Agony (СИ) [Ks_dracosha] (fb2) читать онлайн

========== Боль ==========

– Грейнджер! – Он зовёт её почти против воли, выталкивая слова изо рта с таким напряжением, будто их привязали к нёбу стальными канатами.

– Да, Драко, – у Малфоя все силы ушли на то, чтобы не скорчиться от её равнодушно-спокойного упоминания его имени. Он прижимает руки к животу, морщится, растягивает губы в улыбке – назло ей. Как будто ей не плевать. Как будто шоколадные глаза не превратились уже как месяц в пустые гладкие блюдца, в которых ничего невозможно разглядеть. Не потому что грязнокровка наконец-то научилась скрывать эмоции, ранее видимые даже невооружённым взглядом по одной её фигуре. Потому что в ней ничего не осталось.

– Нам надо поговорить, – Драко кашляет, не может закончить фразу, поворачивается к ней спиной. Высовывает из нагрудного кармана пиджака белый платок – их теперь хватало максимум на пол часа – и выплёвывает туда цветок белого лотоса с восьмью лепестками. Какая насмешка судьбы! Жаль, что он разучился искренне смеяться уже давно.

– Всё в порядке? – Ни капли обеспокоенности в голосе. Дежурный вопрос от дежурной Грейнджер. Она утратила все чувства, но не утратила манер.

– Нет, блять, не в порядке, неужели не видно? – Он так зол, что забывает об осторожности, поворачивается к ней. Картинка не из приятных: весь рот в крови, от него несёт рвотой и тиной, глаза из серых сделались почти чёрными, готовыми втянуть в себя всю радость мира. В руках – окровавленные распустившиеся бутоны.

– Ты тоже заболел, – не вопрос, но утверждение. Никакого интереса. Одна сплошная констатация факта. Он не вызывает у неё даже отвращения.

– Из-за тебя, Грейнджер, – Малфои не плачут. Смешно было бы вот так разрыдаться перед девчонкой, разрушившей его жизнь, но даже этого не понимающей. Надсадный кашель. Он чувствует, как сжимаются лёгкие, отказываясь впускать кислород. Несколько бутонов, вымазанных его кровавыми слюнями, грузными ошмётками валятся на снег. Будто куски мяса, выпавшие из рук голодного дикого зверя. Хотя почему будто? Болезнь этим зверем и была.

– Это не заразно, – посмотрела на него, как на недоумка какого-то. Будто бы он не знал, что виноват во всём сам, что надо было даже не думать о ней, а позволить сдохнуть там, на влажных простынях. Мысль о том, что Гермионы не станет, отразилась болью в лёгких. Его конец близок. Он знал. – Тебя тоже могут вылечить. Сейчас мне не больно.

Он смотрел на неё несколько долгих мгновений. Красивая. Белая кожа, румянец от мороза на щеках, волосы собраны в аккуратный пучок. Холодная. Отвернулась, посчитав их разговор законченным. Хруст снега. Силуэт в сером пальто с красно-золотым шарфом, повязанным вокруг шеи.

– Обойдусь! – Проорал ей в спину и разрыдался кровавыми слезами.

***

Два месяца назад

– У неё ханахаки, Малфой! – Поттер ворвался в слизеринскую гостиную, растолкал всех на своём пути и оказался прямо перед Драко, исследующим своим языком рот Пэнси. Они начали встречаться совсем недавно и поэтому ещё не наскучили друг другу. Драко было хорошо рядом с ней – страстной, уверенной в себе и собственной неподражаемости, полной достоинства и любви к традициям. А ещё к сексу, и это, конечно же, было самым главным.

– Что ты мелешь, ради Салазара? – Он отвлёкся на секунду, хотел уже презрительно приподнять бровь вверх, тем самым осадив зарвавшегося гриффиндорца, но увидев неподдельный ужас на его лице, убрал руку с шеи Паркинсон.

– Выйдем, – Поттер был на грани истерики, несколько слизеринцев попытались возмутиться и сострить, кто-то даже смешно, но парню стало интересно, поэтому он поднялся, всем своим видом показывая, что делает это вовсе не из-за просьбы шрамоголового, чмокнул девушку в уголок рта и прошёл в свою комнату, не оглядываясь, подразумевая, что Гарри двинется за ним.

– И что это за срочные новости, раз ты ворвался сюда так бесцеремонно, нарушив наш пятничный отдых? – Только сейчас слизеринский принц заметил, как плохо выглядит его собеседник. Красно-золотой шарф выглядывает из кармана расстёгнутого пальто, волосы взлохмачены ещё больше, чем обычно, очки держаться на кончике носа лишь каким-то чудом.

– Убери эту свою блядскую заносчивость хотя бы сейчас, – Гарри сжал кулаки, а Малфой неприязненно поморщился: употребление обсценной лексики всегда считалось уделом магглов и грязнокровок, не умевших держать эмоции под контролем.

– Ты на моей территории, Поттер, поэтому, будь добр…

– Похуй, – парень зарылся руками в волосы с таким остервенением, будто старался их вырвать. Он плюхнулся в кресло тёмно-зелёного оттенка, закинул ногу за ногу, несколько раз тяжело вздохнул, успокаиваясь. Снял очки, протёр их пальцем, оставляя ещё больше разводов, и вновь водрузил на нос. Терпение Малфоя было на пределе. Интерес остался, но его усилило раздражение и злость на этого увальня, ничего не знающего о манерах.

– Или ты сейчас же выкладываешь мне то, зачем пришёл, или проваливай.

– У Гермионы ханахаки, – Гарри сказал, как отрезал, но тут же будто бы сам своих слов испугался, закрыл рот, неприятно скрипнув зубами.

– Что это, и почему должно меня волновать? – Драко точно когда-то слышал это слово и точно оно было связано с чем-то плохим, но почему с болезнью своей подружки золотой мальчик решил прибежать к нему, было непонятно.

