Рабочий-большевик в подполье [Александр Карпович Петров] (fb2) читать онлайн

Александр Карпович Петров РАБОЧИЙ-БОЛЬШЕВИК В ПОДПОЛЬЕ

Издательство политической литературы

Москва • 1969

Петров А. К. Рабочий-большевик в подполье. М.: Политиздат, 1969. 80 с.

В бой роковой мы вступили с врагами.

(Из любимой песни А. К. Петрова.)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Воспоминаний самих рабочих о начальном этапе пролетарского движения в России, к сожалению, написано немного. Именно поэтому нам дорог каждый штрих, каждое сообщение о тех временах, когда прославивший себя на весь мир российский рабочий класс делал свои первые шаги и приступал к закладке основ своей, пролетарской партии.

Автор публикуемой брошюры А. К. Петров вступил на путь революционной борьбы в ранней юности и вырос до крупного организатора рабочих масс. Он вводит читателя в мир повседневной жизни рабочего люда конца XIX — начала XX века. Его зарисовки рабочей и общественной жизни того периода, впечатления о встречах с революционерами А. М. Стопани, Н. В. Романовым, А. П. Скляренко, писателями А. М. Горьким, В. Г. Короленко и многими другими представляют большую историческую ценность. Через восприятие рабочего-подпольщика читателю ярко представляется полная опасностей, тревог жизнь революционеров того времени, жизнь рабочих различных профессий Казани, Нижнего Новгорода, Архангельска.

Конечно, как во всяких воспоминаниях, автор вольно или невольно несколько преувеличивает свою роль, роль тех кружков и организаций, в которых ему пришлось работать. Но ведь это не историческое исследование, а рассказ по памяти о событиях, происходивших много лет назад.

Воспоминания А. К. Петрова особенно дороги тем, что они повествуют о первых шагах искания путей в революцию рабочих Поволжья, где начал свою революционную деятельность основатель большевистской партии Владимир Ильич Ленин. В настоящей брошюре речь идет о времени, когда социал-демократическое движение России только еще набирало силу, преодолевая ошибочные народнические идеи. Для Казани, о которой пишет в своих воспоминаниях А. К. Петров, большое значение имела деятельность Н. Е. Федосеева, в одном из кружков которого занимался В. И. Ленин. Впоследствии он с большой любовью к Федосееву писал: «Особенно осталось в моей памяти, что Федосеев пользовался необыкновенной симпатией всех его знавших, как тип революционера старых времен, всецело преданного своему делу... Для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера»^[1]. Хотя казанской группе Н. Е. Федосеева и не удалось из-за ареста ее руководителя и разгрома его кружков составить программу деятельности организации, семена, посеянные ей, давали хорошие всходы. Революционный марксизм вовлекал в свою орбиту все новых и новых участников. Среди них были Н. Э. Бауман и А. М. Стопани. Последний, будучи еще юношей, обратил внимание на способного мальчика Сашу Петрова и стал его первым наставником. Через 30 лет после описанных А. К. Петровым событий А. М. Стопани вспоминал: «Рабочие кружки, выросшие вокруг моей работы и работы моих непосредственных учеников (лучший и ближайший из них Александр Карпыч Петров) вначале не являлись, как общее правило, чем-либо определенно революционным, они не проявляли себя «революционно» и вовне; в участниках их следует видеть тех же искателей революционной истины, к каким, собственно говоря, в 1890 г. (особенно в 1889 г.) принадлежал и я сам»^[2]. Совсем юный А. К. Петров в эти годы в Казани, как и в Нижнем Новгороде, куда он переехал в 1893 году, только еще формировался как революционер, его воззрения только еще приближались к социал-демократическим. А. М. Стопани в замечаниях к воспоминаниям А. К. Петрова о его деятельности в Казани писал: «Не отрицая правильности общей характеристики автором пережитого времени и главнейших событий, следует все же отметить чересчур розовое освещение, в каком представляется автору все пережитое и вытекающие отсюда некоторые, быть может, преувеличения... Зная лично автора, объясняю это исключительно тем энтузиазмом, с каким он в то старое время относился к новому, развертывающемуся перед ним миру, и какой он, очевидно, сохранил до склона дней своих... Вообще говоря, все воспоминания, насколько я заметил, грешат той или другой односторонностью в зависимости от субъективных особенностей авторов, не исключая даже произведений этого типа авторов с большими именами... Поэтому только параллельным помещением воспоминаний нескольких лиц (относительно одного и того же места и времени) и можно избегнуть субъективизма всяких «воспоминаний»»^[3].

С мнением А. М. Стопани полностью солидаризировался С. И. Мицкевич, работавший в социал-демократических кружках Нижнего Новгорода. С. И. Мицкевич считал, что воспоминания А. К. Петрова о нижегородском подполье «представляют значительный интерес: они вводят в самую гущу жизни, в рабочий быт, они выясняют, как велась пропаганда, как заводились связи на заводе во время работ, в семье рабочего, во время выпивки, на прогулке; обрисовывают типы рабочих. И все это в очень живой, образной форме»^[4]. Но в то же время С. И. Мицкевич отмечал, что по приезде А. К. Петрова в Нижний Новгород он едва ли был уже вполне четким социал-демократом. В доказательство этого С. И. Мицкевич приводит тот факт из воспоминаний А. К. Петрова, что в Нижнем Новгороде он попал в кружок Н. В. Романова «в то время еще народовольца, хотя и с очень определенным уклоном в социал-демократизм; к концу этого периода Романов совсем приблизился к социал-демократам, вел переговоры о слиянии и участвовал в совместной с социал-демократами маевке 1896 года»^[5]. В заключении замечаний к воспоминаниям А. К. Петрова С. И. Мицкевич вновь подчеркнул, что они, несмотря на некоторые неточности, представляют большой интерес и ценность.

А. К. Петров прожил интересную, но в то же время чрезвычайно трудную жизнь революционера. Его революционная деятельность началась в 1893 году, с 1898 года Александр Карпович — член Российской социал-демократической партии. Хотя в начале он и отдал дань народничеству, но всегда был революционером, который затем твердо встал на марксистские позиции. Его постоянными спутниками были произведения Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Работы К. Маркса и Ф. Энгельса, ленинские труды сделали его убежденным марксистом-ленинцем. По ним он учился сам и учил других революционной теории, стратегии и тактике пролетарской партии. Ни тюрьма, ни ссылка, ни преследования иностранных интервентов, ни зловещий Мудьюг и изгнание из родной страны не сломили рабочего большевика.

Просидев несколько лет за решеткой царских тюрем, А. К. Петров был направлен в ссылку в Архангельск, первые годы которой он так красочно и обстоятельно описывает в публикуемых воспоминаниях. Здесь он встретился с лично известными В. И. Ленину В. А. Шелгуновым, А. П. Скляренко, К. Ф. Бойе, М. А. Фишером, Н. Е. Меркуловым и многими другими русскими и польскими революционерами. В 1903 году Александр Карпович избирается в первый Архангельский социал-демократический комитет, в котором работает вплоть до конца ссылки.

А. К. Петров участвовал в транспортировке ленинской «Искры» через Архангельск в Ярославль, где в то время работал член бюро Северного комитета РСДРП А. М. Стопани. В эти годы Александр Карпович уже сам пишет немало прокламаций с призывом к борьбе с самодержавием.

Попав в связи с русско-японской войной в армию, А. К. Петров и здесь продолжает свой революционный подвиг в составе подпольной военной большевистской организации г. Двинска. Его участие в деятельности большевиков не осталось незамеченным жандармами, его вторично арестовывают и свыше двух лет держат в тюрьмах Двинска, Вильно и Риги.

После поражения революции 1905—1907 годов А. К. Петров по выходе из тюрьмы приезжает в 1908 году в Архангельск, где жила его семья. Используя старые свои связи с рабочими, А. К. Петров продолжает конспиративно большевистскую агитацию.

Февральская революция смела трехсотлетнюю монархию Романовых. Россия стала самой свободной из всех воевавших тогда стран. Началась новая полоса в деятельности большевистской партии, всех ее организаций и ее членов. Одним из них являлся старый революционер А. К. Петров. Его яркое выступление на многотысячном митинге в архангельском порту было первым после свержения царизма выступлением, надолго запомнившимся рабочим Архангельска. 10 июня 1917 года А. К. Петрова вместе с Я. А. Тимме, М. С. Нововым, О. И. Волюшисом, Я. Алкнисом, С. Н. Калмыковым большевики Архангельска избирают в первый большевистский комитет города. В ходе подготовки к социалистической революции участвует вся семья Петровых — отец, мать и дочь Катя (член партии с 1917 года), сыновья Петровых вступают в 1920 году в комсомол. В своей биографии Александр Карпович называл свою семью «маленькой родной коммункой».^[6]

В 1917 году А. К. Петров, будучи большевиком-ленинцем, выступал в защиту ленинских идей борьбы за социалистическую революцию, активно боролся против архангельских меньшевиков и эсеров. В одной из корреспонденций того времени сообщалось, что 12 июня на митинге против меньшевика Нестерова выступил рабочий А. Петров, который развил тему «Соотношение сил в Российской революции» с «большевистской точки зрения»^[7] В июльские дни большевики Архангельска послали в ЦК РСДРП(б) телеграмму, в которой говорилось: «Солидарны с выступлением пролетариата и гарнизона за переход власти к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов»^[8].

Архангельская большевистская организация послала своим делегатом на VI съезд РСДРП (б) А. Я. Пельше. Его возвращение из Питера и доклад о работе съезда по подготовке Великого Октября было большим событием. А. Я. Пельше вспоминает: «Мне пришлось выступать перед большевиками Архангельска, которые делегировали меня на съезд. То были незабываемые встречи. С какой жадностью слушали товарищи рассказы о работе съезда, о его решениях, о революции. Самые нетерпеливые спрашивали: «Когда, когда же?» Завязывались жаркие споры и диспуты. Но истина — общая истина — была уже добыта. Речь шла о частных моментах, о преломлении общепартийной политики в тех или иных конкретных условиях»^[9].

Несмотря на трудные условия борьбы, архангельские большевики решительно выступили за поддержку победы вооруженного восстания в Петрограде. Одним из них был неутомимый большевик А. К. Петров. В дни революции скромно одетого, среднего роста, кряжистого рабочего можно было видеть в самой гуще революционных событий. Он был незаурядным профессиональным агитатором. Александр Карпович умело вел политические дискуссии с противниками большевиков, искусно парировал ходкие в то время клеветнические выпады по адресу большевистской партии. Выслушав своего оппонента, он давал ему настоящий идейный бой, не оставлял камня на камне от его утверждений, используя для этого все свои знания и умение, накопленные в течение жизни. Рабочие и солдаты Архангельска запомнили его как сильного, мужественного, находчивого бойца с кадетами, меньшевиками и эсерами.

В товарищеской среде Александр Карпович во время дискуссий и бесед был чрезвычайно внимателен к своим менее опытным друзьям. Он уяснял для себя их мнение, сам как бы уходя в тень, не участвуя в споре, а после того как все аргументы исчерпывались, он подключался к разговору, и тогда уже все чувствовали, понимали силу его аргументов, его правоту. Выступая в Архангельском Совете 30 октября, он полностью поддержал переход власти к Советам, а меньшевиков и эсеров назвал «полукадетами», «могильщиками революции»^[10].

В январе 1918 года А. К. Петров был избран депутатом Архангельского Совета и его исполнительного комитета. Учитывая, что А. К. Петров хорошо знает жизнь города, его направляют в коммунальный отдел Совета. Но недолго пришлось работать А. К. Петрову по оздоровлению всего городского хозяйства, по укреплению Советской власти в Архангельске. 31 июня 1918 года под ударами интервентов Советская власть в Архангельске пала, интервентами и белогвардейцами было сформировано марионеточное правительство во главе с «народным социалистом» Чайковским. Большевики Архангельска вновь, как и при царизме, ушли в глубокое подполье. Ушел в подполье и А. К. Петров. Его большой жизненный опыт, опыт революционной конспиративной работы вновь пригодился. Он сделал многое для агитации среди рабочих, среди войск противника. Через него Центральный Комитет держал связь с архангельским подпольем. 12 августа 1918 года секретарь Архангельского комитета В. И. Суздальцева сообщала в ЦК РКП(б): «Адрес в Архангельске есть, пока не проверено, остался ли на свободе тот товарищ, который живет в той квартире. Деньги, которые получил т. Метелев от ЦК, 5000 рублей, распределились так: 500 оставлены в Архангельске у одного из товарищей — [А. К.] Петрова, 1000 израсходованы на дитературу и часть оставлена на конспиративной квартире»^[11]. В невероятно трудных условиях пришлось работать в подполье большевикам Архангельска. Из 300 тысяч населения, находившегося на оккупированной территории, через тюрьмы прошло 52 тысячи человек, а около 4 тысяч было расстреляно. Не щадя сил и своей жизни, А. К. Петров активно организует сопротивление оккупантам. В апреле 1919 года он был арестован и брошен в тюрьму. Фарс суда понадобился лишь для того, чтобы «узаконить» отправку известного революционера на зловещий остров Мудьюг в Белом море. Перед кошмарными условиями, в которых содержались каторжане на Мудьюге, бледнела сибирская каторга мрачных времен царизма. Администрация каторжной тюрьмы состояла из тюремщиков царского времени и отличалась свирепой жестокостью. «Нас заставляли работать, не разгибая спины, — вспоминал узник Мудьюга П. П. Стрелков, — и по малейшему поводу били». Сотни людей погибли от голода, холода или были расстреляны без суда и следствия. Может быть, погиб бы и А. К. Петров, как и тысячи его товарищей, если бы французское командование не отправило его в группе заложников во Францию, где все они содержались вначале в тюрьме, а затем в концентрационном лагере. Лишь в 1920 году усилиями Народного комиссариата иностранных дел заложники, в их числе и А. К. Петров, были возвращены в Россию.

Долгие годы, проведенные А. К. Петровым в тюрьмах, в ссылке, подорвали его здоровье. Вернулся в Россию он совершенно больным. Но никакие испытания не сломили воли пролетарского революционера. По прибытии в Архангельск 10 сентября 1921 года он писал: «Всей семьей готовы каждую минуту на смерть за дело пролетариата, за дело мировой революции». Он вновь включается в работу по восстановлению народного хозяйства, выступает на митингах и собраниях рабочих. Казалось, этому стальному большевику-ленинцу не страшны никакие физические недуги. Но нет... Тюрьмы, застенки, недоедания надломили силы А. К. Петрова, и он тяжело заболел. Ветерану уже стало не по силам работать, врачи признают его инвалидом. Но большевик-ленинец, преодолевая недуги, по мере своих сил участвует в деятельности Общества старых большевиков, оказывает помощь Центральной контрольной комиссии, пишет воспоминания. Первая часть их увидела свет на страницах журнала «Пролетарская революция» в 1923 году, а в 1925 году они вышли брошюрой под редакцией А. И. Ульяновой-Елизаровой и Ф. Я. Кона.

А. К. Петров мечтал продолжить свои мемуары, но преследовавшие его болезни не дали ему возможности довести это дело до конца. В 1935 году его не стало.

Воспоминания А. К. Петрова публикуются с незначительными сокращениями.

А. М. СОВОКИН, кандидат исторических наук

I. КАЗАНЬ

1875 год — начало моей жизни в семье сторожа Казанских пороховых заводов. Отец получал в то время 11 руб. жалованья в месяц, и на эти средства приходилось содержать семью в девять человек. Поэтому с семи лет мне уже пришлось работать, собирая щепки, тряпки, кости, старое железо для продажи в город, в лавки, покупающие сырье. Девяти лет меня отдали в приходскую школу, где учился зимой, а летом работал то на Казанских пороховых заводах, чистя песком банки из-под пороха, то на фабрике Алафузова в початочном отделении^[12]. Заработок мой равнялся трем копейкам в день.

Несмотря на тяжелые условия жизни, находились минутки и для удовольствия. На берегу реки Казанки по воскресным дням с утра собирались детишки рабочих, служащих, чиновников и офицеров с фабрики Алафузова и Казанских пороховых заводов; мы составляли воображаемые разбойничьи отряды, производили «маневры» с диким весельем и гиканьем, причем дети чиновников и офицеров занимали в наших играх рядовые места... Гимназистов мы называли «синей говядиной», а кадетов «на палочке надеты», но это не мешало нам находиться в дружбе, и благодаря этому миролюбию в наших играх принимали участие и девочки.

Этим забавам подошел конец, когда я окончил приходскую школу и задумал сделаться заправским рабочим Казанских пороховых заводов; мне было 14 лет (это было в 1889 году). В это время на горизонте наших детских игр появляется взрослый гимназист Александр Митрофанович Стопани (в настоящее время один из ветеранов большевизма).^[13] У него была большая собака Маркиз. Такое название собаки сразу внедрило в нашу среду симпатию к гимназисту. Между тем он сам шел навстречу и познакомился со мной под предлогом разных справок. Скоро он предложил мне для чтения книжки издания «Посредника»^[14]. Как-то в разговоре со мной Стопани узнал, что я кончил приходскую школу и собираюсь сделаться рабочим, и удивился, почему я не думаю «продолжать образование». Мне же казалось странным, как можно «продолжать образование».

Был весенний теплый день. На Казанке шел лед, а мы лежали с А. М. на берегу, около нас неизменный Маркиз, и обсуждали план моего дальнейшего образования. С твоими способностями, говорил А. М., подготовившись, можно поступить сразу в 4-е отделение городского училища, и обещал найти знакомую, которая возьмется меня подготовить. Я был рад этому и согласился, но с условием — лето проработать на Казанских пороховых заводах, таская ящики на вагонетки и получая за это 12 руб. в месяц. По тому времени это были большие деньги.

Итак, летом я работал ежедневно, а вечером занимался с дочерью одного чиновника. Как всегда, сменилось не одно поколение одуванчиков, расцвела и отцвела черемуха, за ней сирень, расцвели и созрели огородные овощи и низко- низко склонились головы созревших крупных подсолнечников... А мы с этой девушкой до самых осенних дождей сидели за столиком в садике и каждый вечер готовились к экзамену. Девушка добросовестно со мной занималась, исполняя «задания» А. М. Я же одним только глазом любовался на солнце, заходящее за голубые горы Услона (на Волге), и радовался, что вместе с ним скоро отправлюсь на покой — домой — спать на голом полу, укрытый тряпьем.

Осенью я выдержал экзамен в городское училище. Весть об этом разнеслась среди детей рабочих Казанских пороховых заводов и фабрики Алафузова, где работало до 10 000 человек, и вся эта среда стала смотреть на меня, ученика 4-го отделения городского училища, как на студента. Это было необыкновенное событие — сын сторожа поступил в городское училище.

С этой зимы я стал знакомиться с классиками не только русскими, но и иностранными. Прочел Шпильгагена, Юнаса Ли, Эркмана-Шатриана^[15], Эмиля Золя и др. Читал я во всякую свободную минуту — с 5 часов утра, как засвистит заводской гудок, до 12 часов ночи, когда у Стопани, где я часто оставался ночевать, укладывались спать. Находясь постоянно в семье Стопани, я наслаждался игрой на рояле старшей сестры А. М., которая исполняла лучшие вещи музыкальных классиков. Здесь я воспринимал эстетическую сторону жизни. Научился привычкам интеллигентной семьи, впитывая все в себя, как губка, и в одну зиму, незаметно для себя, «отшлифовался». Весной одним из первых перешел в 5-е отделение, и мне оставалось два года, чтобы закончить курс. На другой день после экзамена поступил на завод рабочим, но уже в химическую лабораторию для определения удельного веса пороха и других лабораторных работ. Теперь я уже сознательно стал восстанавливать знакомства с рабочими подростками и давать им книги, получаемые мною от А. М. Стопани, и делиться своими знаниями. За это лето (1890 год) около меня сгруппировалось на почве любознательности до трех десятков ребят, которым я давал и такие нелегальные брошюры, как «Царь-Голод», «Братцы-товарищи»...

Особенное внимание мне пришлось уделить своему брату Ив. К. Петрову, имея в виду через него держать связь с рабочими Казанских пороховых заводов. С той же целью пришлось заняться со школьными товарищами Н. Есюниным, через которого намеревался держать связь с рабочими завода Крестовникова, Сапожниковым — для района Адмиралтейской слободы и Игумновой слободы, Богумелем — для водяной мельницы и завода Рама, Семеновым — для связи с мелкими предприятиями и мастерскими г. Казани.

