Цепи алых песков (СИ) [ghjha] (fb2) читать онлайн

========== Небом гонимый в тень, нечисти слов миг ==========

Его новое тело прекрасно во всём, от цвета глаз, так и кричащем о пустынном прошлом, до фигуры, идеально выточенной бесконечными тренировками. И пусть одноручное лезвие не так привычно лежит в руке, как собственный тяжёлый меч, символизирующий его силу и власть, но в то же время обещающий защиту всем верным, обещающий дарить погибель лишь тем кто этого заслуживает и никогда не пачкаться в крови невинных, оно тоже вполне себе адекватное оружие.

Короткий взгляд в зеркало — уголки губ быстро приподнимаются, бледным светом режет глаз отблеск акаши — сердце богини, что пала, пытаясь защитить людей от прошлого него, того, кто видя в произошедшем свою вину добровольно положил на алтарь небесам свою жизнь, желая порождённое им же безумие прекратить.

Его жажда запретных знаний однажды породила элеазар, болезнь что в своё время сгубила многих, и продолжает обрывать чужие жизни сейчас. Гордыня ли тому была причиной, или что-то ещё, он не помнит. Зато сейчас лишь криво усмехается, зачёсывая серебристые пряди назад. Ловкие движения пальцев вытаскивают терминал из уха, и он тихо смеётся. Разве богиня мудрости, умирая, могла себе представить то, как будут использовать сердце её наследницы? Он качает головой, опуская взгляд в воду.

Он сам стал членом академии — людей, что причастны к медленной и болезненной казни нового божества. И не зародись он в этом теле, не думал бы о том, что именно делают люди. Не стал бы размышлять о смысле жизни божества, которое противно людям, которое людям не нужно, в котором не нуждаются, ведь… В какой-то степени, он сам прикладывает руку к тому, чтобы Нахида поскорее исчезла и сама сила, которая ей подвластна исчезла бы прочь с лица тейвата, и плевать, что тогда всё полетит в самые глубокие бездны, плевать, что обрушится гнев небес и сотрёт в пыль уже один из своих престолов.

Люди сумеру заслужили каждую пытку, что заставит их испытать небесный порядок и с губ слетает смешок, когда глаз цепляется за лежащий на его же одежде глаз бога. Глупое божество решило одарить своей силой одного из тех, кто вырвет ей глаза, и, тихо смеясь, разжевать заставит, наигранно и ласково шепча о том, что глаза больше не смогут солгать ей, ведь теперь у неё их нет.

И ни капли жалости не возникает, покуда мысли эти роем в голове учёного носятся. Он знает: история имеет свойство повторяться, вот только… Что именно он должен сделать, чтобы у богини вновь появилась необходимость идти на подобные жертвы? А может быть… Он теперь и не при делах?

Какая разница, если ему уже совершенно не хочется принимать в этом участия вновь. У него теперь есть лишь человеческое тело и знания, которые необходимо от смерти уберечь, и вроде бы, он в состоянии сделать это, нужно лишь сердце своё в песках отыскать, то самое, сожранное проклятием, но наверняка всё ещё горящее бледным пламенем где-то в глубине погребённых под толстыми слоями песка катакомб.

И кажется, что ничего не мешает в пустыню отправиться, зажмурить глаза и на зов собственного сердца пойти, совершенно точно зная, что никто не осмелится забраться настолько глубоко, никто не подумает присвоить себе то, что им не под силу понять. И всё же, досадное «но» существует.

Он теперь человек, учёный, подающий большие надежды, собирающийся выдвинуться на пост мудреца. Он человек, которому ныне не покоряются пески, человек, что скован правилами академии, за которым могут следить достаточно внимательно, и его внезапный поход в пески, если вдруг собственное сердце отыскать не получится, будет иметь слишком серьёзные последствия. И пусть где-то в объятиях бури, под стрекот скорпионов и одинокие песни пустынников сияют собственные надежды, шум порта заставляет отложить это прекрасное дело на некоторое время, тем более… Капсула с его собственными воспоминаниями всё ещё не поддаётся, проклятое человеческое естество, что нуждается во сне и отдыхе, и казалось бы, понять это стоило едва переродившись, но… что такое два десятка с хвостиком лет для бога, чьё существование почти вечно?

Ветер треплет плащ, осторожный зов отвлекает о мыслей. Что-то маленькое с разбегу врезается в ногу, заставив скривиться и всё-таки посмотреть под ноги.

Дитя одетое в алые одеяния застенчиво просит прощения, чуть опускаются острые ушки, прямо как у божества и ему хочется засмеяться, вот только голос чужой, мягко просящий у него прощения заставляет отвлечься от яркого всполоха, цепляясь глазами за синеву чужих волос, напряжённо посмотреть за тем, как ребёнка поднимут на руки, а после незнакомец мягко улыбнётся, блеснув единственным глазом со звёздочкой. Незнакомец Кэйей представится, спрашивая у него про одну очень ушлую торговку.

Он опешит, внимательно разглядывая стоящего перед ним человека, карамельный оттенок кожи приведёт к мыслям о том, что это один из пустынников, просто находится при исполнении, или не при делах, но странное одеяние, и оформление артефакта оставят его в сомнениях. Обрамление в виде крыльев заставит вспомнить о новорождённом боге ветров, которого он никогда не помнил в обыкновенном, приятном людским глазам, обличии.

Сам незнакомец — одно сплошное противоречие, и ему бы изначально расспросить о том, кто это и зачем ему понадобилась торговка, что ходит по очень тонкому лезвию, да только взор чужой мигом леденеет, стоит его отвести от ребёнка. Равнодушно блестит в глазу звёздочка, ожидая чужого ответа, и говорить больше решительно нечего. Ребенок довольно урчит у него на руках, любопытно озираясь по сторонам, и словно не чувствует опасности от человека, на чьих руках она находится.

— Где можно найти госпожу Дори? — ещё раз спросит он, прикрыв глаза и словно готовясь к тому, что адекватного ответа он не получит, чуть перехватывает ребёнка, готовясь искать кого-то другого, но…

Аль-Хайтам протягивает человеку лист, коротко объясняя как проникнуть к этому человеку, шутливо предупреждая о море. Чужой смех отдаёт чем-то надломленным и безумным, а потом ему отвечают что деньги не проблема, и оставляют его в одиночестве вновь.

Последний раз зацепившись взглядом за звёздочку, он понимает, что попал. Замечает тонкие тёмно-синие венки на скрытой части лица и что-то внутри ликует, довольным зверёнышем вьётся под рёбрами, заставляя того поискать тех, кто сможет ему рассказать об этом незнакомце, что явно не вчера под проклятие бездны попал и, судя по его состоянию, совершенно точно уживается с ним.

Тяга к запретному вновь раздирает внутренности, и словно забьётся позабытое в песках сердце. И кажется, что бездна чужая идеальным проводником станет, приведёт к такому же порочному созданию, а после… А после он станет богом вновь и тогда богине будет ради чего препарировать своё сердце, лишая его тепла не заслуживающих этого людей, и тогда он накличет новую беду на мир, которая совершенно точно уничтожит божество мудрости, а потом… А потом в руинах и пепле закружатся все и каждый, превращаясь в песок под которым погребено всё, что было ему дорого.

***

Навести справки оказалось делом нехитрым: если ты учёный, то за некоторые, не смертельно большие, деньги можно запросто узнать всё, ну или почти всё, что нужно в относительно короткие сроки. И сейчас он лишь усмехается уголками губ, смотря на папку в своих руках. Не сильно много, обычно об иностранцах вынюхивают всё до последнего, чтобы знать кому дают доступ в базу знаний, но ни на Кэйе, ни на сопровождаемом им ребёнке не было терминала, а значит они либо проигнорировали его установку, решив что для столь короткого срока их пребывания это бессмысленно, либо пришли с самыми тёмными намерениями, а ведь по внешнему виду и не скажешь.

Содержимое папки оказалось довольно скудным. Кэйа Альберих прибыл в порт по делам рыцарского ордена города ветров. Видимо, дела ордена совершенно точно идут в разрез с принятыми порядками что здесь, что в городе свободы, который кажется учёному совершенно невозможным к пониманию. Рядышком лежит досье на ребёнка, которому он является опекуном. Ещё больше смущает огромное количество вопросительных знаков на бумаге. Словно капитан является фигурой неизвестной, и вся добытая информация подлежит тщательной проверке. И ни одного слова про явно каэнрийский зрачок, ни единого слова о том откуда он взялся и кем является помимо капитана кавалерии. Слишком много несостыковок в представленных бумагах, но большего ему никто предоставить в обход академии не может.

Лёгкой поступью следуя к логову торговки, он замечает ещё одну женщину, очень похожую на ребёнка. И тихое восклицание, зов матери заставляет его улыбнуться. Кэйа забирает из рук женщины письмо и просьбу передать магистру, что она задержится ещё, но обязательно вернётся вместе с дочерью не позднее следующего фестиваля вина. Чужой мягкий смех успокаивает, а после Альберих удаляется прочь, в сторону местной таверны, явно с намерением выспаться перед дорогой.

Божество скребётся под рёбрами, требуя быстрым шагом продолжить преследование, обозначить бездну как лучшего проводника, а после… Он найдёт способ навязать свою компанию, вытащит человека к Хадж-Нисуту, он знает, именно там, на обломках собственного престола обронил он своё сердце, и бездны шепот приведёт их к нему, заставит почувствовать тепло своей крови, а что до проводника… Он был бы не прочь оставить его около себя чуть подольше.

Оставить маячок, чтобы тяга к тёмному и опасному сама привела его к этому человеку, что на самом деле оставит его совершенно ненадолго. Приближаясь, взглядом скользит по чужой фигуре. В полумраке можно было бы принять за девушку: белый мех накидки умело скрывает крепкие плечи, а сама одежда плотно облегает, явно давая каждому, кому предстоит встать у него на пути, на мгновение восхититься и расплатиться своей же жизнью за эту заминку. Прикусывая губу, он невольно вспоминает богиню цветов. Прекрасное и доброе создание, которому он без тени сомнения когда-то сердце своё отдал, ради которого согласился наложить на себя руки. Ради неё, не людей. Ради того, чтобы она жила в мире, где не лютуют пески и порождённая им болезнь не выкашивает людей сотнями.

Но сейчас она мертва, и преданы забвению её алтари, стёрто имя её, вырван лик её, такой светлой и ласковой, что променяла любовь его на людей, что глазами своими — бесконечно глубокими омутами, просила его не делать этого, что руку его сжимала, отвергая кровоточащее сердце, но грусть в её взгляде добивала окончательно, заставляя кивнуть ей, а после добровольно уйти, беря с неё обещание, что если она не пустила его в своё сердце, то пусть оставит ему уголок в памяти, и плевать каким он будет в её голове, обезумевшим и злым ли, тем ли, что стоит перед ней на смертном одре или всё ещё окрылённым светлой любовью, ещё не вкусивший запретного знания и отторжения, которого так боялся…

И разве сейчас это имеет хоть какое-то значение? Разве будет ли цикл повторён в этот раз? Кэйа — тварь бездны, но в отличии от богини, едва ли сумеет противиться некоторым вещам. Как он знает из книг, Каэнрию сгубила гордыня, не отсутствие веры, а желание прикоснуться к жизни, создать её собственноручно. Они создали и тут же поплатились за это. Нужна ли небесам их вера? Ничуть, архонтам не было никакой необходимости брать на себя ответственность за них. Бессмысленно и жестоко, небу проще наказать архонта, чем людей, но если такового у них не имеется, приходится обрубать им земные артерии. О, он видел как шип небесный падал на людей Виндагнира, зрелище завораживающее, а ведь это было тогда, когда, именуемые всеми, величайшие грешники едва принялись возводить свою цивилизацию. Каэенрию тоже сгубили знания, только страдают от них не только они, и в благородство остатки смертельной гордыни играть не желают, разносят свою заразу с псинами разрыва и прочими тварями, что вышли из неравной схватки живыми.

Хватая того за запястье у самых дверей, он лишь радуется полумраку, что позволяет скрыть плотоядную улыбку от чужого глаза. Сейчас, когда на руках чужих нет ребёнка, а вокруг лишь суетливые торговцы, сворачивающие свои прилавки, бездна ощущается лучше. Он едва удерживает себя от того, чтобы сдвинуть чёртовый мех, оставить неприметный след на карамельной коже, и, едва придёт время, прийти в город ветров за ним. Ветер растормошит чужой лёд, он уверен, его прохлада гораздо больше по душе этому человеку, чем палящее солнце и…

Когда Кэйа оборачивается, желая вырвать руку из его хватки, тот опустит её самостоятельно, представляясь и желая с потенциальным собеседником обсудить одно предложение, от которого глупо будет отказаться. Он кривится, натыкаясь на отработанную улыбку и мягкий отказ, и внутри божества что-то встаёт на дыбы, заставляя вцепиться в руку чужую, ведь он не может позволить тому уйти просто так, без возможности оперативно отыскать его среди ветров.

— А рыцари знают, что у них на службе регент падшего королевства, несущий с собой потенциально опасную заразу, сравнимую с элеазаром? — с единственного козыря заходит учёный, наспех перебирая всё, что знает об истории того, что сейчас называется бездной.

Собеседник засмеётся, называя его шутником, но проблески страха отразятся в чужих глазах, заставив его вздрогнуть. Аль-Хайтам не собирается отступать, склоняя голову на бок. Спрашивает тихо и вкрадчиво, знают ли они об этом, не боится ли что всё вскроется, что годы верной службы ветру окажутся бессмысленными и…

— Что вы хотите? — холодно спросит капитан, зло прищуривая единственный глаз, осматривая учёного, словно выискивая в нём, хоть какой-то намёк на порочные связи, от которых ему никогда не избавиться.

Внутреннее ликование прерывается раздражённым вздохом гостя. Интересно, все рыцари так выдрессированы, или он особенный от того, что постоянно скрывает от лишних глаз то, что для них не предназначено.

Предложение обсудить это нечто у него дома выходит совершенно легко, не смотря на некоторое сомнение в том, что в ему стоит вести этого человека в дом, а не напроситься в номер, но после ещё раз оглядывает потенциального спутника, решаясь что это идеальное решение.

Так он точно сумеет оставить маячок, и быть может… Разглядит то, с чем ему предстоит иметь дело. Крепкий чай и усталость сделают своё дело, быть может не позволив ему получить всё и сразу, хотя… Он бы не стал оттягивать неизбежное, ведь если ему нужна тьма чужого сердца, то без этого ему не обойтись от слова совсем. И закусывая губы, он не спеша ведёт спутника к дому. Жарко, чужое одеяние наверняка совершенно не предназначено для их тёплых краёв, а потому…

Собеседник молча заходит в жилище, следуя за хозяином. Оглядывается по сторонам, а потом всё же осторожно, словно прощупывая почву, спрашивает о том, что именно он от него хочет. Учёный улыбнётся, кивая на стол, а после зажигает небольшую лампу. Её тусклый свет сделает атмосферу чуть более уютной и спокойной. Растерев лепестки випариса, прекрасного афродизиака, сбросив его в чашки и размешав, Аль-Хайтам ставит одну из них перед Кэйей, а после садится напротив, несколько мгновений откровенно разглядывая чужой глаз, а после, позволяя себе полноценно улыбнуться, явит свой горящий в темноте зрак, свои глаза бога, те, по которым его узнавала милая возлюбленная и проклятая богиня мудрости. Альбериху они ничего не скажут, ведь тот и сам… Самую малость старше Нахиды, но наверняка… Нет, свой возраст Кэйа точно знает, но его величия он совершенно точно не застал. Люди падшего королевства жили отдельно от тех, кто был под покровительством небесного престола, а потому…

— Мне нужна тьма твоего сердца, Кэйа… — в лоб отвечает он, протягивая руки к чужому локтю. — Оно знает где находится то, что принадлежит мне по праву.

Собеседник опешит, чуть дёргаясь, но рука божества плавно переместится на его пальцы, не скрытые перчатками. Пара секунд, соприкоснувшись с чужими подушечками пальцев, Кэйа вздрагивает и болезненно шипит, смотря капельку остервенело, и, пользуясь чужим замешательством, учёный стаскивает повязку с глаза, видя лишь чернь и золото обрамлённое шрамом. Кто-то знает ещё? Это его рук дело? Как расточительно так поступать по отношению к человеку, что может одним желанием растерзать каждого до неузнаваемой кучи мяса.

— Проведи меня к моему сердцу, что приняло на себя большую часть проклятия. Позволь мне вернуть то, что должно принадлежать мне, то, что должно биться здесь, а не среди мертвецов и песка… — склоняя голову набок, зная, что едва губы чужие прикоснутся к напитку, по чужому телу разольётся приятная слабость, когда боль немного стихнет, а тот наверняка откинется на спинку стула, чуть прикроет глаза, и не станет сопротивляться, позволяя тому прикоснуться к себе, например зарыться носом в чужие волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что более идеальной кандидатуры не существует.

Кэйа фыркает, посмотрев на свои пальцы. А потом переводит взор на него, и выражение его лица такое странное, заставляет его улыбнуться. Кэйа выглядит таким растерянным, словно котеночек, которого принесли в дом с улицы. Он прищуривается, смотря как чужие губы касаются чашки, и кончик языка зачерпывает жидкость, осторожно приближая его к желаемому.

— Вы бредите… — тихо скажет он, сглатывая чай, и устало прикрывая глаза. — Я не знаю как вы это себе представляете. Хотите, чтобы я вырвал для вас своё сердце?

— Вы меня неправильно поняли… — довольно улыбается Аль-Хайтам, поднимаясь на ноги, заходя к гостю за спину и укладывает руки на чужие плечи, подмечает что те идеально ложатся, словно судьба решила дать ему шанс, создав для него идеального проводника к собственному бессмертию и власти. — Я хочу чтобы вы позволили мне остаться, вот здесь… — рука тянется к чужой груди, осторожно проводя по её оголённой части.

— Я… отказываюсь… — шепчет он, а после закидывает голову, чувствуя как руки чужие пробираются под одежду, чуть сжимая соски и хочется наглеца оттолкнуть, схватить за запястья и отстранив от себя спросить, что этот человек, с которым они по сути и не знакомы, себе позволяет, но… — Для вас там нет места, оно занято, другим учёным, и я… — он слышит напряжённое дыхание, чувствует как короткие ногти принимаются расцарапывать кожу вокруг ореолы, тихо вздыхает, и чуть подняв руки, оказывается поднят на ноги.

Рычание учёного оглушает, стул отодвигается куда-то в сторону, а сам капитан оказывается вжат в стену. Бог утыкается носом в чужую шею и жалеет о том, что ещё не время. Кем бы ни был тот человек, он обязательно заплатит за то, что присвоил себе это сердце. И зубы чуть царапают загривок, он сдерживается, заламывая руки чужие за спиной. Не сейчас, но потом обязательно. Он вгрызётся в его шею, а после… Когда сердце окажется в его руках, он не отпустит этого человека. Положит под себя, чувствуя себя куда более сильным, чем кто-либо ещё. Кэйа — не богиня цветов, его можно подчинить силой. У него более нет людей, нет тех, ради кого нужно жертвовать своими чувствами.

Родной элемент связывает чужие руки, он принимается разбираться с чужой одеждой. Такая странная и интересная, что он невольно усмехается, проводя по оголённым участкам тела.

— Прекрати, — шипит он, пытаясь разбить льдом шипы, что образовались от чужих попыток вырваться из его хватки.

Кэйа дёргается, пытается вырваться из захвата, шипит, когда растения забираются в рот, и ухмыляясь, учёный всё-таки стаскивает слои одежды, на пару мгновений застывая в восхищении. Земли ветра взрастили идеальное оружие, но ему предстоит стать лишь ключом, а после…

Дёргающиеся плечи и тихий всхлип кажутся ему желанной наградой, подпитывающей не хуже самого действа. Он сжимает чужие бёдра, сминает их, довольно зажмуривается, оставляя несколько поцелуев на плечах, разводит чужие ягодицы, а потом, когда он попытается отстраниться вновь, пальцы быстро проникнут вовнутрь. И не хочется ему думать о чужом комфорте, не хочется думать ни о чём кроме скорейшего получения желаемого. Но…

Он дёргается, пытается наступить ему на ноги, за что его тут же осторожно отставляют от стены, но продолжают вжимать в неё голову, чуть отводя задницу на себя. Да, Кэйа действительно прекрасен, будь на его месте кто-то другой, он бы тоже не отказался от ночи с этим человеком.

Трогать чужое нутро так приятно и странно… Он улыбается, облизывается, чётко понимая что ему хочется его без остатка. Присвоить себе и никогда более не позволять хоть кому-то прикоснуться к нему помимо его.

Цветок медленно начинал действовать, сводя чужое сопротивление на нет. Он улыбается, чувствуя как размякает чужое тело. Учёный удовлетворённо урчит, когда Альберих выгибается в спине, позволяя тому устроиться капельку удобнее. Он продолжает растягивать его, проводя носом по чужим лопаткам. И чешутся дёсны от невозможности вонзить в плоть чужую зубы.

Учёный усмехается, прощупывая чужое тело, словно запомнить пытаясь то, куда ему нужно надавить. Кэйа останется с ним. Не сейчас, нет, но как только утихнет буря. И он прижимается пахом к чужим бёдрам, шепчет о том что Кэйа прекрасен, шепчет что это его, целиком и полностью…

И кажется, не понимает этого капитан, лишь шумно дышит, пытается наигранно вырваться, сковывая льдом лозы, что разбивают его, стоит ему попытаться. Он давит, вытягивая из собеседника тихий стон. Да, это именно о что нужно ему.

Медленно входя в чужое тело, он невольно вздыхает, осознавая то, насколько идеально Кэйа чувствуется на нём. И он на пару мгновений жалеет о том, что заткнул чужой рот, о, он бы с радостью услышал чужие всхлипы, услышал признание его прав на него, но…

Кэйа в его руках идеален. Он выжидает, медленно проникая вовнутрь, чуть сжимая зубы. И ему хочется резко продолжить, вот только… Сухо. Двигаться тяжело, и он замирает, давая Альбериху привыкнуть. Да, ещё немного и он получит своё.

Он поскуливает, заставляя Аль-Хайтама мысленно биться в восторге. Да, именно так, пусть Кэйа покажет ему себя полностью, пусть даст насладиться собою, пусть отдастся ему без остатка. И он сжимает чужие бёдра, царапает их, медленно начиная двигаться. И тот вздрогнет, закинет голову, заставляя того притянуть капитана к себе, прижать затылок к своему плечу, оставить невесомый поцелуй на щеке, а после… Едва тот расслабится, начать двигаться капельку быстрее, всё ещё тесно, но, бездна, как же в нём хорошо. И кажется, что мир схлопнется, что забудутся навсегда чувства к милейшей богине, что не приняла его. Быть может, не удерживай он свою ярость, не будь его чувства чистыми, он бы поступил с нею так же. Но она, к своему счастью мертва, и вся его ярость обрушилась на принца, что кажется, совершенно не желает связи своей с бездной признавать.

Лозы вылезают из чужого рта, позволяя ему услышать хриплый голос капитана. Ему нравится, этот голос куда приятнее того, каким с ним разговаривали минутами ранее или днём. И тихие мольбы о большем, позволяют расслабиться, расставить ноги чуть шире, самостоятельно пытаясь заполучить желаемую разрядку.

И пусть тело чужое отзывает на ласку, ластится под поглаживания по животу и бёдрам, вздрагивает от сжатия и выкручивания сосков, трётся спиной о его грудь, скрытую привычной одеждой. И почему-то хочется содрать с себя всё, кожа к коже прикоснуться, чтобы окончательно потерять голову и…

Понять что стон чужой переходит на крик болезненный, что плоть всё ещё сопротивляется, не проминаясь под его напором, становится немного неприятно, и он царапается, недовольно шипит на него, а после кончиками зубов проводит по плечам чужим и надломлено его просят не метить. И что-то внутри протестует, не хочет уступать, но… Кэйе предстоит уйти сейчас…

И он уступает, изливаясь в чужое нутро. Уступает, шепча о том, что отпускает его, но только сейчас. Сжимает бёдра и понимая, насколько сильно ему понравилось, касается чужой шеи, оставляя ещё один маячок. Он найдёт его снова и тогда… Он окажется в тени его трона, самым прекрасным цветком в пустыне.

Уставшее тело падает ему в руки. Кэйа недовольно фыркает, стоит ему высвободить руки из цепких объятий растений. Аль-Хайтам улыбается ему в глаза. Мягкая постель заставляет на пару мгновений забыться, и… учёный оставляет поцелуй над коленом, после чего стаскивает оставшиеся элементы одежды и обувь. Одеяло захватывает в объятия, и пусть он отодвигается от него, божество всё равно устраивается рядом, оставляя осторожный поцелуй на щеке.

— Ты привыкнешь ко мне, принц… — шепчет божество, прижимаясь к чужой спине и тихо смеясь от того, что лёд кончики пальцев сковывает, пусть будет так, наличие зубов у любви это прекрасно, но тут же недовольно фыркает, когда от него отстраняются.

— Я никогда не встану на её престол, не стоит обращаться ко мне таким образом… — лениво потянет Кэйа, заворачиваясь в одеяло и прикрывая тяжёлые веки, кажется это из-за страной трухи в чае, от которой он позволил эту близость, не сказать что ему было неприятно, но где-то на задворках сознания, он чувствует себя мерзко, потому что дома, там, в ордене, остался Альбедо, которому он не колеблясь сердце своё отдал и менять этого не собирается. — Не думаю, что произошедшее можно рассматривать как нечто большее, чем разовую случайность.

Божество недовольно фыркнет, притягивая партнёра к себе вновь. Прячет нос в изгибе шеи капитана и прикрывает глаза, жадно вдыхая запах чужой кожи. Капитан Кэйа так сильно ошибается, ведь совершенно точно знает что вернётся домой ровно через столько времени, сколько занимает пеший ход отсюда до здания ордена. Аль-Хайтам поднимает уголки губ, да, он вернётся и наверняка забудет о нём, наверняка сотрёт из своей памяти как что-то постыдное, недостойное позорное… Да, он услышал его, знает что кто-то другой сердце чужое в крепкой хватке удерживает и ни за что ему не уступит. Люди глупы, особенно когда жертвуют слишком многим ради своих чувств. Но тут же осекается, ведь…

Ради богини цветов он ступил на эшафот, ради неё удерживал свою тягу, а не сдержавшись, пытался всеми силами вину свою искупить. И всё ради её фантомной любви, которой ему так и не досталось. Она отдала свою любовь людям, тем, кто предал её забвению! И чем же он тогда лучше их? Чем он отличается, если сам же пожертвовал всем ради тени её грустной улыбки? Она хоронила близкого друга, а не любовь, её сердце обливалось кровью, но та боль легко утихла, он уверен, уверен что ничего та кроме сожаления не испытывала… И на мгновение становится мерзко, на мгновение хочется впиться в чужое плечо, чтобы знать, знать что ему в этот раз не откажут, не заставят жертвовать всем, ведь…

Кэйа — не любовь всей его жизни, Кэйа — ключ к былому бессмертию и власти, Кэйа — инструмент, который он не отвергнет, едва достигнет желаемого. Слишком безрассудно это, отказываться от ключа от почти всех дверей. Он не сможет привести его к небу, но оно и не нужно, когда есть сердце. Опороченное, изувеченное, но живое.

И выдыхая вновь, он видит как тянется чёрная нить куда-то в сторону пустыни, чувствует как замирает Кэйа, понимая что он тоже видит её, и всё внутри ликует, радуется, заставляя прижаться плотнее, осторожно пробираясь под одеяло, желая притронуться к коже чужой вновь.

— Именно об этом я и говорил, — шепчет божество, оттягивая на себя край одеяла и щекой прижимаясь к загривку чужому, спокойно закрывает глаза, тихо-тихо напевая под нос почти позабытую колыбельную, когда встанет солнце, он уверен, Кэйа вывернется из его рук змеёй и исчезнет, словно его никогда здесь и не было.

И осторожным поцелуем между лопаток, он заранее прощает ему это, прежде чем погрузиться в спокойный сон. Он найдет его позднее, когда придёт время. Когда стихнут беспокойства академии, уйдут фатуи, и сойду на нет споры о его возвращении. Он вернётся и тогда… Каждый из них поплатится жизнью. Все они умрут, как только руки его вновь коснутся проклятого сердца, а сам он займёт свой престол. И тогда взбесятся пески, унося жизнь каждого, кто окажется в их объятиях, и перелезут они через стену, но лишь ради того, чтобы засыпать Караван-Рибат, а после, едва поселение под толстым слоем песка окажется, выпустить собственное проклятие в мир снова, выкосить всех, кто смел богине мудрости поклоняться, и насытившись их кровью, надменно улыбнуться, снова ощущая себя собой. Но всё это будет потом, а пока… Кэйа отправится домой, чтобы совершенно точно не пасть в этом неспокойном водовороте событий.

***

Кэйа покидает порт спустя два дня. Учёный почти не сводит с него глаз, наблюдая за тем, как тот проводит время с той девочкой, чья мать какого-то чёрта тесно работает с наглой торговкой, знает что тот всегда отказывается от ночлега у них, хотя ему это кажется максимально глупым решение, смотрит на натренированную улыбку, что совершенно точно бьёт в цель, располагая к себе, а после стремительно покидает их, уходя всё в ту же таверну, на ночлег, спокойный и безмятежный.

