобы не дать ему свободно дышать!.. Эти шкафчики, эти кресла, эти пустые телефонные разговоры, фальшивые беспокойства, нелепые друзья, собственное имя, приходящие под утро мысли, – о, как же я устал от всего этого, от этих воспоминаний, от самого себя, от своих надежд и накрахмаленных рубашек, от зубных врачей и шлюшек, читающих Данте, от курса доллара и глубокомысленных идиотов в голубом экране… Ах, бедный, бедный, бедный Этингоф!.. Куда ты попал? И в какую сторону идти тебе теперь, чтобы добраться до ночлега, пока еще не село солнце?.. О как же мне хочется упасть, упасть, чтобы заснуть и видеть сны!.. Стать ничем, никем, травой, пылью, лунной дорожкой, цветником! Чтобы не слышать глупости, разъедающие, словно ржавчина, последнюю надежду. Чтобы не видеть самодовольства, которое не устает хвалиться, что оно облагодетельствовало всех, сотворив этот жалкий мир, как будто оно было в состоянии сотворить что-нибудь другое!..

Остановившись у двери, Анна быстро записывает за Этингофом. Тот, по-прежнему, стоя на четвереньках, не видит ее. Небольшая пауза.

(Переведя дух, негромко). Что ж, пускай!.. Пускай… Но только без меня!.. Не хочу… Не буду… Не желаю… Пусть, кто хочет, принимают во всем этом участие! Пусть аплодируют, пусть орут, пусть фотографируются на фоне таких же идиотов, как они сами!.. Какая же это все-таки гадость, человек!.. Неделикатный, тупой, наделенный способностью лгать, убивать и быть бесстыдным!.. Сегодня орет «Осанна», а завтра «Распни»!.. Сегодня вопит о плюрализме, а завтра повесит всякого, кто осмелится сказать против него хоть полслова!.. (Вновь накаляясь). Не желаю!.. Не желаю!.. Не желаю!.. Лучше я стану деревом – пускай!.. Буду расти. Буду шелестеть. Зеленеть. Сто лет. Двести лет. Пятьсот лет буду расти, пока ваше племя чертово не околеет. Секвойей. Эвкалиптом… Под солнышком. Под дождиком! Под снегом!.. Тополем! Дубом! Чем угодно! Лишь бы подальше от вас и вашего участия!.. Сто тысяч семян, сто тысяч Этингофов придут и взойдут повсюду лесами, чтобы показать вам всем язык! Чтобы забыть о вашем существовании! Чтобы повернуться к вам жопой! Задницей! Тухесом! Всем, чем только можно повернуться!.. Плевать!.. Буду рощей! Лесом! Оазисом! Буду тропинкой, камешком, радугой, только бы не слышать вашего чертова хрюканья, цоканья, блеянья! Вашего шипения, гуденья, сморкания, ваших глубокомысленных поучений о том, что хорошо и что плохо!.. Ваших глупых шуток и тупого смеха… (Схватившись за сердце). Ох… Ох… (Подползает и забирается на диван).

Анна (записывая): Тупого смеха…

Этингоф (увидев Анну, слабо): Что это вы себе позволяете?

Анна (убирая блокнот): Ничего.

Этингоф: Я ведь вам сказал, убирайтесь… Не видите что ли, я хочу умереть? Зачем вы записывали за мной?

Анна: Даже и не собиралась. (Спрятав блокнот). Прощайте. (Быстро исчезает).

Этингоф (слабо): Постойте… Эй… Куда вы? (Разочарован). Ушла… (Горько). О, бедный, всеми брошенный Этингоф!

Бог (появляясь из кладовки): Можешь не переживать. Сейчас она вернется…

Этингоф: А ты-то откуда знаешь?

Бог: Ну, как тебе сказать…

Анна (появляясь на пороге): Извините, но там почему-то нет двери. (Богу). Здравствуйте.

Бог: Здравствуйте.

Этингоф: Глупости. Двери есть везде.

Анна: Если не верите, пойдите и посмотрите сами.

Этингоф: Вы что, не видите, что я умираю? (Поднимаясь с дивана) Ох… Бессердечные люди… Неужели нельзя было придумать что-нибудь попроще? (Уходит вместе с Анной).

Короткая пауза.

(Вновь появляясь вместе с Анной на сцене). Ну, нету, значит, нету.

Анна: Что значит – «нету, значит, нету»?.. А как же я, по-вашему, уйду?

Этингоф: А я откуда знаю, как вы уйдете. (Вновь ложится). Вы что, не видите, как мне плохо? У меня озноб. Жар. А тут еще вы со своей чертовой дверью, за которой наверняка нет ничего хорошего…

Бог (встав позади Анны, в полголоса): На вашем месте, я бы не торопился.

Анна (обернувшись, какое-то время смотрит на Бога, неуверенно): Вы думаете?

Бог (сквозь зубы): Безусловно.

Этингоф: Вот только не надо тут шепчетесь за моей спиной, как будто я ничего не слышу!.. Или, может, вы хотите еще раз ударить беззащитного Этингофа?.. Что ж, давайте. Бейте. Топчите. Издевайтесь… В конце концов, он терпел и ни такое, этот бедный и несчастный герой…

Анна: Послушайте. Это было случайно.

Этингоф: Неужели?

Анна: И непреднамеренно.

Этингоф: А-а… Значит, вы раскаиваетесь?

Анна: Да. Я раскаиваюсь… Если хотите, я даже могу дать вам корвалола.

Этингоф: К черту корвалол. Дайте мне лучше водки.

Анна: А разве вам можно?

Этингоф: А вы как думаете? (Нетерпеливо). Да, дайте же, дайте!.. Она там, в шкафчике.

Анна открывает шкафчик и наливает водку.

Да не жадничайте, лейте, лейте!

Анна: Если вы будете капризничать, то никогда не поправитесь.

Этингоф (приподнявшись и взяв рюмку): Зато когда я умру, то стану ангелом. (Быстро выпивает и отдает рюмку Анне). Ф-р-р-р… Буду летать и мочиться сверху на все эти шляпы, скуфейки, митры, на все эти неаппетитные рожи, в которых человеческого – только пломбы в зубах!.. (Кричит). О, Господи!.. Как же он устал, этот бедный Этингоф!

Анна: Вы успокойтесь, успокойтесь…

Бог: Между прочим, если хочешь знать, Этингоф, то мне, тоже часто бывает нелегко с людьми… Знаешь, сколько раз я говорил себе, ну, что ж, этот, конечно, безнадежен, но мы посмотрим теперь, как обстоит дело со следующим!.. Но следующий тоже был ничуть не лучше… И следующий после него тоже… И этот… И тот… И те, которые живут этажом ниже. И которые живут этажом выше. Те, кто в соседнем доме. И в соседнем квартале. И в соседнем городе… Все они, представь, были совершенно безнадежны, так что сила божья, как правило, оказывалась совершенно бессильной перед человеческой наглостью и глупостью, с которыми может справиться только один огонь… Надеюсь, ты догадываешься, куда я клоню?

Этингоф: Не знаю, куда ты клонишь, но только мне почему-то кажется, что это не совсем деликатно – стоять у постели умирающего и рассказывать ему о таких вещах, от которых хочется поскорее удавиться… (Кричит, быстро сев на диване и скинув на пол ноги). Все, все, все, все! Довольно!.. Не желаю больше ничего слышать и ничего понимать!.. Все, что мне надо сейчас это немедленно принять душ, иначе я сойду от всего этого с ума!.. (Вскочив, быстро идет к двери, Анне). Вы со мной?

Анна: Я?.. (Растеряно хихикает). Нет… Ну, что вы.

Этингоф: Тогда ждите меня, потому что когда я вернусь, то сообщу вам последнюю волю умирающего… Вы ведь знаете, что у умирающих всегда есть последняя воля?.. (Понизив голос, значительно). Мне кажется, она вам понравится.

Бог: А мне почему-то кажется, что ты уже давно поправился, Этингоф.

Этингоф (сквозь зубы): Молчи, Гиппократ…(Анне, несколько игриво). Не слушай его, моя козочка. Зачем слушать этого неудачника, который за столько времени не сумел сотворить ничего хорошего?.. Если бы не Тора, то про него вообще никто бы ничего толком не знал… (Исчезает, оставляя Анну и Бога одних).

Анна: Какой смешной… Он вас, кажется, тоже как-то смешно назвал.

Бог: Он меня Гиппократом назвал… Думает, наверное, что ему все позволено, потому что он еврей…

Анна: Вы не поверите, но я в детстве думала, что евреи это такие булочки с изюмом, которые нам давали в детском саду… (Смущенно хихикает). Правда, смешно?

Бог: Может они и булочки, конечно, но только среди этих булочек иногда такие экземпляры попадаются, что легко можно зубы себе поломать.

Анна: А зачем же вы их тогда избрали, если можно зубы поломать?.. Ведь это же вы их избрали, я читала.

Бог: А по-вашему, наверное, было бы лучше, если бы я китайцев избрал?..

Анна (немного растерянно): Ну… я не знаю.

Бог: Вот и я не знаю. (Делает несколько шагов по сцене, заложив руки за спину, понизив голос). Тем более что, говоря откровенно, все их достоинства выглядят таковыми только на фоне недостатков других, а вовсе не сами по себе, как они почему-то думают… Ну, возьмите, хотя бы, их страсть из всего делать проблему… Варить козленка в молоке его матери, не варить козленка в молоке его матери… Господи! Да разве в этом дело?.. А это упрямство, с которым они настойчиво отгораживаются от всего мира, только чтобы никто не лез к ним с распростертыми объятиями или с еще одним окончательным решением еврейского вопроса?.. Нет, вы только посмотрите, чего они только не напридумывали, чтобы другие оставили их, наконец, в покое?.. Это ведь форменная катастрофа, если подумать!.. Сначала они изобрели Олимпийские игры и футбол, чтобы неевреи сидели на стадионе и не думали заняться окончательным решением еврейского вопроса, потому что когда ты сидишь на стадионе, у тебя просто нет на это времени… Потом для тех же целей они изобрели телевизор, надеясь, что все будут сидеть по домам и смотреть, как господин Президент божится, что не позволит никому разговаривать с нами с позиции силы или рыдать над мексиканскими сериалами, которые действуют лучше всякого клея… Затем они придумали туризм, чтобы все ездили друг к другу и забыли бы про евреев хотя бы на время… Потом бизнес, торговлю и ценные бумаги, чтобы все думали о том, чтобы поскорее разбогатеть, а не о том, кто виноват в том, что это им никак не удается… Потом они придумали свободу, братство и равенство, и здесь они, конечно, слегка перестарались потому что многие воспользовались этим открытием для того чтобы обратить его против самих евреев. Но зато потом они наверстали упущенное, потому что придумали плюрализм, демократию и права человека, а вдобавок еще Организацию объединенных наций, чтобы все имели право высказать свое мнение, так что в результате начался такой бедлам, что никто не слышал даже своего собственного голоса, в то время как все евреи занимались своими делами, не опасаясь, что все эти кричащие смогут когда-нибудь договориться и приступить совместными усилиями к окончательному решению еврейского вопроса, тем более, что напоследок кроме всего прочего они изобрели еще атомную бомбу, долголетие, гимнастику, фитнес и книгопечатание, газеты, патриотизм, науку и образование, христианство и журнал Форбс, но самым главным их изобретением стал, конечно, телефон, предназначенный для того чтобы ругать евреев можно было сидя с комфортом дома и не выходя на улицу. (Громко и с горечью). И когда они все это изобрели, то пошли молиться по своим синагогам, чтобы Машиах поскорее поторопился, потому что жить в том мире, который они создали, было, прямо скажем, весьма и весьма затруднительно.

Этингоф (появляясь в дверях) Между прочим, я все слышал…(Проходит, вытирая голову полотенцем). И про телефон, и про атомную бомбу… По-твоему, это евреи во всем виноваты?

Бог: А кто же, миленький, виноват?.. Ведь не эскимосы же телефон изобрели.

Этингоф: Так ты еще и антисемит вдобавок… Не знал… (Швырнув полотенце на спинку дивана). Зачем же ты нас тогда избрал, таких жестоковыйных, если мы тебе не нравимся?.. (Анне). Он, наверное, нас для того избрал, чтобы нас, мучить было удобней…

Анна неуверенно хихикает.

Бог (Анне): Не слушайте его, моя красавица. У него в голове всегда такие ветры дуют, что слышно на другом конце города. (Уходя в кладовку). И не надо, пожалуйста, уговаривать меня остаться.

Этингоф (полный сарказма): Ну, конечно. Когда нечего сказать, всегда говорят, что в голове ветры дуют. (Сквозь зубы). Антисемит!.. (Громко кричит в сторону закрывшейся двери в кладовку). Евреи изобрели телефон для того чтобы звонить!.. (Какое-то время смотрит на закрывшуюся дверь, затем берет с дивана полотенце). Представляю, как он вам здесь надоел, пока меня не было…

Анна: Вы только не волнуйтесь, пожалуйста. Потому что я тоже хотела вам одну вещь сказать… (Застенчиво хихикает). Я думаю, вам, наверное, это даже неинтересно будет.

Этингоф (вытирая волосы): Отчего же неинтересно?

Анна: Оттого что это глупость одна, вот отчего.… Да вы сядьте, сядьте…(Толкает Этингофа в грудь, так что он садится на диван). Я вам сразу хотела сказать, но потом постеснялась, потому что когда вы ушли, то я все думала, думала над вашими словами, и поняла, что вы буквально во всем были правы, и про Моцарта, и про книжки, и про все остальное… (Решительно). Поэтому, знаете, что?.. (Подходя ближе к дивану и понизив голос). Хотите я разденусь?..

Этингоф (ошарашен): Зачем?..

Анна: А разве вы не хотели?

Этингоф: Почему же? Я хотел. Глупо было бы отрицать… Но только вы же меня отвергли, кажется?.. Ведь отвергли, скажите?

Не отвечая, Анна, плавно покачиваясь, начинает расстегивать верхние пуговицы платья. Какое-то время, Этингоф заворожено смотрит на это. Одновременно, дверь в кладовку немедленно скрипит и приоткрывается. Небольшая пауза.

(Трагическим шепотом). Нет…(Кричит) Нет!.. (Негромко). Остановитесь…(Быстро подбежав, захлопывает дверь в кладовку и отгораживает ее ширмой; возвращаясь). Не знаю почему, но мне кажется, что вы меня немного смущаете…(Опускаясь на диван). Как будто мне пятнадцать лет и меня опять вгоняют в краску все эти пуговички, подвязки, тесемочки и бретельки… (Хихикает). Как маленького мальчика, у которого только одно на уме, хоть он, ей-богу, никогда об этом не признается… Вы, что же это, действительно хотите… хотите… Да?.. Да?

Анна: Я думала, что может быть, это будет вам приятно.

Этингоф: Мне? (Смущенно хихикает). Не скрою. ( Хихикает). Отчего же… Конечно… Меня только смущает, что я почему-то сам все время смущаюсь и ничего не могу с этим поделать!.. (Смущенно хихикает). Просто какое-то наваждение.

Анна: Я вам скажу, я вам скажу… Это потому, что ваши предрассудки мешают вам жить легко и приятно… Но если вы раскрепоститесь, то вам сразу станет гораздо легче!.. (Уплывая за ширму). Раскрепоститесь, раскрепоститесь!..

Этингоф: Куда же вы?.. Постойте…

Анна: Я сейчас, сейчас. (Скрывается за ширмой и почти сразу же появляется, но уже без платья, которое она держит в руке. Теперь на ней черна прозрачная комбинация, впрочем, по нынешним меркам, вполне целомудренная. Бросив платье на спинку дивана, кружит по сцене). Вам нравится? Нравится?.. (Кружится перед сидящим Этингофом). Я купила это совершенно случайно, а потом мне пришлось все перешивать, потому что оказалось, что я купила на два размера больше. Зато когда я все перешила, то стало гораздо лучше, даже не сравнить… Видите, какая прелесть?.. (Кружит, затем опускается на противоположный от Этингофа край дивана).

Этингоф (хрипло): Я вижу… вижу… Какой у вас прекрасный вкус… Эти помпончики вы тоже сами пришивали?

Анна: Я все сама пришивала…И бретельки, и рюшечки, и помпончики… Вам, правда, нравиться?

Этингоф: Восхитительно. Восхитительно. А особенно, эти рюшечки.

Анна (подвигаясь ближе): А может, вам все-таки не нравится?

Этингоф (отодвигаясь): Ну что вы, не нравится!.. Очень, очень нравится.

Анна: Зачем же вы тогда отодвигаетесь, если нравится? Я ведь вас не съем.

Этингоф: Это я по инерции, по инерции!

Анна: Тогда может, вы меня еще раз козочкой назовете, если по инерции? (Придвигаясь). Вам ведь не трудно будет меня козочкой назвать?

Этингоф (загнанный в угол дивана, хрипло): Отчего же?.. Мне не трудно… Я вас как хотите, назову, только скажите…

Анна: Так называйте же, называйте!

Этингоф (жалобно): Козочка моя…Ме-е-е-е… Ме-е-е-е…

Анна: Я тут! Я тут! (Бросившись на Этингофа, впивается в него страстным поцелуем).

Пауза. Долгий поцелуй.

Этингоф (освободившись, тяжело дыша): Воздуха!.. Дайте мне воздуха!

Анна: Боже, какой вы милый! (Вновь пытается поцеловать Этингофа).

Этингоф (уворачиваясь): Нет… Нет… Вы помнете, помнете… Посмотрите, это же наше интервью!

Анна: И пускай, пускай!… Мы напишем еще … Сто интервью, двести интервью!.. Сто тысяч интервью!.. Дайте же мне вас, дайте!.. (Лаская Этингофа, вновь впивается в него поцелуем).

Вновь пауза. Длится долгий поцелуй.

Этингоф (освободившись, хрипло): Постойте, постойте!.. Я не могу так сразу… Мне надо сначала собраться, мне надо сначала понять, мне надо осмыслить, осознать, продумать!.. Кто я?.. Где я?.. Зачем, зачем?..

Анна: А что же это вы, интересно, раньше думали, когда носились тут за мной, как угорелый?

Этингоф: Я заблуждался, заблуждался… Мне следовало бы сначала все обдумать, все взвесить, все оценить…

Анна: Глупости, глупости… Чего вы собираетесь осмысливать, когда еще ничего не случилось?

Этингоф: По-вашему, это ничего? (Пытается вырваться). Ничего?

Анна: Лежите, лежите… Разве вам тут плохо лежится?

Этингоф: Не в том дело, не в том дело!.. Вы просто не понимаете, что во мне бушуют мысли!.. Океан мыслей! Монблан мыслей!.. Гольфстрим мыслей, форменный Гольфстрим!.. И я не хочу, чтобы этот Гольфстрим превратился в маленький и грязный ручеек только потому, что мы неправильно истолковали импульс, который посылает нам природа!.. (Тоскуя). О, если бы знать!.. Если бы знать!..

Анна: Какой интересный! (Пытается вновь поцеловать Этингофа).

Этингоф (сопротивляясь): Нет, нет!.. Пустите!.. Нам следует сначала все понять, все оценить, все осмыслить…

Анна: И к тому же еще изучить, освоить, уяснить и записать… Интересно, кто это тут у нас такой умный лежит?..

Этингоф: Где?

Анна (шипя, Этингофу): Да вот же, вот!

Этингоф: Это я тут лежу…

Анна: Вот и лежите себе, ради Бога, но только молча, молча, если не хотите все испортить!..

Этингоф (скорбно): Мой Гольфстрим!.. Мой Гольфстрим!..

Анна (в восторге): Боже, какой же вы непослушный!.. Я ведь сказала вам, молча, молча… (Закрывает Этингофу рот поцелуем).

Пауза. Длится поцелуй.

(Оторвавшись от Этингофа): А теперь молчите, молчите!.. Потому что вы только все испортите своими умными разговорами!.. Зачем они вообще нужны, эти смешные слова, из которых нельзя приготовить даже яичницу?.. Нет! Нет!.. Вы будете молчать, а я буду вас любить, но только молча, молча, чтобы было слышно, как все тонет в этом молчании, которое уносит нас отсюда прочь, прочь…

Этингоф (слабея): Прочь… прочь…

Анна: Только молчите, молчите…

Этингоф: Я молчу, молчу…

Анна (восторженным шепотом): Боже, какой ты милый, милый, милый! (Целует Этингофа).

Из кладовки, между тем, появляется Бог. В руках его раскрытый веер. Бесшумно подойдя ближе, он какое-то время стоит, рассматривая лежащих, затем негромко кашляет, давая знать о своем присутствии. От неожиданности Анна визжит.

Этингоф (вскакивая): Тебе-то тут что надо, господи?.. Я ведь сказал, сиди в кладовке! (Широко распахнув халат и загораживая им Анну). Спрячьтесь, спрячьтесь за мой халат, потому что от этого самодура можно ожидать чего угодно!

Бог: К чему эти смешные слова, Этингоф?.. Я просто проходил мимо, потому что мне захотелось немного подышать свежим воздухом!.. В квартире душно. (Опускаясь на стул и демонстративно обмахиваясь веером). Может быть, у вас другое мнение, но лично я не нахожу в этом желании ничего преступного.

Анна: Я сейчас оденусь, оденусь!.. (Быстро надевает за спиной Этингофа платье).

Бог: Обратите внимание, что я совершенно на этом не настаиваю. (Обмахиваясь веером). А кстати, когда вы оденетесь, советую вам поинтересоваться у господина писателя относительно того, с какой целью несколько лет назад он так рьяно изучал Тору, что можно было подумать, что от этого зависит его жизнь… Мне кажется, вам это будет любопытно.

Анна (выглядывая из-за Этингофа, торопливо): С какой целью?

Бог: Да, да… Пускай расскажет.

Анна (шепотом): Ты слышал, миленький?

Этингоф: Глупости, глупости… Не слушай этого клеветника, козочка моя Я изучал Тору, чтобы быть ближе к своему народу… Для чего же еще, по-вашему?

Анна (выглядывая, Богу): Он хотел, чтобы ближе быть, вот для чего.

Бог: Ну, тогда спросите его про институт наложниц… Спросите, спросите… Пусть расскажет, как он все Священное писание перерыл только для того, чтобы беспрепятственно потакать своим слабостям и порокам… Тогда и посмотрим, кто тут у нас клеветник.

Анна: Что это миленький, за институт такой?

Этингоф (нервничая): Это так. Глупость одна… Не слушай его, гусеничка моя. Он в последнее время что-то совсем уже плохо соображает. Даже заговариваться стал. (Богу, сердито). И что ж, что институт?.. В Торе написано, что женатый мужчина может сколько угодно иметь наложниц, а раз так, то нечего и цепляться понапрасну. Небось, Тора плохого не посоветует. (Анне). Верно, козочка моя?.. Раз написано, что взял Авраам себе наложницу, так значит, так тому и быть, потому что это в Торе написано и лучше уже не скажешь. А что можно Аврааму, то можно и его детям…

Некоторое время Бог и Анна выразительно смотрят на Этингофа. Небольшая пауза.

Бог: Ну, теперь вы сами видите, какой вам подарочек на голову свалился. (Обмахиваясь веером). Три года рыться в Торе только затем, чтобы можно было сослаться на ее авторитет и с чистой совестью изменять Фриде Марковне!.. (Анне). Это супругу его покойную так зовут, Фрида Марковна.

Этингоф (поспешно): Она умерла уже.

Анна: Зачем же вы мне сказали, что изучали Тору, чтобы ближе быть?

Этингоф: Так ведь это только в некотором смысле, ангел мой!.. В некотором смысле только…

Бог: В таком, чтобы никто не догадался.

Этингоф (Богу): Исчезни!

Анна (плачет) Вот оказывается, какой вы безнравственный человек, Этингоф…Я уйду, уйду…

Этингоф: Да! Да… То есть, нет, нет!.. Зачем? (Богу, сквозь зубы) Ну, кто тебя просил, идиот!.. (Анне). Это все вранье, вранье!.. Да и когда это все было, скажите на милость?.. Сто лет назад?.. Двести лет назад?.. Все уже давно забыли, кроме этого книжника и фарисея!

Анна: Вы все равно не должны были так поступать!

Этингоф: Я согласен, согласен!.. Но только потому, что я хотел, как лучше… Потому что если подумать, ангел мой, то от чего же?.. Если Тора позволяет, то почему же нам не воспользоваться этим?.. Ведь это было бы с нашей стороны даже невежливо отвергать…

Анна: Почему?.. Почему? (Схватив полотенце, хлещет им Этингофа). Вот почему! Вот почему!.. Вот почему!

Этингоф (падая на колени): Бейте меня! Бейте! Я заслужил, заслужил!

Анна (хлеща): Если бы вы только знали, какой вы гадкий!

Этингоф: Я знаю! Знаю… Но это только потому, что все так сложилось! (Защищая голову). Это судьба, судьба!..

Бог (Анне): Дайте мне, дайте, я покажу вам, как надо. (Взяв у Анны полотенце, быстро скручивает его и с удовольствием хлещет Этингофа). Вот так!.. Вот так!.. Главное, чтобы удар был быстрый и с оттяжкой… (Показывает).

Этингоф (прикрывая голову): Ой… Ой… Ой… Это судьба… судьба!

Бог (отдавая Анне полотенце): Когда человек не хочет смотреть правде в глаза, он все валит на судьбу или на Тору, лишь бы только самому не брать на себя никакой ответственности.

Этингоф: Не слушайте его, не слушайте!.. Ну, какая там ответственность!.. Какие-то жалкие приживалки, на которых никто даже и смотреть бы не стал!.. Да, какие из них, ей-богу, наложницы?.. Так. Пустяки. Мелочь. Недоразумение.

Бог: Это он сейчас говорит, что недоразумение…

Анна: Вы это сейчас только говорите.

Бог: А дай ему волю, так он, наверное, с этими недоразумениями и не расставался бы…

Анна: А дай вам волю, так вы бы и не расставались совсем.

Этингоф (протягивая к Анне руки): Гусеничка моя!.. Ну, посмотри же на меня… Ведь это все форменная клевета.

Анна: Ах, как я устала от всего этого… Какие же они все-таки ужасные создания, эти мужчины… (Трогая растрепавшиеся волосы). Вы только посмотрите, как я тут с вами вся порастрепалась, просто ужас… Где тут у вас можно привести себя в порядок?

Этингоф: По коридору, по коридору, ангел мой… Так прямо и идите.

Анна уходит.

(Поднимаясь с колен). Ну, что, доволен теперь?.. Все помои вылил на бедного Этингофа или у тебя еще припасено?

Бог: Что касается помоев, милый, то каждый льет их на себя сам и моя помощь тут не требуется… Разве я не предупреждал тебя, что все тайное рано или поздно становится явным?..

Короткая пауза. Этингоф и Бог смотрят друг на друга. Неожиданно откуда-то из глубины квартиры раздается истошный визг Анны и почти сразу же на пороге комнаты появляется она сама.

Анна (кричит, показывая пальцем): Там…Там…

Этингоф: Что, что?

Анна: Мертвый! Мертвый!.. Совершенно мертвый. (Прячется за спиной Этингофа). Мужчина. В сапогах. Мокрый и мертвый…

Бог: Мокрый, мертвый и в сапогах… Какая мерзость, должно быть!.. (Поднявшись). Наверное, мне будет лучше к себе пойти. (Уходит).

Этингоф: Успокойся, успокойся, моя козочка…Это, наверное, дядя мой, о котором я тебе еще не рассказывал… Он к нам иногда заходит, чтобы ванну принять.

Анна: Но он совершенно мертвый!.. Вы что, не понимаете?

Этингоф: Конечно, он совершенно мертвый, душа моя… А как, по-вашему, должен выглядеть человек, которого топила в ванной вся коммунальная квартира?

Анна: Но зачем? Зачем?..

Этингоф: Откуда мне это знать, милая?.. Никто, наверное, и не помнит уже, зачем. Ведь сорок лет прошло. Теперь он иногда заходит по старой памяти, чтобы помыться… Нельзя же все время грязным ходить…

Анна: Какой ужас!.. Я теперь, наверное, никогда не смогу ванну принимать… Он ушел? Ушел?

Этингоф: Убежал, я думаю.

Анна (опускаясь в кресло) Господи!.. Если бы вы только знали, как мне было страшно!

Этингоф: А это, потому что вы на меня набросились из-за этого глупого института наложниц, которого, может, на самом деле и не было никогда.

Анна всхлипывает

Ну, будет вам, будет… Что ж, теперь… (Подходя ближе, понизив голос). А хотите я вас на коленочках покачаю?

Анна: Зачем?

Этингоф: Я думал, может вам приятно будет… Но если вы не хотите, то давайте я вам тогда одну вещицу интересную покажу… (Открыв один из ящиков письменного стола, достает оттуда маленький камушек). Вот, взгляните… Такого, я вас уверяю, вы еще не видели.

Анна: Что это?

Этингоф: Это камушек один. Я храню его с детства, потому что он волшебный.

Анна: Какой смешной… Зачем он вам?

Этингоф (загадочно): А вы разве не видите?..

Анна: Что?

Этингоф: Да вон же!.. Здесь внизу… Маленькая дверка… Видите?

Анна: Где?

Этингоф: Да вы поверните, поверните, вот же она… Маленькая дверца с ручкой.

Анна: Ой, и правда!.. Вот она!.. Какая малюсенькая!..

Этингоф: Я нашел его в скверике, возле фонтана. Другой бы, может, и не догадался бы, а я сразу понял, что это такое. (Громким шепотом). Потому что там – Рай.

Анна (шепотом): В камушке?

Этингоф (шепотом): Прямо там, за этой дверцей. Теперь вы понимаете, что это за камушек?

Анна (шепотом): Прямо за дверцей?.. Но ведь Рай большой. Он огромный. Как же он умещается в таком маленьком камушке?

Этингоф: А я откуда знаю, как он там умещается?.. Достаточно знать, что он тут, совсем рядом, за дверкой… Когда придет время, я проберусь туда и встану рядом с дверкой. И буду стоять там столько, сколько понадобится. А когда ангелы небесные откроют эту дверцу, чтобы выбросить из Рая мусор, я сразу – шмыг! (Довольный смеется).

Анна: Шмыг?

Этингоф: Шмыг.

Анна: А можно мне тоже, шмыгнуть вместе с вами?

Этингоф: Зачем?

Анна: Вы что же, хотите один туда попасть?

Этингоф: Признаться, я как-то об этом раньше не думал… Вы разве тоже хотите?

Анна: А вы как думаете?

Этингоф: Я думаю, что нам сейчас еще рано об этом говорить. (Отнимает у Анны камушек и возвращает его в ящик стола). В конце концов, это не игрушка, чтобы вот так вот взять и все сразу решить… Там видно будет…

Резко и оглушительно звонит телефон.

(Скривившись как от зубной боли). О, Господи…

Телефон звонит.

Не подходите!.. Это Фрида Марковна звонит… Слышите, какой звоночек?.. Словно стальной буравчик. (Сквозь зубы). Так прямо и норовит пробуравить тебе что-нибудь…

Анна: Но ведь вы сказали, что она умерла, Фрида Марковна… Как же она может звонить, если умерла?

Этингоф: А вы, наверное, думаете, что это ее остановит?.. Я вас умоляю… Ничто во всем мире не остановит Фриду Марковну, когда что-то втемяшится в ее маленькую головку… (Схватив подушку, быстро накрывает ею телефон).

Анна: А вдруг она сюда придет?

Этингоф: Зачем?

Анна: Ну, я не знаю… Вы только представьте, мы тут сидим и вдруг она, раз!…(Замерев, прислушивается). Вы слышали?

Этингоф: Что?

Анна: По-моему, там кто-то звонил… Мне кажется, надо пойти посмотреть.

Этингоф: Не надо!

Анна: Вы думаете, это Фрида Марковна пришла? (Идет к двери).

Этингоф: Откуда я знаю, кто это пришел?.. Мы живем в таком мире, где нельзя поручиться даже за собственную тень… Эй, куда вы?.. Стойте, не надо… Я боюсь. (Быстро прячется под журнальный столик.)

Анна: Я только посмотрю, только посмотрю…(Исчезает и сразу появляется с накинутым на голову полотенцем, топая, идет по сцене, загробным голосом). Милый, где ты?

Этингоф (из-под столика): Кто это?

Анна: Это я, твоя жена.

Этингоф (вылезая): Глупости. Глупости… Моя жена никогда не говорила мне "милый"… Она всегда говорила мне – "дрянь", "скотина", "тряпка", и "где твое чувство меры"?

Анна: Дрянь! Дрянь! Дрянь!.. Где твое чувство меры, скотина?

Этингоф: О, Господи!.. (Быстро прячется под столик). Это ты?.. Ты?.. Что тебе надо, ангел мой?

Анна: Я хочу знать, зачем ты изменял мне, мерзавец?

Этингоф: Зачем же мне было тебе изменять, душенька моя?.. Это неправда!.. Они сами ко мне липли, все эти шлюхи, у которых только одно в голове… Я ведь не виноват, что у них такая страсть к художественному слову, что ты даже не успеваешь и штаны-то толком снять, не говоря уж про другое!.. А ты зачем пришла, радость моя?

Анна: Зачем?.. Зачем?.. Чтобы взять у тебя интервью… Нет! Чтобы примерно наказать тебя за твое поведение! (Незаметно открыв ящик стола, похищает оттуда камешек Этингофа и прячет его в своей сумочке).

Этингоф (выползая из-под столика, ползет на четвереньках): Это клевета, друг мой, клевета!.. Зачем мне какие-то нимфоманки, когда у меня есть священная память о нашем браке?.. Ты разве не видела, какую оградку я тебе новую поставил?.. Это ведь прелесть, а не оградка!.. А веночек?.. (Наткнувшись на Анну). Кто это? (Подняв голову). Это вы? Вы?.. Позвольте, а где же тогда?.. (Растерянно озирается). Вы случайно ничего тут не видели?

Анна: Ничего.

Этингоф: Тогда может, это был сон?.. Сон? (Негромко). Какое счастье…(Поднимается на ноги). Ну, конечно, это был сон… Сначала я показывал вам мой камешек, а потом вы, куда-то побежали, чтобы открыть дверь и тут я, наверное, заснул… (Открывает ящик стола). Интересно, а где же мой камушек?.. Я помню, что положил его на место.

Анна, пожав плечами, отходит в сторону.

Постойте, постойте… Мне почему-то кажется, что вы знаете, где… А ну-ка, дайте мне вашу сумку…Дайте, дайте… (Вырывает сумка). Да, дайте же, наконец!.. (Смотрит в сумку). Да, вот же он, смотрите… Вы это что же, хотели мой камешек украсть?

Анна: И ничего я не хотела. (Садится на диван). Я думала, он вам больше не нужен

Этингоф: Как же это не нужен!.. Вы соображаете, что говорите?

Анна: А зачем вы завели себе институт наложниц?.. Может, мне это обидно, что вы такую гадость завели…

Этингоф (догадываясь): Что такое? (Подходит ближе). Козочка моя!.. Неужели ты меня ревнуешь?.. (Опускаясь на диван). А ну-ка, ну-ка, ну-ка…

Анна (отодвигаясь): И ничего я не ревную. C чего вы взяли? Мне просто обидно, что вы так низко пали, вот почему…

Этингоф (подвигается совсем близко): И совсем не поэтому.

Анна (отодвигаясь): А вот и поэтому.

Этингоф (подвигаясь): Не по этому.

Анна (отодвигаясь): А почему же?

Этингоф: Потому что я тебе нравлюсь.

Анна: Вы гадкий, гадкий!

Этингоф: Да, да!

Анна: Мерзкий, самодовольный обманщик!

Этингоф: Это я! Это я!

Анна: Безнравственный, аморальный, низкий…

Этингоф: Мерзавец. Иуда. Аль-Капоне. (Набрасывается на Анну).

Анна: Пустите меня, пустите!..

Этингоф: Никогда! Никогда!.. Когда я вижу вас, то ничего не могу с собой поделать… Это импульс, импульс! (Целует Анну).

Долгая пауза. Длится поцелуй.

Анна (отрываясь от Этингофа, слабо): Я умру… умру…

Этингоф: Если бы не этот деспот, то мы могли бы уже давно раскрепоститься… (Сердито). Черт знает, что… В собственном доме негде укрыться от назойливой заботы небес.

Анна: Перестань, перестань… Зачем эти глупые слова, от которых нет никакого толка?.. Лучше обними меня… А теперь думай о том, что я буду твоим океаном, а ты будешь моей маленькой лодочкой, которая понесет нас туда, где уже не будет никаких слов…

Этингоф (подхватывая): А только всхлипы, стоны, шуршания, восклицания, причмокивания, вздохи, умопомрачения и поцелуйчики…

Анна: Этингоф!

Этингоф: Виноват!.. Где старые небеса совьются, а новые разовьются, так что все импульсы, наконец, придут к общему согласию…(Кричит). Инь и Янь!.. Инь и Янь!.. Мне кажется, в этом что-то такое есть! (Вновь набрасывается на Анну).

Долгая пауза. Длится поцелуй.

Анна (отпущенная Этингофом, слабо): Этингоф!.. Ты невыносим!

Этингоф: Пускай! Пускай!.. Это потому, что меня гложут разные мысли…Гольфстрим мыслей!.. Монблан мыслей!.. Ах, если бы я снова мог стать красивым, молодым и убедительным!.. Таким, чтобы все говорили – посмотрите на этого Этингофа!.. Да он убедит, кого хочешь, дай ему только волю!.. Куда же ты, гусеничка моя!

Анна: Пустите! Пустите!.. (Вырывается от Этингофа, вскочив на ноги). Я тоже хочу быть убедительной… Чтобы все говорили – ах, какая же это убедительная козочка! (Хихикая, кружит по сцене). Ах, какая!.. Какая!.. Какая!..

Этингоф: Вернитесь, вернитесь!.. Зачем вы покинули наш уютный диван?.. Идите ко мне, и вы узнаете, что такое искусство убеждения, когда за него берется Этингоф!

Анна (останавливаясь): Я приду, приду… Но только сначала я должна рассказать вам про себя одну вещь… Вдруг вы не захотите, не захотите?..

Этингоф (протягивая руки): Гусеничка моя!

Анна (ускользая): Нет, нет!.. Сначала послушайте, что я вам расскажу… Потому что на самом деле, я всю жизнь была совершенно не убедительная, особенно в детстве, когда все время кажется, что тебя никто не принимает всерьез, несмотря на то, что ты стараешься кричать и смеяться громче всех, надеясь, что на тебя обратят внимание… (Опускаясь на диван). Ах, какой я была неубедительной, просто ужас!.. Но хуже всего было то, что я чувствовала себя совершенно пустой, словно внутри у меня ничего не было, – ни чувств, ни мыслей, ни настоящих желаний, а только эта ужасная пустота, у которой не было даже имени… Вот почему больше всего на свете я любила играть после дождя где-нибудь возле лужи, отыскивая в воде мокрые камешки и битые стеклышки, которые сверкали на солнце, как настоящие драгоценности и, кажется, могли хоть на время заполнить эту ужасную пустоту, которую я чувствовала… Вы понимаете, понимаете?

Этингоф: Если говорить откровенно, гусеничка моя, то в последнее время мне самому иногда кажется, что внутри у меня уже давно ничего нет.

Анна: Вот видите!.. И у меня тоже… А главное, я все никак не могла вспомнить, кто я такая? Откуда?.. Как будто кто-то не пускал меня в мою собственную память и все время нашептывал в уши какие-то глупости, вроде того, что из ничего ничего не бывает или что подобное тянется к подобному, как будто кто-то действительно мог когда-нибудь предоставить этому убедительные доказательства… (Понизив голос, почти шепотом). Но однажды я все-таки вспомнила… Вы понимаете?.. Я вспомнила.

Этингоф: Что?

Анна: Одну вещь… Может, вам это совсем не интересно, но однажды, когда я смотрела телевизор, я вдруг вспомнила, что когда-то давным-давно я была маленькой пластмассовой куколкой… Ну, знаете, таким маленьким голышом, меньше ладони… Мне и до этого часто снилось, что на самом деле, я – это совсем не я, а маленькая куколка, но я думала, что все это просто глупые сны, пока однажды не вспомнила, кто я такая на самом деле… Вы понимаете, понимаете?

Этингоф: Не может быть… Не может быть…

Анна: Что? Что?

Этингоф: Так значит, это ты?.. (Смеясь, протягивает к Анне руки). Нет, этого не может быть… Это ты? Ты?..

Анна: Что?.. Что?

Этингоф: Моя куколка… Моя маленькая куколка… (Смеется).

Анна: Твоя куколка?..

Этингоф (смеясь): Моя маленькая куколка, которую я потерял когда-то в парке… (Неожиданно всхлипнув, закрывает лицо руками).

Анна: Значит… Значит… Это ты?.. Ты?

Этингоф: Да, да… Это я, это я… Мне было тогда пять лет, и шел снег… Ты помнишь? Помнишь?

Анна: Не может быть… Неужели, это ты?

Этингоф: Это я, это я… Помнишь?…Шел снег, и было уже совсем темно… Я сидел на санках, и моя няня тащила меня по этому снегу… Мне кажется, у меня все помутилось в голове… Иди сюда… Мне надо посмотреть… Покажи мне,покажи…

Анна: Что? Что?

Этингоф: Вон там… там… Да повернись же… Еще, еще… А теперь подними платье…

Анна: Мне кажется, это будет не совсем прилично.

Этингоф: К черту приличия… Там, на левом бедре, у тебя должен быть штампик… Такой маленький… Шестигранный… С буковками.

Анна: Боже мой!.. Откуда ты это знаешь?.. Это невероятно, невероятно!.. Я родилась с этим маленьким штампиком…

Этингоф: Боже мой!.. Это ты! Ты!.. Я сейчас умру. Умру!.. Там были такие маленькие буковки… Буковки и еще циферки…

Анна: Да, да… Там написано, написано…

Этингоф (быстро): Подожди, я скажу сам!.. Там было написано ГОСТ и еще циферка пять, циферка шесть и циферка девять…

Анна: Ах! (Опускается на стул, прижимая руки к груди, негромко). Не может быть!

Этингоф (опускаясь на диван, негромко): Не может быть…

Долгая пауза. Этингоф и Анна смотрят друг на друга.

Этингоф (негромко): Я так и знал… Стоило тебе войти, как я сразу подумал, что это ты.

Анна: Не может быть, чтобы сразу.

Этингоф: Почти, почти… Я подумал, какое знакомое лицо.

Анна: Зачем же тогда ты хотел меня выгнать, если знакомое?

Этингоф: Гусеничка моя!.. Ну, зачем, зачем нам вспоминать теперь какие-то недоразумения?.. Лучше давай вспомним что-нибудь приятное… Ты ведь не забыла?.. Была зима и нянька везла меня на санках, а я держал тебя в своей руке, чтобы ты не замерзла… Господи! С тех пор прошло столько лет, а я вижу все, как будто это было только вчера…Снег. Фонари. Скрип санок.

Анна: И этот противный карман, где была целая куча крошек!

Этингоф: И где я заворачивал тебя в носовой платок, потому что ты была совершенно голая!

Анна: Представляю себе, как ты радовался.

Этингоф: Не скрою. Зачем?.. Ты будила во мне фантазии… (Поспешно). Но не такие, не такие… А воздушные, воздушные.

Анна: Интересно, почему все мужчины говорят всегда одно и то же?

Этингоф: Не все, не все!.. Только один я и больше никто… Ну, подумай сама, радость моя, разве кто-нибудь любил тебя сильнее, чем я?.. А как я страдал?.. Как я страдал в разлуке! Один. Лицом к лицу с этой ужасной Фридой Марковной, так что даже ангелы, пролетая надо мной, говорили – о, этот бедный, бедный, бедный Этингоф!

Анна: Бедный, бедный Этингоф…

Этингоф: Бедный, бедный Этингоф…

Анна: Бедный, бедный, Этингоф…Господи, что с тобой?

Этингоф (схватившись за сердце): Пустяки… Пустяки… Мне просто немного душно, вот и все…

Анна: Тебе что-нибудь дать?.. Что-нибудь принести?

Этингоф: Ничего. Ничего… Сейчас все пройдет… Надо только немного полежать… (Ложится, протягивая Анне руку). Сядь, сядь со мной…

Анна (взяв Этингофа за руку и присаживаясь рядом): Я тут, я тут…

Небольшая пауза.

Этингоф (негромко, издалека): Как все-таки смешно… Когда я был моложе, то думал, что мир бесконечен и у меня вряд ли хватит сил, чтобы обойти его из одного конца в другой… Но прошло время и я убедился, что мир со всеми своими чудесами легко умещается в одном случайном взгляде или в одном не к месту оброненном слове, которое расслышит далеко не всякое ухо…(Смолкает).

Анна: Да, да… Только не волнуйся, не волнуйся. Все будет хорошо… Вот увидишь… Увидишь…

Долгая пауза.

Анна сидит, держа в своих руках руку Этингофа.

Из кладовки вновь появляется Бог. В руке его – почти пустая банка варенья. Он останавливается возле лежащего и какое-то время молча стоит рядом, вглядываясь в его лицо.

Анна: Он умер.

Бог: Не слепой. (Взяв руку Этингофа, ищет пульс, затем возвращает руку на место). Как видишь, это было совсем несложно.

Анна: Да.

Бог: Хочешь варенья?

Анна: Нет.

Бог: Глупости. Попробуй.

Анна: Я не хочу.

Бог: Ну, как знаешь. (Идет по сцене, доскребывая остатки варения).

Пауза.

(Поставив пустую банку на стол). Признаться, меня всегда удивляло, что человек всегда представляет себе смерть в виде какого-нибудь ужаса с косой или черепом, тогда как на самом деле она выглядит вполне безобидной, вполне домашней и ничуть не похожей на другие смерти… К одному она приходит в виде какого-нибудь грязного платка, к другому, как детский воздушный шарик, а к третьему как маленькая пластмассовая куколка с голубыми глазами… Смерть у каждого своя, вот почему она заявляет о себе не откуда-то извне, а из глубины твоей собственной жизни, так что, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что ты сам есть своя собственная смерть, которая приходит, чтобы вернуть тебя самому себе… (В сторону лежащего). Слышишь меня, Этингоф?

Анна: Он умер

Бог: Безусловно. И при этом именно так, как хотел. Слегка небрежно, немного с вызовом и с таким выражением лица, как будто ему опять удалось сделать единственно верный шаг, оставив с носом всех своих недоброжелателей. (Отходя от дивана, негромко). Пожалуй, мне следовало бы познакомить его с одной умной вещью. Всего только несколько слов о том, как однажды ученики привели к равви слепого и спросили его – кто виноват в том, что он слеп, этот бедный человек – может быть, это вина его родителей, за грехи которых он пострадал? Или, может быть, он сам получил по заслугам за свои собственные грехи?.. Но равви ответил им – ни то, и не другое, дети мои, ни то и не другое… Знайте, что все что случилось, случилось только для того, чтобы в нем проявила себя слава Божья!.. (Этингофу). Ты меня слышишь, Этингоф?.. Божья слава…

Анна: Он умер.

Бог: Разумеется… Но все же не настолько, чтобы не понимать того, что я говорю… (Кричит неожиданно и громко). А я говорю, что он сам есть эта самая Слава, которую почти не отличить от его собственной жизни!.. Слышишь меня, Этингоф?.. Ты сам есть слава Божья… И ты, и весь этот ужас, вместе с этим дымом, и этой сажей, и этим отчаяньем, от которых никуда не деться, пока не пройдешь до конца весь путь… Неужели, это так трудно понять, сынок, что ты проходишь через это, как проходят через свою собственную жизнь? Словно Моше, который шел когда-то через Чермное море, веря, что ни одна капля не замочит его ног?.. Ах, Этингоф, Этингоф!.. Неужели ты и правда думаешь, что Бог может упустить из своих расчетов хотя бы одну душу, бредущую от рождения к смерти?.. Хотя бы одну душу беременную смертью, которую ты несешь в себе, как твой дар Богу, как твой беспроигрышный билетик, как твою Славу Божью, которую Небеса со смирением делят с тобой, надеясь, что когда-нибудь придет день, когда ты, наконец, прозреешь?.. (Смолкнув, молча стоит возле лежащего).

Короткая пауза.

(Анне). Надеюсь, хоть ты меня слышишь, женщина.

Анна: Он умер.

Бог: Я заметил.

Анна: И что теперь?

Бог: Что теперь?.. Забавно, что ты спрашиваешь об этом у меня.

Анна: Разве ты уже не Бог?

Бог: Вот только не надо, пожалуйста, делать из меня козла отпущения… (Сердито) В конце концов, ты все прекрасно знаешь сама… История сыграна. Занавес сейчас опустится. И вряд ли, кто-нибудь вспомнит завтра какого-то Этингофа с его пластмассовой куколкой, у которой в голове можно найти все что угодно, кроме того, что там должно быть. (Идет к двери в кладовку). Можешь забирать его. Мне он больше не нужен…

Анна: Постой…

Бог: Прощай. (Хлопнув дверью, исчезает в кладовке).

Пауза. Анна молча сидит рядом с Этингофом, держа в своей руке его руку.

Этингоф (хрипло): Анна…

Анна: Я здесь.

Этингоф: Я, кажется, потерял сознание…

Анна: Это от духоты. От духоты. Здесь душно.

Этингоф: Мне показалось вдруг, что мне опять пять лет и опять идет снег, а я грею тебя в своем кармане, и фонари вокруг горят вполнакала, готовые вот-вот погаснуть… А потом я услышал, как заиграла музыка… (Приподнимается). Ты слышишь? Слышишь?.. Мне кажется, она где-то совсем рядом.

Анна: Лежи, лежи…

Этингоф: Нет, нет, пора вставать… (Поднимаясь с дивана). Мне кажется, что-то произошло. Что-то странное, нелепое, невозможное. Похожее на Эйфелеву башню или пирамиду Хеопса… Где Он?

Анна: Не знаю.

Этингоф (идет к кладовке): Наверное, это глупо, но я почему-то чувствую, что его здесь уже нет. (Быстро открывает дверь и заглядывает в кладовку). Пусто.

Анна: Какое счастье!

Этингоф: Не говори так… В конце концов, это Он все придумал. И тебя, и меня, и всю эту историю, в которой мы встретились…

Анна: Пускай, пускай. Какая теперь разница?.. Ведь все уже позади, правда?

Этингоф (лихорадочно): Все к лучшему, к лучшему!.. В конце концов, разве может быть по-другому, если все, что должно было произойти – произошло, а то, что должно было случиться – случилось?.. Если все дела сделаны, все слова сказаны, а все новости превратились в банальности, от которых тошнит?.. Неужели после этого мы останемся здесь хотя бы еще на полчаса?.. Никогда, никогда!

Анна: Никогда!..

Этингоф: Мы уедем, уйдем, убежим…

Анна: Да, да!..

Этингоф: Прочь отсюда, от этой чертовой квартиры, от этих бессмысленных разговоров, от этих живых мертвецов!..

Анна: Да, да!..

Этингоф: Пустим корни в другой земле, будем расти, как секвойи, как эвкалипты, как лиственница, сто лет, двести лет, тысячу лет, рядом, вместе, переплетая ветви, встречая рассветы и слушая шум листьев и дробь дождя!.. Там, где никто не придет, никто не скажет нам: эй, вы, ваше время кончилось, убирайтесь вон, потому что уже подросли другие, которые требуют для себя места…

Анна: Да, да!.. Мы убежим, убежим…

Звонит телефон.

Этингоф и Анна (телефону): Его нету!

Анна: Его нету.

Этингоф (шепотом): Это Фрида Марковна.

Анна: Чертова Фрида Марковна!.. Зачем она звонит, если нас уже нету?

Этингоф: Она еще не знает, еще не знает!

Анна (быстро схватив трубку): Его нет. Понятно?.. Нет, и никогда больше не будет… Кто это говорит?.. Это его Смерть говорит, если вам интересно… (Швыряет трубку и бросается в объятия Этингофа).

Этингоф и Анна стоят, обнявшись в центре сцены.

Пауза, прерванная тихой, но внятной мелодией.

Этингоф: Ты слышишь?.. Слышишь?

Анна прислушивается. Свет на сцене мигает.

Это камушек! Наш камушек!..

Анна: Не может быть!

Этингоф: Это он, он! (Бросается к столу и быстро достает из ящика свой камушек). Я так и думал, так и думал!.. Сейчас они откроют дверцу и начнут выбрасывать мусор…

Анна: И тогда мы бросимся прямо в открытую дверцу!

Этингоф: Да, да!..

Анна: Только нас и видели!

Этингоф: Потому что мы заслужили, заслужили!..

Анна: Или не заслужили, какая теперь разница!

Этингоф: Никакой, никакой!

Анна: Тогда стучи, стучи!

Этингоф: Зачем?.. Не надо…Они откроют сами… Надо только быть готовыми и не опоздать… Дай мне руку, дай мне скорее твою руку!

Музыка играет громче.

Это они, они!..

Анна: Я не боюсь, не боюсь!..

Свет мерцает и гаснет.

Этингоф: Теперь ты видишь, это правда, это правда!..

Мечутся по сцене тени, гремит музыка. Свет гаснет, но спустя какое-то время медленно загорается вновь, но уже спокойный, обыкновенный, привычный. Музыка стихает. Сцена пуста.

Небольшая пауза, в завершении которой дверцы кладовки медленно открываются, и оттуда появляется Бог, который держит в руках большую книгу.

Бог: Ушли, наконец… (Идет по сцене, ворчливо). Забрались в мой камешек, а сам камушек прихватили с собой, да так быстро, как будто за ними гнался Фараон… (Положив книгу на журнальный столик). Наверное, уже гуляют сейчас по райским лугам и нюхают эти чертовы асфодели, а ты давай, работай, вкалывай, жужжи опять в уши всему миру, словно надоевшая муха, у которой, к тому же, не все в порядке с головой… (Снимает рубашку и швыряет ее в сторону). Ходи, уговаривай, пугай, как будто тебе больше нечем заняться… (Снимает и швыряет на пол джинсы и остается в семейных трусах и майке). Человек – это Божье наказание, и лучше не скажешь… (Исчезает в кладовке и почти сразу появляется вновь, но на этот раз в белоснежной рубахе).

Короткая пауза.

(Застегивая рубашку). Вот и получается, что Бог всегда один, всегда одинок… Он как ненужный родственник, которого три раза в год поздравляют с праздниками и посылают открытки. Нужен, то только для того, чтобы можно было выпросить у него денег или попросить, чтобы у соседа лопнула водопроводная труба. (Вновь скрывается в кладовке).

Короткая пауза.

(Появляясь с одеждой, которую швыряет на диван). Никто и знать не хочет, что Бог это – вечное одиночество, у которого уже не хватает голоса, чтобы напоминать о себе, когда его начинают забывать… (Надевая брюки). Как же все это трудно, если бы кто-нибудь знал!.. Смотреть на эти пустые лица!.. В эти слепые глаза, в которых не мелькнет ни одной мысли!.. Слушать этих идиотов, которые без конца повторяют твое имя и при этом не в состоянии сделать ни одного самостоятельного шага, словно они, в самом деле, слеплены из глупой глины, а не из божественной печали, надежды и ожиданья!..

Пауза, в продолжение которой, Бог повязывает талит, надевает ботинки, лапсердак и широкополую шляпу, затем прилаживает к лицу большую бороду и какое-то время рассматривает себя в зеркале.

(Негромко). Ну, вот и все… Осталось только соблюсти небольшую формальность, чтобы ни у кого не было повода сказать, что Небеса не делают различий между глупыми фантазиями и серьезными вещами, без чего люди не могут прожить и часа. (Присаживаясь за стол и раскрыв лежащую на столе, книгу, пишет в ней и одновременно, говорит). Сего числа… месяца… года… умер еврей Этингоф и был занесен в Книгу жизни за то, что был безумен перед Богом и не боялся брать на себя ответственность ни за свои слова, ни за свои мысли, ни за свои поступки… А еще за то, что потерял всякую надежду, но не поддался ухищрением человеческой глупости, не желая ходить человеческими путями и, наконец, еще за то, что правильно говорил о Боге и не ценил свое спасение больше, чем оно того стоило… Никакой другой награды кроме этой, означенный Этингоф не получил по той причине, что он сам уже давно стал себе наградой, о чем в Книге жизни сделана соответствующая запись от сего числа, и месяца, и года… (Поднимаясь и захлопывает книгу). Аминь.

Свет начинает медленно гаснуть. Пока он гаснет, Бог забирает со стола Книгу и идет к двери. На пороге Он останавливается и прежде чем исчезнуть, оборачивается и слегка приподнимает шляпу, словно прощаясь со зрителями.

Тьма заливает сцену.

Занавес.

Август 2010 г.

Прощание с Иисусом

Пьеса в 23-х эпизодах

В настоящую пьесу целиком вошла одноактная стихотворная пьеса Уильяма Батлера Йейтса «Голгофа» в переводе Станислава Минакова. Текст Йейтса, включая большинство ремарок, выделен жирным шрифтом.

Действующие лица истории Иешуа:

Иисус, сын плотника из Назарета

Мария, его мать

Иосиф, его отец

Иаков, его брат

Сатан, искуситель

Первый Сосед

Второй Сосед

Иаир – Начальник синагоги

Смерть

Первый ученик

Второй ученик

Действующие лица истории Йейтса:

Первый музыкант

Второй музыкант

Третий музыкант

Лазарь

Иуда

Марфа

Первый римский легионер

Второй римский легионер

Третий римский легионер

1.

Тьма, в которой начинают медленно проступать очертания внутреннего убранства галилейского дома Марии и Иосифа. В глубине – завешенный овечьей шкурой стенной проем, за которым иногда раздается блеянье овец. Через него актеры попадают на сцену и уходят с нее. Стол, несколько скамеек и две или три грубо сработанные табуретки, – вот и вся мебель, которую мы видим на сцене.

Долгая пауза. Из небольшого окошка, затянутого слюдой, едва пробивается с улицы тусклый свет.

Между тем откуда-то издалека начинает доноситься музыка, которая становится все громче. Наконец, на сцене появляются три Музыканта, играющие на барабане, флейте-сопелке и цитре.

Длится пауза, в продолжение которой играющие Музыканты останавливаются у стенного проема, едва видимые в сумерках, окутывающих глубину сцены.

Наконец, музыка стихает.

Музыканты покидают сцену.

Вместо них, на сцене появляется Иешуа.

Говорит, обращаясь к сидящим в зале зрителям.

Иешуа: Я плотник Иешуа из Назарета, которому известен простой способ, как стать счастливым. Надобно сказать, я сам долго смеялся, когда узнал, где прячется этот секрет. Оказалось, что для того чтобы стать счастливым достаточно всего лишь пройти сквозь смерть и боль, как проходят через туман или полуденную жару… Все прочее – фантазии, глупость и бредни. (Уходит)

На сцене сразу появляется Мария:

Мария: А я Мария, мать Иешуа. Если бы не его вечные фантазии, мы жили бы до сих пор долго и счастливо, не зная забот. (Уходит).

На сцене появляется Иосиф.

Иосиф: А я его отец. Я научил его, как обращаться с дубом, сосной, осиной, ясенем и пихтой, которые похожи на людей и так же светятся, и так же согревают тебя, и так же ждут прикосновенья твоей ладони. Когда бы он разбирался так же хорошо и в людях, все было бы иначе. (Уходит).

На сцене появляется Иаков.

Иаков: Я брат Иешуа, Иаков. Когда мне сказали, что его больше нет, я обрадовался, потому что подумал, что никто на свете уже больше не будет читать мне свои надоевшие поучения, заставлять приносить воду и убирать в загоне за овцами. (Уходит).

На сцене появляется Марфа.

Марфа: А я Марфа, – та, которой не досталось даже места рядом с этой историей, хоть я ее заслужила, может быть более, чем другие. (Уходит)

На сцене появляется Лазарь.

Лазарь: Я Лазарь, воскрешенный Небом за мой веселый нрав и мягкую улыбку, – и вновь умерший при виде несовершенства божьего творенья. (Уходит).

На сцене появляется Иаир.

Иаир: Я – Иаир, начальник синагоги. Моей рукой написано письмо, которое погубит Иешуа, не дав ему и рта раскрыть при этом, прихлопнув словно мартовскую муху… Случись подобное еще хоть сотню раз, я повторил бы это слово в слово. (Уходит).

На сцене появляется Смерть.

Смерть: Я Смерть его, которая стоит перед его крестом какое уж столетье – не зная отдыха, не зная передышки, забыв про сон и потеряв надежду, а вместе с ней навек утратив веру, что все под небом движется как надо. (Уходит.)

На сцене появляется Иуда.

Иуда: А я – Иуда, – тот, который продал Иешуа за звонкие монеты. И чтобы там потом ни говорили, но у меня для этого были серьезные основанья, с чем согласится всякий знающий меня… (Уходит.)

На сцене появляются три легионера.

Три легионера: А мы солдаты, принявшие его последний вздох, чтобы убедиться лишний раз, что мир – всего только игра, в которой кости раздают Судьба и Случай. (Уходят).

На сцене появляются Музыканты, изображающие Толпу.

Толпа: А мы толпа, которой нету дела до ваших интересов и забот. Зато мы знаем толк в любовной дури, в вине, в деньгах, в еде, в приятном разговоре, в недолгой славе, и в прочем, без чего жизнь делается скучной и нелепой. (Убегают).

2.

Сцена пуста.

Медленно гаснет обычный и вместо него сцену заливает мертвый, лунный свет, который будет до конца пьесы сопровождать сцены, которые играют герои поэмы Уильяма Батлера Йейтса.

Откуда-то издалека доносится пока еще едва слышная музыка. Затем на сцену один за другим выходят Музыканты.

Первый Музыкант:

Недвижна в серебре луны,

Касаясь перьями волны,

Стоит фигура белой цапли. —

Ей рыбьи пляски не нужны.

На сцене появляется Лазарь.

Второй Музыкант:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь и остальные подхватывают:

Бог не распят – для белой цапли.

Третий Музыкант:

В какой-то дивной полудрёме…

Что нужно ей от мира, кроме

Седой луны? Ей, белой цапле, —

Меж грёзами на переломе…

На сцене появляется Иуда.

Второй Музыкант:

Бог не распят – для белой цапли.

Иуда подхватывает:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь:

Бог не распят – для белой цапли.

Все вместе:

Бог не распят – для белой цапли.

Первый Музыкант:

Не вечна полная луна —

В серп превращается она,

А сумасшедшей белой цапли

Нам участь грустная – ясна.

На сцене появляются Три легионера.

Второй Музыкант

Бог не распят – для белой цапли.

