Ждите, я приду. Да не прощен будет [Юрий Иванович Федоров] (fb2) читать онлайн

Ждите, я приду. Да не прощен будет

Ждите, я приду

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

У входа в юрту, на зелёную траву, постелили войлок. Белый как снег. Белое на зелёном было столь ярко, что резало глаза. Казалось — войлок искрится, языки пламени вырываются из его толщи и пляшут, играют, притухая и разгораясь, как пляшет и играет огонь над жаркими углями костра.

Впечатление не было обманчивым.

Драгоценный старинный войлок на всю глубину был прошит золотой, тянутой из цельного металла китайской нитью. Она была невидима, так как утопала в плотном ворсе, однако жар золота, высвеченный солнцем, пробивался сквозь шерсть и создавал это необычайное впечатление. Искусством изготовления таких войлоков владели только древние мастера.

На вершине холма пылал белый огонь.

Нукеры, расстелившие войлок, расправили складки и застыли без движения, опустив головы.

Так продолжалось минуту.

Две.

Три.

Юрта высилась на поднявшемся холмом берегу Онона. Река была полноводна, как бывают полноводны все реки весной. А над степью и впрямь расцветала весна в буйстве красок, в трепете жаркого марева у окоёма, в терпких запахах трав, в безудержной, горячей и сладкой песне жаворонка, что лилась и лилась из синевы поднебесья булькающими, гортанными, свистящими звуками ликующей плоти.

Год 1206 набирал бег.

Встарь говорили: весна — начало пути, лето — дорога, осень — спуск с вершины, а зима... Но кто хочет помнить о зиме, когда заяц звонким барабаном возвещает зарю весеннего дня? Будет, всё будет — дорога, спуск... Но пока весна. Весна — обещание жизни. Весна — рождение надежды. И хотя годы показывают, что надежды ложь, но годы надо прожить, чтобы сказать: обманут, обманут, во всём обманут... Нет, весна — это только надежды... А человек, пока живёт, — надеется.

Нукеры у юрты по-прежнему стояли неподвижно.

Так же неподвижно у подошвы холма, у буйной, весенней воды пенящегося Онона, обтекая холм широкими крыльями, стояло великое множество людей. Обычно такое стечение народа порождает крикливое многоголосье, шум, неразборчивый гул, сливающийся из отдельных восклицаний, вздохов, выкриков и шёпотов. Толпа у холма — безмолвствовала.

Все лица были обращены ко входу в юрту. Однако тяжёлый полог её был плотно задёрнут и из-за него не раздавалось ни звука. Во всеобщем молчании слышно было, как под влажным благодатным ветром на вершине холма мягко шелестят стебли поднявшегося до колена ковыля-дерисуна. Ковыль шептал неразборчивое, тайное, древнее. Может, хотел подсказать что-то собравшимся вкруг холма. Предупредить. Предостеречь. Холм, вздымаясь над степью, за века был свидетелем разного, и росшему на его хребтине ковылю было о чём поведать. Но язык трав люди не научились понимать, как не научились и многому иному.

И ещё прошли минуты.

Солнце светило ярко, как оно светит только весной, когда в его лучах различима каждая ветка на дереве, проклюнувшаяся почка, травинка, будь и самая малая. В свете лучезарного дня отчётливо просматривались лица в толпе, обтекавшей холм.

Стоял старик, и даже не глядя на меч у пояса и торчавший из-за плеча колчан со стрелами, можно было утверждать — то воин. Лицо от виска наискось к подбородку пересекал грубый шрам. Взгляд тёмных, упорных глаз старика из-под широких, сросшихся над переносьем бровей свидетельствовал — этот не раз и не два смотрел в лицо смерти. Такой взгляд обретают в сече, и он становится метой на оставшуюся жизнь. Люди за всё должны платить и платят полной мерой. Так от века повелось. Кровь пролитая — своя ли, чужая — слишком тяжёлое испытание, чтобы пройти бесследно. Кровь не водица, её не стряхнёшь, как росу, омочившую полу халата в омытых туманом ковылях. Нет, не стряхнёшь.

Чуть поодаль, глубже в толпе, виден был другой человек, также ярко освещённый солнцем. Лицо потемневшее от ветров. Почти чёрное. Заметно выделялись на тёмной коже белки глаз. Из воротника халата выглядывала изрезанная морщинами и такая же обветренная и потемневшая шея. Плечи были опущены и подавались вперёд. И то, как он стоял, и тёмная кожа лица и шеи говорили — то пастух или табунщик. Так стоят на пригорке в степи, следя за отарой или табуном, и так чернеет кожа у того, кто стоит на таком пригорке изо дня в день и год за годом.

Рядом была женщина в высоком бохтаге^[1]. Головной убор свидетельствовал — это жена и мать. И её лицо было напряжено и полно ожидания.

Стоял ещё человек.

И ещё...

И ни слова. Ни вздоха. Всё замерло.

На лицах были приметны следы дальней дороги. Знать, для того чтобы объявиться у холма, люди преодолели многодневный и трудный путь. Так были запылены, такая усталость проглядывала в их чертах, так обветрены были их губы, воспалены глаза, долго выглядывавшие дорогу.

Что привело их сюда?

Лица каменели, словно стояли не живые люди, в жилах которых струится тёплая кровь, а ряды каменных фигур, что оставили древние на холмах степи.

При взгляде на каменные эти изваяния рождаются странные мысли. И мнится, мнится — вот сей миг качнётся такая фигура и со стоном, ломая в мучительной гримасе каменные черты загадочного лица, начнёт выпрастывать из матерой земли, разваливая дёрн и обнажая белые корни травы, могучие ноги. Но нет... То только мнится. Недвижен камень. Вечно его молчание. А что же люди, безмолвно застывшие у холма? Плоть-то живая...

Стоял целый народ, во всяком случае, значительная его часть. Быть может, ждал он защиты от врагов, бесконечно разорявших степь?

Наверное.

Спасения от голода, терзавшего постоянно не один, так другой род?

И такое могло статься.

Избавления от нужды, порождаемых ею болезней, унижений и кабалы? В конце концов, избавления от страха перед неизвестностью предстоящей ночи, когда из степной дали вылетят неведомые всадники и сожгут в одночасье юрту, уведут скот, а на шею тебе набьют тяжкую кангу^[2] и потащат на аркане в чужие земли? Беги, беги за конём, задыхайся от пыли, разбивай ноги о дорогу, а не можешь бежать — падай и разбейся насмерть.

Следует думать, что и это было в головах.

В степи с горечью говорили: «Печёт солнце — ищи тень, поднялся буран — кочуй за гору». Спасаясь от врагов, люди метались как неприкаянные. И ещё говорили: «Несчастье входит под тот полог, который ему приоткрывают».

Народ — как великое, неоглядное море, и распознать его голос, мысли и ожидания дано не всякому. У людей, что бывают поставлены над другими, множество заблуждений. Но одно из главных то, что они якобы знают и выражают волю и желания народа.

Каменные изваяния на холмах степи скрывают минувшее, которое не всегда и ворошить-то надо. А уж если ворошить, то непременно знать для чего. Только любопытство здесь неуместно. А эти? Старик с рассечённым лицом, пастух, женщина в бохтаге... Что они держали в головах?

Нукеры у входа в юрту неожиданно, словно выполняя команду, разом сделали по шагу, отступая, и полог юрты откинула сильная рука. Из объявившегося проёма, старательно обходя разостланный на траве драгоценный войлок, вышли нойоны^[3]. Ни одна нога не наступила на белую шерсть. Они обтекли войлок, как толпа обтекала холм, и остановились.

Единый вздох прошёл по толпе, но никто не произнёс ни слова. То, во имя чего собрались здесь, у холма на берегу Онона, тысячи и тысячи людей, только начиналось. А должно было в этот весенний день объявить перед народом великого хана, хана-океан, чингис-хана, который бы объял могучей силой степь. Все роды и племена. Подвёл под свою руку меркитов и тайчиутов, хори-туматов и чонос, кереитов и найманов, племена ойротов, дорбенов, салджиутов. Степной народ, называемый в ближних и дальних землях востока — татарами, а на западе — монголами. В тугой узел, который должны были завязать руки одного человека, стягивались: защита от врагов, спасение от голода, избавление от нужды и страха, разрешение надежд — всё, что могло быть в мыслях множества людей, собравшихся у холма на берегу Онона. Многоструен был игравший весенней силой Онон, и кто мог разобрать голос каждой струи? Очевидно было только то, что струи Онона вливались в единое ложе и мощно и сильно стремили течение. Река была неостановима, необорима. Таким необоримым мог стать и степной народ под рукой чингис-хана.

Он, хан-океан, должен был остановить большую кровь, которую мучительно лили в степи.

Чингис-хан...

Человеком, который принимал это имя и титул, был Темучин из рода Есугей-багатура. Его избрали нойоны, и они же должны были явить хана народу.

В куренях Темучина звали ецеге^[4]. Называли гуай^[5], несмотря на его молодость. Величали мергеном^[6].

Но главным было не это.

Он был самым сильным в степи, а она нуждалась в силе.

Темучин вышел из юрты, как только нойоны заняли отведённое древним обычаем место у расстеленного на траве драгоценного войлока. Выдвинулся стремительно и уверенно ступил гутулом^[7] в центр пылавшей белым огнём шерсти. Так ступают на свою землю. И столько было в этом движении властности, ощущения силы и права, что каждому сразу становилось ясно: в этом человеке нет сомнений и он пришёл сюда, чтобы сказать своё.

Среди нойонов он был как олень, попавший в стадо коров.

В то мгновение, когда гутул Темучина коснулся драгоценного войлока, у подошвы холма ударили барабаны и единым дыханием народ выдохнул:

— Урагша! Урагша! Урагша!^[8]

Нойоны подхватили за края войлок и подняли на вытянутых руках. Темучин, а отныне и навсегда — Чингис-хан, стоял, положив руку на сделанную из рога изюбра рукоять меча. Поднятый на войлоке хан был виден каждому у холма. И многих, раньше его не знавших, поразил рост Темучина. Он был на голову выше любого из толпы, узок твёрдым, неподвижным лицом, и волосы его пламенели медью.

— Урагша! Урагша! Урагша! — гремело по долине Онона. И били, били, били барабаны.

Необычен для степняка был цвет волос Темучина, как необычны были и его глаза — голубые и почти прозрачные. Трудно сказать, да, наверное, теперь никто не скажет, какой генетический код вызвал к жизни в этом человеке столь отличные от его сородичей приметы. Да это, пожалуй, не так уж и важно. Важно другое: глаза Темучина, медленно и внимательно оглядывавшие волнующееся море голов, выказывали ясную, отчётливую, предельно сосредоточенную мысль. И может быть, в эти минуты он один из всех собравшихся владел этой мыслью с такой полнотой и убеждённостью. И тысячу, и две тысячи лет, и далее в глубины веков уходила история степных народов. Но только он один, Темучин, проникся этой мыслью настолько, что смог воплотить её в жизнь.

Он начинал новую историю своего народа.

А барабаны били, били, и выше, и выше вздымались победные крики:

— Урагша! Урагша! Урагша!

2

Степь могучим разливом вытекала из-за Байкала и, охватывая пространство от горизонта до горизонта, текла к югу и западу. Весной она пламенела маками. И казалось, нет конца буйному разнотравью, как нет пределов голубому небу, которому поклонялись степные народы. К средине лета степь одевало в иней ковылей. Ветер, наваливаясь на серебристые соцветия, укладывал их разом, но упругие стебли упрямо поднимались, и ковыльные волны катились через степь. В ковылях свистели жирные тарбаганы и суслики, топоча острыми копытами, проносились стрелой сайгаки, играли зайцы, и степная антилопа — дзерен выказывала из тальника острую мордочку. Над степью плыли бесчисленные караваны кряковой утки и тяжко били хвостами по волнам Онона, Керулена и Селенги красавцы таймени. Эдакое мощное, с широкой башкой, литое тело вывернется из глубины и, изогнувшись дугой, хлестнёт розовым хвостом: «Ух-х-х...»

В травах и перелесках жили косули, изюбры, лоси, кабаны, кабарожки, зайцы. Это была благодатная земля и для зверя, и для человека.

В шуме ветра, в разноголосье трав пролетали годы. Иные из них по воле Великого голубого неба были особенно благоприятны для степи. Это наступало, когда могучие ветры с востока приносили тёплые и обильные дожди. Степь жадно впитывала животворящую влагу, и травы шли в рост так, что в их ковёр трудно было воткнуть ладонь—столь плотно переплетались могучие стебли и корни. В такие годы степь необычайно расцветала. Кобылицы приносили по два жеребёнка. У коров молоко само сочилось из сосцов, и телята набирали вес зрелых животных за одно лето. Люди досыта ели мяса, и племена разрастались. В такие годы степь заполнялась ржанием коней, мычанием волов, блеянием овец, скрипом арб.

Племена приходили в движение.

В степных людях играла горячая молодая кровь, толкала их к границам степей.

А что в этом мире сильней молодой, хмельной, горячей крови?

Всадник с раскосыми, пылающими живой силой глазами, с мечом в руке и двурогим луком за плечами стлался на бешеном коне по степи в грохоте копыт и облаке жёлтой пыли.

Бурлящим потоком степные народы приливали к пределам Китая, и ничто не могло их удержать. Поток этот был заряжен всесокрушающей мощью. Он разливался, как степной огненный пал. В море огня, в ужасающем треске пламени сгорали селения, города, народы.

Всё, что противостояло этой стихии.

Степняки уходили, насытившись и до предела загрузив повозки. Откатывались в степи, как ковыльные волны, затихали за горизонтом, но никто не знал — надолго ли? На десятилетия или на сотни лет? А может, до будущей весны?

Бывало и так, что степняки свергали великих китайских императоров и создавали свои династии в китайских столицах. Правда, за годы люди, усевшиеся на завоёванные троны, отказывались от степных корней, забывали свои настоящие имена, родной язык, одевались в китайские одежды и называли степные народы, из которых вышли, варварами.

От варваров новые владетели тронов отгораживались мощными крепостными стенами, но всегда и за неприступной каменной защитой знали: в степи кипит, бушует горячая кровь молодых народов и забывать об этом нельзя, забывчивость будет немедленно наказана.

Помнили об этом прежде всего в Чжунду — срединной столице Цзиньской империи, ограждавшей степи с северо-востока.

Чжунду расцветал, словно ухоженный сад. Ремесла и торговля приносили империи сказочные доходы. Крыши городских домов были одеты в изукрашенную черепицу, а улицы наполнялись голосами преуспевающих торговцев, караваны которых ходили через весь Китай к морю.

У торговцев Чжунду были звонкие голоса и быстрые руки, выкладывавшие перед покупателем на прилавок красочные шелка и чудесный, тоньше яичной скорлупы, фарфор, ароматный чай и сказочные по яркости и сочности фрукты. Да чего только не было на прилавках торговых улиц Чжунду: резные шкатулки, где на чёрном как ночь лаке расцветали нежнейшие цветы; хорезмийские и бухарские ковры, узорам которых нельзя было не подивиться; медные узкогорлые кувшины, поражавшие пропорциями и искусством чеканки...

— Ой-е-е! — выпевали голоса, обещая покупателю удовлетворение любых желаний.

— Ой-е-е-е...

Узорчатыми лентами, играющими в руках фокусника, вскипая и искрясь, жили торговые улицы Чжунду.

Купец, однако, подобен улитке. Сегодня он здесь, а там, глядишь, втянул ножки под панцирь и укатил вместе со своим домиком.

Купцу нужна была уверенность в завтрашнем дне.

Уверенность давал император.

У ворот императорского дворца, увенчанных двускатной золочёной крышей с загнутыми кверху углами, хмуро и властно стояли закованные в медные доспехи воины. Они олицетворяли силу и незыблемость императорской власти. Да они и были силой, но мало того — главный управитель при императоре каждое утро принимал гонцов, к рассветному часу приносивших известия от степных пределов. Гонцов было шестеро — по числу крепостных застав. Однако, чтобы эти шестеро на рассвете предстали перед главным управителем, насмерть загонялись десятки коней и то не считалось ущербом, так как Высшей задачей в империи полагали — знать всё, что происходило за Великой Китайской стеной.

Всё.

Управитель был немолод, и ему нелегко было подняться с тёплого кана^[9] в ранний час. Однако, сколь это ни хлопотно, он вставал и шёл за слугой, освещавшим дорогу фонарём с неизменными семью свечами. Неизменен был и колоколец в руках слуги. Он вызванивал короткие трели, предупреждая каждого: сойди с дороги, пади на колени и жди в поклоне, пока пройдёт высокое лицо.

Жёлтое пятно света свечей неспешно скользило за прозрачной рисовой бумагой окон дворцовых переходов, и тихо, мелодично пел колоколец.

Такое повторялось изо дня в день.

Неизменность, незыблемость были законами Цзиньской империи. В этом было величие, как во всём неизменном и незыблемом.

Огромной силой была Цзиньская империя. В подвалах императорского дворца, защищённых мощными дверями и запутанных, как неразгадываемые лабиринты, скапливались небывалые сокровища. Мудр был главный управитель, но, храня неизменность и незыблемость из поколения в поколение, здесь не задумывались, что в величии неподвижности есть и тайный порок. В природе нет законченных форм. Живое должно развиваться. Отсутствие движения грозит гибелью. Но размышлять на эту тему в империи не позволялось.

Инакомыслие было запрещено, как запрещалось оно во всех империях.

Управитель внимательно выслушивал гонцов. В свете фонаря вглядывался в лица. У глаз копились морщины.

За долгие годы, что он управлял от имени императора, сей высокий чиновник хорошо изучил степь. Сегодня там, за Великой стеной, всё было так, как и должно.

Управитель едва заметно улыбнулся.

Нойоны племён дрались между собой, обескровливая и ослабляя друг друга, и это более чем устраивало империю.

Пока кипели кровавые борения в степи, императору ничто не угрожало.

Шёлк пекинского халата туго скрипнул. Управитель завозился, усаживаясь поудобнее. Всё же ежедневные утренние встречи утомляли его.

«Светильник горит, — подумал он, — пока в нём не иссякнет жир».

Встречи с гонцами были половиной дела. Знать, что происходит за Великой стеной, ещё не означало управлять происходившим в степи.

Он хлопнул ладонью по лакированной крышке низенького стола.

Гонцы, кланяясь и приседая, выпятились в раздвинувшиеся в стене двери. И, так же кланяясь и приседая, вышли из покоев управителя писцы, заносившие каждое слово с границ империи на вечные пергаменты.

Управитель прикрыл глаза, ожидая. Наконец он услышал ставшее привычным с годами:

— Мой господин, повелевай.

Управитель, однако, не открыл глаз и не поторопился с распоряжениями. Он знал, что сказанное им будет тотчас исполнено. Беспрекословное подчинение было таким же строгим постулатом в Цзиньской империи, как неизменность и незыблемость.

Не это сейчас занимало мысли управителя.

Он думал о другом.

Десятилетиями с гребня Великой стены не только наблюдали за степью. Долгими же десятилетиями в палатах императорских и правительственных дворцов тщательно обдумывали, как и куда направить происходящие в степи события. Искусству управления народами учатся годами, так как это самое сложное из искусств. За ошибки здесь платят головой.

Степь нуждалась в железе, меди, тканях. Такая зависимость была постоянной. А коли есть зависимость — можно диктовать условия.

Но и это было не всё.

Степные нойоны были людьми гордыми, и навязывать им свою волю не всегда представлялось возможным. Гордыню нойонов использовали по-иному. Их сталкивали друг с другом, потворствуя то одному, то другому, или впрямую споспешествуя в борении против соседей. Жестокость, вражда, гнев раздувались за Великой стеной, как костёр. «А в гневе, — как говорили в степи, — и прямое становится кривым, и гладкое корявым». Однако гнев, ожесточение и ярость в целом народе — опасный инструмент. Эта игра управителя была сложной, многоходовой, требовавшей большого напряжения ума и воли. В ход шло всё — подкуп, наветы, подставы, тайные и явные убийства. Неизменным оставалось одно: главным средством проникновения в степь была торговля.

Через степь пролегали великие караванные дороги, и купец был желанным гостем в каждой юрте. А коли гость — почётное место у очага и душа, открытая каждому слову.

Таков был обычай степи.

— Мой господин, — в другой раз прошелестел вкрадчивый голос.

Смежённые веки управителя медленно раскрылись. Уловив движение на лице высокого хозяина, говоривший приник лбом к дубовым лакированным плахам пола.

Управитель молчал. Торопятся говорить лишь те, кто боится, что их не услышат.

На спине склонённого на колени из-под ткани выпирали узкие, слабые лопатки. Но управитель знал, что это сильный человек. Он прошёл немало караванных дорог, однако управитель был убеждён, что по его приказу он пройдёт ещё тысячи ли^{[10] [11]}.

«Надо только уметь приказывать, — подумал управитель, — люди, как кунжутное семя, которое сколько ни дави, в нём всегда остаётся ещё одна капля масла».

Купца звали Елюй Си. Он был старшиной чжундуйских купцов. Но не это определяло его место в жизни. Елюй Си был обладателем золотой пайцзы — вот что было истинным указанием его положения в купеческом сообществе.

— Елюй Си, — сказал управитель, — ты соберёшь караван и проникнешь в земли тайчиутов. Среди нойонов племени найдёшь Есугей-багатура^[12] и убьёшь его.

Управитель неторопливо сунул руку в рукав халата и, качнувшись вперёд, положил перед склонённой головой купца блеснувшую золотом горошину.

— Это бесследно, — сказал он, — растворяется в воде и в любых напитках.

Купец зажал горошину меж тонких и быстрых пальцев.

— Всё, — сказал управитель, — с караваном не медли.

Он и единым словом не объяснил, почему приговорил к смерти человека, которого никогда не видел. А стояло за этим то, что за последний год управитель трижды слышал имя Есугея. Сегодня в донесении гонцов ещё раз подтвердилось: в земле варваров тайчиутов есть нойон Есугей, который говорит о бессмысленности борьбы племён, о напрасном кровопролитии и самоистреблении.

Этого было достаточно, чтобы приговорить его к смерти.

Управитель, утомившись, вновь прикрыл глаза. Он сделал что мог, дабы защитить империю от неожиданностей. В степи ветер по-прежнему будет катить ковыльные волны, и пусть всё остаётся неизменным, незыблемым и высшие силы пошлют десять тысяч лет жизни благословенному императору Ши-цзуну!

Управитель неторопливыми глазами взглянул в широко раздвинутое окно.

Голубое небо над Чжунду чертили ласточки — чёрные искры на лучезарно-голубом. Управитель долго следил за их полётом и с тихой радостью подумал: «Полёт ласточки, как ничто иное, отвечает стремительной манере китайского рисунка».

Он был большим ценителем искусств.

О том, что в степь он пустил отравленную стрелу, управитель не вспомнил.

С неменьшим напряжением, чем в Чжунду, вглядывались в степные дали со стен Чжунсина, главного города империи Си-Ся, охватывавшей юго-восточные степные пределы. Император Чунь Ю, как и император Ши-цзун, повторял: «Хочешь жить — защитись от варваров». При этих словах на лице его неизменно объявлялась такая твёрдость, что любой из подданных склонял голову в поклоне. Напрягая силы империи, Чунь Ю возводил могучие стены приграничных городов Лосы и Лицзли, Валохайя и Имынь. Тысячи людей с восхода солнца до заката, под строгими взглядами надсмотрщиков тесали камни, рыли подземные ходы, поднимали неприступные форты. Налоги на крепостное строительство разоряли народ, но Чунь Ю был непреклонен. И так же, как Ши-цзун, император Чунь Ю считал: стены недостаточны, чтобы наверное оберечь империю. В степи он имел глаза и уши и вдали от могучих стен Чжунсина, Лосы и Лицзли подавлял малейшие попытки нападения на пределы Си-Ся. Все средства для достижения этой цели были приемлемы и хороши.

С теми же чувствами оглядывались на степи из благословенного великим Аллахом Хорезма. Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед раздвинул границы своих владений от Хорезмского моря до Моря персов и считал себя наследником воителя Искандера^[13], но и он понимал, как могучи молодые степные народы.

— Алла-инш-ал-л-а-а-а… — пели муэдзины с вершин минаретов в Хорезме, благословляя покой и тишину, снизошедшие на земли величайшего из шахов. Молитвенно — ладонь в ладонь — складывались руки. Глаза вздымались к небу. В высоких голосах всё одно, всё одно и то же: мольба к Всемогущему простить, укрепить, защитить.

Но в тишину в Хорезме не верили и муэдзины.

Это было жестокое время, и сосед всегда думал о том, как накинуть аркан на шею соседу и затянуть потуже.

Так жил мир.

Сила была главным оружием, а все хотели ещё год, день, час видеть над головой голубое небо.

Ковыльные волны катились по степи, трепетал в зените жаворонок, зорко поглядывали в степь стражи со стен Чжунду, Чжунсина, кыпчакских пределов Хорезма, и никто не думал, что степь, обложенная стенами государств и народов, — великий котёл, подготавливаемый для взрыва.

Право на жизнь каждый народ требовал только для себя. Люди сами загоняли себя в угол, чтобы потом долгими столетиями искать выход.

Так было.„

История — забавная штука. В ней всё повторяется. События, отделённые друг от друга веками, так схожи, что кажется — куда как просто современникам угадать дальнейший их ход.

Но нет.

Вновь и вновь то, что многократно было, обрушивается на людей непредсказуемой лавиной.

3

В юрте, поставленной нукерами под высокими соснами, было тесно и шумно от собравшихся людей. Ярко горел огонь очага, раздавались возбуждённые, весёлые голоса. Кто-то неловко задел поленья в очаге, взметнулся столб искр, но это только подхлестнуло голоса и общее возбуждение.

Ближе других сидел к огню Есугей-багатур. Жаркое пламя освещало его лицо, высвечивало медь волос. Есугей отличался широким разворотом плеч, и, хотя он сидел, приметить можно было, что это человек высокого роста, в нём нет ни капли лишнего жира и сплетен он из тугих, крепких мышц. То, что его называли багатуром, было не похвалой, но подтверждением действительности.

Он и впрямь был багатуром.

— Ну, ну, — крикнул Есугей нетерпеливо и приоткрыл полог юрты, — баурчи^[14], что же ты!..

— Сейчас, сейчас, — ответили ему, и баурчи, приседая от натуги, внёс в юрту большой медный до блеска начищенный котёл, полный мяса.

Баурчи встретили радостными восклицаниями. Он навесил котёл над огнём, оборотился, блестя глазами, к собравшимся в юрте:

— А теперь...

Хлопнул в пухлые ладоши.

Полог юрты широко распахнулся, и двое мальчиков на досках внесли живую печень. Алая, облитая кровью, она парила, трепетала, её только что вырезали из изюбра.

— Э-э-э! — раздалось враз несколько голосов. — Что же ты медлил!

Баурчи толкнули в жирный бок. Тот в ответ только засмеялся.

По кругу пошёл бурдюк с архи^[15]. Зазвенели медные чаши.

Ах, звонкие чаши пиров! Сколько высоких слов вызвали они к жизни, породили легенд, невероятных рассказов, сколько принесли радости, но... и горя.

Лукавые, коварные, многоликие чаши пиров.

Печень резали ножами, ели жадно. Есугей внимательно следил, чтобы каждому достался достойный кусок. Он был здесь хозяином, как был хозяином и на охоте, на которую позвал не только брата Даритай-отчегина и близких родичей Сача-беки, Таргутай-Кирилтуха, Алтана, но и других нойонов племени.

Весь родовой цвет тайчиутов.

Есугей решил так: охота — великая радость для степняка, она горячит кровь и смягчает сердце, а когда люди, после гоньбы за зверем, сядут вкруг очага да отведают архи, то и самый жёсткий будет открыт его словам. А он хотел сегодня сказать нойонам о многом.

Печень щекотала губы.

Откусывая от ломтя с острия ножа, Есугей исподволь оглядывал собравшихся под войлоками юрты. У каждого из гостей были свои привычки и свой характер. Есугей и без этой встречи мог сказать, как поступит тот или иной в различных случаях. Для этого не нужно было терять время в гоньбе за зверем, но он всё же решил собрать их вместе, так как слишком важно было то, о чём он решил повести речь.

Брат Даритай-отчегин неожиданно громко захохотал, перекрывая бухающим, как барабан, «хо-хо-хо!» голоса в юрте. Что его рассмешило, в гуле разноголосицы Есугей не разобрал. Громкий смех не выражал достаточного почтения к старшему брату, но сегодня был кстати.

«Пускай шумят, — подумал Есугей, — пускай будет больше веселья. Когда человек весел, он добреет к словам другого».

И сдержал желание остановить брата, даже вида не подал, что недоволен. Засмеялся и сам шутке соседа.

Челюсти работали проворно.

В котле закипал шулюн^[16]. Под тяжёлой крышкой фыркало, урчало, всплёскивалось. Звуки эти после степного ветра и долгой скачки выбивали слюну под языком. Но баурчи не торопился открывать крышку. Он поправил огонь и, перехватив нетерпеливые взгляды, развёл руками: рано-де, рано. Баурчи знал непременное правило любого пиршества: мясо надо подать тогда, когда язык гостя вспухнет во рту в ожидании.

Сей миг не наступил.

Сидящие вкруг очага были заняты рассказами о своих подвигах на охоте. Каждому хотелось высказаться, как удачлива была его стрела, ретив конь, да и сам он был не промах, настигнув зверя. Без таких рассказов охотничий пир теряет прелесть. Но баурчи угадывал — Есугей-багатур собрал гостей не для того, чтобы вкусно накормить жирным мясом. У каждого приглашённого на охоту вдоволь было мяса и в своей юрте. А того, кто по утрам стучит мешалкой по стенкам холодного и пустого котла, сюда не звали.

Бурдюк с архи вновь пошёл по кругу. Чаши зазвенели звонче.

Блестели глаза, блестели облитые жиром губы, и лица были открыты, как бывают они открыты в такую минуту.

Есугей сделал глоток. Архи была хороша — терпкая, острая, но он не торопил опьянения, да, наверное, сейчас и не смог бы опьянеть. В глубине груди стыло холодное, отрезвляющее ожидание беды.

Десять дней назад один из табунщиков Есугея, по глубокому снегу прискакав с дальних пастбищ, сообщил о готовящемся нападении на их племя кочующих вдоль Онона мангутов.

За долгую скачку табунщик застыл на ветру, губы едва выговаривали слова. Но, хотя и с трудом, он повторил:

— Мангуты, мангуты...

Известно это стало случайно.

От табуна отбился малый косяк кобылиц. Десяток голов. Косяк по льду перешёл Онон и углубился в распадки. Табунщик поспешил следом. Долго плутал по распадкам, а когда отыскал кобылиц, из перелеска, что виднелся за логом, показались четверо всадников.

Табунщик затаился у сугроба. Вдавился в снег, уткнул лицо в рукава халата. Сердце стучало тревожно: боялся — увидят.

В степи встретить верхоконных чужаков было всегда опасно.

Всадники остановились рядом. Слышно было дыхание коней, звон удил, похрустывание снега под копытами. Один из всадников сказал:

— Гляди, косяк. Тайчиутские кони. Надо бы отогнать.

— Э-э-э, — ответил другой, — десяток кобылиц... Зачем пугать заранее тайчиутов? У этих собак мы тысячные косяки угоним, — шмыгнул носом, — подожди... Зачем брать щепоть, когда можно ухватить горсть!

Все засмеялись.

Третий сказал:

— Да и ждать-то недолго.

По крупу коня ударила плеть, кто-то из всадников гикнул, и, взяв с места намётом, четверо ушли за увалы.

Услышав этот рассказ, Есугей хотел было кинуться поднимать племя, но, подумав, остановился. Снег был столь глубок, что только безумный мог повести людей в набег.

«Нет, — посчитал он, — что-то здесь не так. Кто погонит коней, когда снег по брюхо? Нет, что-то не так...»

Табунщик сидел, повесив голову. Скакал ночь, устал.

Есугей дал ему подогретой архи. Табунщик выпил чашу, отёр рот рукавом. В глазах засветилось живое.

Есугей в другой раз расспросил его.

Табунщик повторил рассказ слово в слово.

Но Есугей только утвердился в мнении, что мангуты не должны, не могут сейчас напасть на его племя.

Он посидел молча, хмуря лоб, хлопнул ладонью по колену, сказал:

— Ладно. Молодец, что прискакал. Хвалю.

И поднялся от очага. Вместе с табунщиком Есугей вышел из юрты. Увидел, что мокрый от гоньбы конь табунщика оделся ледяной коростой. Хрипел у коновязи.

«Да он запалил коня, — подумал, — нет, сейчас ждать набега не след». Сказал как о решённом:

— О вести своей никому ни слова.

Табунщик с удивлением вскинул глаза.

Но Есугей повторил:

— Ни слова.

Сжал челюсти. На скулах вспухли злые желваки. Повернулся к нукерам, стоящим у юрты, крикнул:

— Дайте ему коня! А этого, — указал на стоящего у коновязи, — в табун. Да выводите, выводите как следует.

Нукеры подвели коня. Табунщик с недоумением и растерянностью на лице поднялся в седло.

— Езжай, — сказал Есугей жёстко, но, смягчаясь, добавил: — Будь спокоен.

Табунщик тронул коня, но всё поворачивался, поворачивался к Есугею, всем видом выражая недоумение.

Есугей проводил его взглядом и вернулся в юрту.

С этого дня ощущение опасности уже не покидало его. Что бы Есугей ни делал, в груди шевелилось недоброе. О мангутах, размыслив, он решил так: ежели и нападут, то не раньше чем сойдёт снег. Это успокоило, но душевной крепости он не обрёл. Знать, не мангуты беспокоили его. Но только о мангутах заговорил Есугей с нойонами, так как скрытые страхи и ощущение беды были неопределённы, а мангуты оставались действительностью. Заговорил, когда баурчи накормил гостей шулюном и бурдюки с архи опустели. Сам он едва притронулся к мясу, и его чаша с архи была полна до краёв.

Говорил он резко, и расслабившиеся от мяса и водки лица гостей отвердели, а «великий едок» Таргутай-Кирилтух, широко развалившийся после шулюна на подушках, поджал ноги и сел прямо.

В голосе Есугея не было раздражения, тем более страха, но были такие тревожные ноты, которые можно было принять и за раздражение, и за страх, и даже за упрёк в том, что вот сидят они, нойоны, едят мясо, пьют архи, а племени грозит опасность.

Сообщение о мангутах насторожило всех. Но Есугей оглядел лица и прочёл в них то, что и ожидал. Каждый из сидящих у очага разом пересчитал свои табуны, стада, отары и прикинул, как и куда отогнать их от Онона, чтобы сохранить при набеге мангутов. В юрте вроде бы даже произошло движение, как если бы все отпрянули друг от друга.

«Жадные, алчные псы, — едва сдерживаясь, подумал Есугей, — пальцы у каждого гнутся только к себе».

Есугей склонился над очагом. Совал ветки аргала в жар. Хотел успокоиться, но, швырнув в пламя последний сучок, отвернулся от огня и, всё же не выдержав, ударил в самое больное место, не пожалел гостей:

— Вы считаете своих кобылиц и овец! Думать же надо о единении сил! Убегающему всегда вонзают копьё в спину. Убегающий обречён. Так было и так будет. Надо выбрать хана, который станет над нойонами племени.

И поторопился с этими словами. Слишком жёстко натянул поводья. Слова резанули собравшихся, как плеть круп коня. Мечом хорошо владел Есугей, а слова его были неуклюжи и тяжелы. Он навалился на гостей, как медведь на охотника. Не учёл того, что даже правду — а она всегда горька — нельзя совать в рот соседу комом, который станет поперёк глотки. Жир с блюда и тот скатывают в шар и тогда только несут к губам того, кого хотят угостить.

Люди никогда не любили выслушивать упрёки. Их надо хвалить, и они будут слушать тебя. Слушать внимательно.

А тут уж, как сумеешь, переложи похвалы нужной тебе правдой, хотя бы и горькой.

Есугей такого не сумел.

Перемена в разговоре произошла так внезапно, как если бы сидели люди под солнцем на зелёной, благодатной лужайке, радовались редкой счастливой минуте и вдруг налетела бы туча, закрыла небо и, всё сметая на своём пути, ударил вихрь, сорвал расстеленную кошму, развалил поленья костра, покатил праздничные чаши.

Таргутай-Кирилтух поморгал тяжёлыми веками, завозился на кошме, упёрся ладонями в подушки и вдруг, качнувшись вперёд и приблизив потное лицо к Есугею, пролаял:

— Ты надоел со своими речами! Хан, хан... Мангуты... — Он выпятил губы. — Ни к чему пугать этими трусливыми собаками. Они всегда кружили около наших табунов, однако мои кони целы и по сей день. — Он раскинул руки и захохотал: — Ха-ха-ха...

Щёки широкого лица, свисавшие сумками, затряслись от смеха.

— Ты пугаешь, — сказал он, — а мне не страшно...

И ведь смеялся, но бледен был от гнева. Бледен и зол необыкновенно.

— Таргутай-Кирилтух, — остановил его Есугей, — язык — не бараний курдюк, который чем больше выказывает себя, тем большая ему цена. Я говорю даже не о мангутах. Они и впрямь слабы и, наверное, не осмелятся напасть на наше племя. А если нападут найманы? Сильное племя. Хори-туматы?

— Хори-туматы кочуют далеко. У Байкала. Они лесные люди, зачем им идти в степи?..

— Да, хори-туматы кочуют у Байкала, но разве мало в степи других племён, которые волками смотрят на нас?

— На волка есть лук и стрела.

— Но у нас нет руки, которая натянет тетиву.

— Ты так ослабел, — огрызнулся Таргутай-Кирилтух, — что не можешь натянуть тетиву? Я не жалуюсь. Моя рука справится с луком.

— Вы, наверное, забыли, — сказал Есугей с горечью, — как говорили старики: «Пусть враг тебе кажется мышью, но ты имей силу тигра».

Но его, казалось, никто не слышал.

Холодное жжение не проходило в груди у Есугея. Недоброе предчувствие томило его всё больше и больше.

«Что же это, — подумал он, — как переломить упрямство этого кабана?»

Он в упор взглянул в глаза Таргутай-Кирилтуха. Маленькие, глубоко утопленные в жирных складках, налитые яростью. Но не только ярость увидел Есугей в глазах нойона. Из узких щелей, из-под низко, котлом надвинутого лба выплёскивалось столько гордыни и упоения собственной силой, что у Есугея мелькнуло в сознании: «Нет, такого не сломить. Да и зачем я взял так круто?»

Есугей приподнялся на кошме, перегнулся через очаг и ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха.

— Тебя, — сказал, — изберём в ханы! Тебя!

Таргутай-Кирилтух откинулся на подушки.

— Или любого другого из них. — Есугей широким размахом руки обвёл собравшихся в юрте. — Поймите, коню нужен всадник, чтобы держать поводья. В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха. — Он вновь ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха. — Ты не знаешь этого?

Но тот только просопел в ответ неразборчивое. Перспектива стать ханом выбила Таргутай-Кирилтуха из седла.

В разговор вступил Сача-беки. Подбородок его блестел от жира.

— К чему такие слова, — сказал он, — сейчас, после славной охоты? Выпьем ещё архи и забудем о мангутах.

Этот был из тех, о ком говорят: такого в реку брось, и он вынырнет с рыбой во рту.

Есугей не дал ему договорить. Вновь изменяя своему правилу быть осторожным и в делах, и в словах, он выкрикнул:

— Так всегда бывает у нас: одного жрёт гордыня, а у другого только и беспокойства что о своём брюхе!

Не выдержал. Ощущение беды поднялось, словно волна под горло. Ещё шаг — и захлебнёшься. Хотел убеждать, а сорвался на крик. Всё наболело в нём, чуть тронь, и испепеляющая боль вспыхнет в глазах. Племя тайчиутов стояло голым на леденящем степном ветру, и он кожей чувствовал хлещущие струи ветра. А эти — сидящие перед ним, — казалось, были одеты в бараньи шкуры, не продуваемые никакими ветрами.

В юрте заговорили все разом, даже не заговорили, а закричали, перебивая друг друга.

Баурчи, стоя у очага, вертел головой, опасливо оглядываясь. Он знавал и такие пиры, которые оканчивались резнёй. На охоте нельзя было перейти чужую тропу, помешать выстрелу из лука, и этого придерживались строго, а так вот, набив брюхо мясом и налив архи, случалось всякое.

Каждый в юрте, горячо споря, тараща глаза и размахивая руками, всё же знал: Есугей прав. Племя тайчиутов давно разобщено на рода, и нет среди людей уважения друг к другу. Когда-то, давно, над всеми тайчиутами стоял хан Хабул, дед Есугея, и племя тайчиутов было сильным. Никто в степи не смел покушаться на их табуны и стада. С тех пор миновали годы. Грозную силу сплочённого в кулак племени соседние племена уже забывали. Вон даже хилые мангуты скалили зубы, а коль собака рычит — то, знать, укусит. Но само понимание слабости племени только ожесточало взаимную неприязнь. И Таргутай-Кирилтух, и Сача-беки, и Алтай, и любой из нойонов винили в разобщённости и неприятии друг друга не себя, а соседа. Так было удобнее. А взаимная ожесточённость порождала страх, хотя и скрываемый, но живущий в каждом. Страх перед мангутами, найманами, другими степными племенами, которые по отдельности могли раздавить любого из тайчиутов.

Да, это было страшно.

Племена в степи вырезали до корня, не щадя ни мужчин, убиваемых в первую очередь, ни стариков, ни женщин, ни детей.

Жизни людские не ценились.

По кошме, крутясь, покатилась медная чаша. Со звоном ударилась о камни очага.

Архи растеклась большим пятном.

Сосед, сосед... Он всегда виноват хотя бы потому, что у него шапка лучше и уж точно — жена красивее. Трудно, ох трудно найти с ним мир. От зависти краснеют у людей глаза, и нездоровое чувство и ночью не даётспать, и днём точит душу. Нет зверя злее зверя зависти.

— Ладно, — прервал голоса Есугей, — верёвка должна быть длинной, но речи короткими. Скажите одно: вы готовы выбрать хана племени или будете только болтать языками?

На вопрос Есугея никто не ответил. Пригнули головы. Замолчали. И только Таргутай-Кирилтух сопел и перхал горлом, как если бы подавился костью. И он первый бросил чашу об пол и поднялся на ноги.

Нойоны из юрты Есугея выскакивали, как разъярённые осы из дупла, в которое сунули пылающую головешку.

Таргутай-Кирилтух откинул полог, в сердцах плюнул, наступил на порог^[17] и кинулся к коновязи.

На коней садились и другие нойоны.

Коновязь опустела. Только что два десятка коней, радуясь лёгкому морозцу и щедро, охапками наваленному душистому сену, взбрыкивали у юрты. И вот — будто не было ни жаркой охоты, ни сладкого пира, ни людского многоголосья и смеха. Лишь истоптанный зло снег да разбросанные рыжие клоки сухой травы.

Есугей выскочил из юрты за гостями в раздернутом на груди халате, но остановился.

Его нукеры, хмурясь, отворачивали лица.

Не похож был их нойон в эту минуту на неторопливого, сдержанного, уверенного в себе Есугея, каким привыкли его видеть.

Нет, не похож.

Последним отъехал от юрты Сача-беки. Из-под косматой шапки глянули на Есугея насмешливо блеснувшие глаза. Губы Сача-беки растянулись в крике. Но слов Есугей не разобрал. В голове шумела кровь.

— М-м-м, — с клёкотом в горле завизжал Есугей и ударил кулаком что было силы по бревну коновязи. Не хватило слов выразить глубину отчаяния. Есугею нестерпимо захотелось вскинуть руки к голубому небу и крикнуть: «Ну почему нет тропы от человека к человеку и доколе это будет? Небо, Великое небо, смягчи страждущие сердца!»

Но он не поднял рук и не крикнул этих слов.

Ветер шевелил верхушки золотых сосен, тихо гудел в ветвях. Жёлтые хвоины ложились на белый снег. Есугей поднял глаза к вершинам сосен. И так стоял долго, словно хотел разобрать, что там, в этом ровном могучем гуле. Но услышал только одно: «У-у-у... у-у-у...у-у-у...»

Небо не хотело или не могло подсказать ничего.

Он повернулся и вошёл в юрту.

По юрте были разбросаны подушки, чаши, очаг едва дымился, котёл был опрокинут.

Брат, Даритай-отчегин, вскинул на Есугея глаза. В них был упрёк. Но он тут же опустил лицо.

Есугей подсел к очагу, стал собирать головешки на тлеющих углях. Складывал колодцем. Пламя затрепетало на слабой былинке, поднялось выше, охватывая обгорелое полено, набрало силу и смелее вскинулось кверху. Огонь разгорался. Цепкие языки въедались в древесину, пробивались меж поленьев, и уже дохнуло жаром от огня на Есугея, согрело руки.

«Так что же я, — подумал с горечью Есугей, — не смог, как этот огонь, согреть всех, кого пригласил в юрту? Зажечь, как языки пламени зажгли поленья?»

В другой раз взглянул на брата.

Тот молчал.

В степи говорили: «И под правду соломку стелют». Но ведь и так сказано было: «Без правды жить легко, но помирать трудно». Есугей положил ладонь на воспалённый лоб. Подумал: «Как это понять?» И прежняя тревога поднялась в груди.

— Я упрекал их в гордыне, — сказал он, — но, видно, и сам полон ею. Мне некого винить.

Наверное, это были самые точные слова, которые в гневе, раздражении и ярости были произнесены сегодня в юрте.

Есугей закусил до крови губу. Задумался. Присел на подвёрнутую под себя ногу, смотрел на огонь, но огня не видел.

4

Злополучный день на том не кончился.

В войлоки юрты начал толкаться ветер. Порывы становились всё напористее, непрестаннее, а снег сёк по стенам с большей и большей силой.

Метель заходила над степью.

Тяжко быть застигнутым ветрами в степи и трудно слушать их голоса. Низкие, гнетущие звуки тревожат, выматывают душу, поднимая в ней, быть может, и давнее, и забытое, что, наверное, она и сама бережёт от себя, пряча в дальние тайники. Зверьё и то стремится уйти от метели. Волк забивается под коряжины. В нору укрывается лиса. И даже кабан, обложенный толстым салом, ныряет в водомоины.

Метель разыгрывалась круто.

Полог юрты откинулся, и в свете очага объявился нукер. Отёр лицо от снега красной, мокрой рукой, стряхнул влагу, сказал хрипло:

— Караван в степи. Метель настигла. Купец просит приютить.

Это было неожиданностью.

— Караван? — переспросил с удивлением Есугей. — Чей? Откуда?

— Издалека, — ответил нукер и потянулся к огню. Знать, замёрз. Совал руки в жар.

Есугей поднялся от очага, вышел из юрты.

Ветер подхватил полы халата, взвил до головы, бросил в лицо обжигающий снег. Ослеплённый метельным порывом, Есугей успел разглядеть: к юрте, под сосны, пробиваясь из долины сквозь снежные сполохи, подтягивалось с десяток верблюдов да с полсотни навьюченных лошадей.

Хвост каравана тонул в снежной замяти.

К Есугею, торопливо и низко кланяясь, подступил человек, до глаз закутанный в забитую снегом ткань. Напрягая голос, широко раскрывая рот, сказал, что он благословляет небо, которое вывело его к юрте нойона из взбесившейся степи. Ветер мял, рвал слова, отбрасывал в сторону. Губы купца дрожали.

— Там, — он поднял руку и указал вдаль, — пляшут злые духи. Они бы погубили караван и людей, если бы благословенный нойон не встретился на пути. Да будут счастливы и долги его дни.

Купец склонился в поклоне, словно сломался пополам.

По говору Есугей предположил — купец привёл караван из Китая. И не ошибся. Это был Елюй Си. Обладатель пайцзы императора Цзиньской империи.

Елюй Си склонился в поклоне ещё ниже. Он просил разрешения укрыть караван в сосняке близ юрт нойона. И всё вглядывался, вглядывался в лицо Есугея. Снег под ногами купца скрипел остро и зло, говоря знающему человеку, что мороз крепчает. При ветре, который разыгрывался всё сильнее, для каравана в степи это означало одно — смерть. Глаза купца молили.

— В снегах, — кричал он с отчаянием, — нет места живому! Если нойон разрешит — то спасёт и товары, и людей!

Обычай тайчиутов не позволял отказать в гостеприимстве путнику. Есугей помедлил мгновение, сказал:

— Пускай караван укроется в сосняке, а тебя, купец, прошу в юрту. У моего очага всегда есть место для гостя.

— О-о-о! — воскликнул купец и живо оборотился к людям у верблюдов. Что-то крикнул на своём языке. Тотчас двое сняли с передового верблюда тяжёлые сумы и подтащили к купцу. — Нет слов для благодарности! — прокричал купец, вновь переламываясь пополам. — Да благословит небо благороднейшего из нойонов!

Новый порыв ветра с ещё большей силой взвихрил снег, закрыв разом и верблюдов, и навьюченных коней, да и купца, в двух шагах стоящего от Есугея.

В юрте пожарче разожгли очаг, и баурчи захлопотал у котла.

Когда купец снял заснеженную ткань, то оказался небольшого роста немолодым человеком, подвижным и словоохотливым. Он быстро и ловко развязал сумы — руки так и летали — и щедро одарил хозяина и его брата.

Есугею с бесчисленными поклонами купец передал узду для коня, обложенную бронзовыми украшениями. Бронза матово сияла в свете очага, искусная насечка на матовом поле свидетельствовала — это работа большого мастера.

Даритай-отчегина купец одарил кинжалом с рукоятью из жёлтой кости и яшмы. Сказал:

— Этой рукояти много лет. — Провёл пальцем по гладкой, полированной поверхности камня. — Так умели резать яшму старые мастера.

Есугей и Даритай-отчегин приняли подарки молча.

Степной обычай не позволял выказывать радость, если даже подарки того стоили.

Купец наделил и баурчи множеством мешочков с рисом, необыкновенно тонкого помола пшеничной мукой, сушёными и засахаренными фруктами.

И всё говорил, говорил, говорил.

Есугей подумал: «Шибко испугался в метельной степи, посчитал — конец. А тут юрта и жаркий очаг. Радость велика — оттого несдерживаемые слова и щедрые подарки». Улыбнулся. Такое было понятно.

Ел купец жадно, дочиста обгрызая мелкими, крепкими зубами бараньи кости, и быстро опьянел, выпив архи. Он смеялся дробным, рассыпчатым смехом, воздевал руки, показывая, как у него от непривычной водки кругом идёт голова. И никто не заметил, как, в смехе и шутках, он протянул на мгновение руку к чаше Есугея и утопил в ней маленький золочёный шарик.

Золотая искра скользнула в чашу и погасла в архи.

Купца уложили спать тут же в юрте, укрыв толстой бараньей полостью.

Он сразу уснул.

Есугей, напротив, долго ворочался на жёстком войлоке.

Метель разыгралась вовсю, и юрта гудела, как барабан, под напорами ветра.

Есугей перебирал в памяти случившееся за день. Удивительно, но в ночных раздумьях он не вспомнил о купце. Перед ним всплывали и всплывали из темноты лица Таргутай-Кирилтуха, Сача-беки, смеющегося брата Даритай-отчегина. Вспоминались слова, вскинутые в ярости руки. Он отчётливо увидел гутул Таргутай-Кирилтуха, поставленный на порог юрты. Но и лица, и восстановленные в памяти слова не вызывали ни обиды, ни гнева. И даже томившее его последнее время ощущение беды ушло, не оставив следа. Жила только досада на то, что не сумел найти убедительные слова, которые заставили бы нойонов задуматься над несчастным положением племени. Он спрашивал себя: что его возмутило в минуту спора? Таргутай-Кирилтух своим упрямством? Неумные речи Сача-беки? И тут же вспомнилось, что ещё старики говорили: «Любишь мёд — не морщись, когда жалят пчёлы». Упрямство Таргутай-Кирилтуха и слова Сача-беки и были как раз пчелиными укусами. С ощущением досады он и уснул под свист метели. Последнее, что отметило сознание, прежде чем он окунулся в сон, были удары ветра в войлок юрты.

И первое, о чём подумал Есугей, проснувшись поутру, было: «Метель, метель. С вечера усиливалась метель».

Он прислушался.

Ветер стих.

Есугей вытянулся на кошме.

Очаг догорел, и игольчатой свежести холодок обвевал лицо. Но это было приятно — утренняя свежесть после сна бодрила. Есугей любил просыпаться рано поутру в тихой юрте и неторопливо размышлять о предстоящем долгом дне.

В юрте пахло пеплом прогоревшего очага, пресными запахами войлоков и остро и сильно ударяло в нос свежестью хвои и снега, нанесённых в открытое отверстие над очагом. Для Есугея это были, наверное, лучшие минуты дня.

Он отбросил баранью полость, поднялся. Шагнул к выходу из юрты, кулаком разбил ледок в кадушке с водой, плеснул в лицо полной пригоршней.

Вода, как и утренняя свежесть, вливавшаяся в юрту в отверстие над очагом, была напоена запахами хвои и снега.

«День, — отметил он, — начинается хорошо».

Есугей ощущал желание двигаться и действовать.

Когда он вышел из юрты, солнце ещё не всходило, но на востоке объявилась широкая алая полоса.

Такое можно увидеть только в заснеженной степи: краски подсвеченного солнцем неба зеркально, как в воде, отражаются в снежном безбрежии, и край земли, кажется, сгорает в нестерпимом для глаз пламени.

Шаманы говорили, что алые краски восхода — кровь добрых духов, проливаемая, чтобы отнять в ночи солнце у тьмы.

Может, так оно и есть, кто знает... Есугей считал себя воином, и ему в голову не приходило судить о силах Высокого неба, но, когда он видел пылающую зарю, ему хотелось вскочить на коня, вцепиться в гриву и скакать, скакать в огненную даль. В эти мгновения всё казалось возможным. Да, в начале дня многим кажется всё возможным. Сумерки вызывают сомнения.

Вспомнив в свете зари не получившийся накануне разговор, Есугей подумал, что ещё можно найти тропу к Таргутай-Кирилтуху, Сача-беки, Алтану и другим нойонам, с проклятиями ускакавшим от его юрты. Надо начать всё сначала. Вспомнил, как говорили старики: «Если вода не течёт за тобой — иди за ней». Он решил — начну разговор вновь. И заторопился, заспешил. Сказал нукерам:

— Сворачивайте юрты. Возвращаемся в курень^[18].

И вдруг подумал о вчерашнем купце. Многословном, маленьком человечке, щедром на слова и подарки. Оглянулся и не увидел ни верблюдов, ни вьючных коней каравана.

— А где купец? — спросил у старшего нукера.

— До рассвета, — ответил тот, — купец поднял караван и ушёл в степь. Теперь, наверное, далеко. Очень благодарил, но сказал, что дела не терпят, оттого и спешит.

Есугей удивлённо пожал плечами. Такая поспешность была странной.

«Но, — подумал, — у каждого свои заботы».

И опять забыл о купце.

Домой собираются споро. Юрты свернули в одночасье, навьючили коней и тронулись в путь.

— Э-ге-гей! — закричали нукеры, взмахивая плетьми.

Метель, как это бывает, выгладила степь, а утренний крепкий мороз уплотнил снег, и кони шли по целине без усилий, ровно и угонисто. Жеребец Есугея, тяжёлый, мохноногий, но сильный в ходу, нет-нет подавался грудью вперёд, косил на хозяина лиловым глазом, прося повод. Снег гремел под копытами, и жеребцу так и хотелось рвануться во всю прыть в степную даль. Есугей, однако, сдерживал его. Знал — дорога неближняя, силы пригодятся. Наклонился, похлопал жеребца по мощной шее.

Неожиданно жаркая ладонь закрыла Есугею глаза и неведомая тяжесть обрушилась на плечи. Он выпустил повод и, кренясь в седле, упал в снег.

Даритай-отчегин, скакавший рядом с братом, ничего не понял. Мгновение назад они были бок о бок, и вдруг Есугей, не вскрикнув, не вымолвив слова, оказался на снегу.

Даритай-отчегин вздёрнул поводья, останавливая и разворачивая коня. Увидел: Есугей странно замедленно поднимается, опираясь руками о снег. Руки его тонут в сугробе, и он валится на сторону.

Даритай-отчегин подскакал, скатился с седла. Удивлённо выкрикнул:

— Что с тобой?

Оглянулся, ища глазами человека, который мог пустить стрелу. В степи случалось всякое. Вокруг, однако, стелилась целина без единого увала или кустика, за которыми можно было укрыться.

Подскакали нукеры.

Даритай-отчегин обхватил Есугея за плечи.

— Что, что с тобой? — крикнул в лицо.

Есугей в ответ только тряс головой. Потом подхватил пригоршню снега, жадно проглотил, выговорил с трудом:

— В глазах муть... Кругом всё идёт.

Шагнул к жеребцу, схватился рукой за луку, но ногу в стремя вставить не смог. Нукеры подняли его и усадили в седло. Есугея качало, и было очевидно, что он снова упадёт.

— Да что с тобой? — ошарашенно повторил Даритай-отчегин, придерживая брата за колено.

— Жжёт, — ответил Есугей и раздёрнул на груди халат, — жжёт...

Он вдыхал морозный воздух открытым ртом, пар клубился у лица, но дыхания не хватало. Лицо начало синеть.

— В курень! — перхая горлом, выкрикнул он. — В курень!

Даритай-отчегин сорвал с пояса аркан, начал приторачивать Есугея к седлу. С коней слетели нукеры и накрепко, в три охлёста, окрутили Есугея арканом. Притянули к высокой луке. Даритай-отчегин обхватил его за плечи и тронул коней. Крикнул нукерам:

— Вперёд!

Так, придерживая брата за плечи, Даритай-отчегин поскакал к куреню. За дорогу он взмок от напряжения, халат дымился на спине, лицо пылало. Но об этом он не думал, в голове было одно: «Только бы не уронить Есугея». А тот, чувствовалось, вовсе ослабел в седле. Валился на стороны, и, если бы не рука Даритай-отчегина, его бы и аркан не удержал.

Из юрт выскакивали люди и с удивлением смотрели на намётом влетевших в курень всадников. С охоты обычно возвращались шагом, радостные, ведя обвешанных дичью коней в поводу. Сейчас происходило непонятное и, скорее всего, страшное.

Беду в степи чувствовали сразу. Приучены были годами, и ощущение опасности жило у каждого в крови, передаваемое от отца к сыну и от сына к внуку.

От юрты к юрте покатилась, обгоняя всадников, тревожная волна.

А когда, в окружении нукеров, Даритай-отчегин с братом подскакал к его юрте, жена Есугея с детьми стояла у входа, прижимая ко рту руки.

Степной женщине не полагалось горестно кричать в несчастье. В степи верили — крики боли собирают к юрте злых духов. Горе, скрепив душу, надо было переносить молча.

Оелун рванулась навстречу всадникам без звука. Закусила губы.

Есугея сняли с коня обеспамятевшим. Торопливо внесли в юрту.

— Шамана, — сказал Даритай-отчегин нукерам, — быстро!

Есугея уложили на кошму, высоко подоткнув под голову подушки. Оелун ставшими вдруг непослушными руками развязала пояс его халата, обнажила грудь. Ему поднесли чашу с дугой^[19], но он не разомкнул губ. Руки его были безвольно брошены вдоль тела. И это было страшнее, чем осунувшееся и посеревшее лицо. Руки Есугея, всегда умелые, сильные, властные, сейчас, мертвенно расслабнув, пугали неестественной неподвижностью.

Сыновья Есугея сгрудились у входа в юрту, настороженно поблескивая глазами. И Оелун, оглянувшись, прежде иного увидела эти глаза.

Четыре пары настороженных глаз.

Она отвернулась.

В юрту, порывисто отбросив полог, вошла жена Даритай-отчегина. В отличие от мужа, высокая, крупная, размашистая в движениях.

Упала у порога на колени.

Даритай-отчегин, наклонившись, что-то прошептал ей на ухо. Она поднялась и, как наседка цыплят под крыло, взяла под руки сыновей Есугея. Подтолкнула к выходу.

Резко, так, что Оелун вздрогнула, звякнули колокольцы. В юрту вступил шаман. Низ его драного, старого, никогда не чиненного халата был унизан блестящими побрякушками и колокольцами. Он неловко переступал кривыми ногами, но было известно, что это сильный человек, который не хуже хорошего воина сидит в седле, а в борьбе ему нет равных и в соседних куренях. Круглое лицо шамана было постоянно радушно и приветливо, и он с одинаковой улыбкой входил и в рваную юрту хурачу^[20], и под белые войлоки юрты нойона.

Он и сейчас вошёл в юрту улыбаясь.

Невозмутимо приблизился к Есугею, неторопливо присел, скрестив ноги. Мгновение молча смотрел на лежащего нойона, но Оелун увидела — улыбка сошла с его лица. Шаман выбросил вперёд руку и положил на грудь Есугею. Замер, прислушиваясь к только ему слышным голосам. И вдруг пальцы шамана побежали, побежали по обнажённой груди Есугея. Остановились у шеи, нырнули к затылку, ощупали голову и вновь побежали по телу, вниз, к животу. Вдавились в подреберье.

Неожиданно шаман сказал громко:

— Дайте таз. — И добавил: — Согрейте воду.

Даритай-отчегин подсунул таз к шаману, и показалось, шаман только теперь увидел брата Есугея. Повернулся всем телом и внимательно вгляделся.

Даритай-отчегин ощутил неловкость.

Глаза шамана — злые и острые — обшаривали его лицо. Шаман громко, так что услышали и нукеры, стоящие у входа в юрту, спросил:

— Когда это случилось?

— Поутру. Мы поднялись рано. Когда встало солнце, были в пути.

— Кто-нибудь был рядом?

— Нет, я один. Мы скакали стремя в стремя.

— Кто был с ним вчера?

Даритай-отчегин растерянно пожал плечами:

— Юрта была полна народа.

Шаман недовольно хмыкнул. Повторил с угрозой в голосе:

— Кто сидел рядом?

— Таргутай-Кирилтух, — неопределённо протянул Даритай-отчегин.

— Ну, — поторопил шаман.

— Сача-беки... Алтай...

Шаман отвернулся от Даритай-отчегина. Помолчал. Сказал:

— Его отравили. — Выкрикнул: — Отравили!

Лицо его исказила злая гримаса. Углы губ широкого рта опустились, а в глубоких морщинах, сбегавших от носа к подбородку, объявилось столько неприязни, что брат Есугей-багатура отодвинулся в глубину юрты.

Всё время, пока шаман оставался в юрте, он больше не взглянул на Даритай-отчегина и обращался только к Оелун.

— Воды, — сказал шаман.

Нукеры подтащили котёл. Шаман опустил в него руку. Хмыкнул, достал из-за пояса мешочек с травами, высыпал в котёл, дождался, пока травы, напитавшись влагой, опустились на дно, и только тогда сильно сдавил грудь Есугею, положил его на бок, перевернул на другой и быстрым, неуловимым движением всунул ему в рот руку, и так глубоко, что показалось — она утонула до локтя.

Из глотки Есугея в таз хлынула чёрная желчь.

Шаман пронзительно, как от нестерпимой боли, закричал, закинув голову. Оборвал крик на высокой ноте, положил Есугея на кошму плашмя, выбросив из-под головы подушки, и воронкой приставил к его рту ладони. Крикнул Оелун:

— Лей!

Вода вливалась в Есугея, как в пустой бурдюк.

Шаман оттолкнул Оелун локтем и уложил Есугея на бок.

В таз вновь хлынула желчь.

Шаман, казалось, обезумел. На губах явилась пена. Со всей силой он Надавливал на грудь Есугея, высоко вздымал руки и вновь и вновь наваливался на распростёртое на кошме тело. Наконец он сунул в костёр пучок травы — всех в юрте поразил острый, резкий запах — и, дождавшись, пока она задымила, поднёс к лицу Есугея. Грудь того неожиданно затрепетала, Есугей сделал вдох и открыл глаза.

Шаман в изнеможении опустился на подогнутые ноги.

Глаза Есугея обвели собравшихся в юрте. Они были ясны и спокойны, как если бы он очнулся от сна. Губы, однако, были плотно сомкнуты, и он не произнёс ни слова.

Молчал и шаман.

Оелун упала на колени и подползла к Есугею.

Шаман сказал едва слышно, будто скрывая слова от кого-то:

— Он будет с вами до захода солнца. Будет говорить, но его нельзя спрашивать ни о чём. Он парит среди облаков Великого неба.

Шаман поднялся и вышел из юрты, как всегда неловко переставляя кривые ноги. Задёрнул за собой полог.

Есугей молча лежал на кошме. Глаза его то темнели, видимо печалясь, то светлели, обретая ясность. В них объявлялось неуловимое, брезжила какая-то мысль. Он, казалось, пытался додумать что-то неведомое присутствующим в юрте, но истина, которую он искал, ускользала, уходила вдаль. Вновь и вновь он делал усилие, чтобы настичь её, и вновь и вновь ослабевал в своём порыве. Свет в глазах притухал.

Перед заходом солнца он сказал ровно:

— Приведите старшего сына.

Через минуту старший сын Есугея Темучин сидел у изголовья отца.

Есугей посмотрел на него со спокойствием уже не земного понимания, сказал:

— Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан.

Трудно, со всхлипом, передохнул, добавил явственно различимое:

— Косяк лошадей без жеребца — добыча волчьей стаи.

И закрыл глаза.

5

Весть о смерти Есугея облетела юрты. Поскакали всадники в соседние курени, и не прошло дня, как об этом узнал весь улус^[21]. Говорили так: случилась ссора, рядом были только родичи и нойоны, багатура отравили, так как он вступился за простой народ.

Люди всегда хотят обрести героев. Если не в жизни, то в преданиях и легендах. Так было и, наверное, будет впредь. Слишком жестока жизнь, а всем хочется сказки.

— Ай-яй, — качали головами, — Вечное небо опрокинется на нас. Родные по крови стали травить друг друга...

— Небо отвернулось от тайчиутов. Злые духи помрачили разум племени...

Голоса набирали силу. Крепли день ото дня.

— Злые мангусы^[22] терзают сердца тайчиутов...

О китайском купце не вспомнил никто, а караван его затерялся в степи, словно его и не было.

Шаман бродил по куреню, опустив голову, и к нему никто не смел подойти.

Брень-брень, — звучали его колокольцы, — брень-брень...

Ему смотрели вслед. Узкая спина, опущенные плечи, драный халат... Унылая тень человека... Многие думали: «А совсем недавно был крепким, улыбался». И страх заползал в души смотревших вслед шаману.

Таргутай-Кирилтуха, Сача-беки, Алтана да и брата Есугея — Даритай-отчегина повсюду встречали осуждающие взгляды. Прямо говорить нойонам о причастности к смерти Есугея боялись, но глаза людям не закроешь. Глаза закрывают, лишив жизни. До того не дошло, но было похоже, что и такое может случиться.

Таргутай-Кирилтух, на которого прежде иных падало подозрение в отравлении Есугея, так как он более всех и злее выказал себя в ссоре, первым не сдержался и в кровь избил почтенного кузнеца Джарчиудая.

Случилось это так.

Кузнецы в степи от веку были уважаемыми людьми. А как иначе — без кузнеца арба с места не тронется и воин на коня не сядет. И арбу, и воина руки кузнеца снаряжают.

Таргутай-Кирилтух прискакал к юрте Джарчиудая и швырнул к ногам кузнеца перемёт с коваными крючками.

— Твоими крючками, — сказал, — не золотых тайменей ловить в Ононе, а ленивых карасей в вонючей луже. Вчера с крючка у меня сошёл таймень. Ты ковал?

Джарчиудай наклонился, поднял брошенный в пыль дороги перемёт, оглядел крючки. Губы тронула улыбка. Вскинул глаза на Таргутай-Кирилтуха.

— Плох не крючок, — сказал, — хотя это и не моя работа, но руки, что вываживали тайменя.

У Таргутай-Кирилтуха толстое брюхо заколыхалось на луке седла. По лицу пошли красные пятна. Он вспыхивал, как сухой ковыль, брошенный на жаркие угли:

— Руки... Не ты ковал крючки? Кто же?

— Вспомни, — невозмутимо сказал кузнец, — я в твоей юрте по углам не шарил. Что там лежит и откуда взято, не знаю.

Вольный был человек и говорил вольно.

— А я что — по чужим юртам шарю? — закипая гневом, воскликнул Таргутай-Кирилтух. — Ты, кузнец, говоришь это мне, нойону?

Качнулся в седле, наваливаясь на шею коня.

— Не заносись, Таргутай-Кирилтух, — тоже поднял голос Джарчиудай, — я свободный человек и говорю что хочу. Если мозги твои не жидки, как молоко, с которого сняли сливки, лучше послушай, о чём судачат по всему улусу.

Таргутай-Кирилтух толкнул коня и, тесня кузнеца к юрте, уже и вовсе не сдерживаясь, закричал:

— О чём? О Есугее? Так на же тебе...

Толкнул что было силы кузнеца гутулом в грудь, хлестнул плетью.

Из юрты выскочила жена кузнеца, высыпали дети. Все закричали. Выбежали люди из соседних юрт.

Таргутай-Кирилтух вздёрнул поводья, пустил коня вскачь. Взметнулась пыль.

У кузнеца сквозь пальцы прижатой к лицу руки, алой лентой ползла кровь.

— Ладно, — сказал он, — ладно... Запомним.

Да так сказал, что почувствовалось — запомнит.

Случай этот породил разговоры больше прежнего.

— Ежели на человеке нет вины — он не станет бросаться на других.

— Без причины и ворон не каркнет.

Слова закипали чёрной пеной.

А в юрте Есугея закипали не слова, жгучей волной поднималась мстительная кровь. Бессмыслен бег лошади вкруг коновязи — сколько ни бежит, всё остаётся на месте. Кровь же указывает дорогу, толкает вперёд, и трудно угадать её путь, но он есть, как есть и цель. И многое поднялось в этом мире и утвердилось на крови. Больше, правда, плохого.

Жена Есугея Оелун столько дней, сколько полагал обычай, не выходила из юрты и прятала лицо от людей, а когда вышла, её было не узнать. Изменилось в ней всё: лицо, походка, жесты. Лицо высохло и почернело, походка стала торопливой, будто Оелун всё время куда-то бежала, бежала, но не могла добежать. Жесты стали скупее, резче, проглядывала в них постоянная, ни на минуту не угасающая настороженность, словно Оелун ожидала удара. Глаз она не поднимала, но когда доводилось кому-нибудь перехватить её взгляд, то становилось явным — в глазах сквозила та же настороженность, немедленная готовность уйти от удара и угроза ответить на удар.

Опасность и впрямь нависала над ней.

Это она чувствовала, как волчица чувствует охотника, который приметил её нору со щенками. В таком случае волчица будет, таясь, ходить кругами. И, как бы ни скрадывал охотник следы, выследит его и, ежели не уведёт щенков заранее, то вцепится в загривок охотника яростными клыками. Её не удержит ничто, даже страх смерти. На подходе к норе со щенками волчица не знает страха. Жажда сохранения рода в ней сильнее жажды жизни.

Больше иного насторожило Оелун нападение на табун её кобылиц. Об этом известил мальчишка-подпасок, прискакавший с дальних пастбищ.

— Кто угнал кобылиц? — выкрикнула Оелун.

— Не знаю, — ответил подпасок и скосил глаза, переступил босыми ногами по пыли. Беспомощно и растерянно. Женщина взглянула на него и, больше ничего не спрашивая, шагнула к коновязи.

Солнце клонилось к закату, когда она поднялась на холм на берегу Онона. Внизу у реки лежали пастбища. Солнце опустилось вровень с окоёмом и высвечивало в степи каждую кочку, ложбинку, выбоинку, неровность. С высоты холма Оелун отчётливо увидела: вдоль реки лежит выбитая копытами широкая полоса. Оелун поняла — табун прогнали здесь и увели вверх по реке.

Она толкнула коня задниками гутул, и он шагом пошёл с холма. Торопиться было ни к чему. Следы говорили — угнали весь табун.

У подножия холма, на истоптанной траве, она неожиданно приметила что-то рыжее. Подъехала, наклонилась и, не слезая с коня, подхватила рукой.

Это был старый, драный, засаленный треух хурачу. Оелун повертела треух в руке, сунула в седельную суму.

За тальниками, плотной стеной стоящими у реки, увидела юрту табунщиков. Из юрты суетливо вышел старик и трусцой побежал навстречу.

— Беда, беда... Ой-е-е... Какая беда, — запричитал издалека, — беда...

Голос дребезжал жалким, надтреснутым колокольцем.

— Замолчи, — подъезжая, оборвала его Оелун.

Старик смолк, неловко вертя в руках черенок кнута.

— Кто угнал табун? — спросила Оелун, наклоняясь с седла.

Пряча лицо, старик забормотал:

— О хатун^[23], табун угнали мангуты. Мангуты...

На старике был драный, пыльный халат, изношенный до дыр. Трудно было определить, какого он цвета, но Оелун разглядела на плечах старика тёмные полосы. И не надо было гадать — по спине недавно гуляла плеть. Старика можно было пожалеть, но Оелун не пожалела. Сейчас она защищала сыновей. Она этим жила, да и могла жить только этим. Жалости в ней ни к кому иному не осталось.

— Врёшь! — крикнула она. — Ком грязи... Даже годы не смогли выдавить из тебя трусость.

Она достала из седельной сумы треух и швырнула в лицо старику.

— Это я нашла на тропе, по которой угнали табун. На тебе такой же... Мангуты не носят лисьих треухов, это треух тайчиута.

Старик упал на колени. Голова его тряслась.

— Мангуты, мангуты, — бормотал он.

Оелун поняла — ему велели так сказать, и он сказал. Из горла Оелун вырвался только злобный клёкот:

— О-у-э...

Она повернула коня и поскакала в курень.

Конь шёл ходко, но она гнала и гнала его. Била в бока гутулами и гнала, гнала, гнала.

Оелун стало страшно.

Она заглянула вперёд и поняла, что табун кобылиц — начало испытаний, которые выпадут на её долю. Табун угнали не таясь, среди дня. Угнали, чтобы дать понять её куреню да и соседним тоже — у вдовы Есугея нет защиты, как нет защиты и у её людей. И пускай каждый задумается: кочевать ли ему с Оелун или отойти в сторону? Она с отчаянием угадывала, что будут угнаны и другие её табуны. А что тогда? Как накормить и одеть сыновей? Пугающей, острой болью её пронзило: а если сейчас она прискачет в курень и увидит вместо юрты вытоптанный круг земли и развороченный очаг? Неведомые люди могли увести детей, как угнали табун.

Конь, надсадно гудя нутром, вынес Оелун к куреню. Она увидела — юрта стоит, как и прежде, и над ней струится беловатый дымок. Женщина облегчённо отпустила поводья, вскинула руки к лицу, сильно сжала виски, сказала: «Успокойся, Оелун, успокойся».

Теперь она знала, как поступить.

Оелун перевела коня на шаг и не спеша подъехала к юрте. Она не хотела испугать или потревожить сыновей. Они были ещё малы, чтобы понять её тревоги.

Оелун привязала коня к коновязи, шагнула к юрте, и тут из-за полога навстречу ей выскочил Темучин. Оелун, с улыбкой, как если бы ничего не случилось, протянула руку, потрепала его по рыжим вихрам. Волосы сына всегда смущали её. Она ни у кого не видела такой головы. У отца Темучина волосы отливали медью, а у сына голова горела огнём. Каждый раз, касаясь её, Оелун переживала нечто странное: внутренне настораживалась, но вместе с тем рыжая голова притягивала руку, как тёплое пламя очага.

Не сказав ни слова, Оелун вошла в юрту и захлопотала, готовя ужин. Она всыпала в долблёное продолговатое корытце хурут^[24], развела молоком, подвинула корытце к детям.

Младший из сыновей — Хачиун — захныкал:

— Хурут, хурут... Хочу мяса...

Оелун взглянула на него, подумала: «Неразумный. Не ведает, что завтра может не быть и хурута». Сказала, однако, другое:

— Ешь, ешь. Завтра я накормлю вас мясом.

— Да, — оживился Хачиун, — тогда я съем и тот хурут, что остался в мешке.

— Ешь, ешь, — кивнула Оелун.

Всё время, пока сыновья ели, она молча наблюдала за ними, голова же была занята всецело завладевшей ею мыслью. Она хотела додумать её до конца, ничем не отвлекаясь. Сейчас сделать этого она не могла и решила, что накормит сыновей, уложит спать и тогда определит, как жить дальше.

Сыновья доели хурут, Оелун постелила овчины, накрыла детей тулупами, сказала:

— Спите.

Села к едва тлевшему очагу. Её охватила гнетущая усталость. Сказалось всё: скачка на пастбище, с которого угнали её кобылиц, разговор с табунщиком, пугающие мысли о будущем. Оелун поняла, одна она не сможет решить, как встретить завтрашний день. Ей нужен был совет.

«Чей? — подумала она. — Пойти в соседние юрты? — Ей вспомнился старик табунщик. Его исхлёстанные плетью плечи и спина, плачущий голос. — Нет, — решила Оелун, — в соседних юртах я не найду совета».

Сыновья, уснув, посвистывали носами.

— Темучин, — позвала негромко Оелун.

— Да, exe^[25], — сразу же отозвался старший сын, и по голосу она догадалась, что он не спал.

— Поднимись, сынок, — сказала Оелун, — надо поговорить.

Темучин вылез из-под тулупа и молча сел у очага напротив матери.

Оелун подбросила в огонь сухую коровью лепёшку. В юрте стало посветлей, но Оелун ждала, когда пламя разгорится настолько, чтобы осветить лицо старшего сына. Она хотела видеть его глаза. Да, в этот вечер перед ней не сидел всегда знающий что делать Есугей, но был его сын, и голос Темучина если и не имел силы, как голос отца, но всё же мог быть его отголоском. Сейчас она нуждалась в помощи, пускай даже слабой помощи ребёнка.

Огонь разгорелся.

Оелун взглянула на Темучина. Из темноты выплыли узкие плечи, худая шея, руки, неловко брошенные на колени. «Жеребёнок, — подумала Оелун, — ещё жеребёнок...» Заглянула в глаза Темучина. Глаза старшего сына смотрели внимательно и твёрдо. Холодные, раздумчивые, зелено-голубые глаза Есугея.

Мгновение назад Оелун не знала, как начнёт разговор, но этот взгляд вдруг укрепил её, и она заговорила, не скрывая страхов и сомнений.

— У нас угнали табун кобылиц. Лучших, дойных кобылиц.

— Знаю, — коротко ответил Темучин.

— Угнали люди нашего племени, тайчиуты, и не потрудились скрыть следы.

Темучин промолчал.

— Догадываешься, о чём такое говорит? — спросила Оелун.

Темучин смотрел не мигая. Взгляд по-прежнему был твёрд и раздумчив.

— Понимать надо так, — сказала Оелун, — у нас отберут весь скот.

— Наверное, — подтвердил Темучин.

— Что же делать?

У Темучина начали подниматься плечи.

— Из куреня, сынок, надо уходить, — сказала Оелун, — сегодня увели скот, завтра уведут вас, моих сыновей, и отдадут в рабство.

— Они не посмеют, мы дети благородного Есугей-багатура, наш прадед хан Хабул, стоявший над всем племенем тайчиутов.

— Посмеют, сын. Надо уходить, и немедленно.

— Куда уходить?

— В степь.

6

Степь могла стать для Оелун и её сыновей и убежищем, и могилой.

Затеряться в степи можно. Велико её пространство, и пять человек могли бесследно раствориться в беспредельных степных далях. Но сколько неожиданностей поджидало их в этих просторах? Степь могла обрушиться на Оелун и её детей всё сметающим на пути ураганом, страшным степным палом, от которого нет спасения ни зверю, ни человеку, они могли встретиться с постоянно кочующими враждебными племенами, и тогда впереди было только одно — чёрная кабала.

Однако Оелун решилась.

Это был характер степной женщины, выпестованный веками. Её не защищали ни прочный дом, ни открытое пространство степи — из-за любого холма мог выскочить всадник и накинуть на шею аркан, — ни даже традиции и обычаи. Женщина, как за стеной, стояла за спиной мужа, а без него она становилась лёгкой добычей того, кто был сильнее её. Женщину, если она была красивой, можно было взять в свою юрту и разделить с ней постель. А можно, бросив в юрту рабов, заставить выполнять самую чёрную работу.

Женщина без мужа должна была защитить себя сама. А Оелун защищала ещё и своих детей.

Вдвоём с Темучином они подмазали жиром оси арбы, обвязали колёса войлоком и окрутили тонкой, но крепкой волосяной бечёвкой. Теперь колёса почти не оставляли следов. Арбу подогнали к юрте, без шума сложили в неё котёл, оружие Есугея, мешки с хурутом, бочонок с жиром и забросали кошмами. Юрту разбирать не стали. Оелун посчитала, что и так обойдутся в степи и пускай она стоит нетронутой. Какое-то время — полдня, день — в курене не догадаются, что они ушли. Оелун даже подбросила в очаг сырых коровьих лепёшек. Дымок над юртой скажет каждому — хозяева дома. А за день, который они выигрывали, Оелун надеялась уйти далеко.

К задку арбы привязали двух лошадей и разбудили младших сыновей. Усадили в кошмы, и Оелун тронула волов.

Арба бесшумно покатила в степь.

Ночь была безлунна, но глаза быстро привыкли к темноте, и Оелун шла уверенно. Она знала дорогу. Оелун предположила — если будет погоня, то искать станут у реки. По долине Онона удобнее было уйти из куреня, и она повернула арбу от реки и повела в степь.

Шли они не останавливаясь.

В небе, низко над горизонтом, как раз над тем местом, откуда должно было подняться солнце, горела яркая, переливчатая звезда. Свет звезды был холоден, но горела она неугасимо, и какая-то притягивающая сила была в её уверенном свечении.

Оелун повела арбу на свет звезды.

Рассвет застал их у малой речушки, стремившей воды к Онону. Осторожно, чтобы не перевернуть арбу, спустились к воде и здесь остановились.

— Напои волов и лошадей, — сказала Оелун Темучину, — набери воды в бурдюки. Я поднимусь наверх.

Оелун хотела посмотреть — не оставили ли они следов.

Усталости, томившей с вечера, в ней не было. Она чувствовала силу и уверенность. Всё время после смерти Есугея Оелун только выжидала, что даст завтрашний день, и это сковывало, угнетало, обессиливало, как угнетает и обессиливает ожидание беды. Сейчас Оелун действовала по своей воле, и в ней рождалась уверенность.

Она поднялась по отлогому берегу и выглянула за увал.

В степи рассвело.

Оелун вгляделась и с облегчением отметила, что, даже зная, где катилась арба, не может обнаружить следы. И всё же она поднялась на увал и прошла далеко в степь, выглядывая в ковылях путь арбы. Ковыль рос островками: здесь, клокасто выглядывая негустыми зарослями, там да вон и подалее. Меж этих жидких зарослей землю покрывала жёсткая, короткая, сизая травка, почти не приминавшаяся под ногой. В степи её называли ножевой.

Следов Оелун не нашла и поспешно вернулась к речушке.

Темучин, напоив волов и коней, набирал воду в бурдюки. Она помогла вытащить отяжелевшие бурдюки на берег, перевязать горловины.

Водой они были обеспечены надолго.

Оелун разулась, вошла в ручей. Вода была холодна, леденила ноги, но после долгого ночного перехода это только бодрило. Она плеснула водой в лицо, подставила его тянувшему вдоль ручья свежему ветерку, постояла с минуту. Ветер обвевал лицо, шевелил волосы, и если бы кто-нибудь взглянул сейчас на Оелун, то увидел — впервые после смерти мужа на щеках у неё объявился румянец. Оелун подумала, что она всё сделала правильно, и хотя понимала, что в степи с сыновьями будет нелегко, однако в ней рождалась надежда — теперь их не разлучат.

Младшие сыновья, угревшись в кошмах, крепко спали в арбе. Она разбудила их, заставила умыться, накормила разведённым водой хурутом и, не медля, усадила в арбу и ввела волов в ручей. Этого можно было не делать, но она решила обезопасить себя, если за ними пойдут с собаками.

Дно ручья было твёрдым, без ила, весенний паводок вымыл всё, что могло скатиться с большой водой, и волы шли легко, без напряжения. Они миновали один поворот ручья, другой, третий, и только тогда Оелун посчитала — этого достаточно, чтобы сбить со следа собак.

Она вывела арбу из ручья. Вместе с Темучином они разровняли следы на отмели, сняли с колёс войлок, который стал не нужен, и, сев на лошадей, быстро погнали арбу в глубь степи.

С год назад Оелун с мужем охотилась в верховьях ручья и помнила, что через два дня пути ручей уйдёт в густые хвойные перелески, почти не посещаемые людьми. Только в осеннюю пору там объявлялись охотники, но для скота в густых перелесках пастбищ не было, и вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову, что Оелун с сыновьями укроется здесь. Помнила она и то, что в одном из крутояров, в верховье ручья, во время половодья вода вымыла просторную пещеру. Но последние годы большой воды не было, пещера просохла и вполне могла укрыть её с детьми. Они ночевали с Есугеем в этой пещере. Туда-то, в верховье ручья, она и спешила. Опасно было встретить случайного путника или табун, который перегоняют с пастбища на пастбище. В этом случае её усилия скрыть следы рушились. Оелун, как только поднялось солнце, хотела было затаиться меж холмов, переждать день, однако решила: «Нет, остановка — опасна».

Она поступила по-иному.

Оелун подозвала Темучина и, чтобы не слышали младшие дети, сказала:

— Скачи вперёд и смотри внимательно. Нас не должен увидеть ни один человек. Ежели заметишь кого-нибудь в степи, сразу возвращайся.

Когда жизнь разворачивается круто, дети взрослеют не за годы, не за дни, а за часы. Вчера, сидя у очага, который их заставили бросить, Оелунотметила, что во взгляде Темучина объявилась незнакомая ей раньше твёрдость. Ещё раз подумала: «Холодные, раздумчивые глаза Есугея». И это одновременно и обрадовало и огорчило её. Видеть в сыне силу хорошо, но, однако, Оелун больше обрадовали бы вспыхивающие в глазах сына искры радости играющего под солнцем жеребёнка. Кто, как не мать, знает, как коротко счастье детства, и Оелун огорчило, что на долю Темучина дней этих выпало совсем ничего, раз так отвердел и насторожился взгляд.

Пригнувшись к седлу, Темучин поскакал вперёд.

Коня — с тёмной, ярко выраженной полосой на спине — подарил ему отец. И он же дал ему имя — Саврасый. Конь слушался хорошо, понимая и с готовностью выполняя малейшее движение поводьев.

В отличие от низкорослых, мохноногих степных лошадей, Саврасый был высок, тонконог, с ладной, хорошо посаженной головой, неизменно гордой и высоко поднятой. В скачке он легко обходил любую лошадь. Но главным его достоинством было то, что он не дичился своего хозяина, как дичилось большинство лошадей, выросших на вольных пастбищах и сохранявших на всю жизнь чувство настороженности и недоверия к человеку. Саврасый был привязан к хозяину всем лошадиным сердцем. Когда представлялось возможным, он так и тянулся к Темучину, пытаясь подтолкнуть его боком или ухватить за плечо мягкими, осторожными губами. Темучин это знал и отвечал Саврасому любовью. Пройдут годы, и даже масть коня, гонимого по степи соплеменниками узкоплечего и большерукого, с рыжей головой мальчишки, будет объявлена священной и только лучшим багатурам, отмеченным всеобщим уважением, позволят скакать на саврасых конях^[26].

Темучин скакал по степи, мерно раскачиваясь в седле и внимательно оглядывая окоём. Глаза отмечали то взлетающую с холма крупную птицу, то внезапно объявляющийся в ковылях одинокий куст или уходящую в сторону косулю, издалека приметившую всадника. Он был сосредоточен, наблюдал за степью, но это не мешало ему мысленно возвращаться к недавнему прошлому.

После смерти отца Темучин не сразу понял, что лучшие, счастливые его годы кончились и наступает другая жизнь, в которой счастье ему будет отмеряться скупой щепотью, а беды щедрыми жменями.

У их юрты по-прежнему стояли те же нукеры, что и при отце, но он приметил — исчез один из них, затем другой, а однажды поутру он не нашёл вообще никого. Темучин хотел было сказать об этом матери, но увидел её хмурое, сосредоточенное лицо и промолчал.

«Самый верный нукер — это тень человека», — говорили в степи. А люди, что уж, люди слабы и слишком часто неверны. Они ищут сильного и уходят к нему от слабого. Так Темучин впервые узнал, что и ближние могут изменять. Ну да ему ещё предстояло столкнуться со многим, что раньше было неведомо.

Через неделю-другую после смерти отца, пробегая с такими же, как он, мальчишками мимо юрты Даритай-отчегина, он встретил его жену. Она шла навстречу, неся что-то на плече. Крупная, дородная, женщина шагала, как всегда, широко и быстро. Не было раньше случая, когда, вот так проходя мимо, она бы не остановила его и не сказала ласкового слова. Но тут вдруг она высоко подняла голову, словно разглядев что-то необычное в голубом небе, и прошла мимо, не заметив, хотя широкий её халат едва не коснулся мальчика. Темучин шагнул было к ней, но неведомое чувство удержало его. Кто-то из товарищей толкнул Темучина, и они побежали дальше по своим пустяковым делам. Однако ночью, лёжа под тулупом, он вспомнил о жене Даритай-отчегина, как в яви, увидел поворот её головы, сомкнутые губы, и острая обида обожгла его. Он понял, что уже видел такие же сомкнутые губы и у Даритай-отчегина, и у бывших нукеров отца, но не придавал этому значения.

У мальчика перехватило дыхание, и, чтобы не всхлипнуть, он зажал рот ладонью.

Те, кто считает, что ребёнка можно обмануть, — ошибаются. Слишком остры детские чувства, восприимчивы и ранимы. Дети часто не отвечают на нанесённые обиды, не понимая, почему их обижают. Обида уходит в глубины сознания, и из этих глубин приливает в глаза та твёрдость, которую прочла во взгляде Темучина Оелун.

Через два дня, никого не встретив по пути, Оелун с сыновьями дошла до верховьев ручья.

7

Таргутай-Кирилтух с десятком нукеров и сотней воинов собирался к хану соседнего племени кереитов Тагорилу.

К кереитам Таргутай-Кирилтух собирался давно. На границах улуса всегда было неспокойно, но последние дни нападения на табуны и отары тайчиутов стали нестерпимы. Угнали табун у Даритай-отчегина, отару овец у Сача-беки. Вот-вот можно было ожидать, что нападут и на его, Таргутай-Кирилтуха, курень.

Нойон спал беспокойно. Просыпался, выходил из юрты, ёжась от свежего ветра, вглядывался в ночь.

Весенние ночи были темны и безмолвны, но кто мог поручиться, что ночная темень не будет разорвана огнями факелов неведомых всадников и тишина не обрушится лавиной людских криков и взвизгов коней?

Обрюзгшее лицо Таргутай-Кирилтуха застывало в напряжении, твердело.

Подолгу, ссутулившись, он стоял у юрты. Нукеры, охранявшие нойона, таращились на него сонными глазами, и унылый вид Таргутай-Кирилтуха не прибавлял им бодрости. Все хотят видеть того, кто наверху, победителем, сильным, а здесь какая сила? Сутулые плечи нойона порождали лишь смятение в душах. Таргутай-Кирилтух поворачивался, уходил в юрту.

У хана кереитов Тагорила он надеялся найти защиту.

Таргутай-Кирилтух отобрал подарки для хана. Седло бухарской работы с серебряной насечкой. Китайский высокий бронзовый шлем, который отражал прямой удар меча. Широкие, изукрашенные рисунками медные пластины для защиты груди воина от стрел. В степи не признавали буйволиные или медные китайские латы, что одевали всего воина, защищая в бою. Считалось, что спину прикрывает трус, а багатуру ни к чему её защищать, он не поворачивается к врагу спиной. Подарки были достойны хана, каждый стоил не одну сотню кобылиц, и их не стыдно было положить к ногам любого нойона.

Таргутай-Кирилтух велел принести подарки в свою юрту, оглядел ещё раз и остался доволен.

С такими подарками можно было отправляться в путь. Когда их разложат на ковре перед ханом Тагорилом, у многих его людей жадно заблестят глаза.

Таргутай-Кирилтух удовлетворённо похмыкал, велел, переложив соломой, спрятать подарки в перемётные сумы. Казалось, всё было готово к отъезду.

И тут пришла весть: вдова Есугея тайно ушла в степь с сыновьями и скрылась.

Услышав это, Таргутай-Кирилтух чуть было не сказал: «Ну и что? Ушла, и пускай её. Подохнет в степи со щенками, и всё тут». Но перехватил напряжённый взгляд Сача-беки, и слова застряли у него в горле.

Сача-беки прошагал по юрте, сказал принёсшему весть нукеру:

— Иди.

Тот вышел.

Сача-беки оборотился к Таргутай-Кирилтуху. На лице открылась белая полоска зубов.

— А! — воскликнул возбуждённо. — Слышал?

— Что мне в том? — развёл руками Таргутай-Кирилтух. — Пусть бегает по степи. Она не дойная кобылица, молока от неё ждать не приходится.

И засмеялся.

Сача-беки упёр руки в бока и, глядя на Таргутай-Кирилтуха, повторил врастяжку:

— Мо-ло-ка-а... Но ты забыл, Таргутай-Кирилтух, что хан Тагорил анда^[27] Есугей-багатуру. Ты приедешь в курень к Тагорилу и в юрте у него увидишь Оелун с сыновьями. Я сомневаюсь, — он ткнул пальцем в лежащие у выхода из юрты перемётные сумы, — что эти подарки помогут тебе, да и нам. И вернёшься ли ты из куреня Тагорила — не знаю.

Таргутай-Кирилтух крякнул.

— Вот так так... — выдохнул растерянно. — А я и забыл об этом. Анда... Точно анда...

Суетливо забегал по тесной для его громоздкой фигуры юрте:

— Ай-яй-яй...

— Помнить надо обо всём, — жёстко хлестнул Сача-беки, — коли хочешь жить вольным человеком, а не бегать на аркане, захлёстнутым за горло. Я не раз думал, что табуны Оелун когда-нибудь станут у нас поперёк глотки. Так оно и выходит.

У Таргутай-Кирилтуха в такие минуты мысли разбегались, как испуганные охотником косули в степи.

— Ну-ну, — вцепился он в Сача-беки, — говори же, каркать может и ворона.

Сача-беки был встревожен всерьёз. Он понял, что Оелун, коли решилась на бегство с сыновьями в степь без скота, без верных людей, и впрямь может накликать несчастье. После смерти Есугея он был у неё. Подскакал к юрте и увидел Оелун. Она не подняла лица, не взглянула. И не надо было обладать особой догадливостью, чтобы представить, какая ненависть кипит у неё в груди. Он заговорил было с ней, но женщина головы не повернула. И уже тогда Сача-беки подумал: «За ней нужен глаз да глаз, а то как бы не случилось худа». Но только подумал. Слишком был уверен в своей силе.

Сейчас эта уверенность поколебалась. Оелун молчала, но они забыли, что волчица остаётся волчицей, хотя она и не съела твоих овец. И вот вдова Есугей-багатура показала себя. Сача-беки пожалел в эту минуту, что не вспомнил при встрече с Оелун старую поговорку: «Коли перелез передними ногами, перелезай и задними».

«Надо было, — решил с горечью, — разом кончать род Есугея. Коли рвать куст, так рвать с корнем».

Сача-беки поискал глазами подушку, сел, взглянул на торчавшего столбом Таргутай-Кирилтуха, сказал:

— Садись. То, что ехать к хану Тагорилу нельзя, без слов ясно. А что делать, — он качнул головой, — надо думать, и думать крепко.

8

По степи скакало с полсотни всадников. Казалось, их гонит злой ветер. Как осенние листья, всадники скатывались с холмов, торопили коней в распадках и вновь взлетали на взгорки.

Однако гнал их не ветер, но гнев нойона.

Кони были в мыле, но плети всадников не сходили с их спин.

— Ай-я! Ай-я! — понуждал скакавших, оглядываясь злыми глазами, передовой и всё ускорял и ускорял бег.

Таргутай-Кирилтух призвал нукеров и, возвышаясь посреди юрты тяжкой глыбой, сказал:

— Найдите Оелун с её щенками.

Подступил к старшему нукеру Ураку. Рот у Таргутай-Кирилтуха кривился, лицо, словно вылепленное из серой сырой глины, ходило ходуном:

— Скачи хоть на край степи, но без Оелун не возвращайся. Приедешь без неё — я сам сломаю тебе хребет.

Так он не говорил с Ураком никогда. Да так он не говорил и с простыми нукерами. Нукер — приближённый нойона. Ему вверяется самое ценное — жизнь нойона. Он охраняет его в сече и бережёт в дни мира. Надо потерять голову, чтобы так говорить с людьми, которые оберегают тебя и твой очаг. Все поняли — Оелун бежала потому, что боялась за себя, за сыновей, но теперь пришло время испугаться и Таргутай-Кирилтуху.

И он испугался.

Глуп степняк, который выказывает страх перед своим конём, и трижды глуп тот, который бьёт коня плетью, прежде чем сесть в седло.

На Ураке скрипнули ремни куяка^[28], туго обтягивающего грудь и плечи. Но он промолчал. Слова Таргутай-Кирилтуха, однако, больно уязвили его. В тёмных глазах старшего нукера зажглись злые огоньки, но он скрыл их, прикрыв веки. Не ведая того, нойон сам завязал ещё один узел на жёсткой нити, связывающей две судьбы — его и Темучина. Таргутай-Кирилтух не вспомнил в эту минуту и кузнеца Джарчиудая, которого также сгоряча толкнул в грудь гутулом и ожёг плетью.

А надо было вспомнить.

Оскорбив Урака, он поставил их на своём пути рядом.

Когда-то узлам этим должно было развязаться.

Нукеры подскакали к брошенной Оелун юрте и спешились. Урак, затаив обиду, погасил блеск в глазах, лицо его было, как всегда, твёрдо и спокойно. На крепких ногах он прошёл в юрту, огляделся.

Всё здесь говорило о поспешном бегстве. Даже узенький столик с кожаными куклами — онгонами — стоял на почётном месте за очагом, забыть его для степняка непростительно. Онгоны — хранители очага, им достаётся первая капля шулюна, когда в котле закипает варево, и первый кусок мяса с углей. «Торопилась, знать, Оелун, — подумал Урак, — торопилась». По стенам висели одежды. У очага лежали подушки. «И ушла налегке», — решил старший нукер. Он ещё не знал, как поступит, и осматривал юрту тщательно. Понимал Урак и то, что за ним внимательно следят глаза многих из прискакавших по приказу Таргутай-Кирилтуха и, хотя он, Урак, старший над ними, о любом его неверном шаге станет известно нойону. Об угрозе Таргутай-Кирилтуха переломить ему хребет слышали все.

Урак вышел из юрты, оглядел коновязь, походил вокруг.

Земля была истоптана множеством копыт. Но ничто не говорило о том, как и куда ушла Оелун с детьми. Арбу, правда, не нашли у юрты, и можно было предположить, что Оелун укатила на ней. Ан было и возражение: после смерти Есугея прошло немало времени, и Оелун могла отдать арбу соседям или уехать на ней на дальнее пастбище и там оставить, возвратившись на коне.

Вместе с Ураком в курень Есугея прискакал лучший охотник Таргутай-Кирилтуха старик Курундай. У него были кривые ноги человека, почти не слезающего с коня, плоское лицо и глаза, подернутые слезливой мутью, но он обладал таким зрением и чутьём, что выглядывал зверя даже там, где не могли отыскать и собаки. Суетливо поспешая за широко шагавшим Ураком, он неожиданно присел на корточки и, поводя носом, словно принюхиваясь, принялся разглядывать вдавленности между пучками ковыля. Сунул палец в рот, послюнил и приложил к следу. Поднёс палец к глазам. Блеснула шерстинка. Курундай поднял лицо к остановившемуся подле него Ураку:

— След свежий, ещё и края не обсыпались. И шерстинка... шерстинка...

Блёклые, старческие губы растянулись в улыбке.

— Ай-яй! — воскликнул он. — Не глупая Оелун. Ай-яй, не глупая! Да и почему у Есугей-багатура должна быть глупая жена?.. Вздорная и дурная кобылица бывает только у жеребца, который хромает на четыре ноги... Не глупая Оелун.

Он поднялся, сказал убеждённо:

— Оелун уехала на арбе, колёса обмотала войлоком. Найти её следы в степи трудно, но можно.

Он же, Курундай, определил, куда направила своих волов Оелун.

— К Онону она не поедет, — сказал он. — Такое было бы слишком просто для женщины, которая догадалась обернуть колёса арбы войлоком. Нет...

Из-за пояса халата Курундай вытащил плеть с коротким черенком, повертел в пальцах и вдруг резко и сильно выкинул вперёд, указывая направление.

— Она пошла вот так!

Черенок плети чётко указал путь меж холмов.

Поднявшееся над горизонтом солнце высветило стоящего подле юрты старика и, необыкновенно продолжив тенью вытянутую его руку и черенок плети, чёрной полосой устремило их в степь.

— Хе-хе-хе, — задребезжал смешок Курундая, — мудрая Оелун... Мудрая... Но искать её надо на этом пути...

Курундай не ошибся.

Урак не стал возражать, хотя мог ткнуть пальцем в любую сторону и спросить охотника: «А почему не так?» И ответить было бы, наверное, нелегко. Да, Урак был убеждён, что Курундай указывает правильно. Он молча сунул ногу в стремя, кинул тело в седло.

— Вперёд! — скомандовал нукерам.

Он всё ещё не знал, как ему поступить.

Время дождей прошло давно, степь просохла и гудела под копытами коней, как медный котёл. Когда солнце поднялось над окоёмом на два копья и кони начали запотевать, Курундай неожиданно натянул поводья, останавливая резвого жеребца.

Легко, почти не опираясь на стремя, спрыгнул на землю, шагнул к одиноко торчавшему в ковылях кусту. Обошёл со всех сторон, присел на корточки. Нукеры, не слезая с коней, окружили старика. Он вскинул голову и пронзительно и зло закричал:

— Прочь, прочь! Истопчете всё, как я найду следы и что скажу нойону? Прочь!..

Урак раздражённо взмахнул рукой.

Нукеры отъехали в сторону.

Урак помедлил, перекинул ногу через луку, подошёл к Курундаю. Но прежде чем он заговорил с ним, увидел: одна из веток сломана. Там, где обломился сучок, белым выдавала себя свежая кора. Ветка была сломана не позже чем вчера ночью. Кора не успела обсохнуть на солнце и потемнеть.

Курундай, сидя на корточках у куста, сказал, не поворачивая головы:

— Ночь была безлунна. А волы обязательно выйдут в степи на одиноко стоящий столб, дерево или куст. Их тянет на столб, как мошку на огонь костра. Оелун могла не заметить куст. Было темно. Вот и не отвернула в сторону.

Он поднял на Урака красные, наполненные слёзной мутью глаза. В глазах было торжество охотника, настигнувшего дичь.

А глядеть так Курундаю на нукера не следовало.

Урак неожиданно для себя понял, что ему надо сделать.

Решение, сразу и властно овладевшее им, родилось не только из обиды, нанесённой Таргутай-Кирилтухом, но из чего-то большего. Скорее всего, оно замешалось на разговорах о смерти Есугей-багатура, на толках о случае с кузнецом Джарчиудаем и, конечно, на сострадании к Оелун, за которой они, полсотни крепких мужчин, гнались по степи, как гонится свора собак за оленухой с оленятами.

Упоение гонкой присуще слабому. Сейчас, сейчас он настигнет гонимого, вонзит зубы в затылок, и тёплая кровь омоет рот.

Урак не был слабым.

— Хе-хе-хе... — рассыпал смешок старик Курундай. — Вот и эта лиса не ушла от нас. Хитрая лиса...

Смех этот — едкий, дребезжащий — неприятно поразил Урака.

Курундай поглядывал и поглядывал на старшего нукера. Толокся на корточках у его ног. Урак разглядел шею Курундая, выглядывавшую из воротника халата. Шея была как стебель сухой полыни. Если чуть придавить — она хрустнет слабыми позвонками.

Дробный смешок оборвался.

Урак вновь увидел глаза Курундая. Но сейчас взгляд их был иным. Жёстким и предупреждающим.

— Поспешила Оелун, — сказал старик, — поспешила... Вот и сломала куст. — И добавил: — Все мы спешим.

Последние слова, показалось Ураку, прозвучали как предостережение для него.

«Да он — мангус, — подумал Урак, — читает в чужих головах».

— Так что же, — сказал Урак, — если ты нашёл следы Оелун, едем. Тебя, старик, ждёт награда Таргутай-Кирилтуха.

— Награда, — выпрямляясь, повторил Курундай, — награда...

И в другой раз удивил старшего нукера изменившимся голосом:

— Награды бывают разными.

Шагнул враскачку к отошедшему в сторону жеребцу. Поймал узду, сел в седло и только тогда сказал:

— Едем. Поспешать не след. Время есть.

Развернул жеребца и, почмокивая губами, послал в степь.

Ураку показалось, что старик повёл их не туда, куда указывала сломанная колесом арбы ветка.

«Точно мангус, — решил Урак, — кружит по степи, как злой дух».

Старик Курундай неторопливо трусил впереди отряда.

Жаркое солнце жёлтым диском нависало над головами. Жгло лица. В такой час овцы перестают щипать траву, собираются под курганами и, угнув головы, пережидают зной. Табуны лошадей уходят в балки, прячутся в тени оврагов. И даже степное зверьё укрывается в норы или уходит ведомыми только ему путями в дальние перелески. Замолкают птицы.

Старик Курундай, однако, продолжал кружить и кружить по степи.

Кони начали спотыкаться на сурчиных норах. На боках, на взмыленных шеях коней хлопьями объявилась серая пена. Не слушая повода, кони вскидывали головы, храпели натужно, кося на хозяев злыми глазами.

Нукеры недовольно заворчали.

Но Урак молчал. Он давно бы остановил отряд, но мысли его были заняты сейчас не людьми, которых он вёл по степи, и не лошадьми. Урак мучительно хотел понять — куда ведёт их старик Курундай, а поняв это, сообразить — каким временем он, Урак, располагает, чтобы совершить задуманное.

Однако разгадать путь Курундая казалось невозможным.

Сначала старик повёл отряд на поднимающееся выше и выше над окоёмом солнце. Потом повернул в сторону. Ещё раз развернул коней и повёл на солнце, уже перевалившее зенит. Но и в этом направлении они проскакали недолго. Курундай вновь развернул коней. Его путь был похож на полёт несыта^[29] — изломанный и причудливый, — нырки и изгибы которого не способен проследить человеческий глаз.

Кони начали останавливаться.

Урак подскакал к старику, по-прежнему трусившему впереди отряда. Сказал:

— Мы запалим и коней и людей.

Старик поднял плеть на коротком черенке, ткнул вперёд.

— За холмом, — сказал, — ручей. Много воды. Там остановимся.

За холмом и вправду объявился ручей, и Урак поразился знанию Курундая степи. Наверное, для него на всём неоглядном её просторе не было тайн. Он прочитывал степь, как рисунок на своей ладони.

Кони потянулись к воде.

— Сегодня дальше не пойдём, — сказал старик и с кряхтеньем закинул ногу, перенося через луку, — вели рассёдлывать коней и зажигать костры. Надо хорошо отдохнуть. Завтра у нас дальняя дорога.

Так Урак узнал, что у него впереди ночь. А за такое время многое могло случиться.

Нукеры расседлали коней, наломали у ручья сухого камыша, раскрыли перемётные сумы, и через малое время над огнём в котлах забулькало варево.

По балке, над ручьём, поплыл сладкий дымок.

Урак решил: сегодня ночью он зарежет старика и уйдёт в низовья Селенги к хори-туматам. Как ни длинны руки у Таргутай-Кирилтуха, он до лесов хори-туматов не дотянется. С Урака словно груз свалился. Самое трудное — решить. Остальное — действие. Здесь руки делают своё.

Урак сел к костру. Ему подали аяк^[30] с горячей шурпой^[31], сваренной из сушёного мяса с черемшой. Шурпа обжигала губы, но Урак не отрывался от аяка, пока не допил до конца. Горячее варево вливалось в него животворящей струёй. Наконец он вытер губы рукавом халата, поднял глаза на сидящих вкруг костра.

Напротив Урака неторопливо хлебал шурпу Курундай.

Взгляды их встретились. Старик смотрел в лицо Ураку не мигая. И даже слёзная муть, казалось, высохла в его глазах. Урак напрягся, волна неприязни к старику поднялась в нём. «Мангус, — подумал он, — мангус, нуда ладно...» И ещё раз твёрдо сказал себе: «Сегодня ночью».

Старик прихлёбывал шурпу блёклыми губами.

Всё сложилось, однако, так, как Урак не мог и предположить.

Урак опасался, что Курундай устроится на ночь поближе к костру, среди нукеров, и тогда трудно будет достать его ножом. Но старик — большая часть нукеров ещё и не собиралась укладываться на ночь — отошёл в сторону, выбрал место для ночлега у крутого, поросшего кустарником спуска в балку и бросил на траву шабур^[32]. Лёг и укрылся с головой.

Урак исподволь, от костра, наблюдал за Курундаем. Когда старик накрылся полой шабура, в голове нукера прошло: «Всё, мангус. Больше ты не встанешь».

Теперь оставалось одно — ждать.

Костёр догорал. Камыш горит жарко, но быстро. Пламя сожрало сухие стебли и едва трепетало на углях.

Ночь заходила над степью. Семь звёзд Повозки Вечности^[33] объявились над бескрайними её просторами. Тревожно прокричала ночная птица и смолкла. Слышно было только, как ходят по степи за увалом балки кони и, пофыркивая, щиплют траву.

У потухшего костра уснули все.

Урак лежал на тёплом потнике^[34] и следил за разворачивающимися над степью звёздными оглоблями Повозки Вечности. Ему хотелось спросить у звёзд, как развернутся оглобли его, Урака, повозки жизни? Но он знал, что со звёздами умеют говорить только шаманы. Его же судьба — молча и безропотно подчиняться Вечному небу.

Урак обдумал, что, покончив с Курундаем, незаметно выберется из балки, отыщет коня и уйдёт в степь. Он протянул руку, ощупал лежащее рядом седло. Тут же был приготовленный заранее бурдюк с водой. Всё было на месте, всё было готово к осуществлению задуманного.

Урак приподнял голову.

Прислушался.

Ничто не насторожило его. Тишина стояла над балкой.

Урак нащупал на поясе рукоять ножа и ужом скользнул в темноту. Локти ощутили жёсткую осыпь спуска. Он отполз от костра и огляделся. Его отделяло от старика шагов тридцать. Урак поднялся во весь рост — темнота была густа, и можно было не опасаться, что его кто-нибудь увидит, — вытащил нож. Сделал шаг, другой. Отчётливо различил куст, у которого лежал старик, пятно шабура... Сделал ещё шаг — и сильная рука перехватила его запястье, другая рука легла на лицо, прикрыла рот. Над ухом прозвучал сдерживаемый голос Курундая:

— Молчи. Я знал, что ты придёшь.

Пальцы старика сдавили запястье так, что Урак выронил нож.

— Молчи, — повторил Курундай, — садись.

Придавил плечо.

Урак сел и услышал слова, которые были столь же неожиданны, как и сковавшее его необоримое объятие Курундая:

— Ты думаешь, я не знаю, что Оелун наша природная госпожа, а её сыновья наши природные нойоны? Посчитал, что я отдам её в руки Таргутай-Кирилтуха? Нет...

Курундай отпустил руку Урака и пододвинул носком гутула нож.

— Возьми, — сказал, — и всякий раз задумайся — следует ли его обнажать.

Урак, ошарашенный случившимся, только потёр кисть руки, сказал:

— Ну и силища у тебя, старик...

Курундай дробно рассмеялся:

— Хе-хе-хе...

9

Чжунду — столица империи — просыпалась под воркование горлиц. Ах, как сладко ворковали горлицы в садах, залитых белой кипенью цветущих деревьев. Можно было только поднять лицо к голубому небу и возблагодарить его за дарованное счастье слышать нежные, переливчатые звуки. В них было журчание ручья, сладостная нега, надежда на безоблачное будущее.

В храмах возжигали кадильницы, и буддийские монахи в жёлтых одеждах выносили их на улицы, дабы послушные Будде вдохнули священный аромат и обрели в душе мир на предстоящий день. Душевный этот мир нужен каждому, даже не верящему в Будду, а поклоняющемуся другим богам.

Жёлтые одежды монахов мели белый песок дорожек дацанов^[35].

Возжигали свечи и в христианских церквях^[36]. Христианский поп в чёрной рясе вздымал руки, возносил молитву Господу, и плыли, плыли над городом одухотворяющие звуки колокола.

В Чжунду соседствовали христианский крест и буддийская пагода.

В столице Цзиньской империи отвергалось лишь язычество степняков.

Здесь бинтовали ножки новорождённым девочкам, чтобы сохранить у женщины на всю жизнь крошечные, хрупкие, младенческие ступни. Изысканность, исключительность, изящество были мечтой и идеалом. И на же тебе — степное варварство...

Империя не могла с этим мириться.

Главный имперский управитель, выслушав утреннее сообщение гонцов с границ, поспешил в высокий императорский дворец пятого государя Цзиньской династии — Ши-цзуна. Главного управителя вызвал на совет мудрейших наследник престола князь Юнь-цзы.

Имперский управитель был мудрым человеком и за годы, проведённые на вершине власти, убедился, что советы при императоре, как бы они ни назывались — мудрейших, почтеннейших, старейших, — поддерживали и выражали только волю императора. Советы при наследнике императора — тоже мудрейших, почтеннейших и старейших — поддерживали и выражали только волю наследника. Но интересы императора и наследника никогда не совпадали, да и не могли совпадать, так как первый правил империей, а второй лишь собирался править и час вступления на престол всячески торопил. Задача управителя заключалась в том, чтобы с наименьшими потерями лавировать между многочисленными советами.

Долгие годы такое ему удавалось.

Занятие это было многотрудное. Время от времени советы набирали силу, и казалось, всё золото империи не удовлетворит алчные аппетиты советников. В крайних случаях управитель выдавал одного или двух из наиболее рьяных советников противоположной стороне, и они кончали жизнь на спине деревянного осла, высившегося на главной площади Чжунду. Приколоченные гвоздями к спине осла, советники умирали долго и мучительно, но это сближало точки зрения советов и на время рождало успокаивающее единогласие.

Деревянный осёл всё же был последним доводом главного управителя, а управитель крайностей не любил, да и считал — в щекотливом деле, каким являлось осуществление власти, прибегать постоянно к одному и тому же аргументу нецелесообразно. Деревянного осла, однако, он распорядился никогда не убирать с площади.

В покоях наследника управитель пал на колени и поцеловал край одежды достохвального князя Юнь-цзы.

Мудрейшие склонили головы.

Князь Юнь-цзы повёл рукой, и девушки с прекрасными, как цветы, лицами выплыли из широко распахнувшихся дверей, разнесли мудрейшим чай. Девушки скользили по лакированному полу, как видения прекрасного, экзотического сна.

Мудрейшим поднесли тончайшие чашки с густым и терпким, как вино, жуланом^[37]. Юнь-цзы стремился на совете к непринуждённости и гордился этим. Чай символизировал сокращение расстояния между ним — наследником высокого трона — и его советниками.

Юнь-цзы выпил глоток ароматного жулана и привычным движением, выдававшим изысканное воспитание, откинул голову и заговорил витиевато. Речь его лилась легко, голос играл богатыми звуками, жесты, которыми он сопровождал слова, были округлы и изящны.

В наследнике престола всё было достойно великой империи.

Советники внимали с благоговением.

Предметом нынешней речи наследника была забота о состоянии советов. С горечью высокочтимый Юнь-цзы сообщил, что некоторые советы при императоре утратили должную действенность и для пользы империи следовало часть возложенных на них задач передать успешно работающим советам при наследнике престола.

Главный управитель внимал речи наследника с благоговением, как и все присутствующие. Во всяком случае лицо его выражало только внимание. Однако он не случайно был многие годы главным управителем. За словами наследника, лившимися, как струи легкозвучного ручья, он различил давно знакомое — перетягивание власти от императора к наследнику.

Это было старо, как Вечное небо, для всех высоких дворов и всех народов.

Власть обладает огромной притягательной силой, и чары её ломали натуры куда более цельные и стойкие, чем наследник Юнь-цзы. На это не следовало обращать внимания, и управитель воспринимал речь наследника исключительно как поток звуков, ласкающих слух.

Неожиданно в словах Юнь-цзы объявилось нечто новое.

Наследник заговорил о слабостях в правлении императора Чунь Ю империи Си-Ся.

Это заставило главного управителя прислушаться.

Управитель знал гораздо больше наследника о внутренних борениях при дворе Чунь Ю. Его, управителя, люди, а не люди наследника императора приносили сведения из-за границ империи. Однако факт, что Юнь-цзы заговорил об этом открыто, был нов.

Наследник в своей речи пошёл дальше. Он сказал, что борения при дворе императора Чунь Ю могут пагубно сказаться на всей линии противостояния степи.

Это было правдой.

Главный управитель отдал должное словам наследника.

— Что ожидает нас, — воскликнул наследник, — перед ужасным ликом варварской степи?

Это был вопрос вопросов.

Главный управитель всё явственнее осознавал, что в степи происходят события, говорящие о значительных изменениях. Уши управителя, ловившие разговоры на караванных дорогах, в далёких степных куренях и юртах нойонов, глаза его, следившие за перемещением племён в степи, давали всё больше и больше фактов, чтобы сказать: степь приходит в движение. Родовые связи, ранее единственное звено, которое скрепляло степняков, ныне упрочились связями племенными и даже более — межплеменными. Всё чаще и чаще нойоны племён вступали в двойственные союзы. Рыхлая почва рассеянных по степи народов уплотнялась с угрожающей силой, и это было опасно. В своих размышлениях управитель искал причины изменений, ибо понимал, что, только распознав их, он найдёт оружие, которое поможет империи сохранить влияние на степь. Но это было самое трудное в его раздумьях. Управитель представлял, что сплочение степи — явление неслучайное. История Китая — многовековая, бурная, разноречивая — подсказывала, что в жизни народов случайностей нет, а управитель был старательным книгочеем и почитателем истории. Он искал закономерности в изменениях в степи. Сообщения из-за Великой стены свидетельствовали, что нойоны племён последние десятилетия богатеют. И многие из них владеют десятками табунов лошадей, многими стадами дойных кобылиц, бесчисленными отарами овец. Управитель же знал, что там, где богатство, там и власть.

Но это не объясняло всего...

Наследник Юнь-цзы закончил речь. Хор голосов советников вспыхнул ярким костром одобрений и похвал. Иного ждать не приходилось, ибо все советы, и при всех дворах, существуют лишь для того, чтобы воспевать мудрость правителя. Человек так создан, что с трудом терпит советы, какими бы они ни были — добрыми или злыми, полезными или бесполезными. А что уж говорить о людях, вознесённых на вершины власти? Какие здесь могут быть советы...

Наследник Юнь-цзы благосклонным жестом отпустил собравшихся на совет. То была сложная и многоходовая церемония, ибо каждый из советников должен был, соблюдая старшинство, подойти к наследнику, поклониться особым образом, поцеловать край его одежды и, ни в коем случае не поворачиваясь к наследнику спиной, выпятиться из залы, сопровождая шаги поклонами, глубина которых увеличивалась по мере отдаления от наследника.

Главному управителю Юнь-цзы велел задержаться.

Когда все вышли, улыбка на лице наследника истаяла. Он помолчал некоторое время, а затем чётко и жёстко сказал несколько фраз.

Слова Юнь-цзы весьма озадачили главного управителя. Он понял — грядут большие перемены, а слова наследника — приказ, который надо выполнять.

10

Решения, меняющие привычное течение дел в огромной, раскинувшейся от Хорезмского моря до Моря персов стране, принял и могущественный Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед. Самолюбивому до болезненности Ала ад-Дину Мухаммеду согласиться на такое было не просто.

Однако этого требовали обстоятельства, и он превозмог себя.

Шах пропустил сквозь унизанные бесценными камнями пальцы прядь холёной бороды, которой чрезвычайно гордился, упёрся взглядом в лицо сидящего напротив везира^[38] Хереви.

Пепельное, нездоровое лицо того было спокойно, хотя именно он, везир, и подсказал эти решения. Больше того, он на них настаивал.

— Несравненный, — сказал везир, с твёрдостью выдерживая взгляд повелителя, — иного нам не дано. Поступить так должно.

Пальцы везира всё же дрогнули и с нервной торопливостью перекатили из ладони в ладонь зёрна чёток. Показалось, что алая струя перелилась из руки в руку, так ярки были эти зёрна, выточенные из редкой красоты кораллов далёкого океана.

Шах молча поглаживал бороду.

Из его многочисленных подданных — и он ведал о том — не было иного, который бы знал дела страны лучше, чем этот человек, с лицом, над бумагами потерявшим живые краски. В канцелярию везира потоком стекались жалобы, просьбы, сообщения, доносы, и это море стонов бессилия, криков гнева и боли, воплей о сострадании и помощи, молений о прощении и требований о справедливости позволяло ему с достаточной полнотой судить о происходящем и в ближних, и в дальних городах и селениях. Плотный, крепкокостный Ала ад-Дин Мухаммед принимал все знаки внимания, какие только могли быть оказаны человеку: ему пелись стихи и поэмы придворными поэтами, при его появлении падали ниц люди, а везир был лишь его серой и незаметной тенью. Но именно везир, и никто другой, был пружиной, от которой зависело движение бесчисленных колёс державной громады.

И он сказал:

— Величайший шах, если мы не обратим взор на восток, я не поручусь за крепость государства. Главная опасность грозит нам с востока, и мы должны, несравненный, предупредить её.

Однако укрепить восточные пределы, на чём настаивал везир, было не просто. Люди не научились уступать друг другу ни в большом, ни в малом, и тем более не навычны тому власть имущие. И если в драной юрте кочевника, где ценностью почитались с полдюжины сгнивших войлоков да закопчённый и побитый котёл над очагом, не всегда царило согласие, то ещё меньше мира было в блистательных дворцах столиц империй — Чжунду и Чжунсина или Гурганджа, где властвовал шах Ала ад-Дин Мухаммед.

Восточные пределы державы властно удерживали в цепких руках кыпчакские эмиры, но на них шах не мог опереться. Кыпчакские эмиры были послушны матери шаха Теркен-Хатун — покровительнице вселенной и веры, царице всех женщин, — но никак не Ала ад-Дину Мухаммеду. С матерью шаха кыпчакских эмиров связывала одна кровь, а это была огромная сила. Казалось, послушные матери должны быть послушны и сыну. Но так только казалось. Теркен-Хатун, несмотря на слабеющие силы, всё ещё не хотела отпустить сладостные вожжи власти. Противопоставление кыпчаков сыну давало ей независимость от его воли, самостоятельность в поступках и право высказывать мнение, не считаясь ни с кем. Что она и позволяла себе время от времени. Лицо Ала ад-Дина Мухаммеда в таких случаях наливалось гневливой кровью, но Теркен-Хатун, сидя по левую руку от трона сына, не поворачивала и головы в сторону шаха, высказав резко противоположные его мнению слова. Заявив то, что она считала нужным, покровительница вселенной и веры, царица всех женщин неторопливо доставала из рукава расшитого золотом халата снежной белизны платок и вытирала губы, словно плюнула неаккуратно. Все сидящие перед ликами повелителей подавленно опускали головы. Шах вцеплялся в поручни трона, до боли вжимая пальцы в искусную золотую насечку, но молчал. Кыпчакские эмиры составляли основу командования армии, и Ала ад-Дин Мухаммед не мог позволить себе испортить с ними отношения. Это грозило большими неприятностями. На вершине державной власти могущественнейшего государства складывался сложный треугольник, удерживать в равновесии который было и хлопотно, да и не безопасно. Впрочем, подобное неестественное противостояние можно наблюдать на вершинах любой власти.

Ныне шаху Ала-ад Дину Мухаммеду нужно было склонить голову перед своенравной Теркен-Хатун, но склонить так, чтобы, выговорив своё, не нарушить хрупкого равновесия властного треугольника.

Шах, отпуская везира, кивнул головой.

Везир поднялся с колен, и объявилось, что, несмотря на худобу, бледность и невыразительность лица, он высок ростом и ещё, наверное, крепок сухим, как старое дерево, телом. Явным стало и другое: во всей фигуре его сквозила определённость, движения были хотя и скупы, но точны, и даже малого времени было достаточно, чтобы, увидев везира, сказать: «Этот не случайно долгие годы просидел на вершине власти, и всё, что он делает, выверено мыслью. Ошибки в его проступках исключены».

Так оно и было. Однако на этот раз, твёрдо настаивая на своём, везир ошибся.

Он забыл, что упорство перед всемогущими опасно.

Шах проводил его взглядом. За везиром притворилась дверь. Ала ад-Дин Мухаммед остался один на один с нелёгкими мыслями. Он отчётливо представил поджатые, бескровные губы матери, колючие, злобные глаза, только раз взглядывающие в лицо говорившего с ней и затем не поднимавшиеся от пола; услышал резкий голос, и ему не захотелось видеть покровительницу вселенной и веры, царицу всех женщин.

Попугай в клетке у окна вдруг завозился, шелестя жёсткими перьями и крепким, как камень, клювом пересчитал золочёные решётки. Гр-р-р-р... — прогремел металл, словно ударили в трещотку. Звук этот, вероятно, развеселил попугая, и он отчётливо сказал: «Ала ад-Дин Мухаммед — тень бога на земле». И повторил: «Тень бога». Говорили, что попугаю двести лет. Порой он выдавал заявления невпопад, но надо отметить, что слова всегда были верноподданными и он вполне мог служить образцом для придворных поэтов.

Шах покосился на попугая и подумал, что к Теркен-Хатун идти всё же придётся.

Покровительница вселенной и веры, царица всех женщин приняла сына в саду. Сидя в беседке, в окружении бесчисленных слуг, она знакомилась с изделиями бухарских мастеров по камню и терракоте. Перед беседкой пирамидами был сложен кирпич самых различных цветов и оттенков, поливные плитки. Мастера, сгорая под жгучими лучами солнца, складывали кирпич в стены, изукрашивая их рисунками столь причудливыми, что от работы трудно было оторвать глаза. Седобородый старец, следя за работой мастеров, давал Теркен-Хатун пояснения, называя, какие из знаменитых мавзолеев, медресе и минаретов выложены тем или иным из представляемых орнаментов. Теркен-Хатун в скором времени предполагала начать строительство своей усыпальницы.

Шах вошёл в беседку, и слуги и мастера застыли в недвижности. Седобородый прервал речь на полуслове. Покровительница вселенной и веры властно, всем телом оборотилась к шаху, не поняв, кто мог прервать её занятие. В этом движении явилось столько силы, что было трудно уяснить, как в столь источенном годами, хилом теле сохраняется такая необузданная страстность. Глаза Теркен-Хатун впились в лицо шаха, но сухие веки тут же опустились, пригашая их свет. Царица всех женщин не вымолвила ни слова. Шах поднял голову и тоже молча взглянул на слуг и мастеров. Окружавшие покровительницу вселенной исчезли мгновенно и беззвучно. Едва приметно кашлянув, шах осведомился о здоровье матери и перехватил её мгновенный взгляд. В добавление ко всегдашней неприязни, которой были полны глаза Теркен-Хатун, в них прибавилась злая насмешка, говорившая, что мать прекрасно понимает: самое сильное желание сына — увидеть её мёртвой, но она вот жива и в силах не позволить ему даже на малость омрачить её дни. Ответила она кротко:

— Слава Аллаху.

Пророком многословия, которым Всевышний наделяет большинство женщин, она не страдала, хотя иными, и многочисленными, пороками он её не обошёл.

Шах начал разговор издалека. Мать слушала, ничем не выражая интереса, однако Ала ад-Дин Мухаммед слишком хорошо её знал, чтобы понять — каждое слово она ухватывает и запоминает накрепко. Это выдавали сухие, длиннопалые её руки, унизанные перстнями и кольцами. Длину пальцев увеличиваливыхоленные и тщательно оберегаемые ногти, на которые были одеты узорчатые, изысканной работы, золотые китайские колпачки. В напряжённом разговоре Теркен-Хатун не замечала, что шевелила пальцами, и колпачки пощёлкивали, ударяясь друг о друга. Под это лёгкое пощёлкивание шах рассказал о необходимости укрепления восточных пределов державных, сказал и о своей просьбе — при этом он, увы, склонил голову — обратиться к кыпчакским эмирам с призывом всеми силами и помыслами послужить её сыну в стремлении стать твёрдой ногой на востоке.

— Пришла пора, — сказал Ала ад-Дин Мухаммед, — сокрушить Самарканд. Самаркандский султан Осман, хотя мы и выдали за него мою дочь, упорно смотрит на восток и уже полностью предался гурхану кара-киданей Чжулуху, поклоняющемуся нечестивому Будде. Мы не знаем, что ждёт дочь, как не знаем и о нашем будущем, ежели не возьмём Самарканд под свою руку.

Золотые колпачки на пальцах Теркен-Хатун щёлкнули громче обыкновенного. Покровительницу вселенной и веры можно было любить или ненавидеть, но отказать ей в сообразительности было никак нельзя. Теркен-Хатун в мгновение подсчитала, сколько богатств принесёт сыну Самарканд, если он завладеет этим городом, славящимся на весь Восток своими ремесленниками, менялами и торговцами. И тут же быстрый её ум прикинул, что достанется ей от этого жирного и сладкого плова.

— Хорошо, — прервала она сына, — я соглашусь помочь тебе, но только при одном условии.

— Каком условии? — спросил шах, даже не подозревая, что потребует мать.

Отчётливо выговаривая слова, покровительница вселенной и веры сказала:

— Ты выдашь мне с головой везира Хереви.

— Что?! — вскакивая с места, воскликнул шах. — Что?!

Будто не слыша сына, Теркен-Хатун так же отчётливо повторила:

— Везира Хереви... Самарканд стоит такой головы.

На губах её появилась нежная улыбка.

11

Оелун теперь и впрямь жила, как степная волчица. И жилище её было скорее логовом зверя, нежели укрытием человека. В пещере, вымытой в высоком берегу ручья вешними водами, она могла укрыться с сыновьями от дождя, но всё же это была звериная нора, в которую заползали через узкий проход, заваливая его за собой сушняком. И это накладывало отпечаток на всю их жизнь.

С тех пор как они поселились здесь, Оелун ни разу не слышала смеха сыновей.

Целыми днями семья собирала съедобные коренья, рыбачила или расставляла сплетённые из ивы и конского волоса силки на тарбаганов, зайцев или птицу. Взять крупного зверя они не могли, на то не хватало ни сил, ни умения. Для крупного зверя нужен был мужчина-охотник. Темучин попытался из отцовского лука подстрелить косулю, но пущенная стрела пролетела с десяток шагов и упала в траву. Косуля прянула в сторону и скрылась в кустарнике. Лук Есугея был для Темучина слишком тугим и неподатливым. Мальчик не мог натянуть тетиву. Оелун, однако, увидела, как у Темучина, после неудачи, зло и упрямо поджались губы, вскинулись плечи. Волна тепла, может быть впервые за последнее время, толкнулась в груди Оелун.

Она поняла — сын научится владеть луком.

Наибольшей заботой Оелун были волы и кони, которых они увели из куреня. Их надо было пасти, но так, чтобы не попасть на глаза и случайному человеку в степи. Это было не просто, и Оелун решила зарезать волов, мясо высушить на солнце и оставить на зиму. Сейчас они могли рассчитывать на рыбу и зверя, но зимой, когда замёрзнет ручей, а степь накроет снегом, надеяться на удачную рыбалку или охоту было трудно.

Мясо Оелун высушила и, переложив стеблями крапивы, развесила в дальнем углу пещеры. Крапива спасала мясо от гниения.

Для коней начали копать укрытие в высоком берегу ручья. Это был тяжкий труд. Копали острыми палками, разрыхлённую землю ссыпали в сплетённые из ивы короба, сносили к ручью и вываливали в воду. Однако через три дня ручей перегородила запруда, которая могла обратить на себя внимание любого, кто бы здесь ни объявился.

Они стали растаскивать по течению ручья набухшую водой землю.