Всё внутри скребётся и злится, требуя схватить инструмент прямо сейчас и уйти в пустыню. Но он переждёт пока путешественница покинет пески. Он знает, она сильная, знает что её удалось одолеть бога молний, двух предвестников и привести в чувства дракона ветров. Он подождёт, пока след её простынет, а потом… А потом сам придёт на закланье к ветру, прося у него позволения забрать одного-единственного человека. Он знает, ветер благосклонен ко всем, ветер услышит, и поступит так, как посчитает нужным. Но есть ли у него причины для отказа? Едва ли… И он улыбается вслед, провожая Кэйю взглядом, когда тот покидает порт. Время вернуться к проблемам, стоящим перед ним здесь и сейчас. А таковых имеется ровно две штуки.

Самой первой и важной оказывается академия. Орден — не рынок, как бы ни была грандиозна цель, нужно оформить необходимые документы так, чтобы ни у кого не возникло к нему вопросов. И если на академию наплевать, они всё равно все погибнут едва он достигнет желаемого, то орден…

Орден — зона ответственности бога ветра, орден может придраться, а ветер спросить с него, если что-то пойдёт не так. А оно обязательно случится, ведь… По истечению срока, который будет прописан в бумагах, они хватятся за пропажу одного из капитанов, и не получив в течении длительного времени ответа, придут в Сумеру сами. И что дальше, когда они увидят пустующие земли, когда след от элемента чужого глаза бога приведёт их в пески? Что ему делать? Он может погнать их прочь, но люди упрямы. Он может их погубить, и тогда ветер придёт к нему сам. Что скажет он богу ветра, когда тот перед ним явится и спросит за этого человека?

Аль-Хайтам уверен, лорд ветров знает о том, кем Кэйа является, а потому его появление здесь будет более чем оправдано… Стоит ли ему отдать человека, или быть может начать за него поединок? Он сплевывает, пряча терминал в складках плаща. Сейчас эта штука будет только мешать.

***

Привычный ветер куда радостнее палящего солнца. Кэйа улыбается, ступая к зданию ордена. Его поездка закончилась успешно. Кли отдана матери, письма от неё, для Варки и Альбедо лежали в сумке, а самому ему безумно хотелось лечь в ванную, а после на несколько дней уснуть.

Инцидент с учёным медленно забывался, становясь чем-то похожим на недоразумение. Пара дней с ребёнком ли, или же недельный путь пешком с периодическими ночёвками в поле сделали своё дело, не имеет значения. Всё это продолжает восприниматься глупостью, которую он сам же и допустил. Что ж, теперь он будет иметь ввиду то, что учёные совершенно не похожи на тех, кому его описывала Лиза. Однако, сейчас это совершенно не имеет значения, ведь…

Город кишит радостью, магистр вернулся из своего похода. Не то чтобы это вызывает у него восторг, скорее спокойствие и радость, ведь… Вместе с ним в город вернулись лошади по которым, если говорить откровенно, Кэйа безумно скучал. Их возвращение безмерно радовало, заставляя где-то внутри ликовать. Он улыбается, медленно распахивая тяжёлые двери, и позволяет себе спокойно выдохнуть. Без Кли гораздо спокойнее, и… он бы предпочёл, чтобы они никогда не возвращались.

Письма на стол магистра ложатся без лишних слов. Короткое проявление вежливости, он устало улыбается, кивая Варке, здоровается с Джинн и Эолой, и после непродолжительного обмена репликами, оставляет их, намеренно ступая в казармы. Тесная пыльная комната встречает его духотой, и он разочарованно вздыхает, открывая окно выходящее на восток. Раннее утро всегда беспощадно режет глаза первыми солнечными лучами, и никак от них не укрыться, но… Иного варианта у него нет, не так уж и щедро его жалование, чтобы перебраться куда-то в более уютное место, хотя… Всегда, ну или почти, можно напроситься к Альбедо. Ему комнату выделили в алхимическом блоке, помещении полуподвальном, где солнце можно лишь в зените застать. Он немного завидует, но… Разве можно завидовать любимым, особенно когда он сам добровольно сердце своё в руки ему вложил?

Меняя привычное одеяние на затасканные вещи, идеальные для того чтобы копошиться в своём жилище, Кэйа принимается наводить маломальский порядок, чтобы хоть немного отвлечь себя от ощущения близости чего-то не очень хорошего и молить небо о том, чтобы алхимик оказался здесь, а не в объятиях метелей хребта.

Порою, в голове отчаянно бьются мысли о том, что не нуждается алхимик в чувствах его, что приходит лишь по зову плоти, да из интереса научного, и совершенно ничего не чувствует, лишь удивленно разглядывая эмоции на чужом лице, вслушиваясь в слова, и наблюдая за действиями. И казалось иногда, что целует тот лишь потому, что запомнить движения с ощущениями хочется, и выглядит он максимально скучающим, слушая его слова, что кажутся таким неважными и пустыми, что с бредом сравнить их хочется, и порою… Что греха таить, Кэйа боится. Боится что грубо впихнут сердце ему в руки обратно, оборвут связывающие их нити, говоря что это совершенно ему не нужно, и пусть Альберих дальше сам что хочет с этим куском мяса, то и делает.

Тихий стук в дверь оторвёт от чёрных мыслей и уборки. Он обернётся, замечая алхимика и расплывётся в довольной улыбке, поднимаясь на уставшие ноги. Сделает пару шагов навстречу, раскрывая тому объятия, и спустя пару вздохов, прикроет глаза, крепко обнимая Альбедо.

Он скучал, а потому, сейчас ему наплевать на то, что выглядит он не самым лучшим образом. Надо бы отдохнуть, но сейчас он так счастлив, что готов прямо так пойти разговаривать с Варкой или приниматься за очередное задание. Альбедо оставит короткий поцелуй на его линии челюсти, и лишь после Кэйа предложит ему присесть на кровать, ибо большего тут не имеется.

Выпустив алхимика из объятий, Кэйа закроет дверь на ключ, оставляя тот в скважине, а после… Плюхнется рядом с Альбедо, уложив голову тому на плечо. С Альбедо уютно и спокойно. Особенно когда он находится рядом, когда сам осторожно обнимает за талию, спрашивая о том, как всё произошло и точно так же искренне радуясь тому, что малышка теперь забота её непутёвой мамаши. И Кэйа расслабленно прикрывает глаза, медленно перемещая голову на чужие колени, и довольным котёнком улыбается, едва почувствовав как пальцы чужие вплетаются в его волосы. Нежные поглаживания расслабляют, позволяя тому на пару минут выпасть из реальности, а после, чуть повернуть голову, чтобы потереться щекой о чужие бёдра.

Это его родной Альбедо, тот самый, которого он любит больше собственной жизни. Он целует чужие коленки и чувствует себя самым счастливым на свете. Чуть сжимает, а потом, приподнимается, цепляясь за руки алхимика.

— Я хочу тебя прямо сейчас… — шепчет Кэйа, перемещая руки на чужие щеки, чуть притягивая к себе, а потом оставляет короткий и ласковый поцелуй на чужих губах, и это так успокаивает. — Прости, я так скучал по тебе, моя звёздочка…

И Альбедо слышит его, проводит кончиками пальцев по щеке и склонив голову набок, внимательно заглядывает в чужие глаза, словно ожидая какого-то сомнения или чего-то ещё. Но Кэйа выглядит уверенным и это заставляет его улыбнуться. Чуть сжимает плечи, проводя носом по щеке, а после, недолго думая прикусывает губу чужую, медленно разводя в стороны полы рубашки, чуть приспускает её с плеч чужих, и после прислоняется ухом к плечу капитана. Он тоже скучал, и тихо смеясь, Кэйа обнимает его, оставляя невесомые поцелуи на чужой макушке.

И собственные чёрные мысли испаряются, бьются об отчаянную хватку, которой тот за него цепляется. И всё встаёт на свои места вновь. Забываются слова чужие о том, что он должен остаться с кем-то другим, что должен стать проводником и помощником в поисках какого-то сердца. И всё это кажется бредом, почти нереальным. Но о том что всё это было напоминают лишь несколько чёрных черточек на подушечках пальцев, маленьких, почти неприметных на карамельной коже, но всё же, это, как ему кажется, единственное напоминание о том, что кое-что между ним и человеком, бредящем о боге и его сердце всё-таки произошло. И он надеется, те сойдут, сойдут, окончательно пуская в забвение всё, что было связано с этим странным инцидентом. Кэйа обожает Альбедо и никаким более учёным в его жизни места не найдётся.

— Я схожу за маслом, — спокойно говорит алхимик, поднимая глаза на капитана, что оживится, и едва он выпустит его из объятий, с облегчением выдохнет, падая в постель, и он так довольно на него смотрит, словно выжидает.

И он облизывает губы, с вызовом смотря на него. Прикрывает глаза, руки в стороны расставив, и ему ничего не остаётся кроме того, как уйти прочь. Альбедо знает, Кэйа сейчас такой откровенный и искренний, что невольно что-то тёмное внутри разливается, ведь он весь такой обнажённо-честный лишь для него, и никто более не удостаивался того, чтобы видеть его в подобном состоянии. Никто более не владел его сердцем, не держал его так крепко… И он усмехается, быстро передвигаясь по ступеням. И сердце, точнее то, что создано вместо него, бьётся в ушах, заставляя его бежать как можно скорее. И хочется ему уделить ещё больше времени. И он почти не способен сопротивляться этому желанию.

Возвращаясь, Альбедо в спешке закрывает дверь, а потом усаживается на постель, позволяя обнять тому себя ногами. Кэйа раздет, и он цепляется за него, сжимает плечи и алхимик позволяет тому сбросить с себя плащ и после, он опускается, мягко целуя искусанные губы, и кажется ему что того давным-давно никто не трогал. И это ему льстит. Льстит то, что его безумно любят, не позволяя никому более к себе прикоснуться. И ему хочется зарычать, но вместо этого он проникает языком в чужой рот, принимается вылизывать нёбо, язык, протискивается в глотку, чувствуя как мелко дрожит под ним Кэйа, стискивая край его перчаток. Дрожит, и стоит ему оторваться, часто-часто принимается хватать ртом воздух. И алхимик довольно облизывается, смотря на растерянного капитана. И затуманенный взгляд и приоткрытый от возбуждения рот, кажутся ему прекрасной картиной, заслуживающей зарисовки, но он себя одёргивает. Никто не должен видеть его таким, а потому, более ни о чём не думая, Альбедо припадает губами к шее чужой, знает что это самое чувствительное местечко у его милого.

Тот заурчал, а потом принялся выводить языком по тому, после нарочно поддувая, на вылизанное место. И Кэйа задрожит под ним, сожмёт бёдрами его, давая тому понять, что ему не хочется более терпеть. И всё летит в бездну, когда он вонзает зубы свои в шею чужую, когда Кэйа сдавленно стонет под ним, лаская уши его тихим звуком, что заставляет внутри всё сжаться и тут же приняться укус зализывать. Он прекрасен, прекрасен абсолютно всегда.

Альбедо совершенно точно любит его. И потому именно он сейчас проходится губами по груди чужой, оставляя несколько синеющих меток на чужом теле. Это он вылизывает чужие соски, чувствуя как напрягается чужое тело, как вплетаются пальцы в его светлые волосы, растрепав его причёску. И он прикусывает чувствительную горошину, сжимает бока и после снова принимается вылизывать тот, опускаясь ладонями к бёдрам.

Альбедо нравится чувствовать власть. Нравится удерживать Кэйю в руках, зная что никто более не коснётся его подобным образом. А потому, потираясь щекой о чужую грудь, вслушиваясь в биение сердца, он понимает, в его руках находится самое ценное сокровище, которое только существует в этом мире. И плевать на закрытой ото всех глаз, плевать на чужой титул принца для тварей, что давным-давно мир этот кошмарят без зазрения совести. И кажется ему, что всё это правильно, что иначе и быть не может, а потому, осторожно проведя по животу чужому, Альбедо нехотя отстраняется, слыша недовольный скулёж от разморенного незамысловатыми ласками Кэйи. Ему хочется большего, хочется вкусить его вновь, чтобы снова и снова убеждать себя в том, что он сделал совершенно верный выбор, приняв чужое сердце в свои руки. Да, с ним капитану будет безумно хорошо. Потому что более никто не потянется к его сердцу, никто не позаботится о нём лучше, хотя… Тут он ошибается, ведь… Порою он забывает даже о себе, и Альбериху приходится самому напоминать Альбедо о том, что он всё ещё человек.

Масло открывается легко, в этот раз спокойное, отдающее лёгкой ноткой яблока. Он щедро выливает его на пальцы, прося Кэйю на время выпустить его из объятий, а после осторожно разводит чужие ноги, принимаясь осторожно водить вокруг колечка мышц. Обычно ему по вкусу долгие прелюдии и доведение капитана до неадекватного состояния, но в этот раз от отступится, ведь…

Кэйи так давно не было с ним. Подумаешь, чуть больше двух недель, но всё же… Он понял свою привязанность в полной мере лишь прямо сейчас, зная, что его звёздочка где-то не здесь, где-то во владениях богини мудрости и он не сможет в скорейшие сроки узнать что именно с ним. Отчасти, где-то под рёбрами скреблась ревность. Кэйа обожает флирт, особенно выводить имна чистую воду преступников и доводить его до отчаянного желания вытряхнуть из капитана всю дурь, чтобы тот даже не смел думать о ком-то ином в столь близком плане.

Да, это ревность, такая мерзкая, но в тоже время позволяющая уберечь себя от многих глупостей, например почаще спускаться с хребта, чтобы Кэйа знал, что Альбедо живой и нет никакой необходимости искать ему замену. И пусть он знает, что Кэйа этого не сделает, а если и сделает, то всё это будет скрыто так, что никто и никогда, если он не пожелает рассказать сам, о том никогда не узнает.

Осторожно растягивая чужое нутро, алхимик ласково оглаживает чужую грудь, довольно урчит, умоляя Альбериха ещё немножечко потерпеть, аккуратно зализывает собственные укусы, покрывает их мелкими поцелуями, ведь не смотря ни на что, он всё так же любит этого человека, даже если тот срывает его важное исследование, или бросает что-то неуместное при Кли. Плевать, ведь мягкое пламя чужого сердца всё ещё обжигает вечно холодные руки Альбедо. И трогать его изнутри так спокойно и правильно. Ощущение полного доверия, ведь сам он лишь тихо поскуливает, чуть притягивая лицо алхимика к своему. И тот не отказывает, ласково и любяще прикасаясь к его губам, сначала вылизывая их кончиком языка, проводя по собственному укусу, а потом мягко накрывая за ними, снова переплетая языки. И кажется, что в этом поцелуе всё, и безумная ласка и пышущая искренность и пошлая страсть. Он один — и в нём абсолютно всё. Всё, что делает их любимыми, всё, что позволяет им называть друг друга влюблёнными, а не любовниками. Хотя, признаться честно, ему не нравятся оба слова. Они отвратительно откровенные и чувственные одновременно, а мешать с чистой любовью желание — мерзость, слишком характерная для людей.

Добавляя пальцы и медленно ими двигая, он не отрывается от Кэйи. Слишком сладок он, так манит, не оставляя иного выхода кроме как забрать себе без остатка и ни минуты не сожалеть о том. Он их разводит, смотря за тем, как выгибается в спине его звёздочка. И становится так спокойно, что он решает не спешить, продолжая целенаправленно давить на одну и ту же точку. И змеёй изовьётся в руках его личное солнце, попытается пяткой ударить по спине, злобно шипя, но всё ещё глядя на него любяще.

И Альбедо сдаётся, на мгновение покидая чужое тело, чуть приспускает шорты, выливая остатки масла на член, выжидает пару секунд и плавно вовнутрь толкается, губами поймав задушенный вздох.

Он довольно улыбается, заглядывая в приоткрытый глаз своей дорогой звёздочки.. О, как же он рад, что Кли отправилась к матери и более не сможет им помешать. Он урчит, принимаясь снова покрывать чужое лицо мелкими поцелуями. Медленно проникая чуть глубже, он оглаживает чужие бока, медленно опускаясь губами на шею. О, его милое создание, так спокойно и доверчиво раскрывается перед ним, позволяя прикоснуться тому к своей душе, которую он с гордостью забирает в свои руки, зная, что любовь чужая слепит не только самого алхимика, но и Кэйю, что не обращает внимания на его скверну, что любит его таким же, и примет даже потерявшим контроль, ведь… Ослепнув от желания разрушать, Кэйа всё ещё останется с ним. Будет сидеть рядом, мягко прижимая к себе и… Он простит ему эту слабость, простит всё, что он натворит в своём безумстве, но…

Альбедо урчит, медленно принимаясь двигаться в чужом теле. Зажмуривается, стискивая его бога и вслушиваясь в тихий сдавленный стон с его стороны. Альбедо знает, Кэйе с ним хорошо, настолько, что руки чужие руки царапают его плечи. Алые борозды будут потом зудеть, но оно того стоит, как и все остальные, не очень приятные последствия их близости.

Алхимик облегчённо выдыхает, чувствуя как поддаётся чужое нутро. Он снова вгрызается в чужое плечо, зная что Кэйа не будет возражать, зная что тот носит его метки с самой светлой улыбкой, которая красуется на мордах довольнейших котов, что только что наелись сметаны. И он усмехается, отрываясь от него. Откидывает голову, позволяя тому устроить руки на своём животе. Холодные руки заставляют вздрогнуть, словно тот дразнится, чуть примораживая свои пальцы. Облизывает губы, хитро прищуривая глаза. И словно прислушиваясь к своим странным желаниям, переплетает свои пальцы с чужими. И кажется, в этом появляется какая-то особая нотка нежности и искренности посреди пошлости.

Он принимается двигаться, чуть скорее. И капитан снова позволит себя услышать, позволит утаить от лишних ушей его стоны. И Альбедо отпускает руку чужую, опуская её на низ живота, чуть оглаживает выпуклость и снова царапает кончиками зубов губы капитана. Руки тут же переходят на внутренние стороны бёдер, немного грубо разводя те ещё шире, чтобы прижаться своими бёдрами к его. Замереть, зная, что тот дрожит, слыша учащённые вздохи, а потом прижимается ухом к груди его, вслушиваясь в судорожное биение сердца. Кэйа, милый Кэйа, что без остатка отдаёт ему себя целиком полностью.

Медленно-медленно, вслушиваясь в успокаивающееся дыхание, он резко меняет темп, отстраняясь от груди чужой и тут же смуглую шею осторожно сжимая. Да, его звёздочка любит это, а потому он осторожно подглядывает за зажмуренными глазами, и тем как пальцы чужие проводят по его рукам, осторожно впиваясь короткими ногтями, прося остановиться. И считая до трёх, он ослабляет хватку, заменяя его осторожными касаниями, что заставят его осторожно улыбнуться, мягко касаясь губами своими следов от пальцев. И снова он резко ударится бёдрами о чужие, замечая как тот выгнется в спине, и внезапно обмякнет. И он мягко улыбается, принимаясь методично выбивать рваные вздохи из чужой груди. И кажется, что это так правильно, что иначе и быть не может.

И снова пачкая чужое нутро, он мягко проводит по члену чужому, усмехается, чувствуя дрожь возлюбленного, но большего не даёт, зная, что тот справится без помощи рук. Он облизывается, наблюдая за недовольным, но спокойным покусыванием губ и выражением лица. Альбедо принимается гладить его живот, склоняя голову набок. Урчит довольно, мелко толкаясь в чужое тело. Иначе он ему помогать не станет, ведь… Это так приятно. Что владеть Кэйи, что наблюдать за его эмоциями, от неудовлетворения, до экстаза.

И стоит Кэйе испачкать собственный живот, тот покидает его, цепляясь глазами за полотенце. Остаётся лишь позаботиться о нём и закрыв шторы, уложить Кэйю спать. Тот тихо просит его остаться, зная, что в этот раз этому не суждено сбыться, но… Всё равно шепотом просит желаемое, как только Альбедо его оботрёт, а после укроет покрывалом. Он стиснет руку алхимика, мягко целуя чужие пальцы, но после отпустит, кутаясь в одеяло.

— Ты придёшь на ночь? — лениво спрашивает он, прикрывая глаза и ластясь под мягкие поглаживания по голове, и слыша утвердительный ответ, довольно фыркает, окончательно проваливаясь в сон.

Альбедо замечает чёрные черты на смуглых подушечках пальцев, узнаёт в них символы, что кажется похожи на древнее наречие из Сумеру, кажется пустынное… Прищуривается, проводя по ним, но понимая, что те не стираются, хмурится, обещая себе обязательно во всём разобраться.

***

Спустя пару месяцев, на пороге ордена оказывается учёный, являющий магистру официальный запрос академии. Аль-Хайтам терпеливо ожидает, пока те прочитают всё внимательно, пока зададут свои вопросы, а потом… А потом в его руках снова окажется желанный ключ, который никогда не вернётся в эти стены. И он надменно смотрит на них, отвечает на каждый тупой вопрос, который только они задают ему.

Диалог прерывается внезапно вошедший в кабинет алхимик. Аль-Хайтам оборачивается, и замирает. Он чувствует желанную тьму, почти видит следы чужих рук, чувствует чужой запах и зубы невольно стискиваются, заставляя его отвернуться. Это ему отдал Альберих своё сердце? Как иронично. Он чувствует, это творение, одно из тех, за которое Каэнрия была наказана. Искусственный человек, удачный эксперимент гениального алхимика. И он невольно улыбается. Бездна тянется к бездне, рискуя слиться в одно отвратительное тёмное нечто, что заставит многих страдать, но…

Взгляд чужой так спокоен, улыбка мягка, движения плавны, и бумаги мягко ложатся на стол к капитану Джинн, и… Та поднимается, стоит алхимику уйти, магистр велит позвать капитана Кэйю и всё внутри начитает восторженно хлопать в ладоши. Варка соглашается, позволяя ему присесть на диван. Он ждёт.

Ждёт, пока капитан приведёт своего коллегу. А стоит тому зайти, встречается с удивлённым взглядом единственного глаза, прикусывает губу, а после направляет все своё внимание на магистра. Кэйа противится, заставляя божество встрепенуться, побуждая желание подняться и резким движением притянуть за руку грешника, прижаться к чужой спине и вгрызться в чужой загривок, говоря всем и каждому, что никто не посмеет встать между ними, ведь…

Под суровым взглядом магистра тот соглашается, соглашаясь выйти с ним завтра. Ему уступают, и учёный прищуривается, но всё-таки успокаивается. Он смотрит в чужую спину и… Кэйа уходит, оставляя ему неопределённый, но явно нерадостный взгляд. Но Аль-Хайтам остаётся довольным, покидая кабинет, желая встретиться с ним в чуть более приватной обстановке. Но вместо этого, видит лишь то, как желанный ключ оставляет осторожные поцелуи на чужой макушке, и тот обнимает его, говоря, что будет скучать.

Чёрной слизью разольётся под рёбрами зависть, граничащая с ревностью. И хочется ему подойти и разлучить влюблённых, но… он себя от этой глупости удерживает. Лишь смотрит злобно, а после разворачивается, намерваясь уйти в отель, или же другое место, где можно ему переночевать. Он подождёт до рассвета, а после… Крепко-накрепко схватит чужую руку, и уведёт в проклятые пески, из которых не будет ему выхода. Он спрячет его в оазисе где-то внутри своего полуразрушенного дворца. Спрячет там, где никакая смертная душа не посмеет его искать. И он довольно усмехается, смотря на часы. Подождать ночь и ещё немного до и… Он наконец достигнет желаемого, получит своё сердце обратно, осуществит месть и присвоит себе принца бездны, спрячет в тени своего трона.

Кэйа выглядит искренне обеспокоенным, и Аль-Хайтам это чувствует, чувствует как тихо капитан нашёптывает Альбедо о том, что он обязательно скоро вернётся, как мягко зацеловывает чужое лицо и позволяет прижимать себя. И всё так и кричит о том, что это и есть от самый человек, что забрал сердце Альбериха.

С рассветом его не останется в жизни принца. С рассветом пески будут покорно ждать бездну чужого сердца, с рассветом он вновь придёт к тому, от чего отрёкся сам когда-то ради богини. И он подождёт, уходя в сторону собора, где надменно возвышается статуя бога ветра. И не смотрит на них божество, закрыты его глаза, а руки тянутся куда-то к бездне. Оно и видно, раз тот спрятал у себя под крылом принца и мел, смертельно опасных людей, что если и догадываются об этом, то никогда никому о том не проболтаются.

***

С первыми лучами солнца, Кэйа ждёт его на ступеньках ордена. Смотрит спокойно, наигранно беспечно кривит губы, оборачивается, солнечно улыбаясь стоящим в дверях Джинн и Альбедо, а потом следует за ним, и тут же слетает с его лица любое добродушие. И Аль-Хайтам довольно улыбается, хватая чужое запястье, стоит ему уйти за ворота города. И хочется Альбериху из захвата вырваться, да только тот непреклонен, удерживает, чуть ускоряя шаг. Он хочет добраться до пустыни как можно скорее. И кажется, собственное безумие снова беспощадно бьёт в голову, возбуждая желание крови, желая обрывать жизни вновь, задушить их своим проклятием. И Кэйа дрожит, пытаясь хоть на пару секунд вразумить учёного, и тот сдаётся, отпуская руку чужую. Но взгляд довольный бросает, заставляя Кэйю поёжиться, от недоброго блеска жёлтых зрачков на зелёной радужке. Он бог, и глаза его должны говорить об этом. А потому, он ни разу не сомневается, когда наклоняется к нему, осторожный поцелуй на щеке чужой оставляя. Кэйа всё ещё инструмент, но это не значит что он не будет его любить, не значит что отпустит его, едва снова почувствует себя богом, он поставит его на место богини, облачит его в белое и запрёт в оазисе, что всё ещё не высох под действием проклятия. Он знает, но если ошибается, волей одной его восстановит, прогонит прочь пески, высвободит родник, что стоит под несколькими лучами солнца, пробивающимися через трещины в толстых каменных стенах.

В конце пути, на самой границе Ли Юэ с Сумеру, он чуть успокаивается, уводя того вглубь тропического леса. Жадно вдыхает, не решаясь остановиться у лесного дозора. Ушастый лесной страж слишком бдителен, будет задавать наводящие вопросы, а после почти в течении ночи, расскажет о том кому надо. Потому, они остановятся в деревне Вимара. Там никто не станет спрашивать о том кто они, а на ответ о том, что они следуют в Караван-Рибат, успокоятся. Кто знает, зачем путники идут в город на границе с пустыней. За товарами ли или наёмниками, для чёрных дел, никого это не будет волновать, особенно если говорить о том, что он учёный, а вдела учёных никто лезть без весомых причин и выгоды не станет.

Кэйа лишь оглядывается по сторонам, но вопросов принципиально не задаёт, лишь ласково благодаря старушку за предложенный ужин. На лице его расцветает та самая лучезарная улыбка, трогающая морщинистое лицо, заставляя ту ответить ему тем же. И он смотрит влюблённо на капитана, ласково улыбается, наблюдая за заинтересованным взором на пищу. В городе ветров не готовят такой еды, и она кажется ему забавной, непонятной… Кэйа смеётся, мягко улыбаясь обитателям дома и всячески избегает пересечения взглядов с ним. Это немного задевает, но… Это неважно, ведь спустя несколько дней пути, в его окружении кроме него никого не останется. И Аль-Хайтам прикрывает глаза, устраивая голову на чужом плече. Кэйа вздрагивает, но не отстраняет его, одаривая лишь равнодушным взглядом. Чёрная нить ведёт прямо в пустыню, но кроме них этого никто не увидит.

Но доев, и проследив за тем, что старушка оставила их на ночлег, погасив светильник, позволяет себе осторожно ткнуть кончиком пальца в щеку. То ли смягчившись, то ли из вредности, не имеет значения. Самое главное, что это для него, что Кэйа на секунду позволяет себе оттаять, мягко проводя по щеке, но после, отстраняется, переползая на расстеленное на полу спальное место. Отстёгивает меховую накидку, расшнуровывает корсет, снимает сапоги, а после укладывается на пол с постеленной простынёй, тут же закрывая глаза. Кэйа — рыцарь, выучен засыпать в любых условиях, и через пару минут до его ушей доносится мирное сопение, заставляющее божество улыбнуться.

Он позволяет себе минутную слабость, сползает с постели, и наклонившись к спящему Кэйе, осторожно целует того в лоб, проводит пальцами по щекам, да отстраняется, возвращаясь в постель. Не стоит никому видеть то, что станет причиной их гибели. Ах, если бы эта очаровательная старушка знала, что его милый спутник погубит их всех, ни за что бы не стала предлагать им ночлега, но теперь это совершенно не имеет значения, ведь дальше путь лишь в пустыню. Можно потратить четыре дня пешим ходом до Караван-Рибата, а после, ещё три дня до Хадж-Нисута через деревню, или же столько же через Пардис-Дъях, а после сквозь суровые песчаные бури, минуя пустынников и излишне любопытных людей. Он уверен, именно там лежит его сердце, именно там он его оставил, прежде чем наложить на себя руки в прошлом. Более того, тот путь выйдет на пару дней короче, что для захлёбывающегося от желания отомстить становится весьма убедительным аргументом. Сон приходит внезапно и он спокоен. Настолько, что он лишь довольно улыбается, чувствуя себя безумно счастливым.