– Ханахаки – это болезнь, – парень запнулся, прикрыл глаза, и явно на память продекламировал: – Ханахаки – древнейшее и опаснейшее заболевание, вследствие которого внутри поражённого начинают расти цветы, опоясывая лёгкие, а позже и все внутренние органы, затрудняя дыхание, делая его, впоследствии, и вовсе невозможным. Возникает болезнь от безответной любви, и не имеет антидотов. В первые дни человек откашливает отдельные лепестки. Спустя недели, через мучительный кашель и рвоту – цветы. На последней стадии это могут быть целые соцветия. Излечиться можно лишь благодаря искреннему признанию возлюбленного. Современная медицина предлагает и другой метод – операция, позволяющая вычистить тело от цветов, но при этом лишающая пациента всех чувств и эмоций. Данное заболевание практически не изучено, в связи с низкой степенью заражения и ещё более низким порогом выживания.

Малфой всегда был довольно сообразительным. Ещё на первых фразах он вспомнил, что когда-то давно Нарцисса, в качестве страшной сказки, поведала ему историю о ведьме, безответно влюбившейся в человека, и этой дрянью заболевшей. Она умерла в мучениях, а маленький Драко совсем не понимал: как это – быть нелюбимым. Сейчас он вырос, и не понимал другого: как можно любить.

– Ты хочешь сказать, Грейнджер в меня… влюбилась? – Полный ненависти взгляд Поттера послужил ему ответом. – Мерлин, какая ирония, – слизеринец расхохотался, ничуть не испугавшись кулака, впечатавшегося в стену в миллиметре от его лица. Злоба гриффиндорца была забавной.

– Это не смешно, ты, мерзкий ублюдок!

– Ну-ну, не стоит оскорблять мою мать, Поттер. Я понял твою проблему, но всё ещё нахожусь в недоумении: почему ты ко мне пришёл? Вряд ли чтобы польстить моему самолюбию: любовь грязнокровки – не то, чем стоит гордиться. Ты же не надеешься, что я пылаю к ней какими-то нежными чувствами? Пожалуйста, Поттер, не заставляй меня разочаровываться в твоих умственных способностях ещё больше.

– Просто приди к ней. Так Герми станет легче. Малфой… Пожалуйста. Я правда тебя умоляю, – Гарри внутри весь горел от этих слов, но сказать их – меньшее, что он готов был сделать для подруги. Чёрт, если бы змеёныш приказал целовать ему ботинки, взамен на минутное посещение старостатской спальни, из которой уже неделю не выходила Грейнджер, он бы ни на секунду не задумываясь сделал бы это.

– Что же мне будет за это, золотой мальчик?

– Всё, что пожелаешь.

Дверь хлопнула, оставив Малфоя наедине с собственными мыслями. Грейнджер, надо же. Тощая, низкая Грейнджер, которая, кажется, не догадывается о существовании расчёски. Грейнджер, которая когда-то залепила ему пощёчину. Грейнджер, которая, он был уверен в этом до сегодняшнего дня, была без ума от своего рыжего дружка. Грязнокровка Грейнджер подыхала от любви к нему. Чёрт возьми, мог ли этот день стать ещё интереснее?

***

Гермиона умирала. Она знала об этом уже несколько недель, но мальчики выяснили лишь в прошлый понедельник. Сама виновата. Надо было тщательнее прятать бордовые бутоны роз, выпадающие из её рта после мучительных, раздирающих лёгкие приступов кашля. Сначала она спихивала всё на простуду, после – на бронхит. Попыталась убедить друзей в непонятно откуда взявшейся на седьмом году их дружбы аллергии.

– Ноябрь, Герми, на что у тебя может быть аллергия? – Гарри хмурился. Вид подруги ему совсем не нравился. Кожа её стала бледной, отдавала синевой. Глаза впали, потеряли свой цвет, затемнённые фиолетовыми кругами под ними. Руки дрожали, она вечно куталась в огромные свитера. Носила с собой целые пачки бумажных платочков. Кашляла в них так страшно, что профессора умоляли её сходить к целительнице, а не разносить заразу, но гриффиндорка раз за разом убеждала всех в том, что ничего страшного не происходит.

– Не знаю, Гарри, иногда она появляется просто так… – Очередной спазм помешал ей выдать ещё одну нелепость. Отвернулась, достала платочек, слишком тонкий для того обилия лепестков, что выхаркивало измученное тело вместе с кровью. В этот раз были не лепестки. Целый бутон. Горло будто рвал своими когтями медведь гризли, и Грейнджер поняла, что её розы обросли шипами.

– Что там у тебя, – она не услышала его шагов, поглощённая собственной болью. Слабые пальцы не смогли сжаться в кулак, пряча цветок. Её рот – кровавое месиво. Она сама не человек больше, а горстка кое-как скреплённых скотчем конечностей и внутренних органов, ничего кроме бесконечных страданий не испытывающая. – Какого чёрта? Что это такое? Блять, Герми, что это? – Он отшатнулся, а она улыбнулась. Это случайно вышло: просто представила, какой её сейчас видит лучший друг, и это показалось комичным. Он не испугался Волан-де-Морта, но несколько капель крови из тела подружки, да цветок, означающий вечную страстную любовь, – и храбрый спаситель мира уже трясётся от страха.

Рон прибежал на крик, и на удивление быстро всё понял – миссис Уизли была любительницей красивых, но трагичных историй любви, в коих ханахаки было не такой уж редкой преградой для двух сердец. Он тогда плакал – бедный её Рон. Ничего у них не сложилось, да и не могло, если честно. Он был хорошим. Лучшим человеком в её жизни, вместе с Гарри, конечно. Просто она была больна. Ещё с первого курса, видимо, когда безразличие мальчика с белыми волосами заставляло сердце болеть. А потом его «грязнокровка», и тысяча других оскорблений.