Связь с фабрикой Алафузова держалась через рабочего Еф. Табейкина, с которым отношения скоро перешли в дружеские. Это был лет 35, молодой, сильный, энергичный рабочий, светлый духом и стойкий в борьбе. У него уже сильно было развито и, можно сказать, кристаллизовалось классовое самосознание. Он был лидером сознательных алафузовских рабочих и напоминал современного хорошего секретаря районного комитета РКП.

Каждый день, встречаясь со мной, Табейкин давал сведения о каждом отделении своей фабрики, какая у него связь, кто ее держит, какие настроения среди рабочих, чем живет масса и т. д. Все эти сведения я передавал А. М. Стопани, который направлял их в печать. Такие заметки о жизни рабочих, попадая на фабрику Алафузова, производили там фурор среди рабочих.

Все названные товарищи приходили ко мне на квартиру, мы собирались на чердаке и обсуждали текущие вопросы рабочей жизни.

У нас не хватало литературы, имевшейся у А. М. Стопани уже оказалось мало. Тогда А. М. задумал сделать экспроприацию «офицерской» библиотеки при Казанских пороховых заводах, которая накапливалась в продолжение столетия. Приступал он к этому постепенно. Экспроприировать такую массу литературы можно было только тайно и очень осторожно. Он завел у себя на дому переплетную, брал по личной книге^[16] своей и знакомых нужные книги, журналы, вырезал статьи по рабочему вопросу, вставлял в книгу листы из базарной литературы, аккуратно обрезал, крепил и снова сдавал в «офицерскую»^[17]. Таким образом в течение лета удалось набрать литературы порядочно. «Коммунистический Манифест» усердно переписывал все лето Ал. Семенов, обладавший красивым почерком. Потом эти тетради распространялись на заводах.

Каждое воскресенье более активные рабочие доставали лодки и на лодках уезжали к Зилантову монастырю, Красной Горке, в устье реки Казанки, на Волгу, к озерам Ливенским. Группы доходили до 50 человек.

В эти группы приглашались пропагандисты из г. Казани, их никто не знал, кроме меня и А. М. Стопани, который поставлял пропагандистов во все кружки.

Для того чтобы повести рабочее движение более планомерно, А. М. предложил мне выделить группу рабочих — «стариков». Собрание их устроили во флигеле во дворе Казанских пороховых заводов, который А. М. занимал в качестве гостя генерала — начальника.

Под боком у генерала его гость занимался составлением плана работы в обществе «стариков» — рабочих Е. Табейкина, Бурцева и др. — до 20 человек.

Но все это не удовлетворяло «стариков». Они считали, что интеллигенция только «навещает» рабочих, что нужно подготовить своих рабочих организаторов, которые бы создали крепкое рабочее движение. Они предлагали (ставя меня в пример) дать возможность ряду молодых рабочих получить знания в размере средней школы.

Для этого предлагалось провести среди рабочих отчисления из своего скромного жалованья, и на собираемые деньги покупались ящиками продукты — чай, сахар, распределялись между рабочими по лавочной цене, и процент, шедший к лавочнику, теперь шел на литературу для рабочих^[18]. Это производилось тайно на квартире тов. Табейкина. Скоро рабочие стали подумывать об открытии кооператива при заводе. Это было как бы началом кооперативного движения среди казанских рабочих.

Произведенная работа была подготовительной к зимнему сезону, когда съезжается учащаяся молодежь и когда мы с А. М. предполагали использовать активную ее часть для руководства кружками. Летом же за неимением интеллигентов-руководителей приходилось поручать работу таким товарищам из рабочих, как Гр. Тихонов, который был из числа занимавшихся на деньги, отчисляемые рабочими.

Разлившаяся широкой волной пропаганда среди рабочих стала обращать внимание жандармов, и однажды к моему отцу, будто мимоходом, зашел один из них и в разговоре допытывался, что поделывают сыновья — Александр, Иван. Он уверял отца, что интеллигенты за последнее время распространяют среди рабочих книжки с «адским замыслом» — подорвать общественный строй и порядок и таким образом вовлекают их в это пагубное дело, и советовал отцу оберегать своих сыновей.

По этому разговору мне стало понятно, что широкая образовательная работа заметна и что некоторым активным товарищам нужно отойти от нее, руководя лишь издали, и заняться чисто нелегальной работой (создание и выработка агитаторов, организаторов, пропагандистов). Пришлось и мне отойти от рабочих-массовиков ради конспирации, сохраняя связь с активными, персонально намеченными личностями. Лето подходило к концу, и наступало время занятий в школе. Это было как раз кстати. Из активных помощников нужно отметить гимназиста Н. Е. Сапрыгина (старого члена РКП)...

С самого начала учебного года в 5-м отделении городского училища началась группировка учеников, из которых составился кружок человек в 30. Кружок работал на два фронта: с одной стороны, занимались самообразованием под руководством товарища, посланного А. М. Стопани, а с другой — агитацией и пропагандой среди рабочих. В это же время образовались кружки среди учащейся молодежи по изучению трудов Маркса и Энгельса.

В Германии тогда гремели Бебель, Либкнехт, Зингер^[19]. Мы со Стопани следили за их речами в рейхстаге и ожидали в своих мечтах революцию прежде всего в Германии. А. М. взялся за изучение немецкого языка, мне тоже хотелось заняться. Многие рабочие покупали охотничье оружие и, повесив у себя дома, важно заявляли: «Мы к революции готовы». Нелегальные собрания устраивались в центре города под видом свадьбы, новоселья и т. д., где производились дискуссии между марксистами и народовольцами. Некоторые студенты из марксистов цитировали целые страницы из Маркса и Энгельса.

Из женщин выделялись М. М. Петрова (теперь жена А. М. Стопани), которая вела работу среди женской рабочей и учащейся молодежи, и Пузырийская, замечательный конспиратор, которая вела работу в рабочих кварталах.

Вскоре начались аресты, преимущественно среди студенчества и интеллигенции. Это было в конце 1892 года. Жандармы же сознательно не начинали «рабочего дела», надеясь путем вылавливания верхушек разрушить всякое движение в массе^[20]. Мы с А. М. Стопани стали руководить только через учащуюся молодежь и активных рабочих, а в самую гущу не показывались.

По традициям в Казани студенты шумно встречают разлив Волги и Казанки. Эту традицию мы использовали и как можно шире завязывали знакомство рабочих со студентами-марксистами, которых рабочие знали только по кличкам.

Заканчивая зимний период и переходя к летней, более слабой работе, мы решили устроить маевку (1893 год). Достали лодки, и множество молодежи и рабочих выехали на острова рано утром с лозунгами: «8-часовой рабочий день!», «Свобода слова, стачек, собраний!», «Долой самодержавие!»^[21]

Жандармы прослышали о маевке и что было много лодок от Петровых. Тот самый жандарм, что заходил к отцу раньше, явился вечером к нам. Мы с братом, усталые, уже спали на полу, а он, шагая через нас, допытывал отца:

— Я слышал, что какой-то Петров давал лодки рабочим, не ты ли?

Отец же мой не мог допустить и мысли, чтобы мы взяли лодки у него без спросу (лодки были чужие, чиновников), и потому в простоте душевной сказал:

— Тут есть конторщик Петров, может быть, у него.

Жандармы бросились туда и, конечно, ничего не нашли. Однако помнится, некоторых рабочих преследовали до самых домов. Участники маевки помнили ее весь год и, встречаясь, обменивались впечатлениями.

Движение в эту зиму приняло широкие размеры, мы со Стопани ложились не раньше двух часов ночи и уже в семь—восемь были на ногах. На лето А. М. счел более разумным уехать на дачу, чтобы замести следы, а я снова поступил на завод, где и проработал все лето. Мы договорились с А. М., что мне лучше поступить на поденную работу, чтобы не терять связи с фабриками и заводами, а иметь возможность, смотря по надобности, переходить с одного места на другое. За «нерабочие дни» А. М. предложил мне возместить из денег организации. По его же предложению в середине лета я ездил на месяц в имение его матери «Муратово», чтобы усыпить бдительность жандармов. Мы знали, что за мной следят. Казанская жандармерия воспользовалась очень опытным сыщиком, учителем А. Н. Соловьевым, который усиленно следил за учениками. Под видом дружеских отношений, сближения, тот то устраивал экскурсии на завод, то заходил случайно к нам на квартиры: ко мне, к Г. С. Кондрашову и Богумелю, но ничего у нас не находил. Зайдя как-то «с купанья» к Семенову, он как раз и застал его за переписыванием «Коммунистического манифеста». Однако тот нашелся и объяснил, что рукопись эта случайно попала ему в «Очерках политической экономии», купленных им на базаре. Соловьев взял с него честное слово, что он сожжет ее, но Семенов, конечно, переписал, как всегда, и передал нам. Жандармам же об этом случае стало известно, и они усилили слежку.

В это лето особое внимание было уделено организации женского кружка среди работниц фабрики Алафузова. В кружке приняли участие сестра Бурцева, родственница Табейкина и жены других активных рабочих^[22]. Этот центральный кружок работниц являлся как бы ситом, через которое отсеивалась более культурная часть работниц фабрики. Внешне члены кружка приняли культурный вид: появились соответствующие блузки, очки, стриженые волосы, и кружок задавал тон «под курсистку» работницам- ткачихам. Прилив в этот кружок женской молодежи был большой, тем более что многие активные рабочие присматривали в кружке себе подруг жизни. Работа и жизнь в кружке кипела. Программа кружка была общеобразовательная и благодаря соревнованию работниц с молодыми рабочими, которых они хотели догнать в знаниях, выполнялась успешно. Рабочие же, в свою очередь, стремились познакомиться с теми вопросами, которые интересовали женщин. Происходил живой обмен мнений, споры и оживленная умственная работа. Нередко в кружок проникали слухи, что какой-нибудь молодой рабочий делал предложение курсистке из тех, которые были связаны с рабочими; она, конечно, прямо не отказывала и обещала «подумать».

В это же лето (1893 год) создали мусульманский кружок. Но придать активный характер ему не удавалось... Много труда нужно было положить на обработку членов кружка: татарской литературы совсем не было, русский язык плохо понимали. Главари его (Зариф Галеев и др.) собирались переводить «Коммунистический манифест» на татарский язык^[23].

В это время создался еврейский кружок, где вел работу И. Богумель. Состоял он из сапожников, портных и других ремесленников г. Казани. Недостатка в руководителях не было, так как еврейская учащаяся молодежь оказалась очень отзывчивой. В этом кружке поднимались вопросы рабочего движения в общеказанском масштабе.

Движение в Казани росло вширь и вглубь. Активные руководители из рабочих стали задумываться, во что оно может вылиться. Так как не было партийного руководства, не было точного организационного плана, то приходилось в личных беседах, спорах и т. д. выяснять мнения о судьбах движения. Так, помню беседу с товарищем детства, сыном сторожа завода Крестовникова, Есюниным. Идя вокруг колоссального завода, который нам было впору обойти в день, мы чувствовали, что капитал так же крепок и могуч, как эта стена, и все же сознание наше настолько выросло, что мы задумывались о рабочем движении в России. Есюнин пессимистически смотрел на руководство и роль интеллигенции в рабочем движении. Он говорил: «Освобождение рабочих — дело самих рабочих» — и искал выхода, где достать средства для дальнейшей работы. «Без материальных средств, — говорил он, — наше движение замрет само собой, без преследования жандармов. Смотри, Саша, здесь в Казани имеется большая организация, а у нас нет ни литературы достаточно, ни денег для содержания работников. Вот я мог бы всецело отдаться революционной работе, но кто будет меня содержать?».

И у него в голове вырастала своя система под влиянием чтения о Роберте Оуэне^[24].

— Не лучше ли, Саша, нам, даровитым и активным рабочим, тайно заняться созданием капитала, стать во главе фабрик-объединений и, постепенно организовывая своих рабочих в сильную и крепкую армию, сделаться сильными их поддержкой и проводить свою линию?

— Лучше быть эксплуатируемым, чем эксплуататором, — возразил я. — Ведь мы знаем и Маркса и Лассаля^[25], мы знаем германскую социал-демократическую партию. Вот то же нужно и нам. Нужно организовать рабочих по всей Волге — от Твери до Астрахани.

Он согласился со мной.

Беседовал я и с другими товарищами — А. Бурцевым, Тихоновым, Осиповым, которые позже действительно оказались в разных волжских городах — Ярославле, Нижнем, Астрахани.

В конце лета работа по организации, агитации и пропаганде приняла планомерный характер. Собрания происходили в один определенный день — по воскресеньям; группы в 20—30 человек на квартире у меня, у Табейкина, Сапожникова, Бурцева, Есюнина, Тихонова, Кондрашова, И. Богумеля и А. Семенова.

У меня собирались активные рабочие, обсуждались планы по организации, по распределению нелегальной литературы, кому давать переписывать нелегальные рукописи, характеристики руководителей кружков, степень их надежности, в какой кружок кого послать и т. п. У Табейкина так называемые «старики» обсуждали практические вопросы жизни: к кому обращаться с требованием — к мастеру или управляющему, какую провести забастовку, на какой срок, о ценах, о рабочем дне, о беременных женщинах, о малолетних, о гигиенических условиях и т. д.; у Галеева — по вопросам работы среди мусульман; у Тихонова — отборная рабочая молодежь, которую интеллигент из города знакомил то с Лассалем, то с Марксом, то с Великой французской революцией, рабочим движением в Германии, в Англии.

В каждом кружке шла своя работа по заранее обдуманному плану, и для каждого был намечен идейный руководитель под «кличкой», которого никто не знал, кроме меня.

Однажды отец мой сказал мне, что его спрашивал генерал Лукницкий (начальник Казанских пороховых заводов): «Почему так поздно бывает огонь на чердаке у тебя в сторожке?» Отец ответил: «Это занимается уроками мой сын Александр».

Я обратил на это внимание и глубоко задумался.

Начальник Казанских пороховых заводов, генерал, который, как я знал от Стопани, не очень ценил милость двора, в высокой степени презирал жандармов и вдруг обратил внимание на огонек в нашей сторожке. Очевидно, дело стало принимать серьезный характер, и я предусматривал возможность близких арестов целого ряда активных товарищей. Немедленно же я прекратил собрания в сторожке и совместно с товарищами выработал план более конспиративной работы. С другой стороны, сознавая близкий арест и возможную разлуку с родителями, я удвоил свое внимание к старикам и заботы о них. Я знал, что они ожидают в ближайшие годы помощи от детей, особенно они надеялись на меня, так как я учился, не пьянствовал, не играл в карты и т. п., и знал также, что мой арест будет для них большим горем. Наша ежедневная пища состояла из «московских рыжиков» — полная чашка кипяченой воды с накрошенным хлебом и луком и посыпанной солью. Отведать этих «рыжиков» мы не раз приглашали Стопани, когда он к нам заходил, и мне хотелось, чтобы мои бедные темные родители не проклинали своего Саньку, а, помня мое заботливое к ним отношение, чувствовали, что это вина жандармов и полиции.

Стал я более внимателен к природе, как-то больше стал замечать особенности реки Казанки, Ливенских озер, Сокольих гор, озера Кабана в самом городе. Перед каждым праздником у водяной мельницы, повыше г. Казани, закрывали затворы, Казанка мелела, и по ней можно было ходить, засучив панталоны. Накануне одного из таких воскресений я шел по обмелевшему дну Казанки и чувствовал особую нежность к песку, к струйкам воды, как меня окликнул Еф. Табейкин, идущий по мостику, перекинутому от фабрик Алафузова к Адмиралтейской слободе.

— Ты что, Александр, занимаешься мальчишеством? Ведь завтра праздник, все ли у тебя готово?

— Отменно все готово, Ефим Панкратьевич, а я тут чувствую, что в последний раз ласкаю Казанку.

Табейкин тоже задумался и как-то меланхолически стал смотреть на обмелевшее русло реки.

В наступившую зиму 1893 года я начал аккуратно посещать городское училище. Это была последняя зима: весной я должен был получить аттестат об окончании. Между тем работа, принявшая широкие размеры, отвлекала моих товарищей по школе, и их часто не было в классе. Учитель Соловьев, шпионивший за нами, злился в душе, что Петров в классе, но сладким невинным голоском спрашивал меня: «Не знаете ли, почему нет ваших товарищей?» На что я, ласково улыбаясь, в тон ему: «Я ведь встречаюсь с ними только в классе и совсем не знаю их домашней обстановки; может быть, это совпадение, что их задержали дома». Скоро у меня произошло подобное «совпадение». По какому-то серьезному делу я должен был быть у Стопани и не пришел два дня в класс. В эти дни не оказалось в классе до 15 человек «наших». Соловьев воспользовался моментом, разослал сторожей к родителям учеников на квартиры с требованием объяснения их поведения. Тем временем он пожаловался директору, собрал в учительской совещание, на котором заявил, что зачинщиком и руководителем он считает Петрова, который «увлекает» слабохарактерных товарищей, и потребовал моего удаления. Что касается остальных, то, благодаря просьбам родителей и их собственному заверению и обещанию до конца слушаться и учиться, их не тронули. Меня исключили за несколько недель до окончания занятий. Обсуждая мое исключение, мы с А. М. Стопани поняли, что это было походом казанской жандармерии, которая хотела «разделаться» со мной не как с учеником, а как со «свободным» гражданином. Мы поняли, что нужно «утекать», и с первым пароходом я должен был уехать из Казани в Нижний.

На проводы меня собралась целая толпа близких мне товарищей — рабочих и учеников. Между ними — Сапрыгин и Есюнин. Прощаясь с Есюниным, я вспомнил наш разговор у фабрики Крестовникова и его слова: «Наше движение замрет за недостатком средств» — и подумал, что я, вместо того чтобы учиться в университете, что, по моему мнению, было необходимо для руководства движением, должен идти снова на завод рабочим. Я обратился к нему с вопросом, какую специальность лучше избрать. Есюнин посоветовал быть слесарем, так как на слесарей спрос большой и потому легче будет проникнуть в любую мастерскую.

Прогуливаясь по палубе парохода, я глядел на сверкающую в лучах солнца Казань, вид на которую открывался с Волги, как бы прощался с ней. В это время ко мне подошел прилично одетый молодой человек и спросил меня:

— Вы куда едете?

— В Нижний, — ответил я.

— Вы учитель?

— Нет, рабочий.

— Однако у вас вид интеллигентный. Почему вы не стремитесь к богатству, карьере?

Я подумал, что передо мною агент жандармского управления, и уклонился от разговора, ответив кратко: «Мне хорошо и будучи рабочим». И продолжал ходить по палубе, думая о дальнейшей жизни, и радовался тому, что, работая в Нижнем, все же буду на Волге, не порву связи с прошлым. В эту минуту Волга стала мне особенно милой и значительной, так как на ней прошло мое детство, юность и стала развертываться дальнейшая жизнь. И вспомнил наши мечты создать такое же могучее рабочее движение, как сверкающая передо мной великая река...

А. К. Петров в 16 лет.

II. НИЖНИЙ НОВГОРОД

1

Когда я приехал в Нижний ранней весной 1894 года, у меня не было никаких связей и всего 7 рублей денег. Это обстоятельство меня отчасти радовало, так как я надеялся хотя бы на время порвать «незримую» нить казанского жандармского управления, которое, я был уверен, отомстит мне за мою работу в Казани.

Сейчас же с пароходной пристани я отправился в рабочую слободку, которая раскинулась около большого механического завода Курбатова, и не больше чем через час нашел квартиру у котельщика Ивана Рогова. Семейство Роговых оказалось громадное. Отец собирал тряпье, отбросы, рылся целыми днями в нижегородских ямах; в этом помогала ему жена старушка. Иван Рогов был женат, имел четверых детей и получал 1 р. 30 к. в день в котельном цехе на заводе Курбатова. Другой его брат работал там же сборщиком, был женат, но бездетен. Помнится, что этот последний в тот вечер оказался пьян и устроил громадный скандал в семье. Он ломал мебель, бил горшки, звенели стекла, и человек шесть здоровых парней не могли с ним справиться. Наконец он сорвал все иконы в углу комнаты и выбросил их в помойную яму.

Я подошел к нему и сказал:

— Что же ты лампадку-то забыл выбросить?