***

Минуя пески, учёный стискивает запястье чужое, чтобы ни за что на свете в родной стихии его не потерять. И Кэйа так органично в них смотрится, что хочется прижаться носом к загривку, окольцевать соблазнительную талию и закружить среди песка, на костях чужих танцуя. Но он сдерживается, ведя его вслед за нитью, прямо к руинам своего престола. И расплываясь в довольной улыбке, удерживает руки чужие, притягивает к себе, а после к себе прижимается, едва виднеются на горизонте руины трона его.

Кэйа мрачнеет, глядя вдаль, на секунды замирает, заглядывая в чужие глаза цветные, вздрагивает, но не отстраняется. Он здесь один. И никуда более бежать ему, заплутает в песках и погибнет, если захочет сбежать, а жить хочется, до боли под рёбрами трепыхания сердца, что терзают сомнения, ведь… Где-то там в городе ветров его ждут. Ждут рыцари, и один гениальный алхимик, о котором сердце отчаянно бьётся, противится участи игрушки в руках жестокого бога.

Но он уже здесь, уже почти привёл обезумевшее божество к своему сердцу, и… Прекрасно понимает, что то его не отпустит, что мёртвая хватка усилится, а если он вырваться попытается, то удерживать уже будет жгучий песок, а не лозы. Гневить богов — страшно, особенно всеми позабытых и более никому ничего не обязанных. А потому он пытается быть спокойным, заходя в око песков, что отзывается на присутствие своего бога, чуть сжимается, но следует за тянущейся нитью. Под рёбрами бунтует сердце, прося его остановиться, отступить, пока ещё можно, и бежать прочь на север, обратно во влажные леса, а после в родной город ветров. Забиться под бок к Альбедо и никогда более не переступать его границы.

Но массивные двери захлопываются за божеством, отрезая Кэйе пути отхода. И ничего не остаётся, кроме того как сделать шаг вперёд, следуя за ним. В этих лабиринтах он потеряется и отставать очень плохая идея. Его снова берут за руку, уводя куда-то вглубь. От шагов чужих строение словно оживает, и ранее невидимые плиты, внезапно материализуются перед глазами, позволяя без проблем подняться к чужому трону. Песок оседает на ресницах, заставляя чуть тряхнуть головой, а после остановиться, едва полузабытый престол окажется перед глазами. Массивный трон, явно созданный для кого-то, кто куда крупнее обычного человека.

Но спутник лишь оживляется, кидаясь к обломкам около одной из стен. И капитан следует за ним. Нить натягивается, почти физически начиная тянуть к опороченному сердцу, и с трудом, но он всё-таки останавливается в паре шагов, смотря из-за спины на бледно-желтую шахматную фигуру, на которой проступают чёрные полосы, так похожие на те, что скрывает он под своей повязкой.

Учащённое и громкое дыхание спутника заставляет его сделать шаг назад, а после и вовсе прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть от яркой вспышки, кажется, именно так выглядит процесс воссоединения бога с собственным сердцем. И едва свет спадёт, Кэйа с опаской посмотрит на учёного, которого по-прежнему будет называть человеческим именем.

— Полагаю, что теперь мы в расчёте? — осторожно спросит он, а потом вздрогнет, когда тот обернётся, блеснут зло зрачки жёлтые, потечёт из глаз его нечто сине-зелёное, и он отступит, смотря за тем как поднимается фигура бога, как необратимо она приближается, останавливаясь в одном единственном шаге от него.

Руки чужие обманчиво-мягко лягут на талию, резко притягивая ключ к себе. Глупо отпускать такой инструмент, глупо возвращать его богу ветра, если пожелает, сам явится, а нет, так оставаться ему здесь вечным пленником.

Кэйа упирается руками в его грудь, хочет отстранить от себя проклятого бога, а тот смеётся в лицо ему, горят азартом глаза чужие, ведь… Снова он к чему-то запретному тянется. Он не помнит, что из его грехов послужило началом элеазару, но сейчас он вновь прикасается к тому, что трогать не стоит. К бездне, брошенному ею сердцу, что в полной мере осознаёт, что его оставили, а потому к тьме в лице алхимика, ребёнку кхмемии тянется, чувствуя себя дома в объятиях такой же брошенной тьмы.

Целовать бездну, даже когда она противится, бьёт его в грудь, а оказавшись прижатой к стенке, пытается пустить в ход ноги, приятно, приятно даже когда она пытается язык его укусить, который он почти что в горло принцу запихивает, приятно мёрзнуть, от танцующих призванных льдин. И пуще прежнего божество негодует, бёдра чужие хватая и отрывая те от пола. Принц — не очаровательная богиня, и пусть с сердцем возвращается память, пусть он осознаёт, что отчасти сам же и погубил её, плевать, Кэйю можно подчинить силой. Бездна — причина гордыни, ослабнет, если её сломать.

А потому, закидывая ноги капитана на свои бёдра, он хватает принца за волосы, голову чужую заставляя закинуть, чтобы сию же минуту зубы свои вонзить в шею чужую, чтобы почувствовать запах крови пьянящий, чтобы заставить того от него зависеть, а он в свою очередь, подарит ему бессмертную жизнь среди песков и редких оазисов.

И пусть противится Альберих, слишком юн он по мере богов, слишком человек по мере бездны. Не имеет значения, ведь… Отныне он вручит ему белые одежды, что были созданы для прекрасной богини цветов. И пусть он на неё ни разу не похож, сердце его уже в крепких руках песчаного бога. И пусть он дёргает его за волосы, пусть шипит недовольно и пытается вырваться, никто, никто более не прикоснётся к нему так откровенно.

И Аль-Хайтам, о господи, чёртово человеческое имя, стоит признать, в какой-то мере оно ему… не противно, сдёргивает проклятый мех, скидывая его в песок. Без проклятой накидки капитан выглядит куда более хрупко. И тот нервно смеётся ему в лицо, пытаясь хоть каким-то чужом не сорваться на отчаянный крик, ведь…

Собственное сердце оказывается разодранным почти в клочья. Оно противится, не хочет идти в руки жестокого бога, ведь даже сквозь толстые стены, он слышит, слышит как гудит буря песчаная, видит как зло горят глаза божества, видит блеск от слюны и не понимает… Суждено ему стать его подношением, или игрушкой, которой отныне светит лишь на всю свою жизнь в тени трона остаться? И он вспоминает, вспоминает бред чужой и распахивает широко глаза, не удивляясь тому, что в какой-то момент божество успело повязку с глаза стянуть.

— Сдайся, принц… — смеётся оно, методично расшнуровывая корсет, прекрасное одеяние, совершенно не заслуживает того, чтобы быть порванным, но более не будет нуждаться в нём он, пусть остаётся приятным воспоминанием. — Тебе без меня не выбраться, — врёт он, ведь Кэйю никуда не отпустят, и капитан об этом, вообще-то знает.

И вздох его, едва спадёт корсет, позволяя быстро расстегнуть полы рубашки, оголяя живот чужой, чтобы провести к краю брюк пальцами, чуть сдвинуть их вниз, нащупывая молнию. Он желал пометить его, с тех самых пор, как нить чужого сердца раскрыл и теперь… Быть символу пустыни на чужом лобке, и пусть никто того не увидит, сам Кэйа будет знать о том, что им владеют. Будет знать от кого он зависим и сотрутся символы с его пальцев, отныне он не просто ключ, он прекрасный цветок падисары в царстве вечного песка и зноя.

Буря берёт своё, забирая каждую жизнь на своём путь. Буря взбунтуется, пока кружа в своих объятиях путников, что никак не ожидали её, она ждёт, ждёт большего чтобы пойти к границе, чтобы завалить стену богини мудрости, чтобы показать всем, кто здесь отныне самый главный. Момент ему кажется самым идеальным. В академии ещё не хватились о его пропаже, Нахида не оправилась от изъятия сердца, а люди не пришли в себя от выходок фатуи и… Их спасает лишь сопротивление принца. Как только тот пустит его вовнутрь, в пустыне не останется ни одного живого человека, а едва это всё закончится, он выпустит запертую своей погибелью заразу и тогда не останется никого… Никого, ко мог бы ему помешать. И скидывая собственный плащ, с треклятым глазом бога, он знает, сначала Нахида умрёт, пытаясь защитить людей от песка, а после погибнут и те, кто прикладывал руки к её скорейшей погибели.

Чуть сдвигая брюки чужие, чувствуя как впиваются ногти принца в его плечи, и позволяя себе тень улыбки, проводит пальцами по сжатым губам. Кэйа противится, и это уже забавно.

— Позволь мне облегчить твою участь, принц… — и это “принц” звучит так издевательски, ведь, он сам говорил что ему не светит престола бездны, сам говорил что никогда не станет в её главе, ну что ж, пожалуйста, он мог бы взять его на собственном троне, но оставит это на потом.

И тот сдаётся, осторожно приоткрывая рот. Зажмуривается, даже не пытаясь пальцы его укусить, лишь лениво обводит языком их. Знает, что то не отступит, и плевать на бьющееся в ушах сердце, что кричит о том, что надо бежать, что оно отдано другому человеку, и тому будет больно узнать обо всём. Но и ему самому от этого очень плохо. Он уверен, Альбедо, милый Альбедо, увидел надпись, оставленную им, расшифровал ей и ему совершенно точно не понравилось написанное там, но… Кэйе тоже плохо, ведь пускать в сердце божество он не хочет, но то сейчас над ним возвышается, надавливает пальцами на напряжённые мышцы, и как бы ему того не хотелось, снова проникает вовнутрь, заставляя сдавленно зашипеть, ведь тот наверняка не намерен с ним церемониться, движения чужие резкие и грубые, словно он берёт то, что принадлежит ему по праву и обсуждению это не подлежит. Пальцы ощущаются максимально неправильно и неприятно. И пусть тело отзывается мелкой дрожью от давления на правильные точки, а сами движения не вызывают болевых импульсов ведь… Тот слишком аккуратен, груб, быстр, но не калечит, и на живот падает чужая капля слюны, заставляя того сжаться, перехватить плечи чужие и тяжело выдохнув, тот удерживает себя от едкого комментария, ведь тот не остановится, и лишней провокации ему совершенно не простит.

А буря побирается ближе, угрожающе гудит, предупреждая о неизбежном, но остаётся на месте, пока тот всё ещё готовится. И стоит божеству между бёдер чужих удобнее устроится, осторожно толкнуться, вслушиваясь в придушенный сон, обрушится она на людей, наивно думающих что стены домов спрячут снова, думающих что те не падут под напором песка. Они унесут их в могилу быстрее. И буря движется подобно ему в чужом нутре. И пусть он позволяет себе подождать, до тех пор пока чужие глаза посмотрят на него убито, до тех пор пока не увидит стиснутых зубов. Кэйа противится, не на физическом, на эмоциональном уровне. Это немного расстраивает, но почувствовав, что давление стенок капельку ослабевает, принимается медленно в нутре его двигаться, он обязательно сдастся, не сейчас, так в самом конце, когда будет не в состоянии думать о чём-то ином, кроме его рук.

И бог наклоняется, мягко губ капитана касаясь, стискивает желанную талию, зная, что пески надвигаются на проклятую стену, зная что они своего достигнут, а после… Он вылизывает щеки смуглые, касается кончиком языка уголков глаз, слизывая невыплаканные обидные слезы. Творение гордыни людской больше к принцу не прикоснётся, и кажется, тот это осознаёт, похвально, безусловно, но ненедостаточно. И он позволит себе ускориться, зная что Кэйа стерпит. Он мог бы взять его насухо, совершенно ни о чём не думая, просто совершить желанную месть, а после бросить в руинах, ведь бездна никогда не оставляет своих детей, даже если ранее отвергла их. Она безболезненно оборвала бы жизнь ненужного регента, оставив его гниющим мясом где-то в коридорах дворца, но он будет милостив к ключу, что верно привёл его, позволив взойти на престол вновь. И отплатой тому будет вечная жизнь, в обмен на вечное пользование. Кэйа откроет ему ещё несколько дверей, а после целиком и полностью возьмёт на себя роль богини цветов. Он отпустит её, похоронит в памяти, как и её люди, позволит ненужному принцу заменить её, а там глядишь, и уступит ему чужое сердце, немного побитым и растрёпанным, словно в спешке препарированном вручит в руки ему, смотря примирительно. Сдастся.

Не сейчас, так после. И тело чужое в руках его обмякает, смыкаются на бусине соска зубы, выбивая вздох лишённый раздражения и злости, чистая реакция тела на ласку, невольное разрешение получить большее, направить бурю дальше, заявить о своём главенстве, провожая людей в небо, свалившись на них толстым слоем. И он чувствует как противится божество, видит краем глаза как мерцает её глаз, словно ищет тех, кому она дала доступ к силам своим, тех, кто способен помочь ей.

И ударяясь бедрами о чужие в последний раз, слыша искренний стон, глядя на приоткрытый рот, он останавливается, обманчиво мягко проводя по низу живота. Одно рефлекторное действие, и вырвется зараза из его гробницы. И поделом этим людям, пусть умирают, не жалко. И Нахида упадёт первой, ведь запирать теперь некого…

Он пачкает чужое нутро, но не спешит его покидать, с довольной улыбкой смотря за чужими эмоциями, от разочарования и равнодушия, до злости, что на него, что на себя. И надо бы хоть что-то сказать, разрядить давящую тишину, вот только… Взять осторожно его на руки, и отвести в новый дом кажется куда более удачной идеей.

***

Когда Тигнари со своей ученицей решаются навестить город ветров, чтобы обсудить один аспект и решить вопрос, касаемый девушки, буря ещё не доходит до стены. Он внимательно осматривает шрам от чужого льда. Вокруг него болезнь отступила, являя всем чистую, незапятнанную заразой кожу. Быть может, определи они источник, и её можно будет вылечить окончательно? Так будет гораздо больше пользы, и он уверен, в городе ветров не возникнет проблем, тот радушно встретит каждого, кто придёт с добрыми намерениями.

Но они возникают. Разыскиваемый ими капитан оказывается посланным в Сумеру, и ему показывают официальный на то запрос. Страж просит прочитать бумагу самостоятельно и не встречая возражений, пробегается глазами по содержимому. Это же полная туфта! Он понимает, рыцари не разбираются в этих мутных научных понятиях, а после замечает имя, которым эта бумага подписана. Академия давно его ищет, ведь тот уже около трёх недель как пропал с радаров, а последние данные были получены от деревенских жителей, около недели назад. Он действительно был со спутником, глаз бога которого был обрамлён крыльями, и те действительно направлялись в Караван-Рибат. А оттуда обычно уходят в пустыню. Мог ли он быть причастен к слухам о возращении Алого короля?

Альбедо отрывает от размышлений, присаживаясь рядом. А после протягивает ему бумагу, с просьбой расшифровать написанное. Людям, даже умнейшим неподвластен язык пустыни, на котором ныне никто не разговаривает, но академия упорно продолжает настаивать на том, что его надо учить. И скрипя мозгами, он выводит под фразой то, что написано.

Ты — ключ от всех дверей.

И Альбедо хмурится, явно занервничав, а на вопрос откуда такой вопрос, отвечает, что увидел эту надпись на кончиках пальцев капитана, того самого, что они искали. И всё внезапно укладывается. Пустыня. Кэйю увели в пустыню чтобы вскрыть нечто способное вернуть божество к жизни. И он бледнеет, заглядывая в глаза алхимика.

А после сдвигает одежду ученицы, задавая один единственный вопрос. Под силу ли ему вылечить это. Кивок сначала заставляет растеряться, а после задаться вопросом о том, что всё это значит. Чем может являться обычный капитан рыцарского ордена, что ему под силу гнать взашей смертельную заразу и быть ключом к чему-то тёмному и опасному. Тот качает головой, говоря что это навсегда останется между ним и Альберихом, и никого более он в это посвящать не будет, и помочь им более ничем не может.

Они вернутся ни с чем лишь ради того, чтобы увидеть как медленно все и каждый рассыпаются в пыль от старого проклятия. И прежний город выглядит заброшенным, страшным, словно то самое проклятие алого короля из старой легенды решило воплотиться вновь. И небо в стороне пустыни горит грозным пламенем, обещая лишь смерть, которую они принимать не желают, да только дитя на глазах его со страхом смотрит на то, как чернеют руки её, и лишь умоляет того бежать. Тигнари уходит прочь, но лишь её тело, истерзанное болезнью испарится в воздухе без остатка.

***

После визита учёного, у рыцарского ордена оказался ряд вопросов касаемого официального запроса. Из страны мудрости не приходило гонцов, хотя те не имеют привычки задерживать ответы, особенно когда те касаются академии. И Альбедо злится, смотря на юго-восток. Орден отпустил его с чёрт знает кем и этот кто-то осведомлён о его принадлежности к бездне. Этот кто-то знает слишком многое. И кажется, будь его воля, он бы кинулся туда сам, раскрыл бы всё своё естество, но обязательно бы нашёл его. Силы Кэйи — запретная вещь, что никто не должен использовать. Они погибель, необратимая и беспощадная для всего, что уязвимо перед бездной и эрозией. Да только рассказать о том никому нельзя.

Вести из Сумеру вернутся вместе с лесным стражем, что расскажет о том что видел, что подтвердит его опасения, заставив спрятать лицо в ладонях. Люди действительно идиоты, раз посчитали что вернуть бога к жизни с помощью тёмной силы — отличная идея. Во истину редкая глупость.

Им с Джинн разрешают отправиться туда, чтобы найти капитана, разрешают, поставив условие, что они обязаны вернуться живыми. Он обещает, в первую очередь Кэйе, чьё сердце необходимо как можно скорее закрыть ото всех, вернуть в свои руки и следить гораздо внимательнее. И пусть непреклонны пески, он найдёт его и больше никогда не выпустит с земель ветра.

***

В тёмном оазисе, скромном доме рядом с родниковым ключом, Кэйа равнодушно смотрит в золото обрамлённое нефритом, а после опускает глаза на шар в руках бога, присвоившего его себе.

— Они идут за тобою, как думаешь, как скоро пески погребут их? — и он вздрагивает, прикасаясь к стеклу.

И всё внутри обрывается. Они погибнут из-за него. Милая Джинн и сердце, душа, все самые светлые чувства его, всё заберёт жестокое божество, лишив любых причин убегать, а сдаваться так позорно и неправильно. И бьётся растерзанный кусок мяса о рёбра, дрожат его пальцы, а взгляд обеспокоенный возвращается к Аль-Хайтаму.

— Что ты хочешь за то, чтобы сохранить их жизни? — шепчет он, ласково проводя по стеклу, нервно прикусывает губы, словно его эшафот ждёт, а от смеха его вовсе сжимается, готовый к расправе, такой же, как какой его заставили лицезреть над юной богиней, и правда, глаза не солгут ей более, если их нет.

— Ты знаешь ответ… — отстраняя шар, и прикасаясь к гуди его, шепчет он, довольно улыбаясь. — Пусти меня в своё сердце, и они останутся живы…

Альберих позорно капитулирует, позволяя тому всучить треклятое бессмертие. Лучше он предаст себя, чем кого-либо из них. Он переживёт, задавит собственное сердце, удавится от ненависти к себе, но так они останутся живы, и этого ему будет более чем достаточно…

Ветер деланно мягко относит их к границе песка, словно прося уйти прочь, словно ласково закрывая дверь, говоря что оно того не стоит. И яростью загораются глаза Алхимика, что зверем рвётся в пески вновь, не слыша крика Джинн, не обращая внимания на то, что та не может догнать его.

Каменный цветок и одуванчик не погибнут в объятиях песка, но никогда не достигнут своей цели.

— Займи своё место, возле меня,— надменно говорит божество, завязывая белые одежды на принце бездны. — Забудь кем ты был, прими свою новую участь…

И Ничего кроме того как согласиться не остаётся. Он принимает его руку и склоняет голову, пытаясь не плакать.

— Я тоже люблю тебя… — срывается с его губ наглейшая ложь, а тело пробивает дрожь от осторожного поцелуя в щеку.

Он никогда не предаст Альбедо, а себя — совершенно не жалко. И пусть теперь ему светит лишь участь чужой игрушки и инструмента, его свобода не стоит жизни самого дорогого его сердцу человека.

— Скажи это снова.

— Я люблю тебя…

========== Пеплом молчать всем, чёрной землёй стыть ==========

Комментарий к Пеплом молчать всем, чёрной землёй стыть

Вопреки обновлению, Нахида мертва, элеазар не изведён, аранары осиротели.

Божество, позорно побеждённое тем, кому даровало свой глаз бога, человеку, что оказался сосудом для бога более злого, более могущественного, ослеплённое местью и сейчас… Сейчас победитель медленно ходит вокруг, молчит. Молчит, наматывая круги, вышагивая почти неслышно, и каждое движение его заставляет богиню дёргаться, слепо направляя голову на шум, поднимая веки, словно это хоть как-то поможет ей. А после, насмешливо улыбаясь, меч из ножен вытаскивает, касаясь его концом. И звук противный режет по ушам юной богини, заставляет уши закрыть, да веки опустить, скрывая глазницы пустые. И хочется ей заорать, молить о погибели скорой, да только знает она, не исполнит тот её просьбы. И рёбра её что-то сжимает отчаянно, заставляя колени к груди прижать, и уткнуться в них носом.

Так гадко и мерзко, что она хочет заплакать, да только глаз больше нет. Этот человек, что со спины нанёс ей удар, возродившись, едва сердце её увезли в стану вечных снегов. И дёргается, постоянно оборачиваясь на противный писк. Ждёт своей казни, стискивая подол затасканного платья.

Но тот лишь смеётся, убирает оружие своё, голову набок склоняет, преклоняет колено, обманчиво-мягко уложив руку на светлую макушку. Криво усмехается, чуть притягивая ту к себе за волосы. Мелкое недоразумение, не чета своей предшественнице. Слабая и жалкая, совершенно ненужная даже своим людям. И Аль-Хайтам наматывает волосы её на кулак, а после лбом об пол ударяет, хищно облизывая клыки.

Бить Нахиду приятно. Так весело, что хочется расхохотаться, но он молчит, слыша лишь её писк. Приятный, до довольного урчания под рёбрами и широченной улыбкой. В следующий раз он приведёт сюда Кэйю, заставит его вкусить кровь ничтожной богини, ощутить на языке горькую мерзость, узнать каковы на вкус поверженные боги.

И поднимаясь на ноги, он оставляет её в одиночестве вновь. Смотрит с презрением, и не говорит ничего. Не хочется, не заслуживает она этого. Ничего кроме боли более ей не светит, а как надоест ему эта дрянь поганая, так пустит он ей под рёбра свою болезнь, посмотрит как схватит чешуя нежную детскую кожу, а потом она, как и все её люди, умрёт. Рассыпется полупрозрачным белым пеплом и более никто не вспомнит о ней.

Нахида болезненно стонет, тянет руки к нему, словно прикосновение к нему хоть как-то поможет немощному созданию. Но тот надменно молчит, смотря на её нелепые попытки дотянуться до сапог его. Такая забавная, на что она надеется? На то, что касание даст ей что-то облегчающее её страдания? Нет, он лишь заразу скорее впустит, а потом с грустью пронаблюдает за её скорой болезненной гибелью. А страдания этой малявки хочется продлить, и после… Смотреть, смотреть как она бьётся в агонии, той самой, что прервёт её страдания навсегда. Но пока… ей рано заканчиваться. Нужно пролить больше её отвратительной крови, заставить почувствовать боль скорейшего забвения, а после… позволить один единственный свободный вздох, прежде чем ело её рассыпется пеплом.

Но сначала кое-кто вкусит её плоть и кровь. Проглотит её, и едва стечёт мерзкая жидкость в его глотку, он прикончит жалкое создание. Даже небо оставило её, а если она не нужна порядку, то кто вообще скорбеть о ней станет? И рассыпется пеплом создание рождённое для позорной богини.

— Твоей предшественнице должно быть за тебя стыдно. Ты не заслуживаешь даже того чтобы стоять на её месте, что уж говорить о титуле, — и губы его искривятся в кровожадной улыбке, потянутся руки к рукоятке меча, но он тут же одёрнет себя, пока ещё нельзя. — Но ты не переживай, совсем скоро твои страдания прекратятся.

Он уходит, не слыша задушенных всхлипов. Ему уже наплевать, нет никакой ценности жизни этого создания. Пусть доживает свои дни здесь, в месте своего заключения с самого первого дня, когда её глаза раскрылись.

***

Прикосновения бога ласковы, но тверды. Кэйа чувствует это, когда тот опускает их ему на плечи, осторожными круговыми движениями разминая те. И капитан прикрывает глаза, чуть голову назад откидывая, глаза от удовольствия прищуривая. Попытки бога закрасться в сердце его, приходится оценивать по достоинству, и бьётся в голове отчаянная мысль о том, что он всё-таки сдастся окончательно. Алый король прикладывает неимоверное количество усилий, пытаясь во льду, сковавшем его сердце, отыскать трещину или самостоятельно растопить его. И как бы Альбериху не хотелось, оно оттаивает, нехотя подпуская поближе. И уже не кажутся такими противными поцелуи, спокойнее даются объятия в постели, и утихает беспокойное сердце, лишь задней мыслью ругая его за слабость. Оно во всей красе напоминает о себе, когда он остаётся наедине с самим собой, и тогда он калачиком сворачивается на постели, позволяя себе жалкие слёзы, позволяя мыслям о том, насколько он отвратителен сжать глотку и погрузиться в липкий кошмар из которого вытаскивает лишь выспавшийся организм или же осторожные касания короля пустыни. В эти моменты он отчаянно за руки его хватается, прижимается к ним лбом и тихо-тихо благодарит за освобождение от нитей кошмара. И всё встаёт на свои места, не поднимает он на бога заплаканных глаз, прячет лицо своё в плече, подушечками пальцев в предплечья впиваясь. И как же гадко осознавать, что он так позорно сдаётся, неумело и болезненно препарируя своё сердце, едва ползя на коленях, неуверенно, впиваясь потерянным взглядом в бога, дрожащими от страха руками, протягивает ему своё сердце истерзанное, из которого он не решается выкинуть Альбедо полностью, ведь…

Он наивно позволяет мысли о том, что Альбедо преодолеет пески, вырвет его из их объятий и уведёт домой, к привычному ветру и зелени, остаться. Она теплится где-то на самом дне, собственноручно истерзанного сердца, в самой глубине прогнившей души, в самых отчаянных и сокровенных мечтах, от которых он не готов избавиться. И пусть реальность так и кричит, что творение алхимии не одолеет его воли, хочется верить в то, что его не ждёт вечное существование здесь.

Но руки божества осторожно и ласково гладят его по спине, прогоняя прочь мысли об алхимике и доме. И ладони его, такие огромные в сравнении с Альбедо, действуют так успокаивающе, позволяя почувствовать пустоту в голове. И ничего не остаётсякроме того как покрепче ухватиться за руки бывшего учёного, закрыть глаза и беспорядочно шептать о тварях из сна.

Однажды они придут за ним, придут, чтобы вырвать ему сердце и никакое бессмертие ему не поможет. Наоборот, сделает ещё хуже, он превратится в бесчувственную куклу и всё напрасным окажется. И смерть уже окажется таким желанным событием… Кэйа знает, сердце своё нельзя оставлять открытым, орден бездны быстро почувствует его, и явится на сочащуюся тьму, а ему не хочется, не хочется чтобы они вообще вспоминали об этом. И отрываясь от крепкого плеча, беспокойно в глаза разноцветные заглядывая, шепчет:

— Я не хочу чтобы они приходили. Закрой моё сердце, чтобы они никогда не пришли… — И взгляд его напуганный, ослабевает хватка и ладони к локтям скатываются, бог не услышит его, без сомнений отдаст на растерзание, если посчитает нужным, незачем им грешников слышать, Кэйа знает, небо глухо к нему, а глаз бога — насмешка, испытание, слишком высокой ценой ему достался артефакт, что сейчас бесполезен.

И пусть божество его не услышит, пусть засмеётся, шепча о его ничтожности, пусть делает всё что захочет, оно уступит однажды, как уступил он, позволяя прикасаться к себе ласково, так, как ранее было разрешено лишь Альбедо, но теперь… Он и сам ластится к его рукам, не думая об этом. Так гораздо проще, уступить, почти не веря в то, что алхимик вытащит его. Никто не вытащит, если бог не пожелает его отпускать.

И тихий смех Дешрета заставит Кэйю вздрогнуть, чуть отстраниться, на сколько позволят руки, на спине лежащие. Капитан посмотрит на него с опаской, чувствуя что-то неладное, да только взгляд напротив так спокоен, что кажется, что что-то определённо не так.

— Я закрыл его, едва выпустил заразу в мир, неужели ты ничего не почувствовал? — и увидев, как тот мотнул головой, расплывётся в довольной улыбке. — Ты и правда слишком человечен для принца бездны.

Кэйа не знает как реагировать, прикусывает губу, внимательно смотря на него. Аль-Хайтам слишком много знает, для божества ушедшего в мир иной раньше, чем начал своё существование его родной край. Становится спокойнее. Он снова прислоняется лбом к груди бога, и закрывает глаза. Безмятежное спокойствие притупляет беспокойство. И почему-то вновь хочется крепко обнять того и забыться, совершенно не заботясь о том, что произойдёт дальше.