– Почему именно он, Гермиона? – девушка задавала себе этот вопрос много раз, но так и не нашла ответ. Просто вот такая она дефектная. Не способна на нормальные, человеческие чувства. Не способна была с Виктором и с Роном тоже. Она сумасшедшая, она мазохистка. Она столько раз первая высказывала оскорбления, лишь бы заглянуть в серебристые глаза, услышать его голос, лишь бы знать, что хотя бы в эти моменты он о ней, влюблённой дуре, думает.

– Он хороший, Гарри, – это не ложь. Приукрашенная правда. Будто бы кусок чёрствого хлеба залили шоколадной глазурью, сливками и клубничным джемом, а потом украсили мастикой и конфетти. Вкусно? Грейнджер не знала. Она так и не попробовала своё лакомство на вкус.

***

– Зачем? – Длинными фразами девушка говорить не могла. Всю злость от своего унижения уложила во взгляд. Но Поттер был рад и этому. Видеть хоть что-то кроме смирения и боли в ранее полных жизни и смеха глазах подруги было почти подарком.

– А что мне было делать, скажи? Смотреть, как ты задыхаешься, давишься собственной кровью, а потом похоронить тебя в Запретном Лесу и ждать, пока из земли вырастут любимые цветы гадёныша? Это ты мне предлагаешь? Нет, спасибо, я должен попробовать всё.

– Он не любит меня. И не полюбит, – Гермиона заплакала бы от этих слов ещё месяц назад, но болезнь сделала её смиренной. Да и сил на слёзы не осталось. У неё вообще ничего не осталось. Воспоминания, ранее лелеемые, будто дорогие фарфоровые куклы, потеряли всю свою красоту, затасканные до дыр, а после искупались в крови и, наконец, обратились мелкими осколками, добавляющими маленькую, но такую отвратительно-точную толику страданий в её вечный болевой поток. Она сама стала куклой, только не фарфоровой, а тряпичной. Той самой уродиной, на которую никто из детишек не обращает внимание, и которую берут в руки лишь чтобы убрать подальше с глаз.

Она была себе отвратительна. Слаба, больна, не способна ни на что. Живой мертвец. Иногда она думала о том, чтобы покончить со всем этим поскорее. Повеситься на огромном канделябре, обмотав шею кровавой простыней, прекратив мучения. Раньше она варилась в адском котле сама. Сейчас рядом были мальчишки. Видеть отчаяние в их глазах было почти также невыносимо, как безразличие в его.

Гарри ушёл, злой, как чёрт, но уверенный в правильности своего решения. Спорить не было сил, поэтому она откинулась на подушки – мокрые от пота, все в кровоподтёках. Их сменили всего пару часов назад, но болезнь быстро прогрессировала – девушке становилось всё хуже и хуже. Она была благодарна за то, что ей позволили остаться в собственной комнате, а не переместили в негостеприимные и холодные коридоры больницы. Тут она изредка, когда в предрассветные часы, будто боясь солнечного света, боль отступала, всё ещё чувствовала себя обычной студенткой. Приболевшей, да, но просто девочкой, у которой ещё вся жизнь впереди. Способной воплотить в жизнь свои мечты и чаяния профессоров.

Конечно, Макгонагалл знала. Она отправила бы её на операцию мгновенно, если бы Гермиона не была совершеннолетней.

– Что я могу сделать для Вас, мисс Грейнджер? Вы – лучшая моя ученица, и я не хочу Вас терять. Однако если таково ваше решение, что ж… Я сделаю всё, что в моих силах. Прошу Вас, подумайте обо всём ещё раз. Вы так молоды, так талантливы… – Она говорила что-то ещё. Приводила аргументы. Уверяла, что наука без неё, самой талантливой ведьмы столетия, просто не выдержит. Взывала к совести, к чувству долга. Гермионе было всё равно. Хотелось остановить профессора, чтобы она не тратила свои ресурсы зря. Всё уже было решено. Она умрёт, но умрёт человеком, а не бездушной машиной.

– Тук-тук-тук, любимая, – знакомый голос вырвал девушку из воспоминаний. Она покрылась холодным потом, задрожала. Это была галлюцинация, точно. Просто она придумала лишнего из-за антибиотиков, которыми её постоянно накачивали, хотя это и не помогало.

Белобрысая макушка просунулась в дверной проём. Серебряные глаза смотрели прямо на неё. В них – новая эмоция. Не раздражение, не злость. Насмешка и любопытство. Малфой зашёл в её комнату, и поморщился. Пахло кровью, потом и рвотой. Но ещё сильнее – розами.

Гермиона покраснела бы, если бы могла, но её организм просто не способен был отвлекаться на такие бесполезные реакции – все его силы уходили на борьбу за выживание. Он был очень красивым. Ещё красивее, чем она помнила. Неделя без него обернулась адом. Приподнятые уголки тонких губ стали её лифтом назад на землю.

– Драко… – Она могла продолжить. Впервые за долгое время шипы отпустили горло, спустились ниже, позволяя говорить и почти нормально дышать. Проблема в том, что говорить было нечего. Она знала о нём кучу мелочей, и ничего стоящего. Он любит, когда на завтрак яйца или сдоба, но терпеть не может бобовые. Выковыривает изюм из булочек, но всегда съедает верхушку с глазурью первой. Предпочитает чай, а кофе пьёт только с тремя ложками сахара. Чёрный – его любимый цвет, но иногда ему нравится делать белые акценты вроде рубашки или галстука. Вокруг глаз образуются морщинки, когда он смеётся искренне, а когда натянуто, улыбка их не трогает. Сейчас она была именно такой, его улыбка. Искусственной, лишённой жизни. Но ей и этой его маски, созданной ради издёвки, хватило, чтобы начать дышать. Фарфоровые куклы зазвенели, начали красоваться новыми платьями, будто и забыв, что она давно похоронила их под бордовыми лепестками.