Иуда подхватывает:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь:

Бог не распят – для белой цапли.

Легионеры:

Бог не распят для белой цапли

Все вместе:

Бог не распят – для белой цапли!

3.

Лазарь, Иуда и Три легионера скрываются, танцуя и продолжая повторять: Бог не распят – для белой цапли. Вслед за ними скрываются и Музыканты.

Гаснет заливающий сцену лунный свет.

Сцена погружается в молчание.

Мария (появляясь на пороге, с трудом, словно только что пробудившись ото сна): Опять!.. Опять!.. Опять!.. (Иосифу). Все тот же сон… Ты слышал?

Иосиф (появляясь на пороге): Что?

Мария: Музыканты… Они опять тут были, я их видела… И опять они говорили о каких-то глупостях, но мне все равно стало страшно…(Сердито). Почему, когда надо, ты никогда ничего не слышишь?

Иосиф (рассматривая, лежащие на столе сандалии): Я, кажется, задремал.

Мария: Нашел подходящее время. (Опускаясь на скамью, помедлив). Мне самой снился сегодня сон, как будто к нашему дому пришла наша синагога и хотела, чтобы мы ее впустили во двор.

Иосиф: Нашу синагогу?

Мария: Да, нашу синагогу. Представь себе.

Иосиф: Она бы не поместилась на нашем дворе.

Мария: А я тебе о чем толкую?

Иосиф (опускаясь на скамью и беря в руки сандалии): Ты ведь знаешь, что говорят о снах пророки?.. Каждый получает такие сны, которые заслуживает… Мне кажется, это правильно.

Мария: По-твоему, я заслуживаю видеть во сне синагогу, которая разгуливает по нашему двору?.. Чем болтать языком, помог бы лучше собрать вещи.

Иосиф: Ты же знаешь, я обещал ему починить сандалии.

Мария: Почему-то ты всегда кому-то обещаешь, когда требуется твоя помощь.

Иосиф, продолжая заниматься сандалиями, молча пожимает плечами.

Небольшая пауза.

Забыла тебе сказать. Там, в большой миске, завернутые в тряпку три лепешки. Не трогай их. Они ему в дорогу.

Иосиф: Ладно.

Мария: И соль, которая в тряпочке, тоже.

Иосиф: Хорошо.

Мария: И скажи Иакову, чтобы ничего не трогал. А то он и сухой крошки не оставит.

Иосиф: Хорошо.

Небольшая пауза.

Мария (медленно поворачиваясь к Иосифу, негромко): А может, ты все-таки поговоришь с ним еще?.. Мне кажется, он совсем не рвется ни в какой Иерусалим.

Иосиф: Я уже говорил.

Мария: Поговори еще.

Иосиф: Но ты же знаешь. Если он что-то затеял, то значит, так оно и будет. Весь в тебя.

Мария: Но зачем? Зачем?

Иосиф: А то ты не знаешь…

Мария (понизив голос и оглядываясь): Чтобы повиснуть на римском кресте? Для этого?.. По-твоему, мы для этого его растили?

Иосиф (занятый сандалиями): Не знаю.

Мария: Ты никогда ничего не знаешь! А ведь это твой сын, если я не ошибаюсь… Или ты забыл об этом?

Иосиф: Он говорит, что Небеса не дадут его в обиду… Ты же знаешь, что он обычно говорит.

Мария: А ты уже и рад поверить!.. Или, может, ты уже забыл, как они не дали нас в обиду, эти твои хваленые Небеса, когда почти месяц лил дождь и море вышло из берегов, и все вокруг размокло, а мы сидели на крыше нашего дома вместе с нашим средним, который все кашлял и кашлял, а потом повернулся на спинку и умер?..

Иосиф (занимаясь сандалиями): Будет тебе, Мария.

Мария: Или когда римляне зарубили мужа моей сестры, когда он не уступил им дорогу?.. А, может, тогда, когда все наши овцы сдохли в один день и мы думали, что умрем от голода, а римляне поставили заграждение вокруг Иерусалима и наказывали всех, кто продавал нам ячмень и горох?.. Может, тогда эти Небеса позаботились о нас?

Иосиф: Что было, то было, Мария… Но теперь у нас есть дети и дом, да еще десяток овец и осел, – не стоило бы гневить Бога и просить у Него то, без чего мы можем легко обойтись.

Мария: Он сам постучался к нам двери, если ты об этом не забыл.

Иосиф: Он Бог. Ему позволено стучать в любые двери.

Мария: Стучать, а не отнимать у матери ее первенца, и не гнать его в этот чертов Иерусалим, чтобы положить ему на плечи грехи всех этих лентяев и дураков, которые только и могут, что болтать и ходить от дома к дому, надеясь получить кусок лепешки.

Иосиф: Мария!

Мария: Ты думаешь, наверное, мне это нравиться, служить для всех развлечением, стоит мне только ступить за порог!.. Ты, наверное, думаешь, это легко, когда ты идешь за водой, и все кивают в твою сторону и шепчут тебе в спину – «вон мать того, которого Всевышний зовет в Иерусалим и который все делает вид, что он ничего не знает". Думаешь, это легко – держать голову прямой, чтобы они не подумали, что ты слишком близко принимаешь все это к сердцу? Или когда ты гонишь овец, и все вокруг кивают тебе вслед и шепчут в твою сторону какую-нибудь ерунду, вроде того, что Небеса собираются возложить на нашего мальчика все человеческие грехи, а ты идешь, высоко подняв голову, и вдруг начинаешь думать, что, может быть, это из-за нас Всевышний никак не соберется, чтобы очистить народ свой от скверны и выгнать вон проклятых римлян. И тогда весь этот шепот, хихиканье и обрывки разговоров начинают казаться тебе справедливыми, и тебе хочется поскорее добраться до дома, чтобы не слышать все эти ужасные голоса и не видеть эти самодовольные улыбки.

Иосиф: Что же делать, если Всевышний посчитал нужным не прятать свое решение от чужих ушей?.. Он Бог, ему подчиняется даже Шеол.

Мария: Ты, правда, думаешь, что Он позвал нашего мальчика, чтобы тот шел в Иерусалим?.. Знаешь, иногда мне кажется, что все это больше похоже на дурной сон.

Иосиф: Откуда мне это знать, Мария?.. Бог не часто делится своими планами с плотниками из Назарета. Достаточно одного Иешуа…

Мария: И все-таки поговори с ним еще раз… Стыдно родному отцу не знать, что лежит на сердце у его сына.

Иосиф: А ты думаешь это легко – разговаривать с человеком, который решил взвалить себе на плечи все грехи мира, пусть это даже твой собственный сын?

Мария: Тш-ш-ш! (Быстро поднимаясь на ноги.) Я слышу его голос…(Идет к выходу). А мне надо еще постирать, напоить овец и заштопать его одежду. И, кажется, что-то еще…

Иосиф: Я помогу.

Мария (отходя к занавеске): Но прежде поговори с ним, пока не поздно.

Иосиф: Обязательно.

Мария: Скажи ему, что если он уйдет, все наше хозяйство рухнет. Что нам уже не справиться ни с овцами, ни с птицей.

Иосиф: Хорошо.

Мария: Что дом разваливается и требует ремонта.

Иосиф: Скажу.

Мария: Что от Иакова нет никакого толка. Он только ест, грубит и пачкает одежду.

Иосиф: Конечно, я скажу.

Мария Что мы тоже хотели бы на старости лет понянчить внуков, а не сидеть в пустом доме у холодного очага. (Шепотом.) Ты слышишь? Кажется, он идет. Я побежала. (Быстро исчезает).

4.

На сцене появляется Иешуа. Останавливается, обводя комнату взглядом, словно надеясь что-то найти.

Иешуа (негромко): Я шел сюда зачем-то, а вот зачем – забыл… Просто какое-то чудо.

Иосиф: Это бывает, сынок… Особенно, когда тебе пошел седьмой десяток… Может ты шел за сандалиями?.. Так они уже готовы… Давай-ка, надень.

Иешуа: Спасибо. (Примиряя сандалии.) Похоже, в самый раз.

Иосиф: Ну-ка, пройдись.

Иешуа делает несколько шагов туда-обратно.

Вот и прекрасно. Ходи на здоровье.

Иешуа: Спасибо. (Садится напротив Иосифа и достает из кармана игральные кости. Слегка помедлив, швыряет кости на стол.)

Иосиф (неуверенно): Послушай, сынок…

Иешуа (глядя на кости): Да, папа.

Иосиф (понизив голос): Я тут кое-что скопил… Так, пустяки, но тебе может пригодиться.

Иешуа: Не надо, папа.

Иосиф: Не спорь. (Протягивает Иешуа небольшой мешочек). В пути может всякое случиться. На то он и путь. А уж тем более, в большом городе… Спрячь, спрячь, говорю…

Иешуа прячет мешочек.

И никому не говори.

Иешуа: Спасибо, папа. Не скажу. (Швыряет на стол кости).

Иосиф: И вот что я еще хотел сказать тебе, сынок. Если надумаешь все-таки идти по Старой дороге, то лучше всего свернуть, не доходя до деревни… Бог его знает, что у них в голове, у этих деревенских. Может и ничего, а может случиться, как тогда с Яковом, когда ему чуть ни выбили глаз… Слышишь, что я говорю?

Иешуа: Да, папа. Мы свернем, не доходя до деревни.

Иосиф: Вот и хорошо.

Небольшая пауза. Иешуа швыряет кости.

(С трудом). И вот еще что, сынок… Может, ты не заметил, но только мама очень расстраивается из-за твоей поездки в Иерусалим… Ты уверен, что тебе действительно это надо?

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: Хочешь, наверное, открыть им что-то, чего они до сих пор не знали?

Иешуа: Не смейся, папа.

Иосиф: А разве я смеюсь?.. Какой уж тут смех… Просто сомневаюсь, что они будут тебя слушать, вот и все.

Иешуа: Сказать по правде, иногда, я тоже в этом сомневаюсь, папа…

Иосиф: Зачем же ты тогда идешь туда, сынок?

Иешуа: Ты знаешь, зачем.

Иосиф: Если ты опять про этот голос, который тебя зовет, то ведь тут недолго и ошибиться… Да мало ли, что привидится во сне, сынок?

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: И все равно будешь думать, что они тебя послушают?

Иешуа: Не меня, папа.

Иосиф: Я понимаю. Боюсь, только, что даже Ему уже не под силу изменить этот мир… Людей нынче интересуют только деньги, да развлечения… Ну, что ты им скажешь? Что воровать нехорошо? Или что надо не забывать ежедневных молитв? Так ведь они все это знают и без тебя…

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: А может, ты хочешь осчастливить их известием, что Всевышний никогда не оставляет праведника без награды?.. Так над тобой будут тогда смеяться все от мала до велика, стоит тебе только открыть с этой новостью рот…

Иешуа (швыряя кости): Я скажу им, что им давно следует поторопиться, потому что Царство небесное приблизилось настолько, что до него уже можно дотронуться рукой.

Иосиф: Тоже мне новость, сынок!.. Вот если бы ты им сказал, что на рынок привезли дешевое мясо, то тогда они бы наверняка поторопились бы и оценили бы это известие по достоинству.

Иешуа: Тогда я скажу им, что Отец их небесный простит им все их прегрешения, если только они соизволят, наконец, посмотреть, в Его сторону.

Иосиф: А ты думаешь, им это надо, сынок?.. Я, например, в этом очень сомневаюсь… Вот если бы они услышали, что римляне понизили вдвое императорский налог, то они смотрели бы не переставая в ту сторону, в которую ты бы им приказал.

Иешуа: Пусть так, папа. (Швыряет кости). Но я посмотрю на них, когда они услышат, что в своем милосердии Господь велел собрать все их грехи и возложить их на того, на кого падет его выбор, освобождая остальных от власти греха. Вряд ли они слышали прежде что-нибудь подобное.

Иосиф: Похоже, ты думаешь о них лучше, чем они есть на самом деле, сынок… Потому что они скажут тебе на это, что Господь мог бы и поторопиться или что Ему следовало бы сделать это на прошлой неделе, потому что на этой в Иерусалиме открывается новый рынок, а потом они объявят, что пока еще не совсем готовы, или займутся выяснением, кто будет первым в очереди, и в результате опять все кончится криками и ссорами, так что тебе было бы лучше, если бы ты держал это известие при себе. Ты ведь знаешь, какой самый первый грех, из которого берутся все остальные?

Иешуа: Я думаю, это неблагодарность, папа.

Иосиф: Вот именно, сынок. Обыкновенная неблагодарность. (Поднимаясь со скамьи). Боюсь, что от нее не застрахован даже Всемогущий.

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: А кстати… (Понизив голос). Мама просила поговорить с тобой насчет Иерусалима.

Иешуа (швыряя кости): Я догадался, папа.

Иосиф: Тогда скажи ей, если она станет расспрашивать, что мы с тобой поговорили и, при этом, каждый остался при своем.

Иешуа: Конечно, папа. Я так и скажу.

Иосиф: Вот и хорошо… (Подойдя сзади к сидящему Иешуа, целует его в голову).

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: Пойду… Вон где уже солнце, а овцы до сих пор не поены. (Уходит).

Небольшая пауза. Иешуа бросает кости. На сцене появляется Иаков.

Иаков (громким шепотом): Эй, Иешуа!.. Иешуа!..

Иешуа (швыряя кости): Что тебе?

Иаков: Возьми меня с собой, братик.

Иешуа: И не подумаю.

Иаков: Возьми меня.

Иешуа: Зачем?

Иаков: Затем зачем и ты. Чтобы одолеть проклятых римлян…

Иешуа: (бросая кости): Не говори глупости, брат.

Иаков: Все знают, что ты идешь сражаться с ними, потому что тебя избрал Всевышний!.. Возьми меня с собой, братик!..

Иешуа: Хочешь висеть на кресте, да? Весь облепленный мухами, вонючий, потому что от страха тебе вывернуло кишки, и ты наделал в штаны? Хочешь, чтобы язык у тебя раздулся во рту, да так, что стало бы трудно дышать, а глаза выел бы пот, который некому будет стереть с твоего лица?.. Ты этого хочешь?

Иаков: Пускай. Зато все будут говорить – вон он Иаков из Назарета! Тот, который не испугался ни римлян, ни смерти, ничего.

Иешуа: Подумай лучше о матери, брат. Каково это ей будет встретить старость в одиночестве?.. А кто подаст кружку воды отцу, когда он заболеет?

Иаков: А ты? Ты?.. Разве ты сам об этом подумал?

Иешуа (швыряя кости): И не раз.

Иаков (кричит): Я все равно уйду отсюда, и ты мне не помешаешь!

Иешуа: Иди, если хочешь.

Иаков (кричит): И уйду!.. Можешь не сомневаться!.. Уйду! Уйду! (Убегает).

Иешуа бросает кости.

Иосиф (появляясь на пороге): Это Иаков кричал?

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: Хочет с тобой в Иерусалим?

Иешуа: Да, папа.

Иосиф (помолчав, негромко): Знаешь, иногда мне начинает казаться, что дети даны родителям для того, чтобы те не слишком заносились…

Иешуа: Да, папа.

Иосиф: Или для того, чтобы им было легче заработать себе местечко в Царствии Небесном. (Исчезает).

Иешуа (вслед Иосифу, рассеяно): Да, папа.

Пауза. Иешуа швыряет кости.

Откуда-то издали раздается едва слышная музыка. Свет становится приглушенней, тени плотнее.

(Оглядываясь): Кто тут?..

5.

Небольшая пауза. Из лежащей в углу тени показывается Сатан-искуситель.

Святой престол!.. Это опять ты?.. Ты?… Не прячься, я тебя узнал.

Сатан (кланяясь): Это большая честь для меня, господин.

Иешуа: Оставь свою глупую лесть, человек… Послушай, ты преследуешь меня уже год. С тех самых пор, как Небеса постучали в мою дверь… Скажи, наконец, что тебе надо от меня?

Сатан: Клянусь, ничего.

Иешуа: И это ты называешь «ничего»?.. Таскаешься за мной по пятам, как за девицей на выданье и думаешь, что я ничего не вижу?…Давай-ка, проваливай отсюда или рассказывай, кто ты такой!

Сатан: Ну, ладно, ладно. Что ты раскричался?.. Сейчас скажу. Дай только собраться с мыслями.

Иешуа: Уж сделай милость.

Сатан: Случилось так, что много лет назад, я побился об заклад со Всемогущим, что сломаю праведность одного заносчивого праведника, который возомнил себя бог знает кем!

Иешуа: Постой… Так ты, выходит, демон?.. Не человек?.. Святой престол!

Сатан: Я тот, кто вечно ищет в творении Божьем красоту, порядок и смысл, но при этом часто бывает неправильно понят, как это было, например, с этим зарвавшимся праведником из земли Уц, который совсем запутал Всемогущего своими придирками, так что тот сначала все отнял у него, а потом, засомневавшись, все вернул ему назад, а заодно признал его победителем в нашем споре и обязал меня победить десять праведников, а до того не являться ни под каким видом перед божественным престолом… Не хочу прослыть хвастуном, Иешуа, но ты – десятый.

Иешуа: Ты лжешь, демон. А история, которую ты рассказал, это история про праведного Иова и ее знают даже маленькие дети.

Сатан: Неужели?.. А мне почему-то показалось, что эта история как раз про одного плотника из Назарета, которому Господь послал в сновидениях приглашение явиться в Иерусалим и возложить на свои плечи грехи всего мира…Я не ошибся?

Иешуа: Так ты все знаешь?.. Святая Тора!.. Но откуда?

Сатан: А ты, наверное, думаешь, что это такая вещь, которую можно скрыть?.. Да, ангелы небесные растрезвонили об этом сразу, как только узнали, что в Назарете объявился новый праведник, который зарабатывает себе на жизнь плотницким ремеслом, да к тому же называет Всемогущего Отцом!

Иешуа: Но я не праведник, демон.

Сатан: А кто же ты тогда?.. Или ты думаешь, что я не сумею отличить праведника от простого оборванца из Галилеи?.. Тогда послушай, что я тебе скажу, Иешуа. Все праведники, как один, похожи друг на друга… Немного сочувствия, немного понимания, немного слез, много слов, побольше сострадания, в меру внимания, искренности и надежды, побольше постного выражения на лице и закатывания глаз – вот тебе и весь праведник, да такой, что его вряд ли отличишь от других…(Помедлив). Хотя должен признаться тебе по секрету, что ты, конечно, оставляешь по себе лучшее впечатление, чем те праведники, которых я встречал в последнее время… Гораздо лучшее, дружок.

Иешуа: Я думаю, демон, что Всемогущий не требует от человека ни понимания, ни искренности, ни слез, ни сочувствия.

Сатан: И что же Он тогда требует, по-твоему?

Иешуа: Он требует от человека готовности, демон.

Сатан: Звучит неплохо… Наверное, ты и правда, безгрешен, раз можешь позволить себе такое вольное обращение с Небесами… Скажи мне, плотник – ты безгрешен?

Иешуа молчит. Небольшая пауза.

Вот только не рассказывай мне сказки о своих грехах, в которых может утонуть вся вселенная, как это любят повторять все праведники мира. Лучше расскажи мне о том, как ты собираешься собрать все человеческие грехи, как будто ты какой-то жертвенный козел, которого ждет пустыня и Азазель?.. (С удивлением). Подумать только!.. Взять и собрать все человеческие прегрешения, а после возложить их на плечи какого-то никому не известного праведника, который еще вчера не знал, что удостоится такой чести от Небес…(Посмеиваясь). Ты хорошо придумал, Иешуа.

Иешуа: Не я.

Сатан: Какая теперь разница, плотник?.. В конце концов, тут важен результат. (Вкрадчиво). А он таков, что с легкостью позволит поймать тебя на лжи, увертках, жадности, распутстве и коварстве. Да так, чтоб Всемогущий убедился Сам, с кем Он действительно имеет дело…Ты оценил, надеюсь?

Иешуа: Еще бы, демон.

Сатан: Тогда скажи, мне плотник, не хочешь ли чего в подарок от меня?.. Так сказать, по случаю нашего знакомства?.. Конечно, я тебе не предлагаю ни женщин, ни славы, ни богатства, – ничего из того, что вас, людей, пленяет и манит… Но может быть, тебя прельстило б знанье?.. Законы звезд, приливы и отливы, порядок цифр и сочетанье линий, все то, что у двуногих зовется странным именем «наука»? Я мог бы поделиться, если хочешь.

Иешуа: Не стоит, демон… Было бы нелепо разглядывать и изучать творение тогда, когда Творец давно уже стоит смиренно за твоей спиною.

Сатан (посмеиваясь): А ты не так-то прост, как кажешься сначала… Так значит, ничего?

Иешуа молчит.

Тогда позволь мне самому выбрать подарок и подарить тебе одну безделицу… Пустяк, всего лишь маленькое слово, способное открыть нам будущее… (Негромко, пытаясь заглянуть Иешуа в глаза.) Ведь ты же хочешь знать, что будет после?

Иешуа: Зачем?..

Сатан: Что за вопрос, ей-богу… Хотя бы для того, чтоб лучше понимать божественную правду и голос Неба отличать от глупой болтовни несносных ангелов… К тому же люди, как тебе, должно быть, известно, от природы любопытны и вечно знать хотят, что ждет их впереди… И ты не исключенье, видит Бог.

Иешуа: Похоже, ты забыл, демон…Покорность Божьей воле, единственно, чем надо дорожить.

Сатан (зевая): Слова. Слова. Слова… Расскажешь это в день, когда прольется с неба божественная воля на тебя, кипящая огнем и едкой серой… Но прежде этого запомни это имя, чтоб вспомнить обо мне, когда придет пора… Голгофа, праведник, вот так оно звучит с тех самых пор, как Город заселен впервые чужаками.

Иешуа: Мне это имя хорошо знакомо, демон. С тех пор, как Небеса позвали меня в путь, оно мне снилось и довольно часто.

Сатан: Тем лучше, праведник… По крайней мере, ты будешь знать теперь, как выглядит божественная воля, которую с опаской вы зовете «грядущим», «будущим», «не знающим пощады» и тысячью еще других имен… (Кричит) Ты, понял, наконец?.. Ее зовут Голгофа!

Короткая пауза.

Где-то далеко раздается звук флейты, словно ответившей на крик Сатана.

(Озираясь и прислушиваясь.) Ты слышишь?.. Слышишь?.. (Почти шепотом). А ведь это оно, твое будущее, праведник, которое уже совсем неподалеку, так что его даже можно с легкостью рассмотреть отсюда… (Повернувшись к занавесу). Эй, музыканты, начинайте… Чего вы ждете?

Мертвый, лунный счет заливает сцену.

Сатан исчезает.

6.

На сцене появляется Первый Музыкант. Какое-то время еще звучит музыка, затем она стихает

Первый Музыкант:

Дорога на Голгофу.– Здесь, где я

Сижу на древнем камне. Наступила

Страстная пятница. Отсюда виден мир

Сквозь муки, сквозь страдания Господни.

Вот, слышите? Идёт, неся Свой Крест,

Сомнамбулой взбирается на гору,

Как будто бы во сне. И эта ноша

Лишь потому гнетёт Его дыханье,

Что Он так много грезил о Кресте.

Теперь – стоит, осмеянный толпой,

И тяжко дышит.

(Входит актёр в маске Христа – неся крест. Останавливается, опираясь на него).

Те, кто позади,

Спешат запрыгнуть впередистоящим

На плечи, чтобы злобно крикнуть: «Чуда!»

Один вопит: «Эй, чудо сотвори!»

«Спаси себя, ты, царь! – кричит другой,

Кривя усмешку. – Призови отца

Себе на помощь, ежели не хочешь,

Чтоб плоть твою сглодало вороньё!»

А третий воет: «Возопи к отцу

И сообщи ему, что сын повержен

И попран – на посмешище врагам!»

(Поёт)

Насмешки– колко, мелко

Стучатся в грудь: «Впусти!»

Звучит, звучит сопелка —

Из цаплиной кости, —

Той, сумасшедшей цапли,

Испившей яд луны.

И звуков злые капли

Вольны, больны, сильны.

Присутствующие подхватывают:

Вольны, больны, сильны…

На сцене, друг за другом, появляются танцующие Лазарь, Иуда, Три легионера, повторяющие слова Первого Музыканта и исчезающих вместе с ним за занавесом:

Вольны, больны, сильны…

Холодный лунный свет вновь медленно уходит, освещая сцену привычным дневным светом. Постепенно зрители видят сидящего и кидающего кости Иешуа.

Пауза.

7.

На сцене появляются Мария, а вслед за ней Иаков.

Мария: Ты слышал?.. Слышал?.. Опять эта музыка и эти музыканты!

Иаков: Тебе это послышалось, мама.

Мария: Они играют свою музыку с тех пор, как Иешуа стал видеть те ужасные сны… С тех самых пор.

Иаков: Говорю же тебе, что они тебе привиделись!

Мария: Если бы ты знал, какие нехорошие предчувствия скребут у меня под сердцем, то не говорил бы так. (Иешуа) Ты тоже ничего не слышал?

Иешуа (бросая кости): Нет, мама.

Мария: Это похоже на вой плакальщиц, которые провожают в последний путь покойника.

Иешуа: Мама…

Мария: Молчу. Молчу. Молчу. (Вслед за Иаковом, медленно опускается на скамейку).

Иешуа, швыряет кости.

Иаков: Шесть и три.

Иешуа бросает.

Иаков: Три и одна.

Иешуа: Не слепой. (Швыряет).

Иаков: Две четверки.

Иешуа: Да перестань же, наконец!

Мария: Иаков!

Иаков: Я ничего не делал!

Иешуа: Ничего, кроме того, что мешаешь мне сегодня с утра, как будто в доме мало работы!

Мария: Мальчики, мальчики. Не ссорьтесь.

Иаков: Никто и не ссорится.

Мария: Как будто я не слышу… (Прислушиваясь). Постойте-ка… Мне кажется, что кто-то к нам стучит.

Иаков: Тебе опять мерещится, мама.

8.

На пороге появляются два соседа – Первый и Второй.

Первый сосед: Мир дому вашему.

Второй сосед: Мир дому вашему.

Мария: Так вот кто это стучал!.. (Иакову). А ты говоришь «померещилось»… (Соседям). Садитесь, садитесь, где хотите.

Соседи присаживаются.

Второй сосед: Вы слышали уже?

Мария: О чем?

Первый сосед: О постоялом дворе…

Второй: О том, который у поворота на иерихонскую дорогу.

Первый: Римские солдаты…

Второй сосед: Сожгли его вчера под утро.

Первый: Вот именно. Сожгли и всех убили.

Второй: Почти тридцать человек, не считая верблюдов, овец и ослов.

Мария: Господи, за что?

Первый сосед: Как говорят, в отместку за убийство какого-то солдата.

Второй сосед: Или за то, что кто-то ограбил их транспорт с провиантом… Кто нынче разберет?

Мария: Вот напасть-то какая… Неужто тридцать?

Первый сосед: И не говори, соседушка. Говорят, что они так кричали, когда их резали, что слышно было даже в Шхеме.

Второй сосед: Этого, конечно, не может быть, но так говорят.

Первый сосед: А еще я слышал, что им всем выпустили кишки и заставили душить ими друг друга… Можете себе представить?.. Самым счастливым оказался тот, кто был последним, потому что его просто убили мечом.

Второй сосед: Говорят, кто-то уже и пословицу такую придумал – «Кричать как в Шхеме», хоть это, конечно, не смешно.

Мария: Какой кошмар! (Иакову). Иди и помоги отцу.

Иаков: Ну, мама.

Мария: Я кому сказала?.. И не забудь закрыть загон.

Недовольный Иаков, ворча, уходит.

(Повернувшись к Иешуа). Ты слышал?

Иешуа (швыряя на стол кости): Да, мама.

Мария: И все равно пойдешь.

Иешуа: Мама…

Мария (соседям): Видите, какой? Упрямый, как наш осел. Весь в отца.

Второй сосед: Если говорить серьезно, то я бы, например, еще сто раз подумал, прежде чем отправиться в Иерусалим, да еще в такое тревожное время… Зачем напрасно рисковать?.. Конечно, Всемогущему лучше знать, что нам надо делать, но ведь и тебе голова на плечах дана не просто так.

Первый сосед: Подумай хотя бы о разбойниках, которые не боятся даже римлян. Хорошо, если они хотя бы не убьют, но уж обчистить обчистят за милую душу.

Второй сосед: А римские патрули на каждом шагу?.. Они не станут разбираться, кто прав, кто виноват, а враз поднимут на копья!

Первый сосед: Говорят, перед Иерусалимом поставили военные посты и проверяют всех подряд.

Второй сосед: А демоны, от которых нет спасения?.. Да, стоит тебе чуть отойти от дороги, как они сбивают тебя с ног и перекусывают горло, как это было в прошлом году со вдовцом из соседней деревни.

Первый сосед: А бесы, которые живут в расщелинах скал и заводят путников в пустыню?.. Ей-богу, уж лучше сидеть дома, где тебя никто не обидит.

Мария (Иешуа): Слышал?

Иешуа (бросая кости): Да, мама.

Второй сосед: Одним словом, надо сто раз подумать прежде, чем отправляться в такое рискованное путешествие…

Первый сосед: А еще того лучше, никуда не ходить совсем… Ты ведь не думаешь, что для того чтобы поговорить со Всемогущим, тебе обязательно надо тащиться в Иерусалим, как будто Всемогущий не может поговорить с тобой там, где только пожелает?.. Или ты думаешь, это трудно для того, кто может за пару минут поменять местами Синай и Хорив?

Мария: Я уже говорила ему все это, да только разве он послушает родную мать?

Иешуа: Мама!..

Мария: Молчу. Молчу. Молчу.

Иешуа швыряет кости.

Первый сосед: И вот еще что, сынок. Если вдруг так случиться, что Всемогущий все-таки откроет для тебя свои уши, то постарайся не забыть тогда и про нас.

Второй сосед: Мы ведь все-таки соседи. Верно?

Первый сосед: Вот именно… Скажи Всемогущему, пускай заставит этих чертовых торговцев снизить цену на горох и просо, да заодно уж и на рис… Немыслимо иметь такие цены и не умереть с голоду!

Второй сосед: Да и на гречу тоже бы не помешало.

Первый сосед: И на гречу тоже… И пусть не возят к нам шерсть с побережья. Ее у нас у самих столько, что не продашь и за год.

Второй сосед: А вот с мукой, наоборот, неважно. Тем более что римляне съедают столько, что ой, ой, ой!

Первый сосед: Конечно. Скажи Ему, сынок, и насчет муки тоже.

Второй сосед: И масла.

Первый сосед: И масла… И пускай понизят, не медля, цены на мясное. А то все это просто какое-то разорение!

Второй сосед: Сплошной разбой, ей-богу.

Первый сосед: Если не хуже

Второй сосед: И кстати, не забудь еще про соль.

Первый сосед: Про соль и перец… Куда, скажи, без них?.. Но цены, цены, ой, ей, ей!

Второй сосед: И про налоги!.. Чуть не забыл!.. Пускай скостит налог на императора, на печь, на скот, на душу!

Первый сосед: На дым, на воду, землю, и торговлю, – на все, что превращает жизнь в проклятье и при этом еще норовит отобрать последнее… (Иешуа). Запомнишь?

Иешуа: Постараюсь.

Первый сосед: Уж сделай такую милость, сосед… Быть может, это шанс, который выпал и больше не случится никогда. (Соседу). Ну, что, пойдем?

Второй сосед: (поднимаясь вслед за Первым). Пойдем, пожалуй.

Первый сосед: Прощай, хозяйка. (Иешуа). Иешуа, прощай. И будь там поосторожней.

Иешуа: Прощайте.

Второй сосед (Иешуа): Не забывай. И если Всемогущий вдруг пожелает ответить на твою молитву, то вспомни сразу нас.

Мария (поднимаясь): Пойду вас провожу.

Второй сосед: Право же, не стоит.

Мария: Пойдемте.

9.

Соседи и Мария уходят. На сцене остается Иешуа, бросающий кости. Долгая пауза. Слышен только стук костей. Наконец, появляется Мария.

Мария (опускаясь на скамью). И так сегодня целый день. Одни приходят, другие уходят. Ничего не успеваю сделать.

Иешуа: Зачем ты их пригласила, мама?

Мария: Да что ты, сынок?.. Даже и не думала… Они просто проходили мимо и зашли, что называется, на огонек.

Иешуа: Мама.

Мария: Ну, хорошо, хорошо… Я их пригласила, чтобы они отговорили тебя от этой глупой затеи… Теперь ты доволен?

Иешуа: Ты ведь знаешь, что я иду туда совсем не по своей воле.

Мария: Ты же не думаешь, что мне будет легче, если тебя распнут не за какую-нибудь ерунду, а за то, что ты слушаешь во сне небесные голоса?

Иешуа: Нет, мама. Я так не думаю.

Мария (негромко): Знаешь, иногда мне кажется, что чем ближе Всемогущий к какому-нибудь человеку, тем больше этого человека ненавидят окружающие. (Помедлив). Вот почему иногда мне кажется, чтобы было бы лучше, если бы Он совсем нас покинул.

Иешуа: Мама!..

Мария: Молчу. Молчу. Молчу. (Смолкает).

Небольшая пауза.

А помнишь, как однажды, когда тебе еще не было и трех, мимо проходил римский патруль и ты выбежал за ними, а когда я догнала тебя и потащила домой, то ты стал рыдать и вырываться, как будто у тебя отняли любимую игрушку?

Иешуа: Да, мама.

Мария: А один из патрульных достал из мешка лепешку с медом, отломил кусок и дал его тебе. А твой отец закричал из окна, что это нечистое, но, слава Богу, солдаты уже ушли и не видели, как их лепешка полетела в грязь.

Иешуа (швыряя кости): Да, мама, я помню.

Мария: А помнишь, как ты отнял у соседского Шломо новые сандалии и пустил их плавать в море, так что они скоро уплыли и никто их больше не видел… Сосед чуть с ума ни сошел, когда узнал об этом, и полдня просидел, ожидая, когда они приплывут назад… Пришлось нам раскошеливаться на новые сандалии. А тебе тогда только исполнилось четыре годика.

Иешуа: Да, мама. Конечно, я помню.

Мария: А как ты спрятался в бочку и чуть не захлебнулся? (Смеется). И куда только все это уходит?.. Твой смех, твой плач, твои игрушки?.. Как будто кто-то огромный прячется днем в море, а ночью выходит и поедает все вокруг, – и любовь, и надежду, и нежность, и красоту, а вместо этого дает нам старость, болезни, морщины возле глаз, отдышку, седину и неминуемую смерть.

Небольшая пауза. Иешуа молчит.

(Поднимаясь). Пойду, помогу отцу. А потом хочу починить твой плащ. Он совсем уже потерся.

Иешуа: Да, мама.

Мария идет, останавливается возле занавески и смотрит, как Иешуа бросает кости. Долгая пауза.

Мария (негромко): Иешуа…

Иешуа (не отрываясь от игры): Что?

Мария: Ничего. (Уходит).

10.

Небольшая пауза. Из сгустившейся по углам темноты появляется Сатан.

Сатан: Какие славные у тебя соседи, Иешуа. Нет, просто чудо, а не соседи…Тебе не кажется, что весь Израиль охотно бы подписался под всем, что они тут наговорили?

Иешуа (швыряя кости): Сгинь, демон.

Сатан: Ты сердишься?.. Напрасно… Тем более что я ведь намекал тебе, что не все в мире обстоит так просто, как кажется.

Иешуа: А что бы ты делал на моем месте, демон?

Сатан: Скажу тебе со всей откровенностью, праведник, – ничего…

Иешуа: Прекрасное решение.

Сатан: Вот именно… А знаешь, почему?.. Да потому, что Небеса прекрасно знают все и без нашей с тобой помощи. И все, чего они ждут от тебя сегодня, это чтобы ты со смирением принял от них все то, что они тебе пошлют, а не привередничал бы, как привередничал этот старый дурень по имени Лазарь, от которого только и требовалось – сидеть и ждать, когда его позовут, а не скандалить на все Царствие Небесное, словно последняя пьянчужка!

Иешуа: О чем ты, демон?.. Я не понимаю.

Сатан: Сейчас поймешь… (Обернувшись и повышая голос). Эй, актеры!.. Начинайте, начинайте!.. Рассказ про Лазаря с моралью и поучением, которую легко поймет и простофиля. (Уводя Иешуа со сцены). Пойдем, чтоб не мешать.

11.

Привычный дневной свет быстро отступает, позволяя окутать сцену мертвым лунным светом. В то время как Иешуа и Сатан исчезают, на сцене появляется Христос в маске, а за ним – Лазарь.

Христос:

Кто – сей, кого пугается толпа?

Нездешний взгляд внушает ужас ей.

Кто – сей? Один, со смертно-бледным ликом?

Кто движется – подобно жеребёнку

Пред стаей хищной?

(Входит актёр в маске Лазаря)

Лазарь:

Он изъял меня

Из власти тлена. Я есмь тот, кто умер.

Но воскрешён. Я – Лазарь.

Христос:

Ты был мёртв.

Теперь, на день четвёртый, воскрешён.

И ты – не будешь насмехаться надо мной.

Лазарь:

Четыре дня мой гроб мне домом был.

Я, смерть приняв, лелеял тишину,

Когда с толпою шумной ты пришёл

И, отвалив пещерный камень,

Извлёк меня на свет.

Христос:

Да, я позвал: «Встань, Лазарь!

Выходи!» И вышел ты,

Объятый тканью и с лицом закрытым.

Лазарь:

Ты отнял смерть. Отдай свою – взамен.

Христос:

Я жизнь даю!

Лазарь:

Но я желаю смерти!

Живым – я был всегда тобой любим,

Когда ж болезнь свела меня в могилу,

Я думал: «Наконец настала тишь!

Забьюсь под камень в серую пещеру!»

Я умер и не видел ничего,

Пока ты не открыл нутро могилы.

«Встань, Лазарь! Выходи!» – ты вымолвил

И тем – меня извлёк на Божий свет.

Так – кроликов из тайных нор мальцы,

Несчастных, вырывают. А теперь,

Когда, под крики злобные, бредёшь

Ты к смерти, я пришёл сюда

И говорю: отдай мне смерть свою!

Христос:

Но смерть я победил. И всем умершим

Воскреснуть суждено.

Лазарь:

Как видно, – правда,

Всё, что я слышал. Думалось: умру,

Когда иссякнут мне отпущенные годы.

Кто в силах был нарушить сей закон?

Теперь – иное дело: яркий свет

Твой разрушает всё уединенье,

Что смерть даёт.

Ты рушишь тишину,

Что так ждала душа моя – навеки.

Христос:

Я исполняю волю Моего

Отца.

Лазарь:

И это значит – не свою.

Я знал свободу лишь четыре дня…

Взбирайся на Голгофу, только взгляд

Отвороти от Лазаря, который

Не может обрести себе могилы,

Хоть обыскал все бездны. Дай дорогу,

Дорогу Лазарю, что должен отправляться

В пустыню, чтоб найти покой среди

Ветров ревущих, одиноких птиц…

(Уходит)

Христос в маске исчезает вслед за Лазарем.

На какое-то время мрак заливает сцену.

12.

Пауза, в продолжение которой из тьмы появляется сидящий за столом и швыряющий кости Иешуа, затем Мария и Иаков.

Иешуа (швырнув кости на стол, сквозь зубы): Каков проныра!.. Что станет, интересно, с миром, в котором все захотят укрыться в смерти, вместо того, чтобы пройти ее насквозь, как проходят утренний туман?

Мария (появляясь на пороге вместе с Иаковом): Ты с кем-то разговаривал сейчас или мне это показалось?

Иешуа: С самим собой, наверное.

Мария: И снова ничего не слышал?

Иешуа (бросая кости): Если ты о тех музыкантах, которые ты слышишь сегодня целый день, то ничего.

Мария: Как это странно…Я слышу их так отчетливо, как будто они играли у меня за спиной.

Иаков: И я тоже.

Мария (понизив голос): А однажды, я даже разобрала какие-то ужасные слова. Как будто это были погребальные причитания плакальщиц, которые кричали и били в бубны, чтобы отогнать злых духов…

Иаков: Ты это уже говорила.

Мария: Да, я помню. (Оборачивается, что-то услышав). Вот, слышите? Слышите? (Прислушивается). Мне кажется, я слышу стук.

Иаков: И я.

Небольшая пауза. Все смотрят на занавес, на пороге которого, наконец, появляется Иаир – Начальник синагоги, старец преклонных лет.

Иаир: Мир дому этому…

Мария: О, господи, как напугали!.. (Со смехом). Господин Иаир… Это вы?

Иаир: Дверь был открыта. Я постучал, но видимо негромко… Надеюсь, я не очень помешал?

Мария: О чем вы говорите, господин Иаир!.. Садитесь… Проходите и садитесь… Мы рады вам, когда б вы ни пришли.

Иаир опускается на скамейку.

Иешуа (швырнув кости): Бьюсь об заклад, что вы случайно проходили мимо… Почему-то сегодня все норовят пройти мимо нашего дома и при этом – совершенно случайно…

Мария: Иешуа!

Иешуа (подражая Марии): Молчу. Молчу. Молчу.

Мария: Не обращайте на него внимания, господин Иаир… Это он у нас так шутит, негодник.

Иаир: Что ж, если шутка уместна, она всегда найдет радушный прием у тех, кто ее понимает. А что касается меня, то я решил зайти, чтобы напоследок кой о чем поговорить с нашим путешественником… Ты ведь едешь завтра, сынок?

Иешуа: Да, господин. С рассветом.

Мария (поднимаясь): Раз вы по делу, то не станем вам мешать.

Иаир: Поверьте, это ненадолго.

Мария: Не спешите, господин Иаир, не спешите… А будет время, то попеняйте моему старшему, чтобы он больше думал о старых родителях, чем о путешествиях туда, где его никто не ждет.

Иешуа: Мама!

Мария: Молчу. Молчу. Молчу… Пойдем, Иаков.

Иаков: Ну, мама!..

Мария: Пойдем, тебе сказали. (Уходит, уводя с собой Иакова.)

Небольшая пауза. Иешуа бросает на стол кости.

Иаир: И кто же выиграл?

Иешуа: Как всегда, господин Иаир. Случай.

Иаир: Это известный ветреник.

Иешуа: А между тем, это всего лишь другое имя Всемогущего, которое Он надевает, чтобы никто не подглядел его секретов.

Иаир: Вот как? (С негромким смехом). Похоже, в последнее время, ты говоришь одними загадками, сынок.

Иешуа: Только тогда, когда хочу спрятать от посторонних глаз свои секреты.

Иаир: Надеюсь, это ко мне не относится… Странно было бы прятать свои секреты от того, у кого когда-то сидел на коленях и дергал за бороду… А кстати, насчет секретов, сынок… Куда ни зайдешь, везде все только и говорят про твой отъезд. Все так встревожились, словно ты едешь не в Иерусалим, а в страну мертвых… Не поможешь, случайно, отгадать эту загадку?

Иешуа: Разве это загадка, господин?.. (Швыряя кости). Люди всегда найдут себе предмет для разговора. Тем более тогда, когда вокруг них ничего не происходит.

Иаир: А разве вокруг ничего не происходит?.. Или ты не слышал, что римляне устроили вчера на постоялом дворе?.. По-твоему, этого мало?

Иешуа: Вы правы, господин. И все же, если понадобится, я повторю это снова.

Иаир: Но почему?.. Почему?

Иешуа (понизив голос, почти шепотом, словно опасаясь, что его услышат): Потому что пока мы воюем, убиваем, торгуем, обманываем соседей и хороним своих мертвецов, единственное, что происходит в мире – это то, что, Царство небесное вдруг приблизилось к нам так, что до него уже можно, при желании, дотронуться рукою… Все прочее, это только пустые отговорки тех, кто не хочет видеть того, что Небеса уже стучат в его двери, чтобы напомнить о себе и своем присутствии.

Иаир (помедлив): Вот, значит, чем ты их кормишь, сынок… Теперь я, кажется, понимаю, почему эта толпа лентяев ходит за тобой, открыв рты.

Иешуа: И, похоже, вам это не очень-то по душе, господин?

Иаир: Скажу тебе без утайки. Когда бы я хотел внести среди народа смуту и раздор, то стал бы проповедовать ему именно то, что проповедуешь сегодня ты… Уж не обижайся, милый.

Иешуа: А между тем, я только повторял то, что сегодня знает каждый. Слепые прозревают, глухие слышат, немые глаголят, хромые ходят, а ведь все это и значит, что Царство Небесное так близко, что уже можно услышать, как скрипят, открываясь, его ворота.

Иаир: Мне кажется, ты что-то позабыл, сынок… А как же Тора?.. Та, которую нам дали Небеса, чтоб мы сверяли с ней свои поступки, мысли и надежды? Скажи мне, разве чудесам должны мы доверять свою жизнь, и разве в них мы ищем защиту в трудные дни нашей жизни?

Иешуа: Легко кричать в толпе таких же, как и ты. Но трудно устоять одному перед неправдою, чье имя легион.

Иаир: О чем ты?.. Я не понимаю.

Иешуа: О том, что для большинства людей Тора скорее служит подпоркой, без которой они не знают ни куда им следует идти, ни того что им следует делать.

Иаир: А я тебе скажу на это простую истину, которой поклонялись и наши отцы, и отцы наших отцов, и те, чьи имена мы уже забыли… (Почти шепотом). Того, кто не оставит Тору, никогда не оставит Всемогущий…Что скажешь, миленький, на это?

Иешуа (неожиданно резко): Пойдите и расскажите это все тем, кто встретился вчера на постоялом дворе с римскими мечами… Или вы, действительно, забыли, что к каждому из нас когда-нибудь приходит час, когда Господь уходит прочь от человека, словно специально оставляя его без поддержки и требуя при этом, чтобы он сам взял на себя ответственность и за свою жизнь, и за свое спасенье, движимый лишь одной любовью к Тому, кто вывел нас когда-то из Египта? А это значит, что Всевышний ждет от нас не одного только хорошего знание Торы, а кое-чего еще.

Иаир: Опомнись, Иешуа! Что за дело нам до тех, кого оставил Бог?

Иешуа: Что, никакого?.. А я-то думал, что Бог дорожит каждой овцой из своего стада, так что стоит отбиться хотя бы одной из них, как Он уже спешит на поиски, в дождь, в грозу, в туман, сбивая ноги в кровь, срывая голос…

Иаир: Он милостив лишь к тем, кто исполняет Божью волю!

Иешуа: И все же я останусь при своем. Не из упрямства, – Боже сохрани, а только потому, что сам не раз во время сна или молитвы ловил себя над том, что я стою один перед Всевышним, без всякой помощи, совета и поддержки, а Он, меня благословляя в путь, не спрашивал, знаю ли я Тору и исполняю ли все заповеди, – а просто благословлял меня войти в тот ад, который мы привычно называем «жизнью» – тот ад, которым каждый проходит только сам…

Иаир: Мне кажется, ты близок к кощунству.

Иешуа: Коль так, то мы кощунствуем со Всемогущим на пару… Мне кажется, что так же, как и я, Он не очень любит большие сборища, шум, гам, толпу, веселие и крики… Нет, в самом деле! Подумайте, что проку от того, кто исполняет все, что требует Закон, но в чьем сердце живут лишь пустота, неверие, неправда?.. Что проку от того, кто знает наизусть всю Тору, но позабыл давно о милосердии, сострадании и любви? Что толку Всемогущему от нас, когда не может Он найти приюта в нашем сердце, прочь изгнанный жестокосердием и лицемерием людей?

Иаир: Остановись, безумный!.. (Понижая голос) Что ты, что ты?.. Неровен час, нас кто-нибудь услышит!.. Подумай лучше сам о том, что Всемогущий не избрал ведь не тебя и не меня, но Он избрал Израиль! А это значит, что нам следует склониться сначала перед Всевышним, затем пред Торой, а после перед народом, чью святость подтвердил Всевышний, когда его избрал… Народ, а не фантазии, которым нет числа.

Иешуа: А как же человек? Тот, кто в молитве ежедневной ждет, что Небеса ответят, наконец, его стенаньям? Или ты полагаешь, будет справедливо смотреть на него, как на подсобный материал, равно неважный Богу, ангелам и людям?. Неужто, правда, Он несправедлив?

Иаир: Не нам судить о божьей справедливости, сынок. Он Бог, а мы – только разбитые горшки, лежащие у его ног… Или ты и вправду думаешь, что этот человек может быть угоден Небесам?.. Этот лживый, ничтожный, глупый, не знающий сегодня вечером – проснется ли завтра утром?.. Что, если наслушавшись твоих речей, он вдруг засомневается в величии и истинности Торы?.. Представь себе, какой хаос тогда начнется, потому что каждый станет толковать Писание вкривь и вкось, как захочет. И чем мы тогда окажемся лучше презренных римлян, у которых куда ни плюнешь, обязательно попадешь в какого-нибудь божка? (Поднимаясь со скамейки). Но нас тогда ждут вещи и похуже, Иешуа… Что может помешать тому, кто, усомнившись в Торе, захочет себя поставить вместо Бога и себе самому воздавать почести и приносить жертвы?.. (Негромко смеется). Представь себе – сто тысяч богов!.. Не много ли для такой маленькой страны, как наша?

Иешуа (глухо): И все же только он один, – страдающий, слепой и одинокий, – способен среди прочих голосов расслышать вечный голос Неба.

Иаир: Не станем больше спорить, Иешуа. Время гонит прочь… Не провожай меня. Хочу еще зайти к Марии…(Идет к выходу). Прощай, сынок. (Уходит).

Иешуа: Прощайте, господин.

Небольшая пауза. В глубине сцены показывается Сатан.

Сатан: Ты слышал? Слышал?.. (Смеется). Вот так начальник!

Иешуа: (возвращаясь к костям): Я слышал, демон.

Сатан: А хочешь знать, куда он сейчас направился, этот ваш начальник синагоги?

Иешуа: Я знаю, демон.

Сатан: Вот именно. Писать донос. Да не куда-нибудь, а прямехонько в Иерусалим. А знаешь, на кого?

Иешуа: (швыряет кости): Отстань.

Сатан: Ты угадал опять…(Оборачиваясь). А впрочем, подожди… Я слышу музыку… (Прислушивается). Ну, так и есть… Вот, слышишь?

Откуда-то издалека раздается музыка. Обыкновенный свет гаснет, уступая место мертвому лунному свету, который заливает сцену.

Уйдем, чтоб не мешать… Ну что же ты?.. Поторопись скорее.

13.

Сатан и Иешуа исчезают.

На сцене появляются Первый Музыкант.

Первый Музыкант:

Толпа отпрянула от бледного лица,

Что кажется больным и ждущим смерти.

Вот – Марфа, три Марии и иные,

Кто живы лишь Его любовью, вкруг

Креста сгрудились. Правая рука

Его протянута, и горестные губы

Руки касаются, и слёзы, оросив

Протянутую руку, пали. Вот

К Его стопам кровавым, сбитым, чёрным

Приникли жены, косы распустив

И волосами длинными стирая

И кровь, и грязь – с босых любимых ног.

(Поёт)

Когда своей Единый

Любови их лишит,

Пушинкой лебединой

Любовь их улетит;

Пером недвижной цапли,

Цедившей свет луны

Как яд – по сладкой капле

Впуская смерть во сны.

Христос:

Я чувствовал касанья их волос

Лишь краткий миг. Потом – они исчезли,

Бежали прочь. Вся улица – пуста,

Как будто вымел ужас…

Первый Музыкант: Как будто вымел ужас…

Играет и уходит.

Второй Музыкант: Как будто вымел ужас…

Играет и уходит.

Третий Музыкант: Как будто вымел ужас…

Играет и уходит.

Длится пауза.

14.

Призрачный лунный свет гаснет.

Один за другим на сцене появляются Иаков, Иешуа и Иосиф. Идут, переглядываясь, словно не понимая, что с ними только что случилось.

Иаков: Что это?.. Мне вдруг привиделось, как будто я в загоне для овец, о чем-то блею, но меня никто не слышит. А потом все овцы разбегаются, а я остаюсь один. И это днем!.. Чудеса.

Иосиф: А мне привиделось, как будто овечьи шкуры напали на людей и нам пришлось бежать от них скорее в горы, где было холодно и сыро… Приснится же такое, в самом деле!

Иаков: Я слышал, что пробравшись ближе к дому демоны посылают людям всякие видения, слепя глаза песком и пылью.

Мария (Иешуа): А ты?.. Что-нибудь видел?

Иешуа (швыряя на стол кости): Какой-то странный сон. Как будто на кресте распяли римляне овцу, и будто эта овца я сам.

Мария: Спаси тебя Всевышний! (Останавливаясь на пороге). А мне приснилось, что приехала сестра и всем принесла подарки. А потом я вспомнила, что она уже четыре года, как в могиле и заплакала. (Вытирает глаза ладонью).

Иаков: Мама!

Мария: Все, все, все!.. Уже молчу. (Иакову). Пойдем со мной, поможешь мне с водой.

Иаков: Ну, мама!

Мария: Шагай без разговоров. (Исчезает вместе с Иаковом).

Иосиф: И я пойду. Если тебе что-нибудь понадобится, то я на заднем дворе. (Уходит)

Иешуа (швыряя кости): Да, папа.

Пауза.

Иешуа швыряет кости.

Из темноты появляется закутанная в черное фигура, которая бесшумно скользит по сцене. Свет в комнате становится тусклым и мерцающим.

Привлеченный скользнувшей тенью, Иешуа быстро оборачивается.

Иешуа: Кто тут?

Фигура останавливается в глубине сцены, у занавеса.

Эй!.. Кто ты?.. Мне кажется, что я тебя не знаю…

Фигура медленно идет по сцене.

(Вспоминая). Хоть, впрочем, подожди…

Фигура едва заметно кивает.

(Почти шепотом) Не может быть… (Приглядываясь). Постой, постой, постой… Я вспомнил, кажется, сейчас одну историю. Она о том, как много лет тому назад я заболел, да так, что все уже решили, что скоро я умру. А я и правда, был совсем как мертвый. И только раз, открыв глаза, увидел, как кто-то в черном медленно склонился надо мной и вдруг дохнул таким ужасным хладом, что инеем покрылись рядом стены и воду в бочке черный лед сковал… (Негромко.) Так это ты?

Не отвечая, фигура медленно идет по сцене. В полумраке едва виднеется ее лицо.

Ты – Смерть… Я угадал?.. Ну, не молчи же!

Смерть едва заметно кивает.

Ну, что за день сегодня, слава Небу!.. Зачем, скажи, ты здесь?..

Смерть молчит. Небольшая пауза.

Ну?.. Скажешь что-нибудь?

Смерть (глухо, издалека): Я здесь, чтоб рассказать тебе о смерти.

Иешуа: Что?.. Мне о смерти?.. Вот так чудеса!.. По-твоему, я что-нибудь не знаю?

Смерть: Бьюсь об заклад, такого – никогда.

Иешуа: Бьют об заклад?.. Так ты еще игрок?

Смерть: Не хуже прочих.

Иешуа: Что ж тогда мы медлим? (Бросает кости) Давай сыграем, если ты не против…

Смерть: Как скажешь, человек.

Иешуа: Я ставлю на кон мой рассказ о встрече с Небесами, рассказанный без хитрости и без утайки, – все так, как было в час, когда Господь отверз мне слух… Согласен?

Смерть: А ты шутник!.. Что ж, пошучу и я. (Понизив голос, почти шепотом). Ведь это, согласись, тоже хорошая шутка, поставить на кон одну историю, которая, возможно, уже подстерегает нас и ужасом, и болью, и разлукой, перед которыми не устоит никто…

Иешуа: Бог милостив, – авось и устоит.…Ну, что ж, давай, бросай, не мешкай.

Смерть: После тебя.

Иешуа: Так ты еще и суеверен… Как знаешь. (Швыряет кости.)

Какое-то время игрока смотрят на выпавший результат.

Смерть: Ты сжульничал! (Сердито.) Ей-богу, сжульничал! Клянусь, я видел, как эти кости завертелись и легли, тихонько откатившись в сторону, как будто бы живые!.. Не знаю, как это у тебя получилось, Иешуа, но только меж людей зовется это жульничеством!

Иешуа: Боюсь, что все претензии тебе придется изложить не мне, а Небесам, поскольку я всего лишь исполнитель их священной воли. А от себя скажу, что ты мне проиграл, а значит, как условились мы прежде, ты должен рассказать мне, что эта за история, которую боится даже Смерть… Рассказывай, рассказывай, не медли…

Смерть (неохотно): Что ж, слушай. Уложусь всего в два слова… (Делает два шага к Иешуа, но ближе не подходит, оставаясь в темноте). Ты думаешь, наверное, со всеми прочими людьми, что разрушаю я все то, что в мире было, есть и только будет… Без жалости, без слез, без сострадания… Ты думаешь, что смерть подобна камню, бесчувственному камню у дороги, не знающему ни вчера, ни завтра, ни сегодня… Что смерть глуха к мольбам и уговорам, готовая лишь разрушать и портить.

Иешуа: А разве нет?

Смерть: Боюсь, вы все позабыли простую истину, смертный. Истину, которая гласит – прежде чем что-то разрушить, надо что-то построить… Не правда ли?…Вот почему прежде чем осенью дерево стряхнет свои старые листья, оно дает силу набухнуть почкам и зеленеть новым… И когда ты слышишь детский смех или шепот влюбленных, знай, что это шепчет сама смерть, и что она где-то совсем рядом, совсем близко, так что временами тебе приходит странная мысль, а что если все это есть только смерть, – вечно стоящая у тебя за спиной, и меняющая свои обличья и голоса, чтоб было легче захватить добычу?

Иешуа: И в чем беда?

Смерть (помедлив, глухо, издалека): Мне снился сон…

Иешуа: Смерть видит сны? Забавно… И о чем же?

Смерть: Мне снились три распятых на крестах.

Иешуа: Похоже, это я уже где-то слышал… Нет, в самом деле. Во сне иль наяву… Сейчас уже не помню.

Смерть: Один из них был ты.

Иешуа: Спасибо за приятное известье… (Швыряет кости.) Так в чем загвоздка?

Смерть: Беда укрылась там, где рано или поздно, вдруг явится безумный человек, распятый на кресте, но не желающий спускаться вниз, доколе Бог Всевидящий не обратит свое вниманье и на него, и на его страданья. Пока же – как гласит предание – случись такое – и прервется связь времен, и Преисподняя окажется вдруг Раем, и мир пойдет совсем другим путем, пока безумец на кресте все так и будет виснуть год за годом, столетье за столетьем и вечность за вечностью самой…(Издали, совсем тихо). Мне страшно, человек.

Иешуа: Похоже, ты действительно боишься.

Смерть: А ты бы не боялся?.. Когда построенное тобой за десять тысяч лет вдруг зашатается и рухнет в Преисподнюю?.. Хотел бы я тогда услышать, какие песни ты об этом запоешь!

Иешуа: При чем здесь я?

Смерть: Что, не при чем?.. Тогда зачем, скажи, все звезды показали на тебя?..

Иешуа (швыряя кости): Ну, извини. За звезды – не ответчик!

Смерть: Тогда за что? За Солнце? За Луну? За эти кости? За ночные бденья?.. (Глухо.) Все говорит о том, что это ты!.. Недаром все рассказывают о твоем свидании с Небесами. Хоть удивляться тут, пожалуй, нечему. Где нет греха, туда приходит Бог.

Иешуа: Неправда!.. Всемогущий вечно там, где Он нужнее, где льется кровь, где глад и мор, пожары и болезни, где боль сменяет боль, где ложь сменяет ложь, где длится ночь, не зная о рассвете.

Смерть (собирая кости): Ты говоришь, как будто хочешь напугать.

Иешуа: Тогда скажи, чего ты хочешь сам.

Смерть: Что я хочу, понять совсем не трудно… (Неожиданно швыряя кости, громко.) Хочу чтобы ты дал мне слово, что если вдруг повиснешь на кресте, не длил бы эту муку бесконечно, а шел в мои объятия, не споря, как требует того божественный порядок.

Иешуа: Сказать по правде, когда я тебя слушаю, мне кажется, что ты сошел с ума!..

Смерть: Когда б сошел, то мне бы было легче. Безумие не задает вопросов, не спрашивает «кто», «где» и «почему», оно безумствует не покладая сил, ответственно лишь пред самим и Богом… (Понизив голос). Так как – даешь мне слово?

Иешуа: Но лишь с одним условием. Услуга за услугу.

Смерть: Чего бы ты ни попросил, получишь, если это в моих силах.

Иешуа: Тогда скажи мне, не откладывая дела в долгий ящик, – кто я такой?

Смерть (отступая): Что за вопрос?..

Иешуа: И все-таки.

Смерть: А ты не знаешь?..

Иешуа: Когда бы знал, не спрашивал.

Смерть: Ну, что ж, послушай, если хочешь… Ты Божий Сын, рожденный для спасенья несчастных и заблудших… Во всяком случае, так пели ангелы, когда я шел к тебе… К тому же это знают все без исключения… Ты – Божий сын. И если кто-то станет сомневаться, шепни меня, я мигом подойду… А сейчас – прощай.

Иешуа: Боюсь, ты говоришь не то, что надо!.. Не то!.. Не то!.. Не то!

Смерть: Другого у меня, пожалуй, не найдется… Прощай! (Поворачивается, чтобы уйти).

Иешуа: Постой!

Смерть (отступая в тень) Ты слово дал… Смотри, не подведи. (Исчезает.)

Короткая пауза. Иешуа провожает уходящего взглядом.

Иешуа: Ушел. (Медленно идет по сцене, потом останавливается.) Сын Божий… Подумать только! (Негромка смеется).

Медленно гаснет дневной свет и его место занимает свет мертвый и лунный, в котором возникают фигуры Христа и Иуды и исчезают фигуры Смерти и Иешуа.

15.

Иуда (который как раз – только что появился):

Я – Иуда,

Я сдал тебя за жменю серебра.

Христос:

Ты был со мною, видя – каждый день —

Как воскресали мёртвые; слепцы

Вновь обретали свет. И все слова,

Что я промолвил, ты познал. Чего же

Не веришь ты, что я – Господь?

Иуда:

Я верю.

Уверовал я сразу, с той поры,

Когда тебя увидел. Чудеса

Мне были не нужны.

Христос:

И всё ж ты предал.

Иуда:

Я предал, потому что всемогущим

Ты показался мне.

Христос:

Да, Мой Отец,

Когда бы только я Ему шепнул, —

Мог, ярый, сокрушить весь этот мир,

Чтоб дать свободу мне.