Темучин, оскальзываясь и падая, едва вытаскивал ивовую плетушку. Он делал это из последних сил. Ему ещё мог помочь Хосар, второй после Темучина из братьев, но младшим это было вовсе не по плечу. Оелун видела, как надрываются сыновья, но кони были последней надеждой выжить в степи, а в одиночку осилить эту работу она не могла.

Оелун приткнулась боком к берегу, села в грязь, выдохнула:

— Отдохнём... Немного отдохнём...

Её не держали ноги, скользили по грязи, и она бы упала, не поддержи её Темучин.

— Посиди, ехе, посиди, — сказал он.

Человек в степи без коня — что арба без колёс. И не только потому, что он становится лёгкой добычей для недруга, но без коня не откочуешь к месту новой стоянки, да и зверя не добудешь.

Нет, от коней Оелун отказаться не могла.

Она отдохнула с минуту и поднялась. В сознании всплыла поговорка: «Когда собаке вода дойдёт до ноздрей — она поплывёт». Оелун, горько искривив губы, подумала: «Надо доводить дело до конца». Обеими руками ухватилась за ивовую плетушку, потащила вниз по течению.

Укрытие для коней они вырыли.

Жизнь в верховьях безымянного ручья — как и случается чаще всего — для Темучина была и испытанием, и благом.

Для того чтобы добыть жирного тарбагана, надо выследить его в раскалённой от зноя степи, установить петлю и ещё долгие и долгие часы ждать, когда чуткий и осторожный зверь выйдет из норы и сделает наконец ошибку, ступив в хитро раскинутый ловчий снаряд.

Поймать тайменя — означало отыскать омут, установить перемёт, встать задолго до рассвета, разбивая ноги о корневища и колдобины, добраться до установленной снасти и — коли повезёт — тогда только с осторожностью, что было тоже не просто, вытащить мощную, бьющуюся рыбищу на берег.

Чаще же было так: тарбаган уходил, а таймень не брал наживу. И всё надо было начинать вновь, но ни мать, ни братья в тот день не имели ни мяса, ни рыбы и ложились спать с пустыми желудками. Однако неудачи, как они ни были горьки, воспитывали в Темучине волю. Он упрямо закусывал губу — привычка, которую через годы узнают тысячи людей, — и говорил себе: он не должен, не имеет права, да просто не может вернуться без добычи к очагу, где ждут мать и братья. Со временем в достижении поставленной цели это «не должен, не имеет права, да просто не может» стало его сущностью, его «я».

Темучин не думал, что такая настойчивость и целеустремлённость развиваются в нём прежде всего под влиянием матери.

Но это было именно так.

Оелун никогда не позволяла себе расслабиться, даже на миг. Слишком сложной и опасной была её жизнь. А Темучин шёл за ней шаг в шаг, как тонконогий жеребёнок с толстыми, несформировавшимися коленками бежит шаг в шаг за кобылицей.

Все дети мира — дети своих матерей, и все их ошибки — ошибки матерей. Только неведомо, когда и в чём были совершены эти ошибки.

Но может быть, это и к лучшему.

От человека сокрыто гораздо больше, чем он предполагает. Одно понятно — ошибки матерей почти всегда предательство. Большое ли, малое, но предательство, а даже зверь не предаёт своих детёнышей.

Оелун, почерневшая от невзгод, с огрубевшими от бесконечной и тяжкой работы руками, так же незаметно подтолкнула Темучина и к размышлению над окружавшим миром.

Однажды в поисках съедобных кореньев они поднялись так далеко в верховье безымянного ручья, что долина, по которой он стремил своё русло, открылась перед Оелун и Темучином бесконечной далью.

Ручей петляющей серебряной нитью уходил в зеленевшие степи, а над серебром и зеленью плыли белые облака. Они догоняли друг друга, обгоняли или, напротив, отставали от уходивших вперёд, и так же, догоняя, обгоняя или отставая, по степи шли тени, и было трудно угадать, где тени, проходящие по зелёному телу степи, и где облака, отбрасывающие тени.

Оелун, долго вглядываясь в даль, неожиданно сказала сыну:

— Смотри, Темучин, вот оно — Великое небо. В нём всё непостоянно, всё изменчиво. Невозможно угадать, что произойдёт в следующее мгновение. Какой из множества ветров одолеет и в какую сторону пойдут облака, которые они гонят по Великому небу, словно стаи уток. — Она оборотилась к Темучину: — Видишь?

— Да, ехе.

— Вот так и земля под Великим небом. Смотри, как скользят тени по степи. Разве можно угадать, когда тень сменит солнце и когда вновь над землёй засияет его ясный лик?

— Да, ехе. — Темучин с удивлением оглянулся на мать.

— Нет, ты смотри, смотри, — настояла Оелун, — смотри.

Темучин вновь обратил лицо к долине.

Мать сказала:

— По всей степи живут племена и расцветают, когда над ними светит солнце. Враждуют, убивая друг друга, когда набегает тень. Смотри, смотри... Надо научиться управлять ветрами, которые закрывают от племён солнце.

— А разве можно, ехе, этому научиться?

— Можно, сынок, можно... Ветра, управляющие людьми, — зависть и доброжелательность, ненависть и любовь, злоба и радость, богатство и бедность. Твой отец хотел этому научиться, — сказала она с горечью, — но его убили...

Оелун обхватила сына за плечи, прижала к себе, сказала:

— Я надеюсь, сынок, ты будешь более счастливым, чем отец.

Ни Оелун, ни Темучин не знали, что беда подобралась к ним вплотную.

Через несколько дней Темучин поднялся, как всегда, до рассвета и, не тревожа никого, выскользнул из пещеры.

На осенние пожухлые травы лёг первый иней, и Темучин подумал, что охота должна быть удачной, так как в степи будет виден каждый след. Он вздохнул полной грудью, ощутив игольчатую, утреннюю свежесть.

Саврасый встретил его радостным пофыркиванием. Потянулся мягкими губами, ткнулся в шею. Темучин огладил жеребца, накинул потник, наложил седло и, чуть хлопнув жеребца по животу, затянул подпруги. У Саврасого это было игрой, повторяющейся из раза в раз: раздуть живот, когда хозяин накладывал седло. Но едва Темучин хлопал его по подбрюшью, жеребец подбористо подтягивался, и подпруги ложились туго.

Сильно, с желанием Саврасый пошёл из стойла.

Ведя жеребца в поводу, Темучин поднялся по крутому склону ручья и только тогда сел в седло и пустил Саврасого в степь. Жеребец пошёл мощно, высоко поднимая ноги. Каждый шаг отдавался звонким ударом. Подсушенная первыми холодами степь гремела под копытами.

Когда первые лучи солнца осветили степь, Темучин был далеко от верховьев ручья, где Оелун нашла укрытие для себя и сыновей.

Темучин таки научился владеть луком Есугея. Без чьей-либо подсказки он понял, что тетиву не надо тащить на себя, но, сильно ухватив жёсткую жилу пальцами вместе со стрелой, прижать к мочке уха и мощно и разом подать тело лука левой рукой вперёд. Чем сильнее и резче уходила вперёд левая рука, тем твёрже, убоистее был полёт стрелы.

Стрелы Темучина теперь легко догоняли и валили и косулю и утку, влёт били гуся.

Тарбаганы, всегдашняя добыча Темучина, уже ушли в норы на зимнюю спячку, и надеяться на то, что он сможет добыть жирного и вкусного зверька, было трудно.

Сегодня он хотел свалить косулю.

Темучин, сдерживая Саврасого, объезжал холмы, внимательно оглядывая распадки между ними, где, скорее всего, могли в ранний час пастись косули.

Однако зверя в степи не было.

Несколько раз он вспугивал куропаток, поднял с лёжки зайца, но не пошёл за ним.

Он ждал косулю.

Темучин, по-прежнему сдерживая Саврасого, объехал высокий холм, густо поросший кустарником, поднялся на стременах, вглядываясь вперёд, и тут же прижался к крутой шее жеребца. Среди потемневших от холодов зарослей бурьяна в распадке он вдруг увидел качающуюся головку дрофы.

Это была удача, большая удача.

Дрофы — тяжёлые и жирные птицы, которых и в жаркие летние месяцы нечасто можно видеть в степи, — давно переместились к югу. Увиденная им дрофа, наверное, была одна из последних, уходившая из этих мест.

Темучин слетел с седла и потянул за повод, укладывая Саврасого. Дрофа, осторожная, как ни одна другая птица, почуяв опасность, тут же встала бы на крыло. Саврасый послушно опустился на колени и со сдерживаемым выдохом лёг на бок.

Темучин без слов, успокаивая, провёл ладонью по спине жеребца. Кожа Саврасого задрожала под пальцами хозяина, но жеребец не посмел даже головы поднять над землёй.

Темучин, торопясь, перекинул из-за плеча лук, достал из колчана стрелу, наложил на тетиву и застыл в ожидании. Ещё сидя в седле, он приметил, что дрофа шла посредине распадка, и именно здесь, где Темучин затаился, следовало ждать, что она выйдет на полёт стрелы.

Дрофа, однако, не объявлялась.

«Неужели повернула? — с тревогой подумал Темучин. — Заметила и повернула? Нет, не должно бы...»

И тут увидел — в густых зарослях полыни замаячило тёмное.

Он поднял лук.

Но дрофа, объявившись в зарослях полыни, казалось, исчезла вовсе.

Темучин опустил лук, прислушался.

В безветренной утренней степи стояла тишина. Это весной и летом степь полна звуками, но, когда в холода никнут степные травы, здесь не услышишь ни звука. Степь замирает в ожидании зимы, словно готовясь к долгим песням буранов и метелей, которые будут петь над ней долгие и долгие дни.

Темучин провёл ладонью по шее Саврасого, молча приказывая лежать, и, пригнувшись, беззвучно переступая гутулами, двинулся вкруг холма.

Саврасый скосил на него лиловый глаз.

Темучин решил подняться выше по склону холма и оттуда оглядеть распадок. Он рассчитал правильно, так как через несколько шагов, с более высокой точки выглянув из зарослей полыни, увидел дрофу. Он даже разглядел, что солнце, бьющее птицу в грудь, ярко высвечивает её пёстрое оперение', но тут же нырнул за спасительные заросли.

Начиналось главное в охоте — ожидание мига, когда зверь или птица подойдут на расстояние полёта стрелы.

Выследить зверя или птицу трудно. Для этого порой надо пройти немалое расстояние, испытать множество разочарований, не раз преодолеть желание отказаться от охоты, так как не идут усталые ноги, а утомлённые от постоянного вглядывания в даль глаза жжёт нестерпимым огнём. Но всё это ничто в сравнении с напряжением мига выстрела.

Дрофу что-то беспокоило. Она вертела отчётливо видной Темучину головой и дважды поднимала тяжёлые крылья, готовая сорваться с места. Оба раза в груди у Темучина, наложившего стрелу на лук и сжавшего тетиву до боли в пальцах, поднимался тяжёлый ком, подкатывал к горлу.

Беспокойство вольной степной птицы должно было насторожить Темучина, заставить внимательнее оглядеть распадок и подступающий к нему соседний холм, но он был целиком сосредоточен на освещённой солнцем пёстрой груди птицы, куда должна была ударить стрела.

С соседнего холма за дрофой следил другой охотник. И он, а не Темучин, тревожил птицу, которая увидела его раньше, чем сына Оелун. Темучин в азарте охоты не мог представить, что через минуты не птица, а он станет добычей для этого охотника.

Дрофа в третий раз подняла испуганно крылья и бросилась в сторону Темучина.

Сына Оелун обожгла радость удачи.

Не скрываясь, он поднялся в полный рост, вскинул лук и пустил стрелу.

Стрела блеснула в солнечных лучах, слух поразил тугой, звенящий звук — ти-и-ю, — и дрофа рухнула в заросли полыни.

— Ой-е-е! — вскричал Темучин, подпрыгнул от возбуждения и кинулся за сражённой птицей.

Дрофа лежала на придавленном ей и почти чёрном в сравнении с пёстрым оперением кусте полыни. На груди птицы алели капли крови. Крылья её были широко раскинуты, и она показалась Темучину огромной, значительно большей, чем на самом деле. Но да это случается со всяким охотником или рыбаком, который, выуживая и краснопёрую, в палец плотвичку, видит на конце лесы леща в ладонь.

Темучин протянул руку и ухватил дрофу за торчавшие из пёстрого оперения сухим хворостом длинные ноги. Однако поднять птицу и почувствовать её вес он не успел.

За спиной сына Оелун раздался голос:

— С удачей, охотник.

Темучин замер.

За спиной кашлянули, и тот же голос сказал:

— Ну, что ж... Поднимайся, поднимайся...

Темучин медленно выпрямился и резко, волчком, повернулся.

В грудь ему смотрела стрела. У неё был блестящий, длинный, хорошо заточенный наконечник для дальнего боя. На коротком расстоянии такая стрела пробивала человека насквозь. Темучин разглядел руку, сжимавшую лук. Это была костистая, крепкая рука, и пальцы её надёжно охватывали древко лука. Глаза Темучина поднялись выше. У стоявшего перед ним была широкая грудь, и из выреза халата выглядывала загорелая, мускулистая шея. Темучин поднял глаза ещё выше и увидел лицо. Первая мысль была: нет, он не знает этого человека. И Темучин обрадовался: случайный человек, случайный... Такой же, как и он, охотник.

Но надежда, едва вспыхнув, погасла.

Темучин вгляделся в глаза и понял — они смеются. А раз так — человек с луком узнал его. Словно подтверждая это, человек сказал:

— Ты догадливый, вижу... Рыжеголовый сын Оелун... Вот обрадуется Таргутай-Кирилтух. Он обещал за тебя белую юрту и десяток кобылиц. — Человек коротко засмеялся. — Охотился я за дрофой, а какого зверя подловил. А?

Он засмеялся в другой раз.

«Броситься вперёд, — мелькнула мысль у Темучина, — ударить головой в живот, а там будет видно. Нет, не успеть. Он пустит стрелу. Но всё же...»

Темучин увидел: из-за холма появились два всадника.

12

Саврасый лежал, приникнув к земле, как приказал хозяин. Однако уши его — высокие, сторожкие — двигались, разворачиваясь раковинами к объявлявшимся звукам. Он видел, как Темучин поднял лук, наложил стрелу и, застыв в ожидании, какое-то время сидел за кустами полыни. Видел, как, не дождавшись ничего, хозяин приподнялся, но вновь пригнулся и опять безуспешно ждал с настороженным лицом.

Прошли минуты.

Рука хозяина легла на шею Саврасого, и в её движении он прочёл твёрдое: «Лежать».

Хозяин приподнялся и пошёл, скрадываясь, к вершине холма, исчез из поля зрения. Жеребец задрал голову, не отрываясь от земли, как и было приказано, но хозяина не увидел.

С этого мгновения Саврасый полагался только на слух.

Для Темучина осенняя степь была безмолвна, но для слуха жеребца в ней были голоса. В лёгком пении трав, отвечавших на движение утреннего воздуха, он различил поступь тяжёлой птицы и уловил её беспокойство. Птица шла неровным шагом, приплясывала так, как ежели бы ожидала опасность и с одной и с другой стороны, и, оглядываясь, поворачивалась в одну и другую стороны. Потом он услышал удар крыльев птицы и звук пущенной стрелы. Это была стрела хозяина. Саврасый знал её голос. Раздался радостный вскрик Темучина, гутулы его простучали по глухо отозвавшейся степи, и тут же ещё чьи-то шаги поразили слух Саврасого. Это были незнакомые шаги. Совсем незнакомые. Раздался чужой голос. Уши Саврасого насторожились больше прежнего, он различил в этом голосе враждебное и даже опасное для хозяина. Издалека загремели удары копыт двух лошадей. Кони приближались. Их торопили. Они шли намётом. Но Саврасый разобрал по частившим ударам копыт, что кони плохи в беге. А один из них даже засекался. У него было лопнувшее переднее копыто. Саврасый понял, что легко бы обошёл в скачке обоих. Людские голоса вдруг заторопились, раздались звуки борьбы, и остро и больно ударил по слуху Саврасого вскрик хозяина.

Несмотря на приказ, жеребец больше не мог лежать. Всем существом Саврасый улавливал, что с хозяином происходит недоброе и он должен быть рядом. Жеребец рывком взбросился над землёй и устремился на голос хозяина.

То, что он увидел, его поразило.

Хозяин, всесильный хозяин, был окутан арканом, как, помнил Саврасый, окутывали арканами диких жеребцов в табуне, в котором он пасся до того, как его привели к Темучину.

В Саврасом была жива память, что окутанных арканами жеребцов уводили и они никогда не возвращались. Так, значит, и его хозяина должны были увести в неведомое?

Он бросился к Темучину.

Незнакомые люди, толпившиеся вокруг хозяина, вдруг оставили его и пошли навстречу Саврасому, призывно взмахивая руками: «Подходи-де, подходи...»

Жеребец угадал — подходить нельзя.

Один из людей, резко метнувшись вперёд, хотел было ухватить за поводья, но хозяин, его, Саврасого, хозяин, всегда беспокоился о нём и на этот раз, хотя и был увлечён охотой, не бросил поводья, укладывая жеребца на землю, а завёл за голову, обмотал за луку, и поводья не болтались по сторонам так, чтобы позволить кому-либо схватить их. Жеребец отпрянул в сторону и пошёл по кругу. Кося глазом, он, хотя и на ходу, но разглядел лицо лежащего хозяина.

Лицо было залито кровью, и его почти до неузнаваемости изменяла странная и страшная гримаса.

Саврасый каким-то внутренним чутьём определил, что это беспомощность кричала в хозяине, невозможность вырваться из опутавших его вервей, и жеребец трубно заржал, призывая Темучина вырваться, высвободиться, подняться на ноги и разорвать кольцо из чужих людей, ставших между ними.

Но хозяин в ответ на его голос только выгнулся дугой и, видимо не умея освободиться, вновь вытянулся обессиленно.

Один из незнакомых людей сел в седло своего коня и погнался за Саврасым.

Но это было напрасно.

Жеребец, прибавив шаг, легко ушёл от него.

Тогда другой сел на коня, и теперь вдвоём они пытались настигнуть Саврасого и завладеть его поводьями.

Но и это было напрасно.

Кони их были слишком слабы и, вероятно, сами чувствовали, что скачки это пустое, но люди не понимали этого и всячески — и задками гутул, и плетьми, и криками — понуждали коней к преследованию Саврасого. И всё же им не дано, было догнать жеребца.

Но люди были упорны. Чужакам очень понравился Саврасый, они обязательно хотели его заарканить.

Так повелось у людей.

Чужаки получили добычу. Темучина. И за него ожидали от своего нойона Таргутай-Кирилтуха немалое вознаграждение. Но им хотелось большего.

Этого жеребца.

Скачка продолжалась до тех пор, пока чужаки не умучили своих коней. А когда кони начали спотыкаться, один из чужаков с горловым пронзительным визгом сорвал с плеча лук.

Такое тоже есть в людях — коли не можешь взять, то лучше убить, разрушить, уничтожить. Это бессмысленно. Никак необъяснимо. Непостигаемо, но оно есть, хотя даже зверь не способен на такую несообразность. А в человеке это есть — ежели не мне, то никому.

Но Саврасый знал, чем грозит стрела, и ушёл в сторону.

Горячась, чужак пустил другую стрелу, третью.

Это было бессмысленно, как и скачка на хилых конях.

Стрелы попадали в степь.

Человеку трудно отказаться от чужого, которое можно присвоить, но здесь пришлось отказаться.

Саврасый увидел, как чужаки привели из-за холма ещё двух коней и, взвалив хозяина на одного из них, поскакали в степь. Жеребец Темучина не знал, да и не мог знать, куда они наметили путь, но он не мог не последовать за хозяином и, переступив на месте, вначале нерешительно, а затем ускоряя и ускоряя шаг, поскакал за чужими людьми. Точнее, не за чужими людьми, а только за хозяином, которого они увозили от него, перебросив через седло, как поклажу.

Шаг Саврасого был ровен и угонист, однако чем дальше он уходил в степь за чужаками, тем больше ощущал непривычное отсутствие тяжести хозяина в седле и тревожную лёгкость поводьев, которые всегда держала крепкая рука. В этом было что-то, не освобождавшее или облегчавшее шаг, но, напротив, рождавшее неуверенность, растерянность, беспокойство.

Жеребец Темучина прибавил в ходе и легко достиг уходивших в степь чужаков. Теперь он вновь видел потерявшегося за расстоянием хозяина, и шаг Саврасого стал потвёрже.

Но это продолжалось недолго.

Беспокойное чувство вскоре всколыхнулось в нём с большей силой. И сейчас оно росло не только изнутри, а исходило от хозяина, которого Саврасый видел. И чем внимательнее он вглядывался в трясущегося мешком на крупе чужого коня Темучина, тем острее было это чувство. Жеребцу даже послышалось, что хозяин прокричал ему: «Остановись! Остановись! Вернись назад!»

И Саврасый остановился.

Но тут же вновь бросился вслед за чужаками.

И в другой раз остановился.

Конники уходили дальше и дальше.

Саврасый беспокойно перебирал ногами, и видно было, что он не знает, как ему поступить.

В памяти жеребца неожиданно всплыло лицо Оелун. В её чертах он угадал хозяина, и это разом опрокинуло непонятную нерешительность, всецело завладевшую им, раздвоенность, которая не позволяла ему ни скакать следом за чужаками, ни оставаться на месте.

Саврасый развернулся, да так, что присел, и решительно бросился назад. К Оелун, в верховья безымянного ручья, откуда они вышли с хозяином поутру.

Он не видел, что один из чужаков развернулся следом и долго скакал, преследуя Саврасого, но отстал, потеряв его из виду за холмами.

Жеребец шёл самым быстрым намётом, так, как он ходил под хозяином. Дорогу к дому он знал, как знает её всякая лошадь, и не сбавлял шага.

Так, с ходу, он подскакал к высокому берегу ручья и пошёл вдоль него тем же бешеным аллюром. Ему показалось, что чем быстрее он доскачет, тем скорее увидит хозяина. Саврасый был только лошадью, которая привыкла видеть рядом с Оелун её старшего сына, и оттого сейчас, стремясь к Оелун, он надеялся, как всегда, увидеть и её, и его.

Оелун заметила скачущего жеребца на срезе берега и не сразу узнала в нём Саврасого. Её только удивило — почему засёдланная лошадь без седока гонит, словно её торопит жестокая плеть. Она вгляделась и вдруг узнала — Саврасый! В Оелун всколыхнулась тревога.

Саврасый, не сбавляя аллюра, ринулся с высокого берега вниз по спуску. Он шёл, прогибаясь спиной и далеко и сильно выбрасывая вперёд ноги.

Когда он подскакал к Оелун, она увидела, что жеребец в пене, и это подсказало — дорога его была долгой, а он скакал без устали. О том же, что случилось с Темучином, она узнала, преодолев этот путь в седле Саврасого и осмотрев следы на месте, где её сын свалил птицу и где свалили его самого неведомые чужаки.

Оелун упала лицом в жухлую осеннюю траву.

Самое страшное, чего она боялась, произошло.

13

Таргутай-Кирилтух взглянуть на Темучина не пожелал. Поджал толстые губы и сказал:

— Набейте на него кангу. Отныне он раб, чёрный раб, и работу ему определите чёрную.

Сказал и отвернулся от нукеров.

Мстительной радости у Таргутай-Кирилтуха не было. Он сделал то, что должно было, по его мнению, обезопасить курень, и всё.

Нойон изменился за последнее время. Смирил пыл и стал не таким громогласным, дерзким и задиристым, каким его знали раньше. Когда старший нукер Урак с охотником Курундаем явились в курень без Темучина, Таргутай-Кирилтух не наказал ни первого, ни второго, хотя сказал, отправляя в погоню за Оелун, что сломает Ураку хребет, ежели он не найдёт её с сыновьями.

Но главной переменой было всё же не то, что Таргутай-Кирилтух ныне не вспыхивал по всякому пустяку, как пучок сухой травы, брошенный на горячие угли.

В его курене, казалось, всё оставалось по-прежнему. Десятки пастухов и отарщиков пасли табуны лошадей и отары овец, а сотни хурачу, как и раньше, мяли кожи, валяли войлок, выделывали хурут и тарак^[39], пополняя запасы нойона. Однако в хозяйстве, как никогда, ощущалось нестроение. Колёса арбы куреня Таргутай-Кирилтуха вертелись, но и в малом, и в большом угадывались скрипы, трески и неустойчивость. Арба неуклюже раскачивалась, и за каждым поворотом колёс явственнее ощущалось, что ещё поворот, другой — и арба станет или вовсе развалится.

Нойоны Даритай-отчегин, Сача-беки, Алтай и другие не откочевали от Таргутай-Кирилтуха, но редко кто из них объявлялся в его юрте. А если и объявлялся, то мимоездом, ненадолго, — приедет один или другой, присядет у очага и ждёт, чаще молча, пока баурчи приготовит мясо да подаст чашку архи. Разговоры в юрте Таргутай-Кирилтуха почти не завязывались, а начавшийся всё же разговор был подобен костру из сырых сучьев. Дыму много, а пламени нет и нет. Погаснуть такому костру, не разгоревшись и никого не согрев.

Курень, казалось, опустел. Люди вроде бы ни от кого не прятались, но глядишь меж юрт — ни одного человека. А если кто и покажется, то обязательно спешит по делу и вот идёт мимо юрты нойона, а через минуту и его нет. Укрылся за каким-то пологом.

Неуютно было в курене, неуютно и тревожно.

Даже дымы над юртами поднимались вяло. Выползет хилый дымок, и тут же его развеет ветром, словно хозяйка растопила очаг, но передумала и плеснула на занявшиеся огнём поленья водой.

Сумно.

А кому не хочется видеть над юртой бойкий, игривый дым? Первое свидетельство, что очаг пылает, над ним побулькивает полный варева котёл и у хозяйки от жара очага и предвкушения доброго застолья разгорелось лицо.

Шаткость, неустройства вползли в курень незаметно. Трудно сказать, что было тому причиной, хотя, конечно, причины были.

Винили Таргутай-Кирилтуха. Нерасторопен-де, да и неумён. Это было. Человеком великого ума Таргутай-Кирилтух никогда не слыл. А что касаемо расторопности, то и такого за ним не примечали. Пожрать хорошо он любил и был в том проворен, первым к котлу садился. Архи бурдюк, и немалый, мог опростать легко. Но да редкий нойон от застолья отказывался. В этом верхние всегда бойки. И, знать, не только личные качества Таргутай-Кирилтуха определяли возникшую шаткость в курене. Было и иное. Но люди всегда склонны в своих несчастьях верхних судить. Оно так, оно верно, верхние начертоломят: простому люду долго не разгрести, но опять же кто этих верхних над собой ставит? Ха-ха... Вот то-то!

Катилась арба куреня, да зашаталась, затрещала, колёса заскрипели. Ну и что в головы придёт? Конечно — колёса подмазать. И подмажут да и дальше поедут. А нет бы подумать, оглядеть арбу со всех сторон, и так и эдак её обушком обстукать, и то разглядеть, и это на крепость опробовать и тогда определить: да годна ли она вообще? И не пора ли не колёса мазать, а весь выезд сменить?

Нет, такое редко бывает.

Чаще так:

— Эй, кто там? Давай сюда квач^[40].

И по осям, и по осям...

А оси — дело десятое.

Человеческие сообщества развиваются и изменяются не по законам растущего дерева, которое каждый год, накапливая энергию, прибавляет и прибавляет в росте. С людьми сложнее. И замечено ещё древними, что каждому шагу в новое предшествуют периоды, которые у всех народов называют временем смутным. В такие времена и объявляются всеобщее недовольство, шаткость, неудовлетворённость. Руки опускаются у людей, в душах поднимаются сомнения.

Таргутай-Кирилтух придавленность куреня ощущал, хотя был рождён толстокожим, он и сам голову клонил больше и больше. Не нравилась ему, не устраивала его жизнь куреня, но доходило до него и то, что и его жизнь не устраивает курень. А оттого ныне он говорил то одно, тут же другое и опять возвращался к прежнему.

Так произошло и в случае с Темучином.

Таргутай-Кирилтух сказал было, что видеть ему щенка Оелун ни к чему, но, посидев у очага, вдруг встал и вышел из юрты.

Темучин лежал у коновязи. Его привезли, сбросили с седла да и забыли. Тело Темучина, опутанное верёвками, занемело. Рана на голове перестала кровоточить, но ныла нестерпимо. Жажда спекала губы. Однако внутренне Темучин не был ни растерян, ни тем более сломлен, хотя пощады от Таргутай-Кирилтуха не ждал. Холодная ярость копилась у него в груди, и это жёсткое, определённое, совершенно чётко направленное чувство не позволяло расслабиться. Если бы сейчас его поставили против Таргутай-Кирилтуха, он, без сомнения, бросился бы на него и, хоть режь ножами, перегрыз бы горло. Он был стрелой, вобравшей силу до предела натянутой тетивы. Стрела в таком положении от сосредоточенной в ней мощи дрожит и вибрирует, и только рука стрелка удерживает её, как удерживал Темучина спутавший его крепкий волосяной аркан.

Таргутай-Кирилтух ошибся. Ему надо было раньше ловить сына Оелун, опутывать верёвками и набивать на шею кангу. Теперь было поздно. Теперь и верёвки, и канга были ни к чему. Ничто не прошло даром для этого ещё не окрепшего, по-мужски не заматеревшего юноши. Ни бегство с матерью и братьями под звёздным небом по ночной степи, ни жизнь в волчьем логове на берегу безымянного ручья, ни дикое, первозданное ощущение свободы, которое он ощутил, когда мать указала ему на летящие в пронзительном небе облака и раскинувшиеся под ними неоглядные дали. В нём проснулась горячая кровь, и рыхлому, вялому, сомневающемуся Таргутай-Кирилтуху было не по силам остудить её.

Он опоздал.

Таргутай-Кирилтух вышагнул из-за полога юрты и подошёл к коновязи. Кто-то из нукеров, дабы услужить нойону, подскочил с факелом. Неверное пламя осветило лежащего Темучина. И первое, что выступило в свете факела, были чёрные верёвки, оплетавшие тело, и рыжая голова. Цвет волос да и то, как упрямо они торчали в разные стороны, жёсткие и непокорные, ударило по глазам Таргутай-Кирилтуха с такой силой, что он откачнулся.

Темучин, напряжённым усилием спутанных ног, оттолкнулся от земли и повернулся лицом к Таргутай-Кирилтуху. На перепачканном засохшей кровью, изуродованном гримасой ненависти лице полыхнули глаза. И столько всего в них было, что Таргутай-Кирилтуха заколотило мелкой дрожью от ощущения беспомощности перед этим взглядом. Давясь слюной, он крикнул:

— Кангу ему на шею, кангу!..

Повернулся и, трясясь грузным и рыхлым телом, побежал к юрте.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В узкую улицу втягивался длинный купеческий караван. Ревели мулы, всхрапывали, тараща глаза, кони, трещали оси тяжело груженных повозок. Погонщики надсаживали голоса. Среди бестолковщины движений людей, мулов и лошадей, неразберихи и кипения красок только один человек был спокоен и, казалось, безразличен. Но именно он, и никто другой, был причиной толчеи, возникшей в узкой торговой улице.

Чжундуйский купец Елюй Си — а это он безмятежно взирал с высоты громадного серого верблюда на кипящие в улице страсти — привёл в Чжунсин караван с дешёвой шерстью из варварских степей. Елюй Си множество раз входил в города караванами, и ему ли было озабочиваться суетой людей, так неумело распоряжающихся даже в таком простом деле. К чему надрывать глотки, спешить, сталкивать повозки и обвинять в том друг друга? Караван войдёт в улицу и станет, как и должно.

В известной степени купец был философом.

Слуги подставили скамеечку к отведённому в сторону от толчеи верблюду, Елюй Си без торопливости перенёс ногу через высокое седло и с достоинством спустился на землю. Услужливые руки мягкой метёлочкой пробежали по его халату — пыль дорог есть почётная купеческая мантия. Другие услужливые руки подали чашку с прохладительным напитком.

Елюй Си с удовольствием освежил пересохший в долгой дороге рот.

Перед купцом из Чжунду широко растворили двери в одну из лавок, бесконечной чередой протянувшихся вдоль главной торговой улицы столицы империи Си-Ся. Лавка немногим отличалась от подобных ей в ряду, но в частых переплётах дверей и окон бумага была почище и попрозрачнее, чем в иных, да фонари при входе, пожалуй, были побольше и попестрее, чем у соседей.

Елюй Си ступил через порог.

Помещение, в которое он вошёл, просторное и светлое, было обустроено вдоль стен высокими полками, и достаточно было одного взгляда на них, чтобы сказать: «Э-ге-ге... Сюда входить не след, ежели в твоей мошне звенит медь, будь она нанизана и на длинные нити^[41]. Здесь нужно благородное серебро, и в слитках тяжёленьких».

Полки украшали блюда из тончайшего пекинского и шанхайского фарфора, да не того фарфора, что так и прыгает в глаза, утомляя пестротой красок, а благородно расписанного тончайшей мастерской кистью в мягких пастельных тонах, ласкающих взор и побуждающих к размышлению. Здесь же стояли высокогорлые кувшины отменной чеканки, бесчисленные стопки тарелок и буквально ошеломляли ряды изысканнейшей скульптуры всё из того же матово-молочного фарфора. Тяжко давя на мощные доски, лежали красочные ковры и кипы тканей. Шерсть и шёлк, лоснясь и играя красками в свете дня, говорили и непосвящённому — товары произведены лучшими мастерами.

Как только Елюй Си вошёл в помещение, в стене растворилась неприметная дверца и навстречу гостю выступил, низко кланяясь, хозяин лавки. Лицо его цвело в улыбке. Он поприветствовал гостя в изысканных выражениях, поздравил с прибытием в столицу и жестом широчайшего радушия пригласил присесть на раскинутый ковёр с бесчисленными подушками.

Хлопнул в ладоши.

Слуги внесли стол, затеснённый угощениями.

Беседа купцов полилась, как ручей в хорошо ухоженном саду. А он, как сказал древний поэт, всегда вытекает из рая.

Елюй Си в эти минуты нисколько не был похож на того купца, который вынырнул из вьюжной, стылой степи к юрте Есугей-багатура и жалко склонился перед варваром, моля о пристанище. Нет, это был совсем другой человек. Тот торопливо и жадно глодал кости, захлёбываясь, пил молочную водку и всё торопился ц торопился со словами благодарности. Этот же едва отщипнул кроху от, казалось, не поваром, но фокусником приготовленных сладостей, едва смочил губы ароматным чаем. И с подарками он не поспешил, как в юрте Есугей-багатура, но с медлительным спокойствием принял из рук хозяина подарок, с такой же медлительностью сказал краткие, но весомые слова благодарности и сам ответил подарком.

Хозяин расспросил приезжего купца о его товаре и, видно было, остался доволен полученными ответами, так как поднялся, взял с одной из полок тонкий лист пергамента, всё то, что необходимо для письма, вернулся к столу, и кисть его полетела по бело-жёлтому пергаментному полю. Лицо хозяина лавки было сосредоточенно и торжественно, ибо только с таким лицом составляется добрый торговый договор. Договор же, который он составлял, сулил обеим сторонам весьма приличный доход. Как в таком случае не торжествовать?

С поклоном хозяин лавки подал исписанный лист гостю.

Елюй Си пробежал глазами по столбцам иероглифов, принял из рук хозяина лавки кисточку и, обмакнув в тушь, начертал на листе согласие на сделку, проставил число и обозначил замысловатым знаком своё имя.

Сделка была совершена, но между сидящими у стола не все дела были закончены.

О главном они не сказали и слова.

Лицо Елюя Си изменилось. Казалось, все мышцы его пришли в движение и совершенно стёрли видимые до того в чертах спокойствие и радушие, выявив одно — волю. Изменилось и лицо хозяина лавки, утратив только что цвётшее на нём выражение приветливости и явив если не полное подчинение воле гостя, то, во всяком случае, выражение подначальности и зависимости.

Такая быстрая перемена в лицах могла свидетельствовать об одном — отношения между этими людьми сложились не сейчас, за чашкой чая, но давно и носили сложный, многослойный характер.

Торговые связи являли лишь внешний и видимый слой отношений этих людей, но были и другие узы, и более прочные, открывавшие подлинные причины союза и действительную расстановку сил.

Елюй Си оглянулся и пододвинул к себе неприметно поставленную слугой к стене чересседельную суму. Руки купца пробежали по крепким, надёжным пряжкам и извлекли из глубокого кармана немалый кожаный мешок. Мешок был, вероятно, нелёгок, так как купец не без напряжения приподнял его и выставил перед хозяином лавки.

О полированную крышку стола звякнул металл.

Перед выходом каравана из Чжунду Елюй Си побывал у главного управителя императора. Разговор был долгим и нелёгким. Да, для Елюя Си разговоры с главным управителем всегда были нелегки.

Политика Цзиньской империи, как, впрочем, и любого государства, во многом зависела от состояния торговли. Торговля давала империи силу, так как в значительной степени от торговли зависели имперские налоги, позволявшие или не позволявшие содержать многочисленную армию, чиновничество да и сам императорский двор со всеми службами. И империя с величайшим вниманием относилась к купечеству, всячески поощряя его деятельность. Однако и торговля во многом зависела от империи, хотя бы в силу всё тех же налогов, которые могли быть или малыми, что позволяло ей успешно развиваться, или грабительскими, что тут же душило купечество. Одним словом, два этих начала были взаимозависимы.

Елюй Си, как любой купец, нёс на своих плечах все тяготы государства, но он, в отличие от других, нашёл для себя и выход — золотую пайцзу. Однако за маленькую, но всесильную пластинку приходилось платить по большому счёту.

На этот раз главный управитель сказал:

— Под императором Си-Ся Чунь Ю колеблется трон. Ты скажешь — что нам от того здесь, в Чжунду? Это дело императора Чунь Ю — беспокоиться о крепости своей власти.

Всегда немногословный, главный управитель посчитал, что в этом случае необходимо объяснить купцу правила игры, так как от её успеха зависело слишком многое. Голосом, в котором объявлялась старческая скрипучесть, он продолжил:

— Плох государственный муж, что окидывает взором лишь пределы своей державы, ибо крепость соседа — это крепость и его страны. Никто не живёт в мире под Высоким небом в одиночку, но все связаны единой нитью. Лучший способ оберечь свой дом — защищать чужой.

Он замолчал и склонил голову, давая купцу подумать над этой мыслью, или сам задумался над её глубиной, доступной лишь немногим.

Наконец он поднял голову:

— Император Чунь Ю сделал своё. Пришло время уступить место другому лицу.

Слушать такие слова было страшно даже и Елюю Си, хотя он носил на груди пайцзу и выслушал за жизнь немало такого, что немногим доводилось услышать, и при всём том остаться живым. У императоров длинные руки и слух, позволяющий слышать и за тысячи ли. Елюй Сивнутренне напрягся, ощутив знобящий холодок.

После длинной паузы главный управитель сказал, выделяя каждый звук, словно хотел молотком вколотить слово за словом в голову купца.

— Запомни имя: Ань-цуань. Это двоюродный брат нынешнего императора Си-Ся.

Слово «нынешний», явно предполагающее слово «будущий», прозвучало в устах главного управителя как приговор императору Чунь Ю.

Купец так и понял.

Дальнейшее было ещё более страшным, чем разговор с главным управителем.

Елюй Си получил крепкую чересседельную суму, в которой был спрятан кожаный мешок, наполненный, конечно, не глиняными черепками. Мешок предназначался Ань-цуаню. А ещё при встрече с братом императора купец должен был передать ему слова, которые запомнил, как своё имя. Слова были путаные, как бывают путаны слова всех посланий такого рода, но одно в них звучало явственно: в Цзиньской империи, в её столице Чжунду, всегда помнили и помнят высокородного и высокочтимого Ань-цуаня и призывают к решительности.

Вот так.

Было от чего измениться лицу Елюя Си после подписания торгового договора с чжунсинским купцом. Торговый договор... Да это была пустая бумажка в сравнении с тем, что предстояло ему ещё увидеть и сделать в столице империи Си-Ся.

2

Армия Хорезм-шаха Ала ад-Дина Мухаммеда шла к Самарканду. Шах уступил покровительнице вселенной и веры, царице всех женщин голову везира. Несравненный Ала ад-Дин Мухаммед посчитал так: Хереви всей жизнью послужил ему — так должен он послужить ему же и своей смертью. Шах был убеждён — это достойный конец для верноподданного.

У власть имущих свои представления о долге и о достоинстве.

Везир Хереви был задушен палачом царицы всех женщин. Ночью её люди вошли в покои везира, и горло спящего Хереви хрустнуло под жёсткими пальцами. Однако на шее везира не осталось и пятнышка, которое бы свидетельствовало о том, что смерть его насильственна. Люди царицы всех женщин умели умертвить человека, не оставляя следов. Учены тому были, да и навычны долгой службой. Наутро Гургандж узнал, что верный служитель шаха везир Хереви скончался во время вечерней молитвы со словами святого Корана на устах.

Надсадно стонали верблюды, влача тяжкие китайские стенобитные машины, грызлись, страдая от жажды, кони, с треском сталкивались арбы бесчисленного обоза. А над всем этим скопищем висело облако пыли, поднятое с полей, лежащих по обеим сторонам дороги. Эта пыль затрудняла дыхание и одевала лица воинов в желтизну, словно уже уравнивая с мёртвыми ещё живых, большая часть которых должна была бесследно раствориться в ней. Но воины пока шагали, шагали, утирая с лиц жёлтую пыль и глядя вперёд воспалёнными глазами. Там, впереди, был Самарканд — сказочный город со сказочными богатствами, который шах уже отдал им на разграбление на три дня. И эти три дня представлялись каждому из шагавших в нестройных рядах великой наградой, которая могла обогатить на всю оставшуюся жизнь. В воображении многих их руки уже шарили в наполненных золотом железных сундуках купцов, хватали с полок ремесленников бесценные вазы и кувшины, подносы и светильники, скатывали драгоценные ковры и увязывали в сумы штуки шуршащего шёлка. Шёлк пенился перед мысленными взорами, играя всеми цветами радуги, а бесценная посуда звенела сладостно, как, наверное, должны звенеть подносы в руках гурий в райском саду. В рядах шагавшего войска только и слышались разговоры об искусности мастеров Самарканда, о бездонных подвалах купцов, наполненных доверху лучшими товарами. Говорили, что Самарканд торгует с Бухарой, караваны его ходят в далёкие Индию и Китай и ещё дальше, на самый край земли. Речи эти воспаляли головы, и даже обозники в ободранных халатах, в обязанностях которых было лишь одно — собирать сухие лепёшки навоза для костров, — в пылких мечтах уже открывали лавки, торгующие красным товаром, который они непременно добудут в счастливом походе.

Шах Ала ад-Дин Мухаммед и сам страдал от нестерпимой жары, и его лицо покрывалось жёлтой пылью, но он не сходил с коня, хотя мог проделать путь под балдахином роскошной беседки, укреплённой на спине могучего верблюда. Ала ад-Дин Мухаммед хотел показать кипчакским эмирам, что он воин и первый воин своего войска. Мысли его, как и мысли простых воинов, шагавших по дороге к Самарканду, отчасти были заняты богатствами, которые обещал поход, но не только это было у него в голове. Мстительное чувство вскипало в нём каждый раз, как только шах думал о предстоящем штурме крепости и о непременной победе своего войска. Он отчётливо представлял, как приведут к нему спутанного арканом самаркандского султана Османа и бросят к копытам коня.

«О, грязная собака, — раздражаясь, думал о султане Османе шах, — предавшаяся гурхану кара-киданей... Я прикажу вырвать лживый язык из твоей глотки».

А думать Ала ад-Дину надо было о другом.

Он выдал матери везира Хереви, не представляя, чем это ему, шаху, грозит. Хереви был не только верноподданным Ала ад-Дина — таких людей у шаха насчитывались тысячи, — он был столпом его могущества. И не царице всех женщин потребовалась голова везира, но кыпчакским эмирам. Хереви крепко держал в руках власть и не позволял им запускать руки в казну настолько, чтобы пошатнуть государственные основы. Люд шахский стригли, как овцу, под корень, считая, что чем короче стригут, тем гуще она обрастёт. Но всё же везир Хереви не давал сдирать кожу с овцы, а желающих сделать это было более чем достаточно. Ныне Теркен-Хатун двигала на место везира своего человека, и это был как раз один из тех, кто сам доставал из-под халата нож, чтобы без промедления перехватить глотку золотой овце и тут же освежевать её.

Предав везира Хереви, шах Ала ад-Дин Мухаммед вплотную подошёл к черте, за которой ему грозили тяжкие испытания.

Самарканд открылся войску неожиданно. Ветер отнёс в сторону облако жёлтой пыли, и глазам предстали крепостные стены, за ними — вонзающиеся в пронзительно-голубое небо минареты, сверкающие глазурованной плиткой порталы медресе, сияющие под солнцем купола базаров.

Город раскрылся перед войском шаха, как плов, поданный на золотом блюде вызревающих вкруг него полей.

Ворота крепости были закрыты — кто-то предупредил султана Османа о движущемся к городу войске — однако стены Самарканда с очевидностью являли, что подготовиться к отражению врага султан не успел. Стены были ветхи, тут и там в кладке зияли дыры, и было ясно, что такая защита долго не устоит против китайских машин, способных сокрушать куда более мощные преграды.

Ала ад-Дин Мухаммед поднял руку и довольно, лаская каждый волос, огладил бороду. Взгляд победительно скользнул по лицам эмиров. Ежели в походе к Самарканду его ещё мучили сомнения, то сейчас он уверился: штурм будет коротким и успешным. Шах повелел поставить свой шатёр — ему надоело печься на солнце и играть роль первого воина войска. К чему утомительные забавы, когда достархан разостлан и осталось только сесть, засучить рукава халата и вкусить сладостный плод.

Осада началась в тот же день, а к вечеру Самарканд запылал, подожжённый множеством горящих брёвен, заброшенных через стены китайскими метательными машинами, и языки жаркого огня окрасили темнеющее небо багровым пугающим заревом, от одного взгляда на которое нехорошо становилось на душе у человека, неуютно, знобко. Это неуютство ещё более усиливали тяжкие, ухающие звуки ударов мощных таранов, вдребезги разносивших старый кирпич крепостных стен. И ясно стало и атакующим, и обороняющимся, что город обречён.

В сумерках Ала ад-Дин Мухаммед вышел из шатра и остановился, глядя на пылающий Самарканд. В алом отсвете пламени на лице объявились в улыбке зубы. А улыбаться шаху никак не следовало.

Он, согласившись на требования Теркен-Хатун отдать ей с головой везира Хереви, не думал, что резал курицу, которая несла золотые яйца, как не думал и сейчас, воюя Самарканд, что, захватив эту крепость, вплотную выходит к вольным степям, где кипит, бушует море нового, рождающегося Народа. Бунчук гурхана кара-киданей был не виден шаху в степной дали, но он там был и грозил, ох, грозил магометанскому миру. А за ним, в глуби степей, были и другие бунчуки воителей ещё более сильных, чем гурхан. Когда в ночи пылает перед тобой такой костёр, как город Самарканд, ничего не видно в окружающей степи и наверняка ничего не разглядеть за горящей крепостью. А надо бы, коли хочешь жить.

3

У Оелун побелели волосы.

На другой день после того, как неведомые люди увезли Темучина, она перехватила взгляд Хосара, который с удивлением взглянул на неё.

Хосар, по малости лет, не понимал, отчего седеют волосы. Неведомо ему было, что белизна эта — не след лёгкой жизни и счастливых улыбок, но мета испытаний и горя.

Умываясь в то утро из кадушки, стоявшей у входа в юрту, Оелун увидела в водяном зеркале, как ей показалось, не себя, но кого-то чужого в белой шапке волос. Седым был не один волос, не два, седа была вся голова. Оелун ниже склонилась над водой и узнала себя, но белая шапка над знакомым лицом не изумила и не огорчила её. Она только поняла, почему Хосар посмотрел с удивлением. Оелун зачерпнула воду горстью, и изображение разбилось на множество бликов. Она омыла лицо и больше не вспомнила об увиденном в водяном зеркале.

Ей было не до того.

Прошёл год, как схватили Темучина. В верховье безымянного ручья никто не считал времени день за днём, но Темучина схватили в пору осенней охоты, а сейчас опять наступала осень.

Этот год они прожили трудно.

Главной заботой были пища, очаг и корм для лошадей, с которыми Оелун не хотела расставаться.

Приготовленное загодя сушёное мясо они съели к половине зимы, и Оелун заправляла в котёл только коренья, но и их оставалось немного.

Так же быстро таяли и копёшки сена, хотя охапки, которые Оелун подбрасывала лошадям, с каждым днём становились легче.

Лошади подбирали корм до последней травинки и, взбрасывая головы, поглядывали на хозяйку. В глазах лошадей была надежда и жалоба. Оелун отводила взгляд. Саврасый перебирал её волосы мягкими губами, дышал в затылок тёплым паром и, наверное всё понимая, вздыхал, раздувая брюхо.

Зима была малоснежная, и, видя, что сена остаётся чуть-чуть, Оелун с Хосаром в один из дней поднялись в верховья ручья. Там, повыше, знала Оелун, есть открытые ветрам места, и надеялась, что они смогут нарезать на бесснежных проплешинах хотя бы несколько охапок. Оелун нашла такое место. Снег здесь лежал, но сена можно было взять. Весь день они проползали по поляне, но к тому времени, когда объявились сумерки, нарезанная копешка едва достигала Оелун до пояса. Они снесли сено вниз, но назавтра Оелун решила пригнать на поляну лошадей и, пока они с Хосаром будут резать траву, попасти здесь. Степные кони хорошо выбивали траву из-под снега.

Едва рассвело, Оелун с Хосаром выползли из пещеры, вывели лошадей из укрытия и пошли вверх по ручью. При свете дня Оелун с болью увидела, как отощал Саврасый. У него просматривались сквозь потускневшую шкуру не только рёбра, но даже хребет. Вторая лошадь была не лучше. Но они всё же шли, хотя и не без труда вытягивая ноги из снега.

На поляне лошади оживились. Жадно потянулись к траве.

Весь день, сгибаясь с ножом над поляной, Оелун прислушивалась, как бьёт Саврасый копытом, выколачивая пучки травы, и радовалась, что хотя бы сегодня лошади будут сыты.

Ночью, однако, случилось неожиданное.

Оелун проснулась от волчьего воя. Прислушалась, отведя спутанные волосы за ухо. Волки выли рядом. Оелун поняла: стая принюхала следы лошадей и пришла к жилищу. Оелун поднялась, торопливо выковыряла из-под пепла очага горячие угли и разживила огонь. Запалила толстый, смолистый сук и бросилась из пещеры.

Ночь ударила по глазам чернотой. Ветер рванул пламя факела, но не загасил, а раздул сильнее. Поскальзываясь и спотыкаясь, Оелун поспешила к лошадям и увидела на свежем снегу следы волков. Следов было много. Тревога за лошадей сжала сердце. И тут впереди, в темноте, заржал Саврасый. Оелун услышала, как он забил копытом.

Почувствовал хозяйку и подал голос.

Оелун, не помня себя, ступила шаг, другой и упёрлась рукой в толстые жердины, которыми они заставляли укрытие для лошадей.

Саврасый пофыркивал из темноты, и жалобно и тонко ржала вторая лошадь..

Оелун воткнула факел в снег, с трудом отставила жердину и протиснулась в укрытие.

Лошади, обдавая дыханием, тыкались мордами в лицо, в плечи, и она, успокаивая их, всё говорила и говорила ласковые слова, давно не вспоминаемые в нестерпимой жизни.

Кожа Саврасого судорожно дрожала под пальцами хозяйки.

Огладив и успокоив лошадей, Оелун не решилась оставить их, так как знала, что волки где-то близко.

Факел, воткнутый в сугроб, ещё горел, и Оелун, выйдя из укрытия и оглядев снег вокруг, убедилась, что волки подходили вплотную к пещере и к лошадям. Оставлять лошадей одних было опасно. Волки могли разрыть набросанную из ветвей деревьев и стеблей камыша крышу, и тогда с лошадями было бы покончено.

Факел догорел. Оелун отбросила его в сторону, но глаза уже обвыклись в темноте, и она, вернувшись в пещеру и взяв топор, вновь пришла к лошадям. Заставила жердиной вход и присела в ожидании.

Мороз пощипывал лицо.

Волчий вой, стихнувший с тех пор, как она выползла с факелом из пещеры, не повторялся. Степь была безмолвна. Только ветер, время от времени срываясь с увала высокого берега ручья, взмётывал снег и снежная пороша с шуршащим звуком секла по жердинам, загораживающим вход в укрытие. Но ветер обессилевал, и тишина вновь опускалась на степь. Оелун поплотнее запахнулась в прихваченную из пещеры баранью полость — мороз под утро крепчал — и смежила веки. Тяжкая дремота глубоко уставшего человека клонила голову. Оелун забылась, но стук копыт Саврасого пробудил её. Оелун вздрогнула и обратилась в слух.

Далеко-далеко раздалось тоскливое, взятое на низкой, утробной ноте: «У-у-у...» Этот первый, возникший в тишине ночи голос подхватил другой, пропевший тоже тоскливое «у-у-у», и третий, и четвёртый... И враз запело несколько голосов, но, может, их множило эхо, гулявшее по глубокой впадине ручья, или неожиданно окрепший ветер?

Вся степь, казалось, заполнилась стонущими и ревущими звуками.

Оелун, зябко кутавшейся до того в рваную овчину, стало жарко. Она отпустила сжимаемые у горла углы овчины и нащупала в темноте прислонённый к стене топор.

Жёсткое топорище легло в руку. Оелун не подумала, что оружие это слишком слабо и навряд ли сможет защитить и её, и лошадей, если волчья стая скопом навалится на весьма ненадёжное укрытие. А она знала, как отчаянны голодные волки зимой.

Да это знал всякий в степи.

Пустой желудок бросал зверей, когда они сбивались в большие стаи, не только на одиноко стоящие в снегах юрты, но и на курени, где жили десятки, а то и сотни людей и где были и крепкие мужчины, и тугие луки с тяжёлыми стрелами, бьющими волка наповал.

Под вой стаи она забеспокоилась о сыновьях, оставленных в пещере. Подумала, что волчий шабаш может разбудить их, а проснувшись и увидев, что её нет, они в тревоге полезут из пещеры.

На виске Оелун до звона в голове, до боли забилась какая-то жилка. Но она успокоила себя, решив, что ежели сыновья проснутся под волчий вой, то, увидев, что она разожгла очаг, подумают — мать пошла к лошадям, как она часто делала это по ночам. А ещё она понадеялась на Хосара. Он, как старший, не выпустит братьев из пещеры.

«Ума у него на то, — решила она, — должно хватить».

Волчий вой приближался.

Стаю толкал вперёд запах лошадей. В морозном воздухе степи сладкий дух лошадиного пота и тёплого навоза раздражал, манил, притягивал волков. Запахи эти сжимали пустые мешки волчьих желудков, выбивали обильную слюну в голодных глотках, мутили головы, заставляя забыть страх.

В черноте ночи Оелун увидела два зелёных уголька, ещё два, и ещё... Они метнулись беззвучно из стороны в сторону, погасли и объявились вновь, но много ближе.

Оелун подняла топор и обухом положила на плечо. Всё в ней напряглось. В любое мгновение она готова была обрушить топор на голову волка, если только он покажется между жердин ограждения.

Но вой стаи смолк.

Оелун догадалась, что в запахах лошадей волки различили запах человека и это остановило их. Лошадь всегда была добычей для волка, а человек всегда был опасностью. На лошадь волк шёл легко, но человека обходил стороной, а если и бросался на него, то в крайнем случае. Волки преследовали всадников, входили в курени, но они шли на запахи лошадей, овец, коров, волов или верблюдов, но никогда — на запах человека.

Запах человека и сейчас остановил стаю.

Оелун, однако, знала, что это ненадолго, и не сняла топор с плеча. Она словно видела, как стая расселась на снегу вокруг её убежища и волки напряжённо оглядывают высокий берег ручья, а их ноздри принюхивают дразнящие до головокружения запахи. Надо было ждать, когда из стаи выступит вперёд один, первый, в ком желание впиться клыками в живую плоть преодолеет страх, и он пойдёт на загородку из жердей.

Волчья голова появилась между тёмных на снегу жердин внезапно, и Оелун в тот же миг обрушила топор на эту голову. Раздался режущий визг, и волк отпрянул в темноту. Но визг не смолк, а всё удалялся и удалялся и вдруг вспыхнул с большей силой. Раздались звуки возни, клацанья клыков, и визг потонул в них.

Оелун опустила топор.

Стая набросилась на раненого зверя и рвала на куски. Запах крови из нанесённой Оелун раны сделал своё. Стая сжирает раненого зверя. Это волчий закон.

Оелун оперлась спиной о стену и от бессилия сползла вниз, привалилась головой к холодному песку. Она поняла — на сегодня опасность миновала. Сожрав одного из своих, волки уйдут. Так было всегда.

Это случилось в прошлую зиму, сейчас вновь подступала зима, но Оелун не знала — хватит ли у неё сил пережить её.

4

На шею Темучина набили кангу.

Когда Таргутай-Кирилтух, прокричав: «Кангу ему на шею, кангу!», убежал в юрту, нукеры развязали стягивающий Темучина аркан и, подхватив под мышки, подняли на ноги. Но Темучин не мог стоять и упал. Он пролежал у юрты весь день. Тело занемело, застыло, и Темучин не держался на ногах.

Смеркалось.

Нукеры вновь подхватили Темучина под руки и бегом, хотя спешить было вовсе ни к чему, поволокли от юрты Таргутай-Кирилтуха в темноту.

У Темучина кружилась голова, дурнота подкатывала к горлу, он временами забывался и не различал, что происходит вокруг. Всё, что делали с ним, или то, что окружало его, он воспринимал отрывками, в каком-то сером, глухом тумане, да и звуки доносились до него как будто издалека, а всё происходящее воспринималось, как если бы это случилось не с ним, но с кем-то другим, на что он смотрел со стороны.

Отчётливо запомнилось, как большие красные руки запрокинули ему голову, а другие руки притиснули к горлу и к затылку что-то жёсткое, обдирающее кожу, и всё это сопровождалось частым, прерывистым, торопливым дыханием многих людей, как если бы не один, не два, но несколько человек, поспешая, несли тяжесть.

Шею Темучина, как ему показалось, стиснула петля, и он забылся.

Очнулся Темучин от жара, нестерпимо обжегшего и щёку, и шею, и ухо. Запах раскалённого металла забил дыхание, перехватил горло, сильный удар обрушился на плечи, и он вновь потерял сознание.

Эта боль, звуки, запахи, удары были действиями или следствиями, которые сопровождали момент набивания канги — большой и тяжёлой деревянной плахи — на шею Темучину. Тяжкая колода, ложась на плечи, сковывала человека и не позволяла убежать от хозяев, которые отныне могли им распоряжаться, как стреноженной лошадью.

Натужно суетясь и бестолково мешая друг другу, нукеры вырубили в половинах плахи полукружья и приладили её к шее Темучина. И так как делалось это в спешке, плаха передавила горло. Темучин потерял сознание. Увидев его посиневшее лицо, нукеры сняли плаху и вновь начали кромсать топором неподатливое дерево и в другой раз прилаживать плаху к шее Темучина.

Наконец с этим было покончено.

На плаху наложили скрепляющие половины полосы и, как думалось нукерам, навечно заклепали мощными крюками. Вот тогда-то и обожгло шею Темучина жаром. Крюки ставили, раскалив металл докрасна.

Нукеры спешили, толкали друг друга, и если один брался за молот, то другой хватался за клещи, третий лез с топором.

Набив кангу, нукеры опять подхватили Темучина под руки и потащили в ещё больше сгустившуюся темноту. Наступила ночь, и курень погрузился во мрак. Ноги Темучина безвольно волоклись по земле. Нукеры дотащили забитого в кангу раба до юрты, в которую сваливали ненужный хлам, и бросили на землю.

Темучин, очнувшийся в эту минуту, разобрал кем-то сказанное:

— Ну, этому недолго жить... Подохнет не сегодня, так завтра. Прибыток не великий оказался для нойона...

— Молчи, — возразил другой голос, — прибыток... Откуда тебе знать прибытки нойона?..

Сознание Темучина погасло.

Очнулся он от нестерпимой боли в шее. И не сразу понял — где он, что с ним произошло да и отчего так болит шея. А когда сознание прояснилось и Темучин вспомнил случившееся, то мучительно застонал, однако в стоне этом было только выражение боли, но отнюдь не жалоба или мольба, обращённые к своим истязателям. Нет, такого в этом болезненном звуке не услышал бы и Таргутай-Кирилтух, доведись ему быть поблизости.

Темучин попытался повернуться на бок, но канга, которая была намного шире плеч, не позволила этого. Тогда он, упираясь руками в землю, с трудом поднялся на колени, с мучительной болью, отдавшейся в позвоночнике, повернул плаху на шее и с предосторожностью опустился и лёг на бок. Однако и в этом случае голова оставалась приподнятой. Канга была широкой, и шея опиралась на ребро плахи. К этому надо было привыкать.

Всё же ему стало легче, и он не потерял сознание, но заснул.

Разбудил Темучина шаман, тот, который приходил в их юрту, когда привезли отравленного Есугей-багатура. С лицом, не выражавшим ни участия, ни осуждения, — во всяком случае чувства эти прочесть в его чертах было трудно, — но осторожными, ласкающими тело пальцами он ощупал Темучина, задумался на мгновение и стал искать что-то в складках широкого пояса. Достал плоский, не больше ладони, кувшинчик и, повернув Темучина к себе спиной, намазал шею и плечи смягчающей кожу пряно и сладко пахнущей мазью. Покончив с этим, достал из складок пояса другой кувшинчик и заставил Темучина выпить терпкую настойку. Темучин сделал глоток, настойка влилась в него острой струёй, и он почувствовал жар даже в кончиках пальцев. В болезненно гудящей голове объявились лёгкость и ясность.

Рассвело.

В откинутый полог юрты вошли первые лучи солнца. Шаман заставил Темучина подняться на ноги, подвёл к выходу из юрты. Повернул Темучина так, чтобы солнечные лучи высветили его лицо ярко. Приблизился вплотную и заглянул в глаза, рассматривая лишь известное ему, как рассматривают дно реки сквозь текущую воду. Это продолжалось долго, но наконец шаман отстранился от Темучина, отступил, окинул взглядом всю его фигуру и, впервые за встречу разомкнув губы, сказал твёрдо:

— Как ни бросай пыль — она падёт вниз, как ни опрокидывай светильник — пламя будет вздыматься кверху. Так говорили древние. Слова эти прошли через века, и ты их помни.

Повернулся и, косолапя, пошёл прочь. Колокольчики забренькали на подоле его халата.

Темучин смотрел ему вслед. Лицо было сосредоточенно. Следов растерянности на нём не было.

Слова шамана можно было понять как ободрение, но Темучин, несмотря на положение чёрного раба с кангой на шее, в ободрении всё же не нуждался.

Жизнь — лестница с бесконечными ступенями от земли к небу. Сомнительно, что кто-то проходит её всю, но безусловно — личностям цельным, способным с наибольшей пользой использовать данное природой и не растерять эти богатства, переходя со ступени на ступень, удаётся подняться высоко. Большинство людей слабеет в пути. Руки их соскальзывают с перекладин. Ноги срываются со ступеней. Глаза устают смотреть на сияющее над головой солнце. Слабеет желание идти вверх, и люди останавливаются, а чаще срываются и падают вниз. И оттого лестница эта на уровне высоких ступеней всегда свободна. Иди, иди... Но нет желающих шагать по крутым ступеням. Угасли силы...

У сына Есугей-багатура и Оелун силы были.

Беззаботный мальчонка, бегавший вокруг юрты Есугей-багатура, — это был один человек. Малый ростом, со слабыми плечами, узкой грудью и тоненьким голоском, но человек со своим отношением к окружающим, со своими устремлениями. Не всегда очевидными, но присущими только ему.

Когда после смерти Есугей-багатура жена Даритай-отчегина прошла мимо Темучина, не приметив его, острая обида обожгла мальчонку, и ночью, лёжа под тулупом, он до боли закусил губу.

Это была ступень на той самой лестнице, по которой карабкаются к небу.

Потом случились: арба, в её передке спящие младшие братья, мать, шагающая впереди волов, первый неудачный выстрел из лука, безымянный ручей, запруженный тяжёлым, набухшим водой песком... Многое случилось. Было и Высокое небо, на которое указала ему мать...

В волчьей пещере на берегу безымянного ручья жил уже другой человек. И это он, другой человек, сказал себе: «Я не должен, не имею права, да просто не могу вернуться без добычи к очагу, где ждут мать и братья».

И это была ступень.

У ног Таргутай-Кирилтуха, спутанный верёвками, с разбитой головой, лежал третий человек. Он, третий, напряжением связанных ног оттолкнулся от земли, повернулся лицом к нойону и взглянул на него так, что тот не выдержал взгляда и заспешил в свою юрту.

И это тоже была ступень.

Ныне Темучину пришло время шагнуть выше. Он поступил так, как никто не ждал.

Чёрный раб с кангой на шее брался за любую работу. Метал стога. Чистил навоз. Доил кобылиц. Ходил с отарой овец. И очевидным было, что всё это делалось им тщательно.

Люди в курене удивлялись. Сын Есугей-багатура, правнук хана Хабула не только носит на шее кангу — это можно было понять, в жизни случается всякое, — но старательно доит чужих кобылиц и с тем же старанием пасёт овец?..

Такое было выше понимания людей.

Курень приглядывался к Темучину с изумлением.

Изорванная кангой шея поджила, кожа на ней уплотнилась, стала грубой, как мозоль, и тяжёлая плаха, хотя и связывала движения, но уже не причиняла физических страданий. Темучин приладился к тяжёлой колоде и в работе был не менее ловок, чем самые расторопные хурачу.

Наступала пора стрижки овец. Для куреня пора горячая, страда, так как за короткое время надо остричь тысячи голов, обкурить овец дымом костров, а затем и обмыть в травных настоях, предохраняющих от степного клеща. Каждый человек в курене был на счету, и каждому было определено место и дело.

Курень жил в гомоне бесчисленных овечьих отар, в непрекращающемся перестуке звонких копытец. Дрожащее меканье овец так и гудело в ушах, и стучали, стучали копытца.

Темучина определили к стригалям.

Чтобы остричь овцу, надо обладать немалой расторопностью. Овцу следует поднять на стол, умело и ловко уложить и только после того большими ножницами свалить руно. Да так свалить, чтобы не поранить, прихватив вместе с шерстью кожу, потому как пораненная овца обречена на гибель.

Темучин подхватывал овцу, прижимал к крышке стола и запускал лезвия ножниц в руно. Руно отваливалось полностью, обнажая сине-розовое тело. Дыхание забивал пресный запах шерсти, в горле першило от едучей пыли.

Темучин локтем отёр заливающий лицо пот, не выпуская из-под руки голову овцы, увидел — к нему подошёл и остановился чуть поодаль старший нукер Таргутай-Кирилтуха Урак. Взгляд нукера был внимателен.

Темучин с усилием перевернул овцу, защёлкал ножницами. Руно отходило шубой, так плотно было сбито. Наконец руно отвалилось, и Темучин выпустил овцу из-под руки. Словно оглушённая, она мгновение прижималась к доскам, потом разом, почувствовав свободу, вскинулась на удивление маленьким, без шубы, телом на четыре ноги и с коротким меканьем спрыгнула со стола.

Темучин оглянулся. Урак по-прежнему стоял чуть поодаль. Гутулы его прочно припечатывали землю.

Темучин давно приметил, что старший нукер Таргутай-Кирилтуха приглядывается к нему, но объяснял это так — нойоном Ураку поручено присматривать за чёрным рабом, и, встречаясь с нукером, старался не обращать внимания на повышенный интерес к себе.

Урак по-прежнему стоял неподвижно.

Темучина при встречах с нукером смущало одно: во взгляде Урака он не примечал соглядатайской цепкости, которая, как её ни прячут, выдаёт себя. А может, выдаёт даже тем больше, чем старательнее прячут. Глаза Урака не подглядывали, таясь, за Темучином, но взглядывали с нескрываемым интересом, как не должно было глазам приставленного для наблюдения. Темучин чувствовал, что нукер хочет заговорить с ним, однако не решается, как видно опасаясь чего-то. Правда, они встречались, когда кто-нибудь был рядом, но да Темучин редко оставался один, так как работал всегда с хурачу. Метал ли сено, убирал ли навоз или валял шерсть. Других работ ему не давали.

Но сейчас он был один.

Старший нукер близко стоял к Таргутай-Кирилтуху. Нойон не сажал его к своему очагу, но, постоянно находясь рядом с Таргутай-Кирилтухом, Урак видел многое. Да обостряла его зрение и неприязнь, которую он испытывал к нойону.

Люди редко прощают обиды, и Урак не простил.

Курень хиреет, Урак видел и слышал голоса, которые говорили об этом открыто. Седобородые старцы выказывали неудовольствие шёпотом: «Шу-шу-шу», а тут, не скрываясь, заговорили и зрелые хурачу, и молодые, что несли основную тяжесть работ. Так бывает — живут люди, живут по сложившемуся обыкновению, но исподволь, незаметно из неведомой глубины привычного бытия возникают вдруг сомнения: да так ли мы живём, как могли бы? Сомнения растут, будоражат головы, и раздаются голоса: «Ан впрямь, что происходит? Затеснены кругом, замордованы, нет, так нельзя!» И открывается ложь происходящего вокруг. Оказывается, что и этого не видели, и того не знали, и об этом не ведали. Впрочем, ложь открывается с удивительным постоянством всякий раз, как только начинает шататься установленный порядок жизни.

Сомнения — ржа, которая и железо ест.

Урак понял: время Таргутай-Кирилтуха кончается.

Но уразумел он и другое.

Курень, приглядываясь к чёрному рабу, казалось покорно носившему на плечах тяжкую колоду, не сразу, но заговорил:

— Гляди, какой сын вырос у Оелун...

— Да, с кангой на шее, а работник лучший и среди молодых.

— А отец-то у него — Есугей-багатур...

Чёрный раб меж тем шагал мимо юрт по грязи в рваных гутулах, из которых торчали пальцы, надсаживаясь, волок повозку с немалыми кадушками, развозя по куреню воду из Онона. На выбоинах вода плескалась в кадушках, захлёстывала рабу спину.

Старики смотрели вслед.

— Да... — раздумчиво тянул не один, так другой.

Есугей-багатура помнили и немало рассказывали — какой он был смелый, сильный, справедливый. О прошлом помнят доброе. Так оно повелось, да, наверное, не в том дело, что повелось, но человеку душой отдохнуть надо в сегодняшней, тяжкой жизни, и он в прошлое мыслями тянется, выискивает в нём, что согреет и ободрит.

Да ещё и отравлен был Есугей-багатур, а о тех, кто пострадал, люди вспоминают с участием.

— Славный сын у Оелун, — говорили, качая головами. — Да и кангу на шее носит, а это не забывается... Такой поймёт любого человека...

— И не только сын Оелун, но и Есугей-багатура.

— Конечно, конечно...

Урак решился на то, о чём иные пока только говорили и думали.

Лицо Урака — широкоскулое, с узкими, злыми глазами — набралось той сосредоточенности, которая свидетельствует: этот замыслил своё и непременно его совершит. Так определённы и решительны бывают такие лица. Человека, решившегося на своё, держит мысль, как напряжённый стержень, и такого свернуть в сторону трудно. Оно бы и всем так в жизни неплохо. Но нет, не получается. Не всякий способен подчинить себя возникшей мысли.

Урак шагнул к стоявшему с большими ножницами в руках Темучину. Но ни ножниц, ни горой наваленной овечьей шерсти, ни колодки на шее Темучина он сейчас не видел, как не слышал блеяния овец и не замечал наносимого со стороны дыма костра.

Во время стрижки подрезанную овцу приканчивали и, разделав, отправляли в котёл — дармовой шулюн для всех стригалей. Таков был обычай, и отказаться от него не мог даже самый скаредный хозяин.

Урак отмахнулся от дыма.

Ножницы, шерсть, овцы были для нукера чем-то временным подле Темучина и несущественным. Он почему-то видел в мыслях сына Оелун и Есугея иным и в другом окружении.

Урак сказал Темучину несколько слов. Быстро и коротко. Опасался, что от костра, где толпились люди, их увидят вместе.

То, что он задумал, в свидетелях не нуждалось.

5

Темучин ждал.

Он жил по-прежнему в старой юрте, куда его притащили в беспамятстве в ночь, когда на шею набили кангу. Убрал хлам — ломаные колёса, какие-то плетёные из ивы короба, драные бурдюки, сваленные горой, — поправил очаг, подлатал сопревший войлок да так и жил. В юрте всё говорило — здесь обитает чёрный раб.

Ожидание, как всякое ожидание, было тягостно, но Темучин был уверен, что Урак придёт.

И раз, и другой он выходил из юрты, вглядывался в темноту, но в ночи никого не было видно. Темучин возвращался к очагу, но сидеть не мог, опять вставал, выходил из юрты.

Курень спал, не видно было ни огонька, и только у юрты Таргутай-Кирилтуха горел костёр, но и он притухал. Видно, караульщикам нойона лень было подбрасывать поленья.

Пламя костра еле трепетало.

Ураку Темучин поверил сразу. Трудно сказать, когда это к нему пришло, но сын Оелун и Есугей-багатура верил человеку или не верил с первого взгляда. Разговаривая с людьми, он не всегда спрашивал себя: а верит ли в то, что ему говорят? Темучин выслушивал слова, принимал их к сведению, и только. Известия накапливались, и так устроена была его голова, что собранные в ней знания, даже независимо от его желаний, сталкивались, противостоя друг другу, или, напротив, выстраивались в цепочку и, дополняя друг друга, позволяли заключить, насколько правдиво сообщение.

Но порой он задавал вопрос: правду или неправду говорит человек? Бывало это редко, но бывало. Когда такое случалось, он быстрым, единым взглядом окидывал человека, успевая разглядеть и лицо, и фигуру, и руки, и даже то, как стоял говоривший с ним, и ответ приходил сам.

Ошибался он редко или почти не ошибался.

Когда юноша, стоящий сейчас с кангой на шее у драной юрты, стал всемогущим, люди, видя такой взгляд, мгновенно обегающий человека, трепетали. Бледнели, покрывались холодным потом и сильнейшие мира сего. Падали к ногам. Но напрасно. Мнение у него уже складывалось, и изменить его не дано было никому.

Человек для Темучина был открытой ладонью, и с годами он стал опускать глаза перед людьми, чтобы не знать правды. Видеть людей голыми — утомительно. Не так уж хороши голые.

Урак беззвучно вынырнул из темноты. И сразу за ним объявился второй человек. Громоздкий, широкоплечий, но, как и Урак, двигавшийся гибко и бесшумно. Темучин узнал его. Это был кузнец Джарчиудай. На плечах у него громоздился узел.

Войдя в юрту и задёрнув полог, Урак оборотился к Джарчиудаю. Тот сбросил узел с плеч и начал развязывать.

Они не сказали ни слова, и Темучин понял, что у них всё оговорено заранее.

В узле Темучин увидел меч, лук и колчан со стрелами. Тут же были клещи и молоток.

— Ложись, — сказал ему Джарчиудай и взял в руки клещи, — я сниму кангу.

Темучин взглянул на него и, ничего не говоря, лёг на рваную кошму. Джарчиудай склонился над ним. Пальцы кузнеца зацарапали по колоде.

— Подбрось в очаг дров, — сказал он Ураку, — ничего не видно.

Урак завозился в полумраке, отыскивая у входа в юрту дрова, над очагом вскинулись искры, и сразу посветлело.

Джарчиудай, тяжело опираясь коленом на плечо Темучина, наложил на крюк клещи, напрягся и с усилием вытащил крюк. Крюк, выходя из колоды, клацнул, как зубы волка. Джарчиудай наложил клещи на другой крюк. В другой раз в плечо вдавилось жёсткое колено кузнеца, с ржавым скрипом крюк подался под клещами, звякнула полоса, скрепляющая половины канги, и тяжкая колода спала с шеи Темучина.

Темучин лёг лицом в войлок.

«Всё, — пронеслось в голове, — нет колоды. Я свободен».

Темучин слишком долго ждал этого момента и сразу поверить, что вот так, в минуту, он освободится от канги, которая, казалось, вросла в его тело — не мог. Сил подняться на ноги не было. И тут крепкие руки Джарчиудая подхватили его и приподняли. В лицо заглянули спрашивающие что-то глаза. О чём спрашивал кузнец, Темучин не понял, но что глаза его ободряли — было очевидно.

— Смелее, смелее, сынок, — сказал Джарчиудай, — смелее.

И он, придерживая Темучина за руку, как ребёнка, которого учат ходить, повёл по юрте.

— Смелее.

А Темучина и впрямь надо было учить ходить. Его шатало. Долгое время лежащая на плечах колода приучила тело к иному распределению силы, нежели у человека, свободного от её груза. Темучина клонило вперёд, но он совладал с этим и утвердился на ногах.

— Походи, походи, — сказал Урак, — есть время.

Улыбнулся. Человеку, оказывается, надо привыкать к свободе, как и к рабству. Вот так.

В груди Темучина трепетало от осознания свободы. Чтобы понять сына Оелун и Есугей-багатура в эту минуту, надо было, как он, пережить унижения, которые выпали на его долю, прочувствовать глубину мучительного ощущения беспомощности, беззащитности и ощутить на шее тяжкую, сковывающую кангу.

Канги на шее больше не было.

Урак, переждав минуту, заговорил так, что было видно — он дорожит каждым мгновением. Да это было понятно. Из трёх человек, находившихся в юрте, он рисковал больше всех.

Ни ему, ни Темучину, ни Джарчиудаю не было известно, что его плата за свободу сына Оелун и Есугей-багатура будет самая большая, какая может быть, — жизнь.

Но это случилось позже.

— Темучин, — сказал Урак, — лошади у реки. Скачи к хану Тагорилу. Он анда твоего отца. Да знай — твоя мать в курене Тагорила. Мы побеспокоились о том. Всё. Для разговоров времени нет. Идём.

Но прежде чем он плеснул на огонь очага водой, как это делал каждый степняк, покидая юрту, Темучин шагнул к нему и взял его и Джарчиудая за руки. Темучину захотелось сказать им необыкновенные слова. Но спазм перехватил горло. Через годы он мог одаривать людей сказочными богатствами, немереными землями, но этим двум, стоящим перед ним, он, преодолевая завал в горле, всего лишь сказал:

— Ждите, я приду...

Но за этими словами было гораздо больше, чем все сказочные богатства. Он обещал им волю, как это понимал, однажды заглянув в Великое небо. Да обещал он это не только им, сам едва обретя свободу, но куреню, таившемуся в темноте за стеной юрты, всей степи, что хотя и невидима была в ночи, но угадывалась в вольном ветре, туго надувавшем полог из кошмы.

Урак, заряженный только на действие, в другой раз повторил:

— Идём!

Они вышли из юрты, через кустарник спустились к берегу Онона и в темноте — ночь была безлунная — отыскали лошадей. Урак помог Темучину подняться в седло и, не говоря ни слова, хлопнул жеребца по крупу. Темучин подтянул за повод заводную^[42] лошадь и шагом тронулся из кустов.

У воды жеребец остановился, недовольно пофыркивая. Темучин толкнул его задками гутул и послал вперёд. Жеребец вступил в реку, осторожно трогая дно копытами и задирая голову, но Темучин плотнее прижал бока гутулами, и жеребец, смирившись, поплыл. Вторая лошадь сошла в реку спокойно.

Переплыв Онон, жеребец встряхнулся всем телом, как собака, и нехотя стал взбираться по крутому берегу. Но Темучину надо было до рассвета уйти от куреня далеко, и он достал из-за пояса плеть.

Он гнал и гнал жеребца. Копыта гулко били о землю. Это был не его Саврасый, но неплохой жеребец и шёл ходко. Когда пена одела бока жеребца, Темучин остановился, нарвал травы, насухо отёр его полой халата, прочистил ноздри и расседлал.

Светало.

Темучин, торопясь, перекинул седло на заводную лошадь, затянул подпруги и, ни минуты не мешкая, вновь погнал в степь. Он скакал, не поднимая головы от шеи лошади, и только изредка взглядывал на небо, определяясь во времени и прикидывая, что может происходить в курене. Темучин догадывался, что его, наверное, уже хватились, нашли место, где стояли на берегу Онона лошади, так как они не могли не наследить, и сообщили о побеге Таргутай-Кирилтуху. «А дальше что ж, — думал он, — погоня». Темучин поднял плеть и ожёг лошадь. Но она и без того стелилась по ковылям.

В курене всё было так, как он и думал.

Его хватились, обшарили юрту, прошли кустарником к Онону, нашли место, где стояли лошади, увидев их следы. Вот только с погоней он ошибся. Таргутай-Кирилтух погоню не послал.

Случилось другое.

Когда Урак вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха, тот, сидя у очага, ножом ковырял баранью кость.

— Ну, что? — спросил нойон, поднимая глаза на старшего нукера. На кончике ножа Таргутай-Кирилтуха трепетал кусочек жира, только что извлечённый из кости.

Урак сказал:

— Ушёл на коне. Переплыл через Онон и ушёл в степь.

— Ушёл в степь... — повторил за ним Таргутай-Кирилтух и вновь склонил голову. Сильным ударом ножа расколол кость. Достал мозг, отправил в рот. Он, казалось, забыл и о Темучине, и об Ураке.

Но Таргутай-Кирилтух ничего не забыл. И мозг, который он в эту минуту пережёвывал, был для него не сладок. Горек. Нойон впервые понял, что опоздал с Темучином. Опоздал схватить его в степи, опоздал набить кангу на шею, да опоздал и зарезать, как барана.

— Иди, — сказал Уракунойон, — иди.

Урак повернулся, шагнул к порогу, и в то мгновение, когда взялся рукой за полог, Таргутай-Кирилтух приподнялся и с силой, с какой он сделал бы это, будь перед ним Темучин, метнул нож в спину Ураку.

Нож вошёл под лопатку по рукоять.

Урак качнулся и, обрывая полог намертво ухватившими его пальцами, рухнул навзничь. Но повернулся и с закипающей на губах кровавой пеной сказал:

— Будь проклят, собака... Проклят...

Гак развязался один узел на жёсткой нити, связывающей судьбы Таргутай-Кирилтуха и сына Оелун и Есугей-багатура.

Но узел был не один.

6

Хан кереитов Тагорил был христианином и на груди носил большой серебряный крест.

Степь прожила множество жизней, и прошлое её уходило в глубокую древность, о которой не помнили люди, как не помнили они и тех, кто принёс в степь крест. Говорили, что люди с крестом пришли с земель, лежавших далеко за кыпчакскими степями, за Хорезмским морем, Морем персов и ещё дальше и дальше. Здесь, в степи, они умерли, но вера христианская осталась. И кресты над куренями кереитов вздымались и при отце хана Тагорила, и при его деде, и при отце деда, а может, ещё много раньше, но этого хан Тагорил уже не знал. Из поколения в поколение передавалось у кереитов несколько священных книг, которые хранились как великая ценность племени. Правда, книги умели читать лишь несколько человек из кереитов. Хан Тагорил, два старика, особо почитаемых племенем, да четверо мальчиков, которых учили тому, чтобы они передавали свои знания следующим поколениям.

Кереиты были многочисленным племенем, и соседи не часто отваживались тревожить их пределы.

Но так было не всегда.

После смерти отца хана Тагорила сильное племя найманов напало на курени кереитов, разграбило их, увело тысячи людей в рабство, разметав сложившийся племенной союз. Нойоны племени развели кереитов по родам, и каждый род кочевал по степи в одиночку, не желая знать о бедах других и скрываясь в степные дали, едва у окоёма поднималась жёлтая пыль, взбитая копытами коней чужаков. Хан Тагорил, тогда ещё юноша, потерял всё доставшееся от отца: улус, родовой курень, войско. С десятком нукеров он мотался по степи не в силах вступить в борьбу с нойонами родов за наследство и вновь объединить кереитов под одной рукой. Он был слаб и погиб бы, наверное, в случайной схватке, так ничего не добившись.

Помог ему в борьбе за улус отец Темучина Есугей-багатур. С его поддержкой хан Тагорил сломил одного нойона, другого, а там, обретя силу, собрал улус под руку.

Хан Тагорил объявил Есугей-багатура своим андой.

Трудно сказать, как могло сложиться будущее племён кереитов и тайчиутов, но ясно было одно — в степи росли два сильных хана. Но Есугей-багатур был отравлен, и связь между кереитами и тайчиутами прервалась. Злой меч рассёк нарождающийся союз. Хан Тагорил догадывался, откуда протянулась рука, сразившая Есугей-багатура, но молчал. Подняться против такой силы он не мог, как не смог бы никто иной в степи.

Оелун, жену Есугей-багатура, Тагорил встретил, спустившись с холма, на котором стоял ханский бунчук, что делал, встречая только самых почётных гостей. Он не ожидал увидеть Оелун в дорогих одеждах и цветущую здоровьем, но то, как она выглядела на самом деле, поразило хана.

Из арбы с измученными лошадьми трудно вылезла сгорбленная старуха, чёрная лицом, изборождённым морщинами, с белой головой и тяжело брошенными вдоль тела руками с широкими, разбитыми, как лопаты, ладонями. Шагнула навстречу хану. Халат её лохмотьями болтался на худых, согнутых плечах. За ней полезли из арбы сыновья. И их одежды были тряпьём.

Больше другого хана Тагорила поразили гноящиеся глаза старухи. В них сквозила только боль.

Тагорил положил большую, ещё крепкую руку на крест, и цепь, удерживающая его, сильно врезалась в шею.

Хан был немолодым человеком и знал, что такое нужда, нищета, голод. Но в глазах Оелун он увидел даже не крайнюю нужду, но большее — безжалостно раздавленную жизнь.

Хан Тагорил не выдал своих чувств ни одним неосторожным движением. Он поприветствовал женщину, как должно приветствовать вдову брата, и, поддерживая под локоть, повёл на вершину холма.

Оелун шла, едва передвигая ноги.

— Всё моё в этом курене, — сказал Тагорил, — твоё, как было бы, если бы приехал брат мой Есугей-багатур.

На вершине холма хана с гостьей окружили женщины. Тагорил пожелал Оелун отдохнуть с дороги и сказал, что будет ждать, когда она найдёт возможным отведать пищи у его очага.

Женщины увели Оелун.

Старшему нукеру хан Тагорил сказал:

— Дать им всё, в чём нуждаются, — и молча, с сумрачным лицом прошёл в юрту, сел у очага.

Ему было о чём подумать.

Хан Тагорил знал: известие о том, что он приютил вдову Есугей-багатура, быстро облетит соседние улусы. А это, как понимал он, опасно. В юртах многих заговорят о том, и заговорят по-разному. Конечно, кто-то спросит: «А имеет ли право хан Тагорил вмешиваться в жизнь тайчиутов?» И трудно сказать, как ответят на этот вопрос. Хорошо, коли ответят — да, он анда Есугей-багатуру, и оказать помощь его вдове и детям — святая обязанность брата. Но наверняка кто-то скажет и нет. Что тогда?

Хан Тагорил достал из-за пояса нож и, наклонившись к очагу, взял ветку аргала. Повертел в пальцах. Аргал был сухим и корявым. Тагорил стал срезать с ветки наросты. Завитые стружки падали на богато расшитые гутулы хана.

Тагорил вспомнил лицо Таргутай-Кирилтуха. Узкие, злые глаза, тяжёлый подбородок, широкие, опущенные книзу плечи. Услышал его голос — хриплый и одышливый. «Кто-кто, — подумал, — но Таргутай-Кирилтух этого мне не простит. Нет... Не простит... А чем он может ответить? Есть ли у него сила?»

Веточка аргала переломилась под остриём ножа. Упала к ногам. Хан Тагорил поднял её, осмотрел срез. Нож перехватил хрупкую древесину без усилий. Тагорил бросил ветку в огонь.

«Нет, — решил, — Таргутай-Кирилтух слаб. Он опился архи и обожрался мяса... Но у него есть близкий родственник Сача-беки...»

И Тагорил представил лицо этого нойона. Быстрые глаза, порывистые движения...

Хан спрятал нож в ножны. Упёрся руками в колени.

Сача-беки был опасен. Его соседи — меркиты, а они давно поглядывают на табуны кереитов.

«Если Сача-беки, — подумал Тагорил, — договорится с меркитами и они вместе, да ещё и Таргутай-Кирилтух, обрушатся на наши курени?»

И не нашёл ответа. Ясно было только то, что такой удар принесёт немало хлопот. Меркиты были сильным племенем.

«Так, — сказал хан Тагорил, — это первая опасность. Что ещё?»

И мысль его дальше полетела по степи. А степь неоглядна, и племён рассыпано по ней множество.

Да, было о чём подумать хану Тагорилу.

В юрту, кланяясь, вошёл баурчи. За ним помощники внесли котёл, навесили над очагом, втащили китайский низконогий столик с лакированной крышкой и уставили блюдами. Остро запахло жареным мясом и травами.

Хан Тагорил взял с блюда ярко-зелёный стебель черемши и прикусил зубами. Сок черемши ожёг рот, но хан, казалось, не почувствовал вкуса любимого угощения, как не заметил суеты вокруг очага баурчи и его помощников. Лицо Тагорила оставалось хмурым и оживилось только тогда, когда в юрту вошла Оелун с сыновьями.

На Оелун был тёмный, с золотой нитью китайский халат, расшитые узорами гутулы, чёрная вдовья шапочка с воткнутой в неё золотой иглой. Сыновья были одеты тоже во всё новое. Оелун поклонилась, как и должно, хозяину юрты, и он отдал ей поклон. Баурчи подал чашку с шулюном, и хан Тагорил, по обычаю древних, пролил по капле шулюна на кожаные головы онгонов. Хотя он был христианином, но этот степной обычай чтил и выполнял свято.

Все сели к столу, поставленному у очага. Хан Тагорил сказал, что он верит — его анда, Есугей-багатур, смотрит на них с Высокого неба и радуется этой встрече.

Баурчи поднёс чаши с архи.

Сыновья Оелун торопливо и жадно, как голодные волчата, хватали куски мяса с блюд. Казалось, они не могут наесться. Хан Тагорил смотрел на них с улыбкой, и Оелун, увидев эту улыбку, заулыбалась и сама. Ела она, как и Тагорил, мало, и было заметно, что её одолевают нелёгкие мысли.

Оелун понимала, что анда мужа, взяв их под свою руку, вызовет немало разговоров в степи, да и не только разговоров. Она не хуже хана знала нойонов племён и легко могла представить, какое раздражение и злобу затаят против Гагорила те, кто заставил её укрыться в волчьем логове на краю степи, а на шею Темучину набил кангу. Такое не простилось бы никому и не простится хану Тагорилу. Оелун, сидя за столом, за каким ей не приходилось сидеть давно, и беря мясо, вкус которого она забыла, хотела увидеть, что может ждать её и сыновей впереди.

На это ответить было трудно, и она, ища ответ, нет-нет взглядывала на хана Тагор ила.

Младший сын Оелун Белгутей ударил себя кулаком по животу, сказал:

— Здесь так полно, что больше не вместиться и маленькому кусочку.

Хан Тагорил засмеялся, кивнул баурчи:

— Ну-ка, постарайся, может, он всё же осилит ещё кусочек?

Внесли сладости, которых дети Оелун не видели никогда.

Белгутей набил полный рот. Не отставали от него и старшие братья.

Жарко горел очаг, суетился баурчи, угождая гостям, раздавался детский смех, радушен был хозяин, но Оелун, взглядывая на хана Тагорила, видела — он озабочен, и озабочен серьёзно. Дети могли веселиться и радоваться невиданным сладостям, а она слишком много повидала плохого, чтобы кусок даже лучшего мяса молодого барашка и чашка архи могли сделать её беззаботной.

Когда дети насытились и даже Белгутей отложил кусок розовых, запечённых верблюжьих пенок на край блюда, хан Тагорил отпустил их из юрты.

— Пускай побегают, — сказал, — это только на пользу.

Баурчи с помощниками, беззвучно ступая по кошме, быстро убрали со стола блюда, расставили чашки и налили чай.

Хан Тагорил поднял чашку и долго держал её в руке, казалось забыв донести до рта. Да так и не выпив глотка, поставил чашку, поднял глаза на Оелун.

— Я слышал, — сказал он, — что о жене Есугей-багатура говорили — это умная женщина. И вижу, что люди не ошибались. Ты не торопишься со словами. Я размышлял над тем, как вам жить дальше. Но хочу слышать, что думаешь ты.

Оелун, как и хан Тагорил, не донеся до рта чашку, но не ставя её на стол, а по-прежнему держа в руке, сказала, не поднимая лица:

— Хан Тагорил, чтобы в степи росла трава, нужны вода и солнце. И трава будет высокой, сочной, здоровой. Дети не трава. Если ты приютишь нас и будешь кормить — это всё равно что траве дать воду и солнце. В детях есть ещё такие чувства, как любовь и ненависть. И рано или поздно мой старший сын Темучин и они вместе с ним захотят подняться на ноги и взять то, что принадлежит им по праву крови. — Голос Оелун окреп, и она жёстко сказала: — Род Темучина не на хвосте собаки висел. И ты, хан Тагорил, должен решить, что им дашь — только воду и солнце или протянешь руку, поддержав в них право на любовь и ненависть.

Дно чашки стукнуло о крышку стола. Оелун подняла глаза на хана Тагорила. И сейчас не боль, как видел Тагорил утром, но великая гордость за сыновей сквозила в них, и ещё было ясно: что бы ни ответил хан Тагорил, как бы он ни поступил, она одна, она, Оелун, поднимет сыновей и отстоит их права. И ещё он подумал, что он, хан, нагруженный годами власти, мужчина, который не раз и не два принимал удары в сече и сам наносил удары, слаб рядом с этой старой, измученной женщиной. Её любовь к сыновьям, как, наверное, любовь каждой женщины к своим детям, — всесильна и необорима. И другая мысль пришла к нему: размышляя утром о тех, кто может ему противостоять, ежели он приютит семью названого брата, был просто глуп. Надо думать не о тех, кто может противостоять, но лишь о тех, кто пойдёт с ним рядом.

Вот так окончилось чаепитие хана Тагорила с вдовой Есугей-багатура Оелун.

7

Темучин прискакал в курень хана Тагорила к вечеру третьего дня по приезде Оелун. Он влетел в курень на взмыленном жеребце, но скакал так уверенно, что никто не подумал — это чужак и его надо остановить. Нукеры хана всполошились, когда Темучин, поднявшись на холм, к ханской юрте, спрыгнул у коновязи с седла и начал привязывать лошадей. К нему кинулся, доставая меч, старший из нукеров, но хан Тагорил выглянул из юрты, увидел рыжую голову подскакавшего всадника и понял, кто объявился в курене.

Темучин склонился перед Тагорилом. Хан обхватил его за плечи, заглянул в лицо и удивился спокойно смотрящим зелено-голубым глазам. В них не было ни страха, ни смущения, но только спокойствие. Можно было подумать, что два дня и две ночи назад сбили колодку с шеи другого человека, но никак не со стоящего сейчас перед ним, и не он, но другой проскакал по степи два эти дня и две ночи. Из глубины глаз светила прозрачная ясность, и было совершенно понятно — тот, кто так смотрит, чётко знает, что он хочет.

С приездом Темучина жизнь в улусе кереитов начала меняться. Прежде всего изменения можно было отметить в поведении хана Тагорила. Казалось, он помолодел лет на двадцать, вернувшись в то время, когда ходил по степи с двумя десятками нукеров. Давно не садившийся на коня, он теперь просыпался на рассвете и с небольшой охраной скакал в степь, объезжал табуны, осматривал лошадей, отары овец, стада коров. Ныне его интересовало то, что раньше не занимало вовсе. Он бывал в юртах пастухов и отарщиков, считал, сколько навялили мяса и насушили хурута, проверял запасы настриженной шерсти. Разговаривал с купцами и караванщиками, советуясь, где лучше продать шерсть, с тем чтобы больше получить за неё железа, меди и тканей для халатов воинов.

Темучин повсюду был рядом с ханом.

Сегодня, как всё последнее время, проснувшись на рассвете и проведя почти день в седле, они остановились у небольшого озера, затерявшегося в степных далях.

Темучин первым сошёл с коня, зачерпнул пригоршней воду, попробовал на вкус. Вода чуть отдавала солью, но вполне годилась и для лошадей, и для людей.

Хан Тагорил пожелал отдохнуть после трудного дня, пока баурчи приготовит пищу. Для хана разбили шатёр, постелили войлоки, и он прилёг в тени.

Темучин спустился к воде и сел на берегу. В нём не видно было усталости. За последнее время, проводя много времени в седле, он сильно загорел, но всё же в открытом вороте халата были видны грубые рубцы от канги. И сын Тагорила Нилха-Сангун подошёл к нему и, глядя на эти рубцы, попросил:

— Ты бы рассказал, как жил с колодкой на шее.

Темучин повернулся к нему и, глядя в лицо, ответил:

— О чём говорить? Слышал небось — раб живёт только из упрямства... Но да я знал, что придёт день и мы с тобой будем сидеть на берегу вот этого озера.

Засмеялся.

Нилха-Сангун был хром, кривобок, и отец его не верил, что он может быть воином. К тому же у Нилхи-Сангуна росло брюшко, и это не украшало его в седле. Но он был незлобивым, прямодушным человеком, и Темучин в него верил, считая, что для мужчины-воина седло и меч не главное. Воин — это ещё и крепкий курень, вожжи которого надо уметь держать неслабыми руками, что Темучин хорошо уяснил, видя разор в курене Таргутай-Кирилтуха. А какие руки нужны, чтобы держать вожжи улуса, насчитывающего десятки куреней? Нет, дело это непростое... Темучин помнил мудрость, высказанную в древней поговорке: «Можно завоевать степь, сидя на коне, но управлять ею, оставаясь в седле, невозможно». Нилха-Сангун — успел узнать Темучин — лучше многих разбирался в лошадях, с одного взгляда примечая их пригодность или непригодность для воина, легко определял, много ли может дать стадо коров хурута, который непременно должен быть в седельных сумах всадника в походе, и не было лучше его для разговоров с купцами и караванщиками, а они нужны были степи, так как от них зависело, сколько воинской справы привезут из дальних земель на берега Онона, Керулена и Селенги. Нет, Нилху-Сангуна он, Темучин, не променял бы и на десяток воинов.

— Нилха-Сангун, — сказал Темучин, — хочешь, поймаем хорошую рыбу и поджарим? Хан будет рад.

Темучин быстро поднялся по крутому берегу, шагнул к своему жеребцу, из седельной сумы достал лесу с крючком и грузилом, на крупе жеребца ладонью прихлопнул жирного слепня и спустился к воде. Забросил лесу в озерцо и почти тут же подсёк клюнувшую рыбу.

Вода в озерце была прозрачной. И Темучин, да и рядом стоявший Нилха-Сангун увидели, как большая рыба пошла за лесой. Она шла вольно, широко поводя хвостом, но Темучин знал, что рыба будет идти за лесой только до той поры, пока не почувствует боли от врезавшегося в губу крючка. Надо было уловить этот миг и сильно, разом вывести рыбу на мелководье. А коли не успеть поймать такой миг, рыба может сойти с крючка. Темучин видел тёмную спину рыбы, розовые широкие плавники, мощный хвост и по дрожанию лесы в руке чувствовал — сейчас рыба дёрнет и поведёт в глубину.

«Ещё, ещё чуть-чуть, — уговаривал он себя, выбирая лесу, — ещё, ещё...»

Рыба согнулась в мощное кольцо и готова была прянуть в глубину, но Темучин ловко выдернул её на мель. Литое, блестящее тело заметалось на мелководье.

Темучин вырубил в ивняке толстый прут с рогулькой на конце и, выпотрошив рыбу, поставил её на рожне к огню.

Хан Тагорил вправду порадовался угощению. Он ел и говорил, что давно не пробовал такой жирной и сладкой рыбы.

Поев и вытерев руки о гутулы, хан поднялся, сказал:

— Пойдём к воде. Посидим. Надо поговорить.

Темучин взглянул на него и понял, что разговор будет серьёзным.

Объехав улус, хан и неотступно следующие за ним Темучин и Нилха-Сангун убедились, что кереиты могут пойти в набег. Было достаточно и людей, и лошадей, и воинского припаса. Надо было решать — куда направить воинов.

И Темучин, и Нилха-Сангун ждали, что скажет хан. За ним было первое слово.

Но хан Тагорил смотрел на неспокойную от вечернего ветра воду и не размыкал губ.

Молчание затягивалось.

Хан думал, что Темучин горит желанием броситься в бой и как можно скорее скрестить меч со своими обидчиками. И это одобрял. Иного и не должно было ждать от молодого человека. Действовать надо, пока горяча кровь. На завтра откладывает дело только трусливый, глупый или ленивый. Хан Тагорил внимательно приглядывался к сыну Есугей-багатура. И от этого крупного, сильного, ловкого юноши, не сломившегося под тяжестью канги, ожидал многого.

«Так, значит, — подумал хан, — урагша! А там сеча покажет».

Он взглянул на молчаливо сидящих перед ним сына и Темучина. По обычаю, они не смели обойти старшего словом.

Хан Тагорил, по-прежнему не размыкая губ, размышлял, куда направить удар воинов. Опытный в битвах, он считал, что надо ударить по самому сильному противнику. Иного не мыслил.

«Свалив сильного, — думал хан, — напугаешь слабого, и победа придёт. Сегодня сильны найманы. Значит, удар по найманам?»

Он решил: «Найманы».

Так думал хан Тагорил.

Совсем по-иному размышлял Темучин.

Мы до конца не знаем, как рождаются решения, ломающие представления, сложившиеся порой за десятки, а то и за сотни лет. Можно говорить о логике событий, об их взаимозависимости и взаимодополняемости, в конце концов, о воле и последовательности людей, осуществляющих то или иное действие. Но эти разговоры и рассуждения не приближают к пониманию истинного положения дела.

Темучин, объезжая с Тагорилом улус, видел тысячи людей, готовых по приказу хана пойти в сечу. Как-то они втроём — Тагорил, Нилха-Сангун и он, Темучин, — стояли на холме, а у подошвы его бесконечной чередой двигалось войско кереитов. Тагорил с гордостью посматривал с холма, а Темучин, нисколько не думая, как почётно стоять рядом с могущественным ханом, вдруг увидел, как тысячи этих всадников широкой полосой разливаются по степи, захватывая пространство до окоёма. Он видел пластающихся в беге коней, вскинутые над головами мечи, распахнутые в победном крике рты, и грохот лошадиных копыт уже забивал ему уши.

И другое, также вдруг, представилось ему.

В степи, когда они с матерью жили в норе в верховьях безымянного ручья, Темучин стал свидетелем волчьей охоты на сайгаков.

Волчья стая шла в угон за уходившим табунком. Волки летящими тенями скользили по снегу, но неожиданно стая распалась. Средина, где шли матёрые волки, стала сдерживать бег, в то время как быстрые трёхлетки по краям наддали в скорости и шаг за шагом начали обходить табунок. Матёрые же волчины, вроде бы обессилев, не только не спешили, но едва перебирали лапами. И тут случилось то, чего Темучин не ожидал. Трёхлетки, значительно обойдя сайгаков, пошли наперерез табунку. Сайгаки стали, и на них навалились матёрые волчины. Табунок был свален в несколько мгновений.

Глядя на воинов хана Тагорила и вспоминая волчью охоту, Темучин решил, что пройдёт время и он поведёт этих воинов в сечу именно так — широким полумесяцем с выступающими вперёд краями. Но об этом он не сказал хану Тагорилу ни тогда, ни после. Темучин уже сделал для себя вывод, что люди многое видят по-разному и вовсе необязательно торопливо высказывать своё мнение.

И по-разному увидели они — хан Тагорил и Темучин — будущее своего союза, сидя у озерка, затерявшегося в степи.

«Напасть на найманов и, свалив сильнейшего, добивать слабых», — решил хан Тагорил.

«Начать со слабейших и только затем подумать о борьбе с сильнейшими», — посчитал Темучин.

Тагорил сказал слово. Сказал твёрдо, как и пристало могущественному хану. Он не сомневался, что решение его правильное.

— Ударь быка по рогам, и вздрогнет всё стадо, — сказал Темучин, — это так, это верно.

Он не возражал, что первый удар самый сильный, как не возражал и против того, что, свалив сильнейшего, напугаешь слабого. Но он заговорил о том, что найманов можно разбить, можно разграбить их курени и взять богатую добычу, но повести за собой найманов нельзя.

Хан Тагорил нахмурился и, чуть морща губы, искоса поглядывал на Темучина.

Темучин, сохраняя в голосе высокое почтение к хану, продолжал:

— Даже разбитые, найманы не пойдут вместе с кереитами. Это сильное племя. Но вот когда под бунчук кереитов станут мангуты, тайчиуты, хори-туматы и другие степные племена, можно будет предложить союз и найманам.

Лицо хана Тагорила изменилось. Кривая улыбка больше не ломала губы. Он с явным интересом слушал Темучина.

— А что, отец, — сказал Нилха-Сангун, — Темучин дело говорит. Когда идёт табун, к нему любая лошадь пристанет.

Глядя в степь, Темучин сказал:

— Можно сломить сильного, но лучше повести его за собой.

И, вскинув голову, повернулся к Тагорилу.

— Хан-отец, — сказал, назвав так Тагорила впервые, — дай мне сотню нукеров, я вернусь в земли тайчиутов и не сразу, но день за днём склоню на нашу сторону многих нойонов. Ты дашь мне сотню всадников, я приведу тысячи.

Глаза Темучина — зелено-голубые, прозрачные глаза — смотрели с уверенностью. И в другой раз, глядя на него, поразился этой уверенности и спокойствию хан Тагорил. Не верилось, никак не верилось, что сидящий перед ним молодой человек рос в волчьей норе, был спутан, как зверь, верёвками, носит на шее шрамы от позорной колодки и совсем недавно чёрным рабом жил в драной юрте на краю куреня, где когда-то нойоном был его отец. И вспомнились Тагорилу жёсткие слова Оелун: «Его род не на хвосте собаки висел».

«Да, — подумал хан, — кровь выказывает себя, и его кровь — тропа от земли к небу, ежели он, юный годами, рассуждает, как умудрённый опытом лет».

Хан поверил Темучину.

— Хорошо, — сказал он, — я дам тебе сотню нукеров. Ты, наверное, прав.

Это было гораздо больше, чем мог ожидать Темучин.

8

Сын Оелун и Есугей-багатура скакал по степи, и за ним поспешала сотня всадников.

Путь их лежал в земли тайчиутов.

...Через какие-то промежутки времени, под влиянием неведомых сил, земля приходит в волнение. На неё обрушиваются ураганы, тайфуны, землетрясения, и огненные языки лавы, изливаясь из глубин, устремляются на цветущие долины. Землю потрясают титанические взрывы, тонут в водах острова, раскалываются на части материки. Но опять же со временем земля успокаивается.

Нечто подобное происходит и с человечеством.

По тем же неведомым причинам людские сообщества так же вдруг приходят в волнение и, словно раскалённая земная плоть, что изливается из горных разломов в моменты вулканических извержений, начинают неотвратимо надвигаться на соседние народы. Бурлящая людская лава, как и лава земная, всё сжигает на пути, преобразуя лик человечества. Происходит смешение народов, языков и культур. Гибнут великие государства, существовавшие века, поднимаются к жизни новые, начинающие диктовать свои условия жизни. И так же, как неживая природа, движение людское успокаивается.

Примечено и другое.

Есть животные, которые задолго до объявляющихся признаков грядущих потрясений предчувствуют их приближение. Домашняя живность уходит от людских жилищ, дикие звери убегают с территорий, которым грозят землетрясения и ураганы, тайфуны и смерчи.

Есть и люди, ощущающие предстоящие грозные события. Их единицы на миллионы не ведающих, что впереди. Наделённые странными свойствами, они предчувствуют изменения в человеческих сообществах. А предчувствуя, первыми поднимаются на гребень событий.

Имён таких людей в истории человечества немало.

Темучин, сын Есугей-багатура и Оелун, был одним из таких людей. Он всем существом ощущал надвигающуюся на степи грозу. Это ощущение жило в нём, а скорее он, до конца, сам был этим ощущением...

Сотня воинов — невеликое войско. Это Темучин понимал, и хотя и говорил, бодря воинов: «Велико стадо — но овцы, мала стая — но волки», — однако ясно ему было, что такой силой тайчиутов в прямом бою не свалить. Таргутай-Кирилтух посадит в сёдла тысячи воинов, и они раздавят его сотню, как копыто коня давит, наступив на гнездо, хрупкие яйца жаворонка. Темучин должен был со своей сотней войти в земли тайчиутов, как нож охотника под лопатку кабана: разом и точно.

За три дня отряд Темучина, обходя курени стороной, с тем чтобы не насторожить даже верных Тагорилу кереитов, вышел к Онону.

За рекой начинались земли тайчиутов.

Темучин повелел расседлать коней, скрыть за увалами и дать им отдохнуть. То же было сказано воинам: отдыхать, костров, однако, не разводить, обходиться хурутом и вяленым мясом.

В сумерках Темучин вышел на берег реки и затаился в тальниках. Отвёл веточку в сторону, выглянул из кустов.

В предвечерний час Онон катит воды бесшумно. Ничто не всплеснётся в течении, струи реки обмывают берега, словно лаская, и даже говорливые перекаты в преддверии ночи смолкают, будто вслушиваются в опускающуюся на степь темноту. В мощном, бесшумном скольжении вод, кажется, скрыт вопрос: а что там, в ночи, нет ли опасности? Был день, и яркое солнце золотило многоструйное течение, всплёскивалась, играя, рыба, и волны, весело перекатываясь и сверкая, заполняли всё окрест голосами. Где же ныне солнце и вернётся ли оно?

Беспокойство, разлитое в тишине сгущающихся сумерек, волновало, тревожило Темучина. Лицо его хмурилось. Из тальников не много можно было разглядеть на противоположном берегу. Чёрные блестящие коряжины на урезе течения, спускающиеся к воде ветлы, за ними степь с едва намеченной в ковылях дорогой. Видимый Темучину отрезок её выгибался дугой, обходя поднимавшийся над ковылями холм, и уходил вдаль, теряясь в разнотравье. Но да Темучин, и не видя дороги, знал, как пролегла она от Онона, минуя возвышенности и редкие здесь перелески, к куреням тайчиутов. Первым из них на этой дороге был курень его дяди Даритай-отчегина. Того самого Даритай-отчегина, который привёз отравленного Есугей-багатура с последней охоты. Вглядываясь в сумерки, Темучин, словно наяву, увидел тонкие уни^[43], поддерживающие свод юрты Даритай-отчегина, толстые постельные шердеги^[44], с набросанными на них одеялами из шкур барана, стёганые олбоги^[45] для сидения у очага. Да и сам очаг, над которым наверняка в этот час побулькивал котёл с жирным шулюном. Можно было с уверенностью сказать, что Даритай-отчегин, сладко щурясь, приглядывается к закипающему вареву и без тревоги прихлёбывает архи. А что ему тревожиться? В курене спокойно. Хурачу выдоили кобылиц и отогнали табуны на ночную пастьбу. Увели отары овец на сочные луга, а у его юрты заунывно тянет вечернюю песню нукер, прося у Вечного неба безбурной ночи и для себя, и для нойона, да и для всего куреня, где он родился и вырос, где состарились его родители, так же служившие отцу нойона, как он служит теперь сам.

Темучин зло прищурился. «Что ж, — подумал, — я нарушу безоблачный покой дяди». Он прикинул так: из многочисленной его родни самым большим паникёром — крикливым и шумным — был как раз Даритай-отчегин. А ему, Темучину, и нужен был крик в земле тайчиутов. Неразбериха и паника. Нужно было, чтобы в голос завопили и тут и там: «Он пришёл вернуть свой улус. Бойтесь его, бойтесь. Месть его за отца страшна!» И надо было вырвать чашу с архи из рук Даритай-отчегина, пинком вышибить дорогого дядю из юрты, с тем чтобы он завизжал, заверещал на всю степь. Темучин с горсткой воинов не мог одолеть всех в открытом бою и решил бить их по одному. Пускай каждый из нойонов, просыпаясь по утрам, думает, ёжась в страхе, что ежели не в сей миг, то через малое время вихрь воинов ворвётся в курень, спалит юрты, угонит скот, растреплет отары овец так, что не собрать их всем хурачу улуса. Пускай от этого постоянного страха защёлкает зубами жирный Таргутай-Кирилтух, засуетится, задёргается Сача-беки, и дядя Алтай, первым угнавший табун кобылиц у Оелун, проклянёт ту минуту, в которую он решился на такое. Это было Темучину по силам.

Страх решил он породить в степи. Леденящий души страх — за себя, за близких, страх для всех и для каждого. Такой страх, чтобы от звука копыт летящих по степи коней пальцы, подгибаясь, костенели, не в силах схватиться за оружие, и люди боялись зажечь очаги в юртах, согреть пищу и накормить детей. Страх окликнуть в степи человека. Страх отогнать скот на пастбища, с тем чтобы не потерять его, страх выйти из юрты и заглянуть к соседу, чтобы перемолвиться с ним словом.

Страх...

Воинов у него было немного, но Тагорил дал ему крепких людей. И вооружены они были надёжно. Груди воинов одевали железные куяки. Головы были защищены железными же островерхими шлемами, и у большинства из-под шлемов опускались на плечи кольчатые назатыльники, предохраняя от стрелы и удара мечом шею и верхнюю часть спины. Ремённые широкие пояса с нашитыми металлическими пластинами защищали живот и поясницу и удерживали ножны длиннолезвенных мечей. Хан-отец знал толк в воинском деле и именно такими, китайской ковки, мечами вооружил сотню Темучина. Длиннолезвенный меч имел преимущество перед обычным коротким мечом степняка. В сече воин с длиннолезвенным мечом легко доставал противника через голову коня. Каждый воин Темучина имел заводного подсёдланного коня и по два колчана тяжёлых стрел с калёными, в бараньем жиру наконечниками. Сотня была крепким кулаком, такой кулак, влетев в скулу, высекает искры из глаз и валит дюжего противника.

Важно было, как распорядиться этой силой.

Темучин отпустил придерживаемую рукой ветку талины, и она гибко и сильно откинулась, встав на место. Темучин повернулся и, не оглядываясь на противоположный берег Онона, пошёл кустарником к сотне. В сознании отметилось: ни человеческого голоса, ни конского взвизга или ржания не было слышно в наступающей ночи. Приказ — строго блюсти тишину — выполнялся неукоснительно. И ещё одно объявилось в мыслях. Он вспомнил, как первый раз попытался пустить стрелу из лука отца. Натянул тетиву слабой рукой, и стрела, вырвавшись из пальцев, жалко тренькнула и бессильно упала в траву. Ныне в его руках другая стрела. Поубоистее той, что была выпущена им, мальчишкой. Да, тогда, в верховьях безымянного ручья, было у него время поднять стрелу из травы и ещё и ещё раз приладить к тугому неподатливому луку. Сейчас такое не позволялось. И лук он должен был поднять так, как единственно возможно для точного выстрела. Стрелу приложить и тетиву натянуть до того звенящего предела, когда, прянув всей силой, она пошлёт смертельный снаряд точно в сердце врага.

Темучин плотно сжал губы.

Из темноты возник человек, и тут же объявился другой. Это были нукеры. Ходил Темучин бесшумно, выучившись тому с детства, но его шаги услышали.

«Хорошо, — подумал он, — хорошо... Другого, знать, услышат издалека».

Но о том не сказал нукерам, а попросил:

— Хурута и воды.

Не ел он с утра и вдруг почувствовал голод. Ему подали чашку тёртого хурута и бурдюк с водой. Он плеснул в чашку и долго размешивал размокавший хурут, забыв о сосущем под ложечкой голоде.

И ещё раз вспомнилось Темучину о пущенной в детстве неловкой стреле. Если бы нукеры смогли разглядеть в темноте его лицо в ту минуту, то немало бы удивились. Всегда сосредоточенное, жёсткое, оно улыбалось от воспоминания о длинновязом не по возрасту мальчишке с тяжёлым луком отца в руках.

Темучин поднёс чашку к губам и жадно припал к краю. Он доел хурут до последней крошки, отёр пальцем края чашки, слизал остатки сладко-кислой кашицы и только тогда возвратил чашку нукеру. Взял поданный потник, расстелил на ковылях и лёг, вытянувшись во весь рост. Нукеры присели подле. Но Темучин не сказал им ни слова. Всё, что он считал нужным, — было уже оговорено, приказы отданы. Теперь надо было хорошо отдохнуть. Темучин вдохнул исходивший от потника острый и сильный конский запах, успокаивающий его, и смежил веки. Он пришёл-таки на край своей земли, пришёл не бессильным, закованным в кангу, но на крепком жеребце и с мечом в руках. И вот теперь-то хотелось посмотреть, как взглянет ему в глаза толстобрюхий Таргутай-Кирилтух. Он видел Темучина спутанным арканом подле своей юрты, ан ныне было другое...

До рассвета, когда он собирался повести сотню через Онон, оставались часы.

9

От реки плыл туман. Белый, плотный, как вскипающее молоко кобылицы. Волны тумана наползали на кустарники и, опадая, расплывались. Земля здесь была не прогрета, и сила тепла не подталкивала снизу струи парного речного марева. Но как только туман подходил к ковылям, волны вздымались кверху, подхваченные жаром, что накопила степь за предыдущий день. Туман поднимался стеной на копьё и два копья в высоту, сплошной белёсой мглой закрывал всё окрест.

Темучин порадовался плотному туману. За такой завесой сотня, не заметная и случайному глазу, могла спокойно подойти к реке, отыскать перекат и переправиться без тревоги через Онон.

Он крепко взялся за повод и решительно шагнул вперёд. Саврасый, почувствовав твёрдую руку хозяина, послушно ступил следом. Это был тот верный Саврасый, которого Оелун, несмотря на невзгоды, сохранила для сына, словно знала, что придётся ему возвращаться к своему куреню, а кто, как не старый жеребец, быстрее и лучше приведёт к родным пределам? Отощавший, измученный бескормицей в верховьях безымянного ручья, Саврасый нагулял тело в табунах хана Тагорила, и, как в лучшие времена, высоко вскинулась его голова, подсохли ноги, а обвисший было мочалом хвост волной покатился за ним в беге.

Но Темучин сейчас не думал о жеребце. Все мысли были заняты переправой и дорогой к куреню Даритай-отчегина. Степь велика, но остаться незамеченным в ней трудно. По степи идут караваны купцов, кочуют табуны под присмотром зорких табунщиков, которые ежели не увидят всадника, то приметят след. Бредут по степи от увала к увалу бесчисленные отары овец, а отарщики, выглядывающие с холмов лучшие пастбища, видят далеко.

Темучину предстояло пройти мимо этих глаз.

Он вступил в воду Онона. Течение, закручиваясь, размывало песок вкруг гутул. Прозрачная холодная вода всплёскивалась, журчала. Темучин оглянулся. Воины, видимые лишь до пояса в белёсом мареве, выходили из кустов. Темучин не стал ждать, когда к берегу подтянется вся сотня, а ухватился за луку, бросил тело в седло и, сильно качнувшись вперёд, послал Саврасого в воду.

Сотня переправилась быстро и без случайностей. Не задерживаясь на берегу, Темучин повёл кереитов в степь.

Дорогу к куреню Даритай-отчегина он скорее угадывал внутренней памятью, чем узнавал по приметам. Темучин был кровным степняком, и в сознании его были живы точки, которые тотчас же, едва примечал глаз перелески, холмы, увалы, пересыхающие русла ручьёв, подсказывали — идти ли прямо или свернуть в сторону. Он вёл сотню, как вожак стаю волков. Волчий вожак не рассуждает — правилен ли путь или неправилен, но приводит менее опытных зверей к намеченной цели. Конечно, Темучин определялся по солнцу, но, желая быть как можно менее заметным, то и дело уклонялся от прямой линии, сворачивая из открытой степи в перелески или уходя за увалы. Слишком большие уклонения волновали его, и, подчиняясь этому волнению, Темучин снова возвращался на путь, который прямо и быстро вёл к намеченной цели. Казалось, степной всезнающий дух витал над Темучином и стелил дорогу под копыта Саврасого.

Так оно, наверное, и было.

К полудню, когда солнце встало в зенит, сотня вышла к тому месту, где Темучин с матерью и братьями, уходя из куреня, останавливались напоить волов и коней. Темучин узнал ручей и крутой увал, по которому они спускали арбу. Он огляделся и приказал, не рассёдлывая коней, напоить их и обтереть, готовя к новой скачке. Темучин прикинул так: с матерью и братьями они добирались сюда ночь. Сейчас он идёт налегке да ещё с заводными лошадями, а это означало, что до куреня Даритай-отчегина они добегут вдвое, а то и втрое быстрее.

«Значит, — решил он, — мы выйдем к куреню ко времени, когда жара сморит всех и загонит в юрты. Ну, дядя, — сморщился он и оскалил зубы, — держись».

Однако так, как рассчитывал Темучин, не получилось.

С увала кубарем скатился дозорный, крикнул:

— В степи люди!

Темучин в мгновение взлетел на Саврасого и рывком послал жеребца на крутую стену увала. Обрушивая копытами землю, зло ощеривая зубы, тот в три прыжка вынес его к урезу. Не выскакивая наверх, Темучин придавил бока Саврасого задками гутул. Жеребец встал как вкопанный. Темучин увидел: по дороге не спеша пылило с десяток всадников. Расстояние до них было неблизкое, но Темучин всё же разглядел по посадке, по блестевшему в лучах солнца оружию, что это воины.

«Пропустить их?.. — подумал и тут же сказал твёрдо: — Нет!» Пришла мысль: «Тревоги не чувствуется в их поведении, но они могли приметить следы сотни, а придя в курень и узнав, что Даритай-отчегин всадников в степь не посылал, они всполошат всех. Значит, остаётся одно — вперёд и меч из ножен!»

Он не подумал, что это будет первая его схватка и, наверное, первая пролившаяся от его меча кровь. Да о крови люди того времени не думали. Проливаемая кровь была обыденностью. Заботились о силе удара, о возможности увернуться от чужого меча или стрелы, о ловкости и выносливости коня, несущего воина в сечу. А кровь, что уж... Кровь — и своя, и чужая — была только платой за жизнь.

Нет, о крови Темучин не подумал... В нём всё напряглось. И мысли, и чувства. Это было мгновение яростной вспышки всех возможностей, которые дала ему природа и что он сам успел накопить за короткую жизнь. С неведомой ясностью он, окинув в другой раз взглядом степь, отчётливо различил каждую выбоинку на её теле, сурчиную нору, куст и измерил все расстояния, которые должны были преодолеть кони его сотни и кони десятка тайчиутов, встретившихся на пути. Прикинул, как и откуда обрушить удар. И в первой же схватке проявилось то, что в дальнейшем сделало Темучина необоримым в сражениях. Он увидел, как скачут кони сотни — хотя сотня стояла за плечами, — ясно различил, как сшибаются всадники, и даже услышал крики побеждающих и обречённые вопли побеждённых. Схватка с первого и до последнего удара меча прошла перед его мысленным взором. Оставалось только воскликнуть: «Урагша!» — и послать сотню вперёд.

Темучин поднялся на стременах и взмахнул рукой:

— Урагша!

Победный клич кинул кереитов на врага.

Всё было закончено в несколько мгновений. Сотня Темучина охватила тайчиутов кольцом, и те, растерявшись, рассыпались по степи. В кулаке они ещё могли прорваться сквозь цепь всадников, а так, каждый в отдельности перед налетающей лавой, тайчиуты были беспомощны.

Их били на выбор из луков, валили мечами.

Темучин свалил крепкого воина, наверное, предводительствующего в десятке тайчиутов. Во всяком случае, он первым сорвал со спины лук и бесстрашно бросился навстречу налетающим кереитам. Прямо перед собой Темучин увидел, как рука воина натянула тетиву, и в короткий миг определил: тайчиут берёт прицел так низко, что стрела ударит в грудь Саврасого. В тот же короткий миг — пальцы тайчиута ещё удерживали стрелу на тетиве — выдернул из-за спины идущую на коротком поводу заводную лошадь и мощно, как копьё, послал вперёд. Лошадь, ведомая налегке, без всадника, выметнулась перед Саврасым и с бешеного скока, как в стену, ударила в грудь коня тайчиута. Всадник, не успев выпустить стрелу, вскинул руки и, роняя лук, начал валиться на спину.

Меч Темучина вошёл ему в сердце.

С порубленных тайчиутов кереиты рвали оружие, ловили разбежавшихся по степи коней. Однако, когда Темучин, разгорячённый схваткой, увидел, что один из кереитов стал снимать с убитого халат, крикнул повелительно:

— Брось!

Кереит — высокий, крепколицый — с удивлением оглянулся, воскликнул:

— Это моя добыча!..

— Брось, — перемогая возбуждение, спокойно повторил Темучин, — с полными чересседельными сумами мы будем тащиться, как старуха с бурдюком кислого молока. Добыча впереди.

И тут увидел убитого им тайчиута. Он лежал у края дороги широко раскинув руки. Пальцы в предсмертной муке впились в дёрн так глубоко, что Темучин удивился: «Э-э-э... Да он держится за землю. Боится, как бы не погнало по степи, словно перекати-поле... О томбеспокоиться поздно». И подумал, что тайчиут в схватке повёл себя глупо. Схватился за лук, когда защитой мог быть только меч. И в другой раз оценивающе оглядел лежавшего.

«А, видать, был крепкий, — решил, — но не сообразил, как лучше отбиться. С мечом, с мечом надо было нападать».

И это было последнее, о чём он подумал, глядя на недавнего противника.

Отвернулся.

По приказу Темучина сотня вновь стянулась в кулак и пошла не таясь к куреню Даритай-отчегина. Скрываться было ни к чему. Кто бы сейчас ни увидел кереитов, всё одно не успел бы предупредить курень. Сотня пересела на заводных лошадей и шла угонистым намётом. В грохоте копыт Темучин подумал, что вот так — с ходу — и надо влететь в курень. Кто-то гикнул в скачущих рядах, свистнул дико. Кони ускоряли и ускоряли ход.

По потным лицам скачущих всадников, по взлетающим над головами плетям, которыми подгоняли коней, было приметно, что сотня изменилась. Во всём облике её объявилось новое, сильное, победное.

До встречи с десятком тайчиутов кереиты шли, таясь по увалам и перелескам. И то невольно придавливало головы, глушило голоса, порождало в душах настороженность и тревогу. И вот маленькая, но победа. И каждый выпрямился в седле, расправил грудь, широко распахнувшимися глазами взглянул вперёд.

Темучин уловил изменение в настроении воинов и запомнил, что означала сеча с десятком тайчиутов на подходе к куреню Даритай-отчегина.

Сотня взлетела на холм, и перед ней открылся курень.

Посреди куреня, как это и должно, вздымалась белая юрта нойона. Подле неё вбит был в землю бунчук с бессильно в безветрии повисшими лошадиными хвостами. У коновязи теснились с опущенными головами кони, но нукеров не было видно. Знать, спасаясь от жары, приткнулись в тени юрт в сладкой дрёме. И даже дымы не поднимались над юртами. Хозяек, видать, тоже сморила жара.

Курень не ждал врагов.

И, как перед сечей с десятком тайчиутов, Темучин увидел: сотня врывается в курень, с треском обрушиваются юрты, бегут люди, скачут в стороны, обрывая поводья, кони от коновязи. И пронзительные крики детей и женщин оглушили его. Темучин невольно поднял руку и прикрыл глаза. Видение ушло, но возбуждение в крови осталось, и оно было так остро, что Темучин почувствовал: под шлемом, на затылке, поднялись и зашевелились волосы. Но зла в нём не было, как не было слепящей, мстительной ярости за нанесённые обиды, боль и унижения. Он не вспомнил ни о канге, совсем недавно рвавшей шею, ни о голодных днях в верховьях безымянного ручья, ни о бессонных ночах в драной юрте чёрного раба.

Нет, это даже не всплыло в памяти. Другое отчётливо поднялось в сознании.

Он увидел юрту отца и лежащего на кошме Есугея. Его по-особому спокойные глаза. И Темучин отчётливо различил — казалось, произнесённое у самого уха: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». И всё с той же ясностью: «Косяк лошадей без жеребца — добыча волчьей стаи».

Темучин отнял руку от лица, взялся за поводья, но не послал вперёд Саврасого, нетерпеливо переступавшего копытами, а ещё раз, уже холодными, жёсткими глазами оглядел курень. Неторопливо, так, как если бы впереди было сколько угодно времени, сказал и широко показал рукой:

— Трём десяткам идти вот так, трём десяткам другой стороной, остальные со мной. Не щадить никого. Нойона не трогать. Говорить с ним буду я.

Поднялся на стременах и не крикнул, а произнёс тихо, почти не размыкая губ, но так, что отчётливо услышал каждый в сотне, как если бы команда давалась только для него одного:

— Урагша.

10

Даритай-отчегин стоял на коленях и плакал, размазывая по лицу слёзы и кровь. Его всё-таки достали по голове камчой, рассекли лоб. А может, он сам расшибся, спасаясь от налетевших на курень кереитов. Перед нойоном была расстелена свежая, только что снятая воловья шкура. А это означало одно — смерть. И смерть жестокую. Человека закатывали в свежеснятую сырую шкуру и оставляли на солнце. Шкура подсыхала и корчила, ломала человека, пока он не отправлялся к праотцам в Высокое небо. Так казнили, когда не хотели пролить и капли крови. Даритай-отчегин был дядей Темучину, а кровь брата отца Темучин проливать не хотел. Даритай-отчегину предстояло умереть позорно и мучительно.

— Ой-ей-ей, — стонал он, раскачиваясь на коленях, — ой-ей-ей...

Не хотелось ему в Высокое небо. Сладкой была жизнь. Бедняку хурачу легче, наверное, умирать. Его жизнь — тяжкий труд и страдания, а жизнь Даритай-отчегина была праздником. Котёл в юрте никогда не был пуст. Нойон не замерзал по ночам под тощим войлоком, так как у очага всегда лежало достаточно дров да и бараньи одеяла, которыми он укрывался, были толсты и теплы. Его не обжигала боль за голодных детей, и, даже когда племяннику набили кангу на шею, он не сел на коня и не выручил сына старшего брата из чёрного рабства, хотя к тому призывали братский долг и родовой обычай. Нет, он того не сделал. Отошёл в сторону, будто ничего не произошло. Ни-че-го... А ведь в стаю сбиваются и собаки, когда нападают волки.

Даритай-отчегин упал на бок и заверещал пронзительно. Жилы на шее надулись верёвками.

А Темучин не собирался его убивать, иначе зачем бы отдавать приказ — нойона не трогать? В сече, когда валились юрты, а смерть висела над каждым в курене, куда как просто было снести голову Даритай-отчегину, да с тем и покончить. А свежую шкуру вола расстелили перед дядей для того, чтобы он полной грудью вдохнул запах смерти и ощущение это вошло в него со всей болью.

Даритай-отчегин хлопал руками по ляжкам, перекатывался с боку на бок.

Темучин вышел из юрты и остановился перед ним. Даритай-отчегин подполз, уткнулся лбом в пыльные передки гутул.

— Это всё Таргутай-Кирилтух, — завопил, не поднимая лица, — он отнял у Оелун стада, он грозился ей смертью.

Темучин смотрел на него сверху вниз сухими блестящими глазами. На лице не двигался ни один мускул. Только кожа чуть собралась у глаз злыми морщинами.

«Вот он, — было у него в голове, — ползает, как уж, придавленный колесом арбы. А что с того? Прирезать его и тем охладить кровь, кипящую от обиды? Ну и чего я достигну? А ничего... Нет... Не мстить я сюда пришёл и не собирать отцовские табуны... Нет...»

— Таргутай-Кирилтух... — всё повторял и повторял Даритай-отчегин. — Таргутай-Кирилтух виноват...

— Врёшь, — сказал Темучин, — и ты, и Алтай, и Сача-беки взяли и кобылиц, и овец матери. Вы растащили по юртам всё, что принадлежало вашему старшему брату.

— Нас заставил Таргутай-Кирилтух! — вопил Даритай-отчегин. — Он поделил стада и отары и роздал их!

— А вы не посмели отказаться?

