Кровь, которую мы жаждем (ЛП) [Джей Монти] (fb2) читать онлайн

Содержание

Пролог

1. Призрак

2. Экспозиция

3. Нездоровая одержимость

4. Сделка со смертью

5. Где-то в лесу

6. Конец мертвеца

7. Джек Фрост

8. Игра в шахматы

9. Забытые места

10. Сад на холме

11. Копать

12. Кольцо вокруг Рози..

13. Нарушенные правила

14. Между ключами

15. Все эти злые игры

16. Война братьев

17. Багровая дымка

18. Цирк кошмаров

19. Рингмастер

20. Пианист

21. Кровь в воде

22. Укусы паука

23. Происхождение

24. Однажды в декабре

Для всех, кто, как и я, смотрел «Королеву проклятых» и у него развился кровавый бзик.

Эта книга для вас.

И для друзей, которые не оставляли меня на протяжении всей работы над этой книгой. (Их было много) Я ваш должник.

Книга: Кровь, которую мы жаждем #3

Автор: Монти Джей

Серия: Парни из Холлоу

Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks

Мне нравится, когда читатели идут вслепую ради сюжета, однако я посчитала нужным заранее сказать, что это мрачный роман. В нем затрагиваются деликатные темы, сексуальное насилие, серийные убийства, психологическое насилие, кровопролитие, вопросы религии, самоповреждение, психопатия и другие. Если у вас есть проблемы с любой из этих или похожих тем, пожалуйста, не продолжайте.

Мы связаны кровью, а кровь — это память без языка.

Джойс Кэрол Оутс.

ПРОЛОГ

Тринадцать лет назад...

— Скарлетт, проснись. — Туман сна пытается очистить мой разум, но я борюсь с ним, несмотря на голос матери, требующий обратного. Я поглубже зарылась в ее одеяло, вдыхая аромат кофе и ее гуля для душа, позволяя утешительному запаху вернуть меня в мои сны.

Мне снилась страна, полностью состоящая из конфет. Это был шедевр Вилли Вонки — трава из лакрицы, табуретки из жевательной резинки, дома, построенные из шоколадных досок, и дороги из затвердевшего сахара.

Мой желудок скрутило от голода, знакомая жажда охватила меня и я хотела вернуться в свою мечту, где я могла поглощать столько сладостей, сколько захочу, не обращая внимания на постоянные предупреждения мамы.

Знаю, что она права, что весь сахар однажды испортит мне зубы. Она всегда права. Однако я не могу заставить себя бросить. Не тогда, когда любишь что-то так, как я люблю конфеты.

У меня так со многими вещами.

— Скарлетт Лира Эббот! — Я чувствовала ее холодные пальцы на своей руке, пробирающие меня до костей. Но не только ее прикосновение заставило мурашки пробежать по моей коже. Это был ее тон голоса. Она никогда не называла меня полным именем. Никогда.

Срочность. Страх. Паника.

Я открыла глаза, чувствуя, в глубине моего желудка, что что-то не так. Это был не ее строгий голос, когда я не хотела вставать с постели на уроки, и не строгий тон, которым она говорила, когда я отказывалась расчесывать свои грязные кудри. Все было по-другому.

Моя рука ковыряется в глазу, стирая сон с моего затуманенного сознания, когда я сажусь и громко зеваю. Солнце еще не взошло; белые лучи света от луны пробиваются сквозь окно спальни. Слишком рано, даже для моей мамы, которая, как я слышу, ходит по дому незадолго до появления солнца, кормя Свирла и Мокку, двух питонов, которых мама оставила себе, получив их в лаборатории из приюта по спасению животных. Они оба были слишком истощены и подвергались жестокому обращению, чтобы заниматься с ними, поэтому она принесла их домой.

К сожалению, мне не разрешалось играть с ними, но иногда, когда она не смотрела, я проводила пальцами по чешуе Свирла, почесывая макушку ее ромбовидной головы. Она была гораздо добрее Мокки, который пытался ударить меня в тот единственный раз, когда я сунула палец в его клетку.

— Что случилось, мама? — шепчу я, мой тоненький голосок все еще скрыт сном, несмотря на открытые глаза.

— Думаю, что есть...

Скрип.

Слова замирают на ее губах, когда тяжесть чьих-то шагов вдавливается в половицы коридора. Викторианский классический дом, в котором я выросла всю свою жизнь, стоял здесь с момента основания города, и моя мать переделывала только то, что было необходимо. Ей нравится сохранять историю дома. Я же, напротив, ненавижу, когда двери скрипят от каждого дуновения ветерка, а вода нагревается вечно.

Мои брови сходятся вместе, когда я смотрю в сторону двери ее спальни. — Мама?

Страх в моем голосе пугает меня, но не так сильно, как страх, который излучает моя мать. Ее руки обхватывают мои, срочно стаскивая меня с кровати. Я думаю, она может взять меня с собой, чтобы посмотреть, что происходит за пределами комнаты, но вместо этого она тянет меня к шкафу.

— Скар, мне нужно, чтобы ты спряталась, хорошо? — Ее зеленые глаза отражают мои собственные, она старается оставаться спокойной, но я вижу, как она нервничает. — Оставайся в шкафу и не выходи, пока я не приду за тобой, хорошо? Я просто хочу убедиться, что все в порядке. Возможно, это просто животное, которое забралось внутрь.

Я чувствую, как материал ее одежды касается моей спины, когда она толкает меня дальше в темное пространство шкафа. Мои глаза начинают гореть от непролитых слез, вода затуманивает мое зрение, когда я смотрю на маму.

— Но мама, как же...

— Все будет хорошо, Скарлетт. Я обещаю. Просто оставайся здесь и я вернусь через секунду.

Я не могу объяснить это. Не знаю, с чего начать, но я чувствовала ложь. Даже если она, вероятно, верила, что вернется, что это был просто енот или опоссум, забредший через собачью дверь, я не верю. Что-то не так. Как будто я знаю, что она не вернется ко мне, и что бы я себе ни говорила, это чувство не покидает меня.

Мое сердце начинает болеть, мучительно и настойчиво, как будто кто-то бьет по органу тяжелым молотком. Она — все, что у меня есть, — мы против всего мира. И только эта мысль заставляет меня вцепиться в ее руку, не позволяя ей уйти.

Я знаю, что если отпущу ее, она не вернется. Слезы текут по моим щекам, соленый вкус капает мне в рот.

— Мама, я... — Я кричу, боясь своего голоса, не зная, как объяснить ей, что я чувствую. — Мне страшно. Не надо... — Я задыхаюсь от эмоций в горле. — Не оставляй меня.

Ее взгляд смягчается, когда ее рука ложится на мою щеку, нежно обнимая своими холодными ладонями. Я прислоняюсь к ее прикосновению, стремясь к комфорту, который приходит от близости с ней. В погоне за комфортом, в котором нуждаются все маленькие девочки от своих матерей.

— Не бойся, Скар. Все будет хорошо, — бормочет она, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в лоб, — Я люблю тебя, сладкая девочка.

У меня нет возможности сказать ей, чтобы она осталась, попытаться описать, что я чувствую, чего на самом деле боюсь. Она отходит от шкафа, закрывая дверь так, что остается только маленькая щель, через которую я могу заглянуть.

Я кладу руку на грудь, потирая грудину, пытаясь снять пульсирующую боль, но мне ничего не помогает. Мои маленькие руки тянутся вверх, нащупывая ткань ее одежды надо мной, и я в отчаянии стягиваю с вешалки один из ее свитеров.

Обернувшись вокруг мягкого, плюшевого материала, как одеяло, я пытаюсь успокоиться и прижимаю рукав к носу, вдыхая ее знакомый запах, готовая на все, лишь бы избежать этого чувства внутри меня.

Через щель в двери я наблюдаю, как она накидывает халат на свою высокую фигуру, надежно завязывая ленту на талии, прежде чем подойти к двери. Луна отражается от темных деревянных полов, следуя за ней, как прожектор. Я задерживаю дыхание, готовясь увидеть, как она исчезнет в коридоре, но она не успевает даже взяться за ручку.

Дверь открывается небрежно, как будто ее толкнул легкий порыв ветра.

Но это был не ветер.

Или ночное животное, забредшее в наш дом.

Нет, причина скрипа половиц — исключительно человеческая. Высокая, требовательная фигура, занимающая все пространство в дверном проеме. Лунный свет падает на лицо незваного гостя, отражаясь от его челюсти, которая, кажется, сделана из камня. Может быть, это потому, что я такая маленькая, но я могу поклясться, что ему пришлось пригнуться, чтобы пройти дальше в спальню.

Чувство в моем нутре не было просто чувством. Это был он. Я чувствовала это всеми своими костями.

Я чувствую, как его присутствие проносится по комнате, просачиваясь в шкаф вместе со мной. От его существа исходит зловещий, туманный туман, он стелется по полу, пропитывая комнату страхом.

Несмотря на то, что я молода, мне осталось несколько месяцев до восьми лет, я все еще наблюдательный ребенок. Поэтому я знаю, что он здесь не для чего-то хорошего. Слово «хороший» имеет кисловатый вкус во рту, когда я смотрю на него через щель, как будто ему противно находиться с ним в одном предложении.

В этом человеке нет ничего хорошего. Вообще ничего.

— Что... — Сильный от природы голос моей матери кажется приглушенным, лишенным ее обычного авторитетного обаяния.

Мужчина приподнимает одну темную бровь, глядя на нее с таким бесстрастным лицом и я не могу представить, что он умеет проявлять какие-либо эмоции. Никогда не видела человека с такими пустыми чертами лица. Такое беспристрастное выражение лица, учитывая, что он только что ворвался в мой дом и имеет наглость просто стоять и смотреть на мою мать, как будто только что увидел ее проходящей мимо в продуктовом магазине.

— Что я здесь делаю? — спрашивает он. — Я подумал, что пора бы познакомиться с малышкой Скарлетт, раз уж у нас все так серьезно. Ты ведь теперь знаешь мой секрет, Фиби?

Смятение захлестнуло меня, столько вопросов крутится в голове, от которых кружится голова. Я никогда не встречала этого человека и даже не видела его лица. То есть, я на домашнем обучении, поэтому большую часть времени провожу здесь, но я выхожу в город с мамой, и все равно никогда его не видела. Но он знает мое имя — он знает мою маму.

— Скарлетт здесь нет, так же, как и тебя не должно быть здесь, Генри. Понятия не имею, о чем ты говоришь. Секрет? — Ее голос ровный, когда она делает шаг назад от него, но я все еще слышу в нем колебания, неуверенность. — Я говорила тебе на днях, что все кончено, мы просто слишком разные. У твоей семьи есть ожидания, и я не собираюсь быть их частью.

Почему она не рассказала мне о нем? Она с ним работает? Они друзья? Я думала, что познакомилась со всеми ее друзьями и коллегами, что знаю все о своей матери, но, похоже, у нее тоже есть секреты, о которых не знала даже я.

От звука, с которым он щелкает языком, у меня по позвоночнику пробегает холодок. Маленькие мурашки пробегают по моим рукам, и я еще сильнее втягиваю в себя запах свитера, плотно обхватывающего меня.

— Ты помнишь, что я сказал тебе, когда впервые встретил тебя, Фиби? — спрашивает он, подходя ближе к маме, заполняя ее пространство, как будто он там принадлежит. — Я ненавижу лжецов, и ты обещала, глядя на меня своими большими зелеными глазами, что ложь — это последнее, что ты когда-либо сделаешь со мной.

— Я не...

— Ты также знаешь, что у меня есть друзья. У моей семьи есть друзья. Так что если бы ты зашла в местный полицейский участок и написала заявление, о чем-то, что видела, как я делаю, я бы знал об этом. Но ты же этого не сделаешь, правда, Фибс? — То, как он наклоняет голову, заставляет ее вздрагивать, словно он читает каждое ее движение, каждый вздох.

— Я бы не...

— Ты бы не сделала этого, верно? Ты бы не сделала этого, а потом солгала мне?

Она стоит ко мне спиной, поэтому я не могу видеть выражение ее лица, но я вижу, как напрягаются ее плечи, когда она продолжает отходить от него.

— Чего ты ожидал от меня, Генри? После того, что я видела, чего ты ожидал? — шепчет она, наблюдая, как он пробирается вперед, точно так же, как Свирл и Мокка загоняют в угол своих живых мышей. В любой момент он может нанести удар, и с каждым шагом я чувствую, как мое сердце падает все ниже и ниже.

— Мы поможем тебе, хорошо? Ты можешь сдаться, и мы поможем тебе.

Он полностью игнорирует ее, слова, которые она бормочет, входят в одно ухо и быстро выходят из другого.

— Я доверял тебе, Фиби. Я стал лучшим человеком благодаря тебе. Ты говорила мне, что для тебя нет ничего слишком темного, и когда я нуждаюсь в тебе больше всего, ты отворачиваешься от меня? Ты убегаешь? — Одна из его невероятно больших рук вырывается вперед, делая выпад в ее сторону, и она не успевает отойти на расстояние удара.

Я слышу, как мама задыхается, когда ее дергают вперед, и она попадает в его объятия. Жестокий захват, в котором она оказалась, не дает ей никуда деться. Она в ловушке, из которой нет выхода.

А я...

Застыла в своем собственном страхе, слишком напуганная, чтобы делать что-либо, кроме как смотреть.

— Я доверял тебе, Фибс, а теперь ты не оставила мне выбора. — Он подносит другую руку к ее лицу, проводя костяшками пальцев по щеке. Она удобно прижимается к нему, как будто они не в первый раз держатся друг за друга и он ласкает ее так нежно, так спокойно, что это должно передавать что-то сладкое, похожее на обожание. Но это только кажется отвратительным и выглядит вынужденным. — Ты так поступила со мной, с тобой, с нами. Я хочу, чтобы ты знала, что я не хотел этого делать. Ты заставила меня сделать это, любимая.

Моя мать дергается, пытаясь вырваться из его объятий, но даже со своего места в шкафу я вижу, насколько он ее превосходит. Насколько он сильнее ее.

Она выглядит такой хрупкой и слабой в его объятиях, но этого недостаточно, чтобы остановить борьбу в ней. Нет, только не моя мать. Она совсем не слабая.

— Нет, Генри, — говорит она тоном, который шатается, но ей удается держать голову поднятой. — Тебе не нужно этого делать. Просто уходи, и мы сможем притвориться, что этого никогда не было.

Я ясно вижу его лицо, то, как его брови сгибаются в глубокую V-образную форму. — Как я могу забыть об этом? Как могу забыть то, что мы разделяли, Фиби? Как могу забыть, что мы были, как ты сказала, чем-то единым? Ты ведь помнишь, что говорила это, не так ли? Или ты будешь лгать мне и об этом? Ты сказала, что я поглотил тебя. Что все мое существо поглотило твое собственное, и это заставило тебя чувствовать себя... в безопасности. Ты все еще чувствуешь себя в безопасности со мной, любовь моя?

Его слова пытаются передать грусть, что-то разбитое, сердце и боль. Но его тело, его глаза, они ничего не показывают. Даже намека нет ни на что, кроме поверхностных эмоций. Он просто пустота. Глубокая, темная, зловещая пустота, которая поглощает мою мать.

Наклонившись вперед, он начинает шептать ей что-то на ухо, чего я не могу расслышать, и когда ее тело с готовностью прижимается к нему, на его лице появляется ослепительная белая улыбка. Улыбка, наполненная лишь зловещими намерениями.

Пока моя мать не ударяет его коленом в живот, заставая его врасплох достаточно долго, чтобы она смогла проскользнуть мимо его хватки. Меня охватывает радостный возглас, когда я вижу, как она бежит к двери спальни, готовая скрыться от его присутствия.

На долю секунды мне кажется, что у нее есть шанс. Предчувствие в моем нутре было ошибочным — с ней все будет в порядке. Все будет хорошо, если она сможет отойти достаточно далеко, чтобы позвать на помощь или схватить какое-нибудь оружие.

Но это не похоже на сказки, которые я читала, на истории, которые мама рассказывала мне перед сном. В конце этой истории нет счастливого конца. Это совсем другая история, окутанная тьмой и мраком. В которой прекрасный принц оказывается злым колдуном, а прекрасная девушка, попавшая в беду, становится добычей.

Жертвой.

Ни одна лягушка не сможет это исправить, даже с помощью самых сладких поцелуев. Нет волшебной крестной феи, которая спасет ее. Вся моя жизнь переписывается на моих глазах. Начало моей новой истории. В моей душе останутся шрамы, а в сознании — жестокое пятно, которое невозможно стереть или вычеркнуть.

Я практически чувствую, как перо движется по бумаге моей жизни, стирая все, что я знала раньше, и превращая меня в кого-то другого. В кого-то, кого я не знала, не могу узнать.

Генри, как называла его моя мать, восстанавливается невероятно быстро, кружась вокруг себя с первой настоящей эмоцией, которую я видела в его глазах.

Гнев.

Это видно по его лицу и по тому, как напряжены его движения. В том, как он хватает ее за волосы, запутывает пальцы в мягкий цвет мокко, а затем дергает ее туда, где она когда-то стояла. Только на этот раз она не стоит на ногах, а лежит на полу.

Стук костей о дерево заставляет мои зубы пульсировать, затхлый вкус крови заполняет мое горло, и я понимаю, что прикусил свой собственный язык.

Я всасываю собственную кровь в горло, чтобы утолить жажду, глотаю снова и снова, чтобы оставаться спокойной. Крови так много, что вкус теряет свою горечь и становится сладким.

Как конфета.

Моя мать сейчас стоит передо мной — ну, в основном перед дверцей шкафа. Единственный человек в комнате, который знает, что я здесь и тихо прячусь внутри. Она опускается на колени, смотрит прямо в щель в двери, неосознанно устанавливая зрительный контакт со мной.

Никогда не видела ее такой.

Такой испуганной. Такой сломленной.

Она всегда была ярким примером сильной матери-одиночки. Биолог, работающая полный рабочий день, удостоенная наград, которая никогда не позволяла тому факту, что она женщина, помешать ее успеху. Она требует совершенства от себя, а иногда и от меня. Но она всегда знает, как переступить черту. Быть заботливой, опекающей и материнской, но в то же время подталкивать меня к тому, чтобы быть лучшей.

Как я смогу понять, что такое лучшая версия себя без нее?

Рыдание пытается вырваться из моего рта, но я мучительно запихиваю его, закрывая рот маленькими ладошками, так как слезы продолжают падать, не собираясь останавливаться. Она сидит и смотрит на меня, пока ее губы не начинают шевелиться, беззвучно произнося.

— Я люблю тебя, Скар. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Она повторяет это снова и снова. Тихое обещание. Уверенность. Надеясь, что она сможет сказать это столько раз, что я никогда не забуду, каково это — быть любимым ею. Она надеется, что сможет сказать это столько раз, что это останется на всю жизнь. Чтобы даже если буду без нее, я никогда не остался без ее любви.

Знаю, что она меня не видит и не слышит, но я протягиваю к ней руку. Я хотела бы быть больше, хотела бы быть сильнее и проглотить свой страх, чтобы защитить ее, но я просто не могу двигаться.

Я просто не могу...

— Мне всегда нравилось, какая ты вздорная, Фиби, — ворчит он. Глухой звук его ботинок, стучащих по полу, заставляет меня вздрогнуть. Мои затуманенные глаза улавливают блеск чего-то блестящего в лунном свете, но прежде чем я успеваю понять, что это, уже слишком поздно.

Одна большая рука тянется вперед, снова опускаясь на ее волосы. Только на этот раз он не бросает ее на землю. Генри подхватывает ее и прижимает к своей большой груди. Моя мама падает на него с гулким стуком.

Мои руки пытаются закрыть уши, когда она начинает кричать,но пронзительные отголоски ужаса проникают сквозь мои маленькие руки. Он звенит в моей голове, погружается в мои вены, отпечатывается в моей душе, чтобы каждый раз, когда я буду закрывать глаза в будущем, я слышала только крики моей мамы. Ее страх. Ее печаль.

Не заметила, что закрыла глаза, может быть, потому, что темнота спокойнее того, что происходит передо мной. Неизвестность безопаснее.

Какая-то часть самосохранения внутри меня знала, что я не выживу, наблюдая за тем, что он собирается сделать. Я и так теряю себя в этот момент; вид чистой агонии на ее лице разрушит меня полностью, и я никогда не смогу выйти из этого шкафа.

Я сжимаю голову между ладонями до боли. Мои уши пульсируют от давления, но я все еще слышу ее, слышу его — его ритмичные всплески дыхания, вырывающиеся из легких, шорох его тела, борющегося с ее телом. Неважно, как сильно стараюсь, я в плену пыток моей матери.

Она неосознанно предоставила мне место в первом ряду перед финалом своей жизни.

Клянусь, я чувствую, как с каждым криком от меня откалываются частички. Раньше я была хрупким стеклом, стоящим на полке, нетронутым и в первозданном состоянии, но теперь моя полка грозит рухнуть подо мной. Каждый высокий крик раскалывает меня, снова и снова. Проходит несколько секунд, и от меня на полу остаются лишь осколки стекла.

Должны пройти часы, а может, это всего лишь несколько томительных минут. Все, что я знаю, это то, что пот начал пропитывать мою пижаму, и я наконец-то могу отгородиться от шума. Звук моего собственного сердца настолько мощный, что он перебивает крики.

Я ослабляю нагрузку на уши, мои чувствительные барабанные перепонки улавливают малейшие звуки. Они болят и вздрагивают, готовые отпрянуть от очередного крика.

Но ничего не происходит.

Крики прекратились, их сила полностью иссякла. Не слышно ни приглушенного стона, ни неловкого ворчания. Они остановились. Совершенно несуществующие.

Тишина, какой я никогда не знала прежде, висит в воздухе, такая плотная, такая осязаемая, что я чувствую, как ее тяжесть давит мне на грудь. Мои плечи. Всю верхнюю часть моего тела. Это тишина, которая цепляется за могильные плиты и дышит вместе с ранним туманом теплым утром.

Она не похожа на ту тишину, которую я ощущаю в лесу за домом, или на ту, в которую я погружаюсь, когда кормлю змей. Нет, это форма покоя. Под пологом изумрудно-зеленых сосен я не чувствую ничего, кроме спокойствия. Лес — это тишина, наполненная крошечными шорохами, которые многие никогда не слышат.

Не совсем так.

Я не виню их, вы не замечаете, пока действительно не потратите секунду на то, чтобы прислушаться, почти приложив ухо к влажной земле и ожидая. Шелест листьев, когда ветер шепчет секреты. Сверчки и лягушки перекликаются. Щелканье веток, крики птиц. Даже сами деревья, кажется, пульсируют от вибраций.

Это не тишина в лесу.

Это абсолютная тишина. Все звуки поглощены, как будто шум провалился в пустую черную дыру.

Это смерть. Я не могу дышать. Знойная жара, поглощающая меня в этом чулане, похожа на инферно и мое горло сжимается, отчаянно требуя воздуха, облегчения.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, умоляю кого-нибудь, кого угодно.

Верните крик.

Знаю, что несколько минут назад я просила в своем собственном разуме прекратить это, но я не имела в виду это. Нет, никогда так. Будь осторожна в своих желаниях, верно? Это вселенная преподносит мне урок? Учит меня, что желания имеют последствия?

Пожалуйста, кто-нибудь, верните крик обратно.

Хочу кричать эти слова во всю мощь своих легких. Я хочу разразиться этой молитвой на весь мир — может быть, если я буду достаточно громкой, я растревожу сильных мира сего, и они окажут мне эту услугу.

Но чем больше я думаю об этом, о реальности моей отчаянной мольбы, тем тише я становлюсь и тем больше пустота в моей груди.

Если она не кричит, значит, она не борется с ним.

А это значит, что она больше не дышит.

Она больше не жива.

Не желаю криков, я желаю, чтобы моя мать вернулась в мир живых. И я знаю, так же, как знала, когда пойдет дождь, что ее душа ушла, оставив мне только ее пустое тело.

Я привыкла слушать равномерные взлеты и падения ее груди — это убаюкивало меня во сне почти каждую ночь, а теперь... теперь ничего нет.

Только тишина.

Пустота.

Я физически ощущаю нутром момент, когда ее сердце останавливается. Может, это горькая неподвижность в ее теле, а может...

Это потому, что я чувствую, как что-то внутри меня ломается.

Переломилось пополам. Как будто в моем сознании отключается свет. Свет, который всегда был там, вел меня по жизни. Выключатель, который я никогда не замечала, внезапно щелкнул, и все, что я чувствую, это... холодную незаинтересованность.

Я ничего не чувствую, я неожиданно оцепенела от окружающей обстановки, и мне все равно, что будет со мной с этого момента. Если я никогда не выберусь из этого чулана, если никто меня не найдет и я умру, завернувшись в мамин свитер, мне будет все равно. Если бы этот человек, этот монстр, Генри, полз ко мне с оскаленными зубами и протянутыми руками, я бы не сдвинулась с места.

И именно из-за этого холода я открываю глаза.

Нападавший тяжело выдыхает, тот, что все еще сидит на ее теле, ее неподвижном теле, слишком неподвижном. Его волосы взъерошены, а на плечи опускается что-то похожее на облегчение.

Мама, — говорю я, но из моих легких не вырывается ни звука.

Дедушкины часы в фойе звонят громко и торжественно, сотрясая тишину. Кажется, это вывело мужчину из его транса, как будто звон выдернул его из его собственной головы, где он наслаждался ощущением смерти моей матери под ним.

Моя нижняя губа дрожит, когда он поднимается с пола. Хлюпанье жидкости под ним вызывает у меня тошноту. Желчь уютно устроилась в моем горле, сколько бы я ни пыталась ее сглотнуть.

Я не часто думала о смерти или о том, как выглядит лишение кого-то жизни. В основном из-за того, что была счастлива; моя жизнь была хороша. У меня не было причин думать о чем-то настолько мрачном, но случайная мысль пришла мне в голову, что я никогда не представляла себе что-то настолько жестокое и в то же время спокойное.

Вокруг тела моей матери начал образовываться широкий круг, маслянистый и темный. Лунный свет отражается от пятна, показывая красный оттенок, который ночь пыталась скрыть. Со своего места я вижу, что на ее халате множество кругов, каждый из которых залит кровью. Нож в его руке был ответственен за каждую рану на ее мягком теле.

Я смотрю на него, когда он встает во весь рост, изящно проводя лезвием ножа по одежде, чтобы стереть кровь. Только сейчас я замечаю его руки в кожаных перчатках и темную, чистую одежду. Это не было чем-то, что он сделал по прихоти, и по тому, как легко он прошел мимо ее мертвого тела, я понимаю, что это был не первый раз.

Нет, он покончил не только с жизнью моей матери. Она была просто еще одним телом, которое он добавил в свой растущий список. Препятствие, которое, как я поняла из их разговора, он преодолел.

Когда его ноги коснулись края дверного проема, его не встретил пустой коридор. Нет, вместо этого в пространстве за дверью появляется еще одна фигура.

— Вот ты где, — ровно говорит Генри, впервые заговорив с тех пор, как моя мать испустила последний вздох. — Ты нашел ее?

Мое сердце замирает.

Ее.

Я. Он имеет в виду меня.

Он и его напарник, которому было поручено разобраться со мной. Они искали меня. Если бы я спала сегодня в своей спальне, меня постигла бы та же участь, что и мою мать, но от рук кого-то другого. Я вижу только длинные ноги сообщника; все остальное перекрыто непомерными размерами Генри.

Но...

— Нет.

Это всего лишь одно слово, единственный ответ, но я чувствую его до самых костей, как порыв прохладного ветра, ворвавшийся в этот горящий чулан.

— Дом пуст, если не считать нескольких змей в одной из запасных спален, — говорит голос. Он молод, я слышу это в его голосе, как бы тьма ни пыталась скрыть ее.

— Оставайся здесь, сынок, я сейчас все осмотрю, а потом мы уйдем. Ничего не трогай...

— Если только на мне нет перчаток, — перебивает неизвестный партнер с элегантностью, которая намного старше, чем его голос. — Я помню твои правила.

Сын?

Этот человек привел своего ребенка с собой, чтобы убить кого-то? Какой родитель так поступает? Что за человек так поступает?

Мой мозг готов закрутиться, готов пробежать милю с этой новой информацией и попытаться собрать воедино то, что происходит прямо перед моими глазами, но мой умственный спазм не успевает начаться, потому что Генри уходит в залитый ночным светом коридор, оставляя своего сына стоять передо мной в дверном проеме.

Каждый волосок на моей шее встает дыбом, живой и дрожащий от электричества, которое я чувствую до самых подошв ног. Мне кажется, что снег проник в мой дом. Иней появляется вокруг его обуви с каждым шагом, когда он входит в комнату. Олицетворение зимы и леденящего холода и я погружаюсь в прохладу, которую он несет на своих плечах, как вторую кожу.

У меня перехватывает дыхание, когда я смотрю на него.

Красивый, лишенный света Джек Фрост.

Мальчик, которого я никогда раньше не видела. Он выглядит не намного старше меня, но чувствует себя намного старше своих лет, как будто его душа живет здесь гораздо дольше, чем его юное тело. Пара хорошо сидящих джинсов обтягивает его длинные ноги, мрачный свитер покрывает его верхнюю половину.

Он идет с поднятой головой, царственная поза, из-за которой кажется, что он плывет по половицам. Мои пальцы подрагивают, когда луна освещает его фарфорово-белые волосы. Он не выглядит реальным, и все же он — самая осязаемая вещь в этой комнате.

В нем нет ни одного недостатка.

Ни одного изъяна или недостатка.

Когда он опускается на колени рядом с моей матерью — ее трупом, — это мрачное осознание возвращает меня к реальности и выводит из дневного сна. Туман, в котором он находился, начинает рассеиваться, и вместе с ним приходит ясность.

Этот мальчик, сын Генри, здесь, чтобы убить меня.

Он ведь для того и приехал, не так ли? Чтобы помочь своему отцу связать ниточки, и я — одна из них, не так ли?

Но когда я вижу, как он смотрит на нее, я не могу заставить себя поверить, что он способен на это. Способен на то, что сделал его отец, и на мгновение я представила, как он лежит на мне, режет ножом по моей коже снова и снова, пока я окончательно не сдаюсь смерти. Его аккуратно уложенные волосы сбились бы с места, когда он закончил, кровь залила бы его безупречный каркас.

Я не могу это представить.

Не тогда, когда он такой... чистый. Методичный. Ухоженный. По сравнению с ним я чувствую себя грязной. Как если бы он скривился от несвежего пота, прилипшего к моей спине, или задрал нос от моих неуправляемых волос, которые высохли после душа перед сном.

В отличие от своего отца, этот мальчик смотрит на повреждения на полу. Он смотрит на тело, которое является всем, что осталось от моей матери, и слегка опускается на колени и я отчаянно хочу знать, о чем он думает, потому что одна общая черта у него с отцом — способность выглядеть без эмоций.

Бесстрастным. Холодным. Пустым.

Я хочу заглянуть в его разум. О чем он думает? Что он чувствует? Неужели он так же жесток, как человек, подаривший ему жизнь? Такого ли будущего он хочет для себя?

Что-то во мне щелкает, когда я вижу, как он лезет в карман и достает какой-то предмет, который начинает подносить к лицу моей матери. Неужели ей недостаточно жестокого обращения, что теперь ей придется испытывать мучения после смерти?

Я больше не боюсь за свою жизнь, не могу найти в себе силы беспокоиться о том, что произойдет, когда я выйду из этого чулана и заявлю о своем присутствии.

Мои пальцы обхватывают один из маминых каблуков, крепко сжимая его в руке, прежде чем я толкаю ногой дверцу шкафа. Когда дверь раздвигается достаточно широко, чтобы его тело полностью открылось мне, я делаю единственное, что могу придумать.

Бросаю туфлю прямо ему в голову.

Я хотела попасть ему в затылок, но открывающаяся дверь, должно быть, привлекла его внимание, потому что он поворачивается ко мне лицом как раз перед тем, как каблук с глухим стуком соприкасается с его нижней губой.

Не теряя времени, я вскарабкиваюсь на ноги, слегка спотыкаясь об одежду на полу шкафа. Голова плывет, комната кружится от того, как быстро я встала, но мне все равно.

Я просто хочу, чтобы этот кошмар закончился. Так или иначе.

— Ты не должна...

— Не трогай ее, — говорю я, потянувшись вниз, в живот, и пытаясь собрать как можно больше сил, но все, что получилось, — это хрупкий шепот. Мои ноги шатко несут меня к ее телу. Сомневаюсь, что смогу сделать что-нибудь, чтобы отбиться от них, но, возможно, в этом и есть смысл.

Дело не в том, чтобы защитить ее после смерти.

Не совсем.

Я знала, что если выйду из этого темного пространства, пока они еще здесь, моя жизнь закончится. Мне бы не пришлось узнать, каково это — жить без мамы, мне бы никогда не пришлось беспокоиться о неопределенности жизни, если бы они убили меня.

Дело не в том, что я не хочу жить в мире без нее.

— Ты заставила меня истекать кровью. — Его голос прокатывается по моей коже, как огонь, и обжигает. В его тоне звучит шок, как будто мысль о том, что кто-то может причинить ему боль, настолько необычна.

— Что ты... — Я смотрю вниз на ее лицо, бледное, безжизненное, но все такое же прекрасное. Вот только я не вижу ее глаз. Они закрыты двумя одинаковыми монетами, защищающими меня от зеленых радужек, которые я так хорошо знаю — моих глаз. — Что ты с ней сделал?

— Ты заставила меня истекать кровью, — повторяет он снова. Неужели он думает, что неуязвим? Неужели его отец убедил его в том, что они в некотором роде божественны и только они способны убивать других?

Я смотрю на него: он сидит на земле в нескольких футах от меня, вытянув пальцы в лунном свете, и пристально смотрит на кровь, покрывающую его пальцы. Кровь течет с его губ, стекает по подбородку и капает на ткань его свитера.

— Что ты с ней сделал! — На этот раз мой голос звучит громче. Я теряю терпение и способность заботиться о том, кто услышит мой крик. В том числе и его отец.

Ему требуется лишь доля секунды, чтобы отреагировать, и этого времени мне не хватает, чтобы отстраниться. Его рука протягивается и обвивается вокруг моего запястья, притягивая меня к себе на пол и я закрываю глаза, ожидая, что боль от удара об пол эхом отдастся в моих костях, но этого не происходит.

Зато я чувствую, как его холодная рука обхватывает мою спину, как он заключает мое тело в свои объятия. Он осторожно кладет меня на пол, при этом его тело частично лежит на мне, а частично — на полу рядом со мной, чтобы его вес не раздавил меня.

Мои глаза расширяются, когда одна из его рук зажимает мне рот, чтобы я замолчала. Его запах атакует меня со всех сторон. Темный, глубокий, древесный. Как в лесу после дождя.

Это как-то успокаивает меня и напоминает мне о высоких деревьях и счастье, которое я испытывала в лесу. Мое последнее чувство покоя. Потому что это тот самый момент, ради которого он пришел сюда. Чтобы убить меня. Маятник смерти качается все ближе и ближе ко мне с каждой секундой, что мы лежим здесь.

Слезы возвращаются, и я чувствую, как они скатываются по лицу. Хотя мой разум принял эту судьбу, мое решение никогда больше не покидать эту комнату, умереть рядом с матерью, мое сердце не приняло этого.

Мое сердце отказывается принять это. Оно так сильно бьется в моей груди, что мальчик, посланный убить меня, чувствует это — он должен чувствовать.

Я наклоняю голову и смотрю на маму. Боль проникает в мою душу, и мне кажется, что я переживаю каждую ножевую рану, пока лежу здесь и смотрю на нее. Хотелось бы, чтобы она повернула голову и встретилась с моими глазами. Хотелось бы еще раз увидеть ее улыбку или услышать, как она произносит мое имя. Мое тело сотрясается от слез, и я слышу свои приглушенные крики.

Я не могу дышать.

Я не могу дышать.

— Не смотри на нее.

Я игнорирую его, что только заставляет его прижать руку к моему рту немного сильнее, пытаясь привлечь мое внимание.

— Не смотри на нее, — шепчет он снова, его дыхание леденеет на моей теплой коже. Он придвинулся так близко, что я чувствую каждый выдох из его носа. — Смотри на меня.

Смотреть на него?

— Скарлетт. — Мое имя вылетает из его рта, как вода, жидкая и гладкая. — Посмотри на меня. — Я чувствую, как эта струна тянет меня.

Нить, которую он держит в руках и которая каким-то образом обвилась вокруг моего нутра. Она тянет, тянет, тянет, пока я не поддаюсь и не отвожу взгляд от ее трупа.

Встретиться с его глазами — все равно, что нырнуть сквозь толщу чистого льда. Они невероятно светлые, голубые, как замерзшие воды Аляски. Смотреть в них — все равно что жевать мятную жвачку и делать вдох. Это ощущение настолько холодное, что выбивает весь воздух из груди.

Он не отводит взгляд от меня, ни на секунду, даже когда отнимает руку от моего рта и я начинаю говорить.

— Ты собираешься убить меня? — говорю я, чувствуя, как мороз пробирает мои легкие. — Ты собираешься, не так ли? Так почему бы тебе просто не сделать это? Просто покончить с этим, я имею в виду...

— Это монеты. — Он прерывает мой бред, прежде чем я успеваю начать, кивая головой в сторону моей матери. — Я положил монеты ей на глаза. Вот что я с ней сделал.

— Что...

— Ты спросила меня, что я с ней сделал. Я просто сказал тебе.

Я смотрю на него с пустым выражением лица, пытаясь понять, какое отношение это имеет к тому, что он убил меня. Почему, сказав мне это, я могу остановить неизбежное, но я не могу не спросить.

— Почему? — Я дышу, чувствуя, как мое сердце замедляется, а тяжесть в груди уменьшается настолько, что я понимаю, что не задыхаюсь.

— Они... — Он запнулся, и это выглядит так странно на нем, как будто спотыкаться на словах — не обычное дело. — Монеты — это плата, используемая для переправки мертвых в следующую жизнь. Это гарантирует безопасный переход через реку Стикс и гарантирует, что душа благополучно попадет в загробный мир.

Чувство тепла проникает сквозь холод, в который он меня окутал. Маленький кусочек тепла проникает между нами и заставляет мои глаза смягчиться. Мои брови сошлись.

Зачем ему делать что-то такое... приятное?

Если его работа, когда он попал сюда, заключалась в том, чтобы следовать по стопам своего чудовищного отца, то почему он из кожи вон лезет, чтобы успокоить мертвых?

— Я…

Скрипят половицы, и звук тяжелых шагов рикошетом отражается от стен коридора. Паника снова захлестывает мой организм, и тот кусочек спокойствия, который на мгновение проник в меня, теперь исчез.

— Ты собираешься убить меня? — спрашиваю я снова с большей настойчивостью в голосе, когда его отец подходит к спальне. Если мне суждено умереть, если кто-то из них собирается убить меня, я хочу, чтобы это был он.

Этот мальчик.

Безымянный мальчик, который пожелал моей матери безопасного перехода в ту загробную жизнь, которая нас ожидает. Я хочу, чтобы именно он забрал мой последний вздох, как он посчитает нужным. Если кто и заслуживает того, чтобы убить меня сегодня, так это он.

Он смотрит на меня, в его глазах плещутся эмоции, которые я не могу расшифровать, но они исчезает, когда шаги становятся ближе.

— Нет. — Он гримасничает, и я могу сказать, что ему не нравится этот ответ. Как будто он хочет сказать «да», как будто он хочет убить меня. — Но если ты не вернешься в шкаф, это сделает мой отец.

Моя голова яростно трясется. — Я не хочу возвращаться туда. Я не хочу прятаться.

Его ноздри раздуваются, и раздражение льется из него, как вода из протекающего крана.

— Неважно, что ты..., — дышит он мне в лицо. — Ты должна спрятаться. Вернись в чулан, молчи и не издавай ни звука, не дыши. Будь призраком. Ты не хочешь умирать, не так.

С легкостью он поднимает меня с земли, как будто я ничего не вешу, поддерживает меня, прежде чем снова посмотреть мне в глаза и убедиться, что я встречаю его взгляд.

— Будь призраком, Скарлетт. Не позволяй ему видеть тебя, никогда.

Я не могу сдержать вопрос, который вырывается из моего рта, прилив эмоций, которые атакуют меня все сразу.

— Если я стану призраком, как ты меня найдёшь? — В нем есть что-то пугающее. Что-то нетронутое и непредсказуемое, что кажется опасным, но пока я лежу на полу, смотрю на него даже в этой ужасной ситуации, он заставляет меня чувствовать себя в безопасности.

В нем есть нечто большее, чем то, что я воспринимала на поверхности, то, что я мельком увидела, и этот взгляд кажется единственным, что привязывает меня к жизни.

— Я не буду.

Это все, что он говорит, прежде чем оттолкнуть меня и повести в другую сторону комнаты, где находится мое убежище.

Все, что произошло сегодня вечером, крутится в моих мыслях. Адреналин лижет мои пятки, и язнаю, что скоро мне придется иметь дело с явной ломкой, которая ждет меня, когда я останусь одна.

Потому что это то, что я есть.

Теперь я совсем одна.

И на мгновение этот мальчик заставил меня почувствовать себя не такой одинокой, хотя я потеряла единственного человека, который когда-либо любил меня. Теперь я потеряю и его, даже не успев узнать его. Я одна.

Я возвращаюсь в чулан и становлюсь призраком.

А он... ну, он сдержал свое слово.

Он больше никогда меня не видел.

ГЛАВА 1

Призрак

ЛИРА

— Лира, когда ты сказала, что все будет сложно, я не думала, что ты имеешь в виду это.

Мое тело вздрагивает от этого голоса.

Я привыкла быть той, кто сливается с тенью, подкрадывается к людям и пугает их. Я редко бываю напуган чьим-то присутствием.

Но тех немногих, кто меня видит, я держу рядом с собой.

Я откладываю пинцет, которым пользовалась как оружием, поднимаю очки на голову и смотрю на дверь в класс. Сейчас середина августа, поэтому преподаватели уже несколько недель находятся в кампусе, а студенты медленно расходятся по своим общежитиям.

Летом в Холлоу Хайтс спокойно, нет суеты и толпы студентов. Старые двери скрипят от ветра. Слышно, как волны разбиваются о скалы прямо под районом Кеннеди, и все кажется немного более призрачным.

Винтовые лестницы стонут под ногами, и невозможно не прислушаться к ним из-за пустых залов. Говорят, что сидение в библиотеке сводит людей с ума, когда она пуста: книги начинают шептаться друг с другом, а пустоту заполняют голоса, похожие на человеческие.

Конечно, это все слухи.

Но мне это нравится.

Когда это место практически полностью принадлежит мне, я наслаждаюсь одиночеством, хотя я могла бы обойтись и без Дина Синклера, чтобы получить ключ от лаборатории. Находясь рядом с ним, я представляю, каково это — утонуть в токсичной мужественности. У него всегда есть способ заставить чувствовать себя ниже его, постоянно давая понять, что он самый умный в комнате.

Помимо патриархата, я люблю Холлоу Хайтс, когда он принимает свой жуткий характер.

— У меня ушла целая вечность на то, чтобы принести луну. — Указываю на бледно-зеленое насекомое, разложенное на вощеной бумаге. — Я бы закончила его неделю назад, если бы они пришли вовремя.

Коннер Годфри входит в дверь, на нем джинсовая рубашка на пуговицах, закатанная до локтей, его светло-русые волосы откинуты с глаз и аккуратно уложены. Я привыкла к его красивой компании с начала лета, учитывая, что это будет его аудитория на ближайший семестр.

Поскольку Грег Уэст, предыдущий преподаватель органической химии, который был зверски убит в прошлом году, больше не мог преподавать, университету нужен был не просто заместитель, чтобы заменить его. Мистер Годфри, или, наверное, профессор Годфри, был школьным консультантом по профориентации, но, имея различные ученые степени, он вызвался занять место мистера Уэста.

Для всех, ну, почти для всех, стало шоком, когда следователи выяснили, что его смерть, скорее всего, была связана с употреблением наркотиков. Изготовление экстази для несовершеннолетних детей, очевидно, наводит на некоторые сомнительные мысли.

Они объяснили это неудачной сделкой, недовольным клиентом или брошенным дистрибьютором. И этого было достаточно для жителей Пондероз Спрингс. Все, кроме правды, хорошо для этого места.

Не знаю, что меня больше раздражает в этом.

То, что эти люди настолько тупы, что готовы есть любую чушь, которой их кормят, или то, что люди могут видеть тело Грега Уэста, видеть искусные порезы, тщательное развоплощение и хоть на секунду подумать, что кто-то, кроме художника, виновен в его смерти.

Это тело было обескровлено, отбелено и расчленено настолько идеально, что недовольный покупатель, принимавший экстази, никак не мог быть виновен. У них не было ни мастерства, ни терпения, чтобы сделать это.

Не то что он.

— Терпение — это добродетель, Лира. Я думаю, что ожидание того стоило, не так ли? Только посмотри на эти цвета! — Восторженный голос Коннера выдергивает меня из моей головы, прочь от того места, где мои мысли хотели дрейфовать, где они всегда дрейфуют.

Я смотрю вниз на старинный стеклянный купол, крышка откинута в сторону, оставляя его открытым. Шесть различных видов мотыльков разбросаны по бокам искусственного человеческого черепа, который я нашла в магазине чучел.

Атлас, тигровая изабелла, черная ведьма, садовая тигровая, перечная. Коллекция моих любимых мотыльков стратегически разложена по верху и бокам черепа. Я приберегла место прямо над глазницами для лунного мотылька, зная, что бледно-зеленая анатомия свяжет все воедино.

Я разбросала их, создав рой потрясающих крылатых существ, от которых будет захватывать дух, когда я поставлю стеклянную крышку на основание и закрою ее. Улыбка появляется на моем лице, когда я думаю о готовом проекте.

Брайар это понравится. О, и Сайласу!

Может быть, в следующий раз, когда я приеду в клинику, мне разрешат привезти ему несколько фотографий, чтобы он смог их увидеть. Большую часть времени, когда я езжу в Вашингтон, чтобы увидеться с ним, наш визит состоит из его попыток научить меня играть в шахматы и моих неудач. Я пытаюсь заполнить пустоту молчания, болтая слишком много, но мне кажется, ему нравится, когда я рассказываю о своей таксидермии.

Его глаза как бы дергаются по сторонам, и иногда кажется, что он может даже улыбнуться, но пока этого не произошло. Поэтому я предпочитаю молчать, зная, что ему достаточно моей компании.

Я бы не считала себя и Сайласа Хоторна близкими людьми, до всего, что произошло. Он не знал о моем существовании до прошлого года, в то время как я знала о нем практически все, что только можно было знать. Но в прошлом году мы стали знакомыми. Люди, которыми мы дорожили в своей жизни, были связаны между собой, поэтому мы по умолчанию находились рядом друг с другом.

Но мы также два человека, переплетенные смертельными тайнами. Тайны, которые, я знаю, мне придется нести с собой далеко за пределы могилы. — Он и его друзья недолго мучили меня. Я слышала обо всем, что они делали во имя мести, видела, как он убил кого-то.

Он видел, как я убила кого-то.

Но только когда его положили в психиатрическую клинику, я бы назвала нас друзьями. — Это тот радужный клен, о котором ты говорила на днях? — Коннер подходит ближе, и я чувствую запах его одеколона из тикового дерева.

Что-то внутри моего желудка теплеет, когда я понимаю, что он вспомнил наш разговор. Я любуюсь его гибкими руками, когда он опирается на прилавок, рассматривая разных жучков, но не прикасаясь к ним. Он знает правила — не трогать.

Я удивляюсь, почему такой человек, как он, до сих пор не женат. Он привлекателен, коммерчески успешен и добр. Меня всегда передергивает, когда я смотрю на его руку и вижу, что на ней нет золотого кольца.

— Да. Ты можешь поверить, что они от природы такого цвета? Можно подумать, что яркий желто-розовый цвет делает их мишенью, но нет! Это форма камуфляжа. И у них даже нет рта! Они питаются только как личинки, а когда доходят до этой стадии, их единственная цель — размножение. Разве это не безумие? — Волнение бурлит в моем животе, пока я говорю, я смотрю на него как раз вовремя, чтобы заметить, что он смотрит на меня, и на его губах играет улыбка.

Румянец заливает мои щеки, и я быстро отворачиваюсь.

— Извини, это было много ненужной информации. — Я подавила нервный смех. — Не делай этого, — говорит Коннер.

— Не извиняйся за то, что ты чем-то увлечена.

Мои брови нахмуриваются, когда я рискую оглянуться, его шоколадно-карие глаза сверлят меня. Это почти заставляет меня ерзать на своем месте, но я воздерживаюсь, зная, что любая форма зрительного контакта вызывает у меня беспокойство.

Мне не нравится профессор Годфри в таком состоянии. Есть только один человек, которого я хочу так, что он поглощает все мое существо. Никто и никогда не сможет занять это место. Но приятно знать, что кому-то вроде него нравится слушать мои разглагольствования и бредни о жуках.

Приятно иметь друга.

И именно таким он был для меня этим летом. Учитывая, что я единственная из общества одиночек, кто остался в Пондероз Спрингс, я продолжала приезжать в Холлоу Хайтс, даже когда школа закончилась.

Но я понимала, что моим друзьям нужно было выбраться, пусть даже на несколько месяцев. Все они были готовы покинуть это место и все его порочные воспоминания, но они не могли. Не сейчас. Не сейчас, когда один из них все еще здесь и не может уйти.

— Мир попытается сделать это, Лира. Заставить тебя чувствовать себя плохо за то, что ты эмоционально относишься к вещам, которые любишь, попытаться высмеять тебя за это, но не позволяй им. Не позволяй им разрушить то, что ты любишь, — продолжает Коннер, ободряюще улыбаясь мне.

— Это похоже на то, что сказала бы мне моя мама, — говорю я, не задумываясь.

— Она была умной женщиной. Теперь я знаю, откуда у тебя это.

— Она была такой, — бормочу я, наслаждаясь болью, которая распространяется по моей груди, когда я позволяю себе думать о ней.

Чувствуя, что тема для меня болезненная, он быстро приходит в себя, выпрямляет позвоночник и потирает руки.

— Ну что? Ты собираешься добавить последний кусочек? Или мне нужно смотреть в сторону, пока ты заканчиваешь свое гениальное произведение?

Благодарная за переключение, я сосредотачиваю свое внимание на ярко раскрашенном мотыльке на столе. Не то чтобы мне не нравилось говорить о маме. Просто трудно вспоминать о ней, не думая о той ночи, не думая о том, что ожило во мне. Кем я стала.

Вскоре после ее смерти у меня диагностировали посттравматическое стрессовое расстройство, так что это объясняет постоянные кошмары, воспоминания и страх темноты. Я пережила травмирующее событие. Для меня было нормально испытывать такие вещи, развивать эту психическую борьбу.

Но была одна вещь, которую мне никто не объяснил. Одну вещь, которую никто не знал, а если бы и знал, то не понял бы.

Никто не мог сказать мне, почему смерть затаилась внутри меня.

Скользящая и текущая в щелях моего скелета, существующая в моем кишечнике как орган. Черная жидкость, влитая глубоко в мои вены, отказывалась вымываться. Все, чем я была раньше, все сны — это лишь отдаленные воспоминания.

Теперь я не могу думать о ней, о той ночи, не вспоминая о болезненном импульсе, который она породила. Побуждение, которое жалит мой язык, когда поднимается из моего нутра. Оно заставляет мой рот наполняться водой, а глаза гореть.

Долгое время мне удавалось проглотить это желание, запрятать его в шкаф и спрятать подальше. Но так было до нескольких месяцев назад, когда я провела лезвием по чьему-то горлу и впервые после смерти матери почувствовала кровь на своих руках.

Теперь я знаю, каково это — убить кого-то, и меня пугает, как легко я смогла это сделать, и как легко мне будет сделать это снова.

Я переродилась в нового человека, когда убили мою мать. Скарлетт умерла так же, как и в ту ночь, и Лира заняла ее место. Я стала королевой жуков, чудачкой, девушкой, увлеченной таксидермией, энтомологией и процессом ухода за мертвыми.

Я стала призраком.

Как он и просил.

Горло перехватило от знакомого металлического привкуса, но я быстро проглотила его, сосредоточившись на задаче.

Осторожно я начинаю вынимать маленькие булавки, которые удерживают вощеную бумагу на крыльях мотылька. Я немного расстроилась, что не смогла вырастить этого мотылька; всегда гораздо приятнее, когда участвую во всем процессе. Мне так же нравится наблюдать за их ростом, наблюдать за их манерами, за тем, как они приспосабливаются и, в конце концов, как они умирают.

Это делает пиннинг более интересным и более интимным. Если я наблюдаю, как они растут, живут, существуют, то будет правильно, если я позабочусь о них после их неизбежной смерти.

Как только все булавки вытащены, я удаляю бумагу, использую пинцет, чтобы очень осторожно поднять насекомое вверх и на центральный шест, помещая торакс бабочки на переднюю часть черепа, покрытого теплым, липким суперклеем.

— Не ошибись. — Коннер хмыкает рядом со мной, заставляя меня слегка усмехнуться, пока я держу его устойчиво пару секунд, просто чтобы убедиться, что он закрепился.

Когда я убеждаюсь, что он установлен на место, я отхожу назад, чтобы посмотреть на завершенный проект.

— Как ты думаешь, это слишком много? — спрашиваю я, впиваясь зубами в нижнюю губу, сомневаясь в себе. — Наверное, мне стоило остановиться на одном виде мотыльков, чтобы цветовая гамма была похожей, верно? Может быть, я смогу просто переделать...

— Лира, — предупреждает Коннер. — Перестань сомневаться в себе. Это фантастика. У меня есть искушение купить ее у тебя, чтобы полку над моим камином.

Я смотрю на него, глаза светятся благодарностью. Хотела бы я быть похожей на Брайар или Сэйдж — девушек, уверенных в себе без всяких уверток и дружеских слов тут и там. Однако я выросла в тишине. В одиночестве. В тумане человека, с которым редко разговаривали, не говоря уже о комплиментах.

По-человечески я хотела получить одобрение.

— Жаль, что оно будет украшать мою квартиру.

Мой взгляд метнулся к дверному проему, увидев лицо, которое я ждала увидеть с тех пор, как она ушла в конце семестра.

— Брайар! — говорю я, немного задыхаясь, спрыгивая со стула и быстро шагая в ее сторону. Я не раздумываю дважды, когда обхватываю ее за плечи и притягиваю к себе.

— Ты ведь знаешь, что Сэйдж и парни ненавидят мистера Годфри? — шепчет она, обнимая меня в ответ.

Я вздрагиваю, уже зная это.

— Мы можем обсудить это в другой раз, — бормочу я. — Думала, ты вернешься только на следующей неделе! — Я игриво пихаю ее в спину, изображая злость на ее неожиданное возвращение.

— Мне надоело слушать, как она ворчит, что скучает по тебе, поэтому я привез ее пораньше.

Брайар выбрасывает средний палец вверх через плечо, направляя его на большую теневую фигуру, прислонившуюся к дверной раме. Присутствие Алистера Колдуэлла трудно обнаружить, как темный туман, который вы не видите, но чувствуете. Как только ты понимаешь, что он здесь, его невозможно игнорировать.

Я протягиваю руку через плечо Брайар, подталкивая кулак к нему. Он поднимает свои костяшки и сталкивает их с моими, вскидывая голову в знак приветствия.

— Как Техас? — спрашиваю я его.

Он насмехается. — Чертовски горячо. Это место все еще дерьмовая дыра, королева жуков?

Прозвище, которое долгое время использовалось как оскорбление, превратилось в одно из моих любимых ласковых выражений. Я знаю, что он не хочет меня унизить; это его способ назвать меня другом. Вроде того, наверное. По крайней мере, он больше не хочет, чтобы моя голова висела на костре.

У парней из Холлоу нет других друзей, кроме друг друга. Они — пазл из четырех частей. Где один, там и другие. Никогда не видела такой прочной связи.

Долгое время я завидовала, а теперь я просто восхищаюсь этим.

— Зависит от дня, — отвечаю я, слегка пожимая плечами.

Никогда не признавалась в этом вслух ни Брайар, никому, но мне нравится Пондероз Спрингс, во всяком случае, некоторые его части. Там выросла моя мама. Мне нравятся грозы, которые здесь происходят, и здесь мой дом.

Я могу обойтись без коррупции, скандалов, секс-торговли и убийств. Но есть частички меня, которые любят это место, как бы я ни старалась этого не делать.

Для них все по-другому. Я знаю это.

Этот город не сделал ничего, кроме боли для них. Разрушил их. Превратил их в такие ужасные версии самих себя, что, я уверена, в какой-то момент они сами себя напугали. Для моих друзей здесь ничего не осталось, не тогда, когда Пондероз Спрингс сожрал его целиком.

— Я оставлю вас поговорить, Лира. Уверен, вам всем нужно многое наверстать. — Коннер подходит ко мне, любезно улыбается и направляется к двери, слегка помахивая рукой моим друзьям. — Мисс Лоуэлл, мистер Колдуэлл.

Я смотрю, как его спина исчезает в пустых коридорах, и жду, пока он не окажется вне пределов слышимости, прежде чем вернуть свое внимание Брайар.

— Сэйдж и Рук тоже вернулись? Как твоя мама? Боже мой, подожди, пока ты увидишь домик, на украшение которого я потратила все лето. Я имею в виду, я знаю, что у вас двоих теперь есть квартира, но ты все равно можешь приходить. Нам все еще нужны обязательные собрания Общества одиночек...

— Я тоже по тебе скучала, — смеется Брайар, прерывая мой лепет и снова обнимая меня. Я действительно скучала по ней. Очень скучала по ней. Скучала по всем им.

Моя первая настоящая подруга за много лет провела лето в Техасе, навещая свою семью и показывая Алистеру, где она выросла. Сэйдж, девушка, на глазах которой я прошла через ад и обратно, которой я стала восхищаться как другом и женщиной, собирала вещи для поездки по побережью вместе с Руком Ван Дореном, парнем из Холлоу, с которым я лажу больше, чем с остальными, потому что у него всегда есть закуски.

Еще был тот случай, когда мы подожгли легендарную школьную елку, но это уже история для другого раза.

Они все оставили меня здесь, и я хотела расстроиться из-за этого — правда, хотела.

Но я понимала.

Брайар, Алистер, Рук и Сэйдж нуждались в отдыхе от резни, от постоянных страданий и бесконечной боли, которую причиняло им это место. Всего на несколько недель им нужно было стать нормальными, наслаждаться жизнью, и я не могла винить их за это, даже если бы хотела.

— Сэйдж и Рук вернутся завтра вечером. Мы встречаемся в Бухте Черных Песков. — Глаза Брайар сверкнули знакомым озорством, которое я успела полюбить и возненавидеть. Обычно это означает, что все, что мы делаем, потребует от нас физических усилий.

— Ночью пляж закрыт, — указываю я, надеясь, что этой небольшой заминки будет достаточно, чтобы сорвать любой их план.

— Мы знаем, — ухмыляется Алистер позади нее. — Руку нужно выпустить пар. Возвращение в Пондероз Спрингс без Сайласа здесь разрушит его дерьмо.

У меня сердце заколотилось. Мы не уверены, как долго Сайлас будет получать помощь. Учитывая, насколько серьезным был психотический срыв, врачи говорят, что от нескольких месяцев до нескольких лет.

Это разбивает мне сердце, но это уничтожило Рука. Они были близки, так чертовски близки, и я знаю, что Рук винит себя за то, что не понял, что он раньше не принимал лекарства.

Мы не будем тусоваться завтра вечером ради нас, мы делаем это, чтобы быть рядом с Руком. Втайне я думаю, что им всем это нужно. Они все скучают по нему.

— Воссоединились впервые после похорон мэра Донахью. Думаешь, с Сэйдж все будет в порядке? — спрашиваю я.

— Я думаю, — начинает Брайар, — Сэйдж прекрасно справляется со смертью отца, она знает, что несчастные случаи случаются.

Случайности, точно.

Потому что целенаправленный пожар с ее отцом и федеральным агентом в доме — это точно несчастный случай. Но, как я уже сказала, это секреты, которые я унесу с собой в могилу. Я должна это сделать, если это значит защитить моих друзей, не то чтобы у меня не было своих секретов, которые Сэйдж и Брайар хранят для меня. Хранят от своих парней. От всех.

Мы защищаем друг друга и секреты, которые носим на своих плечах. Это часть сделки, когда ты вступаешь в Общество одиночек. Тебе разрешается быть одному, но никогда не быть одиноким.

— Мы решили оживить нашу дружбу небольшой игрой, — говорит Алистер. — Ради старых времен.

Игра.

Всегда игра.

Обычно незаконная, и никогда не бывает так, что я разрываю свои легкие, пытаясь не отстать. Я проглатываю свой страх, не перед игрой, а перед осознанием того, что мой план вот-вот начнется, и мне придется встретиться с ним лицом к лицу, чтобы начать его.

Не просто спрятаться в тени и тихо наблюдать за ним. Нет, я должна буду встать перед ним, использовать свои слова и попросить то, что я хочу.

Месяцы назад он пришел, чтобы найти меня, сказал, что долг погашен. Но я не закончила с Принцем Смерти. Я едва начала. Он отказал мне в первый раз, когда я попросила об услуге.

Но я отказываюсь принимать «нет» за ответ.

Мне нравится быть его призраком, но теперь я хочу, чтобы он увидел меня.

Мне недостаточно просто преследовать его. Мне нужно от него больше.

— Что за игра?

Брайар смеется. Ухмылка широкая, полная возбуждения, и от нее у меня сводит живот.

— Метка.

ГЛАВА 2

Экспозиция

ТЭТЧЕР

В каждом городе есть своя история о призраках.

Ее рассказывают во время детских ночевок и ночей, проведенных у потрескивающего костра. Сказка, которая с годами превращается в почти невероятную ложь, но в своей основе она несет некую долю правды.

Моя фамилия — это та самая история.

Призраки в ночи. Бугимен в шкафу. Царапающий звук в стене.

Моя семья стала столетним мифом, призванным напугать жителей Пондероз Спрингс; легенда, которая, по слухам, зародилась еще при основании города. Пирсоны, будучи одной из семей-основателей, завоевали репутацию холодных и недостижимых ожиданий. Другие были настолько запуганы, что отдали только часть города из-за ужаса перед тем, что мы сделаем с ними, если не получим свою справедливую долю.

Существует множество различных историй происхождения. Некоторые из наиболее надуманных утверждают, что мы были вампирами или другой формой нечеловеческих, демонических существ, которые питались чистыми душами. Я могу оценить творческий подход, особенно если учесть, что правда гораздо скучнее.

Мои предшественники были уединенными. Они не делились с другими без крайней необходимости, и доверие не было тем, что они давали свободно. Они говорили быстро и немногословно.

Такое скрытное поведение заставляло других чувствовать себя некомфортно; более того, оно вызывало зависть. Когда слабоумные люди не получают внимания от тех, кто находится на вершине, они будут пытаться сорвать корону, расколоть трон, делая необоснованные выводы и распуская слухи. Все, что они могут сделать для того, чтобы сбить с кого-то с ног.

Как собаки, дерущиеся за кусок помоев.

К несчастью для этих неуверенных в себе людей, они преуспели только в том, чтобы поднять наше наследие выше. Все, чего они добились, это заставили людей бояться нас, что пошло нам на пользу.

Люди будут служить тому, чего они боятся.

Город Пондероз Спрингс боялся нас больше всего на свете. Настолько, что террор продолжался и годы спустя. И какое-то время все эти ужасные истории были лишь выдумкой, сплетнями и фольклором, созданным скучающими горожанами.

Пока однажды это не стало правдой.

Благодаря моему отцу, моя семья доказала, что все эти страшные истории были правдой.

За исключением вампиров.

Моя голова начинает покачиваться вперед-назад, пока мои длинные пальцы гладят клавиши из слоновой кости. Изящная музыка долетает до моих ушей, когда я работаю с фортепиано, щекоча инструмент, пока он не сыграет мелодию, над которой я сейчас работаю. Шопен, хотя я считаю, что его переоценивают, был одним из первых композиторов, которым я научился играть на белоснежном рояле Steinway & Sons, подаренном мне бабушкой на день рождения, когда я был еще совсем маленьким. Уже тогда я знал, что добавление вишнево-красного цвета на крышке, нотном столике и подставке было не случайным.

Она знала мой любимый цвет, знала, почему я так его люблю.

Движение привлекает мое внимание всего на секунду, мои глаза открываются, когда я бросаю взгляд в сторону крайней левой части подвала, моей маленькой комнаты безнравственности, и замечаю, что моя аудитория, состоящая из одного человека, начала пробуждаться от своей дремоты.

Мне не нужно быть там, чтобы увидеть испуг в его глазах. Я представляю, что любой человек, проснувшись, тут же начал бы паниковать, обнаружив, что не может пошевелиться, привязанный к ледяной металлической каталке в одних трусах.

Временный паралич должен действовать по крайней мере еще пятнадцать минут, что для моего друга, Уолтера Хэндрикса, покажется годами. Дыра К, внутри которой он сейчас оказался, не из приятных. Лично я никогда не понимал, зачем гнаться за искусственным кайфом и почему люди готовы принимать ветеринарные препараты только для того, чтобы испытать мечтательные галлюцинации.

Решив позволить Уолтеру продолжать паниковать еще немного, пока кетамин делает свое дело, я возвращаю свое внимание к пианино. Я продолжал играть, даже отвернувшись, но, как сказал бы мой покойный преподаватель музыки: — Если вы не поглощены музыкой, которую играете, как вы можете ожидать, что кто-то другой будет поглощен?

Я практически чувствую, как его трость бьет по моим рукам, и слабые шрамы на моих руках свидетельствуют о его превосходном преподавании. Прошли годы с тех пор, как мой учитель фортепиано ударил меня по костяшкам пальцев, но я все еще чувствую кровь, которая стекала с моей кожи на инструмент.

Несмотря на жестокую боль, мне нравилось играть с кровью на пальцах. Это делало скольжение по клавишам более плавным. Это было правильное ощущение.

Когда я снова сосредоточился, я заметил, что следующие несколько частей не подходят. Я поднимаю взгляд на ноты, выставленные на музыкальной стойке, и нахмуриваю брови. Полностью остановившись, я вынимаю карандаш из-за уха и стираю несколько нот.

Я смотрю на пустые строки и шевелю пальцами на клавишах, спрашивая себя, как звучала музыка в моем сознании, когда я забрал Уолтера из бара?

Ночь была теплой на моей коже, и я чувствовал резкий запах сигарет, доносившийся изнутри дешевого бара. Мое сердце билось ровно, когда я смотрел, как он выходит через заднюю дверь, его черный костюм помялся от дневной носки и дешевого материала, из которого он был сделан.

Я могу распознать некачественный костюм за милю, но люди, которыми он окружает себя в этом сомнительном баре, наверняка считают его дорогим. Эта мысль заставляет меня насмехаться.

Западный Тринити Фоллс не узнал бы дизайнерский костюм, если бы тот отрастил руки и ударил их по лицу. Боже, одна мысль о том, чтобы побывать в этом городе, заставляет меня чувствовать себя грязным.

Я не всегда жду в тени, когда делаю это. Иногда я захожу внутрь заведения, где находится моя ночная цель, и занимаю место. Может быть, за столиком, молча наблюдая за ними, или, когда у меня будет настроение, я заговорю их прямо в моей паутине.

Однако на этот раз я ждал в темноте, во мраке этого мерзкого переулка, ожидая идеального момента. Хочу, чтобы музыка, льющаяся из инструмента, передавала это. Я хочу, чтобы она рассказывала историю без слов, медленное, лирическое движение, контрастирующее с первой формой, которую я создал несколькими днями ранее, произведение, позволяющее мне показать красоту моей игры.

Эта форма, Caccia, — охота. В ней нужно изобразить хищника, преследующего свою жертву. Незнающая жертва просто идет к своей машине, не чувствуя опасности. Вначале ноты звучат медленно, мягко, а теперь мне нужно, чтобы они стали тяжелее.

Я хочу, чтобы клавиши воспевали воспоминания о моей руке в кожаной перчатке, обхватывающей его, хочу услышать в нотах, как он боролся со мной перед тем, как я проткнул его кожу иглой. Как его тело ослабло под действием наркотика и обмякло в моих руках. Как легко было схватить его, как приятно чувствовать себя настолько талантливым в том, что я делаю.

Я хочу чувствовать это.

Хочу переживать эти моменты каждый раз, когда выбираю концерт Уолтера из своей коллекции. Я бы позволил текучим звукам вернуть меня в те моменты, чтобы я мог испытать его мучения снова и снова. Мне нужно почувствовать, как он скользит по моим испорченным венам.

Пока я не сделаю все правильно, я не встану с этой скамьи. Я требую от себя только совершенства. Разочарование грызет меня.

— Твой отец уже закончил бы.

Какой-то голос, который я презираю, говорит внутри меня, и я крепче сжимаю карандаш в кулаке, чувствуя, как слабый материал прогибается в моей хватке. Мой отец, хочу сказать я, никогда не смог бы совершить что-то настолько впечатляющее. Он убивал женщин, потому что ему так хотелось, брал в качестве жетонов клочья их волос и не имел никакого творческого видения.

Он был ниже меня. Ничтожество по сравнению со мной.

Я — художник.

Все, кем он хотел бы быть, но не имел навыков, чтобы достичь этого.

Я слышу ворчание отчаяния, и этого достаточно, чтобы вернуть меня назад, туда, куда унесло мои мысли. Генри Пирсон был последним, о чем мне хотелось думать, когда я находился в своем подвале.

Сделав столь необходимый глубокий вдох, я вдыхаю запах щелока. Слабый металлический запах успокаивает меня. Кипящий чан с жидкостью аккуратно стоит в углу рядом с ванной — это сознательное решение, которое я принял для облегчения уборки. Если я не смогу сделать эту комбинацию правильно, я не смогу перейти к окончательной форме, а этого не должно случиться.

Я отказываюсь оставлять работу незаконченной.

Не снова.

Никогда больше.

Одной незавершенной работы было достаточно, у меня не было желания добавлять что-то еще.

Я работаю в тишине еще несколько секунд, аккуратно записываю новые ноты, которые, по моему мнению, лучше подходят, и начинаю играть с самого начала, каскадом прохожу через бридж, на моих губах появляется медленная ухмылка, когда я приближаюсь к концу песни.

Это спектр мрачного шума, круглый, темный и богатый. Раньше он был плоским, но теперь он именно там, где мне нужно. Живое, дышащее, злобное воспоминание, которое я создал.

Бормотание Уолтера о страданиях и смятении сливается с последними нотами песни. По позвоночнику пробегает холодок, и внезапно я чувствую голод. Воздух становится ровным, и комната погружается в глубокую тишину.

Я чувствую, как существо внутри меня выползает из своей пещеры, прогорклое и обнажающее зубы, готовое полакомиться телом, которое я для него приготовил. Когда рояль затихает, когда мои пальцы перестают красноречиво водить по клавишам, тогда и шоу прекращается.

Мне больше не нужно притворяться, что я не такой, как все, я наконец-то в гармонии с собой и тем, что я есть. Хотя я никогда не прячусь, даже когда на публике, здесь, в этом зловещем убежище, которое построил, я спокоен.

С этим голодом, движущим мной, я встаю со скамейки, наклоняю голову влево, а затем вправо, слыша удовлетворенный треск. Мои пальцы тянутся к манжете моей рубашки от Tom Ford.

— Уолтер, я верю, что твоя смерть станет моей лучшей работой. — Я хмыкаю, не спеша закатывая оба рукава, обнажая вены фиолетового цвета, извивающиеся по моим предплечьям.

Наркотики, которые я ввел ему в шею, начали действовать настолько, что его глаза расширены и внимательны, но он еще не полностью восстановил функции своих конечностей. Каблуки моих итальянских кожаных туфель щелкают по красной мозаичной плитке на полу — узор из глянцевых и матовых поверхностей.

— Ч-что..., — прохрипел он, пытаясь напомнить себе, как работают его голосовые связки. — Ч-что?

— Я отчаянно хочу, чтобы вы, люди, придумали более уникальные вопросы, когда придете в себя. — Я закатываю глаза, прокладывая себе путь вокруг металлической каталки, отражающей яркий свет фар над нами. — Почему вы чувствуете необходимость спрашивать одно и то же? Вам действительно станет легче, если я скажу, кто я? Или что вы здесь делаете?

Я щелкаю языком, качая головой, пока он продолжает дрожать и вянуть в узах. Все они, мои жертвы, все они одинаковы, все они слабы, и кто-то уверен, что им удастся выбраться отсюда живыми.

— Как насчет того, чтобы рассказать тебе кое-что еще. — Я осторожно беру свой поднос, на котором разложены все мои любимые игрушки. — Как насчет того, чтобы я скажу тебе, что не имеет значения, кто или что, ты всегда собирался закончить здесь. По моей милости. Это тебя хоть немного успокоит?

Кончики моих пальцев перебирают клинки, которые я выбрал сегодня. Хорошо обученный и опытный охотник оценит мой выбор. Все углеродистые ножи — мечта для того, кто хочет снять шкуру с оленя или другого существа, на которое охотятся ради спортивного интереса.

В животе у меня покалывает, и если бы я мог испытывать эмоции, то, думаю, это было бы ближе всего к радости, точно не знаю, потому что взросление в образе призрака означало одинокое существование.

Я родился со смертью в качестве личной тени.

Смерть, или, по крайней мере, непреодолимое зло, поселилось в утробе моей матери в ту ночь, когда я был зачат. Что-то злое и чудовищное создало меня, влило в мои вены инстинкты хищника и аппетит к крови. Я родился психопатом. Смерть воплотилась в человеке.

Бугимен под вашей кроватью и сосед на заднем дворе. Я тот, кто заставляет вас запирать двери на ночь и крепче прижиматься к своим детям.

Для меня не имеет особого значения, что скажут по этому поводу психологи или криминалисты. Во всех статьях и диссертациях написано одно и то же. Никто не рождается с психопатией, говорят они, люди не подвергаются генетическому проклятию в утробе матери. Этому учатся, это впитывают и наблюдают.

Хотя я всегда первым соглашаюсь с логическими утверждениями, подобными этим, я также являюсь живым доказательством обратного. Поэтому они ошибаются. Их теории ошибочны.

Однако я понимаю, почему они успокаивают население. Гораздо менее страшно верить в то, что люди рождаются чистыми и невинными, что с любовью и лаской люди вырастут добрыми. Технически говоря, если бы все дети получали ласку, мы могли бы полностью покончить с психопатами и социопатами.

Правда в том, что я был создан таким. Я родился с идеальными инструментами, чтобы сделать из меня убийцу, и это гораздо страшнее. Знать, что нет способа остановить это, остановить нас, тех, кто родился с этим желанием, проходящим через нашу систему. Знать, что независимо от того, что ты делаешь или сколько любви ты можешь дать, некоторые люди просто созданы для того, чтобы уничтожать жизни. Созданы, чтобы резать, чтобы заставить других истекать кровью.

Как еще объяснить мое молчание в детстве? Моя бабушка говорила, что единственный раз, когда я кричал в младенчестве, был момент моего появления на свет, а когда меня помыли, спеленали и передали матери, все звуки перестали существовать. Как еще объяснить отсутствие у меня эмоций, чувств по отношению к кому бы то ни было, включая меня самого? Моя преданность ничем не запятнана — я готов на все ради людей, которыми себя окружаю, но это не означает и никогда не будет означать, что я забочусь о них.

Моей семье потребовалось некоторое время, чтобы понять эту суровую реальность, но после того, как дедушка застал меня на заднем дворе за отрыванием конечностей у жуков, я понял, что они наконец-то приняли меня таким, какой я есть.

Мерзкий.

Чудовище.

Убийца.

То, чем, как отчаянно надеялся мой отец, я стану. Хотя его наставления и родительские советы были болезненными, он был единственным человеком, который понимал, что я собой представляю. Даже если отчасти именно из-за него я стал таким.

К тому времени, когда я перешел в среднюю школу, мне уже не разрешали играть с другими детьми. Их родители жаловались, что мое присутствие нарушает разум их невинных малышей. Вскоре после моего рождения моя собственная мать решила, что сын, которого она родила, — это не то, на что она рассчитывала. По словам отца, она ушла сразу после моего первого дня рождения.