Иуда:

И никого

В подлунном мире нету, кто б сумел

Избегнуть этой власти?

Христос:

Мой Отец

Все судьбы вверил воле рук моих.

Иуда:

Всего лишь помысел об этом – доводил

Меня до исступленья. Словно пёс,

Послушный посвисту хозяйскому,

я должен

Был исполнять веления твои.

Но вдруг я понял: тот освободится

От плена, ига, кто тебя предаст.

И что теперь иные тайны мира

Тому, кто знает: лишь предавший Бога

Становится сильнее Самого!

Христос:

Но даже если в этом – воля Божья,

Господь – сильней и выше.

Иуда:

А когда

Я размышлял об этом, только цапля —

И кроме – ни одной живой души –

Стояла возле, столь погружена

В саму себя, что сделалось мне страшно.

Христос:

Твоя измена Господу была

Предопределена ещё в тот час,

Когда зачат, задуман был сей мир…

Иуда:

…и задано ему – предать Тебя?

Мне б стоило об этом поразмыслить,

Не исполняя воли самому.

Я есмь Иуда – смертный, что рождён

В деревне – от родителей своих —

Не для того, чтоб в рубище пойти

К первосвященнику, злорадно усмехаясь,

И тридцать пересчитывать монет —

Не больше и не меньше, поцелуй

Твоей отдав щеке. И это сделал – я,

Иуда, а не кто иной. Теперь

И ты, Христос, спасти меня не в силах!

Попробуй, ну же!..

Христос:

Убирайся прочь

16.

Христос и Иуда исчезают.

Быстро гаснет лунный свет.

За окном – последние отблески позднего заката.

Комната погружена в густой сумрак, предвестник уже близкой ночи.

В комнате появляется Иешуа и Мария с зажженными светильниками.

Мария: Как нынче быстро стемнело. (Ставит на стол огонь). Как будто кто-то торопит изо всех сил твой отъезд…

Иешуа: Не думай об этом, мама.

Иосиф (появляясь вслед за Марией, держа светильник в руке): Так было, когда песчаная буря снесла нам крышу и разогнала всех овец… В какой год это было?

Иешуа (взяв и швырнув кости): Не помню.

Мария: Это было в тот год, когда римляне разрушили самарийских отступников и они все бежали в горы.

Иосиф: И все там погибли

Мария: Потому что Святой не терпит, когда пачкают его святое имя своими грязными руками.

Иешуа (швыряя резко кости): Мама!

Мария: Молчу, молчу, молчу!

Иосиф: И все-таки они были отступниками, сынок. Разве Бог позволил бы римлянам разрушить Самарию, если бы там был бы только один праведник?

Иешуа (швыряя кости): Смешно и нелепо считать чужих праведников и хвалиться своими. Не лучше бы было посмотреть, сколько там у тебя на сердце маленьких и больших грехов? Тогда, может быть, и Господь захочет ответить на твое раскаянье!

Мария: Ну, будет вам, будет… Вон опять стучат… Ну, это что за день сегодня такой!

Иешуа: Это Кифа и Андрей.

Мария: Вот ведь напасть!.. (Негромко). Сидели бы лучше дома, чем шляться по ночам.

Иешуа: Мама!

Мария: Молчу, молчу, молчу!.. (Сердито). Вчера лишь только попрощались – и вот тебе!.. Как будто нет у нас других занятий, чем принимать гостей!

Иешуа: Мама.

На сцене появляются Кифа и Андрей.

Кифа: Мир дому этому.

Андрей: Мир этому дому.

Иешуа (швыряя кости): Проходите.

Мария забрав штопку, быстро уходит, демонстративно не отвечая на приветствия гостей.

Кифа: Вчера мы, если помнишь, не договорили. (Садится вместе с Андреем).

Иешуа: Я помню.

Кифа: Представь, всю ночь потом я проворочался и все не мог уснуть.

Андрей: И я.

Иешуа (швыряя кости): Сочувствую обоим.

Кифа: И вот какая мысль ко мне пришла сегодня утром.

Андрей: Сперва ко мне.

Кифа: Не важно. Суть, как раз, не в этом.

Андрей: А в чем тогда?

Кифа: Суть в том, что говорит Учитель. А он учил подставить сразу щеку, чтобы тебе заехали еще.

Иешуа: Вы кончите уже? Иль будете и дальше пререкаться!..

Кифа: Мы кончили, и вот что нам пришло на ум…(Немного помедлив.) Скажи, наш Всевышний всемогущ?

Иешуа (швыряю кости): Ты сомневался?

Кифа: Я говорю, конечно, не об этом. Я говорю о местоположении, в котором все стремится к правильной стезе, о чем свидетельствует каждодневный опыт.

Иешуа (изумлен): Чего? Чего?

Андрей: Скажи ему об Истине.

Кифа: А я, по-твоему, о чем?.. (Повернувшись к Иешуа.) Все знают – истина есть содержитель, а также основатель и охранитель, как учит наш Учитель. Мне кажется, она еще целитель, устроитель и путеводитель, а пуще прочего – воитель и раститель, о чем мы говорили прошлым днем.

Иешуа: Допустим… Ну и что с того?

Кифа: А вот что… Раз Истина, или Бог, или порядок, в себя вбирает все без исключенья, то значит, в мире все уже давным-давно свершилось и ничего другого не случиться. А коли так, то можем мы немедля считать себя прекрасным воплощеньем прекрасной Истины, поскольку Истина по-прежнему прекрасна, а значит вместе с ней прекрасны мы с Андреем, и ты, и каждый камень на дороге, поскольку Бог творит всегда лишь то, что может быть прекрасным… Надеюсь, это всем понятно.

Иешуа (бросая кости): Смотрю, вы далеко забрались…

Кифа: Ты даже не представляешь себе, как далеко!

Иешуа: Надеюсь, вы успеете вернуться.

Кифа: Не прежде, чем поведаем истину, которую открыли нам Божественные Небеса, Учитель.

Иешуа: И что Они открыли?

Андрей (понижая голос): Они открыли нам… (Смеется.) Ты не поверишь!.. Они открыли… (Хохочет). Открыли!.. (Изнемогая от смеха.) Скажи им, Кифа!

Кифа: Они открыли нам, что мы безгрешны!.. Ты представляешь?

Иешуа (швыряя кости): Боюсь, с трудом.

Андрей: Подумай сам, все это очень просто… Раз Истина собой заполнит целый мир, то это значит – в мире больше не останется греха и Бог к нам спустится с Синая иль Хорива, чтобы вести Израиль за собой… Ты сам однажды говорил об этом как-то.

Иешуа: Возможно… Но сегодня я бы первым делом на вашем месте принес бы благодарственною жертву за то, что Всемогущий нам глаза открыл на то, что мы безгрешны… (Прервав себя)… Постойте… (Озираясь.) Мне кажется, я слышу музыку…

Кифа (озираясь): И я.

Андрей: Как будто бьет металлом об металл.

Кифа: Или стеклом по толстому стеклу.

Андрей: А вот и ржание, и крики.

Кифа: И звон оружия.

Андрей: Пожалуй, мы пойдем… Кто знает, что творится в этотчас?

Кифа: Мир дому вашему и Город Городов!

Иешуа: Взаимно…Я провожу. (Идет за учениками).

Кифа и Андрей, поднявшись, направляются к выходу.

Вечерний свет гаснет, уступая мертвому, лунному свету.

Музыка становится громче.

17.

(Входят три Римских Легионера)

Первый Римский Легионер:

Он избран, чтоб поддерживать сей крест.

(Далее – Иуда удерживает крест, а Христос стоит, раскинув вдоль креста руки)

Второй Римский Легионер:

А прочих – мы прогоним вон. Они

Назойливы – в извечной жажде.

Третий Римский Легионер (обращаясь ко Христу):

С миром

Умри. Вокруг – не будет никого.

Лишь мы, втроём, да вот ещё – Иуда.

Христос:

А кто вы, что у Бога своего

Не просите любви?

Третий Римский Легионер:

Мы – игроки.

Когда умрёшь, мы в кости разыграем

Твою накидку.

Второй Римский Легионер:

Кости для игры

Я вырезал когда-то из мосла

Барана старого, что пасся на Эфесе.

Первый Римский Легионер:

Хотя сегодня лишь один из нас

Получит выигрыш, нам ссориться – нет проку.

Без фарта – нынче, завтра – в барышах.

Второй Римский Легионер:

А что ни делается – к лучшему.

Что проку строить планы?

Третий Римский Легионер (Христу):

Если б ты

Обшарил целый мир, то не нашёл бы

Компашки лучшей для предсмертных дел,

Чем наша: три картёжника завзятых,

Не ждущих подаяний от судьбы.

Первый Римский Легионер (Христу):

Сказали – будто ты есть добродетель,

И создал мир… Пускай. Но для чего?

Второй Римский Легионер:

Идите-ка сюда! Давайте спляшем

Наш танец – игроков в бараньи кости.

Пусть поглядит. Быть может, никогда

Ему видать такого не случалось.

Третий Римский Легионер:

О, если б был он Бог костей игральных,

Тогда б – видал… Он – Бог, да жаль, – не тот.

Первый Римский Легионер:

Его утешит, видно, только знанье,

Что у него не сыщется для нас

Того, в чём трое нас могли б нуждаться.

Второй Римский Легионер:

Ну что ж, в игре мы ссоримся, бывает.

Потом, однако, позабросив кости,

Берёмся за руки и водим хоровод.

Вот и теперь: станцуем вкруг креста!

(Пляшут)

Христос:

Отец, зачем же Ты меня оставил!

18.

Музыка становится тише, пока ни затихает совсем.

Христос и Легионеры исчезают.

Гаснет лунный свет.

За окном – ранние сумерки.

Мария (появляясь и исчезая) Зачем оставил Ты его?

Иосиф (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Иаков (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Лазарь (появляясь и вновь исчезая): Зачем оставил Ты его?

Иуда (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Марфа и Мария (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Легионеры (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Смерть (появляясь и исчезая): Зачем оставил Ты его?

Иаир (появляясь и исчезая) Зачем оставил Ты его?

Христос:

Отец, зачем же Ты меня оставил! (Исчезает)

Мария (возвращаясь в реальность): Я слышу голос Иешуа… Он пел какую-то песню и звал меня… Сыночек!

Иаков: Я тоже слышал голос брата. Он смеялся.

Мария: Сегодня годовщина с той поры, как он ушел и больше не вернулся… Прошло двенадцать лет, а перед глазами все тот же день, так что непонятно, ты ли это смотришь, или смотрят на тебя?

В комнате появляются Иосиф и Сосед.

Иосиф: Смотри, кого я привел, Мария… Стоило мне выйти из ворот, как я увидел нашего соседа, который рассказывал про Иешуа.

Сосед: Тут нечем удивляться! Он стал очень знаменит, этот ваш сынок. Что правда, то правда. На каждом углу только и слышно «Иешуа», да «Иешуа».

Мария: Сегодня годовщина.

Сосед: Я знаю. Двенадцать лет, как он оставил нас и сделал знаменитым и наш город, и всех своих родных.

Иосиф: Летит время.

Сосед: Еще как!

Мария: Ты ведь был там, правда?

Сосед: Еще бы.

Мария: И видел Иешуа?

Сосед: Так близко, что мог бы дотронуться до него рукой.

Мария: Так расскажи нам, как все это было.

Иосиф: Садись, садись

Сосед (опускаясь на скамейку): Отчего же не рассказать? Я расскажу… Хоть мне сдается, я рассказывал ее и год, и два назад на этом самом месте.

Мария: Когда ее я слышу, мне становится легче и кажется, что Иешуа стоит у двери и сейчас войдет.

Сосед: Что ж, слушайте… С чего начнем?

Мария: С начала.

Сосед: Хорошо. Тогда я расскажу, как открылись ворота крепости и его выволокли под охраной десяти солдат, которые, потеснив толпу, расчистили перед Иешуа дорогу. Но прежде они устроили прилюдно бичеванье.

Мария (тоскуя): Сынок!..

Сосед: Да зрелище, признаться, малоприятное. Бичи свистят и каждый оставляет на теле след, так что вскоре не осталось на спине живого места, к тому же от крови набухла туника, а солдаты все хлещут и хлещут, как будто с цепи сорвались… Прошло двенадцать лет, а я все это вижу, словно это было вчера.

Мария (едва слышно): Сынок…

Сосед: Да, это было нелегко. Толпа гудит, солдаты теснят толпу, кому-то отдавили ноги, а кто-то упал под лошадь и больше уж не встает…Содом, Гоморра и опять Содом… Кровь, свист бичей, крики, вопли, стоны и смех, которого не ждешь.

Мария: Мне говорили, что еще вчера, когда он проходил по рыночной площади, народ валил за ним, не ведая преград, и все кричали «С нами Бог», «Осанна», «Веди нас в Царствие небесное» – и все такое прочее, что говорят обычно, когда толпа на улицу валит.

Иаков: Нам лучше бы об этом помолчать. Неровен час, услышит кто-нибудь и донесет римлянам.

Сосед: Ни слова больше! Расскажу, про то, что видел сам.

Иосиф: Уж сделай милость!

Сосед: Тогда послушайте. Ужасная была дорога на Голгофу! Недаром говорят – дорога на Голгофу начинается сразу после дороги, которая идет в Преисподнюю.

Иосиф: Должно быть, так оно и было.

Сосед: Но хуже всех, конечно, было Иешуа. Ведь в довершение всего ему пришлось волочь свой крест по ямам, по камням и по ухабам, не веря в то, что кто-нибудь поможет иль просто даст тебе глоток воды. А день стоял – жарея не бывает.

Мария (тоскуя): Сынок…

Сосед: Потом пришли на место, где солдаты стали устанавливать кресты. Он был как пьяный. Перебирал затекшими руками и все показывал куда-то в сторону Храма, так словно ожидал оттуда чуда и спасенья. (Смолкает.)

Короткая пауза.

Мария: А потом его развязали и вынули изо рта кляп. Он сразу заговорил, но ты его не слышал, потому что стоял слишком далеко.

Сосед: Да, так оно и было.

Мария: Сынок…

Сосед: А потом солдаты, которые были в оцеплении, перебрались в тень, хоть от тени этой было тут одно названье, а мне почему-то стало их жаль, наверное, потому что под солнцем было невыносимо жарко и их шлемы раскалились, так что нельзя было даже дотронуться до них рукой, так что то один, то другой шлем катился по земле, вызывая проклятия или смех. А потом мне повезло, потому что один из солдат показал мне, что я должен отнести к кресту веревки и походную лестницу, что я и сделал. И тогда я услышал его голос, который сказал: «Дам голову на отсечение, если это ни старый Рувик, чей дом – на повороте от дороги». Его еще не подняли на кресте, а только привязали, положив на землю, так что я успел ответить ему, сказав, что у него дома все в порядке и я скоро всех увижу.

Мария: Да, да, ты говорил.

Иосиф: И что же дальше?

Сосед: Дальше крест подняли.

Мария (шепотом): Сыночек…

Сосед: Помню, он посмотрел вдруг на меня и улыбнулся, как будто он хотел сказать – «ну что ж, бывало и похуже, потерпим, если надо потерпеть».

Мария: Он был такой всегда. Куда-нибудь забьется и ждет, когда его найдут. Никогда ни у кого не попросит, чтобы ему помогли.

Иосиф: Или умчится в горы, ищи его там после.

Мария: А то схоронится в прибрежном камыше, и тут его не то что не найдет охотник, вышедшей на уток, но и собака вряд ли след возьмет.

Иосиф: Что же было дальше?

Сосед: Удивительное дело. Я где стоял, там и стоять остался. Никто меня не гнал, никто не закричал «Эй, ты, а ну-ка убирайся или повиснешь вместе со своим дружком!» Нет, я стоял, как будто так и должно. Потом вполголоса его я начал звать, но он как будто бы меня совсем не слышал, стуча затылком в перекладину креста. (Смолкает.)

Иосиф: А дальше?

Сосед: Дальше мне вдруг показалось, что потеряет он сознание сейчас… На пятый час, когда жара пришла, совсем уже невыносима, он вдруг сказал – «Воистину Ты Бог наш». И засмеялся. Потом немного помолчал и вновь сказал: «Воистину Ты Бог», после чего добавил: «Зачем меня ты тут оставил?» И вдруг так закричал, что вздрогнули стоящие поблизости солдаты и птица, пролетая мимо, упала замертво, свалившись на песок. А он кричал, пока хватало сил, а после голову закинув, задыхаясь, хрипел и говорил какую-то нелепость, про двери, что давно пора открыть, про ангелов, слетающихся ночью, про Божий гнев и Божие терпенье.

Мария: Мы слышали, он говорил о том, что Бог его немедля воскресит, случись в том надобность или когда наступят сроки. Коль так, тогда нам надо просто ждать, не предъявляя Небесам претензий. Ждать, помня, что вернувшись, Иешуа, как верный сын, возьмет грехи на плечи всех сейчас живущих и Господу откроет путь в Сион. (К Иосифу) Ну?.. Что еще не так?

Иосиф: Прошло двенадцать лет.

Мария: И что с того?

Иосиф: А то, что если б он хотел, давно бы объявился.

Мария: Он странствует и скоро будет вмести с нами.

Иосиф: Блаженны верящие.

Мария: Мне снился сон. Ты знаешь.

Иосиф: Коль можно было бы из вещих снов и сновидений одежду шить и прясть овечью шерсть, мы были бы тогда богаче всех, в округе.

Мария (упрямо, обращаясь к Соседу): Мне снился сон как будто я одна иду и там где поворот к дороге, я вижу вдруг, что небо почернело, и молнии его насквозь прошили, а я бегу домой, а дома нету, кричу, да только крик мой сразу глохнет, а туча ближе, ближе, ближе, а я гляжу и слышу чей-то голос, который говорит: «Внемли и слушай, сын твой скоро вернется и будет править миром, доколе он стоит»… А после все исчезло.

Иосиф: Вот именно.

Мария: Молчи!.. Ты раньше так не говорил.

Иосиф: Причины не было.

Сосед: Да будет вам… Давайте расскажу, что было дальше.

Иосиф: Мы слушаем, сосед.

Сосед: А было, вот что… В часу седьмом, когда вернулся он из забытья, солдаты развели огонь, жара немного спала, и солнце так уже не слепило, как недавно, – он вдруг заговорил.

Мария: Сынок!..

Сосед: Сначала все подумали, что это просто крест. Но тут с креста послышался знакомый голос, сказавший: «Друг, если любишь меня, возьми кости и сыграй со мной пока еще не поздно». Он был так спокоен, этот голос, как будто не было ни пекла, ни солдатских криков, ни жары, не ругани, ни горьких слез, ни страха и отчаянья, которые накрыли в этот час Голгофу. «Послушай, – сказал я ему, стараясь говорить не слишком громко, – как же ты сумеешь сыграть в кости, с перевязанными руками?» «Не я, а ты вместо меня, – ответил он. – Вон, посмотри, солдат который чистит свой запыленный щит… В его кармане три игральных кости. Пойди к нему и предложи сыграть. Уверен, он нам не откажет».

Иосиф: А ты?

Сосед: Я так и сделал, хоть сердце мое разрывалось от страха. И вот что удивительно – солдат не выказал нисколько удивленья, перевернул свой щит и застучал по нему костями. А Иешуа сказал «Бросай вместо меня, но прежде прославь Господа твоего». Я так и сделал, и у меня выпало три шестерки, а у солдата «два» и « четыре». Потом я все швырял и всякий раз у меня выпадали шестерки, как будто эти кости были заколдованы, тогда как у солдата не выпало ничего особенного… А потом к нам стали подходить другие легионеры, они смеялись и говорили, что никогда не играли в кости с распятым. И это длилось до тех пор, пока огромная черная туча ни навалилась на Голгофу, так что не прошло и минуты, как страшный ливень обрушился на нас, не зная снисхожденья. (Смолкает.)

Иосиф: А что потом?

Сосед: Потом я бросился к кресту, но что я мог? Дождь так хлестал, что трудно было устоять. Тем более, он сам оттуда, сверху, прокричал: «Иди, иди, отсюда. Торопись. Или ты думаешь, что Отец мой небесный не послал бы мне в помощь легион ангелов, когда бы я его бы попросил?.. Беги, спасайся есть пока возможность!»

В продолжение последней реплики, свет медленно тускнеет и гаснет. Сцену заливает мертвый лунный свет, в котором возникают и исчезают фигуры актеров.

Мария (появляясь и исчезая): Беги, спасайся есть пока возможность!

Иосиф (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Иаков (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Лазарь (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Иуда (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Марфа и Мария (появляясь и исчезая): Беги, спасайтесь, есть пока возможность!

Легионеры (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Смерть (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

Иаир (появляясь и исчезая): Беги, спасайся, есть пока возможность!

19.

(Звучит песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса)

Первый Музыкант:

На небе не чертя следы,

Трепещет тело альбатроса

И, выгнувшись как знак вопроса,

Ныряет в чёрный холм воды.

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Третий Музыкант:

В небыстром помаванье крыл

Свершается полёт орлиный.

Кто создан из воздушной глины,

Тот небеса – как дом – открыл.

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Первый Музыкант:

Куда по серебру пруда

Влечёт двоих – порыв единый?

Вольготно паре лебединой

В пылу любовного труда?

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Мария, Иосиф, Иаков.

Мария: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Иосиф: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Иаков: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Лазарь: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Иуда: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Марфа: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Легионеры: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Смерть: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Иаир: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

Соседи: Господь не явлен – для пернатых. (Исчезает)

20.

Тьма заливает сцену.

Из глубины ее появляется Сатан. Сразу заметно, что он удручен и обеспокоен.

Сатан (озираясь): Все, как и прежде. Словно, ничего не изменилось за эти годы. (Медленно идет по сцене)

Коротая пауза.

(Негромко, почти бормочет). О, горькая моя судьба… Зачем я здесь? И кто меня поддержит? Услышит? Вразумит? Спасет? Вернет опять?.. (Помедлив). Вопросы все похожи на занозы. Саднят, а все не вытащить никак… И так – две тысячи лет. Столетье за столетием. Его последователи все давно лежат в могиле, а поросль новая лишь знает, как делить доходные места и удивлять народ рассказами о прежних чудесах.

Идет, задумавшись, по сцене. Пауза.

О, если б знать тогда, о, если б только знать!.. Я был тогда счастливее счастливых. И перед Истиной стоял лицом к лицу. И слышал благодарственные гимны… А что теперь? (Горько.) Уже последний демон смеется надо мной и корчит рожи мне! А сам я словно бедный паралитик, все не могу решиться подойти, что было бы уместно и понятно, особенно сегодня, в день, когда ему позволено сойти с креста на долгих два часа. (Смолкает.)

Пауза.

Сатан медленно идет по сцене, затем опускается на скамейку.

(Негромко, сам с собой.) Однажды он спросил меня, знаю ли я кто он такой? Поначалу я не понял и отвечал ему какой-то глупой шуткой невпопад. Но он, похоже, даже не улыбнулся. Стоял, подняв глаза, как будто ждал, что Небеса ему немедленно ответят. Потом он мне сказал: «Я прежде тоже думал, что человека можно всегда легко понять, ответив на вопрос – кто он такой? Ведь стоит лишь спросить, как все по волшебству, становится вокруг понятным, ясным, легким, – без страха поднимаясь до Небес и до Шеола зная все дороги… Кто ты такой, я спрашивал у всех, кого встречал и получал ответ – торговец – муж – отец – легионер – рыбак – возлюбленный – игрок – строитель, – охотник – плотник – звездочет – пастух – крестьянин – сын – дочь – первосвященник – друг ближайший – флейтист – паромщик – каменщик – и воин – писец – матрос – воды разносчик – жена – сестра – кузнец – судья и многое еще, что делает людей людьми, не позволяя в скот безмозглый превратится».

Короткая пауза.

Он помолчал немного, а потом сказал, негромко смеясь: «Но оказалось, что все не так-то уж и просто, как нам казалось поначалу». Потом он снова рассмеялся и смех этот был похож на падающий горный камнепад, на грозу, разразившуюся над Хоривом, на Истину, попавшую в капкан. И тогда я впервые вдруг почувствовал что-то странное. Так, словно все окружающие меня вещи и события вдруг утратили плотность и реальность и стали походить на клубы дыма, которые пока еще есть, а через мгновение, смотришь, а их уже нет. И тут мне стало казаться, будто мир вокруг вдруг сделался и хрупок, и прозрачен, как тонкое стекло, которое готово разлететься, лишь стоит только его слегка задеть. А потом я вдруг увидел, как исчезает этот мир, и какая-то черная Бездна становится все ближе, ближе, ближе, гася звезды и превращая прошлое и будущее в пустой и ни о чем не говорящий звук. Я словно плыл над умопомрачительной бездной, рискуя каждую минуту сорваться и упасть в это ужасное, ни на что не похожее безмолвие, вернуться из которого было невозможно. Помню, как медленно исчезали, превращаясь в ничто, никому уже не нужные вещи, сквозь которые мерцали холодные звезды и меркли, исчезая, облака. И вдруг я понял, что я и есть та самая Бездна, которая не ведает различий и всякое зло обращает себе на пользу, не думая ни о чем другом. Та самая Бездна, чье имя совпадает со всеми прочими именами, и чье присутствие, рано или поздно, чувствует в своей груди каждый из нас… И тогда я догадался, какой ответ я услышу на этот нелепый вопрос, – кто ты такой? – и ужас мой был столь велик, что мой крик достиг Рая и Преисподней и даже подножья Его Трона, а страх навсегда поселился в моем сердце.

Поднявшись, медленно делает несколько шагов по сцене.

Пауза.

Конечно, требовалось известное мужество, чтобы увидеть, кем ты действительно являешься. Но еще больше требовалось мужества для того, чтобы самому стать этой Бездной, а вот это-то как раз мне никогда, к несчастью, не удавалось. (Помедлив с невеселой усмешкой)

Короткая пауза.

О, мука смертная!.. О, горькая печаль!.. Представь себе, что тебе надо преодолеть это последнее испытание, и что на той стороне тебе ждет радость и счастье, а между тем ноги сами несут тебя прочь, и, вот, гонимый страхом, ты бежишь от самого себя, задыхаясь и обливаясь холодным потом, чтобы через год вновь явиться сюда в годовщину этой нелепой смерти… И так – из года, в год, столетье за столетьем… (Быстро обернувшись.) Кто здесь?.. Это ты?..

Короткая пауза.

Ты?

21.

В глубине сцены появляется Иешуа. Не то это призрак, не то иллюзия, поселившаяся в голове у Сатана. Он словно присутствует в этой сцене и, одновременно, находится где-то очень далеко, не слыша обращенных к нему вопросов и отвечая лишь самому себе.

(Горько.) Не слышит… Эй, Иешуа!.. Постой!

Иешуа (останавливаясь посреди комнаты): Вот в этой комнате я провел почти всю свою жизнь. Раньше постель стояла возле этой стены, и когда я просыпался, то солнце уже ползло по стене, а мать баловала меня и приносила мне в постель только-только испеченный кусок лепешки… (Помедлив, посмеиваясь). Зачем я все это помню?.. Наверное, затем, чтобы Господь не спутал меня с кем-нибудь другим. Конечно, Он смотрит сначала на твое сердце, а потом уже на все прочее, но иногда мне кажется, что для него важен также тембр твоего голоса или манера вести беседу, и все потому, что за этими мелочами скрывается что-то чрезвычайно важное, что отдаляет тебя от Господа или, наоборот, делает тебя к нему ближе. (Смолкает.)

Пауза. Иешуа задумчиво идет по сцене, не видя Сатана.

Сатан: Говори же, говори, говори!

Иешуа (негромко.): Не знаю, по этой ли причине, или по какой-нибудь другой, но потом я дожил до того дня, когда меня однажды разбудил этот голос, который сказал мне – Иешуа!.. Иешуа, – сказал мне этот голос. – Ты возьмешь на себя грехи всего мира и будешь нести их, пока светит солнце и луна поднимается над этим сонным морем… И я ответил: Да, Господи, я слышу Тебя, и понимаю, что Ты хочешь и это, поверь, большая честь для меня. Вот только позволь мне отказаться с благодарностью от этого предложения, потому что я убежден, что каждый из людей должен сам нести эту тяжелую поклажу, а не взваливать ее на кого-то еще, рассчитывая на милость Господа и Его святых.

Сатан: Постой!.. Постой!.. Постой!.. И что же Он тебе ответил?

Иешуа: Он промолчал.

Сатан: Проклятье! (Отходит и сразу возвращается.) Знаешь, мне кажется, что ты опять все напутал, человек. (Идет вослед за медленно идущим Иешуа.) Разве это не Бог требует от нас, чтобы мы склонились перед его мудростью и волей, а не предавались бы пустым человеческим измышлениям, которые ничего не стоят?.. Так зачем же ты тогда сомневаешься в божественной воле и громоздишь одну нелепость за другой?

Иешуа (не слыша Сатана): Когда-то давно, я тоже думал так, и лишь потом случайно догадался, что в деле спасения – каждый за себя, и если сегодня ты не хочешь принять на себя ответственность за свою собственную жизнь, и перекладываешь ее на чужие плечи, то завтра в твое сердце постучится слезы, печаль и отчаянье.

Сатан: Так ты перечил Господу?.. Теперь я вижу… Безумец!.. Так вот в чем дело!.. (Понизив голос почти до шепота.) Подумай сам, Иешуа, ведь это бунт!

Иешуа (глухо, издали, почти в забытьи): Не больший, чем тот, который устраивает по воскресениям толпа, думая, что если она ходит по праздникам в храм или рассказывает своим детям душеспасительные истории, то спасение ей обеспечено…

Сатан: Похоже, ты сошел с ума, Иешуа… (Негромко). Подумай сам. Ведь это всего лишь жалкие люди, которые боятся темноты и опасаются начальства и все что у них есть эта уверенность в том, что ты взял на себя все их грехи и теперь им остается только ждать, когда Царство Небесное откроет для них свои ворота… Конечно, ты не хуже меня знаешь, что они слабы, нетерпеливы, жестоки и лживы, – особенно, когда приходит время жестокости, и когда приходит время лжи. Куда уж им нести свои грехи в одиночку! Достаточно будет того, что они сгрузили их на твои хрупкие плечи и немедленно о них позабыли, думая о чем угодно, но только не о собственном спасении.

Иешуа: И все же можешь мне поверить – никто не войдет в Царство Небесное, не приложив к этому своих собственных безнадежных и отчаянных усилий, которые определят ему Небеса.

Сатан: Слова. Слова. Слова… Или, может, ты решил посоревноваться с Небесами, в надежде, что люди оценят твою жертву и захотят услышат твой голос? Так я скажу тебе, что это пустая затея, Иешуа. Людям нет дела до твоих богословских тонкостей, они хотят получить все и сразу, и уж во всяком случае, гораздо больше, чем есть у соседа!.. Ты ведь не забыл, надеюсь, как пришло время и все те, кто гнал тебя вчера, сегодня побежали за тобой с криками «Осанна»?.. А потом они построили в твою честь множество храмов и молельных домов, надели на тебя золотые одежды и помазали миром, а потом начали выдумывать про тебя разные нелепые истории, переврав все твои слова и сделав не нужной всякую правду о тебе, оставив тебя висеть на твоем кресте, год за годом и век за веком, пока не исполнится полнота времен и все слова, которые говорил тебе Голос Господа будут исполнены, расставив все по своим местам.

Иешуа: Боюсь, что ты немного ошибаешься, демон.

Сатан: Неужели?

Иешуа: Не я один слышал эти слова Господни, демон. А это значит, что Голос, который я слышал и который наделал столько шума и разговоров, обращался не только ко мне. Его слышат все, но только некоторые следуют за ним, поверив ему и избрав этот путь, который, кажется, не ведет никуда… Конечно, людям гораздо спокойней жить, зная, что кто-то другой, а не ты, взял на себя все грехи и несовершенства этого мира. Конечно, им легче верить в то, что сам Господь в состоянии справиться со злом и страданиями, хотя в глубине души каждый из них прекрасно знает, что нет другого пути в Царство Небесное, чем быть готовым к страданиям, боли, отчаянью и смерти.

Сатан: Боюсь, что я сейчас просто разрыдаюсь, Иешуа… Ну сколько еще можно заниматься судьбой этого не слишком чистоплотного двуногого, который называет себя «человек»?

Иешуа: Наверное, ты забыл, демон, что говорится об этом у пророков. А говорится там, что нет большей любви в мире, чем положить душу свою за брата своего, а ведь это значит только то, что не в нашей власти брать на свои плечи чужие грехи – но зато в нашей власти желать и просить, чтобы Всемогущий позволил нам взять на себя чужие грехи, – столько, сколько нам по силам взвалить на свои плечи. Вот почему мы будем просить Его об этом изо дня в день, из года в год, и из столетие в столетие, потому что, в конце концов, нет ни одного человека на земле, который ни висел бы распятый перед лицом боли, страдания и смерти, надеясь, пройдя все муки, рано или поздно, постучать у входа в Царствие Небесное.

Сатан: Ты сошел с ума, Иешуа!.. (Озираясь и понизив голос.) С чего ты вдруг решил, что Он захочет с тобой разговаривать? Разве Он обещал тебе помощь или хотя бы поддержку? Или может ты слышал, чтобы когда-нибудь Он спускался с Небес, чтобы выслушать жалобу какого-нибудь человека? А может, ты надеешься, что вынудишь Его своим глупым упорством, над которым смеются даже ангелы?.. Так я скажу тебе на это вот что. (Кричит.) Никто не может принудить Бога и заставить Его плясать под свою дудку!

Небольшая пауза. Иешуа поворачивается, чтобы уйти.

Ты проиграл, швыряющий кости. И нынче я донесу это известие до Престола, чтобы посмотреть как Всемогущий не захочет меня услышать… А в случае чего, вцеплюсь в подножие его Трона и буду ждать, когда исполнится обещанная полнота времен.

Не отвечая, Иешуа медленно идет к занавесу.

Постой!.. Иешуа!.. Мне кажется, что мы еще не договорили.

Не отвечая, Иешуа исчезает.

Ушел… Проклятье!.. Выродок!.. Поганый полукровка… Будь проклят день, в который я тебя нашел! (Грозит Небесам кулаком). А ты, Небесный покровитель…Тебе особое прими мое спасибо. Теперь – кто б ни был он – начнет показывать мне палец и хохотать, как ангелы тебе хохочут в спину. Но хуже этого, все эти разговоры, мол не нашел подход, мол слишком возгордился, а главное не мог понять значений символов, прозрений и догадок, от коих в голове прозрачно и светло, и хочется рыдать, как в первый день Творенья!.. Теперь прощай. До следующего года. (Кричит.) С дороги, сволочи!.. Прочь ангельское семя! Прочь!.. С дороги!

С шумом исчезает.

22.

Короткая пауза.

Мария (появляясь из мрака и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Иосиф (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Иаков (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Лазарь (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Иуда (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Марфа и Мария (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Легионеры (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

Смерть (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога!

Иаир (появляясь и исчезая): Никто не может принудить Бога.

На сцене появляется Первый Музыкант. Идет по сцене, звеня колокольчиком. Сатан отступает в тень и исчезает.

Первый Музыкант (негромко): Последнее слово… Последнее слово… Последнее слово… (Исчезает.)

В глубине сцены появляются и исчезают все те, кто играл сегодня на этих подмостках. Затем сцена пустеет. Появляется Мария.

Мария (подойдя к авансцене): Я Мария, мать Спасителя. Что бы там не говорили, он не вернется уже никогда, потому что оказалось, что ему ближе своего дома сбитые ноги и брань легионеров. Он еще в детстве убегал от нас в горы, а мы, случалось, искали его дотемна. (Уходит.)

Иосиф: Я Иосиф, его отец. Он не вернется, потому что его место уже давно занято. Вчера я шел и слышал, как нищий распевает гимны сладчайшему Иисусу. И я подумал, что все-таки было бы лучше, если бы он остался тогда дома. (Уходит.)

Иаков: Глупости, глупости, глупости… Он не вернется потому, что ему незачем возвращаться в этот пыльный и грязный город, когда у него есть целый мир, полный чудесами!.. Я думаю, что придет время, и он замолвит за меня словечко на Небесах. Ведь все-таки мы братья. (Уходит.)

Иаир: А я Иаир, начальник назаретской синагоги. Конечно, он не вернется, потому что никому еще не удавалось вернуться наперекор тому, что Всемогущий установил в своей мудрости и прозорливости. Он выбрал лучшее, что только есть – покорность божьей воле и путь, который благословили Небеса. (Уходит.)

Лазарь: Я, Лазарь, и уверен, что Иешуа уж никогда не вернется, потому что он предпочел жизни смерть, которая куда как симпатичней своей сестрички. Если бы я умел летать, то полетел бы к подножью Его трона и попросил бы Его, отныне и вовеки считать Его Богом мертвых, а не живых, и это было бы уместно и справедливо.

Иуда: А я скажу, что бы там ни говорили, что он не вернется, потому что Истина не различает наших лиц, и никогда не помнит никаких, даже существенных, деталей.

Смерть: Он не вернется, потому что не любит отвлекаться от своей работы, ведь стоило ему отвлечься, как он начинал вспоминать тот день, и заливающий глаза пот, а еще крики солдат, пересохшее горло и падающий с неба жар – все, что наводило его на подозрение, что во всем Творении не осталось больше ничего, кроме этого безжалостного солнца, тени от креста, да еще этой, закутанной в черные одежды женщины, глядя на которую, хотелось, не медля, бежать прочь.

Один из легионеров: Он не вернется, потому что узнал вкус Небесных костей, а тот, кто узнает его, тот уже не торопится вернуться назад, но готов проиграть всю Вселенную, было бы только предложено. (Уходит.)

Сатан: Конечно, он не вернется, хотя все будут думать, что он вернулся, чтобы облегчить всем жизнь, превратившись в какого-то человеческого козла отпущения, о котором помнит любой еврей, но еще вопрос, помнит ли об этом сам Всевышний. (Уходит.)

23.

(Звучит песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса)

Первый Музыкант:

На небе не чертя следы,

Трепещет тело альбатроса

И, выгнувшись как знак вопроса,

Ныряет в чёрный холм воды.

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Третий Музыкант:

В небыстром помаванье крыл

Свершается полёт орлиный.

Кто создан из воздушной глины,

Тот небеса – как дом – открыл.

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Первый Музыкант:

Куда по серебру пруда

Влечёт двоих – порыв единый?

Вольготно паре лебединой

В пылу любовного труда?

Второй Музыкант:

Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Мария.

Мария: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Иосиф.

Все: Господь не явлен – для пернатых!

Появляется Иаков.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Лазарь.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Иуда.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Марфа.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляются Три музыканта.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Христос в маске.

Все: Господь не явлен – для пернатых!

Появляется Иаир.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляются Соседи.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляются Три легионера.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Смерть.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Появляется Сатан.

Все: Господь не явлен – для пернатых.

Занавес

Август 2016г.

Жертвоприношение

Пьеса в одном действии

Моей жене Евгении с любовью и благодарностью посвящаю

Действующие лица:

Авраам

Йахве

Предводительница хора

Ицхак, сын Авраама

Пустая сцена. В глубине ее – ширма, возможно, с изображением леса или поросших кустарником гор. Ближе к правой кулисе стоит стул, возле которого лежит потрепанный телефонный справочник.

Тишина, пауза.

Из-за ширмы появляется Авраам и вслед за ним Предводительница хора, – женщина неопределенной наружности и возраста.

Предводительница хора: Ну, вот тебе еще одно прекрасное место. Чем оно плохо? Трава густая. Много тени. Далеко от дороги. Я не думаю, чтобы ты нашел что-нибудь лучше.

Пока она говорит, Авраам медленно обходит сцену и возвращается назад.

Посмотри, как тут хорошо. Если я не ошибаюсь, то это местечко называется гора Мориа. (Стучит ногой по камню). Гора Мориа. Красивое название, правда? Тебе это о чем-нибудь говорит?

Авраам (равнодушно): А тебе?

Предводительница: Я слышала, что если вбить здесь в камень железный штырь с кольцом, а потом потянуть за кольцо, то легко можно сдвинуть с места Землю. (Снисходительно). Чего только, в самом деле, не выдумают, даже смешно.

Авраам: Мне все равно.

Предводительница: Это я уже слышала. (Делает несколько шагов, осматривая сцену). Тогда скажи мне на милость, чего мы еще ждем, если тебе все равно? (Идет по сцене). Посмотри, солнце уже почти в зените.

Короткая пауза. Авраам молчит.

Ах, Боже мой, Авраам! Ну, в конце концов, какая разница, где это произойдет, здесь или там или где-то еще. Ведь главное, насколько я понимаю, совсем не это… (Смолкает под пристальным взглядом Авраама).

Короткая пауза.

(Неуверенно). Я только хотела сказать, что, так сказать, географически это не имеет никакого значения.

Авраам молчит. Короткая пауза.

Но если ты думаешь по-другому…

Авраам продолжает молча смотреть на Предводительницу.

(Нервно). Ну, что, что, что? В конце концов, тебе ведь все равно придется когда-нибудь начинать. Чуть раньше или чуть позже. Тогда почему не сейчас? И почему не здесь? Тебе что, опять не нравится это место?

Авраам: Мне все равно.

Предводительница: Вот видишь. Тебе все равно. А время, между прочим, не ждет и солнце уже почти в зените. Думаешь, нам кто-нибудь скажет «спасибо» если мы будем тянуть с тобой до самого вечера?

Авраам молча садится на стул, взяв в руки телефонный справочник и положив его на колени.

Авраам!

Авраам: Не кричи. (Открыв телефонный справочник, негромко читает). Зиббель Аарон… Зиббель Александр… Зиббель Алекс… Зиббель Барух… Зиббель Борис… (Предводительнице). Слышала? Полсправочника одних только Зиббелей, о которых завтра не вспомнит даже их родная мать. (Захлопнув справочник). Послушать тебя, так можно подумать, что мы собрались тут по случаю какого-нибудь юбилея. Какой-нибудь паршивой годовщины одного из этих Зиббелей. Так, как будто на самом деле все, что должно было случиться, уже давно случилось и нам остается теперь только сыграть это случившееся, чтобы потом поскорее выкинуть все из головы и отправиться по домам, к своим телевизорам и набитым холодильникам! (Поднимаясь со стула, чуть помедлив). Знаешь на что это похоже?.. (Медленно идет по сцене). На праздник, во время которого вспоминаешь то, что случилось много лет назад. На сон, который возвращает тебя прошлому, но не умеет вернуть это прошлое тебе самому, так что вся жизнь становится похожа на хлеб, выпеченный из опилок. (Сквозь зубы). Чертова память. Пьешь вино и надеваешь праздничные одежды в честь тех, кто когда-то умирал, задыхался, совершал подвиги, сходил с ума или переходил Чермное море. И при этом ни на минуту не упускаешь из виду, что, слава Богу, все это случилось когда-то давно и не с тобой. Поэтому все, чего ты можешь опасаться сегодня, это то, что вино окажется слишком теплым, а холодильник недостаточно набитым… (Скривившись, плюет с отвращением и вытирает ладонью рот). Тьфу!..

Предводительница: Что с тобой?

Авраам: Как будто ты не знаешь. Слова. Эти чертовы слова, которые мне приходится повторять, уж и не знаю, в который раз! Они вязнут на зубах, словно прокисший сыр… Тьфу!.. (С отвращением вытирает губы). Нет, в самом деле. Когда я произношу их, мне кажется, что во рту у меня нагадили голуби.

Предводительница: Ты можешь говорить другие.

Авраам: Я могу говорить только то, что мне полагается говорить на этих подмостках, женщина, и ты это прекрасно знаешь!

Предводительница: Пожалуйста, не кричи. В конце концов, это не так уж и плохо. Многим не удается за всю свою жизнь связать даже двух слов, не говоря уже о том, чтобы произнести два связных предложения, которые вообще чего-нибудь бы стоили… И пожалуйста, не надо смотреть на меня так, как будто я несу несусветную глупость. В конце концов, я тоже занимаю в этой истории не последнее место. И мне тоже чаще всего приходится говорить совсем не то, что нравиться. Но я это говорю. Потому что если я буду молчать, то кто, по-твоему, сумеет рассказать о том, что здесь произошло? Кто все поставит на свои места? Расставит ударения? Оттенит смыслы? Растолкует взаимосвязь явлений? Свяжет прошлое и будущее? Сделает надлежащие выводы?.. В конце концов, ты не хуже меня знаешь, что молчание может себе позволит только тот, кто ни за что не отвечает.

Авраам: То есть я.

Предводительница: Я этого не говорила.

Авраам (садясь на стул и вновь открывая телефонный справочник): Тогда отправляйся в преисподнюю.

Предводительница: Что?

Авраам: Я сказал – иди к черту.

Предводительница: Тебе опять что-то не нравится?

Авраам: Да. (Негромко, в пустоту, глядя в справочник). Господи, ты только посмотри на эту кучу Зиббелей… Зиббель Вениамин… Зиббель Войцех… Зиббель Василий… (Предводительнице, холодно). Можно подумать, что кому-нибудь может понравиться, что ты собираешься растрезвонить по всему миру, как Авраам оказался вдруг по уши в дерьме. Как однажды его похлопали по плечу и сказали, что завтра ему придется зарезать своего собственного сына. Что у него хватило смелости только на то, чтобы поинтересоваться, к которому часу ему лучше быть готовым. И кому ты теперь собираешься все это рассказать, женщина? Братьям Зиббелям?

Предводительница: И им тоже, Авраам. И им, и всему миру. Всем, кто захочет однажды услышать твою историю, прочитать о ней в книге, посмотрит в театре или кино. Всем, чьи сердца еще не разучились отличать добро от зла и истину ото лжи.

Авраам: То есть тем, кто будет давиться попкорном, шелестеть в темноте бумажками, ерзать в кресле, перескакивать со страницы на страницу, зевать и ждать, когда же она, наконец, закончится, эта чертова история, чтобы отправиться потом обедать или заниматься любовью! (Поднимаясь со стула). Всем этим ублюдкам, у которых никогда не было своей биографии и которые думают, что биографией называется то, со сколькими девками тебе удалось переспать! Всем этим выродкам без роду и племени, которые способны только подглядывать в замочные скважины и обсуждать, сколько мужей было у Клаудии Шифер!.. (Кричит). А может, все-таки следовало бы сначала спросить у меня? (Смолкнув, какое-то время смотрит на Предводительницу, затем, повернувшись, идет по сцене).

Пауза. Остановившись, Авраам какое-то время стоит спиной к Предводительнице, затем медленно поворачивается к ней лицом.

(Негромко). Послушай меня, женщина. Что если нам все-таки как-нибудь обойтись без всех этих рассказов? Без всех этих пустых и неуместных слов, от которых меня скоро начнет тошнить? (Подходит ближе).

Предводительница молчит.

Ну, подумай сама, насколько вся эта история выглядела бы лучше, если бы она случилась в тишине, как, собственно, и подобает свершаться всему тому, что не нуждается в свидетелях и доказательствах. Пусть все, что должно произойти, произойдет, но только пусть оно не будет увидено, услышано, принято к сведению, объяснено, растаскано на цитаты, пусть оно свершится в безмолвии, скрыто, так чтобы никто потом не стал бы хвастаться тем, что видел Авраама стенающим или вытирающим слезы.

Предводительница молчит.

(Тревожно). Ты слышишь меня, женщина?

Предводительница (снисходительно): Ты, наверное, сошел с ума, Авраам?

Авраам молчит.

Подумать только! Весь мир замер, ожидая поскорее услышать его историю, а он собирается спрятаться под стул и сделать вид, что ничего не случилось!.. Ну и что ты прикажешь нам теперь делать? Опустить занавес и извиниться перед зрителями?

Авраам молчит. Предводительница медленно подходит к нему и, остановившись, поднимает к небу указательный палец, прислушиваясь.

Слышишь? (Подняв к небу голову). Это ангелы небесные дерутся из-за лучших мест в партере… А эти вздохи? (Смотрит на землю). Знаешь, что это такое?.. Это тени в Шеоле напрягают слух, чтобы не пропустить ни одного слова, а ты хочешь вот так вот просто взять и оставить нас всех ни с чем?

Авраам (отходя, глухо): Мне все равно.

Предводительница: Если тебе все равно, тогда, позволь мне, наконец, начать. Мы и так уже потеряли, неизвестно на что, целую кучу времени.

Авраам: Я уже сказал.

Предводительница (решительно): Тогда я начинаю.(Медлит).

Короткая пауза.

Ты слышал? Я начинаю.

Авраам молчит.

(Нервно отходя в сторону и сразу возвращаясь). О, Господи… Каждый раз, когда мне приходится начинать, я так волнуюсь как будто делаю это в первый раз. Отойди. Мне надо собраться.

Авраам отходит в сторону.

(Сложив перед собой руки и закрыв глаза, делает глубокий вдох, словно готовясь прыгнуть в холодную воду). Сейчас, сейчас… (Откашлявшись, декламирует, неумело и театрально).

Горем убитый отец, боговидец, богатый годами,

Пал на колени, услышав глагол, прогремевший с небес.

Словно подрубленный кедр, повалился, раскинувши руки.

Рухнул на землю, слезами песок оросив.

Ужасом сердце сковав ему, голос божественный имя

Только одно произнес, волю свою возвестив.

Час испытания пробил. И выведя сына из дома,

И усадив на коня, тронул поводья отец.

Авраам: Прекрати. Меня сейчас стошнит.

Предводительница: Это называется – вступленье. В нем мы доискиваемся до причин интересующих нас событий. (Декламирует).

Может ли кто-нибудь спорить

C божественной волей, которой

Мир утвержден и небесный раскинут полог?

Силится старец значенье постичь приговора,

Но лишь глядит в пустоту его прежде пытливая мысль.

(Аврааму). Последняя строфа означает, что наши представления о Божественной справедливости весьма и весьма далеки от реальности.

Авраам: Это я уже заметил.

Предводительница: Не язви. Лучше обрати внимание, что с другой стороны эта строфа не только свидетельствует о ничтожности человека, но и указывает ему верное направление, о чем говорится дальше. Вот, послушай. (Декламирует).

Бог не превыше ли Солнца, Луны и серебряных россыпей звездных?

Кто ты такой, человек, чтоб в безумье перечить Ему?..

С мыслию этой смирившись, отец благородный со вздохом

Чувствует, как постепенно стихает в груди его прежняя боль.

Надеюсь, тебе не надо объяснять, что она стихают, потому что он нашел опору в смирении?

Авраам: Она стихает, потому что его загнали в мышеловку. (В сторону). Дура.

Предводительница (укоризненно): Авраам…

Авраам (почти с вызовом): Что?

Откуда-то издалека доносится звук трубы.

(Быстро). Тихо!.. (Прислушиваясь). Ты слышала? Слышала?.. Это Он.

Предводительница: Ах ты, хитрец! Теперь я понимаю. Тянул время, потому что хотел дождаться Хозяина, да?

Авраам: А почему бы мне не дождаться его, женщина? Разве Он будет здесь лишним? Или ты думаешь, что это так просто – взять и зарезать собственного сына?.. Наточить нож, заговорить ему зубы, собрать хворост, связать руки?.. Чего уж проще, в самом деле… Вот пусть он тоже постоит рядом. Пусть посмотрит, как стекает кровь, как стекленеют глаза, как срывается с губ последнее дыхание. В конце концов, это ведь его затея – не моя.

Предводительница: Ты совершенно напрасно так драматизируешь, Авраам. Ведь ты же не думаешь, в самом деле, что Он способен на такое безумство, чтобы заставить тебя принести в жертву собственного сына? Ты ведь сам прекрасно знаешь, что Всемогущий просто хочет испытать тебя, чтобы посмотреть, что там у тебя на сердце. (Поспешно). Только не говори мне, пожалуйста, что Он все знает и без всяких испытаний. В конце концов, дело идет о сердце, Авраам. О сердце, которое похоже на пятнадцатиэтажный дом. Со множеством квартир, комнат, коридоров, закоулков, кладовых, помещений для прислуги, со множеством шкафов и шкафчиков, ящичков, тайников, лестниц, переходов, пожарных гидрантов, лифтов, вытяжек, кухонь, подвалов, холодильников, чердаков, и везде может прятаться грязь, пыль, дурные мысли, лень, вожделение, ненависть, зависть, самодовольство, гордость! Господи! Даже праведнику бывает трудно держать все это в чистоте и надлежащем порядке, чтобы всегда радовать своего Бога и Повелителя. Тем более что оно не всегда бывает нам подвластно, это глупое сердце. Ты ведь и сам это знаешь не хуже меня. То оно плачет, то смеется, то требует невозможного, то вожделеет, то покрывается льдом и все это чаще всего безо всяких серьезных причин и на совершенно пустом месте. Вот почему мы должны радоваться испытаниям, которые делают нас лучше и чище. Я бы даже сказала, что они похожи на генеральную уборку, после которой все в доме сверкает, радуя ангелов и повергая в уныние демонов… Ты согласен со мной?

Авраам (не сразу): Это Он тебе сказал?

Предводительница: Что?.. Ну, конечно же, нет. Тебе что же, обязательно надо, чтобы тебе кто-нибудь это сказал?.. Разве ты не знаешь, что на свете существует множество вещей, которые мы все знаем без всякой подсказки?

Авраам: Например?

Предводительница: Господи, Авраам!.. Например, мы знаем, что Бог не может обманывать, потому что Он совершенен, тогда как обман – это несовершенство, и, следовательно, Он не может обманывать и совершать другие постыдные поступки, которые выдавали бы в нем несовершенство и служили бы соблазном для слабых и злых… Ты следишь?

Авраам: Уже нет.

Предводительница: Почему?

Авраам: Потому что ты опять говоришь глупости. (Идет по сцене). Да, какой он Бог, если не может даже обмануть? Это не Бог, а какая-то, прости Господи, бесчувственная наковальня.

Предводительница (оглядываясь, понизив голос): Тише, Авраам. Ты ведь знаешь, он не любит все эти разговоры.

Авраам: Хочешь сказать, что Он уже здесь?

Предводительница: Я тебе ничего не говорила.

Авраам: А мне и не надо, чтобы ты что-нибудь мне говорила. Потому что всякий раз, когда он где-то рядом, у меня начинают чесаться ладони. (Чешет ладони). Вот так, как сейчас. (Чешет). И еще этот запах. Всякий раз, когда Он близко, я чувствую запах квашеной капусты, от которого мне хочется завыть и бежать куда-нибудь сломя голову.

Предводительница: Я ничего не чувствую. (Нюхает воздух).

Авраам: К тому же, когда он приближается, у меня всегда бывает такое ощущение, как будто кто-то уставился мне в затылок и сверлит его своим взглядом. Когда я служил в армии, у нас был такой капитан, который любил уставиться тебе в затылок, да так, что через минуту ты начинал чувствовать, как его взгляд сверлит тебя словно тупое сверло. (Озираясь). Мы звали его Чертов Буравчик. В конце концов, он дослужился до майора и погиб, когда решил показать своему сыну, как разбирается ручная граната. Про него писали все газеты.

Звук трубы раздается совсем рядом.

Ну, я же говорил…

Из-за ширмы появляется Йахве.

(Не видя появившегося). Эй, ты уже здесь? Здесь или нет? (Оглядываясь, тревожно). Я тебя не вижу. (Негромко, сквозь зубы). Господи, какой запах…

Предводительница (негромко): Он здесь, Авраам.

Йахве (подходя): А кто тебе сказал, что ты должен меня видеть, человек? С какой, собственно говоря, стати? Я Бог, а ты всего лишь много раз растиражированное изделие из глины и земли. Замазка для дырок. (Негромко посмеиваясь). Довольно с тебя того, что ты можешь иногда слышать мой голос. (Предводительнице). Верно, женщина?

Предводительница: Да, господин.

Авраам: А как насчет голоса трубы? Тот, который я только что слышал? Это, случайно, не ты играл?

Йахве: Я? (Смеется). На трубе?.. Советую тебе хорошенько прочистить уши, человек. Потому что здесь нет и никогда не было никакой трубы.

Авраам: Но мы ее слышали. Можешь спросить у нее.

Йахве: Какой упрямый. (Подходя). А с тобой, оказывается, нелегко, человек. Ты что же, можешь представить, чтобы я играл на трубе? На каком-то там грязном саксофоне? Как какой-нибудь черномазый из Бронкса, а? Может, скажешь еще, что я зарабатываю себе на жизнь игрой в ночном клубе?.. Хорошего же ты обо мне мнения, сынок. (Предводительнице). Слышала? (Аврааму). Лучше не болтай, а скажи, где твой сын? Где твой Ицхак, Авраам? Я ведь велел тебе прийти сюда с Ицхаком, надеюсь, ты не забыл?

Авраам: Я оставил его в лесу, на камне. Он устал после дороги и уснул.

Йахве (капризно): Господин… Ты должен называть меня «господин».

Авраам: Да, господин.

Йахве: Вот так-то лучше. (Подходит ближе). Надеюсь, ты готов?

Авраам (резко): А ты?

Йахве: Я? Ну, а при чем здесь я, сынок? Ведь это, кажется, твой сын, а не мой. (Предводительнице). Какой смешной… (Негромко смеется).

Предводительница сдержано хихикает.

(Оборвав смех, Предводительнице). А кстати. Что-то я не вижу твоего хваленого хора, женщина. Разве ты не должна была прибыть сюда с хором?

Предводительница: Боюсь, что сегодня мне придется играть одной, господин. (Приседает). Сегодняшняя история показалась мне такой поучительной, что я не решилась доверить ее кому-нибудь еще. (Кокетливо). Конечно, я всего лишь Предводительница хора, но ведь это и значит, что я должна рассказывать только так, как все было на самом деле, следуя за правдой, и ни в чем не отступая от Истины.

Йахве: Надеюсь, ты справишься с этим, женщина. (Отходит и почти сразу возвращается, громко). Потому что если ты не справишься, то все это дурачье опять будет показывать на меня пальцем и говорить, что я не отвечаю занимаемому мною месту. А это, как ты, надеюсь, понимаешь, неправда.

Предводительница: Да, господин. Я понимаю.

Йахве (Аврааму, резко): Ты тоже так думаешь?

Авраам: О чем?

Йахве: Что значит, «о чем»? (Подходит ближе, негромко). Знаешь, Авраам, почему-то мне в последнее время кажется – ты вечно чем-то недоволен. Смотришь в сторону, глотаешь слова. Я что, позвал тебя сюда, чтобы ты демонстрировал перед нами свое плохое настроение?.. Ну, скажи мне на милость – чем ты опять недоволен, человек?

Авраам (глухо): А ты думаешь, что можно быть довольным, когда не можешь отличить истину от сна?.. Думаешь, это так просто?.. Ты ведь, наверное, даже не знаешь, как это бывает на самом деле. Как просыпаешься утром с одной отвратительной мыслью, что тебе опять надо идти на работу, толкаться в метро, выслушивать чьи-то замечания, читать ерунду, наклеенную на стены… И вот ты встаешь, и спешишь, и ждешь этот чертов автобус, которого нет, когда он нужен, толкаешься, огрызаешься, смотришь на часы и вдруг останавливаешься где-нибудь посреди тротуара и понимаешь, что на самом деле в мире ровным счетом ничего не происходит, потому что все, что могло произойти, уже давно произошло, а то, что ты видишь вокруг себя – это только тени, которые притворяются живыми, а значит, все, что тебе теперь остается – изображать это прошедшее, притворяясь, что оно тебя страшно заботит, и изо всех сил стараясь не думать о том, что если Истина есть, то нет тебя, а если есть ты, то только благодаря тому, что нет Истины! (Смолкает).

Короткая пауза.

Йахве (сухо): Ты закончил?

Авраам молчит.

Если закончил, то послушай теперь, что скажу тебе насчет Истины я. (Негромко). Истина это то, что ты сейчас пойдешь и перережешь горло своему первенцу, потому что такова воля Небес… Знаешь, что это значит, дурачок? Это значит, что с какой точки зрения на это не посмотри, а результат всегда будет один и тот же – кровь, хрип, смерть, заключение врача… Ты меня слышишь, сынок?.. А теперь подумай сам, не все ли тебе равно – было ли это уже когда-нибудь прежде или еще только собирается случиться?

Авраам молчит. Короткая пауза.

Если хочешь знать мое мнение, то, по-моему, разница невелика. Во всяком случае, для тебя.

Короткая пауза.

(Грубо). Ну что молчишь? Надеюсь, ты еще не забыл, зачем ты здесь?

Авраам (глухо): Нет.

Йахве (вяло): Господин.

Авраам: Нет, господин.

Йахве: Тогда, может быть ты, наконец, приступишь? Порадуешь нас, наконец, своим послушанием? Или ты думаешь, что если у нас в запасе целая вечность, то мы можем транжирить ее, как нам заблагорассудится?

Короткая пауза. Авраам молчит.

(Нетерпеливо). Ну, давай, давай, давай!..

Какое-то время Авраам молча смотрит в ту сторону, откуда раздается голос Йахве, затем, повернувшись, медленно идет и скрывается за ширмой.

(Вслед уходящему Аврааму). Рази прямо в сердце, сынок! (Проводив Авраама взглядом, сквозь зубы). Чертова работа…(Садится на стул, взяв в руки Телефонный справочник, негромко). Как же все-таки трудно бывает иметь дело с людьми. Как правило, они понимают все шиворот-навыворот, а потом удивляются, что получают в результате совсем не то, что ожидали. (Листая справочник, негромко). А главное, их так много, что все их лица сливаются в одно лицо, которое, к тому же, невозможно запомнить… Вот, пожалуйста. (Читает). Зиббель Ганс… Зиббель Гасик… Зиббель Григорий… Зиббель Густав… Зиббель Генриета. Целая куча одних только Зиббелей! Мне кажется, что вполне хватило бы и одного. (Захлопнув справочник). Тем более что я уверен – ни один из них никогда не брал на себя труда подумать, почему Небеса время от времени вкладывают тебе в руки нож и посылают убить собственного сына.

Предводительница (подходя к сидящему Йахве, мягко): Но ты ведь не допустишь этого, господин? Разве ты не хотел просто испытать его?

Йахве (удивлен): Испытать?.. (Негромко смеется). Поправь меня, если я ошибаюсь, женщина, но мне кажется, будет правильно, если каждый из нас станет заниматься своим делом, а не совать нос туда, куда его не просят. Придумывать объяснения и подавать случившееся в надлежащем виде, так, чтобы оно выглядело пристойно, трогательно и поучительно – это, кажется, твоя обязанность, а не моя. (Поднимаясь со стула). Ну, что ты уставилась на меня, как будто для тебя это новость? Ты ведь лучше меня знаешь, как это делается. Пролей слезу. Опиши его душевные муки. Подбрось пару цитат. Расскажи о тяжести выпавших на его долю испытаний. Тем более что, в конце концов, ты ведь ничем не рискуешь, потому что через много лет, когда забудутся детали, все будут помнить только то, что я вовремя остановил его занесенную руку, не дав свершиться ужасному. Он и сам будет так думать, потому что человек всегда думает так, как ему удобно, а не так, как того требует истина.