— Дорогой товарищ, я умаялся, — ответил Рогов.

Я предложил ему прилечь, а он стал изливать мне свое негодование намастеров, на заводчика и пушить правительство. Я ему не уступал. Через четверть часа мы сделались приятелями.

— Иди к нам жить. Не хочу, чтобы ты жил у Ваньки. Ложись со мной.

Мы оба скоро уснули — он пьяный, а я утомленный дорогой.

На другой день в 5 часов утра я отправился с Роговым на завод, к воротам, искать работы. Дорогой Рогов настаивал, чтобы я не говорил мастеру, что желаю поступить учеником, а чтобы сказал, что уже работал по слесарному делу. Тем более это нужно было сделать так, объяснял он, что теперь весна, на заводе идет спешная работа по постройке и ремонту пароходов и рабочие им нужны до зарезу. Я встал у ворот дожидаться мастера по описанию Роговым его наружности. Скоро появился мастер, который напоминал шакала и действительно беспрестанно щелкал зубами.

Я обратился к нему:

— Позвольте вас остановить, господин мастер.

— Глупо, голубчик! Можешь идти за мной, время — деньги. Говори.

Я молниеносно почувствовал, что в деловой жизни я дурак перед ним.

— Господин мастер, я работал немного по слесарной части и теперь желаю поступить хотя бы чернорабочим.

— Зачем чернорабочим? Возьму слесарем. 60 копеек в день. Выходи завтра.

У меня потемнело в глазах от неожиданного счастья. Итак, с завтрашнего дня я — слесарный подмастерье и, наверное, очень скоро буду слесарем. В этом уверил меня Рогов.

Остаток дня я потратил на знакомство с Нижним Новгородом. Замешался в самую гущу торговых рядов, где все гудело, стонало и была невероятная давка. Людская толпа против моего желания притащила меня к какому-то трактиру, который назывался «Столбы». Тут шла такая оргия, какой я не видал еще в жизни. Сотни пьяных людей, и мужчин и женщин, оборванных, полунагих, пели хором и в одиночку. Играл какой-то оркестр, у открытых окон полунагие девушки сидели на коленях мужчин, визжали и целовались.

Когда я вышел из трактира, мне бросилась в глаза кремлевская стена. Поднимаясь вдоль этой стены вверх города, я увидал сотни оборванных, грязных людей, так называемых «золоторотцев», которые искали на себе паразитов.

Впервые я видел массу люмпен-пролетариев. В Казани такого скопления не было. Я органически не любил люмпен-пролетариата и, как мне ни было интересно познакомиться с колоритными фигурами некоторых из них, я не остановился, а пошел далее, в аллеи. Сверху открывался чудесный вид впадения Оки в Волгу.

Трудовая Волга имеет и свой трудовой ритм. Где-то ухали бурлаки, в такт шлепали пароходы, таща баржи, плоты леса; мелькали шхуны, сновали лодки, и все в общем представляло громадную картину — тут работали десятки тысяч людей. А по другую сторону реки сверкали зеленые поля, леса, села и деревни.

По набережной лился поток нарядной публики. Выгодно выделялась среди гуляющей публики большая толпа интеллигенции, во главе которой я узнал Владимира Галактионовича Короленко. Впервые в жизни я видел этого выдающегося человека...

Впоследствии я узнал, что Короленко оказывает влияние на нижегородскую общественную жизнь.

В этот день я исколесил весь Нижний Новгород, узнал, что там есть еще механический завод Доброва-Набгольца, паровая мельница Башкирова, Кулибинское училище (Большие мастерские); а недалеко от Нижнего, в 7 верстах, громадный завод Сормово. Я твердо решил остаться на заводе Курбатова, так как из центра, мне казалось, легче охватить окрестную промышленность в смысле знакомства с рабочими и их организацией.

В липовой аллее Александровского сада, где, как снег, сыпался с лип душистый цвет, я сел на лавочку и глубоко задумался. Тут у меня наметился план дальнейшей работы. Кружковщина мне казалась недостаточной. Она могла быть создана интеллигенцией, которая не имела доступа в гущу рабочих масс и втягивала в кружки наиболее способных ее представителей. Я же с завтрашнего дня буду в самой гуще рабочих, буду видеть тысячи рабочих и в скором времени отмечу развитых, даровитых и поставлю дело так, чтобы тут же, на заводе, велась и агитация и организация. Кроме этого я не хотел ничего делать в продолжение трех месяцев. Даже сам лично не хотел вести агитацию, а лишь наметить развитых и даровитых рабочих; для агитации же и организации выписать из Казани с десяток товарищей, годных для этой работы и менее меня скомпрометированных в глазах жандармерии. Когда я таким образом поставлю дело, думалось мне, жандармы обо мне забудут, а при удачной постановке дела я думал года на два избежать ареста. Все это впоследствии и оправдалось. Больше того, я в ту минуту стал мечтать о возможности работы и в других городах.

Ведь вот в Казани такая масса способных, активных работников, сгруппировавшихся совершенно стихийно!

Почему бы их не расставить по всей Волге? А для того чтобы по плану вести работу по всей Волге, во всех городах, нужно, чтобы в каждом городе жил человек-старожил, который сам не принимал бы участия, а только законспирированно наблюдал за работой из года в год, и тогда это будет защитой от провалов. Всем этим я решил поделиться со Стопани при первой же встрече.

Раздался свисток на заводе Курбатова. Как из мешка высыпанный грязный картофель, сыпались рабочие из ворот завода. Я слился с рабочим потоком и пошел домой.

Вечером беседовал с Роговыми. Они рассказывали, что знали о рабочих порядках, о рабочем быте, об условиях работы. У Рогова была красавица жена, Дарья. Улыбаясь мне своими бархатистыми карими глазами, она говорила, что я словно у них десять лет живу.

На другой день утром она дала мне синюю блузу своего мужа, старый метр его, и я, с виду заправский рабочий, отправился на завод. Исполнил все формальности с документами, получил инструмент, тиски для работы. Когда я складывал инструмент в ящик, меня окружили слесаря.

— Хороший слесарь? — спрашивали меня.

— Нет, на 60 копеек я поступил подручным.

— Так я тебя заберу подручным на сборку машин, — сказал Кислов, тщедушный с умным лицом слесарь- монтер.

Мой рабочий день начался очень счастливо. Кислов до самого вечера рассказывал мне все подробности заводской жизни. Он много читал, много видел, объехал всю Волгу — от Астрахани до Твери. До поступления на завод Курбатова сильно голодал и дошел до того, что доставал обрезки колбасы и другие отбросы из помойной ямы, после чего решил работать на одном месте по возможности до смерти. Ни в каких тайных организациях, как он говорил, тоже решил не принимать участия...

Показал он мне двух братьев Бритовых. У обоих большие открытые лбы; Кислов о них отзывался, как о самых высококвалифицированных, интеллигентных и развитых рабочих. Показал также Гладкова... Это был высокий, с большими черными глазами и мускулистой шеей и руками рабочий. В этот день он работал по скреплению шпанкой нового кривошипа на новом валу. От сильного, красивого, равномерного удара молотом по головке шпанки вал гулко звенел на всю мастерскую, а шпанка уходила вглубь с математической точностью на одну восьмую дюйма. И так вся 12-дюймовая шпанка к вечеру ушла в кривошип.

Кислов же показал мне двух рабочих: токаря Роганова и слесаря Заломова.

Токарь Роганов, лет 20, среднего роста, с желтым испитым лицом и умными светло-карими глазами. Заводская эксплуатация в продолжение нескольких лет оставила на нем, казалось, на всю жизнь неизгладимый отпечаток. У Роганова был свой кружок товарищей, с которыми он распространял имевшуюся у них литературу на заводе.

Заломов, также лет 20, с прекрасными большими темно-карими глазами, горевшими огнем любви и мечтательности. Тяжелый труд уже согнул его молодую спину и сделал впалой его грудь. Заломова любили братской, нежной любовью все рабочие завода Курбатова за его природную нежность, отзывчивость и за то, что он тоже распространял хорошие книги и сгруппировал около себя кружок любознательных рабочих. Вот почему Кислов говорил о них шепотом и с таким уважением.

Я с Кисловым работал при сборке нового насоса системы Камерона, разумеется на поддержке и побегушках. Посылал он меня и в чертежную за чертежом насоса. Чертежники произвели на меня неважное впечатление. Они напоминали приказчиков галантерейной или мануфактурной лавки. Я ожидал встретить в чертежной цвет заводской интеллигенции, но оказалось, цветом Курбатовского завода были вышеотмеченные рабочие...

Кислов заявил мне, что сегодня придется остаться работать с ним в ночное. Я был противник ночных работ, но помнил, что еще слишком рано заявлять громко о своих принципах. Пришлось согласиться. Сейчас же я пошел в котельный цех и сообщил Василию Рогову о своей сверхурочной работе. Среди котельщиков я заметил много здоровых неглупых парней. В ночном работать было несравненно свободнее. Администрации не было, только табельщик отметил нас; Кислов совсем не был расположен работать, смотрел на свою работу как на увеличение заработка и предпочитал разговаривать со мной всю ночь. Он сообщил мне, что я очень удачно попал к нему в подручные, так как другие мастера любят издеваться над новичками. Так, например, посылают неопытного подручного к другим попросить «таску»; тот идет и просит: «Дайте мне таску». Тотчас его схватывают и под смех товарищей таскают за волосы. Или посылает мастер новичка закалить зубило. Тот кладет зубило в горн и вынимает лишь пустые клещи, так как зубило было оловянное и моментально расплавилось в горячих угольях. Все это делается под гомерический хохот рабочих.

В результате Кислов советовал проработать с ним целый месяц; в случае, если я ему не понадоблюсь, он пошлет меня к своему товарищу. Кроме того, он советовал мне не рубить металл в течение этого месяца, так как я могу окровянить свои руки, и мастер, сочтя за неопытного, может дать расчет. За месяц же во время ночных работ с ним, Кисловым, или его товарищем я научусь пилить и рубить металл.

Сверх ожидания ночная работа прошла легко и весело. Я успел обойти в эту ночь все цеха завода и приглядеться к разнообразию работы. Кислов был настолько любезен, что ходил вместе со мной и многое объяснял мне. Часов в пять утра мы, страшно утомленные, тут же на верстаках уснули до заводского гудка, возвещавшего утреннюю работу.

Новый день я проработал так же содержательно и весело.

Вечером, после окончания работы, Кислов скромно предложил мне «вспрыснуть» меня на новом поприще. Это значило, что мне предстоял расход на бутылку водки со скромной закуской. Насколько я уже знал Кислова, я понял, что в случае повторения этого я смогу скромно отказаться, на что он обижаться не будет. С еще более оживленным по этому случаю Кисловым мы отправились в ближайший трактирчик, где выпили и закусили черным хлебом с солеными огурцами. Кислов мне рассказал всю подноготную, всю оборотную сторону заводской жизни, о всех интригах, и я получил полное представление о заводской жизни...

В семью Роговых я пришел тихий, скромный и сейчас же лег спать. Однако утром, снова радостный и здоровый, шел с Роговым на работу. Выпивки не повторялись. Всю программу, намеченную мне Кисловым, я выполнил. Когда у него не оказалось работы, меня взял его товарищ. Наша работа с ним проходила уже не на заводе, а на знаменитом нижегородском староверческом кладбище Бугрова, где заводовладелица Курбатова ставила художественной работы чугунную часовню над могилой своего мужа. Староверческое кладбище Бугрова представляло обширный квартал, обнесенный каменной стеной с маленькими бойницами, тихий уголок, совершенно изолированный от шумного города. Н. А. Бугров имел в нем свои скиты, в которых жили староверческие начетчики из донских казаков и много красивых девушек с 12-летнего возраста...

В тиши кладбища, под ласковый шепот вишневых и яблоневых деревьев я научился за месяц под опытным руководством мастера пилить и рубить. Работа в прелестном уголке, где свистели соловьи и ласкали глаз цветущие деревья и цветы, являлась счастливым переходом от тяжелой, чисто заводской жизни.

Между прочим, и тут, в скитах, знакомясь с жизнью староверов разных оттенков и разных местностей России, я пытался узнать, что они собой представляют.

Правда, православную религию они ненавидели глубоко, точно так же царя православного, но, когда я заглядывал в глубину их души, оказывалось: они не мыслили государства без царя, до республики никто из них не додумался.

Другое дело слесарь, крестьянин Нижегородской губернии Мухин — старовер, работавший со мной и варившийся в заводском котле в продолжение многих лет. Он на все смотрел с точки зрения рабочего класса, у него во всем сказывалось классовое чутье. Несмотря на свои 40 лет, он пошел вместе с нами, молодежью.

Когда я пришел на завод, то Кислов и братья Бритовы посмеялись надо мной, что от меня пахнет полями.

В то время как я рылся в своем инструментальном ящике, ко мне наклонился Кислов и тоже, как будто разбираясь в инструменте, тихо сообщил мне, что во время моего отсутствия, уже недели две как появился провокатор, который объявил себя машинистом в ожидании нового спуска парохода.

— И слесарем-то не годится. А поди получает двойное жалованье: одно здесь поденное — 1 р. 60 к., другое месячное — рублей 60 из жандармского управления. Гнать надо паскуду.

В стороне вдруг раздался гомерический хохот.

— Будет балясы точить! — кричал на шпика Гладков.

— Вы, почтенный, мешаете работать, — ощетинившись, кричали братья Бритовы на того же шпика, солидного кругленького господина.

Скоро шпика выперли. Он ушел якобы на какой-то пароход машинистом. Этот факт меня убедил в том, что почва тут совершенно девственная и можно доверяться.

Работа в мастерской теперь доставляла мне удовольствие и была очень интересной. Я свободно пилил и рубил. Между прочим, я познакомился со слесарем Сарлейским, очень выгодно отличавшимся от других тем, что держал себя независимо, был принципиальным противником ночных работ, часто по утрам пропускал по четверти рабочего дня, особенно после праздников. Он пригласил меня к себе на квартиру.

Домашняя обстановка у него была средней руки. Он интересовался литературой, заграничным профессиональным движением, выписывал газеты — местную «Волжский вестник», столичную «Русские ведомости», получал журнал «Русское богатство». Зарабатывал он 1 рубль 60 копеек в день и был высококвалифицированным рабочим. Жил со старушкой матерью, горячо его любившей. Домик у него был собственный, доставшийся по наследству. При доме сад, огород и кое-какая домашняя скотинка.

Я предложил ему собрать свой кружок рабочих. В ближайшее воскресенье я познакомил его кружок, человек 15, с содержанием «Коммунистического манифеста» и с германским рабочим движением. Предложение мое собирать каждую получку со своих — братьев Бритовых, Гладкова, Кислова и др., до 50 человек, — по 1 рублю на рабочую библиотеку Сарлейский с удовольствием принял. Новое мое зимнее пальто, привезенное из Казани, я понес продавать, чтобы на вырученные деньги купить хороших книг для распространения на заводе.

В это время я познакомился с интеллигентными букинистами в Нижнем Новгороде. У них оказались книги на подбор. Я купил «Спартака» Джованьоли, «На рассвете» (Эркмана-Шатриана. — Ред.) и др. Эти книжки стали очень бойко переходить из рук в руки среди наших рабочих. Их раздавал Сарлейский, он же приступил к сбору денег. Собрания на его квартире стали повторяться почти каждый праздник, пополнялась библиотека, лекции я читал исключительно на память.

Скоро меня опять направили недели на три на работу вне завода — в детский дом Бугрова ставить железные лестницы.

Мой товарищ по работе был крестьянин и в самом начале предложил мне работать одному, а сам на три дня тайком собрался уехать к себе в деревню присмотреть за хозяйством.

— Если кто меня спросит, то скажи, что вышел на минутку оправиться, а если будут очень домогаться, то скажи, что ушел за инструментами на завод, — таким образом я получу за эти три дня деньги.

С работой я прекрасно управился. Мастера моего никто не спрашивал, и я обдумал, что по приезде его точно таким же образом могу съездить и я на завод Кондратовых, где находился врач Василевский. К нему у меня было письмо от Стопани, привезенное мною из Казани. В письме Стопани писал Василевскому коротко: «Прими, как меня».

План удался. К Василевскому я ехал через деревни и поля на крестьянских лошаденках. В полях кипела деревенская работа, и я впервые в жизни наслаждался красотою сельской природы. Почти такую же тишину и покой я нашел и вокруг завода Кондратовых, где Василевский жил, как на даче.

Он принял меня с распростертыми объятиями. Я узнал от него, что он ведет нелегальную работу на заводе Кондратовых и имеет уже свой кружок. У него я познакомился с одним служащим Кондратова. Но избытка литературы, а тем более нелегальной, у них не оказалось. Для связи он дал мне письмо в Нижний Новгород к Н. В. Романову, где было написано, как и в письме к нему: «Прими, как меня». Дал 10 руб. на дорогу, и я поехал обратно в Нижний.

Когда мы кончили ставить лестницы и моя жизнь на заводе вошла в свою колею (то есть я стал снова работать по три ночи в неделю сверхурочно и все праздники), я нарочно один дождливый вечерок улучил для посещения Н. В. Романова. С этого момента для меня открылся в Нижнем Новгороде совершенно иной мир.

2

Н. В. Романов работал статистиком при Нижегородской земской управе. Имел квартиру-особняк вместе с Виктором Севастьяновым, который работал в редакции «Волжского вестника», и с отцом и матерью, стариками крестьянами Нижегородской губернии. Романов окончил Казанский учительский институт, учился в Петровской академии, но из Москвы был выслан за участие в студенческих беспорядках. Это был лет тридцати двух среднего роста, черноволосый, довольно энергичный интеллигент. Он был революционер по своей натуре, из народовольцев, но имел большой уклон в сторону социал-демократии, отлично знал Нижегородскую губернию, всю интеллигенцию Нижнего и каждого уездного города. Он напоминал хорошего современного секретаря губкома. Во всякую минуту дня и ночи он мог сделать доклад о международном и внутреннем положении России, о всех общественных группировках в Нижнем, всех революционных программах и течениях. Коротко был знаком с Короленко и в объединении всех «живых сил» в Нижнем Новгороде являлся левым крылом по отношению к центральной фигуре — Короленко. У него я встретил представителей народовольческой организации, народоправцев, народников и социал-демократов. Из социал-демократии он меня познакомил с Е. В. Барамзиным^[26], которого я уже знал по Казани.

Романов особенно работал над вопросом о крестьянстве. Он тщательно следил за расслоением деревни. Крестьянский пролетариат и кустари были предметом его изучения. Он очень хорошо знал и рабочее движение в России. Малейшие новинки, стачки, бунты были ему известны. Изо всех уголков России он получал массу газет, журналов и всевозможные периодические издания. Принял он меня хорошо, с полным доверием и информировал обо всем, чем я интересовался.

Когда я спросил его о рабочем движении в Нижнем Новгороде, он определенно заявил, что тут не ведется никакой планомерной работы.

— Есть слабые попытки, поговорите с Барамзиным.

В квартире Романова был, что называется, «проходной двор» и шла оживленная работа. Тут волновались по поводу каждого события, каждой газетной статьи, журнальных и книжных новинок; знали, о чем пишет Короленко, начинающий Горький, Толстой, Михайловский; как идет работа Плеханова за границей, где он выступает; какая среди эмиграции появилась новая литературная звезда, какие новые издания нелегальной литературы — до всякой новой прокламации включительно. Чтобы поглотить все это, мне было достаточно одного вечера, переваривал же все проглоченное я на заводе под звонкий гул металла, при ударах молота...

Как-то ранней весной я встретил А. М. Пешкова-Горького: выше среднего роста, сутуловатый, молодой. Писал он в то время в «Русском богатстве», интересовался бытом рабочих и всякими яркими фигурами рабочих и крестьян. Много внимания отводил индивидуальной психике.

Когда меня познакомил с ним Барамзин, он закидал меня вопросами. И вопрос о том, к чему я чувствую призванье, особенно выделил. Я ответил, что мое определившееся призвание — «организовать, организовать и организовать рабочий класс».

— И что же — организуете?

— Да, понемногу. В Казани три года проработал по этой части и намереваюсь еще года два до ареста проработать в Нижнем.

— Ну, а дальше как?

— Дальше — тюрьма, ссылка, откуда побег на нелегальное положение и — снова организация.

— До каких же пор?

— До социальной революции.

— Ну а еще какое у вас призвание?