— Я слабый и старый человек! — кричал дядя. — Куда мне тягаться с Таргутай-Кирилтухом. Что я мог сделать? Оставь мне жизнь, племянник...

Он оторвал лицо от гутул и потянулся и взглядом, и телом к Темучину:

— Оставь жизнь! Я скажу, что ты благороднейший из нойонов... Я буду молить всех вернуть Оелун что принадлежит ей и тебе с братьями по праву... Оставь мне жизнь...

Темучин хотел было освободить ноги от рук Даритай-отчегина, но дядя цеплялся за них, как утопающий за соломину.

— Жизнь, жизнь! — кричал он, и от крика у Темучина зазвенело в ушах.

С усилием Темучин вырвал ногу, отпихнул Даритай-отчегина.

— Таргутай-Кирилтух, — крикнул в лицо, — заставил отобрать стада у матери? А ежели поставить с тобой рядом Таргутай-Кирилтуха, то он скажет, что это сделал ты!

У Даритай-отчегина, казалось, перехватило дыхание, но он всё же завопил:

— Нет, нет... Это он!

На лице Темучина было только одно — презрение, и он приказал бы закатать потерявшего всякое уважение к себе Даритай-отчегина в воловью шкуру, однако ещё на холме, только увидев курень дяди, Темучин решил по-иному и менять решение не стал. Он знал, что если на человека напали собаки, то надо бросить им жирную кость, и можно уходить: они перегрызут друг другу глотки. Так говорили в степи, и это было проверено веками.

— Хорошо, — сказал он, — я оставлю тебе жизнь.

Даритай-отчегин замолчал, словно подавился, сел на тощий зад.

— Но скажи всем, — продолжил Темучин, — я буду зорить ваши курени, палить юрты, разгонять ваш скот до тех пор, пока вы, собравшись, сами не скажете, кто первым, предав обычаи предков, поднял руку на мою мать. Сами назовёте имя и выдадите этого человека мне. Понял?

— Понял, понял! — завопил Даритай-отчегин и повалился на колени, коснулся лбом земли.

Темучин смежил веки, словно защищаясь от яркого солнца, и долго-долго смотрел на всё ещё хлюпающего носом Даритай-отчегина. Сын Оелун знал: дядя завоет на всю степь и семена раздора развеются между нойонами, укоренятся в их юртах, а там и дадут всходы.

11

Отмычка купца — товар. И этой отмычкой воспользовался Елюй Си, чтобы открыть двери дворца двоюродного брата императора Ань-цуаня.

Такое было непросто. Строги, неприступны чиновники империи Си-Ся, а их стояло перед величественным дворцом двоюродного брата императора немало. Эка, представить товар, хотя бы и лучший, князю Ань-цуаню? Нет, а зачем чиновник между князем и купцом? Князем и простолюдином? Чиновник — глаза и уши Ань-цуаня. Но Елюй Си прошёл по длинным караванным дорогам, и многолетние скитания научили его немалому. Случалось купцу входить и во дворцы, и он знал, что чиновник — не только глаза и уши, но ещё и жадная рука, выглядывающая из рукава, пускай и шитого золотом. Низко кланяется чиновнику тот, кто не может опустить в эту руку должной мзды. Рука вынырнет из рукава, а ты — раз — и уронил в неё капельку, блеснувшую жарко, как роса под солнцем. И кланяться больше ни к чему, да, глядишь, и двери — крепко закрытые — растворились. Так случилось и с Елюем Си, и вдруг во дворце двоюродного брата императора заговорили, и не только шёпотом, что славный купец из Чжунду привёз в столицу необыкновенный товар. Такой товар, что непременно должен быть представлен во дворце, и не кому-нибудь, а только князю. Сказочные туркменские ковры, ковры из-за Моря персов, что ткутся долгими годами, краски к ним подбираются десятилетиями, а рисунок ковров пришёл из глубины веков и не только отличается красотой и исключительностью пропорций, но и наделён силой, которая бодрит человека, воспламеняет страсти и способствует долголетию.

Неожиданно на главной торговой улице Чжунсина, в которую недавно вошёл караван Елюя Си под крики и причитания погонщиков верблюдов, у той самой лавки, что растворила двери перед купцом из Чжунду, объявились люди из дворца Ань-цуаня. Владельцу редкостного товара было передано приглашение к князю и назван час, когда брат императора сможет осмотреть ковры.

Елюй Си встретил посланцев из дворца без удивления. Заулыбался, конечно, всем лицом, как улыбается покупателю всякий купец, низко поклонился, но сказал, однако, твёрдо, что товар его особый, требует для показа немалого помещения, где бы он смог представить высокочтимому князю ковры во всей красе.

Г ости из дворца отвечали, что всё будет так, как он скажет. Кланялись низко.

К назначенному часу показа в обширной зале дворца, на лакированном полу нежно-розового оттенка были расстелены полотнища, пылающие необыкновенно яркими красками. Это были килимы, паласы, джеджимы, ямани, зили, верни, сумахи. Ковры вышитые, вязаные, плетёные. Вся красота мира ложилась под ноги вошедшего в залу. Но Елюй Си был неудовлетворён и, подходя и с одной и с другой стороны, разглядывал многокрасочную мозаику и вновь и вновь приказывал многочисленным молчаливым помощникам перестилать ковры. Казалось, он не мог уловить сложный рисунок всего сочетания коврового моря на полу залы и всё взглядывал, взглядывал с разных сторон.

Оно и вправду было так, но за суетой и хлопотами купца стояло и другое.

Елюй Си хорошо умел скрывать свои чувства. Его лаковое, без морщин, лицо не выдавало волнения, но внутренне купец был само напряжение и трепет. Елюй Си боялся встречи с братом императора, так как понимал, что слова, которые он должен передать Ань-цуаню, могут стоить головы. Золотая пайцза, висевшая на шее купца, была многие годы его надёжным щитом, но была и вечным проклятием.

Дорогую цену он мог заплатить за неё на этот раз.

И всё же он решился.

Купец вскинул голову, резко хлопнул в ладоши, и его безмолвные помощники исчезли из залы.

Брат императора, человек с сухим, туго обтянутым кожей лицом, вошёл стремительно. Это было его особенностью: двигаться стремительно, что смущало придворных и создавало немалые хлопоты. Дворцовый этикет, сложившийся сотнями лет, предполагал другой способ передвижения. Более плавный и умиротворённый, но, как известно, сильные мира сего определяют своё поведение, не считаясь с теми, кто стоит ниже их.

В толпе придворных, прихлынувших за братом императора к дверям залы, раздались возгласы восторга и удивления:

— Ах! Ах!

Но двери залы тут же закрылись перед ними.

Елюй Си низко склонился перед князем, но это было последнее, что могли видеть глаза постороннего. А уж услышать их голоса не мог никто. Помощниками купца из Чжунду двери были притворены плотно.

Одно можно утверждать с уверенностью. Дальнейшие события в империи Си-Ся подтвердили, что купец из Чжунду выполнил данное ему поручение.

12

Шах Ала ад-Дин Мухаммед утвердился в Самарканде. Казнил султана Османа, разграбил город и вернулся в Гургандж.

Обратный путь его утомил, и по возвращении в свою столицу Ала ад-Дин Мухаммед решил отправиться на охоту.

У шаха было приподнятое настроение. Ночь он провёл в гареме, предаваясь удовольствиям и неге.

Душевная безмятежность Ала ад-Дина Мухаммеда была следствием успешного похода. Возвращаясь из Самарканда в Гургандж, шах видел караваны верблюдов, медленно шагавших по пыли с тяжёлым грузом богатств. В громоздившихся на спинах верблюдов тюках были ткани и фарфор, ковры, тонкогорлые кувшины, чеканные блюда и, конечно, казна султана Османа. А она оказалась не бедной. Но больше, чем казна, Мухаммеда радовали толпы гонимых в Гургандж ремесленников. Ремесленники были скованы цепями по четыре в ряд и еле шли, опустив головы, трудно передвигая разбитые в кровь ноги. Шах с высоты укреплённой на спине верблюда беседки, отодвинув украшенным перстнем пальцем шёлковую занавесь, вглядывался в унылые ряды, и сердце его ликовало. Он знал, что измученные жаждой и голодом люди, одетые в изорванное тряпьё, — главное богатство, которое он захватил в Самарканде. Всё, что, хрипя и надсаживаясь, тащили на спинах верблюды, было сделано руками этих людей. Но они могли гораздо больше. Этими же руками были сложены знаменитые самаркандские мечети, медресе и дворцы султана, неразумно потерявшего голову. И пускай половина этих людей не дойдёт до Гурганджа, тех, кто останется в живых, хватит, чтобы немедленно начать строительство задуманных шахом величественных дворцов, которые увековечат имя Ала ад-Дина Мухаммеда.

Глаза шаха, однако, устали вглядываться в бесчисленные ряды невольников. Солнце, как иглой, кололо зрачки.

Откинувшись на мягкие подушки, Мухаммед представил бесконечную перспективу залов, кольцо фонтанов вокруг дворцов, вызолоченные порталы и улыбнулся с усмешкой, сказав себе: «Сокровищ Османа хватит вызолотить не только порталы, но и выстлать полы золочёной мозаикой. А руки этих людей всё сделают так, как я повелю».

И ещё раз он отодвинул занавесь и взглянул на бредущие по разъезженной, растолчённой колёсами арб, копытами коней и верблюдов дороге бесчисленные толпы скованных цепями людей. Ноги их тонули в раскалённом песке, дымившемся пылью, головы и плечи сжигало неистовое солнце, и было непонятно, как они всё же идут. Шах, глядя на почерневшие лица, засомневался, что до Гурганджа доберётся хотя бы половина невольников, но успокоил себя тем, что и четверти их достанет для задуманного.

Ныне, отдохнув после похода и получив все удовольствия, которые доступны человеку, шах перед выездом на охоту пожелал узнать, что сталось с самаркандской военной добычей.

У него был свободный час, и он решил его как-то разнообразить.

Ала ад-Дин Мухаммед послал за везиром.

Везир тотчас явился. Чуть задыхаясь от спешки, склонился в поклоне. Это был новый человек при дворе, сменивший везира Хереви. Его присоветовала шаху царица всех женщин. В отличие от Хереви — высокого и сухого, — новый везир был толст, коренаст, с глубоко утопленными в жирных складках, юркими, уходящими от взглядов глазами.

— Слушаю и повинуюсь, великий и несравненный, — сказал везир, глядя под ноги Ала ад-Дина.

Шах разгладил бороду, спросил о самаркандских сокровищах. Везир торопливо начал перечислять редкости казны султана Османа. Здесь было чему изумиться. Жемчуг и золото, бесценная золотая и серебряная посуда, диковины далёких земель.

— Согнаны все писцы города, — сказал везир, — и сейчас, без отдыха, описывают и заносят в книги шахской казны самаркандские сокровища.

Перечисление несметных богатств, как сладостная музыка, ласкало слух шаха. Улыбаясь в бороду, он вслушивался в речь везира и даже не дал себе труда подумать: над Самаркандом им поставлен человек из кыпчакской знати, что окружала мать.

А думать об этом следовало, и думать хорошо.

Пределы владений кыпчакских эмиров вплотную выходили к землям степных племён. Многие годы на этих рубежах, то затухая, то вспыхивая, шла бесконечная борьба за выпасы для скота, за охотничьи угодья, рыбную ловлю. Ныне, получив Самарканд почти в безраздельное владение, кыпчакская знать, и вовсе ободрясь и подняв голову, поглядывала за порубежные пределы с нескрываемым вожделением.

Степные дали тонули в утренние часы в синей дымке, ветер наносил оттуда запахи костров, и не одному, так другому из кыпчакских эмиров угадывались в рассветном мареве бесчисленные чужие табуны резвых степных коней, которые могли стать его табунами. Многотысячные отары чужих овец, которые также могли стать его отарами. И сладкое молоко чужих кобылиц могло сливаться опять же в его бурдюки. Кто мог устоять перед таким соблазном? Дымки пастушьих костров соблазняюще щекотали ноздри... Искушение было слишком велико, и нетерпеливые руки так и просились заседлать коней для похода.

13

Темучин, не поддавшись мстительному чувству и оставив жизнь Даритай-отчегину, попал стрелой, как мерген, в самое уязвимое место.

Сотня сына Оелун и Есугей-багатура в курене дяди не задержалась. Как внезапно пришла из степи, так и ушла за увалы, растаяв в знойном мареве. И если бы не сожжённые юрты, перевёрнутые арбы да тела зарубленных нукеров, можно было бы подумать, что в курене ничего и не произошло. Стих топот коней Темучина, и на курень опустилась тишина.

За крайней юртой над степью взвился жаворонок, затрепетал крылышками, запел переливчато.

Своим воинам Темучин разрешил взять из запасов дяди только вяленое мясо, которое могло подолгу храниться в чересседельных сумах, да немного хурута. И всё.

Сотня ушла в степь налегке.

Даритай-отчегин сидел на земле у коновязи подле своей юрты, веря и не веря, что остался жив. Всхлипывал прерывисто. Понемногу всхлипывание стихло. Даритай-отчегин пошарил вокруг руками, оперся о землю, встал на колени. Хотел крикнуть кого-нибудь, но, оглядевшись, не увидел ни одного человека и без чужой помощи стал подниматься. Ноги дрожали, не держали его, и нойон грудью оперся о коновязь и через силу, но встал, шатаясь и кренясь. И тут из-за юрты выбежали сразу несколько человек, подхватили Даритай-отчегина под руки. Он захлюпал носом, но пересилил себя, сказал:

— В юрту меня, в юрту, к огню.

Его колотило от озноба. Испугался Даритай-отчегин. Ах как испугался... Немолодое его тело, не знавшее труда, обрюзгшее, колыхалось, вяло обвисая на подхвативших его руках. Даритай-отчегин с трудом, шаркая подошвами по тропе, переставлял ноги. Страх смерти так поразил его, что он и сейчас видел льдистые глаза Темучина, застывшее в презрении лицо, на котором не было ни тени жалости. И Даритай-отчегин — показалось ему — понял, что стояло за этим холодным взглядом и неподвижным лицом.

«Вернувшись, — решил нойон, — Темучин разговаривать со мной не будет. Надо сделать всё, что он сказал, и так, как сказал».

И в другой раз увиделись ему глаза Темучина. В них было столько пугающей силы и непреклонности, что у Даритай-отчегина занемело в груди.

«Второго слова, — сказал он себе, — у Темучина нет».

Замычал со стонущим выдохом:

— М-м-м...

Его ввели в юрту, уложили на кошму, подбросили в огонь сучьев, накрыли толстым овечьим одеялом. Но озноб не отпускал.

Нойон отвернулся от толпившихся в юрте людей, уставился невидящими глазами на пляшущие языки пламени. Из огненных всполохов вдруг выплыло перед ним лицо Темучина, ещё мальчишкой стоявшего перед входом в юрту, где умирал отец. Взлохмаченная рыжая голова и от глаз к подбородку по запылённому лицу борозды слёз. Но пламя вскинулось, видение ушло. И уже в третий раз увиделись Даритай-отчегину каменной твёрдости скулы и неистовые глаза.

«Когда же, — подумал он, — объявилась в нём эта грозная сила? Да и так ли он силён? Сколько у него воинов?»

Но тут же нойон с безнадёжностью ответил себе: «Да сколько бы ни было — сотня, две, тысяча или десяток — он собьёт меня с коня и придавит коленом к земле. Я от него никуда не уйду». Даритай-отчегин в отчаянии вцепился зубами в край овечьего одеяла, сжал до ломоты в висках челюсти. Плотским ужасом вошёл в него Темучин, ломая волю, подчиняя своей власти.

Три дня мешком пролежал Даритай-отчегин у очага, не сказав ни слова. Казалось, он никого не видел и не слышал: не обратил внимания на то, как хоронили его нукеров, не слышал, как выли женщины по всему куреню, протяжно кричал шаман. Охал, покашливал в кулак, как если бы сильно застудил грудь, и всё ближе и ближе подсаживался к огню, тянул руки к жару.

Похоронив мужчин, курень затих. За стенами юрты не слышно было ни людских голосов, ни мычания скота, ни ржания коней. За плотно задёрнутыми пологами юрт все ждали: что дальше?

Нойон гнулся у очага, зябко кутаясь в тёплый халат и не решаясь выйти из юрты. Но как он ни был напуган, а понимал, что Темучин может вернуться и сказать ему будет нечего.

На четвёртый день Даритай-отчегин наконец решился и вышел из юрты. Вытащил сам себя, как упирающуюся корову на аркане. Нукеры, сгрудившиеся толпой у бунчука, подступили к нему. В глазах вопрос: «Ну, нойон, что делать прикажешь, как жить будем?»

Даритай-отчегин остановился перед толпой, руки заложил за спину. Опустил лицо. Но многие заметили, что оно жёлто необыкновенно и твёрдости в чертах нет.

Люди смутились, и шёпот неясный прокатился по их рядам. Но смолк.

Постояв минуту, Даритай-отчегин сказал:

— Седлайте коней. Едем в курень нойона Алтана. Со мной пойдёт десять нукеров.

Поднял глаза. Но и в них не было твёрдости. Глаза скользнули по лицам нукеров и опустились, будто увидел что-то под ногами Даритай-отчегин. А что там, под ногами, в примятой траве могло быть? Лица нукеров затуманились. Знали люди: «Жеребёнка лягает и хромой мерин». А такой вот нойон — слабее жеребёнка. Да ведомо было и другое: где поселилась робость, оттуда ушла сила.

Задумаешься и лицом помрачнеешь.

Даритай-отчегин взобрался на лошадь и сел пугалом, как собака на заборе. Махнул рукой:

— Пошли.

Всадники спустились с холма, на котором стояла юрта нойона, нешибко поскакали через курень. Из юрт поглядывали настороженные глаза. В курене знали, что Даритай-отчегин отправился к нойону Алтану, но не ждали от того доброго. Темучин напугал не только Даритай-отчегина, но и весь курень. В степи так не бывало, чтобы налетели воины на курень и ушли налегке. Ждали, что Темучин вернётся и выгребет из юрт всё до голой земли и скот уведёт.

Такое было страшно.

На Алтана не надеялись. Видели: Темучин пришёл в курень с кереитами, а это большое и сильное племя. Алтай побоится вступать в ссору с ханом Тагорилом. И так же, как думали люди, с осторожностью выглядывая из-за пологов юрт, думал и Даритай-отчегин.

Нойон натянул поводья, перевёл лошадь с тряского галопа на мелкую трусцу. «Куда гнать, — решил, — к чему торопиться? Может, в дороге что придумаю».

Ан поторопиться пришлось.

Степь казалась безлюдной. На холмах попрыгивали быстрые тушканчики с белыми кисточками на кончиках хвостов, вспыхивавшими, как искры, в зелёной траве. Дорогу перед лошадиной мордой пересёк неуклюжий ёж. Корсак — тощий и голодный даже в летнюю благодатную пору — глянул на всадников злыми глазами и, мотнув ободранным хвостом, скрылся в зарослях дикого персика. Тут и там по степи пеньками торчали жирные тарбаганы, прижимая к груди передние лапки, словно молясь. А тарбаган — зверь сторожкий, и, чтобы он вылез из сырой норы погреться на солнышке, тишина нужна.

Вдруг — а в утренние часы слышно в степи далеко — слух Даритай-отчегина уловил стук копыт. И ближе, ближе. Нойон принял поводья. Нукеры, сгрудившись в кучу, тоже остановили коней. Даритай-отчегин пробежал испуганными глазами по степи. Увидел: на вершине недалёкого холма объявились четверо всадников. Они тоже придержали коней и смотрели на Даритай-отчегина и его нукеров сверху вниз словно чего-то ждали.

Нойон понял, кто они и чего ждут.

Это были воины Темучина. А оставил он их в степи близ куреня Даритай-отчегина, чтобы присмотрели — поедет ли нойон по родичам и как поедет. С малым ли отрядом нукеров или соберёт под бунчук всех, кого сможет. И Даритай-отчегин не то чтобы порадовался, но с облегчением подумал: «Хорошо, что не стал тянуть с отъездом, и правильно сделал, взяв с собой только десяток нукеров».

Четверо на холме стояли неподвижно.

«Ждут, — определённо решил Даритай-отчегин, и губы у него задрожали, — ждут, как волки овцу у водопоя. А овца — это я».

Даритай-отчегин поднял плеть, послал лошадь вперёд. И не выдержал, оглянулся.

Четверо по-прежнему неподвижно стояли на вершине холма. В неподвижности этой сквозила открытая угроза, словно бы один из всадников или все разом поднялись на стременах и закричали нойону вслед: «Гони коней, гони... А нет, мы поможем!»

Даритай-отчегин в другой и в третий раз хлестнул лошадь плетью, а рот его всё жалко кривился, и губы дрожали. Понимал нойон, что загнал его в ловушку Темучин. Не выскочишь. В неприученной думать голове Даритай-отчегина крутился вопрос: «Что делать?» Ответа не было. И всё же он заставил себя продумать, как приедет к нойону Алтану и скажет о нападении Темучина на курень.

«Кричать ли о том, — спрашивал себя, — или сказать спокойно, не выдавая волнения и не пугая Алтана?»

Веющий в спину холодок от сознания, что на холме стоят четверо темучиновых соглядатаев, подгонял мысли. Нойон морщил лоб. Пугать Алтана не хотелось, надо было потихоньку подвинуть его к мысли, что нойонам племени следует собраться и всем толком определиться с Таргутай-Кирилтухом. А коли будет общая воля, отойти от него. Откочевать. Так, страшного слова не сказав, они выдадут его Темучину.

«Эх, кабы так получилось, — с сомнением подумал Даритай-отчегин, — спасли бы курени от разора».

Но для Алтана слов об этом не находил. Крутились осторожные слова в потаённой темноте мыслей, а на конце языка не объявлялись. Но решил он, что в курене Алтана не надо сплеча рубить о страшном, а потихоньку, по малости накладывать арбу, чтобы оси не подломились. Испугавшись, тот мог броситься под защиту к Таргутай-Кирилтуху. У хана всё же была не одна тысяча воинов, но Даритай-отчегин понимал — ума на то достало, — что тысяч этих не хватит, чтобы защитить все курени улуса. Да, к юрте Таргутай-Кирилтуха воины Темучина не пробьются, но вот его, Даритай-отчегина, юрту они легко развалят и юрту Алтана достанут. И решил твёрдо: «Вот об этом и надо говорить с Алтаном. За пологом юрты Таргутай-Кирилтуха мы не скроемся, а ежели скроемся, на кого оставим свои курени?»

14

Нойон Алтай был честолюбив и заносчив. Зная об этом, Даритай-отчегин решил смягчить его норов и, войдя в юрту, перед войлоком, на котором стоял нойон, подчёркнуто приспустил до бёдер, по старинному обычаю, пояс с мечом и только тогда, с поклоном даже ниже того, что следовало, подступил к Алтану, протянул открытые ладони.

Лицо нойона смягчилось. Также по обычаю, он спросил благодушно:

— Здоров ли скот, здоровы ли женщины и нет ли ущерба в здоровье дорогого Даритай-отчегина?

Кланяясь, гость отвечал, как и должно, однако мысли его были далеки и от вопроса хозяина, и от своего ответа. Даритай-отчегин вмиг уяснил, что о нападении Темучина Алтай не знает, и безмерно тому порадовался, так как понял: нойон услышит то, что он скажет, и судить о случившемся опять же будет с его слов.

Алтай хотел было крикнуть баурчи, но Даритай-отчегин остановил его и с многозначительным выражением — он расстарался придать чертам своего вполне заурядного лица побольше веса и чувств — указал на сложенные у очага олбоги.

— Есть разговор, — сказал не без тревоги, — разговор...

Тон, которым это было сказано, насторожил Алтана.

Улыбка медленно сошла с его губ.

— Садись, садись, — заторопился он, — садись, Даритай-отчегин.

Сели.

Подогнув под себя ноги, гость рукой взялся за подбородок и надолго замолчал. Молчал, немало удивляясь этому, и хозяин.

— Много волос на голове, — издалека начал Даритай-отчегин тем же тревожным голосом и, оставив подбородок в покое, теребил теперь отворот халата, отороченный белкой, — но всё можно сбрить.

Поднял глаза на Алтана, и не надо было Даритай-отчегину притворяться — в глазах его был подлинный страх, который так и не ушёл с той минуты, когда сбили его с ног нукеры Темучина и расстелили рядом окровавленную воловью шкуру. Прежде чем продолжить разговор, он сильно потянул носом, и кислый запах свежей крови, казалось, вновь перехватил его дыхание.

— Нужен только острый кинжал, — сказал он и спросил: — Ты помнишь Оелун, вдову Есугей-багатура, помнишь её сына Темучина? Помнишь, как поступил с ними Таргутай-Кирилтух?

— Ну, — не понимая, к чему эти вопросы, протянул хозяин юрты.

— Так вот, Темучин — у хана Тагорила. Хан дал ему воинов, чтобы он воевал свой улус.

— У хана Тагорила? — удивился Алтай.

— А чего удивительного? — сказал Даритай-отчегин. — Когда сгоняли Оелун из куреня, забыли, что хан Тагорил анда Есугей-багатуру. Поторопились. Таргутай-Кирилтух забыл, а ныне нам аркан крепкий на шеи набросят.

Даритай-отчегин намеренно не напомнил, что Таргутай-Кирилтух раздал табуны кобылиц и отары овец Оелун нойонам улуса. Промолчал, что и у него, Даритай-отчегина, два добрых табуна, и у нойона Алтана и овцы, и кобылицы Оелун. Оставил на конец разговора, чтобы ударить побольнее. Сказал другое:

— Я ведь дядя Темучину, и он у меня в курене был.

— Все мы ему родственники, — начал было Алтай.

Но Даритай-отчегин, как будто не расслышав, продолжил:

— Воины у него крепкие. Кереиты. И зла в Темучине много. Польётся кровь, увидишь... Польётся...

Алтай, чувствовалось по помрачневшему лицу, насторожился, но страха настоящего, как торопившийся со словами гость, ещё не глотнул, и Даритай-отчегин ударил заготовленным напоследок. О Таргутай-Кирилтухе он вспомнил намеренно и сказал зло:

— А кобылицы-то и овцы у тебя из тех, что Таргутай-Кирилтух от Оелун свёл. Он, он нас, кабан, повязал одним арканом... За Темучином стоит хан Тагорил. Кереиты... Пойдёт пал по степи... Пойдёт... И как бы всем в том огне не сгореть. Таргутай-Кирилтух может и защититься, а нам как быть? Кто оборонит наши курени?

Срываясь на крик, выпалил в лицо хозяину юрты наболевшее. А руки его всё плясали на отвороте халата, рвали рыжий мех.

Нойон Алтай заволновался. Оно и вправду всё было так, как говорил Даритай-отчегин. Подумал: «Таргутай-Кирилтух не больно-то вступится за нас. Известно: у него только к чужому руки тянутся».

Поднялся от очага, заходил по юрте. Три шага от очага до порога, три шага обратно. Тесно ему было в юрте. Тяжёлые округлые плечи сутулились.

Даритай-отчегин следил за Алданом. Крутил головой, как филин с куста. Да и во всём его облике было что-то от филина. Квадратная башка, обвисшие щёки, да и объявился он здесь нежданно-негаданно, как бесшумно и неожиданно налетает эта птица, и ухнул, словно филин, растревожив и напугав.

«Филин, точно филин, — взглянув на гостя, сказал себе нойон Алтай, — и беды накричит».

А то, что беда пришла, уже понял. И табуны кобылиц Оелун у него были, и овцы были... Всё так...

«В мешок их не затолкаешь, — подумал, — и в Онон не забросишь».

С неприязнью взглянул на гостя, спросил:

— Что делать? А?.. Что подскажешь?..

— Думать, — уклончиво ответил Даритай-отчегин.

По тону, которым это было произнесено, угадывалось: есть у него соображения, как быть, есть. Однако Даритай-отчегин не торопился высказаться. А заохал вдруг и, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— Ой-ей-ей, по правде сказать, — разобрал Алтай сквозь причитания гостя, — меня Темучин чуть не отправил в Высокое небо...

Увидел Даритай-отчегин, что растревожил нойона Алтана, и решил ударить со всей руки, чтобы наверняка свалить.

— С вола, — начал, всхлипывая, — шкуру сняли и расстелили передо мной, чтобы закатать в неё навек. Одно спасло — дядя я Темучину. Побоялся он жизни меня лишить. Высокое небо родной крови человеку не прощает.

— Как шкуру разостлали?

— А так, — отнимая руки от лица и плачущими глазами глядя на Алтана, запричитал, забулькал горлом Даритай-отчегин, — налетели кереиты на курень, половину юрт пожгли, нукеров порубили...

Вывалил разом перед опешившим Алтаном даже больше, чем случилось.

— Всё выгребли из запасов, — раскинул руки, — и мясо, и хурут... Чем зиму жить будем, неведомо... — И, в упор глядя в растерянное лицо хозяина, заторопился: — Всем нойонам племени надо собраться, но без Таргутай-Кирилтуха, так как он виновник нашей беды... Собраться да и решить, что делать. Таргутай-Кирилтух нам теперь не советчик... Он своё будет гнуть. А нам за его вину, за его жадность ответ держать...

И кинул последний камень.

— И не перед Темучином, а ханом Тагорилом.

На последних словах Даритай-отчегина кто-то с силой рванул полог юрты. Тревожный голос выкрикнул:

— Нойон, нойон, беда!

Алтай кинулся к выходу. Даритай-отчегин поспешил следом. Когда они выскочили из юрты, увидели: над степью вздымалось жёлтое облако.

Старший из нукеров крикнул:

— Неведомые люди скот угоняют!

Даритай-отчегин схватил Алтана за плечо.

— Это Темучин, — выдохнул в ухо, словно боялся, что его услышат едва различимые в пыли всадники, угонявшие скот.

Глаза у него таращились, губы тряслись. Видать, снова вспомнил кровью залитую шкуру, что расстелили перед ним нукеры сына Оелун.

15

Темучин думал так: ежели на небе появилась тучка — это ещё не осень. Но вот когда над всей степью ляжет серая хмарь и моросный дождь закроет и дальние и ближние холмы, тут и нерадивый хозяин начнёт латать дыры в войлоках юрты. А как иначе, коли не хочешь, чтобы на голову лило, под ногами хлюпало, сырость придавливала огонь в очаге и гаснущие головешки разъедали глаза горьким дымом? А коли нет войлока, побежишь к соседу, попросишь. И ещё как попросишь, о Высоком небе вспомнишь.

Сидел Темучин у костра в балочке, щурился на играющее пламя и по давней привычке, сгибая и разгибая пальцы сильных рук и чуть положив голову набок, решил, что следует разделить сотню на три отряда и наделать такого шума по улусу, чтобы в подреберье заёкало не у одного Даритай-отчегина, но у многих. Да и дядю подхлестнуло бы побольнее.

Засмеялся.

Все дни, которые он провёл с сотней в степи, настроение у него было лёгкое, как никогда. И чувствовал Темучин силу во всём теле, сутками не сходил с седла, и в нём крепла уверенность, что задуманное он осуществит непременно. Да уверенность эта даже не крепла, но, завладев им целиком, поселилась в груди как нечто, определявшее все помыслы и поступки.

Невзгоды кочевой жизни его нисколько не угнетали. Он не испытывал голода, обходился куском вяленого мяса или болтушкой из хурута, спал на земле, укрывшись шабуром и неизменно просыпаясь поутру с ясной головой и полным сил для предстоящего дня. Прожитые дни под Высоким небом, казалось, готовили Темучина именно к такому образу жизни и к тем действиям, которые он намечал.

Решение разделить воинов на три отряда пришло не вдруг.

В один из дней на стоянке сотни объявились два всадника. Было непонятно, как они смогли пройти незамеченными мимо дозорных, выставленных с четырёх сторон. Так или иначе, но они выехали из густого кустарника и остановились у костра.

Кони прядали ушами.

Всадников окружили, повскакав от огня, воины Темучина. Выхватив мечи, подступили вплотную. Темучин сам схватился за меч, но, вглядевшись в неожиданно объявившихся из зарослей всадников, узнал в них сыновей кузнеца Джарчиудая Джелме и Чаурхан-Субэдея. Того кузнеца, которому он с его другом Ураком в драной юрте чёрного раба сказал: «Ждите, я приду...» — вложив в эти слова гораздо больше, чем могли вместить любые слова.

— Джелме! Субэдей! — воскликнул Темучин так звонко и сильно, что лица всех, стоявших на поляне, оборотились к нему.

Джелме и Субэдей скатились с коней, подступили к Темучину.

Он обнял их обоих разом. Раскинул широко руки, обхватил за шею плотного приземистого Джелме и притянул за плечи длинного, превосходившего его ростом Субэдея. Притиснул к груди. Лицо Темучина сияло от радости.

Такое проявление чувств, не свойственное ему — спокойному и уравновешенному, — удивило всех, но Темучин не обратил на то внимания. Обняв за плечи сыновей кузнеца, повёл к костру, крикнул старшему нукеру:

— Мяса и архи, да живо!

Обрадовался Темучин молодым парням не только потому, что к сотне прибавлялось два воина, и не потому, что были они сыновьями человека, освободившего его от рабства — хотя и то и другое было радостно, — но оттого, что они были первыми из тайчиутов, его родного племени, примкнувшими к нему. За парнями, неловко топтавшимися у костра и смущённо принявшими чаши с архи, он угадывал тысячи тех, кто станет под его бунчук.

Джелме и Субэдей рассказали — говорил Джелме, а долговязый сутуловатый Субэдей только улыбался и кивал головой, — что Таргутай-Кирилтух, узнав, что Темучин у хана Тагорила, посадил Джарчиудая в яму, отнял скот и юрту и посадил бы в яму и их, но они выкрали из табунов нойона коней и ушли в степь. Накануне бегства сыновья прокрались к яме, в которой сидел отец, и это он сказал им, чтобы они, взяв коней из табунов Таргутай-Кирилтуха, уходили к Темучину.

Темучин — сидели они у костра — хлопнул ладонями по гутулам так, что взметнулась пыль, воскликнул:

— Молодцы! — Да тут же и добавил: — А Джарчиудая из ямы мы вызволим. Вызволим, и скоро!

С первого часа, как появились в сотне эти двое, Темучин приблизил их к себе и внимательно к ним приглядывался. Доверие к двум молодым тайчиутам — они ведь были сыновьями Джарчиудая — было у него полное, но он хотел знать, какие они воины.

Джелме — старший из братьев — был весельчаком, скорым на слово, решительным и быстрым. У него было живое, подвижное лицо, он легко сходился с людьми и за два-три дня стал своим человеком в сотне кереитов. Садясь в седло, он, казалось, врастал в него и сливался в единое тело с конём.

Субэдей — младший — отличался от брата не только высоким ростом, но и сдержанностью в словах и поступках. Продолговатое, с густыми — козырьком — бровями лицо его всегда было сосредоточенно и даже хмуро. Губы плотно сжаты. Слово от него слышали редко. Но на коне он сидел не хуже брата и к тому же обладал огромной силой.

Сотня Темучина двигалась по разбитой дороге с глубокими, разъезженными колеями, наполненными жёлтой водой внезапно обрушившейся на степь грозы. Кони, утопая по бабки, едва выдирали из грязи копыта. Арба, на которую были свалены войлоки, котлы, запасы оружия и еды, стала. Возница не снимал с коней кнута, однако арба с места стронуться не могла, уйдя по ступицы в грязь.

— И-и-и... — визжал молодой возница, поднявшись в рост в передке арбы, и раз за разом взмахивал кнутом.

Субэдей, остановив коня подле арбы, взглянул на бьющихся в грязи лошадей и перебросил ногу через луку. Шагнул к задку арбы.

— Эй, — крикнул вознице, — подожди с кнутом.

Темучин, придержав Саврасого, остановился на обочине.

Субэдей подошёл к задку арбы, наклонился молча и, ухватившись покрепче — Темучин отчётливо видел его лицо, — без видимого напряжения приподнял арбу и вытащил из колеи. Выпрямился, отёр руки о полы халата, шагнул к коню.

У Темучина невольно вырвалось:

— О-о-о...

Брови взлетели.

С таким не справились бы и четверо. Это было удивительно.

— Ну, Субэдей, — протянул с восхищением Темучин, — удивил ты меня... Удивил...

Случай с арбой видели многие, и в сотне с этого часа к Субэдею стали относиться с подчёркнутым уважением. Но он не замечал этого, а лицо его, как и прежде, было сосредоточенно и хмуро.

Сыновей Джарчиудая Темучин и решил поставить во главе отрядов, разделив сотню. Сделал это прежде всего потому, что они были тайчиутами и отлично знали улус, а в том, что и Джелме, и Субэдей воины крепкие, — он убедился.

Джелме Темучин тут же — он всё делал стремительно, понимая, что только навалившись со всех сторон можно расшевелить улус, — послал к куреню Сача-беки, наказав не ввязываться в большую драку, но лишь попугать, разогнав табуны и отары. Сам же с Субэдеем пошёл к куреню Алтана. Он знал, что Даритай-отчегин уже сидит в юрте Алтана и наверняка нагнал страху на нойона, однако решил потрогать их покрепче, чтобы поняли: пришёл он в улус не захромой кобылицей из чужого табуна, а взять власть, принадлежащую ему по праву крови.

Они шли лёгкой пробежкой. Торопиться было ни к чему — ударить по куреню Темучин решил не утром или вечером, когда насторожены дозоры, а средь бела дня, так как в такое время нападения никто не ждёт.

Саврасый под Темучином шёл ровной иноходью, не потея и ничем не выказывая усталости. Казалось, что так он может идти долгие часы. Темучин чуть наклонился и потрепал жеребца по шее. Субэдей, скакавший рядом, покосился на Саврасого, но ничего не сказал. По взгляду, однако, Темучин понял, что сын Джарчиудая оценил жеребца. Знать, Субэдей в лошадках разбирался. А как могло быть по-иному? Отец сотни жеребцов подковал, и он сам сызмала стоял в кузне с молотом.

Дорога нырнула в распадок. До куреня Алтана осталось совсем немного. Темучин вскинул руки кверху. Скакавшие следом воины начали сдерживать коней.

Остановив отряд, Темучин с Субэдеем доскакали до вершины холма и придержали коней в густом кустарнике.

Курень Алтана открылся перед ними. Солнце едва перевалило зенит и отчётливо освещало и юрту нойона, и торчащий перед ней бунчук, и даже чуть поодаль расстеленные пёстрые войлоки. Как и рассчитал Темучин, курень не ждал нападения.

Темучин повернулся на заскрипевшем седле, глянул с холма на воинов. Они ждали его сигнала.

Он взмахнул рукой.

И сейчас же, обвалом обрушив на замершую в тишине степь грохот копыт, взвизги коней и людей, отряд, широкой полосой обтекая холм, пошёл на курень.

Но, обойдя холм и приблизившись к первым юртам, кереиты не ударили по куреню, а, взяв в сторону, в клубах пыли с гиком и свистом погнали в степь тысячный косяк кобылиц. Копыта лошадей взбили такое облако пыли, что нельзя было отличить, где всадники, а где скачущие неосёдланные кобылицы. Глаз различал только мелькающие в пыли тени, и наверняка никто не смог бы сказать, сколько всадников в бешеном намёте проходит по холмам.

Темучин с Субэдеем увидели, как из юрты нойона выскочили два человека. Остановились, вглядываясь вдаль.

Субэдей повернулся к Темучину и, перекрывая грохот копыт, крикнул:

— Алтай и Даритай-отчегин!.. Две лисы в одной норе — две шкуры у охотника. — Глаза его широко распахнулись. — Ударим? Только пух от них полетит!

Но Темучин твёрдо сказал:

— Нет.

В тот же день разогнал отары и табуны нойона Сача-беки отряд Джелме.

16

Весть об этом привёз Таргутай-Кирилтуху сам Сача-беки. Слетел с коня у коновязи и, зло вбивая гутулы в землю, шагнул к юрте.

— Всем улусом кобылиц и баранов не собрать, разогнали по балкам! — закричал, брызгая слюной. — Сидишь, архи жрёшь...

Таргутай-Кирилтух не посочувствовал ему, но, напротив, выставив тяжёлый, котлом нависавший над глазами лоб, сам закричал в лицо нойону:

— Что ты про кобылиц и баранов орёшь. Скажи, сколько воинов у этой собаки? Сколько — десять, двадцать, сто?

Тут откинулся полог, и нойон Алтай выпалил, словно ударил в тугой бубен:

— Тысяча, может, и больше!

И он прискакал сюда. Не удержался.

При звуках неожиданного голоса Таргутай-Кирилтух нагнул голову. А нойон Алтай, вдвинув громадное тело в юрту, лающим вскриком повторил:

— Тысяча!

И, чего никак не ожидали ни Таргутай-Кирилтух, ни Сача-беки, навалился с ходу на хозяина юрты:

— Ты окружил себя нашими куренями, сел в центре улуса и думаешь, что средину ладони и злые зубы не укусят? Ничего. Темучин и тебя достанет.

Вот как повстречались трое, стоявшие над племенем. Чуть только дымом пахнуло, разом были забыты и старая дружба, и древние обычаи.

У Сача-беки задрожало лицо, но он, видно, перемог себя, с минуту смотрел потемневшими глазами на лающихся нойонов и вдруг ударил что было силы кулаком по колену.

— Хватит собачиться, — сказал сквозь стиснутые зубы, да так внушительно, что и Таргутай-Кирилтух, и Алтай замолчали. Знать, сильнее оказался Сача-беки и одного и другого.

Так оно и было.

Из всех нойонов тайчиутов Сача-беки был самым решительным и дерзким.

Теперь спрашивал он.

Уперев глаза в лицо нойона Алтана — желваки на скулах играли, — сказал:

— Тысяча, говоришь, тысяча? А ты их видел?

— Видел, — ответил Алтай, сбавляя голос. И добавил: — Шли мимо куреня. Считать я не считал, но сказать можно с уверенностью — тысяча.

— Ну и что? Мы соберём двадцать тысяч, тридцать и прихлопнем его, как слепня на крупе жеребца.

И он в другой раз ударил со всего маху по колену. Зло — видно было по покрасневшему лицу — подпёрло нойона под горло.

И хотя и сдерживал себя, но скрыть этого не мог.

Алтай, вовсе успокаиваясь, потёр лоб пухлой ладонью, сказал без гнева и даже без раздражения, но с досадой:

— Захотела лисица волком стать — коня за хвост поймала да зубы потеряла.

— Это кто лисица, кто конь? — качнулся к нему, вновь распаляясь, Сача-беки. — Темучин, что ли, конь, а мы, значит, лисица?

Но Алтай только взглянул на него. Ничего не ответил. Он уже пожалел, что приехал к Таргутай-Кирилтуху. Подумал так: «Говорил мне Даритай-отчегин, что не следует ехать к Таргутай-Кирилтуху, но я не послушал». А пожалел о приезде потому, что понял: Таргутай-Кирилтух и Сача-беки будут склонять нойонов родов собрать войско и ударить по Темучину. Себя они, конечно, оборонят, но Темучина только разозлят. Он уйдёт на земли кереитов и оттуда, набегами, будет громить окрайные курени тайчиутов. И подумал ещё, что и об этом говорил Даритай-отчегин.

«Ну, да ладно, — решил, не глядя ни на Сача-беки, ни на Таргутай-Кирилтуха, словно боясь, что прочтут его мысли, — отмолчусь, посижу здесь день-другой, а там вернусь к себе и обдумаю, к какому краю прибиваться».

Но так, как решил, не получилось.

К вечеру к Таргутай-Кирилтуху стали подъезжать нойоны из окрайных куреней. У коновязи к ночи стало тесно от чужих коней, а юрта нойона гудела от голосов.

Больше другого тревожило и пугало съехавшихся то, что никто толком не знал — чьи воины напали на их курени. Одни говорили, что это кереиты, другие считали — меркиты, заговорили даже о найманах и хори-туматах, которые якобы пришли от Байкала. Сача-беки закричал, перекрывая тревожный галдёж, что это Темучин. Но в это никто не хотел верить. Сача-беки прервали голоса:

— Откуда у Темучина столько воинов?

— Когда и где он их собрал?

И кто-то в наступившей внезапно тишине без крика спросил:

— А видел ли кто-нибудь Темучина?

Собравшиеся в юрте обратили взоры к Сача-беки. Тот неловко повернулся к Таргутай-Кирилтуху, посмотрел на Алтана и ткнул в него пальцем:

— Он сказал. Нукер от него прискакал в курень, передал, что Темучин напал.

Теперь взоры обратились к нойону Алтану. Тот поёрзал на месте, выдавил сквозь зубы:

— Даритай-отчегин видел Темучина, — мазнул взглядом по лицам, — он говорил...

И тут увидели всё, что Даритай-отчегина в юрте Таргутай-Кирилтуха нет.

И многие задумались: «Где же он?» И нехорошо в душах стало.

17

Темучин был уверен, что нойоны родов соберутся у Таргутай-Кирилтуха и начнут с лая, обвиняя друг друга. Но знал: сколько бы ни было пустого крика в юрте Таргутай-Кирилтуха, а нойоны договорятся объединить силы и пойти в угон за его отрядом.

Другого решения у них не было и быть не могло.

Темучин позвал Джелме и Субэдея к костру. Отпустил нукеров. Костёр Темучин разжёг сам чуть в стороне от костров воинов. Каждую ночь он велел разжигать как можно больше костров, с тем чтобы даже случайный человек, увидев в ночи разлив огней, сказал: «О-о-о... Большое войско стало...» И другим бы передал: «В степи объявилось множество воинов. Я видел стоянку. Огней было как песку в Ононе».

Субэдей пришёл первым. Сел, молча протянул к пылающим углям большие тяжёлые ладони. Молчал и Темучин, ждал, пока подойдёт Джелме. Но нет-нет, а взглядывал на горбившегося у огня Субэдея. Однако лицо того, как всегда хмурое и замкнутое, ничего ему не говорило. На нём не было видно ни волнения, ни вопроса.

«Он как из железа, — подумал Темучин и улыбнулся, — храбр, силён, упорен — такой мне и нужен».

Субэдей улыбки не заметил, а если и заметил, то не ответил на неё.

Из темноты вынырнул Джелме. В свете костра блеснули его кипенной белизны зубы. В руках у Джелме был таз.

— Барана зажарили, — сказал, — я принёс вам мяса.

Протянул Темучину сладко пахнущую дымком баранью лопатку. Капля прозрачного жира, сверкнув в пламени, как роса на траве, сорвалась на угли, пыхнула голубым огоньком.

Джелме протянул мясо и Субэдею. Тот молча принял, оглядел и впился в кусок зубами. Темучин достал из-за пояса нож и, срезая малые куски и неторопясь отправляя в рот, заговорил о Таргутай-Кирилтухе. Сказал о том, что думает о разговоре, который будет у того в юрте с нойонами. О непременной ругани.

Джелме, с хрустом обгрызая кость крепкими зубами, фыркнул:

— Это точно. Крик поднимут на весь курень.

— Да, — подтвердил Темучин, — крик будет...

Отложил баранью лопатку и сказал набравшим крепость голосом:

— Но договорятся они и пойдут за нами в угон.

Тут и Субэдей отложил недоеденное мясо. Поднял холодные глаза на Темучина. Только Джелме как ни в чём не бывало продолжал с хрустом грызть свою кость.

— Я думаю, надо уходить, — сказал Темучин, — не бежать, как стадо трусливых сайгаков от стаи волков, но уходить обдуманно и следы оставить приметные.

Он был убеждён, что медлительным нойонам потребуется с десяток дней, прежде чем они выступят в поход, и решил напугать их даже своим уходом из улуса. Как сделать это, он и рассказал сыновьям Джарчиудая.

Выслушав его, Джелме засмеялся, догрыз кость и, бросив в костёр, сказал:

— У них глаза полезут на лоб, а половина разбежится, прежде чем они догонят нас.

Субэдей с неодобрением посмотрел на него, пробурчал под нос:

— Хорошо бы так...

Однако предложенное Темучином, видно было по оживившимся глазам, одобрил.

С рассветом отряд Темучина собрался и выступил в степь ещё по мокрой траве. Ветер дул с востока, над степью заходил дождь, но это радовало Темучина. И роса и дождь были помощниками в задуманной хитрости.

Сотню Темучин построил в три ряда, следовавшие друг за другом, и приказал, соблюдая такой строй, идти неторопкой пробежкой. Это было ново для воинов, необычно, но приказ был выполнен. Так они шли с час. И вдруг Темучин, скакавший сбоку необычных рядов, натянул поводья жеребца. С коней приказал не сходить и, оставив во главе сотни Джелме, поскакал с Субэдеем назад, к месту недавней стоянки.

То, что он задумал, удалось вполне.

Когда они прискакали к потушенным, растоптанным кострам, чёрными пятнами выделявшимися среди ковылей, и обратились лицами к только что пройденному сотней пути, на зелёном теле степи отчётливо увиделась широкая тёмная полоса. Ссеченные копытами коней травы, взрытый дёрн грубым рубцом рассекали степь. Можно было подумать, что здесь, скользя и извиваясь меж холмов и перелесков, проползла огромная змея.

— Ну, — оживлённо обратился Темучин к внимательно вглядывающемуся в степь Субэдею, — что скажешь?

В ответ Субэдей покачал головой, протянул раздумчиво:

— Да-а-а... Пожалуй, похоже...

Степняки, даже собираясь многими тысячами, в поход ходили отрядами, в ряду у которых было по три, четыре всадника. Караванные дороги были узки, но ежели отряды и шли целиной, не было смысла вытягивать ряд в тридцать человек. Такой строй держать было трудно. Глядя на полосу, по которой прошла сотня Темучина, каждый степняк сказал бы с уверенностью: здесь не тысяча прошла, но десяток тысяч, а может, и больше.

Темучин послал Саврасого вперёд. Теперь он был убеждён, что, подойдя к месту его стоянки, Таргутай-Кирилтух сильно озаботится.

Ох сильно.

Темучин даже увидел, как это будет: жирные складки набегут на лоб нойона, короткие пальцы, поджимаясь, подберут удила коня, и, навалившись на луку седла, Таргутай-Кирилтух растерянно захлопает глазами, вглядываясь в оставленные сотней следы. Отвалится, разведёт руками. И задумаются нойоны, задумаются.

Этого Темучин и добивался.

Сотня пошла всё тем же широким строем. Но теперь Темучина заботило другое. Он хотел как можно дольше поводить Таргутай-Кирилтуха по следам, измотать походом, обессилить в преследовании и телом, и духом, так как, идя день за днём по следам многочисленного врага, невольно подумаешь и раз, и другой: «А хватит ли воинов, чтобы одолеть такого противника? Не повернуть ли назад? К чему гнаться за своей смертью?»

Собиравшиеся с утра тучи наконец прорвались хлёстким ливнем. Но Темучин не остановил сотню. Размягчённая ливнем степь ещё больше подавалась под копытами коней, и ещё глубже, отчётливее оставались следы.

Однако Темучин видел, что кони начали утомляться. Только Саврасый шёл той же ровной пробежкой. Темучин приказал всей сотне пересесть на заводных лошадей и пересел сам.

Саврасый пошёл за ним на длинном поводу.

Сотня убыстряла ход.

К концу дня они вышли к Онону. Дождь ещё лил, и течение реки было закрыто белой кипящей дымкой.

Темучин, ладонью отирая мокрое от дождя лицо, смотрел на быструю воду.

Джелме сказал, что брод недалеко.

Надо было разворачивать сотню и идти вдоль берега.

Темучин решил по-другому. У него родилась мысль — вовсе озадачить преследователей.

Он дал команду.

Всадники по одному спустились к реке и, не заводя коней далеко в воду, пошли шагом против течения. За сотней не оставалось ни одного копытного следа. Быстрая вода размывала песок. Шедшие в угон за отрядом Темучина увидели бы только то, что лавина коней скатилась к реке, но на противоположный берег не вышла. Пустить же коней через реку вплавь в этом месте из-за сильного течения мог только безумный. И невольно вставал вопрос: «Так куда же они делись? Воспарили, как мангусы... Так за кем мы гонимся? Может, это не люди вовсе?»

Темучин на Саврасом был впереди. Он вновь пересел на свежего жеребца и приказал переменить лошадей всей сотне.

Саврасый с осторожностью ставил ногу, косился на быстрое течение, но шёл ровно. Темучин с беспокойством нет-нет да оглядывался через плечо на лошадей. Стоило одной в цепи испугаться, запнуться, неловко ступить на случайный камень, и трудно было предвидеть, как поведут себя лошади всего отряда. Темучин не раз видел, как на вскрик одной лошадки срывались с места в бешеном намёте тысячные табуны. В таком случае нелегко удержать коня и доброму наезднику. Но его Саврасый ставил ногу уверенно и, наверное, тем увлекал идущих следом. Темучин склонился к шее жеребца и, ласково похлопывая его, мокрого от дождя и брызг, сказал на ухо:

— Иди, иди... Молодец...

Отряд добрался до переката.

Темучин приказал перестроить отряд, и из воды они вышли опять в ряд по тридцать человек. Судя по оставленному ими следу, казалось, что из Онона на берег выполз невиданный зверь, перемешивая под собой песчаную отмель, вытаптывая кустарник и прибрежные ковыли.

Сотня, не передохнув, вновь устремилась в степь.

Так шли они до сумерек, и только тогда Темучин дал команду остановиться.

За день тяжёлого перехода измотались и кони, и люди. Пока развели костры, дождь, благодарение Высокому небу, кончился — воины сидели понуро, опустив головы. Хлебали из котлов вяло. Но Темучин знал, что назавтра всё надо будет начинать вновь.

Едва рассвело он поднял отряд.

Сотня повернула на юг, к горам.

День был ясный, и мокрая после дождя степь, как только поднялось солнце, запарила. Волны вздымающегося воздуха заиграли над холмами. В лица всадникам напахивал густой травный дух, но сейчас благодатный вал, катящийся над степью, был тяжёлым и влажным. Он сбивал дыхание и людям, и лошадям. Тела под халатами были мокры, а кони покрылись серой пеной.

Так прошёл второй день гонки.

Потом был третий.

Четвёртый.

Пятый.

У окоёма обозначились горы. Воздух стал суше, прохладнее, и всё же отряд продвигался медленно. Даже Саврасый, казалось, попадал копытом в каждую сурчиную нору, которая встречалась на пути.

Мясо кончилось, сотня обходилась только хурутом, но и его оставалось на день-два.

Темучин приказал забить самых измученных лошадей. Это был не лучший выход, но другого не было.

В этот день он остановил сотню задолго до темноты.

Развели костры. В котлах забулькало сытное варево. Лица воинов повеселели.

Субэдей и Джелме — то стало привычным — сидели у костра Темучина. Субэдей, как обычно, молчал, грея руки над огнём. Джелме, несмотря на усталость, которая проступала на его лице, по-прежнему поблескивая глазами, мешал мясо в котле, от удовольствия пощёлкивал языком:

— Шулюн будет наваристый! Ах, шулюн...

Темучин, глубоко задумавшись, лежал подле костра на кошме. Огонь перед глазами, то вскидываясь кверху, то опадая, лизал закопчённое тело котла. Темучин видел хмурое лицо Субэдея, слышал голос Джелме, будивший в груди тёплое чувство, но мыслями был далеко и от костра, и даже от сыновей Джарчиудая, к которым он привязывался больше и больше, сам о том не думая.

Мысли его были в далёких куренях тайчиутов.

Темучин отлично представлял, как нойоны родов торопят нукеров к походу. Видел переполох и неразбериху, которые всегда сопровождают подобные сборы. И считал, считал, сколько уйдёт времени на перековку лошадей, на подготовку воинской справы и обоза, который потащит за войском запасы пищи и скарб, без которого не обойтись в походе.

Всё сходилось к тому, что он намного опережал своих преследователей. И всё же, понимая, что ему никак нельзя встретиться с Таргутай-Кирилтухом в открытом бою, он не видел конца изнуряющего людей и лошадей пробега по бесконечной степи.

Ясно было пока одно: бой он выиграть не сможет, но не должен и проиграть.

Темучин думал так: ещё день, три, пять, десять он будет уходить и уходить дальше и дальше, вглубь степей, а что потом? Войско Таргутай-Кирилтуха ринется за ним, как бурный кипящий поток, и, предполагал он, начнёт иссякать с каждым днём, отдавая силы степным далям и сомнениям, которые он поселит в души нойонов и воинов оставленными сотней следами. Но хватит ли этих расстояний и сомнений, чтобы иссушить поток преследователей, как иссушает степь весенние сходы с гор? Он не был уверен.

«Значит, надо что-то ещё поставить на их пути, — думал Темучин. — Но что?»

Рука Темучина, лежащего на кошме в ожидании шулюна, непроизвольно трепала край войлока. Войлок упруго скользил и скользил под пальцами, и вдруг узластые натруженные пальцы бывшего раба замерли на плотно выкатанной шерсти. «Войлок, — подумал Темучин, — вой-лок...» И он вспомнил, как с матерью и братьями бежал из куреня. Они обернули тогда колёса арбы войлоком. Темучин поднёс пальцы к глазам. На них блестели прилипшие шерстинки.

На следующее утро он приказал обернуть копыта коней войлоком. Земля здесь была каменистая, крепкая, как хрящ, и даже наблюдательный глаз не углядел бы на ней следов сотни. Казалось, что и в этот раз отряд Темучина поднялся в воздух и растворился в неведомом. Но это была не последняя загадка, которую он приготовил для Таргутай-Кирилтуха.

Была и другая, посложней.

18

Таргутай-Кирилтух выступил в поход на одиннадцатый день. Темучин не ошибся: сборы были долгими. Под свой бунчук нойон собрал тридцать тысяч воинов и, конечно, в первом же сражении разметал бы сотню Темучина по степи. Да и сражения не нужно было: воинов Темучина зажали бы в тиски и переловили арканами, как баранов. Таргутай-Кирилтух так и рассчитывал. Он, несмотря на разговоры, не верил, что у Темучина тысяча воинов. Неоткуда было сыну Оелун их взять.

Первые сомнения в том, что поход будет лёгким и успешным, появились, как и рассчитал Темучин, когда Таргутай-Кирилтух вышел к стоянке кереитов.

В широкой лощине меж холмов глазам Таргутай-Кирилтуха и окружавших его нойонов открылась не одна сотня кострищ. Уже размытых дождями, но явственно видных в ковылях. Таргутай-Кирилтух, досадливо морщась, обежал взглядом лощину, и в груди у него объявился тревожный холодок. Он угрюмо разглядывал чёрные пятна в ковылях и чувствовал: в затылок напряжённо смотрят глаза нойонов. Таргутай-Кирилтух хекнул натужно и, тяжело опираясь о луку всей рукой, полез с коня. Тот переступил копытами, но нойон зло дёрнул за повод и спрыгнул на землю. Шагнул к кострищу. Всё было так, как и должно. И ковыль вокруг примят, и золы нагорело немало. Костёр, знать, жгли всю ночь. Носком гутула Таргутай-Кирилтух потрогал обгорелые поленья. Костёр — видно было — растоптали, снимаясь со стоянки.

Таргутай-Кирилтух поднял глаза на сидящих на конях нойонов. Губы презрительно искривились.

— Хе, — выдохнул, — такое ведомо. Нажгли кострищ, чтобы попугать. Эка хитрость.

Голос Таргутай-Кирилтуха, и громкий, и насмешливый, выдал, однако, сомнение. И он повторил, словно хотел убедить не только нойонов, но и себя:

— Знаем, знаем такое.

Зашагал враскачку по лощине. Нойоны тронулись за ним. Что было у них в мыслях — неведомо, но бойкости в лицах не выказывалось. Однако и тревоги особой не обнаруживалось.

По степи с противоположного края лощины, от холмов, к нойону чуть не в галоп подскакали нукеры из передового дозора. Соскочили с коней, подступили вплотную. Таргутай-Кирилтух выслушал их, полез в седло. Вдел ногу в стремя, и — тяжело было поднять брюхо — нукеры подсадили Таргутай-Кирилтуха. Махом взлетели на коней и поскакали к холмам. Таргутай-Кирилтух потрусил за ними. Тронули коней и остальные нойоны.

За холмами взорам преследователей открылась широкая полоса. Как и рассчитал Темучин, ширина следа сбила с толку. Всем было ясно — здесь прошло большое войско.

Кто-то за спиной Таргутай-Кирилтуха присвистнул.

Сача-беки, скакавший стремя в стремя с нойоном, невольно сказал:

— О-го-го...

Набычился лицом и даже не взглянул на Таргутай-Кирилтуха. Да оно и к лучшему, так как увидел бы растерянно мечущиеся по степи глаза нойона. Тревожный холодок в груди у Таргутай-Кирилтуха поселился окончательно: костры можно нажечь, но вот следы за тысячу коней как натопчешь? Тут впрямь тысяче всадников проскакать должно.

«Ай-яй-яй, — чуть не сказал он, когда в мыслях пролетело: — Всё же собрал Темучин воинов. Где же? Когда?»

Но не хотел до конца сдаваться и крикнул нукерам, приподнимаясь на стременах:

— Курундая ко мне!

Хотел Таргутай-Кирилтух, очень хотел, чтобы старый охотник, для которого никаких тайн в следах не было, разрушил предположение о многочисленности отряда Темучина.

Нойоны родов спешились, ходили по степи. Глаза у всех были, да и каждый сам в следах разбирался. В степи росли и с младых ногтей за зверем ходили.

Сача-беки с Алтаном ушли вперёд. Шагали по истолчённой копытами степи, шарили глазами. Сача-беки губу прикусил, сказал себе: «Точно, здесь не одна тысяча прошла и не две, но больше». Посмотрел на Алтана, тот подбородок утопил в вороте халата и не ответил на его взгляд. Хмурое, враз постаревшее было лицо у нойона, нехорошее лицо. Не угадать было, о чём думает нойон Алтай. А тот размышлял так: «Прав был Даритай-отчегин и в том, что говорил ему, неожиданно прискакав к его юрте, да прав был и в том, что, сказавшись больным, не стал сам, ни нукеров своих не поставил под бунчук Таргутай-Кирилтуха». Башкой тряс при всех Таргутай-Кирилтух, когда от Даритай-отчегина прискакал перед походом посланец с известием, что болен-де его нойон и в поход идти не может, слюной брызгал, крича, что, вернувшись, шкуру с него сдерёт.

«Ну, до того, — подумал, вглядываясь в следы кереитов, Алтай, — нужно дожить, а вот как бы нам в походе самим головы не потерять».

Прискакал Курундай. Нойоны видели, как он шапку сорвал перед Таргутай-Кирилтухом, часто-часто закивал головой на его слова, повернулся, глянул в степь. Что-то ответил нойону и боком-боком пошёл по следам.

Таргутай-Кирилтух, не сходя с коня, ждал.

Охотник долго ходил по степи. Сутулая спина горбилась над следами.

Нойоны толпились возле Таргутай-Кирилтуха. Лица были напряжены. Подошли и Сача-беки с Алтаном. Сача-беки, похлопывая плетью по гутулу, остановился возле стремени Таргутай-Кирилтуха. Игравшая плетью рука выдавала, что вот и он — дерзкий — волнуется и ждёт ответа охотника, как приговора.

Курундай всё ходил и ходил по степи. Приседал, трогал взрытый дёрн руками, поднимался, шёл дальше. Зачем-то подобрал ковыль сбочь следов, поднёс к носу и, так и не выпуская пучок ковыля из пальцев, повернулся и зашагал назад. Подошёл к нойону, остановился — носки гутулов были обращены внутрь — и, не снимая шапки, сказал:

— Нойон, здесь прошло десять тысяч всадников. Не меньше.

В голосе была уверенность. Он не лгал. Темучин провёл и его, старого охотника.

Если бы следы были свежими, возможно, Курундай и обнаружил бы хитрость, но следы выветрило, размыло дождём, и заметить, что это была уловка, он не сумел.

А может, всё же не захотел? Как знать? Человеческая душа — потёмки.

Таргутай-Кирилтух, с трудом размыкая челюсти, сказал:

— Ступай.

Повернулся к нойонам.

Все молчали.

— Ну, — Таргутай-Кирилтух подался к Сача-беки, — что скажешь?

Сача-беки сунул плеть за голенище гутула, поднял лицо к Таргутай-Кирилтуху и, зло поджимая губы, сказал:

— Значит, хан Тагорил дал ему воинов.

И все, кто стоял вокруг Таргутай-Кирилтуха, подумали: «Так оно и есть. А кереиты — воины добрые. Встреча с ними может и поражением обернуться».

Сача-беки, помолчав с минуту, повёл глазами по лицам нойонов и решительно сказал:

— Но нас тридцать тысяч. Трое на каждого.

Кто-то из-за спины возразил:

— А может быть, их и не десять, а двадцать тысяч?

Сача-беки зубами от гнева щёлкнул. Крикнул:

— Но и так может быть: их не десять тысяч, а пять!

— Ну нет, — опять возразили ему, — так степь измесить... Какие пять...

Таргутай-Кирилтух начал было поворачиваться к говорившему, но Сача-беки, вовсе обозлившись, закричал:

— Мы на своей земле, а они, как трусливые волки, рыщут! Уходят от нас... Не мы бежим, но они... Знать, слабость чувствуют.

И этот голос, как плеть, ожёг Таргутай-Кирилтуха. В нём вспыхнул гнев. Багровея лицом, он заговорил, едва не срываясь на крик:

— Так что же? Повернуть нам? Нет! Колодку, колодку на шее носил щенок Оелун в моём курене, в навозе рылся, и мы снова накинем на него аркан и колодку набьём... Надо будет, нукеров пошлём по улусу и наберём ещё тридцать тысяч, но эту собаку отловим.

Нойоны угрюмо молчали.

Кричать ни Таргутай-Кирилтуху, ни Сача-беки не следовало. Кричали-то, знать, от слабости, распаляя и себя и других. Ясно было всем, что идти за кереитами надо. Повернуть сейчас, не догнав воинов Темучина, означало отдать свои курени на поток и разграбление. Узнав, что объединённое войско Таргутай-Кирилтуха, только увидев стоянку, повернуло и рассыпалось по степи, устрашившись многочисленного противника, Темучин немедленно обрушился бы на улус с ещё большей силой.

Таргутай-Кирилтух пошёл по следам кереитов.

Нойоны больше не лаялись.

Кони шагали, ссекая копытами ковыли, всадники гнулись в сёдлах, трещали оси арб в обозе, утробно мычали волы на подъёмах, всхрапывали лошади, но человеческих голосов не слышалось над рядами всё дальше и дальше уходившего в степь войска.

Уныние, ожидание беды, казалось, висло над головами невидимой тучей.

В первый день Таргутай-Кирилтух прошёл половину пути, который за это же время преодолела сотня Темучина под секущим ливнем.

На другой день перед войском лёг Онон.

Таргутай-Кирилтух и окружавшие его нойоны увидели: следы скатились к реке и исчезли в волнах.

На противоположный берег в лодке послали дозорных, но они, вернувшись, сказали, что следов на выходе из реки нет.

Всадников послали в одну сторону, в другую, но и они следов не нашли.

Тут и Курундая не стали звать. У Таргутай-Кирилтуха глаза округлились.

— Что же это? — выдохнул он в лицо Сача-беки. — Куда они делись?

Сача-беки, всю дорогу до Онона копивший в себе злобу, бешено плюнул в воду Онона. Раскинул руки.

— Думать надо было, — закричал, — когда Оелун из куреня сгоняли! Думать! Теперь о чём говорить?

Среди нойонов поднялся лай. Не стесняясь ни нукеров, ни воинов, нойоны, казалось, готовы были вцепиться друг другу в глотку.

Не боясь ни Таргутай-Кирилтуха, ни занятых взаимными упрёками нойонов, с коней стали сходить воины, толпились у берега. Качали головами, рассматривали следы, глядели на реку, и сомнение вползало и в их души.

Река была широка, течение быстро — на стремнине вода свивалась жгутами — как здесь вплавь Онон пересечь. Но знали в рядах, что на противоположном берегу следов нет. Вот тут-то, как и предположил Темучин, было вдруг сказано:

— Мангусы, точно мангусы...

И люди попятились от реки.

Страшно стало всем.

— Мангусы, мангусы, — зашептали явственно и тут и там.

Один из смелых сказал:

— А может, сплыли они по течению?

— Куда сплыли? — закричали на него. — Какой конь войдёт в такую стремнину?

— Закрутит, забьёт течение... Тут только вступи в воду...

И опять прокатилось по рядам:

— Мангусы, мангусы...

В шёпоты эти, в возгласы изумления и растерянности ворвался конский топот. Лица оборотились к скачущим по берегу всадникам. Это возвращался вторично посланный дозор. Всадники издали что-то кричали, но слов было не разобрать. Первый подскакал к Таргутай-Кирилтуху, скатился с седла и, едва уняв дыхание, воскликнул:

— Нашли следы! Нашли...

Нестройной ордой войско Таргутай-Кирилтуха перелилось по берегу Онона к перекату, и все увидели выползающие из воды по пологому откосу следы. Однако как Темучин со своими воинами добрался сюда, осталось непонятным. Таргутай-Кирилтух приказал становиться на ночь и распорядился разбить походный шатёр. Бунчук нойона вколотили в землю, начали раскатывать войлоки, но разговоры о странностях увиденного не стихли, и люди, хлопоча у костров, перетаскивая котлы или отгоняя лошадей на пастьбу, нет-нет да поглядывали на противоположный берег, на непонятные следы и качали головами.

Наутро Таргутай-Кирилтух не досчитался в своём окружении двух нойонов самых дальних в улусе куреней, сопредельных с землями кереитов. Ночью со своими нукерами и воинами они тайно снялись со стоянки и ушли в степь.

Исчез и старик Курундай. Может быть, он всё же разобрался в следах, оставленных сотней Темучина? Всё понял, но не захотел сказать Таргутай-Кирилтуху правду?

Наверное, так оно и было, иначе понять нельзя: отчего бы ему уйти?

19

Уверившись, что выиграл время, Темучин отвёл сотню поглубже в предгорья и встал на днёвку. Решил: пускай отдохнут и кони, и люди. Отъедятся, осмотрятся, приведут в порядок оружие и конскую справу.

Лошадей отогнали на луг, развели костры.

День был благодатный — солнечный, но не жаркий, один из таких, что изредка выпадают в конце лета. Осень ещё не угадывается в сочной зелёной листве деревьев, полная свежести, стоит трава, но уже холодна по утрам роса, и тихая неподвижность, разлитая по сумеречным балочкам, говорит всем и каждому: были, были и весенние шумные дожди, и шелест листвы в летний полуденный зной, и рокот соков земли, буйно поднимающихся по стволам деревьев, но всё прошло. Скоро полетит золотая паутина, играя на солнце, и журавли пропоют в небе последнюю песню.

У каждого в сотне было дело после бешеной гонки по степи. Пять дней, почитай, не сходили с коней, да и до того, как ступили на землю тайчиутов, не было у воинов свободного часа, чтобы побеспокоиться о своей справе.

Темучин резал стрелы для лука.

Тонкое дело — вырезать стрелу, которая бы точно шла в цель, была легка и к тому же не теряла убойной силы.

В перелеске, прилегавшем к месту днёвки, Темучин нарезал берёзовых палок — нет для стрелы дерева лучше, чем берёза, — нажёг углей в костре и присел высушить над живым жаром сырое дерево.

Сидел, щурился под солнцем. Такие лёгкие минуты выпадали ему в жизни редко.

Кора на берёзе закипала под жаром, вот-вот готовая вспыхнуть голубым летучим огнём, но в нужный миг Темучин ножом сильно проводил по гибкому пруту, и огонь никнул. В этом и было мастерство — не раньше и не позже снять закипающую кору, и, ежели мастер точно угадывал время, стрела из-под его рук выходила плотной, гладкой, звонкой, как кость.

Субэдей, сидевший тут же, внимательно следил за ловкими и быстрыми движениями Темучина. Он не в первый раз наблюдал за его работой — точил ли Темучин меч, делал ли стрелы или чинил конскую сбрую — и поражался точности движений да и хватке, с которой тот брался за дело.

Темучин улыбнулся, сказал:

— Спящий кот мышь не поймает. Мужчина должен уметь всё.

Одним ударом ножа он вырезал выемку для тетивы, перебросил в руке стрелу и заострил конец для наконечника. Повторил с убеждённостью:

— Да, должен уметь всё.

Посмотрел долгим взглядом в степь и другим тоном, но так же уверенно добавил:

— Возьму власть, стану ханом, обяжу сызмала обучать мальчиков всему, что может пригодиться в жизни.

Легко вскинул стрелу и, словно длинным пальцем покачав ею перед Субэдеем, спросил с улыбкой:

— Согласен?

Субэдей поднялся во весь могучий рост, шагнул к Темучину, склонился и, поцеловав в плечо, ответил:

— Ты наш природный нойон. Как прикажешь, так и будет.

— Будет, — подтвердил Темучин, словно вколотил меч в ножны по рукоять.

На следующий день сотня выступила в поход.

Темучин воинов не торопил.

В том, что они тайно, но не спеша двигались на север, была ещё одна хитрость, приготовленная для Таргутай-Кирилтуха.

Темучин, обогнав Таргутай-Кирилтуха на десять, а то и более дней, вывел его на прямую дорогу на юг. К предгорьям. Сам повернул на север. И получилось так, что на встречных направлениях они должны были где-то поравняться, а дальше расстояние между ними только увеличивалось бы, причём тем больше, чем сильнее гнал коней Таргутай-Кирилтух. Темучин вёл преследующее его войско, словно лошадь вокруг коновязи, которая как бы ни спешила, но всё же не подвигалась вперёд.

Теперь главной заботой Темучина было привести своих воинов в противоположный конец улуса на сытых конях и отдохнувшими. Он решил ударить по куреню Таргутай-Кирилтуха со всей подготовленной в походе силой и в то время, когда преследующее сотню войско, выйдя в предгорья, будет от него на наибольшем расстоянии. Не опасаясь ничего, Темучин мог угнать тысячные стада кобылиц из куреней тайчиутов, отары овец, толпы рабов и, огрузившись богатствами Таргутай-Кирилтуха, уйти в земли кереитов.

Он рассчитал, что к тому времени, когда Таргутай-Кирилтух вернётся в разграбленные курени, на степь лягут холода, запоют первые метели, а в такую пору в поход не пойдёшь.

20

Бегство двух нойонов обескуражило Таргутай-Кирилтуха. Время было выступать в поход, а он не выходил из юрты.

Онон уже по-утреннему парил. Над водой тёк туман.

Среди воинов заговорили:

— Что стоим?

— Кого ждём?

— Да что там, спят, что ли, нойоны?

Сача-беки в карьер запустил жеребца через стоянку, подскакал к трепетавшему на высоком шесте бунчуку Таргутай-Кирилтуха. Соскочил с коня, оттолкнул нерасторопного нукера, отдёрнул полог юрты.

Нойон, не одетый к выезду, в расстёгнутом халате, подбитом рыжей белкой, затёртом и замызганном, сидел у очага. Лицо опухшее, недовольное, сумное. Спиной к входу с нойоном сидел ещё кто-то. Сача-беки не сразу разглядел шамана.

Подняв глаза на Сача-беки, Таргутай-Кирилтух сказал:

— Вот, позвал. Пускай погадает.

В голосе были не то просьба, не то сомнение. Одно понял Сача-беки: это не был голос нойона, который собирается поднять войско в поход. Глянул на шамана. Тот, головы к вошедшему не повернув, жёг на углях баранью лопатку. В юрте — только сейчас заметил Сача-беки — остро пахло палёной костью.

«А я коня гнал, — подумал Сача-беки, — торопился... Зачем?»

И вдруг ему всё стало безразлично: Таргутай-Кирилтух, поход, бессмысленное стояние у Онона, шаман с палёной костью.

Лицо Сача-беки застыло в болезненной гримасе. Он шагнул к очагу. Сел, тяжело оперев локти на расставленные колени.

Шаман бормотал неразборчивое. Кость в его руках дымилась сизым.

Сача-беки вгляделся в его лицо. Это был тот шаман, который лечил Есугей-багатура, а позже в драной юрте сказал Темучину, обмыв раны на его шее: «Как ни бросай пыль — она падёт вниз, как ни опрокидывай светильник — пламя будет вздыматься кверху». Этих слов Сача-беки не слышал, как не слышал их никто, но он знал, что шаман после смерти Есугей-багатура годы не разговаривал ни с одним из нойонов тайчиутов и даже уходил куда-то в степь из улуса, да вот, знать, вернулся. Возвращению шамана можно было только радоваться — это была добрая примета, но Сача-беки, признав его, не испытал ничего, кроме досады. Подумал даже: «Не вовремя, ох, не вовремя он объявился».

Баранья лопатка почернела над углями. Шаман откинул полог юрты и выставил горелую кость на свет. Вгляделся в понятные только ему следы огня на лопатке, повертел кость в руке и вялым движением, безразлично бросил на угли.

Таргутай-Кирилтух грудью подался к шаману. Но тот вытер руки о полы драного халата, сказал:

— Время для гаданий не выпало.

— Я дам столько баранов, — заторопился Таргутай-Кирилтух, — сколько пальцев на твоих руках...

Шаман прервал его ворчливо:

— Бараны мне ни к чему, я не отарщик.

— Но хоть слово, слово скажи, — настаивал Таргутай-Кирилтух.

— Слова говорит Высокое небо, — поднимаясь от очага, сказал шаман, — нужны только сроки...

Шагнул к выходу, косолапя на вывороченных ногах, и, взявшись за полог, добавил:

— Жди большой нойон, жди.

И вышел.

Таргутай-Кирилтух и Сача-беки услышали, как шаман заговорил с нукерами, звякнуло стремя и отчётливо простучали копыта коня. Шаман, знать, уехал.

«Вот то хорошо», — подумал Сача-беки и повернулся к нойону.

— Ну, — сказал, — гадай не гадай, а в поход подниматься надо.

И, чувствуя, что стоит расслабиться — и к земле прибьют, заговорил с жаром:

— Надо, Таргутай-Кирилтух... Собака, коли вцепится, не отпустит, пока по башке не дадут, да так, чтобы челюсти сами распались. Темучин развалит улус, разве не видишь? Пока двое сбежали, завтра сбежит больше. Зачем шамана призвал? Засомневался, пожалел, что в поход пошёл? А о том забыл, что, ежели кто после трёх шагов начал жалеть, что пошёл в гору, тот не поднимется и на маленький холм? А мы ещё и трёх шагов не прошли...

— А я что, — завозился на подушках Таргутай-Кирилтух, — идти надо, вижу... Все клялись...

— Вот-вот, — оживился Сача-беки, — клялись... Эй! — крикнул, отворачивая полог юрты. — Нукеры! Одевайте нойона к походу!

В юрту вскочили двое бойких.

Сача-беки поднялся на ноги, сказал:

— Мы ждём, Таргутай-Кирилтух.

Нойон смотрел на него из-под низко и тяжело опущенных бровей. Лицо его по-прежнему было сумно. Зари в глазах не разгоралось. Темно там было, ночь.

Сача-беки шагнул к порогу, а в голове прошло: «На переправе коней не меняют, но и на хромых не скачут». И не испугался этой мысли, а решил с твёрдостью: «На хромой кобыле, там, где и воды-то по колено, утонешь».

Вышел из юрты, и, когда садился на коня и потом, когда скакал через стоянку вдоль берега Онона, думал о том же: «Менять коня надо».

Таргутай-Кирилтух в шубе, воротник выше головы, в медном шлеме выехал с нойонами на берег Онона. Место выбрал повыше, чтобы подальше видеть, махнул рукой.

Войско тронулось. Передовые ряды вступили в Онон. Кони шли не бойко, течение было сильно, кое-кого стало разворачивать, но сзади поднапёрли серым валом, и всадники один за другим начали выскакивать на противоположный берег.

Сача-беки со своими нукерами и воинами шёл в конце долгой череды растянувшегося по берегу Онона войска. Стать в конец, за обозами, Сача-беки решил сам, посчитав, что сбежавшие ночью нойоны не последние из тех, кто вздумает повернуть коней. Своими нукерами он подпёр войско сзади.

После разговора с Таргутай-Кирилтухом Сача-беки заставил себя успокоиться, обдумать, как спасти улус от разгрома, который нёс Темучин. А то, что сын Оелун и Есугей-багатура пришёл на землю тайчиутов не для того, чтобы угнать сотню кобылиц, он уже понял. Да Темучин об этом сказал явственно, напав на несколько куреней и не взяв добычи.

«Нет, — решил Сача-беки, — сыну Оелун не нужны наши кобылицы и овцы. Он хочет развести нойонов, перессорить и прихлопнуть весь улус».

В то, что Таргутай-Кирилтух успешно проведёт поход, не верил. Думалось Сача-беки о том и раньше, но сегодня, увидев сумное лицо нойона и услышав, как он с мольбой потянулся к шаману со своим «слово, слово скажи», решил: «Конец Таргутай-Кирилтуху».

Обоз переправился через Онон. Волы с трудом, но втащили тяжёлые арбы на противоположный берег. Сача-беки ввёл жеребца в быструю воду. Сильно послал вперёд. Рука у него была крепкая, и удила держать он умел. Нойон с горечью подумал: «Плох Таргутай-Кирилтух, но и я не сразу понял сына Оелун». Времени, однако, корить себя не было. Сача-беки отчётливо представлял: надо торопиться, не то будет поздно. Первое, на что он решился, — поговорить с Алтаном, а там и с другими нойонами. Поговорить решительно.

Он вывел жеребца из Онона и, оставив во главе воинов старшего из нукеров, пустил, пыля, вдоль череды войска. Скакал, поглядывая из-под низко надвинутого китайского железного шлема на неспешно подвигавшихся вперёд всадников. С досадой думал: «Долго мы догонять будем Темучина... Да и догонимли?.. Тот небось поспешает».

Алтай в сдвинутом на затылок шлеме, с потёками пота на пыльном лице встретил Сача-беки широкой улыбкой. Он трусил на тяжёлом мохноногом жеребце с мощным крупом, сбочь рядов с двумя молодыми нойонами.

— Вон, вон, гляди, — показал растопыренной пятерней, привставая на стременах, — утки... И жирны, знать...

Утки беспорядочной стаей прошли над рядами воинов и, резко снизившись, скрылись за недалёким холмом.

— Там озеро! — воскликнул Алтай. — Я знаю.

Оборотился к молодым нойонам:

— Здесь рукой подать. Пока мы тащимся, вы мигом обернётесь, и дичина будет.

Нойоны, как взапуски, намётом пошли к озеру.

Сача-беки хотел было остановить их, но промолчал. Однако отметил, что в рядах не шибко поспешавших воинов многие завистливыми взглядами проводили поскакавших в степь. Опустил лицо, побоялся выдать раздражение. В мыслях прошло: «Они не в поход идут и не к сече готовятся, но охотничьей забавы ради вышли в степь». С трудом перемог гнев, сказал Алтану:

— В сторону подай, разговор есть.

Алтай взглянул на него благодушно, но отвернул жеребца от рядов.

Сача-беки с детства знал за Алтаном это свойство: то взбеленится невесть от чего, то благодушествует, когда и юрта над головой горит. Такой уж это был человек. Мог в драку из-за пустяка кинуться, а мог и перетрусить до медвежьей болезни. Так и в этот раз случилось. Прискакал к нему Даритай-отчегин, наговорил страшного о Темучине, Алтай с перепугу бросился к Таргутай-Кирилтуху. Да тут Темучин налетел на его курень, он и вовсе перепугался. А страшного-то не случилось. Темучин только и всего что разогнал табуны его кобылиц, овец по степи разогнал и ушёл. Табунщики кобылиц собрали, отарщики сбили отары, и Алтай успокоился. Что там Темучин, да и где он?

Беды нойон не видел.

Сача-беки решил ударить резко. Спросил:

— Почему, думаешь, Даритай-отчегин в поход не пошёл?

Алтай скосил глаза на нойона, мотнул башкой, хекнул в нос:

— Хе... А что людей да и коней ломать? Правильно сделал. Да и я бы не пошёл, но все закричали, как архи опились: в поход, в поход... А где Темучин-то? Который день идём, а его не видно. Ушёл, знать, к кереитам.

— Ну нет, — начал Сача-беки с напряжением в голосе, — не ушёл... Он зубы покажет... Воинов у него достаточно, зла ещё больше. Он ничего нам не простит. Ни того, что из куреня выбили, ни табунов и отар Есугея, да и колодки, что носил на шее, не простит.

Алтай заволновался, поводья бросил, тяжело повернулся в седле.

— К чему говоришь, — спросил, — или что известно стало?

— Известно, — как отрубил Сача-беки, — ты посмотри, как идём, словно на той^[46]. Ты вон молодых нойонов за дичиной послал, а о том не подумал, что как бы нам дичиной не стать.

— Говори, что известно, — перебил Алтай. — Что попусту лаять?

Сача-беки, встав к нойону стремя в стремя и понизив голос, чтобы не услышали в рядах воинов, заторопился:

— Кто ведёт-то нас? Я с утра к Таргутай-Кирилтуху прискакал, а в юрте шаман. Гадает, что ждёт нас... Осёл, ежели даже одеть на него золотое седло, всё равно остаётся ослом... Какие сейчас гадания? Коня надо взнуздать, чтобы ему поводья губы резали, а мы прём в степь, как слепые. Куда? Зачем? Нойонов надо собрать и поставить во главе войска сильнейшего. Вот тогда мы нагоним Темучина. На крепкий сук острый топор нужен... А сын Оелун — крепкий сук.

— Да-а-а... — подбирая поводья, протянул Алтай. — Таргутай-Кирилтух и правда — какой там топор... Так, мешалка для шулюна...

21

За время похода — а путь их громадной петлёй пролёг через степь — лицо Темучина сделалось тёмно-бронзовым, борода и волосы на голове выгорели, но солнце не обесцветило их, а, напротив, съев черноту, усилило рыжий цвет. Движения его стали чёткими, властными. Это был уже иной человек, чем тот, кому хан кереитов Тагорил дал сотню воинов. Знать, Темучин поднялся ещё на одну ступень по своей лестнице жизни.

В походе он не потерял ни одного воина. Но главным, наверное, было всё же то, что сотня его сбилась, как зимняя стая волков. Это по осени, по первым снегам, волчья стая неустойчива и не идёт на матерого кабана или на сохатого, который одним ударом рогов давит волка. Но как только окрепнут морозы и над закрытой снегом степью запоёт пурга, волчья стая сколачивается в крепкий кулак и с отчаянием бросается и на десятилетку кабана-одинца, и на горбоносого самца сохатого, будь у него на голове и костяная корона в полдюжины лемехов. Так и сотня Темучина могла ныне смело пойти на врага в десять, а то и более раз превосходящего численностью. Каждый в сотне знал своё место в строю, не выпускал стрелы попусту, и удар меча каждого достигал цели.

Субэдей всегда шёл по левую руку и на половину коня впереди Темучина, Джелме — по правую руку и на половину коня сзади. И Темучин был уверен, что плотно закрыт от боковых ударов, и силу своего меча обрушивал только на идущего ему в лоб врага. Так же строился весь клин сотни. А когда первые в лаве проламывали центр строя противника, боковые стороны клина неожиданно раздвигались и охватывали врага с боков.

— Усердие — мать удачи, — говорил Темучин и раз за разом, как выпадала возможность, гонял воинов по степи, отрабатывая тройную связку в лаве, удар клином в центр стоящего стеной противника, охват с боков.

Всадников по степи поручал водить Субэдею, Джелме и поочерёдно каждому воину сотни. Говорил так:

— Одна пчела лучше, чем горсть мух, а один кречет бьёт и стаю ворон. Да помните и то, как в степи говорят: сильный напрягся — сильнее стал, слабый напрягся — хребет сломал.

Поднимался на стременах и, вытягиваясь в полный рост, вскидывал руку:

— Урагша!

Всадники срывались с места, уходили в степь.

Сейчас Темучин вёл сотню на север. Обходил курени и аилы и упорно, хотя и не спеша, шёл и шёл на север.

В степи холодало. Травы никли, и по утрам на жёлто-зелёном её теле уже поблескивал в свете зари иней.

С холодами пришла осенняя ясность неба, и по ночам оно обсыпалось мириадами звёзд. И там, в звёздной высоте, плыли и плыли над степью — курлыча и стеная — косяки птиц.

Всё складывалось так, как Темучин и задумал. К куреню Таргутай-Кирилтуха они вышли, когда на степь лёг первый снег. Накануне, у костра, Темучин сказал Субэдею и Джелме:

— В курень войдём не как воры, но как хозяева. Не думаю, что Таргутай-Кирилтух оставил в курене много воинов. Войдём и у ханской юрты поставим мой бунчук. Если нукеры и воины Таргутай-Кирилтуха ввяжутся в драку, рубить всех не щадя. Но если драки не будет, никого не трогать.

Наутро, едва над юртами поднялись первые дымы, отряд неспешным шагом вошёл в курень. У первой юрты женская рука приподняла полог, но ряды воинов были так спокойны и мирны, что, не почувствовав тревоги, женщина прикрикнула на залаявшую собаку и опустила полог.

На ханский холм с белой юртой на вершине первым поднялся Темучин. Остановил жеребца у коновязи. У юрты поднялись с кошмы, брошенной у стены, два нукера, нерешительно шагнули навстречу. Но рядом с ними, как из-под земли, выросла могучая фигура Субэдея и тут же объявился Джелме.

Нукеров обезоружили.

Темучин сказал им:

— Идите по куреню и соберите народ. Скажите: вернулся природный нойон Темучин и хочет говорить.

Повернулся к Субэдею:

— А ты, Субэдей, и ты, Джелме, вытащите из ямы вашего отца Джарчиудая. Я хочу его обнять.

Народ собирался медленно. Где-то громко вскрикнула женщина, враз залаяло с десяток собак, раздались удары, неразборчиво прозвучали мужские голоса, и тишина повисла над куренём.

Темучин, не входя в юрту Таргутай-Кирилтуха, расхаживал перед коновязью. Влажный, тяжёлый снег скрипел под гутулами. Из юрты нойона доносились детский плач, женские причитания, сдавленные голоса. Темучин морщился, ему хотелось откинуть полог юрты и крикнуть: «Замолчите, я пришёл не для того, чтобы воевать с женщинами. Это вы воевали с моей матерью».

Но этого он не сделал.

Заложил руки за спину, крепко сжал в пальцах рукоять плети.

Из-за юрт появились первые люди. Выглядывали с осторожностью. Ступали несмело. На лицах — страх.

Первыми к бунчуку, выставленному нукерами Темучина, вышли с десяток старух и женщин. Топтались на снегу, переглядывались настороженно.

Темучин по-прежнему ходил вдоль коновязи. Ждал. Лицо было сосредоточенно. И не знал он, что в эти минуты был до удивления похож лицом и всей повадкой на отца — Есугей-багатура.

Но в толпе, которая всё увеличивалась, сходство это заметили, и лица собравшихся чуть смягчились. Есугей-багатура помнили, и помнили по-хорошему.

У бунчука среди женщин можно было увидеть уже и стариков, да за спинами, сзади, и мужские лица объявились.

И тут случилось то, что резко изменило обстановку настороженности и страха на ханском холме.

Из-за юрт раздались оживлённые голоса, и разом на площадку у бунчука вывалило несколько человек. Темучин увидел: впереди других шёл заросший бородой, да так, что и лица не угадать, в драном халате, болтавшемся лохмотьями подола, крупный мужчина, которого поддерживал под руку Субэдей.

Ноги чернобородого скользили по снегу, разъезжались, и видно было, что они плохо его держат. И ежели бы не рука Субэдея, он, скорее всего, упал бы, не дойдя до бунчука.

Темучин вгляделся, узнал: Джарчиудай! Шагнул навстречу. Обхватил кузнеца за плечи.

Толпа у бунчука заволновалась, зашевелилась, загудела. Люди подступили ближе. И многие увидели руку Темучина, крепко лежащую на спине кузнеца, а под рукой, в драни сопревшего халата, голое тело с выпирающими рёбрами.

Толпа заволновалась ещё больше.

Темучин, за минуту до того не знавший, что сказать собравшимся людям, увидев, как качнулась толпа, и различив лица с широко распахнутыми глазами, полными сочувствия, нашёл вдруг слова.

Он взобрался на арбу, крикнул в толпу:

— Старые люди говорили в степи, что правда сильнее вихря — она всё сметает на своём пути. Вы знаете, как поступили с моим родом. Но я не буду разорять ваших юрт и не буду отнимать у вольных людей, что они накопили. Я возьму табуны и отары Таргутай-Кирилтуха, так как они принадлежали моему отцу.

Голос Темучина набрал силу.

— Тот, кто хочет пойти за мной, — пускай седлает коней и грузит арбы. Но я не хочу никого к тому принуждать, набивать на шею кангу. И ещё: за три дня пускай табунщики и хурачу сгонят к куреню табуны и отары Таргутай-Кирилтуха.

Он спрыгнул с арбы и, стоя на земле крепкими ногами, сказал:

— Всё. Так торжествует правда. Идите и думайте.

Через три дня от куреня Таргутай-Кирилтуха в степь устремились ревущие стада коров, верблюдов, табуны кобылиц и отары овец. Пастухи и табунщики гнали их к землям кереитов. С хрустом, по подмерзшей земле, катили бесчисленные арбы.

Такой олджи^[47] Темучин ещё не знал.

Однако людей ушло с ним немного. Боялись идти в чужие земли. Да и он не понуждал никого. Но всё же, когда собрался уйти с Темучином кузнец Джарчиудай, за ним потянулись несколько семей.

Темучин на Саврасом, прикрытый с двух сторон Субэдеем и Джелме, шёл в конце обоза. И хотя опасности, что их догонят воины Таргутай-Кирилтуха, не было, он выстроил сотню клином, как если бы ждал нападения в любую минуту.

Саврасый шёл лёгким шагом. Темучин оглядывался на воинов и знал, что стоит ему воскликнуть «Урагша!» и кони сорвутся в намёт.

22

Уверенности, что воины пойдут вперёд по его команде, у Таргутай-Кирилтуха вовсе не было. Измотанное бесконечными блужданиями по следу растаявшего в степных далях Темучина, войско его втягивалось в предгорья. Впереди желтел невысокий, но плотный сосняк. Над лесом, из-за гор, заходила тяжёлая тёмная туча. Таргутай-Кирилтух, горбясь в седле, косился на тучу, невесело думая, что с такого неба и снег может сорваться, а тогда какие следы отыщешь?

Но не только это пригибало его голову. Таргутай-Кирилтух уже понимал, что он и на этот раз не успел за сыном Оелун. Опоздал, как опоздал вырвать с корнем род Есугей-багатура, догнать Оелун в степи, набить кангу на шею Темучину, да и прирезать его, как барана, опоздал.

Хлестнул холодный ветер. Таргутай-Кирилтух вскинул пятерню, прикрываясь от злого порыва, увидел: тучи идут над головой.

«Будет снег, — решил Таргутай-Кирилтух, — будет, если не сегодня, то завтра беспременно».

Он понял: теперь надо думать о том только, как закончить несчастный поход. То, что Темучина он не достанет, стало ясно и ему.

А сказать такое Таргутай-Кирилтуху было непросто.

Он знал, что среди нойонов говорят: не место Таргутай-Кирилтуху во главе войска. О том шептались за спиной, но вот накануне в его шатёр пришли нойоны, и Сача-беки, которому он верил больше других, сказал при всех:

— Кто боится порки, всё равно что выпорот. А ты боишься Темучина, так как доверить тебе войско?

Кое-кто из нойонов стоял опустив голову, и Таргутай-Кирилтух это увидел и приободрился. Припомнил поговорку: если тебя укусит собака, не отвечай ей тем же — и, словно не услышав дерзких слов Сача-беки, широко повёл рукой по юрте. Сказал с лаской:

— Садитесь, нойоны, в этой юрте всегда рады гостям. — Крикнул, приподнимаясь с подушек: — Эй, баурчи, чаши гостям да побольше бурдюк с архи неси!

Гости сели вокруг очага.

Таргутай-Кирилтух начал миролюбиво:

— От хорошего разговора уклоняется только глупый...

Склонил голову набок, взглянул на Сача-беки, сказал:

— От лая холм не упадёт... Зачем кричать? Говори дело.

Сача-беки ждал шума, злой перебранки, даже свалки, а разговор вон как обернулся. Он закусил губу.

Баурчи, словно давно стоял за пологом с чашами, полными архи, вбежал в юрту и, кланяясь, начал угощать гостей.

Таргутай-Кирилтух как ни в чём не бывало грел чашу с архи над углями. Улыбался.

Сача-беки понял: нойон выигрывает время.

Так оно и было.

Ждал, ждал Таргутай-Кирилтух этого разговора, но всё же он явился для него неожиданностью. И сейчас Таргутай-Кирилтух обдумывал, как себя вести. Тяготила его власть над улусом, но и уступать её он не хотел. Да ещё вот так, чтобы в походе сбросили с первого места. В таком разе, знал он, падают больно и донизу. А то и расшибаются насмерть.

Таргутай-Кирилтух поднял чашу, одним глотком выпил архи, сжал челюсти. И вдруг выказалось, что не такие уж толстые у него — сластолюбца и чревоугодника — губы. Нет. Сжались плотно губы, как тяжёлые колоды. И глаза, тонувшие в жирных складках, неожиданно глянули жёстко, и всё лицо отвердело, явив с очевидностью, что этот человек, мгновение назад казавшийся вялым, рыхлым, слабовольным, совсем иной, и он за себя постоит. Да как ещё постоит! Глыба это тяжкая, и подступаться к ней надо с осторожностью, не то стронется с места и будет худо. И вот считали, что невеликого ума нойон ленив и ничего вокруг не видит, но и это оказалось не так. Видел он всё. Молчал, но видел. И заговорил так, как никто не ожидал.

— Что, Сача-беки, — начал Таргутай-Кирилтух, — думаешь, я не знаю, что ты лисой вокруг нойонов ходишь? Шепчешь в уши, что плох-де Таргутай-Кирилтух, мозги ему архи разжижила и слаб он против Темучина.

Таргутай-Кирилтух ткнул пальцем в ближнего к себе нойона:

— С ним говорил!

Ткнул пальцем в другого:

— И с ним!

Ткнул в третьего:

— И с ним! Всех обошёл, всем нашептал. А о том не подумал, что не я слаб, а ты. Трусишь, знать, коли за спинами шепчешь. И боишься сына Оелун.

У нойонов архи в глотках стала. Многие глаза опустили. Таргутай-Кирилтух, почитай, так мог о каждом из них сказать. Сача-беки и вправду всех обошёл и с каждым из них говорил. И всё это было сказано: и глуп-де Таргутай-Кирилтух, и слаб, и об архи слова были.

Сача-беки голову пригнул. Хотел отвечать, но мысли разбежались, как испуганные овцы. Да что он мог ответить? Сказать, что не было разговоров за спиной Таргутай-Кирилтуха? Но об этом знал каждый из нойонов. Закричать, что не боится Темучина, но опять же каждый мог спросить: а зачем ты по юртам-то ходил со своими речами?

Он промолчал.

Таргутай-Кирилтух в другой раз круто развернул разговор.

— Ну да ладно, — сказал и рукой махнул, — оно бывает, что и хороший конь на ровном месте засекается. — Кивнул баурчи: — Разливай архи.

Понял: задуманное Сача-беки он без труда, одним ударом развалил. И размягчил губы, а глаза его вновь утонули в жирных складках.

То было, однако, накануне. Нашёл он в ту минуту слова, и нойоны разошлись, даже не заговорив о старшинстве в войске, а что было делать сейчас? Ведь не только он, но любой из тех, кто шёл за ним, уже понял: ляжет на степь снег и коней надо поворачивать. Сына Оелун в заснеженной степи не отыскать. Какие слова он мог найти сейчас? Да и были ли слова, которые кого-либо убедили бы в том, что он не напрасно поднял войско, долгими днями мотал его по сомнительным следам, так и не защитив своих куреней? Темучин-то остался в степи и мог в любой день напасть на аилы или курени.

Таргутай-Кирилтух ещё не знал, что Темучин уже разгромил его курень и сейчас, огруженный добычей, уходит в земли кереитов.

23

Хан Тагорил верил в Темучина, но и он не ожидал такого успеха от первого похода сына Оелун. Темучин, правда, не привёл с собой много людей из земли тайчиутов, однако он мог теперь посадить на своих коней десяток тысяч воинов, сумел бы накормить их мясом и белой едой^[48] да и вооружить, продав часть пригнанных табунов кобылиц и отары овец. Кажется, совсем недавно Тагорил встречал в своём курене юношу с незарубцевавшимися следами канги на шее, в драном халате и с чужим мечом на боку, да к тому же прискакавшего на чужом коне, а теперь это был крепкий воин, который распоряжался сотнями людей и обладал богатствами одного из влиятельных нойонов в степи.

Это меняло многое.

Хан Гагорил, его сын Нилха-Сангун и Темучин сидели у очага в ханской юрте, неторопливо лакомясь молодым барашком.

Мясо было выше похвал. Баурчи хана, не доверяя помощникам, сам зажарил барашка, а это требует мастерства. Барана надо жарить на большом жару и так только, чтобы мясо, пропёкшись насквозь, оделось хрусткой нежной корочкой, и сохраняющей весь аромат мяса, и тающей на губах.

Впрочем, Темучин хотя ел с удовольствием, не замечал искусства ханского баурчи. С таким же удовольствием он ел бы и вяленую под седлом конину. Темучин вообще вспоминал о еде только тогда, когда бывал голоден. Архи пил редко. И говорил так: пьющий архи раз в месяц — вызывает у него уважение, пьющий два раза в месяц — заставляет сомневаться, а с человеком, пьющим три раза, — он не будет иметь дела.

Темучин отложил обглоданную кость, вытер пальцы о гутулы, взглянул на хана.

Тагорил, казалось, не заметил его взгляда, и Темучин, не желая беспокоить хана во время еды, перевёл глаза на огонь очага.

Ждать он умел.

Хан Тагорил, с удовольствием обсасывающий сладкую косточку, всё же был не столько увлечён барашком, сколько озабочен: как строить отношения с сыном Оелун и Есугей-багатура дальше?

Сын анды с колодкой на шее — это одно. Человек, разгромивший улус соседнего племени, — другое.

Но следовало думать и так, рассуждал хан: он, Тагорил, а никто другой дал этому сидящему у очага широкоплечему, с волевым лицом человеку воинов, и его, Тагорила, оружием нанесли удар тайчиутам. Правда, он не ожидал, что удар будет столь силён. Так что же? Разве он, хан, не желал успеха сыну Есугей-багатура? Или он хотел, чтобы Темучина разбили тайчиуты? И сам себе ответил: «Нет».

И всё же что-то его смущало.

Так и не разобравшись в своих сомнениях, хан вдруг обратился мыслями к разговору, который вёл он с Нилхой-Сангуном и Темучином накануне выступления сына анды на земли тайчиутов. Тогда он, Тагорил, говорил о походе против сильного племени найманов.

«Найманы, — подумал Тагорил, — давно беспокоят племя кереитов. А сейчас в руках у меня меч — Темучин. Сильный меч. Так не направить ли этот меч против найманов?»

Мысли его потекли по неожиданному руслу.

Хан подумал, что он помог сыну анды в трудный день, а теперь Темучин может помочь ему. Он — хан и должен прежде всего беспокоиться о своём племени.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Тот, молча пошевеливая веткой угли в очаге, ждал его слова.

Нилха-Сангун увлечённо обгладывал рёбрышки барашка.

Тагорил поморщился, увидев лоснящиеся от жира щёки сына. Отвернулся, сказал Темучину:

— Ты помнишь наш разговор накануне твоего выступления против тайчиутов?

Темучин тут же ответил:

— Я помню все твои слова, хан-отец.

— Мы говорили о найманах.

— Да, хан-отец.

Тагорил помолчал, и в это мгновение Темучин, как то смогли бы немногие, а может быть, не смог бы никто, восстановил в памяти старый разговор. Перед его глазами встало не только озеро, на берегу которого они сидели, костёр с тлеющими углями, пасущиеся чуть в стороне кони, он даже увидел лёгкие морщины, набежавшие у глаз хана, когда в ответ на его слова сказал, что найманов можно разбить, можно разграбить их курени, но повести за собой это сильное племя нельзя. Темучин услышал интонации голоса Тагорила и припомнил слова вдруг возразившего отцу Нилхи-Сангуна.

И тут хан Тагорил сказал то, что он, Темучин, припомнив их разговор, уже ожидал:

— А не пришла ли пора ударить по найманам?

— Хан-отец, — сказал Темучин с твёрдостью, как обдуманное, а он, решив, что Тагорил заговорит о найманах, подумал и об этом, — я считаю, что мечи следует обнажить против меркитов. Они не так сильны, как найманы, но не меньше беспокоят твои границы. Мы легко справимся с ними, и к тому же после похода на земли тайчиутов обезопасим улус и со второй стороны.

Тагорил наклонился к блюду с барашком, старательно выбирая кусочек мяса. Он огорчился: Темучин в другой раз оказался прав. Это надо было признать. И вновь в груди у хана затеснились неясные сомнения. Он спрашивал себя: что же так беспокоит и волнует его? И не находил ответа.

Но ответ был.

Лежал он в потаённых глубинах души, куда не всякий человек заглядывает, да, скорее, не каждый может заглянуть, но всё же он был.

Когда Темучин прискакал в курень хана Тагорила и позже, объезжая с ханом его земли, во время их встреч с хурачу и воинами, долгих разговоров в ханской юрте или, как в последний раз перед выступлением против тайчиутов, на берегу степного озерца — всегда и везде хан Тагорил вёл разговор, определял, куда им ехать дальше, с кем говорить, и его слова, и его мнения были словами и мнениями, от которых зависело всё. Он был центром внимания. Окружавшие были только его хурачу или воинами, его пастухами или отарщиками, а Темучин был только его гостем.

Это было одно.

Сейчас было иное.

И хотя Темучин внимательно выслушивал хана, мгновенно отвечал на вопросы, не смел сесть к очагу, пока хан не указывал место, стоял у стремени коня, когда хан поднимался в седло, но тем не менее ныне в юрте хана, у его очага был не один хан. Раньше здесь могла быть толпа людей, но Тагорил всё равно был один. Теперь был ещё и Темучин, и он был не гостем и не сыном Оелун и Есугей-багатура, а кем-то иным. От него исходила сила, которая заставляла Нилху-Сангуна обращаться к нему с вопросами, поворачивать голову на его голос. И даже баурчи, замечая раньше всех сидящих у очага хана и вместе с тем не замечая никого рядом с ним, нынче считал, что в юрте есть ещё человек. Это не подчёркивалось, не выделялось, но было очевидным. И именно объявившаяся в Темучине сила, ощущавшаяся невольно и ханом, и всеми окружающими, новое его состояние, хотя и не проявлявшееся ни в чём внешне, беспокоило Тагорила, порождая неясные сомнения. Темучин не поменял одежды, оружие его по-прежнему было таким же, как у простого воина, как и раньше, он был немногословен, но эта внутренняя сила, примеченная уже во время похода на тайчиутов, чёткость и властность движений сразу выделяли его среди других.

Хан Тагорил наконец выбрал кусок мяса. Выпрямился. Внимательно взглянул на Темучина. Сказал:

— Ты прав. Мы будем готовить поход против меркитов.

И повторил:

— Ты прав.

Мясо, однако, хан не съел. Положил руку на висевший на груди христианский крест и долго сидел так.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Империи рушатся, когда тому приходят сроки.

В Чжунсине многокрасочными огнями переливался, искрился, пел тысячами голосов праздник ху, посвящённый сбору урожая. Толпы людей заполняли улицы города. На одной из площадей барабанщики с залитыми потом лицами били в громогласные кожаные барабаны, рядом звонили не переставая металлические колокола чжун, до и нао, сыпали прозрачные звуки колокольчики линь. А ещё дальше, на другой улице, пронзительно и задорно, веселя и самого скучного, пела бамбуковая дудка юэ.

Скучающих на улицах города не было. Да кому и как можно было скучать, ежели жарко пылали огни под огромными котлами с кипящей жирной лапшой, приправленной ароматными травами, шкворчали жаровни с жареным мясом и рыбой, а тут и там нельзя было отвести глаз от изобилия сладостей на бесчисленных лотках. Улыбки, улыбки цвели на лицах, и радостно светились глаза.

Но в величественном дворце двоюродного брата императора князя Ань-цуаня не было видно ни улыбок, ни светящихся глаз. Напротив, в этот радостный для города день, венчающий трудную, полную солёного пота страду, во дворце было непривычно малолюдно и тихо. И даже в саду князя, где всегда сновали многочисленные садовники — сад требовал большого ухода, — было безлюдно. Тихие рыбки бесшумно плескались в прозрачно-зеленоватой воде бассейнов, всплывали и трогали мягкими ртами жёлтые листья, скользившие по поверхности. Возмущённая этими прикосновениями хрустальная вода чуть приметно колебалась, и на глади бассейнов возникали круги. Они ширились беззвучно и беззвучно исчезали.

Тишина и безлюдье во дворце и вокруг него были не случайны.

Накануне праздника князь пригласил в свои покои главу дворцовой стражи Ван Чжи-фу. Ван Чжи-фу, как всякий руководитель стражи, был человеком действия и никогда не рассуждал по поводу отдаваемых ему приказаний. Как только они сходили с уст стоящего над ним лица, приказы становились для Ван Чжи-фу законом. Но на этот раз распоряжение князя удивило его.

Ань-цуань со свойственной ему категоричностью сказал, чтобы Ван Чжи-фу удалил из дворца на праздничные дни всех лишних людей.

На меднокожем лице главы дворцовой стражи не явилось ни малейшей тени. Он низко поклонился и вышел из покоев князя. Однако в голове промелькнула мысль: «А кто во дворце лишний?»

Для содержания таких особ, как князь Ань-цуань и ему подобные, требуется бесчисленное количество людей. Здесь управляющие и управители, повара и поварята, стражи и садовники, брадобреи и многочисленная челядь для больших и малых услуг. С решительностью, которая свойственна людям его ремесла, Ван Чжи-фу поначалу определил, что надо изгнать из дворца всех и плотно закрыть двери за последним из изгнанных. Но вовремя опомнился. В непривычной к рассуждениям голове родилась мысль: «А кто накормит князя, оденет, в конце концов, подаст и затем уберёт то, что ему потребуется?» После мучительных раздумий Ван Чжи-фу всё же произвёл такую чистку, что дворец совершенно обезлюдел, и лишь кое-где в его многочисленных покоях и службах ещё теплилась жизнь, да и то тщательно надзираемая недреманным оком главы стражи.

Ань-цуань остался доволен результатами усилий Ван Чжифу.

Дело в том, что князь полагал: для того чтобы сместить с трона одного императора и посадить на его место другого, вовсе не нужны толпы людей, хотя всегда говорится, что все высокие перемещения производятся во имя и волею именно этих толп. Только глупые люди, по мнению князя, могут позволить себе кричать на площадях и перекрёстках, взывая к шумным и неряшливым сборищам бездельников. Но после этих забав остаются только груды мусора и грязных бумаг. Слова растворяются в воздухе, считал князь, а засаленные обрывки бумаг уносит ветер. Сколько усилий, человеческих страстей, а кончается одним — порыв ветра и обрывки бумаг, катящихся по земле.

Зачем?

К чему?

Для чего?

Ань-цуань был убеждён: для подобных упражнений нужен всего-навсего десяток человек. Корабль меняет курс по команде капитана. А матросы, перекладывающие паруса, — всего лишь исполнители команды. Правда, надо хорошо знать, кто в состоянии выполнить команду, но это входит в обязанности капитана, как и подбор самой команды.

Людей, которые были в состоянии переложить паруса империи Си-Ся, и ждал сегодня Ань-цуань в своём дворце.

Дни праздника Ань-цуань выбрал для встречи не случайно.

За годы наблюдения за людьми с вершины того положения, которое он занимал в империи — а с вершины наблюдать удобнее, да и плодотворнее, сколько бы ни говорили о том, что мудрые мысли, как блохи, рождаются только в нищете, — он пришёл к выводу: жизнь чётко расставляет людей — этому играть на бамбуковой дудке, а этому она предложит более забавную и сложную игру. И редко бывает, чтобы игроку на дудке жизнь дала в руки другой инструмент.

Своего двоюродного брата, нынешнего императора, Ань-цуань считал игроком на дудке.

«Так пусть играет в эти весёлые дни на громозвучной юэ, — подумал он, — благо ему будут подыгрывать в праздник много других любителей этого занятия на улицах Чжунсина».

Поэтому и было решено встретиться в праздничные дни.

Людей, которые поспешили во дворец на зов Ань-цуаня, видел только глава стражи Ван Чжи-фу. Да и объявлялись они у одного из потайных входов во дворец незаметно, одежды их были скромны, и лишь какая-нибудь пёстрая ленточка на халате обозначала, что и они принимают участие в общем веселье. Но и это, наверное, было намеренно.

«Как же, как же, — говорила яркая ленточка каждому, — и мой хозяин празднует вместе с тобой. Праздник — единственное, что у него сегодня в мыслях».

Вступив в приотворенную дверь, гость бесследно растворялся в покоях дворца. Ван Чжи-фу, сам встречавший приглашённых князем, ещё какое-то время после того, как закрывал за вошедшим дверь, слышал удаляющиеся шаги, и всё смолкало.

Разошлись гости Ань-цуаня быстро. В той игре, которую замыслил князь, важны были определённость и простота. А коли так — что долго говорить? Большое всё просто. Много красок на холсте громоздит только плохой художник. Мастер накладывает один мазок, и изумлённый зритель сотнями лет разгадывает его мысль.

Ань-цуань сказал гостям:

— В Чжунду обеспокоены ослаблением всей линии противостояния варварской степи. Император Си-Ся Чунь Ю больше не вызывает доверия у наших друзей в Цзиньской империи.

Гости молчали. Но видно было, что это вообще неразговорчивый народ. А к чему слова? Ань-цуань пригласил к себе не вторых, не третьих или пятых лиц империи Си-Ся, но первых, и одно то, что они собрались на зов, было выразительнее любых слов.

Ань-цуань смело предложил, хотя и не получил знаков поощрения:

— Как бы ни был красив пион, его должны поддерживать зелёные листья. Поддержки Цзиньской империи у императора Чунь Ю больше нет. Рука империи протянута нам.

Ответом и на эти слова было молчание. Но молчание бывает разным. Есть молчание отрицания, недоумения, но есть и молчание понимания, и молчание восхищения и восторга. Здесь всё было скромно. Игра, затеянная Ань-цуанем, аплодисментов не требовала. В таком деле больше ценят тишину. Молчание в покоях князя было молчанием одобрения.

Князь это понял.

С этого мгновения судьба императора Чунь Ю была решена. Купец с пайцзой из Чжунду дело своё сделал.

Империи рушатся, когда тому приходят сроки. Тот, кто послал Елюя Си в Чжунсин, видно, умел их просчитывать. Впрочем, империя Си-Ся пока не рушилась. Ниспровергался лишь император, но история знает, что часто одно последовательно приходит за другим.

2

Ала ад-Дин Мухаммед развлекался.

От рождения он был человеком небольшого роста и хилый здоровьем. Недостаток роста шах восполнял необыкновенно высокими каблуками. Высота их была такой, что, глядя со стороны на шаха, было видно: Ала ад-Дин стоит на кончиках пальцев.

Однако взгляды со стороны шаха не интересовали и тем более не смущали. Впрочем, положение складывалось так, что он вполне мог считать себя человеком высоким.

Объяснялось это прежде всего тем, что окружение шаха как бы само по себе подбиралось из людей низкорослых. Малы ростом были слуги, низкорослы придворные, и ежели случался среди них человек высокого роста, то он так сутулился и гнулся, что этот его промах был даже и не приметен.

Не меньшую, если не большую роль в ощущении шахом величественности собственной фигуры играли придворные поэты. Соревнуясь друг с другом, они постоянно сравнивали шаха с могучим кедром, с парящими в небе горными вершинами, нимало не стыдясь, но, напротив, беря себе в заслугу эти поэтические вольности. Но, видно, такова природа поэтических озарений. Слово нисходит с уст поэта после вкушённого хлеба, и тот, кто даёт этот хлеб, вправе быть предметом высоких воспарений.

Так что с ростом у шаха сложностей не было.

Труднее было со здоровьем.

Но и в этом искались и сыскивались выходы.

Вокруг дворца теснились толпы мнимых и действительных лекарей и знахарей, у которых всегда был наготове широчайший выбор средств, безусловно обеспечивающих могучее здоровье и долголетие. Однако усилия этих мудрых мужей не всегда могли всколыхнуть достаточную бодрость в шахе. И был найден ещё один способ поддержать хилое здоровье Ала ад-Дина.

Перед шахом чуть ли не ежедневно разыгрывались сражения самых сильных борцов, каких могли найти придворные в его обширных землях. Люди-гиганты в свирепых схватках ломали друг друга перед жадно наблюдавшим побоища шахом, валили, сминали, бросали со всей силой оземь противников, и запах могучего пота сильных тел распахивал ноздри Ала ад-Дина, зажигал глаза. Шах с болезненной внимательностью следил за изломами тел борющихся, за их изгибами и вывертами. Его необыкновенно возбуждали хрипы и стоны вступивших в схватку. Он дрожал, видя, как побеждающий дожимает до земли лопатки поверженного. В особо напряжённые моменты схваток шах оскаливался, обнажая до дёсен мелкие хищные зубы, вскрикивал, вскакивал с места, гортанными криками поощряя борцов. Зрачки его разливались во весь глаз.

В такие мгновения схватку борцов останавливали, а шатающегося шаха с величайшей осторожностью под руки вели в гарем. Позже его обмывали в душистых водах, и только тогда он приступал к государственным делам.

Ныне пройти по всем ступеням удовольствий шаху не пришлось. В то самое время, когда Ала ад-Дин Мухаммед был почти подведён схваткой борцов к мигу перехода в гарем, кланяясь и приседая, к нему приблизился везир. Он прошептал на ухо шаху несколько слов, но перемена, произошедшая на лице Ала ад-Дина, была разительна.

Вот что значит перепутать в жизни поднятых над людьми время развлечений и время государственных дел.

Приятная розоватость, заливавшая лицо шаха, вмиг сменилась злой бледностью, улыбка, поднимавшая края губ, сломалась в бешеную гримасу. Ала ад-Дин вскочил на ноги и вцепился обеими руками в халат везира. Подтянул везира к себе и заорал, срываясь на неприличествующий для шаха визг:

— Что ты сказал? Ничтожный пёс!..

А случилось, собственно, то, что неизбежно должно было случиться.

Кыпчакские эмиры не нашли сил сдержать свои страсти на границе с большой степью. Слишком лёгкой казалась добыча, и слишком жадны были эмиры. Первый поход кыпчаков на земли кара-киданей принёс десятки табунов лошадей и десятки отар овец. Но это была только проба, несмелое движение неуверенной руки. Жадным пальцам хотелось как можно больше урвать от чужого. И рука потянулась через границу в другой раз.

Степь молчала. Для того чтобы взволновать море, нужен сильный ветер, но горе тому, кто вспенит волны.

Второй поход кыпчаков был ещё более удачным. Вдруг стало известно, что гурхан кара-киданей Чжулуху отдал по своим куреням приказ готовить войско.

Кыпчаки испугались.

Загоняя коней, в Гургандж, к шаху Ала ад-Дину Мухаммеду, поскакали вестники беды.

Когда Ала ад-Дин развлекался, наблюдая за жаркой схваткой борцов, к воротам города подскакал на загнанном коне гонец кыпчаков.

Ворота были закрыты, но отворилось надворотное оконце, и ленивый стражник высунул из него сонное лицо.

Хрипя забитой пылью глоткой, гонец прокричал тревожную весть.

Через самое малое время подхваченного под руки гонца — тот уже и идти не мог — представили везиру.

Везир поторопился к шаху.

Гнев Ала ад-Дина Мухаммеда был ужасен. Несмотря на занятость удовольствиями, он оценил меру опасности, нависшей над восточными пределами. Ещё совсем недавно Хорезм-шах платил ежегодную дань кара-киданям. Ценой больших усилий он отложился от гурхана Чжулуху, и эта позорящая его дань была с него сложена. Но он знал силу кара-киданей, и она для него была страшна.

Разорвав на везире в клочья халат, шах повелел страже схватить его и заковать в цепи. Но и это показалось ему недостаточным.

— Сегодня же, — прокричал шах вслед уволакиваемому стражей из покоев везиру, — казнить собаку на площади!

В широко распахнувшиеся двери вбежала предупреждённая верными людьми царица всех женщин. Она всплеснула руками. Но всё было напрасно. Теркен-Хатун растеряла золотые китайские колпачки, сохранявшие её холёные ногти, однако защитить везира не смогла.

— Эти жадные безмозглые кыпчакские псы, — прокричал Ала ад-Дин ей в лицо, — ввяжут нас в такую свару, что в ней не устоит никто!

Без всякого почтения он повернулся к царице всех женщин спиной и, давя высокими каблуками драгоценные китайские колпачки, вышел из покоев. Как ни опасна была его мать Теркен-Хатун, но Ала ад-Дин понял: опасность куда как большая грозит с востока.

Перед заходом солнца тысячи горожан собрались на площади перед шахским дворцом. Широко раскрытые глаза, разинутые рты и вытянутые потные шеи в распахнутых воротах халатов. Передние теснились у помоста, задние наваливались им на спины.

По помосту ходил палач. Шевелил могучими плечами. Доски под ним скрипели.

Народ напирал всё больше. Что нижним до драки верхних? В глазах людей у помоста горело одно — любопытство.

Везира в ободранном халате вывели из дверей дворца, бегом проволокли сквозь раздавшуюся толпу и бросили к ногам палача.

Не спеша тот засучивал рукава.

Толпа затаив дыхание безмолвно ждала.

Палач наклонился к без чувств лежавшему везиру, легко, играючи поднял и долго устраивал голову приговорённого к смерти на плахе. Отступил, взглянул с сомнением на дело своих рук, ещё раз наклонился, что-то поправляя, и только тогда взял меч.

В следующее мгновение, с глухим стуком упав на доски, голова везира покатилась по помосту.

Толпа ахнула.

В тот же вечер шах собрал военачальников.

3

Зиму Темучин готовился к походу против меркитов.

Когда в разговоре с ханом Тагорилом было решено, что удар будет направлен против этого племени, Темучин сказал:

— Ну что ж, завтра начнём готовиться к походу.

На лице Тагорила появилась снисходительная улыбка.

— Куда торопиться? Времени до весны много. Зачем замахиваться ножом на блоху? Меркиты не так уж крепки.

Темучин, не поднимая глаз, с почтительностью в голосе, но всё же возразил:

— Хан-отец, если идёшь за лисицей, готовься встретиться с волком.

— Ну-ну, — раздумчиво взглянув, ответил Тагорил и не сказал больше ни слова.

Темучин понял это как одобрение, во всяком случае, сделал всё, чтобы неопределённое «ну-ну» стало для всех строгим приказом Тагорила о подготовке к походу.

Тогда же, осенью, Темучин настоял, чтобы Нилха-Сангун продал купцам китайского Ван-хана табуны и отары Таргутай-Кирилтуха.

Хан Тагорил сказал:

— Оставь табуны и овец себе.

Но Темучин возразил и на этот раз:

— Нужны оружие и конская справа. Они сейчас важнее лишнего бурдюка кумыса или архи. Для прокорма мне хватит сотни дойных кобылиц и отары овец. Да и некому обиходить скот. У меня нет хурачу.

Тагорил согласился и с этим. Всё, что говорил сын Оелун, было разумно, однако в словах его была смущавшая хана наступательность.

«Наверное, старею, — думал Тагорил, — и меня раздражает задор молодости».

Но это объяснение не сняло лёгкого раздражения.

Задача, поставленная перед Нилхой-Сангуном, была нелёгкой. Ему предстоял долгий путь, но не это было главным. Ни табуны дойных кобылиц, ни отары овец гнать через заснеженную степь было невозможно. Это делалось весной и осенью. Скот перекочёвывал только по траве. Нилхе-Сангуну надо было получить у купцов оружие и конскую справу под обещание пригнать скот весной. Такое было принято, но следовало проявить немалую изворотливость, чтобы убедить китайских купцов. Однако Нилха-Сангун взялся за дело с радостью. С первых дней, как Темучин объявился в курене отца, Нилха-Сангун отнёсся к нему с симпатией и с удовольствием поддерживал в любом деле. Так и сейчас — он быстро собрался в путь. Удобно усевшись в войлоки в арбе — в дальней дороге не хотелось трястись на коне, — он подмигнул Темучину весёлым глазом, сказал:

— Жди. Я всё сделаю как надо.

Махнул рукой вознице.

С треском выдирая вмерзшие в ранний ледок колёса, кони тронулись.

Хан Тагорил провожать сына не вышел. Сказался больным и распрощался с Нилхой-Сангуном в юрте. Перекрестил на дорогу.

— Ступай.

Не вышел потому только, что знал: сын сядет в арбу. Ему, степняку,видеть это было неприятно. Темучин же считал: какая разница, в арбе ли, в седле — было бы дело. А в том, что Нилха-Сангун справится с поручением, был убеждён. Неторопливый, но обязательный сын Тагорила с открытой улыбкой на лице был ему приятен с первого дня знакомства.

Они сошлись душа в душу.

Арба бойко покатила по подмерзшим колеям. Коней подбирал Нилха-Сангун, а он знал в них толк. За арбой поскакало с полсотни нукеров. Путь был небезопасен.

«Одно большое дело, — посчитал Темучин, — начато. Теперь следует заняться другим».

На зиму полная голосов летняя степь затихала. Улетали на юг птицы, в норы прятались крикливые суслики и жирные тарбаганы, и даже вольно гуляющие в благодатные тёплые дни по степи волки жались поближе к предгорьям. Там было больше зверя, а значит, и больше надежды выжить в суровые зимние дни.

Ближе к юртам держались люди, и только крайняя нужда выгоняла их из жилищ.

Темучин это сломал.

— Слепа та стрела, — говорил он, — которая долгую зиму лежит в колчане.

И выгнал воинов из тёплых юрт в степь. Поначалу люди ворчали: не видано-де такое и от стариков не слыхано, но по лёгкому морозцу, по хрусткому снежку разогрелись, развеселились и метали стрелы уже с азартом, соревнуясь, друг с другом. Были и такие, что, воткнув одну стрелу в снег, срезали её другой с пятидесяти шагов. Темучин и сам поставил на сугроб стрелу. Яркое её оперение горело огоньком на белом снегу. Хан Тагорил, тоже выехавший в степь по просьбе Темучина, с интересом смотрел, как поднял лук сын Оелун, натянул тетиву и послал стрелу с хищным звоном.

Огонёк на сугробе погас.

— Молодец! — крикнул хан Тагорил с искренним восхищением и разгораясь лицом.

Темучин послал вторую стрелу. Она срубила хворостину на сугробе на палец. Брызнули щепки. Третьей стрелой Темучин подрубил цель по снежную кромку.

— Мерген! — воскликнул хан Тагорил и пожелал сам испытать руку и глаз.

Для хана воткнули стрелу на высоком сугробе.

Тагорил сошёл с коня, взял лук.

Высокий — он немногим уступал ростом Темучину, — в долгополой лисьей шубе с большим чёрным собольим воротником, подчёркивающим проступивший на морозце румянец, хан казался сильным и молодым. Темучину захотелось, чтобы Тагорил непременно попал в цель.

Стрела певуче взвизгнула, и хворостина на сугробе переломилась пополам.

Темучин рывком послал Саврасого вперёд, подскакал к сугробу, не слезая с жеребца, выхватил из снега обломки стрелы и махом подскакал к хану.

Тагорил был доволен. Лицо сияло. Он повертел в пальцах обломки стрелы, сказал:

— А ничего, глаз ещё верен, и рука не ослабела.

И радостно взглянул на Темучина.

В это мгновение в груди его не было ни тени смущения или настороженности.

В тот же вечер, у очага Тагорила, Темучин заговорил о разделении воинов улуса на сотни, пятисотни и тысячи.

Тагорил был весел и, казалось, не придал значения словам сына анды. Сказал только:

— Наверное, это неплохо.

Тогда Темучин начал рассказывать, как он, разделив свою сотню на три отряда, разом напал с трёх сторон на курени тайчиутов.

Тагорил, по-прежнему улыбаясь, невнимательно слушал его, но сидевшие у очага нойоны кереитов перестали жевать мясо и пить архи. На лицах явилась заинтересованность.

Темучин продолжал рассказывать и вдруг спросил Тагорила:

— Так как, хан-отец, ты даёшь на это своё повеление?

Тагорил опустил чашку с архи и с лёгкостью, с которой он вёл разговор до того, сказал:

— Да, да... Это неплохо. — Добавил, уже обращаясь к нойонам: — Вы слушайте его. Он дело говорит.

И тут Темучин увидел, как помрачнели лица нойонов. Подобрались губы, отвердели взгляды. Но слово хана было произнесено. А Темучин знал, что хан-отец от своих слов не отказывается.

Наутро — Тагорил только поднялся — Темучин пришёл в его юрту. Спросил:

— Хан-отец, вчера ты сказал, чтобы по улусу воины были разделены на сотни, пятисотни и тысячи.

И замолчал. Глаза блестели настороженно.

Тагорил, крошивший тонкими сухими пальцами на блюдце белый как снег молодой овечий сыр, отправил в рот добрую щепоть, прожевал неторопливо, сказал:

— Да, да...

Взглянул на Темучина:

— А ты порадовал меня вчера, сильно порадовал.

— Хан-отец, — сказал Темучин, — так я пошлю по куреням гонцов, с тем чтобы повеление твоё было выполнено?

— Посылай, — кивнул Тагорил, — посылай.

Темучин вышел из юрты хана, и его ослепило солнце. Заснеженная степь искрилась и играла в утренних лучах. Воздух был морозен и прозрачен так, что виднелась гривка сухой рыжей полыни на вершине далёкого холма. Её трепал ветер. Темучин вздохнул всей грудью, и у него закружилась голова от радостного ощущения полноты жизни. Темучин понял, что сегодня свершилось огромное дело и он может иметь под рукой самое сильное в степи войско.

Гонцы с повелением хана поскакали по улусу в тот же день.

Темучин добился и ещё одного повеления Тагорила.

Он показал хану тройную связку воинов в лаве конницы, идущей на врага.

В степь вывели два десятка всадников во главе с молодым, смелым и сильным в сече нойоном кереитов Даатаем. Ему должны были противостоять Темучин со своими нукерами Субэдеем и Джелме. Когда Даатаю сказали, что против его двух десятков будут сражаться только трое, он засмеялся.

— Мы собьём их с первого удара, — блеснул глазами и, казалось, с сожалением обвёл взглядом долговязую фигуру Субэдея, как всегда, молча и угрюмо сидевшего на коне, и широко улыбавшегося Джелме. Оборотился со смехом к стоявшему чуть поодаль Темучину: — Возьми ещё десяток воинов. Так будет надёжнее.

Темучин перебросил из руки в руку деревянный меч — участвующим в схватке дали деревянные мечи, — ответил миролюбиво, но не без вызова:

— Не обнажай кинжал, чтобы убить комара, не говори, что перешёл гору, едва подступив к её подножию.

Воинов развели по разным краям лощины, ровно стелившейся у высокого холма.

На холм поднялся хан Тагорил и нойоны кереитов.

Темучин поплотнее вбил гутулы в стремена, пошевелил плечами, ощущая каждую мышцу, и, наклонившись вперёд, выставил между ушей Саврасого меч. Саврасый тревожно переступил копытами, и Темучин почувствовал, как жеребец телом подался назад, присел на задние ноги, готовясь к прыжку. Темучин покосился на Субэдея, взглянул на Джелме. Напряжение в их лицах сказало: они готовы к схватке. Темучин ощутил исходившую от нукеров силу, закрывающую его с обеих сторон непробиваемыми щитами. Больше ни сейчас, ни позже, вступив в схватку, он на них не взглянул, но исходившая от них сила чувствовалась им с первого до последнего мига схватки.

Тагорил взмахнул рукой.

Кони с места взяли в карьер.

Снег глушил грохот копыт, но степь глухо загудела, как гудит под ударами укутанный в овечьи шкуры барабан, и Темучин увидел катящих на него тёмным комом воинов Даатая. Они приблизились вдруг, сразу. Мгновение назад до них было далеко, а вот уже Темучин различил рвущиеся из ноздрей налетающих коней струйки пара и отчётливо разглядел лицо Даатая. Он шёл на Темучина. И тут что-то необычное произошло в лаве налетающих всадников. Воин, шедший по левую руку от Даатая, вскинулся в седле, словно пытаясь подняться на стременах, его конь ударил крупом в бок жеребца Даатая, и нойон, готовый нанести удар, грудью упал на луку. Темучин с полного плеча обрушил на него меч. Он не успел разглядеть, что это Субэдей тупым деревянным мечом поддел за куяк идущего сбоку от Даатая воина и, разорвав ремни, вскинул над седлом.