Предводительница (с поклоном): Пусть будет благословенно твое имя, господин… (Помедлив). Но разве ты не обещал ему, что от него произойдет великий народ?

Йахве: А разве это надо обещать, женщина?.. Разве есть на земле такой народ, который не считал бы себя великим еще до того, как о нем услышали его соседи? (Сквозь зубы). Дьявол бы их всех побрал вместе с их величием. (Не спеша идет по сцене). К тому же, если говорить честно, никого из людей особенно не интересует то, что я говорил на самом деле. Их больше занимает то, что они прочитают в своих жалких книжонках или услышат от соседей и проповедников. Поэтому они будут кромсать мои слова до тех пор, пока из них не получится то, что смогут переварить их сушеные мозги. (Возвращаясь, слегка насмешливо). И тут, сдается мне, они чем-то похожи на тебя, женщина, а?

Предводительница (склонившись в поклоне, в смятении): Господин…

Йахве: (остановившись и глядя в сторону ширмы): Ладно, ладно. Лучше расскажи мне, что ты видишь сейчас в свою подзорную трубу? Видишь, как он осторожно подходит к камню, на котором спит Ицхак?

Предводительница (повернувшись к ширме): Да, господин.

Йахве: Как легко ступает, боясь, что спящий проснется, как вынимает нож и примеривает направление удара? Как тысячи мыслей и сомнений одолевают его, так что ему хочется вдруг немедленно бросить на землю орудие преступления и бросится прочь самому, но что-то останавливает его и заставляет вернуться к прерванному… Ты случайно, не знаешь что?

Предводительница: Может быть, он любит тебя, господин?

Йахве: Это неплохая мысль… Нет, в самом деле. Не забудь включить эту глупость в твой рассказ. Мне кажется, это может произвести хорошее впечатление. (Садится на стул спиной к Предводительнице, сквозь зубы). Чертова работа… Ну, что там еще?

Предводительница: Боюсь, что я вижу кровь, господин.

Йахве: Выходит, дело сделано?

Предводительница: Да, господин.

Йахве: Ненавижу кровь.

Предводительница: Да, господин.

Йахве: В ней есть что-то плебейское. Как будто забывают помыть руки после ватерклозета или радуют окружающих, сморкаясь без помощи носового платка. (Поднимаясь со стула). Я тебя слушаю. (Вновь медленно идет, заложив руки за спину).

Предводительница: Да, господин. (Декламирует).

Холод пронзил его сердце, когда на горе Провиденье

В руку вложило ему двусторонне отточенный нож.

Силится он разомкнуть поскорее сведенные ужасом губы,

Но лишь мычанье глухое сердце способно родить.

Йахве (остановившись на противоположном краю сцены): Это все?

Предводительница: Нет, господин. (Декламирует).

Прежде чем в скорбный Шеол улететь навсегда, без возврата,

Память о прошлом утратив и имя свое позабыв,

Носится бедная тень над поверженным телом, прощаясь,

Словно над полем ночным все кружит и кружит нетопырь.

Йахве (зябко потирая руки): Просто кошмар какой-то. (Поднявшись, делает несколько шагов и сразу, вернувшись, садится). Знаешь, что?.. Иногда мне кажется, что было бы гораздо лучше обойтись без твоих комментариев.

Предводительница: Ты ведь знаешь, что это невозможно, господин.

Йахве: К сожалению. К сожалению. К сожалению… Надеюсь, это все?

Предводительница: Почти.

Йахве: Все! Довольно. Хватит! (Вскочив, кричит, закрыв ладонями уши). Не хочу!.. (Какое-то стоит время, закрыв уши).

Короткая пауза.

(Тихо). Довольно… (Медленно идет по сцене).

Небольшая пауза.

(Негромко). Наверное, думаешь, что это я все затеял, женщина? Всю эту глупость с жертвоприношением?.. Послал Авраама в лес, сунул ему в руки нож?.. Дура… Вот уж кто тут совершенно ни при чем, так это я. (Вновь делает несколько шагов по сцене).

Короткая пауза.

(Обернувшись к Предводительнице, резко). А знаешь, почему? Потому что так устроен этот поганый мир, в котором все случается только потому, что случается, а не потому, что кому-то захотелось, чтобы это случилось!.. А ты что думала, идиотка?

Предводительница смиренно приседает. Небольшая пауза, в продолжение которой Йахве, ссутулившись, вновь делает несколько шагов по сцене, затем вернувшись, тяжело опускается на стул.

(Негромко). Ты ведь не хуже меня знаешь – все в мире складывается так, как складывается, так что в результате получается то, чего ты меньше всего ожидал. Какая-нибудь дрянь или какая-нибудь несусветная глупость, которой потом стыдишься, хоть должен притворяться, что тебе это нравится, чтобы все думали – такова твоя воля. (Пренебрежительно). Моя воля… Выдумали себе отговорку, чтобы можно было самим ничего не делать и ни за что не отвечать! (Сквозь зубы). Жалкие твари!

Предводительница: Да, господин.

Йахве: И при этом каждый считает своим долгом напомнить тебе, что ты Бог, как будто Бог – это какой-то дешевый пазл, который можно легко сложить из всякой всячины, – из могущества, милосердия, истины, справедливости, всеведенья, провидения – из всего того, что можно подсчитать, взвесить, объяснить, понять, пощупать! Тупые идиоты. Они думают, что стоит им сказать про меня, что я милосерд, или всеведущ, как они уже знают обо мне все и могут писать свои вздорные книги, и надоедать мне своими бесконечными славословиями и просьбами… Чертовы ублюдки!

Предводительница: Ради Бога!.. Что если вдруг Тебя кто-нибудь услышит?

Йахве (кричит): Чертовы ублюдки!..

Короткая пауза.

(Переведя дух, негромко). Нашла, чего бояться… Или ты уже забыла – что бы я не сказал и что бы ни сделал, все равно рано или поздно явится какая-нибудь невзрачная личность вроде тебя, чтобы перетолковать все мои слова и поступки так гладко и понятно, что весь этот сброд немедленно почувствует себя по крайней мере, магистрами богословия? (Глухо). Ненавижу тебя.

Предводительница: Ты прекрасно знаешь, что я только делаю свою работу.

Йахве (кричит): Господин!.. Ты должна называть меня «господин»!

Предводительница: Да, господин.

Йахве: Вот так-то лучше… (Поднявшись со стула и отходя в сторону). А теперь, пожалуйста, сделай мне одолжение. Заткнись и приготовься, потому что я слышу, как он возвращается.

Предводительница: Да, господин.

Почти сразу из-за ширмы появляется Авраам. В его руке испачканный кровью нож. Он медленно проходит по сцене и ни на кого не глядя опускается на стул. Предводительница и Йахве молча смотрят на него. Пауза.

(Негромко). Авраам…

Авраам (в пустоту): Он проснулся…

Предводительница: Что?

Авраам: В тот самый момент, когда я поднял руку. (Негромко смеется). Стоило мне подойти… как он проснулся, открыл глаза и все понял…

Йахве (сухо): Когда открываешь глаза, это иногда случается.

Авраам (озираясь и не видя Йахве): Что?

Йахве: Я говорю, что когда открываешь глаза, это случается, человек… Он открыл глаза и понял, что происходит, а ты, в свою очередь, понял, что он понял, что ты сейчас перережешь ему горло… Чик, и готово. Надеюсь, ты не остановился на полпути, сынок? С твоего позволения, мне бы хотелось в этом удостовериться.

Авраам: В чем?.. В том, что он лежит в луже крови, на левом боку, держа в руке флейту, которую я подарил ему в его тринадцатую весну? Флейту, на которой он играл, когда пас овец или когда я просил его поиграть мне перед сном? Что ж, иди, удостоверься.

Йахве: Непременно, сынок. Потому что мы живем в такое время, когда никому нельзя доверять, кроме самого себя, тем более, когда речь идет о таких важных вещах, как жертвоприношение… (Медленно идет по сцене, заложив руки за спину). Конечно, все это очень трогательно, сынок. И флейта, и все остальное. Но только почему-то мне кажется – было бы гораздо лучше, если бы ты подарил ему не флейту, а барабан… Бам! Бум! Бам!.. Я думаю, что барабан был бы тут кстати. (Предводительнице). Ты тоже так думаешь, женщина?

Предводительница приседает.

Авраам: Он играл мне на флейте, а не на барабане.

Йахве: Разумеется, он играл тебе на флейте, человек. Однако у барабана есть множество достоинств, которых нет у других инструментов, о чем ты, может быть, даже не догадываешься. Например, он прост в обращении, и играть на нем смог бы даже такой идиот, как Хавель. Его можно легко использовать в качестве фляги или бурдюка. К тому же его звук разносится на довольно значительное расстояние, так что, при надобности, он может заменить сигнальные ракеты или даже телефон. (Предводительнице хора). Хочешь что-нибудь сказать?

Предводительница: Да, господин. Я хотела сказать, что с помощью барабана можно легко переплыть реку.

Йахве: Ты слышал? С его помощью можно легко переплыть реку, человек. А что, по-твоему, можно переплыть с помощью флейты?

Авраам: Он не собирался ничего переплывать. Просто играл мне на флейте и больше ничего.

Йахве: Я это уже слышал. Но что бы ты там ни говорил, мне все равно больше нравится барабан. Мне даже кажется, что он как-то демократичнее что ли, потому что понятен всем без исключения. Бам! Бум! Бам!.. Что может быть еще понятнее?.. (Подходя к ширме). Поэтому если в следующий раз ты захочешь приобрести какой-нибудь музыкальный инструмент, то, мой тебе совет, – подумай сначала о барабане. (Исчезает).

Короткая пауза.

Предводительница: Он ушел.

Авраам: Да.

Предводительница: Но это ненадолго. Сейчас он вернется, и будет лаять или мяукать, как будто он собака или кошка, или залезет под стул и будет кашлять, как простуженная обезьяна.

Авраам: Зачем?

Предводительница: Он думает, что это смешно.

Авраам: Мяукать или кашлять?

Предводительница: Да.

Из-за ширмы на четвереньках показывается Йахве. Медленно подползает к Аврааму, кусает его за ногу и лает. Авраам молча отодвигается. Короткая пауза.

Йахве (поднимаясь на ноги): Что, не смешно?

Авраам: Нет.

Йахве (Предводительнице): Тебе тоже?

Предводительница виновато приседает.

Понятно. (Аврааму). Дай-ка я сяду. (Спихнув Авраама со стула, садится, положив на колени справочник). Что ж, прекрасная работа, Авраам. Не придерешься. Сдается мне, что он умер сразу и без мучений, так что можно сказать, что смерть наступила, так сказать, внезапно и преднамеренно, вследствие известного стечения обстоятельств, смысл которых известен только посвященным. (Негромко посмеиваясь). То есть нам с тобой, сынок. Поэтому мы можем теперь с чистой совестью посидеть здесь в тени, поболтать, пошутить, как будто у нас тут случилось что-то вроде веселой вечеринки, а впереди еще целая куча времени, которое принадлежит только нам… Может, хочешь что-нибудь сказать? Так не стесняйся. Тут все свои.

Предводительница (предостерегающе): Авраам…

Йахве: Не мешай. Пускай говорит себе на здоровье, что хочет. (Аврааму). Давай, сынок. Мне кажется, что ты хотел рассказать нам что-то интересное.

Авраам: Боюсь, это будет совсем не то, что вы ждете.

Йахве (снисходительно): Ну, разумеется, то, сынок. Потому что если ты хочешь напомнить нам о награде, которую ты заслужил, то можешь быть уверен, что она не заставит себя ждать слишком долго.

Авраам: Но я хотел сказать совсем не о награде.

Предводительница (тревожно): Авраам!..

Йахве (Предводительнице): Тш-ш-ш…

Авраам: Я хотел сказать о том, что случилось сегодня на той лесной поляне, на которую ты меня послал… О том, как земля и камни стали мягкими и податливыми, а воздух вязким и липким, словно кровь… Как будто Небо и Шеол поменялись местами, а дневной свет обернулся тьмой, чтобы легче можно было разглядеть таящуюся в нем смерть и навсегда потерять всякую надежду. Я хотел сказать об этом, и еще о том неизбежном, что уже стоит у ворот, протягивая к тебе руки и примериваясь, как бы покрепче схватить тебя за горло.

Йахве (Предводительнице): Может, я, конечно, ошибаюсь, но только мне кажется, что было бы гораздо лучше, если бы он все-таки говорил о награде. Потому что у меня все время такое чувство, будто он постоянно чем-то недоволен. Словно внутри у него находится какой-то плохо смазанный механизм, который все время скрипит и мешает своим скрипом всем окружающим! (Повернувшись к Аврааму, сердито). Ну, что такого особенного могло произойти, когда ты махал на поляне своим тупым ножом и нюхал нашатырь, чтобы не упасть в обморок от запаха крови? Что еще там могло случиться, кроме того, что уже случилось? (Не дождавшись ответа). Ну, что, что, что?.. Да говори же, наконец!

Авраам (негромко): Время, господин. (Подняв к небу указательный палец и понизив голос почти до шепота). Оно вдруг тронулось со своего места, никого не предупредив. Словно человек, который вдруг собрал свои вещи и пустился в путь, ни с кем не попрощавшись… Послушай сам.

Йахве: Не говори глупости, Авраам. Это шумит ветер. Или ты думаешь, я поверю той чепухе, которую не постыдился сообщить нам твой глупый язык? Да с какой стати, Авраам?

Авраам: И все-таки оно тронулось, господин.

Йахве: Время?.. Вот так вот ни с того ни с сего? Не разбирая дороги, словно пьяный сапожник? Шатаясь и рискуя каждую минуту свалиться в яму?

Авраам: Да, господин.

Йахве: Распевая непристойные песни и требуя, чтобы ему уступили дорогу, да еще грозя при этом привести в ближайшем будущем целую кучу таких ублюдков, каких еще не видел свет?

Авраам: Ты прав, господин. Целую кучу.

Йахве: Всех этих Зиббелей, Пертусиков и Хрусть-Томпсонов, у которых только одно достоинство, что все они рано или поздно умрут, но которые думают, что им принадлежит весь мир?

Авраам: Да…

Йахве: И все это, как я понимаю, из-за какого-то грязного мальчишки, который даже толком не умел играть на флейте? Я правильно понял тебя, человек?

Авраам (кричит почти восторженно): Да! Да! Да!.. Всего лишь из-за какого-то грязного мальчишки, который даже толком не умел играть на флейте! (Повернувшись, идет в противоположную сторону, затем остановившись, негромко). Я говорю тебе, потому что видел это своими глазами. Оно тронулось, как трогается со своего места поезд, как трогаются перелетные птицы, когда настает время покидать место зимовки. Как трогаются сонные лепестки бутона, еще скрывая спящий цветок… (Издали, глухо). Когда его кровь побежала по камню, мне сначала показалось, что я потянул за медное кольцо и сдвинул с места Землю. А потом, мне почудилось, что я уперся плечом в край горизонта, чтобы положить начало движению хрустальной сферы со всеми ее звездами, большими и малыми. Если бы ты только знал, как это было тяжело… Почти так же, как запрячь Млечный путь, как погасить плевком солнце, которое вдруг оказалось не больше нового обола, на который нельзя купить даже пучок редиса. (Глухо). Я слышал там, далеко, как трещат столбы небесного шатра, и качается основание Земли, и как мертвые кости шевелятся в песке, желая вернуться назад… Может, все это покажется тебе глупыми фантазиями, но я и сейчас еще чувствую, как дрожит у меня под ногами камень и осыпается земля.

Йахве (быстро вскочив со стула, театрально озираясь и подпрыгивая): Где? Где? Где ты видел, чтобы основание Земли качалось, словно его изготовил пьяный мастеровой?.. А где ты видел, чтобы Млечный путь скакал, словно бешеная лошадь, которую заели слепни?.. Да ты просто сумасшедший, Авраам! Поди, спроси кого хочешь! Любой Зиббель скажет тебе, что Земля неподвижна, потому что ей некуда спешить, а Время всегда топчется на одном месте, потому что ничего другого оно не умеет, и это так же верно, как и то, что иссохшие кости так навсегда и останутся иссохшими костями, пока не рассыплются в прах, потому что человек, слава Всевышнему, смертен и этому можно только радоваться, потому что это действительно устроено и мудро, и дальновидно!.. (Вновь опускаясь на стул, почти кричит). И изволь, наконец, называть меня «господин», тупица! (Раздраженно принимается листать справочник).

Короткая пауза.

Предводительница (выступив вперед и проходя мимо сидящего Йахве, негромко декламирует):

В ярости страшной обрушил воитель удар стопудовый, смертельный,

Панцирь дамасский его раскроивши до самого сердца железом.

Наземь упал он уже бездыханный, взыграли на павшем доспехи.

И быстрокрылая тень его птицей помчалась к Аиду.

Йахве (вяло): Умолкни.

Предводительница (отходя): Это было иносказание, господин. Посредством него мы узнаем, как обстоят дела на самом деле.

Йахве: Я сам разберусь, как они обстоят. Сгинь. (Аврааму). И ты тоже. В конце концов, я не обязан целый день смотреть на ваши постные рожи и выслушивать всякие глупости! (Кричит). И извольте, наконец, называть меня «господин»!

Авраам: Я только хотел сказать, что Будущее уже близко, господин. Что оно совсем рядом. Мне кажется, стоит только протянуть руку…

Йахве (перебивая): Замолчи!.. (Поднявшись, швыряет Справочник на стул). Я ведь, кажется, уже сказал тебе. Человек ест, человек спит, человек женится и умирает. И тут не пахнет никаким будущим, хоть ты тресни. (Повышая голос почти до крика). И довольно!.. Довольно. Потому что мне кажется, что ты просто хочешь испортить своими глупостями нашу замечательную вечеринку, и больше ничего. Нашу чудесную вечеринку, которую мне удалось организовать с таким трудом… (Отходя к ширме). Мне почему-то даже кажется, что ты ее уже испортил, глупый человек. Тут ведь большего ума не надо. Сделай умное лицо, открой пошире рот, наговори всякой ерунды и дело сделано. (Отступая за ширму, ворчливо). Взял и испортил такую прекрасную вечеринку. Даже этот идиот Хавель не смог бы устроить это лучше, а уж он-то знал в этом толк, можешь мне поверить… (Исчезает).

Небольшая пауза. Авраам ждет продолжения речи Йахве, затем, обернувшись, смотрит на Предводительницу.

Предводительница: Он ушел.

Авраам: То есть, сбежал.

Предводительница: Ну, можно сказать и так. В конце концов, он поступает так всякий раз, когда встречает что-то превосходящее его умственные способности. Стоит ему услышать, что Время тронулось или что будущее близко, как он немедленно затыкает уши и делает вид, что ничего не происходит. Зачем ты начал с ним спорить, дурачок? Или ты не знал – он выходит из себя, стоит ему только услышать, что в мире случилось что-то новое?

Авраам (издали): Мне все равно.

Предводительница (укоризненно): Авраам…

Авраам: Можешь не волноваться. В конце концов, мы с тобой оба знаем, что тут больше делать нечего. Во всяком случае, мне.

Предводительница (догадываясь): Ах, вот оно что… (Негромко). Знаешь, когда ты вернулся, я почему-то так и подумала. Решил принести себя в жертву, да?

Авраам: Называй это как хочешь.

Предводительница: Что, прямо сейчас? Здесь? В такой момент?

Авраам: Хочешь сказать, что другой будет лучше?

Предводительница: Ну, я не знаю. (Неуверенно). Конечно, это решать тебе, но на твоем месте я бы все-таки еще подумала… Впрочем, ты ведь все равно сделаешь по-своему…

Авраам: Думаешь, это так сложно? Взять и выйти через дверь, которая давно открыта?

Предводительница молча пожимает плечами. Короткая пауза.

(Взяв в руки справочник, опускается на стул). Или ты думаешь, что лучше с утра до вечера сидеть по уши в этом дерьме?.. (Листая справочник) Включать телевизор, чтобы услышать, как какой-нибудь очередной Зиббель рассказывает, как тебе повезло, что ты родился в этом гадюшнике? Или о том, какое счастье ожидает тебя в обозримом будущем, если ты отдашь свой голос за очередную сволочь с оловянными глазами? Или про то, что Нокия на радость похотливым идиоткам выпустила новую модификацию мобильника в виде мужского члена? (Помедлив, негромко). Знаешь, что я тебе хочу сказать, женщина? (Понизив голос). Иногда мне кажется, что на самом деле никакого мира давным-давно не существует, а есть только этот справочник с целой кучей бессмысленных имен, которые ругаются, воюют, рожают детей, строят каналы, запускают свои Челенджеры и даже не подозревают, что на самом деле они только сочетание букв, типографской краски и плохой бумаги, от которой завтра не останется и следа и вместо которых типографские машины напечатают новые справочники и новые имена, которые тоже будут плодиться и говорить глупости, пока их, в свою очередь, не отправят на помойку.

Предводительница (подходя): Бедный Авраам. Одинокий герой. Наверное, это действительно невыносимо. (Останавливаясь позади стула, на котором сидит Авраам). Хочешь, чтобы я тебе помогла?

Авраам: Нет.

Предводительница: Обещаю тебе, что ты ничего не почувствуешь. У меня есть в таких делах опыт.

Авраам: У меня тоже. (Поднимаясь со стула). Подумай сама. Пасть от руки женщины. Да, завтра это будет во всех газетах!

Предводительница: Скажите, пожалуйста, какие мы щепетильные. Не все ли тебе равно?

Авраам (не трогаясь с места): Прощай.

Предводительница: Прощай. (Какое-то время стоит, глядя на Авраама, затем спохватившись). Господи, какое глупое слово. Зачем ты все портишь напоследок такими глупыми словами? Что значит, это «прощай»?

Авраам: Не знаю. Наверное, то, что все случившееся прежде было только ошибкой, а то, что будет после, всегда будет теперь иметь привкус крови.

Предводительница: Какой ты, все-таки, смешной, Авраам. Ведь, в конце концов, это будет только после, правда?

Авраам (помедлив, негромко): Да. После.

Небольшая пауза. Авраам и Предводительница молча смотрят друг на друга.

Предводительница: Знаешь… Мне вдруг показалось, что у нас с тобой, наверное, могло бы, что-нибудь получиться.

Авраам (резко): Нет. (Скрывается за ширмой).

Предводительница (негромко): Нет… (Пожав плечами, делает несколько шагов по сцене, затем, остановившись, в сторону ширмы, без выражения). Эй, ты слышишь?.. Он ушел. (Отходит, но затем снова возвращается, громко). Ты слышал? Его больше нет.

Йахве (появляясь из-за ширмы): Не кричи… Не слепой. Видел, как он продирался мимо меня через лес. (Подходя). Нет, ты только подумай, у него было такое лицо, словно на него сошло столько благодати, что он не знает теперь куда ее девать. Не то раздать бедным, не то пустить в оборот… Похоже, ты все-таки допекла его с твоими бесконечными наставлениями.

Предводительница: Если тебе это интересно, то он ушел совсем по другой причине.

Йахве (опускаясь на стул): Хочешь, чтобы я спросил тебя – по какой?

Предводительница: Он ушел, для того чтобы принести себя в жертву.

Йахве: Ах, вот оно что. Ему что, не дает покоя слава Ицхака?

Предводительница: Мне кажется, скорее, его собственная слава.

Йахве: Только не говори глупости, женщина. Все знают, что у него просто дурной характер и больше ничего

Предводительница: Я не уверена, что знаю много людей, которые принесли себя в жертву из-за дурного характера.

Йахве (поднимаясь со стула, повышая голос): А я говорю тебе, что у него просто дурной характер и ничего больше… Да, еще какой, можешь мне поверить! Склочный. Подозрительный. Упрямый. (Медленно идет по сцене). Он был такой всегда. С того самого дня, когда я позвонил ему и сказал, что от него произойдет великий народ, а он в ответ только сухо поблагодарил меня, как будто я сообщил ему, что он выиграл в беспроигрышную лотерею кубик Рубика. Жалкий гордец! (Остановившись). А потом? Когда я позвонил ему, чтобы сказать об Ицхаке? Знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что подумает. Потому что, ему, видите ли, завтра рано вставать, и он пока еще не совсем уверен, что найдет для этого подходящее время. Он разговаривал со мной так, как будто я избрал его за какие-то заслуги, а не просто взял телефонный справочник и ткнул пальцем в первую попавшуюся страницу. Вот так! (Взяв в руки справочник, показывает). Чистая случайность и ничего больше. В конце концов, Судьба могла выбрать вместо него какого-нибудь жалкого актеришку, который сыграл бы все это в наилучшем виде, вместе со всеми этими, воплями, причитаниями и прочувственными монологами. Или какого-нибудь очередного Зиббеля, который с удовольствием придушил бы всех своих детей только бы ему попасть в вечерние новости. Но эта дура почему-то выбрала его. И вот теперь он идет, чтобы принести себя в жертву, как будто за это его ждет, по крайней мере, Нобелевская премия. Дурак… (Неожиданно громко). Ох… (Приседает, схватившись за живот).

Предводительница: Что с тобой?

Йахве: Мне кажется, он всадил в себя нож.

Предводительница: Авраам?

Йахве: Ох… (Сгибается). И притом – прямо в сердце.

Предводительница: Бедный.

Йахве: Не претворяйся, что тебя это заботит! Уж я-то знаю, какой кусок льда можно найти у тебя в груди вместо сердца. (Дергаясь). Ох… А теперь, если тебе это интересно, он перерезал себе горло… Мне больно! Больно! Больно!

Предводительница: Потерпи. Это сейчас пройдет.

Йахве: Терпи сама. (Согнувшись, медленно идет по сцене). Больно. (Монотонно) Больно. Больно. Там. Тут. Везде. (Медленно ковыляя, добирается до стула). Отдает в колено, давит в груди, стреляет в затылке…

Короткая пауза.

Господи, как же я устал. (Садится на стул, сидит, согнувшись, держась руками за живот). Хочешь все сделать как надо, а тебе за это норовят перерезать горло или воткнуть в живот нож – и все потому, что ты пытаешься делать то, что должен и ничего больше. (Подняв лежащий на полу Справочник, медленно распрямляется, негромко). Сто миллионов лет растишь траву и сажаешь деревья, а потом приходит какой-нибудь Зиббель и швыряет на землю свои окурки и бутылки и превращает все вокруг в сраный пустырь, на котором уже никогда ничего не вырастет… И откуда они только взялись, Господи, эти Зиббели!.. Зиббель – парикмахер, Зиббель – садовник, Зиббель – философ, Зиббель – президент. Пять миллиардов одних только Зиббелей, пропади они все пропадом. Иногда мне кажется, что даже Бог у них тоже должен быть каким-нибудь Зиббелем, – Зиббель Всемогущий. Зиббель Милостивый. Зиббель Всевидящий. Этакий розовощекий дурачок, который сидит на облаке и поощряет праведников раздачей дешевых сувениров. (Бормочет). Уж он-то не будет водить их по пустыне и обещать в награду какой-то драный клочок земли. Этот сразу отдаст им на съедение весь мир, – все, куда они только смогут дотянуться своими грязными ручонками. (Быстро поднявшись со своего места). Тихо! (Прислушивается, озираясь).

Предводительница: Что?

Йахве: Он возвращается.

Небольшая пауза. Предводительница смотрит в сторону нарисованного на ширме леса.

Слышишь?

Предводительница: Нет.

Йахве: Уже близко. А самое смешное, что я почему-то ждал сегодня чего-то похожего. Какой-нибудь дешевый водевиль в одном действии. Бродячий цирк. Акробаты, фокусники, флейтистки… (Быстро). Не слышишь?

Предводительница: Нет.

Йахве (напряженно прислушиваясь, негромко): Идет. Идет. Идет… Но это еще полбеды. Гораздо хуже, что он смеется… (Резко). Ты уверена, что он мертв?

Предводительница: Смотря, что ты имеешь в виду. Если называть мертвым того, чьи глаза не отличают свет от тьмы, то можешь даже не сомневаться.

Йахве (сквозь зубы): Дура. Тебя послушать, так можно подумать, что все человечество давно и основательно умерло… (Резко). Меня нет! (Быстро повернув стул, садится спиной к сцене и делает вид, что читает Телефонный справочник).

Почти сразу из-за ширмы показывается Авраам. Негромко посмеиваясь, медленно идет прямо к Предводительнице. Та пятится назад.

Авраам (негромко): Цып, цып, цып, цып…

Предводительница (отступая, неуверенно): Цып, цып, цып…

Авраам: Ну и где твой петушок, курочка? Что-то я не слышу в твоем кудахтанье ни капли настоящей страсти. Или ты уже забыла, как это бывает?.. На насесте, второпях, оглядываясь на дверь и кусая губы, чтобы они не закричали?.. (Кричит). Цып, цып, цып, цып!..

Предводительница: Цып, цып, цып…

Авраам: Ты ведь помнишь, да? Ночью, днем, под утро, на сеновале, в лесу, в машине, в гостинице, в лифте, на земле, на парковой скамейке, под тиканье будильника, под музыку из соседней форточки, под шум дождя, под чьи-то голоса за стеной, под стук колес…

Предводительница (слабея): Авраам…

Авраам: В поту, в крике, в невнятном шепоте, в прерывистом дыхании, во всем том, что под силу даровать нам одной только смерти, потому что только смерть в состоянии уберечь то, что не подвластно тойпотаскушке, которую мы называем временем. (Кричит). Цып, цып, цып!

Предводительница: Цып, цып, цып…

Авраам (негромко): А теперь внимательно посмотри на меня, женщина. (Негромко смеется, поворачивается и проходит перед Предводительницей). Видишь?.. Я мертв. Мертв. Как скорлупа сожженного в печи ореха. Как слова, потраченные на дураков. Ну, разве это не прекрасно, курочка моя?.. (Кричит). Цып, цып, цып!

Предводительница: Цып, цып, цып…

Авраам (идет по сцене): Ах, если бы ты только знала, как я мертв, женщина… Мертвы мои мысли, мертвы все чувства, все воспоминания и все надежды. Мертв даже мой язык, а это значит, что он никогда уже не сможет никого обмануть. (Негромко смеется). Язык, который всегда говорит только правду, – разве ты можешь похвастаться, что видела когда-нибудь что-нибудь подобное?.. Или ты хочешь узнать, на что это было похоже? Чем пахла эта ночь, которая не знает рассвета?.. Ах ты, любопытная курица…

Предводительница молчит. Йахве продолжает неподвижно сидеть, повернувшись спиной и уткнувшись в Телефонный справочник. Небольшая пауза, в продолжение которой Авраам некоторое время разглядывает затылок сидящего, затем вновь возвращается к Предводительнице.

(Негромко). Это было похоже на сон, в котором я висел, высоко над землей, раскинув руки. На сон, в котором мне было так хорошо и покойно, как бывает только в детстве, которое не знает ни тревоге, ни телефонных счетов, ни пустых разговоров… Словно птица, которая поднялась в небо и расправила крылья, чтобы сделать весь мир своим гнездом… (Оборвав себя, резко). Может, скажешь мне, наконец, что-нибудь?

Предводительница: Конечно, Авраам. Ты сегодня прекрасно выглядишь.

Авраам: Не уверен, чтобы это было именно то, что я хотел от тебя услышать. Может, попробуешь еще раз?

Предводительница: Хорошо… (Немного помедлив). Мне кажется, что ты что-то от нас скрываешь. (Поспешно). Только не думай, пожалуйста, что я обижаюсь. Совсем нет. В конце концов, каждый имеет право хранить в тайне свои секреты даже от близких друзей.

Авраам: Думаешь, мертвым есть что скрывать? (Негромко смеется). Может быть, вот это? (Приложив палец к губам, едва слышно). Т-с-с-с-с… (Осторожно ступая, подходит к сидящему Йахве и, наклонившись к нему, неожиданно громко кричит). А-а-а-а!

Вздрогнув, Йахве втягивает голову в плечи, но продолжает сидеть не оборачиваясь.

Что, не смешно?

Йахве (не оборачиваясь): Нет.

Авраам: Тогда, может быть, ты повернешься, чтобы я мог, наконец, посмотреть на твое лицо, благодетель человеков?.. Да, не прячься, не прячься. Я все равно тебя вижу.

Не поднимаясь со стула, Йахве неохотно и поворачивается к Аврааму. Чуть наклонившись, тот молча рассматривает Йахве. Небольшая пауза.

(Негромко). Ну, что ж. Я так и думал. Лицо, как лицо. В меру интеллигентное, в меру порочное, в меру невыразительное. С таким лицом можно работать и кассиром, и грабителем, и директором железной дороги… Знаешь зачем я вернулся, директор?.. Цып, цып, цып, цып…

Йахве молчит.

Предводительница: Господи, Авраам, о чем ты?

Авраам (грубо): Цып, цып, цып, цып…

Предводительница: Цып, цып, цып… (Догадываясь). Не может быть!..

Авраам: А ты, наверное, думала, что это будет длиться без конца? От одного края Вечности до другого? Из пустого в порожнее?.. Как бы ни так, женщина. Как бы ни так, цып, цып, цып…

Предводительница: Но это так… скоропостижно… (Хихикая, закрывает рот ладонью). Боюсь, я не сразу смогу привыкнуть к этому. (Понизив голос). Ты ведь не станешь делать это прямо сейчас?

Авраам: А когда?.. Завтра? Или через тысячу лет?.. Это смерть, женщина. А в смерти все совершается сейчас, потому что она не знает никакого «потом» и никакого «завтра», или «зайдите на той неделе», – все эти отговорки, из которых Время вяжет свои удавки, чтобы держать нас в повиновении. (Йахве). Вот почему я принесу тебя в жертву сейчас. Не откладывая ни на одну минуту. Немедленно. На том же самом камне, на котором встретил свою смерть мой Ицхак. (Идет вокруг Йахве, негромко). Не знаю, что значат все эти смешные совпадения, но они почему-то убеждают меня, что дело идет в правильном направлении… Ты готов?.. Если хочешь что-нибудь сказать, то у тебя есть для этого немного времени.

Йахве: Если я что и скажу, так это то, что ты просто неблагодарная скотина, сынок.

Предводительница (укоризненно): Цып, цып, цып…

Йахве: Неблагодарная и бесчувственная скотина, которая даже не пролила ни одной слезы над своим мальчиком. А теперь ты собираешься принести в жертву еще и меня, как будто я какая-нибудь породистая овца или дойная корова, которая должна умилостивить неизвестно кого. Но я не овца, человек…

Авраам: Ты уверен? (Посмеиваясь). А ну-ка скажи нам «бэ-э-э».

Предводительница (весело): Бэ-э-э…

Йахве: И не корова.

Авраам: Му-у-у…

Предводительница: Му-у-у…

Йахве: Я Бог, чье божество удостоверено вот этой книгой, в которой, между прочим, написано – брейшит бара Элохим хашамаим ве хаарец ве хая хаарец тоху ве боху!.. (Не оборачиваясь, показывает на лежащий на земле Телефонный справочник).

Авраам: Вот этой? (Взяв в руки справочник). Неужели? (Открывая справочник где-то на середине). А по-моему, тут написано совсем другое. Тут написано – Зиббель Мориц, краснодеревщик, двадцать пятое авеню, строение девять, квартира шестьдесят семь, телефон двести двенадцать пятьсот семьдесят сорок три ноль шесть. И еще двадцать пять тысяч Зиббелей-краснодеревщиков, не считая всех прочих, чье существование удостоверяется только вот этим самым справочником. Пока его, конечно, ни изорвали в клочья или не пустили на растопку. (Швыряет справочник на землю).

Йахве (кричит): А я говорю тебе, что тут написано – бара Элохим хашамаим ве хаарец ве хая хаарец тоху ве боху!.. И это значит, что я добровольно впрягся в эту упряжь, которую вы называете «миром» и поэтому так же добровольно могу снять ее с себя и забросить куда подальше, хоть она и присосалась ко мне, словно пиявка, которая с удовольствием сосет кровь, но ничего не хочет знать о том, кому эта кровь принадлежит!.. (Поднимаясь со стула и переведя дыхание, хрипло). Или, может, ты думаешь, что я боюсь смерти, человек?.. Этой воровки с честными глазами, которая освободит меня от всего того, что прилипло к моему имени? От всех этих нелепых историй и бессмысленных ожиданий? От утомительных славословий и самодовольного лепета? От колокольного звона и рождественских открыток? Потому что умереть, значит, в первую очередь, навсегда избавиться от глупцов и попрошаек. Вырваться из этой цепи, из которой не выпадало еще ни одно кольцо. Раствориться в тишине, которая не знает, чем отличается свет от тьмы и добро от зла… (Тоскуя, медленно опускается на колени). О, когда же оно началось, это вечное цепляние одного за другое? Эта ночь без рассвета, где один день наследует другому, где одна мысль тащит за собой следующую, словно муравей дохлую муху, да так резво, что, в конце концов, не успеешь оглянуться, как тебя самого уже спеленали по рукам и ногам, так что ты уже и сам не можешь отличить, где ты, а где твое собственное изображение? (Кричит). Когда?.. Когда?.. (Заливаясь слезами, несколько театрально тоскует, оставаясь на коленях).

Предводительница и Авраам негромко и снисходительно аплодируют. Небольшая пауза, в завершении которой Авраам, подойдя к Йахве, хочет взять его под руку.

Авраам: Пойдем.

Йахве: Не трогай меня!..

Авраам: Пора.

Йахве (поднимаясь на ноги, Предводительнице, сквозь слезы): Эй, женщина! Надеюсь, ты достойно воспоешь мою смерть? Не поскупишься на вразумительные пояснения, как это и полагается в подобных случаях? С надлежащим тактом и уважением к моей истории и сердечной жизни?

Авраам (помогая Йахве подняться на ноги): Боюсь, ты можешь рассчитывать только на то, что она воспоет твою смерть громогласным молчанием… Верно курочка?

Предводительница (неуверенно): Мне кажется… это было бы в какой-то мере, даже справедливо.

Йахве: Дура. (Кричит). Дура!..

Авраам тащит Йахве в сторону ширмы.

(Упираясь и оглядываясь на Предводительницу). Думаешь удивить меня напоследок своей умопомрачительной глупостью? Да, я всегда знал, что стоит мне только умереть, как на следующий день меня возненавидят миллионы! Сто миллионов вонючих Зибеллей, брызгающих в мою сторону слюной. И среди них ты первая!

Предводительница (с достоинством): Хам.

Авраам: Пойдем.

Йахве (упираясь): Дай же мне сказать, человек!..

Авраам: Мне кажется, что у тебя было достаточно времени, чтобы сказать все, что ты хотел.

Йахве: Нет!

Авраам: Десять тысяч лет. (Тащит упирающегося Йахве). Господи, да за это время можно было бы наговориться на сто тысяч лет вперед. (Скрывается за ширмой вместе с Йахве).

Предводительница (вслед ушедшему Йахве): Хам и скотина… (Кричит). Грязное животное! (Какое-то время смотрит вслед ушедшим, затем отходит и останавливается посреди сцены). Итак, это произойдет сейчас, сию минуту, незамедлительно и не откладывая дела в долгий ящик… (Спохватившись). Чего же я еще жду? (Быстро забирается на стул, волнуясь, всматривается вдаль). Зрители давно собрались, последний звонок прозвенел, свет медленно гаснет, занавес открывается… (Всматриваясь, в волнении). Боже милостивый! Ну, почему здесь нет никого, кто мог бы спросить меня, что я вижу?.. Кому я могла бы рассказать про это поучительное зрелище… Про кровь. Про грязь. Про остекленевшие глаза… Про то, как кровь сделала землю черной и плодородной… Как из земли поднялись зеленые ростки винограда… Как повисли над землей виноградные гроздья, наливаясь янтарным соком… Да, да, да! Как заходящее солнце смешало свой свет с виноградной кровью. Как, наконец, повеяло прохладой от близящейся ночи. Как звезды плясали до утра, пьяные от забродившего сока… Боже мой, Боже мой, какая же я сегодня счастливая!.. (Быстро спустившись со стула, с чувством декламирует).

Замерло, вздрогнув, палящее солнце в зените,

Волны морские умолкли, прервалася песня прибоя,

В час, когда Бог умирал, отдавая по капле соленой

Теплую кровь, уходящую в теплую землю,

Чтоб напоить ей поля и скалистые горы,

Лес, и моря, и холмы, и далекие звезды ночные,

Нежный эфир и морозные кручи Шеола,

Стикс онемелый и темную глубь Океана…

(Кричит). Умер! (Медленно опускается на землю, с удивлением). Не может быть… (Едва слышно). Не может быть… (Замирает).

Пауза, в завершение которой на сцену возвращается Авраам. Какое-то время стоит, разглядывая сидящую на полу Предводительницу, затем устало опускается на стул.

(Подняв голову, глухо). Все?

Авраам: Допустим.

Предводительница: Сразу?

Авраам: Мгновенно.

Предводительница: Не кричал?

Авраам: Визжал как поросенок.

Предводительница: Неправда.

Авраам: А ты бы хотела, чтобы я сказал тебе, что он умер, как принц Гамлет? Благородно и со значением?.. В любом случае во всем этом было не больше смысла, чем в яйце куропатки, когда оно выскользнет из твоих рук и разобьется, ударившись о камень… Что это с тобой?

Предводительница: Ничего.

Авраам: Мне кажется, ты вся дрожишь.

Предводительница: Это потому, что я, наверное, должна сделать важное заявление… (Ползет на коленях по сцене). Важное заявление, Авраам… Бог умер. Это случилось сегодня, в полдень, ближе ко второй половине дня, в силу непреодолимого стечения обстоятельств, которые носят имя Судьба. (Остановившись). Как-то у меня все пусто внутри… Что если попробовать еще раз? Бог умер. Но это не главное. Главное, что за этим не последовало никаких существенных перемен. Небеса не пали на землю. Луна не померкла. Океан не вышел из берегов. Даже курс доллара остался прежним, а это, с какой стороны ни посмотри, признак того, что мы живем в относительно стабильное время. К тому же если он действительно умер, то перед кем мне следует зачитать это важное заявление? Или, может быть, оно совсем не важное, а такое, которое незаметно промелькнет среди прочих новостей, никого не задев, как это чаще всего бывает с сообщениями о пожарах или катастрофах?.. (Сидя на земле и пытаясь взять себя в руки, трет виски). Все, все, все, все… В конце концов, это совсем не мое дело. Может быть, все это только сон, давление, искаженные перспективы. Единственно, что, кажется, можно сказать с уверенностью это то, что теперь все позади. (Аврааму). Во всяком случае, теперь ты можешь, наконец, отдохнуть. Лечь на землю, накрыться овечьей шкурой, положить под голову сандалии. А пока ты будешь засыпать, я могу рассказать тебе одну поучительную историю… Хочешь?

Авраам молчит.

(Подползает к сидящему Аврааму). Представь себе, в одном лесу жил большой черный медведь, которого звали Гулливер. Или Робинзон Крузо, я точно не помню. Большой черный медведь с умными глазами. Вечерами он любил ходить и смотреть, как садится за дальний лес солнце и ветер шумит в прибрежном камыше. Но однажды, когда он смотрел на заходящее солнце, к нему подкрался охотник и застрелил его из своего ружья. Пах! Пах! Пах! Какая, в самом деле, счастливая смерть, правда? Умереть, глядя на солнце. (Нервно и торопливо). В конце концов, вся что происходит, это всегда только жертвоприношение и ничего больше. Мы приносим в жертву то себя, то своих близких, то друзей, то дальних, то ближних, вещи, богов, будущее, прошлое, настоящее, – все, что подвернется под руку, все, что можно назвать, потрогать, окликнуть. Если ты пьешь, то приносишь в жертву свою трезвость, а если объедаешься, то приносишь в жертву свое здоровье и здоровый цвет кожи. Женись и принесешь в жертву свою девственность и одиночество. Не женись – и голоса твоих детей, которых ты принес в жертву, будут сниться тебе по ночам. А потом придет смерть, которой ты тоже принесешь жертву, хотя это будет самое малое из того, что ты способен принести. Самое малое и самое ненужное. (Кричит). Авраам!

Авраам: Аминь.

Предводительница (машинально): Аминь… (Тревожно). Ты так молчишь, что мне почему-то становится не по себе.

Авраам: Наверное, это потому что я, наконец, узнал тебя, женщина… (Поднимаясь со стула). Ведь это ты, верно?.. Приживалка при игрушечном Боге. Премудрость, от которой зевотой сводит скулы. Мудрость, наставляющая дураков насчет того, как им вести себя, когда их становится больше, чем один… Ну, конечно же, это ты. (Делает несколько шагов к сидящей на земле Предводительнице). Господи, какая скучища. Бог умер, а ты, похоже, надеешься жить вечно? Думаешь, получится?

Предводительница (отодвигаясь от Авраама, слегка оскорбленно): Что это за тон, Авраам? (Поднимается с земли). В конце концов, какая тебе теперь разница, я это или не я? Слава Богу, твоя собственная история закончилась. Все ответы получены. Все жертвы принесены. Чего же тебе еще надо, дурачок?

Авраам молча смотрит на Предводительницу.

Только не надо смотреть на меня так, как будто я в чем-то перед тобой провинилась… Я ни в чем не виновата, Авраам, и ты это прекрасно знаешь? (Тревожно). Что?

Улыбаясь, Авраам продолжает молча смотреть на Предводительницу. Небольшая пауза.

(Нервно). Нет, это просто невыносимо… Ей-Богу, Авраам, ты иногда бываешь хуже маленького ребенка. Ты ведь не думаешь об этом серьезно?

Авраам молчит.

(Тревожно). Авраам!

Авраам (негромко): Иди сюда.

Предводительница: Нет! (Быстро отходит в сторону, торопливо). В конце концов, это просто глупо, потому что я делала только то, что должна была делать и ни каплей больше. Разве ты не понимаешь, что без этого все равно не обойтись? Что кто-то все равно должен отыскивать причины, доказывать, наставлять, давать имена вещам и событиям, объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо, указывать правильное направление и оберегать от дурных влияний подрастающее поколение, потому что если этого не делать, то начнется хаос, энтропия и разруха! Но кто же будет это делать, если не я, Авраам? (Снисходительно). Подумай сам, дурачок. Разве ты видел когда-нибудь немую Истину? (Пятясь от подходящего Авраама) И потом имей в виду – я буду кричать.

Авраам: Можешь начинать прямо сейчас.

Предводительница (пятясь): Я буду кричать, Авраам. Вопить, звать на помощь, кусаться и царапаться. (Выставив перед собой руки). Знаешь, какие у меня ногти?

Авраам (громко): Цып, цып, цып…

Предводительница (как эхо): Цып, цып, цып… (Слабея). И потом, я женщина, Авраам. Неужели у тебя поднимется рука на женщину?

Авраам: Сейчас проверим. (Негромко смеясь и протягивая к Предводительнице руки). Цып, цып, цып, цып…

Предводительница (безвольно): Цып, цып, цып… (Кричит неожиданно и громко). Не думай, что я собралась умирать только потому, что тебе в голову время от времени приходят какие-то идиотские мысли!

Авраам (подходя): Ицхак тоже не собирался, женщина.

Предводительница (отбегая в сторону): Ицхак? А кто это такой?.. Ты, наверное, спятил, Авраам! Все уже и думать давно позабыли и про тебя, и про твоего Ицхака! И правильно сделали! Потому что нельзя одновременно помнить о каком-то Ицхаке и молиться о повышении всеобщего благосостояния! (Кричит). Твоя история закончилась, пастух!

Авраам (остановившись): А мне почему-то все время кажется, что она еще толком даже не начиналась. (Глухо) Как будто я все еще стою возле того камня и готовлюсь перерезать Ицхаку горло, не подозревая, что это мгновенье длится уже десять тысяч лет… (Едва слышно). Десять тысяч лет… (Кричит). Ах ты, чертова курица! (Стремительно настигает Предводительницу).

Предводительница (пытаясь вырваться): Ай!.. Пусти! Я буду жаловаться.

Авраам: Кому?.. Может, небесам?..

Предводительница: Авраам…

Авраам: Или до тебя еще не дошло, что твоя история закончилась вместе с моей?..

Предводительница: Но я не хочу!.. (Слабея) Не хочу…

Авраам: Тогда пусть тебя утешает мысль, что после твоей смерти наступит великая тишина, когда не надо будет ничего объяснять, ничего понимать и ничего строить… (Подняв голову, озираясь и прислушиваясь) Тш-ш-ш… (Негромко). Тихо, тихо, курица… Слышишь?.. Вот… Вот.

Откуда-то издалека доносится звук флейты.

А ведь это флейта, на которой еще вчера играл мой Ицхак. Ее звуки все никак не могут умереть и скитаются теперь, надеясь, что кто-нибудь поможет им вернуться к своему хозяину.

Предводительница (страдая): Авраам…

Издалека доносятся звуки саксофона.

Авраам: А это играет саксофон нашего Бога-неудачника. Слышишь?.. В его голове жила одна странная мысль. Он почему-то думал, что Бог не должен играть на саксофоне и поэтому он всегда уходил в самый густой лес, чтобы его никто не слышал… Ты случайно не знаешь, почему?

Предводительница: Господи, Авраам! Да, потому что это неприлично! Потому что Он – Бог. Бог не должен играть на саксофоне. В крайнем случае, Он может играть на органе.

Авраам: Бог должен играть на том, на чем он хочет! На саксофоне, на банджо, на человеческих нервах. А ты ходила за ним по пятам, выслеживала, стыдила, и все это продолжалось до тех пор, пока он сам не стал думать, что он великий грешник, которому нет прощенья. (Повернув к себе Предводительницу). Ах ты, маленькая мразь! (Резко наклонив Предводительницу к земле, какое-то время смотрит на нее, затем резко поставив ее на ноги, ведет ее в танце под мелодию, которая рождается из звуков флейты и саксофона).

Предводительница (пытаясь вырваться): Пусти. Я не хочу…

Авраам: Заткнись.

Предводительница: Авраам!..

Авраам: Или ты думаешь, что я забыл, с кем имею дело? (Какое-то время медленно кружит Предводительницу под удаляющиеся звуки флейты и саксофона, затем силой заставляет Предводительницу опуститься на колени). Ты женщина. А женщина это всегда блуд и болтовня. И еще много лжи. И при этом все ссылаются на то, что все, о чем они болтают, подсказано им их чутким сердцем. А я скажу тебе на это – к черту! (Кричит). К черту!

Предводительница (тоскуя): Авраам…

Авраам (пригнув Предводительницу к земле и поставив на нее одну ногу, негромко): А теперь послушай меня внимательно, курица. Если бы вдруг случилось так, что я взял и пошел прямо по этой дороге, никуда не сворачивая, и шел бы так много дней, то рано или поздно ноги опять привели бы меня к этому самому месту, с которого я начал когда-то свое путешествие. Потому что Земля висит в небесном пространстве ни с чем не соприкасаясь, а значит убежать с нее так же невозможно, как убежать из собственного тела. Это похоже на человека, который никогда не может уйти от самого себя. На рыбу, которая не может уплыть дальше океана. (Кричит). На твою поганую мудрость, которая, сколько бы ни старалась, в конце концов, всегда оборачивается пустой болтовней, от которой нет никакого проку!..

Предводительница: Авраам, Авраам…

Авраам: Вот почему я без сожаления переступлю сегодня через тебя, чтобы поскорее уплыть отсюда прочь. В ту Обетованную Землю, о которой ничего не знают ни Божественное провидение, ни адская Бездна. Где солнце не садится, потому что оно никогда и не думало вставать. (Кричит). Куда не дотянут свои руки ни Истина, ни Ложь, потому что туда, куда я уплыву, никто и никогда не слышал ни о мере, ни о числе, ни о порядке! (Толкает Предводительницу ногой, так что она катится по земле, сквозь зубы). Сучье отродье…

Предводительница (торопливо, с земли, не поднимая голову): Послушай, послушай, послушай меня, Авраам!.. Ты должен это знать, потому что это важно… (Встав на четвереньки, ползет по земле в другую сторону от Авраама, остановившись). Когда я была совсем маленькая, то все вокруг было так странно, так необычно, словно это было продолжением сновидений, а не настоящая жизнь. Каждое утро по небу летел бог Ра и махал мне сверху рукой, а ночью можно было слышать шум битвы и видеть на востоке вспышки огня и все знали, что это Ра сражается со страшным Апопом, чтобы утром снова показаться в небе. И все вокруг было таким загадочным, таким непредсказуемым, таким волшебным, каким это бывает только в сказках. А я была тогда совсем девочкой, гуляла по песчаному пляжу со своим зонтиком, и какой-то грек звал меня кататься по морю на своей лодке, и сирены плыли за нами и пели гимн солнцу, а с неба падали золотые цветы, и мне вдруг начинало казаться, что все это мне только снится, и что на самом деле ничего этого нет и не должно быть, потому что в том, что происходило вокруг, не было ничего серьезного, ничего основательного, ничего солидного, а был только этот веселый сон, который, конечно, когда-нибудь должен был, наконец, закончиться, ты понимаешь?.. Ах, Авраам, скольких же людей погубили эти смешные фантазии, которые не хотели знать ни упорного труда, ни точного расчета! Эти аппетитные приманки, которые кажутся поначалу такими безобидными, что никто даже и не думает опасаться их всерьез!

Авраам достает из складок одежды нож.

(Поднявшись с четверенек и оставаясь стоять на коленях спиной к Аврааму). Но потом, слава Богу, все мало-помалу изменилось. Боги спрятались за облаками, и уже никто не мог позволить себе летать по небу, не учитывая законы аэродинамики и земного притяжения. (Повышая голос). И это было справедливо, Авраам, потому что мир должен быть прозрачным и понятным, ведь кроме таких, как ты, на свете есть еще множество других людей, которые не хотят вникать во все эти скучные загадки, а желают просто есть, пить и веселиться, получать за свою работу деньги, тискать в кинотеатре девок и рожать детей и ведь, в конце концов, они совершенно правы, хотя бы только потому, что их всегда гораздо больше, чем тех, у кого в истории болезни редко когда не найдется какой-нибудь эпилепсии, туберкулеза или сифилиса. (Поднимаясь на ноги и по-прежнему стоя спиной к Аврааму). Мне кажется, тебе следовало бы поучиться у них, Авраам, – у этих прекрасных людей, которые плывут по жизни, не нарушая ее вечный порядок пустыми фантазиями, – у этих замечательных домашних животных, – иногда злых и неделикатных, как дети, иногда же добрых и отзывчивых, словно ангелы, но всегда простых и понятных как дождь или, как трава, которая стелется, если дует ветер и тянется к солнцу, когда стоит ясная погода…

Авраам (делая к Предводительнице шаг): Вот и отправляйся к ним, дура…

Предводительница (быстро обернувшись): Что?

Авраам: Я сказал, чтобы ты отправлялась в Ад. (Закалывает Предводительницу). В Ад…

Короткая пауза. Повалившись на Авраама, Предводительница обнимает его за шею.

Предводительница: Я умираю.

Авраам: Если это новость, то неплохая.

Предводительница (издали): Цып, цып, цып… (Умирает).

Короткая пауза, во время которой Авраам держит тело Предводительницы, не давая ему упасть, затем медленно опускает его на землю.

(Негромко). Цып, цып, цып… (Пятясь, садится на стул).

Небольшая пауза.

(Негромко). Ну, вот и все… Наверное, следовало бы сказать что-нибудь подходящее к случаю… Какую-нибудь прочувственную глупость… Что-нибудь вроде того, что все истины смертны, а некоторые из них смертны безо всякой надежды на воскресение… Возможно, что у кого-нибудь это вышибло бы из глаз слезу… (Издалека). Цып, цып, цып, цып… (Смолкает).

Долгая пауза, в завершении которой Авраам поднимается со стула и молча оттаскивает тело Предводительницы за ширму.

(Вернувшись, подбирает валяющийся на земле Справочник. Опустившись на стул, листает его и бормочет). А, старые друзья… Зиббель Марк… Зиббель Михаил… Зиббель Моника… Зиббель Николай… Зиббель Павел… Зиббель Петр… Все Зиббели мира, из которых ни один не подозревает, что все они осиротели сегодня в начале второго часа пополудни. (Захлопнув Справочник). Бедное дурачье. Пройдет тысяча лет, а потом еще столько же, а они все так же будут пить, есть и рассуждать о достоинствах человека, не подозревая, что все они только говорящие тени, которых не разглядишь даже в самый сильный микроскоп… Покойтесь с миром! (Швыряет Справочник на землю).

Небольшая пауза. Погрузившись в свои мысли, Авраам молча смотрит перед собой.

(Возвращаясь, решительно). Что ж. Хорошо. Хорошо. Разве я спорю? Раз порядок требует от нас, чтоб мы чесали языком над мертвым телом, то я скажу о том, что мне кажется сейчас самым важным и что, наверняка, уже не будет казаться таким завтра. (Поднимаясь, становится на стул, негромко). Я скажу, что когда нет цели, то некуда спешить. А когда некуда спешить внутри все успокаивается и сердце становится мягким и податливым как воск, потому что оно понимает, что ты уже пришел. А если ты уже пришел, то место, куда ты пришел, называется Домом. Это бесспорно, хотя и не совсем точно. Человек – это существо, которое всегда имеет Дом, что выгодно отличает его от прочих тварей. Например, от ангелов, у которых в голове одни только славословия. Если же, допустим, у тебя есть Дом, но он тебе не нравится, то ты строишь себе новый, используя свое неудовольствию как строительный материал и получая взамен нечто более или менее годное для проживания. А если тебя изгнали прочь, то ты строишь Дом из своего изгнанья и в нем живешь вовсе не чувствуя себя изгнанником. А если тебя связали и бросили в тюрьму, то ты складываешь Дом из своих мытарств и несчастий, тогда как если у тебя умер сын, ты выстроишь его из своего отчаянья, слез и бессонницы. Нет ничего под солнцем, из чего можно было бы помешать человеку выстроить свой Дом. Из радости, из оставленности, из предательства. Даже из пустословия. Из позапрошлогодних мыслей. Из глупости. Из радости по поводу новых башмаков. Из ночи, проведенной с какой-нибудь девкой. Из любой дряни, которая подвернется по дороге. Человек – это скотина, которая всегда мечтает устроиться комфортно и поэтому готова строить себе дом из чего угодно, хоть из хрипов своей умирающей матери. Из дыма крематория. Из несостоявшейся жизни. Поэтому что же отсюда следует, Авраам? Во-первых, наверное, то, что самое простое есть, вместе с тем, и самое трудное. А во вторых то, что для того чтобы постичь во всей полноте всю эту нелепость и сбросить ее с себя, как сбрасывают грязную одежду, следует сначала умереть, потому что именно смерть дает нам возможность стать воистину бездомным и не нуждающимся ни в каком доме, – мысль, разумеется, не новая, но от которой по-прежнему перехватывает дыхание и сводит судорогой позвоночник… У тех, конечно, кто понимает…

Йахве (который появляется на сцене во время речи Авраама): Браво. Браво, Авраам. Нет, в самом деле. Прекрасная речь. Немного путанная, но в целом производит неплохое впечатление.

Авраам (не оборачиваясь): Кто это?

Йахве (показывая на саксофон): Мне кажется, что это я. (Подходит ближе). Пожалуй, я даже могу сказать, что я в этом уверен. (Поднеся к губам саксофон, издает долгий и протяжный звук). Нет, в самом деле. Ну, кто бы еще мог это быть, если не я? Может, ты?

Авраам: Не думаю.

Йахве: Значит заметано. Потому что, если во всем мире остались только я и ты, то ясно, что один из нас будет я, а другой ты… Или у тебя есть по этому поводу какие-то другие соображения, сынок?

Авраам (по-прежнему не оборачиваясь): Только одно. Я еще не закончил свою речь.

Йахве: Ну, разумеется. Разумеется. Давай. Говори. Скажи нам что-нибудь оптимистическое. (Отходит).

Авраам: Разве только то, что я приберег напоследок. (Продолжая прерванную речь). Быть мертвым, значит быть свободным. Быть свободным значит быть бездомным. Быть бездомным значит самому быть своим собственным домом, вот что это такое. Человек сам должен быть своим собственным домом и пусть, черт возьми, каждый понимает это, как хочет.

Йахве: Аминь.

Авраам: Аминь.

Йахве (подходя ближе): Значит, ты действительно думаешь, что человек сам должен быть своим собственным домом, сынок? Я правильно тебя понял?

Авраам (спускаясь со стула): И не только человек.

Йахве (с деланым изумлением): Как? И Бог тоже?.. Ты уверен?

Авраам: Если, конечно, он не хочет быть кастрюлькой, в которую что ни положи, все равно в результате сварится жиденький гороховый супчик для бедных… (Некоторое время рассматривает Йахве). Тебе еще не говорили, что с этим саксофоном ты похож на Чарли Паркера?

Йахве: А я и есть Чарли Паркер, сынок. Во всяком случае, в некотором, так сказать, смысле.

Авраам: Похоже, это новость.

Йахве: И неплохая.

Авраам (сдержано): Возможно. (Негромко). Мертвый Бог, играющий на саксофоне. Собственно говоря, отчего бы и нет?.. Ну и как тебе живется, мертвый Бог?

Йахве: Лучше бы ты спросил, как мне не живется, Авраам. Разве ты сам не знаешь?.. (Озираясь и понизив голос). Лучше скажи мне, где эта несносная женщина?.. Надеюсь, ее здесь нет?

Авраам молча показывает на землю.

Не может быть!.. Авраам! Ты шутишь?

Авраам разводит руками.

Неужели?

Авраам: Прекрасная новость, не правда ли?

Йахве: Еще бы. (С чувством, глядя в небо). Слава тебе, Господи!

Авраам: Похоже, от скромности ты не умрешь. Но я тебя понимаю. Можно, наконец, вопить, дерзить старшим, разбрасываешь вещи и знать, что никто не скажет тебе больше, что ты паршивый урод, который не хочет думать о своих ближних, как о самом себе… На твоем месте я бы просто прыгал от счастья.