Я был странным, чужим. Исключительный ребенок с мрачным воображением, говорили учителя. Не было и до сих пор нет ни одного человека, которого бы не пугало мое присутствие, и, честно говоря? Мне это нравится.

Очень.

— Что тебе нужно? — вырывается у него, он наконец-то встает на ноги, что всегда делает это намного интереснее. Это значит, что его крики будут кристально чистыми. — Какого хрена тебе надо?

— Прибегая к ругательным словам. — Я сжимаю зубы, беру один из небольших ножей и кручу его между пальцами. — Так ты не добьешься моего расположения.

Прежде чем уделить Уолтеру внимание, которого он заслуживает, я беру пульт и нажимаю кнопку Play. Через колонки в плинтусе звучит Бах, и все становится на свои места. Я пытаюсь представить себя через десять лет, когда закончу медицинскую школу, готового резать кого-то по совершенно иной причине, чем сейчас. Одетый в халат, с чем-то классическим, играющим в операционной.

Принесет ли мне резание с целью спасения жизни такое же удовлетворение, как то, которое я собираюсь получить? Достаточно ли будет разрезать плоть ради медицины, чтобы обуздать мою ненасытную привычку?

Не будучи оптимистом, я сомневаюсь в этом. Высоко.

Я нажимаю кнопку «Пуск» на диктофоне, кладу его обратно на поднос и дважды проверяю, горит ли красный индикатор в правом верхнем углу. Я вырос из своих прежних ошибок, когда все еще пытался понять, что мне нравится. Моя рутина. Мой процесс. После того, как я нажал не на ту кнопку с одной из своих прежних жертв, я теперь на всякий случай перепроверяю.

Что такое концерт без оркестра?

Убийца с криками своих жертв?

Как только звучит Лакримоза, смотрю вниз на лежащий на ней кусок жира. Он потеет. Неестественно много, так много, что я думаю, у него может быть гипергидроз. Я еще не врач, но до этого момента я убил шесть человек, и ни один из них не потел так сильно.

— Уолтер, что случилось с той физикой квотербека, о которой ты так любишь напоминать людям? Ты не в состоянии вести кого-либо на короткую прогулку, не говоря уже о чемпионате штата.

Я не спеша смотрю на его едва прикрытое тело. Хрупкие волосы покрывают его грудь и живот, большой живот, и у него глубоко красное лицо, которое напоминает мне воздушный шар, готовый лопнуть. Меня от него тошнит, он пустая трата места, и подумать только, он считал себя таким же, как я.

Он никогда не смог бы быть мной, никогда не сможет делать то, что делаю я, на том уровне, на который я способен. — Полицейские были в нескольких неделях от того, чтобы схватить его и посадить за решетку. Федеральным следователям понадобилась бы целая жизнь, чтобы даже уловить мой запах.

— Откуда ты меня знаешь? — выдохнул он из пересохшего рта. — Тебе нужны деньги? Я могу...

— Пожалуйста, не позорься, ты не можешь позволить себе откупиться от меня.

Я широко раскинул руки, оглядывая окружающее меня пространство, от полов, сделанных на заказ, до статуи по смехотворной цене в углу. Этот подвал, мой кусочек гармонии, стоит больше, чем большинство зарабатывает за всю жизнь. — Оглянись вокруг — разве похоже, что мне нужны твои деньги?

Мои пальцы сжимают рукоятку охотничьего ножа, направляя острие вниз, к лицу Уолтера и я провожу острием по его щеке, лезвие настолько острое, что я чувствую, как оно режет волосы в его зернистой бороде.

— Однако, поскольку я не полный монстр, я отвечу на твой первый вопрос. — Волосы встают дыбом, когда я чувствую, как легко было бы выпотрошить его, как свинью, и смотреть, как кровь льется из его живота. Как просто покончить с его жизнью, вот так, одним движением запястья.

Сила бурлит в моих венах. Контроль и желание бурлят во мне, создавая лучший естественный кайф, который только можно испытать. Нет лучшего чувства, чем это. Знать, что я полностью контролирую его судьбу, знать, что он находится в моей власти. Что он бессилен и жалок. Ниже меня во всех отношениях. Он никогда не станет тем, кем являюсь я.

— Черт... — шипит он. — Пожалуйста, не делай этого. У меня есть дочь.

Желание угрожало утянуть меня под воду, подавляющее ощущение всего вокруг было настолько сильным, что я не заметил, как мое лезвие вонзилось в его щеку достаточно, чтобы пустить кровь.

— Джессика, — говорю я, делая вдох и отводя острие от его лица. — Верно? Ей будет пятнадцать в декабре.

Его глаза вспыхивают, сияя ярким и жутким страхом. Он поглощает все его тело, и это наполняет меня теплом. Я хочу, чтобы он умер напуганным, испуганным и дрожащим. Прямо перед тем, как он сделает свой последний вздох, он узнает, как выглядит настоящая смерть, как настоящий страх ощущается на языке.

— Не трогай ее, — кричит он, дергаясь от уз, из которых у него нет шансов выбраться. Я научился завязывать узлы, когда был совсем маленьким, — один из многих уроков, которые преподал мне отец и которые я усовершенствовал для себя.

Мой отец был хорош в своем деле.

Был лучшим.

— Я бы никогда. Подростки, да ивообще дети — это приобретенная группа бесхребетных людей. — Я ухмыляюсь ему. — Такие, как ты. Не так ли, Уолтер?

Я кручу лезвие между пальцами, сосредоточив свое внимание на его руке, поднимаю тяжелую конечность, осматриваю линии и шрамы, пальцы в перчатках пытаются найти точку отсчета.

— Что? Что ты...

— Не трать мое время, — шиплю я, стиснув зубы, когда сгибаю один из его пальцев в невозможном направлении. — Ненавижу лжецов, Уолтер. Постарайся не усугублять ситуацию, усугубляя ее мне.

Он вскрикивает от боли, но я не обращаю на это внимания, ослабляя хватку на пухлом пальце, прежде чем поднести нож к кончику его указательного пальца.

— Откуда я тебя знаю? — хмыкаю я, чувствуя, как подгибаются пальцы на ногах, когда я погружаю острие достаточно глубоко, чтобы оно проскользнуло под всеми слоями кожи, а затем начинаю брить в обратном направлении, медленно, следя за точностью нарезки. — Я знаю тебя, потому что ты думаешь, что ты такой же, как я. Скажи мне, ты так любишь свою дочь, что убиваешь девушек, похожих на нее? Это так ты показываешь свою любовь, Уолтер?

Не уверен, что он слышит меня, не из-за ослепляющего звука его криков, когда обжигающая боль проникает в его тело. Руки полны нервов, к несчастью для него, поэтому он чувствует каждый сантиметр лезвия, вонзающегося в его плоть.

Кровь льется из раны как фонтан, вытекая и просачиваясь на металлический стол внизу, она затрудняет видимость, но я чувствую, как его кожа тянется к ножу. Я держу руку ровно, ни капли колебания или дрожи, обнажая его мышцы и кости перед открытым воздухом.

Все эти защищенные нервы, атакованные прохладным воздухом здесь, внизу, должно быть, несчастны. Мне почти хочется его пожалеть. Почти. От восхитительных криков агонии у меня звенит в ушах, вибрируют барабаны внутри.

Это лучше, чем Бах. Лучше, чем Моцарт и Брамс.

Это моя любимая форма музыки.

— Продолжай кричать. — Говорю я громко. — Ты делаешь это только для моего блага. Это только подбадривает меня, заставляя меня хотеть вырезать тебя глубже.

Я заканчиваю обрабатывать весь его указательный палец, перехожу к следующему, любуясь тем, как его связки совпадают с плиткой на моем полу. Туго намотанные шнуры прочной эластичной ткани блестят под ярким светом над нами.

Это совсем другое, чем изучение книг и диаграмм. Ничто не сравнится с тем, чтобы увидеть анатомию человека своими глазами, почувствовать липкую кровь, текущую по рукам, запах железа в воздухе и знать, что ты владеешь болью и смертью.

Погружаюсь в процесс, в прекрасное зрелище и резню, это то, для чего я был создан. Мои проворные, длинные пальцы были созданы для пыток. Я был создан для убийства.

Я восхищаюсь своей работой. Вся его рука полностью содрана и сырая, кожа сползла на запястье и под ним и я усмехаюсь, думая о том, что это напоминает мне банан, который я очистил сегодня утром на завтрак. Меня всегда поражает, как выглядит человеческое тело в его естественном состоянии.

— Эй, ничего из этого, — говорю я, шлепая Уолтерса по лицу, чтобы вернуть его к реальности, его глаза борются с желанием закрыться. — Хочу, чтобы ты не спал. Поговори со мной. Я уже задавал тебе вопрос — ты убиваешь девушек из-за любви к своей дочери? Или это потому, что у тебя втайне есть один из этих отвратительных фетишей на своих сородичей?

Слезы вытекают из уголков его глаз, и его тело дрожит. Его кожа побледнела, и я знаю, что это потому, что у него шок. Потеря крови берет свое,однако он должен продержаться по крайней мере до плеча, прежде чем истечет кровью. Может быть, если мне повезет, он все еще будет в сознании, когда я начну другую руку.

— Я — Он захлебывается рыданиями. — Мне жаль. Не могу помочь, я не могу это контролировать. Мне жаль.

Я ненавижу эту часть. Это происходит каждый раз.

Извинения за свои действия. Оправдания.

Я болен.

Мне нужна помощь.

Я не могу это контролировать.

Все они умирают, искупая свои преступления, надеясь, что какой-то Бог простит их в последние минуты жизни, чтобы они не провели вечность в каком-то вечном аду.

Это жалко.

— Ты мне противен, — рассеянно говорю я, слишком глубоко вонзая лезвие в его предплечье и быстро меняю скальпель на более толстый нож, который охотники называют «кишкобойкой» — особый тип лезвия, в котором позвоночник имеет заостренный полукруг. Я захватываю кусок открытой кожи, зарываюсь под последний слой, прямо над мышцами, и начинаю отделять его плоть от кости.

Багровый цвет затуманивает мое зрение.

— Ты должен сожалеть, — говорю я, — не о том, что ты сделал, а о том, что назвал себя убийцей. — Ты не убийца, Уолтер. Не хороший, даже близко нет. Ты трус, у которого проблемы с мамой.

Хотя мои слова становятся все более злобными, моя рука остается последовательной. Было бы легко нарезать его на кусочки, как он сделал со всеми этими девушками. Это не потребует никаких навыков и усилий.

Чтобы держать себя в руках, нужны годы дисциплины и практики. Оставаться спокойным и не позволять кровожадному желанию покончить с ним. Это требует мастерства.

А я овладел искусством убийства с самого раннего возраста. А как иначе? Когда твой отец — серийный убийца, решительно настроенный на то, чтобы его имя никогда не угасло, ты становишься тем, кого знаешь.

Воспитанный монстром. Становишься монстром.

Мой отец убивал, потому что был зол на женщин, у него не было контроля над импульсами. Я убиваю других убийц не потому, что у меня какой-то комплекс морали или что я чувствую необходимость спасать людей, делать мир лучше.

Нет, я не морально серый мститель.

Я убиваю других серийных убийц, потому что я живу ради острых ощущений от того, что перехитрил их. Всех их. Доказывать снова и снова, что я лучший. Никто не умеет приносить смерть лучше, чем я.

Он хотел владеть моим наследием, он хотел владеть тем фактом, что создал эту штуку внутри меня. Потому что именно этим Генри Пирсон и занимался — он владел людьми. И теперь, когда он в тюрьме, я — его последняя надежда на известность и славу.

Но я отказываюсь позволить кому-то, кто мне не ровня, владеть чем-то моим. Больше не позволю.

— Но сегодня, — вздыхаю я, наблюдая за его кровотечением на моих глазах. Он недолго пробудет в мире живых. — Сегодня, Уолтер, тебя убьет лучший. Превосходный. И это привилегия, которая должна принести тебе утешение.

Я дотягиваюсь до верхней части его руки, обнажая плечо, когда слышу хрип в его легких. Мои движения приостанавливаются, когда я встречаюсь с его глазами, нависая над его лицом, чтобы убедиться, что мое лицо — последнее, что он видит перед тем, как расстаться.

Как холодная, стремительная ночь, смерть приходит за ним. Жизнь вытекает из его глаз прямо на моих глазах, внутри него щелкает маленький выключатель.

В этот момент я считаю с шести до семи.

Экстаз течет по моим венам, блаженное чувство Концертоофа охватывает меня. Я взял детские игры моего отца и создал нечто неприкосновенное.

Я стал дирижёром страха, дирижером боли. Я сочиняю смерть.

Вопреки мнению людей, яблоко упало очень далеко от злого дерева.

Потому что я никогда не хотел быть своим отцом. Я никогда не хотел быть похожим на него.

Я хотел быть лучше.

И я им стал.

ГЛАВА 3

Нездоровая одержимость

ЛИРА

Всем известно, что пламя привлекает мотыльков.

Яркие люминесцентные лампочки на вашем крыльце или высокие желтоватые фонари на шоссе. Сотни крылатых созданий соберутся вокруг нежных лучей, появляющихся в ночи.

Ночные насекомые накопили вокруг себя легенды. Они действуют по принципу поперечной ориентации, удерживая постоянный источник света в определенном месте по отношению к своему телу, чтобы направлять его в пути. Обычно этот свет — отблеск луны; луна — их северная звезда, их компас.

Однако более зловещая ситуация заключается в том, что мотыльки гипнотизируются светом, следуя за ним до самой смерти. Как меланхоличная версия Ромео и Джульетты, сердце лампы и мотылька — это роковое влечение. Но об этом никто не говорит.

Пары постоянно сравнивают с мотыльком и пламенем. Их тянет друг к другу, притягивает. Наверняка, если бы они знали истинную причину, все было бы не так сладко. Не для нормальных людей. Существа, которые очаровываются ярким светом, съедаются хищниками или перегреваются. Их влечет не любовь или какая-то глубокая притягательность; их влечет смерть.

Даже если мотылек сознательно понимает, что приближение к яркому свету убьет его, он все равно идет туда. Они ничего не могут с собой поделать. Они зависимы.

Я думаю, что это придает еще больше романтики. Они рискуют умереть, лишь бы подойти поближе. Просто чтобы погреться в лучах света в течение нескольких секунд, даже несмотря на то, что смерть ждет их совсем рядом.

Если говорить о более светлой стороне фактической информации о мотыльках, то многие не знают о чешуекрылых то, что некоторые виды не могут устоять перед сладостями.

Они неравнодушны к ферментированным кондитерским изделиям. Когда мне нужно собрать еще несколько экземпляров для предстоящего проекта, я выхожу на улицу с банкой бананов, смешанных с патокой и несвежим пивом. Затем я вылью немного на несколько стволов разных деревьев и буду ждать.

Количество крылатых красавцев, которые выходят попробовать, просто завораживает.

Может быть, поэтому мотыльки — мои любимые насекомые, поэтому я их так ценю. У нас есть две очень важные общие черты.

Наша любовь к сладкому и наша одержимость тем, что хочет нашей смерти.

У нас такие зависимые сердца.

Так называла это моя мама.

Когда я что-то люблю, я люблю это всем своим существом. Бьющийся орган в моей груди становится извергом для того, что ему нравится. Того, что ему нужно. Я не даю мягких, нежных эмоций, как это делают другие.

Мое сердце — мощная штука, сказала мне однажды мама перед сном. Сильное и с такой любовью, что в нем могут утонуть города и империи. Оно не умеет делать ничего другого, кроме как проливать кровь за те вещи, в которых я нахожу радость.

В конце она сказала мне, что жить с ним опасно, но в то же время это дар. И мне следует опасаться тех, кто его получит, потому что мало кто знает, что делать с таким сердцем, как мое.

Я, конечно, не понимала, что может быть опасного в том, что я так забочусь.

Особенно когда то, что я любила, было конфетами, сказками и бурями. Какой вред может быть от таких вещей? Несколько кариесов и мокрые волосы в обмен на счастье казались мне прекрасной сделкой.

Но сейчас пять утра, и я думаю о том, как тяжело иметь такое сердце, как у меня. Мои сонные конечности и усталые глаза не согласны с тем, что мы собираемся делать. Даже мой мозг отчаянно пытается оттянуть поводок, намотанный на инструмент в моей груди.

Еще три часа сна, Лира. Еще три часа сна, и мы сможем встать и съесть те черные вишневые вафли, которые ты так любишь в «Тилли» , — пытается торговаться он, убеждая меня отказаться от одной зависимости ради другой. Но мой мозг наивен и должен знать лучше. Мои ребра — недостаточно прочная клетка, чтобы удержать меня от того, чего я хочу больше всего на свете.

Я никогда больше не прикоснусь к другой вишне, хотя бы для того, чтобы постоять рядом с ней в течение часа. Не будет больше сказок перед сном, пока я могу вдыхать его знакомый запах.

Нет ничего, что я люблю больше, чем его. Ни от чего я так не зависима. Целая жизнь всех моих любимых вещей не сравнится с одним мгновением, проведенным с ним.

Так что да, это непостоянное, одержимое сердце заставляет меня вставать раньше солнца, но все это того стоит.

Чтобы увидеть его.

Чувствовать его энергию.

Чтобы быть рядом с ним.

Прыгаю по пустынной дороге на одной ноге, пытаясь как следует натянуть ботинок, радуясь, что никто не едет мимо и не смотрит, как я неуклюже возвращаюсь к ровному бегу. Я остановилась на секунду, чтобы перевести дух и проверить повреждение правой пятки.

Все всегда говорят об этом чудесном кайфе бегуна, но никто никогда не упоминает о мозолях. Так много чертовых мозолей. Наклеив еще один пластырь на больную рану на тыльной стороне стопы и поправив ботинок, я снова в строю.

Этим летом я начала выходить на утренние пробежки, хотя я никогда не была поклонником бега. Мне всегда это ужасно не удавалось, и в тот день, когда на уроке физкультуры в средней школе мы должны были пробежать милю, я всегда притворялась больной или подделывала записку от своей приемной семьи о том, что у меня астма.

Поэтому, хотя я ненавижу это чувство, все всегда говорят, что единственный способ стать лучше в чем-то — это повторение, и я пытаюсь это сделать.

После того, что случилось весной, я устала от того, что всегда задыхаюсь, всегда отстаю, вынуждена прятаться, быть слабой. Бегство от хищников никогда не было для меня необходимым навыком до недавнего времени. С недавних пор, чтобы остаться в живых, я задействовала мышцы ног, о существовании которых даже не подозревала.

Я также обнаружила, что, хотя каждое утро мне больно вставать с постели, а легкие всегда горят, мои тяжелые шаги по земле заглушают постоянный прилив мыслей, помогая моему беспокойному разуму, который не знает, как выйти из игры.

Хотела бы сказать, что эти здоровые, прогрессивные причины — то, почему я начала этим заниматься. Что мне нужно что-то, чтобы очистить свой разум, или что я хочу, чтобы мое тело было лучше приспособлено для того, чтобы убегать от тех, кто имеет злые намерения.

Но, к сожалению, я бы солгала.

Я смотрю на свои часы, которые купила специально для этого, и вижу, что пришла на несколько минут раньше, что для меня в новинку. Сенсорный экран на моем запястье также сообщает мне, что я приближаюсь к третьей миле, то есть к трем милям, которые я добавила к своему утру, чтобы припарковаться на безопасном расстоянии, чтобы никто не увидел мою машину.

Срезая с обочины дороги, чтобы избежать иногда переполненного входа, я уклоняюсь от нескольких деревьев, проскальзываю мимо аккуратно подстриженных кустов, а затем выхожу на дорожку, проходящую через дендрарий парка Пондероз Спрингс.

Ботанические сады в полном расцвете сил, они пестрят красками по краям искусственных прудов, которые стратегически расположены вокруг 2,3-мильной кольцевой тропы.

Жители и гости города часто посещают это место летними утрами, то есть обычно оно заполнено людьми, которые бегают трусцой, ходят на скорость, сплетничая, или детьми, которые заглядывают в воду, пытаясь заметить как можно больше диких животных.

Сквозь влажный туман я слышу кваканье лягушек и громкое пение певчих воробьев. Есть места и похуже, даже если это время я проведу, накачивая руки до тех пор, пока они не станут похожи на желе.

Я непринужденно выхожу на асфальтированную тропу, смешиваясь с уже вставшими рано людьми, которые, к счастью, не заметили моего появления из-за деревьев, что не является чем-то необычным. Думаю, я была бы больше шокирована, если бы обнаружила, что кто-то заметил меня, нежели последнее.

Взглянув в последний раз на часы, я мысленно отсчитываю от шестидесяти. Волнение бурлит в моем животе, такое сильное, что я боюсь, как бы я не засветилась. Я натягиваю свою косынку еще ниже на голову, материал напрягается, чтобы сохранить все мои волосы убранными внутрь.

Легко носить безвкусную одежду для бега, но спрятать гриву локонов на голове — это совсем другое дело. Мне нужно слиться с окружающей средой, слиться с ней, что стало для меня уже чем-то вроде второй натуры.

Я так хорошо умею прятаться, что никто не может меня увидеть. Призрак, парящий в пространстве, перемещающийся по комнатам, едва взглянув в мою сторону.

Но это изменится. Я позабочусь об этом. Сегодняшний день не входил в планы, но я ничего не могла с собой поделать. Даже если он согласится на мои условия, я все равно буду жаждать видеть его, когда он будет думать, что он один. Я все еще буду хотеть быть маленьким вуайеристом на стене его жизни.

Сегодняшний вечер в бухте изменит все для нас. Я чувствую это, но сейчас я по-прежнему лишь его призрак, а он — мальчик, которого я люблю преследовать.

Мои ноги подпрыгивают на дуге деревянного моста, вода внизу покрыта тонкой пеленой тумана. В тот самый момент, когда я попадаю на пик и мой счет достигает шестнадцати, я чувствую его. Если бы я вошла в темную комнату с затычками в ушах, я все равно смогла бы выделить его из толпы людей.

Пелена тьмы окутывает меня, как вторая кожа, она гасит весь свет, окутывая меня непроглядной пеленой, но она не пугает. Она успокаивает, как одеяло смерти, защищающее от леденящего холода.

Мурашки щекочут мне руки, а волоски на затылке встают дыбом. Из южного входа, в нескольких футах от меня, появляется макушка его льдисто-светлых волос. Я завидую тому, как легко он бегает, как плавно движется по воздуху, словно рассекая спокойную воду, не создавая ни малейшего волнения.

Я чувствую, как мое сердце пытается выпрыгнуть из груди, трепеща и ударяясь о ребра, чтобы выпустить его, чтобы отпустить его к нему.

— Привет, привет, вот ты где! Я скучала по тебе. Моя любовь, моя любовь, моя любовь. — Она кричит, убивая его.

А у меня не хватает духу сказать ей, что он никогда не услышит ее стенаний, никогда не примет любовь, которую она так свободно дарит ему. Его сердце никогда не будет биться для нас так, как наше для него.

Потому что он отказывается признать, что оно у него есть.

Но это не значит, что я сдамся, не тогда, когда я знаю правду. Что под мрачным и жутким образом скрывается человек, способный на гораздо большее, чем даже он сам считает.

Он направляет свое тело перед группой, в которую я влилась, давая мне возможность видеть его обнаженную спину. Мой пульс бьется глубоко в животе, когда я наблюдаю, как слои упругих мышц подрагивают при каждом шаге, резкие впадины и впадины высечены из мрамора.

Потребность прикоснуться к нему, провести пальцами по краям этих тонких сухожилий, настолько сильна, что я спотыкаюсь. Не настолько, чтобы кто-то заметил, но достаточно, чтобы я напомнила себе, что нахожусь на публике.

Вот ради чего я просыпаюсь каждое утро.

Он.

Из-за него я потратила лишние десять минут, чтобы добраться до класса в средней школе, потому что специально пошла длинным путем, чтобы пройти мимо него. Из-за него я стояла под ледяным дождем и простудилась, потому что хотела пойти за ним домой в средней школе. Почему совсем недавно меня чуть не арестовали за незаконное проникновение на территорию его семьи и я чуть не сломала лодыжку, убегая от одного из сотрудников садоводства.

Человек, ради которого я готова буквально на все.

Моя самая темная навязчивая идея, с которой мое зависимое сердце отказывается расстаться.

Это не должно было продолжаться так долго, но ведь именно так начинается каждая порочная привычка, верно? С какой-то невинной идеи, которая перерастает в увлечение. Это я виновата, что поверила, что мое сердце может отказаться от него после того, как дала ей попробовать его на вкус.

Пока мы все молча упражняемся, я восхищаюсь не только его безупречной формой, но и его преданностью рутине. Строгое расписание, которому он следует, — это то самое расписание, которого он придерживается каждый день. И летом, когда я не беспокоюсь об учебе или посещении занятий, я тоже ему следую.

Теоретически, его легче всего преследовать. Он был существом привычки столько, сколько я его знаю. Хотя с возрастом его распорядок дня изменился, он по-прежнему отказывается нарушать его.

Я, конечно, выделяю время в своем дне для других вещей, которые мне нравятся. Хожу в библиотеку, зарываюсь лицом в книги, собираю новых насекомых, работаю над завершением ремонта в своем домике, смотрю любимые сериалы.

Я обычный человек, который делает обычные вещи.

Этого, как мне кажется, должно быть достаточно, чтобы уравновесить эту необычную компульсию. Но это не так. Ни в глазах моих друзей, ни в глазах общества.

Знаю, что это неправильно, что я делаю что-то незаконное и ненормальное. Я осознаю, что что-то внутри меня настолько извращено, что мое представление о любви — это прятать оставленные им предметы в коробке в шкафу. В интернете достаточно теорий о том, почему я делаю такие вещи, но дело вот в чем.

Мне все равно.

Меня не волнуют последствия и то, как это выглядит для тех, кто не может понять, что он значит для меня. Чем мы являемся друг для друга. Моя мораль не нуждается в оценке, потому что мир воспринимает то, что я делаю, как нечто враждебное или какую-то больную форму собственности.

Всю мою жизнь люди относились ко мне как к жуткому существу, потому что я не подхожу под стандарты иерархии женщин Пондероз Спрингс. Так что если я уже стала городской уродиной, я могла бы принять это.

То, что я чувствую к Тэтчер Александру Пирсону, не плохо. Это прекрасно и уникально, что-то неуязвимое, что обычные люди никогда не смогут оценить. Эмоции, которые он вызывает во мне, — единственное чистое, что у меня осталось.

В ту ночь, когда его отец, Генри, пришел в мой дом и разнес весь мой мир вдребезги, он уничтожил все хорошее во мне. Он вырывал и вырывал каждую унцию добра из моей души с каждым ударом ножа в тело моей матери.

Генри Пирсон подарил мне и самый худший кошмар, и самый сладкий подарок.

Импульс к убийству и глубокое восхищение своим сыном.

Мои бедра сводит судорога, жестокое напоминание о том, что мне еще предстоит пройти три мили до машины, когда все закончится. Но я блаженно игнорирую боль, сосредоточенно глядя перед собой.

Все идет именно так, как обычно. Он бежит ко мне спиной, не подозревая о моем существовании, а я разглядываю каждый сантиметр его тела. Пока что-то не происходит, что-то, чего никогда не случалось раньше.

Мое сердце учащенно забилось.

Рубашка, которую, как я предполагаю, он планировал надеть после пробежки, свернута и аккуратно заправлена в заднюю часть шорт, где она обычно и находится, но как только он поворачивает за угол тропинки, черная футболка выскальзывает из пояса и падает на тропинку, разлетаясь по асфальту, как осенние листья.

Обвожу взглядом пространство, гадая, видел ли кто-нибудь, как это произошло, и когда убеждаюсь, что все бегуны рядом со мной ничего не знают, я принимаю решение в долю секунды, о котором почти не задумываюсь.

Я позволяю группе пройти мимо меня, замедляясь до прогулочного шага. Тело Тэтчера удаляется все дальше и дальше от моего взгляда, пока я торопливо оглядываюсь вокруг, прежде чем склониться на одно колено.

Для прохожих я просто завязываю шнурки. Никто не видит, как я ловкими пальцами нащупываю материал на земле, мои ладони гудят от того, что мягкая рубашка скребет по мне.

С больными ногами я быстро перемещаюсь в сторону заваленного деревьями участка справа от тропинки. Это достаточно уединенное место, чтобы никто не увидел меня, если только не будет искать, а если Тэтчер вернется в поисках пропавшей рубашки, он никогда не найдет меня. Ветки трещат под ногами, пот струйками стекает по пояснице, пока я не продвигаюсь дальше в лес, пока не достигаю места, которое, как мне кажется, находится достаточно далеко от людей, чтобы я был в безопасности от посторонних глаз.

Я приваливаюсь спиной к стволу ближайшего дерева. Кора впивается в кожу, и я с радостью ощущаю облегчение в подошвах. Дрожь в коленях говорит мне, что я отчаянно нуждаюсь в передышке. Густая листва передо мной скрывает от моего взгляда всех, кто посещает парк.

В течение следующих нескольких минут я выравниваю дыхание, нежно растирая ткань его рубашки подушечками пальцев, позволяя ей успокаивать меня, и почти не замечаю, когда мои глаза закрываются от комфорта или когда я постепенно подтягиваю ткань к носу.

Ароматный запах одеколона Тэтчера вьется вокруг меня, когда я прижимаюсь лицом к черной рубашке, зарываясь носом в хлопок, пропитанный его запахом.

Acqua Di Giò Absolu от Giorgio Armani.

Он носит один и тот же одеколон с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать, и он засел в моем мозгу с тех пор, как я впервые почувствовала его запах. Сначала он немного напоминает цитрусовые, запах свежевысушенного льна с нотками лимона, но я также чувствую запах леса, землистую пряность, которая напоминает мне лес после дождя.

Такой чистый, но с изюминкой, которая так идеально ему подходит.

Мой желудок скручивается, а между бедер возникает тупая пульсация, когда я думаю о том, как он собирался сегодня утром и накидывал эту рубашку на плечи. Наверняка он тщательно перелистывал свой ящик, выбирая эту из сотен.

А поскольку он принимает душ после тренировки, его сущность смешивается со сном. Остаточный запах, прилипший к его коже, въелся в рубашку, когда он ее натягивал.

Обе мои руки сжимают материал, проникая пальцами в мягкость, пока я размышляю о том, насколько твердым будет его тело под рубашкой. Обычно я поступаю так с несколькими свитерами, которые без ведома брала из его шкафа в общежитии. Ночью, когда я свернулась калачиком в своей постели и одна.

Знание того, что я нахожусь снаружи, где меня могут увидеть, должно охладить мое желание, но это только усугубляет его. Все, о чем я могу думать, это что, если он знает, что я здесь?

Неужели он не почувствовал, как ткань соскользнула с резинки его шорт? Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, просто продолжал идти. Он знал, что я здесь, и специально уронил его? Это был какой-то подарок? Знает ли он, что я делаю с его одеждой в тени своей комнаты?

Стягиваю рубашку с лица, зацепив при этом нижнюю губу. Мой язык проводит по ткани, деликатно покусывая ее. Я продолжаю стягивать ее вниз, через горло и грудь, сильно вдавливая в кожу.

Знаю, что прикосновения Тэтчера были бы порочными, грубыми и давящими во всех нужных местах. Пальцы впиваются в мою кожу и зарываются внутрь, вытаскивая кровь на поверхность. Боги, чувствовать его худое тело, твердое и жесткое, прижатое к моему собственному, возвышающееся надо мной с дикой похотью в льдисто-голубых глазах.

Я чувствую себя каким-то животным, помечающим свое тело его запахом, надеясь, что если я потрусь об него достаточно сильно, он впитается в мою кожу и уже никогда не покинет ее.

Моя правая рука скользит под переднюю часть моих эластичных шорт, а другая подносит его рубашку к моему лицу, прижимая ее к лицу, чтобы я могла вдыхать его запах. Подушечки моих пальцев касаются моего ядра, обнаруживая, что я намокла, и вырывая вздох из моих легких.

От шока, который пульсирует в моем животе, у меня подгибаются пальцы на ногах. Мое тело на грани, оно в отчаянии думает о своей любимой фантазии. Желание — это эмоция, которую я испытываю редко, а когда испытываю, то всегда к нему.

Я жажду его, каждой его части. Даже те измученные части его самого, от которых другие бегут. Я хочу выпустить его демонов из оков, чтобы они могли поиграть с моими. Чувствовать его тело, чтобы именно его пальцы яростно терлись о мой клитор, подталкивая меня к освобождению.

То, что я позволила бы ему делать, то, как я позволила бы ему обращаться с моим телом, — это напрягает пружину, свернутую в моем животе. В глазах мелькают красные вспышки, образы его, стоящего на коленях у моих ног, когда кончик лезвия вонзается в мое внутреннее бедро.

— Тэтчер. — Я произношу его имя как молитву, представляя, как будет чувствовать себя его нож на моей плоти.

Знаю, что единственная причина, по которой он прикасается к людям, — это желание резать. Лезвия — это продолжение его рук, и я бы позволила ему разрезать меня, разрезать на куски и с радостью истекала бы для него кровью.

Я практически чувствую поток крови, стекающий по моей ноге, и жар его рта, когда он ловит каждую каплю красного, вытекающего из моей раны, облизывает и очищает рану языком, глядя на меня отрешенными глазами. Оргазм овладевает моим телом, вырывая удовольствие из моей сущности без предупреждения и оставляя мне один прощальный образ.

Тэтчер смотрит на меня с ухмылкой, окрашенной в красный цвет моей крови, обхватив мои дрожащие бедра, когда я бьюсь в конвульсиях от толчков моего освобождения. Она прокатывается по моему телу и успокаивает мои больные конечности.

Я впиваюсь зубами в ткань его рубашки, ощущая пряный запах одеколона на языке. Заднюю поверхность бедер жжет, когда я поднимаюсь навстречу руке, стремясь к большему давлению. Больше скорости. Больше его. Больше всего.

Неспокойное дыхание сбивается с моих губ, а когда я открываю глаза, мой бред исчезает. И адреналин от моей кульминации вытекает, как сдувшийся воздушный шарик.

Все покидает меня. Образы и ощущения, за которыми я гналась. Все исчезает, и я снова остаюсь безжалостно одинокой. Девушка, которая проходит через двери и коридоры без оглядки.

Призрак.

Призрак, который преследует единственного человека, который когда-либо видел ее. Единственный, кто помог ей почувствовать себя не такой одинокой.

Тот, ради кого она убила человека.

ГЛАВА 4

Сделка со смертью

Тэтчер

Правило номер двенадцать из «Руководства Генри по убийству» : никогда не опаздывай. Одна секунда опоздания — на двадцать минут ближе к поимке.

Изменил все его правила. Все они были исправлены и чередовались в соответствии с моими потребностями. Я сделал их лучше. Отцы должны устанавливать правила в доме: убираться в своей комнате, мыть посуду за матерью, всегда надевать презерватив — основные нормы, которым должны следовать молодые мужчины.

Единственное правило, которому он меня научил, — это как эффективно закончить чье-то существование, без устали вдалбливая каждое правило в мой мозг, как будто я никогда не забуду, как это выглядит, когда кого-то режут. Неважно, сколько их было и насколько они были нелепы, я помнил их все.

Но теперь они не его, чтобы учить. Они мои, чтобы отшлифовать.

Правило номер двенадцать из «Руководства Тэтчер по убийству» : никогда не опаздывай, если только это не модно.

Я не мог изменить печальную истину, что мой отец был основой всех моих извращенных желаний. Часть меня всегда будет принадлежать ему, это злое семя, загрязнившее все хорошее, что моя мать могла дать мне в утробе матери. И вместо того, чтобы попытаться излечить это зло, он взращивал его.

Культивировал его, как одну из своих драгоценных роз. Поливая мое любопытство к человеческому телу, освещая всю безнравственность внутри моей души и вычеркивая из моей жизни всех, кто пытался приблизиться.

Хотел, чтобы я был сам по себе.

Одинокой. Слабый. Кусок нетронутой глины, которую он мог бы вылепить.

Он должен был быть единственным ресурсом в моей жизни, и я не мог нуждаться ни в ком, кроме него. Вот почему с тех пор, как познакомился с парнями, я держал нашу близость в секрете от отца. Только когда его задержали, они впервые приехали в дом моих бабушки и дедушки.

Может быть, поэтому моя преданность так сильна, поэтому она так важна для меня. Я прятал их от монстра, защищал их, невзирая на последствия, потому что уже тогда знал, что они похожи на меня.

Вроде того.

Никто не похож на меня.

Но в каждом из них есть это ядро порока, эта тьма, с которой они не могут справиться, а меня с детства учили, как контролировать свою. Я нужен им, чтобы показать им сдержанность, научить их, как укрыть любой мерзкий голод, который у них есть, держать его в себе, пока не станет безопасно его выпустить.

Хаос, живущий в каждом из нас, не должен быть безрассудным и могу показать им, как сдерживать его, как существовать с ним, не позволяя ему поглотить их целиком.

Я иду вдоль ограждения из цепей вдоль линии леса. Запах соли жжет мне глаза, и я уже чувствую песок в волосах. Когда я нахожу щель в металле, уверен, была сделана Руком, который отказался развивать хоть какую-то форму самоконтроля, я отодвигаю ее и проскальзываю, стараясь не зацепить рубашку.

Вход в бухту Черных Песков защищен жалким подобием забора, чтобы не пускать людей в закрытые часы, что никогда не мешало никому из нас, но я уже давно не был на пляже.

Я привык смотреть на это место с вершины, а не участвовать в туристических развлечениях, таких как загар и игры в воде, но я давно их не видел — было бы невежливо не появиться.

Отказывать кому-либо в моем присутствии должно быть преступлением.

Трава высотой по колено в мгновение ока превращается в песок, и теплый ветерок пробегает по моим обнаженным рукам. Я смотрю вниз и вижу, что моя кожа слегка приподнята, а бугорки под светлыми волосами заметны даже ночью.

Я останавливаюсь, услышав рядом с собой едва уловимый звук шагов. Сначала я думаю, что это группа впереди меня, но быстро понимаю, что это не так.

Быстрые, торопливые шаги раздаются позади меня. Мне знакомо ощущение, что за мной наблюдают, как оно колет кожу и вызывает желание принять душ. Я знаю, каково это — чувствовать на себе ее взгляд, и каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим, все, что я хочу сделать, — это стереть его со своей кожи.

Ее глаза загрязняют меня.

Они делают меня таким же грязным снаружи, как и внутри, а это не то, что мне нравится.

С моей стороны жестоко позволять ей продолжать это, позволять ей продолжать эту больную одержимость мной. Сколько прошло — десять, одиннадцать лет с тех пор, как она была моей маленькой тенью? Всегда блуждает в темноте, полагая, что она настолько неузнаваема, что я не знаю, что она там.

Надо отдать ей должное — было несколько случаев, когда я не сразу замечал, что она рядом. И она это знала.

Она странная, но не глупая. Она знает, когда я осознаю ее присутствие, когда ее широкие глаза останавливаются на моем теле. Когда я иду к машине, сижу в классе или ем, она всегда где-то рядом. Наблюдает. Преследует. Восхищается.

Однако я никогда не выражал своего понимания. Никогда не говорил ей, что она не такая уж коварная, как ей кажется, до недавнего времени. Однажды я сказал ей, что ей нужно стать призраком, исчезнуть. Я не хотел видеть ее, чувствовать ее или даже слышать ее дыхание.

Мне не нужно напоминание о моей единственной неудаче в жизни. О единственном человеке, которого я не смог убить. Незаконченный музыкальный фрагмент находится в моих файлах. Пустые листы бумаги лежат в ее папке, но чем старше мы становимся, чем больше она вовлекается в мою жизнь, тем ближе я подхожу к завершению того, что начал все эти ночи назад.

— Не могу сказать, стала ли ты хуже в этом, или ты всегда была такой вопиюще очевидной, а мне просто было слишком скучно, чтобы замечать.

Ее шаги запинаются, как будто она споткнулась о звук моего голоса, и это заставляет меня ухмыляться. Так реагирует на меня, этот мой милый фантом.

— Я — Ее голос подхватывается ветром и угасает.

— Ты?

Я оборачиваюсь и вижу ее в нескольких футах позади себя, ее непокорные волосы развеваются по лицу. Она стоит там молча, пожевывая внутреннюю сторону щеки, как будто там она найдет ответ на мой вопрос.

Пара темных сине-зеленых клетчатых брюк в сочетании с черным топом на бретельках, заставляет меня скривиться. Я не против, но ради Бога, сделайте так, чтобы это работало.

В ней нет ни одной вещи, которая имела бы для меня смысл. Ну, одна вещь. Единственное, что у нас есть общего.

Мой отец.

Но кроме нашего детства, которое опутано паутиной крови, она не имеет никакого смысла.

Есть неразрешимые уравнения физики, в которых больше рациональности, чем в ней. Этот мрачный академический стиль одежды, на котором она настаивает, в сочетании со странным хобби — ловлей жуков.

Есть люди, которые назвали бы себя загадкой, но они не сравнятся с Лирой Эббот.

Скарлетт.

Скарлетт была девушкой до моего отца, а Лира — это то, что осталось после того, как он разорвал ее жизнь в клочья.

— Я заставляю тебя так нервничать, что ты даже не можешь говорить? — Наклоняю голову. Это то поведение, которого я ожидал от нее, — мышиная возня и отказ говорить больше, чем несколько тихих предложений в мой адрес.

— Может быть, если бы ты не наслаждался тем, что так много говоришь сам, и дал бы мне минутку, я бы смогла ответить.

Я не упускаю из виду колкость в ее голосе. На мгновение передо мной возникает образ той девушки, которая перерезала горло мужчине. Дерзкая и бесстрашная. Лира убила человека ради меня. Чтобы спасти меня.

Но я думаю, что это прикрытие. Одно большое оправдание. Она ждала момента, подобного этому. Она ждала возможности выпустить на свободу то существо, которое живет в ее душе, монстра, которого создал мой отец.

Лира хотела убивать. Жаждала этого.

Я просто оказался в идеальном положении, чтобы дать ей повод действовать.

— А, вот и она, — одобрительно хмыкаю я, на моих губах играет ухмылка. — Девушка, которую ты так любишь прятать от всех. Я знал, что не воображал ее.

Она тяжело сглатывает, заставляя свое горло сжиматься. — Я ничего не скрываю от своих друзей.

Засунув руки в карманы, я вытягиваю ноги, сокращая расстояние между нами, и ветер доносит запах вишни прямо мне в нос.

От него меня тошнит. Такой сладкий и липкий. Беспорядок.

— Да? Так ты рассказала Брайар и Сэйдж о том, о чем просила меня? О том, что ты умоляла, — я выдыхаю это слово, наклоняя голову к ее лицу. — сделать это?

Широкие, чистые зеленые глаза смотрят на меня, слишком большие для ее лица и настолько отвлекающие, что я почти не замечаю, как они переходят на мои губы. Моя челюсть напрягается, а живот сжимается. Если бы она попыталась поцеловать меня прямо сейчас, я бы заставил ее рот кровоточить.

— Я не умоляла тебя, — шепчет она. — Это ты пришел ко мне в мавзолей. Ты искал меня, а не наоборот, Тэтчер.

— Давай не будем переиначивать, Лира. Я пришел, чтобы найти тебя, чтобы рассчитаться с долгом. Однажды я спас тебя, и ты отплатила мне тем же. Я хотел покончить с этой твоей привычкой ходить за мной по пятам, — усмехнулся я, мне не понравилось, что она произнесла мое имя с таким пренебрежением.

— Я не стала с тобой разговаривать, если бы знала, что ты попытаешься сделать мне предложение.

Ее круглое лицо покраснело, как тогда, когда я рассказал, что знаю о ее секрете. Что ей нравится быть вуайеристом, преследовать меня. Думал, что это из-за нашей истории, что она каким-то образом ждет, чтобы спасти меня от беды так же, как я сделал это для нее. Когда я был слаб и молод, до того, как я понял, что я такое. На что я способен.

Но она удивила меня.

— Ты хотя бы подумал о том, что я попросила?

— Нет, — резко отвечаю я, не оставляя места для вопросов.

Это ложь.

Я думал об этом, больше, чем хотел. Больше, чем следовало бы, и не потому, что мне нравится об этом думать. Ее предложение не выходит у меня из головы, просто сидит там и донимает меня, как назойливая муха.

Эти глаза цвета нефрита вспыхивают от раздражения, но вместо того, чтобы выпустить его наружу, она держит его в себе, подавляя себя. Вероятно, она провела всю свою жизнь, постоянно сглатывая ту часть себя, которая вся в зубах и когтях, боясь того, что случится, если она позволит темным частям себя играть.

Но это не моя проблема, и это не то, что меня волнует.

— Никому я не скажу, если тебя это волнует. — Она пытается зачесать локоны за уши, но они недостаточно сильны, чтобы удержать их вес. — Если ты научишь меня, я обещаю, что не расскажу ни одной душе. Я хорошо умею хранить секреты и быть невидимой.

— Я не замечал тебя только потому, что решил не замечать, решил игнорировать твое присутствие. А не потому, что ты умеешь подкрадываться ко мне. — Ее подбородок вздрагивает от моего тона, и это заставляет меня давить дальше, подстегивая меня к тому, чтобы разрезать ее на части. — Ты не существуешь и никогда не существовала для меня.

К ее чести, несмотря на то, что я точно знаю, что мои слова нанесли сильный удар, она продвигается вперед, что одновременно впечатляет и раздражает меня.

— Я быстро учусь. Это будет всего несколько сеансов, всего несколько советов. Это все, о чем я прошу. Просто... — Она скручивает руки вместе. — Мне нужна помощь, чтобы справиться с... этой штукой.

Я насмехаюсь. — Несколько сеансов? Ты думаешь, это все, что нужно, чтобы стать тем, кто я есть? Потребовались годы, чтобы довести мое ремесло до совершенства. Я не стану тратить годы на того, кто не может даже принять то, что живет внутри тебя. Ты даже не можешь признать этовслух, не так ли?

Она поднимает голову, встречая мой суровый взгляд. В этих больших глазах так много всего происходит, так много чувств, которые мне, к счастью, никогда не приходилось испытывать. Сколько раз она смотрела в зеркало и вздрагивала, потому что видела то, что ее плоть скрывает от мира?

Сколько раз она пыталась оправдаться тем, что ночь убийства ее матери не заразила ее чем-то злым?

— Что признать? — говорит она. — Скажи мне, что я должна сказать, чтобы ты научил меня, Тэтчер, и я скажу это.

Что-то закипает в моем нутре, что-то ядовитое и нечистое. Горячее, липкое и грязное. Что-то, чему не место в моем организме. Оно пылает белым пламенем в моих венах, и все из-за ее мольбы. Умоляет меня. Умоляет меня.

Ярость, подобной которой я никогда не испытывал, будоражит мою кровь.

Нет. Нет. Нет.

Ты контролируешь эту ситуацию. Ей не позволено так влиять на тебя. Люди не влияют на тебя, Тэтчер Пирсон.

Я делаю шаг от нее, потом еще один, пока не перестаю чувствовать запах вишни, смотрю на часы, а затем бросаю на нее скучающий взгляд.

— Я не буду учить тебя быть убийцей, потому что ты не можешь принять, что ты уже ей являешься. Небрежная, необученная и импульсивная, но, тем не менее, убийца. Теперь, в последний раз, я закончил этот разговор. — Я засунул руки в карманы и повернулся. — На неопределенный срок.

Теперь я могу продолжать жить так, как жил раньше — полностью игнорируя ее, забыв, что я вообще ее знал. Она может продолжать свои мелкие игры, если захочет, но я больше не буду уделять ей внимание, которого она так отчаянно хочет.

— Ты должен мне это! Из-за твоего отца я..., — кричит она на меня, ее голос громче, чем я когда-либо слышал раньше. — Я вся извращенная и больная внутри. Это его вина. Ты, по крайней мере, должен оказать мне эту услугу, Тэтчер. Пожалуйста, научи меня, как с этим жить.

Фундаментальные принципы моей жизни просты.

Рутина. Контроль. Убийство.

Вот и все. Больше ничего нет.

Но этими четырьмя словами она разгадала одно из них.

Я в долгу перед ней? Мой контроль колеблется, дрожит под ее словами. — Должен тебе? — говорю я спокойно, слишком спокойно. Я снова поворачиваю свое тело к ней, шагая через сорняки так, чтобы оказаться в ее личном пространстве, чтобы вишни снова вторглись в меня.

Поднимаюсь над ней так быстро, что она спотыкается, и моя рука хватает ее за руку. Мои бледные пальцы обвиваются вокруг ее бицепса, такого податливого и слабого в моей хватке. Я впиваюсь в нее, заставляя ее издавать слабые, бессвязные хныканья.

Я мог сделать с ней все, что хотел, прямо сейчас. И она бы позволила мне, не так ли?

От таких прикосновений меня тошнит. Но прикасаться к ней? От этого мне хочется содрать с себя кожу и бросить ее в стиральную машину. Мои глаза расширились, я смотрю на нее с такой силой, что вижу, как ее тело отстраняется от него.

— Я ни хрена тебе не должен, Скарлетт, — усмехаюсь я, практически выплевывая слова ей в лицо. — Ты так хочешь научиться убивать людей? Тогда ты можешь записаться на посещение тюрьмы Раймонд. Он должен тебе, а не мне.

— Ты. Не. Моя. Проблема. — С каждым словом я крепче сжимаю ее руку, сжимаю так сильно, что чувствую плечевую кость. — А теперь убирайся с глаз моих, потому что я в нескольких секундах от того, чтобы свернуть тебе шею.

До моих ушей доносится вздох, и я ожидаю, что это потому, что ей больно. Что она боится за свою жизнь или отчаянно пытается убежать от меня. Но она не пытается вырваться из моей хватки. Нет, она остается совершенно неподвижной.

Невозмутима. Не боится меня.

— Ты... — Ее нижняя губа дрожит: — Ты не ругаешься. Никогда.

Я скрежещу зубами, и клянусь, если я сломаю зуб из-за Лиры Эббот, я буду в бешенстве. Вот что она понял из этого? Только это? Что не так с...

Мой позвоночник напрягается.

Я не ругаюсь.

Не делаю этого и не срываюсь и не срываюсь. Я рассчитываю. Командую.

Я препарировал человеческие тела и слушал, как мужчины умоляют о жизни. Она не станет причиной, по которой я потеряю хотя бы дюйм контроля и я отказываюсь позволить ей.

Моя рука отдергивается назад, на ее коже остаются глубокие красные точки там, где только что были мои пальцы, быстро вытираю руку о рубашку, как будто я могу избавиться от ощущения ее присутствия, стерев с нее пыль.

Я хочу уйти от нее. Хочу, чтобы она ушла. Далеко, далеко от меня.

Я хочу...

Не говоря больше ни слова, я крутанулся на месте, решив оставить между нами как можно больше пространства. Она не должна была открывать мне рот. Я не должен был искать ее.

Секунды. Это все, что нужно, чтобы вернуть все на место, проверить себя.

Я делаю глубокий вдох, поправляю часы и стряхиваю воображаемую пыль со своей черной рубашки. То, что я участвую в мероприятии, которое не позволяет мне надеть костюм, — это трагедия.

Когда я двигаюсь вперед, я вижу темные волосы Алистера в нескольких футах передо мной у берега — желанное отвлечение.

— А что, если я выиграю сегодня вечером, — говорит она в спешке, ее шаги гулко отдаются в моих ушах, когда она бежит за мной. — Если я выиграю сегодня, тогда ты должен будешь научить меня, как убивать людей. Как жить с тем, что сделал твой отец.

Ради любви к... подожди.

— А что я получу, если ты этого не сделаешь? — спрашиваю я, замедляя шаг и не сводя глаз с группы впереди. Ее дыхание становится неровным, когда она останавливается прямо за мной. — Что?

Кошачья улыбка появляется на моем лице, когда я осторожно поворачиваюсь. — Более важный вопрос — что я получу, если ты проиграешь?

Ее брови снова делают это, дергаются и поворачиваются вниз, когда она смотрит на меня.

— О, я думала, это очевидно. Больше не буду спрашивать, оставлю тебя в покое, перестану... — Она делает паузу. — Я оставлю тебя в покое.

Я поднимаю бровь, стискиваю зубы, когда в груди раздается зловещая усмешка. — Все еще собираешься ходить за мной по пятам, как моя маленькая зверушка?

Если она намерена дать мне о себе знать, то я разберусь с этим так, как это следовало сделать в первую очередь.

Ветер развевает волосы у нее перед лицом, темные волны за ее спиной разбиваются о берег. В любую секунду кажется, что черная вода может поглотить ее целиком.

— Я не домашнее животное, — бормочет она, не придавая значения своим словам. — Ты просто очаровываешь меня, вот и все.

Лгунья. Я практически чувствую вкус лжи на ее губах.

— Добро пожаловать в клуб. Я очаровываю всех.

Ее плечи опускаются, и я вижу аргумент на ее языке, но быстро вмешиваюсь. Решив немного пожалеть ее, я немного играю. — Я не хочу, чтобы ты оставляла меня в покое, Лира Эббот.

Мой голос ровный, как я разговариваю с теми, кто считает себя выше меня. С теми, кто находится у власти, кем я могу манипулировать ради своей личной выгоды. Однажды из меня получится феноменальный политик.

Я полон коррупционных мотивов, и овладел искусством хамелеона. Могу имитировать практически любую эмоцию. Пройдет совсем немного времени, и конгресс будет есть у меня из ладони.

Стану тем, кем не смог стать мой отец.

— Чего ты хочешь?

В ее глазах трепещет надежда, лунный свет как нельзя лучше освещает ее радужку. И волнение накатывает на меня, когда я понимаю, что собираюсь высосать всю жизнь из этих прекрасных нефритовых глаз. Раздавлю все ее злые мечты обо мне, искалечу эту ее одержимость.

Потому что, хотя ее одержимость мной может быть сильной, мой вкус к крови жизненно важен.

— Я хочу твоей смерти.

ГЛАВА 5

Где-то в лесу

ЛИРА

Молния сверкает в темном небе, сиреневая вспышка освещает наши протянутые руки, где на кончиках пальцев лежит сделка. Ветер завывает между нами, зачесывая мои кудри на лицо, и в нос ударяет соленая вода.

— Надеюсь, эта сделка стоит твоей жизни, питомец. — Я чувствую, как его рука выскальзывает из моей хватки как раз в тот момент, когда за облаками раздается раскат грома. Этот громкий раскат скрепляет наш договор. Закрепляет мою судьбу. Отступать некуда. Не сейчас.

Тэтчер засовывает руки в карманы и идет прочь от меня к нашей группе друзей, которая стоит в ожидании чуть дальше по пляжу. Мне нужно время, чтобы прочувствовать всю тяжесть того, что я только что сделала.

Я никак не могу победить его. Миля пути через высокие деревья, чтобы добраться до бухты Блэк Сэндс, была достаточной, чтобы мои легкие горели. Обогнать его в метке будет невозможно. Позади меня в лесу клубится туман, значит, видимость во время игры будет низкой. Я была бы слепа, не в форме и бежала бы ради своей жизни. В буквальном смысле.

Перевожу дыхание, направляясь по мокрому пляжу, пропитанному дождевой водой и приливом. У меня нет выбора, на самом деле нет. Жить с порывами к убийству, которые я не знаю, как подавить, хуже смерти. Это мой единственный шанс на нормальную жизнь.

Мне нужно победить, мне нужно, чтобы он научил меня. Чтобы он показал мне, как он может выдержать то, что создал его отец. Потому что мой рассудок висит на тонкой ниточке, которая с каждой секундой становится все тоньше.

Три месяца назад, когда я убила того детектива в доме Сэйдж, чтобы спасти жизнь Тэтчеру, во мне что-то проснулось. Годами я жила с этой болезнью внутри своей души. Каждый раз, когда я смотрела на себя в зеркало, я видела его, свернувшегося в темном углу и время от времени оскаливающего зубы.

Но теперь оно проснулось, шипит и жаждет пищи, которую я не умею готовить.

Я наслаждалась убийством этого человека. Тепло его крови багровыми волнами стекало по моей руке. Наблюдать, как он корчится и задыхается на полу перед тем, как испустить последний вздох.

Это неправильно, что я так себя чувствую. Я знаю это. Это неправильно, аморально, и в этом нет ничего хорошего, но я не могу ничего поделать с тем, что я чувствую.

Я бы вырвал это из себя, если бы знала как, но не знаю, и я не знаю, как с этим жить.

Тэтчер Александр Пирсон — моя последняя надежда или мой смертный приговор.

У нас всегда так было. Никогда ничего промежуточного.

Черное и белое.

Инь и янь.

Темное и светлое.

Покой и движение.

Размытые линии. Кровавые штрихи.

Мы две души с проклятым началом, созданные из одного злого семени, которым никогда не суждено быть вместе, но меня невозможно оторвать от него. Преследовать его больше не достаточно, чтобы сдерживать то, что внутри.

Мне нужно, чтобы он увидел меня.

— Ты единственный, кто носит часы, Тэтч. Какого хрена ты до сих пор единственный из нас, кто приходит поздно? — Взрывной голос Рука Ван Дорена почти заставляет меня улыбаться. Если бы обстоятельства не были столь серьезными, я бы, возможно, рассмеялась.

— Предпочитаю делать вход, — спокойно отвечает он. — Не говоря уже о том, что я не единственный, кто не смог прийти вовремя.

Рук только ухмыляется, подходя к своему другу. — Я тоже скучал по тебе, засранец.

Тэтчер насмехается, позволяя Руку сжать его плечо в знак приветствия. Это самое близкое подобие объятий, которое можно получить от Тэтча, и все это знают. Алистер использует это время, чтобы подойти к ним, пока я отхожу дальше к группе, замечая двух людей, которые значат для меня больше всего на свете.

— Это считается встречей Общества одиночек? — Я радостно улыбаюсь.

Сэйдж и Брайар обнимают меня, переплетая конечности, когда мы обнимаем друг друга в столь необходимые объятия. Мы втроем столкнулись с невыразимым, преследующими воспоминаниями и опустошающими травмами, которые останутся в наших душах до самой могилы.

Мы бежали от беды и навстречу ей рука об руку, спасались от смертельных судеб и встречались лицом к лицу со злом, живущим в черте города Пондероз Спрингс. То, что мы пережили, то, что мы разделили, скрепило узы, которые не сгибались.

Она не сломается под давлением времени или расстояния. Это вольфрам, свернутый и намотанный так крепко, что он прослужит всю жизнь.

Общество одиночек было вдохновлено «Обществом мертвых поэтов», книгой, которую моя мать читала мне больше раз, чем я могу вспомнить, и фильмом, который я знаю наизусть. Хотя я никогда не была поэтом или писателем, я мечтала о тайной группе друзей, тех, кто разделяет страсти, мечты и тайны своей жизни, которые они скрывают от остального мира. Люди, рядом с которыми можно быть самой собой, не боясь насмешек. Друзей, которых будешь носить в своем сердце долгие годы.

Когда я встретила Брайар и Сэйдж, я все поняла.

Они тоже испытали тяготы жизни и существовали за занавесом мировых стандартов. Те, кто бродил по окраинам, не имея ни места, которое можно было бы назвать домом, ни людей, которых можно было бы назвать своими.

Забытые. Одинокие и отчаянно ищущие признания.

Не имело значения, что все мы кардинально отличались как по характеру, так и по внешнему виду. Если бы не обстоятельства и судьба нашей встречи, мы, возможно, никогда бы не заговорили друг с другом.

Если бы Брайар Лоуэлл не сказала «да» на принятие в Холлоу Хайтс, я бы никогда не пересеклась с ней. Она могла бы попросить поменять соседку, как только увидела табличку с мертвыми жуками на стене и состояние моей половины общежития, но она не сделала этого. Она увидела что-то во мне, как и я в ней.

Увидела человека, которым я стремилась стать. Умную, волевую и стойкую. Она не позволила своему воспитанию испортить то хорошее, что в ней было. Она использовала навыки, которым ее научили в детстве, чтобы пробиться в жизни, и нет никого, кого бы я уважала больше.

Я точно знаю, что никогда бы не переступила порог школы Сэйдж Донахью. Девушка из стали и пламени, закаленная жестоким обращением и королева масок. Злобная чирлидерша с превосходной и красивой грацией была лишь одним из ее фасадов, созданных для защиты девушки, которую я знаю сейчас.

Заботливую, страстную и яростно защищающую людей, которых она любит. Она больше, чем сумма всего того, что люди говорят о ней. Больше, чем то, кем ее заставил стать отец. Сэйдж — это больше.

— Ты должна была просто поехать с нами, — пробормотала Брайар, уткнувшись мне в плечо. — Говорила тебе ехать. Моя мама была чертовски расстроена, что не смогла с тобой познакомиться.

— Это было время для тебя и Алистера, и я не хотела вмешиваться. — Я вдыхаю их знакомые запахи, и если бы не ужас от того, что должно произойти, я бы заплакала от счастья.

— Ему было бы все равно! — Она отступает назад, пристально глядя на меня: — Ты ему нравишься, хотя он этого и не говорит. Он больше не смотрит на тебя так, как «я всех ненавижу», и это уже победа. Гораздо больше, чем это можно сказать. — Она толкает Сейдж бедром, мягко ухмыляясь.

Сэйдж стонет, откидывая свои клубничные светлые волосы на плечо. — Он никогда этого не оставит. Ты же сама хотела пойти той ночью!

— Алистер переживет это. Он просто ворчливый. Не должен вредить своему ребенку и все такое, — шучу я, и это вызывает у них обоих громкий смех.

Встречи с ними стоили того, чтобы ждать. Они обе предложили мне поехать с ними в отпуск, но я отказалась. Не потому, что я не хотела ехать, но я знала, что им нужно время.

Время, чтобы принять эту новую жизнь. Последствия, с которыми мы можем столкнуться, и будущее, которое может наступить.

Мы все смирились.

— Как побережье? Тебе уже надоел Рук? — спрашивает Брайар, и Сэйдж улыбается.

Я провожаю ее взглядом и вижу, как они задерживаются на брюнете в нескольких футах от нас. Его руки свободно свисают вокруг плеч обоих друзей. Тэтчер и Алистер выглядят так, будто предпочли бы быть мертвыми, а не тронутыми, но они позволяют ему висеть.

Широкая ухмылка озаряет его лицо, когда он над чем-то смеется, заставляя обоих мальчиков по обе стороны от него либо ухмыляться, либо качать головой. Может, я и не понимаю всей внутренней работы их группы, но я знаю, что Рук — это свет. Тот, кто использует шутки, чтобы облегчить свою боль. Кто смеется и освещает комнату. Он — свет для парней, и он — свет для Сэйдж.

Тот, кто вывел ее из темноты, в которой она оказалась, и от любви к нему на ее лице у меня щемит в груди.

Любить и быть любимой.

Это все, чего каждый хочет на самом деле.

Жестоко. Страстно. Всех.

Ну, в основном все. Мой взгляд лишь на мгновение переходит на Тэтчера, прежде чем я возвращаюсь к своим друзьям.

— Не думаю, что от него можно устать. Я, может, и хотела бы его убить, но он мне не надоел.

— Я слышу, как ты говоришь обо мне, детка. Не забудь сообщить им о новом пирсинге, который ты сделала в Сан-Диего, — кричит Рук, в его тоне звучит радость с оттенком похоти.

Сэйдж вскидывает глаза, ее рука поднимается, чтобы оттолкнуть его, прежде чем она обращается к нам. — Беру свои слова обратно. Я беру назад все, что я только что сказала.

Мы смеемся, продолжая болтать, когда голос Тэтчера поднимается на октаву, чтобы мы все могли его слышать, требуя внимания.

— Почему вы двое такие любопытные? Я же сказал вам, что я занят. Не говоря уже о том, что не я один опоздал. Почему вы не донимаете дорогую королеву жуков, почему она опоздала? — Он наклоняет голову в мою сторону, обращая взгляды всех присутствующих в мою сторону.

Я вижу немой вопрос на их лицах, любопытство — качество, которое мы все разделяем.

Где ты была?

Чувствуя себя неловко, когда на меня смотрит столько глаз, я просто неловко машу рукой. — Извините, я заканчивала проект.

— С Коннером Годфри? — спросил Алистер, приподняв бровь, осмеливаясь, чтобы я солгала ему об этом. Каждый раз, когда я нахожусь под его взглядом, я чувствую себя ученицей, вызванной в кабинет директора.

— Он просто друг, учитель, — говорю я, настороженно глядя на все направленные на меня взгляды. — Он помогал мне этим летом с коллекцией и определением видов.

— Да, а когда он не с тобой, он занят тем, что помогает Стивену Синклеру похищать и продавать девушек. — У Рука отвисает челюсть, и я наблюдаю, как Сэйдж обхватывает его руку, прислоняясь ближе к его телу.

— Мы еще не знаем этого, Ван Дорен.

— Пощадите меня. Кто еще это может быть? Он, по сути, носит табличку с надписью «Я занимаюсь нечистоплотным дерьмом». — Вся эта семья в полной заднице, и я гарантирую, что они все замешаны.

Алистер закатывает глаза, но не совсем не согласен, когда говорит: — Мы же не можем прийти без предупреждения и начать задавать такие вопросы. Мы сейчас находимся под радаром полиции, но мы не неприкасаемые, и преследовать семью Синклеров — значит получить тюремный срок.

— Неа, не неприкасаемые, мы неприкасаемые, — говорит Рук, широко ухмыляясь.

— Это не то слово, — с раздражением в голосе отрезает Тэтчер.

— Это не делает его менее правдивым, — отвечает он, пожимая плечами, едва ли задетый отношением своего друга.

— Не видела в нем ничего подозрительного. Он был, э-э, мил со мной. Добрый. — Я прочищаю горло. — Если бы он был замешан, не думаешь ли ты, что меня бы уже забрали? Я имею в виду, я идеальная мишень. У меня нет семьи, которая могла бы искать меня, я тихая одиночка. Люди не заметят моего исчезновения.

Суровая правда этого должна беспокоить меня, зная, что никто не будет искать меня, если я не приду на занятия. Я призрак для этого города и тех, кто в нем живет. Мое присутствие никто не заметит.

Однако с этим фактом я смирилась задолго до того, как узнала о «Гало» — организации, занимающейся торговлей сексуальными услугами, расположенной в самом центре Пондероз Спрингс. Организация, в которую был вовлечен отец Сэйдж, стоила ему жизни его дочери и близнеца Сэйдж.

Не думаю, что кто-то из нас ожидал, что узнает об этом, когда все это началось.

— Лира... — начала Брайар, но ее прервали.

— Правильно. Они бы не заметили, что ты пропала. — Тэтчер переводит взгляд на меня, ярко-голубые глаза сверкают горечью. Боги, они такие холодные. Один шаг не в ту сторону, и я чувствую себя так, словно падаю в воды Аляски.

— Но твои друзья, которые спят с Колдуэллом и Ван Дореном, заметят это. Что делает тебя худшей мишенью. Кто бы ни управлял Гало, он не хочет видеть сыновей семей-основателей в качестве врагов. Мы ведь ясно дали это понять, не так ли?

— Но Коннер...

Прекрати произносить его имя, — процедил Тэтчер, его белые зубы сверкнули в лунном свете, не оставляя мне места для возражений. — Он не наш союзник и не твой друг. Не забывай, на чьей стороне ты играешь, Лира.

Тишина опускается между всеми, тяжелая и густая, практически душит меня, знаю, что он прав. Быть сердечным с Коннером Годфри — то же самое, что быть вежливым со Стивеном Синклером, деканом Холлоу Хайтс. У них есть история, у них двоих; они друзья.

Как бы мне ни хотелось верить в его непричастность, я быстро поняла, что в этой части Орегона никому нельзя доверять. У каждого человека есть какой-то грязный секрет, который он скрывает.

— Мы просто пытаемся убедиться, что ты в безопасности. Учитывая то, что случилось с Розмари и другими пропавшими девушками, мы должны присматривать друг за другом, — тепло говорит Брайар, протягивая руку и беря меня за запястье, чтобы притянуть к себе, подальше от сурового взгляда и ледяного присутствия Тэтчера. Она постоянно служит буфером между нами двумя, не понимая, что я не хочу быть защищенной от него. Это я ищу его.

Я солгала ему, когда сказала, что ничего не скрываю от своих друзей.

Скрывала его от всех них. От всех.

Тэтчер — мой самый большой секрет.

Когда меня перевели в приемную семью в Пондероз Спрингс после двух лет, проведенных за пределами штата, я училась в средней школе. Мой первый день в шестом классе был ближе к концу учебного года.

Я не забыла его. Его лицо снилось мне каждую ночь. Мальчик, который спас мне жизнь. Я считала Тэтчера великолепным в сумрачной ночи, но ничто не могло полностью подготовить меня к тому, чтобы увидеть его при свете дня на школьной парковке.

Планировала подойти достаточно близко, чтобы увидеть, скажет ли он мне что-нибудь, но, как он и говорил, я была призраком, созданным им, и он меня не видел. Я летала по тому же классу, витала в том же обеденном зале, а он не удостоил меня даже взглядом.

Но потом что-то изменилось. Я была призраком для всех, невидимой для окружающих, но единственный раз, когда я чувствовала себя понятой, принятой, это когда я была рядом с ним. Он был единственным человеком в мире, который знал мою историю, то, кем я была, и те ужасы, свидетелем которых я была.

Даже если он не признавал моего присутствия, я чувствовала себя комфортно, когда следовала за ним, знал, что я там не одна, что я не единственный, кто живет с монстром внутри меня.

Но потом постепенно я стала меньше думать о том, как привлечь его внимание, а больше о том, как быть рядом с ним. Наблюдать за ним. Даже самые обыденные дела, которые он делал, были так увлекательны для меня.

В школе я держалась поближе, а потом стала смелее, притаилась за пределами школы, чтобы посмотреть, изменился ли он, когда был один, а не в окружении людей. Я узнала парней через него, потому что большую часть свободного времени он проводил хотя бы с одним из них рядом.

На кладбище я стояла в толпе людей, наблюдая, как он поддерживает своих друзей в любом кровавом виде спорта, в котором они участвовали в тот вечер. Потом в Клиффе, где он встречался с ними, по городу и, в конце концов, у себя дома.

Близко было недостаточно близко. Неважно, откуда я наблюдала за ним, или насколько уединенным было место, где я за ним наблюдала, я никогда не чувствовала себя достаточно близко.

В какой-то момент я попыталась остановиться, но поняла, что ущерб нанесен. Мое сердце не хотело отпускать его.

Теперь мы стоим здесь, и он далеко не тот мальчик, который оставил монеты на глазах моей матери. Мальчик, который спас меня от гнева своего отца.

Передо мной стоит Ангел Смерти. Мрачный жнец, сотканный из теней и элегантности. Человек с руками, созданными для того, чтобы отнимать жизнь у других. Темнейшая из темнейших душ, заключенная внутри воплощенного зимой трупа, сделанного из чистейшего мрамора, высеченного и вытравленного до совершенства, гладкая фарфоровая кожа, сверкающая в лунном свете.

Его черная рубашка с длинными рукавами задрана до локтей, демонстрируя темно-синие вены, которые бегут по его предплечьям, как корни деревьев. И на мгновение я задумалась, какого цвета кровь у Тэтчера. Если бы я сейчас рассекла его кожу, из пореза сочилась бы красная кровь? Или она будет черной? Золотой?

— Кстати, о других девушках, — вклинивается Сэйдж, заставляя меня моргнуть и отвести взгляд от лица Тэтчера, — мы должны что-то сделать для них. Мы знаем об этой организации. Там пятнадцать пропавших девочек — и это только в Пондероз Спрингс и его окрестностях. Кто знает, сколько их еще? Мы не можем просто молчать и позволить им умереть.

— Детка, мы говорили об этом...

— Не надо. — Она пристально смотрит на Рука, делая паузу на мгновение, чтобы поделиться личным моментом через их глаза. — Моя сестра могла быть одной из них, и я не буду закрывать на это глаза, как все остальные в этом богом забытом городе.

Не раздумывая, я протягиваю руку и переплетаю пальцы с пальцами Сэйдж, крепко сжимая их и давая ей понять, что мы ее прикроем. Разговор о Розмари — тяжелая тема для всех, особенно для нее. Не могу представить, каково это — жить без своей второй половинки.

— Брайар, Лира и я работали над поиском имен в течение лета. Мы можем взять то, что у нас есть...

— Если следующим словом из твоего рта будет полиция, то ты еще глупее, чем я думал вначале. А это уже о чем-то говорит. — Тэтчер мрачно усмехается. — Эти девушки — не наша проблема. Мы не подписывались быть дружинниками. Единственная причина, по которой все мы здесь стоим, это Сайлас. Мы выполнили то, что он хотел. Теперь мы ждем, пока его освободят, и тогда все это исчезнет. Этого никогда не было. Он — единственная причина.

— Ну, не все из нас бессердечные психопаты, Тэтчер. Я не позволю невинным людям умирать из-за того, что ты самовлюбленный нарцисс, у которого проблемы с папочкой из задницы, — огрызается Брайар, бросая ему вызов.

Не могу сказать, что меня удивляет напряжение, которое поселилось вокруг нас. Мы знали, что такое возможно, когда говорили об этом. Я просто не знала, что мы сделаем это в первую же ночь, когда мы снова будем вместе.

Они преданы друг другу. Сайласу.

Тэтчер прав в том, что единственная причина, по которой они вообще полезли в этот бардак, это Сайлас и Розмари. Они не подписывались никого спасать. И именно такие моменты напоминают мне о том, с кем мы имеем дело.

С кем мы связали свои жизни.

Парни из Холлоу не заслужили репутацию героев, которые приходят и спасают положение. Алистер, Рук, Сайлас и Тэтчер — нехорошие люди. Они поступают так, чтобы соответствовать своим планам, защищать друг друга, и я уважаю это. Но я также должна понимать, что тигры не меняют своих полос.

То, что двое из четырех нашли утешение в объятиях моих друзей, не делает их послушными существами. Они всегда будут волками, которые пойдут на все, чтобы защитить друг друга.

— Мы поговорим об этом, —ровный и контролируемый голос Алистера пытается успокоить жжение напряжения.

— Но...

— Брайар, — вздохнул Алистер, глядя на мою подругу черными, как угли, глазами. — Давай все обсудим, хорошо? Просто дай мне немного времен .

Моя подруга демонстративно поворачивает голову, избегая его взгляда, но она не из тех, кто будет ссориться с ним на людях. Они оба скрытны в своих отношениях. Это их, всегда прижатое к груди. Что является полной противоположностью Сэйдж и Руку. Они вынесут грязное белье на воздух в продуктовом магазине, если один из них расстроен.

Маленькая улыбка появляется у меня на губах, когда он берет ее за подбородок, рывком возвращая ее на место, так что она снова смотрит на него.

— Пожалуйста? — спрашивает он, голос намного ниже.

По ее лицу пробегает нежность, и я вижу, как плечи Алистера заметно расслабляются. Однако я все еще зацикливаюсь на том, что Алистер Колдуэлл произнес слово «пожалуйста».

Она замолкает лишь на мгновение, прежде чем я вспоминаю, зачем я здесь.

— Я пришел сюда ради игры, — говорит Тэтчер. — Так мы будем играть? Или ты просто тратишь мое время?

ГЛАВА 6

Конец мертвеца

ЛИРА

Дождь идёт с удвоенной силой.

Тяжелые струи воды бьют по моей коже, пока мы идем к опушке леса, и я наблюдаю, как Рук накидывает капюшон своего пуловера на голову, погружаясь в темноту.

Он оглядывается на нас через плечо, демонстрируя черно-красную полосатую маску Мельпомены, закрывающую его лицо. Когда он замечает, что я смотрю на него, он слегка помахивает мне рукой, дразняще шевеля пальцами.

— Зря я ему это купила, — бормочет Сэйдж, качая головой. — Мы были в винтажном магазине в Голливуде. При свете дня там было не так жутко.

— В следующий раз воздержись от покупки любой маски для любого из них, думаю, у них их достаточно, — добавляет Брайар, и я киваю в знак согласия.

Неважно, что это всего лишь игра. Если бы у парней из Холлоу был шанс посеять панику, они бы ухватились за эту возможность. Неважно, кто мы для них. Часть из них всегда будет жаждать власти, которая исходит от страха других.