Тройная связка Темучина, как острая игла гнилую баранью шкуру, проткнула лаву Даатая.

Темучин пронзительно завизжал и с ходу, так, что полетели из-под копыт Саврасого ошметья снега, развернул жеребца.

Словно единое с ним тело, развернулись нукеры. И связка с тыла пошла бешеным скоком на начавших осаживать коней воинов Даатая. Саврасый грудью сбил замешкавшегося перед ним коня, тот упал, заваливая за собой соседей. И вновь связка Темучина прошла сквозь лаву Даатая. Да лавы уже не было. Воины Даатая рассыпались по лощине. Можно было преследовать их по одному и валить без труда.

Темучин сорвал с бедра аркан. Он мог пощадить Даатая, но не пощадил. Понял: чем разительнее победа, тем скорее он убедит в своей правоте хана Тагорила. Коротко вскинув аркан, Темучин захлестнул за шею неловко поднимавшегося на ноги нойона.

Так, на аркане, он и подвёл его к Тагорилу.

Хан сидел на коне, бросив поводья и уперев руки в бока.

Даатай уже не смеялся, рвал на горле аркан, с ненавистью косился на Темучина.

Хан Тагорил перехватил злой его взгляд, посмотрел на горбившихся в сёдлах нойонов, сказал:

— Да... Старею я... А ты крепнешь... Крепнешь, сын анды...

Отрывистые эти слова звучали по-иному, нежели всё, что с лёгкостью говорил накануне, сидя у очага. Слова падали грузно, рождённые, видать, немалыми раздумьями.

— Тут, — хан опять покосился на нойонов, — нашептали о тебе всякого... Ну да, знать, верно сказано, что камни бросают в дерево, покрытое золотыми плодами... Тройной связке обучить надо всех воинов. Ты проследи за этим и урагша! Урагша, Темучин!

Вздёрнул поводья. Жеребец под ним развернулся, пошёл маховым шагом.

Нойоны смотрели в спину Тагорила. А спина у него была прямая, плечи ровные, и хотя и сказал хан, что стареет, видно было — сила в нём есть. Возражать такому было трудно.

Нойоны тронули коней следом за Тагорилом.

4

Таргутай-Кирилтух сидел у потухающего очага. И не то чтобы в юрте не было аргала или коровьих лепёшек — нет. Всего этого у нойона было в достатке, и бурдюк архи лежал у очага. Протяни руку и налей чашку водки, две, три... Можно было и крикнуть нукера, стоящего у входа в юрту, и он разживил бы огонь и подал чашку. Но Таргутай-Кирилтуху не хотелось ни шевелиться, ни звать кого-либо.

Он следил за лениво выползающими из-под углей струйками дыма, и мысли его текли так же вяло, как эти струйки. Сгоревший аргал не мог дать жара, который бы вскинул над очагом яркое пламя и вздыбил белый хвост дыма. Прогорели ветки. Всё прошло.

Хан Таргутай-Кирилтух вспоминал, как его войско вышло в предгорья, как потеряли они следы Темучина. Вспоминал первый снег и трудное возвращение к своим куреням. Когда он привёл коня к разграбленной юрте, то понял: конец.

Сын Оелун и Есугей-багатура победил его, даже не встретившись в открытом сражении.

Таргутай-Кирилтух думал, что он проиграл Темучину не тогда, когда вывел тридцатитысячное войско в предгорья и потерял следы, но раньше. Наверное, когда набил на шею Темучина кангу. Он вспомнил, как вышел из юрты в окружении нукеров, увидел факелы в их руках, и отчётливо встало в памяти: истоптанная трава и лежащий Темучин, опутанный арканом. И глаза Темучина увиделись. Ах, какие это были глаза...

Таргутай-Кирилтух застонал сквозь зубы и, перемогая себя, наклонился, нацедил архи.

Выпил жадно.

Но водка влилась в него холодной струёй, и не бодря, и не расслабляя. Так пьют после тяжёлого похмелья: в голове звенит, тяжёлая ладонь давит на затылок, и кажется, выпей — и мучения пройдут, лёгкостью нальётся тело и мысли вспорхнут, как это было накануне, во время весёлого пира. Но нет. Всему своё время — веселью, жгучей горечи во рту и скребущей душу тоске.

Чаше водки вчерашний день не вернуть.

Нойон непослушной рукой отёр с подбородка пролитую водку. Мысли потекли дальше.

«Скорее всего, — думал Таргутай-Кирилтух, — я проиграл Темучину раньше. Раньше, когда согнал Оелун из куреня».

И трудные воспоминания медленной волной подняли перед мысленным взором лица нукера Урака, кузнеца Джарчиудая.

«Нукера я зарезал, — думал нойон, — Джарчиудаю разбил лицо гутулом и бросил кузнеца в вонючую яму. А всё зря».

И он вспомнил замкнутые, хмурые лица людей куреня, услышал шёпоты, которые в те дни ползли по степи.

«Да, — решил он, — тогда я и проиграл».

Но мысли пошли дальше, и — словно это было накануне — перед Таргутай-Кирилтухом распахнулась юрта, освещённая ярко горящим пламенем очага, вкруг его сидящие нойоны. Смех услышался и весёлые голоса. Это был день, когда Есугей-багатур собрал их на охоту. Баурчи подавал трепещущую алую печень изюбра. Много было шуток в тот день и забав, но были и слова Есугей-багатура. А говорил Есугей-багатур много раз и ему, и другим нойонам, что время вольных родов в степи прошло и нельзя стоять отдельно друг от друга. И повторял, что гибель это, гибель. Но его никто не слышал. А может, и не слушал, как не слушал он, Таргутай-Кирилтух. Уши не затыкал в разговоре, но в них звучали другие слова, говорённые самим: «В моём курене была и будет только моя воля!»

Очаг догорел вовсе. Над ним уже и дым не струился.

Таргутай-Кирилтух нацедил ещё архи и вылил в горло, не чувствуя ни вкуса водки, ни её запаха.

Откинулся к стенке юрты. Глаза смежились. Казалось, он уснул. Тяжёлое, отёчное лицо было неподвижно. Губы плотно сжаты.

Но Таргутай-Кирилтух не спал.

Пьян он был, был раздавлен случившимся, но соображал яснее и лучше, чем в иные трезвые и радостные минуты. Испытания, выпавшие на его долю, отодвинули в сторону мутившие мысль самодовольство и самонадеянность, чрезмерное честолюбие и жажду власти. Сейчас не перед кем было бахвалиться, выставляя наперёд гордыню, чваниться и пускать пыль в глаза. Во мнении окружавших он упал в самый низ. Дальше падать было некуда. Да и собственное его мнение о себе изменилось. Неудачный поход был для него как скачка в темноте, и в этой скачке с полного хода он ударился о глухую стену, расшибившись, вылетел из седла и грохнулся оземь. Сейчас он лежал разбитый, и если никто не видел на нём синяков, то Таргутай-Кирилтух знал, что весь он — одна боль. В этой боли, какой Таргутай-Кирилтух не ведал никогда, он задавал себе вопросы, которые бы не родились раньше в его голове, и отвечал на них с безжалостной прямотой. И выходило из разговора с самим собой, что прав был Есугей-багатур, а он, Таргутай-Кирилтух, в гордыне лгал себе и людям, упираясь его настояниям. Проиграли все. Погиб от неведомой руки Есугей-багатур, а улус тайчиутов развалился и стоит открытый для любых жадных рук.

А в степи без меча — и об этом хорошо знал Таргутай-Кирилтух — устоять нельзя.

Надо было думать не о табунах кобылиц, отарах овец, жалком скарбе, но о самой жизни племени. В жестоких набегах на ослабевшие племена не секли верхушек, но рубили ослабевшего под корень, освобождая место сильному.

Волк не даёт взаймы зубы другому волку, но грызёт его до смерти, мозжа кости.

Племена в степи были злее волков.

Таргутай-Кирилтух у стены юрты качнулся из стороны в сторону, оперся на руки и, хотя и тяжело, но начал поднимать грузное тело.

Наконец он утвердился на ногах.

Стало приметно, что в нём обнаружилось новое и необычное. Взгляд отвердел, и в лице явилась решительность. Негромко, но властно — чего не слышалось в голосе последнее время — позвал нукера.

Тот вскочил в юрту без промедления.

В этот день Таргутай-Кирилтух разослал нукеров по всем куреням тайчиутов. С каждым гонцом нойон говорил с глазу на глаз и подолгу.

Нукеры ускакали в степь.

Таргутай-Кирилтух позвал баурчи и приказал достать из кладовых лучшее из того, что оставалось, и готовиться к встрече гостей. Баурчи с удивлением взглянул на нойона, но, не сказав и слова возражения, вышел.

Через малое время вокруг юрты нойона запылали костры. Можно было подумать, что в курене готовятся к бою.

Но прошёл день, второй, третий, а званых гостей не видно было в степи.

На зов Таргутай-Кирилтуха не отзывался ни один нойон.

На четвёртый день приехал Даритай-отчегин.

Его встретили далеко от куреня, высланные для того нукеры проводили к ханскому холму.

Даритай-отчегин, опасливо озираясь, слез с коня, пошагал несмело к ханской юрте. Снег скрипел под гутулами. Он увидел подле юрты Таргутай-Кирилтуха костры, висящие над ними котлы, и озабоченное лицо просветлело. Шаг стал твёрже.

У порога юрты гостя встретил нойон. Ступил навстречу.

Пира не было. Был разговор, которого Даритай-отчегин не ждал.

А ещё через несколько дней Таргутай-Кирилтух и Даритай-отчегин с полсотней нукеров отправились в земли кереитов к Темучину.

Это было такой неожиданностью, что курень притих в тревожном ожидании. Даже собаки у юрт взлаивали с осторожностью, и в этом лае слышалось: чего брехать, лучше помолчать, отойти в сторону, прилечь незаметно, укрыть голову хвостом, а то как бы по ней не рубанули, да ещё и до смерти.

5

Перед отъездом Таргутай-Кирилтуха в юрту к нему пришёл старик Курундай. Давно его не видели в курене, а вот на тебе — объявился. Несмело отодвинул полог, вошёл в юрту, стал у порога.

Таргутай-Кирилтух с удивлением взглянул на него.

— Нойон, — сказал старик, щурясь на огонь очага, — в степи неспокойно. Всякое может случиться. Я провожу тебя к кереитам тайными тропами.

Закашлял в кулак.

Таргутай-Кирилтух смотрел на старика и думал, что всё так и есть, как он говорит: и в степи неспокойно, и полсотни нукеров, что он брал с собой, — невеликая защита.

Курундай неловко переминался с ноги на ногу у порога. С гуту лов на войлоки, застилавшие юрту, сползали ошметья талого снега.

— Хорошо, хорошо, — заторопился трусливый Даритай-отчегин, — бережёного Великое небо бережёт.

Согласившись ехать с Таргутай-Кирилтухом к сыну Оелун, он боялся и дороги, да и самой встречи с Темучином. Обещание Курундая провести их тайными тропами обрадовало его.

— Хорошо, хорошо, — повторил он, у очага натягивая на узкие плечи толстую волчью доху.

Таргутай-Кирилтух кивнул Курундаю:

— Ладно.

Известно было, что лучше старого охотника степь не знал никто.

Когда нойоны вышли из юрты, Курундай сидел на крепенькой низкорослой мохноногой лошадёнке.

День был ясный, и, хотя солнце едва поднялось над окоёмом, видно было далеко окрест. У подножия ханского холма над юртами куреня отвесно вздымались белые столбы дымов.

Было безветренно и морозно.

Курундай поддёрнул поводья и вывел свою небойкую лошадёнку во главу отряда.

Вскинул плеть, указал кнутовищем на далёкие холмы.

— Пойдём вот так, снег крепкий, кони пройдут легко.

Путь, указанный им, лежал далеко в стороне от дороги, тёмной полосой уходившей от куреня в степь.

Льдистый наст на снегу и впрямь был твёрд, и кони, не проламывая его, пошли хорошим шагом.

Отряд растянулся длинной пёстрой лентой.

Таргутай-Кирилтух, пряча лицо в высокий воротник, не смотрел на степь. Жеребец под ним привычно и мерно покачивался в шаге, нойон угрелся в седле, и мысли его были далеки и от дороги, и от скакавших бок о бок всадников. Он слышал, как пофыркивала кобылица Даритай-отчегина, шедшая стремя в стремя с его жеребцом, различал голоса нукеров, понукавших коней, но всё это проходило мимо сознания, занятого одним: как он встретится с Темучином? Это и только это занимало его.

То, что на его зов откликнулся один Даритай-отчегин, обескуражило Таргутай-Кирилтуха. При всей отчаянности своего положения в улусе он полагал, что слово его имеет вес, но это оказалось не так. Тогда что же он мог предложить Темучину? Свою повинную голову. А для чего она ему? Было над чем подумать нойону. Мысли были нелёгкими.

Таргутай-Кирилтух глубже и глубже прятал лицо в мех воротника, беспокоясь, как бы скакавший рядом Даритай-отчегин не заметил и тени сомнения. Не хотел он выказывать растерянности. Думал Таргутай-Кирилтух и о том, что другого — кроме покаянной поездки к Темучину — у него нет. Сегодня нойоны не приехали на зов, а завтра одному из них покажется, что этого мало, и кто-то обязательно придёт в курень дограбить оставшееся. Только Темучин мог его защитить. Таргутай-Кирилтух из косматого воротника недружелюбно покосился на Даритай-отчегина.

Тот скакал, бросив поводья. Лицо раскраснелось от жёстко подувавшего по степи злого ветерка и казалось спокойным.

«Хорошо, — думал Таргутай-Кирилтух, — что этот поехал со мной. Всё же не один я объявлюсь у Темучина».

И отвернулся, сгорбился в седле.

Спокойствие, которое прочёл на лице Даритай-отчегина Таргутай-Кирилтух, было внешним. И у этого нойона в душе копилась тревога.

Он согласился ехать с Таргутай-Кирилтухом к Темучину, подумав, что они первыми из нойонов племени тайчиутов поклонятся сыну Оелун, признав его власть, и тем заслужат милость. Однако Даритай-отчегин не знал, что возьмёт верх в душе Темучина: обиды за нанесённые роду страдания или удовлетворит мысль, что два нойона уже признали его власть над собой? Что ляжет на весы более тяжким грузом и какой чаше взлететь вверх, а какой опуститься? От этого зависело их будущее. Беспокойные мысли озаботили нойона, хотя он и не подавал вида.

Кони стали сдерживать шаг, пошли тяжело.

Таргутай-Кирилтух похлопал по шее жеребца, отметил, что тот запотел, и, высвободив лицо из обмерзшего инеем воротника, оглядел степь окрест и не узнал места, по которому они двигались.

Таргутай-Кирилтух привстал на стременах, внимательно вгляделся в степь.

И по одну и по другую руку уходили вдаль однообразные заснеженные увалы и молочно-белое небо. Граница между степью и небом была неразличима. Солнце скрывалось за плотными облаками, сплошь обложившими небо, однако по синим теням у подножий увалов Таргутай-Кирилтух определил, что день на исходе.

Нойон забеспокоился. Закричал:

— Курундай! Курундай!

У рта забился плотный клуб пара, садясь инеем на воротник, на грудь нойона.

Знать, холодало, и очень.

Нукеры, шедшие впереди отряда, остановились, и из-за тёмных на снегу фигур выдвинулся Курундай на заиндевелой лошадке. Не спеша затрусил на крик Таргутай-Кирилтуха.

Подъехал, бросил поводья и обеими руками взялся за лицо, обрывая с бороды сосульки.

Таргутай-Кирилтух подтолкнул вплотную к его лошадёнке жеребца и, глыбой нависая над стариком, пролаял хрипло:

— Ты куда нас завёл?

В голосе была тревога.

— Э-э-э, нойон, — оборвав наконец с бороды лёд, ответил Курундай, — здесь заночевать надо. Завтра, — он повернулся в седле, показал рукой, — вон там, за увалами, пройдём, а дальше прямая дорога к кереитам.

Но что-то в голосе Курундая не понравилось Таргутай-Кирилтуху, и он, вытянув шею, захотел вглядеться в его лицо, заглянуть в глаза старому охотнику, но под низко надвинутым треухом глаз Курундая было не видно.

— Где, где пройдём? — всё же переспросил он.

— Вон там, — и Курундай ещё раз взмахнул рукой, — за увалами. А сейчас, нойон, вели стоянку разбить. Кони устали.

С этой минуты Таргутай-Кирилтух глаз с Курундая не спускал.

Старый охотник испугал нойона.

Нукеры спешились, наломали аргала и с трудом, но разожгли костры. А ветер крепчал, и мороз всё ощутимее давил на плечи. Люди жались к огню.

— Садись здесь, — указал Курундаю место у костра Таргутай-Кирилтух.

Он и сам не понимал, отчего вдруг забеспокоился. Такое, чтобы ночь застала в степи, не раз бывало с ним. Эка невидаль — ночь на снегу. Но тревога, войдя в него, не проходила, и он не сводил глаз со старика. А ветер кружил над степью, кружил, и в свисте его всё явственнее слышалось опасное.

Спал Таргутай-Кирилтух плохо. Он даже не прилёг на расстеленную для него нукерами кошму у костра, а как сел мешком подле огня, так и дремал до утра. Засыпал, утопая головой в высоком воротнике, но тут же просыпался, вздрагивая и выпрастывая лицо из меха, оглядывался.

Курундай лежал, укрывшись с головой шабуром. Его припорошило снегом, но это охотника, видать, не заботило.

Таргутай-Кирилтух прислушивался к шуму ветра в степи и незаметно для себя снова засыпал.

Но ненадолго. Опять, вздрагивая, просыпался и вновь проваливался в тревожное, не дающее отдыха небытие.

Тревога Таргутай-Кирилтуха была не напрасна. Звериным чутьём он чувствовал недоброе, подбиравшееся к нему, но противостоять этому уже не мог.

Курундай лукавил.

Когда в курене стало известно, что Таргутай-Кирилтух собирается с Даритай-отчегином в земли кереитов к Темучину, старый охотник, только что объявившийся в родной юрте, ушёл в степь. Через три дня, проделав путь, который у другого занял бы в два раза больше времени, он прискакал к юрте Темучина. Ноги коня были в крови, лицо Курундая почернело от жёсткого ветра, но он твёрдо вошёл в юрту, сказал:

— Наш природный нойон, Таргутай-Кирилтух и Даритай-отчегин собрались к тебе. Нукеры увязывают чересседельные сумы. Я думаю, что ни Таргутай-Кирилтух, ни Даритай-отчегин тебе не нужны. Волк остаётся волком, если ему и выбили клыки. Я знаю: он раздерёт конское брюхо когтями, но доберётся до сердца.

Так развязался ещё один узел на невидимой нити, связывающей судьбу Темучина и Таргутай-Кирилтуха. А узлов-то много нойон навязал. Но он ещё не знал, что самый злой узел распутывать придётся самому.

Темучин и старый охотник говорили недолго. Курундая накормили, час он проспал в юрте Темучина, ему дали свежего коня, и он не мешкая ускакал в степь.

На третий день, на рассвете, он вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха.

...Ветер взметнулся над степью злым порывом. Таргутай-Кирилтух вскинул голову. Костёр почти погас, но и в неверном свете нойон, холодея, увидел, что под шабуром, под которым, казалось, минуту назад лежал Курундай, — никого нет. Складки грубой ткани опали, лежали мертво, снег заносил шабур. Таргутай-Кирилтух вскочил на ноги, в ярости, в растерянности пинком поддел шабур, отбросил в сторону. Срывая голос, закричал:

— Курундай! Курундай!

Ветер бросил пригоршню снега в лицо, забил рот. Волчья шуба на Таргутай-Кирилтухе распахнулась, полы мели по сугробам. Он ещё раз закричал:

— Курундай! Курундай!

В ответ завыл ветер. И хотя от потухших костров начали подниматься нукеры, Таргутай-Кирилтух понял: «Это всё. Из метельной степи не выбраться».

6

В курене Тагорила готовились к свадьбе. Ещё отцом Темучина Есугей-багатуром для сына была приискана невеста из племени хунгиратов. Это было сильное племя, и Есугей-багатур, связываясь с хунгиратами кровно, считал, что он, а в дальнейшем и Темучин получат мощную поддержку в степи. Но он не дожил до свадьбы, а у его вдовы отнято было всё, что принадлежало Есугей-багатуру, она скрывалась с детьми в степи, и о давнем сговоре забыли.

Ныне всё стало по-иному.

Оелун первая заговорила о свадьбе. По её настоянию к хунгиратам были посланы гонцы с подарками, приличествующими положению невесты и жениха, а вскоре получен и благосклонный ответ.

Невеста — её звали Борте — теперь была в курене Тагорила, и всё было готово для совершения обряда вступления в брак.

У подножия ханского холма на почётном месте была поставлена белая юрта для молодых. У входа в неё разожгли большие костры, а на пороге юрты шаман разложил на белоснежной кошме искусно сшитые из кожи фигурки священных онгонов. Гости — на свадьбу их съехалось немало — окружили юрту кольцом. Впереди гостей стояли родственники жениха и невесты. Этот круг — по древнему поверью — охранял юрту молодых от злых духов. Ростом, складом тела, манерой держаться среди всех выделялся хан Тагорил. На груди у него по случаю торжества был не малый, обычный, но большой серебряный крест на тяжёлой золотой цепи, и, хотя хан был христианином, он, уважая степные обычаи, был первым лицом в обряде. Рядом с ним стояла Оелун. В облике её не было яркой выразительности, присущей хану Тагорилу, но тому, кто вглядывался в её лицо, открывалась отнюдь не меньшая, ежели не большая сила, чем выказывалась в хане. И это было удивительно, так как Оелун рядом с ханом была мала ростом, хрупка узкими и опущенными годами плечами, да и в одежде её не было броских деталей. На Оелун была низенькая чёрная вдовья шапочка, халат глухого серого цвета без рисунка, что подобало носить женщине, потерявшей мужа. Лицо её было изрезано теми глубокими, резкими, словно ножом оставленными морщинами, которые свидетельствуют, что жизнь человека отдана не мелочным страстям, но была преодолением невзгод во имя чётко поставленной цели. Сияющие глаза не были налиты слезливой, старческой мутью, что говорит о разочарованиях на долгом жизненном пути, об утрате желаний и гаснущем сознании, но, напротив, ясны и тверды. И этот неломкий взгляд говорил: она достигла того, к чему стремилась.

Шаман выступил вперёд и единым махом проскользнул по узкому проходу меж двумя кострами. В кругу людей, окружавших юрту, кто-то, не сдержавшись, ахнул. Огонь костров был так высок и бурлив, что проход был виден не всем, и показалось: шаман шагнул в само пламя.

На мгновение стена огня закрыла его от взглядов, но только на мгновение — и снова он стал виден всем за огненными полотнищами.

Проход через огонь — по вере предков — очищал от злого, тёмного, выявляя лучшее, данное Высоким небом, чистое, светлое, без чего шаман не имел права да и не мог совершать священный обряд бракосочетания.

Бывало, что шаманы сгорали в огне, разжигаемом перед юртами вступивших в брак. Тогда говорили: его помыслы были нечисты, и от этого Высокое небо не позволило ему коснуться святого.

Шаман, пройдя через огонь у юрты Темучина и Борте, стоял, гордо выпрямившись, залитый ярким светом.

Теперь должно было свершиться главное.

Через огонь предстояло пройти Темучину и Борте.

Первым шагнул в огонь Темучин и, как полагалось обычаем, протянул невесте через огненную стену конец плети.

Мужчина должен был провести женщину сквозь огонь очищения.

Борте — розоволикая, хрупкая — растерялась. Пламя было так яростно, жар так ощутимо напахивал в лицо, что ей стало страшно.

«Сгорю, — пронеслось в голове, — сгорю, как лист».

И тут она увидела за языками пламени глаза Темучина. В них было такое, что в груди у девушки похолодело и она отчётливо поняла: «За этим человеком пройду не только через огонь, но брошусь в костёр, если он прикажет».

Борте ухватилась за плеть.

Рывком Темучин перебросил её через огонь.

Рука Темучина была столь крепка, что Борте уткнулась ему в грудь, обхватив жениха руками. Вдохнула запах сильного тела, смешанный с запахом костра. И в сознании Борте на долгие годы остались негасимой точкой два этих ощущения — мощной силы и живого огня. И это было ощущением не одной только Борте. От Темучина на каждого веяло несокрушимой силой и запахом огня. Но то были запахи не брачного костра, а пожарищ завоёванных им земель и стран.

Шаман склонился над онгонами, разложенными у порога юрты. Зашептал священные слова.

Толпа гостей придвинулась.

Шаман просил у добрых духов счастья для новобрачных, крепкого, многочисленного потомства, табуны кобылиц и отары овец. И всё воздевал — моля — руки к небу.

Наконец он встал, поднял фигурки онгонов, шагнул через порог и поманил за собой Темучина и Борте. Прежде чем они ступили за порог, шаман воскликнул:

— Объявляю вас мужем и женой!

По обычаю предков, через порог своей юрты они должны были переступить брачной парой.

Над толпой родичей и гостей, обступивших юрту, вскинулись радостные голоса.

Темучин и Борте, взявшись за руки, ступили за порог.

За минуту до этого, в то мгновение, когда Темучин, взяв за руку Борте, испытал обдавшую его горячую нежность, в толпе гостей он увидел старика Курундая. Тот стоял, выставив вперёд бороду и вперив в него упорный взгляд. В глазах этих было много такого, о чём не говорят в праздники.

Окружавшее Темучина — свадебные костры, Борте, многочисленные гости — отодвинулось в сторону.

Жёсткая мысль пронзила его: «Курундай здесь. Значит, Таргутай-Кирилтуха больше нет». Даже в эту минуту он был нацелен на одно, всё на одно и то же. Да по-другому и быть не могло.

Тень набежала на лицо сына Оелун, глаза округлились, и волевая складка резко просеклась меж бровей.

Изменение в лице Темучина увидел хан Тагорил. И, ещё не поняв причины перемены — только что на губах цвела улыбка, — обежал глазами гостей. Увидел — Курундай! И губу закусил. Трое в шумной, веселящейся толпе обменялись взглядами. Громкие, возбуждённые, радостные голоса раздавались вокруг, от котлов, навешанных над кострами, наносило сытными, дразнящими запахами, а эти трое услыхали предсмертные хрипы, и солёным духом крови пахнуло на них.

Как пахнет кровь, в степи знал каждый. Вот оно как в жизни складывается. Всё рядом. Веселье, свадьбы, рождения, смерти. Каждому — своё. То, что муравей запасает на целый год, верблюду хватает лишь на один глоток.

«Земля тайчиутов, — подумал Тагорил, — теперь для Темучина открыта».

С этого он и начал разговор на следующий день.

Свадьба ещё шумела по куреню, но в юрте хана Тагорила было тихо. Потрескивали дрова в очаге, да из-за войлоков юрты доносились приглушённые голоса нукеров. Хан сидел, уперев локти в колени и положив голову на сцепленные в замок руки. Лицо было озабоченно. И Тагорил и Темучин понимали, что как ни удачен был осенний набег на землю тайчиутов, но то был только набег. Темучин с сотней воинов, словно копьё, пробил тайчиутские владения и, избежав сечи, ушёл за пределы тайчиутских земель.

Ныне, с гибелью Таргутай-Кирилтуха, надо было ждать иного.

Это как в зимней охоте на медведя. Охотник выслеживает берлогу, подбирается к ней, вырубает подлиннее слегу и суёт её в продушину, тревожа грозного хозяина леса. И тотчас отскакивает назад.

Всё, что было до этого мига, — только начало борьбы с хозяином. Разбуженный от спячки, он выскочит из логова могучим комом разъярённой плоти, и охотнику надо крепко стоять на ногах.

Поднятый из берлоги хозяин — грозен и страшен.

Тагорилу было ясно, что тайчиуты сейчас — как разбуженный медведь. И даже не разбуженный, а раненый. А такой хозяин — о том знал каждый охотник — ещё опаснее.

Для племени тайчиутов наступило время, когда речь шла о самой жизни.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Следов вчерашнего пира на лице сына Оелун не было. Напротив, Темучин был, как всегда, сосредоточен и, чувствовалось, внутренне собран для немедленного действия.

Тагорил улыбнулся, спросил:

— Как проводила утром молодая хозяйка?

Темучин не ответил улыбкой на улыбку, хотя на миг в его сознании объявилось лицо Борте и её тёплые руки, сомкнувшиеся на его шее. Он сказал о другом:

— Хан, нам не надо менять ничего из задуманного. Мы решили направить удар против меркитов, так и следует оставить.

У Нилхи-Сангуна, сидевшего рядом с отцом, брови поползли кверху.

— Как! — воскликнул он, морща мягкие губы. — Сейчас самое время ударить по тайчиутам!

— Нет, — твёрдо возразил Темучин. — О тайчиутах надо забыть.

В голосе его угадывалось напряжение, но он перемог волнение и много спокойнее спросил:

— Я знаю нойонов своего племени. Пускай они винят друг друга во всём случившемся. Ярятся. Это их только ослабит.

Опустил лицо, переждал мгновение, добавил:

— Это моё родное племя. Хан... Ты поймёшь меня...

Говорил он трудно. Каждое слово, видно было, давалось ему нелегко.

— Таргутай-Кирилтуха больше нет... Он получил своё, и получил по заслугам... Не хочу, чтобы страдал народ тайчиутов. Он не виноват ни в чём.

И ещё раз опустил голову и помолчал. Наконец сказал:

— Не хочу возвращаться на свою землю с мечом в руке. Мы разгромим меркитов, и уверен, что тайчиуты придут к нам с предложением мира.

Повторил:

— Сами придут, а не я притащу их на аркане.

Тагорил, как это бывало с ним в минуты раздумий, взял прут и, вытащив из-за пояса нож, принялся строгать веточку. Острый нож легко входил в древесину, и завитые стружки падали и падали на серую кошму, выстилавшую юрту. Темучин и Нилха-Сангун следили за движением ножа Тагорила, но и тот и другой, зная об этой привычке хана, угадывали, что мысли Тагорила далеки сейчас и от ножа, и от стружек, белой пеной закрывавших кошму.

Хан думал о том, что настоянием Темучина за осень и минувшие две зимы племя кереитов, его воины разделены на сотни, пятисотни, тысячи и тумены^[49]. Во главу каждого отряда поставлен нойон, и тумены сведены в тьму^[50], которую возглавляет он, хан Тагорил. Такого деления воинов не было в степи, и сейчас, при этой организации, кереиты обрели невиданную силу. Больше того, настоянием Темучина воины были обучены тройной связке в лаве и охвату врага волчьим кольцом при ударе, чего тоже никогда не было. Тагорил выводил тумен в степь и видел, какая это необоримая мощь. С уверенностью можно было сказать, что сегодня в степи кереитам не сможет противостоять ни одно племя.

Перехваченная ножом ветка упала к ногам хана. Он подхватил её, повертел в пальцах, бросил в огонь.

Взглянул на Темучина.

— Я согласен, — сказал, — племя тайчиутов не нужно завоёвывать мечом. Но что нойоны придут сами — сомневаюсь. Однако это дело второе. Поговорим о меркитах.

— Я думал об этом, хан, — ответил Темучин, поднялся, как подброшенный тетивой лука, шагнул к выходу. От его сильных, размашистых движений в юрте стало тесно.

Темучин многим удивлял хана Тагорила, но на этот раз он удивил его более, чем когда-либо.

По приказу Темучина нукеры внесли в юрту широкое полотнище толстой кошмы с насыпанным на неё сухим речным песком.

— Что это? — с недоумением покосился Тагорил.

— Подожди, подожди, хан-отец, — ответил Темучин и приказал нукерам расстелить кошму у очага.

Те выполнили приказ.

Темучин отпустил нукеров и, опустившись на корточки, разровнял песок.

Тагорил, всё так же ничего не понимая, следил за его действиями.

Темучин поднял глаза. В них хан прочёл, что он, Темучин, приглашает его к уже продуманному, многократно взвешенному и даже пережитому сердцем со всеми взлётами в радости и падениями в огорчениях.

— Вот здесь, — Темучин начертил пальцем кружок на утрамбованном ладонями песке, — твой курень, хан-отец. Вот здесь, — палец Темучина прочертил извилистую линию, — границы земель меркитов. Здесь — курень их хана Хаатая.

Тагорил внимательно следил за рукой Темучина.

— Так, понимаю...

— Здесь, — и палец Темучина полетел по песку, — леса, а вот Керулен, здесь горы...

Темучин поднял лицо от кошмы, взгляд упёрся в глухую стену юрты, но хан Тагорил, взглянув в его глаза, понял, что перед взором сына Оелун сейчас не серая кошма стены, а распахнутые дали степи.

— Я прошёл эти земли, хан-отец, — сказал Темучин, — когда скакал к тебе, только-только освободившись от канги.

Он опять склонился над кошмой с песком.

— Нам надо, — сказал Темучин, и палец его прочертил две сходящиеся в конце линии, — пройти двумя туменами вот этими путями и охватить с двух сторон курень Хаатая. Если мы пойдём так, то до момента, когда наши воины выйдут к куреню, их не увидят ни одни глаза в степи. А если увидят — то и это неплохо. И вот почему.

На лице Тагорила появился живой интерес. Он ближе придвинулся к кошме и, вглядываясь в начертанные Темучином линии, спросил:

— Это Керулен? — Коснулся пальцами песка. — Это леса?

— Да, — подтвердил Темучин.

Лицо хана оживилось. И он не то с изумлением, не то с восторгом воскликнул:

— Всё похоже! Всё так, я бывал в этих местах. Похоже... Точно, похоже... Вот здесь, говоришь, курень Хаатая?

— Здесь, — показал Темучин.

— Интересно, — покрутил головой Тагорил. Спросил: — Кто тебя научил этой штуке?

— Да кто меня учил, — ответил с неопределённостью Темучин. Лицо его смягчилось. — Жили мы, как ты знаешь, на берегу ручья, и с матерью, вспоминая наш курень, часто на берегу, на песке, чертили — где стояла юрта Есугей-багатура, какие дороги к куреню ведут. Да мало ли что вспоминалось тогда... Это, — он показал рукой на груду песка на кошме, — оттуда, с ручья.

Лицо хана посерьёзнело, он взялся пальцами за подбородок, взглянул на Темучина:

— Ну, с ручья так с ручья, а штука добрая. Так как, ты говоришь, провести тумены?

Темучин показал.

— Ага-а-а, — протянул хан, — а кто их поведёт?

— Ты, хан-отец.

— Нет, — качнул головой Тагорил, — я стар.

— Тогда, — твёрдо сказал Темучин, — один тумен поведу я, другой Субэдей.

— Субэдей? — удивился Нилха-Сангун, ухватив себя за косицу над ухом. — Сын кузнеца?

— Да, сын кузнеца, — подтвердил Темучин, — но у нас нет сына нойона, у которого был бы такой же зоркий глаз, как у Субэдея, и такая же твёрдая рука.

— Хм, — хмыкнул хан Тагорил, — а не боишься вызвать гнев нойонов? Многим такое не понравится.

— То, что не понравится, знаю, — ответил Темучин, — но знаю и то, что на Субэдея можно положиться в сече, а это — главное.

Темучин говорил с такой уверенностью, что Тагорил понял — о Субэдее сын Оелун подумал заранее.

«Молодость, молодость, сила, — прошло у него в голове, — молодости на всё хватает: и на то, чтобы обдумать слова, и на то, чтобы претворить их в жизнь. Так и должно быть. Сын Оелун заглядывает далеко, ну да у молодых дорога не имеет конца... Всё правильно...»

— Субэдей, — произнёс хан раздумчиво, — Субэдей... Ну, что ж... Малого коня хвали, говорили старики, большого запрягай. Я видел его в седле и видел во главе воинов. Такого коня надо запрягать.

Сказал как точку поставил. Но разговор не кончился. Было оговорено, что тумены под водительством Темучина и Субэдея ударят по меркитам ещё до того, как степь очистится от снега.

— Сейчас в курене Хаатая нас никто не ждёт, — сказал Темучин, — мы войдём в земли меркитов, как нож в растопленный жир.

На том и порешили.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

1

— Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши! —выкрикнул Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед. Он никогда не был так разгневан. Но гнев — не сила, а слабость. Ему не следовало горячиться. Впрочем, основания для гнева были.

Жадность кыпчакских эмиров, толкнувшая их за пограничные пределы кара-киданей, вызвала раздражение гурхана Чжулуху, а у него воинов было, как песка в пустыне. Быстрые на низкорослых мохноногих степных лошадках, не отягчённые в походах обозами, кара-кидани могли залить собой земли Ала ад-Дина, как половодье заливает поля.

И такое случалось.

У Хорезм-шаха было два решения, которые в какой-то степени спасали его земли от разорения. И первое, что он мог, — это собрать войско и возможной мощью подпереть восточные пределы державы. Однако в этом случае виделись ему сложности и опасности. Прежде всего, для того чтобы посадить на коней и привести к восточным пределам тысячи воинов, нужно было время, и время немалое. Но то было не главным.

Хуже было другое.

Большую часть начальствующих лиц в войске составляли кыпчакские эмиры, которые и вызвали раздражение гурхана кара-киданей, и вот о них-то в припадке гнева шах и выкрикнул в лицо Теркен-Хатун, царице всех женщин: «Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши!»

Так было сказано о людях, родных Теркен-Хатун по крови и служивших опорой её могущества. Но царица всех женщин, в отличие от сына, не закричала и не затопала каблуками, однако лицо её налилось таким презрением, что у шаха судорогой стянуло челюсти.

На кыпчакских эмиров, надо полагать, после этого рассчитывать стало трудно.

Был ещё выход, к мысли о котором шах пришёл, охладив себя. Трудный выход, тоже несущий сложности и опасности, но всё же представившийся шаху приемлемым.

И он решился. Над дворцом повисла внезапная после бурных сцен тишина. Дворец вроде бы даже обезлюдел. Не было видно ни слуг, ни служителе» шаха. Сам Ала ад-Дин скрылся в своих покоях, и от него не поступало никаких распоряжений.

Это было более чем странно.

Те, кто знал о событиях на восточных пределах державы, отчётливо понимали: дорога минута. Понимала это и царица всех женщин.

Напряжение нарастало больше и больше.

Однако посыпанные золотистым песком дорожки роскошного дворцового сада были пустынны и на них слышалось только воркование безмятежных горлиц. Отцветал миндаль, и воздушные лепестки тихо падали и падали в лучах нежаркого солнца. Что уж горлицам не ворковать?

Не слышно было голосов и в длинных дворцовых переходах.

У Теркен-Хатун началось возбуждённое сердцебиение. Она задыхалась. Царицу всех женщин провели к фонтану, и возле неё захлопотали лекари. Теркен-Хатун была бледна. Может быть, впервые за многие годы она не лицедействовала, а ей действительно стало плохо. Царица всех женщин была вздорной, взбалмошной, властолюбивой, но не глупой и представляла грозность нависшей над державой опасности.

Внезапно шахская половина дворца оживилась. Захлопотали слуги, зазвучали шаги в переходах. Теркен-Хатун сообщили, что множество гонцов было разослано Ала ад-Дином по городу.

Шах повелел собрать большой диван^[51].

На столь высокое собрание царица всех женщин пришла, несколько оправившись от немощи, но всё ещё чувствуя слабость и тревогу, так и не оставившую её.

На совет были собраны все высокие лица государства.

Распахнулись широкие двери, и появился шах.

Царица всех женщин, не скрывая того, всмотрелась в лицо сына.

Шах вошёл медленнее, чем обычно, плечи его были опущены, глаза упорно смотрели в пол. Он сел, и рука его привычно потянулась к бороде, но Ала ад-Дин резко опустил руку и впился пальцами в подлокотники кресла.

Глаза его по-прежнему были опущены. Так он просидел долго. Минуту, две, а может, и больше.

В высокие и широкие окна вливалась прохлада сада, и слышно было, как переливались и звенели струи фонтанов. Но это только подчёркивало напряжённую тишину. У присутствовавших перехватило дыхание. Когда задумываются сильные мира сего, задержишь дыхание, ибо неведомо, чем та дума обернётся.

Теркен-Хатун, однако, отметила, что лицо шаха было спокойно. Она даже подумала, что оно слишком спокойно.

Наконец шах заговорил. Голос его был ровен, и в нём, при всём напряжении, царица всех женщин не услышала ни малейшей нотки раздражения. И Теркен-Хатун возликовала — он сломился, сломился, уступая ей и её кыпчакской родне. И гнездившаяся в груди тревога отошла от неё. Но тут же острый мозг царицы всех женщин подсказал: а не игра ли то? Ан мысль эта явилась на мгновение. Слишком велика была радость, что она опять оказалась сверху и власть её не померкнет.

Шах говорил об опасности на восточных пределах, о силе гурхана кара-киданей.

— Если будешь жалеть гвозди, — сказал Ала ад-Дин, — потеряешь подкову. Думаю, следует отдать часть богатств, которые мы взяли в Самарканде, гурхану кара-киданей, послав к нему достойнейших из наших людей на переговоры. Щедрые дары смягчат сердце гурхана, а мудрые слова посланников укажут дорогу к миру.

Теркен-Хатун с трудом верила, что она правильно поняла слова хана. Отдать сокровища султана Османа? Это было невероятно. Царица всех женщин знала, как жаден сын, и вдруг этот жест. Но шах сказал:

— Я приказал снарядить караван с дарами для гурхана.

И вновь волна радости залила Теркен-Хатун. Что ей было до сокровищ Самарканда? Они не принадлежали ей. А то, что они уходили из рук сына, было только к лучшему. Но больше всего из сказанного сыном царицу всех женщин потрясло короткое слово «думаю». Оно говорило Теркен-Хатун гораздо ярче и убедительнее, чем покорный вид шаха или его предложение о сокровищах султана Османа, о том, что сын уступает ей во всём. Слово «думаю» предполагало, что Ала ад-Дин советуется с ней и с большим диваном. А это была слабость. Он всегда говорил: «Я повелеваю». И теперь вот — неопределённое «думаю».

У царицы всех женщин порозовело лицо. Она совершенно оправилась от утреннего недомогания и без всякой тревоги выслушала слова шаха о необходимости направить к гурхану знатнейших из кыпчакских эмиров. Напротив, определения, которые употребил шах в своей речи, предлагая посланников — знатнейшие, мудрые, почтенные, — даже ласкали её слух. Да это и понятно, так как ещё утром из тех же уст она услышала: «Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши».

А тут на тебе — знатнейшие, мудрые, почтенные.

Нет, определённо царица всех женщин могла быть довольной.

Шах хлопнул в ладоши.

На золотом блюде в зал внесли свиток с текстом послания гурхану.

Пергамент хрустнул, когда шах развернул свиток. Пробежав глазами по строчкам, Ала ад-Дин сказал:

— Здесь начертаны слова умиротворения.

Свернул свиток и передал низко склонённому служителю. В присутствии высокого собрания свиток был окручен золотой нитью и скреплён большой шахской печатью.

Ала ад-Дин благосклонным кивком подозвал знатнейшего из кыпчакских эмиров и вручил свиток.

— С этим, — сказал, — нельзя медлить. Караван с дарами готов к дороге.

Царица всех женщин милостиво и с одобрением улыбалась.

Караван с дарами ушёл на рассвете следующего дня. Свиток послания гурхану покоился в крепкой сумке на груди у знатнейшего из кыпчаков.

Ни один человек, кроме шаха, не знал, что, сообщая гурхану кара-киданей о подносимых к его стопам дарах, Ала ад-Дин отдавал всесильному повелителю головы посланников как людей, нарушивших пределы владений кара-киданей.

В крепкой сумке на груди знатнейший из кыпчаков вёз свой смертный приговор.

А чтобы тайна эта осталась тайной, была пролита кровь.

Писец, который начертал строчки послания к гурхану, был зарезан в ту минуту, как только вышел из покоев шаха. Через час были убиты и те, кто зарезал писца.

Шах Ала ад-Дин Мухаммед мог торжествовать.

Ему угрожал гурхан кара-киданей Чжулуху — он умиротворял его сокровищами султана Османа.

Его стращали неповиновением эмиры кыпчаков — он уничтожал их руками гурхана.

Ему терзала печень его мать Теркен-Хатун — он лишал её власть всякой опоры.

Ныне у шаха было время собрать сильное войско, поставить во главе его надёжных и верных людей и двинуть войско в степи.

Ала ад-Дин рассмеялся.

К шаху пришла забавная мысль. Он получил сокровища султана Османа, отдал их гурхану кара-киданей, а теперь вновь собирался заполучить их в свои хранилища. Но смеялся он зря. Людям, стоящим на вершине власти, нельзя быть легкомысленными. Легкомыслие и беззаботность — преимущество не имеющих власти и нищих.

2

История императорских дворов Китая полна мрачных страниц. У стоящих на вершине государства было и, с уверенностью можно сказать, всегда будет множество завистников. Не трясут только то дерево, на котором нет плодов, а в императорском саду росли самые сладкие яблоки. И уж к ним-то постоянно тянулись, и как ещё тянулись, жадные руки. Глаза горели от возбуждения, учащённо бились сердца — ну ещё, ещё немножко, и пальцы ухватят вожделенный плод. А напрасно! Не подумав, не представив во всей полноте, что даёт обладание столь желанным плодом, какому риску подвергает себя вкусивший его и что теряет.

Человеку, протянувшему руку за манящим яблоком, не следовало забывать, что редкий император умирал своей смертью. Стоящих на вершине власти стреляли из луков, как фазанов, на расчищенных дорожках благоухающих садов, топили в великолепных и причудливых фонтанах тех же садов, давили петлями. Им снимали головы на площадях, при огромном стечении народа, и в тёмных подвалах, где стоны и крики глохли за могучими стенами. Они погибали гораздо чаще от меча, ножа или лука, чем самые отчаянные из воинов, которых первыми бросали в сечу. А казалось бы, где опасности? Опахалами из красочных перьев диковинных птиц обвевали их слуги, не позволяя сесть на божественное чело и малой мушке. И вот на же — кинжал в спину. Тычком и в сердце.

Князь Ань-цуань в борьбе за власть отказался и от меча, и от ножа, и от лука. Такое представлялось ему громоздким, примитивным и ненужным.

Он поступил по-иному.

В один из дней император Чунь Ю, выехавший на охоту в предгорья, встав рано поутру, обнаружил, что вокруг роскошного походного шатра нет охраны. Ещё вечером у шатра было расставлено плотное кольцо надёжнейших воинов, и вдруг — никого. Только шумел осенний лес, прекрасный, как все леса осенью, шуршали под ногами опавшие листья и в кустарнике нежно и грустно попискивала синица.

У императора Чунь Ю сжалось сердце.

Большие деревья падают разом. Их надо только подпилить. Эта работа требует сил и умения, но коли могучий ствол перехвачен острым лезвием, гигант, который казался необоримым, валится неудержно.

У императора Чунь Ю ослабели ноги. Он присел на пень, и, словно освещённые вспышкой молнии, ему увиделись лица придворных. К своему ужасу, император внезапно различил за тканью из дворцовых улыбок, приседаний и поклонов крепкокаменные скулы, жёсткие глаза, могучие плечи, буграми поднявшиеся перед прыжком. А обострившийся слух Чунь Ю различил неясные до того шёпоты, порхавшие то тут, то там в бесчисленных дворцовых переходах и переходиках, залах и зальцах, вдуматься в которые до того было ему недосуг.

Чунь Ю понял, что означает отсутствие охраны у шатра.

Тому, кто годами привык сидеть на троне, жёстко и неудобно пристроиться на лесном пеньке. Ярость вспыхнула в сердце императора. Но это была ярость бессилия. У него достало ума, чтобы понять истину: упавшее дерево никогда не поднимется.

Ярость императора угасла.

Из расцвеченного осенней листвой леса, пышного и великолепного до щемящей боли, тихо выкатилась скромная повозка, и скромные, но настойчивые люди предложили императору подняться на сиденье. Помня, что ежели в гневе пнёшь камень, только ноге будет больно, Чунь Ю подчинился их воле. За ним задёрнули серенькую, неприметную шторку.

Вот так. Без лязга мечей и шума.

Повозка покатила по опавшим листьям, многократно воспетым поэтами. Дорога ей предстояла долгая, в забытую провинцию великой империи.

В тот же час стремительной походкой взбежал по ступеням лестницы императорского дворца в Чжунсине князь Ань-цуань. Костлявое, обтянутое сухой кожей лицо его было решительно и дерзко. Глаза широко распахнуты.

В тронную залу, в которую ещё вчера он входил с низким поклоном и почтительно приседая, Ань-цуань вступил уверенно. Каблуки прогремели по лакированным плахам, и Ань-цуань приблизился к трону. Ещё ступенька, вторая... Тум!

Тум! — стукнули жёсткие каблуки, и князь, а отныне — император, сел на трон. Откинулся на высокую спинку и величественно вскинул голову.

Вступившие за ним в залу, затаив дыхание, замерли.

Жёлтые глаза Ань-цуаня медленно, с угнетающей властностью прошли по лицам придворных. И по мере того как неистовые эти глаза — упор в упор — встречались с глазами стоящих перед троном, опускались головы.

Наконец перед новым императором склонились все. Но он по-прежнему не произносил ни слова, словно ждал чего-то, что могло с ещё большей силой и очевидностью утвердить его новое высокое положение.

Головы придворных клонились ниже и ниже.

Старейший из придворных, стоявший ближе других к трону, понял нового властелина. Плавно качнулся и, чуть подавшись вперёд, отдал тот поклон, который в империи отдавался только одному лицу — императору. Этот поклон древнего церемониала означал: я не только склоняю голову, но и весь — жизнью и смертью — принадлежу тебе.

Отступая шаг за шагом к распахнутым дверям, старейший из придворных выпятился из залы. За ним, повторив ритуальную церемонию, покинули зал остальные.

Ань-цуань остался один. И не только в тронной зале, но и во дворце всё замерло в безмолвии. Застывшее, костлявое лицо Ань-цуаня неожиданно изменилось. Бескровные, узкие, прочерченные неподвижной полосой губы вдруг дрогнули и неестественно растянулись. И тут же чуть приподнявшиеся их уголки затрепетали. Трудно было определить, что выражает это движение: радость, презрение, торжество? Оно было слишком вяло. В нём недоставало яркой краски. А может быть, чувства императора не нуждались в ярких красках? Отныне он одним мановением пальца мог решать судьбы тысяч людей. А где же стремительность князя Ань-цуаня? Где его дерзость? Или они выгорели в его душе в ту минуту, когда он сел на трон? Да и о чём думал император, сидя в пустой тронной зале? О свергнутом им Чунь Ю? О недавних сподвижниках в заговоре, так покорно склонивших перед ним головы? Да, он думал о Чунь Ю и думал о заговорщиках, и стремительность его не исчезла. Только проявилась она неожиданным для многих образом. Впрочем, неожиданного не было. Так и должно было статься.

Император Чунь Ю внезапно умер в глухой провинции. Нет, его не застрелили из лука и не сразили мечом. С вечера он хорошо себя чувствовал и даже отведал присланных из столицы редкостных фруктов. Потом покойно лёг спать и не проснулся.

А заговорщики? Недавние соратники? Их казнили. Одного за другим, как обычно казнят заговорщиков все приходящие к власти через кровь.

Примечательно — когда последний из заговорщиков, прокляв и императора Чунь Ю, и императора Ань-цуаня, испустил последний стон в глухом подземелье, в Чжунсине объявился купец из Чжунду Елюй Си. Как и обычно, он пришёл с караваном редкостных товаров, которые непременно захотел представить взору нового императора. Императорский дворец перестраивался и украшался, и редкие товары, прибывшие в Чжунсин издалека, были, как никогда, кстати.

Купца приняли во дворце. Успех товаров был бесспорен. Елюй Си, как всегда представляя даже неприметную вещицу, умел подать её как бесценную жемчужину на чёрном бархате. Товары были приобретены для пользования императором. И никто не приметил, что во время торговой сделки купцу из Чжунду был передан пергамент с императорской печатью. Да и как было приметить? Вокруг цвели улыбки, и раздавались восторженные голоса придворных ценителей красоты. А сам Елюй Си всё кланялся, кланялся смиренно и с благодарностью за столь высокую оценку его стараний угодить императору. В лучах яркого солнца сверкали и переливались всеми красками радуги неземной красоты ткани и ковры, фарфор и индийская кость, чеканное серебро и редкостные камни. Глаза разбегались, и тут было не до того, чтобы приметить, как из руки в руку передан был свиток с императорской печатью.

Вскоре Елюй Си покинул Чжунсин. И это было понятно хороший купец всегда в дороге.

В послании императора Ань-цуаня в Чжунду было сказано, что он приступил к подготовке похода против варварской степи и полагает то главным делом.

Обладателя всемогущей пайцзы могло ждать в столице Цзиньской империи немалое вознаграждение за выполненное поручение, но он был невесел. Елюй Си слишком много повидал за долгие свои годы. Ему было ясно, что на этот раз он заглянул слишком глубоко в жизнь тех, о ком знать и судить непозволительно. Наградой за такое мог стать и смертный приговор. Деревянный осёл на центральной площади Чжунду по-прежнему стоял на крепких ногах, и широкая его спина готова была принять новую жертву.

Елюй Си поднялся на верблюда, уселся в высокое седло и оборотил лицо к провожающим. И вот как ни умел он сохранять невозмутимость в минуты опасности, сейчас объявились во всей фигуре его неуверенность, тревога, настороженность. А может, оттого и объявились, что всегда представал он перед людьми, как панцирем, защищённый своей золотой пайцзой, а сей миг ясно стало, что щит этот ненадёжен. А может, и более того, не щит это уже, но меч, который сразит его голову.

Караван тронулся. Динь, динь! — пропел колоколец на шее верблюда. Провожающие смотрели вслед. Динь, динь! — ещё раз пропел колоколец в глубине улицы и смолк. Торговые ряды Чжунсина закружило в обычной круговерти. Что знают люди о своей судьбе? Одно лишь с уверенностью, что в конце пути у каждого — смерть.

Провожавшие купца из Чжунду разошлись по своим лавкам. Да тихо разошлись, с оглядкой. Почувствовали недоброе. Много радостных и благожелательных лиц вокруг человека в дни его успеха и исчезают те цветущие улыбки и возгласы братской преданности в минуты неудач.

3

Темучин с полдесятком кереитских нойонов за спиной стоял на высоком холме. Насколько хватало глаз перед ними расстилалась степь, покрытая осевшим, пропитанным влагой, но ещё плотно прикрывающим землю снегом. Такое бывает на пороге весны: подступающее тепло тронет снег, он отяжелеет и будет подаваться под копытами, как мокрый песок на широких речных плёсах, однако, как и по речной отмели, кони могут идти по нему без больших усилий. В таком снегу конь не тонет, как бывает зимой, по брюхо, но идёт пробежкой, погружая ногу по бабку. Конечно, ход в эту пору не тот, что летом, когда степь звонко поёт под копытами. Всё же по талому снегу кони идут подолгу. Правда, в преддверии весны легко ошибиться, выступая в поход. Ан мороз ударит! Всё, пропали кони. Поломаются на наледи. В таком разе не держат и подковы. Едва ли половина доберётся до конца пути, да и те, что дойдут, ни к чему не будут годны. Измучает, искалечит их дорога.

Темучин время для выступления выбрал точно.

Тумены к походу были готовы давно. Ждали тепла, но над степью гуляли последние вьюги. Злые вьюги, когда за полог юрты не высунешься. Метёт, метёт, позёмка завивает снег верёвочкой, ни зги не видно.

Однако вьюги улеглись, и над степью распахнулось по-весеннему высокое небо. По ночам вызвездывало, обещая и вперёд солнечные дни, но мороз был крепок. Наледь, как панцирем, одела степь.

Хан Тагорил с Темучином не раз и не два выходили за курень, приглядывались к снегам. Тагорил за зиму огрузнел и хотя виду не показывал, но в походке стал тяжёл. Каждый шаг давался хану не без труда. За куренём, на вольном ветру останавливались, и Тагорил первым подхватывал с сугроба горстку снега. Мял в узкой ладони. Щурил глаза. Снег был жёсткий, игольчатый, не скатывался в ком. Тепла не было. Подхватывал снег и Темучин, но и в его сильной руке снег топорщился льдисто.

Стояли подолгу. Ветер обвевал лица, шевелил полы халатов. Надо было решать. Тагорил грузно топтался на месте, под гутулами скрипел снег. И скрип этот говорил обоим: «Рано, рано, пока рано». Но и тот и другой знали: коли тетива натянута — стрелу надо пускать. Задрожит рука, задержавшая натянутую тетиву, и стрела не попадёт в цель.

В один из дней хан Тагорил пригласил к себе шамана. Спросил:

— Когда тепло придёт?

Шаман выслушал хана, вышел из юрты, нарубил в кустарнике веток, вернулся и разложил прутья вкруг очага. Сказал:

— Надо ждать сутки. Прутья пускай никто не трогает.

Поднял гибкий хлыстик, оглядел со всех сторон. Оборотил к хану обветренное лицо человека, который день за днём и год за годом живёт под открытым небом:

— Этот прутик знает о погоде больше, чем люди.

С тем и ушёл, сказав:

— Завтра приду.

Когда за шаманом опустился полог юрты, хан поднял прутик, повертел в пальцах. Прут был гибкий, живой, бугорками на нём проступали почки. Хан неопределённо пожал плечами.

— Ну, ну, — протянул, — подождём.

Шаман пришёл, как обещал, к вечеру следующего дня. Поднял полог, брякнули пришитые к низу его халата колокольцы. Шагнул к очагу, собрал разложенные подле огня прутья. По одному подносил к глазам. Разглядывал долго. Наконец сказал:

— Смотри, хан. — Показал Тагорилу лежащий на ладони прут. — Видишь верхнюю почку? Это ходовая почка. В ней сила кустарника. Она определяет рост.

Тагорил с Темучином склонились над прутом.

— Вчера, — сказал шаман, — вот этой полоски зелёной, — он прочертил по едва намеченному бугорку почки ногтем, — не было, а теперь есть. — И ещё раз переспросил: — Видишь? — Взглянул на Темучина: — А ты видишь?

— Да, да, — ответил Тагорил, и то же подтвердил Темучин.

— Это означает, — сказал шаман, — что куст готов зазеленеть. Холод держит, но силу он набрал. Я его положил у огня, он согрелся, и почка тронулась в рост.

Шаман выпрямился, сказал с уверенностью:

— Через три, крайне через пять дней придёт тепло, и погода установится ровная.

И Тагорил, да и Темучин шаману поверили. Не поверить было невозможно, такая убеждённость была в его лице и голосе.

Через три дня Темучин, проснувшись задолго до рассвета, услышал, как толкается в стену юрты сильный ветер. Темучин с осторожностью, чтобы не разбудить спящую подле него Борте, выпростал из-под одеяла руки и положил на тёплый, согретый телами мех. И не почувствовал холода. Ветер был южный, и юрта не выстудилась за ночь.

«Ах молодец, — подумал Темучин о шамане, — угадал точно. Молодец».

И, не медля, поднялся с тёплой постели.

С этой минуты курень закружило в круговерти сборов к походу.

Ныне, с рассветом, тумены вышли в степь.

Саврасый переступил литыми, крепкими копытами, изогнув шею, покосился большим глазом на хозяина, будто спрашивая: не пора ли в путь? Но рука Темучина спокойно удерживала поводья. Он крепко сидел в седле, лицо было неподвижно.

У подножия холма ряд за рядом проходили воины, и казалось, этому шествию нет конца. Темучин ныне вёл в поход не сотню, не две или три сотни всадников, но многие тысячи. Можно было думать, что это миг его торжества. Когда-то, едва объявившись в курене кереитов, он с ханом, вот так же стоя на холме перед проходящими воинами, мечтал о том, что, быть может, придёт время и он сам выведет в степь тумены. В ту минуту от одной этой мысли его облило горячей волной. Мечта сбылась. Сейчас ему могли позавидовать многие. Один взмах его руки, и тысячи всадников сорвутся с места в неудержимом беге, пойдут несокрушимой лавиной.

На небе не было ни облачка. Воздух был свеж и прозрачен. Зоркие глаза Темучина отчётливо различали лица воинов. Под солнцем посверкивали железные шлемы. Крепкие лошадиные крупы лоснились, и видно было, что кони кормлены хорошо и выдержат дальний поход. Но довольства, тем более гордыни на лице Темучина не было. Лицо было спокойно-сосредоточенно. Он слышал, как за его спиной нойоны, выхваляясь друг перед другом, перебрасывались хвастливыми словами:

— Смотри, смотри, вон мои... На караковых... Хороши!

— А мои на серых! Пожалуй, получше. Кони-то, кони... Играют, застоялись, кормлены от пуза!

— Э-э-э... На вороных взгляните. Куда вашим!

Темучин отчётливо разобрал слова, но даже не повернулся к нойонам. Однако подумал: «Каждый своё выхваляет. Ну да пусть их. На морозце, под этим солнцем, перед выступающим в поход туменом воину хорошим конём гордиться — оно и неплохо». И тут увидел: из-за холма выскакали несколько всадников и намётом пустили коней. В передовом из скачущих Темучин по посадке угадал Субэдея. Всадники остановились, и по взмаху руки Субэдея рекой выливавшееся из-за холма войско разделилось на два рукава. Один из потоков повернул круто в сторону и пошёл в степь против солнца. Темучин удовлетворённо хмыкнул: войско разделилось так чётко и разом, что сомнения не оставалось — каждый воин знал свой урок. Теперь важно было, чтобы, разойдясь по сторонам и пройдя долгий путь по степи, оба потока сомкнулись в назначенный час у куреня Хаатая. В этом был залог победы.

Темучин повернулся к нойонам, жёстко сказал:

— Урагша!

Послал вперёд Саврасого.

4

Тумен Субэдея рвался через степь на жёлтую звезду, светившую на предрассветном небе. Мотались гривы по ветру, вскидывались лошадиные морды с закипающей пеной на губах. Но ветер, как и было предсказано, дул южный, мягкий, тёплый.

Кони шли хорошо.

Без остановки шёл по снежной равнине и тумен во главе с Темучином. Скакавший бок о бок с ним Джелме удерживал крепкой рукой древко туга. Белые хвосты туга стелились по ветру. Среди тысяч выведенных Темучином в поход не было и одного сомневающегося в победе. Да, победа в головах воинов была неотделима от имени Темучина. Почему, как и когда пришла уверенность к каждому, сказать было трудно. Скорее, вера зрела день за днём, и причиной тому была удачливость Темучина во всём.

Он прискакал в курень хана Тагорила на чужом, хромом и загнанном жеребце, а вскоре привёл в тот же курень тысячи лошадей Кирилтуха. Он отправился в земли тайчиутов с сотней всадников и вихрем прошёл эти земли из конца в конец, не потеряв ни одного воина. Он свалил могучего хана, даже не встретившись с ним в сече. Воины-кереиты, ходившие с Темучином в поход, рассказывали такое, что было достойно песен улигерчей^[52]. Говорили — Темучин может переходить реки и никто не найдёт следа, где он вошёл в поток и где вышел из него, так как его переносят через воду духи. Темучин — убеждали — проникает через войска врага невидимым, так как его укрывают халатом, скрывающим от глаз противника, всё те же добрые духи. Слово его — утверждали — верно, как верно то, что после ночи над степью взойдёт солнце. И рассказывали, что он обещал своим нукерам, Субэдею и Джелме, высвободить из ямы их отца, в которой тот сидел годы, и высвободил, едва ступив на землю тайчиутов. Говорили, что он необыкновенный стрелок из лука и может пустить стрелу в небо, другой расщепить её пополам, и уже называли его мергеном. Тогда же стали обращаться к Темучину, величая его гуай и ецеге. Первыми это сделали Субэдей и Джелме, да они и не могли по-иному, так как, пока отец их не был освобождён из ямы, Темучин был для них отцом. И, уж безусловно, в каждой юрте были сказаны слова о его бескорыстии.

«Из приведённых из похода на земли тайчиутов тысяч отменных жеребцов, дойных кобылиц и овец, — говорили, — он не взял себе ни головы, но всё отдал на боевое снаряжение воинов».

И это было правдой. Богатства Темучину были ни к чему. Отары овец, табуны кобылиц, белые юрты, дорогое оружие, развешанное вокруг очага, хурачу, склоняющие перед нойоном головы... Нет, он твёрдо шёл к намеченной цели. Она была для него дороже того, что люди считают богатством. Темучин без сожаления отдал военную добычу, и теперь войско его выступило в поход на земли меркитов, вооружённое длиннолезвенными китайскими мечами и с полными колчанами стрел с наконечниками для дальнего боя. Не было воина, который шёл бы за Темучином на хромом коне и с пустыми чересседельными сумами. У каждого был запас хурута и сушёного мяса на десять дней, и многие вели за собой двух, а то и трёх заводных коней. Нет, с таким нойоном во главе никто не сомневался в победе. А эта уверенность была, наверное, более грозным оружием, нежели мечи и стрелы. Во всяком случае, так считал Темучин. Накануне выступления, поддерживая веру в победу, он сказал перед туменами:

— Я, обдумывая поход, веду в сражение, но победу одержите вы! Каждый!

И, подняв плеть, ткнул рукоятью в стоящего перед ним, а затем указал на другого, третьего, десятого. И такая сила была в этом движении, такая убеждающая властность, что всадники невольно выпрямились в сёдлах.

Сейчас Темучин, как всегда чуть боком сидя в высоком седле, поспешал впереди тумена, утопив голову в воротник серого грубошёрстного шабура, перетянутого широким кожаным поясом. Шабур, да и вся воинская справа Темучина ничем не отличалась от одежды и вооружения его воинов. Он шёл на то обдуманно, считая, что только глупец может скакать впереди туменов, бахвалясь богатой одеждой и раззолоченным оружием. Мысли были заняты иным. Из-под низко надвинутого на лоб лисьего треуха внимательно и сосредоточенно поглядывали льдисто-холодные глаза. И ясно было, что они примечают не только всё окрест — степь, покрытую тающим снегом, редкие в этих местах перелески, поднимающиеся то тут, то там холмы и даже следы, пересекающие путь тумена, — но ещё и другое угадывалось в их глубине. Этим другим — то озабочивавшим, то просветлявшим взгляд — были думы о предстоящем сражении. Он, Темучин, всё сейчас делал впервые. Впервые вёл тумены за собой. Впервые под его началом были не только простые воины, каких он водил в земли тайчиутов, но и десятки природных нойонов, отношения с которыми надо было чётко определить. Наконец, он впервые должен был вступить в сражение не с сотней воинов, но с многотысячным войском. Ему было о чём подумать. Изменения в глазах меняли и лицо, так как глаза, и прежде глаза, выказывают на лицах огорчение и радость, печаль и озабоченность, как и всю остальную гамму человеческих чувств. Темучин о том знал и, не желая, чтобы окружающие видели его переживания, молча глубже и глубже упрятывал лицо в воротник шабура. Но со стороны казалось, что идущий впереди тумена спокоен, уверен в предстоящем и ему ни к чему ненужные разговоры с поспешающими вокруг него нойонами. Он бережёт силы для главного. Крупная фигура Темучина тяжело глыбилась на мощно и, казалось, без усталости идущем жеребце.

В своём плане нападения на меркитов Темучин не оставил для хана Хаатая и малейшей возможности на выигрыш сражения.

Темучин условился с Субэдеем, ведущим второй тумен, прийти к куреню хана Хаатая с разрывом в день.

В том был смысл.

Темучин понимал, что скрыть в степи два тумена невозможно, какие бы меры предосторожности он ни предпринимал, как бы ни таился по балкам и перелескам. Тысячи воинов провести через земли меркитов незаметно — нельзя. Кто-то увидит их обязательно. Увидят и сразу дадут о том знать Хаатаю. Хан меркитов поднимет в сёдла всех, кого может собрать, поведёт против обнаруженного тумена и станет в удобном месте. Когда один тумен завяжет сражение, подошедший позже ударит в спину воинам Хаатая. Такого удара — был убеждён Темучин — меркитам не выдержать.

Саврасый сбавил ход, и Темучин по запотевшим бокам жеребца, по участившемуся дыханию понял, что тот начал уставать. Он мог бы идти ещё, но Темучин знал, что уж если Саврасый запотел, то ещё больше устали кони воинов, и не стал медлить — остановил тумен. Да и не было нужды утомлять коней.

Всё шло так, как он задумал.

Темучин, будто не он минуту назад, ссутулившись, сидел в седле, перенёс ногу через высокую луку и, высвободив гутул из стремени, легко спрыгнул на снег. Талое снежное крошево вязко чавкнуло под подошвами. Темучин оборотился к нукеру, передал поводья, сказал:

— Расседлай и оботри. Дальше пойдём на заводных конях.

Он всё время держал в памяти путь, который должен был пройти тумен Субэдея, и считал, что времени на долгую стоянку нет. Только-только поменять коней и в путь.

Повернулся к нойонам. Те ждали его слова. Темучин прошёлся взглядом по лицам и, к удовлетворению, не увидел на них усталости. Но одобрения не выказал. Знал — это понадобится позже, когда люди по-настоящему устанут. Сказал только, чтобы все пересели на заводных коней. Распоряжение тут же было выполнено. Это тоже порадовало Темучина, и он, садясь на подведённого заводного жеребца, подумал: «Нет, зима прошла не зря».

Свежий жеребец пошёл широким шагом.

5

Сменил коней и тумен Субэдея. И сменил в другой раз, и если тумен Темучина шёл вполсилы, то его воины коней торопили. Темучин так сказал Субэдею: «Ты должен пройти земли меркитов, как стрела, пущенная сильной рукой».

И путь Субэдею был определён не по балкам и буеракам, а по открытой степи. Тумен обходил курени нойонов Хаатая, но не стремился таиться от каждого взгляда.

На третий день гонки к Субэдею на взмыленном коне подскакал нойон Чимбей и, встав стремя в стремя, закричал что-то, широко разевая рот. Лицо его было красно от секущего ветра, халат на груди обледенел, застывшие руки нойона с трудом удерживали поводья. Субэдей слов не разобрал и придержал коня. Чимбей, тесня грудью жеребца коня Субэдея, закричал:

— Ты загнал всех!.. Нужна стоянка... Надо обогреться...

Он задыхался.

Подскакали другие нойоны.

Субэдей вовсе остановил коня.

Распаляясь больше и больше, тряся щеками, Чимбей прокричал в лицо Субэдею:

— На мне халат обледенел до тела!

Бросив поводья, он рвал ворот. Пальцы скользили по льдистой корке.

— Если ты не остановишь тумен, я остановлю своих воинов!

И тут произошло то, чего никто не ждал.

Субэдей, не повернув головы к нойону и не повышая голоса, сказал подскочившим нукерам:

— Снимите его с седла, посадите лицом к хвосту жеребца, привяжите арканом и плетьми гоните назад в курень. Пускай костёр ему разожгут его женщины.

Вскинул плеть над головой, воскликнул высоко, с клёкотом в горле:

— Урагша!

Ударил плетью по крупу коня и рывком послал вперёд.

Нойоны поскакали следом.

Чимбей закричал что-то, но крик утонул в грохоте копыт. Его уже стаскивали с седла, валили, тянули за рукава халата. Он барахтался в сильных руках, но видно было, что против жилистых, крепких нукеров ему не устоять. Чимбея спеленали арканом и, посадив лицом к хвосту, приторочили крепко-накрепко к высокой луке. Жеребец нойона завертелся под хозяином, но его погнали плетьми в хвост поспешавшего по степи тумена.

В рядах тумена, прибавившего в ходе, поначалу не поняли, почему нойон Чимбей — заносчивый и чванливый, — сидя лицом к хвосту жеребца, поспешает поперёк хода войска. Но когда поняли, в рядах тумена вспыхнул хохот. Хохотали и молодые, и старые. Разевая рты, валились на шеи коней, закидывались в сёдлах, выпускали из рук поводья. Хохот рвался неудержимо из осипших на ветру глоток, выжимал слезу из воспалённых глаз, гнул людей пополам.

Нойон трясся в седле, как мешок с овечьей шерстью, и живой ли это человек или уже мёртвый — понять было трудно. Лицо Чимбея посинело, как у удушенного, глаза разом ввалились и ежели и глядели, то явно не понимая, что с ним случилось. Большего позора он не испытывал.

А Субэдей гнал и гнал своего коня. И не оглядывался. Нойоны, угнув головы, поспешали за ним. И в мыслях и у одного, и у другого, и у третьего родилось: «Круто, ох круто берёт Темучин». А то, что это Темучина приказ — не сомневался ни один из них.

«Сын кузнеца Субэдей, — думали, — не посмел бы так природного нойона опозорить. Это Темучин. Только он, он!»

А то, что времена новые наступают, не помыслили, как не помыслили и о том, что каждый из них всё то же новое время приближает, идя в поход против меркитов. По-старому о богатой добыче думали нойоны, о табунах меркитских кобылиц, о толпах пленников, о невольницах красивых мечталось нойонам.

А приказа Темучина Субэдею не было.

Было другое.

Перед походом, как и полагалось обычаем, Темучин и Субэдей вышли в степь поклониться духам войны. Глубокие предутренние тени лежали у юрт. Как это и должно, держась за концы одной плети, неспешно и бесшумно Темучин и Субэдей двигались вдоль длинного ряда жилищ. Из какой-то юрты выглянула женщина, но, увидев их, метнулась назад, задёрнула полог. Поняла: «Воины перед походом идут поклониться духам. Дорогу им переходить нельзя».

Они вышли в степь. Бледная полоска света едва намечалась у окоёма. И, обратившись лицом к этой чуть приметной на тёмном предрассветном небе полосе, по-прежнему держась за концы одной плети, они враз, оба, прокричали вдаль:

— Великие духи, мы отдаём себя вам!

Едва слова сорвались с губ, их подхватил ветер, смял и унёс в степь. Тишина обрушилась на головы двух стоящих людей, словно говоря: «Голоса ваши слабы и немощны перед величием степных просторов, но ждите — ответ будет».

И они стояли в ожидании. Стояли долго. Ветер обдувал лица, леденил открытые шеи, студил руки на связывающей их плети.

Полоска света у окоёма расширилась.

Две пары глаз — зелено-голубые Темучина и тёмные, почти чёрные Субэдея — неотрывно следили за каждым изменением, происходившим в этом первом обозначении будущего дня у края земли.

От них двоих слов больше не требовалось. Всё, что они хотели и могли просить у духов, должно было оставаться в мыслях. Духам не нужны слова. Они читают в головах. Слова людские лживы.

Полоса света над степью росла, и новыми красками замерцал тёмный купол необъятного неба. Оно не стало светлей, не прояснилось, но, напротив, сгустило недостижимую глубину, выделив яркость рассветной полосы, откуда и должен был явиться знак для двоих, стывших на ветру в ожидании.

Это был самый напряжённый миг обращения к духам.

И вдруг солнце объявилось из-за края земли. Чистый, огненный, слепящий диск. И ни единой краски на полосе рассвета. Ни алости зари, ни блёклости тумана.

Тем духи сказали: «Идите. Крови не будет. Вы вернётесь живыми!»

Темучин и Субэдей опустились на колени.

Теперь можно было сказать слова. И Темучин сказал: «Если я не верю тебе, как осмелишься ты поверить мне? Я верю и говорю перед лицом Великого неба: каждый твой шаг — мой шаг, каждое слово — моё слово, каждый удар — мой удар».

Вот и всё, что было сказано тогда, на рассвете. А то, что уросливый конь признает только крепкие каблуки и твёрдую руку, сдерживающую поводья, Субэдей знал, как знал и то, что тумен, который он вёл к сражению, и есть этот самый норовистый конь.

В середине дня в виду тумена на далёком холме показались всадники. Они с ходу выскакали из лощины и замерли, как стайка сайгаков, увидевшая охотников. От головы тумена с десяток нукеров бросились было к ним, но Субэдей предостерегающе вскинул руку. Нукеров остановили. Субэдей, словно и впрямь перед ними были сайгаки, а не меркитские воины, не без интереса рассматривал всадников. В голове прошло: «Ишь как насторожились, знать, мы неожиданность. Встреча для них случайна. Скакали куда-то по приказу нойона, и путь их был недалёк. Кони неморёные».

Передовой из всадников, привстав на стременах, крутил головой. Не то удивлён был шибко, не то растерян. А может, и то, и другое. Конь под ним завертелся. Всадник выше привстал на стременах, столбом вытянулся. И вдруг опустился в седло, ударил коня плетью, и всадников как ветром сдуло с холма.

«Ну, вот и всё, — подумал Субэдей. — Хаатай весть о нас получит».

И это прозвучало в нём, как удар в литавры, зовущий к бою. Десятки глаз были сейчас обращены к нему, но никто не ведал ни об этой прозвучавшей в нём меди, ни о том, что она всколыхнула Субэдея до глубины, и перед его мысленным взором встал слепящий огненный диск, увиденный им вместе с Темучином у края неба. Знак победы. Субэдею захотелось закричать, крик рвался из груди, подкатил к горлу, и он с трудом сдержал его. Победный клич надо было оставить на то мгновение, когда он бросит людей на стоящего перед ними врага.

Субэдей повернул сумрачное лицо к нойонам, сказал:

— Коней переседлать, разжечь костры, варить горячее и мяса не жалеть.

Увидел: глаза у людей повеселели. Подумал: «Хаатай не замедлит со сборами, но время у нас есть. Пускай воины отдохнут и наедятся. А Хаатай примчит на загнанных конях. — Губы Субэдея искривились в усмешке. — Да и небось голодный. Подавится лепёшкой, как весть получит о приближающемся войске. Мы подождём».

6

Ждал и Темучин. Не сходя с Саврасого, он стоял в невысоком, но всё же скрывающем всадника кустарнике и вглядывался в уходящую вдаль степь. Ожидание для него всегда было трудно, но эти часы стояния вблизи куреня хана Хаатая переживались особенно напряжённо. Он провёл тумен через степь, провёл так, что не увидел ни один человек, и вот, достигнув цели, вынужден был остановиться. Держала тумен неизвестность — вышел или нет хан Хаатай навстречу Субэдею?

Саврасый, чувствуя напряжение хозяина, тянул повод, переступал с ноги на ногу. Он был нетерпелив, как и Темучин. Добрая лошадь и хозяин схожи характерами.

На рассвете Темучин послал к куреню Джелме с десятком воинов, и надо было дождаться их возвращения.

Не видя в кустарнике всадников, в степи на расстоянии полёта стрелы мышковала лиса. Крупная, ярко-рыжая на всё ещё сохраняющем белизну снегу, она высоко вскидывалась вверх, падала на четыре лапы, припадала головой к насту, прислушиваясь к ходу невидимой под льдистым покровом мыши, и опять вскидывалась, пугая свою добычу и стремясь обнаружить её по звукам движения. Но Темучин не замечал лису, хотя в другое время видиграющего на снегу великолепного зверя не прошёл бы мимо его внимания. Вернее, он всё же видел лису, но рыжее пламя на белом скользило перед ним, не оставляя следа в сознании, поглощённом ожиданием. Однако, когда лиса настороженно замерла, вероятно услышав только её слуху доступный шум, Темучин отчётливо разглядел мышкующего зверя и даже проследил направление её взгляда. Лиса припала к земле, бросилась за пригорок, и тут же оттуда, куда за мгновение до того были устремлены её глаза, показались всадники.

— Джелме! — возбуждённо воскликнул кто-то из стоящих рядом с Темучином нойонов. — Джелме!

У Темучина ничто не изменилось в лице. Он ждал. Хотя, быть может, именно в это мгновение со всей остротой понял, что от того, какие вести принесут скачущие к нему через заснеженную степь всадники, зависит успех трудного похода через степь. А скорее, не только похода, но и всех усилий, отданных на подготовку войска, мечтаний и трудных дум этой зимы, долгих разговоров с ханом Тагорилом и его нойонами. Вести эти должны были подвести последнюю черту и под походом в земли тайчиутов, добыча от которого ушла на вооружение войска.

Кони скакали тяжело — здесь была низина, и снег сохранялся высокий, — ошметья летели из-под копыт, клубами рвалось жаркое дыхание, и казалось, что кони никогда не доскачут до кустарника. Лицо Темучина дрогнуло. Зашевелилась кожа лба. Вспухли желваки под широкими скулами. Задрожали щёки. Но это было мгновение. Короткое мгновение — и так как взгляды окружающих были прикованы к приближающимся всадникам, он успел овладеть собой прежде, чем кто-нибудь заметил необычное для него проявление чувств. Словно узду намотал на кулак и вздёрнул до предела.

Когда всадники подскакали к кустарнику и осадили коней, лицо Темучина было, как всегда, бесстрастно.

— Хаатай вышел из куреня, — выдохнул с клубом пара Джелме, — с ним тысяч пять — семь воинов. Идут на рысях к Керулену.

Этих слов и ждал Темучин. И ежели у Субэдея дозорные Хаатая, обнаружившие его тумен, вызывали в груди гремящий звук меди, зовущий к бою, то сообщение Джелме для Темучина прозвучало не менее выразительно.

Минуты прошли с момента, как Джелме подскакал к стывшему на ветру в тишине кустарнику, перед которым мышковала сторожкая лиса, и здесь всё разом изменилось, наполнившись звуками и движением. С громкими криками поскакали к своим воинам нойоны, затрещала лоза под копытами коней, и множество всадников, как в половодье бурливая вода, закрыло только что белевший ещё зимней чистотой снег. Истоптало, ископытило его в грязное месиво и неудержимой громадой полилось дальше.

Однако, при всей внешней стихийности и хаотичности движения потока, угадывалась направляющая его могучая воля. И этой направляющей могучей волей был Темучин.

Он уже прикинул в мыслях, сколько времени потребуется Хаатаю, чтобы сблизиться с туменом Субэдея, и, рассчитав, какое расстояние надо пройти его, Темучина, воинам, сдержал поток в беге и направил в обход лежащего на пути куреня. В курень можно было вернуться после сражения, а сейчас это помешало бы разбегу ведомого им тумена.

Грозное движение нарастало. Кони вытягивались в беге, били копытами, и хотя степь была заснежена, однако отзывалась глухим, тяжким звуком на бесчисленные удары в её грудь. Казалось, гремели и рокотали тысячи бубнов. Так поёт туго натянутая на обод подсушенная кожа, когда в неё бьют не кулаком, но едва лишь касаются умелыми и сильными пальцами. Бубен вибрирует, перекатывает звук на густых низких нотах, ворчит и торжествует, выпевая грозную песню войны. Трудная это песня. В ней кровь и стенания, боль и крики ужаса, но и чистый голос мужества, бойцовского молодечества, силы, ломающей противостоящую силу. Не в каждом песня войны вызывает ответное и согласное звучание, многие, напротив, никнут при первых её звуках, склоняют головы, опускаются на колени, моля Великое небо о снисхождении и пощаде.

Жестокая эта песня была песней Темучина.

Он родился в грозный век, рос под тяжкой его рукой, которая чуть не вбила в землю едва вставшего на ноги мальчишку, и оттого, знать, а может быть и по другим причинам, о которых не дано ведать людям, при звуках этой песни в груди Темучина поднималась мощная мелодия, охватывающая всё его существо. Людей, в ком песня войны воспламеняла кровь, в степи звали багатурами, а Темучин был багатуром багатуров.

В строй воинов Хаатая тумен Темучина ударил в ту минуту, когда те сошлись в схватке с воинами Субэдея. Темучин отбил щитом направленное ему в грудь копьё меркита и, перегнувшись через голову Саврасого, сам ударил. Но меркит был ловок. Он уклонился от меча, и тогда Темучин нанёс ему сильнейший удар щитом в лицо, обеими руками ухватил за грудь и живот, сорвал с седла и, как мешок с шерстью, швырнул в гущу кинувшихся было к нему меркитских воинов. Это было так неожиданно и страшно — вскинутое над головой, распростёртое в воздухе, беспомощно барахтающееся тело, — что строй меркитов раздался в стороны. И даже Джелме и второй нукер, шедший в связке с Темучином, невольно откачнулись. Такая разящая сила исходила от него, такая мощь выказалась. А Темучин искал глазами Хаатая. И нашёл его. Схватка была мгновенна. Хаатай упал под ноги коня с разрубленным черепом.

Изначально было видно, что меркиты обречены на гибель. Смерть их хана только ускорила избиение. И всё-таки это были смелые воины. Ни один не бросил оружия. Зажатые между уплотнившимися рядами туменов Субэдея и Темучина, они продолжали сражаться. Их валили ударами мечей, выбивали из седел стрелами, топтали копытами коней.

Темучин выбрался из сечи и остановил Саврасого, тяжело поводившего взмыленными боками. К нему тотчас подскакал Субэдей. Темучин вытер меч о полу халата, опустил в ножны и только тогда оглядел поле сражения. В трёх-четырёх местах ещё рубились воины, но сопротивление меркитов было сломлено, и теснимые, словно овцы отарщиками, воины Хаатая толпой сгонялись к берегу Керулена.

Темучин, рассматривая толпу пленных, сказал Субэдею:

— Хороши воины у Хаатая. Смелые воины... Но нам они не нужны. Севший на чужого коня — быстро слезет.

Натянул поводья Саврасого.

Пленные были порублены. Но это была не последняя кровь, пролитая в тот день.

Темучин, полуприкрыв страшные после схватки глаза, не торопясь правил Саврасого к куреню Хаатая. И трудно было сказать, что это он малое время назад, выхватив из седла, вскинул над головой барахтающееся тело меркитского воина и ударом меча развалил череп хану Хаатаю, который был вовсе не слабым в сече. Хаатая, как и Темучина, звали багатуром, и меч его был грозен.

Темучин мерно раскачивался в седле. Жёлто-бронзовое лицо стыло на ветру.

У человека менее цельного, суетного одержанная победа вызвала бы прилив гордыни, самолюбование, и это тут же выразилось бы в жесте, слове или в каком-либо самоутверждающем поступке. А здесь — нет: не было ни гордыни, ни самолюбования. Не было даже торжества отмщения за прошлые обиды. Торжество тоже имеет очевидные приметы в своём внешнем обличье.

Было другое.

Крупный, крутоплечий человек тяжко, грузно сидел в седле притомлённого жеребца, как может сидеть только выполнивший до конца забравшую физические и душевные силы работу. Однако, хотя работа его и была нестерпимо трудна, ни в лице, ни в фигуре Темучина не было приметно тупой расслабленности, но, напротив, ощущалась одухотворённость, как бывает тогда, когда в человеке есть убеждение: «Да, работа утомила, она выпила соки мышц, исчерпала душевные возможности, но она была необходима, и я справился с ней». Так оно и было с Темучином. Он весь был пропитан верой, что идёт тропой, указанной ему Высоким небом, и только Высоким небом. А значит, нет места ни самолюбованию, ни гордыне, как нет места и сожалению о потраченных силах.

Малиновое солнце всходило над степью, окрашивая всё окрест в алые тона. Воздух был необыкновенно чист, прозрачен, и видно было далеко-далеко, до края степи, а может быть и дальше, за край, только различить это глазу было не дано.

Неожиданно на горизонте объявились чёрные точки. Одна, две... Потом с десяток. Они слились в чёрное пятно, и оно двинулось навстречу тумену.

Субэдей, скакавший рядом с Темучином, поднял козырьком руку над глазами, вглядываясь вдаль. Лицо насторожилось. Насторожился и Джелме. Раздались тревожные голоса:

— Кто это?

— А вон, смотри, ещё...

Темучин поднял голову, вгляделся. Различил — всадники, сотня или чуть более. Но было в них что-то странное, однако расстояние не давало разглядеть их достаточно ясно. И всё же он разглядел, в чём была странность приближающихся всадников. Навстречу тумену двигались люди на перегруженных поклажей конях. Чересседельные сумы были полны, раздувая бока коней, а и сверх их навалено было что-то, громоздящееся выше всадников.

Темучин выпрямился в седле.

Всадники приближались.

И вдруг первый из них, широко раскрывая рот, закричал, захлёбываясь от радости:

— С победой! С победой!

Темучин натянул поводья и остановил Саврасого.

Остановились и те, кто скакал с ним рядом.

— С победой! С победой! — всё вопил и вопил, ударяя гутулами в бока шатающейся от груза лошади, первый из сотни на дороге.

И тут Темучин узнал его. Это был нойон Кучу к. Лицо нойона было красно не то от натуги, с которой он выкрикивал своё «С победой! С победой!», не то от усилий, с которыми он удерживал поклажу, наложенную на чересседельные сумы и наваливающуюся ему на спину. В том положении, в каком нойон находился в седле, удержаться и впрямь стоило больших сил.

Нойон подъехал и раскрыл было рот, но, вглядевшись в лицо Темучина, решил воздержаться от дальнейших поздравлений. Забормотал невнятно:

— Мы здесь, у куреня, задержались... Как мимо добра пройти... Хану Хаатаю-то конец... Вот мы и...

Темучин молчал и только смотрел на Кучука. Но как смотрел! Глаза его — широко распахнутые, ясные, яркие на жёлто-медном лице — всё больше и больше разгорались холодным огнём. Он не разглядывал ни поклажу на коне нойона, ни поклажу на конях его нукеров, ни коней, ни всадников, и даже нойону в лицо он не глядел. Скорее всего, когда так смотрят, заглядывают только внутрь себя, и он, Темучин, в эту минуту, наверное, заглядывал в свою душу. А может, ещё и тропу разглядывал, которую ему указывало Высокое небо.

Тысячи воинов были за спиной Темучина, тысячи коней, десятки людей и коней окружали и с одной и с другой руки, и всё это множество людей молчало вместе с ним, а застывшие кони не смели не то что копытом о наледь дороги ударить, но и уздой брякнуть.

Нойон Кучук полез с лошади, неловко высвобождая гутул из стремени. Но гутул зацепился за чересседельную суму и не выходил из стремени. Нойон в отчаянии рванул ногу, и со спины коня с глухим стуком посыпалась на обледеневшую дорогу поклажа.

Строй на дороге по-прежнему молчал.

Нойон опустился на колени и пополз к Темучину.

— Пощади, — сказал хрипло, едва различимо, и яснее выговорил: — Прости... — И опять едва различимо, но с мукой и смертной тоской: — Пощади...

Протянул руки к Темучину:

— Пощади!

Рванул халат на груди, обнажая тело.

Медленно-медленно Темучин повернул лицо к Джелме, и все услышали жёсткое, хлёсткое — фи-и-ю, — стрела ударила под горло Кучуку, как раз меж раздернутых краёв ворота халата. Тело нойона откинулось, напряглось, как если бы он пытался подняться с колен, и пошло вперёд. Кучук упал лицом на наледь дороги. Стрела Джелме была стрелой для дальнего боя и, прошив навылет грудь нойона, вышла сзади на половину длины. Окровавленный наконечник дрожал, вибрируя.

7

В юрте было темновато. Хозяин — грузный, медлительный Алтай — забывал подбрасывать в огонь зажжённого очага сучья. Кинет ветку, другую и, пока они не сгорят, сидит недвижимо, смотрит на пляшущее пламя. И разговор в юрте был, как это пламя — вроде бы и не гаснет, но и жару нет. Гости Алтана — Сача-беки и два молодых нойона Сорган и Аучу. Всё, о чём принято спросить при встрече — как перезимовал скот, как дети и жена, не хворает ли хозяин, — было сказано, но каждый из сидящих у очага знал, что не это привело их в юрту Алтана и не об этом они хотели говорить. Но никто не решался первым сказать о том, что томило души. Сорган и Аучу были молоды, но понимали, что не след им выставляться прежде старших. Сача-беки — горячий и быстрый — из гордыни, сжимавшей горло. А грузный Алтай и вовсе не начал бы разговор. Такие, как он, чаще всего сами ничего не начинают.

И всё-таки начал именно Алтай.

Колыхнув великим чревом, он выдавил не то вздох, не то всхлип — «ха...» — и сказал без предварительных слов и связи с уже говорённым:

— Меркитов разгромил и Хаатая зарубил.

Это и было главным. Слова упали тяжело, как топор на плаху.

Сача-беки вскинул голову, будто ткнули в бок, хотел что-то сказать, но только рот искривил, а губ не разомкнул.

— Ну-ну, — протянул Алтай, глядя на него, — ну-ну...

Многое прочёл в этом неопределённом «ну-ну» Сача-беки, и видно стало даже в полутьме юрты, что лицо его загорелось жаром.

Алтай не отвёл взгляда, а глаза Алтана были что глаза старой лошади, которая много дорог знала — и посуху, и по грязи, и по снежной наледи, под седлом ходила, арбу таскала, и холку ей набил жёсткий хомут; но ведомо лошади было, что и ныне хомут оденут, кнут будет в руках у возницы и ляжет он плотно на её спину, — ан не уйти от того и из оглобель не выдраться.

Сача-беки это, видать, понял. Тоже погарцевал по степи и видел всякое и со всячиной. Невесть отчего закинул голову и надолго уставился в отверстие над очагом, куда уходил дым. А там ничего и увидеть-то было нельзя — дыра и в ней темнеющее небо. Но, знать, что-то увидел. Смотрел уж больно внимательно.

Молодые нойоны переглянулись.

Сача-беки наконец разомкнул губы:

— Да, меркитов побил. Это точно.

Слова выговаривал, как от жёсткого откусывал.

И тут несмело вставил своё Аучу:

— Пленных, говорят, взял несметно. Богатством огрузился.

Замолчал.

Нет, не клеился разговор. А говорить-то надо было о многом.

Темучин свалил навзничь меркитов, свалил одним ударом и сейчас нависал грозной тучей над землями тайчиутов. Не надо было гадать — пронесёт ли её ветер над головами тайчиутов или прольётся она тяжким ливнем? Глупому было ясно: будет, будет ливень, и вихри запляшут над степью, ветер ударит и неведомо, кто устоит на ногах в эту непогодь. Да и устоит ли кто-нибудь?

И другое было в головах у сидящих подле очага.

У старых нойонов Алтана, Сача-беки и других, что не поспешили на эту встречу, а, как барсуки, отсиживались в своих куренях, были свои счёты с Темучином и обиды были свои. Им прошлое взгляд застило, и, прежде чем решиться на что-то, надо было развести счёты и обиды. Ну, а молодые — им какое дело до прошлого? Они Темучина не знали. У молодых нет прошлого, но есть будущее, как всегда это бывает только у молодых.

Сача-беки это понимал. Да, видать, понимал это и Алтай. И обоим было страшно подумать, что молодые уйдут к Темучину. Что тогда?

За кошмами юрты послышались удары копыт, голоса, заржал жеребец, и полог юрты откинула сильная рука. У порога, не переступив его, объявился молодой нойон Туху.

— Э-э-э, — сказал сильным, наполненным задором голосом, — что же сидите в полутьме?

Оборотился, крикнул в сгущающуюся темноту вечера:

— Эй, кто там! Дров к очагу нойона!

Ступил через порог, приветствуя хозяина и гостей.

С приездом молодого Туху в юрте ярче запылал очаг, женщины внесли стол с угощениями, бурдюки с архи, и чаши пошли по кругу.

Туху ел жадно, сказав, что скакал с утра и у него крошки не было во рту. И говорил, говорил громко, со смехом и шутками. В его рассказе были и новости с меркитской стороны, и известия из куреня кереитского хана Тагорила, и пересказы разговоров пастухов, видевших своими глазами возвращение туменов Темучина из похода. Отрываясь от бараньей лопатки, Туху раскинул, казалось, во всю ширину юрты руки, воскликнул с воодушевлением:

— Говорят, они гнали три дня стада кобылиц из земли меркитов и ещё три дня отары овец!

Впился жадными белыми и крепкими зубами в мякоть лопатки, хлебнул из чаши шулюн, но, едва проглотив душистое варево, продолжил рассказ:

— Пленных гнали неделю. А уж обоз с добром, — махнул рукой, — никто и арбы счесть не смог.

Сача-беки слушал и морщился. На лбу, меж глаз, вздувалась злая жила.

Алтай прятал лицо в тень.

Отодвинув корытце с мясом и вытерев о гутулы руки, Сача-беки взглянул на молодых Соргана и Аучу, и ему вовсе нехорошо стало. Те слушали бойкого Туху, неотрывно уставившись блестящими глазами. Лица светились интересом.

Туху теперь рассказывал о том, что говорят о самом Темучине. И это ещё больше, чем сообщение о победе над меркитами, встревожило Сача-беки. А говорил Туху только о том, что в земле кереитов стало уже легендами. О необыкновенной удачливости Темучина, о том, что он, как ни один другой воин в степи, владеет луком и мечом, умеет переводить отряды незаметно от врага через реки и, больше того, способен так запутать следы, что их не разгадает и самый опытный охотник.

Наконец, насытившись и отодвинув от себя пустую чашку архи, Туху, с минуту просидев молча, понизил голос, сказал:

— Все говорят, что ему помогают духи.

Оглядел сидящих у очага округлившимися глазами и добавил:

— Он знает тайное слово.

В юрте повисло долгое молчание.

Сача-беки, отведя глаза от Туху и уставившись в огонь, дабы не выдать раздражения, подумал: «Надо что-то сказать. Обязательно сказать такое, что разрушило бы до конца рассказ Туху. Не оставило в нём камня на камне». Мысли заметались — что сказать? Может быть — первым пришло в голову — рассказать, что он знал Темучина ещё сопливым мальчишкой? И тут же отверг эту мысль. Сообразил, что ему ответят со смехом — все-де были мальчишками. Тогда решил сказать, что видел Темучина чёрным рабом с кангой на шее. Но отказался и от этого, понял — тот же Туху скажет: «Ну и что? Это только подтверждает помощь духов. Был чёрным рабом, а сейчас ведёт за собой тумены воинов».

Сача-беки растерялся. И вдруг подумал: всё, что бы он ни сказал, не убедит молодых. Удачливый всегда увлекателен. Это старики могут сомневаться, а юность сомнений не знает. Он, Сача-беки, и нойон Алтай для Туху, Соргана и Аучу — обглоданные кости. Сача-беки протянул руку и — это получилось само собой — взял со стола обгрызенную Туху баранью лопатку. Сжал в пальцах, разглядывая.

Алтай, не поняв его движения, с беспокойством хозяина подвинул ему корытце, полное мяса, но Сача-беки даже не заметил этого. Ему вспомнилась давняя-давняя охота, юрта Есугей-багатура и пир, на который он созвал тогда нойонов тайчиутов. Припомнились сказанные в тот день слова. Шум, гвалт, неразбериха спора. Да, они спорили, быть ли одному хану над всеми нойонами племени или каждому нойону жить вольно по своим законам. Много было криков. Кричал Таргутай-Кирилтух, Алтай возражал Есугей-багатуру... Сача-беки припомнил слова Есугей-багатура: «Коню нужен всадник, чтобы держать поводья». И ещё: «В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха». Где теперь Таргутай-Кирилтух? Где Даритай-отчегин? Кричали, кипели злобой, спорили...

Сача-беки взглянул на Туху. Отяжелев от пищи, тот сидел с лоснящимся лицом, улыбался. И улыбались его словам Сорган и Аучу. Глядя на них, Сача-беки подумал: «А эти не спорят... Но уйдут к Темучину. Он для них сила, а молодые обязательно придут к сильному... Обязательно». И Сача-беки понял, что спор с Есугей-багатуром и он, и Таргутай-Кирилтух, и Алтай проиграли. Есугей-багатур победил. Не сам, нет, не сам. Он погиб, но победил сын — Темучин.

8

Хан Тагорил созвал курултай^[53].

В степь пришла весна. Снега сошли, и хотя по утрам тонкий ледок одевал лужицы, но то, как он звонко хрустел под гутулами, говорило с ликованием: всё, зима кончилась, будет тепло, и будет вскоре. Пройдёт человек по такому ледку, поутру перешагнув порог юрты, услышит звон и шелест раскалывающихся льдистых пелён, и на весь день поселится в его душе радость. Как иначе — живое живому радуется, а весна — само утверждение жизни. Но да радость в курень хана Тагорила принесла не только весна, а и победа над меркитами. В каждой юрте был или новый котёл, поблескивающий жаркими боками, или богатое оружие, развешанное по стенам, а то и вовсе юрта была новая, хозяйка в нарядном халате и над очагом не горький, голодный дым, но сытные запахи доброго варева. Темучин распорядился большую часть добычи раздать воинам. Это было встречено криками радости, когда о том объявили перед туменами. Особо щедро были награждены те, кто отличился в сражении. Наиболее отважные получили по полсотни, а то и по сотне коней и дойных кобылиц, мешками раздавали воинам хурут из запасов хана Хаатая, кипами — бараньи шкуры, кошмы и штуки китайского шёлка, который мало кто и видел в курене.

Обновы объявились и в юрте Оелун. Все братья и даже младший Темуге-отчегин щеголяли в ярких халатах, расшитых гутулах. И Оелун надела новый номрог^[54], подаренный старшим сыном. Получила подарки и Борте. А когда Темучин узнал, что она ждёт ребёнка, нукеры по его приказу принесли ей лисью шубу. Мех был необыкновенно лёгок, струился меж пальцев, искрился сединой высокой ости. Борте накинула шубу на плечи, и лицо её порозовело от удовольствия. У Темучина, смотревшего на неё, разгладились морщины у глаз. Всегда жёсткие губы легли мягко.

На ханском холме поставили большую белую юрту, такую большую, что никто не мог припомнить, были ли такие юрты когда-нибудь или нет. Весь курень собрался посмотреть на неё. Дивились, ахали, боялись, что юрта рухнет, но она стояла. Как снег были белы кошмы, укрывавшие юрту.

Юрту ставили по приказу хана Тагорила. Он хотел собрать в ней всех нойонов, которых созвал на курултай, никого не обидев. А нойонов ждали не только с земли кереитов, но и с меркитской стороны. Сразив хана Хаатая, Темучин разослал по земле меркитов нукеров, и каждому нойону было сказано: «Хан Тагорил крови не хочет и берёт под руку нойонов меркитской земли».

Такое в степи было впервые.

Многократно одно племя покоряло другое, но всегда нойонов побеждённого племени вырезали до корня. И вдруг хан-победитель на курултай зовёт и говорит, что крови не хочет. Задумаешься. Отчаянным надо быть, чтобы на этот зов откликнуться. В нойонских юртах подолгу сиживали у очагов умудрённые опытом и наделённые властью главы родов, пытаясь разгадать, что стоит за словами хана Тагорила. Плясал огонь, освещая лица, и беспросветное проглядывало в глазах. Хмурились лбы, жёсткие морщины обозначались на лицах, никли головы под тяжестью дум. В сердцах, сгоряча не один решал было: назавтра сложу юрту в арбу, соберу детей и жён, возьму две-три сотни коней, дойных кобылиц и уйду в степь. Но тут же и узда накидывалась на скорую мысль. А куда уйдёшь? Велика степь, но все кочевья известны. Сегодня уйдёшь, завтра догонят. Уходить было некуда. Однако и на курултай к хану Тагорилу ехать, что голову под топор подставлять.

Невесёлые были мысли у нойонов.

Коня оседлаешь, ноги в стремена вставишь и поедешь, чтобы голову снесли.

Однако ясно было и то, что иного выхода нет.

Вот как жёстко затягивается узел.

Заарканят в табуне жеребца, дрожит он, упирается, копытами бьёт, но идёт за арканом, так как петля горло перехватывает. А курултай, на который звал хан Тагорил, и был петлёй. Да понятно было и то, что курултай собирает не Тагорил — стар был хан и слаб, — но Темучин. У него рука была крепкой, и доказал он то сполна, снеся голову Хаатаю. Опасались нойоны ехать на курултай, но да и Темучин понимал, кого он ждёт. Сотня нойонов меркитских — это означало тысячу, а то и две, нукеров с ними, лучших воинов, слабых с собой — понятно было — никто не возьмёт. А это сила, и немалая. И тумен вокруг куреня не поставишь, а ежели поставишь — кто отважится войти в такой капкан?

Думать надо было, и крепко думать.

Хан Тагорил зябко кутался в лисий тулупчик, сидя у жарко пылавшего очага. Лицо его — отёчное, тяжёлое — было серым, без единой краски. Седые косицы нелепо торчали над ушами. Но когда он поднял глаза на Темучина, стало видно, что, хотя тело немощно, сила разума в хане не ослабела. Взгляд был твёрдым.

— Нельзя переплыть реку, — сказал он, — и не замочиться в воде. Конечно, собрать в курене две тысячи чужих воинов опасно.

Он покивал головой. Зябко потёр руки. Молчал долго. Что виделось хану в эти минуты, какие мысли были в голове, сказать было трудно. Неподвижное лицо ничем не выдавало его раздумий. Но Темучин знал, что Тагорил пустых слов не скажет. Вдруг губы хана задрожали и нечто похожее на улыбку объявилось на его лице. Он сказал:

— Одно то, что нойоны меркитов приедут в курень, уже скажет об их слабости. А там, где поселилась робость — ушла гордость. — Он в другой раз твёрдо взглянул в глаза Темучину. Сказал: — Тумен под куренём не нужен. Чем больше воинов мы выставим, тем больше выкажем неуверенность.

Так и было решено.

Неслышно ступая по мягким кошмам, вошёл в юрту Нилха-Сангун. Темучин взглянул на него и понял, что тот принёс важную весть. Нилха-Сангун подошёл к очагу, сел, расправил полы халата и только тогда посмотрел в лицо отцу. Он не смел прервать его речь. Тагорил обратил к нему взгляд неторопливых, усталых глаз и, видать, тоже поняв, что сын пришёл с чем-то важным, кивнул головой.

— Хан-отец, — сказал Нилха-Сангун. — Темучин должен вознести хвалу Великому небу за его благосклонность.

Такое начало удивило Темучина. Нилха-Сангун никогда не был многословен, напротив, высказывался всегда коротко и точно. И вдруг эти неожиданные слова... Темучин всем телом оборотился к Нилхе-Сангуну, вглядываясь в лицо. А лицо того сияло от улыбки, прищуренные глаза смеялись.

— Да, да, — повторил Нилха-Сангун, — вознести хвалу Великому небу... — И, видно, уразумев, что больше нельзя томить в ожидании ни хана-отца, ни Темучина, сказал: — Нукер весть привёз. Скакал ночь, лошадь запалил. К тебе, Темучин, из тайчиутской земли едут нойоны с поклоном и выражением верности. — Хлопнул ладонями по коленям, воскликнул: — Ну что, будешь Небо благодарить?

Хан Тагорил даже кутаться в лисий тулупчик перестал. Темучина, хотя он внутренне давно ждал этого, весть ошеломила не меньше, однако сын Есугей-багатура только руку положил на бороду, сжал клин рыжих волос. Глаза остались теми же, что и за минуту до того: невозмутимо-спокойными. Спокойствие это было выражением того, что сама мысль о главенстве в племени тайчиутов не покидала Темучина никогда, как не покидала и мысль о единении всех степных племён. Они, эти мысли, были его стержнем. Он мог заниматься тем или иным делом, может быть даже малозначительным, однако и это малозначительное дело было так или иначе направлено на разрешение главного в его жизни. И всё-таки при всём том Темучин, конечно, оставался человеком, с присущими ему слабостями, и оттого весть, принесённая Нилхой-Сангуном, взволновала его, и это выразилось в голосе, когда он спросил:

— А кто из нойонов?

— Не знаю, — ответил Нилха-Сангун, — одно передано — нойоны. Их задержали воины тумена Субэдея. Ждут твоего слова.

Темучин перевёл взгляд на хана Тагорила.

Известие Нилхи-Сангуна круто меняло многое. Темучин — поставленный ханом соседнего племени во главе его войска — это было одно. Темучин — верховенство которого признается нойонами его племени — было вовсе иное.

Хан Тагорил щурил глаза. Он был убеждён, что рано или поздно Темучин станет во главе своего племени. Однако, что это случится так, вдруг, и он не ожидал.

«Прискачут нойоны, — подумал он, — и выразят верность... Нет, такого я не предполагал. Небо и впрямь споспешествует сыну Есугей-багатура и Оелун».

А мысли текли дальше. Он думал, что слабеет с каждым днём и у него нет достойного сына, которому бы он мог передать власть над племенем. Хан Тагорил недобро взглянул на Нилху-Сангуна.

«Нет, — с горечью решил в тысячный раз, — этот не поведёт племя за собой. Не оборонит его в трудный час».

И у него впервые родилась мысль: «А что, если власть над племенем кереитов передать сыну Есугей-багатура и Оелун?» Но тут же отбросил её, решив: «Нет, Темучин чужак, тайчиут, нойоны никогда не согласятся с его главенством». И, словно злым ветерком в юрте потянуло, хан плотно запахнул на груди тулупчик. Однако мысль эта всё же пришла к нему и осела где-то в глубине. Обозначилась живой точкой. Хан выпрямился, словно сил в нём прибавилось, сказал:

— Теперь курултай по-другому пойдёт. Надо прежде принять тайчиутов, и, коли они подтвердят верность и покорность тебе, Темучин, два бунчука у большой юрты должны встретить меркитов: бунчук хана кереитов и бунчук хана тайчиутов.

Тагорил поднял руку и показал два пальца, словно бык рога выставил:

— Два бунчука. Рядом. Задумаются нойоны меркитов. Сильно задумаются.

Оборотился к Нилхе-Сангуну:

— Поезжай навстречу тайчиутам и поторопи их. Нужно выиграть время.

9

Первым из тайчиутов, кого увидел Нилха-Сангун, был Сача-беки. Сын хана Тагорила подскакал к юрте, слез с коня и отдал поводья стоявшему у коновязи нукеру. Заметил — коней у коновязи много и кони хорошие, в доброй справе. Не удержался, потрепал одного по холке, очень уж был хорош, понял: кони тайчиутских нойонов. Оборотился к юрте и увидел незнакомого человека. Был тот не мал ростом, ещё крепок, но не молод. Возраст выдавала грузная основательность, которая объявляется в людях с годами, седые косицы, торчавшие из-под лисьего треуха. С заветренного лица смотрели настороженные чёрные без блеска глаза. На плечи незнакомца была накинута богатая шуба, что и треух рыжего лисьего меха, какую одевают на хороший той, покрасоваться среди людей.

Однако за отворотами шубы было видно, что грудь незнакомца затянута в куяк с медными толстыми пластинами по буйволиным ремням, так что не на той собирался незнакомец, а готовился к чему-то посерьёзнее весёлого гулянья. Отметив настороженный взгляд незнакомца, боевой куяк на его груди, Нилха-Сангун поздоровался, как и должно с гостем, назвал себя, улыбнулся приветливо. Узнав, что перед ним сын хана Тагорила, незнакомец смягчил взгляд. То, что навстречу тайчиутским нойонам хан кереитов послал сына, было лестью, и немалой.

Услышав их голоса, из юрты вышел Субэдей, за ним с десяток тайчиутских нойонов. И Нилха-Сангун тут же приметил: большинство лиц молодые и без той настороженности, которую выказал Сача-беки. Это осело в сознании. Всё примечал Нилха-Сангун, такой был у него глаз. А в деле, которое было ему поручено, всякая мелочь имела смысл, каждое слово учесть следовало, и как и кто из гостей шагнул, да и туда или сюда — запомнить надо было, запомнить и сообразить, к чему был тот шаг сделан.

Нилха-Сангун решил, что сейчас наилучшее — выказать щедрость и радушие хозяина, который рад гостям. Он живо оборотился с прискакавшим с ним нукерам, и минуты не прошло, как в юрте жарко запылал очаг и на столе объявились и мясо, и немалые круги сыров, жёлто посвечивающие маслеными боками, вяленая и солёная рыба, другая снедь, радующая глаз и распространяющая дразнящие, острые запахи.

Нукеры внесли бурдюки архи.

Нилха-Сангун с чашей в руках заговорил, поглядывая излучающими радость глазами на гостей, что с друзьями и в пустыне проживёшь, а без друзей и в цветущей степи пропадёшь. Все закивали головами: да, это так, так...

Выпили архи.

Голоса зазвучали смелее, громче.

Нилха-Сангун почувствовал, что разговор может свернуть в опасную сторону, если тайчиуты заговорят о вражде между племенем и Темучином. В степи говорили, что пьяный человек — прозрачный человек, и такого разговора можно было ждать. В конце концов, нойоны приехали склонить головы перед изгнанным из своего куреня соплеменником. И Нилха-Сангун сам заговорил о Темучине, но так, что нойонам тайчиутов следовало не копаться в прошлом и виниться перед Темучином за нанесённые обиды, но единственно гордиться им. Под звон чаш Нилха-Сангун рассказал о скорой победе Темучина над меркитами, о небывалой военной добыче, заговорил о том, как владеет Темучин мечом и луком.

И попал в цель.

Глаза молодых нойонов заблестели, лица оживились.

Кого из молодых не увлекают герои, так как мнится за тем, что и ты будешь таким, заговорят и о тебе, а похвала молодости особенно сладка.

— В плохом табуне, — сказал Нилха-Сангун, — хорошему жеребцу не вырасти. А табун тайчиутов родил мощного жеребца.

Отметил, что и эти слова попали в цель. Даже у Сача-беки лицо посветлело. Голоса и вовсе зазвучали смело и громко. Нилха-Сангун понял, что настала пора поднять нойонов от стола. Он помнил слова хана-отца: «Поторопи их. Надо выиграть время».

Хан Тагорил встретил тайчиутских нойонов, стоя в окружении приближённых на большом белом войлоке перед входом в юрту. Лицо было строго, строги были чёрные одежды Тагорила, и только на груди хана выделялся ярким пятном большой серебряный крест, обсыпанный играющими на солнце крупными камнями. Стоял хан, выпрямив спину, но Сача-беки, едва тайчиуты подъехали к юрте, взглянул на Тагорила и увидел, что тот сильно постарел. Встречался Сача-беки с ханом кереитов лет десять назад здесь же, в его курене, и хан запомнился высоким, сильным, стройным, с волевым, тёмным от загара лицом, а сейчас перед юртой стоял иссушенный годами и болезнями человек. Сача-беки подумал, что, наверное, и хан Тагорил узнает его с трудом, потому как ежели годы столь сильно изменили хана, то не могли они пощадить и его, Сача-беки.

Однако тайчиутский нойон ошибся.

Хан Тагорил его узнал. Узнал сразу, как тот подступил к почётному войлоку. Лицо хана оживилось. Но Сача-беки на лицо Тагорила уже не смотрел. Всё внимание нойона сосредоточилось на человеке, стоявшем рядом с ханом кереитов. Тот был на две головы выше Тагорила и вдвое шире в плечах, но это было не главным. Бросилось в глаза то, как он стоял. Этот могучего сложения человек основательностью и устойчивостью напоминал каменную глыбу, врытую в землю. И ясно было с первого взгляда — такого с ног не собьёшь. Напрягаясь, с волнением и тревогой Сача-беки вгляделся в его лицо, и знакомые черты объявились ему. В упор, не мигая, на него смотрели глаза Есугей-багатура. И рыжую бороду разглядел нойон, и медью отсвечивающие косицы над ушами.

У Сача-беки перехватило дыхание.

Он понял — это Темучин, которого он видел узкоплечим и длинноруким мальчишкой с кангой на шее. И вот перед ним — Есугей-багатур в лучшую пору.

Сача-беки знал, что встретит Темучина, готовился к этой встрече и всё-таки не ожидал увидеть таким мощным и уверенным в себе сына Оелун и Есугей-багатура.

Разом они взглянули друг на друга.

К изумлению — у нойона даже кровь отхлынула от лица и губы посерели, — Сача-беки не увидел в спокойно смотрящих глазах Темучина ни мстительной радости, ни торжества победителя. Темучин только разглядывал его, и нойону показалось, что в глазах сына Оелун и Есугей-багатура промелькнуло удивление, а может, и печаль. В сознании Сача-беки вдруг что-то спуталось, смешалось, и произошло то, чего он ожидал меньше всего, а точнее, вовсе не ожидал. Он вспомнил разговор с молодыми нойонами в юрте Алтана и родившуюся тогда мысль о том, что Есугей-багатур победил в споре со старыми нойонами тайчиутов. Победил силой воли и мечом сына. Вспомнил и обжегшую его в ту минуту горечь. Но сейчас горечи в нём не было. Напротив, облегчающее душу чувство залило его всего. Больше того, словно снег под солнцем, растаяла томившая Сача-беки обида на молодых нойонов, которые, как казалось ему, уже перешли на сторону Темучина. Он всё смотрел и смотрел в глаза сына Оелун и Есугей-багатура и без раздражения подумал: «В этом могучем человеке нет злобы, но есть что-то иное и большее, чем мы могли понять». И с неожиданно обретённой твёрдостью и спокойствием сказал мысленно: «Он больше мне не враг, и я пойду за ним, куда бы он меня ни повёл».

Удивление, которое, как показалось Сача-беки, он приметил в глазах Темучина, вправду промелькнуло в его взгляде. Увидев сына Оелун и Есугей-багатура, Сача-беки мысленно обратился к прошлому, но да и он, Темучин, встретив старого тайчиутского нойона, вспомнил былое.

...В курене Таргутай-Кирилтуха шумел весёлый той. Пылали костры. И множество приглашённых толпилось у кипящих котлов. Нукеры разносили чашки с архи. Темучин — чёрный раб с кангой на шее, — обливаясь потом, в драном халате, таскал вязанки дров. Он спешил. Баурчи был им недоволен. Шулюн в котлах требовал жара, а раб не успевал подкладывать в костры поленья. Баурчи боялся, что перестоит мясо на огне и потеряет аромат.

Старик ворчал:

— Бездельник, поторопись.

Раб спешил, а ему так хотелось посмотреть вокруг.

Чуть в стороне от костров на огромной разостланной кошме боролись багатуры. Они сходились грудь к груди и под громкие возгласы гостей нойона ломали друг друга. Тела их дышали мощью. Наконец сильнейший обхватил другого за пояс и швырнул на землю. Выпрямился, вскинув руки. Вокруг закричали, приветствуя победителя.

Этим победителем был Сача-беки.

Темучину, остановившемуся с вязанкой дров за плечами, показалось, что победитель был ростом до неба, и он запомнил его таким навсегда. Сильного, с блестящим от пота лицом, с ликующими от радости глазами. Видел он Сача-беки и позже. Тот сидел с гостями у котла и со смехом брал большие куски мяса, разрывал голыми по локоть руками, пил архи. К нему было обращено множество лиц, и он что-то говорил внимательно слушающим его гостям...

Сейчас перед Темучином стоял совсем другой человек.

Сын Оелун и Есугей-багатура, зная, что Сача-беки второй после Таргутай-Кирилтуха в племени человек, подумал: «Так с кем я хотел бороться?» Во взгляде Сача-беки он прочёл, что тот ему больше не враг и уже никогда врагом не станет.

Всё сказали сыну Оелун и Есугей-багатура глаза нойона.

Сача-беки, как принято было древним обычаем, подступил к кошме, приспустил пояс с мечом и только тогда с опущенной головой приблизился к Тагорилу.

Хан поднял руку, приветствуя гостя, но не произнёс ни слова, тоже согласно обычаю. В степи не торопили гостя, он должен был сам сказать, какая нужда привела его к юрте, где оказывали гостеприимство.

Сача-беки сказал, что волей нойонов тайчиутов они приехали со словами привета сыну Оелун и Есугей-багатура, славному Темучину.

Тагорил молчал.

Сача-беки оборотился к Темучину и низко склонил голову.

Так, склонённым, он стоял долго.

Молчал и Темучин.

Сача-беки опустился на колено, и сейчас же преклонили колени тайчиутские нойоны.

Наконец хан Тагорил выдвинулся вперёд, сказал:

— Мимо каждого пробегает лошадь удачи, но не каждый может на неё вскочить...

Он посмотрел на склонённые головы тайчиутских нойонов и, переждав мгновение, продолжил:

— Я рад, что Высокое небо подсказало племени тайчиутов, в чём их спасение. При общем согласии можно и глину в золото превратить. Сплочённость людей — нерушимая крепость.

Хан повернулся к Темучину и, сняв руку с креста, положил ему на плечо.

— Вот ваш хан, — сказал Тагорил набравшим силу голосом, — повинуйтесь ему.

10

Меркиты приехали в курень на следующий день. У большой белой юрты, что вызывала своей обширностью невольное удивление, их встретили два бунчука. Бунчук хана кереитов и бунчук хана тайчиутов. Ветер развевал конские хвосты, струил по ветру. Старший из прискакавших в курень, не скрывая, долго смотрел на них, как на нечто неожиданное, и лицо его мрачнело. Глаза налились тоской. Старый был человек и понимал, что к чему.

Меркитских нойонов встретили оба хана, бок о бок сидящие на почётном месте в юрте, и сомнения не могло быть в том, что их связывает прочный союз.

Накануне встречи у Темучина с Тагорилом был долгий разговор.

То, что тайчиуты выказали покорность Темучину, во многом меняло расстановку сил в степи. Теперь он мог повести за собой не только три тумена кереитов, а ещё и три, если не больше, тумена тайчиутов. Но было возможно и то, что меркиты, увидев рядом бунчуки двух ханов, поняв, перед какой силой они стоят, выкажут смирение, и тогда он сможет вывести в степь не только тумены кереитов и тайчиутов, но и тумены меркитов. Вот то вправду было бы силой, которой не смог бы противостоять никто. Но меркитов надо было к тому склонить.

Хан Тагорил тянул к очагу зябнувшие руки. Лицо было сосредоточенно, брови нахмурены. Чувствовалось, что он думает о трудном.

Темучин спросил: почему хан-отец так хмур?

Тот долго молчал, потом ответил:

— Когда в голове темно — весь мир мрачен, а у меня есть над чем задуматься...

И не сказал, что к нему опять пришли горькие раздумья о том, на кого оставить племя. Сказал другое:

— Я, кажется, знаю, как склонить меркитов.

Когда он произнёс эти слова, расплывшиеся за последние годы черты его лица вдруг обрели прежнюю значительность. О меркитах они больше не говорили. Тагорил закрыл глаза и, казалось, задремал, глубоко уйдя головой в мех воротника.

Меркиты с напряжением ждали, что скажут сидящие перед ними ханы. От этих слов зависела судьба племени. Сил для сопротивления у меркитов не было. Меркитские нойоны о будущем думали по-разному, но прежде всего каждый из них думал о себе и о своём роде. Заботиться о племени целиком нойоны не были приучены. И слова хана Тагорила меркитов поразили.

— Нойоны, — сказал хан, — племя тайчиутов признало над собой власть хана Темучина. Я стар и слаб, годы мои проходят, и я волею хана кереитов отдаю своё племя под руку Темучина.

Слова эти были так неожиданны, что из десятков грудей вырвался вздох. Головы нойонов качнулись, как если бы их склонил ветер. Зашелестели голоса. Но ханТагорил ещё не закончил свою речь.

— Нойоны, — продолжил он, — с давних лет говорили: сплетёшь волосы — получишь аркан, а вражда — дурной советчик и опасный поводырь. Я считаю, ежели нойоны меркитов встанут под руку хана Темучина — ваше племя будет кому защитить и народ меркитов будет счастлив.

Голоса в юрте смолкли, да так, словно ударил гром и звук его оглушил всех и лишил дара речи.

Молчал и хан Тагорил. Однако его молчание — то видно было по оживившемуся и даже порозовевшему лицу — было иным, нежели молчание тупо, недвижимо сидевших перед ним нойонов. Оно говорило, что хан понимает, как неожиданны его слова, и понимает, что принять их непросто и, наверное, для того требуется время. Да и то было в молчании и в лице хана, что он никого не торопит и готов подождать. Он вроде бы даже головой покивал нойонам, как кивают, когда говорят: «Подумайте, подумайте, но знаю, что согласитесь со мной, иного выхода нет».

Наконец кто-то негромко кашлянул у стенки; за спинами тех, кто сидел ближе к хану, раздался звук посмелее, другой, и вдруг юрта зашумела голосами.

Странные то были голоса.

Отдельные слова выделить из общего шума было трудно, однако по тональности и напряжению голосов с уверенностью можно было определить, что половина из сидящих в юрте говорит «да» хану Тагорилу, а другая, с тем же напором, говорит «нет». Когда шум достиг высшего предела, неожиданно раздался звучный голос Темучина:

— В споре побеждает не тот, кто кричит громче.

Сказано это было спокойно, но в спокойствии том было столько силы, что в юрте опять замолчали.

— Богаче всех тот человек, — сказал Темучин, — который осмеливается глядеть в лицо будущему. Так пускай тот, кто сейчас отвечает хану Тагор илу «нет», заглянет вперёд на одну луну, две, три...

И в другой раз юрта взорвалась голосами.

Среди нойонов тайчиутов, сидевших плотной кучкой, началось волнение. Один из нойонов попытался встать с кошмы, но его удерживали. И всё же он встал. Пламя в очаге вспыхнуло ярче, и Темучин разглядел, что поднялся в рост Сача-беки, лицо его было решительно. Он взмахнул рукой и крикнул:

— Меркиты!

И заговорил с волнением, как человек, которому каждое произнесённое слово далось с болью. И это почувствовали все в юрте. Голоса спорящих смолкли. Кто-то из нукеров подбросил дров в очаг, и пламя взметнулось выше. Нукеру словно бы подсказали, что сейчас надо видеть лицо каждого в юрте. Темучин теперь отчётливо разглядел хорошо освещённого Сача-беки. Нет, это был не слабый человек, как ему показалось накануне, во время встречи с тайчиутскими нойонами. В Сача-беки была сила. Больше того, в нём была убеждённость обретшего новую веру. Может быть, обретшего её с трудом, — отсюда боль в голосе, — но всё же уверенного, что он выбрал правильный путь.

— Что будет с вашим племенем через две, три луны, — сказал Сача-беки, — спросите у тайчиутов, и они вам ответят. Мы живём под одним Высоким небом, и вы повторите то, что произошло с нами.

Сача-беки передохнул, отёр рукой пылавшее лицо, как это делают, пытаясь сдержать волнение, и продолжил с большей твёрдостью:

— Племя ваше развалится, как негодная арба, потерявшая хозяина и увлекаемая вперёд взбесившимися конями. Тайчиуты это знают. А теперь узнаете вы, но горько, горько осознавать это на пепелищах своих куреней.

Сача-беки сел.

Темучин и Тагорил, переглянувшись, без слов поняли друг друга и оба сказали:

— Думайте. — Сначала Тагорил, затем Темучин.

И два этих «думайте, думайте», как две тяжёлых стрелы, ударили в сердца меркитских нойонов.

Головы нойонов поникли.

Курултай продолжался, и к концу дня меркитские нойоны сказали слово о переходе племени под руку Темучина. Тогда же было сказано, что они выставят в полном вооружении четыре тумена. Надо было решать, как распорядиться этой невиданной силой.

Время торопило. В степь вновь пришла весна, одев её в зелёное разнотравье. Травы поднимались всё выше и выше, и понятно было каждому воину, что наступала пора похода. Лучше других понимал это хан Темучин, однако медлил, удивляя нойонов. Причину промедления знало несколько человек. Была она в том, что, ещё до того как травы пошли в настоящий рост и степь наполнилась оживлёнными весенними голосами птиц и зверья, по повелению Темучина в земли найманов, мангутов и даже живущих в лесах у великого моря Байкала хори-туматов были посланы лучшие охотники кереитов и тайчиутов. От них требовалось одно: пройти сквозь земли этих племён и запомнить, где и как проходят реки и ручьи, приметить холмы, изучить горные проходы, пройти дорогами, соединяющими курени племён. Темучин не хотел вламываться в чужие пределы вслепую, зная, что этим он подвергнет войско риску. Он обладал большей, чем каждое из племён в степи, силой, но помнил, что и могучий бык, мечась по куреню, обязательно сломает рога, ударившись сослепу от ярости в столб, арбу или добрую юрту. Он не хотел уподобиться слепому быку и ждал.

С каждым днём ожидание становилось тягостнее и тягостнее.

Темучин, правда, не терял ни дня в безделье. Он сколотил отряды, разведя меркитских воинов по туменам, состоявшим в большинстве из тайчиутов и кереитов. Эта мера была не случайной. С кереитами он дважды ходил в поход и был уверен в их верности да и в воинской смелости. Меркиты шли за ним впервые, и ему ещё предстояло их испытать. Когда они шли в одном строю с тайчиутами и кереитами — сделать это было легче, так как, дрогни в сражении меркиты, их подопрут проверенные воины.

И другое занимало его в те дни.

Земли, на которых расположились вставшие под его руку племена, были огромны. Всаднику, который бы решил проскакать их из конца в конец, потребовалось бы несколько дней. А то, по мнению Темучина, могло губительно сказаться на успехе походов. Он хотел, чтобы слово, им сказанное, было услышано как можно скорее в самом отдалённом курене или аиле. Темучин поручил Нилхе-Сангуну создать конные подставы и на таком расстоянии друг от друга, чтобы всадники, предназначенные для гоньбы, шли по степи, не загоняя лошадей, но и не теряя скорости.

Нилха-Сангун взялся за это с радостью.

Несмотря на занятость, ожидание вестей от посланных в чужие пределы охотников всё же томило Темучина, как томило его всякое ожидание. Он решил поехать на рыбалку, которая всегда была его любимым развлечением. Хан Тагорил, сославшись на болезнь, от рыбалки отказался, хотя сказал со слабой улыбкой:

— Ах, как бы я хотел поесть жареной рыбки на берегу.

— Хан-отец, — ответил Темучин, — рыбки мы привезём.

— Ну, ну, — сказал Тагорил, — ступайте.

На рыбалку с Темучином поехали Субэдей, Джелме и Нилха-Сангун.

Степь была в полном весеннем цветении, и это и радовало, и огорчало Темучина. Радовало потому, что он был кровь от крови её сыном и выбросившиеся первые цветы сараны и розоватый цвет дикого персика не могли не будить в его душе тёплого чувства, а огорчало то, что те же цветы сараны и розовый персик говорили: скоро запылает над степью неистовое летнее солнце и зной свалит расстилающееся перед глазами обилие трав. Это означало, что кони пойдут в поход по тощему травостою, что никак не могло споспешествовать победе. Сытый и здоровый конь был главным оружием степняка.

Но хотя неприятная эта мысль и угнетала Темучина, он с удовольствием чувствовал себя в седле на верном Саврасом, который нёс его особенно легко, вдыхая пьянящие запахи весенней земли. Оглядывая степь, Темучин уже представлял себе, как он забросит лесу и почувствует удар взявшей крючок рыбы. Это ощущение удара рыбы, взявшей крючок, было живо в нём всегда, как оно бывает живо только в настоящем рыбаке.

Ощутить, однако, сладостный удар рыбы в этот раз ему не удалось.

Они подскакали к озеру, и Темучин уже хотел было перебросить ногу через высокую луку седла, когда Субэдей необыкновенно острыми глазами увидел объявившихся вдали всадников.

— Кто-то скачет, — сказал он и положил ладонь на рукоять меча.

Темучин прикрыл глаза от солнца и тоже разглядел всадников. Сказал:

— Трое, и поспешают.

На этом его рыбалка в тот день закончилась.

11

Хотя всадников увидел Субэдей, первым разглядел, что один из этих трёх Курундай, Темучин.

— Курунда-ай, — врастяжку сказал он, как если бы сомневался, что это охотник, которого он с нетерпением ждёт И тут же повторил с облегчением и несомненной радостью: — Курундай!

Всадники в степи и сами увидели стоящих у озера и, свернув с дороги, целиной направили к ним коней. Темучин вглядывался в приближающихся, стараясь лучше разглядеть Курундая, так как этот охотник интересовал его сейчас более всего. С той минуты, когда Темучин, сидя в седле Саврасого и думая о рыбалке, казалось, ощутил удар взявшей крючок рыбы, прошло самое малое время, но он уже забыл не только о своём желании забросить лесу, а даже и о том, зачем он сюда приехал.

Курундай подскакал, натянул поводья, спрыгнул с седла и сорвал треух. Лицо у него было чёрное от пыли, глаза запали. Чувствовалось, что он много дней провёл на коне и дороги его были трудными. Темучин тоже сошёл с коня. Субэдей с несвойственной торопливостью достал из седельной сумы бурдюк с дугом, налил чашу, протянул Курундаю. Тот выпил дуг одним глотком, отёр рот рукавом халата, выдохнул:

— Ах, хорошо!