Йахве: А я что, по-твоему, делаю? (Прыгает). Ах, если бы ты только знал, сколько крови она из меня выпила, эта старая дура! (Кричит). Старая дура!.. (Смолкнув делает несколько шагов по сцене, не в силах справиться с охватившим его волнением). Представь, ей доставляло удовольствие без конца стыдить меня за то, что иногда я был склонен поиграть пару часов после ужина на саксофоне или поваляться в траве! Тоже мне, великое преступленье! Как будто Бог это не нежное и легкоранимое существо, которое нуждается в отдыхе и заботе, а какая-то машина для бесперебойного производства истин для воскресных проповедей. (Злобно). Старая, грязная, вонючая дура!.. В конце концов, я никогда не скрывал, что люблю играть на саксофоне и читать после обеда исторические романы. Это написано во всех книгах, начиная вот с этой. (Пнув лежащий на земле справочник, вспоминает). Как это?.. Вначале Господь сотворил пару звуков, от которых у ангелов посыпались перья и Млечный путь завязал себя узлом, словно галстук. (Играет короткую музыкальную фразу). Поэтому в начале были ля, соль, до, си-бемоль и все такое, а уж потом все это дерьмо, которое думает, что если оно будет называть себя миром, то станет меньше вонять… Вот послушай. (Играет).

Небольшая пауза. Йахве с упоением играет.

(Оторвавшись от саксофона). Кстати. Совсем забыл. По дороге сюда я встретил юношу. Такой, знаешь ли, ладный, с длинными волосами. Совсем мальчишка… Он играл на флейте и называл себя Ицхаком… Тебе это имя что-нибудь говорит?

Авраам: А ты как думаешь?

Йахве: (укоризненно): Авраам…

Авраам: Это мой сын.

Йахве: Неужели? А то я уже было подумал, что мой. (Хихикает). Какой же ты все-таки странный человек, Авраам. Как будто я, в самом деле, не знаю, чей это сын. Конечно, в последнее время, я многое, к счастью, позабыл, но ведь не до такой же степени, сынок. (Играет).

Небольшая пауза.

(Оторвавшись от саксофона). Знаешь, мне кажется, ты мог бы для приличия хотя бы немного обрадоваться. Так, самую малость. Сказать что-нибудь вроде «ну, наконец-то» или «какое счастье», или, на худой конец, «прекрасная новость, Чарли». Тем более что мне показалось, что он идет сюда, к нам.

Авраам: А по-твоему, есть еще какое-нибудь место, куда бы он мог пойти?

Йахве (помедлив): Знаешь, Авраам. Если бы мне пришлось вдруг выбирать себе отца, то, клянусь всеми святыми, что если бы я и выбрал тебя, то только после очень долгих размышлений.

Авраам: Если бы мне пришлось выбирать себе Бога, то я бы тоже сначала немного подумал.

Йахве: Грубиян. (Играет, затем оторвавшись от саксофона). Ну, ничего. В конце концов, мне приходилось терпеть от людей и не такое. Ведь главное, наверное, совсем не это, верно, сынок?.. Главное, что сумеют выдуть твои легкие и куда смогут дотянуться твои пальцы. Потому что без этого, все остальное будет стоить не больше выброшенных на помойку рыбьих потрохов. Ты ведь не станешь это отрицать, пастушок?

Авраам: Бэ-э-э-э… (Повернувшись, медленно идет по сцене).

Йахве (вслед Аврааму): Бэ-э-э-э… А кстати, овечка. А ведь я приготовил тебе что-то вроде подарка.

Повернувшись, Авраам молча смотрит на Йахве.

Ну, что ты смотришь на меня, как будто я хочу всучить тебе статую голой Геры? Если ты отодвинешь эту ширму, то сможешь убедиться что это не так.

Подойдя, Авраам медленно касается ширмы и сразу же опускает руку.

Смелее, пастушок. Вспомни как ты гонял по кручам своих овец и не боялся свалиться в горную расщелину несмотря на ветер и туман… Ну, в чем дело, пастушок? Чего ты ждешь?

Авраам: Боюсь, как бы мне не пришлось напоследок разочароваться в тебе.

Йахве: Ты, кажется, сказал «напоследок», сынок? (Смеется). Так ты все еще не понял? В Царстве мертвых не к чему ни лукавить, ни притворяться, ни, тем более, носить маски. Здесь не надо тревожиться о будущем или жалеть о прошлом, а это значит, что слова «разочароваться» и «напоследок» тут, мягко говоря, не совсем уместны. (Сердито). Ну, чего ты ждешь? Отодвинь ее и дело с концом.

Авраам медленно отодвигает в сторону ширму, открывая перед зрителями небольшое пианино. Короткая пауза. Авраам молча рассматривает инструмент.

Конечно, это не саксофон, но ведь, в конце концов, не всем же выпадает играть на саксофоне. Кому-то надо играть на пианино или на флейте, а ты как думал?.. Да, подойди же, подойди!..

Авраам медленно обходит инструмент, не отводя от него глаз. Короткая пауза.

Конечно, требовать от тебя благодарности, было бы пустой тратой времени, но все же ты мог бы сказать мне хотя бы «спасибо» или «я тронут» или еще какую-нибудь глупость, которая выгодно отличает некоторых людей от животных и растений.

Авраам (сухо): Я тронут. (Остановившись возле пианино, открывает крышку и очень медленно и негромко вызывает к жизни музыкальную фразу из «Порги и Бесс» Гершвина).

Небольшая пауза.

Йахве: Вот видишь. А ты думал, что я хочу подсунуть тебе какую-нибудь дрянь… А ну-ка, ну-ка…

Наращивая темп, Авраам повторяет музыкальную фразу несколько раз в различных вариациях. Мигает и медленно меркнет свет. Сцена погружается в полумрак.

(Мягко). Прекрасно, сынок… Нет, это и в самом деле прекрасно, разрази меня гром. Мне кажется, ты попал прямо в точку. А ну-ка, давай попробуем теперь вместе… (Подхватывает мелодию).

Авраам берет еще несколько аккордов. Йахве играет вместе с ним. Долгая, наполненная музыкой пауза.

(Оторвавшись от саксофона, в то время, как Авраам продолжает играть). Ты только подумай, – мы играем так, словно кладем кирпич за кирпичом, камень за камнем, мазок за мазком. Но если какой-нибудь мерзавец скажет, что мы здесь что-то строим, то я лично оторву ему голову вот этими самыми руками… Ты ведь знаешь почему, сынок?.. (Играет).

Пауза, в завершении которой словно отвечая на игру Авраама, где-то совсем рядом раздается голос флейты.

Ты слышал?.. Мне кажется, он уже где-то совсем близко…

Прекратив играть, Авраам прислушивается. Голос флейты вновь повторяет вдали ту же музыкальную фразу Гершвина.

(Прислушиваясь). Слышишь?.. Он здесь. Совсем рядом… Ну, давай же, давай, давай!… (Играет).

Голос флейты приближается. Авраам и Йахве отвечают ему. Наконец, в глубине сцены появляется Ицхак. Его едва можно различить в заливающих сцену сумерках. Остановившись, он продолжает легко наигрывать все ту же музыкальную фразу. Ее подхватывает вслед за ним сначала саксофон, затем пианино. Теперь они играют втроем.

Длится долгая пауза, наполненная музыкой.

Занавес

Июль 2007 г.

Моше и его тень (Перейти Иордан)

Пьеса в двух частях

Действующие лица:

Моше

Фарра

Аарон

Элиазер

Иешуа

Халев

Фараон

Сепфора

Мальчик

Начальник стражи

Хранитель покоев

Египтяне, израильтяне

Часть первая

1.

Пустыня.

В центре сцены – большая, сшитая из шкур, палатка. Полог ее поднят и видно бедное внутреннее убранство: брошенные на землю овечьи шкуры, несколько глиняных сосудов для воды, каменная ручная мельница. С потолка свисают пучки сушеной травы. Рядом с палаткой, на воткнутых в землю сухих ветках, развешено разноцветное тряпье. Недалеко от входа едва тлеют угли недавно прогоревшего костра.

Появляется Моше. Оглядываясь по сторонам, он останавливается сначала возле костра, затем заглядывает в палатку и какое-то время рассматривает находящуюся в ней небогатую утварь. Заслышав приближающиеся шаги, поспешно отступает за палатку. В ту же минуту на сцене появляется Фарра – амаликитянка. В ее руках – глиняное блюдо с лежащей на нем травой. Не замечая Моше, она опускается на землю возле костра и, поставив перед собой блюдо, начинает перебирать траву, шепча заклинания и время от времени чертя рукой в воздухе какие-то знаки и швыряя траву на тлеющие угли. Какое-то время Моше молча наблюдает за ней, затем выходит из своего укрытия.

Моше (подходя и останавливаясь позади Фарры): Не кричи и я не сделаю тебе ничего плохого… Это тебя называют прорицательницей из Есевона?

Фарра (не оборачиваясь и не переставая бросать в костер траву): Да, господин.

Моше: Твое имя Фарра?

Фарра: Да, господин.

Моше: И ты амаликитянка.

Фарра: Да, господин…

Моше: Из тех, кто идет за израильтянами, питаясь крошками с их стола?

Фарра: Да, господин… Прости, что я немного задержалась, собирая траву. Но скоро все будет готово. Тебе не придется ждать.

Моше: О чем ты, колдунья?.. Уж не хочешь ли ты сказать, что заранее знала о моем приходе?

Фарра (просто): Да, господин. Я уже давно жду тебя.

Моше (резко). Ты меня знаешь?

Фарра: А разве есть здесь кто-нибудь, кто бы не знал тебя? Может быть, только маленькие дети и выжившие из ума старики…

Короткая пауза. Моше подходит к сидящей совсем близко.

Моше (негромко): Боишься?

Фарра (не оборачиваясь): Нет, господин.

Моше: Тогда почему ты не смотришь на меня?.. Повернись, я хочу видеть твое лицо.

Фарра оборачивается к Моше и вполоборота смотрит на него. Короткая пауза.

Я так и думал… Не слишком ли ты молода для того, чтобы называться прорицательницей?

Фарра (вновь поворачиваясь к костру): Бог смотрит на сердца, а не на возраст. Если Он захочет, то сумеет заставить пророчествовать даже младенца.

Моше: Что ты можешь знать о Нем, женщина?

Фарра: Совсем немного, господин… О, почти ничего. Только то, что Он дал мне уши, чтобы я слышала Его голос, и глаза, чтобы я видела, как Он гонит на север тучи и зажигает звезды. Да еще то, что Он привел тебя сегодня сюда, господин…

Моше (перебивая, почти грубо): Замолчи!.. Я пришел сюда сам…

Фарра (смиренно): Да, господин.

Моше: Повтори.

Фарра: Ты пришел сюда сам.

Моше: Вот именно… Хочешь, чтобы я сказал тебе, зачем?

Фарра (с едва слышной насмешкой): Может быть, за тем, чтобы увидеть прошлое, господин? Или заглянуть в будущее?

Моше: Можно подумать, что к тебе приходят за чем-то другим… Не боишься, что когда-нибудь тебя поймают и побьют камнями?

Фарра: Не больше тебя, господин, когда ты оглядываешься по сторонам и прислушиваешься, не идет ли кто сюда.

Моше: Прикуси свой ядовитый язык, женщина…Лучше скажи мне о тех, кто приходил сюда. (Напряженно). Они получали, что хотели?

Фарра: Каждый получает всегда ровно столько, сколько он стоит, господин. Один больше, другой меньше, а третий совсем ничего…

Моше (перебивает): Замолчи! (Прислушивается). Ты здесь одна?

Фарра: Я отослала остальных, чтобы они не мешали нам.

Моше: Ты сказала им, что я приду?

Фарра: Не бойся. Они неболтливы.

Моше: Разве?.. А как же наша пословица?.. Если хочешь рассказать всем – расскажи амаликитянину…

Фарра: Они не болтливы, господин. Не болтливы, и боятся Бога.

Моше: Какого?.. Твоего или моего?

Фарра (тихо): Того, который научил их искать воду и отличать черное от белого, господин.

Моше (надменно): Ты, наверное, забыла. Твой бог не спас Амалика, женщина. Он повержен и отступил вглубь песков, где нет ни воды, ни пастбищ. Кости его сыновей гниют под солнцем, а ты и такие как ты ходите вслед Израиля, чтобы не умереть с голоду. Если бы он мог видеть дальше своего носа, то не стал бы раздражать Израиль, загораживая его пути.

Фарра (поднимаясь с земли и поворачиваясь к Моисею, тихо): Отчего же тогда господин ты пришел сюда, а не пошел к израильским пророчицам? Разве мало их у вас?.. Мааха, и Гофолия, и твоя сестра Мариам…

Моше (резко): Оставь мою сестру в покое, женщина! (Помедлив и стараясь говорить спокойно). Я скажу тебе, почему я здесь…Конечно, я скажу… Не знаю только, захотят ли меня услышать твои уши…

Моше и Фарра молча стоят друг против друга. Небольшая пауза.

Фарра (осторожно): Труднее всего начать, господин.

Моше: Особенно если тебе об этом не забывают напомнить. (Раздраженно). Впрочем, если ты знала, что я приду, то, наверное, знаешь и то, зачем я здесь… Ты ведь знаешь это?

Фарра: Я знаю не больше того, что мне позволено знать, господин.

Моше: Ну, так не молчи, скажи мне.

Фарра: Да, господин… Только, пожалуйста, не торопи меня. (Отходит в сторону и медленно идет по сцене, положив ладони на лоб и как будто напряженно к чему-то прислушиваясь).

Небольшая пауза.

(Издали). Я вижу, ты потерял себя, господин…

Моше: О чем ты говоришь, женщина?

Фарра: Я говорю о том, что твои глаза без устали вглядываются в темноту, а в сердце поселились страх и печаль… (Просто). Надо сказать, что время от времени, это случается почти со всеми.

Моше (резко): Я не знаю, о чем ты говоришь, женщина.

Фарра (просто): Я говорю о будущем, господин. О том будущем, которое тревожит и беспокоит тебя… (Садясь у костра). Хочешь увидеть его? Разве не для этого ты пришел сюда?

Моше (быстро): Нет!.. (Помедлив, глухо) Да. (Почти кричит). Да! Да!.. И пускай демоны вырвут мой язык, если это не так. (Устало). Ты права. Конечно, я пришел сюда за этим. Пробрался, словно ночной вор, избегая посторонних взглядов, выбирая безлюдные места и прячась среди камней. (С горечью). А что бы сделала ты, если бы тот, кого ты вопрошаешь, перестал отвечать тебе?.. Если бы он скрывался тогда, когда ты ждешь от него ответа?.. Ускользал, отмалчивался, недоговаривал всякий раз, когда ты спрашиваешь его о будущем? Так, словно ты соглядатай, подосланный неприятелем разнюхать, чтобы потом вернее нанести вред! Сколько раз я хитрил, чтобы заставить Его проговориться, но всякий раз Он ускользал от меня, как сухой песок ускользает сквозь пальцы, как будто я был опасен для Него и мог помешать его планам!.. Разве было когда, чтобы я не пришел, когда Он звал меня или отказался слушать Его, когда он хотел, чтобы я Его слушал?.. А может я служил чужим богам и ходил перед ними, слушая их наставления? (Оборвав себя, резко). Я сказал что-то смешное?

Фарра: Нет, господин. Но в тебе говорит обида, а в обидах всегда есть что-то смешное.

Моше: Думаешь, я обиделся на Него?.. Глупости!.. Мне не на что обижаться. Все знают, что Он нашел меня и нанял меня, и с тех пор я работаю на Него, как погонщик работает на хозяина стада, не покладая рук, не досыпая, не доедая, но сберегая все до последнего клочка шерсти… Я пасу его стадо и у меня нет времени на обиды, женщина.

Фарра (тихо): Зачем же тогда тебе знать будущее, господин?

Моше: А ты хорошо плетешь свои сети, колдунья. Но я не попадусь в них. (Наклонившись к Фарре, почти шепотом). Затем, что в последнее время мне кажется, что Он сам ничего не знает о нем.

Фарра, подняв голову, смотрит на Моше. Пауза.

(Отходя от Фарры). А теперь угадай, что может быть хуже этого?

Фарра: Я не знаю, господин.

Моше: Тогда я скажу тебе. Хуже этого может быть только мысль, что двенадцать сотен человек нуждаются в тебе и смотрят на тебя так, как будто ты бог, для которого нет ничего трудного, в то время как на самом деле ты не знаешь даже, что ждать тебе от завтрашнего дня… (Резко). Вот почему я должен знать, что ждет нас впереди, женщина. И ты мне поможешь!

Фарра: Я могу только увидеть твое прошлое и будущее, господин… Это все, что я умею.

Моше: Тогда начинай… Начинай… И пусть никто не помешает нам сегодня, даже если тут соберутся все демоны пустыни, чтобы заставить нас отказаться от этого своим воем!..

Фарра (поднимаясь): Все уже готово, господин. (Идет в палатку и сразу возвращается с глиняным сосудом в руке) Вот. Выпей это.

Моше: Что это?

Фарра: Здесь твое прошлое и твое будущее. Все, что еще случится и что уже случилось. Ведь одно не бывает без другого.

Моше: Сначала ты.

Фарра: Как пожелаешь. (Отпив, передает сосуд Моше).

Моше: Надеюсь, ты знаешь свое ремесло, женщина. (Пьет).

Фарра: Да, господин. (Бросая траву в огонь) А теперь сядь и жди.

Моше (опускаясь на песок): Не слишком ли много дыма ты напустила?

Фарра: Сейчас его будет еще больше. Он понесет тебя туда, где ты получишь ответы на все твои вопросы.

Моше: Лишь бы не туда, откуда уже не возвращаются… (Резко). Что это?

Фарра: Ты что-то видишь?

Моше (всматриваясь перед собой): Как раз то, что мне хотелось бы видеть меньше всего… Мицраим… Тронный зал… И этот запах. Знакомый, словно я вдыхал его еще вчера. Запах лести, страха, лицемерия и коварства… (Глухо). Так пахнет смерть… С чего ты решила, что мне надо вспомнить Мицраим, женщина?

Фарра: Здесь решаю не я, господин.

Дым медленно заволакивает всю сцену. Медленно меркнет свет. Пауза.

2.

Когда дым рассеивается, перед зрителями открывается высокий каменный зал, окруженный двумя рядами колонн. Падающие сквозь крышу солнечные лучи освещают только пилястры колон и поэтому кажется, что в зале сумрачно.

Два раба, в набедренных повязках, расставляют в конце зала деревянные фигуры для игры в мяч. Раскрашенные фигуры изображают врагов Египта – хеттов, нубийцев, филистимлян. За колонами прячутся рабы и слуги, готовые немедленно явиться по зову Фараона. У одной из колонн застыл Начальник стражи, препоясанный коротким мечом. На противоположной от него стороне сидит писец, записывающий все, что говорится в зале.

Фараон не спеша идет по залу, ожидая, когда рабы поставят деревянные фигуры. В нескольких шагах позади него следует Хранитель покоев. Следом за ним идет раб, держа в руках два мяча. Так же, как и Хранитель покоев, Фараон одет в простую холщовую рубаху до колен. Его голову его украшает легкая корона в форме змеи.

Фараон: Не спорь… Твой последний удар был хорош.

Хранитель покоев: Когда бог играет в мяч, кто может соперничать с ним?

Фараон (протягивая руку): Никто.

Подбежавший раб, кладет на ладонь Фараона мяч. Почти не целясь, Фараон пускает мяч в сторону деревянных фигур. Все фигуры падают.

Фараон (начальнику покоев): Ну?.. Что скажешь теперь?

Хранитель покоев (склоняясь в поклоне): Пусть так же падут к твоим ногам и все твои враги, о, бессмертный.

Фараон: Ты видел?.. (Смеется). Одним ударом. (Смеется). Хетты, нубийцы, филистимляне и все, кого пресветлый Ра, будь он трижды благословен, положил под нашу пяту.

Хранитель покоев: Будь он трижды благословен, о, великий… Прикажешь поставить фигуры снова?

Фараон: Хочешь отыграться?.. Для хранителя покоев ты слишком азартен… Ладно. Я дам тебе такую возможность. Но только позже. Пока достаточно. Я устал.

Начальник стражи быстро делает знак стоящим за колоннами и немедленно два раба вносят в зал сосуд с водой и полотенце. Одновременно, два других раба вносят легкий деревянный трон и ставят его в центре зала. Ополоснув лицо и руки, Фараон швыряет полотенце одному из рабов и опускается на трон. Хранитель покоев, склонившись, подвигает скамеечку для ног. За троном встает раб с опахалом. Все делается быстро, бесшумно, почти автоматически.

(Начальнику стражи). А теперь приведите этого сумасшедшего.

Начальник стражи делает знак и почти сразу же, в сопровождении двух стражников, появляется Моше, одетый почти в такую же белую длинную рубаху, что и Фараон. Поставив Моше на колени перед троном, стражники отступают.

(Моше, добродушно). Ты остыл немного? (Помедлив, насмешливо разглядывая стоящего на коленях). Сыну бога на земле нельзя говорить «я требую». Его следует называть сыном неба, бессмертным или повелителем двух царств… Разве тебе это неизвестно?

Моше молчит.

А ведь когда-то мы играли с тобой в этом зале, помнишь?.. Я, сын фараона, на которого боялись взглянуть даже седобородые старцы, и ты, жалкий подкидыш, которого нашла в тростнике моя сестра… Помнишь, как мы смеялись и катали мячи, не обращая внимания ни на писцов, ни на послов, которые толпились тут ожидая приема, думая, наверное, что так будет длиться вечно и мы всегда будем играть здесь, в тени колон от завтрака до обеда и от обеда до вечерней трапезы… Но теперь все переменилось, Моше. Сегодня я владею полмиром, и от моего имени трепещут народы и воинственные племена запада и юга обходят стороной мои границы… А чем владеешь ты?.. Жалкой историей про твой нищий народ?.. Или несколькими нелепыми россказнями, в которые не поверит даже ребенок?.. И ты еще смеешь требовать у меня, чтобы я отпустил вас в пустыню, чтобы вы принесли там жертву вашему богу, как будто твой народ способен еще на что-то, кроме того чтобы быть моим рабом?

Моше молчит. Фараон делает рукой знак, и все присутствующие почти мгновенно исчезают, оставив Фараона и Моше наедине. Небольшая пауза. Фараон насмешливо рассматривает Моше.

(Негромко). Давай, не будем сориться, Моше… Пойди и скажи своему народу, – сын бога на земле не хочет, чтобы Израиль покидал свои земли и шел для жертвоприношений в пустыню, потому что жертвоприношения можно совершить и здесь… Скажи им это, а потом приходи назад и мы побеседуем с тобой о прошлом и вспомним время, когда мы были с тобой детьми… (Насмешливо). Ты ведь не откажешь старому товарищу, который когда-то таскал тебя за волосы и награждал тебя тумаками?

Моше молчит, не трогаясь с места.

Ты слышал меня, Моше?.. Пусть возвращаются к своей работе и не тревожат больше понапрасну наместника бога на земле…

Моше: Они не вернутся, владыка.

Фараон: Вот как?.. Ты в этом уверен?.. Но тогда, может быть, стоило бы увеличить их ежедневную норму?.. Или они уже настолько обнаглели, что теперь их могут привести в чувство только стрелы моих лучников?

Моше: Они не испугаются, повелитель.

Фараон: Хочешь сказать, что они у тебя какие-то особенные?.. Полно, Моше. Они такие же, как все… Если их хорошо кормить, они не будут послушны и благодарны, как овцы, но стоит только опоздать с раздачей похлебки, как они начинают роптать и ругаться, а когда ты немного припугнешь их свистом бича или ударом бамбука, они вновь становятся смирными и послушными… Возвращайся, и передай им то, что я тебе сказал, иначе мне придется разговаривать с тобой по-другому…Ты ведь не станешь утверждать, что твоему богу по силам справиться с моими лучниками, копейщиками и боевыми колесницами?

Моше: Все, что я знаю, это то, что он не даст нас в обиду, повелитель.

Фараон: Твой бог?.. Он, что, так силен?.. Сильнее Ра, который сжигает траву, стоит ему подняться над землей? Или Анубиса, ведущего человека через мрак к свету?.. Тогда почему же он не освободил вас раньше?.. Почему так долго безучастно смотрел на вашу нищету и ваши страдания и даже не приободрил вас?.. Довольно странно, Моше. Ответь, если знаешь.

Моше: Не наше дело спрашивать о планах божьих… Наше дело только исполнять то, что он требует от нас… Отпусти народ мой, и, я уверен, что он отблагодарит тебя сторицей.

Фараон: Ты полагаешь, что повелитель вселенной в чем-нибудь нуждается?

Моше: У всех, живущих под солнцем найдется, о чем попросить небо.

Фараон: Но только не у меня. (Помедлив, негромко). Впрочем, не стану с тобой спорить, друг детства. Есть одна вещь, от которой я был бы не прочь избавиться… (Поднимаясь с трона). Ах, если бы ты только знал, какая здесь царит скука, среди этих камней!.. Сегодня, то же, что вчера, а завтра то же самое, что сегодня, и так изо дня в день, из месяца в месяц… Вот от чего я бы с удовольствием избавился бы, Моше… Скажи, твой бог может избавить меня от скуки и развлечь меня, чтобы я остался доволен?.. Или хотя бы, на худой конец, рассмешить меня, чтобы я снова почувствовал себя беззаботным и счастливым, как тогда, когда мы были детьми?..

Моше: Бог не флейтист, чтобы ему плясать перед тобой и играть на флейте.

Фараон: Какая жалость… Похоже, я до конца своих дней обречен терпеть эту скуку, от которой нет спасения… А может мне тоже отправиться вместе с вами в пустыню?.. Как ты думаешь, Моше?.. Представляю себе, какие лица будут у твоего народа, когда я приду и буду просить, чтобы вы взяли меня с собой!

Моше: Мы принимаем всех, повелитель.

Фараон: И уж тем более, старого товарища по детским играм…(Негромко смеется). Это, наверное, очень забавно, идти по пустыне неизвестно куда и неизвестно зачем… Без воды, без еды, под палящими лучами Ра, теряя ориентиры и плутая от одного холма к другому, умирая от жары, демонов и диких зверей… (Остановившись рядом с Моше). Вот только один вопрос, Моше, – для чего?.. Неужели только за тем, чтобы принести жертву вашему богу?

Пауза. Фараон насмешливо разглядывает стоящего на коленях Моше.

Я так и думал… Ты не умеешь лгать, и твое лицо выдает тебя лучше всяких слов… Оно говорит, что ты вовсе не собираешься идти в пустыню для жертвоприношений, а хочешь совсем убежать вместе со своим народом из Мицраима. Это написано на твоем лице и прячется в твоих глазах… А теперь скажи мне, – зачем?.. Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.. Или в Мицраиме голод и твоему народу не хватает мяса и лепешек?.. Или вас нагружают непосильной работой, с которой вы не справляетесь?.. А может вас обложили поборами или отбирают у вас ваших детей, чтобы они овладели искусством метателей дротиков или копий?

Моше: Нет, повелитель.

Фараон: Тогда объясни мне, потому что я не понимаю…

Моше: Он позвал нас, повелитель.

Фараон: Он?.. Ты говоришь о вашем боге?

Моше: Да, повелитель. Он позвал нас, и теперь мы должны идти вслед за ним туда, куда он посчитает нужным.

Фараон: Вот как?.. Он просто позвал вас и вы, недолго думая, бросились за ним как стадо овец?.. Я правильно тебя понял?.. Не спрашивая, зачем, не давая никаких гарантий, ничего не обещая?.. Просто позвал, не сомневаясь, что вы пойдете за ним, ни о чем не спрашивая?

Моше: Мы верим ему, повелитель.

Фараон: Лучше бы вы верили звездам, которые указывают каждому его место… (Заглядывая в глаза Моше). Впрочем, я вижу по твоим глазам, что он все-таки что-то обещал вам… Ты ведь не будешь отрицать это?

Моше: Повелитель…

Фараон: Так значит, все-таки обещал?.. И что же?

Моше: Он обещал нам землю текущую молоком и медом.

Фараон: Я так и думал.

Моше: Нет, нет, повелитель… Ты меня неправильно понял… Мы идем туда не из-за награды.

Фараон: Расскажи это кому-нибудь еще, Моше… Разве пошли бы вы за ним, если бы не знали, что вас ждет впереди награда?.. В конце концов, это в порядке вещей. Ты приносишь твоим богам жертвоприношение, а они охраняют тебя и твой дом и все довольны, потому что это правильно и на этом держится весь мир… Если ты до сих пор этого не знал, то я скажу тебе, что это называется справедливостью… Нет ничего постыдного, чтобы служить богам за награду. Гораздо постыднее, принимать от них дары и лишать их заслуженной благодарности, которую мы воплощаем в статуях, жертвоприношениях, храмах и молитвах… Правда, я почему-то не уверен, так ли обстоят дела с хваленым богом твоего народа… Почему-то мне совсем не кажется, что в его силах дать вам то, что он обещал… Ты не думал об этом?

Моше: Отпусти народ мой, повелитель и ты увидишь, что он выполнить свое обещание

Фараон: Ты говоришь так потому, что тебе больше нечего сказать, Моше… А знаешь что?.. Мне кажется, ты все-таки сумеешь немного развлечь меня вместе с твоим смешным богом… Давай, поступим с тобою так. Заключим пари. Я дам тебе два дня.. Нет, даже три… Три дня, за которые ты должен будешь собраться и покинуть пределы Мицраима вместе со своим народом… Успеешь за это время убежать и пересечь границу, – что ж, твое счастье, и я не трону ни тебя, ни тех, кто с тобой… Ну, а если ты не успеешь… (Негромко смеется).

Моше: Я согласен, повелитель.

Фараон: Что, прямо так? Без всяких условий, не спрашивая ни о чем?.. Да ты и правда, сумасшедший, Моше!

Моше: Мой народ готов выступить хоть завтра, повелитель.

Фараон: Я вижу, что здравый смысл – не тот дар, которым наградили тебя боги…Ладно. Но только сначала я хочу предупредить тебя, чтобы ты не говорил потом, что сын неба послал тебя на верную смерть… Твоя затея обречена, Моше, так что прежде, чем согласиться, я бы посоветовал тебе трижды как следует подумать…(Сердито). Или твой бог так затуманил тебе голову своей болтовней, что ты не в состоянии видеть то, что с легкостью увидел бы и маленький ребенок?.. Посмотри – боевая колесница может и домчала бы тебя за три дня до наших северных границ, но надеяться добраться туда с такой толпой, это все равно что купаться среди нильских крокодилов и думать, что выберешься на берег невредимым… А болота? Разве ты не знаешь, что по дороге к морю вас ждут такие болота, которые легко избавили меня от необходимости держать там пограничный гарнизон?.. Подумай сто раз, Моше, прежде, чем отважиться на такое безумство.

Моше: И все-таки мы попробуем, повелитель.

Фараон: Даже зная, что эта затея обречена?.. Что же, Моше, желаю тебе успеха. (Повернувшись, идет прочь, но, не пройдя и нескольких шагов, быстро оборачивается). А чтобы ты не думал, что так легко можешь отделаться от меня, я скажу тебе напоследок кое-что еще…(Медленно идет к стоящему на коленях Моше, негромко). Запомни, что я сейчас тебе скажу, Моше. Даже если случится так, что вам повезет и каким-нибудь чудом вы убежите из Мицраима… Даже если тебе и твоему народу это удастся, Моше… (Кричит). Вы все равно вернетесь!.. К своим котлам с мясом, к своим удобным палаткам, к ночным стражам, оберегающим ваш сон, к праздничным раздачам и уверенностью в завтрашнем дне, – ко всему тому, что делает жизнь сносной и вполне приемлемой…Вы вернетесь, Моше… И даже если вам повезет и вы доберетесь до земли, которую обещал вам ваш сумасшедший бог, у вас все равно не будет выбора, потому что рано или поздно вам придется разнимать дерущихся и кормить голодных, отвечать на жалобы и доносы, и посылать людей за топливом и едой… Вам понадобятся судьи, чтобы судить, и солдаты, чтобы защищать и нападать. Крестьяне, чтобы пахать землю и ремесленники, чтобы изготовлять полезные и нужные вещи. Вам понадобятся писцы, землемеры, жрецы… Каменщики, торговцы, сборщики налогов… Вы захотите ходить в хорошей одежде и украшать ваших женщин серебром и золотом, а ночью накрываться теплым одеялом и зажигать у изголовья светильники, так что у вас уже не будет времени думать о глупом бегстве, потому что ваше бегство закончится, Моше, раньше, чем оно начнется, и вы все равно вернетесь…

Свет начинает слабеть. Дым медленно заволакивает сцену.

(Издали). Вы вернетесь, Моше, а это значит, что вы будете ничуть не лучше Мицраима, от которого вы бежите, потому что если бы вы захотели немного подумать, то догадались бы, что Мицраим всегда внутри человека, а не снаружи… Он в вашем сердце, Моше. И в твоем, и в каждом из твоего народа… Так зачем вам тогда убегать, подвергая себя опасности?.. Или ты думаешь, что человеку можно убежать от собственной тени?

Фигуры Фараона и Моше едва виднеются

(Глухо, издалека). От собственной тени, Моше?

Сумрак окутывает сцену.

От собственной тени, предводитель нищих?..

Дым скрывает сцену.

От своей собственной тени…

Мрак заливает сцену…

3.

…и сразу же начинает светлеть, возвращая нас к декорациям первой сцены.

Моше и Фарра, стоя на коленях, молча смотрят друг на друга. Пауза.

Моше: Ты слышала?.. Слышала?… Ручаюсь тебе, что все это так и было. И этот зал, и этот голос повелителя двух царств, как будто это случилось только что, а не много лет назад… Выходит, это правда, и ты в самом деле можешь показывать человеку его прошлое и будущее?

Фарра: Да, господин.

Моше: Похоже, Всемогущий милостив к тебе, женщина. Не каждому Небеса дают такой дар, как этот.

Фарра: Я ничем не заслужила его, господин.

Моше: Мы все ничем не заслуживаем милостей, которые посылает нам Крепкий… Боюсь, что повелитель двух царств никогда этого не поймет, даже если все боги Мицраима соберутся, чтобы прокричать ему это в уши… Ты слышала, как он кричал на меня, словно погонщик на упрямого осла?

Фарра: Да, господин.

Моше: А как он смотрел?.. Ты видела?.. Так, словно я не человек, а слизняк, чья жизнь не имеет никакого значения.

Фарра: Да, господин.

Моше: Но главное – эти слова, которые я с тех пор никогда не забывал, как будто кто-то навечно отпечатал их в моей памяти… Ты ведь слышала, что он сказал?

Фарра: Да, господин.

Моше: Он сказал – вы все равно вернетесь… Тебе не послышалось в этом что-то странное?..

Фарра: Нет, господин.

Моше: Не показалось, что под твоими ногами вдруг разверзлась земля?.. Или что небо вдруг померкло и у солнца едва хватило сил, чтобы удержаться на небосводе?.. Разве ни были они похожи на рычание льва, которое ты вдруг услышала у себя за спиной?

Фарра: Я ничего такого не заметила, господин.

Моше: По-твоему, его слова ничего не значат?

Фарра: Я не знаю, господин… Может, он просто хотел напугать тебя?

Моше: Нет, нет, только не напугать, женщина… Разве ты не видела, как уверенно он говорил это?.. Как будто сам видел все то, о чем рассказывал его язык… Словно завтрашний день открылся ему, как открываются другу или жене, не боясь ошибиться. Потому что, что еще может быть вернее, чем грядущее с неизбежностью будущее, от которого никому не скрыться?

Фарра: Но с тех пор уже прошло много времени, господин, а Израиль и не думал возвращаться назад.

Моше: Верно. С тех пор прошло много лет, а мы все еще в пути и не спешим назад… Но разве ты не знаешь, что иногда самое худшее судьба и звезды припасают человеку напоследок? Тогда, когда он перестает бояться и начинает думать, что все беды уже позади? Когда он успокаивается и забывает об опасностях?.. (Понизив голос). Разве не сказал он, что Мицраим находится в наших сердцах?.. А ведь это значит, что куда бы мы не пошли, нам никогда не уйти от него, так что каждый наш шаг будет шагом возвращающим нас назад, а наше бегство, только смешным топтанием на месте… Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать…

Фарра: Я стараюсь понять тебя, господин.

Моше: Тогда постарайся понять еще и то, почему я хочу знать все, что было потом… Пускай твои травы и заклинания расскажут нам то, что было и то, что еще только будет… Надеюсь у тебя хватит для этого сил?

Фарра: Я постараюсь, господин.

Моше: И к тому же, не откладывая.

Фарра: Да, господин. (Протягивая Моше сосуд) Вот, выпей это.

Моше: (отпив из сосуда и вернув его Фарре). А теперь поторопись!.. Поторопись!.. Ради Святого имени и его святых обещаний…Я чувствую, как время уходит и вместе с ним уходит надежда что-нибудь понять и изменить. Смешно было бы знать, что ждет тебя впереди и не воспользоваться этим.

Фарра: Да, господин. (Бросая в тлеющий костер траву, отчего дым начинает затягивать сцену.).

Небольшая пауза. Читая заклинания, Фарра подбрасывает в костер траву. Дым медленно заволакивает сцену, скрывая сидящих.

Мне кажется, они уже тут, господин… Твое прошлое, и твое будущее…А теперь закрой глаза и прислушайся… Слышишь, какая наступила вокруг нас тишина?.. Она похожа на утренний сон, когда только одно дыхание отделяет тебя от пробуждения… Еще немного и ты увидишь то, что было много лет назад или то, что еще только готовится, чтобы случиться с тобой в будущем… Ты готов, господин?

Моше: Я готов, женщина.

Фарра (едва слышно, в пустоту): Он готов, Всемогущий…

Дым застилает сцену. Еще какое-то время слышно как Фарра произносит заклинания. Затем дым рассеивается.

4.

На сцене – палатка Моше. Полог ее откинут, и зрители видят часть ее нехитрого убранства. Перед палаткой – вынесенный на время походный сундук, на котором сидит Моше. Его глаза закрыты, голова откинута назад. Кажется, что он спит. За его спиной стоит Аарон. Перед ним – двое судящихся. Вокруг толпятся любопытные, пришедшие послушать судебные разбирательства.

Аарон (обращаясь к толпе): Отойдите, отойдите… Все и так прекрасно видно и слышно.

Толпа отходит.

(Моше). Они успокоились, брат. Ты можешь продолжать.

Моше (устало и безнадежно): Итак… Давайте все сначала. (Открыв глаза, одному из стоящих перед ним). Ты утверждаешь, что твой сосед храпел так сильно, что у тебя треснул твой глиняный горшок и теперь ты хочешь, чтобы он возместил тебе убытки?.. Я правильно тебя понял?

Первый судящийся: Говорю тебе, Моше, он сущий демон… Ты только посмотри, как у него блестят глаза, это просто ужас!

Моше: Я спрашиваю тебя про горшок, а не про глаза…Ты говорил, что горшок треснул, потому что твой сосед громко храпел?

Первый: Так оно и было, Моше.

Второй судящийся: Он все врет, Моше… Тем более, что это совсем не его горшок.

Моше: А чей же?

Второй: Это горшок старого Огла… Он дал ему его на время. Это знают все. Спроси кого хочешь.

Моше: Ладно. А где он сам?.. Где он сам этот ваш старый Огл, я вас спрашиваю?.. Пусть кто-нибудь приведет его.

Голос из толпы: Да, вон он, идет сюда… Эй, Огл!

Старый Огл: Я здесь.

Моше: Посмотри сюда, старик. Это твой горшок?

Старый Огл: Конечно, мой… Но только он был без этих трещин и почти новый.

Моше: И ты его кому-нибудь давал?

Старый Огл: Вон ему.

Первый: Я, например, этого не помню.

Второй: Как же ты не помнишь, сосед?.. Это было совсем недавно, в прошлое новолуние.

Моше: Значит, ты разбил чужой горшок и решил все свалить это на храп твоего соседа?..

Первый: Разве можно верить демонам, Моше?.. Они могут так запорошить тебе глаза, что ты будешь видеть только то, чего нет… Говорю тебе, он храпел так, что я думал, что небо может упасть от его храпа на землю!

Моше: Замолчи!.. Если бы от каждого храпа небо падало на землю, то на земле давно бы уже некому было совершать жертвоприношения… А теперь слушайте меня… (Обращаясь ко Второму). Что касается тебя, то впредь, выбирай себе место для ночлега подальше от лагеря, а то однажды какие-нибудь умники примут тебя за демона и закидают камнями… (Обращаясь к Первому). А ты немедленно пойдешь к кривому Мусаилу и получишь у него десять ударов палки по пяткам за вранье.

Первый: Но, Моше…

Моше: Поспеши, а то получишь больше.

Первый быстро исчезает.

А теперь дайте мне этот горшок.

Аарон: Моше!..

Моше: Дайте мне его, дайте!.. (Взяв из рук подбежавшего израильтянина горшок). Вот, кто на самом деле является виновником того, что случилось… Если бы его не было, никому бы не пришло в голову его воровать или рассказывать про него небылицы. Значит, когда его нет, нет ни воровства, ни обмана и все могут спать спокойно.

Толпа одобрительно гудит.

А когда нет ни воровства, ни обмана и все спят мирным сном, как дети, тогда и Святой заботится о нас и посылает нам все что нам нужно, требуя от нас только послушания и доверия.

Толпа гудит.

Вот почему я приговариваю этот горшок к смерти. (Подняв над головой, швыряет горшок на землю).

Аарон (шепотом, страдая): Горшок…

Пауза.

Моше (Аарону): Надеюсь, на сегодня все?

Аарон: Да, брат.

Моше (толпе): Тогда чего вы ждете?.. Или может, вы не согласны с моим решением?.. Тогда идите и судите друг друга сами.

Аарон (толпящимся): Идите, идите… Разве вы не видите, он устал и хочет немного отдохнуть?

Толпа расходится. Аарон опускается на сундук рядом с Моше. Пауза.

И все-таки мне почему-то кажется, что как раз горшок-то был виновен меньше всех… Или ты думаешь, что у нас их так много, что мы можем позволить себе бить их столько сколько захотим?

Моше (негромко): Ах, брат… Уверяю тебя, когда бы можно было вот так же легко разбить все вещи, от которых у людей загораются глаза и дрожат руки, жизнь стала бы другой…Помнишь, когда мы ушли из Мицраима, то думали, как замечательно, что мы, наконец, оказались в пустыне, где есть только небо и камни и где никто не говорит "это мое", потому что этого неба хватает на всех, и эту пустыню не пройти и за тысячу лет?.. Какое же это было счастье, освободиться от всех этих каменных храмов, колесниц и богатых одежд, так словно ты смыл с себя засохшую грязь и вновь стал чистым, таким каким был когда-то первый человек… Но потом я понял, что люди думают по-другому…Они больше ценят вещи, чем свою свободу, не желая понимать, что все эти вещи – словно песок, который забивает тебе в глаза южный ветер, сбивая с пути и загораживая от нас того, кто вывел нас когда-то из Мицраима… Ты только посмотри на них, брат!.. Они готовы судиться из-за клочка шерсти, из-за треснувшего горшка, из-за косого взгляда, из-за горстки манны… (Глухо). Иногда мне начинает казаться, что если Моав вдруг поманит их запахом своих костров, они бросят все и побегут под тень его шатров, чтобы есть его мясо и служить его богам…

Аарон: Не суди их строго, брат… Посмотри, они больше похожи на детей, которые нуждаются в заботе и наставлениях старших.

Моше: Скорее, в хорошей взбучке… (Желчно). Боюсь только, что им уже не помогут ни то, ни другое.

Аарон: Прости, но у меня нет для тебя другого народа, брат… Что делать? Придется тебе как-нибудь обойтись тем, что у нас есть… (С улыбкой). Или, может, тебе больше нравятся амалкитяне или эдомиты?.. Ты ведь не думаешь, надеюсь, променять на них свой народ?.. Чему ты смеешься?

Короткая пауза. Моше беззвучно смеется, закрыв лицо ладонью.

Разве я сказал что-нибудь смешное?

Моше: Знаешь, а ведь Он мне тоже сказал в прошлый раз – у Меня нет для тебя другого народа, Моше. (Смеется). Вот, как ты сейчас. Так, будто Он нам сочувствует, но, к сожалению, ничем не может помочь.

Аарон: Он так сказал?

Моше: Да, брат. Именно так… И тогда я спросил Его, – а может нам тогда вообще оставить эту затею, Господин?.. Посуди сам, разве камень может стать мягким, словно овечья шерсть? Или у кого-нибудь есть столько сил, чтобы выпрямить радугу? Кто-нибудь видел, чтобы солнце садилось на юге, а не в стране мертвых? Или кто-то может уговорить коршуна, чтобы тот выпустил из когтей добычу?.. (Почти сердито). Так может быть, нам все-таки было бы лучше остаться в Мицраиме, где не было недостатка в воде и хлебе?

Аарон (в ужасе вскакивая со своего места, оглядываясь): Замолчи!.. (Подходя, негромко) Ты так сказал Ему?

Моше: Слово в слово, брат… (Беспечно). И знаешь, что Он мне ответил?.. (Смеется). Он сказал мне – зато у Меня есть такой Моше, как ты. (Негромко смеется, затем почти наивно). Можешь себе представить, каково мне было это услышать?

Аарон (подавлен): Да, брат. Конечно. Он любит и оберегает и тебя и весь Израиль. (Помедлив, с усилием, мрачно). А Он случайно ничего не сказал тебе об Аароне?

Моше (делая вид, что удивлен): О тебе?.. Об Аароне, который все никак не может забыть расшитую золотом одежду, в которую облачаются служители Ра и которая снится ему каждую ночь?.. Об Аароне, который не устает пересчитывать овец и распекать сборщиков манны?.. Который боится забыть, сколько у него пустых мешков и записывает все, что случается в пути, не пропуская ни стоянки, ни переходы, ни дни смертей и рождений? Который экономит на всем, так что народ прозвал его Песочным скупердяем, справедливо намекая на то, у него не допросишься в пустыне и горсти песка. (Смеется). Ну, конечно же, Он ничего не сказал про тебя, брат.

Аарон подавлен.

(Почти с нежностью). Но зато я могу сказать тебе по секрету, что у меня есть такой вот Аарон, как ты.

Аарон молчит.

(Поднимаясь со своего места). Аарон, который стал моими глазами, руками и ушами…

Аарон продолжает молчать.

(Подходя ближе). Без которого я не могу сделать и шага… (Обнимая Аарона). Не каждый может похвалиться таким сокровищем, брат…

Аарон (немного обиженно): Но ты сказал, что мне до сих пор снится одежда служителей Ра.

Моше (беспечно): А разве нет?

Аарон обиженно молчит. Короткая пауза.

Разве ты не вспоминаешь о ней почти каждую ночь с тех пор, как мы ушли из Мицраима?

Аарон: Что же из того, брат?.. Или, по-твоему, первосвященник должен стоять перед жертвенным огнем в каком-нибудь рваном тряпье?.. Разве не следует ему славить Господа всем, чем он обладает, в том числе, разумеется, прекрасной и подходящей к случаю, одеждой?

Моше: Ну, конечно же, следует.

Аарон: Вот видишь.

Моше: Но только в том случае, если эта одежда не закроет от Господа твое сердце.

Аарон: Ах, Моше!.. Ты опять говоришь загадками, которые никто не понимает! Так, словно у тебя заплетается от усталости язык и ты говоришь совсем не то, что хотел… Знаешь, мне кажется, было бы гораздо лучше, если бы ты послушался Иешуа и Халева и позвал бы несколько старейшин, чтобы они помогали тебе и судили бы народ твой вместе с тобой… Ты же видишь сам, – один человек не в состоянии выполнить всю эту работу даже если у него столько сил, сколько у тебя… Что с тобой, Моше?

Моше (отвернувшись, глухо): Ничего.

Аарон: Зачем же ты опять говоришь мне неправду? Разве я не вижу, что ты чем-то встревожен? Не обманывай меня, брат.

Моше: Я опять вспомнил Мицраим, Аарон. Рисовые поля и каменные храмы, стоящие в окружении белых домов. Барки на Ниле и крики зазывал на городском рынке…Там тоже был и суд и судьи, а еще лучники, копейщики, чиновники, писцы, сборщики налогов, крестьяне, землемеры и ремесленники и еще множество других, которых сейчас и не перечислить… Помнишь, что сказал мне сын бога, когда мы разговаривали с ним в последний раз?.. Помню, я говорил тебе, но ты, наверное, забыл… Он сказал, что мы все равно вернемся, как бы далеко не убежали и где бы ни разбили наши палатки… И теперь когда ты говоришь о старейшинах, я вспоминаю его слова и мне начинает казаться, что он говорил правду…

Аарон: Он говорил глупости, этот твой сын божий!.. Ну, какой может быть вред от того, что облегчает твою жизнь и делает ее не такой трудной, как прежде?.. Разве Святой враг нам и желает нам зла?.. Подумай сам, Моше.

Моше: Не наше дело бегать от трудностей, брат. Небеса сами пошлют нам облегчения, когда найдут это нужным.

Аарон: Конечно, Они пошлют нам его, разве я говорил что-нибудь против этого?… Но разве не следует и нам делать то, что мы в состоянии исполнить сами? Разве кто-нибудь будет делать нашу работу вместо нас? Копать ямы, чистить котлы, пасти овец? Точить наши мечи или собирать манну? Не должны ли мы сами делать то, что в наших силах? А раз так, то зачем нам утруждать Святого историями об украденных горшках, когда мы сами в силах разобраться, кто прав, а кто виноват?..

Моше молчит. Пауза.

Надеюсь, ты все-таки подумаешь над моими словами, брат… (Отходит и сразу же возвращается, что-то вспомнив). И вот, что я еще хотел попросить тебя… Когда ты будешь говорить с Крепким, скажи Ему, что у нас не хватает веревок, а те что есть тоже уже никуда не годятся. Скоро нам нечем будет привязывать палатки. (Отходит и тут же возвращается назад). И скажи Ему еще, что у нас почти совсем кончилось масло и почти не осталось соли. Я уже слышал голоса недовольных, которые вспоминают, что в Мицраиме у них было соли столько, что хватало даже на то, чтобы стирать белье… Почему ты опять смеешься, брат?

Моше беззвучно смеется, закрыв лицо ладонями.

Разве я сказал что-нибудь смешное?

Моше смеется.

Скажи мне и я, может быть, тоже посмеюсь вместе с тобой.

Моше (сквозь смех): Ты хочешь… чтобы я попросил у Него соли? (Смеется).

Аарон (с недоумением): Не вижу в этом ничего смешного, брат… Соли и еще масла.

Моше хохочет. Какое-то время Аарон с недоумением смотрит на него.

Послушай, брат…

Моше: Так значит еще и масла?.. (Хохочет). Соли и… масла?.. (Смеется). И ты хочешь, чтобы я попросил Его об этом?.. (Обессилев от смеха, опускается на землю).

Один за другим к палатке Моше подходят привлеченные его смехом люди, останавливаются вокруг, с недоумением глядя на хохочущего Моше.

Аарон (почти растеряно): Да, что с тобой случилось, брат?… Разве прежде мы никогда не просили Его послать нам то, в чем мы нуждались?

Моше (смеясь): О, святое имя… Аарон… Конечно же просили… Но сегодня мне вдруг показалось, что в этом есть что-то очень смешное… (Стараясь казаться серьезным). Значит, ты хочешь попросить Его соли?

Аарон: И масла, брат.

Моше: Соли и масла! (Хохочет, не в силах удержаться).

Столпившиеся вокруг сначала улыбаются, потом, заразившись его смехом, начинают смеяться вместе с Моше. Их смех звучит все громче, пока не перерастает в хохот. Не смеется только один Аарон, с тревогой переводя взгляд с Моше на смеющихся, но, наконец, и на его лице проступает какое-то подобие улыбки. Внезапно, перестав смеяться, Моше поднимает голову и смотрит на хохочущих вокруг него людей. Небольшая пауза.

Аарон: Брат…

Моше медленно поднимается на ноги. Лицо его мрачно. Смех вокруг постепенно стихает. Какое-то время Моше смотрит на стоящих вокруг, затем повернувшись, скрывается в палатке.

Брат… Погоди… Постой..(Стоящим вокруг). Н у, что вы тут забыли?.. Идите, идите! (Уходит вслед за Моше).

Сцена погружается во мрак.

5.

Гора Синай.

Нагромождение камней, окружающих небольшую, сравнительно ровную площадку, залитую лучами вечернего солнца. В центре площадки, на небольшом камне, сидит Моше. Справа, между двумя уносящимися вверх скалами, зияет темный провал, в который, похоже, никогда не проникают солнечный свет. Долгая пауза.

Моше (подняв голову): Не знаю, слышишь ли ты меня, Господин, или Ты все еще там, куда не доходят мои слова… Разве мало у тебя других дел, чтобы все бросить и слушать, как Моше просит у тебя соль и масло?.. Но все-таки, если хочешь, дай мне какой-нибудь знак, чтобы я знал, что Ты меня слышишь…

Пауза. Моше ждет, подняв голову и прислушиваясь.

(Бормочет). Я так и думал. Наверняка Он все еще там, куда не долетает ни одна жалоба и ни одна просьба… (Громко, в пространство). Но я все равно буду говорить с Тобою, потому что я больше не могу ждать Тебя здесь молча… (Помедлив). Знаешь, что сказал вчера мой брат, Аарон? (Смолкает, подняв голову и прислушиваясь, словно ожидая ответа).

Короткая пауза.

(Тихо). Ну, конечно, Он знает. Разве может укрыться такое от Его взгляда? (С явным усилием). Он хочет, чтобы я избрал из среды Израиля судей, Господин. Тех, которые судили бы народ Твой по Твоей правде и Твоим заповедям, которые Ты дал Ему…(Глухо). Вот почему я сегодня здесь, хотя ты и не звал меня.

Короткая пауза.

Он сказал еще, что мне уже не справиться с таким множеством дел, которых с каждым днем становится все больше, поэтому для всех будет лучше если я выберу самых достойных, которые могли бы помочь Тебе вести и оберегать Твой народ… (Почти с удивлением). Он так сказал, Господи, клянусь утренней звездой… Как будто Тебе, в самом деле, трудно было бы самому навести порядок и заставить замолчать этих крикунов, которые чаще всего сами не знаю, что хотят…

Пауза.

(Негромко). Впрочем, наверное, я и правда, немного устал от всего этого… Думаешь, легко каждый день видеть эту толпу, которая приходит к тебе, надеясь, что ты ответишь на все ее вопросы и решишь все их трудности? Да еще слышать все эти ссоры, брань и оскорбления, вперемежку с рассказами о том, какое хорошее мясо было у них в Мицраиме! (Сквозь зубы, с отвращением). Отличное мясо, в самом деле, если о нем помнят спустя столько лет и не могут до сих пор забыть его вкус и запах!.. Знаешь, иногда мне хочется бросить все и бежать, куда глядят мои глаза. Прочь от их глупости, жадности и трусости… Видел бы Ты, как они любят повторять и к месту, и не к месту, что они – святой народ, который Ты избрал за его святость. (С горечью). Святой народ… Уж лучше бы мне было остаться в Мицраиме водовозом, чем слышать, как они обсуждают, кто из них более свят в твоих глазах, как будто святость – это одежда, которую можно снять или надеть, когда захочешь…

Пауза.

Конечно, может быть, Аарон прав и, на самом деле, это хорошее дело выбрать судей, чтобы они надзирали за народом и судили его по Твоим заповедям… Откуда мне, в самом деле, знать, не сам Ты ли вложил ему в сердце эту мысль, чтобы он исполнил ее, следуя твоему замыслу?.. В конце концов, это ведь Твои заповеди, Господи, тогда как наше дело – принимать их не рассуждая и не сомневаясь… (Помедлив, негромко). Не пойму только, почему у меня все равно такое чувство, словно я напился воды, отдающей землей и известью?.. Отчего, когда я впервые услышал об этом, мне стало так страшно, как будто земля заколебалась у меня под ногами?.. Вспомни, боялся ли я, когда колесницы фараона поднимали пыль у нас за спиной и их стрелы свистели, заглушая наши крики?.. Или когда эдомиты окружили нас в Красной долине и весь Израиль уже приготовился к смерти?.. Никто не может сказать Моше, что он когда-нибудь повел себя как трус, Господин… Но когда я услышал о судьях, мне стало страшно…

Небольшаяпауза.

Конечно, я не умею говорить так убедительно, как умеет говорить мой брат…Ты ведь знаешь, что его зовут моими устами, а иногда даже называют моим пророком, потому что все, что я не умею сказать, он понимает с полуслова и делает это понятным для всех остальных… Но все же иногда мне кажется, что он говорит совсем не то, что хотел сказать я. Возьми, например, то, что он говорит о твоих заповедях, Господин… Останови меня, если я ошибаюсь, потому что я хочу сказать тебе об этом кое-что, что может тебе не понравиться… (Помедлив, поднимается с камня, негромко). Взгляни. Там где есть заповедь, там всегда найдется и тот, кто нарушает ее, иначе, зачем была бы нужна и сама она?.. Но там где есть нарушение заповеди, там, конечно, есть закон и суд, стоящие на ее защите. А если есть суд, то значит, есть и наказание, наказывающее нарушивших заповеди, есть и судящие, и те, кто оберегают закон и еще те, кто наказывают нарушивших, и те, кто, в свою очередь, оберегают и защищают и этих оберегающих, и этих судящих, и этих наказывающих, потому что человек больше боится блеска меча и свиста стрелы, чем слов, которые не могут ни убить, ни ранить… Видишь теперь, сколько всего требуется, чтобы защитить несколько простых истин, которые Ты нам дал? И разве не это видели мы в Мицраиме, где всякий, подпоясанный мечом говорил: отойдите, потому что я надзираю за вами для вашего же блага?.. Разве не лоснились они от своей добродетели, словно хорошо откормленные сторожевые собаки, годные только лаять и кусать?.. И разве не это ожидает скоро и твой народ? Разве не им предстоит скоро стать стражниками, писцами, судьями, колесничими, чиновниками, сборщиками налогов и ремесленниками, и все это только ради того, чтобы уберечь Твои святые заповеди?..

Короткая пауза, в продолжение которой Моше вновь опускается на камень.

(Негромко). А теперь я спрошу Тебя, а Ты ответь мне, если захочешь, – стоят ли они того?.. Разве живут они еще в сердцах человеческих, как им и полагалось с самого начала, с того часа, когда они впервые коснулись наших ушей?.. Разве не потерялись они уже среди множества всех этих оберегающих, судящих, наказывающих, проповедующих и звенящих мечами?.. Не скрылись от нас, укрепив всех в уверенности, что никто из людей уже не боится огорчить Тебя, нарушив Твою волю, но зато все боятся плетки, меча и стрелы, которые убеждают больше, чем Твои слова?.. (Внезапно обернувшись, резко). Кто здесь?

Небольшая пауза, в завершении которой над камнями за спиной Моше, осторожно показывается и снова прячется чья-то голова.

Я видел тебя. Вылезай.

Короткая пауза.

Не заставляй себя упрашивать.

Короткая пауза. Подобрав с земли камушек, Моше швыряет его в сторону камней, за которыми укрылся пришедший. Из-за камня неохотно выходит и останавливается мальчик-подросток.

Иди сюда… Ближе, ближе… Ты знаешь, что я запретил подниматься сюда?

Мальчик: Да.

Моше: Тогда почему же ты здесь?

Мальчик (тихо): Я только хотел посмотреть на Сущего.

Моше: Как?.. Я не ослышался?.. Всего лишь посмотреть на Сущего? (Какое-то время внимательно смотрит на мальчика, затем негромко смеется, качая головой).

Короткая пауза.

А тебе не пришло в голову спросить у Него самого, прежде чем сюда подниматься, захочет ли Он, чтобы ты смотрел на Него?

Мальчик молчит. Короткая пауза.

Скажите, пожалуйста, посмотреть на Сущего…Ты, наверное, решил пошутить надо мной?.. Никто из тех, кто остался внизу, не хочет даже близко подойти к Его жилищу, а ты забрался сюда один, да еще говоришь, что хочешь посмотреть на Него… Интересно, кто это надоумил тебя?

Мальчик: Никто.

Моше: Ну, тогда послушай, что скажу тебе я.. Отправляйся немедленно домой и больше никогда не повторяй эту глупую попытку увидеть Сущего… Поторопись. Скоро стемнеет и тогда ты можешь заблудиться или свалиться в пропасть… Иди.

Мальчик продолжает стоять, упрямо глядя в сторону. Короткая пауза.

Ты слышал, что я тебе сказал?.. Отправляйся домой.

Мальчик: А ты не мог бы позвать Его?..

Моше: Позвать?..

Мальчик: Хотя бы ненадолго. Все говорят, что Сущий слушается тебя и никогда ни в чем тебе не отказывает.

Моше: Ах ты паршивец, у которого в голове один туман!.. Да разве можно позвать грозовое облако, чтобы оно пролилось дождем или ветер, чтобы он принес тебе прохладу?.. Уж не думаешь ли ты, что у Него нет других дел, кроме как мчаться, услышав как Его зовут, словно сторожевая собака на свист пастуха?

Мальчик молчит. Пауза.

(Негромко). Послушай, я жду Его уже семь ночей, но Он все еще не хочет разговаривать со мной. Может быть, Он появится, не успею я договорить эти слова, а может, пройдет еще много дней, прежде чем я услышу Его голос. Он приходит, когда хочет, тогда, когда ничто не предвещает Его приход, бесшумный, как полет коршуна и кружащий голову, как аромат цветущих весною маков.

Мальчик (подходя ближе): Тогда расскажи мне про Него. Он какой?

Моше: Он?.. (Смолкает, озадаченно оглядываясь вокруг). Думаешь, так просто ответить на этот вопрос?.. Он…

Мальчик: Большой?

Моше: О, огромный!

Мальчик: Больше этих гор?

Моше: Гораздо больше, можешь не сомневаться.

Мальчик: Не может быть!

Моше: Тебе придется поверить мне на слово, малыш. Это так же верно, как и то, что если Он пожелает, то может стать меньше комара, чтобы всю ночь жужжать у тебя над головой, прогоняя сон. Или спрятаться в твоем сердце, чтобы согреть тебя изнутри в холодную ночь…Он может быть темным, словно грозовая туча или ослепительный, как утреннее солнце, но какой бы Он ни был, Он всегда помнит о своем народе и не устает заботиться и защищать его.

Мальчик: Тогда почему только ты один разговариваешь с Ним?