Даже если это страх тех, о ком они заботятся.

Когда мы пробираемся через линию деревьев, поглощенные лесом, я сглатываю, стараясь сохранить улыбку на лице для моих друзей, которые смеются и шутят. Для них это все равно что зайти в дом с привидениями, где актеры не могут тебя тронуть, и все происходит очень весело. Небольшой испуг, чтобы заставить вашу кровь биться и сердце колотиться.

Воссоединение друзей. Способ узнать, что этот город приготовил для нас в этом году, почтить память того из нас, кто не смог быть здесь, и девушки, чья смерть собрала нас всех вместе.

Я хочу быть взволнованной, наслаждаться этим моментом с людьми, которые вошли в мою жизнь, которые заставляют меня чувствовать себя человеком, а не призраком. Но все, о чем я думаю, — это может быть последний раз, когда я вижу кого-то из них.

Готова ли я встретить смерть?

Я уже делала это раньше, уходила невредимой, но готова ли я сделать это снова? Посмотреть в глаза жнецу и принять судьбу, которой я избежала в детстве? — Завяжи ботинок.

Прохладный ветерок его голоса щекочет мне ухо, и я опускаю взгляд, чтобы увидеть, что мои шнурки на самом деле развязаны.

— Удивлена, что ты мне помогаешь. Если бы я споткнулась, ты бы получил преимущество, не находишь? — Я оглядываюсь через плечо: Тэтчер идет рядом со мной, шагая в ногу со мной.

Ухмылка украшает его губы, его маска лежит на голове, когда он смотрит на меня. Ветер дует с силой, едва не сбивая меня с ног.

— Не хочу выиграть из-за твоей неуклюжести. — Он поднимает руку, сдвигая маску вниз и закрывая лицо, а затем слегка наклоняет голову. — Удачи, питомец. Я бы начал молиться любому твоему богу, чтобы я тебя не поймал.

Фальшивая кровь льется из черных глазниц его абсолютно белой маски, пустое выражение лица скрывает от меня все его черты, и он едва дает мне время ответить, прежде чем устремляется вперед, оставляя меня в пыли позади себя и присоединяясь к двум другим мальчикам перед нами. Я пригибаюсь, затягивая шнурки до такой степени, что они могут перекрыть кровообращение, надеясь, что они останутся завязанными на протяжении всей игры.

— Пять минут, — приказывает Алистер, поворачиваясь к нам лицом, скрестив руки перед грудью. — Это ваша фора.

— Этого времени недостаточно, — возражает Сэйдж, нахмурив брови. — Нам нужно хотя бы десять, чувак.

Алистер опускает глаза и смотрит на мою подругу взглядом, от которого у меня по позвоночнику пробегает холодок. Но она не сдается, держит голову высоко поднятой и отводит плечи назад, отвечая на его взгляд.

Это единственный способ заслужить его уважение. Не отступать и не сдаваться. Не позволяй ему победить.

— Четыре минуты и тридцать четыре секунды, — ворчит он, и если бы не череп, скрывающий нижнюю половину его лица, я уверена, что увидела бы ухмылку. — Тик-так, чувак. Ты теряешь время.

Наступает короткая пауза, когда все замирает. Даже кажется, что дождь прекратился ровно настолько, чтобы мы все посмотрели друг на друга, и молчаливое согласие пронеслось по ветру.

Я перевожу взгляд на Тэтчера, самого высокого из группы мальчиков передо мной. Не вижу их, но знаю, что его глаза прикованы ко мне. Его добыча висит перед ним. Я — кусок мяса, болтающийся на когтях, а он — голодное животное в клетке, ждущее, когда его накормят.

Мое сердце падает в желудок, и когда я снова чувствую дождь на своей коже, я бегу.

Победить или умереть.

Другого варианта нет.

Потому что если он поймает меня, ничто не защитит меня от его гнева. Даже сам Бог не сможет спасти меня от Тэтчера Пирсона.

Я не сразу чувствую это.

Жжение в груди и давление в ушах. Несмотря на то, что я бегаю трусцой каждый день, мой контроль дыхания все еще дерьмовый. Но это не мой нежный, мирный рассвет, который я провожу, глядя на мышцы спины Тэтчера. Здесь нет ни радостно щебечущих птиц, ни утешительного восхода солнца, успокаивающего мои больные конечности.

Наверное, легче бежать, когда речь идет о жизни.

Высокие деревья, казалось, теснятся ближе, обгоняя меня своими ветвями и мокрыми стволами. Я вдыхаю рваный, влажный воздух, от которого мои легкие дрожат и слышу, как рядом со мной Сэйдж и Брайар тяжело дышат, пытаясь освободить пространство между собой и преследователями.

Туман сгустился, и чем глубже в деревья мы забираемся, тем туманнее становится все вокруг. Я чувствую запах дождя в воздухе, когда качаю руки, подталкивая себя вперед. Ветка или, может быть, куст задевает мои брюки, прорезая материал и царапая кожу. С моих губ срывается шипение боли, но я не беспокоюсь о том, чтобы проверить повреждения. Я займусь этим позже.

Время устарело. Возможно, прошло всего несколько минут, но мои ноги говорят мне, что прошло несколько часов.

В течение тридцати минут мы должны оставаться вне пределов их досягаемости, все наши телефоны оснащены таймерами, оповещающими нас об окончании игры. Победители остаются одетыми, а проигравший окунается в Тихий океан без одежды.

Мы пробираемся сквозь кроны деревьев, раскалывая своими телами туманную пелену, и бежим без цели. Я пытаюсь услышать их, но все, что наполняет мои уши, это стук моего сердца и тяжелое дыхание.

Они там.

Затаились. Ждут.

Тихие, спокойные, как тихая вода.

— Должны ли мы...

Голос Сэйдж резко обрывается отчаянным криком, который разряжает панику прямо в мой желудок, криком, полным удивления и страха, который эхом разносится по ветвям.

— Брайар, — шепчу я на дрожащем дыхании.

Я резко поворачиваюсь направо, мои волосы грозят упасть с высокой стойки от силы моего движения. Моя подруга висит вниз головой, ее грязно-светлые волосы колышутся в темноте.

Веревка обвязана вокруг ее лодыжек и подвешена к толстой ветке. Она не выглядит раненой, только напуганной, но я думаю, что и Сэйдж, и я в шоке.

Ловушка?

Так было до тех пор, пока Брайар снова не закричала, заставив нас обоих вздрогнуть.

— Я люблю тебя, — бормочет Сэйдж, опускаясь на колени перед раскачивающимся телом Бриар и зажимая ей рот рукой, — но заткнись, мать твою. С тобой все в порядке. Мы тебя спустим. Будем надеяться, что они тебя не слышали.

Трясущимися руками я начинаю работать над узлом, завязанным вокруг ее ног. Тяжелая веревка трется о мои мягкие пальцы, и я проклинаю себя за то, что не взял с собой нож.

Нам следовало быть более подготовленными. Очевидно, они были готовы. Они зашли так далеко. Просто не ожидала этого, и была глупой, думая, что они легко с нами справятся.

— Узел слишком тугой. У вас есть что-нибудь острое? — спрашиваю я у одной из них. Я чувствую, как наш перевес уменьшается с каждой секундой, которую мы стоим в застое.

— Черт, нет. У меня нет ни сумки, ни... — ругается Сэйдж, а я продолжаю натягивать веревку, отчаянно ища свободный край или способ спустить ее вниз. — Подождите, подождите!

Я смотрю вниз и вижу, как она засунула руку в задний карман джинсов. Она кладет предмет на руку, металл блестит в лунном свете. Никогда в жизни я не была так счастлива увидеть зажигалку Zippo.

— Спасибо, мать твою, за привычку твоего парня курить, — бормочу я, забирая у нее зажигалку, пока она держит голову Брайар, чтобы кровь не прилила к голове.

Я щелкаю рулем раз, два, но ничего не происходит. Ветер завывает, и ветер улавливает звуки маниакального смеха. Паника поселяется в моих костях.

Они приближаются к нам.

— Маленькая воровка, я слышу, как ты дышишь без меня, — кричит Алистер в ночь, так далеко, но так близко, что его голос вибрирует между деревьями. Невозможно определить, где он находится.

Черт, черт, черт.

Мои руки начали трястись, когда я попыталась снова, наконец, поймала кремень и увидела, как пламя колышется в ночи. Держа огниво на веревке, я оглядываюсь вокруг себя, не находятся ли они достаточно близко, чтобы разглядеть их в ночи.

Но это тени.

Сама ночь слилась с дикой местностью.

Для любого другого это было бы невыгодно — кромешная тьма.

Они процветают там. Это то место, где, казалось, им всегда было место.

— Посмотрите, кто у нас тут есть. — Голос сопровождается злобным смехом, от которого у меня заурчало в животе.

Рук.

Я смотрю на веревку, светло-коричневые нити поблескивают, превращаясь в уголь от жара зажигалки. Осталось всего несколько мгновений до того, как она станет достаточно слабой, чтобы сорваться, но времени у нас в обрез.

— Какой смысл в этой чертовой форе, если вы, ребята, заранее расставили ловушки? — кричит Сейдж, глядя на них горящими от раздражения глазами.

— Мы никогда не говорили, что будем играть честно, — отвечает он, выходя из-за деревьев и направляясь в нашу сторону.

Я не уверена, что они вообще знают, как играть честно и что это значит. Важно лишь, чтобы они победили, чего бы это ни стоило.

В воздухе раздается резкий треск веревки, и Брайар с грохотом падает на лесную землю. В панике она пытается сбросить петлю с ног, а Сэйдж помогает ей.

Но Рук вторгается дальше, перемещаясь в наше пространство, собираясь положить конец этой игре. Сэйдж и Брайар будут купаться, а я встречу ледяные руки смерти в холодных объятиях.

Он не сможет поймать всех нас. У меня есть шанс убежать, оставить их позади, но я не могу этого сделать. Даже если их ставки так малы, а мои так важны для жизни, я не могу заставить себя уйти.

Всю свою жизнь я пряталась или убегала от того, что меня пугало, всегда сливался с фоном, чтобы избежать конфронтации или внимания. Я превратила себя в призрака, чтобы выжить, сделала себя слабой.

Я больше не хочу этого.

Не хочу быть подругой, которая убегает от своих друзей и бросает их в беде. Я хочу быть другом, который что-то делает, и именно это я и собираюсь сделать.

Быстрыми шагами я бегу прочь от своих друзей, сканируя землю, пока не нахожу длинный кусок сухого, гнилого дерева, тяжелую упавшую ветку, которая сделает то, что мне нужно.

Рук приближается к моим друзьям, отвлекаясь на них настолько, что я могу подойти сбоку. Мои руки вспотели, когда я обхватила длинную ветку, чувствуя, как дерево впивается в ладони.

Мои руки работают раньше, чем мой мозг успевает за ними, взмахиваю руками вперед, как бейсбольной битой, и с громким треском бью веткой по спине Рука. Хрупкий материал ломается о его кожу, и он со стоном падает на землю.

— Беги! — кричу я, зная, что этого достаточно, чтобы оглушить его, но недостаточно, чтобы он навсегда остался лежать на земле.

Брайар и Сэйдж вскарабкиваются на ноги и разбегаются в разные стороны. Я бегу через лес, оставляя Рука, бормочущего на земле. Последнее, что слышат мои уши, это мрачный смех.

Нет ни направления, ни плана. Все, что я знаю, — это то, что мне нужно как можно больше отдалиться от Тэтчера.

Проблема?

Я понятия не имею, где он. Зная свою удачу, я, вероятно, направляюсь прямо к нему.

Что странно для меня. Я всегда знаю, где он. Тень, прикрепленная к кончику егоботинка, призрак в его прихожей. Где он, там и я.

Просыпаюсь, бегу, принимаю душ, завтракаю — по четвергам это всегда фрукты и йогурт, а в остальные дни — яичные белки и тосты. Его бабушка, Мэй, ходит на фермерский рынок в среду, и я думаю, что он втайне чувствует себя плохо, если не ест свежие продукты. А может, он просто любит фрукты.

Я знаю его школьное расписание, благодаря забывчивой секретарше в приемной Холлоу Хайтс. Есть только несколько мест, где он бывает, и я не могу его найти. Это короткие промежутки времени, когда он исчезает раз в полгода, иногда на целый день, иногда всего на несколько часов.

Я могла бы последовать за ним, куда бы он ни поехал на своем Lamborghini, но что-то в этих редких поездках кажется мне слишком уединенным. Другие парни, насколько мне известно, даже не знают о них.

Возможно, какая-то часть меня знала, куда он направляется, что планирует делать, и эта часть не хотела нарушать его планы. Или, может быть, я просто не была готов увидеть, как он делает то, что Тэтчер делает лучше всего.

Причиняет боль людям.

— Дорогой фантом. —Голос Тэтчера прорезался сквозь туман. — Ты закончила бегать от меня?

Я не боюсь быть пойманным Руком Ван Дореном или Алистером Колдуэллом. Их репутация — предмет кошмаров, и было бы понятно, если бы я опасалась за свою жизнь. Это не те люди, с которыми хочется связываться.

Но не они заставляют мою кровь стыть и леденить клапаны моего сердца. Они не пугают меня, не так, как он.

Они играют за право похвастаться. Это должна была быть веселая ночная прогулка с друзьями. Способ отметить все, через что мы прошли, и то, что мы снова вместе.

Но я играю не для удовольствия.

Я не заключала сделку с дьяволом или Мстителем. Я заключила сделку со смертью, с психом, с тем самым парнем из Холлоу, рядом с которым все чувствуют себя неуютно. Тот, кто заставляет всех напрячься, когда он входит в комнату. Тот, от кого хочется спрятаться под кроватью, но не решаешься отвести взгляд.

Мое сердце колотится в груди, когда мои ноги замирают на мгновение. Мне нужна секунда, чтобы перевести дух и понять, где я нахожусь. Мы ушли с пляжа в лес, но я все еще слышу шум волн.

Кладу руки на колени и глотаю воздух, пока голова не закружится, и я вздрагиваю, когда деревья стонут от колыхания ветра, и поднимаю глаза, чтобы оглядеться вокруг.

Я пытаюсь осмотреть окружающую обстановку, но слишком паникую, чтобы сосредоточиться на чем-либо надолго и изо всех сил стараюсь оставаться настороже, но, похоже, мои инстинкты выживания нуждаются в работе, потому что каждая ветка, которая трещит, и существо, которое движется за пределами тумана, усиливают мой страх. Я не могу сдержать громкий вздох, который вырывается наружу, когда в ночи раздается вой ворона.

Лес работает на пользу Тэтчеру, как марионетка на ниточках, играя роль его партнера. Тени танцуют, влажная земля под моими ногами словно хочет проглотить меня, а дождь обрушивается тяжелыми струями, которые причиняют боль, когда я бегу.

Он кружит мне голову, сбивает с толку, создавая ловушку, из которой невозможно выбраться.

Мое тело холодеет от ужаса, когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть назад. Туман, кажется, движется вокруг его тела, расходясь от него, чтобы не коснуться его. Он идет среди деревьев неторопливым шагом, не боясь, что я снова взлечу.

В его шаге нет спешки, просто одна за другой выверенные шаги, когда он движется в мою сторону. Я чувствую вкус крови во рту от такого резкого бега, пот струится по моей спине, и опрокидываю каждую упавшую ветку. Мое личное чистилище становится явью, а он едва пытается.

Когда он бросает взгляд прямо на меня, эти ледяные глаза посылают колючее чувство в центр моего живота, словно ледяные кинжалы, они пронзают мою кожу каждый раз, когда он направляет их на меня. Это та боль, от которой я не могу убежать, та боль, которой я хочу еще больше.

Это случается нечасто, но в редких случаях, когда Тэтчер обращает на меня внимание, и мне кажется, что он единственный в мире, кто действительно видит меня. Его глаза делают меня живой, превращают меня из призрака в живого, дышащего человека.

Я не хочу бежать от этого чувства, я хочу бежать ему навстречу.

Но не в этот раз. В этот раз я не могу.

Когда его широкие плечи приближаются, и лунный свет освещает резкие впадины его лица, я дрожу.

— Однажды я уже отпустил тебя, Скарлетт. — Его голос ровный, пробивающийся сквозь пелену дождя. — Но не в этот раз. На этот раз ты будешь проливать кровь для меня.

Пролить кровь за меня.

Это ужасная, ужасная мысль, которая мелькает в моей голове — я лежу на его кровати, а он проводит кончиком своего любимого лезвия по моей бледной коже, оставляя следы моей крови. Я буду лежать неподвижно и стану его девственной жертвой.

Как сказать ему, что я готова пролить за него кровь прямо сейчас, если он попросит? Что ему не придется убивать меня за это?

Молния вспыхивает, когда жар проникает в мое сердце, желание настолько сильное и всепоглощающее, что мне кажется, что я не могу дышать. Сексуальное влечение, жажда — такого я не испытывала ни к кому другому. Такую жажду может утолить только он.

Меня никто никогда не трогал, потому что единственный человек, который мне нужен, вовсе не человек.

В каждом городе есть страшная история. Дом с привидениями, который пожирает души. Мстительный призрак на охоте. В Пондероз Спрингс их много.

Но ни один не так страшен, как он. Он — чудовище. Тьма, которая держит луну. Чертов кошмар.

Но он мой.

— Научи меня, и я буду проливать кровь за тебя.

Я говорю это, уходя от его надвигающейся фигуры, шаг за шагом, не заботясь ни о чем позади себя.

— Уже заключаешь новые сделки? Я еще не поймал тебя. — Его голос игрив, так жестоко игрив. — Но, пожалуйста, не дай мне помешать тебе упасть на колени и умолять меня оставить тебя в живых.

— Если я это сделаю, согласишься ли ты на то, о чем я прошу? Ты покажешь мне, как ты живешь с желанием убивать людей? Как это делать?

Все, что мне нужно, это чтобы он сказал «да». Мне нужно, чтобы он показал мне, как пережить это.

— Нет. — Он смеется, и звук сотрясает землю подо мной, когда он засовывает руки в карманы. — Но я думаю, что хотел бы увидеть, как выглядят твои глаза на земле, молящие о пощаде, как раз перед тем, как я покончу с твоей жизнью.

В темноте мелькает лезвие, тупой конец которого аккуратно вложен в большую руку Тэтчера. Ветер чуть не сбивает меня с ног, когда деревья редеют, открываясь.

— Ты настолько меня ненавидишь, что скорее убьешь меня, чем поможешь? — Вопрос исходит из глубокого чувства незащищенности, которое всегда дает о себе знать, когда я нахожусь рядом с ним.

— Я не ненавижу тебя, детка. — Его голос — это лед, который скользит по моему позвоночнику. — Для этого мне нужно было бы что-то чувствовать к тебе.

Разочарование поселилось в моих костях. Не удивлена его заявлением,я всегда это знала, но это все равно жжет.

Я никогда не видела Тэтчера с женщиной, но я знаю, что я не из тех, кого он стал бы искать для удовольствия. Почему? Девушка, которая играет в грязи и собирает жуков?

У него был свой выбор. И я не одна из них.

— Я

Звук волн, разбивающихся о камни, лишает меня голоса, и я быстро оглядываюсь назад. Я вдруг понимаю, почему Тэтчер совсем не спешил меня догнать. В своем беге, охваченная ужасом, я оказалась на краю одного из многочисленных утесов, с которых открывается вид на бухту Черных песков.

С каждым шагом край обрыва становится все ближе. вижу, как темная вода манит меня, зовет за собой.

— Конец мертвеца. Ты знаешь, что это значит?

Я быстро отвожу взгляд от глубин внизу и смотрю на Тэтчера, который похож на кота, собирающегося поймать мышь. Он знает, что выиграл. Он знал это с того момента, как началась эта игра.

— Может, отменим игру?— предлагаю я.

У меня заканчивается пространство, заканчивается время. Падение становится все ближе, и я чувствую это своими костями.

— Больше негде прятаться, питомец. — Он щелкает языком, ухмылка постоянно сидит на его губах, как-то по-кошачьи и хищно одновременно. Он достает из кармана свой телефон, покачивая его вперед-назад, показывая, что у меня осталось еще две минуты.

Я почти поймал- его, почти победила.

Еще две гребаные минуты.

Задник моего левого ботинка немного соскальзывает, и я поворачиваюсь, чтобы посмотреть вниз. Я дошла до конца своей веревки, оставив внизу только бездонную яму. Ветер развевает мои волосы у лица. Кусочки мокрых прядей застревают у меня во рту, а сердце бешено колотится.

Я — девушка, попавшая в ядовитую паутину. Мне некуда бежать.

Разве что вниз.

Когда я снова поворачиваюсь лицом к Тэтчеру, он находится всего в нескольких футах передо мной, довольный собой и готовый забрать свой приз.

Шаркаю обеими ногами по краю обрыва, понимая, что шансы на то, что я выживу, невелики. Но либо так, либо пусть Тэтчер победит. Если у меня есть хоть малейшая возможность выжить и победить?

Я воспользуюсь ею.

— Тэтчер. — Я произношу его имя шепотом, ветер подхватывает его, а дождь продолжает пропитывать мою одежду. — Твои последние слова, дорогой фантом?

Прикусываю внутреннюю сторону щеки, заглушая страх внутри себя всей окружающей водой. Это почти поэтично, что последние два раза, когда я сталкивалась со смертью, я смотрела в глаза Тэтчер.

Что-то успокаивающее омывает меня, когда я знаю, что человек, за которым я всегда наблюдаю, будет здесь, чтобы увидеть мои последние минуты.

Я протягиваю руки, чувствуя, как погода толкает меня назад, и киваю головой. Но я вижу его глаза, как настороженно они смотрят на меня, и понимаю, что он складывает кусочки головоломки воедино.

— Прежде чем ты начнешь учить меня, ты должен кое-что знать. — Улыбка сама собой появляется на моих губах.

Я сейчас умру, но мне все равно.

Мне все равно.

— Лира, не смей.

Но уже слишком поздно.

— Не стоит недооценивать девушку, готовую на все ради того, чего она хочет.

Я откидываюсь назад в пустой воздух позади меня, чувствуя, как мой желудок опускается вниз, к разбивающимся внизу волнам. Мои слезящиеся глаза видят фигуру Тэтчера на краю обрыва, который смотрит на меня сверху вниз.

Порывы ветра звенят в моих ушах, и падение кажется гораздо более долгим, чем я ожидала, пока ощущение воды, бьющейся о мою спину, не избавляет меня от страданий.

Я победила.

ГЛАВА 7

Джек Фрост

ТЭТЧЕР

— Братан, не блять...

Резкий порыв ветра бьет меня по лицу, когда я опускаю окно, не обращая внимания на протест Рука, я высунул руку на открытый воздух, держа пачку сигарет в заложниках, угрожая отправить их в асфальтовую могилу.

Рука Алистера обхватывает подголовник, обвиваясь вокруг моего горла. Я смотрю в зеркало заднего вида своей машины, косясь на его хищный взгляд.

— Если ты хочешь добраться до Портленда с целым и невредимым лицом, я советую тебе переосмыслить то, что ты собираешься сделать.

Мои губы кривятся в улыбке, и я чувствую, как моя нога нажимает на газ чуть сильнее, когда его рука затягивается вокруг моей шеи, как удав, готовящий себе пищу. Похоже, некоторые вещи не изменились за эти годы. Он все так же зациклен на концепции контроля над людьми, вплоть до каждого их вздоха.

А я — помешанный на контроле.

— О, Эли, — надулась я. — Ты думаешь, я красивый?

Его лицо подергивается вызовом, когда я покачиваю пачкой раковых палочек за окном.

— Твое эго чувствует себя уязвленным, Тэтч? Хочешь, чтобы я поцеловал его получше для тебя?

Я поднимаю бровь, в моих голубых глазах мелькает короткое воспоминание, и по тому, как расширяются его темные зрачки, я понимаю, что он знает, о чем я думаю, даже не озвучивая этого.

На мгновение я позволяю себе открыть воспоминания в своем сознании. Я помню разбитого пятнадцатилетнего Алистера, который так напился после ссоры с отцом, что в первый и единственный раз заплакал на полу моей спальни.

Слабость — это не то, что я терплю от себя или от людей, которыми я себя окружаю. Я не обладаю знаниями о том, что делать, когда кто-то настолько пьян, что у него нет баррикад. Это была лишь его уязвимость и признание одной жестокой правды:

Что он предпочел бы умереть, чем существовать как запасные части для своего старшего брата.

Я был так зол на него за то, что он позволил своей семье сломать его таким образом. Мы не сломались. Неважно, как все было закручено или как мрачно, мы не сломались.

Тот поцелуй, который я прижал к его залитым слезами губам, был наполнен яростью, которую я не испытывал уже давно. Я хотел влить ее в его горло, как расплавленное серебро, пока она не заполнит все трещины, которые они создали в нем, хотела, чтобы он стал горьким, а не грустным или слабым.

И его изголодавшийся внутренний ребенок, мальчик в уголке его сознания, который, как и я, никогда не испытывал ни унции чувств, поглотил все это. Зубы и когти вырвали его из моего рта, заглатывая мою ярость, как кислород, и храня ее где-то в его теле.

Недоедающие сердца будут пировать на всем, что напоминает любовь. Даже холодный, неопытный первый поцелуй от мальчика, который ничего не знал о ласке и доброте. Он все равно принял его.

— Как бы мне ни хотелось поцеловать тебя, чтобы позлить твою маленькую игрушку, Алистер, я, пожалуй, откажусь. — Я выпускаю прямоугольник, наполненный никотином, и позволяю им развеваться на ветру, произнося краткую молитву в надежде, что их переедут. — И я уже говорил тебе, в моей машине не курят.

— Чувак, да ладно тебе!

— Ебаный придурок.

Я просто закатываю глаза, когда Алистер удаляется, прислонившись к заднему сиденью и скрестив руки перед грудью, как избалованный сопляк. Когда-нибудь они скажут мне спасибо, когда за них не будет дышать машина.

— Мы в двадцати минутах езды от объекта. К сожалению для меня, ты выживешь.

Нажимая на педаль газа, я смотрю на спидометр, зная, что чем быстрее я разгоняю машину, тем меньше времени у меня будет на то, чтобы выслушивать их жалобы.

— Осторожнее, Тэтчер. Я не уверен, что эта машина легальна в Штатах. Не хотелось бы портить твой безупречный водительский стаж, — пробурчал Рук с пассажирского сиденья.

Мои пальцы пробегают по рулю машины, прежде чем я тянусь вниз, чтобы переключить передачу. Aston Martin Victor — моя любимая машина из моей небольшой коллекции, один из последних подарков от дедушки, который почему-то всегда знал, что мне подарить. Он всегда был рядом, чтобы обеспечить меня всем необходимым.

К тому времени, когда моего отца арестовали и бросили в тюрьму, я уже настолько отгородился от остального мира, что редко с кем общался. Учителя жаловались, что я мешаю другим детям, а родители обнимали своих малышей чуть крепче, когда я был рядом.

Новость о том, что сделал мой отец, кем он был, распространилась по Пондероз Спрингс как лесной пожар, сжигая все остальные сплетни в течение следующих пяти лет. Все хотели говорить только о Генри Пирсоне, Мяснике из Спрингса.

Так что, возможно, после того, как мой дед увидел меня на заднем дворе, обдирающего ветки с жуков, он понял, что нужно делать. Избегать меня было бы только хуже, поэтому он принял то, во что меня превратил мой отец.

Он значительно облегчил мне мою любимую привычку, даже из могилы.

Я никогда не знаю всех подробностей. Он такой же скрытный, как и я, но каждые полгода по почте приходило несколько досье: разные имена, все мужчины, и все подозреваются в убийстве в том или ином качестве.

Идеальный подарок для парня, борющегося с желанием убивать. В семнадцать лет, когда я взял в руки клинок и покончил со своей первой жизнью, я перестал быть протеже своего отца и превратился в нечто гораздо худшее.

Кошмар хуже, чем Генри Пирсон мог себе представить.

— Сначала им придется поймать меня. — Я ухмыляюсь, крепче сжимаю руль и обгоняю две машины, движущиеся со скоростью улитки, плавно вплетаясь и выплетаясь из пробок на шоссе.

Физически ехать комфортно, но чем ближе мы подъезжаем к объекту, тем тяжелее становится воздух в машине. Острота ощущений усиливается, потому что мы вспоминаем, почему нам приходится совершать эту поездку каждую неделю.

Проходит совсем немного времени, и пальцы Рука судорожно сжимают его Zippo, постоянно крутя ее в костяшках левой руки, в то время как правая дергает огонек на боку. Металл щелкает, то открываясь, то закрываясь.

Щелчок.

Щелчок.

Клик.

Клик..

— Если ты хочешь, чтобы это присоединилось к твоим сигаретам на асфальте, предлагаю тебе прекратить это, — выдохнул я, на секунду повернувшись, чтобы посмотреть на него. — Если ты хочешь что-то сказать, выкладывай. Хватит ерзать.

В ответ он бросает суровый взгляд, полный огня и жгучего гнева. Я знаю, что не все это направлено на меня. Часть этой враждебности он испытывает к самому себе. Каждый раз, когда мы встречаемся, его подсознание снова пытается убедить его, что в том, что случилось с Сайласом, есть его вина.

Что, конечно, нелепо.

Сайлас Хоторн — совершенно самостоятельный человек, который сам принимает решения. Упрямый и молчаливый, но все же это его выбор. Рук знает это, но все равно не может признать, что в этой ситуации он безупречен.

Чувство вины пожирает его заживо, и даже любовь Сэйдж Донахью не в силах обуздать его. Пройдут годы, прежде чем он сможет посмотреть в зеркало и поверить в то, что мы все пытались ему объяснить.

— Ты думаешь, он там в порядке?

Вопрос висит в воздухе, висит в пространстве, ожидая, что кто-то из нас протянет руку и схватит его. Но я не думаю, что Алистер хочет отвечать, потому что мы знаем правду.

— Нет, — отвечаю я, не желая лгать. — Думаю, он чувствует себя как бешеное животное в клетке, которого учат переворачиваться и садиться по команде.

Мое нутро напряженно вздрагивает внутри меня. Мне отвратительна мысль о том, что один из наших детей заперт в коробке. Мое сердце может не заботиться о трех мужчинах, которых я выбрал для своей жизни, но моя преданность нашим узам — да.

— Я не...

— Но, — прерываю я, глядя на Алистера на заднем сиденье, — он знает, что это то, что ему нужно. Даже если ему это не нравится, даже если это не нравится нам, никто не знает мысли Сайласа лучше, чем он.

Я мельком взглянул на руку Рука, наблюдая, как подергивания замедлились настолько, что я понял, что он не собирается пытаться взорвать эту машину вместе с собой внутри. Я знаю, чего он сейчас хочет.

Наказания. Боль.

Способ хоть на мгновение выпустить вину из своей крови, но он знает, что я отказываюсь причинять ему боль за это, и более того, он знает, что Сэйдж взорвется, если он вернется к вреду, чтобы справиться с потерей Сайласа.

Раньше я обеспечивал его болью, которая была ему необходима, чтобы выжить, когда ему это было нужно. Но не сейчас, и не для этого.

— Да, — вздохнул он, глядя в окно. — Ты прав.

В машине воцаряется тишина, когда мы заканчиваем поездку и приближаемся к месту назначения. Когда я въезжаю на парковку многоэтажного стеклянного здания, мы все сидим там на мгновение дольше, чем нужно.

— Когда Сайлас будет готов, — говорит Алистер, протягивая руку вперед и кладя большую ладонь на плечо Рука, — мы вырвем эти чертовы двери, чтобы вытащить его. Можешь сжечь его дотла, мне все равно. Когда он будет готов, мы будем здесь.

Я не говорю это вслух, но глубоко внутри меня, искрясь и извиваясь, я чувствую тошноту, когда он шепчет мне в душу,

Всегда.

ГЛАВА 8

Игра в шахматы

ТЭТЧЕР

Нет ничего, что я люблю больше, чем запах отбеливателя и антисептика. От него у меня перехватывает дыхание, когда он напоминает мне об одной из моих любимых частей моей рутины.

Уборка.

Мой отец презирал уборку после беспорядка, который он создавал. Поэтому, чтобы научить меня еще одному из его правил, а также чтобы я не делал этого сам, я отвечал за уборку. Когда он пускал меня в сарай, где держал своих жертв в заложниках, это всегда происходило после того, как он наедался досыта.

Их бесплодные трупы были подвешены к стропилам массивными цепями, которые щелкали, раскачиваясь под тяжестью мертвого веса. По их коже были разбросаны зияющие следы от порезов, кровь все еще стекала на землю.

Не помню, чтобы я когда-либо был шокирован или испуган. Эти моменты эмоций, если я их вообще испытывал, размыты в моей памяти. Я могу вспомнить каждое ведро разбавленной крови, которое я выливал в канализацию, звук швабры, размазывающей густую красную жидкость по полу. Каждую унцию отбеливателя и каждую пару перчаток, через которые я прошла, помню, чего от меня ждали, но это все.

Я также знаю, что единственная важная вещь, на которую я обращал внимание, когда дело касалось трупов, это то, насколько разными они были каждый раз. Никогда не было одного и того же типа женщины дважды. Каштановые волосы, блондинки, рыжие, черные. Высокие и низкие. У них не было никакого физического сходства, но у них была одна общая черта.

У них у всех была одинаковая кровь.

Багровая жидкость сочилась на пол каплями и густыми потоками, всегда неся с собой один и тот же аромат ржавчины.

Часами он оставлял меня там, пока переносил их тела в теплицу, чтобы подготовить к утилизации, чему я не был свидетелем до девяти лет. Он был достаточно добр, чтобы избавить меня от расчленения, пока я не начал половое созревание.

В первый раз у меня закружилась голова от запаха всех этих химикатов. Возможно, из-за силы запаха или потому, что в первый раз мне потребовалось несколько часов, чтобы убрать все улики из той комнаты.

Однако через некоторое время я научился получать от этого удовольствие.

Не то чувство, когда он будит меня от сна, всегда в четверть третьего. Или его издерганный и скребущий голос, говорящий мне, чтобы я одевался, прежде чем вести меня на работу в ночную смену, за которую мне недоплачивали.

Запах — вот что мне стало нравиться.

Отбеливателя недостаточно, говорил он. Он убивает ДНК, но не удаляет следы крови под объективом криминалиста. Поэтому мне приходилось мыть с отбеливателем, потом с щелочью, а потом с пароочистителем всю комнату из нержавеющей стали.

Теперь, будучи взрослым и имея свой собственный метод удаления улик, я обнаружил, что мне очень нравится тишина и покой, которые поселяются в моем теле. После недель выслеживания целей и часов пыток, очищение моего пространства от их существования посылает пульсацию силы по моим венам.

Возвышенное завершение еще одного идеального убийства.

— Ненавижу запах больниц, — бормочет рядом со мной Рук, ерзая на своем металлическом сиденье и пытаясь усидеть на месте дольше нескольких минут.

Я насмехаюсь над частной иронией. — А я ненавижу запах бензина. — Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, глаза немного расширены, а бровь приподнята в вопросе: — Это богохульство, брат.

— Не знал, что ты религиозен, — хмыкаю я, бросая взгляд на часы больше по привычке, чем по чему-либо еще. — Ты недавно нашел Бога между бедер Сейдж?

Пламя и жар вспыхивают в его глазах при звуке ее имени, и мне приходится сдерживаться, чтобы не выпустить рвотный позыв.

Коварная ухмылка появляется на его губах, когда он щелкает языком. — Разве ты не хотел бы знать?

Я бросаю на него пустой взгляд, который говорит о том, что я не впечатлен его сексуальной жизнью.

— Нет, вообще-то, не хотел бы, — говорю я и отворачиваюсь от его глаз, не желая продолжать этот разговор.

Никогда не понимал плотской страсти сексуального влечения. То, как люди бросаются друг на друга, свободно бродят по чужим телам в поисках разрядки. Я не встречал ни одного человека, который заставил бы меня искать его тело так, как я жажду крови.

Шарканье ног мешает мне ответить, и я перевожу взгляд на причину, по которой мы проделали весь этот путь. При виде лица Сайласа слушать металлическую музыку Алистера стало почти бесполезно.

Его тело выглядит полнее, наполняя его серую рубашку с длинными рукавами, как будто он проводит все свободное время в спортзале. Его светло-коричневая кожа наполнена цветом. До того как его приняли, его глазницы были почти впалыми от потерянного веса, но человек передо мной выглядит почти человеком.

Если бы не его глаза.

Они все еще очень мертвые.

Взгляд в них напоминает мне взгляд на кладбище. Пустое, ветхое, полное скорбящих душ.

Когда он занимает место напротив нас, я на секунду наслаждаюсь тишиной, которую он обеспечивает. Она не неловкая, она успокаивающая. Это Сайлас. Когда я обычно спорю с кем-то из парней, а Рук ведет себя несносно громко, мне стало не хватать тишины, которую он обеспечивает нашей группе.

— Ты выглядишь на удивление хорошо, — откровенно говорю я.

Голова Рука чуть не слетает с шеи, когда он поворачивается и смотрит мне в лицо.

— Что? — Я протягиваю руки в защиту, откидываясь назад на сиденье, чтобы положить одну ногу на колено. — Я просто честен.

— Ты можешь хоть на двадцать секунд перестать быть долбаным засранцем?

— Чувствую себя хорошо, — говорит нам Сайлас с шокирующей легкостью в голосе, которой не было три недели назад, когда я заходил к нему в гости.

— Значит, они обращаются с тобой нормально? Никаких проблем? — Рук толкает, его колено подпрыгивает под столом так сильно, что я боюсь, что он может опрокинуть все это.

— Я в порядке. От новых лекарств меня немного тошнит по утрам, но в остальном я в порядке, — отвечает Сайлас, глядя ему в глаза. — Как я и говорил последние десять раз, когда ты меня спрашивал.

Это вызвало усмешку у Алистера, который молчал с тех пор, как мы вошли в дом. — Рад тебя видеть, парень, — говорит он с натянутой улыбкой.

Я сижу неподвижно, пока они догоняют друг друга, просто паря рядом с ними, пока они разговаривают и легкомысленно шутят о пустяках. Сайлас, как и я, мало говорит и еще меньше показывает. Все как раньше, когда мы все ездили по вечерам в Клифф.

Если бы я очень постарался, то смог бы убедить себя, что трагедия, которая пробила себе дорогу в нашу жизнь, была ненастоящей, и мы снова стали старшеклассниками.

Но жизнь так не работает. Она всегда как-то изворачивается и напоминает, что полна варварского ужаса и страданий.

— Ты поменяла цветы? — спрашивает Сайлас, протягивая руку вверх и снимая с головы темную шапочку, обнажая свою высокую и тугую стрижку.

Рук кивает, но вместо него отвечаю я.

— На этот раз я выбрал фиалки и тюльпаны. На ее месте мне бы надоели пионы. — Я смахнул пылинку со своего костюма, прежде чем снова посмотреть на него.

— Ты их поменял?

— Да, — легко отвечаю я. — Это была твоя единственная просьба, пока тебя не было, а эти двое резвились в разных штатах, так что я был последней линией обороны от ленивых работников кладбища.

Он смотрит на меня секунду, потом еще одну, просто смотрит на меня теми глазами, которые видят гораздо больше, чем я хочу. Гораздо больше, чем я допускаю.

— Спасибо. Я уверен, что Розмари понравились бы тюльпаны и фиалки.

Розмари Донахью.

Ее смерть стала катализатором нашего возмездия Пондероз Спрингс. Город наводил ужас с того самого момента, как изгнал нас в тень. Но когда Роуз была убита, у нас не было причин сдерживать наш хаос.

Я не верю, что кто-то действительно невиновен и не заслуживает смерти. У каждого есть злые секреты, зарытые на заднем дворе, или порочная ложь под половицами шкафа.

Но если и был кто-то чистый и честный в этом дьявольском мире, то это была Розмари — легкая, изящная, и она смеялась. Я помню, как впервые услышал ее. Шутка Рука вырвалась из глубины ее живота. Это был даже не звук, вырвавшийся из ее рта.

Это было в ее глазах; они горели и мерцали. В уголках ее глаз появились морщинки, и от этого все ее тело задрожало от радости. Голос почти напугал меня, потому что я никогда раньше не видел человека, наполненного такими эмоциями.

Безупречное счастье, не запятнанное миром. Когда она умерла, тишина была ледяной, и мир стал немного мрачнее без ее смеха.

Не люблю людей, но если бы я был способен на это, она бы мне понравилась. С того момента, как она вошла в наш круг, в ней не было ни капли осуждения. Тот факт, что нас публично распяли и считали зверями, не повлиял на то, как она заботилась о Сайласе. Она не позволила городу и своей самонадеянной семье поколебать ее верность нам.

А нет ничего, что я уважаю в человеке больше, чем преданность. — Кстати, о ней.

Алистер прочистил горло. — Есть кое-что, о чем нам всем нужно поговорить.

Я знал, что этот разговор — большая часть того, почему мы отправились в путешествие как единое целое, а не по отдельности, как мы обычно делаем.

— Что случилось?

Я вздохнула, заложив руки за голову. — Маленькие игрушки Алистера и Рука сыграли в детектива. Так как девочки контролируют их члены, мы обязаны слушать, что они говорят.

В то время как я мог терпеть присутствие Розмари, я восставал против ее близняшки, Сэйдж. Подлая, лживая клубничная блондинка, которая впилась в кожу Рука, как клещ.

Вряд ли я когда-нибудь смогу смотреть на нее без желания ударить. Я потратил месяцы своей жизни на то, чтобы впиться в спину Рука из-за ее ошибок. И если он был готов простить ее ради любви, то со мной у нее такой свободы нет. И никогда не будет.

— Тэтчер, я устал говорить с тобой об этом. — Челюсть Алистера напряглась, костяшки пальцев сжались. — В следующий раз, когда ты оскорбишь Брайар, я не стану предупреждать тебя, чтобы ты следил за языком.

Мое мнение о Брайар Лоуэлл не изменилось с тех пор, как я ее встретил. Она — заноза в моем боку, зарытая глубоко, и ее не вытащить, пока Алистер не получит свою порцию. Я, по крайней мере, уважаю ее менталитет и причины, по которым она так меня ненавидит.

Она ловкая воровка, которая украла у Алистера преимущество. Девушка, у которой, как и у нас, острые зубы, и она любит огрызаться на меня, когда я подхожу слишком близко к ее любимой Лире.

Что наводит меня на мысль, что Лира не рассказала своей дорогой подруге о ее любимом маленьком хобби.

Интересно, изменится ли мнение Брайар обо мне, если она узнает правду? Что это Лира искала меня, суя свой маленький пуговичный нос в дела. Интересно, стала бы она менее враждебной, если бы узнала, что я спас Лиру от участи, которую ей уготовил отец. По своей неопытности я оказал ей милость, и чем я был отплачен? Пришлось иметь дело с постоянной тенью, пахнущей вишней, и ее задиристой лучшей подругой.

Что они узнали? Все ли с ними в порядке? — Сайлас спрашивает, скрестив руки перед грудью.

— Имена еще нескольких пропавших девушек. Они искали их всех. Сэйдж говорит, что в нашем районе их по меньшей мере пятнадцать. Они хотят что-то с этим сделать, хотят помочь, — говорит Рук, пересказывая то, что девочки уже рассказали нам.

— И вы, ребята, думаете, что мы не должны вмешиваться?

— Я думаю, мы начали это для Розмари. Не для девушек, которые не являются нашей проблемой, — огрызаюсь я.

— Может, они и не наша проблема, Тэтчер, но моя девушка — да, — возражает Рук, глядя на Сайласа. — И у меня такое чувство, что они собираются что-то сделать, независимо от того, поможем мы или нет. Так что, как я это вижу, мы выясним, кто управляет шоу. Уничтожить организацию изнутри, потому что мы точно не можем обратиться в полицию.

— Ты не слышал ни слова из того, что сказал детектив Брек, когда он прижимал пистолет к моему черепу? — спрашиваю я, наклоняясь вперед. — Это было только начало. Мы понятия не имеем, кто в этом замешан, кто работает на них. Один промах, и ты будешь молить о пощаде в тюрьме.

— Никогда не считал тебя человеком, который чего-то боится, Тэтчер.

Я причмокиваю языком, стараясь не думать о голове Рука, просунутой между пальцами, когда я наклоняюсь к нему.

— Не собираюсь садиться в тюрьму из-за людей, которые меня не касаются. Провести жизнь в тюрьме за что? Пытаться играть в героя? Ты забываешь, кто я? Кто ты? — Я шиплю, мои брови сдвинуты. — Мы делаем это ради Сайласа. Ради Розмари. Вот и все.

Он встречает мое неодобрение яростью, его импульсивное поведение бурлит, и мои глаза отваживают его замахнуться на меня. Я не дерусь, потому что это грязно, а мои костюмы слишком дороги для дешевого удара. Но прямо сейчас, если он поднимет на меня руку, я позабочусь о том, чтобы он вспомнил, почему ему нужно следить за своими словами при мне.

— Тэтчер прав, Рук. — Алистер схватил его за плечо, старший брат, которого никто из нас не имел и не хотел иметь. — Это касается Сай и Рози. Это зависит от него.

Рук смотрит на меня еще мгновение, достаточно долго, чтобы я ухмыльнулся и язвительно подмигнул ему. Но он решает не стучать костяшками пальцев по моему фарфоровому лицу и возвращает свое внимание Сайласу.

Нравится ли мне идея о том, что девушки пропадают и продаются в сексуальное рабство? Нет. Это отвратительно и, если быть честным, безвкусно.

Значит ли это, что я хочу рискнуть нашей свободой ради них? Тоже нет.

Я потратил годы своей жизни, защищая их троих так, что они даже не заметили, и я не хотел бы, чтобы это взорвалось у меня перед носом сейчас.

— Тэтч. — Сайлас уверенно произносит мое имя и ждет, пока мои глаза встретятся с его глазами, прежде чем что— то сказать. — А что, если это была Розмари?

— Прости?

— Если бы это была Розмари, которая все еще пропала, и она была жива, ее продали бы в рабство, ты бы тогда сделал это? Ты бы рискнул, если бы я сказал, что хочу, чтобы они все умерли? Всех до единого, кто причастен к смерти Рози, до самого верха Гало. Ты бы сделал это?

На мгновение в воздухе воцаряется тишина.

— Да, — говорю я сквозь стиснутые зубы, — я не буду счастлив от этого. Но если это то, что тебе нужно, я сделаю это.

Сайлас знает меня, к сожалению. Знает обо мне то, что я не говорил ему или не хотел, чтобы он знал. Но он знает, что моя верность им — самое важное для меня. Что я сделаю все, что им нужно, когда бы им это ни понадобилось.

Моя единственная слабость.

Это они.

И я думаю, что какая-то часть меня ненавидит их за это.

Рук насмехается, вскидывает руки вверх, готовый снова спорить со мной, но ровный тон Сайласа прерывает его.

— Хорошо. Потому что я хочу видеть их головы на кольях. — Он смотрит на меня еще немного, прежде чем повернуться к Алистеру. — Пообщайся с девушками, узнай все, что им известно. И подберись поближе к Истону и Стивену Синклеру.

— Блядь, так и знал! — объявляет Рук, заставляя рабочих смотреть на него с нахмуренными бровями и стыдливыми взглядами.

Я ободряюще улыбаюсь тем, кто все еще настороженно наблюдает за нами, надеваю свою лучшую маску политика и пытаюсь передать своим лицом, что мы не делаем ничего ужасного.

Когда все они возвращаются к своим делам, я поднимаю руку и с размаху бью Рука по затылку.

— Пожалуйста, Ван Дорен, кричи во все горло, что мы планируем массовое убийство. А пока ты это делаешь, дай им понять, что ты идиот.

Он потирает пятно на коже головы, поднимая средний палец вверх, чтобы отмахнуться от меня. — Я так и знал. — На этот раз его голос намного тише.

— Почему? — требует Алистер.

— До того, как все произошло с Фрэнком, я изучал финансы Стивена. У него довольно много денег.

— Это тревожный знак? Должен ли я быть в этом списке возможных главарей? — спрашиваю я, не стыдясь своего богатства.

— У него больше денег, чем должно быть у декана, даже если это такая школа, как Холлоу Хайтс. Есть несколько оффшорных счетов, которые я не смог отследить, даже прогнав их через мою программу, — объясняет он.

— Ты взломал его банковский счет? — размышляет Алистер, на его губах играет улыбка.

— И его историю поиска, мобильный телефон, электронную почту. О, и его камеры наблюдения. — Первое выражение лица, отличное от его обычной задумчивой угрюмости, грозит вырваться наружу, его губы едва заметно подергиваются в уголках.

Сайлас хорош во многих вещах, но он хорош в хакерстве и владении оружием. Два совершенно разных хобби, но он делает это так легко, что можно подумать, будто это одно и то же.

— Если ты сможешь убедить моих родителей пустить тебя в мою комнату, у меня все еще есть подключенный к одному из моих мониторов. Он знает, как с ними работать. — Он кивает головой в сторону Рука. — Я не говорю, что он имеет к этому какое-то отношение, но это лучше, чем ничего. Это должно помочь тебе начать — Лира?

Лира? Лира Эббот?

Меня переполняет веселье.

Как дерзко со стороны моей тени появиться здесь вот так после ее маленького трюка с прыжком со скалы. Я знал, что в конце концов она найдет меня, чтобы обсудить сделку. Ту, в которой она обманула меня.

Девушка, которая обманула смерть.

Во второй раз.

Однако, преследовать меня здесь, пока я с парнями? Неужели она настолько предана делу? А еще лучше, настолько ли она предана мне? Впервые вопрос о Лире закрался в мой мозг. Как много она видела за годы своей шпионской деятельности?

Я поворачиваюсь на стуле и смотрю в сторону двери, где стоит Лира, мокрая от дождя, со сломанным зонтом и в толстых мокасинах. Обтягивающая коричневая водолазка обнимает изгибы ее талии и заправлена в вельветовую юбку. Это первый наряд, в котором я вижу ее с того бала на Хэллоуин год назад, который подчеркивает ее фигуру, а не скрывает ее.

Все веселье покидает мое тело и сменяется раздражением, настолько сильным, что кожа словно горит.

Это не из-за одежды или ее поношенных туфель, на которых еще осталась грязь.

Нет.

Дело в улыбке на ее лице.

Широкая, ослепительная, непорочная, предназначенная для Сайласа Хоторна. Она занимает все ее лицо, поднимая все ее тело в состояние эйфории. Лира излучает солнечный свет в дверном проеме, солнечный свет, который пробивается сквозь полог темно-зеленых сосен и пронзает лесную подстилку.

Улыбка спадает, когда она видит нас.

Как только она видит меня.

Края ее рта опускаются вниз, скрывая белые зубы, и я физически ощущаю, как солнце отступает внутрь ее груди, пряча от меня свой свет и тепло, что делает со мной что-то необъяснимо извращенное.

Мои ногти впиваются в ладонь, а кулак сжимается на коленях.

— О, черт, — бормочет она, на долю секунды обнаруживая мои глаза, прежде чем перевести их обратно на Сайласа. — Извини, я могу просто уйти, не знала, что они будут здесь. Я вернусь на следующей неделе.

На следующей неделе?

Острая боль пронзила меня, когда моя хватка превратила и без того бледные костяшки пальцев в белые.

Сайлас качает головой. — Я не знал, что уже четверг. Ты можешь остаться. Они не будут здесь дольше, чем мы сможем играть.

Мой контроль — это железная крепость, которая создавалась и строилась годами. Но сейчас, когда я смотрю на нее, она кажется мне обтрепанным куском жалкой пряжи. Слова, вылетающие из моего рта, не похожи на мои собственные.

— Играть? — Я говорю это так, будто выплевываю гвозди изо рта. — Во что именно?

Лира дрожащими руками лезет в свою огромную сумку и достает коробку. Она протягивает ее, словно заключая перемирие, как будто то, что в этой коробке, каким-то образом снимет это жгучее чувство в моей груди.

— Шахматы, — отвечает Сайлас. — Я учу Лиру, поскольку она настаивает на том, чтобы приезжать сюда каждую неделю.

Каждую неделю? Учить?

Я чувствую, как жидкость просачивается в мою руку, кровь покрывает ладонь, а ногти впиваются в плоть.

— Лира, — говорю я сквозь стиснутые зубы. — На пару слов?

Мой стул скребет по полу, проглатывая ее ответ, если он у нее вообще есть. Я не жду, пока она согласится или примет мое приглашение и уже приближаюсь к ней, когда она открывает рот, чтобы ответить, но я предупреждаю ее укоризненным покачиванием головы.

Еще одно слово о ее визитах к Сайласу — и я окажусь за гранью. За грань, о существовании которой я до нее даже не подозревал.

Держу дверь в вестибюль открытой и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее. Она смотрит на меня, застыв на месте, словно еетуфли приклеились к полу. Если бы это не требовало физического контакта, я бы оторвал ее от земли и перекинул через плечо, но я не хочу прикасаться к ней.

— Скарлетт. — Мой тон грубый и низкий, только для ее ушей.

Это заставляет ее двигаться, наконец.

Ее маленькая фигурка проносится мимо меня, и ее запах, смешанный с чем-то странно знакомым, доносится до моего носа. Как только она оказывается в вестибюле и дверь за мной закрывается, я засовываю большие пальцы в карманы, не забывая держать руки при себе.

— Что ты здесь делаешь? — Ее рот раскрывается от моего вопроса, но я вижу ответ в ее глазах. — Питомец, тебе лучше иметь более умный ответ, чем шахматы.

Ее брови нахмурены, как будто она не знает, почему я вытащил ее сюда. Как будто она не осознает, что натворила. Что она пробудила во мне.

— Тогда что бы ты хотел, чтобы я сказала, Тэтчер? Потому что именно поэтому я здесь. Я не шла, — ее руки обхватывают себя, некий защитный механизм, когда она понижает тон, — следила за тобой, если ты так думаешь. Я даже не знала, что ты будешь здесь.

Я цокаю языком по передним зубам, качая головой в насмешливом понимании. — Значит, ты здесь только ради Сайласа?

Она быстро кивает, даже не дав мне закончить вопрос.

— Да, мы играем в шахматы по четвергам. Это единственная причина, клянусь.

Я опускаю взгляд на свою руку, открываю ее, чтобы увидеть кровь, размазанную по руке, порезы от моих ногтей все еще текут.

— Ты позволяешь ему учить тебя, да? — спрашиваю я, чувствуя, как дергается моя челюсть, когда я потираю окровавленные указательный и большой пальцы. — Ты также учишься чему-то у Рука и Алистера?

Смотреть на нее — ошибка, потому что ее глаза смотрят на мою руку, притягиваются к вишневому цвету на моей ладони, не в силах отвести взгляд и отчаянно желая дотянуться до нее.

Жаждут крови.

— Я задал тебе вопрос. — Рычу я. — Ты подкрадываешься к ним? Ходишь за ними по пятам, как одержимая парнями девчонка?

— Ч-что? — заикается она, качая головой, заставляя все эти мокрые локоны подпрыгивать.

Мне стыдно за то, как легко я протягиваю руку вперед и перехватываю ее горло между пальцами, прижимая ее к себе, чтобы она не могла убежать от меня. Она не может видеть никого другого, прижавшись к моей груди. Не может вдыхать никого другого. Никого, кроме меня.

Мой большой палец погружается в ее шею, я чувствую, как трепещет ее пульс. Скользкая жидкость на моей ладони покрывает ее пастообразную кожу, полоски красного цвета окрашивают зимний снежный покров.

Мой рот наполняется влагой при виде того, как она носит мою кровь, словно рубиновое ожерелье.

— Ты смотришь на них? — спрашиваю я снова.

Ее легкое дыхание касается моего лица, когда я опускаю голову, наклоняя подбородок так, что ей приходится приподнять шею в моем захвате, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Нет, Тэтчер. — Она захлебывается словами, мои пальцы запрещают ее дыханию вырываться по собственной воле. — Это просто ты. Я — твой призрак. Только твой.

Ее слова должны были стать льдом на моей горящей коже. Но это не так. Они — катализатор.

Наблюдение за тем, как она борется в моих руках, как моя кровь размазывается по хрупкой колонне ее горла, и как она говорит мне, насколько она одержима мной, только раскаляет мое тело.

За последние несколько месяцев она только и делала, что провоцировала и трепала мне нервы, царапая стены моего самоконтроля ногтями, о которых я даже не подозревал. У меня нет желания находиться рядом с ней дольше, чем это было необходимо.

Когда я смотрю на нее, я вижу свою первую и единственную ошибку.

Но сейчас она выглядит как самая желанная любовница смерти. Сам мрачный жнец пересек бы земли и океаны, чтобы прикоснуться к ней вот так, чтобы каждый сантиметр ее тела был покрыт его кровью, чтобы он мог слизать ее дочиста.

По моему позвоночнику пронесся шок.

— Не хочу, чтобы ты была для меня кем-то, — говорю я, желая немедленно отступить от нее. Я хочу в душ.

Я хочу очиститься от нее. Прямо сейчас.

Вот причина, по которой я держусь подальше, почему я игнорирую жжение ее глаз на моей коже и ее присутствие в комнате. Потому что в течение одной доли секунды, одной песчинки песочных часов, я был слаб для этой девушки.

Будучи неумелым мальчиком, я был слаб ради нее, и я никогда не хочу испытать это снова. Я позволил ей выжить, заставил ее уйти с пути моего отца вместо того, чтобы сделать то, что было поручено мне.

Она не сделает этого со мной снова.

Я освобождаю ее горло, позволяя ей глубоко вдыхать без ограничений, и стараюсь не смотреть на багровый отпечаток руки на ее шее.

— Но, к сожалению, сделка есть сделка. — Я делаю шаг назад, наблюдая, как ее тело заметно обвисает без моего прикосновения. — Так что у меня нет другого выбора, кроме как стать твоим учителем.

Я четко объясняю, что это такое и какие границы я требую, чтобы это сработало.

— Когда мы начнем? — шепчет она, выглядя так, будто хочет сказать что-то еще, но сдерживается, боясь, что я откажусь от своего согласия.

— В следующий четверг.

— Но я...

— Но ты? Я делаю тебе одолжение, детка. Не заставляй меня передумать, — предупреждаю я, прекрасно понимая, какая договоренность у нее с Сайласом в этот конкретный день.

Ее зубы впиваются в губы. Ей так хочется поссориться со мной из-за этого, что она не может этого вынести. Я почти впечатлен тем, что она сдерживается.

Почти.

— Прекрасно. Что-нибудь еще, ваше высочество? — Она сует руку в сумку, достает то, что выглядит как жакет или пальто, и использует рукав, чтобы убрать мое пятно с ее нежной шеи.

Я провожу языком по нижней губе, когда остается несколько крошечных разводов, отказывающихся отстирываться от грубого материала ее пиджака. Не помню, чтобы говорил ей, что она может это сделать, или упоминал что-нибудь о том, чтобы она вытирала мою кровь.

Если она хочет делать это, она будет учиться так, как учился я. Через правила. — Да, вообще-то. — Я смотрю вниз на свою руку в течение короткой секунды, прежде чем поднести большой палец к губам и пососать его. Терпкий вкус манит мои вкусовые рецепторы, когда я провожу языком вокруг, прежде чем убрать его.

Через периферийное зрение я не упускаю из виду, как ее глаза следят за каждым моим движением. Как они слегка расширяются, а ее розовый язычок проводит по нижней губе.

— Будут правила. Если ты не будешь следовать каждому из них, независимо от того, насколько они незначительны, эта сделка будет недействительной. Это ясно?

— У тебя есть «Руководство по убийству» Тэтчер? — пробормотала она.

— Сейчас это кажется смешным, но уверяю тебя, это не так. — Мое тело отступает все дальше от ее тела, каждый изящный шаг назад создает желанное расстояние между нами. — Будь у меня дома в шесть. Мне не нужно объяснять тебе дорогу, верно?

Яркий розовый цвет заливает ее щеки, превращая каждый сантиметр ее лица в цвет пыльной розы, пока она смотрит на пол, щелкая каблуками, покачиваясь взад-вперед.

— Нет, я знаю, где это.

— Так и думал. — Я поправляю запонки. — Не опаздывай.

Я не хочу признавать это, но думаю, что мне понравится ставить Лиру Эббот на место, приводить ее в порядок. Больше никаких беспорядочных сумок, похожих на крысиное гнездо, когда она роется в поисках нужной ей книги, никаких грязных пальцев от всей той грязи, в которой она играет, охотясь на жуков.

Это она пришла ко мне за советом, поэтому она его и получит. Понравится ей это или нет — не моя проблема.

Моя рука сжимает прохладную ручку двери, готовая оставить ее в холле, и прежде чем я успеваю подумать об этом, я снова говорю.

— О, и Лира. — Я поворачиваю голову направо, оглядываясь через плечо на ее застывшую фигуру, которая, кажется, оживает при звуке моего голоса, как будто она стоит наготове.

— Да?

— Никогда больше не стирай мою кровь со своего тела без моего разрешения.

ГЛАВА 9

Забытые места

ЛИРА

Библиотеки должны быть тихими.

Единственными звуками, заполняющими пустоту, должны быть скрип ручек по свежей бумаге или шелест переворачиваемых потрепанных страниц. Изредка скрип передвигаемых стульев и тихие голоса.

Но в библиотеке Колдуэлла во время осеннего семестра всегда несносно громко. Студенты, вернувшиеся с каникул, хвастаются поездками на Мальдивы и в Испанию, собираются большими группами, сгрудившись над длинными прямоугольными столами из красного дерева, и свободно смеются.

Внутренний дизайн здания потрясает своей архитектурой в готическом стиле, высокими арками, сводчатым потолком и невероятными витражами, украшающими стены. Жаль, что мне никогда не удавалось заниматься здесь во время учебного года.

В течение первого семестра в этом месте было бесполезно что-либо делать, кроме как подслушивать. Постоянный шум в ушах и отвлекающие факторы. Слишком много студентов, чтобы библиотекари могли перевести библиотеку на более тихий тон, так что теперь здесь сплетничают и превращают ее в комнату отдыха для студентов, которые хотят чувствовать, что они учатся, но на самом деле ничего не делают, а только двигают челюстями.

Но не все надежды были потеряны.

Мне потребовалось всего несколько поездок и немного тайной разведки, чтобы найти свое убежище. У меня это хорошо получается — находить места, которые другие не замечают.

Я собрала книги, необходимые мне для занятий по генетике и геномике, а также несколько дополнительных для дополнительного курса по экологии, который я выбрала. Специализация по органической и эволюционной биологии была моим единственным выбором, когда я выбирала специализацию в магистратуре.

Диплом энтомолога в Холлоу Хайтс — это самый популярный путь, но он был моим, и я наслаждалась им. Не уверена, чем хочу заниматься, я рассматривала идею стать этологом, где могла бы изучать насекомых в их естественной среде обитания для исследований, но мое будущее всегда кажется таким туманным, что планировать его надолго вперед кажется бессмысленным.

Я плыву сквозь столы студентов незамеченной, еще один дух, обитающий на полках, и не более того, несусь на второй уровень, глядя через перила высотой по пояс на всех людей внизу.

Наблюдение за людьми — моя специальность.

Иногда, когда мне скучно, я смотрю на окружающих меня людей, выстраивая в уме истории об их жизни, хотя я уже знаю о них практически все.

Например, Ясмин Поверли, дочь не одного, а двух арт-магнатов, у которой, как говорят, вихри, как у Пикассо, сидит слишком близко к давнему бойфренду своей лучшей подруги Фелисити, Джейсону Эллису.

Может быть, они просто сблизились после стольких лет, проведенных рядом друг с другом? Конечно. Но гораздо интереснее придумать что-то более драматичное. Например, что если Ясмин и Джейсон спят вместе, но не могут ничего сказать, потому что Джейсону нужен отец Фелисити, чтобы дать рекомендацию в Джонс Хопкинс? Или еще хуже, что если они тайно замышляли убийство Фелисити, потому что она на самом деле яростная стерва для них обоих?

Видите? Гораздо интереснее, чем если бы они были просто знакомыми.

Я отворачиваюсь, проходя мимо высоких стопок книг, рядов и рядов информационного текста, некоторые из них старше меня. Запах старой кожи и увядшей бумаги становится все сильнее, чем глубже я проникаю в библиотеку.

Через несколько секций передо мной стоит библиотекарь, расставляющая книги по полкам, и, похоже, она та же самая, что и в прошлый раз, когда я была здесь. Я предполагаю, что ее задача — следить за тем, чтобы студенты не спускали штаны и не пытались быстро трахаться в темных частях здания.

С практической легкостью я скольжу мимо полки, выбирая несколько штук из своего пространства в проходе и позволяя им упасть на пол с громким стуком. Как только звук заглушает мои шаги, я перемещаюсь между двумя полками, позволяя тусклому освещению скрыть мое тело.

Есть несколько хороших вещей в том, чтобы быть невидимым, и это одна из моих любимых.

Я слышу ее вздох и наблюдаю, как она проходит мимо меня и собирает книги на полу. Когда она стоит ко мне спиной, я пользуюсь возможностью проскользнуть вглубь секции, проходя ряд за рядом, пока не достигаю своей цели.

Между двумя полками из красного дерева стоит черная стальная винтовая лестница. Сама секция книг не представляет собой ничего важного: старые записи об основании Пондероз Спрингс и история знаменитого университета Холлоу Хайтс.

Но дополнительная охрана нужна не самим книгам, а тому, что находится на вершине лестницы, сделанной из кованого железа. Стальные вихри и металлические решетки соединяются в спираль лестницы, ведущей в ту часть библиотеки Колдуэлла, куда никому не разрешается входить. Это одна из двух точек входа в заколоченную башню, которая была выведена из строя.

Когда-то, как я читала, ее использовали для студентов, изучающих астрономию и астрофизику. Дорогие телескопы были установлены на каждой из четырех арочных колоннад, где люди могли смотреть на звезды с самого высокого здания в кампусе.

Большинство историй о привидениях, которые ходят по коридорам этого места, являются просто историями. Небылицы, придуманные для пополнения легенд о тьме, которая здесь поселилась, способы напугать новых студентов или напугать местных жителей.

Но Башня — это не просто история или местный миф.

Она реальна.

Переступив через цепь и знак, на котором жирным шрифтом написано «НЕ ВХОДИТЬ», я начинаю подниматься по узкой тропинке, делая шаги по два за раз, кружась по кругу, пока не достигаю вершины.

Щелчок каблуков о пол торопит мои движения, мои руки упираются в фанеру, которая лежит поперек овального входа и я отпихиваю ее с дороги, быстро забрасываю сумку на верхний уровень, а затем поднимаюсь в помещение.

Как только оказываюсь внутри, я задвигаю дерево обратно в отверстие в полу, успешно скрывая себя от всех внизу, задерживаю дыхание на мгновение, чтобы убедиться, что они не увидели, как мои ботинки скользят здесь, прежде чем выдохнуть.

Когда я встаю, вытирая пыль со спины, я чувствую порыв ветра, дующего из четырех заколоченных окон. Большое пустое помещение завалено паутиной и коробками с книгами, которые слишком повреждены, чтобы их продавать или использовать.

В углу стоит небольшой письменный стол, который я убрала, чтобы использовать его в качестве стола для занятий, когда буду приходить сюда. Справа от него — высокая дверь, которую я никогда не видела внутри, но из чертежей здания поняла, что там есть каменная лестница, которая змеится вокруг внешнего уровня башни, доводя вас до входа в библиотеку. Но он остается запертым, и у меня никогда не хватало духу взломать засов.

Я подхожу к одной стороне, где не хватает доски, и заглядываю в переднюю часть здания. С этого угла можно увидеть весь кампус, даже океан, который находится за скалой рядом с районом Кеннеди.

Когда я стою здесь и смотрю на территорию, я думаю о том, что, должно быть, чувствовала Табита Флер в ту ночь, когда она упала — или, в зависимости от того, какой версии вы верите, ее толкнули.

Зимой 1979 года Табита, яркая студентка второго курса, специализировавшаяся на этике, сорвалась с башни Колдуэлла, как мешок с камнями, и разбила себе череп о дорожку внизу.

Сила ее падения потребовала ремонта для замены всей разбитой плиты булыжника, и некоторые говорят, что слышали стук по всему кампусу. Есть и те, кто утверждает, что она находилась под жестоким давлением со стороны своих родителей, что и заставило ее покончить с собой.

Если это так, то, наверное, она чувствовала себя свободной, стоя у открытой арки и глядя вниз на землю, ища освобождения от непокорных ожиданий.

Но самая распространенная версия, та, в которую я верю, заключается в том, что ее толкнули. Они так и не смогли выяснить, кто это мог быть, но предполагается, что это была ее лучшая подруга — та, которая по удобному случаю заняла ее место.

Дениз Бохарт и по сей день живет в Пондероз Спрингс, замужем за бывшим парнем Табиты и проводит свои дни как домохозяйка на пенсии. Люди перешептываются, когда видят ее рядом, а она до сих пор не может рассказать о случившемся.

Студенты годами утверждали, что слышат ее шаги, когда находятся ниже уровня, или видят ее дух, парящий среди рядов томов. В каждой упавшей книге, потерянном предмете или ночном стуке обвиняют призрак башни Колдуэлл.

Мисс Табита Флер.

Я знаю, что вокруг этого места много предательства, и общая энергетика Холлоу Хайтс жутковата. И все же я не могу не найти его красивым. Вся эта искусная готическая архитектура, каменные горгульи, мраморные фонтаны и открытое пространство создают захватывающий дух кампус.

Может быть, это потому, что я знаю, каково это, когда люди воспринимают меня как жуткую. А может быть, потому что я жду того дня, когда люди увидят меня красивой, а не этой извращенной, жуткой девчонкой-жуком.

Бзз. Бзз.

Я достаю телефон из кармана и смотрю на текстовое сообщение от Сэйдж, в котором она сообщает мне, что они с Брайаром уже в пути, я быстро отправляю ответ, затем убираю телефон в задний карман и кладу книги на стол.

Если призрак Табиты действительно обитает в башне, она никогда не беспокоила меня раньше. Возможно, потому что она понимает, что находится в хорошей компании с кем-то вроде нее. Хотя я живу, я тоже призрак, человек, который ценит мрачные помещения такими, какие они есть.

Есть что-то невероятно притягательное в заброшенных местах.

Кладбища, заброшенный мавзолей за районом Ротчайлд, эта пыльная башня — все они порождают страшные мифы и неуместный страх, но под всем этим скрывается одно и то же.

Дом для забытых.

Тех, кто канул в Лету и чья память больше не существует, разве что для того, чтобы пугать людей. Все они кажутся мне домом, а не местом скорби и печали.

Потому что я тоже одна из забытых.

Шорох материала щекочет мне уши, и, обернувшись, я вижу, что одна из белых простыней, которая была задрапирована на одном из бродячих предметов мебели, теперь занимает пол.

Я нахмуриваю брови, мой мозг уже говорит мне, что это просто ветер и ничего больше. Громкий стон сотрясает пол, вибрация тяжелых шагов доносится откуда-то издалека.

В моем животе зарождается страх, подсознание подсказывает мне, что это не просто возраст здания и мощные порывы ветра снаружи.

Оглядываю комнату, чтобы убедиться, что я все еще единственная в башне. Когда я обнаруживаю, что она совершенно пуста, я снова говорю себе то же самое, что и все остальные люди. Твой разум играет с тобой глупые трюки, Лира. Ты просто поддаешься сказкам, слишком много страшных фильмов перед сном.

Еще один стон проникает в пространство, но на этот раз он гораздо ближе. Я смотрю на закрытую металлическую дверь напротив меня и смотрю на нее, пока шум не возвращается. Это звук чьих-то ног, не торопясь поднимающихся по древним ступеням.

Каждый шаг сопровождается истошным криком старого материала, эхо которого доносится до башни, в которой я сейчас стою. В фильмах всегда говорят, чтобы вы не шли навстречу страшной суматохе, но человеческое любопытство — чертова штука.

Я подхожу к зловещей металлической двери, темный цвет которой испещрен пятнами ржавчины от старости, а края украшены засовами. Это не совсем та дверь, которая приветствует, когда ее открывают.

Мое тело наклоняется вперед, ладони прижимаются к прохладной стали. Она настолько холодная, что я едва не шиплю от шока. Ледяное ощущение обжигает кожу, но я не отстраняюсь; вместо этого я наклоняюсь еще дальше.

В воздухе стоит тишина, такая тихая, что почти громкая. Я слышу каждый вздох, вырвавшийся из моих губ, и чувствую, как гулко бьется мое сердце, прижимаю ухо к двери, прислушиваясь к тяжелым шагам, но ничего не слышу.

Позади меня раздается грохот, заставляя меня отпрянуть от двери немного быстрее, чем ожидали мои ноги. Я чувствую, что скольжу назад, и быстро пытаюсь подставить руки, чтобы остановить падение.

Когда мой зад врезается в пол, я вскрикиваю от боли. Болезненность сразу же запульсировала в моей спине, когда я повернула голову, чтобы посмотреть, откуда доносится шум. Сильный ветер сорвал еще одну дощатую панель, отправив лист дерева на пол.

Ветер завывает и хлещет сквозь открытые щели, свистит внутри маленького помещения, которое до этого момента казалось мне весьма очаровательным. Жжение покалывает мое тело, и я смотрю на свои ладони.

Они действительно спасли меня от перелома копчика, но взамен получили побочный ущерб. Неприятные зазубренные полосы прорезают нежную плоть моих открытых ладоней.

Я прикусила внутреннюю сторону щеки, глядя на отодранные слои кожи — ничего страшного, что мне понадобится медицинская помощь, но мне определенно понадобится куча неоспорина и несколько бинтов.

— Больше никаких страшных фильмов после середины…

Жесткий, леденящий кровь вой открывающейся двери прерывает меня.

Темнота и неизвестные вещи, которые там таятся, никогда не пугали меня. Я никогда не боялась ночных толчков или полуоткрытых дверей шкафа, потому что встречалась лицом к лицу со своим худшим кошмаром и выжила. Я видела худшее, что есть в человечестве, как выглядит настоящее зло, и вышла живой.

Когда я смотрю в зеркало, на меня смотрит тьма, которой все боятся. Мне нечего бояться, когда я — сам страх. Снаружи я осталась той же девушкой, но внутри превратилась в безвестность и смерть.

Поэтому я не удивляюсь самой себе, когда поворачиваюсь лицом к двери, не обращая внимания на то, что может стоять в открытом дверном проеме. Мое воображение представляет всех злодеев и упырей из фильмов ужасов, которых я когда-либо видела, готовясь к тому, что меня ждет демон или слэшер.

Дверь приоткрыта едва ли на дюйм, достаточно трещины, чтобы я заметила, но ничто за ней не пытается прорваться. Я сижу и смотрю еще мгновение, терпеливо ожидая неизбежного испуга, и когда ничего не появляется, я испускаю вздох.

Мог ли ветер быть достаточно сильным, чтобы распахнуть эту дверь? Даже если бы это было так, как она открылась? Я дергала и дергала за эту ручку, когда только поднялась сюда. Ее никак нельзя было открыть без ключа.

О том, как она стоит здесь, распахнутая настежь, проливая темноту, я подумала лишь мельком. Я встаю, вытираю пыль с брюк тыльной стороной ладоней, стараясь не тереть открытые раны о джинсы.

Ветер шумит еще какое-то время, прежде чем из-за двери доносится металлический звон. Его серебристая гармония заставляет волоски на моих руках плясать, а брови приподниматься.

Он просачивается из открытой щели, плавая и запутываясь в свисте ветра. Музыка заставляет меня вспомнить ночь, когда я танцевала с Тэтчером на балу в канун Дня всех святых во время нашего первого семестра.

Вальс был жестким, мы использовали его как отвлекающий маневр, чтобы Алистер и Брайар могли ускользнуть незамеченными, сказал он, когда отзвучала последняя нота. Но даже несмотря на то, что мы почти не разговаривали, ощущение кружения на вощеном танцполе с ним, держащим меня за руку, было ночью, о которой я мечтала несколько месяцев.

Причудливая щипковая мелодия делает противоположное своему возможному предназначению. Мне совсем не страшно; я заинтригована, что бы ни было за этой дверью, играющей музыку, которая так напоминает мне о том, что я чувствовала, находясь в объятиях Тэтчера.

Как это было — вальсировать со смертью.