– Как жизнь, Грейнджер? – Он пододвинул к себе стул, уселся на него, уперев локти в колени и сложив голову на ладони. – Хотя ладно, можешь не отвечать, я вижу, что паршиво.

– Сейчас лучше, – она не знала, зачем это сказала, но тут же пожалела о своих словах. – Потому что ты рядом, – ответила на его поднятую бровь почти шёпотом, застеснявшись, будто в этом был какой-то смысл. Он ведь прекрасно знал, что послужило катализатором к болезни.

– Надо же… Грязнокровка в меня влюбилась! А всегда была такой гордой, палец в рот не клади, дай поязвить! Сейчас из этого грязного рта выходят не менее грязные цветы, – он расхохотался, хлопнул в ладоши, довольный своей колкостью. Она дёрнулась, как от удара. Хотя это он и был. Самый болезненный из всех. – Скажи мне, любимая, – это слово выходило у него особенно нежно, будто яд, добавленный в любимое малиновое мороженое, – когда это началось?

– Зачем тебе? – спросила, и сама себя отругала. Сейчас он разозлиться, встанет и уйдёт. Оставит её навсегда гнить в этой комнате, пусть навсегда и закончится дней через десять.

– Интересно, – ответил искренне, и от этого стало больно. Не по-настоящему больно: розы молчали, внимая каждому слову хозяина. Они слов не различали, лишь интонации. Голос Малфоя был сладким, убаюкивающим, дарил цветам покой. Гермиона знала, что всё это ложь. Прекрасно понимала, что в пиале – яд. Но она, как и Драко, всегда была сладкоежкой, поэтому с безумством обжоры принялась лакомством давиться.

– В тот самый день, когда я впервые тебя увидела.

========== Предагония ==========

– Мерлин, как всё запущено, – Малфой вновь засмеялся, но теперь в его улыбке больше интереса, чем злорадства. – А можно поподробнее?

Гермиона, наверное, впервые в жизни не знала, что сказать. Тысячи слов кружились у неё в голове, и всё никак не могли сложится в предложения, которые были бы достаточно хороши, чтобы рассказать историю её чувств.

– Я не знаю, как так вышло, Драко, – в своих мыслях она давно привыкла называть его по имени, но только сейчас осознала, как странно это было для всех остальных. Парень поморщился, и в её груди что-то зашевелилось. Особенно настойчивый бутон хотел спокойствия, а не грозовых волн внутри своей рабы. – Просто сначала ты показался мне очень серьёзным, не знаю? Ты был выше других мальчишек, красивее и будто бы взрослее. А потом ты меня возненавидел. Но не ударил? – Она путалась в словах, превращая вопросительные предложения в утвердительные, и наоборот. Но Малфой слушал внимательно, будто ему действительно было важно, поэтому она продолжила: – Я стала обращать внимание на то, как ты ведёшь себя с друзьями. Ты о них заботишься, хоть и не показываешь этого. Крэбб и Гойл – полные отморозки, которые вполне могли бы стать изгоями, но ты позволял лишь подшучивать над ними, а не издеваться. Ты подарил Забини часы, о которых он очень мечтал, и всегда обнимал Пэнси, когда она плакала. Ты не жалел на них денег, хотя для Малфоев желания детишек пустяк, наверное, но, что важнее, ты не жалел на них ресурсов. Да, был холодным, эгоистичным в чём-то, но никогда не забывал о них. Ты нравился многим девчонкам, но не давал им ложных надежд. Всегда был вежливым и учтивым. Тебя обзывали козлом, но ты молчал, позволяя им выплеснуть гнев. Ты улыбался так, что у меня внутри всё сжималось. И ты спас Гарри, – Гермиона уже хрипела на последних словах. Горло отвыкло от столь долгих речей, но не закончить она не могла.

Она не могла распознать эмоцию, с которой он на неё смотрел. Не злость, не интерес больше, не насмешка.

– Мне тебя жаль, Грейнджер.

Надежда, рождение которой она даже не заметила, рухнула со скалы вниз, совершая при этом самосожжение и перерезая себе вены.

– Мне не нужна твоя жалость, Малфой, – прозвучало беззубо и не твёрдо, только было уже всё равно.

– Ты не поняла меня. Даже если бы я вдруг в тебя без памяти влюбился, – его передёрнуло от такой перспективы, но девушка, ослаблено откинувшаяся на подушки, этого не заметила, – это всё равно бы не помогло.

У неё не было сил разбираться в его изысканных, но от этого не менее жестоких словах. Они проникали в мозг с трудом, будто продираясь через толстое пуховое одеяло, накинутое на голову в безуспешной попытке скрыться от прикроватного монстра.

– Просто я не тот человек, в которого ты влюбилась. Ты выдумала себе какую-то иллюзию, совсем на меня не похожую. Я жестокий, холодный и эгоистичный. Я – сын своего отца, как бы не порицал некоторые действия. Я не понимаю, о чём ты говоришь, Грейнджер. Часы, объятия, защита… Я просто делал всё, чтобы заручиться поддержкой нужных мне людей. Корысть и выгода – вот единственные мои причины.