— Хочется попытаться, если будет досуг, что-нибудь написать из рабочей жизни.

Горький оживился. Это была его родная стихия.

— Урвите минутку. Напишите, дайте мне, может быть, что-нибудь и выйдет.

Но в продолжение двух лет я не мог урвать ни одной минутки, всецело захваченный первым моим призванием.

Горький оставил у меня самое светлое впечатление. Что особенно меня поразило, это его задушевное отношение, как к равному.

Барамзин о рабочем движении знал очень мало. Какие- то отдельные встречи, случайные связи...

— Нам, ссыльным, эту работу было бы безумно и вести. Еще с большой осторожностью можно ее вести вам. Помочь вам мы можем средствами, людьми для пропаганды — и только.

Нелегальной литературы у него не было. Мне оставалось самому изыскивать агитаторов, организаторов и нелегальную литературу.

Романов свел меня и к Короленко. Владимир Галактионович сидел в кресле за своим письменным столом и больше разговаривал с Романовым; я внимательно слушал и изучал красивую позу Короленко, его выразительное лицо и сладкие переливы голоса...

Это наиболее яркие представители нижегородской интеллигенции, а там шли группировки буквоедов-программников, отживающих народовольцев, нарождающихся народоправцев и пионеров социал-демократии, в которой были: Горький, Барамзин и др., а также близкий к ним Романов.

У Н. В. Романова я встретил однажды революционера- офицера. Он развивал тот план, что достаточно ему крепкую сильную организацию в 3000 человек, чтобы посредством заговора опрокинуть трон, и развивал этот план вполне серьезно. Я тогда же говорил Романову, что такие вещи могут быть осуществлены только путем организованной борьбы рабочего класса.

В этот же вечер разгорелась дискуссия. Романов говорил, что я мало знаком с вопросом расслоения деревни. Я доказывал, что связь с деревней может быть осуществлена только через рабочий класс. Интеллигенция напрасно тратит силы и время на агитацию и организацию крестьян. Те силы, какие Астырев^[27] предлагает бросить в деревню, лучше направить на фабрики и заводы, а волостных писарей лучше всего заменят рабочие, по той или иной причине выехавшие в деревню. Мало-помалу Романов со мной согласился, а когда я ему сказал, что у меня уже намечено до 50 рабочих, более или менее способных воспринимать пропаганду, и что я уже сделал первый опыт в виде собрания у Сарлейского до 15 человек и основательно познакомил их с «Коммунистическим манифестом», он совсем склонился в мою сторону и предложил свои услуги.

Романов был в высокой степени человек энергичный, работоспособный, кропотливый, переходивший тогда от народовольчества к социал-демократии. У него загорелись глаза, когда я ему сообщил о кружке Сарлейского.

— Помоги и мне составить свой кружок, я буду обслуживать также и кружок Сарлейского. Только вот как с квартирой для второго кружка?

— Очень просто, — ответил я. — У тебя есть старики родители. Пересели их в рабочий квартал, сними удобную для конспирации квартиру, и будет место для второго кружка и для встреч по конспиративным делам с рабочими, которым на твою квартиру нельзя ходить — будет заметно.

— Это идея!

Скоро Романов разделил семью на две квартиры. Я пришел иа первое собрание кружка сам, чтобы послушать, как будет заниматься Романов с рабочими. К нему я перевел весь кружок Сарлейского, а у Сарлейского организовал новый. На первом собрании Романов читал лекцию о Великой французской революции. В ней он ярко выделил то обстоятельство, что рабочие, не будучи достаточно организованы, а потому и достаточно самостоятельны, послужили пушечным мясом в борьбе, руководимой представителями буржуазии, а вся власть и весь государственный аппарат попал в руки буржуазной интеллигенции.

Я взял слово, в котором сказал рабочим, что мы должны учесть уроки Великой французской революции и упорно, настойчиво готовить себя, чтобы в подобный решительный исторический момент самим захватить в руки государственный аппарат.

Раздался робкий голос из среды рабочих:

— А кто же будет товарищ Васильев?

Рабочий указал на Романова.

Я ответил, что товарищ Васильев из бедной крестьянской семьи и такой же рабочий, как я.

После этого собрания я с легким сердцем передал Романову и вновь организованный кружок Сарлейского, лишь при одном условии: чтобы он в этих кружках основательно проштудировал «Коммунистический манифест», чтобы рабочие знали его по всем разделам и впредь, если будут давать кружки (а он был неутомимый и, казалось, глотал беспредельно всякую работу, а в особенности кружки), чтобы начинал с «Манифеста». С этого времени у нас появляется гектографированный и литографированный «Манифест», «Царь-Голод», печатные книжки «Социал- демократа», Дикштейна «Кто чем живет», Либкнехта «Пауки и Мухи», «Ткачи» Гауптмана^[28], фотографии К. Маркса, Бебеля, Либкнехта, Дикштейна. За нелегальной литературой я строго следил, чтобы не попала народовольческая и др.

Для хранения нелегальной литературы и раздачи ее наметил одного человека, который получал наказ, какую брать литературу от Романова и кому давать из рабочих.

Романов тоже не хранил нелегальщину ни у себя дома, ни у стариков, а прятал ее довольно оригинальным способом в одном из городских ватерклозетов, на Базарной площади. Это место он показал мне. Действительно, хранить тут было удобно: заходишь вдвоем, и в то время как один стережет, другой засовывает руку по локоть в маленькое окошко между бревнами и оттуда вынимает сверток, довольно объемистый, нелегальной литературы, берет что нужно, а остальное кладет на прежнее место. И не только кто-либо, а сам черт не нашел бы этого свертка. Однако большая часть этой литературы оказалась непригодной для рабочих. Там были всевозможные программы и литература народоправческого и народовольческого направления. Я заинтересовался одним номером «Народной воли», основательно прочитал его и удивился, как талантливо он был написан. Хорошо было бы, думал я, если б и наши социал-демократы писали так ярко и сильно, что очень ценят рабочие.

На городскую квартиру Романова ходить было в высшей степени опасно. Около его квартиры всегда дежурили шпики. Я ходил к нему очень оригинально. У меня в городе был знакомый извозчик, сын которого принимал участие в одном из кружков; он работал в котельном цехе завода Курбатова. Я ходил к этому парню и переодевался у него в одежду крестьянина, надевал даже онучи и лапти. Потом шел во двор дома, где находилась квартира Романова, к молодой кухарке хозяина дома, и в дружеских разговорах за чайком просиживал у нее некоторое время; когда же темнело, собирался якобы домой и тут же через черный ход заходил к Романову.

Переодевшись снова в свой костюм у сына извозчика, я шел якобы гулять на бульвар к Александровскому саду, постояв у перил, полюбовавшись на Волгу, которая темными вечерами наряжалась в разноцветные огни, перелезал через перила, садился в траву и, убедившись, что близко никого нет, как камень, катился по откосу вниз на целую версту, затем входил в темные аллеи и уходил в извилистый рабочий квартал.

В рабочем квартале, у квартиры стариков Романовых, у квартиры Сарлейского и у моей квартиры у Роговых за все время не наблюдалось ни одной подозрительной фигуры. Однако к Рогову стало ходить много рабочих. Я нашел своевременным уйти от Рогова на другую квартиру в город, чтобы жить совершенно замкнуто, а принимал я своих по-прежнему на квартире Рогова. К этому времени намечался уже третий кружок из котельщиков, которые группировались около Рогова. Материальные средства мои были хороши, так как, работая три ночи сверхурочно, я получал по тому времени довольно порядочно.

В городе я снял квартиру удачно: маленькая комната выходила единственным окном в вишневый сад. За квартиру я платил всего 3 рубля, особых услуг за мной не требовалось, дома я не обедал. Обыкновенно обед мой состоял из полфунта языковой колбасы и одного фунта белого хлеба, закусывал и пил чай я всегда на заводе в обеденный перерыв. Наскоро пообедав, остальное время я посвящал прогулкам по всем цехам, где тщательно изучал рабочую молодежь.

Нужно было начинать работу, и я почувствовал необходимость выписать опытных агитаторов из казанских рабочих. Поэтому я решил ехать в Казань.

3

Я отпросился на заводе в Казань к своим родителям под предлогом привезти вещи для осеннего и зимнего сезона. Меня отпустили на неделю. Через сутки я был в Казани, дома, в своей семье. Повидал всех активных рабочих, посмотрел их работу, познакомился с интеллигенцией, которая работала с ними. Те страшно удивлялись, как доверяют мне рабочие. Из интеллигентов особенно хвалили рабочие Э. Э. Спориуса, который имел в то время в Казани художественно-малярную мастерскую. Я познакомился и с ним.

Е. Табейкин был очень доволен работой и сообщил мне, что количество кружков увеличилось и активных рабочих хоть отбавляй. Отлично помню, темным летним вечерком мы сидели с ним на лавочке у его квартиры. Я чуть видел его лицо и едва слышал его тихий голос. Он говорил без конца. Между прочим, он сетовал на молодежь.

— Все они, Саша, принимают участие, ходят в кружки, преданы, а вот в глубине души у них нет того огня, который постоянно горел бы в них одним желанием, одной заботой — укрепить наше дело, углубить его и расширить. Идешь с ними утром на работу, пока не натолкнешь, они о чем угодно другом говорят, но не о деле. Идешь вечером с работы, ведь предстоит свободный вечер, а накануне праздников — и целый день свободный, они опять-таки трещат о чем угодно, но не о деле. Как бы сделать так, чтобы вложить им свою душу со всеми заботами и ежеминутными тревогами о развивающемся рабочем движении.

Я рассказал ему все, что делается в Нижнем и что там то же самое наблюдается.

— Я думаю, — сказал я ему, — что нужно молодые активные группы рабочих пересыпать старыми активистами, потому что эта забота о деле, очевидно, вырабатывается годами, а главное, проявляется в большей степени у даровитых натур; и их, как бацилл для брожения, нужно держать в каждом центре. Мне требуется в Нижний не меньше трех таких человек.

Мы с ним порешили, что поедут со мной Осипов, Коновалов, Тихонов, которым в Казани оставаться было не безопасно и которые в это время были безработными. Часть нелегальной литературы, привезенной мной из Нижнего Новгорода, я передал Табейкину, но у них тоже оказалась гектографированная, литографированная и печатная литература. Тогда мы условились планомерно разделять литературу: если будет много в Казани — посылать в Нижний, и наоборот. Точно так же относительно активных работников. Мы выработали с Табейкиным шифр для переписки и условились между строками письма, писанного чернилами, писать соком лука. Для того чтобы прочитать, оставалось написанное подогреть на лампе. Помню, что Табейкин настойчиво требовал от меня, чтобы в шифрованную переписку включить и планировку безработных. После долгой агитации Табейкина я наконец согласился.

— Ты пойми, Саша, — говорил Табейкин, — что нам надо усилить внимание к безработным. Например, Осипов и Коновалов не так-то легко согласились бы на переброску, — их нужда гонит. Но ведь это активные, сознательные рабочие, а что говорить о массе безработных! Они к черту пойдут в заговор, лишь бы достать работы. Вот почему одной из основных наших забот должно быть по возможности подыскивать им работу.

Когда мы приехали в Нижний, то Осипов и Коновалов устроились на заводе Курбатова, а Тихонов — в мастерские при Кулибинском училище в качестве столяра. В это время у меня были связи с заводом Доброва-Набгольца, паровой мельницей Башкирова, Кулибинским училищем и Сормовским заводом, где я знал семью Харюткиных, металлистов, и где уже бывал несколько раз.

Теперь наша работа сильно оживилась. У нас намечалось свыше 10 кружков: кружок Романова, Сарлейского,

Роговых, Мухина, Самылина, Роганова, Заломова, кружок в Кулибинских мастерских, на паровой мельнице и на заводе Доброва-Набгольца — это в самом Нижнем Новгороде, а при посредстве Харюткина, братьев Некипеловых, Фомина на заводе Сормова образовалось не меньше трех кружков.

Наступившая осень много способствовала нашей работе. Интеллигенты, направляемые Романовым, охотнее шли в кружки в качестве пропагандистов, а Романов уже проник и в Сормово.

На заводе Курбатова все помеченные мною рабочие были испробованы Осиповым и Коноваловым посредством бесед и нелегальной литературы в преданности делу.

Однажды осенью пришел ко мне специальный посланный от Романова и сообщил, что меня желает видеть на одной из пристаней Александр Митрофанович Стопани, едущий в Ярославль. Осторожно я пробрался на указанную пристань и встретил там А. М. Стопани. Осведомил его о казанском рабочем движении, так как он ехал с каникул из деревни, сидя в которой заметал казанские следы. По этой же причине перевелся в Демидовский лицей и поэтому не знал, что делалось за последнее время в рабочей Казани. Рассказал ему о том, как мы работали в Нижнем.

А. М. сказал, что Романов произвел на него хорошее впечатление, а также подтвердил, что Романову можно вполне доверяться.

Много еще говорили и, горячо расцеловавшись, расстались.

Идя от пароходной пристани, я ликовал маленькую победу: еще город на Волге — Ярославль — мы завоевали. Там будет А. М., там будет Бурцев, а это значит, что работа пойдет так же, как шла в Казани, как идет в Нижнем и как, может быть, идет во многих городах России, подпольной России, где есть такие же друзья, нарождающиеся группы товарищей.

Вместе все взятое — какая огромная армия, сильная своей спайкой, своей готовностью идти на черную работу, а какие перспективы на почве залежей рабочего класса! Будут коралловые острова! Будет могучее рабочее движение! Это не 3000 заговорщиков под руководством горячей головы офицера, хотя бы и талантливой, это мировая сила под знаменем «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

И я глядел, как пароход «Зевекки» плавно и мерно рассекал быстрые волны Волги, мчался вперед вместе со Стопани.

— Вперед, вперед! — крикнул я.

Но он меня не слышал.

— Ну, а когда тысячи закричат «вперед», сотни тысяч, тогда их голос он услышит.

Проезжая в Ярославль, повидался со мной тоже и Бурцев.

Из Казани перебросился в Иваново-Вознесенск Г. С. Кондрашов, который тоже заезжал ко мне.

Поздней осенью с последними пароходами съездил в Ярославль Тихонов и привез в Нижний порядочно нелегальной литературы, полученной у Стопани. Это была свеже отпечатанная социал-демократическая литература, довольно разнообразная. Помню, там были «Ткачи» Гауптмана. Часть этой литературы мы отправили в Сормово.

Романов с горящими глазами, сидя на корточках на полу, разбирал привезенную литературу и радостно говорил, что теперь можно работать с разнообразной литературой и в случае недостатка можно размножить ее и на гектографе. Нужно быть Романовым, иметь его кропотливость, чтобы еще печатное размножать на гектографе! Лично я, когда узнал после рукописных экземпляров гектографированные, то навсегда зарекся что-либо давать переписывать, а после печатных что-либо давать размножать на гектографе или другим способом. Так я возненавидел кустарничество, которое стоило столько крови смелым пионерам рабочего движения.

Как-то поздней осенью, когда открылся театральный зимний сезон и стало известно, что поставят пьесу «Рабочая слободка», мы порешили сделать маленький смотр своим силам и всем руководителям кружков заказали взять билеты на галерку зимнего театра. Жандармы нас прозевали. Рабочих собралось около 150 человек. Об этом событии рабочие с большим удовольствием потом долго вспоминали. Дело в том, что каждый кружок, по конспиративным соображениям зная только о своем существовании, ни в коем случае не верил в существование других кружков. Рабочие не верили в собственные силы, в активность и способность большинства рабочих на пробуждение к новой жизни. Уж очень был мрачен общий фон жизни рабочих в то время! Рабочий видел собственными глазами группы картежников, орлянщиков, хулиганствующих, всевозможные групповые драки, и ему собственными глазами необходимо было увидеть такие же группы новой, нарождающейся жизни. Иначе его нельзя было убедить, а рассказам агитаторов и пропагандистов, лекциям, нелегальным книжкам он как бы верил и не верил. И только после того, как рабочие увидали большие группы своих товарищей в театре, приодетых, скромных, собравшихся вместе, они поверили в возможность широкого рабочего движения. И все же это было понятно руководителям кружков, а рядовые члены кружков, не зная каждого по фамилии, с какого он завода (а это им нужно было почему-то знать), спрашивали потом, действительно ли были рабочие в театре, не была ли это переодетая интеллигенция, и после долгих убеждений наконец начинали верить.

Особенно неприглядный фон жизни, более отсталый и некультурный был на Сормовском заводе.

Там слесари группами охотились на группы чертежников, которых предпочитали им местные девушки, а котельщики, в свою очередь, охотились за слесарями и токарями, и на этой почве происходили групповые частые побоища, иногда кончавшиеся увечьями и даже убийством. Между цехами рабочих была страшная разобщенность. Чертежник считал ниже своего достоинства вести дружбу с токарем или слесарем; последние — с котельщиками и т. д. Я помню, стоило больших усилий уговаривать квалифицированных рабочих идти с агитацией в среду плотников и чернорабочих.

— Они ни черта не понимают. Как им втолкуешь? — вот обычная отговорка рабочих, и приходилось в первую голову посылать таких рабочих, которые в движении принимали участие уже не один год. Лишь после того как появлялся кружок из чернорабочих или котельщиков, убеждались неверные, что можно работать и в других цехах.

Когда мы впервые появились в Сормове, нас поразили широкие разгулы и пьянство среди рабочих. Группы гуляющих с гармоникой полупьяных парней, еще больше кружки играющих в орлянку, всюду расположившиеся картежники. Нас предупреждали сормовцы не приходить без провожатого из них, а то без всякой причины отколотят и даже изувечат сами же рабочие. Я действительно замечал, что на нас, чистеньких и совершенно трезвых, беседующих и смеющихся, местные рабочие слишком много обращали внимания, и подозрительные взгляды, перешептывания и какие-то таинственные свистки губами в сторону других групп показывали, что все это внимание далеко не в нашу пользу. Как-то я шел один. Молодые рабочие окружили меня с вопросами:

— Куда идешь, зачем? Поди, из города?

— Да, — спокойно отвечал я: — Иду к сыну Харюткина.

— А-a! М-м! Ну иди. Вон там живут Харюткины.

Такие встречи были тем более обидны, что то были не шпики, полиция или жандармы, а такие же рабочие, свои кровные товарищи и братья; и стоило неимоверных сил не только отдельных товарищей, но целых пробудившихся групп, чтобы наконец пробить эту заскорузлую толщу беспросветного невежества. Большую роль в этом отношении имела легальная литература вроде «Спартака», «На рассвете», «Один в поле не воин», «История одного крестьянина» Эркмана-Шатриана, «Эмма» Швейцера, «Через сто лет» Беллами^[29]. Такая литература расширяла кругозор рабочего, читал он ее с охотой, даже с увлечением, и у него получался незаметный переход к чтению нелегальной литературы — вначале листков, а потом брошюрок; и уже много позднее он втягивался постепенно в кружки.

При обслуживании сормовских кружков между интеллигентами-пропагандистами вышел тянувшийся несколько недель спор, кого послать в кружки, и был разговор у меня с Романовым, который был на стороне интеллигента, симпатичного ему, а я на стороне интеллигента, нужного рабочим.

— Так вы остаетесь при своем мнении? — мрачно и настойчиво спросил Романов.

— Да, — ответил я.

— В таком случае пусть этот вопрос еще раз пересмотрит собрание пропагандистов, — еще более огорченно сказал Романов.

— Сколько вам хочется! Не разговором нужно заниматься, а делом, — воскликнул я.

— Откуда, милый Фиш, у вас такой тон? — тоже воскликнул Романов.

— Оттуда, где наметился уже четвертый кружок в то время, пока вы разговаривали, — серьезно и спокойно ответил я.

Романов опешил, одумался и уже с горящими глазами (а он, как кот мышей, любил новые кружки) начал спрашивать, почему я об этом кружке не сказал раньше. Я повторил, что этот кружок определился во время их спора. Наконец Романов мило засмеялся.

Наша развивающаяся работа стала очевидной не для нас одних, но и для властей, которые в конце года, помимо губернского жандармского управления, установили для борьбы с рабочими еще один бюрократический аппарат — охранное отделение.

4

Работа развивалась все больше и больше. По просьбе самих рабочих была устроена встреча Нового года во всех кружках по возможности с участием одного интеллигента в каждом кружке. Встреча эта потом вспоминалась рабочими целый год.