И то была единственная минута, которую дал ему Темучин, чтобы передохнуть с дороги. В следующую минуту они присели у озера и Курундай прутиком с клейкими первыми листиками начертил на песке путь, который он прошёл по земле найманов. Глаз у него был точный, и приметил и запомнил он много. Земля найманов зримо поднялась перед Темучином из штрихов на песчаной отмели. Годы провёл Курундай в степи и по примятому кустику ковыля мог определить, когда, как и куда прошёл зверь, по оброненному перу угадывал полёт птицы, по копытному следу дознавался, когда и сколько побывало охотников в урочище, и соображал — следует или нет идти дальше, так как то пустое и зверь выбит.

Опираясь ладонями о песок, Темучин внимательно разглядывал начерченное, не спрашивая ни о чём. Курундай, как и большинство охотников, был хорошим рассказчиком. Пояснения его были коротки и точны.

— Так... так... — наконец протянул Темучин.

Курундай глянул на него искоса, и в глазах старого охотника промелькнуло неожиданное, губы смягчились, и лёгкие морщины обозначились на висках. Изменения в лице объявились потому, что вспомнил он вдруг, как шёл по степи, преследуя вдову Есугей-багатура и её детей, среди которых был и этот, ныне могучий, человек, а тогда слабый и беззащитный ребёнок. «Волчонок», — подумал Курундай, и мысленно ему и впрямь увиделся волчонок с торчащими лопатками, толстыми лапами, широколобый и неуклюжий. Курундай засмеялся, как смеются довольные старые люди: дребезжаще, негромко, но с глубиной понимания всего и вся, которую даёт высота лет.

Темучин, выныривая из мыслей, глянул на него удивлённо:

— Ты чего?

Курундай засмеялся громче.

И вдруг Темучин спросил:

— Курундай, — повёл рукой на стоящих рядом Субэдея, Джелме и Нилху-Сангуна, — скажи нам: ты и вправду ошибся, когда след нашей сотни определил Таргутай-Кирилтуху как след тысяч всадников?

И сам засмеялся.

Курундай замахал руками.

— Ну, что молчишь? — настаивал Темучин. — Ошибся или нет?

— Когда это было, — с улыбкой отвечал Курундай, — я и не помню.

— Ну нет... Всё ты помнишь, — улыбнулся Темучин и, обхватив Курундая за плечи, сказал: — Молодец, молодец, а этому, — он ткнул пальцем в начерченную на песке землю найманов, — цены нет.

Заторопился.

— В курень, — сказал и вдруг, вспомнив о рыбалке, повернулся к Джелме: — Ты всё же, — остановил шагнувшего к коням нукера, — останься. Налови хану-отцу рыбки.

Не забыл о хане Тагориле. Нет, не забыл.

В течение двух последовавших дней вернулись другие охотники, посланные в чужие земли. В большой белой юрте были расстелены три кошмы, засыпанные речным зернистым песком, и охотники обозначали на них земли найманов, мангутов и хори-туматов.

Ханы Тагорил и Темучин сидели на почётном месте Нойоны кереитов, тайчиутов и меркитов располагались на коврах — хан Тагорил распорядился достать лучшие Китайские ковры, — перед ними. Тайчиуты и меркиты косились на кошмы с песком, не понимая, для чего бы это. Темучин, видя недоумённые взгляды, кивнул хану-отцу, шепнул, но так, чтобы никто не услышал:

— Помнишь, как ты косился на такую же кошму?

У Тагорила в улыбке слабо шевельнулись бледные губы.

— Как же, — ответил хан-отец и прикрыл глаза истончёнными веками.

Последнее время он сильно сдал, не выходил из юрты, целые дни лёжа у очага и кутаясь в меха. В курене знали о его слабости, и нойоны обращались по любому делу только к Темучину. И сейчас, на большом совете, все взгляды были обращены к нему, хотя Тагорил и сидел рядом. Но видно было, что хан-отец далёк мыслями и от курултая, да и от всех, пожалуй, дел, что занимали людей. Синие глубокие тени под глазами хана-отца, хрупкие и, казалось, бескостные руки, придерживающие полы тёплого, на добром меху халата, свидетельствовали, что он уже заглядывал в таинственную даль Высокого неба.

Курултай должен был определить — куда направить коней.

Темучин властью хана мог повелеть, что поход будет направлен в земли найманов или хори-туматов, чтобы склонить их к союзу, ему бы подчинились, но он хотел другого и оттого собрал курултай. Нужно было, чтобы каждый нойон сказал своё слово и это пресекло бы всякие разговоры, которые могли появиться у глав родов при первых трудностях похода. А Темучин знал, что лёгких походов не бывает. Со стороны могло показаться, что он легко прошёл через земли тайчиутов и с такой же лёгкостью свалил меркитского хана Хаатая. Темучин помнил изматывающие людей и лошадей переходы в горах, когда он с сотней воинов уходил от Таргутай-Кирилтуха. Перед глазами стояли измученные лица воинов и хрипящие от натуги кони, когда сотня без стоянок шла по степи день за днём. Помнил он и ползущего на коленях Кучука, раздернутый на его груди в мольбе о пощаде халат, как помнил и удар стрелы Джелме, сваливший нойона. В ушах стоял крик Кучука: «Пощади! Пощади!»

Нет, лёгких походов не бывает, и он хотел услышать слово каждого.

Темучин взглядом прошёл по лицам нойонов. И взгляд не проскользил безлично, но выделил и отметил поочерёдно одного за другим всех собравшихся на курултай. Охотники, что посланы были на земли найманов, мангутов и хори-туматов, уже рассказали, показав на кошмах с песком, о возможных путях войска, и следовало окончательно определиться — куда направить коней.

Своё слово сказал Субэдей:

— Найманы!

Сказал Джелме, поставленный, как и его брат, во главе тумена:

— Найманы!

Теперь очередь была за нойонами.

Первым поднялся Сача-беки.

Темучин, поверивший в него, не сомневался в ответе нойона.

Сача-беки без колебаний сказал:

— Найманы!

Сразу за ним поднялись три тайчиутских нойона. Сорган, с живыми, выразительными глазами на молодом, крепкокостном лице. Медлительный Аучу и, чувствовалось, волевой, напористый Туху. Поочерёдно все трое сказали:

— Найманы!

Слово оставалось за меркитами. И это было для них первым испытанием. Заговори они вразнобой, разноголосо, и ясным бы стало, что нет между ними согласия, да и о другом бы это свидетельствовало, что, коли тянут они в разные стороны, как на них надеяться в походе? Меркитские нойоны и сами это уразумели и переглядывались беспокойно. Наконец поднялся старший из них. Тот самый, что, приехав в курень после поражения Хаатая и увидев стоящие рядом бунчуки ханов кереитов и тайчиутов, долго гнулся перед ними, мрачнея лицом.

Темучин без волнения смотрел на старого человека. Он знал, что скажут меркиты. Для него было важно — как они скажут. Старик произнёс не без твёрдости:

— Найманы.

И хотя это было выговорено не столь решительно, как говорили все предыдущие на курултае, но Темучин подумал: «Что ж... Оно и так пока хорошо».

12

В поход собиралась громада, какой не помнили и седобородые старики, правда, таких в куренях было мало. Мужчины-воины гибли, как правило, молодыми. Задолго до того, как белел волос. Рассказывали, что в древние годы степь не раз поднималась бушующим морем и всесокрушающей лавой коней и людей устремлялась на восток или запад.

Однако то было давно. В глубине лет. Свидетелей тому среди живущих не находили.

В степи порой бывало так: на западе объявлялись в небе лёгкие, быстро гонимые облака. Они были подобны перьям птицы, которую влёт в недостижимой вышине ударила стрела мергена. И тут же, за невесомыми, просвеченными солнцем облаками примечали в Высоком небе непонятное кипение. Казалось, что воздух колеблется, как волны Онона или Керулена в непогодь, странно и жутко прогибающиеся валы то опускались до земли, то вздымались кверху, достигая зенита. Даль начинала дышать на степь жаром. В мгновение замолкали птицы, звери прятались в норы, а люди, если успевали, рвали с юрт кошмы и укладывали под тяжёлые жердины, переворачивали кверху колёсами арбы и, торопясь, под крики и вопли, загоняли в балки и буераки коней, овец, волов, дойных коров. Все знали — идёт ветер чёрных пустынь, а он не щадил никого. Низко над землёй объявлялся бело-синий вал. Он шёл на степь стеной, каждое мгновение меняясь в цвете. И чем ближе подходил вал, синее в нём набирало большую силу, и вот уже кипело над степью иссиня-чёрное марево. Дохнув нестерпимым жаром, от которого вздымались и трещали волосы на головах, чернота обрушивалась на степь.

Когда вал, ревя и стеная, проносился над степью, она лежала мёртвой. Вечные ковыли были придавлены, если не выдраны с корнями, а серебристые их соцветия казались оплавленными. Напора не выдерживали кустарники, ложились на землю и гибкие прутья веток, минуты назад красовавшиеся яркой листвой, они были черны и ободраны, как в самую злую пору осени. Тут и там находили мёртвых диковинных птиц, и их перо было опалено. Да находили и мёртвых людей, которые, как правило, лежали вниз лицами, крепко обхватив голову руками. Они умирали от странной, мгновенной болезни, которая выдавливала кровь из носа и ушей. Лица у них были чёрными.

Подобно валу страшных пустынь, поднималось и воинство Темучина. Громкоголосый, шумный поток тысяч и тысяч всадников, в котором трудно было отделить голоса людей от взвизгов, ржания и топота лошадей, в плотном, много выше голов вздымающемся облаке пыли, выливался в степь. Ряд воинов накатывался за рядом, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тумен за туменом, и казалось, грозному, устрашающему шествию нет конца. В облаках пыли искрами, как обещание будущих пожаров, вспыхивал металл боевых шлемов и оружия. Отдельные лица были не различимы, да поток этот и не нуждался в отдельных лицах. Он страшен был массой, почти физически ощутимой необоримостью и каким-то неживым, механическим, неостановимым движением. Одно отличало грозный поток людей, лошадей, бесчисленных арб от вала чёрных пустынь — он был управляем. И если бы кому-нибудь было дано взглянуть на него с высоты полёта птицы, он бы с удивлением отметил, что в движении, которое выказывало, что на коней села, почитай, вся степь, были чёткие закономерности. В определённых местах масса разделялась, и какая-то её часть, повинуясь чьим-то приказам, уходила в одну сторону, другая — в противоположную, а третья продолжала широким рукавом дальше и дальше углубляться в степь.

Приказы грозно движущейся громаде лошадей и людей отдавал Темучин. По степи, предельно поспешая, на взмыленных конях скакали нукеры, передавая ханское слово Субэдею, Джелме, ведущему за собой тумен тайчиутов Сача-беки и молодым, но тоже ведущим тумены Туху, Соргану и Аучу — нойонам, возглавлявшим тумены меркитов. И слово хана немедленно исполнялось. Оно останавливало многотысячные отряды или поворачивало в ту или иную сторону, заставляло скакать бешеным галопом те же тысячи людей или сдерживало шаг туменов. По слову хана разбивались многоюртовые становища и зажигались бесчисленные костры, над ними навешивались котлы и по тому же слову из влекомых волами за войском арб доставались бараньи туши и хурут и закладывались в котлы по определённой им мере.

Всё рождалось жёстким словом хана.

Однако это было и не совсем так.

Поход тысяч и тысяч людей, вызванный к жизни волей Темучина, в большем понимании, чем понимание хана Тагорила, Субэдея, Джелме, нойонов кереитов, тайчиутов, меркитов и даже самого Темучина, стал возможным не только благодаря решению последнего курултая.

Курултай, конечно, был, и курултай решил о походе, связав жёстким арканом племена кереитов, тайчиутов, меркитов, но был до того ещё Есугей-багатур, а до него — хан Хабул и другие люди, которые по необходимости поняли, что так, как они жили — жить больше нельзя. И рождённая однажды мысль, как снежный ком проворачиваясь, каждый раз увеличивала свою притягательную силу. Из чего она складывалась? Составляющих её было так много, что их невозможно перечислить. Но сколько бы ни было составляющих, скрепляла их прежде другого бесконечно льющаяся кровь степных племён. Взаимовраждующих. Взаимоуничтожаемых и тем год за годом и шаг за шагом идущих к полной гибели, растворению среди других народов. В поступательном движении этой мысли, в нарастании её торжества сыграло ведущую роль даже не сознание, но древний инстинкт самосохранения. Есугей-багатур, а может быть кто-то до него, нашёл яркие и образные слова: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». Слова, которые определили жизненный путь Темучина. Но сильнее слов и сравнений была полученная им от предков кровь, в которой злым волком выло, и сильнее, чем в ком-либо другом, стремление выжить. Оттого он и стоял во главе вылившейся в степь громады войска — так как спасение от гибели молодой и кипучей степной крови можно было сыскать в тот суровый век только мечом.

Темучин остановил Саврасого.

В штрихах старика Курундая на песчаной отмели безвестного степного озера Темучин отчётливо разглядел землю найманов и разом, как при вспышке молнии, увидел, какими путями пойдёт навстречу его громаде их войско. Позже, в раздумьях у горящего очага, в разговорах с ханом-отцом или Субэдеем и даже в объятиях ласкавшей его Борте, эта мысль проворачивалась и проворачивалась в потаённой глубине сознания и вновь и вновь подтверждалась, несмотря на выдвигаемые им же самим возражения. Наконец он утвердился в ней, а утвердившись, не позволял и малейшему сомнению свернуть себя в сторону.

В этом был весь Темучин.

Решённое раз — он доводил до конца.

На песчаной отмели в рисунке Курундая он разглядел две возвышенности, меж которыми лежала долина, ведущая к сердцу найманской земли. Возвышенности были тяжело проходимы, а долина стелилась прямой и короткой дорогой, и, скорее всего, его должны были ждать именно здесь. Трудно было представить, что Темучин поведёт войско по лесным тропам лесистых возвышенностей, но так он и не повёл, а разделил громаду на три рукава и один из них пустил в обход возвышенности по левую руку, другой — такой же широкой дугой — по правую. И лишь центральный рукав, который возглавил сам, направил в долину.

На третий день похода, на рассвете, когда солнце только-только вынырнуло из-за окоёма и первыми лучами осветило степь, передовым отрядом Темучина был задержан дозорный найманов.

Воины Темучина выскакали из балочки, и перед ними объявились трое всадников. Воины пошли в угон. Наймана в степи догнать трудно, он быстр и увёртлив, как сайгак, но один из воинов Темучина сорвал с бедра аркан и захлестнул шею уходившего в степь наймана. Тот грохнулся оземь. Воин упал на него, придавил телом. Найман визжал зло, кусался, но его спеленали арканом, подняли в седло и, приторочив тем же арканом к высокой луке, погнали на длинном поводу к походному становищу.

Становище поднималось после ночи. Над юртами вздымались первые дымы, плыли сладкие запахи варева. Темучин не торопил свои тумены, а мяса и хурута выдавали вдоволь. Прослышав про пленённого наймана, многие выскакивали из юрт. Таращили глаза. Как же, интересно было увидеть одного из тех, с кем шли воевать.

Найманский пленник в седле сидел ровно, и хотя был стянут арканом, но видно было, что это воин, и воин добрый. Да и одежда выдавала, что то не последний обозник и не прибитый нуждой хурачу, но человек не из бедных. На наймане был шёлковый халат и расписанные узорами гутулы.

Пленного подвезли к юрте хана, сняли с седла и бросили к коновязи.

Один из нукеров пошёл к хану. Дозорные, что пленили наймана, присели тут же у коновязи, думая, что ждать ханского выхода придётся долго. Но Темучин вышел к пленному тотчас, словно ждал, что того привезут.

Дозорные и нукеры, что толклись возле юрты, повскакивали на ноги. Темучин, однако, того, казалось, не заметил, а прошёл прямо к коновязи, где лежал пленный. Остановился подле него, разглядывая.

Пленный лежал на боку, прижавшись щекой к земле. Глаза были закрыты. Через бритую голову, от лба до затылка, чёрным рубцом тянулась свежая ссадина.

Стоя на крепких, широко расставленных ногах и перебирая пальцами рыжую бороду, Темучин с минуту молча смотрел на него, и видно было, что хан приглядывается к лицу пленного, к его одежде, к положенному чуть в стороне оружию. Меч наймана был длинный, китайский, хорошего металла, отсвечивающего синим. Щит медный и тоже китайской выделки. Темучин понял это сразу, как понял и то, что перед ним не простой воин, но скорее нукер какого-нибудь сильного найманского нойона. Сказал негромко:

— Поднимите на ноги.

Дозорные подхватили пленного под руки и поставили перед ханом. Но найман глаз не открывал и валился набок.

— Ну-ну, — сказал Темучин по-прежнему негромко, но и в этом коротком звуке объявилась такая властная жёсткость, что пленный тут же утвердился на ногах и открыл глаза.

Темучин, так и не снимая руки с бороды, спросил:

— Хан найманов знает о том, что в земли его вошло наше войско?

Пленный заметался в удерживающих руках, закинул голову далеко назад, и вопленный клёкот вырвался из его горла. Много было в этом вопле. Лютая ненависть к схватившим его, жалоба на бессилие, обида за погубленную жизнь, которая была так прекрасна ещё сегодня на рассвете, когда он на резвом коне выскакал навстречу солнцу.

— Ну-ну, — сказал Темучин, казалось, не услышав вскрика, и пленный понял, что повторять вопрос он не станет, как, наверное, никогда не повторяет своих слов. И, ломаясь под этой непосильной тяжестью, найман опустил запрокинутую назад голову, перемог что-то в горле, так что на голой шее подпрыгнул кадык, и, глядя не в глаза, но куда-то в грудь Темучина, ответил задавленным, сорванным голосом:

— Пока не знает, но к середине дня будет знать.

У Темучина от удивления взлетели брови.

— Как, — сказал он, — у вас такие быстрые кони? И те, что ушли от моих воинов, к середине дня доскачут до хана?

— Нет, — ответил найман, — они зажгут тревожные огни.

Недоумение сквозило во взгляде Темучина.

— Какие огни?

— Тревожные огни, — повторил найман и повернул голову в сторону уходившей к окоёму поросшей лесом возвышенности, — вон, видишь?

Темучин проследил взгляд пленённого и различил далеко-далеко над лесом, но так, что всё-таки можно было разглядеть, вздымавшуюся в небо струйку дыма. Вглядывался долго и пленённый; вероятно поняв, что хану не всё ясно, объяснил:

— Они зажгли костёр, следующий дозор, что ближе к хану, зажжёт свой, и так пойдёт по степи до юрты хана. Зажжённый костёр означает — на границе тревога. Хан сегодня же узнает о вашем войске.

Темучин с нескрываемым восхищением закрутил головой, сказал:

— Хорошо, ах хорошо...

Оборотился к собравшимся за его плечами нойонам:

— А? Нам бы неплохо такое завести. Весть, как птица, летит.

И ещё раз покрутил головой. Удивляться он умел.

Для пленного наймана трудно было произнести только первые слова, как оно всегда и бывает. Из кувшина должна пролиться одна капля, затем он вытечет весь. Говорил пленник теперь торопясь и зло косил глазами.

Темучин слушал молча.

Найман рассказал, что войско его хана велико, вооружено китайскими мечами, удар которых страшен.

Найман вскинул голову и, с закипающей на губах пеной, сказал:

— Китайский меч до седла разрубает человека.

Темучин и на это ничего не ответил. Промолчал, подумал:

«Говорит он в запале, от злой обиды не помня себя, и, знать, говорит правду. От обиды, со зла лгут редко». Подумал и о другом: «Веду я громаду за собой, и впервые за плечами у меня столько воинов, но да и впервые, наверное, встречусь со столь грозным противником».

Повернулся, пошёл к юрте, нойоны толпой поспешили за ним. Однако у юрты Темучин остановился, оборотился к пленному. Тот смотрел на него тёмными, разом запавшими и уже простившимися с жизнью глазами. Но пощады он не просил, глаза горели ненавистью.

Темучин сказал:

— Оставить ему жизнь. Его рассказ о тревожных огнях стоит того.

Вошёл в юрту.

Сообщение пленного о мощи войска хана найманов не удивило Темучина. Он знал — найманы сильное племя, и порадовался, что разделил свою громаду на три части. Встреча с найманами лоб в лоб в узком проходе между возвышенностями — в этом он был теперь убеждён — не принесла бы победы или победа далась бы большой кровью. В том же, что Субэдей и Джелме зайдут в спину хану найманов, он не сомневался. И, в который раз удивляя нойонов, неторопливо сел к очагу, крикнул баурчи:

— Эй, старина, у нас пустой стол!

Благодушно улыбнулся. Он рассчитал: поспешать сейчас навстречу найманскому хану не следует. Пускай дойдут до него тревожные огни, пускай соберёт он войско и, как разъярённый кабан, устремится со всей силой в долину. Чем глубже он войдёт в неё, тем губительнее это будет для него.

— Мяса и архи, — сказал Темучин баурчи, — у нас хороший день.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Маленький фитилёк едва освещал комнату. Но свет его лился ровно, пламя не колебалось, так как светильник был более чем необычен. Тёмный глиняный сосуд состоял из трёх отделений, в одно из них наливалось масло, дававшее пищу огню, во втором кругами укладывалось тело фитилька, и только в третьем горело пламя, окружённое хитро и искусно сплетённой решёткой, которая даже при сквозняке не позволяла задувать пламя.

Светильник был стар. Так стар, что никто не помнил, сколько ему лет. Да помнить никто и не мог, светильник пережил не одно и не два, но десяток поколений. Достался он Елюю Си от отца, тому — от деда, и говорили, что к деду он перешёл из рук его деда. Так что история эта уходила в глубокую старину. Светильник был не китайский, а привезли его старые купцы, предки Елюя Си, даже не из земель, прилегающих к южным морям, но из более отдалённых мест, где жили, по рассказам, люди с чёрными лицами. Но можно было предполагать, что и чернолицым он достался от иных народов, живших ещё дальше. Известно, что с незапамятных времён из неведомых далей шли и шли по дорогам караваны, одаривая один народ достижениями других народов, и обмен этот — культура была и есть кровь земли — оплодотворял знаниями, ремёслами, искусствами и самые дальние страны. Елюй Си очень дорожил светильником и потому зажигал редко. Но сегодня он не мог не воспользоваться древним сосудом.

В Чжунду высоким распоряжением из императорского дворца были запрещены всякие увеселения, игра на музыкальных инструментах и даже освещение улиц бумажными фонарями, которые всегда радовали глаз жителей славного города. В приказе говорилось, что население города должно забыть радости мирной жизни и отдать все силы подготовке к большой войне с угрожающей Цзиньской империи и священной особе императора варварской степью. В том же приказе пространно объяснялась необходимость большой войны для каждого жителя города, а об увеселениях, музыкальных инструментах и цветных фонарях было сказано, что они могут ослабить воинственный дух жителей, которые призваны отдать императору всё для победы над степью, вплоть до своих жизней. «Когда воздержание и суровость, — говорилось в приказе, — становятся образом существования, не может быть места мелочам, уводящим от главного». Тут же напоминалось, что деревянный осёл по-прежнему стоит на центральной площади Чжунду и всякий, ослушавшийся высоких слов приказа, немедленно познакомится с его крепкой спиной.

Елюй Си, дважды внимательно прочитав решительно начертанные иероглифы приказа, повешенного под удары гонга чиновником из императорского дворца на столб при въезде в улицу, снял бумажные фонари у входа в лавку и достал древний сосуд.

Сейчас он сидел над ним в комнате при своей лавке, тесно заставленной такими же редкостями, как и этот сосуд, и вид купца был печален.

За последнее время Елюй Си очень изменился. Когда-то круглое и гладкое лицо его с лаково блестящими глазами осунулось, сморщилось, а глаза потеряли блеск. Особенно изменились походка и движения Елюя Си. До недавнего времени ходил он широким шагом человека, вполне уверенного в себе, ногу ставил твёрдо, а движения купца были размашисты и смелы, как то и подобало состоятельному, много повидавшему в жизни старшине чжундуйских торговцев.

Не то стало ныне.

Елюй Си теперь не шагал твёрдо по улице, как это бывало раньше, а как бы подбегал, всё время куда-то торопясь и обязательно не успевая. Движения его стали скованны, как если бы он всё время боялся: вот-вот из-за спины раздастся голос, строго и властно предупреждающий, что он делает не то и не так.

Перемены имели причины.

По возвращении из Чжунсина, где он выполнил тайное поручение, Елюй Си, как то и было должно, явился к главному управителю. Его выслушали внимательно, приняли из его рук привезённый свиток и отпустили из дворца. Но вот когда главный управитель сказал склонённому на коленях Елюю Си последнее «ступай», у купца в груди похолодело. Он много лет приходил во дворец и знал, как по-разному произносится это слово. Оно могло быть и поощрением, но могло быть и приговором. На этот раз прозвучавшие в нём ноты всколыхнули в купце самые тревожные опасения, возникшие ещё в Чжунсине. И он тут же вспомнил, как поспешно, суетливо и молча разошлись провожавшие его люди в столице Си-Ся, едва он поднялся на верблюда. Мысленно увидел испуганно-согбенные фигурки, в одно мгновение рассыпавшиеся по улице, и с замиранием сердца решил, что из дворца ему не выйти.

Несмело, по-прежнему стоя на коленях, он снизу вверх взглянул на управителя, и тот, вероятно немало удивившись дерзости купца, повторил раздражённо:

— Ступай.

По длинным коридорам дворца Елюй Си шёл на мягких, подгибающихся ногах, каждую минуту ожидая, что вот-вот растворится бесшумная боковая дверца и сильные руки втянут его в темноту тайных покоев, о существовании которых купец всегда знал. Тут он вспомнил о золотой пайцзе, висевшей на его груди, и подумал, что за всё в жизни приходится платить, а удача одного дня обязательно сменится неудачей другого. И всё-таки расплата за пайцзу показалась ему несправедливо жестокой, как, впрочем, всякому расплата за полученные когда-то уступки или преимущества кажется несправедливой и жестокой.

Из дворца он, однако, вышел.

Но ощущение нависшей над головой опасности не исчезло даже тогда, когда он вернулся в лавку.

Под этим гнетом Елюй Си жил всё последнее время. Он понимал, что расплата придёт, и придёт неотвратимо.

Столица Цзиньской империи менялась на глазах. Исчезли уличные торговцы лапшой, фруктами и сладостями, потом как-то разом опустели полки лавок, а ещё через некоторое время закрылись и лавки. Так что увидеть добрую хозяйку, спешащую по улице с сумкой, полной ярких овощей, рыбы, мяса или других покупок, стало невозможно. Улицы всё больше и больше заполнялись совсем другим народом. Это были воины императора, одетые в медь и буйволиную кожу, щеголявшие длинными мечами, торчавшими из-за спин круторогими луками и обвешанные колчанами со стрелами. Они властно и по-хозяйски расхаживали по улицам или маршировали отрядами на площадях под звуки гонгов, удары больших барабанов или тревожные звуки военной трубы — ревевшей, ну, как раненый зверь.

Елюй Си, завидев на улице воинов, всегда уступал им дорогу, прижимаясь к стенам домов. Страх за свою жизнь всё больше и больше овладевал купцом. Он уже дважды приходил к императорскому дворцу и просил передать покорную просьбу главному управляющему предстать перед его очами. Подолгу, почти целыми днями, согнувшись, стоял он в ожидании ответа и оба раза так и не получил ни «да», ни «нет».

От знакомого торговца, чудом приведшего, наверное, последний караван с товарами из Чжунсина, он узнал, что и в столице Си-Ся гремят барабаны и ревут военные трубы на площадях, а город, как и Чжунду, заполнен воинами. Приготовления к войне и там шли полным ходом.

Это известие ещё больше согнуло голову Елюя Си. Знакомый купец мимоходом и с явным удивлением сказал, что странно, но новый император Си-Ся подвигает воинские отряды не к границам со степью, а на север, к пределам Цзиньской империи. При этих словах Елюй Си даже побледнел, впрочем, на вопросительный взгляд своего знакомого он ответил, что к сообщённому им это не имеет никакого отношения, просто он уже давно плохо себя чувствует. Какое-то де колотье объявилось у него в подреберье.

Было то, однако, не колотье в подреберье. Страшная догадка вдруг пришла к Елюю Си. Это мелкий купец мог удивляться и изумлённо пожимать плечами, но не Елюй Си, который тридцать лет проносил на груди пайцзу и знал многое из тайного. Купец понял: Чжунду и Чжунсин, может, и готовятся к войне со степью, но это потом, позже, а ныне в столице Цзиньской империи приготовления идут к другому.

Он вспомнил не раз виденное им бледное, узкое, с расширенными глазами лицо наследника престола князя Юнь-цзы, капризное, нетерпеливое лицо, и подумал, что люди с такими лицами навряд ли ждут благосклонных велений неба, но сами торопят и создают события. К тому же Елюй Си знал, как упорно, день за днём перетягивалась власть из рук славного пятого государя Цзиньской империи Ши-цзуна в руки не менее славного наследника престола Юнь-цзы. И купец понял, что приговор ему произнесён. Человек, который осуществил связь между императором Си-Ся и претендующим на трон в Цзиньской империи князем Юнь-цзы, живым не нужен никому. Претенденту на трон, потому что он знал о его тайных планах и мог помешать их осуществлению. А для ныне правящего императора Ши-цзуна купец был предателем, которому должно было отмстить. Да мёртвым его бы лучше всего воспринял и император Си-Ся, так как никому не следовало знать, каким золотом был свергнут император Чунь Ю. А золото в большом кожаном мешке привёз в Чжунсин всё тот же купец.

Елюй Си, который всегда подолгу обдумывал каждый свой шаг и был предельно осторожен, с глупой поспешностью заторопился, засобирался в дорогу. Он решил, что его может спасти только степь, та самая степь, в которой он оставил множество злых следов. Купец подумал так: он принесёт в степь весть о готовящейся войне и ему простятся его прегрешения. Но события развернулись гораздо быстрей, чем он мог предполагать, однако ему всё же удалось выбраться из Чжунду.

2

Шах Ала ад-Дин Мухаммед мог вознести благодарную песнь Аллаху. В делах Ала ад-Дина всё складывалось так, как он и задумал. Не было сомнений — Всевышний споспешествует ему. Хан кара-киданей Чжулуху принял его дары и казнил злую верхушку кыпчакских эмиров. Ни один из посланных в земли кара-киданей кыпчаков не вернулся живым. Но не это радовало Ала ад-Дина. Он настолько презирал кыпчакских собак, как он называл эмиров, что даже смерть их не могла его взволновать. Конечно, известие, что они нашли лютый конец в земле кара-киданей, было много приятнее для него, нежели бы сообщение об их помиловании ханом Чжулуху.

Радовало всё же другое.

Его мать Теркен-Хатун, царица всех женщин, покровительница вселенной и веры, узнав о гибели кровных кыпчакских родичей в земле кара-киданей, была настолько потрясена, что за несколько дней превратилась в развалину. Трудно было поверить, что это та самая Теркен-Хатун, которая на протяжении многих лет держала в страхе огромное государство, а от её гнева трепетали величайшие вельможи. Да что там вельможи! Всемогущий шах Ала ад-Дин Мухаммед, хотя и с приводившим его в бешенство гневом, но сносил на заседаниях дивана такие её слова и выходки, от которых всем присутствовавшим становилось жутко, и они бы предпочли провалиться сквозь землю, нежели быть свидетелями этих сцен. И вдруг полная беспомощность и почти слабоумие. Беря в руку пиалу, она булькала чаем, как несмышлёный ребёнок. Взгляд её когда-то грозных глаз был полубезумен. Её водили под руки, так как она забыла расположение своих палат. Такой была расплата царицы всех женщин и покровительницы вселенной за безмерное властолюбие.

Вот это была настоящая радость шаха Ала ад-Дина Мухаммеда.

Всем мечетям и медресе своей столицы он преподнёс в знак благодарности невиданные подарки, хотя и скрыл истинные причины щедрот. Ныне у него были развязаны руки, и он вспомнил о своей мечте вернуть сокровища хана Османа, которые кыпчакские эмиры передали гурхану Чжулуху. Помешать ему в этом, как казалось шаху, ныне не сможет никто.

Ну да сокровища хана Османа были лишь приложением к тому главному, что он задумал, как соус из граната к хорошему куску кебаба. А жирным, сочным, соблазнительно пахнущим дымком кебабом были степные земли, которые пришлись не по зубам кыпчакам.

«Да, по здравому размышлению, — подумал шах, — они бы и не проглотили то, что пытались откусить. У них не было сил».

Шах, прогнав слуг, беззвучно шагал в мягкой обуви по дорожке сада. Он был один и хотел до конца обдумать дела на востоке державы.Да, у него не было ныне пут на руках, и он был волен поступать как захочет, однако шах сознавал, что степь — грозный противник.

«Кыпчаки, — размышлял шах, — ходили в степь, как конокрады, а я соберу войско в сто, двести тысяч».

Он прикинул, сколько потребуется времени, чтобы собрать и вооружить такое войско. И тут ему пришла в голову, как он полагал, счастливая мысль: поставить во главе его сына Джелал ад-Дина. Мать Теркен-Хатун всячески отводила от государственных дел Джелал ад-Дина, боясь решительности и властной самостоятельности наследника престола. Больше того — она знала о преданности сына отцу и опасалась, что ежели Джелал ад-Дин окрепнет, то станет мощной опорой вздорному, трудноуправляемому, но всё же безвольному Ала ад-Дину Мухаммеду, которым она вертела, как ей хотелось.

Шах сел на причудливую каменную скамью и задумался.

Вокруг стояла тишина. Это был отдалённый участок сада, и сюда не доносились ни шумы улиц, ни голоса дворца. Один на один со своими мыслями, шах признался себе, что как ни стучал он каблуками, но всегда уступал Теркен-Хатун. С горечью он вспоминал отданного в руки царице всех женщин везира Хереви и подумал, как бы сейчас был нужен везир с его мудрыми советами. Воспоминание это обдало шаха волной гнева, он вскочил со скамьи, сделал несколько шагов, но, успокоившись, вернулся на прежнее место и сел.

«Да, — решил он, — Теркен-Хатун делала всё, чтобы выбить из-под меня твёрдую почву».

И эта категоричная мысль о действиях царицы всех женщин вновь вернула шаха к раздумью о сыне Джелал ад-Дине по той логике, что всё отрицаемое матерью для него благо.

«Да, сын смел и решителен, — размышлял Ала ад-Дин, — молод и силён, и я не найду лучшего военачальника, который бы возглавил войско».

Вот так Теркен-Хатун, сама не желая, дала совет ненавистному сыну. И совет лукавый. Да будь Теркен-Хатун мёртвой, она бы и в таком случае дала Ала ад-Дину совет, который обязательно вёл бы его только к гибели.

Окончательно решив, кого он поставит во главе войска, которое бросит против кара-киданей, Ала ад-Дин откинулся на спинку скамьи, как человек, проделавший большую и важную работу, расслабился, покойно оглядывая сад.

Неожиданно чуть поодаль, на дорожке, у огораживающих её камней, он увидел мышь. Серая, с живыми бусинками глаз, она была не больше воробья, и шах нисколько не испугался этого зверька. Он смотрел на неё даже с интересом и понял, что мышь хочет схватить и, наверное, уволочь к себе в нору лежащий на дорожке яркий персик, вероятно только что упавший с ветки. Персик, истекающий соком, так и манил зверька, так и притягивал к себе, но слабая мышка, опасаясь, никак не решалась приблизиться к нему. Она суетливо оглядывалась, тревожно вздрагивала, но чувствовалось — соблазн был слишком велик и она отчается и выйдет на дорожку. Шах не отводил от зверька глаз. И вот мышь бросилась к персику. В то же мгновение серой тенью к камню, откуда выскочила мышка, метнулась тонкая, как лезвие ножа, ласка. Так и не добежав до персика, мышь отчаянно пискнула, шмыгнула назад к своей норке и угодила в хищные лапы. Острые зубы ласки сомкнулись на её слабой шее. Всё произошло за долю секунды, но шах успел разглядеть, что быстрая, как молния, ласка не погналась за мышкой к персику, но кинулась ей наперерез и та, в страхе развернувшись, поспешила назад к спасительной норке, где её поджидала смерть. Шах был поражён разумностью действий маленькой ласки. У него округлились глаза.

— Вот так, — вслух сказал он, хотя никого не было рядом и его никто не мог услышать, повторил: — Вот так.

Сценку с мышкой он воспринял как посланный сверху урок. Шах понял это так, что врага надо выманить из его логова и, когда он пойдёт навстречу выставленной приманке, ударить наперерез в самое сердце.

«Вот как следует поступить с кара-киданями», — решил шах.

Ала ад-Дин торопливо поднялся со скамьи и зашагал ко дворцу. Теперь он знал, что делать. Провидение указало ему пути. Провидение! Это показалось Ала ад-Дину настолько убедительным, что он даже не дал себе труда серьёзно задуматься, что мысль о назначении Джелал ад-Дина главой войска была продиктована исключительно неприязнью к матери, Теркен-Хатун, царице всех женщин, а неприязнь — хрупкое, ненадёжное основание для такого государственного действия, как назначение главы войска. Да Теркен-Хатун в этом деле вообще не было места. Любовь или нелюбовь её не играли никакой роли. В голове Ала ад-Дина смешались чуждые понятия, но шах принял решение. И этого было достаточно, чтобы о том не говорить ни слова. Поставленные высоко над людьми могут позволить себе всё, и даже глупость. Ну а мышь и возникший в голове шаха план, как победить кара-киданей? Мышь всего лишь мышь... Это была вторая глупость. И ежели провидение и участвовало в этой истории, то оно не наградило, но наказало шаха.

Однако Ала ад-Дин думал по-другому.

Придя во дворец, он потребовал к себе сына.

У молодости много достоинств: свежесть восприятия, сила, стремление к действию, но есть и безрассудство. У Джелал ад-Дина достоинства молодости были, но были и её недостатки. Однако шах, посчитав, что он всё обдумал и взвесил, захотел использовать во благо себе как раз эти недостатки. Ала ад-Дин подумал так: пускай Джелал ад-Дин смело и с присущей молодости силой идёт вперёд, а уж он направит его шаги. «Я впрягу двух коней, — решил Ала ад-Дин, — в мою колесницу: задор и силу молодости и расчёт и мудрость зрелости». Мысль была неплохой, только такой колеснице нужен был возница, который бы сумел разобраться с вожжами.

Джелал ад-Дин, узнав, что шах поручает ему собрать двухсоттысячное войско, вспыхнул алым румянцем. Он ждал, что с уходом в тень Теркен-Хатун ему удастся приблизиться к желанной власти, но такое было сверх самых дерзостных ожиданий.

Шах видел, как сын воспринял его слова, но ему захотелось большего. И, встав от достархана, он сказал:

— Поднимемся на башню и взглянем на наш город.

Главная башня шахского дворца была высока, сотни ступеней из могучего камня, старых и истёртых. По ним шагали годы. Ала ад-Дин не без труда ставил ногу со ступени на ступень, и можно было надеяться, что этот путь по много повидавшим камням охладит его голову, уймёт страсти, поселит в душе умиротворение.

Но такого не случилось.

Ещё ступень, ещё... Шах хватался за перила, обвисал на руках, дыхание тяжело рвалось из его груди, но лицо Ала ад-Дина оставалось ожесточённым, а глаза слепо злыми.

Джелал ад-Дин стучал каблуками так легко, как это может делать только молодость, взлетал выше и выше, не замечая ни старых трещин в стенах, ни истёртости камня, не слушая гулкое эхо, в котором было множество голосов, в том числе и звучавших настороженно, словно предупреждая о чём-то плохом, что непременно должно произойти.

Наконец они поднялись на верхнюю площадку, где перед ними открылся город и, прежде всего, торговая площадь перед дворцом. Залитая морем народа, она была в движении и круговерти красок. Стояла благодатная осень, и площадь была завалена пирамидами жёлтых, как янтарь, дынь, заставлена корзинами с огненно-красными плодами граната, затеснена прилавками с яблоками, грушами и всем тем многоцветием фруктов, зелени и ягод, которое можно увидеть только на восточном базаре. В эту красочную музыку добавляли свою пестроту халаты, тюбетейки, платки, пояса и шали тысяч и тысяч продавцов и покупателей или праздношатающихся бездельников, без которых не обходится ни один базар.

Глаза Джелал ад-Дина с живым любопытством полетели по яркой палитре площади. Шах смотрел за перила башни упорным, неподвижным взглядом. Он ещё не отдышался после нелёгкого подъёма по бесконечным ступеням, и грудь его вздымалась нездоровыми толчками. Шах с трудом унял дыхание, сказал:

— Смотри, смотри...

В голосе прозвучали странные, напряжённые ноты, и Джелал ад-Дин с удивлением оборотил к нему лицо. Шах хотел сказать сыну сильные, возбуждающие честолюбие слова, которые бы подхлестнули Джелал ад-Дина, как плеть коня, посылаемого на препятствие. Но словарь его был беден, и он, не найдя подходящих слов, повторил только:

— Смотри, смотри. — И добавил: — Все эти люди — горсть золотых монет... Горсть наших золотых монет.

Передохнул, сбившееся дыхание всё же не успокаивалось.

— Но мы можем, — сказал шах, — иметь не горсть, а россыпи золота. Россыпи.

Он поднял руку и указал на восток.

— Там лежат бескрайние степи, населённые бесчисленными народами. Степняки — варвары. Они разобщены племенными распрями, и мы растопчем их копытами наших коней.

На лице Джелал ад-Дина погасло любопытство, черты отвердели, глаза смотрели настороженно.

— Отец, — возразил он несмело, — но кыпчаки ходили в степи и потерпели поражение.

— Да, — ответил шах, — потерпели поражение, эти собаки и не могли ничего сделать. Они ходили в степь, как вор в табун соседа, чтобы украсть десяток лошадей. А мы поднимем двухсоттысячное войско, перед которым степнякам не устоять, и подомнём их под своё колено.

Шах вцепился обеими руками в перила. Короткие пальцы побелели от напряжения.

— Я не говорил тебе, — сказал он, — так как тому не наступали сроки, но теперь скажу. Известно от купцов, которые приходят из-за Великой Китайской стены, что в Цзиньской империи и империи Си-Ся неспокойно. Купцы считают, что вот-вот оба императора обрушатся на степь. Огненный вал взовьётся на востоке.

Шах сорвал руку с перил, сжал пальцы в тугую связку и стукнул кулаком с силой, какой Джелал ад-Дин от него не ожидал. Выкрикнул зло:

— Вот тогда-то мы и ударим в сердце степей! Варвары будут сжаты огненным кольцом и им не устоять!

Лицо шаха вновь изменилось. Злая гримаса ушла, глаза налились повелительной силой.

— А сделаешь это ты, — сказал он, положив руку на грудь Джелал ад-Дина, — и завоюешь славу Искандера. Ты, мой сын.

3

Сражение началось, и началось схваткой багатуров.

Каждое из племён, которые вёл за собой Темучин, хотело выставить на бой своего воина, и Темучин, чтобы не ссорить нойонов, повелел бросить жребий.

Он пал на Чултугана, багатура меркитов.

Темучин был рад этому. То, что воина выставили не из тайчиутов, говорило каждому: он, хан, относится к племенам равно и право постоять за честь вверил тому, кого избрали нойоны. А схватка багатуров была делом важным. В победе или поражении выставленных на бой виделась воля Высокого неба. Это на весёлом тое, когда попировать сходились друзья, не имело значения, кто из борцов, поставленных в круг, победит. Всё равно — после жаркой схватки гости сядут у огня и будут пить архи из чаши, передаваемой из рук в руки, и за победителя, и за побеждённого. Здесь было иное. И не весельем кончалась схватка багатуров, а кровью.

Чултуган выскакал перед войском. И многие в рядах задержали дыхание, разглядывая его. Как ни крепко сердце, но каждому хочется знать: живым выйти ему из сечи или то последний предел?

В багатуре видели предзнаменование.

Чултуган крепко сидел на коне. Бросилось в глаза: голова вскинута смело, плечи могучие, грудь, одетая в куяк, широка. Но не это сказало Темучину, что он выиграет бой. Улыбка была на лице у багатура. Не та, что усилием воли растягивает губы желающего выказать смелость, но улыбка здорового, сильного человека, радующегося восходящему солнцу, прелести вливающегося в грудь ароматного воздуха, бодрящему, ни с чем не сравнимому ощущению ловкости, подвижности, гибкости своего тела. И Темучин, глядя в лицо багатура, сказал с уверенностью: «Он победит».

Чултуган выкрикнул что-то гортанное, развернул коня и, бросив поводья, сильно послал вперёд. Тяжко, гулко ударили в землю копыта. Тысячи людей увидели: от стоявшего стеной поперёк долины войска найманов тоже отделился всадник и скоком пошёл навстречу Чултугану.

Они сближались в грохоте копыт.

Лес, вздымавшийся и по одну и по другую руку, не глушил звуки, но, напротив, многократно усиливал, отбрасывая в долину гулким эхом. Удары копыт нарастали, словно грохот приближающегося обвала. Темучин краем глаза увидел, как поднимается на стременах стоящий с ним бок о бой нойон меркитов. Да и другие в строю, не глядя можно было сказать, поднялись в этот миг на стременах, словно не Чултуган, но каждый из них должен был обрушить удар на врага.

Багатуры сошлись в схватке.

Как ни велико было напряжение, но Темучин, не выпуская из внимания бешено крутящихся на лугу воинов, нет-нет, а взглядывал на стоящих стеной найманов. И неподвижность, уверенное спокойствие плотных их рядов не нравились ему. Это означало, что ни Субэдей, ни Джелме ещё не подошли. Знай найманы, что за спиной у них вражеские тумены, они бы не были столь уверенны.

«Что же могло случиться, — торопливо проносилось в голове Темучина. — Почему ни Субэдей, ни Джелме не вышли в спину найманам? Или найманы разбили их ещё до того, как пошли нам навстречу? — И возражал сам себе: — Такого не может быть. — И опять сомневался: — Но всё же почему так гордо, спокойно веет над их рядами бунчук хана найманов?».

И вдруг Темучин увидел, что под рыже-белым хвостом бунчука произошло движение. Воздух был по-утреннему прозрачен, и Темучин, несмотря на расстояние, разглядел, что всадники под бунчуком закрутились в непонятной круговерти. Одни отступили вглубь рядов, другие выдвинулись вперёд, а всадник на смоляном коне, выскакав перед туменами, полетел самым быстрым аллюром на другой конец вытянувшегося линией войска. Неожиданная суета в момент, когда у всех на глазах сражались багатуры, была ничем не объяснима. В такие мгновения тумены стоят неподвижно, а взоры всех прикованы к схватке. Однако неразбериха под бунчуком найманов не только не прекращалась, но становилась очевиднее. Это могло свидетельствовать об одном: в эту самую минуту хан найманов получил известие, что за спиной у него объявились тумены Субэдея и Джелме.

И вдруг над долиной вскинулся мощный, вырвавшийся из тысяч глоток вопль. В нём были торжество и боль, радость победы и скорбь поражения.

Чултуган выбил из седла багатура найманов.

Крик рос, набирал силу, и всё явственнее и явственнее в нём проступало ликование одних и смертный ужас других.

Чултуган, не слезая с коня, наклонился над поверженным багатуром и, подхватив его меч и вскинув высоко над головой, рысью пустился к тому месту, где стояли нойоны. Когда он приблизился, Темучин увидел, что одна щека у него отрублена и, хотя он придерживает её ладонью, кровь заливает ему грудь. Однако глаза багатура сияли. И, глядя в эти глаза, Темучин понял, что медлить нельзя ни минуты и надо бросить воинов в сечу, пока над долиной витает дух победы, определённой самим Высоким небом. Он встал на стременах во весь рост и выбросил руку вперёд.

— Урагша! — загремело окрест, и Темучин даже не понял, выкрикнул ли это он или тысячи и тысячи голосов.

Вся громада войска качнулась и, набирая скорость, пошла на минуты назад, казалось, неприступную, плотную, а сейчас заколебавшуюся стену найманов. И стало ясно, кто победит в сражении, как ясно это всегда и в любом сражении по порыву, с которым люди идут в бой.

Темучин сам не пошёл в сечу, да в том и нужды не было. Для него взгромоздили одна на другую три арбы, и он, забравшись на верх этого сооружения, мог хорошо видеть открывавшуюся перед ним долину.

Плотная лава туменов ударила в стену найманов и сбила её с места, однако найманы не повернули коней вспять, но, уплотнившись в центре долины, встретили противника, ощетинившись длинными копьями. Темучин понял, что копья могут сдержать ударную силу лавы, и крикнул ожидавшим его повелений у колёс арбы нукерам, чтобы те скакали к нойонам, передали его приказ засыпать найманов стрелами. Через минуту-другую лунный бой начал выбивать одного за другим копейщиков в рядах найманов. Стало очевидным, что противостоять лучникам они не смогут. Даже на расстоянии было видно, как плотно ложатся стрелы. И всё же найманы стояли. Это были крепкие воины, как Темучин предположил ещё в начале похода, самые крепкие из тех, с кем скрещивали мечи его тумены. В центре теснимого найманского войска по-прежнему вздымался рыже-белый хвост бунчука, и хотя его мотало из стороны в сторону и могло показаться, что он вот-вот упадёт, однако такого не происходило. Темучин видел, как стрелы лучников валят одного за другим тех, кто удерживает бунчук, и всё же вновь и вновь находились подхватывающие его руки. А бунчук надо было сбить наземь. Этот удар по найманам мог стать ещё более мощным, чем гибель их багатура перед сражением. И Темучин распорядился послать в бой сотню кешиктенов^[55]. Это были лучшие воины, рослые, сильные, одетые в медные китайские доспехи, вооружённые и мечами, и копьями, и посаженные на тяжёлых мощных коней. С высоты своей вышки из арб он увидел, как сотня со свистом и гиканьем выскакала из хвойного мелколесья на краю долины и пошла на найманов бешеным аллюром. С ходу кешиктены врубились в ряды, и, даже несмотря на всё выше и плотнее вздымавшуюся над полем сражения жёлтую пыль, Темучин разглядел, что сотня раздвинула ряды найманов и передовые из кешиктенов бились чуть ли не рядом с бунчуком. И всё же рыже-белый хвост вздымался над головами сражавшихся. Его раскачивало, как в бурю, пригибало, но он всё же не падал.

Облако взметённой копытами пыли закрыло сражавшихся, и Темучин мог судить о ходе сражения только по сообщениям, привозимым нукерами, нет-нет да вырывавшимися из этого кипящего облака, которое становилось всё плотнее и гуще, так как в сражение втягивалось больше и больше людей.

Темучину словно завязали глаза, но и по сообщениям нукеров он представлял ход сражения и ждал минуты, когда наконец придёт весть, что тумены Субэдея и Джелме ударили в спину найманам. То, что сражение лоб в лоб будет трудным и кровопролитным, ему представлялось заранее. И он понимал — переломить его ход смогут только тумены, которые он послал в обход найманов. Всё сделано было правильно и так, как он, Темучин, хотел. Теперь Субэдей и Джелме должны были внести растерянность в ряды найманов и окончательно смять их волю к сопротивлению. Так задумывалось и так оно должно было быть, однако что-то не складывалось.

У Темучина каменело лицо. Нойоны оглядывались на него, и чувствовалось, беспокойство, тревога просачиваются в их души. В глазах сквозило ожидание беды.

Темучин ждал.

Он был самым молодым среди нойонов, но его воли и выдержки хватило бы на всех. Трудно сказать, когда и как копилась эта сила. Переходила ли она от прадеда к деду, от отца к сыну, с каждым поколением обретая всё большую мощь, с тем чтобы, перелившись в него, найти наконец полное выражение. А может, это было по-другому, и силу он обрёл, нося на шее кангу чёрного раба или в других испытаниях, выпавших на его Долю. Но да это неважно. Одно можно сказать: заключённая в нём сила позволяла Темучину делать то, на что не был способен ни один из стоящих вокруг, и оттого знать, он был поставлен надо всеми в степи и ему предстояло изменить историю своего народа.

И на этот раз в самые напряжённые минуты сражения, когда воля решала исход дела, он своей целеустремлённостью удержал нойонов на том пределе твёрдости, который и даёт победу.

На хромающем коне, с залитым кровью лицом подскакал нукер, прокричал хрипло:

— Найманы бегут, бунчук сбит... Они бегут...

Упал на шею коня. Его подхватили под руки. Он выдохнул:

— Наши тумены ударили им в спину.

Это была победа.

Однако сеча продолжалась до ночи. Найманы были порублены до последнего воина. Темучин твёрдо знал, что люди, так яростно, так отчаянно сопротивлявшиеся, не пойдут за ним, и отдал приказ лишить жизни всех.

— Всех, — сказал он подскакавшим к нему на взмыленных конях Субэдею и Джелме.

Отдавая этот приказ, Темучин не думал ни об отдельных людях, ни об отдельных жизнях. Теперь, когда сражение было выиграно, мысли его вновь были устремлены к решению всё одной и той же задачи: стрелы племени должны быть собраны в один колчан. Только ныне он говорил и думал уже не о стрелах одного племени тайчиутов, но о стрелах всей степи. Вокруг Темучина, по случаю победы, цвели лица нойонов, а лицо хана было, как обычно, замкнуто, и чувствовалось, что эта замкнутость скрывает напряжённую внутреннюю работу мысли. Так оно и было, ибо его голова теперь меньше всего была занята одержанной победой. Мысленно Темучин уже прошёл долину, в которой только что выиграл сражение, и вёл тумены в сердце найманской земли. И весь он был там, в центральных куренях найманов, обдумывая, как лучше и скорее привести могучее и многочисленное племя под свою руку. Оттого-то Темучин жёстко и коротко сказал: «Всех». Оставлять за спиной воинов, в которых он не был уверен, Темучин считал опасным. Это могло помешать главному, к чему он шёл так долго от безымянного ручья, где его мать, срывая от усилия ногти на руках, рыла нору для жилья. Так какие могли быть слова о пощаде? «Всех!» — это было единственное, что он мог сказать и сказал.

Через день стремительного перехода тумены Темучина вошли в центральный курень земли найманов, а ещё через два дня старейшины племени провозгласили его ханом своего народа и подвели племя под его руку. Перед юртой Темучина в ряд встало четыре бунчука. Бунчуки племён тайчиутов, кереитов, меркитов и найманов. Самых сильных, самых многочисленных племён степи.

В один из этих дней к юрте хана нукеры приволокли полуживого, в беспамятстве, старика. Одет он был в рванье, нукеры нашли его на обочине дороги. Однако когда кто-то подошёл к нему, старик сказал, что он купец из Чжунду, избитый и ограбленный неизвестными людьми. К удивлению нукеров, старик вытащил из-под грязного, драного халата золотой знак, который назвал пайцзой, и сказал, что по этому знаку его может и должен принять даже китайский император, но он имеет весть не к императору китайцев, а к самому большому хану в степи.

Полуживой, избитый старик был Елюй Си. Вышедший из юрты Темучина Джелме выслушал рассказ нукеров, повертел непонятный золотой знак в руке, разглядывая выбитый на нём силуэт парящего сокола, посмотрел на старика.

— Да живой ли он, — спросил, — и может ли что-нибудь сказать хану?

Старик открыл глаза, посмотрел на Джелме и с неожиданной твёрдостью и отчётливостью произнёс:

— Слово моё важно, очень важно. Хан это оценит.

По выговору странного старика с не менее странным золотым знаком Джелме ронял, что это не степняк, а и вправду, скорее всего, китайский купец. Ещё раз оценивающе оглядел его, ответил:

— Хорошо. Я скажу хану.

Повернулся, вошёл в юрту.

Странный старик повёл себя и вовсе необычно, увидев Темучина. Он склонился в низком поклоне, как никогда не кланялись степняки, вернее, даже не склонился, но лёг и лицом, и грудью на расстилавшиеся перед Темучином войлоки, затем, едва приподняв голову, но всё же не глядя на хозяина юрты, сказал:

— Великий хан степей, у меня есть весть, которую могут услышать только твои уши. Вели всем выйти.

Темучин с удивлением взглянул на старика. Прищурил глаза, и удивление в них сменилось насмешкой.

— У меня, — сказал он, — нет тайн от этих людей. — И повёл рукой в сторону Джелме и ещё двух нойонов, сидевших у очага.

После этих слов старик наконец взглянул в лицо хану. Посмотрел слезящимися глазами и сказал удивительно смело для человека, найденного избитым на обочине степной дороги:

— Великий хан, я вижу, ты ещё молод и оттого, знать, судишь так легко и о людях, и о тайнах. С годами ты изменишь своё мнение.

— Ты что, шаман, — перебил его Темучин, — которому дано заглядывать в будущее?

В голосе его послышалось раздражение.

Елюй Си ответил с той же смелостью, как и начал разговор:

— Нет, великий хан, я не шаман, но я хочу сообщить тебе то, что не должны знать другие.

Темучин приподнялся на подушках, вгляделся в странного старика. Увидел, что тот слаб, очень слаб, и подумал так: «У этого человека короткий путь до Высокого неба, а перед его ликом пустое не говорят». Откинулся на подушки, повернул лицо к Джелме и нойонам у очага.

Те встали и вышли.

— Благодарю тебя, великий хан, — сказал старик и вновь лёг на войлоки.

Когда он приподнялся и взглянул в лицо Темучина, глаза его были строги.

Елюй Си всю жизнь прожил, предавая одних, и других, и третьих. Он был посредником в сделках, где разменной монетой были люди. Он знал, что такое смерть, и сам не раз и не два торопил её для тех, на кого ему указывали. Да и здесь, в степи, за ним тянулся чёрный след. Достаточно было вспомнить об одном: вьюга, юрта нойона, выехавшего на охоту, и его, Елюя Си рука, опускающая в чашку с архи золотую горошину. Он не знал, да и не мог знать, что судьба заставит его молить о защите сына нойона, приютившего его в заснеженной степи, в чашу которого он опустил золотую горошину. Но об этом Елюй Си сейчас не думал. Чувствуя приближающийся конец, он до мучительной боли в стонущей душе захотел рассчитаться за все пережитые им страхи, за панический ужас, под гнетом которого он жил долгие и долгие годы. Елюй Си разжал ладонь, в которой удерживал пайцзу, плюнул на неё и швырнул золотой знак к ногам Темучина.

— За это, — сказал он, — я заплатил жизнью. Но это моя боль. А тебя, великий хан, — старик, казалось, внезапно обрёл силу, — хочу предупредить. За улусом найманов лежат земли китайских императоров, и там уже готовы к большой войне со степью.

Глаза Темучина насторожились.

Когда старика под руки вывели из юрты, к Темучину с улыбкой, которая никогда не сходила с его лица, вошёл Джелме.

Темучин сидел у очага и смотрел в огонь.

— Ну, что сказал этот оборванец? — спросил всё с той же улыбкой Джелме.

Но Темучин не ответил. Лицо его было сосредоточенно.

Джелме прошёл к очагу и сел. Он знал: в те минуты, когда Темучин задумывается, беспокоить его не следует. И Джелме больше не заговаривал о странном старике. Хотя ему и хотелось сказать, что, как только того вывели из юрты, он совсем ослабел и, наверное, сейчас уже парит в Высоком небе.

4

На земле найманов впервые и было произнесено — Чингисхан.

Об этом заговорили как-то разом, в один день и всё. Нойоны племени тайчиутов, племён меркитов, кереитов, найманов. Кто-то сказал, что будто бы об этом первым заговорил на большом тое нойон тайчиутов Сача-беки. Той был славным, на него приехали нойоны из самых дальних земель, и возжены были костры, каких не разводят и на больших празднествах, но только лишь тогда, когда собирают гостей со всей степи. Баурчи хана был необыкновенно щедр, и на рожнах у костров, на вертелах красовались поджаренными боками туши бычков и баранов. Каждый мог подойти и срезать своим ножом с туши лучший кусок. Самый поджаристый и сочный. И вот тогда-то, говорили, в кругу пирующих нойонов Сача-беки сказал, что пришло время избрать великого хана, который бы с необыкновенной силой объял всю степь, соединив её племена в один народ. Хана-океан, чингис-хана, чтобы он, взяв под свою руку тайчиутов и меркитов, кереитов и найманов, хоритуматов и чонос, защитил и оборонил их своим войском. Слова Сача-беки будто бы встретили на тое криками радости. Но это, наверное, всё же было не совсем так.

На тое присутствовали только нойоны, и только они могли услышать слова Сача-беки, ежели он их и сказал. Бедных хурачу, пастухов и отарщиков на той именитых не приглашают, а почему тогда о великом хане, хане-океан, чингис-хане заговорили и они, да ещё и в самых отдалённых аилах, на затерявшихся в степи стойбищах, на далёких выпасах, где бродят отары овец да табуны кобылиц и куда лишь изредка и случайно заезжают люди из куреней? Но да ещё и в курени, а их было море в необъятной степи, надо было донести эти слова о великом хане. Так при чём же здесь той? Да и как крикнуть надо было на тое, чтобы услышалось это на берегах Онона и Керулена, у самых южных, горных пределов степей и у пределов, что пролегали у чёрных песков, за которыми, как представлялось многим, уже и жизни нет.

Смущало и другое. Ну, Сача-беки, нойон, мог заговорить о войске. Нойон всегда воин, и слова о войске великого хана в его устах были и объяснимы, и понятны. Но в аилах-то, в далёких стойбищах, на затерявшихся в степи выпасах заговорили совсем о другом. О спасении под рукой великого хана от голода, избавлении от нужды, порождаемых ею болезней, унижений и кабалы. А нойоны-то когда знали голод? Нужду? Кабалу? Так при чём здесь Сача-беки или нойоны, которые слушали его, вздымая чаши с архи? Нет, тут было нечто иное... И по степи от одного к другому полетело, как ветер, что слова о великом хане для всех степных племён, хане-океан, чингис-хане произнесены Высоким небом. Оттуда они сошли к каждому племени, в каждый курень и аил, и оттуда они долетели в стойбища и на далёкие выпасы, куда не доскачешь и на самом резвом коне.

Небо, Высокое небо произнесло: чингис-хан.

И ещё Высокое небо произнесло имя Темучина. Потому как смолоду к нему обращались гуай. Звали ецеге. Он был мергеном и багатуром, и кто, как не он, мог стать на защиту народа?

Для представления народу человека, принимавшего на себя имя и титул — Чингис-хан, было избрано место на берегу священного для каждого степняка Онона. И долгие недели сюда стекались люди со всей степи. Они приходили издалека и располагались вкруг высокого холма, на котором стояла белая юрта высокого хана. Горели костры, и тяжёлые трубы сотрясали воздух свирепым рёвом. Это был праздник, за которым, верили пришедшие сюда, наступает новое и счастливое время.

Темучин в эти дни был, как всегда, невозмутим, и лицо его было спокойно. Он был удовлетворён тем, что собрал все стрелы степи в один колчан, однако... Но он знал и то, что кони его не будут долго пастись на спокойных берегах священной реки.

После встречи со странным стариком, найденным полумёртвым на обочине степной дороги и ушедшим в небо, едва он вышагнул за порог его юрты, Темучину отчётливо виделись чёрные палы, что вот-вот могли вспыхнуть у пределов степей. Он видел, как вздымается пламя, и знал, что ему, и только ему, надо погасить его. Да он видел и лица тех, что должны были зажечь степь. Неожиданно ему вспомнились слова, которые давно, очень давно он сказал снявшим с него кангу нукеру Ураку и кузнецу Джарчиудаю. Это были слова: «Ждите, я приду». Короткие слова, но в них был весь жар его сердца. И он пришёл, объединив степные народы и взяв их под свою руку. Сейчас он вновь произнёс эти слова, но уже по-другому И для других. Он сказал их тем, кто нёс огонь к степным пределам. И сказал тоже со всей силой и со всей страстью. Но прозвучали они страшно:

— Ждите, я приду!

На другой день Темучина явили степному народу, и он принял имя и титул — Чингис-хан.

Да не прощён будет

Царь был болен. Болезнь та давняя то отпускала его, то вспыхивала с новой силой, и Пётр страдал тяжко. Неослабная мука рвала низ живота, гнула, ломала тело.

Нынешний приступ был особенно остр. У Петра отекло лицо. Чёрные круги легли под глазами. Ночами царь стонал глухо, сквозь зубы. Маялся, метался.

Денщик через дверь слышал стоны, но не смел войти в спальню, боялся Петрова гнева. Крестился щепотью:

— Помоги ему, боже, помоги...

По крыше дробно бил дождь. Толкался в стену ветер. За окном что-то шуршало, царапалось в стекло, поскрипывало... Неспокойно было. Ох, неспокойно.

Денщик ворочался на неудобной лавке, засыпал лишь под утро. Но и спал-то вполуха, готовый в любую минуту сорваться на царёв зов. А ночи стояли тёмные, длинные, осенние. Не приведи господи занемочь в такую пору.

Если бы царь был в любезном ему Питербурхе, он бы давно велел заложить возок и ускакал на Солонецкие минеральные воды или на воды Угодских заводов Меллеров, Петром же самим и открытые. Дорога, скорее всего, была бы тяжела. Рытвины и ухабы измучили бы царя вконец, но Пётр верил в лечебную силу тех вод, и они бы ему, наверное, помогли.

Но Питербурх был далеко. За многие сотни вёрст. Третий месяц Пётр жил в Амстердаме.

Доктор Теодор Шварц, присланный русскому царю штатгальтером голландским, неотступно находился при Петре все дни болезни. Но помочь он, видимо, мог немногим, хотя и привёз чудные сосуды с яркими, разноцветными жидкостями, многочисленные ступки и пестики, реторты, колбы, кожаные мешочки с травой толчёной, скорлупками ореха, камушками да ракушками морскими. Две кареты посылали за Теодором Шварцем, и обе они вернулись, осевшие до земли, набитые доверху диковинами.

Доктор был величествен в движениях. Взгляд имел задумчивый. Можно было думать, что Теодор Шварц постоянно общается с силами, недоступными другим. И сейчас, выйдя из царёвых покоев, он многозначительно поднял глаза, постоял неподвижно под настороженным взглядом светлейшего князя Меншикова, неспешно кивнул головой и, отойдя в сторону, сел на мягкий пуфик, изобразив всем лицом озабоченность крайнюю. На лаковых изящных туфельках доктора посверкивали золотые пряжки.

«Странный этот русский князь, — подумал Теодор Шварц о Меншикове, — я сделал всё, что может сделать честный лекарь, а ему нужно чудо».

Светлейший поднялся порывисто, шагнул к дверям Петровой спальни. Каблуки его громыхнули по навощённому паркету неприлично громко.

У доктора брови поползли вверх.

Царь лежал на широкой кровати. Балдахин из тяжёлой, тканной серебром парчи Пётр велел снять, и кровать с низкими спинками казалась голой. «Как место лобное», — подумал Меншиков, испытав неприятное чувство, и, рассыпав букли чёрного алонжевого парика по одеялу, покрывавшему царя, склонился к его руке.

Рука царя была горяча и суха.

Пётр повернул голову на смятой подушке. Глаза его в глубоко запавших глазницах были темны. Волосы, потные, свалившиеся, липли ко лбу. Лицо было серым.

— Мейн херц, — шепнул Меншиков и повторил: — Мейн херц...

Горло у него перехватило спазмой. Царь отвернулся. Упёр взгляд в потолок.

Стоя на коленях, Меншиков склонялся ниже и ниже и всей щекой прижался к руке Петра.

«Пожалел, — скривил спёкшиеся губы царь, — пожалел».

Грудь Петра поднялась, но он подавил вздох.

Взгляд его скользнул по тёмным потолочным балкам.

«Какой высокий потолок, — подумал Пётр, — и здесь так холодно и неуютно».

Перед глазами встали низкие покои Преображенского дворца, сводчатые арки входов, узкие коридоры и коридорчики, ступеньки многочисленных переходов. Дохнуло жаром печей.

Пётр разомкнул губы:

— Готова ли баня?

— Да, да, ваше величество, — подняв голову, торопливо ответил Меншиков.

Вчера поутру царь пожелал попариться в русской бане. Здесь, в Амстердаме, мылись в корытах, неудобных, узких, как гробы.

Баню срубили. Меншиков сам выбрал лес и, обрывая драгоценные брюссельские кружева на манжетах, сам же в лапу связал первый ряд кряжей, показывая амстердамским плотникам, как класть сруб. Махал топором, только щепки летели в стороны. Плотники стояли вокруг, смотрели молча. Меншиков всадил топор в кряж, сказал:

— Вот так и давайте!

Пошёл к дому, но на крыльце оглянулся.

Плотники взялись за работу. Весь день слышно было, как тюкали топоры: хрясь, хрясь...

Мужики амстердамские оказались понятливыми.

К вечеру баню затопили. Сырой лес сочился смолой, но всё же то была баня, а не голландское корыто. Князь самолично плеснул на раскалённую каменку ковш квасу, и ударило таким паром, что у светлейшего перехватило дух.

Теодор Шварц на затею русских посмотрел косо. Вздохнул. Но Меншикову было не до доктора в узком общелканном сюртуке, с унылым носом на белобрысом лице.

Когда Петра, закутанного в шубу, собрались нести в баню, доктор молитвенно сложил руки, зашептал:

— Мейн гот, мейн гот...

Но Меншиков только шикнул на него, сверкнув глазами. Доктор счёл единственно правильным отступить за портьеру. Петра подняли, понесли.

В дверях случилась заминка. Тяжёл был всё же царь. Петра чуть не уронили. Меншиков пустил сквозь зубы крепкие слова. В словесности той был он великий мастак и выдавал такие рулады, что некоторые субтильные дамы, ахнув и закатив глаза, с ног валились. А так, в делах житейских, слова те, от сердца, людей только взбадривали.

Царя подхватили и лихо, бегом, вынесли во двор.

Меншиков распахнул дверь сруба. Полок в бане, как распорядился светлейший, уже выстлали соломой и облили кипятком. Царя положили на горячее. Меншиков скинул франтовской бархатный камзол и, поддав жару, взялся за веник.

Пётр лежал на полке без движения — худой, костлявый. Угнул лобастую голову в стену. Тело его было жёлто.

Меншиков сильно потянул носом, но угара не почувствовал. От каменки шёл ровный жар. Светлейший поднял веник к потолку, набрал пару в листву, ещё плеснул ковшик квасу на каменку и, приметив, что веник обмяк, потяжелел в руке, ударил резко царя по плечам. Пётр вздрогнул слабо. Шевельнулся на полке. Меншиков ударил второй раз, третий. И пошёл, пошёл хлестать по спине, по пояснице, по ногам.

Парил он хлёстко, с полной руки, как парили банные мужики в Москве в торговых банях на Балчуге, что могли так-то в парной человека из полного изумления и после крепкого застолья вывести.

Светлейший отбросил исхлёстанный веник, взял другой, свежий. И всё поддавал, поддавал квасу на каменку, хотя волосы на голове уже трещали от жара. Остановился, вытер рукавом пылающее лицо, склонился к Петру, крикнул:

— Ну что, мейн херц, костью жар чувствуешь?

— Дюжее, дюжее дери, — прохрипел в пару Пётр.

— Нет, батюшка, — ответил Меншиков, — хватит пока. На вот, испей лучше, — и подал царю ковш водки, настоянной на вологодских травах.

Пётр выпил залпом. Глянул с полка. Глаза его светились живым. Меншиков засмеялся:

— Пётр Алексеевич, а то покрепче, чем лечение Шварца... А? Тебе бы ещё бабу. Знаешь, есть такие рязанские — на четверых разделить и каждому хватит. Хворь-то от застоя крови, а она бы тебя так тряхнула, какой уж застой!

Пётр покосился на князя хмуро, но Меншиков уже распахнул из тяжёлых горбылей сколоченную дверь, крикнул:

— Шубу!

Подбежали, шлёпая по грязи, двое. Приняли Петра на руки. Понесли.

Светлейший вышел из бани как был, в мокрой рубашке. Только камзол накинул на плечи. Прошагал, не взглянув, мимо хлопающего глазами Теодора Шварца.

Ночь прошла тревожно: ждали — что ещё из парной той выйдет? Но наутро царь хотя и бледный, слабый, но всё же поднялся с постели. Неуверенно загнув руки за спину, помял поясницу, сморщился, встал.

Вошёл денщик.

— Кафтан подай, — сказал царь.

Надев кафтан, Пётр походил по комнате, ступая нетвёрдо, вышел во двор. Постоял.

С крыши капало. Капель звонка, словно весной, но небо низкое, тесное, зимнее.

Царь огляделся. Островерхие черепичные крыши уходили вдаль. Над ними ветер с моря нёс рваные тучи. Ветер солон, и у Петра — хоть и слаб был — ноздри затрепетали: «Хорошо на ветру. Сейчас бы на простор, на море и чтобы волна била в борт и брызги летели выше головы».

Не много-то и надо человеку для радости: ветерок с моря.

Пётр повернулся уже нетерпеливо и тогда только увидел накануне срубленную баньку. Прищурился. Искусанные во время болезни губы дёрнулись, но улыбки не получилось. Сказал отрывисто:

— Разобрать. Лес продать. Кряжи добрые.

На личные траты царь был скуп.

Тут же забыв о бане, Пётр заспешил. Рванул дверь. Цветные, вставные стёклышки, украшавшие её, зазвенели тонко.

— Перо, чернила, — бросил царь через плечо.

Денщик кинулся одурело выполнять приказ: промедлений Пётр не терпел.

Через покои царь шагал широко, и шаги гремели так, что и не скажешь — накануне-то был в хвори и немощи. Сел к столу. Прокуренными, жёлтыми пальцами схватил поднесённое перо. Выставил на свет, посмотрел прищуренным глазом, о кафтан счистил волосок. Обмакнул перо в чернильницу, склонился над листом бумаги.

За дни болезни неотписанных дел накопилось множество.

Вошёл Меншиков, сияя улыбкой на пухлых губах. Пётр взглянул на него строго, и светлейший — царедворец опытный и лукавый — посерьёзнел лицом, шаркнул ногой, склонился низко.

Пётр писал сосредоточенно. Волосы у него на голове стояли колтуном.

Русский царь по сердечному согласию союзников был назначен командующим флотом России, Англии, Голландии, Дании. Союз тот давал в руки Петра оружие, которым он мог сломить силу Швеции на Балтике. Пётр задумал дерзкий десант в Шонию — прибрежную провинцию Швеции. Но дело с десантом подвигалось медленно.

Подумав о том, Пётр дёрнул носом, прорвал бумагу. Скомкал лист, взял другой. Сопнул в нос:

— Десант, десант...

Пётр сам обследовал место высадки. Промерил дно. Шведы обстреляли царский вельбот. Два ядра упали совсем рядом. Английский офицер, стоящий рядом с Петром у борта, нырнул за планшир. Пётр взглянул на него снисходительно. Офицер вскочил, вытянулся, лицо вспыхнуло краской.

Царь сказал, по-доброму морща губы: «Ничего, ничего, привыкать надо». Офицер смутился ещё больше.

Во время той разведки царь и застудил поясницу...

Перо брызгало чернилами, скрипело. Меншиков почтительно стоял у стола. Пётр положил руки на зелёное сукно. Меншиков видел, как пальцы Петровы медленно сжались в тугие кулаки. Ногти побелели. Князь опустил глаза, склонил голову, не смея разогнуться. Светлейший понял, о чём спросит царь. И не ошибся. Царь сказал, свистя осипшим горлом:

— Есть ли сведения от генерала Вейде?

Замолчал. Задышал громко. Меншиков медлил с ответом. Переждать надо было вспышку царёва гнева. На виске светлейшего забилась жилка. Малая жилка, но стучала больно, до крика. В тишине слышно было, как потрескивают поленья в камине.

Светлейший поднёс руку к виску. Ответил чуть слышно:

— Нет, ваше величество. Известий не получено.

Взглянул на Петра. Царь смотрел ему в лицо круглыми глазами, и Меншиков подумал: Пётр не видит его.

Царь тряхнул головой, словно освобождаясь от пут, и голосом обычным сказал:

— Доктору Теодору Шварцу деньги заплатить, а самого со двора вон. Бездельник!

Меншиков повернулся живо. Пётр остановил его:

— Но по политесу, по политесу...

Знал, что светлейшийможет и пинками проводить.

Выдав доктору деньги, Меншиков всё же не удержался, сказал:

— Рожей ещё не вышел русского человека лечить.

И показал кукиш. Но Теодор Шварц русского языка не ведал, а кукиш принял за особый жест благодарности.

Доктор склонился в глубоком поклоне.

* * *

Письмо из Амстердама в Росток к генералу Вейде, возглавлявшему русский корпус в Мекленбургии, пришло в начале зимы. Генералу и без того жилось беспокойно в той приморской, недавно занятой русскими войсками земле.

Шведские корабли чуть ли не ежедневно атаковывали позиции русских на побережье, и генерал не сходил с коня, мотаясь от городка к городку. Дороги были разбиты, лишая командующего быстрого манёвра войсками. Пушки вязли в разъезженных колеях, и унтер-офицеры более полагались на палку, чем на силу лошадей. Солдаты роптали. Оно и понятно: вытягивая жилы, тащишься весь день по пузо в грязи, а придёшь к месту — над головой и крыши нет. Заропщешь. В полках говорили в один голос:

— Были походы, но оный не в пример другим.

— Да, хреновина получается…

Крутили башками.

Особенно досаждали дожди и промозглые, гнилые туманы с Балтики. Небо над той землёй, поросшей редким колючим кустарником, казалось, никогда не знало солнца.

Сам Вейде чувствовал себя прескверно. В тот день, когда пришло письмо, генерал прискакал из Варнемюнде — дрянной деревушки на побережье — и, едва войдя в дом, бросился к жарко пылавшему камину. Зелёный измятый мундир командующего дымился паром. Вейде сбросил ботфорты и протянул ноги в заскорузлых от пота шерстяных чулках к огню. Откинулся на спинку тяжёлого, сколоченного из тёмной сосны крестьянского кресла.

Пламя бушевало в камине. Толстенный ствол берёзы был охвачен огнём. Береста коробилась, опадала, и огонь жадно въедался в чистое тело дерева. Камин гудел, обдавая генерала жаром. После стылой дороги, когда конь, беспрестанно поскальзываясь, казалось, вот-вот упадёт, переломав ноги, после дождя, секущего лицо, камин тот был блаженством неземным.

Денщик суетился у стола. Позвякивал оловянными тарелками. Генерал вспомнил, что не ел с утра. Выругался:

— Вонючая дыра...

Зло плюнул в огонь.

Дверь стукнула, и в комнату вошёл офицер. Поднял руку к треуголке, щёлкнул шпорами.

Генерал повернулся недовольно. Вгляделся в пришедшего. Видно было, что офицер проделал немалый путь. Ботфорты и плащ были захлёстаны грязью, а из-под треуголки смотрели на генерала красные, воспалённые глаза человека, много часов скакавшего навстречу ветру.

Вейде скорее всего послал бы того непрошеного гостя к чёрту — так устал за день, но в воинском деле генерал знал толк и с первого взгляда определил, что офицер проскакал добрых три сотни вёрст, не слезая с седла, а три сотни вёрст ради удовольствия не скачут.

— Слушаю, — сказал генерал.

Из-за отворота плаща офицер вытащил большой серый конверт и протянул его Вейде. Генерал, не вставая с кресла, взял письмо. Сощурился на печати и подтянул ноги. На алом сургуче он узнал царский вензель.

В пляшущем свете камина командующий прочёл: «26 сентября сего 1716 года из Москвы в Копенгаген выехал наследник, царевич Алексей...»

В письме сообщалось, что два месяца сведений о высокой персоне не имеется. Офицерам корпуса указывалось отыскать след путешествующей особы и следовать за ней тайно.

«Тайно!»

Вейде дважды перечитал письмо. Сжал челюсти. На скулах проступили тугие желваки. Старый рубленый шрам от виска к щеке — память об Азове — налился кровью. Письмо обескуражило и испугало командующего.

Генерал вытянулся в кресле, глядя в огонь.

Вейде был не из робких. Участвовал во взятии крепостей, считавшихся неприступными, и не хоронился за спины чужие, но в раздоры царской семьи не входил никогда и трезвым немецким умом полагал: не приведи господь иметь такую честь. На крепостной стене пуля, может, и пролетит мимо, шрапнель пощадит, а во дворцовых интригах среди пышных париков, парчовых камзолов, золотом шитых робронов красавиц голову сложишь всенепременно. Случаев к тому было множество. У русского царя был Преображенский приказ с застенками глубокими, железом обитыми, от упоминания о которых мороз драл по коже, были и заплечных дел мастера, что с пятого удара кнутом перешибали человеку хребет.

«Тайно!»

Когда отдаётся такой приказ относительно лиц царствующего дома, то крепко подумать надо. Лица царствующие слежки за собой не любят, а тех, кто ведёт её, помнят долго.

«Нет, — подумал генерал, — калач сей сух и губы обдерёт. Эх, лучше бы не получать такого письма, — пожалел он, — но вот оно, в руках. Хрустит ломкая бумага, и сургуч сыплется на зелёные полы мундира».

Соображая, как лучше поступить, Вейде вертел письмо в руках. Многотрудный опыт подсказывал: дело с царским наследником неладно. На мгновение командующий увидел тёмное лицо Петра с глазами пронзительными, глядящими сквозь человека; бледный лик царского наследника с жидкими волосёнками, спадающими с угловатого, вдавленного в плечи затылка. Подумал: «Знать бы, чем обернётся участие в том розыске завтра и через годы».

Офицер у дверей стоял молча. С плаща, с ботфорт на кирпичный, затоптанный пол налилась лужа. Но не брякнула на нём ни одна пряжка, не скрипнул ни один ремешок. Понимал он: дума у генерала нелёгкая.

Подскочил денщик. Рожа рябая, глаза быстрые. Генерал отдал конверт, снял плохо гнущимися пальцами с цепи на толстом животе ключ и проследил внимательно, как денщик уложил письмо в походный железный ящик. Вновь тщательно прицепил ключ к цепи и, кряхтя, стал натягивать ботфорты. Морщился. Ботфорты ссохлись у огня и на ноги не лезли.

Ствол берёзы в камине развалился россыпью жарких золотых углей. Комната осветилась багрово.

Генерал поднялся с кресла. Он был двумя головами выше и денщика, и царёва посланца. У офицера из Амстердама даже лицо вытянулось. Но Вейде и без того знал, какое впечатление производит его могучая фигура.

— Мне приказано, — отрапортовал офицер, — участвовать в вашем предприятии.

— Как звать? — спросил генерал.

— Капитан Александр Румянцев, — ответил офицер бойко.

Мимо дома спешно маршировал отряд солдат. Из-под ног летела грязь. Солдатских лиц было не разглядеть за дождём, только медные кики посвечивали над головами. Офицер на коне возвышался над строем тёмной горой. Ветер заваливал лошадиный хвост на сторону. Офицер разевал рот, кричал, но голоса не было слышно.

«Дорога до Москвы трудна, — думал генерал, — но навряд ли царевича забили воры дубинами в литовских лесах или польских пущах. Царевич не глуп, один не поедет, да и за золото царское коней ему дают не морёных. А бродяга что ж? Бродяга зимой в лесу голоден, и конь у него хром».

Генерал отвернулся от окна:

— Путь из Москвы в Копенгаген непременно лежит через Митаву, а потом уж через Мекленбургию и далее. Немало харчевен, почтовых станций и постоялых дворов по пути, но начинать, я думаю, всё же надо с Митавы. Город сей стоит на большой дороге, и народ там торговый, воровской и дерзкий.

Генерал замолчал, глянул на денщика. Тот без слов, приседая от усердия, вылетел в дверь пулей. В окно видно было, как пробежал он через дорогу, прикрываясь от дождя драной рогожей.

— Людей, — сказал Вейде офицеру, — я дам для розыска надёжных. И таких, что молчать умеют.

И опять за окном пробежал денщик. Загремели по камню шаги. В комнату вошли два крепколицых усача. Встали истуканами у входа.

Генерал кашлянул глухо и, как крепкие дубовые колоды, непреклонно сжал губы...

Через самое малое время из Ростока вышел на рысях небольшой конный отряд. Видно было, что люди поспешают.

Из оконца одного из последних домишек деревушки глянуло на всадников измождённое старушечье лицо. Что, мол, там за шум и кто шумит? Не сбавляя шага, отряд проскакал мимо. Старуха поднесла руку ко лбу, перекрестилась. Время было такое, что, если военные люди не задерживались у твоего двора, — благодари бога.

У домишка старушечьего две обломанных ветлы да груда плиточника серого в грязи. Ещё вчера стояли столбы, поддерживая ворота, но прошёл военный обоз и столбы своротили.

— А ведь старый Ганс строил лет пятьдесят назад, — плакала старуха. — Короли дерутся, а людям-то как жить?

Старуха окно завесила тряпочкой, отгородилась от беспокойного мира.

На разъезде, где дорога разбегалась на три стороны, всадники остановились. Ехавший первым капитан Румянцев осадил лошадь. Норовистый, мышастой масти жеребец поднялся было на дыбы, сиганул в сторону. Но офицер засмеялся, стегнул жеребца между ушей, прижал сильно поводья. Жеребец присмирел. Отвернувшись от ветра, капитан сказал несколько слов.

Отряд распался. Трое поскакали на юг, по узкой дороге, уходящей вдаль среди дуплистых старых вётел, другие направили коней на запад, к темневшему невдалеке взгорку, а Александр Румянцев повернул жеребца на восток. Туда, где за чужими границами лежала русская земля. Жеребец пошёл боком, заплясал по грязи, забил копытом.

— И-эх! — дико, по-степному, гикнул Румянцев. Вытянул жеребца плетью, толкнул вперёд. Тот пошёл, широко выбрасывая ноги...

Через полчаса следы коней на дороге нахлестало дождевой водой, они размылись, расплылись, растеклись грязными струйками. А всадников уже давно и видно не было за завесой серой измороси.

Петровские указы промедления в действии не терпели, и дело совершалось скоро.

* * *

В те же дни получил письмо из Амстердама русский резидент в Вене Авраам Павлович Веселовский. Царский гонец проскакал пол-Европы и торопился так, что сломал карету, запалил двух лошадей, но поспел в указанное время.

В столицу Германской империи гонец прибыл ранним утром, едва открыли крепостные ворота. Карета, грохоча, прокатила по узким, путаным улочкам и стала возле тёмного, спящего дома. Фасад его венчался пышной каменной кладкой по последнему штилю барокко. В оконцах не было ни огонька.

«Спят, — подумал гонец, — а мы разбудим, а мы поднимем, а мы плясать заставим».

Выпрыгнул на мостовую. Весело, несмотря на дальнюю дорогу, под усами его сверкнула подковка белоснежных молодых зубов.

На властный, требовательный стук гонца в дверь ответили испуганным шёпотом. Зашикали: рано-де, и хорошие люди приходят, когда хозяева их ждут. Но офицер ударил в резную, медными гвоздями обитую дверь кованой шпорой.

В тишине узкой улицы лязгнул засов, и дверь отворилась. Гонца впустили в дом.

В тёмном вестибюле толпилась многочисленная дворня. Авраам Веселовский представлял российского царя при чопорном, кичливом дворе германского цесаря широко и богато.

Гонец потребовал хозяина.

— Что ты, батюшка, — зашамкал старый слуга, — почивать изволят.

Бородёнка у слуги тряслась, слезливые глаза помаргивали. За плечами у него стали два крепеньких молодца. Такие возьмут незваного гостя под руки и вмиг вышибут вон. Но гонец так глянул, что старик, охая, засеменил в тёмные покои.

Молодцы отступили.

Внесли свечи. Свет их вывел из темноты высокие зеркала у стен, пышные золочёные диваны, какие-то диковинные растения с яркими цветами, спускающимися до полу. Но гонец глазами по сторонам не шарил. Лицо его было строго. Втянул только носом сладкий запах, стоящий в зале, но подивился ли ему или нет — видно не было.

Пламя свечей подхватило сквозняком, взметнуло вверх.

Вышел Веселовский — мятый, сонный, с брюзгливо сложенными губами. На службе своей беспокойной привык он ко всячине, не удивлялся и тому, чем бы иной и поражён был. Откашлялся хрипло. Встал у свечей. На голове представителя российского царя полосатый ночной колпак, на плечах широкий красный халат, подбитый мехом. Всё говорило — спал человек, и спал сладко, а раз так — душа у него покойна и злых мыслей за ним нет.

Веселовский кивнул холопам, стоящим у стены. Те вышли. Веселовский сложил пухлые руки на животе. Но не так прост он был, каким хотел казаться, и глазом настороженным царапнул, как сова из дупла, по неподвижной фигуре гонца. Смекнул: лицо каменное, такого за неурочный визит не облаешь. Знал царских удальцов. Такой и бога обворует, ежели прикажут.

Веселовский взял письмо молча. Приблизил к огню, пробежал бегло. Царь вызывал его в Амстердам.

— Карета, — сказал гонец, — у дома.

Голос его громкий отдался эхом под высоким потолком.

Авраам Павлович как ни искушён был, а обомлел от такой прыти. Сунул руку в карман халата, достал табакерку, запустил злую понюшку в нос для прочистки мозгов. Прочихался, утёрся пёстрым платком, переспросил с недоумением:

— Как, сейчас же?

На запалённом лице гонца не дрогнул и мускул. Веселовский понял: ехать надо, и ехать немедля.

Бочком-бочком резидент ушёл в темноту. И сразу по дому загуляли голоса, раздалось женское всхлипывание, зашаркали шаги.

По-европейски жил в Вене российского царя дипломат и столики, креслица, пуфики на гнутых ножках расставил не по-русски, а сборы всё же остались как в Твери или в Вятке. Если ехать случалось, хотя и недалеко, за три версты, к соседу, весь дом всполошат, всех на ноги поднимут. И крику будет, шуму, суеты, неразберихи — словно и свету конец.

К гонцу, шаркая по каменным плитам, вышел давешний старый слуга с подносом. На подносе мясо холодное на блюде, дичь какая-то в перьях в затейливой плошке, чарка, водка в зелёном гранёном штофе.

Без церемоний, так что ветхого слугу даже качнуло в сторону, ночной гость ботфортой подвинул золочёный невесомый стульчик и, не снимая плаща тяжёлого, а только закинув за плечо длинный шерстяной офицерский шарф, сел к столу. Не выбирая, взял кусок мяса, впился в него жадно. Кости захрустели на зубах. Видно было, не засиживался он на пути в придорожных харчевнях и наголодался люто.

Вышел Веселовский в шубе дорожной, в шапке меховой. Лицо кислое. Нелегко ему было подниматься из пуховиков и перин жарких и трястись в чёрт-те какой карете по неведомым дорогам.

«А попробуй не поднимись! — подумал. — И куда торопит, толкает в спину, кнутом гонит царь, в немецкий кафтан обряженный?.. Лучше молчать о том».

Резидент взглянул на гонца, сидящего за столом: «Видишь, какие у него хваты под рукой. С такими не забалуешь».

Ночной гость встал. Вытер рукавом мундира измазанный жиром рот. Веселовский прищурил глаз на поднос. Блюда были как подметённые. Штоф пуст.

— Кхе-кхе, — кашлянул резидент.

Гонец, не оглядываясь, пошёл из дома первым. Звенел шпорами. У кареты остановился всё же и почтительно распахнул дверцу перед дипломатом царским. Веселовский с сомнением сунулся в ненадёжный возок. В карете пахло кожей и дёгтем.

— Трогай! — крикнул гонец кучеру, словно каркнул, и захлопнул дверцу. Сел тяжело, как чугунный. Притиснул дипломата. Карета покатила по неровному булыжнику.

Дворня на широких ступеньках подъезда стояла, низко склонив головы. Веселовский с досады отвернулся. Не захотел смотреть: «Чуть ли не среди ночи из дома выбили. Обидно».

Кони свернули за угол. За оконцем махоньким слюдяным встала громада собора Святого Стефана — слава Вены. Сооружение старое, тёмное от времени, величественное. Невольно голову склонишь и перед богом и перед людьми, поднявшими сей прекрасный храм.

Собор миновали, и колёса громче застучали по мостовой, распугивая редких в ранний час прохожих.

Вена просыпалась поздно. К чему торопиться в богом спасаемой Германской империи? Пусть поляки торопятся, русские. А здесь всё устоялось, всё освящено обычаями ещё римскими.

Веселовский, запахнув поплотнее шубу, устроился удобнее, готовясь к дальней дороге. Воровства за собой он не знал и ехал к царю без боязни. Умом своим, наторевшим на дипломатических ристалищах, искал причины столь срочного вызова в делах межгосударственных. Хитрая лиса был дипломат царский в Вене. Знал много.

Гонец перекатил в его сторону глаза. Но Веселовскому было не до него. Из куньего тёмного воротника — широкого, богатого, такого, что иной бы из него шубу сшил, — лишь нос торчал.

Карету потряхивало.

Ведомо было Веселовскому, что задуманный Петром десант на берега Швеции из-за проволочек и попустительства союзников не удался. Знал он и о происках парижского двора, готового помочь Карлу XII и золотом и оружием в его борьбе с царём российским. Веселовский догадывался о помыслах Петра найти примирение с Карлом. Россия вышла на Балтику прочно, стала у берегов твёрдо, и самое время пришло мир учинить, закрепив монаршими подписями и печатями литыми завоёванное кровью русского мужика. Ни к чему было войной зорить, опустошать северные сии земли. И так попалили много, мужиков по лесам разогнали. Деревни стояли безлюдные, избы заколочены. Ветер на крышах ворошил сопревшую солому.

«Кто хлеб-то сеять будет? — в нос хмыкнул. — Кто новую столицу Питербурх провиантом обеспечит? Привезти можно, конечно, издалека — и хлеб, и мясо. Но сколько телег обломается, сколько мужиков погибнет в дороге? А земли — вот они. Под самой столицей новой. Мир нужен. Мужик обстроится и поля запашет».

— Грехи наши, — кряхтел Веселовский.

Как лодка на неспокойной воде, ныряла карета по рытвинам и водомоинам. Того и гляди вывалит на обочину. Мотало Веселовского. Хватался он обеими руками за попутчика своего, сидевшего столбом, ударялся шибко о стену кареты. И всё думал: «Так что же ждёт в Амстердаме, у царя?» Прикидывал и так и этак, но до причины истинной не додумался. Слишком неожиданной оказалась весть.

Резидент поглядывал в оконце хмуро.

* * *

По другой дороге и в иную сторону катила карета, из окна которой выглядывало не лицо, затуманенное мыслями невесёлыми, а женская хорошенькая головка с карими живыми глазками, с румянцем на щеках, с нежными локонами, выбивающимися из-под мягкого, дорогого платка. Любопытство было в тех глазках, и хотели охватить они и лес вдоль дороги, и поля, и дальние деревушки с уже нерусскими, высокими, черепицей крытыми кирхами. Даже сорока вертлявая, крутившаяся над дорогой, занимала весёлую путешественницу. Кричит птица, стрекочет, хочется ей ухватить оброненный кем-то кусок не то хлеба серого крестьянского, не то мяса, в грязи вывалянного. Вороны отгоняют её. Хлопочет сорока, залетает с разных сторон. И обманула-таки, украла кусок, бросилась в придорожные кусты.

Засмеялась красавица в карете, обернулась к спутнику, молча приткнувшемуся в тёмном углу.

За первой каретой поспешала вторая. Там трое удальцов тряпочку чистую расстелили на откидном, мудрёном стульчике. Тут и вино, и табак, и кости игральные. Весело. Так и самый дальний путь пролетит незаметно. А поезд на наезженной дороге, видно было, не близко собрался. Сундуки тяжёлые и в задках карет, и на крышах громоздятся тесно, высоко. Рессоры примнуло. И сундуки большие, сработанные хорошими мастерами из дерева доброго. В таких сундуках тряпки пустяковые не возят.

Похохатывают молодцы. Кости катают. Лица довольные. Кони бегут резво.

Красавица в первой карете не отстаёт от своего спутника, тормошит его. Тот вяло улыбается засмякшими губами:

— Ах, оставь, Ефросиньюшка. Оставь, не до того.

Лицо у него бледное, осунувшееся, глаза задумчивые. Взглядывает он в оконце с опаской. А опасаться ему надо. Он-то и есть причина Петрова волнения и беспокойства. Из-за него скачут по всей Европе гонцы, ночами глухими поднимают с постелей дипломатов важных, тревожат генералов. За ним, за ним и только за ним гонят коней вскачь по дорогам офицеры гвардейские. Храпят кони, роняют жёлтую пену и несут всадников без остановки. Ибо то законный наследник русского царя, повелевающего землёй неоглядной, раскинувшейся от холодных северных морей до самой туретчины, уходящей за Урал-реку, туда, куда и люди-то не ходили. Экая громада с народом бесчисленным, никем не сосчитанным! И он, путешественник тот, утомлённый дорогой, — царевич Алексей — должен унаследовать и царский скипетр, и шапку Мономаха, и власть над землёй той и народом её. Он управлять должен необозримым царством и вести за собой людей его. А наследник-то и исчез. Как сквозь землю провалился. Забеспокоишься в таком разе, пошлёшь гонцов.

— Подожди, Ефросиньюшка, — говорит Алексей, — вот в Митаву прибудем. Поешь горяченького, соскучилась небось.

Укрывает царевич ноги красавицы полостью меховой. Но Ефросиньюшке его любезной и без того жарко. Кровь молодая в ней играет. Так бы и полетела впереди кареты. Как там, в землях заморских? Засиделась она в московском, невпродых натопленном тереме. Надоело ей хоронить от людей в Москве любовь свою к Алёшеньке.

«Среди чужих, — думает она, — прятаться будет ни к чему. Ужо погуляем. Скорей, скорей, кони!»

У царевича мысли иные. Тёмные, путаные, пугающие. Пляшут пальцы царевича на мягкой коже сиденья, беспокоятся, словно струны гуслей перебирают. Но песни нет.

Провожавшим Алексея в Москве известно было: наследник едет в Копенгаген по вызову царскому принять участие в морских баталиях с королём шведским. Пётр писал о том наследнику и просил поспешать.

Карету проводили, перекрестили вслед по христианскому обычаю, не ведая, что наследник удумал царский указ не выполнять, а поступить по-своему.

В Преображенском вороньё с ворот затейливых сорвалось, заорало, закружило. Карета выехала со двора, и стук колёс стих на пыльной дороге. Бояре постояли для приличия на крыльце, повздыхали:

— Ах, путь не близкий... Храни господь...

Разошлись. Вороньё село на верхушки башен, повозилось, устраиваясь, и всё стихло. Скучно. Безлюдно. Только ветер посредине двора завивает пыль.

Царёв дьяк, идя через двор, зевнул сладко. Перекрестил рот: «Слава богу. Ни тебе новостей, ни тебе беспокойства. Оно так и лучше. Идёт время тихо. Всё от бога на земле, и мы боговы. Настанет пора — приберёт всевышний. Куда уж спешить?»

От нечего делать швырнул дьяк в невесть откуда забежавшую собаку палкой:

— Пошла вон, паскуда!

Пошёл дальше. Кваску испить захотелось: «Ах, квасок, квасок сладок...»

А беспокоиться в Преображенском причины были. Недогляд с наследником вышел. Царь за то по головке не погладит. Но кто знал тайные думы царевича?

Алексей, миновав Москву, остановил коней у церквушки махонькой. Поднялся по ступенькам, чуть выступающим из земли, ко дверям бедным, чёрным. Церквушка была из захудалых.

Вошёл. Под образами горели тоненькие свечи. Упал на колени, как подломился. Зашептал:

— Господи Исусе Христе, сын божий, помилуй меня, грешного... Научи, господи...

Молился долго. Поминал прошлое. Неладно складывалось у него с отцом. Ругань принимал он от него и битие. Подталкивал его отец рукой сильной на дела ратные, а он противился. Всё бы дома был, в теремах знакомых, что с детства до последнего закоулка на коленях выползал.

«Ты больше за бездельем ходишь, — говорил Пётр, — нежели дела по сей так нужный час смотришь».

Принуждал отец к делам строительным в новом городе Питербурхе, а ему покойнее по монастырям шататься, с попами, монахами игрища водить.

В Питербурхе холодно, сыро, туманы. Выйдешь со двора — топь. И суетливо люди бегают, брёвна тащат, сваи бьют с криком да уханьем, камни тешут молотами. Перезвон стоит — ушам больно. Нет, не по нему то. В монастырях московских покойно, благолепно. Так-то хорошо сидишь с отцами церковными, тихо, а то скажут — и медов принесут пахучих. Тоже приятно. И на рожках поиграют, спляшут, ежели близко чужих нет. А у отца глаза грозные. Боязно Алёшеньке за безделье ответ держать.

«Помогаешь ли ты в моих несносных печалях и трудах, которые я для народа своего, не жалея здоровья, делаю? — спрашивал отец. И отвечал: — Николи, что всем известно».

— Вразуми, господи... — шептал Алексей.

Пламя свечей колыхалось. Христос будто кивал со стены. Кивал добро.

«Одумайся, — говорил отец, — бог умом тебя не обидел. Люди вокруг изнемогают под тяжестью трудов своих. Города строят, флоты создают, землю отвоёвывают для блага страны своей. Ты же сын мой, а от дел моих бежишь».

— Поддержи, господи, — кланялся царевич низко, до полу, лбом прижимался к холодным камням.

Голос отца гремел — хриплый, табачный: «Мне лучше чужой добрый, чем родной непотребный. Не хочешь дел моих вершить и продолжать — иди в монастырь. Надвинь на лоб клобук монашеский...»

Алексей поднялся с колен. С надеждой взглянул в лицо Христа, будто ожидая знамения. Неведомо было, когда и какой мастер написал икону, но по чёрным подпалинам на кирпиче от свечей и лампад можно было сказать не гадая: видели глаза те множество молящихся и кающихся. И кивал ему вроде Христос во время молитвы с сочувствием, а сейчас смотрел сурово.

Алексей побоялся высказать вслух мысль, что тайно держал в голове.

Из церкви вышел растерянный. Прежде чем сесть в карету, хотел было перекреститься на летящие в небе кресты, но рука затрепетала, и пальцы до лба он не донёс. Постоял молча, глядя в землю. Повернулся, сказал тихо, потухшим голосом:

— Трогай.

Ефросиньюшка крепилась. Вопросов царевичу не задавала. Будто поняла: на нелёгкое дело Алексей собирается, тревожить его не след. И царевич не замечал её, уткнувшись в оконце кареты. В ушах пел перезвон колоколов, сжимая сердце. И был Алексей в ту минуту до удивления похож лицом на отца своего, делу которого он собирался изменить.

Миновали пригороды. Выехали на смоленскую дорогу. Кони бежали, бежали среди увядающих лесов, и всё больше и больше вёрст отделяло царевича от Москвы первопрестольной.

А время было осеннее. И леса стояли уже в жёлтое одетые. Падал лист.

Весной в лес придёт человек с тоской в сердце, а походит среди деревьев, поглядит на почки, вот-вот готовые брызнуть яркой молодой зеленью, — смотришь, глаза у него и повеселели. А то ещё иной прижмётся ухом к берёзовому стволу, а за корой белой влажной — гуд. Соки журчат, как ручьи, прут вверх, к веткам. И в гуде том весеннем — радость. Улыбнётся человек непременно, и боль из сердца его уйдёт.

Лес осенний — другой. Стоит он словно задумавшийся глубоко, молчаливый. Были песни, были слова, листвой весёлой на ветру говорённые, но всё сказано, всё спето, и падает лист, ложится на землю. И если ступишь на него, зашуршит он, как пожалуется, было, было, всё было — и солнце жаркое, и дождь искристый, и ветер ласковый — да вот ушло... И загрустит человек, хотя бы он и с радостью в лес пришёл.

Алексей глаз от оконца кареты не отводил, глядя на леса, лист теряющие, и тоска злая грызла его. До вечера молчал он, а позже обмяк. Ах, душа человеческая — потёмки.

Ефросиньюшка обгладила его ладошками мягкими, голову на грудь положила, согрела. Наследник и подобрел.

Ехали без происшествий. Из кареты в ямах ни Ефросинья, ни царевич не выходили. Перепрягут коней холопы, и опять зазвенят под дугой колокольцы.

...Впереди показались синие дымы.

— Митава, знать, — сказала Ефросиньюшка голосом сладким.

Алексей оживился:

— Митава, Митава!

Здесь, помнил наследник, должен стоять его дружок закадычный — Александр Васильевич Кикин, и ждал Алексей от него вестей важных.

* * *

— Прочь с дороги! — крикнул офицер и сильной рукой пихнул в грудь замешкавшегося в дверях корчмы человека в разодранном кафтане. Тот шарахнулся в сторону. Не устояв, ткнулся головой в грязь.

Офицер шагнул через высокий порог. Упавший начал было подниматься, но вновь свалился. Видно, пьян был сильно.

В корчме, у дальней стены, в шандале медном светила слепая свеча. Жёлтенький огонёк мигал, метался, едва освещая столы, высокие спинки стульев, стойку с громоздившимися на ней штофами, полубутылками, узкогорлыми четвертями. Чадно было в корчме, дымно. Сильно пахло чесноком, перцем, горелым мясом.

От ворвавшегося в дверь ветерка огонёк свечи чуть не погас. Но хозяин всё же разглядел офицерскую треуголку, кинулся навстречу. Знал: люди военные нетерпеливы, с ними лучше ног не жалеть. А может, услышал хозяин возглас офицера, оттолкнувшего пьяницу. Русскую речь здесь знали. Немного-то и лет минуло, как петровские полки штурмом брали Митавский замок, служивший шведскому королю провиантским складом. Штурм был трудный. Половина Митавы выгорела. Такое запоминается надолго.

Хозяин с пейсиками на длинном лошадином лице, в узком камзоле, когда-то белых, а теперь засаленных, перепачканных чулках и башмаках с пряжками кланялся низко:

— Прошу ясновельможного пана... Прошу...

Растопырив руки, пятился к стойке. Тараторил, мешая русские, еврейские, польские и немецкие слова. Растягивал губы в улыбке. А лицо дрожало. Корчма на дороге стоит, всякие люди заходят. Беда всегда рядом. А от кого помощи ждать?

В Варшаве родился хозяин, в гетто. Улицы там тесные. Как на рынок идти, меж домов людей набьётся — не протолкнёшься. И если кто мешок тянет, норовит приткнуть его соседу на плечо, на спину, на голову, как получится. У того, может, сердце из горла выпрыгивает, но человеку с мешком дела нет. Мешок лишь бы свой сохранить. С детства хозяин и запомнил: за мешок свой держись двумя руками и на себя лишь надейся.

За офицером в корчму вошли двое в плащах, с усами, торчащими на медных лицах, как у котов. Русский шагнул к стойке. Свеча осветила его. Это был тот самый офицер, что несколько дней назад прискакал к генералу Вейде из Амстердама, — капитан Румянцев.

— Во дворе кони, — сказал требовательно, — дай им зерна, и получше. Нам вина.

Хозяин отворил скрипучую дверь за стойкой, крикнул что-то на своём языке. Сейчас же из глубины дома выбежала женщина с корчиком пшеницы. Пробежала к дверям, стрельнув на гостей чёрными миндалинами глаз. Эта не боялась. Бойкая, видно, была бабочка, непуганая и мужем не битая. За ней, тоже с корчиком пшеницы, прошагал длинновязый парень в рыжем яломке.

Хозяин вертелся у стола. Поставил свечу, нашвырял тарелок, принёс стаканы. И всё трещал и трещал языком, прицыкивал сквозь жёлтые, веером расставленные зубы, сопел от усердия:

— Ой, вей, мир! Такие славные паны офицыры и должны шататься поздними вечерами по несчастным корчмам. Нет бы сидеть дома да пить вино из своего стакана.

Нарезал хлеб большими ломтями. Подал блюдо с колбасками.

— Чесночные колбаски... Ни у кого нет таких колбасок. Паны офицыры будут довольные.

Колбаски шкворчали, постреливали светлым жиром. Хозяин разлил вино и задом-задом ушёл за стойку.

Офицер из-за поднятого стакана внимательно оглядел корчму; что-то смекнув, погасил любопытные искорки в чёрных с азиатчинкой глазах. Выпил.

За столом у окна, в компании людей в толстых свитках, затянули дурными голосами песню. Хозяин взмахнул руками, бросился с криком:

— Здесь паны офицыры, ясновельможные паны офицыры!..

Песня оборвалась. Одна из свиток подалась к дверям. Хозяин махал руками, плевался, топал ногой.

За ушедшим потянулись и другие. В дверях косматый в шубе дядька оборотился, глянул на Румянцева. Белые глаза его резанули, как ножи. Злы были люди! Ох, злы! Война прошла по тем местам много раз. Стропила обгорелые и теперь торчали над обрушившимися домами. Озлишься.

— Вот народ, — сказал хозяин, вернувшись к столу Румянцева, — выпьют на грош, а убытку и не измерить.

— Хозяин, — спросил Румянцев, отпихивая от себя блюдо, — ежели ехать через Митаву, корчму твою не минешь?

— Это так, это так, — заторопился корчмарь, — здесь и станция почтовая. Пока коней сменят, каждый зайдёт.

Румянцев выпил вино.

— А из Москвы часто у тебя гости?

— Бывают, бывают, ясновельможный пан. Как не бывать!

Голосом безразличным Румянцев спросил:

— Важные господа?

— Так, так, пан офицыр.

— Недавно, — Румянцев вскинул глаза, — высокий господин, очень высокий, худой, с лицом бледным не проезжал?

Хозяин свернул кривой нос в сторону. На лице изобразилась задумчивость. Румянцев достал из кармана золотой. Знал, золото мозги встряхивает и память обостряет. Подкинул золотой высоко, бросил на стол. Золото звякнуло звонко. Из двери, что за стойкой, выглянуло смазливое лицо хозяйки. Показался рыжий яломок работника. Корчмарь живо обернулся, зашипел. Головы скрылись.

— Ах, пан офицыр, ясновельможный пан, как можно рассказывать бедному корчмарю о его гостях... Что стоит обидеть корчмаря...

Г лаза хозяина впились в золотой.

— Так был или нет такой господин? — повторил Румянцев и накрыл золотой ладонью.

Хозяин подскочил на аршин и, совершенно отчаявшись, выкрикнул:

— Был, был!..

Два усача, сидевшие с Румянцевым, разом повернули к корчмарю головы. Отставили стаканы. Серьёзные были ребята.

Румянцев достал второй золотой.

— Утром приехал тот высокий господин, — заторопился корчмарь, — здесь его дожидался боярин знатный. Такая шуба на нём, что, я думаю, и у польского круля нет. Знатная шуба. О такой шубе и думать простому человеку неможно.

Корчмарь несмело протянул руку, но Румянцев прикрыл золотые. Корчмаря будто в зад ткнули шилом.

— Высокого господина, — быстро-быстро заговорил корчмарь, — в карете дама ожидала. Красавица, — он вытянул губы в трубочку, чмокнул, словно сладкое съел, — если я и видел такую, то, пожалуй, один только раз в самой Варшаве, а может, и не видел вовсе.

— О чём говорил высокий господин с боярином? — спросил Румянцев и положил на стол третий золотой.

Монеты сверкали на засаленном столе, словно жаркие солнца. От их вида корчмаря гнуло, как ветром. Даже чулки обвисли на его тощих ногах. Он оглядывался на окна, на дверь, пришёптывал что-то, скосив глаза:

— Боярин в шубе сказал: «Поезжай в Вену, там тебя не выдадут». — Корчмарь завыл, взявшись за голову: — Ой, ясновельможный пан, теперь меня убьют, наверное, за мои слова!

— А называл боярин как-нибудь высокого господина?

— Так, так, — ответил корчмарь, вероятно махнув рукой на последствия разговора, — я добежал на почтовую станцию. В книге было написано: подполковник Кохановский с супругой. А боярин — Александр Васильевич Кикин. Московский боярин.

Румянцев бросил корчмарю золото.

На лицах сопровождавших его усачей выразилось неудовольствие: «Ну, сболтнул корчмарь и, видать, лишнее для себя, но золото зачем отдавать? Плюнуть, да всё тут... Да и веры корчмарь к тому же не нашей...»

Но Румянцев поднялся от стола весело и пошёл бойко к дверям.

* * *

Авраам Веселовский, прискакав в Амстердам, кинулся к светлейшему князю Меншикову. Друг тот был ему, и друг верный. Но оказалось, что в городе светлейшего нет. Пётр отослал князя в Россию. Беспокоили царя морские границы у Питербурха, дела строительные в новой столице да и многое другое, и хотел он иметь дома глаз надёжный и руку крепкую. Не доверял Пётр бородатому дворянству. Кланяются низко, а что в голове, за косматой бородой? Какие мысли вынашиваются? Какие зёрна зреют? Нет, лучше птенцы гнезда Петрова. Тем больше веры. Прижал Пётр голову Меншикова к кафтану, притиснул до боли. Оттолкнул, сказал: «Езжай». Когда вслед смотрел, вспомнил баню. Улыбнулся...

Карета простучала за окном.

— Уехал, — сказали Веселовскому.

Резидент помрачнел. Но тут же сообщили ему, что царь вызвал в Амстердам и Толстого, и Шафирова, и Остермана. Цвет дипломатов своих.

Авраам Веселовский поспешил разыскать Толстого. Помотался по городу, потыркался по улочкам — каналы везде, канавки, мостики, — но всё же нашёл.

Пётр Андреевич вышел навстречу Веселовскому степенно. Был он гладко брит, напудрен, в парике. На пальцах кольца многочисленные блещут огнём. Царь Пётр не одобрял украшений мишурных, и придворные от ношения колец, кулонов, диадем драгоценных воздерживались. Исключение составляли дипломаты. Они представляли державу российскую за её границами, а при дворах иных монархов блеск камней ценился не менее блеска ума. А то и заменял оный.

Расцеловались по-московски сердечно.

Пётр Андреевич отстранился, оглядел Веселовского неодобрительно. С дороги тот был в мятом, жёваном кафтане, лицо осунувшееся. В глазах вопрос: «Скажи, батюшка, Христа ради, почто столь срочный вызов? Чем прогневал царя?»

Толстой пожевал полнокровными губами, плавно показал рукой на стульчики у окна.

Сели. Веселовский на краешек приткнулся, а Толстой сел солидно, основательно, так что стульчик лёгкий под ним затрещал опасно.

Пётр Андреевич начал издалека. Расспросил о делах дипломатических, о житье при цесарском дворе. Видя нетерпение Веселовского, похмыкал, поперхал горлом, соображая.

Веселовский впился в него глазами. И Толстой сказал, понизив голос, хотя в комнатах никого не было, о таинственном исчезновении царского наследника. Больше того — сообщил о письме генерала Вейде, в котором сказывалось, что стараниями офицера Румянцева след царевича отыскан и ведёт он в Вену.

Откинулся на спинку стульчика. Замолчал. Веселовский смотрел ему в рот.

У окна в клетке золочёной птичка пёстрая попрыгивала с жёрдочки на жёрдочку, пёрышки перебирала, попискивала пронзительно. А у Веселовского и так в голове звенело от вести неожиданной.

«Пи... пи... пи...» — кричала птичка.

«Вот так так, — думал Веселовский, — наследник исчез таинственно. Беда-то какая... Бе-да...»

Помедлив немалое время, Толстой сказал, что едет царевич под чужим именем. Называется подполковником Кохановским. Что за сим стоит и кто руководит его поступками — неведомо.

Напустил страху.

И уж вовсе Пётр Андреевич удивил Веселовского, объяснив, что ныне след царевича потерян напрочь. И где он обретается, неизвестно.

Лицо у Толстого было красно, гневно. А гнев не сила. Веселовский заметил то и растерялся ещё больше. Давно он знал графа Петра Андреевича. В туретчине тот сидел посланником царским. И в какие годы! Лихое было время. А всё же славу державы не уронил граф Толстой. Рисковал, головой рисковал. Сильный был человек Пётр Андреевич. А сейчас вот крышку табакерки с трудом отколупнул: пальцы дрожали.

Скользя по навощённому полу, вошёл слуга. Сказал:

— Карета подана.

Поднялись. Пошли молча. Впереди Толстой — тяжёлый, сумрачный. Лицо туча тучей. В затылке поскребёшь, глядя на такого. Веселовский неловко в спину ему толкался. В голове пусто. Опомниться не мог от вестей неожиданных. Шептал:

— Беда, беда...

Дальше мысли не шли.

Холоп дверь отворил. По ступеням спустились к карете. А в голове у Веселовского всё стучало: «Беда, беда... И надо же — в Вену путь лежит...»

За окном кареты открылся канал, одетый льдом. Детишки на коньках бегали. Катил старик с вязанкой дров за плечами. В зубах трубка, на голове вязаный колпак с помпоном. В Москве бы увидели такого, перекрестились: «Свят, свят... Что деется-то!»

Авраам Веселовский, уже чуть остынув и укрепившись, смотрел на старика чудного, а думал о своём. Что с наследником не всё ладно — знали. Ленив, не в отца. Нелюбознателен. Лопухинский последыш. Те по монастырям любили ходить. Собирали сопливых юродивых на подворье. Но то только забавы ради, не больше. Блаженные, вериги, цепи... Нет, здесь иное...

Веселовский заёрзал. Догадки одна страшнее другой рождались в голове. Решил твёрдо: «За царевичем должны быть руки сильные. И головы должны быть, что обдумали его шаги. Иного не бывает. У икон блажить — то так, видимость одна».

Заметался в мыслях: «На одну сторону станешь, вторая укусит. А меж двор ходить, биту быть с обеих сторон». Раскорячишься.

Толстой молчал, насупясь. Веселовский прикинул: «Алексей в руках цесаря, если он в Вену поехал, карта козырная. Туз. А вот когда его на зелёное сукно бросят — неведомо. Большую, ох большую игру кто-то затеял. За такой игрой и корона может быть, и плаха».

Карета остановилась. Головой вперёд первым полез из кареты Пётр Андреевич. Как в собачий след, в лужу ступил. Дёрнулся. Шаркнул башмаком по камням. Лицо искривилось. Обернулся. Веселовский стоял рядом.

Когда вошли к Петру, тот, без парика, в рубашке из голландского полотна, гнулся у токарного станка. Точил малую вещицу. На вошедших взглянул через плечо.

Поклонились по этикету. Пётр бросил вещицу в ящик и, вытирая руки ветошкой, оборотился к вошедшим:

— Вас дожидаем.

Тут только выступили вперёд Шафиров и Остерман, стоявшие в стороне.

Пётр пошёл к столу.

Веселовский, давно не видевший царя, отметил: лицо у Петра тёмное, веки набрякшие. Но царь был спокоен. Всегда горячие глаза неподвижны и холодны. Зная о случившемся с наследником, дипломат из Вены подумал, о том-то и заговорит царь. Но Пётр сказал о другом.

— Дело со шведами надо кончать, — промолвил он ровно, — и в том ум, смётка ваша надобны.

Дипломаты слушали стоя.

— Прямо на короля Карла выйти невозможно. Строптив больно и горяч. — Усмехнулся: — А после неудач военных и зла в нём накопилось много. Говорить с нами он не будет. Самолюбив больно. Посредник нужен, через которого переговоры вести должно.

Царь оглядел лица стоящих перед ним. Шафиров слушал, как всегда, опустив глаза. Толстой стоял с непроницаемым лицом. Остерман, не уступавший в дипломатической изворотливости ни Шафирову, ни Толстому, теребил букли парика, будто то было сейчас главным. И только Веселовский сплоховал, глянул в глаза царя, думая не о сказанном Петром, а о случившемся с наследником. И царь прочёл его мысли. Уколол взглядом. Щека у Петра поехала в сторону, стянутая судорогой. Шея налилась кровью. Но сдержал царь судорогу, продолжил ровно:

— А посредником тем в переговорах должен быть, как разумею, двор французский, хотя он сейчас и потакает Карлу противу нас. Вашим умением повернуть надо сию страну в её мнении, с тем чтобы она нам не врагом, а помощницей была. Дело трудное, но исполнять его надо без промедления.

Пётр взял бумагу со стола, глянул в неё, сказал:

— Вот реестрик я составил для вас. Подумайте.

Протянул бумагу Толстому.

На том аудиенция кончилась. Пётр, отослав Толстого, Шафирова, Остермана, повелел остаться только Веселовскому.

Когда дверь за ушедшими притворилась, Пётр достал трубочку, не свою, прокуренную, с гнутым мундштуком, а новую, голландскую, фарфоровую, расписанную, как пасхальное яичко. Набил табаком, прикурил от уголька из камина. Пыхнул дымком и вдруг швырнул трубочку на стол. Горячий пепел и осколки фарфора брызнули в стороны. Сказал резко:

— Зачем вызвал — вижу, знаешь. Догадлив ты. Одно хочу сказать. Помни: не Петра и не его сына то дело, а государственное. И на ущерб России оно обращено.

Встал. Зашагал порывисто. Широкая рубашка трепетала за спиной. Повернулся к Веселовскому всем телом.

— Некак царский сын, а как тать ночной сменил он имя, но отыскать его в Вене надобно. И причину сего бегства вскрыть.

Веселовский сказал осторожно:

— Второе, я полагаю, государь, в Москве искать следует.

Царь вплотную подступил к Веселовскому и, глядя сверху, выдохнул:

— Умён... Умён... В Москве без тебя досмотрят. Но и по ту сторону границы государства Российского причина есть, и ты дознайся до неё.

Отошёл к камину. Раздражённо пнул носком башмака вываливающееся полено. Взлетели искры. Сказал:

— В помощники возьми капитана Румянцева. В деле он показал себя наилучшим образом.

Веселовский вышел.

Пётр постоял посреди комнаты, подёргал рукой ворот рубахи, словно душило его. Пальцы плоские, почти чёрные, со следами въевшегося металла и машинного масла.

Когда-то Пётр обедал у курфюрстины бранденбургской Софьи-Шарлотты и, заметив, как пристально смотрит курфюрстина на его руки, спрятал их под стол.

«Ваше величество, — сказала на его смущение Софья-Шарлотта, — вашими руками гордиться надо».

Но сейчас Петру было не до воспоминаний. Царь подошёл к столу, взял свою старую трубку. Сел к огню. Закрыл глаза. Понимал Пётр: в дом, который он рубил, не жалея сил, в ежедневных, ежечасных, ежесекундных трудах, напрягая каждую жилку до боли, до стона, до хруста вытягивая шею, как лошадь, вывозящая воз в гору; в тот дом, что складывался из азовов, полтав, гангутов, из крови погибших на ратных полях, захлебнувшихся при рытье питербурхских каналов, кто-то злой рукой нёс пылающую головешку, с тем чтобы спалить, развеять по ветру достигнутое великими страданиями.

* * *

Вице-канцлер Германской империи граф Шенборн получил нечто вроде маленького удара, когда в один из дней лакей ввёл к нему в кабинет незнакомого человека в тёмном дорожном платье.

Граф Шенборн был утончённым, изысканным придворным. В его кабинете царила сосредоточенная тишина, воздух был напоен тончайшим ароматом духов, и даже картины, украшавшие стены, были подобраны так, чтобы краски их не тревожили глаз. Дела государственные требовали внимания.

Когда ввели незнакомца, Шенборн работал над дневником. Дело то он полагал наиважнейшим и относился к нему с великой ответственностью. Для дневника была выбрана глянцевая, наилучшим способом отбелённая бумага. Обученный лакей затачивал ежедневно новое перо и следил за цветом чернил. Дневник должен был сохранить бесценные описания приёмов, балов, обедов, прогулок — пеших и конных — монаршей особы.

Граф обмакнул перо, с тем чтобы записать тонкое наблюдение, когда вошедший неожиданно сорвал с головы мокрую от дождя шляпу и швырнул её на стол.

С пера Шенборна упала капля чернил, и безобразная клякса легла на белоснежную страницу. Шенборн вскочил с кресла.

Дальнейшее было не менее ошеломляющим. Незнакомец объявил, что он наследник царя Великая, Малая и Белая России царевич Алексей и требует немедленного свидания с императором Карлом, его шурином. Тут-то и произошло у графа Шенборна маленькое кровоизлияние. Всё поплыло перед глазами. Ноги ослабли. Слуга подхватил его под руку.

Оправившись, граф из путаных речей неожиданного гостя понял, что в Вену тот прибыл инкогнито, боится преследований грозного отца и просит убежища у цесаря. Царевич Алексей говорил сбивчиво, был крайне возбуждён и перепуган. Зубы его стучали, как в жестоком ознобе.

Туман в голове у Шенборна рассеялся постепенно, и он подумал, что присутствует при историческом событии, безусловно счастливом для его страны. Шенборн недаром занимал высокий государственный пост и мог видеть далеко. Он понял сразу же выгоды, какие может принести тот визит.

Граф засуетился, усадил царевича в кресло и, нарушая самим же выработанные правила, повысил голос, потребовав вина. Он полагал, что вино успокоит взвинченные нервы гостя.

Вино принесли на серебряном блюде. Граф низко склонился, подавая гостю бокал. На побледневшем лице Шенборна цвела обольстительнейшая улыбка.

Расплёскивая душистый мозельвейн, царевич говорил, что у него немало друзей и они поддержат его в стремлении к трону. Помогут взять скипетр в руки и возложить на голову священную шапку Мономаха, которой хочет лишить его отец. С гневом, с ненавистью, столь страстной, что было непонятно, как она бушует в хилом теле наследника, он произнёс несколько имён: Меншиков, Ромодановский, Толстой, Ушаков. Назвал их хулителями веры, ниспровергателями святой старины. Сказал, словно плюнул: «Любимцы царя».

Шенборн, слушая царевича, не раз и не два сказал мысленно: «Спокойно, спокойно, спокойно...» Больше того, граф попытался припомнить похожие примеры из древней истории. Но волнение его было всё же столь велико, что память не могла подсказать что-либо подобающее случаю. Всё же Шенборн, из дипломатической осторожности, на том речь гостя прервал заботливым напоминанием о необходимости такой высокой особе, как наследник царя, беспокоиться о здоровье. Граф плавным движением коснулся платья наследника и выразил сомнение в том, что оно достаточно сухо и тепло.

Поднялся. Приглашающий жест его был полон изящества. Скрытыми, тайными ходами, которых было множество в старом дворце, граф провёл наследника к выходу.

Карета уже ждала. Царевича с осторожностью свели со ступенек. Шурша колёсами по схваченной морозом земле, карета отъехала.

Вице-канцлер поднёс холодные тонкие пальцы ко лбу. Лоб пылал.

* * *

Рыночная площадь в Вене просыпается рано. Здесь и рыба живая дунайская, которую привозят рыбаки, едва только откроются крепостные ворота; мясные туши на крючьях, горы фруктов самых диковинных, овощи, пахучие травы. Можно купить и кафтан, и башмаки, и трубку зрительную, и монастырёк дорожный, а в нём два ножичка, да ноженки, да вилка, да свайка, да зубочистка. Но гвалта, неразберихи и толчеи, как на Ильинке или в Ветошном переулке в Москве, — нет. Там нищему или юродивому деньгу не подашь — так гляди и грязью навозной закидают или шапку сорвут запросто. И кричи, беги меж рядов, только толку от того чуть.

В Вене торгуют чинно, вещь подают с поклоном, а не суют в лицо, так что и не разглядишь товара. Люди ходят не спеша, в одеждах чистых. Тут и яркие красные платья из бархата рытого испанского или французского увидеть можно на кавалерах знатных; тёмные — синие или чёрные — с отливом из сукон немецких — на людях поскромнее; из восточных пёстрых тканей, сверкающих так, что в глазах рябит, — на горожанках богатых.

Купцы, ежели из немцев, то всё больше бритые, а ежели из восточных людей, то в чалмах и с бородами ухоженными — товар раскладывают по порядку, одним глазом всё видно.

Правда и в Вене не без греха. Цыгане крутятся, цыганки трясут широкими юбками, цыганята как черти шастают, и глаза у них чертячьи — дерзкие. Ходят и нищие оборванцы. Рвануть кошель из-под камзола вполне могут, но всё же спокойнее здесь, чем на московском торжище.

По рыночной площади в Вене ходит русский бравый офицер Александр Румянцев. Усы колечками закручены, на бедре шпага, лицо весёлое. Присматривается офицер к людям, слушает разговоры. Товар не берёт, а так притиснется, где пошумнее, глянет остро, пойдёт дальше. А мысль у офицера такая: если наследник в городе, то или сам он, или люди его на площадь придут. Мимо рынка не пройти. Покушать ли чего царевич изволит или вещицу купить — найдёшь только на рынке. А ещё думает офицер: любимая Ефросиньюшка с царевичем. Ей-то, наверное, наследник подарочек заморский захочет купить, или она сама того попросит. И опять мимо рынка не пройти. Но то так кумекает офицер, дабы время не терять. Такой уж он человек нетерпеливый, а в Вене по предписанию военному офицер сей дожидается Веселовского, что уехал к царю, в Амстердам. На рынок ходит на всякий случай. Авось и скажется царевич.

И русское «авось» Румянцева не подвело. Удачливый он был, везучий.

Утром чуть свет забежал офицер на подворье к Веселовскому. Но сказали: ещё не пожаловал. Румянцев вышел из дома, постоял на крыльце каменном, позвенел шпорой и пошёл на рынок. Не доходя торговой площади, свернул в харчевню. Над входом бык из жести ветром на вертеле вертится. Полюбовался офицер забавной игрушкой, вошёл в харчевню. Над очагом туша жарится, и хозяин в фартуке длинным ножом срезает с неё поджаренное румяное мясо. Бросает на блюда. И мясо такое, что слюна брызжет. Если деньги есть, последние отдашь.

Взял Румянцев мяса, отошёл в сторону. И его как по глазам ударило. Перед ним сидел человек, и на шапке у него мех. Соболь русский. Такого ни в Германской империи, ни во Франции, ни в других странах нет. Коричневый, играющий, с блестящей остью, словно маслом смазанной. У Румянцева сердце забилось чаще. Ест он мясо горячее, обжигается, а на человека в собольей шапке глаз нет-нет да и забросит. Пригляделся. Кафтан на незнакомце на австрийский фасон сшит, а сделан мастером нездешним. Отличие есть. Настырный был человек Румянцев: и как стежку кладут на одежду, примечал и запоминал.

Человек в собольей шапке встал и из харчевни вышел. Румянцев блюдо отодвинул, выскочил следом. Карета тут не ко времени по улице катила, собака шелудивая под ноги офицеру бросилась. Налево, направо повернул голову Румянцев — нет человека в собольей шапке. С лица у офицера кровь схлынула: «Упустил!»

Но карета проехала, от собаки Румянцев ботфортой отбился и увидел приметного незнакомца. Шёл тот не спеша, шагах в двадцати. Румянцев, таясь, за ним нырнул в переулок. Переулок кривой, ручеёк бежит по истёртым камням. Человек в собольей шапке оглянулся. Румянцев прижался к щербатой стене. Незнакомец пошагал дальше. Но глаза сказали: боится он взгляда чужого. А что прятаться честному человеку? От кого и зачем? Знать на душе неспокойно.

Вышли на рынок. Человек в собольей шапке прошёл к лавкам, где торговали купцы венецийские стеклом, ларцами, камнями изукрашенными, кубками, кольцами, цепками золотыми, затейливыми. Товар такой, что не каждый подойдёт и руку протянет. Мошну надо иметь толстую. Незнакомец приценился к одной вещице, к другой, взял третью. Офицер, подступив со стороны, смотрел искоса. Человек в собольей шапке вертел в руке бокал хрустальный. Рука холёная, чёрной работы не знающая. Понравился, видно, бокал незнакомцу, и он его в платочек завернул, а купцу отдал золотой. Румянцев вперёд посунулся, разглядывая монету, и увидел: золотой царский, последней петровской чеканки. Румянцева облило жаром: таки высмотрел, выглядел он то, что искал. Понял: приведёт его тот человек к царевичу.

А незнакомец с рынка уходить не торопился. Похаживал между лавок, рассматривал товары, и видно было — любо ему здесь.

Купцы кричат вокруг, товар выхваляя, пёстрые ткани, развешанные на шестах, горят как пламя, горожане ходят нарядные. Интересно. И то выдавало тоже в незнакомце приезжего, видящего всё в новину, сообразил Румянцев. Не отставая далеко от человека в собольей шапке, офицер к лицу его присматривался, запомнить хотел хорошо.

Лицо у незнакомца светлое, бритое. Глаза большие, голубые, и над левой бровью зарубка, шрам старый, белой полоской выбегающий из-под волос к глазу.

Незнакомец, бережно придерживая узелок с бокалом венецийским, свернул с площади и пошёл улицей. Не торопился, стуча каблуками красных сапожек, но по сторонам глаз не пялил и дорогу, видимо, знал изрядно.