– Я даже это в тебе люблю, – гриффиндорка была уже почти в бреду, вызванном огромным количеством эмоций, которые ослабшее сознание не успевало обработать. К тому же, Малфой действовал на неё как сильнейший антибиотик. Розы хотели спать, а она – их верная раба – сопротивлялась, пытаясь погрузиться в лавину чувств. – То, как ты всё это признаёшь. И то, как ты ошибаешься, – она хотела сказать что-то ещё. Рассказать ему о других причинах. О том, как он иногда задумывался, и начинал жевать кончик пера на парах. Как на одной из игр поделился своей курткой с замёрзшей пуффендуйкой. Незнакомой ему совершенно, девушка была в этом уверена. Как он отодвигал стул девушке, считавшейся его парой в этот момент времени. Маленькие вещи, не замеченный им самим и, наверное, никем в этом мире. Гермиона думала, что, если бы Бог существовал, даже он вряд ли бы разглядел все хорошие черты одного ненавидимого половиной мира парня. А она смогла. Без особой причины просто взяла, и посмотрела чуть глубже под серебристо-зелёный шарф и метку пожирателя смерти.

– Зря, Грейнджер, очень зря, – она спала. Немного хрипела, но в остальном выглядела почти сносно. Гораздо лучше, чем всего сорок минут назад, когда он только пришёл. При нём она ни разу не закашлялась, а щёки даже приобрели какое-то подобие розового цвета, пусть и почти невидимого из-за серости кожи.

Малфой пытался препарировать свои чувства на операционном столе, как делал это каждый раз, когда что-то выбивало его из колеи. Или пыталось это сделать. Грязнокровка говорила смехотворные вещи. Он – и хороший человек. Антонимы. Отец бы расхохотался и заявил, что хороший – слишком простое определение для величия семьи Малфоев. Отца не было. Он умер, как умерла и мать, так и не дождавшись оправдательного приговора для сына. Не выдержало сердце. Драко отпустили на похороны, где он не проронил не слезинки. Отца было не жаль, он давно перестал быть тем строгим, но справедливым родителем, перед которым маленький мальчик готов был преклоняться. Люциус стал жалким, жадным до власти стариком. А Нарцисса никогда не могла ему противостоять, поэтому просто любила, тихой тенью следовав за мужем везде. Парень был уверен, что она отправилась в преисподнюю вслед за ним, чтобы просто быть рядом. Они там, вдвоём. Он же один на один с умирающей девчонкой, неожиданно придумавшей про него всякую чушь.

Было бы, пожалуй, приятно узнать, что Грейнджер по нему сохнет. Именно в такой формулировке. Она грязнокровка, но умна и достаточно симпатична. Уделать заносчивого Уизли, порезвившись с его подружкой, было бы приятно. Но она не сохла. Она умирала из-за самого что ни на есть настоящего цветения чёртовой плантации роз внутри неё. Это было странно.

Смерть – не самое плохое, что может случиться с человеком. В этом Драко был уверен, но вовсе не был уверен в том, что так думает гриффиндорка. Или общество, которое и так не стремилось принимать отпрыска Малфоев. Если окажется, что он стал причиной смерти героини войны – дорога в политику, которой он реально хотел заняться, была бы навсегда закрыта.

Шестерёнки крутились в его голове с потрясающей скоростью. Он знал, что не сможет влюбиться в Грейнджер. Это даже не было смешно. Просто глупо и немного мерзко. А значит ему надо заставить её провести операцию, о которой обмолвился Поттер. Жизнь без эмоций – это его жизнь сейчас. Расскажет грязнокровке о своём бесценном опыте, глядишь, и согласиться не умирать в самом расцвете сил.

Окончательно решив всё для себя, Драко встал. Несколько секунд посмотрел на девушку, серой лужицей растёкшейся на огромной кровати. Дотронулся до её руки кончиками пальцев. Это должно было помочь сдержать болезнь на несколько дней, пока он поищет сведения и съездит в родовое поместье. В книгах, хранящихся в их библиотеке, должно быть больше информации, чем смог уместить в своей дырявой голове Поттер. Малфой вышел, не заметив, как несколько слезинок скатились по впалой щеке девушки в ответ на его прикосновение.

***

Драко не было четыре дня. Гермиона не знала, что это так больно. Раньше не было ничего – и она терпела. Сейчас в ноздрях поселился навязчивый запах его одеколона, а рука помнила прохладу его пальцев. Она чувствовала себя всё также паршиво, но теперь не лежала безмолвной страдающей кучей, а стреляла колкими шпильками в мальчиков и Джинни. Они не были ни в чём виноваты, но они были не им. И этого было достаточно для её раздражения.

– Сегодня он ел пудинг на завтрак. Запивал чаем. Говорил с Забини и немного с Пэнси, – Рон умолчал о том, что с Паркинсон Малфой ещё и обжимался, шептал ей что-то на ухо и целовал в линию роста волос. Он не понимал, что это за новое извращённое удовольствие у Гермионы, но она заставляла их рассказывать о каждом его действии. Иногда они с Гарри просто выдумывали, потому что находиться рядом со змеёнышем, отказывающем навещать Гермиону, было просто невыносимо. Она спрашивала о том, что он ел, как выглядел, с кем общался. Если бы могла, она бы наверняка заставила шпионить за ним и в ванной, чтобы узнать, какого вкуса его зубная паста и какого цвета полотенце для рук. Но она не могла. И мальчики понимали это, умалчивали о Пэнси и старательно делали вид, что их не тошнит от вида бордовых лепестков с пятнами крови, разбросанными по всей спальне. Эльфы убирались там каждый час. Девушка находилась в стадии, обозначенной ей самой как «предагония».

– Я знаю, что будет больнее, потому что пока что шипов не так много. Однако совсем скоро я перестану вас узнавать из-за боли. Тогда, пожалуйста, вызовите колдомедиков, и уходите. Это будет невыносимо, я не буду себя контролировать. Не хочу, чтобы вы видели, как я умираю, – она раздавала указания о своей кончине так спокойно, будто диктовала домашнее по зельям. Парни это ненавидели. Джинни плакала так много, что её глаза превратились в две красные щёлочки. Гермиона улыбалась.