— Ты можешь видеть моими глазами? — срывается с его уст вопрос, прежде чем он осознает, что вообще ляпнул.

— Конечно могу, к чему такой вопрос? — спокойно ответят ему, талию окольцовывая и к крепко к груди, вынуждая носом в изгиб шеи уткнуться.

Бог пахнет костром, как его сводный брат, и он невольно улыбается, мысленно смеясь с собственных сравнений. Крепкие объятия усилят это ощущение, заставляя невольно зажмуриться. Бог не обидит его, бог не демон — это выдумки его сопротивляющегося сознания, цепляющегося за образ Альбедо, как единственно верного для нахождения рядом человека. Костер ласково обогрел его, но едва узнав правду чуть ли не сжёг заживо. И на секунду он распахивает глаза, отстраняя лицо от шеи бога.

— И ты можешь видеть то, что мне снится, мои кошмары? — спрашивает Альберих, ласково оглаживая чужую щёку, нет смысла играть холодного и неприступного принца, когда исход предрешён, и его слои льда будут растоплены, а укрытое в надёжных руках алхимика сердце, почти без проблем выдернуто, ведь как бы ни было сильно дитя кхемии, не тягаться ему с настоящим богом, древним и могущественным.

Мягкая улыбка ослепит Кэйю вновь. Как сопротивляться ему, когда он ласковым котом у него под боком устраивается, тихим мяуканьем обещая, что всё будет хорошо. И в пепельные волосы руки свои запуская, пропуская мягкие пряди сквозь пальцы, он откидывает голову, позволяя божеству лицо в его шеи спрятать.

— Нет… — негромко ответят ему, мягко проводя по спине. — Когда ты спишь, я вижу лишь темноту, ведь… ты сны видишь не глазами, сны в твоей голове, а я туда залезть не способен, хоть мне, порою, очень хочется.

И оставит царь богов на плече его осторожный поцелуй, да отстранится, позволяя слезть с себя. Он видит, что-то терзает душу Альбериха, и даже прекрасно знает что именно. А оттого, очень сильно жалеет о том, что предоставил ему выбор, что показал что за ним шли, что дал ему призрачную надежду на освобождение. Но он видит, принц медленно, но верно поддаётся ему, его движения и слова не выглядят скованными, касания перестают напрягать, да и сам он в руках божества стал гораздо мягче. Осознание ли это, или смирение — не имеет значения. Он медленно подступается к кровоточащему сердцу, чтобы вытащить мысли о старой любви, чтобы залечить его. Дешрет внимательно следит за тем, как тот упадёт обратно в постель, но рядом не ляжет, внимательно смотря в лицо Кэйи. Ночь не закончилась, и он может спокойно спать до рассвета, а потом… Нужно завершить пару дел.

Он укрывает капитана, оставляет тому поцелуй в лоб и скрывается из виду, намереваясь вновь заглянуть в око песков. Он знает, проворный лесной страж ушёл в город ветров совсем незадолго до того, как они прибыли сюда, знает что академия как раз хватилась об его отсутствии, знает, что в деревне их цепных псов повели по ложному следу, они не были ни в каком Караван-Рибате, и Пардис-Дъях обошли стороной. Знает, что те потеряли время, но, стоит признать, совсем немного, ведь их жизни оборвались спустя несколько часов, когда стена песка на него обрушилась. Знает, что ушастое создание видело как действует проклятие и вовремя удрало прочь. Искать его он не собирается, слишком много чести для этого создания, слишком сильно мешавшего ему в человеческой жизни.

Аль-Ахмар уверен, дитя алхимии совершенно точно не сдастся, и пусть он с капитаном Джинн покинули это место, спустя несколько неудачных попыток, он уверен, Альбедо обязательно вернётся, попытается побиться сквозь непробиваемые стены головой вновь и вновь, а не получив желаемого, уйдёт, но совсем ненадолго, чтобы снова вернуться и не получить ничего. Альбедо настойчив, как все, кому даровано благословение Моракса. И ему хочется засмеяться. Око пустует, говоря о том, что никого ныне нет, ни в лесах, ни песках. Это успокаивает. Никто не осмелится войти сюда, кроме настырного алхимика. Пусть попробует, и если тот сумеет пробраться к дверям, он откроет ему их, заглянет в чужие глаза, а после усмехнётся, щелчком пальцев отправляя того к границам песков.

Интересно, продолжит ли тот после этого приходить, или всё же бросит эту идею, показывая Кэйе то, что его надежды на побег тщетны? На губах расцветает едкая усмешка. О, он даже представить себе не может, что почувствует он, ведь… Прекрасно понимает, что слова этого человека лишь отчасти правдивы, что сердце его, всё ещё хранит надежду и преданность гениальному алхимику, и если тот покинет его самостоятельно, он рискует сломать это создание, да так, что потом ни за что не собрать воедино. Но ничего, он будет терпелив, приложит все усилия, чтобы инструменту и возлюбленному было хорошо в объятиях песка. И пусть более дверей ему открывать никаких не потребуется, кто знает, чего можно ожидать от жизни, особенно бесконечно долгой и непредсказуемой. И хочется засмеяться с самого себя, ведь, в какой-то степени, он тоже остался человеком, и лишь поэтому не ломает грубой силой лёд, не впивается ногтями в трепыхающееся сердце, не вырывает из него соперника самостоятельно. Лишь капля человеческого естества позволяет ему оставить это самому Альбериху и с наслаждением наблюдать то, как он капитулирует, безумный мяса кусок преподнося ему. И всё от действа подобного внутри сжимается, не оставляя ни единого шанса. Кэйа сдастся и это вполне логично.

***

Альбедо нервно кусает ногти, прислушиваясь к собственному ощущению. Пропадает куда-то тревожное предчувствие, скверна чуть успокаивается, словно сердце чужое закрыли, словно более не стоит об этом тревожиться, но… От этого совершенно не становится легче. Да, твари из бездны не почувствуют его присутствия, но… Он вздрагивает, картинка складывается в голове. Божество. Всё это задумано самим богом, который воскрес в стране богини мудрости. Боги, чёртовы боги! Вцепиться бы зубами в чужую шею, вырвать бы ему кадык и просить на пол, сплёвывая мерзкую кровь.

Он должен был почувствовать, среагировать на пронзительный взгляд в их сторону, когда Кэйа мягко гладил его по волосам, обещая в скорейшее время вернуться. И взгляд переводится на расшифрованный текст. Ключ, ключ которым отперли саркофаг смертельной болезни, и пусть та не чета проклятию бездны, она убивает сразу, подчиняясь воле своего прародителя. Но пески их не тронули, хоть они и видели краем глаза, как фатуи кружат в смертоносном вихре, в нём же и погибая, а они с Джинн шли, лишь в каком-то моменте пути, снова и снова оказываясь принесёнными к границе пустыни.

Кэйа… Он более чем уверен, что это он выпросил у жестокого божества их жизни, уверен, тот точно предложил что-то взамен, свободу ли, или сердце своё? Какая разница, если всё плохо? Он помнит, капитану, в некоторые моменты, себя совершенно не жалко, знает, что тот способен пойти на жертвы, что ради него, что ради города, и от этого ему ещё хуже становится. Хочется начать рвать волосы да только толку в этом нет никакого. Со слов стража, тот запоминает, что возлюбленный остановку в деревне, что недалеко от Сумеру находится делал, а потому, когда ему позволят отправиться туда вновь, он обязательно заглянет туда, быть может он хоть что-то оставил там, быть может, догадался раньше, что ему не выбраться и обронил для тех, кто станет его искать записку, что хоть как-то отыскать его поможет.

Альбедо снова пусто смотрит на руки свои, на остатках выдержки не позволяя себе обратиться своим отвратительным видом, и разнести тут всё к чертям, выспрашивая у безалаберного бога о том, как тот вообще это допустил. И пусть немо останется к нему божество, пусть будут последствия от внезапной вспышки гнева. Ему станет легче, и быть может… Он придумает хоть что-нибудь для спасения капитана.

Но нельзя, поэтому в голове неприятно пусто. Никто не подскажет ему каким образом можно вытащить звёздочку из плена песков. И хочется заорать, обвиняя всех и каждого, да только винить кроме себя некого, точнее… Он и сам не виноват, но… Злость захлёстывает с головой, когда Варка предлагает забыть о нём. И всё внутри вспыхивает, хочется вырвать старику язык, чтобы более он такого не говорил. И Джинн осторожно напомнит о том, что однажды они уже замолчали и предали забвению, и ничем хорошим это не закончится. И в отличии от того случая, у всех возникнут вопросы о пропаже Кэйи, больно ярким он был, слишком запоминающимся. И на мгновение он успокаивается, надеясь, что прошлое хоть чему-то научило великого магистра. Но взгляд его омерзительно упрямый, он не хочет уступать. И кажется алхимику, что у него глаз от этого всего дёргается, что ещё одно предложение о забвении и он придушит всех, кто согласился на это.

Мысленный счёт до пяти не помогает, заставляя стиснуть зубы и пусто, озлобленно сверлить магистра глазами. Пусть поёжится, хоть и не почувствует и капли его беспокойства. И если этот старик действительно решит предать Кэйю забвению, если решит похоронить его заживо, он заживо вскроет его прямо здесь, едва все присутствующие уйдут. И никто не успеет записать решения по этому делу. Никто не посмеет так поступить с ним, после того всего, что он сделал ради этого места.

Варка соглашается отсрочить принятие подобного решения, и алхимик криво усмехается. Он выбил себе несколько недель жизни, и быть может, очередную поездку в тропический лес.

***

Аль-Хайтам выводит его в лес, во владения доживающей свои дни богини. Ведёт куда-то вглубь, отвечая поверхностно, но давая представление о том, что именно от него хотят. Немного некомфортно, но что поделать. И кажется, белое одеяние совершенно не подходит для передвижения по этому месту, но выбирать не приходится. Хочется покрепче вцепиться в руку чужую, и просто идти за божеством, не смотря по сторонам. Зелень немного пугает своей живностью. Видимо, влияние пребывания в пустыни, где можно было лишь скорпионов встретить. А здесь их нет, зато есть другая живность, и она шумит, заставляя чуть прижать голову к плечам, уцепившись за край зелёного плаща.

Аль-Хайтам смеётся, останавливаясь у водоёма. Кэйа мельком глядит на него и вздрагивает. Крокодилы. Опасные твари, оставят калекой, если сделать один неправильный шаг. Но если присмотреться внимательнее, он понимает, существа они, в какой-то мере, красивые. Это признавать странно. Он переводит взгляд на бога, что усаживается на берегу, и хочет сесть рядом, думая, что тот ждёт, пока он повторит за ним, но…

— Разденься и войди к ним… — спокойно говорит бог, протягивая руки к узлу под грудью, и принц сдаётся, позволяя тому лишь себя одежды.

Кэйе страшно. Сделать шаг в воду к этим созданием кажется выше его сил, но взгляд чужой ласков, он кивает ему, улыбается, всем своим видом показывая, что бояться здесь нечего. И ему хочется поверить, да только глаза крокодильи блестят угрожающе, не позволяя спокойно ступить к ним. И первый шаг, осторожны, маленький, едва запустивший на воде круги, он делает спустя пару минут. Но видя, что те не обращают на него никого внимания, медленно идёт к середине, туда, куда кивает ему бог, негромко подбадривая из-за спины. Но кажется, плавают те спокойно вокруг, не реагируют, но страх не уходит. И едва вода достаёт до подбородка, он останавливается, не решаясь заходить дальше. Оглядывается по сторонам, вс ещё не понимая, зачем он это делает, и замечает. Эти хищные создания круги водят вокруг него, случайно задевают кончиками хвостов и лапами, сверкают своими глазами жёлтыми. И Альберих не понимает, каким образом всё ещё не закричал. А кольцо сужается, и словно хвосты их обвили ноги и талию его, словно присматриваются они к новой добыче, клацают зубами, но не кусают, принюхиваются, специально когтистыми лапами плечи задевая, довольно щурятся, чувствуя Кэйин страх, а после, словно по безмолвному приказу короля пустыни, ткнувшись носом между лопаток отступают, уходя к противоположному берегу, заниматься своими крокодильими делами дальше.

Несколько минут Кэйа просто стоит в воде, смотря вслед рептилиям. Что это было? Его хотят запугать или показать что будет, если он попытается предать бога? Его тогда загрызут эти создания? И правда, достойная смерть для недостойного ничего грешника. Дрожь пробирает тело, заставляя сделать несколько шагов вперёд. Он уверен, жаркое солнце быстро его высушит, ведь едва ли кто-то из них вообще задумывался взять полотенце. Ничего, это будет причиной провести здесь чуть больше времени.

Где-то внутри истерично бьётся о рёбра сердце. Страх заставил его сова засомневаться во всём. В том, что бог жесток, и Кэйа лишь инструмент, который выбросят, когда от него получат всё, что хотят, что Альбедо наверняка похоронил его заживо, как и все остальные, что более нет причин ломать своё сердце, ведь вся ласка Дешрета — наглейшая ложь, что после он сам отдаст его ордену бездны, а там всё закончится. Вырвут сердце его, и во имя мести порядкам неба, пустят его в расход, используя как лучшую батарейку для одного из многих удачных устройств гениальной создательницы Альбедо. И хочется успокоить себя тем, что это не так, что не лжёт божество пустыни, что за улыбкой мягкой не кроется усталости, испытываемой мри ласковом обращении с человеком, который решительно не нравится.

Глаза бога радостно блестят. Кэйа медленно выходит, намереваясь спросить о том, что это было. Зачем он так поступает, это же… Бессмысленно и жестоко. Он и так безоговорочно верит в том, что он здесь хозяин, зачем было показывать это снова?

— Зачем это всё? — тихо спросит он, выходя из воды и смотря на бога немного устало, чтобы тот точно не увидел страха его, чтобы не питать его своими сомнениями, чтобы не сталкивать себя к самому краю самостоятельно…

— Хотел, чтобы ты познакомился с моими давними спутниками, они есть у любого бога, например у великой властительницы, это была армия аранар… — Альберих вздрогнет, и облегчённо выдохнет с чужих слов, но тут же широко раскроет глаза, на груди руки сложив.

Знакомство с питомцами? Серьёзно? Мог бы просто представить, а не заставлять иди его в воду к ним! Он уже подумал, что от него собираются избавиться, а это просто… У него не хватает злости, он хмурит брови, но тут же приходит в себя.

— Ты мог бы нас просто представить… — тихо скажет он, смотря как высыхают капли на его руках. — И незачем было вести меня к ним, я, вообще-то, испугался…

— Они бы тебя не тронули, у тебя моя метка на животе.

И разговор оказывается исчерпан. Кэйа успокаивается, вновь принимая светлое одеяние из его рук. Такое непривычно открытое, словно он блудница, в одном из местных публичных домов, но… Разве это имеет смысл, когда более никто его не увидит? Тяжело вздохнув, капитан опускается рядом, роняя голову на плечо Аль-Хайтаму. Осторожное касание к талии успокоит, и Альберих прикроет глаза, глубоко вдыхая. Шум в ушах отвлекает, не оставляя места для тяжёлых мыслей. Он всё ещё грешник, и если вечно быть рядом с восставшем богом его наказание, то он готов лишь поблагодарить то, за столь милосердную участь. Это лучше болезненной гибели в давно позабытом доме, что скрыт от взора ярких звёзд, лучше молчаливого осуждения алхимика ведь… Тот не колеблясь вырежет из своего сердца всё, что его касается, а его кинет к на пол, потопчется, и оставив взгляд, полный презрения, уйдёт прочь.

И тогда он в полной мере почувствует всю боль кровоточащего куска мяса, согнётся под её силой, упадёт на колени, заплаканными глазами смотря на его растерзанные остатки, и ничего кроме смирения не останется. Бесполезно будет цепляться за прошлое, когда он взашей гнал мысли о том, что его не любят. И резко распахивая глаза, Кэйа успокаивается. Даже если Альбедо предаст его, он простит. Простит, потому что так будет правильно, потому что ничто не стоит боли его, такого светлого и самого лучшего, и если для того чтобы сердце чужое билось нормально, придётся отдать его в руки хозяина и лицезреть возвращённое, истерзанное, изломанное, он согласится. Как бы ни было больно, своего сердца всё ещё не жалко. Пусть бьётся через раз, пусть травит душу бесконечной болью, пусть сжигает её дотла, всё это будет заслужено.

И если к тому моменту бог не отвернётся от него, если небо не передумает, он всё ещё будет под боком Дешрета, позволит тому создать из себя то, что он хочет. Видит в нём замену прекрасной богини цветов? Пусть так и будет.

Губы трогает несмелая улыбка. Всё будет в порядке, ведь самые страшные мысли всегда оказываются материальными. Несправедливо. Он не хочет быть брошенным и разбитым, не хочет чувствовать разочарование, особенно от самого себя, не хочет пробовать горечь потери вновь, как в тот день, когда почувствовал ярость огня приёмного брата, как во время той самой грозы, когда орден решил отправить в изгнание ненужного регента, подбросив его людям с земель свободы. И глубокая трещина, залитая наспех всем, что находилось под рукой, снова даёт о себе знать, заставляя обнять себя за плечи.

Пусть всё остаётся на своих местах. Пусть никто не видит его таким, жалким и ни на что не способным. Пусть никто не узрит его позора, пусть не увидят последствий… Но разве не поздно молить о пощаде, когда цепи уже скованы? И хочется засмеяться до сорванного голоса, а после упасть в грязь, кропить её слезами своими, и окончательно признать своё поражение.

Кажется, слетавшее ранее признание, когда он умолял бога не обрывать жизни Джинн и Альбедо в песках, становилось всё менее лживым. Если алхимик пожелает разорвать связь, скрипя сердцем, Кэйа поддержит его. Проводит его силуэт жалобным взглядом, до тех пор пока тот из поля зрения не исчезнет, и готовым на всё что угодно, стыдливо уложит у ног бога сердце своё. Пусть забирает, добровольно отданное, без тени сомнений. Но как же хочется верить в то, что любимые глаза смотря на него вновь, будут вс такими же ласковыми, как же хочется чтобы слова чужие не оставляли зарубок на сердце, чтобы всё вернулось на круги своя, но так больше никогда не будет. И если его не простят, он осуждать не посмеет. Пусть выливает всю свою грязь, пусть кричит, называя последними словами, это будет совершенно заслужено, он даже ответить ничего не попытается, лишь позволит себе немые слёзы, на которые у него совершенно точно не будет права, которые выжгут ему глаза и едва тот закончит, едва надменным взглядом пройдётся по его фигуре и развернётся, обратится кровью прозрачная солёная вода, и от привкуса её металлического тошнить будет, в глаза заплаканные он въестся, но всё это будет заслуженно, всё это будет правильным.

Дешрет тихо зовёт его, вырывая из нерадостных мыслей, и он словно проснётся, смотря на него как на самую яркую звезду в небе. Нефрит и золото переливаются, не позволяя отвести взгляда, и он не противится, сильнее стискивая руку бога. Быть может, ему никогда не стоит и грезить о возвращении?

Наверное, услышь он его мысли, тот согласился бы. Сказал о том, что рад его прозрению. И пусть это будет предательством, самого себя ломать не жалко, перестраивать тоже. Самого себя предавать больно, но гораздо лучше, чем тех, кому он добровольно отдал своё сердце. И быть может ему стоит обращаться к нему на “милый”, а не по имени, точнее, по именам, которых у него бессчётное множество? Легко улыбнувшись, он отстраняется и поднимается ноги. Кажется, им пора возвращаться в пески.

Аль-Хайтам выглядит безумно довольным. Капитан это подмечает и успокаивается. Гнев бога ему совершенно точно не нужен, достаточно того, что есть. Он позволяет взять себя за руку и переплести плацы. Такой простой жест греет душу, выбивая невольно улыбку, самую нежную, на которую он только способен. И кажется, что слово возлюбленный действительно подходит ему куда больше, чем любовник. Переводит в разряд чего-то нежного, лишённого страшного животного начала, такого возвышенного, о котором в книжках про любовь пишут, которые обожает милая Джинн. Это кажется таким очевидным и простым… Новый дом впервые не кажется темницей.

***

— Испей её крови, принц… — ласково говорит Дешрет, едва Кэйа наклонится над изувеченной, но живой богиней.

Нахида дёргается, чувствует бездну, хоть та и заперта, хочет отползти, но рука восставшего бога крепко-накрепко вцепилась в волосы светлые, не позволяет никуда отодвинуться от него. И руки регента на руки малышки ложатся, ничего лицо его не выражает, а богиня дёргается, тот пальцами раны свежие тревожит, раздвигает их, то ли специально, то ли сам того не ведая. И хочется ей запищать, умолять темноту сжалиться над ней, но вместо этого касание зубов его чувствует, и попадает в ранку слюна, сводя писк на более высокий тон, бьёт она обнажёнными пятками по каменным плитам, и вскрываются загноившиеся корки, пачкая кровью её пол вновь.

Кэйа нехотя кровь её сглатывает, морщится, смотря на потрёпанную богиню, и что-то внутри ликует, отмщение. Когда-то из-за богов он потерял слишком многое, а теперь может немного отыграться, и плевать что она была рождена после катастрофы.

— Тебе не понравилась её кровь? Ты мог бы просто сплюнуть её, — мягко скажет божество, заставляя Нахиду голову откинуть назад.

— Не припомню, что могло бы сильнее отдавать гнилью, — ответит он, замечая как кривится лицо павшей богини, как она хочет возмутиться, пытается пнуть его, но её конвульсии прерываются чётким попаданием клинка куда-то под рёбра.

Её хрип теряется в мягком смехе божества и принца. И подобно своим подданым, она рассыпается пеплом, оказываясь пустым местом между ними. Аль-Хайтам успокаивается, пряча запятнанный клинок в ножнах. А после устраивает окровавленные руки в синеве его волос. И это кажется таким правильным, что за осторожным касанием к губам он тянется сам. И устраивая руки свои на плечах палача, он позволяет тому продолжить, вылизать свой рот, изучить его повнимательней, переплести языки, а после затащить к себе на колени, крепко-накрепко прижимая того за талию. И всё это так правильно и естественно, что хочется опорочить место гибели недостойной богини. Но это слишком даже для Дешрета. Небо всё видит, и плевать, что Кусанали перестало быть её дитём, на его могиле подобным не занимались, и он ответит тем же. И пусть очень хочется уложить принца прямо в не засохшую кровь, он не станет этого делать. Оторвётся от принца, внимательно заглядывая в разные глаза-звёздочки.

— Помолчим о её смерти?

— Помолчим.

***

Альбедо решается на новый поход, отказываясь брать с собою в сопровождение кого-либо. Он должен сходить туда сам. Найти хоть что-нибудь, что может указать ему на Кэйю. И двигаясь вновь в сторону Сумеру, он сглатывает, обещая себе обязательно найти его. Он справится, обязательно найдёт его и вернёт домой. Больше никогда не отпустит, и никому не позволит обидеть, или увести. Если в этот раз он ничего не добьётся, то ему придётся прибегнуть к помощи хранителя ветви. И тому совершенно точно будет под силу вернуть Кэйю.

И пусть ему придётся рассказать всё от и до, пусть придётся сознаться в том, что привязался к нему, сознаться в чувствах, а это хуже погибели. Позорно. В Каэнрии никогда не признавали чувства. И ему ни в коем случае нельзя было чувства человеческие в себе будить. Он должен был присмотреть за ним, просто убеждаться в том, что тот всё ещё жив. Чувства — запретная слабость, которую он себе позволил. И тяжёлый взгляд рыцаря он уже почти чувствует его кожей. И хочется взвыть, ведь он потребует разорвать любые отношения. Проследит за тем, чтобы они совершенно точно сожгли все чувства, что между ними возникли, и ему становится очень плохо.

Едва выбравшись из объятий песка, ему предстоит получить своё сердце обратно. И верность, которую тот совершенно точно сохранит ему до последнего, окажется напрасной. Он знает, Кэйа будет смотреть на него стекленеющим глазом, а потом, в пыльной и маленькой комнате свернётся калачиком на постели, и даже не пойдёт пить, слишком сильным потрясение будет. Он позволит себе выплакаться, а дальше… Лишь взглядом влюблённым провожать будет. Кэйа не творение алхимии, Кэйа живой, чувства его внезапно отвергнутые сожрут его целиком и полностью.

И кажется Альбедо сейчас, не стоило подходить к разбитому нему в тот злополучный день, не стоило позволять прижиматься к себе и гладить по волосам. Стоило пройти мимо, оставив его наедине со своим горем, но… Сердце Кэйи было таким желанным, закричало что-то тёмное, сжало его лёгкие и он было оно таким сильным, так и хотело лечь в его руки, и как тут противиться? Как отвергнуть его? Как не сжать, и обещать никогда не выпускать? И ведь он промолчал, ни разу не сказал капитану о том, что нельзя им любить друг друга, что всё это плохо закончится, что сердца друг дружки открыв, они навлекут на себя беду ещё большую, чем просто стайку магов бездны.

Но он так к нему ластился, словно подобранный с улицы щеночек. И он ласково улыбается, надеясь отыскать его своими силами, ведь тогда не придётся рвать Кэйино сердце. Собственное охладеет быстро, забудет, ведь он немного не человек. И эта часть позволит безболезненно усмирить чувства свои, пропадут, словно никогда не было, и эта быстрая смена состояния разольёт под рёбрами солнышка не злость, нет, отчаяние. И оно сожрёт его, заставит погаснуть, куклой с пустыми глазами стать.

Кэйа человек, и чувства его, такие сильные и искренние, позволяют ему оставаться тем, кем он на самом деле является. Отвергни он их, и он сломается, упадёт и не сумеет самостоятельно встать на ноги. И некому будет привести Кэйю в чувства вновь, никто не решится прикоснуться к нему. И он знает, перестанет звёздочка ценить свою жизнь, пожелает себе смерти скорейшей, и будет всяческими способами пытаться её достигнуть. Альбедо понимает, ему придётся это сделать. Больше ничего не будет хорошо. Сердца его препарировать не хочется, не хочется лишать его опоры, не хочется сталкивать с края, в самую тёмную бездну.

Его нужно найти своими силами. Ни в коем случае не привлекая хранителя ветви. Тогда он сумеет сохранить его. Тогда всё будет хорошо, он снова крепко прижмётся к его груди и ни за что более не выпустит из своих крепких объятий. Его милое солнце останется с ним, и не придётся раскрывать маленького секрета, продолжить наслаждаться своими чувствами и больше не отпускать.

И словно услышав его, виднеется в далеке силуэт до боли знакомый. Альбедо замрёт на несколько мгновений, словно глазам своим не в силах поверить. Продолжит приближаться к водоёму, всем сердцем надеясь на то, что это действительно его солнце, что судьба усмехнулась, и решила над ними сжалиться, мягко подталкивая к друг другу. Весть о том, что Кэйа хотя бы жив, греет сердце. Он невольно улыбается, по мере приближения, понимая, что это действительно тот, кого он ищет. Что не показалась ему знакомая синяя шевелюра разбросанная по карамельной коже. И алхимик на бег срывается, желая как можно скорее оказаться подле капитана, снова в объятиях того сжать, и успокоиться.

В десятке шагов он замедлится, замечая странное одеяние, закрадётся сомнение в груди его, и всё станет снова тревожным. Он осторожно подойдёт, заглянет из-за плеча, проследит за движением чужой руки. Пальцы человека мягко проведут по ложбинке между глазами крокодила, и поведут чуть ниже. Животное довольно закатит глаза, и он услышит смех. Кэйа. Это он сидит спиной к нему, спокойно поглаживая рептилию. Момент, и тот вскрикнет, ведь крокодил, заметив алхимика, мигом кинется к нему, задевая плечо Альбериха и роняя того на землю. Смуглые руки быстро обнимут животное, и капитан развернётся, с облегчением выдыхая. Оттащит животное в воду, и поползёт к нему на коленях, голову набок склонив, чуть сожмётся, словно ожидая упрёка.

Но мел сам опустится, в то же мгновение крепко потеряшку обнимая. Живой, целый, невредимый. Осталось только домой вернуть и всё будет прекрасно. Альбедо ухом к груди его прислоняется, и ничего кроме размеренного ритма сердца не чувствует. Оно закрыто, Дешрет, получив своё, не стал оставлять всё как есть. Он невольно усмехается, тут же отстраняясь и ладони укладывая на щёки. Кэйа, милый Кэйа, что в снова находится в его объятиях. Он безумно скучал, беспокоился, готов был обезглавить магистра, но теперь это останется лишь в мыслях, над которыми они от всей души посмеются. Беспокойство улетучивается почти мгновенно, и дрожащими руками он притягивает лицо своей звёздочки к себе, мягко накрывая любимые губы своими. Продолжения не следует, слишком мерзко будет потянуться за большим прямо сейчас.

Альбедо осмотрит его вновь, не замечая ничего кроме части символа, выглядывающего из под светлых одежд, и самого одеяния, такого откровенного, но невинно белого. У алхимика невольно сжимаются кулаки. Он стискивает зубы, касаясь тканью перчатки угла, окрашенного в желто-зелёный. Чуть оттянет край вниз, встречаясь со взглядом разноцветных глаз, полных горького сожаления. И невольно злость подступает к горлу. Что всё это значит? Как капитан это объяснит?