Хотя кружки находились и за стенами заводов на время прохождения программы под руководством интеллигента, но самое нарождение кружков, их формирование, основная их внутренняя жизнь, то есть углубление и рост кружков вширь, происходили в стенах заводов. Рабочий класс, откуда выходили кружковцы, был слишком косным, представлял как бы сплошные пласты, залежи; кружки явились отбитыми от них кусками, но связь с рабочей массой не порывалась.

Само собой возникали вопросы о дальнейшем направлении работы. На серьезность положения нашей нелегальной работы прежде всего обратила внимание интеллигенция. Романов стал делиться со мной своими тревогами по поводу того, что некоторые кружковцы, до сих пор работавшие, особенно любители принципиальных разговоров, из-за раздоров с товарищами, а иногда просто из-за стремления к первенству стали под тем или иным предлогом исчезать с работы, иногда безвозвратно.Высококвалифицированные рабочие и хорошо обеспеченные, когда начались разговоры об охранке, стали отходить, вначале в одиночку, а после группами. Некоторые заявляли, что в кружках им, собственно, делать нечего. «Конечно, — говорили они, — товарищ Васильев (Романов) — прекрасный человек, предан рабочему классу, но познания его в сущности нисколько не выше, чем у нас, и нам учиться у него совершенно нечему». А один прямо сказал:

— Я ведь сам прочел первый том «Капитала», ну а для побегушек по кружкам, увольте, я уж тяжеловат.

Я понимал истинную подоплеку этого разговора. Мне было тяжело, что даже положение рабочего не создает сильной, самоотверженной идеологии, и, обращаясь к нему, ласково ответил:

— Конечно, вы уже тяжеловаты для таких ролей; достаточно того, что вы, будучи каждый день на работе, поговорите с рабочими, ободрите их, повлияете на молодежь, можете даже, ссылаясь на меня, особо требовательным товарищам своим сказать, что имеете особые задания.

Лицо его осветилось довольной улыбкой. Что ему стоило испытанную молодежь ободрять голыми словами!

Под влиянием охранного отделения администрация заводов тоже насторожилась, и молодым рабочим, достигшим высокой квалификации, стали неожиданно раздавать отлично оплачиваемые места. Это обстоятельство тоже отрывало отдельных рабочих.

Удивительно быстро исчезли те из молодых рабочих, которые имели в деревне свое хозяйство, точно канули в вечность. До некоторой степени создалась паника. Даже испытанный рабочий, приехавший из Казани специально для подпольной работы, заявил мне, что он почувствовал себя неспособным к дальнейшей работе, которая много усложнилась против той, что была в Казани. Жизнь ставит массу вопросов, на которые он не находит ответа, а нельзя же все время смотреть чужими глазами на эти сложные обстоятельства, поэтому ему необходимо обособиться (читай: выпасть) и заняться самообразованием. Он даже попросился ко мне на квартиру, так как у меня хорошая библиотека и будет с кем побеседовать о непонятных вопросах.

По поводу всей этой паники мы обменялись мнениями с Романовым и пришли к решению, что размер кружков нужно сделать меньше, увеличивая их количество.

Наши кружки, подобно казанским, заключали в себе по 15, 20 и 30 человек. Около одного Заломова сгруппировалось на заводе не меньше 60 человек. Проведенная в этом направлении кампания сделала кружки подвижнее и работоспособнее. В это время мы стали подумывать об образовании рабочего комитета, но Романов посмеялся над моим предложением.

— Хорошо задумано, но вот беда — опоздали. Теперь уж не найдешь охотников в этот комитет. Верно, придется «володеть божией милостью» (то есть остаться нам вдвоем).

Большое влияние на подъем работы в кружках оказало совсем непредвиденное обстоятельство. Это было колоссальное впечатление от Нижегородской ярмарки, которая возобновлялась в их памяти каждый год с большей и большей силой. Нижегородская ярмарка в те годы достигла наибольшего расцвета, кроме того, в то время в Нижнем начали готовиться к всероссийской выставке. Ярмарка кишела, стонала и гудела сотнями тысяч людей...

И тот колоссальный, яркий контраст, получающийся при скоплении, с одной стороны, нищеты и проституции, а с другой стороны, огромных богатств, свезенных со всей России и из-за границы, большого наплыва жирных, упитанных, жадных до удовольствий купцов и всяких дельцов, устраивавших каждый день безумные оргии под гудение оркестров, дребезжание стекол в ресторанах, разбрасывание направо и налево цветов, поражая скромных рабочих, по праздникам наблюдавших ярмарку, в особенности сознательных рабочих, чье мировоззрение обогащалось в кружках чтением «Коммунистического манифеста», обязательным в каждом кружке. Каждый рабочий и бедняк- рабочий при виде этих оргий отлично сознавал, что тут мотаются денежки, созданные их кровью, и что дальше так продолжаться не может. Слишком дорого стоит этот паразитствующий класс! Особенно ярко это сознание выражалось у рабочих наших кружков. В конце второго года существования их рабочие, очевидно по привычке, собирались во время ярмарки всюду, где было возможно. Около руководителей шли горячие споры, отчаянная жестикуляция, то и дело в воздухе мелькали крепко сжатые кулаки.

Во всех мастерских цехов, особенно утром, среди оживленных групп также можно было уловить новые слова: «эксплоатация», «рабочий класс», «капиталисты», а иногда и слово «конспирация».

Такие же группировки после обеда, вечером перед окончанием работы.

Иногда в отсутствии администрации атмосфера агитации среди рабочих настолько насыщалась, что, казалось, достаточно встать на верстак, протянуть энергичным жестом руку вперед и громко сказать «товарищи», как это слово, брошенное в толпу рабочих, взорвет насыщенную атмосферу и увлечет рабочих на какое угодно выступление. Но стоило только какой-либо незнакомой фигуре появиться в отдалении, как моментально толпа рассыпалась.

Под тем или иным предлогом часто появлялись на заводе, около завода и в рабочих кварталах подозрительные фигуры.

Рабочим это сразу бросалось в глаза, и они становились осторожны.

Чтобы основательнее оживить настроение рабочих и на других заводах, многие рабочие с завода Курбатова стали переходить то на завод Доброва-Набгольца, то в Сормово и др. По поводу своего перехода рабочие говорили в кружках:

— Нужно на всех заводах создать такие же трудовые республики, как у нас на заводе, — причем дружно и радостно смеялись.

— Нашего завода теперь не узнать тем, кто здесь работал два года тому назад. Весело стало у нас.

А некоторые говорили, что слесарная мастерская стала похожа на университет.

Действительно, не было такого инструментального ящика у слесаря, в котором бы не валялась брошюрка или толстая книга.

Слежка охранников стала доходить до наглости, и в кварталах, где жила интеллигенция, нельзя было показаться. Моментально зацеплялись два-три, четыре шпика и уже не выпускали из виду. Нужна была ловкость и сметка, чтобы ускользнуть от них.

Среди кружков часто были слышны такие фразы:

— А я через забор перепрыгнул...

— Я, как снежный ком, катился под откос.

Шпики в порыве погони выбегали за рабочими за город, на Волгу, и только забравшись слишком далеко, начинали трусить и отставали.

Много разговоров об этом бывало утрами по понедельникам, когда рабочие рассказывали о своих воскресных похождениях со шпиками. Наконец, шпиков стали избивать. Многие рабочие обзавелись револьверами. Около квартир, где собирались кружки, стали выставлять патрули. По примеру прошлых казанских лет я отлично сознавал, что нужно утекать из Нижнего. Но я ясно видел, что необходимо еще мое присутствие для того, чтобы заведенное дело шло.

На квартире со мной жили уже Осипов и Тихонов, и мы на месте составляли во всякую минуту как бы рабочий комитет, чтобы обсудить и решить тот или иной вопрос.

Но и нас троих не хватало для решения вопросов — так их было много каждый день. Мы, как зайцы, рыскали по срочным делам по городу и по рабочим кварталам, а в праздники в Канавино и Сормово. Дни, недели пробегали, как часы.

Мы работали напряженно. Каждый день голова была налита точно свинцом от бессонницы, от переутомления и опасности, и все вместе взятое нас страшно нервировало. Часто происходили такие разговоры:

— Егорка (имя Осипова), беги к Сарлейскому, да молниеносно, да пошире разинь рот, да почаще чеши ниже пояса.

— Не торопи, Карпыч. Дай хоть три папиросы набить на дорогу.

У Егорки при набивке папирос лихорадочно дрожали пальцы. Он не попадал машинкой в мундштук. Это происходило и от спешки, и от той опасности, которой приходилось нам подвергаться. Более сознательный Тихонов, не дожидаясь Егорки, нетерпеливо срывался с места и исчезал из квартиры.

Егорка было начинал оправдываться, но лишь успеет набить три папироски, как уже нужно выполнить новое поручение. А через минуту срывался я. Дело в том, что в нашу квартиру вечером и рано утром стремительно врывались товарищи и, волнуясь, сообщали:

— Друзья, представьте себе, Иванов, у которого хранится нелегальная литература, изволил, собравшись с товарищами, во все горло распевать «Вставай, поднимайся...»

Мы возмущались.

— Ведь это пахнет провалом! Нужно нелегальную литературу от него перенести в более тихий уголок.

Другой сообщал, что Васька навеселе, с нелегальной брошюркой в кармане попался городовому, избил его, теперь в участке, и не известно, удалось ли ему выкинуть брошюру куда-либо. Нужно предупредить по всей линии.

Там избили шпика и попали в охранку, снова тревога — не было ли у них чего в карманах?

И так изо дня в день.

То от Романова гонец — у такого-то интеллигента был обыск.

Телефонные аппараты, телеграф в таких случаях заменяли быстролетные ноги. Частенько верст семь приходилось отхватывать без отдыха. По пути не раз приходилось пролетать проходным двором, перескочить через забор, забежать в многолюдную чайнуху, выскочить через черный ход и продолжать дорогу. Но и шпики не дремали. Они тоже забегали в каждое удобное место и оттуда наблюдали за своей дичью. Вскакивали на извозчика, снова гнались. И прибегали ко всякого рода приемам. Один шпик в своих ухищрениях дошел до того, что подослал свою жену, и та начала чуть ли не с любовной связи.

Был слух в нашей среде, что охранка назначила чудовищную премию тому, кто, наконец, раскроет организацию. Много раз мы собирались для того, чтобы обсудить, не сделать ли нам перерыв в работе на несколько месяцев, но предстояла всероссийская выставка, приезд на нее Николая II, а потому перерыв нужно было сделать не меньше, как на целый год. На это, конечно, большинство не соглашалось. Вопрос так и остался открытым.

Мы узнали от рабочего Федора, истопника Дворянского собрания, что народовольцы замышляют через него взорвать Дворянское собрание в тот момент, когда там будут встречать царя. Мы смеялись и спрашивали его:

— Что же ты, согласен?

— Да, — категорически заявил он.

Тут снова хлопоты, изоляция этого рабочего от социал- демократических групп.

Несмотря на все это, мы были настолько настороже, что дело шло довольно гладко. Однако неожиданно раздался гром над нашей головой — произошел арест.

5

Однажды в воскресенье у нас у всех троих, то есть у Осипова, Тихонова и у меня, было какое-то приподнятое, светлое настроение. В квартире у нас было тепло, светло, уютно. Вся комната была набита хорошими книгами. Осипов читал, Тихонов занимался гимнастическими упражнениями с тяжелыми гирями. Я зачем-то пошел через ряд комнат в холодные сени. На дворе трещал мороз. Через щели искрилось солнце. Распахнулась в сенцы дверь, и на пороге я увидел фигуру в енотовой шубе с поднятым воротником и портфелем под мышкой. Молниеносно у меня мелькнула мысль: «Бежать». И я стал метаться от маленького окошечка к большому, чтобы выскочить. В эту минуту сенцы наполнились жандармами, и в открытую дверь я увидел ряд извозчиков и свору жандармов и полиции. Товарищ прокурора, откинув воротник, спросил меня изысканно вежливо, как пройти к хозяину квартиры.

— Его нет дома, — сказал я любезно.

— Это ничего, все же мы у него расположимся. А вас я попрошу идти со мною.

Мы вошли, Тихонов стоял с гирями в руках, а Осипов дрожащими руками набивал папиросы. Товарищ прокурора уселся за столом и рылся в портфеле. Жандармы с большой горячкой собирали книги, перетряхивали одежду, заглядывали за обои, во все щели. Наконец товарищ прокурора вынул бумагу и, обращаясь к нам троим, спросил:

— Который из вас Петров из Казани?

Пауза.

— Я — Петров.

— Слушайте. — Он стал читать постановление охранного отделения о моем аресте по постановлению казанского жандармского управления.

Когда я одевался, Тихонов и Осипов горячо бросились ко мне на шею и стали целовать.

— Какие нежности! — воскликнул ротмистр. — Ведь прощаетесь ненадолго, скоро увидитесь, опять будете вместе.

Голос его звучал тонкой иронией, глаза радостно сверкали.

Скоро меня забрали и на извозчике с жандармским ротмистром по одну сторону и вахмистром на козлах около ямщика повезли в ближайшую полицейскую часть.

В полицейской части, не торопясь и основательно попивая чаек, жандармы составили необходимый протокол.

Меня свезли в губернскую тюрьму.

Надзиратель услужливо растворил мне дверь в камеру угловой башенки. Пахнуло горячим теплом со специфическим запахом параши и клопов.

Я бросился на постель и скоро крепко заснул. Я был так измучен в продолжение последних месяцев нашей жизни, что с наслаждением проспал около полутора суток.

Вскоре, как-то утром, меня вызвали в охранное отделение. Я стоял перед начальником охранки, настолько полусонный, рассеянный, что казалось, ртом ловлю мух, и только уголком глаза смотрел на генерала. Жандарм заговорил:

— Собственно, голубчик, здесь есть маленькие грешки за вами, но арестованы вы не за то. Я должен вас отправить в Казань. Только там вы узнаете, в чем дело.

Я грузно, мешковато повернулся и вышел...

Из Нижнего направили меня в Москву, по которой торжественно прокатили в черной карете до московского охранного отделения.

Там тоже «Ванькой» предстал я перед другим жандармским офицером. Он не сказал мне ни слова, и жандармы снова направили меня уже в Рязань. Здесь меня привели к жандармскому полковнику на квартиру.

Полковника не оказалось дома. Меня приняла его хорошенькая дочка, перед тем игравшая на «древесне, к стене примкнутой». Тут мое лицо против желания оживилось. Кинув ласковый взгляд на меня, она сказала жандармам:

— Подождите папу в этой комнате.

Комната оказалась с диваном, по-барски обставленной. Жандармы были деликатны: один уселся на венский стул, другой молча стоял у двери. Я же чуть не расположился спать на диване. Но снова мелькнула дочка полковника. Жандарм от двери ушел за ней и, как изысканный лакей, принес мне на подносе стакан горячего кофе со сливками и свежие, румяные кондитерские рожки.

— Кушайте, — сказал жандарм.

В дверях приветливо сияло наивное личико и говорило:

— Так вот какие политические!

— Он студент? — послышался тихий вопрос, обращенный к жандарму.

Щелкнув шпорами, тот ответил:

— Не могу знать.

Я тоже улыбался, попивая кофе и закусывая сдобной булкой, при мысли, каково было бы ее огорчение и изумление, когда бы она узнала, что я простой рабочий. Уж, наверное, она не стала бы угощать кофе и булками ту вереницу рабочих, какая скоро пошла даже вряд ли через кабинет полковника жандармского управления, а просто через кухню прямо в тюрьму.

Наконец я бережно и сохранно был доставлен в Казань.

В приемной казанского жандармского управления пыхтел ведерный самовар на столе, жандармы пили чай и любезно пригласили меня выпить с ними. О чем-то многозначительно шептались.

— Петрова! — послышался окрик жандармского офицера.

Меня ввели к жандармскому полковнику, окруженному свитой, а поодаль за столиком сидел товарищ прокурора.

Начался допрос.

— Вы, Петров, желаете сами писать протокол дознания?

— Нет, я не умею.

После долгих всевозможных формальностей вдруг слышу вопрос полковника:

— А Стопани вы знаете?

У меня мелькнуло в голове воспоминание, что чуть ли не три года тому назад мы крепко условились со Стопани, что знаем друг друга, познакомившись с детства, но потом совершенно не встречались. Я так и ответил. На лицах жандармов я прочел изумление, так как до сих пор я отрицал всякие знакомства, даже не глядя на предлагаемые мне фотографические карточки.

— А Табейкина, Бурцева?

— Знавал когда-то в ткацком отделении на фабрике Алафузова, где я работал.

— Но вы все же с ними друзья-приятели, при встречах везде здоровались за руку? — вставил перекрестный вопрос взволнованный моими отрицаниями товарищ прокурора.

Я тоже не выдержал, громогласно взревел, единственный раз, когда сказалась вся моя натура:

— Что же — звери мы? Нельзя нам здороваться за руку?

— Зачем? Я этого не говорю...

Не ожидая окончания его фразы, я угрожающе крикнул:

— То-то!

И окончательно потух на все время моего допроса.

Допросы в жандармском управлении повторялись в продолжение не меньше чем 6 месяцев.

То меня везли туда в яркий солнечный день, при ослепительной белизне снега, то теплой весной, когда кругом шумели и звенели потоки, то при ярком наряде нежной зелени, тихим летним вечером.

Около полугода меня не вызывали.

Однажды в камеру явился товарищ прокурора и заявил мне, что следствие мое по казанскому делу окончено и до окончания дела я могу выйти на поруки.

Тут же я написал об этом заявление и передал прокурору. Но на другой день неожиданно явился снова товарищ прокурора и заявил мне, что меня не выпустят, так как у меня оказалось другое дело за нижегородским жандармским управлением, по которому снова будут меня допрашивать.

Снова прежняя процедура.

Осень, зима, весна, допросы, ряд фотографических карточек, по которым воскресали в памяти дорогие, уже далекие лица. Теперь представлялись мне Романов, Тихонов, Осипов и ряд других хорошо знакомых товарищей.

Кончилось и это. Меня снова оставили в покое на несколько месяцев. Подходил к концу второй год. В тюрьме из политических остался только я один. Наконец в одно прекрасное утро меня вызвали в тюремную контору к начальнику. Там огласили мне постановление департамента полиции — выслать в Архангельскую губернию на четыре года.

По дороге в Архангельск я узнал, что по нашему делу там много товарищей, что в Казани было арестовано около 40 человек, в Нижнем — до 60, а всего по Волге, от Твери до Астрахани, — около 300 человек нарождающихся социал-демократов. Я был вполне удовлетворен результатами нашей работы и твердо надеялся, что на Волге будет движение, достойное великой реки.

А. К. Петров в период архангельской ссылки.

III. АРХАНГЕЛЬСК

1

В Архангельск, место ссылки, я ехал по этапу глухой зимой, в январе 1898 года.

Душная ночь в вагоне. Уголовные арестанты спят и на лавках, и на полу среди окурков, плевков и грязной рухляди, которую они везут с собой. Остается один простор, недоступный царским солдатам, это — простор мыслей, бегущих одна за другой...

Наконец приближаемся к Архангельску. В вагоне оживление. Вот и остановка Архангельск-пристань. Раздается команда: «Выходи, стройся».

Стояло морозное солнечное утро. На возвышенном берегу Северной Двины виднелась узкая полоса городских зданий под тяжелым покровом снега. Спокойные, ясные лица встречных, как и северная природа, сразу вливали в душу бодрость, безотчетные надежды, и, подпрыгивая от мороза на ходу, хватаясь за лицо от его ожогов, я думал весело, что и в этом краю можно жить. Мне было всего 22 года! Идем... Выбегают любопытные и сочувственно смотрят вслед. Вот и группа интеллигентных лиц — это колония политических ссыльных встречает этап. Девушка с розовым лицом и блестящими глазами взволнованно кидает вопрос:

— Нет ли среди вас, товарищи, политических?

— Есть, — кричу я. — Из Нижнего Новгорода рабочий Петров.

— Бодритесь, товарищ, завтра вас в воротах тюрьмы встретит Романов.

— Какие вам тут товарищи, пошли прочь! — взмахивая винтовкой в воздухе, кричит конвойный солдат.

Сердце мое наполняется неожиданной радостью. Я встречу дорогого человека, я буду не один. Да и самая группа политических говорила за себя, что среди этих людей я буду своим человеком.

