На крутой дороге [Яков Васильевич Баш] (fb2) читать онлайн

На крутой дороге

НАДЕЖДА Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Пароход шел быстро, но Надежде казалось, что он еле движется. Казалось, сойди она на берег и пойди пешком, давно бы остались позади все кручи, и долины, окутанные теплом июньской ночи, и она была бы уже дома.

Трудно постичь взбудораженную женскую душу: ведь не впервые после разлуки возвращается Надежда к семье. Вот так же пароходом приезжала она не раз на каникулы или в отпуск, порой спешила по вызову родных, когда кто-нибудь заболевал; а сейчас Надежда знала, что дома все благополучно и едет она уже не в отпуск, а навсегда, едет, полная радостных предчувствий, счастливая, окрыленная успешным окончанием института. И все же никогда еще дорога не казалась ей такой долгой, никогда еще так сильно не тянуло ее к родному берегу.

Из головы не выходил Василь. Что-то необъяснимое побуждало ее сегодня спешить к нему.

Уже давно опустела палуба. Умолкли голоса в каютах — пассажиры отдыхали. Только Надежде не спалось: одиноко стояла она на палубе у поручней и с таким упоением вглядывалась в даль, что, казалось, вот-вот полетит.

И куда бы она ни смотрела: на очертания ли берегов, таинственно расступавшихся перед нею, на громады ли скал, которые проплывали мимо и своими шпилями как бы касались звезд, на рыбацкие ли костры, задумчиво тлевшие в кручах, — везде она видела только его, всюду перед нею стоял он, Василь.

Свежий ветерок приятно холодил лицо, пытался сорвать с нее газовый шарфик, забавляясь им, как флажком. И если бы кто-нибудь посмотрел на нее со стороны, сразу бы понял, что эта девушка — а ее еще никто не считал замужней! — устремлена навстречу счастью.

Пароход преодолел полосу порогов, миновал светофор, приветливо переливавшийся разноцветными огнями, и вышел на широкий простор озера Ленина. Впереди показались густые россыпи мерцающих огоньков: приближалось Запорожье. Оно медленно выплывало из темной дали, словно гора, усыпанная тлеющими угольками, которая росла, становилась все ярче, и вскоре, как на экране, открылась сверкающая панорама овеянного славой города.

Пароход входил в царство огней.

Забрезжил рассвет — пора, которую Надежда особенно любила. В эти часы, когда темнота расступалась и на востоке румянились облака, играя и переливаясь по воде червонным золотом, город выглядел необыкновенно красивым и могучим.

Запорожье!

На свете много городов, которые еще издали привлекают к себе и очаровывают каждого. Но право же, нет более захватывающей красоты, чем красота Запорожья — города, где все ново, молодо, исполнено богатырской силы, где человеческий разум зримо торжествует над силами стихии, где труд человека засиял чарующими красками и зазвучал поэзией.

Вот уже отчетливо вырисовываются очертания могучего красавца — Днепрогэса. Взметнув в небо мачты, он весь сияет и величественно плывет навстречу. Вон в стороне от него засверкала огнями и неугомонная гавань, по которой непрерывно снуют бесчисленные суда. За гаванью, вдоль берегов Днепра, огненными утесами поднялись заводы. Они протянулись один за другим, словно гигантские броненосцы, которые вышли в безбрежное звездное море.

У Надежды радостно застучало сердце: родной город! Вокруг стоял оживленный гомон: пассажиры любовались, восхищались, отгадывали названия новых сооружений; некоторые с жаром вспоминали эпизоды строительства. Надежда вслушивалась в разговор, и чувство гордости охватывало ее. Ей тут с детства знакомо все. Она видела эти берега еще совсем пустынными, видела Днепр в строительных лесах, на ее глазах вырастали эти громады, и сама она росла вместе с ними.

Вот уже совсем близко и речной вокзал с пышной зеленой набережной. Кто-то из пассажиров вспомнил, как здесь, на набережной, зародились и прославились молодежные походы по озеленению города. Надежда невольно взглянула на говорившего. Именно с теми походами связана самая волнующая пора в ее жизни.

Скверы, клумбы привокзальной площади, где сейчас уже толпятся люди, извилистые дорожки, окаймленные стройными тополями, разбегающиеся в разные стороны от фонтана, и расположенные ярусами террасы — все это результат тех походов, в которых с особым увлечением участвовала и Надя.

Сколько звездных вечеров, сколько красочных рассветов провела она на этом берегу!

Вид набережной так взволновал Надежду, что она, едва успев сойти с парохода и даже не задержавшись у фонтана, где ее обычно встречали, свернула на узкую тропинку, словно весь смысл ее приезда в том и состоял, чтобы поскорее добраться до этого живописного уголка.

И действительно, ей уже никуда больше не хотелось идти. Здесь каждый кустик, каждый камешек были свидетелями ее девичьих переживаний, каждое деревцо тянулось к ней, как к родной, и приветливо шелестело листвой, напоминая о самом заветном.

Вон неподалеку, у молодого тополя, стоят двое. Влюбленные прислонились к красивому дереву и не знают, что этот тополь посадила она вместе с Василем и что посадили они его себе на счастье.

Тогда тоже был рассвет. Такой же тихий, теплый, огненно-мглистый. (Может, именно поэтому она и любит так эту пору!) На берег высыпала молодежь — с лопатами, носилками, ведрами, саженцами. Шум, гам, задорные выкрики эхом доносились с противоположного берега.

В то время в Надежду были влюблены двое. Оба однокурсники, ровесники, и оба часто бывали у нее. Хотя в техникуме они дружили, к ней обычно приходили только порознь. И Надежда знала: если Василь у нее, Сашко не зайдет, а если пришел Сашко — Василь будет слоняться вокруг дома. И уж непременно, как только выходил один, сразу же входил другой. Мать, бывало, даже сердилась, что они без конца хлопают дверью. А Лариса — подруга — все плакала от зависти, горевала, что за нею никто не ухаживал.

Но оба они — и Василь и Сашко, оставаясь с глазу на глаз с нею, всегда почему-то молчали. Один придет, помолчит и уйдет, и другой — так же. Разве что об уроках немного поговорят.

У каждого в молодости — да разве только в молодости? — есть своя, особая к чему-нибудь склонность. У девушек — к рукоделию, музыке, танцам; у юношей — к охоте, шахматам, футболу. В жизни так много интересных дел и развлечений!..

У Сашка с детства была страсть к рисованию. И способности незаурядные. Будь он смелее, может, стал бы художником. Бывало, как придет, сразу за карандаш! Особенно нравилось ему рисовать разрез Надиных глаз и излом бровей. Они так удавались ему, что Надя порой смотрела на рисунок, словно в зеркало.

Сашко приходил всегда аккуратно одетый, чистенький, причесанный, будто из парикмахерской. Со всеми без исключения учтив и безукоризненно вежлив. У него большие и очень красивые глаза. Порой они светились таким неотразимым обаянием, что Надя подолгу не в силах была отвести взгляда. Но чаще в них отражалась какая-то необъяснимая тоска, и поэтому ли, а может, и потому, что уж слишком он приторно вежлив со всеми, Надежда постепенно охладела к нему. Встречаясь с ним, она уже не ощущала того радостного сердечного трепета, который охватывал ее при появлении Василя — угловатого, но веселого, немного неловкого, зато решительного. Василь не мог относиться ко всем одинаково, от малейшей обиды вспыхивал и становился как ястреб.

Василь не был так красив, как Сашко. У него простое смуглое лицо, светло-пшеничные, вечно растрепанные волосы, чуть вздернутый нос и обыкновенные серые с синеватым отливом глаза. Но в этом на первый взгляд заурядном лице было столько задора, в глазах — блеска, а в постоянной улыбке — искренности, задушевности, что Надежда, внешне не отдавая никому предпочтения, все же, проводив Василя, опускалась на кушетку, закрывала руками глаза и подолгу сидела так, воспроизводя в памяти каждую черточку его лица.

У Василя своя «болезнь» — пристрастие к бандуре. В школьном кружке бандуристов его ставили в пример. И если Сашко заходил под предлогом рисовать Надежду, то Василь свой приход объяснял появлением какой-нибудь новой песни. Он играл все танцы и песни, известные в городе. Играл легко, задорно и всегда много, без устали, но о своих чувствах никогда не заговаривал.

Так тянулось, как казалось Надежде, очень долго. И к тому времени, когда молодежь вышла озеленять берег, сердце девушки уже было переполнено тревожным волнением. А оттого, что Василь почему-то больше месяца не показывался на глаза, тревога эта переросла в страдания. Ох, какими мучительными были эти первые ее девичьи страдания! Надя уже готова была поступиться своим самолюбием и пойти к нему.

И вот когда она здесь, на этом месте, выкопала ямку и уже собиралась позвать кого-нибудь придержать ей деревцо, чьи-то ладони закрыли ей глаза. Надежда замерла: это мог сделать только Василь! Еще в школе он, бывало, крадучись подойдет сзади, закроет глаза и притаится: угадай, мол, кто? Иногда, подражая Василю, это проделывал и Сашко, но у того ладони узкие, несмелые, а эти — широкие, решительные… И в самом деле, это был Василь. И Надежда, уронив лопату, потянулась к нему…

С тех пор прошло пять лет. Василь окончил авиашколу, стал летчиком. Они поженились, у них уже трехлетний сын. Но эта привычка у Василя сохранилась. И всегда, когда она приезжала на каникулы и ему удавалось встретить ее на пристани, он никогда первым не подходил к ней. Бывало, Надежда успеет перецеловаться с матерью, подругами и уже начинает всерьез тревожиться, что его нет, а он, притаившись, стоит где-нибудь в сторонке и только усмехается. А потом незаметно подкрадется сзади и закроет ей глаза ладонями. Это всегда выходило у него так непосредственно и искренне, что Надежда еще долго носила в сердце эту теплоту их встреч.

— Позвольте, барышня, поднесем?!

Надежда вздрогнула. Чужой голос разогнал видения. К ней подошел маленький старичок в белом фартуке с начищенным до блеска медным знаком. Он уверенно потянулся к чемодану и, приветливо поблескивая маленькими глазками, спросил:

— Вам куда? Я не дорого.

— Простите, — растерялась Надежда, — но мне не нужно… Меня встречают…

И сразу почувствовала, как запылали щеки. Стало стыдно перед этим приветливым носильщиком. Ведь она хорошо знала, что никто ее не встречает. Сейчас ее даже не ждут. Она собиралась приехать вечерним пароходом, о чем заблаговременно известила родных телеграммой. А то, что приехала раньше, было простой случайностью: посчастливилось первой защитить диплом. Но это была очень приятная случайность. Ведь сегодня в ее семье день необычный: в этот день они с Василем поженились, в этот же день, через год, родился их сын. Поэтому ее возвращение домой именно сегодня, и не студенткой, а уже инженером — сделает традиционный семейный праздник еще более радостным.

На вторую телеграмму у Надежды не хватило денег. Да если бы они и были, все равно не послала бы: ей захотелось явиться домой неожиданно, когда Василь еще спит, тихонько подкрасться к постели и самой закрыть ладонями его глаза…

Небо светлело. Река отсвечивала серебристо-лиловым блеском. За плотиной гулко шумели водопады. Пароход дал два гудка, и на площади засуетились люди. Уже давно затерялся в толпе старичок носильщик, а Надежда все стояла возле тополя, будто и в самом деле выжидала кого-то, кто должен был ее встретить.

И снова перед глазами только Василь. И опять, как ночью на палубе, мысли о нем захватили и увлекли ее в мир грез. То были грезы о самом заветном и сокровенном — об их счастливой любви.

Последние два года они жили врозь, и редко им удавалось быть вместе. Надежда училась в Днепропетровске, Василь служил в армии. Получить высшее образование ей было не так легко и просто, как многим ее подругам. Первые два курса она училась заочно, работала на заводе. Конечно, Василь всячески помогал ей. Он любил в нем настойчивость и радовался ее успехам. Но переход на стационарное обучение и отъезд в Днепропетровск воспринял болезненно. И она знала почему: в том же институте учился и Сашко.

Сашко, как и прежде, ходил за ней словно тень. Он был принят в институт на год раньше и поэтому шел в учебе впереди Надежды. Это давало ему повод почти каждый вечер бывать у Надежды — приходил помогать. И в самом деле — ничего не скажешь! — помогал он ей много. Если бы не эта помощь, кто знает, как бы еще сложилась учеба Нади. А в свободную минутку он, как и прежде, молча рисовал ее профиль.

О своих чувствах к ней Сашко никогда не заикался, но если кто-нибудь слишком заглядывался на нее — он вскипал от ревности. Надежду это забавляло, а Василия возмущало.

Правда, Василь никогда, ни одним словом не выразил своего возмущения, но Надежда замечала его между строк писем, улавливала в загадочном прищуре глаз при встречах и подшучивала над ним. Подшучивала невинно, но всегда азартно, сама не подозревая, как далеко порой заходит в своих шутках.

В институте кроме Сашка и другие студенты нередко заглядывались на нее. Ей это нравилось. Кому из женщин не нравится, что ею любуются. Конечно, ухаживаний она не принимала, считая, что для замужней женщины они могут послужить мостиком к измене. Но где границы между желанием кому-то нравиться и ухаживанием?

Может, и сейчас Надежда не задумалась бы над этим, если бы не последнее письмо Василя, из которого она с ужасом узнала об их несостоявшемся свидании. Это произошло полгода назад. Василь летел через Днепропетровск. Времени у него было в обрез: только на полчаса удалось вырваться, чтобы увидеть ее. О, как он мчался тогда с аэродрома к ее общежитию! И на попутной трехтонке, и на мотоцикле какого-то добросердечного милиционера! Прилетел — и не застал ее. И, как нарочно, причиной опять оказался Сашко: на его курсе был выпускной вечер, на который, конечно, пригласили и Надежду.

Так и уехал Василь, не повидавшись с нею. А признался в этом лишь в последнем письме — его она получила только вчера. И хотя это письмо, как и все предыдущие, было полно любви, однако и раздражения уже не надо было отыскивать между строк. Надежда вдруг увидела, к чему приводят даже невинные шутки. Стала мучиться этим. Ей хотелось поскорее встретиться и объясниться с Василем. Она и в мыслях не допускала, чтобы чистота их чувств была омрачена беспочвенными подозрениями.

Поэтому вчерашний день для Надежды был бурным: она не только отказалась от выпускного вечера в институте, но даже не успела ни с кем проститься!

Только почему же она стоит? Так спешила, так ждала встречи, так рвалась к Василю, и вот стоит. Ведь знает, что он не придет. И вдруг поймала себя на мысли, что напрасно вынашивала планы нежданного появления дома, — всем своим существом она ждет его здесь. Это вполне возможно: у него же отпуск! Он третий день дома! И в этот день — в такой день! — он не может не выйти к пароходу, не может не почувствовать, что она уже приехала.

Надежду охватило такое неодолимое желание увидеть его вот сейчас, именно здесь, у их тополя!..

Неожиданно за спиной послышались шаги. Что-то знакомое улавливалось в них. Вот они уже совсем близко. У Надежды перехватило дыхание. Сердце встрепенулось и наполнилось такой радостью, что, казалось, вот-вот вырвется из груди и устремится навстречу. Не поворачивая головы, краешком глаза она увидела цветы в поднятой руке и вдруг с ужасом поняла, что не подошла к фонтану — месту, где ее обычно встречали. Надежда чуть не вскрикнула: значит, он давно уже на пристани! От счастья закрыла глаза. И в этот момент их, как и всегда при встречах, накрыли ладони. Надежда совсем потеряла голову и откинулась к нему на грудь.

— Ох, как я тебя ждала!..

Всю жизнь стояла бы вот так с закрытыми глазами. Но вдруг эти руки почему-то вздрогнули и робко разжались…

— Надежда Михайловна… Надийка…

Надежда рванулась, ощутив холод чужих рук, услышав чужой голос. Перед нею был Сашко. Он стоял сконфуженный — радостный и виноватый, — не понимая, хорошо он сделал или плохо, вот так незаметно подкравшись к ней. Цветы уже лежали под ногами…

— Здравствуй, Надийка! Простите, Надежда Михайловна… Я сестру ждал, а встретил тебя. Вот радость!

Он называл ее то на «ты», то на «вы», то «Надийкой», то «Надеждой Михайловной», сам не зная, как теперь с нею обращаться: официально или, как раньше, — дружески.

— Я давно уже тут. Вот здесь, под деревом. Может, это нехорошо? Простите, Надежда Михайловна. Но твое лицо было таким одухотворенным. Жаль, карандаш не взял. Еще никогда не видел вас такой…

И снова как-то по-мальчишески спросил:

— Может, нехорошо так?

Надежда стояла безмолвная, взволнованная, она готова была наброситься на него не то гневно, не то радостно. Ей досадно было, что это Сашко, а не Василь, неловко и стыдно за свою ошибку, а в то же время эта неожиданная встреча была приятной: ведь они друзья детства.

— Я Васю ждала, — наконец промолвила Надежда.

И вдруг ей все показалось смешным: и она сама, и Сашкова растерянность. Он топтался перед ней, как провинившийся школьник. Цветы рассыпались по земле, и Сашко поспешно начал собирать их, чтобы поднести Надежде, но, собрав, снова бросил, очевидно сообразив, что неприлично дарить цветы, поднятые с земли, и от этого сконфузился еще больше.

— Фу-у! — вздохнула, смеясь, Надежда. — Как… я испугалась!

Она хотела сказать «как ты испугал», но умышленно обошла «ты». Может, и лучше будет уже с этой встречи строить отношения по-новому.

И она попыталась. Даже несколько раз обратилась к нему на «вы». Но это прозвучало так неестественно, что Надежда вскоре, сама того не замечая, опять перешла на «ты» и больше уже к этому «вы» не возвращалась.

— Разрешите, я помогу, — предложил Сашко.

Надежда не возражала. Чемодан был тяжелый. Узел тоже нелегкий. Ведь она больше не возвратится в институт. А домашний скарб — это такая вещь, которая только дома незаметна, а в дороге становится обузой. К тому же у Надежды не было денег на носильщика. Все, что осталось от стипендии, пошло на подарки сыну.

Но когда Сашко уже нагнулся, чтобы взять чемодан, она, вдруг вспомнив о письме, чуть не схватила его за руку. Что скажет Василь? В другое время ее бы это не волновало: обычно вместе приезжали на каникулы. Но теперь? После такого письма?!

Однако Надежда быстро успокоилась. Пожалуй, так даже лучше. Пусть увидит Сашко, как бросится она к своему Васе. С какой нежностью и страстью будет целовать своего любимого. Пусть и Василь почувствует, что ее любовь к нему выше всяческих толков и пересудов.

Над городом вставало солнце. Светлела днепровская даль и дрожала под шелком голубого марева. Было тихо, свежо, приятно. У Надежды снова стало легко и радостно на душе.

— Ты сейчас где, Саша? — спросила она.

— На заводе. В конструкторском.

— Конечно, на ДАЗе? — Она знала его давнее восхищение Алюминиевым заводом, на котором он проходил практику.

— Нет, я теперь запорожсталец! — с гордостью сказал Сашко.

У Надежды поднялась левая бровь. Она всегда вот так поднимается красивой, надломленной дугой, точно знак вопроса, когда Надежду внезапно охватывает какое-то сильное и непреодолимое чувство: то ли горькое, то ли приятное. Ведь она тоже получила направление на этот завод. Опять вместе! Как будет реагировать на это Василь?

Высоко в прозрачном небе показался «ястребок».

У Надежды дрогнуло сердце: на таком летает Василь. Засмотревшись, чуть не упала.

— Ой, прости, — опомнилась, когда Сашко подхватил ее. — Спасибо, Саша.

И снова оживилась.

— А ты, наверное, женился?

— И не думал.

— Почему?

Сашко смутился. Но, быстро овладев собой, сказал неожиданно смело и решительно:

— Потому что еще не нашел такую, как ты.

«Ого! — подумала Надежда, — Это уж слишком!» И погрозила ему пальцем, обращая все в шутку:

— Только без комплиментов, Саша.

А сама верила, что сказал он искренне, и это, конечно, польстило ее женскому самолюбию.

Дома, как всегда, дверь открыла мать. И конечно, сразу шумно засуетилась.

— Да как же это вы разминулись? — щебетала она. — Ну только что… ну минут пять как вышел.

Надежда не спрашивала, кто «вышел». По глазам матери поняла, что Василь. И не уточняла, куда пошел: была уверена — на пристань. Она обняла худенькую мать, нежно, как маленькой, вытерла платком мокрое доброе лицо, заметила, что та еще больше поседела. Совсем старенькая стала. Только глаза все такие же молодые, лучистые. Сквозь слезы они светились особенной красотой. Надежде было приятно, когда о ней говорили: «Характер отца, а глаза матери».

— Ну вот я и опять с тобой, моя Лукинична! — Лукиничной звали ее мать все, в счастливые минуты так любовно называла ее и Надежда. — Теперь уже никуда не уеду от тебя!

И, будто между прочим, спросила:

— Только почему же он так поздно, мама? Ведь пароход уже давно пришел.

— А разве у него один пароход? — ответила Лукинична. — Каждую баржу встречать бегал. День и ночь торчал на пристани. Дядя Марко уже подшучивал над ним: не по-солдатски это, говорит. Да чего же ты стоишь! Раздевайся, проходи, он скоро вернется. Обязательно. Чтобы в такой день да не быть? Что ты!

И пошутила:

— На аэроплане прилетит!

Но Надежда продолжала стоять. Она машинально крутила уже давно расстегнутую пуговицу дешевенького плаща. Даже Сашка забыла поблагодарить за помощь, когда он, поставив чемодан, сразу пошел, торопясь на работу. Она уже поняла, что Василя нет — его неожиданно вызвали в часть.

И кто знает, как долго она расстегивала бы ту пуговицу, если бы из соседней комнаты не послышалось:

— Бабуся! Бабуся! А где мои ботиночки?

Юрасик, узнав голос мамы, вскочил с кроватки и озабоченно засуетился: он никак не хотел показаться ей без новых ботиночек, купленных отцом накануне.

— Бабуся!..

Надежда бросилась к нему. Лукинична смотрела, как дочка возится с визжавшим от радости мальчиком — она то нежно-нежно обнимала его, то поднимала на руки, то снова целовала ручки, ножки, носик, спинку, — и в глазах ее стояли счастливые слезы.

II

Надежда проснулась. Теплая ручонка спящего Юрасика так приятно согревала шею, что ей не хотелось подниматься. Играя с ним, она и не заметила, как усталость одолела ее. Кругом были разбросаны игрушки, видно, Юрасик еще долго возился возле сонной мамы, пока не утих и сам, уткнувшись носиком в ее ухо. Надежда слушала легкий свист, ощущала на щеке сладкую, горячую влажность открытого ротика и лежала не шевелясь.

Комната была залита солнцем. За дверью на цыпочках ходила мать. Слышно было, как она осторожно переставляла посуду и тихонько ворчала на котенка, который от запаха лакомств беспрерывно мяукал. Из кухни доносился шум примуса.

Квартира у них небольшая, всего две маленькие смежные комнатки. Но то, что они обе выходили окнами на Днепр, на солнечную сторону, делало их уютными и веселыми, Надежда любила свою квартиру. И больше всего эту комнату. Сейчас она выглядела особенно привлекательно и празднично. И хотя в ней не было ничего примечательного: обычный стол посредине, несколько простых стульев, потрепанная кушетка, на которой лежала Надежда, столик с зеркалом, шкаф для одежды, выцветший от старости, и сосновая этажерка с книгами, — но все было расставлено со вкусом, любовно и во всем чувствовались порядок и чистота. «Мама!» — радостно подумала Надежда.

Есть квартиры, заставленные дорогой мебелью, но лишенные уюта и теплоты. Есть и женщины, на которых дорогие шелковые платья выглядят безвкусно и неуклюже. Лукинична же всегда в своем простом и уже поношенном платье, однако вовремя выстиранное, заштопанное, голова аккуратно причесана, — поэтому и кажется моложе своих лет.

«И когда это она успевает?» Надежда долго любовалась вышивкой рушников, обрамлявших фотографии на стенах, и тонким узором бумажных занавесок на окнах. И все это сделано руками мамы! И чего только не переделали эти работящие руки! Сколько помнит себя Надежда — они всегда в работе. То работают на стройке, то стирают у соседей, то шьют, прядут… И Надежда почувствовала такую нежность, такую благодарность к этим натруженным материнским рукам, что захотелось вскочить и расцеловать их. И вскочила бы, если б к ней еще плотнее не прижался Юрасик.

С радостью заметила Надежда и несколько обновок в комнате: на столике сверкал серебристыми планками репродуктор, на этажерке возвышалась стопка еще не разобранных томиков Шевченко и Горького. Это уже Василь! Он давно мечтал приобрести полные собрания сочинений своих любимых писателей. И вдруг взгляд ее остановился на фотографии, стоявшей там же, на этажерке, Надежда вскочила так стремительно, что чуть не уронила ребенка. Это был снимок Василя. Снимок новый. Она его еще не видела. Василь стоял около своего самолета и задорно смеялся. Летный комбинезон с откинутым воротником, петлички с двумя кубиками, фуражка с большим козырьком придавали его лицу особую привлекательность.

«Лейтенант!» Она знала, что Василя повысили в звании, но еще не видела его лейтенантом.

От волнения туманились глаза. Надежда то с трепетом прижимала к груди фотографию, то целовала ее.

На кухне жарко пылала плита, шумел примус, а вспотевшая Лукинична накачивала еще и второй, взятый у соседки; что-то клокотало, шипело, жарилось, варилось, и ноздри приятно щекотал запах лаврового листа.

— Ой, мама! Ты словно к свадьбе готовишься!

— А как же! Такой день, доченька! Для меня он особенно дорог.

Глаза Лукиничны замигали и наполнились влажным блеском. Разве знает кто, как ждала она этого дня! Сколько усилий стоило ей дать дочери высшее образование! Никто не знает. Бывало, плакала по утрам: ныло натруженное тело, встать не могла от боли. Но вставала: внука — в ясли, сама — на работу. И никогда не жаловалась. Сколько, бывало, корили ее и Федоришиха и Степанида за то, что она так надрывается, советовали не к книжкам, а к лопате приучать Надежду, но Лукинична знала: ей-то они советуют, а сами своих дочерей в столичный институт пристроили. И видела не столько сочувствие в тех советах, сколько зависть.

— Но почему ты плачешь, мама? Хватит. Кончились твои заботы. Теперь мой черед о тебе беспокоиться. А ты будешь только командовать: «Надийка — денег! Надийка — платье! Да не простое, а маркизетовое!

Пытаясь развеселить мать, Надежда шутила, изображая ее в роли командира, и радовалась, думая, что так оно теперь и будет.

— Потому и плачу, доня. От радости плачу, — вытирая посуду, говорила мать. — Отца вспомнила… Не пришлось ему увидеть тебя такой…

Надежда не знала отца. Он не вернулся с гражданской войны, когда она была еще грудным ребенком.

На пороге без стука, с грудой тарелок в руках появилась долговязая Килина Макаровна — соседка с верхнего этажа. Она была такой непомерной высоты, что едва не касалась потолка. А от своей худощавости казалась еще выше и просто пугала этим. Другие в таких случаях сутулятся, ходят без каблуков. Но Килину Макаровну не удручал ее рост. Она даже гордилась им и всегда ходила на высоких каблуках. Ей попросту, наверное, нравилось смотреть на всех окружающих сверху вниз.

— Зачем это вы, Макаровна! Спасибо, спасибо, — смущенно отмахивалась Лукинична. — Нам достаточно уже, спасибо.

— Не за что, сестричка. — Она всех называла сестричками. — Пусть постоят. Может, понадобятся, — густым мужским басом гудела Килина Макаровна.

Вслед за ней в узенькую дверь кухни сунулась с макитрой в руках толстенькая, как кубышка, Крихточка. Сунулась — и завязла в двери. Тоже соседка, только с нижнего этажа. Языкастая и говорунья — на всю округу. Голос сильный, пронзительный: бывало, как зазвонит на улице — за два квартала слышно. Она и говорить-то спокойно не может. Говорит и будто пританцовывает. Да и говорит она как-то скороговоркой, перескакивая с одной мысли на другую, с предмета на предмет, и так быстро, словно боится, что не успеет всего высказать.

Если Килину Макаровну частенько называли «сестричкой», то эту женщину почти никто и не звал по имени-отчеству. В ее лексиконе было излюбленное словечко «крихточка». «Крихточкой» ее и прозвали.

Это были две кумы и две неразлучные подруги. И хотя они ссорились, наверное, не меньше десяти раз в день, однако одна без другой не могла и в магазин сходить. Всегда вместо. А выйдут, бывало, — вся улица смотрит им вслед: одна длинная, как мачта, а рядом семенит другая, переваливаясь, словно утка.

Увидев, что Надежда уже не спит, Крихточка сразу затараторила:

— Ой, Надийка! С приездом! А тесто какое выдалось! Ох, будь они неладны, эти двери. Слышите, Лукинична, пирожки как пушинка будут. Приехала, моя милая? Тьфу, жарко как! Корицы, корицы добавьте в тесто, Лукинична. Ой, бокам больно. И какой аспид вымудрил эти двери? Ну дай же я тебя поцелую, моя крихточка! — наконец протиснувшись в дверь, пританцовывая, наклонила она Надину голову к своему вспотевшему лицу.

Обе они — Крихточка и Килина Макаровна — сегодня уже не раз были тут. Да и не только они. С самого утра дверь Шевчуков не переставала хлопать. То одна соседка забежит, то другая. А как же! Дочка Лукиничны вернулась. Инженер! Та самая девчушка, которая совсем недавно вихрем проносилась по ступенькам подъезда, — уже инженер!

И всем, конечно, любопытно. У каждой тоже дочка или сын в институте. Поэтому радость Лукиничны в какой-то мере близка их собственным переживаниям. К тому же Лукиничну все уважали. И приезд Надежды вылился в своеобразный праздник для соседок. Каждая предлагала свои услуги. Пока Надежда отдыхала, в подъезде даже разговаривали шепотом, что для Крихточки было невыносимым мучением.

С букетом роз примчалась и Лариса — подруга Надежды. Она только сейчас, да и то случайно, узнала что Надя уже дома. Лариса собиралась встречать ее вечером на пристани и еще утром бегала на рынок за розами. Красные розы с детства были символом их дружбы. И они всегда в день рождения дарили друг другу эти цветы.

Лариса прибежала не только поздравить подругу с приездом, но и поделиться своей радостью. Да еще какой! Она потащила Надю в комнату, прикрыла дверь, чтобы не слышали на кухне, и, сияя от счастья, смущаясь, открыла секрет: замуж выходит!

Надя даже вскрикнула: ведь это и для нее большая радость. Они давно мечтали об этом. Лариса была дурнушкой: волосы неприятно рыжие, лицо в веснушках, а сама непомерно худая. Даже старые холостяки ее обходили. Лариса очень страдала. И чем больше страдала — тем сильнее худела, становилась от этого еще менее привлекательной. Надя любила Ларису и переживала за подругу. Чего только не делала она, чтобы помочь Ларисе: в косы вплетала яркие ленты, и фасоны платьев придумывала такие, чтобы сгладить худобу, сама жениха ей подыскивала и не одному из них пыталась открыть глаза на душевные качества Ларисы. Однако ничто не помогало. Надя уже боялась, что Лариса так и зачахнет в девушках. И вот наконец-то!

— Кто же он?

— Сегодня увидишь.

Надя обняла подругу и поцеловала ее. Обе даже всплакнули на радостях.

Лариса заговорила о Василе. Она видела его утром. Василь просил Ларису и для него достать цветы, так как он вернется из части только к вечеру. Они условились вместе выйти к пароходу.

И Надя желала теперь только одного — чтобы скорее наступил вечер.

III

Мысль поехать на завод пришла внезапно. Мать удивилась: только вошла в дом и снова из дому. Советовала отдохнуть — успеешь, мол, еще и устроиться и наработаться. Однако, уговаривая, она знала: раз Надежда надумала что-то, ничем не остановить ее — отцов характер.

Конечно, у Надежды на заводе были важные дела: ведь там теперь должна начаться ее новая жизнь. Хотелось поскорее узнать, как ее примут, куда назначат. Впрочем, сегодня она, возможно, и не поехала бы, если бы не желание быстрее скоротать время до вечера.

Автобус вышел за город и, слегка покачиваясь, свернул на заводскую трассу. Шум и непринужденное веселье царили в автобусе. Здесь все свои: прокатчики, литейщики, лаборанты — в большинстве молодежь. Гомон, шутки, смех… А в уголке три девушки, мило обнявшись, тихо напевали:

В автобусе знакомых не было, но Надежде казалось, что все смотрели на нее как-то особенно приветливо, словно уже знали, кто она, куда едет, и радовались ее успехам. Даже эту песню, в которой звучало взволнованное желание скорее увидеться с милым, как будто нарочно пели для нее.

За окном раскрывалась панорама заводов. В сиянии солнца они выглядели еще величественнее, чем на рассвете, в огнях. Множество еще не закопченных, светлых кирпичных труб высилось, будто гигантские колонны, на которых держится голубой небосвод. Без конца тянулись кварталы цехов Алюминиевого; за ними поднимались черные, как галки, батареи Коксохимического; то длинные, как улица, то стремительные, как башни, выплывали сооружения Электродного, Днепроспецстали, Ферросплавов. Где-то вдали на дымчатом горизонте виднелись, корпуса Шамотного, Ремонтного. И вдруг, уже совсем близко, над зелеными волнами парка вырос на холме могучий красавец — завод «Запорожсталь». Казалось, до самого неба доставали красные башни его сверхмощных домен. Сверкали на солнце стройные ряды исполинских цехов.

У Надежды радостно заблестели глаза. Чем-то особенно родным повеяло от этого завода. Именно тут она начинала свою трудовую дорогу, отсюда ее послали учиться, и об этом заводе она мечтала в институте. Даже в горьковатом запахе гари, просачивавшемся в автобус, ощущалось что-то давно знакомое и по-домашнему привычное.

А позади, где-то далеко за Днепром, тонул в мареве Днепрогэс. И из этого марева, как бы повиснув в воздухе, выплывали крылатые мачты. Словно косяки фантастических птиц, без конца и края летели они из голубой мглы, переплетались тут, перестраивались и такими же косяками — легкими и ажурными — снова улетали вдаль.

«Ой, что-то мне сегодня все слишком красивым кажется!» — подумала Надя и сама себе пыталась доказать, что все это у нее от счастья: ведь уже совсем скоро она увидится с Василем! Но снова и снова убеждалась в том, что здесь и в самом деле все красиво и могущественно. С удивлением замечала она множество новых сооружений, выросших за время ее отсутствия.

За спиной неожиданно вспыхнул спор. Двое парнишек смешно и наивно доказывали друг другу, чей завод лучше.

— Наш, говорю!

— Электродный?

— А что?

— Фи! Тоже завод! И трубы порядочной нет. Одни коробки. Вот завод! Иже-богу, это завод! Гляди, сила какая — эх! Красота какая — ух!

Надя оглянулась. Спорили, видно, друзья, хотя и горячились не на шутку. На одежде обоих еще заметны следы петличек ФЗУ. Особенно горячился кудрявый и черный как жук парнишка. Вид, хватка и выговор этого «жука» безошибочно говорил, что родом он из цыганского табора. И когда он восклицал: «Красота какая — ух!» — глаза его вспыхивали и горели, как угольки в горне. Но и другой не уступал:

— Зато ж у нас чистота какая! Цветы в цехах!..

Цыганенок скептически передразнил:

— «Чистота»… За чистотой ко мне приходи. На насосную. Плюнуть нельзя. Вот ей-ей. А плюнешь — загоришься.

— От чего?

— От стыда!

И оба звонко расхохотались.

Надя тоже улыбнулась. В этом споре, конечно, было много ребяческого и наивного, но было в нем и что-то созвучное ее переживаниям. Она приветливо посмотрела на кудрявого цыганенка, который, оказывается, и работает там, где еще недавно работала она, — на насосной станции.

Вдруг оба они притихли и таинственно зашушукались:

— Видел?

— Угу.

— Кто она такая?

— Не знаю.

Надя, поняв, что это уже о ней, смутилась. А за спиной потихоньку и восхищенно:

— А глаза!

— Фары. Ей-ей, фары!

«Хулиганы», — беззлобно подумала сконфуженная Надежда.

Неожиданно трамвай, двигавшийся параллельно шоссе, сошел с рельсов, и люди из трамвая бросились к автобусу. В дверях поднялся шум, образовалась давка. Какой-то элегантно одетый франт, пренебрегая правилами, проталкивался в выходную дверь. Еще молодой, но напористый. Кондуктор не пускает, а он рвется. Кондуктор дает дорогу женщине с ребенком, а он, растолкав всех, лезет первым и усаживается на место, отведенное для детей. Рассерженная кондукторша потребовала, чтобы он освободил его, но франт даже не шевельнулся. Словно бы и не к нему обращались. Отвернулся к окну и, равнодушный ко всему происходившему в автобусе, казалось, любовался индустриальным пейзажем.

Люди возмущались. Надежда поднялась и уступила женщине с ребенком свое место. Франт оглянулся на нее. Надежда посмотрела ему в глаза с откровенным презрением.

«Хам!» — говорил ее взгляд.

«Хам!» — прочитал и франт в ее взгляде. И это немое осуждение, видимо, сильнее задело его, нежели оскорбления, сыпавшиеся со всех сторон.

«Ты гляди, какая острая!» — сверкнуло в его глазах.

«А ты тупица!» — ответила она осмелевшим взглядом.

«Дуреха ты!»

Кто-то настойчиво предлагал ей сесть, но она в пылу этой немой ссоры ничего не замечала.

Автобус все так же бежал по ровной, зеленой и веселой дороге, только в нем было уже невесело. Перестали заразительно смеяться хлопцы, не пели обнявшиеся девушки. Воцарилось неприятное молчание. Даже скучно стало.

Кто-то с досадой тихо вздохнул:

— Достаточно одного негодяя, чтобы испортить настроение всем.

А Надежда, все еще распаленная, подумала: «Ведь произошла лишь незначительная трамвайная авария. А случись беда какая-нибудь? Этот эгоист и через труп твой перешагнет».

Не знала Надежда, что суждено будет ей еще не раз встретиться с ним на жизненной дороге.

IV

Выпускная комиссия удовлетворила просьбу Надежды и дала ей направление на завод «Запорожсталь», но должности не гарантировала: в заводской заявке конструкторы не требовались. И это беспокоило Надю: может, еще и не примут?

Килина Макаровна советовала обратиться к ее мужу; он работает инженером на заводе и сможет, похлопотать за нее. Лариса предлагала подождать день-два, пока вернется из командировки ее брат, занимавший на заводе высокую должность. Но у Надежды еще в институте выработалось отвращение к такого рода помощи. С болью наблюдала она, как «ответственные» папы и мамы, пользуясь положением и связями, устраивали своих недотеп — дочек и сынков. Надя считала преступлением пробивать себе дорогу не трудом, а протекцией.

Поэтому, выйдя из автобуса, она решила не искать знакомых и, даже не заходя к своему родному дяде Марку, обратиться прямо к директору.

При входе в заводской сквер между рядами розовых кустов — нежных и полыхающих, как пламя, возился горбатый человек. Седина его бороды на фоне темного фартука светилась, как серебряный венчик. Надежда узнала садовника и обрадовалась. Это был первый знакомый на заводе.

— Здравствуйте, Лука Гурович!

— Доброго здоровьица! — приветливо снял он шапку. — Как поживаете?

Конечно, старик не знал Надежду. Мало ли тут разных людей? Он со всеми так здоровался и непременно спрашивал: «Как поживаете?» Но у Надежды стало теплее на сердце от его обычного знакомого приветствия. Она постояла немного, прислушиваясь к непрерывному бормотанию:

— Тут прополоть, тут полить. По два ведерка. Запомни, Маша. А ты не клонись, не клонись. Что запечалилась? Слышишь, Маша? Этот поливать только на ночь, чтобы до утра земля прочахла. Ведь так, красавица?

Трудно было понять, к кому это относилось: к девушке в фартуке, его помощнице, или к цветам. С кустами и деревьями он обращался, как с живыми существами. От зари до зари звучал его ласковый неумолкающий говор, подобный жужжанию пчелы. Да он и сам был неугомонный, как трудовая пчела. Его прозвали «королем цветов».

— А ты куда? Стой! — вдруг вскрикнул старичок. — Подними, говорю!

Тропинкой меж кустов куда-то спешил кудрявый цыганенок из автобуса. Не заметив Луки Гуровича, он швырнул в цветы окурок.

— Ах ты ж фараон! Урну не видишь?

«Фараон» — самое бранное слово «короля цветов», и то, что он употребил его, показывало крайнюю степень негодования старика.

— Сейчас же подними.

Паренек послушно возвратился и без малейшего возражения нагнулся за окурком. Очевидно, поднимать их тут после себя ему приходилось нередко. Но когда он увидел Надежду — смутился и впрямь будто загорелся…

К директору Надя входила уверенно. Ведь в своем дипломном проекте она предлагала новую разработку системы мощной вентиляции. Чистый воздух в цехах был ее заветной мечтой. Работая во время практики на старых заводах, где вентиляция была еще несовершенной — пыль, газы забивали дыхание, — Надежда не раз задумывалась, как облегчить труд рабочих. И постепенно ее мысли вылились в дипломный проект, над которым она не одну ночь просидела до рассвета и который наконец был одобрен экзаменационной комиссией. Один из оппонентов даже сказал ей на прощание: «Ну, Надежда, теперь вы уже на коне: покажете свою систему Морозову — и он ухватится за вас обеими руками».

Под впечатлением этих приятных воспоминаниях она и входила в кабинет Морозова. Но когда вошла — вся уверенность ее быстро улетучилась, и Надежда сидела перед директором, конфузясь и краснея, как тот паренек, которого она только что встретила. Морозов не поинтересовался, кто она и откуда, хотя и видел ее впервые (когда его назначили директором, Надежда уже училась в институте). С какой-то неопределенной усмешкой листал он — явно, лишь приличия ради — страницы ее проекта, а сам, казались, думал только о том, как бы поскорее избавиться от этой девчонки.

Это был человек уже пожилой, неказистый с виду: небольшого роста, мешковатый, очень просто одетый. Тому, кто не знал Морозова, и в голову бы не пришло, что, перед ним капитан огромного металлургического корабля.

Но популярность Морозова именно как «капитана» была довольно широкой. Знали в городе и его биографий. Когда-то он работал токарем на Путиловском заводе. В революцию служил матросом, принимал участие в боях за Смольный. Говорят, не раз видел и слышал Ленина.

Все это было известно и Надежде. Во время избирательной кампании, когда Морозова выдвинули в депутаты Верховного Совета, она и сама рассказывала домохозяйкам о его жизненномпути.

Но сейчас, сидя в приемной в ожидании вызова, Надежда услышала о Морозове нечто для себя новое и неожиданное: оказывается, он недоброжелательно относился к женщинам, работающим в металлургии, особенно к тем, которые стремились на инженерные должности. Он сомневался в полезности и необходимости женского труда в тяжелой индустрии вообще. Как бывший моряк, он сравнивал тяжелую промышленность с боевым кораблем, где женщине не место.

Этот скептицизм появился у него уже давно, но еще больше укрепился здесь, на заводе, под влиянием чрезмерной склонности к женскому полу его коллеги — главного инженера завода Додика, опытного специалиста, человека тоже пожилого. В работе Додик был принципиален и требователен. Но только по отношению к мужчинам. Когда же ему приходилось иметь дело с женщинами, он становился уступчивым и мягким, ласковым, галантным, расшаркивался перед ними. А если посетительница к тому же еще и взглянет на него кокетливо, он просто таял. И конечно, ни в чем отказать ей не мог. Женщина была для него наивысшим даром природы.

Некоторые из цеховых начальников пытались играть на этой струнке главинжа. И когда нужно было чего-нибудь добиться дли загладить какую-нибудь свою вину — подсылали вместо себя к нему женщин.

Морозова бесило такое поведение Додика. На этой почве у них часто бывали серьезные столкновения.

Обо всем этом Надежде рассказала секретарь Морозова, девушка, с которой Надя в детстве играла в прятки. Кто-кто, а секретарши знают нрав и прихоти своих начальников. Разумеется, все это было сказано под секретом, чтобы предостеречь Надежду, хотя и не без зависти, — ведь бывшая подружка уже инженер, а она так и застряла в канцелярии.

Видимо, уловив это, Надежда и не придала особого значения отношению директора к женщинам. А теперь, глядя, как он небрежно переворачивал листы чертежей и рисунков и время от времени бросал на нее, казалось, явно недружелюбные взгляды, Надежда растерялась. В его неторопливых и ленивых движениях, слегка опухших глазах с неугасающей хитринкой, она уже без труда читала: «Ну вот еще одна фифочка появилась на корабле, чтобы кружить голову главинжу». И, вспомнив ободряющие слова своего оппонента, Надя с горечью подумала: «Вот так ухватился обеими руками!» Надежда заколебалась: может, и в самом деле в ее проекте ничего дельного не было, а комиссия намеренно сделала ей поблажку как женщине, к тому же единственной на курсе. Даже на молодость и красоту свою посетовала, которые, оказывается, порой мешают составить о ней объективное мнение: одни преувеличенно хвалят, а другие, как вот этот, принимают за пустую девчонку.

Надя не знала, как ей лучше держаться. Она неестественно хмурилась, старалась казаться старше, солиднее, но каждый взгляд Морозова, каждая его усмешка сразу, словно огнем, сжигали всю ее напускную солидность.

И вдруг, как на грех, она увидела на стене в добротной раме большую фотографию. На одной ее половине — панорама завода, могучего и величественного, а на другой — на фоне бескрайней степи — девчушка с козой. Перед девчушкой кто-то устанавливал нивелир, и она, босая, загорелая, в стареньком платьице, раздуваемом ветром, с растрепанными косичками, заслонившись рукой от солнца и раскрыв рот, смотрела на нивелир, как на чудо. С таким же удивлением таращилась на него и коза, которую держала на поводке девчушка, сама так напоминавшая дикую козочку.

Надя совсем смутилась: это была она. Десять лет назад на том месте, где теперь завод, какой-то фотокорреспондент запечатлел ее изумление, вызванное появлением первых геодезистов. И доставило же ей это огорчений!.. Фотография была помещена в местной газете, и мальчишки с окраины старого города, где она жила тогда, сразу же приклеили к ней обидное прозвище Коза. Где бы ни появлялась потом Надийка — на улице или в школе, — везде только и слышала: «Коза! Коза!» Не раз она заливалась слезами от этих насмешек и проклинала ту пучеглазую козу, которую ей приходилось пасти. К счастью, они переехали на новую квартиру в другую часть города, и все постепенно забылось. Но, увидев здесь фото, которое заводской фотограф где-то откопал, специально увеличил и повесил, чтобы нагляднее сопоставлять сегодняшнее с прошлым, — Надя снова ощутила ожог от тех насмешек. И хотя была уверена, что Морозов не знал, кто это сфотографирован, испугалась, как бы фото само не подсказало ему удачного сравнения: «Ну, какой из тебя инженер? Коза!»

Морозов наконец отодвинул ее чертежи, поднялся и, заложив руки за спину, не спеша подошел к фотографии. Какое-то мгновение молча постоял, рассматривая ее, словно впервые видел. Потом повернулся к Надежде и улыбнулся:

— Так, значит, это вы и есть Козочка?

Надежда не знала, куда деваться. Чуть не бросилась вон из кабинета. И теперь уже пожалела, что не прислушалась к предостережению секретарши.

Может, и в самом деле надо было не с Морозова начинать?

А как раз именно зависть подруги и была причиной такого обхождения Морозова с Надеждой. Докладывая ему о ней, секретарша начала так:

— Степан Лукьянович, к вам пришла Коза.

— Какая коза?

И она подробно рассказала историю с фото. И похвасталась, что и сама когда-то вместе с мальчишками допекала Надю. Морозов в это время собирался в цех и не хотел принимать посетителей. Но вся эта история и насмешливая нотка в словах секретарши заинтересовали его: «А ну-ка, ведите свою Козу».

— Сидите, сидите, — промолвил Морозов, увидев, что Надежда сконфузилась и поднялась. И, снова взглянув на фотографию, сказал уже доброжелательно, даже с увлечением: — А знаете, что здорово: от Козы до инженера!

Надя тоже посмотрела на картину. Посмотрела впервые с такой нежностью и волнением, что едва не расплакалась. Даже эта пучеглазая коза, которую она ненавидела и проклинала, показалась сейчас особенно милой и родной.

Морозов вернулся к столу и еще раз принялся листать чертежи. Конечно, нужно было быть наивным, чтобы всерьез принять этот проект. Он еще слишком незрелый. Несовершенство переплеталось со схематизмом. Существовали уже значительно более квалифицированные проекты мощной вентиляции. Более мощной, чем та, которая действует на заводе. Но в чертежах этой Козочки что-то привлекало внимание. Уже одно то, что в них не чувствовалось заимствований, что каждый узел она разрешала по-своему, заслуживало поддержки.

— Ну что же, — по-деловому, но с той же лукавой усмешкой заговорил Морозов, — Вакансий вашего профиля у нас пока не предвидится…

Надю обдало холодом.

— Но, — продолжал он, — для воспитанницы завода нужно что-то придумать.

И спросил:

— Может, вам лучше пойти в конструкторское?

— С радостью пойду! — просияла Надя. И хотя она правильно поняла, как оценил Морозов ее дипломный проект (в сущности, он был им перечеркнут), его предложение работать в конструкторском бюро окрылило ее.

— Кстати, там уже работает из вашего института… Как его?… Выпала из памяти фамилия. Да, Заречный…

Надя ужаснулась: как же это она забыла, что и Сашко в конструкторском? И тут с ним! В одном отделе! В другой раз, конечно, она даже обрадовалась бы, что будут работать вместе, но сейчас… Как будто, сама судьба настойчиво разлучала ее с Василем и вела к Сашку.

— Что, уже не нравится? — уловил Морозов ее смущение. — Ну ладно. Подробно об этом — в понедельник. Мы подумаем.

Он сказал «мы», словно бы устройством ее на работу будет заниматься целая коллегия. Впоследствии Надежда узнала еще одну черту характера Морозова: он не любил показывать себя единоначальником и не терпел яканья.

— Товарищ Шевчук! — остановил он Надю уже на пороге. — У вас из родственников по фамилии Шевчук тут никто не работает?

— Как же, дядя мой. Обер-мастером в цеху.

— Дядя? Не знал. А что же вы, не в ладах с ним, или как?

— С дядей Марком? — удивилась она такому вопросу. — Да мы с ним… он мне как отец.

Морозов в свою очередь удивился, однако причины не сказал.

— Ну так Марко Иванович — дядя ваш — уже целый месяц не мастер. Заместитель начальника цеха.

— Ой! — вскрикнула Надя. — Я и не знала!

И вся солидность, с которой она вошла и пыталась держаться, мигом слетела. Казалось, она вот-вот запрыгает от радости. В эту минуту она и вправду походила на молоденькую козочку.

V

От Морозова Надежда сразу же направилась в управление цеха. Вот теперь уже можно и дяде показаться!

Надежда не для красного словца сказала Морозову, что дядя Марко ей как отец. Это было в самом деле так. Никто не сыграл такой роли в ее воспитании, как он. Дядя заботился о ней, как о собственной дочери. Он и называл ее дочкой. И хотя у самого была куча детей, каждый лишний рубль он тайком, чтобы жена не знала, посылал Надийке. Но Надя знала: приди она к нему с просьбой замолвить о ней словечко перед начальством, он прогнал бы ее. Дядя сызмальства приучал ее к самостоятельности. «Сама, дочка, пробивай себе дорогу, сама. Учись и пробивай. Трудно? Знаю, нелегко». И всегда приводил свою любимую пословицу: «Тяжело в ученье — легко в бою».

У него были своеобразные и довольно суровые правила воспитания. Когда Надежда после техникума пришла на завод, он не дал ей долго засиживаться в проектном отделе, где было и легче и чище, чем в цехах, и куда так стремились однокурсники. «Хочешь быть инженером — знай душу завода». И за два года он прогнал ее через все главные узлы металлургического производства — от домны до проката. И посылал не туда, где полегче, а, наоборот — где потруднее, да еще наказывал никому не признаваться, что он ей родственник, чтобы не вздумали потакать ей. Ой, чего она только не испытала, проходя эту дядину школу!

Однажды вышла из строя мартеновская печь: у самого пода из облицовки вывалилось несколько кирпичей. Нужно было срочно заделать пробоину, не нарушая общего процесса работы. Больших усилий стоило снизить температуру в печи с 2000 до 500 градусов. И при такой адской температуре надо было производить ремонт. Человека поверх одежды всего обматывали мешковиной, обливали водой и на какое-то мгновение опускали в печь. За эти несколько секунд он должен был уложить в разрушенное место приготовленный кирпич, и не как-нибудь уложить, а плотно, ровно, после чего его вытаскивали оттуда, уже охваченного пламенем. И так всякий раз. Кирпич за кирпичом!

Конечно, такую работу выполняют только печники высокой квалификации, люди большой закалки и тренировки.

Надежда тогда уже была помощником мастера ремонтного отделения. Как на грех, печники ей попались какие-то норовистые, своевольные и легкомысленные. Кладку делали наспех, неуклюже, по выражению дяди Марка — «на хапок». С помощью шурфа Надя обнаружила неплотность и бугристость кладки. Попросила переделать — не послушали. Стала требовать — никакого внимания. Куда там!

— И что ты, барышня, понимаешь в этом? Не твоего ума дело! Балериной тебе, быть, а не помощником мастера! Ножками на сцене дрыгать, а не нас учить!

Совсем беспомощная, растерянная, пришла она во время перерыва к дяде и расплакалась.

— А чего это ты раскисла? — загудел дядя. — Балерина, говорят? Правильно говорят! Какой же из тебя инженер будет, когда ты к рабочему человеку подхода не имеешь?! Прочь с моих глаз, плакса!

И прогнал.

Снова вернулась она к печи и снова, будто ничего и не произошло, уже решительнее поставила свое требование. А бригадир ей на это ответил:

— Слушай ты, дева-богородица, если уж мне не веришь, то прошу спуститься в этот рай и проверить.

И, сделав жест в сторону печи, под общий хохот добавил:

— Прощу, прогуляйтесь.

— Давай! — задорно крикнула Надежда.

— Что «давай»? — удивились печники.

— Обмотайте, облейте, спускайте!

Обмотали, облили, спустили и вытащили, охваченную пламенем, да еще и без сознания. И то ли с перепугу, то ли уже из уважения, но только сами все разобрали и замуровали заново.

А дядя, отослав Надежду, спрятался за ферму, чтобы никто его не видел, и всхлипывал. Жалел «дочку». Но когда снова случалось что-либо подобное и Надежда, не выдержав, прибегала к нему жаловаться, он снова гудел:

— Рабочие плохи? Вранье! Тот, кто работает тяжело, не может быть плохим. Плох руководитель, который не умеет войти к рабочему в душу. Завоюй авторитет у работяги — и он тебе гору свернет.

Натерпелась и наплакалась от этой дядиной школы. Зато как она пригодилась в институте! То, что большинство студентов изучало только по учебникам, она уже познала на практике.

В контору цеха Надя влетела, даже не постучав. В небольшой комнатке, служившей начальнику цеха и его заместителю приемной, сидела за машинкой худенькая белокурая девочка. Ей шел уже восемнадцатый, но выглядела она школьницей.

— Вы к Марку Ивановичу? Вы племянница? Надежда Михайловна? — вскочила и защебетала она на редкость приятным голоском.

— Да. А вы откуда знаете?

— Сразу угадала. Ой, какая радость у Марка Ивановича! — И девочка засуетилась, не зная, куда и усадить Надю. — Пожалуйста, вот здесь. Нет, уж лучше здесь. Или, еще лучше, пройдите к нему в комнату.

Надежда очень удивилась такому гостеприимству.

— Он вас уже второй день ждет. Заставил меня наизусть выучить расписание всех пароходов. Велел никуда не выходить, когда его нет. Он столько говорил о вас! Даже завидно было. «Ты смотри же, Клава, — имитируя басок дяди, сверкала глазами девушка. — Смотри, не прозевай ее. Она такая… пикантная собой».

Девчурка так живо копировала дядю, что Надя словно бы уже видела перед собой его медвежью фигуру и широкое, с чуть заметными оспинками, доброе усатое лицо. А это чужое слово «пикантная», которое неведомо откуда застряло в его лексиконе, воссоздавало и знакомую грубоватость его речи.

— «Ты смотри, Клава, не подкачай. Встречай как полагается. Она теперь инженер у меня!» Ой, какой он хороший, Марко Иванович! Его весь цех любит. Посидите. Сейчас я ему позвоню.

Пока Клава звонила, Надя разглядывала дядин кабинет. На столе, кроме телефона и простенькой чернильницы, не было никаких канцелярских атрибутов. Весь стол был заставлен кусочками обкатанной стали — различной толщины, разной плавки и разного закала. Такие же образцы металла аккуратными пирамидками расставлены на трех верхних полках стеклянного шкафа. На двух нижних заботливо выставлено охотничье снаряжение: ружье в чехле, гильзы, патронташ, порох, дробь, сумка, баклажка. А с самой нижней полки, как живые, глядели носатые чучела: кряквы, селезни, чирки.

— Вот это уже стиль дяди! — отметила вслух Надежда.

Дядя был заядлым охотником. Ни на какой курорт, ни на какую вечеринку, бывало, не променяет охоту. Сколько раз премировали его путевками в Крым, на Кавказ, однако дальше Васильковских плавней он не ездил. А когда условия работы не позволяли оставлять цех, любовно осматривал свое хозяйство: вынимал из чехла ружье, нежно гладил его, прицеливался, перебрасывал с руки на руку, потом снова все укладывал на место, и ему становилось легче.

Клава, не дозвонившись дяде, побежала его искать. Но Надежда не скучала. Неожиданно в комнату с шумом вбежал Микола Хмелюк. Надя ему очень обрадовалась: это был ближайший друг Василя. Он появился, как и всегда, с непокрытой копной волос, которую по огненному цвету можно было узнать среди тысячи других. Друзья частенько посмеивались, что, мол, нрав его перешел на волосы. И в самом деле, среди своих сверстников Микола выделялся пылким, несколько неуравновешенным, но веселым нравом. Никогда его не видели печальным. Сколько Надя знает Миколу, он все на комсомольской работе и всегда неугомонный, изобретательный. Сейчас он комсорг завода, и Надя собиралась непременно зайти к нему, чтобы встать на учет.

— А я утром Васю видел! — сразу же заговорил о главном Микола. — Возле остановки встретились. Приглашал к вам на вечер, но я не смогу. Сегодня молодежный карнавал на Днепре.

И, загоревшись мыслью о карнавале, совсем забыл, что у Нади сегодня семейный праздник.

— Обязательно приходите! Ну и красота будет! Триста лодок в огнях по озеру Ленина! Такого зрелища еще не было.

— Спасибо. Так, говоришь, Васю видел? Ой, соскучилась я по нему.

Это вырвалось у Надежды непроизвольно и так искренне, что Микола не мог не позавидовать Василю.

— Ну, а ты как живешь? — спросила Надя.

Ей, конечно, прежде всего хотелось знать: как живет он со своей Зиной. Зина тоже подруга Надежды. До замужества это была скромная, застенчивая, мечтательная девушка. Сколько ночей просиживала она над письмами к своему Миколе, но ни одно не осмелилась послать. Подруги называли ее пушкинской Татьяной. Но, выйдя замуж, она словно переродилась: стала своенравной и капризной.

— Как я живу, спрашиваешь? Агитирую, Надийка, — усмехнулся Микола. — Агитирую — и молодежь идет за мной. Тысячи людей сагитировать могу, а вот женушку свою одну — не в состоянии. Никак. Ты ее на Днепр, она — в театр; ты ее в театр, она — на Днепр.

И неожиданно спросил:

— Скажи мне, неужели в душе каждой девушки рядом с ангелом чертенок растет?

Разговор велся в веселом, шутливом тоне, но за этим внешним оптимизмом Надежда вдруг впервые ощутила тревогу, которую в такую пору чувствует каждое чистое женское сердце. Раньше они — Надежда, Василь, Микола, Зина — тихими вечерами часто любили мечтать об идеальных отношениях супругов. Да и кто в юности не мечтает об этом! Трагедия Анны Карениной, флоберовской Эммы, даже шолоховской Аксиньи объяснялась легко и оправдывалась социальными условиями того времени. Теперь же — они были убеждены в этом — во взаимоотношениях супругов наступила эра чистоты и нерушимой любви. И вот в словах Миколы она явственно уловила, что у этой пары уже появилась трещинка. А сравнение ангела с чертенком в какой-то мере касалось словно бы и ее самой. Неужели и Василь думает о ней так, как Микола о Зине? Нет, нет! Этого не может быть. Сегодня она докажет ему, что душа ее чиста. Жаль, что Зина где-то на курорте, — пусть бы пришла и посмотрела, как встречаются любящие, как надо уметь и сомнения у милого развеять, если уж их пробудила, как нужно не разрушать, а укреплять любовь.

От Миколы Надежда подробнее узнала о новом назначении дяди Марка. Оказывается, дяде настойчиво предлагали возглавить цех, но он заявил, что свою должность обер-мастера ни на какую другую не променяет, и лишь временно согласился исполнять обязанности заместителя начальника, пока подберут кого-нибудь на это место. «Характер!» — с гордостью подумала Надежда.

Миколе тоже нужен был дядя Марко, и они, не дождавшись Клавы, пошли в цех, надеясь увидеть его там.

После пребывания на других, старых и новых, предприятиях Надежда почувствовала, как могуч и огромен их завод! Подобно большому городу, он имел несколько собственных железнодорожных станций, к которым беспрестанно подходили эшелоны; а каждый цех своими размерами походил на целый завод. Но больше всего Наде нравился цех слябинга.

Тот, кто впервые попадал в этот цех, сразу же забывал обо всем. Перед ним открывалось захватывающее зрелище. Все, что стояло или двигалось, поражало гигантскими размерами, дышало титанической силой. Здесь поминутно вспыхивали молнии, гремели раскаты грома, и именно здесь, как нигде, чувствовалась огромная сила Днепра, запряженного в турбины.

Возле слябинга Надя заметила небольшого мальчугана, лет десяти. Бойкий, замурзанный, он с таким восторгом наблюдал быстрыми глазенками за действием исполинского стана, гремевшего и брызгавшего фонтанами искр, словно перед ним превращалась в действительность волшебная сказка, которую еще никто и никогда не слыхивал. Слябинг казался ему мудрым, добрым и всемогущим богатырем в черном панцире, который неустанно боролся с летающими огненными чудовищами, боролся и побеждал, а побеждая, творил чудеса.

Вот из нагревательных колодцев, будто из огнедышащих пещер, одно за другим поднимаются чудища. Каждое огромных размеров: достаточно двух, чтобы загрузить целую платформу. Они по очереди взлетают в воздух, разворачиваются там и с разгона набрасываются на богатыря. И тут в громе, в молниях закипает битва. Богатырь схватывается с чудищем и заглатывает его. Потом выбрасывает из пасти, уже раздавленное, обессиленное, и снова, не дав ему опомниться, проглатывает вторично. После пятого раза, превратившись в длиннющую красную змею, чудище, быстро бежит по рольгангам в другой цех. А там его перехватывают младшие братья слябинга — другие прокатные станы. Они добивают его, раскатывают, и уже где-то далеко, в самом конце цеха, по станине рольгангов со скоростью автомашины мчится стальное полотно. Оно стелется огненным шелком и переливается волнами, как знамя в честь победы богатыря. Мальчуган торжествовал.

— Чей это малыш? — спросила Надя.

Микола что-то ответил, но в грохоте она ничего не разобрала.

— Влас Харитонович! — внезапно крикнул Микола, показывая в сторону сварщиков. И когда они уже немного отошли от грохочущего слябинга, подмигнул Надежде: — Узнаешь?

Между пирамидами слитков, обтирая полой расстегнутой спецовки мокрое лицо, навстречу им двигался великан. Это был пожилой человек, сухощавый, с широченными плечами. Весь он, этот Влас Харитонович, казалось, был связан из одних только туго стянутых канатных узлов, которые за долгие годы тяжелого труда так позатягивались, что их уже невозможно развязать.

— Помнишь, как он нанимался к нам на домну каталем? — рассмеялся Микола.

Надежда теперь хорошо знала, что такое катали. Когда-то доменные печи загружались ручным способом. По крутым мосткам люди возили вагонетки с шихтой на самый верх. Это был каторжный труд. И очень опасный. Для него подбирали людей здоровых, силачей. Выработалась даже особая специальность — каталей. Конечно, Влас Харитонович, когда впервые пришел на завод, всех рассмешил своим предложением наняться в катали и сам вместе со всеми смеялся над своим предложением, увидев, как вагонетки сами поднимаются к колошникам и даже сами разгружаются. Но сейчас встреча с ним вызвала у Надежды совсем иные чувства, чем у Миколы. Она и раньше относилась к Харитоновичу с уважением, а сейчас совсем растрогалась: ее отец тоже был каталем.

Влас Харитонович, узнав Надю, еще издали протянул к ней руки. Глаза его светились удивительной нежностью и чистотой.

Но поздороваться им не дали. Откуда-то появился и, как коршун, напал на Власа Харитоновича инженер по технике безопасности Страшко. Это был муж Килины Макаровны, сосед Надежды, но он так возмущался и горячился, что даже не узнал ее. Страшко с детства заикался. Когда он был спокоен, этого не чувствовалось, но сейчас от волнения у него будто ком в горле застрял: он надувал щеки, как пузыри, потел, перебирал губами, но ничего членораздельного произнести не мог. Его франтоватые посеребренные усы причудливо подергивались — видно, причина для возмущения была серьезная.

— Я-я… п-про… п-про…

— Да успокойтесь, Настас Парамонович, — конфузился геркулес. — Против чего вы протестуете?

Он уже догадался, что Страшко хочет и никак не может вымолвить: «Я протестую». Этим категорическим «протестую» Страшко всегда начинал высказывать свое возмущение, когда кто-нибудь нарушал правила техники безопасности. По природе своей он человек несварливый. Даже любезный. Когда спокоен, каждого обязательно назовет «золотком», «Здравствуй, мое золотко!», «До свидания, золотко». Но жесток с лихачами и разгильдяями. Как только заметит на фермах кого-либо без пояса, увидит где-нибудь лестницу неисправную или еще что-либо такое, что может вызвать несчастный случай, — он поднимает такой шум, что виновный потом еще долго не может прийти в себя. Уже не одного оштрафовал на заводе за разгильдяйство, двух мастеров отдал под суд. «Недаром, — говорили, — ему и фамилию дали — Страшко». Однако коллектив его уважал, а Морозов предоставлял неограниченные права.

Сейчас поводом для возмущения была вентиляция. В одном нагревательном колодце крюком крана загнуло всасыватель, и из двери колодца, когда ее открывали, пробивался дым. Там и дыму того, как из папиросы, но Страшко уже волновался:

— Эт-т-то же отрава, Харитонович!

— Да какая же это отрава? — попробовал было возразить добродушный великан. Он теперь работал бригадиром сварщиков, а нарушение произошло по вине его группы.

— К-как это, какая от-трава? А что же это, п-по-вашему, о-озон?

И Влас Харитонович, виновато потупившись, немедленно отправился ремонтировать всасыватель, так как знал, что этот поборник техники безопасности, если разойдется, может еще и нагревание остановить.

И только сейчас Надежда увидела, что в ее проекте всасыватели имеют те же изъяны и так же неудобны для работы кранов. Свежим глазом она быстро заметила и другие погрешности действующей системы вентиляции, и ей тут же пришло в голову, как их можно избежать. Когда Страшко успокоился и узнал ее, она поделилась с ним своими мыслями.

— Как, как, золотко? В-вам не нравится?

Он, казалось, больше испугался, чем удивился. Когда строился завод, у нас еще не существовало такой мощной системы вентиляции. Все оборудование специально заказали в Америке на фирме «Дженераль». После этого на многих металлургических предприятиях появилась своя, более мощная и совершенная вентиляция, но для Страшка, который мог любоваться даже гвоздиком, если он заграничный, критика оборудования такой солидной фирмы была просто кощунством.

— Д-да вы что?.. — чуть было не сказал: с ума сошли? — Это же «Дженераль»! Л-люкс!

И они заспорили. Наверное, долго бы еще спорили, если бы не прервала Клава. Марко Иванович, оказывается, уехал в город, и девчурка очень опечалилась, что не состоялась встреча дяди с племянницей, при которой ей так хотелось присутствовать.

Надежда возвращалась с завода окрыленная. Встреча с друзьями, разговор с Морозовым, пребывание в цехе, даже спор со Страшком — все это вызывало такое чувство, словно она уже давно на заводе и сейчас, после успешно законченной смены, едет домой.

VI

Вечером собрались гости. И первым пришел тот, кого она совсем не ожидала у себя видеть.

— Ну вот и он! — защебетала Лариса, когда Надежда открыла дверь. — Знакомьтесь, целуйтесь, ревновать не буду!

И, кокетливо кивнув в сторону Нади, представила:

— Подруга души моей! — Потом в его сторону: — И друг сердца моего. Лебедушка мой! Его фамилия Лебедь! А коротко — Надийка и Аркаша. Да целуйтесь же, говорю!

Приготовившись раскланяться, он вдруг остановился как вкопанный. Растерялась и Надя, увидев «друга сердца».

— Да что это вы? — удивилась Лариса. — Словно испугались друг друга.

— Ты знаешь, Ларочка, — усмехнулся Лебедь, пытаясь преодолеть неловкость. — Сегодня в автобусе произошла неприятная история. И Надежда Михайловна, наверное, увидела во мне хама.

— Хама? Ха-ха!..

— Но… пожалуйста… входите, — запинаясь, промолвила Надежда. Что ж теперь скажешь, если этот франт оказался женихом Ларисы. — Чего ж вы остановились? Проходите!

— Не могу, пока не простите, — сказал он, не сводя с нее умоляющего взгляда. — Я сам себя проклинаю, что так случилось. Но что мне оставалось делать? Мне срочно нужно было на завод. Ларочка знает. Сижу в трамвае как на иголках. Вдруг трамвай с рельсов…

— Ой, Лукинична, дайте водки! — расхохоталась Лариса. — Водки! Будем сначала мирить, а потом знакомить!.

— …Я к автобусу — там очередь. А времени десять минут осталось…

«Может, и в самом деле я не права?» — подумала Надежда.

— А тут еще и радикулит разгулялся: давняя напасть. Стоять не могу. Да разве в автобусе оправдаешься!

«Вот оно что! А я думала, он нахал».

Он протянул ей руку, не сводя с нее широко открытых, на редкость красивых глаз, в которых светилось искреннее раскаяние и мольба, и шутливо добавил:

— Ну хоть чуточку простите. Поверьте, как на духу перед вами…

— Пожалуйста, пожалуйста! — конфузясь в свою очередь, уже искренне пригласила его Надежда.

Вслед за первой парой почти одновременно вошли соседи: длинная Килина Макаровна с бойким Страшком и Крихточка со своим тихим и худым Тихоном. Муж Крихточки — слесарь листопрокатного цеха — в противоположность своей экспрессивной жене был человеком смирным и застенчивым. Смотрел он на каждого так, словно боялся его случайно обидеть.

Страшко, заметив Лебедя, развел руками и стал заикаться от восторга:

— Как, и в-вы тут? П-п-приятно видеть. Оч-чень п-приятно!

Он шумно поздравил Лебедя с каким-то очередным изобретением, щедро осыпал его комплиментами и, обращаясь к Наде, не без гордости заметил:

— С-слышите, золотко? Это наш Эдис-сон!

Тихон, застенчиво улыбаясь, по обыкновению слегка кивал головой, как бы подтверждая изобретательские успехи Лебедя. А тот, в свою очередь, с подчеркнутым дружелюбием посмотрел на Надю, и в его взгляде она прочитала укор: «Слышите? А вы чуть не приняли меня за негодяя».

Только Крихточка и Килина Макаровна холодно встретили Лебедя. Они даже не поздоровались с ним, словно и знакомы не были. Крихточка сразу же затараторила о беспорядках. Обсуждать разные недостатки в городе, да и не только в городе, перемывать косточки начальству — было ее излюбленной темой. И в этом она была непревзойденным мастером. Начнет, бывало, с завмагов — это были ее злейшие враги — и постепенно доберется до самого высокого начальства. Всем достанется. Вот и сейчас — обрушившись на очереди в магазинах, она бросала такие колючие взгляды в сторону Лебедя, будто именно он и являлся главным виновником этого зла.

Было видно, что обе кумы не одобряли выбора Ларисы. Им явно не нравился ее избранник.

Но у Надежды уже складывалось другое мнение о Лебеде, особенно после прихода Страшка и Тихона. До этого она не слышала о его производственных успехах, не знала, что он инженер. А теперь, когда он сел рядом с Ларисой и на них упал свет, Надю поразила и его внешность: он просто красавец. И Надежда порадовалась удаче подруги.

Вскоре пришел и Сашко Заречный, подтянутый, сияющий, с большим букетом цветов. Назначение Надежды к нему в отдел преобразило его: он был сегодня особенно приветлив со всеми и, казалось, светился счастьем.

Собрались уже все, кто обычно бывал у Шевчуков в такой день. Отсутствовали только главные: не вернулся из части Василь да почему-то замешкался дядя.

Впрочем, едва вспомнили дядю, как в передней послышался шум: бесцеремонное хлопанье дверью, тяжелый топот и покряхтывание, будто туда ввалились с мороза и стряхивали снег.

— Легок на помине! — усмехнулась Лукинична.

Дядя, конечно, не один: с ним тетка Марья — это уже третья его жена, проворная и голосистая донская казачка; с ним, как всегда, и Чистогоров Михей Михеевич со своей тихой, как тень, щупленькой Фатьмой, уже поблекшей, но когда-то красивой татаркой. В гостях, на вечеринках Марка Ивановича никогда не видели без Чистогорова. С того далекого времени, когда их обоих на одной скамейке отстегали розгами казаки за участие в забастовке, судьба никогда не разлучала их. Вместе пережили три войны и три революции, вместе начинали и строительство на берегах Днепра.

Надежда, услышав дядин голос, как девчонка, бросилась ему навстречу. Она готова была повиснуть у него на шее и расцеловать его. Но он неожиданно отстранил ее. Молча прошел в комнату и сдержанно попросил две рюмки. Не спеша, тяжело посапывая, вытащил из кармана бутылку и широкой ладонью легко выбил пробку.

Чистогоров, так же молча, торжественно встал с ним рядом.

В комнате воцарилась тишина. Даже голосистая тетка Марья, словно околдованная чародейством мужа, не посмела обнять племянницу.

Марко Иванович неторопливо налил рюмки — одну Наде, другую себе, и они оба молча, будто сговорясь, дружно чокнулись. Надежда слышала, что у ее отца была привычка — вот так приветствовать доброго человека после длительного отсутствия. Катальская привычка. Защемило сердце. Чокнулась и залпом выпила всю, до дна.

Но дядя неожиданно налил себе еще одну. И, только выпив вторую, будто впервые увидел племянницу, раскрыл ей свои объятия.

— Ну, здорова була, товарищ инженер! Здравствуй, Надийка. Поздравляю… моя… я… — И, прижав ее к себе, как маленькую, чудно всхлипнул.

— И-их! Полило! — медью зазвенел голос тетки Марьи. — Подставляй, Лукинична, таз, не то все полы зальет!

Надежда жалась к дяде и ощущала, как неудержимо сотрясалась от рыданий его грудь. Она знала его слезливость, но таким еще не видывала. У него даже дыхание перехватывало. Он и раньше, бывало, раскисал, когда вспоминал ее отца. Видно, большой силы была братская любовь между ними, если боль утраты до сих пор свежа в сердце Марка Ивановича.

Однако сейчас за этим скрывалось нечто большее, чем обычные воспоминания. Что-то важное хотел сказать он, когда брал лицо Нади в свои заскорузлые ладони и всматривался в него, что-то сокровенное, о чем он намеренно умалчивал до нынешнего дня, а сейчас поведать был уже не в состоянии.

Лукинична сразу догадалась, что вторую рюмку Марко выпил за Михайла — ее мужа. Отвернулась и тихонько, чтобы не видели, вытерла фартуком навернувшиеся слезы.

Чистогоров был другого нрава — бесшабашно веселого, удалого. Беда к нему не прилипала. И хотя ему тоже уже давно перевалило за пятьдесят и лысина совсем слизала волосы, однако повадки у него, как у молодого. За что бы он ни брался, непременно с возгласами: «Эх! Ух!» И терпеть не мог плаксивых. Но когда пришла очередь поздравлять Надежду, он, как и Марко Иванович, налив ей чарку, а себе две, вдруг часто-часто заморгал глазами.

— Хай вам трясця! — раздался голос тетки Марьи. — Чего это вы раскисли? Хороните кого, что ли? Прочь, лысый бес! — оттолкнула она Чистогорова. — Иди, племянница, ко мне. Иди, голубка, не то совсем тебя зальют.

Но в волнении Марка Ивановича и Чистогорова, вызванном встречей с Надеждой, было что-то значительное, невыразимо трогательное. Это почувствовали все.

Уже давно гости разбрелись по уголкам, и каждый занимался своим: Крихточка строчила языком, как машинкой, о непорядках на заводе, в городе; в стране и то и дело обращалась за подтверждением то к горделивой куме, то к тихой татарке, а голосистая тетка Марья не без успеха состязалась с ней, и казалось, если бы образовать из них парламент, то только этот парламент и мог бы навести в государстве идеальные порядки; Лебедь полемизировал со Страшком о будущей войне — тогда модно было говорить о войне, — а смирный Тихон застенчиво поддакивал им; Лариса хвасталась своим клешем из китайского шелка и апеллировала к всезнающей тетке Марье; дядя Марко, как и всегда на домашних вечеринках, отбросив всякую солидность, в белом фартуке — когда-то, в подполье, он был поваром в ресторане! — в Юрочкиной панамке вместо колпака, вдвоем с Чистогоровым, который повесил полотенце на руку, точно официант, помогали Лукиничне на кухне, разумеется по части бутылок; Сашко Заречный в одиночестве листал свежий номер английского журнала, специально принесенный им для Надежды, рассматривал конструкцию вентиляции какого-то изобретательного англичанина, искренне радовался, что Надина конструкция более совершенна; Надежда в соседней комнате укладывала Юрасика. Все уже давно были поглощены своими делами, однако каждый еще ощущал взволнованность двух старых друзей. Острее всех это почувствовала Надежда. Ей было ясно — дядя хотел сообщить что-то важное об отце, но присутствие посторонних, в особенности Лебедя, ему помешало, и в душе осталось чувство досады.

И только с приходом Миколы Хмелюка это чувство рассеялось.

Есть люди, которые одним своим появлением вносят в дом теплоту. Какой-то особой задушевностью повеяло и в этом доме, когда пришел Микола. А то, что он нагрянул, несмотря на свою занятость (он ведь отвечал за сегодняшний карнавал!), несказанно обрадовало Надежду.

Да и не только Надежду. Он сразу внес оживление: появился в костюме испанского рыцаря, с гитарой и вместо обычного приветствия, опустившись на колено, запел Надежде ее любимую:

Не сильный, но приятный тенор, каким одарила природа Миколу, наполнил комнату задушевным лиризмом, и по настойчивым просьбам всех собравшихся рыцарю пришлось, не поднимаясь, исполнить серенаду вторично.

— А карнавал? — спросила Надежда.

— Карнавал? Хватит там начальства. Но взгляните-ка! — вдруг воскликнул Микола. — Вы же ничего не видите. Свет, свет гасите!

Погасили свет, и все гурьбой двинулись на балкон. И залюбовались. На реке — как на дивной картине — Днепрогэс в разноцветных огнях, словно елка; с обоих берегов по воде скользили, переплетаясь, лучи прожекторов; сотни лодок бороздили золотой плес и брызгали фейерверками. Шум, гам, песни!.. Казалось, весь Днепр бил бесчисленным множеством волшебных фонтанов и смеялся тысячеголосым молодым смехом.

— А что? Ну как? — довольный, спрашивал у каждого Микола.

— Эх, и здорово же, трясця его матери! — в один голос вырвалось у Крихточки и тетки Марьи.

— Ч-чудесно, золотко!

И вдруг возглас Чистогорова:

— Эх, не туда смотрите! Свет!

Включили свет. На столе уже сверкала батарея бутылок. Марко Иванович стоял возле них, самодовольно усмехаясь:

— Ну что? Где лучше?

Не дождавшись Василя, все сели за стол. По команде дяди начали без него, чтобы увеличить ему штрафную. В том, что он вот-вот нагрянет, сомнений не было. Поэтому рядом с его прибором кроме рюмки поставили большой пивной бокал. Каждый раз, когда наполняли рюмки, дядя наливал в бокал сразу две: одну очередную, другую штрафную.

— Будет знать, как опаздывать!

Небольшая комната наполнилась веселым шумом.

— За новорожденного инженера!

— За счастье молодых супругов!

— За здоровье Лукиничны!

— За именинника!

Лебедь сидел напротив Надежды и к каждому общему тосту присовокуплял свой, адресованный только ей, хотя и безмолвный, но выразительный. «Я рад, что мы объяснились! — светилось в его широко раскрытых, потемневших глазах. — Счастлив, что мы теперь друзья!»

Надежде было приятно его присутствие. Он все больше раскрывался перед нею новыми сторонами: остроумием, тонким, изысканным, умением вести себя в обществе.

— Смышленый человек! — шепнул ей за спиной дяди Сашко Заречный. — Читала? — И он протянул Надежде свежий номер заводской газеты со статьей об изобретении Лебедя.

«Так вон он какой!» — удивлялась Надежда.

Страшко тоже при всяком удобном случае рассыпал ему комплименты, хотя они совсем недавно еще о чем-то спорили.

«Нет, это неправда, что первое впечатление — безошибочно, — вспомнив немую стычку в автобусе, убеждала себя Надежда. — Бывает и ошибочным».

— С-смотрите, к-какая теперь молодежь! — не унимался подвыпивший Страшко. — Эт-то не то, что в наше время, когда еще лет пять после института только ходишь и шапку снимаешь перед старым инженером. А теперь! Поглядите, Марко Иванович, — повел он рукой от Лебедя до Сашка и Миколы. — Поглядите, как растут! Еще вчера на улице носами шмыгали, а сегодня — уже начальство! Нас, стариков, — за пояс! За борт!

Он сам себе налил еще одну чарку и поднялся.

— А в-в-ваша племянничка, а? Т-только-только на завод — и уже революцию!.. Только через порог — уже давай реконструкцию! Реконструкцию на заводе, на таком первоклассном и единственном в Европе! К-как вам нравится?

И через стол перегнулся к Надежде.

— Ух ты ж мое з-золотко! Дай я тебя поцелую…

Очень любил он целоваться с молодицами, когда выпьет. Только редко ему удавалось. Не повезло и на этот раз.

Хотя Килина Макаровна и далеко от него сидела — на противоположном конце стола, — однако нога ее под столом легко до него дотянулась. У него аж дух перехватило. А она сидит себе как ни в чем не бывало между тараторившими Крихточкой и теткой Марьей и горделиво, свысока поводит во все стороны своим огромным носом. Точь-в-точь цапля на страже!.. Пьет мало, только пригубливает. Она не относится к тем ревнивым женам, которые на вечеринках, как клещи, впиваются в мужей и не оставляют их ни на минуту. Нет! Она намеренно садится от него подальше, да еще и не глядит на него. Но стоит ему только повернуться к какой-нибудь женщине, как ее длиннющая нога приходит в действие.

Однажды по ошибке досталось и Марку Ивановичу, сидевшему рядом со Страшком. Он поморщился, но смолчал, А когда невзначай зацепила вторично, да еще по больному месту, он поднялся и, налив ей не вина, а водки, провозгласил тост:

— Давайте выпьем за женщин без агрессии!

Но наиболее агрессивной в этот вечер была Крихточка. Ее так и подмывало пустить шпильку в адрес Лебедя. А когда Страшко принялся восхвалять его, а Тихон поддакивать, ей словно углей горячих на стул подсыпали. Так и потянуло сцепиться с Лебедем. И наверное, сцепилась бы, если бы не тактичность Лебедя и его исключительная выдержка. Он будто и вовсе не замечал ее присутствия.

Надежде временами было неловко перед ним из-за этой непонятной задиристости Крихточки. Улучив удобную минуту, шепнула ему:

— Она перепила. Не обращайте внимания.

— Стараюсь, — сознался Лебедь. — Ради вас стараюсь.

Он обрадовался, что Надежда приняла его сторону. А когда им выпал случай побыть наедине, он уже сам как бы шутя затронул эту тему:

— Ох, и соседушки у вас, Надежда Михайловна. Одной наши порядки не по душе, а этот, — кивнул на Страшка, — даже перед винтиком заграничным преклоняется.

— Но вас-то он превозносит до небес!

— Думаю, что не зазнаюсь, — улыбнулся Лебедь.

Надежде понравилась такая объективность. Иной в подобном случае одобрительно отозвался бы о том, кто его восхваляет, а этот — вишь, какой принципиальный! И, вспомнив сегодняшний спор со Страшком о фирме «Дженераль», она вынуждена была согласиться с мнением Лебедя:

— Вы правы. Аполитизм еще живуч.

— А эти кумушки? — кивнул он в сторону Крихточки. — О, тут не только аполитизм!

«Ого! — усмехнулась про себя Надежда. — Видно, кумушки своими насмешками изрядно тебе досадили!» В негодовании соседок по поводу трудностей в снабжении она не усматривала ничего враждебного. Не находила этого и в любовании Страшка заграничной техникой.

— Вы получше присмотритесь, — посоветовал Лебедь. — Насмешки тут ни при чем.

Надежду поразило, как точно он прочитал ее мысли. Но она неотступала:

— Вы, пожалуй, Аркадий Семенович, тоже немножко переборщили.

И чтобы положить конец неприятному разговору, пригласила его танцевать. Микола играл задорную польку, и Лебедь протянул ей обе руки.

— С вами — с радостью! — Но, мгновенно опомнившись, отступил и с поклоном извинился, намекая на свой недуг: — К сожалению, из меня нынче плохой танцор.

Надежде же сегодня, как никогда, хотелось танцевать. И она сразу же закружилась с Сашком, потом с Ларисой, переплясав Чистогорова и толстяка Страшка. Но и этого ей было мало. Когда полька сменилась лихой метелицей, она уже одна, легко и грациозно, с огоньком понеслась по кругу.

В танце каждая женщина хорошеет. А тут еще разрумянилась после рюмки, разгорячилась. Белое воздушное свадебное платье, которое она всегда надевала в этот день, придавало ей особую легкость. Легко взмахивая руками, будто крыльями, она то замедляла шаг и плыла, точно лебедь, то вдруг задорно, бурно, страстно кружилась, как вихрь метелицы.

Марко Иванович в восторге по-молодецки закручивал усы:

— Ловко, дочка! Молодец! Ей-богу, пикантно!

А Надежда, чувствуя всеобщее восхищение, ободренная им, сознавая силу своих чар, с еще большей страстностью то выбивала каблучками, то кокетливо и грациозно носилась по кругу, словно и не касаясь пола, как фея из сказки. Даже самые близкие друзья еще не видели ее такой обворожительной.

Лариса поначалу сияла от гордости за свою подругу, потом стала завидовать ей, а когда заметила, какими глазами на танцующую смотрел ее Лебедушка, — испугалась. А глядел он на нее так, будто весь мир для него сейчас был в одной Надежде.

И это испугало не только Ларису. Всегда выдержанный, несмелый Сашко Заречный тоже искоса бросал на Лебедя такие ревнивые, испепеляющие взоры, что, казалось, вот-вот коршуном взовьется и кинется в бой.

Но ничего не произошло. Танцевали, пели и снова вернулись к столу. Бокал Василя был уже полон, а он все еще не приходил.

Дядя Марко с Чистогоровым, как старые и бывалые вояки, рассудили, что Василь сегодня и не мог вернуться, и приедет только утром. По предложению Марка Ивановича было решено утром собраться снова и поехать на Хортицу, чтобы там, на берегу Днепра, вместе с Василем еще раз отметить счастливое сплетение трех семейных праздников Надежды. Марко Иванович предупредил, что брать с собой ничего не надо: он от себя лично приглашает всех на обед в честь Нади среди живописных скал острова.

Так, подвыпив, с песнями и разошлись. Дядино приглашение обрадовало Надежду. Чувствовалось, что оно было заранее продумано и, конечно, обсуждалось с Василем! Взволнованная и растроганная до глубины души, Надежда, проводив гостей, вышла на балкон — и ей захотелось стоять тут до самого утра…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Утро выдалось, как и вчера, — тихое, чистое, словно умытое. Солнце сияло, разливая вокруг тепло и негу. Днепр, как и раньше, то играл, превращая водопады в брызги, то причудливо изгибался в турбинах, чтобы затем снова, вырвавшись на свободу, идти своим обычным путем.

Но жизнь города уже не была такой, как вчера. Она вдруг круто повернула в другое русло — неожиданное, необычное и грозное. На улицах у каждого репродуктора толпился народ. Мужчины, женщины, дети в праздничной одежде, с кошелками, сумками, даже с колясками — все собрались на целый день на Хортицу, в плавни, на пляж. Днепр так богат живописными уголками для отдыха!

Кое-кто все еще не верил в страшную действительность, пытался обходить толпы, шагал намеченным с вечера маршрутом, но вскоре натыкался на других, уже возвращавшихся, и в конце концов тоже в нерешительности останавливался.

Толпы росли. Волновались. Репродукторы напряженно молчали. Лишь время от времени роняли тревожно:

— Внимание! Внимание! Внимание! Через несколько минут слушайте чрезвычайное правительственное сообщение.

И снова тишина. Только издалека доносился мощный гул машин радиостанции и слышался приглушенный гомон.

— Ох, что же это будет?

— Киев бомбили…

— И Севастополь, Житомир, Каунас…

Чувствовалось, что тот, кто сказал это, уже не сомневался в достоверности слухов, но такое предательство, такое вероломное нападение не укладывалось в голове.

— Вот так друзья!..

— У волка и мораль волчья.

— Ничего. Видели мы таких. Ух, туда их!..

Откуда-то с высоты доносился гул невидимых снизу самолетов. К плотине быстрым маршем двигались вооруженные колонны военных. По асфальту стучали подковы, мягко шуршали резиновые колеса орудийных лафетов.

Надежда все еще не понимала, что произошло.

Она выбежала на улицу, как на праздник: ей послышался голос Василя. Послышался он и матери, которая заторопила дочку, радостно приговаривая: «Ну вот и дождались». А теперь, чем ближе она проталкивалась к репродуктору, тем глубже в душу закрадывался тревожный холод.

Репродуктор уже не молчал. То, о чем знали пока по слухам, которым не все, впрочем, и верили, уже подтверждалось официальным сообщением правительства:

«Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны немецкие войска напали на нашу страну…»

Надежда схватила Юрасика на руки и прижала к себе. Его запыленные ботиночки испачкали ее белое платье, но она не замечала этого, плотнее прижимала ребенка, словно пыталась укрыть сына от страшного вражеского нападения. К ней обращались, что-то советовали. Надежда ничего не слышала. Воображение уже отчетливо воссоздавало картины боев, кошмары и ужасы, которые несла с собой война. Радио сообщало об ожесточенных атаках на наших границах, о бомбардировках, об убитых и раненых.

— Ох, сыночек мой… — тихонько застонала поблизости какая-то старушка. Видно, ее сын был в пограничных частях, которые первыми приняли на себя вражеский огонь.

А слова, вылетавшие из репродуктора, раскаленными углями жгли сердце:

«Эта война навязана нам не немецким народом, не немецкими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных правителей Германии, поработивших Францию, Чехословакию, Сербию, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие страны».

— Ох, что же теперь будет?

— Неужели и до нас доберутся?

— Сюда? Да ты что? Да мы их!..

— Тише. Не мешайте слушать.

Правительство призывало народ — всех военных и невоенных, мужчин и женщин — подняться на священную борьбу за честь, свободу и независимость своего Отечества.

Какой-то рабочий, а может, и инженер, чем-то очень напоминавший Василя, с такой тоской поглядел на Надежду, как будто прощался с нею. На мгновение и она была не в состоянии оторвать от него взгляда. И вдруг вспомнила, что ей нельзя мешкать. Нужно что-то делать, куда-то идти! Ведь, может, Василь уже дома?

Надежда бросилась домой.

В глазах матери те же тревожные огоньки. Но глаза сухие. Это известие так обожгло ее, что мгновенно высушило слезы. Она ни о чем не спрашивала дочку. Тяжелый камень лег на сердце и не давал говорить. Она только тяжело вздыхала.

Надя оставила Юрасика и отправилась к дяде. Но тот уже ушел на завод. Всегда словоохотливая, тетка Марья на этот раз притихла. Даже разговаривала шепотом, словно боялась, чтобы кто-нибудь не подслушал. Надежда никогда еще не видела ее такой доброй с детьми, которых у нее полон дом: трое своих и двое от двух покойных жен Марка Ивановича. Кроме этих школьников и подростков были еще двое малышей старшего овдовевшего сына Марка Ивановича, тоже воспитывавшихся у нее.

Надежда вернулась домой и снова сразу же ушла к Ларисе, но и ее не застала дома. Направилась было к Миколе, да по дороге свернула к Сашку Заречному, жившему ближе, а проходя мимо остановки, неожиданно вскочила в заводской автобус… Доехав же до завода, почувствовала, что здесь ей делать нечего. И только когда пересела в трамвай, идущий в старое Запорожье, поняла что ей прежде всего надо именно в ту сторону: оттуда она доберется до аэродрома. Десять километров пешком? Ничего. Может, кто-нибудь подвезет. И Надя стала припоминать номер части.

— Гражданочка! Гражданочка! — услышала она, когда вышла из трамвая.

Вслед за ней из вагона выскочил черноволосый летчик с петлицами старшего политрука. Чуть смущаясь, он тихонько, чтобы не привлекать внимание других, промолвил:

— Простите, вам в трамвае кто-то посадил пятно.

Надя только теперь заметила на своем белом платье след от Юрасиковых ботиночек. И на самом видном месте! Она попробовала вычистить, но неудачно. Хорошо еще, что захватила сумочку, — можно было ею прикрывать пятно.

Пока она чистила платье, летчик быстро свернул в переулок. «Ну и глупая я, — упрекнула себя, — Хотя бы дорогу спросила!» На военном аэродроме она еще никогда не была, а этот летчик, наверное, оттуда. А теперь его уже не догнать.

До аэродрома, хотя и с трудом, Надя все же добралась, но там, как в пустыне: никто ничего не знает. А может, только делали вид, что не знают. Некоторые посматривали на нее с опаской: что это еще за птица появилась вблизи боевых самолетов? Направили в штаб. В штабе, как нарочно, никого из начальников не оказалось. Сидели дежурные, которые глядели на нее не то с сочувствием, не то с подозрением. Советовали подождать начальника штаба.

Почти до вечера просидела она. Начальству теперь — она сама это понимала — было не до нее.

Неожиданно в штабную канцелярию вошел тот самый черноволосый летчик со знаками старшего политрука. Дежурный, вытянувшись, начал было докладывать ему, что вот, мол, гражданка якобы ищет своего мужа, но летчик, не дослушав, обратился к Надежде, словно к знакомой:

— А почему же вы мне в городе не сказали, что вам сюда? Я бы вас подвез. Как, вы говорите, фамилия вашего мужа?

— Дончак Василь Петрович.

— Дончак… Дончак… — силился припомнить старший политрук. И обратился к дежурному: — Кто знает Дончака? Постойте: русый такой, интересный? Лейтенант?

— Да, да! — обрадовалась Надежда. — Лейтенант. Русый…

Но тот больше о Василе ничего не знал. Он был из другой части. Василя он припомнил лишь по его выступлению на недавнем партийном собрании. Все его звонки и попытки чем-нибудь помочь Надежде остались безуспешными.

Надежда шла с аэродрома, как человек, которому неожиданно нанесли тяжелую рану. О чем она дома только догадывалась, здесь подтвердилось: Василь уже выбыл на фронт.

И удивительно: рана была очень глубокой, но боли Надежда не ощущала. Казалось, ее беспокоит не то что Василь в опасности, а что он увез с собой свои сомнения в ней.

Так сгоряча не чувствуешь боли в бою, когда тебя только что задело пулей, и лишь потом приходят страдания и муки!

От старого до нового города около часа езды. Надежда сидела в уголке трамвая и думала о своем. Вагон гудел десятками голосов, а ей слышался лишь один. Смотрела в окне, но, как и вчера на пароходе, куда бы ни падал ее взгляд, перед глазами стоял только он, Василь.

Занятая своими мыслями, она и не заметила тех разительных перемен, которые произошли вокруг с наступлением темноты. Даже не обратила внимания на то, что в трамвае тускло светили синенькие лампочки. А когда вышла из трамвая — ужаснулась: не узнала город. Словно чужим стал. Дома, парки, Днепр тонули в гнетущей тьме. Даже Днепрогэс — без единого огонька. Деревья окутывали улицу, точно облака. Люди словно вымерли. Только кое-где под этими облаками маячили фигуры да время от времени то тут, то там раздавались предостерегающие окрики:

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои…

— Свет! Свет гаси!

— Погаси свет! Забыл, что война?..

— Оштрафовать негодяя!..

Лишь теперь почувствовала Надежда всю неизмеримую глубину раны в своем сердце и застонала от нестерпимой боли.

Шла, спотыкаясь, почти бежала. Хотелось идти еще быстрее, как будто этим можно было унять невыносимую душевную боль.

Неожиданно наткнулась на большую толпу у здания военкомата. Очереди тянулись до самого сквера. Народ гудел, волновался:

— А ты что без очереди?

— Я стоял.

— Где стоял?

— Иже-богу, стоял. А что?

— Не возьмут тебя, «иже-богу», вот что. Молокосос еще.

— Попрошусь…

— Харитонович! Харитонович! А вы куда же?

— Куда все.

— Вот узловатый! Забракуют!..

А совсем близко, под деревом, молодая женщина потихоньку уговаривала, чуть не плача:

— Лесик, Лесик, ты же больной!..

— Теперь не болеют!

— Ну хоть дня два еще полежи, тогда уж…

— После войны.

Гомон отдалялся. Будто тонул в темном море. А впереди, за целый квартал от дома Надежды, внезапно послышалась звонкая скороговорка:

— Брось цигарку! Закона не знаешь? Ох, крихточка моя, да что же это за порядок? Брось, говорю, не то оштрафую!

— Ох, ох, — гудел, как иерихонская труба, голос Килины Макаровны. — Интеллигент, а курит…

Около каждого подъезда кучки женщин: посты противовоздушной обороны. Дружно щелкали семечки и так же дружно, только потихоньку, чтобы не прослушать гул самолета, обсуждали события на фронте.

Воинственность женщин доходила до того, что по улице трудно было пройти. Возле каждого дома тебя останавливали, заводили в подъезд и, не доверяя друг другу, проверяли документы.

— Да отвяжитесь вы от меня! — возмущался кто-то возле дома Надежды. — В соседнем подъезде уже проверили!..

— Спокойно, гражданин, спокойно. Мы за свой пост отвечаем. Может, там вас по знакомству пропустили.

— А это кто ж в белом, трясця тебе?!

— Это я, тетушка.

— Ох, Надийка! Крихточка ты моя. Нашла Васю? Нет? Ой, гляди, гляди, кума, снова спичками кто-то демаскирует. Брось, говорю! Не нашла, говоришь? Горемычная ж ты моя крихточка.

Килина Макаровна тоже посочувствовала Надежде. И вдруг заметила:

— А почему ты без противогаза? Ох, нельзя теперь без противогаза. Нельзя, детка.

Как староста группы ПВХО, она и раньше ревностно придерживалась правил инструкции. А теперь и подавно! Никому не разрешала выйти на дежурство без противогаза. И сейчас была обеспокоена тем, что Надежда ходит без этой военной сумки, как будто противогаз — самое верное оружие во время войны.

Лукинична и на этот раз не стала расспрашивать дочку. По глазам видела, с чем вернулась.

На окнах висели одеяла. Закрывали каждую щелочку. В комнате невыносимая духота, и от этого еще тяжелее становилось на сердце.

Юрасик потихоньку примостился на коленях матери.

— Мама, а на войне убивают?

— Убивают…

— А больно, когда убивают?

Надежда прижала к себе мальчугана, припала горячими губами к его головке и замерла.

II

Юрасик давно уже спал, растянувшись в кроватке, сбив ногами простыню, вспотевший, раскрасневшийся, по-богатырски раскинув ручонки, а Надежда все сидела, склонившись над ним, будто укачивала.

Она устала за день. Как никогда, обессилела. Еще с вечера неудержимо одолевал ее сон, но она, превозмогая себя, дожидалась последних известий. А услышав о жестоких воздушных боях, уже не могла уснуть. Боялась даже задремать: может, именно сейчас Василь в бою и именно в ту минуту, когда она задремлет, его постигнет беда. Почему-то казалось, что, пока она мыслями с Василем, с ним ничего не случится. Казалось, что ему легче будет, если она о нем думает. Хотелось, чтобы и он знал, что она не спит и мыслями с ним.

— Ты бы легла, доченька, — умоляла Лукинична. — Отдохни…

Она выключила свет, сняла с окна одеяло и тихонько открыла обе рамы. Плеснуло свежестью. Казалось, Днепр поднялся до уровня окна, чтобы дохнуть в комнату, развеять духоту.

— Полегче стало… Теперь ложись, доченька, усни… И бесшумно, как тень, Лукинична вышла.

Горечью наполнилось ее сердце. Кому-кому, а ей хорошо знакома судьба солдатки. Вот так и она склонялась над колыбелькой, когда ее Михайло воевал по ту сторону фронта. И не одну ночь просидела у окна, все ожидая. Но так и не дождалась… Ох, неужели такое же горе суждено и Надежде?..

Она нарочно поторопилась уйти в другую комнату, чтобы дочь не слышала ее вздохов, чтобы не бередить ее раненую душу. Сделала вид, что заснула. А когда через час снова неслышно вошла под предлогом укрыть Юрасика, Надежда по-прежнему сидела у детской кроватки.

Мысли матери сами по себе передались Надежде. Как ни таилась от нее Лукинична — сердце дочери уловило их.

Надежда не знала отца. Даже представить себе не могла, какой он, как выглядел, — в доме не сохранилось ни одной фотографии. Как погиб, где — ничего ей не известно. Об этом мать никогда не говорила.

Вспомнилось вчерашнее загадочное поведение дяди Марка, который хотел что-то сказать, но так и не сказал.

— Мама, а почему ты никогда не расскажешь, как воевал отец? Я ничего не знаю об этом. Ты даже не говорила, где он погиб.

— Я и сама не знаю. Разве я там была? Дядю расспроси, доченька, они вместе воевали.

Из немого тоста Марка Ивановича на вечеринке Лукинична поняла, что он не все сообщил ей о гибели Михайла, что и до сих пор от нее что-то скрывает. Но что именно? Почему?..

Где-то далеко из-за Хортицы пробивался щербатый месяц. Не спеша поднялся над Днепром и печально заглядывал в окно. И еще долго были видны в его тусклом освещении две неподвижные женские фигуры — матери и дочери, — которые легли вместе, чтобы успокоить, убаюкать друг друга, и делали вид, что спят, но в глазах обеих еще долго не угасали влажные отблески.

III

Надежда так и не знала, спала она в эту ночь или ей это только показалось, но проснулась от шума в подъезде.

Шум подняла Килина Макаровна. Страшко, торопясь на завод, не хотел брать свой противогаз. Заботливая жена догнала его на ступеньках и силой пыталась натянуть на него противогазную сумку. Тот упирался, сердился и от этого еще больше заикался:

— Т-т-тише. Н-не ш-шуми! Л-людей н-на-п-пугаешь. С-стыдно!..

— Надевай, говорю! — безапелляционно гудела Килина Макаровна. — И не смей ходить без него! Разве можно? Ох ты ж горе мое!

Страшко, может, и не послушался бы, но он знал, что от нее не отвяжешься. Эта «домашняя техника безопасности» до самого завода будет бежать за ним, пока не добьется своего. Сколько раз, бывало, догоняла она его уже в трамвае, когда он забывал обмотать шарфиком шею.

Надежда тоже отправилась на завод. Хотя и рано ей было туда спешить, но дома уже не сиделось. Тянуло в коллектив, в цех, хотелось скорее приложить к работе руки.

Возле соседнего дома увидела проводы. Русый новобранец в последний раз обнимал молодую жену и так вглядывался в ее красивое лицо, словно хотел запомнить навсегда. А она все целовала, целовала его и сквозь слезы умоляла помнить, что он останется у нее единственным на всю жизнь.

У Надежды защемило сердце: она так и не простилась с Василем, ей так и не довелось сказать ему слов утешения…

Надежда не знала этого новобранца, но ей захотелось подойти и сказать на прощание что-нибудь особенно теплое, заверить, что они, жены фронтовиков, останутся верными своим любимым; хотелось, чтобы он спокойно уехал на войну.

На трамвайной остановке всей семьей провожали светловолосую кудрявую девушку. Она была уже в новеньком военном обмундировании с повязкой Красного Креста. Глядя на эту юную медичку, Надежда подумала: не пойти ли и ей на фронт. А что там делать? Все, что прикажут. Только бы чем-нибудь помочь быстрее погасить страшный пожар.

На заводе царило небывалое возбуждение. Огромная территория заводского двора наполнялась людьми. Никогда прежде в эту пору не собиралось тут столько народу. Ночная смена сменилась утренней, но никто не уходил. Пришли рабочие и третьей — вечерней — смены. Их никто не звал: сами пришли. Каждый чувствовал, что сейчас его место только тут, и потому старался быть на виду: может, в нем будет нужда.

Горновые, прокатчики, сталевары, машинисты, сварщики, операторы, электрики, слесари, токари, такелажники, конторщики — в синих, черных, коричневых спецовках, в разноцветных майках, косоворотках группками толпились около цехов, на площадях, в скверах, в аллеях и повсюду живо обсуждали чрезвычайные события.

У всех было возбужденное, сурово приподнятое настроение. Опасность, нависшая над Родиной, заметно отразилась и на характере людей, на их поведении. Во взаимоотношениях появилось что-то своеобразно торжественное, большое и волнующее. Даже те, кто еще вчера ссорились, враждовали, сейчас по-товарищески советовались друг с другом и предлагали свои услуги. Нередко можно было видеть, как друзья при встрече вместо обычного пожатия рук обнимались и молча целовались, словно присягали в верности.

Война выбросила из душ людей мелкие обиды и недовольство. К жизни было вызвано другое чувство, большое, объединяющее всех воедино, которое поднимало над всем мелочным и обыденным.

Надежда, проходя мимо толпившихся людей, улавливала во взглядах даже незнакомых теплоту и сердечность, будто каждый хотел сказать ей ласковое, ободряющее слово. Надежде и самой хотелось подойти к каждому и искренне пожать руку.

Даже всегда ворчавший садовник Лука Гурович сейчас кротко проходил мимо курящих и, здороваясь, приветливо предупреждал:

— Только окурки, пожалуйста, в урну. Не бросайте на растения. Нельзя.

Положение на фронте вызывало самый живой интерес. Сводки Главного Командования знали наизусть. Горячо комментировалось каждое слово:

— Шестьдесят пять самолетов укокали? Здорова!

— Ну да, а на гродненском направлении?

— Немного прорвались, гады.

— Ничего, ничего, дружок! — оптимистически восклицал одноглазый счетовод Дряпина. — Зато сегодня ночью наши рванули до самого Кенигсберга!

— Разве? Но ведь по радио не…

— Что там радио? Из надежных источников знаю.

Все понимали, что это его очередная выдумка, однако опровергать ее не хотелось.

Среди молодежи царило фронтовое настроение. Особенно после вчерашнего похода в военкомат. Кто-то чувствовал себя уже одной ногой на фронте. С интересом расспрашивали друг друга, кого в какую часть направили.

— Тебя куда?

— В танковую.

— А тебя?

— Строчки тачать на пузе у Гитлера.

Возле газона добродушно подтрунивали над узловатым здоровяком Власом Харитоновичем, который тоже вчера до поздней ночи толкался в очереди у военкомата.

— Так куда вас, Харитонович?

— Известно куда: в артиллерию! Это такой, что сам пушку таскать будет. И тягач не потребуется!

— Нет, — смущенно улыбался бывший каталь. — Сказали: «Таких, папаша, еще грех брать».

Надежда еще вчера заметила, что к военкомату, не ожидая вызова, пришло множество добровольцев. Это радовало, согревало душу. Захотелось расцеловать добродушного богатыря за его искренний порыв. Как будто не так страшно стало и за Василя.

Поднималось, припекало солнце. Легким шелком дымились влажные, только что политые заводские скверы. Над дорожками волнами стлался папиросный туман.

В приемной директора тоже было людно. Начальники смен, инженеры с папками деловито ждали вызова. В кабинете происходило срочное совещание. Надежда поняла, что директору сейчас не до нее.

Почти сразу как она вошла, из дверей кабинета выбежал разгоряченный и словно бы испуганный Микола. Заметив Надю, сконфуженно улыбнулся, пожал ей руку и, не отпуская ее, поманил в коридор.

— Ох! — простонал он, взявшись за затылок.

У него был такой вид, как будто ему только что в кабинете набили шишку.

— Что с тобой?

— Не спрашивай, Надийка!

Виноватая улыбка сморщила его лицо, и в эту минуту он напоминал смешного, нашалившего мальчишку.

— Ну что ж. Теперь нечего почесываться. — И шутливо выругал сам себя: — Так тебе и надо, дурень Микола. Это тебе за «ура».

— За какое «ура»? — удивилась Надя.

— За ура-патриотизм. Так и надо. Не имел взыскания, а теперь буду носить его, как шишку!

— Ничего не понимаю!

Но скоро все стало понятным. Вчера вечером прямо с завода Микола отправился в военкомат. Он был политруком запаса. Пришел он туда с наилучшими намерениями. Конечно, мог бы и не идти: определенная группа работников завода имела освобождение от воинской службы. Но сейчас ему казалось, что на заводе вместо него может работать любой: главное — это фронт. Сгоряча он даже не сообщил о своем намерении ни секретарю заводского партийного комитета, ни директору. Да и это еще полбеды. Но Микола пошел не один. Организаторская струнка сказалась и здесь. В военкомат он явился с целым отрядом. За ним потянулось даже немало таких, которые вообще не годны к воинской службе. И два подручных вальцовщика и один оператор стана уже не вернулись на завод. Конечно, их быстро заменили другими, но Миколе за такой патриотизм нагорело.

— Фу-у, — вздохнул он и весело улыбнулся, будто ему легче стало после того, как он сам себя выбранил. — Ну и заварили же!..

— А ты знаешь, Коля, — призналась Надежда, — у меня ведь тоже сегодня возникла мысль…

— На фронт?

— Да.

— Ну, ну! — испугался Микола. — Ты смотри у меня! Не то и тебе приварим!

Он сказал это таким грозным тоном, что Надежда рассмеялась. За все время после объявления войны она впервые так весело рассмеялась. Но, вспомнив Василя, сразу замолкла.

— Васю вспомнила? — заметил Микола.

— Васю.

— Вася кислых не любит. Помнишь, как мы с ним Ларису когда-то донимали? — И он расхохотался, будто уже и забыл о только что полученном выговоре.

Лариса в школе отличалась невероятной плаксивостью. Вечно ревела, часто без какой-либо видимой причины. А Василь с Миколкой любили дразнить ее, и почти каждый день, преследуемая ими, она с ревом шла до самого дома. Бывало, вся улица забавлялась ими.

— Кстати, Лебедь в самом деле сватается к ней? — неожиданно спросил Микола.

— Конечно. А что? — заинтересовалась Надежда.

— Да так. Я на его месте не сделал бы такой ошибки.

Надя поняла, что и Микола высокого мнения о Лебеде, и подивилась этому. Лебедь начал ее не на шутку интересовать. «Что же это за Эдисон такой?» Хотелось спросить у Миколы, но он внезапно вернулся к прежней теме:

— Брось киснуть. Не то и Васе грустно будет. Когда-то мне один психолог доказывал, будто у влюбленных так развиты чувства, что они и на расстоянии улавливают мысли друг друга. Вроде радиостанции.

Он проговорил это почему-то с таким серьезным, предостерегающим видом, что Надя снова рассмеялась.

— Тогда ты, наверное, знаешь, что думает о тебе Зина?

— К сожалению, — смутился Микола, — я никак не могу настроить ее на свою волну.

И вдруг хитро прищурил глаз.

— А вот ты скажи мне — только от души скажи: что у тебя с Сашком?

Надежду бросило в жар. Она поняла: все его намеки, разговоры о том, что она «киснет», ссылки на психолога делались умышленно, только затем, чтобы подвести ее к этому вопросу.

— Почему ты спросил об этом?

— Потому что заметил, что он не спускает с тебя глаз. Смотри у меня! — шутя пригрозил он.

Но Надежда уловила в этих шутках ревнивое отношение к Сашковым ухаживаниям и даже какую-то боязнь.

— И тебе не стыдно, — упрекнула она. — Ведь Сашко и тебе друг.

— Дружба дружбой, — снова как бы шутя кинул Микола. — Но за Васю я ему ноги перебью!

Из дверей приемной в коридор толпой хлынули люди — видимо, совещание закончилось, — и разговор был прерван. Миколу сразу же подхватили под руки, сочувственно подтрунивая над ним, а Надежду неожиданно вне очереди вызвали к директору.

IV

Морозов и на этот раз был неторопливым, спокойным, с той же несколько лукавой улыбкой — как будто война его не коснулась. Лишь по чрезмерно покрасневшим глазам и набрякшим мешочкам под ними можно было догадаться, что эту ночь он не спал.

Он поднялся, когда она вошла, и уже не садился. Надежда поняла, что и ей садиться не следует: разговор будет коротким. И действительно, разговор был непродолжительным.

— Так вот, — заговорил Морозов, — решено направить вас в ОТК. В цех слябинга. Инженера Лебедя знаете?

Надежда обрадовалась тому, что ее посылали в прокатный цех, куда ей хотелось, но при чем тут Лебедь? В душу закралась тревога.

— Он будет вашим руководителем.

Заметив в ее глазах настороженность, успокаивающе добавил:

— Лебедь хотя и недавно у нас, но о нем уже многие хорошего мнения. Поработайте, а там увидим. А вентиляторы, — подчеркнул он, — придется пока отложить. Ясно?

Это короткое военное слово «ясно» очень быстро вошло в обиход и уже пристало к Морозову.

— Ясно, — в тон ему ответила Надя. Ей и без намека было понятно, что теперь не до вентиляторов.

— Подробно обо всем узнаете у Захара Петровича, — сказал Морозов и протянул ей руку.

Захар Петрович Шафорост — заместитель главного инженера — принял Надежду тепло, как давнюю знакомую. Было видно, что он не только знал о намерении Морозова, но и принимал в устройстве Нади горячее участие. Надежде было приятно, что ее встречают как свою. Ее очень растрогало, что Шафорост, несмотря на срочные дела, уделил ей внимание, подробно знакомя с новыми обязанностями.

Хотя Шафорост и был братом Ларисы, но до этого он почти не знал Надежду. С Ларисой он давно уже жил врозь и теперь только туманно припоминал школьную подругу своей сестры. Как-то так сложилось, что и на заводе им ни разу не пришлось встретиться: когда она работала, он учился, а когда она училась и приезжала на каникулы домой, он бывал то в командировках, то в отпуске.

Но Надежда знала его хорошо и много о нем слышала. Это был один из одаренных специалистов уже новой формации, который вышел в инженеры непосредственно из цеха. Надя помнит, что еще три года назад он был обыкновенным дублером — немного наивным и суетливым. За эти годы он успел пройти путь от сменного инженера, начальника смены, до начальника цеха и теперь уже — первый заместитель главного инженера. За изобретательство и усовершенствование процесса проката его дважды награждали орденами, он был удостоен лауреатской премии. Теперь перед Надеждой сидел уверенный в себе человек, уже немного избалованный почестями и славой. Даже синий шрам над левой бровью — след давнишней травмы от токарной стружки, — который раньше, казалось, уродовал его лоб, теперь придавал ему вид бывалого, заслуженного ветерана.

На какое-то мгновение Надежде показалось, что теперь он уже не каждому доступен. Но только на мгновение, потому что с нею он был исключительно прост, вежлив и искренен. Надежда еще в институте преклонялась перед его способностями — там уже целый курс был посвящен его методам горячего и холодного проката — и сейчас, слушая его пояснения, радовалась, что ей предстоит работать с таким одаренным человеком.

— Конечно, на первых порах трудновато будет, — сказал Шафорост. — Но Аркадий Семенович поможет.

Аркадий Семенович — это Лебедь, и Шафорост заговорил о нем так, словно был уверен, что Надежда и Лебедь не только знакомые, но и давнишние друзья.

— Башковитый человек! — даже с каким-то восторгом произнес Шафорост.

Надежда, вспомнив встречу в автобусе, остро ощутила, как судьба круто уводила их от взаимной неприязни и, словно нарочно, сталкивала на одной дороге.

Может быть, Шафорост еще и не отпустил бы Надежду, но его позвали на митинг.

Пока Надежда сидела в кабинете и разговаривала с Шафоростом, война как будто отодвинулась от нее и боль разлуки утихла. Но когда она вышла, взглянула на площадь, сердце ее снова облилось кровью.

Заводская площадь бурлила, переполненная народом, и никогда еще столь многолюдное собрание не было таким единодушным. Оно то взрывалось громом возмущения или одобрения, то вдруг умолкало: наступала такая тишина, что каждый боялся даже шевельнуться.

На трибуну один за другим поднимались рабочие. Все были суровы, взволнованны. Говорили кратко, но страстно и гневно.

Выступал дядя Марко. Говорил он мало, так как не любил длинных речей, но каждое его слово, порой неуклюжее и грубоватое, вселяло в слушателей силу и уверенность. Выступал Микола, который под влиянием только что полученного взыскания в своих призывах обходил слово «фронт», но и без того все его поняли, и речь его у всех, особенно у сочувствующей ему молодежи, вызвала бурную реакцию.

И совсем неожиданно для Надежды к микрофону подошел Лебедь. Она не представляла его на трибуне. Ей казалось, что он не способен, выступать перед таким многочисленным собранием. Но опять она была поражена: Лебедь оказался неплохим оратором. Он говорил долго, а речь его не производила впечатления растянутой и была наиболее зажигательной. Особенно взволновали Надежду его последние слова, в которых звучала клятва отдать свою кровь за спасение Родины.

Чрезвычайный митинг протекал необычно. К микрофону подходили люди, которые вначале и не собирались выступать.

Надежда представляла себе множество лиц и чувствовала, как сейчас по всей стране, в городах и селах люди вышли вот так на площади, улицы, объединенные одним желанием, одним стремлением — одолеть коварного врага, и на душе у нее становилось легче.

V

После окончания митинга она поспешила в отдел кадров, чтобы поскорее оформить свои дела. А пока оформляла, на дворе завода произошли большие перемены. Почти все участники митинга рассеялись кучками и, кто в жакетах, а кто без сорочек, сверкая на солнце бронзой вспотевших спин, — лопатами, кирками, топорами уничтожали то, к чему еще утром относились бережно, с нежностью, как к святыне: раскапывали клумбы, газоны, подрубали корни деревьев и через все скверы и парк рыли траншеи для бомбоубежища.

Эта работа действовала на людей угнетающе. Работали молча, будто кого-то хоронили.

Садовник Лука Гурович, который еще недавно предупреждал курильщиков, чтобы не сорили в скверах, не бросали окурки на растения, сейчас выглядел так, словно эти люди у него на глазах уничтожали его близких.

Сначала он попросту бросался в драку. Называл всех сумасшедшими.

— Война, Гурович, ничего не поделаешь, — доказывали ему.

— Цыц, фараон! — так и подпрыгивал садовник. — Где еще та война, а здесь сами уничтожаете. Да знаете ли вы, что такое война? — У меня спросите! Я целых три пережил. Еще в японскую пушкарем был. Но такого не видывал, чтобы война была за тысячу верст, а тут окопы копали. Да еще где? В цветниках!

Не поверил, что все это делалось по приказу Морозова. Бегал ему жаловаться. А теперь растерянно метался между копавшими, уже не кричал, не протестовал, только сквозь слезы умолял то одного, то другого:

— Пожалуйста, подальше от корня, подальше. Оно же все живехонькое…

Одновременно с вооружением траншей началась маскировка завода. Человеческие фигурки, словно муравьи, облепили стены и крыши цехов. Торопясь к вечеру закончить маскировку, люди взбирались на высокие фермы, колонны, отвесные выступы, часто нарушая элементарные правила техники безопасности, и Страшко еще никогда не имел столько хлопот. Там лестница шаткая, там леса ненадежные; тот, без пояса, как кошка, карабкается по узеньким опасным карнизам, а другой на головокружительной высоте повисает вниз головой, держась за что-то одними ногами.

— К-куда ты без пояса? Ош-штрафую!

Война развязала руки лихачам, и теперь они не только не слушались Страшка, но еще и подтрунивали над ним:

— А какой пояс придумает Страшко, когда бомбы посыплются?

— Вы, Анастас Парамонович, Гитлера оштрафуйте: это он нарушил технику безопасности.

Страшко, запыленный, обливаясь потом, метался от цеха к цеху. Противогаз натер ему плечо, и он уже носил его в руке, как дамскую сумочку. Готов был бы и выбросить, но боялся: тогда хоть не возвращайся домой.

Он охрип от крика и теперь уже не только заикался, но почти лишился голоса. Однако правила техники безопасности отстаивал воинственно. Даже изобрел «заменитель голоса» — сначала приспособил буферные тарелки и колотил в них, заметив нарушения, но и этого оказалось недостаточно: звон сливался с производственным шумом. Тогда он раздобыл где-то свисток и налетал на нарушителей, как милиционер.

Морозов в этот день особенно поддерживал Страшка. Он безоговорочно утверждал все его штрафные листки и сожалел, что тот не оштрафовал председателя рабочкома Юхименка, который ползал на верхушке фронтона без всяких средств предосторожности.

Только счастливый случай спас и Сашка Заречного от гнева Страшка. Сашко не участвовал в маскировке непосредственно, но не мог не подсказать бригаде, мучившейся на высоких фонарях прокатного цеха, значительно более простого и эффективного способа маскировки. Этот способ только сию минуту, на ходу, пришел ему в голову. Увлекшись пояснением своей цели, он не только взобрался на фонарь без предохранительных средств, но и легко, как акробат, вылез на гребень крыши.

— А это еще что з-за п-птица? — перепугался Страшко.

И, запрокинув голову, он двинулся по направлению к Заречному, подобно аисту торчавшему на высоком гребне крыши, и чуть не сбил с ног Надежду.

— Ох, п-пардон! П-простите! — А когда увидел, что перед ним Надежда, заволновался: — Эт-то вы, з-золотко? Не ушиб я в-вас?

Надежда в этот момент тоже смотрела на Заречного. Она не знала за ним такой отваги. И смелость Сашка обрадовала ее. Заметив, что ему угрожает неприятность, постаралась отвлечь от него разгневанного Страшка.

Тем временем Заречный, предупрежденный маскировщиками, успел спуститься вниз, а когда увидел Надежду, сразу же очутился возле нее.

— Спасибо, Надя. Если б не ты, влетело бы мне, — сиял от счастья Заречный. — Спасибо.

Сашко был счастлив, что увидел ее. Весь день он искал случая встретиться с ней.

— Уже оформилась? — нетерпеливо спросил он.

Он и не спрашивал, куда оформилась, настолько был уверен, что в конструкторское, и заранее торжествовал. А когда услышал, что она идет в другой отдел, растерялся и долго не знал, что сказать. Его охватила такая тревога, будто он навсегда терял возможность видеться с нею.

— К Лебедю, значит? — ревниво переспросил Заречный, пытаясь скрыть недобрые искорки в глазах.

При иных обстоятельствах Надежда сама добивалась бы направления в конструкторское, но теперь, после этого разговора и особенно после упреков Миколы, она была довольна, что идет в другой цех. Даже легче стало на душе от мысли, что работать они с Сашком будут врозь. И Василю спокойнее, думала она. После того выпускного вечера, на который она пошла вместе с Заречным, Надя поклялась никогда не давать Василю повода к огорчению.

VI

Цех грохотал. Что-то суровое и в то же время трогательное чувствовалось после митинга в работе прокатчиков. Трудились слаженно, ритмично. Люди понимали друг друга без слов, по еле уловимым жестам.

Разыскивая Лебедя, Надежда снова наткнулась на курносого мальчугана. Он, как и в первый раз, стоял перед могучим станом и восхищенно наблюдал за диковинной борьбой. То хмурился, настораживаясь, когда огромные раскаленные слитки друг за другом устремлялись на стан, то радовался и торжествовал, когда мудрый богатырь расплющивал эти чудища. При этом мальчонка азартно размахивал кулачками: так, мол, их! так их!..

Надежда залюбовалась им.

— Сережа, домой!. — послышалось из будки оператора стана. — Слышишь, Сережа!..

Но мальчик даже бровью не повел.

Оператором в этой смене работал Павло Ходак, которого Надежда знала еще до института и уважала за изобретательское дарование. Завидев Надежду, Ходак передал, пульт управления подручному и подошел к ней.

— Чей это герой? — поинтересовалась Надежда.

— Мой, — с досадой промолвил Павло.

— Твой? А я думала — беспризорный.

— Он у меня и впрямь как беспризорный, — вздохнул Ходак и рассказал о своем горе.

Недавно у него умерла жена. Мальчик остался без присмотра. Дома ему не сиделось, соседку, на которую отец оставлял его, не слушал. Ходак устроил было его в пионерский лагерь, но Сережа сбежал и оттуда. Детские компании его не привлекали. Самым приятным для него было приходить с отцом в цех и часами простаивать перед волшебным станом.

Ходак жаловался на своего непослушного сына, сердился, а Надежде Сережа после этого стал еще более симпатичен. Захотелось подойти и приласкать его. И наверное, подошла бы и приласкала, если бы этого раньше нее не сделал Лебедь. Он как-то неожиданно появился возле мальчика, обнял его, погладил и начал, как со взрослым, о чем-то разговаривать. Чувствовалось, что они уже давно знакомы.

— Видишь, какие друзья!

И Надя снова была поражена этой, совсем уже неожиданной для нее чертой Лебедя. Так ласково относиться к чужому ребенку мог лишь человек с добрым, чутким сердцем.

Надежду Лебедь встретил как настоящего, давнего друга. Когда они ушли от грохота, он прежде всего полюбопытствовал, была ли она на митинге.

— Была, — ответила Надежда.

— И как вам? — спросил Лебедь, остановившись.

Надежда заметила, что Лебедь все еще находился под впечатлением бурной реакции, вызванной его выступлением, упивался ею, и это ее неприятно кольнуло. Не раз приходилось ей встречать ораторов, которые, соревнуясь между собой в красноречии, заботились не столько о сути своих выступлений, сколько о произведенном эффекте. Что-то подобное уловила она и в вопросе Лебедя.

— Вы, кажется, думаете, — вдруг заметил Лебедь, — будто меня интересует ваше мнение о моей речи?

«Ты смотри, какой психолог!» — удивилась Надежда, уже не впервые отмечая его умение читать ее мысли, и невольно отвернулась, воспользовавшись приближением крана, чтобы он хоть этого не прочитал.

— Совсем не то, — продолжал Лебедь, когда кран прогрохотал над ними. — Меня интересует, заметили ли вы то единодушие, которое вызвало в массах объявление войны.

«Ах, вот он о чем!» — сконфузилась Надежда и, пытаясь скрыть свое замешательство, поспешила согласиться:

— Конечно, заметила.

— Но почему же это я не спрашиваю вас о главном? — улыбнулся Лебедь, — Докладывайте, куда вас направили.

— Сюда. Непосредственно в ваше распоряжение.

— Ко мне?

Это было для него такой неожиданностью, что он, казалось, даже испугался.

— Вы недовольны?

— Нет, нет! — спохватился Лебедь. — Что вы? Это даже хорошо, что вас именно сюда направили. Честное слово, хорошо!

— Но в вашем тоне я уловила какое-то опасение, — Надежда проговорила это с подчеркнутойуверенностью, пытаясь показать, что и она тоже умеет читать его мысли.

— Это правда, — сознался Лебедь. — Я сначала подумал, что вам будет здесь тяжело. Цех горячий. В конструкторском значительно легче. Но я забыл о войне.

Надежде показалось, что он придумал это только сейчас, лишь затем, чтобы оправдаться, и это задело ее самолюбие.

— Нет, скажите правду, Аркадий Семенович. Вы боитесь, что я буду вам в тягость, мол, женщина, капризы — только возись с нею.

— Надежда Михайловна…

Но Надежда, не слушая его, наслаивала:

— Нет, нет, скажите честно. Конечно, инженер я зеленый, опыта еще не имею. Однако не собираюсь быть в цехе манекеном. Вам же пока беспокоиться рано. Тут я только дублер. У вас еще будет время и возможность избавиться от меня.

— И вам не стыдно! — вспыхнул Лебедь, не зная, как отвести ее подозрение. — Разве так можно, Надежда Михайловна? Вы же меня… оскорбляете?

Глаза его еще больше округлились. Невинность и теплый упрек засветились в зрачках. Он смотрел на нее прямо, уверенно, каким-то магическим и всепобеждающим взглядом, словно пытался сразу же покорить и заставить просить прощения.

«Какой сильный у него взгляд! — отметила про себя Надежда. — Так может смотреть только очень искренний человек или утонченный пройдоха».

Но на следующий день она в самом деле почувствовала себя покоренной и едва не попросила прощения. Оказалось, что именно благодаря Лебедю она направлена в прокатный. Вначале Надежда думала, что это Лариса убедила Шафороста послать ее сюда. Но Лариса еще и не видела брата. Все сделал Лебедь. Он уговорил Шафороста направить Надежду к нему в отдел. Шафорост поддержал его, пошел к Морозову, и, хотя Надежде готовилось другое назначение, Морозов согласился: к мнению Шафороста он всегда прислушивался.

Надежда, узнав об этом, искренне пожалела о вчерашней стычке. Она поймала себя на мысли, что под впечатлением ссоры в автобусе относилась к Лебедю с предубеждением, придираясь к нему и стремясь найти в нем отрицательные черты.

В человеческих взаимоотношениях происходят иногда необъяснимые крутые повороты. Такой поворот вскоре наметился и в отношениях Надежды и Лебедя. Первые три дня работали вместе. Свои обязанности Надежда усвоила быстро. Собственно, эта работа была давно ей знакома: дядина школа сказалась и здесь. К функциям технического контроля она отнеслась по-своему: ей хотелось быть не просто контролером, который только следит за готовой продукцией и выискивает брак. Надежда вошла в контакт с бригадирами и мастерами, советовалась с ними, стараясь помочь им в разработке технологии нагревания, — и уже на третьем ее дежурстве смена добилась повышенного качества продукции.

Лебедь одобрял ее начинания. Смело доверял ей самые ответственные задания. Но все эти три дня вел себя сдержанно. После той перепалки в цехе вид его словно бы говорил: «Ну что ж, не поверила в искренность моей дружбы, так я не стану навязываться с ней». И Надежда уже жалела, что в их отношения проник холодок. А утром после третьего дежурства Надежду встретил дядя Марко. Он неожиданно обнял ее и по-отцовски приложился обветренными губами ко лбу.

— Так и надо, дочка. Молодец!

— За что это вы меня хвалите?

— За то, что молодец, — молвил Марко Иванович и кончиками обожженных пальцев важно погладил обгоревшие лохматые усы.

Этот его жест был знаком всем. Мастера, бригадиры не спрашивали, доволен ли он их работой: по этому жесту видели. Но если он сгребал усы в пригоршню — тогда берегись! Значит, тот, на кого он взглянул, уже что-то запорол, что-то сделал «на хапок». И нагорит же тогда виноватому! В работе он горяч и неистов.

— А воно, мабуть, думало, — подмигнул дядя, — что только у него в котелке варит? А у Шевчуков разве что? Глиной залепило? Ба яке!

У дяди Марка была привычка говорить намеками, и Надежда, наверное, так бы и не поняла, за что он похвалил ее и о ком так недружелюбно говорил «воно», если бы не подвернулся Чистогоров.

— Там твой шеф, Надийка, — еще издали начал Чистогоров, — так разошелся! Батюшки!

«Ах, вон кто это «воно!» — усмехнулась Надежда. Она еще не знала, где и почему «разошелся» Лебедь, но дядина ирония не удивила ее. Марко Иванович недолюбливал Лебедя. Да и не только его: старый и опытный обер-мастер почти ко всем работникам отдела технического контроля относился неприязненно. Попросту считал этот отдел лишним. И по-своему дядя был прав. Он один из тех мастеров на заводе, которые давно уже получили право на именное клеймо, и продукция с их клеймом не подлежала контролю. К тому же в ОТК часто попадали бездарности, пройдохи, которые пытались избежать трудностей и ответственности; сами разбирались в производстве плохо, а в роли контролеров чувствовали себя чуть ли не всеведущими и относились к рабочим свысока. Марко Иванович пренебрежительно называл их «трутнями». Вот почему, показалось Надежде, он и сейчас так недружелюбно отозвался о Лебеде.

А Чистогоров продолжал:

— Там, говорю, разошелся твой шеф, как на митинге! Тебя до небес превозносит!

Они только что возвратились с оперативки. И, как оказалось, на совещании инженеров, мастеров, начальников смен Лебедь поставил Надеждин метод работы в пример всем сотрудникам своего отдела. Он заявил Шафоросту, что Надежде, хорошо знакомой с производством, не обязательно выдерживать месячный срок дублера, а что ей уже можно доверить всю смену.

Надежда не ждала этого от Лебедя. После перепалки и последующей сдержанности, сухости со стороны Лебедя она скорее ждала другого: казалось, что теперь он будет придираться к каждой ее ошибке и замалчивать успехи. Поэтому его похвала, да еще на таком совещании, была приятна ей.

А после обеда Лебедь и совсем растрогал Надежду. Со времени объявления войны еще никто не доставлял ей такой радости. В обеденный перерыв он ездил домой и привез ей письмо. Узнав знакомый почерк на конверте, она готова была расцеловать Лебедя.

Надежда несколько раз принималась читать и не могла. У нее перехватывало дыхание. Строки расплывались, заволакивались туманом. Еще никогда письма Василя не были такими теплыми и нежными, проникновенными и искренними, полными горячей любви к ней. «Родная, хорошая моя…» — читала Надежда и снова прижимала к сердцу письмо и лихорадочно шептала сквозь слезы: «Родной, хороший мой…»

Мир вдруг расступился перед ней и просветлел. Радость оттого, что Василь жив, переполняла ее сердце, и в эту минуту, как и всегда бывает в таких случаях, тревога отступила. Надежда даже не подумала, что с того времени, когда писались эти строчки, минуло уже несколько дней, что за такое время на войне гибнут тысячи… Ей казалось, что Василь написал сегодня, только сейчас, и у нее было такое ощущение, будто не письмо читает, а разговаривает с Василем.

Этот маленький треугольничек — первая весточка с фронта — был для Надежды таким большим счастьем, что ей хотелось каждого остановить и с каждым поделиться своей радостью. Конечно, она сразу бы побежала к Миколе, если б он не уехал в город, и даже охотно прочла бы письмо Сашку, попадись тот на глаза, хотя в письме Василь передавал привет всем, только про Сашка будто бы забыл.

Марко Иванович еще издали заметил треугольник в руках Надежды. Бежал между горячих слитков, запыхавшись, словно боялся опоздать.

— От Васи?

— От Васи.

— Пойдем!

Он схватил Надежду за руку и потянул в свою контору.

— Клава! Сюда — никого! Ясно?

Запер дверь, уселся поудобнее на стул, зачем-то надел очки, но сразу же снял их и затаил дыхание.

— Читай!

Василя он любил еще мальчиком. А с тех пор, как Василь женился на Надежде, Марко Иванович относился к нему, как к сыну.

Надежда читала, всячески стараясь опускать интимные строчки, и невольно запиналась, потому что нелегко ей было их опускать, и еще больше волновалась, будучи не в силах удержать слезы.

— «…Сейчас двенадцатый час ночи. Только что вернулся с первого задания, как говорят у нас, с боевого крещения… Признаюсь тебе, моя… как ни странно, но еще никогда так много и так тепло не думал о тебе, как в те минуты, когда поднялся навстречу чужой эскадрилье. Даже в тот миг, когда сцепился в воздухе с «мессером»…»

Надя вдруг запнулась: в ту ночь и именно в тот час она не находила себе места. Строчки снова затуманились.

— Ну а дальше! — не терпелось Марку Ивановичу.

Превозмогая себя, Надежда продолжала:

— «Даже в тот миг, когда сцепился в воздухе с «мессером», я чувствовал себя так, будто ты была рядом со мной и я не себя, а тебя защищал. И, к счастью, победа осталась за мной… Я подсек его…»

— Кого подсек?

— Он сбил «мессера», — пояснила Надежда.

— Молодец! Так их, сынку! — И вдруг, стукнув по столу, пригрозил: — Мы вас!.. Читай.

Надежда снова пропустила немало строчек, ей как-то неловко было читать их дяде, и перешла к приветам:

— «Передай сердечный привет всем нашим друзьям и прежде всего обними и поцелуй нашего доброго дядю Марка. Передай Мико…»

— Погоди! — остановил ее Марко Иванович. — Ну-ка еще прочитай это место…

Дома Надежде снова пришлось не раз перечитывать письмо и отдельные из него строчки. Когда она пришла с завода, дома застала много гостей: тетку Марью, Фатьму и, конечно, обеих кумушек. Все были радостно взволнованы, предупредительны друг с другом, празднично одеты. Помимо родственников и друзей едва ли не все жители дома побывали в этот вечер в квартире Лукиничны. Письмо с фронта вызвало у всех большой интерес. Каждая мать, проводившая сына, жена, простившаяся с мужем, воспринимала это письмо как нечто свое, родное, близкое ее сердцу, будто оно в какой-то мере адресовано и ей.

Лукинична, сверкая повлажневшими глазами, принимала всех растроганно и приветливо.

Но особенно шумно торжествовал Юрасик. Без устали запускал бумажные самолеты, сталкивал их друг с другом и выкрикивал, стараясь, чтобы его услышали непременно все:

— Смотрите, смотрите! Вот так мой папа фашиста сбил!

VII

Когда гости разошлись и с Лукиничной остались лишь Крихточка и Килина Макаровна, примчалась Лариса. После того испуга — да еще какого испуга! — за своего Лебедушку, так увлекшегося на вечеринке Надеждой, она впервые заглянула сюда. Все эти дни Лариса избегала встреч с Надеждой.

Но и сейчас Лариса долго не задержалась. Общество Крихточки было для нее невыносимым. И она сразу же потащила Надежду к себе.

Нетрудно было заметить, что появление Лебедя в доме Шафоростов вырыло между соседками глубокую пропасть. Даже мать Ларисы — тихая и смирная женщина, прежде дружившая с обеими кумушками, — теперь избегала и чуждалась их. И причиной такого разлада было не столько то, что Лебедь женился на Ларисе, сколько сама форма женитьбы. Оказывается, Лебедь уже давно жил у Ларисы. Они и расписались потихоньку, без шума. «Все не по-людски, все тайком!» — возмущались женщины.

Но Надежда не видела в этом ничего темного и беззаконного, как доказывала Крихточка, и ничуть не обиделась на Ларису, не сразу открывшуюся ей в своем замужестве. Лебедь для Ларисы был неожиданным и таким огромным счастьем, что она даже друзьям не решалась говорить о нем, словно боясь, чтобы кто-нибудь не перехватил его.

Лукинична, закрывая за Ларисой и Надеждой дверь, ласково напомнила:

— Не забудь же, дочка, поблагодарить Аркадия Семеновича. Спасибо ему. Другому все равно — ждешь ты письма или нет, а он, вишь, сам зашел: «Нет ли чем, Лукинична, порадовать Надийку?» Славный человек!

Уже немало Надежда слышала о нем: «смекалистый», «Эдисон», но это материнское «славный человек» особенно тепло легло на сердце.

У Ларисы Надежду ждал приятный сюрприз: тут был Шафорост. Когда они вошли, он держал шляпу в руке — видимо, собирался уходить — и сосредоточенно слушал Лебедя. Слушал и соглашался с ним. Надежда еще раньше заметила, что Шафорост всегда прислушивается к его мнению — вчера на оперативке он говорил о неполадках в цехе буквально словами Лебедя, — и удивлялась, как Лебедю удалось столь быстро завоевать доверие даже такого человека, как Шафорост.

— О, Надежда Михайловна! — воскликнул Шафорост. — Рад вас видеть. Пожалуйста, садитесь! — Он бросился за стулом и сразу остановился. — Да садитесь лучше тут. — И запросто, схватив ее за руки, потянул к дивану. — Тут удобнее. Ну как вы себя чувствуете? Лучше? Чудесно!

Надежда не ждала такого радушия. На заводе Шафорост казался суховатым и никогда не допускал фамильярности, А тут, в домашних условиях, он был совсем иным: простым, искренним, ласковым, особенно по отношению к ней. Надежда просто растерялась.

— Прежде всего поздравляю с успехами и вас и вашего фронтовика! Молодец, Василь! Сбить «мессера» — это не шутка. Поздравьте его от меня. — И, загораясь, добавил: — От всех нас! Обязательно! Нужно, чтобы он знал, как мы гордимся им.

— А мы пошлем ему письмо от всего коллектива, — вставил Лебедь.

— Идея! Блестящая мысль! — с увлечением подхватил Шафорост. — Это письмо поднимет дух не только у него, но и у всей части!

— А боевой успех фронтовика поднимает настроение на заводе, — добавил Лебедь.

— Абсолютно верно. Чудесно, — поддержал его Шафорост. — Ну и голова у тебя, Аркаша! — и дружески хлопнул его по плечу.

Лебедь сдержанно усмехнулся. А Лариса просто сияла от похвалы ее Аркашику.

Она была до такой степени ослеплена, что не видела никого лучше и умнее Лебедя. Не сводила с него глаз, дышала его дыханием, оберегала его, как ребенка. Стоило ему встать босиком на пол, она приходила в ужас, как бы он не простудился. Опасаясь, не похудел бы он, запрещала ему обедать в заводской столовой, ссорилась с матерью из-за выбора блюд, ни одна молочница не могла угодить ей. И даже не позволяла умываться холодной водой.

— Ух ты ж головастенький мой! — влюбленно обхватила она его голову и, не стесняясь присутствующих, нежно обняла.

Мать, сухонькая, курносая женщина, тоже вся была поглощена зятем. Она понимала его с полуслова. Не успевал тот перешагнуть через порог, как у нее уже все было готово: вода для рук нагрета, полотенце чистое — оно менялось дважды в день, обед на столе и, для аппетита, графинчик водки, заправленной стручком перца. Теперь мать даже своему сыну, которым гордилась не только она, но и весь город, уделяла меньше внимания, чем зятю.

Но сын не ревновал ее к зятю. Лариса была его единственной сестрой, и он любил ее нежной братской любовью. Он больше всех переживал ее физические недостатки, тревожился за ее судьбу, опасался, что она не найдет себе подходящей пары, и поэтому, как никто в доме, радовался ее замужеству. Для счастья сестры Шафорост готов был пожертвовать не только материнским вниманием, но даже самим собой. Ради Ларисы он, казалось, не замечал недостатков Лебедя и преувеличивал его достоинства.

Жила Лариса и до этого не бедно. Брат не жалел для нее денег. Все его премии шли на сестру. О ней он заботился больше, чем о своей жене. Но с появлением Лебедя квартира их стала изысканно богатой. Чувствовалось, что Лебедь умел и любил хозяйничать. На стенах, на полу появились ковры, вместо старого пианино сверкал лаком концертный рояль, обычные стулья заменили креслами. Почти в первые же дни ему поставили телефон. Люди завидовали умению Лебедя устраивать свой быт, а Крихточку это приводило в неистовство.

— Лебедушка, ты чаю хочешь? — кошечкой ластилась к нему Лариса. — С вишнями, хорошо?

Не успел он кивнуть, а чуткая теща уже порхала вокруг стола.

— Почему ты не раздеваешься? — пристала Лариса к брату.

— Не могу, сестра. Сейчас поеду.

— Так ты не хочешь с нами и чаю выпить?

— На завод спешу.

— На завод, на завод, — обиженно надула губы Лариса. — Ты уже и ночуешь на заводе.

— Нужно, сестра, нужно. Ну, друзья, до свидания!

— Аркаша, что это такое? — пожаловалась она мужу как старшему в доме.

— А в самом деле, Захар, — сказал Лебедь, — оставайся на чашку чая.

И Шафорост остался.

— Ах ты же баловница моя! — нежно, как маленькую, обнял он сестру. — Разве тебе откажешь? Мама! Наливайте и мне.

Соглашаясь, Шафорост не собирался долго задерживаться. Сел только на минутку, чтобы угодить сестре и не обидеть зятя. Но просидел больше часа. И Надежда с удовольствием отметила, что задержался он не ради сестры и зятя, а ради нее. Речь зашла о работе цеха. Надежда высказала предположение, как можно увеличить прокат танковой брони. Для этого, казалось ей, нужно только реконструировать две-три камеры.

— Позвольте, Надежда Михайловна, — заметил Лебедь. — Тогда потребуется на несколько дней остановить камеры! А это значит — недодать сотни тонн спецпроката!

Он возразил ей довольно корректно, деликатно, чтобы избежать насмешек над Надеждой и чтобы она сама поняла, как наивно ее предложение. Однако Надежда горячо продолжала:

— Не согласна! Каждая реконструированная камера вскоре перекроет эту недодачу!

— А ну-ну! — загорелся и Шафорост.

Как человек творческий, он не мог оставить без внимания свежую, пусть даже и не совсем обоснованную мысль. Разгорелся страстный спор. С карандашом в руке, производя сложные вычисления, он быстро доказал Надежде, что сейчас, когда идет война, останавливать камеры действительно рискованно. Но, отвергая ее вариант, он придумал иной: не останавливать камеры, а построить рядом новые. Увлеченный этой идеей, радостно возбужденный, Шафорост стал прощаться.

— Вы подали чудесную мысль, — сказал он, пожимая руку Надежде. — Морозов вас расцелует за это. Завтра вместе пойдем к нему. Ждите моего звонка. — И словно пригрозил ей: — Но имейте в виду, сами же будете и осуществлять эту идею!

Надежда чувствовала себя счастливой. Ее давнишняя мечта — работать вместе с таким одаренным и опытным инженером, как Шафорост, неожиданно сбывалась. «Ждите моего звонка». Это значит, завтра они вместе будут работать над предложениями по реконструкции цеха, это значит, завтра Морозов встретит ее уже не как Козочку, а как автора важного усовершенствования!

— Хороший у тебя брат! — взволнованно сказала она Ларисе. — Правда, Аркадий Семенович?

— А специалист какой!! — заметил Лебедь.

Он произнес это, точно сожалея, что должность Шафороста не соответствует его дарованию и что его недооценивают, зажимают, не дают ему возможности развернуться в полную силу.

В диспуте Лебедь не принимал участия. Он спокойно сидел и с легкой усмешкой следил за спором между Надеждой и Шафоростом, словно все это ему уже давно известно. Он вообще умел держать себя с собеседниками так, будто знал гораздо больше них. Но когда, увлекшись предложением Надежды, Шафорост стал восхвалять его как настоящее открытие, в глазах Лебедя промелькнула зависть. Можно было заметить, что диспут ему неприятен.

И совсем уж нетрудно было увидеть, какую бурю он вызвал в душе Ларисы.

Лариса внимательно следила за диспутом. Она умышленно села спиной к свету, чтобы ее видели меньше, зато сама видела бы все. Ни на минуту не сводила глаз с мужа и подруги. И, наблюдая, как похорошела Надежда в пылу спора, как разрумянились ее щеки, каким огнем горели глаза и как в этом огне, казалось, сгорал ее Лебедушка, Лариса едва удерживалась, чтобы не зареветь, повалившись на кушетку. О, как она корила себя в эти минуты за то, что привела Надежду!..

VIII

Почти сразу после ухода Шафороста в комнату ввалился здоровенный насупленный детина. Желтые, резко выступающие челюсти, глубоко запавшие глаза под нахмуренными порыжевшими космами бровей создавали впечатление, что ему в постоянных хлопотах даже некогда улыбнуться и он уже отвык от улыбки. А полувоенная форма — сапоги, галифе, гимнастерка без знаков отличия, перетянутая накрест ремнями и перекошенная тяжелой деревянной кобурой маузера, — придавала ему вид грозного воина.

— Можно? — для приличия спросил он, уже войдя в комнату. И, недоверчиво оглянувшись по сторонам, как бы проверяя, все ли тут надежны, небрежно кивнул: — Мир дому вашему.

— О, Стороженко! — одновременно бросились ему навстречу Лариса и Лебедь.

— Ну и долго же ты не показывался! Загородился или дорогу к нам забыл? — защебетала Лариса.

— Дела, — вздохнул тот. — Не время теперь по гостям ходить.

— Ну, брат, ты уже как настоящий воин! — разглядывая его, с восторгом развел руками Лебедь.

— Теперь все воины.

Он говорил вяло, устало и коротко, будто постоянно контролируя себя, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.

— Знакомьтесь, — подвел его к Надежде Лебедь. — Наш новый инженер! — И рассмеялся. — Что это я тебе рекомендую? Разве есть кто на заводе, кого бы ты не знал?

Стороженко молча и неохотно протянул Надежде потную руку.

Надежда очень жалела, что не ушла отсюда до его прихода. Это был начальник отдела кадров. Только раз она виделась с ним, но после того уже никогда бы не хотела встречаться. Произошло это в день митинга. Торопясь оформить свои дела, она подбежала к дверям его кабинета и громко постучала. Никто не ответил. Она вторично постучала, и снова — ни звука. Неожиданно дверь сама открылась, и Надежда с удивлением увидела, что Стороженко был в кабинете и не обращал внимания на стук. Он стоял у карты и сосредоточенно, с видом озабоченного стратега неторопливыми движениями вычерчивал вдоль линии фронта черные и красные стрелки.

— Простите, к вам можно?

Стороженко сразу же закрыл карту ширмой, будто на нее была нанесена секретная боевая операция, и с подозрением оглядел незнакомую посетительницу. Не спеша опустился в кресло. Не приглашая сесть, молча взял у нее направление и документы. Надежда назло ему села сама, да еще стулом стукнула.

— М-да-а, — нахмурился начальник, тщательно изучая ее анкету. — Что собираетесь делать?

— Работать.

— Где?

— Перед вами распоряжение директора. Кажется, там ясно сказано.

Его нелепые вопросы раздражали Надежду. А он сидел с холодной выдержкой, как, человек, который видел у себя много разных посетителей — и вспыльчивых, и хладнокровных, и спокойных, и взбудораженных, — и ему уже глубоко безразличны их характеры и настроения: он должен вникать лишь в суть дела.

— М-да-а… А где погиб ваш отец?

Надежда почувствовала в вопросе скрытое подозрение.

— В борьбе за Советскую власть! — задорно ответила она, взволнованная воспоминанием об отце.

— Где именно?

— На подпольной работе.

— При каких обстоятельствах?

— Не знаю. Мне тогда еще и года не было, — ответила она уже резко, давая понять, что вопрос не относится к делу.

Надежда действительно не знала, где и при каких обстоятельствах погиб ее отец; Этого даже мать не знала. А дядя, когда речь заходила об отце, чего-то недоговаривал. И у Надежды вдруг впервые промелькнула тревожная мысль: честно ли погиб ее отец.

— Есть родственники за границей? — допытывался Стороженко, словно вел допрос подсудимого.

— Никого! — ответила Надежда, будто крикнула: «Довольно!»