Хочется сплюнуть, намотать на кулак длинную синюю прядь и добиться признания в том, что это нелепая и несмешная шутка. Но Кэйа молчит, позволяет осмотреть символ, и руки невольно к планшету тянутся. Он узнает что это такое, чем-то отдалённо напоминающее звёзды погасшей гордыни.

— Это… — тихо начнёт он, проводя по метке, пытаясь вспомнить для чего они нужны, и ответ ему покажется отвратительно мерзким. — Что это, Кэйа?

— Цена вашей жизни в песках… — спокойно ответят ему, укладывая руку на плечо Альбедо. — Я не мог позволить ему оборвать твою жизнь, как и жизнь Джинн… Я бы не простил себе этого, не простил, зная что вы бы погибли из-за него, из-за меня…

Он вздрагивает, притягивая Кэйю к себе, принимается гладить того по спине, понимая, что ревность разливается под рёбрами, и хочется ему прямо сейчас взять и вгрызться в шею его, разложить прямо здесь, и, на глазах полчища крокодилов, напомнить о том, что Кэйа принадлежит ему, что его сердцу место только в одних руках, и более никто не должен к тому прикасаться. И он утыкается носом в волосы своей звезды, сдерживает себя, зная, это напрасно. Кэйа отдался богу из-за желания спасти их. Он позволил владеть собой кому-то другому, потому что это было необходимо, и обвинять его в измене уже кажется глупым и бессмысленным. Иначе он бы не сидел рядом со своим возлюбленным.

Алхимик зацеловывает макушку капитаном, гладит по спине, по бёдрам, зная что ничего не было зря. Он увидел его, почувствовал, и это уже успокаивает его, позволяя прикрыть глаза и пальцами впиться в рёбра. Звёздочка отвечает ему аккуратным поцелуем в плечо, и решается продолжить, не желая слушать чавканье крокодила и ощущать давление тишины.

— Он может видеть моими глазами, если пожелает того… — продолжает Альберих, поднимая голову, заглядывая в лазурь чужих глаз, а потом мягко касается пальцами линии челюсти, смотря мягко и ласково. — Знаешь, я уже почти потерял веру в то, что я тебя не увижу, но ты здесь. Я был в шаге от того, чтобы сдаться. Стоит признать, Дешрет весьма убедителен. Мне казалось, что ещё немного, и он заставит меня позабыть о тебе.

Альбедо осмотрит его звёздочку снова, посмотрит на едва видимые следы чужих зубов, что частично вылезают из под одеяния в районе груди. Алый король прикасался к нему, владел им, о том говорят следы рук на запястьях, и он зажмуривается, не желая этого видеть. Нет, он не хочет представлять это, не хочет думать о близости божества с Кэйей. Нет, это отвратительно, это недостойно бывшего регента, которого отвернула даже бездна, что его породила. Ах, если бы только Дайнслейф узнал об этом, наказал бы обоих, заставив пожалеть о каждой ошибке.

— Я не могу уйти, милый мой… — опустив голову и отстранившись, ласково шепчет Кэйа, стискивая полы плаща алхимика и зажмурив глаза, опускается лбом на колени возлюбленного. — Я хочу домой, но не смогу, я не хочу гневить его, не хочу чтобы он навредил тебе.

И алхимику ничего не остаётся кроме того как провести по затылку, забраться пальцами в синие волосы, и мягко помассировать голову любимого. Его глупое солнце, отдало слишком многое ради него, почти всё. Свободу в обмен на жизнь алхимика. И хочется разозлиться, да только не получается. Кэйа чуть приподнимает голову, поднимаясь чуть выше.

— Знаешь, ты, наверное, думаешь что пришёл зря, и ты на меня злишься, но я так рад увидеть тебя… — он тянется к краю брюк алхимика, тяжело выдыхая, и высвободив чужой орган из объятий одежды, наклоняется к нему, останавливаясь в паре сантиметров от него. — Я сделаю тебе хорошо, милый мой. Слышишь, я оставил несколько записок в Вимаре, в первом доме на берегу со стороны академии. Тот учёный действительно оказался богом, для которого я теперь ключ и кто-то ещё, я не знаю, любовник или возлюбленный… Но разве это важно, если тот меня не выпустит?

Альбедо вздрагивает. Ему никогда не нравилось, когда во время близости принц начинает говорить о чём-то подобном. Руки ложатся на голову, и хочется надавить, заставить того взять, но спешить не хочется. Пусть выговорится, пусть успокоится, и так хочется пообещать ему, что он вернётся к Альбериху, что снова прикоснётся к нему, снова прикоснётся к нему, не даст позабыть о себе…

Язык Кэйи мягко обводит головку, заставляя Альбедо отвлечься, опустить взгляд на макушку, снова принимаясь перебирать синие пряди. Мягко улыбнуться, чувствуя как тот медленно облизывает его по всей длине, как приподнимает лицо, позволяя увидеть дрожащие ресницы, и хочется, хочется ещё сильнее надавить, ворваться в желанную глотку, напомнить звёздочке о том, что место его подле творения алхимии, а не бога, что им воспользовался, что поработил, почти что заковывал в тяжелые кандалы. Потемнеет его взгляд, когда губы осторожно прикоснуться плоти, а после, примутся вылизывать ту, не жалея смачивая слюной. Руки чужие обовьются вокруг талии, для удобства своего, и медленно тот начнёт опускаться, рот раскрывая, и вздох шумный заставит чуть в спине выгнуться, но ни за что не раскрыть глаз. Нет, он не позволит богу увидеть происходящего, не позволит себе дать лишнего повода для того, чтобы Альбедо пострадал от его глупости. Так непривычно, член Альбедо гораздо меньше чем тот, которым обладает божество, и он чуть дёргает бровями, принимая тот вовнутрь. Ведёт языком по поверхности, часто-часто, и едва ощутив хватку на своих волосах, тихо стонет, приятной вибрацией отзываясь в паху. Альбедо зажмуривается, и что-то внутри трясётся, ему хочется отстранить Кэйю, хочется уложить его на лопатки, запачкать одежды семенем своим, а после разорвать белую ткань, взять того почти грубо, а после оставить думать над своим поведением. Вот только бог придёт, когда почувствует что-то неладное, узнает где находится его звёздочка, и более никогда не позволит ему увидеть его. А потому он продолжает въедаться взглядом в копошащегося Кэйю, и на движения его плоть отзывается приятным напряжением, он прикусывает губы, осторожно надавливая на макушку, выжидая пару мгновений, после чего дёргается бёдрами сам, заставляя Кэйю уткнуться носом в его лобок. Он довольно улыбается, чувствуя как тот задёргается, ногтями впиваясь в копчик ему. Раз, два, Альбедо позволит тому отстраниться лишь после того, как глотка сожмёт его, как капитан начнёт задыхаться, и едва он позволит себе закончить, чуть за волосы приподнимет того, отстранит, закрывая рот чужой своею ладонью.

— Глотай, звёздочка, не хочу чтобы ты забыл о том, кому ты принадлежишь на самом деле. Однажды я выпущу своё естество, вырву тебя из его крепких объятий, и более не позволю покинуть земель ветра. Я вернусь, и тогда ты станешь той самой принцессой из сказок, которые ты перед сном читаешь Кли. А я стану тем самым злым драконом, что никому не позволит тебя от меня забрать, — шепчет он, замечая как Альберих сглатывает, довольно улыбается, позволяя тому увидеть в своём взгляде уверенность в том, что он своё слово сдержит, что место его будет подле него, настоящего монстра созданного из гордыни и бездны. — Я загрызу бога, будь в этом уверен, а когда приду в себя, ты уже будешь дома, будешь на своём месте, среди рыцарского ордена. А если ты попытаешься убежать, Джинн будет давать тебе поручения лишь с поиском кошек, ты слышишь меня?

И увидев кивок, отпустит, оставляя осторожный поцелуй на щеке. Улыбнётся довольно, и поднимется на ноги, позволяя Кэйе провести своими руками по его одеянию. И ещё одним осторожным кивком попрощаться. Внутри что-то задёргается, заставляя вцепиться глазами в удаляющийся силуэт, и едва тот исчезнет, подойти к воде, и умыться. Позволить рептилиям приблизиться к себе вновь, и придя в себя, ласково погладить одну из них между глаз. Их урчание, до жути пугающее, почему-то успокаивает, он позволяет крокодилу уложить на коленях своих длинную морду и скривить губы в мимолётной усмешке. Это так странно и весело, что очень хочется расхохотаться. Альбедо, если тот вернётся за ним, станет хуже бога. Аль-Хайтам просто его контролирует, но он не надзиратель, ни в коем случае не тюремщик, от которого бежать со всех ног надо, нет… Дешрет никогда не имел ничего общего с драконами, а потому на драконий манер чувства его ни за что не обострятся. Хотя, гневе люди тоже очень страшны. И иметь с ними дел совсем не хочется.

Кэйа ждёт, почему-то думая о том, что стоит забыть о возвращении в город свободы. Альбедо не позволит себе потерять контроль, а вернуться за ним более некому. И хочется закричать ему, позвать бога к себе, залезть тому на колени и больше никогда не сомневаться в своих решениях. Тот Альбедо, что вернулся бы за ним, стал бы совершенно другим человеком, он бы потерял слишком многое из того, за что он добровольно сердце своё ему отдал. И если Альбедо готов позабыть об этом, если готов сам стать тяжёлыми цепями, и запереть Кэйю в своих объятиях, загнать того в клетку и накрыть плотной тканью, чтобы не видел никто, то к чёрту. Он полюбил относительно светлого и умного человека, к которому потянулся, который не оставил его в кромешной тьме, став путеводным светом, и если он готов погаснуть, окунуть его снова в тень, то лучше остаться здесь, у подножия трона, зная что не навредит себе Альбедо, в своём желании забрать его, что не обезумеет, что не заставит судорожно перебирать фолианты, в поисках способа сердце чужое закрыть.

Есть одно маленькое но. Мел — оружие, не списанное — сбежавшее, и участь, если орден бездны схватит его, поджидает инструмент более милосердная. Не вырвут ему сердца из под рёбер, не бросят гниющим мясом где-нибудь в тёмном углу, нет… Она примет его с распростёртыми объятиями, обнимет подобно любящему своё дитя родителю, и тот мигом позабудет про всё. И про город свободы, и про тех, кто верит в его защиту, но в первую очередь про него. Про чувства, которые спасли капитана в час перед рассветом, самый тёмный и тяжёлый, с которым бы он не справился, не окажись алхимика рядом.

И без сожалений бы вонзил бы любимый нож ему в грудь, прокрутил пару раз, деланно-ласково протягивая насмешливое “принц”, и вместо желанного облегчения, скорейшая погибель принесла бы лишь горечь. Горечь того, что все усилия оказались бы тщетны. И Альберих всей своей грешной душой надеется на то, что это будет не так. Что никогда её путы не возьмут верх над разумом учёного, что никогда не встанет он плечом к плечу с бездной, что сердце его останется целым, почти невредимым, но то лишь мечты, самые светлые, пугающие своей невинностью и почти невозможностью к исполнению. Но Кэйе хочется остаться хоть капельку наивным, чтобы не видеть своё будущее исключительно в чёрных тонах. Это слишком грустно и болезненно.

Касание к холодной крокодильей коже успокаивает, позволяя снова распахнуть глаза и заглянуть в ихвертикальные зрачки. Альберих заметит, те скучились вокруг него плотным кольцом и невольно усмехнётся. Да, это не милейшие котята или щенки, но в своём спокойствии и довольном урчании, к тяге к ласке, они совершенно ничем не отличаются от привычных домашних животных. Он невольно умиляется, не слыша шагов бога. Рептилии тоже не двигаются, пригревшись на солнце, даже глаз не открывают чтобы поприветствовать бога.

И Дешрет усмехнётся, опускаясь на колено, касается крокодильих хвостов, и подобно выдрессированным псинам, те отступают обратно в воду, освобождая тому место рядом с избранником. Кэйа ласково приветствует его, позволяя тому уронить голову на своё плечо. Так спокойно, его присутствие ощущается так правильно. Смирение ли это, или понимание? Какая разница, если теперь выбора нет от слова совсем?

***

Альбедо находит обещанные записи. Но в них лишь уже известный факт о личности бога, да путь из деревни до места содержания. Он раскрывает карту, решая сравнить её с тем, что у него имеется. Тигнари говорил, что зараза была заперта в гробнице бога пустыни, но судя по записям Кэйи, отправились они к его престолу. Престол гораздо ближе к границе песков, а значит… Нет ничего удивительного, что смертоносный вихрь встретил их, едва они деревню покинули. Они уже были слишком близко, и песок бы оборвал их с Джинн жизни, не вымоли звёздочка пощады у Дешрета. Ценой слишком высокой, но всё же… Кэйа отчасти обвиняет в случившемся себя, ведь… Он позволил тому что-то заполучить, воспользоваться собой как ключом.

Сердце. В записках возлюбленного слишком часто повторяется вопрос о том, каким образом ему по силам вернуть сердце бога, что давно предан забвению и считается мёртвым. О нет, Кэйа всё о своей силе знает, почти всё. И судя по бесконечному количеству знаков вопроса, дело было не в незнании, а недопонимании, ведь… Сердце бога — могущественный артефакт, связь с небом, что их, грешников, безусловно ненавидит. И сомнения его были оправданы. Бог мог бы просто получить желаемое и отправить на тот свет, но вместо этого зачем-то держит подле себя, то ли пользуясь, то ли искренне полюбив. И последнее заставляет его стиснуть зубы. Любовь бога может ослепить его звёздочку, привязаться к лживому существу и свести на нет любые мысли о том, чтобы вернуться домой.

Он этого не допустит, даже если придётся разрушить слишком многое. И не страшна бездна, он выжрет их, таких же живых, просто мясо их на вкус чуть менее приятное, в остальном — различия минимальны.

И вот она, причина по которой ему запретили в него влюбляться. Ревность, жажда вернуть его обратно, и готовность переступить через любые запреты. Он вздрагивает, пряча записи в сумку. Большего он не добьётся. Пора возвращаться домой.

И возвращаясь в орден, он вытаскивая текста, и складывает те на свой стол. Надо внимательно рассмотреть их снова. Это так странно, почему Тигнари вообще решил, что они ушли в самую массивную пирамиду?

И он подзывает коллегу по цеху. Хмурится, делясь с тем своими находками, и брови ушастого стража удивлённо поднимутся. Он внимательно разглядит аккуратные записи Кэйи, а потом вздрогнет, с подозрением посмотрев на Альбедо. Он уверен, тот точно что-то знает, как и пропавший капитан.

— Я видел его… — говорит алхимик, не поднимая взгляда от иных записей, страж вздрагивает, стискивает бумагу, медленно приходя к пониманию того, что этот человек действительно что-то скрывает, что это нечто серьёзное, о чём никому не стоит знать, и хочется закричать, о том, что скрывать более нечего, что надо сказать, дать им хоть какой-то шанс всё исправить. — Он жив, мне даже удалось поговорить с ним…

Обычно спокойный страж вспыхивает, недовольно размахивает хвостом, неодобрительно смотря на алхимика ордена. Почему он не начал с этого? Зачем эти бумаги, если их автор мог бы быть мёртвым. Да, факт того, что пропавший учёный и оказался реинкарнацией бога прекрасен, вносит некоторую ясность, отметает часть вопросов, но он всё ещё сгорает от нетерпения.

— И что он сказал тебе? Ты ведь не просто подошёл с ним поздороваться, вы всем орденом ломаете голову над тем, как его вернуть, ты попросту не мог отпустить его, ничего не узнав!

— Кэйа привёл бога к его сердцу, а после, выполнил свою функцию как ключа, если это даст тебе хоть какую-то ясность. И судя по тому, что он был в белых одеждах, а на теле его был этот символ, — алхимик протягивает стражу лист с наброском увиденной эмблемы, или же знака. — Алый король не собирается его отпускать.

Тигнари прижимает уши, с сожалением смотря на собеседника. Он знает, что этот символ означает. Знает, о чём говорят белые одежды, и глаза его расширяются, заставляя голову набок склонить. Богиня цветов. Возлюбленный. Что такого в их капитане, что для перерождения бога он стал его новым объектом любви. И он отстраняется от Альбедо, скрещивает руки на груди, и взгляд его становится куда более жалостливым.

— Не отпустит он теперь его, раз самостоятельно в сердце своё запихал, и судя по твоим словам… Ему весьма хорошо в его объятиях. Мы не вытащим его, какие бы усилия не прикладывали, а судя по тому, что зараза им порождённая сжирает каждого, кто посмеет явиться в старые владения великой властительницы, его вытащить почти невозможно, — Тигнари поджимает уши, с грустью смотря на зашедшую капитана Джинн, что руки к груди прижмёт, падая на диван, такая романтичная и потерянная, чем-то похожа на его ученицу. — Он не вернёт его вам, никто не способен потягаться с почти новорождённым богом. Да и судя по твоей речи, он не обижает его. Значит вцепится гораздо сильнее, и к тому времени сможет свести на нет его сопротивление, если он таковое оказывает.

Альбедо замирает, со злостью смотря на лесного стража. Возлюбленный. Крепко-накрепко привязанный к Дешрету лаской и нежностью. Кэйа не похож на пленника, ему хорошо в объятиях бога. И от этого всё внутри закипает, хочется пустить всё под откос, выпустить всю имеющуюся скверну, вылить её на бога, и вернуть солнышко домой. Ни за что не пускать в выделенную орденом убогую комнату, в которой он выглядит таким беспокойным и потерянным. Где первые лучи солнца беспощадно режут глаза, заставляя подняться, даже если он лёг всего несколькими минутами ранее. Нет, он больше не позволит себе забывать о заботе, устроит капитана подле себя, в своей небольшой комнате, где почти нет света. Но даже заставленной различным оборудованием, она казалась гораздо больше той, что выделена Альбериху. Издевательство ли это над ним, или более достойных вариантов действительно не было — уже не имеет значения. Едва солнышко вернётся, он более не отпустит его дальше своего лагеря на хребте.

Загорятся злые глаза, стиснет он зубы делая резкий шаг в сторону гостя. Как он смеет сомневаться в его способностях? Как может просить отказаться от своих чувств и предать забвению солнце, последнюю надежду человеческой гордыни, как язык его поворачивается сказать такое о его милом? Нет, он заставит его пожалеть об этих словах. И плевать на взволнованный вскрик Джинн, когда он замахивается, обрушивая ладонь на щеку лесного страха, когда притягивает за грудки злобно и ненавидяще смотря в чужие глаза, а после резко отталкивает от себя, почти что бросая на пол.

— Не смей даже думать о том, чтобы оставить его там. Я верну его, чего бы это мне ни стоило, — почти шипит алхимик, удерживаемый лишь руками Джинн, что тут же схватила его за плечи, боясь что он продолжит драку.

Тигнари лишь горько вздыхает, заглядывая в глаза собеседнику. Он бессмертный что ли, бросить вызов самому Дешрету? Невзаимная любовь к богине цветов породила элеазар, а капитан, скорее всего, удерживает этот мир от ещё одной заразы. Но разве он в силах объяснить это любящему человеку? Любовь… Вот она, такая светлая и настоящая, о которой грезит каждый. Вот она, любовь толкающая на самопожертвование и прочее, вот она, та самая, идеальная, которую рисуют все художники, о которой песни слагают барды и перешёптываются мудрецы. Вот что она делает, сводит с ума умнейшего человека, что снова и снова приходит в пустыню, собирает иголки в сене, детальки картинки или ключа, что приведёт его к возлюбленному.

И мысли сами бьются о черепную коробку. Искать любви в боге пустыни у Кэйи причины не было. Он просто стал ключом, просто привык к восставшему богу, просто сидит у того под боком, и кажется, ни о чём не жалеет. Страж бросает унылый взгляд на погасший глаз бога. Отныне он может лишь пускать пустые стрелы, и от осознания этого становится совсем печально.

Силуэт Альбедо пропадает из поля зрения. Кажется, тот снова ушёл в комнату Кэйи, в поисках хоть каких-то ответов. Он точно что-то знает, но умалчивает. И если это не прихоть, то за фасадами этих людей точно найдётся полный склеп. Что они прячут от чужих глаз? Почему в этом вообще есть необходимость? И так хочется заглянуть за их закрытую дверь…

***

В объятиях бога Кэйе тепло. Он довольно щурится, устраивая голову на плече Дешрета, а после цепляется за предплечья, чуть ёрзая на бёдрах его, чтобы устроиться поудобнее.

Это так странно, находить спокойствие подле избранника неба, ведь… У Альбериха в крови безбожие и ненависть к порядку небесному. Ненависть и злость. Они подарили ему уйму трудностей. Например почти унизительное изгнание, когда на горизонте замаячил близнец Люмин. Он прекрасно помнит своё место, кто бы что ему ни говорил. Никто. И ничего нет у него, кроме звания капитана, да любви бога и мела. Да и тем, почти не под силу перевесить тяжесть регентского титула. Потеряй он хоть что-то, развалится. А расставаться придётся. И отведёт он свой взгляд тяжёлый подальше от ярких нефритов, сожмёт плечи Аль-Хайтама, чувствуя как то напрягается, как смотрит вопрошающим взглядом его макушку дырявит. И хочется капитану зажмуриться, спрятать нос в груди бога, и не прерывать тишины, но рука ложится на плечо, и если он не скажет хоть что-то, придётся встречаться с недоумением в этих омутах. А оно, пусть и не выглядит угрожающим, заставляет совесть проснуться и не держать божество в неведении.

— Не зови меня принцем, никогда не зови… — просит он, поднимая лицо, и руки свои в пепельные волосы запуская, чуть ворошит их, а потом голову к себе наклоняет, мягко касаясь губами до щеки. — А то кажется, что призовутся они на такой зов, а я не хочу видеть и слышать их вновь, не хочу чтобы они своего добились, не хочу вспоминать о них, хватит им близнеца путешественницы, не спущусь ни за что в бездну вновь…

Тихо усмехается Аль-Ахмар, заглядывая в разноцветные звёздочки. Не хочет, что ж, пусть так и будет. Просто Кэйей, просто человеком, способным открыть ему почти все заветные двери. Эта просьба такая простая и искренняя, что хочется расхохотаться. Да, в городе ветров никто не почувствует его тьмы, никто не осмелится увидеть в нём что-то более значительного, чем хорошо выученного манерам военного, но всё же…

Бессмысленный и жестокий титул регента, очевидно, причиняет ему боль. Заставляет вспомнить о многом. И касаясь спины возлюбленного, чувствуя мелкую дрожь, он понимает, человек на его коленях предпочёл бы смерть. И лишь поэтому, тот орден бездны, едва зародившийся и нашедший опору, решил оставить его в живых. Это их гарантия на успех. Если небо не падёт их силами, всегда можно вскрыть сердце ненужного регента, вылить на мир самую мерзкую скверну, заставить порядок испачкаться ней так, что ни за что потом не отмыться, и кажется это нелепым, смешным, но на деле, безумно действенным.

Даже если убить его сейчас, хватит на то, чтобы убить многих, а тех кто выживет, заставить завидовать ушедшим. А что произойдёт потом, когда сердце, которое успокоится, найдёт себя в надёжных руках и окончательно исцелится, способное взять больше. Что будет с миром, если орден всё-таки осмелится скалить на Кэйю зубы? Он фыркает, крепко к своей груди прижимая капитана. Того постоянно перед сном преследуют подобные мысли, и Аль-Хайтаму это не нравится.

Ласково улыбнувшись, Кэйа падает в постель, утягивая за собой божество. Прижимает то к своему плечу, и впивается подушечками пальцев в лопатки, наслаждаясь весом чужого тела. Кэйе всегда нравилось, когда его прижимали, почти давили в постели. Это создавало ощущение защиты, ещё с подростковых времён, когда сводный братец был достаточно к нему благосклонен, чтобы разделить неловкие подростковые ласки. О, он был без ума, когда тот наваливался на него, или просто вжимал в перину, почти без возможности вырваться. Обнаружить подобную страсть у Альбедо было неожиданно, но безумно приятно. Как и сейчас, осознавать, что за нарочитой грубостью, редко, но всё же просачивающейся у бога, скрывается обещание защиты. Оно успокаивает и совершенно точно стоит того дискомфорта, который после этого приходит. Это успокаивает, давая почувствовать себя самым нужным и ценным. И фигура божества, такая массивная, способствует обострению этого чувства. И приподняв голову, перехватывает руки на спине, и наклонившись к уху его, говорит шепотом:

— Вытряхни из меня всю дурь, а потом со всей силы прижми к постели, чтобы я и дёрнуться не мог, — просит он, цепляясь за спину собеседника, знает же, что в этом ему точно не откажут, что заставят сначала задыхаться под ним, срывать голос до хрипа, а потом, прежде чем, выйти из него, и накрыть тонким одеялом устроившись под боком, или уйти за полотенцем, чтобы привести его в порядок и обеспечить пробуждение без особых проблем, почти впечатают в мягкую постель, заставят почти задохнуться, и лишь потом выдохнуть, пару минут безвольной куклой лежать, не заметить как крепко прижмутся к его спине, окольцуют талию, и лишь отмерев, тихо засмеяться, уложив свои руки поверх ладоней чужих. — Хочу уснуть без мыслей тяжёлых и не видеть кошмаров…

Бог хитро щурится, голову от смуглого плеча отрывая. Обычно звёздочка, дурацкое прозвище, которое он услышал с уст алхимика, не проявляет подобной инициативы. Замучили ли его страшные сновидения или просто хочет почувствовать приятное опустошение и лёгкую ломоту по телу? Так откровенно просить его об этом, просить дать почувствовать себя самым нужным… И ничего не остаётся, кроме того как дать ему это, позволить ощутить всё его тепло, и так принадлежащее лишь ему. Чуть дёрнуться, чтобы руки регента спали с его спины, переплести пальцы, словно ничего грязного не произойдёт, словно они не страдают тем, что порочат самые светлые чувства. Но отказывать в подобном он не собирается. Если тому так хочется этого, то пусть, ведь…

Целовать расслабленного Кэйю так сладко, как и чувствовать ленивые касания, ведь звёздочка снова кладёт руки свои ему на плечи. Распахивает рот, позволяя тому снова начать хозяйничать в своём рту, обнимает ногами бёдра, и богу хочется уложить те на плечи свои, показать ему всё, всё чего ему так хочется. И оторвавшись от губ чужих, вдоволь вылизав его рот, наигравшись с чужим языком, с удовольствием заглядывает в ошалевшие глаза и припухшие губы, чуть блестящие от слюны. Красивый, безумно красивый, яркий, сияющий ярче всех драгоценных камней в земле властелина камня. И обладать им — то ещё сокровище. И хочется ему посадить его на трон свой, провозгласить своей королевой, но более править некем, а значит, он и сам не король. Он был им когда-то, но теперь здесь лишь они вдвоём, изредка пускающие в земли алхимика.

Ах, если бы только Кэйа не выпросил у него сохранить ему жизнь… Но сердце чужое щемит, он чувствует это, а потом усмехается, осторожно проводя по груди партнёра. Такой пластичный и ласковый, гладит руки его, урчит ласково, чуть ладони на локти спуская. Он сдался. Перестал ждать Альбедо, хоть и не прогнал его прочь из сердца, он знает, не выпустил, и он это обязательно исправит.

Ах, он ведь не сказал что метка позволяет ему слышать, а потому знает, знает что гениальный алхимик обещал стать драконом-охранником для него, увести прочь, наивный. Да, он одно из сильнейших созданий бездны, да, он гениален, но даже его скверны не хватит, чтобы выстоять. А Кэйа… Он просто не до конца отпустил его, испугался потерять его таким, какой он мил его сердцу.

Аль-Хайтам проводит вниз по рёбрам, пальцами под край топа, задирает его, а потом мягко касается губами к соску, принимаясь его вылизывать. И руки Кэйи ложатся на светлые волосы, разворашивают их, снимая с его ушей нечто, он уже не помнит, чем именно оно является. И смешок его такой тихий, радостный, почти лишающий самообладания. Но Аль-Ахмар лишь мысленно усмехается, свободной рукой выкручивая другой сосок. И вздохи шумные его ласкают уши.

Кэйа цепляет его ладонь, быстро, почти судорожно зацеловывая его кончики пальцев, а после, едва зубы сомкнутся на бусинке соска, протолкнёт верхние фаланги себе в рот. Начнёт осторожно вылизывать те, зная, что всё будет хорошо, и он приложит все усилия, которые может. Так будет легче, так будет гораздо жарче, чтобы тот не отвлекался на подготовку, чтобы дал ему сразу всё, чтобы не быть в состоянии думать хоть о чём-то помимо его рук и члена. Чтобы ничего не осталось в голове, кроме вязкого и сладкого удовольствия. И это так здорово, так спокойно, что хочется к чёрту послать алхимика, но тут же он осекается, нельзя, это ведь… Слишком большой кусок его сердца.