Нас запирают на ночь в губернской тюрьме. Ночью не спится, покой потерян. Невольно идешь к окну и смотришь в него на тихий провинциальный город...

На другой день меня вызвали в контору и заявили, что выпускают под гласный надзор полиции в г. Архангельске. За воротами тюрьмы меня встретил Романов. Дорогой он рассказывал мне, кто из товарищей выдавал, кто держал себя хорошо, какие размеры приняло движение. В свою очередь, спеша и волнуясь, я рассказал ему, что постигло нас в Казани. Незаметно пришли мы на квартиру Романова, где жила маленькая коммуна ссыльных. Меня радостно и шумно окружили, усадили и засыпали вопросами.

Выделялась фигура Алексея Павловича Скляренко^[30]. Выше среднего роста, сухой, жилистый, в пенсне и синей рубашке, он задал мне несколько дельных вопросов, и нас оставили вдвоем.

Скляренко кончал срок ссылки и имел твердый план дальнейшей работы. Теперь же он писал большую статью о дальнем Севере в один из «толстых» петербургских журналов. Хорошо зная Север, он охарактеризовал мне г. Архангельск.

Для большего ознакомления с промышленностью г. Архангельска Скляренко порекомендовал црочесть его статью. В заключение он предложил мне, как человеку с некоторым опытом, повести работу по организации социал-демократических кружков среди архангельских рабочих.

— Вы — рабочий, и вам легче подойти к рабочим.

— Вот все так, — вдруг заговорили несколько рабочих, сидящих за столом. — А что же делала интеллигенция, которой здесь до 300 человек в колонии? Почему она не занималась с рабочими? Почему это нужно нам в опасных случаях начинать работу, а не вам, интеллигентам?

Товарища Скляренко окружили Копчинский, Новак и, жестикулируя мускулистыми руками под самым его носом, чуть не сбили у него пенсне.

— Потому, — отвечал Скляренко, — что благодаря интеллигенции на сцену появились вы, а дальше уже ваше дело, ибо интеллигенция сыграла свою роль.

— Конечно, дальше наше дело, — спокойно сказал я. Страсти разгорались еще больше.

Копчинский и Новак были рабочие-текстильщики. Копчинский, с крупными чертами лица, одетый в пиджачную тройку и при сорочке — галантный поляк. Он бегал от Скляренко к Романову, от Романова ко мне, нападая на нас за то, что мы не ругаем интеллигенцию.

Новак, приземистый, хромой, ковыляя и приседая, тоже суетился между нами. За них дружно держались остальные рабочие. Дискуссия о роли интеллигенции дошла чуть не до рукопашной.

Скляренко стоял в плотном и жарком кольце противников. В эту минуту он был прекрасен. Его жилистая, мускулистая фигура говорила сама за себя, что немало он поделал всякой черной работы, а длинные ноги немало измерили северных пространств, и в общем куда больше сделал, чем Копчинский или Новак. Глаза его светились умом и юмором. Он говорил рабочим:

— А вы сплотите рабочий класс, организуйте его и поведите за собой для окончательной победы. Сумейте заменить интеллигенцию, если она вас не удовлетворяет.

В то время, как мы дружной семьей сидели за столом, к нам в комнату вбежал ссыльный из поляков, п.п.с-овец^[31]. Вся его фигура так и говорила: «Чего изволите? Чего изволите?» Вслед за ним развалистой, неторопливой походкой вошел либерал неопределенной национальности, неся свой животик вперед и взывая всей фигурой: «Все куплю, все продам».

Спустя немного влетел какой-то стремительный тип покроя социал-революционера. Он то и дело поправлял на носу пенсне, во все стороны оглядывался, подбегал к каждой группе, заглядывал в каждую бумажку, виновато смотрел в лицо каждому и всем выражением своего лица как бы рекомендовался: «Я все вижу, все знаю».

— Здесь, кажется, рабочий Петров из Нижнего Новгорода?

— Да, — ответил кто-то.

— Ну-те, покажите мне его!

Но познакомиться с непрезентабельной, по его мнению, фигурой он, однако, не нашел нужным, да, очевидно, и выражение моего лица ему не понравилось.

Гостей собралось в этот вечер человек пятьдесят. Все кончилось к общему удовольствию: дружно хором запели «Смело, товарищи, в ногу» и «Варшавянку».

Вечером мы с Романовым условились подыскать квартиру вдвоем, чтобы жить потише и работать, так как его тяготила шумная жизнь коммуны.

— Конечно, хорошо такую дискуссию послушать один раз, — сказал я Романову.

Мы зашли к политической ссыльной Петровой — фельдшерице, ссыльной по рабочему делу из Москвы. Это была лет двадцати пяти хорошенькая нижегородская крестьянка, ставшая революционеркой. Приняла она нас очень мило: на столе пыхтел самовар, был хлеб, сливочное масло, и к чаю — лимон.

За столом шел оживленный веселый разговор, делились воспоминаниями из недавнего прошлого. Романов, очевидно, ухаживал за этой девушкой. Я выпивал стакан за стаканом. Таким образом благодушествуя, я просидел у них до двух часов ночи.

— Ну вы, кажется, Александр Карпович, поостыли, — впиваясь в меня своими смеющимися глазами, сказал Романов.

— Почаще заходите, — послышалось нам вслед...

2

Утром я проснулся здоровый, бодрый и свежий. Позавтракал. Было всего шесть часов утра. Основательно и тепло оделся и вышел во двор. Разметая снег, я надумал в это утро пойти искать работы; оставил об этом Романову записку и пошел куда глаза глядят.

С узелками в руках по улице гуськом шли рабочие в разных направлениях. Скоро я вышел в часть города, которая называется Кузнечихой. Домики в Кузнечихе сплошь были одноэтажные, ветхие. Тут жила беднота. От Кузнечихи я спустился на Северную Двину. За рекой, напротив, шумел лесопильными рамами и сверкал электрическими лампочками лесопильный завод Макарова. Вместе с потоком рабочих, вьющимся черной лентой по белой реке, я побежал к заводу. Тут начиналась третья часть города, называемая Соломбалой.

Мастер завода сказал мне, что через две-три недельки можно получить место слесаря. В механической мастерской тоже не оказалось работы, но мастер предложил через недельку снова зайти и справиться.

Я шел все дальше и дальше, встречая на своем пути лесопильные заводы Амосова, Кыркалова, Удельного ведомства; так я забрел далеко, идя вдоль реки Маймаксы, где по берегу и островкам дельты Северной Двины были раскинуты лесопильные заводы. Это был район, чуть ли не в тридцать верст в окружности, по обработке дерева.

Вернувшись домой, я узнал, что Романов перебрался уже на другую квартиру, рассчитанную на нас обоих, по Приютской улице, наверху двухэтажного старого дома у коровниц сестер Немировых. Квартирной хозяйкой нашей была жена деревообделочника с лесопильного завода Стюарт, который находился напротив улицы, за рекой, на острове Мосееве. Всему этому я обрадовался, так как кончик трудовой ниточки в лице этого рабочего находился в моих руках, что давало возможность получать от него сведения о заводской жизни каждый день. Романов тоже сиял. Он предоставил мне проходную комнату, а себе взял отдельную, более удобную для кабинетной работы.

Готовить нам обед взялась жена рабочего. Скоро на наше новоселье явилась веселая группа женщин во главе с Петровой. Тут были: изящная Широкая (жена адвоката), лет тридцати, с нервным лицом и большими голубыми глазами; М. Г. Гопфенгауз, нареченная невеста Федосеева, известного в Казани и тоже находящегося в ссылке в Восточной Сибири. Женщины стали и словом и делом помогать нам устраиваться.

Всех серьезнее показалась мне М. Г. Гопфенгауз. Она предложила заниматься со мною немецким языком, когда узнала, что я к этому стремлюсь, и вместе читать.

Скоро пришли еще новые лица: Григорьев и Розанов. Последний был очень солиден и серьезен. Они с Романовым затворились в его комнате и вели какой-то деловой разговор. Григорьев весело шутил, подмечал и вышучивал смешные стороны. Он писал большой роман, о чем знала вся колония ссыльных, и который пишется, кажется, до сего дня. Он рассказывал, как он любит рабочих и как от этой любви отучали его жандармы.

На горизонте этой мешанины появилась фигура Спонти, бывшего офицера, высланного по делу московской социал-демократической организации. Атлетического телосложения, красавец, интеллигент до мозга костей, он всеми фибрами своего существа дышал, как прирожденный вождь рабочего класса. Цельность его натуры доходила до наивности, а порой и нетерпимости. Не узнавши моего прошлого, моих планов на будущее, он начал критиковать меня с первого взгляда.

— Ну какой же это рабочий! Смотрите, на столике у него Шекспир, книги по гигиене, по чему угодно, по только не по рабочему вопросу.

Все это говорил он искренне, волнуясь до глубины души. Думалось, что он всю жизнь свою посвятит рабочему классу и будет одним из ярких его идеологов.

Тут же появился рабочий Г. М. Фишер, крепкий, можно сказать стальной, человек, с кудрявой головой, энергичным лицом и умными глазами. Он, уже будучи в ссылке, работал токарем в механической мастерской Макарова и теперь, отдыхая после трудового дня, о чем-то беседовал с Романовым. Вот человек, который до смерти пойдет нога в ногу с рабочим классом. Любил же его Спонти!

В среде таких людей было бы хорошо не только на дальнем Севере. На этот раз дискуссии никакой не завязалось, а все шумной толпой, по инициативе Романова, отправились в один из салонов местной ссылки.

Салон пани Воловской — народовки — был как бы объединительным центром всех «живых сил», находящихся в ссылке. Но преимущественно там группировались поляки. Воловская — светлая личность поколения 70—80 годов, убеленная сединами, солидная, держала и соответствующий тон.

Дорогой Романов, понизив голос, обучал меня, как держать себя в «салоне».

— Вы, Александр Карпович, не вздумайте нарушать общего этикета: у пани Воловской все посещающие целуют руку. Если вы не против этого, то сделайте, как и все; если против — лучше не ходите.

В этом «блестящем обществе» я чувствовал себя не в своей тарелке. Когда меня оставили в покое, я почувствовал себя свободнее и забылся, наблюдая за присутствующими.

Сквозь красивую изысканную наружность публики прорывалась бурными каскадами гневная ненависть и глубокое презрение к самодержавию и двору. Тут рассказывались все скандальные придворные новости.

За всю мою жизнь ни среди рабочих, ни среди революционной интеллигенции я не встречал такой глубокой ненависти и презрения к царю и придворной камарилье. Я заметил еще больше — негодующее удивление с их стороны, как может русский народ терпеть подлость в виде самодержавного строя. Это удивление можно было, не разобравшись, принять даже за ненависть ко всему русскому.

В этом были единодушны и п. п. с-овцы Гелэцкий, Конечко, Гродецкий и др. Устроились поляки в ссылке недурно. Конечко имел галантерейный со всякими безделушками магазин под названием «Варшавский» на лучшей улице города, Гродецкий — обувную мастерскую и тоже магазинчик. Только в то время, когда публика стала выходить, я заметил, что в «салоне» не было места таким гостям, как Копчинский и Новак, хотя они были поляки.

3

Услышав призывный гудок завода Макарова и Стюарт, я пошел снова искать работу. На дворе увидел хорошенькую девочку лет пятнадцати, которая колола дрова.

— Позвольте, я наколю дров.

Она подала мне топор. Разговорившись, я узнал, что она племянница коровниц этого дома. Романов поручил мне, чтобы я сходил к ним и договорился о снабжении нас двумя бутылками молока. Я сказал об этом девочке.

Узнав, что я рабочий, сосланный по политическому делу, ищущий работы по своей специальности слесаря, она воскликнула: «Так вы механик! Как я люблю механиков».

А мне показалось, что я полюбил эту девочку, которая искрилась на солнышке, как снежинка. Когда же мы стали убирать дрова в каретник, она и там продолжала искриться, но уже светом, который исходил из глубины ее. С этого дня я начал носить ей книжки — сперва легальные, а потом и запрещенные.

Изо дня в день вечером мы с Романовым ходили то в группу питерцев, то в группу москвичей, возглавляемых братьями Масленниковыми. Кроме них из москвичей были рабочие: Карпузи, с женой курсисткой-естественницей, Бойэ, А. Хазецкий. Масленниковы занимали хорошенькую квартирку, и у них постоянно собиралась публика. Здесь было больше демократизма и велись разговоры на философские, научные и чисто партийные темы. Все они были социал-демократы, сосланные по делу московской социал- демократической организации. В минуту отдыха здесь играли в шахматы, на гитаре, пели, много шумели и смеялись. Узнав всю эту активную в то время публику, я удивлялся, почему если не съезд, то хотя бы конференцию не устроили здесь товарищи. Очевидно, дело стояло только за тем, что не было крупного человека, который мог бы объединить всех нас, а вместе с тем мы были слишком оторваны от практической непосредственной работы среди рабочих и не имели под собой реальной почвы.

Все эти товарищи впоследствии хорошо устроились с материальной стороны в ссылке, работая в порту, при постройке винного склада, на лесопильных заводах. Сплотившись, ссыльные организовали комитет политических ссыльных, в который входили Романов, Розанов, а с осени этого года А. Беляков; у последнего с самого приезда были широко раскрыты двери дома для ссыльной публики, которую гостеприимно встречала его жена, Евгения Макаровна, кристально чистой души человек.

Комитет широко развернул работу как организационную внутри ссылки, так и воспитательно-образовательную, которая распространялась и за пределы колонии. Была организована касса взаимопомощи, из которой рабочим, не желающим заниматься физическим трудом, выдавали дополнительно 8 рублей к казенным 8 рублям; на 16 рублей простому рабочему можно было в то время жить сносно. Большинство из рабочих так и делали, ограничиваясь этим содержанием и не ища никакой работы, а некоторые готовились на аттестат зрелости, изучая языки и серьезную литературу. Для занятий с ними приспособляли таких товарищей, как Спонти, Гопфенгауз, которые принципиально не желали и слышать о какой-либо работе для заработка во время отбывания ссылки. Другие товарищи устраивались кто как мог. Завязались сношения с управляющим казенной палатой Ушаковым, который давал работу некоторым ссыльным интеллигентам. Блинов, Давыдов и другие давали за плату уроки детям обывателей. Рабочая группа с Антушевским во главе устроила свою столярную мастерскую с токарным станком по дереву. Другая группа рабочих, по инициативе Евграфова, устроила слесарную мастерскую и кузницу. Некоторые товарищи работали в качестве ломовых извозчиков со своими лошадьми, другие держали коров. Проектировалась колониальная столовая для одиночек. У семейных рабочих — Миллера, Каспутис — можно было каждому ссыльному получить обед.

Организованно встречали и провожали этапы, желающим помогали бежать, в чем принимали деятельное участие выходцы из местных обывателей, например супруги Цыкаревы, в квартире которых каждый бежавший мог найти приют. Цыкаревы жили где-то на окраине города и имели большую квартиру. Цыкарев впоследствии стал социал-демократом, а после 1917 года — коммунистом. Особенной энергией и изобретательностью в подполье отличалась его жена.

Была основана общеколониальная богатая библиотека, откуда можно было брать книги, журналы, газеты. Газеты шли со всех концов России, и солидная часть их высылалась бесплатно по адресу колонии.

В ссылке многие писали в столичные и провинциальные журналы и газеты, а во главе с Романовым образовалась группа статистиков, разрабатывающая материалы о Севере.

Благодаря присутствию деятельных товарищей в ссылке создалась горячка труда. Здесь было организовано несколько кружков по изучению трудов Маркса и Энгельса, Каутского, Плеханова. Один из таких кружков занимался на квартире Бельского и под руководством Романова начал занятия с «Эрфуртской программы». Другой кружок из ссыльных собирался у Григорьева. Кроме того, братья Масленниковы и другие занимались с более даровитыми одиночками из рабочих по общеобразовательным предметам. Влияние ссылки, как я уже говорил, распространялось и за ее пределы, оно захватывало местную интеллигенцию.

В этой среде воспитывались из местных товарищи Цыкарев, Бустрем, Лазарев И. П. (позже игравший большую роль в местном подпольном движении) и другие; из местных рабочих первые одиночки, проникшие в среду ссылки, были А. В. Шестаков, Фомин и еще два-три человека.

Часто устраивались общеколониальные сходки, произносились речи на политические темы, и публика призывалась к активной работе в общероссийском масштабе.

Ссылка жила дружно в те времена, всякие раздоры быстро ликвидировались товарищескими общеколониальными судами, которые не давали колонии расколоться и распасться, что имело место позже, после отъезда ссыльных групп питерцев, москвичей и др.

Вечера, как всегда, проходили весело и содержательно. Ото всей этой публики, почти от каждого в отдельности, мы с Романовым получили приглашения посещать их маленькие кружки, а также заходить запросто.

Мы с Романовым устраивались не торопясь, но прочно: нужно было тут прожить четыре года! Скоро нашли местечко, где можно было совершенно безнаказанно хранить нелегальную литературу, нужно было придумать способ ее читать, не попадаясь. Обыкновенно мы читали в то время, когда топились печи, чтобы можно было моментально бросить брошюру в огонь; иногда зажигали примус для срочного чтения.

Устроили для себя бюро для всякой срочной конспиративной работы. Романов специализировался по внешним сношениям, по шифрованной переписке с заграничным центром. Мы с ним революционную работу не прерывали ни на один день. Но поймать нас было нельзя. Я окончательно решил принять вызов товарища Скляренко и взяться за организацию первых социал-демократических рабочих кружков среди рабочих Кузнечихи, Соломбалы, Маймаксы и других частей, прилегающих к городу. Почва мне казалась весьма благоприятной. Но чтобы работа не прерывалась, я решил подойти к этому делу не торопясь, но основательно: прежде всего подыскать человека, который бы во всякую минуту дня и ночи, когда к нему явится полиция, был бы согласен назвать себя Петровым и пойти на арест. Это дало бы мне возможность бежать. Такого человека можно было заполучить двумя путями: или распропагандировать местного рабочего, или выписать из старых рабочих кого-либо, кто согласится добровольно на это.

Удалось восстановить конспиративную переписку с Александром Митрофановичем Стопани, который писал, чтобы я не особенно торопился искать физического труда, а хорошенько бы отдохнул после тюрьмы, досуг же свой затратил бы на подготовку на аттестат зрелости; Стопани предлагал денежную помощь в размере 10 рублей в месяц регулярно.

Вдруг неожиданно последовал вызов Романова к губернатору Энгельгардту, человеку в высокой степени образованному и любящему северный край; у него были труды по изучению Севера, изданные отдельной книжкой. Энгельгардт был довольно неглупый и своим умом, солидностью оказывал на некоторых большое влияние в том смысле, что они совершенно отказывались во время ссылки «творить революцию».

По отношению к Романову он взял «быка за рога»:

— Вместо того чтобы писать нелегальные брошюрки, прокламации, листки, вы лучше возьмитесь-ка за изучение Севера, за разработку уже имеющихся материалов у нас. Заработок будет отличный, работа по вашей специальности, как статистика, и уж куда больше будет благодарности и славы. Да и мне спокойнее. В противном случае я вышлю вас в глубь Архангельской губернии.

Романов, конечно, все перевел в шутку, сказал, что его, Романова, жандармы не беспокоят, кроме как с вызовом к господину губернатору. На этот раз разрыва Романова с губернатором не получилось, его оставили еще в городе.

Я уже не стал дожидаться вызова и поспешил сам представиться губернатору. Предварительно я произвел большую подготовительную работу. Несколько раз сходил в баню, достал себе сорочку, сюртучную тройку, элегантную шляпу, пальто, кажется, собрали это со всей колонии, и джентльменом, вроде приказчика из галантерейной лавки, отправился к губернатору.

Мой выход был удачен. Околоточный, чиновник особых поручений в прихожей губернатора были со мной очень любезны. Дошла очередь до меня. Губернатор меня пригласил сесть. Я поблагодарил, но не садился.

— Чем же вы думаете заняться в Архангельске?

— Я слышал, господин губернатор, что здесь, в Архангельске, очень нуждаются в певчих...

— У вас голос! Вы поете?

— Да, могу петь на клиросе.

— Отлично, отлично, молодой человек! Вы останетесь в Архангельске на все время вашей ссылки.