Вышли к дворцу Шварценбергову. Незнакомец миновал величественный фасад, обошёл домину, вышел к задним пристройкам. Остановился у малой незаметной арки в каменной высокой стене. Уверенно стукнул бронзовым молотком, укреплённым на железной крепкой дверце. Дверца тут же приотворилась, и незнакомец исчез за стеной, как его и не было.

Румянцев ещё раз возрадовался удаче: русский в Вене, в собольей шапке, что только боярину знатнейшего рода пристала, укрывается в одной из цесарских резиденций, во дворец входит в потайную дверцу — нет, неспроста то.

«Найдётся царевич, — подумал офицер, — объявится. А может, уже и нашёлся».

* * *

О том, что в письме генерала Вейде назван Александр Васильевич Кикин и приведены тёмные слова его, оброненные в митавской корчме: «Поезжай в Вену, там тебя не выдадут», Пётр сказал только светлейшему князю Меншикову. И сделал то не без умысла. Наказал:

— Не пугай Кикина до времени. О разговорах с наследником разведай исподволь, если к тому случай будет.

Меншиков — человек на руку быстрый — случай поторопил.

Накануне великого праздника Рождества Христова светлейший заехал к старому князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому. Князь болел с лета — тяжело, безнадёжно. Говорили о нём: «Не жилец».

Возок подкатил к новому, с колоннадой, княжескому дому, и Меншиков, спрыгнув на снег, легко взбежал по широким ступеням подъезда. Морозец был изрядный. Снег хрустел под каблуками. Дворецкий принял шубу. Меншиков походил по вестибюлю, с удовольствием приглядываясь к широким окнам, заставленным прозрачным, как воздух, аглицким стеклом. Немногие могли похвастать такой новиной. Светлейший подумал: «Дворцу бы тому Пётр порадовался — вот-де какие в Питербурхе хоромы строить стали».

Но дворец дворцом, а светлейший не для смотрин сюда приехал. Меншиков обогрелся у камина — не хотел студить больного, — вошёл к князю.

Тот лежал в кресле — грузный, бледный. На воздухе уже полгода не был. Но с отёчного лица, из-под нездорово нависших век, глянули на светлейшего острые, угольного цвета глаза.

Меншиков поклонился низко, как кланялся немногим, и голосом бойким, слишком уж бойким, сказал:

— Князь, праздник великий днями... Пошумим...

— Садись пониже, — ответил князь, — голову мне поднимать невмочь.

В горле у Ромодановского булькало, хрипело страшно.

Меншикову подали табуреточку.

Фёдор Юрьевич был особой, от которой Пётр тайн не держал. Служил князь Ромодановский ещё отцу его — Алексею Михайловичу, позже поставлен был спальником к новорождённому Петру. Царь дал ему звание князя-кесаря и поставил во главе правительства. Характер у старого князя суров. Но Ромодановский властью не злоупотреблял, а к блеску золота, ослепляющего натуры и сильные и незаурядные, наделённые талантами многими, был безразличен. В воровстве упрекнуть его никто не мог, хотя охотники к тому были. На службе царской врагов он нажил немало. Но только шипеть могли недруги, язык не высовывая, так как Фёдор Юрьевич язык бы тот злой вырвал с корнем.

К Ромодановскому Меншиков заехал с тайной мыслью. Князь Фёдор Юрьевич стоял во главе Преображенского приказа и в деле сыска был мастер великий. А дело то тонкое. Баловать люди стали много. За человеком не пригляди, он далеко уйдёт. Князю-то, подвинувшись ближе, светлейший и пересказал тёмные слова Кикина, в Митаве говорённые.

Ромодановский закрыл глаза и долго лежал молча. Светлейший даже забеспокоился.

— Фёдор Юрьевич, Фёдор Юрьевич... Князь! — воскликнул тревожно.

Глаза Ромодановского раскрылись.

— Алексашка Кикин, — сказал он, — вор и царёву делу изменник. О том я давно ведаю.

Слова Ромодановский выговаривал тяжело, словно глыбы каменные ворочал.

— Кикин барашком был послушным да мягким, когда под рукой царёвой ходил денщиком. А как на интендантство в Адмиралтействе сел, проворовался тотчас. — Вздохнул: — Да и не о том речь... Кто царю не виноват и богу не грешен... Праведников, почитай, и нет... Праведники... Крылья у них белые, а в подкрылках какая чернота — неведомо. Боялся я праведников, всегда боялся. Грешник — он весь перед тобой, как на ладони. С ним легше... Но я о другом. Есть люди, которым по башке дать за дело — благо. Такой шишку обомнёт, подумает и лучше прежнего станет. Недаром говорят: «За битого двух небитых дают». Есть и другие: шишка, набитая у такого, всю жизнь рогом торчит, и если он вновь к добру пристанет, то воровать втрое будет против старого. Глотки будет рвать людям. А за руку схватят — зубы покажет на аршин больше прежних. Так вот Кикин — из тех.

Меншиков ловил каждое слово Ромодановского с великим вниманием. Знал: князь пустого не скажет. Смолчит, коли не знает.

— За воровство Кикина, — продолжал князь, — я в застенок его брал. Но кнутом не бил и на дыбу не поднимал, а попугал маленько. От страху паралик его расшиб. И он лежал колодой неподвижной, да так бы и сдох.

И опять замолчал князь, закрыв глаза.

Меншиков начал было привставать с табуреточки, но Фёдор Юрьевич поднял веки и словно притиснул его к сиденью взглядом.

— Защитница Кикину, — сказал князь, — Екатерина Алексеевна. Просила она царя освободить Алексашку из застенка, и Пётр той просьбе внял. А зря... Говорил я царю о том. Говорил, но ночная кукушка всегда перекукует, хотя она и не от ума кричит.

Злой был всё же князь Ромодановский. И царя в неправде не щадил.

— Кикина обида жжёт. Того огня страшнее не бывает, ибо обида та за власть потерянную.

Многое знал Фёдор Юрьевич. Всё, что смертному дозволено, видеть ему довелось. Знаком он был с людьми в кафтанах парчовых, видел их и в чём мать родила на дыбе с вывернутыми руками, кнутом битых, железом калёным припечённых. Слова слышал, что губы шепчут за мгновение до того, как голова, топором отрубленная, отскочит арбузом.

— Обида за власть утраченную и в явь, и в сон в человеке горит. Кикин сейчас не на Петра, на наследника ставит, дабы самому подняться. И хотя он труслив до медвежьей болезни, но хитёр, и ты, Александр Данилович, к нему подходи с осторожностью. Друзья его — Никифор Вяземский, Иван Афанасьев, Лопухины. За ними догляд надобен. — И не хотел, видно, но всё же под конец сказал: — И за царицей бывшей, старицей Еленой, пригляди.

Откинулся на спинку кресла. Лицо его большое застыло. На том и расстались.

Ромодановский слабо кивнул князю. Светлейший вышел на ступеньки подъезда. Мороз усилился. Но безветрие стояло над Питербурхом, и в застывшем, хрустально прозрачном воздухе дымы — жёлтые, синие, рыжие — поднимались над трубами, заметёнными снегом, как сказочные цветы над изукрашенными вазами.

«Скоро Рождество, — подумал Меншиков, — ряженые будут игрища заводить. Веселье, песни, вино... А человек слаб, коли вина выпьет. Вот тогда-то к Александру Васильевичу Кикину мы и нагрянем».

Светлейший одним прыжком вскочил в карету, крикнул звонко солдату на облучке:

— Давай! Живее!

Солдат рванул вожжи. Кони с места взяли в карьер.

«Ну, Сашка, держись, — подумал о Кикине Меншиков, — посмотрим, так ли уж ты ловок, что с нами тягаться решил... Воровство мыслил... Ох, воровство... Поглядим».

Как задумал светлейший, так и сделал.

Рождество в Питербурхе было весёлое. И хоть колоколов немного ещё навешали, перезвон стоял — в ушах гудело. Обнимались, целуясь троекратно, и попито вина было да сладких наливок, водок, настоек, медов, пива разного, браги, выморозок — море. С едой было трудненько, не то, конечно, что в Москве хлебосольной. Обозы в Питербурх шли долго, да и нелегко, но всё же едено было и жареное мясо, и пареное, и тушёное. Подавали рыбу и под морошкой, и под клюквой, и под рябиной, морозом схваченной. И струганину едали, пупки куриные, на мёду варенные, и пироги московские; расстегаи, жиром текучие, подавали. Дичь всякую на стол метали. И зайчатину, чесноком сдобренную, и оленину нежную, розовую, и медвежатину красную, кирпичную, что только мужам пристало есть, так как от того мяса силы играют молодецкие.

Принявшим вина излишек щи подавали кислые — такие, что глаз дерут. Съев горшок щей тех, человек вставал как встрёпанный.

От столов отвалившись, начинали игрища и забавы. Рядились кто во что горазд.

В компании Меншикова трёх офицеров Преображенского полка, дуроломов двухметрового роста, одели медведями. А так как офицеры те за столом водки крепости оглушающей хватили изрядно, то ревели они осатанело, пуще зверей настоящих.

Меншиков вырядился султаном восточным, чалму алую на голову накрутил, перо цветное воткнул. Князь Шаховской — шут царский — ослиную голову с ушами метровыми себе приделал и по-дурному игогокал, откуда только и голос брался. Гости иные и чертями, и арапами с мордами чёрными, как сапоги, понаряжались. Один ухитрился галерой турецкой одеться, да так, что и впереди у него девка морская в чешуе без хвоста и сзади девка, но уж с хвостом рыбьим. И всё бы ничего, но надумал он ещё и парус за спиной пристроить. И как из дворца вывалились на воздух, ветер в паруса ударил, гость в снег головой бултых! За ноги его в сани сволокли. Бросили. Всей компанией залезли под полости меховые и под рёв медвежий и крик ослиный душераздирающий с колокольцами погнали коней.

Люди на улицах шарахались. Галера турецкая до пяти раз по дороге из саней вываливалась. Но кое-как втаскивали её в сани и, коней не жалея, гнали дальше.

Александр Васильевич Кикин, увидев сию компанию, хотел было схорониться в дальних комнатах, но, узнав, что с гостями светлейший князь Меншиков пожаловал, вышел с улыбкой.

В гостиной у него были Никифор Вяземский, братья Лопухины, поплоше человек пять. Толстомордые, за щёки будто по яблоку засунуто. Красные от выпитого.

Дуроломы Преображенские в пляс ударились. Пол гнулся, трещал. Прочие сигали, скакали, прыгали. Галера турецкая крепчайшей водкой обносила. Водка в бочонке морском с цепью изрядной. И если гость смел отказываться, галера без слов лишних цепью по голове и прочим болезненным местам охаживала. Тут же медведи подступали, и тогда уж врагу хмельного плохо приходилось.

В шуме и лёгких забавах тех Меншиков подсел к Кикину, уже трижды отведавшему из бочонка галеры. От возлияний глаза у Александра Васильевича на мир смотрели странно. А галера в четвёртый раз подплыла. Мигнул Меншиков глазком хитрым. Шаховской из дальнего угла коршуном кинулся, затряс ослиными ушами, завопил:

— Во имя отца и сына и свя-та-го ду-ха-а-а...

И подал Кикину не бокал, а ковш с четверть ведра. Хозяин затряс головой, отказываясь, но галера с цепью подступила. Все прочие встали в круг, плескали в ладоши. Шаховской завопил на ноте предельной:

— ...Свя-та-го ду-ха-а-а...

Перевёл, не прерывая дыхания, возглас сей церковный в ослиный, непотребный рёв:

— ...Иа-а-а... иа-а-а...

Хозяин выпил.

А уж после того Меншиков к нему подкатился лисой. Хвостом только не вилял, так как султану восточному, в чьё платье он был обряжен, хвост не полагался. Голосом медовым между прочим закинул:

— А нет ли известий от светлейшей и ласковой особы наследника?

И увидел — лицо хозяина изменилось и хмель с Александра Васильевича соскочил разом.

А Меншиков уже в сторону отошёл. Всё понял лукавый: были говорены Кикиным поносные слова в Митаве. Были.

Игрища продолжались до утра. Утром, вернувшись к себе во дворец, светлейший прошёл в кабинет, сел к столу. Прикрыв ладонью глаза от свечи, оперся устало на локоть.

В комнатке было тепло, уютно. Так бы и лёг на диван турецкий, широкий, мягкий. Но, посидев малое время, светлейший стянул с головы чалму дурацкую, швырнул в угол. Взялся за перо и, старательно выводя буквы неуверенной после пиршества рукой, написал:

«Мейн херц, кениг! Алексашка Кикин слова изменничьи в Митаве наследнику говорил. Подтверждение тому есть. Слов сих боится смертно. А ещё привет тебе шлёт князь Ромодановский. Он же присоветовал присмотреть за известной тебе старицей Еленой. Совет, думаю, не пустой. Дела прочие идут слава богу. Царю своему слуга, князь Меншиков».

Положив перо и запечатав конверт, крикнул, чтобы подавали платье обыденное. Надо было ехать досмотреть, как идут работы на набережной Адмиралтейского острова. Побывать в гавани, узнать, всё ли готово для отправки камня тёсаного на остров Котлин. Царь запрашивал о том в письме. Непременно съездить к Леблону, чертившему план новой столицы. Французский сей архитектор деньги за работу брал большие, а дело двигалось медленно. И о том Пётр беспокоился. А главное — поспеть на Адмиралтейскую верфь. Закладывали там восьмидесятипушечный корабль. Дело ещё неиспробованное. Спустили со стапелей «Полтаву» о пятидесяти четырёх пушках, а такого элефанта работать не приходилось. Много, много дел было у светлейшего, и хоть тресни, а поспей всюду.

— Ну, ну, скорей же! — крикнул он другой раз слуге. — Черти! Сколько повторять буду!

Душа горела у светлейшего. Не мог ждать.

* * *

Румянцев в Вене обзаводился знакомыми. На улыбку он был щедр, за словом в карман не лез и где улыбнётся, где словцо острое ввернёт — глядишь, и разговор получился. Так знакомства и заводились. Особенно везло ему с бабами. Молодая венка разговорчива, улыбчива, не чета московской дурынде, дочери боярской, засидевшейся в тереме отцовом за дубовыми дверьми. Та на слово сказанное вспыхнет, платком глухим, бабкиным прикроется и сидит квашней. Красная, потеет. А венка нет. Смехом серебристым ответит, глянет задорно глазком голубым и готова день простоять, с молодым разговариваючи.

Румянцев у дворца Шварценбергова приглядел такую. Тоненькая, высокая, в платье чистом. Забежала она к башмачнику. И офицер туда — шасть. Заговорил. Смеётся венка выговору Румянцева, зубки сахарные показывает.

Разговорились. Вышли от башмачника — солнце яркое. Лужи на мостовой под ветерком словно золотом покрыты. Весна. Расставаться не хотелось.

Через три дня венка Румянцева уже дружком сердечным называла. А с дружком и поделиться можно многим. И венка та весёлая рассказала: живёт во дворце в дальних комнатах с недавних пор гость тайный. Никто его не видел, но кушанья богатые ему подают. При столе гостя в услужении свои люди. Один из них со шрамом, из-под волос к брови сбегающим. Сказала девица смешливая, что при тайной той особе паж есть. И его она однажды видела и подивилась сильно. Высок паж, строен, с лицом, румянцем играющим, но грудь у него высока непомерно для юноши, и если вслед смотреть, то тоже пышность видна излишняя.

Румянцев рассказ тот запомнил.

У нового знакомца из башенных дознайщиков, что считают вошедших и вышедших из города, налог берут в пользу цесаря, записывают в книги имена прибывших иностранцев, узнал он и другое. Дознайщик сказывал, что прибыл в город польский кавалер Кременецкий и с ним паж и слуги. Имя одному из них — Иван Афанасьев. Склонившись над бумагами, над которыми всю жизнь просидел в крепостной башне при свече и волосы растерял все до единого, добавил:

— Да, припоминаю, шрам у Ивана Афанасьева на лице. Через лоб к брови.

Вина после того разговора они выпили в харчевне, и тогда же писарь башенный посулил запись в воротной книге о польском кавалере Кременецком, паже и слугах его показать офицеруЗа столом человек говорит охотно и многое обещать может, но часто, одумавшись, от слов своих отказывается. Дознайщик же слово сдержал. По ступеням шатким, истёртым провёл в башню и книги раскрыл.

Румянцев к тому времени знал, что Иван Афанасьев — камердинер царевича. А раз так, то нетрудно было догадаться, что польский кавалер Кременецкий, гость Шварценбергова дворца, — наследник Алексей. Паж с высокой грудью — любушка его Ефросинья. Стало известно Румянцеву и то, что кавалер Кременецкий по приезде в Вену остановился в трактире «Под золотым гусем», но пробыл там недолго. И ещё до одной закавыки докопался дотошный Румянцев.

Иван Афанасьев, пока бравый офицер ждал возвращения в Вену Веселовского, ещё трижды был на рыночной площади. Купил вазу венецийскую, хрустальную, тонкой работы, зеркало в серебряной оправе, ножичек затейливый восточный.

Деньги, что он купцам передал, Румянцев выкупил за голландские гульдены. И оказались золотые Ивана Афанасьева точно российской, петровской чеканки. Румянцев в первый раз, как Ивана Афанасьева видел, разглядел монету, купцу им уплаченную. Но сомнение было: издали всё же смотрел. А сейчас вот они, монеты, в ладони. Золотые те офицер подальше спрятал до приезда Веселовского, а когда тот вернулся в Вену, выложил на стол.

Авраам Павлович повертел золотые в пальцах, разглядывая, на зуб попробовал: не фальшивы ли? Нет, монеты были доброй чеканки. Отложил золото в сторону. На лице раздумье выразилось: мало ли монет Петровых по Европе ходит? Кто привёз, кто покупал? Обязательно ли царевича то след? Тогда Румянцев рассказал о сообщении дознайщика крепостных ворот о кавалере польском Кременецком и о болтовне знакомой венки о госте Шварценбергова дворца. Об Иване Афанасьеве, в воротной книге записанном. То было уже серьёзно, и Веселовский задумался крепко. Лоб наморщил. Знал хорошо изворотливость вельмож цесаря австрийского. Идти к вице-канцлеру графу Шенборну с рассказами девчонки да воротного писаря — пустое. Граф только глаза поднимет удивлённо; может, платочком душистым обмахнётся — не больше. А монеты? Что монеты! Улика слабая.

«Нет, — подумал, — идти без пользы».

Всё же отметил старания офицера: «Знать царь хвалил не зря. Помощник изрядный». И, не скрываясь от Румянцева, сказал так:

— К графу Шенборну идти рано. Подождём. А ты, молодец, пригляди за тем дворцом Шварценберговым.

Подумал: «Дела... Ох, дела... До добра ли они доведут...» Покачал головой с сомнением. Страшное затевалось. Подумать только, и то оторопь берёт.

* * *

Между Москвой и Суздалем лесов, озёр, рек и речушек — много. И лес дремучий, с завалами, старыми засеками, заросшими так, что и зверь обходит, не то что конному проехать или пешему пройти.

Дорожка из Москвы в Суздаль узкая. Вьётся, петляет меж косогоров и речушек. И на дороге той и зимой и летом драгуны царские стоят. Служба та не легка. Зимой — мороз, метели, снега. В дозоре стоять тяжко. Мёрзли драгуны, да и с харчами не очень весело было. Говорили так: «Сегодня вершки, а завтра в пузе щелчки». Летом зной донимал. Вода здесь болотная, кислая, торфом воняет. Животами служивые маялись и злы были, как псы цепные. За каждого холопа беглого, что передавали они власти, — два дня отлучки домой. И уж через то только гонялись они за людьми вольными пуще, чем борзые за зайцем.

По той дороге в древний суздальский Покровский монастырь свезли Петрову жену — Евдокию Лопухину, царицу бывшую. Свезли с бережением. Обоз растянулся на версту. Бояре с бывшей царицей ехали, братья её, сёстры.

Евдокия в возке, коврами изукрашенном, кони в дорогой упряжке. Но как ни наряден поезд, не на свадьбу он вёз бывшую царицу Великая, Малая и Белая России, а в изгнание.

Бояре скучали в возках. Лица хмурые. Разговоров мало. Да и о чём говорить? Всё проговорено... «В монастырь матушку заступницу везём... Какой уж прибыток ждать от того? Дворы в запустенье придут. Нахолодаемся. Ремешки на животах подтянем...»

Скрипели полозья саней по льдистой дороге, рвали сердце.

Евдокия плакала. Поглядывала из-под платка на вековечные, могучие сосны, заметённые снегом, на белые берёзы, уходившие бог знает в какую даль, а слёзы катились и катились. Сёстры успокаивали её:

— Кто знает, Евдокиюшка, как дело обернётся. Да и сынок у тебя есть, Алёшенька. Сын матери всегда заступник.

Слёзы вытирала бывшая царица насухо злой рукой, думала: «Да, сын, сын, сынок... Вызволит из немилости. Время покажет».

Крестилась. Ехали дальше. И опять сосны да ели заснеженные, страшные, как чернецы в длинных рясах у ворот кладбищенских. И закипали опять слёзы:

— Завезут, завезут за монастырские стены каменные, высокие, и оттуда не докричишься ни до Алёшеньки, ни до братьев, ни до сестёр... Горе мне, горе...

Опускала голову низко. Бояре, братья, глядя на неё, тоже склоняли головы:

— Видно, отошло счастье. Другие наперёд выйдут. Другие!

Ломали зубы. В душах поднималось такое — не дай господь и подумать.

Лошади скользили по наледи, оступались.

— Ну, ну же! — кричали мужики. Соскакивали на дорогу, плечами подталкивали сани. Мучились на подъёмах. Лошади падали. Ну а как уж под гору...

— И-эх! — гикнет мужик, и кони понесут вскачь. Бояре веселели. А там опять подъём затяжной, долгий. От коней пар столбом. Мужики глотки надсаживают, хрипят. Трудна дорога, и снег валит, валит.

Но вот солнце выглянуло из-за туч низких. Заиграл снег на соснах, на елях. Всё вокруг, как радугой, осветилось в семь цветов. С ветки на ветку, через дорогу, белочка прыгнула. Да не долетела, упала, побежала по снежной замяти. Хвостик рыжий торчит кверху, мотается. Засмеялась сестрица Марья, что рядом с Евдокией сидела, а лицо у неё белое да румяное, как яблочко наливное. Глаза сияют.

— Смотри, смотри, сестра!

И в другой раз засмеялась. Евдокия слёзы смахнула, развеселилась. С лица тень сбежала, краска на щеках выступила. Вспомнила, как мамка теремная говорила: «Авось да небось, что там ещё будет. Лета твои молодые».

Драгун подъехал посмотреть, чему бывшая царица радуется. Причины вроде нет. От него пахнуло табачным дымом да водочным перегаром. Глаза серые, настороженные под заиндевелыми бровями. Глядит волком.

И Евдокия смехом поперхнулась, ушла лицом в платок. Так и ехала — то слёзы, тоска, хоть в голос кричи, то вдруг надежда забрезжит, как огонёк слабый на тёмной дороге впереди. За тридевять земель огонёк, но светит всё же, и на него выйти можно. Боялась Евдокия монастыря. Кресты, камни, стены толстые. Глухо за каменными громадами. Ворота запрут со скрежетом. И всё... Знала: не первая она из хором великих в монастырь едет. Бывало такое и раньше. Сколько их, новообращённых монахинь, в чёрное укутанных, головой билось о каменные стены, рвало волосы, звало из-за решёток монастырских, кричало, да не докричалось? Никому не ведомо. Погосты монастырские о том лишь знают. Царский венец камнями усыпан драгоценными, горит и сверкает, но, на голову его надевая, не одни радости получаешь. Страшно. Ох, страшно...

При въезде в монастырь бывшую царицу настоятельница встретила. Кланялась низко. Из возка под ручки вывела. Дорожку ковровую Евдокии под ножки постелили, в келью привели, а там тепло, лампады тихо мерцают под дорогими, в золотых окладах, иконами, сладко пахнет ладаном. Покойно. И хотя назвали её старицей Еленой, чёрных одежд не надели и грубой верёвкой не подпоясали.

В церковь повели Евдокию с великим почтением за сукнами. Четыре черницы вокруг на палках алые полотнища несли, чтобы старицу Елену от глаза чужого, недоброго уберечь.

Ступала бывшая царица в золочёных сапожках по певучему снегу, думала: «А настоятельница приветлива, хоть лицом и сурова. Я-то думала, хуже будет».

Над головой колокол пел торжественно. В церковь вошли, старицу Елену вперёд провели, на первое место. И всё с поклоном, с почтением.

Помолились. И служба коротка. Подумали, видать, — старица Елена-то с дороги. Будет время — своё перед иконами выстоит. А сейчас и отдохнуть надо. Поберегли.

В келью вернулись тем же путём, и опять черницы шли по сторонам с красными сукнами. В келье стол накрыт. А на столе блюда да чашки не хуже, чем в тереме царском. Настоятельница к столу пригласила. Лбы перекрестив, сели. Разговору за столом мало, но оно и хорошо по обычаю православному. И так всё истово, покойно.

Жить бы Евдокии смиренно в монастыре, молиться тихо, гулять по соседней, сказочной красоты роще, но нет. Страсти человеческие велики и необузданны.

Уехали провожавшие бывшую царицу в Суздаль бояре, ускакали братья, укатили весёлые сёстры. Марья на прощанье платочком пёстреньким махнула, засмеялась. Кони рванули, и всё закрыло искристой снеговой взметью.

Старица Елена медленно поднималась по каменным ступеням в келью. И хоть вверх вели ступени, а казалось бывшей царице, спускается она в глубокий подвал, такой, из которого и выхода нет, и будто бы даже в лицо дышало подвальной, могильной сыростью. Затылком чувствовала — вот-вот грохнет за спиной тяжёлая плита и навсегда затворится.

Вошла в келью. Глянула в окошко. Окошечко маленькое, в толстой стене. И свет белый крест-накрест перечеркнут решёткой ржавой. За решёткой лес и дорога, уходящая вдаль. По дороге тройка скачет, что сестёр увозит. Колокольцы бьются. Динь... динь... динь... — слышно издалека, и всё тише, тише, и смолкли.

Упала бывшая царица на плиты каменные, закричала, заломила руки. Пришло то, чего так боялась. Закрылись ворота, от мира отгородив. Заслонили от глаз людских камни замшелые.

Привстала Евдокия на колени, поползла к иконам.

— Помогите! — крикнула.

Но иконы молчали. И ещё крикнула:

— Спасите!

Но доски тёмные безмолвствовали. Завыла Евдокия, запричитала. Головой в стену ударилась. Упала.

Всё вспомнила в ту ночь старица Елена. И как венчали с Петром — царём российским, как дрожала у неё в руке свечечка тоненькая, тёплая, скользила в пальцах. Как согнулись боярские спины, когда она вышла на крыльцо к народу. Головы поникли, как рожь под ветром.

В уши шепоток братца Ивана Лопухина-старшего влез: «Человек к тебе будет приходить. Ты ему верь. Письмецо принесёт или слово скажет. Пётр не вечен. Алексей, сын твой, на смену ему придёт. Дождёмся».

Лицо братца придвинулось, глаза смотрели остро: «Погоди, дождёмся». Борода тряслась.

И уже перед глазами улыбка князя Меншикова. Косая, злая. Приехал он к Евдокии объявить о приказе царя следовать ей в суздальский Покровский монастырь. «А ежели ослушаться, матушка, изволишь, указал царь водворить в ту обитель силой». Поклонился. Зубы блеснули.

Мамки, тётки вокруг, дворовые люди да два-три боярина худых, что возле её двора ютились, только ахнули. Карлица любимая, что в ногах кувыркалась, сморщила лицо, заплакала, заскулила, как собака, пинком со двора выбитая.

Меншиков крутнулся непочтительно и вышел, стуча каблуками, словно в кабаке.

— Погоди, — прошептала старица Елена, — ужо Алёшенька воздаст тебе. Воздаст!

И Монсиха, царёва полюбовница, виделась ей. Рот красный, смеющийся, грудь открытая в роброне бархатном. И женская злоба вскипала в сердце, хоть головой о стену бейся.

— Кнутом, кнутом Монсиху, и кровь чтобы лилась...

Кусала губы старица Елена, пальцы грызла. Не было в её сердце смирения. Видения одно мстительнее другого проходили перед ней. Каталась по келье в тоске.

Утром поднялась с камней, платком обвязалась туго, пошла в церковь. Шла прямо. Ноги ставила как деревянные. Молилась, поклоны клала, лбом пола касаясь, а на глазах ни слезинки. Высохли глаза. Какую молитву читала, что просила у бога — никто не слышал. Вышла из церкви, лицо застывшее. Настоятельница заговорила с ней, но старица только губы плотнее сжала. Руки у груди, лицо бледно.

— Богу молюсь, — сказала, — за грехи наши.

Прошла мимо.

Через неделю человек к ней заглянул, братом посланный. Пришёл незаметно. Встал у церкви, помолился на сверкающие кресты. На человеке лапти, котомка за плечами. Шапка на голове рваная. Странник? Нет, глаза выдавали, что ждёт он кого-то. Взгляд по двору шарил. И дождался, кого хотел. К церкви шла старица Елена. Человек к ней кинулся, кланяясь. Шепнул что-то обмерзшими губами. Старица взглянула на него строго, сказала:

— Пройди в келью мою. Скажи, я велела.

Ушёл гость в тот же день. Вышел за ворота монастырские и пошагал в сторону Москвы.

Гак завязался чёрный клубок.

Далеко от Москвы до Суздаля, и дорога трудна. Но всё же пробирались по ней люди. Письма носили, слова передавали тайные. Письма те не чернилами написаны — желчью. И Алёшеньке письма носили. И верила, верила старица Елена: придёт время — отомстится за её страдания и слёзы, царицей она при сыне сядет и вновь венец царский на её голове воссияет. Братья помогут, бояре, что старине любезной приверженцы. Есть такие, и они не выдадут.

...Ходили, ходили люди между Суздалем и Москвой. Таились по оврагам, по чащобам, укрывались от драгун царских, но ходили...

* * *

Европа тесна, и дороги между столицами не бог весть какие гладкие, но есть. И катят по ним дилижансы почтовые, гонцы скачут, дудят в рожки, и вести, особенно дурные, разносятся быстро. А весть для одного дурная, для иного — радость.

О том, что в доме российского царя не всё ладно, узнали и в Париже, и в Лондоне, и при дворе Карла шведского, Петром битого. А раздоры — значит, можно и придержать российского медведя. Много, слишком много побед. Флот растёт. Полки Петровы по Европе маршируют. Хорошо ли?

Купцы английские, ганзейские лён, пеньку, поташ, дёготь, меха, воск, пшеницу, лес из Архангельска возили. И выгодно. Торговлишка та английской короне впрок была. Прибалтийские города богатели. А сейчас Пётр металл, говорят, на Урале льёт. Ни к чему то. К Балтике пробился. И то негоже.

Сильная Россия никому в Европе не надобна.

Англичане флот с российским флотом объединили. Досаждало английской торговле шведское каперство. И тому конец положить неплохо. Но не больше. Мирить Петра с Карлом на укрепление России не следовало. И Вене сильный Пётр ни к чему. Пусть тревожит пруссаков, но Балтика полки водит. У Вены свои заботы, свои интересы. Цесарь стар, а наследника у него нет. Кто границы оборонит? Кто защитит Габсбургский дом? Мария-Терезия? Но она женщина. Нет, лучше Пётр — бессильный. Когда пожар в доме, о соседних землях не думают.

Совсем недавно при дворах царских особ в Европе о русской земле говорили так:

— Московия? А где то? Ах, на востоке... Меха, меха... Медведи... Да, да... То где-то там...

И неопределённый жест, обращённый в пространство. И ещё говорили:

— Раздор в семье царской? Что ж, бывало такое и при европейских царствующих домах. Опыт подсказывает: самое подходящее время для себя кусок урвать.

Неожиданно дипломатический корабль Петра, шедший под хорошими парусами, потерял ветер. Паруса обвисли бессильно. Пётр то увидел сразу. И, как матросы на вантах, забегали, засуетились его дипломаты. Ни слов лестных, ни подарков не жалели. Но причину, которая объясняла бы неожиданную настороженность в европейских столицах к русским, царю обговаривали туманно, путано. Пётр нервничал.

Многодумный Борис Иванович Куракин — посол в Амстердаме, человек въедливый, крючкотвор и хитрец, намекнул было в разговоре с Петром о царевиче, но царь так резко поднялся из-за стола и забегал торопливо по комнате с исказившимся лицом, что Борис Иванович замолчал. Ушёл головой в плечи. Забоялся. На глаза насунул густые брови.

Пётр уставился в окно, руки за спиной, ноги циркулем. И словно закостенел. Куракин постоял молча, плечами пошевелил несмело под камзолом. Пётр не двигался. На стене щёлкнули часы. Борис Иванович вздрогнул. Пётр по-прежнему смотрел в окно. Дверца в циферблате часов распахнулась, и на малый помост, сложенный из медных плашечек, шагнул человечишка махонький с молоточком. Куракин покосился на него, помаргивая. Часы вовторой раз щёлкнули, и кузнец игрушечный отчаянно ударил молоточком о наковальню.

Как-то о часах тех с громким боем Пётр сказал:

— Держу часы сии, дабы напоминали каждые четверть часа о быстротечности времени и что человеку оного мало отмерено. А посему прожить его надо с пользой.

Но сейчас было не до боя малинового, и, ещё медь не отзвенела, Пётр повернулся, глянул на Бориса Ивановича. Глаза у царя на пол-лица. У Бориса Ивановича пальцы на ногах скрючило.

Пётр спросил тихо:

— Внятно скажи, в чём царевича винишь?

Услышав слова те страшные, Куракин упал на колени. Пётр молчал. Глаза потемнели.

— Ну? — строго произнёс царь.

Куракин поднял лицо с ввалившимися вдруг щеками:

— Неразумен... Дитя... Не ведает, что творит.

И опять кувыркнулся в ноги. Букли парика легли на пол Пётр постоял над ним с минуту, сказал:

— Ступай.

Понял: ничего более не добиться от Куракина. И так смелость показал большую. На царского сына слово худое возвести — дерзость великая.

Куракин нырнул за дверь.

Пётр сильно потёр лицо рукой. Помял горло. Казалось, чёрствый кусок хотел проглотить, а он остановился и дышать не даёт. Вздохнул всей грудью. Полегчало.

Подошёл к столу. На столе трубка, кисет, бисером шитый, карты. Не присаживаясь, Пётр развернул свиток. Чертёж датской крепости на побережье. Добрая крепость. Стены любой штурм выдержат. Ещё утром, разглядывая чертёж, Пётр подумал: «Вот такую крепостицу на Котлине надо утвердить. Хороший замок к Питербурху с моря будет».

Подержал чертёж в руках, пальцы задрожали. Пётр с досадой бросил свиток. В мыслях мелькнуло: «Котлин... Котлин... До него ли?» Отвернулся от стола.

И Куракин, и Остерман, и Шафиров хитрили, прятали глаза, не договаривали, что думали. Знали: на царёвой службе дураком-то порой быть куда как лучше. Боялись.

Пётр морщился, тёр лицо руками:

— Они-то боятся. Оно и верно, боязно. Ах, Алексей... Алексей... Малое дитя... Не ведает, что творит? Не так, не так...

Понимал — одним словом всё можно определить. Но вот слово то и пугало Петра больше всего. На зубах каталось оно, как орех круглый, а раскусить сил не было. Даже тайно, не ведомо ни для кого, в мыслях произнести его он не решался. Сын его был Алексей, родная кровь, наследник царский. Державой управлять на роду ему написано. Державой!

Не сказал Пётр страшного слова. Мысль пугливо вильнула в сторону. Вспомнил, как поручал царевичу укрепить Москву на случай подхода войск Карла. А что вышло из того?

Прискакал Пётр в столицу и увидел, что валы, которые велел возвести, не насыпаны, бастионы крепостные порушены. А если бы быстрый Карл подошёл? Кто бы расплачивался за то нерадение? Чьи бы головы слетели, чья бы кровь пролилась? И ещё вспомнил, как повелел он царевичу прислать рекрутов в Преображенский полк, куда солдат брали крепких, рослых, сильных, чтобы кровь с молоком в лице играла. И из того ничего не вышло. Алексей о рекрутах и малой заботы не проявил.

Пётр тогда разговор с ним имел долгий. Стоял Алексей перед отцом, руки опустив. Лицо белое, камзол, как на палке, болтается. Глаз не поднимал.

Пётр сказал:

— Ну, что же ты? Или сил нет?

Алексей пробормотал что-то оправдательное.

— Одумайся, — сказал Пётр, и в слове том уже не гнев, а мольба была.

Алексей молчал.

Пётр махнул рукой. Царевич повернулся, пошёл к дверям. На спине — узкой и длинной — лопатки угласто проступали.

Взглянул Пётр ему вслед, и лопатки те угластые по сердцу его ударили до боли. Чуть не вскрикнул.

Быть бы Алексею дубиной битым за нерадение в воинском деле, но царский сын он. Да и не дубиной даже. За небрежение такое боярин Ромодановский — человек строгий — поднял бы его в Преображенском приказе на дыбу, сказав: «Кнутом его за измену».

Вот так слово, что произнести Пётр не решался, само по себе выскочило.

Выскочило... Но било оно больнее ножа. Жгло сильнее огня. По приказу царёву головы рубили людям, ноздри рвали, выдирали языки, страшными казнями казнили. И сам он головы рубил, и казнил сам за вины разные, считал, что горше предательства нет вины.

Сцепил за спиной Пётр пальцы в замок, сжал до хруста. Стоял, раскачивался с носка на пятку. Каблуки стучали в пол.

За окном в безветрии тихо падал снег, устилал мостовую, высокие крыши домов, карнизы окон, причудливую лепнину стен. Улица была бела. И из сверкающей чистоты чужого города вдруг пахнуло на Петра косматым, путаным, душным, сырым, московским. Шапки о сорока соболей, рясы чёрные, глаза безумные, разинутые рты... И шорохи, шёпоты, крики вопливные под колокол набатный, гвоздящий темя: «Куда ведёшь нас, государь? Мы Третий Рим!»

Откачнулся Пётр от окна, забегал по комнате, натыкаясь на стулья и креслица. Остановился. В мыслях высветилось то, что хоронил и от себя и от людей:

— Вот то за ним: шапки горлатные, рясы чёрные и самолюбивое: «Мы Третий Рим!» Им бы только на лавках сидеть прелыми задами, киснуть в шубах, да чтобы мошна была полна, и звон колокольный стоял, возвещая выход к народу. А Россия, та пусть хоть в язвах, в рубище, тёмная, слепая, грамоты не разумеющая. Третий Рим... — Пётр стиснул зубы, желваки на скулах выскочили. — Кресты... Лампады мерцающие... Честолюбие азиатское, непомерное... Чёрта ли лысого искать в курных избах закопчённых? В голоде, в холоде, в страданиях? В вечной нужде? — Топнул ногой. — За хвост кобылу тянут, хотят, чтобы она задом ходила. Так нет! Не повернётся Россия вспять!

В комнату вскочил денщик.

— Шафирова ко мне, — сказал Пётр, — немедля.

«Сам в Париж поеду, — подумал он, — мир с Карлом позарез нужен. Побережье надо укреплять. Питербурх строить... Дипломаты не нашли к миру тропки, я найду. Чиниться ради такого великого дела нечего».

И, как-то вдруг успокоившись, сел к столу. Притянул к себе чертежи. Но мысль тревожная вновь кольнула больно: «Алексей помеха делу сему. Цесарю писать надо. Отыскать царевича, отыскать всенепременно. Вернуть в Москву».

В комнату торопливо вошёл Шафиров. Покусывая ноготь, Пётр взглянул на него искоса, кивнул:

— Подойди ближе.

* * *

Ходил, ходил Румянцев вокруг дворца Шварценбергова и своё выходил.

Сидел он в аустерии напротив ворот дворцовых, вёл неторопливый разговор с хозяином. Бывал он в той аустерии часто, и посетители ему уже кланялись. Стол Румянцева у окна, и из окна дворец как на ладони.

Хозяин, толстый, неповоротливый, в вязаном тёплом жилете, улыбался пухлыми губами:

— Амур, Амур... О-о-о!

Поднимал палец кверху. Он считал, что Румянцев просиживает здесь целыми днями из-за весёлой венки из дворца. Она заходила в аустерию и, присаживаясь к столу Румянцева, смеялась, закидывала голову, показывая беленькое горлышко.

— Молодость, молодость, — говорил хозяин. Подмигивал офицеру. — Я сам, ухаживая за своей Гретхен, потерял столько драгоценного времени! — Он качал головой. — Но то жизнь. Да, да, сама жизнь...

Румянцев отвечал шутками.

Аустерия была полна голосов. Громыхал глухим басом колбасник из соседней колбасной, с весёлыми, заплывшими жиром глазками; попискивал тонко аптекарь, худой, высокий, с запавшими седыми висками; улыбался любезный, разговорчивый старик башмачник, сдувая пену с налитой до краёв кружки пива:

— О-о-о! Амур!

Любовь русского офицера была для них как острая приправа к знаменитому венскому шницелю.

Румянцев рассказывал хозяину об охоте на медведя. Тот ахал, восхищался. А Румянцев нет-нет да и поглядывал в окно. Но у ворот дворца только неторопливо похаживал мушкетёр в длинном, до земли, плаще, да злой зимний ветер раскачивал ветви тёмных деревьев за оградой. Улица была безлюдна.

— А господин офицер сумел бы одолеть медведя? — спросил хозяин.

— Эх, дядя, — вскочил из-за стола Румянцев, — смотри!

Он поднял руки выше головы и пошёл косолапо.

— То медведь!.. А вот я! — Офицер резко нагнулся и кинулся будто бы под брюхо зверю. И был он так ловок, быстр и гибок, что верилось: возьмёт он медведя, обязательно возьмёт.

Двадцать с небольшим лет всего было тому офицеру, двадцать...

Хозяина позвали из глубины зала, и он, покивав Румянцеву красным носом, отошёл от стола. Аптекарь, попыхивая трубкой, взглянул на офицера светлым глазком.

Румянцев повернулся к окну и от неожиданности чуть не вскрикнул. Из распахнутых ворот выезжала большая, чёрная, закрытая глухой кожей карета. Впереди драгуны на конях. Мушкетёр, за минуту до того скучно похаживавший вдоль ворот, вытянулся струной.

Офицер сорвался со стула, бросился через зал к выходу. Хозяин повернулся, хотел что-то сказать ему, но Румянцев уже дверью хлопнул.

Карета катила по улице. Офицер бросился вслед, шлёпая ботфортами по лужам.

Кучер щёлкнул кнутом. Колёса закрутились бойко.

«Всё, — мелькнуло в голове у Румянцева, — укатят!»

Драгун оборотил лицо к поспешавшему за каретой человеку.

«Шабаш», — задыхаясь, подумал Румянцев.

Остановился, оскалившись. Злой был, хоть пальцы кусай. Лицо грязью заляпано. И не заметил, как из-под колёс кареты окатило стылой жижей. Оглянулся растерянно.

Из ворот дворца выезжала карета, поменьше. Офицер отступил в сторону. Карета катила мимо, и вдруг в оконце её стукнули. Румянцев вгляделся — угадал за стеклом лицо знакомой венки. Кинулся, распахнул дверцу. Венка только губки пунцовые раскрыла — Румянцев уже сидел рядом. Кучер заглянул в переднее оконце, но девушка махнула рукой, и колёса застучали по булыжнику.

— То мой дядя, — заспешила венка, — он знает о вас. Я ему рассказывала. Спросила озабоченно: — А господин офицер знает, что мы едем далеко? В замок Эренберг. Вернёмся не скоро.

Затрещала, как птичка: русского гостя Шварценбергова дворца перевозят в Тироль, её же дворцовый кастелян послал с постельным бельём и другими необходимыми вещами сопровождать знатного иностранца.

Надув щёки, показывая, какой он смешной, кастелян. Засмеялась. Упала грудью на сиденье.

Румянцев от радости обхватил венку за плечи, сунулся заляпанным грязью лицом. Девушка отстранилась:

— Пфуй, пфуй... У господина офицера перепачканное лицо.

Вытащила из кармана душистый платочек и стала заботливо стирать грязь со щёк и усов Румянцева.

Румянцев, радуясь, что так удачно всё вышло, только зубы скалил. Приподнялся, выглянул в оконце. В полусотне шагов катила карета, окружённая драгунами. Откинулся на сиденье:

— Ну, схвачу я царевича за хвост.

Венка спрятала платочек. Поправила юбки. В оконце кареты лепило поздним снегом. Начиналась метель. Последняя метель суровой зимы.

* * *

Лепило снегом и в оконце кельи старицы Елены в далёком Суздале. Но снег не мокрый, не тирольский, что кашей липнет к стеклу, а сухой, колючий, игольчатый. Ложился на монастырские стены шапками, нависал карнизами так, что монашки ходить у стен опасались. Упадёт такая шапка, оземь ахнет, будто пушка ударит. Монашка старая, пополам согнутая, попала под такой обвал — едва отходили.

Стучится, стучится снег в оконце кельи, шуршит, течёт и так набьётся в свод, что и свету не видно. Темно в келье, словно в могиле. Лихо, ох лихо в такую зиму за оконцем обмерзшим сидеть. Плакала старица Елена, просила настоятельницу, чтобы снег счистили. Настоятельница головой поначалу покивала неодобрительно — что в оконце-то пялиться, — но всё же приказала просьбу старицы выполнить.

А зима лютовала. Стены монастырские обросли инеем, как шубой белой. Вороньё и птица помельче от холода в трубы печные забивались. Поутру с криком, шумом поднимется стая, закружит над собором, сажа летит хлопьями. Монашки задирали головы, крестились: не черти ли то из преисподней, кострами адовыми прокопчённые?

Старицу Елену, как вести в собор, в две шубы кутали, и всё же, пока стоит на молитве, на плитах холодных, ноги зайдутся. Идёт из церкви по заваленному снегом двору, слёзы роняет. Ножки у старицы холёные, по ледяным колдобинам да ямам снежным ходить непривычные, вот и падают слёзы.

Настоятельница относила то не к мирским невзгодам, а к божественному и, умиляясь, велела ухаживать за старицей заботливее.

— Слышь, Евлампия, — говорила монашке, приглядывавшей за Еленой, — ты всё больше с поклоном к ней, мяконько. Вишь как богу-то она служит. Из церкви со слезами идёт.

Лицом кисла от умиления настоятельница, губы гузкой куриной складывала, глаза щурила, словно на свет глядела яркий. Потеплела настоятельница к старице Елене ещё заметнее, как прислали той из деревень её оброк столовый. Возы пришли, мёдом, птицей, мясом, рыбой, грибами да ягодой нагруженные. О том братцы побеспокоились. Мясо как мраморное, в белых тонких прослойках жира, птица откормленная, рыба из лучших прудов.

Старица вышла к обозу, мужики на колени попадали. Подбежал, скрипя лаптями по снегу, управитель, пригнавший обоз, и тоже в ноги бухнулся. Спросил, не поднимая головы:

— Прикажет ли матушка расшпилить возы?

Старица обоз взглядом окинула. Возы стояли нагруженные высоко. Вокруг по снегу вороньё ходило, приглядывалось — может, перепадёт что.

Старица на мужиков взглянула. Бороды косматые, армяки рваные. Подумала: «Не разбогатели, видать, без меня. Братцы, знать, — решила Елена, — столовый оброк прислали, но и себя не забыли. Упряжь на лошадях верёвочная. Да и рвань одна, узлы. Мужикам-то полегче должно было стать, как я со дворца Преображенского съехала. То, что нынче привезли, — щепоть в сравнении с тем, что в Преображенское ставили. Да... Лютуют братцы, видать».

Но Елена и слова в упрёк братьям не передала. Понимала: не время сердить родню.

Управитель всё на коленях топтался. Матерился про себя: под коленками-то лёд. Старица наконец сказала:

— Встань, Иван.

И велела пять возов настоятельнице отдать, а оставшееся сложить в отведённую для неё монастырём камору. Ушла в келью.

С оброком столовым прислано было Елене письмецо. Разворачивала Елена вчетверо сложенный жёлтый листок и волновалась. Давно уже слова от братцев не получала.

В письме говорилось, что Алёшенька уехал за границу и от отца скрылся. Где он сейчас, никто не знает. Елена растерянно откинулась на стуле и хотела было уже закричать в голос, но сдержалась.

Братцы писали, что от отъезда царевича перемен надо ждать, и перемен к лучшему. У старицы Елены лицо вытянулось: каких перемен ждать? Недогадлива была. Перечитала письмо, шлёпая губами, и уразумела одно: письмо писано весело, с надеждой большой, с радостью.

В тот же день отписала бывшая царица братцам, чтобы пояснили об отъезде Алёшеньки вразумительно. Но всё же радость братцев силы ей придала, и ходить она стала веселее.

Как-то после молитвы осторожненько намекнула Елена настоятельнице: мол, весть имеет верную, что сын Алёшенька возвышается. Настоятельница слова те выслушала молча, глазом не моргнула. Но голос у неё подобрел ещё больше, словно горло маслом смазали.

Старица Елена, приметив перемену ту, попросила настоятельницу, чтобы к ней в келью беспрепятственно допускали бояр, какие в монастырь на богомолье приезжают. Настоятельница согласие дала. Подумала: «Может, власть за то не похвалит, да где она, власть-то? Неведомо. Ещё и так выйдет, что старица Елена самой большой властью и станет».

В церкви на другой день пригляделась к Елене. Та стояла прямая, как свеча, голову держала высоко.

«Да, — подумала настоятельница, — так сирые и обиженные не стоят».

Как-то в сумерках зашла она в келью старицы Елены, сели под образа, заговорили тихо. Сложна-де людская жизнь. Уж она и мнёт, и крутит, и ломает, а всё выходит — кому что суждено, от того не уйти.

— А может, погадать? — сказала настоятельница вопросительно.

— Грех-то какой! — Елена руками всплеснула.

Настоятельница возразила резонно:

— Гадание не грех. Вот если ворожба — то истинно греховное занятие. А так, на бобах раскинуть — зазорного ничего нет. И деды наши бобы разводили и через то, бывало, великие дела для церкви совершали.

Заметила, что есть в монастыре черница, которая через бобы судьбу человеческую, как книгу, читает.

Елена загорелась:

— Позови, матушка.

Пришла черница, согнутая чуть не до полу, села, на платок шёлковый бобы разноцветные высыпала и рукой сухой, изломанной, как куриная лапа, быстро-быстро бобы смешала. Тряхнула платок за уголочек, и бобы — странно и страшно — легли звездой. А один, самый крупный, в сторону отвалился. За ним и ещё несколько — помельче и не такие яркие — откатились.

Черница со значением на Елену посмотрела, заговорила:

— Истинно глаголю тебе: самый лютый твой враг вот-вот уйдёт, прахом рассыплется. За ним помельче люди, что на пути твоём стоят, развеются по всем сторонам. Счастье тебе будет, и счастье сын твой тебе несёт. Вижу, вижу, как идёт он...

От речей тех старица Елена сомлела. Настоятельница рукой махнула чернице:

— Иди, иди уж... Напугала.

Елене в лицо настоятельница святой водой брызнула. Та глаза открыла. Переглянулись, и настоятельница подумала: «Нет, не зря я разрешила боярам в келье бывшую царицу навещать».

Бояре к старице похаживать стали частенько. Сидят смирно. Слушают. Старица говорила темно. Имя Петра не поминала. Жалела всё больше о доброй старине. Выходило так: перемен сейчас много, но к хорошему ли они ведут? Раньше и дети родителей почитали, и холопы бояр слушались не прекословя. Смирные были люди. А сейчас и сын отцу дерзит, и холоп на сторону смотрит, да того и гляди заведётся какой-нибудь Стенька Разин и пойдёт боярам головы сшибать. Не лучше ли новины те порушить да вернуться к старому? Бояре кивали. Житьё и вправду было не сладкое. Деревеньки обнищали. Москва налогами непомерными задавила. Боярских сынов в службу берут. И никуда не денешься — царёв указ на то есть. Против ничего не скажешь — сломают. Такое было.

А ещё старица Елена приглядела юродивого у церкви. Босой, на шее вериги в пуд весом. Голова всклокочена, глаза кровью залиты. Глядит дико, мелет косноязычно.

Из церкви шла старица, да и остановилась подле него на снежной дорожке. Юродивый на клюках железных скакал к монастырской трапезной. Прикармливали его там: зима-то крепкая, ещё замёрзнет с голодухи.

Старица огляделась. Юродивый вытянул шею, ждал, что скажет. Елена деньгу ему бросила. Повернулась, пошла спешно. Юродивый деньгу за щёку сунул, горлом заклекотал неразборчивое.

В тот же день старица, укрывшись в келье, долго говорила с настоятельницей. Торопилась бывшая царица, хотелось ей побыстрее гнать время. От одной мысли, что может вновь подняться по ступеням трона, в груди жгло сладко, мысли путались.

О чём говорили они с настоятельницей, никому не ведомо. Но наутро при всём народе после службы, в церкви, на паперти, юродивый встал звероподобно на четвереньки и закричал во весь голос:

— Вижу новое царствие! Царя вижу молодого, и головка у него светлая! Молитесь, люди, за молодого царя! Молитесь!

Народ смутился. Многие креститься начали. Обступили паперть. У настоятельницы, когда слова те услышала, сердце заколотилось. Поняла: плаха за такое может выйти.

А юродивый ещё страшнее завопил:

— Молодой царь сменит старого! Знаки к тому есть святые!

И понёс уж совсем несуразное.

Люди таращились на вещуна. Юродивый зубами вериги грыз, трясся, подскакивал, урчал, бился о каменные ступени.

На него дерюжку накинули, и он стих. Но слова его по Суздалю пошли гулять. По углам зашептали:

— Святой человек и увидел святое. Головка светлая у молодого царя.

В монастырь с того дня народу наезжать стало больше. Старица Елена, когда юродивый на паперти кричал страшное, в церковь не ходила. Лихорадило её. Застудилась, видно. Но слова вещие ей передали. Старица брови подняла изумлённо. Разговор был при настоятельнице, но та голову опустила, и всё. Старица шепнула постно:

— Провидцы на Руси всегда были.

Подобрала упрямо губы в ниточку. Перекрестилась троекратно. Сказала:

— Время рассудит истинность сих видений.

Солдатики, что при монастыре стояли, хотели было юродивого палками побить. Пришли к церкви, закричали. Юродивый к каменным ступенькам припал, тряпками вонючими голову прикрыл. Трясся.

Настоятельница бить его не велела.

Солдатики пошумели и разошлись.

Вечером настоятельница вина им послала. Вино доброе, монастырское, в подвалах глубоких настоянное. Солдатики попробовали — огонь, а не вино. Выпили бочоночек и о юроде забыли. Знать, вино было не простое. Монахини о травах разных знали много.

* * *

Меншиков приехал домой в мокром, хоть отжимай, платье. Шуба коробом стояла. Но князь был весел.

В порту воровство случилось. На причал вместо дубового крепкого бруса гнильё дали. Тем лесом порченым причал одели, а он земляного напора не выдержал, развалился и пополз в Неву. На рейде суда и английские, и голландские, и ганзейские стояли. Ждали швартовки. И вдруг такой конфуз.

Капитаны сердились. Простой денег стоит. Грузиться надо да в море идти, а ты стой и неведомо сколько. Меншиков, мотаясь по причалу, и кричал, и дрался, наконец не выдержал, сам в воду ледяную залез.

Причал исправили.

Всё то, отогреваясь у камина, Ментиков не без хвастовства рассказывал своему камердинеру, старику почтенному, седому как лунь, умеющему молчать сколько надо, выслушивая своего господина. На речи князя хвастливые он всегда отвечал поощряющей улыбкой. Улыбнулся и сейчас.

Взглянув на слугу, Ментиков сказал недовольно:

— Что лыбишься-то? Аль не веришь?

— Что вы, что вы, батюшка! — отвечал камердинер. — Как я смею не верить? Я к тому, что человек вас ждёт.

— Какой человек?

— Сказывал, что вы прийти велели.

Сбросив мокрую одежду, князь накинул беличий тулупчик лёгкий и вышел к ожидавшему его человеку. Тот — кривой, рожа опухшая — подступился к князю смело. Зашептал на ушко. Был тот человек подьячий Посольского приказа — выпивоха злой, но проныра и плут, какого сыскать трудно.

Светлейший за делами ежедневными советов Фёдора Юрьевича Ромодановского не забыл. И за Лопухиными, как говорил старый князь, приглядывал зорко. Для того и был им приставлен подьячий Фёдор Черемной.

О Лопухиных Меншиков знал теперь, почитай, всё.

Род был из старых и многочисленных, но захудалых. Деревеньки их бедны, и, хотя бояре холопов немало за собой числили, крепеньких почти что и не было. У одного мужика овца да полдюжины кур щуплых, у другого коровёнка, но молока и кружку не нацедишь, у третьего есть лошадёнка, но неизвестно, то ли она плуг тянет, то ли мужик плугом её на ногах держит. Оброк собирали великим битьём. В деревнях всегда вой стоял. Батогов и два и три воза изведут, пока положенное выколотят. А с кого выколачивать? Амбары у мужиков с осени пустые стояли. Собаки по дворам тявкали с голодухи, да вороньё на поломанных вётлах орало.

Когда царица Наталья Кирилловна присватала девку Евдокию у Лопухиных за молодого Петра, радость в роду была безмерная. Экое счастье привалило: дочку за царя выдать!

Думали: «Теперь поправимся. Возродятся Лопухины, богатством огрузимся». Не верили даже в удачу такую. Не одну молитву благодарную прочли и не одну свечу поставили.

Как Евдокию стали обряжать к свадьбе, Фёдор Лопухин — отец невесты — спустился в тайный подвал взять для Евдокии ещё дедами припрятанные кольца старинные. Хранил Фёдор их далеко — последняя ценность на чёрный день. Спустился Лопухин по ступенькам. Встал со свечой, а вокруг полки пустые. А когда-то и кубки драгоценные здесь были, и рухлядишка соболья лежала, цепи золотые. Увидишь такое — скажешь: Лопухины род древний, сильный. Сколько добра прикоплено! А сейчас одна пыль серая в подвале. И вдруг показалось Фёдору, что видит он — полки вновь забиты сверкающими богатствами.

«Будет, будет золото, — подумал с ликованием, — время пришло!»

Кованым каблуком в пол стукнул: «Пришло!»

На свадьбе гулял Фёдор Лопухин и от радости не знал, как сесть, как встать, кому поклониться. Глаза пучились, на молодого царя глядючи. В мыслях Фёдор уже у трона стоял первым, по правую руку от царя. И бороду задирал выше головы Лопухин-старший. Пил вино, а хмеля не чувствовал. Хмельнее вина мечты были. А уж невесту как Лопухины берегли... С секирами у терема по ночам стояли.

Разговоров в семье было много. Все ждали: вот-вот отвалит царь и золото, и деревеньки. Соседские земли оглядывали, прикидывая, что взять получше. Перед Лопухиными шапки ломали теперь самые родовитые бояре, и Фёдор Лопухин ходил гоголем.

И вдруг счастье, волшебно подвалившее, лопнуло. Мечты разлетелись, как туман, ветром сдутый. Пётр сослал Евдокию в монастырь.

Фёдор Лопухин в сердцах крест на груди рвал, тело ногтями царапал, в церкви плевался, слова богохульные произносил, проклиная судьбу незадавшуюся. Было, было счастье, птицу сказочную уже почитай за хвост схватили, ан нет! Головой о стенку бился. Братья бояться за него уже стали: мужик так и с круга сойти может.

Но время прошло, одумался Фёдор. Уразумел: Алёшенька есть. Внук. Корешок в царском роду. Наследник престола. Прорастёт корешок, Алексей придёт на царство, и Лопухины воссияют. Все надежды были теперь на Алёшеньку. На нём свет клином сошёлся. И Лопухины, закричавшие было: царя-де немцы опоили и вместо жены православной немку ему непотребную подсунули, — замолчали. Игру повели скрытную. На то и намекал старый князь Ромодановский, говоря, чтобы за старицей Еленой, её братьями и всем родом лопухинским досматривали.

Пьяница Черемной принёс вести важные.

Авраам Лопухин, брат бывшей царицы, мужик ума не гораздо богатого, посетил австрийского резидента в Питербурхе, господина Плейера, и вёл с ним разговоры, для державы Российской вредные.

Дыша водочным перегаром, крючок приказной посунулся ближе. Князь на что уж к вину привычный, и то поморщился, отпихнул его:

— Ты что лезешь ко мне, как к девке!

Черемной взглянул по-собачьи:

— Говорить страшно, ваша светлость.

— Ну-ну, ты не из робких, — качнул головой Меншиков, — говори без утайки.

Фёдор прочихался в кулак и, отвернув срамной, отёчный лик, чтобы не дышать густо на князя, зашептал:

— Интересовался Авраамка царевичем. Говорил, что друзей у наследника и в Москве, и в Питербурхе, и в других городах премного и они судьбой его озадачены.

— Так-так, — подбодрил князь, — далее что говорено было?

— Боюсь и сказывать.

— Ну, что тянешь?

— Сказывал Лопухин, что силы вокруг Москвы собираются, чтобы вспомочь наследнику. Сигнала, мол, ждут.

Меншиков кулаком по столу ахнул.

— Врёшь, чёртова чернильница!

Фёдор Черемной отскочил. Встал на колени. Слёзы выдавил. Закрестился:

— Ей-ей, правда. Верный человек разговор слышал. И ещё намекнул Авраамка, чтобы речи его царевичу через Плейера того известны стали.

И опять забожился, что всё то истинно. Князь задумался.

Черемной бормотал, крестился, кланялся. Меншиков не слышал его. В мыслях было одно: «Эко замахнулись Лопухины! Широко. Пуп бы не треснул». Толкнул ногой Черемного:

— Хватит гнусить. Смотри, если соврал, головой ответишь.

Помолчав малость, сказал:

— С Лопухиных глаз не спускай. Каждый их шаг должен быть тебе известен. Смотри!

Погрозил пальцем.

Фёдор выпятился за дверь. Князь плотнее запахнул тулупчик. Вспомнив ледяную невскую воду, передёрнул зябко плечами.

«Эх, — подумал, — строить надо сколько. Корабли вон в Питербурх уже со всей Европы приходят. Швед никак не успокоится. На юге тревожно. Турок гололобый шалит. А тут на тебе — воровство в своём доме. И какое воровство...»

Прикинул так: «Насчёт того, что у наследника друзей много, Лопухин врёт. Друзья царевича — народ пустой. Голь... А что силы собирают, присмотреть надо...»

Лицом помрачнел. Озадачил его Фёдор Черемной. Озадачил.

Меншиков прошёлся по комнате, сказал вслух неведомо для кого:

— Эх, народ...

Выругался непотребно.

* * *

Карета простучала по неровному настилу моста. Подружка Румянцева пальчик к губам прижала:

— Тс-с-с... — Сказала чуть слышно: — Замок Эренберг. Кони остановились. От ворот шагнул солдат. Наклонился к оконцу кареты. Румянцев качнулся в угол, в тень. Солдат махнул рукой:

— Проезжайте.

Въехали во двор.

У широкого крыльца стояла большая карета, что драгуны сопровождали. На крыльце комендант со шпагой на боку, в кирасе медной. Снял шляпу, склонился. Из кареты вышел высокий человек в чёрном плаще. За ним женщина в шубе русской, с рукавами на отлёте.

Комендант замахал шляпой, обметая перьями ступени. Солдаты с факелами подошли ближе. Ветер рвал пламя.

Человек в чёрном плаще шагнул вперёд, повернул лицо. Румянцев из окна кареты глазами впился, узнал: «Он! Царевич Алексей!»

Комендант отступил в сторону, и наследник, головы не нагнув, побежал по ступенькам вверх. За ним женщина поспешила. Широкую дверь перед ними распахнули, и они вошли в замок.

«Ну вот и объявился царевич. — Румянцев до боли сжал кулаки. — Объявился!»

Подружка венка выпорхнула из кареты. Крикнула солдатам. Те подошли, сняли с кареты корзины и понесли их во дворец. И хоть мужики, видно было, не из слабых, а гнулись. Знать, тяжела была ноша.

Кучер почмокал губами, поддёрнул вожжи, и карета покатила вглубь двора.

«Ну, — подумал Румянцев, — забраться я сюда забрался, а как выберусь?»

Карета остановилась. Кучер слез с облучка, походил вокруг, огладил коней. Заглянул в оконце. Пыхнул трубочкой. Жарко вспыхнувший уголёк осветил внимательные глаза, лоб, плотно сжатые губы. Не сказав ни слова, кучер отошёл. Завозился в задке кареты.

Румянцев оглядел двор. Солдаты ушли, только один торчал у ворот. Ворота невысокие. Осадная решётка не опущена.

«Если что, — подумал Румянцев, — от солдата отбиться можно и махнуть через ворота».

Сжал эфес шпаги. Он сейчас не то что с одним, с двадцатью бы схватился. Уж больно рад был — нашёл всё же наследника: «Знай наших!» Вспомнил: «А ров? Мост подняли... Ничего. Ров и вплавь перескочить можно. Дело привычное».

Во дворе стояла тишина. Мокро блестел булыжник. Стены чёрные нависали тяжко.

«Крепко спрятали наследника-то, — подумал Румянцев, — и невесело здесь. Почитай как в тюрьме».

В замке светилось три окна. Свет тусклый. Свечи, видно, жалели. Кони похрустывали овсом. Кучер торбы им навесил, но не распрягал и, должно быть, надолго оставаться в замке не собирался.

Колокол на башне ударил глухо. Кучер недовольно завозился на облучке. Пробурчал невнятное. Солдат ходил у ворот. Тень его ложилась на полдвора. Румянцев заскучал: «Сколько ждать придётся? А то ещё солдаты и по карете шарить начнут. Дело-то тайное».

Неожиданно на крыльцо скользнула подружка венка. Перебежала через двор, распахнула дверцу кареты.

— Всё, — шепнула торопливо, — поехали.

Румянцев не удержался, обхватил её за плечи, притянул к себе, чмокнул в щёку:

— Ах ты, молодец мой!

— Ну-ну, господин офицер, — отстранилась девушка, — так нельзя.

Глаза у неё смеялись.

* * *

Авраам Веселовский собирался к графу Шенборну. С утра холопы выкатили во двор карету, вычистили, вымыли так, что сияла каждая бляшка и каждая пряжечка. Коней подвели самых лучших — глаз не отвести. Шеи лебединые, крупы, щётками натёртые, блестят. Кучер — ворот епанчи выше головы — разобрал красные вожжи.

Веселовский выступил на крыльцо. Коренник скосил на него кровавый, дикий глаз. Заржал — по всей улице слышно было. Ударил копытом, потянул вожжи. Пристяжные заволновались, заплясали на месте: только вожжи отпусти — рванут птицей.

Всё было хорошо. И карета пышная, и кони резвые, холёные, и кучер лучше не бывает: мордастый, отъевшийся. Господин только плох. Глаза невесёлые, губы обмякшие, щёки свисли на мех соболий, прикрывавший шею. Скучный господин. А больших дел от человека скучного не жди. Дело зла требует, въедливости, твёрдости, наглости. Кручёный, верченый, недобрый, в ком каждая жилка играет, сцепив зубы, гору свернёт. А так, спустя рукава, только кисель ржаной по тарелке мазать. Нет, нехорош был господин.

Под руки подсадили посла в карету, и кони пошли в ворота. Впереди побежал человек с криком:

— Дорогу, дорогу, российского царя посол едет!

Люди к стенам домов прижались: сомнут кони, задавят. Глядели на посла с опаской. А резидент в карете — сонный. И мысли его о том, что дело с царевичем только начинается. И будет, будет по нему розыск, и розыск злой.

Помнил Веселовский розыски и после Петрова сидения в Троицкой лавре по воровству правительницы Софьи, и по стрелецкому бунту, когда, как туши свиные на крючьях, по Москве стрельцы висели на каждом столбе.

«Но всё то, — думал резидент, — в сравнении с тем, каков может быть розыск по царевичу, — забава детская. Не больше. И не стрелецкие головы уже, а боярские с самой верхушки полетят. На Руси кровь проливать — дело привычное».

Заскучаешь.

Вспомнил Веселовский, как Цыклеру — дружку его, стрелецкому полковнику — за участие в смуте голову рубили на площади перед Кремлём. Цыклер — человек сильный. А на Лобном месте сломался. Смотрел на людей, вокруг стоящих, и плакал. Летал же высоко. Гордый был человек.

«Тяжко, тяжко умирать-то на плахе», — подумал резидент, и, хотя в шубе был, холодно ему стало. Незаметно перекрестил живот:

— Спаси, господи, и помилуй.

Карета подъехала к резиденции вице-канцлера Германской империи. Веселовский полез из кареты. Шубой зацепился за крюк какой-то. Зло дёрнул полу и споткнулся тут же. Примета не к добру. Совсем помрачнел.

«Нет, видно, — подумал, — чему уж быть, от того не уйдёшь».

Шенборн встретил посла ласковой улыбкой. Веселовский согнулся было в поклоне, но граф взял за плечи, в глаза посмотрел радостно и проводил к креслу. Веселовский смекнул: любезность такая ничего хорошего не сулит.

Лицо графа было само радушие. Тоном, приличествующим его сану, Шенборн осведомился о здоровье царя Великая, Малая и Белая России. Весь титул царский назвал с большим почтением.

Веселовский ответил: ничего-де, царь здоров, но вот есть у него некая сердечная кручина. Поднял глаза на вице-канцлера. Вздохнул, покивал головой. Но Шенборн, слов тех не заметив, стал сказывать об успехах русского оружия. Восхищался:

— О русском царе говорят при всех дворах. Подвиги его в ратном деле бессмертны, как бессмертны подвиги Александра Македонского. Полтава! О-о-о! Полтава... У вашего царя счастливая судьба.

Воспламенился, вскочил, руками взмахнул.

«Эко куда хватил, — подумал Веселовский, глядя на графа в упор, — до Македонского дошёл. Надо его осадить».

Сказал:

— Полтава не есть дочь ветреной фортуны, а плод многолетнего труда, кровавых мозолей на ладонях. Но речь не об том...

Хотел было ещё раз сказать о царёвой печали. Но только рот раскрыл.

— Да, да, я понимаю, — перебил его Шенборн и вновь заговорил о победах русских.

Тогда резидент, кашлянув внушительно, сказал:

— Я имею повеление от великой особы государя о розыске наследника престола — царевича Алексея, ныне обретающегося в ваших землях.

Шенборн удивлённо склонил голову к плечику:

— ???

— О том, что царевич Алексей обрёл заступничество под рукой цесаря, — продолжал Веселовский твёрдо, — доподлинно мне ведомо.

Резидент назвал запись в воротной книге о польском кавалере Кременецком, свидетельство дворцовой прислужницы о тайном госте Шварценбергова дворца, о золотых русской чеканки, скупленных Румянцевым на венском рынке.

Золотые достал и в ладони побросал:

— Вот они. Чеканка новая.

Шенборн выслушал всё то с улыбкой, как интересную, забавную сказку. Платочек к губам приложил, будто улыбку скрывая.

Резидент последним козырем ударил:

— Наш доверенный офицер проследил переезд царевича Алексея из Вены в Эренберговский замок. И, лично в замке побывав, царевича и сопровождавших его лиц русского происхождения видел.

Вице-канцлер откинулся на спинку кресла. Улыбка сошла у него с лица. Прижал всё-таки Веселовский его, загнал в угол.

Нервной рукой Шенборн поправил кружевной воротник, встал, стуча каблуками, прошёлся по кабинету. Веселовский, поднявшись с кресла, всё так же упорно смотрел на вице-канцлера.

Шенборн остановился напротив посла:

— Всё сказанное вами, любезный друг, я должен проверить. Ваши сообщения для меня новость.

— И ещё я имею заявить, — ровным голосом сказал Веселовский, — что при мне письмо моего государя к цесарю Карлу. Письмо я отдам в монаршие руки и посему прошу аудиенции у его величества цесаря.

Глаза у Шенборна забегали, он наклонился, отыскивая на столе какую-то безделицу. Веселовский молчал, не желая и словом помочь вице-канцлеру.

«Письмо... Письмо... — соображал Шенборн. — Вручённое цесарю, оно потребует ответа, и незамедлительного. Лучше бы его не брать, тогда и ответа не нужно, но и не взять нельзя. Русский царь в силе...»

Шенборн споткнулся в мыслях, будто на столб налетел. Подумал: «Нет... Нет... Последствия могут быть неожиданные».

Вице-канцлер вышел из-за стола и, склонившись в поклоне, сказал:

— Я доложу императору.

Распустив морщинки на лице, вновь заулыбался лучезарно. Веселовский, в нарушение дипломатического этикета, улыбкой не ответил. Повернулся, зашагал к выходу.

Шенборн семенил за ним в лёгких, как пёрышко, туфельках. В дверях ещё раз, всё с той же улыбкой, склонился низко. А когда выпрямился, лицо у него было сухое, резкое, нос гнулся хищно к верхней губе. И даже лёгонькие туфельки застучали по наборному, яркому, как восточный ковёр, паркету словно тяжёлые ботфорты мушкетёра.

Сказал:

— Комендант Эренберга виселицы достоин. Безмозглый старый осёл.

Веселовский хотя и не добился своего, но из равновесия душевного графа Шенборна, похвалявшегося выдержкой, выбил. Но и только.

* * *

К отъезду государя во Францию всё было готово. Собрали нехитрый скарб.

Пётр отписывал последние бумаги, пришедшие из Москвы: просьбы об открытии мануфактур, разрешения на торговлю в Питербурхе, жалобы на воевод. Ругался сквозь зубы:

— Ах, мздоимцы... Шкуры барабанные... Племя неистребимое...

Денщик неловко возился с узлами. Пётр посмотрел на него, встал и, толкнув в бок, буркнул:

— Отойди.

Взялся за верёвку, потянул. Верёвка лопнула. Пётр поднёс обрывок к лицу, посмотрел, поколупал пальцем. Спросил:

— Где взял?

— У немца купил, — ответил денщик, — за углом.

— Сколько заплатил?

— Две деньги.

— Ну и дурак... Гнильё, а не товар. Вот уж не думал, что и здесь купцы воры. Всё на наших, московских, клепал. Той верёвкой морду бы купцу натыкать.

Сунул обрывки денщику:

— Свяжи концы и затягивай полегче, раз уж так обошли тебя.

Сказал, однако, смущённо. Вернулся к столу.

В Москву бы надо было ему скакать, коней не жалея, в Москву, а не в Париж. Да и казалось, видел он первопрестольную, как въявь. Вспоминались кремлёвские стены красного кирпича, жаркие купола Василия Блаженного и закат в лугах за Москвой-рекой. Тихо садится солнце, лёгкая паутина летит меж жёлтых листьев Тайнинского сада...

Здесь, в Амстердаме, даже солнце садилось по-иному. Багровое, тревожное, как пожар. Падало в море, словно и не подняться ему наутро вовсе.

Видел он и великими трудами возводимый Питербурх. Кучи глины, горы леса пилёного, камня. Города, почитай, ещё и нет, но шумно среди новых строительств, ветрено, голоса громкие, крики, звон пил, удары топоров, грохот железа. Аж ладони Петру зажгло. Взял бы сейчас топор широкий и полез на Адмиралтейскую верфь. Там, отписывали, восьмидесятипушечный корабль заложили.

А главное — щемила, саднила сердце боль непроходящая по наследнику Алексею. Был бы в Москве, пожалуй, путь скорее нашёл, как его по-отечески исправить можно.

Но нет! Понимал: нельзя в Москву, не замирившись со шведом. А сейчас, когда слух прошёл о бегстве царевича, тем более нельзя. Под корень рубил Алексей дело державы Российской. Ехать в Париж надо было. Показать силу свою, уверенность. И французы и Карл шведский сговорчивее будут.

Шаркнул Пётр недовольно ботфортой по полу, заваленному всякой дребеденью:

— Да, без топора, а под корень сечёт Алексей.

Всё больше и больше беспокоило Петра то, что депеш от Веселовского из Вены не приходило. Царёво письмо к цесарю давно послу передали. Ответа же не было.

«Времени поездка займёт много, — думал Пётр. — А что там, в Вене, за тот срок случится?»

Денщик взвалил узел на плечо, понёс, пригнувшись. В дверях остановился, отступил назад. Вошли Толстой, Куракин, Шафиров. Встали у стены в ряд. Пётр отодвинул бумаги. Сказал:

— Вестей из Вены мы не получаем. О чём свидетельствовать то может? О нерадении, нерасторопности посла нашего?

Толстой переступил с ноги на ногу. Паркет под ним заскрипел. Грузный был человек. Куракин осторожно похмыкал в сухой кулачок. Шафиров насупился. Но никто и слова не сказал. И Пётр, глядя на дипломатов своих, молчал. Ждал, что скажут. Думал: «Авраамку Веселовского добре знаю. Мужик не то чтобы бойкий, но и в лености его не упрекнёшь. Трусоват, но дело всегда исполнял честно».

Острой иглой царапнуло сомнение: «А может, он царевичеву делу радеет? Из старых, родовитый. Как знать...»

Пётр поднял руку, устало потёр ладонью лоб. Дипломаты смотрели на него внимательно. Знали: жест тот означает недоброе. Задумался царь, а что из того выйдет?

За окном застучали по мостовой колёса. Пётр глянул через плечо. Подъехала царёва двуколка, встала рядом с каретами дипломатов. Весь обоз собрался. Надо было ехать. А Пётр медлил, словно его за полы держали. Не мог стронуться с места, не решив, как быть с наследником.

И Толстой, и Куракин, и Шафиров в Париже нужны ему были. Переговоры с двором французским представлялись Петру Нелёгкими. И проиграть их было нельзя.

— Пётр Андреевич, — сказал наконец царь, — не хватать, ох как не хватать тебя будет в Париже на конференции с двором французским, но повелеваю я ехать тебе в Вену. Каверза с наследником может развитие получить воровское. Езжай немедля и, если Авраамка Веселовский робеет в чём или злой умысел какой имеет, от дела его отлучи и сам возьмись всё выполнить.

Слова те были столь неожиданны, что Толстой заволновался, заколыхал обширным чревом. Но промолчал. Знал: Пётр два раза одно и то же не говорит.

— И напомни при дворе любезного нам цесаря, — сказал Пётр зло, — что войскорусское стоит в Мекленбургии. Силезия рядом, а оттуда до Вены рукой подать. Пускай подумают.

Пётр Андреевич поклонился. Хмыкнул: — Угу...

Пётр глянул на него, но ничего не сказал.

* * *

Замок Эренберг стар. И лучшие времена, когда двор его был полон голосов и грохота копыт, давно прошли. Отпылали его широкие камины, в которых по целому быку жарить можно. Отплясали в залах красавицы, отыграли клавесины, и рыцари давно не ловили улыбок дам, стоящих на его балконах. Да и балконы те обрушились. В залах на стенах проступили тёмные пятна сырости, плиты в полу расшатались, обветшали ступени лестниц скрытых и явных переходов.

На стенах замка старой, доброй кладки тут и там трава пробилась. Да что там трава! Кое-где уже и деревца поднялись. Чахлые, но всё же корнями жёсткими кирпичи раздвигали. Время не только людей, камни грызёт...

В один из дней прикатили кареты из Вены во двор замка, люди, неведомо кем посланные, сорвали сгнившие гобелены, кое-как торопливо, без любви и приязни повесили новые, вымели мусор из углов, обмахнули паутину, поправили перильца, червём съеденные, подновили ступени. В одном из залов растопили камин. Но прогреть старые стены было нелегко, и в замке по-прежнему было холодно и неуютно.

Царевич Алексей, шагая по гулким плитам, ёжился, потирал руки. Не мог согреться. Ходил, как журавль по болоту, ноги высоко поднимая.

Ефросинья в беличьей московской шубке сидела у камина. Лицо невесёлое. Не замка Эренбергова, затерянного в горах, ждала она здесь. Не потайных комнат дворца Шварценберг, не карет, крепким караулом охраняемых. Нет! Мечтала она, что будет жить за границей вольно, лица не закрывая и в машкерадные одежды пажей не рядясь. Но того не получилось. Алексей поглядывал на неё с боязнью. Говорил мягко:

— Подожди, Ефросиньюшка, всё образуется.

Шагнул царевич к креслу, хотел было руку на плечо любушке своей ласково положить, но вдруг крик страшный раздался:

— С-с-с-ы-ы-ы...

Откачнулся Алексей, у Ефросиньи гребень из рук вывалился. Подскочила в кресле. Глаза побелели. И опять крик:

— С-с-с-ы-ы-ы... — С болью, со стоном.

Алексей схватил колоколец с камина, зазвонил что есть силы. Простучали быстрые шаги. Дверь распахнулась. Заглянул испуганный комендант в шляпе с пером.

— Что то? Что? — выкрикнул Алексей.

И в третий раз, словно на дыбе железом припекли:

— С-с-с-ы-ы-ы...

У Ефросиньи лицо задрожало жалко.

— Совы, высокородный граф, — сказал комендант, — совы...

Высокородным графом величать гостя Эренберговского замка распорядился вице-канцлер Шенборн.

— Совы...

У Алексея рука с колокольцем плясала.

— Переловить, переловить, согнать из замка!.. — выкрикнул царевич.

Каблуками забил в пол. Швырнул колоколец. Тот покатился со звоном по каменным плитам.

— Согнать, согнать!

Комендант выскочил в дверь. А Алексей всё стучал каблуками. Губы искривились.

— Ладно уж, Алёшенька, — сказала Ефросинья, — иди ко мне.

Алексей опустился на колени перед креслом, ткнулся головой в мягкий мех беличьей шубки.

— Успокойся, успокойся, голубок, — гладила его по голове Ефросинья.

Плечи у царевича ходуном ходили.

Неладное получалось житьё у наследника под рукой цесаревой. Шурин, Карл VI, в аудиенции отказал: занят делами спешными. Велел передать только, что рад-де приютить его на своей земле. Радость ту цесареву, как кость собаке, Алексею кинули.

Вице-канцлер и так и эдак отказ скрашивал. И руку наследнику жал, и в плечико целовал, и улыбался. Слова говорил любезные. Но слова только и есть что слова, и как их не перекладывай, а дела от того чуть.

Однако наезжал граф Шенборн в Эренберговский замок часто. Приедет — в парадной зале стол накроют богато. Кубки поставят дорогие, блюда серебряные внесут. Нарядно. Весело. Пестро. Будто и не замок то скрытый, а дворец роскошный. И царевич не упрятан здесь от глаз людских, а приехал на праздник в хороший, беззаботный день. Захочет и уедет в быстрой карете.

Но как-то, сидя за столом, царевич глянул в сторону, а в углу залы крыса сидит, зубы жёлтые скалит. Поймав его взгляд испуганный, граф обернулся и крысу увидел. Засмеялся. Сказал, что в старых замках крысы те, по преданию древнему, покой охраняют. Но всё же в угол апельсином бросил. Крыса ушла лениво, хвостом вильнула. Хорошо, Ефросиньюшки за столом не было. Она бы в обморок упала. Ефросиньюшку, впрочем, не приглашать к столу попросил с поклоном граф. Дела-де государственные обсуждать нужно, а женщины народ ветреный. Им то ни к чему. Так, вдвоём, они всегда и сидели: Шенборн, подтянутый, чинный, в чёрном камзоле бархатном, и царевич с растерянными глазами.

Шенборн исподволь расспрашивал царевича, что он предпринимать в дальнейшем полагает и почему у него раздоры с отцом пошли. Алексей терялся, отмалчивался. Но, выпив вина — а граф подливал и подливал мозельское щедрой рукой, — наследник воспламенялся и говорил увереннее. На отца жаловался:

— Новины вводит, старые роды боярские извести хочет. А меня, меня, — кричал, задыхаясь, — в монастырь! Клобук монашеский на лоб надвинуть. Не хочу!

Хватал бокал. Пил жадно.

— Я для царствования рождён!

Выкрикивая всё то без порядка, называл имена:

— Канцлер Головин, адмирал славный Апраксин, сенатор, боярин родовитый Стрешнев — мои друзья. Они мне помогут! Поддержат! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и многие из офицеров мне друзья же. На губернатора киевского Дмитрия Михайловича Голицына имею надежду. Он мне друг и говаривал: я тебе всегда верный слуга.

Шенборн бокал ко рту подносил, но вина не пил, слушая речи те.

Будь Алексей повнимательнее, заметил бы, с каким интересом поглядывает на него вице-канцлер. Да и понял бы, что слова его для души Шенборна лучше вина драгоценного.

«Великие последствия может иметь случай с наследником русского царя, — думал вице-канцлер. — В Москву на трон посадить человека, которому цесарь австрийский протекцию в изгнании оказал, послушного человека, слово из Вены получающего, — то, пожалуй, равно не баталии, а большой войне, выигранной счастливо!»

Кивал, кивал головой Шенборн наследнику. Поддакивал.

«Гришку Отрепьева на трон российский церковь римская католическая да король польский хотели посадить. Не вышло. Выбили его из Москвы. Так, может, цесарю удачи больше будет?»

А наследник говорил, говорил и, винными парами подогреваемый, руки уже тянул к шапке Мономаховой. Шенборн поощрительно улыбался.

«Германская корона может далеко, ох как далеко владения свои раздвинуть».

Мысли вице-канцлера вспорхнули высоко. Шенборн облизнулся даже, как кот на масло.

«А земли-то в России какие! Немецкой рукой взять можно много... Ох много...»

* * *

Авраам Веселовский письмо государя Петра цесарю вручил. Пётр писал:

«Пресветлейший, преславнейший цесарь!

В дружелюбно братской конференции объявить должен об некой сердечной печали. Сын наш Алексей, получив приказание к нам ехать, взяв несколько молодых людей, с пути, ему указанного, съехал, и мы по сие время изведать не можем, где он обретается. И дали мы резиденту нашему Аврааму Веселовскому приказ — оного нашего сына сыскивать и к нам привезти. Того ради просим мы, ваше величество, если оный сын наш в ваших местах обретается тайно или явно, повелеть его с сим нашим резидентом к нам прислать, придав для безопасности несколько наших офицеров, дабы мы его исправить могли, чем обяжете нас к вечным услугам и приязни.

Ваш брат Пётр».

В устах секретаря, читавшего письмо, каждое слово звучало торжественно. Цесарь слушал, опустив голову. Стар был. Уставал быстро.

Принял он дипломата российского не в официальной, тронной резиденции, а в малой зале. И в том умысел свой был. Официальный приём в резиденции налагал особую ответственность за каждое слово, сказанное с высоты трона. В Вене же планы свои раскрывать не думали. Присмотреться хотели. Что-то ещё получится? Как повернётся? А там уж видно будет. Кусок-то был слишком жирный. Как из рук выпустить? О том, что откусили больше, чем в глотку пройти может, не думали.

Цесарь зевнул, прикрыв рот хрупкой ладошкой, взглянул на Шенборна.

Вице-канцлер, на лету поняв желание императора, выступил вперёд. Заговорил велеречиво, что-де непослушание родителям — грех. Непослушание в семье божьего помазанника — грех двойной. Высказал сожаление. Пожелал сердечно от имени цесаря скорейшего разрешения семейных неладов при дворе царя Великая, Малая и Белая России. Слов было много сказано. Император совсем заскучал. Тяжело осел в кресле. Голова ушла в плечи. В наступившей тишине Веселовский отчётливо услышал лёгкое посапывание. Император уснул.

Из-за кресла цесаря вышел дядька мордастый, стукнул в пол жезлом, богато изукрашенным, объявил:

— Аудиенция окончена!

Резидент шагнул было к Шенборну, но мордастый в пол вторично жезлом ткнул, и вице-канцлер развёл руками.

Так несолоно хлебавши ушёл из дворца Авраам Веселовский. По лестнице спускался, нога за ногу цепляясь. Лицо красное, как перцем натёртое. Ругался.

«А что сделаешь? Не на своей земле, а при дворе чужом. Кланяйся, улыбайся, а нет — так иди вон».

Сел в карету. Пхнул зло кучера в спину:

— Пошёл!

* * *

Пётр Андреевич Толстой, приехав в Вену, имел долгий разговор с царёвым резидентом. Из разговора стало ему ясно, что Авраам Веселовский злого умысла не имел, но радения и изворотливости ума, что в столь щепетильном деле требовалось, проявил не гораздо много. Сделав такое заключение, разговор Пётр Андреевич прервал, бодро хлопнул ладонями о ручки кресла и высказал желание покушать. Едок он был известный.

Стол в соседней зале уже был накрыт. Пётр Андреевич на блюда взглянул по-соколиному, не мешкая сел и глазами слуге показал, какое именно из блюд пододвинуть следует.

Степенно отведал и мяса, и рыбки; зелени, что была на столе, покушал с желанием и, войдя в аппетит, принялся за супы.

Супы ему понравились. Оно, конечно, не щи московские с бараниной, да с говядиной, да с капустой кислой выдержанной, с травками душистыми. Но всё же еда изрядная.

Поднесли рыбу, на пару сваренную, дунайскую. И то блюдо Пётр Андреевич отведал. Заметил всё же: стерлядка московская, или осётр из Казани, сиг невский, или, скажем, даже белорыбица онежская, ежели её живую в ушатах привезут, куда как слаще, но на чужбине, конечно, и тем довольствоваться можно, и даже очень неплохо.

Задумался. Лоб наморщил и ещё рыбки отведал.

Стали подносить дичь. Пётр Андреевич ни одного блюда не пропустил, не откушавши. От кофию отказался, как человек к кухне венской непривычный, а велел квасу подать. Испив жбанчик изрядный, посетовал, что за рубежами державы Российской каш мало подают.

— А каша столу особый аромат приносит, — заметил, — к тому же солидна и фундаментом как бы в еде является.

Обмахиваясь салфеткой, ещё одну серьёзную сентенцию высказал Веселовскому. Добро-добро глаза прищурил, молвил:

— Авраам Павлович, ты на меня не сетуй, но должен я тебе сказать. Едок из тебя небольшой, и поверь — быть может, оттого и не все дела у тебя ладны.

На том они застолье закончили, и Пётр Андреевич, велев подать карету, с офицером Румянцевым поехал по местам, которые в Вене осмотреть хотел.

Перво-наперво побывал он в гостинице «Под золотым гусем», где наследник, приехав в Вену, останавливался ненадолго. У гостиницы с кареты сошёл и, несмотря на грузность и одышку немалую, по ступенькам в комнаты, что квартировал царевич, поднялся.

Комнаты оглядел внимательно. Столик золочёный даже рукой пошатал, на диванчик присел, посмотрел в окно. Спросил хозяина, сколько времени гость из Москвы здесь пробыл. Ему ответили, что час-два, не более. Поинтересовался Пётр Андреевич, что стоит постой в сих апартаментах. И на то ему ответ дали.

— Угу, — промычал Толстой в нос и пошёл к лестнице.

В карете, расположившись свободно, Пётр Андреевич сказал офицеру Румянцеву:

— А с деньжонками у наследника туговато. Иначе бы он апартаменты снял побогаче.

Взглянул на офицера со значением. Велел везти к Шварценбергову дворцу. Подъехав, расспросил Румянцева дотошно, в какую дверку Иван Афанасьев — слуга наследника — входил и из каких ворот карета с наследником выезжала. Просил показать окна комнат дворцовых, где жил наследник и которые венка — дружочек сердечный офицера — ему указывала.

Сказавши всё то же «угу», распорядился ехать дальше. Пояснил Румянцеву:

— Комнаты не парадные царевичу отвели, а по ним и почёт видно, выказанный его особе. Спрятаны к тому же апартаменты в глубине дворца: видно, огласку приёму царевича давать не хотели. — Поднял палец толстый: — Немаловажно.

На городской ратуше часы пробили полдень. Выслушав бой курантов, Пётр Андреевич пожелал перекусить. Расспросил Румянцева, где и что можно покушать, какое вино подают и сколько денег за то спрашивают. Румянцев назвал харчевню, где впервые встретил Ивана Афанасьева.

— Хорошо, — сказал Толстой, — но ты мне, голубчик, дознайщика башенного приведи, что запись о кавалере Кременецком тебе показал. Расстарайся, голубчик. Отобедать с ним я хочу.

В харчевню Пётр Андреевич вступил величественно. И не то чтобы на нём ленты или драгоценности какие сверкали, свидетельствуя о богатстве и знатности рода, — нет. Но походка, чрево, взор выдавали вельможу. Хозяин, и слово ещё от него не услышав, склонился низко.

Толстой тушу, над огнём подвешенную, оглядел внимательно. Повеселевшими глазами глянул на Румянцева:

— Изрядно, изрядно...

Голову к плечику пригнул, разглядывая тушу, как парсуну редкую.

Взяв вилку железную, потыкал мясо, носом потянул и указал, какие куски для него срезать. Сел за стол, но мясо не велел подавать, пока не придёт дознайщик. Сидел молча, многодумную голову на руку опустив. О чём размышлял — не сказывал, но задумался крепко. Даже глаза веками тяжёлыми прикрыл.

Вошёл дознайщик. Редкие волосёнки, порыжелый камзол, башмаки пыльные. Затоптался у порога, робея. Видно было, место своё человек знает. Скромный. Глаза в пол уставил. В Вене чиновный люд помельче по головке не гладили. Больше по-другому поступали: нет-нет да и стукнут. Сиди, есть повыше тебя, им вот — вольно.

Пётр Андреевич, не чинясь, бойко поднялся от стола и, расцветя улыбкой, как брата родного, подвёл дознайщика к столу, усадил и, осведомившись о здоровье, об успехах служебных, выказал радость отобедать вместе.

Австрияк приткнулся на краешке стула неловко, отвечал невпопад.

Подали мясо. Пётр Андреевич, хотя и сам тушу оглядывал и куски выбрал поподжаристее да пожирнее, к мясу почти не притронулся, а всё подкладывал и подкладывал растерявшемуся от такого внимания гостю. Тот благодарно кивал, поправлял тощий шарфик на шее, пошмыгивал остреньким носиком, но пообвыкся помаленьку и начал есть с аппетитом. Всё же нет-нет да и косил глаза на дорогие кольца Толстого, на богатое кружево манжет.

Пётр Андреевич, угощая австрияка, расспрашивал, как выглядел кавалер Кременецкий, в книге приезжих иностранцев записанный, что говорил он и что говорили люди его. Весёлым ли кавалер показался дознайщику, или видно было — печален тот путешественник?

Шутил много и выдавил-таки улыбку на бледных губах австрияка перепуганного. Смеяться заставил. Дознайщик, уже не смущаясь, рассказал всё, что знал.

Отобедав, Пётр Андреевич галантно проводил дознайщика до дверей. Раскланялся. Вернулся к столу, сел, раскинув пошире полы камзола, сказал Румянцеву:

— А теперь, голубчик, венку мне представь, дружка твоего сердечного. Сам поезжай к графу Шенборну. О моём приезде ему уже доложено. Ты же засвидетельствуй только моё к нему уважение.

Пальцами пошевелил неопределённо. Сказал ещё:

— Если вице-канцлер станет спрашивать, для чего прибыл я в Вену, без лишних слов скажи: граф-де интересуется фуражом для корпуса российского, что в Мекленбургии стоит. — Улыбнулся хитренько, переспросил: — Понял, голубчик?

Румянцев вытянулся, шпорами щёлкнул.

«Экий молодец, — подумал граф, глядя на него с удовольствием, — нет, не зря царь ломал стрельцов, головы рубил, не зря. Вот с такими многое можно сделать. А то не войско было, а квашня квашней. Только и знали, что лбом об пол трескать. Да воровать горазды были».

— Завтра, — сказал Толстой, — к замку Эренберговскому поедем. Поглядим, как стоит и чем славен.

* * *

К замку выехали поутру. Коней Пётр Андреевич гнать не велел. Ехали не спеша.

День выдался славный: солнце, ветерок не сильный гонит лёгкие облака. Видно далеко. Пётр Андреевич оконце в карете опустил, смотрел на земли незнакомые с интересом.

Показал на деревья, вдоль дороги посаженные, сказал, что неплохо и им такое в России завести. И для глаза приятно, да и снег в зимнюю пору задерживать будут.

В долинах деревеньки просматривались ясно. Деревеньки нарядные: крыши красные, черепичные, стены белёные.

Заметил граф:

— Трудолюбив народ сей. — Повернулся к Румянцеву, спросил неожиданно: — Как Шенборн, господин офицер, встретил? Что говорил?

— Вице-канцлер, — ответил Румянцев, — просил передать, что счастлив будет лично повстречаться с графом Толстым — знаменитым дипломатом.

— Угу, — сказал на то Пётр Андреевич. Отвернулся к окну.

Карета катила всё так же не спеша.

И больше ни слова не сказал граф, пока до замка не доехали. Сидел уютно, губами издавал звук, который можно было принять и за барабанную дробь и за гудение рожка. Потом и вовсе задремал. Всхрапывал легонько. Но когда на горе показался замок и Румянцев хотел было сказать, что, дескать, приехали, граф проговорил внятно:

— Вижу, голубчик, вижу.

Завертел головой, оглядывая замок, и соседний лес, и деревушку под горой.

— Так, так, — протянул, — вот что, голубчик, ступай к коменданту. Скажи, иностранец-де знатный замок осмотреть хочет. Деньги посули. И говори с ним погромче, голоса не жалей, дабы каждое слово в замке слышно было.

Румянцев выскочил из кареты и пошагал к замку, пыля ботфортами. Здесь, в горах, солнышко подсушило землю, и дорога уже пылила по-весеннему.

Офицер остановился у рва. Внизу плескалась вода, последние тающие льдины вызванивали о камни. В ров была отведена горная речонка. Румянцев вспомнил, как хотел ров вплавь перескочить. А здесь и воды-то было по колено, не более.

— Эй, стража! — крикнул офицер. — Стража!

В ворота высунулся солдат.

— Коменданта мне, — сказал Румянцев.

Солдат оглядел его недоверчиво. Перевёл взгляд на стоящую чуть поодаль карету. Граф из кареты к тому времени вышел и стоял пышный, в шубе, в шляпе с пером, необыкновенно ярким.

И перо то, и как стоял гость — вольно, представительно — солдата смутили.

А граф, улыбаясь широко, глазами по стенам замка шарил. Отыскал окошечко небольшое в башне угловой и взглядом в него упёрся. Ждал, что будет.

Солдат ушёл. Румянцев во весь голос зашумел:

— Стража! Эй, стража!

Вышел комендант. Румянцев треуголку снял и по всем правилам политеса заплясал на дороге, кланяясь и расшаркиваясь. Крикнул:

— Знатный иностранец желает замок сей осмотреть! За то пожалует он охрану вознаграждением щедрым!

Комендант отрицательно помахал рукой. Но Румянцев, будто не поняв его, прокричал во второй раз:

— Знатный иностранец желает замок сей осмотреть! За то пожалует он охрану вознаграждением щедрым!

И второй раз комендант отрицательно помахал рукой. Румянцев, в сердцах, крепкие русские слова сказал.

А граф всё смотрел и смотрел на окошечко зарешеченное. В окошечке мелькнуло белое. Вгляделся Толстой — лицо и глаза широко распахнутые. Мгновение только и смотрел человек из башни на офицера, на Толстого в собольей шубе. Откачнулся, исчез.

Толстой полез в карету медведем. Сказал кучеру:

— Поди уйми господина офицера. Голос надорвёт. Хватит. Своё мы увидели.

В человеке, что выглянул из оконца маленького на башне, узнал он царевича. Зоркий был глаз у графа Петра Андреевича Толстого.

* * *

В Питербурхе хоронили князя-кесаря Ромодановского. Похоронная процессия растянулась на версту. Впереди шли преображенцы с чёрными лентами на треуголках, за ними семёновцы с чёрным же на рукавах мундиров. Месили тающий, жёлтый от конской мочи и навоза снег дипломаты. Толпой шли бояре. В шубах, в горлатных шапках, вытащенных из сундуков. Словно забыто было царёво указание о ношении платья венгерского или саксонского. Шли молча.

Повозку с гробом везли чёрные как сажа кони с пышными султанами на чепраках. Ставили точёные копыта в снежное месиво. Процессию замыкали пушкари. Сорок пушек на чёрных лафетах приказал выкатить для погребального салюта светлейший.

Меншиков, в парике, без шляпы, с заплаканным, опухшим лицом, шёл за рясами митрополита, дьяков, служек, дымивших ладаном.

Лица у бояр кислые, но загляни в глаза — радость так и прыгает наружу. По домам родовитым крестились:

— Прибрал бог... Оно и ладно... Давно пора...

Шептались:

— Ишь ты, в Питербурхе хоронят... В гнилой земле.

— Да сам вроде распорядился. Куда там... И после смерти царю хотел угодить... Вот теперь и ляжет в болото, в топь...

А ещё говорили с надеждой:

— Царёва рука... Пыточных дел мастер... Царь теперь по-слабже станет... Пёс боярин-то Фёдор самый злой был и рыкающий.

Процессия двигалась медленно. Ветер с Невы рвал полы шуб и плащей, срывал шляпы. Выжимал слёзы из глаз. Локотками, плечиками загораживались от ветра бояре, но где уж загородиться — ветер чуть не с ног валил.

Дьяки, шедшие за гробом, ревели медноголосо.

Простой люд, встречая погребальный поезд, падал на колени в грязь, в снег, не разбирая места. Повалишься, ежели по шее не хочешь получить. Бояр-то сколько, и всё, видать, знатнейшие. Золото блестит и на руках и на платье.

— Кого хоронят-то? — спросил мужик в рваном армяке. Лицо голодное, сквозь прорехи тело видно.

— Боярина.

— Знамо, боярина... Тебя двенадцать коней не повезут на погост.

— Царёвой дубинкой, бают, боярин был. Столп подпирающий. Вот и коней много.

Третий сказал смиренно:

— Да оно без разницы, сколько коней на погост везут. Один ли, десять ли... Всё одно к яме тащат.

— Эка, скажи, столп, — хмыкнул рваный армяк, — а смерть не спросила.

— Она никого не спрашивает...

Процессия подошла ближе. Говоруны ткнулись головами в снег на всякий случай.

Меншиков слёз не вытирал. Шагал потерянно. Думал «Ах, Фёдор Юрьевич, князь дорогой... Сколько вместе-то пережито? Тяжко без тебя будет... И царя не дождался...» Понимал: Ромодановский хоть и болел давно и дел не касался, но и во дворце своём сидя, был силой грозной.

«Где найдёшь такого верного человека, — думал Меншиков, — где? Среди тех вот?»

Глянул недобро на бредущих толпой бояр. Увидел: первыми идут Лопухины, Вяземский, Кикин. В душе закипело Сцепил зубы, удерживая рвущуюся наружу злость. Опустил голову, чтобы не видеть ненавистные лица: «Слетелись, как вороньё. Вот радость-то у них». Ещё раз глянул и, если бы мог, сжёг глазами.

Семёновцы и преображенцы шагали мерно. Морды красные, плечи — косая сажень. Из-под ботфорт ошметья грязи летели в стороны. Дипломаты поглядывали на солдат с завистью неподдельной.

— Крепкие солдаты у русского царя, — говорили, — князь-кесарь Ромодановский и к этому руку приложил. В потешном Петровом войске имел титул генералиссимуса.

— Да, славного слугу потерял царь Пётр.

— Все не вечны.

— Так-то оно так, но Пётр Алексеевич пожалеет о нём особо.

Александр Кикин шагал, выбирая дорогу посуше. Слышал, как сзади покашливали, переговаривались свои негромко. Но те уже по-другому разговор вели:

— Погодку-то бог послал. Ветер да дождь со снегом. Застудишься.

— По покойнику и почёт...

Из каждого слова желчь сочилась.

«Одно к одному, — хмурил брови Кикин, — царевич в чужие земли укатил, а этот к праотцам отправился. Так-то славно выходит...»

И вдруг вспомнил, как глядел на него Фёдор Юрьевич в застенке пыточном. Страшно глядел. Листая корявыми пальцами страницы свидетельских сказок, Ромодановский спросил тогда: «Ну, о воровстве своём сам говорить будешь или тряхнуть тебя?» Вскинул глаза.

От стены шагнул в свет свечи малый в короткой красной рубашечке. Рукава подкатаны высоко, чтобы удобнее было. У Кикина от одного его вида испарина лицо облила.

«Погоди, — сказал Ромодановский, — твоё время придёт».

Тот отступил в тень...

Вспомнив такое, Кикин поскользнулся. Чуть не упал. Старший Лопухин поддержал его:

— Ты что?

— Ничего, — буркнул Кикин. Не говорить же: увидел-де эдакое, что в страшном сне причудится, — мамку крикнешь.

Пошли дальше. Всё та же грязь, навоз, лужи нахлюпанные. Ногу поставить негде.

Дорога свернула к погосту. Увидели: две сотни крестов деревянных, сосны редкие, чахлые — какой уж лес на болоте гиблом, — часовенка, невесть каким доброхотом поставленная. Ни благолепия, ни торжественности, ни скорби... Глина развороченная, земля истоптанная, испоганенная, истолчённая.

«Так-то Пётр и всю Русь перекопает да истопчет, — подумал Кикин, — плюнуть бы, да неприлично. Кости всё же православные лежат».

У часовенки мужики в армяках, глиной замызганных, стояли с лопатами. Могилу заливало жёлтой водой со снегом.

Остановились. Повозку с гробом с трудом протащили к часовне. Колёса по ступицу в грязи вязли. По одному стали подходить прощаться. Дьяки взревели пуще прежнего.

Меншиков шагнул к гробу, оперся руками о край, взглянул в лицо боярина. Горло сжала спазма: «Фёдор Юрьевич, сердцем болел ты за дела отечества, помнить за то о тебе будут вечно».

Тяжёлая голова Ромодановского была приподнята на подушке высоко, и показалось светлейшему, что полуоткрытые глаза князя упорно, смотрят ему за спину. Меншиков оглянулся. У могилы стояли бояре. Лица словно на замки пудовые закрыты: ничего не прочтёшь, ничего не узнаешь.

«Псы, — с яростью подумал он, — вот так бы всё в глину, в грязь уложили. Третий Рим!»

Лицо светлейшему до зелени бледностью залило. Глаза сузились бешено. Под обтянувшимися губами зубы проступили: сейчас укусит. Известно было князю, что шептали, говорили по домам, как улыбались криво, хоронясь за спины. «Псы, псы алчные, собаки!» Качнулся от гроба, сжав кулаки. К нему по грязи кинулся князь Шаховской.

— Что ты, что ты, Александр Данилович! — запричитал торопливо. Видно, увидел в глазах Меншикова: не в себе тот. — Очнись! Не время, не место!

Махнул рукой пушкарям. Ахнул залп. С сосенок сорвалось вороньё. Забило крыльями.

Меншиков, как шапку, стащил парик, мазнул по глазам и, не разбирая дороги, по лужам пошёл к карете. Дипломаты зашептались, закивали головами:

— Чем это любимец царя недоволен?

Из-за боярских спин вышли мужики в армяках, подошли к гробу.

— Ну, — сказал один, — давай, ребята. На лямки бери.

Подняли гроб и, скользя по грязи худыми лаптями, шагнули к могиле.

Пушки били не смолкая. Стая воронья то взмывала в небо, то падала вниз. Металась над зелёной луковичкой кладбищенской несчастной часовенки.

Погост заволакивало белым пороховым дымом. Гроб опустили в глинистую жижу.

Сидя в карете, Меншиков увидел плывущее меж редких сосенок белое облако. Подумал: «Порох плохой. Селитры много или подмочили? В арсенал съездить надо да рожи понабить». И ещё: «Много, ох много в эту землю людей ляжет, пока поднимется город».

Ударил кулаком по сиденью:

— А всё же поднимется!

* * *

Посольский поезд Петра, на удивление дипломатам французского короля, подвигался быстро. Французы, изнеженные лёгкой придворной жизнью, жаловались даже:

— Его величество царь Пётр заморить нас пожелал непременно.

А поезд и впрямь поспешал бойко, хотя дороги были размыты весенними дождями. По пуду грязи наматывало на колёса, и лошади тянули из последних сил.

В путь отправлялись, едва заря поднималась, и останавливались только по крайней нужде. Пётр говорил:

— Отсиживаться дома будем.

Зады у русских, на что привычные ко многим невзгодам, и то при такой езде уставали. Французские же дипломаты, не стесняясь, заголялись и показывали синяки и шишки.

Но улыбались при том по политесу, а жалобы оборачивались вроде бы шуткой. Любезники они были известные. Московскому или тверскому облому — сыну боярскому — и думать нечего было в улыбках и ласканиях разных их перещеголять.

Петру сказали, что главное сопровождающее его лицо — дворянин самой почтенной фамилии — на ночь велит укладывать себя в постель непременно задней частью кверху, дабы отдохнуть от дневных неудобств. Также велит сие лицо употреблять масло греческое и притирания разные для смягчения плоти на зашибленных местах.

Царь посмеялся, но коней сдерживать не велел. Сам он ехал во всегдашней своей двуколке и видимых невзгод не испытывал.

Сказал всё же:

— Лампадного маслица ему передайте от меня. Оно задницу-то подсушит быстро.

Выходит, знал: не только горький лук слезу вышибает.

Пётр в пути был хмур и, не в пример прошлым поездкам, меньше интересовался раритетами. Разговоров избегал.

Под французским городом Кале, увидев множество мельниц ветряных, сказал сидевшему рядом Пашке Ягужинскому, мужу сумрачному, но любителю истории и изрядному поклоннику Бахуса:

— То-то для Дон-Кишотов было бы здесь работы.

Но сказал так, что и не понять, к чему имя славного рыцаря вспомнил. И не себя ли уж считает он Дон-Кишотом? Ягужинский взглянул на царя с удивлением. Крякнул.

Из-за туч вынырнуло солнце. Дорога запарила. Лошади, влегая в постромки, побежали бойко. Пётр молчал. От широких спин коней наносило острым запахом пота.

Ягужинский, глядя под ноги, сказал:

— Рыцарь Дон-Кишот, штурмуя мельницы, показал такое величие человеческого духа, какое выказать не смогли многие иные, сокрушая и твердыни неприступные.

Но Пётр и на то ничего не ответил.

Ягужинский с несвойственным для него волнением заёрзал на сиденье, продолжил ворчливо:

— Никому из смертных не дано заглянуть в завтрашний день, но делами своими он может оставить след в веках.

Так много слов кряду Ягужинский не говорил никогда. Должно быть, за Дон-Кишота обиделся.

И ещё прибавил, промолчав с версту:

— Только какой то будет след — вот что важно.

И замолчал вовсе, глядя в поля.

Надолго задержались только раз у старой крепости на побережье, которую, как сообщили Петру дипломаты французские, строили ещё римляне. Царь крепость обошёл, сам замерил толщину стен и даже подвалы и переходы подземные облазил.

В одном месте кладка в подземелье, что тайно выводило из крепости, была ветха и могла обрушиться. Царя о том предупредили. Советовали обследование прекратить и вернуться назад.

Пётр только взглянул на француза, сказавшего это, вырвал у денщика факел и шагнул в узкий переход. Навстречу ему метнулась стая летучих мышей.

— Тьфу, погань, — плюнул Ягужинский и полез следом за царём.

После осмотра крепости Пётр сказал к чести её строителей:

— Фортеция сия хотя и создана во времена древние, но и в сей час ещё может послужить славно. Вот так-то строить и нам бы научиться.

В Амьене же, несмотря на просьбы здешнего епископа, встретившего царский поезд под городом, Пётр остановиться не пожелал.

Епископ, в шёлковой блестящей сутане, с кружевным, как пена, накладным воротником, наговорил слов ласковых столько, что иной и за всю жизнь не скажет, но Пётр только кивал, губ не размыкая.

Шафиров, склонясь к уху Петра, шепнул:

— Пир, батюшка, приготовлен знатный.

Облизнулся откровенно. Щёки его смуглого лица залоснились.

— Тосты разучены. Три дня, говорят, прели над тем.

Епископ всё говорил и говорил мёдоречиво. Солдат, державший вожжи, хотя языка французского и не разумел, разнежился от голоса сладкого. Локти расставил, растопырился, как петух перед квочкой. Разомлел. Пётр пнул его в зад ботфортой, сказал:

— Поехали.

На том и расстались с епископом амьенским.

Торопился царь. Понимал: времени нет. В Москву надо. Неспокойно на душе было. И в Париж-то поехал от нужды великой.

А ещё азиатским своим умом прикидывал так. По Европе разговоров о нём да об Алексее ходит гораздо много. Ему же надо показать, как там ни есть с наследником и в каких землях он ни обретается, русский царь силён, уверен и дело своё делает. На пирах же и в застольях разных слова в свой адрес лестные слушать пристало натурам тщеславным и малодушным.

Куракин, поддерживая Шафирова, возразил: обидно, дескать, французам. Пётр решил по-своему. Обида обидой, но тот же епископ амьенский — мужик-то, видать по роже, неглупый — прикинет: от застолья пышного отказался, значит, силу свою чувствует.

Сказал:

— Ладно. Вы свой политес понимайте и делайте как нужно.

Отвернулся. Головой дёрнул. Советчики языки прикусили.

Поезд приближался к Парижу.

Шафиров — калач тёртый в делах дипломатических — приладился в карету свою приглашать лицо главное, что больше всего от неудобств поездки страдало, и, распорядившись, чтобы сенца на сиденье подбрасывали побольше да помягче, говорил о торговлишке России на Балтике через новый порт и столичный град Питербурх подолгу.

Выходило из разговоров так: ежели Россия замирится со шведом, французы, наверное, через торговлю ту по горло в золоте ходить будут.

Главное лицо радостно улыбалось. Видно было, что першпектива такая приятна ему была во всех отношениях. Шафиров и сам цвёл от счастья. Но хмурился вдруг:

— Но вот когда мира не найдём...

Тут он давал знак незаметно вознице, и тот гнал коней, дороги не разбирая. Главное лицо только вскрикивало, придерживая старательно столь дорогое ему место, для которого оно и греческого масла не жалело.

Возница коней осаживать не спешил. Шафиров, сморкаясь и покашливая, говорил назидательно:

— На Балтике мира не найдём, всем придётся страдать.

Через неделю главное лицо стало самым верным поборником мира. И считало всенепременным, чтобы Франция на сие ежели не живот, то какие ни есть силы положила. Молилось о том искренне своему католическому богу.

На такой способ ведения переговоров Пётр много смеялся. Говорил Шафирову, похлопывая поощрительно по спине так, что у того голова моталась:

— Презент, презент ты заслужил. То верно, на всякий случай надо иметь манёвр.

В Париж поезд царёв пришёл ярким весенним днём. Встречали Петра пышно. Народу сбегалось посмотреть на русских тысячи, но Пётр и лица не показал. Шляпу надвинул низко и в карете штору задёрнул на оконце.

В Лувре, в резиденции королевской, были отведены для царя российского богатые покои. В зале двухсветной, где в высокие окна широко, рекой, лилось благодатное солнце, был накрыт стол на восемьсот персон. Сверкал хрусталь.

Пётр в зал вошёл, отщипнул кусочек бисквита, поднёс к губам бокал с вином и вышел со словами:

— Я солдат, и когда найду хлеб да воду, то и буду доволен.

Скромность такая французских придворных обескуражила.

Многие терялись.

Но ещё больше удивил Пётр парижан, когда, в нарушение придворного этикета, при встрече с королём вместо жеманных поклонов и приветствий подхватил семилетнего Людовика XV на руки и, поцеловав, сказал:

— То не поцелуй Иуды.

Придворные, едва найдясь, радостно зашумели.

Празднества по случаю приезда русского царя были большие. В вечернее небо запускали невиданной красоты фейерверки, плясали много, волшебно звучала музыка. Казалось, вот так и петь, и плясать, и игры заводить забавные при французском дворе могут день за днём. Женщины здесь были легкомысленны, а мужчины — мотыльки, перелетающие с цветка на цветок. И уже наплясались вроде. На иного кавалера взглянешь — неведомо, в чём душа держится, но улыбается, любезен, галантен, и днём и ночью готов вести даму за руку под нежные звуки. У другого, смотришь, волос уже не седой, а зелёный даже какой-то пробивается. Ему бы богу молиться, но и он туда же — пляшет.

Пётр на балу спросил:

— А куда детей девают? При плясках, наверное, их немало рождается?

Хозяева не ответили. Но Пётр и не настаивал.

Бал давали в парке Версальского дворца.

Шафиров, вырвавшись из шумного, благоухающего круга придворных, нашёл царя у тёмной беседки, увитой молодой, яркой листвой. Пётр стоял один, по лицу его текли разноцветные отсветы горящих в небе ракет. Глаза царя были устремлены на танцующих придворных. Заметив Шафирова, он повернулся к нему и голосом совсем не праздничным сказал:

— Вольно им скакать и прыгать. Мы же прибыли сюда по делу наиважнейшему для государства Российского. Извольте завтра же начать переговоры.

Помолчал. Ракеты погасли, и лицо царя, теперь уже в тени, было почти чёрным. Глаза блестели неспокойно.

— И поспешайте, — сказал Пётр, — поспешайте с делом сим.

В тот же вечер Пётр написал в Россию: «Визитовал меня здешний королище, который пальца на два более любимого карлы нашего Луки. Дитя зело изрядно образом и станом и по возрасту своему довольно разумен».

За словами теми нетрудно было угадать боль за своего сына.

Пётр писал при свече. Фитиль потрескивал. Царь положил перо и надолго уставился на летучее, узенькое пламя.

* * *

Вице-канцлер Германской империи граф Шенборн был разбужен, противу установленных правил, на час раньше.

«Да, — подумал он, — всё свидетельствует о том, что я впал в полосу потрясений».

Шенборн был поклонник науки о приметах и не менее значительной области знаний — астрологии. Такое счастливое сочетание увлечении позволяло ему порой делать выводы самые что ни на есть неожиданные.

Граф сел к туалетному столику и, печально глядя на своё изображение в зеркале, слабым голосом сказал слуге:

— Просите.

Гремя шпорами величиной чуть ли не с тележные колёса, в комнату вошёл комендант Эренберговского замка. Был он в медной кирасе, в боевом шлеме, со шпагой у пояса. Лицо странно.

Комендант рассказал, что находящийся под его охраной высокородный граф требует карету и желает немедленно покинуть замок. Дабы задержать отъезд, комендант приказал солдатам поднять выездной мост, опустить осадную решётку на воротах, но ручаться не может ни за что, так как высокородный граф в бешенстве.

— Ещё опаснее, — заявил комендант, — дама, сопровождающая высокородного графа.

Комендант поднял руку в боевой перчатке к лицу, и Шенборн разглядел на его щеках кровавые борозды, происхождение которых было понятно без слов.

Шенборн сломал гребешок итальянской работы, крикнул слуге, чтобы подавали платье. Оделся граф как никогда быстро, даже пренебрегая некоторыми деталями туалета, и незамедлительно выехал в замок Эренберг.

К наследнику граф вошёл с массивной канцелярской золотой цепью на груди, но был вышиблен из залы неистовыми воплями царевича и его дамы. Круглые глаза стоящего за дверями коменданта в начищенной кирпичом кирасе свидетельствовали, что он готов умереть за особу императора, но сейчас бессилен что-либо сделать.

Вице-канцлер поправил на груди цепь и сделал вторую попытку разрешить конфликт. Дверь перед ним распахнул комендант.

На этот раз всё обошлось почти пристойно. Наследник русского царя, правда, ещё кричал, топал ногами, метался по зале, но страсти его уже остывали. Царевич беспрестанно повторял:

— Они уже здесь, здесь... В Рим! К Папе, упасть к его трону... Они здесь...

Голос царевича срывался. Из выкриков и воплей Шенборн не без труда уяснил, что у ворот замка был граф Толстой с русским офицером и наследник, перепуганный тем обстоятельством, больше не желает оставаться в Эренберге.

— Я царевич и имею право отправиться куда пожелаю! — кричал Алексей. — И когда пожелаю! Еду в Рим. Извольте приготовить карету!

— Подожди, Алёшенька, — сказала сопровождающая его дама. — Нужно ли нам в Рим? Что найдём мы там? Кто защитит нас?

— Папа, — сказал Алексей. Но видно было, что его смутило замечание дамы. Он взглянул на неё искоса, отошёл в сторону, встал у окна.

Из окна замка видна была вся долина. Снега уже сошли, и чувствовалось: вот-вот, ещё день, два, и долина вспыхнет всем буйством весенних красок.

Алексей засмотрелся на открывающуюся перед ним картину. Яркое солнце, летящие облака, уходящие вдаль горы... Покой и тишина царствовали над долиной. И наследник вдруг забыл и о замке Эренберг, и о Шенборне, и о коменданте в медной кирасе, который не то охраняет его от кого-то, не то стережёт, как пленника.

Стоял он так минуту или две.

За спиной раздались голоса. Шенборн говорил что-то Ефросинье, и та отвечала ему. Царевич повернулся, сказал:

— Замолчите!

Шенборн вздрогнул: так сильно, властно, повелительно прозвучало то слово. Вице-канцлер почтительно склонился, понял: перед ним наследник престола великой страны, а он забылся, дав ему комедиантский, нелепый титул высокородного графа.

Ефросинья прижала руки к груди. Ни она, ни Шенборн не узнали о мыслях, промелькнувших в голове у наследника в ту минуту.

А увидел царевич Меншикова с сияющими глазами, в камзоле с распахнутым воротом, со шпагой в руках на крепостной стене под пулями мушкетов; Ромодановского, спускающегося с дворцового крыльца в гудящую толпу, — под взглядами боярина Фёдора Юрьевича головы никли, как трава под косой; Толстого с грамотой о заключении почётного мира с турками. Видел Петра, раскрывающего графу объятия. И во всём том был восторг, сила, размах. Дела великие.

И, глядя на прекрасный мир долины, открывающийся из окна, подумал Алексей, что на стену крепостную со шпагой он не полезет, в толпу, враждебно гудящую, не войдёт и пашу на свой лад не настроит. Ему любезнее с Алексашкой Кикиным кривобоким; протопопом Алексеем, гнусившим о боге, а думающим о застолье хмельном; с Лопухиными, алчущими богатства. Среди них он повелитель. И они перед ним головы клонили. Стелились мягко.

Алексей расслабленной походкой отошёл от окна, сказал потухшим голосом:

— Уезжать отсюда надо. И уезжать немедля. Куда — не ведаю.

И показалось — не он только что, от окна повернувшись, бросил властное и сильное слово. Нет, не он. Другой человек. Совсем другой. Но того — другого — лишь на мгновение хватило.

* * *

Граф Пётр Андреевич по утрам поднималсяото сна нелегко. Фыркал, чмокал губами, вздыхал, ворочался. Потом всё же вылезал из-под перины. Слуга подавал обширнейшие панталоны. Граф норовил ещё свалиться в подушки, но панталоны кое-как водружали на него, и Пётр Андреевич восставал к дневным трудам.

Первой заботой был завтрак. Пётр Андреевич предпочитал утром, прежде чем откушать чего-нибудь плотного, поесть щей. И не просто щей, каких ни попало, а выдержанных день или два и подогретых в горшке глиняном, специально перевозимом им из города в город.

Когда подавали горшок на стол, Пётр Андреевич подвигал его поближе и, склонившись, вдыхал пар. Вот тут-то лицо его окончательно, после сна, разглаживалось, глаза разгорались, и видно было, как кровь восходила по жилам.

Оживившись, Пётр Андреевич брал в руки ложку.

По привычке давней любил он во время еды высказывать вслух приходившие вдруг мысли, даже если рядом с ним никого и не было. Случаи такие были, правда, редки, так как Пётр Андреевич считал, что за стол одному садиться глупо. Мысли рождались у графа за столом разные. По поводу щей Пётр Андреевич, например, говорил такое:

— Щи непременно надо варить загодя и выдерживать на холоду. Ежели подавать их с пылу, с жару, то вовсе не щи, а так — одна видимость, вроде бабы по первому году замужем. Пороху много, а толку чуть.

Откушав, Пётр Андреевич приказывал закладывать карету. И собирался к выезду так же не торопясь и ничем не омрачая приятные воспоминания о завтраке.

Наконец, выйдя во двор, он быстро подходил к карете, как если бы гнались за ним, и останавливался подле неё, словно вкопанный.

Далее торопить его было нельзя. Пётр Андреевич осматривал карету. Примечал всё: и где потёртость какая или трещинка, где камушком ударило или щепочка, отлетев от копыт на ходу, зацепила. Не скрывались от него и мелочи.

— Здесь вот навозец прилепился, а там, — он смотрел на кучера, — недогляд вышел. Голуби у тебя в конюшне-то. Видишь?

И он показывал перстом на некое пятнышко. Выражал сомнения, не скажется ли то пагубно на прочности всей кареты.

— А то может от того, — разводил руками, — и беда случиться.

Так, осмотрев всё не спеша, садился в карету и приказывал трогать, махнув рукой на возможные незамеченные порчи и неисправности. Карета ехала не то чтоб уж быстро, но к концу дня оказывалось, что граф успевал побывать во множестве мест.

После поездки в Эренберговский замок наладился Пётр Андреевич ездить по венским купцам. И заезжал к тем, кто торговал фуражом. Овсы всё больше смотрел по амбарам, сеном интересовался, соломой не пренебрегал.

Говорил с купцами подолгу. Сколько продать может? Возможно ли договориться о дальнейших закупках? Только ли в венских амбарах фураж взять можно или купец доставит закупленное зерно и сено в место указанное?

Купцы спрашивали: куда именно граф прикажет фураж привезти? Пётр Андреевич отвечал с неохотой. Тянул, мялся заметно. Но называл всё же места поближе к землям силезским. А то и прямо силезские города указывал.

Купцы много тому дивились. Граф же, не забыв представиться полным титулом и имя назвав, ехал дальше. Смотрел другие амбары. Зерно в руки брал. На зуб пробовал: не подмочено ли, не проросло ли, сладко ли или хлебной тлею попорчено и прогоркло? Сено тоже рассматривал внимательно: луговые ли травы, а может, с скосов лесных или, того хуже, взяты на болотах? Говорил:

— Болотные травы лошади поедают охотно, но потом пузом маются и силы теряют. Дует их изнутри.

Округляя руки вокруг чрева своего, показывал, как то бывает. Тут же поучал:

— Такой вздувшейся лошади надо брюхо гвоздиком проковырять. Оно и опадёт. — Уточнял, однако: — Но не всегда таким манером пособить можно.

Представлялся опять же всеми титулами и ехал дальше. От поездок тех по городу разговор пошёл большой. Шум даже получился. А Пётр Андреевич, объездив всех купцов-фуражиров, в доме посла запёрся и носа в город не показывал.

Авраам Павлович Веселовский намекнул графу, что-де не мешало бы вице-канцлеру визит нанести в связи с тем, что Пётр Андреевич в Эренберговском замке был и царевича хоть и мельком, но сам зрел в башенном окошке.

— Угу, — на то ответил Толстой, но с места не сдвинулся. И ещё день сиднем просидел, пальцем о палец не ударив.

Тогда-то к нему пришёл человек. По виду немец. Сказал почтительно дворне:

— К господину графу Толстому имею поручение.

Его провели. Когда уходил немец, дворня глазастая приметила: с крыльца сошёл он довольный. Знать, отблагодарил его граф хорошо. Старый слуга прошамкал с завистью:

— Бывает же людям счастье.

Доложили Веселовскому. Он прошёл к Толстому, но тот и не обмолвился, что был у него гость. Авраам Павлович поговорил о пустяках, да с тем и вышел. Недоволен был: что за секреты такие? Граф же ходил по комнате и губами играл:

— Бум, бум, бум...

Музыка странная у него выходила.

На следующее утро неожиданно к дому резидента русского подъехала пышная карета. Авраам Павлович всплеснул руками, узнав в вышедшем из кареты господине вице-канцлера Шенборна.

Веселовский бросился к Петру Андреевичу. Толстой никакого удивления не выказал. Напротив, взглянув на хлопотавшего растерянно Авраама Павловича, сказал:

— Минувет перед графом сим танцевать нам не следует.

Сказаны были те слова тоном строгим.

* * *

По весенней грязи, по самому что ни есть бездорожью Меншиков отправился в Москву. Говорили ему:

— Что ты, князь? Повремени. Лошади тонут в грязи. Разливы вокруг...

Но Меншиков не послушался совета. В Москву надо было позарез. Хлебные обозы, что обещали прислать ещё по снегу, не пришли. С лаптями сулили пригнать двадцать возов — тоже пока в пути были. А то и соврали поди: не посылали тех возов вовсе. А ты жди. Но больше всего беспокоили князя лес для верфи питербурхской и железо. Не мог смотреть: стоят на стапелях суда, а закончить работу нельзя. Нет леса мачтового, да гаков, да скоб, да блоков для такелажа. А такого письмами не выколотишь. Самому надо ехать и пугнуть как следует. Беспокоили его и железоплавильни уральские. Металл слали плохой. На днях светлейший увидел чушки стальные в кузне на верфи, присел, кремнём чиркнул, а кремень-то и увяз, как в глине. Искорки не упало.

Кузнец, глядя, как князь возится со стальной чушкой, сказал:

— Руки отмотаешь, пока путное что выколотишь из такой сырости. Заворовались купцы. При Петре Алексеевиче такого прислать не посмели бы.

И теми последними словами как кнутом светлейшего подстегнул. Меншиков с досады кремешок зашвырнул.

И ещё одну мысль князь имел, но думкой той ни с кем не делился. Разговоров разных слишком уж много пошло. Объявились люди в северных лесах, говорившие, что царству-де Петрову конец. В Питербурхе предсказывали наводнение на весну, которое город новый смоет, и останется, мол, от него один кукиш, скалой из земли торчащий. Болтали и о царевиче Алексее: заступник-де веры и Пётр за то его в земли чужие услал.

Меншиков уверен был: разговоры идут из Москвы. Вот и поехал посмотреть бояр московских. Захватил с собой и Фёдора Черемного. В поезде Фёдора к себе не приближал, чтобы неизвестно было, кто таков и зачем едет. Черемной держался в сторонке. Так, на седьмом возу в обозе, под десятой рогожкой едет человек смирный. Мало ли кого знакомцы посадили. В Москву надо — вот и пристал.

А грязи было подлинно как никогда. Не езда по такой дороге, а мучение одно. Десять вёрст за день обозом пройдут — и рады. Трети пути не доезжая до Москвы, Меншиков не выдержал, обоз бросил. Не по его нетерпеливой натуре была такая езда.

Пересел на верховую лошадь, двух заводных коней взял и с драгунами ускакал вперёд.

Обоз тащился всё так же, еле-еле из грязи выдираясь. Топи миновали на пятнадцатые сутки. Вылезли на сухой пригорок. У лошадей глаза кровью от натуги налиты, ноги дрожат. Мужики закричали:

— Переждать надо малость! Скотину замордовали!

Остановились. Мужики послазили с телег, захлопотали насчёт горячего. Кое-где задымили костры.

Фёдор Черемной из-под рогожки выбрался, подошёл к возчику. Тот, мужик, видать, справный, как мог с лошадки грязь обобрал, сбрую поправил, сел и, достав из тряпочки хлеб, ел, отламывая кусочки от краюхи. Ел не жадно. Рассудительно, по-хозяйски. Так, чтобы и вкус почувствовать, и съесть немного.

Черемному то понравилось. Пустой мужик как ест: хватает, хватает куски побольше, а оно и сытости нет, да и хлеб, гляди, кончился.

Присел Черемной рядом с возницей. Мужик от греха тряпочкой хлеб прикрыл. Но Черемной будто и не заметил того. Покряхтел солидно, глазами поводил, кашлянул и из-за пазухи скляночку малую достал. Смирненько так спросил:

— Нет ли луковки?

Как бы невзначай скляночкой тряхнул. В стекле булькнуло. Мужик хотел было сказать: много, дескать, вас, охочих куски сшибать, — но голос, каким попросил Черемной, мягок был уж слишком. Да и скляночка смущала. Понимал, в такой посудине святую воду не держат. Мужик с сомнением отвернул тряпочку, протянул Фёдору луковку.

Черемной ножичек хороший из кармана достал и аккуратно луковку на две части разрезал. Помедлил, глядя на дорогу, и без спешки глотнул из склянки. Пострадав лицом, как человек хороший, луковкой с видимым удовольствием закусил.

Мужик для приличия отвернулся. Но Черемной приметил, как по горлу того комочек сладкий прокатился.

Отдышавшись, Фёдор с поклоном скляночку мужику протянул. Возница башкой замотал: я-де не смею... Но принял скляночку. А Черемной и половину луковки ему подал. Всё получилось как у людей обстоятельных.