Ей было легко. Точнее, жить с каждым днём становилось всё тяжелее: шипы разрывали её грудь и лёгкие, она вся превратилась в кровавое месиво, но умирать стало не страшно. Она сказала Драко, что любит его. Если бы не ханахаки, никогда не осмелилась бы, но теперь девушка была спокойна. Он не поверил ей, конечно, не понял, за что. Но в душе его зародилось семечко о том, что любимым можно быть просто так, а не за что-то. Гермиона считала свою миссию на этом выполненной.

Он не появлялся, но она и не ждала. Смерть маячила совсем рядом, пугая всех, кто заходил в пропахшую кровью и розами, несмотря на настежь открытое окно, комнату. Не пугала лишь её – ждавшую старуху с косой если не с нетерпением, то с надеждой на избавление от мучений.

– Ты не должна умирать, Грейнджер, – она знала, что это не видение, потому что в галлюцинациях, преследовавших её с недавних пор, с его губ слетало лишь «любимая».

– Почему? – Вопроса не получилось. Изо рта вырвался сдавленный хрип, вместе с ещё одним бутоном и сгустком крови. Прошло минут десять, прежде чем она смогла откашляться и спихнуть цветы на пол.

– Потому что я этого не хочу, – Гермиона бы рассмеялась, были бы силы. Несмотря на его присутствие рядом, дышать было чертовски тяжело. Она прикрыла глаза, всего на секунду, казалось, но, когда распахнула их, он сидел рядом, держа её руку в своей, переплетая их пальцы.

Малфой смотрел на неё. Не на болезнь, не на врага, не на пустое место. На Гермиону Грейнджер. Он вытер ей рот влажным полотенцем, помог подняться. Каждое его прикосновение – разряд живительного тока по онемевшему, забывшему о чём-то кроме бесконечных истязаний телу. На ней была чёрная футболка и чёрные же спортивные штаны. Вещи были велики и на прежнюю, доболезненную её. Сейчас ручки и ножки-палочки выглядели просто дико в огромном наряде.

Драко потянул футболку вверх. Она не сопротивлялась. Подняла руки, оказавшимися вдруг не двумя бесполезными кусками плоти, а сильными и полезными жизненными инструментами. От силы она отвыкла. А Малфой из неё, кажется, состоял. Он смотрел на зелёные шипы, проткнувшие её кожу на груди, без отвращения. Погладил один из них, тот, что на ключице. Он вытянулся особенно сильно, почти на три сантиметра, и доставлял дикую боль при малейшем движении. Но Мафлой дотронулся – и худший враг спрятался под кожу, оставив себя лишь маленькую кровоточащую ранку. Ничего – после языка Драко, быстро слизавшему бордовую, прямо в цвет роз, каплю.

Он что сделал?

Он целовал её шипы. И её саму целовал, куда доставал губами. А там, где нет, гладил руками, приказывая цветам покинуть слабое тело. Этого они, конечно, сделать не могли, как бы ни боготворили своего хозяина, но спрятаться в глубинах, как на самых первых этапах, лишь бы позволить ей пожить рядом с ним на одной земле подольше – это пожалуйста.

Гермиона умирала и воскрешалась вновь раз за разом. Ей было так хорошо от навалившегося вдруг в полном объёме кислорода, от его запаха и его рук. От него самого рядом. Боли не было совсем, разве что совсем чуточку, в районе сердца.

Она отвечала ему сперва не смело. Зарылась руками в волосы, мягкие, как шёлк. Подождала. Он продолжал целовать её тело, выискивая малейшие шрамы, и убирая их, будто хирург, проверяющий, все ли дырки зашил в счастливчике, изрешеченном пулями, но отчего-то всё ещё цепляющемся за жизнь. Она потянула его голову вверх. «ОШИБКА!» – верещала сигнализация в голове. Надо довольствоваться малым и не лезть на рожон, надо запоминать каждое его действие, чтобы потом смаковать и убеждать себя в том, что оно того стоило.

Драко смотрел ей в глаза. Вот так вот просто смотрел, приподнимая вечную завесу холодной отстранённости. Под одним железным занавесом оказался другой. Гермиона подозревала. Она постучалась туда, прильнула к нему всем телом, не боясь больше поранить шипами. Поцеловала в губы. Первый в жизни её поцелуй, и сразу настолько яркий и крышесносный, что на этом можно было кончать. Он вылизывал языком её нёбо, кусался, а потом тут же, будто вымаливая прощение, покрывал это место невесомыми, будто крылья бабочки касаниями. Он спускался ниже, оставляя синяки вместо только что заживших ран. Играл с ней, ворочал, словно пушинку, подстраивая под свои желания. Он знал, что её желания – были его.

– Я могу? – его брюки, как и рубашка, валялись где-то в лепестках роз. Её штаны спущены до колен. Щёки её красные, губы горячие и искусанные, в глазах – томность и жажда. Не секса, Малфой знал это, потому и остановился, хотя прикладывал к этому титанические усилия. Она жаждала его самого. Всего, без остатка. И знала, что никогда не получит, поэтому кивнула, выгнулась ему на встречу, царапая ногтями спину и оставляя укус на плече.

Гермиона не вскрикнула, она вообще не почувствовала ничего, кроме наваливающегося волнами наслаждения. Драко не был нежными или осторожными. Он был вихрем, уносящим её прочь из собственного тела, куда-то за пределы стратосферы, где можно было ни о чём не думать, а лишь стонать, выгибаться в его руках и выстанывать его имя.

Малфой не думал, что кончит так быстро, но девушка оказалась сущим сумасшествием. Она чувствовала его, будто часть себя, и делала так, как ему больше всего нравилось. Никаких пошлых фраз, никаких наигранных воплей. Приглушённые стоны, скрип старой деревянной кровати, удары мокрых тел друг о друга. Его имя. Они оба в крови и поту. На её губах – блаженная улыбка. Он никогда не видел таких. Он вообще таких, как она, не видел, оказывается. Уходить почему-то не хотелось. Запах роз почти исчез, вытесненный его духами.