Моше: Почему?.. Наверное, потому, что у других и без этого хватает забот, которые они считают более важными… Ты ведь сам знаешь, как много дел нам всем приходиться делать каждый день с утра и до вечера… Кто же, скажи, будет копать ямы, ставить палатки, искать хворост или собирать манну, если все вдруг бросятся разговаривать с Крепким?

Мальчик: Я… не знаю.

Моше: Тогда возвращайся поскорее домой и никогда больше не подымайся сюда, если не хочешь обидеть Сущего своим присутствием. Если Ему будет нужно, Он позовет тебя сам, можешь не сомневаться… (Настороженно прислушиваясь). Постой-ка…Ты слышал?.. Мне показалось, что кто-то звал меня.

Мальчик (шепотом): Это Он?

Моше: Боюсь, что нет.

Голос за сценой: «Моше!..»

(Мальчику). Ты слышал?

Мальчик: Чей-то голос. (Показывает). Он раздается оттуда.

Моше: Да. (Негромко). Мне кажется, я чувствую недоброе.

Мальчик: Хочешь, я сбегаю и узнаю, кто там?

Моше: Нет, лучше останься. Демоны любят говорить человеческими голосами, чтобы было легче ввести нас в заблуждение и погубить.

Голос совсем рядом: «Моше!..»

Я здесь… Кто зовет меня?

Из-за камней, согнувшись и закрывая голову и лицо краем одежды, появляется Ламекс.

Ламекс (негромко): Моше… (На мгновенье замирает, прислушиваясь). Я слышу твое дыхание… Ты здесь?

Моше: Это ты, Ламекс?

Ламекс (не показываясь из-под накинутой одежды): Слава святому имени… А то я было уже подумал, что не найду тебя… Ты здесь один?

Моше: Если ты говоришь о Крепком, то Его здесь нет.

Ламекс (осторожно опуская одежду): А я боялся, что вдруг застану его, да еще тогда, когда он в плохом настроении… (Заметив мальчика). Кто это?

Моше: Ты пришел сюда задавать вопросы?

Ламекс: Когда бы так, Моше… Боюсь, что я пришел, чтобы рассказать тебе такое, отчего померкнет солнце и луна повернет свой бег вспять… Многое я бы дал, чтобы на моем месте оказался кто-нибудь другой…

Моше: Но на этом месте оказался ты, Ламекс.

Ламекс: Вот в том-то и дело.

Моше: Так говори.

Ламекс: Не знаю, как начать.

Моше: Начни с начала… Ну? Что стряслось?

Ламекс: Беда.

Моше: Боюсь, я уже догадался, что ты здесь не за тем, чтобы поделиться со мной радостью… Ну, говори, говори… Что, напали эдомиты? Сожгли шатры? Угнали скот? Всех убили? Увели с собою?..

Ламекс: Да, если бы.

Моше: Нет?.. Так говори, наконец

Ламекс: Боюсь тебя разгневать.

Моше: Лучше было бы, если бы ты боялся разгневать Того, Кто ходит где-то близко, Ламекс… Я жду.

Ламекс: И все же, Моше, встань от меня подальше. Прошу тебя.

Моше (отходя): Достаточно, чтобы придать тебе смелости?

Ламекс молчит.

Да, говори же, пока я тебя не спустил с горы!

Ламекс: Три дня назад, на третий день после твоего ухода, заметны стали следы волненья в лагере. Народ, забросив все дела, собирался то там, то тут, шептался, спорил, а потом, уже ближе к вечеру, все бросились к палатке Аарона, как будто их всех вдруг покинул разум, окружили ее и потребовали, чтобы он к ним вышел… (Смолкает).

Моше: И он?

Ламекс: Он… вышел к ним. (Смолкает).

Моше: Ну, дальше, дальше!..

Ламекс (с трудом): А дальше они стали требовать от Аарона, чтобы он… чтобы он…

Моше: Чтобы он…

Ламекс: Сделал им… изображение… (Помедлив, почти шепотом). Ну, словом, ты понимаешь…

Моше: Изображение?

Ламекс (громким шепотом, с опаской): Того, который вывел нас из Мицраима и защитил от эдомитов…

Моше (не понимая): Вывел нас из Мицраима?.. Что ты имеешь в виду, Ламекс?

Ламекс: Кто шел перед нами огненным столбом и посылал нам манну… Кто зажигает каждый день зарю и указывает направление ветру.

Моше: Его изображение?.. Ты шутишь, демон!

Ламекс: Стоило, конечно, лезть сюда, только для того, чтобы пошутить, да еще так неудачно.

Моше (едва слышно): Его изображенье…

Ламекс: Да. Из золота.

Моше: И это несмотря на то, что Он под страхом смерти запретил нам делать какие-нибудь его изображения?.. Проклятье!

Ламекс: Сто раз проклятье, Моше!

Моше: Но что же, Аарон?.. Он согласился?

Ламекс: Они грозились его убить.

Моше: И он?

Ламекс с сожалением разводит руками.

Проклятье!.. (Опускается на колени, затем падает лицом на землю и так застывает)

Ламекс: Они принесли золотые вещи, кольца, браслеты, бусы, и заставили кузнецов отлить из этого золота золотого тельца. А потом поставили его на высокий камень и ходили вокруг него, говоря: "Вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из Мицраима"… А потом кричали и танцевали, радуя своими криками демонов…

Пауза.

(Подходя, негромко): Ты нужен сейчас там, внизу, Моше… Только один Всемогущий знает, что еще может прийти им в голову, пока ты отсутствуешь.

Моше (медленно поднимая голову): Постой…А как же Иешуа?.. Как Халев?.. Только не говори мне, что они тоже поддались нашептыванию демонов и перестали служить Крепкому…

Ламекс: Нет, нет, Моше, за них ты можешь не беспокоиться… Как только стало ясно, чего нам ждать, они со всеми верными, числом не менее пяти сотен, отошли к границе лагеря и там остановились, обнажив оружие и готовые в любую минуту исполнить все, что ты прикажешь… Потом они послали к тебе меня, надеясь, что ты не станешь медлить и поскорее вернешься, чтобы привести народ в чувство…

Моше: Привести народ в чувство?.. Но я не птица, Ламекс. А ноги мои тоже не помчат меня, как прежде, потому что с тех пор, как я впервые поднялся на гору, чтобы услышать голос Всемогущего, они болят и не перестают напоминать о себе…Хорошо, если я доберусь до лагеря к вечеру.

Ламекс: Что же нам тогда делать, Моше?

Моше: Придется поторопиться тебе, вот что. Тебе и твоим быстрым ногам.

Ламекс: Я готов.

Моше (поднимаясь с земли): Тогда беги и передай Иешуа, чтобы, не дожидаясь меня, он, не медля, разогнал эту толпу, не разбирая, кто виноват больше, а кто меньше. Но прежде пусть уничтожат на глазах у всех этого золотого демона, пусть расплющат его, пусть истолкут в ступе, пусть бросят в ущелье к демонам, пусть сожгут, если не хотят, чтобы их самих сожгли стрелы Крепкого!…Ты понял?

Ламекс: Все передам. Не сомневайся.

Моше: И как можно быстрее.

Ламекс: Ветер не догонит.

Моше: Передай, пусть не жалеют ни плетей, ни палок, ни оплеух…

Ламекс: Скажу, как ты велел, Моше. Пусть не жалеют… (Исчезает и сразу возвращается). А как же ты?

Моше (кричит): Исчезни!

Ламекс исчезает.

(Глухо). Проклятье… В голове такой шум, словно у меня за спиной трубят, предупреждая о появлении врага, все наши шофары… (Мальчику). Все слышал?

Мальчик: Да.

Моше: Тогда вот тебе мой совет, сын пустыни – забудь поскорее про сегодняшний день и никогда больше не вспоминай о нем.

Мальчик: Почему, Моше?

Моше: Потому что, клянусь Утренней звездой, день этот проклят в глазах Крепкого… Знаешь, что это значит?

Мальчик: Нет.

Моше: Это значит, что Крепкий нападет на него, и опустит на него пяту свою, и вычеркнет его из списка своих дней, и забудет о нем, как забывают о сносившихся сандалиях… И хорошо, если никого из нас не окажется тогда рядом с Ним…(Поднявшись с камня). Идем.

Тьма медленно заливает сцену.

6.

Вечер.

Площадка перед палаткой Аарона. Сам Аарон, занятый какими-то подсчетами с помощью белых и черных камешков, сидит на коврике перед палаткой вместе с Элиазером.

Аарон: А теперь смотри… Когда должник отдаст тебе то, что положено, ты стираешь его имя и забываешь о нем. Но если он не отдает тебе вовремя долг, ты перекладываешь его вот в этот мешок, и ждешь еще десять дней. Если же и по истечению этого срока он не отдаст тебе положенного, то ты ведешь его на суд и там, перед всем Израилем, обличаешь его и отдаешь в руки судей, которые решают, что с ним делать…

Элиазер: А что делать, если у него нет ничего?

Аарон: Тогда судья отбирает у него все, что ему принадлежит, кроме одной пары одежды и приговаривает его к полезной для всех работе на тот срок, на который посчитает нужным.

Элиазер: А если он откажется работать?

Аарон: Тогда старейшины изгоняют его от лица Израиля и имя его навсегда стирается из памяти людей… Но за все время, что мы в пути, я не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь предпочел отказаться от работы и уйти в пустыню…Подумай сам, кому охота умереть от жажды или попасть в руки разъяренных демонов?.. (Оглядываясь). Что там опять за шум?

Входят Иешуа, Халев и Ламекс.

(Элиазеру). Иди к себе, Элиазер. Если будет надо, я тебя позову.

Элиазер скрывается в палатке.

Ламекс: А дальше? Дальше?

Халев: А дальше все было так, как и должно было быть. Все бросились от нас, но вместо того, чтобы бежать в пустыню, повернули в ущелье, надеясь что там им удастся спастись среди камней… Но только зря…

Ламекс: Зря?

Халев: Зря, потому что там их уже ждали наши лучники. (Негромко смеется). Представляешь, какие у них были лица?

Ламекс: Могу себе представить.

Аарон: Вы посчитали убитых?

Халев: Да, Аарон. Примерно восемь или десять сотен… Не больше десяти

Аарон: Примерно?.. Что значит, примерно?.. Я ведь просил вас посчитать все точно. Как я буду, по-вашему, подсчитывать расходы и траты, если у меня не будет точных данных об убитых, о раненых, о детях, которые сегодня осиротели, о женщинах, ставших вдовами, о том, чья очередь идти за хворостом, а чья – собирать манну?.. Или вы думаете, все это сделается само?.. Так я вас уверяю, что не сделается.

Халев: Какая, в конце концов, разница, Аарон?.. Мертвый есть мертвый, его не спутаешь с живым. Он не просит ни еды, ни одежды и тем более, не станет настаивать, чтобы его считали и пересчитывали, словно от него есть какая-то польза.

Аарон: Во всем должен быть порядок, Халев. Нет порядка, нет еды, нет одежды, нет стрел, нет мечей, нет ничего кроме хаоса и смерти… Вот почему я вас еще раз прошу – пошлите кого-нибудь, чтобы он посчитал убитых как можно точнее.

Иешуа: Не беспокойся. Аарон. Мы посчитаем

Аарон: Да, уж, пожалуйста. Тем более, что Крепкий не любит ничего примерного и приблизительного… Посмотри на Него. У него всегда все на своем месте, небо наверху, земля внизу, ночь идет за днем, а весна за зимой… Подумайте сами, разве смог бы Он сотворить все это, если бы пользовался неточными расчетами и приблизительными мерами?.. И в каком мире мы бы жили, если бы повсюду нас не сопровождал божественный порядок и точность не сопутствовала бы каждой вещи?.. Кем бы мы были, если бы Всемогущий не дал нам возможность ясно видеть будущее и все рассчитывать заранее, чтобы всегда быть готовыми к перемене?.. Бессмысленными скотами, я думаю, не больше… (Смолкает, повернув голову и прислушиваясь).

Короткая пауза.

Иешуа: Что?

Аарон: Кажется, я слышу голос брата… Он сердится, по-моему.

Иешуа: Боюсь, ты прав.

Короткая пауза. Ламекс, Иешуа и Халев непроизвольно делают шаг назад.

Моше (появившись из-за палатки): Ты!.. Ты!.. Ты!.. (Толкает Халева в грудь, так что ток, не удержавшись, садится на песок). И ты! (Толкает Иешуа, тяжело дыша). Я разве говорил вам, чтобы вы пустили в ход оружие?.. Да, как… как…

Иешуа: Но, Моше…

Моше (кричит): Чтобы вы проливали кровь и убивали беззащитных?.. Разве я вас об этом просил?..

Халев: Постой, Моше…

Моше: Чтобы за один день вы наполнили небо криками вдов и сирот?.. Разве, об этом?

Иешуа: Но Ламекс, Моше…

Моше: Что, Ламекс?.. Что? Что? Что?..

Иешуа: Он нам сказал, что ты приказал никого из тех, кто поклонялся золотому идолу не жалеть… Мы так и поняли тебя. Верно, Ламекс?

Ламекс: Да, Моше. Ты ведь сам сказал "не жалеть", а я только передал твои слова слово в слово.

Моше: Я сказал – не жалеть палок и плетей!.. Палок и плетей, бессмысленный ты человек!.. Или у тебя заложило от страха уши?

Ламекс: Разве?.. Но я точно помню, что ты сказал "не жалеть" и больше ничего.

Моше (кричит): Закрой свой рот!.. (Со стоном опускается на землю, сквозь зубы). Проклятье….

Небольшая пауза.

Иешуа: Мне жаль, Моше, что все так вышло, но, боюсь, что у нас не было другого выбора.

Моше: Замолчи, Иешуа!.. Не было другого выбора!.. Я слышу это каждый раз, когда вам надо снять с себя ответственность и переложить ее на обстоятельства!.. Как будто вы не люди, а детские игрушки, которые дети таскают куда захотят!..

Иешуа: Но это правда, Моше. Спроси у Халева. Потому что, если бы мы чуть помедлили, то еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Ведь даже из верных многие тоже уже начали колебаться, видя, что ничего не происходит и, возможно, Крепкому по сердцу этот проклятый золотой телец. Еще немного и мы бы остались с Халевом одни, вот почему мы действовали так быстро и решительно, как только нам позволили обстоятельства.

Моше: Так решительно, что весь песок в долине стал мокрым от крови?

Иешуа: Их было слишком много, Моше. Вооружившись камнями и кольями от палаток, они могли без труда нас опрокинуть…Слава Всевышнему, что они не успели избрать вожака, который сплотил бы их и повел на нас

Моше: Проклятье!.. Сколько… Сколько…

Иешуа: Ты спрашиваешь об убитых?.. Боюсь, не меньше восьми сотен.

Моше: Проклятье!.. Восемь сотен!.. Мы столько не теряли даже в войне с Амалеком!.. Чему ты улыбаешься, Халев?.. По-твоему, это смешно?.. Восемь сотен, которые еще утром пели, веселились, разговаривали, одевали детей и прибирали свои палатки, а теперь идут в бездну Шеола, где нет ни смеха, ни солнца!..

Халев: Я улыбаюсь, потому что думаю, что то, что случилось, случилось все-таки к лучшему, Моше.

Моше: Убивать своих сестер и братьев, по-твоему, это к лучшему?

Халев: А где ты видишь тут своих братьев и сестер?.. Ты же станешь называть так тех, кто оскорбил величие Всемогущего и стал Его врагом?.. А что если это Он сам устроил сегодняшнюю битву, чтобы очистит святой народ от грязи, как очищают пустую породу, чтобы добыть золото?.. (Показывая рукой в сторону гор) Взгляни… Вон он дом Крепкого…Что, разве он клубится облаками, предвещая грозу или посылает нам ветер, от которого прерывается дыхание?.. Все тихо, Моше. Ни облачка, ни шума. А это значит, что в глазах Крепкого мы все сделали правильно и вовремя… Или ты думаешь, что Он потерпел бы, если бы какой-то жалкий божок из золота занял бы его место?

Моше (Иешуа): Ты тоже так думаешь, Йешу?

Иешуа: Да, Моше. Мне кажется, в словах Халева есть здравый смысл.

Ламекс: Я тоже согласен с Халевом, Моше.

Моше: И это вы называете здравым смыслом?.. Когда человеческую жизнь меняют на какие-то сомнительные выгоды, а кровь стоит меньше, чем песок?.. Не думаю, чтобы Крепкому понравились бы твои слова, Халев.

Халев: Но, тысяча демонов, Моше!.. Дай мне сказать!.. Ведь что бы там не говорили, кто-то ведь должен, невзирая на шепот за спиной и косые взгляды, делать каждый день эту грязную работу, которая никому не нравиться?.. Ловить, наказывать, стегать плетьми, заставлять трудиться?.. Так мир устроен, Моше, – одни совершают преступления, а другие их преследуют за это, чтобы настигнуть и примерно наказать в назидание другим. Одни мерзнут в ночных дозорах, когда другие спят, накрывшись с головой и видя сны. Каждому свое, Моше. Да и как могло бы быть иначе, когда сам Крепкий установил этот вечный порядок, которому все должны подчиняться?..

Моше молча садится на песок

Иешуа: Довольно, Халев… Ты говоришь сегодня слишком много.

Халев: Ты мог сегодня убедился, что я умею не только говорить.

Иешуа: Довольно!.. (Моше). Мы пойдем… Надо успеть до сумерек расставить дозорных и разжечь костры.

Халев (негромко, Иешуа): Скажи про вещи.

Иешуа (негромко, Халеву): Ты мог бы сам… (Моше). Да, вот еще, Моше… Совсем забыл…Народ хочет, чтобы все имущество поделили на всех, как это принято, когда делят военные трофеи…Так, чтобы никому не было обидно.

Моше: О чем ты?

Иешуа: О той одежде и вещах, которые остались после убитых…Народ требует, чтобы их поделили. Я спрашивал старейшин и они тоже высказались за это… Негоже, в самом деле, пропадать добру, которое досталось с таким трудом… Теперь слово за тобой.

Моше: Ты сошел с ума, Иешуа?

Иешуа (мягко): Мне так не кажется.

Моше: Тогда послушай, что я тебе скажу. Все сжечь.

Иешуа: Ладно.

Моше: До последнего лоскутка.

Иешуа: Пусть так и будет.

Аарон: Брат!..

Халев: Мне кажется, что нам принесло бы больше пользы, если бы мы раздали эту одежду и вещи тем, кто так мужественно сражался сегодня за Крепкого… Если не обещать людям награду, они становятся ленивыми и начинают думать, что Крепкий сотворил их для безделья.

Моше (кричит): Ты слышал, что я сказал?.. Все сжечь! И притом – немедленно!

Пауза. Халев, Ламекс и Иешуа смотрят на Моше.

(Глухо). Тела предать земле. Над местом погребения навалить камней. И на ночь поставить часовых, чтобы кому-нибудь не пришло на ум поживиться за счет мертвых… А если вдруг такой найдется, то вы знаете, что делать!..

Иешуа: Все будет исполнено. (Уходит, уводя с собой Халева и Ламекса).

Пауза. Моше сидит на песке. Аарон занят перекладыванием камешков.

Моше (глухо): Подумать страшно, сколько человек не сядут сегодня у своих палаток, чтобы переломить свои лепешки!.. А сколько будут роптать и грозить кулаками небесам в бессильной ярости… И плакать, и проклинать, и кусать себе губы, чтобы не кричать… (Едва слышно, сквозь зубы). Тупые ослы… Они как дети, которые днем выкрикивают оскорбление демонам, но стоит сумеркам подернуть землю, как они чувствуют страх и бегут под защиту своих родителей… Пока у них были набиты желудки им не нужен был Бог, но стоило беде коснуться их своим крылом, как они побежали к первому же попавшемуся идолу, чтобы он накормил их и оградил от бед… Чертовы дураки!.. Ничего бы этого не случилось, если бы они думали о чем-нибудь еще, кроме мяса и игры в камешки…

Аарон: Что делать, брат. Мир так устроен, что человеку надо в первую очередь заботиться о пище, об одежде, о дровах, о завтрашних запасах, о сегодняшнем ужине и еще о тысяче вещей, без которых не обойтись, если не хочешь, превратиться в ленивого осла, на котором таскают тяжести… Ты ведь знаешь это и без меня, брат. Человек и так приходит в этот мир, чтобы работать на себя и на своего бога и уходит из него, чтобы уступить место другим. И только от него одного зависит, сделает ли он свою жизнь более или менее сносной или будет влачить ее до смерти, как неразумное животное… Что это ты так смотришь на меня, брат?

Моше: Мне показалось, что ты заговорил, как фараон. Он тоже был уверен, что нам никуда не уйти от Мицраима, который не выпустит нас из своих рук, так что мы все равно вернемся, как бы далеко не ушли… Он был уверен, что человек способен только есть, пить, подчиняться, да еще плодить себе подобных, потому что таков порядок, который никто и никогда не может нарушить…(Понизив голос). И сегодня мне кажется, что он был прав, Аарон… Потому что, чем дальше мы с каждым днем от Мицраима, тем все ближе он приближается к нам, и тем крепче его объятия… А знаешь, почему? Потому что Мицраим живет не в пустынях, и не в горах, и не в городах. Он живет в ленивых человеческих сердцах, которые он высушивает, делая их пустыми и твердыми, как скорлупа ореха, которую не разбить… Это мне сказал много лет назад фараон, и сегодня я согласен с каждым его словом

Небольшая пауза.

(Глухо). Мы возвращаемся, брат… Возвращаемся, чтобы стать посмешищем всего мира, который видел, как мы бежали из Мицраима и который еще увидит, как мы построим свой собственный Мицраим, из которого нам уже не выбраться.

Аарон (немного помедлив): Не сердись, Моше, но иногда мне начинает казаться, что у тебя нет врага хуже, чем Израиль… Что, скажи, плохого в том, что человек стремится жить в чистоте и порядке, чувствуя себя в безопасности и не испытывая чувства голода и жажды, которые делают из тебя дикое животное?.. Разве не Всемогущий установил этот вечный порядок, который требует от каждого из нас, чтобы он делал свое дело и не задавался никому не нужными вопросами?.. Только не говори мне, ради святого престола, что Он избрал нас, чтобы мы были святым народом, потому что это невозможно… Нет, Моше. Он избрал нас, чтобы мы приносили ему жертвоприношения и славили его святое имя и благодарили его за то, что он создал этот мир простым, понятным, надежным и устойчивым… Куда ты, брат?

Моше (поднимаясь на ноги): Я устал спорить с тобой. Время покажет, кто из нас был прав. А сейчас я возвращаюсь к Крепкому. Скажи народу, что Моше отправился в горы, чтобы вымолить у Святого прошение за те преступления, которые обрушились на нас сегодня

Аарон: Как? Прямо сейчас?. Не отдохнув?. Не выпив глотка воды?.. А что если кому-то опять придет в голову воспользоваться твоим отсутствием?

Моше: На это есть Халев, Иешуа и ты Аарон… Прощай.

Аарон: Прощай…Мы будем ждать тебя. (В спину уходящему Моше). Эй, послушай…

Моше оглядывается.

Хотел тебе сказать… (Негромко посмеивается). Знаешь, брат, что случилось, то случилось.

Короткая пауза. Какое-то время Моше смотрит на брата, затем молча уходит.

Ушел… (Какое-то время смотрит в ту сторону, куда ушел Моше, затем в сторону палатки, Элиазеру). Элиазер!..

Элиазер появляется на пороге палатки.

Принеси-ка мне Книгу, сынок…

Элиазер скрывается в палатке и почти сразу возвращается с Книгой.

А теперь возьми кисточку твою и запиши…

Медленно идет по сцене и садится.

(Диктует). «В тот день, когда отступил Израиль от Господа своего и разгневал Господа своего тем, что сделал себе тельца из золота, которому поклонялся, говоря: вот он, Бог мой, который вывел меня из страны чужой, чтобы отвести меня в землю обетованную. И наказал Господь в тот день Израиль и проклял это место, где творилась эта мерзость, и послал верных своих наказать отступивших от Него. И было убито в тот день десять тысяч человек…» (На мгновенье смолкает, задумавшись).

Короткая пауза.

Нет, напиши лучше: «и было убито в тот день пятнадцать тысяч человек, и память о них искоренилась из среды Израиля. И восславили Господа».

Элиазер записывает.

Свет медленно гаснет.

Часть вторая

1.

Пустыня неподалеку от лагеря. Несколько песчаных холмов возвышаются вокруг, не давая посторонним видеть, что происходит у их подножья.

Появляются Моше и Сепфора.

Сепфора: Я устала… Смотри, какое хорошее место… Моше!

Моше: Ничуть не лучше, чем другие.

Сепфора: Нет, нет, гораздо лучше!.. Ты только посмотри. Здесь нас никто не видит и не слышит. Даже твой повелитель молнии и грома. (Садится на песок).

Моше (садясь рядом): Ты прекрасно знаешь, что Он всегда рядом.

Сепфора: Но ты ведь не хочешь сказать, что Он любит подсматривать, когда люди занимаются тем, чем не принято заниматься на людях?

Моше: Перестань!..

Сепфора: Я только хотела узнать.

Моше: Я уже говорил тебе сто раз, что Святой с уважением относится к человеческой стыдливости.

Сепфора: Какой ты смешной, когда сердишься. (Негромко смеется). Знаешь? Все ходят смотреть на эту землю, которую нам обещал Святой. Для этого надо немного подняться по тропе и забраться на скалу, которая похожа на голову барана… Говорят, оттуда видны даже стены Йерихона… Сходим потом туда вместе?

Моше молчит.

Так сходим или нет?

Моше: Может быть. Если будет время.

Сепфора: Халев сказал, что следующий лагерь мы разобьем под стенами Иерихона. Это правда?

Моше: Если на то будет воля Крепкого.

Короткая пауза.

Сепфора: Моше…

Подняв голову, Моше смотрит на Сепфору. Небольшая пауза.

Знаешь, если бы я тебя не знала так хорошо, как можно знать человека после тридцати лет совместной жизни, то я бы сказала, что ты влюблен.

Моше: Не говори глупости, женщина.

Сепфора: Тогда скажи мне, наконец, что с тобой?

Моше: Ничего.

Сепфора: Опять хочешь меня обмануть?

Моше: Я думаю, будет лучше, если мы поговорить о чем-нибудь другом.

Сепфора: Но я не хочу говорить о другом, Моше. Я хочу говорить о тебе.

Моше: Ты уверена?

Сепфора: Ну, конечно, я уверена, милый.

Моше: Тогда, пожалуй, я мог бы тебе кое-что тебе рассказать… Боюсь только, что тебе это не понравится, Сепфора… Сегодня мне приснился сон…

Сепфора: Сон?.. От Крепкого?

Моше: Мне так не показалось.

Сепфора: А от кого же тогда?

Моше: Не знаю… Дело в том, что мне снился брат.

Сепфора: Твой Аарон?.. Теперь мне понятно, почему ты кричал сегодня ночью.

Моше: Разве?

Сепфора: Как будто наступил на змею…

Моше: Ты несправедлива к нему, Сепфора… Он делает, что может, без отдыха, не покладая рук, всегда в заботах о других. Ищет, добывает, копит и все это не для себя, а для всего Израиля.… Нет, нет, ты не справедлива к старому Аарону.

Сепфора: Разве можно быть справедливой к человеку, который заставляет тебя кричать ночью так, как будто на тебя напал демон?.. И что же тебе приснилось, бедный мой?

Моше: Боюсь, это будет трудно рассказать, Сепфора. Но я попробую…Мне снилось, будто Аарон и Халев содрали со всех наших овец шкуры, чтобы Аарон мог писать на них обо всем, что происходит в Израиле… Потом они разрезали эти шкуры на небольшие куски и сшил их кожаным ремнем, так что получилась огромная книга в тысячу листов. И когда они сделали это, то положили эту книгу на большой камень и стали поклоняться ей, словно это был бог, которого следовало ублажать и приносить ему жертвоприношения, чтобы он не сердился и помогал добывать еду и воду… И пока они ходили вокруг этой книги и дымили на нее священным дымом, она вдруг стала расти и росла все больше и больше, пока не стала больше гор, больше моря, больше неба, и даже больше Того, кто сотворил все это. И когда она стала выше далеких звезд и выше Луны, Он ушел от нас. Просто встал и ушел, чтобы больше никогда не возвращаться. Потому что люди стали больше доверять этой книге, чем своему сердцу и своим ушам, тем более, что когда они записывали в эту Книгу то, о чем им говорил Крепкий, они невольно добавляли что-то от себя или не записывали того, что было им странно и непонятно, а чаще всего записывали только то, что они придумывали сами и что казалось им чрезвычайно важным, так что почти всегда они утверждали, что записывают подлинные слова Всемогущего, перед которыми должны склониться все без исключения…

Сепфора (тревожно): Я не понимаю тебя… Ты говоришь о Крепком?

Моше (глухо): Он ушел от нас, Сепфора.

Сепфора: Ушел?.. Кто?

Моше: Тот, кто не хочет жить в каменных домах и ничего не знает о судьях и сборщиках налогов. Кто сегодня говорит с нами все реже и реже, а завтра, возможно, перестанет говорить совсем, потому что люди привыкли обращаться за советом не к Нему, а к брату Аарону и его записям…(Громко и раздраженно). Тот, кто стал сегодня чужим для всех, кто готов поклоняться золотому тельцу, а завтра будут поклоняться Книге, как будто она, действительно, может избавить тебя от беды и указать верное направление…

Сепфора: Так значит, ты кричал сегодня ночью из-за этой Книги, да?.. Но, что в ней плохого, Моше? Я не понимаю.

Моше: Только то, что мы вкладываем в нее сами… Нашу лень, нашу трусость, наши жалкие попытки переложить на плечи Крепкого то, что мы должны нести сами, а главное, наше желание связать Небеса по рукам и ногам, заставив их склониться перед этой Книгой, как последней Истиной… Подумай сама. Ведь если сегодня мы записываем какие-то правила и поучения, говоря, что получили их от самого Святого, то спустя короткое время уже никакая сила не сможет изменить это. Даже сам Крепкий окажется бессильным перед этим записанным, словно вор, попавшийся на краже и ожидающий неминуемого наказания… (Глухо). И когда я вижу сегодня, как Аарон опять водит своей кисточкой по пергаменту, мне кажется, что он опутал Святого сетью, из которой Тому уже никогда не выбраться, несмотря на всю его силу и мудрость…

Сепфора: Святое имя! Моше!.. Ты не боишься, что Он услышит тебя и рассердится?

Моше: Не говори глупости, женщина. Святой всегда смотрит на то, что у человека на сердце, а не на языке.

Сепфора: И что же у тебя на сердце, милый?

Моше: Лучше бы тебе этого не знать, женщина.

Сепфора: Правда? Тогда, может быть, ты хочешь, чтобы я угадала сама?.. Ставлю четыре белых камня против одного черного, что ты опять думаешь об обетованной земле… Я угадала?

Моше: Да, Сепфора. Как всегда. Я думаю о ней, и сердце мое сжимает страх.

Сепфора: Но почему, почему?

Моше: Ты еще не поняла?.. Потому что пока мы еще здесь, – нищие, голодные, мерзнущие холодными ночами, – мы везде чувствуем Его заботу, присутствие и поддержку. Но, боюсь, стоит нам спустится в обещанную Книгой землю, как эта земля опутает нас своими зелеными полями и прозрачной водой, блеяньем овец и мычанием коров, белым хлебом и жирным молоком, мощенными камнем дорогами и прохладными каменными домами, где на полках стоит серебряная посуда, а в котлах всегда кипит мясо… Она превратит нас в ремесленников, воинов и писцов, но навсегда лишит свободы идти туда, куда зовет нас Крепкий, у которого, впрочем, тоже не будет больше выбора, потому что его место займет Книга, на первой странице которой будет написано проклятие любому, кто захочет изменить в ней хотя бы одну букву.

Сепфора: Боже мой!.. Моше!.. Разве так уж плохо жить в каменных домах, милый?

Моше: Нет ничего плохого в каменных домах, женщина. Плохими их делаем мы сами, забывая того, кто вывел нас из Мицраима, ради этих самых домов, сытных обедов или прочной мебели… Все те, кто сегодня служит Святому, а завтра станет служить Баалу, потому что он пообещает им больше супа и говяжьей печенки…

Сепфора: Но ты ведь не хочешь сказать, милый, что Крепкий ошибся, когда пообещал нам землю текущую молоком и медом?…Разве Он может ошибаться?

Моше: Конечно, нет… Но что если мы неправильно поняли его?.. Что если Он говорил нам одно, а мы услышали совершенно другое?.. Ведь Он не человек, чтобы ему думать так, как думают люди. Ему не надо заботиться ни о пище, ни о том, где взять теплое одеяло, чтобы накрываться в холод… Что если язык, на котором Он говорит с нами, на самом деле требует долгого и терпеливого изучения?

Сепфора: Но ты же сам разговаривал с Ним, Моше… Разве ты плохо понимал его?

Моше: Иногда, мне казалось, что я понимаю все, что Он говорит. Но иногда я начинаю думать, что я не понимаю ни одного сказанного им слова… И тогда мне становится страшно…

Сепфора (быстро закрывая Моше рот): Все, все, все!.. Довольно… Я не хочу больше ничего слышать об этом!.. Неужели, мы всегда должны говорить только о твоих делах?.. Моше!.. Ты помнишь, когда последний раз ты говорил о чем-нибудь другом?

Моше: Что ты хочешь от меня, Сепфора?

Сепфора: Я?.. Ты что, действительно хочешь знать, что я хочу, милый?.. Конечно, я скажу тебе. Я хочу такие же бусы, как и у Мирьям… Ты ведь видел их на ней?

Моше: Не помню.

Сепфора: Ну, конечно, ты их видел, милый. У Мирьям, Моше…Большие, золотые бусы, с крупной бирюзой…Я уже рассказывала тебе про них сто раз

Моше: Сепфора…

Сепфора: Что?

Моше (глухо): Ничего.

Небольшая пауза.

Сепфора: Ты наверное думаешь, что я ничего не понимаю, Моше… Что я глупая маленькая птичка, которая умеет только болтать и выпрашивать подарки… А я просто не хочу ничего понимать, потому что я устала все понимать и со всем соглашаться. Смотреть тебе в рот и думать, что на свете нет важнее вещи, чем сбор манны или плетение веревок… Ты спросил меня, что я хочу, и я тебе сказала… Я хочу такие же бусы, как и у Мирьям!.. Такие же, а не какие-нибудь еще… Золотые, с бирюзовыми бусинками и медной застежкой похожей на голову льва.

Моше молчит.

Ты слышишь меня?

Моше: Слышу.

Сепфора (понизив голос): А помнишь, что ты сказал, когда увидел меня в первый раз?

Моше молчит.

Ты сказал, что у нас могли бы быть очень красивые дети.

Моше: Я не помню.

Сепфора: Это было на заднем дворе дома моего отца, когда ты пригнал овец.

Моше: Возможно…

Сепфора: Какой же ты сегодня скучный!.. (Швыряет в Моше горстью песка).

Моше: Перестань.

Сепфора: Скучный!.. Скучный!.. Скучный!… (Обнимает Моше, шепотом). Ты ведь попросишь у Крепкого, чтобы Он подарил мне такие же бусы, как и у Мирьям?.. Она взяла их у какой-то своей знакомой египтянки, чтобы поносить, да так и убежала с ними, а теперь, когда она идет по лагерю, все смотрят на нее, хоть она и не такая красивая, как я… Думаешь, мне это не обидно, Моше?

Моше (пытаясь освободиться из объятий): Нет, Сепфора, нет…Конечно, я не буду ничего просить у Крепкого, тем более, какие-то бусы , до которых ему нет никакого дела… Пусти…

Сепфора (не отпуская): И совсем не какие-то, а такие, которые нравятся твоей жене, глупый… Интересно, почему твой брат может просить у Всемогущего все, что ему надо, а ты не можешь попросить для меня какие-то жалкие бусы, как будто у тебя отсохнет от этого язык?

Моше: Ты опять говоришь глупости, женщина…Аарон всегда просит только самое необходимое, то, без чего мы погибнем или будем голодать. И уж во всяком случае, не бусы.

Сепфора: А как тебе понравится, если без бус погибну я, Моше?.. Ты не сойдешь тогда с ума?.. Не будешь рвать на себе волосы, бродить по лагерю и кричать – где моя птичка? Где моя Сепфора?.. Где она?.. Где? Где? Где? (Со смехом ласкает Моше).

Моше: Перестань.

Сепфора: И не подумаю.

Моше: Кто-нибудь может прийти или проходить мимо… Перестань!

Сепфора: С каких это пор ты стал застенчив, словно мальчик?.. Или ты уже забыл?.. Никто не пойдет в ту сторону, куда пошел великий Моше… Потому что ни у кого нет охоты попадать под его горячую руку или выслушивать, что он думает о царящей в лагере дисциплине. (Лаская Моше). Мой бедный, бедный, бедный Моше…

Моше: Сепфора!..

Сепфора (лаская Моше): Хочешь, я покажу тебе сейчас, что ты не всегда бываешь самым главным?…А потом мы пойдем к себе, и я заварю тебе травы, которые ты любишь, и буду сидеть рядом с тобой, пока ты не заснешь.

Моше: Сепфора!..

Сепфора: Ты ведь попросишь у Крепкого такие же бусы, как у Мирьям?

Моше: Нет!.. Да… Перестань!..

Сепфора: Никогда… Никогда…Никогда…

Тьма заливает сцену.

2.

Пустыня. Нагромождение камней отгораживает небольшую, скрытую от посторонних глаз, площадку. В разломе камней едва угадывается далекая полоска зелени, растущей по берегам Иордана и почти сливающийся с небом, выцветший от жары горизонт.

Появляется Иешуа. Какое-то время осматривается вокруг, затем негромко свистит.

Халев (бесшумно появляясь среди камней): Я здесь.

Иешуа (отшатнувшись): Святое имя… Я думал, это демон… Ты меня напугал, Халев.

Халев: Прости, я не хотел… Ты ведь лучше меня знаешь, что первое, чему должен научиться воин, это прятаться так, чтобы никто не видел его даже на расстоянии меча… Вот я и спрятался…

Иешуа: Я заметил. (Озираясь). Что, никого?

Халев: Как видишь. Но надежда еще есть. Хоть с каждым вздохом ее все меньше …

Иешуа: Ты о чем?

Халев: О том, что если женщина придет когда-нибудь вовремя, то это будет чудо.

Иешуа: Не беспокойся, она придет.

Халев: Посмотрим.

Иешуа: Придет, придет. Не сомневайся… И не одна она.

Халев: Вот это новость… А кто еще?

Иешуа: Я попросил прийти сюда Аарона.

Халев: Аарона?.. Эту старую лисицу?.. Зачем он нам?

Иешуа: Не торопись, Халев… Если кто-то нам и нужен, так это он.

Халев: Я ему не верю, Иешуа. Он похож на песчаную лисицу. Нос вечно по ветру, а глаза всегда разглядывают тебя так, словно он прикидывает, сколько ты потянешь в пересчете на муку или шерсть.

Иешуа: Значит, мы знаем, что от него можно ждать, а это совсем не мало.

Халев: А по мне, так доверять можно только своему мечу… Раз, и готово!.. Вот уж кто никогда не скажет – "извини, Халев, я имел в виду совсем не это".

Иешуа: Мечом ты, конечно, можешь что-то завоевать, Халев, но удержать завоеванное, это надо предоставить Аарону и таким, как он. Тем, кто ловит не сетью, а словами, и не размахивает мечом, принуждая страхом, а делает так, что человек начинает думать, что он сам сделал свой выбор… Тут надобно уменье.

Халев: Посмотрим. Посмотрим. Посмотрим. (Подходя к разлому и вглядываясь вдаль). Видал, какой отсюда вид? (Негромко). Отсюдахорошо бы ударить двумя отрядами. Сначала под прикрытьем тех холмов, подобраться незаметно в сумерках, когда еще можно различить в темноте дорогу, а ранним утром, когда тебя никто не ожидает, двумя отрядами, чтобы не мешать друг другу, стремительно спуститься вниз и соединиться перед воротами Иерихо, чтобы проверить, так ли они хороши, как о них рассказывают…

Иешуа: Надеюсь, так и будет.

Халев: Никаких сомнений!.. Свалимся им на голову, как орел на куропатку…(Негромко). Вот только одного я не могу понять, зачем он столько лет таскал нас по пустыне, когда мы могли бы уже давно дойти до моря, все сметая на своем пути и славя святое имя Крепкого!

Иешуа: Ты знаешь это сам, Халев. Мы были не готовы.

Халев: По-твоему, готовность определяется количеством оружия? Или, может быть, количеством копейщиков или умелых лучников?.. Ты сам солдат, Иешуа, и не хуже меня знаешь, что готовность, это то, что Крепкий вкладывает тебе в сердце, когда ты бежишь на врага и тебе нет дела до того, что он превосходит тебя в трое или в четверо и, засыпая тебя стрелами, мчит на тебя на железных колесницах, которые сеют смерть и разрушения… Нет, нет, Йешу, тут что-то другое. (Понизив голос). Недаром, всякий раз, когда я его вижу, то чувствую, как им владеет страх, которым он не делится ни с кем… Страх, который несет его прочь от обещанной нам земли, как будто там его ждет что-то ужасное… Так, словно им овладели демоны, которые хотят чтобы Израиль не получил свою награду и сложил свои кости в пустыне… (Помедлив). Вчера я спросил его, когда же, наконец, мы перейдем этот проклятый Йордан? И знаешь, что он мне ответил?.. Он сказал мне, что нам некуда торопиться, а потом добавил, что когда-нибудь придет время, когда я буду с тоской вспоминать те дни, когда мы жили в пустыне и не знали, чем отличается золото от меди… Неплохо, правда?

Иешуа: Мы уже говорили с тобой об этом, Халев. Зачем повторяться? Все решено. Прошли двенадцать заходов солнца, а он не распорядился даже начать приготовления, а это значит, что слово теперь за нами.

Халев: Десять тысяч слов, Иешуа!.. По числу наших стрел, которые ждут своего часа!.. (Негромко). Знаешь, с тех пор, как мы с тобой решили довести дело до конца, время стало ползти, едва передвигая ноги, словно старая черепаха, которая ищет места, где бы ей умереть… Мне это тяжело, Иешуа. Как будто я толкаю перед собой тяжелый камень или двигаюсь по колено в песке.

Иешуа: Терпи. Скоро оно помчится, как орел, который завидел добычу. Или как дикая лошадь, напуганная криками загонщиков…

Халев: Я жду этого, просыпаясь каждое утро и думая с тоской, что вот пришел еще один день, в котором снова не будет ни свиста стрел, ни хрипов умирающих, ни запаха горящих домов… Где смерть не будет испытывать наше мужество, а Крепкий идти перед нашими копейщиками, указывая путь… (Нетерпеливо, озираясь). Ну?.. И где же она, наконец, твоя Сепфора?

Иешуа: Придет.

Халев: Вопрос, когда.

Иешуа: Все женщины опаздывают, Халев. Ты сам сказал. Такова их природа.

Халев: Их природа такова, чтобы делать жизнь мужчины невыносимой.

Иешуа: Иногда. Но иногда – приятный… (Показывая). А, кстати, вон и Аарон…

Халев: Чтобы его… Ставлю мои новый лук, что сейчас он станет рассказывать нам, как ему трудно живется.

Иешуа: Не забывай, что он нам нужен… (Машет рукой, Аарону). Сюда, сюда!.. Мы здесь…

Аарон (появляясь на сцене): Ну, вы и выбрали местечко. Чтобы поломать себе ноги, вовсе не требовалось забираться в такую даль!

Иешуа: Ну что?.. Какие новости?

Аарон: Боюсь, неважные. Пока мы доплелись сюда, две связки шкур пропали, словно их и не было. Наверное, обронили по дороге.

Халев (Иешуа): Ну, я же говорил!

Аарон: Что?

Халев: Ничего. Пустое.

Иешуа: Что-нибудь еще случилось кроме шкур?

Аарон: Ах, Иешуа!.. Да если бы я стал тебе рассказывать обо всем, что за последнее время потерялось, испортилось или было украдено, то мы бы просидели тут с тобой до самого вечера.

Халев (Иешуа, негромко): Теперь ты убедился, надеюсь.

Иешуа: Вполне. (Аарону). А как Моше?.. Есть новости?

Аарон: Боюсь, тут я тоже ничем не смогу вас порадовать… Он что-то затевает, мне кажется. И похоже, что-то серьезное… Боюсь, как бы не случилось беды, Иешуа.

Иешуа: Что именно тебя тревожит?

Аарон: Все… Нет, правда – все!.. Его глаза. Слова, смысл которых я не понимаю. Вещи, о которых он переспрашивает по многу раз. Внезапный смех. И такой же внезапный гнев, который опаляет словно пламя. И эти странные намеки, которые он бормочет себе под нос… Все, все.

Халев (Иешуа): Я говорил тебе, что надо торопиться.

Иешуа: Что бы он там не затевал, мы не можем позволить себе ошибиться, Халев. Один неверный шаг, и все погибнет. И наше странствие окажется пустой забавой, над которой будут смеяться и амалкитяне, и эдомиты.

Аарон: Вчера он подошел ко мне, чтобы спросить, что я буду делать, если Крепкий вдруг не захочет спуститься и перейти Йордан, а захочет остаться в песках? А когда я сказал ему, что это невозможно, он засмеялся и сказал, что сам попросит Святого, чтобы тот изменил свои планы относительно Израиля… И при этом его била такая дрожь, как будто в него вселился демон.

Халев (Иешуа): Ты слышал? Слышал?.. Или тебе нужны еще какие-нибудь доказательства?.. Это бунт, Йешу!

Аарон: Когда я это услышал, то сказал ему, что он бунтует против Неба и это хорошо не кончится.

Халев: А он?

Аарон: Сказал, что скоро мы убедимся во всем сами.

Иешуа: Кто это "мы"?

Аарон: Мы все, я полагаю… Ты, я, Халев, и весь Израиль.

Халев: И в чем мы убедимся?

Аарон: Я не знаю.

Иешуа: Боюсь, не в лучшем.

Халев: И все-таки, тут что-то есть такое, что я не могу взять в толк… Скажи мне, Иешуа, что если Крепкий в самом деле послушает Моше и прикажет нам забыть об этих пастбищах и городах?.. Скажи мне, что тогда?

Аарон: Этого не может быть, Халев. Он обещал нам. Ты же знаешь.

Халев: Допустим. Обещал. Но все-таки скажи мне, что будет, если Он вдруг передумает?.. Возьмет свои слова назад?.. Прикажет нам забыть об обещанной земле и вернуться в пустыню или даже в Мицраим?.. Что если это все-таки случится, Аарон?

Аарон: Опомнись, Халев!.. Или ты не знаешь, что Святой говорит один раз?.. Ему нет нужды менять свое мнение сто раз на дню, потому что Он никогда не ошибается. И раз уж Он сказал, что отдаст нам землю текущую медом и молоком, то можешь быть уверен, что так оно и будет… К тому же об этом записано в нашей Книге и любой, кто сомневается, может, если захочет, ее прочесть.

Халев: Но что если Он все-таки не сдержит обещанья?..

Аарон: Не может быть!

Халев: А если может?.. В конце концов, Аарон, Он – Бог. Откуда нам знать, что у него в голове и на сердце?.. (Помедлив). Представь себе, что завтра Он скажет нам из облака или из пыльного столпа, чтобы мы снимали лагерь и отправлялись на юг, где нету ни воды, ни пищи, а есть только песок и солнце… Что тогда?

Аарон: Я… не знаю.

Халев: Тогда ответь мне вот на что. Когда две стороны заключают между собой договор, то его условия одинаковы для всех, не правда ли?

Аарон: Конечно.

Халев: Будь хоть один из них фараон, а другой последний нищий, который не знает, где ему приклонить голову?

Аарон: Это так.

Халев: И если одна из сторон нарушит договор, то вторая вправе считать себя свободной от данных ей обязательств и требовать возмещение понесенных ей убытков.

Аарон: Допустим.

Иешуа: К чему все это, Халев?

Халев: А к тому, что между Израилем и Крепким есть договор, который ни одна из сторон не может нарушить без того, чтобы не заслужить имени "предатель". Вот почему я предлагаю, что если Крепкий вдруг свою нарушит клятву, то мы тоже можем быть свободны от наших обещаний и начинать служить, кому захотим… И это будет честно.

Аарон: Как ты сказал?.. Если он нарушит свою клятву?

Халев: Да. Например, если возьмет назад свои слова и начнет помогать Амалику, а нас оставит без помощи и поддержки, или захочет чтобы мы повернули прочь от обетованной земли, разве не вправе мы тогда будем тоже отвернуться от него и считать наш договор расторгнутым?.. Это было бы и честно и справедливо, мне кажется.

Аарон (несколько растерян): А-а… В этом что-то есть, по-моему. (Иешуа). Ты тоже так считаешь?

Иешуа: С одной поправкой, Халев… Нехорошо, если кто-то станет думать, что наш договор с Крепким заключен единственно ради мзды, так что стоит ему оставить нас своей помощью, как мы немедленно отвернемся от него и пойдем искать себе другого хозяина…Он – бог, и, значит, случайности и беды его подстерегают во много раз больше, чем смертных… Что если, перейдя Йордан, он изнеможет в битве с богами этой земли и скроется с наших глаз, чтобы перевести дух и залечить свои раны?.. Неужто мы скажем ему тогда, – иди отсюда, мы тебя не знаем?.. А если он придет к нам вдруг сирый, босый, голодный, с протянутой рукой, мы что же, отвернемся от него, как будто видите его в первый раз?.. Конечно, нет!

Аарон: Мне это тоже кажется довольно справедливым.

Халев: А мне – не очень… (Иешуа). Договор есть договор, Иешуа. Его следует выполнять, даже если смерть за твоей спиной уже натягивает тетиву.

Иешуа: Надеюсь, у тебя нет сомнений по поводу меня, Халев?..

Халев: Ни капли.

Иешуа: Тогда поверь мне, что я сдержу свою клятву, которой я клялся ему в верности, даже если окажется, что у него нет для нас даже глотка воды и куска хлеба. И это будет правильно… В одном лишь я с тобой согласен… (Глухо). Если вдруг так случится, что мне придется выбирать между Святым и Израилем, я выберу Израиль, чтобы этим мечом ограждать его от бед, пока смогу.

Халев: И вряд ли кто посмеет потребовать у тебя большего, Иешуа…

Иешуа: Тогда довольно разговоров… Какие бы разногласия между нами ни были, мы сходимся в одном – ждать больше невозможно.

Халев: Согласен.

Аарон: И я.

Иешуа: А я, тем более… Поэтому, мы с Халевом подумаем, как лучше развязать этот несчастный узел, который завязался против нашего желания. А ты, попробуй вытащить из Моше то, что он задумал… Ведь ты же брат!..

Аарон: Я постараюсь.

Иешуа: И пусть нам всем служит утешением мысль, что перед лицом Крепкого нам нечего стыдиться и не в чем упрекнуть себя.

Халев: Идет Сепфора.

Аарон: Где?.. (Смотрит). Наверное, мне лучше будет вернуться в лагерь. Не надо, чтобы она меня видела, мне кажется.

Иешуа: Держись правее. Там есть тропа.

Аарон: Бегу… (Поспешно скрывается).

Появляется Сепфора.

Иешуа: Сепфора!..

Сепфора: Только не говорите мне, пожалуйста, что я опоздала.

Иешуа: Главное, что ты все-таки пришла, а то мы уже и не надеялись. (Озираясь). А что это звенит?

Сепфора: Вот это?.. Это бусы.

Халев: Те самые?.. Которые Моше выпросил у Крепкого?

Иешуа: Не может быть… Так это все-таки правда?.. А, ну-ка, ну-ка… (Рассматривая бусы, Халеву). Ты знал?

Халев: Об этом знают уже все, кроме тебя, Иешуа…(Негромко). Если бы он захотел, то мог бы выпросить у Сущего что-нибудь посущественнее… Например, сотню мечей или, на худой конец, полусотню боевых луков.

Сепфора: Не вижу ничего плохого в том, что муж сделает своей жене небольшой подарок.

Халев: Когда мы перейдем Иордан, Сепфора, там будет столько бус, что тебе надоест их примерять. А пока нам нужны мечи и стрелы.

Сепфора: Какой ты скучный, Халев… Сначала зовешь меня чуть ли ни на свидание в пустыню, а потом пеняешь за бусы, которые мне подарил Моше, как будто в этом есть что-то плохое… Скажите мне, наконец, что это все значит?..

Халев: Я скажу тебе, что это значит, Сепфора. Это значит, что мы беспокоимся за Моше и хотим ему помочь… И я, и Иешуа.

Сепфора: Помочь?.. Ты говоришь это так, как будто ему грозит опасность или как будто он сошел с ума.

Халев: А разве не сошел?

Сепфора: Если тебе интересно мое мнение, то мне кажется, что до этого еще далеко.

Халев: А мне кажется, что уже совсем близко

Сепфора: Вот как? (Иешуа): Ты тоже так думаешь, Иешуа?

Иешуа: Увы, Сепфора… Приходится смиряться с тем, что видят наши глаза и слышат наши уши. В последнее время, он стал просто невыносим.

Небольшая пауза. Сепфора, повернувшись, смотрит вдаль.

Халев (мягко и негромко): Подумай сама… Кто еще поможет ему, если не мы?..

Сепфора: Ладно. Не стану с вами спорить. (Глухо). В последнее время он действительно переменился. И при этом так, что иногда мне кажется, что это совсем другой человек, чем тот, кого я знала прежде… Да вы ведь и сами все знаете…

Иешуа: Вот почему мы здесь.

Сепфора: Он стал другим. Раздражительным, язвительным, холодным… То вдруг кричит с утра до вечера и бросается на всех, не разбирая, кто перед ним, ребенок или старейшина, а то целыми днями молчит или сидит возле палатки, не интересуясь никакими делами и не отвечая на вопросы или, наоборот, вдруг начинает разговаривать сам с собой и бормочет себе что-то под нос чужим голосом, как будто он спрашивает, а ему кто-то отвечает… А ночью? Ночью?.. Знаете, сколько раз он просыпался от собственного крика, как будто демоны мучают его ночными кошмарами?.. А сколько раз он разговаривал во сне с Крепким?. Кричал, доказывал, и даже угрожал, как будто Крепкому есть какое-то дело до наших угроз…

Халев: Угрожал Крепкому?

Сепфора: Я слышала сама.

Халев: И что, по-твоему, все это значит, Сепфора?

Сепфора: Откуда мне это знать, Халев?.. Но если даже это что-то и значит, то, боюсь, что ничего хорошего.

Халев: А что если тут замешана другая женщина?

Сепфора: Другая женщина?.. Ты, наверное, сошел с ума или бредишь… О какой другой женщине ты говоришь?

Халев: И все-таки, Сепфора… Ведь это многое могло бы объяснить.

Сепфора: Моше?.. С другой?.. Ты его, наверное, совсем не знаешь, если можешь говорить про него такие вещи…

Халев: Ладно. Но тогда скажи, почему в последнее время он так часто уходит в пустыню?.. Один. Тайком. В час, когда еще не померкли звезды… Скажи – зачем?

Сепфора: Однажды, он сказал мне, что там ему легче дышится.

Халев: Вот как. Легче дышится?.. Выходит, здесь ему дышится тяжелее?..

Сепфора: Он так сказал.

Халев: Интересно… И ты знаешь, куда он обыкновенно ходит?

Сепфора (махнув рукой): Туда, на север… Знаешь, где торчат две скалы, которые похожи на два гнилых зуба.

Халев: Где две скалы… Ты слышал, Иешуа?.. Где две скалы… (Сепфоре) Сумеешь отвести нас туда, если понадобится?

Сепфора: Конечно.

Халев: Хоть все эти утренние прогулки довольно опасны. Он дождется, когда наступит на змею.

Иешуа: Или попадет в лапы к демонам

Халев: Скорее, все-таки наступит на змею, Иешуа. Их тут не счесть.

Иешуа: Демоны тут тоже не редкость, Халев. К тому же они хитры и изворотливы.

Халев: Но змей столько, что если и не захочешь наступить, то все равно наступишь.

Иешуа: Ладно, Халев. Пусть будет змея.

Сепфора: О чем вы говорите?

Халев: О твоем муже, Сепфора. О том, что мы должны приложить все силы, чтобы помочь ему не попасть в беду, а для этого нам надо знать, все, что он делает, что намерен сделать, что уже сделал… Поэтому послушай, что я скажу тебе, Сепфора. Если ты не хочешь остаться раньше времени вдовой, то подмечай все, что происходит вокруг. И если заметишь вдруг что-то странное, то вспомни о Халев или о Иешуа, благо они всегда рядом. Особенно это касается его прогулок в пустыне. Поэтому, как только увидишь, что он отправился из лагеря, ты сразу же примчишься как газель ко мне или Иешуа. И чем скорее, тем лучше. Потому что если с Моше случится какая-нибудь беда, то это коснется не только тебя, но и всего Израиля…Ты слышишь?

Сепфора: Да, Халев.

Халев: И вот, что еще, Сепфора. Ему – ни слова. И даже не полслова. Заклинаю тебя небесами, которые не дают нам ошибиться. Ты слышишь?

Сепфора: Да.

Халев: Ты ведь знаешь, как он не любит, когда что-то делается за его спиной, пусть даже это делается во благо всем. Но сегодня нам следует пренебречь этим, если мы не хотим, чтобы случилось непоправимое…

Сепфора: Ты меня пугаешь, Халев.

Халев: Не бойся. Все будет хорошо, если ты нам поможешь. Смотри, слушай, примечай. А главное, не упусти, когда он отправится в пустыню. (Протягивает Сепфоре серьгу). А кстати, вот, возьми.

Сепфора: Что это?

Халев: Серьга. Как раз к твоим новым бусам.

Сепфора: Ой, Халев!

Халев: Давно собирался тебе отдать, да все не было случая… Конечно, я не Крепкий, чтобы сорит вокруг украшениями, но кое-что могу и я.

Сепфора: Какая прелесть… Откуда у тебя?

Халев: Уже не помню… Только – уговор. Не говори ему, что это от меня… Скажи – от Аарона. Так будет лучше.

Сепфора: Хорошо, Халев. Я так и скажу.

Халев: И помни про пустыню.

Сепфора: Я не забуду, не волнуйся.

Свет медленно гаснет.

Халев (издали): Помни…

Тьма заливает сцену.

3.

Когда она рассеивается, мы видим. Моше и Фарру, сидящих друг против друга, так, как они сидели в последний раз. Долгая пауза.

Моше: Ты слышала?.. Слышала?

Фарра: Да, господин.

Моше: Наверное, я схожу с ума, если мои уши в состоянии слышать то, что они только что слышали… А теперь скажи мне, как все это понимать?

Фарра: О чем ты хочешь услышать, господин?

Моше: Только о том, что ты сейчас видела. Вот здесь. На этом самом месте… Или, может, ты скажешь, что все это мне приснилось?..

Фарра: Нет, господин.

Моше: Тогда говори.

Фарра: Но я не знаю, что сказать тебе.

Моше: Не знаешь, что сказать?.. Ну, тогда скажи, что все женщины – шлюхи. Что они всегда ищут только то, что им выгодно и удобно. Что им всегда мало того, что у них есть, и поэтому они всегда готовы продаться за какое-нибудь дешевое колечко или пеструю тряпку… Одним словом, скажи правду… Или до тебя еще не дошло, что она собирается предать меня?

Фарра: Нет, господин.

Моше: Тогда где же твоя хваленая проницательность, женщина?

Фарра: Но все что я слышала, господин, это то, что она поделилась своим беспокойством о тебе, не придавая всему остальному никакого серьезного значения…

Моше: Не придавая значения?.. По-твоему, она просто дура, которая не понимает, что от нее хотят?..

Фарра: Я этого не говорила, господин.

Моше: Да, любая гулящая девка, и та всегда знает, что от нее хотят, а ты собираешься убедить меня в том, что моя жена глупее овцы?.. Может, у тебя найдутся какие-нибудь объяснения получше?

Фарра: Я видела то же, что и ты, господин.

Моше: Как она была готова предать меня за пару серебряных сережек, верно?

Фарра: Нет, господин.

Моше: За бирюзовые бусы?…

Фарра: Нет, господин.

Моше: За костяной гребень и пару зеркал!.. Да, говори же!

Фарра: Нет, господин, совсем нет!.. (Негромко). Мне показалось, что она любит тебя.

Моше: Не смей больше произносить при мне это слово, женщина!.. Легко любить того, кому подчиняется весь Израиль и кого Небеса выбрали своим посредником. А теперь представь себе, что я – только один из этой толпы и скажи мне, что тогда останется от ее хваленой любви?

Фарра молчит.

Вот видишь. Ты молчишь.

Фарра: Я молчу, потому что ты не прав, господин.

Моше: Неужели?

Фарра: Я только хотела сказать, что ей тоже нелегко, господин… Трудно любить того, кто прячется за своей славой и чьи черты не разглядеть из-за окружающего его сияния… Думаешь, это так легко, господин?

Моше: Мне нет никакого дела до того, кто прячется за своею славой, женщина… Или ты решила, что у меня нет других забот, как только гоняться за известностью и воздвигать в свою честь каменные насыпи, чтобы люди помнили мое имя?.. Плохо же ты меня тогда знаешь, колдунья!

Фарра: Многие готовы отдать все лишь бы их имена люди вспоминали после их смерти.

Моше: Многие. Но только не те, которые радуют смерть тем, что у них ничего не осталось из того, что привязывает человека к жизни, и кто готовы идти за смертью с радостью, в надежде погрузиться, наконец, в вечный сон и обрести долгожданный покой…

Фарра: Надеюсь, ты говоришь не о себе, господин.

Моше: Я говорю о том, что видят мои глаза, женщина. А теперь довольно!.. Я больше не хочу говорить о том, о чем мы оба прекрасно знаем без всяких разговоров. (Глухо). В конце концов, я выносил и не такие удары, как тот, который достался мне сегодня… (Глухо, закрыв лицо ладонями, раскачиваясь от нестерпимой боли). Ах, Сепфора, Сепфора…

Небольшая пауза.

Фарра (негромко): Господин…

Моше (опустив руки). Не беспокойся, колдунья. Все в порядке… Только не смотри на меня так, словно ты собираешься пожалеть меня, словно обиженного подростка!.. В конце концов, если оставить в стороне обиду и боль, то ничего особенного не произошло. Земля не провалилась под нашими ногами, и небо не рухнуло нам на головы, словно все, что мы сегодня видели, было угодно Небесам, которые, должно быть, видят такие вещи каждый день и уже давно не считают их чем-то из ряда вон выходящим. (С кривой усмешкой). Недаром мой брат Аарон любит повторять, что все, что ни делается на земле, делается к лучшему… Или ты думаешь не так, колдунья?