Кэйа вылизывает пальцы учёного, зная что тот всё равно сделает так, как посчитает нужным. И он закрывает глаза, часто проводя языком по пальцам, а потом тихо стонет, когда Аль-Ахмар вытаскивает пальцы из его рта, пробирается под белые одежды, чуть давит на кольцо мышц, осторожно проникая вовнутрь. И оторвавшись от груди его, смотрит в возбуждённые глаза, вслушивается в шипение капитана, и довольно улыбаясь, закидывает ноги его на свои плечи. Трётся щекой о лодыжки, прищуривается, медленно растягивая нутро возлюбленного.

Как долго тот находится под ним, а прикосновения к внутренностям всё ещё ощущаются чем-то волнительным, незнакомым… И плевать, что он уйму раз к нему прикасался, и прикоснётся, плевать что уже прошло достаточно времени, чтобы первые ростки проклюнулись, в будущем собираясь потеснить постройки. Даже когда они станут огромными деревьями, Кэйа неизменно будет с ним, не тронет седина волос голубых, не появится новых морщин на прекрасном лице, не унесётся пеплом душа его, не потянется душа его в город ветров, который он был вынужден покинуть.

И трогая желанный комок нервов, смотря за тем, как закидывает голову возлюбленный, зажимая рот свой руками, бог довольно облизывается Кэйа дразнится, не даёт никому услышать себя, потому что знает, так он получит гораздо больше. И чуть приподнимая свободной рукою бёдра, так, чтобы пальцы вошли немного под другим углом и могли пробраться поглубже, так, чтобы дёрнулось его тело, чтобы ощутить осторожные удары пяток о спину, увидеть как тот вцепится руками в простыни, и услышать желанный звук. Развести внутри пальцы чуть шире, чтобы потом ему было не больно, чтобы не чувствовать себя похотливым животным… Хотя, как им не стать, когда регент, весь такой прекрасный и искренний добровольно ему в руки отдался, позволил ему собою владеть. И плевать что на кону была жизнь его прошлого возлюбленного, такого же бессмертного и готового на слишком многое ради своей любви.

Третий палец оттягивает край мышц чуть вниз. Эту часть Кэйа искренне ненавидит, а потом тихо шипит, ворочаясь на кровати. И тот замолкает, немного рассержено глядя на партнёра. Как бы грозно он ни выглядел, стоит тому оказаться в кровати, и он превращается чуть ли не в самого заботливого любовника на свете. Но и это всё несерьёзно. Чужую заботу Кэйа ценит, а потому никогда не винит божество в этой медлительности. Наоборот, корит себя за такие мысли, пытаясь чувства свои вразумить, и успокоиться. Он разводит ноги чуть шире, приподнимаясь повыше. Пусть прикоснётся везде, пусть выбьет противные мысли из его головы, и быть может, тогда станет гораздо легче. Проникающие глубже пальцы заставляют откинуть голову, вцепится до побеления фаланг в край простыни и зажмурится, тихо и хрипло прося о большем. Так бесстыдно и развратно, что хочется спрятать от внимательных глаз лицо, чтобы тот не смел порицать его за похоть, что глаза почти слепит. Хоть и бояться этого глупо, ничего не сделает ему за это бог.

Временное опустошение заставляет Кэйю недовольно фыркнуть, расслабить веки, вдохнуть полной грудью, а потом ошалело распахнуть глаза, чувствуя плавный толчок вовнутрь и смыкание челюстей на шее. Это слабое место, его бросает в мелкую дрожь от касаний к шее, что уж говорить о чужом рте, когда кожу засасывают, и потом игриво, мелко, проводят по ней языком, чтобы потом определённо поддуть на него, выбивая стыдливые стоны. Сопротивляться этому бесполезно и глупо.

Касания его нежны и ласковы. Кэйа принимается кусать губы, втягивает живот, чувствуя как осторожно руки массивные проводят по его бокам, опускаясь на талию. И всё в его движениях кажется нереальным. Не может божество, описанное жестоким властителем, меняться на самое милое и ласковое создание всего за пару секунд. Но всё происходящее реально, и капитан лишь хрипло стонет, когда тот дует на вылизанное место, одновременно с этим начиная медленно двигаться.

Как только лицо Аль-Хайтама оторвётся от шеи, регент сию же минуту притянет его к себе, вновь игриво касаясь кончиком языка губ бога. Пусть в голове не останется иных мыслей, кроме тех, что касаются человека над ним нависающего. Это так странно, и просто…

Закрыть глаза и довериться рукам тех, кого его с рождения учили ненавидеть. Небеса жестоки, у него нет в том сомнения, но те, кто находятся на земле, те, кто наделён их силой, почти то изгнанники, куклы в руках подлых и надменных небес, тех, кто смотрит на них с бесконечно большого расстояния, находясь на камне, что парит в небесах. И горе тем, на кого опустится их тяжёлая тень. Останутся им считанные мгновения, те, что будет лететь шип, без всякой жалости артерии разрывая.

Кэйа стонет под богом, расцарапывая его загривок. Не скрыть привычной одежде их от него. Более здесь больше никого нет. И едва ли появится, а если смельчаки найдутся, покроются чешуёй их тела, загнутся от боли они и больше не посмеют мешать им, отправившись на тот свет. Движения Дешрета становятся более быстрыми и резкими. Кэйа слышит стук соприкосновения их бёдер и от этого, самую капельку, честное слово, стыдно, стыдно слышать самого себя, где-то на самых задворках сознания, естество задавленное и почти позабытое, требует воспротивиться, но к нему давно уже не прислушиваются, прячут, выдавливают, словно никогда он не ел с рук бездны, словно не клялся её тварям в преданности. Аль-Ахмар прекрасен когда терзает губы его, когда по-собственнически стискивает его талию, словно специально, оставляет следы своих рук, и ему остаётся только поблагодарить его за это, за то что вытесняет все мысли из головы, оставаясь в них единственным. И капитан пускает язык его в горло снова, позволяя вылизать его край, довести до состояния, когда он начнёт задыхаться, позволяет ему вылизать миндалины, едва пройтись по язычку и, чуть приподнять кончик языка вверх, перекрывая дыхательные пути, пройтись по носоглотке и уверенно провести по хоане. Заставить возлюбленного вздрогнуть, распахнуть глаза, и только потом отстраниться, с улыбкой сытого кота, смотря на тяжело дышащего регента, а после резко толкается, заставляя Кэйю сжаться, чуть прижать колени к шее чужой, и лишь после этого беспокойно выдохнуть, нутром чувствуя тёплую и вязкую жидкость стекающую по члену бога.

— Ты обещал… — спокойно напомнит он, притягивая того за к себе вновь, перед этим опустив ноги свои с плеч на локти, чтобы было капельку проще.

С губ чужих невольный смешок срывается. Он уже заметил за партнёром тягу к долгим объятиям, больше похожих на животную жажду, когда те в своём желании наваливаются на партнёрш, желая совершить то, что требует от них природа. Природа ли павшей цивилизации то, или личное предпочтение, в попытках извлечь ласку, почувствовать себя необходимым из всего, что только душе угодно. И руки Кэйи зарываются в его волосах пепельных, покрывает он макушку бога поцелуями мелкими, лихорадочно что-то шепчет, словно он способен хоть что-то понять, будучи прижатым к его груди. Но слух он всё-таки напрягает, ловит окончание фразы и тут же тишина бьёт по ушам набатом. Он замолк, спрятав свой нос там, где парой мгновений назад проходился поцелуями. Сердце под ухом бьётся всё ещё бешено, не собираясь успокаиваться.

— Ты мне льстишь… — шепчет бог, размазывая семя возлюбленного по животу, о ведь даже не уловил момента, когда крупная дрожь пробила его тело, не оставив даже сомнений в том, что он делает всё правильно.

Кэйа молчит пару минут. А потом недовольно фыркает, когда божество поднимается с кровати, оставляя ему поцелуй в лоб. Нет, капитан знает, что тот вернётся через пару минут, что приведёт его в порядок, а потом устроится рядышком. Либо прижмётся к спине, либо игривым котёнком свернётся у него под боком, довольно щурясь от ленивых движений, что разворошат его волосы ещё сильнее.

Он прикроет разноцветные глаза и беззлобно усмехнётся с самого себя. При первой встречи, он и подумать не мог о том, что окажется рядом с ним навсегда, плевался ядом от воспоминаний о первой ночи, старался спрятать всю свою грязь от мела, что совершенно точно не заслуживал того, чтобы быть втянутым в эту историю. Совершенно наивно, ведь… Он видел символы на бумаге, точь в точь как те, что были на его пальцах. Он уверен, Альбедо догадывался, но удерживало его лишь незнание значения.

Ослеплённый искренностью Альбедо в момент, когда он нуждался в чьём-либо крепком плече рядом, он не желал видеть иного света, а когда его принудительно погасили, оказалось что солнце ничуть не уступает по яркости своей сиянию одной-единственной надменной, но ласковой и любимой звезды.

Кэйе стыдно перед гениальным алхимиком за свою слабость. Стыдно перед богом за веру, и разве это имеет значение прямо сейчас, когда тихие шаги бога больше не ассоциируются с неизбежностью чего-то противного и грязного, когда слова, которые он произнёс, стоя на коленях перед его троном, более не кажутся целиком и полностью лживыми.

Больше ничего не имеет значения. Он кое-как садится, позволяя божеству обтереть его. И в касаниях чужих чувствуется лишь тепло совсем непохожее на то, что исходило от Альбедо, нет в них излишней осторожности, словно он препарат на стекле, а не живой человек. Нет этого пронзительного заинтересованного взгляда, который порою так и кричал Альбериху о том, что он всего лишь интересный и редкий образец, но никак не возлюбленный. И пусть эта мысль разбивалась о поступки чужие, о слова, произнесённые у водоёма, об обещание вернуть его, но какой ценой? Целой рассудка, ценой той личность, которую уважают в ордене и городе, того Альбедо, что совершенно точно любит его искренне.

Но как бы ни было сильно естество заложенное Рэйндоттир, он скорее угодит в руки ордена бездны, чем одолеет восставшего бога. Он позволяет себе тень улыбки, укладывая голову на плече Аль-Хайтама, едва тот закончит приводить его в порядок, крепко обнимет за предплечья, закроет глаза, никак не решаясь сказать это снова.

Такая глупость, сколько раз он говорил это что богу, что кому-либо ещё, но почему-то именно сейчас, будучи уверенным в своих словах и поступках, язык не соглашается подчиниться расслабленному телу и спокойному сознанию. Но стоит рукам Аль-Ахмара лечь на спину, осторожно проводя ими вверх и вниз, зная что это обычный прилив нежности, когда он льнёт к нему, просто потому что хочется. И засмеются по-доброму нефрит и золото, оставят аккуратный поцелуй на макушке перехватывая покрепче. И Альберих зажмурится, проводя подушечками пальцев по груди его.

Больше нет никакого смысла раздумывать над своими словами и действиями. Сомнения выставлены прочь, задавлены сожаления, и те что гложут, и те которым только предстоит появиться.

— Я люблю тебя… — слетает с его губ, после чего он оставляет осторожный поцелуй на крепком плече, проводит по нему краешком зубов, чувствуя что руки останавливаются, ложась на талию.

Теперь в словах его, изгнанного регента и капитана рыцарского ордена, нет ни капли лжи.

========== Воли чужой ждать, волей чужой жить ==========

Осиротевшие аранары живут лишь за счёт одного человека. Единственного, кто позволяет им есть свои сны, человек, что остался при боге пустыни. Им неведомо, каким образом тот восстал, и почему ныне выглядит давний знакомый их властительницы, той, что их породила, не её жалкой наследницы.

Сны избранника пустынного бога горькие, страшные, вызывающие лишь жалость. И хочется им подобраться поближе, прикоснуться к нему, спросить, не память ли это, ведь нельзя терзать себя чем-то настолько чужовищным.

Но подойти к постели чужой страшно, как и смотреть на спящего Алого короля, что щекой прижимается к человеческой спине, мягко гладит его по животу, довольно урчит, зацеловывая плечи. И пусть они знают, это акт любви и доверия, того, в чём ему отказала покойная богиня цветов, но того они не видели, лишь слышали с рук создательницы, и о величественном Дешрете и прекрасной Пушпаватике. И если второй они так и не увидели, то другой бог предстаёт перед ними обычным человеком, почти ничем не отличающимся от своего возлюбленного, чьи чёрные сны позволяют им жить. Они голодны, один человек не способен накормить их всех тем более когда сны такие чёрные и тяжёлые.

Качая головой, те подбираются поближе к постели, и тут же замрут, увидев как примет сидящее положение фигура светловолосого человека. Опустится жёсткий взгляд золота с нефритом на них, а ответить нечем. Склонит бог голову на бок, посмотрит на них, у чуть приподнимет уголки губ. Осиротевшие фамильяры явно пришли не преклонить перед ним своих маленьких колен. Нахмурится Аль-Ахмар, наклонится к ним, протягивая руку, а существа, не думая её примут, на постель быстро перебираясь. Они забыли о том, что умеют летать, ведь пища их скудная, давным-давно заставила их забыть многое. Больше нет той бесконечности разных воспоминаний, чтобы существовать без проблем. Редкие путники погибают очень быстро, а те, кто остаются в живых, почти не подкармливают их. Они смотрят на бога пустыни спокойно, и не смущает их нагота собеседника. Тот смотрит немного рассерженно. Что только эти маленькие сволочи себе позволяют…

И голос писклявый их, о снах Кэйи, о его памяти раздражает. Он стискивает зубы, не позволяя пришедшим дотянутся до регента, и когда взгляд их непонимающий, касается переливающегося нефрита, они замолкают. Их богиня мертва, они это чувствовали очень давно, и теперь, стоя перед иным богом, умоляя того о пищи, они хотят напасть, прикоснуться к смуглой коже, но понимают, новорождённый бог не спустит им этого с рук, заставит вообще пожалеть о том, что они выжили, и ничего не остаётся, кроме как замолчать.

Им ставят условие. Они могут к нему прикоснуться, но только если любимый его им это разрешит, а иначе, если те посмеют хоть что-то ему сделать, их ждёт неминуемая кара. Он высушит их воспоминания, заставит прорасти деревцами бессмысленными в песке, а после бесславно погибнуть. И всё…

Приходится довольствоваться подобным ответом. И гонит он их прочь из пустыни, поднимаются пески, без всякой ласки отбрасывая их в старый питомник. Неведома жалость Алому королю ко всем, кто смел говорить о богине мудрости. И сбросив её осиротевших подопечных там, всеми мыслями он возвращается к капитану, мирно досыпающем свои сны подле него.

Аль-Ахмар ни разу не пожалел о том, что выбрал его. Прекрасный инструмент и человек. И едва ли ему пригодится энергия бездны вновь, зато он сам — очень даже. Прекрасное создание будет обитать около него до тех самых пор, пока небо на них не обрушится. А оно обратит на них свой взгляд в самую последнюю очередь.

Они пищат, пытаясь прикоснуться к избраннику, тянут руки к смуглому телу, говоря о том, что плохие воспоминания должны быть стёрты, и Дешрет начинает злиться, сверкает на них покрасневшими глазами, угрожая иссушить их здесь и сейчас, опорочить остатки чистейшего элемента природы, что поддерживают тусклое свечение в глазах, что выдала жалкая богиня. И это срабатывает. Присмиреют существа, изредка поглядывая на человека, спящего под боком у Аль-Ахмара. И они на секунду теряются, замечая следы бездны на теле чужом, видят яркие жилки на глаза Альбериха и трястись начинают, глаза распахивая. Бездна уничтожила их создательницу, но сладко спит у её давнего знакомого, с которым они расстались врагами. Неужели тьма благосклонна к новорождённому богу? И хочется им прикоснуться, смотрят они в глаза бога внимательно, и не встречая осуждения и злости, кладут ладошки на сильные руки, глаза прикрывая.

И проносится пред их глазами его человеческая жизнь, та, что наступила после перерождения, и таким странным это кажется, ничто ведь не кричало в нём о том, что это могущественное существо, что убьёт всех из воспоминаний, всех кроме тех, кто обитает среди ветров, всех, кроме человека лежащего рядом с ним. Но память его не кормит их, закрыто сердце Дешрета от них, оно не человеческое, не прикоснуться к нему. Они остаются голодными, когда всё перед ними гаснет на моменте, когда он, вместе со своим спутником смотрят на руины престола в пустыне.

И снова их взор на Кэйю падает. Могли ли богини мудрости им наврать? Они между собою были похожи, а вот Аль-Хайтам, на свой воинственный первоисточник — не очень. Как и Альберих совершенно не похож на Пушпаватику, хотя бы тем, что он тварь из бездны, из чьего сердца сочится лишь яд, тот самый, что повредил дереву Ирминсуля корни. Он её дитя, питающее нового бога, в то время как богиня цветов была его чувствами, самыми светлыми и искренними, и пусть они, в какой-то степени, убили её, она никогда не протягивала рук к скверне, не подвергала опасности слишком многих.

Подобную ошибку бог пустыни совершает вновь, выпуская элеазар, без разбору уничтожая каждого, кто посмеется подступить слишком близко к пескам или тому, к кому он прижимается во сне.

— Ты снова выпускаешь тьму… И правда думаешь, что если бездна будет находиться рядом с тобой, а не в твоей голове, то что-то изменится в лучшую сторону? — их вопрос не содержит предупреждения или угрозы, им хочется есть, а для этого нужно прикоснуться к спящему, наверняка у того есть хоть что-то светлое, что будет пригодным для употребления в пищу. Нет, кошмары тоже можно есть, но на вкус они отвратительны. От них всё внутри сворачивается, и кажется, можно к чёрту потерять все свои воспоминания, а это почти погибель. Безвозвратная, беспощадная…

Спящий Кэйа хватает бога за руку, что-то лихорадочно шепча, впивается ногтями к запястье, а после открывает глаза, невольно вздрагивая. И аранары чувствуют, их видят. Видят, и кажется боятся не меньше, чем они сами. Они замечают как меняется божество в лице, оставляя осторожный поцелуй на лбу избранника. И проснувшийся немного успокаивается, устраивая голову на плече Аль-Ахмара.

Они в замешательстве. Бездна могла бы просто вгрызться архонту в глотку, сожрать, принять его облик, а потом вершить свои бесчинства, но вместо этого, спокойно нежится у того в объятиях, даже не думая о том, что стоит бы обратить на них хоть толику внимания.

— Ты, нара, и твой новый бог, отвратительны, — побурчит одно из существо подлетая чуть ближе, с осуждением заглядывая в разноцветные глаза, когда регент оторвёт взгляд от бога, с вопросом заглядывая на странное существо. — Вы вкусили плоть и кровь создательницы, выпустили самое страшное воплощение Мораны, и убили всех людей, не оставив от них даже воспоминаний.

— Ты буквально ешь его сны, неблагодарное создание, — огрызнётся Дешрет, жестом прося Кэйю отстраниться от него, и едва тот поднимет голову прикоснётся кончиками пальцев к зелёной тушке, заблестит опасно песок в его руках, угрожая закружить неугодное создание в своих объятиях, а потом бросить блестящим пеплом к ногам своего повелителя. — Или быть может, заставить вас есть друг друга, ведь его светлые сны будут навсегда закрыты для вас…

Кэйа ласково засмеётся. Хоть кошмары и оставались его частым гостем, приходили они гораздо реже, чем во время когда рядом с ним был Альбедо. Дело ли в его такой же принадлежности к бездне или том, что он сам по себе — бомба замедленного действия, которой суждено взорваться в его руках, и если не убить его, то совершенно точно покалечить, особенно если алхимик потеряет контроль. Кэйе было не по силам остановить его, он не сумеет и сейчас, и потому искренне надеется, что ему не придётся этого делать. Предав обоих, придётся долго-долго зализывать свои раны, ещё дольше унимать истерзанное сердце, что пострадает от его неправильных поступков. И оно тогда точно раскроется, отведёт его на эшафот, шепча, что кровью можно искупить всё. Но то лишь шепотом бездны будет. Смерть ничего не меняет, ведь скорбь их будет ядовитой усмешкой полной презрения. А что может быть хуже, чем чувствовать чужую ненависть даже будучи мёртвым?

Маленькое наглое создание прикоснётся к Кэйе, всего на мгновение, прежде чем оказаться отброшенным на пол касанием пальца Дешрета. Оно зашипит, он не подступится. Всего мгновение — перед глазами стояли лишь столбы дыма и пламени, так похожие на те, в которых была ранена их создательница. Быть может, он вовсе не бездна, а её жертва? Нет, жертвы не сохраняют рассудок, не остаются людьми в течении столетий, не могут здраво мыслить, и не подпускают к себе божественное настолько близко. Не принимают внимания неба, не позволяют сердца своего касаться, не остаются с ними…

Они уйдут, гонимые одним движением мигом посуровевшего бога. Уйдут, с осуждением глянув на избранника Дешрета. Он мог бы выбрать их повелительницу, помочь той обуздать свои силы, но сделал выбор в пользу бездны, куда более страшной, чем они встречали на своём пути. И всё рушится об абсолютно ласковый взгляд глаз-звёздочек. Тварь не может выворачивать свои чувства, цепляясь за потенциального палача, они чувствуют малейшую опасность, и им безумно хочется закричать, попросить бога подумать о нём, найти себе в спутники кого-то менее опасного, растерзать бездну, бросить её растерзанное тело среди песков, занести так, что не отыскать потом никому, да только не услышит их он, похоронит вместо возлюбленного под песками, погубит всё, что осталось от богини мудрости, и завянут её леса, станут похожими на пустыню, не останется в них ничего живого, погаснут тусклые огоньки в глаза бога, отвернётся небо от их желаний и чувств, бросит оно их на произвол судьбы, более не желая их защищать. Разве они виноваты в том, что Дешрет выбрал в союзники и любовники не того человека? Нет.

Бог даёт им неделю на размышление, говоря что будет ждать их с ответом на руке огромного робота, что давным-давно покрыт зеленью. И ничего не остаётся, кроме того как согласиться на встречу. Им не по силам дать бой ни архонту, ни бездне, в человеческом обличии, что на вид кажется куда слабее машин, но на деле, если заглянуть в сердце чужое, выяснится, что это совершенно не так.

Глаза его остановятся на самом старым из них, что, кажется, уже принял свою погибель, но где-то внутри, характерной наивностью властительницы, рассчитывает на спасение. Он позволит им выжить, позволит окружать Кэйю, питаться его снами, но никогда памятью. Регент сам закрыл её для них, вываливая лишь цепкие кошмары, которых он на самом деле не видит. Это, скорее всего, защитный механизм, внушённый порочной гордыней, её остатками в крови избранника. И не вытравить её никак, не заставить естество бездны покинуть тело им избранное. А уйдя, оно заберёт с собою этого человека, в котором он, совершенно точно, нуждается. И хочется ему засмеяться.

Гонимая всеми тьма ютится у него на плече, и совершенно не думает о том, что она опасна, тьма, которую хотят прогнать питомцы падшей богини, всего лишь человек, лишённый венца, человек, не желающий принимать её, и благодарный ему за облегчение выбора. Выбирать между домами сложнее, чем между сердцами. Он знает, Кэйа сам говорил с ним об этом. Говорил что никогда не выберет сердца бездны, не протянет к нему рук, ступит в неё лишь зная, что там ждут его острые скалы, что раздерут его плоть, на концах которых его порочное сердце останется. Оно будет биться, но сам он умрёт, оставшись проткнутым насквозь. Неужели столь отвратительно оно, что он предпочёл бы гибель? Быть может, это обида за изгнание? Какая разница, если выбор почти сделан. Дело лишь с том, что на крики аранар орден бездны не сбежится, а значит, пока не потребуется вскрывать другую дверь, а это дело пока откладывается, слишком многое изменилось со дня его гибели. Он хочет понять, что случилось с землями его возлюбленной, затронули ли их последствия его возвращения? Как сильно они переменились за это время? Имеет ли это смысл сейчас, когда ему вполне достаточно того, чего он достиг?

Спокойный взгляд на поднимающегося Кэйю заставляет его улыбнуться. Он научил солнце готовить, и кажется… Тот упоминал малявку, из-за которой он встретился с ним, благодаря которой ключ находится в его руках, и невольно улыбается. В прошлой жизни ему не доводилось возиться с детьми, и слушать о хлопотах с ними… Очень странно, но ощущается волне уютным. Кэйа во время готовки смеётся слишком много, он хмурится, следя за чужими движениями, а после замечает заинтересованный взгляд, и мягко улыбается. Не то чтобы он был против чужого присутствия, скорее хотелось побыть некоторое время наедине со своими мыслями, разобрать их без лишней помощи, чтобы они ни за что больше не тревожили, например в моментах уединения, когда компанию ему составляют лишь крокодилы, или прочие животные, не тронутые чумой, которую выпустил бог, проснувшись к нему. Интересно, что произошло бы, притронься он к его сердцу, вкусив бы его скверну, проглотив опороченную кровь, позволяя той запачкать из без тогопокалеченное сердце? Она бы разлетелась дальше? Или стерла бы всех в одно-единственное мгновение, не давая даже почувствовать всей боли заболевания? Какая разница, если ему ни в коем случае нельзя позволить ей покинуть своего сердца?

Искры под котлом странные, масло кипит, но если поднести к ним руку, не почувствуешь ни жара, ни угрожающего движения языка пламени. Так странно, он хмыкает, набирая в ладони рис. Глаза бога перемещаются на цветы. Падисары, напоминающие ему о прошлой любви. Он усмехнётся, проведя пальцем по лепесткам. Кэйа больше похож на туманный цветок, холодны, но позволишь пригреться — раскроется, ляжет нежный бутон в ладонь и забьётся в нос свежим морозным запахом, отдалённо похожим на мяту. Он оставит поцелуй на виске возлюбленного, краем глаза заглядывая в кусочки рыбы. Люди такие странные, класть в плов рыбу… Пока он был жив — этого не делали. Зачем? Её ведь можно использовать иначе… Но та уже кипит в масле, и он хмыкает. В следующий раз они обсудят правки в рецепт, и забудут о подобном извращении.

Он отворачивается, принимаясь счищать твёрдые чешуйки с орехов. Он расколет их, оставит их как закуску, весьма своеобразную, но подходящую к блюду. Не будь в нём рыбы, он бы даже не посмотрел на них сегодня, отдав предпочтение закатникам или персикам. Мимолётный взгляд на спину возлюбленного, он осторожно бросит:

— Те существа, что сегодня сидели у нас в постели, это питомцы жалкой богини. Я рад, что ты не позволил вкусить им спокойных снов, они не заслуживают даже жертвенного венца. Но… я дам им шанс, не уверен, что они примут его, но… Не хочу чтобы глаза тех, кого она избрала, погасли. Это привлечёт слишком много внимания, я не прочь поесть их жизней, но не хочу чтобы нас тревожили, тем более, что будет если сюда зайдёт архонт соседнего Ли Юэ, или иного региона… Они ведь не падут от одного соприкосновения с болезнью…

— А если они согласятся? — подливая воду на рис, тихонько спрашивает он, закрывая котёл крышкой, и подходя на пару шагов к божеству, что орех протянет ему, заставив мягко улыбнуться. — Что ты будешь делать тогда?

— Я приму их, — без тени сомнения отвечает Аль-Ахмар, скрещивая руки на груди. — Посмотрю что они из себя представляют, а потом окончательно решу что с ними делать. Они немного дикие, поэтому решили что могут так нагло заявиться к нам в постель…

Тот спокойно фыркнет, разгрызая плод. Такой странный вкус… Если засахарить, будет похоже на миндальную начинку в одном праздничном блюде. Печенье в форме лотоса, точно… Они с дочерью Алисы готовили его довольно частно, и плевать, что достать в городе ветров их было довольно сложно. Спустя пару неудачных попыток, они стали у них получаться. Капитан протягивает часть ядра ореха богу, приподнимая уголки губ. Это так странно, Аль-Хайтам ни разу на малышку Кли не похож, но ощущения почти не меняются. Он прислоняется ухом к его плечу и закрывает глаза, осознавая то, насколько правильный выбор был им сделан.

Аль-Ахмар не травит ему души, не держит руку на горле, не прислоняет остриё меча между лопаток. Утешение в руках бога, ему, как рождённому в пустошах гордыни, должно казаться противным, но он всё ещё с ним. Уже осознанно добровольно. Хочется засмеяться, но он позволяет себе лишь тень улыбки, коротко целуя его плечо. Прекрасный, настолько, что хочется забыть обо всём.

И хочется спросить ему, что будет дальше, что будет если небо обратит на них взор, или заявятся незваные гости, если они хлынут сюда морем, и едва ли они успеют умереть… Он хмыкает, обнимая того за руку. Всё будет хорошо, никто не тронет его здесь, никто не позволит почувствовать себя как прежде бессильным, ненужным… Не позволят и шальной мысли о том промелькнуть.

Бог к нему добр, и Кэйа благодарен за это. Благодарен за милосердие, не то жестокое, что было приютом на землях ветра, не усмешкой, подачкой от бывшего богини любви, за то, что обратилось заботой, крепко-накрепко сердце его привязывая к пустынному божеству. И если бы его просили о фанатичной вере, быть может, позабыл бы он обо всём, опустившись перед ним на колени.

Но о вере его не просят, просят лишь о любви, самой светлой, той, о которой поют барды и пишут книги. И он выполняет эту простую просьбу, прогнав прочь из мыслей своих Альбедо. Ничто не стоит его безумства. Цена слишком высокая, и если бы та была лишь его свободой… Ни его жизнь, ни благосклонность бога — не стоят фантомной надежды на свободу. Не теперь, когда сердце, прикормленное лаской, самостоятельно отдалось в руки бога, и наверняка не захочет их покидать.