И уйти невредимой.

Когда я тяну дверь дальше, чувствуя, что она сопротивляется моему усилию, я тяну чуть сильнее, пока она не открывается настолько, что я могу заглянуть внутрь. На верхней ступеньке первой лестницы горит одна-единственная свеча. Я была прав насчет каменных ступеней, идентичных материалу, из которого сделаны стены вокруг.

Свеча мерцает, охватывая лишь небольшой радиус и я едва вижу вторую ступеньку, а все, что ниже, кажется обсидиановой тьмой, поглощающей весь свет.

Рядом с золотым подсвечником, который теперь покрыт белым воском, сидит источник мелодии — квадратная музыкальная шкатулка. Я опускаюсь на корточки и поднимаю ее, когда мелодия заканчивается. Темное деревянное основание украшено нежными белыми вихрями, опоясывающими всю поверхность. Каждая деталь выглядит расписанной вручную.

Провожу пальцами по верхушке, где стоит маленькая серебряная клетка. В блестящие прутья заключен искусственный ястребиный мотылек с головой смерти. Он наиболее распространен в поп-культуре, благодаря знаменитому фильму «Молчание ягнят», а также из-за пресловутого рисунка в форме черепа на его грудной клетке.

Я поворачиваю рычаг на спине, отпускаю его, когда натяжение становится достаточно сильным, и смотрю, как мотылек внутри клетки вращается. Она кружится по кругу, и на секунду я заворожена тем, как она прекрасна.

Был ли это подарок от Табиты Флер, которая действительно обитала в башне и начала наслаждаться моим обществом, или от кого-то более живого, меня не волнует. Подарок оценен по достоинству.

— Спасибо, — шепчу я в пустоту, с затаенным дыханием глядя вниз на беспросветную лестницу.

Ни один голос не отвечает мне, но...

Я чувствую их.

Присутствие кого-то, скрывающегося в тени за пределами досягаемости свечи.

— Лира!

Мое им выкрикнули мягким шепотом произносит мое имя тот самый голос, откуда я вошла в эту комнату. Я бросаю еще один взгляд в темноту, прежде чем поспешно проскользнуть обратно в комнату и захлопнуть за собой дверь.

Прижимаюсь к ней спиной, глядя на движущуюся фанеру на полу, прежде чем сквозь нее пробиваются светлые волосы Брайар. Ее глаза осматривают комнату, прежде чем найти меня.

— Ты выглядишь так, будто увидела привидение, — бормочет Брайар из дыры в полу, глядя на меня с нахмуренными бровями. — Ты в порядке?

Я потираю кулаком грудину, пытаясь заставить свое сердце снова войти в устойчивый ритм. Должно быть рациональное объяснение музыкальной шкатулке, но сейчас все, что может придумать мой мозг, это то, что это был чей-то подарок.

Если они хотели причинить мне вред, то у них был шанс.

— Да, думаю, я просто слишком долго здесь пробыла.

Помогаю Брайар подняться и смотрю, как Сэйдж быстро поднимается в комнату, сдувая пыль со своих джинсов в горошек, которые ей так идут.

— Тебе нужно немного солнечного света, цыпочка. Вся эта темнота поглотит тебя, — добавляет Сэйдж, подходя ко мне с потрясающей улыбкой на веснушчатом лице и откидывая рукой один из моих локонов с лица.

— Мы могли бы провести эту встречу где-нибудь, где не нужно взламывать дверь, понимаешь? Моя квартира, квартира Сэйджа, твой домик, — вздохнула Брайар, оглядывая пыльное помещение. — Я начинаю думать, что ты не хочешь, чтобы мы видели твое маленькое убежище.

Она говорит о домике моей матери, вернее, о моем домике сейчас.

Последние два лета я потратила на то, чтобы переделать интерьер, покрасить экстерьер и сделать помещение пригодным для жизни. Это место было одним из многих вещей, оставленных мне по ее завещанию, и это было одно из ее любимых мест.

Когда меня выпустили из штата в восемнадцать лет, мой банковский счет значительно увеличился. Я знала, что мы с матерью жили в достатке, но когда я увидела цифру, мои глазные яблоки чуть не выпали из черепа. В страховой компании мне сказали, что это из ее полиса, но даже тогда мне показалось, что это слишком большие деньги.

Дело не в том, что я не хочу, чтобы девочки были там — хочу, даже больше, чем они думают. Я просто нервничаю из-за того, что хочу поделиться с другими людьми этим проектом, над которым я упорно работала, этим пространством, которое любила моя мама.

Знаю, что они не осудят меня; они мои друзья, единственные друзья, которые у меня когда-либо были, но моя неуверенность и история насмешек заставляют меня бояться.

— Я ничего от вас не скрываю, — тихо говорю я. — Просто думаю, что это место намного круче.

— Лира, я люблю тебя, — бормочет Сэйдж, когда Брайар опускает рюкзак на пол, — но это место пугает меня до смерти.

— Большинство мест, которые мне нравятся, так влияют на людей.

— Вот за это мы тебя и любим, — говорит Брайар, подмигивая мне со своего места на полу. Она что-то ищет, а когда находит, встает и предлагает это мне.

Я начинаю тянуться к нему, но она отдергивает его, прежде чем я до него дотрагиваюсь.

— Алистер рассказал мне о поездке к Сайласу.

— Да? — говорю я, нахмурив брови. — Они согласились поискать других девушек. Мы говорили об этом.

— Он рассказал мне обо всей поездке, Лира, — подчеркивает она. Что-то холодное промелькнуло в ее глазах. — Я думала, у нас нет секретов друг от друга.

— Ничего не случилось, Би. — Ложь на моем языке горькая на вкус, такая кислая во рту, что хочется сплюнуть.

— Значит, он просто оттащил тебя, чтобы поболтать о домашнем задании? — Она скрещивает руки на груди. — Слушай, если он тебе что-то сказал, ты можешь сказать мне. Я могу...

— Ты мне ничего не должна — говорю я, стоя на своем. — Мне не нужно, чтобы ты пошла и рассказала Алистеру, и я вполне способна справиться с Тэтчером Пирсоном самостоятельно. То, что произошло между нашими родителями, не имеет к нам никакого отношения.

Технически это имеет к нему самое непосредственное отношение, но я пытаюсь донести свою мысль.

Знаю, что Брайар считает Тэтча врагом. Что из-за того, что сделал его отец, я вдруг стала мишенью. Она ведет себя как хороший друг, присматривает за мной, но я знаю, что способна постоять за себя.

Я тихая, а не слабая.

— Мы знаем, что ты такая, — вмешивается Сейдж. — Мы просто беспокоимся, Лира. Ты должна быть осторожной. Я стараюсь уважать твое увлечение им, но я не хочу, чтобы Тэтчер поднял шум, когда узнает, что ты... — Она с трудом подбирает слово. — Ну, знаешь, следишь за ним.

— Преследование, ты имеешь в виду? — Я даю ей правильный термин, и она морщится.

Они сами сказали, что не имеют права судить меня и то, что я делаю, что я чувствую. Но я знаю, что им трудно это понять — всем трудно это понять. Связь, которую мы разделяем, — это что-то личное; только он и я можем чувствовать это. Видеть ее. Понять ее.

Мне это нравится.

Коробка с жетонами, которые я собирала у Тэтчера на протяжении многих лет, стала моей погибелью. Они знают о моей одержимости им, и я пыталась объяснить, почему я чувствую необходимость быть рядом с ним, но это не значит, что им это нравится.

— Он опасен. Твоя одержимость может быть просто побочным эффектом посттравматического стрессового расстройства, Лира. Сближение с ним пугает меня за тебя, — вставляет Брайар, не скрывая своего неодобрения в его адрес.

Я слегка вздрагиваю от лицемерной натуры моей подруги. Брайар Лоуэлл храбрая и такая подруга, которую хочется иметь рядом с собой, когда ты попадаешь в самую страшную бурю. Нет ничего, что я не сделала бы для нее, а она для меня, но это? Это не она.

— Да? Помню, что слышала то же самое об Алистере, Би. Посмотри, чем это для тебя обернулось, — говорю я. — Ты думаешь, он не опасен? Что он не пугает людей?

— Лира...

— Но все это не имеет значения, верно? Потому что это не то, что ты видишь. Алистер, которого ты любишь. — Я смотрю на Сэйдж. — Рук, которого ты понимаешь. Они не те люди, которых знает этот город. Они злодеи во всех отношениях для Пондероз Спрингс, но не для вас.

Сыновья основателей семей, проклятые в том самом городе, который построили их предки. Парни из Холлоу — антигерои, которые отказываются от искупления, потому что им комфортно в их коррупции.

— Тэтчер — это существо под кроватью каждого, злобный зверь в вашем шкафу, который ждет, когда ты уснешь. Олицетворение смерти. Он — любимая страшная сказка каждого. Но он никогда, ни разу не был монстром в моей истории.

Нет, однажды он был мальчиком, который спас меня. Это незначительный факт, о котором мои друзья не знают. Это то, что может изменить их мнение о нем, но я не могу им сказать. Он бы этого не хотел.

Эта ночь — секрет только для нас двоих.

— Мне жаль, — говорит Брайар, протягивая мне руку и соединяя мизинцы вместе, крепко сжимая их. — Просто я на взводе из-за всего этого и чертовски волнуюсь. Обо всем. О парнях, о вас, ребята. Просто не обращай на меня внимания.

— Ты знаешь, что я ценю это, не так ли? Я бы сделала то же самое для тебя, если бы думала, что тебе это нужно. Но я обещаю, со мной все в порядке. — Мы все обмениваемся взглядом перемирия, означающим, что они оставят все как есть, пока он не сделает что-то, что им не понравится. — Итак, что в папке?

— Алистер сказал, что они собираются проверить Истона и Стивена, но у меня есть другой маршрут, который мы можем рассмотреть. — Брайар кладет папку мне в руки, позволяя пролистать ее.

Сэйдж сморщилась при звуке имени Истона Синклера, и я ее не виню. Этот парень — отморозок, и часть меня надеется, что он замешан в этом деле, чтобы с ним разобрались как следует.

— Коралина Уиттакер, — говорит Сэйдж, пока я просматриваю изображения Коралины и статьи о ее исчезновении. — Это все, что я смогла найти о ней, но даже из того немногого, что у нас есть, она не похожа на других девушек из Гало.

Я знаю Коралину.

Ну, о ней.

— Большинство похищенных девочек были из Западного Тринити Фоллс. Люди из разведенных семей или из приемных семей. Их в основном клеймят как беглянок, — бормочу я, заполняя то, что рассказывает мне Сэйдж. — Коралина была обеспеченной, популярной, с двумя родителями. Зачем рисковать и похищать девушку, которую люди будут искать?

В школе Пандероз Спрингс у каждой группы была своя иерархия. Популярной была не одна группа, а все. Все были слишком богаты, чтобы не быть таковыми. Клика Коралины, за неимением лучшего слова, была готами.

Помешанные на искусстве, музыкальные вундеркинды, поэты. Художественные дети, которые бунтовали, нося много подводки и черный цвет. Так что, хотя она была известна в своей группе друзей и нравилась многим, она все еще была немного одиночкой.

— Я так и сказала, поэтому я еще немного покопалась и нашла это. — Сэйдж полезла в задний карман и достала сложенный лист бумаги.

— Ни хрена себе, — вздыхаю я, разрывая его, чтобы увидеть, что это фотография. Она немного зернистая, но достаточно четкая, и я могу различить все лица.

Фрэнк Донахью, отец Сэйдж, улыбается, сидя рядом с Грегом Уэст, Стивеном Синклером, Джеймсом Уиттакером и, наконец, Коннером Годфри. Все они позируют в гостиной поместья Синклеров, поднимая бокалы в тосте.

Все они, конечно, моложе, возможно, на несколько лет старше, но все они кажутся близкими друзьями или, по крайней мере, имеют что-то общее, что делает их дружелюбными.

— Вот что я сказала. Это просто совпадение, что двое из них мертвы из-за причастности к Гало ? Возможно. Возможно ли, что все они являются частью этого? Безусловно, — говорит Брайар. — Я думаю, это то, что мы должны изучить, всех их.

Колесики в моей голове начинают щелкать, осознавая, какова моя роль во всем этом.

— Грег и Фрэнк мертвы. Парни занимаются Стивеном. Остаются Джеймс и Коннер.

— Было бы здорово, если бы у нас был кто-то, у кого уже были отношения с одним из них, — хмыкает Сэйдж, глядя на меня со знающей ухмылкой.

— А еще лучше — дружба с одним из них, — добавляет Брайар, озорно сверкая глазами.

Я опускаю взгляд на фотографию и смотрю на мужчину, сидящего крайним справа. Черные квадратные очки обрамляют его красивое лицо и я не хочу, чтобы он принимал в этом участие. Не потому, что он мне так дорог, а потому, что он кажется мне добрым человеком.

Он добр ко мне. Он мой друг, вроде как.

Живя здесь, вы не можете дать кому-то преимущество сомнения. Виновен, пока не доказана невиновность, а не наоборот.

Это значит, что мне придется держать Коннера поближе.

— Держи друзей близко, — бормочу я, проводя большим пальцем по фотографии. —

А врагов — мертвыми.

ГЛАВА 10

Сад на холме

ЛИРА

Дом, который преследует Пирсон-Пойнт.

Эту историю рассказывают всем маленьким детям в Пондероз Спрингс.

Это обряд посвящения.

Если вы выросли здесь, то хотя бы раз в жизни вы стояли перед коваными воротами и статуями ворон, примостившихся по бокам. Обычно это группа молодых ребят, которые совершают отважный поход к основанию холма, чтобы посмотреть на дом в качестве испытания на храбрость.

С холма, на котором стоит дом, открывается вид на Пондероз Спрингс и всех, кто его населяет. Оно зловеще наблюдает за непослушными детьми. Легенда гласит, что как только он узнает обо всех твоих непослушных поступках, он заманивает тебя, зовет к себе, как сирена моряка, шепчет колыбельную на ухо, пока тебя не подтащат к воротам и не позволят пройти.

Но как только вы окажетесь внутри, вы никогда не выйдете обратно.

Этот миф только усилился после того, как отец Тэтчера был осужден за свои преступления. Теперь не только дети пропадают, попав в печально известное поместье.

Музыка негромко играет в колонках, когда ворота со скрипом открываются, пропуская меня внутрь. Муха, попавшая в ловушку, жучок, желающий попасть в паутину. На длинной подъездной дорожке растут темно-зеленый западный можжевельник и клены, которые создают тенистый навес над асфальтированной дорогой.

Не пришлось долго искать, чтобы узнать историю и планировку пятидесяти семи акров поместья эпохи позолоты, которое Пирсоны называют своим домом уже несколько десятилетий. Я изучила его вскоре после того, как вывела свои привычки преследования за пределы школы.

Я следила за Тэтчером в самых разных местах, но внутри его дома никогда не была.

И не из-за отсутствия попыток. Невозможно проникнуть в дом, не включив сигнализацию или не будучи замеченным смотрителем. Поэтому, как только Тэтч входит в уединение своего дома, его жизнь становится для меня тихой загадкой.

В течение коротких периодов времени я заглядывала в окна первого этажа, видела, как он проходит через кухню и разные комнаты, но не мог его услышать. Его бабушка, Мэй, редко бывает в западном крыле дома, поэтому я никогда не видела, как он с ней общается.

Представляю, какой он, может быть, играет классическую музыку через колонки, пока она готовит завтрак. Застилает ли он свою постель? Сам отбеливает свои простыни? Они вообще белые? Координирует ли он цвет своего шкафа?

Так много неизвестного об образце, который я с такой любовью хранила в своем сердце, и это сводит меня с ума. Когда я зацикливаюсь на новом виде насекомых, я хочу знать о нем все. Как оно двигается, как живет, как выглядит его внутренний скелет, хочу внимательно изучить каждое движение и привычку.

Из-за стеклянных окон между нами целый мир. И самое ужасное, что когда он исчезает в своем подвале, шпионаж полностью прекращается. Там нет окон.

Это единственное место, где, как я знаю, он ведет себя непринужденно, сбрасывает все покровы, существует в своей естественной среде обитания, а я ни разу не смогла этого увидеть. Но сегодня ситуация меняется.

Есть облегчение в том, что есть возможность узнать от Тэтчера то, чему никто другой не смог бы меня научить, направить меня к какой-то форме освобождения от этих подавляющих болезненных фантазий, которые у меня есть.

Но есть и волнение. Я должна быть сосредоточена на том, что я собираюсь узнать, а не поглощена мыслью о том, что нахожусь в его доме, где его запах свеж, а его движения искренни.

Только я и он. Не надо прятаться.

Мое тело занимает место в укромных уголках, которые он держит при себе. Пальцы покалывает.

Когда деревья расступаются и подъездная дорога заканчивается, передо мной открывается мощеный автомобильный двор, украшенный кустами магнолии, пылающими ярким цветом. Усадьба из известняка в стиле шато не перестает захватывать дух своей тонкой архитектурой и арками с декоративными карнизами и колоннами. Каждая деталь медальона и карниза вырезана вручную, что делает дом соответствующим тем, кто в нем живет.

Паркую свой автомобиль старой модели, чувствуя себя неполноценным по сравнению с Кадиллаками и другими роскошными машинами, которые стоят неподалеку. Посмотрев на телефон, я вижу, что опоздала на несколько минут, и мой выбор ограничен тем, чтобы остаться в машине или выйти из нее. Учитывая, что я довольнолюбопытная личность, я выбираю первое.

Мои неуклюжие желтые дождевые ботинки издают звук, похожий на шлепок, когда попадают в лужу воды и мое лицо сразу же встречает ощущение теплого дождя на моей коже. Я смотрю вверх на серебристые облака, плотные и сердитые.

Вместо того чтобы войти внутрь огромного величественного дома, я обхожу его сбоку, пытаясь сосчитать все окна на ходу, дохожу до тридцати одного, когда наконец добираюсь до заднего двора.

Я смогла увидеть это место лишь мельком, боясь быть пойманной за подглядыванием, но теперь, когда меня пригласили, я чувствую, что могу по-настоящему все рассмотреть.

Здесь нет ни бассейна, ни теннисных кортов, ничего, что кричало бы о роскоши или массовом богатстве.

Только цветы.

Огромный зеленый двор простирается на многие мили, и кажется, что каждый квадратный дюйм усыпан розами, вплоть до самой линии деревьев красные, розовые, желтые и белые лепестки украшают пространство.

В центре стоят прочные вертикальные колонны, по верху которых проходит шпалера. Вьющиеся розы змеятся вокруг колонн, ползут вверх, пока не образуют клумбу вдоль решетки.

Высокие белые арки нежно обвивают лианы. Есть мраморные статуи, одетые в одни лепестки, ряды ярких кустов, переполненных живыми цветами. Рядом с задней частью находится фонтан, и он тоже украшен колючим растением.

Аромат настолько силен, что кружится голова, а глаза не могут решить, на чем сосредоточиться в первую очередь, настолько тщательно все сделано, несмотря на то, что небо окрашено в серый цвет, а воздух немой, лишенный всех красок.

Цветок — как дыхание жизни в жесткое тело, лишенное духа.

Мое тело послушно движется по пространству. Я двигаюсь медленно, вглядываясь в то, как лианы и лозы роз обвивают бока дома. Проходя под колоннами, я понимаю, что, должно быть, на это ушли годы.

Протягиваю руку вперед, захватываю лепесток между большим и указательным пальцами, потираясь о мягкость цветка и чувствую, как дождь промокает сквозь мой кардиган, но меня это не беспокоит. Кончики моих пальцев касаются колючки, моя плоть осмеливается уколоть меня.

— Ты не найдешь здесь Тэтчера. — Элегантный голос, гладкий, как мед, заставляет меня обернуться. — Практически полностью избегает этой части дома.

Пожилая женщина в белой шляпе и садовых перчатках смотрит на меня, поправляя цветы в корзине. Глядя на нее, я испытываю искушение поверить в слухи о вампирах, которые клянутся, что семья Пирсон бессмертна.

— Я была... ух, ваши цветы прекрасны, — заикаюсь я, указывая на цветы позади меня. — Простите, я Лира. Я...

делала паузу. Кем именно я являюсь для Тэтчера? Студентка? Ученица? Определенно не друг.

— Друг? — предлагает она, выгнув одну темную бровь в мою сторону с таким знающим выражением лица. Это заставляет меня задуматься, как много она знает обо мне.

— Да, можно и так сказать, — бормочу я, облизывая внезапно пересохшую нижнюю губу. — Извините, что побеспокоила вас. Если вы просто направите меня к...

— Ерунда. — Она отмахивается, прерывая меня щелчком своего запястья. — Прошли годы с тех пор, как другая женщина добровольно пришла в этот дом и я устала от тестостерона.

Я не борюсь с мурашками, которые проходят по моей коже, понимая смысл ее слов. Женщины не были в этом доме, потому что они знают историю. Они знают, какая участь постигла женщин много лет назад.

— Вы мама Тэтчера?

Смех, теплый и юношеский, эхом вырывается из ее груди. Вдалеке каркают вороны, парящие в небе. Она продолжает смеяться, на ее лице улыбка.

— Нет, дорогая, я его бабушка. Не уверена, пытаешься ли ты просто завоевать меня или нервничаешь, но в любом случае я приму комплимент.

Не думаю, что это большая удача — догадаться, что она выглядит моложе своих лет. Отсутствие морщин и укладка в низкий пучок весьма обманчивы. Полагаю, Пирсоны просто хорошо стареют, как и большинство вещей.

Ее тепло помогает мне немного расслабиться, зная, что она, очевидно, знала о моем сегодняшнем появлении. Я чувствую, как мои плечи освобождаются от напряжения.

— Ваш дом прекрасен, — говорю я беззаботно, снова проводя пальцем по розам. — Вы прожили здесь всю свою жизнь?

Изящным движением она снимает шляпу с головы, кладет ее в корзину, которая висит у нее на руках, а затем медленно снимает перчатки. Отблеск скрытого солнца ловит увесистое кольцо с бриллиантом на ее пальце, когда она нежно массирует свои руки.

— В основном да, — вздохнула она, оглядывая просторное помещение, словно мечтая о воспоминаниях, которые все еще живут здесь. — Я вышла замуж за Эдмонда, дедушку Тэтчера, когда мне был двадцать один год, хотя он с благоговением спрашивал об этом почти каждый день с тех пор, как мы познакомились в шестнадцать лет. Но я была волевой, хотела закончить колледж и сделать себе имя. Я отказывалась быть очередной женой Пирсона, вознесенной на пьедестал из слоновой кости. Мы съехались, как только он возглавил компанию своего отца — своего рода обряд перехода. Все мужчины Пирсон идут по одному и тому же пути. Колледж, семейный бизнес, переезд в поместье. Отец и мать Эдмона переехали на пенсию во Францию, оставив здесь только нас, пока у нас не родился Генри.

На чертах ее лица проступает глубокая печаль, впервые показывающая ее возраст в печали, которая живет в ее костях. Не могу себе представить, как трудно продолжать любить ребенка, которого ты родила, но сожалеть о человеке, которого ты создала.

Все книги и теории спорят о природе и воспитании. Действительно ли психопатия — это то, с чем человек рождается с рождения, или внешние влияния влияют на его путь к нормальности. По какой-то причине я не могу представить, чтобы эта женщина причинила Генри настолько сильный вред, чтобы превратить его в того, кем он стал.

Монстры создаются из других монстров, а если это не так, может быть, правда гораздо страшнее?

Иногда самые страшные существа вообще не создаются. Они просто рождаются такими. И никакая любовь или терапия никогда не изменит того, что заложено в них природой.

— Ты носишь свои мысли на лице, девочка, — напевает она. — Тебе следует помнить об этом, если ты хочешь продолжать дружить с моим внуком.

Я безучастно моргаю, не зная, как исправить свое лицо, чтобы не показать эмоции, которые плавают под ним.

— Мы с Эдмондом съехали, как только Генри стал хозяином дома, но вернулись обратно, когда Тэтчеру было восемь лет, чтобы присматривать за ним. Нам не понравилась идея перевезти его фонд после ареста Генри. Сейчас компанию держат давние сотрудники, терпеливо ожидая, пока Тэтчер закончит обучение, прежде чем вступить в должность.

Я не смогла бы остановить вопрос, даже если бы попытался.

— Каким был Тэтчер? После того, как все... — Я взмахнул рукой, сокрушаясь о своей прямоте. — — случилось.

— Ты имеешь в виду после того, как мой единственный сын был осужден за серийное убийство? — смело говорит она. — Тебе не нужно ходить вокруг меня на цыпочках, девочка. В этом городе назойливых людей и так хватает.

Я киваю. — Не хотела обидеть.

— Знаю это, дорогая. — Она наклоняется к одному из кустов роз, отрезая одну из них от лозы. — Тэтчер не изменился после ухода Генри. Все тот же умный и харизматичный мальчик, каким он всегда был. Он был все так же холоден к ласке и не любил, когда к нему прикасались. Врачи сказали нам, что он был здоров и не было никаких признаков физического насилия. Терапевт сказал нам, что у него может быть посттравматическое стрессовое расстройство, но Тэтчер отказался говорить с кем-либо о своем отце. И до сих пор отказывается. Хотела бы я сказать, что это последствия изменили его, но я думаю, что Генри сделал это задолго до того, как уехал.

Мое сердце болит за мальчика, которого я встретила, за юный разум, который был извращен и загрязнен злыми мыслями. Тэтчер был не просто сломлен. Нет, все было гораздо хуже.

Генри лепил его с самого рождения, формировал и превращал в адский кусок глины, который был обучен только смерти. Я пережила лишь одну ночь кошмарного отпечатка Генри. Годы воспитания превратили Тэтчера в скульптурного принца крови.

А я, я была тем, кто был разбит. Разбитое стекло, которое было расплавлено и восстановлено. Мы были двумя половинками одного целого, и я думаю, что мое сердце знало это с того момента, как он вошел в спальню моей матери той ночью.

Кем бы стал Тэтчер, если бы его с самого начала воспитывали Мэй и Эдмонд? Кем бы он стал? Мое сердце все еще звало бы его?

— Тэтчер — не Генри, — рассеянно говорю я, глядя на пожилую женщину, которую, по словам Брайар, мальчики очень любили.

— Мы знали это, Эдмонд и я. Думаю, даже сам Тэтчер знает, что это правда, но это не помешало Эдмонду сделать все возможное, чтобы защитить его от той же участи, которая постигла Генри. — Она дарит мне мягкую улыбку. — Но есть вещи, которые родители накладывают на нас, и от которых невозможно освободиться.

В кармане срабатывает будильник, вибрируя на коже, чтобы дать мне знать, который час. Черт, Тэтчер решит, что я опоздала, и я сомневаюсь, что смогу убедить его, что я болтала с его бабушкой в саду.

— Вы не возражаете, если я пойду в дом? Не хочу, чтобы он был в плохом настроении, потому что думает, что я опоздала на нашу... — Я быстро пытаюсь подобрать слово. — Учебную сессию?

Это больше похоже на вопрос, чем на утверждение, и внезапно я чувствую себя очень неподготовленной к тому, что мы собираемся делать. Смогу ли я вести себя достаточно тихо, чтобы избежать наказания за убийство? Если я спотыкаюсь на лжи перед ничего не подозревающей бабушкой, то как, черт возьми, я планирую отговорить себя от полицейской интеграции?

Мои ладони начинают потеть, и меня охватывает беспокойство. Смогу ли я это сделать? Неужели я рискую своей жизнью ради того, на что я даже не способен?

— Могу я дать тебе совет, Лира? — Мэй наклоняет голову и смотрит на меня, фактически вырывая меня из моей внутренней нисходящей спирали.

— Да.

Дует неровный ветер, приближая тяжелый аромат роз к моему носу. Пока она идет ко мне, она проводит пальцами по стеблю розы, обводя шипы, ярко-красный цветок кружится в ее руках.

— Шипы защищают своих более слабых собратьев — так природа напоминает нам, что даже у самых милых существ есть острые зубы. Что даже если их подтолкнуть, самые прекрасные вещи в жизни все равно могут порезать тебя. — Она протягивает цветок в мою сторону, приглашая меня взять его.

— Я очень люблю своего внука, мисс Эббот. Но шипы Тэтчера очень острые, и его отец давно подавил в нем все мягкое. Будь осторожна в обращении с ним. Он создан для того, чтобы пускать кровь.

Без паузы я забираю цветок из ее рук, слегка кивнув. Молчаливое понимание проходит через нас, когда наши пальцы слегка сжимаются. Я давно знаю Тэтчера, и я знаю, что значит быть рядом с ним. Боль, которой ты подвергаешь себя.

Но я пережила смерть, наблюдала за ней, испытала ее влияние. И я знаю, кто такой Тэтч. Даже если бы я не видела всего этого, я знаю в своей душе, кто он.

Ничто в нем не может напугать меня настолько, чтобы я отказалась от него.

Я смотрю, как она удаляется в сторону дома, оставляя меня наедине с собственными мыслями. На мгновение я остаюсь в саду, пытаясь вернуть себе уверенность, которая была у меня до этого разговора. Есть миллион вопросов, которые я хочу знать, начиная с того, как много Мэй знает о Тэтчере и о том, что он делает в темноте ночи?

Я — призрак. Никто и никогда не заподозрит меня ни в чем, ни с моей способностью сливаться с толпой, ни с техникой Тэтчера. Я освобожу цепи, прикрепленные к желанию, которое держу взаперти, и научусь жить с ним.

У меня нет другого выбора.

— Что ты здесь делаешь?

— Ты сказал мне не опаздывать, — говорю я, поворачиваясь к нему лицом. — Так что я пришла пораньше, просто немного осмотрелась.

Знаю, что любимый цвет Тэтчера — красный, но каждый раз, когда он надевает черное, у меня внутри что-то переворачивается. Я пытаюсь сдержать свой вздох, держа губы сжатыми, пока рассматриваю его.

Его волосы разделены на пробор, убраны назад, подальше от глаз, но несколько упрямых прядей свисают перед его лицом. Эти пряди мне нравятся больше всего. Они напоминают мне о том, что он, в сущности, человек.

Водолазка и длинное пальто делают его более высоким и устрашающим. Он возвышается надо мной с пристальным взглядом и жестким выражением лица, худые ноги обтянуты черными слаксами и обуты в парадные туфли того же цвета.

Черное на черном на черном.

Мой живот сжимается, когда мрачное солнце ловит его взгляд. Боги, может, если бы он был чуть менее привлекательным, не было бы так тяжело все время находиться рядом с ним. Белый, знойный жар обжигает мою душу, когда я думаю о том, что видела его на днях.

Я ждала годы, чтобы почувствовать его прикосновение на своей коже.

Его рука обвилась вокруг моего горла, прощупывая пальцами пульс, он полностью контролирует мое тело, просто держа его в своей хватке. Ощущение того, как его кровь скользит по моей коже. Я хотела, чтобы он покрыл меня ею. Вытереть ее было актом упрямства, а не потому, что я этого хотела.

У меня мало опыта в сексе, и я это знаю, но каким-то образом мое тело знает, чего оно хочет от Тэтча. Знает, что то, чего оно жаждет, может дать только он.

Отметины. В синяках. Промокшая. Взятая.

— Не помню, чтобы я говорил тебе приходить рано или дуться в саду, — заявляет он, напоминая мне, что я здесь не для того, чтобы фантазировать о том, каким был бы секс с ним. — Когда я говорю тебе что-то сделать, детка, я хочу, чтобы это было сделано идеально. Не опаздывай и не приходи раньше времени. Будь вовремя.

Пытаясь разрядить обстановку, смягчить напряжение между нами, я встаю прямо, отдавая ему честь. — Да, да, капитан.

Небольшая улыбка, которая у меня появляется, тут же исчезает, когда я вижу его реакцию. Он просто смотрит на меня, не двигаясь, затем засовывает руки в карманы и разворачивается, оставляя меня стоять там, как идиота.

— Уже жалею об этом, — ворчит он, уходя от меня.

Я прижимаю руку к боку, мои щеки пылают от смущения, и я следую за ним, переставляя свои короткие ноги в быстром темпе, чтобы не отставать от его длинных шагов.

— Я думала, мы начнем сегодня, — говорю я ему в спину, стараясь не обращать внимания на то, как напрягаются его плечи от моего голоса, как они напрягаются и двигаются под пиджаком.

Ладно, если он хочет быть придурком все это время, то так тому и быть.

Рим не построили за один день, и ледяные стены Тэтчера тоже не рухнут так быстро. Его отношение не влияет на нашу сделку. Придурок он или нет, он все равно выполняет свою часть сделки.

Я напрягаю позвоночник, готовая к тому, что будет дальше. Нравится ему это или нет, но я собираюсь проникнуть под его зимнюю кожу, пока я не прожгу так глубоко его кости, что он не сможет дышать без меня.

Тэтчер учит меня убивать, и я буду показывать ему, что я нужна ему так же сильно, как и он мне.

— Мы. — Его тон отрывист, как будто он хочет, чтобы на этом разговор закончился.

Но если мы планируем работать вместе, он должен научиться разговаривать со мной немного больше, даже если ему это не нравится.

— Тогда куда мы идем? — спрашиваю я.

Он ничего не говорит ни на секунду, просто продолжает идти. — На кладбище, — единственный ответ, который я получаю.

Только тогда, когда мы выходим из сада и направляемся к дому, я понимаю...

Я так и не сказала бабушке Тэтчер свою фамилию.

ГЛАВА 11

Копать

ТЭТЧЕР

— Каково это для тебя?

За вопросом следует звук щелкающей жвачки, тот самый звук, который раздавался у меня в ухе на протяжении всей поездки сюда. Ее неспособность успокоиться в тишине станет моей самой большой проблемой за то время, что мы проведем вместе.

Я бросаю взгляд через плечо и вижу ее легкомысленное выражение лица. Лопата, лежащая на ее плече, покачивается, когда она следует моему примеру, осматривая все надгробия.

Маленькая мисс Смерть и Разложение с удовольствием рыщет по надгробиям, словно по полю полевых цветов. Полагаю, это еще одно доказательство того, что Лира Эббот далека от общепринятого типа.

Одних девушек создают, чтобы они резвились в цветах, других — на теплых песчаных пляжах.

Но она была создана, чтобы ходить с мертвыми, составлять компанию гниению.

— Это как будто груз с плеч? Чувствуешь ли ты облегчение? Получаешь ли ты сексуальную разрядку от...

— Не заканчивай это предложение, — выдохнул я, не отводя взгляда и стараясь не замечать, как ее близость заставляет меня напрягаться.

— Если мы делаем это, ты должен относиться ко мне как к настоящему человеку, понимаешь? — — говорит она, идя быстрее, чтобы оказаться рядом, наклонив голову, чтобы посмотреть на меня. — Не как к домашнему животному. Если я задам вопрос, ты можешь хотя бы сказать мне, что тебе неудобно отвечать.

Я приостанавливаю шаг, поворачиваю голову, чтобы посмотреть на нее сверху вниз. Она намного ниже меня, по крайней мере, на фут. Такая крошечная, что я мог бы переломить ее пополам без особых усилий. И все же она продолжает прощупывать меня, не боясь того, что может случиться с ней, когда она будет тыкать в нежную плоть, которую я никому не позволяю видеть, искушая кнопку, которая заставит меня сорваться и разорвать ее на две части.

— У той стороны тебя острые зубы, не так ли? — Я приподнял бровь. — Тебе лучше надеяться, что ты сможешь подкрепить свой укус, питомец. Я могу придумать пятьдесят способов заполучить твое тело.

Шесть месяцев назад она была вредителем, которому я позволил затеряться на заднем плане. Девушка, с которой я разделил одну ночь давным-давно, и все. Но теперь она убила кого-то, чтобы сохранить мне жизнь, прыгнула с обрыва, чтобы получить мое руководство, и теперь слепо следовала за мной по кладбищу для первого испытания воли.

Мой призрак ожил, больше не довольствуясь тем, что растворился в тени моей жизни, чтобы наблюдать за мной, как она делала много раз до этого.

Она живая и настоящая.

И я не хочу ничего, кроме как убить ее снова и снова.

— У меня нет другой стороны. Ты говоришь так, будто у меня несколько личностей, но я просто устала от того, что ты отмахиваешься от меня, как от ребенка, и не отвечаешь на мои вопросы.

Ее шаги превращаются в топот, а на губах появляется гримаса недовольства.

Я насмехаюсь над наглостью, с которой она требует, чтобы с ней обращались как со взрослой, но продолжает вести себя как ребенок. Возможно, я покончу с собой, прежде чем все это будет сказано и сделано.

Земля хлюпает под ногами, заполняя пустоту тишины, пока я изучаю надписи. Кладбище моей семьи находится недалеко от нашего поместья, оно гораздо меньше, чем большинство мест захоронения, но это уединенное место вдали от посторонних глаз.

Это именно то, что мне нужно для ее первого урока.

Тишина.

Когда мы подъезжаем к воротам, я достаю связку ключей. Доступ разрешен только тем, кто носит фамилию Пирсон, и нескольким избранным садовникам. Высокие черные кованые ворота отделяют около четырех акров уединенной территории, усеянной надгробиями, памятниками и скульптурами. Один человек, мой дед, покоится в небольшом здании, похожем на мавзолей, куда моя бабушка войдет вместе с ним, когда придет ее время.

Я держу ворота открытыми, слушая, как они ноют от ударов петель, позволяя ей пройти первой, потому что я, по крайней мере, джентльмен. Когда она проходит мимо меня, происходят две вещи.

Я чувствую, что время замедляется, ровно настолько, чтобы я заметил, но оно все равно замедляется всего на секунду. Достаточно времени, чтобы ветер уловил ее запах. Распущенные шелковистые каштановые волосы развеваются на ветру. Ее запах доносится до моего носа, заставляя меня вдыхать.

Липкая, сладкая вишня.

Еще одна вещь, которую я замечаю, — ее пухлая нижняя губа выпячена, розовые, цвета тюльпана губы, заслуживающие моего внимания. Ее брови собраны в глубокую V. Она дуется, вытягивая лицо, как избалованный маленький сорванец, и я решаю бросить ей кость, хотя бы для того, чтобы убрать это выражение с ее лица. Меня это раздражает, и если она будет продолжать в том же духе, я собираюсь бросить ее в озеро, которое находится рядом с кладбищем.

— Сила, — говорю я, направляясь к самому дальнему концу кладбища, где, как я знаю, больше всего свободного места.

— Что?

— Зачем мне отвечать на твои вопросы, если ты и сама не можешь их вспомнить?— Я пробурчал, но все равно продолжил. — Когда я убиваю кого-то, это похоже на власть. Вот на что это похоже для меня. То, что это дает мне.

Я никогда, ни разу, ни с кем не говорил об этом. Парни сделали свои собственные выводы о моих личных привычках, но никто из них не спрашивал, что произошло в том подвале, и я держу это отдельно от них. Это мой собственный секрет.

Даже мой отец, который разделял со мной эту черту, не знал, что я разглашаю Лире. И ради чего? Чтобы она перестала дуться?

— Власть над чем? — спрашивает она, пытаясь ухватить маленькие кусочки меня в надежде, что сможет составить полное представление о том, кто я такой. — Ты человек, который унаследует компанию с миллиардным оборотом. Наследие. Разве этого недостаточно? Тебе нужно больше?

Власть над ним.

Это моя первая мысль.

Я бы все отдал, и наследство, и деньги, если бы это означало, что я могу вернуть власть у человека, который забрал у меня все мое. Она понятия не имеет, что такое быть по-настоящему бессильным перед кем-то.

Когда кто-то берет, берет и берет, пока ты не станешь ничем, пустым холстом для работы. Вот что сделал со мной мой отец.

И каждый кусочек, каждый мучительный крик, который я вырываю из чьих-то легких, — это еще одна частичка власти, которую я забираю себе.

Но я не говорю ей об этом. Потому что ей не нужно знать.

— У тебя никогда не может быть достаточно власти, особенно такой. Материальные вещи и статус — это одно, Лира. Но стоять над человеком, знать, что ты контролируешь жизнь и смерть? Это нечто совершенно иное. Ты владеешь их страхом. Их дыханием. Их душой. Когда ты услышишь их крики о пощаде, о чистой агонии, ты поймешь, о чем я говорю.

Мои пальцы болят от желания провести по внутренней полости чьей-то груди, почувствовать, как сердце бьется в моей ладони, как теплая, липкая кровь течет по моим рукам. В этот момент, когда я играю на их ребрах, как на клавишах пианино, я нахожусь в полной власти.

Знание того, что мне придется ждать еще шесть месяцев, прежде чем я смогу сделать это снова, должно меня беспокоить. Но это не так. Это дает мне больше времени, чтобы подумать о том, как я его убью. Расчленить? Вскрыть ему грудную клетку? Разрезать ему кишки и дать ему небольшой урок анатомии, пока я буду вытаскивать органы из его тела?

Варианты бесконечно ужасны.

— Ты думаешь, сила — это то, чем она будет для меня?

Мы так и не перешли к этой части разговора. В основном потому, что я говорю себе, что меня не волнует, почему она так сильно этого хочет. Но я бы солгал, если бы сказал, что мне не было немного любопытно.

Мой отец взрастил во мне психопата. То, что могло быть дремлющим семенем зла внутри меня, если бы он оставил его в покое, теперь было цветущим, порочным цветком. Меня собирали и учили.

Но мой отец пренебрег тем, что оставил в шкафу в спальне Фиби Эббот. Кто знает, что сделала с ней та ночь? Что гноилось внутри нее все эти годы, нераскрытое и недиагностированное?

— Я не специалист по психике серийных убийц. Если ты хочешь узнать ответы на эти вопросы, обратись к психиатру.

— Просто я подумала...

— Ты знаешь, на что это похоже, Лира. Ты знаешь, за каким чувством ты гонишься. Как голод по нему пульсирует в твоих венах. — Я смотрю на нее, и в моем мозгу проплывает воспоминание, которое я хотел бы оставить. — То самое, которое ты испытала в тот момент, когда вонзила лезвие в горло детектива Брека, видел это в твоих глазах, когда его кровь покрыла твои пальцы. Это было похоже на власть?

Еще раз напоминаю ей, что она уже почувствовала прилив сил, когда покончила с чьей-то жизнью. То, что она не планировала этого, не означает, что она менее убийца.

В прошлом было мало того, что осталось со мной. Я мало что храню, позволяю моментам скользить по моей памяти, как воде, потому что ничто не кажется мне достойным того, чтобы держаться за него. Лишь немногие остаются.

Но трудно забыть, как она выглядела с ножом в руке, мертвым телом у ее ног и кровью на лице.

— Что ты сказала? — продолжаю я. — Это как будто груз с плеч? Чувствуешь ли ты облегчение? Ты моя сексуальная садистка в процессе обучения, Лира?

Уголок ее губ приподнимается, но ответ в ее голове утяжеляет улыбку, которую она хочет мне подарить. Как будто она разрывается между тем, чтобы принять тьму, скрывающуюся за занавесом ее разума, и осознанием того, что то, что она чувствует, аморально.

Сомневаюсь, что она уже говорила об этом вслух.

— Когда он умер, я почувствовала, что с моих плеч свалилась тяжесть. — Она глубоко дышит, пожевав внутреннюю сторону щеки. — Все было так туманно, что я помню только, какой горячей была кровь. Какая она была густая.

Ее горло напрягается, когда она сглатывает. — Но до? Это было то, что я помню больше всего. Что я чувствовала, глядя, как он держит пистолет у твоей головы. Это было чувство, которое я испытывала много раз до этого. Я помню его только после того, как увидела, как Генри убил мою мать.

Последовавшая за этим пауза была долгой и тяжелой, только звук наших влажных шагов по мере того, как мы продвигались дальше к кладбищу.

— Ты знал, что я была в приемной семье?— спрашивает она наугад, меняя тему разговора.

— Да? И ты знаешь, что я ел йогурт на завтрак? Какое это имеет отношение к делу?

Это не сеанс терапии и не знакомство друзей, не хочу знать о ней или слышать о том, через что она прошла.

Я не буду делиться с ней тем, откуда я знаю, что она выросла в системе или откуда я знаю о значительной сумме денег, лежащей на ее банковском счету, которая позволяет ей жить более чем комфортно в одиночку в этом возрасте.

Есть вещи, о которых людям лучше не знать.

— Первый раз это случилось в одном из групповых домов, — шепчет она так сладко, что я почти чувствую запах вишни на ее дыхании.

Моя рука сжимается в кулак, ногти впиваются в ладони. Я не хочу слышать об этом, не могу об этом слышать. Но я также не могу предотвратить свою реакцию на это.

Я опускаю глаза и пристально смотрю на нее.

— Кто-то трогал тебя, пока ты была там?

Мой взгляд заставляет ее лгать или утаивать информацию. Я не оставил ее в живых только для того, чтобы другой человек мог издеваться над ней. Лира может быть вредителем, упрямым шипом, впившимся в мою кожу, но она моя.

Мое дело, мой конец.

Никто другой.

Мое правило шести месяцев между каждой жертвой, кажется, исчезает при мысли о том, что нужно сварить того, кто считал нормальным прикасаться к тому, что принадлежит мне. Вспышки раздробленных частей тела и расплавленной плоти.

Я не буду торопиться с ними. Убедиться, что они чувствуют каждый порез.

— Нет, нет. — Она агрессивно качает головой. — Ничего подобного.

Моя рука в кожаной перчатке обхватывает ее слабый бицепс, большой палец вдавливается в хрупкую кожу. — Ты лжешь мне? Я обещаю тебе, Лира. Последнее, что ты хочешь сделать, это солгать мне.

Ее яркие глаза расширяются, опускаясь к тому месту, к которому мы прикреплены. Там они остаются надолго, просто смотрят, пока моя хватка сжимается вокруг ее руки, но она даже не вздрагивает. Если что и происходит, так это то, что она как будто прижимается к моей руке.

— Я не лгу тебе. Не тебе, никогда не тебе. Я бы этого не сделала, обещаю, — клянется она, снова поднимая на меня глаза. — Я рассказывала о том, как впервые испытала это чувство. Это случилось, когда я жила в групповом доме.

Она бы солгала.

Но не мне? Никогда мне? Ее ответ не должен был иметь значения. Это не должно влиять на меня в любом случае, но каждый раз, когда она открывает рот, это будоражит что-то внутри меня. Ненавижу это чувство, ненавижу находиться рядом с ней. Все, что она делает, это портит мне настроение.

Убрав руку, я продолжаю идти. Мое молчание, должно быть, побудило ее продолжать, потому что она продолжает говорить.

— Мне было одиннадцать, и в моей группе была старшая девочка. Ее звали Соня, и, боги, она была озлобленным подростком, злилась, что мир выложил ей такие дерьмовые карты, и вымещала это на младших детях. Однажды ночью я спустилась вниз за водой и увидела, как Соня заставляет маленького мальчика идти по битому стеклу от бутылки, которую он уронил. И эта штука... — Она положила руку на живот, как будто внутри нее был настоящий живой организм, — она тряслась. Она растревожила меня. Внезапно мне захотелось посмотреть, как будет выглядеть ее кровь, пролитая на пол. Каково это — многократно вонзить нож в ее кишки.

Мы все ближе и ближе к месту назначения, а я просто слушаю. Вместо того, чтобы заглушать ее, как я делаю это со всеми остальными, я просто слушаю ее. Потому что впервые я могу отнестись к тому, что она говорит.

— Я думала, что это просто защитный инстинкт, понимаешь? Что-то нормальное. Хотела остановить плохого человека от плохого поступка. Люди чувствуют себя так все время, верно? Вот что я себе говорила. Пока это не продолжалось, пока я... — Она останавливается, как будто правда на ее языке душит ее.

— Пока ты? — Я нажимаю, убеждаясь, что она закончила то, что собиралась сказать. Заставляю ее владеть своими мыслями.

Между ее бровями пролегает глубокая V-образная складка, и из всех ее лиц это мое самое нелюбимое. Как бы мне ни было больно это говорить, но даже в моей голове Скарлетт Лира Эббот прекрасна.

Ужасная одежда, отвратительные привычки и дикие волосы, но она прекрасна во всей своей неприглядности.

Я нахожу классическую музыку прекрасной, фуа-гра поразительным, а случайные пейзажи — приятными. Но я не нахожу человеческих существ привлекательными. Они — кости, кожа и плоть. Податливая машина, работающая на крови. Меня, конечно, восхищает то, сколько боли она может вынести, но не затягивает.

И все же каждый раз, когда я вынужден видеть ее лицо, я испытываю отвращение. Не из-за того, как она выглядит, а потому что я вынужден признать правду ее пропорциональных черт, и от этого меня тошнит.

Она настолько изысканна, что мне становится не по себе.

— Пока я не начала хотеть, чтобы люди причиняли боль другим, надеялась, что они сделают что-то плохое, просто чтобы оправдать желание причинить им вред. Мне нужно было, чтобы они оправдали мою потребность видеть, как они истекают кровью.

Я редко теряю дар речи. Кажется, у меня всегда найдется какая-нибудь быстрая шутка или высказывание, но когда она говорит об этом, я не могу подобрать слов. Она говорит о чем-то, что я почти чувствую на вкус. Интенсивный металлический привкус, который появляется во рту, когда аппетит овладевает. Каждый базовый инстинкт поглощен желанием убивать. Порезать. Причинить боль.

Никогда в жизни я не разговаривал ни с кем, кто испытывал бы это так, как я. Ни с отцом, ни с бабушкой, ни с дедушкой. Ни с кем.

Ребята, они знают, что такое тьма. Им известны коррупция и хаос, порожденные пренебрежением. Как жестокое обращение может превратить мальчиков в бездушных мужчин. Они знают, каково это — быть изгнанным и проклятым за то, над чем ты не властен — за порядок рождения, автомобильную аварию, преступления родителей или психическое заболевание.

Но они не знают этого.

Тоска, которая, кажется, может поглотить тебя, тело, разум и душу, каждую секунду дня. Что-то захватывает тебя, как вирус, покрывая каждую молекулу твоего существа, и не уходит, пока ты не высасываешь всю жизнь из чьего-то тела.

— Ты... — Она кусает внутреннюю сторону щеки, крутя кольцо на указательном пальце, что, как я заметил, она делает часто. — Ты убиваешь детей или женщин?

Что этот вопрос говорит о ней? О том, что она никогда не знала ответа на этот вопрос, но все равно ходила за мной по пятам. Моя маленькая тень позволила себе стать настолько одержимой мной и до сих пор не уверена, причиняю ли я вред тем, кого называют невинными.

Изменит ли мой ответ ее чувства? Угаснет ли тот блеск, который загорается в ее глазах каждый раз, когда она смотрит на меня? Или ее привязанность достаточно сильна, чтобы выдержать что-то столь ужасающее?

Поступила ли Лира точно так же, как ее мать?

Влюбилась в монстра?

Я думаю, это черта, которую носят все женщины Эббот, ген, который Фиби Эббот передала своей дочери и который делает ее привлекательной для таких мужчин, как я — бездушных, безэмоциональных, и каждый дюйм психопата, которому нравится причинять боль другим.

— Никаких детей. Нападать на детей — трусливый поступок. Что доказывает обман невинных умов? Ничего, — просто говорю я, проходя мимо надгробий моих прапрабабушек и прапрадедушек. — Обычно охочусь на тех, кто делает детей своими жертвами.

— А женщины?

Жестокая улыбка появляется на моем лице, когда я смотрю на нее, наблюдая за тем, как она поправляет свою хватку на лопате, напоминая мне о том, как я был маленьким ребенком, делая то же самое однажды.

Один одинокий темный локон распускается перед ее лицом, и только потому, что мои руки обмотаны кожаными перчатками, я протягиваю руку. Мои пальцы заправляют вьющиеся волосы ей за ухо.

— Есть только одна женщина, которую я когда-либо хотел убить, настолько ужасно, что я почти чувствую вкус ее крови на своем языке. Как красива она была бы, скрученная в муках на моем столе.

Нефритовые глаза ищут мое лицо, пока я глажу тыльной стороной пальцев ее щеку — разительный контраст между моими черными перчатками и ее бледной кожей. Ее рот слегка приоткрывается в ожидании моего ответа, она ждет каждого моего слова.

— И это ты, детка.

Моя рука легонько касается ее щеки, отстраняя ее без раздумий, прежде чем я продолжаю прогуливаться по кладбищу. Мне не нужно смотреть, чтобы увидеть, что я оставил ее безмолвной, рот слегка приоткрыт, когда она смотрит на мой затылок.

Лира умрет красиво. Я почти завидую, что сама Смерть успеет забрать ее раньше меня.

— Придурок, — тихо бормочет она, но я слышу улыбку в ее голосе.

Наша прогулка заканчивается, когда мы добираемся до участка земли, который я искал. Большой участок травы находится в нескольких дюймах от любого родственника, уже похороненного здесь.

— Разве ты не идешь к этому немного задом наперед? Разве копание могилы не должно быть в конце списка того, как избежать наказания за убийство? Мне нужно узнать, как убить кого-то, прежде чем думать о том, что делать с его телом. А если я даже не хочу хоронить его? Есть и другие методы избавления — свиньи, расчленение, кислота...

— Пожалуйста, прекрати говорить. — Прерываю эту катастрофу, пока она не закрутилась еще больше. — Я уже говорил тебе об этом раньше, ты уже знаешь, как убить кого-то, Лира. Я наблюдал за тобой.

Что-то сильное жжет мое нутро. Перед глазами мелькает Лира, вся в крови, сжимающая нож в правой руке так крепко, что костяшки пальцев стали ослепительно белыми. Блеск в ее глазах, когда она смотрела на тело, лежавшее между нами. И снова смерть стала мостом, соединившим наши души. Я уже начал задумываться, почему на другом конце всегда была она.

— Ты перерезала горло человеку прямо у меня на глазах. Ты сделал это сама. Прими, что ты уже являешься тем, кем ты так отчаянно хочешь стать, или это истощит тебя. Ты понимаешь?

— Знаю, просто…

— Скажи это, — огрызаюсь я, засовывая руки в карманы шинели.

— Думала, ты хочешь, чтобы я перестала говорить.

Я качаю головой, щелкая языком по крыше рта. Этот ее рот, который так и норовит случайно появиться, станет ее смертью. В буквальном смысле. Это будет причиной, по которой я задушу ее до смерти.

— Сейчас не время быть милой, — предупреждаю я. — Теперь скажи это.

Румянец заливает ее лицо. — Что сказать?

Мой рот наполняется водой, ухмылка тянется к моим губам, как она так слепо подчиняется мне. Каждому моему приказу, каждой мысли, каждому движению. Она так хорошо следует им каждый раз.

— Скажи мне, что ты убийца.

— Почему?

— Потому что если ты даже не можешь сказать, как ты собираешься убить кого-то? Если ты не можешь даже пробормотать слова, как ты избавишься от трупа? Как ты сможешь пройти через это, когда они будут умолять о жизни? Когда они рассказывают тебе о своих семьях и обо всем, что они оставят после себя, когда ты убьешь их? Прими это, или все будет напрасно.

Стоя там в желтых дождевых сапогах, пожевав внутреннюю сторону щеки, она знает, что я прав, так что же ее сдерживает? Что ее останавливает?

— Каждый день я смотрю в зеркало и вижу, какая я, Тэтчер. Я вижу то... — Она сглотнула, положив руку на грудь. — Я держала ее в цепях, то, что никто никогда не видел, прятала ее, прятала себя всю свою жизнь, чтобы защитить людей от нее. Чтобы защитить от него все, что осталось от Скарлетт.

Она смотрит на меня, глаза такие зеленые, что невозможно передать их цвет. Чистый и манящий, причудливый лес затягивает людей внутрь, но я знаю, что если вы позволите себе войти внутрь, то выбраться оттуда будет невозможно. В таком лесу легко заблудиться. В таких глазах, как у нее.

— Знаю, что я убийца, что жажда, живущая во мне, удовлетворяется только смертью. Я знаю это, Тэтч.

— Тогда почему ты сдерживаешься?

Множество вопросов всплывает в моем мозгу, и я благодарен своему рту за этот вопрос. Потому что остальные — это мысли, от которых я хочу избавиться. Немедленно.

Является ли монстр Лиры тем же самым, что живет внутри меня? Неужели мой отец заронил в нас обоих одно и то же семя зла? Действительно ли мы более связаны, чем я думал вначале?

— Уверена, что ты не понимаешь этой концепции, потому что ты — Тэтчер Пирсон. — Воздушные кавычки вокруг моего имени кажутся немного лишними, но я люблю драматизм, поэтому пропускаю это мимо ушей без язвительного комментария, позволяя ей продолжать. — Но я боюсь. Я боюсь того, чем я стану, когда выпущу это наружу, когда позволю себе поддаться порыву.

Я знаю, что где-то есть правило, запрещающее то, что я собираюсь сказать, но если я и не лгун, так это точно.

— Ты должна бояться, Лира Эббот. То, с чем ты живешь, должно пугать тебя — оно должно пугать любого, кто с тобой соприкасается, — говорю я, нажимая ногой на открытый участок травы. — Пусть это пугает, но никогда не позволяй этому остановить тебя.

Я тянусь в карман куртки, чувствуя тяжесть ее взгляда на своем лице.

— А теперь хватит болтать. — Если она продолжит говорить, на улице наступит кромешная тьма еще до того, как она начнет.

Порыв ветра проносится мимо, треплет рулетку в моей руке, когда я достаю ее из кармана. Я помню, как отец привел меня сюда. Что он заставил меня сделать, чтобы доказать, что я есть, кто я есть, и последствия того, что я не принимаю эти факты.

Лире должно повезти, что я только честен.

— Ты выкопаешь яму глубиной в шесть футов. Ни дюймом меньше, ни дюймом больше.

Ее брови нахмурились, она покачала головой перед словами. — Что? Почему?

— Ну, потому что ты умоляла меня своими маленькими грустными глазками научить тебя. Именно это я и делаю, — огрызаюсь. Я учу тебя именно тому, чему научился сам. Но я держу это при себе.

— Я благодарна, но я просто не понимаю...

— Хочу, чтобы ты вырыла могилу, Лира. Твою могилу. Это достаточно просто для твоего затуманенного мозга, чтобы понять, или я должен объяснить тебе по буквам?

Не уверен, что человек с цветом лица как у снега может стать еще бледнее, но она это делает. Пыльно-розовая роза, подчеркивающая ее щеки, исчезает. Она делает шаг назад от меня, и что-то первобытное во мне щелкает в моем нутре.

— Так быстро уходишь, питомец? Я ожидал, что ты продержишься до выпотрошения. Как досадно. — Я щелкаю языком и качаю головой, делая шаг к ней, закрывая брешь, которую она пытается между нами проделать. — Выкопать яму, в которой ты проведешь остаток вечности, если расскажешь кому-нибудь об этом, это слишком для тебя? Это просто страховой полис. Это детская игра.

Паника расцветает на ее лице, и я ухмыляюсь.

— Вот так, детка. Бойся — ты мне нравишься такой. Бойся перечить мне, лгать, проронить хоть слово об этом кому бы то ни было.

— Я ничего не скажу, Тэтч, и не стану подвергать тебя такому риску. Если бы я это сделала, у меня тоже были бы неприятности. Тебе не нужно заставлять меня делать это. — Ее голос дрожит и колеблется.

— Это мило. Правда, это так. Но я не доверяю тебе. Я не стану рисковать своей свободой, полагаясь только на твое слово. Мне есть что терять в этой нашей сделке, Лира. Теперь и ты тоже.

— Тэтчер...

— Никто другой не должен знать о том, что я делаю. О том, что я показываю тебе. Если кто-то узнает, я буду знать, что это ты. Это не игра. Если ты откроешь свой рот, я удалю каждый из этих белых зубов в твоем черепе, прежде чем сверну твою милую шейку и брошу тебя в яму, которую ты вырыла. — Я не свожу глаз с ее лица, мне нужно, чтобы она поняла, насколько серьезно я к этому отношусь.

Как легко мне будет закончить ее существование на этой земле.

Я хватаю лопату с земли и хватаюсь за ручку.

— Это нелепо. Я никогда не давала тебе повода не доверять мне. Ни разу, — спорит она, и ее нежелание подчиниться начинает меня раздражать.

Моя челюсть сжимается. — Однажды отец привел меня сюда. Мне было шесть лет, и он заставил меня копать могилу, как и ты, но вместо нее мы положили мою мать. Не помню, чтобы я так сильно жаловалась на это.

Шок загорается в ее глазах, ужас от того, что это должно было сделать с маленьким ребенком. И от этого мне становится плохо. Мне не нужно ни ее сочувствие, ни ее забота. Меня не волнует, что случилось в моем прошлом, да и вообще ничего не волнует, поэтому ее растрата эмоций на меня раздражает.

— Так я доказал ему, что я есть. То, что я есть. Ты собираешься копать эту могилу и заслужить знания, которые ты требуешь от меня. Если ты не... — Я достаю лезвие из другого кармана и верчу его в руке, — мы можем расторгнуть эту сделку сейчас. Для меня это не имеет значения.

Ее нижняя губа подрагивает, глаза блестят от того, что похоже на слезы. Я так хочу, чтобы это был страх, но я знаю, что это не так.

Ей жаль меня.

Какая трата.

— Сколько тебе было лет? — предлагает она, игнорируя все, что я только что сказал. — Ты был достаточно большим, чтобы пользоваться лопатой?

— Нет. — Я сморщился, вспомнив всю грязь, которую мне пришлось вычищать из-под пальцев. Как она въелась в мои ногти и как покрыла мою кожу. — Он заставил меня использовать мои руки. Радуйся, что я разрешаю тебе пользоваться лопатой.

Я сунул предмет ей в руки. — Теперь делай то, что у тебя получается лучше всего, Лира. Играй в грязи. Я больше не буду просить.

ГЛАВА 12

Кольцо вокруг Рози...

ЛИРА

— Итак, какой самый важный вопрос в органической химии?

Я перестаю вращать кольцо на указательном пальце. Вопрос повисает в воздухе, и наступает неловкая тишина. Это простой ответ, который большинство студентов должно знать, если бы они были внимательны во время лекции.

Печально то, что они, скорее всего, знают ответ. Они просто либо с похмелья, либо слишком устали от того, что снова втянулись в учебный график.

А никому не нравятся занятия в семь утра.

Никому, даже мне, а я люблю уроки.

— Как, блядь, мы его бросим?

Хор хихиканья и хихиканья вибрирует в комнате. Это даже вызывает небольшую улыбку в уголках моих губ, когда я смотрю на нашего профессора в передней части комнаты, ожидая его опровержения.

Коннер свободно смеется, в отличие от любого другого преподавателя, который тут же отчитал бы шутника, сделавшего этот комментарий. Он здесь просто всеобщий любимец, спокойный и всегда готовый помочь, чем может.

— К счастью для тебя, Джейкоб, ты, вероятно, даже не будешь использовать это после окончания школы. Просто сдашь экзамен на тройку, и впереди у тебя будут годы продажи машин в дилерском центре твоего отца.

Комната разражается смехом и шепотом, ахами и охами.

Со своего места сзади я не вижу, но представляю, что лицо Джейкоба стало цвета пожарного гидранта, и я сомневаюсь, что он будет делать еще какие-нибудь язвительные замечания в классе.

Он не лжет. Джейкоб Неттл унаследует Nettle Auto после окончания школы и станет еще одним винтиком в механизме Пондероз Спрингс. К сожалению, мне нужен этот класс для будущих начинаний; даже если страховка жизни моей матери оставила после себя сомнительную сумму денег, я все равно хочу сделать карьеру.

Одного этого должно быть достаточно, чтобы я сосредоточилась на этом классе, но это не так. Не этим утром — этим утром я не могла беспокоиться ни о чем, кроме него.

— Успокойтесь, класс. Успокойтесь, — инструктирует он с мягкой суровостью, которая заставляет учеников слушать. — Есть ли у кого-нибудь еще ответ? Какой самый важный вопрос в органической химии?

Тэтчер весь в моих мыслях, бегает по пространствам моего разума, делая круги. Он существует в каждом свободном пространстве внутри меня. Мой мозг думает только о том, когда будет следующий урок, даже если он ходил на цыпочках вокруг того, что мне действительно нужно было выучить.

Каждый раз, когда он писал, я втайне надеялась, что наша встреча состоится у него дома. Но он не переставал направлять наши занятия в другое место, все еще не доверяя мне пространство, которое могло сделать его хоть немного уязвимым.

Мои руки были благодарны за отсутствие физических нагрузок, потому что после многочасовой работы с лопатой у меня появились мозоли, но это было давно.

Мозоли и трещины на ладонях зажили и я готова снова испачкать руки — на этот раз поменьше настоящей грязи. Я устала изучать бесконечные книги, которые он разложил передо мной в нашей местной библиотеке: анатомия человеческого тела, учебник о серийных убийцах и их жертвах, даже справочник для гробовщиков.

Потом он устроил бы мне хреновую викторину. Если бы я хотела изучать убийства, я бы специализировалась на криминологии. Не это я имела в виду, когда просила его об этом, и он это знает. Он знает, что его постоянные придирки только еще больше раздражают меня, но если есть что-то, что я знаю больше всего на свете, так это то, что Тэтчер либо идет, либо не идет. Он не торопится; он терпелив. Алмаз, формирующийся под медленным давлением, то, чего другие ждали бы всю жизнь.

Даже если я знаю, что он тянет время. Я знаю, что это так. И каждый раз, когда я пытаюсь сказать ему об этом, он дает мне один и тот же пассивный ответ.

— Студенты учатся, Лира.

Единственное, что, кажется, помогает мне пережить скучные, тихие моменты в этой душной библиотеке — это Тэтчер в очках. Тонкие, стально-серые оправы, которые только усиливают его суровый взгляд, они словно усиливают суровую синеву его глаз, таких кристально чистых и поразительных. Кажется, что невозможно не увянуть под его взглядом.

И все же я не видела никого и ничего более привлекательного.

Я провожу больше времени, анализируя его в кресле напротив меня, чем действительно читая, откровенно таращась на каждое его движение, следя за тем, как его тонкие, уверенные пальцы перелистывают его собственную книгу. Твердые, но такие нежные со старыми страницами.

Несмотря на то, что он почти не замечает меня, мне все равно нравится быть рядом с ним. Лучше пусть он меня игнорирует, чем кто-то другой.

— Кто-нибудь? — Годфри снова спрашивает, отвлекая меня от моих мечтаний о Тэтчере.

Я оглядываю комнату, не видя больше никого, кто хотел бы дать ответ, и решаю избавить нас всех от страданий, поднимаю руку, что только ускоряет время, в течение которого мы зажаты в своих креслах.

Глаза Коннера переходят на мою руку, затем на лицо, и мягкая улыбка согревает его черты, когда он поднимает палец, указывая на меня, чтобы дать мне слово.

Я открываю рот, но не мой голос разносится по комнате. Вместо этого уверенный ответ Мэри Тергид вылетает прямо из ее уст.

— Самый важный вопрос — где находятся электроны? Понимание электроотрицательности помогает определить, какие части молекулы имеют относительно высокую электронную плотность. А электроотрицательности атомов мы обычно видим в органической химии— .

Именно в такие мрачные моменты я думаю, что могу быть хуже Тэтчера. Убийство аморально. Я знаю это, но даже у него есть кодекс поведения, которому он следует: не причинять вреда невинным или беспомощным. Я не верю, что у меня это есть.

Я не должна желать зла девочкам моего возраста, но не думаю, что имеет значение, кто это был. Если внутри меня сработает сигнал тревоги, моему голоду будет все равно, в кого вонзить свои зубы. Все, что я могу себе представить, это как я хватаю в горсть эти платиново-блондинистые волосы и бью ее лицом об парту, пока она не станет неузнаваемой на лице, таком же искаженном и уродливом, как и внутри.

Не потому, что она прервала меня, конечно, нет. Если бы это было из-а чего-то настолько пустякового, я бы уже давно сорвалась. Нет, это ее небольшое наказание за то, что она сделала с моим другом. Это ощущение ржавых гвоздей, пронзающих мой позвоночник, жженой резины и старых копеек, горьких на вкус на моем языке. Это ради мести.

Обхватить ее горло руками и сжимать, считать часы до звонкого щелчка. Слушать ее крики, смотреть, как она борется, как расплачивается за предательство такого человека, как Сэйдж. За то, что повернулась к ней спиной, когда должна была быть ее самым близким другом. Я хочу сделать ей больно, отомстить за боль, которую она причинила Сэйдж.

Щелчок.

Я смотрю на треснувшую ручку в своей руке, расщепленную посередине и треснувшую от силы моего сжатия. По позвоночнику пробегает холодок, страх лижет мне пятки, страх за себя. Когда я перестану бояться этого? Того, что я есть, и того, что я чувствую?

— Правильно, мисс Тергид, — говорит Коннер с беззубой улыбкой, давая ей отрывистый кивок. — На сегодня это все. Увидимся в понедельник, и, пожалуйста, убедитесь, что вы успели прочитать книгу до урока.

Когда я встаю, Мэри поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Извини за это, я даже не знала, что ты в этом классе, — говорит она с яркой улыбкой, которую никак нельзя назвать милой. — Как будто тебя даже не существует.

Две девочки, сидящие рядом с ней, хихикают, а я просто пожимаю плечами. Они не могут сказать мне ничего такого, чего бы я не слышала раньше. Я — одна из многих призраков Пондероз Спрингс. Предания, страшные истории, которые ходят по коридорам и живут на чердаках. Знаю это. Я приняла это давным-давно.

Девочка с болезненным детством, которая решила, что слиться с толпой проще, чем выделяться. У меня гораздо лучше получается быть призраком, чем человеком.

— Ничего страшного. Наверное, тебе нужна была похвала от профессора Годфри. Видит Бог, не так уж много ее можно получить, встречаясь с кем-то вроде Истона.

Ее лицо сморщилось, рот приоткрылся от того, что я вообще ответила. Что вполне оправдано. Три года назад я бы промолчала и ушла. Она не привыкла, чтобы я огрызался.

Это резкий выпад, который она заслужила, ударив Сэйдж в спину при первой же возможности, и гораздо приятнее, чем то, что я действительно хочу с ней сделать. Она должна быть благодарна, что это всего лишь подкоп, а не острый нож. В этом городе не хватает верности. Каждый следит за собой и не боится наступить на тех, кого любит, чтобы достичь вершины.

Пондероз Спрингс порождает эгоистичных засранцев.

Вот что должно быть написано на гербе этой школы.

Как только соберу свои вещи, я готова сбежать из этого класса. До конца дня у меня нет никаких занятий, а значит, самое время отправиться за первыми видами для моего нового проекта.

Я давно хотела сделать купол на тему пчел, с сохраненными полевыми цветами и несколькими разными видами. Мне просто нужно понять, смогу ли я работать с чем-то таким крошечным, как пчела.

Этим летом я поинтересовалась в местном фруктовом саду о популяции пчел-масонов. Голубая металлическая пчела родом из Орегона и фруктовых деревьев, населяющих этот штат. Они были бы идеальны для экспозиции, особенно с таким уникальным цветом.

Лето закончилось, осень быстро идет, и мы движемся к более холодным месяцам, я знаю, что пчелы будут гнездиться, оставляя старых пчел, у которых истекает срок годности, болтаться вокруг. Надеюсь, я смогу найти несколько уже мертвых и в хорошем состоянии, так что мне не придется играть в ловца пчел.

— Лира, отойди на пару минут. — Годфри зовет меня по имени, когда я пытаюсь выскочить из класса, останавливая свои шаги. Толпа студентов проходит мимо меня, когда я оборачиваюсь, сжимая ручку своей сумки.

— Получаешь дополнительные баллы, любимица учителей? — шепчет Мэри, проскакивая мимо меня, задевая при этом мое плечо. — Убедись, что ты действительно подавилась за эту пятерку.

Сука.

Я смотрю на нее, зная, что такие девушки, как она, должны иметь последнее слово, несмотря ни на что. Проще просто отпустить ее, прежде чем я сделаю что-то, о чем потом буду жалеть. Во всяком случае, на публике. Когда все исчезли, и последний ученик оставил дверь открытой, уходя, я поворачиваюсь лицом к Коннеру.

— Что-то тебя в последнее время не видно в мавзолее. Больше не ловишь жуков? — Я улыбаюсь, зная, что он был занят уроками, но в то же время скучая по случайным полудням, когда он вместе со мной собирал насекомых. — Как обучение?

Он смеется, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. — Я нахожу, что это намного сложнее, чем утешать, занимает больше времени, и у меня внезапно появилось желание сжечь все галстуки, которыми я владею.

Я прохожу дальше вглубь комнаты, повторяя его позу, прислонившись к одному из длинных столов перед ним.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает он, глубокомысленно вскидывая брови, пока он ослабляет узел на горле.

— Что делаю? — предлагаю я.

— Крутишь кольцо на пальце. Ты всегда с ним возишься. Особенно во время занятий, когда ты отвлекаешься, не обращая внимания на мою очень подробную лекцию. Неужели мое преподавание настолько ужасно? — В его голосе звучит легкая шутка, которая заставляет меня ухмыльнуться.

Я смотрю вниз на серебряную металлическую петлю вокруг моего указательного пальца. Овальный янтарный камень в центре, внутри которого сидит маленький паук, был любимым украшением моей матери.

Она никогда не снимала его. Ни для душа. Ни для работы. Ни для сна.

Даже перед смертью.

Это мои крошечные ручки сняли его с нее на второй день, перед тем как ее забрал персонал скорой помощи. Я лежала на полу рядом с ней, почти прилипнув к полу из-за крови, пока не пришла уборщица, и все, что я делала, это крутила кольцо на ее пальце.

Крутить его стало привычкой, которую я подсознательно выполняла с тех пор, как оно стало моим собственным. Думаю, профессор Годфри — первый человек, который заметил или хотя бы спросил меня об этом.

— Он принадлежал моей матери. Наверное, это просто комфорт, то, что я делаю без раздумий. — Я пожимаю плечами. — В детстве я часами наблюдала, как она крутит его в руках. Ты не поверишь, как я завидовала этой штуке.

Я держу его перед собой, шевеля пальцами. — Годами я умоляла одолжить ее, но я всегда была неорганизованной и грязной. Она определенно боялась, что я его потеряю.

— А может, она знала, что оно тебе пока не подходит. — Его теплая рука скользит под моей ладонью, сжимая мои пальцы в своей хватке.

Это действие застает меня врасплох, но не дискомфорт, а просто шок от столь неожиданного прикосновения, и смотрю на его измятый лоб, когда он опускает взгляд вниз, проводя большим пальцем по кольцу.

— Теперь оно тебе идеально подходит, — шепчет он негромко, секрет, который могут услышать только мои уши.

Мы находимся на почтительном расстоянии друг от друга, длина его руки помогает ему дотянуться до меня. Наши руки — единственное место контакта, и все, о чем я могу думать, это о том, как мало я чувствую к нему.

Представляю, что для любого нормального человека было бы легко испытывать влечение к кому-то обычному, такому, как Коннер Годфри. Долгое время все, чего я хотела, все, чего я жаждала, — это быть нормальной. Чувствовать то, что чувствуют другие, жить обычной жизнью. Это все, о чем я мечтала, пока лежала без сна в этих приемных семьях.

Но я не такая. И никогда не была.

И кто-то вроде Коннера... он не заставляет меня чувствовать.

Даже сейчас, зная, что Тэтча нет рядом со мной, я чувствую его. Его глаза. Его энергия в комнате, как воздух, окружающий меня.

Он не дергает струны моего сердца и не играет на них, как мелодию, которую знает по памяти. Не возникает немедленной потребности взорваться, если я не могу приблизиться к нему. Мое тело не размягчается и не воспламеняется, как это происходит с Тэтчером Пирсоном.

Никогда и ни для кого, кроме него.

Вокруг одного из моих ребер обвилась длинная кроваво-красная нить, которая, если бы я последовала за ней, если бы я дернула, привела бы прямо к самому Принцу Смерти. Нить, за которой я буду следовать снова и снова, даже если буду знать, что это приведет меня к горькому концу.

Это и есть любовь, не так ли? Падать, даже если некому тебя поймать? Никаких ожиданий. Просто слепая, очищающая любовь всем телом.

В нем не было ни слишком сильной тьмы, ни слишком страшного чудовища или суровой фантазии, которые помешали бы мне любить его. Все, что я знаю, все, что он есть, и все, чем ему предстоит стать, — все это я бы полюбила.