Фарра: Я не знаю, господин, что тебе сказать. Я слышу только боль, которая сжигает тебя, словно огонь сухую траву.

Моше: Боль проходит, женщина.

Фарра: Но она оставляет следы и делает человека пугливым.

Моше: Наверное, ты хотела сказать, что она делает его мудрым, осторожным и способным учиться на своих ошибках.

Фарра: Ты ведь так не думаешь, господин.

Моше: И что же я тогда, по-твоему, думаю?

Фарра (негромко): Ты думаешь, как хорошо бы было тебе сейчас забыть все, что ты знал прежде и забиться где-нибудь среди камней, чтобы выгнать из памяти все, что приносит тебе эту боль и это страдание… Прости, что я говорю тебе это, господин.

Моше: А ты хорошо владеешь своим ремеслом, колдунья. Вот только на этот раз ты немного ошиблась. Мне нечего забывать, потому что в последнее время мне стало казаться, что я и так уже ничего не знаю, не помню и не понимаю. Так, словно ты выдохнул весь воздух, а взамен не успел набрать ничего и теперь тебя ждет удушье и беспамятство, которые отдадут тебя в лапы демонов… (Наклонившись к сидящей на песке Фарре, негромко). Ты ведь знаешь, о чем я говорю, женщина?.. Ну, конечно, ты знаешь…(Тревожным шепотом). Иногда мне кажется, что Он просто смеется над нами. Хохочет, глядя как мы выбиваемся из сил, чтобы добраться до этой чертовой и ни кому не нужной земли. И тогда я спрашиваю себя – зачем? Зачем Он избрал нас? Эту крикливую, трусливую, глупую толпу, которая уже завтра забудет то, в чем она клялась накануне? Неужели только затем, чтобы привести их туда, где они вдоволь напьются ячменного пива и утолят свой вечный голод?.. (Глухо). Наверное, Он забыл, что человек никогда не может напиться и насытится впрок, и поэтому всегда обречен копить запасы, нанимать воинов и строить каменные дома, опасаясь воров и грабителей…

Фарра: Ты весь дрожишь, господин.

Моше (сердито): Только не думай, что я сомневаюсь в мудрости того, кто каждый день посылает нам зарю и не дает Океану преодолеть поставленные ему преграды. Я сомневаюсь только в своих собственных силах, не способных исполнить то, о чем я пока могу сегодня только догадываться. О силах, которых нет ни у одного из людей, но без которых никто не смеет называть себя "человеком".

Фарра: Значит, ты уже не сердишься на своего бога, господин?

Моше: Сержусь?.. Да кто я такой, чтобы мне сердиться на того, кто подвесил над нашими головами Большую Медведицу и каждый день выводит на небо солнце?.. Он нанял меня, и я буду по-прежнему делать ту работу, которую Он мне поручил. Торопить, угрожать, кричать, подгонять, заставлять и наказывать ради их же собственного сомнительного блага… Конечно, случалось и такое, что я жаловался на эту работу, да и кто бы не стал жаловаться на моем месте, получая свою плату в виде бессонницы, усталости и отчаянья перед человеческой глупостью?.. (Понизив голос). Но теперь, похоже, все изменилось… Так, словно Он позвал нас на последний экзамен, который требует от человека, чтобы тот совершил то, что совершить невозможно. Во всяком случае, своими собственными силами. То, что не записано ни в каком завете, и за что каждый ответит сам, не оглядываясь ни на соседа, ни на свой народ… Ведь, в конце концов, каждый из нас может называться "человеком" лишь в той мере в которой он помнит, что он – всего лишь своя собственная готовность пройти через грязь, боль, страдания и страх, через которые никто не пройдет за тебя… Или ты думаешь, что нам дается что-нибудь даром, кроме страданий и смерти? А разве это не Он говорил, что человек – это всего лишь ветер, не видящий самого себя, – сон, ждущий пробуждения, – эхо, ищущее того, кто вызвал его к жизни?.. А значит все, что нам надо, это всего лишь пройти через этот страх, через эту неизвестность, через это будущее и нелепое возвращение, помня, что Человек – это всегда только тот, кто проходит сквозь свою оставленность, чтобы в конце научиться разговаривать на равных с Небесами…

Фарра: Но, господин…

Моше: Больше ни слова, женщина. (Поднимаясь). Я ухожу.

Фарра: Но разве ты не хотел узнать будущее, господин?

Моше: Считай, что это была только минутная слабость. Минутная слабость перед той неизвестностью, которая пугает людей больше, чем все опасности, о которых они знают. Чертова слабость, которая заставляет нас всю жизнь топтаться на одном месте, не рискуя сделать в сторону ни одного шага, как будто нас подстерегает там верная гибель… Прощай, колдунья.

Фарра: Прощай, господин.

Моше: И пришли кого-нибудь ко мне сегодня до захода солнца, чтобы я дал ему для тебя немного еды.

Фарра: Да, господин.

Моше: А ты сама?.. Не хочешь что-нибудь попросить у меня?

Фарра: Нет, господин.

Моше: Такие гордые, что даже ничего никогда не просите?.. Может быть ваши шатры полны, а дети накормлены?.. Почему бы вам не переступить через вашу гордость и хотя бы изредка не попросить у Израиля помощи?

Фарра: Что-то я не помню, чтобы израильтяне когда-нибудь спешили поделиться хлебом с Амаликом, господин.

Моше: То же можно сказать и про Амалика, женщина…Хорошо, я позабочусь об этом сам… (Не трогаясь с места). Прощай.

Фарра: Прощай, господин.

Моше (помедлив, глухо): Если бы ты только знала, как мне хочется заставить тебя бросить в огонь твою волшебную траву и рассказать мне о том будущем, которое меня ожидает.. Но я знаю, что если я сделаю это, то никогда больше не услышу тепла в голосе Крепкого и не увижу, как его свет согревает меня в минуты отчаянья и показывает правильное направление… Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю, колдунья?

Фарра: Я понимаю, господин.

Моше: Тогда прощай.

Какое-то время Моше молча стоит, глядя на Фарру, затем, повернувшись, быстро уходить. Тьма заливает сцену вместе со стоящим на коленях Фаррой.

4.

Палатка Аарона. В центре – деревянный столб, подпирающий крышу. Брошенные на песок шкуры, маленький складной столик с письменными принадлежностями. Сам Аарон лежит на постели из овечьих шкур, накрытый шкурой

Появляется Элиазер.

Элиазер: Ты звал меня, отец?

Аарон: Сядь, сядь.

Элиазер садится в ногах отца.

(Протягивая руки к Элиазеру). Сын мой…

Элиазер: Отец! (Склонившись, припадает к груди отца).

Какое-то время Аарон и Элиазер сидят обнявшись. Небольшая пауза.

Аарон: Ну, ну, не плачь. Ты уже мужчина, Элиазер, и скоро заменишь меня перед жертвенником, чтобы служить Крепкому. А я останусь здесь…

Элиазер: Отец!..

Аарон: Что делать, сын мой, если таков порядок, над которым не властен даже сам Всемогущий, пусть будет трижды благословенно Его имя?.. Только глупец или фантазер может огорчаться из-за того, что не может жить вечно, а должен будет рано или поздно уступить свое место другому… Я тоже потерял когда-то своего отца, а тот в свою очередь, своего, а тот – своего, так что мне некого винить в том, что время мое уже приблизилось и Ангел Смерти уже стоит у входа, чтобы закрыть мои глаза… Не плачь!

Элиазер вытирает слезы.

Подумай лучше о том, что, несмотря на это, человек в отличие от птиц и зверей может видеть будущее, и тут ему не может помешать ни Ангел Смерти, ни сам Крепкий, даже если бы он захотел это.. Поэтому, тот, кто видит будущее, тот победил смерть, потому что он видел славу своего народа и страх на лицах его врагов, когда они слышат его имя… О, Элиазер… Не будь глупцом, который думает только о том, что у него под носом, но смотри вперед, через месяцы и годы и тогда смерть покажется тебе желанной и справедливой, потому что ты достиг всего, чего только может достигнуть человек… Возьми хотя бы меня. Мне не страшно умирать, потому что я вижу будущее Израиля – каменные дома, в которых будет жить мой народ, святилища, где он будет приносить свои жертвы, оливковые рощи, где дети будут играть, не опасаясь за будущий день и родители, уходя, будут благословлять своих детей полной мерой, ибо крылья Крепкого будут охранять их, как орел охраняет своих птенцов.

Короткая пауза.

А теперь, послушай меня, мальчик мой… Надо торопиться, а времени мало. Поэтому слушай меня внимательно и запоминай… (Помедлив). Тебе придется часто говорить с людьми, Элиазер… Не верь их словам. Люди – лживы. Стоит им увидеть, что ты имеешь какую-то власть, как они станут донимать тебе просьбами и вопросами, набиваться к тебе в друзья и хлопать тебя по плечу, как будто они твои названные братья, или входить без предупреждения к тебе в палатку и, делая умные лица, учить тебя и давать тебе советы. Будь с ними строг и не позволяй управлять тобой тому, кто ищет рядом с тобой способа разбогатеть и чье сердце полно неправды. Научись говорить "Нет", и говори это слово чаще, чем другие слова, так чтобы приближающиеся к тебе еще издали слышали бы запах этого слова…Ты слышишь?

Элиазер: Да, отец.

Аарон: Тогда послушай еще, сын мой. Не ходи на поводу у толпы, но пусть она ходит у тебя на поводу и делает то, что ты считаешь нужным… Не думай, что правдой ты можешь победить злого, а справедливостью приручить безумца. Наоборот. Чем больше лжи ты опрокинешь на голову толпы, тем сильнее она тебе поверит и побежит за тобой, как козочка за своей матерью…Толпа подобна женщине, сын мой. Чем больше ты позволяешь ей жить по собственному разумению, тем больше она доставляет тебе хлопот и огорчений. Но стоит только тебе взять в руки плетку и повысить голос, как она уже готова подчиниться тебе и с радостью пойти туда, куда ты прикажешь… Не бойся превысить меру. Тот, кто разжигает жертвенный огонь, может себе позволить то, что не могут себе позволить другие. Пускай тебя бояться, пускай вздрагивают, когда слышать звуки твоего голоса, потому что тогда есть надежда, что каждый из них будет на своем месте заниматься тем, чем он должен и Израиль будет пребывать в покое и довольстве…

Элиазер: Да, отец.

Аарон: Я знаю, что все, что я говорил тебе прежде, ты сохранил в сердце своем, но все же я повторю это. Не слушай фантазеров, Элиазер. Тех, которые говорят – зачем нам эти каменные города и мощеные камнем дороги, разве плохо было нам в пустыне, где мы слышали голос Крепкого и чувствовали его заботу?.. Спроси у них, когда они начнут поднимать свой голос – а разве Крепкий – фантазер, чтобы тешить себя и нас пустыми мечтами, которым не суждено сбыться?.. Разве не ведет он нас от победы, к победе, исполняя то, что обещал, и обещая то, что без сомнения исполнит?. Берегись их, Элиазер, потому что их сладкие речи могут увлечь многих и тогда придет беда, потому что некому будет тогда тесать камни и пасти овец, рыть колодцы и сеять пшеницу, потому что вместо того, чтобы работать, все будут болтать и слушать болтовню других. Тогда некому будет защитить Израиль от врагов, и он падет, как падает на землю неразумная птица, которая вылетела не вовремя и попала под лучи палящего солнца…Ты понял меня, Элиазер?

Элиазер: Да, отец.

Аарон: Тогда послушай последнее, сын мой… Когда ты вдруг услышишь голос, который позовет тебя, – не важно, с неба ли, с высокой горы, из грозового ли облака или из горящего куста, – немедленно заткни руками уши и беги прочь…Не медли ни одного мгновенья, Элиазер, потому что это грозит тебе ужасом и гибелью…Пускай этот голос обещает тебя сказать что-то очень важное, пускай он убеждает тебя в том, что он тебя спасет, что сделает богатым, что оградит тебя от бед, – не верь ему… И всякий раз, когда его услышишь, закрой глаза, заткни уши и притворись мертвым, чтобы он не смог соблазнить тебя своими обещаниями и повести тем путем, в конце которых нет ничего, кроме безводной пустыни и палящего солнца.

Элиазер: Но как же так, отец?.. Разве мы не должны слушать Крепкого и исполнять его повеления?

Аарон (быстро): Тш-ш-ш… (Приложив палец к губам.) А что он может сказать тебе еще, кроме того, что уже было сказано, Элиазер?.. Разве тот, кто говорит, как повелитель, станет снова утруждать себя ненужными повторениями и беспокоиться о тех, кто не слышал его в первый раз?.. Или, может быть, ты думаешь, что Он станет менять то, что однажды уже решил?.. Так думают безумцы, сын мой. Разве Он человек, чтобы ему колебаться в своих мыслях, как тростник на ветру?.. Пойми, он все сказал, и теперь наша задача не забыть его слов и делать все так, как он велел, наперекор фантазерам и умникам, которые каждый раз готовы начинать все с начала…

Появляется Иешуа. Увидев у постели Аарона Элиазера, смущенно останавливается.

А теперь иди, сын мой, иди… И чтобы ни случилось, помни все, что я тебе сказал.

Элиазер медлит.

Иди, сынок, иди…

Элиазер уходит.

Иешуа (подходя): Вечер близок.

Аарон: Тогда помоги мне подняться, сын Нуна.

Иешуа: Мне кажется, Аарон, тебе было бы лучше не вставать.

Аарон: Возможно, ты прав, Йешу. Но я хотел бы встретить известие, стоя на ногах, а не лежа на земле, так чтобы никто не подумал, что Аарон раздавлен случившимся и жалеет о том, что произошло…(Садясь в постели). Когда он ушел?

Иешуа: Сепфора прибежала, когда тень коснулась большого камня… Как ни считай, а время уже вышло… Я думаю, он уже близко.

Аарон: Надеюсь так и будет. (Протягивая руку к Иешуа). Помоги.

Иешуа помогает Аарону встать на ноги и поддерживает его.

Аарон: Ноги, как из глины… (Делает несколько шагов, держась за Иешуа). Что там за шум?

Иешуа: Я распорядился, чтобы передовые отряды незаметно спустились Иордану и укрылись в прибрежной полосе. Сейчас их никто не заметит, потому что солнце бьет с запада и не дает противнику нас увидеть.

Аарон: Да благословит их Крепкий.

Иешуа: Да благословит их Крепкий.

Аарон: Ты не забыл, о чем я просил тебя вчера?.. Насчет Элиазера?

Иешуа: Можешь не волноваться за него, Аарон. Я все помню, и буду смотреть за ним как за родным сыном. Не сомневайся.

Аарон: Да благословит тебя Крепкий, сын Нуна.

Иешуа: И тебя.

Аарон (делая еще несколько шагов, держась за Иешуа): Я слышал, разведчики рассказывали, что высота стен в Йерихо не меньше четырех человеческих ростов, а ворота оббиты листами меди, которые не пробьет никакая стрела… Это правда?

Иешуа: Да, Аарон. Это правда.

Аарон: Еще они рассказывали, что видели железные колесницы, которые возят лучников, так что ты никогда не знаешь, с какой стороны на тебя посыплются стрелы.

Иешуа: Так и есть, Аарон. Никогда не знаешь.

Аарон: А теперь скажи мне, сын Нуна, тебе не страшно?

Иешуа: Когда твой бог идет перед тобой, о каком страхе можно говорить, Аарон?

Аарон: Их боги тоже не дремлют.

Иешуа: Конечно, Аарон. Но если ты не забыл, у нас есть одно преимущество. В отличие от них, нам некуда возвращаться, так что если мы проиграем эту битву, никто больше не вспомнит про Израиль… (Негромко). А вот и Халев.

На пороге палатки появляется Халев.

Аарон: (негромко): Пусти. (Отпустив Иешуа, делает несколько неуверенных шагов в сторону Халева и останавливается, с трудом удерживаясь на ногах).

Пауза. Аарон и Иешуа смотрят на Халева. Никто не спешит нарушить молчанье.

Халев: Вы смотрите на меня, как будто дети, которые нашалили, когда никого не было дома. (Негромко). Он мертв.

Пауза. Иешуа отходит в сторону.

Аарон: Как он умер?

Халев: Как воин. С мечом в руках и с ненавистью в глазах.

Иешуа: Ты дрался с ним?

Халев: Не я… Ты ведь сказал, что у меня не хватило духа взглянуть ему в глаза. Так оно и вышло. Но я все видел и могу поручиться, что он умер как герой…

Иешуа: А где… где…

Халев: Все в порядке…Я спрятал их тела в расщелине. Там, где их никто не найдет.

Аарон: Их?.. Ты сказал "их", Халев?.. Что это значит?

Халев медленно достает из кармана слегка позвякивающие бусы Сепфоры.

Аарон (едва удержавшись на ногах, держась за столб): Как?.. И Сепфора?.. Но почему, почему?

Халев: А ты что хотел, Аарон?.. Чтобы она бегала по лагерю и спрашивала у всех, где ее муж?.. Чтобы началась паника и все бы, наконец, открылось?.. Надо было быть последним глупцом, чтобы оставить ее в живых.

Аарон: Мы так не договаривались …

Халев: Что сделано, то сделано.

Аарон: Что с нами будет, если мы начнем убивать детей и женщин?.. (Иешуа). А ты?.. Ты знал?.. Да?.. Знал и не сказал… Ах, Иешуа…

Иешуа: Что делать, Аарон. Мы знали, что ты будешь против, поэтому решили ничего тебе не говорить.

Аарон: Но зачем?.. Зачем?

Иешуа: Никто не хотел ее смерти, но все повернулось так, что у нас не было другого выхода… Представь, что было бы когда хотя бы небольшая часть того, что мы знаем, стало известно толпе?.. Хватило бы и двух слов, чтобы мы остались в одиночестве перед разъяренной толпой.

Халев: Вот именно. А так мы откупились небольшой кровью от больших бед… И не говори, что ты этого не предвидел, Аарон.

Аарон: Но не Сепфору… Нет, нет…

Халев: А что она такое без Моше, Аарон?.. Несчастная вдова, которая доживает свой век из милости?.. А так она ушла женой Моше и в памяти людской осталась как его верная Сепфора, о которой будут помнить до тех пор, пока помнят Моше… Видел бы ты, как они лежат рядышком, словно влюбленные голубки в пору, когда цветут маки.

Аарон (едва слышно): Бедная Сепфора…

Иешуа: А те, кто был с тобою?

Халев: О них не беспокойся. Они тоже уже ничего не скажут.

Иешуа: Не хватятся?

Халев: А если и хватятся, то завтра все будут заняты уже другим, чтобы помнить про вчерашний день.

Иешуа: Так значит, все…

Халев: Да, значит, все… Надеюсь, все что нам пришлось сегодня сделать окупиться и принесет плоды…А завтра на рассвете, мы скажем всем, что Моше ушел в горы, чтобы молить Крепкого о победе и пусть меня разорвут демоны, если к полудню Йерехо не запылает.

Иешуа: Он запылает, Халев, можешь мне поверить.

Халев: Не разуверюсь в этом, даже если сам Крепкий придет и примется меня в этом разубеждать… (Иешуа). Ну, что, идем?

Иешуа: Идем… (Аарону). Помочь тебе?

Аарон: Не надо.

Иешуа: Тогда прощай.

Аарон: Прощай сын Нуна.

Халев: Прощай, Аарон.

Аарон: Прощайте.

Халев и Иешуа уходят. Аарон медленно и с большим трудом идет по палатке, едва передвигая ноги.

(Бормочет). Прощайте, прощайте… Еще недолго нам прощаться, нет, не долго… Тогда узнаете, как жить без старого Аарона… Посмотрим, кто вам подсчитает тогда овец м овечий приплод, кто измерит далеко ли до новолуния, кто вылечит лихорадку и отличит золото от бронзы…Еще спросите – где Аарон?.. А он уже там, где его не достанет и Крепкий, так глубока его могила и беспробуден сон…

Короткая пауза.

Бедная Сепфора… (Бесшумно плачет, держась за центральный столб). Кто знал, кто знал…

Небольшая пауза.

(Сделав несколько шагов, вдруг резко оборачивается). Кто тут?.. Я ничего не вижу… (Всматриваясь перед собой). Это ты?.. Ты?.. Решил вернуться?.. Или хочешь, чтобы я раскаялся в случившемся и попросил бы у тебя прощенья? (Негромко смеется). Нет, нет, брат. Ты сам виноват во всем, что случилось. Ты, а не я или Иешуа. Посмотри, завтра ты мог бы идти впереди своих воинов и петь во славу Крепкому наши священные гимны, но ты не захотел. Ты решил, что тебе лучше остаться на этом берегу, вот ты и остался, брат, и это даже хорошо, что ты навсегда останешься здесь и не пойдешь дальше… Подумай сам, что было бы, если бы ты вступил в эту землю? Ты бы ворчал, и брюзжал, и был бы вечно недоволен тем, что люди несовершенны, что они глупы, привередливы, жадны, что им нужны не мечтатели и фантазеры, а воины и каменотесы, строители, священники и кузнецы, все те, на ком будет держаться слава и сила Израиля…Конечно, они не такие совершенные, как тебе бы хотелось, но что же делать, брат?.. Они могут прилгнуть, украсть или даже убить, но зато они никогда не осмелятся усомниться в словах Крепкого и тех, кого он избрал своими служителями. (Помедлив, громко). Бог поступил мудро, брат, что обманул тебя. Потому что у Него совсем другая задача. Он занят своим народом, о котором надо заботиться, и который надо учить, кормить и одевать. Народом, которому надо дать эту землю, эти города и эти пастбища, чтобы он мог рожать детей и приносить жертвы, строить и защищаться, разводить овец и сеять хлеб. (Сердито, словно отвечая на слова невидимого собеседника). Конечно, Он больше не будет говорить нам через тебя. Но зачем Ему говорить, Моше? Что еще Он мог бы сказать нам сверх того, что уже сказал? Посмотри, разве не все уже сказано, брат? А все сказанное разве уже не записано? И разве не в том смысл этого записанного, чтобы оно сегодня было тем же, что и вчера, и через год, и через сотню лет то же, что и сегодня?.. Сам Крепкий не захочет вспоминать так, как оно было на самом деле, потому что на самом деле всегда было так, как записано в нашей книге…

Медленно ковыляет по палатке и опускается на землю возле раскладного столика с письменными принадлежностями.

Вот почему, когда я беру свою кисточку и пишу, то этим я помогаю родиться будущему. Тому будущему, которое будет думать, чувствовать и понимать, так как думаем, чувствуем и понимаем сегодня мы… (Взяв в руки кисточку и разложив на столике пергамент). Вот как сейчас, брат, когда я расскажу о тебе то, что будут помнить и через тысячу лет. То, что теперь всегда будут считать правдой, не подозревая ни о чем другом… (Записывает и одновременноговорит). В год Черной Овцы… в месяц Кислев… на горе Нево… умер Моше… и не вошел… в землю обетованную… потому что… такова была воля Крепкого… который воспротивился тому… чтобы он спустился… в Землю текущую молоком и медом… и повелевший, чтобы он остался на этом берегу… (Отложив кисточку). А почему?.. Потому что был он фантазер и мечтатель, и думал, что человека можно переделать и заставить быть лучше, хоть это не под силу даже самому Крепкому… Но это я писать не стану, чтобы не смущать тех, кто придет за нами и тех кто придет после них…

Пауза.

(Глухо). Конечно, что и говорить. Мои глаза еще не настолько ослепли, чтобы я не видел того, что все мы – всего лишь тень, которую отбрасывает Моше и Тот, с Кем он говорил на горе Хорив… Только тени, которые думают, что они существует сам по себе, не догадываясь, какие они на самом деле жалкие и пустые…К счастью никто не знает этого, кроме старого Аарона, который скоро унесет это знание вместе с собой в могилу. Что же делать, если весь мир может держаться только на лжи?.. И все-таки пока я еще дышу, я почти вижу, как они спустятся в долину и с первыми лучами солнца перейдут Иордан, как пойдут, поднимая к небу клубы пыли и пугая жителей городов звуками труб и звоном бубнов, как запылают Иерехон и Гай и крики побежденных смешаются с криками победителей… Да, брат. Сам Крепкий пойдет перед ними под пение стрел и рев шофаров, смущая сердца врагов и ободряя слабых… Я вижу, как они будут радоваться, считая добычу, откладывая серебро к серебру, железо к железу, а кожу к коже, как будут смеяться, гладя верблюдов и запуская пальцы в густую шерсть овец, как станут ликовать, разрушая чужие святилища и изгоняя прочь чужих богов!.. (Глухо). Пусть они думают, что это и есть то, ради чего человек приходит на эту землю. Что же делать, если сам Крепкий не может дать им большего, – чего уж тут говорить о тебе, брат, с твоими нелепыми фантазиями, которые никто никогда не понимал?.. Ах, брат, Разве ты не знал, что все в мире устроено правильно, так как надо? Зима идет за осенью, а лето за весной: День следует за ночью, а ночь за днем? Огонь гаснет, спалив всю траву, а бегство всегда заканчивается возвращением?.. Разве не говорил ты сам, что рано или поздно мы все равно вернемся?.. И вот мы возвращаемся, брат, возвращаемся, как возвращаются осенью птицы, как возвращается после сна память, возвращая тебе весь мир… (Глухо). Мы возвращаемся брат… Возвращаемся домой… Домой… (Смолкает, медленно опустившись на свою постель).

Долгая пауза.

Занавес

Июль 2011 г.

Жизнь – дерьмо

Пьеса в одном действии

Действующие лица:

Наталья

Борис

Маляр

Телефон

Большая прихожая в самом разгаре ремонта. Обои сорваны, кое-где пол застелен газетами. Потолок уже побелен, но люстра еще не повешена и в прихожей сиротливо горит только одна лампочка без абажура. В глубине сцены – входная дверь, справа от которой – начало небольшого коридора, ведущего на кухню, слева – вешалка с одеждой.

Если не считать этой вешалки, двух стульев и раскрытой стремянки, на ступеньках которой стоит телефон, – прихожая пуста. Возле правой и левой кулис – друг против друга – расположены две двери, ведущие в жилые комнаты. Правая из них слегка приоткрыта, и из-за нее довольно громко доносятся звуки классической музыки.

Долгая пауза. Играет музыка.

Из дверей правой кулисы появляется Маляр. Выпачканная краской и мелом рабочая одежда. На голове – пилотка, свернутая из газеты. Подойдя к левой двери, он, чуть помедлив, негромко стучит, затем ждет, наклонив голову и прислушиваясь. Не дождавшись ответа, стучит еще раз.

Маляр (негромко зовет): Хозяйка… (Прислушивается). Наталья… э-э… Эдуардовна… (Вновь прислушивается, затем немного помедлив, стучит снова). Посмотрите, что у нас получилось. (Прислушивается и вновь стучит, негромко). Хозяйка?.. (Услышав за дверью шаги, поспешно отходит в сторону).

Наталья (появляясь на пороге): Уже?.. (Зевает). Как же вы быстро-то… А я заснула. И совсем не вовремя.

Маляр (искренне огорчен): Ох, Господи! Простите меня, ради Бога. Расстучался, прямо как в лесу!

Наталья: Нет, нет, это хорошо, что вы меня разбудили. Днем спать все равно вредно. (Зевая, идет за маляром). Ну, пойдемте… (Зевая) Посмотрим… (Исчезает вслед за Маляром в комнате).

Пауза. Прихожая пуста. Льется музыка. Из-за приоткрытой двери, за которой скрылись Наталья и Маляр, доносятся невнятные голоса.

(Вновь появляясь в прихожей вместе с Маляром, уже вполне проснувшись, идет по сцене, холодно). А я вам еще раз повторяю, что это совсем не то, что я хотела. Нет и еще раз, нет! Потому что цвет должен быть мягкий. Мягкий, а не такой агрессивный, как этот. (Обернувшись, смотрит на Маляра). Вы хоть понимаете, о чем я говорю?

Маляр (смиренно): Отчего же. Я понимаю. Цвет должен быть мягкий. (Вздыхает, глядя в сторону).

Наталья: Господи, ну, как же вам, наконец, объяснить?.. Цвет должен быть мягкий, воздушный, тонкий, а не такой, чтобы зайдя в комнату, хотелось немедленно выпрыгнуть в окно. Неужели, вы сами этого не чувствуете?

Маляр (негромко и застенчиво, выдавая в себе человека, который не умеет врать): Лично мне, например, нравится.

Наталья (почти с отвращением показывая пальцем в сторону комнаты, откуда они только что вышли): Вот этот?.. Этот?.. Вы это что, серьезно?

Маляр: Ну, почему же? Хороший колер. Строгий, собранный. Такой, знаете ли… (Жестикулирует, не находя нужного слова). Солидный. Напоминает даже ми-диез, если вы знаете…

Наталья: Что?

Маляр: Это нота такая. (Негромко поет). Ми-и… (Увлекаясь). Ми-и… Вот, послушайте… Ми-и… (Поет). Ми-и… Видите, как похоже?.. Ми-и… (Неожиданно с удовольствием и во весь голос, расправив плечи). Ми-и-и-и-и… (Оборвав себя, со смущенным смешком). Простите… увлекся.

Наталья с отвращением смотрит на Маляра. Короткая пауза.

Наталья (ледяным голосом): Знаете что?

Маляр подавлено молчит.

(Грубо). Вы этим вот вашим ми-диезом, можете, если хотите, красить хоть ограды на кладбище. А я хочу, чтобы в моей квартире цвет был точно такой же, как в каталоге. Мягкий, тонкий и прозрачный… Понятно?.. Точно такой же!

Маляр: Понятно. Мягкий, тонкий, прозрачный. Как в каталоге.

Наталья: Не диез.

Маляр (покорно): Не диез.

Наталья: Воздушный, светлый, спокойный. Чтобы рядом с ним можно было отдохнуть и ни о чем не думать. Чтобы он напоминал о приятном, а не черт знает о чем! (Нервничая). И пожалуйста, я вас очень прошу, сделайте, наконец, потише этого вашего Брамса, или кто там у вас, если вы не хотите, чтобы я с ума сошла! (Закрывая дверь, откуда доносится музыка). Я, конечно, понимаю, что это классика и все такое, но ведь надо же и меру знать… (Нервно смеется). По нынешним-то временам это и звучит даже как-то дико. (Почти с отвращением). Бр-рамс!.. Все вокруг слушают «Happy end», а вы слушаете Брамса и при этом целый день. Не удивительно, что вы хотите покрасить нас в такие мрачные тона.

Маляр (подавлен): Помилуйте, Наталья… Э… Э.... Ну, какой же это Брамс?.. Это Малер… Малер.

Наталья: Что? (Несколько мгновений непонимающе смотрит на Маляра, с отвращением). Господи, да какая, в конце концов, разница! Я ведь просто так сказала. Первое, что мне в голову пришло. Тем более, если вы хотите знать, то, по-моему, это теперь совершенно все равно. Потому что из ста человек вряд ли хотя бы один отличит сегодня одного от другого… Можете даже не стараться. Никто не отличит.

Маляр (потрясен): Как же это, не отличит?.. Это Малера-то от Брамса?

Наталья: Вот именно. (Почти с удовольствием). А вы как думали? Малера от Брамса, Брамса от Шнитке, левое от правого, черного от белого… Да, что там из ста! Хорошо, если хотя бы один из тысячи отличит! Из десяти тысяч! (Сердито). И не смотрите на меня так, словно для вас это большая новость. Потому что вы не хуже меня знаете, что никому уже давно нет никакого дела ни до Малера, ни до Брамса, ни до чего-нибудь там еще!.. А знаете, почему? (Почти кричит). Потому что все давно уже с удовольствием слушают «Happy end»!

Маляр (тоскуя): Да как же это можно, не отличить? (Быстро распахивает закрытую дверь). Как же это можно?.. Вы сами послушайте… (Несколько мгновений стоит, слушая плывущие из комнаты звуки, затем, размахивая руками, громко трубит долгую музыкальную фразу). Та-та-та-та-ра-ра-ра…Тра-та-та та-та… Ну, какой же это Брамс? (Трубит).

Наталья закрывает уши руками.

(Оборвав пение). Разве это Брамс? (Поет во весь голос). Тра-та-та-та-ра-ра… А-а-а-а-а-а-а!..

Наталья (кричит): Ради Бога!.. (С грохотом захлопывает дверь и медленно опускается на стул).

Короткая пауза.

(Негромко). Ради Бога…

Небольшая пауза.

(Издалека, негромко). Не знаю, что это такое сегодня со мной. Бросаюсь на всех с утра, словно цепная собака. Извините.

Маляр: Ничего, ничего. Это бывает.

Наталья: А главное, совершенно на пустом месте.

Маляр: А вы выпейте что-нибудь… Валерьянку или боярышник… Выпейте, выпейте.

Наталья: Лучше уж коньяку.

Маляр: Можно, конечно, и коньяку, если есть.

Наталья: Увы. (Поднявшись со стула). Боюсь, что как раз с коньяком у нас сегодня небольшая проблема. Потому что коньяк у нас кончился еще в прошлом году. (Идет к двери, но на пороге останавливается, смягчаясь). А вы знаете, что у вас голос хороший? Такой, знаете ли… громкий. У меня даже в ушах зазвенело от этого вашего диеза… Вы случайно не в музыкальную школу кончали?

Маляр: Музыкальную кончал… И школу, и консерваторию.

Наталья (удивленно): И консерваторию?

Маляр: По классу фортепьяно и даже, представьте себе, с отличием, чему целиком обязан моему руководителю, профессору Вениаминову.

Наталья: Ну, теперь мне все понятно. (Смеется). Ми-диез, да? (Смеется). По классу фортепьяно, да еще с отличием… Никогда бы не подумала.

Маляр: Думаете, я вас обманываю?

Наталья: Ну, что вы. Конечно, нет. Просто, это все-таки немного странно. Человек закончил консерваторию, а работает маляром… Жизнь – дерьмо, да?

Маляр: Простите?

Наталья: Это пословица такая. Жизнь – дерьмо. Вы ведь, наверное, по этой причине пошли маляром работать?

Маляр (несколько растерян): Даже и не знаю, что вам и сказать-то на это… В каком-то, разумеется, смысле, наверное, вы даже правы… Потому что, определенно, не все в жизни складывается так, как нам хотелось бы. (Путаясь и краснея). Рассчитываешь-то ведь на одно, а в результате получаешь совершенно другое, так что иной раз, извиняюсь, только руками разведешь, до чего все это иногда не поддается никакому разумному объяснению… (В замешательстве). Я, кажется, опять что-то не то говорю…

Наталья: Почему же не то? Вы как раз то говорите… Только вы лучше, знаете что?.. Никогда ничего не объясняйте… Скажите просто – жизнь – дерьмо – и не надо ничего объяснять. Потому что тогда и так все будет ясно.

Маляр (смущенно посмеиваясь): Боюсь, что это все-таки как-то не совсем удобно получится.

Наталья: А вы не бойтесь. Чего тут неудобного? Ведь это как пословица. Годится на все случаи… Жизнь – дерьмо. Сказал и не надо больше ничего объяснять.

Маляр: Говорите, не надо ничего объяснять?

Наталья: Абсолютно.

Маляр (посмеиваясь): А может, вы и правы… Знаете? Хоть мама и учила меня не употреблять эти простонародные выражения, но иногда, мне кажется, что они все-таки часто бывают чрезвычайно к месту. Иной раз до такой степени, что только с большим трудом себя удержишь, чтобы не сказать чего-нибудь такого прилюдно… (Хлопая себя по карману куртки, в поисках ручки). А это я, пожалуй, даже запишу, если вы не возражаете.

Наталья: Думаете, что так не запомните?

Маляр (доставая из кармана карандаш): Можете мне не верить, Наталья… Э…Э…

Наталья: Эдуардовна.

Маляр: Да… Но только у меня в последнее время такая память стала, что я не могу даже номер своего телефона запомнить. Все записываю. (Снимает с головы бумажную пилотку и записывает на ее полях, негромко). Значит, жизнь, говорите…

Наталья: Дерьмо.

Маляр (записывая): Звучит, пожалуй, как какая-нибудь ключевая фраза из хорошего скрипичного концерта… (Вновь надевая пилотку). Интересно, кто это первый сказал?

Наталья: Это Адам первый сказал.

Маляр: Адам даже?.. Ну, Адам-то знал, что говорить.

Наталья: Рада, что вам понравилось. (Помедлив). Но только я все равно вас попрошу. Сделайте, пожалуйста, вашего Малера немного потише. А то что-то мне от него как-то не по себе сегодня. (Уходит в свою комнату).

Маляр: Непременно сделаем. (Посмеиваясь, идет к двери). Отчего же не сделать… Сделаем, как скажете. (Хихикая, скрывается в комнате, оставив дверь слегка приоткрытой).

На какое-то время музыка становится тише.

Пауза, во время которой входная дверь открывается и в прихожей появляется Борис. Поставив портфель возле двери, он снимает плащ и вешает его на вешалку, после чего подходит к приоткрытой двери, за которой работает Маляр. Остановившись, какое-то время стоит, заглядывая в комнату, откуда доносится музыка, затем, кривляясь и нелепо размахивая руками, изображает дирижера, после чего решительно прикрывает дверь. Музыка вновь становится глуше.

Подойдя к стремянке и сняв со ступенек телефон, Борис садится на стул. Поставив телефон на колени, набирает номер.

Борис: Алло… Алло. Добрый вечер. Нельзя ли мне поговорить с Валентином Ко… С Константином Валентиновичем… Еще не появился?.. Понятно… Но появится?.. Я знаю, что он сегодня уезжает… Спасибо… Нет, нет, я обязательно перезвоню, потому что у меня к нему очень важное дело… Обязательно. (Повесив трубку и поставив телефон на ступеньку стремянки, без особого чувства). Дура. (Злобно). Дура…

Наталья (появляясь на пороге). Кто это «дура»?

Борис: Никто.

Наталья: А я слышу твой голос и не пойму, откуда… Ты пришел?

Борис: Нет.

Наталья: А мне послышалось, что пришел.

Борис: Даже и не думал.

Наталья: Понятно. (Подходя). А кому ты звонил?

Борис: Не скажу.

Наталья: Какой-то ты сегодня противный, мне кажется. (Подойдя сзади, обнимает сидящего). Гадкий, колючий, неласковый… Хочешь, я тебя рассмешу?

Борис: Нет.

Наталья (понизив голос): Представь себе, наш маляр закончил консерваторию по классу фортепьяно. И даже с отличием. Правда, смешно?

Борис: Очень.

Наталья (шепотом): Нет, серьезно. Он сегодня целый день травил меня Малером.

Борис (сажая Наталью к себе на колени): Вижу, вы тут без меня времени зря не теряли… Он к тебе приставал?

Наталья: К сожалению, нет.

Борис (опрокидывая Наталью к полу): К сожалению?

Наталья: К сожалению.

Борис (пригибая ее еще дальше к полу): Не приставал?

Наталья: Даже и не думал.

Борис: Скажите, пожалуйста, какой мерзавец. Шляется целый день по квартире, где живет красивая женщина и у него даже в голове нет, чтобы этим воспользоваться… Знаешь, что? (Возвращая Наталью в нормальное положение). Я думаю, это потому что он импотент… Нет, серьезно. Станешь импотентом, если все время слушаешь такую музыку.

Наталья (соскочив с колен Бориса и поправляя волосы): Ты меня растрепал!

Борис: Ничего, тебе идет. (Медленно подвигаясь вместе со стулом к Наталье). К тому же от растрепанной женщины во все стороны разносятся флюиды. (Схватив Наталью за руку, пытается снова посадить ее к себе на колени). Ф-ш-ш-ш… Стоит только какому-нибудь проходящему мимо мужчине оказаться рядом, как это может повлечь за собой множество непредсказуемых последствий.

Наталья: А по-моему, очень даже предсказуемых. (Пытаясь вырваться). Пусти.

Борис (пытаясь поцеловать Наталью): И не подумаю…

Наталья (отворачиваясь): Боря, ну, не дури… (Понизив голос). Я же тебе сказала. Наш маляр закончил консерваторию. У него наверняка абсолютный слух. Он все слышит.

Борис: Всего, к счастью, не слышит даже твоя мать. (Пытается поцеловать Наталью).

Наталья (уворачиваясь): А я говорю тебе, что он все слышит.

Борис: Господи, да, что он там может слышать! Как, по-твоему, можно что-нибудь слышать, если у тебя в комнате играют сразу тридцать скрипок?.. Да, пожалуйста! (Не отпуская Наталью, в сторону двери, негромко). Господин маляр… А, господин маляр… Порадуйте нас, пожалуйста, своим появлением… И побыстрее, если можно.

Короткая пауза. Дверь в комнату, где идет работа, остается закрытой.

Господин маляр… (Наталье). Ну, что, убедилась?

Дверь открывается и, вместе с ворвавшейся в прихожую музыкой, вытирая тряпкой руки, на пороге появляется Маляр.

(Вздрогнув от неожиданности, сквозь зубы). Господи, Боже мой…

Фыркнув, Наталья быстро соскакивает с колен Бориса.

Маляр: Звали?

Борис: Вас? (Оглядываясь на Наталью). Зачем?.. Никого мы не звали.

Маляр: Это что же, выходит мне опять послышалось?.. Да, что же это за напасть-то такая!

Борис: Даже и не думали никого звать.

Маляр: Просто какое-то, извиняюсь, наказание. И главное, голос совершенно как у вас. Просто копия вашего.

Наталья негромко хихикает.

Борис: Ну, извините.

Маляр: Нет, это вы меня извините. Со мной ведь такое случается теперь на каждом шагу. В иной день по несколько раз могут так вот окликнуть, только успевай оглядываться. (Отчего-то понизив голос). И знаете, что любопытно? Говорят, что чаще всего это случается у людей с абсолютным слухом. Вот как у меня.

Борис (сдержанно): Возможно.

Маляр: Вы тоже так считаете?

Борис: Не знаю. Может быть. (С плохо скрытым раздражением). Сейчас, во всяком случае, вас, по-моему, никто не звал.

Маляр: Да, да, да… Простите. Просто наказание какое-то… (Исчезает, и сразу появляется). Но голос все равно был просто копия вашего. Какое-то, извиняюсь, просто чудо природы. (Посмеиваясь, исчезает окончательно, оставив дверь слегка приоткрытой).

Быстро закрыв за Маляром дверь и прислонившись к ней спиной, Наталья бесшумно смеется. Короткая пауза.

Борис: Очень смешно. (Поднявшись со стула, идет по сцене). Ну? И что дальше? Будем теперь шепотом разговаривать?

Наталья: Я же тебя предупреждала, Боря. У него абсолютный слух.

Борис: Ради Бога, Наташа, не говори только глупости! (Оглянувшись на дверь, продолжает, понизив голос). Лучше скажи мне, когда, наконец, все это кончится?.. (Идет по сцене). Ведь это просто дурдом какой-то! Приходишь домой, а там краской воняет и Малер орет. Не надо даже в филармонию ходить. А зачем? Открыл дверь, взял стул и сиди себе, слушай, пока за тобой санитары не приедут. (Развернув стул в сторону двери, вновь садится, театрально закинув ногу на ногу, злобно). Слава Богу, к нам еще цирк не догадался переехать.

Наталья: Но ведь это же ремонт, Боря. Ремонт за один день не делается. Потерпи еще немного.

Не отвечая, Борис молча смотрит, отвернувшись в другую сторону.

Ну, правда, совсем немножко… Какую-то капельку.

Борис молчит.

(Подходя). Ну, пожалуйста. (Наклоняясь к Борису). Совсем чуть-чуть. Ради меня.

Борис молчит.

Ну, милый…

Борис (капризно): Ладно. Но только ради тебя. (Быстро вскочив со стула, обнимает Наталью).

Небольшая пауза. Целуя Наталью, Борис, одновременно, подталкивает ее к двери.

Наталья (слабо): Боря… Прекрати.

Борис: Это флюиды. Я предупреждал. С ними шутки плохи.

Наталья: Ты с ума сошел.

Борис: Плевать. Мы, слава Богу, пока еще на своей территории. (Оглядываясь на пороге). Надеюсь, этот недоучившийся контрабас, по крайней мере, не имеет привычки подсматривать в замочные скважины. (Скрывается вместе с Натальей за дверью, но тут же появляясь вновь, высунув голову; громким шепотом в сторону противоположной двери, выразительно). Идиот. (Исчезает).

Дверь захлопывается, слышно щелканье замка. Почти одновременно, открывается противоположная дверь и оттуда выглядывает Маляр. Несколько мгновений стоит, прислушиваясь.

Маляр: Надо же… Опять почудилось… Ну, что ты будешь делать? (Скрывается в комнате).

Пауза.

За закрытой дверью едва слышно играет музыка.

Спустя какое-то время, в прихожей вновь появляется Маляр. Сняв со ступенек стремянки телефон, он ставит его на стул, затем складывает стремянку и скрывается с ней в своей комнате, прикрыв за собой дверь.

Долгая пауза, которую прерывает резкий телефонный звонок.

Телефон звонит, музыка за дверью играет, но никто не торопится подойти и снять трубку. Наконец, звонки прекращаются, и почти сразу же в прихожей появляется Маляр со стремянкой. Поставив стремянку на прежнее место, он уходит, оставив за собой неприкрытую дверь. Спустя короткое время телефон начинает звонить вновь.

Длится пауза.

Телефон настойчиво звонит.

Из-за приоткрытой двери льется музыка.

Маляр (появляясь на пороге): Иду, иду… (Взяв трубку). Алло… Алло… Ничего не слышу… Вам кого?.. Я спрашиваю, кого вам?… Сейчас… (Положив трубку, робко стучит в противоположную дверь). Наталья… э-э… э…(В сторону). Господи… Вас к телефону. (Прислушиваясь, ждет ответа и, не дождавшись, стучит снова).

Короткая пауза. За дверью тишина.

(Неуверенно). Наталья Эдуардовна… (Вновь осторожно стучит).

Кажется, что за дверью, наконец, слышен какой-то невнятный шум.

(Отходя от двери). К телефону…

Борис (появляясь на пороге, теперь он в халате, волосы взъерошены): Спасибо… (Прикрыв за собой дверь, идет к телефону).

Маляр возвращается в свою комнату, оставив дверь открытой.

(Сквозь зубы, не то вслед Маляру, не то – обращаясь к телефону). Идиот. (Взяв трубку, подносит ее к уху и какое-то время стоит, не говоря ни слова, затем вновь кладет трубку на прежнее место и, возвратившись к двери, громко стучит.) Наталья!.. К телефону.

Небольшая пауза. Подойдя к двери, за которой скрылся Маляр, Борис начинает дирижировать, нелепо подпрыгивая и делая идиотски серьезные гримасы.

На пороге появляется Наталья. Теперь на ней точно такой же халат, как и на Борисе.

Наталья: Меня?

Борис (дирижируя): Возможно.

Наталья: Ты что, спросить не мог? (Подойдя и взяв телефонную трубку). Алло. Я слушаю… Алло. Говорите, я слушаю… (Кричит в сторону открытой двери). Да, убавьте же вы, наконец, свою музыку, ради Бога, я ничего не слышу!.. (В трубку). Алло… Сейчас, одну минуту… (Взяв телефон, быстро уходит на кухню, волоча за собой длинный шнур).

Прекратив дирижировать и прикрыв дверь, Борис возвращается в свою комнату.

Прихожая вновь пуста, едва слышно доносится музыка.

Долгая пауза, во время которой, музыка заканчивается, а затем начинается вновь.

Держа в руках телефон, из кухни медленно возвращается Наталья. Шуршит тянущийся по газетам телефонный шнур. Медленно подойдя к одному из стульев, она опускается на него вместе с телефоном и замирает, без выражения глядя перед собой.

Длится пауза.

Глухо играет за дверью музыка. Внезапно телефон на коленях Натальи начинает звонить, однако она не делает никаких попыток снять трубку, словно не слыша звонка.

Длится пауза, телефон звонит, играет музыка.

Борис (высунув голову из-за приоткрытой двери): Ты, что, оглохла? (Запахивая халат, быстро выходит из-за двери и снимает трубку). Алло… Алло… (Бросив трубку). Эй, что с тобой?

Наталья молчит.

(Догадываясь). Плохие новости?

Наталья: Да.

Борис: Я почему-то так и подумал. (Взяв телефон, ставит его на ступеньку стремянки, затем садится на соседний стул). Надеюсь, все-таки не очень плохие?

Наталья: Очень.

Борис: Тогда, может, завтра?

Наталья молчит. Небольшая пауза.

(Поднявшись, решительно). Знаешь, давай тогда все-таки завтра. (Направляется в комнату).

Наталья: Ольга умерла.

Борис (обернувшись): Что?.. Какая еще Ольга? (Медленно возвращается назад).

Короткая пауза.

Наталья (поднимаясь, с трудом): Наша. Грюнвальд. Леша звонил из Гамбурга.

Борис молча опускается на свободный стул. Наталья бесцельно идет по сцене.

Борис (тихо): Это что, шутка?.. Как это умерла?

Наталья: Вот так. Попала под машину.

Борис: Господи, под какую еще машину?

Наталья: Не знаю. Под какую-то. Под грузовик. (Исчезает в комнате).

Борис: Под грузовик. Господи. Под какой еще грузовик? (Поднявшись, скрывается в комнате вслед за Натальей).

Пауза. Едва слышен невнятный звук голосов. За закрытой дверью играет музыка. Наталья вновь появляется в прихожей и вслед за ней появляется Борис.

(Идет за Натальей, продолжая разговор). Тогда я не понимаю. Почему ты говоришь, что это случилось неделю назад? Мы ведь с ней разговаривали неделю назад, я хорошо помню.

Наталья (идет по сцене): Мы разговаривали с ней в конце октября, Боря. В самом конце октября. Это было две недели назад.

Борис: Ладно. Хорошо. Пускай две недели, я не спорю. (Идет за Натальей). Тогда объясни мне, почему мы узнаем об этом только сегодня?

Наталья (остановившись): Да, не ходи же ты за мной, как хвост! Я ведь тебе уже сказала. Потому что она неделю лежала в коме, вот почему. Надеялись, что она сумеет выкарабкаться, поэтому никому не звонили. (Опускаясь на стул). А потом она умерла. Сегодня утром. В десять часов. Ну что тебе еще не понятно?

Борис (опускаясь на свободный стул, издалека): Мне вообще ничего не понятно… (Помедлив, едва слышно). Господи, Боже мой. Это просто бред какой-то… Машина. Грузовик…

Короткая пауза.

Нет, ты только подумай. Стоило уезжать из этого дерьма, чтобы попасть под машину в Германии… Не понимаю.

Наталья (негромко): Я сама ничего не понимаю. Вижу только, какое все это дерьмо. (Поднявшись, бесцельно идет по сцене).

Борис быстро поднимается вслед за ней, словно опасаясь остаться один. Пауза, в продолжение которой, Наталья возвращается и вновь опускается на стул. Вслед за ней сразу садится Борис.

Длится пауза.

(Издали, без всякого выражения). Как все-таки интересно…

Борис: Что?

Наталья молчит.

Что интересно?

Наталья: Интересно, почему так много правильных вещей чаще всего кажутся такими затасканными, что просто язык не поворачивается их повторить?.. Не знаешь, почему?

Борис молчит.

Целая гора затасканных слов, от которых всех тошнит. И все равно почему-то обязательно хочется сказать какую-нибудь банальность. Что-нибудь вроде того, что всегда думала, что такое может случиться с кем угодно, но только не с тобой и не с твоими близкими. Или что-нибудь еще в этом роде. Как будто от этого что-то может измениться.

Борис: Скажи, если хочешь.

Наталья: Сам скажи. (Поднявшись, идет в комнату).

Вскочив, Борис идет вслед за ней.

Да, не ходи же ты за мной!

Борис: Я и не хожу. (Скрывается вместе с Натальей в комнате, закрыв за собой дверь).

Пауза. Прихожая пуста. Из-за двери по-прежнему негромко доносится музыка. Затем начинает звонить телефон. Спустя какое-то время из приоткрывшейся двери высовывается голова Маляра. Несколько мгновений он смотрит на звонящий телефон, затем бесшумно исчезает, плотно прикрыв за собой дверь.

Длится пауза, играет музыка, звонит телефон. Наконец, он смолкает и почти сразу же в прихожей появляются Наталья и Борис.

(Продолжая разговор). Думаешь, что это просто совпадение?

Наталья: Не знаю.

Борис: Нет, правда. Как будто действительно что-то почувствовал, так было плохо. И время как раз было где-то около десяти…

Взяв стул, Наталья садится возле стремянки и поднимает телефонную трубку. Борис бесцельно меряет сцену шагами.

Наталья (медленно набирая номер): Мне тоже утром плохо было. Как будто кто-то по голове стукнул. (Неожиданно швырнув телефонную трубку). Нет, Боря, я не могу. Звони сам, если хочешь.

Борис: Тогда не звони. Позвонишь завтра. Какая теперь разница?

Наталья (издалека): Не знаю. Никакой.

Борис: Вот именно. (Садится на соседний стул за спиной Натальи).

Небольшая пауза.

Наталья: Ладно. Завтра, так завтра.

Пауза. Борис и Наталья молча сидят, глядя в разные стороны.

(С нервным смешком.) Нет, правда. Такое чувство, как будто тебя саму похоронили, да еще и заживо. Как в дурном кошмаре. Ты орешь, а тебя никто не слышит.

Борис: Я тебя слышу.

Наталья: Ну, вот разве что ты. (Чуть повернувшись, берет Бориса за руку).

Небольшая пауза.

(Тихо). Странно, правда?.. Ольги нет, а мы делаем ремонт, который она никогда не увидит.

Короткая пауза. Борис молчит.

У меня так болит голова, как будто сейчас треснет.

Борис: Давай я тебя уложу.

Наталья: Не хочу.

Борис: Ты ляжешь, а я с тобой посижу.

Наталья: Потом. Не сейчас.

Неожиданно громко звонит телефон.

(Вздрогнув). О, Господи!..

Борис: Подойдешь?

Наталья протягивает к телефону руку и сразу опускает ее. Телефон звонит.

Наталья: Может, лучше ты?

Борис: Господи, ну, какая разница-то?..

В дверях появляется Маляр. Музыка сразу становится громче. Телефон звонит.

Ну, хорошо, давай я. (Не поднимаясь, издали протягивает к телефону руку).

Наталья: Ладно, я сама. (Маляру). Прикройте, пожалуйста, дверь. (Сняв трубку). Алло.

Маляр плотно закрывает дверь. Музыка становится глуше.

Да, Мариночка, это я… (Поднимается со стула). Да… Конечно… Леша звонил… Только что… Мы еще сами в себя не пришли. (Борису). Это Марина. (Продолжая разговаривать, идет с телефоном на кухню). Утром… Да. В десять… Ничего пока не знаю… Нет, не звонила. (Уходит).

Маляр (проводив Наталью взглядом, шепотом): А что это на Натальи-то Алексеевне просто лица нет? Или это свет так падает?

Борис (холодно): Это свет так падает. Только он, извините, на Наталью Эдуардовну падает, с вашего позволения.

Маляр: Ох, Боже мой, а я что сказал?

Борис: Вы – на Наталью Алексеевну сказали.

Маляр (расстроен): Вот ведь память-то, ей-Богу. Прямо решето. Ну, что ты будешь с такой памятью делать! Ни-и-чего толком не могу запомнить. Просто какой-то, извиняюсь, рок преследует. (Понизив голос). Иной раз, не поверите, не могу вспомнить даже свой собственный день рождения, ну, о чем после этого еще говорить? (Озираясь). Я ведь и сюда, наверное, шел не просто так, а теперь, пойди, вспомни, зачем.

Борис: А вы записывайте. (Показывает). Записывайте.

Маляр (безнадежно): Да, я записывал.

Борис: А вы подробно записывайте.

Маляр: Я и подробно записывал и как хотите.

Борис: Тогда знаете что? (Поманив к себе маляра, шепотом). Вы еще подробнее записывайте.

Маляр: Если я еще подробнее буду записывать, у меня, боюсь, вся жизнь на это уйдет, да и никакой бумаги не хватит. (Исчезает за дверью).

Борис (шепотом): Идиот.

Наталья (появляясь из кухни, в телефонную трубку): Хорошо. Да… Буду ждать… Да… Пока, Мариночка. (Повесив трубку и поставив телефон на стремянку). Это Марина.

Борис: Я догадался.

Наталья: Сейчас она позвонит в Гамбург и все узнает.

Борис: Что, все?

Наталья: Все.

Борис: Нет, что все-то?.. Что тут, по-твоему, еще можно узнать?.. Подробности что ли?.. Все ли кости сломаны или марку грузовика?.. Тебя что, интересуют подробности?

Наталья: Нет.

Борис: Тогда, скажи мне, ради Бога, что тут еще можно узнать?

Наталья: Не знаю. (Уходит в комнату).

Борис (вслед): Вот и я не знаю.

Долгая пауза. Борис едва слышно свистит какую-то мелодию. За дверью глухо играет музыка. Неожиданно громко вновь звонит телефон.

Да, чтоб тебя… (Подняв трубку). Слушаю… Кого?.. (Удивленно). Кто, простите, красит?.. А-а… Сейчас, посмотрю. (Поднявшись, громко стучит в дверь Маляра.) Вас к телефону! (Стучит кулаком). К телефону-у… Господин маляр… (Уходит в свою комнату).

Маляр (появившись из комнаты): Спасибо. (Быстро вытирает тряпкой руки, затем осторожно взяв трубку, негромко). Алло… Алло… Да, да, это я, слушаю…

Короткая пауза.

Что значит, надул?.. Я все сделал, как ты просила. Никого я не надул.

Долгая пауза, в продолжение которой Маляр, не говоря ни слова, сначала присаживается на ступеньки стремянки, затем, поднявшись и взяв в руки телефон, медленно идет по сцене, прижимая трубку к уху и время от времени кивая головой и морщась, словно от зубной боли.

(Пытаясь прервать собеседника). Послушай, сейчас не время… А я тебе говорю, не время…

Небольшая пауза.

Давай не будем сейчас ничего выяснять…

Короткая пауза.

Я все прекрасно помню… Что значит, забыл? Ничего я не забыл.

Пауза. Маляр идет по сцене, волоча за собой телефонный шнур и, время от времени, повторяя «да» или «нет».

(Почти сердито, прикрывая трубку ладонью). Послушай, я дал тебе этот телефон не для того, чтобы ты закатывала мне сцены… А я тебе говорю, не для того. Пойми, что я на работе. (Понизив голос). Здесь чужие люди и мне совершенно не хочется, чтобы у них сложилось обо мне превратное представление… Ну, это не важно, какие… Дома поговорим… А я говорю, поговорим дома. (Твердо). Не знаю, когда. (Повесив трубку и поставив телефон на ступеньку, хочет уже уйти в свою комнату, но в этот момент вновь раздается телефонный звонок; подняв трубку). Я ведь сказал – поговорим дома… Ох, извините. Это я не вам… Кого?.. Сейчас, одну минуту. (Негромко стучит, подойдя к двери). К телефону… Наталья…э-э… (Щелкает пальцами, вспоминая).

В прихожей появляется сначала Наталья и сразу вслед за ней Борис, который слушает разговор, остановившись в дверях. Маляр уходит в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Наталья (взяв трубку): Алло… Да, добрый день… Нет, нет, конечно я ничего не забыла, но только, к сожалению, сегодня я не смогу… Да… Да… Да… Спасибо, что позвонили… Думаю, что в следующий вторник…Обязательно… И вам того же… Передавайте всем привет… До свидания. (Повесив трубку, Борису). Это с курсов. (Смотрит на Бориса, словно что-то вспоминая, не сразу, негромко). Ты ведь что-то начал говорить, да?.. Только не обижайся, но пока я разговаривала, у меня все из головы вылетало…

Борис: Да, я сам уже ни черта не помню… (Отойдя от двери, медленно идет по сцене). Я тебе говорил, что подумал про тот последний день, когда все это случилось… Знаешь, представил все с самого утра. Со звонка будильника, который ее разбудил…

Короткая пауза.

(Остановившись, глухо). Ты только представь, как она слышит этот чертов будильник и еще не знает, что ей осталось всего каких-то несколько часов… Как потом она встает, смотрится в зеркало, улыбается, чистит зубы, завтракает… Жарит яичницу, варит кофе.

Наталья: Я не хочу ничего представлять, Боря. Мне и без этого тяжело. (Хочет уйти в комнату).

Борис: А ты думаешь, что тебя кто-нибудь будет спрашивать?..

Наталья останавливается возле двери.

Да ты все равно каждый день будешь думать об этом чертовом дне, хочешь ты этого или нет!.. И каждый день будешь спрашивать: Господи! Ну почему именно этот день?.. Что в нем сломалось, что он сорвался с цепи так, что теперь его некому поймать, чтобы привести в чувство?.. Почему именно Ольга? Почему меня не было рядом?.. Почему? Почему? Почему?.. Двадцать тысяч «почему», на которые тебе все равно никто не ответит!.. (Повернувшись, идет по сцене).

Наталья медленно опускается на стул. Пауза.

(Негромко). Ты только представь, как она одевается, причесывается, собирает сумку, а потом идет на работу… Как едет в автобусе или в метро, а вокруг нее снуют все эти толпы людей, и никому из них нет дела до того, что ей осталось всего ничего. Каких-нибудь пять или шесть часов… Представь, как они все проходят мимо, и каждый думает о своем, хоть у них есть еще целая куча времени, чтобы успеть все изменить, – толкнуть, схватить за руку, спросить который час, подвернуть ногу, рассыпать кнопки, вылить на себя кофе, сесть не на тот автобус!.. Господи! Ты садишься не в тот автобус, и все сразу идет по-другому. И значит – все отменяется – и грузовик, и смерть, и морг – все! Понимаешь?.. (Почти кричит). Все!.. Все!.. Все!..

Наталья: Я не понимаю только зачем нам теперь говорить об этом, Боря?

Борис: Откуда я знаю, зачем. (Медленно идет по сцене, затем, обернувшись, с ожесточением). Может затем, что мы тоже могли что-нибудь изменить тогда. Какой-нибудь пустяк, какую-нибудь ерунду, не знаю что. Дать ей телеграмму или позвонить на работу… (Остановившись рядом с Натальей). Знаешь, что было бы, если бы ты позвонила ей в тот день на работу?

Наталья: Не знаю.

Борис: А я знаю. Ничего бы не было. Просто ни-че-го.