Гермиона была самой счастливой девушкой на планете. Но ещё и очень умной. Она знала, как называется такое состояние возбуждения, когда кажется, что болезнь отступила. Это было начало предагонии. Организм рефлекторно пытается бороться за жизнь, цепляясь за любую мелочь, не понимая, что тем самым ускоряет процесс умирания. В медицине это состояние длиться в среднем 4 минуты. В её жизни… Хотелось бы растянуть это на бесконечность, помноженную на миллиард. Как оно будет на самом деле знал лишь человек, подминающий её под себя, сжимающий в объятиях и целующий в мокрую макушку.

***

Малфой приходил каждый день. Лечил её, целовал и трахал. Крохотная романтичная часть мозга называла это занятие «любовью», но Гермиона, избавившаяся от спутанного сознания, была непреклонна. Это было каждый раз прекрасно до дрожи в коленках, фейерверков в животе и бабочках в заплывших от удовольствия мозгах. Это было больно до содранных о кафель ванной костяшек, скомканных в подушку рыданий и воплей в пустоту. Она знала, что это закончится. Не понимала зачем. Боялась задавать этот вопрос, поэтому без конца болтала о чём угодно. На удивление, Драко поддерживал беседу. Он много рассказывал о доме и о матери. О том, как сильно она любила всё изысканное, а вслед за ней такое стал любить и Драко. Так появились бордовые розы – символ страсти и благородства. Он любил страшные сказки и рассказывал их девушке, специально по её просьбе переделывая конец под счастливый.

– Жизнь и так полна дерьма, почему я должна верить в книги с плохим концом? – Она смеялась, а ему это нравилось, потому что так можно было забыть наконец, зачем он тут находится.

Гермиона пахла розами, но ростки прятались глубоко внутри, вырываясь ближе к вечеру, если Малфой не успевал приходить до захода солнца. Оно с каждым днём, будто на зло, уходило с небосвода всё раньше. Зима пришла, а вместе с ней холода и новогоднее настроение.

Уизли и Поттер смотрели на него как на божество, едва ли не кланялись в ноги, видя, как их золотая девочка снова может жить без боли. Они не спрашивали о том, как он добивается такого эффекта. Может знали, а может были слишком глупы, чтобы думать об этом. Грязнокровка, которую он теперь не называл так даже в мыслях, начала вязать ему шарф. Огромный, красно-зелёный шарф. Как символ. Он подозревал, что закончить она не успеет.

Прошло четыре недели с начала их отношений, больше похожих на игру. Каждый понедельник Драко стучал в кабинет Макгонагалл, и она отвечала, что врачи собирают консилиумы. Несмотря на то, что розы отступали, ростки были под каждым участком Грейнджеровской кожи. Выкорчевать их – задание сложное и чертовски дорогое. Профессор разбиралась с поиском специалистов. Малфой переводил сотни тысяч галлеонов, даже не спрашивая, зачем.

Он привык. Привык к усмешкам друзей, недоверию всех остальных. Привык к Пэнси, обижающейся, но ни словом, ни делом это не показывающей, а лишь передающей «скорейшего выздоровления мисс Грейнджер» за каждым ужином. Привык к самой Грейнджер. Теперь не надо было натягивать маски. С ней было хорошо. Она не требовала ничего абсолютно, но отдавала ему столько тепла и энергии, что порой где-то в глубине Малфоя проносились размышления: что же остаётся у неё?

В канун рождества он опять заснул на её кровати, подмяв гриффиндорку под себя, укрыв их большим белым одеялом. Она сопела, что-то тихо бормотала во сне. Сегодня был тяжёлый день, потому что розы вновь начали войну. Они не слушали Малфоя и лишь смеялись над её воплями боли. Гермиона снова бредила, называла его самыми ласковыми словами и обещала обязательно довязать шарф к новому году. Оставалось совсем недолго, но теперь парень боялся, чтоб болезнь сожрёт её раньше.

Голое тело прижималось к нему без всяких намёков. Просто ей так было теплее. Драко нехотя выбрался из-под одеяла, провёл по спутанным волосам ладонью. Чтобы подольше задержался эффект от его присутствия, конечно.

В его комнате, куда он зашёл лишь чтобы переодеться, а потом вновь отправиться к Грейнджер, на кровати под зелёным балдахином ждало письмо от Макгонагалл.

========== Агония ==========

Гермионе казалось, что это всё ещё сон. Драко улыбнулся, поцеловал её так, как никогда раньше. С нежностью. С любовью. Она сама испугалась этих мыслей, затолкнула куда подальше в черепную коробку, лишь бы не выпали случайно игральными кубиками прямо к нему в ладони.

– Подпиши это, – он закрыл ей обзор, поцеловал в едва открытые глаза, дал в руки палочку.

– Что это такое? – Грейнджер может и превратилась в шарик малинового мороженного, таящего на солнце, но не перестала быть собой: уверенной в том, что нельзя ничего подписывать, не прочитав.

Внутренности Малфоя содрогнулись, будто гора, перед тем как сбросить с себя лавину, что повлечёт за собой смерти тысяч ни в чём неповинных людей. Он знал, что всё не будет просто. И всё-таки в глубине души надеялся, что не придётся прибегать к способу, достаточно мерзкому даже для него.

– Скажи, ты мне веришь? – Он смотрел ей не в глаза, в душу. Она лежала перед ним сосудом с открытой крышкой – загляни и возьми, что хочешь, только смотри не потеряйся в глубинах переживаний. Он заглянул. И в ответ отбросил все железные занавесы, надеясь, что она не заметит подмены. За ними была пустота. Драко прикрыл её нежностью.