Мне оставалось только раскланяться с губернатором.

4

Через три недели после моего приезда в Архангельск я наконец получил место слесаря в механической мастерской завода Макарова.

Явился в мастерскую. Пришедший на работу слесарь подошел к иконостасу, находившемуся в мастерской, и стал молиться в продолжение чуть ли не пяти минут перед иконами. Медленно, вяло собирались рабочие. Помощник мастера подошел к иконе; в это время раздался последний свисток. Все рабочие встали, сняли шапки, а помощник мастера прочитал молитву. Так начинался ежедневный трудовой день.

Как я уже говорил, в этой мастерской токарем работал Фишер. Он да я стояли в шапках и разговаривали между собой. Рабочие косились на нас. Старики шептались...

В этот день вышло несколько курьезов. Прежде всего, рабочие сделали мне замечание, что, сидя на верстаке, нельзя рубить металл.

— Почему? — удивленно спросил я.

— Увидит вас хозяин, — с испугом говорили они, — и тотчас же уволит.

Но я спокойно продолжал сидеть на верстаке. В эту минуту вбежал заводчик Макаров, снял шапку, истово перекрестился на иконы и стремительно подбежал ко мне.

— Новичок? Откуда?

— С Нижегородской ярмарки.

— Какое жалование?

— 1 рубль 20 копеек в день.

— Что делаешь?

— Новый шатун.

Хозяин остался доволен и убежал. Рабочие недоумевали, почему это Фишеру и мне высокая плата и вежливое обращение. Они терялись в догадках.

Однако маленький повод к разгадке подал я, и все, по их мнению, раскрылось.

Дело в том, что при проводах из Казани мне несли на вокзал всякий хлам родные и рабочие, чтобы теплее одеть меня в дорогу. Между прочим, кто-то принес голубые полицейские брюки. Сукно на них было хорошее, они были долговечны.

Их-то я и надел на работу, так как других не было, а работа слесаря очень грязная. В конце трудового дня один из представителей рабочих предложил мне от имени якобы всей мастерской вспрыснуть меня на новой работе. Об этом-то как раз Фишер и предупредил меня во время общей молитвы, чтобы я по неопытности не дал поблажки грубым и невежественным инстинктам рабочих, а им было нужно ни мало ни много — целое ведро водки...

— У меня нет денег, — сказал я.

— Что вы, товарищ, мы свои заплатим, а в первую получку отдадите.

— Я принципиальный противниквсяких «вспрысков».

— То есть, как это понять?

— Я думаю, не все рабочие вас выбирали для таких переговоров. Например, товарищ Фишер выбирал вас?

— Фишер? — почесывая в затылке, сказал он. — Этот паренек очень строгий.

— Не менее строгий и я.

Разочарованный рабочий отошел от меня и начал горячо переговариваться со своими.

Раздался свисток, возвещавший окончание работы. В то время, когда я складывал инструмент, около «представителя» образовалась большая кучка рабочих. Тут-то я и услышал, между прочим, фразу: «Чего ждать от полицейского?»

Это меня возмутило до глубины души. Я позвал Фишера и в его присутствии громко заявил группе рабочих, что я не полицейский, а политический ссыльный с больших нижегородских заводов, сосланный за то, что шел против правительства и заводчиков. Уж не мои ли брюки, подаренные мне при проводах рабочими же, послужили поводом для такого подозрения?

Рабочие кисло смеялись. Но между стариками все же были слышны отдельные восклицания:

— Мы своими глазами видели, как Макаров относится к нему, да и 1 рубль 20 копеек в день выдают недаром.

Когда я вышел на свежий морозный воздух, у меня было тяжелое чувство.

«Вот где непроглядная ночь», — думал я.

5

Однажды утром я шел на работу.

Подходя к губернской больнице, я встретил весело бегущего на работу кудрявого Фишера. Пошли вместе. Вдруг Фишер испустил громкое восклицание.

Из Кузнечихи, от веселого «зеленого» дома, на лихаче, обнявши девочку, ехал наш пан Копчинский. Я понял восклицанье Фишера. Понизив голос, Фишер сказал:

— Мы на работу, а «товарищ», — протянул он, — мотает общественные деньги, только что вчера вечером взятые на крайнюю нужду.

Работая на тисках в мастерской, я видел вертящийся станок Фишера, бесконечно тянувшуюся сверкающую свежую ленту, вьющуюся спирально при обточке металла, и невесело склонившуюся кудрявую голову Фишера.

Невесело на работе было и мне. Бездушные машины в ходу и придатки около них — рабочие, не интересующиеся ничем, что было по другую сторону мастерской. Вся эта сотня рабочих около нас представляла как бы однородный пласт залежа, чтобы «тронуть» который нужно было много и долго бить молотом, пробуждающим сознание.

Вскоре забежал Макаров, веселый, улыбающийся во все стороны. Очевидно, рабочие заметили это и один за другим стали подходить к нему с разными просьбами: об авансах на крестины, на свадьбу, отпустить бревенчатого лесу для постройки дома.

Подобные истории широко практиковались среди квалифицированных архангельских рабочих; им заводчики давали денег, лесу, и рабочий, прослуживший много лет у хозяина, обзаводился домом, коровой, огородом, целым маленьким хозяйством, дававшим немалую прибыль, как добавочный заработок. Это сильно привязывало рабочих к заводчикам и делало их более покладистыми и безответными.

Обыкновенно такие рабочие имели лодку и все свободное время в продолжение весны, лета и осени тратили на то, чтобы запасти дров на зиму. Кроме того, широко практиковалась рыбная ловля и даже промысловая — ловля семги. В общем и целом, квалифицированным рабочим жилось хорошо и даже весело.

Фишер скоро перешел с завода Макарова в механическую мастерскую Ульсена. Он понял, что двоим нам тут делать нечего.

По окончании работы, вечерами, я стал ходить на занятия к М. Г. Гопфенгауз. С нею у меня завязывалась дружба. Однажды вечером мы пошли с нею гулять по Соколовой улице в Соломбале. Тут два раза в неделю было общее рабочее гулянье, известное на весь Архангельск. Многие рабочие по традиции ходили сюда для того, чтобы узнать через других, где есть свободные места на заводах.

Мы встретили тут передовых местных рабочих — Лушева из порта и Черепанова с одного из лесопильных заводов. Это были активисты первого в Архангельске социал- демократического кружка рабочих, организованного А. В. Шестаковым. В этот первый кружок входили кроме перечисленных трех товарищей Двинов, Шмаров, Близнин и Байдушев. В скором времени с этим кружком начал заниматься Фишер по выработке марксистского миросозерцания. Лушев, рыжий здоровый парень, и Черепанов, маленький, черненький, — оба интересовались больше чисто культурно-просветительной работой. Они потом составили театральный кружок во главе с А. А. Сухиным и выступали публично на сцене то в обществе трезвости, то в народных гуляньях в садах, пользуясь большой популярностью среди соломбальских рабочих.

Тут гуляли они неспроста — они представляли из себя как бы биржу труда. Каждый безработный мог узнать от них, где имеется работа, а где ее нет. На этой же улице жил один из политических ссыльных, доктор Галюн. «Поближе к рабочим», как говорил он. Он-то первый и ввел Шестакова в колонию политических ссыльных.

В Соломбале жили еще несколько товарищей, «поближе к рабочим». К одному из них мы зашли в этот вечер обогреться с Марией Германовной. По этому случаю на столе скоро появился самоварчик и бутылка зубровки, как результат «общения с рабочими». Товарищ, к которому мы зашли, ничего не знал о существовании кружка, да и тянулся, как мы увидели, больше к зубровке, от которой отказались Мария Германовна и я.

6

На другой день был какой-то праздник, и твердый план сложился в моей голове. Мне нужно было провести в Соломбале собрание рабочих, подготовляемое Лушевым и Черепановым. Однако это нужно было сделать так, чтобы не попасть снова в тюрьму. Основательно обдумал место, обстановку и время, подход к этой массовке и способ замести следы. Для этого у меня было уже достаточно живого людского материала.

Со Снежинкой я иду гулять, якобы к ранней обедне. Мы выходили из дому в семь часов утра, когда еще спит весь город и лишь в церквах раздается тихий благовест. Взявшись крепко под руку, мы мчимся от одной церкви к другой, попадаем в кладбищенскую церковку, заваленную, словно пуховиками, снежными заносами...

Но план требует того, чтобы мы шли на Двину, пробежали ее широкий пушистый снежный простор и наконец попали в Соломбалу. В Архангельске достаточно церквей; мы идем по направлению к Соломбальской церкви.

А что же могут подумать, глядя на нас со стороны? Конечно, увидят только юную влюбленную парочку. Трудно будет заметить, что после часовой прогулки от церкви к церкви мы мимоходом под прямым углом вдруг забегаем в восемь часов обогреться в открытую чайную-пивную и тут целый час вдвоем за столиком попиваем чаек.

А к этому времени самая отдаленная комната пивной уже полна рабочими, среди которых снуют и хлопочут Черепанов и Лушев. Юркий, веселый Черепанов не может утерпеть, чтобы с каждым в пивной не сказать несколько слов. Пару слов бросает и мне.

— Все готово, в девять часов мы будем в моей квартире.

Среди говора, шума и оживления пивной мне больше всего бросается в глаза группа рабочих за столом, распивающая пиво, во главе с Лушевым: тут человека два одноглазых и человека три безруких. Однако безрукие очень ловко держат левой рукой стаканы с пивом, чокаются между собой и с наслаждением медленно пьют.

По дороге к поздней обедне завернули к Черепанову. Там уже собралось человек пятнадцать рабочих, среди них знакомые мне трое безруких и двое кривых. В прихожей квартиры Черепанова я расспросил его о каждом рабочем в отдельности, которых он знал с детства: кому где выбило глаз, оторвало руку... Среди собравшихся рабочих шел оживленный разговор: они ругали хозяев. На столе стояли бутылки пива, уже пустые; такие же батареи бутылок стояли под столом.

Я незаметно вмешался в разговор рабочих: рассказал им о движении рабочих в Казани, в Нижнем Новгороде, Москве, Питере, о германской социал-демократической партии, о необходимости организовать русскую социал-демократическую партию из рабочих.

— Помощи нам ждать неоткуда, мы должны надеяться на себя, сами действовать.

Было тихо, и в продолжение полутора часов звучал мой голос. Я говорил рабочим:

— Товарищи, точно так же, как у нас, лишь с той разницей, что рабочих было больше вдвое, семь лет назад я пришел на одно из первых рабочих собраний в Казани, около Алафузовской фабрики, в квартире товарища Табейкина. Мне было 16 лет, и я еще стеснялся выступать перед рабочими, а потому привел с собой интеллигента-журналиста, лет двадцати пяти, рыжеватого с лысинкой товарища. Мы сидели и молчали, ожидая, что станет говорить образованный человек. Но он тоже молчал и что-то медленно соображал, потом вынул из кармана листок «Братцы-товарищи» и предложил мне читать его рабочим. Я прочел, давая свои короткие замечания: «Значит, царя не надо, значит, фабрикантов и заводчиков не надо, значит, организованной силе царя и заводчиков нужно противопоставить организованную силу рабочих». Так начиналось рабочее движение в большом университетском городе с множеством больших фабрик и заводов. Но у нас начинается более удачно, а когда-либо будет записано в историю, что в городе Архангельске, в Соломбале, в квартире Черепанова, в начале марта 1898 года состоялось одно из первых собраний, на котором было 15 человек рабочих...

Безрукий рабочий засмеялся.

— Смешно, — недоверчиво сказал он.

— А я смеюсь при мысли, что, может быть, вы поверите тому, что я сказал про казанских рабочих, — ответил я.

— И по лицу и по разговору видим, что ты говоришь правду.

— Ну так правда и то, что сказал я. Ведь записано же в историю кооперации, что в ненастный день в глухом городе Рочделе в Англии собрались двенадцать человек рабочих и стали думать, как улучшить свое положение,

— За других не скажу, а я верю, — вставил один рабочий.

— Не все же про царей и богатых будут писать. Пишут же о заграничных рабочих-социалистах, будут писать и о нас.

Рабочие дружно зашумели.

Мы уговорились следующее собрание устроить в квартире Лушева, который сам предложил свою квартиру. Про себя я думал, что на это собрание предложу пойти Романову, который уже искал такой работы.

Было половина двенадцатого. В двенадцать часов кончалась и поздняя обедня, и я поспешил зайти за Снежинкой в церковь.

На обратном пути мы попали в самую гущу веселья рабочей молодежи Соломбалы.

В вязаных фуфайках они катались с высоких ледяных гор. Всюду встречали толпы гуляющих рабочих, которые были одеты вполне «по-европейски». Женщины блистали своими нарядами и чистотой, свойственной архангельским женщинам. Во внешней культурности рабочих сказывалось влияние Норвегии и вообще влияние иностранцев в портовом городе.

Когда мы вышли на Двину, то вся она была усеяна группами спортсменов на лыжах. Праздничный день развертывался во всю красоту северного веселья. Опьяненные этим весельем, морозным воздухом и сверкающим снежным простором, мы вернулись домой.

7

Углубление марксистского миросозерцания шло в высокой степени успешно в питерских, московских и других социал-демократических кружках политических ссыльных. Книги давались только на срок, иногда на час, на два. Одну и ту же книгу часто просили два-три лица. В первую очередь получал тот, кто писал какую-либо статью по этому вопросу для печати. Во вторую — писавший реферат для общеколониального собрания и лишь в третью — для личного чтения. Вбегая торопливо друг к другу в комнату, сразу ставили вопрос о только что прочитанной книге или под свежим впечатлением дискуссии по поводу нее высказывали личное мнение.

Работа по углублению миросозерцания естественно вызывала работу по расширению в смысле захвата массы и политических ссыльных и ближайших элементов из местных обывателей, а также одиночек из рабочей среды.

Бывали в ссылке и незабвенные минуты полного объединения, праздничного настроения. Все как-то встряхивались от надоевшей будничной жизни с ее дрязгами, нуждой и заботами. Это происходило тогда, когда колония политических ссыльных провожала после трех-, четырехгодичного сидения в ссылке какого-либо уезжавшего товарища по окончании срока.

Особенно единодушны были проводы Скляренко, Флерова и др. Помню одни проводы, проходившие в квартире Блиновых. Большой дружной семьей окружили отъезжавшего. В это время я как раз задумывался и усиленно соображал, как найти выход, чтобы объединить всю ссылку.

Я прекрасно видел, что у нас имеется масса инертной силы, которую можно было использовать и которая открывала великие возможности. Я отчетливо сознавал, что нужна какая-то вполне определенная колоссальная веха, которая бы не только в ссылке, но всей подпольной рабочей России указывала путь для работы, определяла бы вполне законченный ее этап. Уже в Нижнем Новгороде я останавливался на этой мысли, когда думал, что в каждом губернском городе, в каждом промышленном центре нужно иметь по одному старожилу — талантливому революционеру, чтобы вести в продолжение нескольких лет систематически и планомерно местную нелегальную работу. Хотя бы этот человек просто находился постоянно в этом городе, сам не принимая непосредственного участия в работе, но лишь наблюдая, координируя через случайных даровитых личностей, появляющихся на горизонте местного подполья, сам же служа стальным остовом создающейся партии. Всероссийский жандармский разгул свирепо срывал всякие группы, находящиеся в работе, и раскидывал их по отдаленным окраинам необъятной России. При таких обстоятельствах трудно было на выборных началах создавать местные комитеты, да и культурный уровень масс, хотя бы и части подпольщиков, был настолько низок, что не мог выборным путем давать тот контингент даровитых работников, который был нужен.

Эти проводы натолкнули меня на мысль, что тут, в тиши архангельской ссылки, наша подпольная работа должна прежде всего выразиться в «выпаривании» сильных активных рабочих для отсылки в разные города России, где требовались работники.

Относительно же выработки этапной вехи в подпольной работе я окончательно успокоился только тогда, когда появилась брошюра «Что делать?» Ленина. Прочитавши ее, я убедился, что это именно та веха, которая нужна была для определения этапа в развитии революционного рабочего движения, и автор ее именно тот человек, который нужен партии и рабочему классу.

Для того чтобы вести планомерную и активную работу среди архангельских рабочих, мы составили рабочий комитет, в который вошли ввиду еще небольшого размаха работы всего три человека: Романов, как член комитета ссыльной колонии и в то же время определенно стремящийся к активной подпольной работе и которому передал свой кружок Фишер, я, как работающий на заводах и имеющий связи с рабочими, и Лушев, как представитель местных рабочих.

Мы с Романовым начали завязывать связи и с уездами, вскоре послали целую корзину хороших книг с В. А. Шелгуновым в г. Мезень, на завод Ружникова.

В. А. Шелгунов, тогда молодой, сильный, в высшей степени энергичный, произвел на меня сильное впечатление. Это был яркий тип революционера, у которого миросозерцание выражалось в творческой работе как в прошлом, так и в настоящем. Он уже имел связи с рабочими в глухой губернии и вел там кропотливую упорную работу. От него веяло такой силой и физической и духовной, что, казалось, и среди самоедов^[32] он создал бы движение...

Стали подумывать о гектографе, чтобы переиздавать на нем интересные места из нелегальной литературы, которые по одному экземпляру часто привозили прибывающие ссыльные. Эти завезенные листочки мы бережно собирали правдами и неправдами в свой архив как материал, пригодный для местного движения.

Место для хранения, как я уже говорил, недосягаемое для жандармов, у нас имелось.

Мы с Романовым оба бегали по архангельским аптекам, осторожно, понемногу покупали необходимый материал для гектографа. Большую услугу в этом отношении оказал нам аптекарь Шмаков, который, однако, сразу сообразил, без нашего признанья, для какой цели мы собираем этот материал. Он, как местный старожил из обывателей, в продолжение нескольких лет хорошо изучил ссылку и видел насквозь все, что в ней делается; вот как осторожно нужно было вести подобную работу. Но он оказался честным человеком и умел держать язык за зубами.

Такова была жизнь в маленьком городке, где нужна была конспирация в сто раз большая, чем в крупных городах.

Однако гектограф мы соорудили, он работал и перешел после отъезда Романова и меня к нашим преемникам по работе.

Начали мы постепенно создавать специальную рабочую библиотеку, рабочую кассу, подыскивать постоянные квартиры для рабочих массовок и кружков. В этом нам помогали некоторые товарищи, которые предоставляли в наше распоряжение временно свои квартиры, сами, однако, не принимая никакого участия в организации. Мы использовали для этой цели также школы, библиотеку общества трезвости.

В то время учительницы и другая интеллигенция еще глубоко симпатизировали рабочему движению, с которым им было пока по пути под гнетом глухой реакции против проклятого самодержавия.

8

Первый кружок рабочих Шестакова — Фишера — Романова в продолжение 1898 года превратился в постоянно действующий коллектив на заводе Ульсена. Я завел связи на заводах Макарова, Амосова, Кыркалова, переходя с одного завода на другой и работая на каждом по два-три месяца. Благодаря тому, что подпольная работа велась искусно, умело и конспиративно, этот год всем работающим в подполье обошелся весьма дешево. Еще ничего не зная реального, жандармы и губернатор ополчились на Романова и на некоторое время выслали его в один из уездов Архангельской губернии. Почему-то сделали обыск и у меня, несмотря на то что я уже жил на квартире не с Романовым, а с рабочим Н. Меркуловым; хотя ничего не нашли, но департамент полиции прибавил мне два года ссылки. Произвели обыск еще в нескольких местах, но крупного дела состряпать не удалось.

С 1 февраля 1899 года я поступил в управление работ по улучшению архангельского порта машинистом. В это время я крепко связался с техником Пешковым, около которого образовался второй социал-демократический кружок, постепенно втянувший в себя ряд товарищей. Этот кружок также находился под влиянием работавших там ссыльных — Кишкина, Богатырева и др. Он также крепко вросся в большие предприятия портовых работ; как и первый кружок завода Ульсена, он превратился в постоянно действующий коллектив.

В этот год мы праздновали маевку на лодках, и почему-то в управление порта поступило секретное предписание из министерства торговли и промышленности уволить политических ссыльных, работающих в порту. Меня уволили на другой день после 1 Мая, выдав, однако, аттестат о моей работе, который находится у меня на руках до сего времени. Теперь все нити работы находились в моих руках, и мне не было нужды непосредственно находиться на заводе, а чтобы сколько-нибудь отвлечь от себя внимание «недремлющего ока», я поступил в Мурманское пароходство масленщиком на пароход «Ксения», крейсирующий между Архангельском и городом Вардэ. Я имел затаенную мысль обследовать эту дорогу, чтобы этим путем из Вардэ получать нелегальную литературу в Архангельск.