Наталья: Но ведь я не позвонила.

Борис: Вот именно.

Наталья: И ты, между прочим, тоже.

Борис: И я, между прочим, тоже.

Наталья: Тогда зачем нам теперь говорить об этом, Боря? Ведь это просто смешно.

Борис: А если, нет?.. (Медленно подходит почти вплотную к стулу, на котором сидит Наталья, негромко). Что если это совсем не так смешно, как ты думаешь?.. (Наклонившись, к Наталье, громким шепотом). Что, если стоит только набрать ее номер, как весь этот кошмар кончится?.. Просто взять и набрать ее номер, а потом позвать к телефону, как будто ничего не случилось?

Наталья молчит. Короткая пауза.

(По-прежнему шепотом). В конце-то концов, всего лишь поднять трубку и позвонить!

Наталья: Отстань, Боря.

Борис: Ну, почему, отстань?.. Почему, отстань?.. Тебе что, трудно сделать один звонок?

Наталья: Потому что ты сам в это не веришь.

Борис: А ты откуда знаешь?

Наталья молчит. Короткая пауза.

Нет, откуда ты знаешь, во что я верю, а во что нет?.. Может, ты у меня сначала об этом спросишь, а?

Небольшая пауза. Наталья молчит.

(Сквозь зубы, решительно). Ладно. Посмотрим. (Быстро уходит в комнату и почти сразу же возвращается с записной книжкой, усевшись на пол рядом с телефоном, нервно листает книжку).

Небольшая пауза.

Посмотрим… (Сняв трубку, набирает номер).

Небольшая пауза.

Наталья: И что ты им скажешь?.. Позовите, пожалуйста, к телефону Ольгу, которую сбила машина? На хорошем немецком языке, да?

Борис: Да, плевать я хотел на их язык.

Короткая пауза.

(В трубку, громко). Алло?.. Can I speek with Olga Grunvald?.. Я сказал, могу ли я поговорить с Ольгой Грюнвальд… With Olga Grunvald… (Кричит). Я сказал Грюнвальд! Грюнвальд! (Негромко). Что ж это вы тупые-то такие, Господи!.. Я ведь русским языком тебе говорю, фриц недобитый, позови к телефону Ольгу Грюнвальд, дубина… Do you understаnd?.. Чего нихт? Сам ты нихт! (Протянув Наталье трубку). Скажи им, пусть Ольгу позовут.

Наталья: Сам скажи. (Поднявшись, уходит в комнату).

Борис: А я что, по-твоему, делаю? (В трубку). Эй, шпрехензидойч!.. Я между прочим, тебе из России звоню… Слышишь, говно немецкое?.. Позови Ольгу, пока я тебе не оторвал кое-что… Ах, ты гаденыш. Трубку повесил. (Швыряет трубку). Гитлер-то, между прочим, капут, скотина…

Наталья (возвращаясь со стаканчиком валерьянки в руке, протягивая стаканчик Борису): На, выпей.

Борис: Что это?

Наталья: Отрава.

Борис: Вот за это спасибо. Самое время. (Пьет).

Короткая пауза.

Наталья: Пошли, поможешь мне убраться.

Борис (отдавая Наталье пустой стаканчик и поднимаясь): Теперь, по крайней мере, понятно, почему они войну проиграли, идиоты. (Уходит вместе с Натальей в комнату).

Спустя некоторое время, дверь возле правой кулисы открывается и оттуда показывается голова Маляра. Убедившись, что в прихожей никого нет, он быстро подходит к телефону и набирает номер, заглядывая в записную книжку. Ждет, с опаской поглядывая на соседнюю дверь.

Маляр (негромко и торопливо, прикрывая рот ладонью): Алло, Гриша… Гриша… Это я… Да, я, я… Узнал?.. Да… Скажи-ка мне, голубчик, сколько надо добавить в краску финского отвердителя, чтобы она высохла, часа, так, допустим, за два?.. Знаешь, такой синий порошок в красных пакетах, не помню, как он называется… Да, там все по-фински, я не понимаю… Что значит на глазок?.. На какой такой глазок, на твой или на мой?.. Я точно помню, что у меня все было записано в миллиграммах, тютелька в тютельку… Ну, как это нет, как это нет! Говорю же тебе, все было до миллиграмма… (Разочарованно). А ты, значит, на глазок сыпешь?.. Ну, понятно… Скажи мне тогда, хоть сколько примерно надо на глазок сыпать… (Оглядываясь на дверь, громким шепотом). Я говорю, сколько ты примерно на глазок сыпешь… Ну, на ведро, конечно… (Сорвав с головы бумажную пилотку, быстро записывает на ней). Понятно. Спасибо, Гриша. Сейчас пойду, попробую… (Понизив голос). А ты знаешь, что наш Воробьев свою виолончель пропил, так что к нам даже следователь два раза приезжал, и все репетиции отменили неизвестно даже до какого числа?.. Вот, знай теперь… А вот так. Взял и пропил. И футляр и инструмент, говорят, один смычок оставил, наверное, на память… Вот тебе и лауреат… Ну, все, Гриша, побегу. Спасибо, родной. Увидимся. (Повесив трубку, быстро исчезает в своей комнате, плотно прикрыв за собой дверь. Записная книжка остается лежать на ступеньках стремянки).

Почти сразу вслед за этим дверь противоположной комнаты распахивается и на ее пороге появляется Борис. Обе руки его заняты большим подносом с грязной посудой. Остановившись, он ногой придерживает открытую дверь, продолжая говорить.

Борис: Да, ничего я не выдумываю, Господи. Она целую неделю лежала в коме, а мы даже ни о чем не подозревали, – ну, что тут еще, по-твоему, можно выдумать?

Появившись на пороге, Наталья кладет на поднос, который держит Борис, еще несколько предметов и опять исчезает в комнате.

Знаешь, что это такое, когда человек лежит безсознания целую вечность, и никто даже толком не знает, что с ним в это время происходит?.. (Понизив голос). Может, она даже сюда приходила, чтобы нам пожаловаться, а мы в это время обедали или занимались черт знает чем.

Наталья (вновь появившись на пороге с ведром в руке): Пошли. (Пропускает Бориса вперед).

Борис (медленно идет на кухню, держа перед собой тяжелый поднос): Думаешь, это приятно, когда ты приходишь, а на тебя никто не обращает внимания?.. (Остановившись, поворачивается к Наталье). Нет, ты только представь, как она приходит и видит, как мы занимаемся среди этого чертова ремонта любовью или смотрим телевизор. Что она, по-твоему, скажет тогда, как ты думаешь?.. Она скажет: «Господи, какие же они все-таки идиоты, даже смотреть тошно».

Наталья: Ты сейчас все уронишь.

Борис (поворачиваясь): Да, ничего я не уроню. (Исчезает вместе с Натальей на кухне).

Пауза. Из кухни доносится звон посуды и едва слышные голоса Бориса и Натальи. Между тем, дверь в комнату, где идет ремонт, осторожно приоткрывается и из-за нее показывается голова Маляра. Помедлив несколько мгновений, он, осторожно ступая, идет к стремянке, затем, схватив свою записную книжку, быстро возвращается назад и аккуратно закрывает за собой дверь. Спустя какое-то время, продолжая разговаривать, из кухни возвращаются Наталья и Борис.

(Продолжая разговор, громко). А я тебе скажу, почему, если тебе это интересно… Потому что у твоего Господа было в этот день плохое настроение и Ему было просто лень заниматься такими пустяками, как какая-то там Ольга из Гамбурга… (Сердито). Да если бы Он захотел, то у Него была целая куча времени, чтобы все исправить, не говоря уже про все остальное…

Наталья молча уходит в комнату, оставив дверь открытой.

(Взявшись за спинку одного из стульев). Вот тебе, пожалуйста, этот чертов грузовик. (Ставит стул ближе к левой кулисе). А вот она. (Подхватив второй стул, ставит его ближе к правой кулисе). Он едет, а она идет… (Двигает стул-грузовик по сцене, затем переходит к другому стулу и двигает его). Он едет… Она идет… Едет… Идет… Едет… Идет… Вышла из метро и теперь идет после работы домой… (Передвигая то один стул, то другой). Так… А теперь так… А теперь еще вот так… (Остановившись). А теперь посмотри, какая тут еще остается куча времени! (Раскинув руки, показывает расстояние между стульями). Да тут целая вечность без мыла влезет…

Наталья вновь появляется на пороге. Останавливается, прислонившись к косяку.

Нет, ты только посмотри, сколько тут еще возможностей-то, Господи!.. Можно зайти в кафе или встретить какую-нибудь знакомую дуру, чтобы поболтать с ней, пока этот проклятый грузовик не проедет мимо, да, мало ли, что! (Стуча стулом по полу). Но вместо этого она идет, идет, идет…(Стучит по полу другим стулом). А этот придурок едет, едет, едет… А милосердный Господь на все это смотрит, смотрит, смотрит… Потому что ему даже лень пошевелить языком. (Медленно двигает стулья навстречу друг другу, затем садится на один из стульев, глухо). Потому что у Него, видите ли, сегодня плохое настроение и Ему ни до чего нет дела. Он устал. (Согнувшись, прячет лицо в ладонях).

Наталья (опускаясь на соседний стул, негромко): Марина сказала, что было темно, и шел дождь.

Борис (из-под ладоней, упрямо): Тем более, надо было пойти куда-нибудь и выпить чашку кофе.

Наталья: Мне почему-то кажется, что если бы она о чем-нибудь догадывалась, Боря, то пошла бы и выпила чашку кофе и без твоих советов.

Борис (отняв ладони от лица и подняв голову): А я тебе говорю, что если бы Господь Бог был в этот вечер немного милостивее, чем обычно, то Он сказал бы ей: посмотри налево. Просто взял бы и сказал: посмотри налево, Грюнвальд, и больше ничего… Ведь не стеснялся же Он орать своим евреям, когда они болтались по пустыне, этого не делай, того не ешь, туда не ходи!.. А тут Он просто сидел и смотрел, как ее понесло под грузовик, хотя у Него была целая куча времени, чтобы все исправить!.. (Вскочив со стула). Да, посмотри сама! (Почти смахнув Наталью со стула, вновь берется за спинки двух стульев и медленно сближает их). Раз… Два… Три… Четыре… Целая вечность! (Почти соединив оба стула). И никто не мешает Ему развести их в разные стороны, остановить, заставить ее услышать, поднять глаза, отскочить в сторону… А что вместо этого? (Чуть помедлив, сталкивает два стула).

Короткая пауза. Стулья беспомощно повисают в руках Бориса в воздухе.

(Глухо). Все. (Толкает один из стульев и тот падает на бок).

Пауза. Несколько мгновений Наталья смотрит на упавший стул, затем, повернувшись, молча уходит в комнату. Борис опускается на второй стул. Вытянув ноги, едва слышно насвистывает какую-то мелодию.

Неожиданно музыка становится громче и на пороге своей комнаты появляется Маляр. Кашляет, предупреждая о своем появлении. Насвистывая, Борис делает вид, что ничего не слышит.

Маляр (подходя и останавливаясь позади сидящего Бориса): Не желаете на колерок взглянуть?.. Что-то мне от него как-то тревожно. (Поднимая лежащий на полу стул). Не ровен час, опять Наталье-то Эдуардовне не покажется.

Не поворачивая головы, Борис молча показывает на дверь, за которой скрылась Наталья. Короткая пауза.

А не потревожу? (Помедлив несколько мгновений, робко стучит. Немного подождав, стучит снова).

Небольшая пауза.

(Оглядываясь, неуверенно). Может, я лучше потом?

Борис показывает, что надо стучать сильнее. Маляр стучит.

(Негромко зовет, наклонившись к двери). Наталья… э-э… Эдуардовна. (Стучит). Опять хочу вас побеспокоить…

Дверь распахивается и на пороге появляется Наталья. Мгновение молча смотрит на Маляра, затем, не дав ему открыть рот, быстро идет по сцене и останавливается возле открытой двери. Какое-то время стоит, не заходя и глядя в комнату через открытую дверь, затем молча поворачивается и уходит к себе, не проронив ни звука. Громко хлопает закрывшаяся за ней дверь.

(Растерян). Как же это?

Борис молча пожимает плечами.

Неужели, опять не угодил?

Гримасничая, Борис соболезнующе разводит руками.

Да чем же здесь можно было не угодить-то, Господи?.. (Подбежав к двери). Вы сами посмотрите… Колер легкий, воздушный. Можно сказать, почти прозрачный. Ни в коем случае не диез. И смотрится весело, как и просили. Ну, пусть даже немного темноват, ладно, но ведь это объем придает, как вы думаете?

Борис пожимает плечами.

Я, между прочим, в точно такой вот колер недавно красил у генерала Пиденко, так тот был не то что доволен, а просто сиял весь от этого колера. И жене его тоже понравилось.

Внезапно из комнаты, куда ушла Наталья, доносится звук разбитого стекла. Затем из-за двери доносятся приглушенные звуки голоса и опять звук бьющегося стекла. Борис и Маляр молча смотрят друг на друга, затем на дверь. Короткая пауза.

(Отступая к своей двери, шепотом). Пожалуй, я все-таки лучше потом…(Исчезает).

Борис (поднимаясь со стула): Да уж, лучше, наверное, потом. (Плотно прикрыв за Маляром дверь, скрывается в комнате).

Долгая пауза.

Прихожая пуста.

Из-за неплотно прикрытой двери, за которой скрылся Маляр, доносятся звуки Малера. Одновременно из-за противоположной двери слышатся голоса, затем рыдания Натальи, затем снова голоса и снова плач. Спустя какое-то время на сцене вновь появляется Борис. Торопливо уходит на кухню и вскоре возвращается обратно со стаканом воды и вновь исчезает в комнате. Почти сразу же после этого в прихожей начинает звонить телефон. Спустя какое-то время, из-за двери показывается и сразу же исчезает голова Маляра.

Едва слышно играет музыка.

Звонит телефон.

В прихожей вновь появляется Борис.

(Телефону, негромко). Ну, что тебе еще, скотина? (Взяв трубку). Алло… Алло… Да. Сейчас. Одну минуту. (Положив трубку на ступеньку, уходит в свою комнату).

Спустя какое-то время, на сцене появляется Наталья.

Наталья (взяв в руки телефон, не сразу, глухо): Я слушаю… (Медленно идет в сторону кухни). Да, Мариночка… Конечно… (Уходит, волоча за собой телефонный шнур).

Долгая пауза, которая кажется еще длиннее оттого, что в комнате Маляра перестает играть музыка. В наступившей тишине, слышен даже голос Натальи, доносящийся с кухни.

Спустя какое-то время музыка начинает играть вновь и почти сразу в прихожую возвращается Наталья. Поставив телефон на один из стульев, она медленно забирается на стремянку и садится на последнюю ступеньку. Сидит неподвижно, похожая на нахохлившуюся птицу.

Длится пауза, играет музыка.

Из комнаты появляется Борис. Какое-то время он смотрит на сидящую Наталью, затем подходит ближе.

Борис (неуверенно): Что? (Подходя к стремянке). Что?

Наталья: Ничего.

Борис: Я вижу: (Поднимаясь на нижнюю ступеньку). Что-нибудь еще, да? Какие-нибудь подробности?.. Да не молчи же ты, наконец! (Поднимаясь еще на одну ступеньку). Нет, это просто удивительно, до чего небеса к нам сегодня благосклонны… Так милостивы, что, боюсь, скоро камня на камне не останется… Ну, что? Что? Что?

Наталья: Ты только не кричи.

Борис: Я не кричу.

Наталья: Нет, ты совсем не кричи.

Борис: Я совсем не кричу.

Наталья: Ой, Боря… Я сейчас разговаривала с Мариной… Представляешь?.. Она сказала, что Оля все знала заранее. Даже место, где это произойдет… Это просто какой-то ужас.

Борис: Какое еще место?

Наталья: Ну, место, где ее сбила машина.

Короткая пауза.

(Тихо). Нет, правда.

Небольшая пауза. Борис молча смотрит на Наталью.

(Тихо). Я же просила тебя не кричать.

Борис: Я, кажется, и не кричу.

Наталья: Ты кричишь.

Борис: Да, ничего я не кричу. Что значит – знала заранее? Как это – знала заранее?

Наталья: Это значит, что у Оли есть в Австрии подруга, и она сказала, что Ольга звонила ей буквально за неделю до этого и жаловалась, что ей все время мерещится, как ее сбивает машина, а она ничего не может с этим сделать. Тогда она пригласила Олю к себе в Вену и даже купила ей билет. Просто хотела, чтобы она немного отдохнула, понимаешь?.. (Глухо). Она должна была лететь в Вену на следующий день…

Борис: Понятно. (Спускаясь со ступенек, бормочет). Билет. Вена. Подруга… У меня сейчас голова от всех вас лопнет… (Медленно обогнув стремянку, останавливается у Натальи за спиной). А теперь давай все по порядку… Ты сказала, что она все знала заранее и видела, что ее собьет машина. Верно?

Наталья: Ну, да.

Борис: Во сне?

Наталья: Почему во сне?

Борис: Значит, наяву?

Наталья: Ну, откуда я знаю, Боря?

Борис: Значит, получается, что ей что-то такое мерещилось, и она рассказала об этом своей подруге, а та пригласила ее к себе в гости? Я правильно понял?

Наталья: Да.

Борис: И даже купила ей билет?

Наталья: Да.

Борис: А за день до отъезда ее сбила машина…

Наталья (тихо): А за день до отъезда ее сбила машина…

Борис: Прекрасно… (Идет вокруг стремянки). Нет, просто замечательно… (Обогнув стремянку и поднявшись на первую ступеньку, негромко). А теперь скажи мне, ради Бога, что все это значит?

Наталья: Ну, откуда я знаю, Боря, что это значит?

Борис: Как это «откуда я знаю»?.. Да ведь что-то же это должно значить? Потому что если тебя вдруг засовывают под грузовик, то, по крайней мере, должны все-таки кое-что объяснить, как ты думаешь? (Почти кричит). А если тебе показывают яму, в которую тебя собираются пихнуть, то, по крайней мере, было бы неплохо хотя бы заранее извиниться! (Смолкнув, какое-то время смотрит на Наталью, затем медленно спускается на пол и садится на нижнюю ступеньку стремянки, негромко, почти с изумлением). Ведь это просто бред какой-то… Человеку мерещится, что его вот-вот должна сбить машина, так, что он от страха собирается лететь в Австрию, а на следующий день он на самом деле попадает под машину, и при этом никто даже не может толком сказать, как все это надо понимать. (Вскочив со ступенек и повернувшись к Наталье). А хочешь, я тебе скажу, что это значит? (Трясет стремянку).

Наталья: Ты меня сейчас уронишь.

Борис: Это значит, что все, что нам остается, это принять все это как должное и поскорее заткнуться, чтобы не мешать своей болтовней тому, кто поставил все это дерьмо в своем паршивом театре! (Несколько мгновений смотрит на Наталью, затем отходит от стремянки и идет по сцене).

Небольшая пауза.

(Глухо). Просто заткнуться и не мешать. Потому что все, что мы можем, так это только принять участие в этом сраном спектакле в качестве зрителей. Хлопать, кричать «браво», вызывать автора…

Короткая пауза.

(Остановившись возле стула). Нет, ты только посмотри, какая тут бездна фантазии! А вкусу-то сколько, Господи!.. И все это только для того, чтобы все вокруг думали, какое тут глубокое стечение обстоятельств, какой тут глубокий смысл, какой прекрасный замысел, тогда как на самом деле, Он просто играет нами, как куклами. Дергает себе за ниточки и требует, чтобы мы аплодировали и лизали Ему задницу…

На пороге комнаты появляется Маляр.

(Опускаясь на стул). Да вон, спроси хотя бы нашего Паганини! (Маляру, почти агрессивно). Вас что, опять кто-нибудь позвал?

Маляр: Меня?.. Нет, я сам пришел. (Оглядывается вокруг, пытаясь вспомнить, виновато улыбаясь). Вот только опять не помню, зачем. Просто напасть какая-то. Совсем памяти не осталось. (Наталье). Вы только не упадите.

Наталья: Я не упаду.

Борис: А хотите, я вам скажу, почему у вас памяти нет?.. Это потому что вас Небесный Кукловод морочит, вот почему. Привязал вас за ниточку и водит туда-сюда, как медведя, потому что это смешно.

Наталья: Боря!

Борис: Да, Он сейчас, наверное, просто умирает от смеха… Дерг! Дерг! (Поднявшись, Маляру). Вы сами-то разве не чувствуете, как вас кто-то за ниточки дергает? Дерг за одну, дерг за другую… Иди налево, потом направо. Подними руку, опусти голову. И так всю жизнь. Разве нет?.. Умножишь два на два, а тебе тут же не поленятся подсунуть «пять». Хочешь плюнуть, а начинаешь улыбаться. Возвращаешься домой, а оказываешься черт знает где. (Почти кричит). Хочешь послать все к чертовой матери, а вместо этого почему-то чувствуешь, что ты все еще кому-то что-то должен!

Наталья (спускаясь со стремянки): Не слушайте его. У него сегодня настроение плохое, поэтому он всех ненавидит.

Маляр: Нет, почему же… Мне кажется, в этом что-то такое есть.

Борис: Да неужели?.. И что же именно, если не секрет?

Маляр: Я, конечно, не Цицерон какой, чтобы все разложить по полочкам, но скажу, что иной раз определенно чувствуешь, что тебя прямо куда-то так и несет против воли, как будто тебя кто-то за ниточки-то так и дергает, так и дергает, словно ты не человек, а какая-то кукла беспомощная. (Увлекаясь). Я вам даже один пример могу привести, если хотите. Иной раз бывает, что выкрасишь что-нибудь в самый что ни на есть обыкновенный зеленый, такой, что зеленее-то, кажется, и не найти, да только потом, когда краска подсохнет, оказывается, что выкрасил-то совсем не в зеленый, а в синий!.. В натуральный синий выкрасил, вот что любопытно! Вот тут, ей-Богу, руками-то и разведешь. Потому что красил-то ведь в зеленый, и планировал в зеленый, а в результате получилось, что покрасил все в совершенно и окончательно синий… Ну, как это, извиняюсь, понимать?

Наталья (присев на ступеньку стремянки): А может, это у вас от дальтонизма.

Маляр (с воодушевлением): И я сначала тоже думал, что от дальтонизма. (Понизив голос). Но только какой же это, простите, дальтонизм, если всякий раз, когда вот так вот ошибешься, оказывается, что синий-то цвет выглядит гораздо лучше?.. Понимаете?.. Гораздо лучше выглядит, так что потом еще ходишь, да удивляешься, что поначалу-то хотел красить в зеленый, да еще и Бога поблагодаришь за то, что в результате оказался все-таки не зеленый, а синий, потому что синий, ну, во всех отношениях выглядит намного лучше… Гораздо лучше выглядит… (Последние слова произносит медленно, после чего смолкает под взглядами Бориса и Наталии).

Короткая пауза. Наталья и Борис молча смотрят на Маляра.

(Неуверенно). Что?

Борис (сухо): Ничего. (Неторопливо отходит в сторону, но сразу же возвращается назад). По-вашему, значит, получается, что синий, который неизвестно откуда взялся, выглядит лучше зеленого, которым вы хотели красить?.. Так что ли получается?

Маляр: И даже не сомневайтесь. Гораздо лучше выглядит.

Борис (повышая голос): Как же он может лучше выглядеть, если вы красили совсем другим?

Маляр: Уж поверьте моему опыту. Намного лучше выглядит.

Борис (закипая): Минуточку… Но ведь сначала-то вам зеленый нравился, верно? Вы сами сказали, что хотели сначала зеленым красить… Зеленым ведь, а не синим.

Маляр: Это ничего не значит, что сначала.

Борис: То есть, как это, ничего не значит? Нет уж, извините. Как раз это-то и значит… Сначала вам нравится зеленый, а потом, когда вам подсовывают вместо него синий, вам почему-то немедленно начинает нравится синий, хоть только что вам нравился вот этот самый зеленый… Вы же сами сказали, что он вам нравился.

Маляр: Да ничего он мне особенно не нравился.

Борис: Извините. Как же вы тогда им красили-то, если он вам особенно не нравился?

Маляр (растерян): Да, так вот и красил. Обыкновенно красил.

Борис (Наталье): Нет, ты слышала?.. Он, оказывается, обыкновенно красил!.. Так, обыкновенно, что после этого он почему-то на зеленый и смотреть не хочет, зато без ума от синего, так что дай ему только волю, он все бы вокруг покрасил одним только синим… (Маляру). Ну, что, ведь покрасили бы?

Маляр (ошеломлен): Да, помилуйте, ну, зачем бы я стал все красить в синий?

Борис (кричит): Да затем, что вам от него деваться некуда, вот зачем!.. Потому что вам его против вашей воли подсунули и теперь вы кричите, что вы от него без ума, как будто это правда ваш любимый цвет!.. А если бы вам вместо синего подсунули бы оранжевый, то вы бы все в оранжевый стали бы красить и тоже кричали бы, что это ваш любимый цвет! А все это потому, что вы готовы заранее согласиться со всем, что бы вам там ни подсунули, вот почему!.. С любым, прости Господи, дерьмом на палочке!

Наталья: Борис!

Борис: Что, «Борис»!.. Ну, что «Борис»?.. Да, ты только посмотри, – человеку подсовывают какую-то синюю дрянь, а он только кланяется, да еще норовит в придачу ручку поцеловать!.. А что самое интересное, так это то, что на самом деле ему все это совершенно безразлично, – зеленый там, синий, или оранжевый, – потому что ему просто наплевать на все это, вот и все! (Маляру). Вам поэтому и подсовывают вечно черт знает что, потому что вам на все наплевать с Эйфелевой башни…

Наталья: Не слушайте его. Он глупости говорит.

Борис: Все бы такие глупости говорили!.. Да если человеку не все равно, разве станет он благодарить или кланяться!.. Он кричать будет, вопить будет, голосить будет во все горло, что дважды два четыре, а не пять и не десять, а зеленый цвет, это совсем не то же самое, что синий, понятно?.. А вы… (Презрительно, сквозь зубы). Господи… (Отходит, махнув рукой, но сразу же возвращается). Только и умеете, что пиликать на ваших скрипочках и больше ничего. (Изображает игру на скрипке). Пи-пи-пи-пи-пи… Так и пропиликаете всю жизнь под балконом, а красавица так и не выйдет… Голову могу дать на отсечение, что не выйдет! (Кружа по сцене, кричит). И правильно сделает!.. Потому что ей чихать на все эти ваши скрипочки! На все эти ваши пи-пи-пи! Потому что ей надо совсем другое, а не эти пи-пи-пи ваши! Поэтому она и не выйдет, а сбежит от вас прямо через черный ход. А вместо нее выйдет какая-нибудь старая мегера и схватит вас сами знаете за что, вот тогда вы вспомните мои слова!

Наталья (кричит): Борис!

Борис (кричит): Да, что «Борис»!.. Что «Борис»!.. Сейчас я вам покажу, как надо разговаривать, чтобы тебя слышали! (Убегает в комнату).

Наталья: Господи!… (Маляру). Ну, видите теперь, какой сегодня день!

Маляр: День сегодня, действительно, какой-то не очень. Нервный. (Встревоженно). Надеюсь, я его ничем не обидел?

Наталья: Это вы у него спросите.

Борис (возвращаясь). Я вам покажу сейчас, как надо разговаривать… (Оставив дверь широко открытой, останавливается в центре сцены, негромко). One, two, three… Это вам не на скрипочке пиликать…

Из открытой двери на сцену обрушивается мощные аккорды рок-н-ролла. Маляр машинально пятится назад. Борис танцует.

Наталья: Борис!..

Борис (рычит, танцуя): Параб-ту-пам-параб-ту-пам… О-йе-е-е-е-ее… Ра-ра-ра-ра-пам-пам… Ра-ра-ра-ра-пам-пам… Йа-а-а-а-а…

Наталья (кричит): Не обращайте на него внимания.

Маляр: Как?

Наталья (стараясь перекричать музыку): Не обращайте внимания… Телефон! Телефон! (Бросается, чтобы спасти из-под ног Бориса телефон).

Ревет музыка. Борис самозабвенно танцует. Развеваются полы халата.

Маляр (закрывая уши): Это как танец называется?.. Твист?

Ревет рок-н-ролл. Закрыв уши, Наталья смотрит на Бориса.

Борис (кричит): Поняли теперь, как надо разговаривать?.. (Танцует). Это вам не ваши пи-пи-пи… (Танцует, развеваются полы халата, гремит музыка).

Наталья: Борис!

Неожиданно схватив стремянку, Борис сначала трясет ее на одном месте, затем начинает кружить с ней по сцене. Маляр и Наталья пятятся от него в разные стороны. Неожиданно оставив стремянку, он быстро хватает за руку Наталью и тащит ее в центр сцены.

Пусти, не надо!

Не слушая, Борис кружит Наталью по сцене.

Боря, мне больно!..

Ревет рок-н-ролл.

Да, пусти же! (Вырвавшись, быстро уходит в комнату).

Музыка обрывается. Тяжело дыша, Борис опускается на стул.

Маляр (негромко аплодируя): Браво… Браво.

Борис (тяжело дыша): Вот как надо разговаривать… гражданин начальник… Если, конечно, хочешь, чтобы тебя услышали.

Маляр (подходя): Я конечно, не специалист, но мне показалось, что ко всему прочему у вас еще и прекрасное чувство ритма… Такое, знаете ли… боевое. (Массируя себе уши). Боюсь только, что для меня это все-таки немножко громковато.

Борис: А иначе не услышат.

Маляр: Нет? (Массируя уши). А мне как раз показалось, что эта музыка так громко шумит, что ее саму уже не слышно из-за такого грохота.

Борис (почти злобно): А я говорю вам – иначе – не услышат. (Демонстративно повернувшись спиной к Маляру, двигается вместе со стулом к стоящему на полу телефону, затем снимает трубку и молча набирает номер).

Небольшая пауза.

Маляр: Вы только не подумайте, ради Бога, что я уже совсем ничего не понимаю в таких вещах… (Волнуясь). Может быть, конечно, я не всегда могу, так сказать, адекватно выразиться о сути предмета, но например, сейчас мне кажется, что я определенно уловил, то что вы хотели сказать своим танцем… Как это? (Сняв с головы пилотку, читает). Жизнь – дерьмо, да?.. Вы ведь это имели в виду?

С раздражением ударив по телефонному рычагу, Борис вновь молча набирает номер. Короткая пауза.

(Неуверенно). Мне, например, почему-то показалось, что вы именно это хотели сказать.

Борис молчит, прижимая к уху трубку. Короткая пауза.

Но если я вдруг ошибся…

Борис (раздраженно): Может, я могу все-таки позвонить, с вашего разрешения?

Маляр: Ох, простите… Конечно… Виноват. (Быстро исчезает в комнате).

Борис (сквозь зубы, едва слышно): Идиот. (В трубку, громко). Алло. Алло… Еще раз здравствуйте. Нельзя ли попросить Константина Валентиныча… Еще не пришел… Понятно. (Резко). Спасибо, я сам перезвоню… (Громко, по слогам). Пе-ре-зво-ню. (Повесив трубку, с чувством). Дура. (Злобно). Дура!.. (Поднявшись со стула, возвращает телефон с пола на стремянку).

Из-за приоткрытой двери, между тем, вновь раздается мелодия Малера. Какое-то время Борис смотрит на дверь, затем подходит ближе и какое-то время яростно дирижирует, используя почти неприличную жестикуляцию. Затем плотно закрывает дверь. Сразу же вслед за этим за его спиной раздается телефонный звонок.

(Быстро обернувшись, сквозь зубы). Ах, ты сволочь пластмассовая… (Негромко). Ну, давай, скажи, чертова трубка, сколько мне еще осталось жить?

Телефон звонит.

Только не ври.

Телефон звонит. Пауза.

Наталья (кричит из комнаты): Возьмите трубку!

Борис (считает, негромко): Три. И не подумаю.

Телефон звонит. Пауза. На пороге комнаты появляется Маляр. Борис жестом останавливает его.

Маляр (шепотом): Что?

Борис (приложив палец к губам): Пять. Ничего.

Маляр исчезает. Телефон звонит.

Наталья (появляясь на пороге): Ты что, не слышишь? (Быстро идет к телефону).

Борис (пытаясь остановить Наталью): Нет!

Наталья (взяв трубку): Алло, алло!.. Ну, конечно… (Вешает трубку).

Борис: Ты что, ослепла?.. Не видишь, что я специально трубку не беру?

Наталья: А я откуда знаю, специально ты или нет?

Борис: А подумать своей головой? (Стучит себе по лбу).

Наталья: Ты лучше себе постучи.

Борис: Я, между прочим, себе и стучу.

Наталья поворачивается, чтобы уйти.

Стой!..

Наталья останавливается.

Хочешь узнать, сколько тебе еще жить осталось?

Наталья: Мечтаю.

Борис: Тогда иди сюда… Если телефон зазвонит, то ты его просто вежливо спроси, – телефон, телефон…

Телефон звонит. Наталья бросается, чтобы поднять трубку, но Борис успевает ее остановить.

Я ведь сказал, – спроси. Спроси, а не хватай… Ну, говори, говори!

Наталья: Что?

Борис: Телефон, телефон…

Наталья: Телефон, телефон…

Борис: Сколько мне еще осталось жить, телефон?

Наталья: Сколько мне еще осталось жить, телефон?

Небольшая пауза. Прозвонив несколько раз, телефон смолкает.

Борис: Не густо.

Наталья: Дурак. (Повернувшись, направляется в комнату).

Борис: А я-то тут, интересно, при чем?

Телефон звонит вновь. Наталья быстро бросается к нему, но Борис ее не пускает.

(Пытаясь оттащить Наталью от телефона). Телефон, телефон… прокукуй, сколько нам еще осталось?.. Кукуй, гадина электрическая…

Наталья (дотянувшись до трубки): Алло, алло… Да пусти же… (Вырвавшись, в трубку). Кто это?..

Борис (басом): Это я, почтальон Печкин…

Наталья: Отстань. (В трубку). Кто это?.. Ой, Сашенька, здравствуй. Я тебя не узнала… (Разговаривая, идет на кухню). Ну, как мы, как мы. Да, ничего… Да, нет, ничего, ничего, все по старому… (Уходит, волоча за собой провод). А у вас?..

Борис (передразнивая): Как мы, как мы… Да никак. Вот как. (Медленно забирается на стремянку и садится на верхнюю ступеньку, бормочет). Как мы, как мы, да никак мы… Как мы, как мы, да никак мы… (Слегка раскачивая стремянку, пытается воспользоваться ею как ходулями, продолжая бормотать). Как мы, как мы, да никак мы… Как мы, как мы, да никак мы… Вот так… Пусть все катится к чертям… (Раскачиваясь). Пусть все катится к чертям… Пусть… все… катится… к чертям…

Пауза. Из-за двери глухо доносится музыка. Борис раскачивает стремянку.

Наталья (появившись, медленно идет по сцене): Да… Да… Да… Нет, ну, что ты… (Борису). Ты с ума сошел? (В трубку). Нет, это я не тебе… Да все там же… Да… (Борису). Перестань сейчас же. (В трубку). Нет, что ты. Уже сто лет не видела… Боюсь, что, не скоро. К тому же у нас ремонт, все вверх тормашками, можешь себе представить… (Громко). Я говорю, ремонт у нас… (Борису). Боря, перестань!.. (В трубку, вдруг угасшим голосом вдруг остановившись посредине сцены, растерянно). Да… Да… Нет, ничего. Ничего… Извини, Сашенька мне надо идти. (Торопливо). Я тебе завтра позвоню… Нет, конечно… Просто дела… Да… Да. Спасибо. (Повесив трубку, несколько мгновений молча смотрит на Бориса, не выпуская из рук телефон, затем негромко). Послушай…

Борис продолжает раскачивать стремянку.

Боря…

Борис продолжает раскачиваться.

Перестань.

Борис останавливается.

Мне кажется, я что-то вспомнила. И, по-моему, что-то ужасное.

Борис молча смотрит сверху на Наталью.

(Подходя к стремянке). Помнишь, что Ольга писала в своем последнем письме?

Борис: Конечно, нет.

Наталья: А я помню. Только что вспомнила. (Поставив телефон на пол). Она писала, что начала ремонт… Помнишь?

Борис: Нет.

Наталья (без выражения). А ты вспомни. Она написала, что начала ремонт и теперь живет на кухне.

Борис: Ну, допустим. И что дальше?

Наталья: Ты не понимаешь?

Борис: Пока нет.

Наталья: Боря, она начала ремонт, а потом ее сбила машина.

Борис: И что?

Наталья: Ты что, оглох? (Упрямо). Она начала ремонт квартиры, и после этого ее сбила машина. (Кричит, тряся стремянку). Ты что, притворяешься или действительно ничего не понимаешь?

Борис (вцепившись в стремянку). Тихо, тихо, тихо. Я сейчас упаду тебе на голову… Что значит, ничего не понимаешь? Я все прекрасно понимаю. Я понимаю, что ты сошла с ума, вот что я понимаю. Чего уж тут не понять?

Наталья: Не я.

Борис (спускаясь): А кто же тогда?

Наталья: Не знаю, кто, но только не я. (Отходит от стремянки и медленно опускается на стул). Я знаю только, что она начала ремонт, а потом ее сбила машина. И ты тоже это знаешь. И не надо притворяться, что этого нет.

Борис (спустившись): Чего – этого?.. Ты мне скажи, ради Бога, чего этого, потому что я действительно ничего не понимаю.

Наталья молчит. Небольшая пауза.

Ладно… Если хочешь сходить с ума, то сходи себе на здоровье… (Идет по сцене, потом садится на свободный стул).

Небольшая пауза. Играет за закрытой дверью музыка.

Но только это просто бред какой-то!.. Или ты хочешь услышать от меня то, что и так знаешь?.. Что миллионы людей начинают каждый день ремонт и остаются при этом живы и здоровы? Это ты хочешь услышать? (Вскочив со стула). Да, неужели ты действительно думаешь, что между тем и другим есть какая-то связь, черт возьми?.. Между этим дурацким ремонтом и этим сраным гамбургским грузовиком, чтоб ему провалиться?..

Наталья (выставив перед собой ладони): Все, все, все, Боря… Если ты сам не понимаешь, то как я могу тебе это объяснить?

Борис: Но я действительно ничего не понимаю!

Наталья (кричит): Тогда не кричи, а возьми и просто посмотри вокруг!

Небольшая пауза. Несколько мгновений Наталья и Борис молча смотрят друг на друга, затем быстро поднявшись, Наталья идет по сцене и так же быстро возвращается назад.

(Спокойно). Просто возьми и посмотри на все это… На этот мусор, на эти газеты, на эту краску… Тебе разве никогда не приходило в голову, что это больше похоже ни на ремонт, а на какую-то приманку для смерти? (Глухо). Словно мед для мух… Потому что смерть любит все чистое, все новое, все блестящее, свежее, только-только отутюженное, только-только покрашенное, которое так и манит ее, потому что тогда ей есть где разгуляться, что испоганить, что сломать, что испачкать, есть кого покалечить, кого убить, кого напугать, потому что кроме этого она больше ничего не хочет и ничего не умеет… (Остановившись возле стула и проведя ладонью по спинке). Ты только посмотри, – не успеешь вытереть пыль, как она уже тут как тут, не успеешь выстирать белье, как оно опять пачкается и рвется, не успеешь подмести пол, вымыть окна, вынести мусор, как она снова хихикает у тебя за спиной, скалится, подкрадывается, чтобы опять сорить, пачкать, портить, ломать…Ты стираешь, а она пачкает, ты зашиваешь, а она опять рвет, ты готовишь, а она превращает это в вонь, в гниль, в плесень… Хотела бы я знать, что бы она делала, если бы на свете не было ничего чистого, нового свежего, нового?

Короткая пауза.

(Озираясь, негромко). Господи, Боря, неужели ты сам не видишь? Все кругом разваливается, ломается, коробится, трескается… Едва успела купить сковородку, как она уже почернела и поцарапалась. Не успели покрасить кухню, как там уже выступили старые трещины и ничего уже с этим не сделаешь… А ванна? Господи, ты видел эту ванну?.. А я больше не хочу. Не хо-чу!.. Можешь говорить мне все, что угодно, но все, что я знаю, это только то, что Оля начала ремонт, а потом ее сбила машина. И мне этого вполне достаточно, чтобы выбросить из дома все, что напоминает о ремонте. (Почти срываясь на крик). И, пожалуйста, не надо больше со мной спорить! (Хлопнув дверью, скрывается в комнате).

Какое-то время Борис ошарашенно смотрит на дверь, за которой скрылась Наталья, затем плюнув, молча идет по сцене, проходя мимо одного из стульев, пинает его ногой, так что тот отлетает в сторону, после чего опускается на другой стул спиной к двери и замирает, откинувшись, вытянув ноги и сложив на груди руки.

Пауза.

Негромко играет за дверью музыка.

Борис сидит, негромко насвистывая какую-то музыкальную фразу и глядя в потолок.

Из комнаты вновь появляется Наталья. Сделав несколько шагов, она поднимает упавший стул и садится на него за спиной Борис.

(Издалека). Хорошо… Я возьму назад все свои слова и буду дальше заниматься этим чертовым ремонтом, если ты только скажешь, что между тем и другим нет и не может быть никакой связи… Если ты скажешь, что Ольга погибла просто из-за глупой случайности, а я просто все выдумала, потому что я дура и потому что у меня плохо с нервами и еще потому, что мне вечно мерещится невесть что… Слышишь?.. Все до последнего слова.

Борис молчит. Небольшая пауза.

Вот видишь. Ты молчишь. А я знаю, что когда ты так молчишь, то это значит, что ты со мной согласен и просто не хочешь в этом признаться.

Борис (не оборачиваясь): И ничего я не молчу.

Наталья: Теперь уже нет. Потому что сейчас ты скажешь – «ладно, делай, как знаешь».

Пауза. Борис вновь негромко насвистывает все ту же музыкальную фразу. Одновременно из-за закрытой двери едва слышно доносится музыка.

Борис (оборвав свист): Ладно. Делай, как знаешь. (Сердито). Ну, что? Довольна?

Наталья: Да. (Двигается вместе со стулом к Борису). Ты ведь не будешь потом сердиться и говорить, что я умею только все портить?

Борис молчит.

(Подвигается еще ближе). И не станешь говорить мне, что по моей милости мы теперь должны жить в грязи? (Подвигается совсем близко).

Борис (не поворачиваясь): Отстань.

Наталья (быстро подвинув свой стул вплотную): Не отстану. (Обнимая Бориса). Ты ведь на меня больше не сердишься?

Борис: Я ведь сказал – отстань.

Наталья (обнимая Бориса): А я тебе сказала, что не отстану. (Смолкает, уткнувшись лицом в плечо Бориса).

Пауза. Борис и Наталья, обнявшись, сидят в центре сцены. Играет музыка. Неожиданно она становится громче и на пороге своей комнаты появляется Маляр.

Борис (не оборачиваясь, страдальчески): О, Господи…

Наталья (повернув голову, Маляру): Если вы хотите нас опять чем-нибудь обрадовать, то лучше не торопитесь. Потому что мы вас сейчас сами обрадуем.

Маляр: Сами меня обрадуете? (Добродушно посмеиваясь). Это в каком же, извиняюсь, смысле?

Наталья: Боюсь, что в самом прямом. (Поднявшись со стула). Вы только, пожалуйста, не швыряйте в нас сразу ведро с краской, ладно? И не падайте. Потому что мы передумали… Не будем больше ремонт делать.

Маляр (пытаясь понять услышанное, неуверенно): Не будете больше ремонт делать?

Наталья отрицательно качает головой.

То есть, как же это… не будете?

Наталья: Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Потому что к вам у нас как раз никаких претензий нет. Просто так получилось. Сами знаете, как это бывает. Раз, и уже ничего не поделаешь. (Быстро идет и прикрывает дверь, из-за которой льется музыка). Только ни о чем нас, пожалуйста, больше не спрашивайте, ладно?.. Просто примите это как факт, вот и все.

Маляр: Что же это, совсем ничего не будете делать?

Наталья: Совсем нечего.

Маляр: А как же… как же?.. (В изумлении обводя взглядом прихожую, разводит руками). Так вот все и бросите, что ли?

Наталья: Зачем же бросите. И ничего мы не бросите… В этой комнате поклеим обои, а в других все оставим, как было. (Быстро). Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь. Мы вам за все заплатим. И за краску, и за работу, и за вашего Малера, – за все, за что вы скажете.

Маляр: Господи, ну какие же здесь обои? Здесь обои категорически не будут выглядеть… Нет, воля, конечно, ваша, но что-то я все равно ничего не понимаю… Вы ведь хотели, чтобы все было чистенько, красиво, аккуратно. Сколько бегали, сколько краску выбирали. А теперь что же, все взять и бросить? (С ужасом, понизив голос). Ведь это же, извините, какие траты невозможные!

Наталья: Плевать. Сами знаете, ждешь одно, а вместо этого обязательно вылезет что-нибудь другое. Какая-нибудь дрянь вылезет. (Нервно). И знаете, что?.. Давайте лучше обсудим все это завтра. (Почти теснит маляра к двери). Видите, какой сегодня день? Звоните и приходите, и тогда мы все решим в спокойной обстановке. Без нервов, без криков. Сядем и все обсудим. А сейчас, пожалуйста, я вас очень прошу, уходите. Вместе с этой вашей краской, вместе с вашим Малером, вместе с вашим ми-диезом этим, а то я сейчас закричу. Ей-Богу, закричу. Вы ведь еще не слышали, как я кричу?

Маляр (растерян). Не надо кричать.

Наталья: Не надо, а я закричу.

Борис: Если она закричит, то вам придется потом на слуховой аппарат разориться.

Маляр: Тогда, наверное, я лучше пойду. (Остановившись на пороге). Но вы все-таки еще подумайте… Нельзя же вот так сразу все взять и бросить. (Трагическим шепотом). Это ведь какие деньги!

Наталья молчит. Слегка помедлив, Маляр исчезает, закрыв за собой дверь.

Наталья (тихо): О, Господи… (Со вздохом опускается на стул).

Короткая пауза. Музыка за закрытой дверью стихает.

Борис: Сказать тебе, что он сейчас думает?.. Он сейчас думает: «Жизнь – дерьмо»… И лично я с ним совершенно солидарен.

Наталья молчит.

(Негромко). Ты ведь пошутила насчет ремонта?

Наталья молчит. Короткая пауза.

Почему-то я так и подумал… Странно, правда?

Наталья: Что странно, Боря?

Борис: Что я тебя еще не убил до сих пор, вот что.

Наталья: Да. (Поднимаясь со стула). Пожалуй, это действительно немного странно. (Какое-то время молча смотрит на Бориса, затем быстро уходит в комнату).

Почти одновременно с этим на пороге своей комнаты появляется Маляр. Одна рука его занята костюмом в целлофановом пакете, в другой он держит небольшой черный чемоданчик. Идет в сторону кухни.

Маляр (проходя мимо Бориса и стараясь не задеть его костюмом): Я извиняюсь, ванна сейчас никому не нужна?

Борис молча показывает рукой в сторону ванной комнаты.

Спасибо. (Идет, шурша целлофановым пакетом).

Привстав, Борис молча дирижирует вслед Маляру, пока тот не скрывается в коридоре.

Держа в руке рубашку, из комнаты возвращается Наталья. Положив рубашку на стул, она подходит к Борису и молча принимается расстегивать его халат.

Борис: Эй, эй… Зачем?

Наталья (продолжая расстегивать халат): Затем… Хочешь пойти на улицу в халате?

Борис: А мы разве куда-нибудь идем?

Наталья: И как можно скорее.

Борис (поднимаясь, но не давая стащить с себя халат): И куда?

Наталья (пытаясь стянуть халат с Бориса): Не знаю.

Борис (не отдавая халат): Что значит, не знаю?

Наталья (дергая): Да отпусти же ты, наконец!.. (Быстро стянув с Бориса халат, швыряет его на стул, взяв рубашку). Повернись.

Борис (повернувшись, надевая рубашку): Нет, серьезно. Куда это ты меня собираешься тащить?

Наталья (исчезая в комнате): Я же сказала, – не знаю. (Почти сразу появляясь из комнаты с костюмом). Куда-нибудь… В ресторан. В кафе. В гости. В кино. К чертовой матери. (Кричит). Господи, какая, в конце концов, разница?

Короткая пауза. Борис и Наталья молча смотрят друг на друга.

(Негромко). Поедем к маме. Она нас уже сто лет не видела. (Вешает вешалку с костюмом на стремянку, снимает с нее брюки и протягивает их Борису).

Борис: Послушай…

Наталья (резко): Нет.

Борис: Что, значит, нет?.. Ты посмотри сначала в окно, что там творится.

Наталья: Плевать. (Уходя в комнату). Плевать.

Борис: Но я не хочу к твоей маме… (Натягивая брюки, передразнивая с еврейским акцентом). Боренька, вы уже слушали сегодняшние новости, да?.. Эти сумасшедшие палестинцы опять подложили нам в автобус бомбу. Вы только себе представьте, какие мерзавцы…

Наталья (появившись на пороге, грозно): Борис!

Борис: Все, все, все. Молчу.

Наталья исчезает и сразу в прихожей появляется Маляр. Он преобразился. Теперь на нем светлый костюм с галстуком, волосы аккуратно зачесаны назад, в одной руке – небольшой чемоданчик, в другой – широкополая шляпа, которую он прижимает к груди.

(Застегивая брюки). Подождите, я вам сейчас открою. А то у нас замок заедает.

Маляр: Спасибо. (Надевает сначала снятое с вешалки пальто, затем шляпу).

Борис возится с замком.

Значит, я вам завтра позвоню.

Борис: Завтра звоните.

Маляр: Вам в котором часу будет удобнее?

Борис: В любом.

Маляр: Тогда, наверное, я ближе к обеду позвоню.

Борис: Ближе к обеду звоните. (Распахнув перед Маляром дверь). Прошу.

Маляр: Спасибо. (Остановившись на пороге). И все-таки на вашем месте я бы не торопился. Ну, нельзя же вот так вот сразу, все взять и бросить! (Расстроен). Ведь это же, я извиняюсь, какие суммыастрономические, представить и то страшно!.. Вы все-таки, подумайте сначала…

Борис: Мы подумаем.

Маляр: Нет, вы непременно подумайте. А я вам завтра позвоню, ближе к обеду. (Исчезает).

Борис: Обязательно. (С облегчением вздыхает, закрыв за Маляром дверь, негромко). Ура. (Громче). Ура!

На пороге своей комнаты появляется Наталья. Теперь на ней длинное черное платье.

Наталья (шепотом): Ушел?

Борис: Говорю же тебе, ура.

Наталья: Ура.

Борис: Ура.

Наталья: Долой Малера. Долой Брамса. Долой все, что шумит… Господи, как сразу тихо-то стало! (Бросается Борису на шею).

Звонок в дверь.

(Замерев, шепотом). Кто это?

Борис: А я откуда знаю.

Наталья (шепотом): Меня нет. (Быстро уходит в комнату).

Борис открывает дверь.

Маляр (появляясь на пороге, волнуясь): Простите меня за беспокойство. Совсем из головы вылетело. Не мог бы я вас еще об одном одолжении попросить? (Понизив голос, немного стесняясь). Если меня вдруг женский голос спрашивать будет, то вы скажите, пожалуйста, что я за краской поехал… Скажите, что я за краской поехал, потому что краска кончилась. А главное скажите, что я сам позвоню, когда вернусь.

Борис: Хорошо. Скажу.

Маляр (неуверенно): Или лучше знаете что? Лучше скажите, что я подойти сейчас не могу, потому что занят очень, а как только освобожусь, то сразу же сам позвоню… Мне кажется, так даже лучше будет.

Борис: Как скажите. (Намеревается закрыть дверь). Что-нибудь еще?

Маляр: Нет, нет, спасибо. Вы только не забудьте. А то там волноваться будут.

Борис: Не забуду. (Закрыв дверь, негромко). Нет, ты слышала?

Наталья (появляясь в дверях): Слышала.

Борис: Это что же за скотина-то такая, прости Господи?.. А? Лицемер и ханжа!.. Между прочим, я тебе сразу сказал, когда его увидел.

Наталья: Между прочим, когда ты его увидел, то сказал, что у него очень располагающее лицо, Боря.

Борис: Это у него-то располагающее?.. Говорю же тебе – лицемер и ханжа!.. Думаешь, куда он, по-твоему, сейчас помчался?

Наталья: А я откуда знаю?

Борис: А я тебе скажу, если ты не знаешь. Он сейчас помчался прямиком к какой-нибудь занюханной лахудре, чтобы предаться с ней, вдали от семьи, сама знаешь чему. (Показывает).

Наталья: А может он в филармонию помчался.

Борис: Ну, да, на скрипочке пиликать!.. (Показывает). Когда человек в филармонию мчится, у него так глазки не блестят, и он не просит, чтобы его не звали к телефону, если женский голос позвонит. (Подозрительно). А что это ты его защищаешь, интересно?

Наталья (повернувшись, чтобы уйти): Отстань…

Звонок в дверь. Борис и Наталья какое-то время смотрят на дверь. Короткая пауза.

(Громким шепотом). Ну?.. Догадываешься, кто это?

Наталья быстро скрывается в комнате. Борис открывает дверь.

Маляр (появляясь на пороге прижимая к груди шляпу, несколько запыхавшись): Простите, еще раз ради Бога за беспокойство… Я уже в лифте был, когда вспомнил, что забыл попрощаться с Натальей-то… с Эдуардовной… (Нервно хихикает). Ну, просто совсем сегодня память отшибло.

Борис: Ну… пожалуйста.

Маляр (оставаясь на пороге): Я, наверное, лучше прямо отсюда попрощаюсь. Потому что это примета нехорошая, если возвращаешься. (Кричит). До свидания!.. Наталья Эдуардовна!.. До свидания!..

Короткая пауза. В ответ не раздается ни звука.

(Не совсем уверенно). Будьте здоровы! (Смолкает, ожидая ответа).

Короткая пауза. Борис терпеливо ждет.

(Смущен). Не слышит, наверное.

Борис: А вы еще покричите.

Маляр: Еще покричать? (Неуверенно мнется). Знаете? Лучше, наверное, будет, если вы сами Наталье Эдуардовне передадите, что я заходил, чтобы попрощаться. (Надевая шляпу). А то как-то не совсем удобно получится… (Отступая). Только вы непременно передайте.

Борис: Я непременно передам. (С шумом захлопнув за Маляром дверь, негромко, но с выражением). Идиот.

Наталья (высовываясь из-за полуоткрытой двери, шепотом): Ушел?

Борис: Не уверен.

Наталья: Если он еще раз появится, я его убью.

Борис: Я сам его убью, если он появится. (Задумчиво). Мне кажется, что у вас с ним все-таки что-то такое было… Что-то этакое… а?

Наталья: Отстань. (Исчезает в комнате).

Борис: Какие-то у него такие глаза были косые, когда он на тебя смотрел. Как у влюбленной стрекозы.

Наталья (вновь появляясь с ботинками Бориса в руке, бросив ботинки на пол). Одевайся, пожалуйста, трепло. (Вновь уходит в комнату).

Борис: За такие глаза можно ведь и по морде схлопотать, в случае чего. (Присев на ступеньку стремянки, надевает ботинки).

Небольшая пауза, в завершение которой раздается резкий телефонный звонок.

(Продолжая завязывать шнурки, телефону, мягко). Ну, что же это тебе неймется-то сегодня, дураку?

Телефон звонит.

(Взяв трубку). Алло. Я слушаю… Кого вам?

На пороге появляется Наталья. Останавливается, прислонившись к дверному косяку.

Кого?.. Какого там еще Генриха Францевича, к чертям собачьим?

Наталья: Это маляр наш, Боря.

Борис (в трубку): Погодите минутку… (Наталье). Так он еще и Генрих Францевич, оказывается. Хорош гусь… (В трубку). Ушел уже ваш Францевич… Когда ушел, давно ушел, только что… Надеюсь, что нет… А я откуда знаю, что вам делать… Не знаю… Это вам лучше знать, зачем он вам этот телефон дал… Нет, я понимаю, что это важно, но только я-то тут при чем… Да, не хочу я слушать ваши истории, у меня у самого таких историй полный карман… (Слушает). Да-а… Да-а… Печально, конечно, согласен… (Наталье). Кто-то там у них виолончель пропил, представляешь? (В трубку). Понятно… (Натальи). Они теперь деньги собирают, чтобы новую виолончель купить…

Наталья бесшумно смеется, закрыв ладонью рот.

Дорогая хоть, виолончель-то?.. Ого… Это вы три года собирать будете… Ну, понятно… (Наталье). У них в среду концерт в мэрии… (В трубку). Ну, Бог вам, как говорится, в помощь… Если увижу, то все передам… (Повесив трубку, с удивлением). Это надо же, виолончель пропили… Куда же это мы все попали-то, Господи? Сорок лет тут живешь, а все никак не привыкнешь.

Наталья: Одевайся. (Уходит.)

Борис (присев на стремянку, ворчливо): Одевайся… Сама одевайся… (Наклонившись, завязывает шнурок на втором ботинке). Вместе с этим вашим Генрих Францевичем, чтобы его черти забрали…

Небольшая пауза.

(Закончив со шнурок). Нет, правда, Наташа, я не понимаю, почему мы не можем дома остаться?

Наталья (из комнаты): Потому.

Борис: Потому!.. Ну, теперь ясно, почему… Спасибо, господину Президенту, за его содержательный ответ избирателям.

Наталья (появляясь с галстуком в руке, негромко): Вставай.

Борис (поднимаясь): Нет, серьезно… Я бы сделал плов, сходил бы за вином… А галстук-то зачем?

Наталья (завязывая галстук): Затем.

Борис: Спасибо господину Президенту за еще один содержательный ответ… Господи, да ты меня задушишь сейчас!

Наталья: Ничего.

Борис: Это тебе ничего… К тому же мне надо срочно позвонить.

Наталья: Завтра.

Борис: Не хотелось бы тебя огорчать, но срочно это значит сегодня.

Наталья (закончив с галстуком и сняв со стремянки пиджак): Тебя что, с работы выгонят, если ты не позвонишь?

Борис (надевая пиджак): С работы, конечно, не выгонят, но премии определенно лишат.

Наталья: Пускай они подавятся своей премией. Зато мы пойдем с тобой сначала в кино, а потом в наше кафе, а потом пойдем гулять по набережной, а если замерзнем, то спрячемся погреться в нашем подъезде, где никто не будет травить нас Малером и требовать, чтобы мы не путали его с Брамсом… (Неожиданно всхлипнув, закрывает лицо руками).

Борис: Ну, что ты, ей-богу, Наташа. (Обнимает Наталью, гладя ее волосы). Ну, все, все, все… Ну, что ты, что ты?.. Перестань.

Наталья: Между прочим, я тоже собиралась в музыкальную школу поступать, только потом оказалось, что у меня слуха нет. (Плачет).

Борис: Слуха нет… Господи, и слава Богу, что нет… Если бы у тебя еще слух был… (Быстро). Ну, все, все, все. Вспомнила. Когда это было-то?

Наталья: Давно.

Борис: Вот видишь, давно… Ну, что ты, что ты?

Наталья: Ничего… (Уткнувшись Борису лицом в плечо). Ничего… Знаешь, что я хочу? Чтобы ты взял отпуск, и мы поехали бы куда-нибудь, где тепло. Обещай мне, что мы обязательно поедем туда, где тепло. (Борис пытается что-то сказать, но она быстро закрывает ему рот). Где тепло, где светит солнышко, где все тихо, и нет этих чертовых грузовиков… Только, пожалуйста, не спорь. Мы будем купаться в море и валяться на белом песке, а вечером ходить в кино, на танцы и пить прекрасное красное вино. Потому что я больше не хочу знать ни о чем! Ни о чем и ни о ком. По крайней мере, сегодня. Пусть все катится к черту, вместе с этим ремонтом, с этой работой, с этими мерзкими рожами в метро, с этой отвратительной осенью, которая никогда не кончится, с этим ми-диезом, пусть все катится к черту, потому что я больше не хочу, понимаешь?..

Борис (торопливо): Хорошо, хорошо. (Гладя волосы Натальи). Ты же видишь, я уже не спорю.

Наталья: Наверное, тебе страшно хочется меня задушить.

Борис: Если честно, то уже почти не хочется.

Наталья: Правда?

Борис: Правда.

Наталья (не отпуская Бориса): Тогда пошли?

Борис (не двигаясь): Ну, да. Если хочешь.

Наталья: Конечно, хочу.

Борис: Значит пошли.

Наталья: Пошли.

Борис: Пошли.

Наталья: Тогда пусти меня.

Борис: Я тебя и не держу.

Наталья: И я тебя тоже.

Пауза.

Наталья и Борис стоят, обнявшись, в центре сцены. Неожиданно громко звонит телефон. Борис хочет поднять трубку.

(Кричит). Не смей!..

Борис останавливается

(Не отпуская Бориса). Ради Бога. Не надо. Пусть звонит, сколько хочет. (Почти оттаскивает его от телефона.)

Борис: Да, давай я подойду…

Наталья: Зачем? Не надо. Ты разве не видишь? Нас уже дома нет. Мы уже ушли. Мы уже далеко. Черт знает где. Пусть звонит себе, сколько хочет.

Борис: А если это… с работы?

Наталья: Плевать. (Тащит Бориса к вешалке). Хоть с того света. Нас все равно уже нет. Он звонит, а мы уже ушли. (Быстро снимает с вешалки плащ Бориса и свое пальто.) Держи. (Отдает Борису плащ и пальто и пытается открыть дверь).

Телефон звонит.

Борис (машинально). Телефон, телефон…

Наталья (возится с замком): Тш-ш-ш… (Дергая дверь). О, Господи!.. Замок. Замок…

Борис: Дай-ка я.

Наталья: Я сама. (Трясет дверь).

Телефон звонит.

Борис: Скажи, чертова трубка, сколько нам еще слушать твой голос?

Наталья (справившись с замком): Пошли, пошли… (Выпихнув Бориса, выключает свет).

Прихожая погружается в полумрак.

Пусть звонит, пока не лопнет… (Исчезает вслед за Борисом).

Борис (из-за двери): Телефон, телефон…

Дверь с шумом захлопывается. Телефон звонит. Мрак заливает сцену.

Занавес

Июнь 2006 г.

Оглавление

Этингоф

Прощание с Иисусом

Жертвоприношение

Моше и его тень (Перейти Иордан)

  Часть первая

  Часть вторая

Жизнь – дерьмо