Я бы умерла за него.

Я бы убила за него.

Я бы пролила за него кровь.

И это связь, которая бывает раз в жизни и которую нелегко сравнить с кем-то обычным.

— Это прекрасная вещь, но, к сожалению, я не задержал тебя, чтобы полюбоваться твоим украшением. — Он касается макушки моей руки, отстраняется и огибает свой стол, чтобы покопаться в ящиках.

— Кстати, твое преподавание не скучное. Я просто устала, — бормочу я, отгоняя дымку моей тайной любви.

— Да, да. Я знаю ложь, когда слышу ее, мисс Эббот. — Он ухмыляется. — Все еще не спишь? Ты не думала о том, чтобы сходить к врачу по этому поводу? Это может быть бессонница, и они выписывают лекарства от нее.

— Снотворное, от которого я сплю как мертвая? Нет, спасибо. Лучше я буду лишена нескольких часов отдыха, чем проснусь с ощущением, что меня сбил поезд.

— Упрямая до ужаса. — Он смеется, качая головой, достает стопку бумаг и протягивает их в мою сторону, приглашая меня взять их. — Надеюсь, ты не будешь слишком твердолобой в этом деле.

Я закатываю глаза, но беру их, полагая, что это часть требований класса, но когда смотрю вниз на жирно напечатанные черные буквы, мне доказывают, что я ошибаюсь и провожу пальцами по белому листу.

— Стажировка? В Нью-Гемпшире? — Я поднимаю обе брови в шоке.

Он кивает, складывая руки перед коленями. — Это программа судебной энтомологии в Дартмуте. Она ограничена, но я подумал, что это будет исключительная возможность для тебя.

— Я... — Я задыхаюсь, качая головой, пораженный этим актом доброты. — Не знаю, что сказать. Как ты узнал об этом? Как ты нашел для меня заявку?

Может быть, однажды, когда он спросил меня, чего я хочу от своего будущего, я упомянула судебную энтомологию. Это редкая область, рабочие места чрезвычайно конкурентны, и я никогда не ожидала, что это станет моей карьерой.

Об изучении насекомых во время уголовного процесса часто забывают, даже обходят стороной, но оно может быть неотъемлемой частью расследования. От времени смерти до места совершения преступления — живые и мертвые ползучие насекомые, найденные на месте убийства, могут рассказать о многом.

Это сочетание того, чем я увлекаюсь; более идеальной работы для меня не найти.

Смерть и жуки.

— Я учился там в аспирантуре и потянул за несколько ниточек с друзьями, которые у меня есть дома. Если хочешь, в следующем году эта должность будет твоя. — Он подмигивает. — При условии оформления документов, конечно.

Сжимаю бумаги в пальцах, и понимаю, что это что-то невероятное. Мое будущее в моих руках, работа, о которой я мечтала много лет. Все, что я хочу сделать, это рассказать маме. Позвонить ей и услышать ее голос. Чем старше я становлюсь, тем больше я скорблю по ней.

Я собираю все эти переживания, эти моменты, которыми я отчаянно хочу поделиться с ней, и мне становится все больнее, чем больше я старею. Я так много хочу ей рассказать, так много я сделала и увидела. Это похоже на рану, которая со временем становится все глубже. Рубцовая ткань покрыла внешний слой, но внутри все еще болит, все еще кровоточит от боли утраты.

Могу ли я покинуть место, где находится ее могила? Город, где ее память преследует как призрак?

Подождите.

— В следующем году?

Он кивает. — Да, это проблема?

Мои друзья.

Гало.

Тэтчер.

Неужели они так мало значат для меня, что я почти забыла о них в свете моего будущего?

Могу ли я оставить их, все это, позади себя в зеркале заднего вида, как пыль, как будто этих прошедших лет не было? Смогла бы я оставить его за пределами карты, где мои глаза не дотянутся до него, а сердце не сможет его почувствовать?

Даже если бы я могла, я не уверена, что хочу этого. Я не хочу отказываться от отношений, которые я построила, даже если мы нашли их в безумии и смерти. Мне хочется верить, что то, что мы разделяем, — это уникальная связь, которая случается нечасто, и мысль о том, чтобы отказаться от нее, вызывает у меня тошноту.

Я прочищаю горло и качаю головой. — Я имею в виду, что мне все равно нужно получить диплом, прежде чем я найду работу, так какой смысл в стажировке?

— Ты можешь перевестись. Это не Холлоу Хайтс, но Дартмут тоже не для слабаков. — Он улыбается, гордясь своей альма-матер.

Может, я просто заполню заявление сейчас? Это будет только в следующем году, что дает мне время. Мне просто нужно время, чтобы понять, где мы находимся с Гало, не могу уйти со всеми этими пропавшими девушками.

Это не моя ответственность, но мне кажется, что мы — их единственная надежда, единственные люди, которые их ищут, и если мы просто сдадимся, они умрут забытыми. Измученные, проданные и оставленные умирать.

Это заставляет меня вспомнить, что моей задачей в этом деле было узнать больше о Коннере Годфри. Определить, является ли он частью всего этого или пребывает в блаженном неведении.

— Почему я решила, что ты отсюда? — легко говорю я, притворяясь заинтересованной. — Ты слишком хорошо знаешь дорогу, чтобы не быть местным.

На фотографии, которую нашла Сэйдж, определенно был он, и она была сделана много лет назад.

— Нью-Гэмпшир, родился и вырос. Я посещал Пондероз Спрингс в течение почти всего лета вместе с мистером Синклером. Мои родители умерли, когда я был маленьким, в общем-то, как и ты. — Он мрачно улыбается нашему сиротливому прошлому. — Поэтому я проводил свое время здесь, с семьей Синклеров. Это как мой второй дом.

Я не могу представить себе Стивена Синклера достаточно милым, чтобы вести вежливую беседу без напыщенного бахвальства, не говоря уже о дружелюбии.

— Это верно. Отец Сэйдж упоминал, что вы дружили, когда были моложе. Что у тебя с ними было общего? Я имею в виду, без обид, но ты кажешься гораздо более... — Я пожевала нижнюю губу, пытаясь подобрать слово. — Честным?

— Ты хочешь сказать, что мои друзья — лжецы? — Он поднимает бровь, глядя на меня вопросительными глазами, и я понимаю, что, возможно, сказала что-то не то — вызвала его тревогу, если он является частью Гало.

— Не совсем. Просто ты выглядишь более искренним, вот и все. Не могу представить, чтобы тебе с Фрэнком Донахью было о чем поболтать. Даже когда вам обоим было по двадцать с гормонами, — шучу я, пытаясь разрядить обстановку в комнате.

— Я приму это как комплимент, мисс Эббот. Но друзья дружат для того, что гораздо глубже, чем то, что они показывают на поверхности. Поверь мне. Просто мы все, похоже, одинаково смотрим в будущее.

Это загадочная и недостаточная информация, чтобы преследовать его. Если он не участвует в этом, его ждет грубое пробуждение, когда он узнает, насколько дерьмовыми являются его друзья.

— Должно быть, тебе было тяжело, мистеру Синклеру тоже, потерять Фрэнка и профессора Уэста. Я сожалею об этом. Ты не часто говоришь об этом, но я здесь, если тебе нужно поговорить. — Как-то неправильно вот так использовать его эмоции против него самого. — Вы все еще общаетесь с Джеймсом Уиттакером? Как он справляется с этим?

— Уиттакеру, наверное, нравится, что они оба мертвы, — резко говорит он, и мои пальцы крепче сжимают бумагу. — Откуда ты знаешь, что мы все были друзьями, почему такой внезапный интерес?

Его тон больше не веселый и легкий.

Паника распространяется по моей груди, как горячее масло по огню. Я должна была лучше продумать план своего допроса. Мой ответ должен быть обоснованным, но не таким, который

вызовет подозрения.

Черт, черт, черт.

— Сэйдж, — пролепетала я. — Она... мы убирали то, что уцелело после пожара, и на чердаке было несколько коробок с фотографиями. В основном, ее и Розмари в младенчестве, но было несколько фотографий Фрэнка в те времена и я просто предположила... Прости, я не хотела обидеть. Я была...

— Все в порядке, Лира. — Он поднимает руку, выпуская дыхание. — Не извиняйся. Я знаю, что ты всего лишь любопытная личность. Просто в последнее время я немного зажат, а Джеймс — больное место для всех, кто с ним контактирует.

— У него не было такого же менталитета в отношении будущего? — Я предлагаю с небольшой улыбкой, выпуская дыхание и позволяя своим плечам опуститься.

Это заставляет его рассмеяться, совсем чуть-чуть. — Именно.

Знаю, что если я продолжу копаться, он станет еще более подозрительным, поэтому я прекращаю свои раскопки на время и поднимаю бумаги.

— Спасибо за это, не уверена, соглашусь ли я. Я не знаю, смогу ли я уехать отсюда...

— Почему? — перебивает он, выпрямляясь и глядя на меня с такой заботой в своих мягких глазах, что трудно поверить, что он способен на то, во что верят ребята.

— Мои друзья... у меня здесь есть друзья, и я просто... — Я прикусила нижнюю губу. — Пока не знаю, могу ли я их оставить.

Коннер кивает, поджав губы. — Друзья с парнями, которые однажды будут жить своей собственной жизнью далеко отсюда? Останутся ли они ради тебя?

Вопрос пробегает холодком по моей коже.

Остались бы?

— Я бы не хотел, чтобы ты стала еще одним камешком в булыжнике этого проклятого места. Ты заслуживаешь большего, чем то, что может предложить тебе этот город. В этом мире все, что у тебя есть — это ты сама. Тебе позволено ставить себя на первое место, быть эгоистом...

Крик, громкий и пронзительный, прерывает его речь, и мой разум сомневается в преданности моих друзей. Это чистый страх, эхо от голосовых связок кого-то снаружи во дворе. Открытые окна в классе позволяют ему проникать на первый этаж здания, и я быстро слышу, как собирается шум.

Анархия. Паника. Страх.

— Что за черт? — громко говорит Годфри, двигаясь к двери, а я быстро следую за ним по пятам.

Мы следуем за огромной толпой студентов и преподавателей, выходящих из здания и направляющихся к столовой в центре школьной территории — большому круглому зданию рядом с недавно спиленным дубом, который раньше стоял высоко.

Это историческое дерево, покрытое листвой, пострадало во время моего первого курса. Дерево, которое я помогла Руку поджечь, чтобы отвлечь Брайар и Алистера, — воспоминание, которое, как спичка, бьется в глубине моего сознания.

Но это уже не то пропавшее дерево, от которого все в восторге.

Коннер прокладывает себе путь через хаос, я следую за ним, пока мы не оказываемся на краю круга, открывая взору ужас, который вызывает массовую панику по всей территории.

Я слышу чей-то вздох, крик отчаяния другого, грохот и шепот, которые становятся все громче, чем дольше я здесь стою. У меня пересохло во рту, и я чувствую, как мое сердце бьется о грудную клетку.

У основания дуба лежит человеческая нога, искусно отрезанная по суставу и отбеленная до бледно-белого цвета. Тонкая белая ленточка завязана бантом у колена, а к ней прислонена одна единственная красная роза.

Алистер предупреждал нас об этом, говорил, что город, в котором мы начали сеять хаос, скоро начнет мстить. Мы можем скрываться от правоохранительных органов, но мы влезли в организацию, которая устала от нашего вмешательства.

Мы убили слишком многих из них.

И все, что я могу думать, это то, что они вернули свой фунт плоти.

— Это...? — шепчу я больше для себя, но Коннер отвечает.

— Да.

На молочной плоти теленка вырезано жестоким шрифтом послание. Два слова от серийного убийцы, который вернулся, чтобы преследовать свои места обитания. Предупреждение от Мясника Весны.

Я вернулся.

Мир начинает вращаться. В прекрасных, катастрофических красках, он вращается так быстро, что мои глаза не могут различить ничего, кроме пигментного пятна, и я чувствую, как моя рука падает на живот, вдавливаясь в плоть в попытке успокоить бушующую внутри войну.

Он вернулся.

Это невозможно, не так ли?

Генри Пирсон заперт внутри искусственной скалы, заперт за решеткой, пока его тело не сгниет до состояния пищи для личинок. Он никак не может просто сбежать из такого места. Он не может вернуться.

Это невозможно.

Но это его подпись. Единственная часть тела, оставленная на просторах Пондероз Спрингс, перевязанная ленточкой и снабженная посланием. Подарки, которые он оставил городу, чтобы показать, насколько он умнее всех нас. Что он смог украсть наших дочерей, жен и матерей без следа.

Это не он. Это просто подражатель. Это логичный ответ, но мой разум сейчас не позволяет мне поверить ни во что логичное.

Моя душа словно отделилась от тела, оставив меня в оцепенении и одиночестве, когда я заново переживаю все жестокие воспоминания о той ночи, когда была убита моя мать.

Вспышки крови, вытекающей из ее тела с каждым резким ударом его ножа, приглушенные крики, прорывающиеся сквозь мои маленькие руки. Он вернулся — теперь он придет за мной? Призрак, избежавший его гнева?

Я попятилась назад сквозь толпу людей, все еще зацикленных на оторванной конечности, слегка споткнувшись о ботинок и натолкнувшись на несколько случайных тел. Где-то в глубине сознания я слышу, как кто-то зовет меня по имени, но его заглушает запах.

Тот, что отказывается покидать мое тело, мой нос, даже после бесчисленных душей. Вонь разлагающейся плоти, разлагающегося тела моей матери. Он вокруг меня, затягивая меня все дальше и дальше назад в ту ночь.

Когда я была маленькой, наедине с мертвецами и со всей тишиной, которая с этим связана.

Он вернулся. Он вернулся и идет за мной.

Он...

— Остановись.

Моя спина ударяется о что-то холодное. Достаточно холодное, чтобы заморозить мой разум, мои бешеные мысли на мгновение, чтобы почувствовать запах чего— то иного, чем смерть.

Цитрусовые и свежие простыни.

— Не дай им увидеть, как ты сломаешься, Скарлетт. — Его голос ровный, как скала на фоне разбивающихся волн, которые грозят унести меня под воду. — Они не должны видеть, как ты ломаешься. Ты слышишь меня?

Ледяные руки обвиваются вокруг моих плеч, большие пальцы ласкают мою кожу нежными движениями. Весь он поглощает меня. Он входит в меня и ощущение его груди прогоняет все воспоминания.

Частичка за частичкой, все, чем является Тэтчер, утешает мой разум, заливая темноту, как урна с ветреным светом, который освещает меня. Как иней покрывает листья цветов. Защищает их. Прикрывает их.

Позволяя мне дышать, останавливаться.

Я привязываю себя к этому, к контакту кожа к коже, который он отказывается давать другим. Мое тело гудит от сырой связи, от его пальцев, проводящих по моим голым рукам. Моя голова опускается обратно на его грудь, и я вдыхаю его запах прямо под челюстью.

Там, где его одеколон наиболее силен, распространяется и задерживается.

— Уходи отсюда. Будь призраком, Лира, и спрячься. Найди тишину, — бормочет он мне на ухо, жесткость его тона не оставляет места для споров. — Ты дождешься меня, а потом сломаешься. Только тогда.

Мой кивок больше похож на судорогу, а голос звучит придушенно.

— Если я стану призраком, — задыхаюсь я, — как ты меня увидишь?

Дрожащий вздох вырывается из его горла и щекочет мне ухо. Воспоминания о нашей первой встрече проносятся между нами, когда мы были маленькими детьми, переживающими мерзкое зло, которое многие даже не могут себе представить.

Двое детей, сшитых вместе кровавыми пальцами судьбы. История, написанная багровым цветом и пропитанная жестоким концом. Чувствовали ли это наши родители? Успокаивал ли Генри Пирсон душу моей матери, прежде чем украсть ее, как это сделала Тэтчер с моей?

Пока окружающие замирают в страхе, мы существуем в воспоминаниях о нашем начале и начале нашего томительного конца.

— Скар, — мурлычет он, — я всегда видел тебя.

ГЛАВА 13

Нарушенные правила

ТЭТЧЕР

— Сэр, мне очень жаль, но с 1970-х годов не было ни одного побега заключенных. Могу вас заверить, что все были учтены.

Моя хватка на телефоне напряглась, угрожая разрушить его между пальцами.

— Соедините меня с начальником тюрьмы.

Толпа людей словно отделяется от меня, создавая маршрут, по которому я могу пройти. Их страх накатывает на них волнами, феромон, который могу уловить только я. Истерия по поводу обнаружения конечности в кампусе затягивается, нарастая по мере того, как шепот становится все громче.

Мясник Весны вернулся с подарком.

Или кто-то выдает себя за него.

И главный подозреваемый ходит среди них.

Некоторые из них достаточно смелы, чтобы смотреть на меня; другие слишком боятся того, что произойдет, если они будут смотреть на меня слишком долго. Я чувствую, как строги их позвоночники, слышу ропот теорий.

Они все думают, что я виноват в этом. Как будто мое эго так сильно нуждалось в поглаживании, что я прибег к этой безвкусной публичной демонстрации.

Меня это не беспокоит, их мельница слухов, которая будет вращаться с моим именем в качестве первоисточника. Какое бы решение ни принимали их узкие умы, меня это сейчас волнует меньше всего.

Пусть они гноятся, пусть у них в голове крутятся слухи, пока сама мысль о моем имени не заставит их содрогнуться. Мне не трудно быть их бугименом.

— Он не отвечает на телефонные звонки. Могу я оставить сообщение?

Бог должен быть настоящим. Только так я могу объяснить, как повезло этому придурку по ту сторону телефона, что я не стою перед ним.

— Да, скажите ему, что звонит Тэтчер Пирсон по поводу Генри Пирсона, заключенного, за содержание которого мы платим большие деньги, — быстро отвечаю я, позволяя своим ногам тяжелыми шагами нести меня через кампус.

— Я... мистер Пирсон, я прошу прощения. Я понятия не имел...

— Пощадите меня, — огрызаюсь я. — Если вы хотите сохранить свою работу, соедините меня с начальником тюрьмы. Больше я не буду просить.

Линия отключается лишь на короткое время, прежде чем другой голос приветствует меня на противоположном конце.

— Мистер Пирсон, что я...

— Где мой отец? — У меня нет времени, чтобы тереть локти — задача, в которой я гордился тем, что стал экспертом в притворстве.

Я мчусь мимо школьной территории в заросли деревьев за районом Ротчайлд, где, знаю, я найду своего дорогого фантома, спрятанную в гниющем склепе. Единственное утешение, которое может найти человек, настолько связанный со смертью, — это тишина, царящая там, где покоятся мертвые.

Я слышу шелест бумаги, прежде чем начальник тюрьмы Римонд отвечает: — Где он был последние несколько лет, сэр? В его личной комнате в одиночке. Почему? Вы просите нас перевести его?

— С каких пор? Когда в последний раз кто-то видел его физически?

В груди у меня тесно, подавляющая некомфортная боль, когда мой вопрос витает в воздухе. Ветви трещат под тяжестью моих шагов, когда я углубляюсь в лес за Холлоу Хайтс.

— Мы проверили камеры около пятнадцати минут назад, мистер Пирсон. Все, включая вашего отца, были на месте. Есть какие-то проблемы?

Знаю, что вероятность побега Генри из тюрьмы строгого режима невелика, и я презираю причину, по которой мне пришлось звонить для проверки, — это из-за Лиры.

— Нет, но я бы хотел, чтобы вы выставили дополнительную охрану в одиночной камере на следующие несколько недель. Мне нужен список всех его посетителей за последние два года, и позвоните мне, если кто-то попросит о визите с этого момента, — поспешно говорю я ему, прежде чем закончить разговор.

Может быть, он все еще внутри, но мой отец никогда не упустит шанс устроить сцену. В этом мы с ним, к сожалению, похожи.

Это вполне может быть кто-то несвязанный, использующий то, что СМИ опубликовали о его убийствах, чтобы напугать жителей Пондероз Спрингс, подражатель, работающий на этого возмутительного Гало, который использует легенду моего отца как оружие против нас.

Но на всякий случай, если Генри утер нос в мои текущие дела и оказался замешан в них, я хочу знать.

Опускаю взгляд на телефон, и мой большой палец задерживается на имени Алистера, готовый позвонить ему и наброситься на него с криками о том, как я знал, что это произойдет. Как я предупреждал их, что если мы будем лезть в дело о пропавших девушках и Гало, они будут мстить.

И именно я окажусь в проигрыше.

Я буду первым, на кого обратит внимание полиция. Я очевидный подозреваемый, разгневанный сын, мстящий за своего отца-убийцу. Клянусь, если это будет напечатано в газетном заголовке, я вышибу себе мозги.

В моем горле вырывается стон при мысли о полицейском допросе, который неизбежно состоится. Мне нужно позвонить ребятам. Это должно быть моим приоритетом.

Но я не обращаю внимания на ветхое здание, обветшавшее за годы запустения и бурь. Мои ноги останавливаются прямо за периметром, где когда-то давно стояли ворота.

Внезапно звонок кому-либо еще, решение вопросов, выходящих за пределы этого леса, не кажется таким уж важным.

Они все могут подождать.

Хаос. Гало. Мой отец.

Все это перестанет существовать на ближайшие несколько часов.

Сейчас здесь только она.

Каркас здания раньше был мавзолеем семьи Харрисон, основателей Холлоу Хайтс. Запущенное и грязное, это жуткое место убежища, и я никогда не мог понять, почему это место говорит с ней.

Он окружен высокой травой и деревьями. Его строение в римском стиле навевает мысли о церкви, с одинаковыми башнями-близнецами спереди, или тем, что от них осталось. Одна из них давно рухнула, оставив одинокую башню со сломанным крестом на вершине.

Я поднимаюсь по коротким ступенькам в подъезд, настежь распахивая уже треснувшую дверь. Мои оксфордские туфли щелкают по поврежденному полу, скрип двери скрежещет, птицы прячутся внутри.

Крик ворон эхом отдается в пространстве, и я смотрю наверх, чтобы увидеть, как они разлетаются с проломленной крыши купола. Лишь несколько остаются сидеть внутри, клюя хлебные крошки, рассыпанные по полу.

Я насмехаюсь.

Конечно, она бы оставила еду птицам.

— Он вернулся, не так ли?

Ее голос —тихое возмущение в воздухе, лишенное обычных эмоций, отстраненное от окружающей ситуации.

Она сидит, примостившись в пустом уголке гранитного окна, обхватив руками ноги, которые плотно прижаты к груди. Ее голова обращена к поврежденному витражу, сквозь трещины она смотрит на лес снаружи.

Солнце проникает сквозь то, что осталось от стекла, и расцвечивает ее лицо калейдоскопом красок. Глубокие красные цвета подчеркивают изгибы ее челюсти, склон носа окрашен в яркие голубые тона.

В этом свете она неземная, почти призрачная.

Зрелище слишком сильное, чтобы быть по-настоящему реальным, краткий плод воображения, который, как вы знаете, исчезнет, как только вы моргнете. На какое-то тяжелое мгновение я застываю на месте, не в силах ничего сделать, кроме как смотреть.

Никто и никогда не оказывал на меня такого влияния. Как будто я вижу ее впервые в жизни и понимаю, насколько она прекрасна.

Локоны цвета шелковистых вороньих перьев выбиваются из ее прически, спадая с макушки, и впервые мне хочется прикоснуться к кому-то, пропустить волосы между пальцами и почувствовать, так ли они гладки, как кажутся.

class="book">Каждый изгиб, дуга и изгиб ее тела подчеркнуты в этот час, обтягивающий свитер подчеркивает покатость ее груди и мягкость живота. Голод закипает в моем нутре при виде темно-зеленой юбки, обтягивающей ее бедра, черных колготок, натянутых на бледные ноги, и я хочу увидеть, насколько шелковистой является ее кожа под ними.

Может быть, это потому, что мои голые руки уже касались ее, обхватывали ее руки в попытке утешить. Я знаю, какова на ощупь ее обнаженная плоть под моей ладонью, и я хочу большего.

Впиться зубами в кожу. Смотреть, как она розовеет. Чтобы она кровоточила.

— Он вернулся, и он придет за мной, — бормочет она, наклоняя голову в мою сторону и глядя на меня своими большими зелеными глазами, которые сидят пустыми.

Обычно они полны энергии, чувств.

Все, что я хочу сделать, это наполнить их снова. Вылить все эмоции, которые обычно переполняют ее, обратно в ее тело, потому что она не должна выглядеть так.

Пустая и полая.

В ее сознании выстроены стены, защитный механизм, чтобы спрятаться от вещей, которые ее пугают. Возможно, они были у нее всю жизнь. Я не удивлюсь, если именно это помогло ей пройти через систему приемных семей.

Но она научилась так хорошо прятаться за ними, что уже не может найти себя. Вот почему ей трудно смотреть на себя в зеркало.

— Мой отец все еще в тюрьме, дорогой фантом. — В моем голосе звучит горечь, когда я подхожу ближе к ее сидящей раме. — Даже если бы это было не так, твой страх перед ним излишен.

Мертвые глаза блуждают по моему телу, прежде чем она насмешливо покачивает плечами. — Это говорит его сын.

Я не хочу задаваться вопросом, почему только она вызывает во мне это извержение энергии. Почему это расплавленное огненное чувство прокачивается по моим венам при ее ответе. Мои брови сгибаются в глубокую V-образную складку.

— Так ты теперь проклинаешь меня? За отца, у которого у меня не было выбора при рождении? Я никогда не думал, что ты такая же, как все они, эти овцы, — я наклоняю голову к окну, — которые будут питаться любыми обрывками информации, брошенными им на пути, правдивыми или нет?

— Не вкладывай слова в мои уста, Тэтчер. — Ее челюсть сжалась. Эта горькая, холодная версия Маленькой Мисс Смерть тревожит меня. А я никогда не тревожусь.

— Ты его сын. Тебе нечего бояться, кроме неловкого воссоединения. Я — девушка, которая отправила его в тюрьму.

Ее правда пронеслась между нами. Последствия того, что мой отец сделал с ее матерью той ночью, непосредственно привели к его аресту. После многих лет, проведенных под полицейским радаром, Скарлетт Эббот стала его погибелью.

Я позволил ей стать его гибелью.

Она пережила его. Видела все, что он сделал с ее матерью. Видела меня. Я никогда не понимал, почему Фиби Эббот была единственной женщиной, которую мой отец не расчленил. У Генри была особая рутина, но не в тот момент.

Его арестовали вскоре после того, как нашли ее в доме. После того, как она все рассказала полиции. Все, что ожидало меня, она никогда не говорила им, что я был там. — Я не боюсь. — Она выдохнула. — Я знала, что в конце концов он придет за мной и уже давно была готова.

Ложь.

Она в ужасе от моего отца. Я почувствовал это по ее плечам несколько минут назад, по тому, как ее тело содрогнулось в моей хватке, и она отсоединилась от своего тела. Тактика, которую разум заставляет делать тело при повторном переживании тяжелой травмы.

Это распространенный симптом посттравматического стрессового расстройства.

И я видел, как она физически отключилась после того, как увидела эту ногу. Я видел, как ее разум защищался единственным известным ему способом — отключиться и спрятаться, пока все монстры не исчезли, пока тишина, которую она нашла в шкафу, не вернулась, и она смогла выйти. Больше не прятаться.

Несколько шагов вперед — и я оказываюсь рядом с ней, мои пальцы тянутся к зеленой шелковой ленте в ее волосах. Я чувствую, как у нее замирает грудь от моей близости, а руки сжимаются в маленькие кулачки.

— Вот почему ты убегаешь в эти пыльные места, не так ли? Тебе не нужно прятаться от того, что тебя в них пугает. — Я наклоняю голову, не понимая, зачем я спрашиваю вслух, если знаю ответ.

Тепло распространяется по ее лицу, розовый цвет обжигает ее щеки, и я вижу, как эмоции снова вспыхивают в ее глазах, чистые, нефильтрованные эмоции, изливающиеся только для меня. Из-за меня.

Что-то постоянное поселяется в моей груди, решение, которое, как мне кажется, я сделаю все, чтобы Лира больше никогда не заходила в это темное место внутри ее головы одна.

— Это забытые места. Я — забытая. Это единственные места, где я чувствую, что мне место.

Мой большой палец проводит по шву ткани, зацепляя один из ее локонов, и я чувствую, какой он гладкий под моим прикосновением. Такая теплая, такая ее.

— Он не придет за тобой, Лира. Генри все еще за тюремной решеткой, и если бы это было не так, уверяю тебя, он никогда бы и близко не подошел к тебе. — Мои пальцы спускаются от ее волос к изгибу шеи. — Ни одной царапины на этой бледной коже.

Дрожь, которую я чувствую в своей руке, пробегает по ее телу, она наклоняет голову, чтобы дать мне доступ к ее нежному горлу, отдаваясь мне так свободно, без особых усилий.

— Как ты можешь быть так уверен?

— Единственный человек, который может заставить тебя истекать кровью это я, — пробормотал я. — Твои страдания. Твой страх. Твоя кровь. Это все мое, детка.

Мой большой палец скользит по трепету ее пульса, чувствуя, как он подскакивает от моего прикосновения. Вся она так реагирует на меня; вплоть до вен и артерий под ее плотью, они движутся для меня. Ее сердце бьется только для меня.

— Ты хочешь построить свои стены, дорогой фантом? Защитить себя внутри этих призрачных пространств? Это прекрасно, — говорю я ей с кивком, мой большой палец глубоко вдавливается в ее шею. — Но прежде чем закрыть двери, убедись, что я внутри. Ты можешь закрыться от всего мира, но не от меня. Никогда.

Дрожащий вздох вырывается из ее губ, ее тело наклоняется к моему прикосновению.

— Никогда ты, — тихо шепчет она, — Никогда, мой ангел.

Я вскидываю бровь, пытливо глядя на нее. — Это не мое имя.

— Это то, кем ты являешься в моей голове.

Ангел. Она шутит?

Ее тело непринужденно поворачивается, пока она не оказывается лицом ко мне, ее ноги свисают через край мраморного сиденья. Ее колени находятся в нескольких сантиметрах от моих, моя рука все еще лежит на ее горле.

Я смотрю, как ее палец нерешительно тянется вперед, проводя по ткани моего загорелого пиджака. Он пробегает вверх и вниз так бесстрастно, что даже не кажется, что она двигается.

— Ангел смерти, — бормочет она. — Божественное существо, которое, как считается, успокаивает души и сопровождает их в другое измерение.

Я надеялся, что где-то по пути она выкинет из головы то, что я сделал для ее матери. Но, видимо, в отличие от меня, Лира помнит все из своего детства. Особенно ту ночь.

Монеты, чтобы заплатить паромщику.

Традиция семьи Пирсон, о которой мне рассказывали с раннего детства, одно из единственных воспоминаний, которое я мог вспомнить. Всех, кто носил мою фамилию, хоронили с монетами над глазами, чтобы наше богатство не осталось незамеченным в загробной жизни, куда бы нас ни отправили.

Я бросил монеты в могилу собственной матери, перед тем как помочь отцу похоронить ее. Женщину, которую я едва помнил. Не знал, была ли она невнимательной или любящей, как звучал ее голос, какую одежду она носила.

Может быть, это было то, что осталось от моей совести, желание сделать доброе дело для Фиби Эббот. Но что бы это ни было, мой отец давно подавил это желание. Желание помочь кому-то еще перебраться через реку Стикс покинуло меня, вернувшись только тогда, когда я встретил парней.

— Я не ангел, питомец. Ты была бы наивна, если бы так думала. — Я хватаю ее за горло и поднимаю ее голову, чтобы ее глаза встретились с моими.

Она сидит и смотрит на меня такими глазами, и я знаю, что не имеет значения, что я ей скажу; она поверит в то, во что захочет. Ее разум — это ее собственное творение, которое начало меня интриговать.

— Тогда почему ты нашел меня?

Ответ, который она ищет, не тот, который она получит.

Даже если это правда.

Потому что причиной моего появления во дворе была ярость. Я планировал вырвать ее из толпы людей и оттащить за волосы в укромное место, где я мог бы научить ее хорошим манерам. Напомнить ей, как работает наша сделка.

— Чтобы показать тебе твой следующий урок. — Уголки моего рта наклоняются вверх в ухмылке. Я делаю еще один шаг к ее телу, заставляя ее ноги раздвинуться, чтобы освободить место для меня.

Хочу, чтобы мое тело отвергло ощущение прикосновения ее теплых бедер к моим, чтобы я почувствовал отвращение от этого контакта, но единственное отвращение, которое я испытываю, это чувство, которое оно вызывает у меня. То, как сжимается мое нутро и твердеет член под брюками.

Меня отталкивает моя реакция на то, что я положил свои руки на нее. Не из-за нее.

Моя свободная рука тянется в карман. — Я твой учитель, не так ли, питомец?

Ее горло подрагивает, когда она смотрит на нож, лежащий между нами. Мои пальцы нажимают на кнопку сбоку, обнажая копьевидный нож. Он пронзает тускло освещенную комнату, кончиком задевая переднюю часть ее свитера.

Все то жжение, которое я заглушил ранее, отвлекаясь на отрубленную конечность, всплывает вновь. Желание увидеть, как она умоляет о прощении, услышать, как этот рот с вишневым вкусом искупает то, что она сделала.

— Тэтчер...

— Ответь на мой вопрос, — выкрикнул я, поднимая оружие и зацепив по пути часть ткани. Свитер распахивается, обнажая белый материал ее бюстгальтера.

В моем горле раздается стон: мой нож находится так близко к ее коже, и я знаю, что если надавлю чуть-чуть, пунцовая струйка потечет по долине ее пышной груди.

Я провожу острым краем по передней части ее бюстгальтера, надавливая ровно настолько, чтобы она почувствовала ощущения на своих сосках, верчу рукоятку в ладони и наблюдаю, как она откидывает голову назад в наслаждении.

Мой член подергивается, ища больше тепла, которое излучают ее молочные бедра. Я еще сильнее вжимаюсь в ее тело, и хныканье вырывается из ее рта, когда моя затвердевшая длина соединяется с ее центром. Ее глаза затуманены, что придает ей какой-то мечтательный вид. Как будто она не уверена, что это реальность, а всего лишь сон, который исчезнет, как только она проснется.

Я тоже не совсем уверен, что это реально.

Это кажется слишком нормальным, слишком хорошим, чтобы быть чем-то, что существует в реальности.

Ноги Лиры обвиваются вокруг моей талии, подталкивая меня ближе, отчаянно желая обладать мной, в то время как она должна бороться за то, чтобы оказаться далеко-далеко от меня. Если бы она знала, как я хочу ее, через что я хочу подвергнуть ее тело, она бы не была так нуждающейся во мне.

И все же, она здесь.

— Да, ты мой учитель, — хнычет она, ее маленькие ручки крепко сжимают мою куртку.

Я киваю, взяв нижнюю губу между зубами, позволяя лезвию двигаться выше, пока оно не коснется ее горла. Острие танцует по ее нежной коже, но давления недостаточно, чтобы рассечь ее.

Пока нет.

— Тогда какого хрена Коннер Годфри трогает то, что принадлежит мне?

Дымка похоти, затуманившая ее глаза, развеивается.

— Ч-что? — заикается она, потратив секунду на то, чтобы понять, о чем я говорю. — Подожди, ты наблюдал за мной в классе?

Затягиваю левую руку ей за шею, вплетая пальцы в ее дикие кудри. Моя хватка болезненно тугая, заставляя ее горло вырваться из протяжного хныканья. Я использую свою хватку как рычаг, откидывая ее голову назад, заставляя ее горло приблизиться к кончику ножа.

— Тэтч, — шипит она, когда нож вгрызается в ее кожу.

— Шел на следующий урок, — перебиваю я ее, наблюдая, как из маленького разреза на ее шее вытекает первая капля крови. Длинная красная струйка стекает по горлу. — Когда я пройду мимо открытой двери класса и виду Коннера Годфри, пускающего слюни на твою руку.

Мои бедра дергаются вперед, мой член скрежещет о ее сердцевину. Сквозь всю нашу одежду я все еще чувствую, как она насквозь промокла, из ее бедер течет влага, ее тело капает от моих прикосновений.

— Скажи мне, почему ты решила, что другие мужчины могут прикасаться к тебе? — Я наклоняюсь так, что мой рот оказывается прямо над ее носом. — Почему ты решила, что кто-то, кроме меня, может прикасаться к тебе?

Используя тупой край ножа, я собираю кровь на ее горле по металлу, веду его дальше по шее, пока он не достигает ее подбородка, осторожно, чтобы не порезать ее дальше, размазывая по пути дорожку красного цвета.

— Он смотрел на мое кольцо. Это все. — Ее голос дрожит, но ее бедра толкаются ко мне, робко касаясь моей промежности, ища трения, чтобы помочь ее желанию.

— Ты думаешь, меня волнует, на что он смотрел? — Я кусаюсь.

Ярость от наблюдения за тем, как Коннер Годфри трет свои грязные руки о ее собственные, подпитывает каждое мое действие. Я не замечаю ничего, кроме доказательства своей правоты. Когда речь заходит о Лире Эббот, мой контроль разрывается на две части, превращаясь в осколок без надежды на восстановление.

Я ненавижу ее.

Насколько диким она меня делает. Каждый ее шаг выбивает меня из колеи. Она испортила меня так, как мой отец никогда бы не испортил.

Я человек порядка, рутины и строгой чистоты.

А она — мой грязный маленький питомец.

И все же единственная грязная вещь, которой я хочу быть, — это она.

— Все не так. Он всего лишь друг. — Она сглатывает, когда я прижимаю верхнюю половину лезвия к ее губам. Темно-красная жидкость покрывает ее рот с вишневым вкусом, делая его таким же сладким, каким, я знаю, он является на вкус.

— Ты права, детка, — холодно говорю я, обводя форму ее губ пропитанным кровью кинжалом и окрашивая ее в красный цвет, покрывая ее своим любимым цветом. — Он не я. Он никогда не будет мной.

Она открывается без моей команды, позволяя ножу опуститься в ее рот. Мой член напрягается в штанах, жаждущий больше ее, когда я вижу розовый язычок, извивающийся вокруг стали.

Я позволяю ей играть.

Позволяю ей вертеть языком по металлу и нежно посасывать свой собственный беспорядок, пока она не очистит его. Аромат вишни и терпкой крови заполняет мой нос, и это делает меня жадным.

Я вынимаю его из ее рта как раз вовремя, чтобы она снова заговорила.

— Но, — задыхается она, проводя языком по губам, чтобы поймать капли, — что если он может научить меня тому, чего не можешь ты?

Так вот как она планирует получить от меня то, что хочет? Подтолкнув меня далеко за пределы моей точки слома, на территорию, где никто не должен быть?

— О? Скажи мне, что он знает такого, чего не знаю я?

Одна из ее рук опускается к моей нижней части живота, вдавливаясь в твердые мышцы под рубашкой. Ощущение того, как ее ногти пытаются впиться в мою кожу, вызывает сильную дрожь по позвоночнику.

— Что если он сможет научить меня тому, что такое мужское прикосновение, — бормочет она. — Как заставить себя чувствовать себя хорошо ночью, когда я одна в постели и моя рука скользит между бедер.

Тяжелый вздох вырывается из моего носа, и моя челюсть становится стальной. Я поднимаю голову к потолку, мышцы шеи напрягаются. Мне нужно взять себя в руки, хотя бы унцию, чтобы не сорваться.

Но все, что я вижу за своими веками — это Лира, разметавшаяся по столу Годфри, пока он пожирает ее так, как могу только я, его рот впивается в нее, руки лапают все, что могут найти.

Видел, как он смотрел на нее.

Мужчина, заблудившийся в пустыне, а она — стремительная река, которая только и ждет, чтобы он окунулся в нее. Она может не верить в это, но он хочет ее.

Я вишу на тонкой ниточке, которая вот-вот оборвется и отправит меня рваться через кампус, пока я не окажусь в грудной клетке Коннера Годфри, вырывая у него ребра одно за другим.

— Ты не можешь научить меня этому, — говорит она мне, в ее тоне слышится намек на насмешливую невинность.

Когда я позволяю ее словам впитаться в мой разум, по-настоящему просочиться внутрь, во мне что-то щелкает.

Что, если он сможет научить меня тому, что такое мужское прикосновение?

Зловещий смешок раздается в моей груди, вибрируя в ее маленьких ручках, все еще прижатых к моему животу. Я прищелкиваю языком, когда на моих губах появляется лукавая улыбка.

— Боже, Боже, Лира, — укоряю я. — Я всегда предполагал, но теперь знаю наверняка. Какое восхитительное открытие.

Я наклоняю голову назад так, что смотрю в ее растерянные глаза.

— Мой дорогой фантом — девственница. — С легкостью я перевернул нож в руке так, что лезвие уперлось в ладонь. — Тщетные попытки заставить меня ревновать были не нужны. Ты могла бы просто умолять.

— Что...

— Ты могла бы встать на колени и вежливо попросить пустить мне кровь на член. Выпятить нижнюю губу и дуться, пока я не прорвусь сквозь эти плотные стены. Но ты этого не сделала.

Я засовываю черную рукоятку ей в рот, проталкивая ее в горло и сжимаю нож, чувствуя, как острие вонзается в мою ладонь гораздо глубже, чем зазубрина на ее горле.

Ее глаза расширяются, и гортанный стон вибрирует в ее горле, когда моя кровь вытекает из раны. Она льется через рот, теплым потоком стекая по горлу. Я хрюкаю, когда она стекает между ее упругих грудей, и, как я и думал, это ужасающее зрелище.

Вся эта ярко-красная жидкость окрашивает ее молочную кожу. Моя кровь ползет по ее телу, пока не покрывает каждый квадратный дюйм ее тела, и я хочу, чтобы она утонула в ней, захлебнулась во мне.

— Ты моя, — рычу я ей в ухо, позволяя ее горячему рту захлебнуться в моем клинке. — Моя ученица. Мой гребаный питомец. Я буду гнуть, ломать и играть с тобой, как сочту нужным. Пока ты не станешь никем, если я захочу. Ты хотела этого, умоляла меня об этом, поэтому ты будешь подчиняться моим правилам. Ты поняла?

Чувствую, как она агрессивно кивает, едва позволив мне закончить говорить, прежде чем она соглашается.

— Скажи это.

Я убираю нож от ее горла, чтобы она могла говорить, и перетаскиваю его в другое отверстие. Металлический запах проносится между нами, обгоняя мои чувства, когда моя кровь заливает руку.

Боль вторична. Я давно научился отгораживаться от подобных вещей, убивать их еще до того, как они успеют причинить боль.

— Я твоя, — бормочет она, прислоняясь спиной к стеклу для поддержки, в то время как ее бедра выгибаются навстречу мне. — Только твоя. Всегда твоя, Тэтчер.

Эротика — это не то слово, которым можно описать то, как она выглядит сейчас.

Ноги широко расставлены, обнажая ее белое белье, на котором спереди темное пятно от того, насколько она промокла. Свитер разорван, и моя кровь красуется на ее теле.

Влажная мечта смерти. Тошнотворное желание, которое я отказывался замечать. Моя кровавая, со вкусом вишни маленькая убийца. Она поставила бы на колени самого Жнеца душ. Ангелы подняли бы ад и осудили бы небеса за подглядывание.

Мужчины зарезали бы себя за нее, если бы у них был шанс увидеть ее такой. Я никогда не дрогнул. Ни разу за всю мою ужасную жизнь.

Я стоял годами, не обращая внимания на красоту как женщин, так и мужчин.

Но в этот день, в этот момент.

Мои ноги дрожат, а колени чертовски слабы.

Рукоятка опускается вниз по ее животу, следуя линиям ее тела, пока я не упираюсь ей в бедра. Ее трясущиеся руки задирают юбку дальше по талии, обнажая передо мной ее нижнюю половину.

— Ты хочешь, чтобы кто-то заставил тебя кончить, детка? Это то, чего ты хотела? Поэтому ты бросила мне вызов? Тебе нужно, чтобы кто-то показал тебе, как заставить эту жалкую маленькую пизду кончить?

Используя лезвие, я сдвигаю ее трусики в сторону, оставляя на них красное пятно. Моя пульсирующая рука все еще наливается кровью, когда я прижимаю конец рукоятки между ее блестящими складочками.

Боль в моем паху почти невыносима. Мой член слишком сильно наслаждается видом ее мокрой и окровавленной. Эта нетронутая, блестящая киска манит меня, молясь мне, словно я ее бог, не желая никого, кроме меня, чтобы я был тем, на ком она истекает кровью.

— Я могу сделать лучше, Лира, могу заставить ее кричать. Я могу заставить ее плакать.

Я обвожу ее чувствительный пучок нервов, надавливая на него достаточно сильно, чтобы она почувствовала боль вместе с удовольствием. Мое тело складывается поверх ее тела, моя свободная рука приземляется рядом с ее головой, удерживая меня прямо над ней, так что я могу смотреть между нами и наблюдать, как нож, впивающийся в мою плоть, скользит по ее сокам.

Голова Лиры откидывается назад, ее пизда пульсирует на скользкой черной рукоятке. Но я хочу больше сладких, жалких стонов, наполняющих это гниющее здание, чтобы разбудить мертвых ее криками о большем.

— Тэтчер. — Она нахмурилась, прежде чем продолжить. — Ты... ты истекаешь кровью. Так много.

Я утыкаюсь носом в вершину ее горла и плечо, пока она рывками двигает бедрами, встречая давление лезвия. Она прижимается к нему, пока моя рука свободно кровоточит в ее сердцевине.

Моя кровь облегчает многократное скольжение по ее складкам.

Когда я провожу кончиком носа по колонне ее горла, запах вишни ослепляет меня и я не могу удержаться от того, чтобы не провести языком по надрезу, который сделал раньше. Ее вкус, сладкий и металлический, вырывает из глубины меня гортанный стон.

— Для тебя. Я истекаю кровью ради тебя. — Мои зубы дразнят ее шею, покусывая чувствительные места. — Истекаю кровью ради этой жалкой киски, которая плачет по мне. Ты слышишь ее, детка?

Все, что она может сделать, это шаткий кивок, ее разум настолько ослеплен наслаждением, что я не думаю, что она даже поняла мой вопрос — едва ли она слышала мои слова, пока она терялась во мне.

Я никогда раньше не был так близок с кем-то. Никогда не чувствовал этого жидкого жара между бедер женщины, который вытекает из нее волнами, никогда не был причиной чьего-либо экстаза, а только причиной их страданий.

Все в этом должно быть неправильно. Неправильная форма того, как следует обращаться с женщиной, когда она жаждет разрядки. И все же, каким-то образом я знаю, что это неправильно.

Может быть, потому что я знаю человеческое тело, знаю, как оно выглядит, скрюченное от боли, скрученное в агонии, как оно реагирует на малейшие прикосновения, где нужно порезать, чтобы причинить как незначительный, так и серьезный ущерб.

Более того, я знаю Лиру Эббот.

Как бы я этого не хотел, как бы не хотел вычеркнуть ее из памяти, я знаю ее.

И именно так она хочет, чтобы ее трогали. Этой маленькой убийце не нужны нежные поцелуи и сладкие ноты, прошептанные ей на ухо.

Нет, она хочет, чтобы ее жаждали.

Чтобы кто-то страдал по ней в глубине своего существа, сходил с ума от желания дышать тем же воздухом, что и она, чтобы каждая молекула его существа была поглощена только ею.

Ей не нужна любовь.

Ей нужно, чтобы ее одержимость подпитывалась, это безумная зависимость, от которой нет лекарства. Преданность, за которую боги готовы убить. Нет такой мягкой и цветистой поэзии, которая могла бы объяснить, что именно ей нужно.

Для этого нужны темные, обсидиановые слова, написанные кровью на алтарях, над которыми молятся до синяков на коленях.

И прямо сейчас я жажду подпитать эту одержимость внутри нее, показать ей, насколько непомерно зацикленность на ком-то вроде меня.

Ее хныканье звучит в моем ухе, как развратная песня, на которую способна только она. Тяжелые стоны срываются с ее губ, а ее пальцы впиваются в мою куртку, притягивая меня ближе к себе.

Она так близка к тому, чтобы опрокинуться в бассейн экстаза, за которым мы все гонимся, чувствую это по тому, как она дрожит. Я увеличиваю темп, потирая рукояткой с более непосредственным давлением на ее клитор, следя за тем, чтобы моя рука охватывала все лезвие.

— Тебе лучше спросить у меня разрешения кончить, Скарлетт. — Я впиваюсь зубами в ее ключицу, предупреждая.

— Блядь, — кричит она, не сдерживаясь, подбрасывая бедра вверх. — Пожалуйста, Тэтчер. Пожалуйста, позволь мне кончить. Мне нужно кончить.

Сила заливает мои вены, обжигающе горячая, с ледяным ожогом в придачу, лед впрыскивается прямо в мою систему. Это похоже на кайф, которого я никогда не испытывал. Такая власть доминирует, зная, что только я способен дать ей блаженное освобождение, что если я остановлюсь, все это исчезнет. Она будет хныкать и умолять, пока ее оргазм ускользает.

Я — хозяин, а она — красивая марионетка на моих ниточках.

— Ты бедняжка, бедняжка, — мурлычу я. — Тебе нужно кончить? Ну, тогда давай, детка.. Иди за мной.

Проходит всего десять секунд, прежде чем ее бедра выгибаются в последний раз, и ее горло открывается для крика, крика удовольствия, который заставляет остальных ворон взлететь на крышу. Ее тело прижимается ко мне, смыкаясь, когда волны блаженства накатывают на нее снова и снова.

Я чувствую каждую дрожь и толчки, те, что заставляют ее тело дергаться, а сердце биться неровно. Моя рука опускает нож на пол, и он со звоном ударяется об пол.

Поднимаю голову с ее шеи, глубоко вдыхая ее запах и смотрю в ее затуманенные глаза, а моя испачканная кровью рука касается ее нежной щеки.

— Кровь и удовольствие выглядят на тебе божественно, дорогой фантом, — шепчу я, протягивая два пальца к ее уже покрасневшему рту, просовывая их внутрь и прижимаясь к ее теплым губам.

Ее язык автоматически кружится вокруг меня, посасывая и причмокивая от зловещей комбинации, которая покрывает мою кожу — ее липкие, сладкие соки и мерзкая багровая жидкость, которая течет в моих венах.

Глубокий порез на моей ладони все еще течет, но уже достаточно затянулся, чтобы я мог видеть рану из плотной ткани. Придется наложить несколько швов, но это меня волнует меньше всего.

— Не позволяй мне снова увидеть тебя с ним, хорошо? — Я говорю, позволяя ей попробовать себя еще на мгновение, прежде чем отстраниться.

Из ее горла вырывается смесь кашля и хныканья, ее брови нахмурены, и по выражению ее глаз я могу сказать, что она собирается спорить со мной.

Я поднимаю указательный палец перед ее лицом, покачивая им вперед-назад. Ее рот захлопывается, прежде чем она успевает что-то сказать.

С легкостью я провожу пальцем по ее обнаженной груди, прослеживая буквы своего имени в крови, запекшейся на бледной коже. Снова и снова я пишу свое имя на ее теле, прямо над грудью.

— Ты не можешь...

— Могу и буду, — предупреждаю я, наклоняясь опасно близко к ее грязному лицу с голосом, холодным, как зимняя ночь. — Если Коннер Годфри еще раз приблизится к тебе, я скормлю ему его собственные гребаные руки.

ГЛАВА 14

Между ключами

ТЭТЧЕР

Мои руки покраснели.

Пульсирующие, обрезанные и обжигающие.

Все мое тело розового цвета и болит, когда я провожу мочалкой по коже. Но это лишь тупая боль, которую я могу отложить на задворки сознания, продолжая тереть.

Чистый.

Я просто хочу быть чистым.

Но неважно, сколько мыла я на себя наношу и как долго я здесь стою, я все равно чувствую себя грязным. Этот микроскопический след Лиры не сходит с моей кожи.

Мне нужно было убрать все свидетельства того, что я сделал. Что мы сделали. Если бы я только мог достаточно сильно оттереть, использовать достаточно химикатов, я мог бы стереть ее вкус на моем языке, удалить мою кровь с места преступления, отполировать себя так, как будто между нами ничего не было.

Я всегда был исключительно хорош в этом, убирая беспорядок с такой самоотверженностью, что никто не смог бы обнаружить никакой формы нечестной игры. Теперь же я едва могу избавиться от запаха вишни, и мне начинает казаться, что я потерял дар речи.

Мочалка выпадает из моих рук, и я прижимаю ладони к прохладному серому камню душевой кабины. Швы на моей коже трутся о материал, и вода льется между лопаток, когда я закрываю глаза.

За закрытыми веками я не должен видеть ничего, кроме кромешной пустоты, лишенной образа и сознания, но мой разум неустанно проецирует ее лицо и только ее лицо.

Тошнота прокатилась по моему желудку, отвращение к самому себе за то, что я сделал. За то, что прикоснулся к ней. За то, что позволил себе потерять самоконтроль.

Как я мог быть таким мягким? Таким слабым для кого-то?

Я просил ее не ломаться перед всеми этими недостойными глазами, и вот я уже разрывался на части в этом мавзолее. Сдержанность, которую я создавал, взорвалась в считанные секунды при звуке ее пустого голоса.

Меня тошнит от самого себя.

Я не такой, не такой слабая и нежный, какой она меня сделала. Во мне не было ни слабости, ни эмоций — это проповедовали с самого рождения и до вынесения приговора. Хладнокровный убийца — вот кем я должен был стать, а любой намек на чувства — это вирус, который нужно уничтожить.

Лира — это чума.

Губительный недуг.

Я знал, что нахождение рядом с ней приведет к тому, что ее инфекция распространится по всему моему телу, прежде чем я успею осознать, что она на меня влияет. Она — маяк эмоций и чувств, она всегда вытягивает их из людей, вовлекая в них все, что не нужно такому человеку, как я.

Убить ее было бы проще, чем жить с этим.

С этими ее видениями. Сжатие в моем паху, когда ее имя проплывает в моем сознании. Физический укол боли в груди, когда я вспоминаю, как она стонала мое имя.

Я хочу услышать их снова. Почувствовать вкус вишни на ее языке. Почувствовать свою кожу на ее коже, потому что впервые мое тело не бунтует против этого.

С тех пор, как я себя помню, мой разум был оружием. Всегда острое, готовое разорвать мир на две части. Он был отшлифован и превращен в нечто смертоносное, что можно было использовать практически против всех.

Но между ее бедер было тихо. В ее объятиях было совершенно пусто от суматохи и мыслей. Единственное другое место утешения, где я чувствую себя так же — это игра на пианино.

Клавиши помогают мне потеряться.

Она заставляет меня хотеть.

Хотеть того, на что я не имею права, того, с чем я не могу справиться.

А таким людям, как я, опасно хотеть. Жаждать. Потреблять.

— Нуждаться в людях — значит потерпеть неудачу, Александр. Желать — это для слабых. А ты слаб, мой мальчик?

Мои руки рвут мои волосы, проталкивая их сквозь белые пряди и вытягивая. Вода капает на меня непрерывными каплями, когда я наклоняюсь и открываю легкие.

— Блядь! — Я реву, как никогда громко мой голос звучит в моих ушах.

Кричу, пока пар плывет вокруг меня, кричу до тех пор, пока не почувствую, что моя грудь хрипит от дискомфорта, а каменные стены сотрясаются.

Мой разум хочет убить все, что касается Лиры, уничтожить все мысли, которые крутятся вокруг нее и разрывают ее на части, пока не останется ничего.

Но мое тело хочет сохранить ее.

Моя плоть слаба, непреодолимые гормоны пытаются взять верх над всей многолетней дисциплиной, которой я овладел. Одной причудливой, любящей жучков девушки достаточно, чтобы разрушить все, что я построил.

Лира. Лира. Лира. Лира.

Я выцарапываю ее имя на стенах своего разума, отчаянно пытаясь отмыть его после каждой строчки. И снова кричу, это чувство слишком сильно для меня. Есть причина, по которой я держался в стороне. Почему я игнорировал ее в первую очередь, избегал находиться с ней в одном пространстве.

Я знаю, кто она для меня.

Лира. Лира. Лира. Лира.

Чувствую, как мой голос начинает поддаваться. Я дал ей слишком много времени, чтобы гноиться внутри меня. И я позволял этому продолжаться, позволял этому захлестнуть все.

Что бы подумал твой отец, если бы увидел это, Тэтчер? Как ты думаете, твой отец сделал бы что-то настолько драматичное? Его бы это вообще волновало?

Он легко спал с женщинами.

Водил их на свидания, провожал до двери и целовал на ночь, не задумываясь, мог прийти домой и прирезать ее подругу, если хотел.

Он даже обманул мать Лиры.

И вот я здесь, теряю рассудок в душе после одного глупого момента, который не должен был произойти.

Он лучше, чем ты.

Я позволяю своему разуму эмоциональным насилием вернуть контроль над собой, ругаю себя, пока не чувствую, как сдержанность возвращается в мое тело, и я вырываю ее. Когда мой голос сдается, я задерживаюсь еще на мгновение, прежде чем заставить переключатель в моем сознании щелкнуть на место.

— Один, — кричу я, глубоко вдыхая через нос, и голова становится легкой, прежде чем я выдыхаю. Мои пальцы вцепились в волосы немного сильнее, чем нужно, прежде чем отпустить их.

— Два.

Еще один вдох, когда я наклоняю голову, слыша треск костей.

— Три.

Последний. Когда мои глаза снова открываются, я чувствую, как знакомое онемение охватывает мои плечи. Безразличие поселяется глубоко в моих костях, позволяя мне протянуть руку вперед и нажать на кнопку, чтобы ливень перестал литься с потолка.

Теплый коврик встречает мои ноги, когда я выхожу, и я тянусь за полотенцем, чтобы обернуть его вокруг талии и заставляю себя вернуться к автопилоту, к строгому распорядку дня, где блуждающим мыслям не место.

Я не тороплюсь, очищая лицо, похлопывая по сухой коже, прежде чем равномерно нанести тоник на скулы. К тому времени, как я перехожу к увлажняющему крему, все снова кажется нормальным.

Настолько нормально, насколько может быть нормальной моя жизнь.

Встретившись взглядом с зеркалом, я смотрю на отражение монстра, которого создал мой отец. Которого я превратил в нечто гораздо большее, чем даже в его самых смелых мечтах, но все еще его маленького Франкенштейна.

— У тебя нет эмоций. Ты бесчувственный и справедлив. Если ты чувствуешь, ты убиваешь это. Ты будешь совершенным, Александр. Ты должен.

Мне хочется, чтобы диктор в моем сознании загрузил незнакомый голос, не похожий на голос моего отца. Или, может быть, это подавленное воспоминание, всплывающее, чтобы напомнить мне о моей роли в жизни.

В любом случае, я задвину свой срыв на задворки сознания, сделаю вид, что его никогда не было. Потому что, если уж на то пошло, его и не было. В следующий раз, когда мне придется иметь дело с Лирой, я скажу ей, что с этим соглашением покончено.

Мне все равно, если она будет умолять и предлагать мне свое сердце на блюдечке с голубой каемочкой.

С меня хватит. С обучением, с ее одержимостью мной, со всем этим.

Она вернется к тому, что не имеет значения в моей жизни, и я продолжу стирать ее понемногу, пока не окажется, что она вообще не выходила из шкафа.

Я натягиваю через голову темно-зеленый кашемировый свитер, когда слышу легкий стук в дверь. Моя бровь поднимается в немом вопросе. Никто из парней не стал бы стучать, а персонал знает, что не стоит беспокоить меня в моей комнате, независимо от вопроса.

Остается еще один человек, который может ждать по ту сторону моей двери.

— Войдите, — зову я, наблюдая, как поворачивается ручка и в дверь входят ноги моей бабушки на каблуках.

Просторная юбка бледного цвета и белая рубашка на пуговицах были неотъемлемой частью ее гардероба, сколько я себя помню. Она — женщина, у которой есть все, но она настаивает на том, чтобы все делать самой. Когда-то это сводило с ума моего дедушку.

— Мэй, — говорю я, подходя к своему ящику и открывая верхнюю часть, чтобы достать пару загорелых носков, — чем обязан?

Я испытываю к своей бабушке глубокое чувство уважения, которое не имеет ничего общего с семейной любовью или кровной преданностью, но является признательностью за то, откуда она родом и что ей пришлось пережить в своей жизни. Хотя она была богата большую часть своей взрослой жизни, это было не без труда, и я наблюдал, как она годами справлялась с этим с таким изяществом, за которое другие убили бы.

Мало кто может сказать, что потерял своих детей в тюрьме из-за психопатии, и именно по этой причине ей пришлось воспитывать единственного внука как своего собственного, а вскоре после этого она потеряла мужа.

Тем не менее, она стоит здесь с прямым позвоночником и, чаще всего, с улыбкой на своем стареющем лице.

Думаю, что она, возможно, единственный человек, который никогда не имел ко мне предрасположенности. Те, кто раньше видел во мне только отстраненного ребенка, быстро изменили свое мнение после ареста моего отца.

Я стал следующим серийным убийцей Пондероз Спрингс. Разрушительной бомбой замедленного действия.

Хотя он и отрицал это, мой дед тоже видел меня по-другому. В свою защиту скажу, что он должен был это сделать, чтобы уберечь меня от тех же ошибок, что и мой отец. Если он собирался помочь мне, ему нужно было увидеть меня таким, какой я есть.

Коктейль из склонности к убийству в юном возрасте и детской травмы.

Но не она — она всегда видела во мне только Тэтчер. Ее внук, которому чаще других детей требовалось побыть одному, играл на пианино и имел острый глаз.

Мэй относилась ко мне так, как относилась бы к любому другому внуку. Я часто забывал сказать ей, как я это ценю, но старался изо всех сил в тех мелочах, которые знал.

— Когда ты был маленьким, ты называл меня Баба. Ты знал об этом? — спрашивает она, проходя дальше в мою комнату с несколькими письмами в руках.

Нахмуриваю брови, насмехаясь над тем, что у меня есть прозвище для моей бабушки, я никогда не была ласковым или любящим ребенком.

— Не могу сказать, что знаю, — отвечаю я, проходя к кровати, чтобы натянуть носки на ноги. — Ты уверена, что у тебя нет другого внука, о котором ты думаешь?

— Твоя мама называла меня Бабушкой после твоего рождения. По-русски это значит бабушка. — Я думаю, это помогало ей меньше скучать по дому. — Она перелистывает стопку писем: — Очевидно, в твоем возрасте ты не мог произносить это имя, поэтому остановился на Баба. — Это вполне возможно, но мой разум не позволяет мне заглянуть так далеко назад в своих воспоминаниях. Все, что было до ее смерти, было покрыто густым туманом, из-за которого трудно было вспомнить что-либо, кроме того, что мне рассказали.

— Ты пришла ко мне, чтобы попросить, чтобы я снова называл тебя Бабой? К сожалению, Мэй, я думаю, что ты, возможно, приехала из своего крыла дома, чтобы разочароваться, — говорю я легким тоном, достаточным, чтобы она поняла, что я шучу, но что я также никогда больше не буду называть ее так.

Она закатывает на меня глаза, но на ее губах появляется легкая улыбка, и она бросает почту рядом со мной, и я смотрю на небольшую стопку писем. Когда я поднимаю голову, она стоит передо мной.

— Я пришла занести твою почту. — Она хмыкает, глядя на нее. — Он написал.

Уже знаю, кто он. Я ожидал этого, и мне не нужно слышать, как она это говорит, чтобы понять, что это от моего отца.

Я вздыхаю. — Он всегда так делает.

Каждое письмо, которое я получаю, я бегло перечитываю, сканируя аккуратный почерк, который подробно описывает его повседневную жизнь в одиночной камере. Вопросы без ответов, которые он постоянно задает, постоянно интересуется, что я делаю и где нахожусь.

Закончив, я комкаю его и выбрасываю в мусорную корзину. Все до единого.

Я знаю, что единственная причина, по которой он это делает, — это надежда. Что однажды я отвечу и приползу за его похвалой. Он хочет, чтобы я общался с ним, чтобы он увидел, чего добился его наследие. Чтобы я подстегнул его и без того огромное эго, показав ему, что я продолжаю убивать во имя него.

Единственная причина, по которой я продолжаю читать, это то, что я получаю от них удовольствие, зная, что контролирую ситуацию, его связь с внешним миром. Он отчаянно нуждается во мне, чтобы подпитывать свою потребность убивать, а я никогда не даю ему этого.

Теперь я главный. У меня есть власть, и я умру, прежде чем отдам ее.

— Ты не он. Ты знаешь это, не так ли? — От ощущения ее пальцев, убирающих мои мокрые волосы с лица, меня передергивает.

Это не злонамеренное прикосновение, просто бабушка проявляет ласку к своему внуку, и из-за уважения, которое я испытываю к ней, я позволяю ей делать это без жалоб.

Даже еслимне это неприятно.

С легкостью она кладет два пальца под мой подбородок, поднимая мое лицо так, чтобы я смотрел на нее.

— Не так ли?

Я верю в зрительный контакт. Это невербальный социальный сигнал, который демонстрирует уверенность, высокую самооценку и напористость. При правильном подходе он может запугать людей и заставить их подчиниться. Это тонкое искусство показать людям, что вы уверены в себе и не боитесь того, что они могут увидеть, глядя вам в глаза.

Я не верю в зрительный контакт с Мэй.

В них постоянная печаль, постоянная простыня слез на глазах от страданий, с которыми она живет, не хочу усугублять это, позволяя ей увидеть, во что я превратился.

Во что я позволил своему отцу превратить меня.

Это только разобьет то, что осталось от ее сердца. Смотреть на меня и видеть сына, которого она потеряла. Знать, что, несмотря на ее любовь, домашние кексы и летние поездки, она ничего не могла сделать, чтобы изменить меня.

Генри нанес слишком много вреда. Я слишком много видел и давно смирился со своей участью.

Я почти чувствовал себя виноватым за то, что стал таким, хотя бы из-за Мэй.

Почти.

— Я в курсе, — говорю я, прочищая горло и отворачивая руку от ее прикосновения так, что ее пальцы соскальзывают с моего подбородка.

— Иногда мне кажется, что это не так.

С ее губ срывается сдавленный вздох, и она отступает от меня, давая мне пространство, но не покидая комнату. Она задерживается и идет к стандартному черному пианино, стоящему в углу моей комнаты.

Нажав на одну клавишу, я понимаю, как давно я не играл на нем. Чаще всего я пользуюсь тем, что стоит в подвале. Я встаю и подхожу к инструменту, сажусь на скамейку.

Она стоит на противоположном конце и смотрит на меня через блестящую черную поверхность. Ее черты отражаются на глянцевой крышке, пока я смотрю на клавиши, мои пальцы легко касаются их верхушек.

Я не спеша закатываю рукава до локтей, глядя на нее.

— Есть какие-нибудь пожелания? — спрашиваю я, легкомысленная ухмылка играет на моих губах.

Она просто балдеет от моей игры. Неважно, насколько она расстроена или рассержена, она любит слушать, как я играю. И когда я знаю, что не могу дать ей слова, которые ей нужны, или утешение, которого она заслуживает, я даю ей то, что могу.

— Сыграй мне что-нибудь, что расскажет мне о том, как ты жил, Александр.

Как я жил? Как я был?

В последнее время? Или за последние несколько лет, потому что существует целый ряд выражений для того, что произошло со мной в последнее время. Но есть только одно всепоглощающее слово, которое приходит мне на ум.

Когда я смотрю на зашитую рану на ладони, горизонтально посередине кожи, в памяти быстро всплывает воспоминание о том, откуда она взялась.

Мучения. Мучает и доставляет мучительные страдания каждый раз, когда я нахожусь в ее пространстве. Каким-то образом я знаю именно то музыкальное произведение, которое проецирует эти мучительные страдания.

Устроившись на скамейке у пианино, я устраиваюсь поудобнее, прежде чем начать играть. Я позволяю себе испытать ту же пытку, что и в душе, только на этот раз мне есть куда ее применить. Начало второй части Концерта для фортепиано с оркестром №23 Моцарта навевает тоску.

Мои пальцы начинают танцевать по клавишам — готический вальс для вступительного фортепианного соло. Возможно, это самое грубое выражение тоски и печали, когда-либо воплощенное в звуке. Я чувствую тонкую боль в мелодии, как будто черные и белые клавиши начали вздыхать, их эхо всхлипывает, когда фортепиано поет торжественным голосом.

В своем подсознании я слышу слабый шепот ее имени на ухо, призывающий меня излить в песне все мучительные эмоции, которые я испытывал к ней. Этот шум — творческое отображение того, как все внутри меня извращено.

По мере того, как песня развивается, мои плечи несут на себе тяжесть изоляции, которую она вызывает, раскачиваясь взад-вперед в плавном движении, когда я представляю, как оркестр присоединяется к ней, чтобы сплести красоту боли и меланхолического желания.

Лира, Лира, Лира, Лира.

Ее имя звучит синхронно с каждым движением вниз. За закрытыми глазами и нахмуренными бровями я вижу ее. На прошлогоднем балу в канун Дня всех святых, одетая в малиновое бальное платье, которое льстит каждому ее изгибу. В моем воображении она кружится, кружится и кружится под мою музыку, в то время как ее обнимает мужчина в черном, который прижимает к себе ее хрупкое тело. Его черный капюшон позволяет мне видеть лишь проблески его отвратительной кожи.

Он несет ее, уверенно ведя их танец, а она следует за ним, элегантно плывя с каждой нотой. Она вальсирует со смертью, божеством, столь благодарным за то, что его больная плоть может созерцать человека, не причиняя ему вреда.

Столетия поисков в мире человека, способного противостоять фатальности его руки, и нашел его только в ней. Девушка, которую мир забыл. Но не он, жнец душ и убийца духов.

Она никогда не будет забыта им.

Я двигаюсь быстрее, мысленно наблюдая за ее быстрыми шагами. Хотя три семейства инструментов физически не играют, я все еще слышу, как они поддерживают друг друга, следуя за размашистыми жестами клавиш.

Создавая идеальный танец смерти.

Вой скрипки и рев трубы, каждый из них, как духовые, так и струнные, собираются вместе, чтобы оплакать друг друга. Чтобы почувствовать боль и показать, как она звучит для каждого из них.

Лира, Лира, Лира, Лира, Лира.

Я слышу ее в последний раз, когда заканчиваю часть, завершая произведение и танец одновременно. Мои глаза снова открываются, напоминая мне, что я действительно нахожусь в своей спальне, а моя бабушка все еще стоит напротив меня в благоговении.

Наступает комфортная тишина, пока Мэй снова не заговорит.

— Каждый раз, когда я слышу, как ты играешь, я думаю о том, сколько радости это принесло бы твоей маме.

Я убираю пальцы с инструмента, сжимаю челюсть, качая головой. С легкостью я встаю, двигаюсь к кровати, чтобы просмотреть почту и уйти от этого разговора.

— Знаю, что ты не очень ее помнишь, но твоя мать очень тебя любила. Ты был единственной причиной, по которой она не уехала и не вернулась в Россию, — продолжает она, пока я иду к кровати, ища почту, чтобы отвлечься от этой темы разговора.

— За это я прошу прощения, — резко говорю я через плечо. — Возможно, она была бы жива, если бы уехала.

Я опираюсь на край кровати, забирая почту как раз вовремя, чтобы она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону, и внезапно я снова почувствовал себя ребенком. Меня редко отчитывали, но иногда она доставала этот палец и, как волшебной палочкой, держала меня на месте.

— Не делай этого, — ругала она меня. — Последнее, что бы она сделала, это обвинила бы тебя в своей смерти. Ее решение остаться было принято с любовью к тебе в сердце. Не делай из этого ничего другого, Александр.

Перебираю письма, отбрасывая отцовское в конец стопки. Письмо из медицинской школы, запрос о доверии, заявление на кредитную карту — ах, вот оно. Мои пальцы тянутся к манильскому конверту, адресованному моему деду, от частной детективной службы в Вашингтоне.

Когда я выбрасываю остальной хлам, что-то привлекает мое внимание. Он выскальзывает из кучи — квадратный конверт сплошного черного цвета. Я поднимаю его и поворачиваю, чтобы увидеть свое имя, написанное белыми буквами.

Ни адреса, ни отправителя, только мое имя.

Я нахмурил брови, потянув за край конверта. — Мы можем поговорить об этом в другой раз? Мне нужно кое-что сделать.

Когда я достаю белый лист бумаги из конверта, на нем ужасным почерком написана простая записка.

В Пондероз Спрингс есть место только для такого количества зла. Если ты не уйдешь сейчас, тебе не выбраться живым. Уходи, пока я не забрал все, что у тебя осталось.

— X

Что это, черт возьми, такое? Милые обманщицы? Неужели мы уже прибегли к анонимным угрозам? Алистеру это понравится, так же как Руку понравится поджигать его.

Я насмехаюсь, как раз перед тем, как слышу щелчки каблуков по паркету, поднимаю глаза и вижу, что Мэй отдыхает у двери, собираясь уходить.

— Ты знаешь, что мне не нравится говорить о них. Не могла бы ты перестать ранить свои чувства, вспоминая?

Суровость в моем тоне — это больше, чем я хотел; слова, однако, правдивы. Но я все еще сожалею, что сказал их ей, когда знаю, что у нее нет никаких дурных намерений.

— Я не это имела в виду.

— Да. Не извиняйся из-за меня. Ты достаточно мужественный человек, чтобы сказать их. По крайней мере, признайся в этом.

Ухмылка появляется на моих губах, зная, что мой остроумный язык исходит от женщины, стоящей передо мной.

— Мы...

— Знаешь, почему ты так любишь фортепиано? — Мэй прерывает меня, скрестив руки перед грудью. Мне не нужно смотреть, чтобы понять, что сейчас она смотрит на меня с укором: Не разговаривай со мной, мальчик.

— Потому что для этого нужна структура и талант, а я ими обладаю в высшей степени, — говорю я с легкой насмешкой. — Это дословно от моего учителя музыки, если ты забыла.

Мэй дарит мне усталую ухмылку. Она знает, что я даю такую же реакцию каждый раз, когда она пытается ввернуть в разговор о любом из моих родителей.

Один — это пятно, которое я хотел бы забыть, а другой — незнакомец.

Ни тот, ни другой больше не имеют надо мной власти.

— Кроме твоей очаровательной самоуверенности, — укоряет она. — Талия включала в доме классическую музыку. Она звучала в коридорах днем и ночью. В молодости она была балериной. Тебе было всего два года, когда она усадила тебя на скамейку играть.

Ухмылка, которую я когда-то носил, исчезла, так как резкое сжатие охватило мое нутро. Холод, которого я никогда раньше не знал, поселился в моих плечах, пока я пытался перебрать в уме все, что я думаю, чтобы найти в этом правду, но ничего не нашел.

— Хочешь ли ты признать это или не помнишь, это не имеет значения, — говорит она. — Ты должен благодарить ее за свой талант и желание играть. Каждый день я наблюдаю, как ты все больше и больше становишься похожим на нее. Мне бы хотелось думать, что ей бы понравился человек, которым ты стал, Александр.

— Почему-то мне кажется, что это ложь, Мэй, — говорю я, зная, что ни одна мать не сможет полюбить сына, который сделал то, что сделал я. То, что я жажду сделать.

— Я все еще люблю твоего отца, — говорит она. — Мы любим своих детей, несмотря на все плохое. Каждый день я оплакиваю потерю моего маленького мальчика. Мне больно знать, что он сделал, но я все равно люблю его.

Щелчок закрывающейся двери эхом отдается в моей груди, снова поглощенный тишиной, как всегда, оставляя меня размышлять о том, не является ли игра на пианино просто погоней моего разума за матерью, которую я никогда не знал и которую помог похоронить.

ГЛАВА 15

Все эти злые игры

ЛИРА

— Значит, кроме его неприязни с Джеймсом, у нас больше нет ничего, что связывало бы Коннера Гало или убийствами? — спрашивает меня Брайар.

Разочарование заметно в ее обычно спокойном голосе. Я зажимаю телефон между ухом и плечом, заглядывая в открытое кафельное пространство, проверяя каждую из восьми кабинок, чтобы убедиться, что я единственный человек, занимающий душевую для старшекурсников.

Я киваю, хотя она этого не видит. — Я рассказала вам, ребята, все, что он мне сказал. У меня не было времени спросить его о чем-то еще. Кто-то, опустив конечность во дворе, словно психованный пасхальный кролик, грубо прервал меня. В любом случае, это не мог быть Коннер — он был со мной все время, пока не появилась нога.