Бог не исчезает, не говорит загадками, на заставляет мучиться от недосказанностей. Как бы сильно он ни любил гениального алхимика, тот не был способен ответит ему тем же в полной мере. Он всё ещё не совсем человек, и как бы он не пытался объяснить, тот никогда не осознает этого целиком. Будет пытаться подчинить логике, описать формулами, но чувства — иррациональная вещь, не описать, не отыскать закономерности.

Он кивает на слова бога. Не ему судить осиротевших созданий, пусть он делает с ними всё, что пожелает. И хоть он понимает, что сейчас, скорее всего, бог пощадит их, ему всё равно. Эти создания питаются его кошмарами и одновременно с этим позволяют себе назвать его тварью бездны. И пусть они правы, это всё равно очень неприятно. Он прикусывает губу, переведя взгляд на искру. Он так и не научился управляться с ними. И тяжело вздохнув, прежде чем отпустить того к ним, просит показать снова. И лишь после отлипает, позволяя тому отправиться за ответом.

Аль-Ахмар знает, аранары сделают правильный выбор, знает, что они не просто существа, безумно безобидные на первый взгляд. Богиня мудрости не могла создать их такими, не наделив знаниями и умениями, достойными её спутников.

Остатки чужого падения, ржавой грудой металла напоминают о себе. Он хмурится, но всё-таки не решается их разрушить. Пусть остаётся, как память о тех, кто убил их создательницу. Он стоит на железной руке, ожидая их. Пусть скажут ему своё решение. Готовы ли они смириться с его господством, или предпочитают встретить свою смерть в объятиях песка? Тот поднимается на самой границе, словно чувствует настроение своего господина, и тут же стихает, стоит тому ласково улыбнуться. Пески — подобны времени, мир — избыточен, Астарот — постигла справедливая участь, она должна была уйти вместе с изначальными богами. Но то совершенно не имеет значения, ведь вера в неё давно позабыта, подобно прекрасной богине цветов.

Аранары приветствуют его смиренным писком, склоняя перед ним свои головы… Он ждёт их ответа, не собирается подобно их предыдущей хозяйке понимать с полувзгляда, они — обуза, которую тот возьмёт на себя забавы ради. Аранары не вздумают вернуть ту к жизни, если не побуждать в них желания.

— Мы согласимся, но только если ты позволишь нам есть светлые сны раз в три сотни лун, — шепчут те, не решаясь поднять головы, грустны выражения их лиц, и хоть их много, хоть столпились они вокруг бога, не смеют смотреть на Дешрета, на чужое для них божество.

Аль-Хайтам усмехается, присаживаясь на колено. Протягивает самому старому из них руку и ласково улыбается. Разрешая это, он позволяет им находится подле возлюбленного, пока он в лесу, когда находится с крокодилами. Они будут рядом лишь потому, что смогут создать воспоминания, которые тут же жадно съедят. Главное чтобы тот не вздумал делиться с ними своей памяти о подшей гордыне, он отравит их ею, ведь те — чистый элемент, и пусть ему не страшна эрозия, заражать его скверной — ни в коем случае нельзя.

— Хорошо, пусть будет так… — спокойно ответит он, смотря в глаза самого старшего из них, и встретив свои слова их кивками, отпустит ручки чужие, следя за тем, как те разбегутся прочь.

Пусть остаются. Он не будет против, если те примут его сторону, а не тех, кто захочет разобраться в гибели Нахиды.

***

Тигнари грустно смотрит в небо, прижимает уши к голове, изредка краем глаза наблюдая за алхимиком, что после своего возвращения вернулся обозлённым на весь мир, как ему показалось. Он прикусывает губы, всё больше убеждаясь в том, что тот всё ещё возлюбленный. Он чувствует, Альбедо не сдастся, не оставит попыток вернуть к себе то, что целиком и полностью принадлежит ему. Любовь, отвратительная любовь… Из-за пустынного бога, он потерял девушку, к которой тоже питал нежные чувства. Но она умерла из-за возлюбленного алхимика. И тяжело вздыхая, тот снова смотрит на обитателей города. Такой спокойный, не терзаемый амбициями академиков и неинтересный фатуи. И прикрыв глаза, он грустно улыбается. Его дом стал смертоносной ловушкой. Теперь он живёт под крылом бога ветра, и это печалит. Сияние глаза стало совсем тусклым, словно ещё немного, и силы подаренные небом покинут его.

Здесь спокойно, здесь не терзает землю увядание, почти нет фатуи, не терзают страшные болезни, а маги бездны — самое страшное, что может произойти. Он прикрывает глаза, не слыша шагов капитана Джинн. Она легка — одуванчики. Прекрасна подобно им, и быть может, не терзай скорбь его сердце — он бы влюбился. Влюбился в светлое создание, которое взрастил бог ветра.

Она — олицетворение самой главной ценности этого города. Свобода, свобода за которую нужно нести ответственность. Серые глаза девушки выражают бесконечную обеспокоенность. Пропавший для неё тоже слишком много значил, но она перенесла это легче. Он слышал как она обещала алхимику молчать обо всём, особенно в отношении одного человека, его сводного брата. Он выдыхает. Родственные узы хуже любовных, и если Альбедо, совершенно точно любящий его, перешёл в подобное состояние, то что будет с ним? Хотя, быть может у них довольно холодные отношения? Едва ли. Иначе, они бы не решались молчать.

Её легкие и тихие шаги стихнут, он вздрогнет, посмотрит на неё, приподнимет уголки губ и пододвинется, предлагая той сесть рядом с ним. Она кивает, устраиваясь рядышком и протягивает руку лесному стражу. Тот прикрывает глаза, и тут же накрывает ладонь своими. Благодарит за всё, за поддержку, за терпение, за ласку… И хочется ему прильнуть к плечу её, закрыть глаза, тут же прижаться, забывшись о том, что она может хоть кем-то занятой. Но нет, нет, здесь с этим гораздо проще. И если она будет доброй, быть может, она подпустит его к себе?

И от этих мыслей так мерзко. Он любил стажёра, а теперь хочет забыться в объятиях другого человека… Нет, не любил, был влюблён, но не более того. Больно мала она была для всего этого, а Джинн женщина взрослая, не позволит ему ошибиться.

И он целует её пальцы, поднимая жалобный взгляд, трётся щекой о ладонь, ведь больше ему отплатить нечем. Он может стать рыцарем под её командованием, может рассказать всё-всё-всё, или же быть заботливым любовником, самое малое из всех возможных выходов.

И её тихий смех задевает что-то сокровенное, заставляет распахнуть глаза, сжимая ладонь, перехватить за запястье и носом в костяшки пальцев уткнуться. Прекрасная Джинн, самое доброе создание в этом месте, обласканном миром. Она — совершенство, ни за что не подумаешь что она рыцарь. Она похожа на самое невинное существо в мире, и пусть безгрешных не существует, это не имеет значение, ведь сейчас он держит её за руку, просит дозволения побыть рядом, касается лбом костяшек, шепотом говоря самому себе успокоиться. Она самая лучшая, самая милая… Кажется, он влюбился снова… И хочется ему заглянуть в её серые глаза, увидеть в них всё что угодно, кроме отрицания.

И фенек оставляет осторожный поцелуй на её руке, поднимая глаза свои сомневающиеся. Виляет хвостом, не в силах его контролировать. И хочется, хочется получить себе хоть капельку этого чуда.

— Останьтесь со мною ещё немного… — шепчет он, приблизив лицо к её, прищуриваясь и шумно выдыхая, ждёт, смотря за замешательством в её глазах, и свободной рукой заправляет её пряди за уши.

Она смущается, отстраняясь. Смотрит с сомнением, улыбается неуверенно, прикасается к его щеке и прищуривается, раздумывая пару минут, а потом притягивает лицо стража к своему. Этот человек хорош, её привлекает его милые уши и хвост. Хочется погладить, потрогать, прижать к себе… И хочется погладить его, успокоить хоть на мгновение.

Она целует его в щеку, запуская волосы в тёмные волосы, осторожно ерошит их, а потом прижимает его к своему плечу, гладит по шее стража, и довольно улыбается, позволяя тому приложить своё ухо к её сердцу. Так спокойно бьётся оно, что хочется обнять её в ответ, и он это себе позволяет, прижимаясь к ней.

— Я буду ждать тебя вечером в своём доме, никто не потревожит нас, а ты… Позволишь прикоснуться к своему хвосту? — с ласковой улыбкой скажет она, целуя того между ушей, мелко гладит того по спинке и он счастливо урчит, хватаясь за её бока.

— Как я могу отказаться? — урчит он от поглаживаний, зажмуривает глаза, мелко подрагивая от почёсываний за ушами.

Прекрасная и светлая Джинн целует его снова, заставляя затрястись от возбуждения. Ему хочется к ней, он бы с радостью остался с нею, и скорее всего останется. В Сумеру не осталось ничего из того, что было ему дорого. Оно забрало у него влюблённость и результаты долгой работы. И теперь ему придётся отыскать всё то же самое здесь.

Джинн станет его самой первой причиной, чтобы остаться здесь, на землях ветра, что давно более не терзаются чем-то более серьёзным, чем поползновениями ордена бездны, здесь нет большинства тех автоматонов, что есть у них. И он прижимается к ней плотнее, пока она не перестанет покрывать его макушку поцелуями, и уши его уловят ещё одни шаги, резко отстранится он смотря на приближающуюся фигуру человека ему неизвестного. Джинн мигом оживляется, оставляя его.

И из их недолгого диалога, он снова понимает, что речь идёт о пропавшем. А она молчит, отводит взгляд, тяжело дышит, мотает головой, говоря что не скажет. И тот озлобленно посмотрит на неё, излишне мягко положит руки той на плечи, и снова попросит ту не упрямиться, рассказать ему всё как есть, позволить помочь, но…

Она отказывается, убирая его руки. Смотрит жалобно, умоляя не мучить её, ведь, она обещая Альбедо не говорить о том, прося не идти к нему, ведь тот тоже ничего не скажет, а после его пропажи, так вообще словно с ума сошёл. Умоляет его не влезать в это дело, шепчет, что это же его сводный брат, он обязательно выберется из любой ситуации.

И Тигнари сглатывает. Осекается, хваля себя за то, что не проболтался ей об этом, о том, что Дешрет не выпустит его. И взгляд алых глаз тяжёлый, заставляет уши прижать, и она, порядком устав от его расспроса говорит о том, что того ждёт леди Лоуренс, и она явно не будет довольна тем, что её супруг так рьяно расспрашивает Джинн не о ней.

Тот быстро скроется из виду, и Тигнари мысленно сравнивает его с огнём, уж сильно ярко он выглядит в столь спокойном месте. Он подходит к ней, и замечая то, что она расстроена, льнёт щекой к её плечу снова. Он обязательно попросится к ней в отряд, и подберётся поближе, а потом будет самой крепкой опорой для неё.

Он целует ей снова, дружелюбно машет хвостом. А потом гладит её по плечам и отстраняется, замечая влажные глаза. Распахивает свои, осторожно касаясь её щек и поднимает её лицо на себя. Не понимает что не так, а она слёзы свои утирает, тяжело смотрит, и позволяет тому осторожно притянуть к себе вновь. Она наклоняется к нему, трясётся, сжимая ручки в кулачки, и он пытается до неё достучаться, понять в чём дело, что так внезапно заставило её загрустить?

— Прости, я видимо сейчас, чувствую то же самое что и Альбедо… — тот склоняет голову на бок, прищуривается, вспоминая что она назвала кого-то его супругой, и прижимается к той снова, пытаясь её успокоить, она не может вернуть его чувства, потому что те уже принадлежат другой женщине. — Она забрала его у меня…

Он целует её в плечо, и когда она его отстраняет, напоминая о том, что она его ждёт, уйдёт. Он закрывает глаза, но открыв их, уже не видит её. Взор направляется на спокойный город, он защитит его, ради спокойствия, ради Джинн, почти заменившую ему солнце. Страж улыбается, касаясь одуванчиков, так похожих на неё.

Ветер треплет зелёную чёлку и ему кажется, будто сам бог ветра гладит его по голове, смеясь говоря о том, что ему здесь рады, что стоит остаться, пустить в свой разум и сердце, и позабыть владения богини мудрости, в которые ход ему теперь заказан. И улыбнувшись, он тянет руку к ветру, и почувствовав его прикосновение, решается. Решается остаться здесь навсегда, чтобы никогда более не терять того, что имеет значение.

Джинн, милая Джинн. Он залечит её сердце, останется здесь, опустится до обычного рыцаря, но ни за что не отвернётся от капитана. Забудет о злобе Альбедо, о смерти Коллеи, обо всё, что когда-либо было дорого. Поклянётся в верности городу ветров и ей лично. Обязательно, как только встретится с ней, готовой говорить о серьёзных вещах, вновь.

Академия бы назвала за такое его предателем. Но теперь от неё не осталось и следа. Богиня должна была умереть за них, но была лишена даже жертвенного венца. Но что говорить о том, чего не исправить. Он вздыхает, и уходит в свою комнату. Всё, больше ничего не измениться. Он останется с ней.

***

Новость о приходе блудной Алисы, со своей дочерью, домой радует всех, кроме алхимика. Косвенно, это именно её малявка виновна в том, что Кэйа угодил в объятия бога пустыни. Наверняка её оплошность столкнула звёздочку с ним, а блеск чужих глаз, богам, что помимо мимики, видят сердца, наверняка напомнил о чём-то старом, почти позабытом. Боги, проклятые боги, даже после смерти мешают им мирно жить, даже после отречения от гордыни и принятия бога ветра, почти позволили ему занять своё сердце.

И только любовь их взаимная не позволила им позабыть обо всём. Не позволила забыть себя окончательно, и отпускать свои чувства он не намерен. Чувства, чувства, чувства, как пропахшая розами бумага, угол которой был сожжён в порыве ревности и жажды владеть. И лишь потом она об искренность Альбериха притупилась, перестроилась под нежность, становясь куда более ласковой и послушной. Он тихо смеётся, смотря на руки свои.

Возвращаясь в лабораторию, он не здоровается с ними, надменно и намеренно проходит мимо, не удостаивая их и взглядом. Они виноваты в его пропаже, виноваты в произошедшем в стране мудрости, виноваты в том, что Кэйа его жизнь у песков своею свободой выкупил. И они поплатятся за это кровью, их крик станет музыкой, тревожной, торжественной, говорящей о том, что он идёт к пустынному богу, что он не боится вызвать его на поединок, что одолеет его, а после, оставив побеждённым, заберёт домой любимую звёздочку, снимет все знаки новорождённого бога и больше никогда не отпустит.

И даже если придётся сойти с ума, выпустить свою тёмную природу, обратиться драконом, что станет его тюремщиком, навсегда утерять человеческий вид, но ведь Кэйа всё ещё любит его, простит ему такую оплошность, полюбит его монстром. А дальше… Он подчинит регента себе вновь. Заставит вспомнить о том, кто тут главный.

Капает слюна, он хочет, хочет его. Хочет объятий, ласковых слов, той самой любви, о которой все стыдливо просят и рассказывают. Он хочет почувствовать жар его тело, почувствовать то, как нутро стискивает его член, как выкрикивает он его имя…

И среди этих мыслей Альбедо не слышит радостного крика Кли и приветствие её непутёвой мамаши. Закрывает на три оборота лабораторию, и ещё раз пересматривает имеющиеся записи. Всё это время они шли по ложному следу, в гробницу, когда их цель была гораздо ближе, престол. В который через пески не попасть. Значит нужно искать его в тропиках, в которых тот тоже бывает, как в тот раз с крокодилами. И пусть та встреча заимела в себе приятное последствие, пусть ему удалось выяснить некоторые детали, делу это особо не помогало.

Плевать на стук настойчивый в дверь, плевать на их голос, зовущий обратно в мерзкую реальность, прочь из мыслей о звёздочки, что наверняка его любит, но судя по спокойному тону голоса в разговоре с ним, явно не думает, что он вернётся. Охладело ли сердце Кэйи к нему? Бред. Хочется засмеяться, и дать себе за такие мысли по лицу. Если он хочет вернуть котёнка себе, то ни в коем случае не должен сомневаться в том, что вернёт себе то, что принадлежит лишь ему.

Стук маленьких кулачков раздражает. Хочется прогнать прочь эту малявку, накричать на неё, обвинить в том, что это именно по её вине Кэйя пересёкся с богом, из-за неё оказался в его руках, из-за неё ушёл под руку с человеком, что им и оказался. Это всё из-за неё!

Кэйа обязательно вернётся к нему, но сначала он вкусит кровь виновных. Растерзает их подобно осуждённым на гибель, или добыче гончих разрыва. Они не игрались с потенциальной едой рвали сразу, не оставляя и шанса на побег или спасения. Даже если такая надежда мелькала на горизонте, она могла стоить двойной порции для вечно голодных тварей. Вот те, то которых надо бежать, не от Кэйи, не от него. Вот кто заслуживает страха и всех проклятий. Он урчит, думая о том, насколько сильно хочет вернуть его себе. Он останется с ним навсегда, окажется запертым, сначала здесь, в ордене рыцарей, а потом, если ему окажется этого недостаточно, он спрячет его на хребте, подобно тому, как держит его бог песков.

Он улыбается, накручивая прядь на палец, довольно фыркает, склоняя голову набок, прикрывает глаза, снова думая о чужой любви. Кэйа любит его, и это глупо подвергать сомнениям. Облизывает губы, обнимая себя за плечи. Всё хорошо, всё будет спокойно, Кэйа позволит ему любить себя снова, откроет ему своё сердце, и всё вернётся на свои места. Всё будет спокойно.

И плевать на тихий зов из-за двери, плевать на тихий зов Джинн, что уводит Алису прочь, говоря, что он немножечко не в себе. Кли тихо пищит, спрашивая, почему тот не хочет с ней разговаривать, почему не смотрит, неужели он не рад? А девушка лишь головой качает, под взгляд глаз эльфийских. Она бы сказала, да только они обещали не распространяться о том. Главное, чтобы они не спросили о Кэйи.

И её проносит, те и не вспоминают о человеке, что в самой большой степени заботился о малышке, человеке, что взял её на попечение, стал опекуном, взяв всю ответственность за действия этой неугомонной на себя. Хороший такой, но теперь она не будет трепать ему нервы. И Джинн немного обидно, об алхимике они вспомнили, а кое-ком ином нет.

Альбедо благодарит капитана Гуннхильдр за отсутствие необходимости говорить с этими гадкими созданиями. Вырвать бы им глаза, запихать бы те в глотку, а потом оборвать уши, и кричать, бесконечно долго, пока они не расплачутся, пока не опешат. Плевать, плевать на тех, кому уже предназначена казнь. Они умрут, не завтра, так через пару дней. И разве есть разница, истекут они кровью прямо сейчас или перед его выходом? Они своё отжили, и он о том позаботится. И пусть их кровь — наверняка та ещё мерзость, это совершенно неважно. Он сплюнет её, а потом оставит на месте, пусть местная фауна полакомится их телами. Никто из них не будет в силах помешать ему, никто не встанет на пути, и как бы ни была сильна эта мать-кукушка, ей не устоять перед великим творением его мастера. И пусть ту приняли в ведьмы, совершенно наивно и скоро, никто не увидел в ней того гения, что отчасти привёл их королевство в упадок. И пусть ей наплевать, не всё равно ему. У падшей гордости есть отвергнутое сердце, в лице регента, у них есть оружие в его лице, есть злоба в виде принца и чернь, в их численности. Но если сам он ни за что не подумает о том, то они — запросто. Найдут звёздочку, используют его как ключ, который заставит его обезуметь. Об этом, видимо предупреждали его. Они хотели защитить их обоих от скорейшей гибели, нет, не так, не их, лишь мир. Мир, что не сделал ничего для того, чтобы защитить в своё время их. Он не заслуживает ни единой их жертвы. И правильно ему говорили ни за что не влюбляться в Кэйю, словно знали, тот заставит его обезуметь и он чувствует, чувствует что они совершенно правы. Он хочет наброситься на новорождённого бога, совершенно не думая о том, что это заранее проигранная битва. Ему не одолеть бога, он убедился в этом, когда пытался дойти до пирамиды, убедился когда разговаривал с ним там, в тропиках. Он был почти сломан. Не горели его глаза, не кинулся он ему в объятия как прежде. И прикусив губу, он чётко осознаёт, что всё не так. Прям всё. Кэйа променял свою веру в него на то, чтобы он всё ещё жил, отдал главную ценность любого в городе ветров, и всё ради того чтобы он и милая Джинн вернулись, чтобы жили здесь, и словно своим поступком взывает он их к жизни, просит сохранить его, ведь… Не могла же его жертва оказаться напрасной? Напрасна она лишь потому что виновные в произошедшем прямо сейчас вернулись и хотят заполучить толику его внимания. Он проигнорирует их сейчас, чтобы с первой же встречи сделать так, чтобы их обвинение стало последним, что они в жизни своей услышат.

Они не заслужили доверия рыцарей, не заслужили благосклонности богов и потраченного времени. Алиса и её мерзкая дочь — пустая трата ресурсов, они недостойны рыцарского звания, и будь возможность поменять их местами с Ноэлль он бы так и поступил. Милая и кроткая горничная доставит куда меньше проблем, чем эти две. Надо будет поговорить об этом на следующем совещании, хотя… Они недоживут до него. Они умрут, как только солнечные лучи лизнут землю.

Он довольно урчит, раскрывая глаза, поднимается на ноги, и прячет руки в карманах. Кэйа останется с ним, и как жаль, что они этого не увидят. И поделом, не заслужили. Буль его воля, не позволил бы им даже лишний раз посмотреть на него. Он вздыхает, снова слыша осторожный стук в дверь.

Непутёвая мамаша так хочет встретиться со своею погибелью? Что ж, он позволит ей приблизиться к этой черте. Натянет на губы мягкую улыбку, и откроет, коротко здороваясь с нею. Всё в порядке, пусть обнимет, пусть прижмётся к нему эта гадкая мелочь, он не возьмёт её на руки, не даст никаких комментариев по поводу её ничтожных успехов, пропустит мимо ушей столь быстрый и восхищённый трёп об очередных исследованиях.

Он выходит на улицу, отрывая о них взгляд надменный и злой. Они не знают о том, что они больше не вернутся туда. А потому даже не смотрит на них, методично передвигаясь вперёд. Пусть думают что это прогулка, а не последние мгновения перед казнью. Она говорит, говорит и дочь вторит ей, и как противна ему эта болтовня, что хочется язык её отрезать и бросить на съедение лисам. Они как раз любят падаль.

Ступая на утёс звездолова, на самый край, он прикрывает глаза, вспоминая о том, что когда-то, именно здесь, окончательно осознал, что не может без своей милой и яркой звёздочки, что лишь Альбериху по силам заставить его чувствовать хоть что-то из человеческих эмоций, кроме низменных инстинктов. Именно здесь, прижимаясь ухом к его груди он познал ревность, понял что не хочет, чтобы оно билось в чьих-либо руках ещё. И глубоко вздохнув, оборачивается на осторожное касание Алисы, равнодушно заглядывая в огоньки её глаз. Должно быть, она всё-таки заметила, что её рассказ не прерывается вопросами, что Альбедо не опускает взгляда на её дитя, игнорирует просьбы обратить на себя хоть толику внимания, и в глазах её читается беспокойство. Она убирает руку, ища в пустых глазах хоть какой-то ответ.

И тишина. Никто не смеет нарушить её, никто не заставляет ей оглушающим треском провалиться в мгновенное забвение. Никто, кроме безмозглого мерзкого создания, что снова к ноге его прижмётся, побуждая лишь желание отряхнуть сначала её, а потом штанину от грязи, оставленной этой маленькой пакостью. Но… гибель её неизбежна, как закат после рассвета. И ни капельки не жаль эту мерзость, пусть кричит перед смертью, пусть только попробует спровоцировать его, интересно… Что же послужит для этого причиной?

— А где братец Кэйа? Я искала его весь прошлый день, то так и не отыскала его? Он на задании? — тихо спросит она, с жалостью смотря на Альбедо, что мигом остервеневшим взглядом одарил её. — Ты злишься, что случилось?

Алиса вздрогнет, подходя к подопечному, чтобы выяснить в чём дело, заметит злобу краем глаза, и не на шутку испугается. Так нельзя, что случилось с этим созданием за время её отсутствия, ведь малышка всегда отзывалась о нём, как о прекрасном человеке, в чьих силах заменить ей её и всех остальных.

И внезапно поймёт она, Кэйа. Этот плут тоже пришёлся по душе её маленькой искорке, хотелось спросить о нём, но Джинн была такой уставшей, что она пожелала отложить этот вопрос до лучших времён. И осторожно касается она плеча алхимика, замечая как неласково лягут руки её на плечи дочурки, как бьётся венка у него на виске. Что-то не так, что-то явно случилось, это что-то связано с бастардом семьи виноделов, но что… Не уж то он умер, за почти год, что её дитя было им приведено к ней? Но нет на чужом лице скорби, лишь грусть, сжимаются сильные пальцы, на мгновение пугая её. Нет, этого не может быть, она долго внушала ему, что переживаниями надо делиться, и кажется, тот пренебрёг подобным советом, а потому доченька сейчас в стальной хватке любимого друга, но тот кажется чем-то встревожен и не настроен разговаривать с ней хоть о чём-то.

— Что случилось, Альбедо? Кэйа умер? — негромко спросит женщина, касаясь его плеча, и едва удержит себя от взвизга, когда тот скинет её руку прочь, не удостоит жест и взглядом, тяжело вздохнёт, а после…

— Это ты виновата! — донесётся до неё истерический крик, она вздрогнет, не понимая в чём дело, что произошло с ним, почему он так зло смотрит, чуть ли зубы не скаля? — Это из-за тебя его встретил бог пустыни, из-за тебя забрал его в пески и не желает его возвращать. Это из-за тебя, и из-за твоей дрянной мамаши!

Алиса опешит, желая одним ударом привести алхимика в чувства. Не может сказанное им быть правдой, бог пустыни давно мёртв, Кэйа не мог его встретить, не мог уйти вместе с ним туда, хотя… Вести из страны мудрости приходили тревожные, о песчаных бурях, да эпидемиях. Может быть сгинул он в одном из этих бедствий? Но едва ли по пути из порта домой.

— Вам, эльфам, не место здесь. Вам нигде не место кроме сырой земли, где черви сожрут вас подобно всем смертным, — и рука его сожмёт шею малявки, поднимется на ноги он, обращая взор на Алису, что хочет рвануть, чтобы дитя своё защитить, да только не успеет она.

Внезапно появившиеся когда проткнут глаза её, потянут вверх, головёшку от туловища отрывая, и скроется писк её в крике матери, что с ужасом посмотрит на то, как мёртвым мясом упадёт к ногам её ребёнок.

Разгорится ярость в материнском сердце. Она отомстит ему за это, даже когда зацепится взглядом за погасший дар бога огня, у неё такой же. Она приведёт этого безумца в порядок, пожалуй, заключение пойдёт ему лишь на пользу, но…

Рука её, огромными когтями задетая, отлетает куда-то в сторону. Глохнет Алиса от собственного крика, смотря на культяпку, что осталась от её привычной конечности. Он не успела даже подумать о том, как отомстить за своего ребёнка, а тот уже почти лишил её амбиций. Так невозможно. Как он мог нанести им удар в спину?

Она видит, как тот слизывает кровь её с когтей, как щурится недовольно, крик её игнорируя. А потом сплёвывает её, нашёптывая ей на ухо о том, что ничего более гнилого в своей жизни не пробовал. Её это оскорбит, попытается она призвать на помощь огонь рукой левой, да и это тщетным окажется. Кончики когтей царапнут веки, заставив пискнуть, поведут вверх, кожи не жалея. Вверх-вниз, вверх-вниз, пока жжение не перельётся в стекающие на глаза струи.

— Вы виноваты в том, что он забрал его, вы, мерзкие эльфы, потратившие свои силы зря. Вы не заслужили, ни титула рыцарей не любви. Тебе бы больше подошла работа Ноэлль, о, будь ты на её месте, Кэйа бы никогда не оказался в пустыни, потому что в том бы, совершенно точно, не было бы никакой причины.

Она кричит о том что верила ему, кричит что жалеет обо всём, о том, что бог ветра приютил его, пригрел на своей груди змею, но нет. Змея здесь она, и её ждёт справедливая для змеи участь, она умрёт. Умрёт, как положено всем ведьмам и змеям. И пламя её ей не поможет. Оно прекрасный инструмент и очень жестокий хозяин. И цену этого огня он продемонстрирует ей здесь и сейчас.

— Пламя всегда оставляет свой след… — цепляя и бросая прочь горящую красным стекляшку, говорит он, провожая ту надменным взглядом, вот так жалко закончит свой путь великая Алиса, от которой лишь великие бедствия и убытки. — Глаза не солгут тебе более, когда их нет!