В это время закричали:

— Поднимайся, поднимайся! Поехали!

Мужики начали затаптывать костры, прятать котелки по телегам. Но спешки особой никто не проявлял. От телеги к телеге побежали солдаты — кому пинка в зад дать, кого по шее ударить. Известное дело: без таски такой мужику торопиться скучно даже бывает. Наконец обоз тронулся. Дорога побежала под уклон, и лошадка пошла спокойно. Шею не тянула, надсаживаясь.

Черемной сел рядом с возницей, спустил ноги с телеги и лаптями помахивал вольно. Поговорили о том о сём. Посетовали на жизнь. А так как в дороге русский человек рассказывает всё больше о необычном, то и обратились к непонятному.

Черемной вспомнил о кукише, что, говорили, вместо Питербурха окажется, как пройдёт наводнение. Сказал и то, что некоторые люди на Васильевском острове уже и теперь небольшое трясение земли угадывают.

Приложились к скляночке.

Возница, не желая остаться в долгу при разговоре опасном, сказал нечто совсем уж странное. В Москву с обозами ходил он часто. И вот в последний раз, как в Москве был, стал свидетелем — тут мужик перекрестился — не иначе как колдовства.

Случилось невиданное.

У церкви Зачатия Анны в Углу, что в Зарядье, объявился юрод. Зарядье — место с испокон веку известно как тёмное. Народ здесь обитает пёстрый: колодочники, шапочники, кошелевщики, пуговичники, картузники. Всего пожитков у такого человека — в мешок собрал да и снялся. И ежели кто в Москве зашалит, а власти его искать начнут, тот бежит в Зарядье. Там и сам чёрт не сыщет.

Так вот, утром вышел народ, а у церкви воронья черным-черно. И на земле вороны сидят, и на крестах, на ограде и по всем местам. Крик, хлопанье крыльев, а у паперти юрод стоит и воронью бросает сырое мясо с кровью. Рвёт прямо из-под живота у себя и швыряет горстями. Потом занятие то оставил и руками, как крыльями, замахал. Вороны поднялись разом, а юрод и крикни: «Быть худу!»

На что народ в Зарядье кручёный, а обомлел. Так и стояли все, руки опустив.

Случился здесь солдат. Солдату, известно, страх неведом — он и бросился к юроду. Тот исчез вдруг. И опять народ сильно удивился. Дальше — больше. Стали думать. И оказалось, что лица юрода никто не приметил, а некоторые даже говорили, будто юрод без лица был вовсе. Вроде и не пустое место на плечах у него видели, а примеришься — лица нет явно. Народ оробел. Бабы закричали. А мужики — как то бывает — с неделю после того работу никакую не делали, а всё больше по кружалам шумели. Изумление получилось.

С полверсты после такого разговора ехали молча. Что скажешь-то? Возница всё же не удержался и рассказал ещё более страшное:

— У той церкви Зачатия Анны в Углу позже до семи раз кричали сверху: «Быть худу!» Кричали и другое: «Молодой царь сменит старого, и голова у него светлая!»

После того и Черемной, и возница рты раскрыть уже не решились. И так наговорено было достаточно. Ежели кто услышит, то непременно за ярыжкой побежит. А что затем следует — неизвестно.

Через малое время Фёдор Черемной тихо-тихо под рогожу свою залез и до Москвы почти что и не вылезал. А ежели и выпростается из-под рогожи, то как заяц стреканёт в придорожные кусты и назад тем же ходом.

Бывалый человек, а тоже испугался или вид к тому подавал: смирный-де и страшного боится.

Обоз тянулся и тянулся по грязи.

* * *

В Париже, несмотря на пышную встречу, фейерверки и плясания под музыку в Луврском дворце, переговоры не заладились. Французы туману напустили и, вроде боясь кого-то, разговоры вели с оглядкой, вокруг да около.

Поутру присылали к отелю Ледигьер, где остановился Пётр со своими дипломатами, секретную карету и увозили Шафирова с Куракиным за шторами плотными в загородную резиденцию. Карета подкатит к дому, русских дипломатов подсадят на ступеньки и, едва дверцы захлопнув, коней кнутом погоняют, будто кто скачет следом. И всё тайно, молча, с лицами, на застёжки застёгнутыми.

Вокруг отеля дипломаты и английские, и испанские, и австрийские роились, как мухи. Нюхали, что привело царя российского в Париж. Но ни Пётр, ни люди его и слова не говорили о причинах приезда. На вопросы отвечали неопределённо и всё больше рассуждали о красотах Парижа или, уж когда припрут настойчиво, кивали головами любезно и — в сторону.

Шафиров с Куракиным между тем рассказывали, что в доме загородном, куда их ежедневно возят, никто не живёт, но обставлена резиденция богато. Почёт русским оказывается достойный, но французы ведут речи о проезде своих купцов через земли российские к китайским и индийским границам. Обещают выгоды для России из того большие. Жалуются, что морем в восточные страны ходить им и далеко, и небезопасно, так как страдают купцы на воде от каперства. Говорят: едва-едва из трёх кораблей один приходит не разграбленный морскими разбойниками. О мире же со шведами пока молчат.

Куракин разговоры те хотел пресечь, сказавши, что предприятие о проезде через земли российские — дело большое и о том-де им вести переговоры не велено.

Шафиров намекнул: можно, мол, и о том поговорить, но позже, решив главное, для чего они и прибыли в Париж. Улыбался при том, кланялся. Научился у хозяев любезности расточать.

Куракин же — человек по натуре жёсткий — стал французов в оглобли вводить чуть ли не силой. И с одной стороны заходил, и с другой, и за гриву хватал, и с хвоста примеривался. Но французы, как намыленные, из рук выскальзывали. И все будто имели что-то за спиной, и даже сказать сие тайно хотели, но лили и лили слова пустые.

Шафиров за дни тех разговоров осунулся. А Куракин, здоровьем и так не крепкий, желчью налился, и принять его можно было вполне за арапа или иного какого африканца — до того стал жёлт. Но под остреньким носиком у Куракина зубы торчали крепкие. Злобы набрался он, и его уже осаживать приходилось, чтобы с руганью откровенной не лез.

Пётр волнения не выказывал, и, ежели судить по нему, сказать можно было одно: всё идёт хорошо.

В переговорах царь участия не принимал, всё своё время отдавая поездкам по Парижу. Проявлял он интерес ко многому. Встречался со знаменитыми учёными. Беседовал подолгу, выказывая незаурядные знания в различных науках. Но говорил порой, знакомясь с новинами:

— Того мы не умеем.

Чем удивлял многих, так как откровенность такую из уст самодержца великой страны слышать было в диковину.

В словах тех — должно, произносить которые Петру было безрадостно — неожиданно чувствовалась неведомая мощь. И если одних только удивляли, то более проницательные, услышав их, понимали: сильный может сказать о своих болячках. Слабый — не скажет.

Пётр непременно замечал:

— Научимся.

И входил в мельчайшие подробности, знакомясь с понравившейся ему машиной или устройством каким. И то говорено было так, что не оставалось сомнения: и впрямь научится, и людей своих научит.

Вставал Пётр рано и, не дожидаясь присылаемой за ним королевской кареты, останавливал первый попавшийся экипаж и ехал осматривать интересующие его места. Бывало так, что пышная карета из дворца простаивала целыми днями у отеля. Кони гнули лебединые шеи, били нетерпеливо копытами, лакеи скучали, ожидая выхода царя, придворные, приезжавшие с каретой, волновались, но самодержец российский так и не появлялся.

Пётр бывал и в аптеках, ездил на фабрики. Возвращался часто затемно, в перепачканном камзоле — в Париже стояла невиданная жара и пыль застилала улицы, — но неизменно оживлённый. Глаза так и блестели. Наскоро споласкивал лицо, садился обедать. Ел неразборчиво, на блюда почти что и не глядя. Ел так только, чтобы сытому быть, а что подадут — неважно. К столу звал спутников и дотошно выспрашивал о том, что было говорено на конференции в загородном доме и как.

Слушал ответы Шафирова и Куракина внимательно. Часто переспрашивал и бывал крайне недоволен, если выходила какая неточность. Хмурился, вскакивал из-за стола, ходил по комнате, заложив руки за спину. Неожиданно поворачивался и, уставившись в глаза, торопил, если дипломаты показывали нерешительность в суждениях.

— Ну, ну же, — говорил, словно коня погонял, — не вижу мысли чёткой.

Дипломаты к Петру со вздором нестоящим ходить не смели.

В один из дней русский царь попросил аудиенции у герцога Орлеанского — регента малолетнего французского короля. Аудиенция была представлена ему незамедлительно. Пётр поехал на встречу с герцогом настроенный благодушно. Вернувшись в отель, сел за стол, сказал денщику:

— Что стоишь? Водки подай и капусты солёной натряси.

Взял стакан твёрдыми пальцами, выпил медленно, прихватил щепоть капусты. Жевал долго, с хрустом. Проглотив, взглянул на дипломатов, сидевших тут же:

— Чего закисли-то? — Ткнул пальцем в Куракина: — А ты плох, вижу. Здоровье твоё державе Российской принадлежит, и помнить о том ты повинен.

Взял ещё щепоть капусты, но до рта не донёс. Положил назад, в блюдо. Подумал с минуту, сказал:

— Завтра французы заговорят по-другому, и вы к тому будьте готовы.

Переговоры с того дня и впрямь покатились, как по гладкой дорожке.

О чём говорил Пётр с герцогом Орлеанским, никому не ведомо. Но дипломатам своим, дабы знали и при разговорах не попали впросак, сказал Пётр, что получил он известие верное о переписке двора английского с австрийским относительно наследника Алексея. А из переписки той видно, что англичане выгоды из беды российской сыскать хотят.

— Имя Алексея по всей Европе сейчас треплют, и каждый царевича в свою сторону тянет. Ах, Алексей, Алексей...

Говорили, по обыкновению, вечером. На столе стояла одна свеча, и абажур свет её вниз направлял. Пётр же при словах тех поднялся и отошёл в сторону. Лица его видно не было. Но голосом всё же волнение выдал.

И ещё сказал:

— Франция, как сладкая начинка в пироге, между землями англичан и немцев лежит. И начинку ту и одному и другому съесть хочется. У французов один путь — к миру с нами, и к миру на годы долгие. Вот сие герцогу растолковать мне и удалось. И он закономерность сию понял.

* * *

Офицер Румянцев после поездки к Эренбергову замку в Вену не вернулся. Не выходя из кареты, Толстой сказал ему:

— Господин офицер, полагаю, здесь, близ замка, вам остаться следует.

Стукнул в переднее оконце перстом. Карета съехала к обочине. За обочиной спуск крутой, внизу дома деревушки краснеют черепичными крышами. Над трубами дымы поднимаются. Мирные дымы. Картина, не часто в Европе видимая по нынешним беспокойным временам.

— Как сюда ехали, — сказал Толстой, — приметил я трактир у дороги. Кто бы из замка Эренберг ни вышел, мимо трактира сего не пройдёт.

Когда ехали в замок, граф дремал, вроде бы похрапывая даже, а вот всё разглядел и всё запомнил.

— В трактире, — сказал граф, — тебе, дружок, и остановиться надлежит. Думаю я, что наследника после нашего визитования из крепости увезут.

С неудовольствием Толстой достал из-под камзола толстенький кожаный мешочек. Встряхнул. В мешке звякнуло. Толстой губами пожевал, но всё же тесёмочку на мешке начал развязывать. Узелок был тугой, и граф возился с ним долго. Офицер сидел молча. Граф взглянул на него осуждающе: вот-де какую ты мне неприятность доставляешь. Наконец с узелком граф справился, и, расставив колени, в подол камзола высыпал золотые. Стал считать. Отсчитав сколько полагал нужным, протянул офицеру. Сказал:

— Коней купите, господин офицер, а когда наследника из замка повезут, за ним последуйте. И ни-ни царевича потерять из виду. Ответ за то — голова. — Не удержался, добавил назидательно: — Дело хотя и государственное, но помнить надобно: деньги счёт имеют. — Пальцем погрозил: — Знаю я вас... А коней добрых купите.

На том расстались. Карета Толстого покатила в Вену. Румянцев поглядел ей вслед и зашагал по кремнистой дороге к трактиру. Шёл, посвистывал: уверен был, не уйдёт от него наследник. Нет, не уйдёт!

Коней офицер купил в тот же день. Двух караковых тракененской породы жеребцов. Лошадки на высоких бабках, стройные, подбористые. Зубы — сахар кипенной белизны. Хоть в сказке Ивану-царевичу скакать.

Хозяин трактира, что лошадей привёл, языком только щёлкал:

— Огонь... Огонь...

Но Румянцев на то внимания не обратил. Знал — цену набивает. Тоже на базарах-то бывал, видел. Перевёл разговор на другое. Поинтересовался, куда дороги ведут через деревушку.

Хозяин с немецкой обстоятельностью присел на корточки и, чертя прутиком по пыли, рассказал:

— Эта на Вену. Та на Инсбрук. Выведет она к Мантуе, во Флоренцию, и по всей Италии дальше. Вот эта — малая дорожка — объезд... Завалы в горах были... Объезд ведёт к дороге, что на Инсбрук уходит.

Поднялся с корточек, рукой в горы показал:

— Вон объезд тот, господин офицер.

— Да, да, — понял Румянцев. Заулыбался: — Пора выпить нам по стаканчику.

— О-о-о, — хозяин распустил морщинки на благодушном немецком лице, — это правильно. Лошадки будут легче на ногу.

Немец сходил в дом, вынес стаканчики, налил доверху. Чокнулись по-русски. Стаканчик шнапса тот позже большим добром для Румянцева обернулся.

Три дня просидел в трактире офицер в ожидании, и все три дня не поднимали у замка мост, а на четвёртый...

Ранним утром, затемно, услышал Румянцев, как на дороге рожок прогудел. Не почтовый, как овца, просительно блеющий, а властный, громкий — тот, с которым гонцы цесарские скачут. Кто ни есть на дороге — вельможа ли в карете, крестьянин ли на ослике вислоухом, солдат ли идёт, богатый или нищий шагает, — должен сойти к обочине и стоять, пока гонец с вестями важности государственной проскачет. За правилом тем следили в Австрийской империи строго. Оно и верно. Власть лишь та крепка, которая свои законы уважать заставляет каждого, кто бы он ни был — важный ли господин, или последний бродяга, — и с каждого спрашивает поровну.

За рожком различил Румянцев конский топот. Утром в горах слышно далеко, и офицер разобрал: скачут двое и коней гонят шибко.

Румянцев нашарил в темноте плащ и к окну подался. А всадники вот уже, на дороге. Проскакали во весь опор, и у первого в руке фонарь мелькнул.

Офицер с лестницы скатился кубарем, едва лоб не расшибив о притолоку, выскочил за дверь. Всадники свернули к замку. Видно было, как на дороге пляшет фонарь. У замка огонёк погас. Наверное, мост опустили, и всадники в замке скрылись.

Румянцев поспешил в конюшню. Лошадки заволновались, зафыркали. Не узнали офицера. Но он огладил их крепкой рукой, взнуздал. На жеребца, что покрупней и статями побогаче, седло накинул и коней потихоньку из конюшни вывел. Поставил в тень, под деревья.

Светало. С гор, клубясь, пополз туман. Скатывался в долину полосами, застил дорогу. Румянцев сквозь зубы, так, чтобы коней не тревожить, выругался. Туман мог напортить сильно. Не видно ничего, да и звук глохнет в тумане, как в вате.

В долине потемнело, но через минуту вершины гор высветились первыми лучами солнца. И замок Эренберг вышел из тумана — различить было можно теперь каждую его башенку, каждый зубец на стене.

Румянцев, вытянувшись, как собака на тяге, вглядывался напряжённо. Но на дороге у замка, которая то выглядывала ясно из серых, летучих клубов, то вновь заслонялась сплошной пеленой, никого не было видно.

Кони нервничали. Позвякивали удилами. Плясали нетерпеливо. Под тонкой кожей играли узлы мышц. И вдруг кони навострили уши. На горе запел рожок. Румянцев увидел: от замка катила карета. Впереди всадник с рожком. За ним трое драгун, потом карета, и ещё трое драгун поспешали сзади. Караул куда там!

Румянцев, ногу в стремя не вставляя, вскочил на жеребца и хотел было с места бросить в карьер, но сдержал поводья. Подумал: «Драгуны к карете и близко не подпустят. А в карете наследник есть ли, нет ли — кто знает?»

Поезд из замка, не доезжая до трактира, свернул на дорогу, что уходила на Инсбрук. Румянцев вспомнил: «Объезд! Хозяин сказывал, через малый круг он на основную дорогу выведет!»

Офицер отпустил поводья. Жеребец пошёл намётом. Вторая лошадка шла сзади на длинном поводе. Вот теперь-то офицер увидел в деле, что коней купил и вправду добрых. Да и граф сказал бы, что деньги не на ветер брошены.

Жеребец шёл ходко, дышал ровно, будто мехи у него в груди работали. Ноги поднимал высоко, и видно было, что если он и лёгок немного для боя, то вот так — для угона за кем или для почтовой скачки — лучше найти трудно.

Вторая лошадка шла не хуже. Повода не натягивала. Дорога забирала выше и выше в гору. Скакал Румянцев с полчаса и начал беспокоиться: не ошибся ли хозяин, указав объезд? Жеребец вспотел. Но всем телом, без пены, что свидетельствовало — идти таким ходом может ещё много вёрст.

Ели, стоящие стеной у дороги, неожиданно расступились, и жеребец, не меняя шага, выскакал к развилке.

Румянцев натянул поводья. Соскочил на дорогу, согнулся, приглядываясь. На кремнистой, белёсой дорожной пыли ровно лежала роса. Румянцев, не торопясь, поднялся в седло и поскакал навстречу карете. И вновь жеребец порадовал офицера: он шёл всё так же легко, мощно, вытягивая в беге ладное, длинное тело. Стелился над дорогой.

Карета вывернула из-за поворота. Скакавший впереди всадник даже не успел рог поднять. Одним движением Румянцев принял на себя повод заводной лошадки и сильно послал её вперёд. Лошадь, набирая ход, пошла на драгун. Приёму тому, татарскому, научили Румянцева офицеры, ходившие с Петром к Азову. Исстари татары пробивали так строй противника. Шли лавой, а, подходя вплотную, из-за спины выводили лошадок и посылали их вперёд, как стрелы из лука. Остановить такую лошадь, идущую налегке, без всадника, невозможно. Заводные те лошадки мяли, валили, сбивали и коней, и людей. Строй распадался.

У кареты один драгун поднял свою лошадь на дыбы, второй кинул коня к обочине. Упряжка сбилась в кучу, заметалась. Румянцев, отпустив поводья, вихрем промчался мимо. Погнал под уклон. Но то, что надо, офицер увидел. В оконце кареты мелькнуло испуганное лицо наследника. Румянцев разглядел даже взметнувшуюся руку царевича, которой тот хотел загородиться.

Дальше всё пошло как по писаному. Румянцев в трактир прискакал, к хозяину подступился:

— Свези записочку в Вену. Просьба великая. Да там и отблагодарят. Выручи по дружбе. Мы-то за дружбу стаканчиками с тобой чокались...

Хозяин заулыбался:

— Да, да, господин офицер. Свезу, как же, для хорошего человека всё можно сделать.

И свёз записочку графу Толстому. В записочке той сказано было, что наследника повезли за караулом крепким на Инсбрук, а он, Румянцев, за ним последовал.

* * *

Граф Пётр Андреевич встретил вице-канцлера Шенборна без улыбки. Лицо у Толстого всегда мягкое, доброе, круглое и вроде бы даже на кувшин глиняный похоже. А кувшин — посуда привычная, так что к лицу, с нехитрым тем изделием схожему, относишься с симпатией, чем-то домашним, тёплым от него дышит. А сейчас перед Шенборном стоял другой человек. Щёки подтянулись, морщины жёсткими складками легли, глаза налились оловянным блеском. А голос, чуть с хрипотцой и развальцем вальяжным, зазвенел металлом.

Авраам Павлович Веселовский даже и не признал его. Подумал, кто-то другой, не Пётр Андреевич к вице-канцлеру вышел. Веселовский голову в плечи вобрал — так удивился преображению необыкновенному.

Толстой после приветствий положенных замолчал, и казалось, уже и слова не скажет. Смотрел вопросительно. Вице-канцлер такого поворота не ожидал. Шляпой Шенборн помахал весьма любезно, улыбки, которые заготовил, выдал — а дальше что?

Пётр Андреевич помалкивал. И помалкивал со значением. Бывает такое: и рта вроде не раскрывал человек, а сказано уже много. Шенборн совсем растерялся.

Толстой неожиданно заговорил о саксонском фарфоре. О знаменитой своими изделиями мануфактуре в Мейсене. Шенборн не мог понять: «При чём здесь фарфор? О чём говорит русский дипломат?» Мысли путались.

Пётр Андреевич продолжал:

— А замечательные глины для своих чудных изделий где изволят брать мастера? В речных обрывах?

Шенборн потёр лоб:

— Да, да, кажется, в обрывах, по берегам рек... Точно не могу сказать...

Толстой проявил некоторую живость, сделал три шага в сторону, вернулся и, уже улыбнувшись графу, спросил:

— А не мешают ли тому весенние разливы рек? Велики ли в Саксонии наводнения?

— Нет, — промямлил Шенборн, — наводнения в землях этих никогда особенно не тревожили...

Он всё соображал: «К чему это — фарфор, а теперь вот реки, наводнение весеннее...»

— Есть надёжные мосты? — продолжал Толстой.

Вице-канцлера как будто осенило: «Сейчас весна, реки, мосты... А до того русский интересовался фуражом. Об этом только и говорили венские купцы. Да, да... Русское войско в Мекленбургии. Несомненно, этот хитрец думает о военном походе в Саксонию... Но несмотря на азиатскую хитрость, ему не обмануть меня».

— Мосты? — переспросил он. — Мне трудно ответить графу.

Русский дипломат сказал, как выстрелил:

— Я должен выразить признательность его величеству цесарю за то, что наследнику русского престола в путешествии по землям Германской империи предоставляется при переездах надёжный караул. В нынешней его поездке в Инсбрук охраняется путешествующая высокая персона весьма примерно.

Шенборн чуть не присел на пятки. Стоявший в стороне Авраам Павлович рот раскрыл — так неожиданно повернул граф разговор.

Толстой чеканил слова ледяным тоном:

— Дорога из Инсбрука идёт через Мантую на Флоренцию. Флорентийские места болотисты, и климат тамошний для слабого здоровья наследника пригож мало. Нас интересует, где именно полагает предоставить его величество цесарь резиденцию для временного пребывания наследника?

Шенборн попытался что-то сказать, но язык будто к гортани присох, не слушался.

— Понимаю, — сказал Толстой, — граф не готов к ответу.

Шагнул вперёд:

— С почтением просим также сообщить нам в ближайшее время, когда мы сможем встретиться с путешествующей высокой особой.

Пётр Андреевич несколько раз повторил «путешествующая высокая особа», подчеркнув тем, что русский двор считает Алексея не беглецом, а только лишь путешественником вольным.

Толстой раскланялся и вышел из залы.

После столь ошеломляющего разговора вице-канцлер бросился во дворец цесаря. Понял: о наследнике престола, находящемся на землях империи, русским известно всё. Больше того, они готовят военную экспедицию в Саксонию. Это путало все планы, так радужно рисовавшиеся в воображении вице-канцлера.

Вот уж истинно: не садись в сани, пока коня не впрягли.

* * *

Дорога на Инсбрук шумна и многолюдна, так как сей город тирольский стоит на перекрёстке путей, ведущих из Германии, славной своими товарами, в благодатную Швейцарию, цветущую Италию с её шумными рынками и торговыми домами, известными на всё Средиземноморье. С раннего утра до поздней ночи поспешают по дороге дилижансы с любопытно выглядывающими из оконцев путешественниками, гремят по булыжнику фуры тяжёлые на крепких, немецким железом обшиненных колёсах, неторопливо, прижимаясь к обочине, ползут крестьянские телеги, нагруженные корзинами с птицей, яйцами, овощами, мясными тушами или иной поклажей. Над дорогой пыль кремнистая, белёсая, стук колёс, голоса.

На возах девки толстощёкие, в цветных юбках и белых чулках, мужики серьёзные, с трубочками гнутыми, в шляпах с пёрышками птичьими пёстрыми за широкими лентами. Девки смеются, переговариваются громко, мужики же больше помалкивают, попыхивая синим дымком. В товаре своём они уверены, и болтать зря им незачем. Поглядывают на проезжих добродушно да бодрят лошадок кнутиками.

Народ всё крепкий, ширококостный и не голодный. Удивляться только приходится: и земли-то у них ладошкой прикроешь, а вот тебе — не голодные. То тут, то там харчевни при дороге, и у порога каждой хозяин в фартуке белом, колпаке приглашает проезжих зайти и посидеть за столом с кружкой пива.

По дороге той, за многолюдством постоянным, незаметно проехать нетрудно. Но Румянцев всё же карету известную на версту добрую пропустил, дабы в глаза страже царевича не бросаться. Решил так: «Царевич никуда не убежит, но мне поберечься всё ж надо». И как ни хотелось офицеру с девками весёлыми, что на возах, шуткой переброситься или с крестьянином каким поговорить, но он рот на замок замкнул. Больше того: в плащ закутался и на лицо шляпу надвинул низко.

Кони шли шагом. Солнце припекало жарко. Глянуть на Румянцева со стороны — скажешь: человек не бедный на конях добрых едет по своим делам, и нечего ему беспокоиться, когда он и так поспеет. Такому, видно сразу, всегда и место в придорожной харчевне найдётся, и куском его не обнесут, и горло от жажды у него не пересохнет, так как за стакан вина найдётся чем заплатить.

Ближе к Инсбруку Румянцев коня чуть шпорой тронул и на лёгкой рыси обошёл ближние фуры. Увидел: карета с царевичем по-прежнему, не торопясь, пылит к городу, и драгуны скачут за ней. Осадил коня, но назад сдавать не стал. Подумал, что в город карета вкатит и в улицах затеряться может. Лучше уж поближе держаться и из виду царевича с его охраной не выпускать.

Как задумал, так и сделал.

Инсбрук колоколами был славен, и, ещё города не увидев, услышал Румянцев бренчание колокольное. Били на кирхах к вечерней молитве, но только и назовёшь звон тот бренчанием. Другое слово трудно подобрать, ежели хоть раз слышал, как сыплют звоном с православной колокольни.

А всё же колокола Румянцеву помогли: он коня поторопил. И вовремя. Карета в город въехала, а Румянцев за ней. Миновали рынок, свернули в улицу узкую, в другую, офицер следом. За угол отпустит карету и придавит шпорой коня. Тот прижмёт уши и, послушный приказу хозяина, прибавит шаг. Звонко ударят в булыжник подковы, и вот уже карета перед глазами.

А Инсбрук — город немалый, да и путаный: улицы в гору лезут, петляют, но офицер всё же карету до самого дома, где царевича поместили, сопроводил. Карета у ворот остановилась, и Румянцев, глазами по сторонам стрельнув, трактиришко приметил и с коня соскочил.

Слова офицер не успел сказать, а из трактира на ножках коротких хозяин в колпаке вязаном шаром выкатился. Руками всплеснул, радуясь гостю. Мальчонка расторопный выбежал. Принял коней у офицера. Румянцев поводья ему передал, а сам к улице оборотился, будто бы расправляя плечи, уставшие от долгой дороги.

Увидел: из кареты известной вышел царевич с дамой и поспешно в воротах скрылся.

«Вот и всё, — подумал Румянцев, — птичка в клетку залетела. Теперь мне вольно».

Шагнул в трактир, зацепившись шпорой за порог. Устал всё же. Дорога не такой уж лёгкой была.

Хозяин, непрестанно улыбаясь медной рожей, принёс кувшин вина, сыр жёлтый на тарелке, зелень какую-то и с поклоном налил высокий стакан. Подал на стол горшок с похлёбкой, от которой пахнуло так, что у офицера голова закружилась, и он вспомнил, что со вчерашнего дня не держал во рту и макового зёрнышка.

Дабы гостю поскорее с дороги согреться, в камин мальчонка поленьев подбросил, и пламя разом вскинулось высоко. Жарком потянуло по всему трактиру. Отсветы весёлые заплясали по стенам. Вот так-то любо путнику после дороги многотрудной покой обрести. И поест он, и согреется, и слово доброе от хозяина услышит.

Конюх в харчевню вошёл, сказал с поклоном, что кони вычищены, напоены, в стойла поставлены, так что путник может не беспокоиться. Офицер с ртом, полным похлёбки, кивнул ему с благодарностью.

В дверях брякнул колокольчик. Хозяин поспешил навстречу. А Румянцев и головы не поднял — так уж вкусна похлёбка была. Но вдруг услышал, как шпоры звякнули, и ложка у него в воздухе повисла. Вскинул глаза. В дверях стояли драгуны, что царевича сопровождали. Румянцев медленно ложку в горшок опустил. В голове пронеслось: «Вина пришли выпить или меня приметили?» И, уже вкуса похлёбки не чувствуя, черпнул ложкой раз и другой.

Хозяин, о чём-то переговорив с драгунами, провёл их к стойке. И всё кивал головой в белом колпаке. Достал из-за полок большую корзину и поставил на стойку. Румянцев всё так же без вкуса хлебал похлёбку. Поглядывал на драгун искоса.

Хозяин положил в корзину изрядных размеров бутыль вина, сыра головку, срезал висевшую над камином связку колбас. Драгуны колбасы понюхали и, видно было, остались весьма довольны. Хозяин кивнул им и суетливо выскочил в низенькую дверку за стойкой.

Румянцев отодвинул горшок с похлёбкой.

«Нет, — подумал, — не за мной они. Здесь что-то другое».

Твёрдой рукой взял кувшин. Налил вина стакан, поднёс ко рту. Драгуны на него не глядели, переговариваясь о своём.

Хозяин вернулся со второй корзиной, и Румянцев острыми глазами рассмотрел в ней зелень и фрукты.

Пламя в камине поднялось высоко, и вино в стакане у Румянцева налилось глубоким кровавым цветом. Офицер поигрывал стаканом, беспокоил вино, как человек, для которого одно только и есть — его ужин после дороги.

Звякнул о стойку золотой, и драгуны, подхватив корзины, пошли к выходу. Хозяин услужливо выбежал вперёд, распахнул дверь. И ещё долго кивал вслед гостям даже и тогда, когда они вышли на улицу.

У Румянцева беспокойство от сердца отлегло, и он стукнул стаканом о крышку стола. Хозяин тут же подкатился к нему на смешных ножках, как будто бы на вертлюгах приделанных к толстому животу.

— О-о-о! — воскликнул. — Вы принесли мне удачу! Как только вы появились в моём трактире, тут же пришли славные драгуны, которых вы видели, с богатым заказом. Неподалёку в доме знатного человека остановился иностранец, и драгуны по поручению хозяина взяли у меня и вино, и ветчину дорогую, колбасы, фрукты и пообещали прийти ещё и завтра.

Живот хозяина колыхался под фартуком, словно там был запрятан поросёнок изрядный.

— Я отведу вам лучшую комнату для ночлега и дам такую постель, на которую согласилась бы лечь и самая изнеженная принцесса.

Хозяин подхватил кувшин с вином и хотел было налить стакан гостю, но Румянцев отвёл в сторону кувшин и поднялся из-за стола.

— Нет, нет, — сказал, — после дороги дальней и хорошему вину я предпочту отдых...

Хозяин с пониманием поклонился и взял со стола свечу. Он угадал в госте серьёзного человека, понял — не из тех пустозвонов, что, набравшись в придорожной харчевне вина, будут бренчать на гитарах и плясать по-шутовски, забыв о деле. Этот своё знает. У хозяина глаз был намётан на людей.

По узкой скрипучей лестнице он проводил Румянцева на мансарду и распахнул перед ним дверь комнаты, приготовленной для ночлега. Поставил свечу, склонился над постелью и, как ребёнка дорогого, ухватил, подкинул подушку. Ловко, споро. Чуял, видно, немец-стервец — деньгу получит, и старался угодить.

— О-о-о! — воскликнул. — Будете спать как у родной гроссмутер!

Румянцев толкнул оконце в лёгонькой раме. Подумал мимоходом: «Здесь всё не как у нас, — планки, реечки... Игрушки словно бы... В Москве раму оконную срубят, так и плечом не вышибешь». Но то так, пролетело в голове — заботило офицера другое. Вглядывался он в темноту: что там, за окном, во дворе? Увидел при тусклом свете фонаря стоящих под навесом коней.

«Ага, конюшня, — обрадовался, — с крыши и на коня. Славно».

Обернулся к хозяину. Тот тряс перины.

— Хорошо, хорошо, — сказал Румянцев, — комната мне нравится.

Показал в улыбке зубы. А зубы у Румянцева — жемчуг белый. И не хочешь, а, увидев улыбку такую, непременно и сам улыбнёшься.

Хозяин огладил перины и задом-задом выпятился из комнаты. Кивал всё, кивал:

— Приятных сновидений... Приятных сновидений...

Когда закрылась за ним дверь, улыбку с лица Румянцева словно ледяной рукой стёрло. Офицер прикрыл растворенное окно, шагнул к лестнице, напряжённо прислушиваясь, как скрипят под тяжёлым немцем шаткие ступени.

Шаги смолкли. Румянцев отступил в глубину комнаты, отстегнул шпоры с ботфорт, задул в шандале свечу и вышел на лестницу. Ступая так, чтобы сухое дерево не скрипело под ногами, спустился вниз.

Во дворе слышно только, как кони переступают негромко в стойлах, как шуршит сено в кормушках, осторожно выбираемое мягкими губами лошадей. Под фонарём, в высвеченном кругу, поблескивают камни, влажные от вечерней сырости. Румянцев, помедлив мгновение, прошагал через двор к воротам. Взялся за холодное кольцо в калиточке, повернул, и калиточка отворилась.

На улице было также безлюдно и тихо. Настал тот час, когда немец аккуратный, придя домой, съел две свои картофелины и сел покойно в кресло, дабы выкурить трубочку перед сном.

У дома, где остановился царевич, светил неярко фонарь. Румянцев запахнул плащ и неторопливо, как добрый прохожий, которому нечего опасаться, пошагал в улицу. Стучал каблуками о каменные плиты мостовой, прикидывал: «Вина и колбас драгуны взяли немало. За таким столом долго просидишь, но чем чёрт не шутит — вдруг взбредёт в голову царевичу или хозяевам его в ночь дальше путь продолжить, стем чтобы и вовсе следы скрыть? Нет, лучше я пригляжу. Ежели коней из кареты выпрягли, в стойла поставили и корму задали достаточно, то до утра можно ждать спокойно».

Под свет фонаря Румянцев не пошёл, но прошагал мимо дома по стороне противоположной, однако к окнам пригляделся внимательно.

Окна шторами прикрыты, а свет свечей всё же за шторами угадывался, и свет яркий. Догадаться легко можно было: сидят люди за столом, вино пьют и свечей зажгли немало. Однако голосов или шуму какого слышно не было. И то понятно: чего кричать, чего веселиться? По чужим городам царевич едет тайно — какая уж радость? И, вина выпив достаточно, из-за стола не вскочишь и каблуком в пол не ударишь, да и песню не запоёшь. Не до песен в таком разе. В клетке, известно, и птица долго приживается, пока запоёт. Так то птица. Да к тому же ещё не каждая голос свой покажет и через время. Чаще сидит, сидит за решёточками, пускай даже они и золотые, пёрышки нахохлив, а песенки — ни-ни. Ей уж и зёрнышек покрупнее подсыплют, водички почище и похолоднее нальют, а она всё одно не поёт.

Миновал дом офицер, за угол завернул. Пригляделся — стена невысокая, перескочить можно. Потрогал стену рукой — камни грубые, необточенные, ногу поставить удобно и через стену перемахнёшь вмиг.

«А ежели там охрана?» — подумал беспокойно.

Постоял в тени стены, чутко уши насторожив, но во дворе дома ни голоса, ни звука какого.

«Нет, — решил, — другого не придумаешь. Надо через стену перебраться».

Ещё помедлив с минуту и отыскивая носком ботфорты выступ в стене, бросил тело вверх. Ухватился руками за край, лёг грудью на стену. Прислушался, вглядываясь в темноту. Но во дворе черно, не разглядеть ничего. Румянцев ноги перенёс через стену и, сказав про себя: «Помогай, господи», — бухнул вниз.

Хрустнули под ботфортами сминаемые кусты, хлестнули по лицу мокрые от ночной росы ветки. Румянцев замер. И словно бы в награду за смелость офицера из-за тучи луна выглянула. Румянцев дыхание перевёл и, по-прежнему от стены не отходя, разглядел двор.

У дома, где царевича принимали, подъезд каменными ступенями во двор раскрывался, перед подъездом площадка небольшая, мощённая плиточником, чуть в стороне конюшня с широкими воротами. У конюшни карета распряжённая.

Румянцев, памятуя, что в замысленном деле медлить не резон, поспешно вдоль стены прошёл и, дождавшись, когда луна вновь из тучи ушла, шагнул к конюшне. Потянул тяжёлую створку ворот. В лицо пахнуло пряным запахом сена и конского пота. Румянцев услышал, как стукнуло в переборку стойла копыто. Губами сладко чмокнув, как цыган-конокрад, что и из-под живого мужика кобылку уведёт, а она и не ворохнётся, офицер руку вперёд протянул и, нащупав круп конский, ещё слаще зачмокал. Лошадка успокоилась.

В конюшню Румянцеву не след было лезть — и так ясно стало, что царевич до утра в доме расположился, — но всё хотел потрогать своими руками офицер.

Румянцев склонился над кормушкой. Зерно лежало высокой горкой.

«Эге-ге, — подумал он, — лошадок-то надолго хозяин поставил».

И хмыкнул удовлетворённо.

Всё, что ему надо было, он узнал и попятился из конюшни. Отворил осторожно ворота и к земле прирос. На широких ступенях подъезда стояли два драгуна.

Луна в ту минуту вновь из-за облаков вынырнула, и Румянцев различил отчётливо и шляпы драгунские с перьями, и торчащие из-под плащей клинки шпаг. Стояли драгуны вольно, чувствовалось, что и перекусили ребята на ночь хорошо, и винца хватили достаточно, и вот вышли на воздух не ради дела, но для удовольствия.

Драгуны переговаривались негромко и даже смеялись чему-то. Крепкие, видно, были ребята и в плечах не узкие. Один из них вдруг повернулся к конюшне и, увидев Румянцева, крикнул:

— Эй, конюх, иди сюда!

Голос у него был с развальцем, довольный, беззаботный. Румянцев, будто не расслышав его, выступил из ворот и шагнул к стене.

— Эй, эй! — уже со злинкой крикнул драгун и начал спускаться со ступенек. Румянцев понял, что до стены добежать не успеет.

* * *

Фёдор Черемной, добравшись наконец с обозом до Москвы и малого времени не теряя, пошагал в Зарядье. Шёл, глазел по сторонам. В Москве года три не был, с тех самых пор, как столицу перевели в Питербурх.

Отметил крючок-подьячий: облиняла первопрестольная. Народ сонный идёт, да и карет таких, что, ежели летит по улице, в глазах рябь от блеска золота да серебра, не видно. Купола на церквах и те вроде бы пониже стали. Не выхваляются, как бывало, боками гладкими, золочёными. Да и церкви позахудали. Облезлые стоят, с карнизами, синими, да жёлтыми, да фиолетовыми красками не подмазанными.

Но всё же в Москве шумно было. А в Зарядье пришёл, там гвалт стоял до небес. Мастера за полы хватают, того и гляди оторвут:

— Заходи! Пуговицы, вот пуговицы!

— Картузы, картузы!

Толчея. Какой человек потише, так и запихают локтями, затолкают, затрут. Орут блинщики, пирожники, стучат молотками сапожники, вгоняя большие гвозди, генералами называемые. Народ, прямо сказать, отчаянный: чуть что, и молотком по голове оглоушат.

С непривычки в Зарядье не показывайся — очумеешь. Но Черемной плутал-плутал меж домов, а церковь, что ему нужна была — Зачатия Анны в Углу, — нашёл.

Церковь, не в пример другим, богатая. Крыша свежевыкрашена, купола золочёные, ограда вокруг церкви чугунная, литая, затейливая.

«Даяниями, знать, церковь не обделена, — смекнул Черемной, — процветают отцы».

Постоял, крестом обмахнулся, толкнул калиточку. От паперти к нему человечек поспешил непонятный. Словно без костей весь — так и вьётся, изгибается и теми местами, которые изгибаться не могут.

«Зашибленный какой-то», — подумал Черемной, но поклонился на всякий случай.

— Что надобно? — прошелестел вьюн, глаза подкатил под брови, губы выпятил вопрошающе.

— Да я вот... — тянул Черемной, — даяние святой Анне...

И докончить не успел, вьюн сказал:

— К отцу протопопу пройди. Он распорядится.

Заскользил впереди, дорогу показывая. На походку его Черемной весьма подивился. Будто и не переступает ногами человек, а всё же вперёд подвигается.

Остановился вьюн, пальцем показал:

— В ту дверку стукни.

Сам стоит, смотрит. Черемной в дверь стукнул. Ему ответили. Он шагнул через порог. Под мерцающей лампадой Черемной увидел старца седого. Тот прищурился, поглядел на него внимательно из-под седых же бровей. Не вставая с кресла, спросил смиренно:

— Что привело тебя, раб божий, в нашу обитель?

Черемной заговорил плаксиво, что вот-де жена страдает болезнями, и оттого который уж год ждут, ждут чада, а бог не даёт. Пришёл послужить, мол, церкви вашей. Может, святая Анна помощь окажет.

— Мысль твоя, — сказал протопоп, — благоприятна. А что делать умеешь?

— Богомаз я, — ответил Черемной, — из-под Твери.

И не соврал, к удивлению. И впрямь отдавал его отец ещё мальчонкой к мастеру, и Федька пробыл у того около года. Позже мастер прогнал его за неспособность и характер злой. Сказал отцу:

«Ежели драть его без всякой жалости, может, и выйдет какой приказной крючок. А к иконам подпускать нельзя. Подл до невозможности. Посмотри, — сказал мастер отцу, — рожа-то какая».

Федька из угла глядел васильковыми, невинными глазами.

«Тьфу, — плюнул мастер, — и не сморгнёт ведь».

На крючка приказного Черемной и выучился. Драли его, правда, нещадно. Отец совет мастера-богомаза помнил. Драли и розгами, и верёвочными вожжами, и вожжами сыромятными, и батогами. Полена в ход пускали. Другой при таком дёре давно бы ноги протянул. У Федьки же на месте, которое бог сотворил для юношей, в науку стремящихся, роговая мозоль выросла. И был он к бою почти бесчувственный, так что наука в него входила слабо. Но пронырой стал Федька предерзким. Того не отнять. И памятью обладал редкой.

— Богомаз нам не нужен, — сказал отец протопоп слабым голосом, — но вот по хозяйству помочь — то можно. Богу всякая работа люба.

— Готов я и по хозяйству, — ответил Черемной. Подумал: «Знаю вас, чертей, скажи только: «Задарма работать буду», — вы и ума не сложите, что приказать».

— Как звать-то? — спросил протопоп.

— Федькой.

— Иди, раб божий Фёдор, к ключарю. Он укажет.

Махнул рукой и прикрыл глаза прозрачными веками. Черемной поклонился в ноги. Для истовости на колени встал. Заметил: отцу протопопу то понравилось. Лицо у него подобрело. Вышел. Бескостный стоял на прежнем месте. Фёдор спросил:

— Мне бы ключаря.

— А я и есть ключарь, — ответил тот.

Фёдор обсказал ему разговор свой с протопопом.

— Пойдём, — кивнул ключарь и повёл на конюшню.

На конюшне навоз горой. Черемной как взглянул, шапка чуть не упала.

— Уберёшь, — сказал бескостный, — другой урок дадим.

И, слова больше не проронив, заскользил по двору. Ушёл.

Фёдор постоял, постоял, приглядываясь, с какого краю получше к куче подступиться, и взялся за вилы. К работе чёрной был он непривычен, и вилы в ладони тяжеленько ему легли. С досады покряхтел, но что делать: урок-то выполнить надо. Весь день провозился Черемной на конюшне и спину изломал — не разогнуться. К тому же и жрать за день не дали и крошки малой. Присел уже в сумерках, отвалился к стене, дышал трудно. Загнали малого, как скотинку на пахоте.

Пришёл ключарь. Глянул сонно, позвал с собой. Фёдор шёл за ним следом, а ноги пудовые не слушаются, гнутся. Вот как хлебушек-то добывается, ежели трудом, а не подьяческим крючкотворством. Солёный он. Сочтёшь кусочки такие и ради баловства, от полного пуза, не укусишь. Спотыкался Фёдор, а вьюн — за день-то, наверное, хребет не очень утрудил — поспешал легко.

Пришли в боковушку церковную. Но натоплено здесь было, и три свечи горели в шандале. Стол добрый стоял, по стенам лежанки, дерюжками чистыми накрытые. Черемной огляделся и не устоял. Сунулся к лавке, сел. Бескостный глянул на него, но промолчал.

Отворилась дверца боковая, и вошёл человек. Бородища чёрная от глаз растёт, а сам — поперёк шире. Но без жиру, жилистый. Лицо звероподобное — рта за бородой не видно, под глазами бугры. Человек за собой дверь ногой прикрыл и на стол посудину церковную с большим бережением поставил.

— Звонарь наш, — сказал о нём вьюн, — ты громче говори. Уши ему колоколами отбило.

Фёдор к посудине пригляделся да так и ахнул: купель на столе, в которую православных при крещении опускают. И полна до краёв водки. Ключарь рыбы достал вяленой, калач, мясо варёное. Глазами пошарил и с полки миску с огурцами снял.

Сели за стол, лба не перекрестив. Пили из одной кружки. Передавали по кругу. Поровну выходило. Фёдор не отказывался: намордовался за день.

Когда в груди отлегло от трудов дневных, приглядываться стал. Звонарь — то понятно — силы был, видно, недюжинной и, кружку за кружкой опрастывая, не хмелел. А вот как вьюн бескостный от него не отставал — диву давался Черемной. Между прочим подумал: «Мужику серому когда ещё выйдет склянка с зельем водочным. А эти из бутылей или там штофов уже не жрут. Им купель подавай». Но мысль та о мужике пришла к нему невзначай. Мужик-то ему был ни к чему.

А кружка уже за дно купели цепляла. Быстро, однако, справились.

— Отец протопоп намедни жаловался, — сказал ключарь, — дохода у церкви нет.

— Как так? — спросил без любопытства Черемной.

— А так вот. Царь столицу в Питербурх перевёл, и народ из Москвы уходить стал. При Алексее-то Михайловиче в первопрестольной, почитай, двести тысяч народу было, а сейчас на четверть почти ушло.

Черемной, как глупый, глаза раскрыл: не понимаю-де, что с того?

— А ты посчитай, — сказал ключарь, — ежели с каждого ушедшего по одной только копеечке за свечу — сколько церковь потеряла? А крестины, — вьюн щёлкнул ногтем по купели, — а свадьбы, а отпевания... Всего не перечтёшь. Плачут отцы от царёвых указов.

Звонарь поднялся, наклонил купель, слил в кружку последние капли.

— Вот спроси его, — вьюн показал на звонаря, — сколько получал, как заказывали ему о покойнике отзвонить?

Звонарь слова разобрал, засопел, под глазами бугры красным налились.

— То-то, — крякнул ключарь. Откинулся на лавке. — Юрода нам нужно. Может, с ним дело поправится.

Фёдор навострился на бескостного.

— Если у церкви юрод, — засмеялся ключарь, — народ валом валит. Кружки с даяниями только успевай оттаскивать. У нас был такой... — Хохотнул: — Семь раз на колокольню поднимался и звонарю семь раз по золотому отваливал.

— Так где же он? — спросил Черемной.

— Ушёл.

— Позвать можно.

— Далеко ходить.

— Да я за святую Анну, за благословение её, — Фёдор закрестился часто-часто, — хоть на край света.

— Дорога опасна. Драгуны царские загораживают.

— Мне всё нипочём. — Фёдор ещё раз перекрестился.

— А что, — сказал вдруг ключарь, — может, и впрямь послать тебя? Человек ты не московский. Богомаз опять же... На богомолье идёшь. Всё сходится... В Суздаль идти-то надо. В монастырь. Поговорим с отцом протопопом.

Буквица за буквицей повторил:

— По-го-во-рим...

Помолчали. Звонарь желваки катал на скулах. Вьюн вскочил из-за стола, как подброшенный:

— Ещё, что ли, по стаканчику!

Нагнулся и из-под лавки, у окна, достал штоф. Разговор пошёл совсем уж вольный.

— Нет, — говорил вьюн, — раньше-то лучше жилось. Теперь придавили. Тряхнуть бы Москву как следует. Зашевелятся людишки. Пётр-то не сахар. Полынь для многих.

Черемной закрестился робко:

— Что ты, что ты, власть-то за такие речи не похвалит.

— Эх ты, сосун! — крикнул вьюн. — Власть-то она власть, а ты на неё поперёк влазь, иначе задавит.

Вот каким пришибленный-то оказался. Ухарь.

* * *

В Париже переговоры как покатились, словно сани с горки, так и пошло. Оказывается, подтолкнуть только и надо было, да вот не знали, с какой стороны. Пётр надоумил, а уж мысль его, что Франции без России промеж англичан и немца никак не устоять, Шафиров с Куракиным по-всякому вертели. От такого союза-де и, во-первых, прибыток, и, во-вторых, достаток, и, в-третьих, выгода. Тоже ловкие были ребята.

Теперь начались и застолья, и пиры. И хотя, как видели русские, народ чёрный жил в нищете глубокой, на пирах столы в королевских дворцах сверкали серебряной и золотой посудой, а вина и яства различные подавали в таком изобилии, что трудно было даже сказать, на какие аппетиты всё то рассчитано.

Пётр, несмотря на здоровье, вновь пошатнувшееся, участие в пирах принимал. Даже знаменитую фаворитку Людовика XIV, госпожу Ментенон, в Сент-Сире посетил. Почтенная дама пожаловалась на здоровье.

— Чем вы больны? — спросил Пётр.

— Старостью, — ответила Ментенон.

— Сей болезни все мы подвержены, если будем долго жить, — сказал с поклоном Пётр.

Ментенон и присутствующие при разговоре придворные были приятно обрадованы галантностью русского царя. И маленький тот эпизод в большой игре переговоров стал своей каплей масла.

Русские добивались, чтобы Франция признала завоевания России на Балтике. Речь шла о землях обширнейших. Здесь и Питербурх, и Нарва, и остров Котлин, и территории Истляндские и Лифляндские, и многое-многое другое. Признать их за Россией означало увековечить утверждение державы Российской у моря. С тем сбывалась Петрова мечта — твёрдой ногой стать на побережье, иметь выход России в Европу морем. Сколько ночей о том думалось, как мечталось, сколько страданий было принято! И уже стояли русские у моря, и корабли строили отменные, да вот бумагой закрепить завоёванное надо было за Россией.

Всё шло хорошо, вроде и согласия французов добились, но, как только дело до подписывания бумаг дошло, опять закавыка вышла. Французы жаться начали. Говорили: отойдут те земли России по договору со Швецией, тогда и они, со своей стороны, признают завоевания у моря.

Пётр понял: в Европе сейчас беда его семейная с Алёшкиным бегством учитывается многими. Ждали, чем-де всё кончится. Говорили: Пётр армией силён, но сам здоровьем некрепок, а ежели к власти в России сын его неверный придёт, как повернёт дело? И другое говорили: что-де наследнику все те завоевания у моря ни к чему и он им противник.

И вновь в Париже начались проволочки.

Пётр предложил тогда искать путь к признанию приморских земель за Россией по-иному — просить французский двор воздержаться от выплаты денежных субсидий королю шведскому. Известно было, что карман Карла XII пуст. А с пустым карманом много не навоюешь. Генералы Карла и так были недовольны задержками жалованья постоянными. Не будет у Карла золота, и ему ничего не останется, как начать переговоры с русскими и признать их завоевания у моря.

О том Пётр, просидев ночь, написал записку. Шафиров сейчас перебелял её, так как почерк у царя был неразборчив.

Пётр ходил по комнате, пояснял непонятные места. Лицо у него опять было нездорово, как в Амстердаме. Сказывалось напряжение последних дней. Но болезнь свою царь скрывал и о болях, возобновившихся в низу живота, не сказал никому. Все силы, все помыслы его были устремлены на заключение договора. Речь-то шла о том, быть ли России со своими портами на Балтике, через которые торговля пойдёт вольная, без постыдного посредничества иноземных купцов, или нет. А боль что уж там! Боль пройдёт.

Пётр, глядя на склонённого над бумагой Шафирова, вдруг вспомнил, как впервые увидел Балтику. К берегу они подскакали с Меншиковым. Пётр соскочил с коня, бросил Алексашке поводья. Среди тяжёлых валунов вскипала волна, пенилась, играла. Пётр по колено вошёл в воду, наклонился, зачерпнул полную горсть, плеснул в лицо и засмеялся, оборотясь к Алексашке. Вода была солона и обожгла губы, но Петру горечь та показалась мёдом...

Шафиров осторожно кашлянул. Пётр взял бумагу, прочёл написанное. Подумал: «На то французы должны пойти. Золото всем дорого. А в Карла они сейчас не шибко верят. Золото валить ему не под что... Золото под победы дают, а не под поражения. Надо давить на них. А Карл без денег задохнётся».

Вернул лист Шафирову, сказал:

— Вот так и бейте в одну точку. Не мытьём, так катаньем, а договор вырвать надо.

И согнулся. В низу живота резануло, как ножом.

* * *

Драгуны бегом через двор бросились, и Румянцев услышал, как звякнула выхватываемая из ножен шпага.

«Милые, — мелькнуло весело в голове у офицера, — ну что ж...»

И он даже фыркнул, как кот. Схватился за эфес, но тут же и осадил себя: «Нет, ребята, шалишь. Шпага мне ни к чему. То вам, баловства ради, вольно пороть друг друга клинками». Метнулся к карете, чуть в стороне стоявшей, выворотил оглоблю. Подкинул в руках: оглобля ничего себе была — крепкая. Разом решил: «Так-то сподручнее. Кто да кого оглоблей огрел — дело тёмное. Может, драгуны Гретхен какую ущипнули. Мужики, видать, по тому делу не слабые, вот и получили орясиной в лоб. А шпага — то уже серьёзно».

Первый из драгун, бросившийся на Румянцева — фехтовальщик, полагать, зело умелый, — выбросил приёмом хитрым клинок и достал бы офицера, но тот, минуты не сумняшеся, оглоблю поднял и ахнул драгуна по пышной шляпе. Петушиные яркие пёрышки, украшавшие шляпу, брызнули в стороны. Драгун руками взмахнул и сел на зад бесславно.

Второй, видя, что виктории дружок его не одержал, забежал к Румянцеву со стороны и хотел было ложным финтом сбить с позиции, но тот, и в том случае решив, что ни к чему манёвры сложные, оглоблей бойца императора германского огрел.

Но ударил не со всего плеча, а так, вполсилы, без потяга, дабы не зашибить мужика серьёзно, а только пыл охладить излишний. Драгун повалился на землю кулём мягким. Лёг спокойненько и ножками не дрыгнув, словно бы отдохнуть решил после застолья доброго.

«Эх, иноземщина, — подумал Румянцев, — любите вы покрасоваться со шпагой... А вот против дубины вам трудненько».

Бросил оружие немудрящее и к стене кинулся. Обдирая ладони, вскарабкался наверх, перевалил на улицу. Стукнулся каблуками о крепкие плиты мостовой, выпрямился, отряхнул плащ и пошагал, как ежели бы произошедшее минуту назад за стеной каменной не с ним приключилось, а с дядей чужим.

Как и в первый раз, проходя мимо дома, где царевича принимали, Румянцев фонарь стороной миновал, но к окнам и сейчас внимательно пригляделся. За шторами, как и прежде, горели свечи и голосов слышно не было. Тревоги в доме не угадывалось.

«Знать, бойцы-то зашибленные ещё не очухались», — подумал офицер и свернул к воротам харчевни, в которой остановился с вечера.

Так, чтобы никого не потревожить, на носочках ботфорт миновал двор. Да оно и тревожить было некого. Во дворе ни души. Слышно только, как кони пофыркивают да жуют сено спокойненько. Знать, сенцо хорошее им задали, раз они так старались кормушки очистить.

По ступенькам ветхим офицер поднялся в комнатку под крышей. На ощупь, свечи не вздув, Румянцев отыскал стул и сел, упёрся локтями в крышку стола. Сжал пальцами виски.

«От драгун я отбился, — подумал, — а дальше что? Опомнятся ребятушки да и тревогу поднимут? Или того хуже: карету запрягут, царевича с дамой его под руки на ступеньки подсадят и шагом марш?»

В груди Румянцева как-то плохо защемило, тревожно. В доме тишина стояла, да и на улице голосов слышно не было. Глухо так, глухо, нигде ничего не брякнет, не стукнет.

«Нет, — решил он, — досмотреть надо, как бы царевич по тишине той не укатил».

Поднялся Румянцев из-за стола, постоял малое время, и, ежели бы свеча горела, можно было на лице его увидеть сосредоточенность крайнюю, настороженность, то выражение, что выдаёт и душевное волнение и одновременно непреклонность довести задуманное до конца.

Румянцев толкнул оконце и полез на крышу. Черепица опасно захрустела под ботфортами, и офицер плюнул с досады: «Нет бы по-людски тёсом крыть крыши, так нет — глину проклятую стелят». Раскорячился и чуть ли не на животе попёр по карнизу осторожненько. Боже избавь, понимал, черепицу хрупкую каблуком придавить. Всей подошвой ступал, да ещё и так: шаг сделает, обтопчется и тогда только вторую ногу перенесёт. Приноровился и мало-помалу до трубы добрался. Здесь понадёжнее было. Всё же есть за что ухватиться.

Передохнул с облегчением. Эх, служба царская, вот и по крышам заставила лазать. А что поделаешь, коли надо?

Огляделся офицер и увидел тот самый фонарь в улице, что горел у дома, где царевича принимали. Понял: с крыши разглядит и в тёмной ночи, ежели карета с царевичем в дорогу тронется. Ощупал сырые черепичины и сел.

Над Инсбруком, над чёрными крышами пылали не по-российски яркие костры звёзд.

Румянцев запрокинул голову, вгляделся в небо, и холодно вдруг ему стало. Даже плечами передёрнул. До носа закутался офицер в плащ, ссутулил плечи. Вспомнилась сказка, на солдатском привале услышанная, о том, что в небе для каждого бог звезду приколотил гвоздиком особенным и, пока она горит, солдату в бой без страха идти можно. Перекрестись бога для и ступай смело. Звезда оборонит тебя. Но вот ежели погасла она, то тут уж и молитва не поможет. И горит или нет звезда твоя, говорили старые солдаты, иные люди видят явственно.

«Вот бы свою звезду, — думал офицер, — выглядеть среди других!»

Человек, знающий свою звезду, говорили ещё, отличен всегда, потому как спокоен и суеты в нём нет. А то главное, ежели человек не суетится, не бросается то вперёд, то назад или вовсе по сторонам. Он дорогу знает, идёт уверенно, и потому его и пуля в бою облетает, и сабля не берёт. Так уж, ежели бой самый жаркий, свистнет пулька возле уха, сабля пролетит над головой, но чтобы до живого достать — никогда.

«Как бы звезду ту отличить?» — вглядывался в небо Румянцев. Но тут же и подумал: не в бою он и пули не летают, так что пока и без звезды можно обойтись. Однако, по молодости, понимать надо, в голову ему не пришло, что участвует он в деле страшном, тайном, которое и без пули многих с ног свалит.

А звёзды, одна крупнее другой, ярче вспыхивали, перемигивались над его головой, и, наверное, по ним уже определить можно было человеку понимающему, которая из них догорает вместе с чьей-то жизнью, а которая ещё будет светить своему хозяину долго.

Внизу, во дворе, прозвучали шаги, и Румянцев, о звёздах забыв, прислушался настороженно. Скрипнули ворота конюшни, стукнула о камень подкова потревоженного коня, и опять прозвучали шаги.

Румянцев понял: конюх беспокойный вышел коней проведать.

«Молодец, — подумал, — или хозяин у него больно строг. И поди ж ты, немцы ведь, а скотину любят. Да ещё и, не в пример многим нашим, ухаживают за ней».

Вновь уставился на светивший в улице фонарь. От яркого пятна того будто бы паутина золотая тянулась и тянулась, веки оплетая, да так, что они всё тяжелели и тяжелели нестерпимо, и казалось, вот-вот сами по себе закроются. Но Румянцев, упрямо зубы сжав, только сел ровнее на черепичных горбылях.

«Нет уж, — сказал про себя, — так не выйдет. Ишь ты, паутина».

И вот надо же, хоть бы собака где взлаяла или петух прокричал, душу бодря православную. Нет и нет. Скучна была ночь в нерусском Инсбруке. В местах-то родных или в колотушку где брякнут, или будочник прокричит: «По-слу-ши-ва-а-ай!» Оно и веселей. А здесь глухо, сумно.

Голова клонилась, клонилась у Румянцева, и вдруг вскинулся он, словно взнуздали, и увидел: звёзды померкли и на востоке небо зазеленело.

«Всё, — решил Румянцев, — прошла ночь. Слезать надо с крыши, а то торчу здесь, как ворон чёрный».

И опять на карачках, придерживаясь осторожно за скользкую черепицу, пополз к окну в свою камору.

Спрыгнул с подоконника и услышал, как лестница заскрипела под чьими-то башмаками. В дверь стукнули негромко. Румянцев поспешно мундир стянул, с тем чтобы видно было, будто он сейчас из постели вылез. Вошёл давешний парнишка, что коней и офицера принял. В руках у него тазик медный и кувшин с водой. Парнишка поклонился низко.

Румянцев даже обрадовался ему. Исподнее стянул, склонился над тазиком, подмигнул:

— Лей, лей смелее!

Вода обожгла холодом. Офицер крякал от удовольствия и норовил так под струю стать, чтобы до лопаток достала и проняла всего ледяной свежестью.

Через время малое сидел офицер в харчевне, на улицу поглядывал и, посмеиваясь по привычке всегдашней, шутил с хозяином. А тот рад был ему услужить и всё подкладывал и подкладывал вкусное на тарелку. В стакан наливал пополнее. Огонь плясал в камине.

Вдруг, так же как вечером, накануне, колокольчик брякнул, и в харчевню вошли давешние драгуны. Румянцев поспешно лицо над тарелкой опустил. Но всё же приметил, что у вошедшего в харчевню первым лоб припух заметно и под глазами сильные тени явственно проступили.

— Кхм-кхм, — протянул офицер.

Драгуны, на него внимания не обратив, к стойке прошагали бодро и, как вчера, потребовали вина, колбас, ветчины, сыру и зелени.

Румянцев чуть приподнял лицо и разглядел, что и бутыли, и колбасы, и сыр укладывают драгуны в корзины совсем не так, как давеча укладывали. Бутыли они попросили хозяина сенцом переложить, а колбасы и сыр травкой зелёной распорядились укрыть да ещё сверху и водичкой обрызгать.

Румянцев понял: то не на стол пойдёт, так укладывают корзины, в дорогу собираясь дальнюю. Отрезал офицер кусок мяса пожирнее и зубами в него впился.

«Ну, ребята, — подумал, — вы от меня не уйдёте».

Немного времени прошло, и в Инсбруке прохожие приметили, как через город карета тяжёлая, с оконцами, прикрытыми изнутри, проследовала. Но никто и внимания не обратил на поспешавшего за ней всадника в плаще сером, неприметном и в шляпе того же цвета, на глаза надвинутой.

* * *

В доме Фёдора Лопухина крик стоял, словно на пожаре. А всё ворон учёный. Утром птица та, живущая у Лопухиных бог знает с какого времени, неожиданно крикнула петухом. Примета, известно, к беде. К птице кинулись толпой, а она в окно вылетела, на сарай села и, глазом кося на снующую по двору челядь, как ни в чём не бывало принялась клюв чистить. Чёрная, страшная, и глаза блестят. Кто-то из бойких хотел было камнем в неё запустить. Не разрешили. Неизвестно, как ещё прикажут. Разошлись потихоньку.

О случае том боярину не сказали. Но он сам дознался. Слуга, от старости умом слабый, принёс в покои ковш квасу и брякнул: так, мол, и так, а ворон наш петухом кричал. Сейчас на сарае сидит и на всех странно смотрит.

Боярин квасом поперхнулся, в исподнем во двор выскочил. А ворон и впрямь на сарае сидит и смотрит глазами круглыми. Боярин к сараю подбежал, крикнул:

— Подь сюда!

На плечико своё указал. А ворон и голову в сторону отвернул, хотя всегда был послушен.

Боярин разгневался пуще прежнего, людей разогнал и, не надев штанов, пошёл по дому. И в конюшне побывал, и в кухню чёрную зашёл, и в верхние светёлки поднялся, где под чердаком ютились старухи приживалки. И везде с боем, с криком. Может, пожара испугался, или другая какая мысль у него была. Вслух не сказывал.

Случай тот весь дом перевернул. И вот некстати тут объявили, что пожаловал Александр Васильевич Кикин. Боярин спешно штаны натянул и встретил его в дверях. Не виделись они давно, с похорон Фёдора Юрьевича Ромодановского. Да и тогда лишь переглянулись, а разговора у них не было. Народ вокруг толпился, и слова не скажешь, чтобы в чужие уши не влетело.

Боярин разговор начал с рассказа о вороне учёном. Губы у Лопухина тряслись. Кикин не дослушал, сморщился: дескать, что там ворон или уж поглупели вовсе. Лопухин хотел было обидеться, но Кикин сказал о визите Меншикова с товарищами к нему и о вопросе светлейшего относительно наследника. Лопухин о вороне забыл. Александр Васильевич голову опустил и зябко плечами передёрнул.

На стол люди начали подносить заедки разные, вино поставили в штофе богатом, но боярин на холопов ощерился. И дверь в покои, где они сидели, прикрыли плотно. По дому теперь более как на цыпочках никто ходить не смел. Боярыня и та под иконы села и, губы сложив благолепно, застыла, не ворохнётся. Воробьи — шальная птица — под окнами только и орали яростно. Ну да им и боярский приказ не приказ.

Гость сидел молча. Лопухин глазами ворочал, приглядывался к Александру Васильевичу и решил: «Скушный ты что-то, скушный. Нехорошо».

А Кикин о своём думал.

Со дня визита светлейшего прошло времени немало, но Александр Васильевич о вопросе его коварном никому не говорил, думал: «Время всё залечит». А теперь вот прикинул, и так у него вышло: время временем, а вскроется его участие в побеге наследника — дыбы не миновать. И Ромодановский Фёдор Юрьевич вспоминался ему всё чаще. Больше всего пугала Кикина тишина. Вестей от Алексея из-за границы никаких не приходило, да и здесь, в Питербурхе, люди, что из сильненьких, тоже помалкивали. А тишина не к добру. Страшно, когда тихо.

Думал, думал Александр Васильевич, с кем поговорить, как проведать, что там с наследником, и к Лопухину наехал. Для всего рода их — Лопухиных — наследник надежда. Они-то не выдадут.

— Тебе бы, боярин, — сказал Кикин, — промеж знатных людей разговор завести, где, мол, наследник. О преемнике царском беспокоиться надо. Пётр-то вон опять, говорят, приболел в Париже. Сильно хворый. Всё бывает, и цари не вечны.

Фёдор Лопухин скосил опасливо глаза на гостя:

— А пошто ты не заговоришь? Людей-то, чай, знаешь не хуже меня.

Кикин заёрзал на стуле:

— Да вишь ты, вам-то, Лопухиным, Алексей родня, и беспокойство твоё понятно.

— То так, то так, — загордился Фёдор.

Что Кикин вспомнил об их родстве с царевичем, было ему лестно. Речь-то шла не о дядьке седьмой воды на киселе — родственнике из забытой в нехоженой степи деревни, — а о наследнике престола российского.

Боярин крякнул от удовольствия, щёки надул: знай, мол, ещё и первыми людьми в державе станем.

— Да-да, — сказал он, — то верно. Царевич родня нам.

— И ещё вот скажи, ежели с кем разговор зайдёт, — ужом изогнулся Александр Васильевич, — дескать, заранее надо готовиться к тому. Молодые-то уж больно предерзки. Наперёд все хотят забежать. И нам должно друг друга поддерживать.

«Молодые молодыми, но и ты своего не упустишь», — подумал боярин.

— И ещё на Кукуе в Москве, да и здесь, в Питербурхе, среди французов да немцев больше бы разговору завести о наследнике. Мол, опора он боярству.

— А то к чему?

— Непонятлив ты, — с досадой сказал Кикин.

Боярин вновь хотел обидеться, но Александр Васильевич объяснил:

— Алексей-то не за рыжиками за границы поехал, а корону искать царскую, и ведомо должно стать покровителям тамошним, что в России помощники ему в его предприятии есть. Старое-де боярство наследнику служить готово.

Опасный разговор получился: при живом отце заговорили о короне для сына. Вроде бы Пётр уже и не царь, а скипетр и держава не у него в руках.

Боярин Лопухин на окно взглянул, испугавшись, что услышит их вдруг какой человек. Но слушать речи те бесстрашные некому было. Челядь ворона учёного ловила. Боярин приказал: поймать и голову свернуть, чтобы петухом не кричал. Ишь ты, ворон, а туда же — старого голоса ему мало. Таких-то теперь много развелось — кукарекать по-петушиному или ещё как. А зачем? Дано тебе каркать, так ты каркай или, ежели приспичило, спроси сначала, каким голосом кричать, а укажут — тогда и рот разевай.

«Потроха выдрать, — сказал боярин, — выдрать и собакам бросить!»

Лопухин провякал:

— Поговорить оно можно. Люди есть...

А Кикин поддал жару — знал, как боярина расшевелить:

— Алексей-то, наследник, в своё время вспомнит, кто ему помощником был. Разумеешь?

«Разуметь-то я разумею, ты за дурака меня не считай, Александр Васильевич, — думал боярин, глядя на узенькое личико Кикина, — но вот вперёд высовываться не хочется. Как бы по переднему дубиной не двинули. Переднему всегда больше достаётся».

А Кикин ещё поддал:

— Всё кумпанство Алексеево поговаривает: пора, мол, и нам наследнику помочь. На тебя смотрят, боярин. Ты ведь у нас других-то местом повыше.

— То известно, — опять приосанился боярин.

«Дурак ты, дурак, — подумал Кикин, — оглобля... Ну да сейчас не до того, чтобы местами считаться. Дело надо сделать, а там уж сочтёмся».

Но сказал другое:

— О царёвой болезни надо известить людей. Пусть знают. Кое-кто хвост прижмёт. О будущем помыслит.

Лопухин опять глаза скосил на окно: «Эх, разговор... Разговор опасный».

* * *

О том, что Петру вновь неможется, а в Питербурхе и в Москве беспокоятся о наследнике престола, Алексей узнал от приставленного к нему цесарским двором секретаря Кейля.

Царевич жил теперь в Неаполе, в средневековом замке Сант-Эльм. Жил вольно. В город выезжал, по заливу на лодочке золочёной катался, и слуг при дворце было как в боярском доме в Москве — и не поймёшь, зачем столько-то. Пузы, что ли, растить.

Секретарь Кейль — хорошо воспитанный, из почтенной дворянской семьи молодой человек — сообщил ту новость скорбным, слегка приглушённым голосом. Наследник русского престола, выслушав, встрепенулся всем телом, но вспыхнул лицом и опустился в кресло.

Кейль не подал виду, что угадал мысли царевича. Секретарь поклонился и вышел, притворив за собой дверь. Кейль не ошибся: царевич чуть в ладоши не ударил, услышав о болезни Петра. Удержался вовремя.

«Пётр-то отец мне, — подумал, — неприлично весёлость выказывать».

Кейль с минуту постоял в коридоре у дверей и услышал то, что ждал. За дверью громко, торопливо простучали каблуки наследника. Секретарь бледно улыбнулся: «Не удержался-таки царевич, побежал поделиться радостью со своей дамой». Кейль прикрыл глаза и прошёл в свой кабинет. Тихо прошёл, неслышно.

Алексей бежал, ног под собой не чуя. Скорее, скорее, через три ступеньки по лестнице перепрыгивал. Дыханье в груди стеснилось. Вбежал к Ефросиньюшке, схватил её за руки, завертел по комнате:

— Ефросиньюшка! Чую, чую, скоро в Москве будем!

Голос у Алексея звонкий, каким давно не был. Лицо пунцовое.

— Радость!

Ефросиньюшка встала посреди комнаты как вкопанная.

— Да в чём дело-то?

Алексей склонился к ней, шепнул, задыхаясь:

— Известие есть — батюшка болен, у бояр в Питербурхе да Москве только обо мне и разговору. Знал я, знал — друзей у меня много. Отцу то было неведомо. Вот как ошибался он! Ну, приедем!

И опять закружил любимую по зале:

— Вот уж радость, так радость!

А ноги у Алексея сами так и ходят и каблуки притоптывают. Плясать-то наследник умел. В кумпании его плясунов было много, научили.

— Возьми платочек! — крикнул Ефросиньюшке. — Пройди кружок для души!

Ефросиньюшка застеснялась. Плечиком приподнятым лицо загородила.

— Ну же, ну, — просил Алексей, — порадуй!

И Ефросиньюшка послушалась. Вытащила из карманчика платочек шитый и пошла, пошла по зале. Высокая, тонкая, красивая. Шла как по воздуху летела. Руками взмахнула плавно, подняла их над головой. Загляденье!

У Алексея глаза загорелись. Крикнул:

— Ну, милая, удружила, нет тебя краше!

А Ефросиньюшка всё плыла и плыла по зале. То приближалась, то уходила в дальний угол и опять плыла к царевичу, волнуя гибкостью стана, маковым цветом молодого лица.

В тот вечер Алексей приказал подать вина что ни есть лучше, стол накрыть на открытой галерее, выходившей на залив. От счастья у Алексея голова кружилась. У бога по ночам просимый миг, казалось, вот-вот придёт.

Стояла вершина мая. От подножья замка террасами цветущие деревья спускались к морю. Ветер заливал галерею медовым ароматом цветов.

Первым к столу вышел секретарь Кейль. На белоснежной скатерти, в свете свечей, огнями играл тонкий хрусталь бокалов, тускло поблескивало старое серебро. Слуги тихо переговаривались, хлопоча о своём. Ровно горели свечи.

На галерею вышла Ефросиньюшка, за ней царевич. Кейль встал. На Ефросиньюшке французское платье с широкой юбкой, прошитой золотыми нитями. Плечи открыты. На пальцах, на груди — камни. Ефросинья протянула руку Кейлю для поцелуя.

Царевич был необычайно оживлён. Кейль хотел было обратить его внимание на красоту залива, но наследник русского престола взял в руку бокал. Как всегда, слегка косноязыча, он заговорил первым:

— Кейль, вы принесли сегодня наиважную новость. Выпьем за послание из Питербурха.

Алексей осушил бокал до дна. Кейль подумал: «Наследник престола опять не сдержан в вине». Но секретарю было строго-настрого приказано молчать и слушать. И он слушал.

Наследник неловко потыкал вилкой в тарелку и вновь протянул руку к бокалу.

За дни, проведённые в Сайт-Эльме, лицо царевича загорело под солнцем, округлилось, и он казался сейчас как никогда здоровым. Но всё же длинные, сухие пальцы, держащие бокал за тонкую ножку, чуть вздрагивали, выдавая нервное напряжение, его сжигавшее.

Наследника сегодня, казалось, распирало желание говорить и говорить. И он говорил вволю:

— Приду царём на Москву — Питербурху не быть. Разрушить и срыть с земли велю сей град. На месте гибельном стоит он, и жить там негоже. Жить буду в Москве зимой, в Ярославле летом. Славна земля ярославская... Сухая, песчаная, с дубравами и березняками бескрайними.

Ефросиньюшка медленно крутила в пальцах серебряный ножичек. Через стол взглядывала на залив. По лицу её скользили тени. «Северная Венус», — подумал Кейль, но слов Алексея не пропустил. Кивал головой:

— Да, да... Очень интересно.

Алексей продолжал, кривя губы:

— Со шведами мир установлю. Нововладения приморские ни к чему. Земли в России много. Ссориться из-за неё с сильным соседом не резон. Торговля морская — выдумка батюшкина. Купцам, а не царю ею заниматься. Царю сие зазорно.

— Да, да, — вставил осторожно Кейль, — жить надо для удовольствий. Мне говорили, что в России забывают о том.

Но наследник не слышал секретаря. Говорил Алексей, уперев взгляд в белую скатерть, на собеседников не взглядывал и, как понял Кейль, говорил для себя.

Кейль повторил:

— Многие философы мира, величайшие умы утверждали: жизнь только тогда имеет смысл, когда она радость. В посвящении себя радости наслаждений видели они единственный путь.

Выпито было много.

Алексей неожиданно встал, сказал Кейлю:

— Велите заложить карету. Хочу в город.

— Час поздний, — начал было Кейль, но наследник упрямо нагнул голову, и секретарь понял: «Какие-либо резоны к возражению искать бесполезно».

— Как прикажете, ваше высочество, — склонился он.

Через четверть часа из ворот замка Сант-Эльм выехала открытая карета. Четвёрка белых лошадей, звонко выстукивая подковами о дорогу, понесла её к городу, раскинувшемуся внизу, у моря.

Алексей, склонившись к Ефросиньюшке, что-то говорил ей так тихо, что сидевший на переднем сиденье Кейль не разбирал слов. Неожиданно наследник громко спросил:

— Что там?

И показал вытянутой рукой вперёд. Кейль приподнялся на сиденье, вглядываясь в плясавшие на дороге огни. Улыбнулся и, оборотясь к спутникам, пояснил:

— Неаполитанцы самый весёлый народ в мире. То, вероятно, праздничный карнавал.

Сейчас же до них донеслись пение, радостные голоса. Кони сбавили шаг. Карету окружила толпа. Девушки в ярких нарядах, парни в широких шляпах, с гитарами, люди в плащах, с пылающими факелами. Все пели, плясали, шутили.

Алексей живо повернулся к Ефросиньюшке и, перекрывая шум и голоса, крикнул:

— Вот как кстати!

Громко засмеялся, но вдруг лицо его исказилось страхом. Упираясь руками в колени Ефросиньюшки, он сунулся вперёд, затем отпрянул в угол кареты и даже не крикнул, а прохрипел, словно его схватили за горло:

— Назад! Назад! Домой!

Кейль с удивлением оборотился к нему.

— Назад, домой! — хрипел царевич.

В праздничной толпе Алексей отчётливо разглядел лицо офицера Румянцева. Офицер взглянул ему в глаза и исчез в толпе.

* * *

Меншиков покрутил носом, сказал:

— Вонища невпродых. — Сморщился: — Не ошиблись, знать.

Толкнул дубовую, в полтора человеческих роста калитку. Навстречу ему, хрипя и задыхаясь в лае, бросилось через двор с полдюжины здоровенных кобелей. Чёрные, лохматые, из пастей языки вываливаются.

Светлейший глянул и шарахнулся назад, спиной чуть не сбив с ног идущего следом офицера. Захлопнул калитку. Кобели, навалившись на ворота, скребли когтями.

— Ну и зверьё, — смущённо сказал Меншиков, — тигры алчущие...

Рукой чуть было под парик не полез, в затылке почесать, но остановился. Неловко получилось: кобелей испугался.

За воротами послышался голос:

— Цыцте, проклятые!

Калитка приотворилась, и в щель вылезла борода. Мужик ругнуть хотел незваных гостей, но застыл.Да и любой глаза бы растопырил. Пугнуть-то собирался словами нелестными, а перед воротами фигура: через плечо лента голубая, на ленте звезда в бриллиантах, парик до пупа.

Меншиков покрасовался перед заробевшим насмерть мужиком, шагнул в калитку, сказал всё же смущённо:

— Ты коблов-то попридержи. Где хозяин?

И без испугу пошёл через двор. Офицер, поспешающий следом, за шпагу взялся. Кобели и впрямь были как звери. Того и гляди задавят. Но кобели присмирели. Уж больно нагло пёр через двор светлейший.

С крыльца навстречу князю кинулся детина в версту ростом, живот не в обхват. Бежал, однако, бойко.

— Александр Данилыч! Как же так, без предупреждений? Мы бы встретили.

— Встретили, встретили, — сказал Меншиков ворчливо, — коблы твои встретили...

Детина рыкнул на собак. Подхватил князя под руку. В глаза заглянул ласково.

Хозяин — купчина из новых. Миллионами ворочал. Царём обласкан. Умён — сквозь землю видел, но пройдоха был редкий и сейчас вот взял подряд на кожи для кораблей, строящихся на питербурхской верфи, а с товаром тянул. Меншиков приехал взглянуть: что и как с кожами?

— Вот здесь, здесь ступай, Александр Данилыч, — заискивал купчина, — у нас и испачкаться недолго, а то и платье изорвать.

Придуривался.

— Вонищу-то развели! — сказал князь.

— Кожи, кожи мочат. Оно, конечно, запах. Но мы привычные, не чуем...

— Ты вот меня собаками едва не затравил, — начал Меншиков, усаживаясь в кресло, — а я к тебе с подарком дорогим. С кожами-то затянул?

— Э-э.. Нет, князь, три дня сроку мне ещё, а за три дня мы многое успеем.

— Успеете, успеете. Кожи в Питербурх доставить надо. А грязища по дороге?

— Какая, князь? Солнце палит... Грязь высохнет...

И всё крутился, крутился вокруг, по плечику гладил, а сам уже шепнул кому надо, и на стол потащили жареное и пареное.

Но Ментиков сказал:

— Ты то, — ткнул пальцем в блюда, — отставь. Не до того.

— Александр Данилыч! — взмолился купец. — Хлеба-соли отведать — святое дело...

— Нет, — сказал Меншиков, как отрезал, — водки чарку выпью, и всё. Я с делом к тебе.

Купец — жох, сразу же замолчал.

Меншиков, приехав в Москву, понял: одной таской за волосы многого не сделаешь. Купчишки поприжались: Петра-то Алексеевича скоро год как в России нет и нездоров, говорят. К тому же наследник в бегах... А просто так, сдуру, царские дети не бегают. Случись что с Петром, сынок-то, наверно, защитников себе нашёл бы в землях дальних, а ежели придёт, как дело повернёт — неведомо. Ты капитал вбухаешь в питербурхское ли строительство, в верфи ли корабельные, в суконное или кожевенное дело, а он и скажет: а кораблики те зачем? Сукнишко-то солдатам на мундиры, а новый правитель и армию разогнать может. Говорят, он более по церквам да монастырям ходок, чем по полям ратным. Задумаешься. Нехорошие слухи шли. А Москва слухи любит и прислушивается к ним. Битый здесь был народ. Всякое видел.

Меншиков и решил: нет, за волосы таскать не годится. Только напугаешь больше. Известно давно: правители лютуют, когда конец близок. Обласкать людей надо. Веры будет больше.

— Кильсей Степанович, — поднялся с кресла светлейший с улыбкой, — царь прислал тебе презент. Наградить решил за старание твоё на строительстве корабельном, столь для державы важном.

За отворот мундира руку сунул князь и бухнул на стол мешочек кожаный.

— Сто червонцев от себя Пётр Алексеевич тебе пожаловал.

Купчина от неожиданности назад отступил, сел на лавку.

Знал светлейший: сто червонцев для купца не деньги, — но знал и другое: царские рубли необычным счётом меряются. Им цена в тысячу крат дороже. Купец те червонцы стальной крепости скобой к вывеске своей приколотит, так как почёт важен, а почёт золотом не купишь. Голову-то и перед властью клонят, а вот всё же в редкость бывает, что в почёт она входит.

И ещё ведал князь: Москва весть о тех царём дарованных рублях по всем дворам пронесёт, как на вороных. И многие в затылках почешут: «О царе, знать, болтают невесть что... Из-за границы, из чёрт-те каких земель французских, купчине презент прислал... Нет, не слаб он. Далеко смотрит... Слабого да хворого свои болячки беспокоят, и о завтрашнем дне он не думает...»

И не одному захочется царю послужить и презент заработать. В душах человеческих князь разбирался. Жизнь помяла его, научила.

Купец с лавки сорвался.

— Да мы, да я...

Схватил со стола четверть.

— Э-э-э... Нет, — придержал его Меншиков, на четверть всё же взглянув с сожалением, — как сказано. Чарку только и выпью. Дела, брат, дела.

Чарку князь выпил, а, уходя, уже на крыльце погрозил пальцем:

— А кожи-то в срок чтобы в Питербурхе были.

Купец пополам согнулся:

— Что ты, что ты, Александр Данилыч! Да мы в лепёшку расшибёмся...

— То-то, — сказал Меншиков.

Кобелей во дворе не было. Увели куда-то, дабы князя не смущать.

Меншиков по двору прошёл как петух, бриллиантовой звездой сияя. Говорят, ежели наголодается да нахолодается человек во младости, а позже судьба звездой его наделит, то он всенепременно на шею её нацепит и не снимет, пока не натешится. А уж у светлейшего младые годы были самые что ни на есть лютые.

* * *

Фёдор Черемной в Суздаль притопал. В лаптёшки сенца подстелил помягче и по холодку где лесочком, где овражком дошёл.

Светало. Солнце ещё не показалось, но за полем, за ельником тёмным купола суздальских церквей проглянули. И кресты золочёные разобрать можно было.

Черемной присел под берёзку, откинулся на ствол гладкий. Хоть и не спешил особо, а за дорогу намаялся. Чувствовал — ноги набил.

Хорошо сиделось под берёзкой: ветерок обдувал, пичуга серенькая над головой чирикала. Когда ещё человеку в маете и сутолоке выпадет так вот посидеть после трудов! Благодать.

Черемной даже листик с берёзки сорвал, в рот положил, прикусил зубом. Лист клейкий, горьковато-сладкий, свежестью отдаёт. Хорошо... С радостью тихой смотрел крючок-подьячий на восходящее из-за горизонта солнце. Глаза щурил... И не ведал Фёдор Черемной, что сидит так вот под берёзой зелёной в последний раз. Закрыто для человека завтра, и неизвестно ему, как начнётся и чем кончится день грядущий...

Перед тем как в Суздаль идти, ключарь, вьюн бескостный, свёл Фёдора к отцу протопопу. Пьян, пьян был вьюн-то, а запомнил разговор в пристроечке, за купелью с водочкой сладкой.

Фёдор, как позвал вьюн, затоптался вроде от робости:

— Непонятлив я, не разберу чего.

— Разберёшь, — засмеялся ключарь, — отец протопоп втолкует. Он чего хошь втолкует. У нас протопоп...

И, не досказав, ещё раз засмеялся. С тем и повёл. Отец протопоп был в притворе. Молился. К вошедшим лика не оборотил. Но Фёдор понял: ждал их святой отец, оговорено, видать, всё у них было с ключарём.

Стояли, пока протопоп молитву не закончил, долго, но сколь ни стояли, а своё выстояли. Отец протопоп подошёл, руку для целования сунул. Посмотрел на Фёдора внимательно. Фёдор в лицо ему не смел взглянуть. На руки воззрился. Кожа тонкая на руках у протопопа, просвечивает. Слабые руки, ветхие. Лежат вяло, не по-живому. Под ногтями сине, мертво. Не жилец был протопоп. Такими пальцами — холодными — за жизнь долго не удержишься.

— Сходить в Суздаль решил? — спросил протопоп. — Церкви пособить? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Дело не простое. Хоронись от глаз чужих. А ежели кого повстречаешь, об уроке своём не сказывай. На богомолье идёшь, и всё тут.

Фёдор головой кивал послушно.

— В монастырской церкви юроду поклон передашь. Скажи: ждём, мол. Помолишься в монастыре — обитель сия святая, — возвращайся. Не медли. Юрод скажет какие слова — запомни. Драгуны царские схватят — боль прими, пытку, но молчи.

Спросил твёрдо:

— Понял, сын мой?

И опять Фёдор кивнул низко.

— Иди, — сказал протопоп, — иди с богом. Зачтётся тебе.

Поднял руку, перекрестил широко. На коленях Фёдор выполз из притвора. Вьюн шагал рядом. Черемной поднялся, в лицо ему взглянул — увидел: улыбался ключарь непонятно.

На дорогу вьюн Черемному хлеба дал, две рыбины вяленых — так, ничего себе, крупненькие, — луковиц с десяток, соли в тряпочке. Не пожадничал. Черемной подбородок поскоблил: «Святые отцы корку хлеба не пожалели, неспроста то. Значит, очень уж нужно им человека в Суздаль послать. Печёт, видать».

Посидел-посидел под берёзкой Фёдор, встал.

Солнце поднялось из-за горизонта. По всему лесу птицы зазвенели. Над полем туман пополз реденький. Котомку Черемной через плечо бросил и пошагал опушкой. Портки не хотел измочить в росной траве. В сыром-то ходить кому охота?

В монастырь пришёл, народ только-только расходиться начал. Фёдор противу толпы не попёр и на паперть не вылез. Стал в стороне, у кустика. И видно всё, а сам и заметен-то не очень.

Народ из церкви валил серый: старухи из города в лохмотьях вонючих, старики с костылями, парни в лаптях разбитых да девки в сарафанах линялых. Потом уж монашки высыпали во двор. Великопостницы. Идут — глаза книзу, руки на груди сложены, шаг щепетный.

«Племя мышиное», — подумал Фёдор.

Не любил их Черемной. Сильно не любил. Ползёт вот такая, верёвкой подвязанная, в лице благость: «Себя не щади, людей жалей...»

«Ну, — скажешь, — божья невеста, цветок невинный, спасибо тебе. Душу отдаёшь за нас, грешных».

А тот ангел безответный — крыльев только что за спиной нет — так наблудил в жизни, так напакостил, напоганил — дышать нечем.

Но теперь вот на, ещё и скажет: «Богу кланяйся, служи вере... Молюсь я за вас, крест несу...» А ей не наши, ей свои-то грехи отмолить жизни не хватит.

Ежели и есть среди них блаженные, то от дури, ещё с материнского молока, а чаще по грешному делу не вышло у бабоньки — помороки и забило. Подарочки кресту святому.

Монашки прошли, попёрли богатенькие. У тех что ни рожа, то поперёк шире. Богу молятся и жрут от пуза. Выходили неспешно, по ступенькам спускались с осторожностью. В душе-то у каждого играло: пускай люди посмотрят, пускай позавидуют, как кормлены, как одеты. Тоже цветики лазоревые.

Сойдя со ступенек, кланялись, слова шептали:

— Полюби ближнего, как самого себя...

А ближний-то вот он, у паперти, в пыли, в гное, в вонище, в язвах... И жрать хочет... Полюби его! Но нет... Камни в ушах у богатенького самоцветные, на груди крест золотой, на плечах плат драгоценный... А копейку отдать — пожалеет! Щепотью же обмахнуться ничего не стоит. И пристойно, и люди скажут: служит богу.

Фёдор поглядывал из-за кусточка. За солнышком стоял. Голову не печёт, так-то и подождать можно.

И вдруг народ расступился. На паперть настоятельница вышла. Высокая, дородная, плечи крутые. За ней две монахини — тоже незаморённые, — и в руках у них, на шестах, сукно алое распялено.

Люди на колени попадали. Настоятельница потихоньку с паперти пошла. Монахини следом.

Фёдор Черемной на что уж повидал разного, но и то в диковинку ему эдакое было. Потянулся из-за куста получше разглядеть диво такое. И под сукнами в малую щель рассмотрел ножки женские, в лёгкие, узорчатые туфельки одетые. Всё понял: за сукнами царицу бывшую ведут.

«Не по сану так-то старице Елене ходить, — подумал, — да и грешно...»

Настоятельница рядом с Черемным прошла, и он лицо её увидел близко. Глаза прикрыты веками — не доберёшься, не заглянешь, подбородок как обух у колуна. На шее крест, и камень в нём с орех лесной. Тоже, видать, любила стадо своё, паству невест христовых. Всё отдать им была готова.

За полотнищами алыми прыгал собакой, скакал, тряс башкой лохматой юрод. Народ ахал только. Волосья юрода по земле метутся. В лохмах репья прошлогодние. Глаза врастопырку, нос до губы достаёт, а губа отвисла лопатой.

Фёдор глянул: «Милый, знаем мы, как те штуки делаются. Нехитрое занятие». И вдруг показалось: «А ведь видел я ту рожу!»

Черемной из куста вылез: «Знакомец то старый!» Память у Фёдора была крепкая.

* * *

Граф Пётр Андреевич Толстой в Неаполь приехал почтовым дилижансом. Румянцев Петра Андреевича ждал.

Гремя по булыжнику, дилижанс въехал на площадь и остановился. Его окружила толпа встречающих. Дверцы дилижанса распахнулись, и на камни мостовой посыпались баулы, мешки, корзины. Где уж их столько помещалось, угадать было не дано. Неаполитанцы — на удивление народ горластый — закричали, как ежели бы дилижанс прикатил не из Флоренции, до которой и пешком дойти недолго, но с края света, а то и из мест ещё более дальних.

«Цыгане, — подумал Румянцев, — истинно цыгане».

Одним из последних из дилижанса вышел господин, фигурой на графа Толстого весьма похожий. Когда шагнул со ступеньки на землю, карету приметно качнуло, но, подавшись ему навстречу, Румянцев понял: ошибся.

Господин был в пыльном сером плаще до пят, в шляпе С широкими полями, что выдавало в нём торговца мелкого или вовсе музыканта, но никак уж не российского знатнейшего вельможу. Румянцев в другой раз вгляделся и решил: наверное, музыкант.

Здесь, в Неаполе, офицер многому удивлялся. Ежели спросишь, кто, дескать, вон тот господин, неаполитанец глаза сливовые под лоб закатит, языком защёлкает и с придыханием глубоким сообщит:

— О-о-о! Это великий маэстро!

Так что Румянцев был уверен, что здесь всякий, кто ни есть, хоть на тарелках медных, но всенепременно играет.

Ошибившись, Румянцев в сторону от дилижанса отошёл.

Известно, как только русский человек за границу приедет, ему наговорят чёрт-те чего, он и ахнет: «Скажи, а нам, дуракам, и невдомёк такое...»

Так и Румянцев:

— Неаполитанский залив... Цветочки благоухают... Пальмы разные и апельсины...

А потом присмотрелся:

— Э-э-э... Да то, ребята, баловство одно. Цветики-то дурманом отдают, от которого голова слабой становится. А море-то, море... При таком море на забор неживой полезешь. С сучками. Вот народ и балованный тут. Знают только на мандолинах разыгрывать.

Серьёзный был человек. В корень зрел. Узнал он и то, что цирки здесь были ещё при римских императорах и в тех цирках мужиков, гладиаторами называемых, звери при всём народе терзали: И народ будто бы даже при том ликовал.

«И ничего странного, — решил Румянцев, — они ещё больше натворят. Такие, жди, цирки соорудят, что не только звери людей, но и сами люди друг друга рвать начнут».

А ему сказали: и такое, дескать, было.

Ну тогда уж он только руками развёл.

«Так, — подумал, — мужикам неаполитанским надо кое-какие части тела выдирать без жалости. Он-то, мужик, уже порченый, а какое потомство будет? Нет, беспощадно драть, с корнем».

И к неаполитанцам Румянцев стал относиться крайне подозрительно.

Народ между тем с площади разбежался, похватав корзины. Только один — тот самый, которого Румянцев музыкантом посчитал, — стоял у фонтанчика.

«Не приехал граф», — решил Румянцев и пошагал прочь. Но вдруг услышал голос:

— Господин офицер...

Румянцев обернулся. Из-под шляпы широкополой на него смотрели хитрющие глаза Петра Андреевича. И так вот удивлять мог граф Толстой.

Перво-наперво Толстой расспросил у Румянцева о наследнике. И наказал обсказывать всё до мелочей, казалось бы даже и несущественных. Слушал внимательно. Интересовало его, и как ехали через Альпы, и где ночлег был или иные остановки, каких коней давали наследнику, кто встречал его в городах разных и как встречал: в городе ли самом, или навстречу выезжали.

Разузнав всё, граф некоторое время сидел в раздумье, потупив голову. Другой бы даже предположить мог, что задремал с дороги Пётр Андреевич, утомившись, но Румянцев знал, что Толстой далёк от дрёмы сладкой.

Наконец граф голову поднял и стал расспрашивать офицера о его житье в Неаполе. Румянцев и скажи о своих рассуждениях о неаполитанцах. Граф выслушал его так же внимательно, но потом, избочив голову и взглянув снизу вверх, сказал:

— А суров ты, братец, суров. Удивил старика. — И усмехнулся криво, с мыслью едкой. — Поговорим, — сказал, — время будет, поговорим.

В дилижансе граф приехал почтовым — проезд-то, почитай, и денег не стоил, — плащ надел с плеча торговца мелкого, а палаццо в Неаполе снял, что ни было из богатейших.

— Суетен, — сказал Пётр Андреевич, — чиновник местный и судить будет о нас по подаркам да по комнатам, в которых принимать станем.

Весь оставшийся день ездили они по городу в наёмном экипаже неприметном. Граф присматривался. И всё больше просил останавливать у домов чиновничьих. Выходил даже из кареты и, не торопясь, вдоль домов прогуливался.

К концу дня, по обыкновению своему, Пётр Андреевич поиграл губами, как на рожках игрывают, и выразил желание отведать блюд неаполитанских.

За столом, вкушая знаменитый суп из морских ракушек, рачков и рыбок диковинных, высказал граф несколько наблюдений в форме весьма категорической.

— Что касательно государств, то они с годами дряхлеют, как и люди. Империя Германская корнями восходит к временам римским, и лучшие её годы отцвели, — говорил он, поглядывая на Румянцева, но не забывая и о тарелке своей.

К рассуждениям Петра Андреевича за столом Румянцев уже привыкать стал.

— Власть предержащие люди империи больны давно, — говорил Пётр Андреевич, — и главный недуг происходит от их неуёмной жажды богатства. Посмотрите на них: они обзаводятся домами, которые дворцам подобны, приобретают экипажи для себя и домочадцев своих, драгоценным деревом и золотом изукрашенные, предаются страстям чрезмерным. Другая пагубная болезнь — неслыханное честолюбие. Иной из властью распоряжающихся увешивает себя знаками отличия так, что и лица не видно, а замечаешь только золотое свечение звёзд и регалий. Не имея возможности укрепить все полученные звёзды на груди, готовы уж и к заду пристроить.

Граф Толстой замолк, покивал носом задумчиво, склонился над супом. Суп был хорош. Розовый бульон прозрачен, как воздух. Рыбки, сохранившие природные формы, просвечивали янтарём. Рачки пылали пунцовым цветом. Зелень и коренья будто только что сорваны с грядки, росою омытой. И великолепной белизны тончайшего фарфора тарелку, наполненную тем чудом поварского искусства, скорее можно было принять за красочную палитру художника, нежели за посуду с похлёбкой рыбной.

Но всё же главное достоинство супа заключалось не в том. Главным был аромат. В нём было всё: и дыхание моря, и свежесть трав, и терпкость пряностей, и острота волнующего запаха, который обоняешь, наблюдая только что вытащенную из моря сеть с трепещущим в ней уловом.

Суп взбадривал, пьянил, кружил голову.

— Из-за тех и многих других недугов, — продолжил Пётр Андреевич, с видимым сожалением положив ложку, — высокие посты в государстве сем занимают люди недостойные, потрафляющие порокам власть имущих или подвигаемые по лестнице чинов благодаря связям родственным. Взяточничество процветает в Германской империи, и золото здесь — бог. — Пётр Андреевич поднял глаза на Румянцева: — Рассказываю вам анатомию сию не ради удовлетворения праздного любопытства, а токмо из соображений практических. В делах наших знания те зело пригодны будут, ибо королевство Неаполитанское, где находимся мы сейчас, подвластно империи Германской. Известно же, если хозяин плох, то слуги его трижды худы.

Граф встал, одёрнул камзол, взлезший горой на чреве, и с огорчившимся вдруг лицом отошёл от стола.

Что явилось причиной сего огорчения: то ли, что от стола было время подниматься, или же мысли о недугах, государствами переживаемых, — Румянцев, по младости нужно думать, не понял.

Пётр Андреевич повернулся к офицеру, сказал:

— Что же касательно ваших наблюдений, могу заметить: богата история земли сей неаполитанской и была она за многие годы светочем мысли лучезарной и сеятелем мрака. И думаю, преподнесёт ещё миру немало сюрпризов. Среди них, боюсь, и орешки горькие...

На том ужин они закончили, и Пётр Андреевич соизволил отправиться к вице-королю неаполитанскому, графу Дауну. Письмо у него было к лицу тому высокому, и письмо крепкое.

Лист, украшенный гербами и замысловатыми виньетками, сообщал, что графу Петру Андреевичу Толстому, доверенному лицу его величества царя Великая, и Малая, и Белая России Петра Первого, разрешается аудиенция с наследником престола его высочеством царевичем Алексеем, ныне пребывающим в замке Сант-Эльм в Неаполе.

Даун прочёл бумагу, заканчивающуюся подписью графа Шенборна, которую можно было счесть и за редкой красоты миниатюру, склонил голову. Улыбнулся умно. Голова его, однако, при всём при том напомнила Петру Андреевичу почему-то место, что ниже спины его отдалённой родственницы из Твери. Граф ещё подумал: «И надо ж... Человек-то в Неаполе живёт».

Перекрестился Толстой незаметно, сказал себе: «Господи, прости меня, грешного, за мысли мои».

После визита к высокому лицу Пётр Андреевич, из кареты наблюдая на перекрёстке двух девушек в ярких юбках, неожиданно вновь вернулся к разговору о неаполитанцах. Карета уже миновала перекрёсток, а граф всё ещё шею воротил набок, разглядывая юные существа. Наконец оторвал от них свой взор и заметил:

— А женщины здесь всё же прелестны, особенно из молодых годами.

На том тема Неаполя была им исчерпана.

* * *

У Петра был счастливый день. Первый счастливый день за минувший год.

Утром, сидя за столом, царь повертел в руках забавный каравай чёрного хлеба — французы, узнав, что это любимый его хлеб, выпекли буханочку специально, — неожиданно рассмеялся звонко и весело. Денщик даже голову вскинул, как лошадь от удара. Всяким видел Петра, но таким никогда.

Царь отрезал от каравая ломоть, посыпал солью и, откусив добрую половину, жевал с очевидным удовольствием.

Переговоры в Париже, которым отдано было столько сил, завершились благополучно. И несмотря на вновь обострившуюся болезнь, Пётр был по-настоящему радостен.

Французский двор согласился на все требования русских. Франция брала на себя роль посредника в переговорах между Россией и Швецией, а главное, обязывалась воздержаться впредь от выплаты субсидий шведскому королю и оказания ему иных видов помощи. Карл оставался без французского золота.

Легко было представить, что случится в Стокгольме, когда там узнают сию новость.

Карл, который и медные фартинги вытряс из карманов своих баронов и лавочников, безусловно, будет взбешён.

«Какую ещё штуку он выкинет? — подумал Пётр. — Ему останется только повесить своих сенаторов и самому издать указ о новых налогах. Сенат уже давно отказывал ему в ассигнованиях на армию».

Швеция была разорена. Обглодана добела, как кости последней павшей лошади, дожираемой солдатами бегущей в панике армии. Положение Карла было безнадёжно. Лишившись французского золота, он обязан был послать своих людей на переговоры с русскими.

Пётр хорошо представлял Карла в сером мундирчике и тяжёлых ботфортах, мечущегося по своему мрачному дворцу. «Вот так-то... Довоевались, брат и сосед?»

Но то было не всё, чего добились в Париже. Франция готова была признать приобретения России на Балтийском море, которые отойдут ей по договору со Швецией.

Вот то было победой. Пётр наконец-то собирал урожай, зёрна под который были брошены ещё на Переяславском озере, когда он поднял парус своего смешного, потешного ботика.

Ботик! Без улыбки нельзя было вспомнить о нём. Игрушечные мачты, медные, надраенные до сияния бляшки такелажа, тоненький, как журавлиный нос, устремлённый вперёд бушприт. Но с его борта царь в разодранной до пупа рубахе — починить-то некогда, — с облупившимся под солнцем носом увидел море.

В Москве тогда смеялись забавам Петровым: «Гы-гы-гы...» Скалили жёлтые зубы в бородищах косматых боярских: «Царь-то без порток по мачтам лазит... Гы-гы-гы...»

Пётр положил ломоть с солью на стол. О рожах тех вспомнил, и хлеб кислым показался.

Зубы жёлтые... Видел он их, видел ещё ребёнком, когда мать — Наталья Кирилловна, от страха трясясь, вынесла его на руках на красное крыльцо, к стрельцам. Случай спас. Забоялись бояре спустить с цепи стрельцов. Кровь царскую пролить страшно всё же было. Бросили тогда стрельцам на копья братьев царицы Ивана и Афанасия, князей Юрия и Михаила Долгоруких, Григория и Андрея Ромодановских, Матвеева-старика.

Потоптались стрельцы на знатных костях, понюхали кровушки, разграбили палаты царские и успокоились, винища в кремлёвских подвалах нажравшись. Ушли. За ворота дубовые, в избы вонючие сели.

Но стрельцы только что и есть быки рогатые. Лбы каменные. Пастухи страшнее. Не зелья хмельного в Кремле они искали — вольность боярскую, чтобы каждый сам себе государем был. Им бы Россию, как шубу, на куски разодрать. И тот рад будет, кто клок побольше урвёт. И хоть гнилая овчина, прелая, блохастая, червём источенная, но моя. Схоронюсь в ней, в неразворотный, дремучий мех зароюсь, крестом обмахнусь, и никто меня оттуда не выколупнет.

Денщик со стола тарелки убрал, штоф сунул в шкаф и стоял дурак дураком. Моргал ресницами сивыми, славянскими. Ждал: «Что же дальше-то? Царю ехать надо, а он сидит и ни с места. Смеялся, а теперь вот голову повесил. Чудно».

...Зубы жёлтые.

Бил Пётр по зубам по тем. Крошил, ломал. А они опять оскалились. Алексеев-то побег — всё те же зубы хищные. На сей раз нацелились они на самое горло Петрово. И вцепились крепко. И не вдруг, не вчера, не позавчера задумано то было.

Пётр вспомнил проповедь, произнесённую в Москве рязанским митрополитом Яворским Стефаном. С яростью, так, что слюна в углах губ закипала, святой отец говорил о неугодных церкви новинах и, высоко воздев руки, возопил: «Надежда наша — царевич Алексей, душе которого старина любезна! И он нам люб».

Быть бы тогда Яворскому Стефану в монастырь дальний чёрным монахом сосланным, но Пётр школу военную горестью и терпением проходил — не до того было. Руки лопатой ломал, апроши и бастионы строя и солдат своих тому делу воинскому обучая. По ноздри в глине жидкой ледяной ходил, сна не знал, а если и выпадало соснуть, то спал в обозе, под тулупом на телеге крестьянской, ежели и телега ещё была, а то и так, приткнувшись где ни есть, в овраге, у костра.

«Но теперь неприятель, — подумал царь, — от которого трепетали, едва не вящее от нас трепещет, а те всё скалятся...»

— Что стоишь? Перо, чернила подай, — сказал Пётр таращившему на него глаза денщику.

Когда здесь, в Париже, переговоры были окончены, Пётр решил обратить все силы свои на исправление Алексеево, считая дело то после одержанной виктории в переговорах первостепенным. Как камень тяжкий, Алексей на шее висел. И камень тот надо было снять.

Понимал Пётр: врага за рубежами державы Российской здесь победили, но остался враг, в дому сидящий, и сказать не враз можно было, кто страшней.

«В войне-то проще, наверное, — подумал Пётр, — враг виден. Вот он, перед тобой, на противоположных холмах стоит да ещё и в барабан бьёт. Смелость имей и иди на него со шпагой. А враг, что в доме твоём, в барабан не ударит и в горн не затрубит. Он как туман серый, и шпагой его не достанешь. Алексей — игрушка в руках чужих, воск. Но вот, кто воск тот мнёт, знать надобно».

Царь написал:

«Мой сын! Понеже всем известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему, но наконец обольстя и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушёл и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил.

Того ради посылаю ныне сие послание к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чём тебе господа Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадёживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властью проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чём бог мне поможет в моей истине».

Писал Пётр, не отрывая пера от бумаги. Писал быстро, но с каждым словом, казалось, из него уходили силы. Когда положил перо, боль в низу живота была нестерпимой. Казалось, воткнули под рёбра тупой нож и ворочали в теле без жалости.

Денщик присыпал написанное песком, стряхнул бумагу. Пётр сидел, прижав ладони к животу, словно дыру зажимал. Так было полегче. Когда приступ стих, царь взял в плохо слушающиеся пальцы перо, сказал сквозь зубы:

— Положи письмо. Я подпишу.

И криво, и косо черкнул в низу листа: «Птр». На большее сил не хватило. В тот же день царя отвезли в Спаа, на лечебные воды. Пётр был совсем плох.

Но дабы не повредила его болезнь делу, накануне отъезда Пётр дал большой обед. В обеденном зале гостиницы Ледигьер было тесно от приглашённых. Драгоценностями сверкали туалеты дам. На кавалерах пенились кружева. Наибольший восторг вызвали песни и пляски царских солдат из обоза. Пётр улыбался, но был бледен лицом и почти не поднимался со стула.

О Париже он сказал:

— Жалею, что домашние обстоятельства принуждают меня так скоро оставить то место, где науки и художества цветут. — Подумав, добавил с искренностью, которая не могла не подкупить: — Жалею, однако, что город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет.

Петра поражала грязь и запущенность парижских улиц.

Шафиров вздрогнул при тех словах, подумав, что они оскорбят парижан, но зал зааплодировал Петру. Царь поднялся из-за стола и с улыбкой поклонился.

* * *

За монастырскими стенами спать ложатся рано. Вечерний колокол отзвонит, и, перекрестивши лоб, смирный человек глаза закрывает. Будет ещё день, и богу молитву отдаст.

Колокол отзвонил. Тишина разлилась над монастырём. Нигде не брякнет ничего, не стукнет и собака не взлает. Настоятельница не любила собачьего брёха, и кобелей повывели. А ежели и держал ещё кто окрест, то молчаливых, таких, что и голоса не подавали.

Травы побелели. Упала вечерняя роса.

Черемной у монастырской стены дрожал от холода. Руки ходуном ходили. От земли тянуло сыростью. Продрогнешь. Где-то осина скрипела, от морозов лютых зимой лопнувшая. Ни звука больше.

И вдруг: тук, тук, тук... Застучало металлом о камень под аркой монастырских ворот.

Тук, тук, тук... И ближе, ближе. Черемной навострился. Но черно у стены. Ничего не разглядишь.

И опять: тук, тук, тук...

Фёдор качнулся, шагнул на стук тот. Увидел: из ворот монастырских тенью скользнул человек. И по камню клюки звонкие: тук, тук, тук.

Черемной пошёл следом. Человек впереди поспешал. Фёдор хмыкнул: «Эх ты... Голый Иван. Достиг всё же я тебя».

Взбодрился. На ходу-то потеплее стало. Да и дождался своего: значит, не зря дрожал под стеной.

«Долго же ты бегал, Иван Голый, — подумал, — а поди же ты, встретиться всё же пришлось. Верно говорят: сколько ни виться верёвочке, а конец будет».

Лет десять назад на ярославской дороге шалить начали люди неведомые. То одного купчишку встретили — деньги отняли и коней, то другого. Ну, думали, уйдут шалуны. А воровство росло. В одну из ночей тати, совсем страх потеряв, приступом взяли богатый двор целовальников, добро растащили, а людей побили. И детей, совсем малых, побили тоже.

Ярославская дорога к Троице ведёт. Места святые, а тут такое кровопролитие. Разбойный приказ на ярославскую дорогу послал стрельцов, и они татей изловили. Привезли в Москву, и делу воровскому был назначен розыск. Фёдор Черемной в розыске том был. Записывал речи воровские.

Татей ломали без пощады. Детей побитых простить не могли. Но воры держались крепко. Особой дерзостью при пытке отличился Голый Иван — мужик, невесть откуда под Москву явившийся и татей тех собравший. Визжал Голый на дыбе, но харкал кровью в лица ведущим розыск и так ничего и не сказал. Установлено всё же было, что детей побил он своими руками и деньги целовальниковы он же спрятал.

Стали готовить для него колесо со спицами — орудие пытки страшное. На спицах и железные говорили. Но когда пришли за Голым в подвал, лежал он бездыханный. Колесо было ни к чему.

Голого бросили в сарай к побитым сотоварищам. Но наутро мёртвое тело татя того не нашли. И вот Голый объявился. В юроде монастырском Фёдор его признал.

Юрод впереди клюками стучал. Шёл смело, в тень не хоронился. Поперёк согнутый человечишка-то, но клюки перебирал ловко. Вдруг Голый в сторону подался. Домишко стоял у дороги. К нему юрод и шагнул. Хозяином калитку отворил, вошёл во двор. Заборишко вокруг дома плохой: курица перешагнёт. Фёдору всё было видно. Да Черемной ещё и к самой огородке приткнулся, стал у столбика.

Юрод потоптался во дворе, дверцу какую-то отворил, и Фёдор услышал, как клюки по ступеням застучали. И так: тише, тише и смолкли. Черемной понял: Голый в подпол спустился.

Баба на крыльцо вышла. Помои выплеснула из ведра. Зевнула на луну. Рот перекрестила, ушла. Черемной ещё постоял и через забор перевалился. Прошёл к подполу. Ступеньки вниз вели, и там, внизу, в щель дверную свет пробивался. Фёдор неслышно шагнул на ступеньки. Умел Черемной и так ходить. До дверки спустился и чуть ладошкой мягкой дверку ту толкнул. Не знал, однако, что петли ржавые. Они и скрипнули.

Голый у свечи сидел согнувшись. Не поднимая головы, спросил ясно:

— Гы, Прасковья?

Фёдор не ответил. Ждал, пока Голый поднимет голову.

— Чего тебе? — повернулся тот.

— Ошибся ты. Не Прасковья к тебе пришла, — негромко, но со значением сказал Черемной.

Юрод вскинулся:

— Кто таков?

Рукой глаза от свечи заслонил. Так же тихо Черемной сказал:

— Ты не признаешь меня, а я тебя признал, Голый Иван.

И словами теми как палкой ударил. Юрод к клюке метнулся Черемной остановил:

— Сядь. Я сломаю тебя. Силы у тебя не те, что были. Сядь.

И юрод сел. В глазах у него огонёк свечи вспыхнул. Дикие глаза были, кошачьи. Но Черемной на то внимания не обратил. Обошёл свечу и стал напротив Голого:

— Поговорим.

Взглянул: что там, у свечи, юрод ковырял? Вокруг свечи лежали медяки. Но много, горкой.

— Что? — спросил Черемной. — Всё копишь деньгу-то? — Скривил рот: — А зачем?

Голый молчал.

— Ладно, — сказал Черемной, — привет я привёз тебе от отца протопопа церкви Зачатия Анны в Углу.

У юрода по лицу судорога вроде пробежала, и он клюку швырнул в угол. Хохотнул, как всхлипнул:

— А напугал-то, напугал... Вот напугал...

— А ты не веселись прежде времени, — сказал Черемной, — спроси лучше, откуда мне имя твоё известно? Ярославскую дорогу помнишь? Целовальника помнишь? Детей его, тобой побитых, помнишь?

Юрод попятился в угол. Крестом обмахиваясь, зашептал:

— Свят, свят...

— Не гнуси, — оборвал его Черемной, — то для глупых оставь. Садись! Спрашивать тебя буду, а ты отвечай.

Голый Иван рассказал, что старица Елена живёт в монастыре не по обычаю монашескому и иноческих одежд не носит. Сказал, что ходят к ней люди разные. Дворяне окрестные наезжают. И которые издалека также бывают. И ещё сказал, что старица Елена многажды к себе пускает, днём и по вечерам, Степана Глебова.

— А то зачем? — спросил Черемной.

— По бабьему делу, должно.

— Тьфу, — плюнул Черемной. — Ты говори, кто тот Степан Глебов?

— Капитан. Послан в Суздаль для рекрутского набору.

— Так, — протянул Черемной, — а письма, письма в Москву старица посылала?

— Носила письма.

— Об Алексее, царевиче, сыне своём, какие речи говорит?

— Не ведаю.

Нагнул голову, пряча лицо. Понимал: то похуже целовальникова воровства. Здесь за спицы сразу возьмутся. Тянуть не будут.

— А ты что кричал у церкви Анны в Зарядье, что здесь, в Суздале, на паперти выл?

— Не помню, без памяти был. Позвонки у меня поломаны, мысли заходятся.

— Вспомнишь, — сказал Черемной и поднялся, — всё вспомнишь. Позвонки мы тебе враз вправим.

Шагнул к лестнице. Сказал ещё:

— Сиди. И из монастыря не высовывайся. Протопопу от тебя я слова передам.

Погрозил глазами и вышел. Решил так: Ивана Голого отдавать сейчас власти, чтобы в железа заковали, рано. И так будет сидеть молча. Напуган вдосталь. Клубок же весь — и монастырский, и протопопов — не его, Черемного, дело шевелить. То большим людям под силу. К светлейшему князю Меншикову идти надо, и идти не мешкая.

* * *

Царевич Алексей графа Толстого встретил стоя.

Пётр Андреевич неловко зацепился в дверях шпагой, но поправился и шагнул к царевичу бодро. Согнулся в поклоне низком. К наследнику пришёл престола российского, спину жалеть не приходится. Румянцев у дверей застыл и по чину офицерскому руку к треуголке поднёс.

Пётр Андреевич выпрямился и только тогда в лицо наследника взглянул. Где-то в чреве у Толстого жилка малая дрогнула: черты Петровы он угадал в Алексее сразу.

— Здравствуй, ваше высочество, — сказал Толстой совсем по-домашнему, мягко, как если бы то было говорено в Москве, а не в далёком замке Сант-Эльм у неведомого многим Неаполитанского залива, в городе чужом.

Но наследник промолчал. Пётр Андреевич прочистил завалившее горло, сказал:

— Имею честь передать, ваше высочество, письмо батюшки твоего, царя Великая, и Малая, и...

Осёкся. Царевич шагнул к нему и протянул руку.

От дверей грохнул ботфортами капитан Румянцев. Из-за отворота мундира выхватил конверт, передал Толстому. Пётр Андреевич поднёс конверт царевичу. Румянцев отступил к дверям.

Толстой, глаз не поднимая на Алексея, слушал, как шуршала у наследника в руках бумага, как перебирал он листки хрупкие, на одном из которых стояла дрожащей от боли рукой начертанная косо подпись «Птр».

Письмо царевич прочёл. И голосом неуверенным — Толстой отметил — сказал:

— Сего часу не могу ничего ответить, понеже надобно мыслить о том гораздо.

— А что же, — осторожненько начал Толстой, — вводит тебя в сумнение, ваше высочество?

Алексей толкнул стул, сел. Сказал покрепче:

— Возвратиться к отцу опасно и перед разгневанное лицо явиться небесстрашно, а почему не смею возвратиться, о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству.

Пётр Андреевич лицом потемнел:

— Протектор твой — самодержец российский, Пётр Алексеевич. И другого протектора быть не может, ибо наследник ты престола его!

Брови густые Пётр Андреевич насунул на глаза хмуро и слова те произнёс с гневом очевидным. Знал: говорить так с царевичем не брёх пустой. Отец с сыном и помириться могут. Кровь-то одна. Помнил и другое: промеж двух глыб стоять нельзя — расшибут вдребезги. Но за державу Российскую обида его взяла. Вот ведь как получалось: у наследника престола российского протектором стал цесарь германский. Такого и не придумаешь.

Не сдержал себя Толстой. И Алексей взял круто. Заквасочка-то у него была Петрова:

— Батюшка мой царь над Россией, а я в землях австрийских. А ежели грозить мне будете и пугать чем-либо, то я под святую руку Римского Папы отдамся. Оттуда меня не возьмёте.

Но только больше старика разгневал. Пётр Андреевич вплотную к нему подступился, крикнул, колыша чревом:

— С кем говорю я: с царским сыном, российского трона наследником? Или изменником страны своей, хулителем державы Российской?

И так яр был граф Пётр Андреевич Толстой, что Алексей, поднявшись со стула, попятился. Сила перла на него. Сила российская, несокрушимая, безудержная, непреодолимая.

— Батюшка твой, царь российский, земли воюет для народа своего и в ратном деле наитруднейшем кровь пролить не боится. На штурм крепостей, от мира Россию загораживающих, многажды со шпагой ходил, из пушек палил и солдат мужеством своим вдохновлял к виктории. А ты, ваше высочество, под руку чужую, говоришь, отдашься? Победам русского оружия бессмертным врагом выйти хочешь? Не слышал я тех слов! — И, от гнева распалясь, Толстой в пол каблуком стукнул: — Не слышал!

Повернулся и, не раскланявшись, пошёл к дверям. Даже не взглянул на царевича. Тот шагнул было ему вслед, но остановился, опешив от дерзости такой.

Так разговору хорошего и не получилось, но Толстой понял: царевич робеет — письмо-то в руках шуршало сильно, значит, пальцы некрепки были и решить-то ещё, наверное, не решил ничего. Мечется. Понял и то, что в слабости своей Алексей зело опасен для державы Российской, так как легко может стать орудием воровским.

Подумал (матёр был Пётр Андреевич): «Ладно, подойдём с другого боку. Посмотрим, как он стоять тогда на ногах будет. Оно и горькая рябина слаще становится, когда её морозцем прихватит».

* * *

Фёдор Лопухин разговор с Александром Васильевичем Кикиным родне своей передал. Говорил с оглядкой, но всё же сказал: царевич вернётся и вспомнит, кто ему помощником в России был. А царь-де болен тяжко и, нужно думать, болезнь не осилит.

Весть ту понесла сорока на хвосте. Говорили, таясь, косоротясь, но были и такие, что и не особенно речи скрывали. Русские люди поговорить любят о правителях своих.

В доме князя генерала Долгорукова сказывали, что в войсках российских, в Мекленбургии и в Польше стоящих, разговоры и недовольства и может то и к бунту привести. Солдаты и офицеры от дому, мол, долгое время отлучены и готовы выступить за царевича, который войну за земли приморские вести не хочет.

У Варвары Головиной — сестры царицы бывшей — говорили ещё определённее: за царевича стоят сейчас и цесарь германский, и король английский, и переписка между ними есть, и сговор — Алексея всенепременно на трон посадить.

Морок навели. Не разобрать, где выдумка, а где правда.

В Москве такое бывает. Брякнет человек языком невесть что, слова его через сто дворов пройдут и к нему же вернутся, а он и рот раскроет:

— Ты скажи, что люди-то говорят... Вот новость...

Так и слышно было, где двое или более соберутся:

— А в Питербурхе-то рассказывают...

— А в Москве говорят...

— А мне верный, такой уж верный человек сказывал...

И чёрный народ заволновался. Даже девки, что возле кружал бродят. Но то понятно. У таких свербит всегда в разных местах. Да и как такой не вякать! Цена может поболе стать. А денежку те — со свекольными-то щеками — любят. А что им до царя? Такой-то и нужно рогожку под бок потолще, чтобы лопатками об пол не биться, да винища стакан побольше. Но туда же:

— Истинно, истинно говорят — хворый. А молодой — он тихий...

И слеза, глядишь, из мутного глаза, подбитогонакануне, выкатилась:

— Господи Сусе... Спаси нас, бе-е-ед-ных...

Морок... Морок... Тьма-тьмущая. И там и тут:

— Шу-шу, шу-шу...

— Подставь-ка ушко, кума, поближе...

И опять:

— Шу-шу, шу-шу...

А молва, как ржа, и корону съест.

* * *

Черемной, придя в Москву из Суздаля, подался к светлейшему. На Мясницкую вышел, глаза скосил на Рязанское подворье. Место кровавое. Но вдоль стен подворья, где всегда стрельцы с бердышами похаживали, торчали теперь усатые чёрные люди в косматых шапках нерусских. Вид свирепый. Черемной знал: Пётр отдал подворье грузинскому царю Вахтангу. Так что пыточных дел теперь на подворье не вели, но Черемной всё же зашагал побыстрее: бережёного бог бережёт. Подальше от стен тех — поспокойнее. Пришагал к Меншикову, а светлейшего нет. Денщик Черемного встретил.

— Ну что, — оскалил зубы, — крючок приказной, принёс?

Фёдор говорить поостерёгся, глазами по сторонам повёл.

Денщик ещё шире рот разинул — весёлых людей князь для себя подбирал, — но повёл Черемного во внутренние покои.

Пришли. Комнатка тесная, двери закрыты плотно.

— Сказывай теперь, — сказал офицер.

— Поиздержался я, — ответил Черемной, — поручение князя выполняя.

Офицер только головой закрутил:

— Ну, крючок! Крыса жадная. Сказывай, а по новостям и плата будет. Я в Питербурх сегодня еду. Светлейшему сказки твои передам.

Черемной помялся малость. И словами пострашней рассказал, что был в Суздале. Разузнал от людей знающих, что бывшая царица блудно живёт и монастырских порядков не придерживается. Сказал и о капитане Глебове Степане. О письмах выложил, что от старицы в Москву и Питербурх и к ней людишки, хоронясь, носят. О боярах, подолгу в келье бывшей царицы сиживающих, тоже сказал.

Посмотрел на денщика, а тот, хотя и молодой и весёлый, понял всё же, что донос сей людям голов стоить будет. Сунул Черемному золотых горсть, и Фёдор порадовался, что не всё высказал. Есть и ещё вести и, может, опаснее: о протопопе церкви Зачатия Анны в Углу, о юроде и криках его воровских.

«Те известия, — подумал Фёдор, — я сам князю поведаю, и он раскошелится».

Денщику сказал так:

— Передай светлейшему: следок я нашёл. Следок верный, но о том, выведав всё, сам в Питербурхе его особе скажу.

Вышел из княжьего дома Фёдор походочкой лёгкой. Доволен был: в кармане денежки весело звенели, да и думка была, что ещё получит звонких таких кругляшков немало.

«Хорошо, — сощурился на людей прохожих, — видишь, как жизнь-то распоряжается... Время пришло, и мне счастье привалит».

* * *

Царевич маялся. Напугал-таки его Пётр Андреевич. Сильно напугал. Не спал ночами Алексей, и под загаром неаполитанским синяки у него под глазами угадываться стали. Во сне стонал. Ефросиньюшка его будила:

— Что с тобой, Алёшенька?

— Ефросиньюшка, — шептал царевич, — может, нам в Рим, к Папе ехать? Папа примет.

Об оконную раму, как лапой когтистой, листом широким шлёпала, царапалась пальма непривычная. Тревожно так скреблась, неспокойно. Птицы кричали неведомые. Петуха бы за окно голосистого, российского. Он бы успокоил. Но только ветка чужая царапала, скребла душу.

Ефросинья опиралась локотком на подушку, задумывалась. Беременна была, мысли рождались не сразу. Тоже ведь суетность бабья: дитя, мол, всё покроет. Поторопилась. А ведь и царицы, бывало, плод травили, не под венцом нажитый. Дитя — душа, конечно, живая, но от беды не загородит.

— Нет, — говорила, — тебя Папа, может, и примет, а со мной будет как? Кто я тебе? Девка? И на дитя не посмотрит. Здесь пересидим. Цесарь оборонит.

— Оборонит, думаешь?

— Кейль говорил, что ты для цесаря важная персона.

— Оборонит, — повторял Алексей, веря и не веря, — в Кейле сомневаюсь. Он лукавый.

Алексей вскакивал, шептал горячо совсем страшное:

— А может, в Стокгольм пробиться? К Карлу шведскому? Мне друзья говаривали с ним корону российскую воевать.

Руками за Ефросинью хватался:

— Ну?

— Какой уж ты вояка, Алёшенька? То не твоё дело. — Ефросинья смотрела на царевича с сомнением.

— Нет, — говорил Алексей, распаляясь, — Карл батюшке моему враг смертельный, и я ему, значит, подмога добрая.

Свеча горела, потрескивая, на стенах тени качались.

А ведь видел царевич шведом сожжённые русские деревни. Ребятишек с льняными головами видел, на пепелищах воющих. Разграбленную, испоганенную, истоптанную войной землю видел. Но, не боясь мысли изменничьей, не думая, что воевать-то надо против родины своей, Алексей прикидывал:

— На дилижансах почтовых проехать можно инкогнито, в платье чужом. До Парижа добраться только, а там уж рукой подать...

И в пляшущих на стене тенях рисовалась ему дорога, скачущие кони. Но тут же вспоминал царевич непреклонные глаза капитана Румянцева. Они смотрели в упор. Не мигая, как тогда, на дороге в Неаполь, и Алексей понимал: тот настигнет везде, не остановится ни перед чем и от него не уйти.

Алексей срывался с постели, падал на колени, молился долго:

— Боже всемилостивейший, защити меня, помоги мне...

И шептал чуть слышно:

— Прибери, боже, отца моего. Здоровьем он слаб... Своё пожил... Господи, услышь меня...

— Хватит шептать-то, — говорила Ефросинья, — молитвой немного выпросишь.

Алексей поворачивал к ней тёмное лицо:

— Я сын царский. Мне до бога ближе. Меня услышит.

Поднимался с колен, ложился в постель, тушил свечу. Лежал в темноте с открытыми глазами. Решил: «К батюшке не поеду. Здесь перебуду или ещё где. Защитников найду». Упрямо морщил лоб: «Не поеду».

И, уже засыпая, видел тронный зал в Московском Кремле, бояр в горлатных шапках высоких и себя в одеждах нарядных на ступеньках к трону. Брали его ближние бояре под локотки и вели к месту царскому.

— Боже, — шептали Алексеевы губы, — помоги же мне... Помоги...

И просил, и требовал помощи божьей, и опять просил.

* * *

Пётр Андреевич Толстой время на пустяки не тратил. Чутьё подсказывало ему: надо торопиться. Близились переговоры со шведами, и Пётр Андреевич боялся — крутил головой сокрушённо: не использует ли Карл в той игре Алексея?

— Глупости может наделать наследник, — говорил он, — а цена им кровь русская.

И по домам чиновничьим, что объехали однажды с Румянцевым, покатили они в другой раз. Только сейчас одним разглядыванием оных Пётр Андреевич не удовлетворился. У тех, что повыше да побогаче, карету останавливал и посылал Румянцева вперёд сказать хозяевам, что пожаловал российский вельможа знатный, дипломат, граф Толстой. Хозяева высыпали к коляске. Пётр Андреевич сиял лицом, как ясное солнышко. И людей-то тех граф видел впервые, но и глазами, и жестами, и словами выказывал, что роднее и ближе нет у него никого на свете.

Дамам обязательно целовал ручки. Но надо было видеть, как целовал. Иной ткнётся в руку не то подбородком, не то носом, как клюнет, да ещё и руку-то пальчищами своими придавит или прищемит того хуже. А потом и вовсе руку оттолкнёт, будто обжёгся или горького хватил. Не таков был Пётр Андреевич. Ручку дамскую брал он нежно, как нечто невесомое и, уж безусловно, драгоценное. В глаза смотрел выразительно, с обаянием, словно подобных глаз он и не видел никогда и только в то мгновение открылось перед ним некое таинство, волшебство, очарование. Склонялся к руке Пётр Андреевич прочувствованно, как к святыне. Губы прикладывал не то чтобы жадно, но всё же энергически и, приложившись так, выдерживал именно то время, которое было бы и прилично и вместе с тем свидетельствовало, что отрываться от того блаженства ему явно не хочется.

Дамы цвели.

Хозяину после приличествующих поклонов граф пожимал руку. И то он делал тоже по-особенному. Руку брал властно и сильно, но вместе с тем в пожатии сразу же чувствовалось почтение, выказываемое мужу государственному, уму незаурядному, человеку, преуспевающему в жизни благодаря способностям выдающимся. При том Пётр Андреевич глядел на хозяина дружелюбно, откровенно, с уверенностью, что здесь-то уж он обязательно будет понят, так как посчастливилось ему видеть перед собой лицо исключительное во всех отношениях. Хозяин невольно ощущал прилив сил, распрямлял плечи, вскидывал горделиво голову, выкатывал грудь. Хотя многим из чиновников выкатывать её и не следовало бы, так как всякому человеку помнить должно: выкатывают только то, что выкатывается, и всегда лучше оставить в тайне, что, ставши явным, не в пользу хозяина глаголать станет.