Когда я убеждаюсь, что здесь прячусь только я, я ставлю свою сумку на гладкий белый прилавок, стараясь, чтобы она не соскользнула в одну из многочисленных раковин. С максимальным усилием я стаскиваю свои желтые дождевые сапоги, при этом с них на пол падают кусочки грязи.

— Сэйдж говорит, что Рук думает, что это Истон и не хочет думать ни о ком другом.

Я фыркаю и смеюсь: — Рук винит его в гребаном изменении климата. — Если бы это было возможно, он бы обвинил Истона Синклера в каждой плохой вещи на планете. Не то чтобы я его винила; сын Стивена никогда не был хорошим парнем. Ядовитый, манипулирующий золотой мальчик с женоненавистнической жилкой в милю шириной.

Он не только заставил Сэйдж пройти через ад, но и домогался Брайар в самом начале, и, видит Бог, он боролся со своим эго против каждого из парней с тех пор, как научился говорить. Так что, как и его отец, они должны быть уверены, что все знают, что у них самый большой член в комнате, совершенно не понимая, что мы все знаем, что они слишком быстро лопаются и не могут найти клитор с помощью компаса.

— Давайте будем честными, — продолжаю я. — Рук просто ищет предлог, чтобы сжечь другую сторону своего лица. У него нет никаких реальных доказательств, кроме этого. Вы слышали о другом теле, которое нашли вчера. Неужели мы действительно думаем, что парень, которого чуть не стошнило во время препарирования лягушки на втором курсе средней школы, мог кого-то убить?

После долгих попыток выпутаться из штанов, в моем мозгу наконец-то загорелась лампочка. Я кладу телефон на стойку, нажимаю кнопку громкой связи, чтобы можно было раздеться, не изображая акробата.

— Как бы я ни ненавидела этого гребаного урода, не думаю, что у него хватит духу оставить женский торс на ступенях мэрии, даже если он выполняет поручение своего папочки.

Две части тела от двух разных людей, с разницей в неделю. У меня сводит живот, когда я понимаю, что у того, кто это делает, есть миссия, которая, как я не могу поверить, связана с нами.

— Хейли Таунсон. — Я произношу ее имя тихо, шепотом, как воспоминание: — Она была выпускницей этого года. Вот чей это был торс. Этот убийца не заботится о том, чтобы быть незаметным или прятаться. Он хочет, чтобы мы его знали.

Для этой неизвестной угрозы было бы гораздо проще выбрать кого-то с меньшей популярностью, женщину или девушку, которая привлекла бы меньше внимания к их действиям, но они целенаправленно выбирают статусные цели. Они хотят быть пойманными.

Они хотят, чтобы мы знали, что являемся конечной целью этих убийств. Если трупов было недостаточно, то последнее послание, нацарапанное на животе Хейли, было таким.

Я остановлюсь, только если это сделаешь ты.

Перестаньте расследовать дела. Перестаньте убивать людей, получающих зарплату.

Это маятник, который качается все ниже и ниже. Либо позвольте ему вонзиться в вас, либо сдайтесь. В любом случае, люди будут умирать, будь то от руки убийцы-подражателя или проданные в сексуальное рабство.

Ни то, ни другое меня не устраивает, и я чувствую постоянную тяжесть выбора меньшего зла.

Я стягиваю с себя рубашку, оставляя только лифчик и трусы, когда Брайар застает меня врасплох своим следующим вопросом.

— Ты не думаешь, что это Тэтчер? Копирует технику своего отца? Это было бы логичнее всего...

— Нет, это не так, — прерываю я, нахмурив брови, наблюдая за своим лицом в настенном зеркале передо мной. — Ты можешь думать о нем все, что хочешь, но последнее, что он сделает, это подвергнет парней риску. Ты должна это знать. Независимо от того, кем был его отец, он не стал бы так поступать с ними. Оставляя вокруг себя случайные части тела, он бы только привлек к себе ненужное внимание. Так что нет, я не думаю, что это Тэтч. И ты тоже не должна.

Он также слишком точен и талантлив, чтобы разбрасываться своими работами на публике, но я не могу этого сказать. Я обещала ему, что ничего не скажу о том, что он мне рассказал или показал, я дала ему слово, и его внеклассные занятия — не мои секреты, чтобы делиться ими.

— Просто пытаюсь изучить все наши возможности, Лира, — возражает Брайар. Люди, которых я люблю, по колено в дерьме. — Тэтчер знает распорядок дня своего отца, как он все делал. Он — единственный человек.

— Да, как и все остальные в Штатах. Расследование было в национальных новостях, блогах и бог знает в чем еще, — отвечаю я, раздражение ясно слышно в моем голосе.

— Не хочу спорить о нем с тобой. — Она вздыхает, и я знаю, что она проводит рукой по волосам. — Я просто пытаюсь защитить тебя, просто... надеюсь, что бы ты в нем ни увидела, в конце концов, тебе не будет больно.

Я тоже, хочу сказать я.

Только не так, как она думает.

Не боюсь, что он убьет меня. Я знаю, что он этого не сделает. Если бы он хотел, он бы уже сделал это.

Но у него есть вся сила в мире, чтобы сломать меня. Взять мое кровоточащее сердце и раздавить его между своими длинными пальцами. Даже если сейчас он не заслуживает моей преданности, учитывая, что он не разговаривал со мной несколько дней. После мавзолея не было ничего, кроме квитанций о прочтении и радиомолчания.

Меня все еще тянуло к тем его частям, которые я видела в тот вечер. К тем его частям, которые я собирала годами и которые никто другой не видел, я цеплялась за них и за надежду, что они тоже что-то увидели во мне.

— Понимаю, но люди, которых ты любишь, доверяют Тэтчеру. Он бы так не поступил. Он не его отец. — Я говорю, несмотря на себя, желая, чтобы он поверил в эти слова так же сильно, как я. — Я приму душ, прежде чем покинуть кампус, и напишу тебе, когда буду дома.

Наступает тишина, как будто она хочет сказать что-то еще, но не говорит.

— Просто будь в безопасности. — Она вздохнула.

— Подожди, подожди! — говорю я перед тем, как она кладет трубку, — Мы завтра идем в ночной цирк?

Ее смех звенит у меня в ушах: — Может быть, но у меня скоро большой экзамен, и мне нужно готовиться.

— Это Хэллоуин, Брайар. Это означает конфеты и костюмы, ты не можешь отложить цифры на одну ночь?

— Я подумаю об этом, — хмыкает она с улыбкой в голосе, — Я люблю тебя, Лира, увидимся утром.

Она бросает трубку прежде, чем я успеваю ответить. Я хочу обидеться на нее за то, что она изображает Тэтчера злодеем. Это действительно так, но я также не могу ее винить. Не тогда, когда я знаю, откуда он исходит, не тогда, когда я понимаю, что все, чего он хочет, — это сохранить тех, кого она любит, в безопасности.

Тишина душевых в округе Ротчайлд принимает меня. Редко кто ими пользуется. Это место было зарезервировано только для старшекурсников, что означало, что большинство тех, кто имел право жить здесь, могли жить и за пределами кампуса. Учитывая, что все здесь сморкались в стодолларовые купюры, редко кто оставался в общежитии.

Это означало, что дом с черепичной крышей всегда был открыт. Всегда пустой. И идеально подходит для тех случаев, когда я не хочу ехать домой из школы, покрытой листьями и грязью. Сегодняшний день был идеальным, если не считать моих замерзших пальцев, покрытых грязью.

Сегодня я собрал урожай. Все свое время я провела в лесу вокруг кампуса в поисках шелковистых гнезд, вьющихся между деревьями и некоторыми растениями.

Сезон пауков наступал с появлением осенних листьев.

Хотя бабочек, мотыльков и жуков я любила с раннего детства, мое любопытство к восьминогим существам, которых все так боятся, появилось совсем недавно.

Они были одними из единственных насекомых, с которыми мне еще предстояло сделать экспозицию. Хотя я всегда восхищалась их креативными паутинами и пугающим поведением, только после просмотра документального фильма о сезоне пауков в Австралии мое любопытство переросло в полноценную одержимость.

Мне пришла в голову идея создать плоский дисплей в прямоугольной рамке с искусственной паутиной внутри, создающей идеальный фон для множества видов пауков. Это выглядело бы невероятно, если бы висело над камином.

Идея пришла мне в голову так быстро, что я едва успела записать ее, прежде чем изучила, какие виды пауков я помещу внутрь. Всех местных пауков, которых могу собрать, я предпочитаю делать самостоятельно. Так я чувствую себя более интимно, чем заказывая все образцы. К тому же, мне удается покопаться в лесу, что, на мой взгляд, всегда является бонусом.

К счастью, мне удалось собрать несколько разных яиц, так что, надеюсь, я смогу вывести их должным образом, чтобы проследить за их жизненным циклом, прежде чем использовать их в одной из моих таксидермических экспозиций. Я уже подготовила аквариум и инкубатор. Все, что мне нужно было сделать, это внимательно следить за вольером в течение нескольких недель.

Закончив смывать грязь с ботинок, я шагнула в душ. Отдергиваю тонкую черную занавеску, чтобы уединиться и для мыслей, и для тела. Непрерывная струя горячей воды успокаивает холод в моих костях.

Впервые за неделю меня охватывает волнение. Моя страсть к насекомым всегда была тем тихим огоньком, который скрывался внутри меня, светится, когда мне нужна радость или тепло. Пламя во все мои тусклые моменты.

Я помню, как опекунша впервые спросила меня, почему именно насекомые? Когда она нашла коробку с кузнечиками, засунутую под мою кровать. Почему я не выбрала более нормальное хобби, например, куклы Барби или книги?

У меня не было ответа, кроме того, что они классные и мне нравится, как их маленькие лапки ощущаются на моей ладони. Но теперь, когда у меня появилась эта любовь и это ремесло, мой ответ стал немного более конкретным.

Все просто: у каждого паука, мотылька и жука есть своя категория. Все они играют определенную роль в построении общей картины. Все они предсказуемы по-своему, работают вместе, чтобы с легкостью обеспечить более крупные системы. Они делают так много, но остаются незамеченными и высмеянными из-за своих особенностей.

От биологического контроля для сокращения популяции вредителей, угрожающих урожаю, до лекарственных средств, для которых требуется жало пчелы, чтобы облегчить состояние людей с хроническими заболеваниями. Они ползают и скользят по земле, опыляя, перерабатывая, всегда тихо выполняя свою работу.

Они — эти ненормальные и контекстуально темные загадки всегда привлекали меня, даже когда я была маленькой девочкой. Они — единственная ниточка, связывающая меня с той девочкой, которой я была до смерти матери. Моя единственная связь со Скарлетт.

Мои пальцы прочесывают кожу головы, втирая средство, пока я позволяю теплой воде смыть стресс с моей головы. Пытаюсь отпустить груз предложения Коннера, который тяжело давил на мое сознание.

Я знаю, что не должна доверять ему из-за того, с кем он связал себя. Но он дал мне возможность взрастить маленький огонек внутри меня, продолжить его для карьеры. Которая, как я знаю, сделает меня счастливой.

Возможность, которая означала оставить позади все, что я здесь выковала. Моих друзей. Мою жизнь. Память о моей матери.

Это был бы новый старт без моего прошлого Сети Настоящих Преступлений, которое постоянно дает о себе знать. Новая жизнь, где я смогу быть тем, кем захочу. Но также и чистый лист без людей, которые видели меня в самом худшем состоянии.

Я бы оставила их и все эти тревожные воспоминания, которые мы создали. Брайар и Сэйдж, Общество одиночек. Все это осталось бы в Пандероза Спрингс, где нет ничего, кроме зла.

Целая карта вдали от Тэтчера.

Больше никаких утренних пробежек с ним, задающим темп, никаких прокрадываний в его общежитие, чтобы украсть свитера или мочалку для тела. Я буду совершенно и абсолютно одна, без моей навязчивой идеи, которая составит мне компанию.

Мое сердце восставало против этой мысли. Оно грозило почти перестать биться, но мягкий огонек внутри меня гудел от счастья.

Звук тяжелой двери, со скрипом открывающейся, прерывает тишину, заставляя меня подпрыгнуть. Мои мысли улетучиваются и возвращают меня к реальности. Через несколько секунд раздаются шаги по полу, и я тихо надеюсь, что никто ничего не скажет мне о куче грязной одежды у раковины.

Но, к счастью, кто бы ко мне ни присоединился, он просто включает душ прямо передо мной, не говоря ни слова. Я продолжаю смывать с себя дневную грязь, уже наполовину закончила, ополаскивая волосы от кондиционера, когда услышала, как в кабинке позади меня начинается поток воды.

Я слышала только одни шаги. Поэтому не было никакого смысла в том, чтобы у них работали оба душа. Но как только я собираюсь задать вопрос о странном мотиве, включается еще один. Потом еще один, и еще. Пока все восемь душевых кабинок не заработали в тандеме.

Моя грудь напрягается в тот момент, когда гаснет свет. Страх бурлит в животе, и все, о чем я могу думать, — это то, что я умру, как клише. Голая, мокрая, в душе, как в каждом фильме ужасов, которые я когда-либо видела.

Темнота завладела моим зрением, едва позволяя мне видеть свою руку перед лицом. Я быстро рывком опускаю полотенце, которое принесла с собой, выключая воду и сворачивая его вокруг своего тела.

— Привет? — кричу я, мои другие чувства обострились из-за отсутствия света. Уши напрягаются, чтобы услышать хоть малейшее движение, но в ответ лишь тишина.

Я говорю себе, что это всего лишь чья-то глупая шутка. Пытаюсь повторять это несколько раз, чтобы убедить себя в этой истине, но когда части женского тела появляются из воздуха, трудно думать о чем-то другом, кроме этого.

Мои пальцы сжимаются в клубок, впиваясь в ткань полотенца, когда я слегка отодвигаю занавеску и просовываю голову. Меня встречает темнота и острое осознание того, что кто-то находится здесь со мной.

Наблюдает.

Мурашки щекочут мои руки, заставляя волосы встать дыбом. Мое горло немного сжимается, так как я чувствую присутствие кого-то, кто не должен быть здесь. Я молча молюсь, чтобы это был призрак. Это новый уровень, до которого даже я опустилась.

Если бы я только могла добраться до своего телефона, я могла бы позвать кого-нибудь на помощь. Я оставила его на стойке в нескольких футах от душа, и могла бы дотянуться до него вовремя. Разве нет?

Был только один способ выяснить это.

Я делаю два ровных вдоха, чтобы укрепить свою шаткую уверенность, прежде чем вынырнуть из душа. Мои мокрые ноги шлепают по паркету, и надеюсь, что не поскользнусь и не разобью себе голову из-за призрака. Или, что еще хуже, я облегчу работу серийному убийце.

Бег к раковинам кажется намного длиннее, чем несколько минут назад, и я бросаюсь вперед без помощи глаз, используя свое тело для определения своего местоположения.

Мой живот сталкивается с мрамором, выбивая из меня дыхание, и я пытаюсь втянуть воздух, а одной рукой провожу по прохладной поверхности в поисках телефона.

Как только мои пальцы находят знакомое устройство, я чувствую надвигающуюся энергию кого-то, стоящего позади меня. Не имея выбора, я поворачиваю телефон лицом наружу, чтобы яркое свечение показало лицо моего мучителя.

По крайней мере, я могу увидеть того, кто отвезет меня на встречу с создателем.

— Правило номер три. — Он бормочет: — Всегда будь начеку. Как можно подкрасться к цели, когда цель может подкрасться к тебе?

Лицо Тэтчера освещено моим экраном, его угловатая челюсть напряжена, а глаза смотрят на меня сверху вниз. В этом свете они такие темные, почти черные и наполнены чем-то, чего я никогда не видела у него раньше.

Я прижимаю полотенце к себе, дрожа. — Ты не мог подумать о том, чтобы дать мне урок без сердечного приступа? Или эти вещи привязаны друг к другу?

— От тебя пахнет мной.

Он игнорирует меня, как будто я молчу. Как будто это откровение важнее, чем то, что он летом отправил меня в кромешную тьму и напугал до смерти.

— Почему ты пахнешь как я? — спрашивает он, как будто я не просто разговариваю, а требую ответа и ничего больше.

Неделю назад я видела, как он выглядел с похотью на лице, каким нервным и всепоглощающим он становится, когда позволяет желанию взять верх. Думала, что вид вышедшего из-под контроля Тэтчера испугает меня, но все оказалось совсем наоборот.

Даже сейчас, каким бы красивым он ни был, это ничто по сравнению с тем, как захватывало дух в тот день. Пыхтящий надо мной, потерянный в хаосе, который стянул нас вместе и не хотел отпускать. Куски его волос упали на лицо, рубашка была растрепана, а глаза были самого дикого оттенка синего, который я когда-либо видела.

Он был в полном беспорядке.

Тэтчер Пирсон был беспорядочным, только для меня.

И он никогда не был так прекрасен.

Сейчас, стоя здесь. Он был тем Тэтчем, которого я знала. Пассивный мужчина, с позвоночником, уставившийся на меня нечитаемым взглядом. Обе его версии делали меня слабой.

Может быть, это потому, что я злюсь на него за то, что он игнорирует меня, или потому, что мне просто все равно, знает ли он, но, высоко подняв голову, я говорю ему: — Я украла твой лосьон для тела из ванной комнаты в общежитии.

Его челюсть напрягается, брови сдвигаются: — Почему?

Я обхватываю себя руками, чтобы свет был направлен между нами. Пытаюсь скрыть от него уязвимые части себя, хотя он уже видел все самое худшее.

— Мне нравится, как ты пахнешь, — говорю я, пожевав внутреннюю сторону щеки. — Мне нравится, как ты пахнешь на мне.

Что-то пробегает по его лицу, и я понимаю, что это воспоминание о его теле между моих бедер. Когда его запах заглушал мой собственный, знаю, что он помнит это, как это было, что он чувствовал.

Между нами вспыхивает жар, его дыхание веером расходится по моему лицу, и я понимаю, как сильно скучала по нему за неделю нашей разлуки. Я была так зла, до сих пор злюсь, и заставляла себя не ходить за ним по пятам.

Отказывала себе в любимой зависимости.

— И мои свитера тоже? — Он толкает меня, осознание щелкает в его голове, когда он поднимает один из своих пальцев, чтобы отбросить прядку моих мокрых волос. Я медленно киваю ему, и мои щеки теплеют. Вспоминаю все предметы одежды, которые я украла у него в прошлом.

— Холлоу Хайтс действительно нужно поработать над своими замками для общежитий. Мне нравятся кашемировые. — Я бормочу, на моих губах играет мягкая улыбка.

Это всего лишь длительная секунда, единственный момент, когда он позволяет чему-то, кроме выражения пустоты, покрыть его лицо. Где мы существуем между тенями нашего прошлого и рассветом нашего будущего.

Вот только жизнь имеет забавный способ напоминать мне, что я не могу жить здесь вечно. Как бы сильно я этого ни хотела, что-то всегда будет тянуть нас в разные стороны. Он всегда будет держать себя на расстоянии вытянутой руки. Просто вне моей досягаемости.

— Больше нет. — Он говорит, позволяя своему лицу превратиться в тот чистый лист пустоты, который я так хорошо знаю. Яма пустоты. — С этим покончено, питомец. С тобой покончено. Преследование меня, наши уроки. Со всем этим покончено.

Я чувствую, как мое сердце падает.

Вот что он делает, он режет. Он режет людей, которые пытаются подойти слишком близко, чтобы они отступили. Каждый раз, когда кто— то пытается опуститься ниже поверхности, он быстро потрошит его умелой рукой.

Тэтчер — это не прочная стена, которую можно просто сломать силой или разрушить со временем.

Он — крепость из шипов. Расколотое дерево и осколки стекла. Все это осколки того, что оставил после себя его отец. Смертоносное оружие, защищающее его от чувств. От эмоций. От того, чтобы быть человеком.

— Чушь. — Говорю я с резким прикусом: — Это гребаное дерьмо. Ты отказываешься от этого только потому, что почувствовал ко мне что-то.

Вот только я была не всем. Я не была тем, кто легко уклоняется от его вызова, и я бы не позволила ножам его страха передо мной. Не тогда, когда немного крови никогда не пугало меня.

Он насмехается, как будто это самые неразумные слова, которые кто-либо когда-либо произносил. Делает шаг в сторону от меня, чтобы щелкнуть выключателем, обжигая мои глаза резким светом.

— Не льсти себе. То, что произошло между нами, было ошибкой. Не позволяй этому безнадежному сердцу в твоей груди думать иначе.

Холодность в его тоне заставляет меня дрожать.

Мое горло немного сужается. Запутанная сказка, которую я строила последние несколько дней, не распадается. Испаряется в кошмар, от которого я хочу проснуться.

Чертова ошибка?

— Ты чертов трус. Не только мое безнадежное сердце виновато, твои руки были между моих бедер, упрямый ублюдок. — шиплю я.

Не уверена, на кого я больше злюсь: на него за то, что он так легко отмахнулся от того, что между нами произошло. За то, что он может смотреть на меня и не помнить, как отчаянно его руки были на моем теле. Как непристойно он говорил мне на ухо. Что он может стоять там без угрызений совести на своем фарфоровом лице за то, что вырвал что-то, что было так хорошо, просто потому что он может.

Или я сама.

За то, что думала, что смогу подобраться к нему так близко и не поцарапаться.

— Ничего, кроме гребаного труса. — Говорю я, позволяя своему гневу помочь моему ноющему сердцу в его вопиющем отказе.

Я отказываюсь отвести взгляд от его глаз, хотя все, что я хочу сделать, это погрузиться в себя и исчезнуть из этого мира. Испариться из его поля зрения и никогда больше не появляться. Но это значит дать ему именно то, чего он хочет.

Это значит отказаться от него.

Тэтчер может быть очень ужасным, как для меня, так и для других людей. Он может хотеть причинить мне боль своими словами прямо сейчас, и я могу быть настолько зла на него, что в десять секунд готова выцарапать ему глаза, но он не заслуживает того, чтобы от него отказывались.

Мир уже сделал это.

Tо, как он наклоняет голову в мою сторону, выглядит болезненно, его верхняя губа кривится. — Следи за своим ртом, питомец.

— Неделю назад я слышала из твоих уст и похуже. Когда моя киска была покрыта твоей кровью. Ты не имеешь права опекать меня. — Отвечаю я.

Разочарование нарастает, и он берет большую руку, проводит ею по своему лицу, как будто он в двух секундах от того, чтобы разорвать мир на части своими зубами. Возможно, это самая сильная эмоция, которую он испытывал в своей жизни, и наблюдать за тем, как он справляется с ней, очень больно.

— Пусть оно умрет! — кричит он, волосы падают ему на лицо. — Все это. Ночь, когда убили твою мать. Мавзолей и каждая секунда, связанная со мной. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты умерла для меня, Лира.

Мы были живы в этом склепе. Наши тела процветали друг в друге. Его жестокий серебряный язык не изменил бы этого. Он не изменит моих чувств, как бы больно мне ни было.

Но сейчас я хочу, чтобы ему было больно. Это неправильно — мстить, ранить его только потому, что он не понимает своих чувств. Но я ничего не могу с собой поделать.

Хочу, чтобы ему было больно так же, как мне, чтобы, когда он уйдет, не только у меня была резаная рана.

Если я истекаю кровью, он будет истекать кровью вместе со мной.

— Значит, все кончено, сделка, все это? — Пар из душа клубится перед моим лицом, полотенце, все еще обернутое вокруг моего тела, согревает меня.

— Да, — говорит он, его адамово яблоко покачивается, когда он тяжело сглатывает.

Я зачерпываю чистую одежду из сумки, складывая ее на груди с чуть большим апломбом, чем нужно.

— Отлично, — усмехаюсь я, поворачиваясь к нему спиной и направляясь к раздевалкам. — Я передам Коннеру твой привет.

У меня нет никакого желания видеть его реакцию или продолжать этот разговор дальше, когда он только продолжит разрушать ту небольшую связь, которую мы построили. Все, чего я хочу — это одеться и позволить ему увянуть в ревности от мысли, что Коннер Годфри — мое плечо, на котором можно поплакать.

Пусть он думает о самом худшем.

Вот только далеко мне уйти не удается: пальцы Тэтча хватают мой локоть, крепко сжимая все слова, которые он отказывается произносить вслух. Боль заставляет меня повернуться к нему лицом; брови нахмурены в раздражении.

На его плечах бушует буря насилия, мрачный взгляд, не сулящий ничего, кроме страданий и боли. Я представляю, какой у него взгляд, когда он смотрит в глаза тому, кого собирается нарезать или размолоть на мелкие кусочки.

Его свободная рука дергается на моем полотенце, неуместно, и у меня нет времени, чтобы остановить его соскальзывание с моего тела. Мои соски затвердели, когда прохладный воздух коснулся чувствительной плоти, мой разум ненавидит его, но мое тело процветает под его взглядом.

— Не играй со мной в игры, Лира Эббот. — Он говорит голосом, похожим на паслен. Окутанный тьмой и аморальными намерениями.

Предупреждение.

Его глаза прослеживают линии моего обнаженного тела, лаская их, даже не поднимая руки, и мой желудок горит от голода. Непроизвольное подергивание моих бедер — все, что нужно, чтобы на его губах заиграла ухмылка.

Как будто он что-то выиграл.

— Как жалко. — Он хмыкает: — Твоя киска жаждет моей ненависти больше, чем когда-либо жаждала любви другого мужчины. Разве это не печально, дорогой фантом?

Один из его пальцев тянется к моей ключице, и мне требуется вся моя физическая сила, чтобы схватить его, прежде чем он коснется моей кожи. Я держу голову высоко поднятой, хотя мой позвоночник, кажется, может сломаться.

— Ты не можешь быть тем, кто прикасается ко мне, и тем, кто причиняет мне страдания. — Я говорю с впечатляющей твердостью: — Ты можешь быть одним или другим, Тэтчер. Но ты не можешь быть и тем, и другим.

Спокойная уверенность, которой он обладал несколько минут назад, ослабевает. Он выдергивает руку из моей хватки и засовывает ее в карман своих темных брюк. Мы стоим там, две половинки одного целого, и между нами нет ничего, кроме тишины.

Я готова сражаться с небесами и адом ради него. Самое притягательное существо в мире. Мой ангел смерти и не такая уж тайная одержимость. Нет ничего, что я не сделала бы ради этого измученного человека, стоящего передо мной.

И хотя это может разбить мое зависимое сердце, которое ищет только его любви, я отказываюсь позволить ему плохо относиться к себе только потому, что ему больно. Его равнодушие и язвительность — это одно, но горькие нападки из-за его неопытности в чувствах не будут ценой меня.

Я не буду этого делать.

— Тэтчер, мы сказали схватить ее, а не держать здесь взаперти. — говорит голос от двери.

Я прижимаю свою одежду к голой груди, когда Тэтчер шагает прямо передо мной, кладя обе руки по обе стороны моего тела, чтобы я легла плашмя к стене. Ограждая меня от Рука, который говорит из-за двери.

Его запах смешивается с паром, сильным и густым. Окутывая меня только им. Я смотрю на него сквозь ресницы, почти не слушая его друга, пока он смотрит на меня с тихим любопытством.

— Ты мне ничего не должна, Лира. — Он говорит, и на его лице отражается искренняя мольба. — Но мне нужно, чтобы ты сказала им «нет». Когда они попросят тебя об этой услуге, независимо от того, как ты ко мне относишься, мне нужно, чтобы ты сказала «нет».

Я нахмурила брови: — Что за...

— Девочка-жучок! — Рук кричит: — Нам нужно поговорить. Уверен, что Тэтчер некрасиво спросил об этом, но если это поможет, я скажу «пожалуйста»!

— Она выйдет через минуту, нетерпеливый ребенок. — Он говорит через плечо, дожидаясь звука закрывающейся двери, прежде чем отойти от меня.

— Скажи «нет». — Говорит Тэтчер в последний раз, прежде чем исчезнуть из виду и оставить меня одеваться.

Я не спешу одеваться, убедившись, что мои эмоции полностью под контролем, прежде чем выйти на улицу и поговорить с людьми, которые понятия не имеют, что только что произошло в этом общественном душе.

Стоять перед своими друзьями и вести себя так, будто Тэтчер Пирсон не тот человек, от которого отказывается мое сердце. Мужчина, которого окружают все мои мечты, которого жаждет мое тело и ненавидит мой разум.

Нет, я не могу показать ничего из этого.

Поэтому я не тороплюсь, пока не смогу придать своим чертам лица выражение неосознанности и безразличия.

Собираю свои вещи и открываю дверь, прохладный осенний воздух сразу же охлаждает мои влажные волосы. Мои пальцы погружаются в карманы кардигана и запах дыма щекочет нос.

Алистер прислонился к стене здания, сигарета зажата между большим и указательным пальцами, и он передает ее Руку. Горящая вишня поднимает в воздух серый дым.

Они оба смотрят на меня, когда я выхожу на улицу, в то время как Тэтчер предпочитает смотреть куда угодно, только не в мою сторону.

— Кто умер? — говорю я шутливым тоном, мои ладони слегка потеют от нервов, потому что они вполне могут сказать мне, что появилось еще одно тело.

Только вот странно, что они втроем ищут менябез присутствия других девушек. Это значит, что все, что им нужно, я и только я.

— Никого, — ворчит Алистер, его голос низкий и отрывистый, — Пока.

Я раскачиваюсь взад-вперед на пятках, жуя внутреннюю сторону щеки. — Что вам, ребята, нужно от меня? Что-то случилось с Брайар или Сэйдж?

— Нет, — быстро говорит Рук. — Они в порядке, и ты можешь рассказать им об этом разговоре, когда мы закончим, но мы хотели спросить тебя наедине, чтобы решение было твоим и только твоим. Мы знаем, как наши девочки могут опекать тебя, Лира.

— Это смешно...

— Мы проголосовали, Тэтчер. Ты проиграл. Это больше не зависит от тебя, — прерывает Рук напряженным тоном, который я редко слышала от него, — Это зависит от Лиры.

Тэтч сжимает челюсть и смотрит на Рука суровым взглядом. — Это безрассудная идея, которую не следовало выносить на голосование.

— Безрассудная, потому что это я? — Рук кусается: — Или потому, что ты не придумал ее первым. Не волнуйся, хрупкий, ты можешь получить все заслуги, если это означает, что ты вытащишь эту палку из своей задницы.

Друг против друга.

Каким бы ни был этот план, он свел двух неразлучных людей лицом к лицу. В буквальном смысле. Черные парадные туфли Тэтчера касаются кончиков туфель Рука Вана, четырехдюймовая разница в росте дает Тэтчу преимущество, когда он смотрит вниз на то, что можно описать только как живое пламя.

— Есть более легкие способы умереть, Ван Дорен. — Тэтчер усмехается, его зубы блестят в лунном свете, когда он ухмыляется: — Но если ты хочешь поиграть, мы можем это сделать.

Не прошло и двух секунд, как началась жестокая драка, на которую у меня нет никакого желания смотреть. Зная, что их ярость, направленная друг на друга, приведет к не менее кровавой драке.

Рук затягивается сигаретой, выдувая дым прямо в лицо своему другу с собственной ухмылкой. — Попробуй.

Я делаю шаг к ним, кладу руку на плечо Рука, глядя на его друга, который, похоже, намерен добавить немного крови в их словесный спор.

— Успокойся, — говорю я негромко. — Просто скажи мне, что тебе от меня нужно. Я не против помочь.

Взгляд Тэтчера устремляется прямо на мою руку, лежащую на плече другого мужчины.

— Они хотят, чтобы ты сблизилась с Истоном. — Он кусает, не отрывая взгляда от моих пальцев. — Ведут тебя к нему, как овцу на заклание. Приманка.

Мои брови нахмурились, и я посмотрела на Алистера в поисках подтверждения, убирая руки обратно в карманы.

— Он драматичен. — Говорит Алистер со вздохом. — Нам просто нужно, чтобы ты была достаточно близко, чтобы наблюдать за ним. Каждый раз, когда мы пытаемся приблизиться, он нас замечает. Нам нужен кто-то тихий, кто мог бы наблюдать за его движениями, подслушивать приватные разговоры. Вот и все.

Гордость.

Она накатывает на меня волнами. Раньше я никогда не была нужна людям, не то что сейчас. И хотя они выслеживали меня из-за моей невидимости, все равно приятно чувствовать себя нужным.

Несмотря на то, что это было опасно, я хотела быть частью этого. Помочь тем пропавшим девушкам и моим друзьям. До этого момента я чувствовала себя беспомощной, но это был мой шанс. Помочь им собрать информацию, возможно, выяснить, кто управляет Гало, чтобы мы могли покончить с этим навсегда.

Непонятно было только, почему Тэтч так против этого.

— Мы не допустим, чтобы что-то случилось, вопреки тому, что он думает, — говорит Алистер, с ворчанием кидая голову в сторону Тэтча, — Это полностью зависит от тебя.

Им нужен призрак. Кто-то невидимый, кто может слушать шепот, отражающийся от стен во время тайных бесед. Человек, который сливается с толпой до степени камуфляжа.

И это я.

Я смотрю на Тэтчера, думая о том, о чем он попросил меня в душе, взвешивая варианты: пойти против него и помочь людям, о которых я забочусь. Его глаза молча умоляют меня отказаться, уйти и сделать вид, что они никогда меня не спрашивали.

Поэтому я отворачиваюсь от него.

— Когда мне начать?

Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks

ГЛАВА 16

Война братьев

ТЭТЧЕР

Правило номер двадцать два: Готовьтесь к последствиям собственных действий.

В детстве это был один из самых сложных уроков. Восстать против своих природных инстинктов и признать, что твоя норма не такая, как у других.

Была одна кошка, которой каким-то образом удалось пробраться в поместье. Она мяукала и копалась в саду, когда я нашел ее всю в грязи и с грязной шерстью.

Помню только то, что когда я взял ее на руки, она даже не попыталась шипеть или царапаться на меня, она просто свернулся калачиком у меня на груди и начала тихонько мурлыкать. Я знал, что у моего отца было очень строгое правило — не заводить домашних животных, но что-то в этой кошке притягивало мое семилетнее я.

Черная шерсть с кончиками ушей оранжевого цвета. Она была такой доверчивой, так не боялась меня, хотя у меня могли быть самые плохие намерения,и я не уверен, почему я сохранил ее. Оглядываясь назад, я думаю, что лучше бы она умерла от голода.

Поначалу все было просто. Я позволил ей бродить по одному из коттеджей для сторожей на участке и каждый день тайком приносил еду и воду. Повара узнали об этом раньше моего отца, потому что в течение целого месяца я не просил на обед ничего, кроме сэндвичей с тунцом.

После занятий, как учебных, так и с отцом, я шел в коттедж и читал, пока она играл у моих ног или дремала у меня на коленях. Это была единственная форма легкости, которую я могу вспомнить с того времени.

Вечерами я слушал, смотрел и убирал убийства. Оттирал кровь с полов, а на заднем плане висели мертвые женщины. Но на несколько мгновений я мог просто жить в тишине с другим живым существом. Конечно, мне было позволено иметь этот маленький кусочек радости, верно? Эта тайная, крошечная, хорошая вещь.

Никогда еще я так жестоко не ошибался.

Было уже поздно, когда Генри Пирсон ворвался в мою спальню, луна стояла высоко, а солнце было далеко, далеко от моего дома. Ни свет, ни добро не могли приблизиться к дверям этого поместья.

Он бросил подросшую кошку на мое одеяло, и ее хныканье вывело меня из дремоты. Я взял ее на руки, а она уставилась на меня пустыми глазами.

— Ты знаешь правила, Александр.

Что-то внутри меня отключилось той ночью. Все, что осталось от моей человеческой души, исчезло. Именно в тот момент, в темноте моей комнаты, когда он протянул мне клинок, все хорошее, что могло существовать во мне, было уничтожено.

— Ты назван в честь великого короля, и я ожидаю, что ты будешь великим. В совершенстве нет места для доброты или для чувств, — говорит он, погружая нож в мои маленькие руки. — Забота о людях, вещах — это бессмысленно. Зачем заботиться о чем-то, о чем угодно, если это просто умрет? В этом нет смысла. Любовь бессмысленна, она не живет в тебе, Александр.

Последнее, что я могу вспомнить из той ночи, это его слова в моих ушах прямо перед тем, как я посмотрел в глаза этой маленькой кошки, той, которая доверяла мне мягкими глазами до самого конца. Все померкло в тот момент, когда моя рука сомкнулась вокруг лезвия.

Но я знаю, что я сделал. Кем я стал.

Не было ни одной пролитой слезы, ни одного несогласия на моем языке. Только непреклонная преданность быть тем, кем он хотел. Отчаяние принять чистое зло, которое текло по моим венам. Я знал, что случится, если он найдет эту штуку.

Знала, что он заставит меня сделать с ней. Это было моим последствием за безрассудный поступок.

Точно так же, как мой призрак, сбежавший в объятия Коннера Годфри, был моим последствием за то, что я ей сказал. И все же эти последствия были горькими на вкус. Я не ожидал, что она окажется такой... напряженной.

Видимо, я забыл, что Лира Эббот была выкована из багровых ночей и острых предметов.

Под девушкой, которую она изображает миру, скрывается обладательница отточенных клинков и гнилых намерений. Гадюка с отвратительным укусом. Солдат, получивший травму, от которого все еще исходит боль и вкус агонии. Она — сочетание жизни и смерти. Хранительница жнеца. Прекрасная мрачная смерть. Прекрасный труп.

А теперь она принадлежит ему.

Она больше не принадлежит моим жестоким, холодным пальцам, вместо этого она найдет утешение в дешевых мокасинах Коннера и тошнотворном одеколоне. Возможно, я немного преувеличиваю, но я не мог удержаться от вопроса, станет ли он ее новым наваждением.

Будет ли он питать ее зависимость, как это делал я? Будет ли он лучше?

— Никакого костюма? На тебя это не похоже — не устраивать шоу, особенно на Хэллоуин.

Я оглядываюсь через плечо, в дверном проеме мелькает кожа. — Черный — подходящий цвет для похорон, не так ли?

Он фыркает, не оценив моего юмора.

Ночь Хэллоуина, прекрасная возможность для Пондероз Спрингс собрать деньги на благотворительность, которой, скорее всего, не существует. В прошлом году была ярмарка. В позапрошлом — зоопарк. Правление никогда не упускало случая высосать людей досуха и использовать средства на бесполезное содержание города или просто прикарманить их.

Это была бесконечная яма, в которую горожане с удовольствием бросали свои деньги.

Цирк кошмаров.

Сочетание вихрящихся красных шатров и кануна Всех Святых. В этот день мертвые снова могут ходить по человеческим землям, чтобы пересмотреть свое прошлое и отомстить тем, кто обидел их души.

Я никогда не ходил на ярмарки, но Хэллоуин пришелся мне по душе. Ночь, когда все становятся жуткими монстрами и ужасными злодеями, и мне больше не нужна была маска. Я мог ходить в образе убийцы убийц и называть это костюмом. Свободно снять плоть, которую я носил каждый день, и обнажить то, что разлагается под ней.

— Сегодня с ней ничего не случится. — Он говорит, крутя пальцами в чашке с ручками за моим столом. — Она проследит за ним в благотворительном цирке и встретит нас на парковке в девять, когда они закроются. Лира знает правила, знает, что нельзя никуда уходить, не предупредив нас. Мы будем там все время. Все будет хорошо.

Мои коренные зубы скрежещут, когда я киваю головой в тупом согласии, держа рот на замке, пока иду к зеркалу, чтобы поправить воротник. Я не собирался снова спорить с ним на эту тему, не тогда, когда я знал, что произойдет, если с ней действительно что-то случится.

— Дело даже не в Лире.

Я наклоняю голову в его сторону и смотрю на Алистера в первый раз с момента его приезда. Его темные глаза следят за мной, как ястреб, как будто он способен видеть дальше мираж, который я ему представляю. Из всех парней он, возможно, самый близкий.

— Скажи мне, ты, всезнающий бог, о чем тогда речь? — сухо спрашиваю я.

Он легко опускается в мое кресло, откидывается назад, заложив руки за голову. Я не встречал никого, кто умел бы хмуриться так, как Алистер Колдуэлл.

Даже в детстве на его лице постоянно было написано выражение гнева, даже когда он не был раздражен, он всегда выглядел именно так.

— Ты расстроен тем, что я не голосовал с за тебя. — Он говорит с уверенностью, которая заставляет горький смех сорваться с моих губ. — Смейся сколько хочешь, но это первый раз, когда я разделяю наши голоса. Мы всегда голосовали вместе, а когда я не голосую, ты на это обижаешься.

В комнате между нами полыхает напряжение, одно неверное слово или движение, и между нами вспыхнет жестокий словесный спор. Жаль, что он — моя противоположность, такая сильная связь, когда мы согласны, но дикие враги, когда мы конфликтуем.

В одном он был прав. Это был единственный раз за всю историю наших планов в стиле демократии, когда мы голосовали на противоположных сторонах. Раздражало ли это меня? Конечно, раздражало. Следование примеру Рука никогда не заканчивалось хорошо. Алистер знает это, или, по крайней мере, я думал, что знает. Все, что он делает, необдуманно и импульсивно. Быстро набрасывается на идею, которая в теории звучит хорошо, но имеет гибельные последствия.

— Мне так надоела твоя константа. Я лидер, немного. — Говорю: — Мы не дети. Это не школьная площадка, и я хандрю, потому что ты не выбрал меня. Твоя жизнь может быть намного проще, если ты перестанешь верить, что мир вращается вокруг тебя, Эли.

Его челюсть подрагивает, мои слова опасно танцуют на большой красной кнопке внутри него. Клянусь, он слишком прост. И всегда был таким. Он может не знать меня, но я знаю его.

Лучше, чем кто-либо другой.

Мы с Алистером встретились первыми, были вдвоем, пока не помогли Руку запустить петарды в загородном клубе, где Сайлас стоял на страже.

Но до этого были только мы.

Мой дед хотел устроить обед для королевской семьи Пондероз Спрингс, учитывая, что он был членом совета директоров. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, думаю, это был его способ познакомить моего отца с людьми, с которыми он должен был работать в тандеме, как только полностью завладеет бизнесом Pierson Fortune и унаследует свою часть этого прогнившего города.

Он хотел, чтобы мой отец пообщался с нужными людьми. Составить список тех, кому нельзя доверять, и все в таком духе.

Мне было почти шесть лет, и я бросал камни в большой фонтан у входа на подъездную дорожку нашего дома. Не было ничего необычного в том, что мой дом был заполнен детьми и взрослыми, которые смешивались друг с другом. Для меня также не было чем-то необычным найти другое место, кроме как внутри, среди этого шума.

Мой дедушка говорил, что я отлично сыграю роль богатого внука. Я демонстрировал свой талант на пианино, позволял отцу водить меня за нос, знакомить с влиятельными людьми и влиятельными персонами.

Но это длилось всего около часа, прежде чем я исчезал. До того, как общение с людьми становилось слишком сложным, и я жаждал комфорта тишины.

Стоя возле своего дома, я наблюдал за прибытием Алистера и его семьи, спокойно наблюдал, как его мать и отец выходят из машины с его старшим братом, Дорианом, рядом с ними.

Они были довольны, что оставили молодого долговязого парня позади себя, чтобы догнать его. Его голова была опущена, костюм взъерошен, а глаза налились кровью от недосыпания. Как будто он знал, что его место в пяти шагах позади их. Всегда во мраке их теней. Тень Дориана.

Печальная реальность для такого молодого человека.

Я знал, каково это. Понимал, что такое стыдиться своего существования. Как будто в нашей крови было что-то другое, что текло через него, текло через меня, через всех нас.

Это зло, которое скрепляло наши травмы. Окутало нас всем, что мы ненавидели, от чего бежали, и превратило нас в тех, кем мы были сегодня. Каждый из нас стал тем, чего боялся больше всего.

Нет, мы стали хуже.

Я всегда думал, что Алистер и я были самыми близкими, но сегодня мы чувствовали себя не дальше друг от друга.

— Лира будет…

— Лира, — выдохнул я, нахмурившись, ненавидя то, как он произносит ее имя. Торопливо, без единой мысли. — Для тебя это расходный материал. Кусочек пыли в твоем мире. Вы с Руком довольствуетесь тем, что с ней что-то происходит, потому что она ничего для вас не значит.

Он встает с кресла, быстро давая понять о своем присутствии, когда он ступает в мое личное пространство. Я был в ударе от того, что выводил из себя оставшихся друзей. Сначала Рук, надувающий грудь, как большой плохой волк, которым он и является, теперь Алистер?

Как интересно.

— Ты полон дерьма, Тэтчер. — Он говорит. — Ты знаешь, что я бы не стал подвергать ее риску.

Он говорит это так, как будто это его работа присматривать за ней. Как будто он — всемогущий ответственный, отвечающий за каждого из нас. Интересно, что бы он сделал, если бы узнал, что я позволяю ему быть главным?

Что я позволяю ему думать, что он контролирует ситуацию, потому что знаю, что он распадется, если это не так. Что он никогда, ни разу не был главным в том, что я делаю или кем я являюсь.

— Да? — Я нахмуриваю брови, мои глаза режутся, когда я наклоняюсь близко к его лицу, мой рот на расстоянии дыхания от его носа. — Тогда почему ты не предложил Брайар? Почему не Сэйдж?

У нас с Лирой все может быть сложно, мы вполне могли покончить с тем, что происходило. Но ее не нужно было подвергать опасности, особенно ради меня и парней.

Мысль о том, что Истон Синклер приложил к ней хоть одну грязную руку, заставила во мне что-то неустойчиво оборваться. Я не хотел, чтобы она была рядом с ним, даже дышала одним воздухом с этим неадекватно одетым папенькиным сынком.

Сегодня вечером она будет бродить по цирку, следя за каждым его шагом, выслушивая информацию, которая может нам понадобиться. Ей придется всю ночь следить за тем, как он двигается, прислушиваться к его голосу, следить за каждым шагом. Работа, на которую, как я знал, она способна, но я не хотел, чтобы она этим занималась.

Только не с Истоном.

Брови Алистера дернулись, втягиваясь внутрь. — Ты хочешь сказать, что она тебе небезразлична?

— Просто наблюдение, Колдуэлл.

Он покачал головой, усмехаясь: — Так давай проясним кое-что, Тэтчер. Ты хочешь сказать, что Лира Эббот значит для тебя то же, что Брайар для меня, или ты просто мелочишься?

Мой рот двигается прежде, чем я успеваю подумать об этом, прежде чем я успеваю взять себя в руки и остановить ту часть меня, которая хочет отстранить любого, кто хоть мимолетно подумает о моем дорогом фантоме.

Я впиваюсь пальцем в его грудь. — Ты даже не представляешь, что она для меня значит. — Говорю я со злобным рычанием.

К счастью, это все, что у меня выходит, прежде чем я напоминаю себе, что пытаться объяснить ему это бессмысленно. Он никогда не сможет понять, что она значит для меня.

Что значит ее душа для всего мира. То, что он чувствует к Брайар, — это зернышко, крупинка по сравнению с тем, что я разделяю с Лирой Эббот. Власть, которую она может иметь надо мной — это то, к чему никто и никогда не приближался.

Вот почему так важно, чтобы она держалась от меня далеко, далеко.

Он вздрагивает от моих слов, что-то, что я не могу прочитать, живет в его глазах, и я никогда не презирал его так сильно, как сейчас. Как будто он может видеть меня без моих слов.

Как будто Лира — это единственный секрет, та часть моего сознания, которую я не могу ни от кого скрыть. Она живет на поверхности, отказываясь быть спрятанной.

— С ней ничего не случится. Я обещаю тебе. — Он говорит, его голос теряет свою остроту.

— Выполняй свои обещания для тех, кто в них нуждается. — Говорю я, глядя на него еще мгновение, прежде чем отстраниться.

Я подхожу к кровати, забираю пиджак, накидываю его на руки и оглядываю себя в зеркале, прежде чем направиться к двери, чтобы начать эту катастрофическую ночь.

С легкостью я засовываю руку в карман, проводя пальцами по прохладному металлу внутри. Гравировки, расположенные с обеих сторон, впиваются в подушечки моих пальцев.

— Лучше надейся, что ты прав, Алистер. Если с ней что-нибудь случится. —:Я сжимаю его в ладони, вытаскиваю и рассеянно перекидываю через плечо в его сторону. — Даже наша дружба не сможет защитить тебя от меня.

Я оставляю его там со звоном обола Харона.

ГЛАВА 17

Багровая дымка

ТЭТЧЕР

Одно из двух было правдой.

Лира опоздала, или она мертва.

Мертва, потому что на мне Ролекс за семнадцать тысяч долларов, который скорее украдут, чем я ошибусь со временем. Это означало, что Лира опоздала уже на двадцать минут.

Они сказали мне, что с ней все будет в порядке. Что этот план не провалится. Она соберет все необходимое и встретит нас без единой царапины. Тем не менее, я видел ее только один раз во время хаоса цирковых костюмов и жонглирующих акробатов. Когда она пряталась за стойкой с едой, пока Истон нахваливал группу похвалы, которая выглядела крайне не впечатленной тем, что он говорил.

Но это было все. Шепот ее локонов, взгляд на ее темный свитер. Все сообщения, которые я отправил, остались непрочитанными. Весь день меня тщательно игнорировали, а теперь она опаздывает.

— Проверка часов ничего не изменит, — бормочет Рук, сидя напротив меня и прислонившись к велосипеду. — Дай ей минутку, Тэтчер. Может, она подумала, что мы сказали девять тридцать.

Мои руки скрещены перед грудью, спина упирается в дверь со стороны водителя. Я чувствую, насколько смертоносен мой взгляд, как только он падает на него. Лира не стала бы путать время, она бы так не поступила. Мы договорились на девять, парковка кампуса, лот Б. Если все будет в порядке, она будет здесь.

— Ты рассказал Сэйдж о своем плане? — спросил я, наклонив голову. — Она знает, что ты подговорил ее подругу шпионить за ее мстительным бывшим женихом?

Цвет исчезает с его лица. Умное замечание, поджидавшее его на языке, умирает и на смену ему приходит злобная ярость. При одной только мысли о том, чтобы подвергнуть свою драгоценную малышку Сэйдж опасности или приблизиться к Истону Синклеру.

— Заткни свой чертов снобистский рот, или я заставлю тебя проглотить свои зубы, Пирсон. — Он отталкивается от мотоцикла, стоя прямо. — Мы договорились сказать им после сегодняшнего вечера, это пробный вариант. Не нужно пугать Сэйдж тем, что может даже не сработать.

Алистер кладет руку на плечо Рука, пытаясь успокоить его, чтобы мы не устроили драку посреди парковки кампуса, но меня это не волнует.

Это может быть приятным отвлечением от моих блуждающих мыслей. От мысли о том, что Лира в беде, а мы стоим и ничего не делаем.

— Продолжай, — киваю я в сторону Алистера. — Освободи свою собаку от цепи. У меня есть прививка от бешенства.

— Пошел в жопу придурок. — Ворчит Рук.

Мои пальцы перебирают наши сообщения, находят контакт Лиры и звонят ей. Как и в первые три раза, он звонит только до тех пор, пока не доходит до звука ее голосовой почты. Бросив взгляд на часы, я слушаю ее голос.

— Привет! Это Лира, извини, что пропустила твой звонок. Оставь сообщение, и я перезвоню.

Должно быть, она сделала это, когда была в хорошем настроении. В ее голосе есть легкость, которая появляется только тогда, когда она окружена людьми, которые ей дороги, или говорит о своих увлечениях.

Мое нутро сжимается, и внутри поселяется ощущение знания. Чувство, которое говорит мне, что этот короткий эксперимент стоил Лире жизни, по крайней мере, одной из ее конечностей.

— Я никогда не соглашался на эти условия, это сделали вы с Алистером. Уверяя себя, что ложь своим заботливым подружкам — лучший способ обеспечить их безопасность. — Говорю, щелкнув запястьем и покровительственным голосом, пронизанным презрением и сарказмом.

— Тэтчер, я клянусь...

Звук шин, трущихся о тротуар, привлекает наше внимание. Я надеюсь увидеть автомобиль Лиры более старой модели. Но, к несчастью буквально для всех, это не так.

На парковку въезжает свежий McLaren Истона Синклера. Заезжает на место рядом с моим и я оглядываюсь через плечо, когда он соскальзывает с водительского сиденья — ни подружки-бимбо, ни друзей-мясоедов на его заднем сиденье. Только он.

— Поздняя ночь, Синклер? — спрашиваю я через плечо.

Он поднимает взгляд на меня, и на его лице вспыхивает полоска страха. Нечасто бывает так, что это я лезу в его дела, приближаюсь к нему, нацелившись на него как на цель. Но он быстро вспоминает свою роль, роль мачо-мужчины, и легко меняет свои черты.

Стивен, его отец, гордился бы им.

Сколько бы пересадок кожи ни делал пластический хирург, Истон все равно носил жестокий шрам на левой стороне лица. Оно было изуродовано, со временем зажило, но пятна на коже и линии тканей покрывали его от челюсти до верхней части щеки.

Он был ужасен, но не было никого, кто заслуживал бы носить его больше.

— Давно не виделись, парни. — Истон оглядывается на меня через плечо, глаза режутся, когда он видит Рука позади меня. — Как Сэйдж, Ван Дорен? Она все так же хороша на вкус, как я помню?

Я чувствую пар, который валит с плеч Рука. Это смелый шаг со стороны Истона, учитывая, что мой друг-пироманьяк уже давно жаждет возможности поджарить его на вертеле.

Сэйдж всегда будет оставаться спортивной болью между ними двумя. Будь то чувство собственности, которое Истон испытывает к клубничной блондинке, или какая-то форма любви, пройдет много времени, прежде чем он отпустит ее. Пройдет еще больше времени, прежде чем Рук когда-нибудь отпустит ее.

— Не уверен, ты все еще помнишь, какой на вкус выхлопные газы моего мотоцикла? Или тебе нужно напоминание? — Рук запрокидывает голову в сторону мотоцикла, маня к неприятностям.

Истон проводит пальцами по боку своего шрама. — Только тронь меня, и я позабочусь о том, чтобы за это заплатила Сэйдж.

— Сейчас опасное место для угроз, Истон. — Алистер подходит ко мне, его плечо касается моего. — Ни папы, ни друзей, которые могли бы защитить тебя. Как они узнают, что с тобой что-то случилось, если не смогут найти твое тело?

Я насмехаюсь: — Если его вообще можно найти.

— По крайней мере, мне не нужно беспокоиться о том, что ты оставишь части моего тела на публике, Тэтчер. Мы все знаем, что ты такой же, как твой папаша, только слабые, невинные женщины возбуждают тебя, когда ты их кромсаешь.

Ни для кого не было секретом, что я был подозреваемым. Город признал меня виновным еще до того, как я смог признать себя невиновным.

— Ты уверен, что это не ты разбрасываешь части тела, как деньги в клубе, Ист? Должно быть, нелегко обнаружить, что твоя мать трахается с отцом Алистера, сколько тебе было — пять, шесть? Когда ты увидел, как Уэйн Колдуэлл опускает его на дорогую мамочку? — Рук насмехается. — Выплескиваешь свои накопившиеся проблемы на девушек по всему городу?

У Истона отвисла челюсть — еще одно очень нежное место нашего давнего врага. Не уверен, был ли это божественный дар, когда мы узнали об интрижке их родителей, но мне нравилось видеть это извращенное выражение страдания на лице Истона всякий раз, когда мы об этом заговаривали.

— Разве ты не знал бы, если бы это был я? Кто знает, как долго твой маленький питомец следил за мной. — Он усмехается.

Мой позвоночник замирает.

— Прошу прощения?

— Ты просто прикидываешься дурочком? Или это просто твоя обычная установка? — спрашивает он, закатывая глаза. — Это было умно, понимаешь? У меня было неприятное чувство, что за мной следят, но каждый раз, когда я оборачивался, ничего не было. Только перед самым моим уходом из цирка.

Смотрю на Рука, потом на Алистера, чувствуя, как адреналин бурлит в моих венах. Это была ошибка. Я ненавижу этого сопляка, но он был умен, и мы это знали. То, что за ним следили, было ошибкой.

И теперь Лира где-то там, расплачивается за это.

В какую-то долю секунды я пытаюсь обуздать свой самоконтроль, пытаюсь прикусить язык и оставаться отстраненным. Тем, который никогда не уделяет Истону внимания, которого он ищет, но я не могу.

Я нарушил свой контроль, когда приземлилась между бедер Лиры Эббот. Все, что было связано с этой маленькой королевой жуков, не отличалось сдержанностью.

Пот залил мои ладони, я никогда не чувствовал себя таким горячим. Мое тело переполняет гнев. Насилие гудит в моей груди. Эта потребность уничтожить все и вся на своем пути. Такого никогда не было.

Желание убивать.

Никогда так быстро, так мощно, что я сомневаюсь, что что-то может остановить меня от того, чтобы разорвать мир на части своими зубами. Сожрать его заживо. Так изменчиво, чтобы никто. Мужчина, женщина, ребенок, друг или незнакомец не был в безопасности.

Я делаю два шага, прежде чем смотрю на Истона, мой голос похож на звериный рык.

— Где она.

— Кто? — спрашивает он с нахально поднятой бровью.

Мои руки тянутся вперед, хватаясь за переднюю часть его пиджака. Я впиваюсь руками в материал, поднимая его с земли на несколько дюймов, мое тело дрожит.

— Какого черта...

Дыхание вырывается из его легких, когда я с такой силой, какую только могу собрать, ударяю его об асфальт под нами. Его спина с грохотом ударяется, с его губ срывается стон, когда я встаю над ним.

— Где она, блядь, находится.

Я не задаю вопросов и не умоляю об ответе. Я убью его, и сделаю это больно. Усадить его перед матерью и вынуть одно за другим все его ребра. Вытащить его чертов позвоночник из горла и задушить его им.

— У тебя десять секунд, Синклер, — я потянулся в карман и нажал на кнопку на своем ноже, размахивая им перед его лицом. — Прежде чем я разорву тебя на куски.

— Я... — он подавился воздухом, — Не знаю.

Мой разум никогда не мог понять, что за территориальные притязания были у моих друзей на Брайар и Сэйдж. Никогда не понимал, чем они обладают, что заставляет парней превращаться в животных, готовых огрызнуться на первого, кто произнесет их имя.

Для меня это было пошлым и отталкивающим.

Но сейчас я понимал, и идея сжечь лицо Истона имела смысл. Все это имело смысл.

Чувство защиты того, что принадлежит тебе. То, ради чего ты готов убить. Впервые я почувствовал это.

Я усмехнулся. — Пять секунд.

Он дергается под моей рукой. — Клянусь гребаным Богом! Я не знаю. Она ушла, когда я ушел, и больше я ее не видел. Клянусь Богом, мужик, я не знаю, где она.

Паника в его голосе — это звук фортепианных клавиш по утрам.

Освежает.

Нож скользит по моим пальцам, как раз перед тем, как я направляю лезвие в центр его адамова яблока. Алистер хватает меня за плечо, его голос звучит в моем ухе как гром. Сокрушительный звук в моем ухе, который разбивает мой гнев, как кнут.

— Тэтч. — Кончик моего ножа вонзается в его плоть. — Я только что получил от Брайар ее месторасположение по телефону, она все еще в цирке.

Прикосновение его руки напрягается. Она впивается в мою плоть, как якорь, его рот возле моего уха. — Он того не стоит. Пока не стоит.

Моя рука дрожит от желания выпотрошить Истона, как рыбу. Оставить его лежать на этой парковке, но потребность взглянуть на Лиру сильнее. Это все, о чем мой мозг может заботиться.

Я наклоняю свое тело к Истону, мой рот извергает слюну на его лицо, а мой нож вдавливается в его горло достаточно, чтобы порезать его. — Тебе лучше молиться тому богу, в которого ты веришь, личинка. Он спас тебя сегодня.

Тем же движением, каким выбрасывают мусор, я повалил Истона обратно на землю. Он задыхается и сворачивается в клубок, когда я встаю во весь рост.

Алистер показывает мне свой телефон, маленькая голубая точка говорит мне, где находится Лира. Я выпрямляюсь, потянув за лацканы пиджака, и двигаюсь к своей машине.

— Ой, — ворчит Рук, похлопывая Истона по груди. Нужно добавить оскорбление к оскорблению. — Не хотел бы я оказаться на твоем месте сейчас, мой парень.

Каждый из них забирается в мою машину.

— Какой план?ь— спрашивает Алистер рядом со мной, руки Рука подталкивают его к середине, пока он прислушивается. Мои руки сгибаются вокруг руля, двигатель гудит, когда я поворачиваю ключ зажигания.

Это не то извинение, которое мир хотел бы услышать от них, но это то, что мне нужно. Извинение, которое говорит о том, что они готовы следовать за мной в любые глубины, чтобы исправить то, что они считали хорошей идеей.

Я злюсь, что они не послушали, что они подвергли Лиру риску. Но как я могу винить их, когда я даже себе не могу объяснить, что она значит для меня? Кто она?

Так что сейчас мне не нужны извинения. Мне нужна их бесконечная преданность. Их гнев. То темное, извращенное, что живет в каждом из них, чтобы выйти и поиграть с моим собственным.

— Найти ее.

ГЛАВА 18

Цирк кошмаров

ЛИРА

Цирковое кольцо было пустым.

Все стулья, окружавшие круглую сцену, были свободны. Песок в яме ринга хрустел под моими непокрытыми ногами, натирая подошвы.

Кровь запеклась на моей губе, свернувшись из глубокой трещины в центре рта. Я чувствовала, как засохшая жидкость прилипает к моему подбородку — капать перестало несколько минут назад.

Мои щеки раскраснелись и пылали жаром, пот собирался на лбу, только еще больше нагреваясь от слепящего света прожектора, который был направлен на мое лицо.

Я едва могла различить первый ряд кресел за поднятым барьером. Там, где зрители приветствовали рингмейстера, идущего по натянутому канату, или акробата, грациозно парящего в воздухе.

Сегодня, когда никто не аплодирует, я выступаю в роли акробата. Частная демонстрация моих мучений. Медленные пытки, чтобы доказать свою точку зрения, послать сообщение.

Я шиплю, чувствуя, как шипит сквозь зубы, когда отворачиваюсь от Игрока Один, как я его называю. Его склизкие пальцы вдавливаются в мои ребра, намечающийся синяк вздрагивает от боли и я чувствую, как он впивается в мою кожу, прощупывая кость и проталкиваясь дальше.

— Это только начало, девочка, — говорит он мне на ухо. — Если ты продолжишь копать, то окажешься в собственной могиле. Думаешь, они не вернутся за тобой? Чтобы закончить то, что мы начали?

Я впиваюсь зубами в язык, сдерживая крик агонии, когда холодный кончик ножа вонзается в меня. Острие разрывает плоть, открывая еще одну рану на моем теле.

Ненавижу себя за вырвавшийся хныканье, доказательство того, что их пытки затронули меня. Брайар не позволила бы им увидеть, как она проливает слезы, а Сэйдж умерла бы, прежде чем проявить слабость.

— Это нормально — плакать. Давай, плачь. — Второй игрок, тот, что в белой маске, призывает. Подойдя ко мне, он кладет руку мне на макушку и нежными движениями гладит мои волосы.

— Я хочу, чтобы твои друзья увидели твои слезы. Окровавленные, в синяках и едва живые. Может быть, тогда они научатся не лезть в дела, которые их не касаются.

Я борюсь с желанием пустить слезу, отказывая им в удовольствии сломать меня. Даже несмотря на невыносимую боль, каждый вздох превращается в мучение. Мое лицо нежное от предыдущих ударов, торс истекает кровью из нескольких мелких открытых ран.

Этого было недостаточно, чтобы убить меня. Как они сказали, они не хотели меня убивать. Они хотели, чтобы я жила, чтобы доказать свою правоту. Хотели, чтобы я приползла к ним изуродованная, в надежде, что мои раны напугают всех нас и заставят замолчать.

Но они не знали парней. На что они способны, когда их презирают. На что способен их призрак во времена печали.

— Они убьют тебя, — шепчу я, задыхаясь. — Когда они найдут тебя, они выпотрошат тебя, как рыбу. У тебя нет ни единого гребаного шанса.

В цирковом шатре раздается шлепающий звук и моя голова кружится от силы удара по левой щеке. В голове крутится причудливая музыка, льющаяся из динамиков.

Я провожу языком по щеке, сглатывая ожог. Проверяю, все ли мои зубы остались целы.

Его пальцы хватают мою челюсть, рывком поворачивая меня лицом к нему. Веревки, обмотанные вокруг моей верхней части тела, натягиваются, когда я пытаюсь сопротивляться, чувствую себя такой беспомощной, и единственным человеком, которого я могу винить, была я сама.

Если бы я просто следовала правилам. Осталась бы в цирке, вместо того чтобы следовать за Истоном в его дом. Я должна была просто сделать то, что просили ребята, но я не могла.

Не могла встретиться с ними и выдержать тяжесть их взглядов, когда я говорила им, что не узнала ничего важного, пока следовала за Истоном Синклером. Ни о его отце, ни о Гало, ни о гребаном штрафе за превышение скорости.

Я подвела их. Их разочарование было бы гораздо больнее, чем любые побои, которые эти двое могли бы нанести.

— Ты связалась не с теми людьми. Это было слишком мощно для тех богатых панков, которых ты называешь друзьями. Они должны были спустить оставить смерть той девушки в прошлом. Теперь ты платишь за их ошибки, и все из-за их уязвленной гордости.

Первый игрок лениво проводит ножом по моему телу в дразнящей манере. Хищник играет со своей пищей, вытягивая добычу. Когда он достигает стыка между моим плечом и шеей, он разрывает мой свитер, обнажая кожу.

Я пытаюсь отгородиться от него, отгородиться от боли и думать о чем-нибудь другом. Дыхание сбивается, когда я пытаюсь понять, как я вообще здесь оказалась, отвлекаясь изо всех сил.

Детали нечеткие, обрывочные, но я помню, что следила за Истоном из цирка, хотя обещала не делать этого. Мне нужно было что-то узнать о нем. Я не могла подвести всех, придя с пустыми руками.

Мучительная боль пронзает мое плечо, кровь смачивает кожу, но я смотрю вперед и не отвлекаюсь. Они не стоят ни моего страха, ни моих страданий. Они не победят.

Я следовала за Истоном до самого дома Синклера, проскользнула внутрь его дома, когда увидела, что он оставил входную дверь незапертой. Могу вспомнить каждый дюйм их дома, что я нашла на столе Стивена, запертую дверь в его кабинете и примерно сколько времени мне пришлось прятаться в кладовке, пока Истон и его мать не закончили спорить за ужином.

Могу проследить каждый шаг из его дома и до моей машины, могу вспомнить, как въехала на парковку школы, планируя подождать там, пока не придет время встретиться с ребятами.

Последнее, что может вспомнить мой мозг, это как мою дверь рывком открыли, и агрессивная рука обхватила мою руку. После этого все пусто. В моей памяти закончилась пленка, и экран превратился в белый шум.

Пальцы проводят по свежей ране на моем плече, и я оглядываюсь, чтобы увидеть, как Игрок Два засовывает пальцы в рот. Слизывает мою кровь со своей кожи.

— Ты такая сладкая на вкус, почти слишком сладкая, чтобы пропадать зря.

Желчь застревает у меня в горле, когда я смотрю, как он сосет два пальца, покрытых моей кровью.

— Черт, — выплевываю ее на черную ткань, закрывающую его лицо. — Ты.

Слюна и кровь разлетаются по маске, и с его губ срывается мерзкое рычание, когда он прижимает свое покрытое кровью лицо к моему. Его ногти впиваются мне в кожу головы, разрывая волосы. Запах разложения от его горячего дыхания заставляет мой желудок взбунтоваться.

— Это можно устроить, девочка .

Если они хоть на секунду подумали, что я легко отделаюсь, то они ошиблись. Я могу быть привязана к этому стулу, избитая и истекающая кровью, но я отказываюсь идти спокойно. Когда они оставят мое тело на съедение жукам, моя метка останется на их коже.

Они будут помнить меня, то, как я сражалась, и я не умру забытой.

Со всей силой, которая осталась в моем связанном теле, я откидываю голову назад и бросаюсь вперед, врезаясь лбом в то, что, как я надеюсь, является его носом. Мой череп пульсирует в знак протеста против сговора, но его стона дискомфорта достаточно, чтобы это того стоило.

— Ах ты, дрянь! — кричит он, срывая маску, чтобы удержать свой разбитый нос. Его лицо мне не знакомо, но я пытаюсь мысленно запечатлеть каждую деталь.

Как его сальные светлые волосы падают на глаза, родинка на щеке и шрам вокруг верхней губы. Я отмечаю каждую черту в своем сознании, сохраняя ее на случай, если мне удастся выпутаться из этого.

— Мы не должны снимать маски, — призывает Второй игрок, глядя на меня. — Мы не...

— Это не имеет значения. — Его партнер полностью снимает маску, бросая ее на землю. — Неважно, увидит ли она нас сейчас. Она не доживет, чтобы говорить о том, как мы выглядим.

Мое нутро вздрагивает. Ужас накатывает в моей груди, как волна, обрушиваясь на все тело. Их большие руки хватают меня с двух сторон, легко срывая со стула.

Я бью ногами по песку, подбрасывая зернистые кусочки, мои легкие издают крик за криком, пока они тащат меня назад. Слезы текут по моему лицу, когда я чувствую, как металл царапает мою спину.

Поворачиваю голову в поисках чего-нибудь, что подскажет мне, куда я направляюсь, я мельком взглянула на то, что похоже на лестницу. Черные решетчатые ступени, ведущие на небольшую платформу. Мое тело ударяется о каждый наклон, болит от каждого удара.

Когда они достигают вершины, мой вес падает на платформу. Мне не требуется много времени, чтобы понять их план. Вспоминаю, как они впервые разбудили меня, что осталось от сегодняшнего события.

На ринге все еще лежала подсказка, измененная для создания идеального устройства для пыток. Цилиндрический резервуар, который ранее использовался как магический акт. Избежать неизбежного. Цистерна, наполненная до краев водой, в то время как исполнителя приковывают ко дну. Сбегите, и вы станете современным Гудини, нет — и ты утонешь.

Но внутри была не вода. Она была болеегустой и алой, она бурлила в резервуаре глубиной не менее двенадцати футов, покачиваясь в такт моим волнениям на платформе.

— Свиная кровь. — Ехидно сказал Первый игрок. — Мы собирались подарить тебе твой собственный момент Кэрри. Окунуть голову под воду несколько раз, чтобы адреналин выплеснулся. Но ты была трудной, девочка.

Мое сердце стучит в ушах: когда они бросят меня в это, для меня не будет никакой надежды. Я бы опустилась на дно и никогда не всплыла.

Это было бы все.

— Убийство меня их не остановит, — я прижимаю руки к веревкам, пытаясь найти слабое место в узлах, но мне не везет. — Это только усугубит ситуацию. Твой босс знает, что они сделали с Розмари Донахью. Они не остановятся.

— Мой босс... — Ему все равно. Я не думаю, что есть что-то, чего бы он хотел больше, чем убить по одному сыну из каждой семьи основателей. Пусть этот город пожнет то, что посеял. Ты лишь предупреждение о том, что грядет, Лира.

— Ты не выберешься живым. — Я задыхаюсь.

— Грядет расплата, девочка. Для тебя сейчас, и для всех твоих маленьких друзей потом. Надеюсь, я буду тем, кто разорвет Пирсона на части.

С того момента, как они похитили меня, я решила, что эти люди наняты теми, кто отвечает за —Гало. У нас было мало времени, и они пришли за нашим молчанием.

Даже если им придется убить нас, чтобы получить его.

Мы зашли слишком далеко, узнали слишком много. Убийство учителя и помощника учителя, чтобы раскрыть наркотики, которыми они усыпляют похищенных девушек. Сжигание мэра за продажу Розмари, убийство двух продажных детективов, замешанных в этом деле. Мы зашли слишком далеко.

При звуке имени Тэтчера у меня заколотилось сердце. Меня душит рыдание, желание умолять. Умолять о пощаде и молиться, чтобы они остались далеко-далеко. Но не от меня.

Никогда от меня.

От него.

— Давай, умоляй меня. — Игрок Два хмыкает. — Умоляй меня пощадить твою жизнь, и я, возможно, сохраню тебе жизнь достаточно долго, чтобы посмотреть, как хорошо ты принимаешь мой член.

Мое тело вздрагивает от его грубых слов. Одна единственная слезинка падает из моего глаза от того, что у меня остался выбор. Вести себя, умолять, прогибаться, чтобы этот отвратительный предлог мужчины положил свои грязные руки на мое тело, или оставаться на месте, позволяя им столкнуть меня в чан с кровью животных, где я буду тонуть.

Два варианта, вот к чему сводилась моя жизнь.

Два дерьмовых, блядь, варианта. Моя жизнь свелась к этому. Все, что я когда-либо делала, будет предано забвению, и я превращусь в газетный заголовок о девушке, убитой в Цирке Кошмаров.

Еще одна история о призраке, которая будет преследовать улицы Пондероз Спрингс.

С последней крупицей угасающей надежды я потянулась в себя. Хочу, чтобы мой голос отрикошетил от ткани этого шатра, хочу, чтобы мое тело сквозь слезы взывало о помощи.

Кричать о единственном имени, которое сейчас существовало в моем мозгу. Того, кто, как мне казалось, может спасти меня от этого проклятого конца. Мой последний шанс, мальчик, который заморозил ужас своими зимними шагами в последний раз, когда смерть проплывала надо мной.

Мой ангел.

— Тэтчер!

Это был вопль банши в пустоту. Молилась, чтобы по воле божественной судьбы он оказался поблизости. Что он будет искать меня, заметит пропажу, что он каким-то образом услышит мой голос среди кружащейся цирковой музыки, среди воя ветра.

Мне просто нужно было, чтобы он пришел за мной. Чтобы спасти меня в последний раз, потому что я не была готова умереть. Не так — не до того, как я закончу школу или увижу, как мои друзья пойдут к алтарю. Я хотела сделать карьеру, вырасти, я хотела жить.

Я не хотела умирать до того, как...

— Тэтчер, пожалуйста, — кричу я, кровь хлещет изо рта. — Тэтчер!

— Какой красивый труп ты будешь. — Бормочет один из них, прежде чем сила чьего-то ботинка врезается в мой бок.

Это посылает меня кувырком в бак; кровь приветствует меня своими липкими руками и металлическим ароматом. Затягивая меня под поверхность, к водянистой смерти.

Мир приобрел великолепный красный оттенок, когда я опустилась на дно резервуара. Раздавленные розы просачивались сквозь мои закрытые глаза и имели вкус сладких пенни. Мои чувства закружились в ярких оттенках знакомого цвета. Вишневый, гранатовый, вермилион и рубин.

Он был повсюду, пропитало мои волосы, заполнило мои легкие и застряло в стенках горла, поглощало меня, пожирало меня заживо, проглатывало меня целиком.

Моя грудь горела, отчаянно требуя воздуха. Безнадежно пытаюсь прорвать грубый материал, облегающий меня, но без кислорода в легких мои конечности слабы. Танк глубок, слишком глубок, и у меня не хватает энергии, чтобы держаться на плаву без ног. Голова кружится, жжение в легких превращается в чувство комфорта. Как будто мое тело знает, что произойдет через несколько коротких мгновений.

Я чувствую, как руки обвиваются вокруг моей талии, напоминая мне о той ночи, когда я танцевала с Тэтчером год назад на балу в канун Дня всех святых. То, что он сделал, чтобы отвлечь наших друзей, глубоко врезалось мне в память.

Первая встреча с Брайар. Какими невинными были ее глаза. Сжигание дерева с Руком и поимка Алистера в моем душе после того, как он остался в нашем общежитии. Увидеть Сэйдж, сидящую в столовой после ее возвращения.

Воспоминания, которые я надежно спрятала внутри, воспроизводились на катушке. Вспышка за вспышкой. Воспроизведение лучших моментов моей жизни, последнее утешительное кино перед тем, как я попаду в загробный мир.

Мое подсознание, казалось, исчезало в свете, ярком, резком свете, а вкус воздуха заставлял меня задыхаться. Вся кровь, застрявшая во рту, выливается наружу, когда я задыхаюсь.