— Ты не посмеешь! — кричит она, пытаясь хоть как-то управиться с болью, сплюнуть текущие по губам капли крови, а потом замирает на мгновение, когда кончики когтей забираются под веки, игриво трогая глазные яблоки, и он смеётся негромко, словно играется над непутёвой мамашей. — Не делай этого…

Но тот её не послушает, дёрнет на себя руку, бросая глаза её в траву, наступает на них, глядя как та падает на колени и орёт, орёт, и всё без толку, никто здесь не услышит её, никто не поможет вырвать шанс на жизнь из объятий смерти. И пока она жива, пока мучается от боли, разрывает он плоть малявки, ломает ей рёбра и ещё тёмное сердце бросает на колени матери. Оно остынет, как и она сама. Их кровь черна, пусть сердце Кли стечёт на подол её матери, а потом… он выбросит холодные остатки мяса в море, которое унесёт их страну вечных снегов.

И при всём его желании смотреть на то, как мучается эта дрянь, он прерывает её страдания, вырывает сердце её, перед этим опуская на землю и наступая каблуком на губы её. Отвратительная женщина мертва. Он успокаивается, пряча свои огромные когти, прикладывает руки к своему сердцу.

— Я наказал виновных в твоей пропаже, любовь моя. Потерпи ещё самую малость, и я верну тебя домой, — а после тела мерзких эльфов оказываются сброшенными в воду, что принимает их в последние объятия, со временем от них не останется и костей, всё с большой радостью съест вода, оно и к лучшему, пусть упокоятся в забвении, для них — это более чем справедливая участь.

Самое время выйти за ним вновь, на этот раз в поисках поединка, что раз и навсегда решит кто именно достоин владеть сердцем регента бездны. Да, он понимает, что идея рискованная, что его умений может не хватить, и бог запросто его уничтожит, но он должен попытаться, даже если погибнет, или позовёт скверна его весь орден бездны, он не имеет права сдаться прямо сейчас. Он должен забрать его, драконом ли, или же окончательным безумцем — не имеет значения, ведь если он будет в его руках, естество само успокоится под осторожными касаниями регента. И как бы сильны чары Дешрета ни были — им не одолеть чувств, которые они питают друг к другу. Не сломать воли что будет их цепью, не встать между ними…

***

Аль-Ахмар хитро смотрит на избранника, окружённого аранарами. Слышит как те перешёптываются, зовут его тварью, пищей, ничтожеством. В этот раз он их не останавливает, лишь хитро глаза алые щурит, да руки укладывает на щёки, обращая взгляд разноцветных глаз на себя. Он хочет чтобы тот осознал свою ошибку. И в этом будет к нему милостив, не станет воли решать или пытаться донести то, что ему стоит подумать над своим поведением, нет… Пусть сам изгонит гениального алхимика из своих мыслей, он просто подтолкнёт его к этим действиям, почти не оказываясь деспотом в глазах регента.

— Знаешь почему они здесь, Кэйа? — тихо спросит он, и получая ответ в виде пожиманий плечами, улыбнётся спокойно, он не позволит аранарам есть его светлые воспоминания, а таковые есть совершенно точно. — Ты правда думал, что сумеешь утаить от меня ту близость, которую позволил себе в короткую встречу с ним? И совершил это на глазах у всех крокодилов? Слышал бы ты их возмущения о своём бесстыдстве…

Врёт. Крокодилы не умеют разговаривать, они не Ужас Бури, но если реальны летающие грибы, то почему не поверить в разумных крокодилов? Кэйа отводит взгляд и прикрывает глаза, не вслушиваясь в шепот питомцев богини мудрости. Кажется те не просто так столпились вокруг него.

— Этот день ты проведёшь вместе с ними, там, где они живут, там, куда они тебя потащат, — спокойно говорит он, проводя кончиками пальцев по щеке своего избранника, а после крепко, но ласково сжимает его подбородок, проводя кончиком языка по губам его. — Но в следующий раз, я позволю им сожрать все твои светлые воспоминания, что связывают тебя с ним.

Бог оставит на его губах осторожный поцелуй, и едва он отстранится, Кэйа кивнёт ему в ответ, говоря что услышал его. И тот торжествующе улыбнётся, отойдёт на пару шагов, смотря как те снова протягивают ему одеяние Нилу. Ах, эта актриса… Куда больше она походила на богиню цветов, но увы, была совершенно бесполезна в поисках сердца, да и практической выгоды от неё не дождаться.

Одеяние её менее невинное, обрамлено голубыми вставками. Они подходят принцу, никоем образом не портят его, но… Смотрится непривычно. Он провожает их взглядом, почти не ревнуя, когда одно из существ забирается к Кэйе на руки, устраивая ухо рядышком с чёрным сердцем его. Пусть слышат, пусть тянутся. Рано или поздно, Альберих сам попросит вырвать алхимика из сердца его, а пока… Он позволит ему сделать это самостоятельно, прогнать прочь настойчивое создание, и ни за что не давать памяти о нём проклюнуться вновь.

И пусть он осознает это сам, чем заставит его принимать меры. Прогулка с существами, для которых он — тварь, источник пищи и злейший враг, должна донести до него, что не стоит играть на чувствах бога, что не стоит плодить ему соперников, ведь чёрт с ними, мертвецы ничего не чувствуют, пусть подумает о себе. Не хочется делать больно, становиться тираном в его глазах, но если выбора не останется, он снизойдёт и до этого, сам вырвет память о нём, сам препарирует его сердце и процесс этот — куда более болезненный. Он готов будет нарушить их клятву, лишить жизни алхимика, а потом на пару дней заточить в цепи песков, что заставят его подумать лучше. На любовь подлостью отвечать — грех, даже если ты последний безбожник с руин человеческой гордыни.

***

Альбедо рычит, когда слышит разрешение отправиться в Сумеру вновь. И он слышит, что им не нравится это, не нравятся его вылазки, и он облизывает клыки, и руки его трясутся. Всё будет в порядке, Кэйа вернётся к нему через несколько дней. Он прикроет глаза, не обращая внимания на обеспокоенного лесного стража. Он всё ещё не верит в его успех. Он докажет, что это ушастое создание было неправо. Алхимик хмыкает, раскрывая глаза, что злобно горят. Руки чешутся, терпения почти нет. Когда Варка замолкает, Альбедо разворачивается, уходит прочь, собираясь уйти снова.

Он идёт в сторону гор. Кидает спокойный взор на них, и улыбается. Работая, он потрудился над тем, чтобы отремонтировать часть башни, место, где он мог бы спрятать свою звёздочку, если та пожелает от него избавиться. Он знает, оттуда Кэйа бы не сбежал. Он улыбается, и тут же ускоряет свой шаг. Капитан вернётся к нему и больше никогда не сбежит. Он смеётся, оглядываясь по сторонам, довольно хмыкает, прячет руки в карманах и трясётся, стараясь удержать своё естество, чтобы не увидели его глаза лишние. Облизав губы, он бежит, надеясь увидеться с ним гораздо скорее. И всё это скребётся под рёбрами, заставляет его сглатывать слюну, удерживать когти, лишь бы никого не удивить таким откровением.

Он знает, сердце звёздочки принадлежит ему, а если бог его забрал, то он поставит его на место, одолеет бога, отберёт его из чужих рук, а после… Накинет на его плечи свой плащ, и драконом обратившись унесёт его домой, крепко прижмёт, оставит осторожный поцелуй на его виске, а потом…

Обратившись человеком — бросит в постель свою, уложит голову на грудь капитана, закроет глаза и вслушавшись в биение сердца Альбериха, крепко обнимет его, больше никуда не выпуская.

И уверен он, Кэйа уложит руки свои ему на плечи, обнимет в ответ, оставляя мелкие поцелуи на его макушке. Он принадлежит ему, он будет сожалеть о своих промахах, будет просить его о прощении, ведь… Он выменял его жизнь на свою свободу, променял свои чувства ради того, чтобы он шёл к нему, чтобы вытащил из плена песков и позволил обнять себя снова. Его плащ ляжет на смуглые плечи, и он поднимет его, подобно принцессе из сказок. Он урчит, игнорируя взгляды и слова всех, что хотят задержать его. Всё изменится, регент вернётся к нему, сядет подле него, и плевать на слова хранителя ветви и прочих, он любит Кэйю. И ему наплевать на то, что у этого будут последствия, плевать, что так они вдвоём, сразу, попадают в руки ордена бездны.

Плевать на то, что ему нельзя любить принца, плевать, что все будут руками и ногами против их, будут разводить их в разные стороны. Но они не сумеют его удержать. Он всё ещё будет цепляться за него, чего бы ему это ни стоило.

И стоит ему выйти на границу Ли Юэ и страны мудрости, выпустит он свою чёртову сущность, принюхается. В этом облике он способен почувствовать запах человека, о котором отчаянно трепыхается что-то под рёбрами. Кэйа вернётся, и тонкая чёрная нить ведёт его прямо в питомник, тот самый, о котором ему рассказывал фенек. Там живут спутники божества мудрости, и судя по всему, это именно они сохраняют тусклое свечение в глазах, как те, которым обладает Тигнари.

И нить ведёт его через город, ведёт к месту заключению богини. И он чувствует запах её крови, видит разводы на полу, и тут же уходит прочь, за нитью. Богини больше нет, и видимо поэтому нить путается, некому контролировать элементы, а ледяной след и вовсе исчез, как и вкрапления зелёного. Он глубоко вздыхает, идёт туда, куда ведёт его тьма сердца возлюбленного. Он вытащит его отсюда, посадит перед всеми в ордене, скажет, что вот он, он его вернул, вернули городу ветров, рыцарям и, в первую очередь, себе. Он урчит, сглатывая слюну. Нить натягивается, кажется он ближе, ещё немного и окажется он снова в его объятиях.

И не чувствует он взгляда богавнимательного, что медленно за ним следует, но исчезнуть из виду не позволит. Это создание действительно безумно, раз снова и снова приходит сюда, пытаясь вытащить его из его рук. Он смеётся, посмотрит за реакцией возлюбленного. Тот совершенно точно даст ему шанс стереть воспоминания об этом человеке, а значит… Он ни за что не пожелает вернуться домой.

И шагом спокойным, провожает он безумное создание, склоняет голову на бок, с удовольствием смотря как становится скорее его шаг, слышит как рычит он, чуть ли на бег не срываясь. И всё. Хочется засмеяться, прикоснуться к плечу его, позвать, шепча о том, что ему стоит уйти отсюда самому. Ах, глупое создание, почему только он не сдастся, не оставит попыток вернуть регента? Он ведь чувствует, что это не любовь, что это лишь больное желание владеть человеком, который питает к нему самые искренние чувства.

Глупый принц, открыл душу безбожному мелу, позволил тому разворошить всё под своими рёбрами. И как же так можно, не видеть того, что он ослеплён своей влюблённостью в человека, которому он просто нужен. Он ведь говорил с аранарами, слышал, что память об этом человеке странная, чёрная. Он обманывает себя, думая, что любит его? Или на то есть причина, чтобы лелеять надежду на уход? Он усмехается, никто не порвёт связи их, ведь он теперь… привязан к нему, и цепи эти куда крепче воли самого бога камня.

Альбедо распахивает глаза, видя любимого в окружении странных существ, их тихое пение успокаивает, и кажется, клыки его втягиваются, то кажется, что он сам прямо сейчас успокоится, смотря на его в иных одеждах. Не таких открытых, не таких невинных, и сидят эти существа вокруг него, не слышит из-за их голосов он шагов его, не слышит и он смеётся, замечая как те разбегаются, прячась на коленях его звёздочки фыркает он недовольно, а потом смягчается, стоит Альбериху обернуться. Он вздрогнет чуть отползая от него.

Что-то внутри алхимика дёргается, он наступает на него, стаскивая с себя плащ. Кэйа отстраняется от него, но почему? Неужели бог заставил его обо всём позабыть? Ну уж нет, он не позволит ему так просто уйти. Неужели это было совершенно неясно? Даже если Дешрет приложил к этому руку, он исправит это недоразумение. Заставит его вспомнить о том, в чьих руках нашло укрытие его сердце, а если нет — он заставит его довериться вновь. О, его звёздочка никогда об этом не пожалеет, он прогонит прочь бога пустыни из его головы, и никогда более тот их не потревожит, не посмеет, ведь он предаст его забвению. Ради чего? Чтобы разорвать его связь с регентом, чтобы почувствовать себя цельным вновь.

Альбедо снимает свой плащ, присаживается на колено и накидывает тот на смуглые плечи. Тянется к предплечьям, чтобы притянуть звёздочку к себе, и плевать на оглушительный писк существ, что пытаются встать у него на пути. Он определённо любит Кэйю и никому не встать на пути у него, даже проклятому небу. Руки всё-таки ложатся поверх ткани, он чуть притягивает принца к себе, и снова останавливается.

Тот упирается ему в грудь, одними губами прося этого не делать. Что не так? Почему взгляд его совершенно осознанный, но при этом разбитый и грустный? Он всё помнит, но просит отстраниться? Это же безумие, Кэйа бы ни за что не сделал, по крайней мере, без весомой на то причины. И он смотрит в глаза алхимика ласково, но тут же леденеет его взор. Отползает от него звёздочка, с плеч сбрасывая его одежду.

— Не прикасайся ко мне… — отчаянно и холодно звучит в его сторону, и Альбедо видит как поднимется звёздочка на ноги, прежде чем между ними стена из кружащегося песка вырастет.

И не останется ничего помимо того, чтобы обернуться, и взглянуть в ничуть не изменившиеся черты лица того самого учёного, что забрал Кэйю почти без возможности вернуть. Но прямо сейчас он докажет, что даже это надменное создание падёт под волей к жизни падшей гордыни.

Взгляд алхимика меняется с обеспокоенного на ядовитый и яростный. Вылезают проклятые когти и рога, начинает течь из глаз скверна, такая же, как и в сердце звёздочки, и скривит он губы в усмешке злой, фыркнет, вытаскивая из ножен меч. Побороться с богом ради сердца чужого? Когда-то это казалось тем ещё бредом, но сейчас, будучи уязвлённым отторжением Альбериха, он понимает, насколько сильно ошибался. У него просто не было возлюбленного, ради которого он мог пойти на такие глупые, на первый взгляд, поступки.

Дешрет заплатит за то, что вообще прикоснулся к его звезде. Никто более не должен был крепко держать бьющийся кусок мяса, но он всё испортил вновь. И как только смеет он говорить о том, что он не прав? Как смеет что-то внушать ему?

А у бога на губах усмешка ядовитая, и хочется ему стереть её, провести лезвием от середины лба до подбородка, посмотреть каковы божества изнутри, да только боится, что лезвие заржавеет от такого количества гнили. Нет, он лучше убьёт его иначе, чтобы не осталось даже захватывающей истории, которую можно было бы рассказать кому-то в городе ветров.

И прямо сейчас, об безумно благодарен за то, что разделяет его со взглядом разноцветных глаз стена из песка, иначе обернулся бы он, и погиб от желания своего снова прижать принца к себе и начать нашёптывать тому на ухо, что всё будет хорошо, что их ждут дома. И плевать, что мерзкие эльфы мертвы от его руки, а в ордене теперь обитает фенек. Так даже лучше, он бы окончательно переместился в его комнату, а так контролировать звёздочку даже проще. Главное отбить любую тягу вернуться в объятия бога.

— Тебя от гибели удерживает лишь заключённое между нами соглашение, Альбедо… — спокойно разрывает тишину бог, делая пару шагов навстречу. — Он выменял свою свободу на твою жизнь, тебе бы уйти отсюда… Ты ведь не хочешь чтобы он жертвовал самой главной ценностью города ветров зря?

И Альбедо хочется закричать. Эта тварь знает его имя, эта тварь наверняка склонила Кэйю к подобной сделке, а сейчас предлагает ему сдаться? Как бы не так. Что эти боги себе возомнили, как смеют предлагать такое, забрав то, что никогда им не принадлежало? Но… Принадлежит Кэйа ему самому? Разве можно присвоить его, живого и нуждающегося в ответных чувствах, которые он не в силах дать в полном размере, подобно оборудованию, или результату эксперимента? Можно. Он такое же оружие как и хранитель ветви, просто выбрал себе правильную цель, что не умеет с ним обращаться, чо подчинится его желаниям и инструкциям…

И хочется засмеяться с собственных мыслей, но он позволяет себе лишь тень улыбки, начиная наступать на противника. Он не просто кабинетный учёный, он задаст жару этому надменному существу, заставит пожалеть даже о мыслях, касаемых Альбериха. На его стороне сам властелин камня, грозно загорается символ элемента на шее, и взгляд голубых глаз вгрызается в зелёное одеяние Аль-Ахмара, одною волей которого встают на дыбы пески, уходя из под ног предательски. Но земле всё равно, под ними всё равно есть твёрдая почва, на которой он сможет устоять, не попадая в смертоносные объятия вихря.

— Как смеешь об этом говорить ты, после того как обманом заманил его сюда, Аль-Хайтам? — задаст встречный вопрос он, нарочно обращаясь к нему человеческим именем, словно желая поставить с небес на землю, напомнить о том, что он всё ещё человек. — Когда ты падёшь, я сделаю всё, чтобы он поскорее позабыл о тебе и пустыне…

И смеётся в ответ бог, блокирует удар его, отбрасывает в сторону, делая резкий выпад, едва задевает бок его краем лезвия, чуть рвёт ткань, но не наносит сокрушительного удара, словно действительно намерен сдержать обещание, которое дал Кэйе. И если это действительно так, если он позорно проиграет властителю песков, тот действительно отдаст своё сердце ему? Предаст всё, что было дорого в объятиях ветра? Свободу, рыцарей, его? Нет, он не посмеет сделать это самостоятельно, наверняка прогнётся под богом, позволяя ему свершить это, едва он замертво упадёт на землю или же окажется песками унесённым домой, на потеху всем в том чёртовом городе.

И если ему суждено проиграть сегодня, он больше никогда не увидит человека, ради которого держал свою природу под контролем, ради которого сдвинул алхимию и мир с центрального места в сердце своём, отдавая его ему. Пусть не сразу, пусть изрядно потрепав Кэйие нервы, но всё же отдал ему его в ответ, и сейчас Кэйа так просто достанется победителю этой дуэли? Отвратительно. Но разве остаётся иной способ?

И он зовёт на помощь верный цветок, поднимаясь на нём над противником. Он спрыгнет, и если тот удачно подвернётся, проткнёт его насквозь, слижет гнилую кровь с клинка и заберёт домой то, что должно вернуться в объятия ветра. Но кажется, древний бог обводит его вокруг пальца, разрушая платформу в виде цветка.

Альбедо падает, пытается наверстать упущенное выпадом почти с земли, да только удар ноги чужой выбивает лезвие из его рук, отбрасывает куда-то в сторону, и улыбается слишком довольно. Ну уж нет, не так быстро, владыка пустыни.

Альбедо снова ложится, перекатываясь к песчаной стене, хватает клинок, и прикусывает губу, не зная каким образом ему одолеть бога. Он не видит его уязвимостей, не понимает куда бить, но очень хочет выиграть, хочет посмотреть как будут стекленеть его зелёные омерзительные глаза, а потом… Спокойно вдохнув, прогнать прочь странных созданий, оставить короткий поцелуй на аккуратной руке, укутать в свой плащ и увести домой, словно желанный трофей, а не то, что и так принадлежит ему. Но быть может…

Он осторожно обходит бога, зная, что тот тоже полон сюрпризов и наверняка сможет покарать за ошибку, если он её отпустит. Бой останавливается, они спокойно ходят по кругу, выжидая момента для нападения. Глаза бога горят игриво, он играется с ним, облизывает клыки, и кажется, будь всё капельку иначе, оторвал бы ему рог от головы, окончательно поставив точку в бессмысленном споре. Все мысли Альбедо сводятся к тому, что он уже проиграл, и следует отступить, если ему хочется уйти живым с поля брани, но…

Тогда Кэйа останется с божеством, а это совершенно не тот исход которого он ожидал. Он обещал, пока лишь самому себе, но всё-таки вернуть его. А если капитулирует, об этом можно будет позабыть. А лучше предать окончательному забвению, чтобы рубец на сердце, или том, что у него вместо него, ни за что не смел болеть. И хочется плюнуть на всё, проткнуть божество насквозь, и как только успокоятся пески, почувствовав гибель своего повелителя, отойти. Показать регенту, что не была тщетной его надежда.

Бог ударяет первым. Роняет точным ударом ноги в грудь на пол. Наступает на белые полы плаща, снова возвращая вес на рёбра. И остриё оказывается у шеи, одно движение, и он был бы трупом, если бы был настоящим человеком. И хочется расхохотаться, обвинить бога в наивности, но оружие и рук его вытаскивая, надменным взглядом пройдясь по металлу. И падает оно снова на землю, успокаиваются пески, падают тоже, и он поворачивает голову набок, смотря как звёздочка отводит от них свой взгляд. Не хочет признавать его поражения, или скрывает радость от победы Дешрета? Какая разница, если он проиграл…

— Ветра и песок отнесут тебя домой мел, — спокойно говорит царь богов, поднимаясь и убирая ногу с его груди. — Но больше не смей приходить сюда. Иначе я не побрезгую нарушить слово, что дал твоему возлюбленному.

И видит ядовитую усмешку мел в глазах божества, смотрит завороженно как клинок его в ножны возвращается, как осторожно поднимают его пески, кажется, издеваясь дают посмотреть на него в последний раз, дают увидеть как лжет рука избранника в ладони бога, а после те унесут его прочь.

Втянутся рога и когти, прояснится сознание. О драги с богом пустыни напомнит лишь дырка на плаще, да взор угрожающий. Как он мог так ошибиться, он ведь… Мел, одна из смертоносных наработок его создательницы, и проиграл. Кому? Новорождённому богу, что восстал из пепла подобно фениксу…

Алхимик находит себя на руках статуи бога ветра. Как же так? Он передал их богу его, прося больше не выпускать? Что произойдёт, если он попытается снова? Он погибнет, и тогда ничто не будет мешать возрождённому Аль-Ахмару использовать ключ, не боясь последствий. Он прижимает колени к груди и прячет в них нос, всё ещё не веря в то, что точка в этом вопросе была поставлена окончательно ещё в тот день, когда учёный пришёл за их капитаном.

Скорбь разъедает, давая почувствовать весь спектр отчаянья. И это тоже человеческое свойство от которого не избавиться? Тогда он больше не хочет быть человеком. Без Альбериха под боком — в этом нет совершенно никакого смысла.

***

Когда от алхимика не остаётся и следа, Аль-Ахмар снова склоняет перед регентом колено, прижимаясь лбом к его ладони. Вот и всё, больше никто не помешает им существовать здесь, вдвоём. Где у друг друга будут лишь они, и никто не помешает ему воспользоваться скверной чужой. Оставив осторожный поцелуй на костяшках, он поднимает голову, стоит руке принца коснуться его волос, и одну из непослушных прядей заправить за ухо. Он приподнимет уголки губ. Скрипя сердцем, Альберих мысленно сжигает мосты, что ведут домой. Больше нет необходимости разрываться. Больше не нужно выбирать между остатками гордыни и сладкой свободой. Ни того, ни другого теперь нет. Зато есть любящий бог, чья ревность совершенно точно не сожгла бы его дотла. И с ласковой улыбкой, едва бог ладонь его отпустит, он позволит себе обнять его за шею, чуть к груди прижимая.

Не хотелось бы разрывать в клочья свою память, но если на то будет воля Дешрета, то пусть забирает воспоминания об Альбедо. Пусть он был очень важной фигурой в прошлом, сейчас его можно лишь оплакивать, а после и вовсе смеяться с собственной глупости. Однажды Аль-Ахмар заведёт сюда людей снова, и они спрячутся от них в самых глубоких песках, но пока… Он с радостью принимает ласковые поцелуи в уголки губ и впадает в почти детскую радость.

Больше выбирать не нужно, нужно лишь найти в себе силы никогда больше не сожалеть о содеянном. Не плакать о том, что он предал любимого человека вновь, не жалеть о том, что он не успел сделать чего-то для ордена или милой Джинн. Всё это не имеет никакого значения, особенно когда становится прошлым, к которому не вернуться.

И он убеждается в этом, целуя Дешрета в уголок глаза самостоятельно. А после откидывается на землю под его напором. В этот раз он отдастся ему совершенно точно уверенным в том, что это единственно верное решение. Пусть лучше эту мысль он вобьёт себе сам, сопровождаемый нежными поцелуями на шее и ключицах. Обычно Алый Король не делает этого вне постели, потому что считает что подобного достойны лишь падшие блудницы, а он всё-таки ключ и возлюбленный. И какой бы ни была мерзкой человеческая натура, как бы ни любила она мешать похоть с любовью, прямо сейчас он не хочет этого. И пусть кажется, что они займутся этим прямо сейчас, на глазах питомцев богини мудрости, он знает, это не так. Дешрет человек, но в то же время и бог, а боги те ещё загадки. Могут быть святыми или же той ещё грязью, с которым людям поравняться выйдет ой как нескоро. И всё-таки, он оставляет след от зубов на его шее, зализывает его, но не дует, отстраняется, направляя на аранар несколько недовольный взгляд. И видится гнев в золоте с нефритом, кажется, что скажет он нечто странное этим созданиям. Раз, два… Всё внимание снова на нём. Поднимает его божество, на колени к себе усаживает и нос в ключице прячет, вдыхая прибившиеся к нему запахи падисары и пыли. Прекрасный цветок Пушпаватики теперь ассоциируется в первую очередь с ним. И хочется засмеяться с собственной безответственности, нельзя же просто так предавать свою жизнь забвению…

Больше напомнить о том будет некому, но не печалит это царя богов, ибо сам он о сих пор порою чувствует горечь на своём языке. Вместе с сердцем возвращалась и память. И это не он умирая, молил не забывать его богиню, нет… Он сам вонзил свой меч её под рёбра, сам разворошил всё там, а после держал на руках, пока тело не рассыпалось цветным пеплом.

Он породил элеазар, потопу что нуждался в знаниях бездны, под их же влиянием убил её. Сейчас он держит на руках бездну вновь. Держит, уверенный в том, что сумеет избежать того же итога, ведь… Кэйа отрекается от тьмы, бежит прочь от скверны, боится своей роли ключа. Будь он настоящей погибелью, никогда бы не заикнулся об этом.

Но Кэйа ломает остатки своей веры сам. Смотрит спокойно, немного грустно, но всё же уверенно. Улыбается мягко, касаясь затылком его плеча, руки его на своей талии скрещивает и ладонями своими накрывает. Так спокойно, даже плевать на урчание аранар, что совсем стыда не ведают. Ну и пусть, пусть поют, ведь больше им ничего не осталось. Он прекрасен в своём ожидании и молчании. Кэйа прикрывает глаза, чуть сжимая запястья бога. Прекрасный, самый лучший, то, что совершенно точно сумеет спрятать его от всех бед, даже внутренних распрей, что, кажется, не хотели отпускать его. Теперь у них нет ни единого шанса.

Ещё пара секунд, Альберих распахивает глаза, чуть поднимает голову и целует божество в линию челюсти. Такой замечательный, что хочется успокоиться и совершенно точно дать себе отмашку снова. Прекрасно, то что ему нужно. Он осознаёт, что любовь алхимика была совершенно не тем, в чём он нуждался.

И Кэйа снова пытается взять себя в руки, снова признаться богу пустыни в самых искренних чувствах, снова доказать то, что он заслуживает его доверия и готов сердце своё раскрыть в ответ. И в этот раз он тоже скажет правду. Ему нужна любовь этого бога, и он готов отдать свою в ответ.

Растворятся в своей вере в лучшее последние сомнения, прогонит он прочь мысли о меле. Больше они не будут чем-либо светлым. И кажется, спала с глаз вуаль влюблённости в алхимика, отдаётся горечью на языке истинные причины их отношений. Всего лишь нужда и желание обладать.

Альбедо не был крыльями или сердцем. Он был ошейником и цепями, удерживал сердце его в стальной хватке. И не вытащить, не найти иного убежища, кроме как холодные руки гения, равнодушные глаза и бесконечная жажда. Он владел, владел, позволяя Кэйе видеть в действиях его любовь, ту самую, когда он нуждался в ней, покинув дом Рагнвиндров. Так странно и плохо, что хочется развернуться и покрыть мелкими поцелуями его руки и лицо. Он спокойно отдаёт своё сердце Дешрету окончательно.

— Я люблю тебя… — снова срывается с его губ, когда он разворачивается, крепко обнимая того за шею, чуть приподнимается на ноги, прижимается щекой к его и прикрывает глаза, чуть перетягивая на себя. — Люблю, люблю, люблю…

Дешрет улыбается, прижимая к себе регента, проводит по его спине, и загораются довольным пламенем его глаза, прижимает он его к себе, позволяя усесться поудобнее на своих коленях. Его чудо, он в очередной раз убеждает себя в том что его выбор был правильным. Кэйа, Кэйа… Прекрасное создание, которое нуждается в его любви и защите. Он ни за что ему в этом не откажет, наоборот, заставит позабыть о том, что без них можно существовать. И он не сдерживается, чуть впивается подушечками пальцев в его бока, прикусывает губу, чувствуя насколько идеально его руки лежат на его теле. И правда звёздочка, самая яркая и милая, которую он ни за что не даст в обиду. Любит, любит его, теперь лишь его…

— Я тоже люблю тебя, Кэйа Альберих…— спокойно говорит он, позволяя принцу капельку отстраниться. — Безумно люблю, моя маленькая звёздочка…