Гермиона не могла поверить в то, что видела. Он её любил? Хотя бы на мгновение? Пусть неосознанно, но любил же?

Девушка начала задыхаться, но не из-за роз в этот раз, а из-за эмоций. Прикажи он ей прыгнуть с Астрономической башни – она бы сделала это без сожалений. Прикажи переплыть Тихий океан – она нашла бы способ, лишь бы ждал на другой стороне этот взгляд. Прикажи превратиться в птицу – она вырезала бы из своей кожи крылья и полетела, будто Икар, прямо к своему солнцу, даже пусть оно и будет значить смерть.

– Верю, – дыхание успокоилось, мысли выстроились в ровный ряд. Даже розы, кажется, угомонились, чтобы дать своей рабе немного времени.

– Подпиши, – палочка вновь легла в её руку, и она, не глядя даже, поставила подпись.

Малфой не знал, что упадёт лавиной вниз. Все попрятались, одна она осталась – хрупкая, счастливая, заглядывающая ему в самую душу, не понимая, что ничего там нет.

– Это согласие на операцию. Не хочу быть виновным в твоей смерти. – Пергамент выпадает из слабых рук, и он подхватывает его, быстро выходит из комнаты. Не оглядывается. Но уже чувствует, как навязчивый запах цветов пробирается прямо под кожу.

***

Гермиона рыдала. Она билась о стены ванной, ломая шипы, на месте которых тут же вырастали новые. Она хотела умереть прямо здесь, она бы наложила на себя руки, если бы не поклялась жизнью мальчиков не делать этого ещё несколько дней назад. Драко сказал, что беспокоится. Что не хочет, чтобы она умирала вот так. Что иногда он верит в рай, а самоубийцы туда не попадают, пусть ему и было бы приятно передать через неё пару ласковых отцу. Она внимала каждому его слову.

Больше всего она ненавидела то, что любила его даже сейчас. Хорошего актёра и плохого человека. Он – тот, кто он есть, и не ей, слабой и телом, и душой становится причиной изменений.

Кровь не прекращала идти. Цветы отыгрывались на ней уже три дня. Она кашляла чаще, чем дышала. Стебли с острыми шипами превратили горло в кошмар для трипофоба. Вся она превратилась в кошмар. Вновь тощая, вся какая-то серая, с кровью на каждой клетке тела как внутри, так и снаружи. Врачи не помогали. Гарри умолял её потерпеть ещё немного, когда она, в приступах неконтролируемой агонии, кляла его на чём свет стоит. Кляла их всех. Кроме Драко.

Операция была назначена на следующее утро. Гермиона, свернувшись калачиком, выцарапывала на собственной руке вырванным из тела шипом: «Я любила. Его. Мир. Его». На большее сил не хватало, как и воздуха. Всё пропиталось вонью от её тела. Окно в комнате открыто, но это ерунда. Кажется, весь Хогвартц превратился в парфюмерный отдел с лишь одним ароматом.

– Страдания скоро закончатся, – шептал Малфой в галлюцинациях. Она знала. А вместе с ними и всё остальное.

Утром она была спокойна и собрана. Не вопила и не вырывалась. Перемещать её было опасно, поэтому операционную перенесли прямо в комнату, которую она возненавидела. Колдомедики копошились, возбуждённо переговаривались на разных языках. Она была их опытом. Они были её карателями.

– Наркоза не будет, он на Вас всё равно не подействует, – приятная женщина с ясными голубыми глазами смотрела сочувственно.

Гермиона сделала вид, будто это её волнует.

Она попросила лишь об одном – не убирать шрамы, оставленные на руке шипом. Как напоминание. Её заверили в том, что сделают всё, лишь бы ей было комфортно.

Боль была такой, будто тысячи круцио помножили на бесконечность. Ей раздробили грудную клетку, копошились во внутренностях, вырывая розы с корнями, бросая их на пол. В моменты, когда разум по какой-то причине освобождался от боли, Гермиона их жалела, эти цветы. Они были её мучителями. Её частью. А сейчас, надо же, их, как и её, выбросили за ненадобностью.

Боль сменялась пустотой, а потом вновь болью. Его лицо. Родители.Драко. Мальчики. Драко.

– Последний, – прошептала женщина с голубыми глазами и улыбнулась так кровожадно, что девушка испугалась. А потом всеми силами ухватилась за чувство всепоглощающей любви к его улыбке, морщинкам вокруг глаз, воло…

– Спите, мисс, – она послушалась не потому что ей приказали, а потому что хотела. Голова была пуста. Ощущения потери не было. Никаких ощущений не было. Разве что немного ныла левая рука.

========== Клиническая смерть ==========

Малфой понял всё в тот момент, когда увидел её. Прямая спина, книга в руках, безмятежность во взгляде. Рядом семенил Поттер, заглядывая своей подруге в глаза, а она, кажется, его не замечала.

– Привет, Грейнджер, – первое слово плашмя падает в омут её спокойствия, не вызвав на поверхности никаких кругов.

– Здравствуй, Драко, – не ёрничает, не ехидничает, не издевается. Спокойно здоровается, пожимая его руку, протянутую в дурацком маггловском жесте приветствия. Ладони красивые, гладкие. Никаких царапин. На ногтях нежно-розовый лак. От неё пахнет разве что немного морозом и булочками, которые сегодня давали на завтрак.

Удушающий аромат цветов доносится до его носа также быстро, как и приступ кашля до гортани.

Лепестки белого лотоса. Символа долгой жизни без мучений. Её любимый цветок. Потому что приносит удачу.

Она не замечает, проходит мимо. Поттеру тоже плевать на всех, кроме своей подружки, вдруг превратившейся в гранитную скалу. Драко хохочет, изнывая от боли в лёгких.

Он знает, что не доживёт до весны. Знает, что умер вместе с бордовыми розами на полу в её спальне. Он не жалеет.