— Хватай ее.

Руки касаются меня, обвиваясь вокруг веревки, все еще обмотанной вокруг моего тела. Мой мозг пытается решить, вошла ли я в бессмертие, или мой зов был услышан, и я все еще жива.

Я пытаюсь моргнуть, пропуская красные полосы, цепляющиеся за мои чувства, пытаясь рассеять багровый туман, который ослепляет меня.

— Какого хрена, по-твоему, я делаю? Играю в шашки?

— Ты бесполезен.

— Если ты не заткнешься, я брошу ее, и вы оба сможете утонуть, придурок.

— Просто... — Пауза, — Просто помоги ей.

Чувствую, как моя грудь поднимается и опускается, поглощая кислород как можно быстрее. Боль остается, и именно она говорит мне, что я все еще жив. Что каким-то образом мне удалось выбраться из этой жидкой могилы.

Вокруг меня раздаются голоса, и я чувствую, как прохладный металл упирается мне в спину. Веревки ослабевают, мои руки могут свободно двигаться.

— Лира, Лира, Лира...

Прикосновение знакомого человека склоняется над моим лежащим телом, откидывая мокрые волосы с моего лица, пока скандируется мое имя. Когда мой мозг получает воздух, которого ему не хватало, остальные чувства возвращаются.

Я различаю запах чего-то свежего. Моя кожа чувствует его прохладные руки, а глаза различают детали его лица. Его серебристые волосы окрашены в рыжий цвет, капающий бордовым. Голубые глаза настолько ясные, что я почти вижу в них свое отражение.

— Тэтчер, — вздыхаю я, молитва на моих губах. — Тэтчер.

Дрожащей рукой я поднимаю пальцы, прослеживая линию его бровей, глубокую складку на лбу. Я чувствую его. Он настоящий, я не уверена, что действительно думаю, или, может быть, это потому, что это все еще похоже на сон.

Я погружаю пальцы во влажные пряди его волос, притягивая его голову вниз.

Сон, в котором он пришел за мной, услышал мою мольбу и пришел за мной. Злодей, который отказался от своего плана мести, чтобы спасти девушку, которую герой принес в жертву.

— Лира.

Мои губы касаются его губ в тихом столкновении. Самая первая снежинка зимы касается моего рта. Падающая звезда, незаметно скользящая по небу. Шепот его последнего выдоха звенит между зубами, заполняя мои пустые легкие. Дыхание жизни от ангела смерти. Его губы крепко прижались к моим, подарок богов.

Здесь нет фейерверков. Это не поцелуй, переполненный голодом или омытый страстью. Просто наши губы прижались друг к другу, краткий отдых в момент хаоса. Наши уста, говорящие без слов.

— Здравствуй, здесь ты в безопасности. Ты в безопасности со мной.

Он первым отстраняется, ровно настолько, чтобы между нашими губами образовалась тонкая завеса и я несколько раз моргаю, наблюдая за его пассивным лицом, смотрящим на меня.

— Я не хотела, — мой голос хриплый. — Не хотела умирать, не поцеловав тебя первой. Это было слишком жестоко — умереть, не узнав, каково это.

Тэтчер проводит большим пальцем по моему припухшему рту, мягко вбивая в кожу ощущение его поцелуя. Вдавливая в меня его вкус. Края его рта подрагивают.

— Мой дорогой фантом, — шепчет он. — Ты не умрешь, пока я не закончу с тобой.

ГЛАВА 19

Рингмастер

ТЭТЧЕР

Это не было моей обычной рутиной.

Я не тратил месяцы на выслеживание, охоту и сбор информации об этой жертве. Не тратил время на создание начала и середины своего концерта. Я не писал ноты, не стирал и не сочинял жуткую музыку, чтобы подготовить сцену. Просто перемотал конец, не думая о том, как будет звучать его смерть в паре с моим пианино.

Обычно, если я выбивался из шаблона, это выбивало меня из колеи. Не быть в моем пространстве, со всем моим оружием и средствами утилизации. Никакой классической музыки, играющей на заднем плане.

Не так я убивал людей. Мое уничтожение человеческого тела было искусством. Я часто не торопился, месяцами планировал, подбирал идеальную музыку для каждой части убийства.

В этот момент я заставил человека заплатить за то, что он прикоснулся к тому, что принадлежит мне.

Я посмотрел вперед и увидел мужчину, привязанного к круглой доске. Толстый черный ремень был перекинут через талию, обе руки сцеплены над головой, а ноги зафиксированы в наручниках. Витки красных звезд, нарисованных на доске, появлялись и исчезали за его конечностями.

Уверен, что этот реквизит использовался как часть представления по метанию ножей. Когда уверенный в себе мужчина стоял перед толпой и вслепую бросал оружие в полуобнаженную женщину. Едва не промахнувшись мимо ее кожи на считанные дюймы, толпа уходила в восторге.

Вот только теперь шоу вел я. Цирковое кольцо было моей ареной смерти, и я не собирался уходить.

— Что ты собираешься делать? — требует моя цель. — Мужик, пожалуйста, что он собирается делать? Он собирается убить меня на хрен?

Алистер молчит, только смотрит на него со своего стула, который он вытащил из зала. Сигарета горит на его губах, дымка дыма плывет перед его пассивным лицом.

Это он поймал одного преступника, прежде чем тот успел убежать. Он вернул его на ринг и ждал моих указаний. Зная, что лучше и пальцем не трогать мою добычу. Он знал, что это убийство — мое и только мое.

Мне нужна была каждая капля его боли, его страха, его жизни. Мой желудок заурчал, жаждая силы, которая исходит от последнего толчка чьего-то сердца.

Мое тело переместилось, и я посмотрел вниз на раскрытый нож, разложенный на стуле, отдельные лезвия аккуратно уложены в отдельные карманы. Мои пальцы касаются острых кончиков, жажда мести оставляет меня голодным, диким.

Осторожно я закатываю рукава рубашки, забрызганной кровью, обнажая бледные, покрытые венами руки. Прохладный воздух касается моей шеи, предвкушение повышает температуру.

Звук открывающейся палатки привлекает мое внимание. Лира вбегает внутрь, ее ушибленная губа привлекает внимание, губы, которые я ощущал на своих несколько минут назад. Ее рот имел вкус жестокости и страха. Совершенно противоположный вишневому вкусу, который я ожидал.

После того, как я вытащил ее из окровавленного бака, я почувствовал настоящий вкус гнева. Я видел его в других, был свидетелем того, что он может сделать, но никогда не чувствовал его в себе. Не так, как сейчас.

Моя ярость была тихим, кипящим хищником. Как будто я чувствовал, как эмоции текут по моим венам, словно наждачная бумага. Шершавая кожа и наждачная бумага.

Это было мое первое убийство, которое было основано на эмоциях. Побуждаемое ею.

Лира была моим маяком эмоций. Все эти чувства, которые я никогда не испытывал, происходили со мной благодаря ей.

Близость с ней делала меня все более и более человеком.

Мои пальцы разжались, когда Рук вошел следом за ней, его рука обвилась вокруг руки Лиры и потянула назад, его голос был достаточно громким, чтобы я услышал.

— Лира, нам нужно отвезти тебя в больницу. Ты не хочешь видеть это, ты не хочешь видеть его таким.

— Я не уйду. — Она спорит, вздрагивая от его хватки, решительно настроенная продолжать двигаться дальше внутрь палатки и ближе ко мне.

— Пожалуйста...

— Лира. — Я зову ее по имени, прерывая своего друга. Ее мягкие глаза поворачиваются ко мне, как будто мой голос — единственный звук, который она слышит, и сгибаю палец, дразнящим движением подзывая ее к себе. — Пойдем.

Рук убирает руку, качая головой, когда она движется в мою сторону. Я не упускаю из виду, что она немного хромает, но все еще держит голову высоко, отказываясь показать свою боль.

Она хочет доказать, что они не сломали ее. Что они никогда не смогут сломить ее. Внутри меня что-то поднимается, и я думаю, что это может быть гордость. Преданность не только мне, но и себе.

Когда она оказывается достаточно близко, я протягиваю руку вперед и беру ее подбородок в свои пальцы, наклоняю ее голову из стороны в сторону, отмечая каждую царапину, каждое небольшое несоответствие, каждый синяк.

Она должна уйти, пройти обследование не только физическое, но и психическое. То, что она пережила, сильно ударит по ней, когда адреналин улетучится. Травматическая реакция, свернувшаяся внутри нее, вернется с местью, а человек может выдержать только столько, прежде чем исчезнет и никогда не вернется.

— Ты в порядке?

— Да, — кивает она. — И я хочу посмотреть. Знаю, ты сказал, что мы закончили, но мне нужно посмотреть, мне нужно учиться, Тэтчер, пока эта штука не сожрала меня заживо.

— Ты не дала им увидеть, как ты сломалась. — Бормочу я, проводя большим пальцем по ее коже.

Я чувствую, как ее тело проникается моим прикосновением, тает в моей руке. — Ты сказал мне не делать этого.

— Ты так хорошо справилась, дорогой фантом. — Шепчу я, поднимая ее голову, чтобы она смотрела на меня. — Хочешь свою награду? Хочешь, я буду твоим учителем сегодня вечером?

Ее нефритовые глаза расширяются, интерес разгорается, и, возможно, она шокирована тем, что я так легко соглашаюсь.

— Больше никаких учебников?

Ухмылка тянется к моему рту, когда я качаю головой. — Никаких учебников. Просто ты будешь прилежной ученицей, я сделаю несколько заметок, и возможно, будет контрольная работа.

Эта тайная маленькая договоренность между нами двумя — моя самая большая борьба и самое трудное, что я могу себе позволить. Трудно признать это вслух, но я наслаждаюсь тем, что Лира наблюдает за мной. Она преследует меня в тени, ее глаза сосредоточены исключительно на мне. Я — центр ее мира, а она — моя маленькая вуайеристка.

Облегчение оседает в ее плечах.

— Спасибо. — бормочет она, прежде чем повернуться и пойти к месту в первом ряду. Я смотрю на Рука, наклоняю голову в ее сторону, желая, чтобы он оставался рядом на случай, если что-то случится.

Я позволяю своим мыслям задержаться на ней. На образе ее фарфорового, безупречного лица, окровавленного и покрытого синяками, испорченного так, как никогда не должно было быть. Вся моя злость единична. Она сфокусирована, направлена на одного человека и только на одного.

— Мой отец подарил мне набор метательных ножей, когда я был ребенком, — говорю я, поднимая острие копья из нержавеющей стали. — Это был способ попрактиковаться в эффективном владении клинком. Думаю, это стало моим хобби, в котором я теперь неплохо разбираюсь.

Мои длинные, осторожные пальцы вынимают один клинок из чехла и вертят его в руке. Матово-черная отделка выкована из ночи. Создана для скрытности и предназначена для быстрой, бесшумной смерти. Их темный цвет контрастирует с моими кожаными перчатками, моя ладонь держит кинжал с тихой неподвижностью, от которой в воздухе разливается жуткая энергия.

Я знал, что буду делать сегодня вечером, я планировал каждую секунду пытки, как только ступил в эту палатку. И все же я чувствовал себя так, словно прогуливался по окрестностям.

Ни бурных эмоций, ни паники.

Просто завидная смерть.

— Какого хрена, чувак, — пробормотал человек, привязанный к деревянной доске. — Я просто делал свою работу. Мы не собирались ее убивать. Просто немного напугали ее, понимаешь? Вот и все, клянусь!

— Как тебя зовут? — спросил я, игнорируя его слова. Мне не интересно, что он хочет сказать.

Он стонет, скрежещет зубами, когда слезы текут из его глаз. Его охватывает такой страх, что я уверен, он едва может дышать. Он душит его, давит на легкие, как болдер. Интересно, думает ли он о своих последних минутах так же, как я? Готов ли он встретить своего создателя.

— Блядь, блядь, блядь! Это просто пиздец. Так не должно было случиться!

Обычно я играю чуть дольше, затягиваю первый удар. Оградить себя первым ударом силы, которая проникает в меня, когда я разрезаю чью-то кожу.

Но сегодня у меня не было настроения возиться с едой.

Подобно молнии, пронзающей воздух, черный кинжал проносится вихрем, как болт. Он ударяет в цель с громовым стуком, за которым следует крик из глубин нутра этого человека.

Это щекочет мне уши. Согревает что-то внутри меня так же, как игра Горовица.

Кровь сочится из центра его ладони. Копье пробило его незащищенную руку, эффективно пригвоздив ее к доске под ней. Первый удар в мою человеческую доску.

— Майкл! Майкл! — кричит он, кожа бледнеет, когда он смотрит на свою пронзенную руку. — Меня зовут Майкл!

Зачерпнув еще одно лезвие между пальцами, я киваю и кручу металл, вращая его по костяшкам пальцев. Это должно было быть для Лиры. Здесь моя причина убить этого главного.

И все же, я не могу не почувствовать восторг при виде того, как он корчится от боли, отчаянно взывая к моей милости. Действительно ли это делает меня морально серым героем, о котором все восторгаются? Исправлять те ошибки, которые общество никогда бы не совершило? Или это просто предлог, чтобы задействовать ту часть меня, которая жаждет убийства?

Мои глаза устремляются на аудиторию, сканируя пустые места, пока мой взгляд не встречается с ее взглядом. Она — кошмарная версия самой себя. Она вся в порезах, синяках и крови, которая ей не принадлежит. Ее дикие кудри вьются, а одежда промокла.

Но я ничего этого не вижу. Не совсем.

Я просто вижу ее.

Скарлетт.

Маленькая девочка, которая бросила в меня ботинком при нашей первой встрече. Та, которая была такой испуганной, но в то же время такой смелой. В ту ночь я не видел ничего похожего на нее.

Кто-то такой дерзкий и смелый. Она вылетела из шкафа с копной черных волос и глазами, полными решимости, она так отличалась от моей стерилизованной жизни, была такой хаотичной.

В этой комнате, где пахло смертью, она чувствовала себя последним живым существом. Это прекрасное, беспорядочное существо, которое я не мог убить. И тот факт, что этот мерзавец думал, что может, приводил меня в ярость.

— Майкл, — хмыкнул я, глядя в сторону и возвращаясь к своей цели. — Это значит, тот, кто подобен Богу.

Я — рингмейстер, управляю шоу, заставляя его танцевать и извиваться для моего удовольствия. Это больше, чем физическое насилие, это ментальная игра, которая питает мое эго.

Это было то, чему Лира ждала научиться. Она была терпелива, прыгая через все мои препятствия, чтобы стать свидетелем этого момента. Чтобы научить ее, как испортить чей-то разум, как сломить его дух, прежде чем прикоснуться.

Как овладеть спокойствием, стать изображением убийцы.

— Ты веришь, что ты подобен Богу, Майкл? Что в твоих жилах течет божественная кровь, и ты обладаешь властью решать судьбу жизни и смерти?

— Не убивай меня, пожалуйста. Я не могу умереть, я не готов. — Он задыхается. — Это была даже не моя идея. Меня просто наняли, и мне просто нужны были дополнительные деньги. Я не принимал в этом никакого участия.

— Но ты это сделал, — поправляю я. — Причастен. Ты похитил невинную девушку и решил, что твое эго важнее ее жизни, не так ли?

— Это был не я! Это был Колин! Он хотел убить ее, а не я. Я просто хотел выполнить работу. — Он сглотнул, глаза расширились. — Если ты меня подвезешь, я отведу тебя к нему, могу узнать, где он живет!

Вес клинка балансирует на моей ладони. — Кто тебя нанял?

Из его горла вырывается плаксивый стон. — Черт. Черт, я не могу тебе сказать. Я могу отвести тебя к Колину, но я не могу тебе этого сказать. Они убьют меня. Разорвут меня на куски, чувак, я не могу.

Я почти смеюсь, что он думает, что то, что они приготовили для него, хуже, чем мои планы. Еще один черный дротик проносится по воздуху, бесшумно, как птичье перо, вонзаясь в середину таза Майкла. Прорезая плоть, разрывая его кожу.

Судя по истошному вою, можно с уверенностью сказать, что я попал в цель.

— Впечатляющая цель, учитывая, насколько он мал. — Говорит Алистер со своего места, делая очередную затяжку сигаретой.

Лезвие зажато между его бедер, пронзенное прямо сквозь то, что, как я надеюсь, является его членом и яйцами. Слезы текут по его лицу, все его тело дрожит.

Рукоятка шатается при каждом неровном вдохе.

Это будет медленный, мучительный способ умереть.

Если не убрать эти ножи, он не сможет истечь кровью. Они проделают отверстия и не дадут ему дышать, пока я не закончу. У него нет другого выбора, кроме как висеть там в страданиях.

— Не ожидал, что ты знаешь это, потому что ты не знаешь меня, Майкл, — говорю я, не глядя, забирая еще один нож. — Но я тоже не верю, что подобен Богу.

Переворачиваю его в руке, прежде чем завести руку за голову и бросить его вперед, я двигаюсь плавно, от моих движений не исходит ни звука, когда нож выскальзывает из моего захвата и вонзается в центр левой руки Майкла.

На мгновение я слышу хруст кости, а затем из его уст вылетает еще одна порция ругательств. Я не тороплюсь, приближаясь к круглой доске и висящему на ней человеку.

Каждый шаг смертоносен и уверен.

Моя рука в перчатке сжимает челюсть Майкла, мой голос смертельно тих. Спокойный, как жидкая ночь.

— Я хуже любого бога, ты знаешь. Здесь нет милосердия и чудес. Я — покровитель твоей смерти, и ты умрешь, когда я этого захочу.

Майкл всхлипывает — сильные рыдания человека, который ранее угрожал отнять жизнь у Лиры. Власть, которую, как он думал, он имел над ней, меняется. Теперь он — крошечный, неудобный жучок под моим ботинком.

— Кто тебя нанял? — снова спрашиваю я, чувствуя, как волна эйфории обрушивается на меня, когда он плачет, сопли капают из его носа, а лицо раскраснелось от крика. — В твоих интересах рассказать мне, Майкл. Я могу сделать так, что это продлится всю ночь.

Я сломал его, разбил каждый кусочек мужественности, который у него когда-либо был, разрушил его баррикады, пока не остался лишь грустный человек, отчаянно борющийся за свою жизнь.

— Стивен Синклер. — Кричит он сквозь стиснутые зубы. — Стивен Синклер нанял нас!

На моем лице нет удивления. Мы все знали, что декан Холлоу Хайтс каким-то образом вплетен в Гало. Знали, что он змея, задолго до того, как Розмари оказалась мертвой.

— Почему? — требую я.

— Не знаю. Он говорил с нами только о работе. Схватить ее и немного пошвырять. — Он кашляет. — Когда я спросил, зачем, он ответил: — Чтобы, когда она приползет обратно к своим дегенеративным друзьям, они знали, что им грозит. Что я способен забрать у них.

Моя рука хватает рукоятку ножа, застрявшего у него между ног, и резко дергает ее влево. Вызывая очередной крик о помощи из его уст.

— Что еще ты знаешь?

Майкл наклоняет голову к потолку, глаза зажмурены. Пытается представить себе другую реальность, отчаянно надеясь проснуться от этого кошмара.

— Это не должна была быть Лира. — Кричит он. — Нам сказали схватить Сэйдж Донахью, но мы...

— Но ты? — Я сильнее надавливаю на нож, вырывая слова из его горла.

— Пришел какой-то светловолосый парень и сказал ему «нет». — У него был неприятный шрам на лице, он требовал, чтобы Стивен выбрал Лиру Эббот вместо него. Сказал, что она самая слабая из группы и легче сломается.

Я чувствую, как ярость Рука по отношению к Истону Синклеру смешивается с моей собственной. Зная, что раньше я был в нескольких секундах от того, чтобы свернуть ему шею, и должен был это сделать, согласно этой информации.

— Ты уверен, что не было ничего другого?

— Уверен! — кричит он. — Это все! Это все, что я знаю, клянусь гребаным Богом.

Я киваю, зная, что это вся информация, которую он сможет мне дать. Не так много мужчин, которые будут лгать, пока в их член втыкают лезвие, и он не из их числа.

Цвет его лица не существует. Он бледен, ужасен и теряет кровь. Я закончил с ним. Он выполнил свою задачу в нашей программе, и теперь я волен покончить с ним.

Я тянусь вверх, хватаюсь за рукоятку ножа в его руке и быстро вынимаю его. Кровь вытекает из раны и пропитывает мою перчатку, и я в нескольких секундах от того, чтобы всадить это оружие в его дыхательное горло, когда слышу голос Лиры.

— Подожди.

Поворачиваю голову, смотрю на нее, стоящую перед барьером, идущую ко мне, как будто я — луна, а она — гравитация. Ее тянет ко мне, как магнитом, и у нее нет другого выбора, кроме как искать меня.

Алистер и Рук смотрят, молча наблюдая за этим взаимодействием. Два человека, оказавшиеся между орбитальными планетами, которые понятия не имеют, как находиться в галактике друг друга.

— Я хочу сделать это. — Бормочет она.

Мои брови сходятся вместе, я резко и ожидаемо смотрю на нее.

— Что ты хочешь сделать?

Ровный вздох проносится мимо ее губ, ее подбородок наклонен вверх, а позвоночник напряжен. — Я хочу быть той, кто убьет его.

Лира больше не та сломленная, растрепанная девушка, которую она показывает миру. Она — сила, сплетенная воедино жаждой убийства и тайной красотой. Это темная, злая женщина, жаждущая мести.

Спутница жнеца, его любовница и вторая рука.

Она подходит ближе, ее дыхание веером рассыпается по равнинам моего лица. Голод по чему-то совершенно иному зарождается в моем желудке. Желание, раскаленное до бела и ослепляющее, пронзает меня.

Никогда не видел никого красивее, никогда раньше меня так не влекло к другому человеку. Она настолько захватила меня, что я не испытываю ни малейшего разочарования от того, что не заберу жизнь этого дурака.

Я протягиваю ладонь, лезвие — ее, пусть делает, что хочет, чувствую, как ее пальцы обвиваются вокруг рукоятки, забирая ее у меня. С легкостью я делаю шаг в сторону, протягиваю руку, подталкивая ее к Майклу.

Я наклоняюсь вперед, мой рот касается кончика ее уха. — Заставь меня гордиться тобой, дорогой фантом.

Она кивает, не обращая внимания на мое дыхание на ее коже, и я смотрю, как она подходит к доске, королева смерти, претендующая на свою корону из костей и зубов.

Это извращенно и аморально, но я чувствую, как сжимаются мои штаны. Мой член набухает, когда она держит нож в руке, проводя кончиком по его груди, рисуя безобидную линию к его горлу.

— Посмотри на меня, — говорит она, глядя на него сверху, но явно контролируя ситуацию. — Я хочу, чтобы ты смотрел на меня.

Когда он не следует ее указаниям, она использует другую руку, чтобы схватить нож между его бедер, все еще погруженный в его плоть. Он стонет, пока она извивается, и повторяет еще раз, пока он, наконец, не открывает глаза.

Мой рот наполняется влагой. Видеть, как она принимает тайную часть себя, которую, кажется, так боится, владея каждой унцией голода, которую она носит в себе. Когда она полностью вынимает оружие из его паха, он задыхается.

Он задыхается, захлебываясь криком агонии, а кровь заливает его джинсы.

— Я выгляжу сломанной для тебя? — Она говорит с уверенностью, которую я никогда раньше не видел.

— Пожалуйста, прости меня. Господи, помилуй меня. — Он хнычет, зрачки расширены до размеров блюдец. В его взгляде — мольба о пощаде, и, возможно, Лира, которую все знали, дала бы ее ему, если бы существо внутри нее не было так голодно.

Мгновение паузы. Только его вздохи и хныканье от дискомфорта. Я смотрю, как Лира вертит в руках оба клинка, сжимая рукоять в маленьких кулачках.

— Твой бог может даровать тебе прощение, — шепчет она, когда Майкл поднимает голову, чтобы встретиться с ней взглядом, — но ты глупец, если ожидаешь такого же сочувствия от меня.

Это быстрое движение, настолько внезапное, что я думаю, что мог пропустить удар. В одну секунду его глаза открыты, а в следующую — два лезвия глубоко вошли в его глазницы.

Острые концы пронзают хлюпающий материал глазных яблок. Хлюпанье разрушаемой ткани и вид выступающей крови — вот его кончина. Его рот открыт, из него вылетают захлебывающиеся слова.

Она разжимает руки, откидывая назад ладони, обращенные наружу, и ударяет обеими по концам ножей, посылая оружие дальше в его череп. Я слышу, как хрустят человеческие кости под тяжестью лезвия, когда она заставляет замолчать человека, который пытался отнять у нее жизнь.

Сила удара настолько велика, что его голова оказывается прижатой к деревянной доске позади него. Кровь сочится полосами, рисуя неровные линии по его щекам.

Сила. Облегчение. Гордость.

Она витает в воздухе, пока труп Майкла остается привязанным, рот приоткрыт в беззвучном крике. Демоническая версия произведения искусства Леонардо да Винчи о человеческом теле.

Распятие мести.

Я чувствую присутствие моего друга прежде, чем вижу его, его голос дрожит у меня над ухом.

— Она чертовски страшная, чувак.

— Нет, — мои губы подергиваются в уголках, достаточно, чтобы я заметил. — Она исключительная.

Моя преданная ученица.

Мой маленький питомец.

ГЛАВА 20

Пианист

ЛИРА

— Да, я в порядке, — бормочу я, закрыв глаза и прижавшись головой к окну. — Обещаю, это в основном поверхностные порезы и швы накладывать не нужно.

Это не значит, что они болят меньше, но я не думаю, что моим и без того истеричным друзьям нужно это знать.

— Я собираюсь убить его! — кричит Сэйдж где-то на заднем плане, ее голос пронзителен. — У них будут проблемы посерьезнее, чем этот богом забытый Гало, ты знаешь это? Ему лучше иметь хорошее оправдание для лжи, или я оторву ему член.

У меня болит в груди от осознания того, что я тоже им солгала. Мне больно за Рука, вспоминая, как его горящие радужные глаза таяли в моих собственных. В нем поселилась печаль, которую я никогда не видела у него раньше.

Как он накинул джинсовую куртку на мои плечи и умолял позволить ему отвезти меня в больницу. Он неоднократно извинялся за то, что позволил этому случиться.

То, что произошло сегодня ночью, не было его виной, и я говорила ему об этом. И все же я знала, как Рук справляется с чувством вины, как он несет ответственность за то, что подвел своих друзей, больше, чем кто-либо другой. Как это его гложет, и как упорно Сэйдж старался заставить его понять, что не все плохое происходит из-за его действий.

Сайлас пролежал в больнице уже пять месяцев, а он все еще не мог избавиться от чувства вины. Как будто он каким-то образом мог предотвратить прекращение приема лекарств Сайласом.

— Я сказала им держать это в тайне от вас двоих, не хотела, чтобы вы беспокоились обо мне. Ты можешь злиться на меня, дай мне день, чтобы ответить взаимностью, а потом можешь злиться на меня. Они просто сдержали свое слово; ты не можешь расстраиваться из-за этого.

Они уже были посвящены в детали, которые необходимо знать. О том, что все произошло потому, что я последовала за Истоном домой, никому ничего не сказав, что ситуация была улажена, и в центре шатра семейного цирка на деревянной доске висел человек.

Остальное...

Остальное может появиться позже, а может и не появиться вовсе. Почему-то я знала, что это не вариант. Что мне придется объяснять, что я сделала. Но сейчас у меня не было ни сил, ни желания говорить об этом.

— Ты такая упрямая, мы могли бы быть рядом с тобой. — Шепчет Брайар. — Но я люблю тебя. Ты уверена, что не хочешь, чтобы мы приехали? Мы можем принести закуски и страшные фильмы? Помочь тебе привести себя в порядок?

— Я просто хочу побыть сегодня одна, — говорю я, переводя взгляд на человека на водительском сиденье. — Кровать зовет меня. Вы, ребята, можете прийти завтра и покричать на меня, да?

Оба они разочарованно хмыкают, но соглашаются. Приказав мне позвонить им, как только я проснусь, иначе они будут ломиться в мою дверь. Я позволила тишине поглотить меня, дорогая кожа пригрелась к моей нежной спине. Несмотря на то, что я вся в крови, я могу заснуть, окутанная этим успокаивающим ароматом.

Здесь я чувствую себя в безопасности.

— Они узнают, что это мы оставили там тело Майкла, понимаешь? — тихо говорю я, надеясь, что разговор не даст мне уснуть, по крайней мере, достаточно долго, чтобы принять душ. — Что я скажу, если появится полиция и начнет задавать вопросы?

Рука Тэтчера на долю секунды сжимает руль, но потом отпускает, не отрывая взгляда от дороги. Остатки красного цвета все еще прилипли к его бледной коже и волосам, мы оба в крови.

Пятна сегодняшнего вечера лежат на нем тяжелым грузом, а нить, связывающая нас, становится все крепче. Даже если он не знал об этом. Мои губы все еще гудели, гудели от электрического прикосновения его губ.

— Они не смогут, — спокойно сказал Тэтчер, поворачивая руль и въезжая в ворота своего подъезда. — Стивен услышит об этом, отзовет собак до того, как они успеют унюхать. Это будет замято. В городе об этом даже не заикнутся. Но послание Синклерам будет более чем очевидным. Если они хотят играть, мы будем играть.

Я киваю, жуя внутреннюю сторону щеки, пока пытаюсь поднять свое тело. Жгучая боль распространяется по моему животу, и мои руки тянутся к ранам на животе.

— Я перевяжу их внутри. — Он говорит, все еще не глядя на меня, довольствуясь тем, что смотрит вперед.

Когда он сказал, что я поеду с ним, я подумала, что он хочет подвезти меня до дома, я не понимала, что это не так, пока мы не оказались в глубине города, направляясь к его дому.

— Твоя бабушка... то есть, она... — Румянец заливает мои щеки. — Она не против того, что я здесь?

Как-то наивно спрашивать о чем-то подобном, об этом пустяке на фоне всего, через что мы проходим. Но Мэй Пирсон — прекрасная женщина, и я не хотела бы проявить неуважение к ней, даже если мне отчаянно нужен душ.

— Западное крыло дома — мое. Она редко туда заходит, даже не узнает, что вы здесь.

Машина подъезжает к дому и плавно останавливается, прежде чем он ставит ее на стоянку. — Она... — Я сглатываю, глядя на него.

— Она знает, кто я?

Он знает, что я имею в виду. Я не спрашиваю, знает ли она, друзья ли мы, я спрашиваю, знает ли она, кто я для их семьи. Девушка, которая отправила Генри Пирсона в тюрьму, ее сын, и которая выжила, чтобы рассказать о смерти моей матери.

— Да.

У меня нет времени реагировать или задавать дальнейшие вопросы, потому что его стройные ноги вылезают из машины. Думаю, что мне больше нравится язвительная, саркастичная, постоянно перебивающий меня Тэтчер, чем этот сухой, прямолинейный человек.

Его неподвижность выбивает меня из колеи.

Истощение душит меня, мои кости болят, когда я тянусь к ручке двери, но едва могу открыть ее. Мой адреналин сильно упал, оставив меня слабым.

Драйв голода, желание, которое подпитывало мои силы, исчезло, отступило, спряталось в темной пещере моей души, где спал сытый и довольный. Оно оставило меня справляться с последствиями в одиночку. Чувствуя себя пустой и потерянной.

Вот в чем проблема. Когда все успокаивается, гнев и потребность причинить вред исчезают, эмоциональная боль все еще живет. Она все еще дышит и существует внутри меня, как вечная открытая рана. Всегда кровоточит.

Убийство его подпитывало желание убивать.

Это не исцелило рану.

Это не избавило меня от воспоминаний об их руках на мне или звуках их голосов в моем ухе, не избавило меня от жжения в груди от недостатка кислорода. Моей мести было достаточно, чтобы обуздать жажду насилия и сломанных костей.

Но она никогда не прогонит страх увидеть смерть моей матери или как-то отомстить за ее жизнь. Я сделала это, потому что они заслуживали расплаты за содеянное, но это ничего не изменило.

И никогда не могло ничего изменить.

Мои колени шатаются, и я стою на ногах всего секунду, прежде чем тонкая рука Тэтчера обвивается вокруг моей талии, а другая обхватывает мои ноги и поднимает меня с земли.

Одним элегантным движением я оказываюсь в его объятиях. Прохлада его тела отгоняет мысли, которые, кажется, пожирают меня заживо, когда в голове пустыня. В его объятиях я не одна.

Я смотрю на его лицо, на его челюсть, и он ничего не говорит, просто несет меня на руках, как будто я ничего не вешу, как будто это обычная вещь, которую мы делаем каждый день.

— Перестань так на меня смотреть.

Я борюсь с улыбкой, бросая взгляд вниз. — Хорошо. — Прогулка к дальней левой стороне дома проходит тихо, я прижимаюсь ухом к его груди, считая удары его сердца. Это идеальный ритм, просто правильное количество давления, устойчивый и здоровый темп. Этот звук успокаивает меня.

У меня очень мало здоровых эмоциональных воспоминаний.

Например, когда люди чувствуют знакомый запах или вдруг вспоминают неловкий случай в школе, и ты снова и снова чувствуешь стыд. Или, может быть, прилив сил от победы в игре, в которую вы играли. Это более сильное чувство, чем просто воспоминание, которое вы просто вспоминаете. Эти триггеры дают вам возможность снова пережить те случаи.

Но у меня все по-другому. Все мои триггеры связаны с воспоминаниями, которые меня пугают и злят.

Один запах или взгляд, и я снова переживаю самую ужасную ночь в своей жизни. Я больше не в классе и не читаю книгу у себя дома, я в шкафу, снова наблюдаю, как умирает моя мать.

Я смутно понимаю, что нахожусь в классе, что люди могут смотреть, но Генри стоит на коленях над телом моей матери, убивая ее, а я ничего не могу с этим поделать, не могу ни вздохнуть, ни успокоиться. В то время как мир движется вокруг меня. Я заперта в снежном шаре, переживая свою травму.

Единственное, что вытащило меня обратно, единственный человек, который расколол этот снежный шар, — это Тэтчер.

Он ничего не делает физически, но каждый раз, когда он приходит в эти видения, все становится лучше. Когда он входит в спальню моей матери, я забываю обо всем остальном и цепляюсь за него, позволяя его воспоминаниям заставить меня чувствовать себя в безопасности, успокоить меня, пока я не вернусь к реальности.

Для всех остальных он — их худший кошмар, но он всегда пробуждал меня от моего.

Когда мы входим в его дом, там почти темно и я едва могу разглядеть кухню и дорогие диваны в гостиной. Мы поднимаемся по ступенькам, а затем идем дальше. Все вокруг как в тумане, пока он идет по длинному коридору.

Дверь в его спальню открывается с легкостью, его тело поворачивается в сторону, чтобы я не ударилась головой о раму. Комната Тэтчера — это все, чего я ожидала, но в то же время совсем не то.

Мои жадные глаза вбирают в себя каждый видимый дюйм пространства. Невероятно высокие потолки, стены цвета яичной скорлупы, мраморные полы. Его кровать стоит низко над землей, белый плед выглядит свежевыстиранным, а подушки разложены идеально. В углу стоит изящный рояль, а у одной из стен стоит письменный стол.

Все очень современно и чисто. Именно так, как я и предполагала, но не похоже, что здесь жили. На столе нет ни бумаг, ни обуви на полу. Никакой персонализации или заботы, все очень запущенно.

Я настолько измотана, что едва могу оценить пребываниев его пространстве. Наконец-то в стенах его дома, где он живет в уединении. Где все пахнет им.

Он легко несет меня в ванную комнату, ставит на две ноги перед раковиной и направляется к душевой кабине, нажимая на кнопку, которая заставляет воду падать с потолка из нескольких разных струй. Выложенный серой плиткой душ стоит, наверное, больше денег, чем весь мой дом.

— Душ, — пробормотал он. — Я собираюсь воспользоваться запасным. Просто подожди в моей комнате, пока я не вернусь с бинтами. Полагаю, что мои средства для мытья тела и волос тебе подходят, или мне нужно взять что-то еще?

Знаю, что мое лицо покраснело, и втайне надеюсь, что кровь закроет видимость моего смущения. Я не должна была говорить ему о средстве для мытья тела. Он никогда этого не забудет.

— Да, все в порядке. — Я прочистила горло. — Ты не должен был, я имею в виду, ты не должен был этого делать. Ты мог бы просто отвезти меня домой, вопреки тому, во что ты веришь. Я могу сама о себе позаботиться.

— Я в курсе.

Смотрю, как он идет к двери, держа руку на ручке, его спина напряжена, ничего не говорю, просто стою на месте и жду. Жду, что он скажет.

— Я слышал тебя. — Он колеблется. — Когда ты кричала, я слышал тебя.

Раздается звук щелчка двери, и я приковала свой взгляд к тому месту, где он когда-то стоял, переваривая его слова. Каким-то образом моя отчаянная мольба о помощи была услышана. Он услышал меня.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы добраться до душа, я застряла на каком-то автопилоте, когда, наконец, ступила под струю воды, и не торопилась, намыливая себя его мочалкой для тела, втирая шелковистый шампунь в свои локоны.

Должно быть, я потеряла счет времени под паром, потому что к тому времени, когда вода стала прозрачной, давая мне понять, что я успешно смыла всю кровь в канализацию, снаружи доносились слабые звуки музыки. Вдалеке гудели клавиши фортепиано.

Любопытство и волнение закрутились в моем животе. Я выключаю душ, оборачиваю тело теплым полотенцем и только потом понимаю, что у меня нет сменной одежды.

Жую внутреннюю сторону щеки, обдумывая свои варианты. Решив, что Тэтчер уже видел меня голой раньше, это ничем не отличается. Хотя эта ситуация кажется гораздо более... интимной. Мягкой. Тихой.

Все то, чем мы не являемся.

Мое тело пульсирует, когда я открываю дверь, пар вырывается в спальню. Музыка теперь звучит гораздо громче, мелодии плывут от клавиш. Кровать пуста, на ней аккуратно сложена куча одежды.

Но Тэтчер сидит в углу, повернувшись лицом ко мне, и играет на инструменте перед собой, словно они одно целое. Одно целое,и я не могу сказать, где кончается он и начинается клавиша.

Могу только представить, сколько часов он просидел в этой комнате, перед этим самым пианино, практикуясь, оттачивая каждое движение своих пальцев.

Его тело колышется и отдается с каждой нотой, глаза закрыты, мокрые волосы падают перед его лицом, так нехарактерно взъерошенные, что у меня почти перехватывает дыхание. Черная клетчатая рубашка на нем не застегнута, оставляя его грудь открытой.

Мышцы на его животе напрягаются, когда его пальцы нежно проводят по черно-белым клавишам, смешивая их вместе так, что у вас нет другого выбора, кроме как существовать в его версии серого цвета.

Я не слышала ничего более прекрасного, не видела никого более талантливого.

Впервые я не спрашиваю себя, что в голове у Тэтчера, и не интересуюсь, о чем он думает. Впервые я просто... знаю.

Как будто текст песни говорит мне все, что мне нужно услышать, как будто он говорит через шнуры и ноты. Притягивая меня к себе, чтобы я точно знала, что он чувствует.

Чувствую это в своих костях. Боль, которая живет внутри него, печаль, которая живет глубоко в его костях, которую никто не может увидеть. Она прямо перед моими глазами, щекочет мои уши.

Я наблюдала за ним целую вечность, но думаю, что именно это я чувствую на самом деле.

Горе и печаль пронизывают нить, связывающую мою душу с его. Боги, мое бедное сердце, она плачет о нем. Плачет, пока он играет ноту за нотой мрачную музыку.

Это самая чистая форма музыки.

Настоящее общение, какого я еще никогда не испытывала.

Когда песня плавно завершается, комнату наполняет только его дыхание. Его глаза остаются закрытыми еще секунду, прежде чем он открывает их и смотрит прямо на меня.

Я поймала взгляд, мой рот заговорил прежде, чем я успела что-то сделать. — Прости, я не хотела...

— Знал, что ты уже там, — прерывает он, вставая со скамейки. — Нет нужды извиняться за то, что подглядывала, когда я знал о своей аудитории.

— Тэтчер, я знала, что ты играешь, но, — мои брови пушисто сошлись. — Это было невероятно. Объездить весь мир, играя для людей, невероятно. Довести мир до слез, в...

— Миру не нужен еще один музыкант.

Я выхожу из-за двери ванной, встреченная холодной температурой его комнаты. Черт, я в полотенце. Подожди, он уже видел меня голой, так что это не имеет значения, верно?

— Тогда как насчет одного из вас? Разве ты не думаешь, что мир нуждается в этом?

Он смотрит на меня сухо, как будто за его глазами ничего не происходит, он говорит мне свой ответ еще до того, как произнесет хоть слово.

— Думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос, Лира. — Его изящные ноги несут его к кровати, забирая груду одежды. — Ты собираешься одеться? Или ты предпочитаешь полотенце?

Все, что он говорит, заставляет меня корчиться. Мои щеки краснеют, как будто мое тело не знает, что делать, когда он говорит, кроме как захлестнуть меня смущением и возбуждением.

Это бесконечно расстраивает.

Мои влажные ноги скрипят по блестящему мраморному полу — единственный шум между нами двумя, пока я пробираюсь в его сторону, и я не могу остановить свой взгляд на нем, когда он стоит.

Так трудно находиться в одной комнате с человеком, который так... безупречен. Даже когда он такой непостоянный. Волосы все еще немного влажные, клочья падают ему в глаза. Глаза как прохладные воды Аляски, почему-то я знаю, что они редки. Его рубашка обнажает плавные линии и хребты его подтянутого живота, с каждым вдохом изгибающегося, твердеющего под моим взглядом.

Эти маленькие впадины по обе стороны его бедер, которые опасно переходят в пояс брюк — подождите.

— Это татуировка? — спрашиваю я, прищурив глаза, забыв об одежде в его руках, стоящих почти на расстоянии вытянутой руки. — У тебя есть татуировка?

— Да. — Он прочищает горло. — Я старше установленного законом возраста, чтобы иметь татуировку, парни покрыты ими.

— Да, но это ты. Мистер Не трогай меня. — Должен быть все время чистым, носить перчатки, чтобы убивать людей. Ты не делаешь татуировки.

Круглые чернила прячутся прямо вдоль его верхней части грудной клетки. Детальный рисунок монеты. Обол Харона, тот самый кусок валюты, который он когда-то оставил на глазах моей матери. Такая же монета у Сайласа на запястье.

— Ты договорился с парнями? У вас у всех есть?

Еще один кусочек его головоломки, все ближе и ближе к человеку, которого никто не может разгадать. Но как он всегда делает, когда кто-то подходит слишком близко, он режет. Гадюка наносит удар.

Один шаг вперед и десять шагов назад. Всегда.

— Тебе нужна одежда или нет? — Его голос суров, не похож на его обычный тон, но он самый холодный с тех пор, как нашел меня сегодня вечером.

Я отвожу глаза от татуировки, поднимая взгляд на него. Мои руки тянутся к предметам в его руках, я чувствую ткань между пальцами и тихо улыбаюсь.

Мягкий, плюшевый материал под моим прикосновением трудно перепутать.

Кашемир.

Но он быстро вырывает его из моих рук. — Сначала мне нужно перевязать твои раны.

Киваю. — Хорошо.

— Садись. — И я сажусь.

— Откинься назад.

Откидываюсь назад.

— Я не собака. — Выдохнула я, хотя и сделала то, что он просил.

— Не собака? — Он мурлычет, края его губ подрагивают. — Могла бы меня обмануть.

Придушенный смех вырывается из глубины моего горла, боль покалывает мой бок от того, что, как я предполагаю, является переломом ребра. — Ты просто пошутил?

— Если это поможет тебе почувствовать себя лучше от того, что я сказал, тогда конечно, я пошутил.

Улыбку на моем лице трудно убрать, потому что он ухмыляется, и не в злобном смысле. В этом забавном, счастливом смысле.

— Брось полотенце. — Приказывает он, опускаясь передо мной на колени.

— Что? Почему?

Мой пульс внезапно учащается, а бедра смыкаются вместе. Вид его на земле, стоящего на коленях, кажется неправильным. Я, Лира Эббот, заставляющая Тэтчера Пирсона встать на колени, просто не укладывается у меня в голове.

— Мне нужно посмотреть, не идет ли у тебя кровь и не нужно ли промыть раны. Я не могу сделать это через полотенце. — Он говорит это так методично, как будто он врач, а я пациент, нуждающийся в уходе. Как будто он не знает, что происходит с моим телом, когда он рядом, не говоря уже о том, что я голая.

— Почему я не могу просто... я не думаю, что это...

— Дай мне посмотреть, что они с тобой сделали, детка. — Урчание в задней части его горла заставляет меня подпрыгнуть. — Покажи мне, чтобы, когда выслежу того, кто сбежал, я заставил его заплатить за то, что он хоть пальцем тебя тронул. Покажи мне, чтобы я мог сделать это лучше.

Я сглатываю комок в горле и стягиваю полотенце. Холодный воздух обжигает мои соски, лицо краснеет, когда они твердеют, я позволяю полотенцу упасть чуть выше талии, полностью обнажая перед ним свою верхнюю половину.

— До конца. — Приказывает он.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки и шепчу: — Они не трогали меня там внизу.

К счастью, он не настаивает на этом.

Я опускаю глаза на живот и морщусь от увиденного. Несколько открытых порезов, из которых все еще течет кровь, некоторые глубже, чем другие. Они проходят вдоль моих боков, по животу, а один, который выглядит достаточно глубоким, чтобы оставить шрам, разорван на бедренной кости. Мои брови нахмурились от отвращения, глядя на отвратительные красновато-фиолетовые синяки, только что украсившие мою грудную клетку.

Это выглядит ужасно. Я выгляжу ужасно. То, что они сделали со мной, было ужасно.

Слезы застилают глаза, заставляя меня отвернуться к стене, чтобы не видеть реакцию Тэтчера. Меньше всего мне нужно, чтобы он смотрел на меня с отвращением в глазах. Его отталкивает мой вид.

Я чувствую его пальцы на своей коже, холодные и все еще заставляющие меня слегка подпрыгнуть. Подушечка его указательного пальца скользит по моей бедренной кости, проводит линию вверх по ребрам и по животу. Просто плавные прикосновения.

Сначала я подумала, что это лекарство или он промывает раны, но когда я опустила взгляд, оказалось, что это просто его рука. И он смотрит на меня с легкостью в глазах, с лицом, наполненным светом.

Самым добрым, каким я его когда-либо видела. Мягкий, а глаза наполнены чем-то... чем-то. Он похож на ребенка, который только что открыл тайны Вселенной.

— У тебя здесь веснушки.

Мое дыхание застревает в горле, я не знаю, как ответить или даже как управлять своими легкими. Его пальцы продолжают обводить светло-коричневые пятна, разбросанные по моей коже. Навязчиво, как будто он ничего не может с собой поделать.

Один из глубоких порезов свободно кровоточит, стекая по моему животу к центру. Он приземляется прямо на пути рисунка Тэтчера, но он не позволяет этому остановить его.

Нет, он размазывает красную жидкость по своему пальцу, как кистью, а мое тело — как холст. Не могу поверить своим глазам, глядя на него вот так, стоящего на коленях. Высеченный, детализированный и изваянный из камня, бог среди смертных.

Боль уменьшается, уходит из моего сознания, а в животе закипает вожделение. Поднимаясь от температуры моего тела, заставляя мои бедра напрягаться, а сердце болеть.

Прикосновение к Тэтчеру не похоже на контакт с кем-то другим. Это не то же самое. Это не просто поверхностное чувство, я ощущаю его в своих костях. Глубины моей души мурлычут от ощущения его кожи на моей, приводя меня в состояние блаженства.

Ничто из того, что придумало мое воображение, не смогло бы передать это.

Время словно замирает, когда он наклоняется к моему торсу, заставляя меня раздвинуть ноги, чтобы освободить место для его широких плеч. Резкий холод от прикосновения кожи к такой интимной части тела заставляет меня дрожать. Это охлаждает жар, заставляя все чувствовать намного реальнее.

— Ты такой холодный. — Я задыхаюсь, полотенце опустилось между ног, скрывая от его взгляда мой нежный центр.

— Некоторые утверждают, что ты слишком теплая, — шепчет он. Его рот парит прямо над серединой моего живота, менее чем в дюйме от красных полосок, окрашивающих мою кожу. — Но в этом-то и смысл, не так ли? Тебе слишком тепло, а мне слишком холодно.

Мы — свет и тьма, создающие серое вещество, которое висит на волоске. Мы — добро и зло, доказательство того, что все это живет в каждой из душ, независимо от вмешательства жизни.

Всегда знала, кем я была для Тэтчера, кем он был для меня. В этот момент я почувствовала, что и он стал немного ближе к тому, чтобы понять это.

— Я твоя роза. — Пробормотала я, резко вдохнув, когда его прохладные губы коснулись меня. Влажное ощущение его языка, проводящего по моим губам, слизывающего кровь, которую он там покрыл. — Ты — мои шипы.

Смотрю вниз на его белые волосы, наблюдая, как он качает головой.

— Нет, — бормочет он, и каждое движение его губ я чувствую глубоко в своем центре. — Ты мой призрак, Лира Эббот. Мой и только мой. Ты наблюдаешь за мной, ты существуешь для меня. — Блаженная агония пронизывает все мои кости, настолько всепоглощающая, что я даже не замечаю, как его коварные пальцы тянут полотенце. Только когда прохладный воздух его комнаты коснулся моих складок, я заметила, что стою перед ним обнаженная.

Полностью обнажена. Уязвимая. Это мой самый слабый момент, и он здесь, чтобы увидеть все это. Все мои острые грани растаяли в тот момент, когда эти ножи вонзились в мозг Майкла. Перед Тэтчером я всего лишь полая, изломанная девушка, отчаянно желающая почувствовать любовь. Почувствовать себя желанной.

— Что это значит для тебя? — спрашиваю я, задыхаясь, глядя вниз как раз вовремя, чтобы увидеть, как его голова движется дальше на юг, а рот окрашивается в красный цвет. Меня пронзает дрожь дежавю, вспоминаю, как несколько месяцев назад у меня была точно такая же фантазия.

— Я тот, кого ты преследуешь. — Его нижняя губа проходит мимо моего пупка, и мой живот вздрагивает. — Твой запах, твоя улыбка, твое прикосновение. Ты преследуешь меня каждый день с того момента, как я посмотрел на тебя.

Он склонил голову, нежно поцеловав меня в бедро, его руки обхватили заднюю поверхность моих ног, поглаживая их нежными движениями, как будто он боялся, что я расколюсь под его прикосновениями.

Мое сердце взлетело вместе с моим телом. Каждая частичка моего существа горела от его ледяного прикосновения. Сжатие, охватившее мою грудь и сердце, было почти невыносимым. Мне казалось, что я могу взорваться, а он почти ничего не сделал.

Садистские руки убийцы постукивали по моим коленям, призывая войти. Руки, которые мучили без милосердия и даровали смерть без сострадания. Мои бедра раздвинулись еще больше, пропуская его внутрь.

Запятнанный кровью и порочный. Я жаждала только этих рук.

— Сладко, очень сладко для меня, детка. — Он хмыкает. Мое неровное дыхание качает мою грудь вверх и вниз в быстром темпе. Я неистово хочу, чтобы его рот был на моей киске, жажду его так, что это можно описать только как лихорадку.

— Тэтчер, — хнычу я. — Пожалуйста, мне нужно...

Черт, что мне нужно? — Тебе нужно?

Мои глаза встречаются с его глазами, он смотрит на меня пронзительным неподвижным взглядом.

— Все. Что угодно. Только пожалуйста.

Первый взмах его языка по моим складочкам вырывает стон из глубины моей души. Молнии пробегают по моей нижней половине, ничто не заставляло меня чувствовать себя более живой или более близкой к смерти. Он лижет вверх и вниз, пробираясь по моим складочкам, пробуя меня на вкус с гортанным стоном, который вибрирует в моей глубине.

— Это из-за меня твоя отчаянная киска так приятна на вкус? Она хочет быть сладкой для меня, не так ли?

Мои глаза закатываются, когда я киваю, задница отрывается от кровати, чтобы погнаться за трением его влажного рта. Когда его язык кружится вокруг моего клитора, втягивая чувствительный пучок нервов в рот, я дергаюсь в нем.

Тело Тэтчера холодное, но его рот горячий. Он вливает жидкий жар прямо в мою киску, наполняя мои внутренности огнем, подобного которому я никогда не испытывала.

Он не торопится, смакуя каждый дюйм, открывая каждую точку, которая делает меня слабой. Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, когда он начинает уделять особое внимание моему клитору.

Его теплый язык совершает тугие круги, быстрые движения, от которых спираль в моем нутре затягивается все туже. Невозможно туго. Одна из его рук проводит по моему животу, и я опускаю взгляд вниз, чтобы увидеть, как он покрывает два пальца кровью, капающей из моих порезов, прежде чем они исчезают между моих бедер, под его ртом.

— О, мой... — Я втягиваю дрожащий воздух, его палец прижимается к моему входу, дразня меня всего на секунду, прежде чем погрузиться в мои тугие стенки.

Что-то внутри меня перекручивается, эта мысль о том, что он берет эту ужасную вещь, которую со мной сделали, и использует ее, чтобы кончить. Переписывает то, что этот вечер значит для меня. И теперь, когда я вспоминаю о том, что произошло сегодня вечером, или смотрю на шрам на животе, я не вспоминаю тех ужасных мужчин.

Я вспоминаю Тэтчера, стоящего передо мной на коленях, его рот, пожирающий меня, и пальцы, исследующие мое тело.

Кровь — это наша жизненная сила. Это цвет страсти, похоти, нашего сердца. Это то, что делает нас людьми, то, что связывает нас двоих всеми возможными способами связи с другим человеком. Самая интимная форма связи — это совместное использование этой восприимчивой жидкости, определяющей жизнь и смерть.

Вот что значит быть с ним, постоянно соприкасаться на грани жизни и смерти, и я хочу делать с ним и то, и другое, умирать и жить. Существовать и гнить. Все, что находится между ними.

Я смотрю вниз, наблюдая, как он вводит в меня еще один палец, мое возбуждение смешивается с кровью на его руке. Эротическое, сокрушающее душу зрелище. Мои хныканья срываются с губ без всякого сдерживания, не заботясь о том, что я толкаюсь бедрами в его руку, потому что так нуждаюсь.

Я буду нуждаться, буду отчаянной, я буду всем этим и даже больше, чтобы заполучить его. Потому что он ломает во мне унцию самообладания и гордости.

Он не сводит с меня глаз, даже когда мои руки впиваются в плед, вгрызаясь в матрас, когда эта спираль внутри меня грозит разорваться.

— Мой бедный, маленький питомец. — Он мурлычет. — Ты хочешь кончить, не так ли? Ты хочешь излить все эти сладкие соки на мой язык, да?

— Да, да, — кричу я, его пальцы неторопливо проникают внутрь меня в ровном темпе, так медленно, что этого достаточно, чтобы удержать меня на пороге эйфорической кульминации. Слишком много и недостаточно. И он это знает.

— Давай, дорогой фантом, потрудись еще немного. Покажи мне, как сильно ты этого хочешь, заработай это.

Еще один щелчок его языка по моему клитору и команда. Я застонала от разочарования, вцепилась руками в кровать, приподняв задницу, чтобы получить рычаг, чтобы я могла качаться на его сильных пальцах. Я подалась вперед, наблюдая, как они многократно исчезают внутри меня.

Зрачки Тэтчера расширились, как будто он знал, какие грязные мысли приходят мне в голову...

Была так близка к этому, пот струйками стекал по моей спине и бисеринкам на груди, пока я трахала его руку. Должно быть, моя работа принесла мне награду, потому что он прижал свой язык к моему центру, настойчиво щелкая бутоном, оказывая на меня нужное давление, чтобы я взлетела.

Жидкий экстаз лился по моему телу, как водопада, лента в глубине моего живота разорвалась пополам, когда я испытала оргазм. Крик, вырвавшийся из меня, был избитым, искалеченным. Моя спина прогнулась, ноги затряслись, когда я кончила на его руку.

— Вот так, — похвалил он, слизывая липкую жидкость между моих бедер. — Вот так, моя чертова девочка.

Каждый щелчок его языка посылал электрический разряд через меня, все мои чувства обострились, когда он вылизывал меня до кайфа. В его груди раздается стон, продолжающийся даже тогда, когда волны удовольствия ослабевают, и он превращает мою киску в трепещущий беспорядок.

Моя грудь вздымается, неровно, когда я пытаюсь перевести дыхание, пытаюсь дать своему телу передышку, но я все еще дрожу, когда он отстраняется. Жар его рта покидает вершину моих бедер.

Когда мои глаза открываются, трепеща в этом состоянии блаженства, я вижу, что он смотрит вниз на свои колени. Мои брови сходятся в беспокойстве, когда я наклоняюсь вперед. Мои конечности чувствуют неимоверную тяжесть, усталость и боль с новой силой наваливаются на меня.

Тэтч, — бормочу я, глядя на его колени и находя темное пятно в центре джинсов, и у меня отвисает челюсть. — Я... ты?

— Похоже на то, — говорит он, прочищая горло, но дымка похоти все еще тяжела на его языке. — Мой член тоже наслаждается твоим вкусом, любимая.

ГЛАВА 21

Кровь в воде

ТЭТЧЕР

— Наслаждайтесь.

Звук подноса, хлопнувшего по столу передо мной, создает впечатление, что человек, оставивший его, предпочел бы, чтобы мы умерли, а не наслаждались. Я перевожу взгляд на официанта, которая отходит от нашего стола.

— Интересно, они что, рок, бумага, стрельба, что ли, для тех, кто должен нас ждать?

Весь персонал и клиенты в закусочной Тилли не скрывают своих взглядов и беспокойства по поводу нашего присутствия. Меня бы не шокировало, если бы я узнал, что повар подсыпал крысиный яд в еду, которую заказали мои друзья.

Их видимый страх и затаенная зависть больше не удивляют. Когда я был моложе, я задавался вопросом, почему все всегда снимают звездочки, почему они ходят по противоположной стороне улицы или шепчутся между собой.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что я был одновременно всем тем, чем они хотели быть и чем жили, чтобы разрушать. Даже если бы репутация моего отца не распространялась на меня, как чума, я все равно был бы любимой темой всех.

Мы все были бы.

— Должно быть, настала ее очередь тянуть соломинку, — язвит Брайар, прислонившись к руке Алистера, которая защитно перекинута через ее плечо в кабинке напротив меня.

— Неужели получение члена от самого отъявленного засранца Пондероз Спрингс стоит такого дерьмового обслуживания? — пробормотал Рук, вставая со своего места позади меня, чтобы взять в руки корзину с картошкой фри.

Он сидит на вершине кабинки, прислонившись к стене позади Сэйдж, которая закатывает глаза на его вульгарный вопрос, но ничего не делает, чтобы его поправить.

Брайар не упускает ни секунды, только пожимает плечами и отвечает: — Разве это не значит, что я трахаю тебя?

Громкий кашель вырывается изо рта Алистера, опровержение подруги душит его смесью шока и смеха, и на моих губах появляется ухмылка. Может, мне и не нравится Брайар, но мне нравится, когда кто-то называет Рука глупым. Рук выпячивает нижнюю губу в притворном оскале и наклоняется, чтобы зарыться головой в клубничные светлые локоны Сэйдж. — Детка, ты просто позволишь ей так со мной разговаривать?

— Ты сам напросился. — Говорит она, улыбаясь, проводя рукой по его беспорядочным волосам.

Раздается звонок, и дверь к Тилли распахивается. Я отвлекаюсь от празднования пары, которому я себя подверг, чтобы увидеть пару грязно-желтых дождевых ботинок.

Я слышу мокрые шаги от нашего столика, лицо нашего нового гостя скрыто крысиным темно-зеленым плащом. Ожидаю, что локоны, выбивающиеся из-под плаща, выдадут ее.

Лира скользит по проходу, ее пальцы обхватывают ремешок сумки кроссбоди. Она не шумит, не привлекает к себе внимания, и посетители едва замечают ее появление.

Они бросают на нее быстрый взгляд, а затем возвращаются к своей несвежей еде и лишним разговорам. Она не представляет для них интереса.

Но она — все, что я могу видеть. Все, что меня интригует в освещенной неоновым светом закусочной.

Это разительно отличается от их реакции на меня. Они не останавливаются, чтобы поглазеть и пошептаться. Она просто сливается с окружающей средой без особых усилий и остается незамеченной.

Однако, когда несколько человек замечают, что мой взгляд уходит от моей и без того отверженной группы, она заслуживает признания. Они задерживаются на мгновение, бросают второй взгляд, третий, пока откровенно не уставятся на женщину, приковавшую к себе мое внимание.

Я вижу по ее плечам, как они напряжены, она знает, что сейчас они наблюдают за ней. Это чувство, к которому, я уверен, она не привыкла и с которым не может смириться. Лира прячется в свой капюшон, отчаянно пытаясь скрыться в тени, но уже слишком поздно.

Все они задаются одним и тем же напрасным вопросом.

Кто она?

В мой мозг проникает жестокая мысль.

Сможет ли она обойти все столы, выщипывая глазные яблоки и скармливая их стервятникам, имея достаточно времени, чтобы ускользнуть от полиции?

Когда она доходит до стола, девушки приветствуют ее теплыми замечаниями. Она стягивает с головы капюшон, рассеченная губа все еще видна, а щеку все еще украшает уродливый синяк. Его края пожелтели, но центр все еще багровеет.

— Привет, — вздыхает она, хватаясь за спинку стула у пустого стола. — Извини, я была в библиотеке и потеряла счет времени. Я...

— Ты не можешь использовать этот стул.

В ресторане воцаряется тишина, настолько густая, что ее можно разрезать. Я отвожу глаза от Лиры, устремляя холодный взгляд на подавальщицу. Он отличается от той молодой женщины, которая принесла нам еду, но от него все еще исходит неприязнь к нашему присутствию.

— О, простите, не знала, что его забрали. — Лира быстро извинилась, ее лицо покраснело от смущения. Заметно уменьшившись для человека, носящего что-то вроде каре.

Мужчина явно ниже ее по уровню, но она прогибается перед ним. Как грустный, маленький кусочек ириски, и свежий вкус гнева быстро заполняет мое горло.

— Это не так, милая, — фыркнул он, — Но это ресторан, и он нужен для оплаты клиентов, понятно?

С робостью и послушанием, немного слишком жидким, на мой вкус, она толкает стул на место, но моя рука хватает ее за спинку, обвиваясь вокруг прохладного металла, удерживающего ее там.

Единственный человек, которому она должна кланяться — это я. Моя маленькая любимица нуждается в уроке владения собой, и быстро, потому что я отказываюсь наблюдать, как она склоняется перед любым мужчиной, кроме меня.

— Разве мы не платные клиенты? — Я говорю твердо, мой тон ровный, когда я смотрю на мужчину с биркой менеджера.

Его глаза слегка расширяются, шокированные моим вмешательством. Уверен, что он ожидал столкнуться со взрывным характером Рука или даже с суровым взглядом Алистера, одного из моих компаньонов, известного своей конфронтацией.

Но я вижу, что он не ожидал иметь дело со мной.

Мы все знаем, что дело не в сидении. Это имеет отношение к жалким горожанам, пытающимся выступить против больших злых волков, которые рыщут вокруг и делают все, что им заблагорассудится.

— Конечно, — прочистил он горло, — но в это время у нас немного оживленнее, кому-то может понадобиться...

— Кому-нибудь еще нужен этот стул? — громко спрашиваю я, мой голос эхом отдается в тишине закусочной. Никто не шелохнулся, даже никто не вздохнул. Только ровная тишина.

Когда я оглядываюсь на менеджера, Джоша, как гласит его бейджик, его лицо цвета пожарного гидранта. Его кулаки сжаты в кулаки.

— Это политика компании, — настаивает он, сопротивляясь гораздо сильнее, чем я ожидал. — Она не может занять это место.

Я киваю, улыбка приподнимается в уголках моих губ, я отпускаю стул и встаю на ноги, прежде чем выйти из кабинки. Не торопясь, я застегиваю пуговицы на своем костюме, прежде чем вторгнуться в пространство Джоша.

Моя фигура доминирует над его.

И не только по росту.

— Скажи мне «нет» еще раз. — Я приманиваю его.

— Я.. — Он запинается, едва в состоянии смотреть мне в глаза, судорожно ища вокруг себя кого-нибудь, кто мог бы ему помочь, но не находя никого, кто хотел бы убрать его с моего пути.

— Если ей нужен каждый стул в этой мусорной забегаловке, она его получит. — Я говорю: — Если я захочу купить каждый квадратный дюйм земли, на которой стоит эта помойка, я это сделаю. Только чтобы позволить моему другу сжечь тебя заживо в ней.

Лицо Джоша становится тошнотворно зеленым, и если он хотя бы подумает о том, чтобы вырвать меня, я удалю его позвоночник и использую его как шарф.

Моя рука снова хватает стул, поворачивая его так, чтобы Лира могла на него сесть. Металл скребет по дешевому полу, а я наклоняю свое лицо на дюйм ближе к человеку, который полностью завладел моим вниманием.

— Есть смысл? — спрашиваю я.

Он сглатывает, тщательно обдумывая свои следующие слова, прежде чем сказать: — Да, сэр. Простите, что побеспокоил вас.

Этого должно быть достаточно. Если бы я был кем-то другим, я бы отпустил его. С уязвленной гордостью и поджатым хвостом.

Ожидайте, я садист, и ломать мужчин, считающих себя хозяевами мира, — мое любимое занятие. Я живу ради этого.

— Не мне тебе извиняться. — Я поправляю, оглядываясь на Лиру, которая смотрит на меня с пустым выражением лица, перевожу взгляд на сиденье, предлагая ей занять его.

Она пожевала внутреннюю сторону щеки, молча повинуясь мне. Я делаю шаг за ней и за стулом, подталкивая его к столу, где он должен был стоять.

— Простите, мэм, за путаницу. Это была моя ошибка. — Он теряет дыхание: — Будет ли что-нибудь еще?

— Мы...

— Вишневую колу. Как вы думаете, вы справитесь с этим без путаницы? — Я снова перебиваю Лиру, наблюдая, как Джош кивает головой и практически бежит в противоположную сторону от нашего столика.

— Это было необходимо? — шепчет Лира, ее лицо все еще красное от смущения.

Я смотрю на нее: — Перестань кланяться людям ниже тебя, и я перестану. Запомни свое место, детка.

В ее глазах застывает вопрос, но она молчит. Усаживается в кресло. За столом повисает неловкая тишина, все шокированы, но я никогда раньше не объяснял никому свои действия и не собираюсь начинать сейчас.

По воздуху пролетает картошка, ударяясь о грудь Лиры: — Похоже, королева жуков пробралась и в ледяное сердце Тэтчер.

Лира мягко улыбается, а я вскидываю средний палец вверх к Руку, ее колено ударяется о мое. На ее щеках появляется легкий розовый оттенок, вероятно, в ее сознании всплывают воспоминания о том, как мы были вместе в последний раз. Внезапно я проголодался. Голоден, и не из-за мусорной еды здесь, у Тилли.

Она прочищает горло, быстро оглядывает здание, прежде чем сказать: — Есть новости?

— На что именно? Мы по колено в дерьме, и с каждой секундой оно становится все глубже. Нужно быть более конкретной. — Рук хмыкает.

Он не ошибся, на этот раз он попал в точку. Сейчас мы смотрим в тупик, сидим, как утки, и ждем, когда неприятности придут к нам, не имея возможности их остановить.

— Цирк. Полиция сделала заявление или задавала вопросы?

— На стол моего отца ничего не поступало. Я вчера проходил мимо участка и не слышал и не видел, чтобы кто-то болтал о том, что человека насадили на доску.

Независимо от бурных отношений Рука с отцом, Теодор Ван Дорен находился в идеальном положении, чтобы предоставить нам информацию о правовом статусе всего криминального в Пондероз Спрингс.

Будучи окружным прокурором, он не только давал Руку доступ (без его разрешения) к конфиденциальным файлам, но его кабинет находился прямо посреди полицейского участка.

Достаточно было одного короткого визита, и мы могли выяснить практически все.

— Меня это меньше всего волнует, — говорит Алистер из угла. — Это было око за око. Стивен знает счет. Если кто-то придет за нами, он знает, что мы бросим его под автобус. Он не стал бы рисковать.

Плечи Лиры немного расслабляются, уверенность в том, что ее не затащат на заднее сиденье полицейской машины и она не проведет жизнь в тюрьме.

— Каждый день, когда я просыпаюсь, я чувствую себя еще на один день ближе к тюрьме. — Брайар бормочет, проводя рукой по лицу в разочаровании. — Я все еще не понимаю, почему мы не можем обратиться к кому-то вне пищевой цепочки Пондероз Спрингс и поделиться информацией, которая у нас уже есть. Пусть этим займутся профессионалы.

Рука Алистера крепко обхватила ее плечо, как бы молча давая понять, что он скорее умрет, чем она попадет в тюрьму. Это никогда не коснется ни ее, ни Сэйджа. Они не допустят этого, даже если это будет означать гниение до конца их жизни.

— Все наши доказательства привязаны к чему-то, что может погубить нас вместе с ними. — Сэйдж говорит медленно: — У нас нет ничего надежного, на что можно опереться, не осудив самих себя, к тому же я никому не доверяю. Даже федералам. Мы видели, чем это обернулось в прошлый раз.

— Тогда...

— Что тогда? — Я прерываю блондина напротив меня. — Мы расскажем им о том, где находятся те пропавшие федеральные агенты? Что причина, по которой мы знаем об этой секс-группе, в том, что мы пошли на убийство, чтобы найти ее? Это твой большой план?

Я смотрю, как ее кулак сжимается в кулак, губы сжимаются в тонкую линию, и она смотрит на меня.

— Ты настоящий засранец, Пирсон. По крайней мере, я пытаюсь помочь. Должно быть, очень весело заботиться только о себе.

— Так и есть. — Я язвлю, только еще больше ее злясь.

Спорить с ее утверждением бессмысленно. Брайар не знает меня, а даже если бы и знала, она бы меня не поняла. Мы — две противоположности, у нас на каждом шагу противоположные взгляды.

Для нас двоих нет середины. И никогда не будет.

Брайар открывает рот, чтобы сказать что-то, в чем я уверен, полное ругательств и неприятия моих действий, но Лира быстро перебивает.

— Стивен собирается баллотироваться в мэры. — Она проболталась, фактически остановив свою лучшую подругу.

— Что?

— Я видела информацию о предвыборной кампании на его столе. Он планирует объявить об этом в ближайшее время, он собирает какую-то вечеринку по случаю начала кампании.

— Как ты попала в его кабинет? — Сэйдж спрашивает: — У Синклеров чертовски сумасшедшие протоколы безопасности.

Она пожимает плечами: — Я весь день следила за Истоном. Весь день я следовала за ним, слушая бессмысленные разговоры. И вот я проследила за ним до его дома, а этот идиот не закрыл за собой дверь, увидела возможность и воспользовалась ею.

Пока она продолжает делиться подробностями своего момента из «Нэнси Дрю», который чуть не привел ее к гибели, наша официантка заглядывает к нам надолго, чтобы поставить на стол стакан с содовой.

Бездумно я отрываю соломинку, опускаю ее в газированную жидкость, а затем молча подталкиваю напиток к Лире.

— Это все, что ты нашла? — спрашивает Алистер.

Ради ее блага, я надеюсь, что это не все. Если она поставила себя на порог смерти только для того, чтобы узнать о том, что Стивен баллотируется в мэры, я заставлю ее пожалеть, что она не умерла.

— Годфри получает зарплату. Я видела несколько счетов-фактур на его компьютере. Там не было описания работы, которую он выполняет, но это, — она глотает напиток, — куча гребаных денег.

— Вау, — вздохнул Рук, закидывая руки за голову и отталкиваясь ногами, — Я впечатлен. Стивен действительно платит за шлюх, которые сосут его член. Кто бы мог подумать?

Мое эго не может удержаться от желания сказать что-то вроде: — Я же тебе говорила. — На самом деле, мы все говорили ей, что Коннер Годфри — не тот человек, за которого она его принимает.

И все же это была бы не Лира Эббот, если бы она не стремилась всегда и во всем видеть хорошее. Даже если хорошего было мало, она вырывала его и цеплялась за него.

Она такая, какая есть. Такой она всегда была.

— Также я нашла дверь. Она была спрятана за книжной полкой и закрыта на висячий замок. Возможно, это стандартная практика — так надежно прятать налоговую информацию, но мне показалось, что об этом стоит упомянуть.

— Наверное, там он хранит все свои кожаные костюмы…

— Как именно ты нашла эту дверь? — спрашиваю я, обращаясь к Брайар.

На ее лице появляется пассивное выражение, когда она смотрит на меня: — Благодаря усердной работе детектива и сырой разведке.

Она пожевала внутреннюю сторону щеки, глядя в сторону от меня, прежде чем пробормотать: — Я споткнулась о ковер и ударилась о статую его стола. Это и сдвинуло полку.

Группа людей вокруг нас смеется, и я чувствую, как тот же звук щекочет мое горло, когда я хмыкаю: — Это звучит более точно.

Она бормочет что-то про себя, вероятно, проклиная меня, пока роется в сумке, доставая свой телефон. Я смотрю, как она вводит свой код, что-то в этом знакомое, а затем она достает изображение, выкладывая его на стол, чтобы все могли посмотреть.

— Там было еще вот это, я думаю, это расписание. Определенные даты, когда Стивен встречается с кем-то, Терминал 13? Но я не была уверена, что это значит, я думала, может быть, кто-то из вас знает.

— Терминал 13.— Я говорю: — Это морской порт, в двадцати милях от Пондероз Спрингс. Что может быть лучше для отправки похищенных девушек, чем грузовой контейнер?

Это был единственный глубоководный порт поблизости, который помогал перемещать товары через морские терминалы Портленда. И, очевидно, за помощь в незаконной перевозке людей.

Эти точки, которые мы расставили в своем сознании, пытаясь соединить. Отчаянно ищем способ придать смысл всему, что произошло, и всему, что мы видели за последние два года.

— Неужели так легко продавать и обменивать людей? — спросила Брайар, нахмурив брови.

Ее недоумение, как бы оно ни раздражало, обоснованно. Она выросла в маленьком городке в Техасе, в нищете. Для нее что-то подобное было только в телевизоре.

— Если у тебя есть нужная сумма денег. — Рук отвечает: — С деньгами можно легко сделать все, что угодно.

— Удивлена, я не думала, что у Синклеров есть две мозговые клетки, не говоря уже о том, что они достаточно умны, чтобы управлять целой сетью секс-торговцев. — Сэйдж говорит с холодностью в голосе, когда она говорит о людях, которые почти стали ее семьей.

— Этого все равно недостаточно, чтобы что-то доказать, — замечает Алистер. — Рук, ты получил доступ к компьютеру Сайласа? Смог увидеть что-нибудь на камерах наблюдения в поместье Синклеров?

— Кроме Истона в боксерах? — Рук сморщился: — Нет, камер нет ни в офисе, ни в бильярдной. Буквально, блядь, везде, где кто-то может что-то спрятать, камеры отключены. Годфри часто заходит, но ничего подозрительного.

Когда мы начинали эти поиски мести во имя Розмари, я никогда не хотел залезть так глубоко. Я предполагал, что кто-то в Пондероз Спрингс, кого мы обидели, в качестве возмездия стал охотиться за единственной нашей слабостью.

Мы найдем их, убьем, и на этом все закончится. Мы бы пошли каждый своей дорогой, оставив этот гниющий город в зеркале обзора. Это не должно было зайти так далеко, зайти так глубоко.

Я не был героем, который уничтожил сексуальную сеть. Никто из нас не был. Но моя преданность Сайласу не позволила бы мне бросить его. Неважно, как далеко зайдет ложь, я буду в ней до тех пор, пока он не закончит.

Это мой долг перед ним. Розмари.

— Тупик. — Брайар вздыхает: — Все, что мы продолжаем находить, это чертовы тупики.

Она проводит рукой по волосам, еще больше склоняясь в объятиях Алистера, ища утешения в руке, которой я видел, как разрывают людей на части. Человек, который верил, что он ничто, но запасной вариант — единственное, что держит ее вместе.