В окружении дам, ведомый под локоть хозяином, граф вступал в гостиную. Подавали кофе. И хотя Пётр Андреевич кофе, как известно, терпеть не мог, сейчас он вкушал противный его русскому вкусу напиток с видимым удовольствием. Подносил чашечку к губам, прихлёбывал малую толику и проглатывал не спеша, как если бы то была амброзия.

Переговорив с дамами должное время, Пётр Андреевич с поклоном поднимался из-за кофейного столика, брал хозяина под руку и молча, но совершенно очевидно готовясь к разговору чрезвычайно важному, прогуливался по комнате. Пройдясь так под руку с хозяином раз пять, удалялись они в кабинет для беседы.

Можно было думать, что засидятся они за разговором дол го, но Пётр Андреевич на беседу тратил самое малое время, выходил решительно из кабинета и, улыбаясь, следовал прямо к карете.

Румянцев заметил, что каждый раз, когда они отъезжали от очередного чиновничьего дома, Пётр Андреевич запускал руку под камзол, где хранил кожаный мешочек с золотом, ощупывал его и крякал:

— Угу...

* * *

Об экскурсиях графа Петра Андреевича Алексей не знал ничего, но уже через день-два почувствовал, как на него пахнуло холодком. Прислуга, более чем почтительная и угодливая, стала выказывать знаки неуважения. Старик камердинер — холёный австрияк с висячими бакенбардами, — всегда гнувшийся низко, неожиданно обрёл несвойственную ему крепость в спине. Будто гвоздь ему между сухих лопаток забили, и он прострелил его до самых чресл, и хоть ты кричи, а спина не гнулась. Иные слуги, поплоше, стали тарелки на стол подавать руками неловкими. Но тарелки мелки, может, и впрямь скользят меж пальцев и падают где ни попало, но, казалось бы, куда уж как не иголка поднос серебряный в полпуда весом, однако и тот из рук выскальзывал и всё норовил на колени Ефросиньи свалиться. На третий же день — ужинали не на галерее открытой, а где подали, в зале душной, — Ефросинье в подол кувшин с вином опрокинулся. Ефросинья вскочила, а платье на ней красным залито, как кровью. Страшно Алексею стало.

Кейль птицу какую-то ел и чуть костью не подавился. Ефросинья вскрикнула дико и убежала. Алексей, как прирос к стулу, подняться не мог. Ноги ослабли. Кейль, с костью кое-как справившись, встал. Лицо растерянное. С минуту молча смотрел на наследника, а затем, заикаясь и досадливо морщась, сказал:

— Ваше высочество, должен сообщить вам, — здесь он передохнул, — я имею повеление выдворить из замка Сант-Эльм вашу даму. — Кейль проглотил слюну и — смелый, видать, был дворянин-то, высокой, рыцарской крови, — пряча глаза, продолжил: — Цесарь Германской империи взял под свою руку вас, ваше высочество, как наследника российского престола. На прочих лиц покровительство его распространяться не может.

— Что? — крикнул Алексей. — Что ты сказал?

Наследник подбежал к Кейлю и вцепился руками в пышное кружево жабо:

— Лжёшь, лжёшь, негодяй...

— Ваше высочество, ваше высочество, — забормотал Кейль, — ваше высочество...

Алексей тряс секретаря, как крестьянин осеннюю грушу. Лицо Кейля моталось из стороны в сторону бледным пятном.

Наследник отпустил секретаря и бросился бегом через залу. Кейль поспешил за ним:

— Ваше высочество... Постойте! Куда же вы?

Алексей распахнул дверь залы, выскочил на лестницу. Крикнул:

— Мне не надобно покровительство цесаря, я еду в Рим! Побежал по ступенькам вниз. Под гулкими сводами замка отдалось эхом: в Рим... в Рим... в Рим... Дробью простучали каблуки. И вдруг царевич словно о стену ударился. Сверху крикнула Ефросинья:

— Алексей! Алёшенька, а меня-то ты забыл? Как же я-то? Она стояла на верхней ступеньке, с подсвечником в руках.

Свет свечей колебался, но всё же ясно освещал и лицо и фигуру.

Алексей повернулся. Взглянул на неё. И вновь увидел на платье багровое пятно, будто ножом пырнули в сердце его ненаглядную Ефросинью и кровь молодая, сильная, яркая ключом брызнула. Алексей взялся руками за голову и сел на ступени лестницы.

* * *

На питербурхской верфи спускали восьмидесятипушечный корабль. Светлейший — хмельной с утра — ходил по специально сбитому помосту и покрикивал. Весёлый был и злой. Когда поворачивался, букли парика разлетались в стороны бешено, только что искры не сыпались.

Восьмидесятипушечный красавец стоял на стапеле как игрушка литая. Мачты — стрелы тонкие, казалось, вонзались в свод голубой — так непривычно высоки были. Борта, мягкой дугой сбегавшие книзу, лоснились от смолы, словно лакированные.

— А-а-а? — шумел Меншиков, наступая на голландского инженера, топтавшегося здесь же на помосте. — Хорош? Скажи, хорош?

Тот пыхтел трубкой, отмалчивался.

Меншиков горячился. Не зря в Москву-то мотался. Пригнали купчишки и лес, и металл, и кожи. Лапти не забыли. Сейчас вся верфь щеголяла в новой обувке. Мужики были довольны и крутились как черти. Знали: обувка обувкой, а светлейший на радостях и бочку водки выкатит.

— Лес-то какой, — горячился Меншиков, — мачты свечи! Звенят...

И уже ногу через перила помоста забрасывал — лезть на корабль, хвастаться:

— Медь звонкая, а не сосна!

— Сосна хороша, — возражал инженер, — спору нет. Но вовремя надо было лес подвезти. Строительство задержали.

Меншиков голосом бабьим затянул:

— Куда уж нам до Голландии вашей, мы лаптем щи хлебаем, портками карасей ловим...

Лукавил. Очень уж доволен был, что корабль красавец получился.

Мужики подтащили сало в ушате — полозья мазать, по которым судно на воду сходит. Меншиков полез смотреть: так ли, как надо, мажут. Не мог на месте стоять. Толкнул плечом какого-то верзилу с молотом. Тот оглянулся, сказал:

— Данилыч, ты бы в сторону отошёл, ненароком зашибу, — и пошевелил молотом. Детина — кузнец тот самый, что уколол светлейшего больно, сказав: заворовались-де купцы с металлом.

Меншиков качнулся к нему, как к родному:

— Не подведи! Враз, враз клинья вышибайте. Не дай бог косо пойдёт! Махину-то какую спускаем! Царя бы сюда сейчас. Вот радость для него была бы...

И, ответа не выслушав, мотнулся дальше:

— Живей, ребята! Живей!

Рожок заиграл сигнал к спуску. Все побежали от стапеля в стороны. Меншиков на помост вскарабкался. Поднял над головой бутыль с вином. Бутыль на полведра. Мысль мелькнула: «Как бы не прошибить обшивку. Перестарались, черти».

Бутыль бухнула о борт, как ядро. Осколки сверкнули на солнце. И тут же как один ударили четыре молота по клиньям на стапеле. Судно дрогнуло и поползло вниз. Все замерли. Качнулись мачты, и тревожно, сухо щёлкнуло в утробе корабля.

Меншиков даже руку поднять ко лбу побоялся, только подумал: «Шпангоуты на обрезе стапеля не выдержат. Переломит судно».

Мачты перечеркнули горизонт большим чёрным крестом.

Меншиков вцепился пальцами в перильца и, клонясь всё больше и больше вперёд, тянулся за кораблём, будто был связан с его громадой одной верёвкой. И, не схвати за полу камзола светлейшего голландский инженер, лететь бы князю вниз головой с помоста.

Судно, разбегаясь всё шибче, ударилось носом о воду и, утонув по фальшборт, закрылось высоко поднятым фонтаном брызг.

Берег выдохнул одной грудью:

— А-а-ах-х!

Но корабль уже качался на волне.

— Ура! — грянуло по всей верфи. — У-ра-а-а!

Через минуту двое молодцов выкатили к стапелю бочку с водкой. Мужики загалдели. Меншиков сам из бочки дно вышиб, зачерпнул кружку до краёв. Крикнул:

— Виват, ребята! Виват!

Мужики потянулись к бочке кто с чем: с плошками, с котелками, а кто и так, с ладонями, лодочкой сложенными. У хорошего человека и водка добрая, сквозь пальцы не убежит.

Знакомый кузнец мигнул Меншикову из-за спин:

— А? Данилыч, как сошёл-то кораблик, словно блин со сковородки соскочил!

Заулыбался во весь рот. К Меншикову протолкался сквозь толпу денщик. Светлейший глянул на него, спросил удивлённо:

— Что так спешно из Москвы-то сбежал? Посидел бы уж...

У денщика лицо заморённое, скакал, видно, поспешая. Он наклонился к уху князя и шепнул что-то тайно. Улыбка с лица у светлейшего сошла. Он отстранил денщика, сказал:

— Постой.

Пошёл по берегу. Под ногами хрустели свежие щепки, солнце било в лицо яростно, ослепительно блестело море.

— Хорошо-то как, — сказал Меншиков, — хорошо! — И во второй уже раз пожалел: — Петра Алексеевича нет... — Хлопнул приятеля, инженера голландского, по плечу: — Давай ещё по кружке!

По кружке выпили, но было очевидно, что веселья у Меншикова уже не получится. Светлейший послушал ещё недолго громче и громче звучавшие голоса и, кивнув денщику, пошёл к карете.

А вокруг шумели, смеялись, шутили мужики. Глядишь, у того армячишко на плечах от соли горькой сопрел, у другого портки верёвкой подхвачены, у третьего и вовсе армяка нет, а так, рубашонка на груди, да и та рвань, но на лицах у всех одно — радость.

— Работу-то смотри какую своротили!

— И то всё мы! Молодцы мы всё же, братцы. Молодцы!

И уже не водка пьянила, развязывала языки, светом ярким зажигала глаза, а труд тот большой, свершённый всеми вместе.

Когда карета светлейшего поднялась на высокий взгорок, князь ещё раз взглянул на стоящее на воде судно. Корабль был и вправду хорош: строен, крутобок, лёгок.

«Лебедь, — подумал Меншиков, — как есть лебедь. А ещё паруса наденут... Точно, птица волшебная».

Карету тряхнуло на ухабе. Меншиков отвернулся от окна, сказал денщику:

— Говори.

Денщик, понизив голос, передал слова Черемного. Меншиков выслушал, не перебивая, и, только когда денщик смолк, спросил:

— А где крючок-то, подьячий?

— Сказывал, что след важный нашёл и, уж до конца его пройдя, объявится и всё сам расскажет.

Меншиков побарабанил пальцами по коленке, протянул задумчиво:

— Много наворотил крючок, много... Фёдор Черемной...

Светлейший посмотрел на денщика глазами голубыми, холодными, сказал:

— О речах подьячего никому ни полслова. Царь в Варшаве уже. В Питербурхе будет днями. Ему и обскажешь.

Понимал светлейший: всё круче и круче заворачивается дело с наследником.

* * *

Граф Шенборн любил шахматы. Эта старая индийская игра доставляла ему истинное наслаждение.

— Шахматы, — говорил граф, — пир для ума.

Шенборн никогда не торопился, разыгрывая партию. Граф внимательно изучал позицию противника и, заглядывая на много ходов вперёд, оценивал сильные и слабые стороны шахматного воинства партнёра. Мысленно Шенборн пунктиром простреливал доску, жившие только в его сознании линии взламывали оборону противника, и уже в начале партии он видел, как привести короля партнёра к последнему пределу.

Шахматная доска для графа не была зелёным полем, по которому перемещалась артиллерия, скакали полки драгун, чёткими каре стояла пехота. Он не видел клубов белого порохового дыма, вырывавшегося из стволов пушек, и не слышал голосов горнов, зовущих армии в атаку. Нет! Шахматная партия была для графа пересечением абстрактных геометрических фигур, мгновенным столкновением быстрых, как огненная вспышка, импульсов мысли, взрывом идей. Беззвучный, бестелесный вихрь за тонкой височной костью. Без лязга сабель, звона шпаг, грохота мушкетов. Можно поднести руку ко лбу и ощутить только мягкий ток крови в слабой жилке. И всё.

Граф, как правило, играл лёгкими фигурами. Его пешечный строй теснил противоборствующие ряды, оборачивал их вспять, разрывал узлы обороны, открывая путь к победе. И только когда партнёр был на грани поражения, граф вводил в бой тяжёлые фигуры. Они наносили последний, завершающий, неотразимый удар.

В жизни граф поступал так же, как за шахматной доской.

Партию с наследником русского престола он мысленно проиграл всю до конца. Правда, надо учесть, что всё началось слишком неожиданно и первые ходы были случайны, но вины Шенборна в том не было. Наследник свалился на него как снег на голову. Дальше Шенборн повёл партию по нужному руслу.

В дебюте графу противостоял русский посол в Вене Веселовский. Шенборн с первого же хода прочёл всё, что сможет ему предложить на шестидесяти четырёх полях скушный резидент. Позже возник новый человек — офицер Румянцев. Шенборн не видел его, но действия Румянцева показали, что то энергичный, стремящийся без компромиссов к победе противник. Он доставил графу хлопот, но тоже не представлял опасности. Затем вступил в игру граф Толстой.

Шенборн знал, что такого медведя царь Пётр не спустит с цепи без обстоятельств чрезвычайных, но всё же встретил Петра Андреевича не без улыбки.

Вице-канцлер вспомнил о той улыбке и нервно поднялся с кресла. Прошёлся по кабинету. Граф умел смотреть правде в глаза и сказал себе: «Улыбка была преждевременной и самонадеянной». Толстой всё смешал на доске. Чётко намеченные линии прервались, и многоходовые комбинации потеряли смысл, так как не вели уже к задуманному окончанию. Партия, успешно развивавшаяся, потеряла логическую стройность, и на доске Шенборн, к стыду своему, увидел только развалины так старательно выстроенной им позиции.

Вице-канцлер остановился у полотна Фрюауфа Старшего — гордости своего собрания. Краски полотна вносили в душу человека покой и тихую радость. Трудно сказать, каким волшебством мастер пятнадцатого века достигал такого эффекта. Но всегда, когда море бушевавших вокруг страстей начинало захлёстывать Шенборна, вице-канцлер приходил к старому мастеру и обретал душевное равновесие.

Но сейчас и Фрюауф Старший не приносил желаемого успокоения. Шенборн понимал: русский медведь вырывает добычу у него из рук. Игру, где ставка ни больше ни меньше чем наследник российского престола, он — вице-канцлер Германской империи — проигрывает. А проигрывать ему не хотелось. Ох не хотелось... Шенборн подумал: «Партия окончена только тогда, когда король положен на доску. Я своего короля ещё не положил».

* * *

К Питербурху поезд Петра добрался на рассвете. Шёл затяжной, октябрьский, холодный дождь. Но Пётр велел остановить возок и вылез на дорогу. Огромный, в чёрном, коробом стоящем голландском кожаном плаще, царь ступил в грязь, поскользнулся, выругался сквозь зубы и шагнул к опущенному шлагбауму. Встал, вцепившись руками в черно-белый брус.

Солдат у шлагбаума узнал Петра и вытянулся столбом. С залива порывами налетал резкий, со снежной крупой, злой ветер. Сёк, мял лужи, гнул к земле хилый осинник, поднимавшийся редколесьем за придорожной канавой. Лицо у солдата было синим от холода. Но Пётр головы к нему не повернул, а как остановился у шлагбаума, так и стоял, вглядываясь в пелену ненастья, закрывшую город.

За дождём трудно было что-то увидеть, но царь всё же разглядел за серой колышущейся сеткой купол Троицкого собора, угадал сооружение Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Больше года не видел он Санкт-Питербурха, и вот вновь город был перед ним.

Дождь бил по лицу царя, барабанил по жёсткой коже плаща, но Пётр всё стоял и смотрел.

Пашка Ягужинский тревожно выглянул из возка, крикнул:

— Пётр Алексеевич, чего под дождём-то мокнуть?

Но Пётр не ответил ему. О чём думал он, стоя на заставе санкт-питербурхской? Что виделось ему? Лицо у Петра было хмурое. Глаза, не щурясь от ветра, смотрели невесело. Но спина была прямой, ровной, словно стоял он на смотру, перед войском.

Ещё в разгар войны с Карлом, во время спуска корабля «Шлиссельбург» с Адмиралтейской верфи, царь сказал собравшимся:

«Есть ли кто из вас такой, кому бы за двадцать лет перед сим пришло в мысль, что он будет со мной на Балтийском море побеждать неприятелей на кораблях, построенных нашими руками, и что мы переселимся жить в сии места, приобретённые нашими трудами и храбростью? Думали ли вы в такое время увидеть таких победоносных солдат и матросов, рождённых от российской крови, и град сей, населённый россиянами и многим числом чужестранных мастеровых, торговых и учёных людей, приехавших добровольно для сожития с нами? Чаяли ли вы, что мы увидим себя в толиком от всех владетелей почитании?

Писатели поставили обиталища наук в Греции, но, судьбиною времён бывши из оной изгнаны, скрылись в Италии и потом рассеялись по Европе до самой Польши, но в отечество наше проникнуть воспрепятствованы нерадением наших предков, и мы остались в прежней тьме, в какой были до них и все немецкие и польские народы. Но великим прилежанием искусных правителей их отворялись им очи, и со временем соделались они сами учителями тех самых наук и художеств, какими в древности хвалилась одна Греция. Теперь пришла и наша череда, ежели только вы захотите искренне и беспрекословно вспомоществовать намерениям моим, соединяя с послушанием труд, памятуя присно латинское присловие: „Молитесь и трудитесь”».

Пётр припомнил те слова, встретившись после долгой разлуки со своим детищем. Подумал, что и сейчас повторил бы их вновь. Великий труд надо было вложить ещё в сей град, чтобы воплотить в жизнь задуманное.

Ягужинский крикнул в другой раз:

— Пётр Алексеевич, едем, что ли? Или как?

Пётр повернулся к нему, ответил:

— Постой.

И тут увидел бледного от холода солдата. Тот стоял по-прежнему как вкопанный.

— Ну, здравствуй, — сказал, шагнув к нему, Пётр. — Рожу-то вытри. Мокрая. Давай поцелуемся.

И сгрёб растерявшегося солдата в охапку, прижался губами. Отстранившись, крикнул Ягужинскому с просветлевшим вдруг лицом:

— Чем орать попусту, водки, водки налей служивому! Застыл на ветру. Совсем застыл.

Пашка нырнул за кожаный верх возка и тут же высунулся с кружкой. Чего-чего, а водка у Ягужинского всегда была под рукой.

Пётр влез в возок, сказал:

— Трогай!

Поезд потянулся через шлагбаум. За царёвым возком катило ещё с десяток. И из каждого выглядывали лица — довольные, смеющиеся, радостные. Как же иначе: домой приехали! Солдат, ещё обалдевший и от неожиданной царской ласки, и от выпитой водки, улыбаясь, подумал: «Весёлые едут, смотри ты, весёлые».

А Пётр был не весел.

В ту ночь останавливались отдохнуть после трудной дороги на чухонской мызе. Петру постелили на лавке у печи. Здесь было теплее, а царь, хотя и пил лечебные воды в Спаа, чувствовал себя всё ещё неважно.

Пётр уснул, как только лёг на лавку. Но спал недолго. Проснулся среди ночи и глаз больше не сомкнул. Казалось бы, и блохи не жрали, и под тулупом угрелся хорошо, а сна не было.

В комнате пахло свежевымытыми полами — мыза была на удивление чистой, — от печи тянуло теплом, негромко, с осторожностью посапывал носом денщик на рогожке у дверей. Во сне чмокал губами, будто титьку сосал. «Совсем малец», — подумал Пётр и неожиданно вспомнил, как впервые увидел сына своего Алексея.

Царевича показали ему на третий день после рождения. Мамка, боярыня старая, но всё ещё крепкая, ладная, вынесла его к Петру и с поклоном передала с рук на руки. Пётр принял сына, и мягкий, тёплый комочек привалился к груди, лёг молча, вроде бы и не дыша. Боярыня откинула с его личика простынку, и Пётр увидел лицо сына. Царь хотел было наклониться и поцеловать младенца, но боярыня недовольно заворчала и отняла у него царевича. Пётр был так растерян, что отдал сына беспрекословно.

Сейчас, лёжа у печи на чухонской незнакомой мызе, ему мучительно захотелось припомнить увиденное много лет назад лицо Алексея. Но как он ни напрягал память, припомнить не смог. Он видел другое: бледное, испуганное, злое лицо царевича, уже длинноногого, длиннорукого, нескладного мальчика, которого он однажды хотел поругать за малое старание, проявляемое к учению. Но только два слова сказал, увидел искоса брошенный недобрый взгляд и замолчал. Алексей опустил голову, ссутулил узкие плечи и словно стеной отгородился от отца. Пётр взял его за слабую спинку и поставил между колен. Голосом добрым заговорил о пользе учения для человека, которому богом назначено царствовать над людьми. Но царевич выставил колючие локти и только сопел носом. И слова путного выжать из него не смог отец.

Царь отпустил Алексея. Бывший тут же учитель царевича Никита Вяземский начал было: «Образуется...» И смолк.

Царь оборотил к нему налившееся кровью лицо и крикнул: «Ты, ты ответчик за него! Ленив он — ты ленив, слаб в грамматике и арифметике — ты слаб, не обучен манерам изысканным — ты пень стоеросовый!»

Вяземский упал на колени.

«Запомни, — сказал Пётр, — за всё ответ тебе держать».

Пётр повернулся на лавке, и под телом тяжёлым лавка заскрипела. Денщик, как подброшенный, вскочил с рогожи.

— Огонь вздуй, — сказал Пётр.

Топая ботфортами, денщик прошёл торопливо к оконцу, затянутому бычьим пузырём, повозился там с минуту и зажёг свечу. Поднёс к лавке.

Пётр потянулся к свече с трубкой. Прикурил и лёг вновь на лавку, попыхивая дымком. Денщик постоял рядом, ожидая, чего ещё пожелает царь, и отошёл. Поставил свечу на стол. Сел. На стену легла тень от его головы: курносый нос, всклокоченные волосы, косо торчащий ворот мундира.

— Вань, — позвал царь, — скажи-ка, у твоего отца деревенек много?

Денщик вскочил, шагнул к лавке:

— Три деревеньки. Под Тверью две и одна под Калугой. От брата перешла.

— А мужиков сколько?

— Триста душ, — ещё не понимая, к чему клонит царь, ответил без запинки денщик.

— Чем мужики промышляют?

— Тверские льном заняты, рожь тоже сеют, пчёлки по дворам есть. Калужские — там другое: овечек больше разводят, скот молочный. Покосы у них хороши. Сена много. Они сено-то в Москву возят и через торговлю ту прибытки имеют хорошие. Овсы взращивают.

— Так, — протянул Пётр, — а у тебя соображения насчёт хозяйства какие?

Денщик заторопился:

— Да я отцу много раз говаривал, рожь тверским забросить надо. Землю только по-пустому занимают. Им на лён бы налечь. Льны у нас — шёлк истинный. Цены нет. В Москве полотняные заводы с руками те льны рвут.

И так загорелся, рассказывая, что прямо к лицу царёву подступил:

— Озолотились бы льнами только. А калужским больше надо на овсы налегать. Здесь батюшка прав. И для армии в Москву возим, да и так купцы берут хорошо. А овчина тамошняя всегда в цене была. Вот только бы надо торговлишку свою в Москве иметь. Не через чужие руки торговать.

Царь прервал его:

— Лет тебе, Ваня, сколько?

— Двадцать, — оторопело ответил денщик: о хозяйстве разговорился, а царь перебил.

Пётр затянулся глубоко, пыхнул в потолок клубом, сказал:

— Молодец ты у батюшки своего. — Прибавил: — Письмо будешь ему писать, от меня привет передай.

И замолчал надолго. Думал: «Вот бы Алексей так государственное дело разумел и так о нём пёкся. Кручины бы я не знал».

Сказал:

— Поднимай всех. Хватит дрыхнуть. — И ноги с лавки сбросил...

Поезд царский миновал шлагбаум, и Ягужинский спросил Петра, приткнувшегося в углу кареты:

— Пётр Алексеевич, сейчас куда же?

— На Васильевский, — ответил Пётр, — к Меншикову.

* * *

Слово, один раз сказанное, крепко, а трижды повтори его, и силу оно теряет. Пётр Андреевич помнил то и к царевичу идти не спешил после памятного разговора с криком. Но знал он о здешней жизни царевича почитай всё. О том, чтобы каждый шаг Алексея графу Толстому был известен, беспокоился офицер Румянцев и глаз с царевича не спускал. В каминные трубы дворца Сант-Эльм он не лазил — хотя при нужде мог бы Румянцев и сей подвиг совершить, — но, подружившись с офицерами охраны замка, часто и помногу попивал с ними славное итальянское киянти.

Хорошее вино киянти! Глубокого цвета, замечательного аромата, тонкого, изысканного вкуса. Говорят, правда, что вся прелесть киянти от пяток итальянского крестьянина происходит. Утверждение то — на первый взгляд глупое — имеет немало резонов. Дело в том, что виноград, который идёт на приготовление столь известного вина, выращивают трудолюбивые, как пчёлы, крестьяне на солнечных склонах прекрасных гор. Затем топчут виноград босыми, каменными — из-за отсутствия обуви — пятками и сливают искристый сок в большие глиняные кувшины. Чуть позже, дав соку выбродить и отстояться, везут его в города. Крестьяне наивны и продают вино за цену столь малую, что вырученные деньги не позволяют им и в следующий год облечь пятки в пристойную обувь, и вновь, и вновь — вот уже сколько веков — топчут крестьяне виноград голыми пятками, а люди, живущие в городах и босыми ходить не собирающиеся, пьют то вино с большим желанием и восхваляют его на весь мир.

У киянти немало исключительных качеств. Во-первых, оно хорошо утоляет жажду. Во-вторых, вызывает огромный аппетит. В-третьих... Но так можно перечислять до бесконечности. Назовём же ещё только одно из чудесных качеств киянти: вино то пьётся в количествах совершенно невероятных, если оплачивается из чужого кармана. Подметив сие выдающееся свойство итальянского вина, Румянцев смог проникать даже в самые дальние уголки замка Сант-Эльм. Больше того, киянти настолько обострило его слух, что и на значительном расстоянии слышал он тишайшие шёпоты в стенах замка.

Узнав от Румянцева о конфузе, случившемся в Сайт-Эльме во время ужина, когда царевич чуть не сбежал к Папе Римскому, забыв свою Ефросиньюшку, Пётр Андреевич решил, что время для следующего визита к наследнику российского престола подошло. Часы пробили три четверти часа, и остались до визитования лишь считанные минуты. Но и то оставшееся время граф решил заполнить некими действиями, с тем чтобы ещё более подтолкнуть наследника на желаемый путь.

И вновь, не щадя себя, он объехал гостеприимных господ неаполитанских чиновников, страстно желавших остаться с графом с глазу на глаз хотя бы и на одну минуту. Правды ради следует отметить, что беседы с глазу на глаз не есть исключительная привязанность чиновников только неаполитанских, чиновники и других народов не менее способны к таким высокомудрым беседам. Любовь та к разговорам значительным зародилась у чиновников ещё со времён Ноя и Хама и животрепещет, неутолённая, по сей день. Постоянство, поистине удивление вызывающее.

Через день-два в замке Сант-Эльм и дичь, и рыба, и мясо, из коих готовились блюда к столу царевича, претерпели урон заметный не только в количестве, но и в качестве, так что, набрав ложку супа, Ефросиньюшка настороженно принюхалась и ложку на стол положила. Рассеянно хлебавший наследник взглянул на любушку свою, пожевал губами и тоже почувствовал вдруг, что суп приванивает. Аппетит у царевича враз пропал.

В тот же вечер камины в комнатах царевича задымили, будто трубы кто заткнул наглухо. И уж что только не делали: и кошку проволочную в трубы опускали, и гирей пудовой дымоходы чистили, — дымят камины, хоть тресни. В дыме и наследник и дама к утру угорели. Ефросинья вышла из спальни с прозеленью в лице. А царевич и вовсе едва голову смог поднять. Но головная боль, хотя мозги трещат и височные кости наружу выпирают, всё же пустяк. Выйдешь лишний раз на галерею широкую, открытую на Неаполитанский залив, и, рот разинув пошире, подышишь благодатным воздушном — боль и пройдёт. А может, правда, и задумаешься, жабры распустив, как рыба: хорош-то он хорош воздух над Неаполитанским заливом, а в Рязани, гляди ты, может, и лучше. А уж наверное, каминов там проклятых понастроили куда как меньше...

Крутилось, одним словом, колесо, Петром Андреевичем запущенное. Прямо скажем, что твой вечный двигатель. И поди же ты, сколько речей вели о таком двигателе прекрасном, какие умы мечтаниями загорались, прожектов разных строилось великое множество, и всё пустым оборачивалось. А Пётр Андреевич только всего и делал, что во время беседы многодумной вытащит на минутку из-под камзола мешочек кожаный, непустой, и на тебе — вертится колесо. Чудо, да и только.

Отдышавшись кое-как от угару, царевич опять кричал на Кейля, ногами топал, бегал по комнатам и галереям. Пётр Андреевич, узнав о том, решил: пора — и в тот же час испросил аудиенции у наследника.

Между прочим, собираясь в замок Сант-Эльм, сказал Румянцеву:

— Полагаю, что житьё наше в сём замечательном граде к концу подошло. Побеспокойся, дружок, пока я с наследником разговоры вести буду, к замку карету подогнать, для дальней дороги способную.

С тем и вышел, звезду на груди поправив.

Алексей, как и в первый раз, встретил Петра Андреевича стоя. Граф, как вошёл, сдёрнул с головы шляпу и, стеля перьями по полу на французский манер, поклонился наипочтеннейше, подчёркивая тем самым, что, может быть, для кого-либо стоящий перед ним человек и гость нежеланный, которому и суп с тухлятинкой подать можно, а для него — наследник престола и особых знаков уважения заслуживает.

Но прежде чем склонить голову, Пётр Андреевич от дверей ещё на Алексея глянул внимательно и, пока стоял, склонившись, в мыслях прикинул: «Лицо царевича осунулось от прежнего разу и бледности поприбавило». Заметил и то, что колено у царевича подрагивает, а руки он за спину сунул, и неспроста, наверное, а дабы волнение не выказывать. И ещё более в решении своём граф утвердился: «Сегодня же надо всё и кончить».

Выпрямился и с улыбкой лучезарной сказал:

— Ваше высочество, батюшка твой Пётр Алексеевич, царь Великая, и Малая, и Белая России, привет передаёт и просит сказывать, что сам скоровременно в сию страну после успешных переговоров в Париже проследовать изволит.

Слова те царевича будто подстегнули. Он сорвался с места и побежал по комнате. Остановился у окна. Повернулся, взглянул на Толстого расширенными глазами.

— И ещё просил передать Пётр Алексеевич, — ровно продолжил граф, — что отдан им приказ о сборе войск в Польше, дабы готовы были к походу в Саксонию. Сие будет сделано, ежели цесарь германский воспрепятствует твоему возвращению на родину.

Царевич прижался к подоконнику.

— Нет! — выкрикнул. — Я в Россию не вернусь! И отсюда уйду. След скрою. Протектора найду нового!

Толстой стронулся с места и, тяжело ступая по навощённому паркету, пошёл на царевича. Если бы было куда отступить, Алексей отступил бы, но в спину вдавился мраморный подоконник. Царевич отвернулся от Толстого, вцепился руками в раму.

— Я не уеду отсюда, — сказал Пётр Андреевич, — пока не доставлю тебя отцу живым или мёртвым. — И повторил: — Живым или мёртвым. Я буду следовать за тобой повсюду, куда бы ты ни пытался скрыться. Ежели ты останешься, то отец будет считать тебя изменником.

Толстой отступил шаг назад, добавил:

— Ну, решай!

Пальцы царевича закостенели на раме. И та точенная искусно, золотом покрытая рама была как решётка, мир от него отгораживающая.

За окном благоухал сад. Мёдом сладким наполняли воздух поздние глицинии. Яркой зеленью сверкали пинии, а дальше, за садом, синим светило море...

«Вырваться бы отсюда и полететь, — подумал царевич, — полететь».

Но за спиной тяжело дышал граф Пётр Андреевич Толстой, и царевич затылком чувствовал его дыхание.

«Вот-вот вцепится, — мелькнуло в голове. — Волк ведь, волк».

— Письмо я напишу батюшке, — сказал он, прижавшись лбом к стеклу.

— Пиши, — чуть помедлив, ответил Толстой, — садись и пиши. Ждать нам времени царь не дал.

На негнущихся ногах подошёл Алексей к столу, сел. Но прежде чем взять перо, сказал:

— Я поеду к отцу с условием, чтобы назначено было мне жить в деревнях и чтобы Ефросиньи у меня не отнимать.

Тяжело ему было сказать те слова, ибо крест-накрест перечёркивал он свою мечту о троне, лелеянную много лет в самой потаённой глубине сердца. Жаркую, страстную, до боли желанную мечту. Ох как тяжело... Властолюбив человек и к трону готов идти и по телам мёртвым. Известно, что ступенями лестницы к месту тому высокому были и кинжалами заколотые, и отравленные, и зашибленные, и замученные в застенках. Матери, отцы, братья и сёстры единоутробные. В стремлении подняться над людьми не считает человек преступным ни ложь, ни попрание клятвы, ни кровосмешение. Нет греха, который бы он не взял на себя в жажде власти. Так было, так есть, и не ведомо никому, какую и чем наполненную чашу должен испить человек, чтобы, утолив ту жажду, сказать: «Сыт!»

А может быть, и нет такой чаши и напитка такого нет? И не нужны человеку ни чаша сия, ни напиток тот? Кто знает?

Граф Толстой стоял молча, пока перо скрипело в руке царевича. Когда же наследник подписался: «Всенижайший и непотребный раб и недостойный называться сыном Алексей» — и поставил точку, Пётр Андреевич сказал:

— Карета для дальней дороги приготовлена.

* * *

Над Суздалем малиновый звон. В монастырском храме большая служба: свечи горят, лики святых освещая, мигают огоньки, переливается свет, и оклады икон тяжёлые бликами вспыхивают, камнями драгоценными сверкают. Славен храм сей старыми иконами и иконостасом резным красоты редкой.

— ...О прощении грехов наших, о даровании благодати по-мо-лим-ся-а-а, — взывает голос, и монашки головы опускают, клонятся, великопостницы, как серый камыш под ветром. Крестятся торопливо, тыча пальцами, воском закапанными, в груди плоские, лбы, морщинами изъеденные. Падают на колени. Лица истовые.

В храме тесно от людей, душно. У самого алтаря, на первом месте, старица Елена в одежде тёмной, монашеской, впервые надетой. Молится царица бывшая, склоняется до полу вместе со всеми. На иконы глядит старица, и губы её шевелятся, но в голове не слова молитвы, что на устах.

Известно ей: Пётр уже в Питербурхе. И не болен вовсе, как сказывали, а крепче прежнего выглядит. Приехал недобрый, говорит мало, и какие мысли привёз — неизвестно. О сыне же, об Алексее, Алёшеньке, вестей нет. Где он — неведомо. И не только люди верные о том беседы вели, но и гадания вещали: быть, быть ему на царстве. В Москве и Питербурхе шумели: мол, с Кукуя немцев да французов разных вон выбить надо, старые порядки завести и зажить миром да ладом в тишине и покорности. Так, чтобы знать свою жизнь от первого до последнего шага и ещё во младости увидеть место на погосте, где ляжешь ты рядом с отцом своим и матерью своей. Без сутолоки иноземной, спешки сумасшедшей, бесу лишь лукавому потакающей, как прадеды и деды жили, чтобез молитвы и креста святого и шагу не делали.

Мечутся, мечутся мысли в голове у старицы Елены: «А что же теперь? Кто скажет?»

Сиживали в келье у неё гости, думали, лбы морща, но то всё людишки захудалые, от власти стоящие далеко. Поговорить только и могут, душу облегчить.

Тревожно старице, смущена бывшая царица: разговоров разных немало было. Говаривали и такое, за что и спросить можно.

«А что ответишь? Пётр, он грозен, — пугается старица Елена. — Характер его кому как не мне, бывшей царице, знать. Кашу заваривали — людей вокруг много стояло, а теперь вот, как горячую хлебать, что-то уж и стол опустел. Ложки лежат, а людей нет. Алёшенька, Алёшенька, где же ты? Надёжа последняя! Хотя бы малую весточку дал...»

Кланялась иконам старица Елена. Хор пел торжественную песню, и голоса под купол взлетали, трепетали в высоте, словно ангелы крыльями. Красив человеческий голос и в душах разбудить может и радость, и боль. А может и в страх ввести, в ужас, волосы на голове поднимающий, и обещанием звучать может исхода счастливого, надеждой.

Слушала бывшая царица церковное пение высокое, но успокоение не приходило. И не только Алексей стоял у неё перед глазами, но и другая мысль, вовсе уж тайная, волновала, пугала бывшую царицу.

Дружок её ненаглядный, последняя, самая дорогая любовь, цветик лазоревый Степанушка Глебов, потерянным каким-то стал. Вроде болен, или печаль злая ест его. Придёт в келью в час назначенный, а не тот уже, что прежде, когда горел весь огнём жарким. Сядет в сторонке и сидит, глаз не поднимая...

— По-мо-лим-ся-а-а...

Встряхивает головой бывшая царица: «О чём я в храме-то святом? Грешно». Но мысли кружатся, кружатся, и не слышит старица Елена молитвы.

Бывало, придёт Степанушка, обнимет ещё у порога, и забудет она и стены монастырские, и кресты чёрные, и решётки ржавые, оконца кельи перечеркнувшие. За обиды, за унижения, за слёзы пролитые счастье ей привалило. У Степанушки руки нежные, речи ласковые. Обнимет он, прижмёт к груди — немеют губы, кружится голова, и сердце обмирает, падает, падает в пропасть сладкую без дна... За все долгие годы, жестокие, безмужние, пришло к бывшей царице бабье счастье. Но и то отнимают у неё. Ныне Степанушка чужой, холодный. И всё он — Пётр страшный. Приехал, будто туча налетела, закрыла солнце и цветики головки опустили.

Небогатым умишком своим соображала бывшая царица: «Сейчас тайное нужно оставить тайным, явное спрятать до дней лучших. И чтобы до Петрова слуха ничего не дошло и ничего услышано им не было бы. А уж за временем как бог даст».

Святые врата закрылись, и служба кончилась. Старица Елена на паперть вышла, и глаза ей ослепило: до того ярко, до того солнечно было над Суздалем, хоть рукой загородись.

Такие дни выпадают перед самым зазимьем: синий небесный купол высоты необычайной и ни ветерка, тихо-тихо падает жёлтый лист да плывёт паутина золотая...

«Зачем ясность-то такая, — подумала, щурясь, старица Елена. — Сейчас бы небо пониже да дождик помельче, что надолго, на недели. Тучи бы землю придавили, и души поспокойнее были бы. Так-то сейчас лучше».

В келью свою возвратившись, старица Елена настоятельнице сказала:

— Юроду известно лишнего немало. Ныне время такое, что язык его ни к чему.

И взглянула настоятельнице в глаза. Та головой кивнула и вышла.

* * *

Небо пониже и тучи поплотнее, чтобы потише и потемнее было, просила не только старица Елена из-за монастырских стен Суздаля, но и другие в Москве и в Питербурхе, как только царь вернулся из поездки долгой.

Пугало в домах боярских то, что, противу обычая, по возвращении своём Пётр ассамблеи большой не собрал. На ассамблеях тех царь кого одаривал словом или взглядом, а кого и лаял, но всё явно было. Вина много пивали, и мыслей скрытых не оставалось. Вино всё наружу выплёскивало. Бывало, боярина с праздника такого битым зело домой увозили, но ведомо было и битому, что после шумства и драки у царя на него за пазухой камня нет. Пётр на руку был скор, но, оплеуху вельможе залепив, считал дело на том поконченным.

Сейчас же всё было по-иному. Сутки просидев у Меншикова, Пётр по городу поехал, но в разговоры никакие не вступал, а распоряжения отдавал как плёткой стегал. Говорил только «да» или «нет», и всё тут.

Насторожились в Питербурхе.

Александр Васильевич Кикин в доме запёрся, как в крепости осаждённой. И сам ни шагу за ворота, и к нему ход был закрыт. Одно осталось: людям дворовым ружья раздать да пушку какую ни есть на крыльцо выкатить. В доме как вымерло — ни голоса человечьего, ни стуку какого. Петухи и те во дворе не кричали. Свет зажигали, ставни притворив плотно. А если ночью где половица скрипнет, утром обязательно дознание, кто и почему в поздний час по дому шастал. Девки комнатные, ежели приспичит по малой нужде, подолы зажмут коленками, зубы стиснут, а на двор ни-ни. А пойдёшь, так и знай — завтра быть тебе сеченной прутиками. Да и бить будут, а рот тряпкой заткнут, чтобы не кричала шибко.

На кухне чёрной говорили:

— Может, хворый боярин-то?

— Не видно.

— Так что тогда?

— Помалкивай. Боярин своё знает.

В осаду Александр Васильевич сел неспроста.

Пётр на второй неделе после приезда в Канцелярии от строений приказал собрать людей поболее. Для чего о собрании том царь распорядился, говорили по-разному, путного всё же добиться было трудно. Людей, однако, съехалось множество.

Когда Александр Васильевич подкатил в своей карете, на пустыре, у неказистого дома Канцелярии, уже и приткнуться было негде. Кареты и возки стояли одна к одной. Шум, крик, конское ржание, и кучера друг друга кнутами хлещут.

Кикинский кучер понахальнее других был и вперёд, конечно, вылез. Кого конями придавил, кого словом крепким пугнул и к крыльцу выпер, с облучка соскочил, дверцу распахнул. Александр Васильевич с важностью сошёл, ступил на крыльцо. Подумал ещё: «Ежели кого локтем с дороги не отпихнёшь, самого сомнут».

Вошёл в комнаты, а здесь народу невпродых. Камин зажжён, и табаком в нос так и шибает. Большинство людей с трубками. Дымят. Александр Васильевич зелье табачное не употреблял, но сейчас пожалел, что трубку не прихватил с собой. Так бы хорошо было покрасоваться на иностранный манер перед царём. Но с трубкой ли, или без трубки Александр Васильевич по привычке вперёд полез и ошибку тем сделал.

К окнам ближе в зале стол был поставлен, а на столе планы и карты Питербурха разложены. У стола Пётр, тут же Леблон — архитектор французский, и он пояснения царю давал и спицей острой на планах указывал дома и каналы, о которых речь шла. Леблон худой, маленький, вертлявый, как обезьяна, а спица у него в руке словно шпага игрушечная. Голосок у архитектора тонкий.

Говорили о важном: как вести застройку Питербурха. Леблон доказывал, что новую столицу следует уподобить Венеции и, изрезав город каналами, строить дома вдоль водных тех ямин, которые бы и стали основными дорогами для горожан. На планах показывал: вот-де и вот какими каналы будут. Картинки те нарисованы были в красках, и до того всё красивым глядело, что и поверить трудно было: до чего дожили — в России и такое строить будут. Венеция, да и только. Многие в умиление приходили. Царь, однако, на картинки смотрел и молчал. Поощрял всё же архитектора: давай, мол, давай, ещё показывай. Но хмурился.

Все прожекты посмотрев, Пётр сказал, что северное местоположение Питербурха и обилие воды навряд ли послужат к укреплению здоровья жителей. Вокруг все заговорили разом, но громче всех светлейший князь Меншиков.

Тут-то многие из умилявшихся задумались: «Красота-то она, конечно, красота, ну а польза где же? Как он, русский-то мужик, с лодкой управляться будет на каналах тех?»

Иные и прямо говорили:

— Ну, скажем, корова — она, понятно, животное, но как её в лодке через город потащишь?

Или другие спрашивали:

— Кони опять же, им-то по каналам тяжко будет. А? Мостовая-то попроще, да и попривычнее.

Меншиков заявил твёрдо:

— Место сырое, я то знаю. Попервах, как жили здесь, портки на ночь снимешь, а утром и надевать не хочется: волглые, хоть выжимай. Каналы здесь нужны, но такие, чтобы они воду из земли выводили, а для сего и прожекты рисовать надобно.

Пётр хмыкнул в кулак одобрительно.

Мнения сошлись на одном: Питербурх с Венецией никак не сравним и потому каналы в таком числе, в каком Леблон предлагает, полезны городу не будут.

Александр Васильевич, в разговоры те умные не встревая, дальше вперёд посунулся и возле царя оказался. Пётр, взяв спицу у Леблона и указывая на рисованный прожект дворца богатого с колоннадой чуть ли не на версту, говорил:

— И окон нам таких больших не надобно, понеже у нас не французский климат.

— Так, так! — угодливо, петушком, выкрикнул Александр Васильевич.

Пётр, голос тот услышав, повернулся и увидел Кикина. Глаза царёвы в глаза Александра Васильевича упёрлись. И Кикин пожалел, что вперёд полез, что дуром невесть что закричал, но поздно было.

Головой вниз Кикин нырнул, кланяясь до полу, но Пётр отвернулся. И всё же понял Александр Васильевич: конец пришёл. В глазах Петра увидел он и плаху, и топор. Не помнил, как из комнат вышел, как с крыльца спустился и сел в карету. В голове звон стоял неумолчный. Кровь в виски била молотом пудовым.

Домой приехав, Кикин упал в кресло, и слова от него домашние добиться не могли. Затихли все. Словно покойника в комнаты внесли. А Александр Васильевич уже и был покойником, хотя глазами хлопал. Только и была мысль у него: «Царь всё знает». Но надежда всё же билась, как пламя свечи на ветру: «А может, и пронесётся буря стороной. Не один ведь я. И князь Долгоруков царевичу поддержку выказывал. Иван Нарышкин, Лопухины и других немало. Люди-то все крепкие. Побоится Пётр тряхнуть таких».

И сам же отвечал: «Нет, не побоится».

Свеча на ветру горит недолго. Гаснет. Страшно было Александру Васильевичу. Страшно...

* * *

Граф Толстой подвигался со всею скоростью, какую только могли позволить звонкие русские золотые. А позволить они могли скачку бойкую.

Венеция за окном промелькнула, Инсбрук, Вена. Пётр Андреевич — благодушный, довольный — сидел в карете, развалясь свободно, и по привычке на губах поигрывал.

Царевич, напротив, удовольствия никакого не показывал, а, закутавшись в плед тёмный, больше молчал. Знобило Алексея, и из глубины кареты глаза его поблескивали лихорадочно. Порой он и вовсе глаза закрывал, задумавшись глубоко. Думам его Пётр Андреевич не мешал, считал: помыслить царевичу есть о чём. Так, часами и словом не перемолвившись, катили они, и с каждым днём всё меньше и меньше вёрст оставалось до столь желанных для одного и совсем немилых для другого границ русских.

За каретой, верхоконным, поспешал офицер Румянцев. Ему в дороге тяжелее было: то дождь перепадёт, то ветер навалится, да и пыль глаза ела без жалости, — но для офицера походы такие были не впервой и скакал он довольный: царёв наказ выполнен, а то почитал он главным.

Алексей, стягивая потуже плед на груди, часто о Ефросиньюшке думал. Пётр Андреевич — не без мысли — подсказал отправить её в Россию каретой отдельной: мол, чадо она ждёт и ей повредиться в дороге никак нельзя. Пусть едет не торопясь, с остановками долгими, а, ежели надобно, где и с медиумами поговорит, а то и помощи попросит. Ему, графу Толстому, приказано было царевича домой, в Россию, доставить, а девка его не заботила. Девка и есть девка, куда она денется? Приедет, дорогу найдёт.

Алексея беспокоило: как там Ефросиньюшка в пути перемогается, как здоровье её, не в нужде ли живёт? Письма он ей писал с дороги. Граф хотел было возражать против той переписки, а потом решил: «Пускай его царевич тешится».

Из Инсбрука царевич написал возлюбленной, которая вот-вот должна была одарить его ребёнком:

«Матушка моя, друг мой сердешный, Ефросиньюшка, здравствуй! И ты, друг мой, не печалься, поезжай с богом, а доро́гою себя береги. А где захочешь, отдыхай, по скольку дней хочешь. Не смотри на расход денежный: хотя и много издержишь, мне твоё здоровье лучше всего».

Толстой только ухмыльнулся, когда царевич рукой трепетной письмо то запечатал и передал на почту. Ещё раз сказал про себя: «Пускай тешится».

Мысли же о том, как с отцом встретится, Алексей от себя гнал и, как говорить будет о поступках своих, не думал.

Злость в груди у него разгоралась. Почему он, наследник, объясняться должен? Он, богом предназначенный царствовать?

«Жизнь отец мне ломает, — хрустел пальцами царевич, — без жалости, под охраной в Россию гонит. Так не буду же и думать о том, не буду...»

Открывал глаза царевич, смотрел на Толстого с ненавистью.

Пётр Андреевич об ином размышлял. Знал: граф Шенборн легко добычу свою не уступит. Ждал Толстой подвоха Шенборнова или каверзы какой. Подвох не замедлил объявиться.

Карета въехала в город Брюн. Остановились в гостинице: царевич жаловался, что чувствует себя плохо и нуждается в отдыхе.

Через малое время в гостиницу явился комендант города граф Колорадо с офицерами. Но ещё на лестнице встретил их Румянцев и путь преградил. Граф потребовал, чтобы его допустили к царевичу, так как он, дескать, хочет высказать ему комплимент. Настроен граф Колорадо был весьма решительно. Однако Румянцев уступать не хотел. Офицеры за спиной Колорадо шпорами звенели. Но Румянцев как стал поперёк прохода, так и стоял, и с места сдвинуть его было непросто.

Комендант города, сообразительности не лишённый, понял, что русский офицер не отступит и не тот он человек, которого звоном шпор напугать можно. И потому — уже тоном любезным — попросил встречи с графом Толстым.

Но и в том Румянцев отказал. Молвил только:

— Граф Пётр Андреевич Толстой, доверенное лицо царя Великая, и Малая, и Белая России, прибудет в резиденцию коменданта города в указанное ему время, а сейчас он занят устройством отдыха царевича Алексея после нелёгкой дороги.

Граф Колорадо крутнулся на каблуках и пошёл по ступенькам вниз, к выходу из гостиницы. Румянцев смотрел ему вслед, пока дверь за комендантом города не захлопнулась. И только тогда оглянулся.

С верхней площадки лестницы покивал Румянцеву всем лицом Пётр Андреевич.

«Вот она, каверза Шенборнова, — подумал Толстой, — и оказывает себя. Ну что же, поговорим с господином комендантом».

* * *

Фёдор Черемной нырял в людском море торжища на Ильинке, как рыба в воде. Где пролезет меж лавок, куда продерётся в толчее, протиснется ли меж возов или протолкается, ежели прижмут слишком крепко, но и в суконном ряду шапку его увидеть можно было, и в шёлковом, и в седельном, и в овощном, и в игольном, и в скобяном. С шуточками ходил крючок-подьячий меж людей, с прибаутками, с присказками. Улыбнётся — все зубы видно, а то и спляшет. Потянет носочком лапотка по пыли, и хотя каблуков и нет, а пойдёт вприсядку — удивишься. И лапоточки стучат. Ещё и припевочкой удивит: «Эх, чок, чок, чок, только, миленький, молчок...»

Кто не ответит такому? Орёл!

А после шуточек, зубоскальства, припевочек Фёдор Черемной интересовался разным: и кто как думает, и чем занят, что слышал да как кума и сватья говорили.

Русского человека ежели к стенке припереть, калёным железом припечь, он зубы стиснет и промолчит. Бей не бей, хоть голову расколи. А так между шуток да слов смешных многое сказать может. И говорили, а Фёдор на ус мотал.

— Тяжко, тяжко, — говорили, — на Руси стало. С мужика уже не то что последнюю одёжку, но и кожу дерут с мясом. А где заступник? Царевич Алексей, сказывают, тих.

У русского народа, известно, надежда одна — на царя хорошего.

— А где он, хороший-то? — спрашивали.

— Да тот, что будет, наверное, и хорош, так как хуже нынешнего и сыскать трудно.

— Алексей, — уверяли, — заступником станет.

И ещё разговоры были:

— В какую ни ткнись церковь, почитай каждый поп тебе скажет: царевич он благостен и будет народу сладок.

— Да... Попы ведают... Им оно, конечно, приметнее...

Врастопырку стояли мужики и гадали. А животы впалые лыком подвязаны.

На торжище на Ильинке потолкавшись, Черемной подался на Варварку. Здесь церквей да часовен не счесть: и церковь юродивого Максима, и церковь Варвары, и Воскресения в Булгакове, часовня Боголюбской Божьей Матери.

У церквей и часовен стоят попы безместные. С деньжонками у них плохо, и попы те — злы: кто и когда ещё придёт да на погост пригласит службу справить или в дом поведёт над покойником почитать, а он, поп безместный, стоит, трясётся на холоде или под дождём мокнет. Попы те зубами скрипели от лютости, и в народе хорями их звали.

Фёдор к одному из таких и подкатился. Но тоже с выбором подошёл.

Поп, ежели у него из-под рясы хоть и рыжие, но сапоги выглядывают, ещё сыт. А вот тот, который в лаптях, наверняка неделю не жрал, и он-то уж никого не пощадит.

Фёдор и выбрал лапотника: драный стоит, бородёнка сивая, глаза моргают. К нему и подошёл: дескать, богомаз я, хочу посоветоваться, куда и как кинуться.

Попик в него вцепился — не оторвать. Пошли в кружало. В угол потемнее забились, а, как на стол принесли хлёбово горячее, попа аж затрясло.

«Истинно, — подумал Фёдор, — с неделю маковой росинки во рту не было».

От ломтя хлеб откусывал поп такими кусками, что Черемной даже забоялся: подавится. Но тот не подавился, однако. Всё со стола подмёл, на дружочка нового даже не взглянув. А ложки две к миске подали.

«Ну жаден, — подумал Фёдор, — даже до удивления».

Поп миску коркой последней вытер досуха и корку сжевал. Глазами пошарил: нет ли ещё чего?

Убедившись, что всё съедено, на Фёдора взглянул. Но без стеснения: дескать, голоден очень, вот всё и проглотил, не заметив, что ты и крошки не взял, — а, напротив, с надеждой: мол, ещё не дадут ли?

В кабаке шум, гвалт, неразбериха. У стойки мужичок кривобокий — без рубахи уже — ломался. Но на груди у него крест поблескивал, куражиться, значит, ещё было с чего.

Две девки в волосы друг другу вцепились. Рты поразевали — орут. А щёки свёклой натёртые — синие. Тоже пьяны были гораздо. Но тем и чёрт не брат. Мужик пьяный ещё проспится, глядишь и опять за работу встанет. А то народ бросовый. Редко какая баба от вина поднимется. Вино бабу крутит, и ей с зельем тем не сладить.

Фёдор разговор издалека начал. Головой покачал:

— Дорогонько всё стало. Пироги-то нынче кусаются. За пару с тухлятиной уже копейку дерут. А о горячем и не говори. Миску швырнут на стол, а ты пятак вынь да положь. Ах, жизнь... Но есть и такие, что едят от пуза. Съел, и ещё дадут. И некоторые из церковных тоже не обижены.

Попа, словно кобылу, загнанную кнутом, между глаз ударили:

— Некоторые? Каждый, кто пристроен! Сказал тоже... Вон на Никольскую пришёл я в монастырь Николы Старого, а монахи в скоромный день говядину трескают так, что в затылках трещит. А в Богоявленском монастыре бывал ты? Каждый день по два воза рыбы и мяса привозят. Да и здесь, на Варварке, в какую церковь ни войди, попы благоденствуют...

— Так что же они плачутся? — по-глупому брякнул Фёдор. — Все царём Алексея-царевича желают?

— Алексей им мёд. Зажрались, а ведомо, у кого брюхо толще, тот больше и жадничает. Пётр-то им не потатчик. А Алексея они знают. Он с ними и винцо пивал здесь, в Москве.

Смелый, однако, попишка был. С голодухи-то оно, правда, и робкий зубы оскалит.

— Ты имена, имена назови, — наступал на него Фёдор, — кто кричит больше об Алексее.

— Можно и имена. Отец Виссарион, отец Василий, отец Пётр горластый очень уж... А заправила у них протопоп церкви Зачатия Анны в Углу.

Фёдор обрадовался: «Ну, уж о том-то я много знаю».

С попиком у кружала Черемной распрощался. Забыл даже о делах богомазовых спросить, да и тот не вспомнил. Доволен был: «Пожрал и копейки не истратил». На том и расстались.

«Ну, теперь шатну я их, шатну, — подумал Черемной, — есть что светлейшему рассказать. Есть и за что денежку попросить».

Полну пазуху слов, слухов, шёпотов нагрузил Фёдор, словно мужик на сеновале блох покосных. А блохи те, известно, мелки, но кровожадны до беспощадности. Жгут хуже крапивы.

Так и Черемного жгли слова людские, им собранные. И словами теми, знал он, как камнями побить можно многих.

Черемному на радостях захотелось выпить медку горяченького. Так захотелось, что в животе судорога случилась.

«Да и поесть, — подумал, — не мешало бы похлёбочки из потрошков. Остренькой, с чесночком».

Губами Фёдор зашлёпал. Слюна во рту набежала.

Когда поп жрал, он-то, Фёдор, только в рот ему смотрел.

«И не здесь поесть надо, — решил он, — не в кружале вонючем. Пойду в Зарядье. Там фортина есть славная».

И пошагал Черемной в Зарядье. Знал: медки сладки в фортине, а похлёбочку такую подадут — со щеками съешь. Деньги у Черемного были ещё из тех, что меншиковский денщик дал.

Пришёл к фортине, за скобу дверную рукой взялся да тут увидел: со стороны к нему вьюн бескостный, ключарь церкви Зачатия Анны идёт.

Фёдору бы дверь рвануть, в фортину броситься, да к стойке, к целовальнику. Горсть золота, что в кармане звенела, в руки сунуть, взмолиться:

— Христа ради, тайным ходом выведи.

Ходы такие здесь, почитай, в каждом доме были, а уж из кабака за золото так уведут, что и черту не найти. Но сплоховал Черемной. Перехитрить хитрейшего захотел, или жадность сгубила. Губы растянул, лицом воссиял:

— Встреча счастливая... Пришёл я, пришёл из Суздаля... К вам поспешал, да вот перекусить горбушку какую решил. В дороге голодно.

И ключарь заулыбался:

— Да что здесь-то хорошего? У нас разве своего мало?

Под руку взял Черемного:

— Всего-то и перейти через дорогу. А я и водочку приготовил, и рыбку.

Черемной к фортине повернул лицо, и в нос ему — запах.

«Потрошки, точно потрошки, — подумал, — остренькие».

И мёдом вроде потянуло. Но ключарь Черемного уже под руку вёл. А идти-то и точно рядом было.

Вошли в ограду церковную, и ключарь в знакомой боковушке, где из купели водочку пили, дверку отворил. Сказал:

— Входи, соколик. Садись. Я мигом.

И вышел. Дверь притворил. Замочком щёлкнул. Черемной присел, огляделся. Всё в пристроечке так же, как и было: тряпочки чистые на лавках и купель стоит.

«Ладно, — подумал, — подождём...»

И вдруг услышал: тук, тук, тук — металлом по камню. Вскочил с лавки.

Дверка отворилась, и через порог шагнул юрод, за ним ключарь, а там и отец протопоп. Из оконца свет жидкий протопопа осветил. Стоял он неподвижно, только пальцы слабые, видел Фёдор, крест на груди чуть ощупывали.

Вторая дверца, из церкви что отворялась, без звука распахнулась, и в пристроечку вступил звонарь. По бороде чёрной Фёдор его признал. Отец протопоп, всё так же крест ощупывая, сказал:

— Обоим камень на шею и в реку.

Черемной к окошечку кинулся, крикнул:

— Караул! Люди, караул!

Но к нему звонарь подступился:

— Не беспокойся, милок. Сил напрасно не трать. У нас стены толстые...

Через неделю мужики из балчугских бань кадки мыли в Москве-реке. От горячей воды да пара в кадках плесень растёт, их и моют в реке с песочком.

Работу сделав, мужик, что посмирнее был, увидел под водой тело человеческое. На шее верёвка оборванная. В воде тело колышется, вот-вот всплывёт. Ахнул мужик, закрестился. Второй, из расторопных, глянул, сказал:

— Толкни его. Пущай плывёт.

Но всё же перекрестился. Сердобольный, видно, был человек. Из тех, кому до каждого дело есть.

Тело оттолкнули от берега, и пошёл Фёдор Черемной вниз по Москве-реке. А юрод и не всплыл даже. Верёвка, что камень у него на шее держала, была из крепких. Так и сгинули голубки.

Церковь тайны хранить умеет. В церкви за души людские молятся. Мирское ей чуждо. Там всё о божественном.

* * *

Граф Колорадо Петру Андреевичу Толстому заявление сделал, что не имеет указания из Вены о проезде свободном через город Брюн русского царевича Алексея. А посему вынужден задержать царевича до особого распоряжения. Заявление своё сделал он любезно, голосом ласковым, жестами изящными речь сопровождая. Но комендант города с такими людьми, как граф Толстой, раньше не встречался и не понял, что кость та не по его зубам. Зубы-то слабы у графа Колорадо были для Петра Андреевича, поломать можно. Но самонадеян человек и силы свои рассчитывать не умеет.

Комендант повертел в пальцах ножичек костяной для разрезывания бумаг и осторожненько так положил его на стол. Доволен был. Нравилось ему его поручение, ещё бы, как кот с мышкой, с графом русским играл.

Пётр Андреевич выслушал коменданта Брюна и без шуму и крику сказал, что, во-первых, письменный протест подаст против незаконного задержания наследника российского престола, а во-вторых, сейчас же письмо отпишет командующему русским корпусом в Мекленбургии с просьбой о помощи в вызволении из плена его высочества царевича Алексея.

Так и молвил: «Из плена».

Высказав то, Пётр Андреевич поднялся от стола и, тепло и простодушно глядя в глаза графу Колорадо, добавил, что-де он, комендант города, уже имел честь познакомиться с русским капитаном Румянцевым и, наверное, согласится, что доблестный сей офицер в дорогу собраться не замедлит, а в пути не задержится и, можно сказать без ошибки, доскачет в Мекленбургию весьма скоро.

На том разговор закончив, Толстой бодренько, походочкой мелкой к дверям подался, на губах наигрывая своё:

— Трум, турурум, тум...

Вроде бы ничего неожиданного для него не случилось. Но был остановлен любезными словами коменданта. Гот понял, что дело принимает оборот скверный, а такого он допустить никак не мог. В указаниях Шенборновых говорилось, чтобы он, комендант Брюна, явился к русскому наследнику Алексею и, поприветствовав, спросил, волей или неволей возвращается он в Россию. Ежели царевич ответит, что не волей, а насильно увозится из земель австрийских, взял бы его под защиту.

Говорилось, однако, и то, что при том с русскими, сопровождающими царевича, в споры вступать не следует, а, напротив, всячески задабривая их, игру вести тонко, дабы миру между Россией и империей Германской не повредить. А тут получалось, что столь важный сановник, каким был граф Пётр Андреевич Толстой, чуть ли не дверью хлопнул. И граф Колорадо струсил. В дипломатии он был не силён. Ему бы всё больше шпорами звенеть да со шпагой красоваться перед дамами. Большим ценителем женщин слыл граф Колорадо — стройный красавец с пышными усами, за которыми он трогательно следил и которые на ночь заворачивал даже в особую бумагу. Не дай, господи, волосок какой перегнётся или, того хуже, выпадет. Забот у графа было множество, а тут на тебе: дипломатия хитрая.

Нет, решил граф Колорадо, вице-канцлер может дела свои вести как ему вздумается, а он, комендант Брюна, комплимент скажет царевичу, и всё. А то неприятностей не оберёшься.

Соображал граф-то, не вовсе уж глуп был. Колорадо к Петру Андреевичу поспешно подошёл и, ласково взяв за руку, заговорил миролюбиво. Достопочтенный гость должен простить его, графа Колорадо, если он не совсем точно выразил мысль. Какие заявления, какие протесты? Он, комендант Брюна, желает проезжающим через город прежде всего добра. Да-да! Добра! Он хочет только высказать несколько любезных слов царевичу Алексею по случаю его проезда через Брюн. Чувство гостеприимства подвигает его на ту встречу.

Пётр Андреевич довольно долго стоял, наморщив лоб. Но наконец поднял глаза на графа Колорадо:

— Ну что же, скажите свой комплимент. Я думаю, царевич выслушает вас с удовольствием. Идёмте.

У Колорадо от неожиданности даже голос сел:

— Но я не готов. Надо одеться подобающим случаю образом.

Толстой окинул коменданта города взглядом с головы до ног:

— Почему же? Костюм на вас изрядный. Идёмте.

И, ещё раз внимательно оглядев коменданта, сказал с искренностью подкупающей:

— Прорех и потёртостей не вижу. Напротив, платье ваше богато и украшено пряжечками и ремешками предостаточно. А шпага так и вообще замечательна.

И, уже не говоря ничего более и головы не поворачивая, упрямо двинулся к дверям. Чудаковат был Пётр Андреевич. Русский простак из него так и выглядывал: глаза круглые, лицо доброжелательное. Он и халат ночной за платье для визитов примет.

Вот так и привёз в гостиницу несколько оторопевшего коменданта. Граф Колорадо всё порывался дорогой сказать что-то, но только рот разевал. Правда, за комендантом города увязались его офицеры, но при входе в гостиницу ещё одна неожиданность объявилась.

Как только Пётр Андреевич и граф Колорадо вошли, в дверях стал Румянцев и путь офицерам преградил. Офицеры зашумели было, но Румянцев был, как всегда, непреклонен. Стоял недвижимо, и всё тут. Тоже, видно, русская простота в нём сказывалась.

Алексей встретил коменданта, сидя в кресле. Граф Колорадо рассыпался в любезностях. Пётр же Андреевич стоял с непроницаемым лицом. Комендант скосил на него глаза, и вопрос, волей или неволей следует царевич в Россию, в горле у Колорадо застрял.

Припомнил было комендант города, что в указаниях Шенборна предписывалось встречаться с царевичем с глазу на глаз. Но тут же и подумал он: «До того ли теперь? Хорошо хоть, и так допустили».

Колорадо раскланялся и вышел. Алексей и словом не обмолвился. В лицо Петра Андреевича взглянул царевич и решил за лучшее промолчать.

Толстой коменданта города до самой кареты проводил, поклонился, а когда вслед смотрел, улыбаясь вежливенько, подумал: «Ишь ты, петух... Петух индийский». Такую птицу видел граф Пётр Андреевич Толстой ещё при дворе султана турецкого, поручение царское выполняя.

Вернувшись в гостиницу, Толстой сказал Румянцеву, что следует в дорогу готовиться без промедления. А протест против незаконного задержания русского царевича Пётр Андреевич всё же написал и коменданту вручил по всей форме. Короля Шенборнова положил на доску. Так партия между графом Толстым и вице-канцлером Шенборном и закончилась.

Правилом для себя считал Пётр Андреевич последнюю точку поставить, дабы не было толкований ненужных. А так какие уж кривотолки? Вот она, точка, на бумаге стоит, и ничего не скажешь: точка, она и есть точка.

Во время последнего визита к коменданту Брюна граф Толстой неожиданно показал тонкое знание этикета европейского. Даже ножкой шаркнул, как лучший кавалер короля Франции.

Граф Колорадо так поражён был тем, что только и сказал:

— Вот так так...

И долго ещё головой качал.

* * *

О Питербурхе иностранцы говорили:

— То город, в котором просыпаешься под визг пилы, а засыпаешь под стук молотков каменотёсов, не оставляющих работу и после того, как солнце уйдёт за горизонт.

С возвращением Петра из-за границы работы на строительстве города разгорелись, как пламя костра, в который смолья подбросили охапку изрядную.

Нескончаемой вереницей через заставы «парадиза», как Пётр называл новую столицу, тянулись обозы с лесом, камнем, металлом, лопатами, ломами и бог весть ещё каким грузом, нужным строителям. Шли и шли люди: каменщики, столяры, землекопы, плотники, жестянщики. Мужики с любопытством поглядывали на болотистые земли, крутили головами:

— Хляби здесь...

— Да, сыро.

— Хватим горячего.

— Эй, разговоры! — покрикивали драгуны царские, сопровождавшие обозы.

Мужики косились:

— Строго, однако.

Шли дальше.

И проходило их через заставы — тысячи. Безвестных русских людей с крепкими руками и несокрушимым здоровьем, что могли работать и по пояс в ледяной воде стоя, и под дождём, и в метель, и в зной палящий.

А ежели и у такого отказывали силы, то уходил он из жизни без стонов и крика.

Утром, поднимаясь под хриплый голос военного рожка, находили мужика затихшим под рваным армяком или сопревшей от сырости овчиной. Много, много потрудившиеся его руки лежали сложенные на груди, а на лице было не виданное никогда у живых выражение покоя. Поднимали мужика на плечи и несли на погост, а совершив над ним молитву краткую, насыпали холмик песчаный, илистый, комкастый — земля-то была небогатая — и ставили крест, на котором и имени часто не указывали, так как или не знали, или грамотея не находилось. А рожок уже кричал, звал на работу, и драгуны вокруг покрикивали:

— Ну, ну же, ребята!

И опять копали каналы мужики безвестные, мостили дороги, строили дома. И кровь, разогревшись от работы, веселее бежала по жилам, лица разгорались, и выходил какой-нибудь Иван, подставлял широкую спину под лесину ли тяжеленную, под тёсаный ли камень огромнейший и говорил с задором:

— Давай я попробую!

Другой лихо, с шуткой, с прибауткой, подхватив колотун, что и руки из плеч выдерет, гнал сваю:

— И-эх! И-эх!

Лесина входила в землю как в масло. Вокруг шумели:

— Пуп развяжешь!

— Не лопни, Ерёма!

— Знай нашенских!

И азарт, непонятный иностранным мастерам и инженерам, охватывал всех сразу. Люди рвали лопатами землю, надсаживаясь, тащили камни, лезли по горло в воду, бегом носились по строительным лесам. Драные, голодные, они, казалось, горы хотели своротить. Зачем? Какая была им в том корысть? Никто не мог того объяснить, да и не объяснял никто. Люди бросались в хляби бездонные, задыхаясь от спешки, возводили дворцы, в которых и жить-то не собирались, прокладывали каналы, по которым не плавать им было, камнем облицовывали набережные и молы для кораблей, на палубах и в трюмах которых кипами лежали не их товары. Что же за наваждение то было? Какие-то были люди? Из каких земель пришли они и что двигало ими? Откуда брались в них упорство, настойчивость, одержимость? Неведомая, даже и нечеловеческая сила. Кое-кто из иностранцев, что побашковитей, говорил:

— Какой народ поднимается! Да... Задумаешься...

Пётр и сам не ведал покоя в ежедневных, ежечасных делах строительных, будто вперегонки с кем связался.

Вставал до рассвета и мотался в двуколке из конца в конец города. Когда поест, когда и нет или на ходу к солдатскому котлу пристроится, к каменотёсам пристанет, из котелка какого ни есть похлебает — и дальше. Горел «парадизом». Во сне он ему снился: прошпекты как стрелы, набережные в граните и корабли, корабли на Неве под белыми парусами. Дух захватывало.

Меншиков сказал ему:

— Мейн херц, загонишь так и себя, и людей.

— Дурак, — ответил царь, — от работы человек только крепче становится.

Но глаза отвёл. Знал: гонит он коней, гонит вскачь, кнута со спины не снимая, и не только потому, что уж очень хочется «парадиз» не во сне, а наяву увидеть. В работе неистовой забывал Пётр, что есть у него ещё одно дело. Дело страшное с царевичем. И время пришло развязать тот узел, на горле затянутый. Душила, дыхание перехватывая, жёсткая верёвка, а мочи не хватало снять её.

— Дурак-то оно, может быть, и дурак, — кисло возразил Меншиков, — но ты на себя погляди. Перед иностранцами и то неловко. Царь ведь, а взглянешь — кожа да кости. Почернел даже. Портки порваны.

Пётр криво улыбнулся:

— Пузо отрастить, что ли?

Меншиков плечами дёрнул. Пётр помолчал, потом сказал:

— Ты не хитри, Данилыч. Знаю, о чём думаешь. Завтра в Москву еду.

Ещё помолчал. Светлейший парик стянул, смотрел на Петра. Царь продолжил:

— Скажи Ягужинскому, Шаховскому, Ушакову — пускай собираются. Завтра с рассветом в путь.

Меншиков вышел, постоял с минуту, плюнул под ноги, зло насунул парик на голову и пошагал, размахивая руками.

Пётр, опустив голову на сжатые кулаки, смотрел на дымившуюся в пепельнице трубку. Понимал: последнее слово он должен сказать. И времени больше на раздумье ему не отпущено. Не загородиться от того. И не уйти никуда. Сказать нужно твёрдо: губителем дел его станет сын Алексей, взойдя на трон царский. Разрушителем того, что создавалось тысячами людей, что завоёвывалось кровью солдат и что процветанию России лишь должно было послужить. И он, Пётр, не мог, не имел права позволить свершиться тому, чтобы повернули вспять Россию, набиравшую ход.

«Пусть всенародно заявит, — думал Пётр, — об отказе от престола. Манифест подпишет и крест поцелует. Все услышать должны: отказываюсь от престола, ибо неспособен, слаб и немощен к вершению дел государственных. А там пускай хотя и в деревнях поселится с девкой своей, раз подол её ему весь белый свет застит... Так вот и надо решить и на том покончить».

Взял трубку из пепельницы и пальцем табак придавил горячий.

* * *

Зимними утрами в Москве первым вороньё на кремлёвских башнях просыпается.

Перед тем как солнцу взойти, птица та заворчит без крика, захлопает крыльями, и пойдёт по всему Кремлю неразборчивое бормотание: не то жалоба, не то угроза. Иному человеку даже страшно становилось: жуткое что-то было в вороновом том ворчании.

В утро третьего дня февраля 1718 года вороньё в Кремле было разбужено затемно. К Боровицким воротам с фонарями подъехала одна карета, за ней другая, а там и третья, и четвёртая... Кучера закричали, погоняя коней на одетом льдом водоёме, защёлкали кнутами, и вороньё сорвалось с башен, забилось в тёмном небе, заполошно ныряя между церковных крестов.

Беспокойно начиналось утро. А кареты всё новые и новые подъезжали и подъезжали. Стая воронья завилась штопором и ушла за Москву-реку.

Кареты теснились к палате Грановитой, к святым её сеням. Казалось, всё московское боярство приехало в Кремль, все послы иноплеменные. И шляпы с перьями разноцветными видны здесь были, и шапки собольи, и плащи, мехом подбитые, с рукавами на отлёте, и шубы дорогие. Лица у людей настороженные, глаза блестят: будет, будет дело. Ах, дело невиданное...

Кони хрипели, трещали оглобли.

— Осади, куда прёшь!

В то утро царь Великая, и Малая, и Белая России Пётр и палате Грановитой древней Кремля Московского сына своём», беглого царевича Алексея, встречал. И знала Москва боярская, что разговор между царём-отцом и царевичем-сыном будет. Разговор трудный. За всю историю дома Романовых не было такого разговора, и не помнили ни отцы, ни деды, ни прадеды даже, чтобы царствующий отец сына своего подвигнул к отказу от престола. Затылки чесали, а вспомнить не могли.

В святых сенях тесно, народу набилось много, а проходить в тронную залу опасались. Дело такое, что заробеешь. Топтались у стен. И только иностранцы входили смело, стучали каб луками крепкими по лестнице, говорили громко. Но то народ известный: у них вся жизнь как праздник один.

В сени снегу натащили, он растаял и стоял лужами. Того и гляди брякнешься при всём народе. В дверях напирали.

— Эй! Чего встали-то? Проходи!

Те, что побойчей, попёрли в залу.

Грановитая палата малиновым бархатом обита. И стены, и своды, от полу самого. На возвышении трон царский, на нём Пётр. По левую и по правую руку от него — бояре. Каждый входивший кланялся низко, а глазами шарил: кто поближе к царю стоит? Когда ещё придётся увидеть, а знать надо. По тому и жизнь строится: кому поклониться следует, а кому и в ножки упасть.

Поглазев, липли к стенам. Стояли, дышали жарко друг другу в затылки, с ноги на ногу переступить опасаясь. Грановитая палата и не помнила, наверное, такого многолюдства.

Шептали:

— Отплясал Алексей.

— Дура, чего мелешь! Плакать надо.

— Загибнет Русь... Заступника от трона отлучают.

Но то всё больше из старых шипели. Молодые в ответ дерзили:

— Вы бы, бояре, помолчали. Языки калёным прижгут.

— Кого жалеете? Да он хоть и годами мал, а сгнил уже...

— Цыцте, — шикнул кто-то, и у стены смолкли.

Пётр на троне сидел строго. Видели: взгляд у царя колючий. И от Петра глаза отводили. Что-то ещё увидит он в Очах твоих, как поймёт? Нет, лучше в спину соседову взор свой упереть, благо она обширна, загородиться можно.

И вдруг, как шелест, прокатилось по зале:

— Приехал, приехал! В сени входит!

Все лица оборотились к дверям.

Алексей, вступив в залу, взглянул на Петра и лицо книзу опустил. Встал, словно споткнулся. Пётр, вцепившись пальцами в подлокотники трона, навстречу ему подался. Шею вытянул. Глаза у царя широко распахнулись. Казалось, сейчас вот сорвётся он с трона, вниз по ступенькам сбежит и в объятья примет сына блудного. И все в зале головами вперёд потянулись: что будет-то?

Но Алексей в дверях медлил, будто и хотел шагнуть к отцу, но путы невидимые держали.

Все замерли. Вице-канцлер Шафиров, справа от трона стоящий, персты ко рту прижал. Ушаков, лицом тяжёлым окаменев, набычился и не мигая на царевича смотрел. Улыбка странная губы Шаховского, шута царского, скривила, да так и стоял он: не понять было — не то заплачет, не то в пузырь с горохом сушёным ударит и захохочет.

В тишине зловещей кто-то ахнул на всю залу. Петра словно в грудь толкнули, и он, пальцы разжав, откинулся на спинку трона.

Алексей выпростал из-за спины руку, и все увидели зажатый у него в пальцах большой, вполовину согнутый лист. Неся лист перед собой, царевич шагнул к трону и упал на колени. Полы его чёрного сюртука раскинулись, и из-под них торчали, как неживые, ноги в белых чулках.

Царь встал, сошёл со ступеней и за плечи поднял царевича. Голову Петра повело назад, лицо исказилось судорогой, побагровело, но он, словно груз вытягивая тяжкий, сцепил зубы и встал ровно. Взял лист из рук царевича, но, взглянув на него мельком, отдал Шафирову, спросил хрипло:

— Что хочешь сказать ты нам?

Царевич, не поднимая лица, ответил тотчас:

— О прощении молю едином и о даровании жизни мне, недостойному.

Голос Алексея волнение выдал. Царь задышал часто. Минуту или две только и слышно было его дыхание. Наконец сказал:

— Я тебе дарую то, о чём просишь, но ты утратил право наследовать престол наш и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью.

Голос Петра под сводами эхом отдался:

«...Своею подписью».

Как гвозди вколотил он те слова.

Царевич молчал. Шафиров суетливо к нему кинулся с пером в руках. Заговорил неразборчиво.

Царевич стоял недвижимо. В зале не было человека, который бы дыхание не задержал.

Алексей впервые, как вошёл в залу, посмотрел в лицо отцу и сказал:

— Согласен и акт сей подпишу.

Шагнул к стоящему чуть поодаль от трона столу, выхватил из руки Шафирова перо. И долго, долго, как переламываясь, клонился к бумаге.

Наконец перо коснулось акта, и буква за буквой, словно глыбы ворочая, царевич начертал: Алексей. Выронил перо из пальцев ослабевших. И шум вдруг пошёл по зале. Заворчало боярство, как вороньё на башнях кремлёвских в час предрассветный. Глухо, с болью.

Царь обвёл залу взглядом. Все смолкли.

— Зачем не внял ты моим предостережениям? — спросил Пётр царевича. — И кто мог советовать тебе бежать?

И вновь в зале дыхание затаили. Понятно было: назовёт имена царевич и каждого названного к плахе приговорит.

Алексей качнулся к Петру и на ухо ему шепнул что-то. Царь встал, шагнул к малой дверце за троном. Алексей пошёл за ним следом...

Из Кремля боярство разъезжалось как с похорон. И слова друг дру1у никто не хотел сказать, взглядами обменяться боялись. Садились в кареты, устраиваясь от оконцев подальше, лица мрачные, в глазах скука.

— Трогай!

...В тот день царевич назвал Петру два имени: Александра Кикина и Ивана Афанасьева.

* * *

Март едва начинался. Но хотя и говорят о нём: марток — надевай семеро порток, — в тот год покатил март на тепло.

В Преображенском снег пожух, осел и меж сугробов ручьи показались. Земля по-весеннему запахла. Свежо, сладко. Вдохнёшь — и вроде сил прибавится. Но к запахам, людям на радость дарованным, в ветерок весенний кисленькое вплеталось. А кто в Москве не знает, как кровь пахнет? Так уж повелось, что к запаху кровушки острому привыкают здесь, едва от материнской титьки оторвавшись. Крестились люди, мимо Преображенского проходя:

— Спаси, господи, и помилуй...

Бабы головы в платки кутали поплотней. А мужики шапки насупят до бровей и стрелой мимо.

У ворот дворца Преображенского двое солдат стояло. От нечего делать разговор вели:

— На прошлой неделе привезли человек десять.

— Ну?

— Вот те ну... Я глянул, а в возке царица бывшая — Евдокия Фёдоровна.

— Царица? Что же, и её в подклеть сволокли?

— Нет. Вон в ту, — ткнул солдат пальцем, — пристроечку поместили, а всех остальных в подклеть. Позже кричал там кто-то, страсть как шибко.

— Васька — кат, душу вынет...

— Да... До самого живого достанет...

Тот, что постарше, кресалом искру вышиб. Трут раздул. Закурили солдатики. Тоже побаловаться любили.

Четвёртую неделю в Преображенском шёл розыск. Вели его Ушаков да Шафиров с Толстым. Были и другие в розыске, но самые тайные дознания Пётр поручил тем трём. Не хотел, чтобы молва далеко шла, а в них был уверен: ежели и услышат, что знать иным не нужно, то оно тайным и останется.

Александра Васильевича Кикина привезли из Питербурха вместе с Иваном Нарышкиным, Авраамом Лопухиным, Варварой Головиной и князем Долгоруковым.

Прикатили быстро, лётом. Когда ко дворцу Преображенскому прискакали, сани чуть о ворота не расшибли. Глаза-то вознице ветром нахлестало за дорогу скорую, он и влепил сани в столб. Солдата одного ударили сильно. Но не до солдата в тот час было. В Преображенском всё, как в пламени, горело. Одно только и было — розыск.

Кикина из саней к Ушакову да Шафирову с Толстым потащили. В подклети Преображенского дворца, где когда-то стрельцов пытали и где крючья и петли железные, хотя и ржой схваченные, ещё крепки были, комиссия, Петром назначенная, вопросы ему и задала.

Кикина приволокли в цепях. К ногам Ушакова толкнули. Упал Александр Васильевич, цепи загремели. Поднялся на колени, лицо в слезах.

— Плачешь? — спросил Ушаков. — Что же раньше-то не плакал?

Сидел он без парика, глаза варёные. Не спал третьи сутки. Устал гораздо.

Кикин молвить что-то хотел, да не мог: спазма горло сжала.

— Собака! — крикнул Ушаков, замотав щеками. — Собака!

Пнул Кикина в грудь. Тот покатился к стене.

Ежели Пётр Андреевич Толстой не торопясь запрягал, но быстро ездил, Ушаков сразу же хомут набрасывал и супонь затягивал до хруста в позвонках, а уж погонял — ноги не успеешь переставлять.

Кикин лежал под стеной, как мешок с тряпьём. Всхлипывал.

Васька, мастер заплечный, знака не дожидаясь, подступил к Александру Васильевичу, на руки петлю накинул и с полу предерзко поднял на дыбу. Дёрнул за верёвку — руки из плечевых суставов у Александра Васильевича с хрустом вылетели, и, охнуть не успев, закачался он под сводом. Васька на ноги хомут ему пристроил и бревно навесил. Отошёл в сторонку, руки за спину заложил.

От гоньбы такой Пётр Андреевич поморщился. Шафиров нагар со свечи снимать начал: тоже, видать, не по себе ему стало.

Ушаков к Кикину подступил.

— Ну, — сказал, — поговорим?

Кикин только воздух ртом ловил. Очухаться не успел. Больно быстро всё началось, так-то и Ромодановский Фёдор Юрьевич не спешил.

— Вася, — сказал Ушаков тихо.

В воздухе кнут просвистел. С хрястом влип в тело. Кикин взвыл, рванулся. Но куда рваться-то? Верёвки крепкие в Преображенском были.

На ступеньках, что в подклеть вели, каблуки застучали. Кто-то невидимый поскользнулся, но удержался и опять застучал по ступеням. Толстой по шагам узнал — царь идёт. Махнул рукой Ваське:

— Постой.

Тот кнут опустил.

Пётр вошёл и сел у лестницы на дубовую лавку. Сощурился на огонь. Кикин не видел его, царь был от него сзади. Петру же видна была жёлтая, в свете свечей, спина Александра Васильевича, острые лопатки, топырившиеся бугром, над ними мокрые, прядками, седые волосы. Из-под волос вниз, до поясницы, сбегал вспухшей багровой полосой след кнута.

«Только начали», — подумал Пётр.

Ушаков повернулся, взглянул на царя вопросительно, но Пётр в ответ губы сжал, а словом не обмолвился. В наступившей тишине слышно было, как всхлипывает, захлёбывается слезами Кикин на дыбе.

— Вася, — позвал Ушаков.

Но ещё и кнут не просвистел, Кикин закричал, содрогаясь:

— Буду, буду говорить! Спрашивай!

И опять захлюпал носом. Шафиров и Толстой оживились. Дьяк, сидевший с краю стола, обмакнул перо в чернильницу, насторожился над бумагой.

— Скажи-ка нам, — начал Шафиров, — был или не был меж тобой и царевичем разговор о том, чтобы ему от престола отказаться и в монастырь уйти?

Кикин, выгибая грудь, голосом плачущим ответил:

— Был, был... Вины в том не вижу.

— А и другое скажи, — продолжил Шафиров, — были ли говорены тобой слова поносные, что-де клобук не гвоздём к голове прибит и ещё неведомо, как дело сложится, а то, мол, можно и из монастыря выйти и на трон сесть?

Пётр на лавке придвинулся ближе. Кикин башкой замотал:

— Врут, не говорил я тех слов.

— Свидетельство есть, что слова те были тобой говорены, — твёрдо сказал Ушаков.

— Врут, врут! — закричал Кикин, брызгая слюной.

Ушаков Ваське кивнул, и вновь просвистел кнут, влепился в тело, Кикин голову закинул, закричал:

— Говорил, говорил!..

Пётр ещё ближе подсел.

— А ведь из того, голубок, следует, — сказал Толстой, — что против воли царской ты шёл и загодя заговор против особы его высокой готовил?

Вот так вопросики Пётр Андреевич ставил. Головы они стоили. И Кикин понял то. Забился на верёвке, но Васька ногой на бревно стал, и тело Кикина вытянулось струной.

Тяжёл был кат, хотя и без брюха.

— Ну, — подступил к Александру Васильевичу Ушаков, — отвечай!

— Бейте, бейте!.. — закричал Кикин. — Царевича я жалел!

— Себя жалел, — прервал Ушаков, — дорогу тропил свою и против царя умысел имел.

И в третий раз кивнул Ваське.

— Хе-е, — выдохнул кат открытым ртом, и кнут, срывая чёрные лохмотья паутины с потолка, упал на спину Александру Васильевичу. Того вперёд бросило.

— Хе-е, — и второй удар рассёк, разорвал кожу.

— Хе-е...

У Кикина, казалось, глаза выскочат, он разинул рот, но крика уже не было. Хрип лез из горла.

— Хе-е...

Пётр поднялся с лавки и шагнул к лестнице. Секунду помедлил и, так ничего и не сказав, пошёл вверх. Нагнул голову: свод низок был по его росту.

Поднимался по ступенькам, а за спиной хрипел, выкрикивал слова Кикин. Но Пётр слов тех не слушал. Не нужны ему были теперь слова.

Месяц шёл розыск, и царь всё больше и больше понимал, что отказ царевича от притязаний на трон, подписание самого акта, изданный манифест об отречении от престола ничего не решили. Казнили уже не одного. Казнят Кикина, и много ещё голов на плахе будет отсечено, но тем только напугали боярство. И всё.

«Как зверь стреляный, глубже они спрячутся, а всё же их сила будет, — думал Пётр. — Вон Кикин как сказал: клобук не гвоздём к голове прибит. А акт? Манифест? Бумага... Разорвут и отшвырнут в сторону».

Вспомнил, как бояре в Грановитой палате заворчали, словно вороны башенные кремлёвские, когда Алексей акт об отречении от престола подписывал. Зловеще заворчали, грозно...

Пётр вылез из тёмной подклети и остановился, ломая тонкий ледок каблуками ботфорт. Солнечно было на дворе и ветрено. Облака летели над Преображенским. Лёгкие облака, солнцем просвеченные.

«Уезжать надо из Москвы, — подумал царь, — уезжать. Делать здесь больше нечего. В Питербурх ехать надо. Вот-вот вода подойдёт весенняя. Беда может случиться».

А как быть с царевичем, не решил. Не знал. И ежели кто увидел бы царя в ту минуту, не поверил, что перед ним Пётр. Неуверенность была написана на его лице, растерянность.

* * *

Снегопад начался с вечера. Перед окнами закружили ленивые белые мухи, с севера налетел ветер, и началась метель. Сырая, весенняя, та, о которой говорят: она и пешему горе, и конному беда, а на санях так и за ворота не выглядывай. В такую непогодь из сугроба ногу не вытянешь: снег, как болотная хлябь, пудовыми гирями держит. А устанет человек в такой час тащиться по сугробам, присядет где-нибудь под дерево, его снегом облепит мокрым и уже рук не поднять. Тяжко. А метель кружит, кружит, баюкает, человек глаза закроет.

«Пережду, — думает, — пережду, чего уж там!»

И найдут беднягу только весной. В мартовские метели такое бывало часто.

Старый Преображенский дворец, давно не видевший ни топора плотника, ни мастерка каменщика, под резкими порывами ветра наполнился звуками. Где-то застучала ставня, на крыше захлопал, защёлкал, заскрежетал отставший лемех, заскрипели перекосившиеся двери, и протяжно, на разные голоса, запело в печных трубах. То будто всхлипывал ребёнок, сердясь на злую няньку, то скулила, царапалась собака, то ухала, стонала сова.

По длинным путаным коридорам дворца с шуршанием загуляли сквозняки. Скрипы, шорохи и стуки те были как жалобы старого, обветшалого дома на хозяйский недогляд.

Пётр давно не обращал внимания на то, что и полы во дворце рассохлись, и ступеньки на крыльце сбились, да и сами стены дома, когда-то раскрашенные ярко, облезли и облупились. Всё недосуг ему было заняться домом, всё в дороге был, в отъезде, или дела другие мешали. Так и в тот раз, как в Москву вернулся, глянул от ворот на дворец и подумал: «Надо бы порадеть, дворец-то совсем захудал». Но только и всего, что подумал, а сказать о том никому не сказал. Постоял во дворе, поводил глазами по маковкам и крышам, поморщился: «Надо, надо заняться» — и заторопился по ступенькам крыльца.

И сейчас, разбуженный стуками и шумами старого дома, Пётр прежде всего забеспокоился о том, что в метель такую в дороге будет трудненько, а о старом доме даже и мысли у него не мелькнуло.

Царь поднялся с лежанки, прильнул к окну. Но мутное, жёлтое, ещё при отце — Алексее Михайловиче — с великим бережением привезённое из Англии стекло обросло наледью. Пётр кривым, твёрдым ногтем поскоблил наледь, дохнул на стекло, но видно от того не стало лучше. За окном снежная круговерть стояла стеной.

«Всё равно едем, — подумал Пётр, — дорога известна».

И начал торопливо одеваться. В темноте сунул ноги в ботфорты, кое-как, криво и косо, натянул камзол и, крепко стукнув каблуками в пол, поднялся с лежанки. Отворил тяжёлый засов на дверях.

В коридоре, у порога стоял солдат с подносом. На подносе хлеб, мясо, чищеные луковицы, водка в высоком, пунцово светящемся, венецианском стакане, жбан добрый с квасом.

С лавки у стены встали Толстой, Шафиров, Ушаков, сумрачный Ягужинский. Все в париках, одетые в дорогу. Склонились низко.

Пётр шагнул к солдату, взял с подноса жбан с квасом. Пил долго, шумно, глотая, как лошадь запалённая. Поставив жбан, сказал:

— Едем.

И пошёл к лестнице. Свита гуськом почтительно потянулась за царём.

Когда Пётр вышел на крыльцо, ветер был так силён, что фонарь в руках у солдата, освещавшего царю дорогу, чуть не погас. Но солдат только прикрыл фонарь полой шубы и, повернувшись к ветру спиной, пропустил вперёд царя. В такую непогодь в дом вернуться следовало и дверь за собой плотно притворить.

— Давай, батюшка, — сказал солдат, — с богом.

Старый служака был, знал: Петра метель не удержит.

Пётр торопливо сбежал со ступенек, сунулся в возок. Сани тронулись. Солдат с крыльца вслед перекрестил царя. Прошамкал что-то мягким стариковским ртом.

По разметённой кое-как дорожке сани вымахнули из ворот дворца. Пётр троекратно мелкими крестиками обмахнул лоб, завалился в угол возка. К дороге дальней привычный был человек.

— И-эх! И-эх! — погонял коней солдат на облучке. Щёлкал кнутом.

Царский поезд растянулся на версту. Впереди скакали верхоконными драгуны, за ними темнели на дороге возки с кожаными чёрными верхами, крестьянские, розвальнями, сани. На розвальнях, в цепях и колодках, везли в Питербурх оставшихся в живых после розыска. Колодникам было худо под сырым ветром. Кутались они в какое было тряпьё, лезли под солому, согревали друг друга битыми боками. Таков уж человек: завтра ему голову на плахе отсекут, а он сегодня боится ноги приморозить.

В одной из карет — сумрачный Алексей. Лицо у царевича бледное. Зубы стиснуты крепко. Глаза неподвижны. Обеспокоен был царевич. Накануне в Москве казнили Кикина Александра Васильевича. Казнь ему назначили жестокую: четвертование. Да ещё и так рубили руки и ноги, чтобы мучения продлить.

Александр Васильевич богатый, с лалом, перстень с пальца снял и палачу отдал, воротник с накрапом жемчужным от рубахи отнял и тоже ему подал, но палач, в личине сушёной овечьей, всё же не спешил топором махать. Видно, приказ имел строгий.

Люди головы опускали. Понятно было: напугать хочет царь Москву казнью страшною. И напугал. Сбитенщики горластые, швырявшие в толпе, и те замолчали. А голь кабацкая — особенно из девок непотребных, что всегда лезут к месту Лобному, теснятся к самым ступеням, — назад подалась.

Казнили и Ивана Афанасьева, а закончив розыск по делу старицы Елены, казнили Степана Глебова. На кол посадили. Все добивались от Глебова признания, что бунт против царя хотел поднять. Но ни признаний, ни доказательств к тому не получили. Степан Глебов сознался, что жил с бывшей царёвой женой блудно, но всякое иное воровство своё против государя отрицал.

Трижды на дыбу его поднимали, кнутом били жестоко, но на сказанном однажды стоял он твёрдо.

Участие бывшей царицы в побеге царевича за границу также доказано не было. Открылись при розыске воровские её разговоры с наезжавшими в монастырь боярами, но что да как было говорено — не разобрались. О церковных же доброжелателях бывшей царицы, о юроде с его криками преступными, предерзко обращёнными против царя, о зарядьевской церкви Зачатия Анны в Углу и слова не было говорено. Церковь вывернуться умела и концы прятала глубоко.

Вспомнили было Фёдора Черемного: мол, крючок-подьячий знает много. Но толкнулись сюда, туда, а подьячего нет. На том и успокоились. Примечено: люди не любят вора, но издревле на Руси не в почёте и тот, кто ловит вора. Сказать ещё могут ловцу такому «здравствуй», но с более лёгким сердцем говорят «прощай» и за один стол сесть не спешат.

«Я вот, — скажет мужик иной, почёсываясь, — лучше с тем человечком присяду. Он моему двоюродному свояку через три деревни на четвёртую, ту, что за семью оврагами и болотцем малым, земляк».

— Н-да, — протянул Ушаков, — Фёдор Черемной...

И имя то в последний раз прозвучало под синим небесным сводом. Как панихида, как звон погребальный, за которым уже и нет ничего.

Решено было бывшую царицу сослать в Ладожский монастырь. Из Преображенского укатили её к ладожским монахам не как в Суздальскую обитель — в возке изукрашенном, а бросив в розвальни соломы клок да шубу овчинную, рваную.

— Давай, давай, погоняй! — крикнул мужику, державшему вожжи верёвочные, солдат и с ходу впрыгнул в задок саней.

Бывшая царица головой в колени уткнулась, завыла...

Царёв возок качнуло сильно. Пётр заворочался под шубой. Протянул руку, отворил слюдяное оконце, залепленное снегом.

Поезд выбрался из Преображенских посадов, и кони пошли шагом. Снегу на открытых ветру местах намело много. Сугробы по брюхо коням были. Какая уж скачка! Сани валило на стороны.

«Да, погодка, — подумал Пётр и оконце притворил. Запахнул шубу, устраиваясь. — Зла, зла, но доберёмся».

Упрям был.

Последние дни перед отъездом в Питербурх царь сторонился людей и почти не выходил из тесной — о три окна — палаты, в которой прожил молодые годы и где обычно останавливался, возвращаясь в Москву из поездок и походов.

Комнатка та, с большой, изукрашенной затейливыми изразцами печью, была низенькой — при высоком росте царь чуть ли головой за потолок не цеплялся, — но любимой Петром за тишину. Окна выходили в лес, начинавшийся прямо от стен дворца, а под ними ставили ещё и солдата, чтобы какая девка дворовая или мужик не нарушили глупыми криками царский покой.

По вечерам приходил к Петру в комнатку малую Ушаков. Садился к свече и, склонив тяжёлое лицо, читал записи пыточных речей. Голос у Ушакова был хриплый, простуженный, непроспавшийся. Нет-нет да и вскидывал от бумаг глаза на царя, но Пётр сидел неподвижно и молча, и трудно было сказать даже, слушает ли он или нет. Ушаков опускал глаза и читал дальше.

А Пётр и вправду почти не слышал его. Слова, сказанные на дыбе Кикиным, поразили царя. И он забыть не мог с хрипом, со стоном выдохнутое: «Клобук монашеский не гвоздём к голове прибит».

Толстой заставил Александра Васильевича повторить фразу ту дважды, кнутом вырывая каждое слово. И Пётр знал теперь наверное, что в какие бы дальние деревни ни был удалён царевич, за какие бы крепкие монастырские стены ни водворили его, какими бы манифестами ни утверждали его отречение от престола, — на царство он сядет, как только тому случай представится. И знать Пётр хотел теперь только одно: как далеко ушёл сын его от дел, вершимых новой Россией. А ни в акт об отречении, ни в манифест обнародованный больше не верил. Если клобук монашеский хотели сменить на корону царскую, бумаги те, хотя бы они с печатями были тяжёлыми и подписями важными, не убеждали Петра ни в чём.

Пётр передал царевичу вопросные пункты, которые сам и составил, призывая сына, ни в чём не таясь, рассказать о сотоварищах его, что и как ими было говорено, кто подсказал ему бежать за границы российские и кто помощником в том был.

«Всё, что к сему делу касается, — писал он, — хотя чего здесь и не упомянуто, то объяви и очисти себя, как на сущей исповеди. А ежели что укроешь, а потом явно будет, — на меня не пеняй, перед всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон».

Но с ответом царевич тянул.

Царский возок остановился. Пётр толкнул дверку, вылез на снег. Было всё ещё темно, но ветер, как то бывает перед рассветом, стих.

— Пристяжных, пристяжных гони! — крикнул кто-то впереди на дороге.

Подскакали трое драгун с факелами. В подводу подвели плясавших коней. Стали прилаживать к передку возка постромки, переговариваясь и переругиваясь негромко.

Царь остановился у возка, подставив лицо снегу.

Во время казни Кикина Пётр взглянул на царевича. Тот стоял столбом и глазами круглыми следил за тем, как палач топор поднимает. Пётр шагнул к царевичу, но тот не оборотился. А когда ударил топор, посмотрел вдруг на царя и глаза у него блеснули.

«Нет, — подумал Пётр, глядя, как драгуны заводят коней в постромки, — не дитя Алексей неразумное, которое за руку ведут, а оно только ножки переставляет. Годами зрел. Да и дитя упирается, ежели что не по нём. Ручку вырывает».

Коней пристегнули к передку. Царь сел в возок. Подскочивший офицер прикрыл дверцу. Отступил на шаг, поднял руку к шляпе. Кони рывком взяли с места и пошли ходко.

— Сын же он мне, — вдруг вслух, с болью сказал Пётр, — сын.

Но слова те царские никто не слышал. Да если бы и услышал, наверное бы и не понял. Люди больше о своих болячках пекутся, а до чужой боли им дела нет. Мало кто мается горем чужим. И когда ещё боль чужая для человека своей станет?

Хотя быть такое должно. Ибо и в маете и в гордыне человек один быть не может, и даже слово само дано ему, чтобы другой его услышал. А иначе зачем оно, слово-то?

* * *

Питербурх встретил царёв поезд дождём.

Ещё за полсотни вёрст до «парадиза» дорога расквасилась, растеклась лужами, и из-под наледи показалась жёлтая глина с песочком. Надо было бы поставить поезд на колёса, но Пётр ждать не хотел, и потащились дальше по грязи санно. Полозья скрипели, аж за душу брало. Кони, исхудавшие за дорогу, едва волокли возки. Одна только надежда и была, что до Питербурха рукой подать. А на последней версте, известное дело, и хромой конь рысью бежит.

Вёрст за пять до заставы увидели на дороге пышную карету. Пётр глянул в оконце, признал — Меншиков. Остановил возок. Светлейший бросился к царю по воде. Пётр вылез из возка. Обнялись.

Ветер мял, морщил лужи. Сёк дождь.

Меншиков отстранился, взглянул в лицо Петра пытливо. Тот в ответ головой покивал. Улыбки на лице у царя не было. Светлейший распахнул дверцу кареты роскошной, но Пётр пожелал добираться до Питербурха в возке своём.

Меншиков сел рядом с царём. Объяснять светлейшему не надо было ничего: он и так всё понял. Заговорил торопливо о делах питербурховых. Знал хорошо: делом только и можно отвлечь Петра от мыслей невесёлых.

Светлейший рассказал, что против прошлых лет льды на Неве немалые и можно ждать и заторов, и подъёма воды. Больше же всего следует беспокоиться о верфи, так как весенняя вода высокая и льды могут неприятности принести. Ещё и приврал светлейший для впечатления большего.

Пётр, вначале слушавший князя без интереса, забеспокоился, стал расспрашивать. Светлейший сыпал и сыпал словами. Мол, надо берег у верфи укрепить и о крепости Петропавловской позаботиться — и ей-де вода опасна, — об острове Котлин порадеть.

— А особо большого ледохода, — сказал Меншиков, — надо ждать не сейчас, а во второй половине апреля. Нева лёд свой сбросит, а потом уж пойдёт лёд с Онежского озера. Вот тот лёд ещё страшней.

Забот высыпал мешок, за год не переделаешь, не то что до ледохода. Увидев же, что Пётр обмяк немного, сказал:

— Едем ко мне, мейн херц. Стол накрыт. Колбаски твои любимые кровавые будут и уха из снетков онежских. Не уха — объедение.

Меж тем миновали заставу. Солдат у шлагбаума взял на караул. Пётр руку к шляпе приложил и велел остановить возок. Съехав на обочину, встали, и царёв поезд потянулся мимо. В одном из возков мелькнуло лицо царевича, и Пётр, подняв веки тёмные, тяжело взглянул на него.

Потащились розвальни с колодниками. Промокшие до последней нитки, с чёрными лицами колодники таращились на людей голодными глазами. Тянули руки, просили Христа ради хлебушка. Драгуны, озлившиеся за дорогу нелёгкую, хлестали их по головам плетьми. Колодники заслонялись, но лениво. К битью уже привыкли. Драгуны теснили людей конями, хрипло покрикивали:

— Сдай назад!

Пётр сел в карету, сказал Меншикову:

— Давай, к тебе едем.

Светлейший, сразу же повеселев, заторопил кучера:

— Живо, живо! Гони!

* * *

К полуночи небо очистилось от туч, и на тёмной воде Невы явственно, как в зеркале, выступили отразившиеся звёзды. На текучей воде звёзды вздрагивали и мерцали, словно в небе морозной зимней ночи. От взгляда на ту необычную звёздную карту становилось холодно. И Пётр, стоя у самого края берега, зябко передёрнул плечами. Меншиков, заметив, как царь вздрогнул, что-то негромко сказал стоявшему чуть поодаль офицеру. Тот повернулся круто и нырнул за тёмный остов лежавшей на берегу разбитой барки.

Последние дни Пётр почти не уходил с берегов Невы. Наводнение, правда, не было таким сильным, как предсказывали. Вода и на полсажени не поднялась, да и лёд не был так уж силён. Кое-где на Неве и на Мойке всё же поломало деревянные набережные, разворотило входы в каналы, но вообще-то обошлись малым страхом.

У верфи в ночь самого сильного ледохода побило льдами набережную, и вода пошла под земляные бастионы, окружавшие верфь с Невы. Напугались маленько, но тут же подняли народ, подвезли камня, какой только смогли сыскать, и, загнав людей на валы, по живой очереди, бросая камень с рук на руки, стали заваливать прораны.

— Ну, ну, живей! — гремели голоса солдат, но подгонять никого не нужно было. Все понимали: не сделают дела — быть беде.

Пётр кинулся в самое пекло, туда, где ещё шаг ступи — и полетишь вниз головой в бурлящий поток под напирающие льды. Пудовые камни с шумом валились в проран, вздымая фонтаны брызг, дробили льды, а вокруг в сто глоток орали:

— Поспешай! Поспешай!

И камни, казалось, сами, без помощи людских рук, поднимались на высокие валы и, перекатываясь через гребни, падали в Неву, укрощая разбушевавшуюся реку.

Воду сдержали.

Сейчас в проранах Нева кипела грязной пеной, кружила, но опасное было позади. Адмиралтейская верфь с её канатным двором, мастерскими для изготовления инструментов, пригодных в морском деле, с кирпичным заводом и многочисленными кузницами и складами была спасена. На острове Котлин набережные и постройки различные пострадали от весенних вод ещё меньше. Петропавловская же крепость обошлась вовсе без беды.

В ночь опасную на верфи погибло несколько мужиков. Под напором воды пласт земли внезапно осел, и стоявшие на краю берега, не успев даже крикнуть, ухнули в Неву, как в бездну.

Засуетились было спасать, но куда там! Вода гудела. Да и кому было пожалеть тех мужиков? В Питербурхе, почитай, в фундаменте каждого дворца не камень лежал бутовый, а кости людские.

Льды невские сошли. Ждали теперь льдов онежских, но без тревоги и страха. Ясно было: большого лиха весеннее половодье на Неве принести не может. Сток воды из Онежского озера был ровным, а опасных ветров с моря, которые подпёрли бы Неву, в то время года здесь никогда не бывало.

Чавкая ботфортами по грязи, подбежал офицер и передал светлейшему длинный кожаный голландский плащ царя. Меншиков шагнул к Петру и накинул плащ на плечи. Сказал:

— Что, мейн херц, пойдём, пожалуй?

Князь взглянул на светивший окнами чуть в стороне Апраксинский дворец.

— Чай, заждались. Да и ты, вижу, продрог.

Пётр шагнул было за светлейшим, но на реке ударил колокол, и сразу же, будто из-под воды, вынырнули корабельные огни.

— Вот, — сказал Пётр, — откуда бы то?

В сырой, стоячей темноте голос его прозвучал глухо.

Огни быстро приближались, и, перечеркнув звёздную карту на чёрной воде тенью паруса, бот, ловко сманеврировав, чиркнул бортом о бревенчатую обшивку набережной.

С бота соскочили три человека. Один из них стал заводить канат за торчавший у среза набережной кнехт, другие, помедлив мгновение, пошагали к стоявшему у берега царю. Не доходя трёх шагов, первый остановился и, кинув руку к шляпе, отрапортовал:

— Ваше величество, капитан Румянцев. Имею депешу от его превосходительства Ягужинского.

И протянул царю конверт. Пётр взял депешу, повертел её в пальцах, кивнул подбородком второму из подошедших, державшему в руке фонарь:

— Посвети.

Тот шагнул к царю и поднял фонарь. В свете неверном свечи лица стоявших на берегу заблестели влажно. Сыро было на Неве. Пётр разорвал конверт, прочитал косо сбегавшие к краю листа строки. Сложил листок, сунул в карман, сказал:

— Хорошо.

И пошёл к боту.

Меншиков, шагая за царём, с сожалением посмотрел на тепло светившиеся окна Апраксинского дворца. Знал: там в зале жарко пылает камин, накрыт стол и сладко пахнет жареными утками. Подумал: «Вот жизнь собачья. И пожрать не дадут». Плюнул в грязь.

Пётр, взойдя на бот, сел на банку, сказал Румянцеву:

— Командуй, капитан.

Бот отвалил от причала и сразу же, набрав полный парус ветра, скоро пошёл в разрез течению. Вода шумно заговорила у бортов. Пётр удовлетворённо хмыкнул. Доволен был: сложный манёвр бот выполнил блестяще. Лучшим угодить Петру было трудно.

Курс взяли на Петропавловскую крепость.

В записке Ягужинского говорилось, что привезённая после родов из Берлина девка царевича Ефросинья «показания дала, весьма к делу царевича касаемые, и выслушать её следует без промедления, так как запереться может и слов тех уже услышать нельзя будет».

Каблуки сухо простучали по каменным плитам и смолкли. Свет фонаря высветил крутые ступени, ведущие в подвал. Широкие, высеченные из целых кусков гранита, тяжёлые, тёмно-красные, словно застыла на них спёкшаяся кровь.

А они и вправду могли быть залиты кровью, так как ходили по ним не на праздник, а на муку и вели они не в залу светлую, солнцем высвеченную, а в застенок пыточный.

Румянцев остановился и оборотил лицо к царю. Пётр стоял за ним тенью чёрной. Румянцев поднял фонарь повыше и вперёд шагнул. Жёлтое пятно света, сползая со ступеньки на ступеньку, поплыло вниз.

Пётр медлил. Свет фонаря уплывал всё дальше и дальше.

А царь всё медлил, словно угадывая, что там, внизу, он услышит страшное.

Наконец Пётр тяжело оторвал ногу от камня и пошёл по лестнице. Тук... тук... тук... — простучали каблуки.

Фонарь осветил узкий коридор. От каменных стен дышало холодом. Румянцев толкнул взвизгнувшую на петлях дверь и отступил в сторону.

И вновь Пётр помедлил мгновение, но всё же шагнул через порог и тут же увидел устремлённые ему навстречу, распахнутые ужасом карие глаза Ефросиньи. Она соскользнула с лавки и поползла к царю. И разом разглядел Пётр тонкий стебелёк её шеи, протянутые вперёд слабые руки, открывшийся в немом крике рот.

Пётр, опустив голову, прошёл к жарко пылавшей печи и, шаркнув подошвами ботфорт по кирпичному полу, сел в кресло. Румянцев стал у царя за спиной.

— Кхе-кхе, — прокашлял Ягужинский, — так повтори, голубка, воровские, хулительные речи, что говорены были царевичем?

Ефросинья пискнула, как синица в зазябшем осеннем лесу.

— Ну, ну же, — заторопил Ягужинский.

Пётр закрыл лицо ладонью. Ягужинский засопел носом. Сказал резко:

— Царь перед тобой, и он ждёт.

— Боюсь я слов тех, — всхлипнула Ефросинья.

— Говори, — проскрипел сидящий рядом с Ягужинским Ушаков, — правду рассказать царю не страшно. Един бог без греха, а человек слаб. Неправда страшна.

У Ефросиньи лицо задрожало.

— Не вводи нас в злобу, девка, — сказал Ушаков, — а то можно и калёным припечь.

Толстой, третьим сидевший у стола, подбородок в высокое кружево воротника опустил. Насупился.

Ефросинья руки заломила, забилась у лавки. И уж не «северная Венус», что сидела на галерее в замке Сант-Эльм в платье французском, с кольцами дорогими на пальцах тонких, глянула из неё. Девка рязанская, барином битая, поротая, мятая, клятая, валенная, голову клонила, кричала по-птичьи. И страхи, ею, и матерью её, и бабкой, и прабабкой пережитые, поднимались в душе перед теми сильными в париках пудреных, с лицами холёными, с глазами властными.

«Бойся их! — кричало в ней всё. — Бойся!»

И, губами обморочными едва шевеля, заговорила она торопливо:

— Отцу... отцу своему смерти царевич у бога просил...

Пётр глубже ладонь на лицо надвинул.

— Помощи просил у цесаря германского, трон для себя ища...

Пётр голову опускал всё ниже и ниже, как на плаху клоня.

— К королю шведов Карлу ехать собирался — воевать с Россией.

Пётр вскочил и кресло отшвырнул так, что ножки подломились. Крикнул:

— Воевать с Россией?!

Видел Пётр, как людей пытали. И сам пытал. Слышал, как кости хрустят, как хрипнет голос в крике, как трещит кожа, калёным железом припечённая. Знал, как ломают на колесе, растягивают на дыбе, рассекают на плахах. Но вот и самому ему довелось и калёным железом припечённым быть, и на колесе ломаться, и на дыбе тянуться, и на плаху лечь. Ибо слова те Ефросиньины были для него и огнём, и железом, и колесом, и дыбой, и плахой.

И, словно сникнув под пыткой той, Пётр голову опустил и вышел из пыточной. Оставшиеся молчали, боясь шелохнуться. Румянцев вышел вслед за царём.

На рассвете того же дня Пётр написал послания в Синод и Сенат высшим духовным иерархам и чинам светским с просьбой вершить суд нелицеприятный над царевичем Алексеем в сообразии с виной осуждаемого и отрешась от того, «что тот суд ваш надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына».

Как государь и как отец он сам бы мог вынести приговор сыну своему преступному.

«Однако ж, — написал Пётр, — боюсь бога, дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Тако ж и врачи, хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призывает других».

Пётр положил перо. Вошёл Румянцев, доложил, что царевич Алексей, как государственный преступник, взят под стражу.

* * *

Плохо спится в Питербурхе белыми ночами. Часы полночь пробьют, а за окном и день не в день, и ночь не в ночь.

Взглянет боярин в такую вот пору на небо, а оно город придавило, словно начищенный таз оловянный цирюльника немецкого. Сумно под небом таким. И в душе поднимется нехорошее.

То ли дело привычное — московское крепкое небо, звёздами приколоченное к выси. Проснёшься, глянешь, а оно вот, перед тобой: тёмное, своё. Покойно станет. И вольно боярину снова в постель лечь, уютно руку под щёку подсунуть и спать, сколько бог даст. А то и к боярыне подкатиться под бочок тёплый. Тоже хорошо.

В Питербурхе всё не так. А уж утром проснётся человек под небом тем окаянным, а во рту вкус нехороший: не то квасу накануне испил незрелого, не то вовсе дряни какой ни есть хуже наелся. В голове же — и говорить не хочется — как на постоялом дворе: шум, звоны глухие и вроде бы даже кони ржут и ногами топочут.

После возлияний излишних, известно, рассол капустный кислый пить надо. Ковшик хватишь изрядный, да ещё ежели с хреном, с тмином, с травками острыми, — оно и отпустит. А то ещё некоторые приспосабливаются по утрам, после похмелья злого, голову в кадку с водой окунать, и поглубже. Да так стараются, чтобы вода с ледком была. Тоже помогает. Окунул её, голову-то больную, раз, другой — глядишь и повеселел.

Не то после ночи белой. Здесь уж ни рассол, ни вода ледяная ни к чему. Действия не имеют.

Люди просыпаются в Питербурхе с лицами жёлтыми, опухшими, недобрыми. Выйдет такой боярин на крыльцо поутру, а холопы не знают, куда и деваться. Дело ясное: как ни крути, а быть битым.

Сумрачные сидели генералы, сенаторы, лица духовные, собравшиеся, как царь повелел, царевича судить. Морщины глубокие лбы бороздили, под глазами мешки.

За окном день разгорался: нездоровый, серенький. Солнца не видно. И лица собравшихся оттого ещё более хмурыми казались. Совсем закручинились мужи государственные. Но ночь белая была в том неповинна. Другое головы пригибало, от другого хмурились.

Сына царёва судили. Задумаешься... И жизнь свою по дням переберёшь. «Нет» или «да» сказать в деле таком, что топор поднять, и неведомо ещё, на чью голову он упадёт. На царевича ли, на твою ли, а может, на детей твоих или внуков. Кто ответит?

Много повидал каждый из сидевших в зале за годы последние. И многое в час тот трудный каждый в памяти своей перебрал.

Началось всё с малого. Царь, приехав из земель чужедальних, бороды стал резать ножницами, что овец стригут.

Вспомнил Ушаков мрачный, как отец его, тяжёлый и рыхлый, от царя воротясь с босым лицом, слёзы лил. Мать руками всплеснула, закрестилась, упала. Водой святой её сбрызнули, и она кое-как очухалась. А отец с неделю сидел запёршись и людям на глаза не показываясь. То же и с другими было. Заговорили по Москве недобро, но обвыклись. Что уж там бороды!

Дальше — больше: детей боярских стали из домов силой выбивать и за рубежи державы слать для учений разных.

Толстой Пётр Андреевич припомнил, как сам собирался в дорогу дальнюю. Куда? Зачем? И как сложится ещё учение то? Поехал — в доме завыли. Но и к тому привыкать стали. Дети-то возвращались, и вроде бы даже глупей не становясь. Но и тем не кончилось.

Пошли в походы, земли южные воевать. Тут уж подлинно пострадать пришлось. Набедовались по маковку.

Генерал Бутурлин сидел туча тучей. Он-то помнил походы те. По степи шли сгоревшей, глотки сохли, глаза, гарью запорошенные, гноились, и от смрада павших лошадей дыхание перехватывало. Не забудешь такое и через годы, детям и внукам расскажешь.

С войной конфуз вышел. Турка не одолели. А царь с палкой: корабли строй! «Какие ещё корабли?» — ему говорили. Отроду того никто не ведал. Но царский указ один: строй!

Апраксин Фёдор Матвеевич хорошо знал воронежское то строительство корабельное. На своём горбу вынес. Руки выворачивали пилами, а когда было видано, чтобы боярин пилой махал? Научились всё же. И железо ковали в стужу лютую, когда за металл и взяться нельзя, чтобы лоскут кожи кровавый на нём не оставить. Кости, на тех ветрах застуженные, ещё и теперь по ночам ноют.

Русский человек ко всему привыкнуть может. Построили корабли те. И турка обидеть смогли. «Ну, — вздохнули, — теперь спокойнее будет».

Куда там... Пошли шведа воевать. Горе да беда глаза кровью заливали.

У светлейшего князя Меншикова перед взором мысленным дорога на Нарву и сейчас стояла. Грязь непролазная, жёлтая от конской мочи вода в колдобинах, вороньё, орущее над головой. Брёл, брёл по дороге той князь, тянул ноги из грязи и свалился, но встал и пошёл дальше. От холода, голода, от брюшных болезней люди мёрли сотнями, и смерть сама казалась уже благодеянием. Отмучился-де человек, а нам-то дальше идти.

Поражения были тяжкими, победы ещё труднее. Но обтерпелись и даже земли приморские к державе прибрали. Больше того: некоторые руку так поднабили, что без викторий уже и не могли. Готовы были лезть со шпагами не то что на стены крепостные, но хоть на небо.

И сам светлейший на стены лазил под градом пуль, под камнепадом, на лестницы штурмующих обрушиваемым. Смолу пылающую лили на голову ему, глыбой многопудовой сшибали в ров, вонючей водой налитый, но выбирался он и вновь на стену лез. Визжал от злости. Побеждать нужно было. Другого солдатам не дадено. Викторию — и всё тут — на конце шпаги принеси!

В промежутках между поражениями горькими и победами, ещё более горшими, и стрельцам головы рубили, и за Урал-кряж людей посылали, и мануфактуры да заводы железные и медные строили. Купцы, смелости поднабравшись, стали свои товары своими же кораблями в города ганзейские и английские возить. Город Питербурх на болоте строить начали, остров Котлин насыпали и в камень одели. И поняли вдруг: да что заморские те мастера, да купцы, да мужи, учения превзошедшие? А мы что, или рожей кривы? Да пусть им хоть повылазит, а мужику русскому навостриться — он и чёрту не брат.

А теперь вот пришлось и сына царского судить. Но судьи, своими руками победы те тяжкие выдиравшие, понимали, что не судили бы царевича Алексея, если бы не было походов азовских, кровавых штурмов крепостей шведских и не полоскались бы паруса русских кораблей на просторах морских. Большая цена каждым из сидевших в зале за всё то уплачена была, а ещё больше — знал каждый же — отдал за то народ русский.

Царевич вошёл в зал смело и остановился, каблуками притопнув крепко.

— Да, — сказал он, — отцу своему я смерти желал.

Кожа на лице у Алексея обтянулась, и желваки злые под скулами выступили. Глаза были сухи.

— Да, — сказал он, — поборник я старинных нравов и обычаев и в новинах отцовых смысла не вижу.

И все удивились твёрдости, с которой он высказал предерзкие слова те. И головы стали поднимать, приглядываясь, словно видя впервые: каков же он, что говорит так? А он стоял — грудь слабая, узкая, руки бессильные, вдоль тела брошенные. Руки, что кирпича не положили и шпагу не держали.

У светлейшего князя Меншикова от ярости глаза как угли раскалённые вспыхнули. Ягужинский кулаки сжал до белизны в суставах. У Апраксина рот на сторону пополз.

Нет, не тем людям речи такие слушать было. Они их принять не могли. Хотя бы потому, что каждый из них, оправдав царевича, обвинить себя должен был и перечеркнуть все раны свои, и страдания, и боли, принять только его боль за трон несостоявшийся.

— Да, — сказал царевич, — хотел я возмутить Русь, чтобы новины те порушить и к старому вернуться, чем жили наши деды и прадеды.

«Легко же тебе новины хулить и рушить, — подумал Ушаков, ещё более лицом помрачнев, — легко...»

Но лаю не было. Слишком уж круто дело заворачивалось.

Когда царевич смолк, сидели долго молча, словно дыхания перевести не могли, на гору крутую взобравшись. Наконец поднялся Пётр.

— Смотрите, — заговорил он глухо, — как зачерствело сие сердце, и обратите внимание на то, что он говорит.

Пётр смолк и опустил голову. И все молчали. Опять понимали: сына его судят. Царевича, богом данного. А кто против бога без страха пойти может?

Пётр продолжил, сумев волнение превозмочь:

— Соберитесь после моего ухода, вопросите совесть свою, право и справедливость и представьте письменное мнение о наказании, которое он заслужил, замышляя против отца своего.

Голос у Петра пресёкся. Булькнув горлом, он сказал:

— Но мнение то не будет конечным судом: вам, судьям земным, поручено исполнить правосудие на земле. На небе же бог суд свой совершит.

Лицо у Петра потемнело, будто на костре он стоял и лик копотью ему одело.

— Я прошу, — сказал он, — произнести ваш приговор по совести и законам. Но вместе с тем тако же, чтобы приговор был умерен и милосерд, насколько вы найдёте возможным то сделать.

Пётр вышел из-за стола, шагнул к царевичу. Остановился перед ним, в глаза заглянул. Медленно поднял руки и, обхватив за плечи, притянул к себе, поцеловал в губы.

* * *

Царевич Алексей, наследник трона Великая, и Малая, и Белая России, судом приговорён был к казни смертной. Из залы, где состоялся суд, царевича отвезли в Петропавловскую крепость.

* * *

Во дворце Меншикова светила в окне свеча. Бледно светила, незаметно. Да и кому было приметить её: ночь стояла.

И вдруг свет поплыл из окна в окно и всё ближе, ближе к выходу. А потом и вовсе свеча скрылась, и в то же время дверь дворцовая отворилась. Вышли четверо: генерал Бутурлин, Ушаков — Тайной канцелярии начальник, Толстой ПётрАндреевич да Румянцев — капитан.

Ночь была ветрена. Нева волной о камень била слышно.

В двери показался Меншиков. Постоял и, отступив назад, дверь за собой прикрыл.

Четверо пошли к Неве. У причала к кольцу железному цепью доброй шлюпка была примкнута. На корме фонарь горел, неизвестно чьей рукой зажжённый.

Остановились. Шлюпка раскачивалась на волне. Чайки над Невой кричали тревожно. Ветер рвал плащи на плечах.

Толстой повернулся и, отыскав глазами вдали крест церковный, перекрестился, подолгу прижимая сложенные пальцы ко лбу, к чреву обширному, плечам. Сказал:

— Изменивший отцу своему и земле своей да не прощён будет!

— Аминь, — заключил Ушаков и первым шагнул в шлюпку. За ним сошли и другие.

Румянцев оттолкнул сильно шлюпку и прыгнул на корму, чиркнув носком ботфорты о воду. Сел за вёсла. Шлюпка пошла к Петропавловской крепости.

* * *

На следующий день, 26 июня 1718 года, было объявлено, что царевич Алексей Петрович скончался.

А ещё через два дня в Питербурхе с Адмиралтейской верфи спускали построенный его величества собственным тщанием корабль «Лесной». Шумство было немалое.

С полудня потянулись к верфи со всего города кареты пышные, колымаги, корытами гнутые, возки разные, тройкой, а то и шестериком запряжённые. Подвигались к верфи сенаторы, министры, дипломаты иностранные. Кучера ярили коней, выхваляясь друг перед другом.

Пётр подъехал на своей всегдашней, известной каждому в Питербурхе двуколке с рыжим солдатом на облучке. Спрыгнул на землю и не то кивнул ожидавшим его персонам государственным, не то только головой дёрнул сверху вниз от неудобства воротника мундира Преображенского, по случаю праздника надетого. Лицо у царя под низко надвинутой шляпой было тёмное и неподвижное.

К Петру соколом кинулся светлейший, заговорил быстро-быстро, округло разводя руками. Но слов его никто не разобрал. С Невы ветром потягивало свежим, да так, что иные из стоящих у верфи лиц важных шляпы руками придерживали.

Пётр, широко расставив ноги, не мигая, смотрел на корабль. От него ждали слов каких-либо. Но он молчал. Мужи государственные топтались неловко на плахах и горбылях, в грязь брошенных. Наконец Пётр сказал что-то Меншикову. Тот вперёд ступил и крикнул мужикам у стапеля. Один из них в чистом армяке и больших, как сани, лаптях, подпоясанный низко праздничным красным кушаком, подбежал к Петру и к ногам царя опустил тяжёлый молот для выбивания клиньев с полозьев под кораблём. Пётр крепкой рукой взялся за рукоять и неожиданно оглянулся на стоящих за его спиной мужей. Резко повернулся и поймал взгляд, уколовший его в спину. Из-за шляп, из-за лиц настороженных глядели на него пристально чьи-то глаза. Вгляделся царь, узнал: Плейер — резидент цесаря германского. Глаза Плейера, в ресницах белёсых австрийских, были внимательны гораздо и не то спрашивали, не то осуждали или пугали вовсе, страшили чем-то. С минуту Пётр смотрел в глаза те и, лица не изменив, отвернулся, вскинул на плечо молот и пошагал к кораблю.

Спину Петрову буравили глаза Плейера, страшили. Но глуп был резидент австрийский с глазами помаргивающими, с шеей цыплячьей, кружевами пенными одетой. Как понять ему было из благополучия своего немецкого, из упорядоченности мелочной, когда всё по полочкам расставлено — от горшка срамного до желудочных таблеток на столике ночном, — что испугать Петра, перешагнувшего в жизни своей через самое страшное, уже нечем.

Пётр подошёл к стапелю и крикнул мужикам:

— Давай, давай! Становись для спуска!

И всё с тем же лицом каменным поднял молот...

Примечания

1

Бохтаг — головной убор.

(обратно)

2

Канга — колодка.

(обратно)

3

Нойон — глава рода, военачальник, князь.

(обратно)

4

Ецеге — отец.

(обратно)

5

Гуай — уважительное обращение к старшему.

(обратно)

6

Мерген — искусный стрелок.

(обратно)

7

Гутул — вид обуви, сделанной из войлока и кожи.

(обратно)

8

Урагша — победный клич.

(обратно)

9

Кан — лежанка, согреваемая дымоходом.

(обратно)

10

Ли — китайская мера длины.

(обратно)

11

Пайцза — тайный знак, дающий право на личную неприкосновенность.

(обратно)

12

Багатур — богатырь, силач.

(обратно)

13

Искандер — Александр Македонский.

(обратно)

14

Баурчи — человек, ведающий столом.

(обратно)

15

Архи — водка, приготовленная из молока.

(обратно)

16

Шулюн — мясное блюдо с добавлением большого количества трав.

(обратно)

17

Наступить на порог — значит смертельно оскорбить хозяина юрты.

(обратно)

18

Курень — родовое поселение.

(обратно)

19

Дуг — освежающий напиток.

(обратно)

20

Хурачу — бедняк, простой человек, буквально: «чёрный человек».

(обратно)

21

Улус — территория, занимаемая племенем.

(обратно)

22

Мангусы — сказочные, былинные всемогущие существа.

(обратно)

23

Хатун — госпожа.

(обратно)

24

Хурут — сушёный творог.

(обратно)

25

Ехе — мать.

(обратно)

26

Чингис-хан ездил на саврасом коне, и на саврасых конях ездили его лучшие полководцы.

(обратно)

27

Анда — названый брат.

(обратно)

28

Куяк — сплетен из ремней (как правило, буйволиных), защищает воина от стрел и сабельных ударов.

(обратно)

29

Несыть — сова.

(обратно)

30

Аяк — чашка, выдолбленная из корня берёзы или берёзового наплыва.

(обратно)

31

Шурпа — похлёбка.

(обратно)

32

Шабур — верхняя одежда из грубой шерстяной ткани.

(обратно)

33

Повозка Вечности — созвездие Большой Медведицы.

(обратно)

34

Потник — плотная войлочная подкладка под верховое седло.

(обратно)

35

Дацан — буддийский монастырь.

(обратно)

36

В Китае, наряду с другими верованиями, признавалось и христианство несторианского толка.

(обратно)

37

Жулан — один из лучших сортов чая.

(обратно)

38

Везир (или визирь) — глава канцелярии, первый «министр» шаха.

(обратно)

39

Тарак — молочный продукт.

(обратно)

40

Квач — помазок в дегтярнице.

(обратно)

41

Китайские медные монеты нанизывались на нити.

(обратно)

42

Заводная лошадь — запасная, использовалась после того, как уставала первая.

(обратно)

43

Уни — основы (стропила) юрты.

(обратно)

44

Шердеги — подобие матраса, то, на чём спят.

(обратно)

45

Олбоги — войлоки.

(обратно)

46

Той — праздник, собрание.

(обратно)

47

Олджа — военная добыча.

(обратно)

48

Белая еда — молочные продукты.

(обратно)

49

Тумен — десятитысячный отряд.

(обратно)

50

Тьма — как правило, состояла из трёх туменов, но бывало, что в состав тьмы входило и большее число туменов.

(обратно)

51

Диван — государственный совет.

(обратно)

52

Ултерч — сказитель, улигер — старинное сказание.

(обратно)

53

Курултай — съезд, совет нойонов.

(обратно)

54

Номрог — узкий в плечах и широкий в подоле шерстяной халат особой вязки.

(обратно)

55

Кешиктены — нечто вроде гвардии при хане.

(обратно)

Оглавление

Ждите, я приду

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ

    1

    2

    3

    4

Да не прощён будет

*** Примечания ***