Осенью этого года мне удалось поступить конторщиком, чтобы еще основательнее замести следы. В это время я женился на Снежинке, снял удобную в конспиративном отношении квартиру и представителей кружков стал принимать у себя непосредственно на квартире.

В это время я завел связь с местным гарнизоном в лице Г. Тихонова, который составил военный кружок. Тихонов же имел связи с приказчиками, где удалось организовать кружок, из которого в скором времени выделились Ласкин и Кожевников, перешедшие на подпольную работу среди рабочих. Таким образом, создалось четыре основных кружка.

В начале 1900 года удалось связаться с заводом Шольца в Маймаксе через Н. Кувакина (впоследствии крупного местного работника), с заводом Удельного ведомства, откуда был представителем рабочий Морозов; также с железнодорожными мастерскими Исакогорки, где работал слесарь Евграфов. Однако широко раскинувшаяся работа не обходилась без крупных инцидентов. Морозов, столкнувшись на романической почве с рабочим Кустовым — активным представителем с завода Суркова, донес на него в жандармское управление, и у Кустова делали обыск, но ничего не нашли. Пришлось Морозова удалить из организации.

С 1901 года начинают правильно функционировать кружки на заводе Шольца в Маймаксе, Кыркалова, Удела, Исакогорке.

К этому времени организовался женский кружок во главе с О. Ушаковой.

Атмосфера г. Архангельска в смысле надзора начала сгущаться, и более видные из рабочих стали разъезжаться из Архангельска по разным городам России. Весной 1901 года снова уехал Шестаков, забрав с собой нескольких рабочих-активистов, затем Кустов — на юг России, и некоторые другие — в Питер.

После их отъезда наступило некоторое затишье, и я снова поступил на завод Стюарт, где работал два года, до начала 1903 года. В это время сконструировался рабочий комитет в новом составе: в него вошли местный интеллигент И. П. Лазарев, уже принимавший участие в московском рабочем движении, я и рабочий В. Кувакин, младший брат Н. Кувакина, работавший на одном из лесопильных заводов в Маймаксе.

Правильно функционирующие кружки собирались почти каждое воскресенье: женский кружок — в школе, рабочие кружки — в некоторых квартирах, летом в саду, на лодках и т. д. Всего было тогда до пятнадцати кружков.

Собирались по 10—12 человек и представители от кружков и от отдельных заводов, предприятий, кустарных мастерских, иногда до 50 человек.

Лишь только кто-нибудь из активистов замечал, что за ним начинают следить, ему быстро помогали немедленно выехать из Архангельска в другой город.

В кружках обыкновенно начинали занятия с «Коммунистического манифеста», который основательно изучали. На делегатских собраниях выступал И. П. Лазарев. Он знакомил рабочих с историей рабочего движения в России и за границей, а также с основами марксизма. Много раз мы отговаривали Лазарева от выступлений, а просили найти кого-либо другого для этих занятий, но в Архангельске не находилось охотников ни из местной марксистской интеллигенции, ни из ссыльных. Таким образом, в продолжение двух лет он сам принимал непосредственное участие в пропагандировании рабочих...

Мы устроили «щит» — кооперативную лавку в Соломбале, под прикрытием которой удобнее было иметь общее с Соломбалой — центральным рабочим кварталом. Кооператив этот находился в наших руках. Мы позаботились, чтобы он был центром культурно-просветительной работы: открыли в нем книжное отделение с подбором книг исключительно по рабочему вопросу и беллетристикой революционного содержания. Тут каждый более или менее сознательный рабочий покупал хорошие книжки. Притаившись в кооперативе, мы ждали, что в случае, если что-либо дойдет до жандармов или губернатора, первый предостерегающий «удар» будет по кооперативу, тем более что основано кооперативное общество было такими громкими именами, как ссыльный Кейзер, работавший в то время на лесопильном заводе Кыркалова, и др.

Даже в правление общества потребителей в Соломбале, находящееся в Соломбале при кооперативной лавке, я ходил не обычным порядком, чтобы еще более законспирировать свои истинные цели. Я брал себе на руки только что появившуюся на свет дочку, изображая старательную няньку, присаживался с девочкой где-либо на лавочке у ворот, проходил улицу, снова присаживался и, беспечно играя с ней, не раньше как через час, однако в назначенное время, приходил в правление, где часто происходили условные встречи.

Иногда, увлекшись работой, я забывал совершенно, что со мной был живой груз, и уже шел с каким-нибудь рабочим, куда было нужно. Но дорогой вспоминал, что среди товара в лавке играет моя девочка. Вбегая в лавку, находил ее или на прилавке, или просто, как мышь, в крупе. Девочку любили все. Для меня не составляло никакого труда носить ее на протяжении пяти верст между городом и Соломбалой. Ребенок любил меня и готов был путешествовать со мной куда угодно.

Собрания представителей с разных заводов и предприятий мы старались обставить как можно торжественнее, поэтому приурочивали их к Новому году, пасхе, к каким-нибудь большим праздникам.

На закупку муки, чаю, сахару и других необходимых предметов кроме общих денег иногда вкладывались свои собственные деньги. Наши женщины пекли пироги, покупали и устраивали в Новый год громадную елку, варили шоколад и всем этим щедро угощали рабочих, сидящих на собрании.

Кроме докладов исторического и теоретического содержания тут были отдельные горячие выступления с декламацией. Было большое желание что-либо спеть хором, но проклятые конспиративные условия не позволяли этого.

Чтобы собраться только на один час, из-за конспиративных условий публика начинала собираться с раннего утра и расходиться по одному-два до позднего вечера. Это не было заметно, так как в Архангельске в большие годовые праздники все знакомые обыватели посещают друг друга «с визитом» и в каждом доме целый день с утра до вечера раскрываются и закрываются двери для встречи и проводов «визитеров». Кроме этого выставляли «наружный пикет», якобы из гуляющей влюбленной парочки. А для заметных активных подпольных работников были к услугам со всех сторон проходные дворы, а темным вечером они просто перескакивали через заборы. Дом стоял на углу с прилегающими заброшенными дворами.

Точно так же торжественно обставлялись и встречи 1 Мая, с той лишь разницей, что провизию заготовлял каждый для себя или отдельные группы, заготовлялись лодки, а некоторыми — оружие для охраны. Чтобы облюбовать удобный остров в дельте Северной Двины, за несколько дней ездили и осматривали его, выбирали сухое место, обставленное кустарниками и деревьями. На такой полянке выкидывали красный флаг с известными в то время лозунгами, пели революционные песни и веселыми группами разъезжались в разные стороны.

В период расцвета «Искры» и вышедшей в свет брошюры товарища Ленина «Что делать?» нас обыкновенно называли ленинцами, и так до 1903 года, когда русская социал-демократия определенно раскололась на два течения — меньшевиков и большевиков.

Однако этот период в личной моей жизни обошелся очень дорого. Увлеченный подпольной работой, я совсем почти не уделял времени на воспитание своих детей. Результатом этого была смерть моего первого сына, могилка которого на одном из архангельских кладбищ осталась для меня памятником этого бодрого, но трудного времени.

Подъем рабочего движения по всей России стихийно сказался и среди архангельского пролетариата. Начались стачки и на лесопильных заводах. Нашей окрепшей организации оставалось только руководить ими и придавать им политический характер. Одной из первых была стачка на лесопильном заводе Кыркалова. В это время в Архангельск снова приехал А. Шестаков, который бежал из Одессы после больших стачек, колоссальных митингов и демонстраций, чтобы на время замести следы, а также со специальным поручением — привезти с собой из Архангельска активных работников.

Благодаря тому что в Соломбале были еще старые активисты, которые отлично знали Шестакова, он собрал их и стал говорить им, что нужно организованно действовать в более широком масштабе, по примеру южного движения.

В. Кувакин, бывший на собрании, зная отлично Шестакова, заявил ему, что в Архангельске имеется комитет, через который он должен организованно влиять на массы, после чего Шестаков явился к нам в комитет и сделал основательный доклад о южном движении, вообще о положении дел в партии, сообщил о тех заданиях, какие он получил от уполномоченного ЦК, после чего мы временно кооптировали его в комитет.

Он вызвался написать прокламацию по поводу кыркаловской забастовки.

Вскоре затем выпустил вторую прокламацию, которая была озаглавлена «Какое значение имела кыркаловская стачка для рабочих в Архангельске», написанную мною. Был издан нелегально мой коротенький рассказ под названием «Безработный» и написанный мною очерк рабочего движения в Архангельске. Вообще в это время было выпущено много прокламаций. В конце 1903 и начале 1904 года иногда так спешно приходилось выпускать их по требованию самих рабочих, что некогда было обсуждать в комитете и часто приходилось писать и выпускать единолично, представляя в комитет лишь гектографированные оттиски. Помню я, в январе 1904 года была большая безработица и мне пришлось наскоро писать прокламацию к безработным. В это время как раз приезжала к ссыльной Е. А. Марковой ее сестра Л. А. Маркова, в то время большевичка, и вместе с нею я написал прокламацию к безработным, подписав ее «Сознательный рабочий» и пометив место выпуска «Маймакса», что делал и раньше неоднократно, чтобы одурачить жандармов, которые рыскали в поисках активистов. Конечно, все это делалось с согласия комитета.

В комитете тогда же был поднят А. Шестаковым вопрос о необходимости сделать политическую демонстрацию, чтобы таким образом ознаменовать выход из подполья. Предложение вызвало горячие дебаты. Одна часть комитета была на стороне Шестакова, другая — я и В. Кувакин (в меньшинстве) — находила выступление несвоевременным для Архангельска. Я считал, что демонстрация будет дорого стоить рабочим: последуют массовые аресты, и вместе с тем разобьют и подпольную организацию. Однако пришлось подчиниться образовавшемуся большинству, тем более что чуть ли не 50 человек активных рабочих были за демонстрацию.

Наконец, мы решили созвать конференцию со всех заводов, на которой Шестаков должен был сделать такой же доклад, как в комитете, о разгорающемся по всей России рабочем движении, а также внести свое предложение о демонстрации. Конференция высказалась в пользу демонстрации. Назначили место для сбора, а именно против завода Макарова, чтобы отсюда идти в глубь Маймаксы, от завода к заводу, а потом уже, смотря по тому, какой характер примет демонстрация, в случае успеха, снова идти обратно к городу.

Однако в назначенный час собрались только те, которые определенно высказались за демонстрацию; всего собралось до 100 человек.

Сильно прозябнув, мы выкинули красный флаг, построились рядами и, распевая революционные песни, пошли по Двине, надеясь, что к нам примкнет черный поток рабочих, идущих через Двину на работу. Но оказалось, что те удивленно таращили на нас глаза и продолжали бежать по своим делам.

Дойдя до больницы, мы, с непривычки, озябшие и уставшие, решили разойтись по домам, тем более что поднялась снежная пурга.

Демонстрация, проведенная ранним утром, очевидно, не была замечена жандармами, так как не имела репрессивных последствий. Для самих участников она имела большое значение в смысле спайки и решимости бороться открыто. Под влиянием ее подпольная работа еще больше оживилась. Шестаков вскоре уехал, а за ним поехали и желающие из активистов.

Кажется, по предложению Северного комитета в нашем местном комитете был поднят вопрос о доставке литературы из Вардэ в Архангельск для обслуживания движения в общероссийском масштабе. Остановились на проекте купить свое собственное парусное судно, для которого уже была команда из своих, имелся и опытный капитан для судна и все данные для доставки нелегальной литературы из Вардэ в Архангельск в железных бочках из-под жира. Обыкновенную бочку из-под жира наши слесари распаивали и сбоку резервуара внутри припаивали клин, чтобы в промежуток между этой стенкой и наружной можно было положить нелегальную литературу, и, наполнив жиром, везли через таможенные заставы. Движение приняло настолько широкие размеры, что я почувствовал в воздухе «грозу», первый удар которой пришелся по обществу потребителей и кооперативной лавке. Общество было ликвидировано по предписанию губернатора.

Между тем в воздухе запахло 1905 годом. Колония ссыльных зашевелилась. Наряду с нашим комитетом образовалась группа дальнего Севера (меньшевиков), которая точно так же выпустила ряд прокламаций и широко распространяла их не только в Архангельске, но и в уездах по всей губернии. Во главе группы меньшевиков стали ссыльный Дебюк, врач Е. А. Маркова и др.

Образовалась группа социал-революционеров, издававшая свои прокламации к учащейся молодежи и рабочим. В эту работу широко втянулись и близкие к ссылке обывательские круги.

Помню, как-то зайдя к Дебюку, я увидел у него на столе только что написанную им прокламацию, которую он переписывал химическими чернилами для гектографа; для большего удобства прокламация была приколота кнопкой к столу. В другой раз, зайдя к Марковой, моя жена увидала у нее оттиски свежих прокламаций на спине, так как она несла прокламации, положив их на рубашку. К тому времени в нашем комитете я узнал, что в Казани разрушена арестами вся организация и туда требуется человек для восстановления этой организации. Срок моей ссылки кончился, и я вызвался поехать в Казань. Оставив беременную жену с дочкой в Архангельске, я выехал 4 июня 1904 года, свободно вздохнув, что мне не придется расплачиваться за архангельский период работы. Может быть, и пришлось бы расплатиться, но грянувший 1905 год освободил меня окончательно от этого.

Выписка из протокола № 8 заседания партколлегии ЦКК от 17 июня 1924 г.

А. К. Петров в 1926 г.

Примечания

1

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, стр. 325.

(обратно)

2

«Пролетарская революция», 1923, № 2 (14), стр. 581.

(обратно)

3

«Пролетарская революция», 1923, № 2(14), стр. 596.

(обратно)

4

«Пролетарская революция», 1923, № 6-7(18-19), стр. 62.

(обратно)

5

Там же, стр. 63.

(обратно)

6

Дети Петровых: Екатерина Александровна, 1900 года рождения, в 1920 году — на комсомольской работе в г. Архангельске, затем после, окончания Московского государственного университета — на преподавательской и научной работе; персональная пенсионерка, проживает в Москве; Владимир Александрович, 1904 года рождения; работал в Чрезвычайной комиссии г. Архангельска, секретарем Архангельского горкома комсомола, с 1923 года — на дипломатической работе в Китае, Латвии, Бельгии и Англии; с начала Великой Отечественной войны вступил добровольцем в Красную Армию; в марте 1942 года политрук Петров В. А. пал смертью храбрых на Калининском фронте; Лев Александрович, 1908 года рождения, в 1928 году окончил Московский государственный университет, участвовал в Великой Отечественной войне; за храбрость и мужество майор Петров Л. А. награжден боевыми орденами и медалями, в настоящее время профессор. Петров Л. А. заведует кафедрой философии Иркутского государственного университета.

(обратно)

7

«Известия Архангельского Совета рабочих и солдатских депутатов» № 24, 19 июня 1917 г.

(обратно)

8

«Известия» (Архангельск) № 40, 9 июля 1917 г.

(обратно)

9

«Коммунист», 1967, № 10, стр. 53.

(обратно)

10

«Известия» (Архангельск) № 134, 1 ноября 1917 г.

(обратно)

11

Ученые записки, том XIII, вып. 4. Петрозаводск, 1966, стр. 17.

(обратно)

12

Цех ткацкой фабрики, в котором делались формы намотки пряжи для прядильной машины (початки). Отсюда простонародное выражение — початочное отделение. — Ред.

(обратно)

13

Воспоминания издавались в 1925 году. — Ред.

(обратно)

14

Культурно-просветительное издательство было создано в 1884 году в Москве при участии Л. Н. Толстого. Просуществовало до 1925 года. — Ред.

(обратно)

15

Юнас Ли (1833—1908) — норвежский писатель, в произведениях которого много внимания уделялось социальным конфликтам; Александр Шатриан (1826—1890) — французский писатель, писавший в сотрудничестве с Эмилем Эркманом (1822—1899) под общим литературным именем Эркман-Шатриан. В их произведениях правдиво изображалась жизнь крестьян, мелкой буржуазии, раскрывалось столкновение интересов господствующих классов с интересами народа; Фридрих Шпильгаген (1829—1911) — немецкий писатель, автор романа «Один в поле не воин». — Ред.

(обратно)

16

По-видимому, имеется в виду библиотечный абонемент. — Ред.

(обратно)

17

В особенно значительных и заметных размерах «экспроприация» чиновничьей библиотеки, конечно, не могла производиться. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 596.)

(обратно)

18

Этот факт имел место, но опять-таки в ограниченных размерах. Начало, помнится, было положено мною же у себя на квартире, с целью создания кассы для обслуживания работы; это дело давало порядочный доход. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 596.)

(обратно)

19

Август Бебель (1840—1913) — один из основателей и виднейших деятелей германской социал-демократии и II Интернационала. Вильгельм Либкнехт (1826—1900) — видный деятель немецкого демократического и рабочего движения, ставший под влиянием К. Маркса и Ф. Энгельса социалистом и сыгравший большую роль в истории немецкой социал-демократии. Отец Карла Либкнехта, зверски убитого вместе с Розой Люксембург 15 января 1919 года контрреволюционной офицерской бандой. Пауль Зингер (1844—1911) — видный деятель германской социал-демократии, один из ближайших соратников Августа Бебеля. — Ред.

(обратно)

20

Автор имеет в виду аресты, вызванные провокацией Острянина. В то время жандармы о том, что делается среди рабочих, в частности о наших делах, не имели сведений. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 596.)

(обратно)

21

Маевка была действительно на островах, кажется во время разлива Казанки, на острове под Зилантовским монастырем рабочих было много; но о таких революционных лозунгах не помню. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 596.)

(обратно)

22

Подробностей о женском кружке не помню, но женщины-работницы, втянутые в работу (в том числе Табейкина и Бурцева), несомненно, были. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 597.)

(обратно)

23

Рабочие-татары в наших кружках несомненно были, о деталях, приводимых автором, не помню, хотя они и правдоподобны. — Примечание А. М. Стопани («Пролетарская революция» № 2(14), 1923, стр. 597.)

(обратно)

24

Роберт Оуэн (1771—1858) — великий английский социалист- утопист, основавший вместе со своим сыном Р. Оуэном в 1825 году в США в штате Индиана общину, которая, по мысли Оуэна, должна была стать «коммунистической колонией». Община, как и подобные ей, в условиях капиталистического общества долго просуществовать не могла. В 1828 году она распалась. — Ред.

(обратно)

25

Фердинанд Лассаль (1825—1864) — немецкий мелкобуржуазный социалист, который, хотя и заявлял в переписке с К. Марксом, что он стоит на почве «Коммунистического манифеста», на самом деле был противником марксизма. К. Маркс, Ф. Энгельс, а затем В. И. Ленин резко выступали против лассальянства, оппортунистического движения, находившего себе распространение главным образом в Германии. — Ред.

(обратно)

26

Е. В. Барамзин (1867—1920) — видный социал-демократ. — Ред.

(обратно)

27

Н. М. Астырев (1857—1894) — народник, автор книги «В волостных писарях». — Ред.

(обратно)

28

Симон Дикштейн (1858—1884) — польский марксист. Его брошюра «Кто чем живет» в 1885 году впервые вышла на русском языке с предисловием Г. В. Плеханова. Герхард Гауптман (1862—1946) — немецкий писатель. Считался главой немецкого натурализма. В драме «Ткачи» нашло отражение историческое событие — восстание силезских ткачей 1844 года. — Ред.

(обратно)

29

Жан Баптист Швейцер (1833—1875) — один из вождей лассальянского движения в Германии. Эдуард Беллами (1850—1898) — американский писатель, общественный деятель. — Ред.

(обратно)

30

См. сборник «Старый товарищ Алексей Павлович Скляренко». Москва, Госиздат, 1922 г. — Ред.

(обратно)

31

П. п. с-овец — член ППС (Польской социалистической партии). — Ред.

(обратно)

32

Так пренебрежительно в царской России называли представителей коренных национальностей Севера. — Ред.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

I. КАЗАНЬ

II. НИЖНИЙ НОВГОРОД

III. АРХАНГЕЛЬСК

*** Примечания ***