— М-да-а! Зайдите через неделю, — закончил он с той же несокрушимой ледяной выдержкой.

— Но вот же резолюция Морозова: «Оформить немедленно», — не отступала Надежда.

— Подумаешь, резолюция Морозова!

Стороженко сказал это таким тоном, будто именно он был самым главным на заводе и надо, мол, еще посмотреть, правильно ли поступает Морозов. В то же время в его тоне Надежда уловила обиду. Стороженко был явно недоволен тем, что она сначала обратилась к директору, а не к нему. В этом он усматривал пренебрежение к себе. А в таких случаях, как потом узнала Надежда, был особенно строг и недоверчив.

«Вот это страж!» — подумала Надежда, но не сдалась, не ушла, пока не добилась своего. И сейчас, когда он неуклюже снисходительно, словно в знак примирения, протянул ей руку, Надежде стало и смешно и противно.

— Сейчас я видел товарища Шафороста, — с каким-то беспокойством обратился он к Лебедю.

— Захара Петровича?

— Да, товарища Шафороста.

Стороженко никого из начальства не называл по имени-отчеству, только по фамилии, официально, чтобы никто на мог заподозрить его в подхалимстве. Именно из этих соображений он требовал, чтобы и к нему обращались только по фамилии.

— А он у нас был, — сказал Лебедь. — На завод отправился.

— Это небезопасно. Такому высокопоставленному лицу рискованно ходить без охраны, когда стемнеет. Время крутое, и мало ли всякой шпаны кругом?

— А что на фронте, Стороженко? — ластясь к нему, с тревогой спросила Лариса. Это беспокоило ее сейчас значительно больше, нежели заботы о безопасности брата. Стороженко был для нее непререкаемым авторитетом в военных делах.

— На фронте? Ничего страшного.

— Но ведь людей все берут и берут! — не унималась Лариса.

В беспокойстве Ларисы Надежда уловила не столько волнение из-за событий на фронте, сколько боязнь, что и ее Лебедя заберут. Это было бы для нее равносильно смерти!

Этот вопрос она задавала ему не впервые, и Стороженко авторитетно заявил:

— Беспокоиться нет оснований.

Он по привычке оглянулся и тихонько, словно опасаясь, не подслушивает ли кто-нибудь, открыл тайну:

— Скоро амба гидре. Начисто раздавим. Там уже все продумано, будьте уверены.

— В самом деле? — повеселела Лариса. — А говорят, что немцы могут к самому Днепру прорваться.

— К Днепру? — рассмеялся Лебедь. — Да что ты, Ларочка!

Его смех был искренен. Он, как и многие, был уверен, что война скоро закончится: вражеским силам уже готова ловушка, и они вот-вот будут разгромлены.

— Это панические слухи, Ларочка, — успокаивающе добавил Лебедь.

— Враждебные слухи! — как из кремня высек Стороженко. — О, контра теперь зашевелилась! Всякий элемент выполз. Только следи!

Он заговорил об этом с таким беспокойством, будто главная опасность не там — на фронте, а именно тут — в тылу, где на каждом шагу притаился «вражеский элемент».

— А как тут эти… ваши кумушки? — кивнул он в сторону соседей.

Ни Лариса, ни Лебедь ему не ответили.

— Неизвестно еще, кто в какой лагерь завернет, — обеспокоенно заметил Стороженко.

Надежде хотелось встать и выйти. Но, к счастью, Стороженко поднялся первым. Он зашел лишь сообщить, что достал Лебедю пистолет, и, не задерживаясь, хмурый и озабоченный, вышел.

Лебедь также был недоволен этим посещением. Он заметил, конечно, настроение Надежды и, словно извиняясь, усмехнулся:

— Видали, каков страж!

Надежде стало легче: вначале ей показалось, что здесь искренняя дружба, и это было неприятно. А сейчас она даже рассмеялась: выходит, не она одна так окрестила начальника отдела кадров, все называли его иронически — «страж».

IX

Ночью поднялась буря. Грозно и страшно ревел Днепр. Придавленный черной мглой, он стал безбрежным, небывало бурным, неистово раскачивал горы кипящих волн. Казалось, он ни за что не хотел смириться с непривычной гнетущей темнотой, восставал против нее, вздымался ввысь и в исступленной схватке боролся с черными грозовыми тучами.

Ночная буря взбудоражила душу Надежды, взволновала мысли и чувства, наполнила их новой, неизведанной тревогой, Порывы ветра, стон реки, вспышки молний воссоздавали перед нею во сто крат более грозную и опасную фронтовую бурю, в которую попал самый дорогой для нее человек. «Васенька мой!.. Сердце мое! Любимый! Родной!..» — металась она, всматриваясь в непроглядную грозовую мглу.

О, чего бы только она не сделала, чтобы облегчить его судьбу! На что бы только не отважилась! Когда б могла — ласточкой пронеслась бы сквозь ветры и грозы, сердцем согрела бы его в непогоду, не колеблясь, заслонила бы собой от вражеской пули. «Ох, Василь!»

Уже и мать проснулась, напуганная ее стонами, а она все мучилась, терзалась и не могла успокоиться.

Чтобы как-то утешить израненную душу, села за письмо Василю. Написала, запечатала и сразу же принялась за второе. А вдруг одно затеряется, не дойдет! Это были уже не первые ее письма. Она успела ответить Василю еще днем, как только получила его треугольничек, настрочила сразу же, не выходя из дядиной конторки, а возвратившись домой, немедленно послала еще одно, бросила в другой почтовый ящик все с той же мыслью: а вдруг затеряется, не дойдет.

Излив в письме тоску и все страдания свои, рассказала и об успехах. Разве не приятно будет ему узнать, что на работе ею гордятся, ставят в пример? И разве не порадуется Василь, что Шафорост с таким интересом отнесся к ее предложению? Даже заранее похвалилась его обещанием назначить ее на должность руководителя по реконструкции нагревательной системы такого огромного цеха! Ведь Шафорост недвусмысленно намекнул: «Сами будете и осуществлять идею». «Видишь, любимый, какой стала твоя Надийка!..»

Поделившись мыслями о своем новом изобретении и возможных перспективах, она невольно принялась за чертежи. Хотелось самой, не дожидаясь чертежников, набросать схему новых печей. Раз они завтра идут к Морозову, то лучше иметь не только предложение, но и готовый проект, хотя бы черновой. Постепенно она так увлеклась работой, что не заметила, как стало светать. В полночь дождь сбил бурю. А к рассвету и сам, вдоволь наговорившись с громовыми раскатами, утихомирился.

Утром после дождя днепровская даль снова подернулась светлой, волнистой и по-летнему теплой дымкой. Где-то за парком выплывало солнце, и гирлянды на мачтах наперегонки ловили его лучи, загораясь огнями. Бодрым шумом, могучим звоном встречал город новый день. Пьянящей свежестью, урожайной силой дышала согретая солнцем, напоенная дождями плодородная земля. Только бы жить, только бы радоваться на этой земле, но тоска холодной пиявкой сосала сердце.

Надежда помчалась на завод раньше, чем обычно. Выйдя из автобуса, она уже не шла, а бежала через освеженные дождем, буйно зеленые, но изувеченные траншеями скверы заводского двора. Хотелось еще до смены посоветоваться с дядей. Теперь она жила только одним — скорее приступить к новой работе. Ее ночные терзания и творческие порывы слились в одном — желании осуществить свой проект. Именно в этом она видела сейчас реальную возможность помочь своему Василю.

«Как кстати я избрала профессию металлурга, а не какую-нибудь другую!» — невольно подумала Надежда. Когда-то, еще в детстве, много разных дорог вырисовывалось впереди. Много советов, пожеланий и напутствий наслышалась девочка. Еще в начальной школе ей пророчили судьбу балерины. Руководитель хореографического кружка уговаривал Лукиничну дать Наде специальное образование, уверяя, что ее девочка родилась балериной и ей суждено стать звездой большой сцены. Другие сулили будущее педагога, врача, экономиста и даже портнихи… А покойный отец Ларисы, старый музейный работник, настойчиво предостерегал подругу дочери от веяния, времени — увлечения, производством.

Тяжелую промышленность, в особенности металлургию, он считал совсем не женским делом и, конечно на свой манер — розовыми красками, рисовал перед девочками перспективу спокойного труда в музее.

Но Надийка — дитя своей эпохи, эпохи горячей и неповторимой, эпохи зарождения и роста индустрии, этой главной силы, от которой зависело облегчение всех видов труда, зависела судьба страны и будущее народа. Жизнь призывала юность на передний край наступления — на стройки, шахты, заводы. Жизнь требовала. И голос совести вел девушку на самый трудный, но и самый нужный участок. И в этом, конечно, определенную роль сыграл дядя Марко. «Не ищи, дочка, легкой дорожки. Да и не гнушайся делами своего отца и деда». (Дед тоже был каталем.)

И кто знает, может, из нее вышел бы педагог, возможно, и неплохой работник музея, а может быть, и в самом деле стала бы балериной, но вот сейчас, в эту грозную пору, ни одна специальность, казалось ей, по своей значимости не могла сравниться с той, какую она выбрала.

Эта мысль еще больше укрепилась в Надежде, когда за мостом перед ее взором вырос гигантский цех, который издали выделялся среди других своим ярким заревом. Здесь, сегодня, вот уже совсем скоро должно было произойти нечто знаменательное в ее жизни, и Надежда с благодарностью подумала о своем наставнике.

Дядю Марка Надежда застала еще в постели. Теперь он и ночевал на заводе. Маленькая конторка, заставленная сейчас кроватями, табуретами, на которых в беспорядке лежали портянки, белье, промасленная одежда, своим видом скорее напоминала общежитие. От густой смеси мужского пота, махорки и едкой цеховой гари остро щекотало в носу.

Тут же, конечно, стояла и кровать Чистогорова. Старые друзья теперь и спали вместе. Однако в эту ночь уснуть им не пришлось. В цехе осваивали новую марку стали — катали броню для танков, и они всю ночь провозились около камер.

Надежда застала обоих в странных позах: дядя Марко, в одних трусах, волосатый, вспотевший — в комнате было душно, сидел на кровати и, низко опустив голову, задумчиво посасывал трубку, а Чистогоров, тоже полуодетый, комично умостившись верхом на двух табуретах, поставленных один на другой, старательно выводил на стенной карте черные и красные стрелки, обозначавшие линию фронта. В эту минуту он напоминал полководца, который старается найти выход из создавшегося угрожающего положения. Под его карандашом город Львов уже замкнулся черными змейками. Вдоль линии фронта заметно увеличивалась заштрихованная, захваченная врагом, территория.

На столе приглушенно хрипел репродуктор. Видимо, после трудовой ночи они собирались отдохнуть, но, прослушав последние известия, уже не смогли уснуть. Оба молча обдумывали фронтовые события.

Когда Надежда вошла, Марко Иванович буркнул: «Садись, дочка». Немного подвинулся, освобождая ей место рядом с собой, слегка коснулся обветренными губами ее лба и снова, сгорбившись, углубился в свои мысли. Надежда, зная их привычку размышлять молча, не мешала им.

— Да-а, — задумчиво протянул Чистогоров, словно задавая какой-то вопрос.

— Эге ж, — ответил Марко Иванович.

Через минуту в абсолютной тишине Чистогоров снова вздохнул:

— Да-а…

Постороннему человеку показалось бы странным и непонятным это суровое молчание, изредка нарушаемое невразумительными «да» и «эге ж». Но они друг друга понимали. Иным, наверное, пришлось бы целый день спорить, чтобы прийти к общему мнению, а им, у которых за тридцать семь лет столько передумано и переговорено, достаточно переброситься одним-двумя словами.

Чистогоров понимал, что прорыв немцев на львовском, луцком, минском направлениях был гораздо опаснее, чем думали многие. До сих пор у некоторых еще оставалось слишком мирное настроение. На войну смотрели с преувеличенным оптимизмом как на явление кратковременное. Даже некоторые хозяйственники — да и не только хозяйственники — считали, что война их не затронет и закончится раньше, чем они смогут перестроить свое производство на военный лад, а потому и не спешили с перестройкой. Но Чистогоров думал иначе. Как старый и бывалый воин, он видел, что внезапное и хорошо подготовленное наступление врага остановить трудно, а многолетний опыт металлурга подсказывал, какую огромную угрозу таит в себе это наступление, опирающееся на колоссальную технику. «Ведь у немцев теперь вся промышленность Европы! Батюшки! Техника шестнадцати стран брошена против нас. Подумать страшно!» И вслух произнес:

— Да-а…

— Эге ж, — размышляя о том же, подтвердил Марко Иванович. И снова замолчал. Вдруг поспешно начал обуваться.

— Лезут, пакостные швабы. Тучами лезут.

Когда-то, еще в первую мировую войну, он вместе с Чистогоровым был в Карпатах. Там швабами называют тараканов. И, может, именно поэтому карпатские народы еще с давних времен так именовали немецких агрессоров. Это прозвище укоренилось на заводе, и теперь почти никто не называл фашистских вояк иначе как швабами.

— Пойдем, — буркнул Марко Иванович.

— Пошли, — засуетился и Чистогоров.

И вскоре присутствие обер-мастера снова ощутили в цехе. Его заметная коренастая фигура в синей, засаленной, в нескольких местах прожженной спецовке вдруг вынырнет то наверху — около камер, то внизу — возле слитков, то неожиданно в другом конце цеха — возле слябинга.

Вообще Марко Иванович несколько медлительный. Даже немного неуклюжий. Когда идет по двору или по улице, кажется, не идет, а ковыляет — вяло, не торопясь, тяжелой медвежьей походкой. Одежда на нем всегда нараспашку. Но стоило только ему войти в цех — он весь сразу преображался. Становился собранным, сосредоточенным, в движениях появлялась живость, легкость и, как бы ни было жарко, застегивался на все пуговицы, по-военному. В цехе он не терпел никакой расхлябанности. И все с появлением обер-мастера подтягивались, оживлялись, работа шла более четко, организованно. Тут он уподоблялся умелому дирижеру, благодаря которому весь оркестр приобретает дружное, согласованное звучание.

От него ничто не могло ускользнуть. По едва заметным синеватым оттенкам пламени, бушевавшего в камерах, через «глазок» он сразу замечал малейшую диспропорцию газа и воздуха; по грохоту слитка между валками стана, напоминавшему беспрерывные, неумолкающие взрывы, даже на большом расстоянии угадывал, какая группа сварщиков недогрела или перегрела слиток.

Острый, несколько насмешливый взгляд обер-мастера, казалось, ощущали на себе даже тогда, когда Марка Ивановича не было в цехе. Его боялись и любили. Попасться на его насмешливо прищуренный глаз за неполадки или нечеткость в работе, да еще если он при этом сгребал в пригоршню усы, — для каждого сварщика и оператора было тяжелым наказанием. Иной кричит на подчиненных, угрожает, но его не слушают; умоляет, просит — на него не обращают внимания. Марко Иванович иногда сгоряча кого-нибудь и крепким словцом покроет, еще и приперченным, однако никто на него не обижался. Зато когда кто-нибудь допускал ошибку не по халатности, а в поисках нового, более эффективного, или если кого незаслуженно обижало начальство — за таких ой вставал горой. И не было на заводе человека, который смог бы сдвинуть эту гору.

Вчера наконец Марко Иванович освободился хотя и от временного, но обременяющего титула заместителя начальника цеха. Он органически не выносил должностей, связанных с канцелярщиной.

Избавился — и словно вновь на свет родился. Однако авторитет его с переходом на низшую должность ничуть не уменьшился. Напротив, он как бы еще вырос в глазах коллектива. В процессах нагревания и проката стали Марко Иванович был волшебником, и не только мастера́, но и опытные инженеры частенько обращались к нему за советом.

Однако Надежде на этот раз так и не удалось посоветоваться с дядей. Тревожные последние известия и еще более тревожные раздумья этих бывалых воинов ошеломили ее. До этого и у нее теплилась надежда, что враг вот-вот будет отброшен, что победа не за горами, а услышав: «Лезут, пакостные швабы. Тучами лезут», — вся похолодела. Впервые, как нож, вонзилась мысль, что горе, которое несет война, — не скоропреходящее. И она даже забыла, зачем пришла в конторку.

В эту минуту загудела сирена, и Надежда, торопясь на рабочее место, решила поговорить с дядей позже. Так будет лучше, думала она. Сначала сама посмотрит, где выгоднее ставить печи, прикинет схемы на месте, а потом и с дядей можно будет поделиться, привлечь в советчики. После того, что Надежда услышала и прочувствовала в конторке, необходимость усовершенствования в цехе стала ей еще более ясной. Подмывало тут же, немедленно приняться за осуществление своего проекта.

Но не все бывает так, как нам того хочется. С самого утра рабочий день у Нади начался неровно, как погода в майский день: то блеснет солнце, то надвинутся тучи, то в душе загорится огонек надежды, то вновь охватят какие-то необъяснимо тревожные предчувствия.

Когда она вошла в цех, ее встретили необычайно приветливо, с большой теплотой и уважением. «С чего бы это?» — удивилась Надежда. Оказывается, тут уже побывал Микола: он повсюду успел разнести весть о подвиге Василя на фронте. И написал от имени рабочих завода письмо, которое все с гордостью подписали, а многие, подписывая, взяли на себя и повышенные обязательства.

— Вы видите, какой вам сегодня почет? — встретил ее Лебедь. — Смотрите, смотрите! Да хоть поклонитесь же им! — заметил он, когда они проходили мимо черных, в мазуте вальцовщиков, которые, сверкая белками глаз, махали ей промасленными рукавицами.

— Честное, слово, Надежда Михайловна, — сказал Лебедь, — сегодня рабочие проявляют к вам не меньшее уважение, чем к вашему дяде!

О Марке Ивановиче он всегда отзывался с почтением. И хотя тот относился к нему сухо, даже грубовато, Лебедь, как бы не замечая этого, превозносил заслуги обер-мастера, ставил в пример его принципиальность.

— Это приятно, Надийка, — помолчав, произнес Лебедь, незаметно наблюдая, как она будет реагировать на это первое обращение к ней по имени. Давно уже хотелось ему заменить сухое и официальное «Надежда Михайловна» теплым и ласковым «Надийка». Но, опасаясь заронить в ее душу подозрение и этим оттолкнуть от себя, он до сих пор не отваживался.

А Надежде сегодня хотелось, чтобы не только он, но и все называли ее Надийкой. Ей было радостно, что подвиг Василя нашел в цехе такой горячий отклик, и приятно, что благодаря ему и на нее смотрели как на героиню, словно она тоже участвовала в уничтожении «мессера». Желая отплатить чем-то хорошим за теплоту и внимание, Надежда еще более старательно обдумывала детали своего проекта. Улучив свободную минуту, она убегала к печам, уточняла схемы. То и дело оглядывалась, не бежит ли за ней из конторы Клава, — нетерпеливо ждала звонка Шафороста.

Но время шло, а Шафорост не звонил.

Вскоре она заметила у печей толпу. Еще издали узнала проектировщиков, которым начальник цеха давал указания. Будто ненароком и сама очутилась возле них, но никто даже не взглянул на нее.

Предчувствуя что-то недоброе, бросилась искать дядю, но не нашла. Его и Чистогорова срочно вызвали в штаб военного гарнизона.

Не дождавшись звонка от Шафороста, решила сама позвонить. Как нарочно, телефон его был долго занят. Наконец соединили. Волнуясь, сразу же выпалила, что у нее уже есть схемы, что целую ночь… Но неожиданно ее прервал сухой, словно совсем чужой голос:

— Занимайтесь своим делом.

От брошенной на рычаг трубки зазвенело в ушах.

После обеда в цехе появились строители. Началась расчистка площадки для новых печей. Однако Надежду туда не позвали.

К концу сменыпоказался и Шафорост. Надежда снова, будто случайно, очутилась на площадке, встала на его пути, держа в руке свернутые в трубочку чертежи. Он же прошел мимо с таким равнодушием, словно никогда ее не знал и знать не хотел.

Возвращаясь домой, еще издали увидела у подъезда Ларису и поспешила ей навстречу. Хотелось хоть подруге излить душу. Но та, заметив Надежду, сразу же исчезла за дверью.

В горьких и тревожных догадках уплывал вечер, наступала ночь.

X

Утром встала с твердой решимостью развеять туман горьких недоразумений. Что тут какое-то недоразумение, сомнений не было. Вот только обидно, что все это получилось с Шафоростом. С тем самым Шафоростом, перед которым она преклонялась и который еще совсем недавно, не далее как позавчера, так поддержал ее, вдохновил и окрылил. «А может, с ним самим что-то случилось? — раздумывала она. — Может, его самого постигло какое-нибудь несчастье и ему попросту было не до меня. Скорее всего, с ним что-то стряслось. Скорее всего!» — уже с некоторым сочувствием к Шафоросту ухватилась за эту мысль Надежда, словно углядев просвет в густой пелене тумана.

Но туман не рассеивался. Вопреки ожиданиям он быстро сгущался, превращаясь в грозовую тучу, — и Надю нежданно-негаданно постиг новый страшный удар: в соседнем листопрокатном цехе произошла авария — между валками стана прорвало, разнесло в куски огромный стальной лист, и все это произошло по ее вине.

В процессе проката иногда случаются удивительные курьезы. На полотне листа вдруг появляется крошечный бугорок. Под давлением валков он быстро увеличивается, пухнет, вырастает в большой пузырь и наконец взрывается, как бомба. Это обычно происходит тогда, когда в рабочую клеть попадает некачественная сляба — с порами внутри, заполненными газами.

Именно такой взрыв произошел в листопрокатном. И как на грех, сляба оказалась из Надиной партии.

Как она недоглядела? Почему это случилось, да еще сейчас — в военное время? Все эти вопросы были поставлены на чрезвычайном совещании, на которое как на пожар сбежалось руководство обоих цехов — листопрокатного и слябинга. Прибыло и заводское начальство.

Конечно, в происшедшем виновата была не одна Надежда. Заготовки делали различные бригады (и трудно установить, какие именно), за их работой присматривали мастера, но ведь она, Надежда, на то и инженер технического контроля, чтобы своевременно браковать некачественные заготовки и не допускать их к рабочей клети.

Совещание вел Шафорост. Хмурый, суровый, сердитый. Хотя он и пытался держаться спокойно, но синий сморщенный шрам на лбу, все время нервно подергивавшийся, выдавал его внутреннее состояние.

— Ох ты ж батенька мой! — вздохнул Чистогоров, старательно вытирая платком свою лысину.

Чистогоров был за старшего мастера в листопрокатном, авария произошла в его смену, и он должен был выступать с обвинением от имени своего цеха. Но, оглянувшись на побледневшую Надежду, лишь задумчиво протянул:

— Да-а…

Речи следовали одна за другой. Звучали горячо, строго, осуждающе. Выступали многие. Только Лебедь молчал, хотя все считали, что именно он выступит главным обвинителем, и не только выступит против недооценки отдела технического контроля, но и против явного пренебрежения к нему со стороны отдельных лиц. Для Лебедя сейчас был исключительно подходящий повод обрушиться и осудить инициаторов ликвидации этого отдела как «ненужного аппендикса» в здоровом теле предприятия. Особенно веские основания были у него сейчас бросить такой упрек Марку Ивановичу — главному стороннику этой теории. Но Лебедь только молча поглядывал на обер-мастера. Авария сама по себе красноречиво доказала, кто в этом вопросе прав.

Совещание как внезапно и бурно началось, так внезапно и закончилось.

Надежда вернулась в цех. От грохота кранов, бухания слябинга содрогались стены, и казалось, что весь цех вот-вот развалится. Тяжелый горячий воздух, пропитанный гарью, маслами, затруднял дыхание. Совещание не вынесло никакого наказания — это функции самого руководства, — но логика событий подсказывала, что одним осуждением тут не обойдется и наказание последует неминуемо. От дум и предположений пухла голова.

Во время перерыва Надежда решила пойти к Морозову. Не для того, чтобы добиться смягчения наказания. Нет! Этого никогда не допустит ее гордость. И не для того, чтобы свалить на кого-то вину. Не позволит совесть. В эти минуты она много, совсем по-новому думала о Морозове: не как о начальнике, а как о человеке, который первым приветливо встретил ее — Козочку — на заводе. И именно человеку, а не начальнику и захотелось высказать горечь своих переживаний. Знала, что будет бранить. Пусть бранит. Даже резче, чем на совещании. От этого вера в его объективность не пошатнется.

В приемной сидела та же белобрысая кудрявая секретарша — бывшая однокашница. Она встретила Надежду испуганно; было видно, что на этот раз она не преувеличивала гнева начальства, а, скорее, даже пыталась преуменьшить его.

— Ой, что там за авария у тебя? Тут такое!.. Даже страшно. Только не падай духом. Как-нибудь обойдется!

Надежда, кивнув на дверь кабинета, только спросила:

— Кто там?

— Ц-с-с! Разве не слышишь!

Дверь кабинета была неприкрытой — видно, кто-то ворвался туда в большом возбуждении и забыл закрыть. И даже это говорило о высоком накале страстей в комнате директора.

Разговаривали громко и горячо. Кто-то — Надежда по голосу не узнала — пытался смягчить ее вину, ссылаясь на то, что и до нее бывали такие аварии, но это, казалось, еще больше распаляло Шафороста.

В приемную долетел вздох начальника цеха:

— Как это она проглядела?..

И голос Шафороста сразу заглушил его:

— Из-за вашей же слепоты! Совсем не интересуетесь, как ведут себя ваши подчиненные. За хиханьками да фиглями-миглями и не такое можно проглядеть!

— Молода еще, дитя, — не то в оправдание, не то в упрек Надежде прохрипел голос начальника другого цеха — листопрокатного.

Но Шафорост и того оборвал:

— Хорошо дитятко — за собой уже хвост поклонников тащит!

И тут с досадой крякнул Морозов:

— А-ах! Именно этого я и опасался. Вот Коза!

Будто кто-то хлестнул ее по щекам. Надежду словно ветром подняло и вынесло из приемной.

Под конец смены между рабочими клетями промелькнула мешковатая фигура в сером полотняном костюме. Надежда оцепенела. Подойти или спрятаться? Но Морозов вдруг круто свернул в ее сторону и так быстро приближался, что теперь, если бы она и захотела, уйти не успела бы. Заколотилось сердце: сейчас отчитает! Ну и пусть отчитывает, пусть ругает.

Но Морозов сурово прошел мимо нее, даже не ответив на ее робкое «Здравствуйте, Степан Лукьянович», и быстро исчез за черной рамой стана.

А вскоре Надежду известили, что она отстраняется от работы в цехе.

XI

Солнце клонилось к закату, однако жара не спадала. На заводском дворе было словно в раскаленном котле. От стен корпусов, от железнодорожного полотна, от воздушных труб, думпкаров, слитков несло жаром, будто от печей. На тротуарах плавился асфальт, и каблучки Надиных босоножек увязали, как в тесте. По заводским дорогам — туда и сюда — беспрестанно сновали грузовые машины. Тучи рыжей и горячей пыли клубились за ними.

Как раз закончилась смена, и из цехов выливались потоки людей — вспотевших, прокуренных, в пропитанных маслом спецовках. Эти потоки устремлялись на трассу, а по трассе до самых ворот уже бурно, шумливо текла большая человеческая река.

Возле АТС на ступеньках огненным кураем выделялась в толпе голова Миколы. В стороне, на площади, строились в колонны рабочие с винтовками и противогазами. Это были истребительные батальоны. Для того чтобы создать их, и вызвали вчера Марка Ивановича, как полковника запаса, в штаб гарнизона.

Коренастую фигуру дяди перед шеренгами Надежда узнала еще издали. Но сейчас ее не тянуло ни к дяде, ни к Миколе. Даже домой не хотелось ехать. Горькая обида больно обжигала душу. Надежде все стало безразличным — и друзья и родные… Хотелось лишь одного — как можно скорее вырваться из этой духоты, выбраться куда-нибудь на простор, в степь, на берег, чтобы никого-никого не было.

За проходной гудели моторы грузовых машин. В кузова шумно и задорно взбиралась молодежь.

— Кому на Днепр? Даешь на воду! — звенели молодые голоса.

На передней машине дружным хором уже запели «Ой, хмелю мій, хмелю». Вскрикивали и смеялись девчата.

— А вы куда же? Поедемте с нами! — услышала Надежда, проходя мимо переполненного шумного грузовика.

— Давайте руку! — настойчиво предлагал шустрый паренек, протягивая ей обе руки. — Давайте, не бойтесь. Хлопцы, помогите!

Надежда не успела опомниться, как очутилась в машине.

Однако на берегу она сразу поспешила уйти подальше от своих незнакомых доброжелательных спутников. Ей хотелось побыть одной. Она разделась, нырнула и долго плыла над водой, словно старалась быстрее погасить горечь оскорбления.

Незаметно доплыла до середины Днепра. Ныряла, плескалась, подолгу лежала на воде, снова ныряла.

Уже совсем под вечер вышла на берег. Немного обсохла на уже нежарком солнце, переплела длинную намокшую косу, оделась и, чтобы не привлекать к себе внимания, верхней тропинкой пошла в сторону вокзала, к буйно-зеленой набережной. Еще издали она увидела знакомую аллею, которая ярусами живописно вилась от самой воды до вершины откоса, и сразу узнала среди многих, почти совсем одинаковых деревьев свой тополь. И побежала к нему. Задыхаясь от волнения, обняла его, прижалась щекой, словно к живому родному существу, — и разрыдалась.

Все самое волнующее и дорогое, связанное с этим деревом, которое они вместе с Василем посадили, растили и выходили как символ своего счастья, под которым еще совсем недавно, словно это было только вчера, стояли они, обнявшись, веселые и радостные, — все это сразу всплыло в памяти, поднялось в ней, столкнулось с накопившейся за сегодняшний день и бурлившей в поисках выхода горечью, столкнулось, ударилось, как волна о волну.

Довольная тишиной, уверенная, что тут ее никто не увидит, она дала волю своим взбудораженным чувствам. Будто плечи любимого обнимала она ствол стройного дерева, прижимала к горячей груди, слезами изливая ему свою боль. Холод молодой, зеленоватой, напоенной земными соками коры приятно охлаждал жар на щеках.

Но и тут Надежде не долго удалось побыть одной. Сверху кто-то быстро спускался по крутой тропинке. Надежда оглянулась с настороженным предчувствием, и оно не обмануло ее: к ней шел глубоко взволнованный Сашко Заречный.

— Фу, наконец, — вздохнул он. — Так и знал, что ты тут… Я тебя уже повсюду разыскивал.

Может, в другой раз Надежда по-иному встретила бы Заречного. Но сейчас, когда даже в мыслях не допускала, чтобы кто-то был свидетелем ее слез, когда хотелось побыть одной, — появление Сашка, чье преследование уже надоело, из-за которого она так провинилась перед Василем, кто, вероятно, и сегодня стал причиной подозрений и наветов в кабинете Морозова, — вызвало в ней моментальную реакцию.

— Зачем ты искал меня? И что тебе от меня нужно?!

Заречный побледнел. Словно в него внезапно выстрелили. Он повернулся и, не оглядываясь, исчез наверху, за деревьями.

Надежда, прогнав Сашка, вдруг почувствовала себя совсем одинокой и опустошенной. А обида на Шафороста, на Морозова, которых она уважала, считала самыми светлыми людьми, на Ларису, давнишнюю подругу, сейчас почему-то отвернувшуюся от нее, — вылилась в такую острую боль, что, обессиленная, она опустилась возле тополя, безутешно рыдая. Рыдала как дитя — горько и громко, забыв о том, что ее могут услышать или увидеть.

Лебедь стоял за кустом, всего в нескольких шагах. Он тоже, как и Заречный, разыскивал Надежду. Еще на заводе, заметив, как ее подхватили в машину, он кинулся на берег. Для виду он тоже купался, долго ходил босиком по острым и обжигающим, как угольки, камешкам усыпанных гравием дорожек, ходил, искал — и уже не знал, что подумать. Наконец увидел Надежду на верхней дорожке, ведущей к набережной, и пошел низом ей наперерез.

Теперь он стоял чуть пониже ее, но с этого места, из-за куста, она вся была перед ним как на ладони. И Лебедь видел все. Видел, как Надежда, протянув руки, в исступлении подбежала к дереву, как припала к нему в слезах, — и странное чувство овладело им: он с жалостью смотрел на ее страдания, но в то же время и любовался ею. Ему уже не раз приходилось ею любоваться: он видел, как хороша она в танце, какой очаровательной становилась в азартном споре, но вот такой он ее еще не знал. Некоторых женщин слезы уродуют (вспомнил Ларису), но Надежде они придавали особую прелесть. А когда она, подняв руки, как русалка, обвила дерево и черная коса низко сползла на спину, когда луч вечернего солнца насквозь пронзил тонкую ткань платья, вырисовывая линии гибкого тела, и засверкал в ее глазах, залитых слезами, у Лебедя затуманился рассудок.

Увидев, как она обошлась с Заречным, Лебедь заколебался. Но когда Надежда обессиленно опустилась у дерева и зарыдала, он не помня себя бросился к ней, подхватил ее и поднял.

— Что с вами? Надийка… Нельзя же так…

Надежда благодарно взглянула на него сквозь слезы и, не сопротивляясь, сама склонилась ему на руки.

У Лебедя перехватило дыхание: вот она наконец в его объятиях — горячая, трепетная!..

Кровь ударила ему в голову. И хоть сквозь это опьянение слышалось предостерегающее: «еще рано!», «вспугнешь!» — разнять руки он был уже не в состоянии. Неудержимо влекло прижать ее еще крепче, еще жарче, прижать так, чтобы уже не выпустить из своих объятий.

Его дыхание, как огнем, опалило ей лицо.

Надежда вздрогнула. Подсознательно откинулась назад, но сразу же примирилась. После всех потрясений, обрушившихся на нее сегодня, в этот миг — а это был только миг — она пребывала в каком-то сладостном забытьи, и ей не хотелось его нарушать.

— Успокойтесь, Надийка… Успокойтесь, умоляю вас, — прерывистым голосом шептал Лебедь.

Через силу овладев собой, отпустил руки, подвел ее к скамье, посадил и, слегка поддерживая ее, с гневом обрушился на бездушность Шафороста и Морозова:

— Негодяи! Сволочи!

Он никогда и мысли не допускал, чтобы они могли так резко, так грубо обойтись с нею. Ведь такую ошибку, такой недосмотр мог допустить каждый из них, даже он сам. За это можно поругать, предупредить, наконец — как самое строгое наказание — объявить выговор, но чтобы с работы снимать, нет, с этим он никогда не согласится. Не надо ей так близко принимать к сердцу, не надо впадать в отчаяние. Ведь она теперь не одинока. Он — Лебедь — ни за что не даст ее в обиду, никому не позволит издеваться над ней. Чего бы это ему ни стоило. Ради Надежды он готов схватиться с начальством и даже пренебречь родственными связями с Шафоростом.

— Сделаем так, Надийка, — распалившись, сказал Лебедь. — Завтра я объявлю, что авария произошла не по твоей вине, а по моей!

— Ой, что… вы? — воскликнула Надежда, пораженная тем, что он даже на такое готов ради нее. Под влиянием этого необычного разговора ее не только не удивило, что он уже перешел на «ты», а она и сама чуть не сказала: «Что ты?»

— Не возражай, Надийка. Не нужно, — снова привлек он ее к себе и глядел в глаза так, как только он мог глядеть — не мигая, прямо, искренне и всепобеждающе.

— Нет, нет! — возразила Надежда.

Она ни за что не согласится на это. Она слишком дорожит чувством собственного достоинства, слишком горда, чтобы позволить кому-нибудь, даже самому близкому и родному человеку, взять на себя ее вину.

Но все же дружеское участие, да мало сказать только участие — вся его горячая забота о ней так согрела душу, что она даже не пыталась освободиться из его рук.

И странное произошло с ними. Сначала они отнеслись друг к другу настороженно, внимательно наблюдали, порой точно угадывая мысли и чувства другого, А сейчас дошли до такой грани, когда, словно оторвавшись от земли и очутившись в облаках, утратили возможность трезвой и объективной оценки своих отношений. Она колебалась: только ли дружба руководила им или более горячее чувство? А он не мог точно определить: признательность или, может быть, нечто большее пробудилось у Надежды к нему?

А впрочем, им сейчас и не хотелось над этим задумываться. Они оба ощутили, что от прежней настороженности не осталось и следа, что вместо нее сегодня внезапно вспыхнуло чувство откровенности и искренности.

Солнце угасало. Сквозь мерцающую позолоту листвы широким плесом серебрился Днепр. Где-то вдали, за рекой, в облаках зелено тонула правобережная часть города. Красными, белыми и желтыми пятнами из той зелени выглядывали крыши домов. Ближе, на самом берегу, ярким контрастом выступал Днепрогэс. На ажурном сплетении его мачт огненными вспышками переливались мониста гирлянд, искрясь в последних лучах заходящего солнца. И совсем близко, за ширмой кустов, шумели водопады плотины.

XII

Опустились сумерки. Домой шли врозь, чтобы никто не заметил их вместе.

Надежда была под впечатлением рассказа Лебедя о его семейной драме. Позавчера, как только она ушла от них, ревнивая Лариса устроила скандал. Ссора приобрела такую остроту, что из цеха был вызван Шафорост. И тот, несмотря на неотложную работу — он тоже в ту ночь вместе с Чистогоровым и обер-мастером возился над новой маркой стали, — оставил все и примчался. Угроза семейному счастью сестры испугала его. В порыве ревности Лариса поставила перед братом требование, чтобы Надежда не работала вместе с Лебедем. И хотя Шафорост не соглашался с нею, все же утром сделал вид, что забыл, кто автор идеи реконструкции цеха.

Надежду возмущала не столько истерика Ларисы, сколько поведение Шафороста. Как мог он, авторитетный и умный человек, вести себя так недостойно? Где же его совесть?

Лебедь шел позади Надежды, как они условились. Когда она вошла в подъезд, он сразу же, не доходя до дома, повернул обратно. Медленно добрел до берега, снова повернул и еще долго блуждал один в безлюдном прибрежном парке.

Домой его не влекло. Впрочем, этот дом с приторно нежной Ларисой и слишком заботливой тещей сейчас, не существовал для него. Он весь находился под впечатлением этого, так страстно желаемого свидания с Надеждой. До малейших подробностей вырисовывался в воображении каждый ее взгляд, каждое движение. О, как долго он жаждал этого свидания! Каких усилий оно ему стоило!

Еще на вечеринке у Надежды его неудержимо потянуло к этой молодой красивой женщине. Еще тогда, во время ее пылкой «метелицы», возникло неодолимое желание добиться ее взаимности. Но уже тогда он понимал, что достичь этого будет нелегко. Его считали способным изобретателем, и ему поистине пришлось проявить исключительно тонкую изобретательность, чтобы незаметно заставить Шафороста направить Надежду к нему в отдел, где он мог бы часто видеться с нею. Зная ее гордый, непокорный нрав, он шел к своей цели осторожно, не торопясь: поражал ее необычным расположением, разными приятными сюрпризами и в то же время делал вид, что равнодушен к ней. Чтобы привлечь ее внимание и пробудить в ней ответное чувство, он прибегал к самым разнообразным хитростям, то упиваясь признаками близкой победы, то горько разочаровываясь. Он хотел быть в ее глазах героем, спасителем; если бы, скажем, умел плавать, а она нет, — наверное, подстроил бы так, чтобы она тонула, а он ее спасал. Искал случая выступить защитником ее от гнева начальства, но и на производстве она держалась уверенно, с самого начала заслужив уважение коллектива. А когда увидел, что и Шафорост заинтересовался ею как способным инженером и, увлекшись идеей усовершенствования в цехе, даже собирается поручить ей самостоятельное задание, Лебедь испугался, поняв, что так он может совсем потерять ее.

С Днепра повеял ветерок. Горьковатой струей просачивалась издалека заводская гарь. Встрепенулась ветвистая ива, одиноко грустившая на шляпке темного парка; встрепенулась, словно испугалась чего-то, затрепетала вся, как будто обливаясь слезами. И Лебедю представилась вздрагивающая от слез, подкошенная горем Надежда. За все время после аварии он только сейчас задумался над тем, какую большую обиду ей нанесли.

Ему стало невыразимо жаль Надежду.

И вдруг, как крапивой, обожгла мысль: да ведь это он причинил ей эти страдания: ведь авария произошла по его вине. Это он в неистовом желании завладеть ее чувствами намеренно очернил Надежду в глазах Шафороста и Морозова, чтобы потом самому же выступить перед нею в роли защитника…

«Зачем я это сделал?!» — упрекнул себя Лебедь.

Он нервно шагал вокруг большого дерева с густой листвой — оно притихло, будто затаясь, — корил себя, возмущался своим поступком, называл его подлым, эгоистичным. Но в то же время более сильное чувство овладевало им и убаюкивало его совесть. Ведь не от злого умысла он так поступил. Он был уверен, что сделал это из самых лучших побуждений, надеясь, что когда-то признается Надежде в этом и она не только простит, но и наградит его особой нежностью за дерзание и находчивость.

По листьям пробежал ветерок. И снова, словно чего-то испугавшись, часто-часто затрепетала придавленная темнотой ветвистая ива.

XIII

С утра было жарко и душно, все предвещало дождь. В застывшем воздухе собирались и постепенно росли тучи. Густым туманом поднимался над домнами багряный дым.

На площади толпились люди. Два человека старательно прикрепляли над трибуной заводское знамя: готовились к проводам на фронт большой партии новобранцев.

— Надежда! Надийка! — послышалось из толпы, и трое ребят, отделившись от остальных, обнявшись, как братья, пошли ей наперерез.

Надежда остановилась. К ней подходили три бригадира, три известных Грицька из прокатного цеха: Грицько Подгорный, Грицько Сидорин и Грицько Кожух. В цехе их шутливо называли «три кума». И хотя никого они не крестили, все же с самого детства шагали по жизни неразлучно. Вместе голубей гоняли на Карантиновке — тогда еще ободранной окраине Запорожья, сидели за одной партой, вместе бетон месили на заводе, около станов в подручных ходили вместе и даже в один день и свадьбы свои сыграли. И когда однажды их хотели разлучить, они до самого наркома дошли: «Посылайте куда угодно, только вместе». И Серго Орджоникидзе охотно поставил на их рапорте: «Я за!» А теперь они вместе уезжали на фронт, даже добились направления в один танковый экипаж.

— Ты не тоскуй, Надийка! — еще издали проговорил Грицько Подгорный.

— Не нужно, к черту! — в один голос поддержали его Кожух и Сидорин.

Они были возбуждены и взволнованы. Глаза светились гневом.

— Слышишь? Не горюй! — продолжал Грицько Подгорный. — Мы понимаем, тебе больно, а ты крепись. Думаешь, мы не знаем, что это тебе какой-то подлец свинью подложил? Рабочего человека не проведешь. Рабочий нутром правду чует. Но пусть только кто-нибудь еще попробует тронуть жену фронтовика…

— Ух, — одновременно вставили Кожух и Сидорин, — вернемся — и всю подлую породу выведем на чистую воду!

— А теперь, Надийка, — сказал Подгорный, — сама видишь, крутая перед нами дорога, давай попрощаемся.

И все трое, по давнему обычаю, слегка поклонившись, невпопад и отрывисто промолвили:

— Прости, если в чем виноваты…

Надя смотрела на них, понимая, что, может быть, видит их в последний раз, и не в силах была вымолвить ни слова. Ей неловко стало оттого, что они в такую минуту своей жизни нашли возможность утешать ее.

— И пожелай нам на прощание, — за всех попросил Подгорный, — пожелай нам того, чего желаешь своему Васе. Лучшего пожелания нам и не нужно.

Надежда, была растрогана их уверенностью в непоколебимости ее чувств к Василю и залилась слезами. Прощание с ними глубоко затронуло ее душу. Разлука с Василем жгла, разрывала сердце, и в эту минуту Надежда остро почувствовала значение веры в человека. Ничто так больно не поражает и не обессиливает, как безосновательное недоверие, и, напротив, ничто так не возвышает и не придает силы в горе, как доверие.

По дороге к заводу она встречала все новых и новых новобранцев. Все они направлялись к площади, где должен был состояться прощальный митинг. Шли и группами, и поодиночке, и молча, и шумно. Знакомые и незнакомые.

Молчаливо и печально шел высокий и черный, как цыган, горновой Петро Омельчук. Он бережно нес на руках сына. За его рукав, как за стремя коня, ухватилась заплаканная жена. За ними в кругу девчат, по народному рекрутскому обычаю перевязанный крест-накрест белыми рушниками, бесшабашно пританцовывал Сашко Кошик. С песней «Последний нонешний денечек», обнявшись, шли Юрко Седов и Степан Волынский.

Все они, знакомые и незнакомые, встречаясь с Надеждой, останавливались, как останавливались возле каждого, кто попадался им по дороге, и прощались. И каждому из них от всего сердца желала Надежда счастливого возвращения.

Из-за деревьев показалась могучая фигура Марка Ивановича. Он тоже направлялся к площади. Заметив Надежду, круто повернул к ней. Надежда пошла навстречу. При виде дяди с новой силой вспыхнули боль и обида, причиненные аварией, и сердце охватил холодок страха. Она знала, что дядя на нее сердит: ведь она не оправдала его ожиданий, подвела его. Это она заметила еще вчера на совещании, когда он молча ерошил усы. Не случайно же после совещания он даже не заговорил с ней. Правда, вечером, когда она была на берегу, он приходил домой, целый час ждал, подремал на диване и, ничего не сказав Лукиничне, ушел. Только буркнул: «Пусть Надежда утром зайдет ко мне». Именно к нему она сейчас и направлялась. Ведь двери цеха были для нее закрыты.

Приближаясь, Марко Иванович тяжело сопел, хмурил лохматые брови, сурово откашливался. Казалось, вот-вот прищурит глаза и кольнет, как иголкой: «Так что же, товарищ инженер?» Было стыдно перед ним за то, что ее уволили с работы.

— Где ты замешкалась, дочка? — загудел он. — Давненько тебя жду.

— С новобранцами прощалась.

— То-то, вижу, уже заплаканная.

Он не спеша вытер вспотевшее лицо, потом внимательно посмотрел ей в глаза, словно определяя, как она себя чувствует, и, подмигнув, спросил:

— Ну так что же, товарищ инженер?

— Больно, дядюшка, — призналась Надежда. — Натворила бед. Из отдела попросили…

— Вот и хорошо.

— Что хорошо?

— Что избавилась от этого пикантного контролерства.

Надежда не сразу сообразила, почему он с такой иронией произнес: «пикантного контролерства», и совсем не поняла, почему он радуется ее увольнению.

— Работа найдется и в других отделах, — продолжал дядя. — А вот что ты вышла из-под влияния шефа, — намекнул он на Лебедя, — это очень хорошо.

И вдруг гневно сверкнул глазами.

— Ух, стерва!..

Надежду передернуло. Ей стало обидно за человека, о котором сейчас с такой ненавистью говорил ее дядя. Ведь этот человек не только не отвернулся от нее после аварии, но и первым в тяжелую минуту протянул ей руку. Даже готов был взять ее вину на себя. Почему же дядя так зол на него? Зачем он пытается посеять неприязнь между ними?

— Вы несправедливы к нему, дядюшка! — вспыхнула она как спичка. — Что он плохого сделал? И почему вы к нему придираетесь?

— Ого! — удивился Марко Иванович и поглядел на нее своим прищуренным хитроватым глазом. — Не приворожил ли он тебя?

Надежда покраснела. Дядя как будто уже знал, где и с кем она была вчера вечером. Такая опека возмутила ее. Уязвленная в своем самолюбии, она так горячо, с таким пылом встала на защиту Лебедя, что поссорилась с дядей.

— Тю, дурная, — выругался Марко Иванович, сплюнул и пошел прочь.

Надежда свернула в отдел кадров. Теперь только туда лежала ее дорога. Куда выведет она ее, Надежде сейчас было все равно. Она шла, оглушенная ссорой с дядей, и для нее, как и для всякого человека в таком состоянии, ничего непреодолимого не существовало. Именно об этом, о ее дальнейшей судьбе на заводе, она и хотела поговорить с дядей. Но он почему-то перевел разговор на другое. Ну что ж, если дядю интересует только ее поведение и не трогают неприятности в цехе, она постарается обойтись и без его помощи.

Надежда впервые в жизни поссорилась с дядей, но раскаяния не испытывала. Скорее даже гордилась тем, что горячо отстаивала справедливость. Ведь легче всего спасовать перед таким авторитетом, как дядя. Можно было бы если не поддержать его мнение о Лебеде, то просто промолчать. Но она не промолчала. Осталась честной по отношению к тому, кто и в горе оказался другом. И хотя она не воспользовалась услугами Лебедя и запретила ему становиться щитом между нею и начальством, однако в беде и слово утешения много значит.

Но беда, как часто бывает, не приходит одна. Могла ли Надежда думать, что сразу же после аварии ее постигнет новое несчастье?

Начальник отдела кадров, в распоряжение которого ее направили, уже ждал Надежду. В приемной собралась большая очередь — преимущественно из новобранцев, однако начальник приказал секретарю пропустить Надежду, как только она появится.

На этот раз Стороженко принял ее с подчеркнутым вниманием, предложил ей стул. Он встретил ее так, как следователь встречает преступника, который прикидывается невиновным, хотя следователю уже хорошо известно, что это за птица.

На столе лежала обычная сводка перемещения рабочей силы в цехах. Стороженко сразу же прикрыл ее папкой. Такая предосторожность, с его точки зрения, была совершенно необходимой. Перед глазами посетителя, вызывающего подозрение, даже обычную бумажонку оставлять нельзя. Этой мудрости он научился за долгие годы работы в отделе кадров.

По стажу работы на одном месте Стороженка называли сверхсрочником, а он считал себя незаслуженно обойденным в продвижении по служебной лестнице. До отдела кадров он проходил воинскую службу, затем год служил сверхсрочно, мечтал о командирской должности, однако как был старшиной, так старшиной и демобилизовался. Три года после армии работал в милиции — и как будто бы и старался, но и там дальше старшины не продвинулся. Пять лет назад его назначили заместителем начальника отдела кадров. За эти годы других работников отдела выдвигали в начальники, из начальников — на еще более высокие посты, а его все еще держали в заместителях. Только перед самой войной счастливый случай помог ему немного продвинуться: заведующего отделом перевели на другую работу, и Стороженка как старого кадровика временно назначили на его место, да и то лишь благодаря поддержке Шафороста. Теперь он назывался «временно исполняющий обязанности начальника отдела». Опять только врио, и это его оскорбляло: чувствовал себя недооцененным, обойденным. А у таких людей обычно очень развито чувство недоверия и подозрительность.

Подозрительность Стороженка была прямо-таки болезненной, а он усматривал в ней неоценимое достоинство для работника отдела кадров. Отдел этот, по мнению Стороженка, был важнейшим на заводе, и сам он чувствовал себя в нем солдатом на страже государственных интересов.

Государственные интересы Стороженко понимал по-своему. Они рисовались ему как нечто неземное и потому не каждому доступное; он резко противопоставлял их интересам посетителей, которые ежедневно проходили через его кабинет и, казалось, только и ждали удобного случая посягнуть на эти государственные интересы. Когда кто-нибудь из разнорабочих просил перевести его в подручные слесаря, у Стороженка прежде всего возникало подозрение: «Ишь, и этого на длинный рубль потянуло!» Когда же рабочего поддерживал и мастер, он внимательно проверял, нет ли тут какой-нибудь махинации или семейственности. До войны в газетах часто появлялись фельетоны, направленные против семейственности в учреждениях, — и он, как человек бдительный, перенес это предостережение и на производство.

Когда на завод оформлялся техник или инженер, Стороженко прежде всего интересовался не деловыми их качествами, а «чистотой» анкетных данных. Анкетам, автобиографиям, справкам он придавал исключительное значение, проверял — каждую графу чуть ли не через лупу; пока, бывало, тщательно не ознакомится с личным делом новичка, пока не изучит всю его родословную, в приказ не пропустит.

«Человека надо видеть в его диалектическом развитии!» — сурово поучал он своих подчиненных, делая многозначительное ударение на слове «диалектическом», которое зазубрил в политкружке, понимая суть диалектики, правда, по-своему.

Всегда хмурый и надменный, строгий и недоверчивый, Стороженко быстро заслужил прозвище «страж», но не только не обижался на него, а даже гордился им.

Особенно его настораживали вновь прибывшие, которые, почему-то обойдя отдел кадров, обращались непосредственно к руководству. В этом он непременно видел что-то подозрительное: либо тут пренебрежение к его личности, либо у прибывшего не в порядке анкетные данные, и он пытается скрыться за резолюцией начальства.

Именно поэтому еще при первой встрече он так ощетинился на Надежду, явившуюся к нему с визой Морозова.

А теперь он уже окончательно уверился, что она не только сомнительная, но прямо-таки подозрительная личность. Допустить аварию, да еще в военное время! Нет, это не случайно. Тут не просто ошибка. Это ему стало ясно еще вчера после совещания, и он возмущался либерализмом начальства, которое ограничилось только увольнением ее из отдела. Он сразу же почувствовал, что авария имеет более глубокие корни, стал выискивать их. Не ходил на обед, отказался от отдыха, целую ночь не спал, а все же докопался.

— Ну, гражданка Шевчук, — заговорил Стороженко, когда Надежда села, — пишите заявление. Вот ручка, бумага. Пишите.

— Может, я сначала выслушаю, что вы мне предлагаете? — спросила Надежда, не понимая, на какую работу он хочет ее направить и куда писать заявление.

— Заявление можно адресовать и на мое имя, — объяснил Стороженко.

— А о чем же писать?

— Вам виднее, о чем.

Надежда бросила на него колючий взгляд.

— Не понимаю.

— Не понимаете? — поднялся Стороженко с посуровевшим лицом.

Эта особа уже начинала его раздражать. Перед ним сидела дочка заядлого белогвардейца, которая, скрыв свое происхождение, пролезла на завод, совершила диверсию, а теперь строит из себя невинную. Да еще так нагло! «Нет, птичка, ты уже у меня в силках!»

В том, что отец ее белогвардеец, у Стороженка сомнений не было. Этому есть неопровержимое доказательство. Вот здесь, на столе, в папке, лежит заявление паровозного машиниста, который знал отца Надежды еще до революции — одно время они вместе работали каталями на юзовских домнах — и который во время гражданской войны, к своему величайшему удивлению, встретил Михайла Шевчука, отца Надежды, в форме офицера белой армии. В заявлении подробно указано, где, когда и при каких обстоятельствах машинист его видел. Это было в июле 1920 года на станции Мелитополь, где машинист в те дни скрывался от мобилизации белых.

Заявление, хотя и было написано под нажимом Стороженка, сомнений не вызывало, так как автор его был человеком всеми уважаемым и честным. И поэтому Стороженка интересовало не столько то, кем был ее отец, сколько то, где он находится сейчас и не от него ли тянутся нити к аварии в цехе.

Он стремительно поднялся, одернул на себе военную гимнастерку, которую для солидности не снимал и в жару и которая под мышками уже чернела от пота, поправил ремни, тяжелую деревянную кобуру и грозно выпрямился перед ней.

— Скажите лучше прямо, где ваш отец?

— При чем тут отец? — проговорила Надежда. — Вы же знаете, что он погиб.

— А может, не погиб?

Надежду будто током ударило, она даже откинулась от стола.

— Не погиб, говорите?

— О! Ты, я вижу, артистка!

И чтобы долго не возиться с нею и прекратить эту ее игру в невиновность, он положил перед ней заявление, прикрыв ладонью подпись.

— Читай!

У Надежды зарябило в глазах. Прочитав, она какое-то мгновение сидела неподвижно, закрыв лицо руками, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание.

— Ну а теперь что скажешь? — наступал Стороженко.

— Ложь! — вскочив, закричала в отчаянии Надежда. — Ложь!

Неизвестно, до каких пор длился бы этот допрос, если бы в комнату не ворвались новобранцы. Они были вконец возмущены невниманием к ним Стороженка и дружно напали на него:

— Ты чего нас маринуешь?

— Так-то ты о фронте заботишься?

— Да что ему фронт?! Он с красоткой тут шуры-муры!

Надежда выскочила из комнаты, словно из пламени. В голове стоял шум, а перед глазами пестрели строчки страшного заявления. «Ложь! Ложь!» — всем своим существом протестовала она, все еще не веря, чтобы кто-нибудь в самом деле мог написать такое заявление. Она была убеждена, что все это выдумал сам Стороженко, и поэтому, как только вышла из отдела кадров, сразу же направилась к Хмелюку, в комитет комсомола.

Она не обращалась в комсомольскую организацию, когда у нее произошла авария, не просила помощи, когда ее уволили из цеха, так как сама считала себя виноватой, но честь отца была для нее священной, и за его честь она будет бороться.

XIV

На улице становилось душно как в бане. Листья на деревьях неподвижно свисали, словно вареные. Из черной кипящей тучи изредка срывались крупные капли, но, ударившись о горячий асфальт, сразу же превращались в пар.

По дорожке навстречу Надежде куда-то спешил Шафорост. Ее необычно возбужденный вид, очевидно, бросился ему в глаза, и Шафорост остановился с намерением спросить, что с нею. Но Надежда, отвернувшись от него, пробежала мимо. Теперь даже большое горе не могло бы заставить ее обратиться к нему за помощью.

Когда Надежда вошла в комитет, Микола и еще трое членов комитета, взволнованные, стояли посреди комнаты и о чем-то говорили. Увидев Надежду, они сразу же умолкли. Надежда знала, что все только что вернулись с митинга, но ей почудилось, что волнение их вызвано не проводами новобранцев, а связано с ней. И она не ошиблась: все, что раскопал Стороженко, тут уже было известно.

Микола чувствовал себя неловко. Сухо, даже несколько официально предложил ей сесть. Остальные тоже украдкой поглядывали на нее, как будто она в чем-то провинилась перед ними.

— Ты была у Стороженка? — спросил Хмелюк.

— Только от него.

— Ну, что там случилось? Говори, — срывающимся голосом произнес Хмелюк.

Надежда с возмущением рассказала про обвинение Стороженка.

— Я так и знал, — вздохнул один. — Вот страж!

— Но все же проверить нужно, — заметил другой.

— Нет, тут что-то неясно, — камешком швырнул в Надежду третий. — Ведь известно, что заявление писал не Стороженко. Его писал человек порядочный, не верить ему нет оснований.

«Писал человек порядочный»? У Надежды помутилось в глазах.

— Ты вот что скажи нам, — продолжал тот, — только честно, по-комсомольски, может, твой отец в самом деле был такой?..

— Какой? — переспросила она не своим голосом.

— Ну такой… как говорят… — Ему было тяжело вымолвить это страшное слово «белогвардеец».

Надежда похолодела. Она почувствовала, что упавшее на нее подозрение, как бацилла, уже глубоко проникло в сознание даже друзей. Ей стало страшно и в то же время невыразимо больно. Обида, пережитая ею после аварии, издевательства Стороженка — все это причинило меньше боли, чем робко высказанное сомнение товарищей.

— Подождите, — бросил Хмелюк и стал поспешно звонить в цех. Не дозвонившись, он снова попросил подождать и быстро куда-то вышел.

Надежда догадалась, что он звонил дяде. И ее обожгла страшная мысль. А если и впрямь отец чем-то запятнал себя? Может, дядя, чтобы не травмировать ее, скрывал правду? Иначе чем объяснить его упорное нежелание рассказать маме, при каких обстоятельствах погиб отец? А что означают эти его непонятные слезы, вызванные воспоминанием об отце на вечеринке?

Ожидая возвращения Хмелюка, все молчали. Молчание становилось гнетущим, почти нестерпимым. Надежда поднялась и вышла. Ее никто не остановил. Растерянная, она металась по коридору, не находя себе места. Постояла немного. С первого этажа, весело разговаривая, поднимались по ступенькам две девушки в спецовках — тоже члены комитета. Раньше обе они были с Надеждой приветливы, а сейчас, завидев ее, сразу притихли и зашушукались. Прошли мимо нее, холодно поздоровались, как с чужой, и поспешно скрылись за дверью.

Надежде стало казаться, что не только знакомые, но даже и незнакомые, проходя мимо, поглядывали на нее с подозрением. Хотелось спрятаться от всех, уйти куда глаза глядят. Она спустилась в вестибюль, и, не дожидаясь Миколы, выскочила на крыльцо.

На дворе внезапно хлынул дождь — ровный, теплый, густой. Завизжали, заметались девушки, прячась кто куда. Надежда, словно обрадовавшись этому ливню, бросилась ему навстречу. Бежала задыхаясь, жадно хватая раскрытым ртом свежий воздух. Чтобы не привлекать к себе внимания, свернула за угол и осталась стоять под дождем.

Где-то совсем близко в шум дождя вплетались знакомые голоса. О чем-то горячо спорили двое. Однако Надежда не обратила на это внимания.

В стороне, горбясь под плащом, прошел Стороженко. Старательно прикрывая папку полою, он шагал к подъезду парткома. Надежда поняла: идет докладывать о ней. Защемило сердце.

Вдруг над нею послышался голос Миколы:

— А где же она?

— Где-нибудь в коридоре, — ответили ему.

Надежда подняла голову и только теперь заметила, что невзначай оказалась под раскрытым окном комнаты, из которой только что вышла.

— Позовите ее, — попросил Хмелюк. — Только живо. Ее в партком вызывают. — И виновато добавил: — Эх, опять мне нагорело!

— За что?

— Не спрашивайте.

Неожиданно в этот разговор ворвался голос Лебедя. За шумом дождя поначалу трудно было разобрать, зачем он пришел и чего добивался, но чувствовалось, что Лебедь был чем-то возмущен.

— А вы уверены, что это поклеп на нее? — бросил кто-то иронически.

— Совершенно уверен! — решительно прозвучал голос Лебедя. — Не доверяю я Стороженку. За кого хотите меня принимайте — не доверяю!

Надежда встрепенулась. У нее было такое ощущение, словно кто-то неожиданно протянул ей руку у края пропасти и не дает упасть. Это была первая рука, дружески протянутая ей в новом горе, и это была рука Лебедя. Не ждала Надежда, чтобы сейчас, когда на нее обрушилось тяжкое обвинение, поколебавшее доверие к ней дажедрузей, чтобы в эту минуту кто-то отважился так смело и горячо встать на ее защиту.

Зашумела от ветра листва. Шум совсем заглушил голоса за окном. С еще большей силой разразился ливень. Из водосточной трубы фонтаном била вода. Но уже ничто не могло залить ту теплоту, которая со словами Лебедя проникла в скованную холодом душу, и уже никакой шум не мог заглушить голоса истинного друга.

XV

События на фронте разворачивались стремительно. Они напоминали бурю, хотя еще и далекую, но небывало грозную, которая нарастала и приближалась с неимоверной быстротой, ломая границы, меняя направление боевых операций, все глубже и глубже проникая в сердце страны.

Из сообщений Информбюро постепенно исчезали названия районов, где еще недавно кипела битва; не упоминались больше Брест, Гродно, Шяуляй, Каунас; все реже встречались Минск, Львов, Черновцы; появились новые очаги жестоких боев, вспыхнувших уже на Псковском, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях. Враг нагло рвался к Ленинграду на севере и к Одессе на юге.

Война все острее давала себя чувствовать и далеко от фронтовой полосы. Ее жгучее дыхание все глубже пронизывало жизнь завода, снимая у некоторых пелену розового оптимизма с глаз, вмешиваясь в производственные процессы, внося коррективы даже в личные отношения.

Еще недавно Морозов скептически относился к женщинам, работающим в цехах. Но после проводов новобранцев, когда в кабинет к нему пришли жены фронтовиков с требованием поставить их к станкам, на которых работали мужья, он уже не знал, как и отблагодарить их за это. Те же обстоятельства вынудили Шафороста, который только вчера добился удаления Надежды из цеха, отменить свой приказ и поручить ей важное задание.

— Ты хоть расскажи, доченька, что там с тобой случилось? — спросила Лукинична, когда Надежда после дождя прибежала домой вся мокрая, в грязи, чтобы переодеться.

— Ничего, все в порядке, — ответила Надежда, поспешно целуя мать и сына, и снова побежала на завод.

— «Ничего, все в порядке», — повторила, вздыхая и глядя ей вслед, Лукинична. — Такая же ты, как и дядя: все намеками да отговорками…

«Такая же, как и дядя», — застрял в голове материнский упрек.

Действительно, дядя и сегодня отделался отговорками.

Вот уже она побывала у Шафороста и снова работает в цехе, но и сейчас не может постичь, что же все-таки произошло. Она понимала: ей поручили выполнять обязанности сменного инженера не только потому, что уход новобранцев внезапно освободил в цехе две инженерные должности. Видимо, это назначение было как-то связано с памятным вызовом к Стороженку. Что-то значительное произошло и в парткоме, но что именно, об этом знал только дядя.

Во время ливня, почти сразу же после того, как Стороженко направился в партком, туда прошел и Марко Иванович. Сквозь седую завесу дождя Надежда заметила, что он был необычайно возбужден, даже забыл набросить на себя плащ. Надежда побежала за ним. Кричала, звала, но он не слышал. Вскоре Стороженко выскочил из подъезда, словно его вытолкнули оттуда, а дядя еще долго оставался там. Уже и ливень утих, а он все не появлялся. Наконец вышел и сразу же заметил Надежду.

— Где ты была? — накинулся на нее Марко Иванович, как будто не она его ждала, а он ее. Но в то же время чувствовалось, что он был чем-то глубоко взволнован.

— Что произошло, дядюшка? — с тревогой уцепилась она за дядин рукав, ища в его глазах ответ на главное — на вопрос об отце.

— Ничего, дочка, все в порядке, — обнял он ее.

— Но ведь заявление? — с трепетом допытывалась Надежда.

— Пусть это тебя не волнует, — пробурчал он. — Мало что кому в голову взбредет. — И сразу же перевел разговор: — А ты вся мокрая! Кто это тебя так выкупал? Словно из Днепра вытащили. Ах ты, девчонка! А ну, марш домой! Марш, говорю! Переоденься — и немедленно в цех! — Шлепнул ее, как маленькую, и уже весело сказал: — Вот еще инженер — там ее ждут, а она тут под дождем нежится!..

Вот и все, что сказал ей дядя в ответ на мучивший ее вопрос.

Наступил вечер. Сгущалась, темнела синева чистого неба, будто забрызганного искрящимися звездами. Где-то над самым Днепром рядом с глазастой Вечерней звездой нежной сережкой золотился новорожденный и чистенький, будто только из купели, молодой месяц.

После дождя на дворе было особенно приятно — земля дышала свежей прохладой, но в цехе стояла нестерпимая духота. С наступлением темноты, когда окна и двери маскировали, цех напоминал раскаленную печь. Едкий дым тучей клубился под крышей. Краны над головой двигались, как в тумане. Близ нагревательных печей, раскаленных слитков и огнедышащего стана рабочие обливались потом.

Новый шеф и напарник Надежды — подвижный и непоседливый сухонький старичок с приветливой фамилией Добрывечер — уже чуть ноги таскал. Выдержать в таких условиях две смены да еще остаться на третью — для старика слишком тяжело. Но что он мог поделать: первая смена была его, во вторую пришлось заменить напарника, вызванного в военкомат, а в третью прислали вот эту девчушку, совсем еще неопытную в делах сменного инженера, так разве ж он мог спокойно оставить на нее цех?

Правда, начальник цеха доказывал, что она смышленая, и просил лишь часок-другой походить с нею по цеху, познакомить с обязанностями, но Добрывечер, старый специалист с большим, еще дореволюционным, стажем, никогда не полагался на чужое мнение и должен был сам проверить человека, от которого ему теперь ежедневно предстояло принимать смену. Многолетний опыт ему подсказывал: если предыдущая смена шла ровно, значит, и твоя пройдет благополучно; если же в предыдущей что-то напутали, хлопот не оберешься.

Месяц назад Добрывечера уже торжественно проводили на пенсию, но война снова вернула его в цех. Когда-то он долгое время работал на котельном заводе, стал плохо слышать, и теперь, чтобы скрыть глухоту, которой очень стеснялся, он не ждал вопросов собеседника, а говорил сам. Когда же приходилось слушать собеседника, он забегал вперед и смотрел ему не в глаза, а в рот: по губам он понимал все, что говорилось.

— Идите отдыхать, Гаврило Гнатович, — говорила ему Надежда уже не в первый раз. — Спасибо вам. Я и сама справлюсь.

— Ага, так-так, барышня, — спохватывался старик.

Когда их знакомили, он не расслышал ее имени-отчества и теперь, чтобы не обидеть молодого коллегу, дипломатично называл Надю барышней.

— Так-так, барышня, правильно. Пойдемте еще маскировку проверим.

В обязанности сменного инженера входило наблюдение за маскировкой цеха. Теперь было особенно важно не оставить ни единой щели, через которую мог бы пробиваться свет: над городом начали появляться немецкие разведчики. И неугомонный старик потянул Надежду из цеха.

На дворе уже совсем стемнело. Завод окутывался мглой. Ночь вносила в его жизнь суровость и настороженность. Там, где еще совсем недавно высоко поднималось и, казалось, достигало самого неба яркое зарево, теперь лишь кое-где тускло мигали синенькие огоньки. Глухо грохотали цеха, выступая из темноты, словно горы, в которых время от времени происходили обвалы. Предостерегающе свистели и лязгали буферами невидимые паровозы, беспрерывно передвигая в темноте вереницы платформ, истошно гудели на трассах грузовые машины, ревели тягачи. И от этого весь заводской двор с наступлением ночи походил на фронтовой плацдарм, где тайно и напряженно шла подготовка к сражению.

Проверив маскировку, вконец обессилевший Добрывечер в цех уже не вернулся. Наговорив Надежде кучу комплиментов и высказав уверенность, что смена пройдет благополучно, Добрывечер откланялся.

Еще когда они обходили цех, Надежде показалось, что их преследует чья-то тень: они остановятся — и тень притаится, они пойдут — и тень за ними. А как только старик отошел, тень сразу же выросла рядом.

— Кто здесь? — вздрогнула Надежда.

— Не пугайся, Надийка, это я, — услышала она голос Лебедя. — Подойди сюда, — позвал он тихонько, не выходя на свет тусклой синей лампочки.

— О, это ты, Аркадий! — радостно бросилась к нему Надежда.

— Тише, нас могут услышать, — предостерег Лебедь. Он схватил ее за руки, увлекая все дальше в темноту.

— Пусть слышат, мне безразлично.

— О нет, это нам может повредить, — произнес Лебедь, едва сдерживая неодолимый трепет, охвативший его от прикосновения к руке молодой женщины.

То, что она назвала его по имени и сразу так радостно кинулась к нему, снова — как вчера на берегу — затуманило его разум. Захотелось прямо тут же схватить ее в объятия и ласкать, ласкать. Но он опять превозмог это искушение: малейшая несдержанность могла все испортить. Да к тому же теперь уже скоро, может быть сегодня, его желание все равно сбудется. Только бы согласилась она пойти после работы домой вместе с ним. И именно пойти, а не поехать. Он поведет ее не через парк и не по дороге, а глухими степными тропками, где только звезды будут свидетелями их встречи.

— Как ты тут оказался? — спросила Надежда. — Ведь твоя смена уже давно кончилась.

— На совещании задержался, — скрыл он цель своего появления. — А ты не ждала?

— Никак не ждала.

Лебедь прикинулся обиженным:

— Ты, я вижу, стала совсем равнодушной, как только беда миновала.

— Ну что ты, Аркадий. Нет, нет! — горячо возражала она. И откровенно призналась: — Весь вечер искала случая повидаться. Ведь я слышала, как ты защищал меня от Стороженка. Я так тебе благодарна!..

Кто-то, проходя совсем близко от них, споткнулся. В полосе синего света выросла фигура Сашка Заречного. Отряхиваясь, он посмотрел в их сторону. Где-то близко из темноты послышался говор монтажников.

Лебедь вздохнул:

— Разве тут поговоришь!

— Ну ничего, в другой раз, — сказала Надежда.

Оглянувшись кругом, Лебедь поспешно прошептал:

— А может, после работы? Вместе пойдем домой. Хорошо? — И, уже отходя, властно и горячо добавил: — Буду ждать за проходной.

— Хорошо, — так же торопливо ответила Надежда.

XVI

В цех Надежда возвратилась заметно возбужденной. Свидание с Лебедем заронило в душу какое-то непонятное волнение. Она искренне обрадовалась неожиданной встрече с Лебедем и охотно согласилась идти с ним домой. После всего, что произошло у Стороженка, и после того, как Лебедь с такой решительностью взял ее под защиту в комитете комсомола, ей самой хотелось побыть с ним с глазу на глаз и искренно за все поблагодарить. Но таинственность, с которой они уславливались, вносила в ожидание предстоящей встречи неуловимое беспокойство.

Волнение Надежды заметили и в цехе. К ней сегодня особенно присматривались. Одни — из любопытства: мол, такая молодая — и уже руководит целым коллективом. А другие — из сочувствия. Вчерашняя история с увольнением произвела на сварщиков гнетущее впечатление, поэтому ее новое назначение было воспринято ими чуть ли не как личная победа.

— Вот что, Надийка, — отвел ее в сторону добродушный геркулес Влас Харитонович, — о нас не беспокойся.

Ему, как и многим, показалось, будто Надежда чувствует себя потому неуверенно, что осталась одна управлять цехом: ведь Добрывечер ушел, начальника цеха вызвали к Морозову, и даже Марко Иванович, воспользовавшись субботним вечером, поехал домой.

— Все будет в аккурат, — успокаивал ее Харитонович. — Видишь моих хлопцев? — кивнул он в сторону сварщиков. И по секрету сообщил: — Вахту объявили фронтовой. На рекорд смену тянем.

Оператор стана Павло Ходак воспринял беспокойство Надежды по-своему.

— Как твой Юрасик? Здоров ли? — поинтересовался он.

— Спасибо, ничего. А что же это твоего Сережу не видно? — удивилась Надежда. Мальчуган обычно и в ночную смену от отца не отходил.

— Дома хозяйничает, — ответил довольный Ходак и тихонько хмыкнул, как сын. — Уже вторую ночь один. И знаешь, кто на него повлиял?

— Кто?

— Аркадий Семенович!

— Лебедь? — Надежда почувствовала, что у нее загорелись щеки.

— О, они друзья!

— Откуда же у них такая дружба?

— А он взял шефство!

— Над Сережей?

— Над обоими! — сверкнул щербатыми зубами Ходак. — На чертежах муштрует. Понятливый, бестия! Вот бы мне такую смекалку! — похлопал он себя по стриженой голове.

С образованием Ходаку не посчастливилось. Жизнь сложилась так, что даже в начальной школе учиться пришлось мало. Но природа наградила его на редкость острым глазом и неугасимым изобретательским огоньком. За что бы ни взялся, все делал по-особенному. Даже обыкновенный болтик не мог нарезать без того, чтобы не внести чего-то нового. А в свободные минуты всегда мастерил, экспериментировал. Частенько в воскресенье возился у станка, но воплотить свои замыслы в чертеж не мог. Чертежи для него — словно ребусы. И Надежде было приятно, что Лебедь сам вызвался помочь ему в этом.

— Сейчас мы чертим одну штуку.

— Какую?

— Мощность стана хочется увеличить. Только никому об этом ни гугу! Может, еще и не выйдет.

— Обещаю.

— Нет, ты мне вот что обещай… — запинаясь, начал Ходак таинственно, и над переносицей у него сбежались два желобка. — Как бы тебе сказать… Посоветоваться хочу… О нем, о Лебеде… — Но, заметив Страшка, выскочившего в этот момент из-за рамы, замолк. — Ну ладно, в другой раз.

Экспрессивный Страшко еще издали протянул Надежде обе руки. Он споткнулся на повороте, противогаз съехал на живот, но припухшее лицо не утратило сияния — это означало, что сегодня он в хорошем настроении. Уже давно не видели таким грозу по технике безопасности, который носился по цехам сердитый и озабоченный, особенно в ночную смену.

— П-приветик, мое золотко! Приветик! П-пардон! — закашлялся он от горького дыма. Откашлявшись, уже совсем охрипшим, петушиным голосом протянул на высокой ноте: — И-идеально!

Он только что обошел другие цеха. Накричался и наругался в мартеновском, где люди от нестерпимой жары и духоты вынуждены были кое-где приоткрыть окна вопреки суровым правилам. Да и работа, по его мнению, в тех цехах шла вяло.

— А у вас, золотко, п-просто л-люкс!

Смена в самом деле выровнялась и, несмотря на духоту, набирала темп. Люди по очереди бегали в душевую, обливались водой и снова становились на рабочие места. Почин сварщиков Харитоновича, которые стали на вахту в честь заводских фронтовиков, быстро был подхвачен всеми бригадами.

Но вот дыхание войны ворвалось и в цех. Сквозь шум и грохот донесся приглушенный вой заводской сирены. Сначала ей не придали особенного значения: думали, что это обычное предостережение, которое уже не раз делалось при появлении над городом вражеских разведчиков. К ним уже привыкли, и появление их почти не влияло на жизнь завода.

Но вот с поста МПВО поступил сигнал. Пронзительно завыла сирена в самом цехе. Заглушая грохот и уханье слябинга, этот вой, как бурав, ввинчивался в мозг. А снаружи уже доносились звуки других гудков, словно там вдруг всполошились стаи чаек, которые в отчаянии заметались над своими гнездами, раздирая душу тревожным криком.

Немедленно выключили газ. Остановили механизмы. Словно кто-то оборвал осветительную линию, и тьма окутала все; только на главных узлах и в местах выхода едва поблескивали тусклые синенькие точечки.

Цех замер.

Все это произошло так внезапно, что Надежда растерялась, забыла, что теперь главное, а что второстепенное в ее обязанностях.

— Левое крыло! Левое крыло обеспечьте! — кинул начальник смены, тенью прошмыгнув мимо нее на правое крыло корпуса.

Она и сама уже заметалась на левом крыле цеха, лихорадочно вспоминая, что необходимо сделать раньше всего. Прежде, во время учебных тревог, все было ясно и понятно. Каждый знал свои обязанности, спешил на свое место, и «боевая операция» начиналась и кончалась спокойно, слаженно, даже с шутками и остротами. Но сейчас, когда объявили настоящую тревогу и где-то близко, сотрясая стены, загремели зенитки, а окна на каждый залп отзывались жалобным звоном, — в душу закрался неведомый прежде холодок, все вдруг сбилось и перепуталось.

Вокруг в полутьме причудливо метались лохматые тени. Разрастался тревожный шум:

— Кто на рубильниках?

— Куда крутишь? Вправо завинчивай!

— Пожарные! Где пожарные?!

— Компрессоры выключай!

— Сварщики, ко мне!

— А ты куда, сукин сын? Драпать?!

— Спокойно! Кто паникует?!

— Слушай мою команду!

— Ой, ногу! Ногу придавило! — бился вверху голос девушки-крановщицы.

Надежда бросалась на каждый зов, суетилась, без надобности проверяла, остановлены ли механизмы, давала какие-то советы и, понимая, что распыляется по мелочам, злилась на себя и никак не могла сообразить, что же сейчас главное.

— Выводите, выводите людей, — услышала она позади себя чей-то очень знакомый голос.

Ах, вот о чем она должна прежде всего позаботиться! И как она забыла, что в таких случаях нужно как можно быстрее вывести людей в безопасное место?!

— В траншеи! — крикнула Надежда бригадирам.

— Напомните, чтобы поосторожнее, — услышала она тот же знакомый голос.

Чувствовалось, голос принадлежал человеку, который имел право и сам давать распоряжения, однако намеренно не вмешивался в обязанности Надежды, чтобы не уронить ее авторитета, и только потихоньку подсказывал. Кто это — сейчас, когда каждая минута дорога, — разглядывать было некогда.

— По очереди! Спокойно! Сохраняйте порядок! — уже решительно приказала Надежда. — Да осторожнее в проходах! — сразу же предостерегла она и невольно взглянула в ту сторону.

Взглянула — и ужаснулась: прямо на дороге, где должны проходить люди, в узком пространстве между печами лежал горячий слиток. Он уже покрылся темно-синей пленкой, не светился и, как злобно затаившийся хищник, только тихонько потрескивал в полутьме чуть заметными искорками. Как он очутился здесь, кто его кинул — может, сорвался с крюка, когда выключали ток, или такелажники забыли в суете, — Надежда не знала. Но она тотчас же представила себе, что произойдет, когда в этот проход ринутся люди. Достаточно малейшего толчка — и увечья не избежать.

— Кран давайте! — бросилась она к слитку, хорошо понимая, что без крана его с места ничем не сдвинешь. — Кран! — снова закричала она в отчаянии и в тот же миг сообразила, что ее требование напрасно: тока не было, а без него механизмы мертвы.

Прибежали такелажники. Беспомощно суетились они возле горячего чудовища, кричали, бранились, а из глубины цеха все ближе и ближе нарастал шум. В проход уже хлынули люди, и теперь их ничем нельзя было остановить.

— Расступитесь, хлопцы! — вдруг словно из-под земли вырос огромный Влас Харитонович с длинным обрубком рельса. — Да расступитесь же, говорю, — казалось, молил, а не требовал он и держался с таким спокойствием, будто тут ничего страшного и не произошло, а так себе, пустяк какой-то.

— Куда ты? Сдурел? Сгоришь! — уцепились за него сразу трое, чтобы оттолкнуть от слитка.

— Вот еще, ей-богу! — тряхнул он легонько плечами, как стряхивают с себя в лесу сухие листья, приставшие к одежде, — но все трое полетели от него в разные стороны.

— Ну, говорил же вам, отойдите, — словно извиняясь, произнес бывший каталь. И, прикрыв лицо полой спецовки, чтобы не обжечься, поддел рельсом слиток.

Слиток поддался не сразу. Дважды приподнимал его и дважды, переводя дух, отступал каталь. И только в третий раз огромный стальной брус удалось отодвинуть в сторону.

— Тю! Тю! Ого! Вот это двигатель! — восклицали такелажники.

— Стосильный!

— Куда там!

— Вот спасибочки, Харитонович! Магарыч с нас!

— Да разве ему с такими слитками забавляться! Ему на сцене с Поддубным бороться! — слышались одобрительные возгласы.

И не подозревали такелажники, что когда-то в Донбассе каталь Харитонович даже знаменитого богатыря Ивана Поддубного, которого никто в мире не мог одолеть, так сжал своими узловатыми клешнями, что тот ему и в самом деле магарыч поставил. Да еще и не какой-нибудь!

Цех обезлюдел. Пусто и жутко стало, как в могиле. Затих завод. Замолчали и зенитки вокруг. Только за Днепром беспрерывно трещало, бухало, и оттуда доносился назойливый гул, словно отгоняли шмелей, которые то отлетали, то снова и снова возвращались.

— К Днепрогэсу рвется, подлец, — определил Павло Ходак.

Замер, притаился город. Настороженно молчали и другие заводы. Лишь один «Коммунар» густым хрипловатым басом, как филин в далеких плавнях, все еще тянул свое тревожное «гу… гу… гу…» да по радио кто-то без устали оповещал: «Воздушная тревога!.. Воздушная тревога!.. Над городом вражеские самолеты!..»

Духота медленно рассеивалась. Над печами поднималась горячая гарь. От внезапно остановленных механизмов тянуло перегоревшим маслом. Остро ударял в нос запах тлеющего провода.

Надежда сразу же, как только вывела людей, кинулась вместе с дежурными осматривать рабочие места.

— Вот теперь можно приняться и за проверку! — опять, но уже громко раздался в пустом помещении цеха тот же знакомый голос, и в синей полосе света показалась белая фигура. Коротенькие усы, широкие брови, непокрытая голова даже в полутьме светились такой белизной, словно были присыпаны мукой.

— Вот кого нельзя выпускать во двор, — успел шепнуть Надежде Ходак.

— Почему?

— Чтобы не демаскировал.

Но Надежда уже с радостью шла навстречу белому человеку и сразу почувствовала себя увереннее в этой жуткой пустоте замершего цеха. Только один раз встречалась она с этим инженером, да и то уже давно, более трех лет назад, и, собственно, ничего особенного он ей не сделал, но чувство признательности к нему жило и поныне.

Это случилось во время памятного ремонта мартеновской печи, когда резкие и насмешливые печники не повиновались ей, поддразнивая, называя балериной. И когда Надежду, уже охваченную пламенем и потерявшую сознание, вытащили из камеры, первым, кого она увидела, придя в себя, был этот человек. Он склонился над нею, и его лицо показалось тогда особенно белым, удивительно контрастировавшим с темными-темными глазами, которые были полны такой тревоги, будто в опасности находилась его собственная дочь. Помнится, он и назвал ее именно так, как обычно звал дядя: «Вон ты какая, дочка!» Схватил было ее на руки, чтобы отнести в медпункт, но она, почувствовав себя лучше, решительно запротестовала. Даже упросила никому не рассказывать про этот случай, чтобы не поставить под удар печников, которые теперь и без того готовы были чуть не голыми броситься в горячую камеру. Вот, собственно, и вся услуга этого белоголового инженера — тогда уже известного сталевара, не имевшего никакого отношения к ремонту печи и совсем случайно оказавшегося свидетелем ее спора с печниками. Но тревога, замеченная Надеждой в темных глазах, готовность помочь, даже эта его фраза: «Вон ты какая, дочка!» — в которой прозвучало и одобрение и чуть ли не восхищение ее поступком, — все это и доныне сохранилось в ее памяти и сердце.

— Товарищ Жадан… Иван Кондратович, — заволновалась Надежда, — как это вы к нам забрели?

— Боялся, как бы опять кто-нибудь вниз головой в печь не кинулся, — отделался он шуткой.

— Спасибо.

— Ну, как у вас тут? Скучновато, наверное?

— Жутко, — призналась Надежда.

— На первых порах это не удивительно. Привыкнете, Надежда… кажется, Михайловна? — сказал он, затаптывая кусок тлеющего провода. — Смотрите вот — пустяк, а страху нагнал: думал, что вся проводка горит.

— В суете, наверное, кто-нибудь на горячий слиток швырнул, — определила Надежда и сконфузилась, что не первая это заметила.

— Суета, как говорят, — мать аварии, — как бы между прочим проронил Жадан.

Надежда насторожилась. Ей показалось, что эти слова он произнес не случайно. У вдумчивых людей упрек нередко принимает форму намеков и наводящих советов, которые даются как бы между прочим. Тупого и бранью не проймешь, а чуткого даже едва уловимый намек прожигает насквозь. Сообразив, что Жадан видел все — видел, как она растерялась и засуетилась среди бригад, забыв, с чего ей следует начать, Надежда смутилась. «Что же он теперь подумает обо мне? И какой же из меня руководитель после этого?» — корила она себя, пытаясь в то же время отгадать, зачем он оказался здесь. Дежурный по заводу? Конечно, он мог быть и дежурным. Жадана уважали не только как производственника. Его не раз избирали в состав парткома, депутатом горсовета. Именно из таких людей состоял штаб ответственных дежурных. Но сегодня дежурит Шафорост. Почему же тогда Жадан здесь?

Вместе они осмотрели рабочие места. Проверили рубильники, компрессоры, противопожарные средства. Жадан ко всему приглядывался внимательно, и от этого чувство настороженности у Надежды все возрастало.

— Кто дежурный? — послышался голос Морозова. На переходном мостике показалась его небольшая сутуловатая фигура с фонариком.

Надежда подтянулась и приготовилась докладывать по-военному, но в это время вперед выступил Жадан:

— Тут все в порядке, Степан Лукьянович.

— А, и ты тут, Кондратович! — повеселел Морозов, — А я думал — дома банишься. Мы же сегодня с тобой, кажется, банный день объявили?

— Банька получилась, как видишь, горячая.

— Да, горячая. С припаркой устроил, стервятник, — угрюмо заметил Морозов и добавил: — Только что предупредили: надвигается новая волна. Это, — кивнул он в сторону далекого гула моторов, — пока лишь зондаж.

Они отошли в сторону, о чем-то посовещались и поспешно направились в листопрокатный. Надежда заметила, что Жадан с директором держится просто и уверенно, как равный.

После некоторого затишья где-то за Днепром снова вспыхнул огонь зениток. Загрохало на Хортице, около мостов, и сразу же отозвалось со стороны Днепрогэса. Все отчетливее нарастал подвывающий гул моторов.

Вдруг стены содрогнулись от залпов расположенных вблизи батарей. Громким грохотом отозвались окраины. Сплошными грозовыми разрядами затрещало, загремело над городом. Где-то уже ощутимо тряхнуло, и земля заколебалась, словно от глубинных вулканических толчков.

Надежда прижалась к стене. Рядом на пороге притаился Павло Ходак. Да ничего другого им и не оставалось делать. Покинуть цех и спрятаться в бомбоубежище они не имели права: дежурные были обязаны и под огнем оставаться в цехе. И когда снова, теперь уже близко, ухнуло, Надежда испуганно оглянулась: ей почудилось, будто рядом что-то обрушилось.

— Не пугайтесь, это еще далеко, — коснулся ее локтя Жадан.

Надежда с удивлением обернулась в его сторону: она не слышала, как он подошел.

— Вы опять к нам?

— У вас веселее, — попытался он пошутить. — Ишь какой фейерверк, — кивнул он вверх, где сновали, переплетались лучи прожекторов и распускались красные букеты.

Однако участившиеся взрывы быстро погасили всякое желание шутить. Со стороны плотины вдруг что-то словно обвалилось, а вот уже и над самой головой послышался нарастающий пронзительный вой. Жадан оттолкнул Надежду и Ходака от двери, крикнув:

— Ложись!

За стеною с грохотом треснула площадка. По косяку двери полоснуло осколками. Пахнуло удушливым пороховым газом.

Надежда тотчас же выскочила, чтобы посмотреть, не горит ли что. Жадан крикнул: «Назад!» Однако это предостережение сейчас показалось ей странным: в эту минуту ни бомбежка, ни разрывы зенитных снарядов над головой не вызывали у нее чувства страха, который сковал ее, когда впервые заревела цеховая сирена. Но когда вдали вспыхнуло пламя и Жадан встревоженно определил: «На шестой бросает», у Надежды будто что-то оборвалось внутри. «Шестым» называли центральную часть нового города, примыкающего к плотине. Это название было дано во время строительства, когда на пустынном берегу стоял обыкновенный барачный поселок под номером шесть. Сейчас на шестом жили заводские рабочие, там жила и Надежда.

— Юрасик! Мой Юрасик! — заметалась она, и уже ничто не существовало для нее, кроме ребенка.

А гроза над городом все разрасталась. Небо пылало кровавым заревом. С тех пор как текут воды днепровские, оно впервые так люто, такими беспощадными смертоносными молниями обрушилось на землю, и никогда еще доныне запорожская земля не отвечала ему таким невиданным огненным шквалом. Словно на исполинских мечах схватились земля и небо. И померкли звезды от блеска этих мечей, и потонули они в кипении кровавых вспышек.

XVII

— Вот пакостные бабы, а! — возмущался Марко Иванович и, как никогда еще, проклинал весь женский род, особенно свою лукавую Марью.

Да и было за что гневаться: это все она, Евино зелье, повинна в том, что боевая тревога застала его не в цехе на посту обер-мастера, а в постели, как Адама-грешника.

С самого начала войны Марко Иванович не ночевал дома. Днем еще иногда наведывался, да и то мимоходом, когда бывал в штабе или в горкоме. Заскочит, бывало, на минутку, спросит, живы ли, здоровы, получку отдаст — и снова скорей на завод. Сначала заботливая жена кроткой голубкой ворковала вокруг него, сокрушалась о здоровье, упрашивала хоть часок отдохнуть, чтобы не свалился. А потом уже и ворчать начала: «Да что же это за напасть, трясця его матери, все на завод да на завод, а дома когда же? Какой же это дом без хозяина? Хотя бы разочек в неделю с детьми побыл — отвыкли уже, распустились без отца, мать совсем перестали слушаться». И журила, и корила, и на чувствительных струнах играла, но ничем не могла пронять упрямого мужа.

И вот как-то к вечеру случилось такое, чего и не ждал Марко Иванович. Он стоял на площадке в кругу мастеров, тоже забывших, когда ночевали дома, и их, как на грех, потянуло на шутки.

— Ну, мужички, может, кому попариться захотелось?

— А что ж! В самый бы, раз! Вечер субботний! — оживившись, заговорили мастера.

— А то, я вижу, некоторым уже и днем молодица снится.

— Кому молодица, а кому и вдовица! — охотно поддержали они шутливый разговор, по которому уже соскучились.

— Признаться, братки, — открылся один, — я уже и позабыл, какая у меня жинка.

— Гляди, чтобы она тебе ухватом о себе не напомнила! — поддел его Марко Иванович.

Но тот пустил в ответ шпильку:

— Пока моя соберется, твоя уже сюда несется. Смотри в оба, Марко Иванович!

И в самом деле, из-за кустов скверика стремительной походкой приближалась его Марья. Поразился Марко Иванович: с чего бы это она? Да еще и вырядилась, как в гости. Яркая шелковая кофта с тугим перехватом в талии, длинная широкая юбка — Марья всегда придерживалась своей, задонской моды — придавали ее дородной фигуре пышность, а красный платок хорошо сочетался с румянцем на красивом ее лице.

— Вот это женщина! Огонь! — подмигивали и добродушно посмеивались мастера.

— И нрав казачий!

— Козырь-баба!

— Это не то, что твоя, трухлявенькая, — сыпали и по Чистогорову.

— Эге ж, пока еще ничего себе, — усмехнулся Марко Иванович и поглаживал усы, пытаясь за шуткой скрыть свое смущение, неловкость и какое-то беспокойство от неожиданного появления жены.

«И что бы это значило?» — удивлялся он про себя. Никогда и ничего в жизни не боялся: ни гнева начальства, ни стычек с врагами — а ему за его долгую жизнь приходилось сталкиваться и с жандармами; и с немцами, и с деникинцами, и с махновцами, — не раз глядел он смерти в глаза, однако никогда не терял присутствия духа и хладнокровия, а тут внезапное и столь загадочное появление жены вдруг бросило в холод.

— Тьфу, Евино зелье! — плюнул он с досады.

— Чего ты плюешься? На кого плюешься? — будто просчитав его мысли, еще издали бросила Марья. И, упершись руками в бока, она обвела глазами мастеров. — А вы чего зубы скалите? Так-то вы работаете, не разгибая спины?!

Она застала их за пустой и беззаботной болтовней — это ли не подходящая зацепка прямо с ходу перейти в наступление.

— Ах вы ж окаянные! — повысила она голос — Там сердешные бабоньки убиваются, думают, что их мужья совсем погорбатели от непосильной работы. Воду греют, ждут не дождутся, чтобы хоть грязь с них отмыть, а они тут лясы точат! Ах вы требуха вонючая! Да к вам уже подойти близко нельзя! От вас несет, как…

Марья всегда была остра на язык, а сейчас и подавно перестала стесняться, как будто нарочно подбирала ядреные словечки, чтобы пронять загрубевшие мужские души.

— Ну довольно, довольна, — засопел Марко Иванович, виновато усмехаясь. — Вот накликал на себя беду.

— Погоди, погоди, Марья, — желая защитить друга, вмешался Чистогоров. — Говоришь, мы завшивели? Какой же вы, женщины, отсталый народ. Старым режимом живете. А ну-ка, пойдем со мной на экскурсию. Да у нас в каждом цехе такие душевые, что батенька мой! Царская баня таких не видывала!

— Куда уж там! — поддержали его и остальные, думая, очевидно, что этим окончательно убедят упрямую женщину.

Но Марья была не из тех, кто легко сдается.

— Ах ты болтун лысый! Сознательный, значит? Насчет душа и бани ты сознательный! А к жене своей у тебя есть сознательность? Или ты уже позабыл, как род продолжают?!

— Тьфу, бестия, — прыснул вместе со всеми и Марко Иванович. — Хоть бы детей постыдилась, — кивнул он в сторону Надежды, которая только было разогналась к нему, но, услышав такие речи, сконфуженно повернула назад.

— Не маленькая! Сама знает, что к чему! — во все стороны отстреливалась Марья.

— Ну, уважь, Марко Иванович! Уважь жинку, а то и в самом деле ванна выстынет, — дружно заговорили мастера. И в этом их возгласе слышалось не только одобрение женской заботы, но желание и самим наведаться домой, чтобы наконец по-человечески вымыться.

— А ничему бы и не так? Непременно нужно побывать дома, — бросил подоспевший кстати Морозов. Он еще издали уловил смысл оживленного разговора. — Я сегодня тоже выписал себе разрешение на банный день. — И, лукаво прищурившись, добавил: — А то еще, того и гляди, жена бросит. Идите, идите, — уже решительным тоном сказал Морозов. — Кто свободен от дежурства — домой. Сегодня всем можно.

Конечно, упрямый Марко Иванович вряд ли так скоро послушался бы директорского распоряжения. Куда это годится — плестись на поводу у жены? Срамота одна! Но женская сообразительность Марьи и тут помогла.

— Эх, Степан Лукьянович, — страдальчески воздела Марья к небу очи, — Да разве у них семья на уме? Совсем одичали. Моего вон гость дома ждет, а ему словно и дела нет.

— Гость? — удивился Марко Иванович. — Почему же ты сразу не сказала? — И он уже смелее улыбнулся товарищам. — Так вот чего ты сегодня так вырядилась!..

— А ты небось подумал, что я к тебе без причины прибежала? Как бы не так! Делать, что ли, мне нечего?

— Ну, Марко Иванович, тогда не мешкай! — зашумели вокруг.

— Да смотри и за нас не забудь чарку опрокинуть! — кричали ему вдогонку.

Когда добрались домой и вошли в комнату, Марко Иванович огляделся.

— А где же твой гость?

— А ты-то кто? — бросила на мужа лукавый взгляд Марья. — Разве ты не гость у меня? Гость, да еще не какой-нибудь, а самый желанный и дорогой. А ну-ка снимай с себя манатки — и мыться! Да побыстрее, пока вода не остыла! Да побриться надо сначала, а то в такой бороде и насекомым не мудрено завестись, — уже властно командовала она бывалым командиром.

Но кому бы не захотелось капитулировать перед такой властью и после стольких напряженных дней в пыли и грязи вымыться в теплой ванне? Кто бы отказался после многих бессонных ночей и мытарств в душной цеховой конторке растянуться наконец в домашней постели, где все белое, чистое, пахнет свежестью и похрустывает крахмалом?

Но недолго довелось ему наслаждаться прелестями домашнего уюта. Ударили зенитки. По реву гудков и сирен Марко Иванович понял, что городу угрожает большой воздушный налет. Его словно выбросило из кровати. И, второпях обуваясь, он уже не скрывал досады и раздражения:

— И приспичило же тебе с этим мытьем!

Женщина в испуге металась по комнате и не знала, за что ей хвататься: включать ли свет или занавешивать окна. И все же не могла удержаться, чтобы не ответить на незаслуженный упрек мужа:

— Не мне приспичило, а тем швабам летать сюда приспичило!

— Вот лукавое зелье! — бранил Марко Иванович жену, торопясь на завод, спотыкаясь и вздрагивая то и дело от бешеного треска, доносившегося со всех сторон охваченного пламенем неба. — Недаром же говорят, что баба и родом из ада.

XVIII

Воздушное нападение длилось почти всю ночь. Только на рассвете удалось возобновить работу в цехах. И никогда еще у Марка Ивановича не было столько хлопот с остывшими печами. А тут, как нарочно, женщины снова напомнили о себе и прибавили ему забот. Из города прибежал возбужденный, вспотевший мальчуган — сын Крихточки. Телефонная связь с городом была повреждена, и его прислали сюда в качестве связного.

— Дядя Марко! Дядя Марко! — едва переводя дух, таинственно зашептал малыш. — Шпионов поймали!

— Шпионов?

— Настоящих шпионов!

— Где?

— Возле нашего дома.

— Много?

— Двоих!

— Кто же их поймал?

— Женские посты! — впопыхах рассказывал мальчуган и похвастал: — И все это мама и тетя Килина! Вон какие! — И, сообразив, что у него есть чем и дядю порадовать, воскликнул: — А ваша тетя Марья! Если б не она, то ни за что не одолели бы!

«Пикантно», — размышлял Марко Иванович, поспешно усаживаясь в газик.

Принесенное известие сомнения не вызвало. В народе носились слухи о немецких лазутчиках, которых ловили то тут, то там, и задерживали их чаще всего люди гражданские. Особенное распространение имели такие слухи среди женщин. Количество выловленных диверсантов в их рассказах нередко приобретало фантастические размеры. Горячие запорожчанки после налета и вызванных бомбежкой разрушений стали не только осторожными и бдительными, но и злыми, как осы, и горе было диверсанту, попавшему в их руки.

Когда Марко Иванович примчался на свою улицу, около дома, где жила Надежда, уже бурлил народ. В самой гуще толпы вертелся милиционер, пытаясь протолкнуться к подъезду, но женщины его не пускали. Они ждали более надежных рук, в которые можно было бы передать пойманных чужаков, а именно — рук Марка Ивановича, его они знали не только как бывалого воина, но и как командира истребительных батальонов. И перед ним все почтительно расступились.

— Ну, так что здесь почем? — шутливо начал Марко Иванович.

Вперед выкатилась кругленькая Крихточка и, то и дело подпрыгивая, затрещала:

— Ох, трясця вашей матери, так вы еще шутить? Поразвешивали уши, и милиция ворон ловит, а тут пускай диверсанты безнаказанно орудуют? Разве ж это порядок? Да если бы не мы, так тут уже давно бы все дымом покрылось.

Тут она чувствовала себя в своей сфере и, не желая уступать другим приоритета бдительности, оглушала всех своей трескотней, то и дело сбиваясь на командирский тон.

Долговязая Килина Макаровна, словно комиссар, стояла рядом; она возвышалась над всеми, как мачта, и, казалось, поглядывала на окружающих свысока, горделиво поводя своим орлиным носом.

— Погоди, погоди, кума. — Марко Иванович тоже называл Крихточку кумой. — Где же вы их поймали?

— Да на столбах, трясця им в глотку! Линию обрывали, паршивцы, печенки бы им поотрывало!

— А документы какие-нибудь у них есть? — уже перешел он на серьезный топ.

— Никаких документов! То-то и оно!

— А разговаривают они по-нашему или как?

— «Капут», чирикают. «Капут, Ганс!» — зашумели все вокруг.

— Это такие пройдохи, — загудела Килина Макаровна, — они все уже знают. Даже имя нашего директора заучили.

— Ну, тогда показывайте, где они.

— В подвале прохлаждаются.

Сопровождаемый, словно гоготом гусей, беспрерывными восклицаниями и напутствиями, Марко Иванович спустился в подвал. И только он открыл дверь, как к нему, чуть не плача, до смерти перепуганные, в изодранных рубашках — видно, здесь не обошлось без жарких женских объятий — бросились два паренька.

— Марко Иванович! Да что же это такое? Мы по приказу Морозова… линию починяем, а они…

Получился конфуз. После налета телефонные линии действительно были во многих местах повреждены. Городское бюро ремонта не успевало справляться с повреждениями. Морозова, естественно, очень волновала проблема связи с Днепрогэсом, поэтому он велел выслать на линию своих монтеров. А ребята, напуганные бомбежкой, впопыхах выскочили с завода, забыв свои ночные пропуска. Да еще, как на грех, черт их попутал подразнить женщин, подкравшихся в темноте к столбам. «Ой, сейчас капут нам, Фриц! Капут, Ганс!» — кричали они, делая вид, что испугались. После этих словечек они вряд ли помнили, как их стащили со столба, заперли в подвал, да еще и тумаков хороших надавали.

— Вот морока, побесились бабы, — сердился Марко Иванович, докладывая об этом Морозову.

Но Морозова этот случай рассмешил до слез.

— Хвалю женщин! Ей-ей, молодцы! Вот это хватка! А наши «гансы», — обратился он к монтерам, — пусть не будут такими растяпами. — И еще звонче расхохотался: — Ай да запорожчанки!

XIX

В минуты опасности любовь к самому близкому, самому родному особенно обостряется. Надежда приехала с завода как раз в разгар стычки женщин с «чужаками», но даже не остановилась возле них. В мыслях у нее был только Юрасик. Всем своим существом стремилась она к нему, своему малышу — ведь он, бедненький, наверное, пережил столько страха ночью, что и сейчас еще плачет и зовет свою маму.

Василь больше не писал. Письма, которые она посылала ему ежедневно, а иногда и по два на день, оставались без ответа. Неизвестность пугала ее. И это вызывало еще большую тревогу о сыне.

Она нашла Юрасика в подвале дома — в бомбоубежище, заставленном колясками, раскладушками, пропитанном запахом пеленок, — схватила, сонного, на руки, перенесла в комнату, уложила на кровать и, не раздеваясь, крепко прижимая к себе ребенка, так и уснула.

А когда проснулась, мать со слезами поведала ей о горе, причиненном городу. Кроме кинотеатра в соседнем квартале разрушен жилой дом. Много людей покалечило, трое детей сгорело. В гавани затоплено судно.

Надежда слушала печальный рассказ матери и все крепче прижимала к себе сына, будто хотела укрыть его от этих ужасов.

— А больше всего на плотину кидал. По Днепрогэсу метил, проклятый, — вздыхала Лукинична. — Даже стены шатались. Да, к счастью, все мимо: то в воду, то на набережную.

— На набережную? — вздрогнула Надежда и стала торопливоодеваться.

— Куда это ты? — с удивлением посмотрела на нее мать. — Ведь тебе в ночную.

— Нужно, мама. На завод мне нужно. До смены я еще заскочу домой.

С каким-то тревожным чувством направилась она к берегу. Еще издали заметила черные, обгоревшие ребра каркаса вчера еще красивого ажурного речного вокзала. Вдоль зеленой набережной зияли огромные, ужасающие воронки. Из одной такой воронки, как безумная русалка, распустив длинные обгоревшие волосы, причудливо поднялась вверх корнями и так и застыла перерубленная надвое молодая акация.

У Надежды захватило дыхание. Спотыкаясь об искалеченные ветки, через поваленные стволы молодых деревьев, словно через трупы, бежала она к своему тополю. Красивое стройное дерево, казалось, еще выше вытянулось над глубокой черной воронкой и тоскливым шелестом будто жаловалась Надежде. Его тоже не миновала беда: словно кто-то злобно вогнал в дерево раскаленный топор и рассек ствол до самой сердцевины.

Надежда ужаснулась. Невыразимая боль пронзила сердце.

И только кроткий седой горбун — «король цветов» — несколько развеял ее печаль. Придя на завод, Надежда сразу же разыскала его. Неугомонный садовник в это время возился в скверике, озабоченно зачищая кору на деревьях, тоже поврежденных осколками. Когда Надежда рассказала ему о раненом дереве и попросила совета, у старика повлажнели глаза.

— А ты чья же будешь, красавица? — ласково поздоровавшись, снял он шапку. И хотя старик уже не раз видел ее, отвечал приветливо на ее поклоны и, по своему обыкновению, дружелюбно спрашивал: «Как поживаете?» — он только теперь поинтересовался, кто же она такая.

У старого садовника был свой взгляд на жизнь, и достоинства человеческой души он оценивал по отношению человека к растению. «Кто на своем веку посадил хоть одно деревцо, тот уже не напрасно землю топчет». Поэтому каждый, кто ухаживал за растениями, естественно, вызывал у старика особую симпатию. А эта, вишь, не только ухаживала за тополем, но еще и так убивалась о нем.

— Покалечило, говоришь? Вот фараоны! — сказал он, и гневные морщины сошлись на его старческом обветренном лице. — Сколько горя людям причинили! Какую, беду принесли!

И снова ласково обратился к Наде:

— А сколько же лет твоему дереву?

— Шестой год, дедушка.

— Молодое еще. Значит, выживет, не горюй. Молодость все переборет. Возьми, красавица, навозцу из-под коровы, только свеженького, замеси его с глинкой, как тесто, и замажь. Оно и затянется. За лето все подживет. Только кору вокруг раны поначалу обрезать нужно. Пойдем покажу. Видишь, вон человек зачищает? Тоже, хвала ему, сам когда-то посадил. Пойдем, пойдем, милая.

Под раскидистым осокорем, ползая на коленях, какой-то человек тщательно зачищал ножом изодранную кору. По приметным мучнисто-белым усам Надежда с удивлением узнала в нем Жадана. А тот был так поглощен и озабочен лечением раненого дерева, что никого вокруг не замечал.

Старичок, подойдя к нему, ласково бормотал, что вот, мол, человек, сразу видать, душевность имеет, сам посадил, сам выпестовал и в беде свое дерево не бросил, никому не передоверяет. Вдруг он смолк, а потом неистово накинулся на Жадана:

— Ой, что же это ты делаешь, анафема? Ай-я-яй, да разве ж так зачищают? Сколько живой коры обчекрыжил, а? Дай-ка сюда! — Выхватив у него нож и согнувшись возле ободранного ствола, продолжал ворчать: — Вот недотепа, ай-я-яй! А чтоб у тебя самого руки поотсыхали! Да разве ж ты садовник после этого? Ты ж душегуб! А еще партийное начальство…

Жадан, конфузясь, как мальчишка, топтался возле него, почесывая затылок, обзывал себя балбесом, неловко извинялся и заверял, что в дальнейшем будет внимательнее. Заметив Надежду, он слегка покраснел, при этом белизна его усов и бровей стала еще резче.

— Простите хоть вы, — виновато улыбнулся он, — простите своему недотепе — партийному начальству.

Надежда тоже смутилась и покраснела. Только теперь она поняла, почему он ночью, во время бомбежки, вдруг появился в цехе, — и ей стало неловко, что до сих пор не знала о его назначении парторгом завода.

— А что вас привело сюда, к этому «королю цветов»? — поинтересовался Жадан.

Надежда рассказала. Рассказала, как когда-то выходила она с молодежью озеленять набережную и как они вдвоем с Василем посадили тополь, не скрыла от Жадана и своих чувств, связанных с этим деревцом, и своей за него тревоги. Застыдившись, Надежда сказала:

— Только не смейтесь, Иван Кондратович, это не предрассудки.

Но Жадан и не собирался смеяться. Он шел рядом с ней, задумчивый и опечаленный.

— Предрассудки, говорите? — промолвил Жадан. — Возможно… Но вот тот осокорь мы тоже посадили на счастье: жена, дочка и я.

И, помолчав, добавил:

— А сейчас дома, как на похоронах.

Вечером, перед сменой, Надежда снова пришла на берег. Осторожно, будто живому существу, перевязывала она тополю рану. Перевязывала и с неодолимой тревогой думала о Василе. Потом заботливо окопала дерево, полила днепровской водой, умоляя судьбу, чтобы эта ужасная ночь больше не повторилась.

XX

Но не только Надежде, всем хотелось, чтобы ужасы минувшей ночи никогда не возвратились. Хотелось верить, что тучи войны будут навсегда отогнаны от Днепра и смертоносные грузы никогда больше не коснутся берегов Запорожья своей разрушительной силой.

Запорожье… Еще во времена седой древности эта часть Украины, рожденная бурями, обильно политая кровью, овеянная славой беспримерных подвигов, колола глаза иноземцам-захватчикам, дразнила их и доводила до бешенства. Легендарная Запорожская Сечь на протяжении столетий, как неприступная крепость, преграждала путь разбойничьим набегам — и татарских ханов, и турецких султанов, и польской шляхты.

Но еще большей славой покрыло себя Запорожье в наше время. Раскрепощенный разум человека превратил берега Днепра в новую, небывало могущественную крепость. На стремнинах и кручах бывшей Сечи поднялась мощная гидростанция — Днепрогэс, вырос величайший в Европе богатырь металлургии «Запорожсталь», огромными корпусами протянулись уникальные заводы. И эта нарастающая мощь нового Запорожья не давала покоя хищникам за рубежом.

На стратегической карте берлинских правителей Запорожье было очерчено двойным кругом с нацеленной на него заостренной черной стрелой. Уничтожению этого объекта индустрии ставка Гитлера придавала первостепенное значение, и фюрер лично руководил подготовкой к жестокому нападению.

На город были брошены отборные воздушные части. За первым массированным налетом последовал второй, еще более разрушительный, за вторым — третий, четвертый…

И потянулись над Запорожьем жуткие грохочущие ночи, иссеченные молниями взрывов и озаренные кровавым заревом пожаров. С вечера и до утра беспрестанно, и с каждым разом все более грозно, пылало и гремело небо, стонала и сотрясалась земля.

— Да-а, батенька мой, — съежившись в траншее и поглядывая на огненное небо, горько вздохнул Чистогоров.

— Эге ж, — сердито отозвался Марко Иванович. На этот раз бомбежка застала их обоих на заводе и загнала в траншею.

Надежда присела возле дяди. После первого налета, как только начинала выть сирена, он прежде всего разыскивал ее и больше уже не отпускал от себя. При вспышках взрывов Надежда заметила, как сгребал он в пригоршню свои усы и каким гневом загорались его глаза, а по маловыразительным, но уже знакомым ей словечкам «да-а», «эге ж» поняла, что старые друзья что-то задумали.

— Я согласен, Марко, — ответил Чистогоров на короткое «эге ж». — Пойду с хлопцами погомоню. А ты тут со своими.

— Погомони, Михей, — уже вслед ему бросил Марко Иванович. — А то куда это годится, прячемся, как суслики.

И повернулся к сварщикам, вдруг притихшим в траншее и насторожившимся.

— А вы думаете, хлопцы? До каких же пор иродовы швабы страхом нас к земле пригибать будут? Наши там бьются, кровь льют, металла ждут, а мы тут в канавах смердим. Разве не так говорю?

— Так! Так! — загудели вокруг.

— Правильно говоришь, Марко Иванович!

— А как же! А то и в самом деле как суслики!

— Какие там суслики — хорьки вонючие! — нарочно, как и Марко Иванович, приперчил кто-то, чтобы сильнее пронять.

— Надо за дело приниматься!

— Да как же ты примешься, когда он бомбит, сволочь?!

— А на фронте разве не бомбит?!

— Теперь и тут фронт! — пытался кто-то перекричать всех.

— Говори, Марко Иванович! Говори!..

И траншея сразу ожила, зашевелилась, загудела. Откуда-то появился Жадан, и Надежда удивилась: еще совсем недавно он доказывал, что во время налета главная обязанность каждого руководителя как можно быстрее вывести своих людей в безопасное место, а сейчас сам ухватился за идею Марка Ивановича и горячо призывал продолжать работу в цехах под обстрелом.

Эта идея из траншеи сварщиков быстро перекинулась в соседнюю — к прокатчикам, оттуда — в убежища мартеновцев, доменщиков, железнодорожников. И скоро весь огромный заводской двор, изрытый канавами и убежищами, загудел, забурлил, выливаясь в бесконечную цепь бурных собраний, проходивших под бешеной трескотней разрывов, при вспышках страшных кровавых отблесков, поражая своей необычностью.

На следующую ночь Запорожье подверглось еще более массированному налету.

Вражеские самолеты шли на город волна за волной. Главные удары направлялись по важнейшим объектам — Днепрогэсу, вокзалам, «Запорожстали». Сотрясалась, дрожала вся территория завода. До самого утра трещало и полыхало небо. Однако в цехах работа не прекращалась. На этот раз был отменен сигнал боевой тревоги. Завод был объявлен фронтом — и уже никто, даже под беспощадным обстрелом, не бросал своего рабочего места, каждый относился к своим обязанностям, как боец передовой линии.

С Миколы Хмелюка этот новый, фронтовой этап в заводской жизни словно снял тяжелый недуг. До сих пор Микола тяготился тем, что он, молодой и здоровый человек, вынужден оставаться на заводе. Всякий раз, когда отправлялась очередная партия новобранцев — таких же, как он, комсомольцев, — ему стыдно было смотреть им в глаза. Казалось позорным быть «тыловой крысой», когда товарищи идут на фронт. Но теперь, почувствовав себя настоящим фронтовиком, Микола даже внешне изменился: подтянулся, остриг свою огненную шевелюру, оделся в военную форму и почти ничем не отличался от запыленного, пропитанного потом, разгоряченного в бою окопного солдата.

По примеру Миколы и другие комсомольцы объявили себя постоянными бойцами, и уже никто из них ни днем, ни ночью не уходил с завода. Объединенные в отряды ремонтников, пожарных, санитаров, охраны, они и после рабочей смены оставались в строю. И именно на их долю выпадали наиболее трудные и опасные задания.

Самым большим злом во время налетов были зажигалки. Их остерегались больше фугасок. Они сыпались на завод беспрерывно. Сыпались, как град, лопались на крышах, во дворах, вспыхивали и, как злые гадюки, шипели, освещая все вокруг зловещим синеватым пламенем.

Поначалу этих зажигалок боялись. Пугались даже шума, с каким они падали. А падали они всегда в большом количестве, создавая при этом такой жуткий и оглушительный гул, словно где-то поблизости обрывалась каменная глыба и летела прямо на тебя. А когда они начинали трещать, лопаться и разливаться горячими струями, от которых плавился металл, — люди в страхе разбегались.

Ночные бомбежки казались Надежде просто невыносимыми. Как-то в один из первых налетов она очутилась между упавшими зажигалками и сама едва не сгорела. После того, заслышав свист, она бросалась в траншею, закрывала лицо и молила судьбу, чтобы пронесло мимо.

Надежда не входила в команду, которая гасила зажигалки. Ее включили в санитарную дружину. Теперь на заводе было много травм не только от взрывов, но и от паники, и Надежда после работы в цехе, дежуря с девушками во дворе, старалась овладеть еще одной, на этот раз медицинской, специальностью.

Но во время бомбежки и санитарки не оставались в стороне. Они тоже гасили зажигалки. Тушить эти бомбы стало главной задачей. К этому привлекались все.

И тут Надежда впервые заметила военную смекалку Миколы. Казалось, он родился для борьбы с этим опасным огнем и скоро приобрел на заводе популярность искусного гасителя зажигалок. Микола по гулу самолета, по его заходу на завод научился почти безошибочно угадывать, с какими бомбами идет самолет и где они будут падать, и как только зажигалка касалась земли, сразу же хватал ее длинными щипцами и бросал в воду.

Бочки с водой, кучи песка были размещены по заводскому двору по его системе. Щипцы изготовлялись также его собственной конструкции — облегченные, с удвоенными зубцами и удлиненными рукоятками. Этими щипцами он вооружил все команды.

Отвага и бесстрашие Миколы не только поразили Надежду, но как бы и пристыдили ее. По его примеру она вооружила щипцами своих санитарок, и теперь они, как и хлопцы, ходили с ними, как с автоматами. Постепенно свыкалась и с шумом, сама научилась гасить зажигалки, девчат научила, а вскоре вслед за хлопцами уже и на крышу взбиралась.

Комсомольские команды стали на заводе самыми надежными «гасителями». Морозов каждый вечер прежде всего интересовался, какие команды дежурят. И когда узнавал, что на посту молодежные, сразу приободрялся:

— Ну, тогда я спокоен.

Да и не только директор — все в цехах чувствовали себя значительно спокойнее и увереннее, когда дежурили молодежные команды.

Под свой надзор взяли комсомольцы и завершение строительства новых нагревательных камер. Ежедневно по очереди выходили на субботники.

Как-то вечером в таком субботнике принял участие и Шафорост. Довелось-таки Надежде встретиться с ним на этой стройке, которая зародилась по ее идее и которая причинила ей так много боли. Но встретилась с ним Надежда не в роли руководителя, о чем когда-то мечтала, а обычным подносчиком.

Таким же подносчиком кирпича работал и Шафорост. Случай, словно нарочно, свел их-за одними носилками.

После того как Надежду вернули в цех и Шафорост вынужден был отменить свой собственный приказ, он обращался с ней подчеркнуто мягко, деликатно, внешне заботливо. Но его вежливость и доброжелательность процеживались сквозь сито холодной официальности, и Надежда отвечала ему тем же.

Невольно думая об одном и том же, Шафорост и Надежда старались вести себя учтиво, однако за этой учтивостью оба еще сильнее чувствовали, что узел неприязни между ними затягивается все туже.

Когда Шафорост сошел вниз, на помосте послышались насмешки. Подтрунивали над ним трое молодых инженеров из соседнего цеха:

— А где это его Эдисон? — сквозь шум уловила Надя и сразу же поняла, что шпилька направлена против Лебедя.

— Где ж ему быть — возле красавицы своей нежится!

— Сестричку оберегает от бомбежки! — проехались уже и по Шафоросту.

— Изобретательный!

— А как же!

— А после войны напишут в газетах, что благодаря его изобретениям и Гитлера разбили!

Наде были обидны эти насмешки. При всей своей неприязни к Шафоросту она видела в них несправедливость по отношению и к нему, и особенно к Лебедю. После первого налета Лебедь действительно не выходил на работу, но не потому, что «нежился» с сестричкой Шафороста, а был болен. Говорили, радикулит совсем скрючил его. В насмешках молодых инженеров Надежде послышалась зависть к Лебедю. Они завидовали ему, злились, что он так быстро, за какие-нибудь семь месяцев, стал на заводе заметной фигурой. Недавно, в местной газете появилась уже вторая статья, высоко оценивавшая изобретательский талант Лебедя, и это еще больше разжигало их зависть. Успехи Лебедя они приписывали родству его с Шафоростом, но кому-кому, а ей, Надежде, теперь хорошо известно, что Лебедь тяготится этим родством.

А на лесах не умолкали: смеялись над тем, как Лебедь во время первого налета бултыхнулся в траншею с водой.

— Да еще как! — ехидничал кто-то. — Прямо вниз головой. Только пузыри пошли. Если б не хлопцы, там бы ему и крышка.

— Это в какую траншею?

— Возле проходной!

Надежда вздрогнула: выходит, во всем виновата она. Ведь к ту ночь они условились идти домой вместе, и именно возле проходной он должен был ее ждать. Почему он тогда так горячо настаивал, чтобы они встретились, что хотел сказать ей, она так и не знает: бомбежка даже личные планы скорректировала по-своему. А Лебедь, оказывается, заболел из-за нее, и это взволновало Надежду.

Ей было больно. Начала мучить совесть: как это она смогла равнодушно отнестись к человеку, который в беде первый и так искренне протянул ей руку?

Сама не зная почему, без всякой нужды спустилась вниз. Если бы не ревность Ларисы, в обеденный перерыв отправилась бы к нему домой: может, чем-нибудь помогла бы.

А через час снова начался налет. Снова над Днепром повисли фонари, опять в грозной схватке сцепились земля и небо.

XXI

Безграничны степи запорожские! И невыразимо прекрасны они прозрачным утром в пору начала жатвы, когда море созревшей пшеницы, встречая солнце, сверкает, подобно червонному золоту, переливается всеми цветами радуги и временами торжественно затихает, словно само собой любуется.

Плодородны поля запорожские! А этим летом заколосились они небывало буйным урожаем. Стебли гнулись под тяжестью зернистых колосьев. Глядишь на эти необозримые массивы, налитые щедрой животворной силой, и не наглядишься; и легко становится на душе, и радость переполняет сердце, и забываются горе, ночные ужасы, пережитые совсем недавно, всего несколько часов назад. Да и небо над тобой словно бы уже совсем не то, каким было ночью — ощетинившееся злобными молниями; глубокое и прозрачное, оно манит сейчас тихой и нежной лаской, манит и щедро льет на землю россыпи певучего серебра. Оно словно тоже радуется невиданному на этой земле урожаю и поет гимн творцу его — трудовому человеку. Казалось, незримые струны повисли над степью и звенят и поют, утверждая право на счастье жить.

В такие минуты уже и совсем исчезает представление о реальности войны. Точно и не было ее. Даже не верится, что в это время где-то неподалеку такое же необозримое урожайное богатство вытаптывается сапогами, уничтожается металлом, испепеляется огнем и заливается человеческой кровью.

И при мысли, что все это тоже делается человеком, и уже не впервые, а испокон века, и может еще будет делаться не раз, — сжимается сердце, мутится разум, и хочется крикнуть: человек, остановись! Остановись, человек, ты ведь — самое разумное существо природы. Зачем же ты уничтожаешь свое право на счастье жить? Оно ведь даруется тебе только раз! И все блага земли и неба даны тебе для этого. Почему же ты смотришь на свет не своими, а чужими глазами, глазами своих богов, коих ты сам себе сотворил — богов жестоких, эгоистичных, которые и поныне еще на большой части планеты заставляют тебя исповедовать и расовое, и социальное неравенство, вынуждают тебя поклоняться всемогуществу своего кошелька и лицемерно, под флагом правды, крестом и молитвой благословляют тебя на смертоносные кровавые пожары?

Опомнись же, остановись, человек! Ты ведь — человек! Умойся чистой росой совести и взгляни на мир своими глазами. Осени себя разумом истинной правды, собери распыленные силы свои, а они, когда вместе, — никем не одолимы, объедини их и разбей, разгроми своих лицемерных земных и небесных идолов! Возьми землю всю в свои трудовые руки, обласкай ее теплом своего сердца, и она заколосится еще большими, чем эти, урожаями. Всю природу возьми, а она неисчерпаема кладами, — открывай их, радуйся им, живи, блаженствуй и свято оберегай от зловещих туч солнце мира!

Сбрось же, человек, лживых тех богов! Сам царствуй, торжествуй на земле и на небе! Ты ведь всесилен, ты ведь всевластен, ибо ты, человек, и есть всемогущий бог!..

Без края раскинулись поля запорожские. Трехтонка, мягко покачиваясь по влажной, местами покрытой лужами степной дороге, катилась и катилась между стенами буйно созревающей пшеницы. По глазам Миколы, которые то загорались безграничной радостью, то затуманивались какой-то старческой печалью. Надежда догадывалась, что он сейчас переживает то же, что и она, и думает о том же. Порой она совсем забывалась и взмахивала рукой, как будто и в самом деле с этой трибуны урожая держала, речь к человечеству мира.

После усатой оранжевой озими за большим клином черного пара закрасовались такие же необъятные массивы безусой, крупнозернистой и еще не созревшей яровой. Будто солнечным светом налился, засветился солнцем бесконечный лес подсолнуха. За ним тянулись густо покрытые копнами нивы ячменя. А на холмах уже кое-где покрывались копнами и озимые.

Хотя земля еще не просохла после дождя, косари, торопясь убрать урожай, уже были на местах. То тут, то там гудели комбайны, словно корабли, они плыли по безбрежному золотому морю; трещали жатки, поблескивали крыльями самоскидки, и в чистоту пьянящего аромата степей просачивался знакомый Надежде запах машин.

Когда проезжали мимо пшеницы, клонившейся под тяжестью зерен, Микола с гордостью подмигнул Надежде.

— Вот такая и у нас! А может, даже и сильнее: давно не был.

До войны Микола частенько наведывался в подшефный колхоз, до мельчайших подробностей знал его жизнь. Знал, где колхозная земля, какие поля возле какого кургана расположены, чем засеяны, и уже называл их своими.

Надежда ехала в колхоз впервые. Да и выбралась совсем случайно. Этим летом завод не собирался посылать бригады на уборку: самим было трудно. Но судьба урожая волновала и горожан. На селе война особенно подчистила мужские руки. И Морозов, узнав, что у подшефного колхоза отказала молотилка, сразу же поручил Миколе подобрать нескольких слесарей и отправиться на помощь. Жадан посоветовал поехать и Надежде. Может, потому и посоветовал, что как раз попалась ему на глаза.

— Я же мало смыслю в сельскохозяйственных машинах, — попробовала она отказаться.

— А у нас тут никто не кончал института механизации сельского хозяйства, — возразил на это Жадан.

И Надежда смутилась: еще подумает, что она боится трудностей.

— Кого бы еще туда с вами послать? — беспокоился Жадан. — Глаз инженера там очень нужен. — И, завидев Заречного в толпе прокатчиков, оживился. — О, вот, кстати, Заречный и поедет, смышленый парнишка. Вдвоем там приглядывайте. Особенно за механизацией молотьбы. Заречный! — окликнул он Сашка, но, что-то вспомнив, сразу же передумал: — Нет, его не нужно. Езжайте сами…

Надежда покраснела.

Было ясно, что Жадану уже все известно об их отношениях, и именно поэтому Сашка не пускают с нею. Долго, пока не выехали со двора, возилась она в кузове машины, не зная, куда девать глаза от смущения.

Подшефное село своими побеленными хатами с пестрыми крышами — камышовыми, черепичными и горбато-соломенными — раскинулось на самом берегу. Днепр разливался тут широким лиманом. Местные люди называли его «новым Днепром». А когда спрашивали у них, а где же старый, серьезно отвечали:

— Старый под водой.

И в этом, казалось бы, бессмысленном каламбуре скрывался глубокий смысл всей истории могучей реки. Еще совсем недавно, всего десять лет назад, река здесь была значительно более узкой, но невероятно бурной. На протяжении столетий днем и ночью гремела и бурлила вода, проходя через неприступные днепровские пороги, о которых испокон веку ходили страшные легенды. Недаром же в народе и прозвали их «пеклом».

А теперь тут и вправду был новый Днепр, разумом и руками человека поднятый, укрощенный, успокоенный. Он разлился, как море, и сейчас спокойно дремал в солнечном мареве.

На той стороне, едва проступая сквозь дымку, далеко-далеко вдоль берега, словно белые чайки, раскинулись села. Каждое из них, конечно, имело свое название, но в народе все они, как и их подшефное село, назывались по-старому — «казачьими» или «лоцманскими»: еще в давние времена поселились тут потомки казаков из Запорожской Сечи. И именно из них выросла славная когорта отважных лоцманов, которые из поколения в поколение водили плоты по Днепру через пороги.

Когда машина въехала на колхозный двор, на току уже кипело: молотили, веяли, скирдовали и грузили первые подводы нового зерна для отправки на элеватор. Вчерашний дождь прошел стороной, земли подшефных, к счастью, не тронул. Этим летом было столько дождей, что им уже и не рады, и колхозники теперь торопились воспользоваться вёдром.

Молотилка и в самом деле не действовала, однако колхозники не теряли времени: молотили на трех токах сразу — каменными катками с помощью лошадей и волов.

Как только шефы въехали во двор, работа остановилась и все с шумом и гамом бросились к машине.

— Миколаш приехал! Миколаш! — неслось навстречу. Миколу чуть не целовали.

— Ну как же вы там, мои детушки? — запричитала старая женщина, прослезившись. — Живы ли вы там?

— Как видите, живехоньки и здоровехоньки, — бодрился Микола.

— Ох, царица небесная, — жалостливо вздыхала старушка, — что это за злодейство: глядишь ночью, а над вами такие молнии кромешные, страх один. Ну, думаем, погибли наши.

Внезапно в толпе прошелестело: «Атаман идет… Атаман», и все почтительно расступились, давая дорогу старому, сгорбленному, но еще крепкому деду. В постолах, широченных полотняных штанах с напуском, с малюсеньким крестиком на шее, который надела ему мать еще сто два года тому назад, опираясь на длинную клюку, он медленно приближался к притихшей толпе, как суровый апостол. Кожа его рук, лица, опаленная солнцем, обветренная столетними ветрами, напоминала запеченную в золе картофелину, а из-под лохматой седины недовольно светились строгие недоверчивые глаза. Казалось, вот сейчас он поднимет клюку и разгонит всех, чтобы не точили тут лясы в такую горячую пору.

— Здоровеньки булы, шановный атамане! — почтительно поклонился Микола.

— А, то Миколаш тута, — прояснились и потеплели под нависшей седой гривой глаза. И суровый столетний дед, сняв брыль, по старинному обычаю трижды почеломкался с Миколой, как с давним приятелем.

Надежда стояла как зачарованная. Хотя Микола и не успел сказать ей, кто этот старик, но она уже сама догадалась, что это и есть тот самый Вовнига — знаменитый атаман лоцманов, под водительством которого при возведении Днепрогэса были переправлены горы леса через грозные пороги. Она узнала его по портрету, который висит в городском музее в галерее ветеранов строительства рядом с портретами Набатова и Гонтаря. Надежда смотрела на него, и по примеру Миколы ей самой захотелось поклониться ему и почеломкаться с этим прославленным столетним героем.

Но Вовнига сам подошел к ней. Бросил строгий взгляд на Миколу и сухо произнес:

— А юбку зачем привез?

Микола попробовал отрекомендовать ему Надежду как хорошего инженера, но тот, не слушая, сердито отвернулся.

— У нас теперь этого добра своего хоть пруд пруди. Видишь вон, как кобылы, ржут. — И уже совсем сердито: — Ну чего вы тут лясы точите? А ну, айда за работу!

Толпа сразу же растаяла. Не послушаться атамана считалось кощунством. Можно было спорить с председателем, огрызаться на бригадиров, ссориться с руководством сельсовета, но перечить атаману не смел никто. Тут свято соблюдались старые традиции уважения к лоцманам и беспрекословного повиновения своему атаману. И хотя Вовнига уже давно не водил лоцманов по Днепру и в колхозе не занимал никакой должности, тем не менее все относились к нему как к старшему, по традиции называли его атаманом, и слово атамана было для всех законом.

— Ну а как там плотина? Еще держится? — спросил Вовнига, когда все разошлись. Нарочно спросил так, чтобы никто не слышал.

Судьба плотины его беспокоила. И для него было бы тяжелым ударом узнать, что она повреждена. Когда-то его судьба была тесно связана с порогами, и, когда их затопили, он очень горевал: ему казалось, что с исчезновением порогов исчезнет и смысл его жизни. Но со временем плотина — та самая плотина, о которой он поначалу не хотел даже слышать, во всяком случае, не верил, чтобы она была в состоянии поднять и удержать Славуту, — вдруг стала опорой его существования. Теперь с нею были связаны самые светлые его чаяния. И когда начались налеты и в селе встревожились, устоит ли она под бомбами, он сам всех заверял: «Выстоит! Нет еще такой силы, чтобы крепость эту могла свалить. Нет и не будет!» Но, уверяя других, он каждое утро после налета в тревоге ловил слухи, а держится ли?

— Держится, атаман! И будет держаться! — заверил его Микола.

— Спасибо, — с облегчением вздохнул Вовнига. Помолчал, покачал головой, что-то обдумывая, и снова вздохнул. — А наша гарманка дуба дала… Всю начисто раздробило, — кивнул он в сторону молотилки, около которой беспомощно возились перепачканные подростки с хромым кузнецом. — Может, ты разберешься?

С молотилкой действительно произошла серьезная авария: вчера вечером во время бури как-то невзначай свалилась в барабан ось от телеги, которой подпирали щиток от ветра, — «бабье изобретательство», пояснил Вовнига, — и барабан начисто вырвало из муфты. Даже вал погнуло.

Надежда сразу же определила, что отремонтировать его можно лишь на заводе и, не теряя времени, вместе с Миколой и слесарями принялась разбирать машину.

Она изо всех сил старалась обратить на себя внимание недоверчивого атамана. Микола умышленно обращался к ней как к старшей, спрашивал совета где надо и где не надо, почтительно называл ее «товарищ инженер».

— Не беспокойтесь, атаман, барабан починим! — попыталась Надежда завоевать его симпатии. — Слышите? Будет как новый.

Однако Вовнига словно и не слышал ее и обратился к Миколе:

— Ну так как же, Микола, насчет барабана? Будет дело или нет?

Микола промолчал. А Надежда еще ближе подошла к деду.

— Говорю же вам, что будет. Уверяю вас, атаман, завтра ваша молотилка снова загудит.

Но Вовнига и бровью не повел в ее сторону и тянул свое:

— Слышишь, Миколашик? Или, может, на мусорку выбросить?..

И только значительно позже, когда покалеченный барабан разобрали, погрузили на машину и Надежда вылезла из молотилки черная от грязи, Вовнига сменил гнев на милость. А когда пошабашили, пригласил ее и Миколу к себе в хату и угостил их лоцманской ухой.

В старой-престарой, вросшей по самые окна в землю хате все было овеяно крепким духом старинного лоцманского быта, С помазанного глиной пола, заботливо притрушенного свежей травой, веяло приятной прохладой и душистым лугом. С поставца поблескивала аккуратно расставленная разрисованная глиняная посуда. Белая печь пестрела веселыми петушками. На стене рядом с семейными фотографиями на видном месте, как и ружье, висела большая турецкая трубка с посеребренным набалдашником, доставшаяся Вовниге еще от его прадеда — известного запорожского казака, который разбился на порогах и именем которого был назван бурливый Вовнигский порог. В одном углу из-под вышитых рушников хмуро выглядывал темноликий спас, а в другом неожиданным контрастом светились в рамках две Почетные грамоты. Между грамотами, также в рамке и также под вышитым рушником, висела копия постановления ВЦИКа о награждении Вовниги за участие в строительстве Днепрогэса орденом Трудового Красного Знамени.

Надежда заметила, что к своим наградам Вовнига относился с не меньшим уважением, нежели к святому спасу: усаживаясь за стол, он перекрестился на икону и почтительно поклонился грамотам.

Но особенно бросилась в глаза Надежде и взволновала ее большая картина в раме, на которой был изображен переход плотов через грозные пороги. Точнехонько такая же была выставлена и в городском музее. Даже трудно было сказать, копия здесь или оригинал, подаренный Вовниге благодарным автором. Не раз в музее Надя подолгу простаивала у этой картины, воссоздающей столкновение человека со стихией. Но здесь, в присутствии живого героя, чей подвиг запечатлен на полотне, она воспринималась особенно волнующе.

Для раскрытия своей идеи — борьбы человека с природой — художник выбрал исторический момент. На строительство, которое только-только зарождалось, двинулся первый плот. Художник схватил тот момент, когда плот летел по течению навстречу буре. Водяной ураган был воссоздан так реалистично, что казалось — не только видишь, но и слышишь его неистовый рев. А видя, как суетятся на бабайках лоцманы, как некоторые из них, видавшие виды, упав на колени, молили небо о спасении, — с волнением начинаешь сознавать, какой же поистине грозной силой была эта стихия на пути Днепра, какие страшные пороги веками стояли на пути народа.

На переднем плане, у руля, в рыжем кожухе, черной бараньей шапке стоит седой суровый Вовнига. Стоит спокойно и неподвижно, сосредоточив все свое внимание на бушующей стихии, мчавшейся ему навстречу. Казалось, именно сейчас, в эту минуту, он напряженно ловит момент, чтобы отвести плот от подводной скалы. И не бесшабашность, и даже не бесстрашие, а, скорее, обреченность уловил в нем острый глаз художника. Обреченность простого человека, свыкшегося с этим порожистым чудовищем, считавшего его чем-то неизбежным и неотразимым, и только опыт, передававшийся из поколения в поколение, и природный ум помогают ему провести плоты через этот порожистый ад.

Несколько в стороне от Вовниги, на краю плота, таким же крупным планом изображен рабочий в потертой шинели внакидку, который — это чувствуется — не так давно вернулся с фронта гражданской войны и направляется на другой фронт — на борьбу со стихией. Это известный днепростроевец Петро Гонтарь.

Художник и этого героя не стал наделять чертами преувеличенной отваги и исключительности, а изобразил его обыкновенным человеком: он и возбужден, и взволнован, и не без опасения смотрит на бурлящие смерчи порогов, через которые ему суждено теперь идти в новую жизнь, но, вопреки Вовниге, твердо верит, что эту извечную стихию можно победить.

И когда сравниваешь Гонтаря с лоцманами, невольно напрашивается вывод, что он-то и является настоящим лоцманом, способным повести за собой других через жизненные буруны.

Автору картины, как видно, была известна и семейная драма Гонтаря. На строительстве все знали, что Гонтарь в буре войны потерял свою первую любовь — Марию. Она пропала без вести. И художник тонко схватил в выражении глаз строителя затаенную тоску.

— Что, может, знакомый? — прихлебывая уху, кивнул Вовнига на портрет Гонтаря.

— Нет, атаман, я только слышала о нем.

— Путный хлопец! — помолчав, молвил Вовнига.

Всегда немногословный, а уж если заговорит, то растягивает речь длиннющими паузами, — на этот раз Вовнига оказался разговорчивым: видно, Надежда и в нем пробудила волнующие воспоминания.

— А где он? Не знаете?

— Не знаю, атаман, — ответила Надежда.

— Я тоже не знаю, — хлебая уху из общей миски, вступил в разговор Микола.

— Позапрошлый год отозвался было… Телеграфное поздравление прислал… Пожелал еще сто лет землю топтать. Видно, вспомнил, как вместе вот там… — снова кивнул он на картину.

Обед подавала русая пригожая молодица, внучка Вовниги. Всегда веселая, жизнерадостная, сейчас она ходила грустная: недавно получила сообщение, что муж ее пропал без вести. Горе молодой женщины больно отозвалось и в сердце Надежды.

Из колхоза возвращались поздно. Ехали той же степной дорогой, мимо необозримых буйных массивов, над которыми мечтательно плавали звезды. Надежда вглядывалась в них, а видела Василя. Мысли о нем, о разлуке с ним бередили душу.

А где-то далеко впереди уже появились вспышки и желтые лапы прожекторов лихорадочно ощупывали встревоженное небо.

XXII

Бурлила, гудела заводская площадь, но чей-то смех звучал в общем шуме особенно звонко и заливисто. Он выделялся, как выделяется пение соловья из многоголосого щебета пернатого царства, и было в нем что-то особенно влекущее и чарующее.

— Ну и смеется же заразительно! — невольно приостановились парни, перемигиваясь.

— Даже в поджилках щекочет!

— Кто это?

— Зинка Миколина.

Даже пожилые, проходя мимо, замедляли ход, и их хмурые лица теплели.

— Ишь заливается!

— Да-а. Такая и мертвого расшевелит.

— Просто дар божий!

— А как же! Природа богата талантами, — философствовали они, — кого музыкальностью одарит, кого голосом, а кого и смехом.

Зина и впрямь была одарена редкостным талантом смеяться. Петь почти не умела, зато когда смеялась, откуда и голос брался. И звучал он всегда звонко, влекуще, переливаясь множеством оттенков, как мелодичный звоночек.

— У нее смех художественный, — замечали учителя в школе.

Надежда еще в те времена завидовала дару своей подруги, а Микола Хмелюк, только раз услышав заразительный смех Зины, уже не отставал от нее.

Женская сообразительность рано подсказала Зине, что смех — это и есть самое привлекательное в ней. Искусство смеяться придавало ее неказистой внешности какое-то своеобразное обаяние. Девичья мечтательность со временем развеялась, шелковые волосы закудрявились, в глазах заиграли бесенята, и то, что поначалу так очаровывало Миколу, теперь уже порой причиняло ему боль.

Война застала Зину вне дома. После болезни ее отправили в санаторий. Но крымские берега тоже в числе первых услышали взрывы бомб, и она вернулась в Запорожье.

Начало войны Зина восприняла по-своему и совсем не так тревожно, как Надежда. Война встряхнула ее дремлющие силы и придала мужество ее пылкой натуре. Тишина лаборатории, обязанности лаборантки ее уже тяготили. Ей было этого мало, и она страстно рвалась к более горячим делам. Охотно ходила на ночные дежурства, корила Миколу тыловой работой, чем еще больше растравляла его совесть, мечтала отправиться на фронт. Она первой откликнулась на призыв ехать на окопы. Добилась от начальства, чтобы ее послали с первыми бригадами, собиравшимися сейчас здесь, на площади.

Когда Надежда вышла из цеха, заводская площадь напоминала ярмарку. С узелками, лопатами, чайниками, котелками суетились, перекликались, грузились на машины женщины, и было в этой суете что-то печальное, тревожное и одновременно торжественное, будто женщины уезжали на фронт.

Услышав смех Зины, Надежда тоже, как и мужчины, на мгновение остановилась. И как-то стало радостно, что собралось столько желающих ехать на окопы.

События на фронте становились все более грозными. Линия фронта рвалась, соединялась и снова ломалась, все ближе и ближе подвигаясь к Днепру. Бои шли уже под Житомиром, подвергались обстрелу Одесса и Ленинград, росла угроза на смоленском направлении: враг бешено стремился к Киеву и Москве.

Назрела потребность заблаговременно укрепить и подступы к Запорожью. За Днепром, вдали от города, копали траншеи и глубокие противотанковые рвы. На эту работу призывалось гражданское население, конечно, преимущественно женщины.

Надежде было поручено принять участие в организаций женских бригад. Но она этого задания почему-то очень боялась: ей казалось, что ничего у нее не получится. Ежедневно вместе с Зиной после работы ходила по квартирам, разъясняла, уговаривала, записывала, переписывала — и всякий раз возвращалась на завод неудовлетворенной, обеспокоенной: опасалась, как бы эти списки так списками и не остались. Ведь призывались женщины, не работавшие на производстве, бездетные или те, у кого было кому присмотреть за детьми. А разве много у нас бездетных женщин? Да и тем, кто мог с кем-то оставить детей, естественно, не хотелось отлучаться из дому в такое грозное время.

И вот в назначенное утро площадь заполнилась женщинами. В это тяжелое для страны время чувство долга оказалось сильнее всех других, даже материнских чувств. Надежда была растрогана до слез, увидев, что все записавшиеся явились на сборный пункт. И в этом она усмотрела заслугу Зины, которая не просто уговаривала, а сама ехала вместе с ними, чего не могла сделать Надежда: ее не отпускали с завода.

Но еще больше растрогало Надежду появление у машин Килины Макаровны с двумя лопатами, противогазом и Крихточки, вспотевшей под огромным узлом. Обе они могли бы и не ехать: у Крихточки мальчика не на кого было оставить, а Килина Макаровна уже и по годам не подходила, да и печень ее беспокоила часто.

— Ну и галдеж! Ох, крихточка ж ты моя! Где же наша машина? Куда прешься, говорю! Шофер! Ну и законы, трясця вашей матери! — Крихточка и тут строчила как из пулемета, и ее звонкий голос выделялся из общего гомона и шума.

— Почему ты противогаз не взяла, сестричка? — прицепилась к какой-то женщине Килина Макаровна, не забывая своих обязанностей старосты ПВХО. — Ох, да разве ж можно без противогаза? — обеспокоенно гудела она.

— Сюда, тетушки! Сюда! — кричала им с передней машины хорошенькая черноволосая девушка в вышитой блузке и с венком из степных васильков на голове. Она приоделась, как на праздник.

— А, Леночка! Ты уже тут? — сразу же умерила свой пыл Крихточка. — Помоги, серденько… узелок, узелок… Вот спасибо!

Надя заметила, что Лена уже успела завоевать симпатии даже требовательной Крихточки, и радовалась этому. От комсомола Лена была главным организатором женских бригад — Надя и Зина только помогали ей. Вначале все побаивались, что скромная и хрупкая девушка не справится с этим поручением — женщины не станут ее слушать. А теперь отовсюду только и слышалось:

— Лена, а нам куда?

— Лена, где наша машина?

— Лена, нам лопат не дали!

— Лена, куда харчи класть?

Обращались к ней все, как к старшей, и молодая девушка спокойно наводила порядок в этом бурном женском хаосе.

Лена — студентка Киевского пединститута — была дочкой Морозова. Война застала ее на пароходе, когда она ехала домой на каникулы. Другая, имея такого влиятельного отца, может, нашла бы себе в этот грозный час местечко поспокойнее, а Лена в первый же день пришла на завод, влилась в рабочий коллектив, не брезгуя никакой работой, и благодаря этому быстро завоевала всеобщее уважение.

Лену называли первой красавицей в городе, и это не было преувеличением. От нее веяло такой нежностью, очарованием, что даже у женщин зависть переходила в искреннее восхищение. А сегодня в своей светлой вышитой блузке и венке из синих васильков она была особенно хороша. И Надя поняла: Лена приоделась так не потому, что не представляла себе трудностей, которые ждут их, а именно потому, что догадывалась о них: ей хотелосьхоть немного развеять печаль, охватившую людей перед дорогой. Она и многих девушек уговорила одеться по-праздничному.

Провожать пришли родственники и знакомые. Вырвались на минутку из цеха и Крихточкин застенчивый Тихон, и «сестричкин» всегда быстрый, неугомонный Страшко. Но теперь уже не Килина Макаровна заботилась о своем непослушном муже, а он взволнованно топтался вокруг нее и беспрестанно твердил:

— Т-ты, т-ты, б-береги себя, золотко. Б-береги…

А Крихточка все вычитывала своему Тихону, как за домом приглядывать, как готовить обед, где что лежит. Мальчика она, оставила на Лукиничну.

— Ты тоже приглядывай за ним, огонь, а не дитя. И в кого он такой выдался? Борщик на сегодня есть, а завтра Лукинична сварит. Картошка в кошелке, манка в горшочке, может, кашку сваришь. Ты слышишь?

Смирный Тихон молча слушал свою задиристую жену, как всегда, с застенчивой улыбкой, кивал головой после каждого ее слова, а глаза его так повлажнели, как будто он навсегда прощался с нею.

Под конец не удержалась, прослезилась и Крихточка. Но когда где-то звоночком зазвенел смех Зины и Страшко нервно отозвался на него упреком, она так и подскочила:

— А чего это вы рассопливились, а? На похороны собрались, что ли? Вот герои задрипанные, трясця вам в глотку! А ну, бабоньки, запевай!

И грустно было, и на душе тяжело, но желание хоть чем-то помочь поскорее остановить кровавые тучи, надвигавшиеся на Днепр, охватило всех с такою силой, что и те, кто еще вчера уклонялись от поездки, сегодня пришли и молча грузились на машины. Даже Лариса, примчавшаяся провожать Зину, не выдержала: подошла к Надежде и виновато попросила:

— Не сердись, Надийка. Запиши и меня в очередную партию.

Надя совсем не ожидала такого от Ларисы. Забыв обиду, обняла ее, расцеловала. И долго они еще стояли, прижавшись друг к другу, глядя вслед машинам, с которых доносились песни и, как колокольчик, звенел удалявшийся задорный смех их подруги.

XXIII

Шквальной громовой бурей, смерчами взрывов, заревами пожаров всякий раз начиналась над городом ночь, и люди с нетерпением ждали утра, чтобы хоть немного вздохнуть. Днем немецкие пираты какое-то время не решались соваться к Запорожью — городу с мощной системой противовоздушной обороны. Ночной разбой был безопаснее.

Но вот они стали прорываться и днем. И все более нагло. Как стая коршунов, налетали и кружились над городом. Черными горами вздымалась земля, кровавой мглой затягивалось солнце, все вокруг стонало, ревело, полыхало огнем — и люди уже молились о дожде, ветре, буре, темной и непроглядной, чтобы тучами закрыла землю от хищного ока врага.

К вечеру 1 августа наконец наступила тишина и в воздухе и на земле. Расступилась синева туч и дала волю животворным солнечным лучам — они засверкали на поверхности луж, затрепетали золотом по буйной, еще мокрой листве, шелком затуманили дали Днепра. И на душе становилось как-то спокойнее и теплее.

Надежда впервые отвела своего Юрасика в новый детский садик, который предусмотрительно построили в отдалении от завода, за парком, и еще долго слушала щебетание счастливой детворы. Словно утята, норовили они залезть в лужу, носились в трусиках по площадке, стряхивали на себя золотые капли дождя с молодых деревьев и с радостным визгом разбегались в разные стороны. А над ними на фоне сизой дождевой тучи так же весело носились ласточки. Дети и ласточки в сиянии солнца!

Надежда еще долго стояла бы здесь и любовалась этой картиной земного счастья, если бы не пора было на вечернюю смену.

В дверях проходной невзначай повстречалась с Лебедем. Она не раз уже видела Лебедя после его продолжительной болезни, но все издалека. Слегка прихрамывая, с палкой в руке, он беспрерывно сновал по цеху, и Надежда, вспомнив ядовитые насмешки в его адрес, убеждалась, что они были безосновательны. Однако встретиться лицом к лицу пока не приходилось.

И вот теперь они просто налетели друг на друга в вертушке железных дверей. Надежда обрадовалась и уже протянула было руки, но он сдержанно поклонился и поспешил своей дорогой.

Надежде показалось, что он сердится на нее. Сердится за то, что в свое время проявил к ней столько внимания, а она во время его болезни ни разу не навестила его. Стало обидно. Упрекая себя, бросилась было к дверям, чтобы догнать Лебедя и объясниться, но в живом потоке, вливавшемся во двор завода, вдруг пробежала тревожная волна. Из-за туч, словно из засады, вынырнуло девять «юнкерсов».

Как драконы, развернулись они и устремились к заводу. Почти в тот же миг наперерез им помчалась тройка краснозвездных «ястребков». Строй «юнкерсов» быстро сломался. Шесть из них, маневрируя, снова спрятались за тучу, вслед за ними нырнули два «ястребка», а один отчаянно сцепился с тремя, нагло, четким клином продолжавшими ползти к заводу.

Завязался неравный бой. «Ястребок», пытаясь нарушить четкость вражеского строя и сбить его с курса, молнией проносился между тремя «юнкерсами», то заходя сбоку, то подстраиваясь в хвост.

С земли люди восторженно наблюдали за его отважной атакой. Зенитки молчали, словно тоже онемели от восторга, а зенитчики, лишенные возможности действовать, только взмахивали в азарте руками.

— Давай, дружок!

— Давай, родной!

Как бы услышав пожелания и ободрения с земли, «ястребок» с еще большим упорством ринулся на горбатых «юнкерсов».

Вот один горбун, содрогнувшись, отделился от строя и быстро пошел по кривой, оставляя за собой черный хвост дыма. Вскоре был охвачен пламенем и второй.

На земле торжествовали. Люди кричали, обнимались, подпрыгивали, бросая вверх кепки.

У Надежды перехватило дыхание: на такой машине летал ее Василь. А может, это и есть Василь? Вполне возможно!.. Она еще утром слышала, что для охраны заводы прибыло новое подразделение истребителей. Говорили, что оно прислано с фронта. И, наблюдая, как горячо «ястребок» защищает завод, лелеяла в себе эту счастливую надежду. В самом деле, почему бы для обороны города и не прислать хорошо знакомых с местностью запорожчан!..

Постепенно она так размечталась, что и сама уверилась в том, что это был Василь. И уже никто так страстно не желал победы тому «ястребку», как Надежда, и никто так не радовался, как она, когда он подбил двух «юнкерсов».

Но вот «ястребок» будто споткнулся, дважды клюнул носом, запетлял и вдруг, покрывшись черными облачками, быстро пошел вниз.

— Ой!.. — схватилась за сердце Надежда. Казалось, ее крик заглушил залпы зениток, открывших огонь по вражеским самолетам.

— Что с нею? — испугались в толпе.

— Не ранили ли?

А на заводском дворе уже трещали взрывы. Почти одновременно бахнуло и по рабочему поселку. В небо столбом взмыло пламя.

— Где это? — заволновались люди.

— Заречные горят! — крикнул кто-то с моста.

Ошеломленная гибелью «ястребка», Надя даже не расслышала, что горит, и почему-то инстинктивно оглянулась. Вдали суетились рабочие. Группами и поодиночке бежали они к прокатному. И вдруг над крышей цеха черным буравом завинтился дым. С пронзительным ревом туда промчалась пожарная машина.

— Прокатный горит! Прокатный! — слышались отовсюду тревожные голоса, и живой поток стремительно ринулся в сторону пожара, подхватив с собой и Надежду.

Когда она добежала до цеха, на крыше уже бушевало пламя. Там отчаянно боролась с огнем молодежная команда. На помощь ей, сверкая шлемами, спешили пожарные.

Сначала Надежде показалось, что это Микола раньше всех схватился с огнем, но Микола метался внизу. Вдруг из пламени выскочил Сашко Заречный — она сразу его узнала; кто-то бросился гасить горевшую на нем одежду, но он, схватив новый противопожарный баллон, снова кинулся в огонь.

Благодаря находчивости и отваге молодежной бригады, пожар погасили быстро, и он не причинил большого вреда. Но несколько ребят пострадали, и двое из них очень тяжело.

Когда Надежда возвращалась с пожара, ее догнал взволнованный Микола. Схватил за руку, отвел в сторону и с минуту не знал, с чего начать.

— Пойдем к Саше, — наконец выдавил он с болью.

Надежда насторожилась. Впервые Микоза назвал так ласково Заречного. Он недолюбливал его, ревниво оберегал ее от встречи с Сашком, и она поняла, что произошло несчастье.

— Что с ним?

— В огонь провалился. Ноги покалечил…

— Где же он?

— Отнесли в санчасть.

— Так чего же ты стоишь? Пойдем! — Надежда теперь уже сама тянула его за руку.

Но Микола не торопился, что-то в беспокойстве обдумывая.

— Погоди, Надийка. Давай сначала посоветуемся. Он, кажется, еще будет ходить, а вот мать… уже не сможет.

Надежда только теперь поняла значение того крика с моста: «Заречные горят!» — и ужаснулась. Заречный жил с матерью в рабочем поселке, в деревянном домике. Мать его была в последнее время прикована недугом к постели, не поднималась и, вероятно, осталась в загоревшемся доме.

— Не говори об этом Саше! Слышишь?

— Не могу решить, как лучше. Ведь должен он знать.

— Конечно. Но не сейчас. Скажем ему, когда он выздоровеет.

— Но будет еще хуже, если кто-нибудь невзначай проговорится.

— Нужно всех предупредить, — еще больше заволновалась Надежда. — Слышишь? Всех! Но ему сейчас — ни слова! Умоляю тебя, Коля. Сначала надо его осторожно подготовить. Если хочешь, я возьму это на себя.

— Пойдем, — сказал ей на это Микола.

В приемной медсестра попросила их минутку подождать. Но ждать пришлось долго. Наконец вышла седая женщина — главврач. Миколу впустила сразу, а Надежду деликатно пригласила поговорить. Они были знакомы, уважали друг друга. Врач, сообщив, что состояние больного не угрожающее — «будем надеяться, что он скоро поднимется», — тактично повела разговор по руслу, которое все дальше и дальше уводило от больного.

Все, что говорила главный врач, было интересно Надежде, важно для нее, однако, слушая эту доброжелательную седую женщину, Надежда недоумевала, почему все-таки ее не пускают к больному.

От людей ничего не скроешь, как бы этого ни хотелось. И Сашко Заречный уже давно убедился, что его чувства к Надежде не секрет для посторонних. Да он и сам уже не пытался скрывать их. Он любил ее чистой безответной любовью и ничего не ждал от нее, так как знал, что она никогда не ответит ему взаимностью, не сможет стать его женой. А не любить ее он был не в состоянии. Она была для него звездочкой, которая и на расстоянии светила ему.

«Ты идеалист, Саша!» — смеялись над ним друзья. Особенно любили допекать его этим словом девчата: «Ой, какой же ты, Сашко, идеалист! Разве существует на свете такая преданность? Это только в романах выдумывают!» А сами в душе завидовали той, которая сумела вызвать такое чувство в парне, и втайне мечтали, чтобы и на их пути встретился вот такой же «идеалист», способный так же преданно любить.

После того как Надежда прогнала его на берегу, Заречный ходил сам не свой. Горькая обида долго растравляла рапу. Но постепенно он успокоился и винил во всем только себя. Подумалось, что уж слишком он навязывается ей, что таким неотступным, преследованием только причиняет боль своей любимой, и стал избегать встреч с нею.

Но, всячески избегая встреч, он по-прежнему не переставал заботиться о ней. И когда в первую тревожную ночь рядом с цехом, в котором дежурила Надежда, взорвалась бомба, никто так отчаянно не помчался к месту взрыва, как Заречный. И причиной болезни Лебедя, которого Сашко ненавидел за то, что тот приставал к Надежде, был не кто другой, как он, Сашко. В ту ночь, еще до налета, случайно натолкнувшись возле затемненного цеха на Лебедя, он слышал, как тот умолял Надежду идти вместе с ним домой, — и у него помутилось в глазах. И никто не знает, что именно он, этот смирный и исключительно вежливый парень, подкараулив Лебедя около проходной, так сцепился с ним, что тот угодил в траншею.

Стараясь не докучать Надежде даже случайными встречами, Заречный настойчиво просился у Морозова на фронт. Тыловая жизнь ему, так же как и Миколе, казалась нестерпимой, а теперь оставаться в тылу для него было просто невыносимо. Морозов не отпускал Заречного: такие, как он, и на заводе были нужны. Но Заречный настаивал. Написал об этом он и Василю. Написал тепло, как другу детства, искренне, ничего не тая. Чтобы окончательно отрезать себе все пути, признался Василю в своем чувстве к Надежде («Хотя ты и сам знаешь…») и тут же заверил, что никогда не встанет между ними. Не дождавшись ответа, написал в его часть. Надя тоже писала в часть, и уже не раз, но ответа не получала. А Заречный получил…

Пожилая женщина, опытный врач, которая сейчас старалась отвлечь внимание Надежды, хорошо знала отношения посетительницы и больного. Как только санитарка сообщила, кто пришел, она сразу насторожилась. Осмотрела Заречного, проверила температуру, пульс и после этого попыталась ободрить его:

— А вас уже и навестить пришли.

Заречный ужаснулся:

— Надийка?

— Я еще не знаю кто… Но не волнуйтесь, а то я никого не пущу.

Но Заречный с мольбой смотрел на нее пылающими глазами.

— Не пускайте ее. Очень прошу вас. Ни в коем случае! А через минуту, успокоившись, попросил:

— Если не трудно, позвоните, чтобы пришел Хмелюк. Вы его знаете? Секретарь комитета комсомола. Мы с детства дружим.

И Миколу пропустили.

— Ты вот что, Коля, — сразу же заговорил Заречный, когда Хмелюк подсел к нему, — слушай меня… — Он положил свои обожженные забинтованные руки на Миколины и еще раз попросил: — Только внимательно слушай…

— Я слушаю тебя, Саша…

Заречный вдруг заколебался и замолчал. У Миколы напряженно стучало сердце. По тревожному блеску Сашковых глаз он понимал, что тому тяжело продолжать начатый разговор. Ему показалось, что Заречный догадывается о гибели матери и боится спросить.

— Ты только не пойми меня дурно, — после длительного молчания промолвил взволнованно Заречный.

— Я всегда тебя уважал и уважаю, Саша, — поспешил заверить Микола и в эту минуту сам верил, что между ними никогда не было никаких недоразумений.

Заречный еще не знал о страшной судьбе матери, и беспокоило его совсем другое. Уже прошла неделя, как он получил извещение из части Василя, и просто терялся, не зная, как передать его Надежде. Передать самому? Но об этом не могло быть и речи. Это мог сделать только Микола. А чтобы и Микола не понял его превратно, не подумал, что Заречный рад этому сообщению, решил вручить его Хмелюку только тогда, когда поедет на фронт. Получив это письмо, он добивался отправки на фронт еще настойчивее. Он было уже и Морозова убедил, но несчастный случай уложил его в больницу.

— Вот тут, под подушкой, Коля, — наконец отважился Заречный, — мой билет. В нем есть листок. Никому не говори, кто его получил. А что сделать с ним, ты лучше меня знаешь…

У Миколы задрожали руки, когда на узенькой ленточке тонкой бумаги, чуть обгоревшей на пожаре, он прочитал написанную от руки фамилию Василя, а ниже напечатанное на машинке: «…Пропал без вести».

В приемную, где ждала Надежда, Микола вернулся не скоро. И выглядел он так, будто его самого только что выписали из больницы после тяжелой болезни. Молча взял он Надежду за руку и вывел на улицу.

— Тебе когда на работу? — спросил он прерывистым, охрипшим голосом.

— Минут через сорок. А что?

— Тогда давай немного пройдемся.

Надя поняла: с Сашком плохо, если Микола не может рассказать о нем на людях, и предложила пойти в парк.

После неожиданного и короткого налета снова воцарилась тишина. Солнце щедро золотило напоенную дождем зелень. Кудрявилась дымкой речная даль, встречая приближающийся вечер.

Микола шел молча. Надежда ни о чем не расспрашивала. Чтобы несколько унять его волнение, свернула к детсаду. Ничто, пожалуй, так не успокаивает, как гомон веселой детворы. Заметив издали стремительный полет острокрылых ласточек, она улыбнулась.

— Юрасик у меня тут тоже как ласточка.

Микола вздрогнул, на его глазах выступили слезы.

— Ну что ты, Коля! Ведь врачи уверяют: опасности нет.

— Саше? Это правда, — прохрипел Микола.

— Вот и не убивайся так. Ты взгляни, Коля, — кивнула она в сторону показавшегося вдали детсада, — какие чудесные ласточки и…

Она не договорила. Словно хищный коршун, выскочил из-за тучи «юнкерс» и с ревом понесся к земле. И не успели отозваться зенитки, как он уже взмыл в небо и скрылся, окутав черной тучей землю.

Все это случилось так неожиданно, что Надежда не сразу поняла, что произошло, а когда взглянула, сердце ее оборвалось. Все вокруг было окутано дымом, и не бегали больше дети, не летали ласточки…

XXIV

Страшна злоба в агонии бессилия.

Неистовствовали и бесновались в ставке фюрера по поводу провала планов молниеносного вывода из строя днепровской промышленности. Сначала царила уверенность, что после нескольких массированных ударов Днепрогэс перестанет существовать, а без энергии умрут и заводы. Командующий этой операцией генерал Шульц хвастал, что ему потребуется на все не более недели. Однако проходили месяцы, а массированные налеты парализовались обороной. Разведка доносила, что Днепрогэс продолжает действовать, заводы работают, а металлургический гигант «Запорожсталь» даже наращивает свою мощность.

Донесения были довольно точными, так как приходили они с самого завода. В них подробно докладывалось, что главные прокатные цеха на ходу переоборудуются и дают проката даже больше, нежели до войны. В результате в ставке разыгралась настоящая буря. Генерал Шульц приказом Гитлера был снят с должности и понижен в звании; полковник Зельц — командир ударной бригады тяжелых бомбардировщиков — расстрелян перед строем. Вновь назначенный командующий генерал Эствер под угрозой расстрела получил, приказ любой ценой остановить заводы.

И для достижения этой цели воздушные пираты не гнушались ничем. Они бомбили незащищенные районы города и рабочие поселки, а чтобы деморализовать население, бросали бомбы даже на такие объекты, как больницы и детские учреждения.

Когда туча дыма и пыли за деревьями несколько рассеялась, Надежда уже не увидела знакомого домика, возле которого только что резвилась беззаботная детвора. Взрыв был такой огромной силы, что от дома остались только щепки и далеко отброшенные обломки желтого кирпича и красной черепицы.

Во дворе одиноко и как-то странно кружила молодая женщина. На нее страшно было смотреть: одежда, лицо в грязи, коса взлохмачена, как у безумной, на голове, запутавшись в волосах, торчала сухая ветка. Очевидно, женщину засыпало землей при взрыве, а теперь она ходила вокруг разбитой калитки, дико озиралась, кого-то искала и не могла найти.

Когда Надежда с Миколой подбежали к дворику, женщина остановила их и как-то удивленно спросила:

— Вы не видели Галочку? Странно. Ну вот только что бежала ко мне — и нет ее…

Эта женщина чуть раньше Надежды пришла в детский садик, чтобы забрать свою девочку. Девочка еще издали увидела мать, радостно бросилась к ней навстречу, добежала почти до калитки и вдруг исчезла. А мать, все еще не веря в то, что произошло, оглядывалась вокруг, пожимала плечами, вела себя так, словно дочка, играя с ней, нарочно куда-то спряталась.

— Куда она девалась? — И по-матерински нежно уговаривала: — Ну довольно же, Галочка!..

Вскоре разрушенная детская площадка наполнилась людьми и раздирающим сердце криком матерей. Спасательные бригады спешно раскапывали заваленные входы в бомбоубежище и выносили оттуда перепуганных и оглушенных детей.

К счастью, вся старшая группа в момент налета была в парке, вдали от дома; группа самых маленьких еще возилась в бомбоубежище, собираясь на игровую площадку. Но средняя группа детей, которые с радостным визгом носились на площадке, погибла.

Микола видел, что происходило с Надеждой в эти минуты, — он ни на шаг не отходил от нее. И когда на дорожке, которая вела в парк, в толпе ребятишек показался Юрасик, Надежда обессилела, повисла на руках у Миколы и, рыдая, стала неистово покрывать поцелуями его лицо, руки, как будто целовала сына.

XXV

Все ближе и ближе подвигался фронт, все явственнее ощущалось его дыхание.

За Днепром над дорогами клубилась пыль. Длинными бурыми тучами, вздымавшимися где-то далеко на западе, тянулась она по степным шляхам, приближаясь к Запорожью, и издали казалось, что к городу текут воздушные мутные реки.

Лишь над Днепром она несколько рассасывалась, развеивалась, и тогда из-за ее бурой пелены появлялись и беспрестанно плыли через плотину, через мосты седые от пыли, раскаленные жарой причудливые пестрые потоки. Сплошной лавиной вплотную друг к другу катились машины, телеги, тракторы, комбайны, тягачи, молотилки, жатки, мажары: везли имущество учреждений, домашний скарб, детей, женщин. Все это двигалось без конца и без края, не останавливаясь во время налетов, поспешно пересекало город, вырывалось в степь и, снова расколовшись на несколько рек, плыло и плыло на восток, поднимая тучи пыли.

Одновременно с ними и так же беспрестанно тянулись по железным дорогам эшелоны. Шли они тоже на восток и тоже необычные и пестрые: вперемежку с санитарными товарные поезда, битком набитые эвакуированными, бесконечные вереницы платформ, загруженных станками и механизмами, а между станками также узлы, сундуки, дети, женщины. Иногда, — а чем дальше, тем чаще, — проходили длинные составы из одних только паровозов, выхваченных уже из огня боя, — вагоны, как видно, вывезти не удалось.

Досаду и горечь вызывали и эти эшелоны, и бесконечные вереницы обозов, вырвавшихся из совсем близких прифронтовых районов и спасавших только то, что успевали погрузить.

Морозов стоял на краю города между двумя реками — железнодорожным полотном и трассой, по которым текли потоки эвакуируемых, смотрел на них, и к чувству боли и тревоги примешивалось возмущение. Только что кончилось заседание горкома партии, на котором он выдвинул предложение об эвакуации, за что ему впервые в жизни вынесли выговор, назвали паникером и даже пригрозили. И если там, на заседании, под давлением большинства он было заколебался («Может, и в самом деле я не прав, и предложение об эвакуации преждевременно?»), то сейчас, при виде этого беспорядочного потока, он понял, что был прав, и еще сильнее закипели в нем досада и обида.

Конечно, сама эвакуация, даже частичная, которая коснулась бы только семей производственников, пугала и его. Она могла расчистить почву для паники и дезертирства. А ведь и без того под всяческими предлогами и разными способами — поездом и на подводах — исчезали из города те, для кого понятие долга и патриотизма заключалось лишь в сохранении собственного благополучия. Исчезали с семьями, имуществом и, как правило, «законным путем», нередко даже на государственных машинах. Война — как волна в бушующем море: весь мусор сразу же всплыл на поверхность. Война показала всю мерзость подобной категории «патриотов», поэтому Морозов теперь был особенно жесток и беспощаден к ним.

Однако мысль о необходимости эвакуации созревала. И созревала прежде всего у коллектива. Ежедневно приходили к Морозову сварщики, прокатчики, сталевары и просили вывезти их семьи в села. О том, чтобы отправить куда-то далеко в тыл, никто не думал. Все были уверены, что враг до Днепра не дойдет: его остановят противотанковые рвы, а если и их преодолеет, то Днепр уж наверняка дальше не пустит. Поэтому и просили эвакуировать семьи лишь в ближайшие районы. «Это развяжет нам руки. И работать будет спокойнее», — доказывали Морозову.

Бомбежка рабочих поселков еще более склонила его к этой мысли. А когда разбомбили больницу и детский сад, он уже больше не колебался. Трагедия с детьми потрясла всех.

Морозов пригласил к себе Шафороста. Из руководителей завода Шафороста он уважал больше всех. Никогда не таил перед ним своих сокровенных мыслей. Шафорост одобрил его идею. Потом они обсуждали ее с Жаданом. В отличие от Шафороста, который предлагал немедленно ехать в горком добиваться вагонов, Жадан колебался. Он не возражал против эвакуации семей рабочих, ибо и сам уже не раз думал об этом, но побаивался деморализации и почему-то был уверен: в столь напряженное время вагонов не дадут. Он согласился поехать в горком только для того, чтобы посоветоваться.

Но секретарь горкома пришел в ужас от предложения Морозова и немедленно созвал внеочередное заседание. Чтобы решительно пресечь эвакуационные тенденции, которые захватили даже таких руководителей, как Морозов, он обрушился на него грозой. Заседание приняло острый характер. Морозов упорно стоял на своем и этим вызвал еще больший гнев разгорячившегося секретаря. Даже те, кто сначала отмалчивался, в душе соглашаясь с Морозовым, в конце концов поддержали секретаря. Положение в городе создалось напряженное, многое было неясно, и уж кто-кто, а секретарь, казалось всем, должен знать мнение высших руководящих кругов при данной ситуации. Поэтому большинство членов бюро проголосовало за решение осудить поведение Морозова, после чего тот выскочил из помещения горкома и даже не сел в машину, ожидавшую его у подъезда. Шофер догнал было его, но Морозов отправил машину и пошел пешком. После всего, что случилось, хотелось побыть одному, успокоиться, продумать все и разобраться, какая же крамола заключена в его предложении.

И вот теперь он стоял между двух бурных потоков, которые текли и текли с Правобережья, смотрел, и все кипело в нем. И, как ни странно, сейчас его возмущали уже не столько упреки секретаря, сколько поведение Шафороста. Обида на Шафороста жгла его, он его просто возненавидел. Шафорост под влиянием бурного обсуждения на заседании как-то неожиданно очутился на самом гребне волны, обрушившейся на Морозова. Он страстно доказывал всем, что идея эвакуации сейчас очень опасна.

Морозов возмущался Шафоростом и в то же время удивлялся Жадану. Последний до заседания возражал против эвакуации, а на самом заседании, в разгар споров, встал на защиту этого предложения, доказывая, что это сейчас единственный выход, за что поплатился больше, чем Морозов: ему записали строгий выговор и возбудили вопрос о снятии его с должности парторга завода.

Морозов негодовал. Временами он пытался унять свой гнев, рассуждать спокойно и трезво, не поддаваясь горячке. Даже убеждал себя, что и в самом деле не прав, ведь положение очень сложное, при такой ситуации паника — как порох, и начало эвакуации может стать как раз той спичкой, которая вызовет пожар; пытался примириться с выговором — мол, для пользы дела он и это снесет, зато другим будет наука. Но когда припоминал все упреки и обвинения, в душе снова поднималась буря. Ему приписывали комчванство, корили, что утратил чувство партийной дисциплины. «Товарищ Морозов, — едко прозвучал укор секретаря, — что же ты противопоставляешь себя большинству? Ведь большинство тебя осуждает!..» — «Большинство?!» — даже вскрикнул Морозов. Он вспомнил просьбы рабочих, знал их настроения, видел, какую реакцию вызвала в цехах трагедия с детьми, и горячо спрашивал себя: «Где же сейчас большинство? На чьей оно стороне?..»

А мимо него все так же непрерывно и тревожно тянулись бесконечные вереницы машин, комбайнов, тракторов…

XXVI

Надя снова с первым же автобусом отправилась на завод. Было еще совсем рано, но она спешила. За последние дни она заметно похудела, осунулась, стала взвинченной и беспокойной. Ей все время казалось, что там, где ее нет, может что-то случиться. Утром раньше времени рвалась в цех, вечером неудержимо стремилась к сыну.

Война породила в ней чувство материнской тревоги. Бывало, когда училась, по полгода не видела сына и оставалась спокойной. Старенькая Лукинична заботливо присматривала за внуком. А вот теперь она и на Лукиничну уже не могла вполне положиться.

После гибели детей в детсаде тревога за сына заполнила все сердце. А когда получила сообщение из части, что Василь пропал без вести, весь свет для нее померк. Словно все вокруг затянуло мраком. И единственной звездочкой, светившей ей, придававшей ей силы, был ребенок.

Микола не сразу рассказал о Василе. Вместе с дядей Марком он постепенно и осторожно готовил ее к тяжелой вести. Сначала они объясняли отсутствие писем осложнениями на фронте — ведь не одна она не получает. Намекали на возможное окружение и сразу же старались уверить, что Василь — он такой, рано или поздно, а вырвется даже из самого опасного окружения. С помощью Жадана добились перестановки в цехе: освободили Надежду от ночной смены и ночных дежурств, чтобы она могла быть хоть по ночам с ребенком.

Но такой заботой причинили ей только мучения. Ведь она сама недавно просила скрыть от Сашка гибель его матери, сама собиралась вот так, исподволь, намеками приготовить его к трагической вести. «Значит, и они от меня что-то скрывают», — терзалась Надежда.

Горе уже накинуло петлю на сердце, и лишь ребенок не давал петле затянуться. Пока Надежда была на заводе, ей казалось, что с сыном неладно, что с ним что-то случилось. Возвратившись домой и едва открыв дверь, она с тревогой отыскивала его глазами и уже не спускала с рук, даже спать укладывала с собой.

Автобус шел переполненный. Было еще очень рано, но сегодня многие, как и она, торопились на завод. Все возбужденно переговаривались, и, если бы Надежда не была так подавлена, она бы уловила тревожные слухи, волновавшие людей.

В цехе она тоже не заметила необычного возбуждения. Чтобы унять свою боль, она принялась за работу рьяно, горячо, не придавая значения суете профуполномоченных, метавшихся от бригады к бригаде и раздававших какие-то талончики.

А в конце смены ее подозвал дядя Марко и скорее приказал, чем сообщил, чтобы она немедленно бежала в контору за расчетом — там уже и документы подготовлены — и мигом собиралась к отъезду из города. Вагоны уже подают. Через час посадка. Женщины с детьми отправляются в первую очередь.

— Разве и мне? — насторожилась Надежда.

Но Марко Иванович ждал этого вопроса и заранее приготовил ответ, который сразу бы заставил ее подчиниться:

— Немедленно, говорю! Это приказ Морозова.

Это действительно был приказ Морозова. После памятного заседания его в тот же вечер вместе с Жаданом вызвали в горком. Там уже собрались директора и парторги всех заводов.

— Не сердись, Степан Лукьянович, — виновато встретил его секретарь. — Ситуация, видишь, переменилась. А выговор твой обком на меня переписал…

Когда Надежда примчалась домой, около некоторых подъездов уже грузились машины. Хотя списки и составлялись в секрете, чтобы не возбудить паники, многие уже с утра сидели на узлах.

Исстрадавшаяся Лукинична тоже на всякий случай стала укладывать вещи.

— Быстренько, мамочка! Быстренько! — сама не своя влетела в комнату Надежда. — Быстрее, уже только полчаса осталось…

Времени для подготовки было мало: никто ведь не ждал, что вагоны сегодня же подадут, и теперь некогда было ни осмыслить это новое, чрезвычайное в жизни событие, ни посоветоваться, что брать с собой, а чего не брать, на кого дом оставить. Неизвестно было и место эвакуации. Догадывались, что повезут куда-то в соседние области, и думали, что ненадолго: месяца на два-три, не больше, пока не отгонят врага. Позволялось брать с собой лишь совершенно необходимые вещи, чтобы побольше людей поместилось в вагонах.

— А как же ты, доченька? — обеспокоенно спросила Лукинична.

— Сами понимаете, мама, — поспешно ответила Надежда.

Она уже успела узнать, что не всех женщин отпускают из цехов, а тем более — инженеров, и догадывалась, что это Микола с дядей Марком уговорили Морозова ее отправить. Еще раньше, как только дядя намекнул об отъезде, она сразу же подумала о Василе и решила про себя, что никуда не поедет из дому. Хотя ее и готовили к мысли, что ждать его напрасно, она не хотела смириться с этим, старалась думать, что он жив, убеждала себя в этом. Ей представлялось, что его самолет подбит на вражеской территории, а Василь, спустившись на парашюте, лесами и чащами пробивается к своим.

— Мне нельзя, мамочка. Никак нельзя, — торопясь уложить вещи, доказывала она матери, — да и письмо скоро придет от Васи. А может, и сам он приедет, как же тогда?

Лукинична отвернулась и склонилась над узлами. Поспешно собирала вещи, а сама за слезами ничего не видела. Не знает дочка, что давно уже пришел этот ответ из части, и в нем уже не так, как в первом — Заречному, — а на бланке со штампом сообщалось: «Погиб смертью храбрых…»

— Мамочка, а где же костюм Васин? Я в чемодан его положу.

Сама отыскала костюм мужа и с нежностью взяла его в руки.

— Совсем новенький! — залюбовалась Надежда. — Вы, мама, берегите его. А то не в чем будет Васе… — И не досказала. Обхватила костюм руками, прижала к себе.

Но времени не было даже поплакать. Эшелон спешили отправить до ночных налетов, и с улицы уже слышался сигнал машины.

Обливаясь потом, запыхавшись и, как всегда, виновато улыбаясь, с большим рюкзаком, держа за руку мальчугана, такого же вспотевшего, обутого в сапоги и одетого в зимнее пальто, — ввалился долговязый Тихон, муж Крихточки. Жена его была еще где-то на окопах, и он провожал сына с Лукиничной, провожал неизвестно куда.

— Уже зовут, Лукинична. Может, вам помочь? — беспокоился Тихон. И встревоженно поглядел на Надежду. — А как же Лариса? Почему она не собирается?

Тихон волновался о соседке, побаивался, не забыли бы о ней, а Надежде стало горько от упоминания о подруге. После того как отправили женщин на окопы и Лариса записалась ехать с очередной партией, даже расцеловалась с Надей, они больше не встречались. Только Лукинична видела, как в ту же ночь из квартиры соседки выгружали ковры, мебель, а потом узнали, что Лариса вместо окопов очутилась с матерью где-то за Саратовом, у свекрови.

Будто в горячке, швыряли в чемодан и набивали в узел необходимые вещи. За что ни возьмешься, все необходимо — и одежда нужна, и посуды хоть немного надо: не в гости же едут, а брать разрешалось не больше чемодана или узла.

— Донечка, а куда же пальто твое? — расстроилась мать.

Зимнее пальто — единственная дорогая вещь, которую Надежда смогла приобрести, но положить его было некуда. Надежда, не колеблясь, содрала верх, свернула и положила в узел.

Лукинична торопливо взяла из-под цветов пригоршню земли, завязала в платочек и, как священную реликвию, спрятала на груди.

— Что это вы, мама?

— Пусть будет, доченька… — сквозь слезы прошептала мать. — Землица родная пусть не разлучается снами…

Защемило сердце, и, чтобы заглушить боль, Надежда поторопила:

— Быстрее, мама, машина пришла.

Но когда они спустились вниз, машины уже не было. Куда она девалась, никто не знал.

На тротуаре растерянно толпились соседи, с узлами, с детворой. Они видели, что какой-то военный заставил шофера везти его, но куда и надолго ли — никто не знал.

Исчезновение машины вызвало еще большую тревогу. Минуты тянулись в мучительном ожидании.

К счастью, попалась другая заводская машина. На станцию их привезли, когда уже все погрузились в вагоны и поезд был готов к отправлению.

Надежда протиснулась с Юрасиком в вагон, заполненный шумом и толкотней, и первое, что она увидела на полке, отведенной для них, это огромную тупорылую собаку. Около собаки посреди чемоданов сидела сильно накрашенная старая дама. Горбатый нос, выпученные глаза придавали ей вид отвратительный и хищный. Кто-то кричал на нее, требовал выбросить собаку, слышались голоса, призывавшие заодно выкинуть и ее хозяйку, однако дама спокойно сидела на месте, не обращая ни на кого внимания, и равнодушно поглядывала в окно.

Кто эта женщина, откуда она — Надежда не знала. Да сейчас было не до нее. Где-то поблизости уже ухали зенитки, и машинист давал последний гудок. Впопыхах кое-как усадила на узлы мать, умостила рядом Юрасика, прижала на миг к сердцу и уже на ходу выскочила из вагона.

Все эти дни, особенно во время налетов, она мечтала только о том, чтобы как-то увезти семью подальше от этого ужаса. Ей казалось, что тогда будет спокойнее. А тронулся поезд, оторвался от станции, и будто сердце оборвалось. Только влажное тепло детского ротика осталось на губах.

XXVII

Завод окутывался мглой, и издали казалось, что он работает за дымовой завесой.

Бомбардировки все время усиливались, и тучи пыли уже не успевали рассеиваться над заводом.

Горбатые «юнкерсы», как саранча, висели над цехами. Воздушные бои почти не прекращались. У зениток плавились жерла. От беспрерывных взрывов дрожали и сотрясались стены, а едкие пороховые газы затрудняли дыхание. То в одном, то в другом конце возникали пожары, происходили аварии.

Однако завод работал безостановочно.

Если раньше перед каждым налетом завывали сирены, то теперь тревогу совсем не объявляли. Если раньше работали на уменьшенном газе, то теперь — на полном.

Люди уже свыклись с грохотом взрывов и не оставляли работу даже тогда, когда бомбы падали рядом. А может, не столько свыклись, сколько чувство долга держало их на своих постах. Чувство страха естественно и присуще каждому. Но если ты осознаешь значение своего долга — это чувство отступает. И чем глубже осознаешь, тем меньше оказываешься подверженным ему. Чем сильнее сознательность, тем слабее страх.

Это, видимо, хорошо понимал Жадан, который однажды, еще до войны, испытал на себе силу страха. И это ему едва не стоило жизни.

Было это лет десять назад, когда возводили Днепрогэс и рядом с ним сооружали дамбу, чтобы предохранить строительство от катастрофически нарастающего наводнения. В ту бурную ночь Жадан с группой литейщиков защищал от напора воды всем памятный опасный выступ. И в тот момент, когда выступ уже раскололся, а волны перекатывались через людей, когда уже не хватало сил бороться с ними, вдруг пронесся слух, что подмыло электростанцию. А это означало, что вот-вот погаснет свет, остановятся механизмы и водяная буря, объединившись с мраком, все разрушит и затопит. На дамбе поднялась паника. Сам Жадан от неожиданности как бы окаменел. Катастрофа казалась неминуемой. Некоторые бросились было бежать. И в этот момент к бригаде подошел Гонтарь, руководивший тогда защитой выступа. Он не скрывал опасности, но его страстный призыв: «Хлопцы, в котловане люди! Только от нас зависит их спасение!» — сразу остановил всех. За дамбой в глубоком котловане работали сотни людей, ничего не зная об угрозе. И сознание того, что только от них зависит жизнь этих людей, пробудило в бригаде силы. Кто знает, откуда только эти силы и взялись. Бригада в полном составе вернулась на вахту, и положение было спасено.

Этот подвиг днепростроевца Гонтаря на всю жизнь врезался в память Жадана. Не раз, когда возникала трудность или опасность, перед ним сразу оживал тот пример. И теперь, когда весь завод оказался под угрозой, а на него, Жадана, возложили партийное руководство, будить сознание собственного достоинства в людях, вселять в них веру, укреплять чувство долга стало главным содержанием его жизни.

Парторгом ЦК на заводе Жадана избрали недавно, уже во время войны. И хотя его жизнь на производстве с юных лет тесно переплеталась с общественной — он избирался комсоргом, членом бюро цеховой, а затем заводской партийной организации, — но только теперь, когда стал парторгом предприятия с многотысячным коллективом, он впервые почувствовал, какой это сложный, многогранный, нелегкий, а порой и неблагодарный труд.

Наряду с важными государственными заданиями, которые почти ежедневно получал завод, ему постоянно приходилось сталкиваться с множеством разнообразных и на первый взгляд как будто бы незначительных вопросов. Но в действительности все эти вопросы были животрепещущими и очень важными. Ведь редко люди идут в партком со своей радостью. Если человек получает премию, он в партком не зайдет, а если его обошли премией, он сразу же приходит жаловаться. Если у кого вечеринка, семейный праздник, день рождения или свадьба, партком в стороне, а если случится несчастье или дело дойдет до развода — идут в партийный комитет.

В партком и раньше обращались преимущественно с жалобами, обидами, а теперь несли еще и горе. Война затронула всех, и каждого надо было выслушать, каждому дать совет, чтобы ни у кого не осталось обиды от равнодушия и невнимания.

До сих пор Жадан работал в цехе, варил сталь, заботился о ее высоком качестве. И о нем заботились: отмечали благодарностями, его портрет неизменно висел в галерее лучших работников завода. Теперь же он сам должен был заботиться о людях, а они от него только требовали.

Эти требования особенно усилились с началом эвакуации. Каждый беспокоился о своей семье, хотел поскорее вывезти ее из-под обстрела. Но возможности были слишком ограничены, вагонов давали мало, и большинство семей еще ждало своей очереди. Не обходилось, конечно, и без обид: кое-кто умудрялся вне очереди раздобыть талон на отправку или ухитрялся отправить семью вообще без талона, и к Жадану снова шли с обидами и возмущением.

Вчера на собрании грузчиков пришлось ему наслушаться и упреков. Один крикун публично бросил ему: «Ишь, нас агитирует терпеть, ждать, а свою небось в мягком отправил!» «Еще и с собачкой, наверное!» — отозвался другой.

Не знали они, что, заботясь об отправке их семей, о своей он еще и не подумал. Хотя мог бы уже давным-давно вывезти. И имел право вывезти в первую очередь! Его жена с тремя детьми почти все время находилась в бомбоубежище. Однако талона не брал: ведь и в этом ему нужно быть примером.

Даже навестить свою семью ему удавалось редко, так как жили они в старом городе, и не всегда он мог вырваться. А если, бывало, и удастся заехать на минутку домой, исстрадавшаяся Наталка склонит голову ему на плечо и только вздохнет: «Потерпим, Иванку. Что людям — то и нам».

Хорошо, что Жадана уже давно знали не только в цехах, но и среди грузчиков, и участники собрания сами ответили крикунам, пристыдив их.

Выдвижение Жадана на такую ответственную должность с самого начала вызвало на заводе бурную реакцию. В коллективе одобрительно встретили его назначение, гордились тем, что Центральный Комитет утвердил своим парторгом их товарища, которого все они знают и который знает их.

Но нашлись и недовольные. И, как ни странно, недовольнее всех оказался Шафорост, с которым Жадан был в дружбе. Они вместе когда-то учились в институте, вместеходили в подручных, вместе и в мастера вышли: «Шафорост в прокатном, Жадан в мартеновском. Потом Шафоросту удалось быстро и стремительно подняться на руководящие должности. Он стал лауреатом, известным ученым, и Жадан искренне радовался успехам своего товарища. Но когда его, Жадана, выдвинули парторгом, Шафорост встретил это с нескрываемым скептицизмом. Какая-то недобрая зависть заискрилась в его глазах, как будто Жадан пытался посягнуть и на его славу.

Шафорост считал себя одним из самых авторитетных людей на заводе. К его мнению прислушивались все, даже сам Морозов. К Жадану же Шафорост привык относиться с некоторым пренебрежением, свысока, как к коллеге, далеко отставшему от него в продвижении по служебной лестнице. И вдруг теперь уже он, Шафорост, должен прислушиваться к мнению Жадана и принимать его как мнение старшего. Это задевало его самолюбие. Не хотелось оказываться в подчинении у того, кто еще вчера сам тебе подчинялся.

Стараясь не уступать своего превосходства, Шафорост при каждом удобном случае перечил Жадану, на каждое его предложение выдвигал свое, и между ними уже на второй день произошла стычка.

Причиной стычки была Надежда. Авария в прокатном взволновала Жадана, но не меньше взволновало его и то, что всю вину за аварию свалили на одну Надежду, а Шафорост к тому же еще и выгнал ее из цеха. Особенно возмутило Жадана донесение Стороженка. Заподозрить в умышленной аварии Надежду, которая на его глазах своим примером заставила печников лезть в горячую камеру, он не мог. Защитить жену фронтовика от несправедливости он считал своим партийным долгом. А когда Марко Иванович рассказал ему историю ее отца, Жадан уже решительно, пользуясь правом парторга, заставил Шафороста немедленно вернуть Надежду в цех.

Надежда и не подозревала, что в ту ночь, во время первого налета, Жадан не случайно оказался в ее цехе. Он предвидел, что издерганная женщина в такую опасную минуту может растеряться.

Но и после этого Жадан не терял ее из виду, помогал и всячески заботился о ней. И не заметил, как именно этой заботой навлек на себя грязные подозрения. Злые языки и в беде остаются злыми. Подлость и в грозу живуча. Его заботы о хорошенькой жене фронтовика показались кому-то слишком необычными. В опеке усмотрели нечто большее, чем заботу. Сплетня дошла до горкома, и секретарь счел уместным недвусмысленными намеками предостеречь Жадана: мол, все мы не без греха, но не забывай, что ты парторг!

Конечно, вернуть Надежду в цех помогли Жадану еще и обстоятельства: после проводов новобранцев надо было срочно заполнить рабочие места. Шафорост, видимо, сам бы отменил свой приказ относительно Надежды. Но то, что это произошло по требованию Жадана и сразу же отозвалось эхом в цехах, больно задело самолюбие Шафороста.

Вот почему во время бурного заседания бюро горкома, когда большинство выступило против эвакуационных тенденций, Шафорост за все расквитался сполна. Представился случай не чем-нибудь, а острыми политическими аргументами одернуть и поставить на место этого слишком самоуверенного парторга. И именно под влиянием выступления Шафороста Жадан получил более серьезное взыскание, чем сам Морозов.

Так Надежда, сама о том не ведая, стала причиной разлада между тремя руководящими лицами на заводе. Что-то уж слишком лицемерное, политиканское уловил Морозов в поведении Шафороста на заседании в горкоме, и в дружбе их образовалась трещина. А когда в ту же ночь их всех снова вызвали в горком и объявили, что предыдущее решение горкома отменяется, Морозов, может быть, и сгоряча, но искренне сказал при всех: «Спасибо друзьям, которые и в беде остаются друзьями».

Тем временем тучи над заводом сгущались. Каждый день и каждая ночь начинались и кончались воздушной тревогой.

Во второй декаде августа создалось особенно напряженное положение. Завод только что получил новое государственное задание и тотчас же стал объектом беспрерывных ударов вражеской авиации. Приходилось то и дело снимать людей с работы в цехах и бросать на борьбу с пожарами.

На фронте тоже было очень тревожно. В утренних и вечерних сводках Информбюро о Южном фронте говорилось туманно. Указывалось только, что «на юге продолжаются тяжелые бои», но где именно и кто побеждает — понять было трудно.

15 августа директор Днепрогэса с тревогой сообщил Морозову и Жадану, что высоковольтная линия, простирающаяся от гидростанции вниз по Днепру до Никополя, вдруг замерла. 16 августа замерла и другая линия, тянувшаяся вверх по Днепру к Днепропетровску.

А 17-го ночью как громом ошеломило всех известие: на Хортицу ворвались вражеские танки.

XXVIII

Ночью бомбежка утихла. Утром она совсем прекратилась. Удар немецкой авиации из района заводов был перенесен вглубь — на старую часть города и железные дороги.

После длительных бомбежек в цехах установилась необычная тишина. Люди вздохнули свободнее. Не веря в долговременность такой передышки и опасаясь, что полеты вот-вот возобновятся, они спешили наверстать упущенное.

Однако, ко всеобщему удивлению, проходили часы, а налеты не возобновлялись. Постепенно уменьшалась и тревога, вызванная ночными событиями на острове Хортица. Передавали, что там высадился незначительный десант и его уже добивают. В цехах поднялось настроение. Работа на всех узлах снова приобретала слаженность и ритмичность.

В этот день в цехе слябинга произошло, казалось бы, не такое уж важное, но для многих очень отрадное событие: из эшелона вернулся Сережа. Когда эвакуировали семьи, Ходак отправил его с Лукиничной. На Лукиничну он целиком полагался, и то, что оставшегося без матери ребенка удалось вывезти из-под обстрела, Немного успокоило Ходака. Но не долго он был спокоен: дошли слухи, что эшелон в дороге попал под бомбежку. Слухи эти то угасали, то снова оживали, варьировались и терзали душу. Отец все эти дни жил в тревоге. Надежда тоже потеряла сон. Всех мучила неизвестность. И вот появился первый вестник.

Ходак сначала испугался возвращения отчаянного и непослушного мальчугана. Но в цехе появлению Сережи по-настоящему обрадовались. Его останавливали, расспрашивали. Когда узнавали, что эшелон счастливо вышел из зоны налетов, обнимали, целовали, подбрасывали на руках, чем постепенно уняли и отцовский гнев.

Сережа убежал из эшелона уже где-то под Саратовом и разными попутными поездами, замурзанный, оборванный, добрался до Запорожья.

— Почему же ты убежал? — допытывался взволнованный отец.

— Мне там скучно. Не хочу без тебя.

— Но тут ведь стреляют, тут страшно!

— А мне ни капельки, — равнодушно шмыгнул парнишка вздернутым носом.

— А как же ты тетю Лукиничну бросил? — корил его отец. — Она же не знает, куда ты девался, убивается, ищет.

— Не станет искать. Я ей под подушкой телеграмму оставил.

Надежда, хотя и понимала, как беспокоится мать, все же, как никто, обрадовалась возвращению мальчика, который видел в дороге Лукиничну, играл с ее Юрасиком и, казалось, привез с собой его улыбку, дыхание.

Появление Сережи в цехе благотворно повлияло на всех. Рабочие с любовью поглядывали на этого быстроглазого смышленого мальчика. Его присутствие вызывало улыбку, заставляло забывать об опасности, навевало воспоминания о мирных днях и возбуждало желание поскорее вернуть эти дни.

Цех работал особенно четко. Вступившие в действие новые нагревательные камеры — памятные Надежде! — значительно увеличили его мощность. Надежда любовалась ими и удивлялась: никогда еще цех не работал в таком могучем и быстром темпе.

А курносый мальчуган как завороженный стоял около гигантского стана — своего чудо-богатыря, боязливо жмурился, когда на него летело огромное, огнедышащее чудовище, и подпрыгивал, махал кулачками, торжествовал, когда богатырь давил эти чудовища и превращал их в лепешки.

Но вот по цеху снова пронеслась волна тревоги. Словно деревья рвануло ветром — зашептали, заволновались в бригадах: просочились новые тяжелые слухи. С ними боролись, пытались их заглушить, но они упорно врывались в цех, настораживали.

И вдруг все замерло: печи заглохли, механизмы остановились, а недокатанный слиток, застрявший между валами, как живой, причудливо корчился над рамой и, не в силах вырваться из помертвевших лап стана, издавал жуткий скрежет.

Жизнь завода прервалась.

Люди повалили во двор. Сначала никто не мог понять, что же случилось. Но теперь, когда грохот цехов замолк, из-за Днепра, со стороны Хортицы, явственно слышался новый, еще не знакомый грохот: гремели пушки, ревели танки, разливался треск пулеметов.

Земля как бы качнулась, над плотиной высоко вскинулась серая туча, и все поняли, что на Днепрогэс пришел враг.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Первые сведения, которым сначала боялись верить и не верили, оказались наиболее точными: на Хортицу прорвался не десант, а крупная механизированная часть.

Остров Хортица был естественной защитой города и представлял собой важный стратегический плацдарм как для наших войск, так и для войск противника. Но наших войск там не было. Фронт проходил далеко, и на охране острова, главным образом мостов, стояло только небольшое подразделение. Прорвавшиеся с юга вражеские танки с зажженными фарами — по этому признаку их даже сначала приняли за свои! — подошли к Днепру, легко подавили оборону и прямо с ходу, по мосту, который не успели взорвать, ворвались на Хортицу.

Все это произошло внезапно и молниеносно. Спасать положение было нелегко. На оборону Хортицы бросили все, что можно: подразделения гарнизона, милицию, охрану Днепрогэса и рабочее ополчение.

Но ополченцы еще не получили нужной подготовки, не имели навыков борьбы с танками. Противотанковых средств, кроме бутылок с горючей жидкостью, не было. Вооружение ополченцев состояло только из винтовок с ограниченным количеством боеприпасов. Была одна старая пушка, да и та почти не действовала. Поэтому против танков вынуждены были направить зенитные орудия.

Завязалась жестокая, неравная битва.

Первым принял на себя удар полк охраны Днепрогэса, состоявший из пограничников. Вскоре ему на помощь прибыли ополченцы под командованием обер-мастера Марка Ивановича.

Перед боем комиссар полка Чистогоров подошел к командиру и, поспешно сняв пилотку, потихоньку вздохнул:

— Ну, Марко…

— Эге ж, друже, — так же торопливо снял картуз Марко Иванович.

И старые друзья крепко обнялись. Обнялись на какой-то миг, а сколько пролетело в памяти волнующего и незабываемого! Не раз они вот так обнимались перед боем, не раз ходили в ожесточенные атаки, однако всегда выходили победителями. А вот удастся ли им выйти живыми из этой битвы?..

Чистогоров оторвался от друга. Слегка прокашлялся, как будто запершило в горле, и, отогнув ворот гимнастерки Марка Ивановича, осведомился:

— Чистую надел?

— Чистую.

По старому солдатскому обычаю перед боем они обязательно надевали чистую сорочку.

Ночь, как и всегда в эту пору, стлалась над Хортицей тихой теплой мглой. Из-за плавней поднимался месяц, и его золотистый свет все шире и шире разливался по холмам, долинам, между затемненными садами и рощами острова. Пользуясь хорошей видимостью, немцы попытались до утра захватить и второй мост, соединяющий Хортицу с городом. Натолкнувшись на отчаянное сопротивление пограничников, которые стояли на пути к мосту, и оставив в яру два пылающих танка, они перестроились и ударили в обход, на станцию Сечь, туда, где стояли ополченцы.

Полк, не успев как следует развернуться, вынужден был с ходу вступить в бой. И тут сразу же сказалась неопытность ополченцев: одна рота при приближении танков не выдержала и шарахнулась врассыпную, а вторая сгоряча с криком «ура!» бросилась на танки в лобовую атаку и почти вся полегла.

— Куда же ты прешь, дурень! — ревел Марко Иванович на командира роты. — Не в лоб пали, бей в гузно!

И, пропустив мимо себя танк, метнул бутылку в заднюю часть машины. Вслед за командиром бросили свои бутылки и бойцы. Неизвестно, кто именно попал, но только танк вдруг замигал голубыми огоньками и вспыхнул:

— Ур-ра-а!!! — сплошным гулом отозвались все вокруг на эту первую победу.

А Марко Иванович, разгоряченный боем, уже метался вдоль яра и изо всех сил кричал:

— Отсекай! Бей в гузно! В атаку!

Танки одни не вырывались далеко вперед: за ними следом продвигалась пехота, которой они расчищали дорогу, и Марко Иванович быстро перенял опыт пограничников отсекать пехоту от танков и навязывать ей рукопашный бой, чего немцы особенно боялись.

Но, подняв людей в атаку и врезавшись с небольшой группой в гущу вражеской пехоты, Марко Иванович сам оказался отрезанным от своих основных сил.

Тем временем бывший каталь Влас Харитонович собрал свою рассеянную роту в яру — это как раз и была та рота, которая панически разбежалась от наступавших танков, — и без злобы отчитывал:

— Ну куда же это, хлопцы, годится, а? Срамота какая! Ай-я-яй! Но теперь уж не гневайтесь: если снова хоть на метр кто-нибудь попятится, сам вот этими руками задушу!

Он говорил, как всегда, негромко, как будто бы и не сердито, но все, глядя на его здоровенные узловатые кулачищи, верили, что этот геркулес и в самом деле собственноручно может придушить отступника.

В ту минуту, когда Харитонович отчитывал свою роту, в яр свалился связист:

— Командир в окружении!

— В окружении? — сразу же вырос над всеми Харитонович. — За мной, хлопцы!

В исторических пересказах и романах нередко изображаются силачи с огромными долбнями, которыми они сокрушают врага. Трудно сказать, всегда ли было так, как любят теперь описывать, но вот когда Влас Харитонович врезался в гущу вражеской пехоты, наседавшей на командира, и стал действовать штыком, его едва остановил уже освобожденный Марко Иванович.

— Хватит уже, хватит, — весь мокрый, еле переводя дух, благодарно бубнил Марко Иванович. — Отдышись, Харитонович. Спасибо, брат, — растроганно обнял он геркулеса. И сразу же побранил: — А за драп твоей роты на первый раз выговор тебе объявляю.

Много сражений повидала древняя Хортица, но такого, наверное, не видела никогда. Пылали, ревели, громыхали, устилались трупами ее холмы и долины. Пытаясь остановить врага, доведенные до отчаяния люди почти с голыми руками бросались на танки, отчаянно карабкались на бронированные чудовища, отсекали их от пехоты и снова кидались в рукопашную.

К утру подошло подкрепление, и немцев оттеснили на исходные позиции. Целый день защитники удерживали рубежи. Именно это и дало повод к успокоению на заводе: думали, что опасность миновала. Вот тогда-то и создалось впечатление, будто на Хортицу прорвался десант, который уже добивают.

А к вечеру противник бросил в бой свежие части. Вместе с танками на защитников острова со всех концов обрушился огонь артиллерии. От героического полка пограничников осталась только потрепанная рота. Полк Марка Ивановича тоже поредел и отступил за станцию Сечь, в глубь острова.

Одновременно с наступлением на Хортицу новая крупная часть противника ударила в другом направлении и ворвалась на Днепрогэс.

II

Бурно опускался над городом вечер. На улицы сыпались мины и снаряды. Жители города, с узлами, детьми, выбегали из домов, и никто уже никого не останавливал, никто не руководил этой беспорядочной эвакуацией.

Положение на заводе создалось катастрофическое. Связь была парализована, всех мучила неизвестность. Никто не знал, что делается вокруг города и как быть дальше.

Морозов на своей замаскированной грязью эмке ездил в горком, в обком, но все руководство было уже на главных участках — на линии обороны.

Спешно вооружались рабочие бригады. Вокруг завода выставили сторожевые посты. Документы грузили на машины, на всякий случай готовили эшелон для отправки рабочих.

Но для формирования эшелона не хватало вагонов. Заводской порожняк застрял на товарной станции. Вскоре дошли слухи, что его перехватила какая-то другая организация. Нужно было срочно послать на товарную авторитетного представителя завода. Морозов вызвал трех инженеров, но никто из них не поехал: один не мог никому перепоручить документацию, другие под разными предлогами уклонились. Не хотелось в такой грозный час забираться далеко, да и боялись ехать на товарную, которая находилась под интенсивным обстрелом.

— Разрешите мне, Степан Лукьянович, — неожиданно подошел, опираясь на палку, к Морозову Лебедь.

— Вы?! Позвольте, но ведь вам будет тяжело, — заколебался Морозов.

— Ничего. Сейчас всем тяжело.

— Спасибо, — сказал Морозов. — Спасибо, Аркадий Семенович. Полагаюсь на вас. Садитесь в мой газик и езжайте.

Однако Лебедь отказался от газика: такая ходовая машина и на заводе может понадобиться. Он был готов поехать и на полуторке, закрепленной за его группой.

— Хорошо, берите полуторку, — разрешил Морозов. — Только осторожно там, — проговорил директор и на прощание горячо пожал ему руку, как командир пожимает руку бойцу, которого посылает на важное и нелегкое задание.

Всех, кто присутствовал при этом разговоре, отвага Лебедя поразила. Даже те, кто еще недавно посмеивались над ним, допекали трусостью, вынуждены были переменить свое мнение.

Надежда давно не виделась с Лебедем и уже несколько остыла к нему. Но когда узнала, что он отважился ехать на товарную, подбежала к машине и при всех взволнованно произнесла:

— Счастливо. Желаю тебе удачи, Аркадий…

Отъезд Лебедя на товарную превратился в событие. Лебедь сразу же оказался в центре внимания. А то, что трое до него уклонились от этого задания, еще выше поднимало его в глазах коллектива.

Вскоре после отъезда инженера товарная подверглась бомбежке. Опасное положение, в которое попал Лебедь, вызвало общее беспокойство. А когда через некоторое время вагоны прибыли, а Лебедь не вернулся, все почувствовали тревогу. Не было сомнения, что с ним произошло несчастье.

В цехе, где он работал, решили создать группу для розысков. И больше всех хлопотала о создании такой группы Надежда. Она и сама решила идти, правда, тайком от дяди. Не могла же она оставить в беде человека, который в трудную минуту всегда приходил ей на помощь. Но вскоре Надежду известили, что на розыски уже отправились.

— Кто пошел?

— Сашко Заречный!

Надежда знала, что Сашко ненавидит Лебедя, и поняла, что он пошел на розыски только затем, чтобы она не ходила.

Тем временем положение обострялось. Грохот пушек нарастал уже со всех сторон, и опасность окружения становилась все более ощутимой.

Наступила тревожная ночь.

Чтобы хоть немного выяснить обстановку, Морозов и Жадан решили пробраться в штаб дивизии. Но генерал-майор, части которого только утром были переброшены на оборону Запорожья, ничего утешительного сказать не мог. Он не стал скрывать от них, что над городом нависла реальная угроза окружения. И только заверил, что его дивизия будет стоять насмерть.

Связаться с наркоматом по рации не удалось, а все другие средства связи с центром были прерваны еще ночью. Морозов и Жадан поняли, что судьба завода теперь зависит от них самих. Они уже сами, не ожидая никаких указаний, должны решать ее по своему усмотрению.

Но как решать? Оставить врагу такой гигант было бы преступлением. Вывезти — нет возможности. Разрушить — не подымались руки. Об этом и подумать было страшно!

Вернувшись на завод, они созвали руководителей цехов, проинформировали о положении на фронте и поставили на обсуждение этот мучивший всех вопрос.

Совещание сразу же приобрело острый и противоречивый характер. Одна группа требовала немедленно вывезти коллектив из-под обстрела; другая — во главе с главным инженером — предлагала грузить на платформы и вывезти хотя бы то, что успеют, а третья настаивала, чтобы все оборудование цехов разрушили и завод взорвали. Эту группу возглавлял Шафорост, и она сразу же оказалась в большинстве.

Необычно выглядело это собрание. Просторный кабинет директора был переполнен, большинство стояло — садиться было уже негде; все в дорожной одежде — в сапогах, плащах, а некоторые уже и в зимнем; и все вооружены. Собрание скорее напоминало партизанский совет.

Необычно выглядел и заводской двор. На главной трассе, вплоть до самых ворот, вытянулась длинная автоколонна, нагруженная ящиками, узлами, а за цехами на линии стоял эшелон с двумя паровозами под парами, заполненный заводскими рабочими. Все живое уже находилось на колесах, наготове, и еще недавно бурливший заводской двор теперь напоминал пустынный глухой полустанок, где пассажиры томились, ожидая разрешения двигаться дальше.

У каждого входа и выхода с завода, чутко прислушиваясь к нарастанию грохота с берегов, дежурили вооруженные сторожевые посты.

Надежда стояла на посту по охране дома, в котором происходило совещание. Микола Хмелюк, возглавлявший все посты, поставил ее с двумя комсомольцами возле главного входа.

И Надежда имела возможность видеть все. Время от времени она заходила в приемную, через плечи и головы заглядывала в кабинет, прислушиваясь к бурным спорам, и так же, как и все, напряженно ждала решения.

Когда выступали те, кто требовал вывезти людей, она считала, что они правы; когда главный инженер советовал спасти хотя бы ценное оборудование, полностью соглашалась с ним; а когда Шафорост настаивал на разрушении — несмотря на всю сложность их личных взаимоотношений, — как и большинство, присоединилась к его мнению.

Неприятное впечатление производил на нее сейчас Морозов. Он, казалось, растерялся в этой напряженной ситуации, молчал, не зная, с чьим мнением согласиться, оттягивал решение, и это раздражало ее. Как можно! Ведь он директор! Его слово сейчас должно быть законом.

Среди всех присутствующих Морозов был, кажется, единственным одетым не по-дорожному. Он сидел за столом в полотняной, уже несвежей, с вышитым воротом сорочке, и это делало его в сравнении с другими маленьким и незаметным. Надежда с горечью подумала: «Горюшко, разве же способно такое невзрачное существо повести за собой народ?..»

А Шафорост уже высказывал свое возмущение нерешительностью Морозова.

— Что же тут думать? Действовать надо!

— Пора уже! — откликнулись ему в поддержку. — Каждая минута дорога!

— Я требую решительности! — вновь вскочил ободренный этим Шафорост. — Враг уже вот-вот нагрянет. Мы не имеем права оставлять ему завод на ходу! — И чтобы окончательно повести за собой всех, он добавил уже с угрозой: — Это мнение не только мое и не только большинства нашего совещания — это указание центра!

Жадан, который почему-то тоже не высказывал своей точки зрения и, судя по его поведению, одобрял нерешительность Морозова, на угрозу Шафороста отозвался:

— Только без крика!

Он сказал это словно бы и спокойно, но по тому, как оттенилась белизна его усов на вспыхнувшем нервном лице, все поняли в этом замечании обидный намек: «Только без паники!»

Шафорост промолчал. Но промолчал с таким видом, словно пригрозил: «Ну хорошо! Это тебе так не пройдет!» И это заметили все.

Морозов все так же молча, прищурив глаза, сидел и слушал. И чем больше слушал разноречивых мнений, тем больше склонялся к своему собственному, к которому пришел еще по дороге из штаба и которое поддерживал и Жадан. Его обвиняют в нерешительности, не зная, что он отважился на исключительно смелый, рискованный шаг. Его упрекают в том, что он медлит с изложением своего плана, но не подозревают, что именно в промедлении и состоит сущность его плана. Внезапность прорыва фронта создала такое положение, когда действовать согласно инструкции было уже поздно. Присоединиться к требованиям, выдвигаемым здесь, невозможно. Ведь вывоз только людей не решает главного — судьбы завода. Частичная эвакуация тоже не спасет положения. А если враг вот-вот нагрянет, как утверждает Шафорост, то уже не успеешь взорвать такой гигант. Значит, остается только одно: не горячиться, пресекать панику, набраться выдержки и ждать, веря в то, что запорожскую индустрию так легко не сдадут, за нее еще должна быть жестокая битва, а значит, и завод еще может понадобиться.

Этот план в конце концов и изложил на совещании Морозов.

— Что он себе думает! — зашептали вокруг, оглушенные его сообщением. — Это ведь рискованно! Опасно!

Шафорост, может, тоже возмутился бы, запротестовал, если бы мнение было высказано вначале, в ходе споров; но сейчас оно прозвучало как приказ и обсуждению не подлежало. Присутствующим предложили пройти по вагонам и машинам и ознакомить с этим приказом собравшихся уезжать.

Чтобы поднять у людей дух, Морозов, закрывая совещание, подчеркнул:

— Я уверен, товарищи, что с Хортицы немцев выбьют. А пока Хортица наша, нам бояться нечего.

Вскоре после совещания у Морозова собрались почти все директора прибрежных заводов. Их также мучила неизвестность, и они не знали, как действовать. Снова совещались, спорили и наконец тоже присоединились к мнению Морозова.

Таким решением закончилось и это совещание.

Но события нарастали с ураганной быстротой. После некоторого затишья снова замигали вспышки и задрожала земля. Теперь уже гремело повсюду: и перед городом, и за городом. Между берегами разгорелась артиллерийская дуэль, на железной дороге и аэродромах усилилась бомбардировка. Где-то поблизости сквозь грохот пушек прорывался рев танков. Создавалось впечатление, что Запорожье окружают.

К Морозову снова, без вызова, стали собираться руководители цехов. Кабинет быстро заполнялся. Но сейчас уже никто не поднимал дискуссий. Каждый заходил тихонько и, спросив разрешения, садился и ждал.

Морозов кивком головы разрешал входить и продолжал что-то озабоченно вычерчивать на листе бумаги.

На этот раз он сидел уже не за своим рабочим столом, а за длинным, служившим для проведения различных оперативных совещаний. Напротив него подсчитывал что-то с карандашом в руке Жадан. Временами они целиком углублялись в эти подсчеты, будто уточняли перед очередной оперативкой, как лучше разместить в цехах новый государственный заказ.

На пороге остановился возбужденный Шафорост.

— Уже с Кичкаса бьют.

— Слышу, — не поднимая головы, промолвил Морозов.

Почти одновременно протиснулись в дверь два посыльных с выставленных за цехами постов.

— По Шлюзовой палят, Степан Лукьянович!

— И по Карантиновке тоже!

— Слышу, — неохотно, словно ему надоели эти сообщения, кивнул обоим Морозов.

И наконец, совсем перепуганный, прибежал начальник АТС.

— Немцы, Степан Лукьянович! Немцы!..

Морозов снял очки и взглянул на него.

— У вас неточные данные. Гитлер бросил сюда не только свои, но и румынские части.

И, снова надев очки, подумал: «Но, может, это и к лучшему для нас».

Внезапно со стороны Хортицы раздался небывалый по силе взрыв.

Резко тряхнуло здание. Треснул потолок, где-то зазвенело стекло. Вскоре разведка сообщила, что мост, соединяющий город с Хортицей, взорван и что Хортицу наши сдали.

Морозов поднялся. Какое-то мгновение он стоял над столом гневный и возбужденный. Потом нервно прошелся по кабинету.

Среди присутствующих пронесся тревожный шепот: ведь Морозов заверял, что Хортицу не сдадут!

Но в эту минуту сообщили нечто еще более страшное:

— Алюминиевый загорелся!

Охваченные тревогой, все вскочили с мест. Хотя было неизвестно, отчего загорелся завод — свои подожгли или от снарядов, — но сам факт пожара на соседнем заводе свидетельствовал о близости общей катастрофы.

Морозов машинально потянулся к телефону, но, сообразив, что межзаводская телефонная связь давно прервана, с досадой крякнул и, впервые с того времени, когда в кабинет набились люди, предложил:

— Садитесь, товарищи.

Снова присели, хотя никому уже не сиделось. А Морозов, как и всегда, когда что-то осуждал, иронически прищурил глаз и повернулся к Жадану.

— Неужто так быстро струсил? — намекнул он на директора Алюминиевого завода, который только недавно, с час назад, клялся, что ляжет костьми, а завода не оставит.

Послали разведку проверить причину пожара. Но не успела разведка вернуться, как сообщили, что загорелся Завод ферросплавов. И уже совсем ошеломляюще прозвучали взрывы на Сталеплавильном заводе.

Шафорост дерзко подступил к Морозову:

— Ну, а дальше что?!

Вслед за Шафоростом встали все. Встал и Морозов. Вернулся на свое директорское место, с силой уперся руками в стол. Под очками сверкнули недобрые огоньки, губы побелели.

— Кому позволено нарушать приказ командования? — Он произнес это негромко, без нажима, но все вздрогнули, словно бы Морозов крикнул во все горло. — Кому не ясно, что завод мы сейчас не оставим? — Он смотрел уже не на Шафороста, а на всех. — Ясно? Тогда садитесь.

И снова сели. И Надежда вдруг увидела, как этот неказистый и нерешительный человек, каким он ей совсем недавно показался, вдруг преобразился, как бы вырос над всеми и своей непреклонностью как будто сгреб всех в пригоршню.

Где был до сих пор Стороженко, неизвестно, но он ворвался в кабинет в тот момент, когда гнев Морозова уже разрядился, и это спасло его. Еще до совещания Стороженко умолял Морозова о разрешении выехать с документацией отдела кадров. Он домогался этого, будучи в таком паническом состоянии, что Морозов едва не отстранил его от должности начальника. А сейчас Стороженко, протиснувшись к Морозову, стоял перед ним весь в поту и от неудержимой дрожи не мог произнести ни слова.

Морозова это рассмешило.

— Выпейте воды, Стороженко.

Тот, не уловив иронии, схватил графин и дрожащими руками стал наливать в стакан, не замечая, что держит стакан вверх дном. Это рассмешило уже и всех остальных.

— А теперь позовите вашего заместителя, — велел Морозов.

— Есть, позвать, — чуть слышно пролепетал тот и неуклюже повернулся.

Раньше, выходя от начальства, Стороженко всегда поворачивался молодцевато, с военной четкостью, громко выстукивая каблуками, и печатал шаг. А сейчас куда и девалась его былая выправка! Деревянная кобура маузера болталась где-то сзади, а под карабином причудливым горбом надулся на спине плащ.

Спотыкаясь, он вышел на крыльцо, даже не сообразив, для чего ему велели разыскать заместителя. А когда понял, сгорбился еще пуще.

Надежда не видела, когда Стороженко вошел к Морозову. Она как раз выскочила проверить охрану и не знала, что произошло без нее в кабинете. Но, возвращаясь, столкнулась с ним лицом к лицу. Вся его сгорбленная фигура выдавала невероятную растерянность, и это делало грозного когда-то кадровика жалким и гадким.

Надежда невзлюбила его с первой встречи. Много он принес ей неприятностей. Но когда после отправки эшелонов с женщинами и детьми стало известно, что машину, предназначенную для перевозки их к эшелону, угнал именно он, Стороженко, а дама, восседавшая в вагоне с собакой, была его женой, — возненавидела этого стража порядка.

Стороженко, выскочив на крыльцо, с перепугу даже не узнал Надежду. В этот момент за Капустной балкой через заводскую территорию интенсивно била наша тяжелая батарея, в ответ ей полетели, тоже через завод, немецкие снаряды. Стороженко при свисте каждого закрывался плащом и приседал.

Но вот уже и во дворе за цехом разорвалось два снаряда сразу. Стороженко сначала упал, потом быстро, ужом, переполз к цеху, а затем, поднявшись, что было силы бросился к машине.

Надежда инстинктивно метнулась за ним. Но, как быстро она ни бежала, все же не успела, Стороженко вскочил в кабину, и машина тронулась.

Вслед за его машиной сразу же заревели моторы всей автоколонны. Движение колонны, в свою очередь, показалось начальнику эшелона неопровержимым сигналом к отправке — и эшелон тоже немедленно двинулся.

Какое-то время машину Стороженка, пытавшуюся вырваться вперед, оттирали с дороги, она шла медленно, и Надежда погналась за ней.

— Стой! — кричала она вдогонку. — Стой, стрелять буду! — И впервые в жизни, сама не зная куда, выстрелила.

Но остановить никого не удалось. Люди, встревоженные канонадой, были напуганы угрозой окружения, и достаточно оказалось маленького толчка, чтобы все снялось и покатилось. А тут еще сигнал дал не кто-нибудь, а сам начальник отдела кадров. Некоторые не успели даже вскочить в машину, бежали следом и кричали. Поднялся невообразимый хаос. Немало и сторожевых постов отправилось вслед за колонной.

Завод обезлюдел.

О том, что снялась автоколонна, Морозов догадался по реву моторов и зло выругался. Но когда ему доложили, что и эшелон отправился, Морозов совсем растерялся. Этого он никак не ждал. На эшелон возлагались все надежды. В эшелоне были сосредоточены главные силы завода, и с уходом эшелона он очутился в положении командующего, который, разработав план операции, неожиданно в критический момент остался без войска.

— Все… — простонал Морозов. — Все! — И в отчаянии тяжело опустился на стул.

Это отчаяние Морозова встревожило Жадана, наверное, больше, чем исчезновение эшелона. Наскоро он собрал всех, кто еще остался. Вместе с руководством цехов, мастерами и постовыми оказалось всего полсотни людей. Жадан объявил, что приказ дирекции остается в силе и что они обязаны выполнять его до конца.

В эту минуту с карабином в руках показалась на пороге разгоряченная Надежда.

— Простите… Степан Лукьянович, — переводя дыхание, начала она виновато. — Прозевала, не смогла задержать… — Она поняла, что вся эта паника произошла из-за нее. Ведь если бы она успела вовремя остановить Стороженка, ничего бы не случилось. — Простите, — покачнувшись, еще раз произнесла Надежда.

Морозов словно проснулся. Долго смотрел на Надежду и не понимал, откуда она взялась. Он давно уже не видел ее и был уверен, что Надежда в эшелоне.

— Не вы ли там стреляли?

— Я, — несмело ответила Надежда и, как бы оправдываясь, добавила: — Стороженка хотела остановить.

— Жаль, что не попали.

Он посмотрел на фотографию, на которой рядом с панорамой завода среди степи стояла наивная босоногая девчушка с козой. Потом стремительно подошел к Надежде, неожиданно для всех обнял ее и, как маленькую, поцеловал в лоб.

— Ах ты ж… Козочка наша…

И появление Надежды, и ее фотография напомнили ему о строительстве завода; а то, что завод этот сейчас, кроме них, все покинули, а она, та, которую он так ругал за аварию, от которой хотел избавиться, в трудную годину осталась с ними, а может быть, и вспышка отцовских чувств (дочка Морозова до сих пор не вернулась с окопов) — все это так взволновало его, что он, как родную, обнял Надежду, и на глазах его заблестели слезы.

III

Марко Иванович боролся с волнами и напряженно думал, почему вдруг поднялись такие буруны. Ведь погода стояла совсем безветренная. Да и Днепр — теперь Марко Иванович уже понял это — стал почему-то невероятно широким. Почему? В этом месте он никогда, даже во время самых больших наводнений, так не разливался.

А быстрина подхватывала старого мастера, кружила и тянула за собой. От баркаса, на котором он только что сидел, остались лишь щепки, они сейчас плыли с ним наперегонки; что произошло с командой, было неизвестно.

Вверху, как на качелях, покачивался ущербленный круг месяца. Вдали, ныряя в волнах и снова появляясь, на середину реки выбивались две лодки. Марко Иванович догадался: с Хортицы отходило последнее его подразделение, прикрывавшее переправу полка. Он обрадовался и в то же время рассердился: лодки шли вместе, почти впритык друг за другом, а вокруг них уже близко взлетали фонтаны брызг. Командир выругался: «Вот дурни! Разве ж можно под обстрелом идти, как на гулянье!»

Но водяной вал с еще большей силой, чем предыдущий, накрыл Марка Ивановича, и он, изо всех сил выбираясь на поверхность, снова подумал: «Почему поднялись такие волны?»

На этот раз его повернуло лицом к плотине, которая уже еле-еле маячила вдали в мутном свете месяца. На мгновение, и может в последний раз, он загляделся на нее. А оттуда, как отары овец, вал за валом катились вспененные волны. И только теперь понял обер-мастер, почему так разлился разбушевавшийся Днепр: плотину прорвали! Вода шла через прорыв, образованный взрывом. Она шла бурно, стремительно, как катастрофическое половодье, заливая берега, разрушая прибрежные строения, поглощая все на своем пути.

И невероятно больно стало Марку Ивановичу, что приходится гибнуть именно от того, чему он когда-то так радовался: когда строили плотину и поднимали реку, он воспринял это событие как счастье.

А волна снова сбила, накрыв его, и уже не хватало сил бороться с нею. Раненая рука не действовала, одеревенела, плечо жгло, тело отяжелело — и он почувствовал, что его тянет ко дну.

«Все, Марко, отгулял!» — подумал он. Но странно, сейчас его не тревожило, что жизнь обрывается, а беспокоило другое: все ли он сделал? Почему-то казалось, что он забыл нечто очень важное. Но что именно? Лихорадочно вспоминал. Полк? Но Чистогоров уже успел его переправить, успел занять и новую линию обороны. Это Марко Иванович заметил еще с баркаса, по выстрелам, прикрывавшим его отход. Что же тогда? Завод? Там Жадан, Морозов, коллектив — и без него обойдутся. И вдруг перед его глазами встала Надежда. Изо всех сил рванулся он к ней, словно крикнул: «Ох, как же это я забыл о тебе, дочка!» Но она быстро стала отдаляться от него, постепенно уменьшаясь, пока наконец не превратилась в маленькую точку и не исчезла…

Приказ об отходе дошел до Марка Ивановича уже тогда, когда мост был взорван. И это не удивило его: из донесений разведки он еще днем знал, что немцы готовятся ночью по пятам отступающих ворваться через мост в город. Значит, с мостом поспешили не зря. Но для его уже основательно потрепанного полка положение создалось катастрофическое.

Полк оказался в окружении. Чтобы выбраться из этой западни, Марко Иванович поручил Чистогорову идти с главными частями на переправу, где на всякий случай были загодя приготовлены рыбацкие челны, а сам, оставив для полка прикрытие, решил применить партизанский маневр. Воспользовавшись темнотой, он с небольшим подразделением пробрался яром в тыл вражеских частей и наделал там шуму.

Маневр оказался довольно удачным. Немцы, наступавшие с двух сторон, приняв подразделение у себя в тылу за крупные части, вынуждены были остановиться и развернуться в противоположном направлении. Неожиданный удар в спину спровоцировал между ними перепалку, и таким образом время для переправы было выиграно. Подразделение так же яром и верблюдами добралось до переправы. Марко Иванович с первой группой уже достиг было середины реки, когда прямое попадание снаряда в баркас выбросило всех в воду…

Тем временем Чистогоров, заняв оборону вдоль берега в районе села Вознесенки, соединявшего старую часть города с новой, с нетерпением ждал возвращения друга. Ждал и, как никогда, нервничал, горячился. Связавшись с вновь прибывшим артбатальоном, который развернулся за его полком, он сам корректировал огонь и бранился с артиллеристами, считая их стрельбу малоинтенсивной.

Судьба завода давно уже беспокоила полк. К Чистогорову, как комиссару, беспрестанно обращались с тревожными вопросами. Но пока они были на Хортице, отрезанные от города, никто не знал, что делается на заводе. В полк просачивались лишь отрывочные противоречивые и неутешительные слухи. Поэтому, как только переправились на левый берег, Чистогоров сразу же послал двух бойцов на разведку. Одновременно он поручил им раздобыть в заводской больнице медикаменты. Кроме того, зная, как Марко Иванович всегда заботился о Надежде, и словно предчувствуя, что он в беде, особо наказал бойцам разузнать, жива ли она и где теперь находится.

Разведчики уходили из полка как раз в то время, когда на командирском баркасе произошла трагедия. Они не знали, удалось ли кому-нибудь спастись, и переживали гибель командира.

Надежда не сразу узнала, что произошло с дядей. Но по тому, как Морозов торопил с отправкой в полк медикаментов, а Жадан, волнуясь, посылал с бойцами на берег двух мастеров, Надя быстро поняла, что в полку произошло несчастье.

— Разрешите и мне идти, — обратилась она к Морозову.

— А зачем тебе? — возразил тот. — Не нужно, Надийка. Там и без нас обойдутся.

Но Надежда продолжала настаивать:

— Разрешите, Степан Лукьянович. Я должна пойти. Вы же сами знаете…

Морозову показалось, что ей уже все известно, и он вдруг охрипшим голосом произнес:

— Надеюсь, что ты и там будешь мужественной…

Возможно, посланцы из полка и задержались бы на заводе, но Надежда поторопила их. Дорогой она спешила, и даже в секторе обстрела ее силой заставляли пригибаться, ложиться и ползти канавками.

Напрасно ворчал Марко Иванович на своих бойцов, которые под разрывами шли кучно, обеими лодками. Увидев, что баркас командира разбит, они намеренно пошли так, лодка за лодкой, наперерез течению. И тут снова поразила всех отчаянная храбрость и ловкость обычно неповоротливого, медлительного Харитоновича. Своим острым глазом он первый заметил чью-то руку, в последний раз мелькнувшую в гребне волны. Трижды нырял он, сам получил ранение от осколка снаряда, однако успел вытащить на поверхность уже помертвевшего Марка Ивановича.

Когда Надежда добралась до полка, Марко Иванович с перевязанным плечом лежал в кирпичном подвале, где еще недавно было бомбоубежище. Полоска тусклого света самодельной карбидной лампы оттеняла на простыне давно не бритое и до неузнаваемости осунувшееся лицо. Медсестры около, него не было, сидел только Чистогоров, который, очевидно, намеренно удалил всех из подвала, чтобы побыть с другом без посторонних. Он склонился над ложем, громко и чудно́ всхлипывая.

Надежда еще никогда не видела, чтобы Чистогоров плакал, да еще так горестно и неудержимо. Перешагнув порог, она так и застыла у дверей. Хотя ей и сказали, что опасность для жизни миновала, однако, услышав всхлипывания Чистогорова, она снова вся похолодела.

А Чистогоров, шумно сморкаясь, корил друга:

— Медведь ты усатый… Чучело… Разве ж так можно?.. Я же говорил, давай я сам поведу подразделение…

Когда полк выводили из окружения, Чистогоров действительно настаивал, чтобы Марко Иванович переправлялся с главными частями,а прикрытие хотел взять на себя. И теперь, переволновавшись за него, бранил друга, зачем тот не пустил его.

— Эге ж, — простонал Марко Иванович, — герой какой! Будто тебя бы мина пощадила.

И, чуть повернувшись к Чистогорову, стал ласково, как ребенка, гладить по голове.

— Ну хватит! Ну чего раскис? Живой же, видишь?.

— Ой, дядюшка! — убедившись наконец, что он жив, вскричала с порога Надежда, которую они оба все еще не замечали. И теперь уже Чистогорову пришлось успокаивать и дядю и племянницу.

Вскоре Чистогорова позвали на КП, и Надежда одна осталась подле раненого. Да ей и хотелось побыть сейчас с дядей без посторонних. Она долго глядела на него, нежно поглаживая оголенную до локтя мохнатую руку. Только что пережитое ощущение потери с новой силой возродило боль от утраты Василя и от загадочной гибели отца. Все это слилось в одно, тяжелым камнем сдавило горло, и она еле удерживалась, чтобы не разрыдаться.

— А ты поплачь, дочка, — посоветовал Марко Иванович, понимая ее переживания. — Поплачь. Оно и станет полегче.

И, помолчав, тяжело вздохнул:

— Дорого, дочка, стоит нашему роду матушка наша. Ох, как дорого…

Надежда напряглась в тревожном ожидании: вот так, «матушкой», как слышала она из рассказов, называл ее отец Советскую власть. Почему это дядя вспомнил? А он сразу же замолк и закрыл глаза, как будто ему больно стало смотреть на племянницу. И по тому, как дернулись его обгоревшие взлохмаченные усы, и по тому, как из-под пожелтевших век стали неудержимо пробиваться на ресницы слезы, она поняла, что он думает об отце.

И снова вспомнился его немой тост на вечеринке, и опять кольнуло в сердце страшное обвинение отца в предательстве, брошенное Стороженко, которое почему-то сразу тогда и погасло; и погасил его опять-таки дядя, примчавшийся под ливнем в партком. Но что именно произошло в парткоме, об этом он ей так и не сказал.

— Дядюшка, — встрепенулась Надежда и наклонилась к нему, забыв в эту минуту, что его нельзя тревожить. — Скажите мне, дядюшка…

Но Марко Иванович перебил ее:

— Слушай, дочка…

Он выпростал здоровую руку, обнял Надежду и легонько прижал ее к себе. Давно уже должен был он рассказать ей об отце. Ведь брат сам перед смертью просил непременно обо всем ей рассказать, когда она подрастет. Но раньше как-то все думал: мала еще, не поймет. Зная ее впечатлительную натуру, побаивался, как бы она не истолковала происшедшего неверно. Ждал, пока возмужает, откладывал до окончания института. Однако на вечеринке не хотелось при посторонних обнажать душу, а на следующий день война все повернула по-своему. Может, и сейчас, как и прежде, отделался бы отговорками, но то, что случилось этой ночью, когда он почувствовал свой конец, испугало его. Неужели он так и погибнет, а для нее по-прежнему останется все неизвестным. А потом найдутся какие-нибудь стороженки, которые в этом увидят зацепку, чтобы не только запятнать имя ее отца, но и ей жизнь искалечить. Ведь именно это предвидел брат, именно это беспокоило его более всего в те грозные часы перед смертью.

А то были очень грозные времена. Может, еще более грозные, чем нынче. На молодую, только что рожденную республику со всех сторон накинулись хищники, и уже на шее у нее туго затягивалась петля. Сапоги солдат четырнадцати держав топтали землю нашу, штыки проливали на ней кровь. А уж на юге Украины кого только не было!

И каталь Михайло Шевчук почти не выходил из подполья. То против немцев бился, то против австрийцев, французов, греков…

В двадцатом велась особенно жестокая борьба с белогвардейцами, вооруженными английскими танками, вдохновляемыми и поддерживаемыми мировой реакцией. Подпольная группа на станции Мелитополь, состоявшая из братьев Шевчук, Чистогорова и трех железнодорожников, получила исключительно важное задание: добывать оперативные сведения о карательной дивизии, штаб которой расположился на этой станции. Возникла необходимость одному из членов группы под видом добровольца поступить на службу во вражескую армию. Встал вопрос, кого послать? Чтобы никому не было обидно, решили кинуть жребий. Жребий выпал на долю Маркса Ивановича.

Но незадолго перед этим семья Марка Ивановича, скрывавшаяся неподалеку в селе, попала в трудное положение. Кто-то донес карателям, что это семья «закоренелого коммунара», и ее надо было немедленно спасать. В то время у Марка Ивановича было уже трое малышей, и, как на грех, всех свалила болезнь.

Брат его Михайло еще до этого пережил трагедию со своими детьми. Старшего сына задушила чахотка, двух других изнуренная тяжелым трудом болезненная Лукинична родила мертвыми, а после того долго не радовала его ни дочкой, ни сыном. И наверное, именно из-за этой пережитой им трагедии он сразу же, как только Марко Иванович вытащил жребий, решил пойти вместо него. «Тебе, брат, детей надо спасать», — доказывал он Марку Ивановичу, когда тот не соглашался, чтобы за него пошел на опасное задание старший брат.

Но Михайло был не только старшим по возрасту, но и более опытным в таких делах, поэтому все подпольщики быстро сошлись на том, что он лучше справится с делом.

Кроме пятерки из подпольной группы, никто не знал, зачем Михайло перешел к белым. Даже связисты подпольщиков, которые знали Михайла и ставили его в пример как стойкого борца революции, были потрясены, увидев его в лагере контрреволюции. Поэтому не удивительно, что машинист паровоза, которого Стороженко подбил написать заявление, считал Михайла предателем.

Два месяца пребывания во вражеской среде под чужим именем были для отца Надежды сущим адом. Белогвардейская офицерня держала его на подозрении, а население не скрывало своей ненависти. Только Марко Иванович знал, каких усилий, какого нервного напряжения стоило все это брату.

Марко Иванович работал на станции в дешевеньком кафе-ресторане поваром, а Чистогоров там же официантом. Их заблаговременно устроили туда подпольщики. Время от времени в этот кафе-ресторан заходил, конечно, и «прапорщик». Заходил, подзывал официанта, иногда требовал к своему столу и самого повара — высказать недовольство его блюдами. На протяжении нескольких минут они обсуждали боевые операции.

Однажды Михайло появился совсем осунувшийся, с перевязанной рукой.

— Кто это вас, господин прапорщик? — насторожился повар.

— Свои, — горько усмехнулся тот.

Оказалось, что его действительно кто-то из своих — железнодорожников, приняв за предателя, подстрелил ночью из-за угла.

— Вот так, браток, — улучив удобную минутку, молвил повару «прапорщик», — так ведь и погибнуть можно врагом.

И, задумавшись, печально добавил:

— Что же тогда Надийка скажет?..

Надежда родилась, когда отец уже был в подполье. И ни разу ему не довелось увидеть свою дочку. Наверное, предчувствовал, что никогда уже не увидит ее, и от этого отцовская забота о ней была особенно трогательной. Как он любил ее, свою Надийку! Расспрашивал о дочке при каждом удобном случае, говорил о ней, как о взрослой. Она, казалось, была единственной радостью в его тревожной жизни.

Случай с выстрелом из-за угла оказал ему немалую услугу: рассеялись подозрения белых, и его оставили при штабе. Затем ему удалось войти в доверие к работникам оперативного отдела. И никто в штабе не мог понять, почему планы карательной экспедиции становились известны повстанцам, и никто не подозревал, что провал операций готовился в самом штабе.

Однако действия подпольщиков недолго оставались неразгаданными. Контрразведка уже ходила по их следам. Однажды ночью внезапно были арестованы трое подпольщиков-железнодорожников. Одновременно окружили и квартиру «прапорщика». Оказалось, что за полчаса до этого из штаба исчез оперативный план исключительной важности. Но к моменту окружения оба брата — Михайло и Марко — уже сидели (в белогвардейской форме) в вагоне воинского эшелона, мчавшегося в направлении фронта.

Чтобы никому не бросилось, в глаза исчезновение повара из ресторана, официанту Чистогорову было приказано оставаться на месте до отхода поезда.

Поначалу все было хорошо. В накуренном и пропитанном водочным перегаром офицерском вагоне они чувствовали себя спокойно. Все шло, как и было задумано. Эшелон уже приближался к Запорожью. В этом районе, сразу же за Днепром, сосредоточивались наши войска. Цель была уже совсем близка. Но после короткой остановки на каком-то разъезде в затемненном вагоне неожиданно замигали фонарики: началась проверка документов. Проверяющие подходили с обоих концов. Раздумывать было некогда. Марко Иванович первым выскочил в окно. Упал в кусты, порвал одежду, в кровь расцарапал лицо, но все обошлось благополучно. А Михайло прыгнул прямо на развилку, сломал обе ноги и раздробил левую руку, правую отхватило колесом.

Эшелон остановили. Вдоль насыпи рассыпались белые. Начинался рассвет, и уже издали можно было различить приближающиеся фигуры.

Марко Иванович судорожно схватил на руки чуть живого брата и бросился с ним в яр. Спотыкаясь, падая, продираясь сквозь кусты, через овраги, отчаянно отрывался он от погони. Михайло, истекая кровью, корчился, закусывал губы, чтобы сдержать стоны, и все время в горячке шептал, умоляя бросить его и спасти планшетку. Но Марко Иванович не допускал, и мысли оставить брата.

— Потерпи, браток, потерпи, — задыхаясь, успокаивал он Михайла и уже просто волок его между кустами.

Наконец погоня отстала. Ивняком добрался Марко до берега. Уже совсем обессилев, залез в камыши, перешел вброд болотистый, заросший острой осокой залив и выбрался на какой-то островок.

За островком широким плесом засветился Днепр. А дальше без края расстилались синие плавни. «Эх, если бы сейчас хоть плохонький челнок!» — лихорадочно билась мысль. Наскоро сорвал с себя нижнюю сорочку, обмотал обрубок братовой руки. Вторая рука и обе ноги были так раздроблены, что он побоялся даже притронуться к ним. Да и нельзя было притрагиваться: малейшее прикосновение вызывало нестерпимую боль. Михайло истекал кровью и беспрестанно терял сознание.

Из пригоршни напоил его и сам напился, смочил брату лоб и побежал вдоль берега, надеясь на какую-нибудь, хотя бы разбитую, рыбацкую посудину. Но и колоды гнилой найти не удалось.

А контрразведчики тем временем снова напали на след. Уже в кольцо замыкали лозняк. Шуршали, шныряли в камышах, и отчетливо слышалось, как сапоги хлюпали в заливе, приближаясь к островку.

— Дай нож!.. — прошептал Михайло. Но, поняв, что ему уже нечем держать его, снова умоляюще поторопил: — Добей, браток… Сам видишь, не боец я уже… А ты беги… Хватай планшетку и беги! — И, взглянув на Днепр, который уже румянился полосами и заманчиво кудрявился утренними дымками, даже повеселел. — В Днепр меня… слышишь? Чтобы и труп им не достался…

Марко Иванович сам видел, что спасения уже нет. Было слышно, как сопели, взбираясь на островок, преследователи. Но отважиться на то, о чем просил родной брат, не мог.

И тогда Михайло вдруг стал суровым. Он уже не умолял, а приказывал:

— Ты должен! В твоих руках судьба нашей армии. Я приказываю тебе именем… — почти крикнул он и, остановившись на миг, тихонько досказал сквозь слезы: — именем… моей Надийки…

На бугорке, очевидно напав на покропленный кровью след, уже победоносно кричали:

— Сюда! Они здесь!..

Марко Иванович схватил брата на руки, припал губами к его губам и бросился вместе с ним в воды реки. А вынырнув, увидел на поверхности только пенившееся красное пятно, подхваченное течением, и в отчаянии закричал на весь Днепр:

— Прости меня, брат!

…Когда Марко Иванович начинал свой рассказ, он говорил осторожно, не спеша, наблюдая, как реагирует Надежда, но и мысли не допускал, чтобы еще кто-нибудь, кроме нее, мог слышать эту исповедь. А между тем в подвале они были уже не одни. Командиры, политруки, пришедшие навестить Марка Ивановича, потихоньку столпились на пороге и, слушая его рассказ, будто сами видели гибель героя. И каждый невольно почувствовал, какой же дорогой ценой досталось то, что они призваны защищать.

А когда старый коммунар, обняв Надийку, уже не сдерживаясь, застонал, вспомнив последнее прощание с ее отцом, казалось, содрогнулись плавни и будто снова прокатился по Днепру раздирающий душу крик: «Прости меня, брат!..»

IV

Восток светлел, и венчики туч уже загорались пламенем, когда Надежда возвращалась на завод.

В это время с товарной вернулась и группа Заречного, о которой в ночной суете совсем было забыли. Морозов вообще не знал, где был Заречный, обрадовался его появлению и удивился, что тот под такой бомбежкой проторчал на товарной.

Конечно, если бы взаимоотношения его с Лебедем не были так обострены, Заречный с вечера вернулся бы на завод. На этом настаивали и хлопцы, ходившие с ним. Ведь на станции они сразу же узнали, что никакой представитель завода туда не приезжал. Однако Заречный не прекратил розысков. Чтобы не подумали, будто он намеренно отнесся к делу кое-как, а главное, чтобы не сложилось такого впечатления у Надежды, Заречный даже во время бомбежки, рискуя жизнью, до самого утра носился по товарной. Лишь во время массированных налетов хлопцам удавалось затянуть его в какой-нибудь подвал.

Утром, возвращаясь на завод, они неожиданно наткнулись возле Шлюзовой на кучу разбитых машин. Вокруг шоссе зияли темные и еще свежие воронки. В обочине валялись две совершенно разбитые и обгоревшие полуторки. Одна из них очень напоминала ту, на которой выехал Лебедь. И вся группа пришла к выводу, что именно здесь, очевидно, он и погиб.

Шафорост особенно болезненно переживал тяжелую весть. И если бы не такое время, когда над городом нависла угроза окружения, он, вероятно, сам отправился бы на розыски зятя. Но сейчас было не до розысков. В любую минуту со всеми на заводе могло случиться то же, что и с Лебедем. Положение оставалось напряженным и неопределенным. На обоих берегах были приведены в действие поспешно стянутые за ночь силы. К пушечной дуэли снова присоединилась авиация, заговорили все виды оружия. С самого утра разгорелся ожесточенный бой.

Однако группа Морозова и Жадана продолжала охранять завод. Время от времени вспыхивали пожары. Тогда объявляли аврал, до изнеможения боролись с огнем, но завод не бросали.

Вторая попытка связаться с центром тоже не удалась. Все пути к городу и вся территория вокруг него оказались под таким орудийно-минометным обстрелом, что со двора нельзя было и высунуться.

Командир полка, части которого окопались перед заводом, узнав о существовании в его секторе какой-то заводской труппы, сгоряча приказал выгнать всех, но, узнав, что группу возглавляет депутат Верховного Совета, ограничился лишь тем, что назвал Морозова сумасшедшим и отказался в такой ситуации нести ответственность за группу.

Бой не утихал до позднего вечера.

С наступлением темноты стрельба постепенно утихла. Лишь изредка перекликались дальнобойные батареи, раздавался кратковременный треск автоматов.

Наступала вторая, окутанная неведением, исполненная опасности ночь.

Вокруг завода снова выставили сторожевые пикеты. Надежда с Миколой стали возле ворот главного входа. Небо затянулось тучами, и двор погрузился в сплошную тьму. В нескольких шагах ничего не было видно. Лишь массивные кирпичные столбы ворот несколько проступали из мрака.

Микола беспрестанно вспоминал свою Зину. Вспоминал и нервничал. Где она? Что с ней? И Надежда заметила, что его беспокоит не столько то, что жена его в опасности, сколько сомнение в ее верности. Чувствовалось, что сейчас он особенно сильно ревнует ее и именно потому и нервничает.

У Надежды защемило сердце. Ведь и Василь увез с собой подозрения и неуверенность в ней! И от мысли, что его уже, может, и нет, что он погиб с этим горестным подозрением, она застонала.

— Что с тобой? — встревожился Микола.

Долго Надя не могла подавить в себе рыдания. И Миколе снова пришлось кривить душой и уверять ее, что он убежден: Василь жив.

Уже за полночь сквозь тучи начал просачиваться лунный свет. Рассеивалась темнота и на дороге. Стрельба совсем улеглась, наступила тишина.

Но вот за воротами на перекрестке шоссе разорвались сразу две мины, и почти в тот же миг из-за деревьев показалась легковая машина. Она остановилась как раз между двумя разрывами. Было отчетливо видно, как из нее выскочили четверо и бросились в траншею.

Надежду не удивило, что мины накрыли перекресток. Этот бугор на шоссе был пристрелян еще с утра. Время от времени и ночью здесь методически разрывались снаряды. Но откуда взялась машина? Что в ней за люди? Ни Надежда, ни Микола не могли этого понять. Свои хорошо знали, что этот перекресток пристрелян, и объезжали его отдаленной балкой.

Вскоре в просвете между деревьями из траншеи, которая вела к воротам, показались трое. Четвертый, видимо, остался у машины. Время от времени останавливаясь, они все ближе продвигались к воротам.

— К заводу крадутся, — тихо заметил Микола. И, щелкнув затвором, крикнул: — Стой! Кто идет?!

— Свои, свои, — отозвались из траншеи. — А ты кто?

Но Микола, уже не отвечая, выскочил из окопа и, как мальчишка, бросился им навстречу. Надежда, тоже узнав по голосу секретаря обкома, побежала за ним.

— О, да это же комсомол! Хмелюк! Коля! — воскликнул секретарь обкома и стал обнимать Миколу и Надежду, хотя и не знал ее. — Ах вы вояки!.. Ну как вы тут? Живы? А Жадан? Морозов? — засыпал он их нетерпеливыми вопросами.

И, узнав, что руководство завода на месте, с облегчением вздохнул:

— Ну, Петро Степанович, кажется, мы прибыли вовремя.

Тот, к кому обращался секретарь обкома, особенно обрадовался, услышав, что руководство осталось на месте и охраняет завод. Он был в гражданской дорожной одежде и показался Надежде очень знакомым.

— Здравствуйте, здравствуйте, землячки! — заговорил он, протягивая левую руку. Правую же, перевязанную у кисти носовым платком, несколько приподнял вверх и оберегал, чтобы кто-нибудь ее не задел.

— Комсомолята, а нет ли у вас бинта? — озабоченно спросил секретарь обкома. — Петра Степановича ранило в руку.

Но Надежда уже расстегивала медицинскую сумку, с которой теперь не разлучалась, и в тревоге спросила:

— Миной, наверное?

— Немножко царапнула, окаянная, — кивнул тот и криво усмехнулся, — Вот как встречает меня родной берег.

Надежда тщательно перевязывала рану и, пока луч фонарика Миколы освещал лицо прибывшего, все больше убеждалась, что и в самом деле где-то раньше его видела.

Вскоре было созвано срочное собрание всей группы. Слово предоставили уполномоченному Комитета Обороны. К столу подошел человек с перевязанной рукой, и Надежда сразу узнала в нем того, кого недавно в хате Вовниги видела на картине, где он был изображен с лоцманами на плоту.

Голова его заметно поседела. Лицо усталое. Чувствовалось, что это далеко не первая его бессонная ночь. Но в глазах и сейчас светился тот же неугасающий огонек, как и тогда, на плотах, как будто и сюда он прибыл для того, чтобы повести всех за собой через еще более грозные порожистые водовороты.

— Неужели это тот самый Гонтарь? — наклонился к ней Микола.

Но Надежда не ответила. Предчувствие чего-то необычного приковало все ее внимание к Гонтарю.

Сначала, когда узнали, что с секретарем обкома прибыл представитель из центра, все оживились. Затеплилась надежда, что врага от Днепра отгонят и завод постепенно снова встанет в строй. Но уже после первых слов Гонтаря эти ожидания рассеялись. Собрание с тревогой услышало, что с этой минуты завод ожидает совсем иная судьба.

Гонтарь был немногословен. Он не прибегал к красивым и успокоительным фразам. Скупыми словами раскрывал суровую правду истинного положения вещей. От него впервые услышали о том, о чем и сами порой думали, но не отваживались произносить вслух, — война предвидится длительная. Угрозу, нависшую над городом, не преуменьшал.

— Угроза велика, — сказал он прямо. — Запорожье скоро сдадут, хотя подтянутые сюда войска будут держать его до тех пор, пока это возможно. Таким образом, перед коллективом стоит новое и важное задание — за короткое время, пока войска удерживают Запорожье, успеть выхватить из-под обстрела все оборудование завода и вывезти его на Урал. Это — наше оружие, это танки и пушки, без которых победа немыслима.

Собрание продолжалось недолго. Обстановка требовала не речей, не прений, а немедленных действий. Прямо с собрания разошлись по цехам.

В ту же ночь Гонтарь связался с командованием фронта. Всех заводских рабочих из отрядов ополчения во главе с Марком Ивановичем отозвали на завод. По распоряжению Гонтаря к Запорожью уже шли эшелоны с платформами.

К утру была налажена междугородная связь. По телефону удалось перехватить в Донбассе эшелон с заводским коллективом. К вечеру эшелон возвратился назад. Вскоре вернулась и часть автоколонны.

Снова ожил, забурлил двор завода. Опять загремело, загрохотало в цехах, но в этом грохоте было что-то тяжелое, гнетущее — приходилось разрушать созданное своими руками, умерщвлять то, чем гордились.

V

Неожиданно с самого начала натолкнулись на серьезное препятствие: завод оказался без воды.

Воду поставляла насосная станция. Она стояла на самом берегу, и ее бездействие до сих пор никого не удивляло: основные работники насосной выехали с автоколонной, и их машина еще не вернулась. На берег пока была отправлена лишь небольшая бригада дежурных, которые только что прибыли с эшелоном. «Видимо, дежурные сами пока не смогли пустить станцию», — думал Морозов и не беспокоился: не идет вода сейчас, пойдет через некоторое время.

Но вот к нему примчался бригадир дежурных со станции. Это был тот самый цыганенок, который еще не так давно краснел перед Надеждой из-за брошенного в сквере окурка. С того времени ей не приходилось его видеть, но от Миколы она уже знала, что зовут его Ромой, и слышала о нем много похвального. Когда-то его отец прославился на строительстве как талантливый кузнец. С тех пор Рома уже не возвращался в кочующий табор. Он закончил ФЗУ, стал машинистом, и Микола гордился смекалистым комсомольцем.

Рома ворвался в кабинет, не спросив разрешения, — без картуза, перепачканный, с винтовкой за плечами. Он был так разгорячен, словно только что вырвался из боя. Мать наделила Рому изумительно красивыми кудрями. И когда они были коротко подстрижены, то казалось, что на голове у него аккуратная каракулевая шапочка. Заводской парикмахер, усмотрев в этом редкое явление, ревниво заботился о голове Ромы и даже стриг его бесплатно. Но сейчас эти кудри были всклокочены, словно парня выхватили из засыпанного окопа. Его и в самом деле слегка присыпало после взрыва.

Час назад наконец удалось наладить линию ВЧ, и сразу же Морозову позвонили из наркомата. Требовали подробных сведений о начале демонтажа. Поэтому, когда в кабинет вбежал Рома, Морозов только кивнул ему, чтобы тот сел, а сам снова склонился над сведениями, принесенными Надеждой. Но Рома не сел. С присущей ему горячностью он сразу же нарушил весь ход работы.

— Прости, товарищ директор. Иже-богу, не могу. Прости, пожалуйста. Правду говорю. Прости.

Морозов знал натуру юноши и понимал, что тот не отвяжется, пока его не выслушаешь.

— Хорошо, Рома. Слушаю тебя. Когда воду дашь?

— Плохо вода, товарищ директор. Иже-богу, плохо.

— Почему плохо? Как насосная?

— Нет насосной, товарищ директор. Убежала насосная.

— Погоди, погоди, Рома. Не горячись. Присядь. Кто убежал?

— Насосная, товарищ директор!

Рома выпалил это с таким жаром и с таким ужасом в глазах, что Морозов невольно рассмеялся. «Видимо, перестрелка на Днепре нагнала страху на хлопца», — подумал он.

Но у Ромы действительно были основания так говорить. Он привык видеть насосную на самом берегу, она всегда стояла над водой, как пристань. А сегодня, добравшись до реки, он не нашел насосной. Ему, как и многим, и в голову не пришло, что плотину прорвали и вода резко спала. За эти тревожные дни, когда было не до насосной, уровень воды спал катастрофически: на четырнадцать метров! Берега оголились, и насосная и в самом деле как будто убежала от воды и очутилась далеко на скалах.

Морозов, не зная о таком обмелении реки, воспринял тревогу Ромы как панику.

— Ты понимаешь, что плетешь?

— Понимаю, товарищ директор.

— Так как же насосная могла убежать с берега?

— Не понимаю, товарищ директор.

— Глупости! — рассердился Морозов. — Садись, остынь немного.

Но вдруг он сам поднялся, и Надежда заметила, как неестественно дернулся его давно не бритый подбородок. Только теперь дошло до сознания Морозова, что случилось с насосной. Пока Рома докладывал, он успел подумать о самом худшем: станцию могло зацепить снарядом, могло повредить моторы, но все это не так пугало его, все можно было поправить. Но чтобы она очутилась на мели, он никак не ожидал. Это означало, что вся операция по спасению завода поставлена под угрозу.

Какую-то минуту Морозов стоял, тревожно сощурив глаза, и казалось, он сейчас больше взволнован, чем в ту ужасную ночь, когда ему сообщили, что завод окружают.

Где-то со стороны Хортицы глухими перекатами гудела орудийная канонада. И совсем близко, в заводском парке, бухала гаубица. Она била прямо через завод. От каждого ее выстрела содрогались стены, звенели стекла и как-то жалостливо отзывался бронзовый колпачок чернильницы.

Дежурный по штабу — теперь кабинет директора называли штабом, — понимая ситуацию, уже без звонка стоял на пороге, ожидая приказа.

— Жадана! И немедленно!

Жадан пришел мокрый, весь в грязи. Пока он добрался сюда из цеха, пришлось дважды под свистом мин ложиться прямо в лужу. В другое время над ним и подшутили бы, но сейчас никто на это не обращал внимания. Положение на насосной требовало срочных, решительных мер. Прежде всего надо было послать туда инженера. Как на грех, никто из руководства насосной еще не вернулся. Решили послать одного из цеховых инженеров. Старались подобрать такого, который хоть немного знал бы устройство станции. Перебирали и ни на ком не могли остановиться. Сейчас, когда в цехах все кипело — лихорадочно разбирали и грузили в полутьме, почти на ощупь, механизмы, — ни одного инженера снять было невозможно.

— Кстати, — заметил Морозов, — а ведь туда не одного, а двух надо послать.

— Почему двух? — не сразу понял Жадан.

Морозов кивнул Роме и дежурному, чтобы подождали в приемной, и, когда они вышли, досказал почти шепотом:

— Одного убить могут.

Дело с насосной приобрело настолько экстренный, неотложный характер, что им обоим некогда было даже присесть. Надежда тоже поднялась. И чем больше имен они называли, тем все яснее ей становилось, что идти должна именно она. Сейчас из всех инженеров она была самой свободной. К тому же структура станции ей знакома. Когда-то, еще до института, она там недолго работала. И Надежда сказала об этом.

— Вы? Нет. Ни в коем случае, — поспешно ответил Морозов, и тон его не допускал возражений.

Он не мог принять ее предложения. Если бы это произошло в другое время, Морозов, конечно, послал бы ее, даже не спрашивая у нее согласия. Но теперь подвергать Надежду такому риску было бы с его стороны просто бессердечностью. Нет, нет, она туда не пойдет. Ни за что! Он теперь должен заботиться о Надежде. Это он твердо решил еще утром, когда узнал, как погиб ее отец.

Но именно воспоминание об отце и привело Надежду к такому решению. После ночной исповеди Марка Ивановича мысли об отце не покидали ее. Где бы она ни была — работала ли в цехе, готовила ли Морозову ведомости, — отец неотступно стоял перед глазами. Она как будто увидела его живого, узнала, каков он, и впервые, как с живым, говорила и советовалась. Услышав о катастрофе на станции, она сразу же подумала: «А что бы на моем месте сделал отец?»

— Он пошел бы туда, не колеблясь, — как-то непроизвольно вырвалось у нее вслух.

— Кто это пошел бы? — насторожился Морозов.

— Разрешите мне, — уклонилась от ответа Надежда. — Вы же сами видите, сейчас послать туда больше некого.

— И в самом деле, некого. Пусть идет, — согласился Жадан.

Морозов сначала возражал и Жадану, но угроза остаться без воды вынудила его согласиться.

— Тогда не медли, Надийка.

Через несколько минут, наскоро собравшись, Надежда с бригадой Ромы уже направлялась к берегу. Небо снова затянулось тучами, и густая темень застилала дорогу, Раскаленная солнцем земля и после дождя дышала теплом. С самого вечера невероятно парило. Казалось, вот-вот ударит гром и разразится ливень.

Обстрел завода утих. Замолкли и наши батареи. На оба берега опустилась зловещая тишина.

Только вдали на Хортице ни на минуту не прекращался грохот. Битва за Хортицу все разгоралась. Заревом освещало тучи над нею. Временами грохот канонады так нарастал, что казалось, будто весь остров провалился и от него осталось только это страшное зарево.

До насосной, если идти по шоссе, более пяти километров. Чтобы сократить путь, бригада миновала рабочий поселок и двинулась напрямик.

Дорога становилась все хуже. В непроглядной тьме сливались воедино земля и небо. Порой темнота становилась такой густой, что казалось — ее можно взять в пригоршню. Беспрестанно натыкаясь на кусты и выбоины, брели они по лужам. Иногда приходилось не столько идти, сколько ползти.

Почти с первых шагов этого похода Надежда убедилась в своей непрактичности. Она предусмотрительно взяла в поход все: инструмент, бумагу для чертежей, плащ, винтовку, патроны, даже медицинскую сумку пополнила, но вот с обувью — как была в сандалетах, так в них и пошла. А у них сразу же оторвались ремешки. Чтобы совсем не потерять в грязи, пришлось положить их в рюкзак и идти босиком.

Рома шел впереди. Он все время трогательно заботился о Надежде, неожиданно ставшей его начальником. Время от времени он останавливался, подавал ей руку, помогал перелезать через насыпь. И хотя сам был нагружен канатами и ломом, почти силой отобрал у нее рюкзак. А когда она растеряла свои сандалеты, он прощупал всю лужу, пока не нашел их, и всю дорогу потом настойчиво предлагал ей свои сапоги.

Вслед за Надеждой друг за другом шли четверо дежурных из бригады Цыганчука. Такие же, как и Рома, совсем юные, так же, как и он, навьюченные, с винтовками наготове. Со стороны группа напоминала разведчиков, направляющихся в тыл противника.

Все это воодушевляло Рому. Он весь проникся боевым духом. По тому, как он держал винтовку, как инструктировал и муштровал свою группу, — а это он делал основательно, с видом знатока, — чувствовалось, что Цыганчуку было по душе боевое задание.

Этот юноша принадлежал к тем заядлым «фронтовикам», которые в первый день войны во главе с Миколой ходили в военкомат. И когда получил отказ, страшно возмущался: «Не хочу, не могу, иже-богу, не могу торчать тут тыловой крысой». Видимо, за это Хмелюк и уважал его.

Чем ближе подходили к Днепру, тем дальше оставался грохот. Теперь он слышался уже далеко позади. Создавалось впечатление, что немцы, прорвавшись к Хортице, обошли завод и бой идет уже в тылу, за заводом.

Вскоре их остановил окрик. Темнота скрывала постового, и только запах махорки, мокрой шинели и солдатского пота свидетельствовал, что он был совсем близко.

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои. Не видишь? — выпалил Рома, Хотя в этой кромешной тьме сам не видел своего носа.

— Пропуск!

— Мушка! — храбро отчеканил Рома.

— Какая мушка? Пропуск!

Рома вспылил:

— Говорю ж тебе — мушка! Маленькая, черненькая, на конце дула сидит, чего тебе еще?

Но вдруг вся его воинственность пропала. Он знал, что пароль сегодня состоит из двух слов: «мушка» и «курок», но какое из них было пропуском, какое — отзывом, забыл.

— Ну, мушка, ну, курок — какая тебе разница, — попытался выкрутиться парнишка.

— Пропуск! — уже грозно повысил голос. Щелкнул затвор.

— Курок, курок, товарищ! — наконец осенило Рому. — Иже-богу, курок. Думаешь, не знаю?

— Отвечать следует четко, — смягчился голос в темноте. — Проходи.

Но тут Рома неожиданно сам перешел в наступление.

— Так я тебе и пойду. Ты отзыв давай!

— Мушка, — неохотно ответил постовой. — Папиросы принес?

— А как же.

— Вот за это спасибо, — подошел постовой и дружески похлопал Цыганчука по плечу.

Чувствовалось, что они уже не просто знакомы.

— А это кто с тобой? — спросил постовой.

— Это мои люди, — тоном командира промолвил Цыганчук.

— Сколько человек?

— Четверо мужчин и одна женщина.

— Про женщину должен предупреждать, а ну как словом согрешишь? — И уже вдогонку добавил: — Полковник ваш был. Приказал, чтобы ты его известил, как придешь. Он за бугром, на капе.

Надежда уже знала, что дядя Марко с его батальонами снова отозван на позиции. Теперь обязанности рабочих батальонов значительно расширились: днем они работали в цехах, а ночью выходили на подкрепление регулярных частей. И присутствие дяди в этом районе, рядом со станцией, подбодрило Надежду.

Бригада спустилась на берег и по траншее добралась до насосной. Когда-то чистенькая и опрятная насосная станция — Надежда всегда любила ее легкий шум над водой, особенно в тихие ночи, — теперь торчала на скале темная и мертвая. И Днепр раскинулся перед нею черный и неживой, лишь где-то в темноте между камнями чуть слышно журчала вода.

Ощупью обошли станцию, пробрались внутрь, наскоро проверили, целы ли моторы, и бесшумно на канатах, подобно альпинистам, спустились под скалу к водоприемнику. Спускались осторожно, без света, без малейшего шороха, чтобы не привлечь внимания немцев.

Враг был совсем близко. Он притаился на противоположном берегу, и его молчание действовало угнетающе. В эти минуты Надежда впервые ощутила то, что всегда чувствуют фронтовики, когда позиции противника неожиданно замолкают. Казалось, было бы значительно спокойнее, если бы стреляли: знал хотя бы, где враг, а так создавалось впечатление, что он уже прорвался в тыл.

Надежда спустилась под кручу и с ужасом увидела, как далеко от станции отошла вода. Храповики оказались на сухом месте и висели в воздухе. Теперь для пуска станции нужно было на воде строить дополнительный плавучий насос. Такую работу и в мирных условиях выполнить нелегко, а сейчас, под обстрелом, на глазах у врага, казалось совершенно невозможным.

Но другого выхода не было, и Надежда спросила:

— Кто умеет плавать? Надо дно промерять.

Рома виновато вздохнул. Он плавать не умел.

— Я умею. Я! — вызвались двое.

Однако Надежда сразу же передумала:

— Нет, я сама.

Промер дна и выбор места для насоса были делом чрезвычайно ответственным. От него зависел успех выполнения всего задания. Она быстро разделась и коротко приказала:

— Канат!

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал, с какой четкостью выполнялись ее распоряжения, подумал бы, что это группа хорошо сработавшихся людей. Все понималось почти без слов и выполнялось молниеносно.

Держась за канат, чтобы не отнесло течением, Надежда бесшумно погружалась в воду. Нервы ее были так напряжены, что в этот момент она даже не почувствовала — холодная вода или теплая. Каждый всплеск воды от неосторожного движения заставлял останавливаться и замирать. Она понимала: если враг заметит восстановление насосной, он не только не даст работать, но и совсем снесет ее. И у Надежды созрела мысль: храповики не трогать, пусть так и висят, окна тоже оставить разбитыми, чтобы создать видимость, будто насосная не действует.

Как нарочно, все дно вокруг оказалось неровным и илистым. Ноги вязли в иле, наталкивались на камни, покрытые скользкими водорослями. Надежда долго не могла найти нужную глубину. Приходилось много нырять. Бешеное течение порой отрывало ее и относило в сторону.

Где-то близко порыв ветра с силой рванул деревья, как будто на них что-то свалилось. И снова все стихло. И вдруг опять, с еще большей силой, рвануло еще и еще раз, а через минуту душную напряженную тишину разорвал раскат грома.

Днепровским порогам — отрогам далеких Карпат — вообще свойственны ветры и внезапные бури. На этот раз буря разразилась с такой страшной силой, как будто Днепр не стерпел вражеской блокады, раздробил пороги и с неистовым грохотом катил их сюда, чтобы уничтожить все на своем пути.

Почти вслед за первым порывом ветра взмыла вверх ракета. Вода вспыхнула кроваво-лиловым отблеском. Вместе с ракетой на том берегу заблестели язычки пламени, и вокруг Надежды что-то густо зашлепало по воде.

Все это произошло так внезапно, что в первое мгновение она не сообразила, что это значит. Она стояла на камне по грудь в воде, и первое, что бросилось ей в глаза при свете ракеты, — это темно-серая стена бури, которая с грозным грохотом двигалась по Днепру, поднимая перед собой огромную волну.

— Ложись! — вместе с выстрелом прозвучало с берега.

Надежда упала и притаилась — лежать на воде она научилась еще в детстве. Красная ракета, дугой перечертив небо, падала, казалось, прямо на нее. Надежда с ужасом смотрела, как все ближе и ближе спускается яркий искрящийся сноп пламени, и только теперь поняла, что стреляют по ней.

Ракета, не долетев, погасла. Через миг, подхваченная волной и чьими-то руками, Надежда очутилась на берегу. Не успела она опомниться, как ее втянули в траншею, и кто-то заботливо стал укрывать полами своего плаща, защищая от холодного ветра. По вспышкам и беспрерывным взрывам она поняла, что между берегами разгорелась перестрелка.

— Тебя не ранило? — тревожился тот, кто укрывал ее.

— Нет.

— Молодец, Надийка. Ну и молодец! Если бы ты не удержалась неподвижно на воде, пока погаснет ракета, нас бы заметили. Весь огонь обрушился бы на насосную. Рома, где одежда?

— Вся мокрая. Иже-богу, совсем мокрая, — послышался растерянный ответ.

Одежду Нади, лежавшую на берегу, захлестнуло волной, и Надя заметила, как Рома тщательно отжимал ее платье. Но сама она еще не успела подумать о своей одежде, ибо внимание ее отвлек тот, кто так горячо заботился о ней, спрашивал, не ранена ли, хвалил, первым крикнул, когда она еще была в воде: «Ложись!» Кто это? Она, мокрая, раздетая, лежит у него на руках, а он, как ребенка, укрывает ее. Голос показался ей знакомым, в нем слышалось что-то родное.

Надежда повернула голову и в отсвете молнии увидела над собой лицо Сашка Заречного. Он, уловив это вопросительное движение, поспешно и виновато, словно извиняясь, начал объяснять:

— Меня прислали, Надийка, Жадан и Морозов. Знаешь, какие они. — И сразу же перешел на «вы»: — На помощь вам, Надежда Михайловна.

Надя дрожала от холода, но заметила это только теперь, когда почувствовала тепло его тела. То, что его сюда прислали, и то, что он первым кинулся спасать ее, и то, что заботливо согревал, и даже эта его наивная манера переходить с «ты» на «вы» — все это так растрогало ее, что захотелось плакать. В этот миг она совсем забыла, что сердилась на Сашка, избегала встреч с ним и боялась его ухаживаний, — сама потянулась к нему и обняла.

— Саша… Хороший ты…

«Какой же он в самом деле хороший», — думала Надежда. А в памяти сразу же, как и всегда при появлении Заречного, ожил Василь. Она льнула к Сашку, а ей казалось, что прижимается к Василю. Женское сердце размякло, растаяло: захотелось почувствовать себя маленькой, проснулась забытая уже жажда ласки.

Это продолжалось всего одно мгновение, но Заречный уже сжал ее и трепетными губами опалил лицо.

— Надийка… любимая… счастье мое…

Надежда испуганно откинулась. Ей стало страшно. Показалось, что Василь это почувствовал, — она все еще верила, что он жив, — все почувствовал, и его боль огнем передалась ей. Стало так страшно, что она, грубо оттолкнув Заречного, вскочила на ноги, забыв об осторожности, и скорее приказала, чем попросила:

— Рома, дай одежду!

Порыв холодной бури и горячая волна близкого взрыва швырнули ее на бруствер.

— Падай! — испуганно крикнул Рома. — Нельзя так. Мины стреляют, пули стреляют. Нельзя, товарищ начальник!

После того как он зарапортовался с паролем и после признания, что не умеет плавать. Рома чувствовал себя виноватым перед Надеждой и стал обращаться к ней только официально: «товарищ начальник».

Неизвестно, чем бы закончилась встреча Надежды с Заречным, если бы в эту минуту не появился Марко Иванович. Его появление сразу же стерло неприятный осадок от происшедшего. В присутствии дяди на душе у Надежды стало легче и спокойнее. Она почувствовала себя увереннее на этом тревожном, опасном берегу.

Да и вся группа оживилась и осмелела, увидев Марка Ивановича. Какая-то внутренняя сила, на которую можно опереться, была заключена в его могучей, чуть неуклюжей фигуре. Когда он надевал спецовку обер-мастера, даже инженеры чувствовали себя увереннее: раз Марко Иванович в цехе — значит, не страшна никакая неприятность; когда же он надевал форму полковника — все чувствовали в нем силу воина и были убеждены, что с ним и в бою не пропадешь. Эта репутация особенно укрепилась за Марком Ивановичем после боя на Хортице, когда он спас свой полк от неминуемого окружения.

— Кто тут стрелял? — тяжело дыша, крикнул Марко Иванович еще издали.

Как видно, добираться ему сюда было нелегко: приходилось все время ползти под обстрелом. А у него левая рука висела на повязке и еще не действовала, да и астма тоже давала себя знать.

— Кто стрелял, спрашиваю?!

— Не знаю, — отозвалась Надежда. — Кажется, никто тут не стрелял.

— Это ты, дочка? — сразу же смягчился голос, и нотка тревоги зазвучала в нем. — Я так и знал. Предчувствовал, что тебя пришлют… Сама напросилась, — буркнул он не то с упреком, не то с одобрением.

Он откашлялся, немного помолчал, чтобы успокоить дыхание, и снова вернулся к вопросу:

— Так кто же тут у тебя снайпер?

Надежда слышала выстрел, когда лежала на воде, но ей не пришло в голову, что это мог стрелять кто-то из ее группы. Тогда она вообще не придала этому значения — ведь стреляли отовсюду.

Рядом выросла фигура военного. Надежда заметила на петлицах плаща три кубика. Потом она узнала, что это был командир подразделения, которое занимало позицию в секторе станции.

— Стреляли отсюда, товарищ полковник. Это точно, — доказывал он. — Мои люди не нарушат приказа, товарищ полковник.

Марко Иванович еще с вечера договорился с командованием, чтобы этоподразделение избегало перестрелок. Был дан приказ ни единым выстрелом не навлекать огонь на район насосной. Об этом, конечно, знал и Рома. Но когда по Надежде застрочил пулемет, он не удержался и сгоряча прицелился на огонек. А когда выстрелил, перепугался.

— Молчите, хлопцы! — умолял он своих товарищей. — Никто не слышал, никто не видел! Ясно? Ох, что же теперь будет…

— Не бойся. Не подведем, — успокоили друзья.

Марко Иванович видел со своего КП, что выстрел сверкнул именно на станции. Это так его возмутило, что он готов был наказать того, кто это сделал. Но когда заметил, что вражеский пулемет захлебнулся, — несомненно, он был выведен из строя именно этим выстрелом, — Марко Иванович пошел сюда уже с намерением расцеловать нарушителя.

Бригада Ромы упорно не сознавалась. Догадливый Марко Иванович нарочно спросил Рому последним:

— А может, это ты, вояка, шуму наделал?

— Нет, товарищ полковник, — вскочил юноша и встал навытяжку, по-военному. — Никакого шума я не делал. Вот иже-богу. Один только раз не вытерпел. Иже-богу, правда, только раз!

— Нагнись, — дернул его за ухо Марко Иванович. — Молодец! Только больше не надо.

— Есть, молодец и больше не надо, товарищ полковник!

VI

Буря нарастала быстро, стремительно, поднимая горы песку, молниями рассекая небо. Вместе с бурей, и так же быстро, усиливалась и перестрелка. Вслед за пулеметами, автоматами и легкой артиллерией с обоих берегов заговорили и тяжелые батареи. По воде лихорадочно заметались лучи прожекторов. Разгорелся ночной бой, бой за Днепр в грозовую бурю.

Неистово ревела и стонала река. Волны ходили, как горы. В зареве взрывов, прожекторов и молний они светились то синим, то кровавым пламенем и, казалось, достигали туч, вступая с ними в жестокий поединок. Затопленные баржи и пароходы, которые оказались теперь на поверхности, раскачивались волнами, создавая впечатление, что форсирование реки начали одновременно и наши войска и немцы.

Грохот пушек и раскаты грома сливались в один бесконечный гул. Огонь орудий и вспышки молний освещали все вокруг. Ужасающим пожаром бушевал Днепр. Берега сотрясались, как от землетрясения. Казалось, что на пути Земли появилась чужая планета и тут, над Днепром, столкнулись в единоборстве два мира.

Несколько мин, одна за другой, полоснули по брустверу. Прямо по спинам лизнуло пламя. Угарный газ забивал дыхание.

— Кучей, кучей не держитесь! — крикнул Марко Иванович.

Где-то поблизости послышался стон и мольба смертельно раненного:

— Ой, не тяни, не мучь! Добей, дружок.

— Дочка, ко мне! — позвал Марко Иванович.

Надежда послушно согнулась возле дяди. В мокрой одежде, под ударами холодных капель дождя, срывавшегося с ветром, она вся дрожала.

— Вот кавалеры! — пошутил Марко Иванович, накрывая ее плащ-палаткой. — Одна девушка — и ту заморозили. Сашко! Куда же это годится? — ничего не подозревая, подтрунил он над Заречным.

Заречный отошел от них и скрылся в темноте траншеи.

Вскоре хлынул дождь, холодный, густой и частый. С горы устремились потоки воды. В траншеях стало по колено воды. Хорошо, что догадливые саперы загодя прокопали спуски, не то смыло бы всех, как сусликов. Рома выругался:

— Тебя только не хватало тут, чертово хлюпало, чтоб тебя гром побил!

Дождь постепенно сбил бурю. А через час вместе с дождем утихла и стрельба. Волны улеглись, успокоились. Небо прояснилось, и по воде рассыпались звезды.

Над Днепром снова опустилась зловещая тишина. А на том берегу опять загадочно молчал притаившийся враг.

— Они наступать хотели? — допытывались водокатчики у Марка Ивановича.

— Не думаю.

— А чего же они так всполошились?

— Шума испугались. На чужой земле им и ветер страшен.

Как только стихло, Заречного и всю бригаду Ромы Надежда отправила на завод за трубами. Сама осталась на берегу, чтобы утром получше обследовать моторную часть. На ночь дядя Марко увел ее на свой КП.

— Пойдем погреемся немного. У нас там блиндаж есть.

В блиндаже их встретил разгневанный Чистогоров. Долгое отсутствие Марка Ивановича приводило его в отчаяние.

— Жив? Ах ты дьявол! Больше не пущу одного! Чистогоров, как и тогда, в Вознесенском подвале, и радовался и бранился, ощупывал друга — не ранен ли.

— Жив, цел, — добродушно гудел Марко Иванович. — А ты тут как?

Что-то по-детски наивное и до слез трогательное было в заботе друг о друге этих солидных, давно поседевших людей.

— Комиссар, у тебя в баклажке мокро? — полюбопытствовал Марко Иванович.

— А твоя, конечно, уже суха! — упрекнул друга Чистогоров.

— Хуже, совсем потерялась, — с досадой вздохнул Марко Иванович. — Дай дочку согреть.

— Батюшки! — всплеснул руками Чистогоров. — А я и не вижу, кто тут с тобою.

И все его внимание сразу же переключилось на Надежду.

Она выпила немного и оторвалась от баклажки. Каждый глоток этой всегда казавшейся ей такой неприятно горькой жидкости сейчас живительным теплом растекался по застывшим жилам. И если бы не боязнь опьянеть, она, наверное, выпила бы все.

Но этим заботы Чистогорова не ограничились. Через несколько минут он неизвестно где раздобыл военные брюки, гимнастерку и большие кирзовые сапоги. Растер ей ноги водкой, закутал в свою шинель и велел спать.

— Поспи, поспи. Когда надо будет — разбудим, — сказал он, выходя из блиндажа.

Надежда легла на охапку свежего сена, заботливо приготовленного Чистогоровым. Под шинелью она сразу согрелась, и ее потянуло ко сну. Наверное, сразу бы и уснула, если бы снова не была нарушена кратковременная тишина. Где-то далеко, в стороне Хортицы, застрочил автомат. Вскоре автоматные очереди послышались из нескольких мест. Шум эхом прокатился по скалам, шелест побежал по плавням. И вдруг с силой ухнула тяжелая батарея.

— Снова задираются, иродовы швабы, — с беспокойством заметил Чистогоров.

— Эге ж, — поддержал его Марко Иванович.

Надежда вскочила на ноги. Битва за Хортицу закипала снова, и грохот стрельбы охватывал остров с такой быстротой, что казалось, там опять разразился грозовой ураган. А в их районе, за речкой, по-прежнему, как и перед бурей, все зловеще молчало.

Надежда заметила, что дядя и Чистогоров были чем-то встревожены. Они прилипли к брустверу и внимательно вглядывались в Днепр. Чувствовалось, что немцы в этом районе к чему-то готовятся, но к чему именно — пока было неясно.

Из блиндажа высунулась голова связиста.

— Вас к телефону, товарищ полковник!

— Кто там?

— С главного КП.

Через несколько минут Марко Иванович вернулся.

— Замечена подготовка к наступлению. Вон там! — показал он в сторону Кичкаса. — Наверное, проклятые швабы хотят резать Запорожье с обоих концов: сверху и снизу. Нам приказано оставаться на позициях.

— Как? На целый день? — заволновался Чистогоров.

— Может, и не на один.

— А как же завод?

Марко Иванович не ответил. За ночь противник подтянул к Днепру новые крупные силы, и угроза окружения еще более ощутимо нависла над городом.

VII

Приближался рассвет. На темном плесе реки, тихом и ровном, словно стекло, пробивались розовые пятна. Из темноты выплывали контуры могучей плотины. Вырисовывались дома, мачты на противоположном берегу. Все было таким знакомым, родным, и от мысли, что сейчас там враг, больно щемило сердце.

Только теперь заметила Надежда, как сильно спала вода. Оголенное дно реки, покрытое илом, широкой темной каймой протянулось вдоль берега. В районе гавани виднелись силуэты полузатопленных барж.

Неожиданно над головой что-то прошелестело, и на воду плюхнулись дикие утки. Целая стая. Была как раз самая «утиная» пора, когда птицы собираются в стаи и переселяются с болот на большую воду. И что-то удивительное произошло с обоими заядлыми охотниками — Чистогоровым и Марком Ивановичем. Словно живой воды впрыснули им в жилы. Надежда, услышав шум, испугалась: ей показалось, что это снаряд или мина. Но друзья охотничьим чутьем не только узнали уток, но и породу их тотчас же определили. Оба одновременно воскликнули:

— Кряквы!

Марко Иванович машинально схватил винтовку, но сразу же опомнился и поставил ее на место. Стрелять, конечно, было нельзя.

— Подожди, Марко, ты только не мешай! — в азарте захлебнулся Чистогоров.

Имитируя манипуляции с ружьем, он весь напрягся, прицелился и тихо губами выстрелил:

— Паф!

— Вот и промазал, — укоризненно буркнул Марко Иванович. — Как всегда. Разве порядочный охотник стреляет в сидячую? Только птицу полошишь.

Утки и впрямь закрякали, захлопали крыльями и взлетели.

— Пуляй! — рванулся Марко Иванович.

Его медвежья фигура сразу вытянулась, как пружина. Так же имитируя охоту, он прицелился и так же воспроизвел выстрела:

— Бах! Бах!

— Ну что, убил? — серьезно поинтересовался Чистогоров.

— А как же.

— Сколько?

— С меня и двух достаточно.

И они от души рассмеялись.

Может, это и в самом деле была вспышка охотничьего азарта — охотники в азарте, как дети, — а может, умышленная шутка, чтобы как-то разрядить гнетущую напряженность положения. Надежда этого не знала, но чувство опасности отошло, и она тоже едва удержалась, чтобы не расхохотаться.

— Воздух! — неожиданно послышался сигнал.

Откуда-то издалека едва слышно прорывался рокот чужих моторов!

— Воздух! Воздух! — передавалось из траншеи в траншею.

Рокот быстро нарастал, приближался, переходя в рев. На посветлевшем небе заметно вырастали двенадцать «юнкерсов». Они лезли двумя косяками прямо на линию обороны. Казалось, вот-вот развернутся и забросают траншею бомбами.

Однако «юнкерсы» пересекли линию обороны и потянулись дальше. На их пути затрещали зенитки. Небо как бы покрылось хлопьями ваты. Вскоре отчетливо прогрохотали дальние взрывы.

— На завод?

— На вокзал бросает.

Через несколько минут в воздухе ревела уже вторая волна.

— Марко! Марко! — толкнул Чистогоров Марка Ивановича. — Гляди! Что это?

Марко Иванович приложился к биноклю. Уже рассвело, и Надежда невооруженным глазом увидела на противоположном берегу странную толпу людей: из парка через набережную к воде спускались с ведрами в руках голые женщины. Они спускались длинной, казалось, бесконечной цепочкой, одна за другой.

— Что это значит?

Такая процессия была неожиданной и загадочной. Она двигалась молча, медленно и робко. Уже было слышно, как звенят порожние ведра и как срываются под ногами и катятся вниз камешки.

Из блиндажа снова высунулся связист.

— Получен приказ, товарищ полковник: «Не стрелять!»

— Не стрелять! — передалось по траншеям.

— Куда они? — удивился Чистогоров.

— По воду, наверное, — догадывался Марко Иванович.

И он не ошибся. Правобережная насосная станция тоже не действовала. И немцы остались без воды. К тому же правый берег выше левого, круче, он более оголенный и менее доступный. Вчера немцы попытались таскать воду из реки, но их заметили и разогнали. Зная, что наши бойцы по женщинам не стреляют, они к вечеру оделись в женскую одежду, но их разоблачили и перебили. И вот они решили перехитрить наших: собрали всех женщин, развели и среди бела дня выгнали на берег.

Сколько глумления и какое издевательство над человеком было в этом!… Каким садизмом веяло от этой фашистской выдумки!

Женская цепочка сползла к воде, и вся длинная очередь в нерешительности остановилась. Возбужденный и какой-то жуткий гомон долетел оттуда: женщины заговорили все вместе. Но где-то близко, в невидимой траншее, гаркнул немец, и они замолкли.

Женщина, стоявшая впереди, нагнулась, зачерпнула воду и выпрямилась. Было отчетливо слышно все: как булькала вода, когда погружалось ведро, как плескалась вода через край. Женщина стояла, прикрывая глаза от солнца и всматриваясь в противоположный берег. Длинная и сухая ее фигура возвышалась, как мачта.

Следующая за нею была низкого роста, круглая, как бочонок, и подвижная, как юла. Ей не стоялось на месте. Она все время вертелась, топталась, словно подпрыгивала. Казалось, она делала все это нарочно, чтобы привлечь к себе внимание наших бойцов.

— Ох, крихточка ж ты моя! — долетел ее звонкий голос. — Да где же они? Хотя бы узнали нас!

Чистогоров взволнованно оторвался от бинокля.

— Смотри-ка! Крихточка! — закричал он. — А впереди Килина Макаровна!

Надежда, взяв из рук Чистогорова бинокль, испуганно вскричала:

— Ой, Лена!..

— Какая Лена?

— Морозова Лена. Ой смотрите, вон там, пятая от края!

До сих пор все были уверены, что женщинам, поехавшим на окопы, удалось избежать окружения. Их должны были заблаговременно переправить через Днепр в районе порогов. Надежда сама слышала, как Морозов договаривался об этом с командованием. Но, как видно, не успели. И все женщины, копавшие противотанковые рвы на правобережных трассах, попали в руки немцев. А с ними и дочь Морозова.

— Лена… Леночка, — сквозь слезы шептала Надежда.

А Крихточка на том берегу все вертелась, топталась, украдкой делала руками, какие-то знаки и трещала:

— И чего они так копаются? Почему не стреляют? А? Разве не видят куда? — И по привычке побранила: — И что там за порядки у вас, трясця вашей матери!

Невидимый немец снова гаркнул, и голос ее притих. Но вместо нее сразу же, как в трубу, загудела Килина Макаровна.

— А вы чего стали? — неожиданно накинулась она на женщин. — Чего глаза вылупили? А ну, давай!

Она схватила ведро, передала его Крихточке, набрала второе, черпнула третьим и еще сильнее закричала на вялых женщин:

— Какого дьявола! Не знаете куда? За Млыновый давайте! На яр!..

Сначала никто не мог понять, чего она разошлась. И к чему тут Млыновый поселок? И как это можно подавать воду в тот яр, когда он находится далеко за правобережной частью города? Этого, очевидно, не поняли и сами женщины, однако Килина Макаровна не унималась.

— Да поскорее! — гремела она. — За Млыновый давайте! На яр…

Щелкнул пистолетный выстрел, и голос ее оборвался.

В ту же минуту бухнули наши батареи. Вслед за ними по правому берегу ударили изо всех, видов оружия. Женщины, как цыплята, рассыпались между камнями. Надежда видела, как две из них ползком тянули в ров подстреленную Килину Макаровну.

Отозвались и немцы. Гудел, рвался, трещал воздух. Автоматные, пулеметные очереди с обоих берегов чиркали по гладкой воде, и казалось, что Днепр закипает.

Вскоре за Млыновым поселком поднялась черная гора. Она все выше и выше ползла в синеву неба.

Вечером Надежда докладывала Морозову о положении на насосной. Все, кто вернулся с берега, условились не рассказывать ему об увиденном. Боялись за него. В такое напряженное для завода время известие о судьбе дочери могло выбить его из колеи. Надежда докладывала и украдкой наблюдала за Морозовым. Порой ей казалось, что он остановит ее и спросит: «А ты не видела Лену?»

Но Морозов расспрашивал только о насосной. Он останавливался на каждой детали Надиного плана, проверял ее расчеты и сразу же через дежурного давал распоряжения. Сейчас только станция интересовала и волновала его.

Когда с делами насосной было покончено, Морозов заказал чаю. За чаем он тоже не вспоминал Лену, хотя мысли его были, наверное, с нею, потому что даже Надю нечаянно назвал доченькой. К Наде проявлял небывалое внимание. Сам наливал ей чай, клал и размешивал в стакане сахар и все время подсовывал то бутерброд, то печенье. Что-то трогательно теплое и по-настоящему отцовское чувствовалось в этой заботе. Казалось, ему давно хотелось хотя бы на минутку почувствовать себя не в учреждении, а дома, не директором, а только отцом.

— Подожди-ка, дочка, — вспомнив о чем-то, нагнулся он к ящику. Вынул бутылку вина, и налил в чай ей и себе. — Люблю с вином, особенно с рислингом, — причмокнул он, наливая. — Вот попробуй. — Немного помолчав, грустно добавил: — Дома у нас все так любили…

А после чая захлопотал:

— Теперь ложись, Надийка, никуда не ходи. Ложись вот на мою кровать и спи. Тебе выспаться нужно.

Надежда, растроганная его заботой, невольно подумала: «Хорошо, что он ничего не знает о Лене!»

Она отказалась от его кровати. Ей еще надо было непременно увидеть Хмелюка. И Надя только присела на диван, чтобы немножко отдохнуть. А как присела, так уже и не встала. После нервного потрясения на берегу, согретая выпитым чаем, она сразу размякла и потеряла силы.

Ровно через два часа Надежда проснулась. За время войны она привыкла спать понемногу и одинаковое время. И какой бы ни была усталой, все равно просыпалась ровно через два часа.

Раскрыв глаза, увидела, что лежит на диване, под головой подушка, на логах простыня, и сразу догадалась, кто позаботился о ней. По дыму и запаху табака поняла: пока она спала, в кабинете происходило совещание. Но сейчас тут было совсем тихо. У стола, боком к ней, стоял Морозов. Стоял неподвижно, словно завороженный. В руках его судорожно дрожала маленькая фотокарточка. Не трудно было догадаться, чья она. Он смотрел на нее и не мог насмотреться.

Еще до прихода Надежды Морозов уже знал о судьбе своей дочери.

VIII

Завод днем и ночью находился под огнем. Его территория превратилась в арену битвы — битвы горячей и необычной, где усталые, изнуренные, неделями не спавшие люди под разрывами мин и снарядов, сквозь пелену порохового, дыма, не со штыками и гранатами, а с ключами и ломами шли в наступление на свои цеха, шли, как в смертельную атаку, отчаянно бросаясь на каждую рабочую клеть, и каждый агрегат, каждый станок брали штурмом.

То, что враг будет пытаться мешать эвакуации, предвидели и заранее предусмотрели меры предосторожности. К главным объектам провели добавочные колеи, эшелоны грузили прямо в цехах, а с наступлением темноты специально добытыми мотовозами, которые не искрят, подтягивали их на отдаленную заводскую станцию Восточную.

В то же время Гонтарь, связавшись с командованием фронта, хлопотал о прикрытии завода войсками. Чтобы отвлечь внимание противника, все наши части из этого района были сняты. Переместились подальше и тяжелые батареи. Гонтарь добился, чтобы огонь прибрежной артиллерии прежде всего направлялся по тем вражеским точкам, которые будут обстреливать завод.

И все же, несмотря на все эти меры, обстрел завода с самого начала оказался исключительно интенсивным. Казалось, кто-то информировал противника обо всем, что делается на заводе, и непосредственно отсюда, с завода, корректировал огонь, направляя его по главным цехам.

Особенно беспощадно обстреливался листопрокатный. Его обстреливали с двух сторон — с Кичкаса и Хортицы, и три дня в этот цех нельзя было сунуться. Начали уже побаиваться и за прокатный. Некоторые доказывали, что все оборудование цеха придется бросить. Это мнение особенно укрепилось, когда на четвертый день почти половина группы прокатчиков, отважившаяся прорваться к станам, была ранена, а двое рабочих убиты.

Тогда Жадан создал бригаду исключительно из добровольцев — ее прозвали штурмовым отрядом — и на рассвете пятого дня сам повел ее в цех. В то же утро обер-мастер Марко Иванович, вернувшись с ночных береговых позиций, повел туда вторую такую бригаду.

В самом цехе под прикрытием массивных кирпичных стен было еще более или менее безопасно, но в длинных стеклянных пролетах, где беспрерывно трещало, грохотало, взрывалось, у людей невольно опускались руки.

— Стучи! Грюкай! — носился между клетями разгоряченный обер-мастер. — Грюкай, не прислушивайся! — кричал он уже охрипшим голосом и, бросаясь в ту сторону, где рвались мины, сам что было силы — одной рукой, ибо вторая еще плохо действовала, — неистово гремел ключом, чтобы хоть как-то приглушить грохот взрывов.

Надежда слышала о создании штурмового отряда — об этом сразу стало известно и на берегу, знала она, что Жадан и дядя Марко подбирали добровольцев исключительно из коммунистов, и прежде всего из тех, которые не имели маленьких детей. Но когда она к вечеру пришла на завод и забежала в прокатный цех договориться с дядей о доставке насосов, не поверила своим глазам: цех был уже переполнен. Вслед за добровольцами спасать цех пришли не только прокатчики, но и дорожники, и мартеновцы.

Надежда оцепенела, увидев вверху, на кране, инженера Страшка, того самого Страшка, которого Стороженко пытался даже уволить с завода как человека, не внушающего доверия, подозрительного. Но больше всего Надежду удивило не то, что любезный «золотко» оказался среди добровольцев. Ее удивила и прямо-таки напугала отвага, с которой он, руководя демонтажем мостового крана, под самым потолком, словно бесшабашный лихач, без всяких предохранительных средств висел головой вниз на канате и подводил трос под станину мотора.

Такелажник испуганно махал ему, очевидно, предостерегал — в таком грохоте их голосов совсем не было слышно, а он в свою очередь грозил кулаком такелажнику, требуя, чтобы тот подвинулся ближе, и, наверное, при этом заикался от возбуждения.

— Куда тебя черт понес! — забеспокоился внизу Морозов и изо всех сил крикнул в жестяной рупор: — Назад!

Морозов, конечно, не узнал инженера Страшка. Он бы ни за что не поверил, что там, под фермой, бесстрашно свисал сам руководитель техники безопасности — гроза лихачей, который еще недавно лишь за одно появление на ферме без пояса штрафовал, а за такое уж наверняка отдал бы под суд. И, торопясь куда-то, Морозов крикнул вверх:

— Ох, нет на тебя Страшка!

На рукаве своего соседа Надежда заметила траурную повязку, и у нее больно защемило сердце. Хотя Надежда в эти дни и избегала встречи с ним, чтобы не проговориться о гибели Килины Макаровны, трагедия женщин-окопниц стала уже известной. Гибель жены изменила Страшка до неузнаваемости, он исхудал, почернел и, по давнему обычаю, нигде, даже в этом бушующем аду, не снимал знака траура.

Надежда увидела за рольгангами и другого своего соседа — долговязого Тихона, мужа Крихточки. «А ведь и его считали аполитичным», — вспомнила она мнение Лебедя.

Тихон еще издали подал ей знак рукой. Очевидно, он уже давно ждал случая, чтобы расспросить о жене, и сейчас, как всегда, слегка кланяясь, будто заранее просил извинения, пошел через переходный мостик ей навстречу.

Надежде теперь уже не было необходимости скрывать от Тихона горькую весть: ему и без того уже было известно, где его жена. Теперь его, наверное, интересовали подробности, ведь Надежда сама видела все. И Надежде захотелось утешить своего соседа, тем более что Крихточка была жива. Ей хотелось высказать ему восхищение мужеством жены. И Надежда уже побежала навстречу Тихону, но в этот момент между ними с грохотом поднялась огромная туча, и Надежда инстинктивно свернула в другую сторону, куда стремглав бросился Чистогоров.

Она еще не знала, почему Чистогоров так испуганно кинулся туда, но предчувствие уже подсказывало ей, что случилось что-то недоброе с дядей. И в самом деле — Марко Иванович оказался в туче, образовавшейся от взрыва. Полчаса назад совсем обессилевший обер-мастер попросил Чистогорова подменить его, пока он хоть немножечко вздремнет, так как в ночь ему снова предстояло идти на позиции. Ноги уже были не в состоянии донести его к подвалу, куда по очереди на короткое время спускались для передышки изнуренные люди, и он, лишь немного отойдя к стене, свалился на кучу шлака. Свалился и в следующий миг уже ничего не слышал. Никакой грохот для него не существовал. Чистогоров попробовал было перетащить товарища в более безопасное место, но, как ни тормошил его, тот лишь бормотал сквозь сон: «Не мешай». Даже когда воздушная волна от взорвавшегося снаряда разметала начисто гору шлака, на которой лежал Марко Иванович, и его почти совсем засыпало, он только сплюнул чернотой и снова сквозь сон выругался: «Вот мания! Не мешай, говорю».

Пока Надежда в тревоге хлопотала возле дяди, проверяя, не ранен ли он, пока поднимала его на ноги, Тихона не стало. Осколок попал ему прямо в сердце, и он как взбирался по ступенькам на мостик навстречу Надежде, так там и сел. Когда к нему подбежали, он совсем не походил на мертвого: слесарь сидел, прислонившись спиной к перилам, и как будто отдыхал. Смерть ничего не изменила в выражении его лица и даже не исказила его застенчивую улыбку, желтоватые глаза остались открытыми, не утратив того же виноватого выражения.

И казалось, что сидит он здесь и слушает Надежду, слушает и никак не наслушается про свою задиристую боевую женушку, которая и перед врагом не спасовала, и в то же время словно бы извиняется, что в такую горячую пору и сам не работает и Надежду задерживает, — дел-то ведь сколько!

Может, Марко Иванович долго еще вырывался бы из рук племянницы и Чистогорова, не имея сил преодолеть дремоту, и уж, наверное, отойдя от них, сразу снова свалился бы под стену, если бы ему не оказали про Тихона.

Сначала не поверил Марко Иванович. А когда увидел санитаров с носилками, бегущих к мостику, куда и усталость девалась. Протолкался через толпу, остановил санитаров и, словно забыв о раненой руке, с которой еще и повязку не сняли, осторожно поднял неподвижное тело.

Что-то невыразимо дорогое было для него в жизни этого трудолюбивого, тихого и незаметного человека, которого никогда не слышали на собраниях и никогда не числили в активистах, который никогда ни на что не жаловался, никому не сделал зла, в каждом находил только хорошее, доброе, и мало кто знал, что именно в этом — в доброте человеческой — видел он смысл жизни; человек этот никогда не чурался тяжелого труда, честность в работе ставил превыше всего, и мало кто понимал, что именно этим — своей честностью в труде — он и боролся за высшие человеческие идеалы. И вдруг жизнь оборвалась.

Марко Иванович не мог поверить в его смерть. Хотелось как-то продолжить эту по-своему красивую жизнь. И обер-мастер, высоко подняв тело Тихона, медленно понес его к выходу.

В бою пышных похорон не устраивают. Смерть бойца наступления не задерживает. А завод сейчас именно и был полем битвы, ареной наступления, и поэтому не удивительно, что за Марком Ивановичем никто не последовал. Он шел один. Только санитары несли за ним порожние носилки. А он шел все так же медленно, словно желая, чтобы все нагляделись на того, кого до сих пор мало замечали. Он пронес тело Тихона через весь цех, где тот в каждый станок вкладывал душу, и что-то до боли трогательное было в этом похоронном шествии.

Все само собой замирало возле каждой рабочей клети, мимо которой проносил он тело слесаря, люди на какое-то мгновение сбивались вместе, стихийно создавались шеренги, медленно снимались с голов замасленные рабочие кепки…

IX

Уже седьмой день не действовала насосная, седьмой день завод был без воды. А тут еще наступила нестерпимая жара. Потянулись дни сухого августовского зноя, когда ветры, как тут говорят, где-то волочатся за ведьмами и по целым неделям некому пригнать ни единой тучки на раскаленное небо; когда уже спозаранок солнце становится красным и немилосердно жарким, и от этой жары на дорогах плавится асфальт, листья свертываются трубками, степи выгорают, земля трескается на мелкие квадраты и даже ночью душно, как в бане.

Здесь и раньше ценили воду, а теперь только о ней и мечтали. Раньше в городе на каждом углу красовались киоски — целые шеренги киосков с разнообразными холодными минеральными и фруктовыми напитками, но киоски давно опустели. Еще недавно великим спасителем от зноя был многоводный Днепр, но теперь он был недоступен.

Все резервы городского водоснабжения иссякли, все колодцы в Капустной балке были вычерпаны до дна — там день и ночь толпились измученные, исстрадавшиеся женщины с детворой, рабочим туда стыдно было и сунуться.

От жажды горело и горчило во рту, кружилась голова, люди изнемогали, теряли сознание.

Единственным источником влаги на заводе пока еще оставались технические бассейны, куда раньше спускали воду из котлов для охлаждения. Эта вода уже не раз кипела в котлах, вся была пропитана мазутом, и давно протухла. Однако и она ценилась теперь на вес золота. В немилосердную жару она была поистине источником существования — ее выдавали малыми порциями и только по талонам.

На заводе в те дни действовала система неограниченного снабжения всеми видами продуктов: питались в столовых бесплатно, всяких лакомств было сколько угодно, но на воду была заведена строгая карточная система, причем каждая карточка выдавалась только с разрешения директора завода Морозова. В подвалах, на складах торгового хозяйства оставались запасы спиртных напитков, вин разных марок, и люди, чтобы сэкономить кружку грязной воды, нередко мыли руки водкой.

Как-то к бассейну, где толпились люди с кружками и фляжками, подошел седой горбатый старик — «король цветов» — с двумя большими ведрами.

— Ого-го, Лука Гурович! — загудели в толпе. — Куда это вы?

— К вам, детушки, к вам, — не уловил он иронии. — Вечер добрый вам. Как поживаете?

— И вам вечер добрый. А только что это вы с ведрами?

— Водички надобно, водички.

— Это столько-то? Ты гляди, какой лакомый! — зашумели вокруг. — Молите бога, чтобы вам тут хоть в бутылку накапали.

Но старик не обращал внимания на шум, цепко держался очереди и только страдальчески бормотал себе под нос, тяжело вздыхая:

— Изранили бедняжку, сильно изранили. Чуть дышит… — И гневно погрозил в сторону берега. — Вот фараоны!

— Кого ранили? — не поняли и забеспокоились люди.

Вот так же не понял его вначале и Морозов, когда с полчаса назад встревоженный старик пришел к нему.

— Успокойтесь, Лука Гурович. Что случилось? Кто чуть дышит? — взволновался Морозов.

— Красавица гибнет. — В морщинах старика дрожали слезы. — «Краса жизни» погибает. Спасите, Степан Лукьянович. Хоть два ведерочка.

Конечно, Морозов понял горе садовника, но не знал, чем ему помочь. Взрывом мины в сквере вывернуло с корнями единственный куст редкостной розы, которую садовник пестовал много лет, скрещивая обычную розу с лучшими сортами, какие только знала земля. Кропотливый многолетний труд увенчался успехом: в сквере выросла роза невиданной красоты. Она цвела переливами множества нежных колеров: от снежно-белого до темно-красного, цвела обильно и беспрестанно, с ранней весны до поздней осени, разливая вокруг, в особенности по утрам и вечерам, нежное, сильное, только ей присущее благоухание. Рабочие сами дали ей название «Краса жизни».

И вот этот куст вывернуло с корнями. Теперь, чтобы спасти его, старик просил два ведра воды. «Целых два ведра?!» — ужаснулся было Морозов. Нет, нет, в такую горячую пору, когда люди изнемогают от жажды и механизмы простаивают без воды, тратить целых два ведра столь драгоценной влаги на растение он не имеет права. Никакого права! Но в конце концов не устоял перед слезами «короля цветов», сдался и написал разрешение.

Давая разрешение, Морозов знал, что ему придется выслушать от измученных жаждой людей гневный протест. Но его поступок получил совсем неожиданный отклик. Люди, завидя у садовника разрешение Морозова, вдруг ожили, будто сами напились воды из колодца: раз директор заботится о растении, значит, ненадолго они вывозят оборудование, значит, скоро снова вернется нормальная жизнь и снова для них зацветут розы.

— Так бы сразу и сказали! — оживленно загудела толпа.

— Пропустить без очереди! — кричали вокруг.

— Набирай, дед!

И люди уважительно расступились перед «королем цветов».

X

В тот же день под вечер произошло и другое приятное событие: рогатые волы медленно втянули во двор завода две большие мажары с арбузами.

На переднем мажаре сидел и покрикивал на волов сам столетний Вовнига. Давно уже он собирался чем-нибудь отблагодарить своих шефов за ремонт молотилки, но все не получалось. Война и в колхозе давала себя знать. Сначала машину забрали, потом и лошаденок, а теперь вот крути хвосты круторогим. За целый день насилу сюда доплелись.

— Да-а, хлебнули горького, все хлебнули. И хозяйство скудеет. Но все это пустяковина. Лишь бы на пользу пошло. Только бы горе скорее миновало, только бы мир посветлел, — не торопясь, ронял он мысль за мыслью, словно из столетней думы, и угощал окруживших мажары людей.

Морозов особенно обрадовался гостинцу. Не знал, куда и посадить седого лоцмана. А Гонтарь, когда услышал, что приехал Вовнига, прибежал из цеха, как будто у Морозова сидел его родной отец.

— Погоди, погоди, — поднялся Вовнига, пристально вглядываясь в Гонтаря. — Неужели это ты, хлопче мой?..

— Я, атаман.

— Гай-гай! — хрипло сорвалось у Вовниги.

И, словно позабыв поздороваться, он снова опустился на стул. Понурив голову, старик долго сидел молча, о чем-то думал. Только по вздрагивающим плечам можно было догадаться, что он скрывает от людей слезы. Наверное, впервые за всю свою столетнюю жизнь бывалый лоцман вот так, на людях, плакал.

Гонтарь сел рядом, обнял его и тоже молчал, не имея сил сдержать волнение.

Эта неожиданная встреча после десятилетней разлуки пробудила в обоих столько незабываемых и волнующих воспоминаний, что Морозов, понимая их переживания, невольно умолк и отвернулся.

— Гай-гай! — наконец произнес Вовнига, заметив, что и у Гонтаря влажные глаза. — Это уже не по-казацки, хлопче.

Он снова поднялся, еще раз внимательно поглядел на Гонтаря, словно желая убедиться, что это действительно он, и протянул к нему свои старческие руки.

— Так давай же почеломкаемся, сынок…

Что-то невыразимо трогательное было во встрече этих двух пионеров днепровского строительства.

Однако в часы битвы и самому родному гостю внимания не уделишь. Морозова позвали в цех, к Гонтарю со срочными делами собрались люди, и, пока он решал дела, Вовнига незаметно вышел из кабинета. И как вышел — так и пропал. Задал он всем хлопот. Где только не искали его — и в цехах, и во дворе. Уже стали тревожиться, опасались, не убило ли, не засыпало ли лоцмана при взрыве.

Но поздним вечером, когда совсем стемнело, он неожиданно вырос на пороге штаба в сопровождении Надежды.

— Где это вы были, атаман? — развел руками Гонтарь.

— Под арестом.

— Под каким арестом?

— Даже в контрах походил, — ответил Вовнига, и под его мохнатой сединой, спадавшей на глаза, засветилась усмешка. — Сто лет топчу землю, и не ходил в контрах, а тут довелось.

Оказалось, что Вовнига был на самом берегу. Потянуло поглядеть на плотину. В селе уже ходили слухи, что ее совсем разрушили, недаром же, говорили, вершины порогов снова появились на поверхности, и это беспокоило Вовнигу. Именно для того, чтобы самому хоть одним глазом взглянуть на свою плотину, Он и взялся лично сопровождать сюда мажары.

Старик тихонечко пробирался береговыми траншеями до шлюзов, когда его задержали и стали расспрашивать, кто он и что ему надо. Кто-то из бойцов заподозрил что-то неладное и сгоряча назвал его контрой. Старик доказывал, что он свой, а не контра, ссылался на заводских, которые его знают. Тогда командир батальона приказал бойцу проводить его на насосную и там проверить, правду ли он говорит. Вот старый лоцман и должен был под дулом винтовки, как арестант, плестись до самой насосной, пока его там не вызволила Надежда.

— А все ж таки держится. Я ж говорил! — как упрек кому-то бросил Вовнига.

Гонтарь догадался, где был и о чем тревожится старый строитель. Сам он тоже не раз с волнением вглядывался в очертания плотины. И с грустью пожаловался:

— Прорвали ее, атаман.

— Пустое! — внезапно махнул клюкой оптимистически настроенный лоцман. — Пустое! Залатаем бетоном — и снова будет стоять, пока свет стоит!

То, что плотина вопреки всему по-прежнему возвышается над Днепром, хотя ее и прорвали, будто придало ему свежей молодецкой силы. Он вернулся с берега оживленным, на редкость разговорчивым и только теперь поинтересовался, как живут заводские рабочие, что вырабатывает завод.

— Наверное, пушки? А? Или, может, машины какие? Ему рассказали, что, к сожалению, завод уже не работает, что все оборудование приходится вывозить на Урал.

— Куда, куда? — настороженно спросил Вовнига.

— На Урал, атаман, — сказал Гонтарь.

— Как же это на Урал? — разгневался седой запорожец. — Это куда же, значит? В чужую хату?

Он сурово поднялся и, опершись на клюку, долго стоял так, в постолах, широких полотняных штанах, в такой же полотняной запыленной сорочке, с крестиком на загорелой сморщенной шее, напоминая задумавшегося древнего пророка.

— Погибла Украина, — тихо сорвалось с его дрожащих, до черноты запекшихся губ. — Погибла…

Надежда невольно поднялась. Еще в школе она заучивала параграфы Конституции, много слышала, читала, а потом и сама рассказывала о дружбе советских народов, о нерушимом союзе, объединявшем их, но никогда над этим особо не задумывалась. Для нее все это было обычным, закономерным, и каких-то иных взаимоотношений между народами она не представляла. Поэтому, когда возникла необходимость эвакуации на Урал, в Туркмению, в Башкирию, в Казахстан, ей и в голову не приходило, что едут куда-то в «чужую хату». И вдруг — «погибла Украина». Слова столетнего лоцмана взволновали Надежду. На какое-то мгновение перед ней встала вся история когда-то одинокой Украины, на которую со всех концов нападали хищные полчища, грабя, разоряя, угнетая народ, и Надежда впервые с ужасом подумала: «А что было бы с Украиной, если бы она и доныне оставалась одинокой?..»

Наверное, эту же мысль Гонтарь хотел пробудить у седого лоцмана, когда осторожно и тактично, чтобы еще больше не взволновать его строптивую, крутую натуру, начал успокаивать Вовнигу.

Но Вовнига и слушать не стал. Молча повернулся к выходу и, постукивая клюкой, побрел со двора.

Гонтарь попробовал было остановить его, уговорить переночевать, однако Вовнига как будто ничего не слышал. Накричал на своих девчат — теперь и погонщиками волов были только девчата, — надел ярма на круторогих и, не простившись, поехал.

Надежда с Гонтарем еще долго стояли на дороге, прислушиваясь, как громыхали по мостовой мажары и как долетали из темноты полные горечи и в то же время сердитые возгласы Вовниги:

— Гей! Гей! Цобе!..

XI

В эту ночь берега молчали. Утихомирился и Днепр, утомленный беспрерывными боями. Затих, успокоился и, укрывшись полой ночной темноты, беззвучно дремал. Никакого движения не было на нем, ни единой вспышки. Только звездная россыпь золотилась в глубине да время от времени то тут, то там всплывали на его поверхность коряги, которые издалека, от самых порогов, тянуло сюда течением.

Еще в то время когда поднимали Днепр, плавни повырубили и коряги эти затопили. Десять лет они дремали спокойно на тихом дне под толщей воды. Но после взрыва в плотине, когда вода спала, а река у порогов разбушевалась, покой коряг был нарушен: их подмывало, срывало с места и несло течением к самому морю. Вот и плыли они днем и ночью, причудливо шевеля своими уже совсем почерневшими корнями, как чудовищные спруты.

Сначала появление этих коряг, особенно ночами, вызывало целый переполох. И на нашем берегу, и в стане противника за ними вели наблюдение, их обстреливали. Но вскоре привыкли к ним, и теперь они уже ни у кого не вызывали тревоги. Все относились к ним совершенно равнодушно. Но именно эти черные омертвелые коряги сейчас, как никогда, привлекали внимание Надежды.

Такое же чувство, казалось, вызывали они и у Гонтаря, который сегодня тоже находился на берегу и так же, как и она, притаился за бруствером, не сводя глаз с притихшей реки.

Отсутствие воды на заводе чем дальше, тем больше беспокоило людей. Уже двенадцатый день не удавалось пустить насосную. То разбивало моторы — обстрел не миновал и насосную, то развернуло фасад, то никак не могли управиться с плавучим насосом. А теперь и моторы починили, построили наконец и насос, но установить его под огнем, да еще на открытой воде, не могли. Как нарочно, вблизи станции не торчало из воды ни единого камня, ни единого кустика, чтобы хоть как-то замаскировать плотик с насосом. И сюда каждую ночь пробирались Морозов, Жадан, главный инженер, думали, передумывали, принимали множество решений, но осуществить их не удавалось.

Ничего конкретного не мог предложить и Гонтарь. Он лишь приостановил на станции шум, чтобы не привлекать внимание противника, отвел Надежду в траншею и посоветовал проследить за поведением вражеских точек, обстреливавших насосную.

Но сегодня и следить было не за чем. С самого вечера все притихло и молчало. Лишь коряги — эти вестники оживших порогов — все плыли и плыли, то поднимаясь, то погружаясь, и время от времени переворачивались, как живые, волнуя душу Надежды.

Конечно, Надежда, возможно, и сегодня отнеслась бы к ним равнодушно, как относилась и вчера и позавчера, если бы не было рядом Гонтаря. Что-то напоминали они ей из жизни этого человека, который первым пришел сюда, на строительство, через грозные пороги, а сейчас, словно в оцепенении, вглядывался в очертания могучих, родных ему сооружений на противоположном, теперь уже чужом берегу.

Сейчас, когда она стояла рядом с ним, мысли ее занимало совсем другое из его жизни. Перед нею снова ожила, картина, которую она недавно видела в хате у Вовниги, где Гонтарь на плотах мчится в водоворот порогов.

— Надийка, — неожиданно обратился к ней Гонтарь, — вы не знаете, все ли население успело эвакуироваться с того берега?

— Кажется, не все, — ответила Надежда.

— А не знаете, больницы успели вывезти?

Надежда догадалась, что именно волнует Гонтаря. В правобережной больнице работала Мария. Сколько лет прошло со времени их разлуки, сколько горячих событий горами встало между ними; уже давно и он женился на другой, и Мария — жена другого, но сила первой любви так и осталась неугасшей.

Надежда не сразу ответила ему. У нее перехватило дыхание. Да и что ответить? Она ничего не знала о врачах.

Гонтарь, очевидно, хотел еще что-то спросить у Надежды, но ему помешали. Внезапно перед ними выросла фигура Цыганчука.

— Товарищ начальник! Товарищ начальник! — возбужденно вытянулся он перед Надеждой с винтовкой и сразу растерялся, не зная, к кому же теперь обращаться: к ней или к тому, другому? Но быстро вышел из положения: — Товарищи начальники! Химера плывет!

— Тихо! —дернула его Надежда. — Какая химера?

— Иже-богу, химера! Вон там, видите?

Не сразу во тьме разглядели они то, что уже давно заметил острый глаз Цыганчука. Но вот и они увидели на воде что-то и впрямь необычное и причудливое. С того берега плыла коряга. Она плыла несколько наискось, совсем не так, как остальные, и, пересекая течение, все ближе и ближе подбиралась к станции.

— Лазутчик! — определил Гонтарь.

Рома поспешно вскинул винтовку.

— Позвольте, товарищ начальник! Я ему прямо в око! Вот иже-богу!

— Ни в коем случае! — предостерег его Гонтарь. — И всех предупредите, чтобы не вспугнули. Живьем надо взять.

Вскоре за спрутоподобной корягой уже стали видны движения чьих-то рук, а еще через несколько минут на мели выросла фигура, одетая в крестьянскую одежду. Человека не пришлось ни ловить, ни хватать, он сам, не прячась, подтянул корягу к берегу, выпрямился, огляделся и на чистом украинском языке крикнул:

— Люди добрі! Товариші!

Лазутчик не случайно вытянул корягу на мель и оставил ее так, словно бы она сама зацепилась за берег. Так сделать велели ему те, кто послал его сюда в разведку, и эта коряга должна была быть для них знаком, что разведчик счастливо достиг цели.

Немец в крестьянской одежде, да еще и с подлинной справкой окопника, оказался исключительно ценным «языком».

А Надежда, оставшись на берегу, уже не отходила от вытянутой на песок коряги. Ей пришло в голову такими вот корягами замаскировать плотик. Вскоре этой идеей загорелись и водокатчики.

Конечно, они понимали, что осуществить такой вариант будет нелегко, однако идея была заманчивой, и за нее ухватились все.

В ту же ночь, не ожидая начальства, чтобы посоветоваться, Надежда с группой хлопцев отправилась к заливу, в который нагнало множество таких коряг. До самого утра, шлепая в воде, они осторожно переправляли их к станции. Вторая группа водокатчиков перехватывала их возле насосной, подтягивала на мель и закрепляла вдоль берега так, как будто они зацепились сами.

Чтобы, усыпить бдительность противника, коряги направляли и в сторону его берега. Это оказалось очень рискованным делом, приходилось перетаскивать коряги на косу, а с косы незаметно плыть за ними так же, как это сделал только что пойманный немец, и так же наискосок через всю реку проталкивать их в сторону противоположного берега.

На утро вдоль обоих берегов хоть и немного, но все же чернели корявые пни, и появлению их ни с нашей, ни с вражеской стороны не придавали значения.

В следующую ночь их чернело значительно больше.

А к концу третьей Надежда, совсем обессилевшая, возвращаясь из очередного плавания, едва не захлебнулась в глубоком прибрежном бочаге. Хорошо, что Рома, который совсем не умел плавать и боялся воды, не раздумывая, первым бросился в бочаг и подал ей руку. Но когда они уже выкарабкались на берег, произошло еще одно несчастье. Эта ночь вообще была неспокойной: то тут, то там прибрежную темень разрывали автоматные очереди, и совсем случайно, как говорят на войне, дурной пулей, Надежде пробило ногу. Потеряв и без того много сил, она лишилась сознания.

Перепуганные водокатчики на руках отнесли ее на насосную, а на рассвете траншеями и ярами переправили в лазарет.

Рана, конечно, давала себя чувствовать, хотя она и была, по выражению фронтовиков, счастливой: пуля зацепила лишь мякоть. Но в лазарете Надежда быстро забыла о ране: в корягах наконец заработал насос, и на завод после двухнедельного безводья пошла вода. Чистая днепровская вода!

Это была для всего завода большая радость. Люди сначала не верили, что пришла настоящая вода и ее можно брать вволю без карточек. Они относились к воде все еще как к чему-то священному, покрикивали друг на друга, когда кто-то ее проливал, и плакали от радости.

Раненых всегда обеспечивали водой вне очереди. Поэтому, конечно, первую днепровскую воду прежде всего дали в лазарет. Ее дали как раз в тот момент, когда внесли на носилках Надежду. И Надежда еще никогда не была так растрогана людской сердечностью, как в эти минусы: больные, измученные жаждой люди, все еще не верившие, что воды теперь вволю, наперегонки пробивались к Надежде, и каждый из своей кружки дрожащими руками отливал воду в ее кружку.

XII

Морозов был прав, когда утверждал, что на Хортицу брошены не только немецкие, но и румынские части. И он не ошибся, усматривая в этом уязвимость вражеского наступления.

Немецкая военщина не проявляла симпатии к своим сателлитам. Расовая доктрина господствовала и на фронте. Она все глубже проникала в поры военного организма и сказывались даже на солдатском рационе: румыны получали продукты значительно более низкого качества, чем немцы. Презрение, недоверие румыны ощущали повсюду. Не только в главных штабах, но даже и в низовых подразделениях руководили всем эсэсовские эмиссары.

Агрессору вообще свойственно пожинать лавры чужими руками, кровью своих сателлитов, и не удивительно, что, когда румынским войскам удавалось добиться где-нибудь успеха, гитлеровское командование приписывало его себе, а когда эсэсовцам наносили поражение, весь гнев и кара обрушивались на союзников.

Так случилось и на Хортице. Спеша захватить Запорожье, немецкое командование под дулами своих пулеметов беспощадно гнало румынские полки в Днепр, пытаясь по их трупам с ходу ворваться в город. Но румыны, уже наученные горьким опытом, упирались, и в лагере противника произошла заминка. Пока продолжалось лихорадочное переформирование с непременными массовыми расстрелами, наша оборона успела укрепиться, остановила и сорвала план молниеносного захвата Запорожья. Впоследствии даже удалось снова вернуть остров Хортицу.

Обо всем, что произошло на Хортице, рассказал очевидец — тот самый немец, который в крестьянской одежде переплыл реку на коряге. Переплыв, он сразу же поднял руки и без какого-либо сопротивления сдался в плен, уверяя, что делает это по доброй воле. Как потом подтвердилось, он и в самом деле переплыл с таким намерением.

Ганс Шредер служил при штабе фронтовой разведки, и, конечно, его показания имели большую ценность. Это был человек уже пожилой, суровый, вдумчивый, который, вероятно, не раз размышлял не только над собственной судьбой, но и над судьбой своей родины.

До войны Ганс Шредер работал на одном из гамбургских заводов, отличался пунктуальностью в работе, славился талантом в токарном деле. У него, как говорили, золотые руки, они давали ему повышенный заработок, обеспечивали нормальную жизнь, и, видимо, все это держало его в стороне от борьбы политических партий. Он не проявлял симпатий ни к нацистам, ни к коммунистам и, пожалуй, благосклоннее относился к социал-демократам. Но когда Гитлер, не без помощи этой партии придя к власти, стал уничтожать коммунистов, Ганс Шредер с присущей трудовому человеку честностью возмущался предательством лидеров социал-демократов.

Война, в возможность которой Шредер долго не верил, втянула его в свою огненную орбиту. Жена и дочка погибли в первую же бомбежку, сына убили где-то на польском фронте, и Ганс Шредер после семейной катастрофы в шуме фронтовых побед все тревожнее стал ощущать неминуемость катастрофы и для всей Германии.

Когда-то, еще в первую мировую войну, попав в плен, он дна года жил на Днепропетровщине, хорошо знал быт, изучил украинский язык, поэтому его и привлекли в разведку. Но как раз с высоты штабной разведки он лучше разглядел то, что в агонии боев оставалось незамеченным многими немецкими солдатами, и у него созрело решение, с которым он переплыл Днепр.

Переход немца на нашу сторону ни у Гонтаря, ни у Надежды не вызвал удивления. Такие случаи бывали нередко. Но в искренность Шредера не поверили бы, если бы он не сказал, зачем прислали его из штаба. Он был послан не просто в разведку, а для связи с исключительно важным резидентом штаба, который уже давно работал на заводе и который отсюда, непосредственно с завода, корректировал огонь по цехам.

Надежда ни за что бы не подумала, что резидентом был человек в обычной рабочей спецовке. И уж никогда не пришло бы ей в голову, что в лазарете, в ту незабываемую минуту, когда раненые и больные из своих кружек трогательно отливали в ее стакан первую днепровскую воду, — так же заботливо, хромая на одну ногу, наливал ей воду и затаившийся враг.

Его удалось обнаружить не сразу. Только на третий день догадались искать в лазарете.

Допрос проводили на заводе, проводили его здесь намеренно, чтобы не вызывать свидетелей в штаб. И вот перед Надеждой сидели рядом два немца. Оба уже пожилые, поседевшие, хмурые, даже в чертах лица было у них много общего — словно они братья, но в то же время какими же чужими они были друг другу!

В молодости, во время первой мировой войны, их обоих привела на Украину одна дорога, но с Украины уходили они уже разными. Измученный войной Шредер жаждал тихой, спокойной работы, а этот, уже тогда отравленный реваншистским духом, повернул совсем на другую дорожку. Именно из таких впоследствии формировались отряды штурмовиков, которые уничтожали памятники литературы и искусства. Именно из таких вырастали и верховоды нацизма в Германии.

Пройдя утонченную школу шпионажа и диверсий, он в 1937 году снова появился в Запорожье.

Устроиться на заводе не составило труда. Для этого надо было знать натуру Стороженка. Достаточным оказалось представить ему чистую анкету и слегка пощекотать болезненное чувство подозрительности — мол, тут у вас немало сомнительных, — как поборник бдительности сам ухватился за него и направил на участок, где можно было знать все, что делается на заводе, — техником АТС.

— Это какой же Стороженко? — обратился к Надежде Гонтарь. — Не тот ли, что бежал?

Но в Надежде от одного упоминания этой фамилии все уже кипело.

— Тот самый, — ответил за нее Жадан.

Шпион долго упирался, выкручивался, строил из себя невинного и наивного. А когда его свели на очную ставку со Шредером, он не выдержал.

— Ду бист фер-ретер!^[1] — злобно прошипел он Шредеру.

Шредер побледнел. Хотел что-то бросить в ответ, еще более острое и язвительное, но сдержался. Отвернулся, как от чего-то гадкого, и задумался. О чем он думал и что именно хотел сказать своему соотечественнику, неизвестно, но в эту минуту все особенно остро почувствовали, кому из них по-настоящему дорога судьба своего народа.

После этого резидент не упирался. Уже не надеясь на смягчение приговора, он держал себя нагло.

— Какова ваша миссия на заводе? — спросил его полковник, который вел допрос.

— Корректировать огонь.

— Это сейчас, во время войны. А до войны?

— Тоже корректировать огонь.

— Огонь взрывов? — уточнил полковник.

Но это уточнение показалось шпиону наивным, чуть ли не оскорбительным.

— Вы меня не за того принимаете! — вызывающе бросил он, — Динамитные взрывы — не моя специальность. Есть оружие значительно более сильное, чем динамит.

Полковник не случайно поставил перед ним такой вопрос. Уже не впервые встречаясь с подобными типами, он старался действовать на их самолюбие и этим вызывал на откровенность. Сейчас полковник делал вид, что берет под сомнение существование более сильного, чем динамит, взрывчатого вещества и что ему неясно, как можно использовать такое средство незаметно.

— Ведь для доставки его нужны вагоны, не так ли?

— Вагоны не нужны, — так же вызывающе ответил резидент. — Для этого достаточно одного вашего Стороженка.

Сфера деятельности провокатора не ограничивалась заводом. Стороженки нашлись и в учреждениях Днепрогэса. Они словно соревновались между собой за первенство в бдительности. Резиденту и в самом деле еще до войны удалось «корректировать огонь», направляя его в первую очередь против наиболее влиятельных работников, которые когда-то отстаивали революцию, а теперь вели массы на мирное строительство. У него был обнаружен давно подготовленный для такого обстрела список руководящего состава завода, и в этом списке на первом месте стояли Морозов, Жадан, Марко Иванович…

Полковник снова задал вопрос:

— Какую главную цель преследовал ваш разведывательный центр, посылая сюда резидентов для разжигания инсинуаций и клеветы на честных людей?

— Корректировать огонь, — снова бравируя этим горячим термином, ответил резидент.

— Огонь по чему?

— По главному.

— А именно?

— По вашей системе.

Надежда, которая до сих пор не понимала, почему полковник уводит шпиона от взрывов к поклепам, не выдержала:

— По системе, говорите?

— Да, по вашей системе.

— Конкретнее, — настаивал полковник.

— Можно и конкретнее, — нисколько не колеблясь, согласился тот. — Вы всегда утверждаете, что в вашей системе главное — это вера в человека и, как обычно говорят у вас, вера в трудового человека, независимо от расы и национальности. В этом принципе, должен признаться, большая, я бы даже сказал, притягательная сила вашей системы. Ее влияний все дальше и дальше выходит за пределы вашей страны, из всех систем мира она начинает казаться наиболее привлекательной. Именно этим она и опасна для нас.

Нужно прямо признать, — продолжал шпион, — что долгое время политики за границей не придавали надлежащего значения этой опасности. Они пренебрегали влиянием вашей системы, считали ее пустой пропагандой, надеялись, что она сама собой развалится, достаточно лишь нескольких толчков. Ведь американские политики долго вообще не признавали вашу государственность, считая, что никакого Советского государства не существует, есть, мол, только географическое понятие. Но мы, разведчики, раньше политиков замечаем сдвиги в настроениях масс. Мы раньше оценили силу и влияние вашей системы. Именно поэтому центр нашей разведки (да и не только нашей) еще задолго до начала войны направил свой огонь по главному в ней — принципу веры в человека. Да, да, по вере в человека. Заронить недоверие друг к другу, скомпрометировать командный состав и обезглавить предприятие — это удар значительно более чувствительный, чем взрыв и разрушение всего предприятия.

К тому же, — уже совсем заносчиво заметил резидент, — диверсии сами по себе не пользуются популярностью в нашей пропаганде. Они только раздражают и вызывают возмущение мировой общественности. Поэтому, чтобы остановить возрастающее влияние вашего государства, мы сделали все, чтобы создать видимость антагонистических противоречий у вас, порожденных самой вашей системой. Да, да, антагонистических противоречий! — воскликнул резидент. — Скажите, разве это не блестящая возможность для философов, чтобы взять на мушку и теоретические положения большевизма?

Его никто не останавливал, и это дало ему возможность на какое-то время почувствовать себя не подсудимым, а наставником, находящимся не в плену, а в своей разведывательной резиденции, где он давал указания, как именно надо бороться с большевизмом. Распалившись в неудержимой дерзости, он временами с таким высокомерием бросал косые взгляды на своего соотечественника Шредера, словно стремился показать ему, как должен держаться настоящий солдат фюрера. Он даже закончил свою речь возгласом «Хайль Гитлер!».

Но когда ему сказали: «Довольно! Садитесь!» — вся его воинственность сразу же испарилась. Он вдруг стал умолять полковника сохранить ему жизнь.

XIII

Получилось так, что про Лебедя быстро забыли. В боевой горячке было не до него. Да и не один он исчез бесследно. За эти дни многие сложили головы, и не удивительно, что о нем не вспоминали ни друзья, ни противники.

И вдруг как-то сразу о нем опять заговорили. Заговорили не только в цехе, где он работал, а по всему заводу. Имя его переходило из уст в уста, из цеха в цех и с уважением произносилось даже там, где о нем раньше и не слышали.

До сих пор не все были уверены, что Лебедь погиб. Многие не поверили Заречному и брали под сомнение, что разбитая на шоссе полуторка была заводской. Марко Иванович, который не скрывал своего предубеждения против Лебедя, тогда же, в присутствии Шафороста, сгоряча выпалил: «Такая бестия и из-под бомбы выскользнет».

Но сегодня сомнение у всех развеялось: комиссия точно установила, что одна из разбитых машин действительно принадлежала заводскому парку. Смерть Лебедя, таким образом, стала несомненной.

О нем говорили с сожалением, с глубокой печалью. Ведь этот человек добровольно вызвался поехать на товарную, и не ради личных интересов, а ради общественных, и погиб при выполнении этого задания.

Боевая и суровая жизнь завода неизбежно вносила свое и в оказание почестей погибшим. Хоронили без музыки, без речей. Идти за гробом даже близкого друга не было времени. Поэтому, когда обрывалась чья-либо жизнь, в цехе, где работал погибший, устраивали минуту молчания.

Смерть Лебедя переживали все. Во всех цехах, на всех участках завода одновременно сняли кепки и склонили головы.

В минуту траура Надежда случайно оказалась рядом с Шафоростом. Он стоял, закрыв глаза, опечаленный, подавленный утратой. И когда минута скорби истекла и все принялись за работу, он все еще стоял, низко склонив голову, словно над гробом.

А вскоре Надежда стала невольным свидетелем острой стычки Шафороста с Морозовым. Она как раз принесла Морозову сведения из того цеха, который возглавлял Шафорост. Сведения были отрадными. Шафоросту удалось весь комплекс демонтажа построить так, что его цех за последнюю неделю отправил наибольшее количество нагруженных эшелонов. И Морозов, когда Шафорост вошел, встретил его искренним доброжелательным поздравлением. За время осады неприязнь между ними постепенно угасла сама по себе: общие заботы снова свели обоих на тропинку былой дружбы. И, поздравляя Шафороста, Морозов, видимо, хотел пожать ему руку в знак окончательного примирения.

Но Шафорост руки не подал. Он будто и не слышал поздравления. Молча подошел к столу и опустился в кресло, насупленный, раздраженный. На лбу нервно дергался давний синеватый шрам, и это свидетельствовало, что прибыл он сюда не с добром.

— Что случилось, Захар? — невольно вырвалось у Морозова.

Шафорост молчал. Только голову опустил еще ниже.

Морозову показалось, что тот все еще находится под впечатлением сообщения о смерти Лебедя, и сочувственно вздохнул:

— Жаль человека. Очень жаль.

Шафорост усмехнулся:

— Спасибо, хоть мертвого пожалел.

— Ты так сказал, — дрогнул голос Морозова, — будто бы я виноват в его смерти.

— А то кто же? — вспыхнул Шафорост. — Кто, как не ты, послал его на товарную? Да как ты смел?! — уже кричал он, пьянея от гнева. И Надежда, как никто другой, понимала причину гнева: горе сестры отозвалось в нем такой болью, что он готов был броситься на Морозова. — Как ты смел больного человека посылать на такое опасное дело?!

Шафорост намекал на то, что Лебедь погиб только из-за болезни ноги, не сумев выскочить из машины во время бомбежки.

Морозов побледнел. Надежда никогда еще не видела его таким взбешенным.

— Довольно! — грохнул он кулаком по столу, утратив присущее ему спокойствие.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в эту минуту не появился Гонтарь, который сделал вид, будто не заметил стычки, и поспешно сообщил, что его просили позвонить в штаб фронта.

Вызов Гонтаря в штаб сразу же прекратил перепалку. В штаб по пустякам не вызывают. Значит, на фронте либо снова возникла какая-то угроза, либо из Комитета Обороны требуют сведения о ходе демонтажа завода. Теперь, когда ВЧ окончательно вышла из строя, связь с центром осуществлялась только через штабную рацию.

Надежде тоже приказали готовиться в путь. Сведения всех цехов сосредоточивались у нее. Она сама их собирала, обрабатывала, многое хранила в памяти, поэтому Гонтарь и Морозов, отправляясь в штаб, брали ее с собой.

— Собирайтесь и садитесь в машину, — велел ей Гонтарь.

Торопясь в прокатный за свежими данными, Надежда столкнулась в траншее с Ходаком. Он бежал зачем-то в другой цех. Смерть Лебедя подействовала на Ходака тяжело, и он остановился возле Надежды совсем растерянный.

— Ты слышала?

— Слышала.

— Даже не верится. А… А как же теперь?

— Что теперь? — переспросила Надежда.

Но тот, не отвечая, перескочил на другое:

— Вот хорошо, что встретил тебя. Уже давно мне надо сказать тебе…

— О чем, Павлик?

Однако Ходак как будто забыл, о чем начал говорить, и его уже охватило беспокойство о другом.

— Ты не видела Сережу? Нет? Где же он? — с тревогой огляделся он, как будто мальчик должен был быть где-то здесь, во дворе. — Если увидишь, загони в подвал. Очень прошу, загони его.

Ходак непривычно суетился, словно не находил себе места, все куда-то порываясь, и, уже далеко отойдя от Надежды, снова попросил:

— Так ты ж не забудь, Надийка, загони!

Надежда смотрела ему вслед и не могла понять его растерянности. Она уже знала, что Ходак принимал участие в работе комиссии, разыскивавшей следы Лебедя; слышала она, что мальчик, не послушав отца, оказался между воронками на опасном участке шоссе, за что отец впервые в жизни до синяков выпорол его, а теперь, видимо, жалеет, что побил так сильно. Но она все же никак не могла постичь такой необычной для этого всегда спокойного человека растерянности. Почему-то невольно вспомнила рассказ дяди о случае еще из прошлой войны с одним солдатом. Этот солдат перед очередной атакой, как будто предчувствуя свою смерть, метался, не находил себе места, вспоминал родных и действительно после боя уже не вернулся.

А через короткое время, когда Надежда выходила из цеха и направлялась к машине, ей преградила дорогу взволнованная, санитарка.

— Скорее, Надежда Михайловна! Скорее!

— Что случилось?

— Вас Ходак зовет.

— Где он?

— В санчасти.

Когда Надежда вбежала в санчасть, Ходак лежал на кровати с широкой повязкой на груди, сквозь которую проступали красные пятна. Осколок мины пробил грудь почти насквозь. Запекшиеся губы в бреду чуть слышно произносили два имени — сына и Лебедя. Помутневшие глаза смотрели в потолок.

На какое-то мгновение они просветлели и улыбнулись Надежде.

— Ты пришла? Хорошо… — И сразу же снова лихорадочно заволновался: — Забери… Скорее забери у него чертежи… Только тебе доверяю…

— О чем ты, Павлик?

Но Ходак уже не ответил. Глаза погасли, веки смежились, рука безжизненно свесилась с кровати.

Надежда припала к телу Павла и разрыдалась.

Послышался торопивший ее сигнал машины. Стараясь подавить рыдания, она выскочила на крыльцо.

— Тетя! Тетя! — вдруг остановил ее детский голос.

Надежда вздрогнула: под дверью стоял мальчуган. Видно, его не пускали к отцу. Он стоял, как всегда, замурзанный, шмыгал своим вздернутым носом, в глазах, полных слез, отражалась глубокая тревога.

— Тетя! — умоляюще уцепился он за Надежду. — Скажите таточку, что я всегда буду слушать его. Всегда буду слушать. Слышите, тетя?

XIV

Внезапный перевод штаба фронта более чем на сто километров от Запорожья сам по себе говорил, что линия обороны по Днепру уже ненадежна.

Всю дорогу до штаба Надежда находилась под впечатлением утраты двух близких ей людей. Трагическая смерть Ходака просто ошеломила Надежду. Наверное, никто на заводе так болезненно не воспринял эту утрату. Но перед глазами почему-то все время неотступно стоял Лебедь.

Невольно вспомнились встречи с ним. До подробностей всплывала в памяти вся его горячая забота о ней в то время, когда произошла авария и ее чуть не выгнали из цеха. Конечно, в этой заботе Надежда впоследствии почувствовала и другое: Лебедь увлекся ею. И хотя она никогда над этим не задумывалась и инстинктивно старалась держать его на некотором расстоянии, однако теплота его отношения сама по себе через какие-то щелочки проникала в ее душу, и Надежда, как каждая женщина, подсознательно откликалась на эту теплоту.

Вспомнилась минута скорби. И как-то особенно отчетливо и ярко увидела она Лебедя на трибуне, когда он еще в самом начале войны перед многолюдным собранием клялся, что не пожалеет своей крови за Родину. И действительно не пожалел. А многие не верили! Брали под сомнение искренность его клятвы. Ведь дядя Марко не только не поверил, но еще и посмеялся после митинга: «А как же! Прольет всю кровь с трибуны, куда же ему потом на фронт?» «Ох, дядюшка, дядюшка, как же несправедливы вы были к нему…»

В штаб добрались уже в полночь. Над глухим и неприметным селом, раскинувшимся на склонах степной балки, разливался полный таинственности и скрытой тревоги свет молодого месяца. По горбатым и кривым улочкам сновали фигуры военных. На каждом шагу их останавливали оклики часовых:

— Стой! Пропуск!

После передачи по рации отчета Гонтарь пошел к командующему, а Надежде велел вернуться к машине, которую они оставили на краю села. С машиной к помещению штаба никого не пропускали. Надежда возвращалась по той же тропинке мимо пруда, через гать, затененную вербами. На краю гати невольно остановилась и засмотрелась, как в тихом плёсе плескался вместе со звездами молодой месяц. И снова почему-то вспомнился Лебедь.

Вдруг она встрепенулась: в свете месяца выросла знакомая фигура, к Надежде приближался тот, о ком она только что подумала. «Не может быть!…» — заволновалась Надежда. Но чем ближе он подходил, тем больше стиралось сомнение. Низенький картуз, хромовые сапоги, полувоенный костюм — в таких часто ходили партийные работники, и Лебедь любил им подражать — все сразу напомнило Лебедя именно таким, каким она видела его в последний раз, когда он садился в машину, чтобы ехать на товарную.

Надежда вышла из тени верб, стала посредине дороги и уже готова была окликнуть его, но он вдруг прошел мимо, словно чужой, как будто и не заметив, что она протянула ему рули.

Надежда оцепенела. Что это значит? Неужели не узнал? Бросилась ему вдогонку.

— Аркадий!

Тот не оглянулся.

— Аркадий Семенович! Товарищ Лебедь!

Но он будто и не слышал. Заметно прибавил шагу и удалялся от нее, как человек, который торопится куда-то по исключительно важному делу и не имеет времени даже оглянуться.

— Неужели я ошиблась? — проговорила она намеренно громко, чтобы он услышал. И только теперь заколебалась: Лебедь последнее время прихрамывал на правую ногу, а этот шел не хромая, твердо и четко отпечатывал шаги. «Конечно, ошиблась. Ну и глупая же я, пристала к чужому!» — корила она себя, стараясь убедить в ошибке.

А в действительности это был он, Лебедь. И он узнал Надежду. Узнал сразу, как только увидел ее в тени верб. В другой раз и в других условиях он сам кинулся бы к ней — о, как обрадовался бы он такой встрече! — но сегодня ему было не до Надежды. Сегодня у него так тревожно сложился день, что он боялся встречаться с сослуживцами. И именно в этот день, когда весь завод называл его своим героем, а Шафорост так болезненно переживал утрату зятя, Лебедь горько сетовал на свою судьбу за то, что она привела его на этот завод и породнила с Шафоростом.

Война и в жизнь Лебедя внесла свои коррективы. Многое из того, чем он когда-то увлекался, чего страстно жаждал, утратило свою привлекательность и привело его на край пропасти. А когда сталкиваешься лицом к лицу с опасностью, тогда невольно вспоминаешь тех, кто предостерегал тебя от нее, и раскаиваешься, что не прислушивался к их советам. Лебедь теперь особенно часто вспоминал свою мать и упрекал себя за то, что в свое время не послушался ее.

Мать для него была таким же ревнивым наставником, каким был дядя Марко для Надежды. Что-то общее было и в детстве Надежды и Лебедя. Он тоже, как и она, рано лишился отца и прошел по-своему суровую школу. Мать не баловала его, сызмальства приучала к умению пробивать себе дорогу. Но заботливая мать — женщина волевая, с коммерческой хваткой, умевшая залезать в чужую душу, чтобы выгодно купить и выгодно продать, — по-иному смотрела на жизнь, нежели наставник Надежды Марко Иванович, и весь смысл жизни видела только в наживе. Умением добывать деньги она измеряла человеческое достоинство, поэтому весь мир казался ей сплошным торгом, где все пытаются друг друга обмануть, перехитрить и где все в конечном счете базируется на принципе: не ты обманешь, так тебя обманут.

Материнское воспитание не прошло бесследно для понятливого и бойкого мальчугана, хотя он немало натерпелся от этой науки. Во времена преследования за спекуляцию мать покинула его и даже на несколько лет как бы умерла для него, сдав его в детский дом, — швырнула с умыслом, предусмотрительно переменив его фамилию на другую, ничем не запятнанную и благозвучную — Лебедь. Нагоревался и натерпелся он в этом холодном, неприветливом сиротском доме, но потом, когда подрос, был благодарен матери за такую науку. Из детского дома ему без трудностей открылись двери в рабфак, а оттуда и в вуз.

По окончании института Лебедь должен был ехать на Урал. Уральский завод, куда его направляли, хотя и был далеко не первоклассным, да к тому же и отдаленным от центра, зато там его ждала широкая дорога, по которой он мог уверенно идти в новую жизнь. Еще на третьем курсе Лебедь предусмотрительно соединил свое сердце с сердцем дочери директора этого завода, которая училась вместе с ним. Соединил довольно прочно. Мать невесты, растроганная счастьем дочери, в каждом письме уже называла его «своим», «родным», тайком от мужа посылала дочке посылки и денежные переводы из расчета на двоих и с нетерпением ждала будущего зятя к себе. Она уже выделила в квартире комнату и убрала ее для молодых.

Предприимчивая мать Лебедя, которая к тому времени уже «нашлась», сразу же одобрила выбор сына. Она не знала невесту, ей было безразлично, какова она, ее прежде всего интересовало, кто ее отец. Достаточно потрепанная суровыми житейскими ветрами, она хорошо понимала силу влиятельных связей и поэтому настойчиво советовала сыну ехать на Урал.

Однако сын не послушался. В то время, когда на Урале его уже считали зятем, перед ним внезапно раскрылась более заманчивая перспектива на берегу Днепра.

Уже с самого начала своей деятельности на заводе, еще до того как он породнился с Шафоростом, Лебедь успел завоевать расположение Стороженка. Впрочем, это было не так уж трудно: инженер, вышедший из беспризорных, представлял собой в глазах Стороженка образец классовой чистоты. Стороженковская осведомленность в заводских кадрах помогла Лебедю быстро сориентироваться в расстановке влиятельных лиц, узнать прав и характер каждого, выявить людей с изобретательским даром, войти к ним в доверие, стать сначала консультантом, а впоследствии и соавтором многих изобретений.

О таких одаренных людях, как Павло Ходак, не умевших, однако, разбираться в чертежах, Лебедь проявлял особую заботу. Подход к ним у него не был шаблонным: с одним он рюмкой чокнется, с другим — пульку распишет, а к сердцу Павла Ходака, равнодушного и к рюмке и к картам, он нашел дорогу через Сережу. Никого Ходак не любил так, как своего шустрого малыша, и ничто не причиняло ему столько хлопот и тревоги, как бесшабашность и непослушание полубеспризорного сына. Лебедь сумел подружиться с мальчуганом, завоевать его доверие, уговорил его остаться дома, заинтересовал игрушками, даже книжками. Растроганный отец настолько поверил Лебедю, что делился с ним самыми сокровенными творческими замыслами.

И как это ни странно, но именно благодаря соавторству Лебедя Ходак впервые получил премию за свое изобретение.

Держась со всеми просто, без зазнайства и высокомерия, Лебедь быстро очаровал таких увлекающихся людей, как Страшко. Они восторгались им, восхваляли его и, когда было нужно, сами, без нажима и просьб с его стороны становились на его защиту.

Когда кто-то из недругов Лебедя попытался было усомниться в его изобретательском даровании, в местной газете сразу же появилась статья о новом рационализаторском предложении, которое он предусмотрительно придерживал и не разглашал до поры до времени. А когда была сделана попытка дискредитировать его по общественной линии за то, что он избегал обычных заводских совещаний или заседаний, появляясь, как правило, лишь на торжественных церемониях, где щелкали фотоаппараты, снимала кинохроника, его и тут выручили друзья из редакции.

Так случилось и в первые дни войны. Кто-то на собрании двусмысленно отозвался о его патриотизме. На второй же день в газете (и уже не в заводской, а областной) появилось имя Лебедя: он первым вносил крупную сумму из своих сбережений в фонд обороны, причем не просто вносил, а призывал критиковавших его лиц последовать этому патриотическому примеру. Те, конечно, не имели возможности внести такую же сумму, чтобы должным образом ответить на его призыв, и престиж Лебедя в глазах общественности поднялся еще выше.

Своей женитьбой на Ларисе он окончательно покорил ее заботливого брата Шафороста. Обрадованный счастьем сестры, Шафорост не замечал у Лебедя никаких недостатков, без меры хвалил его за малейшие удачи и решительно, всем споим авторитетом отводил от него всяческие нападки и неприятности. Постепенно Лебедь так глубоко вошел в доверие к Шафоросту, что тот без его совета не производил никаких серьезных перемещений среди своих подчиненных. Больше того, он даже на недавних своих друзей стал глядеть глазами своего советчика — Лебедя.

Но Лебедю недостаточно было завоевать симпатии только своего родственника Шафороста, он стремился заслужить доверие и других влиятельных на заводе лиц. Главный инженер Додик, к которому Лебедь, зная его слабость к «дару природы», заходил будто невзначай с какой-нибудь симпатичной женщиной, стал тоже без меры расхваливать Лебедя.

Даже такой стреляный воробей, как Морозов, постепенно начал проникаться симпатией к инициативному и смышленому инженеру.

А Лебедь тем временем уже вынашивал заманчивые планы своего будущего. При всяком удобном случае он заводил разговор с Шафоростом о недостатках в руководстве заводом. Сначала намекал, предостерегал, а потом уже с возмущением доказывал Шафоросту, что того, мол, явно недооценивают, тормозят его продвижение, опасаясь конкуренции, в то время как он, Шафорост, уже давно созрел занять кресло главного инженера вместо этого бабника Додика. Да и директорский пост на таком заводе пора уже занять более солидному инженеру. Страна, мол, уже не та, что была десять лет назад. «Кадры выросли, есть кем заменить, есть!» — доказывал Лебедь, мечтая, конечно, о том, чтобы и самому вслед за Шафоростом пробиться в руководство.

Лишь одного человека не мог привлечь на свою сторону Лебедь — это Марка Ивановича. Авторитет обер-мастера в коллективе был велик. Слово его, особенно на партийных собраниях, нередко весило больше, нежели мнение Шафороста, а то и Морозова. Заручиться расположением такого человека Лебедь считал чрезвычайно важным. Но как он ни старался, с какой стороны ни подходил — то на собраниях хвалил его принципиальность, то на выборах первым называл его кандидатуру, делая вид, что не сердится за его отрицательное отношение к ОТК, даже в центральной газете однажды выступил с большой статьей, в которой писал о заслугах обер-мастера Марка Шевчука, — однако ничем не мог пронять толстокожего усатого медведя. Казалось, что тот еще больше замыкался, и Лебедь уже начинал всерьез опасаться. Ничего он не боялся на заводе, даже гнева Морозова, но стоило лишь обер-мастеру прищурить глаз и сгрести в кулак свои усы, как Лебедя пробирала дрожь.

Возвращение на завод Надежды сулило внести в их взаимоотношения новое, обещало перемену к лучшему. С первой же встречи он решил действовать через нее. Хорошо зная женские слабости, он был уверен, что вскружить голову племяннице Марка Ивановича будет нетрудно. Однако именно Надежда спутала все его карты. Она чуралась его ухаживаний. Пришлось направить на эту женщину и гнев Шафороста, и бдительность Стороженка, даже использовать аварию, чтобы восстановить против нее всех, а затем одному выступить перед нею в роли бескорыстного защитника. Но, добиваясь ее расположения, он в азарте сбился с заранее намеченной дороги, заблудился, словно в тумане, и сам незаметно поддался ее обаянию.

Недаром говорят, что если привлекательное недостижимо, то оно становится во сто крат привлекательнее. А Надежда оказалась для него не только привлекательной женщиной. В ней было что-то совершенно отличное и от его уральской невесты, и от многих других женщин, которых он знал, не говоря уже о Ларисе: что-то чарующе женственное, такое светлое и чистое, что при встрече ему самому хотелось стать светлее и чище. Поэтому в тот вечер, когда Надежда, ошеломленная аварией, рыдала на берегу у тополя, а он, утешая ее, возмущался бездушием Шафороста, Лебедю казалось, что он готов ради нее пойти на разрыв со всеми, даже с Шафоростом.

Неизвестно, как бы дальше развивались события, если бы на Запорожье не обрушилась гроза бомбардировок. Ужасы воздушных налетов испугали Лебедя и быстро отрезвили его от опьянения женскими чарами. В первые дни он прямо-таки не мог заставить себя вылезти из бомбоубежища и беспрерывно «болел».

Но как ни странно, этой спасительной «болезнью» он был обязан опять-таки Надежде. Еще при первой встрече с нею, пытаясь оправдаться в неприятной немой стычке в автобусе, ему пришло в голову сослаться на болезнь. Потом он не раз упрекал себя за неосторожное поведение в автобусе, которое немало повредило его отношениям с Надеждой, и за выдуманный радикулит. Но как пригодилась ему эта выдумка во время налетов! Лебедь захромал, приобрел даже палку. Нашлись и врачи, которые подтвердили обострение хронического радикулита. И на заводе ни у кого не было оснований упрекать больного человека за неявку на работу. А когда он порой, в часы затишья, появлялся в цехе, с трудом волоча ногу, многие рассматривали его появление как своего рода подвиг.

Надежду тогда тревожило его недомогание. Но Лебедь о ней уже не думал. Он лихорадочно отыскивал возможность вырваться из этого ада. А вырваться было уже нелегко. Город объявили на осадном положении. Трибуналы действовали беспощадно: дезертирство влекло за собой расстрел. Конечно, можно было бы скрыться, но Лебедь не хотел исчезать так, как это сделал потом Стороженко, навлекший на себя гнев и презрение всего коллектива. Нужно было найти законную возможность. И такая возможность сама пришла: Морозов послал его на товарную.

На станцию, которая подвергалась бомбардировке, Лебедь и не собирался ехать. Заводская полуторка, обнаруженная на шоссе разбитой, принадлежала не Лебедю, а инженеру с насосной, которого все еще безуспешно разыскивали. Выехав со двора, машина Лебедя сразу же свернула в противоположную от станции сторону и через час находилась уже далеко за городом. Лебедь был уверен, что за ночь город «накроется».

Может быть, за ночь он далеко убежал бы от Запорожья, если бы навстречу не двигалась волна свежих, наскоро переформированных воинских частей, спешивших к Днепру, чтобы закрыть прорыв. По разбитым, покрытым лужами и перепаханным танками дорогам, а то и без всяких дорог, прямо по пашне, по стерне, по свежим озимым посевам в несколько рядов тянулись длинные вереницы воинских частей на машинах, с пушками, тягачами, обозами, и эта волна поглотила в конце концов и Лебедя.

Тогда не спрашивали, да и некогда было расспрашивать, кто, куда и зачем едет. Заворачивали все, что могло пригодиться фронту, и Лебедь очутился в «дикой» колонне, как называли в то время автоколонны, состоявшие из разных перехваченных гражданских машин, брошенных на подвозку снарядов.

Конечно, он здесь долго не задержался. Изобретательность и тут ему не изменила. С помощью доброжелательного старшины удалось оторваться на машине от полосы боев и забиться в далекое глухое село, чтобы выждать там, пока сдадут Запорожье и настанет «законная» возможность с имеющимися у него документами свободно выехать за Волгу. Документы, путевки на дальний маршрут были выписаны для всех заводских машин заранее, однако они становились действительными только в случае, если город будет сдан. Почти месяц выжидал Лебедь в тихом, глухом селе, разбросанном на склонах степной балки, далеко от железной и шоссейной дорог. Там нашел он приют в клуне одного крестьянина. Но неожиданно в это село перебазировался штаб фронта, и комендантский наряд сразу же ухватился за «дикую» машину. Поэтому не удивительно, что Лебедь, заметив Надежду на плотине, испуганно проскочил мимо нее, позабыв о своей «болезни». Да ему и в самом деле надо было спешить: его вызывал комендант, от которого теперь зависела вся его судьба.

Надежда еще долго стояла на плотине после того, как фигура скрылась во тьме переулка, стояла и сама себе не верила: неужели ошиблась?

Эта мысль не оставляла ее всю дорогу, пока они возвращались на завод.

А на следующий день вдруг снова по всем цехам заговорили о Лебеде. Но заговорили уже совсем не так, как после торжественной минуты молчания. Словно буря пронеслась над лесом, рванула, раскачала деревья, и загудело, завихрилось все в гневном, грозном рокоте. Кто-то из заводских рабочих, возвращаясь из Донбасса с баллонами кислорода, почти у самого Запорожья случайно столкнулся с насмерть перепуганным Лебедем: его машину в составе «дикой» колонны под конвоем гнали на передовую.

Надежда, услышав эту новость, невольно с ужасом посмотрела на свои руки: ей показалось, что она долго соприкасалась с чем-то грязным и гадким.

— Слышала, дочка? — встретил ее Марка Иванович. — Я же говорил, что такая стерва и из-под бомбы выскользнет!

Но Надежда не слышала дядю. В это мгновение она мысленно снова очутилась в автобусе, куда через переднюю дверцу, расталкивая всех, нахально ворвался франт. «Хам!» — уколола его взглядом Надежда. «Хам!» — прочитал тот в ее взгляде. «Дуреха ты!» — «Негодяй!»

— Ты чего это вздрогнула? — удивился Марко Иванович.

И у Надежды невольно вырвалось в ответ:

— Нет, дядюшка, первое впечатление не было ошибочным.

XV

Уходила летняя теплынь. Дождями начиналась осень. Холодными, обложными и нудными. Временами их сменяли туманы, такие же пронизывающие и надоедливые; иногда налетали степные ветры, которые перерастали в бури, разгоняли тучи, и тогда неистово стонал Днепр и жалобно отзывались ему плавни.

Однако ни дожди, ни туманы, ни бури не могли остановить или хотя бы немного ослабить смертельную стычкумежду берегами; никакое ненастье не могло не то что погасить, но хотя бы замедлить битву и на заводе — такую же горячую, беспощадную, тоже не утихавшую ни днем, ни ночью.

Почерневшие, измученные люди засыпали на ходу, падали, снова поднимались и опять, подбадривая друг друга, бросались к вагонам.

Теперь главное заключалось в вагонах. Если несколько дней назад результаты работы измерялись количеством демонтированных механизмов, то теперь они определялись количеством отправленных эшелонов. Если раньше эшелоны выводили с завода лишь с наступлением темноты, то теперь это делали и среди бела дня. Составы с оборудованием выходили с заводских станций беспрестанно, следуя один за другим. Бывало и так, что за день отправляли до тысячи вагонов!

Однажды, вернувшись из очередной поездки в штаб, Гонтарь привез целую кипу немецких и американских газет, специально подобранных для него в политуправлении. Берлинская печать была переполнена криком о победе на юге Днепра. Как об одной из выдающихся побед жирным шрифтом сообщалось о захвате «большевистской металлургической крепости в Запорожье». В одной из газет была даже помещена, фотопанорама завода.

Нью-йоркский экономический еженедельник опровергал немецкие измышления, однако тоже уделял много внимания заводу. В еженедельнике указывалось, что немцы вскоре все же захватят завод и что «русские, уже не в состоянии спасти его оборудование».

В статье содержался неприкрытый намек фирмам быть готовыми к получению выгодного советского заказа на оборудование для проката, поскольку «наш союзник утратил свою базу».

Одновременно Гонтарь привез из штаба и предостережение. Противник, не имея возможности ворваться в Запорожье с Хортицы, уже прорвался через Днепр ниже города и пытался подойти к нему с тыла. Командующий предупредил Гонтаря о необходимости быть наготове. Он советовал свертываться.

Такие же предупреждения приходили и непосредственно с передовой.

Но линия обороны, идущая вверх по Днепру и далее вдоль порогов к Днепропетровску, держалась еще крепко, и на заводе пока чувствовали себя сравнительно уверенно, вне непосредственной опасности. Погрузив все оборудование, люди уже принялись за разборку подземного кабеля. Они, возможно, и не подумали бы свертывать работу, если бы в тот же вечер, когда Гонтарь вернулся из штаба, во дворе внезапно не появился Вовнига.

Старый лоцман прискакал на завод на хромой взмыленной кляче, которая, очевидно, осталась в колхозном хозяйстве единственной из всего конского племени. Да и сам лоцман выглядел необычно: он был в дырявой свитке, за плечами висела торба, а в руке вместо кнута — привычная длинная клюка, словно он собирался просить подаяние. Подъехав к крыльцу, он слез с мокрой лошаденки вконец изнуренный, разбитый, неспособный держаться на ногах. Опустившись на ступеньки, он долго не мог прийти в себя и в ответ на вопросы, сыпавшиеся на него, лишь печально качал головой:

— Не казак уже… Не казак…

Вовнига не случайно прискакал на завод. Пока Гонтарь добирался из штаба, верхняя линия обороны была сломлена. Немецкие танки, прорвавшись выше порогов, уже отрезали Запорожье и с другой стороны. Вовнига еле успел выбраться из села, чтобы предупредить своих шефов. И не случайно он сам решил отправиться в такую дорогу, не доверив этого поручения кому-нибудь помоложе: молодого могли бы задержать. Он рассудил, что старик не привлечет к себе внимания, а коня если заберут, то и пешком под видом нищего доплетется: для этого он и торбу нацепил.

— Спасибо, атаман. Спасибо за услугу, — растроганно обнимали его Гонтарь и Морозов.

— Ну а вы как тут? — немного отдышавшись, спросил Вовнига. — Управились?

Вокруг них все гремело и бурлило, как на пожаре. Снимали провода, раскапывали кабельные проходы, на себе подтягивали платформы под погрузку. Вовнига, поднявшись на дрожащие ноги и опершись на палку, смотрел на измученных людей и после длительной паузы сам себе ответил:

— Вижу. Сам вижу, что управились.

Помолчав еще немного, как бы взвешивая свои слова, тряхнул копной седых волос.

— Сказано, рабочий люд… Надежда наша… — Потом повернулся к Гонтарю и Морозову и взволнованно произнес: — А теперь айда. Медлить уже нельзя. С богом, хлопцы…

XVI

В эту ночь небывалая гроза разразилась над Запорожьем. Сверкали молнии. Раскаты грома доносились беспрерывно, словно вокруг города рушились скалы. Отовсюду доносилась стрельба. И во дворе завода всю ночь было бурно и неспокойно. Спешили вывезти из-под огня раненых, торопились снарядить последние эшелоны, с которыми отправляли и освободившиеся рабочие бригады.

Непрестанно лил дождь, повсюду один за другим разрывались снаряды, однако уже некогда было прятаться ни от непогоды, ни от разрывов. На всем пути от цехов до станции Восточной, забитом вагонами и платформами, суетились люди, там и тут мигали синие точки карманных фонариков, отовсюду слышались беспорядочные выкрики, шум.

Раненых отправляла Надежда. Их осталось немного — основную партию вместе с санчастью вывезли раньше. Однако пока отвоевали у железнодорожников крытый вагон и перенесли туда всех больных и раненых — а носить пришлось на самую станцию, — она устала до изнеможения.

Особенно измучилась Надежда со своим соседом Страшком. Он в эту ночь свалился с лестницы и повредил ногу, но никак не хотел признать себя раненым и протестовал против того, что его отправляют. Санитарок, которые пытались силой уложить его на носилки, Страшко разогнал и на все уговоры Надежды твердил одно:

— Не тревожьтесь об-бо мне, золотко. Мы еще п-потанцуем с вами. П-помните в-вечеринку?

Хорошо, что подоспел Влас Харитонович, который сгреб его своими могучими руками и без носилок, как младенца, перенес в вагон.

Немало хлопот причинил и Сережа. После смерти отца мальчуган привязался к Надежде. Он ни на шаг не отходил от нее и ни с кем другим не хотел ехать. Дважды отправляли его с семьями рабочих, и оба раза он возвращался. Едва уговорила его Надежда поехать вместе с ранеными.

Когда эшелон отправили, на дворе уже светало.

Дождь прекратился, и в разрывах между тучами пробивалась синева утра. Мокрая до нитки и обессилевшая, Надежда еле добрела до цеха.

Проходя мимо ремонтной мастерской, она заметила, что там тоже полным ходом идет демонтаж. Туда поспешно подгоняли платформы. До сих пор мастерскую не трогали: здесь производился ремонт танков и пушек.

За воротами мастерской гудел, постреливая дымками, видимо, последний отремонтированный танк. Около него толпились люди. Еще издали Надежда узнала по военной форме майора — уполномоченного с фронта, который прощался с Миколой. Потом Микола обнялся с другим военным. Что-то очень знакомое было в фигуре этого человека, и Микола почему-то его долго держал в объятиях. Но свернуть к ним, чтобы и самой проститься, у Надежды уже не было сил.

Превозмогая усталость, вошла она в цех, нашла Морозова, доложила об отправке раненых и, по его совету, пошла в бомбоубежище, где топилась печка, чтобы хоть немного отдохнуть. На полпути ее догнал Микола.

— Вот где поймал тебя! Думал, что уже не увидимся. Ой, ты ведь вся мокрая! — ужаснулся он.

Надежда только слабо улыбнулась.

— Устала я.

— А ну, снимай! — захлопотал Микола.

Он мигом стащил с нее мокрую стеганку, натянул свою, сухую, потом подвел ее к бревну, которое кто-то приспособил на стыке траншей, и взволнованно попросил:

— Давай посидим, Надийка. Кто знает… Да и положено посидеть перед такой дорогой. — И, видимо чтобы подавить в себе волнение, перевел разговор на Заречного: — А с Сашком так и не виделась?

Надежда вяло кивнула головой. С ним она уже давно не виделась. Еще с того времени, когда на берегу около насосной прогнала его от себя. Да Сашко, как она заметила, после того и сам избегал встреч с нею.

— Поехал наш Саша. Все же вырвался, — улыбнувшись, промолвил Микола.

Надежда догадалась, что второй военный, который прощался возле танка с Миколой, и был Заречный. Поняла и то, куда он «вырвался». Заречного уже давно назначили руководителем мастерской по ремонту оружия. К этому заданию он отнесся с особенным жаром, и именно здесь проявилось его конструкторское дарование. Ни один танк, ни одну пушку не выпустил он из мастерской, не внеся в механизм какого-нибудь усовершенствования. Военные заинтересовались им, предложили перейти в армию, то есть туда, куда он сам давно стремился, и теперь, конечно, никто — ни Жадан, ни Морозов, ни даже Гонтарь — не мог его удержать.

Микола, как видно, знал, что между ними что-то произошло, и жалел, что они поссорились. Надежда поняла, что сегодня Миколе хотелось помирить их на прощание; он как бы забыл, что не так давно сам оберегал ее от ухаживаний Заречного.

Надежда молчала. Вконец измученная бессонной ночью, она до предела изнервничалась, отправляя раненых, а сейчас, согретая Миколиным ватником и лаской солнца, заглядывавшего в траншею, чуть держалась на ногах. Ее немилосердно одолевал сон. Все, что говорил Микола, звучало глухо, как что-то далекое, едва касаясь ее сознания. Она раз за разом как будто проваливалась в какую-то пустоту. И когда Микола спросил, почему она не пришла проводить Сашка, Надежда, блаженно улыбнувшись, еле-еле шевельнула губами:

— Коля, дай мне хоть пять…

Микола сразу понял, о чем она просит. Эта фраза была уже крылатой на заводе. Когда кого-нибудь совсем валил сон, он обращался к товарищам и просил подменить его хоть на пять минут: «Дай хоть пять». Иногда только показывали пять пальцев, и все было понятно.

Конечно, в другой раз Микола сам бы предложил ей пойти отдохнуть, но сейчас это его даже обидело.

— Но я ведь тоже еду!

— Куда, Коля? — спросила она механически, а сама уже видела Миколу на каких-то странных колесах, и он все едет и едет неизвестно куда.

— Разве ты не знаешь? На фронт! — уловила она в ответ уже совсем приглушенный голос Миколы, словно он слышался из-под земли.

«На фронт?» — попыталась зацепиться она за значение этого слова, подсознательно чувствуя в, нем что-то важное, тревожное, но Микола завел разговор о Зине, и Надежда сразу же увидела среди женщин на машинах, отправлявшихся на окопы, свою беззаботную подругу. И не только увидела, но и услышала: казалось, рядом зазвучал ее чарующий смех. Даже привиделось, что и Микола побежал за Зиной: бежит, взволнованный, встревоженный, а она, кокетничая, подтрунивает над ним, смеется, и смех ее, как соловьиный напев, задорно и захватывающе звучит над степью.

Микола действительно собрался на фронт: теперь многих из политсостава запаса направляли прямо в части действующей армии. И он в самом деле заговорил о Зине. В эти последние минуты перед отъездом беспокойство о ней было особенно острым, и именно о ней хотелось Миколе поговорить на прощание с Надеждой.

Причиной такого беспокойства стало Известие, которое принесли ему вчера. Ночью на завод вернулась девушка, которой посчастливилось бежать из окружения, и она рассказала о судьбе своих подруг по окопам. Тело Килины Макаровны так тогда на берегу и осталось, даже похоронить не разрешили; Крихточку с большой группой погнали куда-то в лагерь, а Лена Морозова, чтобы избежать приставаний эсэсовцев, облила себе лицо серной кислотой…

Девушка рассказала Миколе и о Зине, которой, как оказалось, удалось избежать плена. Еще до прихода немцев она случайно поранила лопатой ногу, и какие-то военные, оказавшиеся поблизости, тогда же вывезли ее из опасной зоны. Казалось бы, Микола должен был обрадоваться такому известию, ведь его жену не постигла трагедия, ей даже повстречались попутчики, которые направлялись на машине куда-то за Волгу, в военную школу, и они, как подчеркнула девушка, охотно вызвались забрать с собой «такую симпатичную запорожчанку». Но именно это и тревожило сейчас Миколу.

— Чего она с ними поехала? — нервничал он.

— Не надо так, Коля, — все еще не в силах прогнать дремоту, успокаивающе проговорила Надежда.

— Больно, Надийка…

— Чего тебе больно? — спросила она сквозь сон.

— Кажется, нет уже у меня Зины… Нет… — тяжело вздохнул он. И вдруг со злостью добавил: — Ну и черт с ней!..

Надежда испуганно раскрыла глаза. Смотрела на Миколу и не узнавала. Всегда сдержанный, уравновешенный, жизнерадостный и ласковый, сейчас он напоминал разъяренного зверя.

— Ты что, Коля? — испугалась Надежда.

— Тяжело мне…

Надежда впервые слышала от него, что ему тяжело. Сколько невзгод выпадало на его долю, какие трудности приходилось переживать, какой тяжести он только не сносил! Но не сгибался, никогда не жаловался, а вот сейчас, под грузом сомнений, не устоял…

— Страшно мне…

Надежда смотрела на него с удивлением. Разве до этого кто-нибудь слышал, чтобы Микола чего-то боялся? Разве не был он примером бесстрашия под бомбежками, при тушении смертоносных зажигалок? Разве не он с первого же дня войны рвался на фронт, да и сейчас Надежда уверена, что он идет туда без страха. Но страх перед утратой веры в самого близкого человека оказался сильнее его.

— Неужели все кончено? — ужаснулся Микола, совсем растерявшись. — Неужели она все забыла? Неужели можно так легко распылять свои чувства?.. Ты скажи ей, Надийка, — горячо, умоляюще говорил он, — ведь вы подруги… Скажи, когда увидишь, что так… — И вдруг крикнул: — Не нужно! Ничего ей говорить не нужно!

Наверное, еще долго бушевал бы Микола, охваченный муками ревности, если бы не подбежал Рома. Цыганчук уже был обмундирован по-походному, новенькая пилотка задорно торчала на красивых кудрях, и Надежда сразу догадалась, что Хмелюк не один отправляется на фронт: он, видимо, сколотил уже целый отряд. Рома подтвердил ее догадку.

— Товарищ Микола! Товарищ Микола! — ухарски козырнул Цыганчук. — Тридцать и один комсомолец наготове! Уже все в сапогах и шинелях и все в пилотках. Только двум звездочек не хватило.

Микола, видимо, не ожидал, что его комсомольцы так быстро подготовятся к отъезду. Он сразу оживился.

— Значит, полный порядок?

— Точно, полный, товарищ Микола! — снова козырнул цыган.

Он еще никак не мог привыкнуть называть Хмелюка по фамилии или обращаться к нему как к командиру и называл его, как и раньше, по-своему: «Товарищ Микола».

— Хорошо. Давай команду, — уже деловито распорядился Хмелюк, — давай команду грузиться на машину. Я сейчас тоже переоденусь. Через полчаса отправляемся.

— Но ведь нельзя, товарищ Микола! Иже-богу, нельзя! — запричитал цыган.

— Что нельзя?

— Отправляться нельзя.

— Почему? Ты же говоришь, что полный порядок?

— Так машину же забрали.

— Кто забрал? — насторожился Хмелюк.

— Завгаропудило, товарищ Микола.

Наверное, кто-нибудь другой и не понял бы, что означает это «завгаропудило», но Микола знал, что Цыганчук давно не может ужиться с завгаром, а уж если он кого невзлюбит, то обязательно приклеит ему какое-нибудь хлесткое прозвище.

— Говорит, чертов ирод, что нам и пешкурой можно, — жаловался Рома.

— Но есть те приказ Морозова! — вскипел Микола. — Кто дал право отменять приказ? Я ему покажу, как провожают на фронт!

И Микола, словно совсем позабыв о том, что его только что мучило и приводило в отчаяние, стремительно выпрыгнул из траншеи и напрямик направился в гараж.

— А ты к мосту подойди! — уже издали крикнул он Надежде.

Он не объяснил, почему ей надо подойти к мосту, — это и само собой понятно, ведь именно там состоятся проводы. Да и Надежде не надо было растолковывать, зачем подходить. Ведь не могла же она отнестись равнодушно к проводам лучшего Васиного друга! Она сейчас же, не дожидаясь, пока появится машина, побежит к мосту. Вот только немножечко, совсем немножечко передохнет и побежит.

В траншею потоком вливались яркие утренние лучи. После дождя солнце было особенно теплым, ласковым, успокаивающим. Тишина залегла на дворе. Где-то совсем близко оживленно чирикали воробьи. Надежда только сейчас заметила, что с наступлением утра и берега замолчали. Как будто утомившись за ночь, заснули все. Лишь где-то за Днепром слышался гул самолета.

Звук самолета, как и всегда, пробудил в Надежде воспоминание о Василе. Подумала о нем. Подумала и сразу же увидела. Ясно увидела. Какие-то страшные чащи окружают его. Темные, непролазные чащи, и он, израненный, совсем обессиленный, ползет от своего только что сбитого, охваченного пламенем «ястребка». Огонь уже касается его ног, и свора эсэсовцев шарит поблизости, однако он не сдается, собирает последние силы и все ползет и ползет сквозь чащу. Истекая кровью, продирается он через непроходимые заросли, бредет топкими болотами, перелезает через глубокие яры, взбирается на какие-то неимоверно крутые, скрытые в облаках горы, обрывается, падает, снова поднимается и снова упорно стремится добраться к своим. Вот он уже подполз к Днепру, цепляется за корягу, переплывает речку и вот наконец подходит к родному дому. У Надежды радостно заколотилось сердце. Она рванулась к нему, но ноги словно отнялись, с места не может сдвинуться; хочет ползти, но и руки будто что-то сковало. «Что же ты не идешь?.. — говорит Василь. И говорит это с какой-то обидой, подозрением. — Разве не рада? Или, может, уже забыла?» — «Ой, что ты, Васек! — плачет Надежда. — Разве ж я могу тебя забыть? Разве ж я легкомысленная, как Зина?» А сама, как ни старается, как ни рвется, не может даже шевельнуться. Он пожалел ее, смягчился, подошел, взял на руки и, растроганный, стал целовать. Надежда от счастья закрыла глаза. А он все целует, целует обветренными запекшимися губами — в щеки, лоб, щекоча лицо своими отросшими густыми усами. «Ой, какие усы у тебя выросли!» — хочет сказать она, но рыдания не дают произнести ни слова. Наконец и сама она обхватила его за шею и что было силы крикнула:

— Васек мой!

— Ох, дочка, дочка, — прогудел над нею взволнованный дядин голос.

Надежда рванулась и сквозь слезы увидела, что это дядя Марко выносит ее на руках из траншеи.

— Разве ж можно на мокром спать? — мягко и обеспокоенно упрекнул он.

— А где же Вася? — освободившись из его рук, тревожно оглянулась Надежда, как будто Василь и вправду был возле нее и вдруг куда-то исчез.

— Вижу, дочка, что тебе и во сне видится Вася. — И чтобы как-то ее успокоить, уверенно сказал: — Коли так ждешь, то и дождешься.

— Ой, дядюшка, я почему-то уверена, что он где-то близко.

Марко Иванович промолчал. Он вспомнил извещение из части и с грустью подумал: «Ох, очень далеко твой Вася». И, опасаясь, как бы она не уловила этой грусти, прикинулся сердитым.

— Ну, чего это ты раскисла! Айда в бомбоубежище! Мокрая, как цыпленок, на ногах уже не держишься. Да смотри у меня, из убежища — ни ногой! Чтобы, хоть знать, где ты. Когда надо будет, сам разбужу! — предупредил, уходя.

По приказу Морозова Надежда должна была выехать ночью с ранеными, но тут уже одержала верх дядина воля. «Нет, Степан Лукьянович, — сказал он Морозову, — пусть дочка до конца останется при мне». И Морозов не смог возразить. Растроганный, он сказал: «Вы правы, Марко Иванович. Если б была тут моя Лена, я поступил бы так же».

Но Надежда и сама ни за что бы не уехала отсюда без дяди. После размолвки с ним из-за Лебедя, которого она тогда так страстно защищала, ей до слез было стыдно перед дядей, и она не раз горько упрекала себя за это.

Направляясь в бомбоубежище, Надежда вдруг вспомнила, что ей непременно надо было куда-то пойти, что кто-то ее ждет. Но кто? И, завидев мост, сразу же бросилась догонять Марка Ивановича.

— Дядюшка, подождите! Я же забыла. Пойдемте Колю проводим!

— Эге, дочка, опоздала. А он ждал тебя. Так, не дождавшись, и уехал. Просил поцеловать тебя за него.

Марко Иванович с грустью посмотрел в сторону моста, будто хотел еще раз увидеть там Миколу, и тепло промолвил:

— Вот это друг, дочка.

В бомбоубежище вокруг раскаленной печурки вповалку лежала бригада Харитоновича. Сам бригадир спал сидя, сунув голову между колен: очевидно, как сел, так уж и не в силах был подняться, чтобы лечь на скамью, поставленную сварщиками рядом с ним.

Острой смесью махорочного дыма и тяжелых испарений мокрой одежды, разноголосым храпом было наполнено это низенькое подвальное помещение.

Однако недолго удалось Надежде погреться возле печки. Даже юбку высушить не успела. В подвал вкатился разгоряченный Чистогоров и поднял всех.

— Вставайте, хлопцы! Живей, братушки! — теребил он сонных, измученных людей. — Да побыстрее, не то поздно будет!

В ремонтной мастерской спешили грузить последние станки, торопились убрать подземный кабель, а людей теперь, когда многих уже отправили, не хватало. И Чистогоров вынужден был поднять тех, кого лишь полчаса назад сам послал хоть немного «перебить дремоту».

Но не только это заставило Чистогорова так настойчиво поднимать сварщиков. Что-то непонятное творилось в городе. Зловещая тишина воцарилась над новой частью Запорожья, и именно она-то и насторожила всех. Морозов дал приказ быть начеку, а сам помчался на машине в штаб дивизии, чтобы выяснить обстановку.

Вместе со всеми покинула бомбоубежище и Надежда. «Потом доспишь, — посоветовал ей Чистогоров, — а сейчас бодрствуй!» Однако теперь Надежду уже и не заставили бы спать. Всю усталость, которая так одолевала ее на солнце, как рукой сняло.

Какое-то странное беспокойство и еще неведомую тревогу вселили в ее душу видения в траншее. Из головы не выходил Василь, как будто все, что приснилось, было реальностью, и Надежду неудержимо тянуло домой. Тянуло хоть на минуточку заскочить в свою квартиру — может быть, там есть письмо! Она давно уже, наверное с неделю, не заглядывала в ящик.

Желание пойти домой было так сильно, что Надежда не обращала внимания ни на предостережения Чистогорова, ни на необычную возбужденность в цехах.

К вечеру Надежда уже не находила себе места. Она металась как в горячке. Что бы ни делала — нумеровала ли платформы, записывала ли в книгу груз, — мысли о доме не давали покоя, и Надежда тщательно выискивала повод вырваться и город.

Беспрестанно обращалась она к дяде, умоляла отпустить, выдумывала множество важных причин, даже солгала, будто забыла дома диплом, — и Марко Иванович обеспокоенно приложил руку к ее лбу.

— Не жар ли у тебя, дочка?

— Ой, нет, дядюшка, я здорова.

— Странно, — качнул головой Марко Иванович. — Так, говоришь, диплом забыла? А ну, подожди, кажется, Петро Степанович собирается в город.

И он, побежденный ее мольбами, пошел к Гонтарю, чтобы попросить взять с собой Надежду.

Разные бывают сновидения. Бывают совсем неожиданные, удивительные, непостижимо фантастические. Но в том, что привиделось Надежде, ничего не было удивительного и неожиданного.

Да и не у одной Надежды были такие видения. Ох, сколько их, обездоленных, овдовевших, жило такими мечтами! Сколько ждало, да еще и сейчас ждут, счастливого «воскресения» своих любимых! Но у женщин с тонкой духовной организацией, с нерастраченными чувствами бывает какое-то непостижимое предчувствие. Как будто мысли их на расстоянии перехватывают мысли близкого человека. Именно такое предчувствие сегодня охватило Надежду, не давало покоя, неудержимо влекло домой, и оно не обмануло ее.

Судьба Василя и в самом деле сложилась так, как представилось Надежде. Почти так же, как ей приснилось, он едва успел вырваться из подбитого и уже охваченного пламенем «ястребка». Израненный, измученный, долго скитался он во вражеском тылу, чащами и болотами пробираясь к линии фронта. Вот только Днепр переплыл он не так, как привиделось Надежде, — не на корягах, которые врезались ей в память, а на стенке арбы, найденной в клуне какого-то дядька, и не около моста, на виду, а внизу, по быстрине в районе плавней.

К счастью, у него сохранились документы, и в Запорожье его не задержали. Да в этой суете отступления никто на него и внимания не обратил. А в комендатуре ему просто повезло: совсем случайно встретился с тем чернявым политруком-авиатором, к которому в первый же день войны на аэродром приходила Надежда. Тот, проверяя билет Василя, увидел вклеенную в обложку Надину фотокарточку. И хотя ему было уже не до встреч и не до воспоминаний, однако он принял Василя, как давнего друга, раздобыл где-то для него шинель, пилотку, на ходу рассказал про встречу с Надеждой и даже отвоевал в комендатуре мотоциклиста, который переулками и Капустной балкой подбросил Василя до арки Шестого поселка.

Как раз в это время неподалеку от арки под стенами сожженного дома остановился на своей замаскированной грязью эмке и Гонтарь. Не дождавшись Морозова, который почему-то задержался в штабе дивизии, Гонтарь решил сам отправиться в разведку. Что-то уж слишком подозрительное творилось вокруг.

Низко над крышами время от времени появлялись «юнкерсы». Они чувствовали себя хозяевами в воздухе. Их не встречал ни единый «ястребок», не отзывалась ни одна зенитка.

Чтобы выяснить положение, Гонтарь отважился проскочить прямо к штабу берегового полка, который защищал входы в город и с которым у заводских была постоянная связь. КП полка за ночь переместился в Дом металлурга на проспекте имени Ленина — как раз на ту улицу, где жила Надежда. Гонтарь, плохо зная расположение новых домов, перед отъездом даже подыскивал себе проводника. Если бы Марко Иванович застал его во дворе, Гонтарь охотно взял бы проводником Надежду.

Оставив машину под прикрытием обгоревших стен, Гонтарь стал вдоль домов пробираться к берегу, где по неточным ориентирам, должен находиться КП. Пробираться было уже небезопасно. С Хортицы и с правого берега заговорили батареи противника. На улицу с воем и треском посыпались мины и снаряды.

Внезапная вспышка вражеского артиллерийского огня не была случайной — ее вызвала суета на улице: из дворов и переулков вылетали машины и мотоциклы, выбегали бойцы, и все-это на глазах у немцев соединялось и катилось из города.

Наша артиллерия молчала. На огонь вражеских батарей отвечали лишь отдельные пулеметные точки, и Гонтарь понял, что артиллерию сняли, вывели и основные части полка, а сейчас отходят последние подразделения прикрытия.

Попытки остановить кого-нибудь, чтобы узнать, где КП, оказались тщетными. Вдруг совсем случайно, бросившись от свиста мины за угол дома возле берегового парка, Гонтарь наткнулся на командира полка. Тот, распаленный, кричал на кого-то и уже садился в машину.

— Как? Вы еще тут? — заметив Гонтаря, испугался он.

— Как видите.

— Я же к вам послал гонца. Час тому назад!

— Возможно, разминулись, а возможно, что-то произошло, — сказал Гонтарь, не желая утверждать, что гонца могло и убить.

— Немедленно, товарищ Гонтарь. Умоляю вас! Колеса имеете?

— Благодарю, возле арки эмка стоит.

— Тогда не медлите. Учтите, что на Софиевку уже нельзя.

Станция Софиевка была недалеко от Запорожья. До сих пор через нее отправляли эшелоны, и Гонтарь благодарно кивнул:

— Спасибо за предупреждение.

— Ну, счастливо! — поспешно козырнул командир полка. — Через десять минут снимаю последние точки, — махнул он рукой в сторону берега.

Еще до встречи с полковником, когда Гонтарь разыскивал КП, он заметил за аркой мотоцикл, из коляски которого выскочил военный. Собственно, за военного его нельзя было бы принять. В порванных ботинках, в заплатанных крестьянских штанах, лишь пилотка да не по росту куцая, совсем новенькая шинель, вся еще в складках, которую, очевидно, ему только что выдали со склада, свидетельствовали, что он в какой-то степени принадлежит к военным. Лицо было тоже странное — давно не бритое, изможденное, шевелюра отросла до самого воротника. Но во взгляде — даже издали заметил Гонтарь — светилось что-то радостное, и весь он пребывал в несвойственном для этой атмосферы приподнятом состоянии.

Некоторое время они вместе продвигались к берегу. Вместе падали от свиста мин и вместе перебегали под стенами от дома к дому. Чувствовалось, что тот из местных — он хорошо ориентировался в новых строениях. Гонтарь сначала хотел остановить его, чтобы узнать, где Дом металлурга. Но тот вскоре перебежал на другую сторону улицы. Возле крайнего дома, перед тем как наскочить на командира полка, Гонтарь снова хотел было окликнуть этого странного военного, тот тоже обратил внимание на Гонтаря, приостановился на мгновение, но, торопясь, куда-то нырнул в подъезд противоположного дома.

Не мог же Гонтарь знать, что этот человек был очень близким Надежде.

Когда Гонтарь вернулся на завод, Морозов уже отправлял последний эшелон с людьми. К воротам подтягивалась колонна автомашин: штаб завода тоже лихорадочно собирался в дорогу. Наспех грузили ящики, узлы, и Марко Иванович наводил порядок в колонне.

В кузове одной трехтонки на куче узлов Гонтарь заметил Надежду. Что-то невыразимо горестное и страдальческое отражалось на ее побледневшем лице и в потемневших встревоженных глазах. И если бы не такое время, если бы не нужно было спешить, он непременно подошел бы и расспросил, что с нею.

Но сейчас было уже не до сочувствия — город замыкался во вражеское кольцо. И как только отправили последний эшелон, сразу же, под пулеметным обстрелом, тронулась и автоколонна.

Автоколонна выехала за парк, пересекла Капустную балку и вскоре влилась в бурный поток центральной улицы старого города.

Теперь, когда с севера Софиевка была уже отрезана, а с юга заходили вражеские танки, путь для отхода оставлен один — через центральную улицу. И в эту улицу ринулось все: артиллерия, пехота, тягачи, машины — военные и гражданские, мотоциклы, подводы. Все это бурлило, ревело, волнами надвигаясь друг на друга, мешая продвигаться вперед, и немилосердно обстреливалось с земли и с воздуха.

Нет ничего ужаснее отступления. А Запорожье держали до последней возможности, отвоевывая каждый день, каждый час для спасения ценностей индустрии, его удерживали почти до полного окружения, и поэтому отступление было особенно тяжелым.

Когда выбрались за город, стало немного спокойнее — мины сюда не долетали. Движение еще более замедлилось: от дождей земля совсем раскисла, напрямик не проткнешься, а по разбитому, перепаханному танками и изрытому бомбами грейдеру не разгонишься.

Марко Иванович как начальник колонны почти не садился в машину: метался между тягачами, машинами, подводами, пробивая дорогу своей колонне, и сердито мял в пригоршне лохматые усы.

На одной из вынужденных остановок к нему подошел Гонтарь. За время боевой, кипучей жизни на заводе они сдружились, у них было много общего. А сейчас его беспокоила Надежда. Перед расставанием — а он вот-вот, как только выберутся на гору, должен был расстаться с заводскими, расстаться, может быть, навсегда — ему хотелось успокоить Надежду, хотелось ласковым словом хоть немного утешить. Конечно, из деликатности он не решался обратиться прямо к ней — кто знает, что скрывается в женском сердце, — и поэтому осторожно намекнул:

— Чего-то племянница ваша тоскует!

— Эге ж, — с грустью кивнул Марко Иванович. Но вдруг неожиданно оживился. — Слышишь, дочка? — улыбнулся он Надежде. — Иди-ка сюда. Да побыстрее!

Он уже давно пытался развеять печаль племянницы: самому больно было глядеть на нее. И этот намек Гонтаря показался ему подходящим поводом, чтобы ее отвлечь.

— Ты слышишь, вот уже и Петро Степанович беспокоится, не заболела ли.

— В самом деле, мне показалось, что вы чем-то встревожены, — сказал ей Гонтарь.

— А знаете отчего? — нарочно обратил разговор в шутку Марко Иванович. — Это бабье в ней проснулось. Никогда не думал, чтобы моя дочка — такой воинственный казачина — на бабье поддалась. Под влияние сновидения подпала. Слышали такое? Привиделось, будто сегодня Василь ее вернулся домой, и так разволновалась, что даже с вами в полк под пули собиралась поехать. А оно ведь в снах чего только не померещится.

Гонтарь сразу насторожился и будто мимоходом спросил:

— Кстати, Надийка, а где вы живете?

— Жила, — горько усмехнулась Надежда, — на проспекте Ленина.

— А где именно?

— Возле парка. Напротив Дома металлурга, если знаете.

Гонтарь заволновался. И чтобы скрыть это, попробовал пошутить, хотя хорошо понимал, что шутки тут неуместны.

— Вы много и часто рассказывали мне про своего Василя, а вот фотографию так ни разу и не показали. Боитесь, что ли? Или, может, нет у вас?

— Могу показать, — промолвила Надежда и раскрыла свой комсомольский билет, на внутренней стороне обложки которого была вклеена фотокарточка ее Василя.

Гонтарь взял билет, и руки у него задрожали. Теперь уже сомнений не было.

— А знаете, Надийка, — заговорил он, уже не скрывая волнения, — кажется, ваш сон в руку.

И он подробно рассказал о встрече на проспекте Ленина.

Надежда заплакала.

Марко Иванович, выслушал обо всех приметах военного — какие волосы, нос, глаза — и переспросив, в какой именно подъезд — в первый или второй — пошел тот военный, растроганно подтвердил:

— Выходит, в самом деле Васько. Ну так чего ж ты ревешь? — обнял он Надежду. — Вот еще! Разве тут реветь? Радоваться нужно! Не то так за слезами и прозеваешь мужа. А наверное, и он где-то тут.

И уже никто так внимательна, как Надежда, не вглядывался в этот шумливый, бурный поток, и никто так пристально не отыскивал между бойцами давно не бритое родное лицо.

Когда выбрались на бугор, Марко Иванович отвел свою колонну на обочину и на раздорожье остановил ее. Тут Гонтарь должен был сворачивать на другую дорогу, которая поведет его сначала в штаб, а потом в Москву. А им лежал путь на далекий Урал.

Вышли из машин. Вышли все — от директора до водителей, чтобы в последний раз поглядеть на оставленные очаги.

Город был уже далеко внизу, за холмами.

Гонтарь и Морозов отошли на бугорок, обнялись и молча смотрели на родной город. По обе стороны встали Жадан и Марко Иванович. Рядом остановились Шафорост и Чистогоров. К ним присоединились Додик и Влас Харитонович, а к тем уже все, кто ехал в этой колонне, — мастера, бригадиры, прокатчики, водители. Все сорок человек, не сговариваясь, выстроились в ряд и застыли в крепких объятиях.

Никто не произнес ни единого слова, никто не говорил «прощай», не сомневался в возвращении, но у каждого невыносимо щемило сердце, раздирало душу, и все, не стесняясь, плакали. Сорок мужественных, бывалых, обстрелянных, сильных стояли, обнявшись, и плакали.

Сгущались сумерки. Кровавым заревом пылало Запорожье.

Авторизованный перевод Изиды Новосельцевой.

НА КРУТОЙ ДОРОГЕ Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Стонала река Урал. В эту ночь она особенно тоскливо стонала, растревоженная осадой тяжелых нагромождений туч. Время от времени холодные их громады разбивались о прибрежные скалы, рассыпались пылью, вскипали мутными вихрями, и тогда река, как бы противясь внезапному натиску холода, заходилась еще стоном, волнуя, тревожа и без того встревоженную душу.

Вдали, на другом берегу, беспрерывно сверкали молнии, вспыхивали зарева, выхватывая из темноты силуэты доменных башен, линии труб, переплетения воздушных трубопроводов. И Надежда на мгновение забыла, где она. Ей виделся Днепр, виделось Запорожье, виделись могучие огнедышащие берега, а когда от очередной плавки снова багрянились тучи, перед нею уже как бы реально оживал родной завод, а далеко-далеко за выступом кручи угадывалось и сияние Днепрогэса.

И почудилось ей, что стоит она не на берегу зауральской реки, а на взгорье Днепра, совсем близко от плотины, у самой Набережной, где красиво выгибаются ряды тополей, и меж них грациозно высится тополь, который так любовно выхаживали они с Василем и который стал символом их любви.

Но все это только чудилось, только казалось. Днепр был далеко. Он был так далеко — за горами, за беспредельностью степей и лесов, — что даже страшно становилось. Будто туда уже и возврата не будет.

— Ты, я вижу, опять вся там, — неслышно остановилась возле Надежды женщина одного с нею возраста.

Так же, как и Надежда, она в грубых мужских валенках, в рабочей фуфайке, плотно укутанная в шерстяной платок. Подошла и встала рядом, не объясняя, где именно «там», — ведь и так понятно. И не нужно утешающих слов, ибо никакими словами не помочь тому огромному горю, которое больно затронуло и Надежду, глубоко ранило ее душу. Женщина прижалась плечом к Надежде и так же стала смотреть сквозь мглу вдаль, словно тоже переносясь через горы и леса к далекому, никогда не виденному ею Днепру, прежде величественному, чарующему, а теперь обагренному кровью, погруженному во мрак.

Надежда благодарно повернулась к ней. Эта скупая на слова уральская горянка уже одним своим присутствием вызывала чувство облегчения. Есть люди неумеренно щедрые на слова утешения. Как бы ни было велико твое горе, они непременно начнут уверять, что ничего ужасного нет, все пройдет и скоро снова вернутся радость и счастье. Заверяют горячо, хотя в душе вряд ли верят, что заверения их сбудутся. За время войны, за месяцы мучительного неведения о судьбе Василя, Надежда вдоволь наслушалась таких пустопорожних утешений, от которых, как и от холодного равнодушия, не становилось легче.

Груня, или Груша, как любовно называли неразговорчивую девушку, с первой же встречи, еще в тот день, когда автоколонна эвакуированного завода после долгой и нелегкой дороги добралась наконец сюда, тронула Надежду своим искренним участием.

Тогда стояло ненастье. Дождь перемешивался со снегом. Пока доехали, промокли, замерзли так, что зуб на зуб не попадал. Но укрыться под крышей и согреться удалось не сразу. Хоть их и ждали, и жилье заранее приготовили, но дыхание войны опередило автоколонну, ворвалось сюда раньше — дни и ночи принимал город эшелоны эвакуированных и размещал в кварталах зауральских рабочих поселков. Когда прибыли запорожчане, тут уже ни в одном доме не было свободного уголка. Волны эвакуированных захлестнули даже сараи и непригодные для жилья помещения. Клубы, конторы, школы были переоборудованы в госпитали. Почти ежедневно в каждой квартире происходило очередное уплотнение.

Энергичные уралки из местного женского совета, в который входила и Груня, под неутихающим дождем, охая и сочувствуя, уже далеко за полночь развели по квартирам утомленных дорогой, окоченевших запорожчан.

Однако Надежде места не нашлось. Ее и в списках-то не было: считали, что по приказу Морозова она уже давно выехала из Запорожья. Наверное бы, до утра ежилась и дрожала возле своего грузовика, если бы здесь снова не появилась Груня.

— А о тебе забыли, что ли?

— Не знаю.

— Солдатка?

— Да.

Какую-то минуту она молча разглядывала Надежду, что-то взвешивала.

— Как тебя зовут?

— Надежда.

— А я Груня, — сказала она и ловко вскинула на плечи мокрый Надеждин узел. — Айда ко мне.

Шлепая по лужам, они прошли сонную улицу и выбрались на окраину. Из темноты проступали очертания недостроенных домов. У одного Груня чуть-чуть задержалась и показала на третий этаж, где слабо отсвечивали свежевыструганные косяки окон и дверей.

— Наша квартира.

Надежде нетрудно было догадаться, что сейчас Груня сама перебивается под чужой крышей, но, если бы не война, вероятно, уже жила бы тут, в этом доме. Теперь же квартира для нее осталась только мечтой.

Они зашагали дальше. Вскоре добрели до старого поселка и вошли в тесный домишко. Неровные, бугроватые стены, низкий горбатый потолок, перекошенные рамы небольших окошек — все говорило, что это жилье сотворено из сарайчика, сотворено наспех и ненадолго, лишь бы кое-как перебиться в нем семье Груни нынешнее лето и, может, осенью, но теперь суждено ему было приютить их и на зиму, а возможно, и на более долгий срок.

— Принимай гостью, — сказала Груня старой, с виду суровой женщине с жесткими волосами, седой гривой спадавшими на плечи.

Старуха, видно, не ждала чужого человека. Как была в нижней, не по росту длинной сорочке, так и открыла внучке дверь и теперь стояла на пороге, словно в белом саване.

— Добрым людям всегда рады, — сказала сухо.

Но, вероятно, догадавшись, что за гостью привела внучка, смягчилась:

— Ну что ж, как-нибудь разместимся. Я с детьми лягу, а вы вдвоем вон там, — кивнула она на узенькую кровать.

— Ох, да я и посидеть могу до утра. Мне лишь бы в тепле, — засмущалась Надежда, понимая, сколько забот причинила она людям своим появлением в их тесном жилище.

Но Груня, не выказывая ни подчеркнутого гостеприимства, ни раскаяния, что привела сюда запорожчанку, когда тут и без того повернуться негде, со свойственной ей сноровкой уже снимала с Надежды мокрый ватник, а затем провела ее в другую комнатенку, еще меньшую, служившую одновременно и кухней и кладовой. Здесь было развешано белье, на полу лежали дрова, а на горячей плите кипела в большом котле вода, очевидно нагретая старухой для внучки.

— Вот вода, вот корыто. Раздевайся.

Надежда застеснялась.

— Чего это ты?

— Прости, но мне даже переодеться не во что. Мокрое ведь все.

Но Груня и это предусмотрела.

— В мое оденешься.

И, чтобы рассеять смущение Надежды, сама быстро разделась и впервые со времени встречи улыбнулась:

— Вдвоем будем мыться.

Увидев молодую горянку без одежды, Надежда так и ахнула: Груня стояла под светом лампы, словно точеная. А когда распустила длинную русую косу, стала похожа на русалку. Надежда втайне чисто по-женски позавидовала такой красоте.

Уловив ее взгляд на своих волосах, Груня тихо, будто в упрек кому-то, обронила:

— Только ленивые обрезают волосы.

Вскоре, одетая во все Грунино, Надежда сидела за столом. Бабка Орина — так звали эту суровую старую женщину — возилась с ужином. Груня показывала фотографии мужа. До войны он был геологом-разведчиком, а теперь разведчик на фронте. На широкой, порядком потрепанной кушетке, которую бог знает каким чудом удалось втащить сюда через узенькую дверь, тихонько посапывали двое ребятишек. Девчушка совсем маленькая, наверное, и года нет, и чуть постарше мальчик. И возрастом, и вспотевшим лбом, на котором кудрявились белокурые волосики, мальчик напоминал Надежде Юрасика.

У Надежды затуманились глаза. Где сейчас ее дитя? Где мать? Она досих пор ничего о них не знает. Знает, что их вывезли с Украины в далекие Оренбургские степи и поселили в какой-то деревне. Но каково им там?.. Что с мужем?..

Надежда вдруг заплакала. Только сейчас, согревшись и отдохнув, она опомнилась после долгой и тяжелой дороги и остро ощутила, что ее жизнь разбита. Не было у нее сейчас ни дома, ни семьи. Темным, беспросветным представилось ей будущее. И страшное отчаяние охватило душу.

Она плакала горько, навзрыд и не заметила, как проснулись перепуганные дети и как хмурая старуха осторожно заслоняла их от Надежды и успокаивала.

— Ох, простите, простите меня, — спохватилась Надежда. — У вас и своего горя хватает, а тут еще я со своим…

— Теперь всем тяжко, — обняла ее Груня.

Улеглись они так, как велела старуха. Жались друг к другу на узкой кровати, как две сестры. И как ни устали они, бабка Орина еще долго слышала их тихое шушуканье. Обе ощущали неуемную потребность поделиться сокровенным, Своей любовью. А она представлялась им сейчас необыкновенно светлой, красивой.

Надежда рассказывала Груне, как о чем-то святом, о мельчайших подробностях встреч с Василем, начиная с того, как посадили они свой тополь. С улыбкой поведала о скрытом душевном бунте Василя из-за невинных посещений Сашка Заречного.

У Груни по-своему зародилось чувство к Ванюше. Первая встреча с ним была романтичной. Они столкнулись совсем случайно, в непролазных лесных чащах, в которых оба, застигнутые грозой, в одиночестве проплутали всю ночь. Груня заблудилась, поздно возвращаясь с отдаленного лесного участка отца, а Ванюшу заманил сюда во время охоты след рыси. К утру, когда буря стихла, Груня, разыскивая тропку, вдруг с ужасом увидела хищника. Может, то была рысь, на которую охотился Ванюша. Хищник уже присел между корягами, съежился, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть на девушку, но в этот миг раздался выстрел.

Груне тогда было семнадцать. Она еще не знала, как целуются с парнем. Но когда поняла, кто неожиданным выстрелом спас ее от гибели, бросилась к охотнику и стала целовать его.

С тех пор они не разлучались.

Груня еще и сейчас дивится, как все это случилось. Сказать кому-нибудь — не поверит: прямо из лесу за ним в этот городок пошла. Как завороженная. Даже отчий дом обошла стороной. Тогда здесь была база геологов. Тут началась их совместная жизнь. Ох, как же она была хороша, их жизнь! Люди завидовали их любви. Радовались и завидовали. А некоторые удивлялись. Еще бы! Ведь Ванюшка геолог-разведчик: всегда в пути. Им часто приходилось жить врозь. Иногда целое лето не бывал дома — все где-то в горах, в экспедициях. Уже и подруги стали удивляться такому замужеству. Что это, мол, за жизнь? Ни замужняя, ни вдова. Больше ждешь его, чем видишься с ним.

— Больше ждешь, — вздохнула Груня. — Ох, глупые они, эти подруги! Знали бы, какое это счастье — ждать любимого! Какое счастье!

У Груни это вырвалось как-то особенно горячо. Как вспышка. Дальше Надежда почти и не слушала, как любили они друг друга, какой верой была проникнута их любовь, как радовались они встречам. Не могла слушать. Словно освещенная этой вспышкой, перед нею промелькнула ее собственная жизнь.

Утром Надежда оставила гостеприимную избушку с твердым намерением не возвращаться сюда, чтобы не причинить более хлопот. Была уверена, что сегодня ей удастся с помощью начальника коммунхоза найти жилье, может, и не у столь сердечной хозяйки, но зато посвободнее. Не могла она не думать о Юрасике и матери.

Но когда добралась до своих земляков, все обернулось по-иному. Ее уже ждали. В небольшой цеховой конторе завода, освобожденной для приезжих, шла летучка. Обсуждали, как быстрее построить такой же, как и в Запорожье, прокатный цех. Каждому определялись его новые обязанности.

А за конторой рядом с домнами и мартеновским цехом вся площадка бурлила: копали, рубили, разгружали. Хотя с гор тянуло такой же, как и вчера, холодной промозглой сыростью, люди не прятались, не роптали, спешили до морозов управиться по крайней мере с фундаментом.

На стрелах кранов парусами надувались полотнища призывов. Полотнища потемнели, отчего каждое слово звучало еще суровее: «Родина в опасности!», «Все для фронта!». И Надежда была уже иной, чем ночью, у Груни, в минуту отчаяния. Она словно пробудилась. Грохот площадки, людской водоворот, новые обязанности, новое задание, а тут еще встреча со своими, прибывшими сюда раньше с эшелонами, — все это снова дохнуло уже знакомым, боевым.

Озабоченная новыми, непривычными графиками и нарядами, она и не заметила, как пролетел день. И начисто забыла о жилье. А когда начкоммунхоза стал просить Надежду еще одну ночь где-нибудь перебиться — он уже и на селе все пороги пообивал, и все тщетно, — а она придумать не могла, куда ей деваться, опять появилась Груня.

— Айда к нам.

Конечно, Надежда пошла. Что же другое ей оставалось? Как ни неловко ей было, но решилась еще одну ночь стеснить Груню. А когда вошла в комнатушку, еще вчера служившую кладовой, то глазам своим не поверила. Тут не было ни дров, ни развешанного белья. Комнатка светилась чистотой. Возле стены стояла старенькая кровать, а рядом с печкой были сделаны нары.

— Это твоя комната. Перевози семью, — сказала Груня. — Да не вздумай упрямиться! Так мы с бабушкой решили.

А дня через три Груня снова растрогала ее до слез. Надежда вернулась с работы очень взволнованная. На стройке не хватало людей. Сталеваров, прокатчиков во главе с Жаданом и Марком Ивановичем временно направили на действующие заводы. Поредели и бригады строителей: большую группу неожиданно вызвали в военкомат. Надежда пожаловалась Груне, что завтра ей некого будет поставить подносчиками. Груня молча выслушала. Тут уж, казалось, горянка ничем не могла ей помочь.

А утром на строительную площадку неожиданно явилась гурьба молодиц. Рабочие оживились.

— Это откуда красавицы?

— Принимай солдаток, Надежда, — выступила вперед Груня.

Надежда не знала, как и благодарить подругу.

С того дня они уже и работали вместе. И всегда, когда у Надежды случалась какая-нибудь неполадка или просто на душе становилось тяжело, Груня неизменно оказывалась рядом. Каким-то только ей присущим чутьем, чутьем солдатки, улавливала она боль подруги…

Так и сейчас. Лишь только Надежда остановилась на откосе и с тоской стала глядеть вдаль, вспоминая свое Запорожье, Груня подошла к ней, чтобы отвлечь от тяжелых мыслей. По крайней мере так сначала подумалось Надежде. Но потом она заметила, что Груня и сама чем-то взволнована.

— А у тебя что?

— Никак не сдюжим. Вон видишь, — кивнула в сторону берега. — Опять бастует.

Внизу под кручей в тусклом освещении нервно дергался тягач. Он то стремительно бросался вперед, то с ревом кружил на одной гусенице, как подбитый танк. А еще ниже, на плотах, запорошенных метелью, суетились женщины Груниной бригады. Состязаясь с холодом, они вытаскивали из воды обледеневшие бревна; торопились, пока реку не сковало совсем.

Капризы тягача, видимо, вывели из себя работниц, они все разом оставили плот и с криком окружили машину.

— И так частенько, — пожаловалась Груня. — Больше мерзнем, чем работаем.

Вытаскивать плот на берег не входило в обязанности Надежды: снабжением лесом занимался другой отдел. Но с наступлением холодов, когда всю стройплощадку понадобилось утеплять, за что отвечала она, а запасы леса кончались, Надежда не могла оставаться равнодушной к сплаву. Именно это и привело ее на берег реки. Как будто почувствовала, что солдаткам Груниной бригады приходится туго.

— Если бы тягач как тягач, — сердилась Груня.

— А ты другой потребуй.

— Требовала. Начснабжения отмахивается от меня, как от осы. К диспетчеру посылает.

— Ну и обратилась бы к диспетчеру.

— Даже до самого шефа добралась.

— До самого шефа? — переспросила Надежда.

Шефом они называли Шафороста. Собственно, так его теперь называли все. И не только потому, что на него возложили руководство строительством. После того как Лебедь, которого он столь усердно опекал, опозорился, на Шафороста пахнуло холодком. Его ценили как специалиста, именовали шефом, но в это слово каждый вкладывал теперь нечто неприязненное.

— Что же он сказал? — нетерпеливо спросила Надежда.

— И слушать не стал.

— Наверное, тоже послал к диспетчеру?

— А тот опять к начснабжения.

Все в Надежде закипело от возмущения. О чем только там думают? Если бы речь шла о какой-либо другой бригаде, она, возможно бы, и не реагировала так остро. Потому что снабженцы в самом деле зашивались. Диспетчера тоже дергали со всех сторон — тому кран, тому машину. А у Шафороста и без того хлопот хватало. Но ведь это была необычная бригада. Это были солдатки, которые сами, добровольно пришли на стройку. Они и сегодня вот в такую стужу взялись вытаскивать из воды уже вмерзшие в лед бревна. Как же Шафорост мог, негодовала она, как он мог отнестись к ним с таким равнодушием?

И она немедля направилась к шефу. Надежда старалась приглушить свой гнев. Нельзя же было врываться в кабинет руководителя такой распаленной. Тем паче что после отъезда Морозова в Москву Шафорост стал ее непосредственным начальником. Надо было успокоиться, обдумать, взвесить все, чтобы не вызвать у него ненужного раздражения. Отношения между ними и без того были слишком натянутыми. Скрытая вражда готова была выплеснуться наружу на каждом шагу.

Еще в Запорожье дезертирство Лебедя ошеломило Шафороста. Он словно бы и ростом меньше стал. Ходил ссутулившийся, темнее тучи. Надежде тогда казалось, что он мучается, корит себя. Думалось, что он понял, во что обошлось потакание капризам своей сестрицы и к чему привело его слепое покровительство Лебедю. Порой она даже проникалась к нему жалостью. И когда, бывало, в дороге кто-нибудь из автоколонны бросит упрек в его сторону, она становилась на защиту Шафороста. Надеялась, что на новом месте у них и взаимоотношения сложатся по-новому, что осадок былого недоброжелательства сам по себе размоется течением общих, грозных, одинаково для всех тревожных событий и между ними наступит согласие.

Но согласия не получилось. Что-то странное пробудилось в характере Шафороста. Он замкнулся в себе и ожесточился против всех. То, что должно было заставить его переосмыслить свои поступки, стало вызывать в нем сопротивление. Любое упоминание, любой разговор о Лебеде раздражали его.

А разговоры эти вспыхивали ежедневно. Они загорались, как сушняк, от малейшей, невзначай оброненной искры. Ведь много семей прокатчиков осталось в городе, занятом врагом. Их должны были вывезти именно в тех вагонах, которые по вине Лебедя так и не прибыли тогда с товарной. Особенно сочувствовали все пожилой лаборантке, сын которой в группе Сашка Заречного пошел на розыски Лебедя и там погиб.

Раздражали Шафороста и намеки на Ларису, которую он вместе с матерью перевез сюда из-под Саратова, подыскав для них приличную квартиру. Конечно, при других обстоятельствах этому, возможно, не придали бы значения. Что дурного в заботе брата о сестре? Но внезапное исчезновение Ларисы из Запорожья тоже горечью отложилось в памяти многих. И люди теперь не скрывали этого.

Но более всех раздражала Шафороста Надежда. Его раздражал уже сам факт ее существования, одно ее присутствие. Как будто именно она была причиной всеобщего гнева против Лебедя и едких разговоров о самом Шафоросте. И хотя Надежда не давала для этого повода, даже одно ее имя, упомянутое кем-нибудь на совещании или собрании, каждая мысль ее, одобрительно принятая в бригадах, и даже то, что местные солдатки пришли на строительство именно к ней, на ее участок, — воспринимались им как своего рода укор.

А тут еще, будто нарочно, сразу же после того, как пошел слух о предоставлении Ларисе квартиры, неожиданно пришла фронтовая газета, в которой почти целая страница была посвящена обороне Запорожья. Бросалась в глаза увеличенная фотография, висевшая в кабинете Морозова: завод и девчушка с козой. Тот, кто делал эту фотографию, видно, хорошо знал, кто именно эта девочка, не случайно же рядом на полосе был напечатан портрет уже взрослой Надежды — Надежды времен обороны города.

Под этой фотографией был помещен взволнованный рассказ о молодой запорожчанке — жене фронтовика, которая под неистовым огнем врага до последней возможности оставалась на заводе.

Газета вызвала оживленные толки. Ее сразу же как спецмолнию вывесили на доске — у самой конторы, на виду, и возле нее толпились заводчане.

— Вот она какая, наша Надежда!

— Вот тебе и Козочка!

Надежду фронтовая газета взволновала до слез. Было даже неудобно проходить мимо возбужденной толпы у стенда. И она всякий раз умышленно как можно дальше обходила ее.

Но еще старательнее обходил газету Шафорост. Он как бы и не замечал ничего необычного на доске. С крайне озабоченным видом проходил мимо и на восклицания в толпе отвечал холодными косыми взглядами.

И вот теперь, направляясь к нему, Надежда понимала, что должна быть особенно осторожной. Не могла же она не учитывать, как он сейчас раздражен.

В длинном и холодном коридоре, который служил теперь не только приемной директора, но и одновременно прорабской, было накурено и шумно. Все та же франтоватая секретарша, бывшая одноклассница Надежды, в кожушке, в кирзовых сапогах, пританцовывая, чтобы согреть ноги, увлеченно спорила с кем-то по телефону. Увидев Надежду, она хитровато подмигнула ей и, не прекращая разговора, поощряюще кивнула: входи, мол, входи.

Надежда поняла, что у Шафороста никого нет. Ей почему-то даже подумалось, что он ждет ее, и она уверенно отворила дверь.

Но в кабинете не было и Шафороста. В стороне от его стола, у подоконника, спиной к двери стояла худощавая женщина. Она была в белой меховой шубке, в такой же шапочке и модных фетровых ботиках. Надежда подумала, что это актриса, ведь вчера в город на гастроли приехала концертная бригада. Но когда женщина обернулась на стук двери, Надежда чуть было не вскрикнула — перед нею стояла Лариса.

Они не виделись с того незабываемого дня, когда провожали за Днепр на окопы подругу Зину, да после того им уже и не хотелось видеться. Жгучей крапивой поросла та тропка, по которой они неразлучно шли с самого детства. Грозные события развели их по разным дорогам. За это время они если и вспоминали друг друга, то вспоминали как чужие.

И вот неожиданно столкнулись лицом к лицу. Все произошло так ошеломляюще внезапно, что у обеих перехватило дыхание.

— Ой, Надюнчик! — вскрикнула Лариса.

Она вскрикнула, как и в детстве когда-то, радостно, искренне и так же, как прежде, когда подолгу, бывало, не видела подругу, крыльями развела руки и зажмурилась от счастья:

— Ой, Надюнчик!

У Надежды брызнули слезы. Прошлое, такое еще свежее и ощутимое, разогнало тьму обид, пролегших меж ними, высветило то, что соединяло их, и они бросились друг к другу.

Надежда не видела, как за спиной у нее открылась и быстро закрылась дверь. Она только слышала, как в приемной нервно вызывали через коммутатор диспетчера. И вдруг отчетливо уловила гневный голос Шафороста:

— Алло, диспетчер! Почему солдаткам не послал тягач? Почему, спрашиваю?!

От этого крика обе словно пробудились. Развели руки, поглядели друг на дружку, и между ними снова пробежал холодок.

Какое-то мгновение они так и стояли на расстоянии, как будто на распутье.

II

Удивительную силу таит в себе чувство родного дома. Непостижимую силу.

Еще по дороге к плотине, как только добрался до арки на Аллее энтузиастов, у которой метались отдельные машины, подбирая на ходу, под обстрелом, обессилевших, почерневших бойцов, Василь уже понял, что из Запорожья уходят последние подразделения, что его улица вот-вот станет полосой боя и что идти туда опасно. Но после всего пережитого в тылу врага, откуда он так долго и с такими адовыми муками выбирался, где столько грезил о своем городе, о родном доме, теперь, когда дом этот был совсем рядом, окутанный дымами на берегу, куда и девалось чувство опасности.

Он инстинктивно падал вместе с Гонтарем, по свисту угадывая приближение мины или снаряда, и так же инстинктивно вскакивал после взрыва, отчаянно торопясь к своему дому.

Василь обратил внимание на Гонтаря — что-то уж слишком знакомое было во взгляде этого человека — и, перемахнув на противоположную сторону улицы, остановился. Его тянуло вернуться к Гонтарю, заговорить с ним, но стремление поскорее добраться домой одержало верх. И он, утешая себя мыслью, что сможет еще повидаться с этим человеком, опрометью бросился к заветной двери.

На пороге неожиданно возник автоматчик. Автоматчик, в сущности, больше походил на трубочиста. Очевидно, рядом с ним только что взрывом разрушило трубы, и его с головы до ног осыпало сажей. Он стоял перед Василем черный и страшный, как черт с того света.

— Куда тебя несет! — закричал он хриплым голосом, испуганно вращая белками глаз. И, словно боясь задержаться тут надолго, быстро исчез.

Но Василь остался глухим к предостережению чумазого автоматчика — оно его словно и не касалось. Пока перебегал улицу, еще пригибался, ежился под треском разрывов, но как только коснулся ногами ступенек, по которым еще в детстве, бывало, вместе с Надийкой, взявшись за руки, с веселым визгом взлетали вверх и сбегали вниз, Василь сразу почувствовал себя, как за стеной крепости. Его уже не трогали грохот, взрывы, он уже жил совсем иными тревогами, иной болью. Перед глазами встали Надежда, Юрасик, Лукинична. Они представлялись ему то бесконечно обрадованными его возвращением, то опечаленными, удрученными горем, и он жил только встречей с ними.

Он не думал о том, дома ли они. Да и не хотел об этом думать, хотя логика событий давно подсказывала, что их нет. Как на крыльях летел он по ступенькам на свой третий этаж, и все, что встречалось по дороге, каждая мелочь, даже чуть приоткрытая дверь в квартире Крихточки — эта женщина всегда, когда что-нибудь пережарит, открывала дверь, что вело к очередной ссоре с Килиной Макаровной, — все это было знакомым, близким, все говорило, что и в их квартире должно быть так, как и тогда, когда он (как недавно это было!) ее оставил.

На мгновение ему почудилось, будто Надежда сегодня возвращается из института, а он так и не успел на пристань ее встретить, и от ревнивой мысли, что ее мог встретить Саш-ко, екнуло сердце.

Взбежав на третий этаж, Василь нетерпеливо нажал кнопку. Не услышав звонка и сообразив, что его и не услышишь, раз нет электричества, он изо всех сил рванул дверь. Дверь, затрещав, поддалась, и глазам его представился страшный хаос. В комнатах, как после бури, ни одного уцелевшего окна. На полу, усыпанном осколками стекол, валялись одежда, старая обувь, посуда. На кушетке, очутившейся почему-то у самого порога, лежал запыленный узелок с бельем. Очевидно, когда уезжали, для него не нашлось места. А может, и не успели взять. И лишь этажерка с книгами и письменный стол стояли на своих местах.

Василь подошел к столу и машинально выдвинул ящик. Открыл — и словно бы рану растравил в себе: к чему ни прикоснется, все жжет как огонь. На уголке ящика между разными детскими коробочками и карандашами пальцы нащупали небольшой, в форме сердца медальон. Вещь была совсем простая, дешевенькая, но как же она ему дорога! Ее они приобрели вместе с Надеждой, когда их Юрасику исполнился год и мальчугана впервые постригли. Из-под крошечной металлической крышечки вился шелковистый завиток, словно только что состриженный с головки мальчика.

Задыхаясь от волнения, Василь схватил медальон, прижал к щеке, припал к нему губами. Из всего, что осталось в квартире, эта вещь была ему самой дорогой, и он торопливо опустил ее в карман шинели, но сразу же переложил в гимнастерку, боясь, что шинель может сгинуть где-нибудь в боевой заварухе. Но карманы гимнастерки были дырявые, и Василь решительно повесил медальон на шею: теперь он постоянно будет чувствовать у себя на груди своего малыша.

И вдруг у Василя захватило дух — на него глядели глаза Надежды. Она скорбно смотрела на него, прижавшись щекой к голове Юрасика, а мальчик, сидя у нее на коленях, грустно прильнул к матери. На фото они были так печальны, словно получили известие с фронта, что его самолет сбит…

— Руки! — неожиданно послышался от двери уже знакомый охрипший голос.

Василь поднял голову. На него направил автомат тот самый, весь черный от сажи, боец, с которым он недавно столкнулся в подъезде.

— Руки вверх! — грозно подступил он к столу.

Вместе с ним, такой же гневный, подошел и второй. В тот же миг за их спинами вырос капитан. В прожженной на груди шинели, с грязной окровавленной повязкой на лбу, вспотевший, разгоряченный, он, как видно, заскочил сюда по другому, значительно более важному делу, и присутствие здесь постороннего человека его раздражало.

— Ты что? Не слышишь?! — выхватил он пистолет. Но, увидев слезы на лице этого «постороннего», спрятал оружие.

— Домой, оказывается, наведался, — догадался он и сокрушенно покачал головой.

Однако сейчас им было не до сочувствия. Василь заметил это по нервным движениям капитана, который словно бы уже и забыл о нем, то и дело высовывался из окна и торопливо отдавал распоряжения.

Через минуту в комнате появился пулемет. К подоконнику подтянули кушетку, и Василь понял, что его квартиру приспосабливают под огневую точку. Невзначай и сам взглянул в окно — и ужаснулся. От шлюзовых камер по набережной густой россыпью двигались фигуры в зеленоватых шинелях. Издали они напоминали гусениц, настырно наползавших с берега в парк.

Василь припал к подоконнику. Только-только выбравшийся из тыла врага, он никак не мог постичь, что немцы уже ворвались на Днепрогэс. И теперь, глядя, как от плотины, той самой, на которой он, казалось, еще вчера гулял с Юрасиком, ползли в город эти страшные зеленоватые гусеницы, Василь почувствовал жгучую боль. «Как могли их пустить сюда!..» — сжимал он в бессильной ярости кулаки.

— Прочь отсюда! — сверкнул зубами капитан. Он лишь слегка повернулся к Василю, показывая этим, что ему некогда больше с ним цацкаться. — Немедленно прочь!

И, обернувшись к расчету, взмахнул рукой:

— Огонь!

Но огонь длился недолго. Не успел старенький «максим» разговориться, как на балконе сверкнула ослепительная вспышка, и в комнату, словно грозовой разряд, ворвалась горячая волна.

Чутьем обстрелянного воина Василь определил, что сюда попала «слепая» мина. Немцы не могли так быстро пристреляться к этой точке. Они и засечь-то ее еще не успели. Но от того, что попадание было «слепое», случайное, — не стало легче. Два бойца из расчета лежали недвижно. Третий — тот, перепачканный сажей, — тоже было упал, но сразу же вскочил. Как-то чудно повертелся на месте, кого-то ища помутневшими глазами, и, заметив Василя, сделал усилие, чтобы подойти к нему. Василь подхватил солдата.

Капитан не сразу понял, что произошло с его людьми. В момент взрыва он из окна соседней комнаты наблюдал за немецкими лавинами и, когда пулемет захлебнулся, пришел в ярость.

— Огонь! Почему замолчали? Огонь!!! — влетел капитан к пулеметчикам, но мгновенно осознал трагизм положения и припал к затыльнику пулемета, сам себе сгоряча приказывая: — Огонь! Огонь!

Василь бросился помогать. Его не удивила ярость капитана. Он и сам приходил в неистовство от мысли, что враг ворвался на набережную и у него на глазах рвется к его дому. И когда капитан остановился, чтобы перевести дух, и, желая подбодрить Василя, сказал уже примирительно, что им бы продержаться еще минут десять, не больше, а потом можно и сниматься, — у Василя затуманился разум. Обида, отчаяние, возмущение, гнев — все смешалось, забродило в нем.

Он не помнил, как очутился у пулемета. Не заметил, как и когда раненный второй раз капитан отполз в угол и теперь, поднявшись на руки, наблюдал за действиями своего напарника — хозяина дома.

— Молодчина! Здорово! Бей их! — кричал капитан, не ощущая, что после каждого такого выкрика из его рта все заметнее выбивался и стекал по давно не бритому подбородку алый ручеек.

Василь не слышал этого дружеского подбадривания. Он как бы слился с клокочущим от гнева пулеметом и, старательно ловя в прицельную рамку чужие суетливые фигуры, которые уже у самого парка в облаке поднятой нулями пыли то накатывались, то откатывались, строчил по ним короткими и длинными очередями, беспрерывно сыпал и сыпал горячим металлом.

По нему тоже били. Били так же беспрерывно и лихорадочно. И теперь уже не случайные, не «слепые», а прицельные мины одна за другой взрывались на балконе, на стенах, в соседних комнатах. В окна с неумолимым визгом неслись пулеметные и автоматные очереди, рассекая, раздирая стены и потолок. От пыли и дыма в комнате стало темно, как в сумерки, и шумно, как в танке. Разгорался неравный поединок.

Василь не знал о том, что все подразделения прикрытия уже отошли и он остался один. Разгоряченный боем, посеревший от пыли, с мокрым, словно облитым грязью лицом, он с еще большим азартом стрелял по фашистам и так же, как до него капитан, сам себе командовал:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Но вот «максим» дернулся в последний раз и замер. Василь лихорадочно ощупал опустевшую ленту, коробки и беспомощно оглянулся. Только теперь заметил капитана. Тот лежал в углу, заваленный кусками штукатурки, запорошенный известью, и лишь по глазам, блестевшим из-под повязки, да по темному ручью, змеившемуся изо рта на подбородок, можно было понять, что капитан еще жив.

Капитан, вероятно вспомнив о документах, подозвал Василя к себе. Но не успел и слова сказать, как оказался у Василя на плечах.

Снизу тянуло дымом. Горьким, удушливым. Видно, в одну из квартир на нижнем этаже попала мина или снаряд и загорелось что-то ватное. Немилосердно першило в горле. Василь, пока спускался к выходу, едва не задохнулся.

На ощупь отыскивая дверь, он проклинал уже не только тех, кто жег, но и то, что горело. Но именно этот пожар ему и помог. Если бы у подъезда не клубилась такая туча, ему бы не выбраться незамеченным.

А между тем улица уже притихла. Не лопались мины, не взрывались снаряды. Только кое-где изредка трещали короткие автоматные очереди, но вскоре смолкли и они. Стало тихо-тихо, словно сразу вымерло все живое. Василь понял, что эта улица оказалась в той, уже хорошо знакомой ему нейтральной, или, как еще говорят, — мертвой зоне, из которой наши части уже отошли, а вражеские еще не заняли. О, какая это зловещая тишина! Какую опасную грозу таит она в себе!

Прикрываясь дымовой завесой, Василь побежал через скверик. Потом осторожно, низко сгибаясь под тяжелой ношей, стал перебегать от подъезда к подъезду. Дорого было каждое мгновение. Каждое мгновение решало судьбу его и капитана. И Василь спешил. Он не задумывался, успеет ли одолеть эту мертвую зону и хватит ли сил с таким грузом на плечах догнать своих. Да и боялся над этим задумываться. Боялся поддаться отчаянию, так как силы и без того уже отказывали ему. Сердце вот-вот выскочит. В горле жгло, и он, задыхаясь, жадно слизывал соленые ручьи пота, стекавшие на запекшиеся губы.

А поблизости, как нарочно, ни одной живой души, которая могла бы хоть немного помочь.

Внезапно из-за дома выскочил автоматчик. Очевидно, его также оставили для прикрытия, и он, выполнив задание, стремглав вылетел на главную трассу догонять своих. Василь обрадовался, надеясь на помощь, но тот впопыхах принял его за немца, дал по нему очередь и исчез.

К счастью, очередь просвистела над головой.

Двигаться становилось все труднее. А тут еще осложнял дорогу сам капитан. До сих пор он вел себя спокойно. Висел на плечах Василя недвижно, как мешок. Только в горле у него клокотало часто и страшно. Но, придя в себя и решив, что Василю с ним отсюда не выбраться, он стал дергаться, мешать, требуя, чтобы его оставили.

Борьба с упрямцем обессилила Василя. Он вынужден был все чаще останавливаться, чтобы хоть немного отдышаться. Спотыкался, падал, но, превозмогая себя, снова поднимался и, сжимая руки раненого, принимался бежать.

Но вот Василь изнемог совсем. Невозможно стало с такой ношей пробираться под стенами. Ноги дрожали, подламывались. И Василь, чтобы окончательно не свалиться, свернул на асфальт и, уже не прячась, зашагал прямо по открытой улице. Он шел, не оглядываясь, хотя ему и хотелось оглянуться на свой дом. Он инстинктивно чувствовал, что немцы уже вступили на главную улицу и на некотором расстоянии движутся за ним следом. Они ясно видят его, однако не стреляют.

Впереди — уже близко — арка. За нею из-за руин обожженной стены показалась грузовая машина с несколькими бойцами в кузове. Очевидно, это была последняя наша машина. Василь рванулся к ней, закричал, но его не услышали. Машина вырвалась на трассу и исчезла.

Неожиданно за той же обгорелой стеной затарахтел мотоцикл. Он готов был сорваться следом за машиной, но почему-то не сделал этого, и мотоциклист, как показалось Василю, приложив козырьком руку к шлему, всматривался в него и ждал.

Василь не поверил глазам: это был тот самый мотоциклист, который по приказу коменданта подкинул его к арке. Василь уже забыл о нем и думать, ибо не мог допустить, чтобы тот еще оставался тут, когда ушло даже последнее подразделение прикрытия. Другой на его месте в такой заварухе давно бы уже дал тягу, чтобы не попасть в лапы врага. А этот вишь какой! «Вот это выдержка!» — восхитился Василь.

А мотоциклист, все еще не веря, что это наконец тот самый лейтенант, которого ему приказано «доставить туда и назад», уже подбежал к Василю, принял капитана на руки и все спрашивал:

— Это вы, товарищ лейтенант? Это действительно вы?

— Я, дружок. Я, дорогой мой! — бросился обнимать его Василь, когда раненого поместили в коляску.

Он радовался, что боец оказался таким смелым, не подвел его, дождался. За этой радостью не заметил, как засвистели пули, высекая на асфальте искры, никакого значения не придал тому, что его слегка обожгло под лопаткой. Все обнимал бойца, восклицая:

— Ох, как же я тебе благодарен, дружище! Никогда не забуду! Никогда!

Внезапно руки Василя ослабели, выпустили из объятий мотоциклиста. Боец насторожился:

— Вам плохо, товарищ лейтенант?

— Нет… Мне хорошо.

И Василю было действительно хорошо и тепло на душе от мысли, что есть такие самоотверженные люди, как этот боец. Есть! В этом чувствовалась сила. Неодолимая сила. И пусть еще приходится отступать. Пусть! Он, как и каждый фронтовик, верил, что скоро, совсем скоро эта сила развернется и, как буря, погонит назад самоуверенных завоевателей. Как грозная и могучая буря!..

— Ой, да вам очень плохо! — волновался боец.

— Устал я очень…

— Тогда поехали, товарищ лейтенант. Поехали. Нельзя больше здесь.

— Погоди, дружок. Сейчас поедем. Но подними меня немного. Дай поглядеть…

Мотоциклист понял, солдатским чутьем понял, куда и почему захотелось в последний раз взглянуть лейтенанту. Он приподнял Василя, и тот увидел плотину. Она выплыла из прибрежной синевы ясно-ясно, а чуть поближе на фоне ее величественного зубчатого крыла показался и дом Василя. Он обозначался довольно четко, потом чуть качнулся вместе с плотиной в одну сторону, в другую — да сразу же и застыл в воздухе как-то необычно, наискось, словно перекошенная рамка на киноэкране…

Из подъезда клубился дым, темный, густой, огромными волнами расстилаясь по улице. И вдруг из этого дыма вырвалась Надежда. Василь кинулся ей навстречу. Подняв кверху руки, она бежала к нему, в отчаянии о чем-то умоляя, но черная волна быстро накрыла ее. Надежда снова вынырнула, летела к нему испуганная, с непокрытой головой, во волна и на этот раз опередила ее.

Но вот дымовая волна лизнула и его… Царапнула в горле… Сковала дыхание и закрыла собой все: дом, улицу, Надежду — весь мир…

III

Машина, промчавшаяся мимо Василя, когда он, изнемогая, тащил на себе капитана, была машиной Лебедя. И Лебедь, конечно, видел, что ему машут, понимал, что надо остановиться, помочь, но в опасные минуты не в силах был заставить себя сделать это.

Судьба и так горько посмеялась над ним. Чего только не пережил он в этой проклятой «дикой» колонне! Как ни увивался возле ее коменданта, отчаянного татарчука в чине ефрейтора, отчаянного в одинаковой степени и в стычке с врагом и в поединке с чаркой, и все-таки не мог войти ему в душу. Собственно, в душу тот впускал, но от себя не хотел отпускать ни на шаг. С огромным усилием, благодаря своей изобретательности, Лебедь через какую-то медсестру добывал для коменданта драгоценные граммы ректификата. И комендант был благодарен ему:

— Карош напиток. Но пустить ни магу.

— Почему?

— А кто тогда мне такой напиток доставать будет? Ни магу.

Наконец Лебедю удалось подступиться к ефрейтору, даже подружиться с ним. За чаркой они уже и обнимались, и целовались, и клялись до скончания века не забывать друг друга. Однако, когда Лебедь снова заговорил об отпуске, ефрейтор покачал головой:

— Никак ни магу.

— Но почему, Мустафа? Ты же друг мне!

— И кароший друг. Но плохой тот друг, кто бросает друга в беде! Ни магу.

И так всякий раз. Теперь Лебедь решил зайти с другой стороны, решил подействовать своим авторитетом. До сих пор не признавался, с какого он завода. Боялся, как бы отчаянный ефрейтор не вздумал поехать с ним туда. И только сегодня, когда узнал, что весь завод уже в пути, решил признаться:

— Видишь этот гигант, Мустафа?

— Вижу. — Мустафа грустно смотрел вдаль, где в дымовой завесе, словно над облаками, возвышались корпуса, вонзив в небо ряды труб. Там горело, клубился дым, и казалось, что завод в действии. — Якши завод! Чок якши.

— Это мой! — похвалился Лебедь.

— Твой? — удивился Мустафа. — И твой все знает? И цех слябинга знает?

— А как же. Мне все там известно. Каждый уголочек. Я ведь там был большим начальником. А кончится война — и тебя, друг, заберу на завод. Тоже начальником станешь.

— Ай-я-я! — обрадовался Мустафа. — Зачем так долго молчал? Зачем? А мой башка ломал!

Ефрейтор действительно ломал голову над тем, кого послать на завод. В колонне никто не знал, где находится цех слябинга, из которого надо было немедленно, пока не поздно, вывести минометный расчет, стоявший там в обороне.

— Айда, кореш! — торопил он Лебедя. — Айда! Получишь освобождение!

И Лебедь не мог уже выкрутиться. Должен был поехать. Мстительная судьба вернула его именно туда, откуда он так изобретательно улизнул. От страха он не помнил, как добрались до цеха, как грузились на машину минометчики, как вырвались из-под обстрела. И останавливаться, когда они уже мчались от немцев, останавливаться, чтобы еще кого-то подбирать, представлялось Лебедю нелепостью.

— Гони! — молил он шофера, объятый ужасом. — Гони!

Даже когда по крыше кабины забарабанили минометчики, тоже заметившие Василя, — и тогда Лебедь сделал вид, что ничего не видит, а рев самолета, внезапно пронесшегося над машиной, заставил всех забыть о неизвестном с раненым на плечах.

К вечеру, когда Запорожье было охвачено пожарами, когда улицы, что вели к железнодорожному переезду, обстреливались и с воздуха и с земли, Лебедю наконец возвратили свободу. Подавленный отступлением и оглушенный спиртом, уже не решительно-твердый, а добродушный ефрейтор, даже не читая, подписал Лебедю характеристику, написанную им самим, и Лебедь мигом, пока ефрейтор не передумал, метнулся вон из «дикой» колонны.

Чтобы не застрять в потоке машин и быстрее достичь переезда, шофер Лебедя — тоже бестия — свернул с центральной магистрали и глухими улочками и переулками, а порой и попросту дворами быстро выбрался на площадь.

Лебедь заметил колонну людей, которая втягивалась на переезд, и обрадовался. Он увидел Надежду, сидевшую на мешках головной машины, и у него появилось желание пересесть к ней или хотя бы на расстоянии перекинуться с нею словом. Он уже хотел запросто подбежать к Марку Ивановичу, который в форме полковника метался вдоль колонны, проталкивая свои грузовики, но в это мгновение, как из-под земли, на подножках его машины выросли артиллеристы.

— Стой!

Солдаты были обожжены, словно с пожара, покрасневшие их глаза пылали такой яростью, что Лебедь не посмел ничего возразить. Он понял, что для этих людей никакие пропуска, никакие мандаты о неприкосновенности сейчас не существуют, и безропотно сдался на их волю.

Машину завернули во двор. А минут через двадцать, нагруженная снарядами, она уже была за городом и мчалась по ухабам вдоль берега. Все это произошло так неожиданно, что Лебедь не успел опомниться. Съежившись на смертоносных ящиках, он с тревогой поглядывал вперед, туда, где затягивались дымками плавни и откуда отчетливо доносился грохот пушек.

Еще утром он слышал от коменданта, что немцы именно здесь пошли на штурм Днепра, чтобы окружить Запорожье. В городе тревожились о судьбе защитников этого сектора. Выстоят или не выстоят, пока наши части успеют отойти?

— Выстоим! — как бы проникшись этим настроением, воскликнул батареец, примостившийся на ящиках рядом с Лебедем. — Теперь непременно выстоим! — И кивнул на ящики, словно похвалился: — Бронебойные!

Он не походил на батарейца, сидевшего в кабине на месте Лебедя, — пожилого, молчаливого, строгого, даже хмурого. Он был еще совсем мальчишка с узким, в веснушках, лицом, вздернутым носом. Но живости и энергии у этого паренька хватило бы, наверное, на целую роту. Когда грузили машину, он так и пританцовывал от восторга, словно наполняли ее не снарядами, а пряниками.

— О, теперь живем! Живем! — торжествовал он.

И Лебедь никак не мог постичь настроения этого юноши, который едет на смерть, а восклицает: «Живем!»

— Вы откуда, товарищ? С завода? А-а, слыхал, слыхал. Гигант ваш завод! — всю дорогу приставал он к Лебедю, словно задался целью вывести его из состояния растерянности. — А о нашей батарее вы слыхали? О, так это же мы сегодня три баржи с танками на дно пустили. — И засмеялся раскатистым смехом: — Вот булькало! Аж пузыри пошли!..

Лебедь знал от коменданта, что немцы сегодня дважды ходили здесь на прорыв, и оба раза их возвращал восвояси огонь одной отчаянной батареи. Знал, но сейчас не хотелось слушать этого неугомонного паренька. Он больше прислушивался к грохоту.

А юный батареец уже восхищался отвагой комиссара. Собственно, теперь комиссар был и командиром. Командира убили, и он принял командование на себя. Правильный комиссар! По всем статьям правильный. Душа человек. А изобретательный какой! Это же он сообразил поставить пушки на плоты. Плавают среди ивняка, как обыкновенные кустики. Чуть не вплотную к немецким баржам подплывали и — прямой наводкой. Ох и лупили!..

— Да ведь он тоже, слышите, — батареец потряс Лебедя за плечо, — он тоже из ваших. Заводской. Хмелюк его фамилия. Может, знаете?

Если бы ужас от приближения передовой не глушил сознание Лебедя, он уразумел бы, что снарядов, которые они сейчас везут, ждут не дождутся комсомольцы, ушедшие с Миколой Хмелюком. А изобретательный комиссар — не кто иной, как сам Микола Хмелюк. Но в эти минуты Лебедь ни о чем не мог думать, кроме как об одном: как бы вырваться отсюда живым.

В небе появился самолет. Точно коршун, заметивший добычу, спикировал он над машиной и с ревом, с пулеметным треском пронесся над нею. К счастью, пулеметные очереди только подняли пыль по обе стороны дороги, но машину не задели. Однако коршун не улетел, он снова пошел на разворот.

Машина остановилась. По команде старшего батарейца все бросились врассыпную. Только Лебедю не повезло. Зацепился ногой за борт и повис.

— Ой, спасите!

Батарейцы быстро возвратились, сняли его и стащили в кювет. В ту же минуту около машины взлетели черные фонтаны. Впечатление было такое, что от нее ничего не осталось. Наверное, поэтому самолет и не вернулся больше.

Но на этот раз налет не прошел бесследно. Взрывной волной швырнуло юного батарейца, и он метров десять катился кубарем, не имея сил даже подать голос. Потом вскочил на ноги, отчаянно закричал и, как ошпаренный, бросился через кусты к воде.

— Чего ты? Степа! Погоди! — бросился за ним старший батареец. — Куда же ты? Стой!..

Но тот, словно от своей погибели, убегал все дальше и дальше.

Лебедь лежал пластом в кювете. От одной мысли, что вслед за бомбами начнут взрываться снаряды в их машине, у него отнимались руки и ноги. Но безумный крик батарейца поднял его на ноги. Будто только теперь поняв, что кювет уж никак не защитит от нового нападения самолета, он выбрался из своего укрытия и вскочил в кабину автомобиля. Сразу же очутился за баранкой и шофер. Машина оказалась неповрежденной. Метрах в ста виднелись над дорогой два осокоря. Под ними могла бы укрыться не одна машина.

— Давай туда! — крикнул Лебедь.

Но когда машина остановилась в тени деревьев, им показалось, что и тут небезопасно. И Лебедь, словно забыв о батарейцах, которые только что спасали его, стал торопить шофера, чтобы ехал до нового появления самолета дальше в ивняки. Конечно, заросли ивняка тоже не могли служить щитом от воздушного нападения, и они, не останавливаясь, направились к оврагу.

В поисках надежного убежища свернули на боковую дорогу, проскочили опустевший глухой переезд и, когда очутились за высокой железнодорожной насыпью, почувствовали себя как за стеной. Стрельба слышалась уже позади. Вокруг не было ни единой живой души.

Не сговариваясь, остановились у ближайших кустов и стали выгружать снаряды. И только когда эти кусты с опасными ящиками остались за холмом, когда машина выскочила на проезжую дорогу, тянувшуюся вдоль оврага, Лебедь облегченно вздохнул:

— Кажется… вырвались…

Смеркалось. За дождевыми облаками садилось солнце. Нежной дымкой окуталась увлажненная бескрайняя пашня. Когда машина медленно взбиралась на очередной холм, снова послышалось уханье орудий, но оно было уже далеким. Лебедь представил, как там, на Днепре, идут отчаянные бои, сражается Миколина плавучая батарея, и стал молить судьбу, чтобы она как можно дольше задержала на переправе немецкие танки.

Дорога извилисто поднималась к лесной полосе. Вдали, за оврагом, беспорядочно двигались остатки какой-то стрелковой части. Совсем недалеко из балки выбиралась небольшая группка. Было понятно, что она спешит им наперерез, и Лебедь, боясь, как бы его опять не завернули, испуганно приказал:

— Гони!

Машина понеслась. Дорога внезапносвернула в сторону группы военных. Лебедь уже отчетливо видел, что солдаты несут на носилках раненого. Даже определил, что несли не рядового: он был покрыт генеральской шинелью. Бойцы обрадовались машине и еще издали взмахами пилоток приветствовали ее как свою спасительницу.

Возможно, что при других обстоятельствах Лебедь и остановился бы. Машина ведь была порожней. Но он так боялся, что его снова направят в сторону передовой, что даже и мысли не допускал об остановке.

— Гони!

Машина вихрем пронеслась мимо бойцов, изнемогавших под тяжестью носилок. Но из придорожных посадок выскочил автоматчик. Он встал посреди дороги в такой грозной позе, словно кричал: «А ну, попробуй теперь не остановиться!..» Однако страх окончательно овладел Лебедем. Не помня себя, он завопил:

— Гони!!!

Автоматчик не успел отскочить. Крылом его отбросило в сторону. Какое-то мгновение Лебедь думал, что они ушли и от этой опасности, но совсем неожиданно из кузова к окошку кабины перегнулся взбешенный подполковник. Бог знает как он там очутился!

— Стой, шкура! — И он выпустил несколько пуль из пистолета над самым ухом шофера.

Теперь бежать было невозможно. Подполковник весь кипел от негодования.

— Ты видел, что несут раненого? — приставил он пистолет к груди шофера.

— Видел.

— Почему же не остановился, подлец?!

— Я-я не мог…

— Почему не мог?

— Вот мой начальник…

— А, значит, это ты дал приказ не останавливаться? — взял подполковник Лебедя за грудки.

Лебедь онемел. В эту минуту подбежал перепуганный боец:

— Лукашин убит, товарищ подполковник.

— Как убит? Где?

— Вот, машиной.

Подполковник не поверил. Он полагал, что автоматчик увернулся от машины. Подошел к окровавленному бойцу, осмотрел лицо, грудь, послушал пульс и, черный от ярости, повернулся к Лебедю. Неподалеку была перебитая снарядом акация. Не колеблясь, подполковник приказал Лебедю встать к ней и поднял пистолет:

— Именем Советской Родины…

Лебедь упал на колени. Хотел что-то крикнуть, о чем-то молить, но речь изменила ему. Так и замер с широко раскрытым ртом перед дулом пистолета, медленно приближавшимся к его лицу…

IV

В природе происходит множество удивительно красивых явлений. Неописуемо красивых. Но не каждому на его веку удается увидеть такой хрустальный лес, где все: деревья, кусты, даже увядший папоротник между ними, — все словно отлито из драгоценного стекла, светится в синеве утра, затаилось в ожидании солнца.

Вот брызнуло и солнце. Пока что его не видно, лишь высоко на гребне гор на самых вершинах вспыхивали золотые капельки. Казалось, там вот-вот польется через край растопленная лава, И вдруг она, будто разрушив все преграды, ринулась вниз, растеклась по склонам — и вся бескрайняя даль лесов вспыхнула, засияла, заиграла переливами каких-то неземных, чарующих красок.

А тишина стояла такая, что думалось — позови, даже негромко, и сразу все встрепенется и зазвенит, покатится из края в край эхо перезвона.

И оно покатилось. Груня первой нарушила этот покой. Выскочив из кабины, она раскинула в восторге руки.

— О-го-го!!! — крикнула Груня, словно вызывая кого-то.

«О-го-го!» — сразу же отозвалось вдали и полетело, понеслось во все концы, будто Действительно кого-то там разыскивая. И долго еще шла перекличка этого уже стоголосого «о-го-го», которое все отдалялось в золотом звоне и, отдаляясь, множилось, а множась, медленно утихало.

Вот будто бы уже все затихло. Все умолкло. И вдруг чуть слышно отозвалось снова: «О-о-о…»

Да, воистину волшебные явления встречаются в природе.

Такая красота, кажется, и в камне способна разбудить чувство восторга. Но человеку, бывает, свалится на душу такой камень, что уже ничто ему не мило. Ничто. Немилой была сегодня эта уральская сказочность и Надежде. Слишком свежая и слишком жгучая обида жгла ее сердце. И опять боль ей причинил Шафорост.

— Да ну его! — пыталась развлечь подругу Груня. — Ты погляди — чудо-то какое!

— А и в самом деле! — подхватила Дарка, водитель машины, тоже солдатка. И брякнула, будто арапником хлестнула: — Пошли ты его под три тысячи, да и еще сто! Он даже кукиша твоего не стоит.

Дарка тоже вышла из кабины и стояла возле Груни как завороженная.

Этой дебелой, грубоватой на слово молодице не повезло на внешность. Она принадлежала к тем женщинам, которым, когда они смотрятся в зеркало, от досады аж плюнуть на себя хочется… Но бывает, когда и эти непривлекательные женщины становятся красивыми. Это случается обычно в минуты восторга. Когда Дарка чем-то залюбуется, она в этот миг — и только на миг — словно перерождается: светлеет лицо, исчезают морщины, а большие зеленоватые глаза темнеют, загораются.

Именно такой стала Дарка сейчас в этом хрустальном лесу.

— Ау! Ау-у-у!!! — уже в один голос, как дети в дудку, выпевали Дарка и Груня, стараясь выманить из машины Надежду.

Но Надежда оставалась безучастной. Она даже не сошла на землю, чтобы размяться после нелегкой дороги, по которой они с рассвета тряслись втроем в тесной кабине полуторки.

— Довольно! Поехали! — поторопила она молодиц. — Путь не близкий.

Дорога и действительно предстояла еще длинная. А Надежда спешила. Надо было непременно сегодня же вернуться на стройку, чтобы не вызвать еще большего гнева Шафороста. К тому же она хотела этой поездкой показать ему, что он несправедлив, жесток. Ох, как он жесток по отношению к ней! Встреча с Ларисой еще острее дала почувствовать эту его неприязнь.

Надежда догадалась, что Шафорост видел их, когда они, взволнованные, замерли в объятиях друг друга. Наверное, это его тоже тронуло. Может, именно потому и накричал так на диспетчера, чтобы выглядеть перед Надеждой подобрее. Но потом, когда вернулся в кабинет и застал женщин отчужденными, — доброта его исчезла.

— Вы ко мне? — спросил с холодным удивлением, словно не понимая, почему она оказалась в его кабинете.

— Да, к вам, — опомнилась Надежда и сразу же горячо заговорила о вмерзших в лед плотах.

Она говорила с болью, с возмущением, но Шафорост прервал ее:

— О лесе пусть заботятся снабженцы. — И вдруг как отхлестал: — И вообще не суйте нос не в свое дело!

Надежда не знала, куда деваться от обиды. Несколько дней не показывалась ему на глаза. Старалась обходить его десятой дорогой. И даже тогда, когда дело требовало обратиться именно к нему, посылала кого-нибудь вместо себя.

Вероятно, еще долго избегала бы его, если бы не записка, которую ей вчера прислали из госпиталя. Какой-то раненый, очевидно еще очень слабый, неровными закорючками скупо сообщал, что видел Василя. Когда он его видел, в записке не было помянуто, но для Надежды и это уже много значило. Она сразу бросилась к Шафоросту.

— Захар Петрович, умоляю вас. Это же недалеко. Говорят, не больше семидесяти. Если б машина, я бы к утру вернулась.

— Откуда?

— Ой, да разве вы не слышали? Вот, поглядите, пишет, что Васю видел! — Надежда пылала счастьем. В эту минуту она совсем забыла об их вражде и с наивной доверчивостью, как другу, протянула записку.

Но Шафорост и не читая сообразил, в чем дело. Помолчал немного, пожал плечами:

— Не понимаю.

— Да что же тут непонятного, Захар Петрович?

— Разве только у вас муж на войне?

— Конечно нет… — осеклась на слове, подумав, что и впрямь трудно найти сейчас женщину, у которой бы война не забрала мужа, сына, жениха.

— А что же будет на строительстве, если все вдруг бросятся на розыски?

Шафорост говорил негромко, сдержанно. Но в каждом его слове слышалось такое возмущение, что она уже корила себя за то, что обратилась к нему со своей просьбой. Повернулась было к двери, но он остановил ее.

— Садитесь! — И неожиданно упрекнул: — Почему на монтажных узлах нет теплушек?

К утеплению монтажных узлов Надежда не имела никакого отношения, однако, чтобы не обострять разговор, не стала решительно возражать.

— Вы же знаете почему — леса не хватает.

— А почему не хватает? — В голосе его зазвенели металлические нотки.

Надежда опешила: как это почему? Ведь совсем же недавно отхлестал ее: «Не суй нос не в свое дело! Снабженцы на то есть!» А теперь выходит, будто она виновата, что леса не хватает.

— А вы как хотели? — словно угадал ее мысль Шафорост. — Чтобы само плыло к берегу? — На лбу его нервно задергался шрам, и он уже не скрывал своего раздражения: — Полагаться на снабженцев? Так нас тут и снегом занесет!

У Надежды перехватило дыхание. От обиды затуманилось в голове. Какое-то мгновение не могла вымолвить ни слова.

— Что же мне делать? — спросила наконец, чтобы выяснить, как именно она должна обеспечить участок лесом.

— Не знаю, — буркнул Шафорост. — Вам поручено, вы и думайте. — И резко потребовал: — Чтобы в течение пяти дней на всех узлах были теплушки. Все. Выполняйте.

И вот она, вся еще под впечатлением стычки с Шафоростом, растревоженная, взвинченная, едет выполнять это новое для нее задание. Конечно, она понимала, что Шафорост горячился не из прихоти. Лес стал проблемой. И не верилось, чтобы в краю лесов, в царстве лесов такая проблема возникла. Еще в Запорожье, когда только-только зарождалась мысль о строительстве в зимних условиях, на уральский лес возлагали большие надежды. Говорили, там его так много, что можно возвести целые города. И это не преувеличение. Так оно до недавних пор и было. Но война и тут повернула все по-своему. Строить приходилось не один запорожский цех. Множеству других заводов — больших и малых, выхваченных из промышленных центров, нужно было возвратить жизнь. И возвратить быстро, незамедлительно. Этого требовал фронт. И в царстве лесов возник на лес голод.

Правда, такого положения с лесом на их строительстве могло бы и не возникнуть, думалось Надежде, прислушайся Шафорост хоть чуточку к голосу местных жителей. Бывалые уральцы советовали не полагаться только на заготовительные организации. Рекомендовали искать и другой путь. А дирекция действующего завода, на территории которого строился запорожский листопрокатный, даже подсказывала такой путь. Завод уже давно установил шефство над одним из лагерей заключенных. До войны в лагере частенько бывали заводские лекторы, художественная самодеятельность. И, наверное, не случайно многие заключенные по окончании срока наказания оставались работать именно на этом заводе. Шафоросту и советовали воспользоваться этими подшефными — они ведь лесорубы. Но Шафорост возмутился. Не хватало еще привлекать на строительство преступный элемент! «Нет, нет!» — категорически отвел он совет уральцев и поручил Надежде немедленно ехать в трест расчищать дорогу своим лимитам.

На снабженцев уже не полагался. Надежду хотя и ненавидел, но находил в ней какие-то непостижимые пробивные способности и был убежден, что лучше нее никто не сможет расшевелить очерствевшие души трестовских заправил. Тут он полагался на ее чисто женское обаяние.

Но Надежда не послушалась Шафороста. В советах уральцев, верилось ей, было больше смысла, чем в его указаниях. И она, как только выехали за город, на собственный страх и риск отправилась не в трест, а к тем необычным «запрещенным» лесорубам.

За всю свою трудовую жизнь она впервые шла наперекор начальству. И это еще больше усиливало ее тревогу. А что, если ее подстерегает неудача? Что, если эта дерзкая затея провалится? Ох, да он же тогда совсем не даст ей жизни! В грязь втопчет!

— Не изводи себя, — успокаивала Груня. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Груня не теряла надежды на успех. Это она осторожно навела подругу на мысль поехать в лагерь.

— Не впервой это нам, — голубкой ворковала Груня. — Бывало уже так: и лес вокруг, и лимиты спущены, а печь растопить нечем. Весь поселок от холода дрожит. Тогда профком или поселком находят какой-либо задрипанный трактор — и в лагерь: помогите, хлопцы. А им это тоже на руку. С машинами у них не очень. Так они тем трактором и себе план поднимут, и нам дровишек натаскают.

Вчера Надежда еще колебалась: ехать или не ехать? Представляла, что лагерникам теперь тоже туго приходится. Но Грунин намек на трактор воодушевил ее. А почему бы и не попытаться? Ведь на строительстве сейчас целых три тягача стоят без дела. И она решилась.

Дорога была неровная, скользкая. По такой не очень-то разгонишься. Она вилась по бескрайнему сказочному лесу, то поднималась вверх, то спускалась вниз и была совсем безлюдной. Лишь когда выбрались на шоссе, время от времени стали попадаться военные машины. Можно было предполагать, что где-то неподалеку стоят лагерем воинские части. С появлением каждой встречной машины Дарка сразу оживала, глаза ее теплели, ноздри жадно расширялись, и всю ее словно огнем наполняло. Она лихо ловила двусмысленные намеки солдат, перемаргивалась с ними, азартно посылала им воздушные поцелуи, и все это с такой непосредственностью, будто они были ее давнишними поклонниками.

Когда же встречной машины долго не оказывалось, на Дарку нападала хандра:

— Гиблая жизнь наша, бабочки.

— Чего тебе? — отзывалась. Груня.

— Всех путных мужиков от нас забрали. Осталось все такое неказистое, что и за грудь тебя не способно подержать.

— Не дури.

— Что не дури? Святоши какие!

— Сумасшедшая!

Но Дарку нелегко утихомирить. У нее были немалые основания роптать на войну, была своя боль.

Время от времени дорога раздваивалась, приходилось останавливаться и определять ту, что ведет в лагерь. Но вот дорога неожиданно разошлась в трех направлениях, и все они одинаковые. И указателей, как на грех, никаких. Торчали лишь столбики, подмытые дождевыми ливнями.

К счастью, показалась встречная машина, нагруженная воинской амуницией. Дарка выскочила на дорогу и расставила руки. Из кабины вывалился здоровяк с нашивками старшины и с лихо закрученными рыжими усиками. Щелкнув каблуками до блеска начищенных сапог, он так же молодцевато вскинул руку к шапке.

— Честь имею, красавица! Чем могу служить?

— Ух, какой бравый! — обожгла его Дарка жарким взглядом. — Ну точно генерал!

— Для вас, красавица, и маршалом могу стать. — А у самого глаза так и играют.

— Ты лучше дорогу нам покажи, маршал.

— Заблудились, выходит? Не сокрушайся, ясноокая. Честь имею. Старшина Угаров в любую ситуацию заведет и выведет.

Дарка лукаво смерила его с ног до головы.

— Такой может!

— А как же, красавица! Так куда вам? В лагерь, говорите? А указатели что говорят?

— Если бы они говорили, мы бы тебя и не спрашивали.

— Не сокрушайтесь, очаровательница. Мы и без указателя точно определим. Имею честь! — И лихо подхватил Дарку под руку. — Пойдемте.

Какое-то время они, согнувшись, шарили в обледенелых кустах то на одной, то на другой дороге, очевидно отыскивая сорванные ветром указатели, а потом и совсем исчезли.

— Ну куда же их занесло? — рассердилась Надежда.

Груня тоже возмутилась. Наконец им стало невмоготу ждать, и они одновременно крикнули:

— Дар-ка!

«А-а-а!» — гулко, словно, в бочке, откликнулось вокруг…

Но вскоре Дарка огорчила подруг еще больше. Появившись спустя полчаса, она отчаянно гнала полуторку, не уменьшая скорости даже на поворотах, и на обледенелом мостике задние колеса занесло в кювет.

Хорошо еще, что кювет оказался неглубоким и их не покалечило. Но машина так плотно засела на бревнах, что выбраться самим, без посторонней помощи, нечего было и думать. Оставалось одно: ждать счастливого случая — какой-нибудь встречной или попутной машины.

Ждать пришлось долго. Проходили часы, наступил вечер, а машин не было. Надежда нервничала. К ночи ей надо было вернуться на строительство. В случае неудачи в лагере непременно следовало вернуться вовремя. Тогда она еще смогла бы как-то выкрутиться перед Шафоростом и в эту же ночь отправиться в трест. А теперь?

Груня не знала, чем ее успокоить. Уверяла, что машина-спасительница появится вот-вот. Ведь где-то поблизости располагаются военные. И, чтобы как-то погасить тревогу подруги, позвала ее на гору. Вся эта местность была ей хорошо знакома. Здесь она родилась и росла.

— А там вот, Надийка, — сказала Груня раздумчиво, — вот видишь то межгорье?

— Там ты встретила своего Ванюшку? — догадалась Надежда:

— Именно там. В тех дебрях.

За разговорами они поднялись на перевал. И замерли в восхищении, позабыв о своей тревоге. С вершины перевала перед ними открылись два вида, не похожие друг на друга и неповторимые по красоте. Там, откуда они только что пришли, простиралась ясная хрустальная даль, а с другой стороны, за перевалом, все было затянуто неописуемо нежной белизной. Сосны стояли в изморози, как девушки в фате. Казалось, со всего света собрались невесты в свадебных нарядах, чтобы всем вместе отправиться выручать из беды своих суженых и красотой своей показать человечеству, в чем смысл истинной радости на земле.

Далеко за подсиненной мглой высились вершины гор. Снизу они отливали синевой, а верхушки отсвечивали золотом. Солнце уже опускалось, и они горели под небом, как золотые минареты.

Царила торжественная тишина. И вдруг далеко, под самой горой, едва уловимо прозвенел чарующий, звонкий, как колокольчик, девичий смех и сразу же раскатился во все концы необозримой зачарованной дали. И, как на золотых струнах, откликнулось: «Ха-ха-ха!»

— Что это? — удивилась Груня.

— Тс-с! — вся напрягшись и умоляюще приложив палец к губам, замерла Надежда.

За всю дорогу Груня впервые видела ее такой. Все невзгоды, все тревоги словно отлетели от Надежды в эту минуту, и она жила сейчас только одним — замирающим эхом этого необыкновенного смеха.

Смех вспыхнул снова. Вспыхнул задорно, игриво, прерываясь девичьим шаловливым визгом, словно там заигрывала со своим любимым сказочная лесная русалка.

— Ох, даже сердце зашлось, — прошептала Надежда.

— Чего ты?

— Так только Зина смеется.

— Зина? — оживилась девушка. Она уже слышала от Надежды о подруге, которой удалось выехать из опасной зоны окопов с какими-то военными.

— А давай покричим, — загорелась Груня.

— Да ты что? Людей смешить? Разве это может быть она?

— И я не сомневаюсь, что не она. Но ведь там люди. Понимаешь, люди! С тех пор как мы торчим в овраге, это первый человеческий голос. Они нам помогут!

— В самом деле! — ухватилась за эту мысль Надежда. И, приложив ко рту ладони, закричала: — Ау-у!

— Помогите! — подхватила Груня.

И, уже не сговариваясь, в один голос затянули:

— Спа-си-те!!!

Они позвали еще раз и прислушались. В ответ только эхо ходило по лесу: «Э-э-э!» Никто на их зов не откликнулся. Далекий чарующий смех замер, словно они своим криком вспугнули лесную русалку.

— Чего это вы тут раскричались? — с топором в руке к ним бежала испуганная Дарка. А когда разобрала, в чем дело, ошпарила обеих жгучей словесностью, потом рассмеялась: — А я подумала, что вас тут черти разрывают.

Однако оживления хватило ненадолго. Смеркалось, а помощь все не приходила. Над шпилем отдаленной горы Груня приметила облачко. С виду оно совсем небольшое, лишь чуть взвихрено, но местные хорошо знают, что это означает, и Груня с тревогой сказала:

— Плохи наши дела, девчата. Вон, видите? — кивнула она на облачко, которое разрасталось и темнело на глазах. — Через час тут такое поднимется!.. Давайте хоть немного дровишек заготовим, не то за ночь окоченеем.

Вскоре, как и предсказывала Груня, небо затянуло черными мохнатыми тучами. Стало темно. Ветра еще не было, но лес уже полнился жутким, подвывающим гулом. Но вот поднялся и ветер. Искрами чирканул мороз, острым, словно соль, снегом посыпало с высоты, и завертело, заклубилось все холодной мутью.

Солдатки разводили костер, который вряд ли бы согрел их до утра, но, к счастью, сквозь мутную мглу прорезался свет фар. Машина, полная бойцов, запорошенных снегом, круто затормозила у огня. Из кабины выскочил лейтенант в шлеме танкиста:

— Что за люди?

Надежда объяснила.

— Так, выходит, это вы кричали «спасите»?

— Звали на помощь.

— Фу-ты, диво какое, — добродушно усмехнулся лейтенант, — а мы и слышали, да подумали, что кто-то шутит. Вот что значит женское сердце!

— А при чем тут оно?

— Да, видите ли, есть там у нас одна синеокая. Если бы не она, замерзать бы вам здесь… А она как пристала к начштаба — пошлите да пошлите кого-нибудь, чует мое сердце, там люди гибнут. Видите какая. А вы спрашиваете — при чем тут сердце.

Лейтенант присел у огня, закурил и, словно забыв, зачем приехал, принялся философствовать:

— Знаете, я уже не раз был в переделках. И в танке горел, и окружение испытал. Бывало, только меня где-нибудь по-настоящему прижмет, так мать места себе не находит. Ночами не спит. Нет, что ни говорите, а наверное, еще ни один психолог не разгадал тайну женского сердца…

Надежда тоже на какое-то мгновение забыла, что надо спешить. Воин со знаками лейтенанта пробудил в ней особенное волнение. Уже в одних этих знаках заключалось что-то близкое и родное. В памяти сразу же встал ее лейтенант, тоже прошедший через окружение. Загляделась на чуть застенчивое и улыбчивое, такое же, как и у Василя, лицо молодого, но уже бывалого воина. И даже эти его размышления о чуткости женского сердца находили теплый отклик в ее душе.

Машину вытащили не сразу. Бойцов прибыло немало, но она так прочно засела в кювете, что пришлось долго поморочиться. Поздней ночью, усталые и закоченевшие, прибыли они в расположение части.

Женщин сразу же проводили в столовую.

— Пойдемте погреемся, — хлопотал доброжелательный лейтенант. — Прошу, вас, прошу, Надежда Михайловна, — оказывал он ей особое внимание.

За время возни с машиной они нашли общий язык и прониклись взаимным уважением. Он успел рассказать, что у него на Кубани осталась такая же, как и Надя, кареглазая, которую он нигде, даже в бою, не отпускает мысленно от себя. Так что, когда в столовую пришел начштаба — а он завернул сюда, как только ему доложили, кого именно выручили солдаты из беды, — лейтенант уже знакомил его с Надеждой, как с давнишней своей приятельницей.

Внешне начштаба резко отличался от лейтенанта. Если на лейтенанте и шинель, и все обмундирование были словно бы с чужого плеча, то мундир капитана сидел на начштаба как влитой. Военная выправка, казалось, была у него врожденной.

Вслед за начальником штаба в столовую вошли еще несколько офицеров, и среди них… Зина. В шинели, аккуратно прилаженной в талии, в офицерской шапке-ушанке, в сапожках, вся запорошенная снегом, она походила на хорошенького казачка, и Надежда не сразу узнала ее. Зина тоже в первое мгновение приняла свою подругу за незнакомку. Но, вглядевшись, они бросились друг к другу и расплакались.

Так, в обнимку, в слезах, их и усадили за стол.

На столе аппетитно дымились алюминиевые миски, полные горячего солдатского пшенного супа. Но когда начпрод — быстрый ряболицый сержант — уловил во взгляде своего начальства немалую заинтересованность в этой встрече, вмиг заискрились на столе и две бутылки «Московской».

Начштаба на глаз, но безошибочно отмерил в каждый стакан по заветной фронтовой порции.

— Ну, друзья, — встал он, растроганный, — за встречу подруг! За встречу запорожчан!

Надежда, изрядно промерзнув, готова была и без приглашения выпить до капельки эту фронтовую порцию, чтобы согреться. И когда начальник штаба любезно предложил по второй, она и от нее не отказалась. Сразу же потеплело на душе, и все вокруг приобрело уже забытую праздничность мирных дней.

Зина, заметно охмелев, лукаво мигнула в сторону начштаба и с налетом жеманства объявила:

— Слышишь, Надийка, этот бравый капитан — мой спаситель. Если бы не он, меня давно бы присыпало там, в окопах.

— Ну что вы, что вы, Зинаида Павловна, — разыгрывал из себя скромника начальник штаба. — Ведь не я один. Мы все, — указал он на офицеров.

Однако Надежда поняла, что именно он, этот бравый капитан, уговорил Зину оставить окопы и поехать с ними.

На кителе начштаба красовался орден. Как особые боевые награды, светились на груди у многих алые и желтые нашивки за ранения. Все эти воины уже прошли сквозь огонь битв и теперь передавали свой опыт новобранцам. «Московская» заметно оживила разговоры, будила воспоминания о пережитом, и у некоторых боевые подвиги уже приобретали сказочный характер. Особенно развоевался ряболицый сержант — начпрод. Желтая нашивка на груди давала ему право на такую воинственность.

— А помните, помните, товарищ капитан, — заискивающе заглядывал он в глаза начштаба. — Помните, как возле Збруча. Ох, баталия! Верите, восемь танков. Нет, вру, десять! А может, еще больше. И все на нас. Ох, баталия. Тогда товарищ капитан как схватит бутылку с горючим да как крикнет: «Братва, за мной!» Мы тоже за бутылки.

Как Надежда ни захмелела, а в лести начпрода перед начальством сумела разглядеть нечто склизкое и угодливое. Да и самого начштаба передергивало от этой угодливости. Однако он не останавливал сержанта и, когда тот расхваливал его за храбрость, с видом скромника только пожимал плечами — мол, разве только я, ведь все такие.

Поймав на себе пытливый взгляд Зининого спасителя, Надежда невольно огляделась.

— А где же наш спаситель?

Неожиданность встречи, слезы, разговоры помешали ей заметить, куда же девался лейтенант, которого она по праву считала своим спасителем. А он был тут, сидел с краю стола, за Даркой, тихий, незаметный, с неугасающей усмешкой, и слушал о боевых баталиях, как будто сам в них еще не участвовал. Время от времени задерживал взгляд на солдатках, и тогда его лицо становилось грустным. Наверное, вспоминал свою кареглазую кубанку. А когда обращался к кому-нибудь из женщин, в глазах его светилось море сердечности. «Какой он добрый!» — подумала Надежда. Хотелось подойти к нему, заговорить с ним. Вдруг она заметила на его гимнастерке Золотую Звезду. Чуть не вскрикнула. Так вот ты какой! И невольно вспомнились слова дяди Марка: «Только добрые становятся героями. Подлые героями не бывают. А если и бывают, то случайно».

Ужин становился шумным. Присутствие таких женщин, таких королев, как их кто-то назвал, оживляло мужчин, делало разговорчивее. Кое-кто уже принялся ухаживать, кого-то потянуло на песню, а в руках шустрого ряболицего начпрода уже оказалась гитара, и он лихо запел:

Но начштаба сразу же утихомирил его:

— Только без концертов, бродяга!

Концерт был в самом деле некстати. Хотя они сидели и не в общей столовой, где еще по очереди ужинали караульные, а в отдельной офицерской, однако и тут вечеринки, да еще в такое время, противоречили правилам внутреннего распорядка.

— А что, если не здесь? — осенила вдруг начпрода идея. И он таинственно нагнулся к уху начштаба. Тому явно понравилась инициатива «бродяги», и он что-то шепнул Зине.

— А почему же, можно и ко мне, — охотно согласилась Зина.

— Правильно. На нейтральную зону! — захлопал в ладоши кто-то.

Но Надежда быстро поднялась и стала благодарить хозяев за гостеприимство.

— Да что вы? Да куда вы? — недовольно загудела мужская половина. — Рано еще. Побудьте с нами. Нам так приятно!

Надежда, словно бы не улавливая истинного смысла недовольства и упрашиваний, принесла извинения за хлопоты, которые они, солдатки, причинили людям, и без того занятым серьезными делами.

— Вам отдохнуть следует. Да и нам пора. Ведь рано в дорогу, — не унималась Надежда, не давая никому возможности перехватить у нее инициативу. — К тому же нам с Зиной за эту ночь еще о многом надо переговорить.

— Да, это правда, — опомнилась Зина. — Ведь столько не виделись!

Идея об ужине на нейтральной территории не осуществилась.

Груню и Дарку поместили на ночь в свободной комнате общежития. Надежду Зина забрала к себе. Комнатка у нее хоть и небольшая, но уютная. Она чем-то напоминала Зинину комнату в Запорожье, где они до замужества часто собирались зимними вечерами: она с Василем, Зина — с Миколой. Влюбленные, счастливые. Мечтали, впрочем не только мечтали, а были уверены, что они вовек неразлучны.

Именно это «воспоминание ожило в памяти обеих. Они снова обнялись и расплакались.

— Рассказывай, сестра, — задыхаясь, промолвила Зина. Она торопливо постелила, разделась и, прижавшись к Надежде, горячо прошептала: — Все рассказывай.

Ей ужасно хотелось поскорее услышать обо всем: о жизни подруги, о судьбе Василя, о Ларисе, о всех заводских, но более всего — о Миколе. От кого-то она знала, что он пошел на фронт, кто-то видел его на Днепре комиссаром, но где он сейчас, как ему там, ей не было известно. И если до приезда Надежды о судьбе мужа она задумывалась не очень часто, то сейчас словно рана в душе открылась. Как это она так охладела тогда к нему? Как будто глухой стала к его чувствам! Как вихрь, вырвалась на окопы, даже не простившись с ним. Как будто на волю вырвалась. А когда, уже с окопов, охала с этими военными через Запорожье, у нее почему-то не появилось ни малейшего желания вернуться домой. Что-то заманчивое, искусительное тянуло ее в неведомую даль. Что же он думает теперь о ней? Какие чувства оставила она в его душе?

— Ты когда в последний раз виделась с ним?

— Когда он на фронт уходил.

— Похудел, осунулся небось?

— Тогда мы все страшно уставали.

— А он вспоминал меня?

— Очень часто. И очень волновался, когда узнал, что окопникам грозит окружение. Места себе не находил. Порывался уехать, выручать вас, но Морозов не пустил. Да и поздно уже было.

— Значит, он, бедняга, и не знает, что я вырвалась из того ада?

— Знает.

Зина с облегчением сказала:

— Ну, слава богу, хоть не будет так беспокоиться.

Надежда вздохнула: весть о том, что жена оставила окопы и поехала с какими-то военными неведомо куда, поразила тогда Миколу более всего. Надежда как бы снова увидела перед собой в траншее потемневшего от подозрений и жгучих сомнений, разбитого горем Миколу. И отчетливо послышались ей последние его слова: «Неужели она все забыла? Ты скажи ей, Надийка, ведь вы подруги, скажи при встрече…»

Но Надежда не сказала этого Зине. Не хотелось волновать уже и так взволнованную подругу, которая от каждого напоминания о муже все теснее жалась к ней и громко всхлипывала.

Надежде даже показалось сейчас, что Микола — издерганный, ошалевший от ревности — слишком очернил жену подозрениями. Поэтому, умалчивая о его подозрениях, она как бы заново раскрывала перед Зиной чистоту и глубину Миколиного чувства к ней и много рассказывала об исключительной его отваге.

— Какой же он хороший, — вздохнула Зина.

— Очень хороший.

В разговорах время летело незаметно. Усталую Надежду уже брала дремота. Однако Зина не унималась, требуя еще и еще рассказывать о ее Миколе.

Вдруг в дверь кто-то тихо царапнул. Надежда умолкла.

— Да это так что-то, — равнодушно зевнула Зина. — Давай-ка спать, а то я совсем тебя заговорила.

Но вскоре зацарапало снова, кто-то легонько подергал дверь, словно пробовал, не открыта ли. Зина недовольно встала:

— И кого это там носит? — Набросила на себя шинель и вышла.

За дверью послышался вкрадчивый мужской голос. Ему так же вкрадчиво шептала в ответ Зина. Чувствовалось, что она что-то доказывает, а тот стоит на своем. Надежда насторожилась. В душу повеяло холодом неясного подозрения. Но Зина скоро вернулась, заперла дверь и опять нырнула под одеяло.

— Ты еще не спишь?

— Дремлю, — покривила душой Надежда.

— Начштаба беспокоится. Хотел зайти, я не пустила.

— О ком беспокоится?

— О вас. Спрашивал, рано ли поедете. Хочет поручить механикам осмотреть вашу машину. Ведь в ней возможны повреждения.

— Конечно, возможны, — всполошилась Надежда. Как это ей самой не пришло в голову? Ведь когда машину занесло в кювет, могло и кардан повредить, и тормоза нарушить.

— Что же ты сказала ему? — спросила, мысленно прося у подруги прощения за подозрение.

— Сказала, чтобы проверил.

— Вот спасибо ему. И тебе спасибо, — благодарно прижалась к ней Надежда.

— А теперь бай-бай! Поздно уже, — сказала Зина. И, как маленькую, стала убаюкивать подругу: — А-а-а…

Надежда не противилась, только ласково мурлыкала, точно в самом деле была ребенком.

Успокоившись и согревшись, Надежда скоро уснула. Но спала недолго. Проснулась внезапно с ощущением какой-то смутной тревоги. Зины рядом не было. Сначала подумала, что та вышла на минутку, вот-вот вернется, и потому отгоняла недобрые мысли. Однако время шло, а Зина не возвращалась.

За окном в темноте таилась такая же, как утром, неподвижная тишина. Очевидно, метель пронеслась стороной. Поодаль между заснеженными соснами одиноко поблескивала лампочка, отчего комната наполнялась зловещими тенями.

Надежда обеспокоенно встала. Прислушалась. Включила свет: ни шинели, ни шапки, ни сапог. Не оставалось сомнений, куда отправилась Зина. В памяти сразу же возник бравый капитан. Значит, тот вкрадчивый голос за дверью принадлежал ему. И сердце зашлось болью. Надежду охватило такое чувство, будто ее грубо обидели, будто ее кто-то жестоко предал.

Силой заставила себя лечь. Старалась ни о чем не думать и хоть немного вздремнуть перед дорогой. Но сон не шел. Омерзительной стала постель. Она вскочила, оделась и, не включая света, долго ходила по комнате, думая о Миколе. Вновь вспомнились ей прощальные минуты в заводской траншее так явственно, будто она стояла в той траншее и с ужасом наблюдала, как нервно передергивается каждый мускул, каждая жилка на измученном потемневшем его лице. Она смотрит на него и не узнает. Глаза налиты кровью, весь он кипит, скрежещет зубами.

«Чего ты, Коля?»

«Тяжко мне…»

Надежда впервые услышала от него жалобу. С детства знает Миколу. Сколько невзгод валилось на него, сколько забот, сколько разных напастей! Но не сгибался, никогда не жаловался, а вот под тяжестью сомнений в верности своей любимой — не устоял.

«Страшно мне…»

Надежда смотрела на него с удивлением. Разве слышал кто, чтобы Микола Хмелюк чего-то боялся? Разве не он был бесстрашным, когда гасили вражеские бомбы-зажигалки? Разве не он сейчас собирается без малейшего страха в бой? А страх перед утратой веры, веры в самого близкого человека оказался сильнее.

Груня словно бы предчувствовала, что происходит сейчас с Надеждой. Она ворвалась в комнату подруги уже одетая и сразу же заторопила с отъездом. Ничего не спрашивая о Зине, предостерегающе напомнила о Шафоросте.

— Собирайся быстренько! Не то, если еще и в лагере застрянем, он выгонит нас со стройки.

В другое время Надежда, может, и не поехала бы, не дождавшись Зины, но напоминание о Шафоросте разбередило вчерашнюю тревогу. И они немедля отправились в путь.

V

В лагере их встретили сухо. Даже настороженно. Самого начальника лагеря не было, он задержался на участке лесоразработок, и на вызов дежурного к машине вышел помощник — худощавый, неприветливый лейтенант. Неприятно жесткими, темными, как терн, глазами он долго осматривал солдаток, дотошно, словно составлял протокол, допытывался, кто они и зачем прибыли. Создавалось впечатление, что этот человек никому и ни в чем не верит. Наконец, проверив документы, сухо предложил Надежде пройти с ним в контору.

Какое-то время Надежда сидела перед ним у края стола, чувствуя себя словно бы задержанной. И недобрые мысли туманили голову. Только теперь поняла она, как неосторожно поступила, не послушавшись Шафороста и решившись обратиться за помощью к этому лагерю, полному преступников, окруженному колючей проволокой и строгостью. Она уже искала повод, чтобы избавиться от недоверчивого лейтенанта, попрощаться и бежать отсюда куда глаза глядят, как в дверях показался начальник лагеря.

К счастью, начальник оказался человеком иного склада и даже, как показалось Надежде, слишком добродушным для столь суровой должности.

— Приятно. Очень приятно, — заговорил он еще на пороге, приняв Надежду за лектора, присланного шефской комиссией. — Здравствуйте. Майор Субботин, — приветливо представился он и, не давая Надежде опомниться, продолжал высказывать свою радость по поводу ее приезда. — Давненько уже не навещали нас шефы. Давненько.

А когда Надежда разъяснила, кто она и откуда, майор только руками развел:

— Из Запорожья, говорите?

— Да, из Запорожья. А вы разве тоже оттуда? — обрадовалась Надежда.

— Нет, я не оттуда. Я потомственный уралец, — ответил Субботин. — Но здесь один земляк ваш мне столько наговорил о Запорожье, о его прошлом и настоящем, что я два года проводил свой отпуск у вас. Чудесный край. Этим летом тоже там был. Перед самой войной. На Хортице жил, там, где когда-то сечевые казаки процветали, куда Тарас Бульба сынов своих в науку проводил. Теперь там санаторий. Да вы же знаете. На диво живописный уголок. Но больше всего мы любили, — не унимался Субботин, — подниматься на лодках через шлюз, за плотину, на озеро Ленина. Вечерами забирались до самых порогов. Собственно, где были когда-то пороги. А оттуда возвращались, когда все уже в огнях было. Море огней! И по тому морю, как корабли, выстроились в ряд заводы. Точно эскадра. Что за красота!

Надежде было приятно, что Субботину, как и ей в ту памятную ночь, когда возвращались на пароходе в Запорожье, заводы казались кораблями. Но когда он воскликнул: «Что за красота!» — она вздрогнула. Голос ее сразу охрип:

— Нет уже… Нет той красоты. Теперь там только тьма руины…

— Неужели? — переспросил Субботин взволнованно и замолчал, обескураженный, не в состоянии представить, что там сейчас только тьма и руины.

— А как же флагман ваш?

Надежда поняла, что он бывал на экскурсии и на их заводе, ведь экскурсоводы частенько, когда рассказывали о запорожской индустрии, называли «Запорожсталь» флагманом.

— Вот оттуда-то я и приехала, — промолвила Надежда и рассказала, как они спасали завод и как сейчас спешат со строительством главного цеха на новом месте. — Просим и вашей помощи.

— Понимаю, — грустно кивнул майор.

Он с первых слов Надежды о том, откуда она приехала, понял цель ее посещения. Помолчал немного, вздохнул.

— Признаться, сейчас нам туговато. Очень даже туго. План увеличили вдвое, а механизмов не дали. И каждый день накачки сверху — голова трещит. Однако вам мы должны как-то помочь.

Боясь, чтобы это слабенькое желание «как-то помочь» не погасло, Надежда поспешила добавить:

— Мы вам тягач подбросим.

— А есть такая возможность?

— Даже два сможем.

— О, тогда и вы нам окажете большую услугу, — оживился майор. — Мы выделим для вас лучшую бригаду. Кстати, бригаду вашего же земляка.

И обратился к дежурному:

— Турбая найдите.

— Есть найти Турбая.

Надежда чувствовала себя так, будто у нее вырастают крылья. Все, что казалось сложным, разрешалось просто и легко. Хотелось подойти к этому доброжелательному майору и горячо пожать ему руку. В то же время она поняла, что майор не случайно послал именно за Турбаем. Чувствовалось, что он уже предвкушал удовольствие от неожиданной встречи земляков.

Пока дежурный ходил за Турбаем, к крыльцу, у которого двое заключенных пилили дрова, энергично подошел еще один. Через широкое окно Надежде было его хорошо видно. Молодой. Одежда на нем такая же, как и на других заключенных, — довольно потрепанный ватник, ушанка, на ногах ботинки, но и в таком одеянии он выглядел подтянутым, статным и напоминал скорее военного, чем заключенного. Надежду поразил его взгляд. Это был взгляд человека не потерпевшего, а ищущего. Глаза его горели как угольки.

— О, да вот же он, Турбай! — кивнул майор в окно и добро улыбнулся. — Вот увидите — в руках у этого человека все горит!

Надежда еще раньше обратила внимание, что оба пильщика работали вяло. Все у них получалось неуклюже: козлы шатались, пилу заедало, и сами они больше ссорились, чем пилили. А Турбай подошел, ловко наладил, козлы, показал, как надо укладывать полено, и пила в его руках словно заиграла. Любо глядеть!

— Ишь какой! — подмигнул Субботин.

Надежда уловила в его словах не только восхищение ловкостью. Чувствовалось, что начальник лагеря уважает этого заключенного, уважает в нем человека и не скрывает своих симпатий к нему.

Надежде это показалось несколько неожиданным, странным и в то же время, трогательным. Странным тем более, что помощник начальника был, видимо, иного мнения о Турбае. Он не вмешивался в разговор. Сидел в стороне за своим столиком, озабоченно просматривал папку с какими-то документами, однако ни одно слово майора о Турбае, видимо, не проходило мимо его внимания, и в уголках его бледных губ все время змеилась скептическая усмешка.

Однако Субботин не обращал внимания на помощника и спешил, пока не вошел Турбай, рассказать о нем хоть немного.

— Инженер.

— Инженер?

— Да еще какой! — И добавил не то с гордостью, не то с сожалением: — На фронт рвется.

Надежда заинтересовалась:

— Как же он попал сюда?

Но в эту минуту к крыльцу подбежал весь взмокший дежурный, который, очевидно, искал Турбая не там, где следовало, и теперь торопил его к начальнику. Турбай быстро отряхнулся, вошел в контору, не теряя достоинства, вытянулся, готовый доложить, что, мол, «прибыл по вашему приказанию». Но майор упредил его.

— Вот что, Андрей Федорович. — Он подошел к заключенному и по-дружески положил ему руку на плечо. — Поручаю вам исключительно важное задание. В течение недели вы должны обеспечить стройку лесом. Очень важную стройку.

Он не назвал, какую именно. И предупредил:

— Готовьте бригаду. В вашем распоряжении два тягача. Начнете завтра. Ясно?

— Ясно! — ответил Турбай, обрадованный перспективой получить целых два тягача.

— А теперь, — продолжал майор, — садитесь вот за этот стол и набросайте план. Взвесить надо все — и свои возможности, и требования заказчика.

И, отступив на шаг, кивнул в сторону Надежды:

— Эту работу вы будете, выполнять уже не сами, а с нашим уважаемым гостем, представителем строительства. Прошу познакомиться.

Надежда встала и приветливо пошла навстречу Турбаю. Он тоже шагнул к ней. Шагнул и… остановился. До сих пор он не взглянул на Надежду. Краешком глаза улавливал чью-то фигуру у стола — в шапке, кожушке, но ему и в голову не приходило, что этоможет быть женщина. И вдруг к нему навстречу поднялась кареглазая девушка с веселой приветливой улыбкой… Турбай отшатнулся, как будто передним явилась его погибель.

— Не могу! — вскрикнул не своим голосом.

Майор удивился.

— Что не можете?

— Это задание выполнить не могу.

— Почему?

— Да вы же знаете! — попятился Турбай к двери и бросил уже из-за порога: — Что хотите со мной делайте: на фронт, в штрафную, под расстрел, но с нею не могу!..

— Турбай! — вспыхнул майор.

Но Турбай уже сбегал по ступенькам крыльца. Помначлагеря подскочил к дежурному, приказал:

— Догнать, связать и в карцер.

Майор вяло махнул рукой:

— Отставить.

— Вы слишком добры, Николай Иванович, — горячился помощник. — Слишком добры к этому преступнику, к этому убийце…

— Лейтенант! — крикнул вдруг майор. — Не забывайте, что я могу быть и злым. Слышите?!

Помначлагеря боязливо вытянулся и притих. А майор, поняв, что слишком погорячился, да еще при постороннем человеке, взял себя в руки:

— Ох, сам же я виноват. Сам!..

Надежда, ничего не понимая, ошарашенная, стояла среди комнаты.

К вечеру она возвращалась на стройку. Возвращалась с горьким осадком на душе. Надежды на лесорубов рушились. Неудача подстерегла неожиданно — как раз в тот момент, когда она поверила, что все складывается счастливо. И однако же Надежде не хотелось думать об этой неудаче. Перед глазами почему-то неотступно стоял загадочный заключенный.

VI

Злые люди в лихую годину особенно злы. Еще не успела Надежда добраться до лагеря, как Шафоросту уже донесли, что она пренебрегла его распоряжением. Еще не дошла она до конторы, чтобы доложить о своей поездке, как кто-то из стремившихся выслужиться перед начальством уже успел подробно рассказать ему обо всем, что происходило в лагере. Кто знает, откуда оно пошло: может, Дарка сгоряча обмолвилась, но Шафоросту было известно все — даже встреча Надежды с заключенным.

Надежда сразу догадалась об этом, лишь только вошла в приемную.

— Ой, что там у тебя опять стряслось? — всплеснула руками секретарша в приемной.

Секретарь — это как бы зеркало, в котором отражается настроение начальника. А эта раскрашенная эксцентричная девица, уже основательно потрепанная неудачными романами и завидующая всем хорошеньким девушкам и замужним женщинам, завидовала и Надежде, и, может, именно из зависти не пожелала скрыть настроение шефа, и сама пристала к Надежде с допросом:

— А что там у тебя за шуры-муры с заключенным?

— Какие это шуры-муры?

— Ну когда-то были. Кстати, как его зовут? Турбай, кажется?

— Доложи, что я приехала, — возмутилась Надежда.

— Он уже знает. — И проговорилась: — Он не примет тебя сегодня. — Но сразу же спохватилась: — Ведь поздно. Сама видишь.

Действительно, было уже поздно. Давно вышла на работу ночная смена. Однако Надежда настаивала:

— А все-таки доложи.

— У него сейчас люди. Погоди. — И, заметив, что Надежда дрожит от холода, сжалилась: — Да ты закоченела вся. Садись, погрейся хоть немного.

Надежда потянулась к печке. В ней весело гудело пламя. От печки дышало теплом. И только сейчас Надежда почувствовала, как она намерзлась и устала. Дорога назад была нелегкая. Особенно за перевалом. К вечеру разгулялась метель, и женщинам не раз приходилось проталкивать машину через заносы.

Домогаясь приема у Шафороста, Надежда в то же время торопливо обдумывала, что же ему сказать. Какими аргументами можно хоть немного смягчить свою вину, как лучше объяснить эту дерзкую и неудачную поездку? Правда, майор Субботин, прощаясь, успокаивал ее: не беспокойтесь, поможем. Но Надежда понимала, что это было сказано лишь для утешения, что он и сам не был уверен, разрешат ли ему взять сверхплановый заказ строителей. Пока шел спор с секретаршей, Надежда еще лихорадочно цеплялась за неопределенное обещание майора, но лишь только уселась у буржуйки, отяжелела, разомлела и стала ко всему равнодушной.

Лень было повернуть голову, чтобы поглядеть на того, кто так шумно, с чувством победителя ворвался в приемную. Но она знала, кто ворвался. Знала и презирала его. В другой раз непременно, еще на пороге встретила бы едкой остротой, а сейчас смолчала.

Это заявился начснабжения. Куценький подвижный человечек с плутоватыми глазами и непомерно длинным носом. Казалось, он тем носом чует, что и под землей лежит. В инженерных кругах его прозвали «доставалой» — такой, мол, что и из-под земли все достанет. Но рабочие приклеили ему прозвище Жог. И с тех пор его уже никто иначе не называл. Только и слышно было: «Жог приехал! Жог достал! Жог обжегся!» Как-то на профсобрании председательствующий, забывшись, объявил: «Слово предоставляется товарищу Жогу».

Сегодня Жог появился, как и всегда, в обмундировании фронтовика — так модно было: в овчинном кожушке, с полевой сумкой через плечо и неразлучной баклажкой на боку. Надежда — да и не только одна Надежда — знала чудодейственную силу этой баклажки в снабженческих операциях Жога. Знал, конечно, и Шафорост, но делал вид, что ему ничего неведомо. Жог принадлежал к категории людей, которые умеют через какие-то только им известные щели влезть начальству в душу. Послушать такого, покажется, что без него и жизнь бы прекратилась.

Но сегодня Жог не без оснований чувствовал себя на коне. Он только что вернулся из треста. Из того треста, куда должна была ехать Надежда. И вернулся не порожним.

— Есть лесок, есть, — отряхая с себя снег, подмигнул он секретарше.

— Все же добыл?

— Два вагончика уже на подходе.

— Наверное, нелегко досталось?

— Ох, и не говорите!

Что бы Жог ни сделал, даже самое незначительное, непременно представлял, что досталось это ему ценой огромных усилий.

Надежду он, конечно, заметил сразу — она выглядела у печурки подбитой, опустившей крылья птичкой, — но и вида не подал, что заметил ее. Кинул шапку на вешалку и, удовлетворенно потирая руки, кивнул на дверь:

— У себя?

Он не спрашивал, есть ли кто-нибудь у Шафороста, не просил секретаршу доложить о нем, стряхнул снег с валенок и уверенно направился к кабинету.

Когда он подходил к вешалке, Надежда отчетливо уловила запах перегара, но даже и это ее не тронуло. Обласканная теплом печки, убаюканная ее потрескиванием, она не слышала, как Жог входил в кабинет. Не слышала, как он оттуда вышел. Открыла глаза лишь тогда, когда Шафорост, уже одетый, стоял у стола секретарши, давал распоряжения.

Надежда мигом вскочила, подошла к нему. Но он даже не обернулся. Кивнул секретарше: «Спокойной ночи!» — и ушел.

— Видишь, я же тебе говорила, что он сегодня не примет, — сокрушенно подняла секретарша подрисованные глаза.

Огорченная, возвращалась Надежда домой. Холодом дышала навстречу ей степь. Усиливался порывистый ветер, вьюжило. Усталая, подавленная, брела она к глухому поселку, к своей хибарке.

Груня уже спала. Только неугомонная бабка Орина впотьмах, чтобы сэкономить керосин, суетилась у колыбельки простуженного ребенка. Зная, куда они ездили и с чем вернулись, она предусмотрительно вытопила печку в комнате Надежды, оставила на тумбочке чугунок с несколькими вареными картофелинами, чайник, заботливо завернув все это в кожушок, чтобы не остыло. Там же, на тумбочке, на ломтике черного хлеба белело полкусочка рафинада, и Надежда благодарно подумала про Груню: это она поделилась своим пайком.

Но не успела она прикоснуться к своему скудному ужину, как в комнатушку набились солдатки. И повернуться стало негде. Кто в чем: в ватнике, в куртке, в шинели, латка на латке, и только одно у всех было одинаково — обеспокоенность. Они уже сегодня приходили сюда. Но Груня сказала, что Надежда вернется поздно, и посоветовала наведаться завтра. А они дожидались у соседки и, завидев огонек в окошке Надежды, тотчас же пришли опять.

Не такие заботы одолевали женщин, чтобы ждать до завтра. У каждой дети или родители престарелые были эвакуированы в свое время, но и доныне живут по разным селам Оренбуржья. Еще Морозов обещал собрать семьи. Затем это же обещал и Шафорост, но все откладывал со дня на день, а теперь даже и слушать о сборе не хочет. Мол, строительство в прорыве, ни единой машины, ни единого человечка отпустить нельзя. Даже накричал на просительниц за «деморализационные» настроения. До каких же пор такое будет тянуться? Терпеть больше нет мочи.

И вот они пришли к Надежде посоветоваться, пожаловаться на Шафороста. На ее ведь участке работают. Она их непосредственное начальство, значит, она и должна добиваться, чтобы, позаботились об их детях и родителях. Ведь у каждой и без того горе за горем. И с продуктами плохо, и топлива нет, а некоторые еще не имеют постоянного угла. А когда о фронтовиках заговорили, то слушать стало совсем невыносимо. Один не пишет, другой раненый, третий пропал без вести.

Надежда слушала про чужое горе, а сердце разрывалось от своего. Как ей живется? Где ее ребенок и мать? А с Василем что?! Требуют, чтобы она к Шафоросту шла, защищала их, а не знают того, как жестоко топчет он ее достоинство, как грубо вел себя сегодня, даже слушать не захотел, и, кто знает, какую еще неприятность причинит завтра…

Но своими ранами чужих не затянешь. А она ведь действительно старшая на участке, ей поручено руководить людьми, так что прежде всего ей и надлежит заботиться о них.

И Надежда должна была мучительно подавлять в себе боль и утешать их. Должна была советовать. Должна была обещать, что будет беспощадно воевать с Шафоростом. И в эти минуты утешения она действительно верила, что завтра же, прямо с утра, ворвется к шефу и не отступит от него, пока не добьется всего, за чем пришли к ней сейчас солдатки.

Кроме своих личных горестей солдатки принесли еще и нерадостные фронтовые вести. Хотя в последние дни ни в газетах, ни по радио ничего особо тревожного не сообщалось — об этом можно было, только догадываться по наплыву раненых, — солдатки умели добывать такие сведения, о которых в газетах писалось лишь некоторое время спустя. И Надежда впервые услышала от них, что бои идут уже под Москвой. Бои не на жизнь, а на смерть.

За окном гуляла метель. Зловещим ветром полнилась улица. Содрогались, поскрипывали ветхие стены убогой хижины, и тоскливо, невыносимо тоскливо гудело, подвывало в трубе.

Не хотелось уже ни есть, ни спать. Усталость, которая одолела Надежду в приемной Шафороста, как ветром развеяло. Она ощущала ее только до прихода солдаток. А ушли они — и словно бы с собой забрали, оставив вместо усталости жгучую боль. Точно огонь разворошили в душе. Из головы не выходила мысль: «А где мой солдат?..»

Вскоре после того как женщины разошлись, в сенях опять послышался топот. Кто-то тщательно отряхивал с сапог снег. Вошел Страшко.

— Па-пардон, з-золотко. Н-не сер-ди-тесь, что в-ворвался, как д-домовой.

Он был чем-то обеспокоен, задыхался от волнения и долго стоял у порога, все извиняясь, что отважился прийти в такую позднюю пору.

Надежда с, трудом успокоила его и упросила присесть.

— Я рада вам, Анастас Парамонович. Очень рада! — И она действительно искренне радовалась неожиданному появлению старика. Ведь он был единственным из близких ей людей на строительстве, к тому же еще и давнишний сосед по запорожской квартире.

Надежда размотала на госте башлык, стянула с него кожушок и, когда уселись за стол, охотно поделилась с ним полукусочком сахара.

Старик жил в этом же поселке. Как и Надежду, война принудила его овладеть на ходу новой для него специальностью строителя. Раньше он ревностно отстаивал технику безопасности, а теперь, руководя бетонированием, ненароком становился подчас нарушителем священных для него правил. Именно это и привело старика к Надежде. Только ей мог он доверить свою беду. На его объекте один прогон дал трещину. Видно, фундамент под ним прорвало морозом; бетонировали в спешке без надлежащего утепления.

Нечто подобное у Страшка уже случалось. Неделю назад по таким же причинам в пролете порвало угол верхнего слоя. Урон был незначительный, угол быстро замуровали, но Шафорост на оперативке учинил старику жесткий разнос. И хотя он не допускал мысли, что Страшко сделал это с преступным намерением, однако в назидание другим повел речь о потере политической бдительности. Случай был весьма удобный, чтобы нагнать страху на всех участковых руководителей, заставить их быть более внимательными и требовательными. Бригадира, хотя провинность его во всем случившемся была незначительной, сняли с работы, разбронировали и направили в военкомат.

Страшко получил строгий выговор, который подкреплялся обвинением: «За небрежность, граничащую с вредительством».

— В-вы с-слышите, з-золотко? В-ре-ди-тельство! То есть я-я в-вредитель?

Он сердился, возмущался, и стакан с чаем заметно подрагивал в его руке. С того времени как Морозова отозвали в наркомат, Страшко неузнаваемо осунулся, стал нервным, куда и девалась его былая воинственность! Рассказывая о суровом приказе, он все время оглядывался, не подслушивает ли кто.

Но эта беда была ничто в сравнении с новой. Там только уголок, а тут целый прогон дал сквозную трещину. «В-вы п-по-ни-маете?!» Он пришел к Надежде искать совета. Как ему теперь быть? Что скажут завтра на оперативке? Какие мотивы найти для черствого норовистого шефа?

Страшко, конечно, знал и о Надеждиной беде. Не мог не знать. И по-отечески предостерег:

— Не т-трогайте его, з-золотко! Б-боже сохрани! Не дразните бешеного!

Заговорил о высоких постах, которые портят неустойчивых людей. Заговорил, расфилософствовался. Вспомнив, как Шафорост, бывший его ученик, с бригадира быстро пошел вверх, грустно вздохнул:

— Беда, когда человек не сам поднялся, а его подняли.

Надежда не без удивления смотрела на Страшка. В словах этого честного, добропорядочного инженера слышались нотки, которых она раньше не улавливала. Он с болью говорил о том, к чему раньше относился безразлично, даже снисходительно. Еще в Запорожье слышала Надежда едкие суждения по поводу продвижения Шафороста. Но не внимала им. Думалось: это от зависти. А зависть всегда отравляет отношения между людьми. Не внимала еще и потому, что восхищалась его взлетами, мечтала работать с ним.

Конечно, Шафорост был энергичным, трудолюбивым бригадиром. Но рядом с ним были не менее трудолюбивые. Были и настоящие изобретатели — нисколько не хуже его. Однако волна всегда именно его первым возносила на гребень.

Говорят, счастливая волна! Шафоросту действительно везде и всегда везло. Такая же волна поднимала и других, однако никто так ожесточенно не стремился к ее вершине и никто не умел так цепко держаться на ее гребне, как он. Иногда кое-кто поднимался и высоко, но на гребне удерживался не всегда, потому что должен был еще и подать руку тому, кто изнемогал, захлебывался. Шафорост был иного нрава. Он не останавливался, когда кто-то рядом уставал. Он даже радовался, если тот, кто опередил его, вдруг начинал тонуть…

Надежда слушала Страшка, а в памяти невольно оживали тревожные дни в Запорожье. Вспомнилось совещание в горкоме, на котором Морозова и Жадана во всеуслышание назвали паникерами только за то, что они пытались выхватить из-под бомбежек семьи рабочих. С таким же мнением, какое было у Морозова, шел в горком и Шафорост, а выходил оттуда уже с иным — сменил его очень легко.

Вспомнилась страшная ночь, когда немцы ворвались на Хортицу. Из города все бежали, горели предприятия, и Шафорост лихорадочно требовал — уничтожить завод. Тогда из руководства, казалось, он один был прав, ибо один отстаивал директиву сверху — ничего не оставлять врагу. А что было бы, если бы не выдержка Морозова, если бы и Жадан тогда слепо согласился выполнить ту директиву? Не стало бы завода. Нечего было бы потом вывозить на Урал, не для чего было бы теперь строить…

Но более всего волновало Надежду отношение Шафороста к людям, методы его воздействия на подчиненных. До прихода перепуганного насмерть Страшка она над этим так глубоко не задумывалась. Она и допустить не могла, чтобы у настоящего руководителя главным орудием влияния на массы был страх: чем больше будут бояться, тем станут послушнее.

До сих пор казалось, что Шафорост злится на нее из-за капризов Ларисы, все еще ревновавшей ее к Лебедю, беснуется из-за позора Лебедя, бросившего тень и на него. Этим она не только объясняла, но и пыталась как-то оправдать его чрезмерную суровость, не доходя до мысли, что эта жестокость сознательно возведена им, в принцип, стала ведущей в стиле его работы…

Дико гудит и штормит на улице. Ветер будто еще сильнее взвихривает и без того взбудораженные думы. Уже и Страшко ушел, а все еще стоит перед глазами — запуганный, заикающийся, горько обиженный бригадир…

И опять невольно всплывает в памяти дядько Марко: «Рабочие плохи? Брехня! Кто работает тяжело, тот не может быть плохим». Ох, где вы, дядюшка!

Вспомнился и Жадан, заботящийся о судьбе каждого человека.

Но Марко и Жадан сейчас далеко. Они где-то на зауральских заводах, перегруженные своими большими заботами и делами, — им теперь совсем не до нее. Неизвестно, когда вернется и Морозов. Да и вернется ли? Ходят слухи, что ему дают какое-то новое задание. От всего этого Надежду еще сильнее охватывает чувство одиночества, беспомощности перед неодолимым деспотизмом Шафороста…

Порой ей начинает казаться, что она уж слишком придирчива к этому человеку. Ведь стройка действительно в трудном положении, и на месте руководителя нельзя быть снисходительным. А сама она? Разве сама не виновата, что самовольно поехала в тот лагерь. Ох, зачем только она туда поехала!.. Порой хочется думать, что Шафорост не такой уж и плохой, что у него есть душа, ум, талант, — и она уже мысленно просит его, умоляет не быть столь бессердечным с людьми: ведь стройка общая, она всем одинаково дорога!

Но когда вспоминает о том, как грубо, пренебрежительно прошел он мимо нее в приемной, даже не спросив, где она была, с чем вернулась, не посочувствовав ей, прошел, как тиран, замышляя еще что-то более деспотичное, — душу ее снова пронимает холод, и она не находит себе места.

А на дворе бунтует, колобродит ночь. Вздрагивают, поскрипывают ветхие стены, и печально, до боли печально стонет, подвывает в печной трубе.

VII

Оперативка началась рано, когда еще было совсем темно. Как и предполагали, она сразу же приобрела острый характер. К неполадкам на стройке добавилась еще стихия. Ночная вьюга причинила много хлопот. Площадки, прогоны, механизмы замело снегом. Работы стало вдвое больше, а Шафорост бесновался, как никогда.

Сегодня он был не только зол, он был еще и напуган: хотя стройка из графика не вышла, но обещание его оказывалось под угрозой. В городе возводилось несколько строек. Все принимали на себя сверхплановые обязательства. Шафорост, конечно, и здесь не мог не быть впереди. Он хотел доказать руководству: он может обойтись без Морозова и без Жадана… А тут вдруг стихия.

Набрякшие от бессонницы веки невольно смыкались. Когда чье-нибудь выступление Шафороста не устраивало, он щурился, закрывал глаза, словно уж и не хотел смотреть на выступавшего. А сейчас, после ночной бури, все докладывавшие только раздражали его. Он обрывал людей на полуслове, не допуская возражений, изменял задания и наперед подкреплял их нелестными характеристиками и угрозами: «Бесхребетность!», «Совсем вожжи ослабили», «Шкуру сдеру!»

Начальники участков склонялись над блокнотами, записывали, свои задания, не решаясь возразить даже и в том случае, когда задание было явно не по силам. А кое-кто из угодливых, зная нрав шефа, стремясь угодить ему, встречно брал нереальный объем работы, и Шафорост сразу же ставил такого в пример.

Надежда так же, как и другие, склонилась над своей записной книжкой. Она тоже прикинулась послушной, делала вид, что подчиняется. Только карандаш почему-то непослушно подрагивал в пальцах, и она никак не могла его утихомирить.

Она сидела в уголке и старалась казаться незаметной. Раньше, бывало, почуяв в чьем-либо сообщении сомнительное, немедленно брала слово: с чем-то соглашалась, чему-то возражала, а сейчас ей все было безразлично. После бессонной нервной ночи чувствовала себя совсем разбитой. Почти до утра боролась со своими растревоженными мыслями, до боли натрудившими мозг, и на донышке души, как накипь, осели неведомые прежде разочарование, апатия. Нет, Страшко был прав, когда советовал: «Не трогай его, золотко!» Подобных же советов наслушалась, когда шла на оперативку, и от других: зачем, мол, тебе его дразнить? Зачем ты всегда выскакиваешь? Что тебе, больше всех нужно? И действительно, зачем? Не допекала бы его за снабженцев, за те вмерзшие плоты, не свалил бы на нее заботу о лесе, не поехала бы в лагерь, не было бы у нее этой мороки! Да и куда ей сейчас со своими замечаниями или возражениями, когда он покосится на нее и поднимет с места: а ну, коль нашкодила, то и отвечай!

Но разъяренный Шафорост обходил ее взглядом. Вызывал других. И все поняли, что он обходит ее умышленно, чтобы оставить на финал, как говорят, на закуску.

Предпоследним докладывал Страшко. С его коротенького носа все время соскакивало пенсне, он на лету подхватывал его и от этого заикался больше, чем обычно. Временами даже трудно было разобрать, что он говорит. И хотя Шафорост не прерывал его, может, из уважения к седине своего бывшего наставника, а может, приберегал свой гнев на Надежду, пышные красивые усы Анастаса Парамоновича судорожно подергивались, и Надежда заметила, что старик сегодня неискренен. Под строгим взглядом Шафороста он всячески старался смягчить положение на участке, обойти огрехи и даже совсем умолчал, что у него произошла авария: прогон дал трещину.

Надежда не поняла, почему он так поступил: то ли подвела память, то ли его утомило чрезмерное заикание. Да она и не могла уже думать о поведении Страшка, так как Шафорост поглядывал на нее. И почти никто не слушал старика, его путаный, затрудненный заиканием доклад. Всех волновал самый острый момент оперативки — отчет Надежды. Его ждали, как взрыва.

Однако взрыва не произошло. Шафороста неожиданно вызвали по какому-то срочному делу. Он закрыл совещание, сказал, чтобы все расходились по своим участкам, и словно бы и забыл о Надежде.

День на стройке проходил нервозно. Атмосфера оперативки передалась и на участки. И хотя преобладающее большинство участковых руководителей на совещании лишь притворялись послушными, а в душе не соглашались с начальником и даже возмущались его чрезмерной строгостью, все же эта строгость в большей или меньшей степени в каждом оставила свой след. И каждый, возвратившись на свой объект и столкнувшись с дополнительными трудностями, переносил свое раздражение на сменных, те, в свою очередь, на мастеров, бригадиров, а эти — на рабочих, и весь день был полон ссор и нервотрепки. А кое-кто даже и манеру Шафороста перенял: так же, как и он, закрывал гневно глаза и обзывал кого ни попало «бесхребетным».

На вечер было назначено собрание. Большой зал клуба заполнился запорожчанами. Это было первое общее собрание, необходимость в котором давно уже назрела, но из-за напряженности на участках оно все время откладывалось.

За столом президиума рядом с Шафоростом занял место секретарь горкома. Надежда видела секретаря впервые, но уже слышала, что именно он вызывал сегодня Шафороста и именно по поводу собрания. Она смотрела на сцену, в глубине которой светились лозунги. Больше других бросался в глаза лозунг «Все для фронта!». Он привлек внимание не только Надежды, в каждом будил он мысли о самом волнующем, дорогом — о близких, сражавшихся на войне. Именно этот призыв и задал тон собранию.

— Все для фронта! — начал свою речь Шафорост.

Сейчас он не казался строгим, как на оперативке. С чувством обеспокоенности, проникновенно говорил о тяжелом военном положении, о грозной опасности, нависшей над страной, и все присутствующие еще отчетливее сознавали, что и от каждого из них зависит судьба Родины. Хотелось поскорее закончить собрание и сразу же приняться за работу. Ведь прав Шафорост, когда утверждает, что именно от их листопрокатного, пока что мощнейшего в стране, фронт ждет бронированного листа. А броня — это танки.

Пока Шафорост говорил об общих событиях, Надежда вся была там, на переднем крае, где клокочет бой, где льется кровь. Но лишь только он перешел к положению на стройке, лишь только глаза его по привычке строго прищурились, в душу ее снова плеснуло холодом, и она, как и на совещании, почувствовала себя словно бы подсудимой. Не рада была, что этот суд не состоялся на оперативке. Пережила бы тогда — не так бы мучилась теперь. А теперь ее вот-вот вызовут на трибуну и при всех, на столь многолюдном собрании, да еще в присутствии секретаря горкома, начнут отчитывать за самовольную поездку в лагерь.

Еще до начала собрания к Надежде подсел Страшко, спросил:

— Будете высту-упать, з-золотко?

Надежде показалось, что своим вопросом Страшко подбивает ее к выступлению, и она недовольно ответила:

— Да что вы, Анастас Парамонович? Мало еще на мою голову…

— Р-резон, з-золотко, р-резон. П-правильно д-де-лаете, — одобрительно кивнул он седой головой.

После оперативки Надежда не виделась со Страшком и была довольна, что он сел рядом. За день набралось, много такого, о чем хотелось поделиться только с ним.

— Кстати, Анастас Парамонович, как это вы забыли рассказать на летучке о беде своей в пролете?

— Я-я н-не з-забыл, з-золотко, — смутился старик.

Надежда даже отшатнулась:

— Неужели же умышленно?

— Ах, и н-не с-спрашивайте…

Надежде стало страшно. Оказывается, Анастас Парамонович скрыл аварию, боясь гнева Шафороста. Полагая, что за снежными заносами ее никто не заметил, Страшко рассчитывал тайком за ночь переложить секцию.

— Н-но не знаю, удастся ли, — совсем смешался он.

К ним подошел Жог. Он любезно раскланялся, вежливо попросил у Надежды разрешения сесть с ней рядом и вообще был сладок до тошноты. Надежду это насторожило. Подленькие людишки, когда чувствуют, что их махинации разгаданы, становятся слишком предупредительными. Было оскорбительно сидеть с ним рядом. Ведь это из-за него на нее возложили поиски леса.

А Жог и во время доклада не оставлял ее в покое. Он считал Надежду в какой-то мере своим сообщником: мол, и ее судьба привела к снабжению! И уж кому-кому, а ей-то теперь хорошо известно, что дело это нелегкое. Он даже словно бы взволновался, узнав, что у нее нет дома дров. «Топить нечем? Ну как же так! Ай-яй-яй!» И дал ясно понять, что это дело поправимое.

— Ишь, как увивается! — раздался сзади колючий смешок.

И сразу же другой:

— Знает котик, чье сальце потянул.

— А где же его вагончики? Что-то долго они на подходе!

Это сказано было так, чтобы и Жог услышал.

Надежда затаила дыхание. Она не знала, что «добытые» Жогом два вагона леса, которые еще вчера были «на подходе» и вокруг которых поднялся шум, оказывается, и сейчас еще не пришли. «Так вот почему ты такой ласковый! — краешком глаза покосилась она на Жога. — Боишься, чтобы не выступила и не спросила? — И горько усмехнулась в душе: — Не бойся, не выступлю. Не до тебя мне сейчас».

Но когда Шафорост шумно, как буря по лесу, прошелся по срывам на строительстве, отчитав руководителей многих участков, не обойдя, конечно же, и Надежду (не вспомнил только почему-то о лагере) и совсем не тронув Жога, когда выступавшие — а выступали как раз те начальники участков, которых он отчитал, — воинственно соревновались лишь в призывах помогать фронту, осторожно обходя острые углы на объектах, не касаясь самого больного, Надежда почувствовала, что не может оставаться равнодушной. Так и подмывало спросить: почему? Почему и по сей день голод на лес? Ведь именно это вызывает прорывы. Почему боязливо обходят снабженцев? Почему на строительстве такая атмосфера, что люди уходят, что даже честные работники вынуждены становиться на путь очковтирательства, скрывать аварии? Почему забыли о семьях солдаток? Почему??

Чувство гнева охватило ее. Она не забыла, что весь сегодняшний день ходила, словно подсудимая; не забыла, что Шафорост не прощал ей ни единого острого слова; не забыла прошлой ночи, полной разочарования и отчаяния; не забыла, что лишь несколько минут назад зарекалась выступать со своим наболевшим… Ничего она не забыла. Но что-то сильнее всего этого, что-то неодолимое вдруг выплыло из глубины ее души и подняло со стула.

— Прошу слова.

Зал сразу затих. Перед нею выступал всеми уважаемый бригадир, но когда и он ограничился только призывом помогать фронту, его перестали слушать. Председательствующий дважды вынужден был напомнить собранию о тишине. А тут все сразу замолчали. Только легкий гомон, как тревожная волна, всколыхнулся в зале, пока она шла к трибуне. Шафорост, по-видимому, не ждал ее выступления. Он лишь скептически усмехнулся, отвечая секретарю горкома, кто она, и устало смежил веки.

Какое-то мгновение Надежда собиралась с мыслями, стояла на трибуне раскрасневшаяся, с тревожно пылающим огоньком в глазах.

— Я тоже хочу начать с призыва: «Все для фронта!» — От волнения голос ее дрожал. — Но лучше будет, если каждый из нас с этим призывом в душе, именно в душе, пойдет на участок, в пролеты, на строительные леса… — И, невзначай встретившись с плутоватым, льстивым взглядом Жога, добавила: — И на снабжение лесом!

Зал отозвался одобрительным шумом. Может быть, Надежда и ограничилась бы по отношению к Жогу этим недвусмысленным намеком, если бы тот не появился на собрании в военном кителе и неуместной портупее. И она уже не могла удержаться.

— А то есть еще такие картофельные вояки — вырядятся фронтовиками и носятся по селам, торгуясь с бабами!

Ей не надо было объяснять собранию, о ком речь. Многие знали, что в тот день, когда Надежду посылали в трест, Жог, выслуживаясь перед Ларисой, ездил для нее в район за овощами. И собрание загудело. Кто-то громко крикнул:

— Есть такие вояки! Знаем!

— Да, мы знаем таких, — подхватила Надежда. — Вспомните грозные дни в Запорожье. Вспомните ура-воинственного Стороженко! — И, распалившись, подняла руку, будто выстрелила: — А кто забудет, как позорно бежал от опасности не менее воинственный Лебедь?!

Собрание, основательно заряженное остротой ее речи, все же не ожидало, что Надежда выведет сегодня на чистую воду и Лебедя. Ведь это затрагивало Шафороста. И потому в первое мгновение ее слова словно ошарашили. Лишь где-то в уголке захлопали в ладоши, точно вспугнутая птица крыльями. И сразу же хлопки послышались в другом углу, в центре, а потом загремел весь зал.

Надежда не ожидала такой поддержки собрания. Она почувствовала себя увереннее и с благодарностью смотрела на сотни оживленных лиц. Снова подняла руку — на этот раз, чтобы унять аплодисменты, и вдруг вздрогнула, замерла. Прямо к ней из задних рядов шел… Лебедь…

Он был в новенькой военной форме с двумя кубиками на петлицах и боевым орденом Красного Знамени на груди. Шел не торопясь, уверенно, с приветливой улыбкой в глазах и выглядел довольно браво. И трудно было понять в эту минуту, чем вызваны бурные аплодисменты в зале: выступлением Надежды или неожиданным появлением Лебедя.

Надежда смотрела на него и не верила своим глазам. Такое могло только присниться. Но это был не сон. По залу шел самый настоящий, реальный Лебедь. И она словно онемела. Была не в состоянии шевельнуться. А перед главами, будто в тумане, качнулись волны лиц, уже не оживленных, не бодрых, а сразу замерших, словно восковых.

VIII

Уже третий вечер вьюжит. Третья ночь начинается бурей. К утру немного утихает, днем, бывает, и солнце проглянет, но с наступлением сумерек с гор неумолимо сползают косматые тучи, с реки задувает ветер, и все опутывают сыпучие вихри.

А сегодня ко всему еще и мороз ударил. Да какой! Дух захватываем, и руки прикипают к держаку! Надежда еще не знала таких морозов. Копнет лопатой раза три-четыре и стягивает зубами брезентовые рукавицы, дышит, дышит на окостеневшие, до крови потрескавшиеся пальцы. И это после лопаты так, а ведь приходится и за лом браться — земля так промерзла, что никакой лопатой не возьмешь!

Лицо ее плотно закутано. Из-под заиндевевшего платка лишь нос виднеется да поблескивают глаза. Также закутанные кто во что, запорошенные снегом, тюкают ломами, долбят лопатами мерзлую неподдающуюся землю идущие вслед за нею женщины.

Надежда идет первой. Сегодня она прокладывает трассу траншеи. Ей труднее, чем другим, еще и потому, что приходится расчищать засыпанные снегом колышки, указывающие направление трассы. Обернется к подругам, а они наперекор холодищу, как кроты, вгрызаются в землю: первые уже по колено, дальше — по пояс, а еще дальше, во мгле пурги, уже и по плечи вкопались, — и душу согревает теплом. Траншея, до которой до сих пор не доходили руки, становится реальностью. Вот-вот ляжет в нее и трубопровод.

— Ты нос-то побереги! — бросает кто-то Надежде не то в шутку, не то всерьез.

Мороз сегодня такой, что не только за нос, а и за щеки берет. Но другие подхватывают это как шутку:

— Над Жоговым носищем сжалился бы! Каково ему, бедняге, да еще в степи!

— В валенок обует!

— В валенок? Так ведь не поместится же!

И траншея взрывается хохотом. Нехорошо смеяться над физическим недостатком человека, но Надежде трудно удержаться от улыбки. Воображение рисует ей Жога с большим посиневшим носом. Вагоны с лесом, добытые, как и следовало ожидать, посредством каких-то махинаций, так и застряли где-то «на подходе». На другой день после собрания Шафорост вынужден был отчислить его со стройки. Жога послали в села заготавливать картошку, на сей раз уже не для Ларисы, а для столовой.

Вихрится, клубится вьюга. Сурово стонут вверху металлические фермы. Горят мощные лампы — вьюга не в силах погасить их свет, от каждой лампы в белокипенной мгле расходятся стрельчатые радуги. Неистовствует, ярится вьюга, однако на стройке сегодня небывало оживленно, давно уже не было здесь столь многолюдно. Вслед за солдатками вышли в ночь на фронтовой субботник рабочие всех участков, даже больные. Шум, грохот, гам…

Надежда снова дует на окоченевшие пальцы, берется за лопату и невольно возвращается мыслью к памятному собранию. То было первое в эвакуации собрание, на котором она выступила, и это первое ее выступление было так обидно и так жестоко попрано. Она не помнит, как сошла тогда с трибуны. Был объявлен перерыв, и она стыдилась взглянуть людям в глаза. Не знала, куда деваться. И, как ни странно, первым подошел ее успокоить… Лебедь. «Ох, что вы, что вы, Надежда Михайловна! Не принимайте так близко к сердцу. Такое с каждым может случиться». И признался: «На вашем месте я сказал бы то же самое. А может, и еще злее. Разве могли вы знать о моей судьбе?»

Он смотрел на нее доброжелательно, уверенно, прямо, как умеет смотреть только он, побеждая собеседника своими красивыми горячими глазами, и Надежда про себя чисто по-женски не могла не отметить: «Красив же, дьявол!»

Вторая половина собрания проходила довольно бурно. И хоть в выступлениях прозвучало многое, чего не сказала Надежда, она вернулась домой с таким ощущением, словно ее на морозе окатили холодной водой. Но не успела еще раздеться, как примчались солдатки. На этот раз они пришли утешать. Они никому не дадут ее в обиду! А вслед за ними в дом ласточкой влетела радостная Груня: «Ох, что вы тут нюни распустили! Вы слушайте, слушайте!» И включила репродуктор. Сообщали о разгроме немецких войск под Москвой — о первом выдающемся успехе Красной Армии на фронте. А утром их встретило и другое долгожданное известие: у конторы висел приказ о перевозке на завод всех семей эвакуированных. У женщин словно крылья выросли. И тотчас родилась мысль: помочь землекопам! Всем выйти на рытье траншей! А к вечеру уже всюду — на кранах, на фермах, на лесах раздавался клич: «Все на фронтовой субботник!»

Под приказом о перевозке семей стояла подпись Шафороста. Но вскоре выяснилось, что в действительности это сделано Жаданом. Очевидно, слухи о своеволии Шафороста дошли до Морозова, и он добился в наркомате, чтобы Жадана, направленного в свое время во главе большой группы сталеваров на свердловский завод, вернули на стройку. Тем более что строительство уже вступало в ту стадию, когда участие в нем специалистов-производственников становилось необходимым.

Жадан прибыл ночью. Он застал еще конец собрания. В зале его мало кто заметил, так как он тихонько сел в задних рядах, но потом его увидела уже вся ночная смена. Почти до утра он ходил по стройке с Шафоростом.

Приезд Жадана обескуражил Шафороста. Он не ждал столь внезапного возвращения парторга. Не ждали этого и в горкоме. И Надежда с первой же короткой встречи с Жаданом почувствовала, что ему нелегко. Взаимоотношения с Шафоростом у, него уже давно негладкие. Надо было иметь большую волю и обладать большим тактом, чтобы, отрешившись от всякой неприязни к руководителю стройки, ломать его неправильные установки, не задевая при этом самолюбия Шафороста и не внося лихорадки в жизнь стройки, которая и без того была слишком напряженной.

Иной на его месте — парторга ЦК, думалось Надежде, наверное, начал бы не так. Начал бы с вызова парторгов участков, рядовых коммунистов, потом созвал бы партком, поставил отчет Шафороста и направил бы против него всю бурю коллективного осуждения. Но Жадан никого к себе не вызывал, а сам неотлучно находился на участках. Вызывать кого-либо в столь горячее время — все равно что вырывать из боя бойца. Не придумывал он каких-либо особых вопросов для заседаний или собраний, да еще по определенным графам: производственным, бытовым, воспитательным, чтобы потом красиво отчитаться. Жизнь выдвигала много жгучих, никакими графами не предусмотренных проблем, которые требовали своего решения тут же, на месте.

Не раздувал он и недовольство Шафоростом. Шельмовать командира в разгаре боя неразумно. Он даже нигде публично не высказывался о своих расхождениях с ним. Добился снятия Жога, а сделал вид, будто Шафорост пришел к такому выводу сам; принудил — да-да принудил — позаботиться наконец о семьях рабочих и заставил Шафороста вывесить приказ об этом на видном месте, чтобы все его видели, а делал вид, будто эта забота исходит от самого начальника строительства.

И Шафорост растерялся. Он не ждал подобного. Он уже вооружил было себя множеством аргументов, чтобы отбить любую попытку нападения, но Жадан и не собирался нападать…

— О чем это ты замечталась! — остановила Надежду Груня, вся запорошенная снегом. — Не слышишь разве: тебя зовут!

Задумавшись, Надежда действительно не заметила, как поравнялась с аварийным пролетом Страшка, не слышала, как ее окликнули с лесов. Старик сам, точно мальчик, соскочил с лестницы, подбежал к ней и вместо приветствия стал греть своими руками ее руки. В глазах его блестели слезы. Надежда не сразу сообразила, что так растрогало инженера. А когда заглянула за щит, которым утепляли уже «рассекреченную» зловещую трещину, поняла, что и тут побывал Жадан.

— Да-да, з-золотко, б-был! Ах!..

Хотя Страшко и скрывал свою аварию, люди на участке знали о ней, но молчали, оберегая старика от гнева Шафороста. Когда Жадан осмотрел трещину, он не стал спрашивать, как это случилось, а просто привел сюда Шафороста. И тот, ко всеобщему удивлению, словно забыл, что недавно даже в мелочах усматривал крамолу, только пожал плечами — мол, что поделаешь, в такой мороз все может случиться…

— С-слышите, з-золотко? Вот так и сказал. А вы поглядите-ка на хлопцев!

Но Надежда уже сама обратила внимание на то, что происходит в обеих бригадах. Плотники и бетонщики работали с огоньком, и не было сомнения, что эту секцию они закончат до утра.

Вскоре на площадке снова появился Жадан. Он вынырнул из снежной пыли, словно из дыма. Он шел уже не с Шафоростом, а с кем-то другим. Следом за ними валила толпа незнакомых людей, одетых кто во что, запорошенных снегом, вооруженных лопатами, кирками, носилками.

Это шли уральцы. Шли на помощь запорожчанам. Они были тоже до предела усталые, направляясь сюда прямо после тяжелой смены. Но не роптали, а шли как в наступление, и было в этом что-то ободряющее.

Бушует, ярится вьюга. Высоко-высоко, точно в тучах, гудят, стонут фермы, а над ними, покачиваясь, искрятся стрельчатые радуги.

IX

Возвращение Лебедя взбудоражило заводчан. О нем снова заговорили повсюду. Многие думали, что ему вообще не выбраться из штрафников, а если и выберется, то поело всего, что он натворил, возврата на завод ему больше нет. И вдруг — Лебедь вернулся. И вернулся уверенно, как в свой дом, в свою семью. Не униженным, не заклейменным позором, а как равный, да еще и с боевым орденом.

И тучи позора, которые сгустились над ним за эти месяцы, начали рассеиваться. «А может, и вправду напрасно оговорили человека?» — заколебались даже те, кто был им обижен, кто еще недавно его проклинал. Слишком уж убедительно доказывалось в характеристике, привезенной Лебедем, что его с первого же дня на товарной «мобилизовали для нужд фронта» и он находился не где-нибудь, а на выполнении боевых заданий.

А тут еще, как это нередко бывает в подобных случаях, сразу же нашлись и такие, которые уже наперегонки состязались в рассказах о подвиге Лебедя, о, его отваге, о том, как он спас на фронте жизнь генералу.

…Это случилось у Днепра при отступлении. В машину генерала попала мина. Адъютант и шофер были убиты. Генерал тяжело ранен. Вокруг все гремело и горело. Загорелась и генеральская машина. Мимо пробегали бойцы, но никто не останавливался. Немецкие автоматчики уже приближались к реке. Тогда Лебедь устремился к пылающей машине и выхватил генерала из огня. В эту минуту его самого чем-то ударило, однако он не бросил раненого. Обливаясь кровью, все-таки дотащил его до своей машины…

Наверное, далеко не все поверили бы этой легенде, если бы в город вскорости не прибыл и сам генерал. Тот самый боевой генерал, обескровленные войска которого до последней минуты, до последнего патрона сдерживали немцев на Днепре ниже Запорожья. Тот самый, которого якобы вынес из горевшей машины Лебедь. Генерал приехал из Москвы. После выздоровления его прислали в эти края, поручив возглавить военное представительство на уральских заводах. Конечно же, не мог он не заглянуть к своему спасителю. И не только запорожчане, весь городжил этим событием.

Однако Лебедь на людях не кичился своими заслугами. Держался скромно. Даже сдерживал льстецов, расхваливавших его героизм: ничего, мол, в этом нет необычного, он сделал лишь то, что на его месте сделал бы каждый. И только наедине с собой он с ужасом вспоминал о том, как разъяренный подполковник расстреливал его у акации и не расстрелял лишь потому, что обойма в пистолете оказалась пустой, а потом, поостыв чуток, решил, что дезертира лучше отдать в трибунал, где его непременно приговорят к расстрелу.

Лебедь не случайно вспоминал, что его во время спасения генерала чем-то ушибло. Крепко ушибло! На подбородке остался глубокий рубец. Это произошло уже в дороге, когда степь окутала тьма. Лежа на дне кузова, Лебедь мечтал о побеге. После всего случившегося спасти его могло только бегство. Когда на одном из ухабов машину сильно тряхнуло, он уже хотел осуществить свое намерение, но боец, которому было приказано охранять арестованного, так двинул его сапогом в подбородок, что Лебедь захлебнулся кровью.

Очнулся он уже в полевом госпитале. Рядом на кровати корчился от раны его шофер. От него Лебедь узнал, что ночью, когда они переезжали по мосту речку неподалеку от села, в котором размещался этот госпиталь, налетели «юнкерсы». Взрывной волной перед ними опрокинуло полуторку. Образовался затор. Чтобы быстрее вывезти генерала из-под обстрела, по приказу подполковника бойцы и шофер бросились расчищать дорогу. Но после очередного захода расчищать уже было нечего и некому: мостик разлетелся в щепки, и только раненый шофер каким-то чудом повис на обломке перил.

Утром шофер скончался. Из всех, кто вывозил генерала, в живых остался один Лебедь. Что он причастен к спасению генерала, никто в госпитале не сомневался. И Лебедя окружили вниманием. Вскоре его приведи в палату спасенного. Слабым движением руки генерал усадил его рядом с собой. Глядя на забинтованное лицо Лебедя, он спросил:

— Это вы, наверное, тоже… там, на мосту?

Лебедь растерянно и неопределенно кивнул. Он не знал, зачем его приведи сюда. Может, генерал не все время был в беспамятстве? Может, ему известно, как все происходило на самом деле, а сейчас он вспомнит об убитом машиной бойце Лукашине и подтвердит решение подполковника: «В трибунал!» Но генерал вдруг привлек Лебедя к себе и растроганно произнес:

— Спасибо. Не забуду…

И теперь, очутившись в товарищеском кругу на шумной вечеринке, устроенной в его честь, генерал высказывал благодарность своему спасителю. То, что родственник Лебедя Шафорост здесь в большом почете, лауреат, еще выше поднимало в глазах генерала и самого Лебедя.

За столом спаситель и спасенный сидели рядом. Выпив, они обнимались, целовались и плакали.

Два дня генерал гостил у Лебедя, и два дня квартира Лебедя полнилась веселым гулом.

X

Бывает, и в ненастье проглянет солнце. Такое солнце осветило сегодня и убогую хибару Надежды: приехала мама с Юрасиком. Надежда от счастья не чуяла под собою земли. Сколько волнений, сколько тревог, какие страдания пережила она с тех пор, как отправила их под бомбами из родного города в неизвестность! Сколько слез выплакала, как изболелась душой! Сколько было бессонных ночей, когда глаз не смыкала, места себе не находила, все думала, мучилась — где они, как им там? И вот они оба здесь, с нею!

Мать и сын приехали к вечеру. С утра, узнав, что поезд с семьями наконец прибывает, Надежда весь день жила праздником встречи. «Какие они?» — старалась представить себе то мать, то сына.

К превеликому своему удивлению, она даже не сразу их узнала. Мать выбиралась из вагона, обвешанная узлами, а Юрасик уже стоял на перроне, обветренный, смуглый, в длинном овчинном тулупчике, и неторопливо, как взрослый, осматривался, куда же это он приехал. Юрасик заметно подрос и походил на школьника. Наставления умудренной жизнью Лукиничны о том, что он уже не ребенок и должен все делать сам, не прошли мимо сознания мальчика, и ему хотелось и перед мамой предстать именно таким, не ребенком. И когда Надежда бросилась к нему, подхватила на руки, он стал вырываться. Было неловко, что его ласкают, как маленького.

В доме Надежда захлопотала вокруг него, старалась побыстрее раздеть, согреть, но мальчик снова, смущаясь, отстранил ее:

— Я сам.

Степенно размотал башлык, снял тулупчик, по-хозяйски огляделся, куда бы его повесить. Надежда светилась счастьем. Чтобы не задеть его достоинства, она обращалась к сыну, как к взрослому.

— Где же это ты тулупчик себе такой добыл?

— Премию дали.

— Премию? Ого! Кто же это тебя так отметил?

— Колхоз. За трудодни.

Надежда с удивлением смотрела на него уже и в самом деле как на взрослого.

— Не веришь? Вот у бабуси спроси. Я тоже на картошку ходил. Она копала, а я подбирал. — И добавил: — А бабуся наша! На все звено рекорды давала. По пять трудодней в день ей записывали!

Вдруг его глаза остановились на фото, висевшем над кроватью. Это была увеличенная карточка Василя, которую Надежда носила наклеенной на обложке комсомольского билета и которая тогда, в дороге, убедила Гонтаря, что именно Василя видел он в Запорожье.

— Мама, — таинственно спросил Юрасик и сам потянулся к ней на руки, — а татко пишет тебе?

— Ох, сыночек! — воскликнула Надежда, спохватившись, что до сих пор не сказала главное. — Жив твой тато! Жив!

— А разве он умирал? — удивился Юрасик.

— Не умирал он, нет. Но говорили, что его уже нет. Даже писали так. А он жив, жив! — целовала она сына в щеки, нос, глаза. — Его видели. Возле нашего дома видели.

Лукинична даже руками всплеснула. Что она говорит? Кого видели? Ведь она, Лукинична, давно знает, что Василь погиб. Она только не признавалась Надежде и по сей день скрывает от нее похоронную.

Но Надежда радостно привлекла к себе обоих — ребенка и мать.

— И вправду видели его, мамочка. Ошибочно написали, что погиб. А он жив! Я сама чуть-чуть не встретилась с ним.

И она до мельчавших подробностей — ведь подробности тут очень много значат — рассказала обо всем, что произошло в последний день и в последние минуты в Запорожье перед вступлением немцев. Не преминула и сон тот страшный, в котором Василь привиделся ей бежавшим из окружения, рассказать, и предчувствие то неодолимое, что тревожило весь день, и как тянуло ее домой. Василь действительно в этот день был в городе, его видел Гонтарь. Они вместе под обстрелом пробирались до самого их дома. И если бы дядько Марко внял тогда ее просьбе и разрешил съездить домой, она непременно бы встретилась с Василем.

Лукинична слушала дочку затаив дыхание, только тихонько пошмыгивала носом. Повлажневшие глаза светились материнской радостью. А когда Надежда показала записку от неизвестного бойца из госпиталя, который тоже недавно видел Василя и к которому она собирается поехать, Лукинична не удержалась, всплакнула:

— А я скрывала от тебя…

— Что ты скрывала?

— Ой, слава богу, что то была ошибка.

Она нагнулась к чемодану и достала узенькую бумажку со страшными словами: «Пал смертью храбрых…» Надежда обняла ее:

— Значит, ты знала?

— Ох, доченька! — смахнула слезу и облегченно вздохнула Лукинична. — Пусть такие вести никогда не приходят в наш дом.

Ужин в этот вечер был общим — за столом собрались обе семьи: Груни и Надежды. Собрались у Груни, там было просторнее. Добросердечна уралка позаботилась об этом еще днем, как только услышала, что приезжает Лукинична. Сегодня она впервые видела свою подругу счастливой и жила ее счастьем.

Что-то пробудилось и в неразговорчивой, всегда строгой и скупой на ласку бабке Орине. Целый день она суетилась — все чистила, наводила порядок, детей одела в чистое, сама приоделась, поставила на стол бутылку самодельной терновой наливки, которую берегла для больших праздников.

Ужин походил на семейное торжество. Бабка Орина, как хозяйка и старшая в доме, главенствовала за столом. Детей усадила рядышком, Груню — возле Надежды, а сама с важностью уселась возле почетной гости — Лукиничны. По давнему обычаю во главе стола против двух незанятых табуреток поставила две тарелки и наполнила две рюмки. Для отсутствующих воинов — Василя и Ивана. И первый тост был за них, за их благополучное возвращение.

О многом можно было поговорить, о многом вспомнить, но разговор неизбежно возвращался к одному, самому дорогому — к их воинам. Василя вспоминали особенно часто, ведь Лукинична только сегодня узнала, что он жив. И весь вечер Василь словно бы присутствовал за этим столом, на этом небогатом, но торжественном семейном ужине.

Юрасик и за столом вел себя подчеркнуто солидно. Ему хотелось, чтобы мама и тут отметила, какой он уже взрослый. Не вмешивался в разговор, как мальчик тети Груни, которого бабка Орина дважды дернула за чуб, чтобы сидел смирно. А когда Надежда укладывала Юрасика в кровать, он прижался к ней и таинственно прошептал:

— А я знал, что татусь жив. Он даже скоро приедет.

— Откуда ты знаешь, что он скоро приедет?

— Дядя Сашко сказал.

— Дядя Сашко? Что за дядя Сашко?

— Заречный Сашко, — подала голос Лукинична. — Я забыла тебе сказать. Два дня он гостил у нас. Пожалуй, с месяц назад. Из госпиталя приезжал.

— Что с ним? — забеспокоилась Надежда.

— Нога прострелена. Вот здесь, — показала Лукинична выше колена. — Разрывной попало. Но, слава богу, зажила. Опять на войну уехал. — И словно похвалилась: — Такой бравый стал! Такой вояка!..

Она была благодарна Заречному за то, что он не забыл их, разыскал. Довольно далеко был от них его госпиталь, а он все же заехал, спасибо ему, еще и заботу проявил немалую — дровишек подбросил через военкомат. Надежда слушала это с нескрываемой радостью. Было приятно, что Сашко заезжал к матери, заботился о ее семье. Хотелось услышать, спрашивал ли он о ней, интересовался ли, как она? Но мать об этом не говорила, только под конец ласково усмехнулась:

— Славный человек.

— Мама! — вдруг вспомнил Юрасик. — А ты видела, как дядя Сашко тебя в газете разрисовал? Не видела? Вот сейчас увидишь! — И мигом подлетел к своему сундучку.

У Надежды мелькнула догадка: не Сашко ли сделал рисунок для фронтовой газеты, которая потом долго висела, у конторы? Но вот Юрасик вытащил из сундучка газету с известной ей статьей и ее портретом.

— У него было две, — похвастал Юрасик. — Так он одну себе оставил, а эту нам с бабуней подарил на память.

Надежда смотрела на портрет — как не догадалась тогда, что его рисовал Заречный? Так много было общего в портрете с теми рисунками, которые пестрели его студенческие тетради. Наверное, не было, страницы в конспектах Заречного, на которой бы не красовалась любовно написанная головка Надежды. И невольно в памяти всплыло давнее, милое и смешное, когда Василь и Сашко приходили к ним в дом по одному. Один придет, помолчит и уйдет, другой придет, помолчит и уйдет, а мать, бывало, сердилась, что они без конца дверью хлопают.

Вспомнились и более поздние встречи с Сашком — уже на заводе, на общей работе, его постоянное внимание, забота, его застенчивое восхищение ею, ревность к Лебедю, которого он ненавидел и которого из ревности столкнул в траншею с водой, а потом, когда тот не вернулся с товарной, пошел под обстрелом разыскивать его, чтобы только она туда не шла…

И горько-горько стало оттого, что она так безжалостно и грубо оттолкнула его тогда от себя, даже накричала: «Отстань! Что тебе нужно от меня?!» И он отстал. Ушел на фронт. Ох, как хотелось сейчас увидеться с ним и снять с души его обиду! Ведь он и в самом деле, как говорит мама, славный! Подумалось, что и Василь рассердился бы на нее, узнав, что она была так груба с Сашком…

XI

Утро искрилось морозным серебром. Стройка встречала его бодрым гомоном: пришел наконец долгожданный лес. Он поступал на участок сплошным потоком — машина за машиной, и Надежде в это утро досталось много приветливых улыбок. С нею охотно здоровались, пожимали руку, поздравляли с приездом матери и сына, с наступающим Новым годом, го в каждом таком приветствии слышалась прежде всего благодарность. Благодарность за то, что отважилась вопреки указаниям Шафороста поехать в лагерь, и за то, что столько перетерпела за этот лес.

— Привет тебе, Надийка! — кричали лесовозы. — Поклон тебе!

Они еще не успевали сказать, а Надежда уже догадывалась, что это от майора Субботина, и ей было приятно, что поездка в лагерь оказалась не напрасной. Но неизвестно, как бы еще все обернулось, если бы вовремя не приехал Жадан. Это по его совету Шафорост подписал приказ о переброске в лагерь двух тягачей и следом же отправил туда и лесовозов.

Но еще больше была удивлена Надежда новым распоряжением Шафороста: ей поручалось возглавить делегацию, выезжавшую в госпиталь, тот самый госпиталь, из которого она получила от неизвестного капитана записку о Василе. В том госпитале находились на излечении и заводские. Со времени выезда из Запорожья к ним еще никто не наведывался. Все не находилось времени. И вот наконец представилась возможность.

Конечно, Надежда и в этом видела руку Жадана. Как только дали знак собираться в дорогу, она влетела к нему в партком со слезами благодарности на глазах.

— За что это? За что ты благодаришь? — удивился Жадан.

— За то, что и мне предоставили возможность поехать.

— Странно, — пожал он плечами. — А я, признаться, был против. Дорога нелегкая, а тебя, я думал, и без того задергали. Но уж если ты действительно очень хочешь ехать, то благодари не меня — Шафорост настоял на твоей поездке.

Его слова обескуражили Надежду. Она не могла понять, почему подобрел к ней Шафорост. Из благодарности ли за лес, или, может, его опьянила радость приезда Лебедя и ко всему прочему он стал равнодушным? Или чтобы угодить как-то Жадану? Ведь еще в Запорожье в отношениях Жадана к Надежде он находил нечто большее, чем защиту от нападок Стороженко, и недаром тогда по заводу поползли слухи об этом.

Однако ей не хотелось уж слишком ломать над этим голову, омрачать возможность побывать в госпитале, увидеть человека, привезшего весть о Василе. После вчерашнего ужина и разговора с матерью — а они проговорили до утра! — Василь жил в ее воображении столь зримо, будто находился где-то рядом. И чем ближе подъезжали они к госпиталю, тем сильнее охватывало ее волнение, словно она могла здесь встретить не только Васиного знакомого, но и его самого.

Одно-единственное сомнение точило Надежду, о нем она и матери не призналась, — когда именно раненый видел Василя? Если тогда, когда он был летчиком, то ничего нового она не узнает. Все сказано в похоронке. В этом случае станет сомнительным и то, чем порадовал ее в свое время Гонтарь. Ведь Гонтарь Василя не знал, это были только его догадки. Может, повстречался у их дома с кем-то другим? А может, и вообще придумал всю встречу ей в утешение?

Госпиталь расположился в бывшем доме отдыха у подножия гор. Над ним белели остроконечные вершины. Еще совсем недавно здесь царили веселье и беззаботность, и, наверное, никто из отдыхавших и мысли не допускал, что этот уголок радости вскоре заполнится горем, страданиями.

В госпитале Надежда прежде всего принялась выполнять поручение Жадана. Он так и не узнал, почему ее сюда тянуло. Может быть, полагал, что ей просто хотелось увидеться с теми ранеными, которых она под обстрелом отправляла с последним эшелоном. Делегация взяла с собой новогодние подарки. Скромными были эти подарки: носки, варежки, заботливо связанные натруженными женскими руками, махорка, папиросы. Надежде поручалось по своему усмотрению распределить их так, чтобы никто не был обойден.

Приезд делегации стал в госпитале праздником. Как и полагал Жадан, Надежду встретили приветливо и радостно. Все, кто мог двигаться, окружили ее, тянулись к ней и, не скрывая слез, обнимали, целовали, называя самыми дорогими словами, своею спасительницей.

Надежда не задумывалась над тем, как много значило для каждого то, что она сделала, отправляя их тогда с завода. Многое она уже позабыла, так как была в тот день вконец уставшей, а после отправки эшелона пережила новые потрясения, но они не забыли. Все помнят! Как пылал город, нависла угроза вражеского окружения, как в темную дождливую ночь она металась с синим фонариком у эшелона, воюя с комендантом за крытые вагоны; как заставила коменданта — да, буквально заставила — перегрузить какое-то оборудование из пульмана на платформу, как хлопотала о матрацах, медикаментах, харчах, как торопила носильщиков и одновременно умоляла их осторожно переносить в тот пульман раненых, как, помогая одному раненому, почти неся его на себе, вдруг поскользнулась, упала вместе с ним в лужу и вскрикнула от страха за него, а он только простонал: «Не волнуйтесь, спасибо», как прощалась с ними в вагоне, уже на ходу эшелона, даже успела каждому сказать теплое слово. Разве ж могли они такое забыть?!

Радостным гомоном полнилась палата. Люди плакали и смеялись, смеялись и снова от радости плакали.

А когда все несколько успокоились, взволнованную и заплаканную Надежду отвел в сторону однорукий прокатчик:

— Ты получила записку?

— Ой, кто ее прислал? Где он? — уцепилась за прокатчика Надежда.

— Пойдем.

Они незаметно выскользнули в коридор, поднялись на второй этаж и вошли в офицерскую палату. Видимо, все больные тут были ходячие: кровати пустовали. Лишь на одной койке с прислоненными к ней костылями лежал человек, держа в руке книгу.

— Капитан, это к вам, — сказал однорукий и, чтобы не мешать, вышел.

Капитан поднялся на локте. Это был еще очень слабый после тяжелого ранения, с рассеченной бровью, уже пожилой и, видно, бывалый воин. В глазах его вспыхнули и радость и тревога. Он потянулся к костылям, чтобы встать. Надежда попыталась удержать его: «Лежите, лежите! Вам еще нельзя!» Но он не внял этому.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Садитесь, — кивнул на табурет и, медленно спустив ноги на пол, сел напротив нее.

Хотя Надежда за последнее время очень исхудала и выглядела совсем юной и хрупкой девушкой, раненый понял, что это и есть та, кому он писал, — жена Василя.

Капитан старался держаться спокойно, как бы задавая этим тон их встрече.

— А знаете, Надежда, я думал, что у моего товарища жена во-от такая гранд-дама! — показал он шутки ради, какой солидной дамой представлял он ее себе.

Но Надежда, задыхаясь, перебила его:

— Откуда вы знаете, что я Надежда?

— Еще бы! — заставил себя улыбнуться капитан. — Мы с вашим мужем в гостях у вас в доме побывали.

— В Запорожье? — вскричала она радостно.

— Конечно. Не верите? Вот я на память взял…

Он нагнулся к тумбочке и вынул ее фотографию. Ту фотографию, на которую смотрел Василь, когда в комнату вошли бойцы с капитаном.

Теперь Надежда уже не сомневалась, что он встречался с Василем. Значит, правду говорил Гонтарь. И Надежда, обессиленная долгими тревогами, ощутила облегчение и сразу же ослабла, обмякла, припала к плечу капитана и разрыдалась.

Она рыдала от счастья, что Василь жив. Она еще не успела спросить, не знает ли капитан, как сложилась судьба ее мужа после той встречи в Запорожье, где он сейчас. Еще успеет спросить об этом. После всего пережитого в душе запеклось так много черноты, необходимо было смыть ее слезами, дать себе хоть немного передышки.

Капитан же по-иному воспринял взволнованность Надежды. В палату она вошла уже заплаканной. Значит тот однорукий прокатчик, единственный, кому он рассказывал о судьбе Василя, — уже все сообщил ей.

Еще с того времени, как послал Надежде записку, он горько мучился: что ей скажет? Как скажет? То, что она не сразу приехала, давало ему возможность обдумать, каким образом подвести ее к тому, что в конце концов ей придется узнать. Думалось, что сначала он обрисует ей, как они встретились у них в квартире, потом подробно расскажет об исключительном мужестве Василя, о том, как он из окна своего дома отражал атаку за атакой, давая возможность нашим подразделениям отойти на новый рубеж. Потом припомнит, как Василь тащил его, истекающего кровью, на себе. Обо всем этом он ей расскажет до подробностей и только потом… А выходит, она уже все знает.

Надежда так рыдала у него на плече, словно оплакивала покойника. И у него сжало горло. Жизнь бы отдал, только бы хоть немного помочь ее горю. Невольно обнял ее и хрипло произнес:

— Не надо так убиваться. Не надо, дорогая. Ведь его уже не вернешь…

Надежда отшатнулась от капитана.

— Не вернешь?!!

Она спросила шепотом, а показалось, будто крикнула на весь мир. Рот так и остался открытым, глаза наполнились ужасом. Какое-то мгновение Надежда смотрела на капитана, как бы ожидая, что он откажется от своих слов. Потом закрыла лицо руками и оцепенела. Только теперь постигла она, что произошло…

Капитан испугался. Он понял, что сказал преждевременно, понял свою неосторожность, но было уже поздно. Хотел позвать сестру, врача, чтобы успокоить оглушенную горем женщину, но она, словно угадав его намерение, отвела руки от мертвенно-бледного лица, попросила:

— Не надо…

Глаза Надежды горели странным огнем, и в зрачках, как бы освещенных тем пламенем, было что-то большее, чем просто горе.

— Об этом… никто… — с трудом произносила каждое слово, — никто не должен… знать:

— Понимаю, — сказал капитан, хотя в действительности еще не понимал, почему она так предостерегает его, и только удивился непостижимой внутренней силе, пробудившейся вдруг в этой хрупкой женщине.

— Мы уже раз хоронили его, — глядя куда-то вдаль, словно бы сама себе сказала Надежда. — Уже хоронили. Второй раз нельзя…

Возвращались из госпиталя ночью. Все были растроганы свиданием с ранеными, и никто не придал особого значения какой-то уж слишком суровой молчаливости Надежды. И хотя она отвечала, когда к ней время от времени обращались, кивала, всю дорогу жила только своим. Все, что рассказал ей капитан, происходило как бы сейчас, на ее глазах, и она с трепетом следила за каждым шагом Василя, выносившего на себе из их дома простреленного офицера. Тот жестами, потому что уже потерял голос, просит, молит оставить его, приказывает спасаться самому, но Василь не слушается. Он шатается под тяжелой ношей, спотыкается, падает, однако не бросает — и Надежда, как ни хочется ей, чтобы Василь поскорее выбрался из огненной зоны, одобряет его действия. Вон впереди из-за угла выскакивает машина, она совсем близко — реальная возможность спасения, ведь из машины не могут не заметить Василя с раненым, не могут не остановиться. Но не остановились. И Надежду охватывает возмущение, отчаяние…

Когда вернулась в город, она попросила высадить ее, не доезжая до дома. Сказала, что зайдет к знакомым. На самом же деле ей хотелось остаться одной со своими мыслями, со своей бедой…

Город уже спал. Лишь кое-где светились отдельные окна. Неожиданно за углом одной улицы ее остановил пьяный шум. Ярко освещенные окна второго этажа, казалось, не выдержат и вот-вот вылетят на мостовую от крика захмелевших голосов, которым невпопад подтягивал чей-то очень знакомый женский голос:

Одновременно с Надеждой, только немного поодаль, приостановились двое:

— Ишь какой блюститель покоя!

— В сорочке родился.

— Это такой, он и с тебя сдерет, да еще сделает вид, что оказал тебе услугу.

Только теперь Надежда узнала, что поют в квартире Лебедя, а по визгливому голосу узнала Ларису. Ох, какой болью зашлось сердце! Горько, невыносимо горько и обидно стало за Василя…

За городом холодной белизной светилась степь. Куда-то к невидимому селу вела утоптанная тропка. По утрам и вечерам, когда шли люди, она походила на живую подвижную цепь, а сейчас была пустынной. И на душе сделалось совсем холодно и пусто. Пока была на людях, ее тянуло подальше от них, но, оказавшись среди этой холодной пустыни, почувствовала, как страшно она теперь одинока.

Вдали над темной стеной леса, как над горой, медной горбушкой выплывала луна, вешним половодьем залил все вокруг. Надежда остановилась, захваченная этим лунным сиянием. И вдруг луна вздрогнула, качнулась в одну сторону, в другую и поплыла вверх, расплываясь на множество мутных горбушек…

Хотела вернуться домой, когда все уже будут спать, и этим избежать лишних расспросов. Но дома и не собирались ложиться. Ее нетерпеливо ждали. А как же! Они готовы были ждать до утра. А чтобы скоротать время, каждый что-нибудь делал. Лукинична и бабка Орина вязали носки — готовили подарки фронтовикам. Груня вышивала кисеты. Она любила вышивать, и кисеты выходили у нее очень красивые. На двух, уже готовых, шелком сверкали слова: «Воину Ивану». И Надежда понимала подругу. Груне хотелось, чтобы эти кисеты попали бойцам с таким же именем, как у ее любимого. Но на третьем она вышивала другое имя — у Надежды заколотилось сердце: «Воину Вас…» Дальше Груня не успела еще вышить.

Не спал и Юрасик. Лукинична не могла его уложить. Да и работы у него набежало не меньше, чем у взрослых. В углу стояла елка — тетя Груня принесла из лесу, так надо же кому-то ее нарядить. И он сопел, пыхтел, вырезая из бумаги то самолеты, то звезды, то разных зверюшек, торопясь к приезду мамы хоть немного украсить зеленые ветви. В этот год в каждом доме как самое драгоценное украшение вешали на елку треугольники — фронтовые письма, а у них таких писем не было.

— А может, там хоть какой-нибудь давнишний завалялся? — еще днем приставал он к бабушке.

— А зачем тебе? — не поняла сначала старушка.

— Да… потом скажу.

— Нету, дитятко, нету, — сокрушенно качала головой Лукинична. — Вот, может, скоро будет.

Однако мальчуган не мог смириться с мыслью, что на его елке не будет никакого известия от отца. И он сообразил, сам себе прислал телеграмму, настоящую, на телеграфном бланке, добытом тайком от бабуси на почте. Эту телеграмму Юрасик нацепил на елку перед самым приходом матери, когда услышал во дворе ее шаги. Нацепил на самой верхушке, а на телеграмме не без помощи тети Груни, закорючками было выведено и карандашами разных цветов разрисовано: «Новогодний привет от татка!»

Эта телеграмма бросилась Надежде в глаза, лишь только она переступила порог дома, и окончательно убедила ее, что вторично хоронить Василя нельзя…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Крутыми дорогами, холодными вьюгами начинался новый, сорок второй год. Новыми горестями, новыми тревогами полнилась страна, охваченная военными грозами и пожарами. Уже далеко в тылу врага стонал полоненный, но не покоренный Киев, повешенные раскачивались на улицах Харькова, кровавились зарева в Подмосковье, кольцом смыкались они над Ленинградом и все выше взвивались на юге, на подступах к Дону.

Темнели снега от крови, багрянились метелицы сполохами зарниц. Ломались, менялись линии фронта, изнемогали в битвах бойцы, недосыпая, недоедая, замерзая в снегах, всякий раз с надеждой бросаясь в наступление и с болью, с горечью оставляя врагу новые города и села.

Война требовала техники. Только с помощью техники можно было остановить фашистские армады, вооруженные всей континентальной Европой. Но после утраты крупнейших индустриальных центров оставшиеся действующие заводы не могли полностью обеспечить фронт. Они задыхались от перенапряжения. Жизнь требовала строительства новых заводов, и от запорожчан она требовала спешить со своей стройкой.

Из Москвы вернулся Морозов. В наркомате ему удалось одолеть сторонников легкой войны — к сожалению, и такие еще существовали, — и к запорожскому листопрокатному проявили больше внимания. На помощь запорожчанам прислали отряд монтажников. Вернули заводских прокатчиков, работавших на других заводах.

Январь и февраль в Зауралье отличаются особенно лютыми морозами и вьюгами, однако нельзя было считаться с погодой. Как и на фронте, люди работали без отдыха и сна, падали обессиленные и вновь поднимались, подобно акробатам, повисали на высоких фермах, обмораживали руки, лица, но не отступали. И в вихрях метелей все отчетливее вырисовывались очертания гигантского корпуса. Он напоминал невиданных размеров ледокол, который дерзко шел напролом в снеговом шторме.

Надежда не жаловалась на перенапряжение. Она даже желала его для себя. Только здесь, на стройке, она хоть немного забывалась, приходила в равновесие. Теперь перед нею пролегла особенно крутая дорога, дорога вдовьей судьбы, и только в работе, в неотложных обязанностях подавляла она боль незаживающей раны. Нередко уже и после смены, когда свое задание было выполнено, она выискивала другие дела, помогала кому-нибудь, не выходя из цеха до поздней ночи.

Но как бы долго ни задерживалась она на стройке, ее непременно дожидалась Груня. После возвращения Надежды из госпиталя Груня ни на минуту не оставляла ее одну. Домой шли обязательно вместе.

Недаром говорят: если у тебя есть искренний друг, ты уже не обездолен. Надежда даже представить себе не могла, как бы справилась она со своим горем без Груни. Кто знает, достало ли бы у нее выдержки, смогла бы она не упасть, не разрыдаться, когда вернулась из госпиталя, если бы не Груня. И кто знает, перенесло ли бы такую весть больное сердце ее матери? И уж, безусловно, глубоко ранила бы эта весть душу ребенка, грезившего встречей с отцом.

Как ни странно, на этот раз чутье изменило всегда чуткой и по-матерински внимательной к дочери Лукиничне. Слишком большим счастьем жила она после того вечера, когда услышала, что Василь жив. Она не возлагала надежд на поездку дочки в госпиталь. Думала, что тот раненый — раз он уже давно ранен — не может знать, где сейчас Василь. Ей важно было убедиться, действительно ли он видел Василя после той страшной похоронки, которую она до последнего дня прятала от дочки. Об этом прежде всего и спросила.

— Видел, мама. Вправду видел, — сказала Надежда. И, угадывая мысль матери, печально добавила: — Только ведь это было давно.

— Ну конечно, — вздохнула Лукинична. — Разве ж капитан мог сказать что-нибудь определенное.

А сама и этим была довольна. Даже Юрасику выговаривала необычно нежно, когда тот вихрем взлетел на руки Надежды. «Ты погляди, погляди, мамочка, какую телеграмму прислал наш татусь!» Измученный вид дочки, потемневшей с лица, с синевой под глазами, она объяснила дорогой, холодом, волнением от встречи с земляками. Такого же мнения придерживалась и домашний психолог бабка Орина.

И только Груня уловила в этих кругах под глазами, в лихорадочно блестевших глазах подруги ее внутреннее потрясение. Уловила сразу же, как только Надежда вошла в дом. Незаметно, словно бы невзначай, прижалась щекой к ее щеке и почувствовала, как Надежда задержалась возле нее.

Чтобы не привлекать внимания старушек, они, наскоро поужинав, не сговариваясь, оделись и вышли. Строгая бабка Орина посетовала: куда это так вырядились, словно на посиделки? Она ревниво оберегала честь молодых солдаток, особенно внучки, и всегда при случае шпыняла обеих то Даркой, то еще какой-нибудь ветреной молодкой, которые «утратили все святое и забыли, чьи они жены». Надежда сказала, что они идут к родным одного раненого, который просил сделать это непременно сегодня.

Они миновали сонные, занесенные снегом домишки, молча выбрались на залитую лунным светом тропку и здесь обнялись и разрыдались.

Поначалу Груня не соглашалась с решением Надежды держать в тайне тяжелое известие. Ведь и мать и Юрасик должны же когда-то узнать о нем. Но вскоре убедилась, что Надежда права. И подивилась: как смогла она еще там, в госпитале, в минуты столь сильного потрясения так умно и тактично позаботиться и о больной матери и о впечатлительной душе ребенка.

Многое нравилось Груне в Надежде, но больше всего, пожалуй, умение дружить. Чувство святой, бескорыстной дружбы было развито у нее необычайно. Ради подруги Надежда готова душу отдать. Такой подругой в детстве у нее была Лариса. Потом стала и Зина. Но судьба жестоко разрушила мост между нею и Ларисой. И разрушила в трудное время. До встречи с Ларисой здесь, на Урале, Надежда надеялась, что между ними еще не все кончено. Думала — доброе в душе Ларисы одержит верх, тяжелая доля вновь соединит их, и они вместе пойдут по дороге лихолетья. Но с первой же встречи в кабинете Шафороста поняла: мост тот разрушен навсегда. И, возвратившись домой, плакала. Несколько дней, ходила, словно потерянная.

А вскоре пошатнулся и другой мостик — между нею и Зиной. Этому уже и Груня была свидетелем. И снова Надежда страдала молча.

Груня утешала ее, возмущалась, что Надежда уж слишком близко принимает к сердцу наглость Ларисы и легкомыслие Зины. Но, возмущаясь, ловила себя на том, что одобряет Надежду и даже восхищается ею. Не каждая, далеко не каждая умеет дорожить дружбой, глубоко переживать утрату подруги. И Груня уже тогда дала себе обет не оставлять Надежду в беде.

И не оставляла. Молодые женщины всюду были вместе. И дома, и на работе. В кино или на собраниях их также видели всегда рядышком. Их и прозвали неразлучными. Частенько слышалось: «Вон неразлучные наши!»

Как-то Надежда надолго задержалась в прорабской: готовила наряды для следующей смены. Груня помогала ей, Неожиданно в дверях появилась секретарша:

— Зайди.

— Куда? — спросила Надежда, хотя хорошо знала куда, если зовут из приемной. По суховатому тону секретарши она поняла, что вызывает не Шафорост, а кто-то другой. Надежда не знала, что возвратился Морозов.

— А все же, кто там? — спросила в приемной.

— Входи, входи.

Неуверенно открыла обитую дерматином дверь и машинально спросила:

— Вы меня звали?

— А, запорожчаночка наша! — Из-за стола встал Морозов и пошел ей навстречу. — Ну покажись, покажись, какой ты тут стала.

За время своего отсутствия Морозов заметно сдал и ростом стал как будто меньше. В припухших глазах, правда, теплились прежние лукавые зайчики, но чем ближе подходил он к Надежде, тем заметнее блекла, угасала та знакомая, многим лукавинка. Казалось, он бросится к Надежде, заключит, как маленькую, в объятия. Но не бросился, не обнял. Молча взял за руки, подвел к стулу, тихо произнес:

— Садись, дочка.

Потом отошел к окну и некоторое время постоял молча.

Жадан никогда не курил в кабинете Морозова. Он даже у себя при посетителях ни за что, бывало, не закурит, не спросив у них разрешения. А тут машинально вынул папиросу, чиркнул спичкой и, с жадностью затягиваясь, дымил, как будто в комнате никого другого не было.

Надежда понимала обоих. Особенно Морозова, который после длительного отсутствия только что вернулся в свой коллектив. Приход Надежды, видимо, разбудил в нем минувшее, еще такое недавнее, незабываемое. Как она впервые пришла к нему в Запорожье, когда за окном еще мирно и могуче дышал завод, пришла с чертежами своих вентиляторов; и как влетела в тот же кабинет в страшные минуты, когда враг прорвался на Хортицу и многие поддались панике; и как потом дни и ночи под бомбами спасали оборудование. Но, наверное, острее всего она пробудила воспоминание о его единственной дочери Лене, оставшейся там, в тылу врага. Ведь не случайно же он назвал сейчас Надежду дочкой. Она едва сдержалась, чтобы не разрыдаться.

— Ну что же, дружочки, — откашливаясь, обратился Морозов к ней и Жадану. Словом «дружочки» он всегда, бывало, обращался к самым близким своим друзьям. — Давайте, пожалуй, чайку попьем.

— Нет, благодарю, Степан Лукьянович, — встал Жадан. — Мне в горком пора. Прости, что надымил.

— Тогда не медли. Не то и я начну цыганить у тебя папиросу, — усмехнулся Морозов. И, когда тот ушел, вынул из тумбочки термос, две чашки и кулек мелких румяных баранок.

— Ну, а мы почаевничаем, — принялся он хлопотать у стола. — Помнишь, как в Запорожье, бывало? С рислингом! Впрочем, у нас, кажется, и тут найдется, — Он снова нагнулся к тумбочке и воинственно поднял еще не раскупоренную бутылку, — Вишь, какой трофей!

Надежда поднялась со стула.

— Что, тоже куда-то спешишь?

— Простите, Степан Лукьянович. Если я сейчас вам не нужна…

— А-а, там, видно, подружка ждет?

— Да, — призналась Надежда. — И мне неловко ее задерживать. Она всегда меня ждет.

— А мы ее тоже в компанию. Как ее, Груней звать?

И он попросил секретаршу позвать Груню.

Надежда поняла, что Морозову уже многое известно из того, что тут происходило без него, даже о ее дружбе с уралкой он осведомлен. Видимо, знал и о крутом поведении Шафороста, но речи о нем не заводил. Словно бы тот и не существовал вовсе. Лишь когда заговорили о лесе, поступавшем из лагеря, он как бы невзначай обмолвился о начальниках и подчиненных. Чувствовалось, что именно об этом говорили они с Жаданом до ее прихода. И теперь, задумавшись, он как бы продолжал разговор:

— Нет начальников всезнающих. Нет. А тот, кто думает, что он всеведущ, непременно споткнется. Только тот видит далеко, кто умеет видеть близко.

Между тем вошла Груня. Надежда побаивалась, что подруга будет держаться перед директором смущенно и робко. Но та вошла спокойно, непринужденно, оказывая подобающее уважение начальнику и нисколько не роняя собственного достоинства.

— Здравствуйте, — остановилась она, не доходя до стола. — Мне передали, что вы вызывали меня.

Морозову понравилась простота и непринужденность Груни.

— Вон вы какая! Я уже слышал много похвального о вашей бригаде. А теперь вижу, что у такого бригадира и не может быть иначе.

Груня смутилась. И это тоже понравилось Морозову.

— Присаживайтесь. Будем пить чай! Будь ласка!^[2] Будь ласка! — хлопотал он теперь уже возле двоих, подвигая каждой то сахар, то баранки, и украинское «будь ласка», давно полюбившееся ему, звучало в устах этого русского человека как-то особенно мягко и благозвучно, одаривая женщин теплом. — Будь ласка! Угощайтесь баранками. Московские! — И сокрушенно добавил: — Теперь это редкий деликатес.

За чаем Морозов признался:

— А знаете, дружочки мои, это хорошо, что мы сегодня собрались. Хотелось мне посоветоваться с вами как с женщинами.

В его глазах снова заиграли лукавые зайчики.

— Что ж, пожалуйста, если только женщины способны давать полезные советы, — тоже с лукавинкой улыбнулась Надежда.

— Ишь какая! — понял он ее хоть и не злой, но недвусмысленный намек. И, повернувшись к Груне, начал несколько издалека: — Когда-то я, Груня, смотрел на женщин, как моряк. Да, да. Недаром же она меня уколола, — кивнул он в сторону Надежды. — Вы, верно, знаете, что такое для моряка женщина? На земле — божество, а на корабле — нечистая сила, горше дьявола. Конечно, это все суеверие. Однако некогда и я так же вот относился к вашему полу. Думал, что на заводе, как и на корабле, женщине не место. Но жизнь заставила посмотреть по-иному. О, жизнь! — вздохнул он печально. — Многое она заставляет переосмыслить…

В глазах Морозова уже не играли лукавые зайчики. В них отражалось глубокое раздумье, тревога. Он встал и медленно прошелся вдоль стола.

— Если бы мы всегда смотрели на жизнь реально, нам бы легче было. Не переживали бы таких ужасов.

Снова сел и озабоченно продолжал:

— Трудно нам сейчас, дружочки. И скажу не тая — будет еще труднее. Конец войны далеко. Вот и хочу я посоветоваться с вами, женщинами, как нам на заводе получше подготовиться к трудностям.

Он говорил прямо, откровенно, нисколько не смягчал суровых перспектив. Говорил о том, что его тревожило, о чем всю дорогу из Москвы на Урал собирался посоветоваться именно с женщинами. Фронт с каждым днем забирает с производства мужские резервы. И будет забирать все больше. Их прокатный цех, когда станет в строй, может оказаться без нужных специальностей: прокатчиков, механиков, электриков. Этими специальностями должны овладеть женщины.

— Нам нужно, — подошел Морозов к главному, — позаботиться о производственных курсах. И немедленно.

И обратился к Груне:

— А не могли бы вы поговорить с солдатками? Может, всей бригадой на курсы?

— Уже говорили.

— Да ну! А я и не знал.

— Вчера с Надеждой даже охрипли на собрании.

— Ну и что же?

— Кое-кто было согласился, да очкарик подпортил.

— Что за очкарик? — не понял Морозов.

— Объявился такой. Из областного центра! — в один голос ответили обе.

И они рассказали о том, что произошло вчера. Как раз накануне собрания состоялась лекция. Лекция на интересующую всех тему — о втором фронте. Она читалась в обеденный перерыв прямо в столовой. Читал ее лектор из области. Из коротких, но довольно метких характеристик Надежды и Груни Морозов отчетливо представил себе еще молодого, преждевременно облысевшего, но отнюдь не истощенного человека, которому, по словам Груни, только бы пушки таскать, а не в тылу прохлаждаться. Он смотрел на людей через большие, в добротной оправе, темные очки. Когда его кто-то в шутку спросил, почему он носит темные очки, он, ничуть не смущаясь, сослался на знаменитого Филатова, который-де ему как доброму знакомому посоветовал не снимать их ради сохранения зрения, поврежденного якобы во время бомбежки. А потом этого лектора встречали в военторге уже без всяких очков.

Лекцию он читал — следует отдать ему должное — довольно складно. Без шпаргалок, как по-писаному, с артистическим пафосом. Уже одна только тема лекций вызвала у людей живейший интерес. Тем более что о втором фронте официально еще нигде не говорилось — о нем ходили только слухи. Инструктор горкома, подвижная темноволосая женщина, отрекомендовала лектора как «блестящего знатока международных вопросов». Людей набилась полная столовая. Все жаждали услышать нечто особенное, неизвестное и, конечно же, желанное.

И лектор оправдал надежды слушателей. Чтобы поднять их дух, он доказательно неубедительно — с цифрами и примерами — обрисовал огромные технические и военные возможности Америки, и Англии и дал почувствовать реальность второго фронта столь ощутимо, что казалось — вот-вот с воздуха, моря и суши союзники нанесут по фашистским войскам сокрушительный удар и день победы не за горами… Лектора провожали восторженно.

А вечером на собрании солдаток произошло неожиданное: предложение о курсах они встретили очень холодно. Заупрямились. Даже те, кто ранее сам изъявлял желание пойти учиться, заколебались. А зачем, мол? Тут и так нет сил. День и ночь штурмовка. Укаждой, кроме того, дети, старики, а теперь еще после работы на курсах учись. Разве есть в этом необходимость? Разве не слышали, что говорил лектор?

— Вот какой дух вдохнул в людей очкарик! — раскраснелась от гнева Груня. Распалившись, она не могла никак остановиться. — И почему это нас так опекают?

— Кто же это вас опекает? — не понял Морозов.

— Да есть такие. Ведь посылает же кто-то таких вот очкариков дух у людей поднимать. Боятся, чтобы они в панику не бросились.

Хотя Морозову предстояло еще немало дел, ему не хотелось прерывать затянувшуюся беседу. Когда женщины из вежливости порывались уйти, он просил их посидеть еще. Ему нравилось, как рассуждают эти молодые строители. На их мнении он как бы проверял свое собственное. И от того, что оно лежало как бы на одном с ними курсе, Морозов чувствовал себя увереннее.

Во время разговора он то и дело подвигал им то сахар, то баранки, но вскоре обратил внимание, что они как будто пренебрегают его угощением. Надежда чай пила, а баранку только надкусила и положила. Так та и лежала до конца беседы. Морозов догадался, что она оставила ее для ребенка.

Увидел, что и у Груниной чашки лежит такая же надкушенная. Защемило сердце. Торопливо высыпал из тарелки все баранки в кулек, протянул им:

— Это детям вашим.

Женщины засмущались, стали отказываться.

— Берите, берите. — И добавил с грустью: — Пусть растут счастливыми.

Жадан шел в горком возмущенный. Лекция, дезориентировавшая солдаток, обеспокоила и его. Морозову он не сказал о ней, чтобы не расстраивать его в день приезда.

II

Жадан шел с намерением осудить подобные «вдохновляющие доклады», но то, что он услышал на совещании в горкоме, крайне его удивило. Совещание было посвящено как раз лекционной работе. У стола секретаря на видном месте сидел здоровяк в очках. Докладывала инструктор — та самая женщина, что сопровождала лектора на стройку. Каких только похвал не расточала она лектору!

Жадан сначала не поверил, что она говорит это всерьез. Эта шустрая смазливая женщина не понравилась ему с первой встречи своей слишком подчеркнутой, по сути же показной принципиальностью. Она из эвакуированных. Немалое время, собственно с комсомольских лет, работала в партийном аппарате. И кичилась этим. Муж ее — инженер, был эвакуирован в Караганду, при нем находилось двое детишек, а она приехала сюда. Там, видите ли, не нашлось для нее места в аппарате партийных органов, а стать на время табельщицей, как ей предлагали, или домашней хозяйкой, на чем настаивал муж, она принципиально не захотела. Среди инструкторов горкома она слыла знатоком. Никто не мог так искусно писать справки, составлять отчеты, выискивать ошибки в чужой работе. Поскольку она была с Украины, то ей и поручили опекать запорожскую стройку. Она так и сказала Жадану, знакомясь:

— Городской комитет партии поручил мне, товарищ Жадан, опекать вас.

— Что ж, опекайте, — невесело усмехнулся Жадан.

На строительстве инструкторша появлялась всегда строгая, озабоченная, словно и впрямь болела за его дела больше, чем парторг или начальник, и очень любила с нажимом произносить слова: «принципиально», «по-партийному», «по-большевистски». Острые на язык солдатки прозвали ее: «принципиальной дамочкой». Бывало, только завидят, сразу же: «Принципиальная» появилась. Сейчас морально станет накачивать».

В работе партийного комитета стройки она довольно быстро обнаружила недостатки: и не по форме пишутся отчеты, и не по графику проводятся собрания, и в протоколах не ощущается принципиальная борьба с нарушителями — разве таковых нет? Ей определенно не понравилось, что Жадан как парторг не вызывает к себе коммунистов, не «накачивает», а сам толчется в партгруппах. В этом она усмотрела «заигрывание с массами», так как ни на одном участке не выудила никаких жалоб на Жадана.

Обо всем этом она по-своему информировала горком. И Жадан стал чувствовать определенный холодок со стороны секретаря горкома, вообще-то человека понятливого, вдумчивого. Однажды, словно бы в шутку, он сказал Жадану: «Ходят слухи, что вы там с массами заигрываете?» Жадан ответил на это: «У нас теперь такие массы, что никому не позволят заигрывать с собой». «Это правда», — подумав, согласился секретарь.

А «принципиальная дамочка» между тем тщательно коллекционировала неполадки на стройке, усматривая их причины прежде всего в недостаточном количестве собраний, речей. «Дух падает у ваших людей», — приходила она к выводу. И предупреждала: «Так вот и чужое может проникнуть в сознание». Для поднятия духа и прислала, в частности, авторитетного товарища с лекцией о втором фронте.

Она даже раскраснелась от восхищения, докладывая, с каким успехом прошла на стройке лекция.

— Хочу особо, сообщить, Роман Романович, — обратилась она к секретарю горкома, — хочу сообщить, что народу присутствовало видимо-невидимо. У людей загорелись глаза.

Она обернулась и для подтверждения своих слов спросила:

— Так ведь, Захар Петрович?

— Абсолютно верно, — согласился Шафорост.

Жадан только теперь заметил Шафороста. Секретарь ободряюще улыбнулся докладчице, и та, принимая еще более «принципиальный» вид, пустилась в обобщения, какие лекции следует читать рабочим, каких лекторов посылать в массы…

Поймав недружелюбный взгляд Жадана, улыбнулась, намереваясь, видимо, упрекнуть его при всех: «А вы вот, товарищ Жадан, должна сказать со всей партийной принципиальностью, недооцениваете пропагандистскую работу и вообще забросили ее». Но не сказала, ведь он член горкома, чего доброго, при случае может и припомнить. Блеснув белозубой улыбкой, обратилась к нему:

— Вот и товарищ Жадан здесь. Человек принципиальный, авторитетный. Он и сам может сказать.

— Да, я скажу! — поднялся Жадан.

И чего никогда с ним не бывало — разволновался. Какое-то время не знал, с чего начать. Чтобы не сорваться на крик, а ему хотелось даже кричать от возмущения, он начал с общего:

— Война, как известно, разгорается. Конца ей еще не видно. Мы должны уже сейчас, без промедления, из тех же солдаток и подростков готовить смену ушедшим на фронт.

— Безусловно, — подтвердил секретарь и недоуменно пожал плечами. — Но это, Иван Кондратьевич, кажется, не на тему.

— Очень на тему, — парировал Жадан и рассказал о собрании солдаток.

Совещание загудело. А Жадан, глядя на лектора, которого совершенно не интересовало, что произошло после его выступления, не выдержал и сорвался на грубость:

— Наш уважаемый лектор похож на того петуха из народной пословицы, что прокукарекал, а там пусть хоть и не рассветает.

Началась перепалка.

Многие из пропагандистов и секретарей с предприятий, которые, видимо, уже сталкивались с «принципиальностью» этой дамочки, недолюбливали ее и теперь рады были кольнуть:

— Вот так подняла дух!

— Принципиально подняла!..

Не без труда секретарь горкома унял разбушевавшиеся страсти.

Из горкома Жадан и Шафорост возвращались вместе. Шли молча под впечатлением инцидента с лектором и его защитницей. То, что секретарь горкома, вникнув в суть дела, встал на сторону Жадана и назвал подобные лекции шарлатанством, ошарашила Шафороста. Он корил себя за неосмотрительную поддержку лектора — откуда только он на его голову взялся! — и злился на инструкторшу, которая повела себя слишком уж глупо, а из-за нее и он очутился в неудобном положении. Он не думал, насколько действительно вредна или полезна та лекция, да и не хотел об этом думать. Его больше волновало то, что он, Шафорост, с мнением которого всегда считались, предстал сегодня перед совещанием в невыгодном свете.

Жадан не трогал его. Не хотел раздражать. Видел, что тот и так злится, нервничает, в завел речь о погоде. Известно ведь — когда людям не о чем говорить, они обращаются к погоде. Но погода сейчас их действительно тревожила. И не меньше, чем лекция. Хотелось тепла, чтобы не тратить силы еще и на расчистку снега. С утра вроде бы повеяло оттепелью, даже заненастилось по-весеннему, но к ночи снова похолодало.

— Опять царапнул морозец, — проронил Жадан и, чтобы не перейти на неприятные рассуждения, улыбнулся, ощущая прикосновение редких снежинок, приятно освежающих лицо…

— Царапнул, ну его к лешему, — отозвался Шафорост и поскользнулся.

Сегодня он преждевременно сменил валенки на ботинки. Обледенелый асфальт, коварно припорошенный снежком, заставлял его скользить то в одну сторону, то в другую, и Жадану приходилось поддерживать спутника. Но оттого, что Жадан ступал уверенно, а его, Шафороста, надо было поддерживать, он кипятился еще больше.

На стройке они разошлись. Шафорост пошел в контору, а Жадан завернул к ночной смене солдаток. Захотелось под свежим впечатлением рассказать о совещании. Женщины зашумели. Не обошли и Жадана:

— А куда же вы глядели, начальство, насчет лектора?

— На кой черт прислали нам его? Чтоб голову морочил?

— Такого бугая только в плуг запрягать!

Из разбушевавшегося осиного роя Жадан возвращался хоть и ужаленный, зато довольный. Только он вошел в партком, как за ним прибежала испуганная секретарша.

— Зайдите, Иван Кондратьевич!

— Что, зовут?

— Да нет… Но я боюсь. — Чего?

— Еще подерутся!

— Подерутся? А кто же там?

— Шафорост.

Приезд Морозова вывел Шафороста из себя. Он не ждал его. Думал, что Морозова переведут на другую работу. В этом уверяли в горкоме, поговаривали и в обкоме. После «воскрешения» Лебедя, особенно после того, как здесь побывал генерал, спасенный им, авторитет Шафороста у городского руководства значительно окреп. Шафорост чувствовал себя уверенно. Он надеялся расквитаться с Морозовым и Жаданом за пережитое во время наветов на Лебедя. О, он никогда не забудет своего тогдашнего позора! Но Морозова не было, а Жадан всякий раз, когда Шафорост в пылу гнева начинал стычку, умело избегал ее, и это утихомиривало его горячность. И вот приехал Морозов. Любое его замечание вызывало у Шафороста раздражение. Ему казалось, что Морозов зарится на сделанное под его, Шафороста, руководством, мерещилась зависть к его авторитету, злые намерения и происки.

Зная болезненную мнительность Шафороста, Морозов решил пока что не касаться его крутых действий на стройке. Не мог же он с первого дня вступать в спор. Намечал сегодняшним вечером, пока Жадан в горкоме, посидеть вдвоем, потолковать о неотложном. Но секретарша доложила, что Шафороста не нашла.

— А где же он?

— Говорят, ушел в горком.

Морозов удивился. Он знал, что Шафоросту совсем не обязательно присутствовать на совещании в горкоме, тем более что они условились встретиться и поговорить о делах. То, что Шафорост без предупреждения оставил стройку в столь горячую пору, вывело Морозова из равновесия. Но еще больше вскипел он, когда просмотрел списки людей, которых следовало вернуть на стройку с других заводов. В этих списках непременно должны были быть фамилии главного инженера Додика и обер-мастера Шевчука. Об этом он из Москвы напоминал Шафоросту специальной телеграммой. Однако ни Додик, ни Марко Иванович до сих пор отозваны не были и вообще в списках не значились. «Это уж черт знает что!» — возмутился Морозов.

Как раз в этот момент вернулся с совещания разозленный Шафорост. Морозов ткнул пальцем в телеграмму, подшитую в папке, и, не придерживаясь никакого такта, резко спросил:

— Почему не выполнено это мое распоряжение?

Шафорост заметил, что у Морозова дрогнула губа. Эта примета была известна многим: когда Морозов доходил до точки кипения, у него начинала дрожать нижняя губа. В другой раз Шафорост не стал бы перечить, смолчал бы, даже если бы и был прав. Но сейчас он не захотел уступать. С какой стати? Он здесь ночей недосыпал, всего себя отдал строительству, а этот мозгляк — даже внешность Морозова вызывала раздражение Шафороста — где-то разъезжал, а теперь прибыл на готовенькое пожинать лавры и еще командует! Нет, довольно! Если уж на то пошло, он направится в горком, пусть там разберутся, кто здесь что сделал и кто больше значит для строительства.

— Я ни перед чем не остановлюсь! — стукнул Шафорост по столу.

Затевая эту ссору, Шафорост, конечно, не намеревался так решительно, ребром ставить вопрос: кто здесь, наконец, больше значит — он или Морозов. Он хотел с первого же дня одернуть Морозова, дать ему почувствовать свою силу, но, выведенный из себя еще там, на совещании, так распалился, что не мог уже сдержаться.

— Я не собираюсь, слышишь, — бросал он в лицо Морозову, — не собираюсь тут быть на побегушках.

— Какие лавры, я тебя спрашиваю, не дают тебе покоя? — возмущался Морозов.

Выдержанный и рассудительный в самых сложных и даже угрожающих ситуациях, Морозов на этот раз неосторожно, как мальчишка, все же попался на крючок Шафороста и теперь пришел в бешенство. Они шпыняли друг друга, вспоминали Запорожье, бурное заседание горкома, тревожную ночь эвакуации, Лебедя. Наконец Морозов, находясь под впечатлением недавней встречи с Надеждой, не удержался и хлестнул Шафороста за жестокие нападки на нее.

— Именно она, эта девочка, в трудный момент спасла положение на стройке! Она, а не ты!

Когда Жадан вошел в кабинет, Морозов и Шафорост стояли друг против друга, и казалось, они вот-вот сцепятся. Жадан тоже не из святых: когда секретарша сообщила о ссоре, кровь так и ударила ему в голову. За сегодняшний день Шафорост допек и его. Он рванулся было идти сразу, но сдержался, чтобы сгоряча не наделать глупостей. Жадан открыл форточку. Последнее время он много курил: «Пока схожу к директору, комната проветрится», — подумалось ему. Но лишь только открыл форточку, на стол сыпануло снегом: за окном мела метель. И гнев его сразу сменила тревога. С этой тревогой он и вошел в морозовский кабинет.

— Опять метель!

Оба — и Шафорост и Морозов — обернулись на суровый голос Жадана, и каждый по-своему отреагировал на его внезапное появление. Морозов был явно недоволен, ему хотелось с глазу на глаз, и тем более без участия секретаря парткома, отчитать своего зарвавшегося заместителя. А Шафорост вдруг оторопел. Только теперь его осенило, из-за кого он беснуется весь вечер. Совсем не из-за лектора, не из-за инструкторши, поставивших его в неприятное положение. И даже не из-за Морозова. Жадан — вот кто бросил спичку на сухое. Ведь если бы не он, совсем по-иному прошло бы совещание, не получилось бы никакого конфуза для него, и, конечно, не стал бы он сегодня перечить раздраженному Морозову. А Жадан опять вот пришел, и он, Шафорост, как будто снова очутился на обледенелой улице: стоять прямо не в силах.

Сообщив о метели, Жадан прошел к столу и, словно не замечая, что тут происходит, продолжал:

— Надо первую смену поднять. Не то и станы занесет. Ведь раскрыто все.

— Да, да, Иван Кондратьевич, — ухватился за его слова Шафорост. Он был доволен, что парторг неожиданно помог ему выбраться со скользкого места. — Немедленно надо поднять народ. Сейчас же иду.

— Тогда пойдем вместе.

И они вышли навстречу разбушевавшейся вьюге.

III

В этот день секретарша опять торопила Надежду к Морозову.

— Может, хоть скажешь, кто там?

— Кавалер приехал, — лукаво заиграла она глазками. — А симпатичненький!

Этой девице всюду снились кавалеры; в каждом мужчине, приходившем к Морозову, она прежде всего видела своего возможного поклонника.

— И знаешь откуда? — Не теряя времени, заглядывала в зеркальце, тщательно подводя и без того уже накрашенные губы. — Из самой Америки!

— Из Америки?

— Да входи ты быстрей! — заторопила она. — Не то и мне влетит из-за тебя.

Надежда как была в кожушке и валенках, так и вошла. Неслышно остановилась у порога, не зная, поздороваться иди выждать, пока Морозов обернется. Он стоял за столом спиной к ней рядом со светловолосым стройным мужчиной, увешанным крест-накрест, словно оружием, фотоаппаратами. Надежда сразу определила, что это корреспондент. Они рассматривали картину, висевшую над столом, — знакомую Надежде фотопанораму завода с маленькой девчушкой на переднем плане. Морозов и в Запорожье любил эту картину, теперь же она была ему особенно дорога. Картину убирали, но с его приездом она снова появилась на стене.

— Вот это и есть наш запорожский красавец, — с грустью сказал Морозов.

— О’кей! О’кей! — шумно отозвался корреспондент, делая заметки в блокноте.

— Мистер Морозов, а это что означаль? — заинтересовался корреспондент той частью панорамы, где была пустынная степь, стоял нивелир и на него зачарованно глядела девочка.

Морозов пояснил, что на этом снимке, так сказать, грань истории: фотограф удачно схватил первый шаг наступления на дикую степь, на которой со временем и вырос завод. И, прищурив глаз, усмехнулся девчушке, стоявшей рядом с козой, — босой, загорелой, в ветхом платьишке, подхваченном ветром, с раскрытым от удивления ртом.

— А эта девочка уже знакома вам. О ней я рассказывал еще в Москве. Помните?

— Это есть Нади́? — удивился корреспондент. Он произносил имя Надежды по-своему, с ударением на конце, и оно звучало странно, но в то же время приятно.

— Да, та самая Надийка. Еще маленькая.

— О!

Надежда смутилась. Ей стало неловко из-за того, что она словно бы подслушивает разговор о себе самой. Хотела было так же потихоньку, как и вошла, выйти, но в эту минуту Морозов обернулся.

— Да вот и она сама!

— Нади? — шагнул к ней корреспондент и недоверчиво остановился. — Нет!

Не такою представлял он себе Надежду. Из рассказов Морозова она рисовалась ему девушкой крепкого сложения, коренастой, с резкими чертами лица. Только такие, по его мнению, могли работать в металлургии. А тут из-под шерстяного платка светилось разрумянившееся лицо, от которого веяло женственностью, нежностью.

— Знакомьтесь, — сказал Морозов.

— О нет! Момент!

Корреспондент жестом остановил Надежду и с профессиональной ловкостью защелкал фотоаппаратом. Он снимая ее то издали, то вблизи, то анфас, то в профиль, приговаривая, что «эти снимки будет иметь название первый знакомства». Лишь после этого, довольный, сияя щедрой улыбкой, представился:

— Гарри Уитмен.

— Знаменитая фамилия, — улыбнулась и Надежда.

Однако он не понял, почему ей известна его фамилия. Не скрывая своей профессиональной радости, что нашел сенсационный газетный материал, расшаркивался перед нею:

— О’кей! Ошен о’кей! Я ехаль к вам… — И, не находя больше русских слов для пояснения, что он приехал именно к ним, запорожчанам, несколько даже бесцеремонно ткнул ей пальцем в грудь: — К вам, Нади!

Надежда смутилась. Он так расстилался перед нею, будто действительно прикатил сюда именно ради нее.

— Я хатель видеть, хатель знать, как вы здесь поживаете, — продолжал пояснять Уитмен цель своего приезда.

Морозов подтвердил. Еще в Москве, когда он, уже с билетом в кармане, готовился в дорогу, ему позвонили из Наркомата иностранных дел и попросили встретиться с только что прибывшим из Нью-Йорка корреспондентом. «Расскажите ему, как спасали завод. Расскажите про людей. Расскажите обо всем. Очень важно, чтобы там знали о нас правду». Да, в это время, когда геббельсовское радио ошеломляло мир сенсационными победами, когда утверждалось, что и «тыл Советов морально разваливается», и даже сообщалось «о забастовках на уральских заводах», — в это время объективная информация о моральном духе советских людей много значила для наших союзников.

Впоследствии история раскроет коварные махинации правящих кругов союзников, станет известно, что в наиболее критический для нашей страны период войны в английском парламенте наряду с «черчиллевской душой», склонной к опасным маневрированиям, довольно живучей была теще и «чемберленовская душа», которая, боясь «большевизации Европы», готова была пойти даже на компромисс с гитлеровскими генералами. Но в широких массах, и прежде всего в рабочих, крепла иная идея…

Корреспондент Гарри Уитмен стал рассказывать о могучей демонстрации солидарности с Советским Союзом в Чикаго.

— О, это быль колоссаль! Это грандиозно! Я сам видаль. Я сам писаль!

— Спасибо! — сказал Морозов.

Надежда почувствовала, что демонстрация чикагских рабочих растрогала этого петроградского пролетария, бывалого демонстранта, и ей невольно вспомнился случай в дороге, в той печальной дороге, когда автоколонна запорожчан, оставив родной город, двигалась в нескончаемом потоке военных и гражданских машин, двигалась, казалось, неведомо куда. Морозов и Гонтарь тогда частенько пересаживались на их машину. Бывало, заберутся в кузов, улягутся на мешки и обсуждают с Марком Ивановичем события.

Как-то после стоянки в одном городке Гонтарь вернулся веселый:

— Слышали? Только что передали по радио.

— Что-то важное?

— Припоминаете забастовку английских горняков?

У Шевчука даже глаза загорелись.

— А что именно?

…Надежда была еще ребенком, когда в 1926 году мир владык содрогнулся от могучей забастовки. Целых полгода более чем полумиллионная армия горняков Англии отважно боролась за свои права, не уступая никаким провокациям и угрозам. Но постепенно их материальные возможности исчерпались, забастовщикам угрожал голод. И тогда по нашей стране прокатилась волна сбора средств английским братьям по классу. Деньги собирали и путиловский токарь Морозов, и днепропетровский кузнец Гонтарь, и донбасский каталь Марко Шевчук…

— А были ж такие, что ворчали, — мол, зачем отдавать им деньги, когда сами оборванные!

— Ворчали и у нас, — усмехнулся Морозов.

Однако деньги были собраны. Помощь пришла вовремя.

И вот через пятнадцать лет, когда советских людей настигла беда, английские горняки первыми в своей стране внесли крупную сумму в фонд помощи СССР. Надежда видела, как Гонтарь, Морозов и дядько Марко обрадовались этому известию. Казалось, будто они услышали о победе на фронте.

— Вот что значат трудовые руки! — сиял Марко Иванович. — Только такие руки способны удержать землю. В них сила мира.

Морозову не случайно советовали в Москве рассказать корреспонденту, как спасали завод. С первого же дня прорыва немецких танков на Хортицу американская общественность из того же радио Геббельса узнала, что «крепость металлургии «Запорожсталь» захвачена целенькой, а рабочие панически разбежались». Конечно, какие-то основания для таких сообщений были. Завод до последней минуты действовал, и в ту страшную ночь эшелон с рабочими, спровоцированными Стороженко, ушел преждевременно. Правда, его вскоре вернули. Но радио сделало свое дело. И в рабочих кругах Америки это произвело гнетущее впечатление.

Под влиянием таких сообщений и прибыл из Нью-Йорка мистер Уитмен. Он не поверил Морозову, когда тот рассказывал ему в Москве, как было на самом деле.

— Ну что ж, — сказал на это Морозов. — Приезжайте к нам. Сами посмотрите, с людьми поговорите.

Еще в Москве Уитмен проявил интерес к вопросу о роли женщины в обороне страны. Это было, заявил он, его важнейшим заданием. И Морозов рассказал ему о Надежде… Но в действительности главная цель, с которой его сюда прислали, состояла в другом. Промышленные компании, на средства которых он прибыл в нашу страну, не очень тревожил моральный дух в тылу Советов. Их мало волновали и ужасы войны. Они заботились прежде всего о собственной выгоде. И когда вели переговоры о наших заказах, им очень хотелось, чтобы те немецкие сообщения оправдались, чтобы оборудование завода погибло, тогда бы советские заказчики оказались более сговорчивыми.

И мистер Уитмен не видел в этом ничего предосудительного. Он вырос в обществе, где все подчинено бизнесу, где стимулом жизни является доллар, где именно доллар определяет и ум, и достоинство человека. В своем задании — разузнать, вывезли иди не вывезли из Запорожья оборудование, а если вывезли, то все ли, — он также не видел чего-либо недоброжелательного к советским людям со стороны компаний, считая это чисто деловым коммерческим ходом. И держал это задание в секрете только из честности по отношению к тем, кто его дал, и в то же время из собственной выгоды: ему, естественно, обещали за это повышенный гонорар.

Война для Уитмена, как и для многих корреспондентов Америки, где и солдат нанимают, была местом высокого заработка. За время военной кампании в Европе он успел побывать в Англии, Франции, Чехии, Дании, Польше. Он с горечью рассказывал Надежде, когда они остались вдвоем, об ужасах, которые там видел. Посетовал на линию Мажино, на которой «погорел». Он должен был писать о неприступности этой разрекламированной французской крепости, но, пока добрался до нее из Нью-Йорка, крепости уже не стало.

Гарри Уитмен не без умысла рассказывал Надежде обо всем этом откровенно. В беседах с нею тема о женщине в войне стала обретать реальность. В воображении корреспондента возникал не один, а целая серия интересных очерков. Своею откровенностью он стремился вызвать на откровенность и собеседницу, дабы познать душу советской женщины. И поначалу это ему удавалось. Он довольно быстро нашел с ней общий язык. Даже не удержался от комплимента. Рассказав, что в Америке каждый год на своеобразных праздниках самую красивую девушку избирают королевой красоты, Уитмен подчеркнул:

— Вы, мисс Нади, на это торжество, уверяю вас, можете иметь первый приз! О, да, первый!

Он сказал это совершенно искренне, но сразу же смутился. Зардевшееся лицо собеседницы было весьма привлекательным.

Надежда заметила его смущение и не могла обмануть себя — оно ей понравилось. И вообще он был ей симпатичен — бравый, сообразительный, волевой. Уже для того только, чтобы лететь через моря и океаны в страну, всю охваченную военными грозами, надо было иметь незаурядное мужество. Надежда улыбнулась, вспомнив секретаршу, которую одно появление Уитмена заставило вертеть в руках зеркальце, прихорашиваться. И сразу же нахмурилась.

— Спасибо за комплимент. Но для нас будет большим праздником, когда война перестанет уничтожать самую великую красоту на земле — жизнь человека.

Все шло хорошо. Но после его искреннего признания о повышенных гонорарах Надежда как-то примолкла. Контакт между ними был нарушен. И он никак не мог понять, что произошло.

Морозов поручил Надежде быть гидом корреспондента. Когда они забрались на леса, Уитмен сразу же схватился за фотоаппарат.

— Не надо этого делать, — сказала Надежда.

Конечно, он и сам понимал, что этого делать нельзя. Это не разрешается сейчас и у них, в Америке. Но ее запрещение, хотя оно было выражено мягко и тактично, задело его.

— О, да, понимайт, — сказал Уитмен, опуская аппарат, и поспешил заверить, что он не принадлежит к тем корреспондентам, которые ездят в чужие страны с целью шпионажа, а пишут не то, что видят. О, нет! Он сторонник объективного освещения.

— Я очень уважаю одного вашего земляка, — сказала на это Надежда. — В годы революции он тоже как корреспондент был в нашей стране.

— Это кто? — Джон Рид.

— О, «Десять дней, который потрясаль мир»!

— Да. У нас его помнят и чтят.

Однако Уитмен остался равнодушным к своему соотечественнику. Сейчас его интересовала только она, Надежда. И всеми способами он стремился восстановить нарушенные контакты. Хотелось — да и нужно было! — больше узнать о ней и именно от нее услышать, как она живет, чем живет, постичь ее духовный мир, но она стала сухой и скупой на слова.

Надежда повела Уитмена в цех. Морозов велел ей это: пусть, мол, увидит, что мы не только вывезли оборудование, но уже и строим новый завод. Она показала ему бригаду солдаток, занятых на строительстве. Уитмен был поражен тем, как мгновенно оживилась Надежда, рассказывая об отваге работниц. Надежда познакомила его с Груней. По его просьбе они обнялись, и он сфотографировал их.

Однако, как только речь заходила о самой Надежде, она сразу становилась малоразговорчивой. Беседа не клеилась. Порой казалось, им уже не о чем говорить. Она оживлялась лишь тогда, когда речь заходила о фермах, которые люди возводят в немилосердные морозы, о станах, и у него возникало двойственное чувство: Надежда и интересовала и разочаровывала. Интеллектуальная ограниченность, казалось ему, превалировала в ней. Но, в конце концов, это и не удивляло Уитмена. Такая хорошенькая девушка, если бы была духовно богатой, избрала бы более подходящую область применения своих способностей, чем грязная металлургия, где требуется лишь грубая сила. Чтобы проверить это свое заключение, как бы невзначай полюбопытствовал:

— Вы видели Лондон?

— Нет, не видела.

— А Париж?

— Я нигде за границей не была.

— О, там ест ошен много примечательно! — сказал Уитмен с нескрываемым сочувствием — ведь она нигде не была, ничего не видела, круг ее интересов замыкается лишь стенами завода и строительными лесами.

— Мисс Нади, — спросил он неожиданно, — а как вы живете дома?

— Тяжело живем. Сами понимаете.

— Я хотель видеть. Мошно?

Надежда растерялась: этого еще не хватало! Куда она его поведет. В ее халупу и своего стыдно пригласить, не то что иностранца. Если бы знала заранее, то Груня хотя бы прибралась немного в своей комнатушке, у Надежды ведь и повернуться негде. Да еще, может, и не убрано!

Уитмен догадался, почему его спутница смутилась. Его не ждали, не приготовились к встрече, но для любого корреспондента именно это и интересно. Литератор должен видеть все, как оно есть, без прикрас. И он еще настойчивее стал уговаривать Надежду.

— Ну, пошалуста. Мошно?

— Только потом не обижайтесь, — предупредила она.

Уитмен, несомненно, предвидел, что попадет не в хоромы, но такого убожества не ожидал. Хатенка дышала стужей, было видно, как изо рта клубится пар. Лукинична не ждала так рано дочку и на ночь еще не подтапливала. Чтобы экономить дрова, она по совету бабки Орины вообще днем не топила. Уитмен, усевшись у окошка, почувствовал, как стынут колени. Часть стены ниже подоконника покрылась искрящимся налетом: она насквозь промерзла. Как на грех, мама и дровишек еще не успела приготовить: давали муку, и она стояла в очереди.

Однако Надежда не дала Уитмену долго скучать. Принесла дрова, растопила печь, и в комнатке повеяло теплом. Обязанности хозяйки будто пробудили в ней что-то: она стала оживленной, разговорчивой, от нее исходило гостеприимство. Все это и с Уитмена быстро сняло холод разочарования. Он скоро почувствовал себя непринужденно и легко, как дома. С удовольствием, шумно проявляя свой восторг, помогал хозяйке колоть березовые кругляши и подбрасывал их в печурку.

Вдруг он заметил на тумбочке поверх разных книжек томик на английском языке и с удивлением воскликнул:

— Уолт Уитмен?

— А вы не из его рода? — поинтересовалась Надежда.

— О, нет! — смутился корреспондент, только теперь поняв, почему она во время знакомства сказала, что у него знаменитая фамилия. — О, нет! Это наш большой художник слова!

— Вы любите его стихи?

— О, да!

— Я тоже люблю. Мужественная поэзия. Люблю его за уважение к простым трудовым людям всех наций, за призыв к дружбе между ними. Помните, у него такие пророческие слова:

Гарри Уитмен от удивления только рот раскрыл. Если откровенно признаться, он читал своего соотечественника очень мало и давно, еще в колледже. И он, который всегда на все реагировал очень бурно, чуть слышно произнес:

— Вы хорошо читаль оригинал.

Надежда сконфузилась, словно в чем-то сфальшивила, и только пожала плечами.

— Учила когда-то.

Гарри Уитмен примолк. Хотел что-то спросить, но не решался. Сидел озадаченный. Заключение его насчет духовной бедности Надежды беспощадно рушилось. Теперь он уже совершенно не понимал, почему она избрала для себя такую работу.

— Мисс Нади, мошно вопрос?

— Пожалуйста.

— Только откровенно.

— Обещаю.

— Почему вы такая, ну… славный ошен, умный девушка не выбирал себе профессий более благородный?

— А пошла на завод?

— Да.

Надежда даже как-то сжалась. В глазах вспыхнула обида. Ей уже приходилось встречаться с подобным сочувствием. И, к сожалению, выражал его один наш литератор, такой же молодой и бравый, как Уитмен. Это было в Запорожье, когда ее, раненную в ногу, принесли с берега, а тот литератор прибыл на завод писать очерк. Изучая материал и знакомясь с биографией Надежды, он буквально вскрикнул от восторга, услышав, что она еще с детства стремилась именно на этот завод, училась ради этого. Ах, как это здорово, как нужна такая биографическая деталь для героини очерка! Просто находка! Но когда очерк был написан и между автором и героем завязался узелок дружбы, когда автора даже на объяснение в любви потянуло, он сокрушенно, по секрету сказал ей: «Я не пустил бы вас на эту черноту. Не женское это дело».

И теперь этот заокеанский поклонник женского пола тоже гнет туда же: «Не благородный профессий».

— Мистер Уитмен, а почему вы презираете эту профессию? Потому что дымно, грязно? — неожиданно спросила Надежда.

— О, да. Здесь… запах — фу!

— Простите, вы любите молоко?

— Молеко? О, да. Ошен питательно.

Уитмен стал говорить об опытах одного американского ученого, который нашел в молоке драгоценные для человеческой жизни питательные вещества, особенно в парном молоке. Но она прервала его:

— А знаете, в коровнике ведь тоже очень неприятно пахнет.

Уитмен смутился. А Надежда, перейдя в наступление, доказывала, что в подобной заботе о женщине кроется презрение к ней, недоверие, что подобная «забота» вызывается в мужчине эгоизмом, а не уважением. Конечно, она и сама понимает, что природа женщины требует облегченных условий труда, и это будет, непременно будет. Но об этом ведь надо заботиться! И женщина не должна стоять в стороне от решения этой проблемы, ждать готового. К тому же нельзя не считаться и с трудностями времени! Нельзя не прислушиваться к голосу совести! Нельзя пренебрегать и личным призванием!

Уитмен ухватился за призвание.

— Мисс Нади, а какое ваше призвание? О чем вы мешталь, когда ушился?

— О чем я мечтала студенткой?

— Да.

— О чистом воздухе.

— Чистый воздух?

— Да. Ради этого я и пошла в технический вуз.

Увидев, что ответ ее прозвучал для Уитмена абстрактно, Надежда решила раскрыть ему свое заветное — давнишнюю мечту стать конструктором. Собственно, на конструктора она и училась. Это война заставила ее, да и не только ее, выполнять иные обязанности. А она еще в институте жила проблемой очистки воздуха в цехах. Эта мечта, призналась она, не покидает ее и сейчас. И, чтоб не быть голословной, показала большую папку чертежей, которые и сейчас, когда выпадает свободное время, она чертит и перечерчивает…

— О! — воскликнул Уитмен и развел руками. Однако трудно было понять, чего больше в этом восклицании — восхищения или скепсиса.

В комнату вошла Лукинична. За нею влетел в своем длинном тулупчике, в военной шапке-ушанке разрумяненный морозом Юрасик. Надежда бросилась к мальчику, словно год его не видела. Раздевая его, обнимала, целовала, дыханием согревала ему ручонки. В это время она не была ни дочкой для Лукиничны, ни хозяйкой для гостя — была только матерью.

И только когда раздела и согрела Юрасика, спохватилась.

— Простите, мистер Уитмен. Это мой сын. А это — мама. Садитесь, пожалуйста.

Но он продолжал стоять. Разыгравшаяся сценка взволновала его. Ни за что бы не подумал, что Надежда замужем, В душе шевельнулось сожаление. И в то же время она неожиданно раскрылась перед ним новыми гранями своего характера — материнством — и это растрогало Уитмена.

— Ваш муш тоже вояк? — спросил он, когда Лукинична с Юрасиком, чтобы не мешать им, ушли в соседнюю комнату.

— Да, — грустно ответила Надежда. И, сняв со стены фотографию, протянула ее Уитмену. — Вот мой муж.

— О, интересный парень. Волевое лицо. О’кей! Летшик?

— Да. Летчик.

— Часто пишет?

— Нет, — вздохнула Надежда. — Совсем не пишет.

Уитмен заметил, как тень грусти скользнула по ее лицу, и осторожно спросил:

— Пошему?

Надежда повесила на место карточку и какое-то мгновение молчала, раздумывая, что ему ответить. Потом решилась:

— Вы можете сохранить тайну?

— О, да! Даю клятва.

— Нет в живых моего мужа. Погиб…

Уитмен не промолвил ни слова. Только после долгой паузы, приложив руку к сердцу, тихо сказал:

— О, это пльохо. Ошень пльохо. Я вырашаю вам, миссис Нади, глубоки сошалений. Ошень…

— Но помните, об этом никто не должен знать. Особенно мама и Юрасик.

— Пошему? Ведь рано или поздно…

— Конечно. Когда-то узнают. Но не теперь…

Вскоре пришла Груня. Уитмена угостили чаем с горячими лепешками, испеченными Лукиничной и бабкой Ориной, не пожалевшими для гостя доброй половины только что полученной в очереди муки. Потом вдвоем проводили его до гостиницы.

Утром Надежда опять встретилась с ним в кабинете Морозова. Уитмен собирался в обратную дорогу. На этот раз он не был таким шумливым, как поначалу.

— Я пльохо спаль, — признался он Надежде. — Вы заставиль меня много думать. — И, помолчав, как бы проверяя себя, спросил: — Вы ошень верите, что снова будете в Запорожье?

— Без веры и жить не стоит.

— Это правда. Кто имеет вера, тот имеет сила.

На прощание ему, видимо, хотелось сказать многое — о том, что он будет писать и как писать. Но он сказал очень коротко:

— Вы вшера ошен тепльо вспоминаль Джон Рид. Я шелаю себе, штабы вы вспоминаль и меня так.

IV

К утру усталость делалась непреодолимой. Не было сил держаться на ногах. Мозг туманился от изнеможения, а предательская дремота подстерегала ежеминутно, на каждом шагу. Люди засыпали внезапно, кто где стоял, и лишь по звяканью ключа или молотка, выскользнувшего из рук, догадывались, что человек уже совсем обессилел.

По опыту Надежда знала, что предутренние часы наиболее коварные, особенно в горячую пору. А пора сейчас была горячая, предпусковая. Кто не переживал ее, тому трудно понять, что такое предельное напряжение человеческих сил, что такое волнение строителя. Даже в мирное время предпусковые дни запоминаются на всю жизнь. А тут еще и время такое суровое, грозное.

К пуску цеха привлечено внимание центра. Из Москвы прибыл нарком. Срочно отозваны со свердловских заводов прокатчики во главе с Марком Шевчуком. Все брошено на монтаж оборудования. Люди уже пятые сутки подряд не выходят из цеха. Тут и спят. Собственно, и не спят, а кое-как передремлют часок, и снова за работу. Днем и в первую половину ночи усталость переносится еще как-то легче. А лишь только начинается рассвет — становится невмоготу. От грохота и удушливого воздуха, насыщенного парами и запахами красок, масла, карбида, туманится в голове и рябит в глазах.

Зная о коварстве этих предутренних часов, Надежда через силу отрывается от чертежей и выходит во двор, советуя и монтажникам немного отдохнуть. Хочется глотнуть свежего воздуха, разогнать дремоту, а заодно и взглянуть, что делается на стройплощадке. В эту пору чаще всего случаются неполадки и травмы.

Чутье не обмануло ее. У боковых ворот под стрелой крапа стояла машина, из ее кабины слышался молящий голос:

— Мама! Мама! Проснись!..

В ответ раздавалось полусонное бормотание охрипшей женщины.

— Толкай меня…

— Да я же толкаю, проснись!

— Толкай, сынок, сильней толкай!

Надежда узнала Дарку. Эта отчаянная молодуха тоже бог знает сколько времени не отрывает рук от руля. Чтобы не заснуть в дороге, берет с собой сынишку лет двенадцати. Пока машина стоит под погрузкой или разгрузкой, Дарка дремлет. А когда надо трогать, мальчуган будит ее, и она снова берется за руль. Но сейчас, видно, ее так разморило, что ни толчки, ни ругань такелажника не могли привести ее в чувство. А между тем возникла опасность: поднятая краном станина, которую сгружали, вот-вот могла соскользнуть и, если машина немедленно не отъедет, ударить по кабине.

— Дарка, туда твою растуда! — испуганно закричал такелажник, такой же, как и она, рыжий, только пожилой.

Надежда бросилась к кабине, растормошила Дарку, и машина отъехала вовремя.

— Шляешься черт те где по ночам, — брякнул сгоряча такелажник, — а на работе носом клюешь!

Дарка не могла остаться в долгу.

— Чего расплевался, рыжий! Стропу не способен толком приладить, а туда же! Да и вообще, на что ты способен, старое чучело!

И не выехала со двора, пока не обстреляла недотепу такелажника самыми донимающими ядовитыми словами.

Однако Надежда не рассердилась на Дарку. Раньше, бывало, одергивала за грубость и презирала за легкомысленное поведение, после поездки в лагерь и вовсе избегала разговоров с ней, сейчас же, поглядев ей вслед, прониклась жалостью.

На улице стояла тишина. Небо вызвездило, мигающей россыпью. Вдалеке над горой оно уже подергивалось белесыми полосами, и потемневшая земля отзывалась рассвету бодрым журчанием воды. Уже ощутимо дышало весной.

Надежда немного постояла, зачарованная веселым перезвоном ручья, намочила несмело лоб, робко промыла глаза и вдруг, точно девчушка, зачерпнула в обе пригоршни воды и плеснула в лицо. Ах! — так и затанцевала от ледяной водицы. И бодрая, посвежевшая поспешила в цех.

Проходя мимо станов, не утерпела — свернула к дядьку Марку. Уже пятый день, как он приехал, но до сих пор им не удалось еще как следует поговорить. Все не хватает времени, все откладывают на завтра. Даже к своей красавице Марье Марко забежал лишь на часок. Здесь у станов днюет и ночует.

Правда, в первый же день, как только появился в цехе, разыскал Надежду. Его появление вызвало всеобщую радость. О нем соскучились, его обступили, приветствовали; даже всегда сдержанный Морозов, растроганный, поспешил его обнять. А дядько Марко, увидев Надежду, отстранил всех и медвежьей своей походкой направился к ней.

— Ну как ты тут, дочка? Тянешь упряжку? — попытался он напустить на себя равнодушие, не выказать на людях своего волнения. Но заряду хватило ненадолго. Дрогнули усы, заморгали ресницы, и он расплакался, как мальчишка.

Успокоившись немного, Марко шумно высморкался в промасленный платок и, нежно-нежно, как маленькую, поглаживая Надежду своею грубой шершавой ладонью, заговорил:

— Ничего, дочка,ничего… А как там мать? Как сынок?

Вот и весь разговор, все его вопросы.

И Надежда не докучала расспросами. Откладывала, их до более удобного момента. Только при случае подбегала к нему на минутку; улыбнутся друг другу, перекинутся словечком, но опять-таки о деловом, далеком от личного, наболевшего. Надежду уже начинало беспокоить: почему же дядя не спросит о Василе? Неужели знает о его гибели?..

Час назад он подходил к ней. Видимо, еще издали заметил, что ее совсем разморило.

— А ну, дочка, дай-ка сюда чертежик.

— Зачем он вам, дядюшка?

— Дай, дай, говорю. А впрочем, и не нужно. Я тут и без бумажки наизусть все знаю. А ты прикорни. Прикорни часок.

И обратился к бригаде:

— Как, хлопцы, не побрезгаете моим руководством?

— Да что вы, Марко Иванович! — дружно отозвались монтажники. — Мы уж и сами советовали Надежде Михайловне соснуть. Но разве ж она послушает!

— А разве вас, дядюшка, не клонит в сон? — улыбнулась Надежда.

— Кого? Меня? Старого казачину? Я уж тертый, дочка. Не такое переносил, — хорохорился тот.

Надежда, конечно, отказалась от услуг дяди. Но его забота подбодрила ее, разогнала сон.

— Тогда бывай здорова, — пошел он. — А при оказии и к нам заглядывай. Не забывай…

И вот теперь, идя мимо станов, Надежда не могла не воспользоваться случаем заглянуть к нему.

Дядю она заметила еще издали. Он стоял спиной к ней, слегка опершись на раму, на которой висел уже изрядно потертый, в пятнах чертежик, и, видимо, сосредоточенно вглядывался в него. Надежда мысленно подтрунила: «Я и без бумажки все знаю!» Она подошла поближе, чтобы обнять его за широченные плечи, но вдруг услышала храп и даже отпрянула.

Марко Иванович спал. Спал стоя, как спит утомленный боевой конь. Лохматые брови низко нависали над глазами, и, если бы не его могучий храп, можно было бы подумать, что он действительно что-то выискивает в чертеже.

За время пребывания на свердловском заводе Марко исхудал, щеки ввалились, отчего его знаменитые вихрастые усы, припаленные цигарками и заметно посеребренные, казались пышнее, чем у Тараса Бульбы. Но он и спящий выглядел довольно-таки бравым. Когда подошла Надежда, он бодро прокашлялся, как бы предупреждая: «Не мешай!» И опять могуче захрапел, аж рама вздрогнула.

Надежде стало жаль его. Она придвинула ящик, чтобы посадить дядю: сидя все-таки удобнее отдыхать. Но из-за станины колобком выкатился куценький Чистогоров.

— Не трожь! — зашептал он, отстраняя Надежду. — Нельзя! Сидя он сразу проснется! — И добродушно выругался: — То ж такая зверюка усатая, задери его бес! С ног валиться будет, а не приляжет! Я было принес ему ящик. Хоть присядь, говорю. Так куда тебе! И ящик отшвырнул, и меня послал к самому Саваофу! Не тронь его. Пусть хоть так поспит.

Чистогоров за время эвакуации нисколько не изменился. Каким был, таким и остался — экспансивным, поблескивавшим своею всегда загорелой, а сейчас еще и замасленной лысиной. Он возмущался, чертыхался, но в его возмущении было столько заботы о товарище, с которым он вот уже тридцать семь лет неразлучен, что Надежда сразу подчинилась ему.

Возвращалась к себе до слез растроганная и все же мысленно невольно подтрунивала над дядей: «Кого? Меня? Я уже тертый, дочка! Не такое переносил!» И не вынес, бедняга, стоя дал храпака…

А вскоре, нагнувшись с бригадиром над схемой — почему-то станина не входила в стык, — Надежда не заметила, как и сама смежила глаза. И тотчас же сон ей привиделся нехороший — будто бы пошла на фронт, а командир попался такой вредный — ни с того ни с сего грозил упечь в штрафную. «В штрафную загоню!» От его крика она проснулась. Вместе с нею всполошенно вскочил и бригадир, уснувший возле схемы на корточках.

Угрожающие выкрики слышались наяву. В соседней бригаде неистовствовал Шафорост. Видно, застал там кого-то дремавшим.

Люди нервно засуетились. Некоторые стучали молотками или звякали ключами без нужды, делая вид, что работают. Шафороста боялись. Теперь, когда Лебедь был уже в армии (вскоре после отъезда генерала он тоже уехал, ему устроили пышные проводы), почему-то казалось, что Шафорост может припугнуть и штрафной. Тем паче что парень, которого он застал уснувшим, любил позубоскалить по поводу дезертирства Лебедя.

— Хорошо, хоть нас не застал, — обеспокоенно заметила Надежда бригадиру. — Вот влетело бы.

Она теперь хоть и не боялась Шафороста, но все же, когда он приближался, ее невольно пронимал холод.

Неожиданно ударили в буферную тарелку: «Динь! Динь! Динь!» Так звонили, когда объявляли общий перерыв.

— Кто звонит?! — взвился Шафорост.

Но по цеху громко и бодро прозвучала команда:

— Перерыв на два часа!

Команду подхватывали и передавали дальше:

— Перерыв на два часа!

— На целых два часа! — ожили монтажники.

Такой перерыв давненько не объявлялся. А если он и бывал, то по участкам, а тут — общий!

Из глубины цеха показался Морозов. Рядом с ним шел парком. Оба усталые, сонные, но от того, что повеселели люди, и им стало веселее. Они проходили совсем близко от Надежды, и она слышала обрывки их разговора.

— Сейчас каждую гайку следует затягивать на свежую голову. Только на свежую, — как бы оправдывая перерыв, сказал Морозов. — Не то и напортачить можно.

— Вы правы, — согласился нарком и шутливо добавил: — Признаться, мне самому хотелось высказать такую мысль, да побаивался. Ведь здесь нарком — вы!

Шафорост покосился на Морозова. В прищуренных глазах шевельнулась усмешка, на этот раз не злая — мол, пусть будет по-твоему. Если бы он знал, что ту идею большого перерыва подал не Морозов, а Жадан, он бы ни за что с нею не согласился. Развел бы такую дискуссию, что только держись, стал бы доказывать, что останавливать работу в столь напряженное время — все равно что в разгаре битвы распустить бойцов на отдых. Но Шафорост этого не знал, а перечить Морозову ему не хотелось. Да и не было смысла. Морозов здесь человек временный. Сам нарком сегодня недвусмысленно намекнул, чтобы Шафорост готовился взять на свои плечи листопрокатный. Морозова, мол, заберем. И скоро.

Он не сказал, куда именно заберут Морозова, но в народе уже давно ходили слухи, что он должен будет возглавить трест. Шафорост отнесся к этому двойственно. В душе он считал, что выдвижение вполне заслуженное. Ведь Морозов управлял запорожским гигантом! И не только управлял, а и сумел из-под огня вывезти оборудование. Да, сумел! Это его заслуга, признавался Шафорост самому себе и не преминул упрекнуть себя за маловерие в ту памятную грозную ночь, когда на заводе решалось: уничтожать все или держаться? Слишком поддался он тогда пораженческим настроениям, мол, все кончено, Запорожье вот-вот будет окружено и надо немедленно выполнять инструкцию центра — «ничего не оставлять врагу». А вот этот невзрачный с виду человечек сумел прочитать инструкцию по-иному! И он выстоял. Теперь ему и почет за это.

Но при мысли о том, как растет уважение к Морозову со стороны руководства — сам нарком говорил об этом, да и в городе поднялся его авторитет, словно лишь теперь постигли люди смысл того, что-произошло тогда в Запорожье! — Шафороста начинало знобить. Каждое упоминание, каждое похвальное слово о Морозове, точно крапивой, жалило сердце, вызывая раздражение. А не слишком ли уж высоко его возносят?

Правда, на свою судьбу Шафорост не жаловался. Он тоже не был обойден почетом. А приезд наркома неожиданно окрылил его. Нарком остался доволен ходом строительства. Откровенно говоря, он не ожидал, что в столь сжатые сроки и в столь суровых условиях можно возвести такую громадину! Он так и сказал: «Отгрохать такую громадину!» И кивнул в сторону Шафороста — молодец, мол, как бы подчеркнув этим, что именно он «отгрохал». А когда речь зашла о руководстве цехом, нарком не скрывал своих надежд на Шафороста. «Ведь ты лауреат! Тебе по плечу!»

Рассуждая уже как хозяин, Шафорост обошел все пролеты огромного цеха, обезлюдевшие и замершие сейчас, оглядел двор, проверил рубильники и направился к конторе. Что ж, отдыхать так отдыхать. Он тоже не прочь. Все кости ноют. На сонного монтажника накричал, а сам, от правды не уйдешь, тоже порой клевал носом.

Кровать Шафороста стояла в кабинете. В эти авральные дни, когда все конторы служили одновременно и местом отдыха рабочих, он спал в одной комнате с Морозовым. У дверей кабинета его неожиданно остановила секретарша.

— Простите, Захар Петрович, но ваша кровать занята.

— Кем?

— Степан Лукьянович наркома пригласил. А вам я у Жадана постелила.

«И тут Жадан», — с раздражением подумал он. Но деваться некуда, и повернул к парткому.

Когда Шафорост вошел, Жадан уже лежал, но еще не спал. Глаза слипались, а заснуть не мог: сказывалось переутомление.

— Прости, Захарко, — встретил он вошедшего, назвав его, как в былые времена, по-дружески: «Захарко». Уже много лет они обращались друг к другу официально, по имени-отчеству. Но сейчас Шафорост выглядел таким измученным, что Жадану захотелось сказать ему что-нибудь теплое. — Прости, что побеспокоил. Сам понимаешь, начальство тоже не дух святой — в отдыхе нуждается.

— Что же тут извиняться. Спасибо за приют.

Он разделся и лег на раскладушку, надеясь сразу же уснуть. Но сон не шел. Присутствие Жадана не давало угомониться растревоженным мыслям, и они продолжали прясть свою пряжу. «Захарко», — зацепился вдруг Шафорост за слово, доброжелательно сказанное Жаданом. Это обращение тронуло его. Да, было время, когда они называли друг друга Захарко, Иванко. С юности ходили в друзьях. Бывало, и к девушкам вместе, и на заводе водой не разольешь… «Захарко»! Хотелось продлить теплоту этого обращения. Но вдруг его что-то насторожило: а с чего бы это Жадана вдруг к прежней дружбе потянуло? Не замыслил ли чего-нибудь коварного?

Конфуз в горкоме, когда Жадан словно бы невзначай выставил его вместе с инструкторшей и лектором на посмеяние перед партийным активом, казался ему не случайным. Пожалуй, Жадан подстроил это умышленно. Если бы он хоть чуточку оберегал авторитет руководителя стройки, не стал бы поднимать такой шум при всех. Мог бы поговорить один на один. Но еще большая неприятность произошла совсем недавно на партсобрании, где избирали делегатов на городскую партконференцию. Его, Шафороста, чего никогда не бывало, не избрали! В списке для голосования, как и положено, был, а тайным голосованием провалили. За что? За то, что все его помыслы были о строительстве? За то, что не потакал отсталым настроениям? Известно ведь, что всем не угодишь. Недовольные всегда найдутся. «Но какой же ты к черту парторг! — хотелось сказать Жадану в лицо, — какой ты партийный руководитель, если собрание пошло на поводу у тюфяков и разных там отсталых элементов!»

Шафорост сжал зубы. Повернулся на другой бок, чтобы не слышать даже дыхания соседа. Ясно же, что с выборами Жадан ему подставил ножку. Да еще когда? Перед самым приездом наркома!.. А теперь — «Захарко»… И снова скрипнула под ним раскладушка.

Жадан тоже не спал. Нервозность соседа передалась и ему. Мысли его тоже вертелись вокруг недавнего собрания. Действительно, такого еще не бывало. Хотя против Шафороста голосовали многие, однако он всегда проходил и в партком, и в горком. А тут вдруг преобладающее большинство против. Когда объявили результаты голосования, Жадану было просто неловко. Стало даже жаль Шафороста, тот прямо почернел. Хотелось поговорить с ним с глазу на глаз. Знал, что как специалиста коммунисты его ценят, а вот выбрать в руководящие партийные органы не захотели. Совесть не позволила. Не захотели потакать своеволию начальника.

Жадан считал тогда, что Шафорост должен был встать перед коммунистами и сказать: «Товарищи! Очевидно, я в чем-то глубоко провинился перед вами. Не могу этого не учесть». И коммунисты поняли бы. И он со временем вновь бы вернул былое уважение, доверие, авторитет. Но Шафорост этого не сделал. Покинул собрание оскорбленный, словно там действовал какой-то заговор. А после собрания сторонники Шафороста окружили Жадана. Они были в растерянности. Как это так, не избрать руководителя стройки? Они привыкли видеть его всегда не только делегатом, но и непременно в составе президиума, попросту не могли представить президиум партконференции без Шафороста.

И кое-кого из руководства горкома обеспокоили результаты собрания. Эти руководители были склонны видеть здесь какие-то нарушения. Стали выискивать причины, чтобы отменить решение собрания и назначить другое, на котором непременно изберут Шафороста.

Жадан с возмущением думал о вирусе формализма. Какой он живучий! И особенно опасный, когда проникает в партийную работу! Этим защитникам «принципиальности» безразлично, что скажут люди, если ради Шафороста собрание будет аннулировано. Им безразлично, что такими действиями подрывается вера людей в самое святое — справедливость. А какую услугу оказывают этим самому Шафоросту? Какое чувство укрепляют в нем: уважение к массам или презрение? «Куда же ты придешь?! — подмывало Жадана крикнуть Шафоросту. — Куда докатишься, двигаясь по этому пути?!»

Жадан резко повернулся на другой бок.

Так они оба ворочались на своих раскладушках, притворяясь спящими, а сами нервничали, корили в мыслях друг друга и с нетерпением ждали конца перерыва.

Наконец ударили в буфер. Точно по боевой тревоге, отовсюду спешили в прогоны монтажники. Шли посвежевшие, бодрые, но, конечно же, не столько от отдыха в короткий перерыв, сколько от сознания, что о них заботятся.

— Ишь как вытанцовывают! — улыбнулся нарком и подмигнул Жадану: — Это благодаря вам, парторг!

Только теперь Шафорост понял, кто настоял, чтобы сделать перерыв, и хмуро, с каким-то смутным чувством опасения смотрел вслед уходившему Жадану.

V

И было в этом могучем грохоте что-то несказанно волнующее. Все двигалось, дышало титанической силой, как и в лучшие времена Запорожья. Те же станы, краны, в большинстве и те же люди на главных узлах. Надежде подчас казалось, что не было ни ночей под обстрелом, когда приходилось поспешно разбирать и вывозить эти механизмы, ни штурмовых месяцев, когда в метель возводили корпус и заново все монтировали. Казалось даже, что стоит только выйти из цеха — и увидишь Днепр, крылатые мачты над ним, подобные журавлям, улетающим в теплые страны, и залюбуешься родным городом…

От стана к Надежде как-то странно двигались двое: ловкий подвижный Страшко и неуклюжий геркулес Влас Харитонович. Сделают шаг и остановятся, снова шаг — и снова остановка. Взволнованный Страшко, как петушок, подпрыгивал перед геркулесом, а тот лишь примирительно разводил своими огромными узловатыми ручищами.

Видно, придирчивый старик обнаружил какое-то нарушение в звене Власа Харитоновича и возмущался. Теперь, когда в цехе работало много неопытных — из тех же солдаток и подростков, у Страшка особенно много хлопот. Морозов наделил его теми же правами, что и в Запорожье. Уполномочил требовать строжайшего соблюдения техники безопасности, беспощадно наказывать руководителей звеньев и смен за малейшее отступление от правил. А тут крюком крана по неопытности мальчугана, работавшего на нем, сбило всю защитную решетку у валков.

— В-вы видели такое неп-подобство, з-золотко! — наконец допрыгал до Надежды разгневанный Страшко. — П-полюбуйтесь. Все валки оголены!

— Ну чего вы, Анастас Парамонович! Побойтесь бога, — добродушно уговаривал его геркулес — Уладим. Но сейчас некому. Ни единого человека нельзя снять. Сами же видите, с кем приходится работать: детвора!

— Тем б-более! Еще покалечатся!

— Не покалечатся! Сам присмотрю. Ну пусть до перерыва потерпит.

— Н-не позволю! Ош-штрафую!

Он всегда вот так — бушует, грозит штрафами, а сам никого еще здесь не оштрафовал. Не может. Рука не поднимается. Людям и без его штрафов тяжело. И оттого, что не мог наказать, старик бушевал еще сильнее. Вдруг он поднял голову и обеспокоенно спросил:

— А ч-чего это он к-киснет?

Вверху у будки крана всхлипывал, вытирая глаза кепкой, еще совсем молоденький паренек. Влас Харитонович сокрушенно покачал головой:

— Вот видите, ребенка растревожили. А разве ж он виноват? Зеленый еще!

Страшко стал карабкаться наверх, добрался до мальчишки и по-отцовски принялся показывать, как надо управлять краном. А Влас Харитонович тем временем поспешил залучить к себе в союзницы Надежду.

— Замолви словечко. Тебя он послушает. Ведь мы сегодня всю смену тянем на фронтовую!

Надежда смотрела на этих двух работяг, разных характером, но одинаково добрых сердцем, и снова вспомнила Запорожье. В подробностях ожила сцена такой же стычки между ними в тот день, когда она впервые по окончании института пришла в цех и там повредило, и тоже крюком, дверцу нагревательной печи. «Это ведь от-трава, Хар-ритонович!»

И уже совсем чудом каким-то — бывает же такое! — вслед за этой сценкой всплыла и другая, виденная тогда же в цехе. Да нет, не всплыла, а вот же она — перед нею! У Надежды захватило дыхание: «Сергейка!»

У стана слябинга, который грохотал, брызгал фонтанами искр и, как сказочный-богатырь, боролся с раскаленными чудовищами, вдруг появился мальчуган. Такой же курносый, замурзанный, как Сергейка, и так же, как он, оттопырил в восхищении губы, имитируя удары чудо-богатыря: «Бух! Бух! Бух!»

Конечно, Надежда быстро разглядела, что это не Сергейка — да и откуда бы Сергейке тут появиться; это был сынишка Дарки, тот, что будил мать в машине. В свободные минуты он забегал в цех полюбоваться чудо-богатырем. И Надежда с тревогой подумала о загадочном исчезновении Сергейки. Куда он девался? Она не раз пыталась разыскать мальчишку, привязавшегося к ней, как к родной, но розыски успехом не увенчались.

Поначалу верилось, что найдет его в госпитале. Ведь она отправила его туда, с ранеными, была уверена, что там его приютили. Но в госпитале парнишку не видел никто. Кто-то, правда, заверял, будто бы Сергейка пересел в дороге в вагон, направлявшийся за Свердловск. Но недавно оттуда вернулись выздоровевшие, и выяснилось, что о мальчике никто не слыхал.

Исчезновение Сергейки глубоко беспокоило Надежду. Как наяву, привиделся ей окровавленный, пронзенный осколком мины его отец — Павло Ходак. «Где Сергейка, Надежда? Вы не видели Сергейку?..» А непослушный мальчуган тем временем вертелся под окнами санчасти и, еще не зная, что отца уже нет в живых, умолял Надежду: «Тетя, скажите татусю, что я буду слушать его. Всегда буду слушать. Скажите, тетя!..»

«Где же ты, непослушный мой сорванец?» — подступали к горлу Надежды слезы…

Вместе с именем сына уже обескровленные губы Ходака шептали и другое имя — Лебедя. Надежда знала, что Лебедь сумел войти в душу этого щедро одаренного изобретателя, и так и не могла понять, почему он все время просил ее: «Забери, забери у него чертежи…» Какие чертежи?

Лебедь! Теперь каждая мелочь в работе напоминала Надежде о нем: на нее возложены его прежние обязанности — начальника ОТК. Еще до пуска цеха Морозов вызвал ее и сказал: «А что, если мы поручим тебе руководство контролем? Сейчас это очень важное звено. А ты, кстати, знакома с этим делом». Но именно потому, что она уже сталкивалась с этой работой и обожглась на ней, ей не хотелось браться за нее снова. Однако отказаться не решилась. Не то сейчас время, чтобы отказываться. «Вот и добро, — похвалил Морозов. — Комплектуй группу, подбирай побольше женщин. У женщины, — прищурился он лукаво, — глаз острее к бракодельству». И она взяла на себя ОТК.

Сегодня у нее была очень напряженная смена. Ночные смены всегда тяжелые, а эту еще тянули на фронтовую. Люди сами, без лишних уговоров, старались дать сверхплановые тонны. И у Надежды хватало забот. Но как ни была она занята, Сергейка не выходил из ее мыслей.

VI

Бывает так: человек, которого ты не видел давно-давно, неожиданно встает в памяти и так прочно завладевает ею, что, где бы ты, ни оказался и что бы ни делал, чувствуешь его постоянно рядом с собой.

Так Надежде еще с утра привиделась Зина. Словно они и проснулись вместе. Надежда сбегала на рынок — мать приболела, пожурила своего сорванца за порванные единственные брючонки, приняла смену, обошла все звенья, и Зина неотступно следовала за нею. И все время неотвязно мерещился ее легкомысленный, но удивительно милый смех.

После встречи в воинской части они больше не виделись. Да Надежде и не хотелось теперь с нею встречаться. Однако Зина вскоре прислала письмо. Она была обижена тем, что Надежда тогда так внезапно, не дождавшись ее, уехала. «Неужели ты дурно подумала обо мне?» — укоряла Зина. Ведь она тогда тихонько, чтобы не разбудить подругу, выскользнула из комнаты и побежала к начпроду выписать свой паек для Юрасика… Почти одновременно с письмом пришла и посылочка. Надежда заколебалась: может, и в самом деле напрасно заподозрила подругу в недостойном поведении?

Во время обеденного перерыва в цех пришел дядя Марко. Надежда удивилась его появлению: он работал в ночную смену, и ему полагалось отдыхать.

— Пойдем, дочка, — взволнованно сказал он, забыв даже поздороваться. — Пойдем ко мне.

Когда они поднялись в будку, висевшую, точно скворечня, на стене рядом со станом, дядя плотно прикрыл дверцу, сел и с минуту молчал.

— Что случилось, дядюшка?

— Ты адрес Зины знаешь?

— Знаю. А зачем он вам?

Он как-то странно посмотрел.

— И… И Коля погиб…

Из всей заводской молодежи Марко Иванович больше всех выделял и любил Миколу. Любил за открытую пылкую натуру. Глядя на него, часто говорил: «В этой горячей комсомолии — будущее наше. Ради одного этого стоило нам, старикам, кровь проливать». К судьбе Миколы он не мог оставаться равнодушным. Писал в разные военные инстанции, разыскивал. И вот наконец нашел. «Погиб смертью храбрых…»

Для Надежды эта весть явилась ударом. Погиб ее друг, лучший друг Василя. Горюя вместе с дядей Марком — то он принимался ее успокаивать, то она его, горько переживая утрату, она все время невольно обращалась мыслью к словам: «И… Коля». Почему «и»? Разве Марко Иванович знает о гибели Василя? Это ее насторожило. Она скрывала от них свое несчастье. Но, видимо, дядя доискался правды и о Василе. Недаром же, вернувшись из Свердловска, встретил ее так взволнованно и, как мальчишка, расплакался на людях. А его более прежнего трогательная забота о племяннице? Он, видимо, решил: зачем растравлять ее рану, если она сама ее скрывает. Еще, наверное, и гневался на «чертову Шевчукову породу»: мол, казниться будет, но смолчит.

…Вечером у директора шло совещание. Но Надежде было не под силу оставаться на нем — тянуло домой. Первый раз она отпросилась у Морозова, и тот, ни о чем не спрашивая — видимо, слышал уже о судьбе Миколы, — кивнул ей: иди.

Во дворе дома встретилась на редкость тихая и подавленная бабка Орина. А из хибарки вышла заплаканная мать.

— Чего вы, мама?

— Зина приехала.

Зина лежала на кровати почерневшая. Страшная весть придавила ее. Надежда не знала, как успокоить подругу. Чтобы облегчить ее горе, она призналась ей в своем.

— И Вася погиб?! — ужаснулась Зина.

— И Вася погиб… Только я молчу…

И они, обнявшись, плакали до утра.

Растревоженная горем Зины, бабка Орина взяла Лукиничну на ночь к себе.

— Не будем их беспокоить. Им и так тяжело.

VII

Тепло разливалось по Зауралью. Весна обнималась с летом. Буйное цветение радовало землю. А на лицах людей — грусть и тревога. Задыхался блокированный врагом Ленинград, кровавились улицы Севастополя, угрожающе полыхал заревами юг. Огненная буря захватила Донец, перекинулась на Дон, прорывалась в задонские просторы в сторону Волги и Кавказа.

Из поселка почти каждый день кого-то провожали на фронт. Места ушедших занимали девушки, солдатки, подростки. И Надежда вспоминала слова Морозова, сказанные еще зимой, что «будет труднее». Тогда ей казалось, он говорил так из предосторожности; хотелось верить, что война пойдет на убыль, а она все разгоралась.

Как-то к вечеру в конце смены к ней подошла Груня.

— Ты видела Субботина?

— Разве он здесь?

— Да. Пошел куда-то с Жаданом. Наверное, к Морозову. Очень хотел с тобой поговорить. — И сокрушенно добавила: — Тоже едет на фронт.

Надежде было грустно. Почему-то очень близким стал ей этот майор после поездки в лагерь. Да и все в цеху уважали его, особенно Жадан и Морозов. За помощь лесом Морозов дружески называл его «запорожцем». А он, плененный запорожским краем, обращался к заводчанам, как к своим землякам. «Ну так что же, землячки?» — спрашивал он, улыбаясь. В городе жила его сестра, белокурая приятная девушка, и Субботин, приезжая навестить ее, всегда заходил на стройку.

— Когда он едет? — забеспокоилась Надежда.

— Кажется, завтра.

Пока они толковали, где лучше встретиться, чтобы попрощаться с ним, пришла его сестра — она теперь тоже работала в цехе — и пригласила к себе.

— Непременно приходите. Брат очень просит.

Приходу Надежды и Груни Субботин обрадовался. В тесной комнатке было душно — жара и к вечеру не спала, и Субботин посоветовал сестре, хлопотавшей у стола вместе с двумя своими подругами-десятиклассницами, перенести ужин на воздух.

— Уж очень хочется перед такой дорогой, посидеть на родной горе! — сказал он.

Все охотно согласились, и вскоре на живописной круче горел костер. Выпив рюмку, сестра было всхлипнула, но Субботин попросил ее:

— Не надо, сестренка. Лучше спойте. Люблю, когда девушки поют.

Пели все. И он пел.

После встречи в лагере Надежда не раз виделась с Субботиным, и всегда ей почему-то вспоминался тот загадочный заключенный. И сейчас он вдруг так отчетливо предстал перед нею, словно тоже присутствовал на прощальной вечеринке. Явственно слышала она его протест, когда майор Субботин предложил ему составить вместе с Надеждой график обеспечения заводской стройки лесом. «На фронт, в штрафной, под расстрел, но с ней не могу!..» Почему он так возражал? Кто он? За что посажен? — не раз подмывало ее спросить у майора, но встречи для этого были слишком короткими. А сейчас и времени достаточно, и момент подходящий, а не решалась.

Но Субботин сам подвел к этому разговору. Он попросил, чтобы Надежда спела что-нибудь украинское.

— Спойте. Очень люблю украинские песни. Не раз, бывало, в Запорожье я заслушивался вашими песнями.

Надежда вспомнила другую вечеринку, на которой Микола пел свою любимую песню, та вечеринка тоже была прощальной, и она затянула:

Песня взволновала Субботина. А когда Надежда кончила, он задумчиво произнес:

— Эту песню певал и Андрей. Бывало, как затянет в лесу…

— Какой Андрей?

— Турбай. Помните, как он взвился, увидев вас? — рассмеялся Субботин и, налив рюмки, предложил: — Давайте, девушки, выпьем за него. Чтоб ему легко воевалось.

— Разве он на фронте?

— Вырвался. Тогда же. Наверное, ваш приезд явился решительным толчком. Долго я не пускал его, но он все же добился своего. Да и срок уже кончался.

И Субботина потянуло рассказать историю Турбая.

— Однажды в лагерь привели группу осужденных. В большинстве — сорвиголовы, воры. Среди них был совсем еще молодой парень, держался обособленно, замкнуто. Видно, ошеломило, придавило горем. В работе неугомонный. Как будто работой надеялся заглушить тоску. И удивительно ловок в деле: что ни поручишь, выполняет быстро, смекалисто. В реляции значилось: инженер… на десять лет… за убийство… Не может, думаю, быть, чтобы такой рассудительный, разумный юноша убил. Ну а дело наше такое: из преступника воспитать человека честного. Так нас учили. Еще Феликс Эдмундович учил. К сожалению, бывает… — Субботин вдруг вздохнул и замялся.

Надежда уловила горечь в его словах. Но Субботин быстро отделался от набежавшей горькой мысли и снова вернулся к Турбаю.

— Так вот, чем больше приглядываюсь, тем сильнее убеждаюсь, что это просто самородок. Оживил уже отслуживший свое моторчик, из ничего сделал механическую пилу. Он такой упорный и горячий в работе, что сумел увлечь за собой даже вожака воров симулянта Севу Зуба. В деле весьма скупо изложено, за что Турбай осужден. Попытался я было подойти к нему поближе, расспросить, но он моментально замыкался в себе, становился сухим, неразговорчивым: в реляции, мол, все сказано. Так продолжалось долго. Однажды приехали к нам шефы — хор девушек. Вся братва ринулась на площадку, а он взобрался на свои нары и, точно зверек, забился в угол. Появление женщин в лагере, их голоса, долетавшие издалека, приводили его в ярость.

Субботин предложил еще по маленькой и как-то подчеркнуто пристально поглядел на сестру и ее подружек, словно бы все это он рассказывал для них.

— После отъезда шефов Андрей с неделю ходил мрачный. Я опять пробовал вызвать его на откровенность, но он оставался непроницаем.

Шло время. Постепенно он почувствовал мою симпатию и стал более доверчивым. В отношениях с ним я порой забывал, что передо мной осужденный, и относился к нему, как к товарищу. Я разрешил ему не обращаться ко мне без посторонних официально, как это заведено в лагере. И он был тронут этим. Особенно Андрей почувствовал мою доброжелательность, когда мне прислали нового помощника. Вы тоже его видели, Надежда Михайловна.

— Какой-то черствый он человек.

— Очень черствый, — подтвердил Субботин, и Надежда снова уловила горечь в его словах. — Этот человек, наверное, и отца родного может заподозрить в крамоле. И неудивительно, что в лагере для него не существовало людей. Особенно допекал он Андрея. Жизни ему не давал. Не раз мне приходилось из-за этого сталкиваться с помощником. Однажды после одной такой стычки, когда я даже выговор ему влепил, Андрей пришел ко мне какой-то необычно взволнованный. Был вечер. Помощник куда-то уехал, и мы сидели вдвоем. Все располагало к дружеской беседе, и я стал рассказывать о том, как ездил в Запорожье, где там бывал, что видел. Рассказал, как любовался плотиной Днепрогэса с того моста, в строительстве которого он принимал участие… И Андрей вдруг прервал меня. «Товарищ майор, — заговорил он взволнованно, — мы, наверное, скоро расстанемся». — «Почему?» — спрашиваю. «На фронт проситься буду. Да и вообще — всякое может случиться. А мне очень хочется, чтобы вы знали, за что я попал в лагерь». — «Рассказывай, — говорю, — Андрей». Он попросил разрешения закурить. Я как сейчас вижу: растревоженный, глаза горят, ходит из угла в угол по комнате, смолит цигарку за цигаркой и исповедывается…

VIII

«Мне, товарищ майор, рано довелось хлебнуть горя. Когда я был еще подростком, цебром убило отца — он тогда работал бетонщиком, славился на всю плотину. А вскоре умерла и мать. Пришлось самому выбиваться в люди. А учиться так хотелось! Наверное, из-за этого меня и не тянуло к девчатам. Каждую свободную минуту после работы, а работал я там же, где и отец, просиживал над книгой. К девчатам я был равнодушен. В институте из таких, как сам, основал «общество холостяков», участники которого торжественно поклялись не ухаживать за девушками до окончания учебы. Не смейтесь… Правда, с наступлением весны «общество» распалось, но сам я оставался верен данному обету. Вероятно, по инерции, уже будучи инженером на строительстве моста, я еще года два не решался думать о женитьбе.

И вот посылают меня в Киев на слет рабочей молодежи. Он проходил в оперном театре. Было очень торжественно. Все сияло — люстры, стяги, лозунги. На дворе теплом дышала весна. Словно море, разлился Днепр. Я никогда раньше не бывал в Киеве. Все меня здесь поражало. И на душе было радостно.

Еще до открытия слета случилось со мной небывалое. Любуясь городом, я и не заметил, как пролетело время. Боясь опоздать к открытию, поспешил в театр. Но незнакомые улицы подвели: с Владимирской горки свернул на Крещатик, с Крещатика махнул к площади Богдана и опять очутился на Владимирской горке. Поняв, что заблудился, я окликнул первую встречную:

— Гражданочка! Гражданочка!

«Гражданочка» посмотрела на меня такими ясными голубыми глазами, что я прямо-таки оторопел. Она тоже смутилась. Какое-то мгновение мы смотрели друг на друга — и радостные, и смущенные. Я спросил, как пройти к театру. Она поняла, что я не киевлянин, и проводила меня.

— Благодарю, — поспешно бросил я, ругая себя за мальчишескую растерянность. — Сердечно благодарю.

— Будь ласка, — выдохнула, она и этим «будь ласка» совсем покорила меня. В нем слышалось столько доброты, что я чуть было не вернулся к ней. «Да что ты, Андрей! Опомнись!» — корил я себя, а в ушах все стояло доброжелательное «будь ласка».

К открытию слета я не опоздал. От запорожской делегации в президиум выбрали и меня. В партере, на ярусах немало было девичьих лиц, но все они сливались для меня в одно лицо случайно повстречавшейся симпатичной киевлянки. И грустно, досадно стало, что не хватило духу спросить, кто она. И вдруг — даже сердце зашлось — я встретился с нею взглядам. Она сидела в левом бельэтаже и смотрела на меня. В глазах были радость и удивление: мол, вот ты какой! Тебя в президиум выбрали!

И люстры засияли для меня ярче, и слет стал еще торжественнее. Когда объявили перерыв, я стремглав бросился в фойе. Теперь, решил я, не буду олухом и не потеряю ее. Девушка стояла у книжного киоска и листала журнал. Стояла одна, неподалеку от двери, через которую мне нужно было выйти, словно умышленно стала там, чтобы я ее сразу увидел. Я оказался вдруг так близко от нее, что у меня перехватило дыхание.

Чтобы немного успокоиться, я взял какую-то книжку. Листал ее, рассматривал рисунки, будто собирался купить. А между тем толпа, хлынувшая к киоску, разъединила нас. Когда же мне удалось протолкаться к ней, она была уже не одна. Какой-то быстроглазый форсистый паренек властно подхватил ее под руку и, громко смеясь, увел…

После перерыва я снова поглядывал в сторону левого бельэтажа, поглядывал украдкой, потому что казалось, что все заметили и догадываются, чего ради я пялю туда глаза, но ее на прежнем месте не было.

Поздним вечером в общежитии, где разместились делегаты слета, один из запорожчан в шутку позавидовал мне: везет, мол, Андрею — и в президиум избран, и девчата в него так и постреливают глазами.

— Особенно Лина, — подмигнул он. — Весь вечер только и речи что о тебе: кто он да что он.

Но меня ничуть не заинтересовала какая-то там Лина. Из головы не выходила голубоглазая киевлянка.

На следующий день я снова осматривал зал, но безуспешно. Однажды она мелькнула было в задних рядах, но быстро исчезла. Боясь, что так я уеду, не познакомившись, я, как только кончилось заседание, устремился к выходу в надежде встретить ее.

Еще в перерыв мой запорожский попутчик уговаривал пойти после собрания на киевские откосы: «Пойдем соловьев слушать! Пойдем, не пожалеешь!» Но я отказался. Сказал, что должен зайти к знакомому. И теперь, чтобы не попасться ему на глаза, встал в тени деревьев, откуда хорошо было видно выходящих из театра, а меня нет. Но тут прямо на меня двинулась гурьба, возглавляемая все тем же запорожцем. Он шел под руку с… голубоглазой киевлянкой.

— А что это вы нас избегаете? — лукаво сверкнула она глазами, точно я условился с нею куда-то идти.

— Не трогай его, Лина, — бросил мой приятель. — На свидание опоздает.

— Пойдемте с нами, — пригласила она и, не дав мне опомниться, подхватила под руку. — Да пойдемте же!

Я не чувствовал под собою земли. Все, чего так ждал, на что уже не надеялся, сбылось нежданно-негаданно. Да как! Девушка сама взяла меня под руку и ведет. И странно — я не чувствовал никакого смущения оттого, что солгал хлопцам о знакомом.

Когда пришли на Владимирскую горку, она легко высвободила руку. Потом мы спустились к Крещатику и поднялись на живописные Печерские склоны.

На ажурном мостике у стадиона, который молодежь называет «мостиком любви», толпились люди, и получилось как-то так, что все ушли, а мы с Линой, засмотревшись на Днепр, остались вдвоем. Любуясь пароходом, белевшим далеко внизу, мы невзначай оказались совсем рядом. Наши руки на перилах касались друг друга. Лина бросила взгляд на мою руку и улыбнулась. Боясь оттолкнуть девушку, я убрал руку.

— А говорили, вы храбрый.

Значит, это действительно она расспрашивала обо мне хлопцев. А те, наверное, рассказали о случае на высоковольтной линии (о нем даже в газете писали). Там, над Днепром, на головокружительной высоте в стужу мне удалось скрепить разорванные витки высоковольтных проводов и этим предотвратить аварию. Было приятно, что об этом знает и Лина. Но там, повиснув на проводах над бездной, я ощущал дикую боль, до крови ободрав руки, но не ощущал страха, а тут боялся коснуться руки девушки. И я с горечью вздохнул:

— Где уж там храбрый!

— Конечно храбрый, — улыбнулась Лина и призналась, что расспрашивала обо мне. Даже знает, что в институте я верховодил «обществом холостяков».

— И вас это удивило?

— Заинтриговало. Что же это, думаю, за феномен! — рассмеялась Лина и спохватилась: — Ой, а где же наши?

— Наверное, сбежали, — подтрунил я над нею.

Лина еще больше забеспокоилась.

— Как нехорошо вышло. Еще подумают, что мы умышленно отстали. Пойдемте.

Я понял, что шутки мои некстати. Ведь это она всех сюда пригласила, а теперь, выходит, сама от них скрылась. И конечно же, хлопцы обидятся, могут подумать бог знает что. Я отправился вслед за нею на розыски, как вдруг она остановилась, таинственно приложив палец к губам:

— Слышите?

Совсем близко, в чаще буйных зарослей, защелкал соловей. А чуть поодаль, на темном откосе, ему сразу отозвались другие. Словно рощи соревновались в пении, словно звезды сыпались туда. Ох, соловьи, соловьи! До чего же они доводят! Лина забыла, куда торопилась, схватила меня за руку и потащила по откосу вниз.

Мы и не заметили, как прошло время и перевалило за полночь. Над шпилями лавры показался щербатый месяц. Волнами засеребрились холмы. Точно одетая в фату, забелела вишневая роща, а мы все бродили и бродили по холмам.

Вдруг Лина остановилась, обернулась ко мне какая-то необычная. Положила на плечи руки, закинула голову, закрыла глаза и, глубоко вздохнув, счастливо улыбнулась:

— Какой чудесный вечер! Мне хочется запомнить его на всю жизнь!..

Свет месяца падал на ее бледноватое лицо, оттеняя густоту ее ресниц, золотом переливаясь на светлых, красиво вьющихся прядях волос. В это мгновение она была очень красива.

Помолчав, спросила уже с грустью:

— Вы действительно искренни со мною? Или, может, так…

Она запнулась на слове, как будто раздумывала, говорить мне что-то или лучше промолчать. Но тут с боковой дорожки вынырнули наши знакомые, и разговор прервался. Ребята искали нас, беспокоились. Особенно нервничал, возмущался Иванчик — тот, что говорил с Линой в фойе. Как-то по-детски переживал наше исчезновение и однокурсник Лины, выглядевший совсем еще мальчишкой, — Хотинский.

Хлопцы сразу же подняли шум, кричали «ура», точно спасли погибающих. Но Лина, никому не отдавая предпочтения, устало попросила:

— Проводите меня!

Все охотно пошли ее провожать. По дороге я от Хотинского многое узнал о Лине. Недавно она вернулась из экспедиции. Больше года с группой медиков боролась в пустынях Азии с носителями малярии. Добровольно записалась в экспедицию, сорвавшись с четвертого курса, и проявила себя с самой лучшей стороны. Ее хвалили в медицинской печати. Я проникался все большим уважением к ней. Узнал, что какой-то подонок в экспедиции тяжело обидел ее, и дал себе слово, что никогда не оставлю ее и завтра же скажу ей об этом.

В общежитии меня ждала телеграмма. Начальник требовал немедленного приезда. А я не собирался уезжать. По программе слета все делегаты оставались еще на два дня — нас должны были водить по музеям, памятным историческим местам. На заключительном концерте мне хотелось встретиться с Линой. Телеграмма оказалась весьма и весьма некстати. Но ехать надо было.

Поезд уходил в двенадцать. Билеты даже по командировочному удостоверению достать было нелегко, и я с утра отправился на вокзал. Пока бегал от дежурного к начальнику в поисках билета, некогда было как следует обдумать все, что произошло у меня с Линой. А когда уже сел в вагон и поезд вот-вот должен был отправиться, вдруг почувствовал, что теряю ее навсегда. Ведь у меня даже адреса ее не было.

Досадуя, стоял у окна и грустно разглядывал суетливую толпу. Проводник торопил пассажиров занимать свои места, И вдруг — я не поверил своим глазам! — у нашего вагона с двумя огненными тюльпанами в руках появилась Лина. Не помнил, как вылетел на перрон и стал на ее пути, на миг оторопев от запоздалой мысли: «А может, она пришла провожать не меня?» Но не успел я об этом подумать, как Лина радостно бросилась ко мне.

— Ох, Андрюша! Как я испугалась… Думала, что уже не увидимся. Летела, ног под собою не чуяла.

Я не понимал, откуда она узнала о моем отъезде. А Лина, справившись с волнением, сказала:

— У нас мало времени. Дай хоть нагляжусь на тебя…

В эти минуты мы забыли, что нас окружают люди, никого не видели, ничего не слышали. Я даже забыл, что мне пора в вагон, и опомнился только тогда, когда проводник уже на ходу поезда схватил меня за руку и втащил на подножку.

Мне было невыносимо жаль оставлять Лину. Вокзал уже скрылся за поворотом, а мне казалось, что она продолжает стоять на перроне. Еще в первое мгновение нашей встречи Лина торопливо сунула мне в карман адрес, без слов, взглядом умоляя писать, и я немедленно принялся за письмо. Я написал обо всем, совершенно обо всем, что чувствовал после первой нашей встречи на счастливой площади Богдана — я так и написал «счастливой» — до последней, на вокзале. Может, и не совсем складно вышло, но я торопился, Я хотел опустить письмо на первой же остановке, в Фастове, чтобы она уже завтра его получила. Это было мое первое письмо влюбленного, и писал я его точно в огне.

Дома встретили с удивлением: таким меня еще не знали. Я словно заново родился.

Жил я тогда на краю села Вознесенки, рядом со строящимся мостом. Теперь, я слышал, там уже город вырос. Моя хозяйка — пожилая, набожная, смиренная женщина — только руками всплеснула; «Не влюбился ты случаем, парень?» Я, ничуть нетаясь, воскликнул: «Влюбился, тетушка!» — «Ой, слава тебе, пречистая богородица, — перекрестилась она. — Давно пора. А то только книги да книги. В наше время в таком-то возрасте уже и детей кучу имели. — И, искренне прослезившись, одарила меня добрыми пожеланиями: — Пусть же твоя любовь будет теплой, как весна, ясной, как солнышко. Отныне и вовеки, и на этом свете и на том!»

Перемену во мне заметили и на работе. Начальник участка извинился, что ему пришлось отозвать меня с такого, как он выразился, «вдохновенного совещания», которое даже «омолодило» меня, но это было необходимо. Старший инженер, заместителем которого я работал, заболел, а без него мастера допустили аварию: неточно сделали расчеты, и ферма, когда ее поднимали, сорвалась с быка. На участке создалась сложная ситуация.

— Не серчайте, Андрей Федорович, — предупредительно встретили меня мастера, впервые величая по имени-отчеству.

Раньше так не называли. Как самый молодой среди них, я был всегда Андреем. А когда они сердились на меня, то даже пренебрежительно, как мальчишку, именовали Андрюхой. А тут, напуганные аварией, чуть шапку не снимают:

— Ох, и натворили же тут без вас беды, Андрей Федорович, чтоб у нас руки отсохли! Ругайте, гоните, да только доведите эту ферму до ума!

И были до крайности удивлены, когда я, вместо того чтобы устроить им проборку, дружелюбно сказал:

— Не тужите, друзья! Поднимем! Все поднимем!

Возможно, в моих словах чувствовалось какое-то легкомыслие, но я ощущал в себе столько силы, уверенности, что авария и впрямь показалась мне пустяковой. Не знаю, действительно ли мой энтузиазм передался монтажникам, но только приступили к делу с небывалым старанием, и нам еще до сумерек удалось поднять и поставить ферму.

Меня, конечно, обрадовала такая победа, а еще больше обрадовала дома хозяйка.

— Это вам, — подала она конверт. — Может, от невесты?

Письмо от Лины. В нем было много хороших и добрых слов, взволновавших меня до глубины души. Откуда только они у нее брались?

На следующий день — опять письмо. Через день — снова… Она писала мне каждый день, не ожидая моих ответов. И когда, бывало, вернувшись с работы, я не находил на столике очередного конверта, мне чего-то не хватало.

В одном из писем у нее как-то прорвалось: «Ой, как хочется тебя видеть! Хоть на минутку! Знаю, что сейчас это невозможно. Знаю, понимаю, но хочется хоть помечтать…

Нам повезло. И вот как: в чертеж главного прогона вкралась неточность — в проектном управлении напутали, и меня послали выяснить эту ошибку. Телеграммой я известил о приезде Лину.

Когда я подъезжал к Киеву, меня охватило опасение: а что, если она окажется совсем не такой, какой была в первую встречу? Ведь моя любовь к ней вспыхнула внезапно и так бурно, что я ходил как ослепленный. Когда поезд остановился, я умышленно не спешил с выходом. Из телеграммы Лина знала номер моего вагона, и я хотел увидеть, какой она теперь явится, да и явится ли вообще?

Но мои сомнения рассеялись, как только в водовороте людей я увидел ее. Встречать всегда приходят в праздничной одежде, в праздничном настроении. Но Лина затмила на перроне всех девушек. На ней было голубое со вкусом сшитое платье, и оно так шло к ее глазам.

Она держала два красных цветка. Не знаю, как они называются, но их было два, и в этом заключалось что-то необычное, далекое от стандартных букетов, что-то символичное. Она нетерпеливо вглядывалась в выходящих из вагона. Глаза ее полыхали голубым пламенем. Все вышли, а я умышленно задержался. Глаза ее загорелись такой тревогой, что я вихрем кинулся на перрон.

— Ох, Андрюша!.. Я не знала, что и подумать, — сквозь слезы говорила Лина.

И я корил себя за свои сомнения, за то, что причинил ей боль.

Остановился я в гостинице. Мне удалось получить отдельный номер, чему я особенно обрадовался, надеясь, что теперь мы сможем побыть только вдвоем, не на людях. Но в гостиницу Лина не пошла.

— Не сердись, милый. Неприлично девушке идти в номер к мужчине. Не могу.

Признаюсь, этим она мне понравилась еще больше.

Я пробыл в Киеве неделю. Конечно, днем одолевали хлопоты — приходилось спорить со специалистами, доказывать, самому делать расчеты. Но вечера были наши с Линой. По ее совету постоянным местом свиданий мы выбрали площадь Богдана, у памятника, где впервые встретились. И я был признателен ей за это. Ни одна площадь, ни одна улица Киева не казались мне столь милыми, как этот уголок. Меня каждый вечер влекло сюда, я спешил прийти сюда первым, но, к моему удивлению, Лина всегда уже ждала меня. Ждала и не обижалась. Она лишь мило уверяла:

— Кто сильнее любит, тот раньше приходит.

С этой площади, взявшись за руки, мы шли на Владимирскую горку, любовались россыпью огней Подола, пароходами на Днепре, потом спускались и поднимались по той же тропинке, где ходили в первый вечер, на какое-то мгновение останавливались на памятном мостике, а оттуда, точно дети, мчались вниз, на живописные откосы.

На воскресенье Лина пригласила меня к себе. «Непременно приходи. И мама будет дома, она тебе обрадуется». Мать ее была пианисткой, работала в филармонии, часто в составе концертной группы уезжала из Киева, и мне опять понравилось, что Лина приглашает именно тогда, когда мать будет дома.

Я пошел. Едва дождался условленного времени. Жила Лина во флигеле старинного дома, на втором этаже. С волнением поднимался я по истертым ступенькам. Робко и нерешительно постучал. Меня встретила пожилая, опрятно одетая и довольно симпатичная женщина. По голубизне глаз я сразу узнал в ней мать Лины. Но она меня встретила сухо, окинув подозрительным взглядом.

— Вы к кому?

Я растерялся. Может, не туда попал? Уже хотел извиниться и уйти, как из комнаты выпорхнула Лина.

— О, да это же Андрюша, мама! — воскликнула она и чуть не бросилась меня обнимать. — Пожалуйста, входи. Знакомься, это моя мама.

— А-а, это тот самый Андрей? — потеплели у матери глаза. И она ласково, словно извиняясь, пригласила войти.

Квартира была небольшая — две смежные комнатки. Старинная, но уже потертая мебель с выцветшей обивкой напоминала о былом великолепии этого жилища. Все здесь стояло на своих местах, было вычищено, держалось в порядке и чем-то походило на хозяйку, Линину мать, с ее когда-то миловидным, а теперь заметно поблекшим лицом.

Лина, усевшись рядышком со мной, показывала старые фотографии, с которых глядело ее беззаботное детство — то она играла с кошкой, то плакала, держа на руках большую, почти с нее, куклу, и мы весело смеялись.

Мать хлопотала на кухне. Время от времени она входила в гостиную и стучала тарелками в буфете. Я заметил, что тарелки тут ни при чем: ей просто хотелось получше рассмотреть меня.

— Так это вы тогда все не давали спать соловьям? — словно невзначай обронила она.

Мне показалось, что она спросила неспроста, а чтобы проверить, со мной ли действительно гуляла ночью ее дочь, и была довольна, что именно со мной, а не с другим. Я, видимо, сильно покраснел, когда встал на защиту Лины, однако от моего смущения мать сделалась еще приветливее.

— Ох, уж эти мне соловьи-соловьята, — вздохнула она, улыбнувшись.

Когда она вышла, я спросил у Лины, где ее отец. Лина вздрогнула. Печаль Промелькнула в ее глазах.

— Не спрашивай меня об отце. — И, помолчав, через силу добавила: — Нет у меня отца… Вообще-то он есть, но у меня его нет…

И она поведала мне о том, что разрушило счастье семьи. Это случилось, когда Лина начала ходить в школу. Отец ее был режиссером. Жили они в достатке. По словам Лины, отец любил маму. Но однажды, поехав в Харьков готовить спектакль, не вернулся, остался у другой.

Поступок отца меня возмутил. Я даже представить себе не мог, как это можно: полюбить женщину; жениться, иметь ребенка — и оставить их. Это казалось преступлением.

— Не вспоминай о нем при маме! — предупредила Лина. — Он причинил ей слишком большое горе…

Переживания Лины передались и мне. И когда потом мать угощала меня, я поглядывал на преждевременно увядшее лицо ее и проникался к ней сочувствием. Мне хотелось как-то отблагодарить ее за внимание, чем-то утешить.

После обеда в кухню вместе с матерью на минутку вышла и Лина. А вернувшись, нежно прильнула ко мне:

— Ты маме очень понравился. О, как я счастлива!..

И запрыгала от радости по комнате.

— А может, и ты станешь таким? — спросила она вдруг.

— Таким? Что ты, Лина!

В эту минуту я готов был поклясться, что своей любимой никогда никакой обиды не причиню.

— Ох, знаем мы вас, — как женщина, познавшая мужскую неверность, вздохнула Лина. И, задумчиво глядя в окно, покачала головой: — Мужчины все эгоисты.

Я обиделся. Но она опять прижалась ко мне, счастливая, тихая.

— Нет, нет, ты не такой. Совсем не такой, как другие. Ты необыкновенный. Я верю тебе, верю!.. — И хитровато прищурила глаза: — А ты ревнивый?

— Не знаю.

Я и в самом деле еще не знал, ревнивый я или нет.

— Ой, а я жутко ревнивая! — усмехнулась она. — Если бы увидела тебя с другой… не знаю, что бы сделала. Я тебе всю твою шевелюру по волоску выдергала бы!

Потом мать ушла. Выходя, она на случай, если запоздает, любезно простилась со мной и пригласила заходить к ним еще.

Сразу после ее ухода появился уже знакомый мне одноклассник Лины — Хотинский. Он напоминал хорошенькую краснощекую куколку с выпуклыми глазками, которая на все смотрит с удивлением: «Ах, как интересно!» По словам Лины, в медицине Хотинский разбирался, но в компании был какой-то странный. Всегда ходит за ней, словно паж, болезненно переживая, когда кто-нибудь оказывает ей внимание. Сегодня они должны были вместе готовиться к экзаменам, но Лина быстро спровадила его.

— Сейчас я никого не хочу видеть. Хочу быть только с тобой.

Однако вдвоем нам удалось побыть недолго, притащился Иванчик. Мне он не понравился с первого знакомства своей заносчивостью, а сейчас был прямо-таки противен. В противоположность хрупкому и несмелому Хотинскому Иванчик статный, молодцеватый и, как мне стало известно впоследствии, с девушками обращался бесцеремонно; в его нагловатой ухмылке просвечивала самоуверенность — мол, не существует на свете девушка, которую я не смогу покорить.

— А, и запорожец тут! — воскликнул он. — Салют, салют!

И он пренебрежительно улыбнулся мне, как бы говоря: «Бедняга! Ведь тебе здесь не светит!»

С Линой Иванчик вел себя запросто, развязно называя ее «царевной». Она отвечала ему такой же дерзостью, величая его «рыцарем». Они метали друг в друга стрелы острот, как бы состязаясь, кто сильнее поранит.

Мне было обидно, что он так обращается с Линой. Порой подмывало срезать его крепким словцом, но в то же время было удивительно, что Лина вообще его терпит. Если Хотинского она постаралась быстро спровадить, то Иванчика, хотя он уже не раз намеревался уйти, задерживала.

Наконец он все-таки направился к выходу. Лина вышла в переднюю проводить его. Я с нетерпением ждал ее, чтобы высказать свое возмущение поведением этого хлюста и предостеречь от дружбы с подобными наглецами. Но она не возвращалась. Они тихо разговаривали о чем-то, однако уже совсем не в том полемическом тоне, как в комнате, а ровно, ласково, иногда над чем-то хихикали. Кто-то из них плотнее прикрыл дверь. Мне это показалось странным. Потом разговор совсем затих. Мне почудилось, что они целуются. Кровь ударила в голову, застучало в висках, и я впервые почувствовал, что такое ревность. В тот миг я не соображал, что со мною творится. Сорвался с кушетки, рванулся к окну — я готов был выпрыгнуть на улицу, чтобы бежать отсюда.

Лина вернулась неслышно — дверь у них отворялась совсем бесшумно. Подкралась ко мне сзади и припала к моему плечу.

— Ох, прости милый. Ты, наверное, рассердился? Но я не виновата. Еле избавилась от него. Оказывается, у него большие неприятности, и он не хотел при тебе рассказывать. Студентка, в которую он влюблен, вчера отказалась ехать на практику в одной группе с ним. Заявление подала в деканат. Он с ума сходит. Умолял, чтобы я на нее повлияла…

Я слушал ее и понемногу отходил. А она, повернувшись, глядела мне в глаза таким невинным взглядом, что мне стало стыдно за свои подозрения.

— Только ты один имеешь надо мною власть. Только с тобой я могу пойти куда глаза глядят.

И спросила, куда бы я сейчас хотел с нею пойти: в кино, на Днепр или остаться здесь. Она предоставила мне право выбора. Я, конечно, высказался за то, чтобы никуда не уходить. Однако побыть вдвоем нам опять не удалось. Послышался звонок.

— Ну кто там еще? — с досадой вздохнула Лина, направляясь к двери. А открыв, радостно вскрикнула: — Ой, кого я вижу!

— Не ждала? — послышался грубоватый мужской голос.

— Как я рада!

Мне было слышно, как она бросилась к пришедшему и целовала его, приговаривая:

— Почему так долго?.. Я страшно соскучилась…

И опять, как и с Иванчиком, разговор сделался тихим, беседа в прихожей, видимо, приобретала интимный характер. И в душе моей вновь поднялась буря.

Но вот дверь раскрылась, в комнату вошли сияющая Лина и радостно возбужденный, пожилой, но еще крепкий мужчина с малоприятным скуластым лицом, горбатым носом и до черноты загорелой лысиной. По возрасту он мог сойти ей за отца, и у меня отлегло от сердца. Я еще не знал, кто он, но не сомневался, что пришел он не к Лине, а к ее матери, и даже стыдно стало перед самим собой. Ну, думаю, парень, если ты способен ревновать ее к таким старикам, значит, в душе у тебя черт скрывается!

— Знакомьтесь, это Андрюша, — подводя гостя ко мне, щебетала Лина. — Запорожец, ударник и мой хороший, хороший друг!

Меня даже в жар бросило от этих ее слов, а она, тоже раскрасневшись, по-детски сложив губы, упрекнула:

— Ну чего ты застыдился? Разве ты не друг?

— Да оно и видно, — усмехнулся незнакомец, чувствуя себя тоже неловко.

— А это, Андрюша, — прижавшись к гостю, заговорила Лина, — Павел Семенович, мой защитник и спаситель. Ой, я даже не подберу слов, чтобы высказать, какой это дорогой мне человек!

— Ну-ну, это ты уж слишком, пташка, слишком, — совсем засмущавшись, замахал огромными ручищами Павел Семенович.

Он был руководителем той экспедиции, с которой недавно ездила Лина, и, по словам Лины, никто не сделал ей столько добра, как Павел Семенович. Он заботился о ней и ее матери в Киеве в самые тяжелые дни, а когда однажды в экспедиции Лина заблудилась в пустыне, спас ее от неминуемой гибели. И сейчас, занимая какую-то высокую должность в медицинском учреждении, Павел Семенович не оставлял мать и дочь без внимания.

— Я очень хочу, чтобы вы были друзьями, — сказала Лина, усаживаясь между нами и ласково поглядывая на нас обоих.

Она умела сближать людей, быстро вызвала у нас интерес друг к другу, и вскоре я в душе уже гордился, что познакомился, с этим ученым-путешественником. Даже внешне он не казался мне теперь таким несимпатичным, как поначалу. Пребывание в частых и нелегких странствиях, постоянная борьба с суровыми условиями наложили на его лицо отпечаток жесткости, но в то же время оно было подвижным, энергичным. Мне он напоминал бывалого крепкого моряка, просоленного всеми ветрами.

Через некоторое время, слушая его рассказы о всевозможных приключениях, я был покорен этой сильной натурой. Однако он не очень-то подпускал меня к себе. Его взгляд как бы предостерегал: «Ты еще слишком зелен, чтобы я принял тебя за равного!» И рассказывал он, казалось, для одной Лины. А про меня порой как бы и вовсе забывал.

Потом сели за стол. Он пришел не с пустыми руками: принес конфеты, вино, которое, по его словам, очень любила Людмила Ивановна, мать Лины. Он почти один и выпил то вино, так как я пил мало, а Лина только пригубливала. Павел Семенович раскраснелся и так косился в мою сторону, словно готов был вышвырнуть меня в окно. Он, наверное, так бы и сделал, если бы не Лина. Она вовремя одним взглядом сумела погасить его вспышку и заставила вести себя со мною, как с равным.

Вечером, когда мы проводили Павла Семеновича до парка и дружески распрощались с ним, я напомнил Лине о тех его взглядах.

— А он тоже ревновал тебя, — сказала Лина. — Ревновал?

— Ну конечно. Только не так, как ты подумал, — поспешила она уточнить. — Он строго оберегает меня от моих поклонников. И я благодарна ему за это. Павел Семенович даже маму предупредил, чтобы она без него не давала согласия на мое замужество. Сначала ты ему тоже показался таким, как Иванчик… Но когда ты ходил за папиросами, знаешь, что он мне сказал? «Это уже кандидатура!» — И Лина рассмеялась: — Видишь, ты уже «кандидатура»!

После такого объяснения доверие мое к Павлу Семеновичу восстановилось. Он стал мне симпатичен больше всего за то, что ненавидит Иванчика. В этом мы были с ним единомышленниками.

На следующий день я уезжал. Лина провожала меня. Она со слезами на глазах в оцепенении стояла на перроне, пока не скрылся поезд. Я так и не смог сказать ей о моем отвращении к Иванчику и предостеречь от дружбы с ним. Но в этом, собственно, и не было необходимости. В глазах Лины светилась такая горячая любовь, что все подозрения, все сомнения мои растаяли.

— Запомни, Андрюша, — сказала она на прощание, — что я живу только тобой.

Я вернулся домой счастливым. Хотелось каждому поведать о Лине, и я много рассказывал друзьям о своей киевлянке.

Лина писала мне по-прежнему часто. И все же переписки нам стало мало, и я каждую субботу торчал на переговорном пункте междугородной станции, с нетерпением ожидая вызова, а дождавшись, никак не мог наговориться.

Телефонистки уже узнавали нас по голосу и, видно, завидовали нашей любви. Частенько киевская телефонистка, услышав мой голос, ласково переспрашивала:

— Это Андрюша? Сейчас будете говорить со своей Линой.

Недели через три мне удалось снова вырваться в Киев. Мой приезд был для Лины радостной неожиданностью. Но еще большим сюрпризом она встретила меня: прямо с вокзала увела к себе.

— И не возражай, милый, — сказала она, когда я заупрямился. — Это уже решено. Зачем тебе тратиться на гостиницу, когда у нас можно остановиться. — И, счастливая, заглянула мне в глаза: — Ты знаешь, как мама ждет!

Мать действительно встретила меня, как родного. Приготовила праздничный обед, и я понял, что обидел бы ее, если бы не остановился у них. Сам того не замечая, я стал называть ее мамой.

Прожил я у них три дня.

Приходил застенчивый, по уши влюбленный Хотинский, заходили и другие парни и девчата. Однажды собралась целая компания. Танцевали, пели. Видимо, когда мама Лины уезжала, молодежь частенько собиралась здесь. И не знаю почему, вероятно, потому, что среди них был ненавистный Иванчик, это сборище мне не понравилось. Что-то неприятное было в их фокстротах и вульгарных песенках, далекое от той напряженной жизни, из которой прибыл я. Слово «ударник» заставляло их морщиться. А Иванчик при каждом случае шпынял меня: «Почему не танцуешь, ударник? Ха-ха! Ударники ведь не танцуют!»

Особенно наглым, омерзительным показался он накануне моего отъезда. Мое присутствие его бесило. А Лина словно потешалась этим и кокетливо постреливала в него глазками: «Ага, допекло!» Я тоже бесновался от его дерзости. Мы чуть не сцепились. Лина даже испугалась. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не приехал Павел Семенович. Иванчик, по-видимому, побаивался этого кряжистого мужика, так как сразу же исчез.

— А этот хлюст все тут вертится, — кинул вслед ему Павел Семенович.

— Он чуть не поссорил меня с Андрюшей, — пожаловалась Лина.

— На это он способен.

Со мной Павел Семенович был любезнее, чем в первый раз. Он долго не задержался — поинтересовался, где мать, и ушел. Лина порывисто прижалась ко мне:

— Какой ты хороший, Андрюшенька! Ты даже не знаешь, какой ты славный, чистый. Глядя на тебя, и самой хочется стать чище.

Это прозвучало у нее горячо и искренне. И я думал, что мне надо стремиться стать лучше, чтобы быть достойным любви такой девушки.

Мы оба чувствовали, что не можем друг без друга, что нам трудно быть врозь, подолгу не видеться. Но в то же время сознавали, что должны одолеть еще почти полугодовой рубеж. Лину на все лето посылали на практику, в декабре выпускные экзамены. А я к декабрю должен выполнить ответственное задание: меня направляли на монтаж железнодорожного моста. Это была моя первая самостоятельная работа, и она являлась для меня серьезным экзаменом. Мы еще не знали, где будем жить, когда поженимся, — в Киеве, Запорожье или где-нибудь на диких берегах. Нам было все равно, лишь бы вместе. Но оба мы понимали, что, пока не закончится эта горячая пора, пока не сдадим свои экзамены, нам будет не до свадьбы.

Однако это нас не пугало. Да и разлука предстояла недолгая: через два месяца мне надо было снова ехать в Киев.

На этот раз Лина провожала меня без той трогательной печали, которая раньше разрывала мое сердце. Она так и пританцовывала от счастья.

— И знай, Андрюша, — говорила она, — что теперь мой дом — твой дом. Его двери для тебя всегда открыты. И запомни, — точно клянясь, заглянула в глаза, — что с сегодняшнего дня эта дверь для всяких Иванчиков будет закрыта. А то, не дай бог, еще какая-нибудь дурная мысль придет тебе в голову.

А перед самым отъездом тронула меня еще одним доказательством преданности: таинственно показала ключик.

— Возьми. Я заказала специально для тебя. Может случиться, что приедешь внезапно, когда ни мамы, ни меня не будет дома.

И довольная этим, долго бежала за вагоном, сияя счастливыми глазами.

Вскоре я переехал на новый участок. В южные степи, поближе к Херсону. Расстояние между нами стало больше, но Лина и на расстоянии умела поддерживать огонь нашей любви. Я и там ежедневно получал от нее письма, и там каждую субботу и в дождь, и в бурю мчался за десять километров к ближайшей почте, чтобы в условленное время услышать родной голос.

Однажды во время разговора Лина спросила, когда я ложусь спать. Я сказал, что не раньше двенадцати.

— Вот и пусть, Андрюшенька, ровно в двенадцать пять минут будут только наши.

И эти пять минут стали только нашими. В эти минуты, чем бы я ни был занят, думал только о ней. Работа у меня была горячая. До наступления морозов надо было поднять ферму над яром. Иногда я ночевал прямо на участке, не имея сил добраться до села. Однако ровно в двенадцать я бросал все и думал только о ней, о моей Лине. Знал, что и она в эти минуты думает обо мне. Я отчетливо представлял себе ее — видел ее глаза, слышал голос и после этого находился под впечатлением, как будто только что побыл с нею.

Уже через месяц после моей поездки в Киев она писала: «Я еще и сейчас не позволяю маме выстирать твое полотенце, не меняю наволочку на твоей подушке — они хранят твой запах. Я прижимаюсь лицом к твоей подушке, будто к тебе, и смеюсь, и плачу, и целую ее…»

Надежды на скорое свидание, к сожалению, не сбылись. Необходимость поездки в Киев отпала. Да в это время мне было и не до разъездов. Наступала осень, строительство продвигалось медленно, заботы так одолели меня, что некогда было и строчки написать Лине. В ее письмах зазвучали нотки тревоги, она стала меня ревновать.

И странно: как раз в это время на стройке появилась одна очень хорошенькая нормировщица. Удивительное обаяние и чистота были в этой девушке. Хлопцы глаз с нее не сводили. Не буду скрывать, чем-то она затронула и мое сердце. Но при каждой встрече с нею, при мысли о ней, как мне казалось, предательской по отношению к Лине, передо мной сразу же вставал образ Лины и заслонял собою все. И хоть я ни разу не написал Лине о существовании этой девушки, она сама каким-то чудом, видимо, женским инстинктом почувствовала ее существование и тревожилась.

Я стал выкраивать время на письма. Успокаивал Лину и старался быть нарочито черствым с той нормировщицей.

Признаюсь, я тоже ревновал Лину — ревновал к Иванчику. Подозрительность к ее дружбе с этим хлюстом не угасала. Иногда от одной только мысли, что они сейчас на практике вместе, меня охватывало отчаяние. В такие минуты я даже страшился своей ненависти к нему.

Лина писала о своих успехах, о том, что основные предметы уже сдала на «отлично», а у меня щемило сердце, и опять хотелось предостеречь ее — мол, это хорошо, что ты сдаешь экзамены на «отлично», но способна ли ты выдержать главный для нас с тобой экзамен — на верность! Об этом как-то сгоряча я накатал было длиннющее послание, но не отправил. А потом даже смеялся над собой, над время своими сомнениями, они ведь ни на чем не были основаны.

Осень принесла дожди. Они лили день и ночь беспрерывно две недели, и как раз в то время, когда мы лихорадочно завершали стройку. Дороги развезло. Ни проехать, ни пройти. Наш лагерь оказался как бы на острове, отрезанный от всего мира.

В это напряженное время я опять перестал писать Лине. Знал, что она беспокоится, но объяснить, почему замолк, не имел возможности.

На всю жизнь осталось у меня чувство благодарности к хлопцам-монтажникам. Как бы переняв у меня мою горячность, они работали отчаянно. Никакое ненастье не останавливало их. Иногда спали — страшно даже вспомнить об этом — прямо на фермах, над пропастью, прицепившись поясами к раме. И мы управились — сдали мост досрочно.

Закончив задание, я вернулся в Запорожье и в тот же день вылетел в Киев. Нужно было немедленно доставить туда техническую документацию. Все произошло так внезапно, что я не успел даже телеграфировать Лине.

Прилетел в Киев около десяти утра, а в шесть вечера тем же самым самолетом должен был возвращаться. Времени в обрез. Поэтому, наскоро справившись в управлении, я тотчас помчался к заветному дому. От волнения забыл, что у меня в кармане ключ, что на двери есть звонок, и постучал. Открыла Лина. Открыла — и замерла от неожиданности.

— Ой, мамочка! — вскрикнула она и упала мне на грудь.

Мать прослезилась:

— Боже, как соскучилась…

Лина не знала, где меня лучше усадить. Наконец, усадив в кресло, опустилась рядом на колени. Я попытался ее поднять, но она только покачала головой, мол, не трогай, мне так нравится, и влюбленно смотрела на меня.

— Ты, пожалуйста, прости, что я иногда дурно о тебе думала, — намекнула она на нотки ревности в своих письмах.

— Это ты меня прости! — вырвалось у меня.

И я, тронутый ее признанием, не мог умолчать о том, что меня мучило. Я рассказал ей все — и как меня раздражало, что и на практике возле нее вертелся Иванчик, и как терзался подозрениями. Не умолчал даже о письме, в котором сомневался, выдержит ли она главный экзамен — на верность.

Лина вдруг побледнела, вскочила и, упав на кушетку, разрыдалась. Она плакала так горько, что я не знал, как ее успокоить.

— Как же ты ошибся, Андрюша. Как ты ошибся. Если бы ты знал, на что я готова сейчас ради тебя… Чтобы ты верил мне…

— Я и так тебе верю! — поклялся я.

Но от этих моих слов она только горше заплакала. Я не мог понять, чем вызвано такое отчаяние. Мне так и не удалось ее успокоить. «Ты бросишь меня!» — твердила она на все мои заверения.

Лишь когда речь зашла о моей стройке, на которой Лину уже знают и ждут — и как мою невесту и как молодого врача, — в увлажненных глазах, будто в озерцах после дождя, заиграли лучики. Лина стала просить взять ее как можно скорее, не то она здесь пропадет.

Однако недолго лучились те озерца. Мой внезапный приезд и столь короткое свидание показались ей странными, непонятными, в этом она усмотрела недоверие с моей стороны, и печаль уже не оставляла ее. Все время, до самой посадки в самолет, она глядела на меня такими скорбными глазами, словно мы виделись в последний раз.

— Запомни, — сказала она на прощание, — я всегда буду ждать тебя. Даже тогда, когда ты бросишь меня и будешь с другой. Буду ждать с верой, что когда-нибудь ты ко мне вернешься…

Мне даже страшно стало от таких слов. А Лина заплакала. Она плакала так горько, точно провожала меня на войну, и люди оглядывались на нее.

В самолете я с каждой минутой все сильнее проникался ее настроением. О, чего бы я не дал, лишь бы только вернуться к ней, развеять ее сомнения, успокоить.

Облака все сгущались, пошел снег. А у меня появилась мысль: вот если бы снег усилился, поднялась метель и самолет вернули на киевский аэродром. И я точно наколдовал. В моторе послышались перебои, а вскоре он и совсем заглох, и нас понесло вниз. Почему-то в момент, когда мой сосед с ужасом завопил «Погибаем!», передо мной отчетливо явился Линин прощальный взгляд, и я подумал, что, видимо, ее сердце предчувствовало беду.

К счастью, обошлось без жертв. Самолет приземлился у какого-то поселка прямо на мерзлую припорошенную снегом стерню. Повредило только шасси. Все приуныли от перспективы надолго застрять в этом поселке, а я, особенно не раздумывая, схватил чемоданчик и отправился на большак.

Вскоре попалась попутная грузовая машина, и я уже радовался, что к вечеру буду у Лины. Однако погода все ухудшалась. Разыгралась метель. Вокруг стало темно, и нашу машину занесло в канаву. Едва не опрокинулись. Чего только мы с беднягой шофером не делали — разгребали снег, подкладывали пальто под колеса, чтобы не буксовали, однако выбраться нам не удавалось. А вокруг все стонало, ревело. Ни единого огонька поблизости, никаких признаков жилья. Ох, какое отчаяние разрывало мне душу! Стихия была неумолима. Верно, так бы и сидели до утра, если бы случайно на попался трактор.

Совсем измученный, обессиленный, поздней ночью добрался я до города. Но когда свернул на знакомую улицу и еще издали заметил дорогой мне домик, откуда только силы взялись! На втором этаже светился огонек. Я взглянул на часы — было почти двенадцать. Успел к Лине в наши заветные минуты!

Чтобы появиться перед нею ровно в двенадцать и отдышаться хоть немного, чуть-чуть задержался на лестнице. Потом тихонько отпер своим ключом дверь, снял пальто и тихо вошел в гостиную. Через неприкрытую дверь в спальню пробивалась узкая полоска света. Затаив дыхание, на цыпочках пошел к двери, и в это мгновение из спальни долетел такой родной, такой милый вздох:

— Счастье мое…

Я еще не видел ее, но уже отчетливо слышал, как она страстно обнимает мою подушку, и бросился к ней. Но вдруг в углу на кресле увидел пиджак, рядом брюки, галстук, а из спальни послышался хорошо знакомый мне голос Павла Семеновича: «Я не отдам тебя ни Иванчику, ни тому запорожцу!»

Во мне все захолодело. В ушах зазвенело, потемнело в глазах. Как от страшного удара, я пошатнулся и зацепился за стол. Им показалось, наверное, что ветер рванул форточку. Он собирался уже встать, чтобы закрыть ее, но Лина не пустила, в одной рубашке выскочила в гостиную — и застыла в дверях.

В первое мгновение я не мог поднять на нее глаз. Я только видел ее оголенные ноги, и мне хотелось куда-нибудь выскочить отсюда. В неистовом отчаянии я рванулся к окну, но она преградила мне дорогу. Не зная, видимо, как ей поступить, она бросилась мне на шею. Я не собирался причинять ей зла. Хотел только оттолкнуть от себя. Но вдруг словно угаром ударило в голову, и я уже не помнил, как с силой швырнул ее на пол… При падении она ударилась головой о мраморную подставку на столе…

Потом меня судили за убийство. Я не оправдывался. Не хотел оправдываться. У меня словно отняло речь. Помню, прокурор, молодая ясноглазая женщина, желая, видимо, как-то смягчить мою участь, говорила обо мне что-то доброжелательное… Но я так изверился во всем женском роде, что, признаться, еще и сейчас не могу поверить, что она это искренне говорила. Не могу…

Вот как все это произошло, товарищ майор».

IX

Исповедь Турбая, рассказанная Субботиным, оставила такое ощущение, словно в душе прошла буря. Когда Субботин умолк, Надежда незаметно взглянула на его сестру и ее подругу, жавшихся друг к дружке. На их лицах отражались грусть и негодование. Как будто предательство Лины бросило тень и на их девичью честь.

Несколько дней Надежда ходила под впечатлением этой драмы. И по-иному вставал перед нею загадочный образ Андрея Турбая.

И чем больше переживала она подробности исповеди, так живо переданной Субботиным, тем выше поднимался в ее глазах и он сам. Не каждый способен так понять другого, не каждый может сострадать чужому горю. И тяжко становилось при мысли, что именно таких прежде всего может унести война.

— Вишь, — говорила Груня, — подал рапорт — и на фронт! Сам пошел. А небось репей тот не подал! — вспомнила она помощника Субботина.

— Такой не подаст!

— Шкуру свою бережет!

— Точь-в-точь Стороженко! — вздохнула Надежда.

С проводов Субботина они пришли очень поздно, уже светало. Майор проводил их до самого дома. Там, у ворот, на прощанье расцеловались. Пришли домой взволнованные, растревоженные.

Но еще более растревоженной была бабка Орина. Такой сердитой ее еще не видели.

Чтобы разгневать эту ревнивую хранительницу чести солдаток, достаточно было уже одного того, что подруги вернулись домой, под утро, да еще под хмельком. Но их падение зашло в глазах бабки Орины значительно дальше. И повод для этого дала Зина. Она приезжала в то время, когда Груня и Надежда были у Субботина. Вбежала веселая: «Здравствуйте, бабусенька!» — «Здравствуй, доченька! Здравствуй!» — обрадовалась старушка, что Зина, слава богу, пришла в себя после известия о гибели мужа, а то ведь чернее ночи ходила. На радостях расцеловались. Посидеть упрашивала, попотчевать чайком собралась, пока девчата с работы вернутся, — думала, на работе они. Так где там! Хвостом вильнула — и со двора. Мол, в цехе их найду. А в переулке уже газик торчал, и в тот газик майор ее подсаживал. «Ха-ха-ха!» — и только пыль заклубилась за машиной. «Вот бесстыдница ветреная, — ворчала старушка, — то была с капитаном, а то уж с майором! Свежую могилу мужа паскудит!»

Но когда наступила ночь, а Груни и Надежды все не было, ей подумалось, что эта шлендра и их подбила на скользкое! Ох, горюшко, теперь и им бес душу взбаламутит! А тут еще и пора такая предательская наступила — бузины цветение! По себе знала, когда цветет этот чертов кустарник, трудно устоять перед искушением.

«И откуда ты взялась на мою голову!» — честила уже Надежду, которая в одну дуду дудит со своей подруженькой Зиной и внучку с пути сбивает. И себя корила старая, упрекала за неосторожность, за легкомыслие, что дала приют Надежде. «А теперь что делать?» Выбегала в тревоге на улицу, все глаза проглядела. Уже и рассветает, а их все нет. Все, видно, хихаиьки да хаханьки с майорами, капитанами.

И вдруг — царица небесная! — в самом деле майор! До самого дома провожает. Милованья-расставанья… Чуть глаз не лишилась — не то от стыда, не то от ветвей бузины вреднющей, мешавшей все хорошо разглядеть.

Надежда еще издали заметила за кустиком бузины серенький чепчик. Как будто его кто-то бросил на ветку и забыл там. Как только Субботин ушел, чепчик исчез. А хитрая бабка Орина, почесываясь и позевывая, выйдя словно по нужде, встретила их у двери.

— Доброго утра, деточки!

— С добрым утром, бабуся!

— Вижу, трудно вам пришлось в цеху. Осунулись, бедняжки.

— И не спрашивайте!

— Ох, ох, а я ж еще и чайник не ставила. Проспала, старая.

Теперь, когда Лукинична уехала в совхоз, бабке Орине одной приходилось заботиться о них; они еще в постели, а у нее уже картошечка на столе дымится и чайник на плите пофыркивает.

— Так я сейчас, детушки, сейчас. Только руки вымою.

— Не беспокойтесь, бабусенька, мы не голодные.

— Как это так, не голодные? Где же это вы насытились? Не в трактире ли?

— Да нет, не в трактире.

— А ну, дыхните! — вскипела вдруг старуха и крикнула: — Марш в дом! Пусть хоть люди не видят позора!

А уж в доме разошлась, вовсю.

— Так что же это вы, свистухи, вдвоем на одного повесились?!

Почему-то больше всего разъярило старуху то, что их провожал один, и обе с одним целовались у ворот. Вот так дожили! Господи, куда же стыд девался? Где же их совесть, честь?!

Влетело тогда и внучке, и Надежде.

Доставалось им и потом. Только тактику нападения старуха меняла. По опыту знала, что беса надо выгонять не только силой, но и хитростью. Особенно если он, сохрани господь, глубоко въелся в печенки! Тогда надобно и к разуму обратиться и совесть разбередить. Молодость — она всегда огнем дышит. Тут, как в печи: недодержишь — не испечется, передержишь — сгорит. Сами должны соображать, что и когда.

На следующий день она вела себя так, словно бы не только знала, что было с Груней и Надеждой в прошлую ночь, но и слышала исповедь о неверной девушке, сбившей с пути Турбая.

— Ишь, развелось распутства! Ишь! Смотреть противно. С виду ангел, а в душе бес. Еще и не выросла как следует, а уж сегодня с одним, завтра с другим. А почему так? Удержу нету. Раньше хоть бога боялись, греха стыдились. А теперь?

Помолчав, снова повела как из автомата:

— Наглядятся в тех кинах да тиатрах, где, прости господи, голышом вертятся, да и сами так! Много воли дали!

Бабуся умышленно подбирала грубоватые выражения, чтобы досадить молодухам, чтобы глубже пронять их душу, но скоро поняла, что ход сделала неудачный — не попадает в цель. Разве ж их проймешь святыми, — когда они в комсомолии! И она из духовного пастыря перерядилась в комиссара. Зашла по второму разу с политической стороны.

— Вот я вчера о грехе поминала. Да не то хотела сказать. Не про тот грех. Попов патлатых и сама не терплю. Иконка эта вот висит просто так, обычая ради.

Орина и впрямь не из набожных. Еще в девятьсот пятом, когда царь перед дворцом расстрелял людей с хоругвями, отреклась от попов.

— А вот про свободу, тут уж сами поразмыслите. Много воли дала нам, бабам, революция. Слишком много. На равную ногу с мужиком поставила! Но не для того, чтобы самой на него вешаться! Не для того, чтобы честь свою позорить! Честь для бабы — это все! И сила ее, и краса!

Старуха была явно напугана случаями «грехопадения баб» и причины всех свар, разводов, драм видела только в поведении женщины.

— Мужик есть мужик. Его дело спрашивать, удочку закидывать. А ты должна знать, что на то сказать!

Посопела, поводила глазами то на одну, то на другую и уже ласковее добавила:

— Одного берега держаться следует! Одного, детушки! — И тотчас выстрелила: — Которая для всех, та ничья!

Поковырялась в печке, чайник на стол поставила. Уже совсем примирительно поглядела на обеих. Такие они молоденькие, пригожие! Душа радуется.

— Женщина что яблочко! Но когда оно червем подточено — его выплевывают!

А за чаем — уже и неумышленно, уже и сама того не хотела — как ножом в самое сердце:

— А каково оно суженым вашим? Там, на войне? Да вы знаете, что такое для солдата неверная жена?!

Надежда даже задохнулась. Едва сдержалась, чтобы не выскочить из-за стола. Груня хотела было оборвать, остановить расходившуюся бабку, но знала, что ничем ее не удержать. Только хуже сделаешь. Бабуся у нее огонь: шевельни — и вспыхнет пламенем.

Они рассказали ей все — и где пробыли ночь, с кем были и кого провожали.

Но ревностная поборница женской чести долго еще не могла утихомириться и при каждом случае, в целях профилактики, поминала и поминала обеим.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Небывало горячим зноем разгорелось лето, и смертельной угрозой дышало с полей битвы. Тяжелые вести поступали с фронтов. Пал Севастополь, с огнем и голодом сражался осажденный Ленинград, на юге пожар охватил уже горы Кавказа и полыхал у Волги.

Тяжело было и на заводе. Напрягая все силы, боролись за каждую тонну проката. А тут еще, что ни день, редели мужские бригады. Даже девчат стали в армию брать.

Однажды вечером, когда менялись смены, солдатки расшумелись. Такой подняли гам, что новый инструктор горкома партии, кстати, тоже солдатка, которую они все уважали и приглашали «заходить, не забывать», не знала, как их унять.

— А где же очкастый? Где его второй фронт?

— Почему таких, как он, на войну не берут?

Но не так злились они на лектора, как на ту «принципиальную дамочку», что его приводила. И хоть она у них больше не появлялась, они никак не могли ее забыть.

— И как только можно было такой доверить святое дело?

— К станку бы ее!

А тут еще Жог нежданно-негаданно появился в цехе, да еще в военной форме.

— А этот почему тут возле баб воюет? — прицепилась к нему Дарка. — А ну, снимай штаны, не паскудь солдатского одеяния! Не то сама стяну!

Надежда не могла понять, с чего это они так разошлись. Груня отвела ее в сторону:

— Не удивляйся. Разве не слыхала?

— О чем?

— Забирают Жадана.

— Куда забирают?

— Куда же еще — на фронт.

— Не может быть!

Неделю назад Жадан похоронил жену. Болезненная Наталка после эвакуации так и не смогла подняться. Осталось трое детишек мал мала меньше. Ходила за ними бабушка, мать Жадана, но она и сама уже клонилась от ветра. Надежда подумала о детях. Как они останутся?.. Во время перерыва побежала в партком к Жадану, но не застала его там. Только в конце смены он сам нашел ее. Подошел озабоченный, возбужденный.

— У тебя есть время, Надийка?

— Есть.

— Мне надо тебе кое-что сказать. Собственно, попросить тебя…

— Говорите, Иван Кондратьевич. Я все… сделаю…

В глазах ее стояли слезы.

— Ты что это? Не надо, Надийка, — привлек он ее к себе, — не надо. Мы еще поработаем вместе, — бодрился он.

— О чем вы хотели попросить? — почему-то заторопила его Надежда.

Жадан немного замялся.

— Я и сам не знаю, почему именно тебя прошу… Наверное, потому что верю тебе больше, чем другим. Знаю, у тебя и своих забот предостаточно… Но когда выпадет свободная минутка, заглядывай, пожалуйста, к моим. Сама понимаешь — дети. Может, чем-нибудь…

Но договорить ему не дали. Из-за рулонов показался Морозов и увел его.

За время вечерней смены Надежда успела узнать, когда уезжает Жадан. Куда именно уезжает, этого он не знал еще и сам. Для коллектива Жадан не был безразличен, и люди ловили малейший слух по поводу его отъезда, строили догадки. Кто-то от кого-то узнал, что в лесах неподалеку от города формируется крупное соединение. Другие слышали, что это соединение срочно направляют на Волгу. Еще кто-то проведал, будто для того соединения подбирают кандидатуру члена Военного совета. Вот так, собирая все слухи я догадки, люди к вечеру почти точно определили новую должность парторга завода.

На заводе готовились к проводам. Готовилась к ним и Надежда. Ейхотелось на прощальной летучке, которые всегда проводились в цехе, и от себя сказать ему на дорогу напутственные слова.

Но проводы не состоялись. Жадан вылетел в Москву быстрее, чем предполагалось, — в ночь. А оттуда — в Сталинград. Провожал его на аэродром один Морозов.

В это лето Надежда проводила на фронт много хороших людей. Еще не развеялась грусть прощания с Субботиным, а теперь Жадан… Только когда он уехал, она по-настоящему почувствовала, кого не стало рядом. Раньше как-то не задумывалась, что значит он в ее судьбе. Его забота о ней еще в Запорожье казалась сама собой разумеющейся. Ведь на то он и парторг, чтобы защищать людей от несправедливости, заботиться о каждом. Но сейчас она почувствовала, что кроме признательности к нему за все хорошее в душе ее живет и нечто большее. Незаметно, ненавязчиво, всей своей жизнью, человечностью он будил в ней что-то светлое, она всегда радовалась ему, и при одной, лишь мысли, что он есть, на душе становилось теплее.

Отъезд Жадана на фронт, да еще такой внезапный, опечалил многих. Ни по ком еще не горевали так. Морозов ходил молчаливый, грустный. Шафорост стал каким-то сумрачным, словно бы и он тосковал по уехавшему товарищу. Однако ему мало кто верил. В его печали видели досаду, что вместе с Жаданом не забрали с завода и Морозова, которого уже было вызвали в наркомат, чтобы направить на другую работу, но почему-то вернули обратно.

Надежда все это видела. Обстоятельства, условия, в которых она жила и работала, подсказали ей, что на людей, особенно на тех, кого жизнь сделала руководителями, надо смотреть не поверхностно, а глубоко и оценивать их по делам. Прошла пора слепого подчинения авторитетам. Пережила она разочарование в Шафоросте, который некогда прямо-таки обворожил своими взлетами, популярностью, на которого она молилась. Теперь она думала, почему такой человек, поднявшись на вершину славы, пренебрегает тем, кто ему помог? Шафорост позорил Страшка, который первым его приголубил, когда он был еще подручным; добился, чтобы не возвращали главинжа Додика, помогшего ему стать лауреатом; рад был избавиться от Морозова, так радушно принявшего его в свое время на заводе; и, наконец, как через труп, переступил через дружбу с Жаданом. Почему так бывает: чем больше иному человеку славы, тем злее он стремится к ней.

С этим «почему» Надежда не раз обращалась к дяде. Она хорошо знала его отношение к Шафоросту. Но тот, верный своим принципам воспитания, избегал прямого ответа. «Сама, дочка, приглядывайся к людям. Своими глазами, своим умом меряй». Сегодня же, когда они возвращались домой, он сам под впечатлением расставания с Жаданом бросил в адрес Шафороста:

— Вот стерва, еще и печалью прикрылся! А сам рад бы всех неугодных разогнать.

И Надежда опять пристала:

— Ну почему так, дядюшка? Вот вы бывалый человек. Еще старое видели. На себе господский гнев испытали. Революцию делали, чтобы человек не стоял над человеком. Шафорост ведь из своих. И ничего не скажешь — с талантом человек! Почему же он такой?

— Эге ж! — пробурчал Марко Иванович. — Эге ж… Бывает, дочка, что и талантом одарен, а совестью обделен. А где жидковато с совестью, там подлость верховодит. — Гулко кашлянув после крепкой махорки, он задумчиво добавил: — И воевать с такими нелегко. Труднее, чем было с буржуями. Тех хоть видно, те не скрывались. А этот и за Советскую власть, и за коммунизм, только за такой, чтобы ему тепленько было, а все остальные пускай хоть вымерзнут. — И, снова зачадив толстенной самокруткой, уже гневно бросил: — Опять спросишь «почему?». Равнодушных еще много! Равнодушных! А я так рассуждаю, кто видит подлость и равнодушен к ней, тот и сам подленький.

II

В этот день жизнь города всколыхнуло приятное событие. У концертных афиш собирались толпы, слышалось радостное, восхищенное: «Украина приехала!»

Особое оживление приезд солистов Киевского оперного театра вызвал у запорожчан: «Наши прибыли!» А то, что приехавшие пожелали выступить прежде всего перед ними, запорожчанами, будило гордость. «Сказано — земляки!» Имена Паторжинского, Литвиненко-Вольгемут слышались в разных уголках завода.

Распространителей билетов чуть не на части разрывали — каждому хотелось попасть на этот концерт.

А к вечеру объявили, чтобы билеты вернули обратно в кассу.

Люди недоумевали. Почему? Что случилось? Неужели отказались?

А потом все узнали, что концерт будет бесплатный.

Зал клуба был переполнен. Кроме запорожчан сюда, конечно же, пришли и уральцы.

Концерт начался необычно. Конферансье не было. Никто никого не объявлял. Поднялся занавес — на сцене находилась вся концертная группа, и в зал волнующе дохнуло Днепром:

Люди притихли, замерли. Как будто ожило, явилось перед каждым самое дорогое из совсем недавнего прошлого. Словно земля родная отозвалась полным тоски стоном издалека: из тяжелой неволи, где жестокий ветер гнет всех долу, где вздымаются грозные волны человеческого горя.

В конце песни неожиданно снова зазвучал начальный куплет: «Реве та стогне…» Но зазвучал тихо, вполголоса, отчего песня еще острее входила в душу, брала за сердце. И люди встали. Стояли, слушали и плакали. А на сцене тоже стояли, пели и тоже плакали.

Наверное, еще не было нигде и никогда, чтобы после пения таких прославленных артистов не раздалось ни единого хлопка. Но возможно, что еще никогда песня и не производила такого впечатления, как на этот раз, когда самой щедрой наградой была тишина переполненного плачущего зала…

Концерт длился долго. Смеялись над добродушной перепалкой Карася и Одарки, наслаждались лиризмом влюбленных и плакали, когда тенор с тоской молил, чтобы повеяло ветром с Украины, где покинул он дивчину…

По окончании концерта люди еще долго не расходились, толпились у клуба, возбужденные, растроганные. Чтобы хоть чем-то смягчить тоску запорожчан по родному краю, местные жители старались сказать что-нибудь ласковое, подбадривающее, пожимали руки, обнимали. А одна круглолицая мордовка подошла к Груне, прижавшейся к Надежде, и, приняв ее за украинку, горячо расцеловала.

— Люблю вашу Украину! Как хороша она!

— Бывали там?

— Нет, касатоньки. Не привелось.

Надежда улыбнулась:

— А откуда же вы знаете, что она хороша?

— Песни ваши слушаю. Задушевные они.

— Песни — что душа, а душа у каждого народа красива.

— Когда по радио ваши поют, у меня да плите блины подгорают: заслушиваюсь.

Надежда поблагодарила доброжелательную мордовку и неожиданно вздрогнула. Возле них в объятиях старой уралки плакала Лариса. Уралка приняла Ларису за одну из тех запорожчанок, которые под обстрелом спасали завод, и ласково приговаривала:

— Слышала, любочка, слышала, какого страха вы набрались.

— Ой, набрались, тетушка…

— Говорят, целый месяц в огне адовом…

— Целых два месяца, — всхлипывала Лариса.

Местные девушки смотрели на Ларису, как на героиню. А Надежда вспомнила, как та, спасая свои ковры, исчезла из Запорожья, и ей стало противно. Она оскорбилась за сердечность пожилой женщины к таким, как Лариса.

— Пойдем отсюда, Груня.

На следующий день концертная группа снова навестила земляков. Гостям показали цех, а в обеденный перерыв они выступали перед теми, кто работал в ночной и не смог побывать на вечере. Повторный концерт состоялся прямо в столовой. И хотя здесь не было ни сцены, ни рояля, он прошел так же задушевно, волнующе.

Морозов не имел возможности побывать в клубе накануне и слушал артистов впервые. И когда тревожащий сердце тенор снова затосковал об Украине, где покинул он девушку, Морозов обхватил голову руками да так и просидел до конца концерта. И Надежда, как никто, Понимала его. На Украине осталась его единственная дочь.

Выступление киевских артистов пробудило самое дорогое, сокровенное. Каждому захотелось быстрее вернуть утраченное. С каким энтузиазмом работали они в этот день! Всегда неуклюжий дядько Марко даже молодцевато подтянулся — и мелькал то у слябинга, то у нагревательных печей. Словно отмахиваясь от ворчания своей неугомонной Марьи, что редко ночует дома, он комично мурлыкал себе под нос: «Гей, Одарко, чують люди, перестань бо вже кричать…»

А боевитая Марья в последнее время и впрямь кипела на своего усатого медведя за то, что совсем очерствел к ней. Особенно с тех пор, как с тем своим лысым Михеем стал часто оставаться в цеху и на ночь.

Она по-своему переживала лихое время, конечно же не оставаясь равнодушной к грозовым событиям. Еще весной было взбунтовалась: «Пойду в цех! Все женщины при деле, а я что — без рук? Или, может, сметки не хватит?» Но Марко Иванович только плечами пожал: куда ж ты пойдешь, если дома куча детей? Правда, Марья и сама понимала, что детей ей деть некуда. Трое своих голопузых да два его сына от первой жены — тоже на ее руках. С утра до ночи с ними — присесть некогда, не знаешь, чем глотки напихать, чем наготу прикрыть.

Наверное, так покорно, смиренно и несла бы она свой крест до самого конца войны, если бы не некоторые обстоятельства, заронившие в ее душу беспокойство. Слишком уж много стало незамужних молодиц. То одна на ее медведя глаза скосит, то другая. А бесстыжая Дарка — дошли слухи — даже на людях так и стреляет в него бессовестными своими гляделками, так и крутит перед ним бедрами.

Марко Иванович, нечего греха таить, не без того, чтобы при случае не подмигнуть какой-нибудь бабенке… И въедливые бабьи языки порой подкидывали в смущенную Марьину душу такие горячие угольки, что она однажды не стерпела. Уложила детей, заперла дом и махнула среди ночи прямо к нему в цех, в его будку.

Марко Иванович и Чистогоров только что вернулись с тяжелой смены, плюхнулись на раскладушки не раздеваясь. Весь вечер барахлил средний стан, и их могли каждую минуту позвать. Но Марья заподозрила, что мужчины заметили ее прежде, чем она подкралась к будке, и только делают вид, что спят.

— Ишь расхрапелись! — стеганула обоих. — Точно лошади! — И налетела на Чистогорова: — А ну, вставай, лысый лис!

Чистогоров испуганно подхватился. Но, увидев, кто перед ним, стал открещиваться:

— Свят, свят, свят! Я думал — сатана, а это наша милая казачка!

— Чего зубы скалишь? Так уж и милая! А ну, прочь отсюда!

— Куда это прочь?

— Как куда? А про Фатьму, бедолагу, забыл? Прочь, говорю! Я и сама постерегу своего изувера!

— Тю на тебя! — продрал глаза Марко Иванович. — Чего расходилась среди ночи?

— Ты погляди, какая невинность! — лихо уперлась руками в бока Марья, что было очень плохим признаком. — Ты что же это? Меня, точно клушу, цыплятами обсадил, а сам тут гоголем вокруг молоденьких похаживаешь? А ну, подвинься!.

Было тогда мороки Марку Ивановичу. А Чистогоров целый день после этого подхихикивал:

— Вот это Одарка!..

Надежда редко бывала у тетки. И хотя та относилась к ней ласково, проявляла заботу, именно из-за этой заботы Надежде не хотелось с ней видеться. Всегда, не успеешь прийти, начинаются вздохи да охи. «Ну что, племянница, есть что-нибудь от Васи? Нет? Ох, горюшко тяжкое! Где же это он? Куда бы мог подеваться?» — причитала, горевала она и этим только усиливала ее боль.

В этот же раз, когда дядько Марко привел Надежду прямо с концерта к себе, тетка Марья была совсем иной. Щебетала возле племянницы и своего благоверного — веселенькая, что твоя канареечка. И Надежда никак не могла понять, с чего бы это она такая? Потому ли, что муж неожиданно пришел домой, или хотелось племянницу видеть веселой. Даже самогоном угостила из своего НЗ и ни единым словом не обмолвилась о погибших или пропавших без вести, дав этим понять, что тех уже не вернешь, а живые должны думать о живом.

Дядько за столом тоже настроился на веселый лад, стремясь придать ужину оттенок праздничности. Еще когда он только пригласил ее к себе, Надежда почувствовала этот его мажорный тон. За всю дорогу он ни словечком не обмолвился ни о Василе, ни о Миколе. Все его внимание поглощало восхищение Паторжинским: «Ну и голосище! Здорово! Ей-богу, пикантно у него выходит!» Надежда понимала, что он обходит молчанием Василя потому, что не хочет бередить и без того мучительно ноющую в ее душе рану, не хочет причинять лишних страданий. Не воскресить же мертвого! А то, что Василь погиб, дядько Марко уже знал. Знал еще в Свердловске. Только молчал — ведь и она молчала, скрывала от него.

Ужин протекал весело. Самогонка незаметно убывала в бутылке, словно испарялась из нее. И дядько лукаво подмигивал своей Марье:

— А может, казачка, там еще найдется какой-нибудь НЗ?

Тетка Марья гордилась тем, что происходит из казацкого рода, и дядько, когда бывал в хорошем настроении или хотел задобрить жену, называл ее казачкой.

— Может, хоть по маленькой?

— Ой, медведь мой милый, и рада бы, да нет ни капельки. Эту бутылку, сам знаешь, берегла для праздника. А сегодня и есть праздник — племянница у нас.

— Спасибо, тетушка!

— Жаль, — крякнул Марко Иванович.

Он хоть и выпил вдвое больше, чем они обе, но только начинал входить во вкус. И стал вспоминать, как таким же самогоном провожал на фронт Заречного.

— Кстати, дочка, пишет он тебе?

— Нет, не пишет, — сказала Надежда с сожалением.

— А мне сегодня прислал треугольничек.

— Сашко? — так и вскинула она глаза. — Что же он пишет? Где он?

— На водных рубежах! — горделиво молвил Марко Иванович. — Переправы возводит. Видать, тоже там, на Волге-матушке.

Опрокинул почти порожнюю чарку и опять с досадой крякнул.

— Жаль, казачка, что ты незапаслива. Не то бы и за его здоровье подняли. Славный парень. Сметливый. — И как бы между прочим проронил: — И тебе, Надежда, поклон.

Надежда покраснела. Так вот почему он пригласил ее! Дядя, конечно, знал о чувствах Сашка к племяннице. Об этом знали все, Сашко их не скрывал. Для него любовь к Надежде была священной. И наверное, за такую любовь люди и не осуждали его, даже оберегали от всяких грязных наветов.

Возможно, в другой раз Надежда и отмахнулась бы от этого привета — довольно, мол, вам, дядюшка! — а сейчас обрадовалась, Словно ждала его. Она и впрямь подсознательно ждала. Когда мать рассказывала о приезде Сашка, Надежде было и приятно, и досадно. У нее тогда даже защемило сердце: неужели он охладел к ней? А тут вдруг поклон!

— Прочитайте, дядюшка!

— Эге ж! Так и читай! А магарыч? — поддразнил он и лукаво шевельнул косматой бровью. — Поставишь — и поклон будет. А если добрый магарыч — то и не один получишь.

Тетка не вытерпела:

— И-их, трясця на твою голову! И чего дразнится! Давай сюда, говорю!

— Поставлю и магарыч, — улыбнулась Надежда. — Но вы хоть адрес дайте. Я сама ему напишу.

— Адрес, говоришь? — нахмурился Марко Иванович. — Адреса, дочка, нету. В последнем письме предупредил, чтобы не писали ему по старому адресу: опять куда-то переводят. — И уже совсем грустно добавил: — Видно, жарко им там приходится. Так и пишет, что жарко…

Он встал, неторопливо вынул из коробки пачку фронтовых треугольничков и протянул Надежде.

— Возьми, дочка. Дома прочтешь. Там, где о тебе, я подчеркивал. И не сердись, что раньше не показывал. Сама понимаешь почему.

Надежду не удивило, что Заречный переписывается с Марком Ивановичем. Они уважали друг друга. Дядя давно восторгался его способностями: «Сметливый инженер растет». А как-то накричал на Надежду: «Почему так грубо повела себя с хлопцем?!» Но она не ожидала, чтобы Сашко при его застенчивости стал бы писать дяде Марку о ней.

И в эту ночь Надежда долго склонялась над каганчиком, читая Сашковы письма от начала до конца, а потом перечитывая места, где говорилось о ней.

Из первого же письма от 20.10.41:

«…Но что же вы, дорогой Марко Иванович, написали мне обо всем — и как добрались до Урала, и кто живой, кто погиб, — только о Надийке ни слова. Знаю, у нее неизбывное горе — погиб Вася. Это и наше горе. Напишите же хоть словечко… Только, умоляю вас, не говорите ей обо мне. Ничегошеньки. Это только рассердит ее…»

30.10.41:

«…Вася жив?! Ура! Я счастлив! Счастлив за Надийку! Жаль, что вам не удалось встретиться с ним в Запорожье. Когда узнаете, где он, непременно пришлите адрес. Я напишу ему…»

12.11.41:

«…Лежу в госпитале. Рана уже подживает. Почему-то тревожусь о Надийке. Сам не знаю почему, но тревожусь… Где-то здесь, в Оренбуржье, недалеко от меня Лукинична с Юрасиком. Постараюсь их разыскать…»

23.11.41:

«…Почему вы молчите? Что с Надийкой? Нынче она мне очень скверно снилась, и я, проснувшись в полночь, до утра не смог уснуть…»

26.11.41:

«…Дорогой мой дядюшка, вы вторично ранили меня известием о Васе. Неужели он для того пережил столько мук в окружении, чтобы погибнуть в родном городе, у своего дома?.. А может, это ошибка? Теперь не удивительно, когда живого хоронят, а мертвого считают живым… Ох, бедняжка Надийка. Как она вторично перенесет такую утрату… Вы хоть не говорите ей пока об этом…»

9.12.41:

«…Опять отправляюсь на фронт. Правда, нога еще слабая, но ничего, расходится. По дороге из госпиталя заезжал к Лукиничне. Разыскал все-таки. Очень милая старушка. А Юрасика даже не узнал — так он вырос. Хороший мальчуган. Ну вылитый тебе Вася! И характер его! Только глаза Надийкины. Как ей там? Пишет ли вам в Свердловск?..»

17.3.42:

«…Не сердитесь на меня за долгое молчание: не до писем было… Рад, что вы опять вернулись к своему родному стану. А Надийка как? Слишком скупо вы о ней пишете. Очень хочется самому ей написать, но сейчас этого делать не стану. Еще опять плохо обо мне подумает! И так когда-то причинил ей неприятности своими неосторожными заботами и до сих пор себя за это корю…»

10.7.42:

«…И опять прошу не сердиться на меня за то, что так редко пишу: очень много дел. Горячих дел! Вчера прямо из огня выхватили переправу. Наверное, догадываетесь почему». (Тут рукой дяди дописано сверху: «Догадываюсь: отступаете!»)

Из последнего письма от 20.10.42:

«…Опять царапнуло меня в ту же ногу. Отлеживаюсь в своем полевом. Хотя не очень-то и лежится: беспрерывно такие концерты, каких еще и свет не знал! А из мыслей не выходит Надийка. Наверное, она догадывается, что Вася погиб. Так хочется увидеть ее, утешить, ведь мы с детства друзья! А у меня теперь, кроме нее и вас, дядюшка, никого из близких не осталось. Дорогие вы мои!..»

Лучше бы уж дядя не давал ей этих писем! Снова все ожило, снова разбередились раны, и снова сердце обожгло болью.

III

Шла вторая зима на Урале. За окном бесновалась стужа. Как песком, хлестало сыпучим снегом в маленькие заледенелые домики. Жутко стонало и выло в трубе.

Надежде неудержимо хотелось спать. Усталая от удлиненной смены, она едва держалась, чтобы не свалиться в постель. Но держалась, превозмогала усталость — ждала последних известий. Тут же, в угарной от каганчика комнатушке, клевали носами Лукинична и бабка Орина. Вязанье выскальзывало из рук, но они сидели, ждали, что принесет им радио.

Но и в сегодняшней передаче ничего утешительного не было. Так же, как и накануне, скупо сообщалось, что «в районе Сталинграда продолжаются бои…».

— Уже третий месяц так, — охала бабка Орина. — Третий месяц одно и то же: бои, бои, бои…

В последнее время замолк, перестал писать и их Иван, отчего старушка еще больше посуровела.

— Ох, да откуда только он взялся на нашу голову, вражий басурман германский!

По утрам Надежда спешила в цех, чтобы не пропустить утренние известия. Она слушала их уже на работе, в будке Марка Ивановича. И каждый раз, когда подходило время передачи, солдатки сами торопили ее идти за новостями.

На этот раз, когда она вбежала в будку, у нее оборвалось сердце: дядько Марко и Чистогоров сидели в такой же точнехонько позе, как в начале войны в Запорожье. Чистогоров в нижней сорочке, трусах, примостившись на ящике, озабоченно сопел у карты. Дядько, тоже в одном белье, лежал на раскладушке — мрачный, молчаливый. Они собрались отдыхать, но после таких вестей сон уже не шел.

Под обожженными пальцами Чистогорова вокруг единственного красного флажка на берегу Волги, как вороны, сгрудились черные флажки. Ломаной линией черные флажки хищно протянулись в горы Кавказа, а на север — через Подмосковье до Ленинграда.

— Да-а-а, — грустно протянул Чистогоров, имея в виду технику всей Европы, брошенную против наших войск.

— Эге ж, — буркнул дядько Марко, как бы добавляя этим: а сколько еще и нашей, оставленной при отступлении!

Через минуту опять голос Чистогорова:

— Да-а-а, а тот хитрый лис все еще выжидает!

Это уже о втором фронте, о крючкотворстве Черчилля. И Марко Иванович не замедлил отозваться:

— Эге ж. Такой же, как и Чемберлен!

Надежда ушла из будки еще больше опечаленная.

В обеденный перерыв сбегала домой к Жаданам. Там занемог самый младший, и ей прибавилось заботы: надо было помочь старушке, вызвать врача, заказать лекарство.

Возвращалась на завод через вокзал, где остановился поезд с ранеными.

Эшелон следовал из-под Сталинграда.

— Ох, из какого же пекла их вывезли! — вздыхали люди.

Надежда вернулась в цех расстроенная, и весь день не оставляли ее мысли о Сашке, Жадане, Субботине, которых судьба бросила в огонь Сталинградской битвы.

Напряжение на фронте ощущалось и в тылу. Люди оставались на удлиненные, а то и сдвоенные смены. Усталые, измученные, изнуренные до синевы, они думали лишь об одном — дать больше проката. Каждое утро и каждый ведер отправляли сверх плана платформы с краткой надписью: «Фронту!» И каждое утро и каждый вечер с нетерпением ждали последних известий.

В эти дни Шафороста словно подменили. Прекратились окрики, слетел гонор, он стал мягче, покладистей. Однажды, впервые за все время работы Надежды в цеху, Шафорост сам подошел к ней и стал советоваться — да, да, не указывать, а советоваться! — как лучше добиться взаимодействия смен, чтобы избежать брака. А когда Надежда угорела возле раскаленных листов и чуть было не упала на них, он подхватил ее и заботливо вывел во двор.

— Не обожглись?

— Нет, Захар Петрович.

— Тогда отдохните, хорошенько отдохните!

— Спасибо!

Она и вправду была ему благодарна. Если бы не он, наверное, свалилась бы на раскаленный металл. Но странно — в искренность его поверить не могла. Даже поругала себя за такую подозрительность. Но что поделаешь — душу так залило горечью от жестокости Шафороста, что уже и доброта его не могла войти туда незамутненной. Показалось даже, что и взволновался-то он не от добрых чувств, а от опасения. События на фронте его все больше пугали.

Но в тот же день произошло событие, которое заставило их забыть былую неприязнь и пережить общую радость. Шафорост и Надежда случайно оказались у микрофона в тот момент, когда еще задолго до передачи вечерних известий вдруг зазвучали позывные Москвы… Никогда не забыть тех волнующих позывных, которые принесли желанное известие: наши перешли в наступление! Сообщалось, что вся огромная армия завоевателей под Сталинградом взята в кольцо.

И потому ли, что только Надежда и Шафорост оказались в это время у микрофона, или слишком волнующим было сообщение, но они, позабыв о вражде, словно брат и сестра, которые долго не виделись, бросились друг к другу.

Прокатчики прямо-таки оторопели. Сменялась вечерняя смена, и за шумом и суетой никто не слышал, что идет передача чрезвычайного сообщения. Рабочие смотрели на площадку, где в свете прожектора, точно дети, радовались Надежда и Шафорост, смотрели и не понимали, что происходит.

Но скоро уже вся площадка заполнилась ликующим народом, люди обнимали, целовали друг друга. Словно весной повеяло после жестоких, нестерпимых холодов. У людей потеплело в глазах. Почувствовали силу, которая способна не только остановить нашествие врага, но и прогнать, разгромить его.

— Ну что, хлебнули водицы из Волги?! — слышалось в водоворотах необычного стихийного собрания.

— Хлебнули и захлебнулись!

— А пленных сколько!

— А пушек!

— Ты слышишь, Марко? Слышишь? — так и пританцовывал около своего однокашника Чистогоров. — Это уже и нашими слитками забивают глотки швабам.

— Эге ж! — поглаживал усы Марко Иванович.

Хотя Надежда возвратилась домой очень поздно, там и не думали укладываться. Шумели, как на базаре. Стены хатенки дрожали от голосов солдаток. Некоторые прибежали, выскочив прямо из постели, наскоро сунув босые ноги в валенки, накинув на плечи пальтишко или кожушок. Это преимущественно те, что работали в утреннюю и не слышали сообщения. Но и слышавшим не сиделось дома, тоже прибежали к Надежде, чтобы и самим выговориться и других послушать — вместе порадоваться такому событию.

Только бабка Орина приняла эту весть сдержанно, не хотела поддаваться всеобщему восторгу. Гнулась над своими спицами мрачная, суровая и тихонько кудахтала:

— Ох, рано, рано еще радоваться. Кто его знает, что дальше-то будет.

Однако на нее сегодня не обижались. Знали, что она это умышленно так, чтобы не сглазить…

IV

Люди так измучились сводками об отступлениях нашей армии, неудачах на фронте, так много перенесли тревог и опасностей, что теперь, когда нередко звучали победные позывные, когда на Волге уже снегом замело следы завоевателей, когда, подобно льду под солнцем, уже и на Дону трещала их оборона, многих все еще не оставляло беспокойство. Как будто только теперь они увидели, как далеко зашла на нашу землю война, и только теперь поняли, как были легкомысленны поначалу, думая, что она будет недолгой…

В напряжении прошла на заводе и весна. В постоянных заботах о насущном и главное — о фронте началось и третье военное лето. Надежда так втянулась в эту предельно насыщенную хлопотами жизнь цеха, что уже и не представляла себе ничего иного. И вдруг неожиданно ее вызвал Морозов.

— Садись, дочка, — кивнул на стул.

Надежда насторожилась: «дочкой» он называл ее только тогда, когда был чем-то расстроен или намеревался поручить очень важное задание.

— Слышал, что ты уже дважды угорала, — намекнул он на несовершенную вентиляцию в выходном секторе.

— Пустое, — отмахнулась Надежда.

— Нет, не пустое, — не согласился Морозов. — Когда люди угорают, это уже не пустое.

И пошел издалека.

— А помнишь, как ты впервые пожаловала ко мне еще выпускницей? — Он не удержался и прыснул: — Тогда секретарша еще козой тебя отрекомендовала. Мол, коза на прием пришла!

— Помню, конечно, — засмеялась и Надежда.

— Так вот, ты тогда показывала свой проект вентиляции.

— Было такое, Степан Лукьянович.

— А почему это «было»? — взглянул он обеспокоенно. — Разве проект затерялся?

Надежда улыбнулась.

— Вы же знаете, это моя мечта. А мечту терять нельзя.

— Конечно, терять мечту нельзя. Без мечты человек пуст. Так что же?

— Признаться, я и сейчас понемногу ковыряюсь в тех чертежах.

— Ну и молодец! — похвалил Морозов. — Добро! Именно для этого я тебя и пригласил.

А на следующий день — даже не верилось! — она ехала в заманчивую командировку. В Свердловске на одном из заводов была установлена новейшая мощная система вентиляции. Надежде поручалось изучить ее, чтобы потом по возможности применить у себя. «А может, и для своего проекта там кое-что полезное встретишь», — подсказал Морозов.

Сначала Надежда колебалась — как же оставить цех на несколько дней? Но Морозов отделался шуткой: «Без директора больше обходились, а без тебя неделю как-нибудь потерпим!» Она не знала, действительно ли директору необходимо было послать ее для изучения передовой техники или, может, дядя проговорился о ее горе, и Морозов решил предоставить ей этот своеобразный отпуск, чтобы хоть немного развеялась, отвлеклась. Но как бы там ни было, а командировка состоялась.

В Свердловск Надежда приехала утром. По неопытности с вокзала отправилась прямо на завод, чтобы оформить пропуск, там застряла допоздна и не позаботилась о жилье. Рассчитывала, что в какой-нибудь гостинице найдется койка. Но когда уже к вечеру взялась за это дело, оказалось, что все гостиницы переполнены. Ни единой свободной койки даже в общих комнатах.

К счастью, в одной гостинице попалась доброжелательная дежурная — довольно пожилая женщина, у которой двое сыновей были на фронте, а единственная дочка неведомо где — перед самой войной захотелось ей на экскурсию в Буковину, там застала ее война. Может быть, потому, что Надежда была такого же возраста, как и затерявшаяся дочь, да еще с Украины, куда судьба забросила несчастную девушку, дежурная и прониклась к Надежде сочувствием. Позволила провести ночь в вестибюле, пообещав утром раздобыть койку в общежитии.

Гостиницу населяли преимущественно военные. Им оказывалось предпочтение. Всем гражданским, почти беспрерывно атаковавшим дежурную, она отказывала сразу же, ничего не обещая и на завтра. А когда входил военный, хоть и причитала, и охала, но куда-то звонила, просила кого-то, иногда бранилась, но в конце концов все же находила местечко еще для одной раскладушки. Надежде было приятно такое внимание к военным. Пусть хоть отдохнут по-человечески, завтра бог знает куда бросит их судьба.

Набегавшись за день по заводу, да еще после бессонной ночи в вагонной тесноте, Надежда свернулась в кресле клубочком и быстро уснула. И тут приснился ей Микола Хмелюк. Появился у стола дежурной в военной форме, статный, бравый, веселый, но, узнав Надежду, помрачнел, стал строго допытываться, где его жена. «Говори, где Зина? Говори!»

Не успела она ответить, как сразу же, точно жаворонок залился в небе, послышался Зинин смех. Он зазвенел так близко и так явственно, что Надежда проснулась. И глазам своим не поверила: у ее кресла стоял военный, а рядом с ним радостно щебетала Зина.

— Говорю же тебе, что это моя подружка, Надийка, помнишь? — И кинулась к Надежде: — Ой, голубка моя! Прямо как во сне!

— И впрямь во сне!

— А я еще издали заметила тебя, и сердце екнуло: что-то такое родное свернулось в клубочек. Как ты тут очутилась? В командировке?

— Угадала.

— И переночевать негде?

— Как видишь.

— Ну так пойдем ко мне!

Зина подхватила Надежду под руку и на ходу развязно бросила военному:

— Капитан — чемоданчик!

Только теперь, когда военный взял чемодан, Надежда узнала в нем «бравого капитана», начальника штаба части, в которой они в свое время были.

— Рад. Очень рад, что вы встретились, — подчеркнуто вежливо поклонился капитан Надежде.

У Зины был небольшой отдельный номер со всеми удобствами. Оказывается, она тоже приехала в командировку: танкисты, выпускники их школы, перед отправкой на фронт принимали прямо с завода боевые машины. За ужином, вмиг приготовленном Зиной, капитан восторженно отозвался о танках:

— Прекрасные машины! В таких никакой ад не страшен! — Он улыбнулся Надежде и подчеркнул: — Это благодаря вам, Надежда Михайловна.

— Почему?

— Ваша, запорожская броня. — И сыграл на слово: — Надежная броня! Давайте выпьем за ее творцов!

Надежду радовало, что военные столь высокого мнения об их продукции. Зина тоже радовалась, как будто была причастна к тем «творцам», и лихо опрокинула рюмку.

Надежда не удивилась тому, что Зина оказалась в Свердловске. Раз начштаба здесь, значит, и делопроизводитель должен быть рядом. Как адъютант. Однако скоро она уловила, что вне служебных обязанностей они словно поменялись ролями. Скорее он напоминал адъютанта, к тому же не совсем исправного, который не удовлетворяет полностью «начальство», вызывает его раздражение. Уже в начале ужина Зине пришло в голову:

— А не позвать ли нам Павла Павловича? Такой случай, такой у нас гость!

Надежда догадалась, что речь идет о каком-то высоком чине, и капитан, который, казалось бы, должен радоваться случаю выпить со старшим, только недовольно пожал плечами:

— Зови, если хочешь!

Зина подошла к телефону, позвонила. Звонила долго, но никто не отзывался. Потом ей самой позвонили. Говорил явно не безразличный Зине человек, и она несколько минут радостно щебетала в трубку, переплетая свой щебет, то вкрадчивым мурлыканьем, то дразнящим смешком. Зная чарующую силу своего смеха, Зина довольно ловко владела им, искушала собеседника. Капитан ревниво нахмурился. А вскоре раскланялся и ушел.

— Чего это ты подсыпаешь ему перцу? Рассорились?

— Ах! — с досадой отмахнулась Зина. — Надоел.

Она налила себе рюмку и, не приглашая Надежду, которая все время только пригубливала вино, выпила залпом.

— Ну их к черту всех! Лучше о себе расскажи. Как тебе?

— Трудно, Зина.

— Знаю, голубка, знаю. Мне ведь тоже тьма свет заступила. Теперь обе мы вдовы. — И горько заплакала. — Ох, хлопцы, хлопцы, — вспомнила она сразу обоих — Миколу и Василя, — на кого же вы нас покинули… Как же нам теперь жить?

Надежда принялась успокаивать подругу, хотя у самой разрывалось сердце: кто знает, как обернется ее вдовья судьба? До этого она сердилась на Зину, особенно после ее приезда к бабке Орине с каким-то майором. Намеревалась при встрече отругать, а сейчас смотрела, как та убивается, и жалела ее. Может, слишком уж подозрительна старушка, обозвавшая Зину шлендрой и потаскухой. Ведь она и их с Груней мерила на тот же аршин за проводы Субботина!

— Давай, сестричка, теперь вместе держаться, — сказала рассудительно Зина. — Вместе все же легче одолевать горе.

Надежде понравились эти слова. Она и сама думала так же. Что-то все же в Зине было хорошее, порядочное. Душа ее полнилась добротой, последним в беде поделится. Это подметила в ней и Груня. Груня не раз уговаривала Надежду перетянуть Зину на свой завод, тем паче что Зина была неплохой лаборанткой.

— Я рада, что ты так думаешь, Зина. Груня тоже за то, чтобы нам держаться вместе.

— Правда?

— Правда. И советует тебе вернуться на завод.

Зина обрадовалась. Забота Груни тронула ее.

— Спасибо. Хорошая у тебя подруга. Поцелуй ее за меня. — И налила в обе рюмки. — Давай выпьем за добрую ее душу!

Надежда обратила внимание, что Зину уж слишком тянет к вину. Это огорчило ее.

— Я не могу больше. И тебе не советую.

— Не советуешь, я и не стану, — пьяно отставила она рюмку. — Ты мне, сестричка, никогда не желала дурного.

— Никогда, Зина.

— Я верю тебе.

Кто-то снова позвонил, но Зина уже не прибегала к искусительному своему смеху и сухо ответила:

— Не могу.

А положив трубку, зло крикнула:

— К черту всех!

Как бы чувствуя себя виноватой перед Надеждой за эти звонки, она прижалась к ней и стала ластиться:

— Говори, сестричка, говори. Я люблю тебя слушать.

Надежда понимала, что представился удобный случай поговорить с Зиной начистоту, откровенно, предостеречь ее от случайных поклонников, пробудить в ней чувство женского достоинства, но она не знала, с чего лучше начать. Знала, что в таком деле следует быть предельно деликатной и осторожной. Обычной нотацией тут не возьмешь.

— Кстати, — вспомнила вдруг Зина, — как вы добрались тогда до лагеря? Удачная была поездка?

— Даже с приключениями.

— Тебе всегда везет на приключения, — позавидовала Зина.

— Но это было чрезвычайное.

И Надежда рассказала о встрече со странным заключенным.

— Красивый? — прежде всего поинтересовалась Зина.

— Весьма бравый, — вырвалось у Надежды неожиданно для нее самой.

Зина притихла. Вся превратилась в слух. С самого начала рассказ о Турбае показался Зине интригующим, романтическим, а она еще с детства любила выискивать такое в книгах. Надежда же, увлекшись пересказом исповеди Андрея Турбая о его несчастливой любви, жалела, однако, что Зины не было на проводах Субботина. Пусть бы от него, от мужчины, а не от подруги услышала, к чему приводит женская неверность.

История неверной любви взволновала Зину. Утром она проснулась в испуге: ей приснилось, что Андрей Турбай хотел ее задушить. Под этим впечатлением она находилась весь день. С военными, приходившими по делу, держалась официально, по-деловому, не кокетничая, как обычно, а на звонки поклонников не отвечала совсем.

С самого утра следующего дня Зина жила мыслью о возвращении на завод. Советовалась с Надеждой, как лучше поступить: самой подать заявление или подождать вызова Морозова.

Надежда радовалась за подругу. Радовалась, что так кстати рассказала ей историю Турбая.

Этот день у Надежды и на заводе выдался удачным. Главный конструктор — человек уже довольно преклонного возраста, но с юношеской энергией — неожиданно обрадовал ее. Ему понравились планы Надежды. А когда она поделилась с ним своей мечтой о чистом воздухе в цехе, старик и вовсе растрогался.

— Дитя мое, и я об этом думаю! Давно думаю. Это хорошо, что вы ищете. Кто ищет добра для людей, тому добром и воздастся.

До встречи с конструктором система вентиляции на этом заводе казалась Надежде чудом техники. Она увлеклась ее мощностью. Для самого же конструктора это было, пожалуй, уже вчерашним днем. Он видел в системе немало недостатков и, анализируя их, поделился с Надеждой своими творческими поисками. «Внимательно приглядывайтесь, дитя мое, ко всему, может, и вам что-нибудь здесь пригодится».

С завода Надежда возвращалась в таком приподнятом настроении, словно летела на крыльях. Совсем по-другому сможет она теперь взглянуть и на собственный проект. О, как радостно встречать на своем пути хороших людей!

Зина ждала ее в гостинице. Она была оживлена, опять чуть навеселе, но Надежда не сразу это заметила, а когда заметила, не придала большого значения. Была так опьянена собственным успехом, советами доброго старого конструктора, что и сама бы охотно выпила рюмочку.

— А к тебе лейтенант приходил, — заговорщически подмигнула Зина.

— Какой лейтенант?

— Спасителей не следует забывать. Вспомни лес, метель.

— Он? Неужели? — просияла Надежда. — Разве он здесь?

Еще в первый день встречи ей хотелось спросить Зину о лейтенанте, но она сдержала себя, чтобы не возбудить у подруги зряшного подозрения. А сейчас не скрывала досады, что он не застал ее.

— Тогда собирайся, нас ждут, — поторопила Зина.

— Кто ждет?

— Завтра наши уезжают.

— На фронт?

— И он, — сказала Зина. — На прощальную пригласить заходил.

В другой раз Надежда, может, и заколебалась бы — идти или не идти, — но сейчас согласилась сразу. После разговора с конструктором и заметной перемены в поведении подруги она чувствовала себя победителем. Ей самой хотелось побыть в обществе, особенно в компании лейтенанта. Хотелось поблагодарить его, расспросить о кареглазой кубанке, ведь и через Кубань прошла буря войны. Думала и Зину подключить к их разговору, пусть увидит, как настоящий воин тоскует о своей любимой.

Надежда быстро оделась и уже сама торопила Зину, чтобы не опоздать, но внезапно все повернулось по-другому. Кто-то позвонил Зине, она, извинившись, вышла «на минутку» и не вернулась. Надежду снова охватила тревога за подругу.

Вскоре пришел капитан. Узнав о том, что Зина ушла, он впал в отчаяние. Красивые глаза его помутнели от ревности. Он вдруг заплакал. Завтра он уезжает на фронт. Надеялся последний вечер побыть с нею, а она пренебрегла им.

— И так жестоко! — скрипнул зубами капитан. — И это за то, что я спас ее, вспомнил он об окопах, где она без него, пожалуй, погибла бы.

Надежда понимала, что капитан влюблен в Зину. Зина же принадлежала к тем, которые любят лишь до тех пор, пока предмет их любви кажется им недосягаемым. А как только добьются взаимности, теряют к нему интерес. Ее уже соблазнило что-то новое, еще неизведанное.

— Простите, тут не найдется чего-нибудь выпить?

— Вам не следует больше пить.

— Да. Конечно, не следует, — согласился он, — у женщины ум всегда трезвее.

— Как видите, не всегда, — вздохнула Надежда.

— Я имел в виду — у такой, как вы.

— Вы преувеличиваете.

— Нет, Надежда Михайловна, не преувеличиваю. А если и преувеличиваю, то все равно хочется верить, что такие есть. На фронте это ощущаешь особенно остро. Когда воин верит, что его ждут, он чувствует себя увереннее. Вы ведь подруга Зины? — спросил он после минутного молчания.

— Да.

— Она любит вас. И гордится вами. Так позаботьтесь о ней. Помогите ей. Не то она погибнет. А в ней много и хорошего… Только глядите, сами не попадите под ее влияние.

Капитан ушел, а она не знала, как быть. Вначале думала дождаться Зину, пристыдить, побранить ее, но сейчас даже видеть ее не хотела. На душе стало так скверно, почувствовала, что не сможет остаться на ночь в одной комнате с Зиной.

Надежда спустилась к дежурной, попросила куда-нибудь ее перевести. Но прежняя дежурная уже сменилась, а новая не стала ее даже слушать.

Не колеблясь, она забрала свой паспорт, поспешно сгребла в чемоданчик вещички и опрометью вылетела на безлюдную улицу, как будто бежала от чего-то мерзкого и боялась, как бы ее не вернули. Она уже решила попроситься переночевать в какой-либо дом, а завтра будет видно. Но ей не хотелось никого просить, ни с кем разговаривать, ей нужно было побыть одной. Даже думать ей ни о чем не хотелось.

Бывает так, когда тебя что-то внезапно ошеломит до такой степени, что, кажется, мысли твои куда-то разлетелись и ты не в силах собрать их воедино…

V

Бездумно свернула в скверик, темневший рядом, и присела на одну из уже опустевших скамеек.

Посреди скверика журчал фонтанчик. Поблизости от него, точно где-то на юге, устремился ввысь молодой тополь. Он стоял здесь одинокий, серебрясь листвой в тусклом свете фонаря. Откуда-то подкрался игривый ветерок, и тополь встрепенулся. И Надежда встрепенулась… Что-то знакомое, пережитое ею самой было в этом трепете тоскующего тополя… И вспомнился ей берег Днепра, где под таким же ветвистым тополем плакала она однажды горькими слезами. Тогда возле нее, одинокой, оскорбленной, изгнанной из цеха Шафоростом, был Лебедь. Только он сочувствовал ей, утешал.

Надежда подивилась тому, что в эти минуты подумала о Лебеде, ивдруг вспомнила, что он где-то здесь, в Свердловске. На фронт его тогда не послали, а направили военпредом на один из заводов. И ужаснулась мысли о возможности встречи с ним. Но Лебедь… опередил ее.

Он случайно узнал от старика конструктора о приезде Надежды и весь вечер гонял по гостиницам, разыскивая ее. И он чуть было не столкнулся с Надеждой, когда она пулей вылетала из гостиничных дверей. Лебедь не стал тогда окликать ее, а пошел за нею следом, подыскивая способ разыграть внезапную встречу. И Надежда дала для этого повод, сев у фонтанчика, как бы ожидая кого-то.

Она узнала его сразу. Лебедь шел знакомой ей походкой, в военной форме, с поблескивающим на груди боевым орденом. Шел не спеша, задумчивый, ничего вокруг не замечая. Надежда отвернулась, чтобы он не узнал ее. Лебедь поравнялся с ней, прошел мимо, а потом остановился.

— Простите, гражданочка, вы мне напоминаете…

И стремительно кинулся к ней:

— Надежда Михайловна! Надийка, милая! Какое чудо привело вас сюда?!

— Здравствуйте, Аркадий Семенович, — обронила Надежда, уклоняясь от его объятий, и сухо сообщила цель своего приезда.

— Но почему же вы в такое время здесь, в этом скверике? — Он действительно не мог понять, почему она в таком возбуждении выскочила из гостиницы и куда держит путь.

Надежда попыталась обмануть его, сказала, что идет к подруге, но Лебедя провести было трудно. Особенно сейчас. Слишком давно мечтал он о подобной встрече. Надежда не догадывалась, что в ту минуту, когда она на собрании с трибуны клеймила Лебедя позором, он не сердился на нее, а любовался ею. Она не подозревала, что до самого своего отъезда в Свердловск Лебедь ежедневно заходил в цех в надежде перекинуться с нею словечком, но повсюду за ним тенью следовал Шафорост.

— Вижу, вы недовольны этой встречей, — обиженно сказал он. — И идете вы вовсе не к знакомой. Честно говоря, вы и сами не знаете, куда вам идти.

Надежда знала, что Лебедь умеет читать чужие мысли, и сказала откровенно:

— Да, эта встреча мне неприятна.

— Я понимаю. Слишком большую травму причинила вам наша запорожская дружба.

— Так не надо о ней и вспоминать.

— Но я не могу заставить себя все это забыть — не могу!

— Вы опасный человек! — резко бросила Надежда, желая скорее от него избавиться.

— Вы говорили обо мне и хуже, — намекнул он на ее выступление на собрании.

Надежда как будто споткнулась: на собрании она действительно называла его трусом, дезертиром и даже предателем, а оказалось, что он вернулся с фронта героем. Может, в другой раз чувство такта заставило бы ее извиниться, но тут она заупрямилась.

— Что думала, то и говорила.

— Не буду вас беспокоить, — вздохнул он и сделал шаг, словно бы собираясь уходить. — Да и права на это не имею. Довольно с вас вашей подружки, — он говорил о Ларисе. — И жестокости братца ее достаточно, — хлестнул уже по Шафоросту. — Думаете, мне это безразлично? Думаете, не жжет меня стыд?

Надежда молчала. Сейчас он казался искренним, но в разговор вступать ей все же не хотелось. А Лебедь, стремясь вернуть ее былое расположение, корил Шафороста за грубость и за слепую, просто патологическую любовь к своей сестре, толкающей его на недозволенные поступки. Разве не из-за капризов Ларисы Шафорост, так доброжелательно встретивший Надежду, когда та пришла после института, вскоре грубо выгнал ее из цеха? И разве не злоба Ларисы толкала Шафороста на выпады против Надежды уже здесь, на стройке?

Надежду не удивляло его открытое презрение к поведению своей жены, подобное она слышала от него и прежде, но почему-то неприятно было слышать об этом сейчас.

— Кто хулит свою жену, тот хулит себя.

Она бросила это с укором, даже с вызовом, но он, казалось, остался только доволен.

— Я это не скрываю, — сказал Лебедь. — Кто с грязью возится, тот обязательно сам запачкается. Но это еще не беда. Грязь можно и смыть, не показываться с нею на люди, если бы только злоба имела предел.

— Что вы хотите этим сказать?

— Лучше вы скажите… — неожиданно повернул он ход разговора. — Мне хотелось бы не слухами пользоваться, а узнать от вас… Это же в ваших интересах…

— Говорите без обиняков.

— Это правда, что вы приводили к себе иностранца?

Надежда даже ахнула, как истолковала Лариса посещение американского корреспондента. «Нет, подлинно — злоба не имеет границ», — мысленно согласилась она с Лебедем. Но ответила сдержанно:

— Какое это имеет значение?

— Конечно, — сказал он и как бы невзначай подошел ближе. — Говорят, он влюбился в вас.

Надежда попыталась отделаться шуткой:

— А может, и я в него. Разве нельзя? Он же не враг.

— Не знаю, — замялся Лебедь. — Только все они либо разведчики, либо шпионы. — И предостерег: — Не забывайте, что стороженки не перевелись!

Надежде вдруг стало не по себе. В памяти всплыла грязь, которую собирал о ее отце «бдительный» Стороженко. Ох, какое это страшное оружие — бдительность в руках подлеца!.. Тогда даже друзья шарахнулись от нее. Даже Микола Хмелюк засомневался. И опять-таки единственный, кто пошел тогда в комитет и вступился за нее, был Лебедь. Он первым встал на ее защиту. И у Надежды невольно возникло чувство благодарности к нему. Но она сдерживала себя. Лебедь будил в ней ощущение какого-то смутного беспокойства. Надежда понимала, что его предостережение не случайно, что он чего-то не договаривает. И она попыталась вызвать его на откровенность:

— Я хотела бы знать, что кроется за вашим предостережением?

— Об этом в другое время, — уклонился Лебедь и огляделся по сторонам, давая понять, что о таких вещах на улице не говорят. — Вы лучше подумайте о ночлеге, — перевел он разговор на насущное.

— Я не знаю, где буду ночевать, — созналась Надежда.

Лебедь развел руками.

— К сожалению, в этом помочь вам ничем не могу. Мог бы, конечно, пригласить к себе, а сам уйти к приятелю. Но знаю, что вы не согласитесь.

— Ни за что! — отрезала Надежда. — Не стоит и беспокоиться.

— Но ведь не ночевать же вам на улице, под кустами? Тут ведь шпана всякая шныряет! — И, словно это только сию минуту пришло ему в голову, воскликнул: — Погодите-ка! У меня есть старушка знакомая. Я когда-то снимал у нее комнату. Комнатка, правда, не очень, зато вам будет спокойно. Хозяйка хорошая, заботливая. Кстати, это совсем рядом. Вот здесь, за углом, возле милиции. — И пошутил: — Так что жить будете еще и под надежной охраной!

Надежда долго колебалась. Но деваться и впрямь было некуда, город незнакомый, к тому же еще и шпана… И она в конце концов согласилась.

— Только бы старуха не сдала комнату! — забеспокоился Лебедь, и его беспокойство передалось Надежде: только бы не сдала.

К счастью, комната оказалась не занятой. Хозяйка встретила Лебедя как доброго знакомого и желанного гостя. С таким же вниманием она отнеслась и к Надежде. Но Надежда при виде ее ужаснулась: сгорбленная, с острым крючковатым носом, шустрыми глазками, бегающими под черными, не седеющими космами, с одной ногой — другая была на деревяшке, — хозяйка походила на ведьму. Надежда не могла определить, кто она: цыганка, армянка или турчанка, заброшенная сюда судьбой. Колода карт на столе, каких-то странных, разрисованных, подсказывала, что эта «ведьма» помимо всего и гадалка. Видно, сюда забегают обездоленные солдатки, чтобы бросить карту на своих бубновых или трефовых, затерявшихся где-то на дорогах войны.

Однако хозяйка была внимательной, гостеприимной, и Надежда быстро обвыклась, успокоилась. Небольшая, бедно обставленная комнатка с отдельным выходом во двор понравилась ей, и она была благодарна Лебедю за этот приют.

— Погадайте ей, Македоновна, — попросил Лебедь.

— А как же, погадаю. Погадаю, моя красавица. Всю судьбу открою тебе и на завтра, и на послезавтра, и навеки. У такой пригожей и судьба должна быть красивой.

— Ох, если бы! — вздохнула Надежда.

— Вижу, суженый тоже там, в кромешном? — протянула она к картам костлявые руки.

Но Лебедь остановил ее:

— Вы бы, Македоновна, лучше ужин какой выколдовали, а?

Надежда решительно отказалась: она не голодна. Сослалась на усталость и пошла отдыхать. Лебедь не задерживал ее. Не напрашивался для продолжения разговора, начатого в скверике. Не хотел показаться навязчивым. Пожелал доброй ночи и удалился.

Надежда сразу же легла. Все время в присутствии Лебедя она находилась в состоянии крайнего напряжения. Даже и в те минуты, когда он казался искренним и вызывал к себе симпатию. А когда он ушел, наступил спад, и она почувствовала себя совсем разбитой. Как будто много часов подряд одолевала бесконечные препятствия на пути.

Но уснуть она не могла, как ни старалась. Пыталась на чем-нибудь сосредоточиться, но мысли, точно облака, гонимые ветром и разорванные на куски, беспорядочно возникали и тотчас же пропадали. Исчезновение Зины и встреча с Лебедем взбаламутили душу и поселили в ней недобрые предчувствия.

А тут еще и старуха развозилась. При всем ее гостеприимстве и внимании к Надежде было в ней что-то недоброе. Всю ночь, точно в самом деле баба-яга из страшной сказки, бубнила, толкалась у себя, и Надежде было жутко.

Только под утро она немного задремала. Сквозь дремоту слышала, что приходил Лебедь. Говорил о чем-то с хозяйкой. Узнав, что Надежда еще спит, ушел.

На заводе они неожиданно встретились в кабинете главного конструктора. Лебедь всегда поражал Надежду своим умением влезать людям в душу, но в отношениях со старым конструктором он превзошел самого себя. Хотя познакомились они совсем недавно, этот рассудительный, нелюдимый старик был просто влюблен в Лебедя.

— Как же это вы, дитя мое, — встретил он Надежду, — не признались, что Аркадий Семенович ваш давний приятель?

Надежда сконфузилась:

— Не знала, что он здесь.

— Гай, гай! Не знала! — добродушно погрозил он пальцем, точно ему было известно, с кем она ночью сидела в скверике.

Лебедь скоро ушел, а старик еще не раз при каждом удобном случае возвращался в разговоре к нему, хвалил, восхищался его сметливостью, тактом, благородством. Очевидно, Лебедь рассказал ему о Надежде много хорошего, и старик был с нею любезнее прежнего.

Надежда думала попросить на заводе угол на ночь — ей не хотелось оставаться у подозрительной ворожеи. Но то ли потому, что увлеклась работой в конструкторском бюро и уже не осталось времени на хлопоты о жилище, то ли своей благосклонностью к Лебедю старый Конструктор приглушил ее настороженность к нему, а вместе с тем и к «ведьме», Надежда не стала никуда переходить. Ведь через два дня — домой, подумала она. К тому же старик конструктор напросился на чаек. Захотелось потолковать в домашней обстановке, где никто бы не отрывал, не мешал им. Он сам собирался пригласить ее к себе, да заболела жена.

— О, пожалуйста! — обрадовалась Надежда. — Буду очень рада! — И смутилась: — Только не взыщите… Совершенно нечем вас угостить.

— Не беспокойтесь, дитя мое! В хорошей компании сухарь вкусен и водица пьянит. Кстати, Аркадий Семенович тоже обещал наведаться. Вы где же? У злой ведьмы?

Надежда рассмеялась:

— И вы ее ведьмой зовете?

— Все ее так зовут. Но она бывает доброй.

Надежда не удивилась, что конструктор придет вместе с Лебедем. Без него, наверное, не пришел бы. Да в тот момент и не придала никакого значения посещению Лебедя.

Конструктор должен был прийти приблизительно через час, сразу же после совещания. Надежда поспешила на квартиру, чтобы хоть что-нибудь приготовить. Она знала, что в магазине без карточек ничего не купишь, поэтому рассчитывала раздобыть у гадалки сахару или конфет.

Хозяйка ждала ее. Сейчас она была уже совсем похожа на ведьму: моталась на своей почерневшей деревянной ноге то к окну, то к двери, выглядывая и прислушиваясь, не идет ли кто, а сама из-под взлохмаченных прядей косилась на возбужденную Надежду, как будто испугалась того, что замыслила.

— Дай, красавица, погадаю тебе, — неожиданно взялась она за карты.

— Ой, спасибо вам, матушка, — улыбнулась Надежда, — я картам не верю.

Старуха даже вздрогнула: еще не было случая, чтобы кто-то назвал ее матушкой. Не судьба ей была стать матерью.

— Да я уже и без тебя карту бросала, — сказала она растроганно.

— И что же она вещает мне? — спросила Надежда, чтобы не обидеть ворожею.

— Лис увивается вокруг тебя, девонька, — торопливо забубнила она. — Страшный лис! С глазами агнца, а с душой дьявола. На языке мед, а в сердце яд змеиный.

Надежда не сдержала смеха. Было в этой сцене что-то слишком комичное, как в причудливой старинной сказке. А старуха совсем разошлась:

— Ох, недаром говорят, что у нас, у баб, волос долог, а ум короток!

Она снова метнулась к двери, к окну, прислушалась и поспешно подняла занавеску над посудником. На полочках стояли коробки консервов, мешочки с печеньем, а за ними, как гадючьи головы, торчали две головки водочных бутылок.

— Видишь? Но не этого зелья бойся, девонька! — торопливо бормотала она. — Не этого! Это — для старика. Большой ум дарован ему, но и слабость не малая: за чарку душу в ад продаст.

И вынула графинчик заманчиво искрившейся ягодной наливки.

— Вот этого зелья остерегайся, девонька, этого. На вид — хоть дитя пои, да от одной рюмки в душе бесы пляшут… Не одну красотку вот так одурманил.

Надежда оцепенела. Только теперь поняла она, на что с самого начала намекала ворожея, и по-настоящему страшным, коварным и хищным предстал перед нею Лебедь. Но она все еще испуганно смотрела на старуху, не понимая, почему она, сообщница Лебедя, вдруг решила предупредить ее.

— Грешница я, — бормотала старая. — Великая грешница, наказанная и перенаказанная и богом, и чертом — свят, свят и аминь! Но не могу, девонька, еще и такой грех взять на себя. Не могу. Меня самое молодой обманули, вот так же обошли. У-у-у! — вдруг вскинула она руки и затряслась в припадке неодолимого бешенства, вспомнив, что над нею когда-то сделали.

— Как же быть, бабуся? — заволновалась Надежда. — Что же мне делать?

— Я все сказала. Теперь сама соображай.

Во дворе послышались голоса. Лебедь с конструктором подходили к крыльцу.

— Я не хочу оставаться здесь!

— Послушай моего совета, — засуетилась старуха. — Запрись в комнате! Вот ключ от наружной двери. Имей в виду, что и у него такой есть. Запрись, а потом — тихонечко… Сама знаешь куда…

И Надежда уже за спиной услышала ее тревожное, будто заклинание:

— Свят, свят и аминь!

Через час Надежда была на вокзале. Ее била лихорадочная дрожь, трясло так, словно она только что проснулась от кошмарного сна. Никогда бы даже подумать не могла, что еще существует такой темный мир и что судьба заставит ее с ним столкнуться. Рассказать — никто не поверит. Подумают, пригрезилось после какого-нибудь приключенческого романа. Но жизнь, оказывается, вон как еще полнится темным.

До утра простояла в кассе за билетом и была довольна, что поезд отходит в десять. Оставалось еще время съездить на завод, отметить командировку, попрощаться, поблагодарить за внимание, а главное — повидать старика конструктора, в равной мере наделенного и талантом, и добротой. Всю ночь она думала о нем. Но на заводе его не нашла. Из дому передали, что он заболел.

Надежда оставила ему записку: «Остерегайтесь своего нового «друга». Умоляю вас, остерегайтесь!»

VI

Наверное, Надежда сделала хорошо, что вернулась домой раньше срока. Хлебнул Морозов горя с этой ее командировкой. Не рад был, что и послал. Так сцепился с Шафоростом, что дело дошло до горкома.

А началось с мелочи, далекой от того важного, чем жили оба. Но бывает, что стычки и в значительном, даже государственном, разгораются из-за каких-то пустяков. Особенно когда люди руководствуются личным. Тут поводом стали опять-таки капризы сестрицы Шафороста.

Отъезд Надежды в Свердловск, туда, где находился Лебедь, вызвал у ревнивой Ларисы тревогу. «Зачем она поехала? Зачем ты ее пустил? Ты же знаешь, что она шлюха!» — закатила Лариса среди ночи истерику брату. Пришлось вызывать врача. И Шафорост испугался за сестру. Тем более, что и у него к этому были кое-какие основания: еще в Запорожье он замечал неравнодушие зятька к Надежде.

Конечно, Шафорост понимал, что ревность сестры не должна отражаться на его делах. Но после ее истерик он появлялся на работе в таком состоянии, словно его искусали осы. Сотрудникам из Надиного отдела не было от него жизни: на каждом шагу выискивал неполадки. А известно, если начальник захочет найти неполадки, он их найдет всегда. Распаленный, он уже на следующий день потребовал от Морозова отозвать Надежду из командировки.

— Не вижу логики, — рассердился Морозов.

— Какой еще логики?

— То презирал ее, не знал, как избавиться, а теперь и недели без нее не можешь пробыть!

— Я тоже не вижу логики! — наступал Шафорост.

— В чем?

— В том, чтобы в разгар жатвы давать кому бы то ни было отпуск!

Оголять рабочие места ради подобных командировок, да еще в горячую пору, казалось Шафоросту недопустимой бесхозяйственностью. Такой же упрек сделали Морозову и на заводском совещании — нашлись и тут единомышленники Шафороста. Но Морозов не сдавался. Неожиданно и сам подлил масла в огонь:

— А что ты скажешь, Захар Петрович, если завтра снять не одну Надежду Шевчук, а целую группу?

— Это с какой же стати? — насторожился Шафорост.

— Давайте посоветуемся, — обратился Морозов к присутствующим. — Не время ли нам подумать о своем заводе в Запорожье?

И высказал мнение, что уже сейчас необходимо готовить группу, которая смогла бы вслед за наступающими войсками отправиться поближе к родному городу.

Мнение это не было неожиданностью. У многих такая мысль созревала. Но кое-кому это показалось преждевременным. Фронт от Запорожья еще далеко. Битва на Курской дуге только-только разгорается. А Шафоросту план Морозова показался попросту левачеством. Он так и заявил:

— Это левацкий заскок! Такое размагнитит всех! Расшатает дисциплину. Нарушит процесс!

— Не нарушит, если своевременно о замене позаботимся.

— Не забывайте, товарищ Морозов, — перешел Шафорост на официальный тон, — не забывайте, что мы солдаты. Дисциплина прежде всего!

— Но ведь бездумные солдаты плохие воины, товарищ Шафорост! — распалялся и Морозов.

— Это анархия! Ведь из центра указаний еще нет!

— Центр сильный только тогда, когда опирается на крепкие низы.

— О, это уж слишком!

Спор перешел в горком. Шафорост не собирался сдавать позиций. Слишком дерзко повел себя Морозов. Слишком часто Шафорост, да еще в присутствии других терпел его дерзость. Нет, теперь он этого так не оставит. После того как Морозова не утвердили в центре руководителем треста, куда его выдвигал сам нарком, и вернули на завод, авторитет его в глазах Шафороста несколько упал. Шафорост вновь ощутил в себе силу. Им снова завладело искусительное «кто кого», и он конечно же не мог упустить случая одернуть Морозова при народе.

В разгар этого спора возвратилась Надежда. Морозов обрадовался, что она приехала на два дня раньше. Этим она как бы подкрепила его в стычке с Шафоростом. Сам же Шафорост с приездом Надежды заметно сбавил пыл. А когда инженерный совет одобрил ее отчет, то и совсем почувствовал себя перед нею виноватым.

Но подожженное уже разгоралось само. Мероприятия Морозова в горкоме понравились тоже не всем. Эвакуированные предприятия, особенно запорожские, вывели город в число передовых по валу промышленной продукции, и не хотелось терять это место. И Морозова в горкоме осудили, окрестили там же рожденной кличкой — «размагнитчик». Вскоре на завод прибыла комиссия из области. Полетели сигналы в центр, и через некоторое время Морозова вызвали в Москву.

Коллектив лихорадило. Начались шатания, склоки.

Надежда не могла не сделать вывод, что история повторяется. В начале войны немало было таких, кто неохотно принимался за перестройку завода на военный лад. Думали, пока перестроятся, война закончится. Теперь они с такою же неохотой воспринимали необходимость новой перестройки. Будто бы война будет длиться вечно. Тогда Морозова предавали анафеме за подготовку к эвакуации, теперь его дергают за то, что отважился хлопотать о возвращении. И, как это ни странно, и тогда и теперь поперек дороги ему стоял Шафорост.

С отъездом Морозова в Москву Шафорост, чтобы подавить в коллективе настроения «размагнитчиков», аннулировал распоряжение директора о формировании групп. Якобы из тех же соображений прекратил и подготовку замены.

Морозов в Москве не задержался. Он прилетел ночью и в ту же ночь созвал широкое совещание. Совнарком поручил ему во главе небольшой группы немедленно выехать в полосу фронтовых действий, чтобы тотчас же по занятии нашими войсками Запорожья начать восстановление завода. Одновременно следовало готовить и вторую группу, более широкую, а затем разработать план постепенного переезда на прежнее место всего коллектива.

Такого поворота не издали. Совещание загудело. В огород Шафороста полетели камушки. И Морозову пришлось приложить немало усилий, чтобы направить совещание в русло принципиальной деловитости.

Первая группа должна была выехать немедленно. Она состояла из двенадцати человек, преимущественно руководителей цехов. Морозову очень хотелось включить в нее и Страшка, старейшего инженера, строившего в свое время завод, — он мог бы оказать неоценимую помощь.

— Но, — замялся Морозов, — здесь встает много «но». Сами понимаете: не в гости едем. Там еще бушуют грозы. Трудно ему будет.

— Конечно! Возраст уже не тот! — раздались голоса. И вдруг, откуда ни возьмись, сам Страшко.

— П-п-пардон! — еле вымолвил раскрасневшийся, запыхавшийся старик. Видно, он очень спешил на это совещание. — П-п-пардон… Ник-какого «но»!

— Погодите, Анастас Парамонович, — сказал Морозов. — У вас ведь важное задание, еще дней на пять, а ждать мы не можем. Одному же вам туда не добраться.

— Доб-берусь! — не вдавался Страшко.

— Добро, — неохотно согласился Морозов и обернулся к Надежде: — Ну, а у тебя, дочка, я согласия не спрашиваю.

От неожиданности Надежда даже встала. Поднялся одобрительный шумок:

— Непременно включить!

— А как же! Последней уезжала, пусть первой приедет!

Надежде очень хотелось поехать. Немедленно! Но обстоятельства дома складывались так, что уезжать было нельзя. Третьи сутки Юрасик лежал в жару. Участковый врач нашел у него воспаление легких. Сегодня она пошла в ночную, чтобы завтра получить свободный день и разыскать врача. Знай об этом Морозов, он, пожалуй, не включил бы ее в группу. Но говорить о личном Надежде показалось недостойным, и она промолчала.

А после совещания заметалась, как на пожаре, готовясь к отъезду. Времени оставалось мало, надо было все учесть, ничего не забыть, уложить, запаковать — дорога ведь не близкая! И Надежда выбралась из цеха лишь утром.

По дороге домой забежала в поликлинику. Умолила врача осмотреть ребенка как можно быстрее. Натолкалась в очереди за хлебом. К себе примчалась запыхавшаяся, возбужденная. Мать перепугалась:

— Что с тобой, ты сама не своя! Что случилось?

— В дорогу собирай меня, мамочка!

— В какую дорогу?

— В дальнюю, мама. — И не сдержалась, расплакалась от радости, прильнув к матери: — Домой еду, мамочка. В Запорожье!

— Ох, слава ж тебе, господи! — засуетилась Лукинична, не зная, за что второпях схватиться. Но к радости примешивалось и беспокойство: — Погоди, доченька. А как же вы поедете? Ведь там еще война!..

И, охваченная внезапным страхом, она заплакала.

— Не пущу! Пусть как хотят, а не пущу… Не могу!..

Надежда впервые видела мать в таком отчаянии. Она убивалась так, словно в доме был покойник. И было от чего убиваться: войны наложили ей на сердце глубокие рубцы. В прошлую лишилась мужа, в эту — зятя (она чувствовала, что Василь погиб). А сколько хлебнула горя, пока дочка оставалась в осажденном Запорожье, сколько перестрадала душой, нагоревалась, пока Надежда вырвалась из пламени! И вот теперь хотят оторвать от нее ее единственное дитятко, ее радость…

— Ох, не оставляй нас, доченька, не оставляй! — словно чуя беду, голосила Лукинична.

Надежда утешала, доказывала, что страшное уже позади, уверяла, что оснований для волнений нет, что, пока они доберутся до Запорожья, немцев уже прогонят за Днепр. Говорила, говорила, но тревогу материнскую унять не могла. Лукинична затихла, порой даже улыбалась дочке, стремясь облегчить расставание, — ведь все равно не удержать ее, уедет! — а сама еле сдерживала рыдания.

Только Юрасик не поддался грусти. Узнав о мамином отъезде, он словно бы стал поправляться и шумно торжествовал: «Домой! Мама едет домой! Слышишь, бабуся? Домой! Почему же ты плачешь? Она же и нас потом заберет, Правда, мамочка, заберешь?!» И, чтобы утешить расстроенную маму, обещал быть послушным, помогать бабусе, пусть мама не волнуется за них. По-взрослому пожал худенькими плечиками — мол, и не такое пережили!

Когда вещи были уложены, Юрасик грустно прижался к матери, зашептал ей, дыша горячо-горячо на ухо:

— Ты же не забудь, мамочка!

— Чего, сынок?

— Татка поискать. Ведь он где-то там, наверное!

— Не забуду, — с трудом промолвила Надежда.

Новая разлука с ребенком, с матерью, к тому же, видимо, надолго — кто знает, ведь все может случиться, едут не в гости, недаром Морозов на «грозы» намекал, — наполняла сердце болью, жгучей, тяжелой. Невозможно было оставаться спокойной.

Как на беду, куда-то запропастилась Груня. Ушла вчера в город и не вернулась. Не вышла и на работу — чего никогда с нею не бывало. В цехе думали, что она дома, дома — что на работе, задержалась на ночную. И когда Надежда вернулась под утро и сказала, что в цехе Груни нет, бабка Орина совсем голову потеряла:

— О, господи! Где же она? Что с нею?..

И Надежда не знала, что подумать. Пока занималась с больным сыном, пока встречала и провожала врача, пока собиралась в путь, все надеялась, что вот-вот Груня вернется и они наговорятся на прощание. Но день клонился к вечеру, уже и Дарка примчалась на полуторке, чтобы отвезти на вокзал, а Груни все не было.

— Да ты не печалься, — утешала Дарка. — Она, видно, уже на вокзале. Ведь мы виделись с нею вчера.

— Где же вы виделись?

— В военкомате.

— А зачем она туда ходила?

— Известно, зачем тянет туда солдаток. Той помощь, той аттестат.

Дарку совсем не тревожило, что Груня не вышла в ночную. Видно, задержалась допоздна и переночевала у кого-нибудь из знакомых.

— А когда ты видела ее? — допытывалась Надежда.

— Вечером. Я тоже опоздала на работу. А она еще оставалась там. Сидела в очереди к военкому.

Немного отлегло от сердца. Наверное, Груня и в самом деле задержалась у военкома, может, и впрямь заночевала у знакомой, а на работу вышла в утреннюю и сейчас ждет ее у поезда.

Однако и на вокзале Груни не было. Никто ее сегодня не видел. Встревожилась вся бригада.

На перроне толпились запорожчане. Проводить на родину первую группу пришли все, кроме работавших в ночной. Каждому желали счастливого пути, наперебой давали поручения. Тот молил разыскать родных, оставшихся на оккупированной территории, тот заглянуть к нему домой, передать письмо. Надежду просили поклониться низко родному городу. Отовсюду слышалось:

— И за меня поклонись!

— И за меня, Надийка!..

Взволнованная, Надежда обещала выполнить поручения.

Груню она ждала до последней минуты. Уже на ходу поезда все выглядывала в окно, надеясь, что Груня все же прибежит.

В эти прощальные минуты с особой остротой ощутила, как глубоко вошла в ее душу уралка. Даже вообразить себе не могла, как бы пережила лихолетье, если бы не встретилась на своем пути с таким человеком. Эти годы были для Надежды особенно крутой дорогой, полной горя и трудностей, по которой ей приходилось продвигаться через силу, порой по краешку крутых обрывов, над самой пропастью, — и кто знает, одолела ли бы она те препятствия, если бы не было рядом Груни.

За окном проплывали горы. Расстилались беспредельные степи. Не раз в дороге наступали вечера, не раз занимались рассветы, а странное исчезновение подруги не выходило из памяти.

VII

Когда миновали Волгу, ощутимо дохнуло войной. Ночью города погружались в темноту. На станциях настороженно мигали знакомые синенькие огоньки. Все чаще попадались руины, развалины, сожженные деревни, тянуло горьким дымом пожарищ.

Харьков встретил их громовыми раскатами. Высоко в ночном небе завывали чужие моторы, и только что освобожденный город отзывался на это шквалом огня. Точно мечами, разрезалось над городом небо.

В эту ночь, впервые после двухлетнего перерыва, Надежда снова работала под обстрелом. Наскоро сгружали с платформы машину. Собирались дальше двигаться своим ходом.

Военные предостерегали Морозова. На подступах к Запорожью еще горела земля. Советовали подождать. Но стремление быть поближе к родному городу было столь велико, что в группе никто не хотел внять этим предостережениям. Выехали в ту же ночь.

Дорога, как и следовало ожидать, оказалась нелегкой. Степь окутывалась густой и по-осеннему холодной темнотой. В эту пору года тут обычно тихо и безлюдно. Но сейчас степь бурлила, клокотала, полнилась неслыханным гулом. Будто покрапленная синими светлячками, двигалась лавина военной техники; двигалась в несколько рядов по искореженному снарядами и бомбами шоссе, и по обочинам, и прямо по стерне; двигалась без конца и без края, время от времени то спускаясь в глубокие балки, то поднимаясь на холмы, — и была в этом движении грозная и неудержимая сила.

Невольно вспомнилась эта дорога два года назад, когда все двигалось в противоположную сторону. Двигалось в беспорядке — побитое, израненное, обескровленное. И хотя Надежда понимала, что она, как и ее товарищи, с каждым часом, с каждой минутой приближается к фронту, дух наступления заглушал в ней чувство опасности. Дух наступления! Кто познал горечь отступления, тому особенно дорог этот победный наступательный дух!

Морозова не напрасно предостерегали в харьковской военной комендатуре. Дорога становилась все труднее. Чаще и чаще впереди и сзади этой бесконечной лавины техники загорались вспышки взрывов. Немецкие бомбардировщики стремились сбить, остановить темп нашего наступления. Но движение не прекращалось. На ходу стаскивали с дороги разбитые машины, подбирали раненых и снова упорно и неудержимо шли вперед.

И только на рассвете все остановилось в широкой балке. Впереди разбомбили мост, образовался затор. Как раз в это время облачное небо разорвал страшный шум. Так в степи в предгрозовом затишье вдруг срывается с неба и шумит яркий свет: вражеский самолет сбросил осветительные ракеты. Совсем близко от Надежды встала на пути, словно раненый конь, грузовая машина, и сразу же загорелась. Возле нее забегали санитары, вытаскивая раненых. Одного положили было на носилки, но он был уже мертв.

— Ох, Вася, дружок!.. — припал к нему боец, но его оттащили от погибшего товарища.

Не до оплакивания сейчас. Убитого отнесли за дорогу и тут же наскоро похоронили.

Все это произошло так внезапно, что Надежда не успела даже опомниться. В ушах звучало: «Ох, Вася, дружок!..» И сердце зашлось такой болью, как будто хоронили ее Василя…

Колонна снова двинулась, Остались лишь те, кто подбирал новых раненых, хоронил убитых. А невидимая свора хищников уже поливала колонну пулеметными очередями.

И вдруг Надежда услышала, как что-то ударило по борту машины, и ей показалось, что ее задело за ногу. Поначалу не придала этому значения. Но скоро почувствовала слабость, дурноту. Осторожно коснулась рукой икры — рука покрылась липким, и она с ужасом поняла, что ранена.

— Дайте пакет, — попросила Надежда.

На ходу наскоро перевязали ей рану. Пуля ранила ногу, простреленную еще в Запорожье на насосной. Очевидно, рана была не так уж и страшна, но Надежда испугалась. Вспомнилась встревоженная, заплаканная мать: «Не пущу!.. Не могу!..» Словно бы предчувствовала беду. И Надежда испугалась не столько ранения, сколько того, что ее снимут с машины, передадут в санчасть и не позволят следовать дальше с группой. А то и совсем вернут назад!

Ее усадили поудобней, поддерживали раненую ногу, чтобы меньше трясло на ухабах, а она просила лишь об одном: не докладывать Морозову.

Когда поднимались в гору и колонна двигалась медленно, на подножку машины вскочил старшина. Пилотка, казалось, вот-вот слетит с его буйных кудрей, и это придавало ему вид грозного забияки.

— Чья машина?

— Наша, — отозвался из кабины Морозов.

— Чья это «…наша»? Кто вы такие?

— Свои.

— Что еще за «свои»? Откуда вы взялись?

Ощупав лучиком фонарика кузов, полный гражданских, старшина стремительно соскочил, побежал вперед.

Вскоре на перекрестке дорог, где колонна, точно река, растекалась тремя потоками в разные стороны, морозовскую машину свернули с дороги и остановили. Грозный старшина первым вырос перед кузовом и безапелляционно скомандовал:

— А ну, кыш, пираты!

Объяснениям Морозова никто не внимал. Был дан приказ выйти всем из машины. Кто-то уже тщательно ощупывал «подозрительные» ящики, узлы, чемоданы. Надежда через силу спустилась на землю и только теперь почувствовала, что не может наступать на раненую ногу. Чтобы этого не увидел Морозов, двое из группы незаметно поддерживали ее под руки.

В это мгновение подлетел виллис. Из него выскочил уже, видимо, предупрежденный седоусый полковник. Один из регулировщиков вытянулся перед ним и хотел доложить обстановку. Но полковник, не слушая его, сурово остановился перед морозовцами.

Уже рассветало, в разрывах косматых туч кое-где виднелись чистые озерца. Надежда смотрела на припухшие от бессонных ночей глаза полковника, и он тоже вдруг остановил взгляд почему-то именно на ней.

— Вы ранены?

— Нет, нет, — поспешила она с ответом. — Это так… невзначай подвернула ногу.

— А почему же кровь?

Надежда растерялась. Только теперь разглядела она, что весь чулок был в крови. Но полковник уже вопросительно посмотрел на Морозова:

— Вы здесь старший?

— Да. Я директор завода.

— Какого завода?

Морозов объяснил, показал документы.

— Куда же вы едете?

— На восстановление.

— На восстановление? Там же немцы!

И уже потеплевшими глазами оглядел людей. Казалось, хотел обнять каждого за то, что они прибыли сюда и сквозь огонь пробиваются к своему родному заводу.

— Понимаю вас. Сам из рабочих.

Приказав что-то старшине, вытянулся перед Морозовым и козырнул:

— Простите, товарищ депутат Верховного Совета! Должен спешить. Может, вы в чем-нибудь нуждаетесь?

И он опять поглядел на ногу Надежды.

— Ничего, ничего мне не надо. Спасибо, — торопливо заверила его Надежда.

Однако Морозова встревожило ее ранение. Он сомневался, можно ли ей ехать дальше. Спрашивал, нет ли где поблизости больницы, чтобы оставить ее до выздоровления. Но Надежда бодрилась, уверяла, что нога не болит, доказывала, что она ведь и сама понимает, какие меры следует принимать в таких случаях. И Морозов согласился.

— Тогда крепись, дочка!

Как странно, а грозный старшина, причинивший им столько хлопот, оказал им большую услугу. Отсюда начиналось запорожское направление. Они должны были явиться в штаб армии. Разыскать его было нелегко. Такие адреса даже не каждому военному известны. И вот, к счастью, старшина свел их с полковником. А тот не только снял подозрение с группы, но и приказал старшине проводить морозовскую машину на контрольно-пропускной пункт и помочь разыскать штаб.

VIII

Дальше продвигались уже без происшествий, однако до села, в котором расположился штаб армии, добрались только к вечеру. Село раскинулось на склонах большой балки, и казалось, если подняться на холмы, можно было бы увидеть Запорожье. Город ощущался уже совсем близко, ощущался по глухому непрекращающемуся грохоту, как будто там непрестанно гремели грозовые раскаты.

Штаб жил своей хлопотливой жизнью. Со всех концов армии сюда сходились видимые и невидимые нити связи, и именно тут решались судьбы каждой части, каждого подразделения, шедших на прорыв вражеских укреплений на подступах к городу. Решалась судьба самого города. Даже по лицам штабных офицеров можно было определить, какой исключительно напряженный сейчас момент и какая трудная битва идет на этом участке фронта. Под деревьями наготове стояли машины. На околицах выставили свои стволы замаскированные зенитки. Совсем близко небо полнилось подвывающим гулом.

Командующий принял Морозова сразу же, как только о нем доложили. Но сразу же и закончил аудиенцию:

— Простите, спешу. Поддерживайте связь с членом Военного совета. — И, кивнув в сторону, откуда гремело, бросил уже на ходу: — Хотя, к сожалению, и он сейчас там.

Широкая и глубокая балка скрывала в себе это когда-то богатое село. Испокон веков она защищала его от ветров-суховеев, но не смогла защитить от бури войны. Куда ни взглянешь, как будто на кладбище, — одни остовы обгорелых, изувеченных печей. Нелегко было группе найти жилье. Командующий посоветовал устроиться на несколько дней и дал понять: кто его знает, может, придется и назад отойти — война есть война.

Морозов устроился в небольшой обжитой землянке. В ней же поселилась и Надежда. В санчасти ей вынули пулю и боль немного утихла. С палочкой она могла передвигаться. Но Морозов приказал ей больше лежать. Однако на третий день она уже могла ходить без палки.

В этот день их настиг Страшко. Энергичный старикан сумел разыскать и догнать группу значительно раньше, чем они ожидали. Морозов только руками развел:

— Не на крыльях ли вы прилетели, Анастас Парамонович?

— Представьте себе, именно так! — сказал старик.

Ему действительно повезло: до самого Харькова летел на военном самолете.

Морозов радовался. Он глубоко уважал этого добропорядочного инженера и решился взять его с собой не только потому, что Анастас Парамонович очень пригодился бы в Запорожье. Было у них еще общее и в личном: у Морозова осталась в городе дочка, у Страшка — жена. И хотя старику сказали о ее гибели и он не снимал траурную повязку, в душе он все же лелеял мысль, что она жива.

Особенно ждала Страшка Надежда — ждала весточку из дому. Ее ни на минуту не покидала тревога о здоровье Юрасика, о Лукиничне, Груне. И он оправдал ее ожидания: привез от матери большое письмо. А от Груни только весточку на словах. Подруга передавала, что написать не успела, прибежала в последнюю минуту, когда Страшко сидел уже в машине. Сказала, что очень волнуется о Надежде, и просила не забывать.

— И это все?

— И все, з-золотко! Но и это оч-чень много. Над-до б-было в-видеть, как она это перед-давала. П-плакала, б-бедняга! Как дитя, п-плакала.

Надежда знала — раз начал сильно заикаться, значит, волнуется, чего-то не договаривает. Он и на самом деле не договаривал — Груня просила ничего не говорить Надежде.

— Где же она тогда была так долго?

— Н-не знаю, з-золотко.

— А какая она, Анастас Парамонович? — не отступала Надежда. — Осунулась, исхудала?

— Оч-чень осунулась, бедняжка, — проговорился Страшко. — Пот-темнела вся!

И Надежда поняла, почему Груня была тогда у военкома: ее Иван тоже погиб.

Морозов по нескольку раз на день ходил в штаб и возвращался невеселый. По его лицу все понимали — ничего утешительного нет.

Сегодня он влетел в землянку необычно возбужденный и еще с порога спросил:

— Ты знаешь, дочка, кто тут член Военного совета?

— По глазам вашим вижу: кто-то знакомый.

— Петро Степанович!

— Какой Петро Степанович?

— Гонтарь!

— Вы уже виделись? — обрадовалась Надежда.

— Нет, не виделся, он еще где-то там — на подступах. Но надеюсь, скоро встретимся. — И весело потер руки: — А как насчет самоварчика?

Морозов нигде не мог обойтись без своего любимого крепкого до черноты чая. Даже в дороге всегда держал при себе наполненный термос. А тут хозяйка землянки — щупленькая старушка — каждый день приглашала его не просто на чай, а на чай из самовара.

Не успел самовар вскипеть, как, пригнувшись, чтобы не зацепиться головой о низкую притолоку, через порог перешагнул красивый седой генерал. Если бы речь только что не шла о Гонтаре, они сразу и не узнали бы его.

— А ну, где тут мои земляки? — спросил Гонтарь нарочито громко и спокойно, словно пришел сюда погомонить, как вчера, как каждый день. Но сразу и умолк. Морозов тоже словно лишился речи. Они обнялись. Два года назад, когда отступали из Запорожья, неподалеку отсюда они так же молча обнялись, прощаясь, желали друг другу счастливого пути, хотя знали, что никакого счастья не будет, говорили «до свидания», а каждый с болью думал: а будет ли оно когда-нибудь — это свидание?

И вот сбылось.

— Тьфу ты, старый сапог! — выругал себя Морозов. — Расхлюпался, как мальчишка!

— А я тоже старый вояка, — виновато усмехнулся Гонтарь и опять обнял Морозова.

Надежда как стояла у самовара со щепками в руке, так и застыла. Она смотрела на Гонтаря, а перед глазами невольно проносилось незабываемое, пережитое вместе, — и под обстрелом на заводе, и на берегу в траншее, где они вели наблюдение за немецкими позициями, и ужас отступления, и последнее прощание в дороге, когда он принес ей ту — какую же дорогую! — весть о встрече с Василем. Все-все вспомнилось так ясно, как будто это было вчера.

Гонтарь не ожидал увидеть здесь Надежду. И встреча с нею пробудила в нем личное, глубоко скрытое, отболевшее. Она напоминала ему его Марию… И он, растроганный, сидя рядом с нею за столом, слушал рассказ Морозова о жизни эвакуированных, расспрашивал о знакомых, а сам все время как бы невзначай поглядывал на Надежду.

— Вот так-то, Надийка, — проговорил задумчиво Гонтарь. — Как видишь, одна нам дорога легла через лихо. На ней разлучились, на ней и встретились.

— Крутая дорога, — вздохнул Морозов.

Надежда подивилась, что и у Морозова этот период войны ассоциируется с крутой дорогой.

— Но теперь уже легче, — сказал Гонтарь. — Уже, под горку двигаемся. — И так же задумчиво добавил: — После крутой ровную больше ценить будем.

— Это кто хлебнул неровной, — вставил Морозов, — а кто бочкомпроходит войну, тот еще и губы надует!

— Такие-то и опасны.

— Но что это мы генерала баснями кормим, — вскочил Морозов. — Дочка! У нас же есть чаек!

Гонтарь тоже встал.

— Благодарю, потом. Я ведь еще и в штабе не был. Встретил командующего, а он, как награду мне. «Здесь, — говорит, — земляки тебя ждут». Пойдем ко мне, — поторопил Морозова.

Они ушли. А через час в землянку прибежал адъютант Гонтаря:

— Кто тут Надежда?

— Я.

— Приказано вас привести.

— Куда?

— На квартиру к генералу.

Надежда догадалась, что Гонтарь приглашает ее на ужин. Поначалу стала отказываться: кто знает, может, она помешает им, может, только приличия ради зовут.

— Приказано без вас не возвращаться, — уловил офицер ее колебания.

Адъютант был ловкий, пригожий, может, и смелый в боевых делах, но с нею держался робко. За все время, пока пробирались неровной темной тропинкой через огороды и разрушенные дворы, он не решился даже коснуться ее руки, поддержать. Только когда подходили к землянке Гонтаря, осмелился спросить:

— А чья же вы дочка?

— Как это чья?

— Генерала или директора?

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Называют вас дочкой оба, а чья же вы на самом деле, никак не разберу.

— Они оба мне родные, — ответила она.

Когда Надежда вошла, стол был уже заставлен яствами из штабной кухни. Но вскоре хозяйка хаты — быстрая, по-праздничному одетая женщина — внесла еще сковородку с яичницей. Тетка была такая же, как все в селе, — изможденная, изгоревавшаяся, но сейчас она даже разрумянилась от радости, что успела с яичницей для дорогих гостей.

— Да что это вы, Оксана Панасовна! — смутился Гонтарь, — Не надо. Благодарствуйте. Видите, у нас ведь все есть.

— Ой, нет, нет, товарищ генерал. Не побрезгайте. Это домашнее, свеженькое, горяченькое. Гости ж у вас.

— Спасибо. А откуда-же такое богатство?

— Да это мы с Химкой, соседкой моей, в складчину. А как же! Сколько времени ждали вас!..

— Но я не видел в вашем селе ни одной курицы.

— Да говорю ж вам, у Химки сохранилась одна-единственная. Спрятала ее получше. Пеструшечка такая, несушечка. И верите, такая смекалистая, ну прямо тебе человек. Бывало, только немчура во двор — кыш, кыш, бах, бах! Вся птица, как ты ее ни спрячь, сразу же в гвалт. А им только этого и надо! Постреляют, похватают, сколько душеньке пожелается, и ходу. А эта, верите, еще супостат у ворот, а она уже тишком-тишком в укромный уголок или в куст притаится. Даже головку откинет, как неживая. — И не удержалась женщина, всхлипнула: — Такое пережили, господи, что и тварь научилась прятаться.

— Присаживайтесь к столу, Оксана Панасовна! Поужинаем вместе!

— Ой, нет, не надо этого. Нет, нет. И не просите. У вас и дел много, и разговоры важные! Кушайте на здоровьице.

Только на пороге виновато остановилась:

— Вы уж извините, что не посолена. Верите, всю улицу обегала, и щепотки не нашлось. На такое добро тут давно все голы.

Когда она вышла, Гонтарь снова с грустью помянул крутую дорогу:

— Вот такие, наверное, будут ценить ровную.

— Да, эти будут ценить, — согласился Морозов. — Эти кормили всех и кормить будут. А те, что бочком от беды, — те еще и на смех их поднимут.

За ужином речь сразу же зашла о главном: об освобождении Запорожья. И Надежда поняла, что этот разговор между ними начался еще задолго до ее прихода. Не зря Гонтарь три дня не возвращался с переднего края, не случайно и то, что его не так давно перевели именно в эту армию. Перед командованием стояла задача как можно скорее взять Запорожье — сердце южной индустрии, и Гонтарь, который сам его строил, знал каждую улочку, каждый уголок, все ходы и выходы, — был здесь просто необходим.

— Эх, только бы прорваться на Хортицу! — уже с задором сказал Гонтарь.

— Ворвемся, Надийка! Непременно! — восклицал он ободряюще. — Хлопцы там хоть куда! Вот бы таких на строительство!

И стал с восторгом рассказывать о командире одного подразделения, как раз того подразделения, которому поручено обеспечить переправу на Хортицу. Из рассказов Гонтаря вырисовывался образ отважного воина, с исключительными способностями инженера, который уже не раз под огнем возводил переправы, а совсем недавно на реке Донец за сутки восстановил стратегический мост. Даже опытные специалисты были поражены. Ведь только на то, чтобы поднять поваленную ферму, нужно было не менее трех дней. А он сумел управиться за ночь и обеспечил успех важной операции.

Надежда затаила дыхание. Она уже слышала, когда ходила на перевязку в санчасть, о подвиге инженера. И сейчас, слушая Гонтаря, подумала: а не Сашко ли это? Ведь в письмах к Марку Ивановичу он часто упоминал о переправах, которые он возводит, и как раз на этом, южном направлении.

— Это просто самородок, — продолжал Гонтарь. — Признаться, жаль таким рисковать. Ты представляешь, Степан Лукьянович, какие горы ворочали бы такие на мирных стройках! — И с досадой коснулся другой темы, беспокоившей его. — Как порой не видят у нас в человеке человека. Все анкеты, бумажки… Один солдафон чуть его не расстрелял: подозрительного в нем увидел. Парень добровольно пошел в армию, а тот его в штрафную. А в жизни всякое случается. Поскользнулся где-то в молодости — руку бы вовремя подать, так нет. Спасибо командующему, защитил.

Надежда заволновалась. Каждое слово Гонтаря все яснее вырисовывало перед нею Сашка Заречного. Ведь Сашко тоже пошел на фронт добровольно, пошел против воли дирекции; и, наверное, еще где-то «споткнулся», как Гонтарь говорит, — недаром же после Сталинградской битвы замолк и не писал.

— И знаете, кто он? — с гордостью произнес Гонтарь. — Наш, запорожский!

Надежда даже привстала. Хотелось крикнуть: «Да это же Саша!» Но звонок телефона опередил ее. Командующий просил Гонтаря немедленно прийти.

— Не удивляйтесь, — улыбнулся Гонтарь. — Нашему брату не часто выпадает поужинать за один присест.

И, поручив адъютанту прислушиваться к телефону, быстро вышел.

Через несколько минут он позвонил. Просил Морозова быть как дома, ужинать без него. Он должен уехать «в наши края». И позвал затем к телефону адъютанта.

— Слушаю, товарищ генерал… Понимаю, товарищ генерал, — четко отвечал адъютант, сразу подтянувшись.

Видимо, генерал вызывал его и приказывал, что захватить с собой. И вдруг адъютант растерялся:

— Не понимаю… Не понимаю, товарищ генерал…

А Гонтарь уже кричал, даже Надежде было слышно из трубки: «Соли! Соли не забудьте оставить хозяйке!..»

— Есть, оставить соль! — наконец сообразил адъютант.

После внезапного отъезда Гонтаря на позиции, да еще в «наши края», было уже не до ужина.

Морозов сразу же созвал группу. Рассказал про встречу. Предупредил, чтобы все были начеку.

— А сейчас прилягте. Отдохнуть надо, — посоветовал он.

Но никто не мог уснуть. Слишком были взбудоражены ожиданием чего-то чрезвычайного. Да и сам Морозов промаялся до утра: ложился, вскакивал, заглядывал в окно, выходил во двор, прислушивался.

Ночь плыла звездная, тихая, серебря листья первыми заморозками. Со стороны Запорожья отчетливо доносился усиливавшийся грохот. В воздухе беспрестанно слышался гул моторов.

Утром, когда Надежда возвращалась с перевязки, ее потянуло вдруг за огороды, туда, где над дорогой клубилась пыль. В это утро дорога здесь ожила: отовсюду мчались по ней машины, словно боялись опоздать.

Одна какая-то странная, похожая на бронированную легковую, обгоняя грузовые, вырвалась на стерню и промчалась мимо Надежды, только комьями прыснуло из-под колес. И в эту же минуту послышался отчаянный крик:

— Стой!

Машина круто затормозила. Из нее выскочил подполковник, уже основательно опаленный ветрами походов, с рукой на перевязи, полоской лихих усиков, и, как мальчишка, рванулся к Надежде. Она испугалась: чего это он так летит к ней? А он, запыхавшийся, взволнованный, остановился, растерялся и не знал — броситься обнимать или этого делать нельзя. Пилотка слетела с головы, он сделал движение ее поднять, но сразу же и забыл и стоял перед Надеждой с непокрытой головой.

— Не узнаешь, Надийка?

— Ой, Сашко! — кинулась к нему Надежда сама не своя. — Да разве ж можно тебя узнать! А бравый-то какой! Да еще с усиками!

И обняла его, и поцеловала.

Заречный земли под собой не чуял от счастья. Заметив повязку на ноге, испугался:

— Ты ранена?

Надежда рассмеялась:

— Узнаю тебя, милый друг мой. Ты и тут обо мне больше, чем о себе, беспокоишься.

— Я всю войну о тебе беспокоился.

— Знаю. Спасибо, Сашко.

— Откуда ты знаешь?!

— Читала твои письма к дяде.

— Читала?! — растерялся Заречный и нахмурился от досады, как будто вдруг почувствовал, что опять теряет ее. — Я не хотел, чтобы ты их читала.

— Ну почему же? Дурашка ты! — Назвала его «дурашкой», как в детстве, в пору школьной дружбы. — А я рада, что читала. Ждала адреса. Так хотелось самой тебе написать! А что у тебя с рукой?

— Пустое! Царапина!

— А почему ты дяде перестал писать? У тебя что-то случилось?

— Было всякое!

— Я слышала, что какой-то негодяй хотел тебя наказать. В штрафную загнал.

— Кто это тебе сказал?

— Петро Степанович Гонтарь. Генерал ваш.

Теперь уже засмеялся Заречный.

— Так то ж не меня. То дружка моего. — И обернулся к машине. — Слышишь, Андрей? Иди сюда!

Надежда уже краешком глаза заметила, что из-за дверцы выглядывает военный, как-то необычно заинтересовавшийся их беседой. Но она не придала этому значения. Ничего удивительного: каждому приятно видеть встречу друзей.

Военный в чине лейтенанта инженерных войск быстро выскочил из машины, одернул шинель и поспешил к ним. Еще издали бросилось в глаза властное выражение его лица.

— Это командир одного из моих подразделений, — пояснил Заречный. — И задушевный друг мой. Кстати, он тебя знает.

— Откуда?

— А разве ж мог я не сказать о тебе другу?

Это вырвалось у него непроизвольно, словно он хвалился, как много думал о ней. Но сразу же и смутился, почувствовал, что слишком уж бравирует своею заботой о Надежде, понурился:

— Прости, Надийка. Тебе это, верно, неприятно.

Надежда снова рассмеялась.

— Ох, Сашко! Узнаю тебя все больше. Каким ты был, таким остался!.. Извини, прости, может, что не так. Эх, ты!

— А я вас знаю, — подошел лейтенант, улыбаясь, — вы Надежда.

— И я тоже знаю вас, — проговорилась Надежда и осеклась.

— Разве? — бросил он взгляд, полный угольков.

И этот гордый взгляд убедил ее, что это он, тот, с кем так странно встретилась она в лагере, кто после услышанной от Субботина исповеди почему-то часто тревожил ей душу и даже являлся во сне.

— Мы уже встречались с вами, — подавляя волнение, сказала Надежда.

— Где могли мы встретиться?.

— У Субботина. Помните?

Она умышленно обошла слово «лагерь», чтобы не причинить боли этим воспоминанием.

— У Субботина? Так разве это вы тогда приезжали?

— Я!

Ей так и хотелось пошутить: «А вы испугались меня. Бежали». Но снова сдержалась.

— Каких только чудес не бывает на свете! — воскликнул он, пораженный, и бросился к ней, желая схватить ее на руки, но не схватил, а только взял руку и пожал ее и тут же почему-то взял за руку и Заречного. — Невероятное чудо, которое вызывает у меня и горечь и радость! Если бы вы знали, как я вам благодарен!

— За что? — удивилась Надежда. И, уловив во взгляде Сашка знакомые ревнивые искорки, прямо спросила: — За то, что испугала вас?

— Да. Именно за это. Мне тогда так захотелось вырваться из того невыносимого окружения! Не примите за бахвальство, но я был уверен, что на фронте смогу принести больше пользы, и если уж по душам, то и искупить грех. Однако Субботин не отпускал. И тогда вы своим появлением придали мне смелости, явились той каплей, которая переполнила чашу. Но я тогда бежал от вас. Почему? Этого никто не знает, даже и мой друг. Ты прости, Саша, — обратился он к Заречному, — но это такое черное в моей душе, что мне противно было тебе открываться. Но когда-нибудь расскажу.

— О, вижу, ты действительно великий грешник! — засмеялся Заречный. — Недаром же немцы вымаливают ад для тебя за Донец. А какие проклятия они шлют тебе сейчас еще и за Хортицу!

Надежда поняла, что это о Турбае с таким восторгом рассказывал Гонтарь, и порадовалась в душе, что справедливость победила, что судьба вернула ему честь и достоинство человека.

— Вы больше не видели Субботина? — спросил Турбай.

— Нет, не видела, — покривила душой Надежда. Не хотела заронить в его душу жгучие догадки: знает или не знает она его трагедию.

Заречный спохватился:

— Ну, Надийка, нас ждут. Должны спешить. А ты как тут очутилась? Наверное, с группой?

— Да. И Морозов с нами.

— О Морозове слышал. Ну, береги себя, а меня, если можешь, не забывай.

— Не забуду, Сашко. Никогда тебя не забуду. — Она обняла и поцеловала его на прощание. — Счастливо тебе, Сашко…

— До свидания! — подошел к ней взволнованный Турбай.

— До свидания, Андрей! — посмотрела она на него сквозь слезы. — Я рада за вас, — подчеркнула все же, что знает о его подвигах. — Очень рада. И буду молить судьбу, чтобы она оберегала вас.

— Спасибо!

Машина снова рванулась по стерне, обгоняя грузовые, вздымая клубы пыли. Она уже выскочила на бугор, уже еле виднелись руки, махавшие Надежде, а она все еще стояла, смотрела ей вслед, даже руки не подняв на прощание. Стояла, взволнованная, растревоженная.

IX

В скором времени по той же дороге в штабной колонне тронулась и группа Морозова. Отправились внезапно, как по тревоге, и теперь неслись так, словно боялись опоздать. Солнце уже поднялось, пригревало, плавило на стерне иней и золотило беспредельность степи.

За холмами вставали новые холмы, а между ними, будто реки, туманились овраги. И Надежда с волнением вглядывалась в даль. Вон за той горой покажется Днепр. Никогда еще не колотилось так сердце, никогда не перехватывало так дыхание. И, когда взбирались на ту гору и колонна замедлила ход, хотелось выскочить из машины и побежать, чтобы поскорее взобраться на этот последний перевал.

Грохот боя заметно утихал. Он перекинулся за Днепр и доносился глухими раскатами, как далекая гроза. Туда беспрерывно летели наши самолеты. Волна за волной. И уже не было господства в воздухе хищных «мессеров», «юнкерсов», как во время отступления, когда они бросались на каждую машину и даже гонялись за людьми.

Параллельно колонне по боковым степным дорогам и тропам шли женщины с детьми, узлами, торбами. Это те, что скрывались по селам, хуторам, а теперь, радостные, возвращались в город, к своим домам, еще не зная, найдут ли их в целости.

Навстречу тянулись пленные. Они плелись длинной вереницей. Шли медленно, беспорядочно, сгорбленные, понурые. Былой дух завоевательства испарился, и, виновато пряча глаза, они шли, как подсудимые истории.

Когда морозовская машина взобралась на гору, ее встретил возбужденный адъютант Гонтаря:

— Генерал просил подождать. Он вот-вот должен прибыть.

Через несколько минут подлетел генеральский виллис. В эту ночь Гонтарь руководил форсированием Днепра на правом фланге, в районе порогов. Тех самых порогов, у которых начинался его путь днепростроевца. Операция прошла удачно, и Гонтарю хотелось вступить в освобожденный город вместе с теми, с кем он отступал. Потому и послал адъютанта предупредить земляков.

Почти рядом с дорогой старчески горбился казачий курган. А ведь, должно быть, неспроста встретились они возле него. Именно здесь два года назад в такую же пору прощались со своим городом. И все, не сговариваясь, как и тогда, стали в ряд, так же, как и тогда, обнялись и замерли от волнения. Перед ними светился Днепр, а вдоль его берегов на склонах лежало Запорожье.

Лежало израненное, измученное, окутанное дымом недавних пожарищ.

Еще будет время пережить горечь утрат, будет время познать и радость, еще будет время многое переосмыслить, а сейчас стояли молча, каждого душили слезы и каждому прежде всего хотелось произнести самое выстраданное, самое вымечтанное:

— Здравствуй, родной!

Авторизованный перевод Изиды Новосельцевой.

ПРОФЕССОР БУЙКО Повесть

Имя этого отважного советского патриота, лучшего представителя нашей интеллигенции, не забудется никогда.

М. И. Калинин

I

Профессор Буйко вышел из клиники поздно. Но, пожалуй, никогда еще он не возвращался с работы в таком радостном возбуждении. Он победил смерть. Человек, которого авторитетный консилиум врачей считал уже мертвым, возвращен к жизни. Даже самые близкие друзья удивлялись упорству и самоотверженности профессора, когда он решился на эту операцию. «Зачем вам лезть на рожон, самому набиваться на неприятности, Петр Михайлович? — говорили ему товарищи по работе. — Ведь тут явный сепсис, цианоз!» Кто была его пациентка, он еще не знал. Ему было лишь известно, что она мать, совсем молодая. Впервые родила ребенка и теперь лежала без каких-либо признаков жизни.

Конец рабочего дня в больнице стихийно превратился в праздничную демонстрацию. Профессора приветствовали, поздравляли и чуть ли не на руках носили. Даже совсем уже старый и седой главный врач, возглавлявший консилиум, в восторге обнял его и расцеловал.

— Вы не вылечили ее, — сказал он, — вы ее воскресили!

Окрыленный успехом, Петр Михайлович будто помолодел.

Он отказался от машины, которую предлагал директор, и не сел в трамвай. Ему хотелось идти, идти, идти без устали.

Город сверкал в праздничных огнях. Словно в золоте, купались ветвистые каштаны.

Был субботний вечер, когда площадки и аллеи Владимирской горки особенно многолюдны. Отовсюду к горке спешили веселые стайки молодежи, неторопливо и чинно, парами и в одиночку шли люди старших возрастов. Видимо, в мире нет больше города, где так бы, как здесь, прямо на улицах, девичьи песни сливались с соловьиными.

Профессор тоже свернул к Владимирской горке. Это был его излюбленный уголок города. Да разве только его! Кто не был на Владимирской горке, тот не знает по-настоящему красоты Киева.

На этой горке ты словно под облаками. Отсюда, особенно ночью, древний и вечно молодой, могучий и живописный Киев предстает во всем своем величии, во всем своем многообразии. И кажется, будто перед тобой не один, а два города: один где-то глубоко внизу сверкает лентами улиц, а другой высоко-высоко поднялся над ним и своими многоэтажными кварталами, буйными парками, стройными башнями коснулся звезд и озарился звездами.

У подножия радугой сверкал Днепр. По волнам проплывали красные и фиолетовые огоньки. А над рекой, будто повиснув в воздухе, арками возвышались величественные ажурные мосты.

Завтра в городе праздник — предстояло открытие самого крупного в Европе стадиона, — и киевляне готовились к этому торжеству. Всюду только и говорили о билетах да командах, которые будут выступать на стадионе, о большом народном гулянье на Крещатике; все уже представляли веселый завтрашний день, и это придавало еще бо́льшую торжественность сегодняшнему вечеру. Ничто не предвещало несчастья. Все вокруг шумело, бурлило, звенело молодостью.

Профессору казалось, что все — и знакомый дворник в аккуратной синей спецовке, и о чем-то разговаривавший с ним милиционер в белых перчатках, — все сегодня были какие-то особенные, необычно шумные и веселые, будто весь город радовался его недавней победе над смертью.

Дома профессора Буйко ждала новая радость — одновременно пришли письма от обоих сыновей: от младшего — из армии, от старшего — из Харькова, из мединститута. Оба они обещали скоро приехать в гости. «Готовь, батько, лодку да заряжай ружья, — писал старший, Коля, — Этим летом мы посоревнуемся с тобой в охоте на уток!» Он нарочно еще и подчеркнул эти строчки в письме, чтобы подзадорить отца, зная его страсть к охоте.

— Вот видишь, мать, что мне угрожает! — весело сказал профессор, обращаясь к жене. — А ты меня все на курорт выдворяешь!

Жена профессора Александра Алексеевна тоже была незаурядным охотником, никогда не отставала на охоте ни от сыновей, ни от мужа. Но больное сердце Петра Михайловича заставляло ее серьезно беспокоиться о нем. Сам он не находил времени подумать о себе, о своем больном сердце. В прошлом году две путевки в санаторий остались неиспользованными. А вчера главный врач снова предостерег его:

— Не шутите со здоровьем, Петр Михайлович. Сердце ваше уже давненько пошаливает.

— Врачи все больны, — улыбнулся в ответ Буйко. Такой же шуткой отделался он и сейчас от нареканий жены.

— Да, да, мы все больны! Других лечим, а у самих сто болячек: печенка, селезенка…

И, не дослушав ее предложения об отдыхе, поспешил уйти к себе в кабинет, сесть за письменный стол.

Письма от сыновей обрадовали его и еще сильнее разожгли в нем творческий огонек, который так ярко вспыхнул сегодня в клинике. Хотелось на свежую память подробно записать весь процесс необычной операции. Успех, достигнутый в операционной, как бы подводил итог его многолетней работы над рукописью. Операция не только завершала теоретический труд, но и венчала его счастливым опытом. Пройдет какой-нибудь месяц-другой, и в науке появится новое слово, так необходимое людям. Разве время сейчас думать о курорте, об отдыхе!

Перед глазами снова и снова возникал образ молодой женщины. Профессор видел первые признаки пробуждения ее к жизни. Сколько радости и благодарности светилось в ее голубых, ясных глазах, когда она пришла в сознание, чистой, сердечной, до слез трогательной благодарности! Да, нет ничего выше, почетнее и благороднее, чем изгонять смерть и воскрешать жизнь!

Профессор углубился в рукопись. Одна за другой рождались мысли, возникали смелые решения, созревали новые планы, открывались еще более широкие горизонты.

Петр Михайлович не заметил, как промелькнула короткая летняя ночь. Лишь на рассвете оторвался от рукописи и заставил себя прилечь.

Вдруг сквозь сон он услыхал голос жены. Голос был тихим и каким-то особенно нежным. Но в нем чувствовалось столько душевной тревоги, что сон у профессора словно рукой сняло. Он быстро встал. На дворе уже совсем рассвело.

К Петру Михайловичу подошла жена, нежно взяла его за руку, как бы проверяя пульс. К чему-то прислушиваясь, Александра Алексеевна испуганными глазами смотрела на мужа, словно спрашивала: «Что же теперь будет?»

— Что случилось? — настороженно спросил профессор.

— Ты слышишь? — сказала жена и как-то боязливо вымолвила непривычное и совсем неожиданное слово: — Война!

— Что ты, Шура? — удивился профессор.

Ему даже смешно стало, что жена с таким серьезным видом несет какую-то околесицу.

— Какая может быть война?

Но в раскрытые окна все громче и громче врывались волны тревожных заводских гудков. Во дворе жутко завыла сирена. Вдруг где-то поблизости лихорадочно захлопали зенитки и содрогнулись стены от взрывов: на Киев падали бомбы.

— Это уже второй налет… — сказала жена.

Первый налет немецких самолетов на Киев она приняла за военное учение, обычную учебную тревогу. Так вначале его восприняли почти все киевляне. Но когда Александра Алексеевна вышла на улицу, глазам своим не поверила: над городом поднимались черные тучи дыма.

Раздался телефонный звонок. Профессора срочно вызывали в клинику. Туда уже привезли первых раненых.

Некоторое время Петр Михайлович стоял у телефона в одном белье. Затем торопливо оделся и, отказавшись от завтрака, быстро направился в клинику.

Домой он возвратился уже ночью. Александра Алексеевна еще никогда не видела его таким. Раньше, бывало, после самого напряженного дня, после любых неприятностей на работе он, войдя в коридор, непременно брал ее за руку и приветливо спрашивал: «Что новенького, Шура?» А сейчас молча разделся, тихо прошел в кабинет и встал у окна, молчаливый, печальный, как тень.

И все вдруг стало таким непривычным, темным, молчаливым, тревожным… Ни один огонек не зажигался на улице. Будто в траур оделся Киев. Тихо и безмолвно. Только внизу, у парадной двери, время от времени раздавалось негромкое и настороженное:

— Кто идет?

— Свои!

— Кто — свои?

Очень долго стоял профессор у темного окна в каком-то оцепенении. Затем вместе с женой занавесили окна одеялами. В этой необычной и непривычной работе было что-то гнетущее. Включили свет. Профессор снова сел за письменный стол. Но в этот раз он уже не работал над рукописью, а лишь перелистывал ее. С такой любовью и нежностью перекладывал каждую страницу собранных, но еще не высказанных до конца своих заветных мыслей, будто прощался с ними. Потом все сложил в папку, старательно завернул ее в клеенку, перевязал так, как перевязывают надолго, немного подумал, словно бы вспоминая, все ли уложил в сверток, и передал его жене.

— Этот пакет, Шура, береги, как себя.

Александра Алексеевна все это время сидела в сторонке и не сводила с мужа глаз. Она следила за каждым его движением, но не мешала ему. И только когда он подал ей рукопись, ее охватило смятение: она сразу догадалась, что Петр Михайлович решился на что-то необычное. В его взгляде и голосе было столько волнующего, что она не выдержала, кинулась ему на грудь и зарыдала.

На следующий день Петр Михайлович в сереньком плаще, с маленьким чемоданчиком в руке стоял в кругу друзей и прощался с ними. Он уезжал на фронт. Уезжал добровольно. Кое-кто и сейчас еще пытался уговорить, задержать его. Ему доказывали, что на фронте и без него обойдутся, что такой ученый, как он, и в тылу принесет огромную пользу; наконец, ему напоминали о его преклонном возрасте, больном сердце, об опасности на фронте, но на все это профессор отрицательно качал головой. Он видел вчера в клинике первых раненых, и они своими окровавленными, искалеченными телами без слов звали его туда — в степи, в леса, где нет клиник, нет ослепительно белых операционных столов, но есть много страданий. И там нужны очень опытные руки хирурга, чтобы в боевых условиях спасать людей. А что там опасно, так разве можно сейчас об этом думать?..

— Ну, Шура… — сказал он на прощание жене, вдруг неудержимо залившейся слезами, и умолк. Ему хотелось сказать ей то, что каждый думает в такую минуту: «Прощай. …Кто знает, может, уже и не увидимся». Но удержался. И только две слезы, крупные и светлые, неожиданно выкатились из его добрых и таких, как и в молодости, лучистых карих глаз.

— Не горюй, Шура, не беспокойся, — поторопился Петр Михайлович сказать хоть что-нибудь утешительное. — Ничего со мной не случится. Жди письма. Да скоро я и сам вернусь…

II

…А через четыре месяца с улицы Кирова на Крещатик под немецким конвоем спускалась длинная вереница почерневших, оборванных, измученных голодом советских людей. Это были пленные. Среди них находился и профессор Буйко.

Александра Алексеевна так и не дождалась от него письма. Из дому он сразу же попал в полымя ожесточенной битвы. Не до писем было. Даже спать приходилось стоя, во время перерывов между операциями, пока на походном окровавленном столе меняли покалеченных, изуродованных. Буря все глубже врывалась в пределы страны, грозой надвигалась на Киев, и раненых с каждым днем становилось все больше.

Только возле Днепра у него появилась возможность написать жене. Уже нашел было с кем передать письмо, но оно так и осталось у него в кармане: буря свалила профессора.

Очнулся он, когда грохот боев перекинулся уже за Днепр. Трещала от боли голова, плечо было мокрым от крови. А рядом стоял эсэсовец. Вскоре профессора пригнали к толпе военнопленных. По знакам различия гитлеровцы видели, что это врач, и незаурядный. Возможно, именно потому они и отнеслись к нему с поблажкой: с него содрали только сапоги и гимнастерку…

Затем начался этап. Страшный этап… Их погнали в Борисполь, из Борисполя — в Дарницу, из Дарницы — в Киев.

И вот он в Киеве. В родном Киеве!.. Поймет ли кто состояние души уже немолодого человека, который идет под конвоем, в колонне пленных, обреченных на смерть невольников, по родному городу, по улицам, на которых прошли его детство, его молодость, где протекли самые лучшие годы жизни?!

Теперь Петра Михайловича не узнала бы даже жена. Вместо одежды на нем — грязные лохмотья. Непокрытая голова заметно побелела, глаза ввалились, под ними набрякли большие синие мешки. Из опухших, потрескавшихся ног сочится кровь. Он дышал учащенно и тяжело. Больное сердце, раны, голод в этом каторжном и бесконечном этапе измотали его до предела. Иногда он становился абсолютно равнодушным ко всему и терял сознание. И если бы в эти минуты чьи-то руки не подхватывали его, он давно бы валялся в кювете пристреленный.

Но сейчас, когда Буйко проходил по родной улице, мимо родного дома, неизвестно откуда у него появились силы! Он снова ожил. Боль, усталость, голод как бы отступили, и только сердце, сердце сжималось и билось так, будто хотело вырваться, да глаза горели и метались из стороны в сторону. Но напрасно искал он знакомое лицо. Улица была почти безлюдной. Лишь кое-где у ворот боязливо притихли старушки, женщины и дети, печально поглядывая на эту страшную вереницу людей, и каждый искал в ней своего.

И все вокруг было до боли печальным, лишенным жизни.

Все было мертвым, как эти мокрые желтые листья каштанов, гнившие на давно не подметавшемся асфальте.

А когда спустились на Крещатик, профессор глазам своим не поверил: из конца в конец громоздились страшные руины. Горы щебня, обломки стен, черные пожарища — вот все, что осталось от чистой, всегда оживленной центральной улицы — сердца столицы.

С Владимирской горки сплывала черная дымовая туча. От дыма становилось горько во рту, стучало в висках.

По улицам сновали чужие люди в стальных шлемах. Смерть носилась из дома в дом, с улицы на улицу, всюду оставляя свой след. Вот под стеной валяется убитая женщина, вот мертвый ребенок, а вот с балкона свисает труп повешенного. Вот другой… третий…

На бульваре Тараса Шевченко, у парадного входа в клинику, в ту самую клинику, в которой профессор много лет боролся за здоровье людей, чернели еще не остывшие трупы двух застреленных мальчиков и старушки…

Горестно тянулась с улицы на улицу вереница пленных. Досада и слезы давили каждого. Им не позволили передохнуть, на что так надеялись люди, приближаясь к Киеву. Им не дали вонючей баланды, которую раньше варили раз в сутки на остановках. Их даже не остановили, чтобы дать возможность утолить жажду. Но сейчас уже и не хотелось останавливаться. У Петра Михайловича в эти минуты было лишь одно желание — как можно скорее пройти все улицы, выбраться в степь, чтобы не видеть страшных, обагренных кровью руин и пожарищ Киева.

На окраине города то тут, то там появлялись сердобольные старухи и молодицы: одна хлеба кинет, другая — картофелину, а третья — початок сырой кукурузы. И на каждую сырую картофелину, каждый кукурузный початок бросались толпами, уничтожали пойманное на ходу. Даже на выстрелы конвоя никто не обращал внимания.

Вот из ворот выскочила молодая женщина с ребенком на руках и с корзиной печеной картошки. Одному кинет, другому, третьему — и все ищет, ищет кого-то встревоженными глазами.

У профессора дрогнуло сердце. Это была она — та самая молодая мать, которой с таким трудом он спас жизнь.

Вот она приблизилась и к его ряду. Бросила картофелину и на мгновение остановила на нем красивые голубые глаза. Но только на мгновение, и взгляд ее снова скользнул по черным лицам пленных. Было видно, что она кого-то искала и боялась найти в этой страшной веренице.

Вдруг к ней молча подскочил конвоир, и тяжелый приклад со всего размаху, как молот, опустился ей на спину. Женщина вскрикнула, пробежала еще несколько шагов, закинув голову, будто не хотела покориться, потом качнулась и свалилась на землю.

Из корзины посыпалась картошка… Громко закричало на тротуаре дитя. Но сразу же и умолкло: кованый сапог со всего размаху ударил его, и ребенок, как мяч, откатился к воротам.

— Стой! Стой! Что вы делаете, варвары? — неожиданно громко закричал профессор.

Но в тот же миг и сам умолк. Что-то тяжелое обрушилось ему на голову, из глаз брызнули искры, и все потемнело.

Колонна была уже у Святошина, когда Буйко пришел в сознание. Туман перед глазами постепенно рассеялся, и он увидел, что висит на руках двух таких же, как и сам, невольников. Оба были совсем еще молоды.

— Ох, отец, отец, — тихо сказал один из них. Говорил он почти шепотом, потому что им не разрешалось разговаривать. — Доброе у тебя сердце, да сил не хватает. И тепло добавил: — Не трогай их…

Профессор пристально посмотрел на него: это был высокий голубоглазый парень; на правой запыленной щеке у него темнел длинный и еще свежий рубец.

— Откуда? — спросил профессор.

— Из Рязани.

— А ты? — обратился он к напарнику рязанца — светловолосому, широкоплечему, но истощенному до черноты мужчине.

— Из Минска.

Петру Михайловичу не приходилось встречаться с ними раньше — они были из другой части. И то, что эти совсем незнакомые люди проявили о нем такую сердечную заботу, взволновало его до слез, ему хотелось обнять и расцеловать их. Если бы не они, он давно бы погиб. Они вдруг стали для него как родные. Их искренняя товарищеская помощь придала ему силу. И он мог уже передвигаться самостоятельно, лишь опираясь на их руки.

В передних рядах заметно начали спотыкаться. Профессор тоже споткнулся и едва не упал: на дороге лежал труп одного из невольников. Это — уже не первый…

Чем дальше, тем все труднее и труднее было идти по вязкой, разбитой дороге. А жажда и голод словно состязались между собой, кто больше причинит муки. Сознание мутилось, и не было никаких сил переносить все это. Вот впереди двое не выдержали, вырвались из колонны и жадно припали к луже. Но там они и остались, прошитые автоматной очередью. И все чаще — то впереди, то позади — строчили автоматы.

Вдруг босые ноги профессора вновь споткнулись о что-то мягкое и теплое. Это тоже был пленный. Очевидно, он только что упал, но его уже успели затоптать в грязь.

Вечерело. Низко, над самой землей, из тучи показался кровавый полукруг солнца. Выглянул и, словно испугавшись, снова скрылся за серой пеленой. Еще более унылой стала степь, медленно погружавшаяся в мрачные сумерки. Наконец длинная серая колонна в поле вовсе слилась с мокрой черной землей. Было слышно лишь, как где-то далеко, впереди и позади, чавкала грязь.

Так и брели они молча, в бессильной ярости и почти все на ходу жевали: кто кусок голенища, кто гнилые очистки, кто остатки ремня… Но чем больше они жевали, тем сильнее терзал их голод.

Неподалеку от обочины лежала убитая лошадь. У людей лихорадочно загорелись глаза. Загорелись помутившейся и какой-то нечеловеческой страстью — овладеть падалью.

Первый не удержался рязанец. Он выскочил из ряда, молча оглянулся на ходу в сторону профессора, словно бы прося у него прощения. Следом за ним заволновалась, сгрудилась вся колонна, и большая толпа людей одновременно с отчаянием набросилась на конскую тушу.

Профессор тоже ощутил запах конины. Был он таким приятным, привлекал, как самое изысканное блюдо. Буйко сознавал, что это — падаль. Но так хотелось есть, что не было никакой возможности удержаться. Профессор тоже бросился к уже истерзанной туше лошади, но его сбили с ног, он упал, а когда поднялся, по толпе бешено строчили автоматы охранников.

Многие не вернулись в колонну. Светловолосый минчанин вскочил в расстроенные ряды, держа в зубах что-то черное. Он, видимо, хотел поделиться добычей с Петром Михайловичем, но руки у него не действовали: обе они были прострелены.

— А где же рязанец?

Однако никто ему не ответил. Буйко не мог смириться с мыслью, что нового друга уже не стало. Он оглядывался по сторонам, расспрашивал у всех, звал его, но рязанец не возвращался.

Так, непрестанно оглядываясь в надежде увидеть своего молодого товарища, Петр Михайлович неожиданно споткнулся и упал. Упал прямо в лужу. И больше уже не поднялся…

III

…Оба они внезапно появились в его кабинете, остановились на пороге и вместе воскликнули: «Ну, здравствуй, здравствуй, батько! Приготовил ли ты лодку и ружья?» — «Ох, сыночки мои!» — выскочила из соседней комнаты жена. Она обнимает, целует их и плачет от радости. Затем обращается к нему: «Петя! Петя! Ты посмотри, кто приехал!» А он и без нее видит, кто приехал, но нарочно сидит так, склонясь над рукописью, ожидая, пока сыновья подойдут поближе, чтобы потом вдруг броситься к ним, обнять и расцеловать обоих вместе…

Он сидит молча, а у самого сердце замирает от радости. Сыновья! Как долго ждал он их!

Жена хлопочет, щебечет возле них, как ласточка. Голос у нее какой-то странный, воркующий. Она приглашает детей садиться, а они продолжают стоять рядом, один другого краше, один другого милее.

Отцовское сердце не выдерживает. Он отодвигает в сторону рукопись, снимает очки, медленно поворачивается…

Но где же они? Ни сыновей, ни жены в кабинете уже нет. Да и сам кабинет стал каким-то странным, неузнаваемым — низенький, с толстой и горбатой матицей под потолком и совсем, совсем маленький. Вместо электрической лампы под бумажным абажуром — подслеповатая плошка. И все тут незнакомое… Над ним склонилось милое личико девочки-школьницы с красными лентами в косичках и широко раскрытыми черными глазами, которые пристально смотрели на него, то ли испуганно, то ли радостно. Поодаль вместо сыновей стоял седой как лунь дед.

Когда профессор открыл глаза, старик тоже подошел поближе и обрадованно произнес:

— Ну, Марися, тебе посчастливилось. Твой ожил, а мой, бедняга, так и не отходит…

Профессор догадался, что эти люди подобрали его на степной дороге. И еще кого-то подобрали. И видно, что они распределили их между собой: девочка взялась отхаживать его, а дед — того, который лежал на скамье.

У девочки даже слезы засверкали от радости, когда профессор раскрыл глаза.

— Пейте еще… Это чай. Он сладкий, с медом! — защебетала она. — Я вам уже и водку в рот капала. Хотела молока, но дидусь не позволили, говорят, вам еще нельзя молока.

— Не щебечи, не щебечи, Марися, пускай человек спокойно полежит, — ласково басил дед.

Профессор жадно выпил чай. Целый стакан выпил из рук девочки, не поднимая головы. Ему стало тепло, приятно и очень уютно. Но вскоре снова на глаза наплыл туман — всё гуще, гуще. А за туманом — мрак…

Профессор долго не приходил в сознание. Он все время бредил и не слыхал, как двое суток хлопотали около него незнакомые ему дед и Марися, не знал, как они прятали его на чердаке, на огороде и даже в копнах.

А когда он наконец очнулся и раскрыл глаза, рядом уже не было ни деда, ни девочки. У его постели сидела незнакомая молодая женщина. Она была бледна и вся дрожала.

В хате плакали дети: один ребенок в люльке, другой на полу. Но женщина почти не реагировала на крик детей. Все ее внимание было сосредоточено на больном человеке, лежавшем в углу на скамейке. Когда Буйко открыл глаза, она неумело перекрестилась и дрожащей рукой начала поить его из чайной ложки какой-то теплой жидкостью.

— Ой, слава богу! Слава богу! — обрадованно вскрикнула она. — Я так напугалась, так напугалась, думала, уж и конец мне. Вы все время в беспамятстве и ругаете жандармов, а они вон по двору шныряют. Еще ложечку, это полезно вам, — хлопотала женщина.

Профессор в знак благодарности пошевелил головой. Ему трудно было говорить, и он сосредоточил на женщине внимательный взгляд, словно расспрашивая, где он и что с ним.

А женщина на радостях разговорилась больше, чем нужно:

— И все о каком-то дружке беспокоились. Только и слышишь: «Где рязанец? Где рязанец?» Я спрашиваю у вас, что болит, а вы весь в огне и снова за свое: «Где рязанец?» А потом начали девочку звать, да так жалобно: «Марися, Марися…»

Женщина вдруг запнулась, поднесла к глазам фартук и горько заплакала. И было неясно, отчего она разрыдалась: оттого ли, что он жалобно звал девочку, или по другой какой-то причине…

Поплакав с минуту, женщина вытерла глаза и тяжело вздохнула:

— Нет уже Мариси… И деда нет…

И она поведала профессору, как он попал к ней в дом… В ту ночь, когда дед с внучкой подобрали его в бессознательном состоянии на степной дороге, многие пленные убежали из колонны. Убегая, они перебили почти половину конвоя. Это произошло как раз возле села, где жили дед и Марися, километрах в пятнадцати отсюда. А на следующий день после побега в том селе началось что-то неслыханное. Облава за облавой. Жандармы всюду шарили, все переворачивали вверх дном и, где находили бежавшего, расстреливали на месте всех — пленных и тех, кто укрывал их. В живых оставляли лишь доносчиков. Но таких было мало, и дед был не из тех!

— Где только он не прятал вас! — вздохнула женщина. — А когда жандармы начали скирды переворачивать, дед с Марисей перетащили вас ночью аж за огороды, в копны. И поди ж ты! О вас беспокоились, а о себе забыли. Не успели того, второго, беглеца спрятать. Думали, что за мертвого ничего не будет. Но жандармы налетели и… обоих, обоих — на месте…

Женщина снова закрыла фартуком глаза и сквозь слезы добавила:

— Марися еще пыталась упрашивать их, дедушку своего заслоняла, так ее… прямо в личико.

Немного успокоившись, женщина рассказала, что ее отец, живущий по соседству с покойным дедом, видел, куда дед с Марисей спрятали больного, и решил помочь ему. Запряг лошадь, поехал на луг, к копнам. Быстро погрузил на телегу сено, а под сеном спрятал пленного. Не забыл и пропуск выхлопотать у коменданта, будто для перевозки сена к дочери.

— Вот так и привез вас сюда…

Профессор только теперь понял, что находится уже в другом селе.

— Привез да и говорит, — продолжала женщина. — «Не знаю, что это за человек, дочка. Только вижу, свой, раз от немцев прячется. Посмотри за ним, не то погибнет людская душа». Едва я успела устроить вас и отца проводить домой, как в село нагрянули жандармы. И такое поднялось, не приведи бог! Покоя нет ни днем ни ночью. Как на волоске висишь. А тут еще и вы бредите. Да так громко! Ну, думаю, услышат — конец мне.

Женщина взяла из люльки грудного ребенка, успокоилаего, выглянула в окошко, прислушалась и облегченно вздохнула:

— Слава богу, кажется, хоть под вечер утихомирились.

И только она проговорила эти слова, как дверь с шумом открылась, в хату ввалились три автоматчика.

— Рус зольдат! Рус зольдат!

Женщина так и обмерла на месте. Прижимая ребенка к груди, она молча показала головой: дескать, нет здесь солдат.

Жандарм указал автоматом на профессора и свирепо завопил:

— Рус зольдат?

— Нет! Нет! — испуганно преградила ему дорогу женщина. — Это отец, отец! Папа… понимаешь, папа! — в отчаянии жестикулировала она.

И подбирая подходящие слова, чтобы доказать, что это ее отец и что он очень болен, она вдруг выпалила:

— Тиф, тиф у него!

Это слово не на шутку встревожило жандармов.

— О-о-о! — пробормотал один из них.

— Доннерветтер! Хундерт тайфель! (Гром и молния! Сто чертей!) — выругался стоявший у двери.

— Аус! (Прочь!) — испуганно крикнул старший. И они торопливо вышли. Но профессор уже не видел этого. Взволнованный рассказом женщины, он снова начал бредить. Перед ним опять были только гестаповцы. Они гонялись за ним, ловили его и все пытались застрелить. Но едва начинали целиться, как вдруг неизвестно откуда появлялась Марися и заслоняла собой профессора. Гестаповцы кричали на нее, били ее, били прикладами винтовок прямо по лицу, но маленькая девочка с красными лентами в косичках стояла перед ними гордая и бесстрашная…

IV

Постепенно профессор Буйко начал выздоравливать. С каждым днем ему становилось все лучше. Когда ему за спину подкладывали подушки, он уже сидел без посторонней помощи и даже мог хотя еще не очень уверенно, но все же самостоятельно пользоваться ложкой. Сознание теперь не покидало его, и он ясно понимал, что судьба неожиданно привела его в Фастов, в дом знакомого врача, вместе с которым они когда-то учились и даже немного вместе работали. Но каким образом он попал сюда, представить не мог.

С утра и до поздней ночи за ним ухаживала худая, осунувшаяся, но очень подвижная и приветливая Мария Остаповна — жена его знакомого. Ей помогала дочь — такая же, как и мать, приветливая, хрупкая. По вечерам, возвратившись с работы, у постели больного хлопотал и сам хозяин — облысевший, добродушный толстяк — Константин Назарович. Все они вели себя в его присутствии так, будто с ним ничего не случилось. Никто не напоминал ему о плене и о тех, кто спас его, все говорили ему только приятные слова, будто войны вовсе и не было, а его привело сюда не горе, а простое желание погостить у товарища.

Профессор был благодарен им за такое сердечное гостеприимство, но хорошо понимал, что они умышленно так обращаются с ним, чтобы не волновать его тем, что за этой мирной, успокоительной ширмой таится страшная трагедия. И он невольно думал: как тяжело болеть врачу, который сам не раз утешал больного, заранее зная, что судьба этого больного уже предрешена.

Продолжительное время профессор был настолько слаб, что не мог говорить. Но в этот раз, когда Константин Назарович вернулся из больницы, Петр Михайлович сидел на кровати и весело разговаривал с Марией Остаповной. Та уже успела сообщить Петру Михайловичу приятную новость о его жене, Александре Алексеевне, которая жива, здорова и скоро должна прибыть сюда. Возможно, именно это известие и придало силы профессору. Он даже приподнялся без посторонней помощи и, как ребенок, сиял от радости.

— О, я вижу, наш пациент — герой! — обрадовался Константин Назарович, войдя в комнату. — Это хорошо, хорошо, Петр Михайлович, — добродушно говорил он, проверяя пульс. — Чудесно.

И убедившись, что больному действительно стало лучше, он вдруг не удержался, отвернулся и смахнул платочком слезу. Профессору стало совершенно ясно, что в этот дом он был доставлен в таком состоянии, когда жизнь его висела на волоске.

— Скажите спасибо своим знакомым, Петр Михайлович. Это они спасли вас, — взволнованно промолвил Константин Назарович.

Профессор недоуменно посмотрел на врача: о каких знакомых он говорит? Потом смутно начал припоминать, что после того, как жандармы заходили к женщине в хату, его куда-то везли. Везли на маленькой тележке, которую тащили на себе та же говорливая женщина, хозяйка хаты, и какой-то пожилой дядька. Везли долго, очень долго, но куда привезли и как он оказался здесь — вспомнить не мог.

Константин Назарович как раз дежурил в больнице, когда женщина и пожилой крестьянин внесли профессора в приемный покой в бессознательном состоянии. Со слезами на глазах женщина умоляла спасти ее дядю. Вначале Константин Назарович не знал, кого они принесли, думал, что это и в самом деле какой-нибудь колхозник, родственник молодой женщины, а когда узнал профессора, ни женщины, ни ее спутника уже не было. Убедившись, что больной передан в надежные руки, они, не назвав даже своих фамилий, возвратились туда, откуда пришли. В ту же ночь Константин Назарович перевез профессора к себе в дом. Он догадался, что женщина нарочно назвала больного своим дядей, однако был уверен, что это в самом деле какая-нибудь знакомая профессора.

Петр Михайлович взволнованно слушал рассказ Константина Назаровича. Перед глазами снова встали как живые и рязанец со шрамом на щеке, и светловолосый белорус, и девочка-школьница со своим седым дедушкой, которые сами погибли, спасая его, и говорливая женщина, назвавшаяся племянницей, и пожилой дядька с тележкой… Все эти люди впервые в жизни видели его, и он никого из них не знал.

Некоторое время профессор сидел молча, углубившись в свои мысли. Казалось, он снова разрешал какую-то сложную и научную проблему. Он думал о знакомых и незнакомых, о простых людях. Бедствие войны с особой яркостью раскрыло ему еще одну черту в нашем народе — человечность. Если ты обессилен в горе, человечность для тебя — самый лучший источник силы. А там, где сеют человечность, там злу не расти…

Наконец профессор нарушил молчание:

— Далеко ли фронт?

Константин Назарович заметно помрачнел:

— Харьков наши оставили… И давно уже…

Он боязливо оглянулся, не подслушивает ли кто случайно, и, посмотрев на профессора, как тот будет воспринимать, шепотом добавил:

— А сегодня Геббельс кричал по радио, что и Москва уже у них в руках…

Оставаясь все таким же задумчивым, профессор тихо, но внятно сказал:

— Много горя принесли они на нашу землю. Но настанет время, когда побегут назад, ой как побегут…

В комнате воцарилась напряженная тишина. Мнимый покой, который здесь усиленно поддерживали, чтобы ничем не беспокоить больного, вдруг оказался нарушенным. Теперь все — и сухонькая Мария Остаповна, и дочурка, и Константин Назарович — предстали перед профессором такими, какими они были на самом деле, — напуганными, беспомощными. Слова Петра Михайловича впервые в этом доме за все месяцы оккупации заронили чувство непокорности, вселяли надежду. Было и радостно, и тревожно. Каждый смотрел на профессора и словно бы спрашивал: а будет ли так, как он говорит, и скоро ли это произойдет?

На стене монотонно тикали часы, отсчитывая минуту за минутой…

V

В эту ночь профессор долго не спал.

Не мог уснуть и Константин Назарович. Он не успел еще сказать профессору о самом главном — о том, что сегодня комендант вызывал его к себе и допытывался, кто тот больной, которого врач перевез к себе домой. Константин Назарович умышленно не сказал об этом профессору. Однако Буйко неожиданно сказал больше, чем ожидал его коллега. Тревога и сомнения с новой силой начали раздирать душу Константина Назаровича. Он всю жизнь придерживался «мудрого», как ему казалось, правила: «Не тронь меня, и я тебя не трону». А с приходом оккупантов вовсе растерялся. Единственное, что поддерживало в нем силы, — это стремление как-нибудь пережить лихое время, как-нибудь перебиться. Он тайком, как мог, помогал бежавшим из плена, но опять-таки лишь для того, чтобы и они, прячась от врагов, тоже могли как-нибудь перебиться. А слова профессора пробудили в нем что-то другое, что-то новое. Что именно другое и новое, он ясно еще не сознавал, но чувствовал, что только прятаться теперь мало…

Утром оба они проснулись от тревожного вскрика девочки. Она сидела у окна и, прогрев своим дыханием кружок на замороженном стекле, испуганно смотрела на площадь.

А там за ночь выросла виселица. На ней качались три трупа.

Вскоре с базара вернулась Мария Остаповна. Базар теперь заменял им газету: на базаре можно было узнать и о положении на фронтах, и о том, что произошло за ночь в городе. Как ни странно, базарные новости теперь были более свежими и более точными, чем сообщения оккупационных газет и радио.

— Все трое из Томашовки, — промолвила, войдя, напуганная Мария Остаповна. — И всех ни за что! Шли себе люди по улице, разговаривали, кто-то из них сказал: «Но все-таки наши вернутся». А предатель подслушал…

И следующую ночь не мог уснуть профессор Буйко. Не спали и остальные жильцы этого дома. И не только этого. Весь город не спал в ту страшную ночь, а лишь прикидывался спящим, тревожно замерев в напряженной и холодной, скованной морозом тишине.

Со двора жандармерии непрерывно доносились выстрелы… И с каждым новым выстрелом там обрывалась чья-то жизнь.

Мертвенно смотрела луна в заснеженные окна. Тусклый свет ее, проникавший в молчаливую комнату, ткал какую-то жуткую желтоватую паутину.

У постели дочери дрожала в халате Мария Остаповна; с каждым раздававшимся за окном выстрелом она все плотнее укрывала ее… Откинув одеяло, сидел на белой простыне профессор, и полоска лунного света безжизненно серебрилась в его бороде. Как тень, на цыпочках ходил от окна к окну Константин Назарович, то и дело отодвигая занавески и заглядывая на улицу.

Над площадью продолжали тихо покачиваться три окоченевших трупа.

Вот мимо виселицы кого-то провели. Кого?.. Слышно, только сапоги скрипят по снегу. Вот ведут другого, в одном белье… Босые ноги неуверенно ступают по замерзшей мостовой. Голова обнажена, волосы взлохмачены. Было что-то очень знакомое в этой белой, немного сгорбленной фигуре…

А вот и к соседям идут. Холодно сверкают при лунном свете три автомата… Стук в дверь… Молчание. Снова стук в окно… Скрипнула дверь: двое вошли, один остался у окна… Женский крик вырвался из раскрытой двери и сразу же затих… Вскоре на пороге показался хозяин. Он вышел одетый, будто знал, что за ним придут, и приготовился.

Это был старый и очень опытный слесарь, мастер завода. Три его сына воевали на фронте. Для Константина Назаровича он был не просто соседом, а постоянным и самым лучшим собеседником. Не одну ночь провели они вдвоем за шахматной доской. Константин Назарович видел, как сосед в полушубке ровными шагами спускался по ступенькам, словно направляясь на завод. На миг остановился, снял шапку и трижды поклонился своему дому. Его подтолкнули в спину. Но он на ходу повернулся и, не надевая шапки, низко поклонился в сторону дома Константина Назаровича. И снова вслед ему, как острая стрела, пронзил холодную тишину женский крик…

Не выдержал Константин Назарович — упал и забился как в лихорадке, прощаясь с другом каким-то страшным скованным голосом:

— Захар… Захар Федорович… Захар!..

За ним вскрикнула и Мария Остаповна:

— Ой, Ящука повели… Ой, что же это будет?!

Но вот опять послышались шаги жандармов на улице. Кажется, идут сюда…

Жуткая леденящая тишина смятением наполнила комнату. Только часы тихо и однообразно отбивали минуты, да во дворе жандармерии безостановочно гремели выстрелы…

VI

И потянулись над Фастовом ночи, одна страшнее другой.

А тем временем на улице Ивана Франко, неподалеку от железнодорожной станции, в маленьком неказистом домике появился новый частный врач. По утрам его нередко видели на базаре. Эдакий обыкновенный, болезненный старичок в простенькой одежде, в шапке, в старых крестьянских сапогах. Приветливые карие глаза, серебристая борода. На базар он всегда приходил с корзинкой и очень любил торговаться с женщинами. Купит что или не купит, а поторгуется непременно.

Иногда вместо него на базар приходила его жена — высокая, сухощавая женщина в большом полосатом крестьянском платке. Так же как и муж, она больше интересовалась не тем, что продается, а теми, кто продает, будто желала с каждым завести знакомство.

Никто не знал, кто этот врач и как он очутился в Фастове. Да этим почти никто и не интересовался. С начала войны столько людей прибилось в город и столько ушло из него, что появление еще одного человека не представляло ничего особенного. Многие знали о нем лишь то, что он — опытный врач, что за лечение берет очень немного, лишь бы прокормиться вместе с женой. И вскоре к частному врачу вереницей потянулись больные и калеки — на телегах и пешком, на костылях и самодельных протезах.

Война задела все живое на земле, никого не оставила в покое… Медицинская помощь населению стала особенно необходимой. И больные находили у врача такую помощь. Не только облегчение физических страданий получали у него люди. Каждый, кто обращался к нему за помощью, уносил из небольшого домика доктора еще и сердечную человеческую теплоту.

Слава об этом враче быстро и широко прокатилась по всей округе. Видимо, ничто не обретает такой популярности, которая бы так быстро разносилась вокруг и так глубоко западала в человеческую душу, как слава врача.

А вскоре Константина Назаровича снова вызвал к себе комендант полиции Випняченко.

Это был дородный мрачный человек, всегда смотревший исподлобья. До войны его никто не видел в Фастове, а чистый немецкий выговор подтверждал слухи о том, что он долго скитался в Германии. Константин Назарович лечил его жену, и поэтому Випняченко относился к нему с бо́льшим доверием, чем к другим фастовским врачам.

— Должен вас предупредить, — начал отчитывать комендант. — Ваш Буйко, за которого вы так ручались, человек ненадежный. Имею доказательства, что он лечит всякий советский элемент. Что вы на это скажете?

Что мог возразить ему перепуганный врач?

— Не знаю. Не может быть. Не может… — робко пожал он плечами.

Но тут же спохватился: ведь такой нерешительностью можно навлечь еще большее подозрение на Петра Михайловича.

— Нет, нет! Этого не может быть! — уже смелее стал убеждать его Константин Назарович. — Боже сохрани…

Комендант помолчал, затем, все так же глядя исподлобья, мрачно продолжал:

— Имею еще сведения. Ваш Буйко причастен к тем висельникам, которые подделывают листовки…

В последнее время в Фастове и окрестных селах часто стали появляться советские листовки. Но жандармы быстро срывали их. Зато немецкими прокламациями ежедневно увешивались все телеграфные столбы и стены домов. Особенно много пестрело различных обращений к населению с призывом ехать на работу в Германию. Ярко разрисованные плакаты крикливо обещали хорошую жизнь в Германии всем тем, кто соглашался туда ехать. Но с некоторых пор на этих красочных объявлениях стали появляться остроумно вклеенные внизу строчки: «Не верьте фашистскому вранью!» Вклейки долго оставались не замеченными жандармами. А люди уже привыкли к ним и часто, не читая всю прокламацию, разыскивали только то, что было допечатано внизу. Полиция не могла напасть на след тех, кто делал вклейки. О них-то и напомнил теперь комендант.

Константин Назарович пожал плечами и, как бы не понимая, о чем идет речь, наивно возразил:

— Что вы, что вы, господин комендант! Да разве врач станет зарабатывать деньги таким образом?..

Однако комендант был не из наивных, чтобы всерьез принять подобное объяснение. Он проводил Константина Назаровича так же мрачно, как и встретил. И трудно было понять, что у него на уме.

Ночью Константин Назарович поспешил в домик профессора. Они сидели за шахматной доской, которая только для виду стояла перед ними, и Константин Назарович с тревогой передавал все услышанное от коменданта.

Профессор сначала насторожился. Затем, немного подумав, спокойно сказал:

— Это не страшно. Если бы у него были настоящие доказательства, он не стал бы спрашивать у вас.

Петр Михайлович передвинул несколько фигур на шахматной доске, по-дружески заметил:

— Запомните, Константин Назарович, что вы ходите ко мне только для того, чтобы играть в шахматы. И не следует украдкой пробираться по огородам. Уверенно заходите с улицы! — И чтобы успокоить коллегу, который все еще оглядывался и дрожал, делая ошибочные ходы на шахматной доске, профессор пошутил: — Вот так конспиратор! Ну кто же королеву под слона подставляет просто так, без смысла?

— Боже сохрани, — вздохнул Константин Назарович. — Все в голове перемешалось: короли, слоны, пешки…

Однако профессор сегодня не давал ему времени для безнадежных размышлений и решительно подводил к новому, еще более опасному заданию. Подав жене знак, чтобы она-посторожила в приемной, откинул спинку дивана. Нажав ногой на еле заметный выступ в карнизе, приоткрыл маленькую дверцу в полу и достал большой сверток свежих немецких прокламаций.

— Сегодня же нужно расклеить, — сказал профессор. — Только хлопцев для этого подберите надежных…

Прокламация представляла не что иное, как очередной призыв гебитскомиссара к молодежи ехать в Германию. Тираж ее только еще печатался в типографии, а у профессора была уже стопка прокламаций с вклейками: «Немедленно уходите в лес! Только в рядах партизан найдете спасение!» А в самом низу вместо обычного фашистского заклинания «Хайль Гитлер!» чернела строчка: «Смерть Гитлеру!»

— Как это понравится коменданту? — улыбнулся Буйко.

Константин Назарович растерянно молчал. Видно было, как дрожат у него руки. Не скрывая своей тревоги, он после некоторого молчания только и смог испуганно произнести:

— О, сохрани боже!..

VII

На следующее утро, вернувшись с базара, профессор застал у себя в приемной с десяток больных. Возле них хлопотала Александра Алексеевна. Приемной служила совсем небольшая комнатка, скромно обставленная. И надо было придумать, как разместить пациентов: кого усадить на маленький диванчик, кого на табуретку, а кого и на чемодан.

Появление профессора обрадовало больных. Каждый смотрел на него с нескрываемой надеждой и мольбой. Многих посетителей профессор уже знал, а некоторых видел впервые. Особенно бросились ему в глаза два молодых человека: один, с подвязанной рукой, — в углу, другой, голова которого была забинтована, а глаз прикрыт черной повязкой, — у столика.

— Что ж, люди добрые, — сказал Петр Михайлович, — одному мне очень трудно всех вас принять. Может, кто-нибудь из вас обратится к другому врачу?

Но больные в один голос умоляли принять их — каждый из них готов был ждать до поздней ночи.

— Ну, хорошо, — согласился Буйко. — Прошу только, чтобы очередь вы сами установили.

И он направился в комнатку, служившую рабочим кабинетом.

Почти одновременно с ним в кабинет вошла сухонькая, тихая старушка. Она уже не впервые у него на приеме — все на печень жалуется. Профессор сел рядом с ней и заговорил, как со старой приятельницей:

— Ну, как ваша печень, Горпина Романовна?

— Слава богу, — улыбнулась посетительница. — Уже не беспокоит.

— Потому и не стонете? — словно бы ненароком, намекнул профессор.

Старушка, вспомнив уговор, тихонько вздохнула:

— Ох…

— Еще раз. Немного громче, — посоветовал Буйко. И, чтобы смягчить этот уже слишком прозрачный намек, добавил: — Когда больной стонет, ему кажется, что легче становится.

— Да, да, — согласилась старушка и, стараясь угодить профессору, что есть силы вскрикнула:

— Ой, ой, ой!

— Это уж слишком, — улыбнулся Буйко.

Александра Алексеевна тоже знала, кого впустила первой на прием к врачу, и потому умышленно то включала радио, то заводила в приемной такой громкий разговор, чтобы нельзя было расслышать, о чем идет речь в кабинете.

Не переставая охать, старушка потихоньку рассказывала, что происходит в ее родной Томашовке, что неподалеку от Фастова.

— Божья кара низверглась на нас, — уже с неподдельной болью говорила она. — Божья кара, Петр Михайлович. Антихристы житья не дают людям… И как только не грех им кресты на себя цеплять?.. Панаса Горобца повесили. Одарку, что за плотиной жила, убили… Раненого нашли у нее… И все гребут, гребут — и телят, и курей, и уток. Да что за прорва эта Германия — никак насытиться не может?! А теперь за людей принялись. Не хотят люди ехать в проклятую неметчину и картинкам ихним не верят. Так теперича они, каты, начали на списки брать всех. Сказывают, силком погонят…

Вдруг старушка оглянулась на дверь и оживилась:

— А вчера, слышите?.. На рисунках ихних кто-то правду припечатал: «Не верьте, врут антихристы!» Так вот прямо и пропечатано, — улыбнулась она. — Люди даже головы подняли. «Ага, — говорят, — наши и тут не спят!»

— Конечно, не спят! — невольно сорвалось у Буйко. Но тут же он спохватился: пригасил, прикрыл свое восхищение. Пусть старушка не знает, что вклейки — его рук дело. Пусть не догадывается. Чтобы поскорее отвлечь ее внимание от этих вклеек да и самому немного внутренне успокоиться, он нарочно завел разговор о другом. Однако старушка, словно невзначай, опять подвела речь к тому же:

— Вот спасибочко.

— Это кому же и за что?

— За то, что так ловко пропечатано.

— А разве вам известно, кто это сделал?

— Петр Михайлович, — улыбнулась старушка, — да неужто у меня нет сообразительности?

И она посмотрела на него с такой теплотой и доверчивостью, что профессор не выдержал, отвернулся. Догадывается! По всему видно, что догадывается! Вишь ты какая бойкая! Ему было и приятно, и тревожно. Он и сам уже не раз присматривался к этой сметливой старушке: нельзя ли ей дать поручение? Но решиться не мог: и мало знает ее, и уж больно набожна она. Подведет еще.

Сомнение не покидало его и сейчас. Он напряженно думал, как же быть? Как заставить ее поверить, что она ошиблась?

Но старушка, уловив на лице врача смущение, сама поспешила ему на помощь:

— Да об этом же, слышите, все знают, Петр Михайлович. Это же Антон такое сотворяет!

— Ах, вот оно что! — облегченно выдохнул профессор. И даже малость пожурил себя за то, что так неосмотрительно попался на крючок этой старой неграмотной крестьянки.

— Кто же он такой, этот Антон? — спросил уже совершенно равнодушно, лишь бы спросить о чем-нибудь.

— А разве вы не слыхали? Грисюк.

Снова обескуражила его старушка. У него даже дух захватило: откуда ей известно это имя? Про Антона Грисюка он слышал еще накануне войны. Уже тогда о нем ходили легенды. Один больной уверял Петра Михайловича, будто сам видел, как этот бесстрашный лейтенант во время битвы на линии Маннергейма проник сквозь бурю огня к неприступному доту и забросал гранатами амбразуру. За этот подвиг ему тогда присвоили звание Героя Советского Союза. Об Антоне Грисюке рассказывал и его старший брат, лечившийся у профессора (Грисюки родом из Дорогинки, что под Фастовом. Как и многие фастовчане, они часто наведывались в Киев). Но тогда профессору не пришлось повстречаться с отважным героем. А вчера под вечер один безногий пациент передал Петру Михайловичу, как нечто особо секретное, будто Антон Грисюк в здешних лесах отряд сколачивает. Буйко всю ночь глаз не смыкал. Поднял на ноги всех связных. Они и в Дорогинке побывали, и местных лесников «прощупывали», но так ничего толком и не разузнали. Даже слух, принесенный безногим, никто не подтвердил. А тут вдруг старушка говорит так уверенно: «Это же Антон такое сотворяет!»

Буйко еле сдерживал волнение. Его так и подмывало схватить старушку за плечи и поскорее расспросить, откуда ей известно об Антоне Грисюке. А главное — где он? Однако нужно было соблюдать осторожность, и он снова, как бы между прочим, сказал:

— Так, говорите, все это Грисюк? Кто же вам наплел такое? Да и откуда он мог здесь появиться?

— Кто — Грисюк? — с удивлением переспросила Горпина Романовна.

— Ну да.

— Вчера ночевал у меня.

— Ночевал, говорите?

— С ним еще трое. Да все грозные такие! С вооружением!

— Странно. А где же они теперь? — разволновался Буйко. — Не знаете?

— Эге, так-то они и назовут свой адрес! Глупые, что ли?

«И то правда», — согласился про себя Буйко.

— Ох, чуть не забыла, — спохватилась Горпина Романовна. — Он и о вас словцо закидывал.

— Обо мне? — изумился профессор.

— Да-да, о вас. И так, как бы невзначай. Дескать, не знаете ли, бабушка, кто он, этот доктор Буйко? «Бог его святой знает, — говорю, — не ведаю». А сама себе думаю: «Чего это он интерес про вас заимел?»

И в глазах старушки снова сверкнули лукавые огоньки.

— Не познакомиться ли, случайно, хочет с вами, а?

— Это вам так показалось, Горпина Романовна, — с напускным равнодушием ответил Буйко. И тут же поторопился опять перевести разговор на другое:

— Ну а вы, Горпина Романовна, зачем же ко мне пожаловали?

— Да внучку мою, Катюшу, антихристы в списки записали — уже неподдельно застонала старушка, вспомнив о своем горе. — Так вы уж, Петр Михайлович, сделайте ей, пожалуйста, какую-нибудь болячку, чтоб не забрали. А то, говорят, уже скоро погонят… Вот времечко настало, прости господи, не исцеления просишь у доктора, а чтобы хворь привил, умоляешь, — закончила она со слезами на глазах.

Буйко тяжело вздохнул: в словах старушки была горькая правда.

— Поможем, — коротко сказал он на прощание. — Пускай завтра придет.

Не переставая стонать и охать, старушка вышла. После нее сразу же в кабинете появился незнакомый юноша с подвязанной рукой. Вид у него был изнуренный, усталый. В быстрых, ясных глазах, заметно покрасневших от бессонницы, светилась настороженность. Он волновался. И видимо, неспроста. Хотя одет он был, как и все местные крестьяне, однако профессор сразу понял, что он не здешний.

— Откуда вы?

— Из Ярошивки.

Ярошивка находилась по соседству с Томашовкой, где жила Горпина Романовна.

— А что с рукой? Посетитель начал рассказывать:

— Ехали мы, стало быть, на возу с дядькой. Солому везли. Вилы вот так лежали. Вдруг перекладина — хрясь! Воз — в кювет, а меня угораздило прямо на вилы.

Он говорил о своем ранении так уверенно и приводил такие подробности, что ему нельзя было не поверить. Но профессор, уже не впервые слышавший подобные легенды, улыбнулся:

— А выговор-то у вас не здешний. На Полтавщине так говорят. — И чтобы успокоить юношу, который при этом, вздрогнул, доброжелательно, словно догадываясь о чем-то, добавил:

— Видимо, отец ваш оттуда родом?

— Тетка! — сгоряча выпалил юноша, но сразу же поправился: — Я рос у тетки…

— Спасибо тетке, — дружески пошутил профессор Буйко. — Доброго молодца вырастила.

Он размотал бинт, пощупал руку.

— Эге, а рану-то вы запустили. Болит?

— Малость.

— А здесь?

— Ой, — вскрикнул юноша.

— Ничего, ничего. Знаю, что больно… Ну что ж, добрый молодец, две навылет, а третья, пакостная, застряла. Придется вырезать.

— Что вырезать? — так и вспыхнул парень.

— Да, видать, кусочек рожка от вил в руке, — пошутил профессор.

Юноша побледнел. Он поднял голову и широко открытыми глазами смотрел на врача. Смотрел так, как смотрит человек, пойманный на месте преступления. Он не знай, что пуля застряла рядом с костью, потому и выдумал историю о вилах. А теперь эта история разоблачила его окончательно. Теперь уже не отвертеться. Если врач связан с немцами — все пропало. И юноша, внезапно отпрянул назад, в отчаянии ухватился за стул, уже с нескрываемой решимостью сверлил глазами профессора: дескать, попробуй только вызвать жандармов — сам погибну, но и тебе несдобровать!

Переживания парня взволновали Петра Михайловича. Ведь он и сам недавно был в таком же положении, прекрасно знал, что за побег из плена — расстрел, за укрытие беглеца — виселица или тоже расстрел. Но не только это растрогало профессора Буйко. Своим появлением юноша, сам того не подозревая, задел самую чувствительную струнку его души — напомнил о старшем сыне Николае. Тот такой же светлоглазый и такой же порывистый, горячий. «Сынок!» — чуть было не крикнул Петр Михайлович, смотря на раненого. От волнения со страшной болью сжалось сердце, и профессор грузно опустился на табуретку. Какую-то минуту он сидел с закрытыми глазами, держась за сердце, и в этот миг для него, кроме сына, никого на свете не существовало.

Затем, придя немного в себя, он поднялся и взял парня за руку:

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

Юноша все еще недоверчиво посматривал на врача, то и дело оглядываясь по сторонам.

— Все будет хорошо, — ласково повторил профессор. — Садись.

Тот нерешительно сел.

— Где живешь?

— У хромого.

— А, знаю. Ну, снимай рубашку и потерпи малость.

Пока профессор Буйко делал операцию, юноша, как блудный сын, раскаявшийся перед отцом, рассказывал, где и когда был ранен, как бежал из плена и как ему теперь живется.

— Вот и все, — сказал профессор, перевязав рану. — А завтра снова приходи. Непременно. Только что же это ты наговорил много, а ни имени своего, ни фамилии не назвал?

— Микола… — сказал юноша, а перед фамилией вдруг запнулся.

— Только не сочиняй, — дружески предупредил профессор.

Парень еще больше смутился. Сейчас он не собирался выдумывать, обманывать врача. Но за два месяца скитаний в окружении ему приходилось столько раз менять фамилию, что от настоящей уже успел отвыкнуть.

— Микола Полтавец, — произнес он твердо.

«Тоже Коля», — печально подумал Буйко. И как бы невзначай спросил:

— Ну, а куда же ты, Коля, когда рана заживет?

— Как — куда? Через фронт, к своим!

— Далеко, — вздохнул профессор. И опять, будто бы ненароком:

— А если в лес?.. В партизаны?

— Лейтенанту не к лицу партизанить, — отрезал тот.

— О, почему же? Это тоже фронт!

— Нет, нет, — решительно ответил юноша. — Я должен явиться в свою часть.

— Благородное желание, — одобрил профессор. — Но об этом еще рано. — И протянул руку. — Ну, Коля, теперь до завтра. Не мешкай!

— До свидания, — с благодарностью кивнул раненый. — Спасибо. От всего сердца!..

Профессор взволнованно посмотрел юноше вслед. Ему снова вспомнились сыновья. «Где они? Может, кто-нибудь из них тоже попал в такой переплет?» И опять острой болью защемило сердце.

Больные шли один за другим. Мужчины и женщины, старые и молодые. И каждый из них вместе с физическими страданиями приносил профессору душевную боль, и не только свою, но и боль других. А боли и горя теперь повсюду — что воды в море.

Уже под вечер последним из сегодняшней партии вошел тот, которого профессор еще утром заприметил, — с черной, повязкой на глазу и с забинтованной головой. Тоже молодой, но давно не бритый, он выглядел значительно старше своих лет. Переступив порог, пациент прикрыл за собой дверь и боязливо оглянулся. Было видно, что пришел он сюда не только лечиться, но и принес для врача нечто очень важное, секретное.

Буйко пригласил его сесть и, по выработавшейся привычке, зорко следил за каждым движением вошедшего.

Посетитель сел, лицо его исказилось болезненной гримасой.

— Что, больно? — обратился к нему Буйко.

— Болит…

— А что у вас? Рассказывайте.

Больной снова поморщился и как бы нечаянно обронил:

— Из плена бегу…

Профессор насторожился. Больной, в сущности, ничем не отличался от тех раненых беглецов, которых ему не раз приходилось принимать в своем кабинете. Но в поведении этого посетителя было что-то подозрительное. И профессор вдруг оказался перед дилеммой: что ему ответить? Если пациент шпик, то одно неосторожное слово — и можно разоблачить себя. Достаточно лишь намекнуть на согласие помочь ему или просто осмотреть рану, как сюда немедленно явятся гестаповцы… А если это свой? Если действительно он бежал из плена, ранен и рана опасная?..

Какой-то миг профессор колебался, хотя отлично сознавал, что в подобных случаях колебаться нельзя: действовать требовалось быстро и решительно. И он сказал:

— А знаете, таких я не лечу.

Больной испуганно отпрянул:

— Почему? Разве я не человек?..

Он вдруг раскис и с такой мольбой посмотрел на профессора единственным своим глазом, будто готов был расплакаться. Эта плаксивость почему-то начала раздражать профессора:

— Я не лечу таких. Уходите!

— Товарищ… — вдруг умоляюще сорвалось у того.

У профессора снова дрогнуло сердце. Давно уже не слыхал он родного слова «товарищ». Однако и в этот раз сумел подавить в себе волнение.

— Еще раз говорю: уходите!

Пациент вскочил. Его единственный глаз с нескрываемой укоризной и враждебностью сверкнул исподлобья. Одноглазый выскочил в приемную, схватил свою свитку и, на ходу натягивая ее на плечи, метнулся за ворота. На улице боязливо оглянулся, как бы желая убедиться, не гонятся ли за ним, и лишь после этого быстро свернул за угол, скрылся.

Буйко долго не мог оторваться от окна: кого он прогнал? Если это был шпик, он не стал бы так пугливо оглядываться на улице. Несомненно, это беглец из плена. Мелькнула мысль немедленно догнать его, вернуть и помочь. Но жена удержала.

— Мне тоже показалось, что он какой-то ненадежный, — сказала она.

Вдруг в приемную без стука, как вихрь, влетел весь запорошенный снегом мальчик. Ему было не более тринадцати лет. Он тяжело дышал: видно, пришлось долго бежать. Его светлые глаза и посиневшие от холода губы выражали тревогу и страдание.

— Ме-ме-ме… — замычал он, быстро жестикулируя пальцами. — Ме-ме-ме…

Профессор не без удивления смотрел на него — это что еще за пациент?!

А мальчик тем временем азартно продолжал что-то объяснять. Он то показывал пальцем на профессора, то старался изобразить кого-то другого, кого не было в комнате, жестами и мимикой утверждал, что тот, который недавно приходил к врачу, — плохой человек.

Мальчик был глухонемой. Профессор молча и настороженно смотрел на него и поначалу не понимал, что же ему нужно. Тогда мальчик подскочил к столу, схватил карандаш, тетрадку и начал что-то писать. Собственно, он больше рисовал, чем писал. Писал он медленно, с трудом выводя неровные буквы, зато рисовал молниеносно. И на бумаге это выглядело так:

«К вам приходил… — мальчик быстро нарисовал мужчину с перевязанным глазом. — Это мой отец…» Затем он запнулся, будто подбирая подходящее слово для характеристики своего отца. И вдруг, осененный удачным сравнением, быстро и четко нарисовал гадюку.

Профессор вздрогнул. Что-то, видимо, очень страшное заставило мальчика сравнить своего отца с гадюкой. Необходимо было узнать все до конца.

Немного успокоившись, Петр Михайлович снял с мальчика мокрую телогрейку, шапку, усадил его возле печки. Спустя некоторое время между ними снова начался необычный разговор — при помощи жестов, мимики, ребусов.

Мальчик был из пригородного села. Звали его Яшей. В Фастове его многие знали — калеки всегда приметны. Профессор вспомнил, что и сам несколько раз встречал Яшу. Даже видел его у себя в приемной — тогда он приводил к врачу больную мать. Вспомнил Петр Михайлович встречу с Яшей и на базаре. Мальчик смотрел на него с какой-то особой приязнью. Но прежние встречи были мимолетными, быстро забылись. Теперь мальчик сам пришел к профессору. Разговаривая с ним непривычными жестами и мимикой, Петр Михайлович пытался понять, что же побудило Яшу обратиться именно к нему и решиться на такой необычный поступок — раскрыть подлые намерения отца?

Глухонемые обладают необыкновенной чуткостью. Пожалуй, никто другой не способен так быстро и четко определить по глазам, по лицу, по поведению, о чем думает человек, что его волнует. У глухонемых очень тонко развито зрительное восприятие. Глаза для них — все: ими они видят, слышат и говорят. Глухонемому достаточно взглянуть на губы разговаривающего, и ему становится понятен не только смысл разговора, но и оттенки каждого слова.

Яша видел, с какой благодарностью относились к этому доктору люди. Он понимал, какую помощь оказал профессор и его матери. А что сделал для людей отец? Его и до войны всегда бранили на собраниях: за бутылку водки он готов был променять все на свете. Над матерью издевается… А когда, пришли немцы, очутился в полицаях. И снова беспробудно пьянствует, житья матери не дает. Вот и недавно так избил ее, что если бы не помог врач, то она вряд ли выжила бы.

Всю последнюю неделю отец почему-то не выходил из дому. Опустился, зарос. Мальчик заметил, что он нарочно не брился. А вчера вечером, когда к ним в хату приходил помощник коменданта полиции, перед Яшей раскрылась страшная истина: его отец шпион! И шпионит он не за кем-нибудь, а именно за этим добрым доктором! Ради этого и бороду отрастил. Не все понял мальчик из того, о чем вчера тайком сговаривались отец и помощник коменданта. Однако и то, что он мельком прочитал по их губам, потрясло его до глубины души. Всю ночь он не спал, всю ночь беззвучно плакал. Ведь отец, каким бы он ни был, остается отцом. К тому же он по-своему любил Яшу, любил, пожалуй, не меньше, чем любила своего несчастного, но ласкового и заботливого сына мать. И потому всю ночь Яша думал: как же ему лучше поступить?

Хотелось остановить отца, но понимал, что его уже не остановишь. И он решил предостеречь доктора от злого замысла отца.

Рассказывая сейчас обо всем этом профессору, он вдруг горько заплакал. Разрыдался так, что долго не мог успокоиться. На красивом детском лице, в ясных и не по-детски серьезных глазах было столько невыразимой муки, что Петр Михайлович, видя его страдания, сам едва сдерживал волнение.

— Ме-ме-ме! — вдруг опять решительно замычал и принялся жестикулировать мальчик. — Пих! Пих! — люто сверкнул он глазами, — дескать, я убью его!

Профессор покачал головой:

— Не надо… Нельзя.

Он даже в мыслях не мог допустить, чтобы ребенок осмелился поднять руку на родного отца.

В эту минуту во дворе промелькнула синяя шинель, и разговор прервался. Буйко настороженно потянулся к окну. Яша понял, что ему пора уходить: его не должны здесь видеть, и он умоляюще поднял глаза на врача, спрашивая разрешения прийти сюда в другой раз.

— Обязательно приходи! Я буду рад, — обнял его Буйко. — А сейчас иди.

Он кивнул жене, чтобы та вывела мальчика через кухню, и снова выглянул в окно. Появление полицая возбудило тревогу. Что ему нужно? Не отец ли Яши направил его сюда? Еще больше забеспокоился Петр Михайлович, когда увидел, что полицай, войдя во двор, заговорил с соседкой — уже давно увядшей рыжей девой, машинисткой из немецкой комендатуры. Он о чем-то таинственно говорил с ней, что-то расспрашивал у нее, то и дело кивая в сторону дома, в котором жил профессор. «Мною интересуется», — подумал Петр Михайлович. Но вот полицай повернулся, Буйко увидел его лицо и чуть не вскрикнул от изумления и радости: «Так ведь это Васько!»

— Саша, — позвал он жену, — ты только взгляни, кто к нам идет. Чубатый… Васько… Помнишь?

Александра Алексеевна тоже приникла к окну. Помнит ли она Васька?! Еще бы, разве можно забыть такое! Два месяца назад она нашла Васька в огороде неподвижного, застывшего, присыпанного снегом. Невысокий и щуплый вообще, тогда Васько после многомесячных скитаний по вражеским тылам так исхудал, что Александра Алексеевна легко, как ребенка, перенесла его в квартиру. Впрочем, он действительно показался ей ребенком: маленький, сухой как щепка, лицо с кулачок. Только давно не стриженный чуб придавал ему вид взрослого. Именно за этот чуб они дали ему прозвище Чубатый. Так и в документах записали, хотя, конечно, у него была другая фамилия. В ту пору Буйко сам еще только-только вставал на ноги, и им с большим трудом удалось вернуть этого паренька к жизни.

— А теперь вишь какой «фюрер»!

Профессор обрадовался. И не только потому, что давно не виделся с Чубатым. Им обоим сейчас крайне необходимо было встретиться. Сухонький юноша отличался большой отвагой. Он первый без малейшего колебания сразу же после выздоровления пошел на задание. Не то что Константин Назарович, который боялся даже подумать, чтобы его работа обрела подпольную окраску. Он не такой, как Микола Полтавец, который поначалу тоже уклонялся от подпольной борьбы под предлогом, будто лейтенанту не к лицу партизанить. Васько Чубатый совсем другой. Он даже решился пойти на службу в железнодорожную полицию, чтобы добывать необходимые сведения и помогать партизанам. И Буйко, наблюдая, как Чубатый заигрывает во дворе с машинисткой, специально выставив при этом забинтованный палец, еще, видимо, и советуется с ней, стоит ли идти именно к этому врачу, одобрительно подумал: «Молодчина!»

Вскоре в дверь постучали:

— Можно к вам, господин доктор?

— Заходи, заходи, господин полицай. — Буйко обнял его и прижал к себе. — Садись, дружок. Уже никого нет. Рассказывай…

Он присел рядом и умолк, готовый слушать Чубатого. Но тот неожиданно вскочил с места, зло рванул на себе шинель и, задыхаясь, простонал:

— Не могу…

— Что не можешь? — недоумевающе спросил Буйко.

— Умоляю вас, Петр Михайлович, — лихорадочно заговорил юноша. — Куда хотите посылайте, куда хотите: пойду в лес, на диверсию, в огонь пойду, только освободите меня от этой шинели!

— Не понимаю.

— Говорю же вам, не могу больше. Каждый видит во мне врага. Иногда какая-нибудь тетка так резанет глазищами… Ух! Сквозь землю провалился бы!..

Буйко взялся за голову. Боль от подозрения в измене, пережитая Чубатым, передалась и ему. На какой-то миг он и сам словно бы оказался в одежде полицая, пронизываемый острыми взглядами честных людей. И в этот миг он, казалось, не только сочувствовал Чубатому, но и готов был ругать себя за то, что послал его на службу в немецкую полицию.

Васько стал еще смелее.

— Сил больше нет, Петр Михайлович, — старался он разжалобить профессора. — Освободите меня от этой маски предателя. Я ведь комсомолец!

Но профессор уже овладел собой. Теперь он жалел, что так расчувствовался.

— Потому-то я и дал тебе это задание, что ты комсомолец, — промолвил он в раздумье. И вдруг сразу же деловито, даже немного строго спросил:

— Что на станции?

— Завтра в депо будет авария, — поторопился ответить Васько. Ему даже жутковато стало, что разговор принял такой оборот. И, стараясь уже не сбиться с делового тона, чтобы как-то смягчить свою вину перед Петром Михайловичем за проявленную слабость, четко, по-военному, повторил:

— Точно. Будетавария!

— Какое движение?

— Эшелоны идут через каждый час.

— Груз?

— Главным образом — танки и артиллерия.

— Так, — задумчиво, словно обращаясь к самому себе, произнес профессор, — значит, немцы готовят прорыв на южном направлений…

— Несомненно готовят, — в тон ему подтвердил Чубатый. И сообщил еще одну новость: — Порожняк прибыл. Сорок вагонов. Будут людей отправлять.

— Порожняк, говоришь? Так, Вася. Теперь тебе главное задание: вагоны — в Германию, а люди — в лес. Ясно?

— Ясно.

И этот тон деловитой озабоченности уже не оставлял Васька Чубатого до конца встречи. Лишь после того, как он обо всем доложил, у него снова появилось было желание попросить профессора отпустить его в партизанский отряд. Но Петр Михайлович, посмотрев на часы, сказал:

— Полицай не должен долго засиживаться у частного врача. Ясно?

— Ясно, — козырнул Чубатый и с какой-то непередаваемой досадой направился к выходу.

Но Буйко не удержался. Остановил его и без слов крепко-крепко прижал к себе.

Вечером, когда уже совсем стемнело, в окно трижды постучали. Александра Алексеевна впустила в комнату знакомого пациента. Это был еще нестарый, но с густой бородой человек. Спустя несколько минут снова стук в окно. Вошел другой посетитель, с гипсовой повязкой на руке. Это был тоже знакомый — железнодорожник. Чуть позже пришел молодой рабочий с завода, а вслед за ним — врач из городской больницы, ровесник и приятель профессора. Все они, не задерживаясь в приемной, заходили прямо в кабинет.

Александра Алексеевна закрыла дверь, проверила, плотно ли затемнены окна, и уже по привычке встала у оконного косяка на страже.

В кабинете говорили вполголоса: о чем-то советовались, к чему-то готовились. И если бы кто-нибудь тайком заглянул туда, то увидел бы, что безногий ходит по комнате на обеих ногах, а деревяшка, как ненужная вещь, лежит у дивана. Железнодорожник, сняв гипсовую повязку, обеими руками подымает тяжелый шкаф, прикрывавший дверку в тайник.

Александра Алексеевна не прислушивалась к тому, о чем говорили в кабинете. Все ее внимание-было сосредоточено на улице. Там тяжело и четко, словно заведенные, стучали по мостовой кованые сапоги. А вместе с этим были слышны чьи-то мягкие и неуверенные шаги: опять кого-то вели в комендатуру или жандармерию.

Поздно ночью, когда все разошлись, Петр Михайлович, до изнеможения уставший, присел рядом с женой:

— Как себя чувствуешь, Шура? — И, посмотрев на нее, тепло добавил: — Эге, милая, да у тебя голова тоже снежком присыпается…

Еще бы не поседеть! За шесть месяцев с момента прихода немцев она видела столько ужасов, что порой сама удивлялась, как еще ноги ее носят. Она видела кровавый кошмар в Киеве, видела Бабий Яр, куда несколько дней подряд с утра до ночи огромными толпами сгоняли на расстрел старых и малых. Десятки тысяч ни в чем не повинных людей полегли в том яру, и она сама совершенно случайно избежала этой кровавой участи. Но надолго ли?

Однако сейчас она не хотела думать: «Надолго ли?» Она рада, что муж жив, что Наконец она нашла его и находится рядом с ним. Теперь не отойдет от него ни на шаг: уж если умирать, то вместе.

— А ты молодец, Шурочка, — тепло, как когда-то в молодости, обнял ее Буйко. — Я и не подозревал, что ты такая мужественная. Вот если бы сыновья наши видели, какая ты героиня!

Дрогнуло сердце матери, затуманилась синева ее глаз.

— Не плачь, Шура, — печально вздохнул профессор. — Не нужно… Да и нельзя нам… — И горько улыбнулся: — Подпольщик не имеет права на волнение. Даже из-за сыновей…

— Ложись отдохни, — забеспокоилась Александра Алексеевна. — А то ты совсем уже с ног валишься.

— И тебе пора, — согласился Буйко.

Но прежде чем лечь в постель, он достал из шкафа добытые сегодня два порошка. Немного постоял с ними, словно колеблясь, затем нежно взял жену за руку и трогательно, мягко произнес:

— На, Шура. Сама понимаешь… Держи всегда при себе. На крайний случай…

Александра Алексеевна взяла один порошок и побледнела. Но ничего не сказала. Только кивнула головой в знак согласия.

Это был яд.

VIII

Возок то и дело подпрыгивал, задевая кривым колесом перекладину, и все катился, катился по мягкой весенней лесной дороге. Всходило солнце, дымилась влажная теплая земля. Буйно поднимались волны молодой сочной листвы и плескали в лицо свежестью весеннего утра. И казалось, в каком-то увлекательном порыве на миг онемел как бы сам собой очарованный лес. Совсем близко, возле дороги, пахло ландышами.

Давно уже не был профессор в лесу. Тут не мозолили глаза жандармы и не раздражала та мертвечина, которую фашисты принесли людям. Тут все жило, цвело, развивалось, как и должно развиваться на мирной земле. На какое-то мгновение забывалась война, забывалось вражеское окружение, забывались ужасы. Но только на мгновение. Жестокая действительность и тут напоминала о себе.

Пожилой крестьянин в заплатанной свитке без устали стегал кнутом тощую взмыленную лошадку, не переставая вздыхать. Иногда его вздохи переходили в сухую, бесслезную и какую-то жуткую икоту — он плакал. Дома у него лежали при смерти обе дочери, и он старался поскорее привезти врача. Так они и ехали, погруженные каждый в свои мысли. Было над чем поразмыслить и Петру Михайловичу.

Случай с незадачливым шпиком — отцом глухонемого мальчика неожиданно оказал ему немалую услугу. О стычке профессора с мнимым пленным тотчас же стало известно гебитскомиссару Фастова фон Эндеру, и подозрение, павшее было на Буйко, рассеялось. Фон Эндер даже пригласил его к своей дочери, которая внезапно заболела по прибытии к нему в гости. Ей необходимо было сделать сложную операцию. Операция прошла удачно. А профессору посчастливилось вскоре осуществить и другую «операцию» — устроиться на работу в городскую больницу. Теперь он чувствовал себя увереннее, имел доступ к медикаментам, к инструментарию, а главное, мог с разрешения директора бывать в селах. Иногда Петру Михайловичу даже представлялось, что гестапо вовсе перестало за ним следить и забыло о его существовании.

Возок подпрыгивал и катился между густыми лесными зарослями. Профессор смотрел на лес и думал о партизанах. Минутами ему казалось, что из-за кустов вот-вот появится Микола Полтавец. Но Микола — профессор знал — в то время был далеко отсюда.

Вскоре лес кончился, и дорога потянулась по возвышенности над берегом реки. Из-за холма как-то сразу, точно на экране, выплыла и развернулась необъятная даль, окутанная нежным золотистым маревом. В заречных просторах яркой зеленью отсвечивались густые сочные луга, за лугами голубела степь, и где-то далеко за солнечным маревом, как за морем, плавало облачко леса.

Внизу извилистой лентой сверкала река Ирпень. Подобно застенчивой девушке, закрывающей лицо руками, пряталась она то за вербами, то за живописными склонами. А на взгорьях обоих ее берегов, соединенные зеленой плотиной, виднелись два села: Томашовка и Ярошивка. Как две сестры, стояли они друг против друга, взявшись за руки, пропуская мимо себя молоденькую стыдливую девушку — Ирпень.

Профессор Буйко почему-то особенно полюбил эти села. Полюбил речку, а больше всего плотину с могучими ветвистыми вербами, перехватывавшую Ирпень.

Вдруг везший его крестьянин испуганно натянул вожжи и круто повернул с дороги за куст. Возок остановился.

— Что случилось? — спросил Петр Михайлович.

Крестьянин молча, растерянно кивнул на долину. Там на двух небольших полосках копались черные, как сама земля, люди. Одни пахали на впряженных в плуги коровах, другие бороновал» землю, впрягшись в бороны сами.

На пригорке стоял Краузе — в белой рубашке с засученными рукавами. Это был новоявленный «хозяин» семи сел: Томашовки, Ярошивки, Пришивальни, Дорогинки, Дедовщины, Демидовки и Червонной Вишни. Над самой рекой, в зеленых зарослях парка, белел фасад красивого здания: до войны — школы-десятилетки, а теперь — дома шефа.

Краузе следил за работой, заложив за спину руки, — чванливый, самоуверенный, с огромной плетью под мышкой. Он стоял как грозный властелин. И люди знали — горе тому, кто попробует разогнуть спину, чтобы передохнуть, тому, кто выбьется из сил.

Профессор смотрел и не верил своим глазам: перед ним было откровенное, ничем не прикрытое рабство, о котором прежде он знал лишь из книг. Крестьянин — возница Петра Михайловича, — испуганно выглядывая из-за куста, растерянно моргал глазами. Он не знал, как теперь быть. Вчера Краузе категорически запретил ему ехать за врачом в Фастов. Шеф не хотел и слушать о том, что у человека умирают дети — велел всем утром быть в поле. За врачом крестьянин поехал тайком, полагая управиться до рассвета, но лошадка выбилась из сил. Известно, какой теперь корм…

— Не беспокойтесь, — сказал профессор. — Где ваша хата?

Крестьянин кнутовищем указал на белую хатку под камышовой крышей, стоявшую на горке, за зданием управы, подсвеченную густым цветением вишневого сада.

— Найду, — сказал Буйко.

Крестьянину он посоветовал ехать другой дорогой, а сам направился пешком.

Возле управы стояла длинная очередь молодежи. В основном здесь были девчата и мальчики-подростки. Два полицая старательно наводили порядок в очереди. А в управе тянули жребий — кому завтра отправляться в Германию, кому — во вторую очередь, кому — в третью.

Поодаль, за тыном, робко толпились матери. Каждая украдкой поглядывала на очередь и с тревогой ожидала, какая участь ждет ее дочь или сына.

Но в управе, видимо, отстали от событий, записывая тех, кому выпадал жребий. Мимо профессора пролетел на коне жандарм. Он круто остановился возле управы и приказал полицаям распустить очередь.

Люди, ничего не понимая, несмело сбивались в пучки, но не расходились. Им даже не верилось, что жребии так внезапно упразднены. А жандарм подошел к доске объявлений, не колеблясь сорвал какой-то плакат и на его место приколол новый, еще пахнущий свежей типографской краской.

Молодежь двинулась к доске. Профессор надел очки и тоже протиснулся туда сквозь толпу.

На доске висел приказ немецких властей. И это было уже не рекламное объявление, призывавшее молодежь ехать в Германию, расхваливавшее прелести фашистского райха; это было не извещение о частичной раскладке, в котором, как правило, указывалось, что село должно выделять для отправки на работу в Германию только здоровых и одиноких — не обремененных семьей; это был приказ о мобилизации — и не только одиноких, а всех, без исключения, здоровых мужчин до пятидесяти пяти лет, женщин — до сорока пяти лет. Внизу жирным шрифтом было набрано: «За невыполнение приказа — расстрел!»

Профессор с тревогой отошел от доски. События развертывались с молниеносной быстротой. Вчера только он узнал о положении на фронте: на южном направлении враг снова начал наступление, а сегодня — приказ о мобилизации. И это не обычный приказ. Это уже закон, который всех, в том числе и его с женой, объявлял рабами.

Профессору показалось, что земля под ногами стала какой-то непрочной, готовой вот-вот провалиться. Потрясенный жестокостью нового приказа оккупантов, он долго не мог вспомнить, зачем приехал в село.

Некоторое время Петр Михайлович шел по улице как в тумане, не разбирая дороги. Когда же взгляд его упал на хату, стоявшую среди белых вишен, он вспомнил, что именно там его ждут.

Профессор опоздал: старшая дочь крестьянина уже скончалась. Она умерла от чахотки. Всего несколько месяцев назад ее, здоровую и краснощекую, проводили на станцию. Тогда отец и мать сами снаряжали ее в чужую страну. Никто их к этому не принуждал. Думали, что дочери там будет лучше, чем на окопах или в лагерях. А вчера она возвратилась и еле порог переступила. Теперь она лежала, украшенная венками свежих полевых цветов, и только эти цветы да тонкие дужки черных бровей напоминали о ее красоте и молодости.

Вторая дочь истошно кричала в соседней комнате. Но плакала она не по сестре, а от невыносимой боли.

Профессор еще никогда не встречал такой болезни. Нога девушки распухла и почернела. В доме долго не признавались, отчего это произошло. Конечно, профессор не поверил матери, которая сначала старалась убедить, будто девушка упала и зашибла ногу. Наконец тайна открылась: местная санитарка, чтобы спасти девушку от отправки на фашистскую каторгу, впрыснула ей под кожу большую дозу бензина. Девушка стала калекой.

Вскоре профессор обнаружил в этом селе еще несколько случаев такого же увечья. В одной хате он встретил девушку — миловидную и аккуратную, но руки ее были сплошь усыпаны язвами.

— Что это у вас?

— Не знаю, — улыбнулась девушка.

Профессор взял ее руку, посмотрел и строго заметил:

— У вас чесотка. Нужно немедленно лечиться.

— Как же! — задорно возразила девушка. И сгоряча выдала себя. — Я за этой чесоткой аж в Мотиловку ходила!

Может, еще долго бы задержался профессор в селе — больных было много, к тому же и к Горпине Романовне надо было зайти, — но вдруг старушка сама его разыскала. Она вошла в дом, где он осматривал больного, бледная и взволнованная. Профессор сразу же заметил, что у нее стряслась какая-то беда, и, не мешкая, вышел вслед за ней из хаты. Старушка украдкой вытерла слезу. По ее испуганному лицу Буйко видел, что на нее свалилось очень большое горе.

— У вас что-то случилось, Горпина Романовна?

— Не у меня, а у вас, — неожиданно прошептала старушка.

Профессор насторожился. А старушка, оглянувшись — не подслушивает ли кто, — боязливо проговорила:

— У вас… дома обыск…

Горпина Романовна только что возвратилась из Фастова. Она ходила на базар и по привычке заглянула в домик профессора. Но не успела даже поздороваться с Александрой Алексеевной, как в квартиру ворвались гестаповцы.

— Ой, да такое подняли — весь дом содрогается! — сокрушенно проговорила старушка. — Всюду рыщут, рыщут…

— И что же? — нетерпеливо спросил профессор.

— Не знаю, Петр Михайлович, не знаю, голубчик. Потому как увидела этих антихристов, не помню, как и сюда добежала, чтобы вас предупредить.

Профессор, не дожидаясь, пока крестьяне снова выкрадут у шефа Краузе подводу, чтобы подвезти его, пешком направился в Фастов. Хотелось поскорее узнать о результатах обыска. Сам по себе обыск не был для него неожиданностью — к этому он уже давно был готов. Но то, что обыск произведен именно сегодня, встревожило профессора. Как раз сегодня ночью железнодорожники перенесли к нему тол; взрывчатку профессор должен был передать партизанской группе Миколы Полтавца. Значит, гестапо откуда-то пронюхало об этом.

Профессор быстро миновал плотину, вышел в лес и, сокращая путь, по лесной тропинке пошел напрямик. Он понимал, что домой ему являться опасно, и поэтому решил: сначала зайдет к медсестре, которая живет на окраине города, или к ее дядьке, тоже надежному человеку, и там разузнает о результатах обыска.

В лесу царила тишина. Небо затянулось теплыми, налитыми влагой облаками. Буйная молодая листва жадно тянулась вверх — навстречу дождю. Тропинка темной извилистой лентой беспрестанно пряталась меж кустов. Под ногами тихо похрустывал влажный валежник. Иногда до слуха Петра Михайловича доносился какой-то подозрительный шелест, будто сзади кто-то крался.

Профессор прятался за кусты, прислушивался, выжидал, но никто не появлялся. Лес казался безлюдным.

Но вдруг совершенно неожиданно перед Буйко выросли два полицая:

— Стой! Руки вверх!

Буйко остановился. «Значит, тол обнаружен, если меня на дороге подстерегали…» — мелькнула мысль. Однако он сделал вид, будто ничего не понимает, и даже рук не поднял.

Молодой, юркий скуластый узбек в совсем новой полицейской форме быстро обыскал профессора и раскрыл его чемоданчик. Стетоскоп, бинты, медикаменты без слов говорили о специальности задержанного. Но другой полицай, стоявший с винтовкой на изготовку, приземистый и уже пожилой — сразу видно, что из местных крестьян, — крикнул первому:

— Брось игрушки. Ты бонбу ищи!

Однако никакой «бонбы» у задержанного не было. Профессор объяснил, что он не кто иной, как сельский врач из Ярошивки, а идет сейчас в Пришивальню.

— Сразу видно, что заливаешь, — возразил пожилой полицай. — Пошли!

Они свернули с дороги и повели Петра Михайловича в заросли. Вели долго. С каждым шагом лес становился гуще, от высоких ветвистых деревьев местами делалось сумрачно.

Пожилой полицай шел сзади и недоверчиво посматривал на задержанного. Временами профессору казалось, что они и не думают вести его в город, а хотят лишь затянуть куда-то в яр и там прикончить, чтобы люди не знали, куда он девался.

Вскоре действительно остановились в глубоком овраге. Оба полицая отошли немного в сторону и стали шепотом о чем-то договариваться. Потом младший, узбек, схватил профессора за плечи и повернул лицом к обрыву.

— Стой так!

Профессор встал, как ему велели. За спиной щелкнул затвор. «Вот и все…» — подумал профессор, ожидая выстрела. Но полицай почему-то медлил, переступал с ноги на ногу и, казалось, никак не мог прицелиться. Наконец это стало невыносимым.

— Стреляй! — в отчаянии вырвалось у профессора Буйко.

— Подожди. Потерпи немножко, — спокойно ответил полицай-узбек. — Мы еще успеем разбит твой башка.

Но вот послышались шаги откуда-то справа, и полицай приказал профессору:

— Повиртай башка!

Профессор обернулся. Перед ним стояли уже трое. Третий что-то говорил, все время кивая в сторону профессора, а полицай-узбек словно бы оправдывался. По тому, как держался третий, Петр Михайлович догадался, что он старший, хотя и ничем не походил на полицая. В пилотке, в потертой кожаной куртке, перекрещенной ремнями, он скорее напоминал командира Красной Армии.

— Кто вы такой? — спросил он профессора.

— Я врач.

— Из Фастова? — И он посмотрел на Буйко так, будто узнал в нем старого знакомого.

— Да, из Фастова.

— Миколу Полтавца знаете?

— Не знаю, — ответил профессор и насторожился.

— А Грисюка?

У профессора мороз пробежал по коже. Он уже точно знал, что отряд Грисюка действует где-то поблизости в этих лесах. Даже дал задание Миколе Полтавцу связаться с ним. И то, что допрашивавший хотел знать одновременно и про Миколу и про Грисюка, встревожило его: значит, обоих поймали. Однако он сделал вид, будто и про Грисюка ничего не слыхал.

— А профессора Буйко знаете? — настойчиво требовал ответа мужчина в кожаной куртке.

Услышав этот вопрос, профессор понял, что полицаям все известно.

Выдавать себя за какого-то сельского врача — напрасная игра в конспирацию. И, чтобы не запутаться с ответами, решил не прятаться. Что будет, то и будет.

— Да, — поднял он голову, — профессор Буйко — это я.

Мужчина в кожаной куртке вдруг схватил его за руку и взволнованно воскликнул:

— Петр Михайлович! Долго же мне не удавалось встретиться с вами. Я — Грисюк, Антон Грисюк…

Оба «полицая» — медлительный и юркий — даже рты разинули, увидев, как их командир и задержанный ими «шпион» бросились друг другу в объятия и, казалось, вот-вот заплачут от счастья.

— Я сразу узнал вас, — сказал Грисюк. — По фотографии узнал. Мне еще брат рассказывал о вас. А хлопцы говорят — шпиона поймали…

Грисюк посмотрел на узбека и покачал головой.

— Эх, Саид, Саид, а еще лучшим разведчиком считаешься…

Тот виновато улыбнулся.

Грисюк повел профессора в ту сторону, куда перед этим Саид запрещал ему даже смотреть. Шагах в ста от места встречи, в густом кустарнике, стояла подвода. Немного в стороне, под дубом, сидели человек десять партизан. Все — в полицейской форме. Было видно, что прибыли они сюда издалека, по всей вероятности, ненадолго, по важному делу.

— А мы к вам собирались, Петр Михайлович, — сказал Грисюк. — Ждали вот, пока стемнеет.

Грисюк был очень обрадован неожиданной встречей и не скрывал своих чувств. Он то и дело заглядывал профессору в глаза, старался не пропустить ни одного сказанного им слова. Об этом киевском ученом по селам ходили легенды. Рассказывали, будто он и в самом деле чуть ли не воскрешает людей из мертвых. А от Миколы Полтавца Грисюк уже узнал, что профессор Буйко лечит не только от физических недугов, но и по-своему борется с оккупантами. Такой человек для партизан был особенно ценным.

Своей внешностью Грисюк напоминал борца — широкоплечий, коренастый, с увесистыми кулаками. В его лучистых глазах постоянно светилась добродушная, немного застенчивая улыбка. Но когда речь заходила об оккупантах, лицо его сразу становилось каменным, взгляд грозным, беспощадным.

В тыл врага его привела та же судьба, что и профессора.

— Кстати, а где же Микола? — спросил профессор.

— Пошел на разведку и к вам должен зайти. А вы чем-то взволнованы, Петр Михайлович?

— У меня обыск дома…

В этот момент на пригорке показался Микола. Он еще издали заметил профессора.

— Петр Михайлович! — радостно бросился он ему навстречу.

— Не шуми. Осторожнее! — предостерег Грисюк. — Ну что там? — нетерпеливо спросил он. — Рассказывай поскорее.

— У вас «гости» были, Петр Михайлович.

— Это я знаю. Не знаю только, чем закончилось.

— Ничего не нашли.

Профессор вздохнул с таким облегчением, будто он весь день носил огромную тяжесть и вот только теперь удалось ее сбросить.

— Вода у вас есть?

— Да вы, наверное, и есть хотите? — забеспокоился Грисюк. — Саид! — обратился он к юркому узбеку в новой полицейской шинели. — Тащи, что там у нас имеется.

Вскоре Саид, все еще виновато улыбаясь, пригласил Петра Михайловича к партизанскому столу. Под кустом на шинели лежали печеная картошка, хлеб, лук и стояла бутылка первоклассного бургундского вина с позолоченной этикеткой. Профессор с удивлением взял бутылку в руки:

— Я вижу, вам и французы помогают?

— Француженки, — усмехнулся Грисюк. — Вчера Саид «поздоровался» на дороге с одним почтенным штурмбанфюрером. Видать, Франция особенно понравилась ему, потому что, кроме ящика с таким вот вином и женских фотографий, ничего не возил с собой.

Они разлили вино в маленькие кружки, выпили. Снова наполнили кружки, но выпить не успели. Внезапно где-то совсем рядом прогремел выстрел. Партизаны вскочили.

— Подождите, я сам! — спокойно сказал Грисюк.

Он выбрался на бугор, прилег за кустом, потом подозвал к себе профессора. То, что они увидели, удивило обоих: шагах в ста от них под сосной лежал мужчина, а над ним склонился мальчик.

Грисюк приказал окружить их, а сам с профессором продолжал наблюдать. Мужчина с распростертыми руками неподвижно лежал на земле. Был он в ветхой крестьянской одежде и походил на беглеца из плена. Мальчик приник к нему головой, судорожно вздрагивал; из груди у него вырвались какие-то нечленораздельные звуки. Рядом на траве валялся пистолет.

Грисюк заметил, как тревожно вздрогнул Буйко. «Что с вами, Петр Михайлович?» — взглядом спросил он.

Профессор, не отвечая, вышел из-за куста и приблизился к мальчику. Перед ним над телом своего отца горько плакал Яша.

Какой-то миг профессор в оцепенении стоял над мальчиком, затем наклонился, прикоснулся к руке его отца. Сомнений не было — тот уже мертв. Заметив рядом с собой профессора, мальчик очнулся, вскочил и, заливаясь слезами, принялся торопливыми жестами объяснять, что произошло. Оказалось, что сегодняшний обыск в доме профессора не случаен. Он был тщательно продуман и специально приурочен к тому моменту, когда Буйко поедет в село. В гестапо решили проверить сразу, что у этого популярного доктора делается дома и чем он занимается за пределами города. Проверка его связей в селах возлагалась на Яшиного отца, который после злополучного визита с перевязанным глазом вел за профессором еще более тщательную слежку. Сегодня на рассвете Яша заметил, как разбуженный жандармом отец быстро оделся в истрепанную одежду, вышел из дому и поспешно направился в село Томашовку. Мальчик тотчас же тайком последовал за ним. Жандармский шпик опоздал: к моменту его прихода в село Петр Михайлович уже возвращался домой. Шпион тоже вернулся. Крадучись между кустами и деревьями, он пошел за профессором по пятам. Мальчик затаив дыхание следил за обоими. Он видел, как двое неизвестных полицейских схватили профессора и повели в овраг. Он уже прекратил было следить за отцом, решив наблюдать только за незнакомыми полицейскими, но его насторожило поведение отца: тот, недоверчиво выглядывая из-за куста, не решался приблизиться к месту происшествия. А когда возле оврага вдруг появился Микола, шпион окончательно убедился, что перед ним партизаны. Он быстро отполз назад и бросился бежать в сторону Фастова. Яша понял, что отец побежал с доносом, что теперь доброму доктору грозит неминуемая гибель, и растерялся. Он не хотел убивать отца. У него и в мыслях этого не было. Он хотел лишь остановить его, но, не зная, как и чем остановить, выстрелил…

Обливаясь слезами, мальчик еще раз взглянул на профессора, как бы умоляя поверить, что он не хотел стрелять. Потом Яша опять вернулся к трупу, тихо опустился перед ним на колени, прижался к груди убитого головой и снова забился в горьких рыданиях. Теперь перед ним уже не было шпиона, а осталось лишь мертвое тело отца.

Эта страшная картина взволновала всех партизан. Каждый старался успокоить мальчика, каждый жалел его как родного.

Грисюк некоторое время молча ходил возле сосны, нервно покусывая губы. А совсем еще юный Саид вдруг словно бы возмужал — одной рукой прижал к себе мальчика, а другой высоко поднял винтовку и, не скрывая слез, молча потряс ею в воздухе. Он ничего не сказал. Но было ясно, что он клялся мальчику отомстить тем, кто отнял у него отца.

Тело убитого зарыли там же, под сосной. После всего случившегося было опасно отправлять Яшу домой. Его временно взяли в партизанский отряд.

Возвратившись в Фастов, профессор Буйко долго не мог успокоиться. События этого дня настолько потрясли его, что он чувствовал себя совсем больным и разбитым. И только воспоминание о встрече с Грисюком не давало ему впасть в отчаяние. Мысль о Грисюке — бесстрашном вожаке партизан, с которым наконец-то удалось установить прочную связь, — придавала ему новые силы, окрыляла его.

IX

Перед рассветом — профессор не успел еще и глаз сомкнуть — раздался бесцеремонный стук в дверь.

— Снова жандармы! — задрожала напуганная вчерашним визитом непрошеных гостей Александра Алексеевна.

— Спокойно, Шура, — тихо сказал Петр Михайлович, поспешно натягивая на себя пиджак. — Не выдавай себя. Держись!

Через минуту в комнате стоял жандарм и ожидал, пока профессор соберется в дорогу. Куда и надолго ли жандарм и сам не знал. Ему было приказано немедленно привести профессора с медицинскими инструментами. Упоминание о медицинских инструментах немного успокоило напуганную Александру Алексеевну: видимо, кто-то заболел и Петра Михайловича повезут к больному.

Профессора привели в канцелярию гебитскомиссара. Там уже сидели под надзором другого жандарма Константин Назарович и еще два приятеля профессора — врачи Куриненко и Дербунов. Вид был у них, как у людей, которые чувствуют за собой не одну провинность, но, за какую именно их арестовали, не знают. Появление профессора Буйко немного подбодрило врачей. Он держался непринужденно, будто его не под конвоем сюда привели, а он сам пришел. Даже шутить начал.

Почему их привели к гебитскомиссару до рассвета, так и осталось тайной. В приемной под охраной жандармов они просидели часов до девяти утра. Никто ни о чем не спрашивал их, никто ничего им не говорил.

В девять часов всех врачей вызвал к себе в кабинет гебитскомиссар фон Эндер.

Это был спокойный, даже тихий, но уверенный в себе, тучный пруссак, с поседевшими и подчеркнуто по-бисмаркски взвихренными длинными усами.

— С нынешнего дня, — тихо и внушительно сказал фон Эндер, — вы мобилизованы.

При этом он посмотрел на часы, будто подчеркивал, что именно с этой минуты они мобилизованы. Не глядя на присутствующих и не интересуясь, как они реагируют на его приказ, словно это было обычное, будничное распоряжение, он медленно сбил в пепельницу пепел с сигары и спокойно продолжал:

— Великая Германия нуждается только в здоровых работниках. Больных и калек направлять туда не следует.

Фон Эндер говорил таким тоном, будто до сих пор в Германию люди неудержимо ехали по своей собственной воле и теперь туда много набилось таких, которые были совсем не нужны райху.

Профессор слушал и чувствовал, как каждое слово фон Эндера, точно молотком, било его по вискам. Он уже догадался, зачем его привели сюда: его мобилизовали в комиссию, которая должна отбирать невольников для Германии, его хотят превратить в палача своего же народа…

А фон Эндер все тем же равнодушным тоном и все так же неторопливо продолжал:

— Ваша обязанность не пропустить в Германию эпидемии. Но здоровые, все, без исключения, должны быть непременно направлены в райх. Все!

Он кивнул адъютанту, и тот снова забрал врачей под свой надзор. А вскоре их привели на биржу труда, разместившуюся в помещении бывшей десятилетки. Туда же прибыл и фон Эндер.

Огромный школьный двор, огороженный плотной сеткой из колючей проволоки подобно арестантскому лагерю, был заполнен людьми — с узелками, с котомками, ватниками. Какой-то жуткий, несмелый, будто каждому сдавили горло, гнетущий гомон стоял во дворе. Ворота непрерывно открывались, и за колючую проволоку, как скотину, загоняли все новые и новые толпы людей. Растерянность, беспомощность, ужас и отчаяние были написаны на лице каждого.

Профессор неподвижно стоял у окна. Пока аппарат комиссии готовился к приему, он смотрел на обреченных и курил папиросу за папиросой, хотя до этого никогда не прибегал к курению.

Служебный персонал комиссии состоял в основном из замаскированных и незамаскированных гестаповцев. Да уж одно то, что комиссию возглавлял сам фон Эндер, показывало, какое значение придавалось этой мобилизации.

Колесо мобилизации завертелось немедленно и с молниеносной быстротой.

Один за другим в комнату комиссии входили вталкиваемые жандармами юноши, девушки, женщины. Они заходили сюда, как на суд, и с затаенным страхом смотрели на членов комиссии, ожидая приговора.

Профессор чувствовал, как у каждого вздрагивало тело, в каком смятении колотилось сердце. Но разве у него самого оно было спокойно? Разве у него не вздрагивали руки, когда он видел перед собой крепкого, загорелого юношу, на теле которого не было ни единой царапинки, позволявшей искать повод для освобождения?

И профессор вдруг стал неузнаваемым. Даже друзья не могли понять, что с ним произошло. Он стал сухим и строгим. Куда девалась вся его вежливость, которая всегда привлекала пациентов и, казалось, была его особым природным даром, таким необходимым каждому врачу. Он стал черствым и, как заведенный автомат, сухо отчеканивал:

— Язва! Чесотка! Чахотка!..

Константин Назарович и Куриненко еле успевали поддакивать, подтверждая диагноз, установленный профессором Буйко.

Вот к профессору подошла девушка. Она не припасла поддельной справки о болезни и даже не пыталась прикидываться больной.

— На что жалуетесь? — спросил профессор.

Девушка посмотрела на него светлыми, еще влажными от слез карими глазами и покачала головой. Она ни на что не жалуется. Она от природы своей честная, правдивая и такой оставалась даже перед врагом.

— Малярия! — определил профессор. — А ну, Константин Назарович, еще вы посмотрите. По-моему, у нее тропическая!

— Да, да… подозрение на тропическую, — несмело подтвердил Константин Назарович.

Для установления «полного диагноза» он выписал девушке направление в санитарную станцию. Врач санитарной станции Дербунов уже знал, что немцы боятся малярии. Боятся ее даже больше, чем чахотки. Знал он, для чего к нему присылают больных. А потому все, приходившие на санстанцию с бумажкой от профессора, возвращались со справками о заболевании тропической малярией.

Девушка молча взяла записку и вышла. Следующим в комнату, где работала комиссия, вошел высокий, мускулистый парень, похожий на борца. Это был один из приймаков-окруженцев. Еще месяц тому назад он скрывался от полиции, ночевал в овинах, на огородах — оборванный, завшивевший, до предела истощенный. Но ему посчастливилось: его приютила, привела к себе в дом бойкая молодушка, женщина заботливая и привлекательная. Спрятала, выходила, да еще и мужем своим назвала. За месяц жизни у молодушки парень изменился до неузнаваемости: стал настоящим здоровяком, хоть на ринг выпускай! Так в приемных мужьях всю войну предполагал он отсидеться. И вдруг как снег на голову — мобилизация. Да еще какая! Его вызвали в полицию, бросили в машину и привезли сюда. Не успел даже попрощаться с заботливой молодкой…

А во дворе творилось что-то жуткое: здоровые завидовали хилым; ели горький чертополох, пили табачный отвар, отравляли, калечили себя, лишь бы только избежать страшного номерка в эшелон. И тут окруженец сам себя проклинал за то, что уродился таким здоровым и выносливым — никакая болезнь к нему не приставала. Дожидаясь вызова на комиссию, он сжевал весь табак, который оставался в кисете, — не взяло; наелся какой-то ядовитой травы — не повлияло; готов был выпить целую бутылку табачного отвара, но его во дворе школы невозможно было достать ни за какие деньги. Так подоспела его очередь идти на комиссию.

И вот он стоит перед профессором, красный, вспотевший, тревожно посматривая на него исподлобья. Профессор выслушал его, выстукал пальцами грудь, спину, поставил на колени, заставил лечь, снова — на колени и снова лечь — парень даже запыхался. А профессор, не давая ему отдышаться, заставлял сгибаться и разгибаться, ложиться и вставать.

— Фамилия? — строго спросил Петр Михайлович.

— Бов… Бовкало! — с трудом произнес запыхавшийся парень.

— О, фамилия громкая, а здоровье — хрупкое! Тебе, парень, лечиться нужно.

Бовкало вытаращил глаза: или он не понял, или над ним смеются. Но может, у него и в самом деле какая-нибудь скрытая страшная болезнь? А профессор, пользуясь тем, что фон Эндер вышел в другую комнату, все тем же суровым тоном продолжал:

— Да, да, нужно лечиться, а то погибнешь. И самое лучшее лекарство — лесной воздух. Понятно?

Окруженец растерянно схватил из рук врача талончик на временное освобождение и вышел. Он весь дрожал. Дрожал, сам не зная отчего: то ли от неожиданного спасения, то ли от боязни возможной провокации.

Профессор, прикидываясь равнодушным ко всему, громко и строго вызывал из коридора следующего…

А поздним вечером Константин Назарович опять сидел с профессором за шахматной доской и дрожал, будто его в самом деле трясла малярия.

— Нет, нет, Петр Михайлович, так дальше нельзя! — каким-то не своим голосом причитал он. — Нельзя! В этом меня окончательно убедили вчерашние и сегодняшние события. Вам нужно покинуть Фастов. Немедленно покинуть!..

Вчерашний обыск в доме профессора не на шутку напугал Константина Назаровича. Он был уверен, что вслед за профессором и к нему придут с обыском. К счастью, вчера беда миновала его. Но сегодняшняя работа в комиссии едва ли не стоила ему жизни. В любую минуту их могли разоблачить. И весь день Константин Назарович чувствовал себя как на вулкане. Он еле дождался той минуты, когда фон Эндер объявил перерыв до следующего утра.

— Не забывайте, Константин Назарович, — заметил на это профессор, — что вы приходите ко мне только для того, чтобы играть в шахматы. Шах!

— Это игра с огнем.

— Это не игра, Константин Назарович! Это война!

Константин Назарович волновался. Упорство профессора, в особенности его спокойствие, с которым он относился к опасности, начинали раздражать врача. Он даже не совсем понимал профессора: еще утром тот с болью воспринял назначение на работу в комиссию, воспринял как жестокий приговор, а сейчас будто доволен этой работой. Даже рад ей.

— Да, Константин Назарович, это — война, — повторил он. — Я не ожидал, что у нас будут такие результаты. Сегодня гестаповцы дали нам оружие, чтобы мы стреляли из него по своим. А мы с вами повернули его против гестаповцев. И с первого же раза стреляли, кажется, метко. Честное слово, я доволен.

Профессор чувствовал себя, как после сложной, удачно сделанной хирургической операции в клинике.

Однако Константин Назарович не отступал. Он доказывал, что оставаться профессору в комиссии и дальше — все равно что своими руками готовить себе виселицу. Жандармы теперь не прекратят слежки за ним. Киевским гестаповцам уже, наверное, известно, кто такой профессор Буйко. И как только узнают, что он коммунист, — боже упаси! — всему конец. Константин Назарович волновался и настаивал на том, что профессору нужно немедля покинуть город, выехать в какое-нибудь село, где у него теперь налажены хорошие связи, и там укрыться.

Несомненно, Константин Назарович искренне беспокоился за судьбу профессора, но при этом он не забывал и о себе. На всякий случай еще прошлой ночью отправил куда-то в село дочь и жену.

— Я понимаю, — после непродолжительного молчания сказал профессор, — работать в комиссии так, как мы работали сегодня, все равно что стоять под занесенным над головой топором. Этого я от вас не хочу и не могу скрывать. Не могу потому, что вы такой же солдат, как и я. Комиссия — это поле боя, на котором судьба поставила нас защищать Родину. Скрываться — значит бояться. А трус — брат врага.

Константину Назаровичу стало неловко. Круглые плечи его нервно передернулись. Он почувствовал, что упрек профессора направлен против него.

А профессор задумчиво прошелся по комнате и снова остановился рядом с коллегой:

— Вы только представьте себе, Константин Назарович, что будет с теми людьми, которых гитлеровцы согнали со всего района во двор школы, если в комиссии будут вместо нас работать трусы или предатели… Фашисты набросили петлю на все наше население, даже на детей. У нас в руках нож, которым можно перерезать петлю. И мы должны ее перерезать, чего бы это ни стоило… Может быть, даже ценою жизни.

Он снова прошелся по комнате, потом задумчиво остановился возле стола:

— А кончится война!.. Она рано или поздно кончится, и непременно нашей победой. От оккупантов тут и духу не останется! — уверенно сказал он. — И если мы сейчас спрячемся, что подумают о нас люди! Они проклянут нас тогда. Даже дети наши будут открещиваться от нас. А если мы погибнем, но погибнем как честные солдаты, — не забудут нас люди. Спасибо скажут!

Константин Назарович молчал. Он уже не находил в себе сил возражать профессору. Смотрел на осунувшееся, измученное бессонницей и тревогой лицо ученого, и ему даже стыдно стало за себя. Уже давно закончился рабочий день в комиссии, а профессор еще не присел отдохнуть; за вечер он успел повидаться со всеми врачами, успел каждому дать совет: кому какие справки выдавать, как и какие болезни людям приписывать, чтобы на комиссии были причины для освобождения. Даже села успел предупредить, откуда завтра должны пригнать людей на комиссию. И сейчас — уже давно за полночь, а он и не думает об отдыхе, ждет железнодорожников.

Константин Назарович, упрекая себя, подумал: что же станет с профессором, если ему придется каждого уговаривать вот так, как он только что уговаривал его?.. Нет, нет, этого допустить нельзя. Но как только врач мысленно возвращался к работе в комиссии, его снова охватывал неудержимый страх.

— Да к тому же мы не одиноки с вами, Константин Назарович, — продолжал свою мысль профессор. — С нами весь народ. Вся земля наша уже как вулкан!..

Вдруг два могучих взрыва, один за другим, сотрясли дом. Коптилка на столе упала и потухла.

Над железной дорогой вспыхнуло зарево.

X

В эту ночь в тревоге не спал и гебитскомиссар фон Эндер. Вся жандармерия, вся полиция, весь гарнизон были в таком напряженном состоянии, будто город вдруг оказался в осаде.

Утром в народе молнией разлетелась радостная весть: партизаны взорвали склад оружия. Это там, к югу, за железной дорогой. А к северу — обстреляли воинский эшелон, шедший на фронт. Эшелон теперь стоит на станции, из вагонов выносят раненых.

Фон Эндер прибыл на комиссию с опозданием. Он старался держаться, как и всегда, спокойно, говорил тихо, степенно, уверенно, но, когда кто-нибудь произносил слово «партизан», у него заметно вздрагивали пышно взвихренные усы.

Профессор по-прежнему вел себя, как самый строгий медик. Для него, казалось, не имело никакого значения, кого он осматривает, важно лишь правильно определить состояние здоровья пациента. Однако сегодня ему было гораздо легче находить основания для освобождения людей от отправки на фашистскую каторгу: почти каждый, кого он осматривал, либо имел справку от врача, либо действительно был больной. И профессор быстро устанавливал диагноз:

— Ревматизм! Туберкулез! Малярия! Чесотка! Рожа!

Фон Эндер, внимательно следивший за работой врачей, даже содрогался от этого потока страшных болезней. Иногда он с опаской поглядывал на свои руки: уж не пристала ли к нему какая-нибудь короста?

А профессор, как бы встревоженный обилием инфекционных заболеваний, стал нарочно демонстрировать перед ним больного с густыми, огнистыми пятнами на теле.

— Was ist das?^[3] — настороженно спрашивал фон Эндер. Людей с такими пятнами он видел уже не впервые.

Красно-синие пятна пугали гебитскомиссара, вызывали у него приступы тошноты. А между тем симулировать эту «страшную болезнь» было совсем несложно: достаточно намазать тело свежеразведенной горчицей, обмотаться полотенцем, и часа через два совершенно здоровая поверхность кожи становилась неузнаваемой. Петр Михайлович осматривал таких «больных» особенно внимательно, будто и впрямь обнаружил какую-то новую эпидемию, занесенную сюда из Азии. Фон Эндер сам махал рукой, чтобы как можно скорее освобождали обладателей этой «азиатской болезни».

Однако в последующие дни гебитскомиссар становился все более настороженным и с заметно возраставшим недоверием относился к выводам врачей. Такое обилие больных было явно подозрительным. Иногда он сам вмешивался в работу врачей и отменял их заключения.

Однажды фон Эндер явился на комиссию особенно разъяренным и злым. Таким его никогда еще не видели. В киевском гебитскомиссариате были недовольны ходом мобилизации по Фастовскому району.Из Фастова почти не поступали мобилизованные. А те, которых комиссия присылала, были калеками, которых приходилось возвращать назад. Фон Эндера предупреждали о множестве искусственных заболеваний, высказывали подозрения относительно врачей в комиссии. А тут еще, как назло, ночью сбежали из эшелона двадцать мобилизованных.

Фон Эндер был взвинчен до предела. В белом халате, в резиновых перчатках, он сам после врачей, словно мясник, осматривал и ощупывал каждого из мобилизуемых и сам делал заключение, кого освободить, кого отправить в эшелон.

Профессор не возражал. Собственно, теперь не было и нужды возражать. Всей сложной фашистской системе порабощения населения он противопоставил свою систему борьбы: в каждом селе у него были ассистенты; каждый местный врач, даже каждая санитарка знали, как и какие болезни прививать мобилизуемым, чтобы профессору оставалось лишь демонстрировать их перед фон Эндером.

Петр Михайлович и его коллеги прекрасно понимали, что освобождать от мобилизации всех подряд нельзя. Поэтому время от времени профессор, осмотрев мобилизуемого, делал заключение — «здоров». В то же время тайком успевал передать ему справку на временное освобождение от мобилизации и одним словом — «лес» — указывал путь туда, где «временно освобожденный» мог найти спасение от фашистской неволи.

Справки на временное освобождение требовались лишь для того, чтобы мобилизованный мог выйти со двора. В комиссии его заносили в список отправленных. Те, кому профессор не мог передать справку, действовали на свой страх и риск: удирали из эшелона, разумеется, не без содействия железнодорожной полиции, в составе которой было уже немало подпольщиков.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил фон Эндер, заметив, что профессор уж очень долго возится с одним пятидесятилетним, на вид совершенно здоровым крестьянином.

Петр Михайлович действительно почему-то чересчур долго осматривал этого крестьянина. Однако никак не мог сделать вывод о состоянии его здоровья. Крестьянин вдруг, словно невзначай, шепнул: «Второй за мною — шпик…» Профессор насторожился. Но сделал вид, что не расслышал его. Тот снова потихоньку повторил: «Второй за мною — шпик, берегитесь!» Профессор начал вертеть пациента во все стороны, заставляя без нужды сгибаться, разгибаться, а сам все думал: «Кто он такой? Откуда ему может быть известно, что в коридоре в очередь затесался шпион? А может, шпион-то он сам?» Некоторое время Петр Михайлович колебался — освобождать этого крестьянина или не освобождать? У мобилизуемого была справка, что он страдает ревматизмом. Профессор видел: признаки болезни вызваны искусственно, однако его можно было бы освободить. Но кто он? Если он в самом деле искренне предостерег профессора о шпионе, то грех было бы такого посылать на каторгу. А если он сам шпион?..

Фон Эндер не выдержал. Небрежно, будто лошадь, которую выбирают на базаре, ощупал резиновыми пальцами мышцы крестьянина, толкнул его под ребра, как бы испытывая на устойчивость, и приказал отправить в эшелон.

За ним вошла молодая женщина, со справкой о болезни малярией. И она словно бы ненароком обронила:

— За мной — шпик.

— Малярия! — не колеблясь определил профессор.

— Нет, нет! — резко возразил фон Эндер.

С виду эта женщина и в самом деле не была похожа на больную малярией. Но профессор настаивал на своем и резонно заметил:

— Господин гебитскомиссар, мы с вами отвечаем за то, чтобы в великую Германию не занести эпидемию.

Профессор не сказал ничего своего. Он лишь дословно повторил то, что сказал фон Эндер, когда объявил врачей мобилизованными. Казалось бы, этот ответ должен был немного успокоить гебитскомиссара. Но фон Эндер мгновенно сорвался со стула, быстро подошел к профессору и изо всех сил ударил его кулаком по лицу.

Петр Михайлович покачнулся, закрыл лицо платком и медленно присел к столу. Сквозь платок быстро проступали красные пятна. Профессор не думал о боли. Да и что значит удар кулаком по лицу, что значит разбитый нос по сравнению с теми ударами, которые ему уже пришлось испытать! Плен, обыск, мобилизация — эти удары были куда более страшными. Но Буйко понимал, что их необходимо было снести, чтобы потом ударить по врагам самому. Сейчас ему хотелось с силой бросить в харю фон Эндеру чернильницу. Но он сдержал себя.

В комнате наступила мертвая тишина.

Профессор вытер лицо, немного успокоился и подошел к гебитскомиссару.

— Прикажете оставить комиссию?

— Я этого не говорил. Продолжайте, — снова медленно и негромко сказал фон Эндер, будто перед этим не случилось ничего такого, что могло оскорбить профессора.

Петр Михайлович снова начал прием. В комнату вошел юноша явно болезненного вида. Справка свидетельствовала о том, что он болен чахоткой. Это было видно и без справки. Но вдруг профессор вспомнил о предупреждении и пристально посмотрел на юношу. Это же шпион! Странно, почему шпионить за ним прислали больного человека? Сам фон Эндер, как только парень начал кашлять, велел немедленно его освободить, Профессор с тревогой подумал, о предостережении пожилого крестьянина и молодой женщины. Вдруг возникла тревожная мысль: «А не женщина ли провокатор? Ведь именно из-за нее озверел фон Эндер». Профессор мучительно думал: «Кто, кто враг, шпион?» Он вновь и вновь возвращался мысленно к женщине, выискивал в своем отношении к ней то, что могло выдать его, и взвешивал, в какой мере он себя выдал. Ограничится ли дело только ударом в лицо… или раскрыто все?

Следом за больным юношей одна за другой вошли две девушки. У них были справки о заболевании малярией, хотя ни одна из них понятия не имела об этой болезни. После инцидента с женщиной, казалось бы, ими нужно пожертвовать, чтобы не вызвать еще большего подозрения, но профессор все же освободил их.

Фон Эндер не возражал.

Затем в комнату вошел пожилой дядька. По возрасту он не подлежал мобилизации, да к тому же был калекой. Перед тем как выйти, он неожиданно, будто невзначай, прокашлял:

— Кхе, кхе… За мной… Кхе, кхе… Перешел…

«Что это значит? — встревожился профессор. — Кто за ним, кто и куда перешел? Что это?.. Предостережение или провокация?..»

Петр Михайлович присел к столу, вынул из кармана другой, чистый платок и начал вытирать вспотевшее лицо. На дворе пламенем полыхал зной, и в комнате было невероятно душно. Вытирая лицо, профессор тайком следил, как фон Эндер встретит того, кто должен был войти за дядькой. Гебитскомиссар тоже незаметно следил за Буйко.

Вот открылась дверь. Профессор не обернулся, продолжая вытирать платком лицо. Фон Эндер копался в бумагах. Потом поднял голову, чтобы взглянуть на того, кто вошел, и вдруг как-то поспешно снова спрятал глаза в бумаги.

Профессор отвел взгляд от окна. Перед ним стоял, покашливая, высокий, худощавый юноша с болезненным выражением лица.

— На что жалуетесь? — спросил Буйко, нарочно придавая своему голосу ласковую интонацию.

Юноша показал справку. В ней было подчеркнуто: «чахотка второй стадии». Справка выдана Фастовской больницей, но подпись неразборчива…

Профессор начал внимательно выслушивать больного, не переставая одновременно наблюдать за фон Эндером. Тот наклонился над столом, озабоченно что-то писал и, казалось, был совершенно равнодушен к тому, что делает врач. Петр Михайлович еще раз, чтобы проверить себя, выслушал больного и обратился к своим коллегам:

— Я ничего не нахожу. Проверьте вы.

Больной закашлялся:

— У меня колики…

Фон Эндер сказал:

— Что-то подозрительно он кашляет.

— Это не страшно, — ответил профессор.

Фон Эндер недоуменно взглянул на Буйко и снова опустил глаза. Опытный психолог, даже не зная ситуации, а только поймав такой взгляд, как у фон Эндера, сразу сказал бы, что человек вдруг что-то потерял.

Но вот в комнату комиссии вошел высокий широкоплечий крестьянин. На правой щеке у него — длинный синий шрам. Крестьянин тяжело волочил ногу.

Это был рязанец. Тот самый безыменный спаситель профессора во время страшного этапа. Хотя он сейчас совсем не похож на того, измученного, изможденного военнопленного, но профессор не ошибся: перед ним стоял рязанец. Этого шрама, этого быстрого взгляда Петр Михайлович никогда не забудет. От волнения Буйко чуть не потерял контроль над собой, как-то выпало из сознания то, что именно здесь его другу угрожает опасность. Некоторое время он колебался: с чего же начинать?

Потом подступил ближе к рязанцу и, как всегда с напускной сухостью, спросил:

— Что с ногой?

Посетитель чувствовал себя как-то неуверенно и молча показал справку. Профессор прочел: «Пашенко Иван Григорьевич…»

«Тоже пристал к кому-то в зятья, да еще и украинизировался…» — мысленно улыбнулся Буйко, вспомнив о богатыре Бовкало.

— Константин Назарович, у него радикулит. Это по вашей части.

Константин Назарович сразу понял, что крестьянина нужно освободить от мобилизации. А профессор даже обрадовался, что рязанец очень удачно придумал себе такую болезнь.

После осмотра, который проведет Константин Назарович, они все трое будут заставлять его нагибаться, выпрямляться, приседать и в конце концов докажут фон Эндеру, что крестьянин действительно тяжелобольной.

Рязанец сначала не узнал профессора. Разве легко было узнать в этом интеллигентном человеке в белом халате того несчастного оборванца из этапа? Но вдруг в его глазах одна за другой, как молнии, блеснули две вспышки: одна — радости, другая — презрения. Какое-то мгновение они быстро чередовались: то радость отсветится ярче, то презрение. Казалось, этот молодой крестьянин вот-вот либо схватит Буйко в объятия, либо с ненавистью ударит. Для него эта встреча была такой неожиданностью, что он вдруг утратил представление, куда попал, забыл о мнимой болезни и нечаянно твердо встал на обе ноги.

В этот же миг профессор почувствовал на себе затаенный острый взгляд фон Эндера. Это был взгляд азартного птицелова, в западню которого попали одновременно две птицы, и он сосредоточенно притаился, чтобы не спугнуть их, выжидая удобной минуты, Когда можно захлопнуть дверцу клетки. Но профессор, словно не замечая ни фон Эндера, ни рязанца, неожиданно для того и другого равнодушно отошел в сторону и зевнул.

Это был знак и для рязанца — знак, показывающий, как держать себя. Однако рязанец не понял. Он воспринял равнодушие профессора как предательство. Его глаза вдруг погасли, и в них отчетливо застыло холодное презрение; он неосмотрительно сам шел все глубже в ловушку, и дверца захлопнулась.

Фон Эндер порывисто нажал кнопку. На пороге появился жандарм.

— Вагон номер один! — приказал гебитскомиссар.

Вагон номер один, куда велено было отвести рязанца, — «вагон смертников». Туда загоняли исключительно «неблагонадежных». Кто попадал в этот вагон, тому уже недолго суждено было оставаться живым.

Профессор по-прежнему стоял неподвижно. Он молчаливым, беспомощным взглядом провожал дорогого для него человека в «вагон смертников». А рязанец еще раз оглянулся у самого выхода и уже открыто процедил сквозь зубы.

— Предатель!

— Хм… — словно немой, улыбнулся Буйко.

Но это была не улыбка. Это был страшный взрыв разнообразнейших волнующих чувств, исказивший губы и лицо профессора, прорвавшийся глухим, невыразительным стоном. И надо было обладать невероятной силой воли, чтобы в такой напряженный момент подавить в себе этот мучительный взрыв и сковать себя.

Через некоторое время, улучив удобную минуту, профессор вышел. С крыльца незаметно взглянул на Яшу и направился в глухой закоулок двора.

Яша, проталкиваясь между людьми, пошел следом.

Глухонемой мальчик после трагического случая с отцом привязался к Петру Михайловичу, как к родному. Было что-то трогательное в этой его привязанности. Он готов был пойти за профессором в огонь и в воду. Но это была отнюдь не слепая преданность. Мальчик уже хорошо понимал весь трагизм положения. Каждый день он видел расстрелянных и повешенных, видел множество запуганных, беспомощных людей, которых загоняли в этот двор, обрекая на кабалу. Понимал Яша и то, что седой доктор в белом халате и его друзья, рискуя собственной жизнью, на глазах гестапо разбивали это ярмо. Мальчику хотелось всячески помогать профессору. И он помогал.

Теперь Яша ни на шаг не отставал от нею. Где бы ни был Петр Михайлович, мальчик обязательно вертелся поблизости. Его появление нигде ни у кого не вызывало подозрений. К тому же мальчишка был достаточно сообразительный, чтобы знать, где и как себя вести. Если ему нужно было прийти к профессору в дом или в больницу, он завязывал себе уши и приходил «лечиться». Когда профессор был на комиссии, мальчик играл с детьми возле двора или своими комическими приветствиями забавлял у ворот полицаев. И, кривляясь, свободно проникал во двор.

Никому и в голову не приходило, что именно от этого мальчика, который подобно обезьянке смешил полицаев, зависела судьба многих, что именно он уже не одного из обреченных спас из неволи. Никто не знал, что временами, когда мальчик так забавно вытанцовывал перед полицаями, его детское сердце обливалось кровью.

Ему не надо было растолковывать, какое у Буйко настроение. Он так изучил своего любимого доктора, что читал его мысли по едва заметным движениям. И достаточно было профессору Буйко глянуть на мальчика, как тот уже знал, что ему делать.

Профессор прикрыл за собой дверь уборной и сквозь щель показал Яше жестами на голову. «Голова» — это было условное обозначение Чубатого, партизана из железнодорожной полиции. Затем профессор также быстрыми, жестами изобразил человека со шрамом на щеке, которого увел жандарм, и такими же знаками приказал мальчику действовать. Яша кивнул головой и приложил ко лбу два пальца. Он понял: Чубатый должен во что бы то ни стало устроить побег человеку с рубцом на щеке.

Профессор снова вернулся в комиссию. Как и прежде, он с сухим педантизмом осматривал, выслушивал каждого больного и небольного, а сам тайком поглядывал в окно, ожидая возвращения Яши.

Фон Эндер сидел с равнодушным видом и почти не вмешивался в работу врачей. После всего, что недавно здесь произошло, он чувствовал себя немного обескураженным. Провокация не удалась. А то, что рязанец — фон Эндер понял, что он старый знакомый профессора, — с нескрываемым презрением назвал Буйко предателем, по мнению гебитскомиссара, окончательно снимало с этого опытного врача подозрение в неблагонадежности. Фон Эндер был даже рад такому обороту дела.

Профессор еле дождался, когда уже под вечер гебитскомиссар объявил, что на сегодня можно закончить работу комиссии. Как раз в это время за окном промелькнул Яша. Он заранее условленным жестом дал знать, что разыскал Чубатого и сообщил ему обо всем. Но по тревожным взглядам Яши Петр Михайлович видел, что освобождение рязанца натолкнулось на какие-то неодолимые препятствия.

Возвратившись домой, Буйко медленно переступил порог комнаты, где раньше принимал больных, и в изнеможении опустился на диван. После бессонных ночей и напряженного дня, полного тревог, унижений и потрясающих переживаний от внезапной встречи с рязанцем, силы вдруг покинули его. Лицо пожелтело, руки дрожали, и голова нервно подергивалась. Он был совсем болен. Казалось, в этот день он еще больше постарел.

Какое-то время он лежал на диване, будучи не в силах даже приподняться. Около него хлопотала встревоженная Александра Алексеевна. В сторонке с повязкой на ушах неподвижно сидел Яша, не сводя с больного профессора испуганных глаз.

Через некоторое время пришел и Чубатый. Он в нескольких словах рассказал, что бессилен что-либо сделать для спасения рязанца. На ночь у вагона номер один снова усилена охрана. На посту стоят только гестаповцы. Полицаям не доверяют — их уже и близко не подпускают к этому вагону.

Профессор порывисто поднялся. Тревога за жизнь рязанца пробудила в нем какие-то новые силы. Неужели нельзя Спасти? Неужели рязанец так и погибнет? Нет! Нет! Этого допустить нельзя.

Буйко понимал, что надо что-то придумать, придумать быстро, немедленно. Времени остается мало. Еще день-два — и вагон отправят. Но что же делать?

Он перебирал в голове сотни вариантов, и ни один из них не был подходящим.

В разговоре выяснилось, что у Чубатого есть на примете один немец из часовых, который недоволен войной, а сегодня даже вслух непочтительно отозвался о Гитлере. Конечно, эта надежда еще непрочная. Это только соломинка для того, кто тонет. Но профессор ухватился и за нее. Он поручил Чубатому попытаться организовать побег рязанца с помощью этого немца.

Чубатый вскоре ушел. Почти сразу вслед за ним покинул дом Петра Михайловича и Яша: он направился в лес. У профессора возник еще один вариант освобождения рязанца — организовать его побег с помощью партизан. Под видом киевских гестаповцев пять-шесть переодетых в немецкую форму партизан появятся на станции и заберут рязанца как бы на допрос. Этот вариант показался ему более надежным, чем предыдущий, даже захватывающим, и профессор немедленно велел мальчику передать обо всем этом Грисюку.

Ночь летела быстро. Профессор напряженно работал над планом задуманной операции. Нужно взвесить все до мельчайших подробностей: когда начать операцию, откуда и как подходить к вагону. Надо было обдумать, где достать форму, в частности офицерскую, найти человека, который свободно владел бы немецким языком, раздобыть машину, чтобы немедленно, пока не спохватится гестапо, партизаны могли укрыться в лесу.

Для осуществления побега рязанца с помощью партизан требовалось провести огромную подготовительную работу. Однако, несмотря на всю сложность этого плана, Буйко увлекся им. А может, не так самим вариантом плана, как надеждой на Грисюка. Этот серьезный, отважный человек сейчас был единственным, от кого можно было ожидать помощи.

На случай провала и этого плана профессор начал разрабатывать третий вариант — организовать побег во время движения поезда. Эту мысль подал ему один подпольщик — машинист паровоза, заглянувший к Буйко поздно вечером. Он сам вызвался на ходу поезда прорезать дыру в крыше пульмановского вагона номер один. Петр Михайлович с дотошностью инженера почти до утра изучал систему обшивки пульмановского вагона и вместе с машинистом обдумывал, где лучше прорезать дырку для побега и какие именно инструменты нужно захватить с собой.

Но события разворачивались по своим законам. Ночью партизаны уничтожили в окрестных селах большую группу жандармов, разгромили пять гарнизонов полиции, а на тихой речке Ирпень сожгли мосты.

Утром по улицам города неистово металась жандармерия. И не только фастовская. Здесь была уже белоцерковская, васильковская и рота эсэсовцев из Бышева. Фастов был окружен фашистами. Из города они никого не выпускали. А из сел в город поодиночке прибегали насмерть перепуганные уцелевшие жандармы и полицаи.

Фон Эндер в этот день не явился на комиссию, и она не работала. По городу прокатилась новая волна арестов, и каждый врач из комиссии ожидал, что вот-вот эта волна захлестнет и его.

Профессор волновался. Хотя ночные события сами по себе были отрадными, но они неожиданно стали помехой освобождения рязанца. Возле вагона номер один караул был еще более усилен. Заключенных спешно готовили к отправке.

Профессор еще никогда не испытывал такой тревоги и беспокойства за жизнь человека, как сейчас. Этот решительный воин с боевым шрамом на щеке стал почему-то особенно дорог ему, хотя Петр Михайлович, к сожалению, не знал ни имени его, ни фамилии.

После встречи с ним, особенно после брошенного рязанцем в пылу гнева и отчаяния страшного обвинения в предательстве, профессор поклялся, что не остановится ни, перед чем, а спасет этого гордого патриота, спасет, если будет необходимо, даже ценой собственной жизни. И может, именно это страстное желание помочь рязанцу заставляло сейчас профессора забыть о смертельной опасности, следовавшей за ним по пятам. А опасность была уже рядом, подстерегала его.

Гитлеровцы установили за профессором негласное, но постоянное наблюдение. Шпион из комиссии заметил волнение профессора, заметил, что Буйко кого-то нетерпеливо ждет, что ему не сидится на месте. И шпион ходил за профессором тенью всюду, даже входил в его дом.

Это был особенно опасный шпион. Ведь никто не мог заподозрить в шпионаже хрупкую, рыжеволосую женщину с сильно накрашенными ресницами, которая работала машинисткой в аппарате комиссии, жила в одном дворе с профессором, бывала у него дома, вздыхала и даже плакала, как будто обиженная гестаповцами, все время набивалась к профессору со своей дружбой… Это был страшный дьявол в образе ангела.

Петр Михайлович не знал о том, что она ругала оккупантов лишь в его присутствии, а при встречах и попойках с гестаповцами не переставала хвастаться, что и в ее жилах есть какая-то капля арийской крови.

И теперь шпионка следила за каждым шагом профессора.

— Петр Михайлович, — таинственно обронила она, улучив удобную минуту. — Сегодня уже отправляют…

Она произнесла это тихо, чтобы, кроме профессора, ее никто не слышал, и с таким видом, будто знала не только, что именно беспокоит Петра Михайловича, но и была его тайной сообщницей.

— Кого отправляют? — спросил профессор.

Он, конечно, понимал, о чем она говорит, и не подозревал ее в неискренности. Но у него уже выработалась привычка подпольщика — не раскрывать тайны задуманной операции даже перед самыми ближайшими своими сообщниками. И не потому, что он не доверял им, а потому, чтобы в случае провала операции они не попали вместе с ним на виселицу. О каждой операции знал только тот, кто непосредственно принимал в ней участие.

Рыжеволосая женщина именно так и держалась, как непосредственный участник освобождения рязанца. Она сообщила профессору то, чего он никак не мог дождаться от Чубатого. И, не отвечая на вопрос Петра Михайловича: «Кого отправляют?» — еле слышно добавила:

— В три часа ночи.

Она умышленно сказала правду.

— Я чувствую себя очень скверно, — ответил на это профессор. — Я просто болен.

Он решил пойти домой. Она проводила его. Даже помогла лечь на диван и поудобнее подложила ему под голову подушку.

— Может, вам что-нибудь нужно? — намекнула она на свою готовность сделать для него что-то более важное, чем та помощь, которую только что ему оказала.

— Если вам нетрудно… — проговорил профессор и запнулся.

Он хотел было попросить, чтобы она пригласила сюда Чубатого. Женщина затаила дыхание. Она уже была готова услышать от него то, чего так добивалась. Но профессор болезненно простонал и после паузы промолвил:

— Если вам нетрудно… сообщите мне, когда придет фон Эндер… У меня нет сил ожидать его там… Сами видите…

Женщина вышла.

Профессор сразу же поднялся с дивана и нетерпеливо стал выглядывать то в одно, то в другое окно.

Время шло, приближался вечер, а ни Яша от Грисюка, ни Чубатый со станции все еще не приходили. В комнате стало душно. Безветренный зной накалил воздух и превратил его в пышущее жаром варево. Трудно было дышать. Даже листья акаций свернулись в трубочки и неподвижно свисали, словно омертвевшие.

Уже в сумерки к профессору пришла медсестра и принесла страшную весть: машинист, на которого профессор возлагал огромные надежды, арестован. Во время ареста у него нашли схему вагона номер один и какие-то особые инструменты.

Профессор почувствовал, что приближается решающая минута. Оставшись один, он быстро просмотрел бумаги в потайном ящичке в стене, сжег несколько старых прокламаций и невольно нащупал пальцами порошок в боковом кармане.

«Хорошо, что нет дома Александры Алексеевны», — подумал он. Еще утром он послал жену в Томашовку, к Горпине Романовне, якобы для того, чтобы купить продукты.

Неожиданно на пороге коридорчика, словно тень, появилась маленькая, щупленькая женщина с высоко поднятой и сильно окровавленной рукой. Кровь струилась от запястья к локтю, капала на кофту, на босые запыленные ноги. Женщина умоляюще подняла испуганные темные глаза:

— Можно к вам, пан доктор?

Профессор ужаснулся. В такое напряженное для него время он не хотел принимать больных, да и не должен был принимать, но врачебный долг победил.

— Что с рукой? — забеспокоился он, сразу определяя серьезность травмы. — Заходите.

Однако женщина стояла, не решаясь проходить в комнату.

— Если у вас кто-нибудь есть, не беспокойтесь, я подожду.

— Да заходите же! — начинал сердиться профессор, силком втягивая ее в кабинет. И сразу же принялся промывать рану.

Но раненая, убедившись, что в кабинете, кроме нее и врача, нет никого, превозмогая боль, простонала:

— Не торопитесь, Петр Михайлович. Я потерплю. Вы вот рецепт посмотрите. — И она достала из-под кофты бумажечку.

— Что это за рецепт? — спросил профессор, настороженный странным поведением неизвестной. Рецепт он, конечно, имел основание читать, раз его дает больной, будь это даже и провокатор. Но как только он развернул записочку, его настороженность к женщине сразу угасла. Это было долгожданное сообщение от Васька Чубатого, написанное на рецептурном бланке условным кодом.

— Я сестра Васька, — промолвила женщина.

Но профессор уже и сам догадался, что это сестра Чубатого. Такая же приземистая, курносая, и такие же огнистые живые глазки. Даже по характеру такая же неугомонная, как и Васько. Лишь несколько дней назад приехала она с Херсонщины, спасаясь от мобилизации, но уже, словно забыв о пережитом, стала связным Чубатого. Да и ранение это, как выяснилось, не случайное у нее. Она знала, что за профессором следят. Следят за каждым больным, который идет к нему. И чтобы обмануть видимых и невидимых шпионов, сама себе ранила руку.

Профессор был очень тронут отвагой этой щупленькой женщины. Но чтобы кому-нибудь не бросилось в глаза ее длительное пребывание у врача, он поскорее забинтовал рану, поблагодарил и отпустил пациентку.

Потом, закрыв дверь на крючок, принялся расшифровывать записку. Чубатый сообщал, что сейчас прийти не может: жандармерия следит за полицией, несколько полицаев уже арестовано. Если удастся, он постарается прийти ночью.

Все это, конечно, было тревожным для Буйко. Но то, что сообщалось во второй части шифровки, просто потрясло его:

«Вагон отправляют в три часа ночи. Немец, на которого мы возлагали надежды, расстрелян».

Профессор читал записку и уже отчетливо ощущал, какой шаткой становится почва у него под ногами. Казалось, вот-вот все рухнет.

На дворе поднялась буря. После дневного зноя и душного предвечерья она внезапно, как гром, обрушилась на землю — рванула деревья, зашумела, загудела, закружилась облаками черной пыли и загрохотала по железным крышам, будто по ним понеслись кони. Стемнело. А буря не унималась, становилась все грознее. Рвала, метала, разбрасывала все, что попадалось ей на пути, словно хотела сорвать с места город и пылью развеять его по степи. Где-то вблизи жалобно дзинькнуло стекло. Это у соседки не была закрыта оконная створка. Задребезжало и звякнуло о камень пустое ведерко, висевшее на колышке, и полетело, покатилось по двору вприпрыжку, точно перепуганный щенок, огрызающийся на бурю. Холодные струйки дождя, прорвавшись сквозь щели окна, брызнули Петру Михайловичу в лицо. Вдруг небо озарилось яркой вспышкой молнии и грозно, жутко загремело над городом.

Профессор по-прежнему ждал Яшу и Чубатого, но ни один из них не появлялся. Только буря продолжала свистеть и гоготать за окном: все чаще сверкали молнии, и все ближе, все громче трещало, лопалось небо.

«Так бывает лишь в романах, — подумал Петр Михайлович, — когда автор к буре в душе человеческой нарочито приобщает бурю в природе. Как жаль, что это не роман, а самая настоящая, суровая действительность!..»

Наконец в окно трижды постучали. Постучали тихонько, словно бы выбивая пальцами дробь. Так всегда стучал Яша. Профессор немедленно открыл дверь, и вдруг через порог переступил мокрый от дождя жандарм.

— Вы ко мне? — настороженно спросил профессор по-немецки.

— Да, к вам, — ответил тот на чистом украинском языке. И, заметив тревогу и недоумение в глазах профессора, улыбнулся и заговорил по-немецки:

— Я к вам, Петр Михайлович. Помните, как на одном из экзаменов в мединституте вы поставили мне двойку по хирургии только за то, что у меня всегда красовалась двойка по немецкому?..

Он снова перешел на родной язык и подал записку от Грисюка.

Профессор узнал своего бывшего студента. Это был талантливый юноша, который отлично усваивал все дисциплины, но почему-то долго и упорно бойкотировал изучение немецкого языка. И в самом деле, однажды профессор нарочно поставил ему двойку по своему предмету именно для того, чтобы заставить его ликвидировать «хвосты» по немецкому языку.

Внезапное появление бывшего студента с запиской от Грисюка вызвало у профессора много волнующих воспоминаний, а главное, вдохнуло надежду на успех задуманной операции. Ведь лучшей кандидатуры «офицера» в спасательную группу по освобождению рязанца, как этот студент, и не придумать.

Но когда он прочел шифрованную записку Грисюка, его тревога не уменьшилась. Грисюк, понимая сложность обстановки, намеренно не отпустил Яшу и прислал к нему студента в форме жандарма.

В партизанском отряде тоже создалось трудное положение. В результате последних боев несколько бойцов и командиров получали тяжелые ранения. И Грисюк в своей записке даже не упомянул о возможности или невозможности освобождения заключенных из вагона номер один. Он писал совсем о другом — просил профессора срочно прибыть в отряд оперировать тяжелораненых.

Петр Михайлович заколебался: он оказался в положении отца, два сына которого одновременно попали в опасность, и сам не знал, кому из них раньше помочь.

Но на войне промедление недопустимо. Профессор быстро накинул плащ и, не думая, сможет ли он, такой больной и слабый, добраться до леса, последовал за студентом.

На дворе бушевал ливень. Вспыхивали молнии. Улицы, дома, строения то и дело озарялись грозно-синим пламенем. Гром трещал и гремел непрерывно.

Пользуясь непогодой, профессор и его бывший студент никем не замеченные переползли улицу, на которой находился немецкий пост, и по глухим переулкам, то прижимаясь к заборам, то вновь двигаясь ползком по грязи, выбрались за город. Буря помогла им незаметно пройти заставы.

Там их ждали три всадника и оседланные лошади. Профессор Буйко ездил верхом еще в детстве и потому сначала чувствовал себя на коне неуверенно. Два всадника, выполняя приказание Грисюка, ехали рядом, готовые в любую минуту подхватить и поддержать его. Но, стремясь как можно скорее добраться к партизанам, которые снова воскресили в нем надежду на спасение рязанца, профессор незаметно для себя быстро освоился с седлом, с ритмом движения, и вскоре кони помчались галопом.

В лицо ливнем хлестала буря. Стрелами пылали, метались по небу молнии. А навстречу буре стремительно мчались всадники.

XI

В небольшом шатре из плащ-палаток на примитивном, наспех сколоченном столе тяжело стонал раненый. Свет карманных фонариков падал на его бескровное лицо, на котором четко выделялись черные линии бровей. Это был Саид.

Ранение оказалось очень тяжелым: осколком мины распорот живот. Саид корчился в муках, то и дело терял сознание. Потрясенный горем товарища, Микола Полтавец метался возле него и не знал, чем помочь. В боевой обстановке чувство дружбы возникает особенно быстро и закрепляется на всю жизнь. И не было ничего удивительного в том, что за какие-нибудь три-четыре недели, проведенные Миколой и Саидом в одном отряде, они сблизились так, будто с детства росли вместе. Когда профессор вошел в шатер, его поразила волнующая сцена: чтобы как-то облегчить муки товарища, Микола брал его руки, гладил их, прижимал к груди, к щекам, к губам, не переставая успокаивать:

— Потерпи, дружок. Еще немножко потерпи.

А Саид в свою очередь умолял друга:

— Добей меня… Не могу. Прощай и добей…

— Ты будешь жить, Саид! — вырвалось у профессора.

— Эх, доктор, доктор… Живот мой амба… Прощай, доктор…

— Ты будешь жить! — почти крикнул профессор. В этот миг он сразу же забыл обо всем: и об усталости, и о больном сердце, и о переживаниях. Ему в самом деле страстно хотелось, чтобы раненый обязательно выжил. Ведь Саид очень быстро стал близким для него человеком. Ему никогда не забыть первой встречи в этом лесу, в овраге. Неизвестно, как бы в тот тревожный день сложилась судьба Петра Михайловича, если бы не бдительность этого юркого разведчика, который свел его с Грисюком. И, сосредоточившись над раной, профессор уже не обращал внимания на то, как грохотало небо, каким ревом наполнился лес и как барабанил по набухшему брезенту дождь.

А часа через два Грисюк повел совершенно обессилевшего профессора в свой шалаш.

— Ну что, Петр Михайлович, есть какая-нибудь надежда?»

— Не знаю, Антон Степанович, не знаю… Уж очень много крови потерял парнишка. Теперь вся надежда на молодость.

После операции Грисюк и Буйко долго сидели над картой. Лишь под утро три всадника во главе с тем же бывшим студентом в жандармской форме проводили профессора в город.

Буря стихла. Только где-то вдали беззвучно мигали молнии. Начинало светать. Город дремал, а может, только настороженно притаился. Нигде ни выстрела, ни звука. Только на станции несмело вскрикивали в свежей предутренней мгле паровозы.

Профессор возвратился домой совершенно разбитый. С трудом стянул с себя грязную, промокшую одежду. Сам он не смог бы этого сделать, если бы ему не помог Яша, возвратившийся вместе с ним из партизанского лагеря. Но, несмотря ни на что, Петр Михайлович был доволен, что побывал в лесу.

Поездка к партизанам ободрила его, а забота Грисюка о нем была просто трогательной. Так мог заботиться лишь сын о родном отце. Грисюк не только понимал всю опасность, в какой постоянно находился Буйко, не только готов был в любой трудный момент прийти ему на помощь, но и ревниво оберегал профессора даже в отряде.

Не все партизаны знали, что в эту ночь профессор был в лесу. Об этом знали только те, которые стояли на посту.

Прощаясь, Грисюк убедительно просил Петра Михайловича не рисковать собой.

— Вы и так уж многое сделали, — говорил он. — Пожалуй, больше, чем весь наш отряд.

Обрадовало профессора и то, что Грисюк установил наблюдение за вагоном номер один и партизаны готовились освободить не только рязанца, но и всех заключенных. План Грисюка был проще, надежнее плана, разработанного Петром Михайловичем. Командир партизанского отряда решил напасть на немецкий эшелон с мобилизованными в пути. С этой целью еще вечером направил большую группу партизан в район станции Мохначка, на линию Фастов — Житомир. Место засады избрано удачно: железная дорога там проходит лесом. Пятидесяти бойцов с тремя станковыми пулеметами вполне достаточно, чтобы остановить поезд и разогнать охрану. План был продуман до мельчайших деталей, даже тонко разработана железнодорожная сигнализация, которая должна была предупредить партизан, что из Фастова вышел именно тот поезд, какой им нужен.

С облегчением на сердце профессор лег в кровать. Теперь его беспокоил только арест машиниста. Выдержит ли он пытку? Сумеет ли устоять и не выдать никого?

Яша заботливо поставил на табуретку возле Петра Михайловича стакан воды и подошел к зеркалу. Грисюк подарил ему в лесу новенький пионерский галстук. Мальчик был так обрадован и возбужден подарком, что не хотел спать. Он вертелся около зеркала, то выше, то ниже подтягивая галстук. Глаза его светились счастьем. Уже больше года не надевал он красного галстука. И сейчас подарок Грисюка напомнил ему школу глухонемых, товарищей, веселые каникулы, праздничные пионерские костры.

Профессор смотрел на мальчика и невольно сам почувствовал себя захваченным его радостью. Нежный, алеющий цвет галстука пробудил и в нем волнующие воспоминания: приоткрыл в воображении недавнее прошлое — мирное, спокойное, перенес его на шумный и веселый Крещатик, где в море цветов шагали праздничные колонны счастливой детворы и среди других детей — его сыновья. Гордо и радостно развевались на солнце их огнецветные галстуки…

Но жестокая действительность недолго разрешала предаваться мирным воспоминаниям.

Грозовая ночь, которую профессор провел в партизанском отряде, принесла и радость и горе. Ливневый дождь дал возможность народным мстителям незамеченными подобраться к трем железнодорожным мостам и взорвать их. На киевском, казатинском и белоцерковском направлениях прекратилось движение поездов.

Это были удары других отрядов народных мстителей, с которыми Буйко и Грисюк еще не имели связи.

А утром по улицам Фастова снова метались как бешеные гестаповцы, начались аресты. На площади появились новые виселицы.

Как бы предчувствуя беду, профессор направился в комиссию через площадь, чтобы узнать, нет ли среди повешенных его друзей и соратников. Предчувствие не обмануло Петра Михайловича. В числе пятерых повешенных он увидел арестованного вчера машиниста, а рядом — профессор глазам своим не верил — раскачивалось безжизненное тело бывшего студента, который в форме жандарма всего несколько часов тому назад сопровождал его в отряд и из отряда в город. «Что это значит? Как могло случиться такое?..» — новая тревога сковала сердце.

Профессор отходил от виселицы в таком состоянии, будто его чем-то тяжелым ударили по голове. Вместе с тем он уже понимал, что это еще не все, что вот-вот обрушится новый удар, и кто знает — выдержит ли он его…

Улица была безлюдной, будто вымершей. Лишь изредка женщина или ребенок боязливо промелькнет со двора во двор — и снова ни души. Перепуганные люди даже боялись взглянуть друг на друга.

По дороге профессора догнал Чубатый.

Догнал и, не задерживаясь, опередил его, будто не имел с ним ничего общего.

— Эшелон задержан. Стоит на станции, — еле слышно бросил он на ходу и, не замедляя шаг, будто не был знаком с Буйко, поспешно свернул в другую сторону.

«Значит, спасение рязанца сорвалось», — с болью подумал профессор.

Но из того, как Чубатый в форме полицейского обогнал его, боясь задержаться хотя бы на миг, профессор заключил, что тот сказал не все, что он вот-вот, при малейшей возможности принесет ему что-то еще более страшное…

Комиссия в этот день опять не работала. Когда Буйко вошел в комнату, у стола стоял с газетой в руках обер-лейтенант Шнапер. Это был постоянный надзиратель за работой аппарата комиссии. По его спесивому, самодовольному виду нетрудно было догадаться, что он только что прочел вслух сообщение об очередной победе гитлеровцев на фронте. Об этом же свидетельствовала явная растерянность Константина Назаровича, который неуклюже топтался в углу, не зная, как держаться.

— Мы уже на Волге, — продолжал Шнапер комментировать прочитанное. — А это значит, господа, не пройдет и недели, как я вас извещу, что и Москве капут!

Профессор тяжело опустился на стул. Сердце заныло, словно его жгли раскаленные угольки. Он слушал комментарии Шнапера и, стиснув зубы, еле слышно повторил:

— Давай, давай! Я выдержу!.. Я выдержу. Я все-е…

— Что с вами, Петр Михайлович? — подскочила к нему рыжая машинистка. — Ой, да ему плохо! — засуетилась она, хватая стакан с водой.

— Ему уже несколько дней нездоровится, — поспешил заступиться за профессора Константин Назарович. — Сердце больное.

Окрыленный наступлением своих войск на южном фронте, Шнапер даже снисходительно поморщился:

— В таком случае надо лежать.

— Я еще вчера советовала ему полежать, пока нет работы, — с видом неподдельной озабоченности лепетала машинистка. — Еще вчера советовала…

— Ничего… — упавшим голосом проговорил. Буйко, выпив немного воды. — Давняя… хворь…

Ему помогли перебраться к открытому окну, затемненному деревьями.

Во дворе за окном стоял тревожный гомон. Он напоминал осеннее гудение пчел в растревоженном улье. Люди, заполнившие до отказа огромный двор и запертые в нем, как в коробке, изнывали от жажды, испытывали невыносимые муки от гнетущего и напряженного ожидания своей участи. Многие из них в отчаянии готовы были умереть, лишь бы покончить со всем этим…

А между тем обер-лейтенант Шнапер продолжал свои комментарии:

— Да, да, любезные, войну на Востоке можно считать уже законченной. Москве — капут!

Какое-то время профессор не мог понять, что это: зубоскальство или откровенный цинизм наглеца?..

А жара все усиливалась, становилась просто невыносимой. Воздух стал густым и горячим, как в литейном цеху. Казалось, небо, готово обрушиться на людей раскаленным куполом, чтобы сжечь, испепелить, удушить все живое на земле. Под вечер снова появились облака и засверкали молнии.

Профессор медленно возвращался домой. Мимо него промчалась колонна автомашин с немецкими солдатами. За машинами прогромыхали два танка и три бронетранспортера. И машины, и танки, видимо, были только что сняты с эшелона. Профессор считал машины и тревожно думал: «Что же это значит?»

Он хорошо понимал, что появление в городе регулярных войск не могло быть случайным. Видно, гитлеровцы что-то затевают…

Как только профессор вошел к себе в комнату, в открытое окно влетел вдруг бумажный шарик. Буйко высунулся из окна, чтобы увидеть, кто бросил шарик. За углом дома скрылась фигура Чубатого. Петр Михайлович развернул записку, прочел:

«Батальон моторизованной пехоты, рота жандармерии, рота полиции с двумя танками, тремя танкетками завтра на рассвете направляются на облаву в Мохначковский лес…»

У профессора перехватило дыхание: именно в этом лесу находились в засаде партизаны отряда Грисюка. Петр Михайлович еще раз перечитал записку, хотел позвать Яшу. Но тот еще днем ушел домой, — очевидно, чтобы успокоить мать, и не возвращался. Профессор мысленно прикинул расстояние до леса: километров двенадцать, не меньше… Это около двух часов ходьбы. Буйко решил немедленно идти в лес.

Петр Михайлович ждал бури или дождя, но небо над городом неожиданно прояснилось. Только где-то далеко над Черной горой стояла туча и беззвучно метала стрелы.

С наступлением темноты профессор, как и вчера, украдкой выбрался из города, по грязи прополз между вражескими постами и, оказавшись в поле, свернул с грейдерной дороги, напрямик по размокшей отдождя пашне пошел к лесу. Он старался идти как можно быстрее, хотя для него, уже не молодого, утомленного и, в сущности, больного человека, это было нелегко. Но ночи стояли короткие, и нужно было спешить, использовать каждую минуту темноты, чтобы до рассвета успеть вернуться в город.

В лес он пришел вовремя, а обратно ехал верхом на коне почти до самого города. Вместе с ним ехал Грисюк. Обо всем, о чем надо было условиться, они договорились в пути. Потом Грисюк рассказал о трагической судьбе бывшего студента в жандармской форме. Группа, которая вчера провожала профессора из леса, в отряд возвращалась другой дорогой, наскочила на немецкую засаду. Студент был ранен и в бессознательном состоянии схвачен фашистами.

Расставаясь с Грисюком у городской околицы, Петр Михайлович чувствовал себя еще сравнительно хорошо. Но когда начал пробираться между немецкими постами при входе в город, у него вдруг заныло сердце, трудно стало дышать… «Сердечный приступ», — будто не о самом себе, а о ком-то совсем постороннем подумал профессор.

— Хальт! — рявкнул где-то поблизости часовой.

Буйко затаил дыхание. Какое-то время он лежал, жадно захватывая ртом воздух, не в силах отдышаться. Постовой еще раз рявкнул, но профессор уже смутно, как сквозь сон, осознал опасность.

На востоке занималась заря. Небо светлело. Впереди начали вырисовываться очертания домов и деревьев. Город был совсем близко, и профессор попытался встать, но сразу же снова упал.

Где-то застрочил автомат. И вдруг со всех сторон вокруг города вспыхнула перестрелка.

Слева и справа от профессора тоже прозвучали беспорядочные выстрелы. Гитлеровцы всегда боятся темноты. И чем больше боятся, тем ожесточеннее стреляют, стараясь напугать того, кого они сами боятся. Так случилось и на этот раз. Кто-то из постовых чего-то испугался, пустил автоматную очередь, а вслед за ним и все остальные посты подняли стрельбу.

Эта пальба помогла профессору определить, что он лежит как раз между двумя постами. Он поднял голову и увидел в жидковатом тумане две фигуры. Перед ним чернел небольшой овражек, убегавший к городской окраине. Напрягая последние силы, Петр Михайлович медленно пополз вдоль оврага и таким образом добрался до забора, которым был огорожен крайний одноэтажный домик. Он не помнил, как перелез через забор и оказался возле колодца. Выпив несколько глотков холодной воды из стоявшего тут же ведра, профессор почувствовал себя лучше. Стряхнул пыль с пиджака и брюк, умылся и тихо побрел по улице, уже не в состоянии прятаться от часовых.

Навстречу ему шли два гитлеровца. Но как видно, старый и совсем больной человек не привлек их внимания.

К своему дому Петр Михайлович подошел, когда уже окончательно рассвело. У двери стоял Чубатый. Не зная, что хозяина нет дома, он тихо, но настойчиво стучал то в дверь, то в окно. Увидев Петра Михайловича, помог ему войти в комнату, раздел и уложил на диван.

— Никто меня не заметил? — спросил профессор.

Чубатый пожал плечами:

— Кажется, никто.

— Ну, что нового принес? — после непродолжительной паузы снова задал вопрос Петр Михайлович, уже не надеясь услышать что-нибудь утешительное. Он знал, что Чубатый мог теперь прийти к нему лишь в случае крайней необходимости.

— Эшелон отправлен…

Профессор бессильно кивнул седой головой:

— Все…

XII

Фон Эндер стоял в кабинете у своего стола, но чувствовал себя скорее подсудимым, чем гебитскомиссаром города Фастова. Он был смешон в этой непривычной позе: пытался стоять по команде «смирно» перед своим большим начальником, но сутулая спина, мешковатый живот делали его неуклюжим.

В кресле фон Эндера сидел оберштурмбанфюрер — заместитель начальника киевского гестапо. В противоположность фон Эндеру он был до крайности худым. У него все было острое: нос, подбородок, уши, и даже голова имела форму топора. Кустик усов под острым носом, длинная прядь рыжих волос, спадавшая на сухой лоб, воинский мундир без особых знаков различия, черная свастика на рукаве, черный крест на груди — всем этим и манерой держаться он старался быть похожим на своего фюрера.

Возможно, это и был Гитлер в миниатюре.

Он приехал в Фастов во главе чрезвычайной комиссии для расследования причин угрожающего положения с мобилизацией населения на работу в Германию. Но на месте он обнаружил непорядки не только по части мобилизации. Фастовщина не давала людей, саботировала сбор налогов; по району уже днем нельзя спокойно проехать: в каждом лесу партизаны.

— Вы очень мягкосердечны, герр фон Эндер, — распекал гебитскомиссара фюрер из киевского гестапо. — Я вижу, у вас много больных и мало виселиц! Почему никто не висит на балконах? Почему, я вас спрашиваю? Вы все цацкаетесь с ними. Все ищете доказательств. Кто вам разрешил искать для этого доказательства?!

Фон Эндер потел и молча шевелил усами. Требование больше вешать для него не ново. Об этом неоднократно говорилось в инструкциях райхскомиссариата. Там даже подчеркивалось, что «повешение большими группами, особенно на балконах жилых домов, является самым эффективным действием для пресечения саботажа». Однако три дня тому назад он получил новое совершенно секретное предписание, в котором настоятельно рекомендовалось каждого, кто выдаст партизан или назовет фамилии лиц, связанных с партизанами, «всемерно поощрять продуктами, товарами, наделять землей». Фон Эндер прямо терялся от этих противоречий в наставлениях: тут тебе и забирать все, уничтожать всех, тут тебе и всемерно поощрять, наделять землей.

Грозный фюрер из киевского гестапо вновь ошеломил нерасторопного фастовского гебитскомиссара. Взглянув на только что поданную адъютантом оперативную сводку о количестве боев с партизанами за последнюю неделю, он подскочил, как ужаленный:

— O, mein Gott!..^[4] Что же вы делаете? Ведь вы мне тут второй фронт открыли!..

Фон Эндер молчал, хотя и считал упрек явно несправедливым. Разве только на Фастовщине партизаны? А на Черкасщине и Житомирщине их разве меньше? Ведь сам знает, что партизаны есть всюду, на всем Левобережье Украины. Даже целые дивизии не справляются с ними. А тут дали два полка на район и хотят, чтобы партизан не было.

Но фон Эндер не посмел возражать грозному оберштурмбанфюреру. Возражать начальнику — все равно что плевать против ветра. Стараясь выглядеть внимательным и исполнительным, он, как солдат, то и дело щелкал каблуками, усиленно подтягивал свой мешковатый живот, отчего становился еще более смешным.

На столе перед киевским гестаповцем лежала толстая папка — дело, заведенное на профессора Буйко. Гестаповец долго и внимательно всматривался в фотографию седого врача, так быстро завоевавшего широкую популярность среди населения.

— Где он?

— Он болен, герр оберштурмбанфюрер.

— У вас тут все прикинулись больными.

— Нет, нет, он в самом деле болен, — неизвестно откуда появилась смелость у фон Эндера. — Уже месяц лежит.

— Целый месяц?

— Да, герр оберштурмбанфюрер. Я лично проверил.

Он стремился хотя бы в этом не уронить своего престижа, тем более, что он действительно сам следил за каждым шагом профессора и знал о нем значительно больше, чем даже уполномоченный из гестапо — личный помощник оберштурмбанфюрера. И, хотя никаких достоверных доказательств, порочащих Буйко, не было, тем не менее, как бы перехватив мысль киевского гестаповца, чтобы доказать ему свое усердие, фон Эндер поспешил предложить:

— Надо убрать. Нечего с ним нянчиться.

— Нет, — неожиданно возразил оберштурмбанфюрер. — Ни в коем случае не трогать. Я сам им займусь.

* * *

После отъезда чрезвычайной комиссии в городе наступила тишина. Все ожидали бури, но неожиданно для всех воцарились дни полного спокойствия. Даже мобилизация прекратилась.

Люди почувствовали себя смелей, начали появляться на улицах, выходили на базар. Распространялись даже слухи, будто киевская комиссия едва не сняла с должности и самого фон Эндера за жестокое обращение с населением. И люди хотели верить этим слухам. Ибо разве можно допустить, чтобы такое бесправие долго существовало?

Профессор уже второй месяц был прикован к постели. Первые две недели после возвращения из Мохначковского леса он лежал в больнице в таком состоянии, что друзья даже потеряли надежду на его выздоровление. Теперь ему стало легче. Нужен был только покой. Однако глухое затишье, наступившее в городе, тревожило профессора. Он чувствовал, что гестаповцы готовят народу какую-то новую западню. Но какая это западня — не мог разгадать.

По ночам его мучили кошмарные сны. Он никак не мог забыть гибели дорогих ему четырех людей. Они неотступно снились ему каждую ночь. То возникал в видениях бодрый и сообразительный машинист, собиравшийся спасти рязанца и сам попавший на виселицу, то снился отважный студент в форме жандарма, то рязанец, то Яша.

Яшу с того зловещего дня профессор тоже ни разу не видел. И никто о нем ничего не знал. Приходила мать Яши, расспрашивала, плакала. Она искала сына всюду — и в городе, и в соседних селах, но не находила. Исчезновение Яши мало кого удивило. Не один он исчез так бесследно. Недавно дети обнаружили за городом в яру кучу трупов, слегка присыпанных землей. Среди них был труп мальчика, — может, это и был Яша. Но утверждать нельзя: труп разложился… Потеря мальчика особенно больно поразила профессора.

Ночью Буйко опять видел во сне рязанца. То они будто вместе бежали из колонны военнопленных и поклялись до смерти не оставлять друг друга, то профессор видел рязанца на виселице, и тот с презрением бросал ему в лицо: «Предатель!.. Вы все тут предатели!..»

Профессор вскакивал с постели, ходил по комнате, но образ человека со шрамом на щеке и наяву не оставлял его.

Под утро Петру Михайловичу удалось немного успокоиться и уснуть. Теперь ему приснился Яша. И какой же он был красивый в своем огнецветном шелковом галстуке! Мальчик танцевал от счастья и все звал профессора поскорее идти на парад. «На какой парад?» — «А разве вы не знаете? — говорил Яша, и говорил уже не жестами, а словами: — Война закончилась! На площади парад Победы!» Вдруг кто-то схватил Яшу за горло и начал срывать с него яркий шелковый галстук. «Ой, ой, спасите!» — пронзительно закричал мальчик.

Профессор проснулся от страшного детского крика. Но кричал не Яша. Крик доносился с улицы.

Профессор выглянул в окно. На дороге стояла грузовая машина, полная женщин, которые плакали, вопили, а возле двора в руках жандарма билась девочка лет пятнадцати. Жандарм никак не мог дотащить ее до машины.

— Ой, спасите! Ой, мамочка! — кричала девочка.

С противоположной стороны улицы два гестаповца тащили к машине еще двух девчат. Вон еще жандарм погнался за кем-то прямо во двор. А вон ведут юношу.

В комнату вбежала насмерть перепуганная Александра Алексеевна:

— Облава!..

Она только что с базара. Жандармы оцепили площадь и всех без разбору, без всякого медицинского осмотра хватают, бросают в машины и увозят в эшелон. Она сама еле вырвалась из этой облавы.

На улице все громче раздавались душераздирающие крики. Тех, которые пытались убежать, догоняли и, как овец, швыряли в машины. И ни слезы, ни мольбы — ничто не помогало вырваться из рук жандармов.

Из-за угла дома выскочила простоволосая молодая женщина. В руке у нее бутылка с молоком. Профессор узнал Таню Ивченко. Она живет напротив, через улицу. Кроме больного ребенка, у нее никого нет: муж на фронте, мать умерла. С растрепанными волосами, как безумная убегая от гитлеровцев, Таня торопилась к больному ребенку, чтобы дать ему молока. Вот она уже у ворот своего дома. Но тут жандарм настиг ее. Таня закричала, призывая кого-то на помощь. Бутылка с молоком упала и разбилась о тротуар. Женщину схватили и кинули в кузов автомашины…

— Ой, — завопила она, высовываясь за борт. — Ой, ребенка дайте!..

Но ее толкнули на дно кузова, машина загудела и помчалась по улице.

— Ой, ребенка!.. Ой, ребенка моего!.. — выделялся из общего крика вопль материнского сердца. — Ой, дитя…

Лишь разбитая бутылка осталась у ворот в белой луже…

И покатилась по Фастовщине облава за облавой. Так иногда в конце мая опустошительный вихрь налетает на сад, сбивает цвет, ломает ветки и несется прочь, оставляя лишь почерневшие, покалеченные стволы…

XIII

— Что? Тиф? Молчать! — яростно закричал фон Эндер, хватаясь за кобуру.

Если бы о тифе гебитскомиссару сообщил Константин Назарович, а не директор больницы, фон Эндер, не колеблясь, уложил бы врача на месте за такое неприятное сообщение. Но о сыпняке докладывал сам директор, который, кстати, не только свой человек — немец, а еще и родственник фон Эндера. Константина Назаровича он привел с собой только как председателя комиссии по борьбе с этой страшной эпидемией.

Сообщение о тифе ошеломило фон Эндера. Ведь он нарочно прекратил было облавы, чтобы дать населению успокоиться. Повсюду объявил, что больше никого отправлять в Германию не будут. А тем временем тщательно готовил новую операцию — поголовную чистку всех сел. Для этого уже были подготовлены специальные воинские команды и заказаны автомашины. Он ждал только вагонов, чтобы начать широко задуманную, небывалую по масштабам ловлю людей. И вдруг вчера его известили, что в самых крупных селах — в Веприках, Паляниченцах — вспыхнула эпидемия сыпняка. Сегодня утром о тифе передавали уже из Заречья и Снятинки. А сейчас ему докладывали, что почти весь район охвачен страшной болезнью. Конечно, не могло быть и речи об отправке в Германию сыпнотифозных.

Фон Эндер выгнал из кабинета Константина Назаровича и даже своего родственника — директора больницы.

А на самом деле никакого сыпняка не было. Каждый день в селах кто-нибудь умирал, и оттуда умышленно доносили, что смерть наступила от тифа. В село немедленно направлялась комиссия из городских врачей, которая, как правило, устанавливала, «наличие сыпняка», проводила дезинфекцию, объявляла карантин. На дорогах, ведущих в такое село, вывешивались грозные объявления: «Тиф! Въезд воспрещен!»

Часто население само начинало верить, что село поражено сыпнотифозной эпидемией.

Профессор слушал рассказ Константина Назаровича о том, как фон Эндер выгнал его из кабинета, и радовался. Этот вариант спасения людей нелегко дался ему, но результаты превосходили все его ожидания. Население бралось за оружие и шло в леса, считая, что лучше умереть в бою на своей земле, чем на чужбине, на каторге.

— И еще новость есть, Петр Михайлович.

— А именно?

— В полиции переполох. Партизаны Випняченко прихлопнули. Вместе с ним всю его охрану истребили.

— Иначе и быть не может, — сказал профессор. — Кто ветру служит, тому дымом платят.

Два события, последовавшие одно за другим, — провал мобилизации и убийство Випняченко — как громом поразили гебитскомиссара фон Эндера.

Но вскоре эти события отошли на второй план перед новыми, еще более грозными.

Каждый день на дорогах взлетали на воздух машины, каждую ночь обстреливались поезда, у самого Фастова целый эшелон с танками и пехотой был пущен под откос; будто сами по себе загорались склады, взрывались мосты, и теперь уже и днем, даже с большой охраной, опасно было выезжать из города. Партизаны подстерегали гитлеровцев за каждым кустом, за каждым углом.

Вскоре фон Эндер и в городе стал чувствовать себя неспокойно, хотя фастовский гарнизон был значительно усилен, на шоссейных дорогах патрулировали танки, на железной дороге — бронепоезда. Но и при такой охране фон Эндеру становилось жутко в своей укрепленной резиденции в темные и долгие осенние ночи.

Все ярче разгоралось пламя народной мести. Словно ветром, раздувалось оно и, как пожар, перебрасывалось из села в село, из района в район, из округа в округ. Загорелась Фастовщина, Белоцерковщина, Уманщина, Черкасщина, партизанским пламенем вспыхнула вся Киевщина, пылало Левобережье, а с еще большей силой Житомирщина. Грозное неугасимое пламя покатилось на Волынщину, Ровенщину, Винничину — по всему Правобережью, по всей Украине.

И ни лютые морозы, ни снежные бури, ни карательные экспедиции не могли уже погасить этого пламени.

Фон Эндер теперь ночевал в доте, но и там ему не спалось.

Снова два события потрясли его в один день. Радио принесло траурную весть о сокрушительном поражении фашистских войск у берегов Волги, А через некоторое время в кабинет гебитскомиссара влетел насмерть перепуганный адъютант.

— Обер-лейтенант Шнапер… Шнапер… — бормотал он.

— Что обер-лейтенант Шнапер? — вскочил фон Эндер, не понимая адъютанта.

— Партизаны… застрелили.

Пораженный фон Эндер опустился в кресло. Он растерянно озирался вокруг, будто всматривался, не скрываются ли партизаны и здесь, в его кабинете.

А в городе и селах весть о разгроме вражеских полчищ на Волге, о неудержимом наступлении родной армии радостной надеждой засверкала в глазах и сердцах каждого — от мала до велика. Эта весть будто подлила масла в огонь священной партизанской борьбы, словно свежим ветром повеяло на него.

И еще ярче вспыхнуло пламя всенародной мести врагу по всей Украине.

Бесилось, неистовствовало перепуганное немецкое командование. Целые дивизии, армии с артиллерией, танками, самолетами бросало оно, чтобы погасить грозное пламя. Фашистские оккупанты стреляли, резали, вешали, целые села предавали огню, целые районы превращали в пепелища, в бессильной ярости живыми бросали детей в пылавшие костры. Но от этого с еще большей силой в народе разгоралась священная ненависть к захватчикам.

XIV

Весной в Фастов снова прибыла чрезвычайная комиссия из киевского гестапо. Уж очень подозрительной стала тифозная эпидемия. И хотя она перекинулась на другие районы, однако было удивительно, что первые очаги ее возникли именно на Фастовщине и что задела она только населенные пункты, почему-то вовсе не коснувшись лесов, где сейчас людей было значительно больше, чем в селах.

И еще одно было крайне подозрительным. В какой бы тайне ни готовились карательные экспедиции, партизаны непременно узнавали о них. Часто экспедиции направлялись в какой-нибудь лес, наверняка зная, что там партизанский отряд, но никого в лесу не заставали. А там, где партизан не ожидали, они вдруг нападали сами и разбивали карателей. Было очевидно, что партизан информируют из Фастова.

Как-то под вечер фон Эндер пригласил к себе профессора Буйко. И не вызвал, а именно пригласил, не через жандарма, а через обычного гражданского посыльного, словно на какое-нибудь дружеское собеседование.

Когда профессор вошел в приемную, там уже сидели его коллеги — врачи Куриненко и Константин Назарович. Ни одного жандарма в приемной не было. Даже адъютант фон Эндера, молодой белобрысый эсэсовец, то и дело появлявшийся в приемной, был необычно вежлив с врачами.

Вскоре пришел директор больницы. В широкое окно приветливо заглядывало весеннее солнце. Было тепло, уютно. Ничего не предвещало какой-либо неприятности, а тем более опасности.

В кабинет гебитскомиссара их пригласили всех вместе. Фон Эндер сидел в кресле для посетителей, а кресло за его столом занимал оберштурмбанфюрер. Всех вошедших он попросил садиться.

Началось какое-то необычно мирное совещание. Киевского гестаповца интересовало одно: как быстрее покончить с сыпняком. Для этого он, дескать, и пригласил врачей. Он расспрашивал, отчего вспыхнула эпидемия, и, конечно, соглашался с врачами, что произошла она на почве голода, интересовался, какие села заражены больше, какие меньше, где тиф уже проходит, а где только начинается.

Профессор внимательно вслушивался в этот мирный тон совещания. Для него было ясно, что гестаповец старается нащупать такие села, где уже можно начать охоту на людей. Но было в этом слишком любезном тоне и еще что-то скрытое, неуловимое.

К профессору оберштурмбанфюрер относился с подчеркнутой вежливостью, как к более опытному врачу, и охотно соглашался с его выводами.

— Каково положение в Веприках? — спросил он Петра Михайловича.

— Тяжелое.

— А в Дорогинке?

— Лучше. Есть надежда, что там скоро больных не будет.

Профессор умышленно так ответил. Было бы крайне неосмотрительно доказывать, что во всех селах одинаково тяжелое положение. Но он знал, что в Дорогинку немцы побоятся сунуться: рядом лес — кругом партизаны. Профессор предвидел, что гестаповец теперь будет называть села, которые дальше от лесов. И он не ошибся.

— Ну, в Снятинке тоже, видимо, положение несколько лучше, — не то спрашивал, не то утверждал оберштурмбанфюрер.

— Нет, там плохо, — возразил профессор.

Снятинка стояла на дороге, и подходы к этому селу были открыты.

— Что, больных много?

— Почти все лежат, — уверенно сказал профессор.

— Та-ак… А скажите, пожалуйста, больные там обеспечены врачебным надзором? — вдруг обратился гестаповец к Константину Назаровичу, как к председателю комиссии по борьбе с эпидемией, и в то же время вопросительно глянул на Куриненко.

Врачи уверенно заявили, что они только вчера были в Снятинке, и без колебаний подтвердили вывод профессора о тяжелом положении в этом селе.

— Вам бы тоже следовало туда наведаться, — посоветовал оберштурмбанфюрер профессору таким тоном, будто судьба больных из Снятинки особенно волновала его и только из-за этого он приехал в Фастов.

— Я вчера там был, — неосмотрительно сказал профессор.

— Да! Gut, gut!^[5] — сказал киевский гестаповец. — А в Пришивальне как?

— Там немного лучше…

Совещание длилось больше часа. Закончилось оно так же мирно, как и началось. Руководитель киевского гестапо даже поблагодарил врачей за участие в нем.

Но когда врачи выходили из кабинета фон Эндера, они были уже разоблачены. И уликой послужили именно материалы села Снятинки. Еще до совещания врач из киевского гестапо, замаскированный под крестьянина, провел там проверку. Конечно, никакой эпидемии не обнаружил. В селе уже позабыли об искусственном карантине — свободно ходили по улицам, ездили в лес. Не было там больных даже гриппом, не говоря уже о более серьезных болезнях. Представитель киевского гестапо умышленно так подробно расспрашивал про Снятинку на совещании, а профессор неосторожно, и притом с ненужной уверенностью, доказывал, что в селе еще свирепствует эпидемия. Кроме всего прочего в «деле» профессора Буйко появился новый документ, привезенный из Киева. В нем бросались в глаза строчки, подчеркнутые зеленым карандашом: «Буйко Петр Михайлович, профессор Киевского медицинского института, доктор медицинских наук, член ВКП(б)…»

Гестапо умышленно затеяло это мирное совещание. И оно достигло цели. До совещания был разоблачен только один профессор, совещание выявило еще двух его сообщников. Но в гестапо понимали, что это еще не все, и пока оставили врачей на свободе, чтобы ночью захватить подпольную организацию целиком.

Вечерело. На город опускалась теплая и тихая весенняя ночь. В небе вспыхнули яркие звезды. На станции шинели, вскрикивали паровозы и звякали буферами вагоны. Оттуда тянуло острым сернистым запахом угольного перегара.

Профессор сидел рядом с Александрой Алексеевной и чувствовал себя почему-то неспокойно после недавнего слишком спокойного и необычного совещания. Что-то очень важное скрывалось за внешним спокойствием. Но что?..

Он вспомнил все вопросы, которые задавал ему оберштурмбанфюрер, вспомнил свои ответы, однако во всем этом ничего подозрительного не находил.

Вдруг в комнату поспешно, даже не постучавшись, вошла старенькая Горпина Романовна. В руках у нее была небольшая плетеная кошелка с яйцами и миской творога. Но не на базар пришла она. И по тому, как оглядывалась по сторонам, и по тому, как сразу же отозвала профессора в сторону, не решившись говорить даже при Александре Алексеевне, было видно, что пришла она сюда с необычной вестью и что кто-то строго приказал ей передать это известие лично профессору.

— От Гриси я, — прошептала старушка. «Грисей» она звала Грисюка, — Важную цидулечку прислал. Умри, говорит, бабушка, но никому, кроме Петра Михайловича, не давай…

Профессор развернул маленький клочок бумаги.

Разведке Грисюка сегодня стало известно, что подпольная деятельность профессора киевскими гестаповцами уже разгадана и что его вот-вот должны арестовать.

…Через час домик профессора Буйко был окружен. Но когда жандармы ворвались в него, там уже никого не было. Никого не застали гестаповцы и в квартирах других врачей — сообщников профессора. Больше того, вместе с врачами исчез из больницы хирургический инструментарий, из аптеки были увезены самые нужные медикаменты.

Объявили тревогу. Город окружили со всех сторон. Привели собак на горячий след. Собаки вели за город, бежали в степь, порывались к лесу…

XV

В глубоком яру, между стволами могучих ясеней, горел большой костер. Пламя то приседало, когда на него кидали хворост, то вдруг с веселым треском бурно и высоко взлетало вверх, разгоняя густую темноту. И тогда среди деревьев причудливо метались фантастические тени, а сами деревья становились сказочно высокими, словно тонули вершинами в тучах, и лес приобретал торжественно-грозный вид.

Свет пламени выхватывал из темноты шалаши, палатки, золотом отражался на шинах тележных колес. У костра сидели, лежали, стояли вооруженные люди. Они были в самом разнообразном одеянии: и в крестьянских свитках, и в красноармейских гимнастерках, и в мадьярских френчах, и в немецких кителях, и в полосатых морских тельняшках, и в плащах, и в сермягах, в шапках и фуражках, пилотках и беретах, в широкополых соломенных брилях и даже в итальянских шляпах. Такая же пестрота была и в их вооружении, напоминавшем музейную коллекцию. Здесь все было не похоже одно на другое. Общим у этих людей было лишь неугасимое желание быстрее освободить свою Родину от нашествия оккупантов.

Еще час назад на опушке леса кипел бой, а сейчас у каждого был такой вид, будто никакого боя и не было. Все казалось будничным. Кто сушил портянки, кто чинил штаны, кто чистил оружие, кто пек картошку, и все негромко, но дружно подхватывали вслед за запевалой старинную запорожскую:

Немного поодаль, под стволом ясеня, опершись руками на охотничье ружье, сидел дед — оборванный, мохнатый и старый, как казацкая дума. Возле него, свернувшись калачиком и положив головку на дедову ногу, спал мальчик лет семи — внук его. Это все, что осталось от большой дедовой семьи и от всего его рода после налета на село карательного отряда. Дед задумчиво, тихо покачивал головой в такт песне. Его старческий, хриплый басок как-то отдельно от всех печально и трогательно гудел:

Когда волна голосов затихла и на миг перед новым куплетом наступила пауза, было слышно, как где-то поблизости фыркали кони, а возле самого костра тоненько журчал в кустах неугомонный ручей.

Вдоль яра за тучами листвы пылало много таких костров. Там тоже пели, перекликались, тоже гудел говор и нестройно скрипел басами баян.

Костры, то угасали, то снова, вспыхивали, пугая собой темноту. Казалось, что на яр налетели какие-то фантастические птицы, которые кружатся над ним, размахивают гигантскими крыльями и все пытаются выкрасть огни.

Из палатки, стоявшей неподалеку от самого яркого костра, вышел профессор Буйко. В белом чистом халате, в белой шапочке на голове, он энергичным шагом спустился к ручью, чтобы помыть руки. Он только что закончил трудную операцию, спас от смерти еще одного раненого партизана. За время, проведенное в отряде, профессор окреп, загорел и стал таким же бодрым, как до войны. Часто в шутку говорил, что, дескать, не он лечит партизан, а они его.

У костра в этот момент как раз запели:

— Веселее! Веселее! — крикнул от ручья Буйко.

Сидевшие возле костра оживленно засуетились, и песня как-то внезапно оборвалась.

— К нам! К нам, Петр Михайлович! — закричали у костра, и каждый готов был с радостью уступить профессору свое место.

— Что вы так поете, будто хороните кого!.. — улыбнулся профессор, вытирая платком руки. — Вон где поют! — подзадорил он певцов, кивнув в сторону соседнего костра. Там поднялась волна басов, а над ней высоко-высоко, как золотая струна, звучал приятный тенор:

Песня хватала за душу, волновала, глушила тревогу, рождала мысли, будила силы и бодрила, звала в новые боевые походы.

— Ах, какие удальцы! — весело подмигнул профессор, вслушиваясь в песню.

И вдруг только сейчас он заметил, что все стоят вытянувшись перед ним, точно в строю, ожидая, пока он сядет.

Как-то сама собой выработалась у партизан привычка обязательно вставать в присутствии этого солидного и всеми уважаемого человека в белом халате, хотя этого никто никогда не требовал. И в том, что люди вставали перед ним, не было никакой принужденности. Каждый вскакивал перед профессором с готовностью и глубокой душевной благодарностью. Но Петра Михайловича эти проявления воинской вежливости всегда смущали.

— Да что вы, товарищи! — проговорил он, поспешно садясь там, где стоял. — Садитесь, садитесь! Вот народ.

— Да это мы, Петр Михайлович, песню поднялись послушать, — быстро нашелся один из партизан.

У костра громко засмеялись, обрадовавшись удачно найденному оправданию. А профессор Буйко тепло посмотрел на находчивого партизана. Это был тот самый великан Бовкало, которого профессор освободил на комиссии, приписав ему какую-то несуществующую болезнь. Теперь Бовкало — командир конной группы, бойцы которой и сидели вокруг костра.

Из тех, с кем профессору довелось встречаться во время работы в комиссии, здесь был не только Бовкало. Почти половина конников состояла из обреченных на фашистскую неволю, спасшихся от мобилизации в Германию. Лишь недавно, когда профессор Буйко прибыл в отряд, многие из них узнали, кто был их спаситель.

И не только в этой группе Петр Михайлович встречал знакомых. Их было много и в других подразделениях отряда.

Вон, чуточку поодаль, у пулемета хлопочет приземистый ловкий Васько Чубатый, который сбросил с себя наконец опостылевшую синюю шинель. А ему старательно помогает в мужском пиджаке, с пистолетом на боку, та самая кареглазая боязливая девушка, которой профессор на комиссии в присутствии фон Эндера приписал тропическую малярию.

И профессор невольно улыбнулся ей:

— Ну как, Марусенька, малярия уже не трясет?

— Чтоб она гебитскомиссара трясла! — сверкнула девушка глазами.

— А что, фон эндеры теперь и впрямь трясутся! — подбросил Васько Чубатый.

— Да, Ковпак хорошенько встряхнул их! — вмешался в разговор парень в полосатой морской тельняшке. — Слыхали? Так встряхнул, что и Карпаты задрожали!

— А Федоров? — продолжил Бовкало. — Говорят, под Ковелем сто эшелонов на взрывах в рай поднял!

— В рай, говорите? — засмеялся профессор. Ему были очень по душе партизанские беседы у костра.

А тем временем к нему все ближе и ближе придвигался рыженький, чем-то похожий на ежа старичок с уздечкой через плечо. Он до сих лор молча сопел над своей самодельной винтовкой. Еще совсем недавно он был в фастовской больнице водовозом, а теперь здесь раненых перевозит. И очень любит при случае заводить речь про «высокую» политику. Уже догадываясь, зачем он придвинулся сюда, профессор поднял руку, призывая к тишине:

— Вот давайте послушаем, что дед Скибка скажет.

— У меня — вопрос! — не заставил себя долго ждать старик и сердито оглянулся к костру, будто все то, что говорилось здесь до его прихода, было мелким и незначительным.

— Какой именно вопрос? — уже без шуток, чтобы не унижать достоинства старика, спросил профессор.

— А вот какой. Вот вы, к примеру, человек ученый. А скажите-ка, как оно там насчет второго хронта? Скоро ли его, к примеру, откроют наши союзнички?

Моряк не удержался, прыснул смешком:

— Деду Скибке не ездовым быть, а комиссаром!

— Чего зубы скалишь? — напустился на него дед. — Ежели хочешь знать, каждый толковый ездовой должен комиссаром быть. — И снова к профессору: — Вот, к примеру, возишь хлопцев, они ведь ранены, от масс оторванные, лежат на телеге и спрашивают: а что там, дедушка Скибка, о втором хронте слыхивать? А что им скажешь? Я ведь не состою в кумовстве с ихними чемберленами. Второй хронт, к примеру, наболевший вопрос!

Да, второй фронт в самом деле интересовал всех. О нем уже с недовольством, даже с сарказмом говорили партизаны. Недавно профессор на собрании бойцов с грустью говорил, что союзники не оправдали надежд. Еще в прошлом году должны были высадиться во Франции, но до сих пор топчутся на месте. Однако ему не хотелось расхолаживать бодрую атмосферу у костра, и он неожиданно уверенно провозгласил:

— А знаете, дедушка Скибка, второй фронт давно уже открыт!

Партизаны даже головы подняли от удивления.

— Где?

— А вот! — показал профессор вокруг себя. — И там, где эшелоны «в рай» поднимают!

Толпа откликнулась оживленным одобрительным гомоном. А профессор, чтобы поддержать это оживление, ибо за время пребывания в подполье — где все шепотом да с оглядкой, — так соскучился по нормальным человеческим разговорам, непринужденному смеху, снова обратился с шуткой к деду Скибке:

— А почему это у вас, дедушка Скибка, оружие такое архаичное?

— Какое? Какое?

— Да старомодное какое-то.

— Ха! — оживился старичок. — Зато бьет как! К примеру, как гаубица! — И он нежно погладил свое самодельное ружье. Но тотчас же снова искоса взглянул на моряка: — Ну чего ты, скажи на милость, зубы скалишь? Вчера, ежели бы не это мое ружье, быть бы тебе, милок, на том свете! — И разговорился: — Вот, к примеру, окружили нас вон там, возле брода. Почитай, с батальон их было. И лезут. Этот морячишка из своего автоматика — тыр, тыр. А они знай лезут. Я из своего, у меня тоже есть такой — тыр, тыр. А они, слышь, лезут! Тогда я отложил автомат да взял свое вот это ружьецо. Подпустил одного вот так, поближе, и приложился. А у меня, слышь, заряд к нему особенный!

— Картечь? — подзадоривал его Буйко. — Нет, особенный!

— А именно?

— Соль! Так я, слышь, подпустил его и бабахнул. Эх, он как заскулит! И пошел вот этаким колесом. Я — второго. Этот тоже — колесом. И ревет, аж лес содрогается, а остальные, слышь, увидев такую неувязку, тоже бросились бежать. «Капут, — кричат. — Партизанская катуша бьет!»

Костер разгорался. Жарко кипели сучки сосновых бревен, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-багровыми стрелками, разнося густой и приятный смолистый запах. А к костру подходили все новые и новые люди — партизаны и партизанки, они включались в разговор, делясь своими воспоминаниями, рассказывая о своих боевых приключениях.

И снова среди тех, кто подходил, профессор видит своих старых знакомых. Вон, опершись на винтовку, стоит, прислушиваясь к разговору, пожилой, преждевременно поседевший дядька из Томашовки. Это он в прошлом году вез профессора к своим искалеченным дочерям. А вот подбросила в огонь полено бойкая молодка, та самая, которая на комиссии предостерегла его от шпиона, а он было принял ее за провокатора…

Много знакомых встретил профессор в отряде. Не было здесь только рязанца, да Яша пропал без вести.

Костер горел жарко, шипели сосновые сучья, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-желтыми стрелами, разнося густой смолистый запах.

Мимо костра прошла к ручейку женщина в кителе офицера-эсэсовца, с карабином за плечами и ведерком в руке. Строгая, подтянутая, легкая в движениях и очень грустная. Видно было по ее лицу, что она переживает тяжкое горе. Это была мать Яши. Профессор чувствовал себя в чем-то виноватым перед нею…

Вдруг у соседнего костра весело и громко заиграл баян. Каким-то особенно бурным вихрем зазвенел разухабистый «казачок» и понесся по вечернему лесу с выкриками, присвистыванием и прихлопыванием.

— Саид приехал! — послышалось отовсюду.

— Да, это он со своими разведчиками. И сразу чувствуется, что с победой, — вскочил вдруг Бовкало и дружелюбно, в то же время не без зависти посмотрел в сторону разведчиков.

Появление роты Саида в отряде всегда замечалось по нежным переливам баяна. Только в его роте был хороший баянист, и о настроении ее бойцов, ее командира, когда они возвращались с боевого задания, люди узнавали по музыке — либо веселой и задорной, либо грустной. Саид, этот неукротимый узбек, почему-то больше всех других танцев любил украинский «казачок». И если боевая операция прошла удачно, он, прежде чем доложить о ее результатах командованию, приказывал баянисту играть этот веселый танец: пусть-де все знают, что рота Саида вернулась с победой. Если же роту постигала неудача, баянист или вообще не брал в руки баян или наигрывал какой-нибудь грустный мотив.

На этот раз рота Саида уже вторую неделю находилась в засаде на Киевском шоссе, и по тому, как лихо теперь звенел «казачок», было ясно, что у него какая-то особенная победа.

— Саид прибыл! Слышите, Петр Михайлович! — будто из-под земли вырос обрадованный Микола Полтавец. — Наконец!

Он особенно переживал из-за столь длительного пребывания товарища в опасной засаде, даже просил Грисюка, чтобы и его послали на помощь Саиду. Теперь просто торжествовал:

— Пошли, Петр Михайлович! — И, не дождавшись ответа, направился к шумной гурьбе.

— Беги, — ласково, по-отечески, промолвил ему вслед профессор.

Из шалаша вышел Грисюк.

— Ну что же, пойдемте, Петр Михайлович, — пригласил он. — Посмотрим, по какому это поводу так расшумелся Саид.

Между двумя кострами, на площадке, в тесном кольце партизан, как вихрь носился Саид в веселом украинском танце. В новом немецком офицерском кителе без погон, в черной широкой кубанке, обвешанный гранатами различных систем, двумя пистолетами и серебристым моряцким кортиком у пояса, он был поистине красив и победно грозен.

Профессору невольно вспомнилось, как выглядел Саид в прошлом году, когда лежал в палатке на примитивном операционном столике с разрезанным животом, бескровный и еле живой.

— Вишь какой лихач! — подмигнул Грисюк.

Находясь в засаде, рота Саида подбила два танка и теперь весело отмечала победу. Танцоры один за другим врывались в круг. У них под ногами гудела, ходила земля.

А через час в яру было уже темно и безмолвно, как в пустом погребе. Ни звука, ни искры огня от недавно еще шумного лагеря не осталось. Только глухой гул, как затихающая буря, все дальше и дальше уходил куда-то во тьму.

Разведка разгадала замысел карателей, собиравшихся окружить к утру лес. Это подтвердил и прибежавший в лагерь связной из Томашовки от жены профессора Александры Алексеевны.

Отряд спешил до рассвета перебазироваться.

Если бы кто-нибудь днем побывал в этих диких лесных бездорожных чащах, пересеченных глубокими ярами, заросшими рвами, густо заваленными стволами с корнями вывороченных деревьев, он никогда бы не поверил, что здесь не только ночью, но и днем можно проехать на телеге. Но обстоятельства требовали, и партизаны пробивались через непролазные чащи во тьме с большим обозом.

Отряд растянулся длинной цепочкой. От головы до хвоста колонны было, пожалуй, не менее двух километров. Двигались настороженно, не выдавая себя ни единым выкриком, ни единым огоньком. Все шли пешком, на возах помещались только боеприпасы и раненые, шли на ощупь, наугад, ориентируясь по шороху впереди идущих. Никто не представлял, куда можно выйти из этих зарослей, и каждый целиком полагался только на того, кто шел впереди.

Отряд вел Грисюк.

Темень обступала со всех сторон так густо, что не видно было даже самого себя. Люди спотыкались, падали, поднимались и снова продолжали путь. Иногда то тут, то там с грохотом летели с обрыва телеги, их вытаскивали, а иной раз приходилось вытаскивать не только возы, но и коней.

Когда переворачивался воз и раздавался стон раненого, возле него тотчас же слышался заботливый голос профессора:

— Помогите раненым! Только осторожно.

Профессора узнавали по голосу и были очень недовольны, что он шел пешком. Упрашивали сесть на телегу, но вскоре снова слышали его озабоченный голос возле раненого уже в другом конце колонны.

— Вот непоседливый, — говорили о нем.

Грохот повозок, которые то и дело куда-то проваливались, треск сушняка под колесами телег, копытами лошадей и ногами людей, глухие удары телег о деревья — все это сливалось в грозный шум, и движение колонны со стороны напоминало движение могучего ледокола, пробивающего мрак закованного в лед моря.

На рассвете колонна остановилась. Подводы быстро замаскировали. Роты одна за другой выступали на исходные позиции.

Профессор уже без халата, в обыкновенной крестьянской одежде, с большой медицинской сумкой через одно плечо и карабином через другое метался от одной роты к другой. В каждой группе, в каждой роте были свои врачи, свои медицинские сестры, и каждому из них нужно было своевременно подсказать, посоветовать, как вести себя в бою, как спасать раненых.

Профессор никогда не приказывал, хотя имел право делать это, он только советовал. Но его советы выполнялись с большей четкостью и старательностью, чем суровый приказ какого-нибудь крикливого начальника. И не только врачи прислушивались к его советам. Как-то уж вошло в привычку, что командиры считали своей обязанностью перед выходом на боевое задание заглянуть на несколько минут в палатку Петра Михайловича.

— Смотри какой казачина! — воскликнул профессор, сворачивая с дороги, чтобы пропустить всадников.

Из седла приветливо поклонился ему грузный партизан в буденновском шлеме, в сером плаще, который делал его фигуру неуклюже-одутловатой, с санитарной сумкой и с автоматом на шее. Это был Константин Назарович.

— Счастливого вам пути! — крикнул вслед всадникам Буйко.

Каждый день перед боем он желал всем счастливо вернуться в лагерь. Но не всегда эти пожелания сбывались. Многие из партизан навечно оставались там, где кипели бои.

В сизой мгле рассвета под деревьями обнимались,прощались перед боем друзья, выступавшие в разных направлениях.

Вслед за конниками из лагеря тронулась рота Миколы Полтавца. Профессор пошел с нею. Он почти всегда ходил в бой с этой ротой. Уж очень ее командир напоминал Петру Михайловичу старшего сына, и профессору не хотелось разлучаться с этим родным образом в минуты опасности.

Лес просыпался безмятежным пением незримых птиц. Где-то в темных кустах беспечно куковала кукушка. Небо светлело — чистое, ясное, предвещавшее жаркий солнечный день. На высокой траве сверкали капельки холодной росы.

По дороге Петра Михайловича догнал Саид, спешивший к своей роте, которая ушла вперед. Он четко козырнул профессору и вместо приветствия мягко улыбнулся.

— Ай, дэнь будит! Жара будит!

— Ты только сам не будь слишком горячим, — по-отечески посоветовал профессор. — Горячишься очень. Под пули лезешь. Сколько раз говорил тебе — не горячись!

Но партизаны, быть может, именно потому так яростно бросались навстречу опасности, что чувствовали рядом с собой ученого, знаменитого врача, с которым, казалось, не страшны были никакие раны.

Не прошло и часа, как на опушке завязался бой. Лес гремел, наполнялся трескотней автоматов, пулеметов, и деревья все плотнее обволакивались сизым пороховым туманом. Вражеские мины беспрестанно со свистом и воем проносились над головами. Немцы не ожидали партизан с этой стороны, и поэтому их стрельба длительное время была беспорядочной. Мины падали в лесу, не принося вреда людям.

Собственно, в этом и было тактическое преимущество партизан перед превосходящими силами вооруженного до зубов врага: партизаны навязали ему бой там, где его не ждали.

Но вот мины начали все точнее и плотнее накрывать передние ряды партизан. Рота Саида и рота Миколы Полтавца, взаимодействовавшие в бою, попали под бешеный минометный и пулеметный обстрел.

Вдруг сильной взрывной волной профессора отбросило в сторону. Почти в тот же миг кто-то с силой рванул его за ноги и стащил в яр. Профессор протер глаза: возле него сидел черный от пыли Саид и с укоризной качал головой:

— Ай-ай! Зачем горячился? Сколько раз говорил — не нада горячился! Ни харашо!

И в самом деле, если бы Саид вовремя не стянул профессора вниз, он уже не поднялся бы с пригорка: на том месте, где он упал, минуту спустя взорвалась вторая мина. Но как только Петр Михайлович пришел в себя, его снова потянуло на бугорок, откуда он услыхал чей-то знакомый крик.

Вскоре ему сообщили, что Микола Полтавец не то тяжело ранен, не то убит.

Бой продолжался. Он гремел весь день. Под вечер немцы не выдержали неожиданного флангового удара конников Бовкало и отступили. А ночью отряд, маневрируя, длинной колонной снова пробивался сквозь темные лесные чащи.

Профессор ехал на подводе вместе со стонавшим Полтавцем. Изуродованный осколками мины, молодой друг Петра Михайловича был близок к смерти. Все время, пока колонна двигалась, профессор, как ребенка, держал его, забинтованного, на своих руках.

За лето Петр Михайлович потерял в боях многих своих друзей, но опасное ранение Миколы ощутил особенно остро. Профессор был далек от предрассудков, но жизнь этого юноши он почему-то неразрывно связывал с мыслью о жизни своего сына, будто они зависели одна от другой. И может быть, потому, что именно он, этот юноша, в первую же минуту встречи во вражеском тылу так живо, отчетливо напомнил ему старшего сына.

Следующий день снова прошел в боях, а ночь — в тяжелых и изнурительных переходах.

* * *

Бои становились все ожесточеннее. На фронте немецкие войска терпели одно поражение за другим, неудержимо откатывались назад. В некоторых местах фронт уже приближался к Днепру. Немецкое командование, напуганное широким партизанским движением — этим своеобразным вторым фронтом в тылу своих войск, вынуждено было бросить против партизан отборные эсэсовские части, чтобы очистить себе путь к отступлению.

Над лесами Фастовщины появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Отдельные карательные экспедиции против партизан, загораживавших врагу путь на запад, сменились яростными атаками регулярных частей.

Три недели отряд Грисюка ни днем ни ночью не выходил из боев.

Наконец удалось оторваться от врага. Было решено день-два отдохнуть и отправить в села раненых, которых было уже порядочно.

На рассвете колонна остановилась в Ярошивском лесу. В этих местах партизаны в последнее время сознательно избегали стычек с немцами, чтобы не накликать беду на села Ярошивку, Томашовку и Пришивальню, где размещались партизанские лазареты. Теперь это было самое подходящее место и для передышки отряда.

Ярошивский лес встретил партизан гостеприимно. Еще не успели они и расположиться, как крестьяне приехали сюда «за дровами». Каждая телега была нагружена печеным хлебом, мясом, картошкой, молоком. Даже несколько телок пригнали сюда ярошивцы, якобы на выпас.

Одна старушка из Томашовки принесла в подоле утку.

— Для вас берегла, детки мои. Под шестком прятала. Кушайте на здоровьичко! И у меня сыночек на фронте. Может, и ему вот так чья-нибудь мать подарок принесет.

Для изнуренных боями, истощенных партизан это были особенно дорогие подарки.

В то утро радио принесло радостную весть: Красная Армия подошла к Киеву!

Что-то невероятное, никогда раньше не виданное поднялось в партизанском лагере. Утомленные, обессиленные люди, которые совсем недавно еле двигались, с нетерпением издали отдыха, теперь вскакивали, собирались вместе, носили на руках радиста, заставляли его без конца повторять то, что он услышал, и снова, как мяч, подбрасывали его вверх. А глаза у каждого полыхали такой радостью, какой, видимо, никто до этого не испытывал за всю жизнь.

Удивительные сцены можно было видеть в эти минуты в лагере: один смеялся, другой плакал от радости, третий целовал старушку, которая принесла партизанам последнюю утку. Возле огромной, прямой как свеча сосны суетился обычно всегда спокойный дед с охотничьим ружьем. Под сосной спал его маленький внук. Деду, не терпелось и ему рассказать про радость. Ведь там, под Киевом, совсем близко отсюда, сражался отец этого мальчика. Но деду жаль было будить измученного в дороге ребенка. И он суетился перед сонным внуком, прыгал, пританцовывал, словно хотел, чтобы все это приснилось мальчику. Вдруг старик наклонился к спящему внуку и горько заплакал.

Даже всегда сдержанный профессор Буйко похож был сейчас на счастливого Яшу, когда тому подарили пионерский галстук. Он переходил от одного раненого к другому, рассказывал им о близкой победе и чувствовал, что эта весть облегчала их мучения, действовала лучше всяких лекарств.

Раненых развозили по селам на крестьянских подводах, для маскировки нагруженных дровами. Состояние Миколы Полтавца было особенно тяжелым. У него поврежден позвоночник. Требовалась очень сложная операция, которую невозможно было произвести в походе. Профессор отложил операцию до вечера, чтобы сделать ее не на телеге, а в теплой хате.

— Ну, сынок, крепись, — взволнованно говорил он Миколе, с помощью Саида осторожно закрывая его на телеге ветками. — Потерпи, сынок, и крепись! Еще неделя-две, от силы три — и ты будешь моим дорогим гостем у меня дома, в Киеве. Ты был в Киеве? Нет? О, чудесный город, красавец!

Профессор с такой любовью говорил о Киеве, что каждый, кто еще не видел Киева, мечтал по окончании войны, прежде чем поехать домой, непременно побывать в этом замечательном городе.

Обеспокоенный судьбой товарища, трогательно ухаживал за Миколой и Саид, помогая профессору осторожно маскировать его на телеге.

— Патерпи, дружок мой, патерпи. Все будет карашо. Слышиш, што гаварит наш дохтор? Все карашо будит! В гости к нему поедим. Крипис!

И он до самой опушки леса шел за телегой Миколы, все подбадривая его и нарочно шутя, а потом стал под деревом и, словно маленький, расплакался.

Отправив раненых, партизаны долго еще не расходились. Вокруг палатки радиста, как никогда, толпилось множество людей. А сколько волнующих мыслей у каждого вызвало сообщение о быстром и неудержимом наступлении Красной Армии! Куда и усталость девалась!.. У всех было желание: только до вечера передохнуть — и снова в бой.

Однако события развернулись так, что отдыхать не пришлось. С южного поста примчался на взмыленном коне дозорный и предупредил, что из Фастова к лесу движется эсэсовская механизированная часть. Почти вслед за ним прискакал всадник с северного поста с донесением о том, что из Бышева к лесу движется автоколонна с немецкой пехотой.

Не успел отряд принять боевой порядок, как в воздухе появилась «рама» — так партизаны называли двухфюзеляжный самолет «фокке-вульф». «Рама» долго кружила над лесом, выискивая партизанский лагерь, и неизвестно, заметила она что-нибудь или нет, но через некоторое время исчезла.

А за речкой уже отчетливо был слышен грохот танков. Стало совершенно ясно, что немцы окружают лес, отрезают партизанам пути отхода.

Положение в отряде стало напряженным. Досадно и горько было, что после такого радостного известия попали в западню. Все нетерпеливо ждали ночи. Ночь — партизанская мать: она и к врагу поможет подобраться незаметно и от врага, в случае необходимости, укрыться.

Под вечер разведка обнаружила скопления карателей и на других направлениях. Ярошивка, Томашовка и соседние с ними села были окружены противником. Ввязываться в такой обстановке в бой было бы по меньшей мере легкомысленно, а маневрировать тоже негде: лес небольшой, тут не развернешься.

Было даже странно, что немцы до сих пор не заметили в нем партизанского лагеря. А может, и заметили, да нарочно делали вид, что не замечают.

Тревожно угасал день. Лагерь окутывала влажная, угнетающе молчаливая темень. Несмотря на множество людей, лес казался совсем безлюдным. Даже кони, как бы проникшись тревогой, притаились под деревьями и лишь изредка тихо всхрапывали.

А на дорогах, ведущих к лесу, все нарастал и нарастал гул моторов.

Казалось, что лес очутился в кольце какого-то гигантского гремучего змея, который медленно, однако все сильнее и сильнее сжимает отряд.

В штабном шалаше совещались. При тусклом свете карманных фонариков вокруг сильно потертой на сгибах карты, развернутой на шинели, сгрудились командиры и комиссары. Было принято решение: все тяжелое имущество закопать и прорываться из окружения отдельными группами. Местом сбора групп после выхода из окружения утвердили Мотовиловский лес. Грисюк показал на карте маршрут каждой группы и назначил время прорыва.

— Все ясно? — спросил он.

— Все! — откликнулись участники совещания. И как бы в подтверждение того, что действительно все ясно, дружно задымили свежим крепким самосадом.

— А теперь еще одно, и не менее важное, — предупредил Грисюк.

Речь зашла о раненых, отправленных в села. К ним нужно было немедленно направить врача. Врачей в отряде было много. И Грисюк нарочно сказал об этом на совещании, чтобы подобрать кандидатуру такого врача, который бы сумел и помочь тяжелораненым, и в сложных условиях подполья, в случае обнаружения врагом лазаретов, был способен сохранить в тайне место передислокации отряда.

— Разрешите этот вопрос продумать, — вдруг поднялся профессор. — Я думаю, что мы с Антоном Степановичем сами подберем нужного человека.

Грисюк не без удивления посмотрел на профессора, но возражать не стал. «Пусть так и будет, — решил он. — Петру Михайловичу виднее, это по его части…»

Перед тем как закрыть совещание, Грисюк еще раз напомнил командирам, кто когда выступает из лесу, кто за кем продвигается, кто кого поддерживает на случай внезапной стычки с врагом, и обратился к профессору:

— А вы, Петр Михайлович, пойдете со мной.

Решение Грисюка о месте профессора в походе вызвало общее оживление. Было видно, что командиров групп этот вопрос также волновал.

— Разрешите, товарищ командир, — вскочил Бовкало. — Разрешите мне взять Петра Михайловича. В моей группе для него на все сто неприкосновенность обеспечена. А ежели что, то за моими конями немцы и на самолете не угонятся!..

— Ни в коем случае, — горячо возразил Васько Чубатый — командир группы автоматчиков. — Кто-кто, а конники никогда без потерь не выходят из боя. Безопаснее всего товарищу доктору идти на прорыв с нами, автоматчиками. А какие у меня хлопцы, какая сила огня, — сами знаете!

— Мой возражал! Совсем возражал! — вспыхнул Саид. — Разрешите, товарищ командир, мой слово слушать.

Грисюк уже поднял было руку, чтобы прекратить эти ненужные споры, но выражение лица у Саида было таким настойчивым и в то же время умоляющим, что Грисюк не мог отказать ему.

— Только коротко, — предупредил он.

— Я короткий, товарищ командир. Очень короткий скажу. Мой атец и мой мать имели двадцать два сына и адин сестра мой. Мой атец и мой мать очень любил детей. Но все они памирали. Паживот, паживот и памирал. Атец мой и мать очень гаревали. Атцу говорили: «Ты бога не нашел, Расул. Ищи бога, он сохранит твой дети». Атец малился. Он звал аллаха, прасил Магамета — ни памагал: Атец искал новый бог. Он абратился к Христосу, малился его матери, малился атцу его; пазнакомился со всеми его министрами — Иван, Матвей, Лука, всем толстый свеча ставил — ни памагал. Он малился всем богам вместе — и мулла звал, и поп звал — тоже ни памагал. Так все двадцать адин сын и адин сестра памирал. И никто не резал их, никто не стрелял их. Сам памирал. А мине, товарищ командир, немецкий мина убил. Совсем убил и кишка разворотил. Товарищи гаварили мне: «Саид, прощай!» А пришел доктор и сказал мне: «Ты будешь жить, Саид!» Он брал кинжал, кавирал мине живот, кишка кавирал, и я жить стал. Атец писал бы мне: «Саид, ты нашел свой бог. Храни его больше, чем свой жисть!» Гавари теперь, товарищ командир, в чья группа пайдет товарищ доктор?!

Если бы кто-нибудь другой на таком совещании и в такое напряженное время стал столь многословно изъясняться, его бы сразу призвали к порядку. Но все знали, что Саида ничем не остановишь, и все чувствовали, что у Саида действительно самые веские основания взять к себе профессора, хотя каждый считал, что только сам мог бы обеспечить Петру Михайловичу наибольшую безопасность.

— Я пойду с тем, — сказал профессор, — с кем командир прикажет.

— Да, да! — подхватил Грисюк.

Если бы он вник в только что произнесенное «краткое слово», он давно бы остановил Саида. Но он не слушал его: профессор задал ему загадку о неизвестной кандидатуре врача, и это почему-то беспокоило Грисюка.

— Через час выступаем. Готовьтесь! — приказал Грисюк командирам подразделений.

Расходясь по группам, командиры с улыбкой комментировали «слово» Саида, копируя: «Мой атец, мой мать…»

Когда все разошлись, Грисюк подошел к профессору и нетерпеливо спросил:

— Кого же, Петр Михайлович, вы думаете послать?

— Пойду сам.

«Я так и знал», — подумал Грисюк. Он стоял посредине палатки и долго ничего не отвечал профессору. В кожаной тужурке, по-походному перетянутый накрест ремнями, при тусклом свете карманного фонарика, он вдруг еще больше вырос и походил в эту минуту на тревожно задумавшегося богатыря. Безусловно, такое задание может выполнить не каждый. Что и говорить, задание очень сложное, с ним может справиться только такой специалист и такой человек, как Буйко, но рисковать профессором было бы легкомысленно. К тому же в селах Петра Михайловича все знают, его могут там скоро разоблачить.

— Нет, Петр Михайлович, — решительно сказал Грисюк. — Вас я туда не пущу!

— За раненых отвечаю я, — ответил профессор.

— Там теперь очень опасно. Вы и так уже пережили столько тревог и горя.

— А разве кому-нибудь другому будет легче? Нет, нет, Антон Степанович, именно мне и нужно идти. Меня знают в селе. На случай чего, есть кому предупредить и спрятать. А главное — раненые меня ждут. Сами понимаете, в каком состоянии Коля Полтавец…

— У нас найдется такой врач, который сможет оказать помощь Миколе, — не сдавался Грисюк. — А вы человек уже в летах. Больной. В отряде вам все-таки будет спокойнее.

— Я не могу быть спокойным, когда знаю, что где-то умирает человек.

Грисюк понимал, что его уже не остановишь. Ясно, что Петр Михайлович все это уже хорошо взвесил и обдумал. К тому же его рассуждения были очень логичны. Действительно, в селах его уважают, будут оберегать, и сложную операцию, которую необходимо сделать Миколе Полтавцу, лучше всего сделает именно он. Но примириться с мыслью, что профессор идет на такое опасное задание, не мог. И он старательно подыскивал новые, еще более убедительные аргументы:

— Вы не имеете права рисковать!

— На войне все рискуют, — отмахнулся профессор. И с присущим ему юморком улыбнулся:

— Да и чего это вы всякими страхами словно бы на «ура» меня берете: опасно, опасно! Волков бояться, так и из лесу не выходить?

— Вы шутите, Петр Михайлович.

Да, профессор и впрямь был на этот раз бодр, оживлен и даже склонен к шуткам и ничего не усматривал в своем походе слишком уж сверхъестественного. Бывает так, что и у самого чувствительного человека перед фатальной опасностью предчувствие притупляется…

Грисюк уже не отговаривал профессора.

Внезапная разлука, да еще в такую опасную минуту, тяжелым камнем свалилась ему на душу. Он молча смотрел, как профессор, готовясь к походу, быстро снимал с себя планшет, военную гимнастерку и примерял заплатанную сумку…

— Может, командиров позвать?.. — почему-то спросил Грисюк, и голос его словно бы надломился. Он даже не досказал — «попрощаться».

— Нет, нет. Не нужно! У них и так мало времени. Пускай готовятся. И уже озабоченно промолвил: — Ведь у вас сейчас дорога тоже не легкая.

Через некоторое время Петр Михайлович, переодетый в старую сермягу, с сумкой через плечо, как у нищего, вышел из палатки. Его проводил Грисюк.

Из-за тучи над лесом выползла краюха луны, и между деревьями четко вырисовывались подводы, оседланные кони. Суетились люди, искрами поблескивало оружие.

Профессор и Грисюк вышли из лагеря и свернули к берегу Ирпени. Ночь выдалась тихая, свежая. Такие ночи всегда бывают в октябре на Киевщине. Под ногами мягко хрустели влажные ветви. Терпко пахло прелыми листьями.

Оба шли молча. Обоим им выпали крутые дороги: одному — на прорыв, другому — прямо в логово врага.

Вскоре лес кончился, и они остановились на краю высокой кручи. Внизу светилась речка, а за ней в сиянии луны тянулись безбрежные луга, подернутые синеватой дымкой. Немного в стороне по течению, на склонах берегов, виднелись очертания сел — Томашовки и Ярошивки, а между ними чернела плотина.

И в селах, и на дорогах было необычно тихо. Будто все там притаилось, кого-то выжидая.

Профессор присел, оглянулся вокруг, прислушался, потом поднялся и по-отечески обнял Грисюка.

— Ну, Антоша… будь осторожен, — промолвил шепотом (тут уже опасно было говорить вслух). — Желаю успеха…

Грисюк хотел того же пожелать и профессору. Но у него не было сил сделать это: слова, казалось, сбились в один комок и застряли в горле. Лишь после того как фигура профессора уже исчезла, под кручей меж кустами, он тихо-тихо сказал ему вслед:

— До свидания, Петр Михайлович…

XVI

А примерно через час профессора Буйко схватили жандармы. Схватили как раз на той плотине с буйнокурчавыми вербами, которыми он всегда любовался. С плотины Петра Михайловича сразу же повели на допрос.

Хата, куда его привели, была до отказа набита жандармами. За столом при свете лампы с закопченным стеклом сидел офицер. На печи испуганно притаилась пожилая, измученная невзгодами женщина с детьми.

Все тут: и хата, и хозяйка, и жандармы, — все уже было знакомо профессору. Жандармерия — из Фастова. А в этом доме он уже дважды делал «прививку» от мобилизации девушке — дочери хозяйки. Только сейчас ее не видно. Нет почему-то и хозяина.

Профессора сначала никто не узнал. Он стоял в тени и в своем одеянии удивительно был похож на нищего, которых теперь можно было встретить всюду. Однако Буйко понимал, что достаточно ему подойти поближе к свету, как он сразу же будет опознан.

Ефрейтор, вытянувшись и неестественно громко щелкнув каблуками, докладывал жандармскому офицеру, где и как захватил партизана. Что это был партизан — он не сомневался. В доказательство своих слов ефрейтор поднял торбу «нищего», отобранную у Буйко при задержании, и выложил на стол хирургический инструмент.

«Теперь-то мне уже не выбраться из этих лап», — подумал Петр Михайлович.

Из-за трубы высунулись две белые головки — девочки и мальчика. Профессор Буйко почувствовал на себе тревожно-сосредоточенные детские взгляды. Да, дети узнали его и с ужасом следили, что же с ним будут делать жандармы.

Офицер, не выслушав до конца ефрейтора, приступил к допросу.

— Кто есть ты? — спросил он.

Профессор скорее детям, чем жандармскому следователю, ответил:

— Я врач.

— Где быль?

— В лесу.

Жандармскому офицеру понравилась такая откровенность.

Он говорил нескладно, беспрестанно запинаясь при составлении фраз, путая украинские слова с немецкими и русскими.

— А что ти делать в лесу?

— Партизан лечил.

Офицер, пораженный смелым признанием, поднял лампу и с интересом посмотрел на партизанского врача. Вдруг рука его вздрогнула, и он, словно потрясенный неожиданной встречей, с лампой в руке вскочил на ноги. Перед ним стоял именно тот, за кем гестаповцы всех киевских районов охотились уже давно.

— Ви есть профессор Буйко? — после длинной паузы спросил он тоном повелителя.

— Вы не ошибаетесь, — ответил профессор.

В хате поднялась суета. По какому-то неуловимому знаку офицера один жандарм быстро выскочил за дверь и куда-то помчался, двое встали у стола, трое — у порога, а остальные, вытянулись на страже у окон.

Офицер сел. Он приготовил авторучку и то ли спросил, то ли приказал:

— Профессор Буйко будет говориль правду?!

— Да, — подтвердил профессор. — Я буду говорить правду.

— Профессор Буйко будет говориль, вифиль ист партизан? Сколько и где они?

— Много партизан, — ответил профессор.

— Сколько много? Где много? Садись! — указал офицер на скамейку.

Профессор сел. В это время в хату влетел обер-лейтенант в форме эсэсовца. Именно за ним посылал жандармский офицер своего подчиненного. Эсэсовец нервно остановился возле стола и с каким-то настороженным любопытством начал рассматривать Петра Михайловича. Он уже был изрядно напуган народными мстителями, но живого партизана видел впервые.

Петр Михайлович, словно не замечая эсэсовца, немного громче повторил:

— Партизан, герр офицер, очень много. И они всюду, их можно встретить в каждом лесу, в каждом яру, под каждым деревом, за…

Профессор не договорил: обер-лейтенант с силой ударил его по лицу. Буйко упал.

По приказанию офицера к нему подскочил жандарм, чтобы помочь ему подняться. Но профессор встал сам и уже не садился на скамейку, ожидая нового удара.

По его седой бороде струйкой лилась кровь.

— Ой!.. — вскрикнула, словно по сердцу стегнула, девочка.

На печи поднялся вопль, но жандарм рявкнул, и там снова стало тихо.

Профессор вздрогнул от крика девочки. Тяжело дыша, он сурово посмотрел на жандармского офицера и уже хриплым голосом закончил:

— …за каждым кустом партизаны!..

— Гришюк! Гришюк! Где? — нетерпеливо оборвал его жандармский офицер.

Эти выкрики выдавали, что гестаповцам еще неизвестно точно, где отряд Грисюка, хотя они были уверены, что он где-то поблизости, и спешили поскорее выведать у профессора, где же именно, чтобы не дать возможности отряду исчезнуть.

Но теперь Петр Михайлович молчал. Он только улыбнулся в сторону жандармского офицера: дескать, что ты спрашиваешь? Разве я могу тебе сказать, где Грисюк? И обер-лейтенант снова не удержался. Нервно выхватил пистолет и наверняка застрелил бы профессора, если бы офицер вовремя не схватил его за руку. Раздался выстрел. Пуля, едва не задев жандарма, ударила в потолок.

Профессора сбили с ног, схватили и потащили к порогу. Три жандарма долго возились с ним, выкручивая ему руки. Наконец им удалось засунуть его пальцы в щель между притолокой и дверью.

— Будешь говорить?! — кричал, весь содрогаясь от бешенства, жандармский офицер.

На печи снова в ужасе заметались дети, прячась за спину матери. Заслонилась руками и мать. Только девочка — такая же по возрасту, как и Яша, — закусив губы, со слезами, застывшими в глазах, смотрела на профессора так, будто готова была вот-вот броситься ему на помощь.

В этот миг профессор вспомнил Марисю, которая так самоотверженно защищала своего деда. Не отвечая на вопрос жандарма, Петр Михайлович с необычайной теплотой посмотрел на девочку, словно сказал ей: «Не плачь, дитя, не плачь!..»

Дверь притворили сильнее. У профессора хрустнули кости пальцев, из-под ногтей брызнула кровь. Петр Михайлович потерял сознание и сильно ударился головой о порог.

Его оттащили и долго отливали водой. Оба офицера, как ошалелые, возились с неподвижным телом, браня жандармов за то, что они переусердствовали с дверью и теперь приходится терять слишком много времени, чтобы привести партизана в сознание.

Не успел Буйко открыть глаза, как на него снова набросились с вопросами. Профессор приподнялся на локте и взглянул на печь, где в ужасе замерли дети. Он посмотрел на детей и женщину с такой тревогой, будто этой жестокой пытке подвергся не он, а они. Потом повернулся к офицерам:

— Вы бы хоть при детях не делали того, что вы творите…

Но жандармский офицер схватил его за ворот старой сермяги, поставил на ноги и исступленно стал трясти, выкрикивая по-немецки:

— Пусть смотрят! Пусть все знают, что ждет партизан и тех, кто не покоряется великой Германии!..

Потом Петра Михайловича снова потащили к порогу, снова, защемили пальцы между притолокой и дверью…

— Будешь гавариль? Будешь гавариль? — задыхаясь от злобы, ревел жандармский офицер.

— Буду, — кивнул седой головой профессор.

Он долго и жадно хватал окровавленным ртом воздух, собирая остатки сил, чтобы высказать свое презрение врагам.

— Вас… вас, — жарко заговорил он, обрывая каждое слово прерывистым дыханием, — вас дети… и внуки… не только наши… но и ваши… проклянут за это!..

Обер-лейтенант дергаясь как в лихорадке, начал так орать на жандармов, будто задержанный вдруг вырвался от них и неуловимо исчез, ничего не сказав.

Буйко еще раз жестоко избили. Затем схватили за ноги и отволокли в чулан, где продолжали пытки.

Насмерть перепуганные этим страшным зрелищем женщины и дети почти до самого утра слышали, как за стеной в кладовке истязали профессора, как трещали у него кости и вместо слов из груди вырывался болезненный хрип.

Утром искалеченного, потерявшего сознание профессора вытащили во двор и бросили в сырой, холодный погреб. Буйко долго лежал, ничего не чувствуя, ни на что не реагируя. Но как только к нему вернулось сознание, он сразу же с тревогой начал вспоминать: правильно ли вел себя на допросе? не проговорился ли? не выдал ли случайно намерения партизан, когда был без сознания? Хорошо зная по опыту врача, что человек в бессознательном состоянии часто выдает самое сокровенное, он еще с вечера начал заставлять себя не думать о Мотовиловском лесе, куда должен был перебраться отряд, и нарочно будил в памяти название другого леса — Вовчанского. «Вовчанский, Вовчанский», — лихорадочно твердил он про себя каждый раз, когда ночью его истязали в чулане.

Поэтому, очнувшись в темном, пропитанном плесенью и острым запахом перекисшей капусты крестьянском погребе, он опять начал напряженно припоминать, что говорил истязателям, не выбили ли они у него какого признания?

Это настолько тревожило профессора, что в первые минуты он даже не чувствовал боли от нанесенных ему фашистскими извергами увечий и побоев. Но когда сгоряча рванулся, чтобы встать, сразу же и сел. Мучительная боль охватила все тело. Казалось, его вдруг бросили в огонь. Петр Михайлович, теряя равновесие, снова поспешно зашевелил губами: «Вовчанский… Вовчан…»

Утром того же дня в Ярошивку прибыла еще одна эсэсовская часть. Все село было окружено плотным кольцом войск. Со двора во двор, из хаты в хату рыскали до зубов вооруженные каратели; избивали людей, бесчинствовали, хватали кур, тащили одежду, отнимали все, чего раньше не успели отнять.

Мужское население Ярошивки еще ночью забрали в заложники. Теперь поодиночке вылавливали тех, кому удалось спрятаться. Их вытаскивали из укрытий, истязали и, как скотину, загоняли в колхозный сарай, стоявший на холме за речкой.

Потом в Ярошивку прибыла особая команда из Киева. Видимо, личностью профессора заинтересовалось киевское гестапо, если не доверило его допрос своим фастовским уполномоченным.

Профессора вытащили из погреба. Тело его было изуродовано: левая нога перебита, лицо обезображено, на седой бороде засохли кровавые сгустки.

В этот раз его притащили в другой дом — тоже знакомый. Это была хата Кирилла Василенко. Здесь уже не было свидетелей — ни женщин, ни детей. Возле стола сидела целая стая гестаповских офицеров с черными крестами на груди, со свастикой на рукавах. А за столом отдельно от всех, сурово насупившись, сидел оберфюрер. Кроме обычных гестаповских знаков у него на правом рукаве выделялся человеческий череп — эмблема смерти. Трудно придумать более удачную эмблему, которая бы так полно выражала, всю суть гестаповцев.

Жандармский офицер и обер-лейтенант сидели в стороне, оба с явно недовольным, виноватым видом. Очевидно, старшее начальство не на шутку разгневалось на них за неспособность вести допрос.

Теперь при допросе профессора уже не били. Даже не очень придирались к нему, когда он не хотел отвечать на заданные вопросы. Вероятно, гестаповцы поняли, что из него ничего не выбьешь; им требовалось теперь найти кого-то другого, более слабого духом, который бы вместе с тем знал о партизанах и о партизанских связях с населением не меньше, чем профессор. В том, что такие есть в селе, гитлеровцы не сомневались — ведь шел же профессор сюда не иначе как для связи!

В хату втолкнули старого-престарого деда — худого, высокого, с трясущимися руками. Казалось, он больше держался на клюке, чем на ногах. Его лицо напоминало кожуру печеной картошки, а глаза — по-стариковски слезящиеся, ласковые и добрые — смотрели, на всю эту компанию гестаповцев с удивлением. Многое пришлось этим глазам повидать на своем веку, но такой бесчеловечности они прежде никогда не видели и теперь дивились: неужели люди способны на подобные зверства?

Это был дед Порада, хорошо знакомый профессору.

Допрос вел оберфюрер:

— В бога веруешь?

— А то как же! Без бога — ни до порога.

— Клянись, что будешь говорить правду.

Оберфюрер кивнул, и один из гестаповцев подал старику крест.

— Я кривду не терплю, — ответил дед. — А крестик у меня свой имеется.

Дед вытащил из-за ворота рубахи крестик, висевший на шее, и, трижды перекрестившись, поцеловал его.

— Теперь ты должен говорить только правду! — еще раз предупредил оберфюрер.

— А как же! — ответил старик. — Какая правда спрашивать будет, такая и отвечать станет.

Но смысл мудрого присловья старика не дошел до грозного гестаповца, а может, и переводчик перепутал, потому что оберфюрер вдруг мирно спросил:

— А сколько, дедушка, у тебя сыновей на фронте?

— Ххе-е! — усмехнулся дед Порада. — Какие там вояки из моих сыновей! Они уже давно на том свете. Давно! На прошлой неделе и меньшого похоронил — Тимошку. Ему еще и годочков тех, почитай, шестидесяти не набралось, так время ж теперь…

— А кто же на фронте? — нетерпеливо прервал гестаповец. У него были сведения, что у деда Порады много сыновей в Красной Армии.

— Э, так то ж не сыновья. То внуки мои. И правнуки есть там. — Глаза старика тепло сверкнули при этом воспоминании. — А сколько? Уж сами сосчитайте. Вот, знатся, Пантюшка, Тимошка, Миколашка, это, знатся, Свиридовы; а Гриць, Петрусь, Степан… Ага, и Юрко — это сыны Мусия; Харлашка, Гаврюшка, Матюшка — Кондратовы. А у Захара — это, знатся, у самого младшего — Костя, Павка, Семен, Ганка — у него и дочь там, Юхим, Прошка, Олекса, Иван…

Гестаповцы ужаснулись от такого количества дедовых фронтовиков. В их списке значилось только семь, а дед насчитал уже больше двадцати и все еще продолжал называть новые имена.

— Хватит, хватит, старик! — прервал его оберфюрер и приказал вывести.

Однако старик не унимался. Уже на пороге, выталкиваемый за дверь, он, оглядываясь, добросовестно продолжал перечислять своих внуков и правнуков:

— …Васька, Гераська — это сыновья Панаса; Охрим и еще один Охрим…

Профессор видел, что для гестаповцев абсолютно безразлично, кто именно из дедовых внуков находится на фронте и сколько их там. Их интересовало другое. Все время, пока продолжался этот ненужный допрос, Петр Михайлович чувствовал на себе затаенные взгляды ищеек. Они следили за его движениями и за выражением лица, подстерегая, что он чем-нибудь выдаст свое знакомство с Порадой. Именно для этого и приводили старика. Как только Пораду куда-то отправили, оберфюрер возобновил допрос профессора:

— Расскажите подробно, когда и где вы познакомились с этим стариком?

— Я не знаю его, — ответил Буйко.

— Вы плохо договорились, — бросил гестаповец.

— Я не уславливался с ним… — ответил профессор, с трудом превозмогая боль.

Профессора вывели, а деда снова ввели в хату.

— Дедушка, а кто еще в вашем селе знает этого профессора?

— Это какого же профессора? — переспросил дед.

— Не прикидывайся дурачком, — прикрикнул оберфюрер. — Ты поклялся богу говорить правду, и он покарает тебя за ложь. Не видать тебе ни внуков, ни правнуков. Имей в виду, что нам уже все известно: где вы встречались и о чем говорили. Ты лучше расскажи, кто еще знает его в селе?

— Не знаю этого человека, — ответил дед.

Четыре эсэсовца из спецкоманды, которые стояли до того в стороне, по знаку оберфюрера подскочили к деду Пораде. Оберфюрер еще раз кивнул, и они, как коршуны, набросились на старика…

Впоследствии дед Порада так рассказывал об этом истязании:

«Будто и машины никакой не было у них, а вдруг подхватило меня и кинуло в какие-то раскаленные железные барабаны, точь-в-точь как в молотилке. Хочу крикнуть — не крикну, хочу упасть — не упаду. А оно меня крутит, ломает, печет, трясет. А из глаз — словно полова из веялки — искры, искры, пока свет погас…»

Когда дед пришел в себя, эсэсовцы стояли рядом, вытянувшись по команде «смирно», словно бы они не избивали пять минут тому назад старика. На скамье дед снова увидел профессора Буйко.

— Ну а теперь узнаешь его? — спросил оберфюрер, указывая старику на профессора.

Дед медленно покачал головой, произнес:

— Впервые вижу… этого… человека…

Деда Пораду вытолкнули за дверь и привели старого Юхима Лужника. Он еле держался на ногах перед следователем, — видно, в соседней хате такая же команда жандармов уже пропустила его через «барабаны», готовя к допросу. С ним повторили то же самое, что и с дедом Порадой. Однако гестаповцы ничего не добились. Юхим упрямо твердил:

— Впервые вижу этого человека…

Вслед за Лужником одного за другим допросили до сорока заложников. Гестаповцы старательно доискивались сообщников профессора, но они словно сговорились: «Не знаем такого!..»

Профессора потащили в клуню, где укрывались женщины и дети. При появлении гестаповцев они, как цыплята от стаи коршунов, начали было разбегаться. Одна женщина бросилась на огород, но жандарм дал короткую очередь из автомата, и она, взмахнув руками, повалилась в картофельную ботву.

— Предупреждаю, смотреть можно, а за попытку бежать — расстрел на месте, — объявил жандарм женщинам.

Перепуганные женщины и дети забились под плетень, под стены, боясь показываться гестаповцам на глаза и не менее страшась прятаться от них.

Тем временем гестаповцы привязали профессора тросом за покалеченные руки и начали подтягивать к перекладине. Подтянут и бросят, подтянут и бросят. Так несколько раз. Профессор до крови кусал себе губы и молчал. Он казался уже мертвым. Но гитлеровцы обливали его водой и снова — в который уже раз! — подвергали пыткам.

Молчание профессора приводило оберфюрера в бешенство. Он выходил из себя от бессилия вырвать из этого партизана хоть какое-нибудь признание. Гестаповцы уже не требовали сведений об отряде, добивались от профессора лишь раскаяния. Обещали ему сохранить жизнь, если он отречется от партизан и покорится немецким властям.

Профессор и на это ничего не отвечал. Он весь горел от боли, от воспаленных опухолей и от жажды. Жадно хватал ртом воздух, а когда приходил в сознание, таким презрительным взглядом окидывал своих истязателей, что они пугались неодолимой стойкости этого седого человека.

Поздно вечером измученного, полуживого профессора бросили на телегу, словно в насмешку, крепко связали ему искалеченные руки и отвезли в колхозный сарай. Там уже больше тридцати часов ждали своего приговора сто сорок шесть заложников. Гестаповцы, видимо, нарочно бросили туда искалеченного и окровавленного профессора, чтобы вселить в заложников еще больший ужас и тем развязать им языки.

Прежде чем закрыть ворота, жандармы выгнали всех из угла, где лежал профессор. Они запретили подходить к нему и даже пригрозили, что за попытку дать ему воды или хлеба каждого из заложников ждет виселица.

В сарае было темно и стояла какая-то страшная тишина, лишь изредка нарушаемая боязливым вздохом, робким покашливанием. А где-то рядом за стеной монотонно и однообразно постукивали подкованные сапоги жандармских стражников.

— Воды! — в беспамятстве пробормотал профессор. — Дайте воды!..

Зашелестела солома. Тихо забулькала из бутылки вода. В углу возле профессора кто-то уже хлопотал, смачивая ему голову. Ничем не нарушая тишины, туда пробрался еще один заложник, за ним — другой, третий… Вскоре в углу, где лежал профессор, сгрудились почти все. Ему развязали руки, под голову положили свитку.

Сознание к Петру Михайловичу вернулось лишь ночью. Некоторое время он лежал притаившись, пытаясь угадать, где находится. Ему казалось, что возле него по-прежнему гестаповцы.

— Кто здесь? — спросил он шепотом.

— Свои, Петр Михайлович, свои, — ответили ему.

Кто-то не удержался, приник к нему и заплакал.

— Не нужно плакать, — прошептал профессор. — Воды дайте…

Ему поднесли ко рту бутылку. Он долго и жадно пил из нее. Потом заложники накормили его, чем могли. Кормили, как ребенка, вкладывая в рот небольшие кусочки хлеба из своих запасов. Сам профессор не мог не только поднести пищу ко рту, но даже пошевелить руками.

Один крестьянин снял с себя нижнюю рубашку, потихоньку разорвал ее и осторожно перевязал профессору раны на руках и на ногах.

Все это делалось впотьмах, без слов и с такой трогательной заботой, что кое-кто не удержался и снова начал всхлипывать.

— Не надо, — еле слышно шептал профессор. — Не надо… И стонать не следует… Пусть не думают, что мы малодушны!..

На дворе взошла луна. Сноп тусклого света пробился сквозь небольшое оконце в сарай.

Темнота немного рассеялась. Уже можно было вблизи различать фигуры и бородатые лица заложников.

Шаги за стеной прекратились. Видно, часовые решили, что заложники уснули, и сами начали дремать.

Где-то в углу еле слышно шуршало, шелестело, словно скребли крысы.

Профессор, склонившись головой на чьи-то руки, заботливо поддерживавшие его, лежал неподвижно, чтобы хоть немного успокоить боль. Но как только увидел рядом с собой знакомую фигуру Степана Шевченко, вдруг словно забыл о ранах.

— Не слыхали, Степан, — лихорадочно зашептал он, — вышли наши из окружения?

Заложники поняли, что сейчас это его больше всего беспокоило. Но к сожалению, никто из них не знал, где теперь партизаны, удалось ли им прорвать окружение.

— А каратели?.. Куда каратели направились?..

— Говорят, Вовчанский лес окружают, — произнес кто-то в темноте.

— Вовчанский?..

И все заметили, как впервые радостно вздохнул профессор. Он сразу же оживился, будто его известили, что его вот-вот должны освободить.

— Да уже скоро… — тихо заговорил он. — Слышите? Уже под Киевом наши…

Заложники затаив дыхание ловили горячие слова профессора Буйко. Многие из них впервые слышали, что Красная Армия уже переходит Днепр. Именно в эти дни гитлеровцы особенно яростно шумели в газетах и по радио о непобедимости своей армии. Даже распространяли слухи, будто их войска снова подошли к Москве. И вдруг в этом темном сарае-тюрьме крестьяне услышали такую желанную и такую радостную весть: «Наши под Киевом!»

Впотьмах было слышно, как горячо зашептались в сарае, разнося эту весть тем, кто сидел поодаль и не мог слышать профессора.

А из угла, где все время что-то скреблось, неожиданно подполз вспотевший дед Порада.

— Ну, Петр Михайлович, счастливой дороги! Поспешайте…

В углу заложники расковыряли некогда замурованную отдушину и проломили в стене сарая дыру.

— Дырка выходит в яр, — объяснял дед. — Яром до камышей. А там — пусть вас пречистая оберегает!

Профессора охватило волнение: он не знал, что ему готовят побег.

— Спасибо, спасибо, друзья мои, — горячо прошептал он. — Не знаю… чем вас и отблагодарить…

И вдруг, подумав, заколебался:

— Нет… видимо, нельзя…

Крестьяне недоумевающе притихли: почему нельзя? Ведь завтра, если он не убежит, его непременно казнят.

— Я знаю, — сказал профессор. — Завтра меня добьют… Но если я убегу — убьют всех вас. И не только вас, детей, женщин перебьют. Раненых уничтожат. И село сожгут…

В сарае стало совсем тихо. Только теперь заложники сообразили, что, готовя побег профессору, они тем самым готовили могилу себе, своим родным и всему селу. С минуту люди находились словно в оцепенении: трудно было согласиться с профессором, но не легко было и не согласиться с ним.

В темноте слышались тяжелые, полные смятения вздохи. «Что же делать?» Мало-помалу начала укрепляться мысль: «А может?.. Может, не всех зацепят? Может, как-нибудь обойдется?»

— Нет, — проговорил профессор. — Пусть я один умру, чем гибнуть всем.

Сноп лунного света сполз по косяку в угол, краешком касался потертых шапок, бородатых лиц и падал на задумчивое, искаженное пятнами засохшей крови лицо профессора. Он дышал тяжело и шумно. Вгорле у него что-то клокотало. Иногда боль искалеченного тела так донимала его, что он, стиснув зубы и закрыв глаза, отворачивался от людей, чтобы они не могли видеть его перекошенного страданием лица.

— Умойте меня, — попросил профессор. — Я не хочу выглядеть надломленным.

Ему осторожно обмыли лицо, потом долго смывали с бороды засохшие сгустки крови.

— А расчески не найдется?

Расчески ни у кого не оказалось, и ему пальцами расчесали бороду, пригладили на голове волосы.

Приближался рассвет. Было слышно, как где-то на берегу по вершинам деревьев пробежал ветерок и вдруг ворвался в оконце — бодрый, равнодушный ко всему и свежий, будто тоже только что умытый. За стеной тревожно зашептались листья.

Постепенно тьма в сарае рассеивалась, и в нее все больше вплеталась синева рассвета. На потолке вырисовывались темные от пыли и паутины контуры перекладин, а на полу — согнутые фигуры людей — молчаливые, задумчивые, беспомощные.

Никто в эту ночь не сомкнул глаз. И каждый с тревогой ждал, что принесет ему утро.

Где-то неподалеку громко прокричал петух. Было странно слышать его. Кур и петухов давно уже пожрали оккупанты. А этого гитлеровцы, как видно, лишь недавно выкрали у какой-нибудь старушки из укрытия и не успели еще зажарить.

Крик петуха словно разбудил Буйко. Он торопливо посмотрел на оконце, оглянулся вокруг и на миг озабоченно задумался, будто собирался в далекий путь и перед этим старался еще раз мысленно проверить, вспомнить, не забыл ли чего.

— Раненые пусть остаются пока в Томашовке, — сказал он негромко. — Когда буря стихнет, можно будет кое-кого снова вернуть в Ярошивку…

— Да, чтобы не забыть, — через минуту несколько громче произнес он. — Пускай сегодня же сменят повязку Петру Кривенко… Обязательно… А Васе Колосову можно и завтра… Да предупредите Вано Чиковани, пусть не боится, что шов у него чешется. Уже дважды разрывал его. Если рана чешется, значит, заживает…

После новой небольшой паузы профессор продолжал:

— За Миколой прошу последить. Если до вечера температура не спадет, пусть порошок примет… А лучше на ночь… Не забудьте, что такие порошки есть только у моей жены. Пускай бабуся сходит за ними…

Вспомнив жену, которая была совсем близко от него — она находилась на подпольной квартире в этом же селе, — он растерялся: а что же ей передать? Именно ей сейчас особенно много хотелось сказать…

Некоторое время он опять молчал. Потом, не открывая глаз, словно ему было тяжело поднять веки, тихо прошептал:

— Жене… обо мне… сейчас ничего не говорите…

За дверью послышался стук подкованных сапог жандарма.

— А теперь свяжите меня, — сказал, приподнимаясь, профессор. — Нет, подождите… Прежде снимите повязки.

Ему стали возражать. Снимать повязки — значит вызвать страшную боль. К тому же их уже и нелегко снять, они насквозь пропитались кровью, присохли.

— Ничего, снимайте, — сказал Буйко. — Повязки вас выдадут. Снимайте! — приказал он.

Начали разматывать с его рук и ног кровавые клочки рубашки. Они так присохли к ранам, что их приходилось срывать силой. Профессор тяжело дышал, кусал губы, на его побледневшем лбу выступал пот.

Один заложник, снимавший повязку с открытой раны на левой руке, не выдержал, упал лицом на руки и весь задрожал.

— А теперь… вяжите!.. — проговорил профессор, когда все повязки были содраны.

Ему осторожно завели за спину сначала одну искалеченную руку, потом другую…

Утром все население Ярошивки гитлеровцы сгоняли на берег Ирпени. Сгоняли всех — от дряхлых старух до малых детей. На берегу женщин и детей (молодежь еще ночью убежала в лес) сгрудили в кучу перед крайней хатой.

Это была хата Андрея Родины. Она стояла на пригорке — небольшая, аккуратная, приветливо белея в окружении курчавых вишен. У порога росли два высоких тополя, и издали этот маленький дворик походил на миниатюрный живописный замок, который прилепился к самому краю берега, высоко подняв в небо два зеленых шпиля.

Почему именно сюда пригнали людей, сначала никто не понимал. Самого хозяина уже давно не было дома: еще в начале войны он ушел партизанить, жена и дети спрятались. Во дворе остался один лишь пестрый котенок, который играл на солнце возле порога. Увидев людей, котенок начал боязливо и жалобно мяукать.

Позади толпы встали жандармы. Вдоль берега — из края в край, до самой плотины — вытянулась цепь автоматчиков. На пригорке за хатой торчали пулеметы, посреди улицы остановился танк, а вокруг села, готовая к бою, залегла крупная часть СС с пулеметами и минометами. Создавалось впечатление, что гитлеровцы готовились одновременно вести бой и за селом и в самом селе.

Вскоре за рекой показалась длинная вереница заложников. Их тоже пригнали на этот берег и поставили рядом с толпой женщин и детей.

Отдельно и под особой охраной привели профессора. Его сразу же схватили за связанные искалеченные руки, вытащили на пригорок и нарочно бросили возле тополя на возвышенности, чтобы всем было видно.

Во дворе засуетилась карательная команда. Между рядами автоматчиков, как вдоль почетного караула, следом за оберфюрером на бугор поднялась стая гестаповской офицерни. Они шли не торопясь, как грозные судьи. Но было видно, что они нервничали, почему-то спорили между собой, злобно огрызаясь друг на друга, — видимо, казнь, которой они должны были подвергнуть профессора, еще не всех удовлетворяла.

Оберфюрер подозвал к себе жандармского офицера и отдал какое-то приказание. Вся карательная команда немедленно бросилась в хату.

Народ стоял неподвижно. Люди с ужасом смотрели на беготню вокруг профессора и чувствовали, что именно сейчас на их глазах готовится что-то небывало жестокое и страшное.

На высоких тополях искрилось солнце. Оно было яркое и не по-осеннему теплое, но людям казалось мутным и холодным. Каждый чувствовал себя так, будто его все сильнее сковывало льдом. Даже в самом воздухе в это тихое золотистое утро было что-то гнетущее, мертвое, словно воздух остановился, застыв в предчувствии ужаса.

Профессор лежал на бугре под тополем, как на высоком помосте. Лежал, немного задумавшийся и, казалось, совсем безразличный к тому, что затевали гестаповцы.

Внизу, меж огромными камнями, покрытыми зеленым мхом, под длинными косами гибкой лозы, безмятежно играла с солнцем речка Ирпень. Немного дальше, среди кудрявых верб, возвышалась плотина. За нею широким, плёсом до самого леса сверкало озеро, белела мельница, маленькая электростанция, а по бокам плотины — в одну и другую стороны — по склонам берегов разбегались меж деревьев белые хаты Ярошивки и Томашовки.

С пригорка профессору был виден как на ладони весь этот любимый им уголок родного края.

О чем думал в эти минуты Петр Михайлович? Может быть, о родных, о сыновьях, о друзьях, и ему хотелось хоть кого-нибудь из них увидеть сейчас. Может, о судьбе отряда, о Киеве, который вот-вот будет освобожден, а он, профессор Буйко, уже никогда его не увидит.

Время от времени профессор словно бы просыпался и с тревогой начинал искать глазами кого-то в толпе. Видимо, он боялся, что жена его тоже может узнать о том, что с ним случилось, и прийти сюда.

Но ее не было.

Вдруг из толпы женщин протолкалась вперед сгорбленная старушка, закутанная в большую полосатую шерстяную шаль. Профессор узнал Горпину Романовну, и люди заметили, что он вновь насторожился.

Как раз у этой старушки скрывалась сейчас Александра Алексеевна.

Горпина Романовна скомкала у рта край шали, будто сама себе закрывала рот, чтобы не крикнуть, и сквозь слезы смотрела на Петра Михайловича, беспомощно покачивая головой. Профессор предостерегающе слегка кивнул ей. Она наклонила голову в знак того, что поняла предостережение. Потом профессор еле заметно поклонился ей, прощаясь. Она тоже поклонилась ему, поклонилась низко-низко, до самой земли, и не выдержала — упала, забилась на песке.

Хорошо, что люди вовремя подхватили ее, подняли на ноги и заслонили собой.

Почти одновременно со старушкой в той же самой толпе появился нездешний и, вероятно, никому не знакомый мальчик. Он вел себя как-то необычно. Ему почему-то не стоялось на одном месте: он непрестанно, проталкивался вперед то с одного конца толпы, то с другого, осторожно поглядывал на жандармов и тревожно всматривался своими ясными глазенками в глаза профессора. Иногда он прикладывал ко рту или ко лбу пальцы и часто-часто перебирал ими, как делают немые.

Создавалось впечатление, что мальчик настойчиво пытается привлечь к себе внимание профессора. Однако Буйко долго не замечал его.

Но вот мальчик совсем выдвинулся из толпы и смело встал впереди всех. Профессор поднял голову. Глаза его вдруг так загорелись, будто перед ним появился его спаситель: он увидел Яшу.

«Откуда ты? Где был? Как попал сюда?» — сразу прочел Яша во взволнованном взгляде Петра Михайловича.

Мальчик обрадовался, что профессор наконец-то узнал его. Он снова скрылся в толпе, немного повертелся среди детворы, потом встал за кустом, чтобы его не видели жандармы, и, быстро перебирая пальцами, начал отвечать на немые вопросы профессора.

Он напомнил про эшелон невольников и вагон номер один. На крыше этого вагона мальчик ехал долго и куда-то очень далеко… Затем Яша быстро провел рукой по щеке. Это про рязанца. Рязанец спасен, он сейчас «большой», то есть командир. Отряд рязанца присоединился к Грисюку. Его, Яшу, прислали на разведку.

Все ли понял профессор — трудно сказать. Гестаповцы все время мешали ему: заметив, что он возбужден, и боясь, как бы он не обратился к толпе с призывом, с речью, то и дело пинали его ногами. Да и Яша заметно торопился. Но когда мальчик знаками известил, что рязанец жив, профессор крепко зажмурил глаза, боясь выдать свое волнение, и Яша прочел на его губах горячие взволнованные слова: «Спасибо тебе, мой милый мальчик!.. Спасибо!..»

Яша сделал знак, что торопится в отряд, и исчез в кустах.

Профессор еще долго смотрел вдаль, где за лугами багряным облаком поднимался лес.

Тем временем из хаты доносился треск и грохот: там что-то наспех сколачивали или разбивали. А возле тополя профессору по-прежнему не давали покоя жандармы. Каждый из них, проходя мимо, старался чем-нибудь задеть обреченного, и задеть именно за самое больное место. Его толкали сапогами, как бы нечаянно наступали ему на израненные ноги.

И делали это неспроста: они хотели раздавить и уничтожить его морально, прежде чем уничтожить физически.

Они старались заставить его корчиться в муках, просить пощады, и так, чтобы все слышали об этом.

Им хотелось убить упрямую и непокорную гордость в профессоре. Теперь все эти истязания над профессором были направлены на то, чтобы запугать, устрашить народ. Конечно, гестаповцам ничего не стоило расстрелять всех — от убеленного сединами старика до грудного ребенка. Но убитый человек не так широко сеет страх, как живой, который сам его видел, сам им напоен. А страх в борьбе с непокорностью, считали они, — сильнее пули. Именно эту человеконенавистническую философию гестаповцы старались возможно ярче продемонстрировать в Ярошивке, партизанском селе.

Но профессор не просил пощады, не кричал и даже не стонал, хотя его до изнеможения жгли кровоточащие раны. Нужно было обладать какой-то нечеловеческой силой, чтобы сдерживать в себе крик. Когда над ним снова начинали издеваться, он прижимался к тополю, выше поднимал седую с разметавшимися волосами голову и походил в эти минуты на прикованного, но не сломленного Прометея.

Он смотрел на этих судей с черными крестами, с гадючками и черепами на рукавах не как осужденный, а как судья, судья грозный и величественный. Кровавая рана, пересекавшая его большой лоб, еще отчетливее подчеркивала в нем непреклонность духа и воли.

Но вот суета в хате прекратилась. Вся карательная команда вытянулась двумя рядами у порога и притихла.

Оберфюрер подошел к профессору и о чем-то спросил его. Люди не поняли, о чем он спрашивал, но видели, что профессор оставался неподвижным, молча смотрел вдаль, где синел лес, словно не замечая гестаповца.

Тогда из толпы заложников вытащили Нижника Василия. Два жандарма подвели его к профессору, а оберфюрер сухо спросил его:

— Узнаешь?

Нижник молчал, дрожа всем телом. Он в самом деле не знал профессора Буйко и вовсе не был связан с партизанами. Его поволокли в хату. Грянул выстрел. Из открытой двери вырвался крик, но после второго выстрела он оборвался.

В толпе женщин раздался вопль. Как подстреленная птица забилась на песке жена Василия.

Из рядов заложников выхватили Шевченко Степана. Его без допроса протащили мимо профессора, и снова в хате раздался выстрел.

Вслед за Степаном проволокли Федора Василенко.

Почти одновременно на противоположном конце села вспыхнула чья-то хата, за ней — другая, третья…

Гестаповцы делали все это подчеркнуто демонстративно перед профессором, словно подготовляли его к признанию на суде.

Затем оберфюрер встал на пригорке перед народом и начал обвинительную речь. Он кричал, угрожал, предостерегал, но никто ничего не слышал. Его слова звучали как выстрелы и глушили человеческое сознание.

Ярошивцы даже и сейчас не помнят, долго ли он говорил. Это были страшные минуты, когда, казалось, и солнце, как тусклый круг, заколебалось на небе.

Оберфюрер закончил речь и подал знак.

Четверо из спецкоманды приблизились к профессору, чтобы схватить и тащить его в хату.

Но тут произошло невероятное.

Не дожидаясь, когда его схватят, Буйко сам, собрав все свои силы, напрягся, рванулся и, опираясь спиной о ствол тополя, встал на искалеченные ноги, содрогаясь всем телом.

Воспаленные глаза его пылали огнем. В этот миг он был страшен и грозен.

Гестаповцы окаменели. Казалось, перед ними встал из гроба мертвец и сейчас начнет их судить.

Профессор немного постоял, переводя дыхание, — видимо, хотел что-то сказать людям, но удержался: сейчас его слова принесли бы им еще большее горе. И он только посмотрел на них. Но посмотрел с такой теплотой, что этого взгляда ярошивцы никогда не забудут. Затем прощально глянул куда-то вдаль, где виднелся лес, и, шатаясь, сам направился к хате.

Но шел он недолго. Не сделал и нескольких шагов, как ноги у него подломились, он упал.

Дух остался, гордость осталась, но сил уже не было.

Жандармы схватили и поволокли его.

Никто не видел, что гестаповцы делали с профессором в хате, только слышно было, как что-то грохотало там, будто шла борьба. Наконец из двери хаты выбежал запыхавшийся и разъяренный оберфюрер. Руки его были в крови. Глаза лихорадочно шарили вокруг, будто высматривали, чем бы добить профессора…

Вскоре и остальные гестаповцы выскочили из хаты, а за ними черными клубами ударил дым — из двери, из окон, из печной трубы…

И вдруг из окна полыхавшей хаты негромко, но отчетливо прозвучали слова проклятия Гитлеру.

Оберфюрер бешено рявкнул на своих подчиненных. Три жандарма схватили пустые ведра и куда-то побежали. Люди думали, что они сами испугались того, что совершили, и решили потушить пожар. Но вот жандармы вернулись с полными ведрами. Запахло бензином. Палачи облили хату, и яркое пламя охватило ее со всех сторон…

Над селом, над рекой, над лесом поднялся огромный огненный столб, высоко-высоко взметнувшийся в синеву осеннего неба…

Умолкли громы. Солнце разбило тучи. Снова спокойно и весело засверкала речка Ирпень. А над нею, на высоком берегу, на месте страшного пожарища, выросла могила, убранная цветами. К той могиле сходятся люди и склоняют перед нею головы как перед святыней. И сияют в обрамлении цветов слова:

Петр Михайлович БУЙКО,

Герой Советскою Союза.

И широко-широко за реки и моря разносится о нем слава — слава о мужестве и отваге, о величии человеческой души.

1945 г.

Авторизованный перевод Ивана Карабутенко.

Примечания

1

Предатель! (нем.)

(обратно)

2

Пожалуйста! (укр.)

(обратно)

3

Что это? (нем.)

(обратно)

4

О, боже!.. (нем.)

(обратно)

5

Хорошо, хорошо! (нем.)

(обратно)

Оглавление

НАДЕЖДА Роман

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

НА КРУТОЙ ДОРОГЕ Роман

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

ПРОФЕССОР БУЙКО Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

*** Примечания ***