— Так что мы ждем. Это ведь все, что мы можем сделать, верно?

— Ждать чего? Гало выполнит свое обещание Тэтчер? — Блондинка кусается, с большим количеством яда, чем я думаю, она хотела: —Чтобы они закончили то, что начали с тобой, Лира? Или они придут за Алистером? Или за Сэйдж?

Страх.

Оно волнами изливается от Брайар. Она может не признавать это вслух, но это в ее глазах. Оно живет там, гноится и кипит в ее горле.

— Маленькая воровка...

— Нет, Алистер. Не делай этого, не надо меня обманывать. — Она кусается, глаза блестят от непролитых слез, смотрит на него свирепым взглядом: — Я не потеряю тебя, не потеряю никого из вас. Ты понимаешь?

Она боится, не за себя, а за Алистера. За людей, которые ей дороги. Боится отдать его жестоким реалиям этого города. Та маленькая частичка уважения, которую я испытываю к ней, вибрирует в моей груди. Между нами есть понимание, что если мир рухнет, она пожертвует всем, чтобы защитить его, как и он ее.

Алистер с руками, способными причинить огромную боль, большим пальцем осторожно смахивает слезу с ее щеки. Наклонившись вперед так, что его рот зарылся в ее волосы прямо возле уха, он шепчет что-то, что могут услышать только они.

Эмоции сейчас на пределе, и у меня нет ни малейшего желания, чтобы это продолжалось. Я упираюсь руками в стол, готовясь встать, когда Лира обращается ко мне.

— У тебя есть угроза? Когда? Какого рода?

— Ничего...

— Он получил письмо, что-то о зле и предупреждение, чтобы он уходил, иначе ему не выбраться живым. Настоящие маленькие милые лжецы, чушь собачья. — Рук вклинился, всегда быстро вставляя себя в ситуации, в которых ему не место.

— Не лезь не в свое дело. — Я огрызаюсь на него.

— Почему ты мне ничего не сказал? — настаивает Лира.

Со своего места рядом с ней я вижу обиду в ее глазах, их оскал. Я не нуждался в ее беспокойстве или заботе. Она не могла защитить меня, потому что я не был жертвой.

За пределами наших частных уроков мы не должны были контактировать. Никто из окружающих не знает о том, чем мы занимаемся за закрытыми дверями, а она в трех секундах от того, чтобы показать все свои карты этим людям.

— Разговор окончен.

Я встаю во весь рост и выскальзываю из кабинки, когда ее мягкое междометие долетает до моих ушей.

— Но...

Я опускаю взгляд на нее и укоризненно качаю головой. Как будто кто-то молча наказывает ребенка, не давая ему произнести ни слова.

Это не ее работа — смотреть на меня стеклянными, полными жалости глазами. Я не какая-то трагедия или человек, о потере которого она должна заботиться. Я для нее не такой, и все же это написано на ее лице.

Она могла бы смотреть на мой затылок, если бы меня это волновало, этими глазами, полными беспокойства. Я провел свое детство, учась заботиться о себе, мысленно защищать свои эмоции и физически защищать себя от вреда.

Но по какой-то причине это не имело смысла ни с биологической, ни с химической точки зрения. Когда она была рядом, было труднее удержать себя от поступков, о которых я знал, что потом буду жалеть. Например, я клал ладонь ей на голову, гладил ее волосы и говорил ей ртом, прижимаясь к ее телу, что у нее нет причин беспокоиться за меня.

Прикосновения были моим самым большим раздражителем. Мой смертельный враг, сколько я себя помню, но с Лирой моя кожа горела от ее прикосновений, мои острые грани жаждали нежной мягкости, присущей только ей.

Мою грудь пронзил ужасный спазм, заперло и сдавило. Мне нужно было уйти из этой закусочной и оказаться подальше от нее. Мне нужно было отгородиться от ее грязных дождевых сапог и знакомого запаха.

Расстояние, чтобы я мог напомнить себе, что мне не нужно, чтобы Лира заботилась обо мне. Было легче отстраниться от ее воспоминаний, от ее влияния на меня, когда я был изолирован. Вдали от ее физической формы.

Я повернулся спиной к ее взгляду, вскинув руку над головой в небрежном прощании, которое не требовало ответа, я не обращал внимания, что обычно нормально. У меня всегда свободный путь, потому что это необычно, когда люди оказываются на моем пути. Они стараются убежать, когда я рядом.

Вдруг я чувствую, как моя грудь сталкивается с другим человеком. Мое лицо притворяется безразличным, а глаза застывают, когда я смотрю вниз. Наверное, с моей стороны неправильно считать, что все ниже меня, поэтому я постоянно опускаю взгляд ниже. Но я редко ошибаюсь в своих подозрениях.

Остроумные, кошачьи глаза смотрят на меня сверху. Незнакомые и слишком уверенные.

— Пространственное воображение. Не помешает немного поработать, да?

Я небрежно окидываю взглядом этого непрошеного новичка. Канадец, женщина, и смотрит на меня так, словно я муха, попавшая в их паутину.

— Могу посоветовать вам то же самое, с очевидными манерами. — Говорю я холодно.

— Вы абсолютно правы, я прошу прощения. — Она усмехается, то ли сама себе, то ли от чрезмерной самоуверенности: — Одетт Маршалл, а это мой напарник, Герик Найт. Мы из группы специального назначения в Вирджинии и были вызваны для консультации по недавним убийствам.

Она протягивает мне руку для пожатия. — Не хотела снова забыть о манерах.

Я только смотрю на нее, не собираясь отвечать на этот жест, смотрю на ее мужчину, мускулы на мускулах с венами, грозящими взорваться. Высокая и тугая прическа, стоит с холодным выражением лица и сцепленными за спиной руками.

— Это только вежливые манеры — пожать чью-то руку, когда ты рад знакомству. — Я хмыкаю, засовывая руки в карман: — Усилия все же замечены.

Одетт Маршалл, к ее чести, продолжает улыбаться мне. Даже когда ее левый глаз подергивается от раздражения. Никому не нравится, когда его подрывают, особенно когда он считает себя главным.

Я не удивился их присутствию, скорее разочаровался, что им потребовалось столько времени, чтобы совершить поездку.

— Вы также планируете скрывать улики и брать взятки? — Я прищелкнул языком, глядя на них обоих в поисках ответа: — Не был уверен, что этому навыку учат всех сотрудников ФБР или только ваших коллег.

О неосторожных действиях Кейна МакКея и Финна Брека, которые они совершили, поклявшись защищать и служить, стало известно всему миру. К сожалению, ни одна из просочившихся сведений не смогла связать их с Гало, но этого было достаточно, чтобы дискредитировать их имидж.

Как будто теперь это имело значение, они оба были мертвы. Один задокументирован, а другой, предположительно, все еще в бегах. Они никогда не найдут тело Каина. Я убедился в этом после того, как Рук покончил с ним.

— Будьте уверены, Тэтчер, мы просто два детектива, которые ищут ответы на вопросы с одними лишь добрыми намерениями. — Она пробормотала: — Это ведь Тэтчер, верно?

Ее уверенность была вызвана тем, что она выше меня. Что она каким-то образом имеет преимущество, потому что она прочитала мое досье, задала несколько вопросов и собрала информацию обо мне. Всех нас, если бы я подозревал.

Вот только со мной не было никакого превосходства. Вы были на моей стороне или под моим ботинком.

— Могу ли я чем-то помочь вам, детектив? Или вы со своим морпехом просто делаете обход? — спросил я, заскучав от этого общения.

Если Герик и был удивлен моим предположением о его военной службе, он этого не показал. Он лишь продолжал молча наблюдать за тем, как его напарница берет на себя инициативу.

— Да, вообще-то, есть. — Она сложила руки перед собой: — Мы хотели узнать, сможете ли вы ответить на несколько вопросов для нас. В конце концов, вы местный житель и, судя по тому, что мы узнали, довольно умный. Вы могли бы нам очень помочь в поисках направления в этом деле.

Я сдержал насмешку. Это был тот путь, который они хотели пройти со мной? Неужели?

— Детектив, — пробормотал я, улыбаясь уголками губ, — я очарован, но, пожалуйста, воздержитесь от попыток погладить мое эго. У вас это не очень хорошо получается. Но если вам нужно направление.

Я тянусь в карман, достаю бумажник и вынимаю белую карточку из одной прорези, переворачиваю ее и протягиваю ей двумя пальцами: — Вы можете ввести это в свой GPS, и он отправит вас прямо к моему адвокату. Уверен, что он с готовностью ответит на все ваши вопросы относительно меня.

— Да ладно, вам нужен сопровождающий? Не способны отвечать без присмотра?

Это первые слова, которые произнес Герик, его голос именно такой, как я ожидал. Глубокий и грубый по краям. Я поднимаю бровь на его заявление, моя ухмылка расширяется.

— Способен ли я ответить на ваши вопросы? Безусловно. — Я хмыкаю, мягко кивая головой. — Смогу ли? Вряд ли.

Он ворчит, скрещивая руки перед грудью, и я перевожу взгляд на Одетту, которая все еще стоит с самодовольным видом, несмотря на мое подчинение.

— Очень интересно, разница в этих двух словах. — Она хмыкает. — Мы обязательно передадим привет вашему адвокату, и пока я здесь.

Она лезет в карман, достает бледную карточку. Поднимает глаза, чтобы встретиться с моим взглядом. Мы стоим и смотрим друг на друга, и между нами возникает чувство понимания. Я знал ее игру, а она знала мою.

Хотя мое полугодовое пролитие крови не было в ее поле зрения, те мертвые девушки с отсутствующими конечностями были. Ей нужен был убийца, плохой парень в заключении, и я был ее главной целью.

Я предполагаю, что она собирается донести это до меня, но она отходит в сторону, устремляя свой взгляд на людей, сидящих в кабинке позади меня. Они молча наблюдали за нашим общением, но теперь активно включились в разговор.

— Вообще-то, мне интересно поговорить со всеми вами.

Впечатляет. Как она ударилась о стену, пытаясь запугать меня, и быстро перестроилась, переключила свое внимание на тех, кто, по ее мнению, был мне небезразличен. К ее чести, она провела свое исследование, вероятно, знала, как все мы взаимосвязаны.

На бумаге она, вероятно, думала, что знает все мои слабые места. Но я был невосприимчив к ее посредственной шахматной игре. У меня даже была ладья для ее коня, и если бы он продолжал смотреть на меня, я бы позволила своей игровой фигуре поджечь его.

Одетта доброжелательно смотрит в сторону Лиры. Ее маленькое тело повернулось в кресле. Мягким движением детектив протягивает руку вперед, предлагая бледную карту.

Это был чистый инстинкт,что я сам едва заметил это движение. Моя рука обвилась вокруг металла кресла Лиры, длинная рука заслонила ее тело от предложенной карты.

Я пожалел об этом, как только увидел, что глаза детектива заострились, а на губах заиграла знакомая ухмылка. Она быстро меняет направление. Вместо того чтобы передать карту только Лире, она кладет бумагу на стол.

— Позвоните мне, если узнаете что-нибудь полезное. — Она отстраняется, поправляя пиджак: — Тэтчер, увидимся.

Прошло несколько минут, прежде чем я наконец-то добрался до своей машины и смог уехать, убедившись, что все, в основном девушки, знают, что нельзя ни с кем разговаривать без присутствия адвоката.

Моя ошибка в том, что я показал детективу, что у меня, к сожалению, есть слабость, заставила мои ладони чесаться. Я больше не мог отрицать этого. То, что никогда не будет на бумаге, но расцвело внутри меня, как злобный плющ.

Лира и только Лира. Моя инстинктивная потребность защитить ее открыла дверь, в которой было достаточно места для того, чтобы Одетта могла использовать ее против меня. Моя челюсть болела от напряжения, слишком долго сжимая зубы.

Я распахнул дверь машины, опустился на кожаные сиденья и прижал ладони к глазам, откинувшись на подголовник. В моей голове пульсировало сожаление.

Как я позволил ей подойти так близко? Как я мог быть таким слабым?

Эти вопросы казались такими банальными сейчас, когда я позволил себе оказаться в таком положении. Я был здесь и должен был найти способ выбраться из этой паутины, в которую запутала меня Лира, я позволил ей преследовать меня гораздо дольше, чем следовало.

Пришло время для экзорцизма.

Я не могу доверять себе рядом с ней, потому что она настолько извращенна, что я могу думать только о ней, когда она находится рядом. Не о моей безопасности или секретах, которые могут отправить меня в тюрьму.

Только о ней.

Это игра, выживание, и если что-то делает тебя слабым, ты отрезаешь это. И это именно то, что мне нужно было сделать с Лирой. Отсечь от меня, удалить быстрым чистым срезом. Если бы мы продолжали, то подвергли бы опасности нас обоих. Ее жизнь и моя свобода были под угрозой.

Это был мой единственный выбор.

И как бы в подтверждение моего решения вычеркнуть ее из своей жизни, когда я открыл глаза, на моем пассажирском сиденье лежал подарок, которого там не было, когда я приехал раньше.

Отрубленная человеческая рука лежала на коричневой коже, вокруг одного пальца был завязан аккуратный бантик, рядом лежала свежая роза, а сбоку лежала записка, на которой было написано строгими буквами.

Я предупреждал тебя.

— X

ГЛАВА 22

Укусы паука

ЛИРА

Я не могла его найти.

Прошло почти две недели с тех пор, как я в последний раз видела его, в последний раз разговаривала с ним. Все мои звонки оставались без ответа, текстовые сообщения — без ответа.

Ни в кампусе, ни где-либо в Пондероз Спрингс о нем не было слышно уже несколько недель.

Ни в кофейне на пятой улице, где он платит пять долларов за американо каждый вторник и четверг, когда у него занятия в 8 утра. Галерея, которой владеет его семья и в которую он ходит по утрам в субботу, была лишена его присутствия.

Он не бегал трусцой, ни по своей обычной дорожке, ни по какой-либо другой, насколько я знала. Я просыпалась каждый день с надеждой, что он будет там, но всегда уходил с больными ногами и торжественным сердцем.

Когда я спросила Алистера, куда он ушел, его ответ не содержал ни ответов, ни намеков. Он просто посмотрел на меня и сказал,

— Мы не задаем вопросов, Лира. Он говорит нам, что ему нужно. Мы знаем, что ему нужно, и не спрашиваем, почему.

Этого было недостаточно для меня. В моих глазах это был полный бред, если это были те отношения, которые он поддерживал с парнями, хорошо. Но для меня это не сработает, это не та связь, которая у нас была.

На второй неделе я набралась смелости и переступила порог его дома. Меня встретили только рабочие и его бабушка, которая любезно сообщила мне, что с ним все в порядке. Он сказал ей, что уезжает на несколько недель, в отпуск, как он это называл.

Она предполагала, что он находится в одном из их домов, возможно, в доме в Британской Колумбии, который он любил в детстве, или в Вермонте. Это был любимый дом его матери.

Разговор с ней был лишь коротким бальзамом для моего горящего сердца. Маленькая доза его, чтобы стало легче дышать. Но этого было недостаточно.

Я была так тревожно одинока. Башня библиотеки не успокаивала, мавзолей был мрачен без него. И я даже не могла заставить себя работать с насекомыми или искать их. Внутри меня была пустота, которая не болела уже много лет. Полый колодец без конца, просто вечная яма без дна.

Поэтому, когда Мэй Пирсон попрощалась со мной у своей входной двери, я снова быстро нашла путь внутрь. На этот раз без ее ведома я молчала, пытаясь вспомнить шаги к его спальне.

На поиски ушло больше времени, чем мне хотелось бы признаться, но как только я это сделала, я позволила себе поддаться тому, что жило в его комнате. Маленькие кусочки его, которые я могла ухватить, крошки, которые оставались, крошки, которые раньше могли подавить мою одержимость. Успокаивали мою одержимость до следующего раза, когда я смогу наблюдать за ним на расстоянии или украсть свитер.

Но даже этого было недостаточно. Ничего не может быть достаточно после всего, чем мы обменялись. Теперь я знала, каково это — быть обнятой мужчиной, к которому может прикоснуться только смерть, чувствовала его пальцы на своей коже, между бедер и знала, какова на вкус его кровь на моем языке.

Однако это не мешало мне быть жадной.

Я прижималась носом к каждому предмету одежды, висевшему в его шкафу, преследуя его запах. Провела пальцами по запонкам и галстукам. Проследила за черно-белыми клавишами, к которым так часто прикасались его руки.

Накинула на плечи один из его черных кардиганов, планируя взять его с собой. Мои руки пробежались по маленькому письменному столу, притулившемуся в углу, прикасаюсь ко всем его записям, прослеживаю отчетливые штрихи и взмахи его достойного почерка.

По почерку человека можно многое определить.

Например, широкие интервалы между словами Тэтчера говорят о том, что он не любит тесноты и любит быть один. Узкие буквы «е» показывают, насколько он не привязан к эмоциям людей. А намеренная косая точка над I? Ну, это говорит мне о двух вещах.

Как мало у него терпения к чужой неадекватности.

И как сильно он любит резать вещи.

Мое тело распласталось на его простынях. Я лежала в его постели и думала о том, что это был самый долгий период, когда я не видела его. Наблюдать за ним. Находиться с ним в одной комнате.

С тех пор как я вернулась в Пондероз Спрингс после смерти матери, он был там. Почти каждый день, хотя бы мельком, я видела его высокую фигуру. Я не чувствовала его присутствия уже много лет.

Мне хотелось чертовски разозлиться на него. Он знал, чем это было для меня, что это моя навязчивая идея, которую нужно подпитывать. Иногда мне кажется, что ему нравилось быть мужчиной, за которым я религиозно наблюдала, а теперь он ушел.

Забрал это. Вырвал из моих рук мое тайное, прекрасное увлечение. Мое сердце было в смятении, но я никогда не могла по-настоящему расстроиться из-за него. Не так, как он того заслуживал.

У Тэтчера была рутина, система, которой он неукоснительно следовал. До мельчайших деталей. Если бы это было нарушено, это привело бы к хаосу для него.

Не думаю, что он понимал, что он был моим, был моей рутиной, моей гребаной системой. И теперь я была в хаосе без него.

Я позволила себе проваляться еще тридцать минут, прежде чем наконец нашла в себе силы уйти. Возвращаться домой было последним, что я хотела делать, и хотя я любила Сэйдж и Брайар, я не хотела их видеть.

Я сидела в машине за рулем, когда поняла, какой сегодня день. В четверг были шахматы с Сайласом, а я уже давно не играла. Это был идеальный способ развлечь себя, побыть рядом с кем-то, кто мог бы меня понять.

Поездка была долгой и спокойной. Я не включала радио, просто сидел в тишине и слушал гул своего старенького автомобиля, пока наконец не въехал на парковку лучшей психиатрической больницы Портленда.

Сайлас читал «Искусство атакующего», книгу, как я позже узнала, о кибербезопасности, когда я нашла его. Одинаковые белые верхняя и нижняя одежды плотно облегали его крупную фигуру. Он был гораздо шире, чем Тэтчер, и почему-то я всегда чувствовала себя маленькой, когда находилась в его пространстве.

Нам не потребовалось много времени, чтобы сесть за игру. Клетчатая доска располагалась посередине между нами, и мы по очереди передвигали фигуры. Я играла вполсилы, но все равно была рада отвлечься.

— Шах и мат, — негромко сказал он, — Ты, наверное, худшая ученица на свете.

— Может быть, ты хреновый учитель, — говорю я, улыбка тянется к моим губам в шутку. Сайлас отлично играл в шахматы, и если быть честным, я многое узнала об игре от него.

Он наклоняет голову, приподнимая бровь, и это самое близкое подобие улыбки или искренних эмоций, которое я когда-либо получала от него с тех пор, как начала его навещать. Я не помню, чтобы когда-либо видел его улыбающимся, даже в коридорах с Розмари.

Но вы всегда могли видеть это.

Его любовь жила там, в этих глубоких карих радужках.

А теперь...

Теперь она мертва, и его глаза тоже.

— Прости, я не очень внимательна. — Я тяжело выдохнула: — Чувствую себя немного...

— В твоей голове? — Он заканчивает за меня, и я киваю с мрачной улыбкой.

— Знаешь какие-нибудь хорошие способы это исправить?

— Думаешь, если бы знал, то был бы здесь?

Я смеюсь, хотя это не совсем смешно, но мне нравится его сухой юмор. Это приятное изменение темпа.

— Справедливо. — Я пожевала внутреннюю сторону щеки, вопрос, который я хотела задать с момента прибытия, тяжело давил на язык.

С моей стороны было эгоистично спрашивать. Проделать весь этот путь, чтобы он почувствовал, что я использую его для получения информации, но он казался мне последней надеждой.

— Могу я задать тебе вопрос, Сайлас?

— Конечно. — Он откинулся на стуле, скрестив руки перед грудью. — Не обижайся, если я не отвечу.

Сейчас или никогда, верно?

— Ты, — сглотнула я, — ты знаешь, где Тэтчер? Или куда он может пойти, если ему понадобится уехать из Пондероз Спрингс?

Лицо Сайласа не двигается, не подает никаких признаков реакции, он просто сидит и смотрит на меня. Его так трудно понять: он похож на Тэтчера, но в то же время отличается от него.

Тэтчера трудно читать, потому что он не чувствует так же, как другие, поэтому у него нет таких реакций, которые можно было бы искать. Сайлас же чувствует, он просто скрывает это. Глухая стена, которая ничего не впускает и ничего не выпускает.

Поэтому я просто сижу там, изучая его выдающиеся брови, наклон его сильного носа, темные веснушки на его светло-коричневой коже. Неподвижно и непреклонно, и я думаю, может быть, причина того, что он часто молчит, в том, что он пытается прочитать и меня.

— Нет.

Один слог. Одно единственное слово. Единственный ответ, который я собираюсь получить от него относительно его друга.

Я киваю, глядя вниз на шахматную доску. В моей груди все пульсирует, надежда умирает внутри меня, знаю, что мне просто придется ждать, пока Тэтчер не вернется оттуда, где он находится.

Если он вернется.

— Почему ты хочешь знать? — Голос Сайласа ровный, искренне любопытный.

— Потому что я...

Слова умирают на моих губах. Что я вообще могу сказать?

Потому что я его преследую и не могу его найти? Потому что я одержима твоим лучшим другом и была им с самого детства?

Потому что я люблю его?

Это все ответы, но ни один из них не подходит для того, чтобы произнести его вслух. Каждый из них кажется настолько банальным, что я не думаю, что существуют слова, способные объяснить тягу моей души к Тэтчеру.

— Просто потому что.

Я поднимаю своего коня, двигаю его вперед, избегая предыдущего шаха Сайласа, блокируя его ферзя. Довольная тем, что продолжаем нашу игру и сидим в тишине, как мы обычно делаем.

— Лира, — говорит Сайлас, его голос заставляет меня поднять глаза от доски, — почему ты так поступаешь с собой?

Ему не нужно больше ничего говорить. Я знаю, о чем он спрашивает. Почему я нахожусь во власти человека, который снова и снова доказывает, насколько он не способен на чувства?

Этот вопрос волнует всех. О чем они шепчутся между собой. Вопрос, о котором они думают, но никогда не спрашивают меня, а если и спрашивают, то я обычно не даю ответа. Ожидание, я устала от людей, которые измеряют то, что я чувствую к Тэтчеру, по своей шкале ожиданий любви.

— Любить его — это не значит получать что-то взамен.— Я говорю с твердым взглядом: — Моя любовь к Тэтчеру не эгоистична. Она не требует взаимности или празднования. Она честна, она может существовать сама по себе, не замечая этого.

Я призрак, которая преследует человека, которому не нужно, чтобы он сделал меня человеком. Ему достаточно видеть меня, достаточно, чтобы я обитала на пустых чердаках его разума и в бесплодных коридорах его сердца.

Достаточно любить его без одолжения. Это моя одержимость, которая требует внимания, которая требует подпитки.

— Думала, что ты, как никто другой, поймешь, каково это. — Я заканчиваю, потому что если мы собираемся вынести мое грязное белье на стол, то с таким же успехом можно выложить и его.

Мое признание не удивляет его, а может, и удивляет, в любом случае, он не показывает этого. Только смотрит на меня пустыми глазами.

Мы так и сидим.

Два человека, сплетенные в паутине боли от рук самого смертоносного паука в мире.

Любовь.

Возможно, я не была там, когда он был с Розмари, не знала его хорошо и не видела его после ее смерти, как Рук, но между нами двумя было глубокое чувство понимания. Река, впадающая в один и тот же бассейн с потрясениями. Может быть, так было всегда, с того самого первого дня, когда я появилась здесь, чтобы навестить его.

Что-то во мне знало, что он поймет меня без объяснений. Когда весь остальной мир не понимал, он понимал. Сайлас заставлял других людей чувствовать себя неловко, потому что отказывался скрывать боль в своих глазах, печаль, которая жила в них.

Думаю, он знал, что я не боюсь этого, поэтому и дал мне возможность дружить. — Сайлас наклоняется вперед, поднимает своего слона и берет одну из моих фигур, добавляя ее к растущей куче черных на стороне доски.

— Какая мы пара, — бормочет он, — Мы любим людей, которые никогда не полюбят нас в ответ.

Я позволила себе смешок, покачав головой: — Розмари любила тебя. Ты знаешь это.

— Больше нет, — говорит он, его челюсть сжимается от признания.

Я нахмуриваю брови, по инстинкту моя рука движется вперед, упираясь в его руку напротив.

— Эта любовь все еще существует, Сайлас. — Мои слова несут в себе чувство срочности: — Она не может просто исчезнуть, она должна куда-то деться. Она все еще существует.

Он пристально смотрит на мою руку, и между нами наступает тишина, после чего он снова поднимает глаза.

— Я больше не могу ее найти.

Я ничего не могу ответить. Ничто из того, что я скажу ему, не поможет облегчить боль, которую он несет. Поэтому я крепче сжимаю его руку, в надежде, что она сможет сказать то, что я не могу.

Мы задерживаемся там еще на мгновение, прежде чем я отстраняюсь и смотрю вниз на шахматную партию с нулевым представлением о том, как продвинуться вперед, не проиграв сразу.

— Лира.

— Да, да, я знаю, — отмахиваюсь я от него, — Я пытаюсь думать о том, нападать мне или защищаться...

— Мой телефон у Рука.

Поднимаю глаза на него, приподнимая бровь: — Когда ты получишь его обратно, ты знаешь, что там будет куча фотографий члена, ты ведь знаешь это?

Он насмехается, вроде как смеется.

Когда он снова открывает рот, он говорит то, чего я не ожидала. Он протягивает мне руку помощи, как и я ему. Мне хочется сделать для него больше.

— У меня есть устройства слежения на машинах всех парней. —Он вздыхает: — Если ты сможешь достать мой телефон, он покажет тебе, где они все находятся.

ГЛАВА 23

Происхождение

ЛИРА

Дом моей матери был могилой.

Оболочка от того, что когда-то было дышащим, вдохновленным викторианской эпохой поместьем. Заросший плющом, заросший сорняками и отчаянно нуждающийся в ремонте.

Это был труп.

Красивый, гнилой, разлагающийся труп. В нем сохранились остатки моего детства, и если я очень постараюсь, то смогу вспомнить некоторые из этих воспоминаний. Контрабанда божьих коровок из сада, сломанная рука на дереве во дворе, попытки убедить маму разрешить мне спать на крыльце во время дождя.

Но когда я шла по заброшенным коридорам, дерево стонало под моими ботинками, я не могла отделаться от ощущения, что внутри я чужая. Как будто все хорошее, все счастье было высосано досуха в ту секунду, когда Генри Пирсон убил Фиби Эббот.

Дом так и не перепродали. Он оставался пустым по уважительной причине. Кто захочет переехать в дом, где произошло убийство?

Теперь это был просто дом, четыре стены, в которых поместилась ужасная история, описанная в заголовке. Крыша укрывала травмы и отчаяние. Это больше не был дом, не было местом солнцестояния или радостного воспоминания.

Смотрела на телефон Сайласа, казалось, часами. Думала: — Этого не может быть. Не может быть, чтобы местоположение Тэтчера было верным. Но когда я нерешительно подошла к своему старому дому, и увидела его машину, припаркованную на подъездной дорожке.

Это не было плодом моего воображения. Он был здесь. Надолго ли? Я не была уверена, но сейчас он был внутри. Там, где началась наша история. Когда он был незнакомым Джеком Фростом, а я — одинокой маленькой девочкой.

Нити нашей судьбы уходили корнями сюда. Они трепетали и дышали; это была единственная причина, по которой мои шаги несли меня в спальню моей матери.

Когда я нашла в себе мужество открыть дверь, я нашла его именно там, прислонившись к стене, он смотрел из окон балкона на кроткий задний двор.

Его костюм был девственно чист, на темно-синей ткани не было ни единой морщинки. Все в нем казалось слишком чистым в этой комнате. Стеклянная, ослепительная ледяная скульптура, установленная среди грязи истории.

На мгновение мне захотелось, я бы упала на колени и взмолилась Богу, в которого не верила, чтобы он не был таким... прекрасным.

Может быть, тогда было бы легче отстраниться от него. Если бы я каким-то образом смогла снять розовые очки, увидеть его таким, каким видят все остальные.

Расчетливым. Токсичным. Бесчувственным чудовищем.

Если бы жажда смерти, которая скрывалась под поверхностью, отражалась на его внешнем облике, это бы что-то изменило?

Я говорю себе «да».

Но я знаю, что это не так.

Независимо от того, как он выглядел для человеческого глаза, я бы всегда видел его душу. Увидела бы его холод, как первый снег на Гавайях. Нечто удивительное и прекрасное.

— Почему ты здесь, Лира?

Я не стала спрашивать, откуда он узнал, что это я, просто шагнула дальше в комнату, которую не видела с тех пор, как ее занимал труп. Она была пуста. Мебель исчезла, краска облупилась, все пустовало.

Из окна дул холодный ветер, заставляя меня натянуть рукава черного кардигана Тэтчера на руки, надежно обхватывая себя руками, пока я смотрела на его затылок.

— Ты исчез после того, как я узнала, что тебе угрожают смертью. — Я говорю, чувствуя, что ответ очевиден: — Ты просто исчез. Ни слова мне не сказал.

Он встречает меня молчанием, продолжая смотреть в окно неподвижной статуей, и я жую внутреннюю сторону щеки, сжимая руку для удобства.

— И потому что... — Я сглатываю, — Потому что в последнее время ты единственное место, где я не чувствую себя одинокой.

Я не должна была обижаться на то, что он все еще не ответил, но я не могу винить его. Выражение эмоций и уязвимости никогда не было его сильной стороной. Это не его вина, что я влюбилась в такого холодного человека.

А может, и виновата.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я, переворачивая ситуацию.

Это он населяет мой старый дом, стоит в этой комнате, как будто это совершенно нормальная часть его повседневной жизни, как будто это не то место, где наши мать и отец когда-то стояли вместе в последнем расставании.

Этот вопрос заставляет его пошевелиться. Он медленно отходит от окна, поворачивается так, чтобы оказаться лицом ко мне. Его спина по-прежнему прислонена к стене, руки засунуты в карманы.

Он выглядит как Тэтчер. Все его обычные черты, но я вижу намек на фиолетовый цвет под его глазами, темные круги от стресса или недосыпания, а может, и от того, и от другого.

— Думал, что это единственное место, куда ты не приедешь.

Я не могу удержаться от того, чтобы не нахмурить брови, не рассмеяться и не покачать головой и делаю несколько шагов вперед, становясь в центре комнаты.

— Ты не понимаешь, да? — Я говорю с чем-то вроде досады на языке: — Нет такого места, где ты находишься, куда бы я тоже не пошла.

После всех этих лет он все еще не может видеть сквозь свои собственные шоры, чтобы понять, что я сделаю все, что угодно, пойду куда угодно ради него. У меня нет другого выхода, нить, связывающая нас, отказывается меня отпускать. Мое сердце взбунтуется, если я оставлю его.

Он не моя любовь.

Он — моя одержимость. То есть человек, который постоянно занимает и вторгается в мои мысли. Болезнь, наркотик, который я отказываюсь бросать или искать помощи, и я не хочу жить жизнью, в которой его нет.

Это судьба более жестокая, чем любая смерть.

Существовать в мире, в котором он больше не дышит.

— И знаешь, что это делает тебя? — Он говорит, наклонив голову набок с ледяным взглядом: — Не безнадежным романтиком и даже не жалкая. Это делает тебя опасной. Безрассудной. Ты пойдешь за мной куда угодно. Как насчет могилы, детка? Потому что если ты будешь продолжать в том же духе, то именно там ты и окажешься.

В моей груди нарастает напряжение.

— Ты хочешь сказать, что думаешь, что Гало выполнят свои угрозы?

— Я говорю тебе, что чем ближе ты пытаешься подобраться ко мне, тем больше шагов к скорым похоронам.

Я качаю головой: — Мне все равно, я не буду...

— Ты наивна, Лира Эббот. — Он прерывает меня, отталкиваясь от стены, чтобы стоять во весь рост: — Наивная, больная девочка, которая в детстве сформировала в твоей голове идею, что я ангел.

Я открываю рот, чтобы возразить, но он толкает меня вперед. Каждое слово жестоко, его язык врезается в мою чувствительную плоть, он разрезает меня и заставляет меня истекать кровью всеми способами, которыми я никогда не смогу полюбить его.

— Все, что ты для меня — это неудобный дирижабль в моем детстве, мишень, которую я должен был убить, как приказал мой отец. Ошибка, к которой я не должен был прикасаться. — Тэтчер проводит рукой по челюсти. — Пришло время проснуться, вернуться к жизни. Ты не мой призрак, и с меня хватит быть твоим наваждением.

Все точки на моем теле, которые чувствовали его руки, пульсируют от боли. Бытие, названное ошибкой. Слезы, соленые, свежие слезы попадают на мою верхнюю губу. Я чувствую вкус их отчаяния, их боли.

— Я принимаю, что тебе холодно. — Я дышу, видимые струйки вырываются из моих губ: — Наполненный до краев льдом, иногда мне физически больно стоять рядом с тобой.

Я делаю шаг к нему. Еще один. Потом еще один. — Принимаю, что ты ничего не чувствуешь. Когда-то давно кто-то вырвал из тебя мягкость своими зубами, и теперь от тебя остались только острые края. — Мои слова душат меня, всхлип формируется вокруг слов.

Но я продолжаю идти вперед на нетвердых ногах, пока не оказываюсь прямо перед ним. Его тело всего в дюйме от моего, моя голова наклонена так, чтобы я могла смотреть ему в глаза.

— Я даже принимаю то, что ты жесток, так чертовски жесток, Тэтчер Пирсон. В тебе нет ничего, что я бы не приняла, и я встречу твой холод своим теплом, позволю твоим острым краям сделать еще хуже, потому что я была создан, чтобы проливать кровь за тебя.

Мои костяшки пальцев побелели, я сжала их в кулак. Его голубые глаза — мерцающее, застывшее озеро, лишь отражающее мои эмоции в своем зеркале.

Но его взгляд, всегда такой пустой, серьезный и напряженный. Он смягчается, слегка. Я узнаю это только потому, что так хорошо знаю его лицо, и потому, что даже если он этого не замечает, он смотрит на меня иначе, чем на кого-либо другого.

— Но я отказываюсь, — кричу я, укоризненно качая головой, — ты не можешь заставить меня принять то, что я знаю, что это неправда. Ты не понимаешь, кем я стану без тебя.

— Если речь идет о том, что ты научишься контролировать свои желания, то ты...

— Нет! — кричу я, и, к его чести, он даже не вздрагивает, просто закрывает рот, когда я вдавливаю указательный палец в его грудь: — Если с тобой что-то случится, я не буду рыдать на твоей могиле и умолять кого-то вернуть тебя.

Как объяснить человеку, который ничего не знает о любви, что благодаря ему ты дышишь? Что без них ты бы давно умер, что они — единственная причина, по которой ты хочешь существовать, чтобы быть увиденным ими.

— Не буду мстить, — мой голос треснул, — Я буду яростно вести войну, которой не будет конца.

Я не оставлю его. Он не оттолкнет меня, не тогда, когда я могу защитить его. Гало не заберет его у меня. Нет никого, кто мог бы забрать его у меня.

— Если ты умрешь, это не просто погубит меня, Тэтчер. Это станет причиной уничтожения всего города. — Я скрежещу зубами, зная, что мое горе от его потери никого не оставит в безопасности. — Не отталкивай меня, затем позволь убить себя и обвини меня в том, какое чудовище родится в моей скорби.

* * *

ТЭТЧЕР

Я всю жизнь гордился своей честностью. Это был единственный реальный фактор, отличавший меня от моего отца, он скрывал от мира свою сущность, притворялся человеком, хотя был чудовищем.

Но я пообещал себе, что буду другим. Я буду лучше.

Поэтому я отказался лгать, даже если было больно, даже если правда жалила и была горькой. Я позволил миру бояться меня, позволил им увидеть меня таким, какая я есть. Таким образом, никто не мог сказать, что удивлен моим поведением.

Я не был бы серийным убийцей в новостях, где соседи говорили о том, что они ни о чем не догадывались. Они никогда бы не догадались, что я могу расчленять человеческие тела и растворять их в кислоте.

Нет, они бы знали. Они всегда знали, кто я, кем я стал.

— Думаешь, мне не все равно, кем ты станешь?

Слезы Лиры тяжелыми стеками текут по ее лицу, крупными каплями, показывая все, что она чувствует на поверхности, нося это хрупкое, нелепое сердце на рукаве, чтобы каждый мог видеть.

— Я..

— Думаю, ты приняла меня за кого-то другого, за кого-то, кто способен наплевать. Так что позволь мне прояснить ситуацию, я не хочу, чтобы в дальнейшем оставалась какая-то путаница.

Я подношу костяшки пальцев к ее лицу, смахивая слезы с ее кожи. Нежное прикосновение — прямая противоположность моим жестоким словам.

— Ты мне безразлична, Лира Эббот.

Ложь.

Ложь.

Ложь.

Грязная. Мерзкая. Отвратительная ложь.

Внутри меня есть что-то, похороненная правда, которую я буду отрицать до последнего вздоха. Она всегда была единственной женщиной, единственным человеком, о котором я заботился.

Ребенок, которого я не смог убить. Маленькая девочка, которой в пятом классе Скотти Кэмболл вывалил на голову целый поднос с едой, и я столкнул его с лестницы. Женщина, которой я позволяю смотреть на себя, преследовать меня, потому что мне нравится, как ее глаза ощущаются на моем теле.

Это единственное слабое место. Первый человек, который заставил меня истекать кровью.

И я ненавидел ее за это каждый божий день.

Ненавидел, как она вызывает болезненные желания к вещам страстной красоты.

— Но ты...

— Ты думала, что сможешь изменить меня? — спрашиваю я, вдавливая слезу в ее щеку, а затем хватаю один из ее локонов и безвредно дергаю за него. — Ты думала, что сможешь пробраться внутрь и развратить меня, превратить меня в мужчину, который любит? Только не говори мне, что ты такая жалкая, дорогой фантом.

Мне нравится уменьшать свет в глазах людей, удалять любой источник жизни в их зрачках, пока их зрачки не затуманиваются и не стекленеют. Мне нравится эта часть.

Но это совсем не похоже на то.

Блеск в ее нефритовой радужке вспыхивает, как раздавленный светлячок под моим ботинком. Постоянная эмоция, которая плавает в глубине, когда она смотрит на меня, настолько подавляющая, что я могу видеть ее с другого конца двора, когда она пытается слиться с толпой.

Все исчезло.

Пусто.

Но мне нужно ее убить.

Мое тело наклоняется к ней, мой палец тянется вперед и большим пальцем убирает с дороги один из ее локонов. Я чувствую, как мой разум мысленно фиксирует это выражение на ее бледном лице.

— Мы — не что иное, как проклятие поколений. Девятая симфония, обреченная еще до того, как мы начнем. — Я бормочу: — Твоя мать влюбилась в убийцу и посмотри, куда она попала, посмотри, что сделал с ней мой отец. Подумай о том, что я могу сделать с тобой.

Фиби Эббот попала в самый худший для Генри путь, в мертвый мир, из которого нет выхода. Мужчина ее мечты стал ее худшим кошмаром. И мы соскользнули в одно колесо.

Она смотрит на меня немигающим взглядом; ее левая рука тянется к карману моего пиджака. Тепло ее пальцев просачивается сквозь материал.

— Такова была наша судьба, верно, Тэтчер? Я влюбляюсь в тебя, а ты убиваешь меня. Прямо как наши родители, да?

Мой перочинный нож блестит, когда она убирает его, держит его на ладони, предлагая мне.

Я отрывисто киваю, убирая руки от ее волос.

—Тогда убей меня.

Слова Лиры прорезают воздух и она смотрит на меня с бесстрастной маской эмоций. Неподвижно и без страха. Либо она готова умереть, либо верит, что я не причиню ей вреда.

— Остановись. — Приказываю я, зная, что она пытается сделать.

— Если ты как твой отец, а я как моя мать, тогда это должно быть просто. Убей меня. — Она настаивает, раскрывая нож и подталкивая его ко мне, отчаянно желая, чтобы я забрал его у нее.

Каждый мускул в моем теле напрягается, и что-то внутри закипает. Эта новая эмоция, ярость, обрушивается на меня, как красная волна. Чем дольше она стоит там, вжимая нож в мои руки, тем темнее становится цвет.

Я подхожу к ней ближе. — Я больше не скажу тебе.

— Сделай это! — Она кричит: — Если это так просто, если то, что ты говоришь, правда, то сделай это! Просто иди вперед и покончи с этим.

Моя рука дрожит от ярости, когда я выхватываю нож из ее руки, мои длинные пальцы погружаются в ее волосы, притягивая ее тело к себе.

Властными шагами я веду нас назад, заставляя ее тело двигаться назад, пока мы не оказались в другом конце комнаты. Загнанная в темноту шкафа, ее спина врезается в стену.

Лезвие кажется теплым в моей руке; металл прижимается боком к ее нежному горлу и я продолжаю держать ее за затылок, вдавливая ее шею в нож.

— Убей меня, Тэтчер. Покажи мне, кто ты.

Ее дыхание вырывается быстрыми вдохами, но она держит голову поднятой, давая мне доступ. Практически умоляя, чтобы я разрезал ее, оставил лежать без ничего, кроме рубинового ожерелья. Струйки крови стекают вниз, высасывая ее досуха.

Я скрежещу зубами, отчаянно желая покончить с этим, но моя рука не позволяет мне, мой разум отказывается.

— Нет. — Я качаю головой, пытаясь сглотнуть, но горло сжимается.

— Сделай это! Убей меня! — Ее голос дрожит в моих ушах, звучит отчетливо, требует от меня сделать то, о чем я думал годами. Но, как и в первый раз, я не делаю.

— Не могу! — Я дергаю ее за волосы, заставляя смотреть прямо на меня: — Боже, я хочу разрезать тебя на кусочки, детка. На куски, уничтожить все, что ты есть, чтобы я никогда не испытывал этого ужасающего биения в моем нутре каждый раз, когда я вижу тебя. Я хочу убить тебя и твою память, но я не могу, блядь, сделать это!

Моя грудь вздымается, дыхание вырывается рывками, как будто я пробежал несколько миль подряд. Суровая правда колеблется между нами, моя неспособность расстилается передо мной.

Что я слаб по отношению к ней. Единственное, для чего я был создан, и я не могу этого сделать, и все из-за нее.

Мои глаза встречаются с ее глазами, в них тонет голод, но в них всегда мерцает чувство победы.

— Я вижу тебя. Единственная, кто тебя знает. — Она дышит: — И я знаю, что ты лжец. Это наша судьба.

Это последнее, что она говорит, прежде чем я чувствую, как руки хватают меня за шею одной рукой, а другой — за переднюю часть пиджака и впиваются нашими ртами друг в друга.

И я позволяю ей, позволяю, потому что какая-то часть меня знает, что она права, что она всегда была права. Даже когда я отказывал себе в ней, отказывался признавать ее существование из-за страха перед этим моментом.

Чистая, вызывающая привыкание близость, которая расцветает только после нее. Конечно, она могла бы вырасти внутри меня. Расцвести, как зимняя роза, сквозь ледяной холод и неумолимый лед.

Живые существа не выживали во мне. Я был создан, чтобы уничтожать их с самого начала, но она, пропустив смерть и разложение, она процветала во всех местах, которых боялись другие.

Процветала.

Зубы и язык сражаются друг с другом. Она гудит во мне, заставляя меня глотать ее удовольствие. Изливая всю злобу и слова, которые мы не скажем, в горло друг другу, и я провожу ножом от ее шеи вниз по передней части ее тела.

Ее зубы впиваются в мою нижнюю губу, прикусывая ее так сильно, что я чувствую металлический привкус на языке. В моем горле раздается стон, когда она всасывает плоть, втягивая мою кровь в свой рот.

Окрашивая ее внутренности мной.

Мы — паутина из спутанных конечностей и синяков от прикосновений. Она срывает с моих плеч пиджак, разрывая ткань, жаждет прикоснуться ко мне, оказаться под моей кожей.

Поверхность для нее недостаточна. Она хочет быть под всем, что я создал снаружи, под моей плотью, в стенах моей головы. Ничего из того, что я даю ей, никогда не будет достаточно.

Несколько мгновений застывшего времени, мои руки в ее волосах, перебирающие дикие кудри. Мои пальцы раздвигают швы ее одежды. Тепло ее рта впивается в мой рот, вишни топят мои чувства.

Я еще сильнее прижимаюсь к ее маленькой фигуре и хриплю ей в рот, чувствуя, как ее оголенные соски тыкаются в мою грудь. Желание захлестывает все инстинкты, а о контроле я думаю лишь мимолетно. Все, о чем я могу думать, — это прикоснуться к ней.

Всю свою жизнь я хотел быть чистым. Кропотливо чистым.

И все, чего я хочу, все, чего я жажду, — это чтобы она сделала меня грязным. Обнажить передо мной всю глубину ее души, чтобы я мог разорвать ее на куски, если захочу, знать каждый ее дюйм, погрузить в нее руки и быть покрытым всем, что есть Лира Эббот, ее нездоровая близость.

Возможно, это другой вид близости, на который я способен, почти больной по своей природе. Я думаю о том, как мне хочется оказаться внутри нее. Я хочу, чтобы мой член был засунут между ее бедер, а моя кровь топила ее горло, и наши тела пытались слиться в одно.

Моя рука ласкает ее грудь, крутит чувствительный бутон между пальцами, заставляя ее вскрикивать, выгибая спину, я провожу языком по ее шее, исследуя все места, которые заставляют ее напрягаться.

Нож в моей левой руке дергается, умоляя ее. Ленивым движением я провожу кончиком по ее обнаженной верхней части тела, наблюдаю, как мурашки бегут по коже, пока не достигаю вершины ее бедер.

Ее руки тянутся к низу юбки, задирая ее до талии, показывая мне пару лавандовых трусиков под ней. Мой член упирается в брюки, пульсируя при виде красных струек по ее молочным бедрам.

Я поворачиваю руку, вдавливая лезвие в ее ногу, скольжу постепенно, чтобы она почувствовала прикосновение металла. Она впивается ногтями в мои плечи, вгрызаясь в мышцы.

Ее брови нахмурены, в чертах лица застыло выражение страдания. Я пытаюсь успокоиться, но она удерживает меня на месте, в панике качая головой.

— Подожди, — говорит она, — я могу это выдержать. Продолжай.

Улыбка появляется на моих губах, когда я наклоняюсь вперед, прижимая трепетный поцелуй к пульсу в ее горле и чувствую теплую жидкость на боку моей руки.

Она так хороша, готова принять каждый порез.

— Ты так красиво истекаешь кровью для меня, детка.

И я подразумеваю каждое слово.

Я говорю это так сильно, что не задаюсь вопросом, когда мои колени подкашиваются, и я позволяю себе упасть на колени. Так я могу наблюдать, как нож погружается в ее мягкость.

Свободной рукой я зацепляю заднюю часть ее колена, поднимая его в воздух и расширяя щель между бедрами, мои пальцы впиваются в нее, надеясь оставить синяки от моих прикосновений. Они останутся там на долгие годы после того, как я уйду.

— Ты видишь, что вид твоей крови делает со мной, дорогая? Что мне хочется сделать?

Мой взгляд фокусируется на следующем порезе, чуть ниже первой горизонтальной раны. Кровь сочится из пореза, и в этот раз я не отказываю себе в ней, прижимаюсь ртом к ее покрасневшей коже.

— Тэтчер... — Она стонет от прикосновения.

Хныканье, хныканье и вздохи вырываются из ее легких. Все это время мой язык ласкает кровь, вытекающую из ее ноги, и я пью ее, чувствуя, как терпкий вкус стекает по задней стенке горла, наполняя меня ею.

Теперь я знаю, что куда бы я ни пошел и что бы ни случилось, она всегда во мне. Она существует в тех местах, куда не осмеливался заглянуть ни один человек. Внутри ребер, в венах, окружающих мое сердце.

Когда ее руки опускаются к моей груди, ее ладони толкают меня назад к холодному полу, это частично из-за дымки ее запаха, который делает меня таким податливым. Это все, на что я могу свалить вину, когда позволяю ей ползти вверх по моей талии.

Нож стучит о деревянный пол, звеня в моих ушах. Мои ладони лежат позади меня, поддерживая меня в вертикальном положении, пока она устраивается у меня на коленях и ее рот движется вдоль хребта моего горла, покусывая кожу.

Она неистова в своих движениях, неистова в своей потребности чувствовать меня. Мои глаза стекленеют от вожделения, когда я смотрю на нее. Длинные, подпрыгивающие локоны, которые останавливаются чуть выше ее бледной груди.

Мили гладкой кожи и тепла на моей талии. Проворные, звериные пальцы тянутся к моему ремню, расстегивая его и работая над пуговицей и молнией.

Мой член напрягается, пульсирует, когда моя грудь вздымается. Никто не был так близко, никто не заходил так далеко. Я никогда не хотел этого так сильно, никогда не нуждался в этом так сильно.

Она превратила меня в свирепого зверя. Обратилась к базовому мужскому инстинкту. И только мысль о нежных пальцах, обхвативших мой ствол, и вид ее киски, капающей от моего кончающего члена.

Секс всегда был тем иллюзорным понятием, которым все восторгались и ради которого вели себя как гормональные кролики. Для меня не было ничего привлекательного в том, чтобы кто-то находился так близко к моему телу.

Я сдерживаю стон, когда ее теплые пальцы трутся об основание моего члена, нежно обхватывая и накачивая меня в своей руке, и по позвоночнику пробегают электрические разряды, голова кружится.

Всю свою жизнь я был развращен прикосновениями, как из-за моих собственных действий, так и из-за воспитания моего отца. Я так долго обходился без них, что мое тело не знало, насколько я изголодался, пока Лира не начала прикасаться ко мне.

Лишенный контакта, связи, которую вы создаете через физическое прикосновение. Окситоцина не хватало всю мою жизнь, так долго, что я сомневаюсь, что меня вообще держали на руках в младенчестве.

Но теперь я был голодным человеком.

Я попробовал, и вдруг мое тело вспомнило, насколько оно было развратным.

Что-то мокрое стекает по головке моего члена. Когда я опускаю взгляд, то вижу, что рука Лиры вымазана в красной жидкости, которую она смахнула со своего бедра. Медленными, нервными движениями она красит меня.

Вверх и вниз по моему стволу, скользкая кровь помогает ей двигаться быстрее и я впиваюсь зубами в нижнюю губу, наблюдая, как она наносит на меня метки.

Обхватываю ее рукой за талию, держа одну за спиной на полу, чтобы сохранить равновесие, и чуть приподнимаю бедра, чтобы у ее руки не было выбора, кроме как двигаться, и мой член упирается в ее трусики.

— Детка, — мурлычу я, проводя губами по ее губам, — дай мне посмотреть на твою краску, покажи мне, какая мокрая эта маленькая грустная киска. Покажи мне, чтобы я мог заставить ее плакать по мне.

Темная, злая похоть плавает в ее глазах. В этот момент она так далеко зашел, что знаю, что она будет склоняться и прогибаться под каждый мой приказ. Сила, какой я никогда не чувствовал раньше, бурлит в моих венах, когда я понимаю, что вся она принадлежит мне.

Пальцы Лиры оттягивают материал ее трусов в сторону, выставляя ее розовую киску на обозрение только мне. Мой член течет, когда я вжимаюсь в нее, жидкое тепло, вытекающее из ее ног, поглощает меня.

Держа ее за талию, я раскачиваю ее бедра в такт своим, мой ствол легко скользит по ее складкам, смесь крови и ее похоти помогает мне.

Все в ней кажется таким маленьким в моих руках. Я знаю, что если я насажу ее пизду на свой член, он может разделить ее на две части, что мои руки могут поставить ей синяки, не прилагая особых усилий. И она примет все до последней капли.

Хныканье вырывается из ее рта, ее бедра скрежещут по мне в беспорядочных ударах.

— Еще, Тэтчер. Я хочу больше, хочу всего тебя.

Мой член дергается при мысли о том, чтобы зарыться в ее стены и никогда не выходить обратно. Но мой самоконтроль, он все еще там, цепляюсь за последние клочья здравомыслия.

Она никогда не отпустит меня, если я сделаю это. Она будет в опасности до тех пор, пока я буду целью, и ей будет все равно.

Если я сделаю это, она будет моей. Только моей. Независимо от моей способности заботиться или любить, она никогда не будет принадлежать другому мужчине или женщине. Я буду владеть ее разумом, телом и душой.

И я не могу так поступить с ней, не могу сделать это с собой.

Но, Боже, я хочу.

Мне нужно.

Мне больше ничего не нужно.

Моя рука крепко прижимает ее к себе, и я меняю положение, укладывая ее на пол так, чтобы мое тело лежало поверх ее. Моя широкая рама заставляет ее бедра раскрыться, и я использую свою руку, чтобы направить свой член обратно между скользкими теплыми губками ее киски.

— Не будь жадной шлюхой, Скарлетт. — Я покачиваю бедрами, потирая головку члена о ее набухший клитор, — Будь хорошей девочкой, будь очень хорошей дэля меня и кончи. Ты сможешь это сделать, детка?

Называть ее по имени — это мое право, я единственный человек в мире, который знает об этом и может использовать его, когда захочу. Оно наше, и только наше.

Она поднимается с земли, чтобы двигаться вместе со мной, в погоне за ослепительным оргазмом, который находится совсем рядом. Моя челюсть сжата, зная, что если я продвинусь хоть на дюйм к югу, то смогу почувствовать всю ее, обнаруженную и незащищенную.

Я сжимаю ее мягкую талию, сильнее, чем нужно, отчаянно пытаясь удержать свою волю, хоть раз сделать что-то хорошее. Заставить себя не погубить ни ее, ни себя.

— Блядь, — шиплю я, она слишком хороша, слишком соблазнительна.

— Тэтч, я сейчас кончу. — Она задыхается, обхватывает руками мою талию и притягивает меня ближе. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...

Я продолжаю в том же темпе, многократно поглаживая ее клитор. Но каждый раз, когда я отстраняюсь, я чувствую, как ее бедра поднимаются выше, и становится все труднее избегать этой тугой дырочки, которую я на грани уничтожения.

— Лира, не надо. — Я предупреждаю, скрежеща зубами, когда мое тело, впервые проснувшееся и живое, умоляет меня сдаться. — Мы не можем.

Она вдавливает руки в мою поясницу, обхватывает за талию и тянет меня вперед. Я жалко сопротивляюсь, борясь с собственными инстинктами. С собственными побуждениями.

— Пожалуйста, Тэтчер, я так близко, — умоляет она, стона в ее горле достаточно, чтобы короли упали на колени.

Мои яйца напряжены, мой оргазм близок, пока мы продолжаем двигаться друг против друга. Я совершаю ошибку, глядя вниз, на место соприкосновения наших тел, и глубокий гул разрывает мою грудь.

И снова, когда я втягиваю бедра перед тем, как направить их вперед, чтобы войти в нее, ее тело выгибается дугой, на этот раз я чувствую, как кончик члена ловит ее отверстие.

Вены на моей шее пульсируют, моя хватка на ее талии становится жестокой.

— Лира, детка, не заставляй меня...

Но уже слишком поздно, Лира кончает с криком, мучительным звуком, в котором сквозит наслаждение и страдание. Весь мой ствол находится внутри нее. Он вошел в ее стенки в тот момент, когда она упала за край и достигла блаженной кульминации, каждый дюйм окутан ее влажным жаром.

— Черт побери, — стону я, зарываясь головой в ее плечо, мой член пульсирует, когда ее стенки сжимаются вокруг меня после оргазма, — Ты не должна была этого делать.

Я вдыхаю ее, в углубление между шеей и плечом, она пахнет вишней и ночным воздухом. Освежающий, успокаивающий, и все, что я любил в темноте.

Мы — смесь черного и белого, серого вещества, соединенного катастрофической тягой, которую никто из нас не пытается отрицать в этом шкафу. Я уже давно пробрался в ее голову, и теперь я был глубоко в ее теле.

Теперь меня было не вытащить, и она сделала это сама.

— Скажи мне потом, что это ошибка. — Пробормотала она, схватив меня за шею, — А сейчас почувствуй, как я истекаю кровью на твоем члене. Я была создана, чтобы истекать кровью ради тебя.

Я приподнимаюсь, заглядывая ей в лицо. Наши тела соединились так, как никогда раньше, ни друг с другом, ни с кем-либо еще.

Лира подносит свою пропитанную кровью руку к моему лицу, размазывая ее по моим губам, ее глаза расширены и полны мерцающих эмоций и я провожу языком по ее большому пальцу, а затем снова сливаю их рты воедино.

Пьянящий поцелуй с кровью. Худший кошмар счастливой жизни. Мрачная реальность нашей связи. Мы всегда были тихими ночами и багровыми истоками.

Ее одержимое, безумное увлечение мной завладело всеми логическими долями ее мозга. И я поддаюсь, я подпитываю ее одержимость. Потому что нет ничего, что я хотел бы видеть больше, чем Лира, отчаянно нуждающаяся во мне. Жаждущая только меня.

Мои бедра отводятся назад, и я вижу панику в ее глазах. Она думает, что я собираюсь остановить это, закончить прямо здесь, но я быстро останавливаю ее беспокойство.

— Теперь это мое, Скарлетт. — Я проникаю в нее на каждый дюйм. — Только мое. Ты понимаешь? Эта жадная, плаксивая киска — моя, чтобы заполнять ее и трахать, как я захочу, да?

Ее брови сходятся вместе, на губах шипение боли. Мой размер раздвигает ее, лепит ее стенки, чтобы она могла принять мой член. Изменяя ее тело так, чтобы она была создана для меня.

— Скажи мне, что ты понимаешь, что ты сделала. — Я стону, погружаясь в нее снова, сильнее. Мой рот берет один из ее сосков в рот и покусывает: — Это тело — мое. Эти бойкие соски, эти губы, вся ты — моя, ничто больше не принадлежит тебе.

Мой кульминационный момент близок — сочетание того, как неприлично тесно она чувствует себя, и того, что я никогда раньше не был так близок. Я благодарен ей за то, что она кончила до того, как все началось.

— Это, — дыхание выбивается из нее, когда я снова толкаюсь в нее, быстрее и с большей силой, — Это всегда было твоим.

Мой рот нависает над ее, вдыхая ее вздохи дискомфорта и проглатывая их, используя их, я сильнее вдавливаюсь в ее тело, слушая, как ее вялая пизда принимает всего меня.

Прижимаю большой палец к ее клитору, рисуя медленные круги, чтобы успокоить боль, которую она, должно быть, чувствует.

— Я собираюсь разрушить тебя, — требую я. — Давай, смотри. Смотри, как красиво твоя девственная киска истекает кровью для меня.

Я опираюсь на колени, продолжая вводить и выводить себя из ее стен, наблюдая, как ее грудь подпрыгивает при каждом сильном толчке. Развратный, грязный вид моего члена, смазанного ее соками и запекшейся кровью.

Ее нижняя половина испачкана красным, отпечатками прикосновений и бордовыми каплями. Это самое болезненно-эротическое зрелище, которое я когда-либо видел. Крошечные вздохи удовольствия вырываются из ее рта, пока она смотрит. Каждый раз ее киска манит меня обратно внутрь.

Я обхватываю обеими руками ее талию, толкая ее в себя, заставляю ее принять каждый развратный дюйм. Я хочу, чтобы она утонула во мне. В моей сперме, в моей крови.

— Тэч.

Это последний кусок. Мое имя на ее языке посылает меня в оргазм и я чувствую, как мой член дергается внутри ее влажных стенок, покрывая ее киску бесконечными струями моего горячего контента.

Я продолжаю толкаться в нее, раскачивая бедрами, вливая в нее свой контент так, что не только ее разум знает, но и ее душа полностью осознает, кто владеет ею.

Мой рот опускается к ее лбу, все еще внутри нее, и я прижимаю холодный поцелуй к ее потному лбу. — Смерть подождет тебя. Теперь ты моя.

— Он не может получить ни одного из нас. — Пробормотала она, насыщаясь в моих объятиях.

Лира принадлежит мне. Она — мое болезненное желание, наполненное нездоровой, мрачной надеждой и всем тем, чего мне следовало бы избегать. Но она не принадлежит больше никому в этой жизни.

Ее рука приближается к моему лицу, и я чувствую прохладное давление кольца, без которого она никогда не ходит, на мою разгоряченную кожу. Это так по-домашнему, мне кажется, я ненавижу то, как естественно она себя чувствует. Как естественно она всегда себя чувствует.

Как кровь, текущая по моим венам, воздух, проходящий через мои легкие, нейроны, работающие в моем мозгу. Если Гало придет за мной, как они обещали. Я приму это как комплимент.

Но она?

Если они поймут, кто она для меня.

Если они придут за ней?

Я окрашу весь город в красный цвет.

ГЛАВА 24

Однажды в декабре

ЛИРА

Первый снег в этом сезоне выпал поздно, по сравнению с прошлыми годами.

Но он выпал в самое подходящее время.

В первое декабрьское утро с неба посыпались тяжелые снежинки. Они собирались вдоль тротуаров, покрывали деревья, превращая Пондероз Спрингс в зимнюю страну чудес.

— Воу, куда ты так быстро направляешься?

Я замедляю свою быструю ходьбу до прогулки, оглядываюсь через плечо и вижу Коннера Годфри, бегущего ко мне по снегу на школьной парковке.

Его шарф развевается на ветру, а кончик носа на тон меньше пожарного гидранта. Я напряженно улыбаюсь ему, хотя мы не нашли против него ничего особо инкриминирующего, он все еще был связан с деканом.

Они были лучшими друзьями, и хотя мне не хотелось верить, что он обладает способностью продавать людей, маловероятно, что он не знал, чем занимается его лучший друг со времен колледжа.

— У меня, — бормочу я, подбирая слова, — урок с репетитором, а я уже опаздываю.

Репетиторство по искусству убийства, но все же репетиторство.

Это было наше с Тэтчер первое занятие после того, что произошло в моем старом доме. Я не стыдилась надежды в своей груди, и позволила ей сверкать внутри меня, как обновленной звезде.

Хотя я знала, как быстро Тэтчер отстраняется от меня, в ту ночь наши отношения изменились. Они изменились, превратились в нечто более извращенное и новое.

Я видела его без охраны, пробиралась сквозь ряды осколков вся в крови и синяках, но он все равно взял меня. Поврежденная душа и все остальное, он взял каждую частичку меня и соединил ее со своей собственной.

Шрамы на моих бедрах покалывают от воспоминаний, в животе горит безумная потребность быть ближе к нему. Ближе, чем кто-либо другой когда-либо был и когда-либо будет.

На моих бедрах все еще видны шрамы той ночи, и каждый раз, когда я вижу их, в моем животе возникает тупая боль, безумная потребность быть рядом с ним. Ближе, чем кто-либо другой когда-либо был.

— Ты? В чем тебе может понадобиться помощь? — Он смеется, дружелюбно и так ничего не подозревая и я пытаюсь увидеть, не изменится ли что-нибудь в его взгляде или манере поведения, но он просто Коннер.

— Просто некоторые дополнительные задания, ничего важного.

— Я не видел тебя в лабораториях в последнее время, неужели холодная погода остановила твой гений?

Нет, в последнее время большую часть моего времени занимают попытки разоблачить секс-группу и одновременно научиться убивать людей.

Страх за моих друзей подавил мое творчество и стремление к поиску жучков. Я постоянно жду, когда упадет другой ботинок.

— Вообще-то я люблю холодную погоду, просто я была занята учебой, пыталась сохранить свои оценки. Типичное студенческое дерьмо. — Я хмыкаю.

Коннер кивает, даря мне мягкую улыбку: — Ну, я просто хотел сказать тебе, что директор стажировки с нетерпением ждет твоего заявления и проверить, как ты себя здесь чувствуешь.

Конечно, он так и сделал.

Хотя прошло уже несколько недель с тех пор, как была найдена еще одна часть тела, кампус все еще находился в состоянии повышенной готовности. Постоянно следили за тем, чтобы девушки ходили на занятия группами, никогда не оставались одни после наступления темноты, а для всех девушек, которые оставались в кампусе, был обязательный комендантский час.

— Буду осторожна, обещаю. — Я заверила его, взваливая сумку на плечо: — Мне пора идти, увидимся, профессор Годфри.

Я поворачиваюсь, чтобы сделать последние несколько шагов к своей машине, но он осторожно хватает меня за куртку, удерживая на месте.

— Послушай, — пробормотал он, его голос почти нервный, — Знаю, что это не мое дело, и я уверен, что перехожу черту, но я никогда не прощу себе, если ничего не скажу.

Мое тело снова наклоняется к нему, брови напряжены, и я жду, когда он продолжит.

— Я знаю, что у тебя есть веские основания для выбора друзей, — начал он, — но я просто хочу, чтобы ты с умом относилась к своему будущему. Чтобы ты была в безопасности.

— Дружить с Брайар и Сэйдж — это небезопасно?

— Дружить с Тэтчером Пирсоном небезопасно. — Взгляд Коннера прикован к моему: — Ходят слухи о его возможной причастности к недавним убийствам и я просто не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, Лира.

Яд закипает под моей кожей, я чувствую, как внутри меня просыпается желание зевнуть, как чувство защиты выманивает его из дремоты. Моя челюсть напрягается, когда я вырываю свой плащ из его рук.

Меня не волнует, был ли он добр или нет.

— Ты прав, это не твое дело. — Сказала я отрывисто.

Мой гнев был направлен не только на Коннера, но и на весь город, они выцарапали слово «Злодей» на лице Тэтчера еще до того, как он стал подростком.

Им всем нужен был монстр, которого можно бояться, на которого можно показывать пальцем и распространять злобную ложь, поэтому они создали его. Они помогли Генри Пирсону вылепить из него бесчувственного человека, которым он является сейчас.

— Лира, я не...

Я поднимаю на него руку: — Не надо. Я понимаю твое беспокойство, но мои друзья не твое дело.

Он называет мое имя еще дважды, прежде чем звук моей машины, выезжающей с парковки, заглушает его и мои пальцы крепко сжимают руль, тихая музыка по радио не помогает мне забыть весь этот разговор.

Я хотела заставить весь этот город заплатить за то, что они сделали с ним, хотела заставить его отца заплатить за то, что он превратил своего сына в машину для убийства, которая настолько извращена внутри, что едва может выносить прикосновения других людей.

Мысли о том, как я буду пытать Генри Пирсона, занимали меня всю дорогу. Короткое расстояние до дома Тэтчер поглощало мысли о том, как я буду истекать кровью, постепенно душить его, может быть, даже прибегну к расчленению.

Он заслуживал смерти дважды.

Один раз ради моей матери, а второй — для Тэтчера. Если бы я могла убить его и вернуть обратно, только чтобы убить его снова, клянусь, я бы сделала это.

Длинная подъездная дорога к Дому, который преследует Пирсон Пойнт, украшена стихиями. Темно-зеленые деревья западного можжевельника, покрытые снегом, создавали прекрасный полог надо мной.

Лето стало воспоминанием, а зима вступила в свои права. В холоде всегда было что-то такое прекрасное. Как он замораживает мгновения времени и запечатлевает наши секунды в снежных шарах.

Даже в детстве я любила теплые костры, которые лечили мои озябшие пальцы, желание оставаться на улице в снегу несколько часов подряд, чтобы почувствовать свежий воздух на своей коже.

Когда я достигла вершины подъездной дорожки, открыв фасад дома, вся радость, зародившаяся во мне, угасла и сменилась паническим замешательством.

Все, что нужно, — это одна секунда, всего одна долгая секунда, чтобы радость превратилась в безудержный страх. В одно мгновение ваша жизнь течет стабильно, рутинно и комфортно, и в мгновение ока все меняется.

Все, что вы знаете, все, во что вы верите, меняется.

Перед домом мерцают красные и синие огни, надежда на то, что это ранние рождественские украшения, давно забыта. Полицейские машины стоят перед домом, окружая фонтан и мощеную дорогу.

Одна единственная машина скорой помощи стоит ближе к двери. У меня защемило в груди, когда я осознала все это. Вижу машины Алистера и Рукса, припаркованные вдоль улицы Тэтчер.

Внезапный холод не был прекрасен, он обжигал мою кожу, когда я выходила из машины и резкий ветер шлепал по моей чувствительной коже,мои руки дрожали, снег хрустел под моими сапогами.

Казалось, что мой мир движется в замедленном темпе, несмотря на то, что мне казалось, что я бегу, я знала, что делаю только узкие шаги. Я заставила свои колени не сдаваться, продолжать стоять, продолжать двигаться вперед.

Двое офицеров прошли мимо меня, заметив меня через мгновение после того, как я заметила их. Их тяжелые взгляды не остановили мою медленную походку, пока они не подошли ко мне с протянутыми руками.

— Мэм, вам нельзя здесь находиться, — сказал мне один из них, — Вам лучше подождать в машине.

Мои брови сошлись, почему я должна ждать в машине? Что случилось? Что происходит?

Вопросы без ответа кружатся вокруг, карусель, которую я не могу остановить. В моих ушах раздается треск радиоприемника, а затем в зимнем воздухе раздается неровный голос.

— DOA, — статическая пауза, — Нет следов взлома.

Земля крошится под моими ногами, весь мир трещит и рушится подо мной и не за что держаться. Я просто вращаюсь, не надеясь остановиться.

Когда-то я слышала, что боль потери приходит как свидетельство, как подтверждение реальности любви.

Я не хотела, чтобы моя любовь была доказана в хаосе смерти, в трауре души. Я хотела, чтобы моя любовь дышала и существовала, чтобы ее чувствовали ионы. Но пока я стояла там, эта надежда рухнула, рассыпалась в прах и развеялась по ветру.

Полицейские говорили со мной, но я их не слышала. Я оцепенела, сокрушительное одиночество захватило меня, тело и душу,я даже не чувствовала себя самой собой, как будто моя душа отделилась от тела и наблюдала за происходящим сверху.

Слезы текли по моим щекам, а агония пульсировала в груди. Шаги раздались от входной двери, показались знакомые боевые ботинки.

Волосы Алистера Колдуэлла были взъерошены, как будто он много раз проводил по ним руками. Его лицо было бледным, а глаза оправлены в красный цвет.

Я чувствовала, как трескаюсь, пытаясь открыть легкие, позвать его, умолять его объяснить, что происходит, сказать, что все в порядке.

Что с Тэтчер все в порядке.

Должен же он был быть прав?

Смерть не может быть такой жестокой, не так ли?

Нет, нет, никогда смерть. Она была милосердной, доброй, с ледяными руками и скорбной улыбкой.

Жизнь была бы настолько жестокой. Она сломает тебя безжалостными пальцами и оставит в одиночестве доживать свой век в темноте.

— Ты дважды наступила мне на ногу.

Мое лицо пылает красным, и я умоляю пол проглотить меня целиком. Рука Тэтчера на моей талии немного сжалась, голубые глаза непоколебимы в своей пассивности.

Это была огромная ошибка. Все это было. Ввязаться в отношения с парнями из Холлоу, позволить себе подойти так близко к Тэтчеру, и Бог знает, что Алистер делает с Брайаром.

Но быть здесь было приятно. Я чувствовала, что меня видят, и я не была одна, потому что он был здесь. Последний раз мы были так близко друг к другу в ночь, когда умерла моя мать, и мы были детьми.

Это было по-другому.

— Я говорила тебе, что я не очень хорошо танцую. Вздыхаю я, сдувая волосы с лица.

Мое платье шуршит о пол, когда он толкает меня наружу, беря мою руку в свою, вращая меня в такт пианино. Комната кружится, яркие, теплые оттенки смешиваются друг с другом.

Когда он снова притягивает меня к себе, мои ладони упираются в его грудь, обтянутую костюмом. Мы были так близко; я никогда раньше не была так близко. Просто его тень на расстоянии, но никогда так близко.

— Это не танец. — Заявляет он, его дыхание веером расходится по моему лицу и аромат мяты атакует мои чувства.

Чувствую, как мое сердце колотится в груди, громко стучит, танцует вокруг, возбужденное. Я наблюдала за ним так долго, но было невероятно, какие детали я упускала на расстоянии.

Я могла видеть каждую отметину, каждый наклон, каждый дюйм его красивого лица и постаралась запомнить каждую черточку, не зная, когда смогу снова оказаться так близко.

— Что же это такое? — вздохнула я, глядя на него любопытными глазами.

— Это отвлекающий маневр, — пробормотал он, наклоняясь к моему уху, — тебе следует быть осторожной с тем, как близко ты ко мне подходишь, Лира. Между мной и смертью есть тонкая грань. Одна милосердна, а другая — это я.

Воспоминание о нашем первом танце, который мы танцевали все эти месяцы назад, нахлынуло на меня мстительной вспышкой, и ощущение пустоты разливается по моей груди, погружая меня в пустоту.

Рук появляется на улице следующим, его капюшон надвинут на голову, но я вижу, как краснеют его щеки. Печаль накрыла его, как волна, к которой он не был готов.

Я заставила себя сделать еще один шаг вперед, но почувствовала, что руки тянут меня назад. Сила из глубины души заставляет меня пройти мимо них, пробираясь вперед по снегу, я просто продолжаю двигаться, говоря себе, что если я дойду до двери, то следующим человеком на улице будет Тэтчер.

Тэтчер в отглаженном костюме, целая, дышащий. Это будет Тэтчер, это должен быть он. Я не приму никакого другого варианта, кроме него.

Через дверной проем показалась еще одна пара ног, но это не натертые мокасины или оксфорды, а тяжелые ботинки. В дверях стоит не мой беспросветный Джек Фрост, который светится в зимние месяцы.

Это люди в униформе везут каталку. Они катят ее вниз по ступенькам, к открытой машине скорой помощи. На каталке лежит тело, накрытое белой простыней. Бордовые пятна на ткани, цвет ослепительный на фоне заснеженной улицы.

Вдалеке я слышу свои рыдания. Кажется, я даже кричу, потому что в моем размытом зрении я вижу Алистера и Рука, спешащих ко мне, все смотрят на меня.

Все видят меня.

Но не он.

Он не может, он не может, он не может...

Я прижимаю руки к ушам, все внезапно стало слишком громким, все кажется слишком тяжелым, когда я падаю на замерзшую землю. Я хочу вернуться, вернуться в чулан, хочу быть где угодно, только не в реальности этого момента.

Мое зависимое сердце, которое бьется о любимых вещах, ради надежды на него. Оно кричит и прыгает, когда он рядом и я чувствую, как оно кричит в последний раз. Только один долгий, гортанный вопль, прежде чем сломается.

О, оно ломается. Разбивается. Взрывается на такие крошечные фрагменты, что ничего не остается, только одна большая дыра, проделанная в моей грудной клетке, где жила.

Все потемнело, света не было. Мой разум растворился в ничто, и мое тело последовало его примеру. Я молча молилась, чтобы это я провалилась в загробный мир.

Но наступило утро, и оно не было ни добрым, ни светлым.

Это было только начало самой длинной и темной ночи, которая когда-либо существовала.

ПРОДОЛЖЕНИЕ....

КРОВЬ, КОТОРУЮ МЫ ЖАЖДЕМ, ЧАСТЬ 2

Достаточно ли будет одержимости?

Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks