Очень мелкий бес [Владислав Валентинович Петров] (fb2) читать онлайн

Владислав Валентинович ПЕТРОВ Очень мелкий бес (роман)

Чтобы быть свободным, достаточно

чувствовать себя свободным

Вольтер

1

Ровно в десять, как обычно, президент и один из совладельцев издательства «Про­за» Виктор Васильевич Игоряинов, высокий и тучный, но сохранивший подвиж­ность человек в костюме цвета тронутой солнцем лососины, быстрым шагом прошел в свой кабинет мимо секретарши Людочки. Дверь за Игоряиновым не успела захлопнуться, как тут же опять открылась, и в предбанник высунулась его голова — значительно ниже, чем ей полагалось быть, если учесть внушительный рост Виктора Васильевича; из этого следовало заключить, что он стоял, сильно согнувшись.

— Людочка, я, кажется, забыл поздороваться. Извините, пожалуйста... — сказала голова покаянно и склонилась еще ниже, а затем стала подниматься вдоль косяка, будто была прикреплена к нему. — И вот еще что: ко мне должен человек подойти, Каляев Андрей его зовут, отчество — Николаевич, так пусть посидит немножко — мне нужно сделать несколько звонков. Чаем его напоите пока, что ли...

Игоряинов притворил дверь и, судя по характерному щелчку, повернул ручку так, что открыть теперь можно было только изнутри.

Людочка неодобрительно покосилась туда, где секунду назад торчала голова президента. Гримаска на кукольном личике говорила о том, что ей эти извинения до лам­ почки и оставь даже Игоряинов дверь настежь, то и тогда он был бы ей нужен черта с два. Шефа своего Людочка решительно не уважала, хотя и жалела — за исключением тех редких минут, когда Виктор Васильевич впадал в беспричинный гнев и показы­ вал, кто в доме хозяин. В остальное же время он вел себя чрезвычайно тихо, был до приторности деликатен, разговаривал с сотрудниками спертым голосом и часто испытывал необъяснимое желание перед кем-нибудь извиниться. Четко улавливая та­ кие моменты, Людочка сразу начинала капризничать, и тогда Игоряинов бросал все дела и бежал к ближайшему киоску, чтобы купить что-нибудь вкусненькое. Возвратившись, он долго переступал с ноги на ногу перед ее столом, потом протягивал коробочку конфет и говорил искательно:

— Мир?..

Людочка как бы нехотя принимала дар, но после могла еще пару часов демонстративно болтать с подругой, занимая телефон, а Игоряинов, которому нужно было срочно позвонить по делу, терпеливо ждал. Увы, дела «Прозы» шли под гору и ради экономии количество телефонных номеров пришлось сократить. Игоряинов лично подал тому пример, отказавшись от второго, «секретного» номера.

Людочка любила спокойные утренние часы, когда Игоряинов по обыкновению замыкался у себя в кабинете и безостановочно звонил куда-то или клацал по клавиатуре — он все время звонил или клацал, — а прочие сотрудники еще не появлялись, поскольку подстраивались под директора и второго совладельца издательства Олега Мартыновича Любимова, приезжающего ближе к полудню и засиживающегося на работе до позднего вечера. В этом смысле самая тяжелая роль доставалась Людочке, которая хотя и считалась секретарем Игоряинова, выполняла секретарские обязанности и при Любимове — словом, была слугой двух господ и вынужденно приходила рано, а уходила поздно. Любимов придирчиво следил, чтобы Людочка не покидала рабочее место после ухода Игоряинова. Столь очевидное неудобство компенсировалось относительно высокой зарплатой и полезной близостью к начальству.

Обычно в прекрасные утренние часы Людочка доставала из нижнего ящика книжечку из серии «Любовный роман» издательства «Эдем» и, расположив ее между деловыми бумагами так, чтобы при необходимости можно было легко изобразить трудовое кипение, погружалась в мир яростных страстей, для которых Людочка, собственно, и родилась на свет, но которые до сих пор почему-то обходили ее стороной. Показывать книжечку было нельзя ни Игоряинову, ни тем более экспансивному Любимову. Оба при виде подобной литературы кривились, будто ели лимон без сахара. Особенно стимулировало такую реакцию то, что эдемовский «Любовный роман» шел нарасхват, а продукция «Прозы» расходилась вяло и частенько возвращалась из магазинов на издательский склад. Штука состояла в том, что «Проза» выпускала, повинуясь вкусу своих владельцев и руководителей, исключительно высоколобую литературу, а все их попытки издать что-либо «для денег» — календарь с кошками или открытки с артистами — приводили к провалам.

Итак, Людочка достала заветную книжку, вложила ее в раскрытый журнал «Ньюсуик» с интервью Игоряинова и прикрыла наполовину приглашением на имя Игоряинова участвовать в каком-то «круглом столе»; но только она нашла страницу, на которой остановилась вчера, как на пороге Людочкиной комнаты возник человек. Легкая небрежность в его одежде выдавала артистическую натуру, а выражение лица говорило о том, что он чем-то сильно недоволен.

— Нохѵ до уои до? — сказал человек и уставился на Людочку.

Людочка подумала: «Иностранец»— и стала искать в памяти соответствующую фразу на английском, ибо иностранцы в «Прозе» редкостью не были и Людочка, хотя и не знала ни одного иностранного языка, тем не менее могла отличить одно европейское наречие от другого и помнила несколько приветственных фраз на английском, немецком и французском. На этот раз, однако, нужная фраза, как назло, на ум не шла, и гость с любопытством следил за ее поиском, поскольку весь процесс отражался на Людочкином смазливом личике; когда же фраза была найдена и уже готовилась слететь с пухлых Людочкиных губ, он произнес:

— Не мучайтесь, прекрасная девушка. Я и сам языков не знаю... Этот ваш у себя? — И ткнул указательным пальцем в дверь кабинета Игоряинова.

— Вы Каляев? — спросила Людочка.

—  Каляев, Каляев... —  сердито  ответил  человек. —  Откуда это вы знаете, что  я

Каляев?

—  Виктор  Васильевич  просил  вас  подождать.  А  пока  могу  предложить  чай  или кофе... Правда, у нас растворимый.

— Так что же мешает ему принять меня? Мы договаривались на десять часов, и я опоздал на минуту лишь потому, что этот ваш Виктор Васильевич закрыл лифт перед моим носом.

Посетитель  явно  бравировал  своим  пренебрежительным  отношением  к  Игоряинову.

— Если вам назначено, вас примут, — сказала Людочка сухо; разговор отвлекал ее от книжки.

— Угу, — мрачно сказал Каляев и опустился на стоящий возле стены стул с поло­ манной спинкой. — Мне назначено, и меня примут. Надежда умирает последней. Лад­ но, давайте ваш кофе!

Людочка тяжко вздохнула. Ей очень хотелось сказать, что она секретарь — и не просто секретарь, а секретарь-референт, — а не подавальщица в столовой, но она сдержалась, нарочито медленно поднялась со своего места и подошла к маленькому столику у окна. Здесь стояли электрический самовар, заварной чайник, сахарница, банка бразильского кофе, а также поднос с разнокалиберными чашками и пластиковым стаканчиком из-под маргарина с торчащими из него ложками.

— Мне вон ту, большую, с синим рисунком, — не поднимаясь со стула, указал Каляев на приглянувшуюся ему чашку.

— Эта чашка Виктора Васильевича, — сказала Людочка. И в самом деле, именно из этой чашки Игоряинов любил, будучи в хорошем расположении духа, пить кофе, при­ сев на краешек Людочкиного стола.

— Скажите пожалуйста... — скорчил рожу Каляев, как будто отказывая Игоряинову в праве иметь в собственном издательстве собственную чашку. — Я и не претендую в таком случае. Выберите другую, на свой вкус, главное, чтобы побольше была. Обожаю пить из больших чашек. Насыпьте две ложки кофе без верха и четыре ложки сахара с верхом, а если у вас кусковой быстрорастворимый — то пять кусочков. Ложки у вас серебряные? Я чего спрашиваю — если серебряные, то они нагреваются и размешивать трудно. Вы ложку в чашку не опускайте, я сам опущу...

Тут уж Людочка не выдержала:

— Серебряные посетители крадут. Так что обходимся обыкновенными, общепитовски

ми, — сказала она ядовито и с треском поставила обратно на поднос чашку с синим рисунком, которую машинально взяла в руки. — Сами себе положите и пять ложек, и два кусочка, и черта с хвостиком.

— А общепитовские где берете — в общепите крадете? — неприятно хохотнул Каляев. — Хотя уже, по всем вероятиям, и нет общепита, приватизирован весь... Как, впрочем, и все издательское дело. Пища, так сказать, духовная не отстает от пищи, которую, так сказать, едят. Пища — она и есть пища...

Он прервал свою не вполне понятную тираду и с досадой посмотрел на часы. Людочка же приняла неприступный вид, вернулась за стол и вновь попыталась при­ ступить к чтению.

— Так, говорите, примет, если назначено? — потеряв интерес к кофе, миролюбиво сказал Каляев — не столько ища у Людочки подтверждения ее слов, сколько желая обратить на себя внимание. — А может быть, вы все-таки сообщите о моем появлении? Что, если он не видел меня, когда на кнопку лифта нажимал?

— Виктор Васильевич прекрасно знает, что вы должны прийти. У него важные переговоры по телефону, — сказала Людочка тоном, который свидетельствовал, что ее терпение истощилось, и нервно захлопнула книжку.

— О! Что это вы там читаете? — оживился Каляев.

— Не ваше дело! — отрезала Людочка совсем уж грубо.

— Нет, позвольте, позвольте! — он порывисто вскочил, отчего спинка стула отвалилась и громко ударилась о пол, но Каляев даже не повернул головы. — Мне это очень любопытно!

Людочка попыталась спрятать книжку в ящик, но Каляев выхватил ее и, взглянув на обложку, довольно рассмеялся:

— Дик Стаффорд, «Пиршество страсти». Вам нравится это название?

— Да, нравится! — выкрикнула Людочка. — И какое вам вообще дело до того, что мне нравится и что я читаю? И кто вы такой, чтобы мною командовать и задавать мне вопросы? Вы пришли к Игоряинову, его и спрашивайте!

— Я бы и спросил, но, как видите, пока лишен этой возможности.

— Сейчас вы ее получите! — сказала Людочка, пылая равной ненавистью и к этому странному посетителю, и к своему начальнику, имеющему обыкновение мариновать людей под дверью. — Пусть сам расхлебывает!

Людочка дернула дверь, и в этот момент в кабинете Игоряинова раздался звучный хлопок. Она прислушалась, но больше не донеслось ни звука. Уже не так решительно Людочка пошевелила ручку.

— Страус он, этот ваш Виктор Васильевич! — сказал Каляев. — Великий, доложу я вам, любитель прятать голову в песок. Ну да черт с ним — ведь примет же, если назначено, рано или поздно?!

«Господи! И за что мне это наказание?!» — подумала Людочка и вновь с силой дернула ручку.

— Бросьте, — сказал Каляев, опускаясь на стул и поднимая с пола оторвавшуюся спинку. — Вы не хуже меня знаете, что такая у него манера общаться с людьми, тем более с людьми хорошо знакомыми, которые могут о чем-то попросить. И не дуйтесь на меня, я не думал вас обижать — это день с утра сегодня какой-то не такой...

Людочка, которая еще несколько минут назад придерживалась прямо противоположного мнения, в душе согласилась с ним. Она перестала дергать ручку и остановилась в замешательстве.

— Бросьте, бросьте! — повторил Каляев. — Скажите лучше: вы, наверное, не первую книжку из этой серии читаете?

— Ну, читаю, — устало ответила Людочка. — И не одна я, у нас в издательстве все читают — в очередь.

— То-то же! — неизвестно чему обрадовался Каляев, пристроил спинку стула на место и энергично стал листать книгу. — Ага, вот оно! — Он вскинул глаза на Людочку и взвыл: — «Немилосердно палило тропическое солнце. Двое шли по заснеженному берегу, на который набегали крутые свинцовые волны. У каждого в руках было по ананасу — символу неуничтожаемой любви. Они знали, что Мария заждалась победи­теля их затянувшегося поединка...» Судя по закладке, вы сюда не дочитали, но вам эти строки знакомы. Вспомните, вспомните — про ананасы и заснеженный берег!

Людочка с удивлением обнаружила, что Каляев прав.

— Ничего мне не знакомо, — произнесла она не очень убедительно и тут же сдалась: — Ну, пусть даже и знакомы... И как вы узнали, если я сама об этом понятия не имела?

— Я телепат, — сказал Каляев серьезным тоном, — и умею читать мысли, в том числе и потаенные, на любых расстояниях. Мы же с вами находимся рядом, так что труда никакого, сами понимаете. И еще я сильный гипнотизер.

—  Правда? — веря и не веря одновременно, спросила Людочка. Она была весьма непосредственная девушка.

—  Правда! — со вздохом подтвердил Каляев, будто его выдающиеся способности доставляли ему сплошные неудобства.  —  Что же это Игоряинов не зовет меня, заснул что ли?

Людочка  сообразила,  что  из-за  двери  давно  не  слышно  ни  приглушенного  голоса Игоряинова, ни привычного клацанья.

— Вы же сами говорите, что у него такая манера, — сказала она, теперь уже не возражая против разговора с Каляевым. — А вы читаете мысли или передавать их тоже умеете?

— Я умею все! — с новым еще более тяжким вздохом сказал Каляев. — И телепатировать, и телепортировать, и левитировать, а также лечить по фотографиям и, на­ оборот, насылать порчу... Сверхчувственное — мое хобби сызмальства. Однажды на новогоднем празднике в детском саду я внушил Деду Морозу мысль спеть песню «Конфетки-бараночки*. Я даже вас могу кое-чему научить по этой части. Давайте встретимся вечером. Кстати! Сегодня день рождения у Бунчукова — вы его если не знаете, то слышали о нем наверняка, — и я приглашен. У Бунчукова все запросто, и ваше появление никого не удивит. Тем более что вы работаете при Игоряинове, а Бунчуков с Игоряиновым старые друзья. Решайтесь!

Людочке очень захотелось решиться, но она была не только непосредственная, но и благоразумная девушка. Вместо того, чтобы ответить на предложение Каляева, она подошла к двери и постучала. Ответа не было.

— Виктор Васильевич, к вам пришли! — крикнула она, но и это не возымело действия. — Господи, может быть, ему плохо стало?! Виктор Васильевич, Виктор Васильевич! — закричала она тонко.

Тотчас в коридоре раздались шаги, и в предбанник внесла себя дородная дама лет пятидесяти пяти в платье малинового цвета с оборками; в одной руке она держала бутерброд с маслом и колбасой, а в другой книжку из все той же серии «Любовный роман».

—  Что стряслось, Люда? — спросила она и строго посмотрела на Каляева, пред­ полагая именно в нем источник повышенной опасности.

—  Игоряинов! Заперся изнутри и не отвечает! — сказала Людочка и снова принялась стучать в дверь.

— Может быть, заснул? — предположила дама, держа книжку перед глазами Каляева. — Заложил вчера за воротник, а утром опохмелился, и развезло...

—  Глубокая мысль, — сказал Каляев и, склонив голову набок, прочитал вслух на­ звание книжки: — «Поцелуй длиною в жизнь».

— Да не пьет он, Вера Павловна, совсем не пьет — все знают. Он даже на дне рождения Любимова один сок пил.

— Ну, тогда я и не знаю, что думать. Вы, молодой человек, чем сидеть тут без дела, сходили бы к коменданту здания. Пусть пришлет слесаря.

— А где его искать? — спросил Каляев, хотя и не собирался идти ни к какому коменданту. — И потом, мне кажется, еще рано паниковать. Вы уверены, — спросил он Людочку, — что Игоряинов прошел к себе?

— Да я его, как вас, видела!

—  Витя! — крикнул Каляев и подергал ручку точь-в-точь, как это делала Людочка. — Витя, открой! Это я, Андрей!

Они прислушались втроем.

— Где искать коменданта, узнаете у вахтера на первом этаже, — сказала Вера Павловна и откусила от бутерброда. — И поторопитесь, вероятно, Виктору Васильевичу и вправду плохо.

Каляев поднялся, забыв про отломанную спинку, которая опять упала на пол, и пошел к лифту, со стыдом ощущая, что не столько переживает за Игоряинова, сколь­ко злится, что неожиданное происшествие изменило ему все планы.

Уже два месяца, как его преследовали сплошные неудачи. Видимо, так сошлись звезды, но стоило Каляеву заявиться в любой из многочисленных новых журналов, где дожидались публикации его сочинения, и поинтересоваться своими перспективами, как выяснялось, что журнал на днях свалился в финансовый штопор и уже, скорее всего, из него не выйдет. А если и выйдет, то вряд ли с помощью произведений Каляева, потому что читателю нынче нужно иное. Так говорили Каляеву малознакомые издатели, но, что именно нужно читателю — не уточняли, поскольку сами представляли это «иное» очень смутно.

Знакомые же издатели — а таких было даже больше, чем незнакомых, — рассказывали, как растут цены на бумагу и полиграфические услуги, показывали графики, изображающие рост курса доллара, и простыни факсов, но в конечном итоге сводили все к тому же — что сочинение Каляева хотя и вполне на уровне, но это уровень вчерашнего дня, который, правда, выше потребы сегодняшнего, но — увы, ничего не попишешь — нынешним читательским вкусам не соответствует. Журнал же, говори­ ли Каляеву, должен, исходя из требований рынка, этим вкусам, как раз наоборот, соответствовать — на то он и журнал.

В довершение всего пришло письмо из Новосибирска от старинного товарища Саши Прохоренкова, с этого года редактора «Сибирского альманаха», содержащее одно приятное сообщение — что повесть Каляева идет в ближайшем номере, и одно не­ приятное — что гонорара ждать не стоит, ибо денег едва удалось наскрести на бумагу и печать. Честный Прохоренков писал, что Каляев может, конечно, забрать повесть и отдать куда-нибудь в издание побогаче, но выражал надежду, что Каляев этого по старой дружбе не сделает.

Жить тем не менее как-то было надо. Вчера с рекомендациями Борьки Бунчукова, нежданно-негаданно отхватившего литературную премию со сложным названием, которое Каляев никак не мог запомнить, он явился в редакцию «Новой литературной газеты» наниматься в журналисты. Но рекомендации особого впечатления не произвели — то ли Бунчуков врал о своем влиянии, то ли, что с ним часто бывало, что-то напутал, — и лишь когда Каляев ненароком упомянул о своем близком знакомстве с Игоряиновым, в «Новлитгазе» смилостивились и предложили (с обидным уточнением: на пробу) написать материал для рубрики «Писатель ушел в издатели» — об Игоряинове. Каляеву это было вдвойне досадно — с Игоряиновым они действительно когда-то были близки, но потом жизнь развела их, что не мешало бывшим друзьям ревниво следить за успехами друг друга; при этом у Каляева успехов было поменьше, интервью у него никто не брал, и вообще мало кто помнил его имя, хотя — вот парадокс! — три сочиненные им книжки слыли чуть ли не образцом коммерческого успеха.

Однако делать было нечего, и Каляев прямо из редакции «Новлитгазы» позвонил Игоряинову, и тот, что с ним случалось не так часто во второй половине дня, оказался на месте и, что уж совсем невероятно, сам снял трубку.

— «Новая литературная газета», говоришь? — без особых эмоций переспросил Игоряинов, выслушав пространный монолог Каляева, из которого следовало, что Каляев может оказать дружескую услугу, а именно — прославить его в кругах писательских и издательских.

— И не только по названию! Совершенно новые литературные силы. Бунчуков у них там свой человек... Говорит, что ему предлагали возглавить отдел прозы, но он отказался...

— А-а, Бунчуков... —усмехнулся Игоряинов. — Да, знаешь, мне все равно: что новые силы, что старые — без разницы! Но ты заходи, ведь, почитай, года полтора не виделись.

— Когда? — с придыханием спросил Каляев, чувствуя, что материал для «Новлитгазы» грозит накрыться: он слишком хорошо знал Игоряинова, чтобы не понимать: приглашение заходить — не более, чем фигура речи.

Но Игоряинов сказал:

— Да хоть завтра заходи, лучше с утра. Утром у нас затишье.

— Заметано, — сказал Каляев и положил трубку, опасаясь, что Игоряинов переду­ мает.

После уже, капельку подумавши, он наметил своему визиту в «Прозу» еще одну цель — убедить Игоряинова взять его к себе на работу. Правда, существовал еще и Олег Мартынович Любимов, тоже старый знакомец и, увы, неприятель Каляева, но Любимова он пока сознательно не брал в расчет, руководствуясь, между прочим, любимой поговоркой Олега Мартыновича, что проблемы следует решать по мере их поступления.

Вокруг всего этого и вертелись мысли Каляева, когда он ехал в лифте, а потом искал, по указанию вахтера, в лабиринтах здания коменданта. Каморку коменданта, а точнее комендантши, ибо это оказалась молодая женщина в мини-юбке и полупрозрачной блузке, он в конце концов нашел, но тут выяснилось, что слесарь уже неделю в запое и когда выйдет из него — неизвестно.

— Что же делать? — растерянно сказал Каляев.

—   Не  запираться,  если  знаешь,  что  тебя  кондрашка  может  хватить.  Что,  вовсе никаких признаков жизни не подает?

Каляев развел руками.

— Ладно, что-нибудь соображу, — пообещала комендантша.

— И на том спасибо! — Каляев направился к лифту.

На седьмом этаже в коридоре, куда выходили комнаты, арендуемые «Прозой», тол­ пилось уже человек десять. Несколько голосов доносилось из предбанника перед кабинетом Игоряинова, и среди них выделялся раздраженный баритон Любимова:

— Скажите, Люда, — говорил Любимов, бодая воздух головой, украшенной бород­кой в пепельно-серых завитках. — Вы точно никуда не отлучались после того, как Виктор Васильевич вошел в кабинет?

— Ну сколько же можно! — не менее раздраженно отвечала Людочка; в другой момент она бы уже пустила слезу, чтобы отделаться от назойливого директора, но происшествие с Игоряиновым выбило ее из привычной колеи. — Конечно же, нику­да! Я разбирала почту, когда Виктор Васильевич прошел к себе, и продолжала ее разбирать, пока не вошла Вера Павловна...

— Когда я вошла, — уточнила Вера Павловна, — вы не разбирали почту, а стояли возле стула, на котором сидел молодой человек... Кстати, где он?

— Молодой человек? Как интересно! — саркастически сказал Любимов. — Неудивительно, что вы не заметили, как ушел Игоряинов.

От такой несправедливости из глаз Людочки брызнули неподдельные слезы.

— Так он же Игоряинова ждал! — выкрикнула она. — Виктор Васильевич, прежде... прежде чем закрыться, сказал, что к нему должен прийти... как его... Каляев!.. И пусть подождет... Вот он и сидел. И мы вместе стучали и кричали!..

—  Каляев? Андрей Каляев? — сказал Любимов, еще больше распаляясь от Людочкиных слез. — Ах, так тут у вас был Каляев?!

— Да, Каляев! — с вызовом отвечала Людочка, прямо-таки физически ощущая не­ доброе отношение Любимова к Каляеву и оттого проникаясь к Каляеву симпатией. — Между прочим, очень приятный человек.

Эти слова, сказанные Людочкой в порядке самозащиты, в этаком бездумном фрондерском порыве, окончательно вывели Любимова из себя.

— Вот он, этот ваш приятный человек! — Любимов схватил опрометчиво оставленное Людочкой на столе «Пиршество страсти». — Вот он, этот ваш приятный Каля­ев.

Присутствующие проследили, куда указывает палец Любимова, и прочитали на титульном листе: «Перевод А. Н. Каляева», а Людочка еще и отметила про себя необязательные слова «этот ваш», вспомнив, что Каляев все время употреблял их, говоря об Игоряинове.

— И вот еще этот ваш Каляев! — Любимов яростно пролистал книжку и ткнул в последнюю страницу, где среди выходных данных значилось: «Редактор А Н. Каля­ев». — Но самое занятное не это, Людочка моя дорогая! — Любимов сделал жест, подобный тому, каким патриции, сидящие на трибуне Колизея, обрекали на смерть проигравшего схватку гладиатора. — Самое занятное то, что ваш приятный Каляев никакой не редактор и не переводчик, он автор этого паскудства. Его разве что Счастьин по части литературного эксгибиционизма переплюнул. Дик Стаффорд — он же Андрей Каляев.

—  Личной  персоной!  —  сказал,  поклонившись,  Каляев,  который  на  протяжении монолога Любимова стоял в дверях.

Учитывая, что литературные вкусы Олега Мартыновича и Людочки расходились кардинально, лучшей рекомендации Каляеву сделать было невозможно. Людочка подозревала, что именно телепатические и прочие экстрасенсорные способности Каляева виноваты в тишине, наступившей в кабинете Игоряинова, и не сказала до сих пор об этом лишь потому, что опасалась насмешек Любимова, — так вот Людочка решила ни под каким соусом не выдавать Каляева.

— Полюбуйтесь! — сказал Любимов, окидывая Каляева взглядом; и хотя трудно было понять, на чем конкретно Олег Мартынович пытается заострить всеобщее внимание, Каляев стушевался.

— А дверь так и не открыли? — спросил он тихо, словно понимая, что сущей безделицей отрывает людей от важного занятия.

— В самом деле! — сказал Любимов и метнул «Пиршество страсти» через всю комнату в урну. — Люда, пошлите кого-нибудь за слесарем!

— Так его и посылали! — сказала Вера Павловна, указывая на Каляева.

— Ну и где же результат? — поинтересовался Любимов.

Каляев промолчал. Как-то и впрямь глупо вышло, что он проходил с полчаса и вернулся ни с чем, в то время как с Витей Игоряиновым там, за дверью, что-то случи­лось, и, возможно, все решают минуты.

— Попробуем сломать дверь, — сказал он и поднял с пола спинку от стула, намереваясь, непонятно как, использовать ее в качестве слесарного инструмента.

— Нет уж, давайте я! — Любимов потянул спинку к себе.

Несколько секунд они мерились силой под взглядами смотрящих из коридора сотрудников издательства, и бесспорно, что более молодой и не страдающий, в отличие от Любимова, геморроем и камнями в почках, Каляев в конце концов посрамил бы директора перед подчиненными, но тут на пороге комнаты возникла комендант­ша с фомкой под мышкой. Любимов и Каляев одновременно выпустили спинку, и она упала им под ноги. Комендантша походкой манекенщицы прошла к двери и просунула фомку под створку.

— А ну навалились дружно оба! — скомандовала она. — Весом своим давите, она и сойдет с петель!

Дверь так и сделала — с тем дополнением, что выворотила с мясом замок и, совершив пируэт, едва не прихлопнула Любимова и Каляева. Еще не смолк грохот падения, как Любимов стремительно вбежал в кабинет. На столе светился экран ноутбука, рядом лежала телефонная трубка, из которой неслись частые гудки. Игоряинова в кабинете не было.

— Чертовщина какая-то! — сказал Любимов. — Куда же он делся? Дверь действительно была заперта!

— Выходит, что все-таки снаружи, а не изнутри, — сказала Вера Павловна и с сожалением посмотрела на Людочку.

Людочка  же  бросила  взгляд  на  створку  двери,  перегородившую  проход,  уронила голову на руки и зарыдала.

Через некоторое время, когда ушла комендантша, сотрудники издательства разбрелись по рабочим местам, а Любимов, переместившись за толстые двойные двери своего кабинета, принялся раздавать руководящие указания, рядом с плачущей Людочкой остался один Каляев. Впрочем, и Людочка уже не плакала, а лишь для вида промокала глаза платочком с вышитой на нем кокетливой кошечкой.

— Это все из-за меня, — грустно сказал Каляев. — Почему-то в последние годы мои встречи с Игоряиновым или Любимовым всегда приводят к чему-нибудь такому... ненормальному. Попытки совместить несовместимое... — Он махнул рукой. — Бестолковое занятие!

Людочка посмотрела на него, не отнимая платочка от лица, и, хотя ничего не поняла, на всякий случай улыбнулась. Но тут же придала своему облику серьезное выражение, — она вспомнила, что Олег Мартынович Любимов не выносит любовные романы и их сочинителей, а Людочка, если честно, побаивалась директора «Прозы». Олег Мартынович, поруководив и поостыв, ибо ничто не действовало на него столь умиротворяюще, как осуществление руководства над кем бы то ни было, мог с мину­ ты на минуту появиться на пороге. Это нехитрое соображение мигом заставило Людочку выпрямиться и холодно сказать Каляеву:

— Извините, мне нужно работать.

Каляев хмыкнул и прошел в кабинет Игоряинова.

— Ишь ты, а ноутбук у него славненький, с факсом. Много баксов стоит. На зеленый длинный бакс он купил красивый факс, — срифмовал Каляев.

Людочка  не  выдержала.  Она  подхватилась  со  стула,  вбежала  в  кабинет  и  почти умоляюще заговорила:

— Пожалуйста, уходите отсюда, я вас очень прошу. Вам-то что, у вас с ними свои отношения, и вы уйдете, а мне выслушивать потом.

—  Хорошо, ухожу, — сказал Каляев, но с места не сдвинулся. — Так вы идете к Бунчукову?

Происшедшие события напрочь вытеснили приглашение Каляева из Людочкиной головки. Она задумалась на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы Каляев отвлекся и, опережая ее ответ, спросил:

— А что это Игоряинов — купание здесь производил?

И точно: Людочка только сейчас заметила, что длинный полированный стол для заседаний, составлявший с игоряиновским столом букву «Т», покрыт островками за­сохшей розовой пены, похожей на мыльную. Присмотревшись, она увидела пену и на столе Игоряинова, и на многочисленных бумагах, и даже на компьютере, который Игоряинов называл «мой маленький друг» и берег, как зеницу ока. Каляев ковырнул ногтем верхушку бледно-розового островка и поднес палец к носу.

— Цвет как у земляничного, но пахнет скорее хозяйственным, — сказал он.

Людочка тем временем увидела, что пена густо покрывает сиденье игоряиновского кресла и свисает с подлокотников сосульками, разглядела ее брызги на полу и на стенах — чем дальше от стола, тем их было меньше, — и даже на увенчанной ветвистыми рогами лосиной голове, доставшейся издательству от предыдущих арендаторов помещения и служившей Игоряинову вешалкой.

— Утром ничего этого не было, — сказала Людочка неуверенно; она уже ни в чем не была уверена.

—  Угу.  Этого  утром  не  было,  а  Игоряинов  был,  а  теперь  Игоряинова  нет,  а  это есть,  —  глубокомысленно  изрек  Каляев,  вглядываясь  в  экран  компьютера,  на  кото­ром сиротливо чернели всего три слова: «ПЕРСПЕКТИВНЫЙ ПЛАН ИЗДАТЕЛЬСТВА». — Таинственный стал, однако, Виктор Васильевич человек. Он, должно быть, молниеносно похудел и в форточку просочился. Уж очень общаться со мной не хотелось... Так вы идете к Бунчукову или нет? Между прочим, отсутствие вашего четкого ответа удерживает меня в этом помещении. А ведь не ровен час явится Любимов и — сами понимаете...

Каляев  демонически  ухмыльнулся,  а  Людочка  засмущалась,  поскольку  он  прочитал ее мысли, и от смущения сказала неожиданно просто:

— Да, я пойду. Только если Виктор Васильевич сегодня не вернется и если Любимов отпустит...

— На Любимова мы воздействуем посредством телепатии, а Виктор Васильевич не вернется. Он сейчас на Калимантане. Это я его телепортировал, — подчеркнуто серьезно сказал Каляев.

— Где... где?.. — распахнула глазки Людочка.

— На Калимантане. Это такой остров, омываемый водами... — Каляев попробовал вспомнить, водами каких морей омывается Калимантан, но не вспомнил и поэтому сказал: — Вы, конечно, знаете, что все острова чем-нибудь да омываются. — Он перешел на шепот. — О том, что я вам сообщил, вы должны молчать. Никому ни слова. Когда Виктор Васильевич вернется, он ничего не будет помнить, и вы попадете в неудобное положение.

— А почему он ничего не будет помнить? — тоже шепотом спросила Людочка.

—  Потому что там его зомбируют, — сказал Каляев и, не меняя тона, добавил: —Это шутка. Я вас жду в половине седьмого — здесь, внизу у входа.

— Лучше не у входа, — прошептала Людочка.

— Тогда я буду ждать тебя на скамейке возле пруда, — сказал Каляев, переходя на «ты». — В полседьмого, смотри не опаздывай!

И он покинул кабинет Игоряинова.

Когда Каляев ушел, Людочка прикрыла глаза, зажала ладонями уши и немного потрясла головой, чтобы понять: не сон ли все, происходящее вокруг. Но, когда она снова стала видеть и слышать, атоллы пены на полированной букве «Т» не исчезли, экран ноутбука по-прежнему был в брызгах, а телефон продолжал мерзко пикать. Людочка положила трубку на место и попутно заметила, что в пепельнице лежит сигаретный фильтр с длинным отростком пепла — будто сигарету прикурили, а потом оставили гореть саму по себе.

Она поднесла пепельницу с чудным окурком к самым глазам и задумалась. Каляев

вдруг показался ей человеком нереальным, да и не человеком вовсе. Что-то в нем было такое... Вообще-то Людочка обожала мистику, но одно дело читать про всяческую чертовщину и совсем другое — сталкиваться с нею в быту. «Он, наверное, сильный гипнотизер, — решила Людочка, воспроизводя, в сущности, часть признания Каляе­ва, и тут же опровергла другую часть этого признания. — И никакой не телепат и не телепортат...» Она не была уверена в существовании такого слова — «телепортат», но сочла его использование в данном случае уместным. Дальнейшие рассуждения Людочки свелись к тому, что Каляев, у которого какие-то сложные отношения с Игорииновым и Любимовым, специально ее загипнотизировал, чтобы поставить совладельцев «Прозы» в дурацкое положение, то есть воспользовался ею как инструментом.

Странно, но это не вызвало у Людочки протеста. Она вспомнила прочитанное в какой-то книжке, что существуют такие пары людей («перцепиент—реципиент» — всплыли в ее головке невероятные слова), которые подходят друг другу, как две половинки мудреным образом разрезанной шпионской открытки, и, соединившись, создают некое новое качество. «Через меня, — думала Людочка, — он воздействовал на Игоряинова, и тот оставил мыльную пену и ушел. Каляев сказал: Виктор Васильевич не вернется. Откуда он знает, если никто не знает? Не договорились же они...» Тут в одно мгновение мысли Людочки скакнули в сторону. Ей представилось, как она разоблачает Каляева, а он, сраженный ее догадливостью, раскрывает карты и предлагает дальше действовать вместе, и они выставляют на смех всех ее и его недоброжелателей. Например, эту старую дуру Веру Павловну с ее вечными бутерброда­ ми, которая жирными пальцами хватает важные договора, но при этом имеет наглость указывать что-то ей, доверенному лицу обоих руководителей. Хотя и Любимова тоже невредно было бы проучить — скажем, сделать так... сделать так... ну, хотя бы... хотя бы, чтобы у него подвело живот, когда будут какие-нибудь влиятельные американцы, от которых зависят холявные поездки за рубеж. Людочка вообразила картину, как Олег Мартынович хватается за живот, бросает недоумевающих иностранцев и бежит на полусогнутых ногах к туалету, — и рассмеялась вслух...

—  Убираетесь? — услышала она, вздрогнула и увидела Любимова, который, судя по улыбке, уже пришел в нормальное расположение духа.

— Да вот... — неопределенно ответила Людочка, вытряхнула пепельницу и поставила на стол.

Любимов проворно обежал букву «Т», у окна задрал голову вверх, будто хотел увидеть край крыши, потом вернулся к двери, засунул руки в карманы брюк, качнулся на каблуках и уставился на лосиные рога — то есть произвел по своему обыкновению серию беспорядочных и необязательных движений. Наглядевшись на рога, он подбежал к дверному проему, обернулся к Людочке и сказал:

— И куда это Игоряинов запропастился?

Людочка, зная манеру Любимова задавать вслух вопросы, обращенные к самому себе, ничего не ответила. Она разбирала бумаги на столе Игоряинова; пена, присохшая к ним, отваливалась противными ломкими бляшками, не оставляя пятен.

— М-да, — поморщился Любимов. — Я вам, Люда, кого-нибудь из девочек на по­мощь пришлю. И дверь, черт, теперь чинить надо. Если Игоряинов появится или по­звонит, вы меня позовите, пожалуйста. И вообще...

Но что «вообще», Олег Мартынович не договорил и убежал, размахивая руками.

Когда президентский кабинет был вычищен и ушли «девочки» — все та же Вера Павловна и бойкая старушка Марина Кузьминична из бухгалтерии, — Людочка заперлась, вынула из урны «Пиршество страсти» и изучила титульный лист и страницу с выходными данными, где фигурировала фамилия Каляева. Ничего особенного там не было, но Людочка, будто хотела увидеть что-то между строк, вертела книжку так и этак, пока у нее не зарябило в глазах. Спрятав «Пиршество страсти» в ящик, она не успокоилась и, стащив с полки тяжелый том Энциклопедического словаря, нашла там между словами «калимагнезия» и «калина» сведения об индонезийском острове Калимантан, омываемом морями Южно-Китайским, Сулу, Сулавеси, Яванским, а также проливами Макасарским и Каримата.

2

Выйдя из «Прозы», Каляев пересек трамвайную линию, перелез через невысокий заборчик и оказался на широкой аллее, огибающей пруд. Здесь купил чебурек и сжевал его всухомятку. Половина чебурека досталась уткам, которые обступили скамейку с Каляевым и нагло хватали его за брюки желтыми клювами, похожими на стоптанные подошвы. Съев чебурек, Каляев вытер руки синим с бордовой полоской платком, на котором затейливо переплетались желтые буквы «А» и «К», и поплелся к метро. Дела впереди не сулили ничего путного, но увильнуть от них было нельзя. Каляев думал с тоской, что раз уж день начался так бестолково, то и продолжится, конечно, ничуть не лучше. И это, как мы скоро увидим, была пророческая мысль.Прежде всего ему надо было забежать в «Эдем» и попытаться получить хотя бы часть денег за вышеупомянутые «Пиршество страсти» и «Поцелуй длиною в жизнь», а также остаток гонорара за вышедшую в прошлом году еще одну книжку — «Страсть на склонах Фудзиямы». Против устоявшегося мнения, платили за эти сочинения плохо. Хозяин «Эдема» по фамилии Андропкин издательским делом занимался как бы между прочим; основной его бизнес заключался в купле-продаже. Каляев бы и фамилию его не запомнил, если бы время от времени ему не попадались торгующие всякой всячиной киоски с вывеской «Андропкинъ». Всем же в «Эдеме» заправлял Гришка Конотопов, однокурсник Каляева и дальний родственник Андропкина, бывший, как он сам о себе говорил, спившимся интеллигентом во втором поколении.

Именно Конотопов подбил Каляева к сочинению любовных романов. Как-то Каляев, не сумев пристроить ни с того ни с сего сочиненный детский рассказ в «Невероятные чудеса», решил, не откладывая, отнести его в «Юную смену» и специально проложил пешеходный маршрут между «Чудесами» и «Сменой» так, чтобы не миновать пивного ларька. Кружка при ларьке была одна — прикованная цепью к прилавку, и очередь стояла громадная, но он сразу не ушел, а потом, когда потерял минут двадцать, уходить стало жалко. Когда он уже почти добрался до цели, в ухо ему горячо зашептали:

— Скажешь, что мы вместе подошли.

Каляев  обернулся  и  с  трудом  узнал  Конотопова,  располневшего  и  обрюзгшего  за те два года, что они не виделись.

— Здорово, дружище, — прошептал Конотопов, оглядываясь на очередь. — Ты — как? Чем живешь-поживаешь?

— Так себе... Верчусь помаленьку, сочиняю кое-что.

— Как же, читал в «Полюсе», очень недурственно, — пролил Конотопов бальзам на авторское самолюбие, — хотя и заумно. Платят-то там как?

— На баварское, как видишь, не хватает.

— Не только у тебя, — печально сказал Конотопов. — Но есть идея!

— Какая идея? — бездумно спросил Каляев, хотя делать этого в принципе не следовало, — Конотопов слыл человеком необязательным, и не только слыл, но и был таковым.

—  Пока не скажу, — загадочно улыбнулся Конотопов. — Но в случае чего я тебя не забуду.

Когда они достигли прилавка, Конотопов первым схватил кружку, осушил ее в секунду и исчез. Каляев тотчас забыл о нем. Выпив пива, он добрался в конце концов до «Юной смены», но попал к завершению рабочего дня и в отделе прозы застал ка­кую-то незнакомую девицу, которая заговорила с ним так, будто он пришел с улицы, а не публиковался уже дважды в «Смене» с рассказом и даже повестью. Каляев разозлился, потому что надеялся, что в «Смене» рассказ уж точно возьмут и непременно сегодня, и наговорил девице разных гадостей, а потом, разошедшись, надерзил неожиданно появившемуся главному редактору — в общем, сделал не совсем то, что нужно. Рассказ после этого, разумеется, остался при нем. Домой Каляев прибыл крайне не­ довольный собой, потому что решительно не представлял, где добыть денег; год назад он ушел на вольные хлеба, но скоро обнаружил, что вольные хлеба и хлеб насущный — это две большие разницы.

По дороге он решил, что немедленно засядет за роман, который к тому дню писал уже почти год, но жена прямо в дверях вручила ему хозяйственную сумку и отправила за картошкой; потом, принеся картошки, он был послан за постным маслом, потом пришло время гулять с собакой, фоксихой Машкой, а на закуску сын-шестиклассник явил недюжинную тупость и никак не мог справиться с примером, в котором было навалом дробей, и десятичных и обычных, и хуже того — ответ, который получался у самого Каляева, не хотел сходиться с ответом, данным в конце учебника. Он едва дождался ночи, когда все домашние угомонились, отнес пишущую машинку на кухню, плотно притворил двери, закурил и дождался, пока Машка уляжется на ноги, что тоже входило в ритуал творческого процесса. Но только он вставил лист в каретку, как зазвонил телефон. Каляев схватил трубку, и тут под вздорный лай Машки состоялся исторический разговор с Конотоповым.

— Все тип-топ, наша с тобой идея претворяется в жизнь.

— Какая еще идея? — устало спросил Каляев.

—   Ты  способен  быстро  написать  роман  по  предложенному  образцу?  —  строго спросил Конотопов, не тратя времени на объяснения.

— Смотря какой, — ответил Каляев.

— Любовный.

— А образец — это «Анна Каренина»?

— Так можешь или нет?

— Если «Анна Каренина», то могу.

— Тогда приходи завтра в одиннадцать на Ново-Фонарный. Обойдешь универсам и за входом в подсобку увидишь вывеску с твердым знаком на конце — «Андропкинъ». Надо, старичок, ковать железо, пока оно мяконькое. Я на себя самое сложное возьму — организационную часть, а ты уж изволь — творческую. Тебе деньги нужны?

— Нужны, — честно ответил Каляев.

— Вот и приходи. Уверен, тебе понравится.

Назавтра Каляев первый и последний раз увидел Андропкина, который восседал в вольтеровском кресле на фоне упаковок с баночным пивом. Другой мебели в этом помещении не было, и Конотопов располагался на ящике с томатной пастой.

— Ну, наконец-то! — сказал он, суетливо освобождая на ящике место для Каляева.

— Как и договаривались, — ответил Каляев и садиться не стал. — Здравствуйте, —кивнул он Андропкину, который смотрел на него без особых эмоций.

Андропкин качнул двойным подбородком.

— Гриша за тебя поручился, — сказал он. — Сколько ты хочешь?

— Чего? — не понял Каляев.

— Чего-чего! — рассмеялся Конотопов. — Гонорара, вот чудак-человек!

— Все зависит от того, что вы желаете получить.

— Угу, — произнес Андропкин и погрузился в раздумье. Каляеву очень захотелось уйти. — Чтобы японка была обязательно, — нарушил молчание Андропкин. — А лучше японка и англичанка — чтобы ревновали друг к другу.

— И лесбийские мотивы? — подобострастно вставил Конотопов.

— Нет, — поморщился Андропкин. — У меня дочери пятнадцать — так вот, чтобы она читала нормально. Понял? Ну там, пара-тройка мужиков из-за японки должны соперничать, разлука быть должна, страдания и несколько драк стоящих, и все это погуще описать надо, так, чтобы слезу вышибало даже у гаишника. Постели много не надо, пусть будут поцелуйчики невинные, ну, там, разве что маленько потрахаются, а остальное читатель домыслит. Главное, чтобы все красиво было и все хорошие живы остались. Сумеешь?

— Не уверен, — сказал Каляев.

—  Цену набивает? — спросил Андропкин у Конотопова так, будто Каляева рядом не было.

— Творческий подход, — объяснил Конотопов. — Не бери на заметку.

— Вот тебе аванс, — сказал Андропкин и протянул Каляеву пачку в банковской упаковке. — Когда напишешь, а я написанное одобрю, получишь еще столько же и еще столько же, когда книжку напечатаю. Договор с тобой Гриша подпишет, и вообще я в это дело вникать не намерен. Вопросы есть?

Вопросов у Каляева не было. На улице он сказал Конотопову:

—  Гриша,  извини,  может  быть,  я  тебя  подвожу,  но  я,  наверное,  не  буду  ничего писать, а деньги верну.

— Что-о? — Конотопов аж присел от изумления. — Дурак! Вот дурак! — Он захлопал себя по бокам, как взволнованная курица. — Во-первых, ты абсолютно прав — ты меня подводишь. Во-вторых, пересчитай то, что получил. И в-третьих, это же собственное издательство, наше с тобой, неужели ты не понимаешь? Это же шанс! Я его убедил, что все будет тип-топ. Ну, напишешь ты про эту японку, выпустим книжонку-другую, а там понемногу все под себя подомнем. И тебе уже пора свою книгу иметь.

Этим змей Конотопов и купил Каляева. Все, однако, вышло не так, как живописал Конотопов и как в глубине души надеялся Каляев. Первый роман, ту самую «Страсть на склонах Фудзиямы», он сочинил на одном дыхании, недели за полторы — бумага так и отлетала от раскаленной машинки, — и получил через Конотопова одобрение Андропкина в виде новой денежной пачки, но дальше дело пошло туго. То ли Андропкин потерял интерес к издательскому бизнесу, то ли Конотопов что-то химичил — Каляев не понимал, что происходит. Купив на гонорар за «Страсть на склонах Фудзиямы» компьютер, он в охотку написал еще два романа и сглупил, отдав их Конотопову в обмен на обещание заплатить. Романы не замедлили превратиться в книжки (Каля­ев с мрачным удовлетворением отметил, что в окончательном тексте сохранились даже допущенные им опечатки), а денег как не было, так и нет.

Сегодня Каляев наметил решительный приступ, хотя, если честно, не представлял, как будет этот приступ осуществлять. В голове у него вертелось два варианта: 1) воззвать к совести Конотопова; 2) набить Конотопову морду. Имелся также запасной вариант, последовательно соединявший два основных. Как все это могло способствовать получению денег, было неясно. Но Каляев гнал от себя сомнения, по­ скольку боялся, что, начав сомневаться, вообще не пойдет в «Эдем». Он бы, кстати, и не пошел, но при одной мысли о таком повороте событий перед его внутренним взором проносились вихрем какие-то неясные образы, а затем возникало волевое лицо жены, страшным беззвучным ртом кричащее что-то, обличающее его бесхребетность и неспособность сделать в этой жизни хоть что-нибудь стоящее.

Прямо-таки физически ощутив строгий взгляд супруги, Каляев весь подобрался и втянул живот, с округлостью которого безуспешно боролся; особенно неистребимая округлость была заметна летом, под рубашкой. А на дворе, несмотря на май, стояло самое настоящее лето, необычайно раннее в этом году, и тополя уже повсюду разметали свой пух, который долго висел в воздухе, подобно непадающим снежинкам, а после, отяжелев, собирался волею сквозняков в шары разной величины и катался между скамейками и под ногами у прохожих. Каляев не прошел и половины недальней дороги до метро, как у него запершило в горле. Он снова достал платок с затейливым вензелем, приложил к носу и, чертыхаясь про себя, ускорил шаг. Настроение его окончательно испортилось. Он даже подумал, что позвонит из «Эдема» игоряиновской секретарше и под каким-нибудь предлогом отменит свидание.

Каляев проехал три станции на метро и, чтобы не идти по бульвару, который здесь тоже наверняка был засыпан мерзким всепроникающим пухом, воспользовался дворами между желтыми девятиэтажками, прозванными в народе сталинскими. В одном из таких домов, в частной квартире на шестом этаже, снятой Конотоповым на деньги Андропкина, и располагался «Эдем*. Все помещение издательства состояло из двух смежных комнат: в передней находился видавший виды письменный стол, всегда за­валенный бумагами, которые только складывались на него и никогда не разбирались, из-под бумаг выглядывал запыленный край неработающего факса; в углу стояли три оставленных хозяевами квартиры здоровенных горшка с кактусами, не знавшими полива, но это, вероятно, шло им на пользу, поскольку кактусы цвели круглый год, то по очереди, а то и все разом, распространяя неприятный запах, привлекавший летом полчища мух; у окна с тюлевыми занавесками был еще один стол с компьютером, за которым обычно сидела Вероника Рудольфовна, тетка Конотопова, взятая им на работу наборщицей. С компьютером Вероника Рудольфовна так и не совладала и поэтому, чтобы не терять времени даром, вязала немыслимыми узорами разные полезные вещи себе, Конотопову и главному бухгалтеру «Эдема*, своей сестре Изольде Рудольфовне. Справедливости ради стоит сказать, что наборных работ в издательстве было немного: кроме любовных романов и трех детективов, купленных Конотоповым в виде оригинал-макетов, то есть набора не требующих, «Эдем* выпустил десятка полтора брошюр, которые набирались и верстались где-то на стороне. Возле стола Вероники Рудольфовны торчал треножник, близнец тех, что украшают ритуальные залы крема­ториев; как он попал в «Эдем», никто не помнил. На треножнике лежала доска, бывшая, судя по филенке, когда-то дверцей от буфета; на ней покоился электрический самовар, точь-в-точь такой же, как и в «Прозе».

Во второй комнате всю стену напротив двери занимал гигантский диван, весь в коричневых пятнах; сбоку дивана был втиснут торшер с розовым абажуром в цветочках. Перед балконной дверью, скрываемой тяжелыми портьерами цвета мокрого асфальта, располагался письменный стол с бронзовой чернильницей в виде избушки на курьей ножке; рядом с чернильницей стояла гипсовая фигурка мужика в лаптях с нацарапанным на спине именем «Женя» и телефонный аппарат, который пересекала глубокая трещина. В комнате также имелось два стула, пуфик с вызывающе торчащим из его недр куском поролона, холодильник и в углу тяжелый сейф ядовито-зеленого цвета, увенчанный угрожающе накренившейся стопкой папок. Справа от сейфа на полке хранились издания «Эдема»; книг серии «Любовный роман» было уже штук пятнадцать — вместе с Каляевым эту ниву возделывали еще по меньшей мере шесть авторов. Здесь обитал сам Конотопов, а также, когда наступал срок квартального отче­та, возилась с бумагами Изольда Рудольфовна.

Кроме того, в этом же доме «Эдем» арендовал под склад подвал, где хранились книги. Правда, подвал почти всегда пустовал, ибо продукция «Эдема» — не то, что продукция «Прозы», — на складе не залеживалась. Подвалом заведовал подполковник за­паса Рудольф Петрович Ковыряко, совпадение имени которого с отчествами конотоповских теток очень веселило Конотопова, звавшего Ковыряко дедушкой Рудиком.

Больше штатных сотрудников в «Эдеме» не было. Функции главного редактора Конотопов возложил на себя, а корректора — на Веронику Рудольфовну, назначив ей за это двадцатипроцентную надбавку к зарплате. По поводу «не», в экстазе сливающихся с глаголами, неуместных запятых, несогласования падежей и прочих орфографических пакостей Конотопов сильно не переживал. «Ведь не умер же никто, нет?» — сказал он Каляеву, когда тот в брошюре о кровососущих насекомых, выпущенной «Эдемом» вслед за «Страстью на склонах Фудзиямы», нашел четыре различных написания слова «дезинфекция» — «дизинфекция», «дезенфекция», «дизенфекция» и даже «дизинфектция».

Поплутав по прямоугольным дворам с мусорными баками и чахлыми палисадниками, Каляев отыскал нужный дом и, не дождавшись лифта, пешком пошел на шестой этаж. Он вполне созрел для того, чтобы обрушить на голову Конотопова, зажавшего его кровные и вообще обманувшего его в лучших ожиданиях, все накопившееся и от бегства Игоряинова, и от пуха, проникшего в носоглотку, и от этого блуждания по дворам в то время, когда следовало сидеть в домашней тиши и творить нетленку — ту самую, что по дурости он отложил в сторону ради написания кошмарных «Страстей» и «Пиршеств».

Добравшись до обитой дерматином двери, Каляев нажал кнопку звонка, под которым было написано фломастером «Звонить три раза». Никто не открыл. Каляев выругался и нажал звонок еще дважды. Из-за двери соседней квартиры раздавались глухие удары, но в «Эдеме» стояла первозданная тишина. Каляев потоптался на лестничной площадке, соображая, где искать Конотопова. Он весь кипел и был готов осуществить вариант номер два, а именно набить бывшему однокурснику морду.

Соображал он, однако, не зря, поскольку вспомнил о существовании Ковыряко и поспешил по лестнице в подвал. Рудольф Петрович пребывал на посту. Он сидел, раздетый до майки и трусов, перед натюрмортом из расстеленной на столе газеты, жестяной банки с селедкой и бутылок с пивом.

— Где? — Каляев ткнул пальцем в потолок подвала.

—  Григорий Алексеич-то? — вопросом на вопрос ответил Ковыряко, чулком снимая кожу с крупной жирной рыбины.

— Да, Григорий Алексеевич! — произнес Каляев яростно.

— Не знаю, — равнодушно сказал Ковыряко. — Я за Григорием Алексеичем не слежу. Рудольфовны обе уехали огород копать, а Григорий Алексеич... Кто ж его знает, Григория Алексеича?..

Он взял селедку двумя руками и вгрызся в лоснящуюся спинку.

— А может быть, у вас ключ есть? Я автор, мне рукопись надо забрать, — непонят­но зачем соврал Каляев, хотя смысла проникать в «Эдем» в отсутствие Конотопова не было никакого.

—  Ключ?  —  опять  с  вопросительной  интонацией  произнес  Ковыряко  и  положил на газету обглоданный рыбий скелет. — Ключ есть... То есть нет. Нет у меня ключа.

— Так есть или нет?— зачем-то стал настаивать на внятном ответе Каляев.

Рудольф Петрович выдержал паузу, в продолжение которой виртуозно лишил кожи еще одну селедку, и сказал:

— Пиво будешь?

Тут бы Каляеву дать волю своему раздражению — все складывалось сегодня не так, как надо, ну решительно все, — но он сумел удержать себя в руках.

— Буду! — ответил он, как отрезал, и взял бутылку. — Открываете чем?

— И сельдь бери, — обвел Ковыряко стол широким жестом, взял другую бутылку и ловко открыл ее зубами. — Открывалка у меня на ключах в качестве брелока, а ключи... Да, кстати! Ключи у меня утром Григорий Алексеич попросил. Свои, говорит, забыл дома. Выходит, он ушел и мне ничего не сказал. А там, на связке, и ключ от склада... Во, дела! — И видя, что Каляев по-прежнему вертит бутылку в руках, сказал: — Эх ты, салага! Давай сюда. Я когда-то ногтем открывал, а Васька Суров, мой однокашник по училищу, тот вообще — глазом.

— Это как? — спросил Каляев, передавая бутылку.

—  Элементарно. Зажимал пробку бровью и щекой и бутылку рукой поворачивал.

Пробка в глазнице так и оставалась.

— А глаз?

— И глаз тоже оставался — не беспокойся, наше племя крепкое...

Ковыряко приладился зубами к пробке и через мгновение вернул Каляеву открытую бутылку, после чего снова сосредоточился на селедке. Каляев хлебнул теплого пива и, глядя, как Ковыряко, не отрывая селедку ото рта, продвигается от ее головы к хвосту, сказал:

— Может быть, Григорий Алексеевич не слышал моего звонка?

— Не исключено, — обгладывая рыбий хребет, согласился Ковыряко.

— Тогда, я, пожалуй, пойду, попробую еще позвонить.

— Це дило, — сказал Ковыряко, укладывая второй селедочный скелет рядом с первым. — Иди, а я дообедаю и подымусь. Или, может, селедочки со мной, а потом вместе, а?

— Нет уж, спасибо, — вздохнул Каляев. — Время нынче дорого.

—  Время — деньги, — сказал Рудольф Петрович и потянул из банки очередную жертву.

А Каляев допил пиво, вновь поднялся на шестой этаж и принялся звонить. Он звонил и сериями по три раза, как требовала надпись возле звонка, и одиночными, и наконец вдавил палец в кнопку и не отпускал ее, пока звонок, взвизгнув, не оборвался сам собой. Установилась тишина, и лишь из-за соседней двери доносились звуки редких ударов, — вероятно, там шел ремонт.

— К черту! — сказал Каляев, отчаявшись выдавить из звонка хотя бы какой-то звук.

Он вызвал лифт и взглянул на часы. Забежать домой, чтобы выгулять Машку и купить по дороге заказанные женой батон, пакет молока и чудодейственную, по словам жены, жидкость для чистки столовых приборов, название которой вылетело у него из головы, Каляев не успевал — иначе пришлось бы пожертвовать встречей с Вита­ліей Мельниковым, прибывшим из Америки и позвонившим накануне. Ножи и вилки могли потерпеть, но вот Машка теперь обязательно наделает по всему коридору аккуратные кучки — и вовсе не оттого, что ей так приспичило, а из подлости, чтобы лишний раз насолить ему.

И кто за язык его тянул, кто дернул обещать жене, что выведет Машку? Пилить полчаса в один конец ради Машкиного гуляния не укладывалось ни в какие его планы. А дал это обещание Каляев (заранее рискуя, что его не выполнит), потому что ощущал себя виноватым перед женой. Во-первых, он явился вчера после полуночи и подшофе: прогуливаясь и пересказывая друг другу содержание своих будущих произведений с поэтом Вадиком Портулаком, они завернули к общему приятелю Панургову, а у того как раз охлаждалась привезенная кем-то с Кавказа кизиловая водка; во-вторых, дома кончились деньги, и Каляев был отпущен за пределы квартиры (вместо того, чтобы чинить перегоревший утюг) лишь потому, что наплел, будто Конотопов звонил ему насчет гонорара и сказал, если деньги не взять сегодня, то завтра их может и не быть; в-третьих — и это главное, — он всегда чувствовал себя перед женой виноватым и, что неудивительно, был таковым.

Пригромыхал, сотрясая стены, лифт. Каляев с омерзением лягнул напоследок эдемовскую дверь... И дверь медленно, с легким скрипом, отворилась. Самые несусветные мысли пронеслись в голове Каляева, прежде чем он вступил во владения Конотопова. Мигом вспомнилось, как стоял он перед закрытой дверью в «Прозе», и почудилась некая связь между двумя этими событиями, хотя ничего общего тут не было и быть не могло. Равно как ничего общего не могло быть у известного писателя и переводчика, а в последние годы к тому ж — и одного из ведущих российских издателей, весьма уважаемого на Западе Виктора Васильевича Игоряинова и неопрятного алкаша Гришки Конотопова, когда-то с тройками закончившего филфак и до «Эдема» работавшего экспедитором на овощной базе. И все-таки Каляев ощутил неясную тревогу, объединив мысленно двух этих несовместимых людей.

Он распахнул дверь пошире и через полутемную прихожую вошел в комнату, где все было, как и всегда, разве что один из кактусов лежал на боку, а рядом с ним валялись раздерганный веник, белая дамская перчатка и пустая бутылка из-под водки. Не мешкая, Каляев прошел дальше и здесь тоже ничего необычного не узрел, не считая настежь открытого сейфа. Вообще-то, брошенный в таком виде сейф должен был навести на мысль об ограблении, но почему-то не навел. Может быть, потому, что нижнее отделение сейфа было набито пустыми бутылками.

Вместо того чтобы утруждать себя тревожными мыслями, Каляев открыл холодильник и, найдя там банку «Пепси», с удовольствием ее опустошил. Итак, выгулять Машку он не успевал, на встречу с Виташей идти было рано, а час наступал обеденный. В холодильнике он заметил банку ветчины и батон в целлофановом кульке. Это было похоже на Конотопова — хранить хлеб в холодильнике; так он его, наверное, предохранял от тараканов. Каляев даже слегка повеселел, представив физиономию Конотопова, когда тот выявит пропажу ветчины.

Взяв банку и батон, он отправился на кухню в поисках консервного ножа. Тараканы при его появлении бросились врассыпную. Ножа, как и следовало ожидать, не нашлось, хотя Каляев перерыл буфет снизу доверху. «Что же это за день такой?» — подумал он и вдруг услышал звук, этакое воркование, будто кто-то с кем-то перешептывается. Перед ним было две двери — в ванную и туалет. Не долго думая, он толкнул ближнюю — за ней обнаружился унитаз с неисправным сливным бачком; струйка воды, текущая из бачка, и заставила насторожиться Каляева. Он закрыл дверь в туалет и машинально открыл в ванную.

События последующих двух-трех минут, как ни старался он позже, так толком восстановить в памяти и не удалось. Во всяком случае, Каляев сознавал, что история, которую несколько позже вечером он со смаком рассказывал Бунчукову и Портулаку, имела с действительностью отдаленное сходство, а может быть, и вовсе никакого сходства не имела.

Открыв дверь в ванную комнату, Каляев увидел торчащие из ванны голые ноги. А потом, с задержкой охватив всю картину в целом, осознал, что ноги принадлежат Конотопову, который лежит в воде и лишь залитое кровью его безжизненное лицо плавает на поверхности. Каляев был человеком не робкого десятка и кое-что в своей жизни повидал, но тут оплошал: выскочил за дверь, не успев даже разглядеть труп. Тут же он сообразил, что убийца, может быть, еще прячется в квартире — скорее всего, в комнате Конотопова за портьерами, — и рванулся к выходу, намереваясь позвонить к соседям. В этот момент проем двери, открытой на лестничную площадку, загородила фигура в фартуке и с топором в руках. Каляев стоял против света и поэтому видел вместо лица фигуры неясное пятно. Фигура что-то сказала (слова пролетели мимо ушей Каляева) и направилась к нему, поднимая топор. Надо отдать должное Каляеву: в этой непростой ситуации он принял единственно правильное решение — не побежал назад с тем, чтобы забаррикадироваться в комнатах (что стоило прорубить топором картонные двери?), а пошел «на вы». Швырнул батон и банку с ветчиной в нечеткое лицо убийцы, оттолкнул его, выбежал на лестницу и понесся вниз. Но не преодолел и одного пролета, как на площадке остановился лифт. По инерции Каляев пролетел площадку пятого этажа, но все ж заставил себя затормозить, хотя и было страшно. Следовало вернуться назад и хоть как-то отвлечь убийцу от человека, который выйдет из лифта. Дело решали мгновения, и Каляев столь же быстро взлетел на площадку между этажами. Лифт открылся, и из него вышел Рудольф Петрович Ковыряко, уже облачившийся в брюки и рубашку с галстуком. Убийца, вероятно, занял позицию в дверях, и Каляеву виден не был.

— Сюда, сюда! — замахал он руками Ковыряко. — Скорее сюда!

— Одну минуточку, — сказал Рудольф Петрович спокойно и обратился к скрытому стеной убийце. — Что вы сказали?

Каляев понял, что убийца подманивает Ковыряко, и закричал:

— У него топор! Осторожно!.. Бегите, Рудольф Петрович!

И скакнул наверх, схватил бывшего подполковника за руку и дернул изо всех сил. Оба потеряли равновесие. Каляев налетел спиной на стену, но в следующее мгновение стена отодвинулась, пол и потолок поменялись местами, и Каляев оказался при­ жатым к полу. В один его глаз упирался подбородок Ковыряко, а краем другого он видел убийцу с окровавленным топором. Каляев попытался освободиться, но зав-складом держал его железной хваткой.

—  Спокойно,  писатель,  все  хорошо,  хорошо...  —  заговорил  Ковыряко,  дыша  селедкой и пивом. — Вот беда какая, от жары это у тебя, что ли?

Но Каляев его не слушал, а следил за убийцей в фартуке, который стоял у дверей лифта и пока никакой агрессивности не проявлял.

— Там Конотопов... зарубленный, — шепнул он, надеясь, что убийца его не услышит. — Отпустите меня, Рудольф Петрович, отпустите, Бога ради, скорее...

— Погоди, охолонись сначала, — сказал Ковыряко, ослабляя хватку. — Все нормально вокруг, все хорошо. И Конотопов никакой не зарубленный, и нет здесь вовсе никакого Конотопова. Это ты топора испугался и фартука в крови. Так это баранья кровь, человек баранью тушу из деревни привез, разрубил и продает...

—  Если много возьмете, отдам по сорок кило, — произнес убийца так, будто ни­чего необычного не происходило, а сам он стоял за прилавком в мясном ряду.

—  Баранину  человек  рубил,  понимаешь?  —  нарочито  ласково,  как  обычно  говорят с тупыми детьми, продолжал Ковыряко.

—  Да, понимаю, — сказал Каляев, которому уже было все равно — баранину рубил человек или человечину рубил баран.

— Точно понимаешь или еще беспокоиться будешь? — спросил Ковыряко.

— Точно. Это я так неудачно пошутил, — сказал Каляев, отворачиваясь, поскольку от Рудольфа Петровича сильно пахло селедкой.

На самом деле Каляев понимал лишь то, что опять вляпался в идиотскую историю. Не иначе игривая дьявольская рука руководила нынче его судьбой.

—  Тоже  мне,  шутник,  —  Ковыряко  перестал  прижимать  его  к  полу,  поднялся  и принялся отряхиваться. — Почем, говоришь?— обратился он к убийце.

—  По сорок, — ответил флегматичный убийца. — Но если полтуши возьмешь, а так — по пятьдесят.

— Может, возьмем на двоих? — предложил Ковыряко Каляеву.

— Наисвежайшая баранинка, — вставил убийца, он же продавец.

Каляев не ответил. Он уже стоял на ногах и разглядывал свои брюки.

— Давай, писатель, я тебе спину почищу, — сочувственно сказал Ковыряко. — Ты прости, но я даже не извиняюсь, хотя, конечно, запачкал тебя. У меня же рефлекс, я в спецназе оттрубил двенадцать лет... Да, а как ты дверь открыл?

Каляев усмехнулся.

—  Не заперта была. А в ванне труп Конотопова лежит, — произнес он, как бы не придавая значения своим словам.

—  Лежит, лежит... — с готовностью подхватил подполковник запаса. — Лежит и усами шевелит.

— Шевелит, шевелит, — в тон ему сказал Каляев. — Сходите в ванную и увидите, как шевелит.

Ковыряко прошествовал к ванной комнате, распахнул дверь. На лице его отпечаталось изумление.

— Вот те на! — воскликнул он. — Григорий Алексеич, что же вы так?!

Каляев глянул через его плечо. Окровавленный труп Конотопова по-прежнему плавал в ванне. Каляев хотел сказать что-то вроде: «А вы мне не верили!» — и даже не просто сказать, а сказать торжествующе, потому что пока Ковыряко шел к ванной, засомневался в наличии там Конотопова и внутренне был готов согласиться с пред­положением подполковника запаса, что во всем виновата жара, а может быть (это было уже его собственное предположение), и остаточные явления от кизиловой водки Панургова. Но фраза «А вы мне не верили!» показалась ему недостаточно хлесткой, а придумать что-нибудь еще он не успел, потому что труп приподнял из воды бледную руку, вяло поводил ею в воздухе, как бы приветствуя стоящих на пороге ванной, и с брызгами уронил обратно.

—  Ну,  видел?—  сказал  Ковыряко,  снова  обдав  Каляева  селедочным  запахом.  —

Расслабился Григорий Алексеич. А лицо это вы обо что — о раковину?

— О раковину, — подтвердил труп Конотопова.

Каляев  вздрогнул,  будто  пробудился  после  фантасмагорического  кошмара,  с  ненавистью оттолкнул напирающего сзади торговца мясом и выбежал вон.

3

Каляев опомнился на бульваре среди волн тополиного пуха, плюхнулся на скамейку в намерении обдумать происшедшее и успокоиться, но вместо этого принялся нещадно ругать себя и добавил в кровь адреналина. Постепенно, однако, он переключился на Игоряинова, чье позорное поведение дало почин неудачам сегодняшнего дня.

Три стадии пережили отношения Каляева и Игоряинова. Сначала было стремление Каляева подражать Игоряинову, потом — равноправие во всем, и под конец — легкая ирония Каляева, которую тот старательно прятал, и беспричинное, казалось бы, поскольку Каляев повода не давал, раздражение все понимающего Игоряинова. Ко времени их знакомства Игоряинов уже входил в невеликое число «наших литературных надежд», публиковался в толстых журналах и по-хозяйски разгуливал по Дому литераторов. Каляев же был провинциальным журналистом, с беллетристикой не печатался, и в Дом литераторов (а точнее, в ресторан Дома литераторов) его не пускали швейцары. Сознавая свое первенство, Игоряинов говорил с Каляевым покровительственно, но подчеркивал, что в делах литературных они равны. «Я бы предпочел по гамбургскому счету», — вот первые слова, которые Каляев услышал от Игоряинова, когда судьба свела их на семинаре молодых писателей. «Гамбургский счет» — любимое словосочетание Игоряинова в ту пору.

Прошло два года, и многое переменилось. Каляев перебрался в первопрестольную, напечатал в «Юности» повесть, а главное — даже самые обыденные вещи научился говорить со значением, как это принято в столице. Вот тогда они окончательно сблизились с Игоряиновым, и Каляев был одним из тех, кого Игоряинов позвал в «Рог изобилия» — организованный им неформальный (как тогда говорили) клуб писателей.

Уже сам факт создания клуба разгневал генералов от Союза писателей, очень подозрительных ко всему неформальному, Игоряинов был выведен за штат «наших литературных надежд», а один старичок, классик социалистического реализма, даже назвал его сектантом от литературы (после этого соклубники заглазно стали называть Игоряинова Секстантом). Игоряинов вместо того, чтобы покаяться или хотя бы все это молча проглотить, написал письмо в секретариат Союза и получил отповедь в «Литературке» за подписью «ОБОЗРЕВАТЕЛЬ». Правда, само письмо Игоряинова опубликовано не было и его мало кто читал, но в окололитературных кругах утвердилось мнение, что оно жуткое. После этого вплоть до самой перестройки ни об Игоряинове, ни об остальных «рогизобовцах» (это новообразование тоже изобрел старичок-классик, в юности бывший «пролеткультовцем») ничего слышно не было. Но когда стало можно, выяснилось, что зря времени они не теряли — даже медленно пишущий Каляев и тот сочинил «в стол» три повести.

Начался натуральный бум. Все литературные накопления были опубликованы, а издатели требовали: давайте еще, еще, еще... Казалось, так будет всегда, но, увы, литературу из письменных столов догнал и поглотил графоманский вал. Прежние издательства разорились, а новые создавались людьми, которые еще вчера торговали кроссовками. «Рогизобовцы» с удивлением обнаружили, что появились другие, менее разборчивые в средствах и оттого более удачливые претенденты на места, с таким трудом заслуженные в доперестроечных схватках; новым издательствам нужны были свои авторы, использующие простенький синтаксис и логику, доступную читателю с семиклассным образованием, — словом, авторы, понятные самим издателям. И многие не удержались — многие подались в свои...

Игоряинова новая ситуация коснулась совсем иначе, нежели его товарищей, ибо к этому времени он уже прочно входил в сонм крупнейших российских издателей. Сразу, как стало можно, часть соклубников во главе с Игоряиновым организовала редакционно-издательский кооператив «Проза». Издательского дела никто из них по-настоящему не знал, и «Проза» неминуемо была обречена на гибель, но тут на игоряиновском горизонте, как черт из табакерки, возник Любимов. Собственно говоря, познакомились они давно: когда-то молодой литсотрудник Любимов напечатал в журнале «Бытовая химия», где заведовал научно-художественным отделом, рассказ пятнадцатилетнего школьника Вити Игоряинова. С тех пор прошло, страшно пред­ ставить, четверть века, и все эти годы в министерстве химической промышленности, в ведении которого находилась «Бытовая химия», шла, то затухая, то разгораясь вновь, дискуссия, нужен журналу научно-художественный отдел или нет. Руководство журнала с подачи неугомонного Любимова, желавшего не только прославлять стиральные порошки и средства для обеззараживания унитазов, но и публиковать высокохудожественную прозу, с переменным успехом интриговало в курирующих журнал высших сферах в пользу художественности, а Любимов при этом еще и успевал со своим другом и соавтором Михаилом Вятичем заниматься сочинительством и ежегодно выпускать книжки — и художественные, и кулинарные, и научно-популярные, и даже книжки-раскраски для детей.

То, до чего не дошли руки чиновников министерства и партийных кураторов, содеяла перестройка. В не учтенный историей миг события приняли ураганный характер, и даже их непосредственные участники до сих спорят о том, что случилось раньше:ликвидация   научно-художественного   отдела,   закрытие   журнала,   упразднение министерства или прекращение в стране производства стиральных порошков. Как бы то ни было, редакция «Бытовой химии» в полном составе оказалась выброшена на улицу. Но тут на любимовском горизонте, подобно белому роялю в кустах, появился Игоряинов со своим новорожденным, но уже умирающим кооперативом. И черт из табакерки ударил по клавишам!..

Олег Мартынович включился в работу со всей страстью. Вскоре в числе сотрудников «Прозы» оказались лучшие кадры «Бытовой химии» и наиболее ценные из них были приняты в члены кооператива со всеми вытекающими отсюда правами. А еще через некоторое время «Прозу» со скандалом покинули наивные ее зачинатели, за исключением Игоряинова; кооператив перерегистрировали как товарищество с ограничен­ной ответственностью с двумя — Игоряиновым и Любимовым — товарищами-совладельцами во главе. В связи с этим ходили недобрые слухи, даже поговаривали, что кто-то из ушедших намерен судиться; насчет суда, конечно, был перебор, но репутация Игоряинова основательно подмокла. Тогда же незаметно умер «Рог изобилия», устоявший под прессом скверного тоталитарного государства, но не перенесший дележа кооперативного имущества при демократической власти.

Каляев в учредителях кооператива не состоял, и не потому, что его не позвали, а потому, что сознавал свою полнейшую неспособность к регулярной работе, и по собственной воле остался в стороне. Переломный момент в жизни «Прозы» стал, однако, переломным и в его отношениях с Игоряиновым, поскольку среди ушедших были Бунчуков и Панургов, которых Каляев числил в друзьях-приятелях, и прочие близкие его сердцу люди, а противоположную партию персонифицировал несимпатичный Любимов. Полного разрыва между Каляевым и Игоряиновым не произошло, но как- то само собой вышло, что видеться они перестали...

День едва подобрался к середине, а Каляев ощущал себя разбитым. Встречаться с Виташей особого желания не было, ибо нынешнее благополучие Виташи больше, чем что бы то ни было, наводило Каляева на мысль о своих неуспехах. Театральный художник Виташа был человеком не от мира сего и еще недавно влачил безвестное нищенское существование, а теперь ездил по америкам, вещал с телеэкрана и, по слухам, крутил роман с какой-то голливудской дивой. После института Виташу пригласил в «Открытый театр» сам Судаков, но где-то на ближних подступах к премьере — а ставили «Сирано де Бержерака» — он из-за пустяка напрочь разругался с мэтром, ни в каком театре впредь не служил и долгое время жил чем Бог пошлет. И вот как-то Бунчуков, на заре туманной юности проучившийся два неполных курса в Суриковском, по пьянке предложил Виташе съездить на лето в Инту рисовать вывески — дескать, он, Бунчуков, знает, какой там, на русских северах, спрос на вывески и может организовать выгодный заказ; и более того, такой заказ у него уже в кармане, да жаль, нет достойного партнера для поездки, а одному ехать... ну ты сам понимаешь, скучно одному.

Когда легкий на подъем Виташа с рюкзаком за спиной рано поутру вырос на пороге бунчуковской квартиры, будущий писатель-лауреат никак не мог понять, о каких таких северах идет речь, но, поняв, от своего не отступил. С больной головой он со­ брал багаж, куда, как выяснилось уже в Инте, затесались сразу три галстука и манишка, которой Бунчуков страшно гордился и которую в жизни не надевал, но не было ни одного носового платка, а трусы оказались одни и почему-то дамские.

Увидев трусы, Бунчуков дико захохотал, вспомнив, что запер в квартире Варьку Бодровинскую. Это придало ему дополнительные силы. Он напряг память и вспомнил, откуда втемяшилась ему в голову эта Инта, ибо Бунчуков, хотя и врал непрерывно, всегда имел всамделишно существующую отправную точку. Неделю назад Варька, работающая в какой-то природоохранной конторе, обмолвилась о своем ухажере- американце, специалисте по оленям и ягелю, иногда наезжающем в Москву, а прочее время пребывающем в совместной экологической экспедиции, которая базируется в Инте; американец был крайне огорчен тусклостью витрин и отсутствием ярких вы­весок в этом суровом городе.

Что именно Варька говорила, Бунчуков в точности не помнил, но это было и не важно. Проявив свойственную ему энергию, он в полдня нашел ухажера-американца, что было очень кстати, поскольку взятые с собой копейки они пропили еще в дороге. Упоминание о Варьке обеспечило им ужин и ночлег, а на следующий день — что самое курьезное — Бунчуков раздобыл-таки заказ на оформление вывески кафе «Русский чай».

Левую половину вывески, где красовался молодец в шароварах со связками бара­нок, надетыми крест-накрест, как пулеметные ленты, друзья выполнили суриком, правую, с кипящим чайником и переплетенными калачами, — костью жженой; иных красок на близлежащей стройке стащить не удалось. Вид вывеска имела зловещий, и Бунчуков,  живописуя  эту  легендарную  поездку,  всякий  раз  патетически  возвышал голос, когда доводил свой рассказ до сдачи вывески приемной комиссии. Денег им не заплатили, но и не побили, что, по-видимому, уже было колоссальным достижением.

Но не это главное — главное в том, что Виташа, прилично говорящий по-английски, крепко подружился с Байроном; так звали американца, и Бунчуков до сих пор не знал имя это или фамилия.

Дальше события понеслись вскачь: Байрон женился на Варьке (Бунчуков был у него свидетелем), и Виташа подарил им на свадьбу свою старую картину «Девушка, убегающая от милиционера», писанную маслом, — вообще-то масляные краски по причине их дороговизны он использовал редко. Картина была вывезена в Америку, где попалась на глаза искусствоведу из бывших советских. На удачу, искусствовед как раз собирался в Москву; оттуда он вернулся с картинками Виташи, без проблем про­пущенными таможней как малоценные. Через месяц Виташа получил от искусствоведа приглашение, собрал дежурный рюкзак и отбыл в Америку. Провожали его всем миром, и так хорошо провожали, что Бунчуков с Портулаком прямо из аэропорта угодили в вытрезвитель. Каляев же в последний момент сунул в кармашек Виташиного рюкзака нелишние для себя сто долларов.

И теперь вот Виташа вернулся на родину, но — все по тем же источникам, что распространяли слухи про голливудскую диву, — не навсегда; будто бы Виташу при­ гласили оформить спектакль то ли в одном МХАТе, то ли в другом, то ли в Малом театре; назывался также и Большой театр, и даже балетный спектакль «Шехерезада», но это было настолько чересчур, что друзья Виташи воспринимали вероятность та­кого поворота событий с юмором. Каляев тоже острил что-то про балетные пачки и кордебалет, но как-то кисло; с недавних пор у него возник комплекс, чего раньше не наблюдалось: он боялся, что его заподозрят в зависти к Виташе. Самое ужасное, что зависть наличествовала; Каляев ощущал, как ее червячок точит душу, и ему было стыд­но.

Он посмотрел на часы и увидел, что к Виташе опаздывает. Но сразу подумал, что безалаберный Виташа никогда не приходит, то есть раньше не приходил, вовремя, и представил, как придется маяться на солнцепеке. Заодно он обругал себя за место встречи, которое сам назначил — зачем-то предложил встретиться неподалеку от дома Виташи, куда из «Эдема» ехать на метро с пересадкой. Вообще о чем он думал, когда договаривался с Виташей? Какой смысл в ожидании бунчуковского застолья сидеть полдня в каком-нибудь занюханном кафе?

Тут Каляев вспомнил, что денег на кафе у него нет, и окончательно расстроился. В иной день он, не задумываясь, пошел бы с кем угодно и куда угодно без копейки за душой (тем более что сам жмотом не был), но в нынешней ситуации это выглядело непристойно. Прежде за бесштанного Виташу всегда кто-то платил, и получалось, что будет теперь   Каляев   заранее   рассчитывает,   что   Виташа,   обретший   благополучие,платить за него. Все эти рассуждения были законченной чушью, и Каляев понимал это, но поделать с собой ничего не мог. Решено! Он пойдет прямо к Бунчукову, и да простит его Виташа!

На эскалаторе он вспомнил о свидании, назначенном секретарше Игоряинова. Этим свиданием, конечно, можно было пренебречь, но в Каляеве взыграло ретивое. «Хватит! — сказал он себе. — Надо все делать так, будто все нормально! Что я сегодня как размазня какая-то!.. А девушка и вовсе не виновата!» С девушками же Каляев, когда пребывал в надлежащей форме, обращался чрезвычайно лихо.

Приняв твердое решение, Каляев выбрался из метро возле парка культуры и отдыха и два часа, сняв рубашку, гонял по пруду парка на водном велосипеде. Когда велосипед был возвращен в стойло, Каляев, весь в брызгах и порядочно загоревший,ощутил прилив бодрости и уже без насилия над собой с легким сердцем отправился на свидание к Людочке.

А в «Прозе», пока Каляев боролся со своими комплексами и невезением, происходили неприятные события. Часа через два после того, как кабинет Игоряинова был открыт, а сам Игоряинов так и не появился, Любимов начал проявлять первые при­знаки беспокойства.

Отношения президента и директора «Прозы» были сложны и запутанны. Будучи равноправными совладельцами издательства, они не случайно придумали себе должности, которые это равенство узаконивали. Но руководящие функции между ними поделены не были, и это порой ввергало издательство в хаос. В особо острых случаях Игоряинов и Любимов дулись друг на друга и, бывало, не разговаривали между собой по несколько дней. Тогда передаточным звеном между ними становилась Людочка, вынужденная озвучивать Любимову мысли Игоряинова, обращенные вроде бы и не к Любимову, а куда-то в безбрежное пространство, и передавать Игоряинову — в заметном сокращении — идеи Любимова, который безудержно дарил их кому ни попадя.

При всем несходстве характеров Виктор Васильевич и Олег Мартынович имели одну общую и весьма не любимую подчиненными черту — оба полностью доверяли только себе и только свое мнение считали правильным. При этом Игоряинов всегда выглядел сомневающимся, а Любимов вел себя так, будто не сомневался никогда и ни в чем. Но неуверенность Игоряинова была обманчива и проистекала исключительно из его деликатности — ему бывало неловко доказывать собеседнику очевидное и тем ставить того в неудобное положение. Например, если расходились мнения Игоряинова и сотрудника, ссылающегося на орфографический словарь, то Игоряинов долго подступал к теме и, собравшись, извиняющимся тоном говорил, что словари составляют люди, а людям свойственно ошибаться, поэтому словарь врет, а его, Игоряинова, мнение верно и обжалованию не подлежит. Любимов со словарями обычно не спорил, но зато неколебимо знал, как надо варить супы, запускать ракеты, анатомировать лягушек, пить водку, составлять расписание электричек, оживлять утоплен­ников, выращивать овощи, чинить компьютеры, лечить плоскостопие, ставить капканы, воспитывать детей, конструировать подводные лодки, делать тысячу других дел и, разумеется, издавать книги.

Когда ситуация обретала неопределенные черты, не укладывалась в привычную диспозицию и, хуже того, не поддавалась управлению, Олег Мартынович выходил из себя, начинал, копя желчь, метаться по издательству и обрушивал свой гнев на первого попавшегося. По долгу службы таким первым попавшимся, а точнее первой попавшейся, часто оказывалась Людочка. Но нынче ее партия была отыграна еще с утра, поэтому к середине дня, когда Олег Мартынович замелькал в коридоре и зарыскал по комнатам в поисках подходящей жертвы, с Людочкой он разговаривал дружелюбно.

Любимов забегал в ее комнату, бросал два-три неразборчивых слова и уносился куда-то, чтобы опять возникнуть с какой-нибудь безделицей. В такие минуты он умудрялся создавать иллюзию своего одновременного присутствия во всех комнатах издательства, раздавал сотни взаимоисключающих указаний и добивался того, что сотрудники вовсе переставали работать, а наиболее смелые шли снимать стресс на второй этаж в столовую, где в розлив продавались пиво и вишневый пунш, почему-то считающийся безалкогольным. Совершив моцион, Любимов ненадолго успокаивался и в эти короткие минуты был способен принять разумное решение. Вот и сейчас, пронесясь по коридору, он ворвался в свой кабинет, постоял, глядя в стену, и внезапно обмяк, опустил плечи и побрел к Людочке походкой усталого пятидесяти двухлетнего  человека,  которого  многочисленные  заботы  заставляют  выглядеть  старше  своих лет.

Людочка, несмотря на нервную обстановку, дочитала уже «Пиршество страсти» до эпизода с ананасами и пребывала в замешательстве, потому что не могла понять, откуда в тропиках взялся заснеженный берег и отчего ананасы выступают символа­ми неуничтожаемой любви. Из прочитанного это никак не следовало и выглядело столь явным ляпом автора и редактора, что впору было заподозрить в появлении снега под пальмами не ляп, а особый изыск, а в ананасовой символике глубокое понимание предмета — кто знает, что именно у тропических аборигенов овеществляет любовь и сопутствующие ей переживания.

Размышляя над этим, Людочка не вспомнила, что уже читала о заснеженных ананасах в «Страсти на склонах Фудзиямы» и «Поцелуе длиною в жизнь»; и как было ей упомнить такие детали, если она глотала любовные романы десятками и бурные их события проносились в ее голове, не оставляя ничего, кроме слабого кометного шлейфа надежд, что когда-нибудь нечто подобное произойдет и с самой Людочкой. Так что, дойдя до соответствующего места в «Пиршестве страсти», она только укрепилась во мнении, что этой бесспорной нелепицей — ананасами на снегу под крутым тропическим солнцем — ее память обязана гипнотическим талантам Каляева.

Ананасы на зимнем пляже были своего рода визитной карточкой каляевских любовных романов. Как-то, будучи зимой на Рижском взморье, Каляев и Бунчуков купи­ли мерзлый ананас и сгрызли его у кромки черной балтийской воды, а потом у них завязались тесные, хотя и скоротечные отношения с конькобежками из общества «Трудовые резервы». Узнав, что Каляев увековечил этот эпизод аж в трех книжках, Бунчуков назидательно сказал Портулаку, что всамделишный писатель все подбирает и ничего у него не пропадает зря.

Подумав, что следуетприберечь все вопросы для Каляева, Людочка собралась читать дальше, но тут в комнату вошел Любимов, и лишь благодаря тому, что в этот раз он был обмякший и не стремительный, ей удалось благополучно спрятать «Пиршество страсти» под спасительный «Ньюсуик».

— Налейте мне чаю, Людочка, — сказал Любимов и нараспев добавил: — Я хочу напиться чаю, к самовару подбегаю... а она за мной, за мной — по Садовой, по Сен­ной... Налейте мне в игоряиновскую, принципиально буду пить из его чашки, чтобы знал — надо на работу ходить. Кстати! Наберите-ка его домашний телефон! — и, увидев, что Людочка, устремившаяся уже было к самовару, повернулась к столу, на котором стоял телефон, определил последовательность ее действий: — Сначала — само­вар, потом — телефон!

Приняв чашку, из которой так и не удалось испить Каляеву, Олег Мартынович выцарапал из сахарницы кусок сахара и стал, громко прихлебывая, пить вприкуску. А Людочка поставила телефон на автодозвон, села за стол и, вытряхнув на «Ньюсуик» кучу пластмассовых скрепок, принялась сортировать их по цвету и форме. В этой бессмысленной работе, как ни странно, имелся резон — Любимов не любил, когда сотрудники издательства бездельничали.

В молчании, нарушаемом лишь хрустом сахара, они провели минуты три — телефон Игоряинова был занят.

— А может быть, он вовсе не приходил, а, Люда? — вдруг спросил Любимов.

— Может быть, — печально ответила Людочка.

— Или, может быть, он попросил вас сказать, будто приходил, а сам... Ну мало ли что он сам...

— Выходит, это мы с ним специально договорились, чтобы дверь сломать?

— Да, дверь... — вздохнул Любимов, посмотрел на приставленную к стене створ­ку, и мысли его приняли иное направление. — Надо поторопить, чтобы скорее дверь починили. Позвоните коменданту, пожалуйста, пусть рабочих пришлет, скажите, что оплатим и рабочим заплатим отдельно — не оставлять же разверстым кабинет. — Он усмехнулся. — Не ровен час, рога игоряиновские украдут... Давайте звоните скорее, а то уйдет комендант и будем куковать!

Последнее было сказано так, будто за этим Олег Мартынович и пришел к Людочке и будто еще несколько секунд назад он не обвинял ее в непонятном сговоре с Игоряиновым.

— Так куда звонить, к Виктору Васильевичу или к коменданту? — сказала Людочка, кивая на телефон, который мигал зеленой точечкой, свидетельствующей о том, что набирается игоряиновский номер.

— А вы вручную попробуйте, — посоветовал Любимов. — Он может мигать, а сам ничего не набирает.

— Хорошо, — кротко согласилась Людочка и стала сама нажимать кнопки.

Из трубки неслись частые гудки.

— Набирайте, набирайте, — настаивал Олег Мартынович. — Да что же вы спеши­те, помедленнее надо, помедленнее.

Апатия у него прошла, и он снова взвинчивал себя.

—  Хорошо, я буду помедленнее, — сказала Людочка и стала нажимать кнопки с паузами.

— Да так вы будете до второго пришествия набирать! — вскричал Любимов и выхватил у нее трубку. — Алло, алло! — закричал он через пару секунд. — Вот видите, я правильно набрал, и соединилось, — обратился он к Людочке и сказал в труб­ку: — Нет, я не вам! Это квартира Игоряинова?.. Виктора Васильевича будьте добры!.. Как это, на работу? На работе его нет, я звоню с работы. Я — Любимов!.. Любимов! По буквам передаю: Люся, Юля, Барбара... Барбара! Фильм «Санта-Барбара»... А, поняли... Так... так... Ну где же он может быть... Так... Что же он, надо было отлежаться... Хорошо... Мы отыщем его, не беспокойтесь, все будет хорошо. Хорошо... Ах, черт!.. Хорошо... Как прояснится что-нибудь, я вам позвоню. Всего доброго! — Бросив трубку на рычаг, Олег Мартынович произнес: — Утром, перед уходом на работу, Игоряинов жаловался на сердце и пил нитроглицерин. Надо звонить по больницам! — Он окинул взглядом книжные полки. — Где телефонная книга?!

—  Похлебаев взял, — сказала Людочка, немножко злорадствуя в душе, поскольку предчувствовала реакцию Любимова — у Похлебаева сегодня был свободный день.

— Борис Михайлович! — выбегая за дверь, выкрикнул Любимов имя-отчество Похлебаева, бывшего главного редактора «Бытовой химии», который когда-то принял Любимова в свой журнал и которого Любимов после кончины журнала приютил в «Прозе». — Борис Михайлович, где вы?! Борис Михайлович!

Очевидно было: Любимов забыл, что Похлебаева в издательстве нет, но орал он так громко, что тот, если бы не уехал из города на дачу, мог бы услышать директора издательства даже не выходя из дому.

Через минуту Любимов еще раз возник на пороге Людочкиной комнаты с указанием позвонить Похлебаеву, чтобы тот сообщил, куда дел телефонную книгу, и умчался наводить порядок. Слышно было, как он распекает кого-то за правку зеленым цветом, когда как, по мнению Любимова, следовало править синим или на худой конец черным.

Людочка для проформы позвонила Похлебаеву и приступила к поискам телефон­ ной книги. В тот момент, когда Любимов сказал про нитроглицерин, она почему-то вспомнила о способностях Каляева. Вообще-то, она и не забывала о них, но пребывали они в ее голове как бы фоном всему происходящему, а тут вышли на передний план.

Ни в какую телепортацию она, конечно, не поверила; сие лженаучное явление представлялось Людочке полетом с неслыханной скоростью, и она даже прыснула, вообразив, как Виктор Васильевич, похожий на небольшого бегемота, со свистом несется по направлению к Калимантану. Вместе с тем само существование Калимантана с омывающими его водами сомнению не подвергалось, и появление там Игоряинова не выглядело таким уж неестественным — Виктор Васильевич покидал пределы Отечества чуть ли не ежемесячно и с начала года побывал на книжных ярмарках в Барселоне, Милане и Лейпциге и по частному приглашению в Лос-Анджелесе. Если бы он объявил о предстоящем посещении Калимантана, то Людочка вряд ли бы удивилась. Другое дело, что Игоряинов ничего такого не объявлял и никуда вроде не собирался.

Тем не менее Людочке показалось, что происшествие с Игоряиновым близко к разгадке. «В конце концов, такой сильный гипнотизер, как Каляев, мог задурить Вик­тору Васильевичу голову, и тот сам отправился на Калимантан, — подумала Людочка, и тут же в ее рассуждения вплелся здравый элемент: — Но кто его пустит в само­ лет без визы и билета? А визы у него нет наверняка — не мог же Каляев загипнотизировать все индонезийское посольство. Значит, надо ждать звонка из психбольницы, а если звонить самим, то именно туда».

Воображение Людочки нарисовало такой ход событий: Виктор Васильевич доехал до аэропорта и, когда его задержали, принялся доказывать, что с документами у него все в порядке; при этом, возможно, он размахивал какой-то совершенно посторонней бумажкой, к примеру, квитанцией из прачечной; ясно, что его сочли умалишенным и-доставили, куда следует. Рассуждая таким образом, Людочка — к месту или не к месту, не нам судить — вспомнила прочитанную в «Запредельной газете» историю, как гипнотизер Мессинг прошел в Кремль к Сталину, показывая охранникам вместо пропуска чистый листок бумаги. Почему-то Мессинг убедил ее, что Игоряинова следует искать если не на Калимантане, то уж точно — в психиатрической лечебнице.

Не найдя телефонной книги у себя, Людочка пошла в отдел реализации, которым руководил Похлебаев, обшарила всю комнату (сами реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин дегустировали в это время столовский пунш) и, выйдя оттуда, толкнула соседнюю дверь, за которой в узкой комнате с высоким окном располагались Михаил Вятич и Гай Валентинович Верховский. В момент появления Людочки они исследовали открытую баночку новой разновидности «Вискаса», купленную Вятичем для своего кота.

Если о Вятиче мы уже упоминали, то здесь уместно сказать о Верховском. Это был замечательный в своем роде человек. В восемнадцать лет после ускоренного обучения он был заброшен в составе диверсионной группы в немецкий тыл и партизанил полтора года, а потом, попав в облаву, сумел выдать себя за местного жителя, был посажен в телячий вагон и отправлен на работы в Германию. В июне сорок пятого он объявился в советской зоне оккупации и после короткого разбирательства оказался на противоположном конце Евразии, где десять лет овладевал профессией лесоруба. Попутно он приобрел еще несколько специальностей, что позже ему серьезно при­ годилось.

Освободившись, Верховский занялся сочинительством и уже издал три детские книжки, когда ушлые журналисты раскопали его партизанское прошлое и опубликовали о нем статью в «Комсомольской правде». Но лучше бы они этого не делали, потому что другие люди раскопки продолжили, и через год та же «Комсомольская правда» упомянула Верховского в статье о предателях родины, которые примазываются к истинным героям и патриотам. На писательстве после этого пришлось поставить крест. Гай Валентинович устроился работать в ЖЭК и двадцать лет благополучно чинил электропроводку и протекающие краны — он вообще был мастером на все руки. По вечерам и выходным, когда коллеги Верховского по ЖЭКу пили водку и играли в домино, он писал книгу о Булгакове, которая в чьем-то багаже миновала советскую границу и вышла в Германии. После этого к нему стали наведываться хмурые люди в серых костюмах, и кто знает, чем бы все это завершилось, если бы не Горбачев с его перестройкой. Верховского оставили в покое, а еще через год он прочитал о себе еще одну статью — на этот раз в «Огоньке», — которая объявляла его героем окончательно и бесповоротно.

Вслед за этим ему позвонил Игоряинов и пригласил поработать консультантом в «Прозе», тогда еще кооперативе. Звонку этому предшествовало собрание пайщиков, решившее определить Верховскому пенсию как пострадавшему за демократию; почетную должность консультанта придумали из опасения, что принимать деньги просто так он откажется. Но придумывали должность зря: Гай Валентинович выказал дотошность в редактуре и пришелся издательству ко двору. При том, правда, у него обнаружился существенный недостаток: он все делал по-своему. В последнее время неуступчивость Верховского усугублял склероз. Он становился все более странным человеком; крепче всего досаждали окружающим его словоохотливость и неотвязное любопытство.

Людочка, которой прошлые заслуги и писательская виртуозность Гая Валентиновича были безразличны, сильно его недолюбливала. Войдя в редакторскую, она мило улыбнулась Вятичу, который флегматично кивнул в ответ, и произнесла, глядя по­ верх головы Верховского:

— У вас здесь не завалялась телефонная книга?

Вопрос, однако, был обращен к Верховскому, поскольку он немножко приятельствовал с Похлебаевым и, по логике Людочки, мог быть в курсе его дел. Гай Валентинович проворно сделал в рукописи закорючку зелеными чернилами, вскочил и сказал, заглядывая Людочке в глаза:

— Позвольте вашу ручку, милая. Мы ведь с вами еще толком не здоровались сегодня. Я видел, как наш маленький монстр поутру мучил вас, это было ужасно. Жалко, что его не прибило дверью. Так позвольте же ручку, дражайшая, вы такая вся юная и так похожи на мою кошечку!

В домогательствах «ручки» Верховский обычно проявлял неимоверную настойчивость, и отбиться от него было нелегко. Поэтому Людочка со вздохом, не глядя, про­тянула ему руку и, пока он расшаркивался, продолжила:

—  Олег  Мартынович  ищет  телефонную  книгу.  Вчера  ее  взял  Похлебаев  и  забыл вернуть.

— Да уж, с памятью у Бориса Михайловича большие проблемы, — оживился Верховский. — Вот давеча, например... — Он запнулся и нахмурился — А зачем Любимову телефонная книга? Может быть, я чем смогу помочь?

— Вряд ли вы сможете ее заменить, — сказала Людочка холодно и спросила со всей язвительностью, на которую была способна: — Так что же было давеча?

Верховский понурил голову.

—  Вылетело из головы, — признался он. — А телефонную книгу Похлебаев, на­ верное, забрал с собой. Он собирался звонить из дому по книжным магазинам.

— Тогда будет шум, — сказала Людочка.

—   А  что  стряслось?  —  осведомился  дотоле  молчавший  всегда  спокойный,  не  в пример своему соавтору, Вятич.

—  Выяснилось, что Игоряинову с утра было плохо. Сейчас он, вероятнее всего, в больнице... — Людочка сделала паузу и добавила тихо: — В психиатрической.

Вятич хмыкнул.

— Как интересно, — сказал Верховский. — А я, между прочим, действительно могу помочь. У меня есть знакомый психиатр. — Он полез в свой портфель. — Главное — найти мою записную книжку. Дщерь, живущая в Америке, — вы же знаете, что дочь моя живет в Америке? — подарила мне этот несуразный портфель с двадцатью двумя отделениями. Эти американцы очень забавные люди, делают портфели, в которых ничего нельзя найти. Представьте себе, этому сооружению был придан путеводитель. Нет, вдумайтесь: путеводитель по портфелю! Правда, я его сразу потерял...

Так и не найдя записной книжки, Гай Валентинович поднял глаза и уже не увидел Людочки там, где она только что стояла. Он задумался на мгновение и вспомнил о несчастье, происшедшем с Игоряиновым.

— Мишенька, что вы думаете по этому поводу? — спросил он у Вятича.

— По поводу американского портфеля?

— Нет, по поводу душевной болезни Игоряинова. Я давно замечал за ним чудаковатость...

— Ничего не думаю, — поспешно сказал Вятич, в зародыше убивая желание Верховского пространно изложить свои мысли в связи с помешательством президента.

— Да, что-нибудь конкретное пока сказать трудно, — пробормотал Верховский и, ткнув пальцем в застывшее желе «Вискаса», переменил тему: — Вот эти вкрапления мне не нравятся. А может быть, и наоборот, в них самый кошачий смак...

С этими словами он вышел из комнаты, и вскоре его высокий голос донесся из бухгалтерии; явственно слышалось, как произносились фамилия президента «Прозы» и название кошачьего корма. Вскоре из бухгалтерии в компьютерную прошмыгнула Марина Кузьминична, затем из компьютерной в производственный отдел прошла верстальщица Нюся, а еще через минуту из производственного отдела в редакторат проплыла Изабелла Константиновна по прозвищу Паблик Рилейшнз. Таким образом через полчаса, когда снизу поднялись умиротворенные пуншем реализаторы, помешательство Игоряинова стало для всех, кроме Людочки и Любимова, свершившимся фактом. Сам же Гай Валентинович, пока осуществлялись эти челночные переходы, взял свой американский портфель с двадцатью двумя отделениями и, забыв об Игоряинове, отправился по своим делам.

Пока в коридоре шел стихийный митинг, Людочка сидела на низкой скамеечке в глухой комнате без окон, где располагался архив издательства, читала «Пиршество страсти» и в каждой фразе Дика Стаффорда усматривала подтекст. Эта комната служила в издательстве примерочной и, кроме того, была, по выражению Вятича, вместилищем девичьих грез. Сейчас, правда, Людочка оказалась здесь вовсе не для того, чтобы грезить, а пряталась от Любимова. В случае чего она могла бы сказать, что ищет телефонную книгу — в «Прозе» нужные вещи часто обнаруживались черт знает где и после долгих поисков. Для Людочки это был обычный трюк — присутствовать на работе, но быть недостижимой для начальства. В иные моменты за такое можно было здорово схлопотать, но в том-то и состояло Людочкино искусство, чтобы возникнуть пред очами директора как раз тогда, когда он уже выплеснул свой гнев на кого-то другого и еще не накопил сил для нового рывка.

Что же до самого Любимова, то он, пока ошеломительная весть передавалась из уст в уста и обрастала, как водится, яркими подробностями, переживал за двойными дверьми своего кабинета приступ слабости. Наоравшись в бесплодных поисках Похлебаева, он полулежал в кресле и испытывал отвращение к издательству в целом и сотрудникам издательства в частности, к книгам издательства и книгам вообще, к корректуре очередной собственной книги, лежащей перед ним на столе, и к буквам, из которых эта корректура состояла, и даже к себе самому. Ответить на вопрос, что больше всего любил Олег Мартынович, было трудно, почти невозможно, скорее все­ го, он ничего не любил; но на вопрос, что он больше всего не любил, ответ был ясен — Любимов не любил себя. Не любил прежде всего за конформизм — за то, что всякий раз наперекор своему отвращению идет на поводу у немилосердной реальности и не знает, как этого избежать.

Наконец он собрался с силами, шлепнул ладонью по столу так, что верхние стра­ницы корректуры нервно всколыхнулись, и, пасмурный, направился к двери. В коридоре его встретил гомон голосов.

—  Какой кошмар, Олег Мартынович! Что же теперь будет?! — прямо ему в лицо выкрикнула, тряся внушительными серьгами в виде множества входящих одно в другое колец, Паблик Рилейшнз.

— Что?! А что будет? — опешил Любимов.

— Бедный, бедный Виктор Васильевич! Вот уж воистину сгорел на работе! — в тон Паблик Рилейшнз запричитала Марина Кузьминична.

У Любимова по спине побежали мурашки. Окончательно осознать самое страшное ему помешали ухмыляющиеся физиономии Винникова, Катарасова и Вовика Нагайкина.

— Нет, все-таки он, наверное, злоупотреблял, — сказала Вера Павловна. — Не бывает так, чтобы здоровый мужик ни с того ни с сего... То и подозрительно, что он сок пил...

— Что произошло? — вымолвил Любимов.

— Неужели вы не знаете?! — вскричали, перебивая одна другую Вера Павловна и Паблик Рилейшнз. — Игоряинов помешался.

— Как... как это? Что за чушь? Кто вам это сказал?

— Все говорят! — воскликнула Паблик Рилейшнз. — Не придумали же!

— Позвонил кто-то, — вставила Вера Павловна.

—  Кто позвонил?! Откуда позвонил?! С кем разговаривал?! — заорал Любимов и вспомнил о своем поручении Людочке.

Людочка же, до которой донеслись его приглушенные вопли, лишний раз благо­ словила свою предусмотрительность, проверила, заперта ли дверь на задвижку, и продолжила чтение.

—  Так! — сказал Олег Мартынович, оглядел сотрудников с таким видом, словно его сейчас стошнит, и ушел к себе.

Сотрудники потолкались в коридоре, ожидая нового выхода директора, но, не дождавшись, понемногу стали разбредаться. Первыми к лифту потянулись Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин, у которых имелась уважительная причина — до перекрытия живительной пуншевой струи в столовой оставалось всего ничего. Вслед за троицей реализаторов разбежались по своим делам редакторы, компьютерщики и производственники, и в издательстве, кроме Олега Мартыновича, остались зачитавшаяся в кладовке Людочка и бухгалтерия в полном составе, поскольку главбух Куланов был человеком, как он сам говорил, «раньшего времени» и руководствовался девизом «Лучше пересидеть, чем недосидеть», который сам же и выдумал.

Когда до конца книжки оставалась одна, но очень длинная глава (такой она получилась, потому что Каляев не знал, как закончить повествование, и долго тянул рези­ну, нанизывая одну гладкую фразу на другую), Людочка решила выглянуть из своего убежища и разведать, что творится в мире. Сведения, которые обрушил на нее мир в лице Марины Кузьминичны, блестяще подтвердили Людочкину догадку насчет сумасшествия Игоряинова. Тишина, стоявшая в издательских апартаментах, говорила о том, что кладовка покинута своевременно. Людочка осторожно справилась, не искал ли ее Олег Мартынович, и, узнав, что не искал, пошла к себе и еще минутку потратила на размышления, стоит ли без зова показываться Любимову. В конце концов она решила этого не делать, тем более что причина последнего возгорания Олега Мартыновича — отсутствие телефонной книги — потеряла актуальность в связи с выяснением печальных игоряиновских обстоятельств.

Тут Людочка впервые задумалась, каково сейчас Игоряинову, пожалела его и даже собралась всплакнуть, но сообразила, что покрасневшие веки ей сегодня ни к чему. После этого на свет явились косметичка и старинное овальное зеркальце с ручкой в виде когтистой лапы, доставшееся Людочке в наследство от бабушки, вглядываясь в которое она и провела следующие полчаса. Сомнения, идти или не идти на свидание, давно пропали, и даже то, что Каляев сотворил с Игоряиновым, ее не останавливало. Признавая за Каляевым невероятные возможности, Людочка отнюдь не была склон­на смотреть на него снизу вверх. То, что Каляев так настойчиво приглашал ее, свидетельствовало о его непритворном интересе; причин такого интереса, как считала Людочка, было по меньшей мере две: во-первых, она имела весьма высокое мнение о своей внешности и, во-вторых, снова вспомнила научные слова «перцепиент» и «реципиент».

В шесть часов к ней заглянул Олег Мартынович и сказал:

— Людочка, звонила жена Виктора Васильевича и просила позвать его к телефону. Судя по всему, она еще ничего не знает. А я, поскольку не владею достоверной информацией, решил пока ничего ей не говорить. Расскажите, пожалуйста, откуда у вас эти сведения.

— Я ходила к комендантше за телефонной книгой, но у нее не оказалось, — солгала Людочка. — А когда вернулась, Марина Кузьминична мне рассказала...

— То есть? — произнес Любимов и закричал во всю глотку: — Марина Кузьминична! Марина Кузьминична!!!

К счастью, Марина Кузьминична еще не ушла, и быстро выяснилось, что первым о попадании Игоряинова в психушку сообщил Верховский. При этом он вроде бы что-то говорил о телефоне, но что — точно Марина Кузьминична не помнила.

— Найдите мне Верховского, — потребовал Любимов. — Или нет, найдите телефонную книгу... Ах да! — он вспомнил, что телефонную книгу найти не удалось, и завопил: — Ничего не надо! Ничего! Идите домой, Люда, идите домой, домой, домой! Домой идите!

Обещанное Каляевым телепатическое воздействие состоялось.

— До свидания, Олег Мартынович, — вежливо сказала Людочка, подхватила сумочку и вышла вон.

4

Каляев сидел на скамейке, курил и думал о своем романе. Старушки, которые выгуливали по аллее детей, глядели на него с подозрением: Каляев прикрывал нос от тополиного пуха платком, и струйки дыма вырывались из-под переплетенных желтых букв «А» и «К». Курить ему, конечно, не следовало, но он всегда закуривал, когда вспоминал о романе, который, с тех пор, как он познакомился с Андропкиным, не продвинулся и на десяток страниц. Можно было бесконечно костерить Конотопова, сбившего его с пути истинного, но Каляев понимал, что виноват сам. Это было тем более обидно, что поначалу роман писался легко.

Идея, положенная Каляевым в основу романа, была ровесницей русской литературы и отражалась уже в названии «Лишний человек нашего времени». Сюжет держался на взаимоотношениях главного героя, писателя Григория Александровича Двинского, и юной поэтессы Мэри; действие, сдобренное обильными авторскими отступлениями, происходило в доме творчества, где Двинский отдыхал после нескольких месяцев, проведенных в стреляющей Чечне, и вмещало события, обыкновенные для мест такого рода; выделялся разве что безобразный скандал с мордобоем, навязанный Двинскому молодым офицером, пребывающим в послегоспитальном отпуске и, несмотря на позднюю осень, ходившим в распахнутой шинели: под шинелью была видна блестевшая на пятнистой гимнастерке медаль «За отвагу». Впрочем, сама драка описывалась вскользь, а вот предшествующий ей спор был приведен подробно, так, будто Каляев записал его где-то на диктофон и затем расшифровал фонограмму.

Задача, которую Каляев поставил перед собой, выглядела столь же наивно, сколь и невыполнимо. «Все должно быть, как в жизни», — сказал он себе однажды и после делал вид, будто не знает, что в литературе, «как в жизни», быть ничего не может — даже в его романе, где прототипами действующих лиц выступали Бунчуков, Порту­лак, Панургов и иже с ними, и даже не прототипами, а как бы отчасти соавторами, поскольку изо дня в день подкидывали Каляеву новый материал. «Как в жизни» получалось только то, чего Каляев искренне не желал: Двинский, вопреки его стараниям, смахивал на него самого, и ничего тут не помогало — и то, что он наделил своего персонажа бледностью и хладнокровием, тогда как сам был розовощек и отличался непосредственной реакцией; и то, что тот был лет на десять старше него, когда-то служил в армии офицером и писал на армейские темы, тогда как военное образование самого Каляева ограничивалось институтской военной кафедрой; и то, наконец, что Двинский был холост, женщин презирал и бедную Мэри ни капельки не любил, а Каляев давным-давно женился, обожал вращаться в женском обществе и частенько влюблялся. Было нечто такое — неуловимое, но и ощутимое вполне, — что вынуждало Каляева, перечитывая поутру написанное за ночь, в ужасе хвататься за голову и бормотать: «Господи! Да это же я сам! Белиберда какая-то!..» В конце концов он устал с собой бороться и отдался на волю волн, в оправдание себе вспоминая шутку, которую мадам Бовари выкинула с Флобером.

И вот сейчас, затягиваясь горьковатым дымом и ощущая противный ком в горле, Каляев думал о том, что роман остановился вовсе не потому, что его соблазнил легким заработком Конотопов, а потому, что идея с Двинским-Печориным насквозь фальшива, и все ассоциации с аллюзиями фальшивы, и сюжет... «Надо все сжечь и писать от первого лица», — вдруг решил Каляев и — увидел Людочку, перебегающую через дорогу. Она пересекла трамвайную линию, остановилась у заборчика и стала оглядываться.

—  Эгей, прекрасная девушка, вы случайно ищете не меня?! — закричал Каляев и помахал Людочке рукой.

Людочка хотела крикнуть в ответ что-то вроде «Вас, прекрасный юноша!», но оробела и, перебравшись через заборчик, выдавила:

— Ну вот...

— Вот ну! — передразнил ее Каляев, выбросил сигарету и спрятал платок в карман. — Итак, главный пункт нашей программы: мы идем покупать подарок Бунчукову. Курс зюйд-норд-вест, и в ногу не идти, дабы не создать угрозу резонанса, в результате которого возможно обрушение тверди земной и тверди небесной, а также погнутие земной оси. Обопритесь, прекрасная девушка, на мою крепкую мужскую руку, и я введу вас в новый, доселе неизвестный вам мир, который и без вас был неплох, а с вами станет столь хорош, что тот, кто сам его не увидит, ни за что в его существование не поверит. Вперед!

Завершив этот короткий, но выразительный монолог, Каляев подхватил Людочку под локоть и повел по аллее. Людочка представляла начало свидания совсем по-другому. Каким оно должно было быть, она, правда, точно сказать не могла, но ожидала,что Каляев скажет что-нибудь значительное, а затем, не исключено, даже поделится с ней чем-нибудь сокровенным; в любом случае она надеялась получить подтвержде­ние своей догадки насчет Игоряинова и не сомневалась, что разговор пойдет о телепатии и гипнозе. Но Каляев понес нечто непонятное и явно издевательское. Следовало обидеться, и Людочка задумалась, как половчее это сделать, чтобы, с одной стороны, не оттолкнуть Каляева невзначай, а, с другой, дать понять ему, что так обращаться с собой она не позволит. Каляев же плавно перешел к тому, что следует подарить Бунчукову.

— Наш Бунчуков не прост, ох не прост, — говорил он, — и чем-нибудь тривиальным тут не отделаешься. Как-то, вы не поверите, мы ему подарили в складчину слона. Ну, не слона, а слоненка — слон не проходил в двери. Бунчуков кормил его морковкой и поил молоком из соски. Возни, известное дело, было много: одно купание чего стоило, да и слон — не котенок, его песочком пользоваться не приучишь. Но Бунчуков слоненка любил, и тот ему отвечал взаимностью. Едва Бунчуков выходил из троллейбуса на своей остановке, как умное животное, чувствуя его приближение, начинало трубить и бить копытами, отчего у соседей снизу падали люстры и осыпалась штукатурка, но они были членами «Общества любителей хоботных» и всё терпели. Проблемы возникли, когда слон вырос и пришлось разбирать потолок и, соответственно, пол у соседей сверху. К несчастью, соседи сверху животных не любили и обратились к участковому. Людей можно понять: любовь вещь такая — или она есть, или ее нет. Вообрази, что ты не любишь слонов, но вынуждена ходить по выступаю­щей из-под ковра слоновьей спине. К тому же слон попался игривый, не хотел стоять смирно, и ковер шевелился, из-за чего соседи сверху падали и ломали себе руки, ноги и позвоночники. В общем, жуть, и слона свезли в зоопарк. Слон не пережил разлуки с Бунчуковым, отказался принимать пищу и погиб, жертва бескорыстной любви! Чучело его можно видеть в Зоологическом музее. Бунчуков тоже перестал есть и был близок к летальному исходу, но, к счастью, рядом оказались мы, его друзья. С нашей помощью он превозмог свое горе и потом описал эту историю в рассказе «Девочка и слон», где в образе девочки вывел себя. По этому рассказу был снят мультфильм, который получил «Пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля и малого «Оскара». (Людочка, хотя была занята своими мыслями и слушала рассеянно, вспомнила, что как будто читала что-то похожее и даже видела такой мультфильм.) Или вот, однажды, — вдохновенно продолжал Каляев, — мы подарили Бунчукову «Киндер-сюрприз», здоровущее такое шоколадное яйцо сантиметров сорок в поперечнике, и внутри оказались игрушечка пластмассовая и тысяча долларов одной бумажкой. Этих денег, кстати, ему как раз хватило, чтобы разделаться с долгами, в которые он влез, когда оплачивал транспортировку слона в зоопарк. А в прошлом году мы подарили ему четырехместный водный велосипед, — вспомнил Каляев свое катание в парке. — Бунчуков его переправил в Венецию, где намеревается плавать по каналам. Дело за достойной компанией. Он в принципе не выносит одиночества, а велосипед к тому же, как я уже сказал, четырехместный. Если у тебя нет противопоказаний, эту компанию Бунчукову можем составить мы с тобой, и еще возьмем с собой Муську Кирбятьеву, ты о ней, конечно, слышала. Эта детективщица такая, ей по десять тысяч баксов за роман платят. Черным налом, разумеется. Муська сейчас на полном серьезе пишет роман, где все сюжетные ходы взяты из «Героя нашего времени». Правда, смешно?

— Почему же смешно? — возразила Людочка, которой давно хотелось сказать что- нибудь в пику Каляеву. — Ничего в этом смешного нет. Если автор пишет всерьез и при этом ничего не скрывает — что он взял и откуда. Наоборот, может оригинально получиться. «Герой нашего времени» нашего времени... — Она запнулась, ощутив неуклюжесть фразы.

—  Прекрасный  каламбур! —  воскликнул Каляев.  —  Это  такое редкое сочетание: красивая девушка и остроумная речь!

«Нет, он потешается надо мной», — подумала Людочка и шевельнула плечом, вынимая локоть из ладони Каляева. Но получилось так, будто сам Каляев ее руку и вы­пустил, потому что в этот момент он застыл, уставившись на витрину с многочисленными бутылками. Пока Каляев разглядывал наклейки, Людочку посетила мысль, что следует гордо распрощаться и уйти; она уже искала подходящие для этого слова, когда Каляев обернулся и сказал:

—  Помоги мне выбрать, пожалуйста. Я подумал, шут с ним, с каким-то там необыкновенным подарком, куплю я лучше Бунчукову бутылку.

—  Купите со змеей, — посоветовала Людочка, указывая на четырехгранный сосуд с китайскими иероглифами. — В одном флаконе и выпивка, и закуска!

Каляев рассмеялся. Людочка улыбнулась тоже: ей стало приятно, что удалось рас­смешить Каляева.

— Это редкое дамское качество — уметь попадать в тон мужчине, который несет ахинею, — сказал Каляев, — и при этом самой до ахинеи не опускаться. Ты подойдешь обществу, которое собирается у Бунчукова. Но насчет Венеции я не шутил, у нас с Бунчуковым наклевывается туда поездка на писательский семинар, — зачем-то соврал он. — Какой-то шалый миллионер с Сицилии собирает со всего мира авторов любовных романов. Свои причуды у богатых... А я в Венеции еще не был, так что отказываться грех.

Говоря это, Каляев пытался сосчитать в уме, хватит ли ему денег на указанную Людочкой бутылку — проклятая змея стоила недешево. С деньгами, которые жена выдала на хозяйственные расходы, выходило, что хватит и даже останется десятка на крайний случай, но совершенно не ясно было, как после оправдываться дома. И хотя Каляев принял решение мгновенно (не мог же он ударить в грязь лицом перед девушкой?!), при мысли о жене его чело омрачилось.

— Змею мы съедим на десерт, — сказал он, засовывая бутылку в Людочкин пакет. — Когда я был в экспедиции на Амазонке, мы день и ночь ели змей. Рыба там в верховьях сплошь ядовитая, а змеи — наоборот. Если полить майонезом и посыпать перчи­ ком, получается похоже на куриные сосиски. Если же пропустить змею через мясо­ рубку да кориандра с базиликом присовокупить, то можно сделать пуанты — это такая туземная разновидность пельменей, рецепт изготовления которых принадлежит инкам. Он считался утерянным, но нам удалось выкупить у живущего в сельве индейского племени древний манускрипт с кулинарными пиктограммами. Бунчукову уда­ лось пиктограммы разгадать, и с тех пор он питается блюдами древнеиндейской кухни, в том числе и пуантами. Да, чуть не забыл: перед подачей на стол пуанты посыпаются майораном...

За такими, примерно, разговорами они добрались до Бунчукова. Впрочем, если не отступать от истины, говорил один Каляев, а Людочка просто не знала, что говорить; заведи Каляев речь о президенте «Прозы», она с удовольствием бы поддержала разговор, но Каляев старательно эту тему обходил, и Людочка сделала вид, будто не придает происшествию с Игоряиновым никакого значения.

Каляев нажал кнопку звонка, под которым был нарисован большой кукиш.

— Входите, открыто! — крикнули за дверью.

И они вошли в освещенную красным светом прихожую — лампочка здесь была заключена в колпак из красного стекла. Им навстречу понесло запахом какой-то еды — не то, чтобы противным, но чересчур густым.

—  О! Это что-то по древнеиндейскому рецепту, — успел сказать Каляев, как тут же мимо них из комнаты на кухню пробежали два раздетых по пояс человека.

Один из них, плотный, с ладно вылепленной мускулатурой, при виде вошедших взмахнул на ходу махровым полотенцем с Микки-Маусом в виньетке из белых мышек и сказал:

— Пардон! У нас авария!

А другой ничего не сказал, но бросил на Людочку с высоты своего баскетбольно­го роста, как ей показалось, заинтересованный взгляд.

Из коридора было видно, как они принялись что-то собирать на полу, причем высокий пристроился на корточках и орудовал совком, а плотный, стоя на четвереньках, промокал пол полотенцем и отжимал его над мусорным ведром.

— Я супу грибного наварил, думал вас супчиком порадовать, — закричал плотный, — а вот этот... вот этот... Вот этот кастрюлю опрокинул. Алкоголик паршивый!

Дай, говорит, супчиком оттянусь до подхода гостей — и оттянулся! Храпоидол! Век бы тебя не видать!

— Да сам ты эту кастрюлю и опрокинул, — вяло возразил длинный, царапая пол совком; косичка, в которую были забраны его волосы, подпрыгивала в такт движениям руки. — Я в дверях стоял, когда кастрюля упала, а ты у плиты был и локтем ее зацепил.

— Реникса какая! — аж задохнулся от возмущения плотный. — Ты меня с кузнечиком путаешь. Как я мог ее локтем зацепить, если я лицом к плите находился? У меня локти сзади, а не спереди. Смотри!

И  для  вящей  убедительности  он,  не  выпуская  из  рук  тряпки-полотенца,  поднес локоть с налипшей маленькой грибной шляпкой к носу длинного.

— Я у дверей стоял, — флегматично гнул свое длинный, — и если ты считаешь, что при этом я все-таки сумел свалить кастрюлю, то, значит, ты признаешь за мной способность двигать предметы на расстоянии.

— Как же, как же! — скорчил презрительную мину плотный. — Ты даже руками и ногами так двигать не умеешь, чтобы чего-нибудь не свалить. Или вот, к примеру, скажи, ты умеешь двигать ушами?

— Можно подумать, что ты умеешь.

— Умею!

— Подвигай!

— Ну, если не я, то бабушка моя умела. В юности она, между прочим, была очень миленькая и похожа на девушку, которую привел Каляев. И заметь, не хочет нас с ней знакомить...

—  Людмила,  —  сказал  Каляев,  —  коллега  известного  вам  Виктора  Васильевича Игоряинова, в некотором роде близкий ему человек...

Людочка запротестовала:

— Я всего лишь секретарь Виктора Васильевича.

— А это писатель Борис Бунчуков и поэт Вадим Портулак! — сказал Каляев, указывая на ползающих по полу друзей.

—  Писатель Бунчуков! — поклонился, не вставая с четверенек, Бунчуков и плюхнул в ведро полотенце.

— А я, стало быть, поэт Портулак, — сказал Портулак таким унылым тоном, слов­но и он не прочь побыть Бунчуковым, но коль скоро это место занято, то он согласен и на Портулака.

— Прошу простить за наш вид, но этот злодей перевернул кастрюлю супа, — не пожелал Бунчуков свернуть разговор на мирные рельсы. — Теперь придется его на­казать и оставить без сладкого. А какой был супчик! Из свежих подосиновиков...

— С шоколадом? — вставил Каляев. — По индейскому рецепту?

— И с карамелью, — вздохнул Бунчуков. — По рецепту племени чучо.

 Людочка перевела глаза с одного говорящего на другого и спросила:

— А где вы подосиновики в мае берете?

— Я их и в мае, и в ноябре, и в январе в ванне беру. Там у меня целые заросли комнатных подосиновиков. С тех пор, как Дрюша привез семена, их у меня всегда завались.

— Я привез с Амазонки, — уточнил Каляев. — А Дрюша — это сокращенно от Андрюши.

— Не представляете, как резво растут эти амазонские подосиновики, — продолжал Бунчуков. — Иногда снимешь утром урожай и пойдешь прогуляться. Возвращаешься, а они уже снова прут, через край ванны переваливаются.

— Главное, чтобы в комнату не заползали и не кусались, — сказала Людочка, показывая, что понимает шутку.

— У меня всюду по квартире капканы. Они не пройдут! Но пасаран!

Между тем останки грибного супа были собраны.

—  Ты, Вадим, — распорядился Бунчуков, — вытряхни ведро в унитаз, а я полом займусь.

— Так я и разбежался, — ответил Портулак, однако взял ведро и отправился в туалет.  Бунчуков же сбегал за еще одним махровым полотенцем и принялся мыть пол.Каляев повел Людочку в комнату.

— А почему он пол полотенцами моет? — спросила Людочка, когда они оказались вне досягаемости слуха Бунчукова.

—  Так завещала его покойная бабушка, — не задержался Каляев с ответом. — В этом есть некий сакральный смысл. Но лучше обо всем спросить самого Бориса.

Если кухня Бунчукова выглядела обыкновенно, то комната, куда вошли Каляев и Людочка, являла странное зрелище. Посреди, в окружении стульев, лежал на спине треснувшим зеркалом кверху старый трехстворчатый шкаф. Всю стену напротив входа занимали почетные грамоты — большие и маленькие, с профилями и без профилей, в рамках и без рамок. Стена справа от почетных грамот была пуста, если не считать красной стрелки с надписью «Спать сюда!», указывающей на дверь в смежную комнату, бархатного знамени с вышитой золотом надписью «19-му молокозаводу — победителю» и висящего над знаменем пионерского горна. Еще одну стену украшала гигантская полосатая шкура с пришитой к ней кроличьей головой со стоячими ушами, под шкурой стояло канапе с двумя креслами по бокам; и даже четвертая сторона прямоугольника комнаты, состоящая из громадного окна и выхода на балкон, смотрелась необычно, потому что все стекла были исписаны фломастером.

Все это произвело на Людочку столь глубокое впечатление, что она не сразу обратила внимание на двоих людей сидящих в креслах. Между ними, на канапе, стояли наполовину опорожненная литровая бутылка водки, банка с огурцами и две внуши­тельные рюмки. Один из них, поймав взгляд девушки, поднялся и назвался:

— Пшердчжковский.

— Людмила, — сказала Людочка.

—   Но  фамилию  мою  запоминать  бесполезно,  потому  что  в  ней  пять  согласных подряд — «эр», «дэ», «че», «же» и «ка», и ее все равно всегда путают, — грустно сказал Пшердчжковский и снова опустился в кресло.

Другой человек сидел не шелохнувшись, смотрел прямо перед собой и готовности знакомиться не изъявлял.

— Это Герасим, он глухонемой, — сказал Каляев Людочке. — Да-да, не удивляйся.

Когда его родители узнали, что сын родился глухонемым, они нарекли его Герасимом в честь Тургенева. Он работает тамбурмажором.

Людочка  хотела  спросить,  кто  такой  тамбурмажор,  но  тут  глухонемой  Герасим повернул к ней голову с висячими усами и выдал протяжный звук:

— Ы-ууумх...

Здравствуйте, — сказала Людочка, приняв это за приветствие.

— Ы-ууумх, — повторил Герасим.

—  Он не слышит и не говорит, но все понимает по губам, — поторопился вставить Каляев.

— Ы-ууумх, — снова издал звук Герасим.

— Он приглашает нас выпить водки, — сказал Каляев. — Для разгона.

— Водка — яд! — возвестил Пшердчжковский и живо налил себе полную рюмку.

—  Страшный яд, — подтвердил появившийся в дверях Бунчуков, — но зато очень полезный.

— Мы же тебе подарок принесли! — вспомнил Каляев. — Тебе, Бунчуков, как грандиозному любителю животных, анималисту-любителю, так сказать...

Из пакета была извлечена бутылка со змеей.

— Я ее пригрею на груди, — сказал Бунчуков.

— Мыслишь правильно, — одобрил Каляев. — И делай это, не откладывая, пока не надел рубашку.

Бунчуков оглядел себя, потом Людочку, поставил бутылку на дверцу шкафа и сказал Портулаку:

— Ну и вид же у тебя, — тоже мне, стриптизер нашелся!

И они отправились в смежную комнату.

— Это он смущается, — шепнул Людочке Каляев.

А Пшердчжковский взял бутылку, поглядел ее на свет и констатировал:

— Это — змея! По этому поводу следует выпить.

Твердой рукой он налил себе полную рюмку. Людочка, которая находилась рядом с ним и видела, как он наливал себе прошлый раз, могла поклясться, что больше он рюмки не касался. Тем не менее — факт: рюмку пришлось наполнять заново.

—  Ы-ууумх,  —  булькнул  Герасим,  по-прежнему  оставаясь  неподвижным,  словно был не только глухонемым, но и парализованным.

— Прости, — сказал Пшердчжковский и налил ему тоже.

В дверь позвонили.

—  Открыто! — закричал Бунчуков, пробегая через комнату и на ходу застегивая рубашку.

Коридор  заполнился  голосами.  Каляев  переставил  стеклотару  с  канапе  на  шкаф, усадил Людочку и уселся сам.

— Ну, как тебе здесь нравится? — спросил он.

—   Ничего...  —  расплывчато  ответила  Людочка,  но  немедля  поправилась,  желая сделать Каляеву приятное: — Интересно...

— Будет еще интереснее, — сказал Каляев, нов тот же момент отвлекся от Людочки и закричал: — О-о-о! Кого я вижу! Сколько лет, зим, осеней и весен!

А видел он перед собой человека лет сорока с благородной седой прядью в густой шевелюре, неестественно блестящими крупными зубами и в очках с большущими стеклами. Этот человек держал авоську, в которой соседствовали две бутылки шампанского, баночка черной икры, две пачки чая в блеклой упаковке, гроздь бананов и сувенирная коробка со спичками.

—  Андрей  Николаевич,  дорогой!  —  человек  распахнул  руки,  будто  хотел  обнятьКаляева.

Постояв несколько мгновений в такой позе, он деловито выложил шампанское и икру на дверцу шкафа, а авоську зацепил за кроличье ухо, и она повисла между Каляевым и Людочкой.

— Рекомендую: Мухин Иван Михайлович — лучший бизнесмен среди инвалидов и лучший инвалид среди бизнесменов. Постоянно весь в работе. Вон, видишь, — Каля­ев боднул банан, торчащий из авоськи возле его виска, — образцы товара всегда с собой таскает. Ваня, чем ты там у инвалидов заведуешь?

— Отделом маркетинга и промоушена, — ответил Мухин и добавил, уже обращаясь к Людочке: — Вы знаете, инвалидское общество не платит налогов. Поэтому я вроде как при них, но и вроде как бы и сам по себе. Приходится отстегивать главному ин­валиду, но инвалиды ведь тоже есть хотят, правда?

Людочке оставалось только согласиться с этим бесспорным утверждением. А комната наполнялась новыми гостями. Первой вошла дама с тяжелым бюстом; каблуки ее цокали по паркету так громко, будто в бунчуковскую квартиру вступил кавалерийский полк. Это была Муся Кирбятьева, известная массовому читателю под псевдонимом Марина Ожерельева. На полшага позади Кирбятьевой держался Эдик Панургов, подвижный мужчина в синей водолазке, который одной рукой легонько поглаживал знаменитую детективщицу ниже талии, а другой поправлял очки в старомодной оправе; при этом он сардонически улыбался и подмигивал то ли Каляеву, то ли Пшердчжковскому, словно давая знать: «А вот и я!». За ними вошел Виташа Мельников; под пиджаком в крупную клетку на нем были желтая рубашка и ярко-красный галстук.

При виде Виташи Каляев виновато потупил очи долу. Но Виташа, похоже, и не думал укорять его. Спокойно протянул Каляеву руку. Каляев пожал ее и, повинуясь неожиданному порыву, обнял Виташу. От Виташи тонко пахло каким-то заморским одеколоном.

— Ну как ты? — выдохнул Каляев.

— Ничего, — сказал Виташа и показал глазами на Людочку. — А ты, я вижу, все так же.

— Ничего, — в тон Виташе ответил Каляев; ему польстило, что тот помнит о его репутации неотразимого ухажера. — Стараюсь поддерживать форму. Да и ты, говорят, теперь не промах по этой части...

Пока Виташа собирался с ответом, между ними втиснулся Бунчуков.

— Накрываем, братцы, на стол, то есть на шкаф. Еще Зойка обещала прийти, и даже не одна, а с сюрпризом, но это, как всегда у Зойки, не наверняка. Все остальные в сборе. Сядем, а там уж и поговорите.

— Сюрприз — это имя? — уточнил Каляев.

Бунчуков приосанился и возгласил:

— Работают все радиостанции Малого Урюпинска. Сегодня осуществлен запуск очередного серийного мужика «Сюрприз 127» с известной всем женщиной-исследователем Зоей Ковальской на борту...

—  Не смешно, — остановил его Каляев. — Особливо имея в виду, что она наша общая боевая подруга.

— Не смешно так не смешно, — не стал спорить Бунчуков и убежал за скатертью. 

Каляев был прав: если кто и мог претендовать на статус «общей боевой подруги»,так это Зоя Ковальская. Однажды, еще во времена «Рога изобилия», случайно появившись в их компании, Зоя пришлась ко двору. Всем она была хороша, а маленький пунктик — втайне Зоя отождествляла себя с Лилей Брик и искала своего Маяковского — выглядел милой безделицей. Что греха таить, кое-кто использовал этот пунктик в корыстных целях; тон задал Каляев, но скоро получил отставку, поскольку при наличии у него жены играть роль Лили Брик было затруднительно; потом его последова­тельно сменяли Бунчуков, Портулак и по недоразумению принятый за писателя Му­хин; этот ряд был дополнен окололитературными мужчинами со стороны. Роман с Портулаком едва не закончился для Зои достижением желанной цели, но Вадик, испугавшись ее напористости, однажды не явился на свидание, перестал подходить к телефону и не без труда отстоял свою независимость. Зоя к неудачам относилась философски и зла не помнила; с Портулаком — да и со всеми прочими своими любовника­ми — она умудрилась сохранить прекрасные отношения, равно как и видимость своей недоступности для всех тех, кто в число любовников не попал.

Вокруг шкафа началась суета. Появилась скатерть с аппликациями из серебряной фольги, изображающая батальную сцену в нескольких эпизодах, а именно попытку Бунчукова вступить в Союз советских писателей; бунчуковские друзья хорошо знали эту скатерть, изготовленную из двух больших красных флагов теперешней американкой Варькой Бодровинской под неусыпным руководством Бунчукова. Бунчуков скатерть любил и доставал только по особо торжественным случаям. Нынешний случай был как нельзя более торжественным. Во-первых, Бунчукову исполнилось сорок, что, как известно, происходит в человеческой жизни нечасто, а во-вторых, Бунчуков не далее как три недели назад разъехался с последней по счету женой и еще не успел отметить это событие в дружеском кругу; лежащий на полу шкаф был как раз следствием этого разъезда — великодушный Бунчуков сгоряча подарил его бывшей суп­руге на память о себе, но не сумел протащить в дверь и оставил лежать на спине по­ среди комнаты. Пока он решал — возвращать шкаф на прежнее место, туда, где теперь висело знамя, или разобрать и вынести по досточкам, — шкаф прижился в роли стола, тем более что стол в отличие от шкафа в дверь пролез и навсегда покинул Бунчукова.

В центре шкафа-стола разместились подарки. Здесь были: бутылка водки «Праздничная» и зонтик — от Портулака, бутылка греческого коньяка и кнопочный нож — от Панургова, шампанское и икра — от Мухина, украшенные автографами автора две книги Марины Ожерельевой с жуткими рожами убийц на суперобложках и букет гвоздик в блестящей фольге — от Кирбятьевой, чашка с нарисованными на ней зубами, у которой, стоило поднять ее, отваливалось и начинало клацать дно, — от Виташи Мельникова, недопитая Герасимом и Пшердчжковским бутылка водки «Российская» германского происхождения — от Герасима и, разумеется, бутылка со змеей— от Каляева и Людочки. Подарки окружал частокол пивных бутылок.

Кувертов — Бунчуков настаивал на этом слове — было устроено двенадцать, по три с каждой стороны шкафа; два лишних — для Зойки Ковальской и ее Сюрприза. Каждый куверт состоял из тарелки, вилки, рюмки и полулитровой пивной кружки. В углу комнаты стояла отставленная после гибели грибного супа за ненадобностью сиротливая стопка глубоких тарелок. Супа Бунчукову и в самом деле было жалко — на него пошли отборные подосиновики, собственноручно собранные и высушенные в прошлогоднем августе.

Грибник Бунчуков был азартнейший — до того азартный, что даже сегодня, со­ всем не в грибную пору, начал утро с похода за грибами, да еще и прихватил с собой любящего поспать Портулака. Об этом и рассказывал Портулак, пока гости рассаживались вокруг шкафа-стола.

— Загулял я вчера чуток у Эдика и думаю: метро уже закрыто, чего домой ночью через полгорода тащиться, а завтра к Бунчукову, когда Бунчуков рядом живет? Ну и пошел к нему. А он как раз нетленку творил и общаться со мной не пожелал. Я без претензий устроился в его девичьей постельке и заснул. Просыпаюсь оттого, что меня кто-то за плечо трясет. Ничего не пойму — на дворе еще темень, хоть зрачки вынимай. Протер глаза — смотрю передо мной Бунчуков в куртке и резиновых сапогах. «Пошли, — говорит, — грибы собирать». Ну, как вы все знаете, отказать Бунчукову, если он чего-то всерьез хочет, невозможно, проще отдаться, чем объяснять, почему отдаться не можешь. Я перечить не стал, оделся, и мы пошли. К счастью, идти было недалеко. Вошли в парк, свернули на какую-то тропинку — я спал на ходу, да и вообще у меня куриная слепота — и оказались на симпатичной такой полянке как раз одновременно с рассветом. Бунчуков давай кругами ходить, потом подскакивает ко мне и говорит: «Здесь! Ищи, Вадим, ищи!» Ну, я человек добросовестный, иду, качаюсь, как былинка, но раз обещал — ищу, а там языки тумана между деревьев тянутся, белые такие, противные...

— Ты забыл сказать, что прежде чем приказать тебе «Ищи!», я снял тебя с повод­

ка, — заметил Бунчуков.

— Не перебивай, — огрызнулся Портулак. — Значит, ползаю я между деревьев по уши в росе, языки тумана лижут мне пятки, а Бунчуков приговаривает «Ищи, Вадим, ищи! Тут грибов поутру навалом». Потом так уверенно подходит к одной елке. «Здесь, — говорит, — ищи. Под хвоей обычно беленькие растут». Кто бы другой уже буйство учинил и навеки бы разругался с Бунчуковым, но я не такой — я добросовестно снял слой хвои, а там бутылочка емкостью ноль тридцать три лежит. Полная, и даже горлышко сургучом залито. «Дальше ищи», — говорит Бунчуков. И верно: дальше дело бойчее пошло, под следующей елкой еще бутылка, а потом еще и еще... Эта скотина, оказывается, их еще осенью закопала и даже специально сургучом залила во избежание проникновения внутрь микроорганизмов и посторонней влаги.

— Я-то, конечно, скотина, — сказал Бунчуков. — Но объясни приличным людям, почему я тебя с той поляны увести не мог. Ужи солнце в зените, мамаши с колясками мимо проезжают, а этот миколог под каждым кустиком роет, как хряк, натасканный на трюфеля.

— А если ты не четыре зарыл, а пять или даже шесть, а после забыл? — парировал Портулак.

—  Тебе, по-моему, и четырех хватило, чтобы напиться и опрокинуть кастрюлю с супом.

— Ы-ууумх, — задумчиво произнес Герасим.

— Герасим прав, — сказал Каляев. — Надо, ребята, жить дружно. Я предлагаю тост...

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его Пшердчжковский. — Прежде я бы хотел преподнести Боре свой подарок. А то мне не по себе: все подарки выложили на стол, а я на своем как собака на сене... — Он извлек из заднего кармана брюк два сложенных вчетверо листка бумаги. — Это ксерокопия моей статьи о Бунчукове, которая пойдет в нашем журнале в следующем месяце.

—  Он из «Литературы и мы», — шепнул Каляев Людочке. — Критик, публикуется под псевдонимом А.Незнамов.

Пшердчжковский же тем временем приступил к чтению статьи вслух:

— «Проза Бунчукова — это явление, и явление весьма своеобычное. Она уходит корнями в андерграунд семидесятых, а крона ее теряется в будущем, и пока никто не знает, какие плоды произрастут в ее ветвях. Замыслы Бунчукова поливариантны, вопросы, которые они вызывают, остры и требуют немедленных и четких ответов, но лукавая рука автора раз за разом ставит многоточие. Что это? Нарочито демонстрируемое намерение водить читателя за нос или же, наоборот, тщательно замаскированная растерянность самого автора перед сложностями бытия, которые ему открываются? Смею думать — ни то и ни другое. Ведь автор с первых строк намечает путь, по которому поведет читателя, но только намечает, и не каждому читателю дано разглядеть авторские вешки. Эта недоговоренность сознательна. Автор понимает, что читатель, дабы достигнуть нужной степени сопереживания, должен дозреть до пони­ мания авторского замысла — или, точнее, замыслов, поскольку в каждом своем про­ изведении Бунчуков преследует несколько целей, — поэтому автор долго водит читателя на одном месте, подобно тому, как Моисей водил евреев по пустыне. Лишь тогда, когда читатель созревает для катарсиса, Бунчуков раскрывает все карты и представляет на читательский суд свои выводы. Но происходит ли катарсис? Вот вопрос, который требует ответа, но останется без ответа еще долгое время. Потому что литература не может и не должна давать такой ответ, ибо она не может и не должна подменять собой жизнь. Только жизнь даст ответ на вопросы Бунчукова, только жизнь с ее вечной сменяемостью событий — от сотворения мира к появлению Мес­сии с двенадцатью апостолами и далее — к событиям XX и даже XXI века...»

—  Да, их было двенадцать, — пробормотал Каляев, и услышавшие его Бунчуков, Портулак и Панургов кивнули в знак понимания...

5

Да, их было двенадцать. Двенадцать плюс тринадцатый — Игоряинов, который их всех объединил. Двенадцать — как по заказу. Между собой они часто шутили над этим совпадением, но в иные моменты, случалось, видели в нем перст судьбы. Что  бы ни говорили они — и тогда, и после, — было, ох и было в них желание переделать в литературе всё и вся по-новому; и не просто переделать, а в соответствии с истиной; монополию же на истину они держали, как им казалось, крепко. И писали тоже крепко, и судили написанное строго. Публиковали их мало — а кое-кто и вовсе ни­ когда не видел свою фамилию напечатанной типографской краской, — но если публиковали, то это было общей радостью.

А потом — все кончилось. И они стали каждый сам по себе.

— Да, их было двенадцать... — сказал Каляев, когда Пшердчжковский угомонился и все выпили за здоровье Бунчукова, а потом послали вдогонку за первой вторую и — потому что Бог един в трех лицах — третью, а затем и четвертую — потому что изба стоит на четырех углах. — Вы знаете, братцы, я сегодня заходил к Секстанту, и он самым пошлым образом сбежал от меня. Представьте, Секстант закрыл лифт перед моим носом, а потом улизнул так технично, что все были уверены, будто он сидит у себя в кабинете. Вот комедия, прозовцы вообразили, что его хватил кондратий, и снесли дверь. Одно утешает — что я принял в этом непосредственное участие. Если бы вы видели, какой срач у него в кабинете, всюду пена засохшая какая-то!..

Людочка, которая прислушалась к этому разговору с опозданием, ибо не сразу сообразила, что Секстант — это и есть президент «Прозы» Виктор Васильевич Игоряинов, не вытерпела и сочла нужным вмешаться:

—  Неправда,  у  Виктора  Васильевича  всегда  порядок...  А  сегодня...  сегодня  день необычный...

Но вообще-то не ощущала она уже никакой необычности, а только усталость и разочарование. Каляев бросил ее на произвол судьбы и вел себя так, будто специально стремился разрушить образ, созданный воображением Людочки; кроме того, в происходящем у Бунчукова не было и намека на посвящение в некие тайны, на что надеялась Людочка, а шла рядовая пьянка.

— Пена? — вскинул брови Бунчуков.

—  Всюду! Толстый слой засохшей пены! Как в бане, если внезапно и надолго отключить воду, — подтвердил Каляев.

— Секстанту вода не поможет. Его разве что ацетоном, и все равно черного кобеля не отмоешь добела, — сказал Панургов.

—  Да как вы можете! — взорвалась Людочка. — Виктор Васильевич в больнице, ему очень плохо...

— Как в больнице? — изумился Каляев.

— А вы не знаете как?— вопросом на вопрос ответила Людочка.

— А что, можно подумать — знаю?

Повисла неловкая пауза. Бунчуков разлил, и все молча выпили.

— Ну что же все-таки стряслось с досточтимым Виктором Васильевичем? — спросил Портулак.

— Он сошел с ума! — сказала Людочка и выразительно посмотрела на Каляева. —

И сейчас находится в психушке.

Панургов ударил себя по ляжкам и засмеялся.

— Шикарный поворот! — восхищенно прошептала Кирбятьева, и всем стало ясно, что помешавшийся президент «Прозы* неминуемо будет отражен в следующем ее детективе.

Бунчуков снова разлил.

— Давайте, ребята, выпьем, знаете за что... — сказал Каляев. — Нас было двенадцать. И я хочу выпить за каждого. За тебя, Бунчуков! Мне, если не кривить душой, наплевать, что ты теперь лауреат, — не в лауреатстве дело, а... в отсутствии предательства, в том, что ты дела своего не предал. И за тебя, Вадим! Пусть даже ты теперь пишешь никудышные стихи, а не хорошую прозу, как раньше. Главное, что в них есть душа. И за тебя Эдик! И за Игоряинова — не сегодняшнего, а того, что мы помним...

— Ну, тогда не чокаясь, — вставил Панургов. — Вечная память!

— И за Женю Причаликова, пусть ему икнется в Израиле. И за Игоря Попова, который в Америке. Не знаю, чем они оба занимаются. И за остальных ребят — у Феди Буркинаева книжка вышла, и Прохоренков в своем альманахе при деле. Пишут ли Максимов, Верушин и Капля, не знаю, но это неважно. Давайте выпьем за нас, какие мы были тогда... Прошу простить: что-то не очень складно у меня сегодня получается...

— Да, старик, что-то ты рассиропился, — сказал Панургов. — Возьми себя в руки, хрен-перец. А рефлексию свою засунь куда-нибудь подальше. Куда-нибудь в то место, о котором гусары должны молчать.

—  Сегодня магнитная буря, — сказал Мухин. — Я тоже с утра еле ноги волоку, пухнут почему-то...

— Главное, чтобы не пахли, — заметил Бунчуков. — Ну, ладно, за сказанное. Хотя я категорически не согласен с оценкой поэтического творчества Пушкина наших дней Вадима Портулака, а также с тем, что тебе, Дрюша, наплевать на меня. Прозит!

Все выпили.

— А запах от ног советуют отбивать лаврушкой, — продолжил Бунчуков. — Я тебе, Иван, подарю свой лауреатский лавровый венок. Положишь в каждый валенок по листику... Я понимаю, что ты человек небедный и валенок у тебя немало, но и венок у меня велик...

— А я могу рассказать про Игоря Попова, — сказал Виташа. — Правда, ничего отрадного. Он в Нью-Йорке в какой-то паршивой газетенке работал, а потом исчез. Об этом перед самым моим отлетом в «Новом русском слове» писали. Когда я прочитал, подумал, что надо будет не забыть вам рассказать, и все равно забыл.

— Как исчез? — спросили в голос Бунчуков и Портулак.

— В прямом смысле. Какая-то странная история. Редакция газеты на последнем этаже двадцати двухэтажного дома, выше — зимний сад. Он поднялся в сад, а обратно не спустился. Пропал! Лифты до сада не доходят, а лестниц там две, и по ним он будто бы не спускался. Исчез, словно растворился.

— Телепортация, — сказал Мухин.

Людочка навострила ушки.

— Тебе и карты в руки, — сказал Мухину Бунчуков.

Мухин достал записную книжку.

— Надо будет вставить вашего знакомого в «Энциклопедию паранормальных чудес». Как точно его фамилия-имя-отчество?

Главной мечтой Ивана Мухина, школьного товарища Бунчукова, было переплюнуть Книгу рекордов Гиннесса, издав под одной обложкой сообщения обо всех выдающихся паранормальных достижениях. Сколотив капитал под инвалидским флагом, он четко разделил свой рабочий день надвое: с утра вершил торгово-закупочный бизнес, а после обеда ходил по библиотекам, просматривая старые журналы с сообщениями о необычных явлениях, или посещал экстрасенсов, магов, целителей, гадалок, чародеев и колдунов. Иные визиты обходились в кругленькую сумму; кое-кто из паранормалов принципиально отказывался общаться бесплатно даже по телефону, мотивируя это тем, что в разговорах невосполнимо расходуется весьма ценная энергия, которая может быть употреблена более рационально и — уж наверняка — на пользу обществу.

По мере изучения проблемы Мухин понял, что она неисчерпаема и что ему одному не справиться. В результате, по рекомендации Бунчукова, на работу в качестве литературного негра был нанят Герасим (то есть звали его, конечно, не Герасимом — он носил революционное имя Марксэн и заурядную фамилию Ляпунов). После этого дело пошло веселее: штудирование письменных источников Мухин переложил на Герасима, вменив ему в обязанность отыскивать информацию по теме и затем излагать ее в форме научных статей. Принимал Мухин работу по понедельникам и сразу платил построчно. Таким образом за полгода удалось настрогать тридцать пять авторских листов, а для солидного тома энциклопедического формата требовалось не менее семидесяти. Марксэн Ляпунов трудился, аки пчелка. Постепенно он так набил себе руку, что библиотеки посещать перестал, а деньги, которые Мухин выделял для покупки паранормальной литературы, беззастенчиво пропивал. Ночь накануне сдачи Мухину новых статей Марксэн обычно проводил без сна и в праведных трудах. Тексты, рожденные им в ночных бдениях, бывали порой совершенно удивительны. И чем удивительнее они были, тем большего одобрения удостаивался он от Мухина и тем с большим восторгом встречали его в редакции «Русского экстрасенса», куда Марксэн навострился продавать статьи по второму кругу.

Иногда Марксэн развлекал чтением своих сочинений Бунчукова, и как раз сейчас две статьи, принесенные и прочитанные им до того, как они с Пшердчжковским стали пить водку, лежали в кармане марксэновых брюк. Статьи назывались «Гриб-монстр» и «Коитус с призраком»; дабы отклонить все возможные упреки в антинаучности, которые могут быть адресованы мухинской энциклопедии, придется привести здесь эти статьи целиком.

ГРИБ-МОНСТР, найден в бутыли с заготовленной на зиму рябиной; предполагается, что попал туда с собранными в тайге ягодами. Представлял собой сгустки слизи. Обнаружил тенденцию к бурному росту, начал усваивать стекло и превратился в аморфную слизистую массу с зеленоватым отливом. В ходе экспериментов массу раз­ делили на несколько частей: две — т.н. рабочие и прочие — контрольные.

Первую рабочую часть заморозили до температуры —18° С. Через три часа оттаяли и поместили в слабый раствор глюкозы, после чего она стала увеличиваться в размерах. Через пять дней ее снова заморозили — на 30 суток. Затем разбили молотком и в питательную среду поместили один из осколков, который на пятнадцатый день вырос до размеров первой рабочей части. Вторую рабочую часть засушили при высокой температуре, превратив ее в тонкую эластичную линзу. После обработки горячим утюгом пластинка заблестела и стала хрупкой, как слюда.

После  соединения  двух  рабочих  частей  в  одном  сосуде,  они  образовали  единую особь белого цвета с фиолетово-зеленоватым оттенком, значительно более жизнестойкую, нежели контрольные экземпляры, не подвергавшиеся температурным воз­ действиям. После соединения рабочей особи с одним из контрольных экземпляров она усвоила его без каких-либо изменений собственных свойств.

Далее было установлено, что Г.-М.:

— способен долгое время существовать без воды в состоянии анабиоза (см.), а при минимальной влажности развивается (вываленный на мокрую газету, Г.-М. пожирал ее и рос, как сдобное тесто);

— усваивает любые органические вещества (брошенная в сосуд с Г.-М. рыбка исчезла без следа примерно за половину суток; один из экспериментаторов на ранних стадиях исследований окунул в сосуд с Г.-М. палец и поплатился утраченной на нем кожей), антибиотики (пенициллин, тетрациклин) и прямо из воздуха азот;

— разлагает органические яды на безвредные для себя вещества;

— меняет окраску в зависимости от брошенного в сосуд вещества (усваивая кусок сахара, Г.-М. делался бесцветным; при опускании в сосуд железного прута Г.-М. принимал цвет ржавчины);

—  после раскручивания на центрифуге концентрируется, становится упругим, а в центральной его части начинается и в течение суток идет пульсация;

— выдерживает кипячение;

— не боится вибрации, электромагнитного воздействия.

В результате был сделан вывод, что распространение Г.-М. может иметь опасные последствия, и принято решение его уничтожить. По постановлению специальной комиссии все препараты с Г.-М., сосуды, приборы, инструменты и прочие предметы, на которых могли остаться споры, сложили в цистерну, залили соляркой и сожгли. Ученые полагают при этом, что Г.-М. еще так или иначе проявит себя, т.к. в тайге, вероятно, остались его споры.

Сколько-нибудь доказательных гипотез относительно происхождения Г.-М. не существует. Предполагается, что Г.-М. — это химико-биологический мутант; выдвигается также версия о его космическом происхождении, в т.ч. о связи Г.-М. с Тунгусским метеоритом (см.).

КОИТУС С ПРИЗРАКОМ, половой акт человека с некой сущностью. Собраны десятки сообщений о людях (обычно женщинах), живших и живущих ныне, которые вступали в половые отношения с призрачными человекоподобными сущностями.

Случаи половых сношений людей с подобными сущностями известны с древнейших времен. С развитием религиозных систем это явление нашло отражение практически в каждой из них. Напр., для позднего христианского средневековья характерны представления о бесах-суккубах (см.), принимающих вид женщин и совращающих мужчин, и бесах-инкубах (см.), принимающих вид мужчин и совращающих женщин.

Москвичка Т. вела дневник, описывая свою половую жизнь с призраком (см.) день за днем. Запись в дневнике от 16 февраля 1994 г. гласит: «Я проснулась от того, что заскрипела кровать, словно кто-то сел в ногах. Открыла глаза и действительно увидела силуэт мужчины. Сквозь него просвечивал узор ковра на стене и часть окна. В голове появилась чужая мысль: „Не бойся, ничего дурного я тебе не сделаю...” Он долго сидел в ногах, его руки проходили сквозь одеяло и гладили мое тело. Потом он лег рядом и обнял меня... Я умоляла его рассказать, кто он. Но в голове в ответ неизменно будто зажигалась мысль: „Тебе это не нужно”. А потом он исчез».

Москвичка К. была изнасилована призраком в присутствии спящего мужа. По рас­сказу К., засыпая, она почувствовала на своем теле чьи-то руки, открыла глаза и увидела одетое во что-то белое подобие мужчины. Парализованная страхом, она не смогла закричать, чтобы разбудить мужа. После завершения полового акта вокруг призрака появилось голубоватое свечение, и по комнате разлился запах лаванды; призрак взлетел к потолку и растворился в воздухе.

Наиболее изученный случай К. с П. связан с американкой Кэти Дэвис (см.), которая неоднократно беременела в результате таких контактов. Психическая адекватность Т., К., Дэвис, а также других женщин, переживших К. с П., подтверждена медицинскими заключениями. Исследователи аномальных явлений (см.) выдвигают не­ сколько гипотез, призванных объяснить данный феномен.

Самогипноз. Предполагается, что женщины, в частности Т. (заключение доктора медицинских наук В. К. Каплашутдиновой), оказались во власти самогипноза; но эта гипотеза не объясняет происшедшее с Дэвис и т. п.

Нечистая  сила  (см.).  Ныне  получила  вторую  жизнь  в  связи  с  распространением представлений о нечистой силе,как о выходцах из параллельного мира (см.) и т. п.

Пришельцы (см.). Считается, что случаи К. с П. связаны с экспериментами, которые осуществляют пришельцы. Косвенно это предположение подтверждается фактом неоднократного изъятия плода на разных стадиях беременности у Дэвис.

См. также ст. Беременность от призрака.

Вот какие замечательные статьи писал Марксэн Ляпунов, и можно было не сомневаться, что к следующему понедельнику среди них появится новая статья примерно такого содержания:

ПОПОВ Игорь Борисович, русский писатель. В 1991 г. эмигрировал в США. Исчез при невыясненных обстоятельствах в Нью-Йорке из зимнего сада, расположенного на крыше двадцати двухэтажного здания. Поскольку установлено, что П. не покидал зимний сад через двери и окна, исследователи аномальных явлений (см.) рассматривают возможность телепортации (см.) П. под воздействием неизвестного источника в неустановленную точку пространства-времени.

—   ...А  вы  полагаете,  что  телепортация  существует?  —  спросила  Людочка,  когда Мухин спрятал записную книжку.

— А вы полагаете, что нет? — сказал Мухин с недоумением. — Есть такие случаи и такие свидетели таким случаям, что усомниться невозможно. Например, на Неаполь недавно упала бомба, — хорошо хоть не разорвалась и никого не убила. Министр обороны Италии заявил, что никто на Неаполь бомбу не бросал, и сказал, конечно, правду — у них, на Западе, с этим жестко. Возникает вопрос: откуда появилась бомба, если бомбардировок поблизости от Неаполя не производилось? Очевидно, что это телепортация. В нашей энциклопедии эта статья так и называется — «Бомбы телепортация». Хотя, между прочим, возможно и другое объяснение. Один итальянский исследователь предполагает, что имела место не телепортация, а хрональный перенос бомбы. Бомбу эту, как точно установили, сделали в Англии в 1942 году, и тогда западные союзники могли бомбить Неаполь, в котором окопались фашисты. Почему бы не предположить, что одна из сброшенных бомб благодаря искривлению пространства-времени упала на землю через пятьдесят лет после сброса. Сама бомба, кстати, ничего не заметила, для нее все происходило в реальном исчислении...

— Где уж ей, бомбе, заметить! Они же, в смысле бомбы, тупые, как пробки! — сказал Бунчуков.

— Искривлением пространства-времени, — продолжал Мухин, как токующий глухарь, — объясняется и то, что бомба не взорвалась. Наверное, при искривлении внутри у нее что-то повредилось...

— Ы-ууумх, — сказал Марксэн-Герасим, подъял голову и заговорил размеренно, чуть надтреснутым голосом, будто где-то в недрах его организма закрутилась видавшая виды пластинка. — Телепортация есть продукт диалектического единства бомбы и времени. Изредка это единство переходит в тождественность, и тогда время обретает вес, форму, объем и прочие параметры, которые свидетельствуют о его материальности. Такое время можно измерять в тротиловом эквиваленте и сбрасывать на головы врагов. Соответственно бомбы, тождественные такому времени, из­ меряются в часах, минутах и секундах, их можно вешать на стенку, подобно ходикам. Когда тождественность приближается к абсолюту, из таких бомб выскакивают кукушечки. Ку-ку, ку-ку, ку-ку...

Покуковав  немного,  Марксэн-Герасим  прервался,  чтобы  выпить  водки.  Людочка сказала Каляеву язвительно:

— Вы же утверждали, что он немой?

— А теперь заговорил, — развел руками Каляев. — Чудо.

—  Чудо, какое чудо?— встрепенулся Мухин, но Марксэн-Герасим заговорил снова, и никто Мухину не ответил.

— Телепортация путем мысленных усилий, — заявил он, — доступна каждому человеку. Это вопрос тренировки и раскрытия третьего глаза. Тибетские махатмы до­ казали это ежедневной практикой... Одна нога здесь, а другая там! — сказал он без всякой связи с предыдущим, но незамедлительно поправился: — Нередко они телепортируют одну ногу, а другую забывают или, того хуже, тело оставляют на месте, а ноги отправляют без обратного адреса...

— В нашей энциклопедии про это есть? — быстро спросил Мухин.

— Есть, есть... — устало ответил Марксэн. — В нашей все есть... И этому вашему другу повезло, что его не телепортировали по частям... Ы-ууумх...

— Околесица, — сказал Портулак.

— Вся жизнь — околесица, — сказал Бунчуков и потянулся к бутылке.

А Людочка ничего не сказала и лишь укрепилась во мнении, что болезнь Игоряи- нова случилась неспроста. Теперь она подозревала в воздействии на Виктора Васильевича всю эту странную компанию людей, которые, похоже, лишь прикидывались писателями и даже — Людочка недоверчиво посмотрела на тощего Портулака — поэтами. Особенное же ее подозрение вызывал Эдик Панургов, который говорил мало, но постоянно улыбался так едко и многозначительно, что появлялось ощущение, будто за его немногословием скрывается нечто важное — такое важное, что лишает смысла разговоры о чем-либо вообще, хотя само и не подлежит обсуждению вслух. Эдик похлопывал по спине Кирбятьеву и беззастенчиво разглядывал Людочку, а она, почему-то опасаясь встречаться с ним взглядом, отводила глаза.

Сосредоточившись на своих переживаниях, она не заметила, что Бунчуков и Портулак стоят в дверях и делают знаки Каляеву.

— Я сейчас, — сказал ей Каляев, покачнулся, вставая, и опрокинул пивную кружку. — Ничего, ничего, — успокоил он Людочку, будто это она доставила ему какое-то неудобство и он приглашает ее не ощущать неловкости.

Расслабленной  походкой  он  вышел  на  кухню  и  обнаружил  друзей,  озабоченно колдующих над не желающей отвинчиваться пробкой.

— И ради этого вы меня позвали? — сказал Каляев. — В комнате этого добра еще не мерено.

—  Подожди, сейчас все узнаешь. — Бунчукову наконец удалось сорвать строптивую пробку. — Надо еще Эдика вызвать.

—  Он занят, — покачал головой Каляев, — чешет у Кирбятьевой между лопаток. Кстати, как правильно будет: между лопаток или между лопатками?.. Нет, ребята, фигня  какая-то творится: Кирбятьева, которая грамотно не может трех слов сложить, потому что падежов не знает, моднейший автор и лежит на каждом лотке, а вот мы...

— Ты, старик, не прав, — прервал его вышедший на кухню Эдик. — Все дело в том, что ты не смотришь мексиканские сериалы. А вдумчивый и не чуждый творчеству человек, посидев три-четыре вечера подряд перед телевизором, всегда поймет, что нужно нашему читателю-зрителю. И не только поймет, но и на практике это отобразит.

—  Значит, обыватель хочет жвачки, а наше дело нос по ветру держать и улавливать, когда ему подсунуть очередную порцию?..

— Момент такой, — сказал Эдик и поднял над головой палец, как бы утверждая значимость момента. — Литература, чтобы выжить, должна иногда прикидываться жвачкой. А уж если тебе так неймется, то можешь к жвачке добавлять кое-какие витамины. Главное, не передозировать, а то у читателя начнется аллергия и вообще книжный рынок рухнет. Кому тогда нужны будут наши умствования...

— У тебя получается, что Муська Кирбятьева водит читателя по жвачечным дебрям исключительно для того, чтобы спасти родную словесность! Прямо-таки литературный Сусанин...

— Именно так! — согласился Панургов.

— И ты, судя по твоим нынешним творениям, недалеко от нее ушел!

— Я не ушел, а как раз пришел, — ничуть не обиделся Панургов. — В стране происходит десакрализация писательского ремесла...

—  Еще бы: Толстой с Достоевским — писатели, и Кирбятьева с Тарабакиным — тоже писатели! Чем не десакрализация?!

—  Неумно  отстраняться  от  объективного  процесса  лишь  на  том  основании,  что он тебе не нравится...

— Вот-вот — и ты, Брут! Ты, человек с двумя высшими образованиями, читавший Флоренского и Бердяева, ты, носитель культуры, черт тебя побери! За этими твоими разговорами о десакрализации скрывается обыкновенное желание ухватить кусок пирога — коли платят за пляски на теле полудохлой литературы, то почему бы не поучаствовать?! Почему бы не поплясать, коли все равно помирает?! А всего-то надо — промолчать, уйти в сторонку, просто не писать. Ведь можно же не писать, если как следует поднатужиться? Проявить героизм и не замарать чистого листа— можно?!.

—  И  эту  гневную  филиппику  я  слышу  от  Дика  Стаффорда,  славного  в  широких дамских кругах сочинителя!

Каляев зарделся. Крыть было нечем — Панургов попал в самую точку.

— Я-то славен, — сказал Каляев, не привыкший уступать поле боя, — я-то славен, но мне стыдно от того, что я славен... — Он остановился, сообразив, что ляпнул что-то несусветное.

— Уймись, Дрюша! — сказал Портулак. — Есть кое-что поинтереснее.

Бунчуков разлил по чайным чашкам, добытым из кухонного шкафа, и все четверо выпили.

— У меня возникла догадка, и она подтвердилась, — сказал Бунчуков, закусив сухариком. — Игоряинов не в психушке, он вообще неизвестно где. А может быть, и нигде уже...

—  Но его секретарша сказала... И сам я видел его сегодня утром... — проворчал Каляев.

— Вот ты и был один из последних, кто его видел. И пену, между прочим, ты видел — засохшую пену. Третьего дня нечто похожее было в офисе Коли Максимова. Он вошел к себе, а потом все, кто были за стенкой, услышали легкий хлопок. Когда заглянули: Максимова в комнате нет, и всюду сохнущая пена. С тех пор Максимова никто и нигде... Не удивлюсь, если и зимний сад, из которого пропал Игорь, был покрыт засохшими серыми брызгами, но их не заметили...

Панургов присвистнул.

— Что же ты про Максимова раньше не рассказал?

— Я значения не придал, и кому в голову что-то такое могло прийти — ну загулял мужик, ну по бабам пошел. Тем более что я все это от его жены услышал. Звонит со слезами: «Коля исчез, Коля пропал!» А Коля, может быть, с какой-нибудь мармозеткой на Канарах обретается... Но после ваших рассказов появились у меня кое-какие мыс­ли. Позвоню-ка я, думаю, Игоряинову, и позвонил. А трубку взял Любимов, и давай с места в карьер: скажите, кто вы, и что вы, и когда общались с Виктором Васильеви­чем, дескать, это очень важно, потому что Виктор Васильевич сегодня утром как в воду канул и нигде его не могут найти. Я, конечно, называться не стал и трубочку аккуратно положил...

— Чего же тогда секретарша говорит про психушку? — спросил Портулак.

— Не знаю, — отмахнулся Бунчуков. — Не в этом суть. Попов, Максимов, Игоряинов — все трое из «Рога изобилия». Что это — совпадение? Надо понять, что происходит. В целях профилактики логично будет предположить, что этим не ограничится.

— Или уже не ограничилось, — добавил Каляев, который воспринял сказанное Бунчуковым с пьяной непринужденностью. — Надо обзвонить всех, кто достижим. Нас здесь четверо, трое пропали, значит, остаются еще пятеро. Я сегодня же вечером, как народ рассеется, звоню Буркинаеву и в Новосибирск Прохоренкову. Остаются Капля, Верушин и Причаликов.

— С Причаликовым проблем не будет. Я бывал у его тетки, она живет недалеко от меня, — сказал Портулак. — Завтра же зайду.

— Нам с Борей, выходит, достались Капля и Верушин, — подытожил Панургов. — Понятия не имею, где искать, но что-нибудь придумаем.

Портулак налил по новой, и, прежде чем вернуться в комнату, еще раз выпили.

Пока они отсутствовали, в комнате произошли некоторые изменения. Марксэн Ляпунов и Пшердчжковский спали, устроившись в углах канапе и наклонившись друг к другу. Мухин передислоцировался на стул Каляева и доказывал Людочке, что нечистая сила есть явление не мифологическое, а истинно научное и рассматривать его следует в комплексе с полтергейстом и привидениями. Людочка слушала благосклонно, хотя и рассеянно. Причина рассеянности заключалась в том, что Мухин и Виташа Мельников, который тоже присутствовал за столом, но все больше молчал, были ей одинаково симпатичны. Таково уж было свойство Людочки, которая, едва познакомившись с мужчиной, начинала воображать, что смотрит он на нее с повышенным интересом и, значит, готов влюбиться, а может, уже и влюбился. Поскольку и Виташа, и тем более Мухин смотрели именно на Людочку, то ей, в сущности, оставалось лишь выбрать.

Что же касается Кирбятьевой, то она пребывала в нервном ожидании того, что на этот раз выкинет неугомонный Эдик. Будучи модной детективщицей и старшим лейтенантом милиции, она, к несчастью своему, была еще и женщиной. Все попытки Муси выйти замуж заканчивались неудачно, а было ей уже — ни много ни мало — тридцать шесть. Первый ее жених, однокурсник по юрфаку Миша Савельев, совершил квартирную кражу и прямо со студенческой скамьи угодил за решетку; потом был начальник Зб-го отделения милиции майор Курощипов, но его убили бандиты; следующий, пожилой классик отечественного детектива Волосов, в чужие окна лезть не собирался и за бандитами не гонялся, то есть был партией верной, но перед самой свадьбой его разбил паралич. Самое же обидное и оскорбительное произошло перед встречей с Эдиком. Блестящий молодой человек, роман с которым вспыхнул внезапно и ярко,через три дня ухаживания сделал Мусе предложение, через четыре переселился в ее комнатку в коммуналке, а через пять бежал, прихватив с собой ее гонорары за две книги — сумму, которой Муси как раз не хватило для покупки квартиры. Гордая Муся скрыла этот печальный факт от общественности и служебным положением для поисков возлюбленного не воспользовалась.

Надо отдать Мусе должное: все эти истории без промедления находили отражения в ее произведениях. Например, Волосов, обретя способность двигаться и соображать, мог бы при желании через четыре месяца после инсульта открыть роман Марины Ожерельевой «Смерть по заказу» и прочитать про старого бесталанного писателя, проложившего себе путь в литературе доносами и плагиатом, и молодую очаровательную особу, которая втирается к нему в доверие и доводит его до смертельного инфаркта, оказываясь под конец дочерью репрессированного с подачи писателя маршала. А майор Курощипов превратился в не убиваемого капитана Василия Корепанова — грозу киллеров, производителей поддельной водки и международных преступных синдикатов.

Отношения Муси с Панурговым не походили ни на что из ее богатой практики. Уже само знакомство их было весьма необычным. Друзьям своим Панургов рассказывал об этом так: «Пригласили меня на презентацию пилотного номера журнала „Новая Русь», а после говорильни, как водится, — фуршет. Выпил я водки, выпил коньяка, взял свою тарелочку и присел на бортик фонтана — скука, старики, смертная. Думаю, тяпну еще пару рюмашек — и домой. Тут, глядь, мимо меня жопа, вся в шелках, проплывает — во-от такая! Раз проплывает, два проплывает — хрен-перец, я же человек все-таки! Сижу сам не свой, а что делать, не знаю. Заговаривать бесполезно: в этой толпе все друг с другом заговаривают, ущипнуть — банально, а при таком раскладе нет ничего хуже банальности. Решение созрело мгновенно: когда она в третий раз проходила мимо, я изловчился и укусил ее! Укусил — и она моя! И жопа, и ее обладательница в придачу!»

Неизвестно, так оно было или не совсем так и повлиял ли внезапный укус на дальнейшее развитие их отношений, но Кирбятьева влюбилась в Эдика, как девчонка, всячески старалась ему угодить и постоянно боялась, что он ее бросит. Эдик же от ее такого отношения только наглел, пропадал, случалось, неделями, а являясь в кирбитьевское гнездышко, вел себя как Отелло и устраивал Мусе допросы с пристрастием. Сегодня утром, возникнув после трехдневного отсутствия, он закатил скандал, при­метив на Мусином рабочем столе фотографию обнаженного мужчины. То, что это следственная фотография трупа, которой «русская Агата Кристи» (так Мусю назвала «Новая Русь») вдохновлялась при написании свежеиспекаемого шедевра, суровый Эдик принципиально не пожелал принять во внимание.

Придя с кухни, Панургов сел на свое место тих и задумчив, и Муся приняла это за добрый знак. У нее даже мелькнула мысль, что сегодняшний вечер может оказаться подходящим для того, чтобы склонить Эдика на путь, по которому шли, да не добрались до цели бывший студент юрфака Миша Савельев и его последователи. Не менее серьезны вернулись за стол Бунчуков, Портулак и Каляев. При их появлении Пшердчжковский, не меняя позы, открыл глаза, а Марксэн делать этого не стал, но сказал:

— Ы-ууумх...

Бунчуков разлил, и все выпили; и опять разлил, и опять все выпили. Каляев пил по полной, как автомат, но контроля вроде за собой не терял и был в курсе происходящего за столом. Так, он принял участие в обсуждении обычаев близкого сердцу Бунчукова племени чучо, высказал мнение о гипотезе Портулака насчет использования китайскими пловчихами в качестве допинга клея БФ и поддержал предложение Пнургова выдать Зойку Ковальскую за владельца какого-нибудь крупного издательства, чтобы все могли печататься без проблем, а сам поделился известными ему одному сведениями о боевых котах, дрессируемых американскими инструкторами, которые состоят на тайной службе у султана Верхней Бухары. Но когда дело дошло до бутылки со змеей, Каляев обнаружил, что сидит с плотно сомкнутыми веками, и разлепил их лишь ценой героических усилий. Глянув на стол, он увидел, что бутылка пуста и змея покоится на вогнутом донышке, хотя всего секунду назад, как ему казалось, Бунчуков взялся запробку. Но и Бунчуков тоже куда-то делся, а присутствовали, кроме самого Каляева, Ляпунов и Пшердчжковский, спящие, аки младенцы, и Виташа Мель­ников, который что-то рассказывал. Каляев напрягся и понял, что речь идет об оставленной в Америке замечательной женщине по имени Мария...

— Кю... Кюри... Склодовская! — сказал он. — Выпьем, Виташа, выпьем — за нее! Я познакомился с ее внучатой племянницей... в Венеции... когда по Амазонке...

Ион опять заснул.

6

Вадик Портулак ушел от Бунчукова минут на десять раньше Мухина и Людочки. Но поскольку длинные ноги Вадика заплетались узлами (при этом он умудрялся идти строго по прямой, хотя и невероятно раскачиваясь), то нет ничего удивительного, что парочка догнала его у входа в метро. Вадик как раз собирался с силами, чтобы пройти мимо милиционера в вестибюле легким шагом студента, засидевшегося в библиотеке за книжками и теперь спешащего к старушке маме, которая уже ставит чайник на плиту. Чтобы на эскалаторе вознаградить себя за успешное преодоление турникета, он купил в киоске перед метро баночку «Холстена», и она приятно холодила бок через карман джинсовой куртки.

— Ну, пошли! — сказал Вадик подошедшим Мухину и Людочке, словно только их и ждал, и отважно толкнул тяжелую дверь.

Сошествие на эскалатор прошло без происшествий. Тут же выяснилось, что Вадику и Людочке ехать до одной и той же станции на окраине города; вообще-то, Портулак жил в самом центре, однако просто так отправиться домой показалось ему вдруг слишком скучным.

Людочка сама предложила Мухину роль провожатого и намеренно сделала это на глазах у Каляева. Она в красках представляла, как утром, проспавшись, он начнет кусать локти. Ведь наверняка же Каляев хоть немножко влюбился в нее, иначе чего он так настаивал на своем приглашении к Бунчукову?

В вагоне Портулак вытянул ноги поперек прохода и как будто задремал; зато Мухин говорил без умолку и определенно желал закрепить успех. Накануне он отправил семью погостить к теще, и знакомство с Людочкой давало надежду, что свобода будет использована по назначению. Издатель-бизнесмен и в самом деле понравился Людочке — если не считать старомодной авоськи с образцами, которую он пристроил у себя на коленях; в пачке с блеклым изображением слона в желтой попоне была дырочка, и оттуда, когда поезд тормозил, сыпалась чайная пыль.

— У меня есть друг — специалист по привидениям, — рассказывал Мухин, — который воздействует на привидения биолокацией. Он входит в дом, достает рамку и говорит хозяевам, живет в их доме привидение или нет. Он был в Англии и там в од­ ном замке выявил привидение...

— В Англии в каждом замке живут привидения, — не раскрывая глаз, сказал Портулак. — И, кроме того, английские призраки, по авторитетным научным данным, имеют электромагнитную защиту и биолокации не поддаются.

— Но он выявил уникальное привидение — без головы, — отстоял приоритет своего знакомого Мухин. — И как раз в том замке, где когда-то жила английская королева Мария Стюарт...

—  Мария Стюарт не была английской королевой, — кротко заметил Портулак, но Мухин уже переключился на другую тему.

— Между прочим, — сказал он, и голос его зазвенел, — мой дядя женил нынешнюю английскую королеву.

— Выдавал замуж, — вставил Портулак.

— Женил! — сверкнул стеклами очков Мухин. — Он занимал высокий пост и летал бомбить Берлин — ну как бы контролировал летчиков. А потом его поощрили и отправили в Англию...

— Бомбить? — спросил Портулак.

Людочка прыснула.

— Нет, военным атташе. И они с американским атташе женили английскую королеву. Так положено по этикету. Мы с англичанами тогда были союзниками, и они в знак особого уважения...

— К твоему дяде, — уточнил Портулак.

— Ну если ты меня будешь перебивать, то я не буду рассказывать, — вконец обиделся Мухин.

—  Нет,  почему  же,  валяй  дальше,  мне  очень  интересно,  —  сказал  Портулак,  но Мухин умолк, и остаток дороги они проехали молча.

Когда вышли из метро, Людочка спросила Портулака:

— Вам куда?

Он неопределенно махнул рукой.

— А мне туда, — указала Людочка в направлении стоящих в отдалении многоэтажек.

— Я провожу вас, — сказал Портулак.

— Я уже ее провожаю, — процедил сквозь зубы Мухин.

Людочка слушала этот разговор с превеликим удовольствием. Она уже предвкушала, как ее провожатые сцепятся между собой. Впрочем, рисовалась ей не — упаси Боже! — свара с руганью или, того хуже, драка, а нечто вроде рыцарского турнира; оба соискателя ее расположения выглядели бы в доспехах достаточно внушительно.

Часы Мухина показывали половину первого. Назад ему дороги не было: автобусы уже не ходили, а на частниках Мухин не ездил принципиально: поощрять рвачей было не в его правилах. Вадик тоже глянул на часы и подумал, что домой сегодня уже не попадет. На частниках, в отличие Мухина, он ездил, но очень редко — по причине хронического безденежья. Вообще-то, он не понимал, зачем увязался за этой парочкой, но отступать было поздно.

— Пошли вместе, — сказал он, не представляя, что будет делать дальше.

Идти пришлось долго, по неосвещенной разбитой дороге между угрюмыми дома­ми. Когда Людочка со словами «Вот мой дом» указала на шестнадцатиэтажку, в которой едва ли светилось два-три окна, оба снова поднесли часы к глазам. Было без десяти час. Они подошли к подъезду, возле которого стоял автомобиль, отдаленно на­ поминающий допотопную «Победу», но с каркасом из гнутых водопроводных труб.

— Я опоздал на автобус, — сказал Мухин и зачем-то уставился вверх, где в разрывах облаков виднелись звезды, похожие на блестящие шляпки обойных гвоздиков.

— Я тоже всюду опоздал, — понурился Портулак.

— Ты-то рядом живешь, домой дойдешь, — сказал Мухин, и по тому, как он говорил, было ясно, что почему-то именно Вадика он считает виновником своего опоздания.

— Не дойду.

— Пить не надо столько. — Мухин подсознательно попытался скопировать манеру говорить и саркастическую улыбку Панургова, но у него ничего не получилось, и оттого сказанное прозвучало грубо.

— Да, не надо, — смиренно согласился Вадик и достал из кармана пиво. — Будешь? Мухин взял банку, повертел перед глазами и сказал:

— Я «Холстен» не люблю. Самое лучшее пиво — это с белым медведем, — но банку открыл и стал пить.

Портулак же повернулся к Людочке, которая стояла в растерянности. С одной стороны, разговор, который вели мужчины, несомненно, имел к ней отношение, а с другой — он мало напоминал рыцарский спор из-за дамы.

— Я обманул вас, Люда, — скорбно произнес Портулак и всей своей длинной фигурой, похожей на вопросительный знак, изобразил раскаяние. — Я живу в другом конце города, а здесь оказался... Мне очень хотелось вас проводить...

— У нас есть раскладушка, —с какой-то странной интонацией сказала Людочка. — Я живу вдвоем с папой, и он... Он обожает принимать гостей, — твердо закончила она.

Мухин поперхнулся пивом.

—  А я как же? — произнес он оторопело, смахивая на маленького ребенка, которого поманили красивой игрушкой, но тут же ее спрятали.

— Бросим матрац на пол, — сказала Людочка.

Людочкин папа, фельдшер «скорой помощи» Владимир Сергеевич Протопопов, и впрямь любил принимать гостей, ибо постоянно ощущал потребность выговориться. При этом ему было совершенно безразлично, кто его собеседник, — сам он все равно никого не слушал. По любому вопросу Владимир Сергеевич имел свое часто весьма своеобразное, но категоричное мнение и никогда его не менял даже под гнетом неопровержимых аргументов. «Подвергай все сомнению, но крепко стой на своем», — любил говорить он, якобы цитируя кого-то из древних. Система доказательств, которой пользовался Владимир Сергеевич, была проста. Например, он придерживался мнения об обитаемости Луны, а когда ему указывали на отсутствие у Луны атмосферы, заявлял, что это еще нужно доказать. Когда же собеседник, горячась, приводил в пример посетивших Луну американских астронавтов, Владимир Сергеевич, не смущаясь, срезал его простым вопросом: «А разве они там пробовали ходить без скафандров? Вот попробовали бы, да не смогли бы дышать, тогда у нас с вами был бы совсем иной разговор».

Знание всего и вся отнюдь не мешало Владимиру Сергеевичу постоянно пребывать в поиске. Его подвижный ум не знал покоя даже ночью, во сне, — в нем каждую минуту вызревали новые мысли, соответствующие столь же стремительно сменяющим друг друга увлечениям. Не раз Владимиру Сергеевичу случалось вскакивать с постели и бросаться либо к письменному столу, чтобы записать навеянные Морфе­ ем вирши, либо к окну, чтобы взглянуть на звезды и поразмышлять о судьбах Вселенной, либо к стоящему здесь же верстаку, в который было переоборудовано пианино, чтобы что-нибудь отпилить, построгать, прибить. Верстак Владимира Сергеевича, белый в черных пятнах, мастью отдаленно напоминал орловского рысака — так получилось из-за того, что когда-то он покрасил черное пианино, благородный столетний инструмент немецкой работы, белой масляной краской (черный цвет, по его мнению, расстраивал психику маленькой Людочки).

Как раз за этим верстаком сидели Владимир Сергеевич и его сосед, ветеран войны Бородавин, когда Людочка, сопровождаемая Мухиным и Портулаком, вышла из лифта и позвонила в дверь. Владимир Сергеевич с сожалением прервал монолог о возможности выращивания женьшеня в домашних условиях и пошел открывать, а Бородавин вылил себе в стакан из стоявшей на верстаке бутылки остатки портвейна и торопливо, оглядываясь на нарастающий в коридоре шум, выпил.

Шум удалился на кухню, так уж повелось у Протопоповых, что гостей обычно они принимали там. Комната Владимира Сергеевича была завалена инструментами и плодами увлечений: половину ее занимала кабина цельнодеревянного автомобиля, который он когда-то начал делать по чертежам из «Техники молодежи*, да забросил, переметнувшись к идее создания индивидуального грузового лифта, бегающего по стене дома за счет особых присосок. (И правильно, что забросил: зачем ему еще и деревянное авто, когда монстр из водопроводных труб, который стоял у подъезда, тоже творение его рук, был вполне на ходу.) Посторонние, за исключением соседа и постоянного собутыльника Бородавина, допускались в комнату Владимира Сергеевича редко. Обстановка же комнаты Людочки вся сплошь состояла из антиквариата, который собирал и лично реставрировал Владимир Сергеевич; сюда, во избежание порчи ценностей, не допускался даже Бородавин.

Увидев, что Людочка пришла не одна, Владимир Сергеевич подобрался и стал дышать в сторону, дабы не шокировать гостей букетом из портвейна и селедки с луком, которой они с Бородавиным этот портвейн закусывали. В нем, словно рыбки над водной гладью, заиграли сразу две мысли, в последнее время особенно актуальные. Первая мысль сводилась к тому, что не мешало бы выдать дочь замуж, а там и свою судьбу устроить: мужчина Владимир Сергеевич был не старый и вообще еще очень даже ого-го! Вторая мысль шла первой наперекор, ибо заключалась в том, что зять может оказаться наглецом и бесквартирной шпаной и, вместо того чтобы создать Людочке райские кущи где-нибудь на своей территории, вторгнется — со всеми вытекающими отсюда последствиями — в заповедные владения Владимира Сергеевича.

Стоило Владимиру Сергеевичу увидеть подле Людочки молодого человека, как эти мысли начинали путаться, отчего он становился невообразимо радушен (это действовала первая мысль) и страшно недоверчив (это влияла вторая). Когда Мухин и Портулак разместились в кухне на жутко неудобном купеческом диванчике с узким сидень­ем и высокой деревянной спинкой, Владимир Сергеевич засуетился у холодильника, доставая какие-то кастрюльки, принюхиваясь к ним и убирая обратно; затем, так и не оставив ничего на столе, добыл из морозилки банку красной икры с налипшими на бока наростами льда, распаковал пачку масла и уселся на краешек стула напротив потенциальных женихов.

Женихи молчали.

—   Ну-с,  чем,  ребята,  занимаетесь?  —  с  бестактной  подозрительностью  спросил Владимир Сергеевич, по-прежнему дыша в воротник рубашки.

— Вадим — поэт, а Иван — бизнесмен, издатель, — опередив Мухина и Портулака, сказала Людочка.

— Угу, — неопределенно промычал Владимир Сергеевич. — Значит, на диване нашем сошлись стихи и проза, лед и пламень, вода и... м-м... И какие же стихи вы, Вадим, пишете?

— Разные, — ответил Портулак.

— Угу... Что ж, надо будет почитать, — сказал Владимир Сергеевич так, будто имен­но от него зависела дальнейшая литературная судьба Портулака. — Я люблю поэзию, один Пушкин чего стоит!.. Между прочим, когда ваяли памятник Маяковскому, то позировать пригласили меня, уж очень мы тогда были похожи. Скульптор Кербель увидел меня в уличной толпе, и ему понравилась моя спина... А вы, значит, бизнес­мен? — переключился он на Мухина.

Тот вздрогнул и приподнял авоську, которую примостил в ногах.

— Да... вот образцы. У нас чай дешевый, вдвое дешевле, чем везде.

—  Фальсифицированный,  наверно,  —  сказал  Владимир  Сергеевич.  —  Весь  город наводнен фальсифицированным чаем — я читал об этом в газете.

— Я пил, — с достоинством возразил Мухин, считая, по-видимому, это непреложным доказательством высокого качества продаваемого им чая, потом вынул из авоськи одну пачку, отломил от связки четыре банана и положил все это на стол.

— Вы сказали, что вас приглашали позировать для памятника Маяковскому. Отче­го же вы не позировали? — развязно спросил Портулак.

Людочка бросила на него взгляд, полный ужаса.

— Эх, молодой человек... — сказал Владимир Сергеевич с сожалением, адресованным то ли упущенной возможности попозировать, то ли непосредственно Портулаку, автоматически записывая поэта в наглецы и вычеркивая его из списка потенциальных женихов. — Я тогда искал, у меня тогда были запросы, мне мечталось тогда, что не я, а кто-то будет позировать для памятника мне. Да-да, дорогой мой, никому не известный поэт, я разбрасывался, у меня было много идей. Нынешняя молодежь, у которой только и мыслишек, что пивка попить да травки дурной покурить, мне тогдашнему не чета. Я грезил, я с утра до вечера грезил прогрессом, я думал, как бы прогресс двигать вперед, и, смею полагать, что в нынешних достижениях человечества есть малая толика и моего вклада. Я был скромный солдат на службе прогресса и остаюсь таковым по сей день.

—  Седина, заработанная на службе прогрессу, — что может быть прекраснее! —

сказал Портулак.

— Я отвергаю насмешку, которую слышу в ваших словах... Эх вы, золотая молодежь! Вы, как я вижу, принадлежите к богеме, полны нигилизма, и вам меня не понять... Имейте в виду, когда я говорю слово «золотая*, то неотложно беру его в кавычки... У вас нет идеалов, нет веры — старых богов скинули, а о новых не позаботились...

— Папа! — взмолилась Людочка.

— Не прерывай меня, дочь! — вскинул руку Владимир Сергеевич и, забыв, что дышать надо в сторону, веско закончил: — Мамона и чистоган — вот ваш поэтический идеал!

Он ожидал возражений, но Портулак согласно кивнул и попросил консервный нож, чтобы открыть икру.

— А вот Иван, — сказала Людочка, желая переменить тему, — издает энциклопедию, посвященную разным чудесам: телепатии, телекинезу, ясновидению, пришельцам...

—  Алхимии,  полтергейсту,  Бермудскому  треугольнику,  телепортации,  —  продолжил Мухин.

— А про снежного человека там у вас есть? — поинтересовался Владимир Сергеевич.

— Есть, — с готовностью отозвался Мухин.

— Это замечательно. — Владимир Сергеевич вдруг потеплел и перешел на «ты*. — Запомни, однако: все, что ты перечислил, — это лженаука, ни во что это я не верю, кроме, — он постучал пальцем по столу, — кроме Бермудского треугольника и снежного человека.

— А в пришельцев? — спросил Портулак.

— С пришельцами вопрос сложный. Про них много врут, и, думаю, врут сознательно, чтобы скрыть настоящую информацию. Так что ничего определенного сказать не могу.

О Бермудском же треугольнике я читал в научных журналах, а снежного человека видел, как вот тебя...

— Где, когда?! — Руки Мухина сами извлекли записную книжку.

— Так прямо за мной и будешь записывать? — умилился Протопопов.

— Так и буду, — сказал Мухин.

— Молодец! — похвалил его Владимир Сергеевич и процитировал не совсем к месту: — «Ради нескольких строчек в газете...* (Цитаты вообще были его слабостью.) Для сохранения научной достоверности сделаем по-другому: я тебе все про снежно­го человека подробно опишу и потом отдам. У нас-то ты, чай, не в последний раз... Надо бы нам знакомство отметить, но у меня сегодня шиш... О! — Владимир Сергеевич жестом попросил Мухина приблизиться и заговорщицки зашептал: — Я знаю, что делать! В моей комнате Бородавка сидит, сосед мой, Бородавин его фамилия, а у него дома всегда есть чего... того... выпить. Я его сейчас позову, а ты пообещай, что его мемуары издашь. Он там про войну, да про то, да про сё... Я не читал, но сам факт написания мемуаров одобряю. Ты прикинь: может, и следует напечатать. Это ж нынче как лотерея, — проявил Владимир Сергеевич осведомленность в вопросах современного книгоиздания, — никто не знает, что издавать, но есть же люди, которые с чепуховых книг златые горы нагребают. А не издашь, так и хрен с ним!

— Предлагаю другой план, — сказал Портулак, — который позволит не лукавить с вашим соседом и со стопроцентной гарантией приведет к изданию его воспоминаний. Вы слышали что-нибудь об издательстве «Проза»?

— Ну как же я мог не слышать... — Владимир Сергеевич посмотрел на Людочку.

—  Но вы не знаете, что начальник вашей дочери, Олег Мартынович Любимов, —страстный поклонник мемуарной литературы, и теперь, когда политику издательства будет определять он один, «Проза» обязательно начнет новую серию. Случится это, скорее всего, в самые ближайшие дни, и поэтому авторам стоит поспешить. Яичко дорого ко Христову дню. Если завтра утром ваш сосед встретит Любимова у входа в издательство, я уверен, что его книга выйдет в серии первой. Медлить нельзя. Давайте зовите его сюда!

Повинуясь указанию поэта, неожиданно перехватившего инициативу, Владимир Сергеевич, всегда внимательный к делам «Прозы», убежал за Бородавиным, даже не узнав, отчего это Олег Мартынович теперь будет один определять политику издательства. А Людочка спросила Портулака:

— Вы это серьезно?

— А вы как думаете?! — обиженно ответил Портулак. — Обмануть автора — все равно что обмануть ребенка. Ваш Любимов собаку съел на мемуарах. Это его тайная страсть, и при отсутствии сдерживающего фактора в лице Игоряинова она проявится вовсю. Вот увидите!

Тем  временем  Протопопов  растормошил  прикемарившего  Бородавина  и  отконвоировал его на кухню.

— Так! — сказал Портулак и сделал длинную паузу, которую посвятил изучению Бородавина, одетого в тренировочные штаны с пузырями на коленях и пеструю фланелевую рубашку. — Рукопись ваших мемуаров готова?

— В трех экземплярах, каждый в отдельной папке, на машинке, через два интервала! — отрапортовал Бородавин.

—  Завтра два экземпляра должны быть доставлены в издательство «Проза». Третий оставьте у себя, для потомков.

— Есть! — сказал Бородавин.

— В издательстве вы найдете Олега Мартыновича Любимова и ему — ему и никому другому — вручите свои папки. Главное, добейтесь, чтобы ваши мемуары прочитал он сам. В этом залог успеха. Ему, я уверен, понравится. Не соглашайтесь ни под каким соусом, если он захочет переадресовать вас кому-нибудь другому. А он непременно захочет: человек он занятой, и его каждый день атакуют десятки авторов, желающих издаться в «Прозе». На меня прошу не ссылаться, равно как и на Люду, особенно на Люду, — вы можете подвести ее и себя. Олег Мартынович не выносит протекций, они производят на него обратное действие и вообще действуют как красная тряпка на быка. Вы поняли меня?

— Так точно! — рявкнул Бородавин.

Все вздрогнули, а Мухин уронил на стол намазанный с большим тщанием бутерброд с икрой.

— А теперь, я думаю, это дело надо вспрыснуть, — сказал Владимир Сергеевич и сделал вид, будто собирается залезть в стенной шкаф.

— Погоди, Володя! — остановил его Бородавин. — С меня причитается.

Он ушел и через несколько минут вернулся, неся на папке, как на подносе, две бутылки с ядреными малиновыми этикетками. Владимир Сергеевич завладел портвейном, а Бородавин протянул папку поэту.

— Это вам в подарок. На память.

Портулак замешкался, не зная, как отказаться от великой чести.

— Берите, берите, — сказал Бородавин. — У меня еще рукописный экземпляр есть.

Поэт придал лицу значительное выражение.

— Спасибо! — проникновенно сказал он, одну руку прижимая в знак благодарности к груди, а другой принимая папку с мемуарами. Эти движения нарушили его равновесие, Портулак качнулся вперед и по инерции положил руку на плечо низкорослого ветерана. Получилась очень трогательная мизансцена.

Владимир Сергеевич разлил портвейн. Все выпили и дружно закусили, подцепив на вилки по колечку лука, наструганного Владимиром Сергеевичем в остатки селедки.

Каляев проснулся со свинцовой головой, в которой все еще отдавался звучным многократным эхом рассказ Виташи Мельникова про Америку; смысл рассказа не давался Каляеву, ясно в сознании проявлялась одна фраза: «И все-таки Россия — великая страна!.. Россия — великая страна!» — твердил Виташа; и непонятно было, какая связь между величием России и Виталіиной мечтой, «если дальше все пойдет благополучно», купить дом в Америке где-нибудь на берегу океана и жить в нем с замечательной женщиной по имени Мария...

Наконец Каляеву удалось разомкнуть веки. Он обнаружил, что занимает половину двуспальной бунчуковской кровати, а на другой половине лежит кто-то, накрывшись с головой и выставив наружу волосатые ноги. Когда Каляев принял сидячее положение, он увидел, что сам спал одетый и даже в кроссовках. «Господи, и что же это я так напился?» — хотел сказать он вслух, но едва сухой язык коснулся шершавого, будто ржавого нёба, как пришло ощущение гадкого металлического привкуса и говорить что-либо расхотелось. Так и не выдавив ни звука, он потащился в ванную. В комнате-гостиной, на канапе, свернувшись калачиком, спал Виташа, а на шкафу, накрытом поверх скатерти куском поролона, картинно раскинулся литературный критик Пшердчжковский, напоминающий павшего в бою былинного богатыря. Пол рядом с ним был уставлен грязными тарелками и пустыми бутылками.

В ванной Каляев уперся лбом в дно раковины — чтобы струя холодной воды лилась на затылок, — и простоял в такой позе минут пять. Когда он отправился в об­ратный путь, Пшердчжковский уже проснулся и, сидя на краю шкафа, потягивал пиво. Свободной рукой он указал Каляеву на непочатую банку, и тот прихватил ее на ходу так, как марафонцы берут стаканчики с расставленных вдоль дистанции столов. Разница была лишь в том, что Каляев двигался в темпе улитки.

Войдя снова в спальню, он некоторое время тупо разглядывал торчащие из-под одеяла ноги, потом отхлебнул пива и бездумно включил компьютер, на котором Бунчуков творил свои бессмертные произведения. Лезть в святая святых бунчуковской творческой лаборатории Каляев не посмел, а открыл новый файл и медитирующим взглядом уставился в пустой экран.

Постепенно мысли его, хаотичные в этот недобрый похмельный час, благодаря то ли пиву, то ли неосознанной медитации, приняли какой-то определенный порядок, и он вспомнил о своем романе. Ни о чем ином, в сущности, он вспомнить и не мог, ибо перед ним лежала клавиатура, которую применительно к пишущим людям можно использовать с не меньшим успехом, нежели лампочку применительно к павловской собаке. «Надо все сжечь...» — поползла в каляевской голове тоскливая мысль, и, прежде чем она оформилась во что-нибудь конкретное, Каляев ударил пальцами по клавиатуре. На экране возникли буквы «н» и «о» — «но».

— Но! — сказал сам себе Каляев, глотнул пива и продолжил строчку: «...но вот когда наступает ночь и душа сбрасывает одежды — они сползают, отпадают сами, как потрескавшаяся, ставшая ненужной шелуха, — вот в тот момент наступает ожидание истины, некоего спасения, как воздух необходимого, хотя и неясно, от чего оно во­ обще нужно — это спасение. Но истина не приходит, спасение застревает в пути — ну еще бы, Двинских на свете много, ко всем не поспеешь, — и тогда обнаженная душа умирает. А утром, как будто ничего не произошло, надо забыть о бессоннице, бриться, идти на работу, что-то делать, с кем-то говорить, заботиться о пище насущной и даже духовной, то есть делать вид, что душа жива и проблем никаких.

И в самом деле — назавтра ночь, великая придумщица, может все перевернуть и подкинуть новый сюжет, в котором овцы и волки водят дружные хороводы, и каждый сыт, и каждый цел, и все полны надежды и веры, ибо в страхе, нежелании и безверии легко умереть, но невозможно любить. Двинский умиротворенно заснет, и ночь будет охранять его сон, изредка касаясь его век чуткими пальцами, — как любящая женщина, которая заранее знает, что все пройдет, и оттого, может быть, любит еще сильнее. Так море нежно трогает заснувший берег. Но морю — все равно. Ему не страшно жить. Оно заранее знает, что все закончится. И начнется сначала.

Но и этот сюжет, увы, не вечен. Хуже того, он слишком зависим от того, что есть, что будет и даже от того, чего в принципе быть не может. И Двинский это знает. Поэтому ему не хочется просыпаться...»

Страшный вопль потряс Каляева; он дернулся и надавил пальцем на «э», из-за чего по экрану поползла строка, состоящая исключительно из этой буквы. А за его спиной на кровати выплясывало совершенно голое существо мужского пола и кричало пере­кошенным ртом. Рядом с кроватью стоял Пшердчжковский и довольно улыбался.

Когда существо соскочило на пол и оборвало крик — чтобы набрать в легкие по­ больше воздуха, — Каляев узнал в нем Марксэна Ляпунова, а чуть позже понял причину такого его возбуждения. На подушке Марксэна, чьи волосатые ноги он ошибочно принял за бунчуковские, лежала змея из китайской бутылки. Придя в себя, Марксэн принялся нещадно поносить Пшердчжковского, а тот пожимал плечами и бормотал:

— Подумаешь, уж и пошутить воспрещается!

На шум из соседней комнаты выглянул Виташа, молча посмотрел на происходящее безобразие и незаметно уполз обратно. Каляев выключил компьютер и только потом сообразил, что не занес написанное в «память». В сердцах он стукнул себя кулаком по коленке — на экране погасло нечто важное; он напрочь забыл текст, который успел настучать до идиотской шутки литературного критика — осталось лишь угасающее воспоминание о настроении, которое владело им в те минуты.

— Черт бы вас всех побрал! — бросил он зло и пошел в коридор, к телефону, что­ бы сейчас же, не откладывая, позвонить жене и повиниться — то есть разом, до кучи,принять все неприятное.

— Лялечка, прости меня, у Бунчукова телефон не работал... — скороговоркой сказал он, едва услышав жену и боясь, что она бросит трубку. — А метро не ходило... То есть уже не ходило — пока мы чинили телефон, уже не ходило... Алло, алло! — и, несмотря на понесшиеся из трубки гудки, добавил: — Я по дороге домой забегу в хозяйственный магазин, эту жидкость... треклятую... для чистки вилок и ложек... Ну и фиг с то­бой! — закончил он неунывающе.

Тут же, однако, в сознании Каляева промелькнула некая тревожная мысль, но он не сумел ухватить ее за хвост, потому что раздался мерзкий звук и в коридор церемониальным маршем, высоко задирая колени, вышел Пшердчжковский со знаменем молокозавода-победителя в руках, а за ним, шлепая босыми ногами, появился дудящий в горн Марксэн Ляпунов в набедренной повязке из махрового полотенца. Про­шествовав на кухню, они развернулись и не менее торжественно вернулись обратно в комнату.

— Где Бунчуков? — спросил Каляев у возникшего в дверях Виташи Мельникова. Виташа недоуменно поморгал.

— У меня провал в памяти, — сообщил он и потрогал лоб, будто этот провал рас­ полагался именно там и определялся на ощупь, а затем принялся сосредоточенно изучать жирное пятно на своем красном галстуке.

На всякий случай заглянув в ванную и туалет, Каляев вышел на кухню и остановился как вкопанный. Вот здесь вчера они обсуждали исчезновение Игоряинова, Попова и Максимова — даже чашки, из которых пили, стояли на холодильнике, там, где их оставили, — а теперь неясно, куда пропал Бунчуков. Каляев побежал в комнату.

— Где Бунчуков?! — заорал он идущей навстречу процессии, и, поскольку знаменосец Пшердчжковский не отвечал и хранил непроницаемую маску, а Марксэн самозабвенно дудел, Каляев вырвал у них знамя и горн, а заодно сорвал с Марксэна набедренную повязку.

— Перепил, — без тени возмущения прокомментировал его действия Ляпунов.

—  С ума сошел, — вздохнул Пшердчжковский. — Наутро с нестойкими натурами это бывает.

—  Когда вы последний раз видели Бунчукова? — спросил Каляев таким голосом, что у них сразу пропало желание шутить.

Литературный критик и сочинитель чудесной энциклопедии воззрились друг на друга. С минуту оба бубнили что-то невнятное, потом принялись спорить, причем Пшердчжковский утверждал, что видел Бунчукова, когда зачитывал свою тост-статью, а Марксэн доказывал, что Бунчуков вовсе не садился за стол. Когда они утомились, замолчали и Марксэн стал восстанавливать с помощью английской булавки порушенную повязку, Виташа Мельников, который сидел на канапе и выскребал из банки хлеб­ной корочкой икринки, заметил, что он точно помнит, как Бунчуков последователь­но провожал до дверей Портулака, Мухина и Людочку, Панургова и Кирбятьеву.

Это сообщение натолкнуло Каляева на мысль позвонить Портулаку и Панургову, оповестить их о пропаже Бунчукова и, может быть, узнать что-нибудь самому. У Портулака телефон был занят, и, чтобы не терять времени, он набрал номер Муськи Кирбятьевой.

Кирбятьева сняла трубку так быстро, будто ждала этого звонка.

— Доброе утро, — приветствовал ее Каляев и машинально взглянул на часы: было без четверти восемь. — Не могли бы вы попросить Эдуарда?

— А кто его спрашивает? — поинтересовалась Муська.

— Друг детства. Он дал ваш телефон и сказал, что через вас его можно будет найти...

— Перестаньте! — прервала его Муська. — Он сам вас попросил позвонить, ведь правда же я попала в точку? Он перепугался того, что вчера натворил, и теперь боится, как бы я чего-нибудь с собой не сделала...

— А что он натворил? — ошарашено спросил Каляев. — Я Андрей Каляев. Прости­те за лицедейство, но так неудобно было звонить вам в столь ранний час. Мне позарез нужен Эдик.

— Я не знаю, где он, — сказала Муська. — Вчера, когда мы вышли от Бунчукова, Эдик долго ловил машину, но без толку, и он сказал, чтобы ловила я, а он отойдет в тень, потому что одинокой женщине скорее остановят. А когда я машину остановила, его уже не было. Сбежал! Вот скажите: настоящий мужчина должен так поступать?

— Не должен, — согласился Каляев, хотя про себя поступок Панургова одобрил.

— Как разыщу Эдика, сообщу ему, что вы ждете его звонка, — сказал он и нажал пальцем на рычажок.

Звонок Портулаку тоже не дал результата. Мама Вадика сообщила, что он дома не ночевал; но это и неудивительно: он часто ночует у Бунчукова, а раз вчера у Бунчукова был день рождения, то там Вадика и нужно искать. Хотя, добавила Вадикова мама, он обычно предупреждает, и позавчера, когда тоже оставался у Бунчукова, позвонил, чтобы она не беспокоилась; а что вчера он не позвонил, есть объяснение: выпили, наверное, чересчур, и стало не до мамы. Кстати, продолжила Вадикова мама, вы, Андрей, человек семейный и серьезный, не могли бы вы повлиять на Вадика, ведь ему давно уже пора взяться за ум и жениться, а то, не ровен час, со скуки сопьется...

Каляев догадался промолчать о том, что звонит как раз от Бунчукова, вежливо распрощался и задумался, как быть дальше. Итак, Бунчуков как в воду канул вчерашним вечером; тем же вечером Панургов бросил Муську одну на дороге и тоже пропал; и тогда же Портулак, уйдя от Бунчукова, не пришел домой. Плохое предчувствие посетило Каляева, но он поспешил его отогнать. «Спокойно! — сказал он себе. — Ничего страшного еще не случилось. Эдик сбежал от своей милиционерши огородами и сейчас спит дома. Вадик завернул к каким-нибудь знакомым. А Борька... Может быть, Борька уже в какой-нибудь Инте. Или притомился, провожая гостей, и дрыхнет на лестнице под дверью. Все мы вчера были хороши!»

Мысль насчет сна Бунчукова на лестничной площадке была откровенной чушью, и Каляев это прекрасно понимал, но все-таки с тайной надеждой приоткрыл входную дверь и выглянул на сумрачную лестницу. Верх по ступенькам метнулась кошка, а в остальном, если не считать раздавленных окурков, площадка была девственно чиста.

Каляев закрыл дверь, вызвал на кухню Виташу и туманно проинструктировал его, как поступить, если дадут о себе знать Панургов и Портулак или, паче чаяния, сам хозяин квартиры Бунчуков. В сущности, все инструкции свелись к тому, что покидать бунчуковскую квартиру Виташе не следует, а следует реагировать на телефонные звонки и, в случае если позвонит кто-нибудь из вышеупомянутой троицы, зафиксировать координаты звонившего и, по возможности, связаться с Каляевым. Сам же Каляев направлялся к Панургову: тот дома телефона не имел, но, по счастью, жил неподалеку.

Когда он уже надевал куртку, в коридоре снова появился скомороший дуэт, изображавший на этот раз рабочего и колхозницу. Только вместо серпа и молота Пшердчжковский и Марксэн воздевали к красному колпаку раскрытую книжку «Страсть на склонах Фудзиямы», которую Дик Стаффорд когда-то подарил Бунчукову с глубоко­ мысленной надписью: «Лепи жисть с этой инкунабулы», и в два голоса читали нараспев:

«Аскольд лежал на спине, а Присцилла стояла на коленях, и ее груди нависали над ним, как две спелые кисти черного винограда. Он не выдержал и с величайшим благоговением стал ласкать губами ее сосок так, как перекатывают во рту сладкие ягоды пресытившиеся андалузские виноградари.

— О, любовь моя! — прошептал он, задыхаясь от страсти.

Ее нежная рука провела по воротнику его рубашки, расстегнула пуговицы и скользнула ниже — туда, где вздымался, становясь все более упругим, символ его мужественности.

—  О, любовь моя! — повторил он, захлестываемый сладкой волной, и освободился от брюк.

Присцилла,   страстная непокорная   правнучка   африканских   рабов,   коснулась губами  его  губ  и  задрожала  всем  телом,  стремясь  как  можно  скорее  соединиться  с ним.

...И лишь Фудзияма с ее цветущими сакурами была свидетельницей этой всепоглощающей любви».

Каляев хлопнул дверью так, что затрясся весь дом. Через пять минут он уже звонил в квартиру Панургова — увы, безответно. Потом обследовал через дырочки почтовый ящик и установил, что почту не вынимали. Это еще ни о чем не говорило: Эдик мог забыть о почте вчера и не вспомнить сегодня, но косвенно подтверждало самые отчаянные предположения.

На улице Каляев недолго поразмышлял, куда пойти: домой, опять к Бунчукову или еще куда-то— например, в «Эдем», чтобы расставить все точки в делах с Гришкой Конотоповым. Дом отпал по причине прозаической: прежде чем ехать туда с повинной, надо было перехватить где-нибудь денег; при воспоминании об «Эдеме» и связанном с ним позоре Каляева пробрал холод; следовательно, оставался Бунчуков — Каляев надеялся, что, пока он отсутствовал, прорезался кто-либо из исчезнувших друзей.

Разговор на кухне проступал в памяти смутным пятном; чем больше Каляев думал о нем, тем больше догадки Бунчукова и даже таинственное исчезновение Игоряинова приобретали черты пьяного бреда — не более реального, чем грибной суп с карамелью по рецепту племени чучо. В его сознании воздвигался барьер, мешающий воспринимать происшедшее всерьез. Появлялось ощущение, будто он сочиняет какую-то фантасмагорию и в любой момент может «подемиургничать» (термин, изобретенный Бунчуковым) — то есть выкинуть в мусоропровод какое-то количество страниц и пустить повествование по другой колее.

Как  бы  то  ни  было,  вскоре Каляев  принимал  отчет от  Виташи.  Собственно,  весь отчет состоял из одной фразы:

— Звонила какая-то леди с хрустальным голоском, сказала, что хочет донести лично до тебя что-то важное о Вадике, и просила номер твоего домашнего телефона. Я, конечно, не дал. Утверждала, будто она вчера с тобой приходила сюда, но я ее не помню. Просила, чтобы ты ее нашел.

7

Было начало десятого, а Олег Мартынович Любимов вопреки традиции уже сидел на работе. Справа от него, ближе к краю стола, лежала корректура книги «Фруктовая диета», составленной из его старых журнальных статей (в «Бытовой химии» Олег Мартынович вел «Кулинарный уголок» и слыл знатоком полезных свойств фруктов и овощей), а прямо перед ним покоилась, похожая на булыжник, которыми мостят главные площади областных городов, рукопись романа «Титановый лев», творение популярного автора Сергея Тарабакина. «Книжный вестник» рекомендовал Тарабакина как «основателя жанра русского героико-эротического боевика», а «Литературная витрина» называла «мастером фэнтезийной эротики». Любимов пятый раз перечитывал первый абзац «Титанового льва»: «Окно башни было столь узко, что даже излишне стройная фигура Б»Эггрза загораживала его целиком, но все ж пущенная снизу стрела попала в него и вонзилась Б’Эггрзу в плечо». Мысли директора «Прозы» были далеки от крутого повествования Тарабакина.

Почти сутки минули после странного исчезновения Игоряинова, а рационально­го истолкования случившегося до сих пор не было. Вчера вечером, так ничего и не добившись от своих сотрудников, Любимов сам обзвонил все больницы, куда, по его разумению, мог поступить больной Игоряинов Виктор Васильевич, но ничего путно­го не узнал. Тогда он заскочил к Вятичу и вместе с ним поехал к Игоряинову домой. Уже оттуда они позвонили Верховскому, и тот сказал, что информацию, переданную Марине Кузьминичне, почерпнул из сообщения Людочки. Вятич вспомнил, что присутствовал при этом событии. Людочка же, как помнил Любимов, ссылалась на Марину Кузьминичну. Круг замкнулся. Любимов в ярости позвонил Людочке, но она пребывала на дне рождения у Бунчукова.

Таким образом, версия с психушкой не получила достаточного подтверждения и отпала. Могло оказаться, что поднятый шум вообще не стоит выеденного яйца. Вятич, потомившись с полчаса под всхлипывания игоряиновской жены, вызвал Любимова на кухню якобы покурить и зашептал ему на ухо:

—  У бабы он какой-нибудь. Точно, Олег, тебе говорю. Как найдется, так мы же с тобой и окажемся по уши в дерьме.

С каждой минутой это предположение все крепче овладевало его умом. Поэтому интервалы между перекурами становились все короче, а монологи Вятича все убедительнее.

— Да что он, не мужик, что ли? — говорил Вятич, раскуривая трубку и ненароком пуская дым в лицо некурящему Любимову. — Ты погляди на эту мымру рыдающую, от такой и пенек налево пойдет. — Он указал трубкой в сторону комнаты, откуда неслись скорбные звуки. — А что, если наш Виктор Васильевич не впервые откалывает такой фортель и для нее мы ничего нового не сообщили? Может быть, она и сморкается специально: не желает выносить сор из избы и актерствует — строит, так сказать, хорошую мину при дрянной игре. Ведь может так статься, что мы нарушили установившийся в этом доме баланс сил и тем самым расстроили Вите семейную жизнь. Представь себе, Олежек, что он с минуты на минуту явится довольный такой, удовлетворенный физически и морально, а мы сидим, как два дебила, и отпеваем его. Недурна картинка? Прямо-таки «Не ждали» Ильи Ефимовича Репина...

Любимов и сам уже понемногу склонялся к мнению своего многолетнего соавтора. Хотя, надо признать, ни аргументы Вятича, ни то, как исчез Игоряинов, никоим образом не вязалось с известными Олегу Мартыновичу качествами президента «Прозы».

— Ну, ладно, — сказал он. — Допустим, Виктор рано утром появился на работе, а потом незаметно для Люды куда-то ушел. Раз он ушел именно так — не предупредив и, возможно, даже специально оставив видимость своего присутствия в кабинете, — значит, имел на то основания. Может быть, у него была какая-то встреча, и он не хотел, чтобы о ней знали?

— Здесь баба замешана. Я, когда с бабой дело связано, за версту чую. Чтобы жену за нос поводить, такое молниеносное посещение издательства в самый раз. Вени, види, вици — алиби обеспечено, и мчись по амурным делам! Если жена позвонит, любой скажет, что он на работе — только вышел на минутку!

 — Может быть, ты и прав, — согласился Любимов.

— Надо думать, как нам из этого положения выходить, — с энтузиазмом продол­жил Вятич. — Было бы правильно, если бы ты сейчас пошел к ней, к этой... красавице, — он опять ткнул трубкой в сторону комнаты, — и сказал, что все обстоит вовсе не так паршиво.

—  Лучше будет, если это сделаешь ты, тем более что идея принадлежит тебе, — сказал Любимов.

— Ну вот, ты кашу заварил, а как расхлебывать, так я...

Спор  их  прервал  телефонный  звонок  Бунчукова.  Любимов  порывисто  схватил трубку стоящего на холодильнике телефона.

— Алло, алло! — закричал он громко.

—  Сделайте  одолжение,  попросите,  пожалуйста,  Виктора  Васильевича,  —  вежливо сказали в трубке.

— Его нет, — крикнул Любимов.

— А не скажете ли, когда он будет? Мы договаривались о встрече...

— Когда договаривались? Когда вы разговаривали с Игоряиновым?

— А что такое?

— Виктор Васильевич исчез, и нигде его не могут найти.

— Ага, — удовлетворенно, как показалось Любимову, сказали в трубке.

— Скажите, кто вы! — напористо потребовал он.

— Никто, — ответили в трубке, — и звать меня Никак. — И раздались гудки.

Олег Мартынович вернул трубку на рычаг. Голос показался ему отдаленно знакомым.

— Миша, ты был неправ, — сказал он Вятичу после того, как передал содержание телефонного разговора. — Этот звонок подтверждает, что тут не все чисто, — и переменил интонацию, увидев, что из комнаты вышла жена Игоряинова: — Мы ведем поиски, и уже есть кое-какие результаты. Вот, — он кивнул на телефон, — нашли человека, с которым Виктор Васильевич договаривался о встрече. Будем ждать.

Ждали долго, за полночь. Любимов мерил шагами коридор, а Вятич, найдя в книжном шкафу томик Мандельштама, обосновался на кухне. Когда Любимов возникал в проеме двери, он читал ему какие-нибудь строки, вроде:

И говорил примерно следующее:

— Вот она, главная наша беда, вот она! Взорваны мосты между эпохами, всюду теперьсрам и запустение, а на месте прежних красот сплошные черные дыры. И человек, подобно лошади на арене, как будто бы и вперед бежит, а на самом деле — по кругу! Когда же он делает попытку из этого круга вырваться, — Вятич приглушал голос, чтобы не было слышно в комнате, — и заводит хорошую бабу, то появляются сволочи вроде нас и закладывают его со всеми потрохами. Между прочим, у меня кот ужином не кормлен.

— А откуда ты знаешь, что хорошую? — устало спрашивал Любимов.

— Была бы плохая, он давно бы уже пришел домой, — отвечал Вятич и снова погружался в мир великого поэта.

В час ночи прибыла юная дочка Игоряинова со своим не менее юным мужем и развила бурную деятельность. Из недр шифоньера в спальне, из-под дамского белья, извлекли ридикюль с документами и семейными ценностями, которые были подвергнуты переучету. Ценности — горсточка царских червонцев в платочке, три золотых цепочки, два обручальных кольца, запонки с крошками-бриллиантиками, гранатовый  гарнитур,  платиновые  серьги  с  кораллами  и  старинная  табакерка  с  рубином,  подо­зрительно  большим,  чтобы  быть  настоящим,  —  все  оказалось  в  сохранности.  Жена Игоряинова несколько раз перебрала документы и наконец сказала тихо:

— Сберкнижки нет...

— Ты внимательно посмотрела? — напустилась на нее дочь.

— Вот здесь она лежала, между свидетельством о браке и моим дипломом...

— Так!.. — произнесла дочь трагическим тоном.

—  Надо смываться, — шепнул Вятич Любимову и боком, помаленьку стал сокращать расстояние до двери.

Юный муж вдруг дико захохотал. Любимов отшатнулся от него, но, к сожалению, в противоположную от выхода сторону и тем сорвал планомерное отступление.

—  Значит,  он  свидетельство  о  браке  оставил,  а...  сберкнижку  забрал?—  сотрясаясь от смеха, выдавил юный муж.

— Надо звонить в милицию, — распорядилась дочь. — Нет!.. Или не звонить, а поехать и написать заявление. Они обязаны искать. В конце концов, он не кто-ни­ будь, а президент лучшего в стране издательства! Вы на машине?

«Бедный Витя...» — подумал Вятич, но вслух произнести это не рискнул.

Через полчаса все пятеро были в отделении милиции. Затем Любимов развез всех по домам и к себе попал в начале пятого утра. Чтобы не будить спящую супругу, он прилег в гостиной на диване и, проведя в тяжелой полудреме часа три, поднялся крайне раздраженным. Съел свой обычный завтрак, состоящий из овсянки и кусочка голландского сыра, выпил чашечку кофе со сливками и отправился на работу. Первое, что он сделал, войдя к себе в кабинет, — это позвонил домой Игоряинову, почти не сомневаясь, что трубку возьмет сам президент «Прозы», но ответила его мымра жена. Ничего утешительного о судьбе мужа она сообщить не могла.

— Хороши в саду у нас цветочки, — сказал Любимов в пространство и склонился над рукописью Сергея Тарабакина.

Отсутствие Игоряинова нынче поутру, как ни странно, устраивало Олега Мартыновича. Рукопись мастера героико-эротического жанра возникла на его столе не случайно, но без согласования с президентом «Прозы». Более того, сегодня в кабинете Любимова должен был появиться и сам автор этой рукописи.

На  контакт  с  Тарабакиным  директор  издательства  пошел  скрепя  сердце.  Худо- бедно, но в кругах читательских «Проза» имела имидж издательства рафинированного   и всем даже, случалось,   издавала   поэтов-авангардистов,   например, известного Дмитрия Моноклева. Жаль только, что утонченность издательского вкуса приносила совсем мало денег, и Любимов, в отличие от привыкшего витать в облаках Игоряинова, предчувствовал в недалеком будущем угрозу финансового краха. Необходимо было что-то предпринимать, и он не нашел ничего иного, как вступить в переговоры с Тарабакиным и кое-какими другими авторами, раскрученными издательствами-конкурентами. Игоряинова он намеревался поставить перед фактом. Что же до Тарабакина, то Любимов намеревался заняться его рукописью лично и уговорить автора сгладить те места, которые могли бросить тень на репутацию «Прозы».

С  таким  настроем  он  оттолкнул  от  себя  воспоминания  о  событиях  прошедших суток и приступил к чтению героико-эротических приключений.

Если бы Иван Мухин хотя бы слегка представлял ночь, которую ему предстоит провести у Людочки, он наверняка предпочел бы отправиться домой, пусть даже и потратившись на частника. Но Мухин, несмотря на свои сорок с хвостиком лет, был наивен и неизменно надеялся на лучшее. Конечно, он не ожидал, что Людочка упадет ему в объятия при отце и так некстати подвернувшемся Портулаке, но рассчитывал на нормальный ночлег. Утром ему предстояло доставить образцы чая клиенту; клиент этот был хитер, мог объегорить, и потому следовало иметь ясную голову.

Увы! Когда портвейн, принесенный Бородавиным, был выпит и Мухин, зевая так, что становились видны все тридцать два его великолепных зуба, уже собирался по­ проситься на боковую, — тогда с Владимиром Сергеевичем случился приступ бурной деятельности. Причин тому существовало, по меньшей мере, три. Во-первых, любивший пообщаться Владимир Сергеевич получил редкий шанс выговориться перед новыми людьми. Во-вторых, он недопил портвейна и надеялся раскатать Бородавина еще на бутылку. А третьей, самой главной причиной, заставившей Владимира Сергеевича забыть о сне, был интерес, который он ощутил к гостям Людочки.

У Мухина, вероятно, имелись деньги. Это в глазах Владимира Сергеевича было одновременно и достоинством, и недостатком, потому что бизнесменов он равным образом уважал и презирал. Уважал за богатство, а презирал потому, что — по его непреклонному убеждению, подкрепленному соответствующими цитатами, — настоящая духовность с большими деньгами несовместна. Портулак же, наоборот, впечатления богатого человека не производил, но был ближе к понятию Владимира Сергеевича о духовности. Сам не чуждый пиитических досугов, Владимир Сергеевич воспринимал каждого сочинителя с ревностью и, когда Людочка представила Портулака как поэта, просто не мог не обратить на него жало своего критического ума. Но когда запал иссяк, а   особенно   после   распития   бородавинского   портвейна,   столь   ловко организованного  поэтом,  Владимир  Сергеевич  заметно  подобрел  и  возвратил  Вадиму ранг потенциального жениха.

Произошла и еще одна вещь, всегда происходившая с Владимиром Сергеевичем после употребления горячительного. Внешне он не менялся и даже говорил вполне связно, однако мысли его путались, и частенько в голове его приготовлялся такой винегрет, что он и сам не понимал, откуда что берется. В таком состоянии Владимира Сергеевича посещали самые выдающиеся идеи. Сейчас он подумал, как славно было бы поселиться всем вместе — Мухину, Портулаку и ему с Людочкой. Мухин будет продавать чай и зарабатывать на жизнь, Портулак писать стихи, Людочка ходить на работу, а он, Владимир Сергеевич, всем давать советы, а в свободные от этого занятия минуты — изобретать, изобретать, изобретать...

Кстати, об изобретениях. Возжаждав произвести на женихов — да и не женихов уже, а товарищей по общему быту и творчеству — неизгладимое впечатление, Владимир Сергеевич надумал показать, что он тоже не лыком шит, и повел всю компанию к себе в комнату. Сначала была продемонстрирована стоящая на кирпичах кабина цельнодеревянного автомобиля, вся в дырках от сучков, но зато с вкраплениями красного дерева, оставшегося от реставрационных работ; под кирпичи был подложен то­пор — видимо, для лучшей устойчивости.

Результаты реставрационных работ тоже были предъявлены, для чего все переместились в Людочкину комнату. Здесь стояла тяжелая купеческая мебель, разбавленная парой игривых козеток в стиле рококо, и книжный шкаф с косыми полками, левая сторона которого была изрядно выше правой. Когда-то Владимир Сергеевич ку­пил по дешевке в комиссионном магазине два разновеликих разбитых шкафа и в ходе реставрации соединил их в одно неимоверное сооружение. Левая половина гибрида была красного дерева; именно ее детали украсили деревянный автомобиль. Сбоку на шкаф кнопкой была прикреплена вырезанная из журнала бумажная иконка с изображением девы Марии.

— Ваш папа — знатный краснодеревец, — сказал Портулак Людочке, но она никак не успела отреагировать на его замечание, потому что Владимир Сергеевич опять повлек гостей в свою комнату.

Он шел впереди, гордо выпрямив спину, пленившую скульптора Кербеля, и тащил под руку Бородавина. За ними следовали Портулак и Людочка. Последним, вяло перебирая руками по стене, двигался Мухин.

— Была у меня мечта, — сказал Владимир Сергеевич, расположив слушателей полукругом, — построить дачку по собственному проекту. Чтобы дом был, как башня, этажей этак в двенадцать, и на каждом этаже одна комната с откидной мебелью на крючках, как на морских судах. Вокруг башни я намеревался вырыть ров, наполнить его водой и разводить нутрий. Из ихнего меха, между прочим, можно шить шубы, а мясо ихнее полезно в высшей степени. Летом в этом рве плескались бы внучата... — Тут глаза Владимира Сергеевича разбежались в стороны, потому что одним он посмотрел на ухмыляющегося Портулака, а другим обвел квелого Мухина. — Но еще не вечер! И есть еще порох в моих пороховницах, — оптимистично продолжил он. — Вокруг дачки мы насадим ореховых деревьев — и фундук, и арахис, и миндаль, и грецкие. На эту оказию я изобрел незаменимый автомат. Вот!

Владимир Сергеевич нырнул под кровать и выволок оттуда нечто позвякивающее, состоящее из многочисленных шестеренок, велосипедной цепи и подвешенной к ней на шпагате килограммовой гири. Потом порылся в хламе на полу, нашел ручку от мясорубки и приладил сбоку своего агрегата.

— Итак, берем орех, — сказал он, огляделся в поисках ореха, но, не найдя, издал утробный звук и лихо сдернул с руки часы. — Отводим ручку... — Он сделал ручкой пол-оборота, отчего шестеренки пришли в движение, потащили цепь, а та, в свою очередь, приподняла над полом гирю. — Затем кладем орех туда, где стояла гирька, и резко возвращаем ручку в прежнее положение!

Трах-бах-тарарах!   Шестеренки   отработали   обратно,   судорожно   дернулась   цепь, и гиря упала на часы.

—   Что  и  требовалось  доказать!  —  удовлетворенно  сказал  Владимир  Сергеевич, поднося разбитый циферблат к глазам свидетелей опыта.

— А нет ли у вас точно такого аппарата, но для открывания бутылок? — полюбопытствовал Портулак.

— Точно такого? — загорелся идеей Владимир Сергеевич. — Я понял ваш замысел: вы предлагаете совместить в одном автомате две функции! Богатая мысль!

—  Надо  отпраздновать  рождение  мысли,  —  сказал  Портулак  блаженно  улыбающемуся Бородавину. — Как вас зовут?

— Сила Игнатович, — отвечал Бородавин.

—  Это неспроста! От вас, Сила Игнатович, так и веет силой и... и... — Портулак обнял ветерана за плечо. — Сходите, пожалуйста, Сила Игнатович за портвейном.

«Здорово!» — подумал Владимир Сергеевич. Его приязнь к Вадику росла как на дрожжах. Он был поэт и облик — от длинных ног до косички, болтающейся на затылке, — имел поэтический, но в то же время обнаруживал и несомненную практическую жилку. Так, сам того не зная, Портулак в качестве потенциального жениха опередил Мухина на полголовы.

Пока Бородавин ходил за портвейном, они с Владимиром Сергеевичем обсудили плюсы и минусы совмещения двух функций в одном агрегате, потом очень быстро опустошили принесенную бутылку, причем Бородавину налить позабыли, но зачем-то уговорили выпить целый стакан безучастного ко всему Мухина. Когда невысокий Бородавин, томительно выглядывавший из-под руки Портулака, но робевший напомнить о себе, понял, что его обошли, и слабо запротестовал, поэт в желании восстановить справедливость послал его за новой бутылкой. На этот раз портвейн разделили по-честному на четверых, что и проконтролировал Владимир Сергеевич, проведя кривым ногтем по каждому стакану.

Ночь между тем подходила к пределу, за которым темень, покрывающая мир, уже именуется ранним утром. Людочка, всегда стесняющаяся пьянства отца, вздыхала, свернувшись калачиком в углу кухонного диванчика; Бородавин и Мухин куда-то запропастились — никто не заметил когда; а Владимир Сергеевич и Вадик вели разговор о научно-технической революции и ее влиянии на духовные устремления человечества, в том числе и на такой тонкий предмет, как поэзия.

— Это враки, что поэтическую гармонию не проверить алгеброй. Вредные враки! — энергично вещал Владимир Сергеевич. — Импотент от лирики, конечно, может утверждать, дабы скрыть свою поэтическую немощь, что в поэзии все относительно и истинного критерия не существует. Но нет, господа! Нет и еще раз нет! Настоящая поэзия всегда конкретна и, главное, полезна человеку. А насчет врак про относительность, то я, должен заметить тебе, Вадим, любую относительность отвергаю, и тео­рию относительности в том числе. Теория относительности, я скажу тебе, — это фиговый листок научного прогресса, и физики в частности. Приподними этот лис­ток, а под ним — пшик. Относительное — это пшик! Вот так-то!

— Да! — сказал Портулак.

— Поэтому я и хочу послушать твои стихи и высказать свое суждение над ними, — заявил Владимир Сергеевич. — Имею право, коли ты в мою семью вошел.

— А я вошел? — спросил Портулак после долгого раздумья.

— Вошел.

— Да!

— Тогда читай.

— Что?

— Стихи.

— Чьи?

— Свои.

Вадик снова уронил голову и отключился.

— Ну, читай! — не выдержал Владимир Сергеевич.

- Да!

— Стихи читай.

Портулак поднял глаза и произнес без выражения:

— Буря мглою небо кроет...

— Э, нет! Это Пушкин, — прервал его Владимир Сергеевич. — Ты свои читай. Я о твоих стихах суждение хочу иметь.

— Не возражаю, имей, — тоже перешел на «ты* Портулак. — Вчера, к примеру, я написал рубаи. Весной в моем творчестве сильны восточные мотивы.

—  Интерес к  Востоку  —  традиционный  для  поэзии  интерес,  —  высокопарно заметил Владимир Сергеевич. — Киплинг, например...

— Да, и Киплинг тоже. У нас с Киплингом... много общего, — согласился Порту­лак, роняя голову.

— А можете вы почитать свои стихи, которые не как рубаи и Киплинг, а как... ну как русская поэзия? — напомнила о себе Людочка.

— Могу, — сказал Портулак. — Хотите из раннего меня?

Владимир Сергеевич махнул рукой: дескать, валяй. Портулак принял позу, иллюстрирующую строки известной песни «Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», и произнес с подвыванием:

 С  последним  произнесенным  словом  Портулак  перестал  смотреть  искоса,  глубоко вздохнул и застыл без движения.

—   Упадничество,  —  уверенно  начал  Владимир  Сергеевич  и  замолчал,  потеряв мысль. — Упадничество... — повторил он, зачем-то разводя руками.

— Папа, ты не прав, — возразила Людочка, пораженная стихами, которые, как она решила, были обращены к ней; более того — про себя она предположила, что Портулак прямо сейчас сочинил эти стихи, и тут же поверила, что именно так оно и есть.

— Упадничество и безобразие! — отрезал Владимир Сергеевич. — Я таких стихов не понимаю и не принимаю. Я их отвергаю!

— Ну как же, папа! В них такая глубина... И с Библией связано — там, где про ребро...

— Вот, вот! — воздел Владимир Сергеевич руку к давно нечищеному — тоже антикварному — медному абажуру, похожему на тазик для бритья, которым Дон Кихот пользовался как головным убором. — В том-то все и дело! Библия! Что — Библия?! Заморочили народу голову. Религия России есть язычество, и бог России есть Перун. Вот кому поклоняться надо, а вы мне — Библия, Библия! И вообще — Бога нет!

— Бог есть! — сказала Людочка, которая, хотя и была некрещеной, порой заходила по дороге с работы в церковь и ставила свечку во исполнение каких-то своих желаний. — Бог есть! Вадим, ну скажите же вы ему, что Бог есть!

— Да! — сказал Вадим.

— Ха, ха, ха! — изобразил подобие смеха Владимир Сергеевич, переполнившийся воинствующим безбожием. — Нету никакого Бога, нетути! И быть не может, потому что это место в наших пенатах уже занято. В России был, есть и будет Перун, и он себя еще покажет! — Он говорил о Перуне так, словно тот был не языческим богом, а недавним большим начальником, временно ушедшим в тень, но сохранившим способность нажимать на тайные пружины власти. — А ваш Бог, которого гвоздями при­били, нашему Перуну — не чета!

—  Папа! — вскрикнула Людочка, вдруг ощутив себя истово верующей христиан­кой. — Нельзя оскорблять религиозные чувства!..

— Оскорблять нельзя, — сказал Портулак, посмотрел искоса и уперся лбом в столешницу.

— Возразите ему, Вадим, возразите! — потребовала Людочка.

— Не буду... возражать, но... оскорблять нельзя...

— Дочь! — внезапно вскричал Владимир Сергеевич. — Как ты, плоть от плоти моей, можешь... против отца своего. Ты... — обдумывая, что бы такое сказать, он напыжился и выкрикнул: — Ты — дура!

— Я... я? — Людочка соскочила с дивана и встала перед отцом, прижав кулачки к груди. — Я — дура?

— Да, ты — дура, — с сознанием исполненного отцовского долга сказал Владимир Сергеевич и обвел глазами кухню так, будто где-то, между шкафом и холодильником или за батареей парового отопления, прятались зрители, на которых и была рас­ считана сцена, посвященная воспитанию дочери.

Людочка  собралась  что-то  ответить,  но  тут  из  ее  глаз  брызнули  слезы:  хрупкая девичья психика была изрядно потрепана творившейся вокруг фантасмагорией. Владимир Сергеевич очень удивился такой реакции (ибо безболезненно для домашнего климата величал дочь дурой постоянно) и добавил ласково, как ему показалось, смешное и примиряющее, но в данной ситуации совсем уж лишнее:

— В младенчестве, дочура, ты упала с подоконника и ударилась головой.

Людочка зарыдала и бросилась вон из кухни. Шум, произведенный ею, вывел поэта-рубаиста из забытья.

— А Перун, — сказал он, — тоже слабак. Идол-то его разрушили. Или есть другое мнение?

Владимир  Сергеевич,  подавленный  непредвиденным  поворотом  событий,  промолчал.

— Значит, другого мнения нет, — подвел итог Портулак. — Мы оба, выходит, по­ страдавшие: вы пострадали в лице Перуна, а я... Ну, о себе говорить нескромно. Надо бы горе залить, а? Как считаешь, Владимир Сергеевич?

— Нечем, — печально сказал Протопопов.

— А у этого... мемуариста? Если спит — разбудим...

— У него есть, конечно... — Лицо Владимира Сергеевича озарилось идеей. — Не надо будить! У нас с ним балконы смежные, а у тебя руки длинные. Он все на балконе хранит, в ящике. Перегнешься, а я тебя за ноги подержу!

Они отправились в комнату Протопопова, преодолели завалы всяческой рухляди, преграждавшей дорогу к балконной двери. Владимир Сергеевич с натугой отодвинул ржавый шпингалет, но прежде, чем выйти на балкон, взял Портулака под локоть и сказал проникновенно:

—  Если у тебя с Людмилой серьезно, то препятствий я чинить не буду. Чувствую, с тобой уживемся.

— Нет сомнений, — ответил Портулак, трезвея от открывающейся перспективы. Он заглянул за перегородку между балконами и увидел картонный ящик с бутылка­ми. — Не надо меня держать за ноги. Не дотянусь, — прошептал он. — Лучше я пере­лезу туда, передам бутылки, а потом обратно.

— Я буду тебя страховать, — заверил Владимир Сергеевич.

Вероятно, боги, христианский и языческий, были в эту ночь настроены к пьянству благосклонно, потому что Портулак, на мгновение зависнув над двенадцатиэтажной пропастью, без хлопот обогнул перегородку и переправился на балкон Бородавина. В тот момент, когда он взялся за бутылки, на протопоповской стороне что-то рухнуло и послышался Людочкин голос. Вадик инстинктивно затаился и прислушался.

Разговор между отцом и дочерью доносился до него обрывками, но кое-что он понял. Людочка, срываясь на плач, упрашивала Протопопова не пить, а тот давал ей клятвенные обещания и, уходя от неприятной темы, сворачивал на Портулака и саму Людочку, благословлял их грядущий брак и вообще нес страшную чепуху. Идея соединиться с Владимиром Сергеевичем в одну семью почему-то Вадика не прельщала. Путь назад был отрезан. Он попробовал балконную дверь, обнаружил, что она не заперта, и проскользнул в бородавинскую квартиру.

На диване, в неверном освещении едва-едва брезжащего утра спал, похрапывая, Мухин. Портулак на цыпочках пересек комнату, но замешкался у входной двери и, когда замок уже стал поддаваться, увидел появившегося из кухни Силу Игнатовича Бородавина. Тонкая полоска света падала под ноги Бородавину, и поэту почудилось, будто хозяин квартиры парит над полом. Не желая вступать в объяснения, Портулак выбежал на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки.

Это была самая длинная ночь в жизни Людочки. Хамское поведение отца не было для нее в диковинку, но никогда еще Владимир Сергеевич не позволял себе такое в присутствии молодого человека. Протопопов и сам понял, что перегнул палку; по­ этому, когда дочь, выплакав первые слезы, пришла выяснять отношения, он суетливо покаялся и, к сожалению, опять перестарался: дал слово навсегда забыть о спиртном.

— А где Вадим? — спросила Людочка, окончательно перехватывая инициативу.

—  Где-то здесь был, — воровато озираясь, сказал Владимир Сергеевич. Портулак вот-вот мог возникнуть в комнате или, того хуже, позвать его для передачи бутылок. — На балкон... покурить вышел... У нас разговор конфиденциальный. Ты подожди на кухне, мы договорим и к тебе придем. Чай пить...

Но Протопопов недооценил дочь. Она первой успела пробраться к балкону, в то время как ему пришлось перешагивать через старинный ведерный самовар, прежде работавший на углях, а теперь уже второй год переделываемый в электрический. Людочка открыла дверь и сказала, выглянув наружу:

—  Вадим, мы вас... Ой! — вскрикнула она, поворачиваясь к Владимиру Сергеевичу. — Его здесь нет!

В другую минуту Протопопов, возможно, что-нибудь и придумал, но, застигнутый на месте преступления, он не нашел ничего лучшего, как тупо стоять на своем.

—  Только что был, — сказал он. — Покурю, говорит, пойду на воздухе. Он как вышел на балкон, так ты в комнату и зашла...

Как раз в этот миг они бы могли услышать доносящийся с лестницы топот убегающего Портулака. Но вместо того, чтобы обратиться в слух, Людочка перегнулась через перила и обратилась в зрение. Ей показалось, что внизу лежит нечто, напоминающее человека, и даже точно — человек.

— Папа... папа... — прошептала Людочка белыми от ужаса губами, показывая пальцем куда-то в пол. — Папа... он там... упал...

Она медленно вошла в комнату, присела на табурет, верх которого Протопопов в период увлечения живописью использовал как палитру, сейчас, правда, совершенно высохшую, — но в следующее мгновение подскочила и, в чем была, выбежала на лестницу, нажала кнопку лифта, но дожидаться грохочущей колымаги не стала и сломя голову полетела вниз. Владимир Сергеевич последовал за ней. Если бы оба не были столь стремительны, то, несомненно, заметили бы приоткрытую дверь соседней квартиры и блестевший в образовавшейся щели внимательный глаз Силы Игнатовича.

Фигура, которую Людочка узрела сверху, на поверку явилась игрой теней. На всякий случай Владимир Сергеевич сделал круг по площадке перед домом, но ничего особенного не углядел.

Наверх поднимались молча. Владимир Сергеевич жуликовато улыбался: он не сомневался, что Портулак отсиделся на балконе у Бородавина и встретит их в квартире. Пробежавшись по лестнице, он почему-то перестал опасаться Людочкиной негативной реакции на появление портвейна. Да и то: должна же она понимать, что ему следует снять стресс.

Но Портулака в квартире не оказалось. Посидев еще немного и не сказав друг другу и десятка слов, отец и дочь разошлись по комнатам. К тому времени у каждого сформировалась своя версия происшедшего. Владимир Сергеевич полагал, что Портулак слышал их разговор и удалился, дабы не ставить его в неудобное положение; это увеличило симпатию будущего тестя к будущему зятю. Людочкина версия поначалу была куда менее ясной. Она сразу провела параллель между пропажей Вадика и инцидентом, который случился накануне в издательстве, но лишь после нескольких часов сна, очнувшись, как от удара, сообразила, что только два человека — она сама и Каляев — так или иначе имеют отношение к обоим происшествиям.

Да, разгадка далась Людочке во сне, подобно тому как Менделееву приснилась таблица химических элементов. Людочке открылось, что Каляев воздействовал на Портулака, так же как и на Игоряинова, а Людочка послужила — тут ей пришло в голову удачное научное слово — ретранслятором его черных мыслей. Почему Каляев поступил так с Игоряиновым, девушку интересовало мало, а с Портулаком и вовсе вопросов не возникло — Каляев отомстил поэту за то, что тот увел Людочку. Что же до Мухина, то бедная ее головка уже забыла о его существовании.

Людочка встала и зашлепала босыми ногами к телефону. Она дала себе клятву разыскать Каляева и поговорить с ним начистоту. Телефона Каляева она не знала, но догадалась позвонить своей подружке, работавшей секретарем в журнале, в котором публиковался Бунчуков. Та перезвонила еще кому-то, и через полчаса номер бунчуковского телефона оказался в распоряжении Людочки. После этого Людочка позвонила Бунчукову и поговорила с Виташей, быстро оделась, нанесла на лицо боевую раскраску и поспешила на работу. Она опаздывала, но не слишком переживала. Игоряинов, из-за которого приходилось вставать ни свет ни заря, нынче был далеко, где- то в промежутке между калимагнезией и калиной, омываемом разными морями и проливами...

8

Любимов никогда прежде не читал Тарабакина и не встречался с ним. По мере того, как он погружался в «Титанового льва», автор все больше представлялся ему развратным коротышкой с пухлыми чувственными губами и бегающими глазками. Любимов так и видел, как Тарабакин сидит за компьютером и сладострастно бацает по клавиатуре толстыми, похожими на маленькие сосиски пальцами, а вокруг него бродит обнаженная гурия, которую он, ради пущего вдохновения, хватает за разные интимные места. Судя по количеству книг, вышедших у мастера фэнтезийной эротики, он мог на свои гонорары завести не одну гурию.

Сам роман, насколько Любимову удалось понять, повествовал о приключениях героя-великана Б’Эггрза, который через всякого рода препятствия пробирался к столице планеты Балландры, чтобы свергнуть захватившего престол колдуна Гаруна и вернуть бразды правления в руки законного императора. В пути Б’Эггрзу сопровождала фея Юя, чьи магические способности должны были, как намекал автор, помочь великану, когда он наконец доберется до дворца жестокого узурпатора. Каждый абзац был обильно полит кровью, причем Б’Эггрз проявлял поразительную изобретательность   в   способах   умерщвления   своих   многочисленных   противников: одного, например, он убил зубочисткой, проткнув ему сонную артерию, другого скормил хищным балландрийским воробьям-пираньям, охочим до человеческого мяса, третьего принудил проглотить механическую муху, которая принялась жужжать и биться о стенки желудка, в результате чего случилось прободение... Отрубленных же голов, распоротых животов и раздавленных конечностей вообще было не счесть.

Совершив дежурное убийство, Б’Эггрз очаровывал какую-нибудь красавицу и совершал с ней половой акт в самых невероятных условиях — скажем, начинал, повиснув над пропастью на ненадежной тонкой веревке, а заканчивал в водах бурной реки, куда они падали после того, как веревка все-таки обрывалась. Каждое такое любовное приключение Тарабакин описывал со смаком, не упуская малейших деталей, называя женские гениталии райскими вратами, священным лазом, уютной пещерой и даже норой Высокого Неба, а мужские — божественным стержнем, нефритовым стол­пом и почему-то кадуцеем. Между битвами и осеменением местных дам Б’Эггрз не забывал и о своей спутнице Юе, которая, стоило ему «ввести свой нефритовый столп в ее уютную пещеру, сладостно сотрясалась и непроизвольно меняла облик, — однажды Б’Эггрз обнаружил, что держит в объятиях королеву, и отшатнулся в трепете, но в следующее мгновение под ним снова лежала Юя, прекрасная и желанная».

Любимов как раз добрался до очередного соития Б’Эггрза и Юи. «Она, — читал Олег Мартынович, — затрепетала, раздвинула ноги и явила миру прекрасный бутон с нежно-розовыми лепестками. Это был вход в райские врата, и кадуцей Б»Эггрза дрожал, готовый ворваться внутрь, подобно воину передового отряда. Юя вскинула ему на­ встречу лобок, и он вошел в ее тело, как в храм».

Любимов был в кабинете один, но все равно поглядел по сторонам, будто опасался, что кто-нибудь может поймать его за чтением этой похабщины.

— Н-да... — с тоской промычал он, — тело не храм, а мастерская, и человек в нем работник...

В дверь постучали. Олег Мартынович мельком взглянул на часы: большая стрелка едва перебралась через цифру десять, завязал тесемочки тарабакинской папки, отложил ее и крикнул:

— Входите.

Он полагал, что это Людочка, и уже вознамерился выговорить ей за участие во вчерашней путанице, но в кабинет вошел пожилой человек с потертой хозяйственной сумкой. Запахло тройным одеколоном. Человек поставил сумку на кресло, из­влек две увесистые папки, попробовал перехватить их другой рукой, но не удержал и уронил на стол рядом с папкой Тарабакина.

—  Прошу  прощения,  —  сказал  он  и  протянул  Любимову  руку.  —  Моя  фамилия Бородавин.

Олегу  Мартыновичу  более  ничего  не  оставалось,  как  привстать  и  ответить  рукопожатием.

— Я ветеран войны и труда, награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени, а также Богдана Хмельницкого первой степени. Награждение последним, как вы, наверное, знаете, производилось за особые заслуги в организации сопротивления в тылу врага. За всю войну им награждено около трехсот человек, так вот — я один из них.

— Присаживайтесь, — указал Любимов на кресло.

Этот ветеран был ему совсем неинтересен, но не мог же он заставить стоять — пусть даже во время краткого разговора (директор полагал, что разговор будет кратким) — пожилого и столь заслуженного человека.

— Спасибо, — поблагодарил Бородавин, переставил сумку, в которой звякнули бутылки, на пол и расположился в кресле. — Вот принес вам мемуары, воспоминания о боях-пожарищах, так сказать...

— Превосходно! — Любимов состроил радушную гримасу. — У нас есть прекрасный специалист по операциям в тылу врага Гай Валентинович Верховский. Он прочитает вашу рукопись, выскажет свое суждение, ну и вообще...

Любимов прищелкнул пальцами, довольный, что таким хитрым образом отомстил Верховскому за вчерашнее. Он хорошо знал этот сорт авторов — никогда никуда не спешащих, настырных, прилипчивых, как репейники, готовых часами отлавливать чело­ века, от которого зависит судьба их обычно бездарной и никому не нужной рукописи.

— Рад познакомиться с товарищем Верховским, — сказал Бородавин.

—  Вот и чудненько. — Любимов озабоченно посмотрел на часы. — Он сидит на­ против моего кабинета по ту сторону коридора, слева — вторая дверь.

Но Бородавин остался в кресле.

—  Я хотел бы, — сказал он, протягивая Любимову одну из папок, — чтобы мою рукопись прочитали вы. Лично.

Олег Мартынович нервно поднялся на ноги, но все ж таки проявил терпение и отодвинул бородавинскую папку на край стола осторожно, почти деликатно. Бесцеремонный с подчиненными, он, когда дело касалось людей посторонних, смирял свой нрав и оттого становился занудным и многословным.

— Есть определенный порядок, — заговорил он, глядя поверх источающей удушливый запах одеколона головы Бородавина. — Он включает в себя все этапы прохождения рукописи через издательские инстанции. Рукопись читает кто-либо из редакторов и пишет свое заключение. Если мнение редактора положительно, рукопись читает главный редактор, а после его одобрительного отзыва рукопись попадает ко мне. Я понятно объясняю?

Бородавин молча кивнул.

— Так что же вы хотите? — спросил Олег Мартынович с тяжелым вздохом.

— Чтобы мои воспоминания прочитали вы сами. Я уверен: вам придется по вкусу... — Бородавин пододвинул директору издательства другую папку. — И вкус вас не обманет.

Любимов  опустился в  кресло, прикрыл глаза и подумал, что  хорошо  Игоряинову, когда Людочка сидит у дверей на страже и просеивает посетителей.

— Нашему издательству семь лет, — заговорил он медленно, — и за эти годы мы ни разу не издавали чьих-нибудь воспоминаний. Вряд ли будем издавать и впредь. Вы можете оставить мне свою рукопись, но даже если, предположим, она мне понравится и мы заключим с вами договор, то все равно издана она будет не скоро. К тому же экономическая ситуация ныне такова, что заключение договора еще не гарантирует выхода книги, как это часто думают авторы. Поэтому, если хотите, я вам дам адрес издательства, которое специализируется на издании мемуаров, и уж там-то вас встретят с распростертыми объятиями... — Любимов вытащил из ящика стола справочник «Издательства и полиграфические предприятия», полистал его и остановился на издательстве с безумным названием «Эскимо». — Вот. — Он переписал адрес «Эскимо» на листочек и вручил Бородавину.

— А ко мне поступила информация, что у вас тоже есть кое-какие планы насчет мемуаров, — сказал, положив листок на стол, Бородавин; в его голосе появились такие металлические нотки, что стало ясно: у врагов, попадавших в руки заслуженного партизана, не оставалось ни единого шанса.

— Нет! Нет у нас таких планов! — несколько повышенным тоном произнес Любимов и поднялся, протягивая руку для рукопожатия. — До свидания, товарищ... э-э-э...

— Бородавин. Сила Игнатович, — подсказал ветеран.

— Да, Бородавин. Спасибо за внимание к нашему издательству.

Бородавин тоже встал, пожал директорскую руку и вновь уселся со словами:

— Необходимо, чтобы вы, и никто иной, прочитали мои мемуары.

Олег Мартынович еще не осмыслил, что этой короткой фразой ветеран вернул разговор к самому началу, как дверь без стука открылась и в кабинет уверенной по­ ходкой вошел розовощекий молодой человек, прекрасную фигуру которого подчеркивал приталенный пиджак. Добрый молодец подошел к Любимову, широко осклабился и поздоровался.

—  Здравствуйте, — ответил Олег Мартынович, почему-то принимая молодого человека за инспектора налоговой полиции. — Вы кто?

— Я? — удивился вопросу молодой человек. — Я — Тарабакин.

— Одну секундочку, — сказал Любимов и обратился к Бородавину: — Вот видите, ко мне пришел автор, с которым была предварительная договоренность, занятой и уважаемый человек, написавший и опубликовавший не одну книгу. Теперь вы задерживаете не только меня, но и его тоже.

— Хорошо! — Бородавин наклонился вперед и уперся руками в колени, отчего приобрел сходство с постаревшим стервятником. — Договоримся так: вы берете у меня на прочтение рукопись, а я ухожу и появляюсь у вас завтра. Но после знакомства с рукописью вы не захотите откладывать разговор до завтра. На этот случай, — он выудил из кармана ручку и пачку «Примы*, оторвал от пачки полоску бумаги и нацарапал на ней цифры, — вот мой телефончик.

Любимов почувствовал, что еще чуть-чуть, и он схватит лежащие на столе папки и обрушит их на покрытую короткой серебристой растительностью ветеранскую го­лову.

—  Ладно,  оставляйте,  —  сказал  он,  лихорадочно  засовывая  бумажку  с  номером телефона в одну из папок. — До свидания, товарищ Бородавин.

— Спасибо, от всей души спасибо! — Бородавин выбрался из кресла, перегнулся через стол и, схватив морщинистой лапкой безвольную руку Олега Мартыновича, еще раз пожал ее. — Расписочку, если можно. Рукопись моя очень ценная, а то, сами понимаете, стихийное бедствие или пожар...

—  Рукописи  не  горят,  —  сказал  Любимов,  но,  чтобы  не  входить  в  новый  виток утомительного разговора, поторопился начертать расписку.

—  И печать, пожалуйста, — вежливо, с подобострастным поклоном попросил кавалер редкого ордена.

Любимов перевел дух, вынул из стола печать и что было силы ударил ею по бумажке, удостоверяя свою подпись.

— Спасибо, колоссальное вам спасибо, — пробормотал Бородавин, подхватил сумку, в которой опять звякнуло, и попятился к выходу. — Приятно было познакомиться, — сказал он, прежде чем закрыть дверь.

Пока длилась эта сцена, Сергей Тарабакин стоял сбоку директорского стола и лучезарно улыбался. Наконец взгляд Любимова упал на мастера героико-фэнтезийной эротики.

— Прошу, — указал он на кресло, которое покинул Бородавин, посмотрел на забытый ветераном листок с адресом «Эскимо» и вдруг, будто в него вселился неукротимый и шаловливый бес, сказал: — Я прочитал вашу рукопись и должен сообщить вам, что писать такое, конечно, можно, но печатать нельзя.

—   Однако  печатают,  —  снисходительно  ответил  Тарабакин.  —  Главлит  умер,  и теперь писатель — не тот, кто пишет, а тот, кого печатают.

— Но не в «Прозе», — сказал Любимов.

— Я не навязывался, — с недоумением и жалостью глядя на директора, заметил Тарабакин. — К тому же, полагаю, вы не смогли бы заплатить столько, сколько мне обычно платят.

— Вот и договорились, — сказал Любимов, показывая, что разговор закончен. — Забирайте вашего «Титанового льва» и отправляйтесь туда, где за такое платят хоть что-нибудь.

Бес, засевший в Олеге Мартыновиче, развлекался вовсю.

— Не замедлю, как только вы мне вернете рукопись, — сказал Тарабакин.

— Берите.

Любимов схватил со стола папку, и тут уж точно его действиями управлял бес, потому что тарабакинский роман остался лежать на столе, а в руки родоначальника русского героико-эротического боевика перекочевал один из экземпляров сочинения Бородавина. К несчастью, оба — и маститый романист, и начинающий мемуарист — не имели привычки писать на папках названия своих сочинений.

На  этом  бес,  видимо,  покинул  Любимова,  потому  что,  расставшись  с  Тарабакиным и поостыв, директор «Прозы» не одобрил свое поведение. И как всегда в таких случаях, у него возникло желание обойти подразделения издательства и дать кому следует нагоняй. Он резко встал из-за стола — так резко, что «Фруктовая диета» частично оказалась на полу, — и вышел в коридор, с другого конца которого в это мгновение появилась опоздавшая Людочка. На ней, бедной девушке, и выместил свое раздражение Олег Мартынович.

Каляев выпил с Виташей чая, съел бутерброд с засохшей, прослезившейся капельками жира колбасой и почувствовал себя сносно: похмелье отступало. Он не удержался и поведал Виташе о вчерашнем разговоре на кухне, но сделал это в комических тонах, — а как еще рассказывать такое? — и когда закончил, то и сам отнесся к происшедшему несерьезно.

— Виташа, по-моему, меня разыграли, — заключил Каляев свое повествование и прибавил с восхищением и обидой: — Вот собаки пройдошливые!.. Поймали, на голый крючок поймали! Все на лету схватывают...

— А то ты раньше не знал! Разыскать их и надавать хорошенько!..

— И после экзекуции надеремся в знак примирения... Нет, пожалуй, я сделаю перерыв: и роман у меня стоит, и денег нужно добыть. Если так дальше пойдет, то мои домашние будут Машкиной овсянкой питаться.

—  Хочешь, я тебе одолжу? — предложил Виташа, взял висящее на спинке стула махровое полотенце в жирных пятнах и вытер пролитый чай.

Каляев проследил за его рукой.

— А что это нынче у Бунчукова махровые полотенца используются не по назначению? И в таком количестве... Я что-то вчера не уловил.

— И я не уловил. Там, в спальне, в углу, их целый мешок. Борька вчера за столом сказал, чтобы брали для хозяйственных нужд.

— Тогда я возьму парочку для жены. Пойду домой грехи замаливать, — сказал Каляев. — Слушай! И вправду, займи мне немного. Я тут одну халтуру сочинил, «Пиршество страсти» называется, — получу за нее гонорар и отдам.

— Мне не к спеху. Но у меня доллары...

— Разменяю. — Каляев по возможности небрежно принял сотенную купюру. — А этим... — Он ткнул рукой куда-то в сторону. — Ну, им несдобровать, если они меня разыграли!

На улице он опять вспомнил кухонный разговор и пожалел, что от Борьки не позвонил Максимову. Если Максимов никуда не пропадал, то... Надо же было так купиться — прямо девушка Людочка какая-то! «А если это не розыгрыш, и в самом деле творится что-то странное?» — подумал он в следующую секунду и понял, что не сможет отправиться домой, так ни в чем и не разобравшись. Пасть перед женой на колени никогда не поздно, а Людочка, как-никак, разыскивала его, чтобы поговорить о Портулаке.

Поэтому он решил побывать в «Прозе» и вскоре уже шагал по аллее навстречу медленным волнам тополиного пуха. Все было удивительно похоже на вчерашнее: и мелькающий за деревьями трамвай, и пьяный бомж на скамейке, и бабушки, пасущие детей, и грязное зеркало пруда с неспешными утками. Будто и не прошли сутки. Впору было спрашивать у прохожих, какое нынче число, или прямо на ходу замотать головой, чтобы стряхнуть наваждение. Лишь зажатый под мышкой пакет с полотенцами вносил во все это какое-то разнообразие. У лифта тоже едва не повторилось вчерашнее. Вошедший раньше него человек уже нажал кнопку, и дверь начала закрываться перед носом Каляева, но на этот раз он сориентировался быстрее и вставил ногу. Человек что-то недовольно буркнул; его острый кадык, обрамленный двумя сухими, свисающими с подбородка складками, на мгновение исчез и показался вновь.

Что-то в его внешности напомнило Каляеву варана Васю, жившего у Виташи Мельникова.

Вася достался Виташе на временное содержание от соседа по дому, специалиста по пресмыкающимся, когда тот убыл в ежегодную среднеазиатскую экспедицию. Варан коротал жизнь под кроватью и выбирался оттуда лишь на условный стук ложкой по столу. Получив мясные обрезки или куриные головы, Вася безропотно уползал в свое логово. Он был тих, скромен и так располагал к себе, что даже Виташина бабушка, на первых порах недовольная постояльцем, всплакнула, когда пришла пора воз­ вращать Васю законному владельцу, и после навещала варана, принося ему в подарок синюшных цыплят...

Номы отвлеклись. В лифте Каляев потянулся к кнопке седьмого этажа, но чело­ век, вызвавший в его памяти светлый образ Васи, нажал на ту же кнопку мгновением раньше. Так они и прибыли вместе наверх, вместевышли в коридор и вместе, к плечу плечо, протиснулись в предбанник перед кабинетом Игоряинова. Дверь с вывороченным замком по-прежнему лежала у стены.

Увидев  Каляева,  Людочка  собралась  было  сказать  ему  что-то  значительное,  но человек-варан ее опередил.

— Я — следователь, моя фамилия Вачаганский, — сказал он, не тратя слов на приветствия, и кадык его снова нырнул между складками. — Мне поручен розыск гражданина Игоряинова... — Вачаганский заглянул в кожаную папку, которую держал под мышкой. — Розыск Игоряинова Виктора Васильевича...

— Очень приятно, — невпопад ответила Людочка, пытаясь понять, что означает появление Каляева в сопровождении следователя. Единственное объяснение, которое пришло ей в голову, сводилось к тому, что Каляев доставлен в качестве подозреваемого. — Я сейчас... я директора позову...

Явился Олег Мартынович, и все прошли в кабинет. Первым переступил порог Любимов, но, против обыкновения, не пересек кабинет по диагонали и не обежал вокруг стола, а скромно стал у стены. Следом вошел Вачаганский, а за ним Людочка, Каляев и невесть откуда возникший Верховский. В проеме двери заняла позицию Паблик Рилейшнз, а из-за ее спины выглядывали пахнущие пивом реализаторы Вин­ников, Катарасов и Вовик Нагайкин.

—  Отпечатки пальцев будет снимать, — замечательным грудным голосом сказала Паблик Рилейшнз, но человек-варан строго взглянул на нее, и она прикусила язык.

—  Так, — сказал он и остановил взгляд на лосиной голове. — Это что, вешалка? Верхние вещи исчезли вместе с Игоряиновым?

— Какие же в такую теплынь верхние вещи? — не выдержала Людочка. — Он был в костюме...

— А кепочка какая-нибудь?

Несмотря  на  серьезность  ситуации,  Людочка  прыснула:  Виктора  Васильевича  не­ возможно было представить в кепочке.

— Так, так, — сказал на это человек-варан и подошел к окну. — Это последний этаж? Над нами крыша?

— Вы полагаете, что Игоряинов зачем-то вылез в окно, сумел выбраться на крышу и был таков? — осведомился Любимов.

— Чего не бывает... Чего только не бывает. — Следователь взгромоздился на подоконник и попробовал высунуть голову в форточку. — Нет, ничего не видно, придется отворить окно. Нужно посмотреть, нет ли следов на стене.

Заклеенное  с  осени  окно  открывали  общими  усилиями.  Каляев  опять  оказался рядом с Любимовым; тот покосился на него, но ничего не сказал.

— Следственный эксперимент, — заметила Паблик Рилейшнз.

—  Экскремент...  экскремент...  —  пробормотал  следователь,  чуть  не  ложась  спиной на подоконник. — Подержите меня, — попросил он.

Любимов и Каляев ухватили его за пояс. Изучение стены заняло минут пять. Увлекшись, следователь выдвигался все дальше и дальше; ноги его болтались в воздухе, угрожая запачкать брюки директора.

— Что-то вы зачастили к нам. Как на работу, — сказал Любимов Каляеву.

—  Не стоит беспокоиться. Я — внештатно и платы за свой труд не стребую, — отвечал Каляев.

—  Но позвольте справиться о причине, которая заставляет вас оказываться в этом кабинете второй день подряд...

— И к тому же, заметьте, в схожих обстоятельствах, — продолжил Каляев.

— Это чем же они схожи?

— А разве вы не знаете? Коллектив издательства «Проза» второй день ищет своего президента Игоряинова Виктора Васильевича.

— И вы пришли коллективу издательства на помощь?

— Нет, я пришел к Люде. Я за ней ухаживаю.

—  Люда, это правда? — весьма непосредственно реагируя на слова Каляева, Олег Мартынович повернулся к Людочке и отпустил пояс варана.

Центр тяжести следовательского тела сместился за окно, и Каляеву показалось, что сейчас человек-варан вывалится наружу. Он дернул пояс к себе, и следователь упал в комнату, угодив ботинками аккурат в директора и тем самым избавив Людочку от необходимости отвечать на бестактный вопрос.

—  Следов на стене нет, — сообщил он, отряхиваясь и заправляя в брюки выбившуюся рубашку. — Тут до крыши два метра. Этим путем он покинуть кабинет не мог.

—  Дедуктивный метод,  —  со  всем возможным сарказмом сказал Олег Мартынович, разглядывая на себе следы варанских ботинок.

— С вами я хотел бы переговорить персонально, — заметил на это варан.

Любимов трагически вздохнул, как бы взывая к своим подчиненным: «А это-то мне за что?» — и сделал приглашающий жест. В дверях следователь обернулся:

— Вас, — он посмотрел на Людочку, — и вас, — он перевел взгляд на Каляева, — я прошу никуда не уходить. У меня, вероятно, еще будут вопросы.

— И у меня к вам, Люда, вопрос, — сказал Любимов. — Может быть, вы в конце концов найдете время позвонить, чтобы прислали мастера для починки двери? Если же нет, то я, когда освобожусь, звякну сам...

— Ну и звякнул бы, — скривила губки Людочка, когда директор удалился, однако же, не откладывая, позвонила комендантше.

Ситуацию вокруг пропажи своего президента коллектив до сих пор представлял очень расплывчато. Работники издательства сидели по своим комнатам и вполголоса выдвигали гипотезы о том, что же все-таки произошло с Виктором Васильевичем. Большинство склонялось к мысли о несчастном случае, но кое-кто соглашался с Вятичем, что здесь замешана женщина. Лишь один Верховский, незадолго до прихода следователя просочившийся к Борису Михайловичу Похлебаеву и дождавшийся, пока реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин выйдут якобы по делам, а вообще-то в столовую, выпить по кружечке пива, — лишь Верховский позволил себе, на­клонившись к самому уху Похлебаева, шепотом предположить: «А все ли у нас нормально с финансами?» Похлебаев сделал вид, что вопрос не расслышал, но будто невзначай вспомнил, как после убийства киллером генерального директора издательства «Вальдшнеп» одна газета отличилась, обыграв название издательства в заголовке «Директоров стреляют влет». Теперь этот вопрос вновь вертелся на языке у Верховского, но произнести его вслух он не решался. Ни Людочка с Паблик Рилейшнз, ни троица реализаторов, ни, тем более, Людочкин ухажер не подходили для такого раз­говора.

— Что теперь будет, как вы думаете? — спросил он у Паблик Рилейшнз.

—  Не найдут, — убежденно ответила она. — Концы спрятаны в воду. Не исключаю, что в прямом смысле.

Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин вдруг пакостно заржали.

— Стыдно, молодые люди! — укорила их Паблик Рилейшнз.

—  Мы — что, мы — ничего... — хором ответили реализаторы, сгорбились разом, захихикали, как по команде, и убежали в коридор.

— Молодо — зелено, — молвил им вслед Верховский и обратился к Людочке так, будто только сейчас заметил ее: — Людочка, милая, представляю, как вы из-за всего этого переживаете. Позвольте вашу ручку, дражайшая! Мы ведь еще не виделись сегодня...

Людочка обреченно протянула руку. Приложившись к ней, Верховский спросил:

— Что же это вы нас не знакомите со своим кавалером?

Людочка, сама не зная почему, покраснела.

— Это не кавалер, — сказала она, — а товарищ Виктора Васильевича.

— Каляев Андрей, — представился Каляев.

— Вчера, — продолжила Людочка, — когда Виктор Васильевич исчез, Андрей сидел в предбаннике и ждал, что Виктор Васильевич его примет.

— А он его не принял, потому что исчез?! — сказала Паблик Рилейшнз. — Людочка, хорошая моя, мы все здесь к вам относимся по-доброму и потому... Ну подумайте сами, что вы несете! Если Игоряинов не выходил, то, значит, он вылез на крышу, а до крыши — вы сами слышали, что говорил следователь, — два метра, и следов там нет никаких.

Каляев увидел, как Людочка напряглась, и понял, что пора вмешаться.

— А вы уверены вообще в существовании Игоряинова? В том, например, что видели его на прошлой неделе?

— Ну как же... — растерялась Паблик Рилейшнз. — У нас было совещание по рек­ламе, и я видела его, как вас сейчас... И потом... мы несколько раз встречались в коридоре и в столовой сидели по соседству...

Каляев снисходительно улыбнулся.

— Я хочу спросить, — с нажимом произнес он, — уверены ли вы, что видели Игоряинова? Не двойника, не фантома, не точную его голографическую копию, а Виктора Васильевича Игоряинова во плоти?

—  Знаете,  ваши  шутки  в  данной  ситуации  выглядят  надругательством  над...  над всем! — Лицо Паблик Рилейшнз исказилось праведным гневом.

— Я не шучу, — покачал головой Каляев. — К сожалению, не шучу... Вы же читали, про экстрасенсов,   которые могут наверное, создавать   двойников-фантомов, своих или чужих. У меня есть друг, специалист в этой области, Мухин Иван Михайлович...

— Да, я его знаю, — живо сказала Людочка.

— Вот она знает! — обрадовался поддержке Каляев. — От Мухина мне доподлинно известно, что такие исследования ведутся. Они, конечно, засекречены, но шила в мешке не утаишь. Поэтому я осмеливаюсь предположить, что Игоряинов никуда из кабинета не исчезал. Он изначально отсутствовал, а фантом, которого все за него принимали, мог раствориться в воздухе в любую секунду, что и произошло. Ибо, согласно новейшим исследованиям, фантомы — это сгущение частиц лептонов. А как сгустились, так и — наоборот...

— Замечательно! — захлопал в ладоши Верховский и, не в силах унять смех, выскочил  в  коридор.  Живое  воображение  занимало  не  последнее  место  в  ряду  разнообразных черт Гая Валентиновича.

— В вашей теории есть одно рациональное зерно, — сказала Паблик Рилейшнз. — Кто-то зачем-то мог подменить Виктора Васильевича двойником, а потом нужда в двойнике отпала... Нет, вздор какой-то!

— Нет, не вздор! А зачем это сделали... Причин может быть столько, что до истинной, боюсь, не докопаться. А если и удастся, то лет этак через сто пятьдесят. Возьмите, например, Достоевского...

— А что Достоевский? — спросила Паблик Рилейшнз.

— Неужели не читали? Это недавно открыто в архивах Лубянки. Нас учили, что Достоевский был членом кружка революционера Петрашевского, за что вместе с самим Петрашевским и другими членами кружка его приговорили к расстрелу, а потом расстрел заменили каторгой. Во всех биографиях Достоевского говорится, что он десять лет пробыл в Сибири и якобы отразил свои впечатления о каторге в «Записках из Мертвого дома».

—  Почему же «якобы»? — сказала долго молчащая Людочка. — У нас дома стоит собрание Достоевского, и там, кажется, эти «Записки» есть...

— «Записки»-то есть, — согласился Каляев, — но писал их не Достоевский. Помилование императора запоздало, и петрашевцы, в том числе и Достоевский, были рас­ стреляны. Чтобы скрыть злодеяние, жандармы отправили на каторгу двойников расстрелянных — своих агентов. При этом учли, что Достоевский уже приобрел кое-какую известность в литературных и читательских кругах. Среди сотрудников Третьего отделения был найден поручик Белкин, не чуждый изящной словесности, и — понес­лось! Воротившись с каторги в Петербург, этот поручик за два года опубликовал «Дядюшкин сон», «Униженных и оскорбленных» и упомянутые «Записки из Мертвого дома». Потом Белкин получил звание штабс-капитана и уехал на повышение в Вятскую губернию, а жандармское стило передали некоему прапорщику, который надежд не оправдал. В наказание его отправили в Туркестан, и после этого в жандармском корпусе расцвело коллективное творчество. Нижний никому не известный чин писал, передавал рукопись вышестоящему начальнику, тот вносил правку и отправлял по инстанциям дальше, — и так вплоть до самого верха. В результате за несколько лет после «Униженных и оскорбленных» автор по фамилии Достоевский не опубликовал ни одного сколько-нибудь стоящего романа. Тогда личным соизволением императора Александра II Освободителя из Вятки отозвали Белкина, дали ему звание ротмистра и вновь посадили в писательское кресло. После «Идиота» он стал подполковником, после «Бесов» — полковником. После успеха «Братьев Карамазовых» Белкину светило генеральское звание, но он, и прежде склонный к картишкам, вину и женщинам легкого поведения, не вынес гнета чужой незаслуженной славы, ударился в загул и трагически погиб, будучи задран цыганским медведем.

— Замечательно! — донесся откуда-то дробный смех Верховского.

— И где же вы это прочитали? — спросила Паблик Рилейшнз.

— В «Вопросах литературы», в шестом номере за прошлый год, — твердо ответил Каляев.

—  В «Вопросах литературы»? — переспросила Паблик Рилейшнз и быстро удалилась, как бы показывая, что разговор еще не окончен.

Если бы Каляев и Людочка прислушались, они бы, несомненно, услышали, как в коридоре ее перехватил Верховский и со словами: «Ах, Изабелла Константиновна, милая! Мы ведь с вами, хотя и виделись, еще не здоровались сегодня!» — попросил поцеловать ручку. Но Каляев и Людочка, наконец-то оставшись вдвоем, ни к чему не прислушивались — они ожидали друг от друга каких-то слов.

9

Очнувшись, Иван Мухин долго не мог понять, где находится. Комната, в которой он лежал, почему-то вызвала у него ассоциацию с трюмом корабля — сходство усиливали полумрак и то, что комната раскачивалась; хотя, надо признать, Иван никогда в корабельном трюме не был и слабо представлял его устройство. Он принял вертикальное положение и, несмотря на усиление качки, сумел добраться до окна и раз­двинуть шторы. Яркий свет хлынул в комнату и осветил мухинское тело цвета разбавленного молока. Иван смежил веки и прислонился щекой к стеклу. Сознание понемногу стало проясняться.

Он вспомнил, как гуляли вчера у Бунчукова, как ехали в метро с Людочкой и Портулаком и как Владимир Сергеевич рассказывал о снежном человеке. Последнее его воспоминание о прошедшей ночи являло фантасмагорическую картину, написанную кистью явно больного воображения: в левой части картины неумолимый, увеличенный до размеров комнаты агрегат со страшным грохотом крушил часы, а в правой бешено крутил колесами, но не сдвигался с места деревянный автомобиль. Дальше память Мухина сплошь занимало не поддающееся определению нечто, в котором смешивались вкусовые и зрительные ощущения, — это нечто имело грязно-красный цвет и привкус портвейна.

Пошатываясь, Мухин обогнул стул с беспорядочно наваленной одеждой и заметил лежащую на столе записку. «Иван, простите, не знаю, как Ваше отчество! — писал Бородавин. — Издательские дела вынудили меня уйти рано, и я не хотел Вас будить. Ешьте, что найдете в холодильнике, хлеб на столе, под салфеткой. Если будет нужда поправить здоровье, то лекарство на балконе, в ящике. Дверь захлопните. Если что — звоните. Теперь навсегда Ваш...» Далее следовал лихой росчерк.

Мухин повертел в пальцах записку и со вздохом облегчения вспомнил, как он сюда попал и что это за квартира. Жуткий деревянный автомобиль наконец умчался вдаль, а механизм для разбивания часов принял натуральные размеры и остановился. Издатель-бизнесмен кое-как оделся, передвинулся к холодильнику, обнаружил там сыр и кусок колбасы, но есть не стал — брезгливо понюхал и спрятал обратно. Потом от­ ломил кусочек хлебной корочки и пожевал.

Его чуть не стошнило. Он мешком упал на стул и вдруг почуял идущие отовсюду многочисленные запахи — главным в этом букете был крепкий рыбный дух. Обострившееся обоняние Мухин отнес на счет похмелья, но в следующую секунду обнаружил у себя поразительный слух. Воздух вокруг переполнялся шумами, из которых он легко вычленил звук электробритвы за стеной справа и капающую в раковину воду за стеной слева.

Все это здорово походило на галлюцинации, и Мухин незамедлительно поставил себе диагноз — «измененное состояние сознания». В «Энциклопедии паранормальных чудес» статья про это самое измененное состояние сознания (или, ради удобства, сокращенно ИСС) стараниями Марксэна Ляпунова заняла целых четыре страницы. «Энциклопедия» утверждала, что наиболее талантливые экстрасенсы, а уж тем более индийские йоги, тибетские махатмы и дагомейские колдуны после длительных тренировок обретают способность ввергать себя в ИСС в любой момент и на какое угод­ но время, но и обычным людям путь в ИСС тоже не заказан: для этого им нужно было «прийти в сильное эмоциональное возбуждение, подвергнуться применению алкоголя или наркотика». Сознание человека, оказавшегося в ИСС, подключается к некой информационно-распорядительной системе (ради удобства — ИРС), в которой со­держатся сведения обо всех событиях — прошлых, происходящих и будущих. С по­мощью ИСС и ИРС «Энциклопедия» объясняла ясновидение, вещие сны, существование привидений и кое-какие другие таинственные вещи.

Мухин горячо одобрил эту наукообразную галиматью и даже про себя позавидовал людям, добивающимся славы путем извлечения из ИСС блестящих ясновидческих достижений. Но, «подвергнувшись применению алкоголя» и осознав, что находится в ИСС, он даже не сделал попытки подключиться к ИРС, а направился на балкон, чтобы воспользоваться лекарством, о котором говорилось в записке Бородавина.

Вообще-то, пить портвейн, и к тому ж дешевый, не входило в обычай Ивана Мухи­на. Он предпочитал напитки более здоровые и изысканные — например, джин-тоник; в теплую погоду, если никуда не надо было идти, он любил развалиться в кресле у холодильника и попивать ледяное шампанское. Конечно, и сейчас он мог выбраться на улицу и выпить пару бокалов в ближайшем кафе, но, во-первых, до кафе еще надо было дойти, и, во-вторых, — как учил его грамотный в таких делах Марксэн, — подобное следовало лечить подобным: при отравлении портвейном в качестве лекарства годился только портвейн.

«Галлюцинации — слуховые и нюхательные... обонятельные! — думал Мухин, ковыряя пластиковую пробку. — Это все потому, что я смешал водку, шампанское, пиво и портвейн...» И отчасти он, безусловно, был прав.

Запах портвейна показался Мухину отвратительным. Он все-таки налил вино в подвернувшуюся под руку металлическую кружку и выпил, стараясь проглотить сразу, чтобы не ощутить вкуса, как делал это в детстве с рыбьим жиром. Сдержал рвотный спазм и прислушался к происходящему в желудке. Но вскоре опять переключился на внешнюю среду; вот что мешало ему по-настоящему прийти в себя — смешение окружающих звуков и запахов! Он даже испугался, поняв, что слышит то, что, в принципе, слышать не может, — скрип лебедки торчащего за окном строительного крана, до которого по прямой было метров восемьсот. «Майна!» — закричал маленький человечек на крыше строящегося дома, и кран, подчиняясь его команде, опустил плиту.

«И жена не вовремя уехала...» — почему-то подумал Мухин. Тут его мысли перескочили на клиента, с которым сегодня утром было назначено рандеву. Владимир Сергеевич не ошибся: индийский чай, представленный образцами в мухинской авоське, изготовлялся из второсортного грузинского на бывшей картонной фабрике. Клиент знал об этом не хуже Мухина и потому желал платить за чай как за грузинский, чтобы самому продавать, разумеется, по цене индийского. Мухин же хотел получить с него оптовую цену индийского. Читателю эти головоломные подробности ни к чему. До­статочно сказать, что разговор Мухину предстоял нелегкий.

«Вира!» — закричал далекий рабочий. Мухин поднял голову, упер взгляд в висящие на стене ходики с медной табличкой под циферблатом: «Дорогому тов. Бородавину — от соратников» — и снова плеснул в кружку, но пить не стал. Пора было собираться. При­хватив кружку и бутылку, он вышел на лестничную клетку и позвонил к Протопоповым.

Владимир Сергеевич был дома, поскольку заступал на ночное дежурство. Он ус­пел проводить дочь, немного поколдовал над микроскопом, ибо намеревался усовершенствовать его таким образом, чтобы при надобности использовать как телескоп, и как раз закончил писать сочинение на заданную тему «Моя встреча со снежным человеком».

«Дабы не усложнять работу ученых, которые, вероятно, еще займутся научной обработкой моего наблюдения, — писал Владимир Сергеевич, — я обопрусь исключительно на объективные факты. До 1973 г. я работал врачом на судах Мурманского морского пароходства, ходящих по трассе Северного морского пути, и получил известность как один из самых активных рационализаторов. Но моя страсть к изобретательству не нашла в пароходстве необходимой поддержки. В знак протеста я списался на берег и устроился врачом в сельскую амбулаторию на берегу Ковдозера, расположенного в южной части Мурманской области.

Берега Ковдозера богаты грибами и ягодами, сбор которых составляет едва ли не основное занятие населения близлежащих деревень. Но это занятие затруднено из-за сильной заболоченности местности. Известны случаи, когда в непроходимых болотах гибли целые крестьянские семьи. Поэтому мой проект болотохода на гусеничном ходу (надувные гусеницы из списанных автомобильных камер) со специальными приспособлениями для среза грибов и стряхивания ягод в плетеные короба был, как я считаю, весьма кстати. Но моя идея встретила непонимание у косного руководства сельсовета, которое всячески препятствовало ее воплощению, из-за чего работы по постройке болотохода осуществлялись втайне.

На создание болотохода на базе списанного снегохода из приспособляемых деталей и материалов ушло более восьми месяцев (я опускаю технические подробности). Испытания были назначены на середину сентября — время наиболее интенсивного сбора клюквы. Но, к сожалению, провести испытания не удалось, так как при выходе на исходные позиции в силу непредвиденных обстоятельств (сдутие гусениц) болотоход погрузился в трясину. Когда погружение достигло критической отметки, я покинул испытательское кресло и оказался по грудь в болотной жиже. Самостоятельно выбраться не удалось, и я воззвал о помощи, но так как испытания в опасении препон, чинимых сельсоветом, проводились без свидетелей, меня никто не услышал.

Я прощался с жизнью, когда на ближайшую кочку вспрыгнуло некое существо. В силу критической ситуации я плохо разглядел его. Существо наклонило ко мне ветку дерева, я ухватился за нее и выбрался на безопасное место. Поняв, что я спасен, существо скрылось. Я увидел его спину, покрытую рыжим волосом, и солдатскую шапку-ушанку на голове. Полагаю, что это был реликтовый гоминоид, в просторечии называемый снежным человеком, йети, а также алмасты, бигфутом, наснасом и каптаром. Шапку-ушанку он мог подобрать на свалке воинской части, расположенной неподалеку.

Отдельно отмечаю факт моего спасения реликтовым гоминоидом (примерно так же спасение на водах осуществляют дельфины). Полагаю, что это свидетельствует о наличии у реликтового гоминоида разума».

Закончив писать, Владимир Сергеевич отправился на кухню готовить рыбу по-польски. Ведь он был еще и выдающимся кулинаром! Рыба по-польски готовилась так: бралась в большом количестве мороженая мойва, иногда, то есть когда Протопопов был трезв, чистилась, а чаще — нет, и вместе с несколькими хвостиками петрушки бросалась в кипящую воду. Затем мойва выкладывалась на блюдо, поливалась уксусом, посыпалась рубленой зеленью с чесноком и поедалась с черным хлебом. Узнай про такое польское блюдо поляки, они могли бы счесть свое национальное достоинство оскорбленным, и случилось бы ухудшение международной обстановки, но за­пах варившейся мойвы, хотя и имел необыкновенную мощь, польской границы все-таки не достигал. Зато когда Протопопов открыл дверь, едва не сшиб с ног Мухина. Иван отшатнулся и замотал головой, как лошадь, которой досаждают слепни. Возможно, будь он в состоянии соображать и говорить, ему удалось бы уйти из цепких рук всегда алчущего общения Владимира Сергеевича, но, к сожалению, Иван не был способен делать ни то, ни другое. Пока он формулировал просьбу отдать куртку и авоську с образцами, обрадованный гостю Владимир Сергеевич схватил его под локоть и, не обращая внимания на вялый протест, затащил в квартиру. Затолкав несчастного в угол кухонного диванчика, на котором среди пустых бутылок валялась брошенная Портулаком папка с бородавинскими мемуарами, он подбежал к плите и принялся шумов­кой вылавливать разварившуюся мойву. Иван поставил бутылку на стол и машинально сглотнул то, что было в кружке. Портвейн свинцовой каплей устремился куда-то в темя. Он закрыл глаза, а когда открыл, Владимир Сергеевич уже побрызгал мойву уксусом, посыпал заранее заготовленной зеленью с чесноком и поставил тарелку на стол.

— Кушай, Ваня, не стесняйся! Уксус с чесночком хорошо лечат с утречка! — сказал он ласково. — Это я тебе как опытный медработник говорю.

Мухин потянул носом и — упал лицом в польский деликатес.

Весь кошмар для Олега Мартыновича Любимова в разговоре с Вачаганским заключался в необходимости сдерживать эмоции. Лобовое сравнение с перегревающимся паровым котлом, у которого задраены все клапаны, здесь вполне уместно. И поскольку силы Любимова уходили на то, чтобы не дать котлу разогреться окончательно, на разговор их уже не хватало. На вопросы он отвечал односложно, и варана-следователя не покидало ощущение, что от него пытаются что-то скрыть.

Самое забавное заключалось в том, что Феликс Вачаганский был не следователем, а участковым милиционером, и к тому же с приставкой «экс»: два года назад его уволили из органов правопорядка по причине маниакально-депрессивного психоза. Беда Вачаганского состояла в том, что однажды он услышал Голос. Солидно, напоминая модуляциями министра внутренних дел, Голос рассказал Вачаганскому про злодеев, орудующих на вверенном ему участке, а заодно нарисовал разветвленную схему мафиозных связей, покрывающую, подобно паучьей сети, всю страну. Эта схема чудесным образом включала в себя множество организаций, вплоть до ассоциации вспомоществования материнству, и тысячи людей — от крупных названных поименно банкиров до бесчисленных старушек, торгующих семечками. И коль скоро старушек было больше, чем банкиров, то выходило, что именно в них и есть главное зло.

Получив столь убийственную информацию, Вачаганский засел за рапорт высокому начальству, но быстро понял, что на описание всех открывшихся ему безобразий уйдут долгие недели. Поэтому он ночами писал, а днем, желая разорвать наиболее порочные связи, задерживал и доставлял в отделение крикливых бабулек. Поначалу его рвение даже вызвало одобрение у руководства, поскольку совпало с кампанией по запрещению уличной торговли. Но кампания закончилась, а Феликс Вачаганский все продолжал свой сизифов труд. С ним беседовали по-товарищески, на него стуча­ли кулаком, его лишали премии — ничего не помогало. Вачаганский изнервничался и похудел — тогда он и приобрел сходство с вараном, — но Голосу не изменил. Когда же рапорт был закончен, Вачаганского постигло новое разочарование. Начальство не приняло никаких мер по разорению мафиозных гнезд, но зато отправило его на медицинское освидетельствование. Вскоре он был лишен пистолета и отправлен на преждевременную пенсию.

Но не таков был Феликс Вачаганский, чтобы легко сдаться судьбе! В действиях милицейского руководства он усмотрел влияние все той же мафии, а как усмотрел — так снова услышал Голос, призывающий его на стезю борца-одиночки. С тех пор он вел десятки частных расследований, но ни одно пока не довел до конца, поскольку дела разветвлялись и множились. Оперативную информацию он добывал самыми разными способами. Например, сегодня утром, заглянув к участковому, который унаследовал его должность, Вачаганский между пустыми разговорами случайно уз­нал о заявлении жены Игоряинова. Посоветовавшись с Голосом, он встроил факт исчезновения президента «Прозы» в общую схему преступности и поспешил встретиться с его безутешными родственниками. Сообщение жены Игоряинова о пропав­шей сберкнижке не произвело на Вачаганского никакого впечатления, а вот глумливый зять, при слове «сберкнижка» начинавший смеяться, показался подозрительным. Борец-одиночка тоже встроил его в схему и направился в «Прозу».

Вот уже битый час он терзал своими вопросами Олега Мартыновича. За это время Голос несколько раз прошептал (почти беззвучно, дабы Любимов ничего не разобрал), что Игоряинов принял смерть от рук своего зятя, действовавшего по наущению директора «Прозы». При этом сообщении на лице у Вачаганского не дрогнул ни один мускул. Он знал: расслабляться нельзя, работы предстояло невпроворот. Проблемы у следователя-варана обычно возникали не с преступлением — сценарий преступления он попечением Голоса воссоздавал без труда, — а с уликами и доказательствами, которые приходилось промышлять самому. Дело это было хлопотное, требующее хитрости и терпения. Поэтому он не пошел на Любимова в лобовую атаку, а зашел с фланга:

— Летом где собираетесь отдыхать, не на Канарах ли?

— Нет, — кратко ответил Любимов.

И это была чистейшая правда: последние два года он лечил желчнокаменную болезнь на курорте близ Мюнхена.

—  И правильно, — продолжил Вачаганский. — По путевке отдыхать — все равно что ходить на коротком поводке. А дикарем на Канарах дороговато, а?

— Не знаю, — отвечал Любимов.

— Нет, конечно, сейчас многие наши сограждане себе такое могут позволить. Не подскажете, как предпочтительнее: везти с собой наличные или карточку открыть? Или, может быть, лучше счетец в зарубежном банке иметь?

— Трудно сказать.

— В каком банке у вас счет?

— За рубежом? У меня лично? — спросил Любимов.

— Нет, у издательства и не за рубежом.

— В «Империале».

— И много ли на счету?

— Поговорите с главным бухгалтером.

Голос не замедлил сообщить Вачаганскому, что главбух состоит с Любимовым в сговоре, и даже в мгновение ока набросал сочными мазками картину, как главбух отсчитывает преступному зятю Игоряинова киллерские зеленые бумажки.

—    Поговорю,  поговорю...  —  пробормотал  варан,  вынужденный  одновременно слушать Голос и вести допрос. — Полагаю, что на счету у вас пусто.

— Да, со средствами у нас плохо, — согласился Любимов. — И это закономерно. Издательство, которое не хочет опускаться до низкопробной литературы, обречено на нищету. Каждая наша книга — это явление, но, к сожалению...

— Интересно, и куда делись деньги?.. — не слушая Олега Мартыновича, сказал варан. — А вот проясните мне, — спросил он с максимальной жесткостью, на какую был способен, — суть отношений Игоряинова с вашим главным бухгалтером.

— Нормальные отношения, рабочие.

— А суть ваших отношений с главным бухгалтером?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — не выдержал Любимов.

— А я не понимаю, почему вы не понимаете, — сказал Вачаганский с улыбкой, говорящей о том, что он-то как раз все отлично понимает. — Если хотите, я вам по­ могу. Смерть Виктора Васильевича Игоряинова находится на кончике пера, которым писались финансовые отчеты в вашем издательстве!

— Игоряинов... умер?— растерянно спросил Олег Мартынович.

— Убит, — уверенно сказал варан. — Убит собственным зятем не без вашей по­ мощи. Тело спрятано, но сообщение о его местонахождении поступит в ближайшие минуты. Смерть Игоряинова — результат преступного сговора, в который вы вступили с вашим главбухом. Я это намерен доказать. Вы с Игоряиновым не поделили деньги...

 —  Господи, да какие деньги?!— выкрикнул Любимов, не ожидавший ничего подобного.

— Немалые, раз не побоялись запачкаться в крови, — удовлетворенно сказал ва­ран. — Вы как тот пианист-виртуоз, который ворует понравившиеся ему клавиши прямо во время игры. Но не всякий пианист решится на мокруху.

Наступила  тишина.  Любимову  показалось,  что  он  слышит,  как  на  пруду  крякают утки.

—   Я  отказываюсь  отвечать  на  ваши  вопросы  без  консультаций  с  издательским юристом, — произнес он, делая какие-то неуверенные движения.

—  Ау меня больше нет вопросов. — Вачаганский выбрался из кресла и пошел к двери. — Все вопросы вам теперь будут задавать в другом месте!

Чрезвычайно  довольный  собой,  он  аккуратно  притворил  дверь  и  направился  к лифту, совсем забыв, что собирался побеседовать с Людочкой и Каляевым.

Они же в это время вели чрезвычайно странный разговор. Когда Людочка, твердо решившая вывести Каляева на чистую воду, потребовала отчета в содеянном, он не нашелся с ответом. Людочка истолковала его замешательство по-своему — оно укладывалось в ее понимание происходящего: ревнивец Каляев, сам принародно открывшийся, что пытается за ней ухаживать, отправил ни в чем не повинного поэта куда Макар телят не гонял и не хочет в этом признаваться.

Людочка, ко всем своим прочим достоинствам, была девушка добрая; она решила, что уговорит Каляева вернуть Вадима обратно. Но для этого необходимо было завоевать доверие Каляева. Впрочем, как мы помним, доверие Каляева нужно было ей и по другим, менее альтруистическим соображениям: события прошедших суток укрепили Людочку в желании стать реципиенткой. Что же до его ухаживаний, то они ей льстили, но, если честно, Каляев был не в Людочкином вкусе — не всегда понятно говорил.

— Я не видел Вадима со вчерашнего вечера, — в десятый, пожалуй, раз повторил Каляев. — Я как-то упустил вчера момент, когда он ушел...

— Он и этот... Ваня... провожали меня. — Людочка усмехнулась, показывая, что говорит это лишь для того, чтобы помочь Каляеву сказать самое важное. — А потом было уже поздно, и пришлось оставить их ночевать. Вадим всю ночь читал свои стихи... Андрей, ну зачем вы ходите вокруг да около? Мне кажется... допустим, что мне кажется, хотя я уверена, что вы прекрасно понимаете, к чему я веду разговор.

— К чему? — как эхо, откликнулся Каляев.

— А к тому, что Вадим исчез с вашей помощью... Ладно уж, если вы хотите и дальше изображать непонимание... Он вышел на балкон и пропал!

— Как... пропал? — У Каляева сел голос.

— Полностью. Был человек на балконе, и нет его. И под балконом нет. Нигде. Испарился. Как Виктор Васильевич! — Людочка указала на пустое кресло у игоряиновского стола. — Сидел, тюкал на компьютере и — фьюить!

Свист у Людочки вышел вполне натурально.

— Да... — сказал Каляев, думая о том, что в отношении Портулака подтвердились худшие предположения. — И ты полагаешь, что в этом виноват я?

— Ну, не я же! — Людочка поджала губки, всем своим видом демонстрируя, что ей прямо-таки неудобно смотреть, как он изворачивается, не желая признавать очевидное. — Ка-ли-ман-тан, — сказала она нараспев.

Услышав  название  далекого  индонезийского  острова,  Каляев  вспомнил:  что-то  он нес вчера этакое, когда с Игоряиновым еще ничего не было ясно.

— Да, Калимантан, — повторил он. — Калимантан, Борнео и Сулавеси... Мне надо позвонить. — Он набрал номер Кирбятьевой и услышал хриплый голос автоответчика. — Слушай, автоответчик, — сказал Каляев. — Передай Марине Ожерельевой-Кирбятьевой, что звонил Андрей Каляев. Я нахожусь в издательстве «Проза*. Если будут новости насчет Эдика, пусть звонит сюда. Здешний телефон... Какой здесь у вас теле­фон? — спросил он Людочку.

— Так вы же звонили сюда Игоряинову, — ответила вредная Людочка, вместо того чтобы назвать номер.

— Не помню я! — нервно, по-любимовски, сказал Каляев. — Ну давай же скорее, я с автоответчиком говорю!

—  Ничего, он железный, он подождет, — несколько уже переигрывая, продолжала Людочка.

Каляев в сердцах бросил трубку и от волнения перешел на «вы»:

— Люда, послушайте, мне не до шуток. Положение серьезное. Игоряинов исчез, Вадим исчез, и, боюсь, этим не кончится. Если вы считаете, что я в чем-то виноват, то вы не правы. Я ни при чем, а если и могу стать при чем, то только в качестве жертвы. Насчет Калимантана я шутил, и жаль, что вы этого не поняли, но действительность выглядит не менее загадочно. И я прошу вас, Люда... я прошу вас... — Каляев запнулся, не зная, в сущности, чего он просит. — Я прошу не мешать мне ни плоскими шутками, ни бабскими подозрениями.

Последняя фраза Каляева все испортила и заслонила от Людочки смысл сказанного.

— Вы можете считать меня дурой, — сказала она тоном, по которому следовало сделать вывод, что она вовсе не дура, а как раз наоборот. — Вы можете считать меня полной дурой. Но вы вряд ли посмеете отрицать, что мы теперь, особенно после происшедшего с Вадимом, связаны... вместе.

— Не посмею.

—  Я не напрашиваюсь, — Людочка встала так, чтобы Каляев видел ее в наиболее выигрышном ракурсе, — но, по-моему, я могу рассчитывать на ваше доверие...

Она не договорила, потому что в комнату вошел Верховский.

— Я не помешал вам, молодые люди? — спросил он почему-то с еврейским акцентом.

— Помешали, — грубо ответила Людочка.

— Тогда я ухожу, — сказал Гай Валентинович, но не ушел, а уселся на стул возле поверженной двери, достал сигарету и задал новый вопрос: — Людочка, дорогая, что у нас происходит? Олег Мартынович позвал Вятича и Куланова, а сейчас я проходил мимо его двери и услышал, как он звонит юристу.

—  Спросите самого Олега Мартыновича, — посоветовала Людочка. — И вот что! Извините, но у нас важный разговор тет-а-тет!..

—   Ну  что  ж,  дело  молодое,—  обиженно  сказал  Верховский,  поднимаясь.—  Не хотите? — протянул он пачку сигарет Каляеву.

— Спасибо. — Каляев взял сигарету; у него вдруг пропало желание что-либо объяснять Людочке. — Серьезный человек этот следователь, — сказал он Верховскому. — Вон сколько людей на уши поставил.

— Вы серьезных следователей не видели, — усмехнулся Верховский. — А этот... этот как раз фуфло. Это ж надо быть таким болваном, чтобы предположить, будто человек мог выбраться через заклеенное окно!

— Человек мог выбраться, а окно уже после заклеили, — сказал Каляев.

— То-то и оно! То-то и оно! — обрадовался Гай Валентинович. — Возможно, что вы сейчас случайно указали, как все происходило. Но ведь как по правилам делается? Необходимо было провести экспертизу и выяснить, когда заклеено — вчера или еще осенью...

— Но там же два метра! Два метра до крыши! — почти закричала Людочка.

—  А до  мостовой сколько метров? —  невозмутимо спросил  Верховский. —  Что, если его выкинули из окна?

— А тело?! — выкрикнула Людочка. — Где тогда тело?!

На этих словах вошла Паблик Рилейшнз.

— Что, нашли тело? — спросила она.

— Пока нет, — сказал Верховский. — Но это можно объяснить. Окна из кабинета Игоряинова выходят во двор. А утром здесь затишье. Кто-то внизу подхватил труп, затолкал в машину. При хорошей сноровке на это хватило бы полминуты, а то и меньше. Судя по тому, что вы, Людочка, рассказываете, в кабинете обошлось без криков. Значит, свидетели могли появиться, только если кто-нибудь наблюдал падение тела. А таких, возможно, и не было. Ну как, четко я все расписал? — обернулся он к Каляеву. — По-моему, все объясняется.

— Да, пожалуй!.. — сказала Людочка, мимикой подавая знаки Каляеву.

Но тот или не понял ее, или не захотел понять:

—  А куда делся человек, который выбросил Игоряинова из окна? Кабинет, когда сломали дверь, был пуст...

— Не знаю. — Верховский пустил струю дыма. — Этого объяснить не могу.

— А вот для Андрея, по-моему, — Паблик Рилейшнз мелодично звякнула серьга­ми, — никакая проблема труда не составляет. Я посмотрела «Вопросы литературы*. Того, что вы рассказывали о Достоевском, нет ни в шестом номере, ни во всех прочих. Вольно же вам издеваться над бедной женщиной!

— Неужели нет?! — изумился Верховский. — Тогда где же об этом читал я? Может быть, в «Огоньке»? — Он подмигнул Каляеву.

—  Наверное, это действительно было в «Огоньке». — Каляев сделал ладонью вращательное движение. — Там же, где пересказ тургеневской истории!

—  А что, была еще и какая-то тургеневская история? — переводя глаза с Каляева на Верховского, спросила Паблик Рилейшнз.

— А как же!.. — сказал Верховский, но стушевался под ее взглядом и не нашелся, что говорить дальше.

— История взаимоотношений Тургенева и Герасима, — пришел ему на помощь Каляев. — Хотя, кто там был Тургенев, кто — Герасим, по большому счету так и осталось невыясненным. Дело в том, что в доме Тургеневых в один день и час родились два младенца — мальчик в господской семье и мальчик у крепостной девки Дуняши от проезжего гусара. В тот же вечер случилась гроза, молния ударила в барскую усадьбу, и она занялась, как спичка. В суматохе младенцев перепутали, и никто не мог с уверенностью сказать, где сын Тургеневых, а где плод скороспелой гусарской любви. Младенцы были сходны, как две капли воды, а до генетической экспертизы наука тогда еще не додумалась. И барин Сергей Тургенев волевым решением одного младенца записал сыном Иваном, а другого, названного Герасимом, отдал на воспитание Дуняше, поселив ее во флигеле вновь отстроенной спасско-лутовиновской усадьбы.

— Младенцев разыграли по жребию, — добавил Верховский.

А Каляева несло дальше:

— Барская чета не была уверена, что их сын Иван, а не Герасим, и потому испытывала перед Герасимом постоянное чувство вины. Ощущение вины усугубляло и то, что Герасим был глухонемым, — так проявился шок, который он испытал новорожденным во время пожара. Неудивительно, что его все жалели и многое ему позволяли. Словом, именно Герасим, а не Иван был в доме любимым ребенком. Иван же, не понимая, в чем причина такого предпочтения крепостному мальчишке, ревновал и постепенно возненавидел родителей. Он рос злобным, замкнутым и с младых ногтей обнаружил порочные наклонности. Уже с двенадцати лет он не давал прохода дворовым девкам, а когда слухи об этом дошли до родителей и они приставили к нему соглядатая, Иван обратил свою злость на кошек.

—  Он  связывал  котов  по  двое-трое  хвостами  и  бросал  в  подпол  на  растерзание мышам, — вставил Верховский.

— Именно так, — кивнул Каляев. — И вот, — он вздохнул, — когда Ивану исполнилось пятнадцать, его отправили на учебу в Москву. В штат слуг, сопровождавших молодого барина, был включен и Герасим. Правда, надолго в порфироносной столице Иван не задержался — наделав карточных долгов, он бежал в Петербург. Там он укрылся под чужим именем и проводил дни напролет в попойках, разврате и прочих увеселениях. В конце концов Тургенев-отец заплатил его долги, но пригрозил, что впредь не даст ни гроша. Иван сделал вид, что взялся за ум и поступил в Петербургский университет. Но лекции вместо него посещал Герасим. С возрастом их сходство отнюдь не исчезло, а, наоборот, стало бросаться в глаза, и стоило Герасиму надеть платье Ивана, так его все сразу принимали за барина. Иван с выгодой это использовал...

— Веймарская школа тургеневедов склоняется к тому, что проезжий гусар послу­ жил всего лишь ширмой и отец у них был все-таки общий, — сказал Верховский. — Отставной офицер Сергей Тургенев был еще тот ходок и вполне мог девушку эту... как ее?..

— Дуняша, — охотно подсказал Каляев.

— И вполне мог эту Дуняшу... — Верховский сделал неопределенный жест.

— Фу! Не ожидала от вас, Гай Валентинович, — сказала Паблик Рилейшнз, усмотрев в его движениях неприличность. — Ну и что же, молодой человек, было дальше? Вы очень забавно излагаете.

И Каляев с воодушевлением продолжил:

— Понемногу Иван удалил от себя всех слуг, приставленных отцом, и теперь ник­то не мешал ему эксплуатировать пытливый ум Герасима, который жадно поглощал знания и все вечера проводил за книгами. К восемнадцати годам у него прорезался слух, но он предпочел это скрыть — так удобнее было изучать жизнь во всех ее про­явлениях. К немоте он привык, а в чем-то даже она ему помогала. Вместо того чтобы тратить быстротекущую молодость на болтовню, Герасим облекал свои мысли, неизменно глубокие, в стихи и поверял их бумаге, не надеясь на публикацию. Каково же было его удивление, когда он увидел свои стихотворения «Вечер» и «К Венере Медицейской» в журнале «Современник» за подписью «И. Тургенев». Это Иван выкрал его рукопись и отнес в журнал в уповании на легкую пиитическую славу. По всем законам справедливости, литературный вор должен был быть изобличен, но — увы! Что мог Герасим? Разве что замычать обиженно... То были мрачные времена крепостного права, а он ведь был крепостным! Иван мог его продать, обменять на рысака или, скажем, расплатиться им за обед в ресторации, и тогда — прощай, учеба, прощай, университет! Даже пожаловаться Герасиму было некому: старики Тургеневы уже почили вечным сном, а Дуняша сгинула в лесу, собирая для молодого барина бруснику, морошку и голубику.

Верховский издал похожий на хрюканье звук и отвернулся к окну.

— Вот... — Каляев как будто потерял нить рассказа. — Да... Так они и жили: Гера­сим сочинял, а Тургенев паразитировал на плодах его вдохновения. В общем-то, Герасиму грех было жаловаться. Ему, крепостному да немому, никогда бы не удалось попасть в печать своими силами. А так у него, учитывая пробивной характер Ивана, всегда была возможность донести свои сочинения до людей. Не исключаю, что буквосочетание «И.Тургенев» он воспринимал не более как свой псевдоним.

— Так оно и было, — сказал Верховский. — Пселдоним. У Достоевского есть персонаж с замечательной фамилией Пселдонимов.

— Ну, о Достоевском мы уже поговорили, — заметила Паблик Рилейшнз.

—  Я вообще не понимаю, о чем это мы, — не вытерпела Людочка. — Какой-то литературоведческий ликбез, тогда как Виктор Васильевич...

— Вы, Людочка, правы, мы забылись немного, — согласился Верховский.

—  А я бы еще послушала, — сказала Паблик Рилейшнз. — Молодой человек так искусно заговаривает нам зубы.

— Я всего лишь пересказываю журнальную статью, — обиделся Каляев. — Если вам не интересно, так и скажите. Но я, между прочим, еще не добрался и до середины тургеневской биографии. Соль ее дальше, когда в жизни Тургенева, а значит, и в жизни Герасима появилась Полина Виардо. Они зажили втроем этакой шведской семьей. К тому времени перо Герасима окрепло, и Полина...

—  Доберетесь в следующий раз, — ядовито улыбнулась Паблик Рилейшнз. — Гай Валентинович, можно вас на минутку?

—  С вами, Изабелла Константиновна, хоть на край света, — ответил Верховский, и они удалились.

Людочка  плотно  притворила  за  ними  дверь,  подошла  к  Каляеву  и  негромко,  но выразительно сказала:

— Зачем, ну зачем вы уходите от разговора? Я не знаю, что вы там сделали: телепортировали их или загипнотизировали на расстоянии...

Каляев поморщился, словно у него внезапно заболела голова. Зазвонил телефон. Людочка отвлеклась, и он, воспользовавшись этим, стал продвигаться к двери, но тут Людочка обернулась и поманила его трубкой:

— Вас.

— Меня? Так ведь никто не знает, что я здесь, — изумился Каляев и подошел к телефону, предполагая нечто совсем уж гадкое.

— Это я, Муся, — сказали в трубке, и Каляев с опозданием вспомнил, что сам просил Кирбятьеву позвонить в издательство. — У вас есть что-нибудь новое об Эдике?

— Ничего.

— И у меня ничего, — вздохнула Муся. — Андрей, скажите правду: у него появилась другая женщина?

— Ну что вы! К вам он, — соврал Каляев, — относится очень трепетно...

— Так почему же тогда он исчез, не сказав ни слова?!

— А может быть, он не успел ничего сказать?

— Вы думаете... — Кирбятьева поняла, куда Каляев клонит. — Боже мой, да что же это такое делается! У вас есть данные, что тут замешан криминал?

— Ничего такого у меня нет, но я уверен, что Эдик исчез не просто так. Знаете что, я сейчас к вам приеду. — Каляев подумал, что Муська, коль скоро она милиционер, может содействовать в поисках пропавших друзей. — Пока, — сказал он Людочке и направился к выходу.

—  Мы еще не договорили, — остановила его Людочка, сделавшая стойку при слове «исчез*.

— Бог ты мой! — вышел из себя Каляев. — Да какое тебе дело до всего этого! Пропадают мои близкие товарищи — трое со вчерашнего вечера, а кроме того, Игоряинов и еще двое. Как и почему — никто не знает...

В комнату вошел человек в спецовке.

— Мастера вызывали? — перебил он Каляева.

—  Вызывали, вызывали... Вот дверь!.. — сказала Людочка и силком потащила Каляева в коридор. — Чините дверь! — крикнула она уже оттуда и, прежде чем мастер успел ответить, втолкнула Каляева в комнату девичьих грез.

10

Мухин лежал с закрытыми глазами на широкой с продавленной сеткой протопоповской кровати и тихо стонал. Владимир Сергеевич сидел у него в ногах, прислонившись к никелированной спинке и положив босые ступни в разодранных шлепанцах на капот деревянного автомобиля.

— Запахи... запахи мучают... — простонал Мухин.

— Пройдет. Так проходит земная слава. — Цитатник, содержащийся в голове у Владимира Сергеевича, снова, похоже, дал сбой. — Сик транзит... — Он решил произнести ту же фразу на латыни, но забыл, как она звучит дальше, и потому сказал со­всем другое: — Эх, молодые люди, молодые люди... пить и похмеляться — это тоже искусство! Когда я плавал в северных морях, мы пили неразбавленный спирт прямо на льдине и закусывали сгущенным молоком. Белые медведи стояли за торосами и ждали, пока мы выбросим банки. Они раздавливали их одним ударом и вылизывали остатки...

При слове «спирт» Мухин, не открывая глаз, поморщился.

— Одним ударом! — значительно повторил, расправляя плечи, Протопопов, то ли восхищаясь медвежьей силой, то ли отождествляя себя с белым медведем. — Помню, наш капитан зайдет ко мне, хлопнет взамен завтрака стакан спиртяшки и вперед, к штурвалу! А ты, молодой мужик, после какого-то портвейна в обморок... Да что ты лежишь, как полено?! Надо пересилить себя и шевелиться, хотя бы языком и мозгами шевелить...

— Вы были коком? — нашел в себе силы Мухин пошевелить языком.

— Я был судовым врачом на ледоколе «Сакко и Ванцетти», — гордо сказал Владимир Сергеевич. — И потому говорю тебе как медик: недугу надо сопротивляться. Ну же, встряхнись! — Он подергал Мухина за неживую руку. — Но мне приходилось радовать команду чем-нибудь вкусненьким. Вот, скажем, навязали нам как-то на берегу вместо мяса замороженных котлеток. Раньше такие в «Кулинариях» по одиннадцать копеек продавались. Разумеешь? Утром котлетки, днем котлетки, на ужин котлетки. Команда отказывалась принимать пищу, и кок разбрасывал их бредущим за кораблем медведям. Матросы голодали, и все шло к повторению событий на броненосце «Потемкин», когда за дело взялся я. Я велел коку перемолоть жареные котлеты с моченой клюквой и подать так к столу в виде паштета для последующего намазывания на хлеб. Смели, будто тайфун прошел! Котлеты к клюкве берутся в соотношении пять к одному, добавляется чеснок, его вообще хорошо повсюду добавлять...

По телу Мухина прошла судорога.

— Тазик принести? — участливо спросил Владимир Сергеевич.

— Не надо... не надо про чеснок...

— Аллергия у тебя на него, что ли?

Мухин открыл глаза, закатил их и опять закрыл.

—  Это потому, что ты спортом не занимаешься. Вот я, к примеру, был чемпионом ледокола по двадцати семи видам спорта.

— По каким... двадцати семи? — выдавил Мухин.

Протопопов бодро начал перечислять:

—  По гирям, штанге, борьбе, боксу, шахматам, шашкам, домино, нардам, прыжкам с места, стрельбе... бегу по льдине... Это сколько уже?

— Не считал...

— Ну что же ты! Значит, так: по гирям, штанге, борьбе вольной и классической, боксу, дзюдо, прыжкам с места в высоту и длину, бегу на сто и четыреста метров... Это уже десять. Потом настольные виды: шахматы и шашки, обычные и в поддавки, — это еще четыре вида; домино и нарды — это еще два; карты — преферанс, дурак и очко — еще три. Итого уже девятнадцать. Далее — стрельба по банкам и бутылкам. И Чуть главное не забыл — плавание! Летом — пять дистанций на время, а зимой кто кого пересидит и кто дальше доплывет. Пересчитывай — всего двадцать семь видов. А ты не верил!

Мухин уставился в потолок.

—  Гляди веселей! — потрепал его по плечу Владимир Сергеевич. — Напрягись и вставай! Потом ноги сами пойдут!

Мухин приподнялся на локтях.

— Слышу, — сказал он, — как почки на деревьях лопаются...

— Поэзия? — нахмурил брови Владимир Сергеевич, вспомнивший, что стихи вчера читал другой гость. — Тоже балуешься?

—  Слышу, — глухо, как из бочки, продолжал Мухин, — как бабки внизу семечки лузгают и разговаривают...

— Хм... — Владимир Сергеевич посмотрел на него с сожалением. — И что же они говорят?

— Говорят, что дочка какого-то протопопа двух мужиков вчера ночью привела, — без всякой интонации сказал Мухин.

Владимир Сергеевич бросился на балкон. Старушки внизу на скамейке сидели, но как он ни силился разобрать, что они говорят, не сумел. Вернувшись в комнату, он спросил неприязненно:

— Шутки шутишь?

— Нет, я слышу, — скорбно и убедительно произнес Мухин; он теперь сидел, глубоко утопая в кроватной сетке. — И запахи, запахи!.. Что же это такое у меня? И-эс-эс...

Владимир Сергеевич не знал, что такое и-эс-эс, и потому на всякий случай сделал паузу, прежде чем сказать:

— Да, моя фамилия — Протопопов, и друзья, — Владимир Сергеевич провел рукой в воздухе волнистую линию, которая, вероятно, должна была символизировать друзей, — зовут меня Протопопом. Иногда так зовет меня любя и родная дочь. Не вижу в этом ничего дурного. Бородавина, например, Бородавкой зовут. Это во-первых. А во-вторых, называя себя и своего товарища мужиками, ты тем самым делаешь грязные намеки на мою дочь, которая ввела вас в мой дом, который оказал вам гостеприимство, которое способны оказать не все и не всегда!.. — Он запутался в при­даточных предложениях и замолчал.

— Я правда слышу, — с такой тоской произнес Мухин, что у Владимира Сергеевича пропала охота настаивать на сатисфакции. — Только голоса и звуки перемешиваются, и не все могу разобрать. Како... какофония в ушах. И с обонянием черт-те что творится — от запахов хоть умирай... Есть феномен такой паранормальный, я название забыл, когда человек очень слабые запахи воспринимает. — Мухин свесил ноги с кровати и попытался встать. — И шея болит! Окарябался, кажется... Не посмотрите, что здесь у меня?

Протопопов надел очки с круглыми стеклами, одна дужка которых держалась на канцелярской скрепке, подвел гостя ближе к свету и увидел на его шее слева, чуть ниже скулы, четыре небольшие, симметрично расположенные ранки. Вместо ответа он взял с верстака зеркальце на длинной ручке, которым пользовался, когда требовалось заглянуть в недра какого-нибудь сложного аппарата, и продемонстрировал ранки самому Мухину.

— Ничего не помню, — сказал издатель-бизнесмен. — Я вел себя... как?

— Да так... Никак.

—  Образцы  мои  отдайте.  Побыстрее,  если можно...  —  Мухин понуро  направился в коридор. — Я не могу... Запах чеснока...

Владимир  Сергеевич  сбегал  за  образцами  и  заодно  запихнул  в  авоську  мемуары Бородавина.

— Поэту передай, Вадиму, — указал он на папку, — и скажи ему, пусть заходит. А это тебе, для «Энциклопедии*. — Он сунул Мухину в нагрудный карман сложенный вчетверо листок бумаги. — Сам-то доберешься домой?

— Я не домой, мне еще к партнеру насчет чая договариваться, — ответил Мухин и ввалился в вызванный Протопоповым лифт.

Владимир  Сергеевич  вернулся к  себе,  допил  портвейн,  закусил  его  мойвой  и по­ шел доламывать микроскоп.

Последнюю сигарету Олег Мартынович Любимов выкурил лет двадцать назад. С тех пор он не упускал повода подчеркнуть свое отвращение к табачному дыму. При нем беспрепятственно курил один Вятич, и то, чтобы лишний раз не травмировать нежную нервную систему Олега Мартыновича, не делал этого в его кабинете. Вот и сейчас, выслушав пересказ беседы со следователем, Вятич извлек трубку, но не закурил, а стал вертеть ее в руках. Он полулежал в кресле, вытянув ноги далеко под стол Любимова; рядом с ним на стуле, положив на колени прозрачную папочку с документами, сидел главбух «Прозы» Дмитрий Иванович Куланов. Любимов, не в силах оставаться на месте, слонялся по кабинету из угла в угол.

Главное уже было сказано, и до прихода срочно вызванного Павла Майзеля, совладельца адвокатской конторы «Майзель и Лабух», можно было разойтись и заняться текущими делами, но Олег Мартынович не мог утихомириться.

— Нет, они там определенно с ума посходили, — говорил он, имея в виду милицию. — Как это можно без всяких доказательств, без каких-либо данных, огульно...

Идиотизм! И-ди-о-тизм! — повторил он раздельно по слогам.

— Может быть, кто-нибудь настучал? — предположил Куланов.

— Ага! — Любимов подскочил к главбуху. — Что? Кто? Что вообще можно настучать? Кто-то видел, как мы с вами, подобно татям в нощи, напали на Игоряинова?.. В каком бреду и кому это придет в голову? Чушь! Деньги не поделили! Сколько у нас на счету? Точно, Дмитрий Иванович, до копейки...

Куланов вынул из папочки листок с цифрами. Любимов, уже успевший отбежать к окну, скакнул обратно, подхватил листок и на ходу принялся изучать.

— Да, не густо, — сказал он. — Деньги от «Глобуса» поступили?

— Уже ушли, — флегматично ответил главбух. — Вы же сами распорядились заплатить за офсетную бумагу. И правильно: где еще найдем такую дешевую бумагу? Правда, у нас возникли трудности с обналичиванием...

— Обналичивали-то зачем? — спросил Вятич, поигрывая трубкой.

— Так бумага же левая, потому и дешевая. Ясно, что им наличка нужна! Мы хотели перекинуть деньги, пришедшие от «Глобуса», Бубличному будто бы за склады, чтобы он нам, как обычно, на следующий день их минус свои три процента уже наличными вернул, но от Бубличного позвонили — что-то у них там с крышей. Словом, могли туда перекинуть, а обратно ничего не получить. Поэтому мы заняли наличку у «Савака энд Джули», а перечислили деньги «Секстету». Тому должна «Джулия», дочерняя фирма «Савака энд Джули», — в общем, между собой они разберутся.

— А бумагу как оформлять будем? — спросил Любимов.

— Оформим. В первый раз, что ли? — беспечно ответил Куланов.

— Чудесно! — Любимов сжал кулаки и звучно столкнул их перед своим лицом. —

Лучше не бывает! К нам с минуты на минуту может нагрянуть следствие, которое будет копать все подряд, потому что толком не знает, что именно ему нужно, а у нас висит в воздухе бездокументная бумага на семьдесят с лишним тысяч! Вы понимаете меня,

Дмитрий Иванович?!

— Не кипятись, Олег, не кипятись! — поморщился Вятич и разжег трубку.

—  Пересмотрите всю документацию с начала года! — приказал Любимов. — Мы по-черному кому-нибудь гонорары в этом году платили?

— Платили. Вы же сами распорядились...

Любимов безнадежно махнул рукой.

—  И за прошлый год документы посмотрите, — добавил он после паузы. — Оставьте свою команду работать на ночь. Мы отметим их ударный труд.

— В прошлом году у нас все отлично сошлось, — заметил Куланов.

— У вас сошлось! А у следствия и налоговой полиции, боюсь, не сойдется!

— Придется лезть в архив, — сказал Куланов.

— Вам лень?! Вам не хочется рыться в пыли?! Хорошо, я сам! Миша, перестань дымить у меня в кабинете, и так, как в аду! — выкрикнул Любимов, выбежал в коридор и решительным шагом направился к кладовке. — Люда, дайте мне ключ от архива! — крикнул он по дороге.

Людочка не отозвалась, что и неудивительно, поскольку они с Каляевым находились как раз за той дверью, которую Олег Мартынович намеревался открыть. Господи, как же она ошиблась, когда, затащив Каляева в кладовку и защелкнув задвижку, сказала: «Здесь нам никто не помешает. Рассказывайте!» И Каляев, поняв, что отделаться от Людочки не удастся, и уже не имея ни сил ни желания придумывать что-либо похожее на правду, рассказал все как есть.

— Ужас какой!.. — отреагировала на услышанное Людочка, но тут за дверью заговорил Любимов, и ее мысли побежали в другом направлении. — Затаитесь, — шепнула она Каляеву в самое ухо. — И свет, свет! — Она щелкнула выключателем. — А то увидят свет из-под двери!.. Не сумеют открыть и уйдут.

— Люда, долго нам еще ждать ключ! — заорал за дверью Любимов.

— Да ее нет у себя, — сказал голос Куланова.

— Я пороюсь у нее в ящике. — Шаги Любимова удалились.

— Не надо, у меня где-то был дубликат.

Людочка  узнала  голос  Бориса  Михайловича  Похлебаева.  Шаги  Любимова  снова раздались у самой двери.

— Что вы копаетесь! — подстегнул он Похлебаева.

— Олег Мартынович, ну что вы, в самом деле?! — заговорил Куланов. — Неужели мы сами не разберемся с нашими папками. Я человек раньшего времени, и все у меня, насколько позволяет нынешняя жизнь, в ажуре.

— Нет, я все должен контролировать сам! — зашумел Любимов. — В этом бардаке необходимо все контролировать! Здесь исчезают ключи, секретарши, президенты. Странно, что все издательство еще не ухнуло в тартарары!

— Вот, возьмите ключ, — сказал Похлебаев.

— Ой! — пискнула Людочка.

Затаив  дыхание,  они  с  Каляевым  слушали,  как  Любимов  проворачивает  ключ  в замке.

— Не открывается, — сказал он. — Но замок прокручивается.

— Дай-ка я! — сказал новый голос, и в кладовку проник сладкий запах трубочного табака.

— Вятич, — прошептала Людочка.

— Нет, не открывается, — констатировал Вятич. — Что-то с замком.

— Олег Мартынович, звонят, спрашивают Игоряинова. Что сказать? — послышался голос Веры Павловны.

— Пусть звонят ему домой... Черт, как все мне надоело!..

— Сейчас уйдут, — снова зашептала Людочка в каляевское ухо.

— Молчи лучше, услышат! — ответил Каляев.

Они стояли у самой двери плечом к плечу, и как-то само собой вышло, что Каляев взял Людочку за талию. Любимов за дверью произнес:

— Документы все равно нужны, так что придется ломать дверь. Сумасшедший дом какой-то, издательство сломанных дверей.

— А у нас же мастер как раз работает, — сказал Похлебаев.

В это мгновение Людочка все-таки решила заметить каляевскую руку. Она осторожно оттолкнула ее, но рука, будто привязанная, вернулась обратно. Людочка поежилась и надавила посильнее. Дальше случилось нелепое: Каляев руку убрал, и Людочкина ладонь провалилась в пустоту. Теряя равновесие, Людочка ухватилась за что-то, и это что-то со страшным грохотом обрушилось вниз. Людочка и Каляев замерли в неудобных позах.

— Что-то упало, — сказал Похлебаев. — Там точно никого нет?

— Что упало, то пропало, — заметил Вятич. — Что пропало, то не встало, а что не встало...

—  Перестань, Миша, дурака валять, — устало произнес Любимов, который опять приближался к состоянию апатии. — Нам нужно открыть вот эту дверь.

Последние слова были, видимо, обращены к подошедшему мастеру — потому что Людочка и Каляев услышали, как новый, совершенно незнакомый голос, витиевато выругавшись, сказал:

— Протяни палец, так вы всю руку отхватите. Я сантехник, а не слесарь или плот­ник. Мне унитазы чинить положено, а не вставлять и выставлять замки. Если я по доброте душевной согласился починить дверь, то это не значит, что я соглашусь ломать еще одну дверь, чтобы потом ее тоже чинить...

— Сколько? — прервал его излияния Любимов.

Сантехник  не  успел  ответить,  потому  что  Каляев,  пытаясь  встать  поудобнее,  зацепил локтем какие-то папки, и они упали на пол.

—  Однозначно там кто-то есть! — воскликнул Похлебаев и постучал по двери. — А ну-ка выходите!

— Открываем? — шепотом спросил Каляев.

— Не надо! — непонятно на что надеясь, сказала Людочка.

Но Каляев уже нащупал задвижку, и они явились на свет.

— О, Боже! — Любимов взялся рукой за лоб и привалился к стене. — Так мы, надо полагать, — сказал он, сверля Каляева презрительным взглядом, — собираем материал для очередного любовного романа?

— И так, и этак! — с достоинством ответил Каляев.

— Олег Мартынович, я вам сейчас все объясню! — вскрикнула Людочка.

—  Не надо, не надо мне ничего объяснять. Ничего мне не надо, ничего... — пробормотал директор, развернулся и пошел к себе.

— Олег Мартынович!.. — закричала ему вслед Людочка, но Любимов не обернулся.

— Действительно, пока не надо, — сказал, попыхивая трубкой, Вятич. — Иди к себе,

Люда! Пускай он успокоится...

— Это недоразумение, — попытался вызвать огонь на себя Каляев.

— Да уж... — усмехнулся Куланов. — Были когда-то и мы рысаками!

— Вы бы, молодой человек, помолчали! — добавил Похлебаев.

А  слесарь-плотник-сантехник  ничего  не  сказал.  Почесал  стамеской  затылок и  по­ шел прилаживать дверь в кабинет Игоряинова.

Через час после описанных событий Каляев позвонил в дверь кирбятьевской коммуналки. Муся встретила его в розовом кимоно, расшитом серебряной нитью. Пока они шли по темному коридору, вдоль стен которого едва угадывались какие-то пред­меты, она не проронила ни слова. И даже доведя Каляева до своей комнаты, не стала торопить разговор. Что и говорить: выдержка у Муси имелась — не зря носила она милицейские погоны.

Каляев  положил  свои  полотенца  на  журнальный  столик,  сел  в  кресло,  закурил  и сказал:

— Дело, возможно, серьезное... — Он замолчал, надеясь, что Кирбятьева натолкнет его на какую-нибудь мысль, но русская Агата Кристи сидела, соединив губы в ниточку, и Каляеву пришлось продолжать: — Раз Эдик до сих пор не нашелся, — он выпустил пару аккуратных дымных колечек, — то, стало быть, ему помогли потеряться. Вся надежда на ваши возможности. — Он кивнул на китель, небрежно брошенный на диване.

—  Дайте  мне  сообразить...  —  сказала  Кирбятьева.  —  Так!  Кому  он  мог  перейти дорогу?.. Кому он мог помешать, такой тепличный, беспомощный?..

— У него была идея какого-то журнала. Может быть, что-то связано с этим? — на ходу стал выдумывать Каляев. — Там возникли какие-то спонсоры. Журнал, по рас­четам, получался убыточный, и спонсировать его хотели, естественно, для того, что­ бы отмывать деньги. И эти бандиты могли... Не так разве?..

— Это я во всем виновата!.. — сказала Кирбятьева и неожиданно пустила слезу. — Никакие это не бандиты, не спонсоры, это он от меня ушел...

— Можно позвонить? — прервал ее Каляев, испугавшись, что Муся начнет рассказывать о своих взаимоотношениях с Эдиком.

Телефонный  аппарат  стоял  на  маленькой  тумбочке  возле  письменного  стола,  все пространство  которого  занимали  ровные  бумажные  стопочки;  поверх  каждой  скрепками были приколоты карточки с надписями: «Верстка», «Корректура-1», «Корректу­ра-2», «Текущее», «Идеи и замыслы», «Служебные бумаги», «Разное», а также «Волк приходит в полночь», «Смерть приходит и уходит» и «Караван идет в никуда». Под последни­ми  тремя,  вероятно,  скрывались  новые  сочинения  Марины  Ожерельевой.  По  организации все это напоминало дерево каталогов на экране компьютера.

Каляев позвонил Феде Буркинаеву; у того, однако, трубку не сняли. Тогда он на­брал код Новосибирска и через секунду услышал Прохоренкова.

— Привет! — радостно закричал Каляев. — У тебя все нормально?!

— В общем и целом, — ответил Прохоренков и стал оправдываться: — Слушай, старик! Твоя повесть задерживается ненадолго, у нас тут с бумагой напряженка, и типография цену заломила, но ты не переживай. Месяц-другой, и все будет на мази!

— Да я не за этим, — сказал Каляев. — Я... узнать, как ты там. Значит, все у тебя нормально?

— Да вроде, а что такое?

— Ничего, просто так. Кстати, ты с Максимовым контактов не имел?

— Я уже год, как ничего о нем не слышал.

— Вот и я, — сказал Каляев. — Даже телефон его потерял. Не дашь?

— Дам, конечно. А что такое?

— Ностальгия по прежним временам заела. Хочу всех наших ребят собрать.

— Всех уже не соберешь... Ты про Диму Каплю знаешь, наверное...

— Что... Капля? — спросил Каляев.

— Умер Капля. Спился. Он ко мне прошлой весной заезжал по дороге на Колыму. К каким-то золотодобытчикам нанялся в подмастерья. Три дня у меня прожил и не просыхал ни минуты. А в декабре жена его позвонила... Запил прямо на прииске. Его из артели поперли сразу. Он продолжал, пока деньги не кончились, а потом чуть ли не побирался...

— Похоронили его где?

—  Там же где-то и похоронили. Жене сообщили месяца через полтора после того, как все случилось. На могилу она не поехала... Помнишь, какие он рассказы писал?

— Да, добрые-добрые... Послушай... — Каляев помялся, прежде чем сказать, — но ведь тела Димы никто не видел... Никто из знакомых его не хоронил, а милиция наша всегда готова напутать.

Каляев поймал острый взгляд Кирбятьевой.

— В худшее как-то легче верится, — сказал Прохоренков.

— Жалко Диму, хороший был мужик, талантливый...

—  Оттого-то  и  спился,  оттого-то  и  умер,  что  хороший  и  талантливый...  Значит, тебе телефон Максимова? Записывай, диктую.

Каляев взял со стола кирбятьевскую ручку и записал номер на первом попавшемся листке. В трубке затрещало.

— Алло, алло! — закричал Каляев. — Саша, ты меня слышишь?! Алло!.. Не слышит, — пожаловался он Кирбятьевой, — оборвалось... Я еще один звонок сделаю, ладно? — сказал он, нажимая кнопки собранной из разноцветных колец ручкой, на которой было выгравировано золотыми буквами: «Ст. л. Ожерельевой — от вставших на путь исправления читателей и почитателей из отряда N° 7». — Алло, это квартира Максимовых?! Будьте добры Николая!.. Что? Ищут?.. Нет, это его знакомый... Часа полтора назад? Нет, это не я вам звонил. Извините... — сказал он с помертвевшим лицом и надавил пальцем на рычажок. — Вот так-то, Муся... Я не думал... не верил... Сейчас соберусь с мыслями и расскажу вам все. У вас выпить ничего нет?

— На кухне, в холодильнике, — ответила Кирбятьева; она, как видно, была из тех редких женщин, которые перед лицом больших неприятностей или тем паче опасности умеют взять себя в руки и не задавать лишних вопросов. — Есть водка и молдавское сухое.

— Лучше водки, — сказал Каляев и, когда Муся вышла, позвонил Бунчукову.

Но того по-прежнему не было дома.

Каляев прошелся по комнате, потом увидел, что все еще крутит в руках листок с максимовским телефоном, перевернул его и обнаружил на обороте запись, сделанную правильным ученическим почерком: «Возможные названия: 1) „Корректор смерти”, 2) „Пятничный убийца”, 3) „Пропуск в рай”». Он понял, что ненароком вторгся в творческую лабораторию Марины Ожерельевой, и потянулся к стопочке «Идеи и замыслы», справедливо посчитав, что место листку именно там. На верхнем листе в стопочке было написано «Кр. содерж.», что, вероятно, означало «Краткое содержание». Каляев не удержался и прочитал:

«В изд-ве „Поэзия” (владелец Игорь Викторов) гибнут ред., худред., техред., зав- производством, уборщица и, м. б., еще и курьер (трупы разложить постранично). Пе­ред смертью их пытали. Подозрение падает на разных людей. Следствие делает вы­вод, что убийца — компьютерщик Вячеслав. Он приходит по пятницам проверять работу компьютеров, а трупы находят после выходных. Вокруг Вячеслава сжимают кольцо, но не арестовывают его из-за отсутствия прямых улик. Sіс! Наступает понедельник, и сотрудники, придя на работу, находят холодный обезображенный труп Вячеслава.

Тогда в изд-во корректором внедряют ст. л. милиции Ангелину Татаринову, очаровательную блондинку лет 25. Она выясняет, что все погибшие накануне смерти совершили мелкие производст. ошибки. Татаринова вносит в рукопись ошибочную правку и получает от владельца изд-ва Викторова (брюнет с разноцветными зрачками) просьбу задержаться в пятницу для срочной работы. Когда они остаются одни, Викторов подсыпает ей в кофе клофелин, но она замечает это и меняет чашки. Викторов выпивает кофе с клофелином, набрасывается на Татаринову, заламывает ей руки, связывает и достает инструменты для пыток, которые хранит в сейфе под своими рукописями.

Он — маньяк-графоман. Получив наследство от убитого брата-мафиози и основав изд-во, он мечтает опубликовать свои сочинения, но до поры держит это в тайне, т. к. боится происков недоброжелателей. В ошибках сотрудников изд-ва он усматр. злой умысел, направл. против себя, и потому убивает их.

Татариновой за счет психологического воздействия своей красоты на преступника удается отдалить пытки. Когда она уже находится на волосок от гибели, начинает действовать клофелин. Теряя силы, Викторов заносит нож над беззащитной ст. л., но в изд-во врывается ее жених, к-н милиции Василий Корепанов, почувствовавший не­ладное, который по своей инициативе страховал Ангелину. Finita!

Р.S. В эпилоге — эпизоды суда над Викторовым».

—    За  счет  психологического  воздействия  своей  красоты,  —  повторил  Каляев вслух. — Это впечатляет...

Он поспешил приобщить оба листка к «Идеям и замыслам» и едва плюхнулся в кресло, как появилась Кирбятьева с подносом, на котором стояли початая бутылка водки, две рюмки и тарелка с бутербродами. Каляев налил себе и Мусе, выпил, закусил, снова налил и сказал:

— Тут, Муся, мистика чистой воды. Если вы меня не прервете, то я постараюсь связно рассказать все, что знаю, от начала до конца. После этого можете звонить в психиатрическую «скорую».

Потом он выпил еще водки, закурил и приступил к рассказу.

После ухода Каляева в «Прозе» установилась тишина. Но не было в этой тишине умиротворения — такая тишина бывает в доме, где случилось страшное несчастье, которое неминуемо должно повлечь за собой цепь других, не менее страшных происшествий. Каким-то непостижимым образом до всех сотрудников уже дошло, что Игоряинов мертв и в гибели его обвинены Любимов и Куланов. Директора «Прозы» сотрудники не любили, но в этот тяжкий момент — надо отдать им должное — никто из них не поверил в бредовую версию Вачаганского. Буквально из воздуха возникли предложения написать письмо в защиту директора и главбуха (правда, неясно кому и куда), а также — эта идея принадлежала Похлебаеву — никому не покидать помещение издательства, пока ситуация не прояснится и Олег Мартынович не будет реабилитирован. Даже реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин проявили высокую сознательность и не пошли в столовую принимать обеденную порцию пунша.

Сам Олег Мартынович ничего не знал о поддержке, оказанной ему коллективом, потому что в ожидании Майзеля замкнулся у себя в кабинете и переживал случившееся в одиночестве. В голове директора была пугающая пустота. Всегдашнее раздражение и то покинуло его. Любимов сидел, уставясь перед собой, и пытался изо всех сил пожалеть Игоряинова. Это давалось ему нелегко, ибо еще со вчерашнего вечера, проведенного в игоряиновском доме, он подсознательно был готов найти во всем происшедшем умысел самого Виктора Васильевича. И нынче, после того, как сошла первая горячка, вызванная диким обвинением следователя, Любимова захватили мысли,содержащие укор в адрес Игоряинова. Будто бы тот мог выбирать, становиться жертвой своего преступного зятя или нет, и предпочел смерть, дабы досадить Олегу Мартыновичу. С тоской думал Любимов о том, что вечером опять нужно будет ехать к Игоряинову — на этот раз приносить соболезнования. Совершенно непонятно было, как изъявлять сочувствие родственникам погибшего, когда тебя числят, хотя и не­ праведно, нанимателем киллера.

— Энэ-бэнэ-раба, квинтер-финтер жаба, выступают крабы, все в холщовых сабо, как тупые бабы — бабы на сносях, бабы на сносях!.. — пробормотал Олег Мартынович, безотчетно копируя африканского шамана, который присваивает горестям племени некое на ходу сочиненное имя и произносит его, отправляя заодно с вербальной формулой подальше и все помеченные ею несчастья; страждущим это иногда помогает. — Рабы — немы, мы — не рабы, мы жрем бобы и маринуем грибы! — продолжил шаманствовать Олег Мартынович.

Еще в молодости он выработал алгоритм поведения в стрессовых ситуациях: вести себя так, будто ничего не случилось, но на практике ему никогда не следовал; сейчас, однако, был тот редкий случай, когда директор «Прозы* попытался взять себя в руки. И коль скоро другие средства исчерпались, абсурд жизни должна была перешибить абракадабра.

— А нам все равно... а нам все равно — что повидло, что говно, — прогнусавил он на мотив известной песенки и придвинул к себе «Фруктовую диету*, намереваясь наперекор всему посмотреть правку, внесенную корректором.

Но уже вступительная статья вызвала у него отвращение. «Положа руку на сердце, автор сознается, что принадлежит к той обширной группе граждан, которых следует считать скорее теоретиками, нежели практиками, — читал он вымученный бессонными ночами текст. — Но вот какая странная вещь: автору-теоретику было интерес­но писать, и потому он льстит себя надеждой, что кому-то будет интересно читать*.

«Господи, какая белиберда!* — подумал Любимов. Корректура была решительно отодвинута на край стола, а ее место заняла безымянная папка. Любимов развязал тесемочки и, к своему удивлению, обнаружил «Титанового льва* Тарабакина, которого сам возвратил автору. «Глюки! — подумал Олег Мартынович. — Не схожу ли я с ума?» И «Титановый лев» был тоже отправлен на край стола, а вместо него директор «Прозы» придвинул другую безымянную папку. Он развязывал ее с опасением, что и там окажется сочинение вездесущего Тарабакина, но нет: в папке была отпечатанная на машинке рукопись, озаглавленная «Мы крови своей не жалели...», и короткое, написанное от руки авторское предисловие.

«Пятьдесят лет минуло с того огневого времени, о котором пойдет мой рассказ, — писал автор^[2]. — Много воды утекло с тех пор, развенчан культ личности, произошла перестройка, и установились ценности рыночных отношений. Из участников тех далеких героических событий, возможно, живы только я и тов. Колотовцев Г. Б., бежавший после войны к американцам. Недавно я видел тов. Колотовцева Г. Б. по телевизору как члена делегации американских ученых профессоров, помогающих подниматься с колен нашей науке. И, значит, теперь у меня развязаны руки и есть моральное право рассказать обо всем.

Все фамилии, упоминаемые мною, подлинные, за исключением тех, что были изменены по рекомендации компетентных товарищей. Названия населенных пунктов в большинстве своем опущены, но свидетели описываемых событий без труда узнают описываемые места.

В  районах,  где  происходили  многие  из  описываемых  событий,  остались  свидетели происходившего и даже, может быть, самые непосредственные участники. Поэтому, кроме меня и Колотовцева Г. Б., надо поискать и других людей, которые в состоянии пролить свет на эту мало кому известную страницу Великой Отечественной войны.

Сила Бородавин, капитан запаса».

Любимов тяжело вздохнул и — лишь бы не возвращаться к «Фруктовой диете» — продолжил чтение:

«Теперь об этом можно рассказать. Конечно, когда откроются все архивы и будущие исследователи стряхнут пыль веков с папок, в которых заключены рапорта и шифрограммы, многое предстанет в ином свете. Но дух тех героических дел не сможет открыть никакая бумага. Лишь реальные участники событий способны донести до будущего атмосферу этих удивительных событий.

В ноябре 1941 г., когда фашистские полчища стояли под столицей нашей Родины, героической и несгибаемой Москвой, меня вызвали в штаб кавалерийского корпуса под командованием выдающегося конника генерала Доватора, в котором я служил фуражиром, где вручили предписание срочно отбыть в Энск в распоряжение тов. Панина В. К., командира в/ч (впредь буду именовать ее в/ч Икс). На сборы мне дали два часа. Я пожелал моим товарищам ратных успехов, поцеловал моего боевого коня и отбыл.

До войны я работал зоотехником в племенном хозяйстве, которое патронировал лично тов. маршал Семен Михайлович Буденный, и, будучи призван в кавалерию, по­лучил из рук командования этого коня, присланного из хозяйства в порядке шефской помощи. Добрый был конь! Звали его Варяг.

Горько было ехать в Энск, когда навстречу мне мчались эшелоны с живой силой и боевой техникой, готовые сразиться с лютым и вероломным врагом. Поздним вече­ром я прибыл в Энск, маленький, ничем не примечательный городок на Волге, и по­шел на поиски в/ч Икс. В комендатуре меня удивили, сказав, что никогда о такой в/ч не слышали, и сдали меня в Особый отдел. Там тщательно изучили мои документы и вызвали тов. Бескаравайных.

На его портрете остановлюсь особо. Это был высокого роста, настоящий богатырь, могучий мускулами и острый умом. Глаза его всегда были внимательны, будто он все вокруг изучает, изучает и никак не может изучить до конца. Голос он имел негромкий, но враги частенько трепетали, услышав Матвея Бескаравайных. С друзьями он был честен и прям, как и полагалось коммунисту той поры, в быту скромен и привержен высокой морали. Еще его отличала тяга к поэзии. Он не расставался с книгой стихов поэта Демьяна Бедного и часто в минуты затиший с художественным выражением читал стихи товарищам.

Тов. Бескаравайных вошел в Особый отдел, сличил фотографию на моих документах с моим лицом и сказал радушно:

—  Здравствуйте,  товарищ  Бородавин.  Ждем  вас  вторые  сутки,  остальные  все  уже прибыли.

Я не спросил, кто такие эти остальные. В армии лишние вопросы не приняты. Мы тепло попрощались с особистами и вышли на улицу. Дул пронизывающий ветер, мела поземка. Мы вышли к Волге. Великая русская река уже покрылась льдом. Правда, это я увидел на следующий день, а тогда вокруг было темно, как в могиле. Настроение у меня было приподнятое. Мы прошли по-над берегом и оказались возле забора, в ко­тором была железная дверь без надписи. Тов. Бескаравайных постучал. Нам открыли, но, прежде чем впустить, потребовали назвать пароль, который тов. Бескараванных назвал (пароль был „Пушка”). Пройдя дверь, я увидел двух человек в полушубках, вооруженных винтовками, а на крыше двухэтажного строения, как мне показалось в темноте, было устроено пулеметное гнездо (так назавтра оно и оказалось).­

Охрана в полушубках была передовой линией контроля. Войдя в строение, я предъявил документы лейтенанту в форме сотрудника госбезопасности. Здесь тов. Бескаравайных оставил меня. Лейтенант провел меня в следующую комнату, куда вошла кастелянша (кто она, я узнал позже, а тогда из-за белого халата я принял ее за врача), и мне приказали раздеться. Я задал было вопрос о тов. Панине В. К., к которому мне предписали явиться, но лейтенант ответил, что пока мое дело выполнять указания. Лишь через месяц я узнал, что никакого тов. Панина В. К. не существует в природе.

Когда я разделся, кастелянша забрала мою верхнюю одежду, и мне вручили пакет, в котором находился хороший костюм, штиблеты и рубашка, а также отдельные брюки, фуфайка и тапочки на меху. В моей жизни никогда раньше не было настоящего костюма. Лейтенант сказал мне надеть костюм. Я повиновался, после чего он указал на дверь. Но не на ту дверь, через которую ввел меня, а на другую, в противоположной стене. Я прошел в следующее помещение, где пожилой человек в штатском опять попросил меня предъявить документы.

Я  растерялся,  потому  что  понял,  что  забыл  их  в  гимнастерке,  и  попытался  вернуться в комнату, где переодевался, но она уже была заперта с той стороны.

—  Вот так-то, товарищ Бородавин, — сказал этот человек, — никогда не надо терять бдительность. Вот ваши документы.

Он протянул мне документы. Я открыл их и увидел свою фотографию, но фамилия была Чупрынин, а имя имя-отчество Александр Ноевич.

— Это не моя фамилия, — сказал я.

— Теперь ваша! — сказал пожилой человек и указал мне пройти в следующую комнату.

Больше этого человека я не видел. Уже когда мы находились в тылу фашистов, в минуту откровения тов. Бескаравайных сообщил, что он оказался предателем, утром следующего же дня его арестовали и расстреляли. В связи с этим документы на Чупрынина у меня позже отобрали, и с целью запутать врага нам выдали новые документы, но уже с нашими прежними фамилиями.

В следующей комнате я встретился с моими будущими соратниками по оружию и боевым делам. Находился там и тов. Бескаравайных, который приветствовал меня как старого знакомого. Он познакомил меня с бывшими в комнате людьми, потом провел меня в столовую, где меня накормили ужином — перловой кашей со свининой, чаем с сахаром и хлебом (хлеб был черный, но зато без счета!), а затем проводил в комнату, где стояло шесть коек. Пять из них уже были заняты теми, с кем меня знакомил тов. Бескаравайных. Он указал мне на свободную койку возле окна и сказал:

— Отдыхайте, товарищ Чупрынин. Завтра вам придется включиться в учебу. Подъем в шесть ноль-ноль, — и обратился ко всем лежащим: — Спокойной ночи, товарищи! Через три минуты гасим свет.

— Спокойной ночи, товарищ Бескаравайных! —ответили лежащие.

Я разделся и лег. У меня была мысль, когда погасят свет, расспросить кое о чем соседа справа, чье лицо заслуживало доверия. Но свет еще не погас, а я уже заснул. Впервые за полтора месяца я заснул не под грохот орудий или стук колес, а спал раз­ детым и на простынях...»

...В дверь постучали.

— Секундочку! — крикнул Олег Мартынович, думая, что это Майзель, придал лицу беспечное выражение, свидетельствующее о том, сколь малое значение он придает беспочвенным обвинениям, и пошел открывать.

Но  за  дверью  оказалась  Изабелла  Константиновна.  Любимов,  хотя  и  считал  Изабеллу Константиновну отпетой дурой, сам когда-то пригласил ее работать в издательство. Паблик Рилейшнз была школьной подругой его жены Жанны Петровны и даже свидетельницей на свадьбе Жанны Петровны и Олега Мартыновича, а жена — единственным человеком, просьбы которого грозный директор «Прозы» выполнял без рассуждений. Вот уже три года Олег Мартынович расплачивался за свою мягкотелость. Паблик Рилейшнз, чуждая субординации, запросто входила к нему в кабинет и в присутствии сотрудников называла его уменьшительным именем Олежек. Будучи в на­строении, Олег Мартынович над этим посмеивался, но в иные моменты с трудом удерживался, чтобы не сказать Изабелле Константиновне какую-нибудь гадость.

—   Олежек,  мы  все  возмущены  свалившимися  на  тебя  инсинуациями,  —  сказала Паблик Рилейшнз, переступая порог. —. У меня есть версия!

—  Хм...  —  неопределенно  отреагировал  Любимов,  несколько  сомневаясь  в  том, могут ли инсинуации сваливаться.

— Версия! —воодушевленно продолжила Паблик Рилейшнз, бюстом вдавливая директора в кабинет. — Я знаю, кто убил Виктора Васильевича. Сделать это мог лишь один человек — этот... который сочиняет любовные романы. Он и Люда... Он втянул нашу Людочку, уговорил наивную девочку — ну, ты понимаешь, Олежек, он влюбил в себя девчонку и втянул... Они выкинули Виктора Васильевича в окно, а их сообщники увезли его на машине. То есть уже не его, а его труп... Это точно — там никого больше было! А этот сочинитель...

— Каляев его фамилия, — сказал Любимов.

— Да, Каляев! — воскликнула Паблик Рилейшнз так, будто фамилия и была недостающей уликой, которая должна изобличить преступника. — Этот Каляев крутится здесь уже второй день, а прежде мы его ни разу не видели... Нет, Олежек, это неспроста, преступника всегда тянет на место преступления — почитай классику! Дикая ситуация — убийца, уверенный в безнаказанности, обосновался в издательстве, что­ бы беспрепятственно уничтожать улики, и будь уверен: он уже все уничтожил. Он нахально измывается над нами, он бросает нам вызов! Да, да, Олежек, — то, что он средь бела дня, когда все издательство в трауре, затаскивает твою секретаршу в кладовку, — это открытый вызов! И к тому же он говорит какие-то глупости о Достоевском и Тургеневе... Представь себе, он пытался внушить мне, что Тургенев был баб­ник и пьяница, а писал за него Герасим — тот, который Муму. Видимо, он нас всех тут считает дурами...

—  Это веский аргумент, чтобы посадить Каляева за решетку, — сказал Олег Мартынович.

— Ты мужественный человек, Олег. Шутить в твоем положении... Но ты зря не хочешь прислушаться ко мне. И, кстати, не только ко мне — на эту версию меня на­ толкнул Верховский...

— А-а, Верховский... — Любимов поскреб бородку. — Кстати, Белла, передай ему эту рукопись. Сейчас же передай, пока он не ушел. — Он завязал тесемочки и вложил папку с бородавинскими мемуарами в руки Паблик Рилейшнз. — Это срочно. Пусть, кровь из носу, к завтрашнему дню прочитает и даст -заключение.

— Верховский тоже уверен, что Игоряинова убил Каляев, — веско произнесла Паблик Рилейшнз, хотя полчаса назад, когда она поделилась своими соображениями с Гаем Валентиновичем, тот лишь воскликнул: «Замечательно!»— и убежал, не желая слушать дальше. — Как ты не понимаешь?! Если доказать причастность Каляева к убийству, то это снимет обвинения с тебя! — Паблик Рилейшнз ощутила себя полномочным полпредом сплоченного коллектива. — Мы же о тебе печемся! Посмотри в зеркало — на тебе лица нет!..

— Уйди, Белла! — с затаенной угрозой сказал Любимов. — Лучше уйди! Уйди, умоляю!

Паблик  Рилейшнз  отступила  на  шаг,  глянула  Олегу  Мартыновичу  в  глаза  и  тихо ойкнула.

— Уйди, — повторил он, наступая на нее. — Поскорее уйди, — и неожиданно за­орал так, что зазвенели стекла: — Убирайся, черт тебя побери!!!

Крик этот разнесся по издательству; сотрудники вздрогнули, поглубже втянули головы в плечи и принялись изображать трудовой порыв, а Людочка, еще не отошедшая после инцидента в кладовке, тяжело, животом, всхлипнула.

Изабелла Константиновна пришла в себя уже в коридоре; в руках у нее была папка с бородавинской рукописью, перед нею — запертая дверь в директорский кабинет. Постояв немного, она деловой походкой направилась к Верховскому и сказала весьма значительно:

—  Гай Валентинович! Олег Мартынович просил это прочитать и высказать суждение. Срочно!

—  Уже приступаю, дражайшая Изабелла Константиновна! —  молвил Верховский, но, когда Паблик Рилейшнз вышла, отрешенно закурил и ни к чему приступать не стал.Гай Валентинович пребывал в шоке, и его шок имел филологическо-ветеринарный оттенок: только что, листая по какой-то редакторской надобности толковый словарь, он прочитал, что роды у «ежей, барсуков и некоторых др. животных* называются опоросом...

Ближе к концу рабочего дня приехал адвокат Майзель. Выслушав Олега Мартыновича, который, пройдя через фазу наивысшей взбудораженности, опять находился в глубочайшей депрессии, Майзель сделал пару звонков, потом потребовал кофе, от­ пустил тонкий комплимент Людочке, пришедшей с подносом, и попросил послать кого-нибудь за коньяком.

— А пока, — сказал Майзель, — я расскажу детский анекдот по случаю. Ползут два муравья, перед ними — рельсы. Один муравей попер прямо, а другой говорит: «Умный в гору не пойдет!» — и побрел вдоль колеи.

— А почему этот анекдот по случаю? — спросил Любимов.

Но тут зазвонил телефон, и Майзель ничего не успел объяснить.

— Вас, — сказал Любимов.

Майзель приложил трубку к уху и несколько минут мычал и кивал головой.

— Спасибо, дружок! — наконец произнес он в трубку членораздельно, положил ее на рычаг и поднял глаза на Любимова: — Следователь Вачаганский по соответствующему ведомству не числится, и, вообще, дело по заявлению гражданки Игоряиновой Клавдии Максимовны находится в зачаточном состоянии. Никто вашего президента пока не искал и искать не думал, следовательно, и версий насчет его исчезновения нет никаких. Открывай! — велел он вошедшему с бутылкой коньяка Вовику Нагайкину. — Эх, ребята, лучше бы уж вами занялась милиция!

11

Основатель жанра русского героико-эротического боевика и мастер фэнтезийной эротики Сергей Тарабакин чувствовал себя глубоко уязвленным, хотя и не показал этого Любимову. Он не сомневался, что «создает настоящую литературу» (так было написано в предисловии к его двухтомнику). Однако ему мечталось о том дне, когда в этом убедятся и все остальные — в том числе, разумеется, и эстетические антагонисты, как высокопарно называл Тарабакин бывших «рогизобовцев», с которыми по старой привычке отождествлял «Прозу». При этом эстетических антагонистов Тарабакин презирал — во-первых, за то, что они презирали его, а во-вторых, за то, что их, в отличие от самого Тарабакина, почти не печатали.

Подсознательно он был готов к тому, что антагонисты рано или поздно падут перед ним ниц, и потому не очень удивился звонку Любимова. Зная все это, нетрудно представить, как сильно разочаровал Олег Мартынович мастера фэнтезийной эротики в очном разговоре. Компенсацию Тарабакин мог получить единственным способом — опубликовав «Титанового льва».

Имелось по меньшей мере три издательства, где его встречали с распростертыми объятиями. Вырулив с бульвара на оживленную магистраль, Тарабакин прикинул, что прямо по курсу лежит «Войпобабе», получивший название по начальным буквам фамилий своих основателей — Войтыллы, Померанцева и Бабеля (Бабеля-младшего, как называл себя сам Бабель). Это был бы наиболее подходящий вариант, но не далее как на прошлой неделе «Войпобабе» принял у Тарабакина рукопись «Балландрийской пучины». В пятнадцати минутах езды от «Войпобабе» находилась «Анафора», но и туда накануне он отдал эротико-психоделический роман «На нивах балландрийских». Оставалось ехать аж к кольцевой дороге, где в новостройках обосновалось издательство «Афродита».

Два месяца назад там вышел тарабакинский роман «В джунглях Балландры», на переплете которого монстр синего цвета распиливал бензопилой обнаженную красавицу. Рисунок впечатлял, но он-то и вызвал нарекания передовика эротико-фэнтезийного цеха; в его романе все было наоборот: красавица Юя, кочующая с героем-великаном Б’Эггрзом из романа в роман, распилила монстра, который навязчиво пытался ее изнасиловать. Поскандалив из-за ошибки, Тарабакин дал себе слово наказать «Афродиту» и никогда больше ничего ей не предлагать. Но сейчас он решил, что «Афродита» достойна амнистии, поддал газу и взял курс к кольцевой дороге.

Примерно в то же время, когда Тарабакин пересекал город с севера на юг, глубоко под землей, в переполненном вагоне метро, ехал с запада на восток Иван Мухин. Он стоял, стиснутый потными и недовольными пассажирами, и лишь голова его покачивалась в такт движению. Те немногие силы, которые ему удалось собрать, уже иссякли, и если бы толпа внезапно расступилась, он, наверное, осел бы прямо на пол.

Детская обида застыла в глазах Мухина. Еще вчера жизнь была прекрасна: «Энциклопедия» стараниями Марксэна сочинялась, чай, спички и мыло продавались, жена уехала, и сам он направлялся домой к хорошенькой девушке. И вроде бы мало что изменилось за прошедшие двенадцать с небольшим часов, но Мухин чувствовал, ощущал кожей: изменилось все. Ничем он не мог подтвердить это ощущение, но от того оно не становилось менее убедительным.

Толпа вынесла его из вагона на пересадочной станции, и он побрел длинным переходом, по которому две тетки в желтых безрукавках елозили громадными швабра­ми; вдоль стен здесь бок о бок стояли мальчишки с газетами, старушки с сушеными грибами, наглые нищие, бритые наголо молодые люди со связками «Бхагават-Гиты», продавец средств от бытовых насекомых, мужчина с подбитым глазом, продающий помоечных котят, девушки у стенда с очками, цыганки-гадалки, распространители лотерей, певцы и музыканты. Причем в горловине перехода слепой пел «Раскинулось море широко», в середине располагался инструментальный ансамбль, состоящий из двух гитаристов и ударника, а в противоположном конце — интеллигентного вида старичок в соломенной шляпе играл на скрипке «Полонез» Огинского. Когда Мухин дошел до ансамбля, все три мелодии встретились в его голове, к ним примешались запахи грибов и средства от насекомых, которым продавец в рекламных целях умерщвлял извлекаемых из коробочки тараканов. И предсмертное шуршание тараканьих лапок тоже достигло слуха Мухина, придавая его новому состоянию какое-то уж совершенно омерзительное качество.

Он обернулся, взглядом адресуя вопрос проходящим мимо людям. «За что?* — хо­тел он спросить их, но люди спешили и не замечали Мухина. Только тетка со шваб­рой, упершись в него, сказала укоризненно:

— Мужчина, у вас из авоськи сыплется! А убирать Пушкин будет?!

Видимо, у тетки была мания величия, и она ощущала себя если не Пушкиным, то, по крайней мере, Ахматовой, потому что, произнеся эту тираду, слизнула шваброй тянущуюся за Мухиным чайную дорожку и пошла дальше. А Мухин поднял к глазам авоську, увидел, что чай высыпался, и почему-то сделал из этого вывод, что жизнь безнадежно испорчена. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он взмахнул рука­ми, чуть не сбил на пол бородавинскими мемуарами ударника с его тарелками и, шатаясь, потащился туда, откуда пришел. Куда, зачем?..

(Вот так и Русь — то в одну сторону, шатаясь, тащится, то в другую, тоже шатаясь. Куда, зачем — дай ответ!.. Не дает ответа... Или не может дать...)

Через полчаса Мухин обнаружил себя полулежащим на жесткой скамье. Он поднялся, куда-то снова пошел, был занесен толпой в вагон, проехал какие-то станции и снова оказался на перроне, миновал турникеты и опять угодил в переход. Но это был уже другой переход, потому что вместо слепого певца, инструментального ансамбля и старичка со скрипкой здесь играл на саксофоне юноша в бейсболке, пели дуэтом псалмы возле картонного ящика с надписью «На храм» две монашки и наяривал на ложках безногий инвалид. Самое же страшное отличие заключалось в стоящей рядом с инвалидом старушке, одетой в плюшевый малахай, у которой руки были продеты в чесночные гирлянды. Старушка пританцовывала в такт ложкам и выкрикивала:

— А кому чесночок ядреный! Против гриппа и прочих заболеваниев!

Сделав по инерции пару шагов в направлении гирлянд, Мухин развернулся и, загребая ногами, побежал назад — точнее, ему мнилось, что он бежит, а на самом деле он едва отрывал ботинки от пола. Навстречу ему как раз хлынули люди из подошедшего поезда и закрутили, завертели его. Поток прижал Мухина к стене, и он стал пробиваться подальше от чесночных гирлянд, цепляя авоськой за ноги прохожих и расталкивая продавцов, нищих и гадалок, пока не налетел на стенд с очками и не свалил его...

— И-эс-эс! — закричал он вцепившейся в него девушке-продавцу.

— И-эс-эс! — доказывал он волокущим его под мышки милиционерам.

—  И-эс-эс! — сказал он уже вполне спокойно бомжу, рядом с которым оказался в

камере временного содержания.

— Пусть будет и-эс-эс, — согласился бомж. — Но ты, брат, все равно того... не шебаршись. А то отправят в психушку, вкатят тебе за этот самый и-эс-эс аминазина с галоперидолом, и тогда станет совсем хреново!..

Сергею Тарабакину в этот день тоже сильно не повезло. До «Афродиты» оставалось рукой подать, когда он спрямил путь и на незнакомой улице въехал в открытый канализационный люк. За несколько секунд до этого ему пришел в голову очередной сюжет из балландрийской жизни. Взор Тарабакина затуманился: Юя и Б’Эггрз возник­ли перед ним, как живые, а когда их лики растаяли, было уже поздно: машина сотряслась в железных конвульсиях, и мастер фэнтезийной эротики больно ударился античным торсом о руль.

Тарабакин обследовал машину и печально покачал головой. Одному, без помощи, здесь было не справиться, но помощь не спешила появиться. Вдоль пустынной, на­ сколько хватало глаз, улицы тянулись высокие заборы с закрытыми наглухо ворота­ми. Суровый пейзаж разноображивали только стоявшие там и сям мусорные баки, похожие на цилиндры уэллсовских марсиан. Тарабакин забрался в машину и в ожида­нии какой-нибудь оказии задумался о балландрийских делах. Сюжет нового романа «В недрах Балландры» выстраивался крутой. Победив колдуна Гаруна, великан Б’Эггрз и фея Юя спускались в многокилометровые подземелья планеты, кишащие мудрыми, но коварными друидами и прекрасными, но тоже коварными дриадами. Очарованный дриадами Б’Эггрз удалился с ними в Грот Наслаждений, а друиды выкрали пре­красную Юю, и самый страшный из них, вождь балландрийской нечисти Белый Друид бросил фею животом на покрытый парчой трон, а сам, роняя с клыков вязкие слюни, расположился позади нее и обнажил свой нефритовый столп...

«Нет, на троне, кажется, уже было, во дворце Гаруна...» — с досадой подумал Тарабакин, остановил бег творческой мысли и потянулся к папке с «Титановым львом». Он взыскательно следил за тем, чтобы в балландрийской эпопее не случались повторы. «Эх, точно было!» — вспомнил он наверняка, огорчаясь необходимости расстаться с готовым эпизодом, и — все-таки надеясь, что память подвела, — взялся за неподатливые тесемки. «В конце концов, пусть не на троне, а на... на столе или на канате. Да, на канате! На двух канатах! Они будут-раскачиваться каждый на своем канате! Этого не было!» — обрадовался он находке. Тесемки, впрочем, были уже распутаны.

«Пятьдесят лет минуло с того огневого времени, о котором пойдет мой рассказ», — выхватили глаза Тарабакина первую фразу. «Титанового льва» в папке как не бывало. Тарабакин перевернул несколько листков странной рукописи и, задержавшись на абзаце, который начинался словами «Кровь лилась рекой», стал читать:

«Кровь лилась рекой на подступах к несгибаемой любимой Москве. Праведный меч опустился на шею фашистской гидры, завязшей в русских непроходимых снегах. А в нашей в/ч Икс шла размеренная, схожая с гражданской жизнь. Мешало отсутствие женщин (мы были молодые здоровые мужчины, и в нас играли соки!), но ежедневные занятия по двенадцать часов в день помогали бороться с этой естественной потребностью человеческого организма.

После подъема был завтрак: обычно каша, перловая или пшенная, и чай с маслом и сахаром, иногда с повидлом. Затем мы приступали к занятиям. Ведущими предмета­ми были четыре: 1) политучеба, 2) обращение с оружием и взрывчаткой, 3) немецкий язык, 4) правила хорошего тона. Последний предмет был особенно непонятен и труден: нас учили правильно сидеть за столом, основам искусств, а также бальным танцам. Но еще труднее было постоянно подвергаться медицинским обследованиям. Каждый день у нас брали кровь и другие анализы, и мы терялись в догадках, зачем это делается и почему.

Крепче всего подружился я в в/ч Икс с тов. Бескаравайных, который являлся старшим нашей группы, и Савелием Крыльевым, который, как и я, служил в кавалерии. Савелий часто с нежностью вспоминал свою кобылу Мадеру, которая была убита у озера Хасан японскими камикадзе и самураями. В хороших отношениях я находился также с Василием Бритиковым, Василием Плюгиным, Митей Шубнюком, Нугзаром Габидзашвили и обоими Ивановыми (к сожалению, не помню, как их обоих звали). Это были ребята деревенские, простые, как сама земля. В целом добрые дружеские отношения установились с Георгием Меерсоном и Травкиным. Лишь с Иваном Сусло, который и от прочих товарищей держался особняком, с первых дней у нас были трения. Но на учебу они не влияли, и даже Сусло, умевший играть на пианино, показывал мне гаммы.

Мы были разделены на две группы, но к новогодним праздникам, когда наша доблестная армия уже победоносно погнала фашистов от выстоявшей героической Москвы, нас слили в одну. К тому времени оба Иванова, Шубнюк и Бритиков были отсеяны за неуды по немецкому языку, а Травкин утонул в полынье. Отчислили и Меерсона — за что, не знаю.

Постепенно все большее внимание уделялось медицине, и часто с нами беседовали товарищи из госбезопасности. И вот настал день, когда перед нами приоткрылась причина нашего пребывания в в/ч Икс. Приехало много человек в штатском, и среди них Колотовцев Георгий Борисович, которого все уважительно называли профессором, хотя он и был из них самый молодой. Человек в гимнастерке без знаков различия (позже я узнал, что это один из руководителей госбезопасности, далее я буду называть его товарищем Васильевым) побеседовал с каждым в отдельности, а затем нам объявили о высокой чести выполнить особое задание Родины. Тогда же в нашу группу влили двух женщин — Маню Соколову и Ульяну Ржавую. Оказывается, здесь же, в Энске, в в/ч Игрек, такую же подготовку проходила женская группа.

Приехавшее руководство провело совещание, после чего занятия музыкой и танца­ми были прекращены. Тов. Бескаравайных, который испытывал ко мне повышенную симпатию, сообщил мне, что, по его сведениям, это связано с изменившимися задача­ми. Вскоре к занятиям прибавилось парашютное дело. В марте нас разделили на две группы. 8 марта, в Международный день солидарности женщин всей Земли, нашу четверку в составе тов. Бескаравайных, Габидзашвили, радистки Мани Соколовой и меня посадили в самолет и забросили в немецкий тыл для проведения диверсий. Мы дума­ли, что это и есть наше ключевое задание, но после того, как под откос был пущен эшелон с бронетехникой (лично тов. Бескаравайных и мною), нас срочно отозвали назад. Мы перешли линию фронта и уже в Энске узнали, что другой четверке не повезло. Их по ошибке сбросили на охраняемый немцами объект, и так погибли мой друг Савелий Крыльев, в сердце оставшийся кавалеристом, и радистка Ульяна Ржавая, а Иван Сусло пропал без вести. Спастись удалось Василию Плюгину, который сумел перейти линию фронта и вернуться к своим, по дороге нанося врагу урон в живой силе и технике. Василия Плюгина доставили в Энск позже нас.

Нам дали три дня отдыха и лишь после этого сообщили, что заброска наша была проверкой, которую мы прошли с честью. Вечером следующего дня мы получили приказ отбыть в Москву. Нам выдали сухой паек (тушенку и галеты) и отвезли на Энский аэродром. Погода была нелетная, и паек мы съели еще до вылета в столицу. Бдитель­ на была столица военной поры...*

Тарабакин засек шевеление на тротуаре и оторвался от рукописи. Но это была всего лишь бродячая собака. В зеркале он увидел, как она подбежала к заднему коле­су, понюхала его и задрала лапу. Надо было что-то предпринимать. Даже нервы Тарабакина, крепкие, как канаты, на которых Юе предстояло отдаться Белому Друиду, не выдерживали бесплодного ожидания. Он отложил бородавинскую папку, запер машину и зашагал в сторону «Афродиты».

Когда он, вызвав аварийку, возвратился назад, машина стояла без колес, с разбитыми стеклами и сломанной приборной панелью. Рукопись Бородавина лежала по­ верх крышки ближайшего марсианского цилиндра, но о ней Тарабакин не вспомнил и никогда больше не вспоминал.

— Вот так, Муся, хотите верьте; хотите — нет, — сказал Каляев, завершив свой рассказ, и налил себе еще водки. — А лучше всего давайте так: вы поверить себя не заставляйте, потому что поверить в это невозможно, но действуйте так, будто поверили. Идет?

— А что же делать? — спросила Муся.

—  Я  принципиально  отбрасываю  всякую  мистику.  В  противном  случае  остается сложить руки и ждать. Скажите, вы верите в дьявола?

Кирбятьева повела плечами:

— Я верю в Бога. Не представляю, что бы я делала, если бы не было Бога, — я бы, наверное, умерла от ужаса... Правда, крестилась я совсем недавно. Эдик был моим крестным...

Каляев  подавил  улыбку,  представив  циничного  Панургова,  называвшего  Библию сборником еврейских анекдотов, участником церковного таинства.

— Значит, вы и в дьявола верите, — сказал он и выпил.

— Верю, — ответила Муся. — Но не боюсь его. Если бы дьявол пришел по мою душу, я бы знала, что ему отвечать. Душу я не продам ни на каких условиях — ни за вечную молодость, ни даже за любовь.

Лицо  у  нее  было  такое  решительное,  будто  дьявол  уже  поднимается  по  лестнице и сейчас позвонит в дверь.

— А вот в средние века считали, что женщина — это бездушная оболочка, и потому дьявол с предложениями насчет души приходил тогда исключительно к мужчинам, — неучтиво сказал Каляев, про себя полагая, что дьяволу вряд ли нужна Мусина душа и что уж наверняка он не станет с Мусей торговаться.

— В средние века ошибались, — отрезала Муся. — Если есть вера, значит, есть и душа. И дьявол может прийти по любую душу независимо от ее половой принадлежности... Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему Бога всегда изображают мужчиной? А что, если он женщина?

— Не мне судить, — ушел Каляев от обсуждения Мусиной гипотезы. — Я нехристь, и родители мои, представьте себе, некрещеные. Атеист, знаете ли, в третьем поколении. Никогда не верил ни в Бога, ни в черта, ни в душу в качестве субстанции. — Каляев снова налил себе и выпил. — Но теперь готов поверить — если не в Бога и душу, то в черта точно.

— Не надо так говорить, — сказала Кирбятьева. — Может быть, Эдику еще можно как-то помочь.

Каляев хлопнул себя по коленке.

— Помочь ему можете только вы. Я, конечно, Муся, ничего в сыске не соображаю, и все-таки... Нельзя ли сделать так, чтобы Эдика, Вадима и Бунчукова поискали по милицейским каналам, но неофициально, по знакомству, что ли?..

— Да, я попробую, — неуверенно сказала Муся. — Вы не могли бы отвернуться? Я переоденусь.

Каляев поднялся, повернулся спиной и стал разглядывать книжные полки. Две верхние, с которых свисала внушительная связка хлопушек, почти целиком были заняты книгами самой Муси; здесь же между книгами и стеклом стояли две фотографии — знакомого Каляеву классика отечественного детектива и неизвестного ему милицейского майора (это был майор Курощипов, убитый бандитами). Ниже располагалась судебно-медицинская литература, и взор Каляева не мог не задержаться на корешке с названием «Методы расчленения и сокрытия трупа, применяемые преступниками*. Еще две полки занимали собрания Достоевского, Фенимора Купера и Василия Аксенова, а на двух нижних полках стояли издания последних лет. Каляев разглядел у самого пола два сборника, куда входили и его повести.

Рядом с  ними   сверкала   золотым   обрезом   псевдоисторическая   трилогия   Игоря Счастьина «Мечом и поцелуем», «Шашкой и лобзанием» и «Кинжалом и нежностью». Все понимали, что Счастьин — это псевдоним, но никто, даже Панургов, который собирал все литературные сплетни, не знал, кто под ним скрывается. Сочинения Счастьина, на первый взгляд такие занимательные, при взыскательном прочтении оказывались пусты, но писал он в отличие от того же Сергея Тарабакина нормальным русским языком, обнаруживал знание предмета и выстраивал сюжеты так мастерски, что создавалось впечатление тонкой пародии и сознательного издевательства над неискушенным читателем. Панургов считал, что под этим вызывающим псевдонимом ук­рылся кто-то из старой писательской гвардии, Каляев предполагал, что не обошлось без целой группы авторов, а Портулак, исходя из каких-то особенностей стиля Счастьина, подозревал участие в этой группе самого Каляева. И все были согласны с Бунчуковым, который говорил, что такие плохие романы писать так хорошо безнравственно...

— Я готова, — сказала Муся.

Мундир преобразил ее. Каляева пронзали волевые, с претензией на жесткость серые глаза; линия губ была тверда, а на подбородке обозначилась ямочка; Кирбятьева даже как будто стала стройнее и чуть выше ростом.

— Ну а я всегда готов. — Каляев пошел к двери. — Куда мы направимся?

— Никуда, — еще четче обозначила ямочку старший лейтенант.

— А зачем же тогда было переодеваться? — удивился Каляев.

Муся не удостоила его прямым ответом.

— Ваше дело теперь, — сказала она, — какое-то время сидеть молча и не мешать. Пока, во всяком случае, я не дозвонюсь и обо всем не договорюсь.

Каляев поднял кверху ладони, как бы обозначая, что он все понял, вернулся в кресло и вылил в рюмку остатки водки. Кирбятьева подошла к телефону, и, по мере того как она набирала номер, черты ее лица прорисовывались все резче.

— Старший лейтенант Кирбятьева, — представилась она в трубку. — Майора Гилобабова, пожалуйста, — и вдруг заговорила приятным сладким голоском; это было так неожиданно, что Каляев приподнялся в кресле: — Слушай, Михал Иваныч, тут такое дело, — ворковала Кирбятьева. — Надо узнать местопребывание одного парнишки, но не хочется зря поднимать волну. Сделаешь? — Видимо, ответ Михал Иваныч дал положительный, потому что, выслушав его, Муся сказала: — Посмотри там по своим каналам. Панургов Эдуард Варламович, на вид около сорока лет, телосложения сред­ него, рост близко к ста семидесяти, глаза карие, носит очки, особые приметы отсутствуют... Что? Фотки есть? А адресок дать? Все-то у вас есть... Правда, дома он уже второй день не ночует, где-то в городе болтается, по знакомым скорее всего... Нет, старичок, он человек свободной профессии, зарабатывает на жизнь литературным трудом и нигде официально не числится — да ты все это и у себя можешь найти... Понимаешь, дело у меня личное, интимное, можно сказать. Мне бы узнать, где он и что с ним... Поможешь? Спасибо, старичок! За мной не пропадет! — ангельским го­лоском сказала Муся и положила трубку на рычаг; спина ее разом потеряла идеальную прямизну.

— С кем это вы? — спросил Каляев.

—  Гилобабов, — хрипло сказала Муся и замолчала, будто больше ничего объяснять было не нужно. — Дайте мне сигарету.

— И что Гилобабов? — не удовлетворился Каляев.

—  Он на бывших диссидентских делах сидит и с оперативниками у него связь что надо...

— Эдик — диссидент? Не смешите меня!

— Диссидент не диссидент, а дело есть. Я точно знаю. Когда у нас с Эдиком начиналось, я позвонила Гилобабову и задала вопрос.

— Зачем?

— А затем — что полюбила! — Муся сняла китель и бросила на диван. — Это не­ важно, кем человек себя сам считает, главное — кем там его считают.Каляев  не  понял,  какая  связь  между  любовью  и диссидентским делом Панургова, но предпочел эту тему дальше не развивать.

—  Что же вы ничего о Бунчукове и Портулаке не сказали? — спросил он, допив водку.

—  Выяснится  что-нибудь  с  Эдиком,  тогда  будем  определяться  с  остальными.  Ну дайте же мне сигарету! — Муся сделала губки капризным бантиком.

Как видно, облачение в китель было тем рубежом, за которым Муся из просто женщины превращалась в женщину-милиционера, и, соответственно, освобождение от кителя вновь превращало ее в обыкновенную бабу. Непостижимо, где там еще умещалась женщина-сочинительница.

—  Определяться  —  это  то,  что  нужно,  —  сказал  Каляев,  протягивая  ей  пачку  и зажигалку.

— Могли бы и поднести огонь. — Кирбятьева повертела хитроумную каляевскую зажигалку, но все-таки нашла куда нажимать и прикурила. — То ли дело Эдик... До него мне казалось, что мужчина, способный одним прикосновением ввергнуть меня в трепет, должен быть по меньшей мере дантистом с бормашиной. Знаете, чем Эдик покорил меня?

—  Нет,  —  поспешно  ответил  Каляев,  хотя  перед  ним  тут  же  возникла  картина: Панургов кусает Кирбятьеву за обтянутый шелками зад.

—  Истинно рыцарским отношением. Боже, как он умеет ухаживать!.. Правда, для этого надо уметь любить— а это редкий талант...

—  Я  тоже  умею  любить,  —  отвратительным  тоном  сказал  Каляев;  ему  опять  не понравился наметившийся в разговоре поворот.

—   Да?  —  подозрительно,  склонив  голову  набок,  спросила  Кирбятьева,  словно напрочь отметала наличие у него такой способности.

 — И очень сильно умею! — Каляев вздохнул и подумал: «Сейчас я подкину тебе литературного материала». — Если хотите, расскажу одну историю.

— Рассказывайте. — Муся поглубже уселась в кресле и скрестила руки на груди. — Времени у нас много. Гилобабов вряд ли позвонит раньше, чем через два-три часа.

— Я был тогда еще юн и не обстрелян. Я имею в виду — не обстрелян стрелами Амура, — начал Каляев, не представляя, что скажет дальше. — Любовь, как убийца, выскочила из-за угла и разом поразила меня. — Краем глаза он проследил, как Муся примет перевранную цитату из «Мастера и Маргариты», но лицо русской Агаты Кристи по непроницаемости соперничало со сфинксом. «Ну что ж, Дрюша, вперед!» — мысленно приободрил себя Каляев. — Мы жили с ней по соседству, встречались просто так — ну, ходили в кино, в парк, на вернисажи, на презентации. А потом любовь проснулась в сердце, я сам не знаю как. Это было как обвал, как лавина, как цунами! Цунами любви захватило и потащило меня... — Каляев еще не знал, что будет говорить, но уже ухватил нерв своего будущего рассказа. — Я прямо-таки обезумел! Ка­кие цветы я ей дарил, какие слова я ей говорил! А какие поступки я совершал! Я забирался по водосточной трубе на пятый этаж и бросал ей в окно французские духи. А однажды я спустился к ней на балкон по веревке с крыши, и ее домашние приняли меня за квартирного вора. После того, как недоразумение разрешилось, я решил, что настал мой час, и сделал Розалии предложение — да, ее звали Розалией! («Что за имя!» — подумал Каляев.) Но она посмотрела на меня сверху вниз и сказала, что даст согласие, когда я увеличу свой рост. Да, Муся, да! Любовь зла! Я был на двадцать сантиметров ниже моей любимой. Что оставалось делать? Я написал письмо в Курган знамени­тому профессору Илизарову с просьбой о срочной операции по удлинению конечностей и был столь красноречив, что он согласился прооперировать меня вне очереди, в выходной день. В ноги мне вживили спицы знаменитых илизаровских аппаратов, и я стал расти не по дням, а по часам. Через четыре месяца мучений я прибыл домой высокий и стройный. Я вырос на двадцать пять... нет, даже на тридцать сантиметров. Все старые брюки оказались мне коротки, и прохожие, когда я шел в магазин готового платья, чтобы купить новый костюм и в нем предстать перед Розалией,шарахались от меня. Я купил костюм и впервые пришел к своей любимой не как тать — по трубе или с крыши, а через дверь, как все люди. Лучше бы я этого не делал, лучше бы я умер, когда мне в большие, а также в малые берцовые кости вживляли проклятые спицы. Дверь открылась, и я услышал... О, Муся, я услышал, как кричали «Горько!» Да, Муся, да! Пока я ходил по Кургану, сверкая никелем илизаровских аппаратов, Розалия полюбила другого. Это был негр, белозубый сын вождя зулусского племени. Я сдержанно поздравил молодых, выпил за их здоровье бокал шампанского и не по­мню, как оказался на улице. Жизнь мне была немила, и я приготовился свести с ней счеты, но случайная встреча в метро придала иное направление моим мыслям. У одного священника эскалатор зажевал рясу, и я помог ему освободиться. Это был настоятель монастыря, направлявшийся к своей пастве. Я поднес ему чемодан до вокзала и по дороге рассказал о своей любви. Когда мы вышли на перрон, я вдруг решил — монастырь, вот в чем мое спасение. На это отец Варсонофий — так звали настоятеля — сказал: «Что ж, попробуй. Приезжай ко мне, поживи месяц-другой в темной келье на хлебе и воде и, если поймешь после этого, что мирская жизнь отпускает тебя, примешь постриг из моих рук». Я вернулся домой, собрал вещи и распрощался с родителями. Этим же вечером я сел на электричку и отбыл к Варсонофию. Два месяца провел я в келье, специально оборудованной для меня в подвале монастыря, постясь и молясь неустанно, и всякий раз перед сном ко мне приходил Варсонофий и спрашивал, твердо ли мое решение стать монахом. «Твердо», — отвечал я. И однажды, услышав мой неизменный ответ, Варсонофий сказал: «Благодари Господа, сын мой. Завтра исполнится твое желание. Ты станешь полноценным членом монашеской братии». Сердце мое возликовало, я так и не заснул в эту ночь. Наутро двери подвала распахнулись, и я вышел на монастырский двор, освещенный ярким летним солнцем. Мне предстояло пересечь его, прежде чем окончательно уйти из мирской жизни. Птицы пели, кузнечики стрекотали, и всюду, по всему двору, — ромашки, ромашки, ромашки... Словно молния ударила в меня — да, словно молния! Я понял, что люблю жизнь и не смогу никогда от всего этого отказаться. Этот ромашковый двор до сих пор стоит у меня перед глазами... Еле перебирая ногами, потому что строгий пост обессилил меня, я побежал к воротам. Никто не пытался меня задержать, и заключительное мое монастырское впечатление — это лик отца Варсонофия, с мудрой улыбкой следившего за мной из окна. С того дня я зажил с чистого листа. А Розалия уехала в Зимбабве, однако власть в племени переменилась, и папа негра перестал быть вождем. Негр с горя запил и продал Розалию за ящик виски в другое племя. После этого следы ее затерялись. Такие дела, Муся, — закончил Каляев полный патетики рассказ. — По­ слушайте, кажется, у вас в холодильнике есть сухое молдавское?..

12

Мухин сидел, отодвинувшись на самый край скамьи, и, не мигая, смотрел прямо перед собой. Его знобило, он по-прежнему ощущал всевозможные запахи и слышал то, чего, в принципе, не должен был слышать, — например, как за стенкой в другом конце коридора переговариваются милиционеры, но острота восприятия уже притупилась; даже когда бомж почесывался и распахивал некое подобие одежды, распространяя амбре, которое смешивалось с запахом хлорки, Мухин лишь прикрывал нос ладонью. Его мысли были подобны шустрым хвостатым мышам, бегающим в за­путанном лабиринте подполья, и он, как ни старался, не мог уследить за их броуновскими перемещениями. Он чувствовал себя глубоко обиженным, но суть своей обиды был не в состоянии высказать. И оттого обида становилась еще значительней и горше.

— Слышь, братан! — Бомж тронул Мухина за руку, отчего тот вздрогнул, как от укола. — Нервный какой! — удивился бомж. — Скажи мне, братан, там, на воле, чего сейчас — снег, дождь или, может быть, жара, как в Иокогаме?

Мухин дико взглянул на него, встал и отошел к стене.

— А в Иокогаме, должно быть, классно, — продолжил бомж и разом переменил тему. — Ишь, трясет тебя как. Но ничего, привыкнешь. Каждая баба девкой была, по первому разу многих трясет. Я тоже когда-то дергался. Вот ты человек грамотный, а знаешь ли ты, что все — и вещи, и люди — существует только в наших ощущениях? То есть меня для тебя как бы нет, пока ты меня не ощущаешь. Понял?

— Гегель, — сказал Мухин.

— Не совсем, но близко. Я весь прошлый год на Южной свалке жил, пока ее, сволочи, не заровняли. Микрорайон, видишь ли, строить будут. Рядом там мясокомбинат, и дня не было, чтобы колбасу не привозили. Во житуха была! А как-то из библиотеки списанные книги привезли. Пустых бутылок насобираешь, сдашь, купишь русского йогурта и колбаской закусишь. А потом завалишься в свой шалашик и — читать! Ты-то книжки любишь?

— Я их издаю.

— Ты? — засомневался бомж. — Ну, может быть. Ладно, давай знакомиться. — Он протянул Мухину коричневую, забывшую мыло руку. — Кирилл. Родители меня по- другому назвали, но все зовут Кириллом. И ты так зови.

Мухин поколебался и руки не подал.

— Эх ты, Гегель! — сказал бомж. — Брезгуешь, значит? А зря. Это потому, что ты не понимаешь, что и я, и протянутая тебе моя рука, и горячая вода с мочалкой, о которых ты сейчас подумал, сами по себе есть ничто, настолько ничто, что всего этого нет и не было до тех пор, пока ты все это не заложил себе в голову. Но, — Кирилл вытер нос грязным рукавом, — посмотрим на это дело под другим углом. Раз все существует только в наших ощущениях даже тогда, когда оно есть, то, значит, точно так же оно может существовать в наших ощущениях, даже когда его нет. Тебе всего-то надо представить, что я вышел из душевой, в свежей пижаме, наодеколоненный и в маникюре. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей... Читал?

— Пушкин?

—  Хм, гляди-ка. Именно Пушкин. Ну, давай пять. Давай, давай! — Кирилл снова протянул руку. — Как тебя зовут?

— Иван. — Мухин чуть коснулся его ладони и сразу убрал руки за спину.

—  Вот и познакомились, братан. А что это за и-эс-эс такой, о котором ты толковал, когда тебя сюда закинули?

—  Измененное состояние сознания. Это как... ну... как бы подключаешься к иным сферам и ощущаешь не то, что видишь...

— Так я и говорю! — обрадовался Кирилл. — Видишь одно, а ощущаешь другое. А что ощущаешь — то и есть истинное. Главное — внутренний закон внутри себя иметь. Категорический императив. Канта листал?

Мухин Канта не листал, но на всякий случай кивнул.

— Ну тогда тебе моя мысль должна быть понятна. Лежу я у себя в шалашике и ощущаю, как в Иокогаме по пляжу гуляю, саке попиваю и ветчину с форелью трескаю. Или, скажем, ощущаю, что я колонизатор в Африке и все эти черножопые на меня вкалывают. А я сижу под балдахином, бабы ядреные такие вокруг меня танец живота танцуют, а другие бабы пальмовыми ветками мух отгоняют. Красота!.. У тебя дом есть?

— Квартира.

— Жаль, — искренне огорчился Кирилл, — а то бы я тебе предложил со мной по­ жить.  На  двенадцатом  километре  площадку  под  новую  свалку  выделили.  Построили бы шалашик, вдвоем оно душевнее путешествовать. Особенно хорошо в дождь — лежишь себе и ощущаешь египетские пирамиды, верблюдов и арабов в бурнусах, а он кап-кап, кап-кап. Может быть, все-таки вместе, а?

— Погружение в и-эс-эс — это целая наука, — произнес Мухин с неожиданной назидательностью. — К пустым мечтам она не имеет никакого отношения. Отдельные люди, будучи в и-эс-эс, могут даже летать. Натурально. Левитация называется.

—  С кровати на горшок! — Кирилл недобро засмеялся, продемонстрировав сиротливо торчащий спереди металлический зуб.

Но Мухин не уловил перемену в его настроении.

— Что книжки ты читаешь — это правильно, — сказал он, сохраняя менторский тон. — А вот то, что не моешься и по свалкам живешь, — это скверно. Лучше бы ты деньги, вырученные за сданные бутылки, на баню тратил. А кроме того... кроме того, надо не воображать себя черт знает кем, а работать идти. И жить устраиваться — ну там, квартиру снимать или в общежитие...

— Ага, жить и работать! — зло произнес Кирилл. — Если работать, времени, что­ бы жить, не останется. Не до ощущений будет, если работать пойти. А в общежитии комендант сидит — тоже ощущениям не способствует.

— А ты ощущай, будто никакого коменданта нет и ты по-прежнему в этом... сарае своем на помойке живешь.

— В шалашике, — поправил его Кирилл.

— В сарае, в шалашике — какая разница? Прямо Ленин в Разливе какой-то. Неужели тебе нравится такая жизнь? Может быть, ты и ощущаешь, что сидишь после бани в пижаме и с маникюром, но я-то этого не ощущаю. Я вонь от тебя ощущаю, но как культурный человек этого не показываю...

— А насекомых?

— Что насекомых?

— Насекомых моих не ощущаешь?

— Нет... — У Мухина появилось плохое предчувствие.

— Сейчас ощутишь. — Кирилл раскрыл объятия.

— Ты что... ты что?! С ума сошел?! — заорал Мухин, отступая к двери.

— А я и так сумасшедший, — осклабился бомж, сверкнув зубом. — У меня и справка есть. Справка есть, а категорического императива нет. Такие дела. Ну-ка, братан, обнимемся!

— Эй! — Мухин забарабанил в дверь. — Милиция! Помогите!

— Кричи, кричи, — спокойно сказал Кирилл, делая к нему маленький шажок. — Меня тут все знают, я, можно сказать, тут свой человек. Никто не придет, потому что я не буйный, а обниматься — такого запрета нет.

— Не подходи, ударю! — по-дурному завопил Мухин, вжимаясь в дверь спиной.

—  Бей! — Кирилл рванул на груди тряпье. — По статье пойдешь — за избиение человека. Не бомжа, но человека! — Он поводил указательным пальцем в сантиметре от мухинского носа. — Сейчас, сейчас я тебя обниму!

— Ну, пожалуйста, не надо. — Иван был готов расплакаться. В иной ситуации и не будучи в разобранном состоянии он, очевидно, повел бы себя по-другому, но, увы, ситуация была хуже некуда, а состояние — гнуснее не придумаешь. — Я прошу тебя, Кирилл. Умоляю тебя...

— Ладно, обнимать не буду, — передумал бомж. — Я тебя просто поцелую.

Мухин хотел снова закричать, но слова застряли у него в глотке. Он выставил пе­ред собой руки, намереваясь оттолкнуть настырного безумца, но тот напирал, и вдруг... Мухин сам не понял, что случилось. Он лишь почувствовал солоноватый при­вкус крови на губах и увидел, как Кирилл с диким воем метнулся к противоположной стене. В этот миг дверь отворилась. Мухин ожидал узреть по меньшей мере ангела-избавителя с нимбом вокруг головы, но вместо ангела в камеру вбежали двое молоденьких милиционеров с дубинками.

— К стене! Быстро! — заорали милиционеры. — Руки за голову!

— У-а-а! — вопил Кирилл, держась за шею.

До Мухина внезапно дошло, что каким-то образом пострадал не он, а бомж. Дальше он перестал что-либо понимать, потому что получил дубинкой по лбу; однако сумел увернуться от нового удара, подпрыгнул так, что увидел фуражки милиционеров от­ куда-то сверху, и вымахнул в коридор. Перед ним оказалась еще одна открытая дверь, возле которой стоял милиционер. Мухин перелетел и через него, зацепив подошвой погон с двумя полосками, завернул за угол, проскочил еще одну дверь и попал, сам того не ожидая, на улицу. Еще через мгновение он уже был на покатой крыше сосед­ней многоэтажки и только тут опомнился; Господи, да что же такое творилось с ним?!

Из приземистого здания милиции выскочили люди в серой форме и засуетились, подобно муравьям, — чудесный слух Мухина различил их крики. Потом милиционеры рассыпались между домами, но минут через двадцать снова собрались у отделения и скрылись внутри. Мухин чуть напрягся и разобрал, как за стенами кто-то матерится и кто-то в ответ оправдывается, называя кого-то каратистом и сравнивая с Брюсом Ли.

— Личность?! Личность была установлена?! — спросил первый голос.

—  Не успели... Мы его в отстойник сунули... Сволочь, погон оторвал! —продолжил оправдания второй. — Взлетел аж над головой, прыгучий черт!..

— Что-нибудь изъяли у него?

—  Бумаги  какие-то,  записная  книжка  и  удостоверение  инвалида  первой  группы. Фальшивое, вестимо... Фотография темная, нос от уха не отличишь.

— Все изъятое ко мне. Шума пока не поднимать. Кретины!

Мухин сообразил, что речь идет о нем. На четвереньках он заполз за трубу и, боясь пошевелиться, просидел там довольно долго. Когда он решился снова глянуть вниз, у здания милиции было спокойно. В самом здании стрекотала пишущая машинка и кто-то канючил: «Это не я, гражданин начальник, не я... Христом-Богом... не я...» Мухин через люк спустился в подъезд, вышел на улицу и мелкими перебежками удалился от окаянного места. Судьба его хранила. Против своей манеры он остановил частника и без помех добрался до дома. Правда, в милиции, прежде чем посадить в камеру, у него вытрясли все деньги, но водитель попался добрый малый и спокойно дождался, пока Мухин принесет оговоренный полтинник.

А  начальник  отделения,  откуда  он  совершил  дерзкий  побег,  сидел  в  это  время  в своем кабинете и читал.

«...Комната, куда нас провели, была овальной формы, с дорогой кожаной мебелью и четырьмя дверями в разных стенах. Посреди ее стоял стол с бутылками водки и сытными закусками. На противоположных стенах висели две большие картины в богатых рамах с медными табличками, на которых были написаны названия: „В. И. - Ленин и И. В. Сталин намечают план ГОЭЛРО» и „Французские революционеры спрашивают совета у товарища В. И. Ленина».

—  Располагайтесь,  товарищи,  можете  пока  закусить,  —  сказал  сопровождающий и оставил нас одних.

Мы терялись в догадках. Есть не хотелось, но, боясь обидеть гостеприимных хозяев, мы сели за стол, выпили за победу и приступили к закуске. Я не заметил, как отворилась одна из дверей и в комнату вошел, ступая мягко, как барс, человек, которого прежде все мы знали по портретам. Это был Берия. С ним было еще четверо человек. Двоих мы знали — Колотовцева Г. Б. и товарища Васильева, который беседовал с нами еще в Энске. Двое других были — тов. Трапезунд и Равиль Зиннурович Хануманов, которым предстояло, как мы узнали позже, влиться в нашу группу. Первому — как политработнику, комиссару, а второму — в качестве медработника (по­ началу мы удивились его такой роли).

Тогда мы еще не знали, что в будущем Берия окажется английским шпионом, и воспринимали его как советского руководителя. Он был в гимнастерке военного образца, но без знаков различия. В левой руке он держал чайную розу. Мы поздоровались, как положено по уставу. Потом Берия обошел стол и вручил розу нашей боевой подруге Мане Соколовой, рядом с которой стоял Нугзар Габидзашвили. Их любовь зародилась в тылу врага, под обстрелом вражеских пуль и взрывами гранат. Когда мы ждали самолета для вылета в Москву, Нугзар и Маня подошли к тов. Бескаравайных как к старшему группы и попросили его ходатайствовать разрешить зарегистрировать их брак. Тов. Бескаравайных обещал содействие. Мы все были очень рады за Нугзара и Маню.

—  Продолжайте,  тов.  Бескаравайных,  —  сказал  Берия  приветливо.  —  Мне  о  вас много рассказывали.

— Что продолжать, товарищ Берия? — спросил мой боевой друг.

—  Тосты,  конечно.  Застолье  без  тостов  —  не  застолье.  Правильно  я  говорю,  генацвале?^[3] — обратился он к Габидзашвили.

— Так точно, товарищ Берия!

— Хорошо! Продолжайте, тов. Бескаравайных!

Тов. Бескаравайных снова поднялся.

— Я предлагаю, — сказал он, волнуясь, — тост за вождя и руководителя всех трудовых народов, за учителя и вдохновителя наших побед, мудрого и великого полководца нашей доблестной и непобедимой армии, организатора побед на фронте и в тылу товарища Иосифа Виссарионовича Сталина!!!

Все встали и выпили. Ибо тогда еще мы не знали масштабов массовых репрессий.

—  А теперь, товарищи, о деле, — сказал Берия, когда все снова сели, но еще не закусили. — Я уполномочен передать вам привет от тов. И. В. Сталина...

— Ура! — закричали мы все и вскочили; — Слава тов. И. В. Сталину!

Берия переждал, пока все успокоилось, и сказал:

— Вам, товарищи, предстоит выполнить задание особой важности. Сделать то, чего никто, никогда и нигде не делал. Пока еще есть возможность отказаться; Никто не упрекнет вас в трусости, и вы будете использованы на другой работе. Готовы ли вы? Отвечайте, не стесняясь. Здесь все свои...

—  Готовы, готовы! — закричали мы все, а тов. Бескаравайных добавил: — Наши жизни принадлежат партии, народу и лично тов. И. В. Сталину!

— А вот товарищ Габидзашвили так не думает, — сказал Берия. — Бичо^[4], ты почему молчишь, когда все говорят в едином порыве?

— Я тоже говорю, батоно^[5], — ответил Нугзар Габидзашвили. — Но когда вы зада­вали свой вопрос, я как раз закусывал...

— Мама дзагли^[6]! — воскликнул Берия. — И это говорит сын гор, который с молоком матери должен был впитать уважение к словам старших по званию. Шени пирши шевеци! Выйди бичо, вон в ту дверь. Там тебе все объяснят.

Я  не  знаю,  что  означают слова, сказанные по-грузински, но запомнил их, потому что после этого Нугзар Габидзашвили поднялся бледный как смерть, прощально поглядел на Маню Соколову, и больше мы его не видели. Следом за ним в ту же дверь вышел товарищ Васильев. Через много лет я узнал, что Нугзара, нашего веселого боевого грузина, расстреляли по приказу изверга Берии, и товарищ Васильев, позднее тоже расстрелянный, приложил к этому руку.

Причина столь жестокого и необъяснимого поступка стала ясна незамедлительно. Когда Нугзар Габидзашвили вышел, Берия посмотрел на красавицу Маню Соколову и сказал:

— Милая девушка, гимнастерка, эта страховидная юбка и эти кирзовые сапоги портят тебя. Поверь опытному мужчине. Выйди вон в ту дверь, — он показал не на ту дверь, куда указал выйти Габидзашвили, а на другую, — и поскорее возвращайся на­зад.

Когда Маня вернулась в платье из розового шелка с вырезом на груди (декольте), Берия усадил ее рядом с собой и положил руку на спинку ее стула.

— Какая вы прелесть, Маня! — сказал он похотливо и протер пенсне. Потом обратился к одному из своих сопровождающих: — Тов. Трапезунд, сделайте так, чтобы товарищи не скучали.

Тов. Трапезунд вышел и привел группу женщин по числу присутствующих. Весе­лье полилось рекой. Берия, тов. Трапезунд, Колотовцев и Хануманов веселились со всеми. Вскоре Берия что-то шепнул Мане, и они покинули нас. Мы подумали, что Маня получает особые инструкции, но теперь, зная, как Берия поступал с женщинами, не­трудно предположить, что он сделал с нашей Маней. Так Маня Соколова оказалась не на брачном ложе, а в постели развратника, изверга и убийцы лучших коммунистов в годы сталинских неправедных чисток...»

Совещание в кабинете Любимова проходило в обстановке строжайшей секретности. Присутствовали, кроме самого хозяина кабинета, Куланов, Майзель, приглашенный после некоторых сомнений Похлебаев и неизменный Вятич.

— Итак, что мы имеем, — начал Любимов, после того как все расположились в креслах и на принесенных по такому случаю из игоряиновского предбанника стульях. — Игоряинов отсутствует на работе и дома уже вторые сутки. На следующий день после его пропажи в издательство приходит человек, который представляется следователем. Он беседует с сотрудниками, что-то вынюхивает, а потом обвиняет меня и Дмитрия Ивановича в сговоре, приведшем к смерти Игоряинова. Но благодаря вмешательству Павла Карловича, — Любимов сделал нервный жест в сторону Майзеля, — удалось установить, что следователя с такой фамилией не существует в природе. Следовательно... — Он замялся, поскольку ему не понравилось соседство слов «следователь» и «следовательно». — Поэтому, — поправился Олег Мартынович, — остается предположить, что нас пасут вовсе не государственные органы...

— Рэкет? — подал голос Похлебаев.

—  Рэкет предъявляет свои требования, а потом уже прибегает к киднэппингу, — сказал Куланов.

— В том-то и дело, — продолжил Любимов. — Государство у нас еще, слава Богу, не дошло до того, чтобы похищать людей. Значит, остаются бандиты, но это... это какие-то необычные бандиты...

— Может быть, конкуренты? — предположил Похлебаев.

—  У  нас  тиражи  не  распродаются,  и  вы  это,  Борис Михайлович, знаете не хуже меня. Кому мы конкуренты с такой реализацией?

—  Как всегда, реализация виновата, — вступился Похлебаев за честь своего под­ разделения.  —  Можно подумать, это мы с Винниковым, Катарасовым и Нагайкиным принимаем  решения  об  издании  книжек,  которые  оседают  на  складе.  Все  высоколобое издаем, а народу чтиво подавай. Чтобы на обложке рожа страшная была, а внутри сплошное пиф-паф...

—  Если  вы,  Борис  Михайлович,  не  согласны  с  политикой  руководства  издательства, то честнее было бы...

—  Оля, остановись! — прервал Любимова Вятич. — Сейчас не время для выяснения отношений.

Но Олег Мартынович уже завелся. Правда, он все-таки не завершил фразу, которую от него хотя бы раз слышал каждый сотрудник. В законченном виде она звучала так: «Если вы, имярек, не согласны с политикой руководства издательства, то честнее было бы, не отходя от этого стола, взять ручку и лист бумаги и написать заявление об уходе по собственному желанию. После этого вы можете говорить об издательстве, что хотите*. Впервые эти слова чуть ли не двадцать с лишним лет назад произнес редактор «Бытовой химии* Похлебаев, и адресованы они были как раз не в меру ретивому литсотруднику Любимову.

Задушив в себе эту замечательную фразу, Олег Мартынович, уже не в силах успокоиться, принялся прохаживаться вдоль стены.

— А не замешаны ли здесь личные мотивы? — заговорил Майзель. — Полагаю, что могут  выдвигаться  самые  экзотические  предположения  —  естественно,  при  условии,что они не выйдут за эти стены...

— Что вы имеете в виду? — приподнял густые брови Куланов.

— Ну... например, нестандартная сексуальная ориентация Игоряинова...

— То есть? — опешил Куланов. — Неужели?.. У него же семья, дочь...

— Это его жена почкованием размножается, — задумчиво произнес Вятич.

— Я же сказал: «например», — поморщился Майзель. — Это всего лишь гипотеза, не подкрепленная никакими фактами. Хотя замечу вам, что гомосексуальные тенденции не столь уж редки у нормальных, казалось бы, мужчин. Они женятся, заводят детей, но живут в жутком дискомфорте, сами не понимая его причины. Тяга их к лицам своего пола имеет латентную форму, и у многих в открытую так за всю жизнь ни разу и не проявляется. Кое у кого это второе, но главное, тщательно скрываемое даже от самого себя «я» в один прекрасный момент прорывается наружу. Представьте, что нечто подобное произошло с Игоряиновым и кто-то об этом узнал. Дальше возможны любые коллизии...

— Позавчера! — энергично рубанул воздух ладонью Куланов так, что все вздрогнули. — Позавчера он подошел ко мне, обнял за плечи, назвал дорогим... «Дорогой Дмитрий Иванович, у вас такой усталый вид, давайте чаю попьем...» Вы что же, Павел Карлович, полагаете, что это он... ну как бы это... — Главбух скривился. — Вроде как клинья под меня подбивал?

— Да я же это так сказал, ради примера, — замахал руками Майзель. — С той же долей вероятности можно предположить у Виктора Васильевича склонность к суициду или клептоманию. Кстати, Дмитрий Иванович и Борис Михайлович, ответьте мне как родному: Игоряинов имел отношение к черному налу?

Куланов и Похлебаев воззрились на Любимова. Тот крутанулся на каблуках и демонстративно отвернулся к стене.

— Никогда, — сказал Куланов.

—  Точно?—  переспросил  Майзель,  поболтал  в  бутылке  остатки  коньяка  и  вылил себе в рюмку.

— Как на духу!

—  Все гипотезы, связанные с финансовыми делами «Прозы», можно отбросить, — сказал Любимов. — Я ручаюсь, что деньги здесь ни при чем... Хотя этот... следователь Вачаганский как раз на деньги и упирал. Чертовщина какая-то, концы с концами не сходятся! Если бы не этот лжеследователь, я бы вообще решил, что пропажа Игоряинова с «Прозой» не связана...

—  А что это за парень, который свидетельствовал вместе с Людой, будто Игоряинов вошел в кабинет и оттуда не выходил? — поинтересовался Майзель.

—   Знакомый  Игоряинова.  Графоман,  сочинитель  любовных  романов.  Наверное, приходил в надежде что-нибудь у нас пристроить.

— А он не может быть как-то причастен?

— А кто его знает!.. Но все равно возникает вопрос — тело! Что он — тело по телефонным проводам малой скоростью в разные концы отправил?! Нет, ребята, не о том говорим! Если что-то с Игоряиновым и случилось, то за пределами «Прозы», — сказал Вятич. — Людочка видела, как он вошел в кабинет, но прошляпила, как он вы­шел.

Любимов вдруг вспомнил о Гипотезе Паблик Рилейшнз и Верховского.

— А что если его вытолкнули в окно, а тело подобрали и увезли на машине? — произнес он с таким видом, будто это только что пришло ему в голову, и тут же от­крестился от своего предположения: — Нет, бред какой-то...

—  Главные вопросы: кто и почему? — сказал Майзель. — При условии, конечно, если это не маньяк, действия которого непредсказуемы.

— Маньяк предполагает серийность. — Вятич вытащил трубку. — Вчера президент, сегодня директор, завтра главбух... Прошу, Дмитрий Иванович, прощения за циничную шутку. Между прочим, жена Игоряинова обнаружила, что пропала сберкнижка. Я думаю, что сберкнижка там же, где ее владелец. Вопрос в том, что заставило Виктора скрыться, и, судя по всему, надолго, раз он решил прихватить сберкнижку. Может быть, Олег, моя вчерашняя версия самая верная? Пошел наш Виктор Васильевич по бабам, ударился во все тяжкие...

— А этого следователя прислал, чтобы нас окончательно запутать и, главное, за­путать жену! И, вообще, его настоящая фамилия Монте-Кристо! — повысил голос Любимов. — Нет, Миша, у меня самые недобрые предчувствия. Не исключаю, что Витю давно пасли, и он об этом знал, но мне ничего не говорил — надеялся, что сам справится. А потом уже поздно стало. И не исключаю также, что Каляева к нему подослали, — скользкий тип этот Каляев. Может быть, Миша, ты недалек от истины: на очереди или я, или Дмитрий Иванович, или еще кто-нибудь — кто знает, что этой публике в голову взбредет...

— Но причина — причина в чем? — отчаянно выкрикнул Куланов, которому быть «на очереди» совсем не хотелось.

— Не знаю. — Любимов засунул руки в карманы и быстро заходил вдоль стены. — Не знаю, не знаю, ничего не знаю! Не знаю ничего, кроме одного: нельзя бездействовать, надо что-то предпринимать...

— Но что именно — вот вопрос! — бросил почти гамлетовскую реплику Похлебаев. — Что меры необходимы, понимают все, но какие именно?

— Сейчас откроется люк на потолке, и deus ех machiпа^[7] даст нам указание надеть белые тапочки и ползти на кладбище, — сказал Вятич и закурил. — Я тебе, Оля, сове­тую сделать пару затяжек. Для успокоения. Все равно поздно теперь уже здоровье беречь, — пояснил он свои дерзкие слова.

Любимов хотел что-то сказать, но сделался белым как мел и выбежал из комнаты. Все услышали, как он орет на Вовика Нагайкина, вышедшего на свою беду покурить в коридор.

Вопли Любимова донеслись и до смирившегося с опоросом ежей Гая Валентиновича Верховского. По традиции, прежде чем приступить к работе, Гай Валентинович занес в особую тетрадку данные об авторе полученной рукописи. Данных было негу­сто: фамилия и номер телефона на клочке бумаги. После этого Гай Валентинович установил пюпитр. Такую уж он приобрел привычку: листы читаемой рукописи клались по левую руку и транзитом через пюпитр по одному отправлялись направо. Со­ответственно, левая стопочка понемногу уменьшалась, а правая понемногу росла. В данный момент бумаг с обеих сторон пюпитра было примерно поровну.Верховский читал: «...В этот день мы узнали нашу задачу. Нас предстояло сбросить на парашютах в белорусских лесах. Товарищ Васильев в присутствии Колотовцева Г.Б. сообщил, что на нас возлагается особое задание Родины — испытать в боевых условиях новое оружие.

—  Вакцинальное оружие, — уточнил Колотовцев Г. Б. — Вам будет введена особая вакцина, своего рода прививка против смерти.

— Вам оказано особое доверие партии, народа и лично товарища Иосифа Виссарионовича Сталина первыми из советских людей испытать практическое бессмертие, — подхватил слова Колотовцева Г. Б. товарищ Васильев. — Командование надеется, что вы с высокой честью выполните свою задачу.

Колотовцев Г. Б. кратко ввел нас в курс дела. Оказывается, наука установила, что у ряда людей в организме содержится вещество, практически делающее их бессмертными. Естественно, что у этих людей свой, отличный от других, образ жизни. Это вещество можно передавать от таких людей другим людям. Но не всем. Для того что­ бы вакцина оказала действие, необходим особый, редкий состав крови. Такой состав был у тех, кого собрали из разных родов войск в Энске. К сожалению, ни тов. Трапезунд, ни Равиль Зиннурович Хануманов таким составом не обладали, и поэтому им вакцину решили не вводить.

Далее Колотовцев Г. Б. познакомил нас с особенностями реакции организма на введение вакцины. Он произносил много различных терминов, но ни один из них, за исключением «алиум», «фитонциды» и «вторичные метаболиды»^[8], я, к сожалению, не запомнил. Постараюсь тем не менее передать суть дела.

По его словам, после введения вакцины человеку мерещатся галлюцинации и миражи, он не видит себя в зеркале, хотя другие отражение видят, но может видеть себя со стороны и вести с собой беседы, а также теряет самоконтроль. У него обостряются обоняние, слух и зрение (это прежде всего ощущается ночью). В состоянии большого возбуждения он совершает поступки, о которых позже вспомнить не может. Отрицательные реакции в таком состоянии очень индивидуальны, но общими для всех вакцинированных являются отрицательные реакции на чеснок, изделия из древесины осины и серебряные предметы.

Все это связано с перестройкой организма в связи с введением вакцины. К началу вторых суток многие неприятные ощущения проходят (но отрицательные реакции на чеснок, осину и серебро сохраняются навсегда). При этом обостренность слуха, обоняния и зрения остается. Через месяц после вакцинирования на челюстях снизу и сверху отрастают клыки. Главное же, что приобретается, — это практическое бессмертие. Вакцинированный боец, сказал Колотовцев Г. Б., может быть убит только в высокотемпературной печи типа доменной, под мощным прессом или оказавшись в центре мощного взрыва, то есть в условиях, когда наступает полное разрушение тела. Он без ущерба для себя может бесконечно долго находиться без воздуха (к примеру, форсировать по дну водные преграды без применения специального снаряжения) или вести бой, прошитый многими выстрелами, прошедшими через сердце, голову и другие органы.

На следующий день нас доставили на объект Зет, где в условиях особой секретности коллектив под руководством Колотовцева Г. Б. осуществлял свою работу. До войны объект Зет (открытое его название было Институт человека будущего) занимался созданием породы нового советского человека, но не завершил ее, так как после на­падения фашистского гада перестроился на военные рельсы. Многих сотрудников и часть аппаратуры эвакуировали за Урал, но Колотовцев Г. Б. и его лаборатория работали с удвоенной энергией на прежнем месте.

Здесь нам показали кинокадры первых испытаний вакцины. Запомнился эпизод с человеком, у которого в груди, где бывают легкие и сердце, находилась сквозная дыра, но он был дееспособен и даже доволен собой. Навсегда врезались в память кадры т. н. левитации (летучести). Как нам объяснили, испытуемый произвольно взмывал в воздух и совершал в полете сложные маневры. Колотовцев Г. Б. сказал нам, что этот эффект хотели использовать против бомбардировщиков, вероломно бросающих бомбы на столицу нашей Родины, героическую Москву (предполагалось, что летучий боец будет подкрадываться к летящему самолету и прилеплять к нему взрывчатку), но пока от этой идеи отказались, т. к. левитация проявляется у немногих из вакцинированных и редко кто может управлять ею сознательно. Например, в нашей группе она проявилась лишь у меня, но и я отрывался от поверхности земли лишь чуть-чуть, на тридцать—сорок сантиметров, и на короткой срок.

Через неделю настал и наш черед. Накануне ввода вакцины нам сделали анализы, измерили давление и промыли желудки. Кроме того, нам указали помыть и (это не касалось Мани Соколовой) выбрить шею. Затем нас пригласили в помещение, где стояли пять кресел, наподобие зубоврачебных. Люди в белых халатах усадили в них тов. Бескаравайных, Василия Плюгина, меня и Маню Соколову. Пятое кресло, как я полагаю, поставили по недоразумению для уже невинно репрессированного к тому времени Нугзара Габидзашвили.

После этого сказал слово наш политработник тов. Трапезунд. Я передам его речь кратко. Тов. Трапезунд остановился на героических делах наших отцов, которые, не жалея жизни, брали Зимний, потом остановился на индустриализации и колхозном строительстве, упомянул победу над троцкистско-зиновьевской бандой и остановился на текущем моменте — битве с подлыми фашистскими оккупантами. Затем деловые слова сказал Колотовцев Г. Б. Он просил ничему не удивляться, поскольку вакцина будет вводиться необычным способом. Мы, все как один, заверили, что готовы ко всему.

—  Что ж, товарищи, приступайте! — скомандовал тов. Васильев. — Товарищ Колотовцев, берите управление на себя.

Колотовцев Г. Б. кивнул, и санитары тотчас прикрепили каждому из нас руки и ноги специальными зажимами к креслам. Затем медсестра продезинфицировала нам шеи йодом.

— Введите Альфу! — сказал Колотовцев Г. Б.

Двое санитаров ввели человека в смирительной рубашке. Когда он повернулся ко мне, то даже я, много видевший, сражаясь среди лихих конников Доватора, и то испытал страх. Смуглое лицо Альфы с раскосыми глазами было страшно, но особенно выделялись желтые зубы, торчащие изо рта, которым он причмокивал. Санитары подвели его к тов. Бескаравайных, занимавшему крайнее кресло, и, держа сзади за уши, опустили его голову ртом на шею тов. Бескаравайных с левой стороны. Раздался сосущий звук. Когда санитары оторвали это страшное существо от тов. Бескаравайных, все лицо Альфы было в крови и от удовольствия облизывалось и жмурилось.

Но тов, Бескаравайных сидел с невозмутимым видом. Равняясь на него, и все остальные перенесли процедуру вакцинирования с честью.

Лицо Альфы умыли, а зубы продезинфицировали, для чего ему прополоскали рот какой-то шипящей жидкостью. Следом шел черед Плюгина, а потом мой. Когда Альфа наклонился надо мной, я почувствовал отвращение, но сдержался и даже с улыбкой повернул шею так, чтобы ему было удобнее делать свое дело. Боль пронизала меня, но я не переставал улыбаться, как надлежало в те годы настоящему советскому чело­веку в период испытаний. Альфа со смаком сосал мою кровь, зверски причмокивая и с блаженством глотая. Когда санитары оторвали его от меня, я взглянул ему прямо в глаза и поблагодарил его. В глазах его промелькнуло уважение ко мне.

Не менее стойко, чем мужчины, перенесла вакцинирование Маня Соколова. После нам дали отдохнуть и перекурить, а затем пригласили на контрольный укус. Все повторилось (кроме торжественной речи тов. Трапезунда), но вместо Альфы санитары ввели человека, названного Омегой. В том же порядке он укусил каждого из нас, но теперь в правую сторону шеи.

Как можно догадаться, Альфа и Омега — не настоящие имена. Как мне удалось узнать, Альфу вывезли из расположенной в Маньчжурии секретной японской лаборатории, которую удалось разгромить с помощью китайских товарищей (из этого следует, что японцы вели такие же исследования), а Омега был обыкновенным советским человеком, до войны скрипачом в симфоническом оркестре, и якобы не подозревал, что в его крови присутствует нужное нашей обороне вещество. В то, что он ничего не подозревал, я не верю, так как знаю по себе: человек с этим веществом в крови не может не испытывать тяги кусать других людей. Скорее всего, Омега скрывал это, но был разоблачен...»

Дверь открылась, и в комнату вошел, неся впереди себя облако трубочного дыма, Вятич. Гай Валентинович торопливо захлопнул папку и втиснул ее в свой знаменитый портфель.

— Мишенька, я на сегодня пас, — сказал он. — Клотильда уже, наверное, выглядывает меня в окно. Кстати, Мишенька, вы как кошатник в первую очередь и как писатель во вторую, конечно, знаете, как называются роды у кошек.

— Окот.

— А у ежей?

— Оёж? — неуверенно сказал Вятич.

Верховский рассмеялся:

— Ставлю бутылку коньяка, что до завтра так и не догадаетесь.

С этими словами Гай Валентинович вышел в коридор. В лифте он запустил руку в портфель, нащупал папку с бородавинской рукописью, словно проверяя, не забыл ли ее на столе, и пробормотал, глядя на себя в зеркало:

— Совпадение исключено, совпадение исключено...

13

Дождавшись, пока откроется метро, поэт-рубаист Вадик Портулак, усталый и продрогший, забился в угол пустого вагона и мгновенно увидел сон, будто едет на верблюде по безлюдной пустыне и вдали, в горячем мареве, прорисовывается город с минаретами, садами и фонтанами. Он понял, что это мираж, но все равно направил верблюда к городским воротам. Ворота не отдалились и не исчезли, как полагалось бы миражу, и он въехал в них. Хриплый голос, напоминающий голос Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются!» — и ворота захлопнулись. Вслед за этим какие-то люди стащили Вадика с верблюда, взяли его под руки и повели к дворцу с крылечками, мостиками и башенками, протолкнули во внутренний дворик, и снова голос, теперь уж точно Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция— Чугунные Ворота». И ворота, тяжелые чугунные ворота, выкрашенные облупившимся суриком, не замедлили явиться; он прошел их, и Владимир Сергеевич услужливо сообщил: «Осторожно! Двери закрываются!» Перед Вадиком возникла анфилада залов, стены которых покрывали ковры; на одном из ковров он увидел объемное изображение и узнал себя, Панургова, Каляева и Бунчукова, вошел в это изображение и понял, что все они — лишь фигуры на доске, похожей на шахматную, но с большим, прямо-таки гигантским количеством клеток. «Осторожно! Ковер закрывается!» — сказал Владимир Сергеевич. Комнату внутри ковра, где Вадик оказался, тоже украшали ковры; из одного ковра вышел тучный человек в чалме и пригласил его за доску. Вадик сел и понял, что человек в чалме — это Валтасар, а доска и фигуры на ней — принадлежности для игры в Большого Шайтана. «Вам выходить», — сказал Валтасар, поглаживая крашенную хной бороду в затейливых за­витках. «Ходить?» — переспросил Вадик, берясь за фигурку — маленькую собственную копию. «Выходить», — повторил вавилонский царь и потряс его за плечо. Ужас накатил на Вадика, он понял: сейчас произойдет что-то ужасное...

—  Вам  выходить,  —  сурово  повторил  Валтасар.  —  Конечная  станция,  молодой человек. Приехали!

Портулак открыл глаза. Над ним стоял служитель метрополитена в фуражке и без бороды. Это была та станция, где через несколько часов предстояло оказаться Мухи­ну. Но, в отличие от Мухина, выходить наружу Портулак не стал и сразу поехал в обратном направлении. Глаза его предательски закрывались, но, опасаясь снова за­ехать к черту на кулички, он усилием воли разлеплял веки. В полудреме ему вспомнился  вчерашний  разговор  на  кухне.  Правда,  лица  Бунчукова,  Каляева  и  Панургова были подернуты дымкой, и слова, которые они говорили, звучали словно не по-русски,  но,  проносясь  в  сознании  метеорами,  эти  слова  оставляли  ощущение  тревоги. Иногда в поиск их смысла вклинивался пронырливый Владимир Сергеевич с сообщением о закрывающихся дверях. Как бы то ни было, Вадик добрался до дома, пролопотал матери что-то («Доброе утро, мама!» или, может быть, «Осторожно! Двери закрываются!») и, одетый, упал ничком на диван.

Разбудил его телефонный звонок. Мать сняла трубку с параллельного аппарата в коридоре, и по ее разговору Вадик понял, что звонит каляевская жена Ляля. Ситуация была обычная. На следующий день после застолья ревнивая Лялечка обзванивала друзей Каляева, и наводила справки, один ли он приходил, с кем и во сколько ушел. Затем снимался допрос с Каляева, и сравнивались результаты. Вадик, Бунчуков и Панургов врали каждый на свой лад, а Каляев говорил что-то свое и, пойманный на разночтениях, отбывал наказание на домашнем трудовом фронте. По-настоящему понимал Каляева лишь многократно состоявший в браке Бунчуков. Неженатому Порту­лаку семейные страдания Дрюши казались искусственными, и будет натяжкой сказать, что он им глубоко сочувствовал.

И на этот раз разговор матери Вадика и Ляли шел по наезженной колее. Ляля жаловалась на Каляева и подозревала супружескую измену, а мать Вадика, наоборот, Каляева защищала и ставила в пример своему непутевому сыну. Вадик не вникал в слова матери до тех пор, пока она не перешла на него самого.

— А какой он был симпатичный мальчик! — говорила мать. — Мы его одевали в матроску и в галстучек, он с трех лет ел ножом и вилкой и сам повязывал себе на шею салфетку. Такой трогательный был... А теперь?! Ходит ободранный, в грязных рубашках, где и с кем — непонятно. И если с вашим мужем, Лялечка, то это счастье, тогда я спокойна: Андрюша очень порядочный человек, и зря вы его ругаете. А мой-то, мой!.. Хоть бы на работу устроился. А то: «Я — человек свободной профессии! Я — творческий человек!» Разве стихи могут быть профессией? Он эпитафиями на жизнь зарабатывает^[9]. Тьфу!.. Да и печатают его мало. Он из-за этого, может быть, еще и расстраивается. Приходит домой злой, выпивший, проблеет что-нибудь и заваливается спать. Хоть бы женщину себе нашел какую-нибудь, я уж не говорю, чтобы он женился, но хоть при ком-то был бы... Лялечка, дорогая, нет ли у вас подружки на примете? Не обязательно красивой и умной, главное, чтобы окрутить его смогла, олуха такого. Пропадет ведь, сопьется...

Вот этого Вадик особенно не любил. Он встал, скинул куртку и туфли и босиком вышел в коридор. Увидев его, мать прервалась на полуслове.

— Ой, Лялечка, у меня молоко на плите стоит, — закричала она, положила трубку и сказала сыну: — Сходи в душ, горе ты мое!Желание бузить по поводу лишних разговоров матери у Вадика вдруг пропало; может быть, на это просто не было сил. Он безропотно зашлепал в ванную и, уже засунув полную тяжелого тумана голову под душ, представил, что было бы, узнай мать об идее Владимира Сергеевича соединить его узами брака с Людочкой. Воображению Вадика явилась зоологическая сценка: мать и Владимир Сергеевич азартно размахивают громадными сачками, а он уворачивается от них, как мотылек. Когда он, едва промокнув волосы, вышел из ванной, на столе уже дымилась тарелка борща.

— Садись, горе луковое. Как нынче принято говорить, оттянись немножко, — сказала мать и, будто нарываясь на скандал, но на самом деле с наилучшими намерениями, добавила: — Подобрал бы тебя кто. Вот посмотри — Ляля. Беспокоится о своем Каляеве, уже второй раз сегодня звонит...

—  А  что  случилось?  —  с  надеждой,  что  разговор  замкнется  на  Дрюше, спросил Вадик.

— Он был у Бунчукова, а потом куда-то исчез. Утром... —Мать хотела сообщить о звонке Каляева, но мысли ее приняли иное направление: — А ты что, у Бунчукова не был?

— Я был у женщины. И может быть, даже на ней женюсь, если ты не будешь задавать мне вопросы и все своим вмешательством не испортишь, — пошел в атаку Вадик. — Так что Каляев?

— Найдется. — Мать пожала плечами; после сообщения сына судьба Каляева стала интересовать ее значительно меньше.

Вадик тоже больше ничего говорить не стал и доел борщ в полной тишине. Мать кротко шуршала у плиты и бросала на него вопросительные взгляды. Но Вадик не удовлетворил ее любопытства.

— Чаю налей, — сказал он, отодвинув пустую тарелку. — И если есть, с лимоном. Пожалуйста.

С этими словами Вадик ушел к себе и закрыл дверь. Вчера он не придал никакого значения предположениям Бунчукова, хотя, поддерживая игру, и не сказал об этом вслух. С Бунчуковым при обильных возлияниях случалось и не такое. Вспоминалось сказанное Борькой смутно; единственное, что зацепило Вадика, — тема, выбранная для стеба. Бунчуков, при всем своем разгильдяйстве, никогда не шутил над чужим несчастьем. Но сегодня, когда мать упомянула рядовую для каляевской семьи ситуацию, Вадик вспомнил, что это слово — «исчез» — произносилось и в связи с Игоряиновым, Максимовым и Поповым, а кроме того, вспомнил, что сам обещал зайти к тетке Жени Причаликова.

Не откладывая, он позвонил Бунчукову, но того дома не оказалось. Тогда он на­ брал рабочий телефон Игоряинова, и какая-то женщина — Вадик слышал, как она спрашивала у Любимова, что отвечать, — посоветовала ему позвонить Игоряинову домой. Там совсем юный голос (это был глумливый игоряиновский зять) предложил ему обратиться в милицию. Следом был сделан звонок Максимову, и плачущая жена Максимова почти дословно повторила ему то, что вчера говорил Бунчуков.

Вадик положил трубку, поднял глаза и увидел мать, стоящую перед ним со стаканом чая в подстаканнике. До пенсии она работала проводницей на железной дороге и натаскала домой этих подстаканников целый склад — достаточно, чтобы Вадик с его тонким поэтическим мироощущением подстаканники возненавидел. Видимо, сто­яла мать над ним давно.

— Скажи хоть, как ее зовут, — произнесла мать, искательно заглядывая ему в глаза.

—  Марина, — злорадно ответил Вадик, зная, что с этим именем у матери связаны неприятные ассоциации, — так звали нынешнюю жену Вадикова папы.

— Морская, значит, — поджала губы мать.

— Да, морская, а также речная, озерная, лиманная, прудовая, канальная и прочая водоемная. Убери ты от меня этот подстаканник! — наконец вспылил он. — И вообще оставь меня в покое!

— А как же чай? — с нарочитой покорностью спросила мать.

—  Вылей в унитаз! — отрезал Вадик и набрал телефон Виташи, чтобы еще раз, поподробнее, расспросить его о том, что случилось с Игорем Поповым.

— Ну вот, хотя бы ты нашелся, — сказал Виташа после взаимных приветствий, — а то Каляев вообразил незнамо что. Представляешь, он принял ваш розыгрыш за чистую монету!.. Мало ему было Игоряинова и вашего рассказа про Максимова, так еще и Бунчуков пропал посреди ночи. Спать ложились — он вроде был, а проснулись — ни слуху ни духу. Дрюша переволновался и давай звонить тебе, а после подался к Эдику, но его тоже не застал.

— Кирбятьевой он не звонил?

— Еще как звонил! Та в полном трансе. Эдик сбежал от нее на улице... Что же вы так зло Дрюшу разыграли? А тут еще я про Попова... Дрюша во все поверил на пьяную голову, на нем утром лица не было.

— А про Попова ты ничего не сочинил?

— Это Бунчуков и Каляев сочинять горазды. А я что прочитал в газете, то и изложил. Там заметочка куцая была, строчек тридцать от силы. Поднялся на крышу в зимний сад, вниз не спускался, и больше никто его не видел.

— А где сейчас Каляев, не знаешь?

— Домой пойдет, сказал, грехи перед Лялей замаливать.

— Это когда было?

— В начале десятого утра. А что?

— Да, в общем-то, ничего. Дома его нет, но он мог и завернуть куда-нибудь. Ляля его ищет — и сюда звонила, с матерью моей общалась... Понимаешь, никакого розыгрыша не было. Об Игоряинове мы узнали от самого Каляева, о Попове — от тебя, про Максимова — все тоже правда, я проверил.

— А ты не шутишь? — спросил осторожный Виташа.

— Не до шуток... И что, Бунчуков и Панургов больше не обнаруживались?

— Нет. Мы с Марксэном и этим... у которого пять согласных в фамилии, посидели после Каляева минут сорок и ушли. Дверь я запер, ключ на гвоздике висел, я его забрал. Если Борька без ключа ушел, то пусть дверь не ломает, а разыщет меня...

— Сообщу ему, если пересечемся... А скажи, вы не видели у Бунчукова ничего похожего на засохшую пену?

— Какую пену?.. Вспомнил! — вскрикнул Виташа. — Это у Игоряинова в кабинете была пена?

У Портулака по спине побежали мурашки.

-Да...

— И у Максимова?

— Да, да!

— И ты считаешь, что такое что-нибудь могло быть у Бунчукова?

— Ты что-нибудь заметил?

— Нет, ничего. Хотя и не приглядывался...

— Тогда вот что. У тебя какие планы?

— Вечером в театр собираюсь, а пока никаких.

— Отлично. Я иду к Причаликову — это еще один парень из нашей литературной компании. А ты сиди дома, никуда не выходи и жди моего звонка. Съездим потом к Бунчукову и все осмотрим.

— Ты думаешь, что с Борей что-то могло случиться? — дошло до Виташи.

— Ничего я не думаю. Мне вредно думать... — отвечал Вадик. — Ладно. Ты сиди, а я побежал.

На улице он купил бутылочку «Пепси», залпом выпил ее. День был жаркий, не лучше вчерашнего, и, пока Вадик, срезая путь через проходные дворы, дошел до дома,где жила тетка Причаликова, рубашка промокла насквозь.

Женя Причаликов был, пожалуй, самым талантливым из двенадцати «рогизобовцев» и самым неустроенным. Игоряинов писал добротно, Панургов— лихо, Бунчуков поражал знанием низов жизни, Каляев славился глубоким психологизмом, Максимов слыл юмористом, Капля считался хорошим рассказчиком, Прохоренков хитро закручивал сюжеты, Портулак отличался тонким лиризмом, Буркинаев весьма преуспел по части философской прозы и восточных религий, Верушин знал все и вся и обладал недюжинной фантазией, а Попов своими неожиданными текстами заслужил прозвище «наш Дали». Женя Причаликов умудрялся сочетать и то, и другое, и третье. Но, как часто бывает в таких случаях, именно к нему издатели благоволили меньше всего.

Донимали Причаликова и бытовые трудности: он происходил из глухой провинции, но и там не имел ни кола ни двора, а приехав в столицу, не сумел, подобно Каляеву и Панургову, натурализоваться посредством женитьбы. Он жил по студенческим общежитиям, откуда его регулярно выгоняли, и как запасной вариант изредка использовал двоюродную тетку, к которой сейчас направлялся Портулак. На исходе пере­стройки Причаликов поразил всех сообщением, что женится и уезжает в Израиль. Отъезд его совпал со скандальным уходом «рогизобовцев» из «Прозы», и на «отходной» присутствовали только трое из двенадцати — Портулак, Максимов и Капля. Они не­ мало потешились, наблюдая редкостную пару — горбоносую и сухопарую Свету, в одночасье ставшую Сарой, и Женю с его рязанской внешностью и рязанским же прононсом. Тогда Портулак предположил, что через два-три месяца, максимум через полгода, Причаликов вернет холостой статус и объявится в родных пенатах.

Все, однако, вышло по-другому. Правда, Сара-Света скоро исчезла из жизни Причаликова, но он безотлагательно вступил в новый брак, причем папа его новой жены владел фармацевтической фирмой. К этому времени относилось письмо, полученное Портулаком от Причаликова, где тот писал, что литературные занятия ненадолго вынужден оставить, но это не беда — есть шанс заработать денег и всю оставшуюся жизнь сидеть в башне из слоновой кости, не задумываясь о хлебе насущном. Последние же сведения о Причаликове дошли до Портулака осенью прошлого года, когда он увидел в магазине изданную в Израиле на русском языке причаликовскую книжку со старыми его вещами и навел справки о бывшем товарище. Выяснилось, что Причаликов занял кресло президента фирмы и часто приезжает в Россию, где у фирмы большой коммерческий интерес. Почему он не похвастался книжкой и даже не позвонил, оставалось строить предположения.

Вспоминая все это, Портулак вошел в подъезд и поднялся в лифте на шестой этаж. Не успел он позвонить, как на лестничную площадку выбежала, бросив дверь открытой, коротко стриженная блондинка, в которой Портулак с изумлением узнал Зою Ковальскую.

—  Ты  не  встретил  Причаликова?!  —  выкрикнула  Зоя так, будто  сталкивалась на этом месте с Вадиком по пять раз на дню.

— А он, что, приехал? — обрадовался Портулак, с опозданием замечая непорядок в Зоиной одежде: незастегнутую, выдающую отсутствие лифчика блузку, скособоченную юбку и тапочки-«вьетнамки» на ногах.

— Приехал, приехал... — отвечала Зоя. —Ты машину у подъезда не заметил — «вольво» цвета мокрого асфальта?

— Вроде была, — неуверенно сказал Вадик, вспоминая, что у подъезда огибал ка­кой-то автомобиль. — Может быть, в квартиру зайдем?

Зоя вошла первая и бросилась на балкон.

—  Нет, стоит. А я думала, на машине смылся, — сказала она, вытянула из груды валявшейся на кресле одежды трусики и стала поддевать их под юбку. — Поворотись, ну как тебе не стыдно!

«А то я не видел», — хотел сказать Вадик, но промолчал и отвернулся к стене, у которой на низкой тахте похабно развалилась постель со сбитыми простынями. На полу возле тахты стоял телефонный аппарат.

— Третьего дня иду по улице, и вдруг на тебе — Причаликов дорогу перебегает. Я ему: «Женя, Женя!» Он сделал вид, будто не слышит, и собрался в машину сесть, но от меня не убежишь! Оказывается, у него тетка еще зимой умерла, и он приехал квартиру на себя оформлять. Я вчера хотела его к Бунчукову притащить, но куда там! Ни в какую!.. Слушай, Вадик, мы свои люди?

—  Спрашиваешь! — Портулак обернулся и увидел, что Зоя стоит без блузки, но уже в бюстгальтере.

— Тогда сообщаю тебе: происшедшее между мной и Причаликовым было ошибкой. Моей, разумеется. Я же помню, какой он был несчастненький, так и хотелось приласкать его, приголубить. Увидела его и по старой памяти... Нет, ты послушай! Я спрашиваю: «Что пишешь?» — а он молчит и улыбается. Ну, думаю, у мужика сложный момент духовных исканий, хотя, между нами, на творческую личность он сейчас похож мало — сытый такой, вальяжный, и «вольво» ему очень идет. Правда, это не его машина, он ее у здешнего партнера по бизнесу одолжил. Богатенький нынче Причаликов, и друзья у него богатенькие!.. Ты зачем повернулся, я тебе разрешения не да­вала!

— В том, что богатенький, не вижу ничего плохого, — сказал Вадик и снова стал созерцать постель.

— И я не видела бы, если... Выпытывала я у него, Вадюля, выпытывала, что он пишет, а он молчал, молчал и как брякнет: «Я вообще уже забыл, как это делается. Недосуг!» Я думала, шутит. Ан нет! Нынче поутру он все и обосновал. Писатель, дескать, голодным быть должен, у сытого по-настоящему не получится. По себе, говорит, знаю. Как ни старался, не получается. Ну он и прекратил писать. Правда, книжечку издал, не удержался, и как удержаться, когда денег куры не клюют. Так сказать, посмертная книжка писателя Причаликова...

—   Типун  тебе  на  язык,  —  сказал  Вадик,  которого  Зоина  болтовня  уже  начала злить. — Ну, издал и издал.

Если честно, то он завидовал Причаликову, который при желании может взять да издать свою книжку.

— Я ему говорю, — продолжила Зоя, — раз сытость мешает тебе писать, то пере­стань жрать, отдай деньги угнетенным палестинским детям — и вперед! Всего-то делов, если за этим стало! А еще лучше возвращайся в Россию и пиши здесь, тем более что жить теперь тебе есть где. Чего-чего, а в голодные у нас попасть не проблема. «Э, нет! — отвечает. — Я уже отравлен другой жизнью. Да и бизнес не на кого оставить. Тесть помер, жена — дура, ни бельмеса в моей грязи не смыслит». Он какой-то целебной еврейской грязью торгует. Знаешь, есть грязь из Мертвого моря, а это еще из какой-то другой лужи, которую его покойный тесть откупил напрочь, и Женя говорит, что у нас она хорошо идет.

— Значит, Женя от тебя сбежал, — сделал вывод Портулак.

— Нет, это я его от себя отправила! — заявила Зоя.

— Из его квартиры?

— Я его не из квартиры, а в ванную отправила. Думаю, выйдет, и я пойду. А после — прощай, миленький! Мы странно встретились и странно разойдемся, — сильно фальшивя, пропела Зоя. — Как интеллигентные люди, свободные мужчина и женщина, так сказать...

— А он как интеллигентные люди не захотел...

— Не захотел. Понимаешь, я задремала, ночью-то мы не спали почти... — Зоя не­ натурально застеснялась. — В общем, лежу, а его все нет и нет. Пришлось встать и посмотреть, а его поминай как звали, только ванная вся пеной забрызгана, будто розового слона купали... Слушай, в чем же он на улицу вышел? Брюки, рубашка и даже исподнее на кресле лежат.

Портулак  распахнул  дверь  в  ванную.  Клочья  подсыхающей  розоватой  пены  были повсюду; на полочке у зеркала застыл громадный, с голову ребенка пузырь.

— То-то и оно... — Вадик стал звонить Мельникову. — Ты бы, Зойка, блузку надела. Значит, так, Виташа, — сказал он без всякого перехода, — я от Причаликова. Здесь полно пены. Ты понял меня? Вот так-то... Встречаемся через час у подъезда Бунчукова. Ключ не забудь. Пока.

— А что пена? — забеспокоилась Зоя. — Что-нибудь случилось?

— Ничего я не знаю. Мне, Зоя, идти надо. — Вадик отступил к двери.

— Нет, одна я тут не останусь! — Зоя обежала его и встала в проходе; в ложбинке между ее грудей Портулак заметил синяк. — И вообще, ты должен мне все рассказать. Я же вижу, я же понимаю: что-то случилось, и ты знаешь что. Слушай, а если это ты похитил Причаликова?! Из ревности!

Портулаку захотелось завыть. Он попытался прорваться, но от Зои и в самом деле убежать было непросто. Она, как выпустившая когти кошка, повисла на Вадике и, когда он пошел на попятный, заговорила вкрадчиво:

— Не будешь же ты драться со мной, милый Вадюля. Если ты мне не откроешься, я всем буду рассказывать, как ты ворвался к Причаликову, застукал нас в интересных позах и безуспешно пытался меня отбить.

— Мелкий шантаж, никто тебе не поверит, — поморщился Портулак.

— Я тебя все равно не отпущу.

Вадик усмехнулся:

— Черт с тобой! Одевайся, только побыстрее.

— А ты не смоешься, пока я буду застегивать пуговки?

—  Не смоюсь, — вздохнул Портулак. — Но договоримся: мы выходим отсюда и разбегаемся. А на все твои вопросы я отвечу завтра.

Пока он это говорил, Зоя с молниеносной скоростью надела блузку и даже успела накинуть жакет.

— Принимается, — сказала она, бросая взгляд в зеркало и беря Портулака под руку. — Но с одним уточнением: пока ты мне все не расскажешь, я от тебя не отстану. Насчет твоих «завтра» я опыт имею.

Портулак пропустил этот намек мимо ушей. Они захлопнули дверь, спустились вниз и прошли мимо «вольво», на багажнике которого маленький мальчик увлеченно что-то выцарапывал ржавым гвоздем.

— Ну, рассказывай, — сказала Зоя, — что ты сотворил с моим Причаликовым и при чем тут пена. Он, конечно, уже не то что раньше, но заметь: не далее как час назад он предлагал мне вселиться в бывшую теткину квартиру и превратиться в полноправную хозяйку. Его короткие наезды не в счет. Точнее, во время этих наездов я, вероятно, и должна была расплачиваться по счетам натурой. Но такова уж тяжелая женская доля. Квартира, как ты понимаешь, — это всегда актуально. Так что ты, воз­ можно, лишил мою жизнь горизонтов и теперь обязан это компенсировать хоть чем-то.

—  В общем, так... — Портулак изобразил готовность приступить к рассказу; они уже подходили к станции метро. — В общем, значит...

С этими словами он вырвал руку, юркнул в переулок и побежал между домами.

Несколько секунд его нагоняли возмущенные крики Зои, но потом они растаяли позади. Пробежав метров двести, Вадик остановился и перевел дух. Он подумал, что Зоя попробует поймать его у входа в метро, и потому направился к следующей станции. Это заняло лишних двадцать минут, и к дому Бунчукова Вадик прибыл с опозданием.

Первое, что он увидел, — это сидящие у подъезда Виташа и Зоя.

— Ну, слава Богу! — Виташа вскочил, взволнованно размахивая руками. — Хорошо, Зоя предупредила, что задерживаешься, а то я и о тебе мог подумать невесть что. Значит, Причаликов — еще один...

— Как ты тут оказалась? — уставился Портулак на Зою.

—  Ты сам при мне проболтался по телефону, что вы здесь встречаетесь, горе ты мое луковое...

— Ты ей все рассказал? — спросил Вадик, леденея от бешенства, — «луковым го­рем» его частенько называла мать.

— Я? — изумился Виташа. — Да нет: это она рассказала о Причаликове.

— Не траться зря, Вадюля, не ругай его, — посчитала нужным вступить в разговор Зоя. — Тайна сохранена, а голова моя заморочена окончательно. Я, дура, с открытой душой сообщила ему про Женю и про пену упомянула, а он давай перечислять: Игоряинов, Максимов, Попов... И Бунчуков с Причаликовым туда же! Прямо пузыри из сказки получаются — которые смеялись, смеялись и лопнули. Я — соломинка, ты, Вадюля, — лапоть, а Женя — пузырь. Не стыдно так пользоваться моей доверчивостью?

— Ключ не забыл? — спросил Портулак у Виташи, не сочтя нужным отвечать Зое.

— Не забыл.

— Тогда пошли.

Они поднялись наверх, и Виташа открыл дверь. Портулак просунул руку и нащупал выключатель. Красный свет залил коридор. Пока Виташа и Вадик заглядывали в ванную и туалет, Зоя прошла в комнату. Здесь был относительный порядок, если во­обще к квартире Бунчукова применительно это слово. На поверженном шкафу сто­яла одинокая бутылка из-под водки, которой перед уходом опохмелялись певец паранормального Марксэн Ляпунов и литературный критик Эмиль Пшердчжковский.

— Ничего необычного не замечаешь? — спросил Портулак Виташу.

Тот отрицательно покачал головой. Зоя прошла во вторую комнату, они последовали за ней. Постель, в которой проспали ночь Марксэн и Каляев, была не убрана; одеяло валялось на полу, и на пододеяльнике четко выделялся отпечаток рифленой подошвы.

— А помнишь, Вадюля? — сказала Зоя, похлопывая ладонью по кроватной спинке, на которой красовалась прилепленная Борисом наклейка с надписью «Наѵе а пісе ѵау», что соответствует русскому «Счастливого пути!».

Когда их роман был в разгаре, Бунчуков частенько одалживал Портулаку ключи от квартиры. Впрочем, эта кровать помнила Зою не только в сочетании с Портулаком, но и с Каляевым и самим Бунчуковым.

— И здесь все как обычно, — пробормотал Портулак, делая вид, что он, в отличие от Зои и кровати, не помнит ничего. — Пошли на кухню.

На кухне им открылся невообразимый натюрморт из грязных тарелок, объедков и пустых бутылок. Поверх всего этого лежали увядшие цветы и полотенце с потерявшим цвет Микки-Маусом. Приглядевшись, можно было узнать в лежащих на полу за­ сохших серых комках еще два полотенца.

— И здесь все как обычно, — передразнила Портулака Зоя. — Хватит мне лапшу на уши вешать. Давайте результаты вашего разгула ликвидируем, а там, глядишь, и Бунчуков подойдет. Послушаем, что он станет говорить, не зная, как вы тут мне ара­па заправляли. А что это полотенца у него в таком виде?

— Пойдем в комнату, Виташа, — сказал Портулак, принципиально игнорируя Зою.

— И не вздумай убегать. Догоню и ноги твои длинные выдерну. Ясно?

С  этими  словами  Зоя  приступила  к разборке завалов на столе. А Портулак завел Виташу в комнату, плотно притворил дверь и спросил:

— Ну и что же мы будем делать?

14

Оказавшись дома, Мухин первым делом залез в кладовку и отыскал за банками с краской респиратор, в котором прошлым летом покрывал пол едким лаком. Надел его — в нос ударил запах резины; это было неприятно, но терпимо, — прошел на кухню, покидал в полиэтиленовый пакет домашние запасы чеснока и выбросил в мусоропровод. Даже вид чесночных головок был ему отвратителен; одна выпала из пакета, и Мухин остервенело растоптал ее движениями из ритуального чукотского танца, посвященного поимке и разделке моржа, а потом тщательно вымыл пол.

Самое мерзостное заключалось в том, что Мухин вполне понимал неадекватность своего поведения и очень страдал от этого. Чувства его находились в совершеннейшем раздрае. В нем боролись два человека: один — рассудительный, неспешный в движениях, уверенный в том, что знает себе цену и что эта цена высока; другой — буйный, до сего времени дремавший в глубинах подсознания и вдруг неведомо как и зачем вырвавшийся наружу. Побеждал именно буйный, а рассудительному оставалось быть вынужденным свидетелем его несуразных выходок и страдать из-за них морально и физически.

Покончив с чесноком, Мухин зачем-то пробежался по комнатам, украшенным живописными полотнами кисти мамы Мухина, папы Мухина, жены Мухина и лично самого Мухина, а также рисунками мухинских сыновей, и остановился перед стен­кой, в которой хранилось семейное серебро. Рассудительный попробовал урезонить его, но, пока он перебирал в уме аргументы (а ум у них был общий, и он спотыкался о мысли буйного), буйный открыл военные действия и вытряхнул серебро на журнальный столик. «Что ты делаешь!..*— мысленно воскликнул рассудительный, но буйный оборвал его с такой страстью, что он тут же сделал вид, будто происходящее его вовсе не касается. Развивая успех, буйный деловито сгреб в охапку серебряные ложки и снова погнал мухинское тело к мусоропроводу. «Жена приедет — убьет!» — ужаснулся рассудительный, наблюдая все это как будто со стороны. «Я сам ее убью! — пообещал буйный. — Нечего было покупать чеснок и собирать серебро!» При упоминании о чесноке и серебре их общее тело передернулось. «Дура набитая!» — выдал буйный потаенные мысли Мухина о жене. «Не смей так думать! — возразил рассуди­тельный.— Она мать твоих... моих... наших детей!» — «Ха, ха, ха!»— демонически рассмеялся на этот пассаж буйный, взлетел под потолок и стал кружить вокруг люстры. «Ха, ха, ха!» — посыпался вниз, на голову рассудительного, его дробный смех.

Тут уж и рассудительному изменила рассудительность. Он схватил со столика гипсовую химеру, подарок тещи, привезенный из турпоездки во Францию, и запустил ею в выделывающего воздушные пируэты буйного. Промазал и залепил в середину зеркала, висящего между двумя картинами на противоположной стене. По зеркалу разошлись частые трещины, нижняя его часть рухнула на пол. Рассудительный устремился к осколкам, поднял, кровавя пальцы, самый большой. «Ха, ха, ха! Жена при­едет — убьет!» — передразнил его буйный и слизнул стекающую по руке струйку крови.

Оба ощутили на языке солоноватый и одновременно сладкий  привкус и, покоряясь могучему, но неясно откуда пришедшему зову, принялись лизать порезы. А тело их урчало, содрогалось от наслаждения, просило: «Еще, еще!» Буйный уже готов был пустить в ход зубы, чтобы разорвать плоть, мешающую литься сладкой жидкости, и — насытиться, насытиться, насытиться! «Мы погибнем!» — прорвалась сквозь пелену сладкой истомы мысль рассудительного, и, как ни странно, она остановила буйного. Общими усилиями они оторвались от окровавленных ладоней, которые все еще сжимали осколок зеркала, и вскрикнули: в зеркале не было отражения!

Осколок выпал из слабеющих рук. Буйный поплыл на окраину мухинского сознания и вскоре совсем исчез. Раздвоение кончилось так же внезапно, как и началось. Мухин медленно подошел к оставшейся на стене части зеркала и вгляделся в то мес­то, где надлежало быть его лицу. Увы! Там отражалась подернутая паутиной трещин розовотелая красавица в рубенсовском стиле; правая ее нога, зачем-то укороченная художником, казалась в искаженном отражении вообще лишенной колена — пышное бедро переходило прямо в ступню с наманикюренными ногтями.

Мухин застонал и перевел безумный взор вправо от зеркала. Там висела картина, которая изображала в натуральную величину обнаженную девушку с распущенными волосами, стоящую среди больших, с автомобильное колесо кувшинок. Слева же от зеркала на фоне грандиозного, сизо-малинового солнца сидел на могучем коне бога­тырь и лениво ковырял копьем истлевшие кости.

Такое уж было у Мухиных передающееся из поколения в поколение семейное хобби — писать картины маслом. Когда-то Иван потратил целый месяц, добиваясь, «что­ бы конь был не хуже, чем у Делакруа, а богатырь, как у Васнецова», и наедине с собой не сомневался, что достиг желаемого. В трудные минуты один взгляд на богатыря помогал Мухину обрести равновесие, но сейчас даже это многократно испытанное средство не оказало действия. Хуже того, ему привиделось, что богатырь перебирает его собственный прах.

Пересиливая себя, Мухин добрался до телефона и, слепо тыча в кнопки, с третье­го, не то с четвертого раза набрал номер Марксэна Ляпунова. На его счастье, Марксэн оказался на месте. Он недавно расстался с литературным критиком Пшердчжковским, но поскольку Пшердчжковский спешил по своим делам, то выпили они напоследок всего по бутылочке пива, и теперь Марксэн страдал от острой алкогольной недостаточности. Это только способствовало энтузиазму, с которым он отозвался на отчаянный призыв Мухина.

— Мне плохо, Марксэн, — пробубнил Иван и лишь после этого догадался снять респиратор. — Мне плохо, — повторил он противным замогильным голосом, не оставлявшим сомнений в тяжести переживаемого им момента. — Мне мерещится вся­кое. Вокруг люстры летаю. И-эс-эс — как в нашей энциклопедии... Мне очень плохо. И страшно. Я боюсь, Марксэн, я очень боюсь...

— Так! — решительно прервал его Ляпунов. — Ты, брат, допился. Delirium tremens в натуре. Капни в стакан воды нашатыря, употреби это — ив постель. Главное, про­держись до моего приезда! У тебя выпить есть чего?

— Шампанское... водка... коньяк... ликер «Адвокат»... — зачем-то стал Мухин перечислять на память содержимое бара.

— Ни к чему без меня не притрагивайся! Через полчаса буду. Ничего, я тебя в два счета поставлю на ноги!

Когда Ляпунов вошел в незапертую квартиру, Мухин по-прежнему сидел у телефона; на шее у него болтался респиратор.

— Мне плохо, Марксэн, — сказал он все тем же противным голосом, будто про­должал телефонный разговор. — У меня такое состояние... Там в комнате богатырь... так вот, ощущение, будто он колет меня своим копьем... или плашмя бьет, как милиционер дубинкой... Я, Марксэн, из милиции бежал...

— Нашатырь принимал? — спросил Ляпунов строго.

— Нет...

— Зря! — Ляпунов повел глазами и, на беду Мухина, приметил на стене аптечку. — Я тебе накапаю, — радостно закричал он, обнаружив пузырек с нашатырным спиртом, — как новенький будешь, глянцем покроешься!

Мухин принял стакан и механическим движением опрокинул его в себя. Вслед за этим внутри Мухина зажглась звезда. Она стремительно расширилась, и не объяснить было, как она помещается в столь малом объеме. Распираемый звездой, Иван подскочил и, мыча, подобно быку, получившему профессионально выверенный удар, на­ летел на стену. Марксэн увернулся от него и принял надменную позу тореадора.

Прошло несколько минут, прежде чем, к своему удивлению, Мухин понял, что не умер. Более того, лекарство подействовало. До ясности мысли ему было еще далеко, однако приключившаяся чертовщина отодвинулась куда-то и подернулась дымкой, будто кошмарный сон. Иван обратил к Марксэну затравленный взгляд и сказал:

—  Надо  что-то  делать.  Позвони  Февронье,  Чону  или  госпоже  Любаве.  Хоть  кто-то, может быть, примет меня прямо сейчас. Сам я не в силах...

— Запои дед Колымагин лечит. Еще можно к бабе Пульхерии обратиться...

— Да какой запой! Мне диагностика нужна. Чувствую: что-то у меня с энергетикой

не то...

— Тогда к Элине. Но Чон тоже подойдет.

Марксэн наконец понял, что Мухин не похож на запойного. «Довели, подлецы!» — подумал он, подразумевая под подлецами мухинских паранормалов. Рассказы на тему «Мухин и экстрасенсы» были любимым коньком Ляпунова, и, надо заметить, они пользовались неизменным успехом. Завершал их Марксэн обычно одинаково, говоря с озабоченным видом: «Боюсь, как бы не свихнулся он от такого общения!» И, видать, накаркал...

— Звони, Марксэн, звони! Если с ними ничего не получится, к этому... ну, который фантомов создает и по ним диагноз ставит...

— Дульчевский, — подсказал Ляпунов.

— Да, Дульчевский. Позвони ему. Пусть хоть по фантому...

Все упоминавшиеся — и «народная целительница Февронья, ограждающая от сглаза и порчи», и кореец Чон Ир Сун, «владеющий знаниями Древнего Чусона», и ясновидящая госпожа Любава, «способная познать болезнь, грозящую человеку в будущем, и поставить защиту», и дед Колымагин, «дистантно лечащий от запоев и предупреждающий циррозы», и баба Пульхерия, «ставящая заслон нечистой силе и укрепляющая защитные функции организма», и Элина, «работающая по ауре методами тибетских магов», и Дульчевский, «специалист по созданию двойников-фантомов, неотличимых от оригинала и выполняющих разнообразные функции», — все они были персонажами мухинско-ляпуновской «Энциклопедии паранормальных чудес».

— А может быть, не стоит никому звонить? Отлежишься и завтра будешь как огурчик, — сказал Марксэн. — Если хочешь, я у тебя останусь. Все равно мне сегодня на работу уже поздно. А чтобы скучно не было, Бунчукова позовем. И Каляева с Портулаком. — Он подумал. — И Пшердчжковского можно.

—  Звони, Марксэн, звони! — повторил Мухин, как заклинание, будто и не слыша его. — Прямо по списку! Говори, что ты от меня лично!

С этими словами он уполз в комнату. Оттуда донесся скрип диванных пружин.

Ляпунов понял, что спорить бесполезно. В составленном Мухиным списке против имен, фамилий или псевдонимов паранормалов стояли номера телефонов и указывалась специализация — например, «лечит болезни живота, молитвенная ликвидация запоров» или «гадает по кофе, определяет геопатогенные зоны, телепатирует».

Сообщалось также, как паранормал предпочитает себя именовать. Это было весьма кстати, учитывая то, что маги презирали колдунов примерно так же, как патриции плебеев, целители дружно обижались, если их причисляли к экстрасенсам, ясновидящие грозили судом тем, кто по неграмотности называл их гадателями, а Главный Шаман Людей и Верховный Шаман Сибири, бывшие между собой в контрах, и вовсе угрожали испепелить плевком каждого, кто посмеет их перепутать. Почему они до сих пор не испепелили друг друга, оставалось загадкой. И тех, и других, и третьих Марксэн считал первостатейными жуликами и завидовал их способностям делать деньги из ничего.

Специалистов по диагностике было восемнадцать человек. Первым по алфавиту шел бурятский целитель Айдабыйдин, возле фамилии которого была странная при­писка — «проездом». Далее следовали чудодей Борислав, колдун Буренков Трофим Трофимович и четыре мага — работающие в паре Вислоусов и Евфрат, Дульчевский, а также ЗЕНОН, чье не то имя, не то фамилия, не то псевдоним было напечатано прописными буквами; возможно, это была аббревиатура какого-то учреждения. ЗЕНОНА подпирали «диагност по фотографиям и другим личным предметам» экстрасенс Роман Кальников, ясновидящие Кумганов Е. Т. и Лукерья, русский национальный йог Федор Тарасович Мулькин и мануальный чародей Перельман. Гадатели были пред­ставлены супругами Евой и Маратом Пушкиновыми. Замыкали список кореец Чон Ир Сун, магесса Элина, колдунья Элита и мексиканская шаманка Эсмеральда Христофоровна, «использующая древне ацтекскую технологию релаксации».

Марксэн, смущенный припиской, пропустил бурятского целителя и принялся звонить подряд по списку. Но увы! Магия фразы «Я от Ивана Михайловича», видимо, была не столь сильна, как казалось Мухину. Чудодей Борислав спросил: «А кто это?» — и, не дослушав путаные объяснения Марксэна, повесил трубку. Колдун Буренков Трофим Трофимович, как любезно сообщила его супруга, уехал на огород сажать картошку. Маги Вислоусов и Евфрат находились на гастролях, и привет от Ивана Михайловича принял автоответчик. У Дульчевского было занято. Телефон ЗЕНОНА поскупился даже на ответные гудки и ограничился таинственными шорохами.

Пробежав список дальше, Марксэн отверг кандидатуры «диагноста по фотографиям» Романа Кальникова, национального йога Мулькина (потому что увидел Мухи­на в позе лотоса, и ему стало смешно) и мануального чародея Перельмана. Подумав, он отсеял также гадателей Пушкиновых, которые ассоциировались у него с цыганским табором, и шаманку Эсмеральду Христофоровну. Ясновидящий Кумганов Е. Т. отсеялся сам, сообщив, что он был бы рад помочь уважаемому Ивану Михайловичу, но, к сожалению, накануне поскользнулся на яблочном огрызке, вывихнул голеностоп и сейчас находится на постельном режиме. Чон Ир Сун отбыл в Париж на конгресс хранителей тайн Древнего Чусона. Магесса Элина, по сообщению ее домашних, пребывала в астральном контакте с буддой Шакьямуни и совместить будду с Мухиным не могла. Что же до колдуньи Элиты, то ее секретарша сказала, что может записать Мухина на прием, но только на конец следующего месяца.

Таким образом, осталась одна Лукерья. В начале работы над энциклопедией Иван поручил Марксэну съездить к Лукерье для сбора, как он называл, показаний, и неопытный по части обращения с тонкими душами чародеев и целителей Марксэн довел ясновидящую своими вопросами до гипертонического криза. У Лукерьи в паранормальных кругах оказались обширные связи, и энциклопедии едва не объявили бой­кот. С немалым трудом, посулив Лукерье дать ее большую фотографию и вдвое увеличить размер статьи о ней, удалось тогда Мухину вернуть все на круги своя, а с Марксэном он не расстался лишь потому, что не нашел никого ему на замену. Но и Марксэн не обошелся без потерь морального свойства. Его разыскал человек, назвавшийся менеджером Лукерьи, усадил в свой «мерседес», показал пистолет и без церемоний пообещал его употребить, если Марксэн еще раз посмеет...

— Не посмею! — поспешно заявил Марксэн, вываливаясь из машины.

Когда он поведал об этом разговоре Бунчукову, тот сказал:

—  Подумаешь, пистолет! У моего друга восемь пистолетов. В случае чего, один я попрошу для тебя, и вы сможете устроить дуэль.

Несмотря на такую блестящую перспективу, новая встреча с сумасшедшим менеджером не входила в планы Марксэна. Но Лукерья, как на грех, оказалась дома и с ходу согласилась принять Мухина.

— Завтра? В котором часу завтра подъезжать? — упирая на слово «завтра», с надеждой, что за ночь все рассосется, спросил Марксэн.

— Да чего уж откладывать. Везите, — сказала ясновидящая. — Ивану Михайловичу всегда рады помочь. И, кстати, он учеников моих посмотрит. Кое-кто из них далеко пойдет! Двое, без сомнения, достойны упоминания в его энциклопедии... Приедете — переговорим. Жду!

Ляпунов отправился к Мухину. Тот лежал на диване, широко раскинув руки, в позе распятого гладиатора.

— Лукерья готова принять, — сказал Марксэн, — но хочет, чтобы за это мы описали подвиги двух ее воспитанников. Я против — шарлатаны, наверное...

Мухин слабо пошевелил губами.

— Что? — не понял Марксэн.

— Едем, — прошептал Иван еле слышно. — Машину возьмем...

— Машину так машину. Коньяк у тебя где, в баре?

Лукерья жила на первом этаже панельного дома, где вместо четырех дверей в четыре квартиры, как обычно бывает в таких домах, была одна стальная дверь с табличкой «АОЗТ «Салон „Лукерья»». Под табличкой тускло блестел глазок, а под глазком располагались заключенные в строгую пластиковую рамку условия и часы приема страждущих.

Марксэн позвонил, и на пороге возникла глухонемая приживалка Лукерьи, вся в черном, почти монашеском одеянии. За ее спиной стоял здоровенный ротвейлер. Пес подался вперед, к Мухину, потянул носом воздух и обратился в позорное бегство. Женщина удивленно вскинула брови и жестом пригласила Мухина и Ляпунова следовать за ней. Они пересекли холл со стеклянным подвесным потолком, откуда падал зеленоватый свет, и вошли в комнату через двустворчатую дверь, украшенную табличками: слева — «Приемный покой», справа — «Зал релаксации». Женщина указала им на кресла и бесшумно удалилась.

Салон «Лукерья» и его хозяйка, несомненно, заслуживают нескольких строк. Прежде Лукерья Пантелеймоновна Нагинская, продавщица газированной воды на колхоз­ном рынке, жила в уютной однокомнатной квартирке, где имелись пузатый купеческий комод, неподъемный трехстворчатый шкаф, кровать с никелированными спинками, две сдвинутые учрежденческие тумбочки с черно-белым телевизором, круглый стол и четыре венских стула. Повсюду в комнате, на кухне и даже в ванной и туалете стояли, висели и лежали изделия из макраме — плоды стойкого увлечения Лукерьи Пантелеймоновны. До пенсии Нагинской оставалось всего ничего, и она предполагала, уйдя на заслуженный отдых, пополнять с помощью макраме скромный стариковский бюджет.

Но тут подули ветры перемен, и с ними у Лукерьи Пантелеймоновны раскрылся дар ясновидения. Поначалу Нагинская предсказывала без отрыва от газированной воды, но потом, когда известность ее благодаря публикациям в центральной прессе шагнула  далеко  за  пределы  рынка,  она  скрепя  сердце  простилась  с  насиженным  за тридцать лет местом и организовала прием на дому.

Слава ее росла, подобно снежному кому. В один прекрасный день к Нагинской явились трое рэкетиров из бригады Гены по прозвищу Дубок. «Не плюйте в колодец, ребята! — сказала Лукерья Пантелеймоновна, отдавая им трудовые деньги, и добавила: — Снявши голову, по волосам не плачут!» Рэкетиры вообразили, что Нагинская говорит о себе и мутных волнах рыночной экономики, в которые она опрометчиво окунулась, но через неделю всех троих вынули из колодца в пригородной деревне, куда их, предварительно лишив прямоугольных голов, сбросила соперничающая группировка. После этого происшествия бригадир Гена Дубок решил перейти в легальный бизнес. Он явился к Нагинской и предложил себя в качестве менеджера. Лукерья Пантелеймоновна подумала и согласилась. Гена был взят в долю — и возникло АОЗТ «Салон „Лукерья”».

Когда Лукерья Пантелеймоновна заметила, что ей тесно жить и работать в одно­ комнатной квартире, проблема усилиями Гены была решена кардинально— раз и навсегда. Ропщущим соседям, которым мешала постоянная толпа на лестнице, было куплено жилье в других домах, а освободившиеся квартиры поступили в собственность АОЗТ. В результате перепланировки и ремонта четыре квартиры слились в одну, но очень большую, с одиннадцатью комнатами, двумя кухнями, тремя санузлами и замысловатыми коридорами.

С улучшением жилищно-производственных условий дела пошли еще веселее. На­род валил к Нагинской валом. А тут еще вдобавок к ясновидческим талантам у нее прорезался дар биоэнтроскопии, то есть способность видеть внутренние органы человека без каких-либо технических приспособлений лучше любого рентгена. Имен­но благодаря проклятой биоэнтроскопии и вынужден был сейчас Марксэн дожидаться в «приемном покое» выхода Лукерьи, а может быть, не дай Бог, и Гены Дубка.

Комната, где они с Мухиным находились, имела вид вполне обыкновенный — из угла с высокой тумбы глядел тусклым глазом телевизор, по стенам жались кресла с деревянными подлокотниками, и между ними были втиснуты два журнальных столика с ксерокопиями статей о Лукерье, а у окна покоился на мощной подставке громадный аквариум с тритонами. Но одна деталь поражала: по верху стены, от телевизора до аквариума, высвечивалась бегущая строка следующего содержания: «Часы приема с 10.00 до 14.00 ежедневно, кроме субботы и воскресенья, консультации с 16.00 до 18.00 по средам и пятницам. Лечебный сеанс — 100 $ США. Предсказание (одна проблема) — 50 $ США. Консультация — 20 $ США. Оплата по курсу. Для пенсионеров, ветеранов и малоимущих — система скидок. Герои СССР и России, полные кавалеры ордена Славы, инвалиды I гр. и дети до 12 лет — бесплатно». Напротив бегущей строки висели выполненный маслом парадный портрет Лукерьи и плакат с этим же портретом, воспроизведенным голубой типографской краской, и со стихами:

 С  этих  стихов  и  начался  конфликт  Марксэна  и  Лукерьи.  Черт  дернул  Марксэна поинтересоваться,  сколько  может  повеселеть  лиц  у  того,  кто  придет  исцеляться  к паранормалке. Вспоминал он теперь об этом с отвращением.

Вид уныло молчащего в своем кресле Мухина настроения Марксэну тоже не повышал. Выражение глаз у Ивана было какое-то тритонье, и сам он целиком напоминал тритона на пороге зимней спячки.

Наконец снова появилась женщина в черном и пригласила их следовать за собой. Пройдя по отделанному дубовыми панелями коридору, они завернули за угол и были пропущены в зал, созданный, вероятно, путем соединения двух комнат. Гены Дубка здесь, к облегчению Марксэна, не было. За большим овальным столом восседало пять человек: сама Лукерья — ширококостная бабища с башней волос на голове и громадным поповским крестом, двое похожих на близнецов мужчин с лопатообразными бородами, худосочный юноша и две женщины — одна пожилая, с острым птичьим носом, а другая лет тридцати, на вкус Марксэна, очень симпатичная. Все они уставились на вошедших.

— Здравствуйте, — сказал Ляпунов.

Мухин же раскрыл рот, повел тритоньими глазами и рот закрыл.

Лукерья, не удостоив Марксэна даже взглядом, кивнула Мухину.

—   Присаживайтесь,  Иван  Михайлович,  —  пригласила  она.  —  Что  такое  с  вами стряслось?

—  Плохо... плохо мне... — прошептал Мухин, опускаясь на стул. — Измененное состояние... сознания...

— Это поправимо, — сказала Лукерья. — Вы удачно пришли. Сегодня учредительное заседание нашего комитета по созданию Школы парасуггестивной помощи человеку. Между прочим, — Лукерья провела рукой по кресту, — вы ведь и организации в своей энциклопедии упоминаете, не правда ли? Так что вам мешает, дорогой Иван Михайлович, и о школе моей абзац-другой вставить, и контактный телефон туда же? А, Иван Михайлович?

— Ага... — пробормотал Мухин.

— Ио школе напишем, и о каждом из присутствующих, — взял на себя инициативу Марксэн.

Лукерья посмотрела на него и усмехнулась.

— О каждом — не надо, — сказала она.

— Как скажете, — смиренно согласился Марксэн, желая поскорее завершить при­ем. — Нельзя ли приступить? Ивану Михайловичу совсем не по себе...

Лукерья положила руку на лоб безучастного Мухина.

— Температуры нет. Хотя к моему методу температура отношения не имеет. Над коррекцией вашего самочувствия, Иван Михайлович, со мной будут работать мои последователи и ученики Анатолий Петрович Цюпюрюк и Ананд Сильвестрович Бубенкер. Извольте пройти в парасуггестивный кабинет.

Вместе с Лукерьей из-за стола встали оба бородатых. Это и были Цюпюрюк и Бубенкер. Когда они слезли со стульев, стало ясно, что близнецами быть они никак не могут. Бубенкер предстал мужчиной крупного сложения, а Цюпюрюк оказался большеголовым и длинноруким карликом на коротких ножках. Лукерья взяла Мухина под руку и подвела к тяжелой бархатной портьере.

За портьерой обнаружилась дверь в маленькую комнатку, служившую прежним хозяевам, скорее всего, туалетом или ванной; со стен комнатки свисали коврики из макраме с изображениями грифонов и единорогов. Лукерья пропустила Мухина внутрь, за ними прошли Цюпюрюк и Бубенкер. С Мухина сняли пиджак и усадили на стоящую посреди бывшего санузла круглую табуретку перед высоким, величиной с обеденное блюдо столиком, на котором лежала Библия в серебряном окладе, перетянутая патриотической бело-сине-красной лентой, и стояли две горящие свечи. Другой мебели в комнатке не имелось, но все равно было тесно, и Мухин инстинктивно прижал локти к бокам, стараясь занять поменьше места.

Лукерья  проверила,  плотно  ли  закрыта  дверь,  и,  став  к  ней  спиной,  а  к  Мухину лицом, произнесла доверительно:

— Готовы ли вы, Иван Михайлович?

Мухин судорожно кивнул.

— Положите руку на Библию! — меняя доверительную интонацию на повелительную, приказала она.

— Под ленточку, под ленточку! — шепотом подсказал Цюпюрюк.

Мухин повиновался. Наверху спустили воду.

—  На меня, на меня смотреть! — потребовала Лукерья и стала водить над его головой руками.

Страшные тени заходили, заметались по стенам и потолку, будто стая разбуженных летучих мышей. Когда в глазах Мухина зарябило и он испытал неизъяснимое желание смежить веки, Лукерья сдавила ему ладонями виски и снова заговорила, ероша волосы:

— Погружаемся, погружаемся... Полная расслабленность... Все глубже и глубже уходим под сень... м-м... деревьев... Полное погружение... Уходим, уходим... Погружаемся... Нирвана, нирвана, нирвана... Полная нирвана... — и, видимо, решив, что Мухин уже погрузился в нирвану, сказала: — Бубенкер и Цюпюрюк, приступайте!

Слева от Мухина прыгнула на стену большая тень. Он дернулся, но крепкие руки Лукерьи оставили его в прежней позе. Скосив глаза, Иван увидел напряженное лицо Цюпюрюка, который, разводя руки с растопыренными пальцами в стороны, смыкал их над его головой и с усилием, будто рвал невидимую траву, снова размыкал и отбрасывал траву куда-то в угол. Скосив глаза вправо, Мухин увидел, что то же самое проделывает и Бубенкер. Щеки обоих помощников Лукерьи раздувались, они с шумом выпускали воздух, подобно штангистам, поднимающим рекордные веса. Не ус­пел Иван вникнуть в происходящее, как Лукерья отпустила его голову и отодвинулась к двери, а Бубенкер и Цюпюрюк принялись ходить кругами, все убыстряя темп. Дурной травы, видимо, выросло много, на целое стадо невидимых коров, и они трудились не покладая рук.

Лукерья аккомпанировала им криками:

— Порча, порча, уходи — человека освободи! Нечистая сила, сгинь — человеку свободу отринь! — делала передышку и снова: — Порча, порча, уходи — человека освободи! Нечистая сила, сгинь — человеку свободу отринь!

Постепенно  движения  Бубенкера  и  Цюпюрюка  замедлились,  наконец  они  остановились и сцепили руки замком на уровне мухинского подбородка.

—   Пропади,  нечистая  сила!  —  провозгласила  Лукерья,  перекрестила  Мухина  и наклонилась над ним: — Целуй крест!

Мухин привстал и над замком рук прикоснулся к кресту губами.

— Силы небесные нам помогают! — закричала Лукерья. — Выходим из погружения. Выходим, выходим, голубчик... Все! — Она ударила Мухина по лбу ладонью и продолжила буднично: — Теперь, когда защита крепка, проведем консилиум и опре­ делим диагноз. Ваше мнение, Анатолий Петрович?

— Аура пробита, — сказал Цюпюрюк, тыча пальцем в левое ухо, грудь и живот Мухина. — Вот здесь, здесь и здесь... — Он обошел Мухина и показал на поясницу. — И здесь тоже.

— Ваше мнение, Ананд Сильвестрович?

— Свечение вокруг головы слабое. — Ананд Сильвестрович запустил руку в бороду. — И слева искрит. Красная такая искра с желтизной.

— Да, в желтизну ударяет, — подтвердил Цюпюрюк.

—  Значит, так. —Лукерья дернула за шнурок, свисающий вдоль стены, и комната озарилась зеленоватым светом. — А ну-ка, Иван Михайлович, покажите мне язык.

Мухин послушно открыл рот.

— Так, — сказала Лукерья, не обратив на язык никакого внимания. — У вас, Иван Михайлович, печень увеличена, желчные протоки сдавлены и в почках камнеобразовательный процесс начинается. Это все отражается на ауре. Да-а, здорово вас жизнь побила!..

— Делать... что? — выдавил Мухин.

— Хм... — Лукерья покачала головой, и он подумал, что его дело совсем худо. — Диета, мой друг, диета и умеренность во всем, — сказала ясновидящая биоэнтроскопистка. — Курение, выпивку, девочек придется элиминировать. О жирном, соленом и остром тоже лучше забыть. А в остальном живите, как прежде. И вот еще что: почаще гуляйте на свежем воздухе.

Паранормалка повернулась к двери, показывая, что сеанс окончен.

— А лечение... лечение как же? — в отчаянии спросил Мухин, раздавленный жутким словом «элиминировать».

— Мы защиту поставили, порчу сняли, вредные влияния нейтрализовали. А дальше сама натура должна помочь. Мы не волшебники, а только помощники природы. Правильно говорю?

— Правильно, правильно, — закивал Цюпюрюк.

— А может быть, ремкомплект Бубенкера попробовать? — предложил Бубенкер.

—  Можно и ремкомплект, — согласилась Лукерья. — Но учтите, Иван Михайлович, ремкомплект для реабилитации ауры, разработанный Анандом Сильвестровичем, пока находится в стадии клинических испытаний, и я как научный руководитель проекта еще не могу ручаться за положительный результат. К тому же пока у нас все­го один опытный экземпляр, и его использование стоит немалых денег. Если вы захотите, то мы, конечно...

— Я хочу, — неожиданно твердо сказал Мухин. — Я заплачу, сколько надо.

Бубенкер  выскользнул  из  комнаты  и  возвратился  с  пластмассовой  коробочкой,  из которой торчали два разноцветных проводка.

— Пользоваться им чрезвычайно просто, — заговорил он оживленно. — Вот эти проводки разнополярны. Следовательно, один из них, вот этот, красный, надо при­ соединять к левой половине тела, а другой, синий, к правой. И так полчаса утром и полчаса вечером в течение недели. Коробочка, как видите, опломбирована, вскрывать ее категорически запрещено. Это ноу-хау, и есть много охотников до наших секретов...

— К вам, Иван Михайлович, это не относится, от вас у нас секретов нет, — вставила Лукерья. — И вот еще... Анатолий Петрович, сходите, пожалуйста, в кладовую, там на третьей снизу полке препарат А-2... Я вам, Иван Михайлович, дам с собой особую заряженную водичку. Бесплатно, разумеется. Когда будете подключаться к рем­ комплекту, не забудьте прежде окропить себя. Защиту-то мы поставили, но береженого Бог бережет. Кроме нас, белых магов, хватает еще и магов черных. Кто-то из них крепко на вас коготь свой наложил... Но ничего, — добавила Лукерья, увидев, что Мухин изменился в лице при упоминании черных магов, — за нами вы как за каменной стеной.

С этими словами она распахнула дверь в зал, где Ляпунов от нечего делать пересказывал комитету по созданию Школы парасуггестивной помощи человеку самые крутые статьи «Энциклопедии паранормальных чудес» и строил глазки симпатичной экстрасенше. У его ног лежал ротвейлер, который, завидев Мухина, прижал уши и забился под стол. Через другую дверь из коридора вошел Цюпюрюк с препаратом А2, налитым из-под крана. Тут же ремкомплект и препарат были упакованы в пакет с изображением храма Христа Спасителя. 

Когда Марксэн и Мухин вышли из гостеприимного салона на улицу, к подъезду подкатил «мерседес». Марксэн ахнул и потащил Мухина в кусты. Тот, сосредоточенный на пакете с ремкомплектом и чудодейственным препаратом А-2, не сопротивлялся.

15

От работы до дома Верховскому было полчаса на метро. Ему повезло — сразу освободилось сиденье. Он достал сочинение Бородавина, но перебирать страницы было неудобно, с обеих сторон его сдавливали толстые тетки; поэтому Гай Валентинович оставил попытки найти место, где прервал чтение, отмерил на глазок полови­ну рукописи и спрятал обратно в портфель. Затем из портфеля было сооружено не­кое подобие пюпитра, на него водружены оставленные страницы, и Верховский по­грузился в чтение.

«Под шум самолетных моторов, несущих нас за линию фронта, вспоминалась вся моя прошедшая жизнь. Вспоминалась мать, простая неграмотная крестьянка, и отец, рабочий — золотые руки. Вспоминалось племенное хозяйство, из которого я ушел в армию, мой боевой конь Варяг и жившие на соседней улице девушки Даша и Мартена, отец которой работал знатным сталеваром. Также возникали в моей памяти светлые образы моих товарищей, с которыми я познакомился в Энске и которые уже сложили головы в битве с немецко-фашистскими лютыми изуверами, — возглавляли их образы дорогих Савелия Крыльева и Ульяны Ржавой. Я горел неукротимым желанием ото­мстить за них.

Так, постепенно, думая о сокровенных вещах, мы подлетели к цели. Первым шагнул в бездну Вася Плюгин, за ним — наш комиссар тов. Трапезунд и Равиль Зиннуро­вич Хануманов, наш врач, следом прыгали Маня Соколова и я. Тов. Матвей Бескаравайных, командир нашей группы, покинул самолет последним. Родная, но оккупированная, стонущая под пятой подлого врага земля понеслась нам навстречу. Но мы этого не видели, потому что прыгали в полной темноте. Мне повезло: я приземлился на поляне, а вот тов. Бескаравайных и Плюгин попали на деревья. Еще хуже пришлось нашему комиссару: он подвернул ногу, которая распухла и затрудняла его передвижения...»

Верховский  пропустил  десятка  два  страниц,  где  Бородавин  в  деталях  описывал, как Хануманов вправлял вывих комиссару Трапезунду.

«Мы вышли в назначенный квадрат, где в тайниках были заложены боеприпасы, продовольствие и необходимое нам снаряжение, в том числе и медицинская аппаратура для Равиля Зиннуровича Хануманова. Прежде чем вырыть землянку, тов. Трапезунд провел партсобрание. Мы собрались вокруг него в кружок, а Маня Соколова, которая не была членом ВКП(б), отошла за кусты. В основном тов. Трапезунд говорил о судьбоносности выполнения нашего задания. Видимая часть его айсберга была в том, чтобы совершать диверсионные акты против бесчеловечных и жестоких оккупантов вплоть до полного их изгнания с нашей родной земли. Но главная, то есть невидимая, часть айсберга состояла не в этом. Мы под видом обычных партизан должны были входить в доверие к селянам и искать среди них самых преданных патриотов, затем Равиль Зиннурович Хануманов должен был брать у них кровь на анализ и с помощью найденной в тайнике аппаратуры выявлять, окажутся ли эти люди восприимчивы к вакцине. Честь производить вакцинирование была поручена Васе Плюгину и мне. Думаю, нам удалось доказать, что не прошли даром упорные тренировки, которые мы перед заброской проводили на каучуковых моделях и специально проверенных на невосприимчивость к вакцине дезертирах и предателях Родины. Благодоря нам в зоне действия нашего отряда умножилось числобессмертных богатырей-патриотов. Но это было уже позже.

К сожалению, сутки выброски, так благополучно (если не считать ноги тов. Трапезунда) начавшиеся, далее были не так удачны и даже, можно сказать, трагичны. Когда партсобрание закончилось, мы стали звать Маню Соколову, но она не отзывалась. Поиски ее были долгими, но безрезультатными. Много позже мы поняли, как было дело. Наш лагерь мы разбили на острове посреди топкого болота. Вероятно, Маню привлекли сочные ягоды, она, уходя все дальше, угодила в трясину и утонула. После войны я неоднократно писал письма в вышестоящие инстанции (вплоть до ЦК), что­ бы в точке погружения Мани были проведены поисковые работы. Ведь она была вакцинирована и, следовательно, осталась жива, даже не будучи в состоянии выбраться со дна болота. Но поиски Мани произведены не были: помешали культ личности, волюнтаризм, застой и перестройка. Это дело будущих поколений.

Кроме того, что нам жалко было Маню, мы потеряли связь с Центром. Манина рация была теперь бесполезной железкой. Единственное сообщение, которое она послала, было о благополучном приземлении. Никто из нас, ни даже тов. Бескаравайных и тов. Трапезунд, не умели обращаться с рацией.

Когда мы поняли, что Маню не найти, тов. Трапезунд провел новое партсобрание, где обсуждались наши задачи в изменившихся из-за утонутия Мани условиях. После этого мы приступили к устройству лагеря, где позже провели больше полугода, с августа 1942 г. по апрель 1943 г. Лагерь был устроен...»

Верховский пролистал еще несколько страниц, подробно повествующих о рытье землянки, потом просмотрел по диагонали рассуждения Бородавина о роли в войне второго фронта и добрался до воспоминаний о боевых акциях. Длинные, с витиеватыми отступлениями описания гибели немецких эшелонов с «многочисленной вражеской живой силой и техникой» он тоже пропустил и продолжил чтение, лишь зацепившись за слова «Невидимая часть айсберга».

«Невидимой части айсберга мы, несмотря на отсутствие руководящих указаний из Центра, уделяли много времени. Местные жители помогали нам с воодушевлением, но после того, как немцам стало ясно, что в районе действует диверсионная группа, и они начали угрожать населению за это расправой, отношение к нам изменилось к худшему. Люди просили нас передислоцироваться в другой район и даже в безлюдные непроходимые леса, многие из них предлагали себя в проводники. Но мы отказывались, так как врагов в тех лесах не было, а мы прибыли для того, чтобы бороться с коварным и ненавистным врагом.

Были, однако, среди селян и те, кто понимал актуальность самопожертвования ради спасения будущих поколений. С такими мы вели постоянную агитационную работу. На коне тут был тов. Трапезунд. Его подход к селянам был тонок. В ход шли прибаутки, частушки и соленые солдатские шутки. Для этих разговоров обычно выбиралась ближняя к лесу деревенская хата, и мы, Вася Плюгин и я, вставали в боевое охранение. С собой на встречи с людьми тов. Трапезунд всегда брал сборник монгольских загадок. Устав партии и эти полные мудрости дружественного народа загадки были единственными книгами, которые имелись в нашем партизанском лагере. Обе эти книги были захвачены тов. Трапезундом с Большой земли.

Я как сейчас вижу перед собой этот сборник монгольских загадок. На передней его обложке был рисунок: „Товарищ Ленин передает товарищу Сухэ-Батору привет для монгольских трудящихся», а на задней обложке рисунок: „Товарищ Сухэ-Батор передает монгольским трудящимся привет товарища Ленина». Монгольские загадки служили как бы для затравки разговора, а потом лился задушевный разговор о текущем моменте, о том, как выбить фашистского гада с нашей святой земли и какую роль должен  сыграть  в  этом  патриотический  настрой  населения на поруганных  оккупацией территориях.

Постепенно в каждом из охваченных нами населенных пунктов были выявлены настоящие патриоты, из них был организован партизанский отряд „Варяг». Не скрою, что идея такого названия принадлежала мне. Мы (те, кто был вакцинирован) решили в целях конспирации не раскрывать членам отряда, привлеченным из местного населения, своих настоящих имен и впредь назывались кличками. Например, тов. Бескаравайных превратился в товарища Каравая, Вася Плюгин — в товарища Стремитель­ного, а я — в Орлова.

Равиль Зиннурович Хануманов взял у привлеченных членов отряда кровь на анализ, и были выявлены шесть человек с нужным составом крови, то есть пригодных для вакцинирования. По инструкции Центра, чтобы не раскрывать государственно­го секрета, вакцинирование надлежало провести втайне даже от этих людей. Поэтому для удобства дальнейших действий тов. Бескаравайных распорядился, чтобы их выделили в особое подразделение и разбили на две тройки, будто бы для выполнения особых задач. Этой группе отвели особую землянку.

Решено было напоить по очереди каждую тройку до бесчувствия и, когда они окажутся в таком виде, провести вакцинирование. Мне и Васе Плюгину эта задача не показалась сложной, до этого у нас уже имелся подобный боевой опыт. После выброски мы провели боевую операцию в одной деревне, когда тов. Бескаравайных по­ слал нас за салом. Мы с Васей вошли в деревню глубокой ночью и вакцинировали спящих ее жителей, по нашим подсчетам не менее четырнадцати человек. Это была наша с Васей Плюгиным инициатива, предпринятая без указания тов. Бескаравайных и без предварительного анализа крови этих людей Равилем Зиннуровичем Ханумановым. Тов. Бескаравайных объявил нам за самовольство выговор (тем более что сала, по причине бедности населения, добыть не удалось), но, по-моему, был доволен этой акцией.

Одну тройку отобранных партизан из отряда „Варяг» мы вакцинировали без труда. По плану все шло, и, когда дело дошло до второй тройки, мы, эти трое партизан, Вася Плюгин и я, выпили, как и в первом случае, четверть свекольного самогона. Это­го, к несчастью, оказалось мало для того, чтобы привести партизан из второй тройки в состояние, пригодное для вакцинирования. Поэтому я направился к тов. Трапезунду, у которого хранился трофейный шнапс. Но тов. Трапезунд сказал, что надо посо­ветоваться с тов. Бескаравайных (тов. Трапезунд не поверил, что нам не хватило чет­верти самогона). Пока они согласовывали вопрос, раздался взрыв страшной силы. Землянку, где находился наш соратник Вася Плюгин и партизаны, разворотило полностью. Мы все побежали смотреть, что случилось, надеясь при этом, что Васю Плюгина в качестве вакцинированного беда пощадила.

Тщетны были наши надежды. Васю разорвало в клочья. Погибли и партизаны, находившиеся с ним. Так нам и не удалось узнать доподлинно, что случилось в те короткие минуты, пока я ходил за шнапсом. Тов. Трапезунд высказал мнение, что Вася Плю­гин, приверженный долгу, решил-таки вакцинировать отобранных партизан, но они, не будучи в нужной степени бесчувствия и не зная о его благородной цели, оказали сопротивление. Кто-то, наверное, выхватил чеку из гранаты, от взрыва произошла детонация боеприпасов, и взрыв, случившийся в малом замкнутом объеме землянки, привел к полному разрушению людей, бывших в ней...»

Поезд остановился. Верховский поднял глаза и через стекло увидел написанное на стене название своей станции. Прижав к себе одной рукой портфель и рукопись, он проскочил в закрывающиеся двери, но зацепился за кого-то, и рукопись рассыпалась. Часть ее упала на рельсы, а часть оказалась внутри вагона. В руках у Гая Валентиновича осталось несколько помятых листков. Он сунул их в портфель и поспешил домой, к кошке Клотильде.

Каляев изнывал. Прошло уже больше двух часов после звонка Кирбятьевой борцу с диссидентами майору Гилобабову, а вестей от того не поступало. Муся, снова облачившаяся в кимоно, нервничала и курила сигарету за сигаретой. Разговаривать было не о чем. В одну из пауз Каляев вспомнил о своих домашних проблемах, и ему явилась картина: жена Ляля сидит, подперев подбородок костяшками пальцев, и ненавидяще глядит на дверь, через которую он рано или поздно вернется домой.

Каляев знал, что Ляля ждет его звонка. Ждет только для того, чтобы опять не пожелать с ним разговаривать, и такую возможность ей следовало предоставить. Это был старый метод Каляева — телефонными звонками стравливать пар понемногу. Прежде чем жена бросала трубку, он выкрикивал покаянную фразу или же, если она трубку не бросала, смиренно выслушивал все, что она говорила, со всем соглашался, а если становилось невмоготу, принимался отчаянно кричать: «Алло, алло!.. Ничего не слышно. Я перезвоню!..» И перезванивал, но не сразу, а через час-другой и снова выслушивал те же самые слова. В иные дни Каляев успевал переговорить с Лялей таким образом раза три-четыре, и, когда через многие тернии он оказывался дома, у нее не оставалось невысказанных упреков, и даже таких, которые она не высказала хотя бы дважды.

Когда Муся по каким-то своим делам вышла из комнаты, Каляев бросился к теле­ фону.

— Алло, Лялечка! — закричал он приподнято. — Слава Богу, дозвонился, уже третий час к тебе пробиваюсь. Я тут аванс получил, сто баксов. Может, кроме жидкости этой... ну, которая, ты говоришь, отлично столовые приборы чистит... может, мне еще в продуктовый зайти, а? Какие будут указания?

Ляля молчала.

— Ты меня слышишь?— спросил Каляев, прекрасно понимая, что жена все слышит и не отвечает, потому что думает, как с ним поступить. — Если слышишь, то скажи, пожалуйста, как эта чудесная жидкость называется, все время название ее забываю... А то куплю что-нибудь не то...

— Я слышу, — сказала Ляля. — Я слушаю, что ты там еще будешь врать.

— Ну почему же врать? — очень натурально изумился Каляев. — Вот они, сто баксов, у меня в кармане. А ведь я еще до Конотопова не добрался! — сказал он так, будто Конотопов ждет не дождется, пока он явится за деньгами.

Последние слова были явным проколом.

— А вчера?!.. Ты же вчера к Конотопову ездил!..

— А... вчера не получилось. Понимаешь, там замысловатая история вышла. Конотопов напился и морду себе разбил, а я не разобрался, что к чему. К тому же мясник с топором появился, весь в крови, и я подумал, что это он Конотопова укокошил. Представляешь? — сказал Каляев.

—  Представляю, — мертвым голосом ответила Ляля. — Ты помнишь хоть, что у тебя сын есть?

— Лялечка, ну, конечно, о чем ты говоришь?! — взмолился Каляев. — Просто все разложилось по-идиотски и второй день в том же ключе... Слушай, я тебе махровые полотенца купил!..

— Зачем полотенца? Какие еще полотенца?

— С Микки-Маусом...

— С каких денег?! Что, дома полотенец нет?! Ты хоть о чем-нибудь думаешь?!.. Нет, ты ни о чем не думаешь! Тебе Бунчуков с Портулаком дороже семьи! Тебе твой роман,который ты никогда не допишешь, дороже! Тебе бутылка пива дороже!.. Эх вы, люди свободной профессии! Для вас одна свобода важна — от жены и детей! Вам бы сутками шляться неизвестно где и неизвестно с кем! Вы семью за бутылку водки продадите!.. Да какие вы творческие люди?! У творческих людей книги выходят! А вы ребенку на шоколадку заработать не можете!.. Кто тебя просил эти полотенца покупать?! Ты знаешь, что у нас за квартиру за два месяца не плачено?! Что я колготок себе новых позволить не могу, что я косметику экономлю, растягиваю, ресницы крашу через раз, что к маме съездить не на что...

— Лялечка! Алло, алло! — закричал Каляев, увидев, что Муся вернулась в комнату. — Ты куда-то пропала! Еле слышу! Я сейчас перезвоню!..

Он положил трубку и вздохнул. Что толку вникать в глупые речи жены — если все не было дикой шуткой и ребята последовали за Игоряиновым, то и его жизни продолжаться недолго... Каляев вздрогнул, поразившись этой несложной мысли, которая посетила его с таким опозданием. Ему случалось задумываться о смерти, но, как это часто бывает с пишущими людьми, делал он это скорее в плане философском, нежели в бытовом. А тут еще смерть выступала в каком-то чудном обличье: пшик, ба-бах — и в остатке розовая пена с запахом хозяйственного мыла. И вполне естественно, что хозяйственного, — странно будет, если пена, оставшаяся после него, начнет источать французские ароматы. Самоирония — вот что всегда помогало Каляеву!..

— У меня к вам, Муся, вопрос как к профессионалу, — сказал он. — Что, по-вашему, нужно, если отбросить всякую мистику, чтобы человека мгновенно разнесло вдребезги? Чтобы в мокрую пыль кости перемололо?

— Мощный взрыв. — Кирбятьева расправила складки на кимоно. — Сверхмощный даже.

— Мощный взрыв может быть бесшумным?

— Теоретически, при особых условиях...

— А условия были самые обыкновенные. В том, что касается Игоряинова, я ручаюсь... Разве что он замороженный воздух глотал. Помните «Продавец воздуха»? Или там были шарики со сжатым воздухом — запамятовал...

— То, о чем вы рассказали, в принципе, невозможно. Признайтесь, вы меня разыграли? Или, быть может, пощадили и не захотели говорить правду?

— Нет, Муся, — покачал головой Каляев, — я тоже думал, что меня разыгрывают, но потом... Послушайте! — Он встрепенулся. — Есть способ проверить. Я не дозвонился Буркинаеву. Логично предположить, что если меня взялись так серьезно разыгрывать, то предупредили и Буркинаева. Если позвоню ему я, то, вероятнее всего, услышу вариант этого ужастика, а вот что будет, если позвоните вы?

Через минуту, переговорив с женой Буркинаева, Кирбятьева доложила Каляеву, что с Буркинаевым все нормально — в данный момент он на читательской конференции в магазине «Федоров унд Гутенберг». Каляев потребовал телефонную книгу, позвонил в магазин и попросил позвать писателя Федора Григорьевича Буркинаева — да, да, того самого, что встречается с читателями, — и наконец услышал в трубке знакомый голос.

— Как ты меня нашел? — удивился Буркинаев, известный в кружке двенадцати под прозвищем Верхняя Вольта. — Что-нибудь случилось?

— А почему ты считаешь, что случилось? — вопросом на вопрос ответил Каляев.

— Да потому что мы с осени не общались, а тут срочность такая. Стал бы ты меня по магазинам разыскивать. Говори, что стряслось, не томи!

— Ты про Игоряинова слышал?

— Нет, а что?

— Пропал Игоряинов. И Максимов пропал. И Попов. Капля умер, но никто из близких тела не видел. С Панурговым, Бунчуковым и Портулаком — тоже неладно. Со вчерашнего дня они как в воду канули. Понял, какие дела?

— Не понял. Про Каплю я еще зимой знал...

— Ну, может быть, Капля из этого ряда выпадает. Но с Игоряиновым все произошло почти у меня на глазах. Кто-то всерьез занялся «Рогом изобилия». Кто-то или что-то...

Сразу говорю: если ты думаешь, что я шучу или с ума сошел, то ошибаешься. Я и сам до сих пор подозреваю розыгрыш.

— Такими вещами не шутят.

— То-то и оно. Слушай, Федька! Сворачивай свои посиделки и дуй ко мне. Я у Марии Кирбятьевой — это которая Марина Ожерельева. — Каляев продиктовал адрес. — Ну, а на тот вариант, что у меня с головой что-то... Не бойся, я не буйный и не заразный. И потом всегда можно вызвать «скорую»...

Он положил трубку и сказал Мусе:

— Буркинаев ничего не знает. Это ясно. Хотя... что-то он очень легко все принял. Будто был готов к моему звонку... Муся, куда проще поверить, что они все заигрались со мной, чем в то, что люди лопаются, как мыльные пузыри. Только надежды на то, что это шутка, становится все меньше...

Каляева прервал телефонный звонок. Муся схватила трубку. Пока она говорила (а произносила она сплошь междометия), выражение ее лица несколько раз менялось, и, соответственно, мрачнел или, наоборот, светлел лицом Каляев. Закончив говорить, Муся уронила голову на руки. Каляев застыл в неудобной позе ожидания. По прошествии двух-трех минут Муся наконец отняла ладони от лица и сказала:

— Эдика нашли, он здоров... Но у нас все кончено... Он мне не простит, и в этом виноваты вы — это вы заморочили мне голову. Что-то там не сработало, и вместо того чтобы просто сообщить Гилобабову, Эдика вытащили из редакции «Синей тет­ради», отвезли в отделение и засунули в телевизор...

— Куда? — изумился Каляев.

— В камеру для задержанных, так на милицейском жаргоне, — объяснила Кирбятьева. — Гилобабов попросил, чтобы перед ним извинились и доставили его прямо сюда... Но поздно, поздно извиняться! Эдик — он гордый!

Каляев испытал облегчение, смешанное со злорадством. Во-первых, Панургов оказался цел и невредим, а во-вторых, за участие в розыгрыше, если таковой имел место, он получил сполна.

— Откуда Эдику знать, что в кутузку его засунули с вашей подачи? — сказал Каля­ев. — Наоборот, можно представить дело так, будто вы его вызволили.

— А как в таком случае я узнала, что он туда попал?

— Наврите что-нибудь, главное — говорить побольше, — посоветовал Каляева, для которого никогда не было проблемой развести турусы на колесах. — Сразу поверит, а потом уже не важно. Я дождусь Эдика и приму первый удар на себя. Все равно не могу уйти, раз пригласил сюда Буркинаева. И мне почему-то кажется, что раз нашелся Панургов, то, значит, должен найтись и Бунчуков.

Он подтащил к себе телефон и набрал номер Бунчукова. И ему ответили!

Гай Валентинович шел домой в глубокой задумчивости. Если воспользоваться усредненным языком Бородавина, Марины Ожерельевой и Сергея Тарабакина, то можно сказать, что неугасимые воспоминания теснились в его голове, а перед его внутренним взором проносились картины неувядаемого прошлого.

В середине лета 1942 года разведвзвод, в который входил Верховский, десантировался в районе Барановичей. Перед разведчиками ставилась задача отыскать и организовать отправку в Центр членов группы «Эпсилон», сброшенной в этих местах в конце весны. Рассматривались любые варианты, и не исключалось, что группа окажет сопротивление.

Предстояло найти то, не знаю что. Сведения об «Эпсилоне» имелись самые скудные; указывалось лишь, что члены группы обладают необычными боевыми качества­ми, но суть этих качеств не раскрывалась. Миссию группы окутывал покров секретности, и неясно было, что с ней произошло, — радистка «Эпсилона» передала сообщение о готовности приступить к выполнению задания и после этого на связь не выходила. Тем не менее вероятность гибели «Эпсилона» отметалась — командование было уверено, что четверо из шести членов группы уцелели при любом повороте событий.

Вскоре разведчики выяснили, что появление в районе «Эпсилона» совпало с началом странных происшествий, чрезвычайно перепугавших население окрестных де­ревень и заставивших его искать защиты у немцев. Об этих происшествиях рассказывалось по-разному, но все сводилось к ночным нападениям на деревни: тати, называвшие себя партизанами, выгребали спрятанную картошку, забирали, если находи­ли, самогон, но главное — пили кровь у тех, кто попадался им в руки. При этом они сыпали рифмованными вопросами вроде: «Что путь освещает арату в степи? Что дружбу ему помогает крепить?» — и сами же отвечали: «Путь дружбы освещает нашей свет звездный от кремлевских башен». Крестьяне предполагали, что это пароль и отзыв.

Терпение людей переполнилось, когда женщина, собиравшая в лесу валежник, подверглась нападению средь бела дня. На нее напал человек с пистолетом, повалил на спину и — когда она расслабилась, неправильно поняв его намерения, — впился зубами чуть выше ключицы. Насытившись кровью, он поднялся над землей и полетел, перебирая ногами, за деревья. Стоит ли удивляться слухам об упырях, разгулявшихся по причине военного лихолетья? Люди надеялись, что немцы со свойственной им педантичностью и тягой к порядку изведут нечистую силу; поэтому даже передислокация в район карательного отряда была воспринята с одобрением.

Командир разведчиков капитан Зеленый передал эти сведения в Центр. Ответная радиограмма содержала указание готовить взлетно-посадочную полосу — предполагалось, что группа Зеленого взяла верный след. В условленной точке была сброшена посылка с парализующим препаратом, сделанным на основе яда кураре. Категорическое требование накачать плененных членов «Эпсилона» убийственными дозами яда противоречило не менее категорическому требованию доставить их на Большую землю живыми. Однако Зеленый пресек все попытки обсуждения приказа.

На следующий день после получения посылки разведчики напоролись на немецкую засаду. Бойцы бросились врассыпную и, позже собравшись вместе, недосчитались своего командира. Зеленого сочли погибшим, и командование взводом принял старший лейтенант Ракитин. Но когда разведчики обнаружили лагерь партизан-кровопийц, скрытно подобрались к нему, то первым, кого они увидели, был Зеленый, справляющий у дерева малую нужду. Оказывается, убегая от немцев, он встретил партизанский дозор, рассказал заготовленную на подобный случай легенду, назвавшись учителем Сердюком из Минска, и получил от партизанского вожака Каравая разрешение остаться в отряде.

После этого Зеленый несколько раз выходил на связь. Но когда уже все было готово к поимке членов «Эпсилона», он не пришел в условленное место. Предположение, что капитан арестован, опровергли данные наблюдения: Зеленый свободно покидал пределы партизанского лагеря и, похоже, пользовался полным доверием Каравая. Встревоженный Ракитин запросил инструкций из Центра. Там тоже не на шутку переполошились и приказали провести акцию по нейтрализации Каравая.

Когда Каравай в очередной раз показался в деревне, на окне явочной избы стоял горшок с геранью — знак, что все спокойно и можно заходить, — а хозяин избы си­дел в погребе с кляпом во рту. Каравая застигли врасплох, схватили, несмотря на яростное сопротивление, и обездвижили с помощью яда. В таком состоянии его доставили на импровизированный аэродром и погрузили в прибывший «кукурузник», а разведчики приступили к нейтрализации остальных кровопийц и примкнувшего к ним Зеленого.

Но, увы, немцы успели раньше! В предрассветный час бойцы Ракитина, проводившие ночь в соседнем лесу, были разбужены воем самолетов. Бомбовозы тройками, как на параде, пикировали на партизанский лагерь, а когда они отбомбились, в атаку пошла немецкая пехота. Каратели заперли единственный выход с партизанского острова на болотах и принялись методично уничтожать его обитателей. Весь день до бойцов Ракитина доносились звуки ожесточенного боя, и к вечеру все было кончено — партизанский отряд перестал существовать. Ракитин доложил об этом в Центр и попросил разрешения затаиться хотя бы до прекращения активности немцев, но получил приказ продолжать поиски членов «Эпсилона». Центр по-прежнему пребывал в уверенности, что соратники Каравая неуязвимы.

Приказ Центра дорого обошелся разведчикам. Взвод попал в плотное кольцо и почти весь полег под немецкими пулеметами. Потерявший своих Верховский две недели пробирался на восток, а затем встретил окруженцев и провоевал с ними до того несчастливого дня, когда пришел в город на связь с местными подпольщиками и угодил в облаву.

Так и не узнал он тогда доподлинно, сумели они выйти на «Эпсилон» или нет. И вот теперь, благодаря мемуарам Бородавина, все разъяснилось.

Верховский добрался до дома, проверил почтовый ящик на предмет письма от американской дочери, рассеянно пообщался с Клотильдой и прямо в куртке сел за письменный стол. Клотильда, дивясь такому нарушению установленного порядка, укоризненно уставилась на Гая Валентиновича зелеными глазами. Верховский же установил пюпитр (в отличие от пюпитра, которым он пользовался в издательстве, имевшего вид строгий и официальный, этот был разрисован райскими птицами), вынул из портфеля остатки бородавинских мемуаров и, подровняв страницы, поло­жил их слева от себя.

Первая оказавшаяся на пюпитре страница начиналась с середины или, может быть, даже с конца предложения: «...исходя из экстраординарности текущего момента». Дальше было написано: «В отряде „Варяг», кроме меня и тов. Бескаравайных, было шесть вакцинированных партизан. Плюс к тому вакцина была введена тов. Бескара­вайных, Васей Плюгиным до его трагической гибели и мною порядка тридцати чело­векам, когда мы по какой-либо надобности появлялись в населенных пунктах. По преимуществу это были мужчины, но я лично вводил вакцину и женщинам.

Одна женщина была с виду простая и производила впечатление настоящей советской женщины. Я не хотел ее пугать и попробовал объяснить свое намерение, упирая на то, что это ее долг перед Родиной, истекающей кровью в борьбе с фашистскими нелюдями. Мне показалось, что женщина меня поняла, потому что она положила наземь свою вязанку и легла на траву в привлекательной позе. Не скрою, вид ее мне как мужчине был соблазнителен, но долг для меня всегда был превыше всего. Я упал на эту так и оставшуюся мне неизвестной труженицу и нежно прокусил ей кожу на шее. По тому, что она попробовала вырваться, я уяснил, что до конца она меня все-таки не поняла, но остановиться уже не мог и закончил начатое. „Ну что ж, — думал я тог­да, исчезая в лесу, - когда-нибудь, когда наступит эпоха открытости и гласности, я смогу рассказать всю правду, и ты эту правду узнаешь. А пока — прощай!..»

На  этом  заканчивалась  первая  из  сохранившихся  страниц.  Гай  Валентинович  положил ее справа от пюпитра и взял следующую.

«...Вновь прибывший показался нам очень подготовленным человеком. Он прекрасно стрелял с обеих рук, знал основы боевых единоборств и наизусть читал отрывки из писателей Серафимовича и Гладкова. В бою он тоже не тушевался, а тут подоспели анализы, сделанные Равилем Зиннуровичем Ханумановым. Из них стало ясно, что Сердюк обладает уникальным составом крови, соответствующим наистрожайшим требованиям вакцинирования.

Учитывая его подготовленность, решено было, что вакцинирование проведем мы с тов. Бескаравайных при поддержке наиболее сознательных из вакцинированных партизан. Оно прошло успешно, не считая того, что послевакцинальный период Сердюк переживал тяжело: его мучили кошмары, миражи, галлюцинации и видения, и у него оказалась особо острая реакция на чеснок. Например, тов. Бескаравайных и я, закаляя свои организмы, специально ели сало, приготовленное с чесноком (правда, сам чеснок выбрасывался), а Сердюк не только не ел с нами, хотя мы приглашали его, но и дважды терял сознание при виде выковыриваемого тов. Бескаравайных чеснока.

Зато Сердюк обрел способность к полету. Он взлетал повыше верхушек деревьев и зависал в воздухе надолго, подобно аэростату. Мне же удавалось, как я уже говорил, подняться в воздух лишь на несколько десятков сантиметров, да и то лишь после приема свежей крови. Тов. Бескаравайных вообще не мог взлетать, хотя и мечтал об этом. Недостатки этого богатыря были следствием его достоинств — тов. Бескаравайных крепко стоял на земле. На той нашей земле-матушке, которую обороняли мы всей страной от вторгнувшегося...»

Так  обрывался  текст  на  второй  странице.  Верховский  переложил  ее  направо  и пристроил на пюпитр еще одну.

«...но не дождались. Я еще не знал, что мне больше не доведется увидеться с ним, выслушать его мудрый совет. В те дни светлый образ тов. Бескаравайных постоянно стоял перед моими глазами. Я и сейчас вижу его образ, как наяву, а ведь с тех объятых пожарами лет прошло очень много времени.

Наутро я вступил в жестокий конфликт с тов. Трапезундом, который намекнул на дезертирство тов. Бескаравайных. Позже тов. Трапезунд сказал, что ни на что он не намекал, а от нервов, не зная зачем, прочитал по памяти одну из загадок, и я его не­правильно понял. Что ж, может быть и так...

После трагического исчезновения тов. Бескаравайных я взял командование отрядом „Варяг» на себя. Первым распоряжением я приказал арестовать Сердюка. Не буду задним числом кривить душой, я Сердюку не верил. Я ведь не знал тогда, какой он неустрашимый храбрый патриот и какой героический подвиг совершит. Предполагая, что Сердюк — предатель, я не знал, как поступить. Ведь он был вакцинирован, и уничтожить его мог лишь взрыв гигантского количества взрывчатки. Тов. Трапезунд предложил утопить его в болоте, но был риск, что он там встретится с Маней Соколовой. Я не хотел подвергать опасности Маню, которую мы так любили и которую должны были оберегать во имя незабвенного нашего дорогого соратника Нугзара Габидзашвили, погибшего по приказу изверга и душителя...»

Так  заканчивалась  третья  страница.  Гай  Валентинович  и  ее  переложил  направо  и стал читать дальше.

«...бомба попала в землянку, где содержался Сердюк. Когда самолеты улетели, мы пошли разбирать последствия взрыва. Два партизана, охранявших землянку, были убиты. Сам Сердюк находился в никудышном состоянии, но мог стоять и говорить. У него оторвало правую руку, и также были многие ранения на лице и теле. Когда он повернулся боком, мы увидели, что у него разворочен череп. Я, по-прежнему полагая его предателем и боясь, что он перелетит к немцам, приказал его снова арестовать, но выполнено это приказание не было. Состоялся новый налет, и бомбы упали так кучно на наше расположение, что погиб даже кое-кто из вакцинированных, не говоря уж о прочих. Этот налет принес смерть и нашему боевому врачу Равилю Зиннуровичу Хануманову. Вечная ему слава!

Когда дым бомбежки рассеялся, мы стали, как писал поэт, считать раны, товарищей считать. Всего нас осталось в живых пятеро вакцинированных бойцов и шестой Сердюк, а также не вакцинированный тов. Трапезунд. Я заметил, что, когда бомбежка была немцами завершена, тов. Трапезунд подбежал к краю болота и утопил там Устав ВКП(б) и сборник монгольских загадок. Действия тов. Трапезунда натолкнули меня на мысль, которую я изложу ниже.

Я сказал товарищам, что мы пойдем на прорыв. При неудаче прорыва я предложил опуститься на дно болота, держась за руки. Я предположил, что нам общими усилия­ми, в отличие от Мани Соколовой, удастся выбраться потом наружу. Вот какая мысль родилась у меня, когда я увидел действия тов. Трапезунда, который очень огор...»

Далее две страницы шли по порядку.

«...чился моей идее.

— А как же я? — спросил он. — Ведь я же не умею дышать без воздуха.

Наш комиссар, конечно, был прав, но в той критической ситуации другого выхода не было. Я понимал это, но все равно не знал, что ответить тов. Трапезунду. За меня это сделал Сердюк. Придерживая оставшейся рукой свою израненную, готовую развалиться на части голову, он сказал:

— Нечего скулить. Умри лучше, как человек и коммунист!

После этого Сердюк обратился ко мне с просьбой помочь ему обвязаться гранатами. Потом он попросил подать ему ящик с взрывчаткой, перестал скреплять рукой кости черепа и прижал ею ящик к себе. Затем он попрощался с каждым из нас и взлетел.

— Смерть немецко-фашистским захватчикам! За Родину! За тов. И. В. Сталина! — крикнул Сердюк сверху и уронил на землю какую-то косточку.

Он мелькнул над деревьями и полетел к сосредоточению немцев. Потом мы увидели, как он вошел в крутое пике, и раздался мощный взрыв. Так наш товарищ, с которым мы ели кашу из одного котелка, повторил подвиг летчика Гастелло. Пользуясь замешательством немцев после геройского поступка Сердюка, мы пошли на прорыв. Но немцы встретили нас шквальным огнем, и в каждого, за исключением тов. Трапезунда, попали пули.

Мы отошли на свои позиции и решили претворить мой план, то есть опуститься в болото. Тов. Трапезунд сказал, что он, когда мы опустимся, обвяжется гранатами и пойдет к немцам якобы сдаваться, а на самом деле, чтобы их взорвать по примеру Сердюка. Но взрываться с немцами он не стал, а сдался как предатель и трус, недостойный звания политработника. От него и узнали фашисты об успешных работах над чудодейственной вакциной, которые вели наши ученые. Я не удивился, когда уз­нал, что предатель Трапезунд стал отпетым власовским агитатором. Это естественный путь коммуниста, забывшего о том, что он коммунист. Но кара предателя Трапезунда постигла: в конце войны его повесили по приговору полевого трибунала победоносной Советской Армии.

Мы же отсиделись на дне болота и через сутки, когда немцы ушли, выбрались на поверхность, обсушились и плотно впервые за сутки поели. Но далее с пищей было худо, не считая того дня, когда мы отбили у бешеных псов-фашистов полевую кухню и наелись как следует. В этих боевых буднях я неустанно думал, как выйти на связь с Центром. Помог местный житель Сидор Лукашевич, вакцинированный еще Васей Плюгиным, когда мы ходили за салом. Он научился летать, хотя и плохо. С ним я по­слал донесение за линию...»

Оставшиеся разрозненные страницы Верховский читать не стал, а лишь бегло просмотрел. Ему и так все было ясно. Потом он раскрыл свою особую тетрадку с телефонами авторов и набрал номер Бородавина. Сила Игнатович взял трубку сразу, будто специально дожидался звонка.

— Здравствуйте, — сказал Верховский. — Вас беспокоит редактор издательства «Проза» Верховский Гай Валентинович. Наш директор, Олег Мартынович Любимов, передал мне на ознакомление вашу рукопись. Я ее прочитал и, если у вас нет возражений, хотел бы встретиться.

— Вот видите! — торжествующе выкрикнул Бородавин. — А ваш директор утверждал, что мои мемуары пригодиться не могут. Я к вашим услугам в любой день и час.

— Давайте прямо сейчас, — предложил Верховский. — Я подъеду к вам.

И они, к обоюдному удовольствию, договорились о встрече. Затем Гай Валентинович позвонил домой Вятичу и наговорил на автоответчик, где его следует искать; открыл две баночки «Вискаса» и вытряхнул обе Клотильде; набил карманы куртки чесноком, а в нагрудный карман пиджака положил чеснокодавилку и две серебряные ложки.

— Ну, с Богом! — напутствовал он сам себя и вышел вон.

16

Несмотря на оставшееся в силе предложение Похлебаева не уходить с работы до полного прояснения ситуации, сотрудники понемногу стали разбегаться. К шести часам в издательстве остались, если не считать Любимова и Вятича, только работники бухгалтерии и Похлебаев с верными подчиненными Катарасовым, Винниковым и Вовиком Нагайкиным. Каждый из оставшихся был занят своим делом: бухгалтерия перебирала бумажки, Любимов сидел у себя в кабинете и переживал, Вятич курил трубку, Похлебаев ходил по коридору и поминутно заглядывал к Куланову с риторическим вопросом «Ну как?», а Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин пили пиво, не сходя с рабочих мест.

Шли вторые сутки после исчезновения Игоряинова, но ясности по-прежнему не было никакой. Хуже того, все запуталось в немыслимый клубок, из которого торчало множество концов, и стоило потянуть за любой из них, как узлы затягивались еще туже. Любимов все чаще задумывался о причастности к этим странным событиям Каляева и невольно соглашался с Паблик Рилейшнз, потом от версии Паблик Рилейшнз перескакивал на рэкет, но и на рэкете его мысль не задерживалась, потому что, думал он, для рэкетиров засылать лжеследователя — слишком вычурно и, главное, непонятно зачем. «А для кого не вычурно?» — задал Олег Мартынович себе вопрос, и вдруг до него дошел, как ему показалось, истинный смысл пожелания Майзеля, что лучше бы уж «Прозой» занялась милиция.

Точно, как же он сразу не догадался?! Было, ох было в этом Вачаганском что-то гэбэшное! Любимов подскочил в кресле и взмахнул руками, как бы отталкивая формирующийся из воздуха светлый образ железного рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского. В то, что Игоряинов занялся шпионажем, он не мог поверить и в страшном сне, а вот в то, что в КГБ, пусть даже и поменявшем название, работают сплошные идиоты, верил охотно. От идиотов же, как справедливо полагал Олег Мартынович, можно ждать чего угодно.

Поле  для  гэбэшных  фантазий  существовало  избыточное:  оба  руководителя  «Прозы» обожали ездить в заграничные командировки — на книжные ярмарки, конференции, стажировки и «для установления деловых контактов»; причем Игоряинов был всеяден и старался не упустить возможность побывать в новой стране, а Любимов предпочитал Штаты и Германию. В Штатах у него жил сын, уже получивший американский паспорт, а в Германии имелись некоторые финансовые интересы. Щекотливость ситуации состояла в том, что, хотя эти интересы были напрямую связаны с «Прозой», о них знал (в той части, в какой ему полагалось знать) лишь главбух Дмитрий Иванович Куланов. Игоряинов кое о чем догадывался, но с квазиаристократической брезгливостью делал вид, что все это его совершенно не касается.

Итак, наконец-то Олег Мартынович нашел достойную внимания версию происходящего. Единственный плюс этой версии был в том, что она вряд ли могла грозить ему обвинением в гибели Игоряинова. «Спасибо и на этом», — подумал он, желчно улыбнулся и продолжил мерить шагами кабинет.

Выходило, что они с Игоряиновым товарищи по несчастью и несчастье это весьма значительно. Правда, у Игоряинова было одно серьезное преимущество: с ним несчастье уже случилось; а перед Любимовым разверзалась неизвестность, и он неожиданно поймал себя на том, что завидует исчезнувшему президенту. Ему стало стыдно и беспокойно от мысли, не проявил ли он в эти суматошные дни беспричинной мягкости, свидетельствующей о трещинах в характере, либо, наоборот, чрезмерной жесткости, свойственной брутальным натурам. Ко всему прочему Олег Мартынович еще и боялся показаться смешным.

Поэтому новое свое появление в коридоре он обставил с максимальной простотой, говорящей, с одной стороны, о несгибаемости перед обстоятельствами, а с другой — о готовности испить горькую чашу до дна. В этот момент Олег Мартынович очень напоминал Кая Юлия Цезаря, которому множество прорицателей и даже жена Кальпурния, видевшая вещий сон, не советовали ходить в сенат, но он все равно по­шел, потому как долг — превыше всего.

Сейчас долг Олега Мартыновича заключался в том, чтобы поехать домой к Игоряинову и морально поддержать его осиротевшую семью.

— Я съезжу к Игоряинову, — сказал он Похлебаеву и Вятичу, — а вам советую отправляться по домам. Толку от вас не Бог весть сколько, а за моральную поддержку — спасибо. И орлов своих, Борис Михайлович, тоже отправляйте отсюда. А то знаю я: сначала пиво, потом чего покрепче. А утром мне придется с арендодателями объясняться из-за покореженных огнетушителей...

Вспомнив про утро, Олег Мартынович погрустнел, и голос его дрогнул. Утром он мог оказаться рядом с Игоряиновым, и хорошо, если не в каком-нибудь тайном гэбэшном морге.

Поэтому-то он благородно отказался от компании Вятича — чтобы не подвергать его опасности, — сел в свои «Жигули» и поехал, нервно реагируя на автомобили в соседних рядах. Ему хотелось материться, но отчего-то он этого не делал и только отбивал ладонью по рулю ритм самых непристойных ругательств. Неподалеку от дома Игоряинова он затормозил и, не выходя из машины, купил у мальчишки-разносчика пачку сигарет. Дым вошел комом в забывшее его вкус горло, и Олег Мартынович зашелся в кашле...

Верховский еще на подходах к дому Бородавина испытал смутное ощущение, что здесь ему уже приходилось бывать. Мухинская энциклопедия связывала дежа-вю с реинкарнацией, но Гай Валентинович этого не знал и в свои прошлые жизни углубляться не стал. Он просто вспомнил, что на самом деле раньше заходил в этот дом. Два года назад у Людочки умерла мать, и по этому печальному поводу они приезжали к ней всем издательством.

Открытие, сделанное на полутемной лестнице, заставило Верховского содрогнуться: квартиры Людочки и Бородавина оказались на одной площадке. Выходило, что он попал в самое логово... Он понял, что случилось с Игоряиновым и куда он подевался. Бородавин — сосед Людочки; Людочка — секретарь Игоряинова; Игоряинов исчез, как будто улетел... Не долго думая, Гай Валентинович раздавил несколько зубков, на­мазал чесночной кашицей руки и шею и, поколебавшись, в какую дверь звонить, пред­почел квартиру Людочки.

Открыл Владимир Сергеевич, одетый в штаны с красно-синими лампасами и май­ку с большой дырой на животе. По причине предстоящего дежурства он был почти трезв.

— Я по работе, из «Прозы». Редактор Верховский Гай Валентинович, — представился Гай Валентинович. «Сунуть ему чеснокодавилку под нос, и вся недолга!» — мелькнуло у него в голове.

— Грехи пришли замазывать?— с ослиной многозначительностью осведомился Владимир Сергеевич, которому Людочка успела пожаловаться на то, как ее третировали в издательстве.

Верховский ожидал всего, но только не того, что ему придется в чем-то оправдываться перед предполагаемым упырем. Желая поскорее прекратить эту нелепую сцену, он ткнул ладони прямо в лицо Владимиру Сергеевичу. Тот отшатнулся, но тотчас принюхался и спросил почему-то с радостным удивлением:

— Чеснок?

— Чеснок, — подтвердил Верховский.

— А что это вы руки намазали, от псориаза, что ли? У вас правильный подход — лечить естественные болезни естественными продуктами. Это классика! — воодушевленно заговорил Владимир Сергеевич, не испытывая никакой неловкости от того, что разговор происходит на лестнице. — Вам порекомендовали или сами дошли?

—  Я, видите ли, по другому вопросу... — начал Верховский, поняв, что отец Людочки никакой не упырь, но не зная, как выйти из создавшегося положения.

Руки стали мешать ему, резким движением он убрал их за спину.

— Да не прячьте, не прячьте! Я же врач, я и не такое видывал!

— Я и не прячу, — сказал Верховский, но руки оставил за спиной.

— Дерматит, чесотка, грибковые заболевания? Все равно вы на правильном пути. Чеснок и лук, лук и чеснок — вот две панацеи, которые спасут мир! Это надо довести до научной общественности. Вопрос — как? Вы же знаете, кто сидит у нас в научных журналах! Я писал туда— правда, по другой тематике: я предлагал лечить облысение музыкотерапией, — и вы знаете, что мне ответили? Эти чинуши, эти бюрократы от науки — гадостью, чистейшей гадостью они мне ответили. А ведь я, когда у моей со­баки выпала шерсть, вылечил ее Шопеном. Я разочаровался, я больше не пишу в их вонючие журналы. Пусть подавятся! Настоящий талант и без их журналов проживет!.. Скажите, вы одни руки или весь, с головы до ног, мажетесь?

Владимира Сергеевича вдруг огрела мысль, что спасение мира — в луке и чесноке, и даже пригрезились победные исследования, которые перевернут современную медицину. При таком раскладе обсудить проблему со знающим человеком было очень кстати.

— У меня нет проблем со здоровьем, — заверил его Верховский и сказал неправду, потому что нажитая еще в лагере язва желудка постоянно напоминала о себе. — И намазаны у меня только руки, но вовсе не потому, что с ними происходит что-то не то. Мне так захотелось.

— Понял! Вы ставите эксперименты на себе! Как Пастер! Скажите, а как вам уда­лось привить себе псориаз? Ведь это же Нобель как минимум!

— Медитацией! — изрек Гай Валентинович. — Может быть, вы меня пригласите в квартиру?

— Да, да, прошу вас! — засуетился Протопопов, пропуская его в коридор. — Как это правильно! Я давноговорю: медитация, йога и урина вовнутрь — вот чего не хватает нам для оздоровления. При их комбинаторном использовании никакая карма не устоит, сама себя подправлять начнет. Впрочем, коррекция кармы — штука сложная, малоизученная...

— Можно мне с Людой поговорить? — прервал его Верховский.

— Люда, Людочка, Людок! — заорал Владимир Сергеевич так, будто у них было по меньшей мере с десяток комнат. — К тебе пришли!

— Я сейчас, — ответил приглушенный Людочкин голос.

— Ах да, забыл, она в ванной! — хлопнул себя по лбу Протопопов. — Песочек, которым ее сегодня на службе пропесочили, смывает. Ха, ха, ха! И правильно, надо воспитывать молодежь, иначе она совсем отобъется от рук. И сечь, желательно сечь, как это было издревле на Руси. Как писал в «Русской правде» Ярослав Мудрый... — Но тут, видимо, память Владимира Сергеевича засбоила: — Око за око, зуб за зуб... Вы раздевайтесь — и сюда, пожалуйста, сюда. Пока дочь из ванной выйдет, чайком побалуемся. Или, может быть, вы есть хотите? Рыбки по-польски с чесночком и зеленью не желаете?

Есть Верховскому совершенно не хотелось, но он утвердительно кивнул, интересуясь, точно ли здесь кладут в еду чеснок. Незамедлительно перед ним была постав­лена тарелка с сероватой массой, от которой пахло уксусом. Верховский, вспомнив про язву, вздохнул, подцепил вилкой кусочек и с опаской положил в рот. Чеснок в польском ястве наличествовал, равно как рыба и зелень. В целом же вкус блюда был таков, что, к примеру, незакаленную Клотильду, несомненно, хватил бы удар.

— Да, Пастер любил эксперименты, — проронил Гай Валентинович.

— Великий был человек! — подтвердил Владимир Сергеевич. — Знаете, однажды его вызвали на дуэль. Выбор оружия был за Пастером. И он предложил своему противнику драться на бутербродах с колбасой. Чтобы секунданты сделали два похожих бутерброда и зарядили один из них крысиным ядом. Ха, ха, ха! Противник забрал вызов назад. Я читал об этом!

Верховский осторожно положил вилку. Тут, на его счастье, на кухне появилась Людочка в легком халатике. Невозможно описать степень разочарования, которое отразилось на ее лице. Она ожидала увидеть кого угодно, в глубине души предполагала явление Каляева или даже Портулака, но и подумать не могла о Верховском.

— Здравствуйте, Люда, еще раз, — сказал Гай Валентинович и привстал. — Можно вашу ручку поцеловать?

— Здравствуйте, Гай Валентинович, — с гримаской ответила Людочка, но в ручке все-таки не отказала и после того, как Верховский запечатлел поцелуй, придвинула стул к столу, села. — Что-нибудь случилось?

— Людок, тебе побольше? — спросил Владимир Сергеевич.

— Все равно, — сказала Людочка.

— Як вам, Люда, по делу. — Верховский отодвинул тарелку, подчеркивая деловой, несовместимый с едой характер предстоящего разговора. — Возможно, мы общими усилиями сумеем пролить свет на исчезновение Игоряинова... Ваш сосед Бородавин знаком с Виктором Васильевичем?

—  Сила Игнатович? — удивилась Людочка, приступая к еде. — Он был сегодня в издательстве, но я сама его там не видела и, уверяю вас, не имела к этому визиту ни­какого отношения. А раньше в «Прозе» он никогда не бывал...

— Кто же тогда порекомендовал ему «Прозу»?

— Один мой товарищ... поэт...

— Очень хороший поэт, — вставил Владимир Сергеевич.

—  Фамилия?.. Фамилия его  как?! —  полагая, что  вышел на след, повысил голос Верховский.

— Портулак, — сказала Людочка.

— Не знаю такого!..

—  Ну это еще не значит, что он не талантливый поэт, — заявил Владимир Сергеевич.

— Я не спорю!.. — поморщился Верховский. — Где можно найти этого... как его...

— Портулака, — подсказала Людочка.

— Его необходимо найти. Возможно, он и ваш сосед Бородавин причастны к тому, что вчера случилось в «Прозе».

— Бородавка-то? — изумился Владимир Сергеевич. — Он мухи не обидит!

— Я докажу вам, что это не так, — твердо сказал Верховский. — Но сначала, ради Бога, Людочка, скажите, где искать вашего поэта?

— Не знаю... — И в тарелку с мойвой капнула слеза. — Его нет... с ним то же, что и с Виктором... Васильевичем... Он пропал... вот с нашего балкона... Как растворился в воздухе...

—  Да, растворился... — подтвердил Владимир Сергеевич, решив придержать свою версию ухода Портулака.

— Бородавин при этом присутствовал?

— Он уже ушел к себе, но до этого мы вместе сидели за столом...

—  Так...  Все  ясно,  все  ясно,  —  забормотал  Верховский.  —  Вы  читали  мемуары Бородавина?

—  Нет, — пискнула Людочка, а Владимир Сергеевич отрицательно покачал головой.

Гай Валентинович собрался и по возможности кратко изложил историю Бородавина, а закончил выводом, что Сила Игнатович укусил Игоряинова и Портулака, благодаря чему оба обрели способность передвигаться по воздуху со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не утаил он и неувязки, говорящей в пользу Бородавина, — зачем было ему писать воспоминания и так раскрываться? Сидел бы себе спокойно. Неужто тщеславие подвело?

Владимир Сергеевич, который об Игоряинове только слышал (когда умерла мать Людочки, тот был в Лиссабоне), а насчет ухода Портулака имел свое мнение, и то слушал, раскрыв рот. Но это не помешало ему после рассказа Верховского произнести веско:

— Лженаука! Фантастика! Я верю эмпирическому опыту, а это все чушь и беллетристика. Если бы эти ваши вампиры еще были как-то связаны с пришельцами или снежным человеком, то я, может, и оставил бы им небольшой шанс, а так уж нет. Я им шанса не оставляю. Лженаука, лженаука и еще раз лженаука! Хотя нынче лженаука и наука суть синонимы — и той, и другой управляют жулики, чинуши и бездарные шар­латаны...

— А я, папа, верю, — тихо сказала Людочка. — Как это жутко получается. Выходит, что Вадим теперь...

— Вот плоды воспитания нынешней молодежи! Ни во что не ставят мнение отцов! — не дав договорить дочери, выкрикнул Владимир Сергеевич. — Сечь, сечь и сечь! — Он уставился на Верховского. — Нет вернее метода воспитать уважение к старшим и... и... уважение к наукам! Ярослав Мудрый недаром...

—  Прошу прощения, — сказал Верховский, вставая, — о проблеме отцов и детей поговорим в следующий раз. Времени у меня негусто. Точнее, у нас у всех нет времени. Не знаю, как вел себя Бородавин все годы после войны, но сейчас он стал опасен. Доказательств тому хватает. — Гай Валентинович направился к дверям. — Простите, но я вынужден задать вам обоим вопрос: Бородавин никогда не пытался укусить кого-либо из вас?

— Никогда, — сказала Людочка.

— Вспомнил! — Владимир Сергеевич ударил кулаками о стол. — Были такие намеки. Мы с ним тут часто вдвоем, по-соседски, за бутылочкой... И вот, бывало, положит он мне голову на плечо и зубами цыкает, цыкает у самой моей шеи. Я ему: «Не цыкай, Сила, зубами, эмаль обобьешь!» А он мне: «Мои зубы вечные, если надо, проволочные заграждения перекусят» — и опять цыкать.

— Вам повезло. Мог укусить, но, видно, сдерживался, а вот теперь не сдержался. И понесло его: этот поэт ваш, Игоряинов, и мало ли еще кто... — Верховский вздохнул: — Я пойду к нему, а вы будьте наготове.

— Я с вами, — важно сказал Протопопов. — Бородавка, мой друг и товарищ, я должен удостовериться, что вы не ошибаетесь. Я не из нынешних, я так легко товарищей не сдаю. — Он строго посмотрел на Людочку.

— Тогда возьмите вот это. — Верховский наделил Владимира Сергеевича половин­кой чесночной головки. — Мало ли...

— Я снежного человека не испугался, а тут уж как-нибудь... — отвечал Протопопов, зажимая чеснок в кулаке. — Люда, закройся на все замки и цепочку! Если что — помни: я любил тебя, хотя ты не всегда была хорошей дочерью.

Верховский, услышав про снежного человека, вздернул брови и хотел что-то сказать, но Владимир Сергеевич уже был на лестнице и звонил к Бородавину. Гаю Валентиновичу ничего не оставалось, как последовать за ним. Людочка закрыла дверь и приникла к глазку, но ничего, кроме спин, не увидела. А потом отца и Верховского поглотила бородавинская квартира.

— Ну и что будем делать? — задал Портулак риторический вопрос под звук льющейся с кухни воды.

— Американец позвонил бы 911, — сказал Виташа. — Или адвокату...

— А мы можем написать на деревню дедушке, — ответил Портулак. — Что характерно, это письмо обязательно дойдет. Дедушка приедет в сопровождении добрых молодцев санитаров...

— Ты знаешь... я вот думал, пока ехал сюда... Ничего делать не надо, — сказал Виташа. — Вообще ничего. Потому что все равно, что ни делай, ничего не сделаешь. Ну как если на тебя собака бросается — побежишь, обязательно догонит и вцепится, а так...

— Что так? — раздраженно бросил Портулак.

— Давай... ты не ругайся... церковь здесь рядом... свечку поставим...

— Тьфу! — Портулак встал и вышел из комнаты.

Однако на кухню, к Зое, идти ему тоже не хотелось. Потолкавшись в коридоре, он вошел в ванную и стал умываться холодной водой.

И тут зазвонил телефон. Первой к нему успела Зоя. Когда мокрый Вадик выскочил из ванной, она уже проворковала: «Алло, это министерство инопланетных сообщений и по совпадению квартира писателя Бунчукова». В руках у нее были тарелка и влажное полотенце с Микки-Маусом, поэтому она прижимала трубку к уху плечом.

— Но это, если вы догадались, не Бунчуков... — сказала Зоя, не переставая вытирать тарелку. — Кто говорит с вами? О, это прекрасная незнакомка!.. Угадайте с трех раз... Нет, не Мэрилин Монро... И не Алла Пугачева... И не Мария Магдалина, хотя уже тепло... Слава Богу, хоть с четвертой попытки угадал! Слушай, чего это вы все какие-то чумные сегодня?..

На этом Портулак не выдержал и грубо вырвал у нее трубку. Зоя попыталась сопротивляться, тарелка выскользнула у нее из рук и упала на пол, но не разбилась, а покатилась куда-то в комнату.

— Алло, алло! — закричал Портулак. — Кто это?

— Борька, ты?! — в свою очередь закричал на том конце провода Каляев. — А я уж тут вообразил, что все — кранты. Крылышки сложил и стал ждать своей участи...

— Это я, Вадим, — сказал Портулак. — Ты-то как?

— Вадим! Нашелся!

— А что со мной сделается?

— Мне Люда сказала, что ты пропал. Вышел на балкон и — как Игоряинов... Слушай, скажи честно, вы меня не разыграли? Если это розыгрыш, то все уже слишком далеко зашло... Знай, я смертельно обижусь. Без шуток.

— Нет, Дрюша, никакого розыгрыша. А что касается Люды, то это совпадение; я сбежал оттуда — сдается, меня хотели женить. Я тебе все потом расскажу... Слава Богу, что с тобой все хорошо. А вот с остальными... Я сам, пока не увидел, что осталось от Причаликова, тоже думал, что меня разыгрывают...

— Причаликов? Что — Причаликов?!

— То же, что и Виктор. Розовая пена вместо Причаликова. Когда я вошел к нему, она еще не засохла... Ты с ребятами нашими сегодня не пересекался?

— Панургов скоро будет здесь — я у Муси Кирбятьевой. И Буркинаев должен сюда подъехать.

— А про Бунчукова ничего не знаешь?

— Так ты же у Бунчукова...

— Если бы я знал, где Бунчуков, то не спрашивал бы. У нас случайно оказался ключ, и мы зашли.

— А-а... вы с Зоей реанимировали любовь... Вовремя.

— Это была бы не реанимация, а эксгумация. Видишь ли, Зоя была у Причаликова, когда он, того... При ней все и произошло. А здесь с нами Виташа.

— Тогда за твою нравственность я спокоен. Что вы намерены делать?

— Понятия не имею. Сидим и ждем. Чего — не знаю.

— Приезжайте сюда, и будем держать совет. Не полные же мы дебилы — что-ни­будь придумаем... Адрес знаешь?

— Знаю, бывал с Панурговым. Серой все это пахнет.

— Наденем противогазы. Давайте, я вас жду.

— Жди. Напишу Бунчукову записку и будем собираться.

Сборы Портулака, Виташи и Зои были недолгими. Сомневаясь, что Бунчуков в своем бедламе сразу заметит записку, Вадик написал ее в трех экземплярах и разложил их соответственно на клавиатуре компьютера, возле пустой бутылки на шкафу и на крышке унитаза. Зоя, надо отдать ей должное, больше никаких вопросов не задавала, хотя и слышала все, что он говорил Каляеву.

Верить этой тарабарщине она принципиально не желала — хотя бы уж потому, что неплохо знала своих мальчонок. Они и не такое выдумывали. Как-то, лежа рядом с ней на своей знаменитой кровати, Бунчуков пожаловался на выпадение волос. Зоя учинила тотальный поиск, плеши не обнаружила, и под разговоры о борьбе с облысением они заснули, а наутро, открыв глаза, она увидела, что волосы лежат на подушке отдельно от головы Бориса. Проснувшийся от Зоиного крика Бунчуков ее удивления не разделил и сказал по-мужски сдержанно, что еще вчера предчувствовал такое развитие событий, и спросил, не бросит ли она его теперь. Зоя самоотверженно ответила, что не бросит, а про себя подумала: «Вот он, мой крест!» Скупо роняя слова, Борис пояснил, что трагедия с прической происходит в семействе Бунчуковых из поколения в поколение. В доказательство он приподнял письменный стол, попросил Зою вынуть заменяющий поломанную ножку второй том труда «Великая Октябрьская социалистическая революция и гражданская война в фотографиях и документах» и подложить вместо него первый том, а затем продемонстрировал ей на странице 352 фотографию сидящего на коне Котовского в низко надвинутой на лоб фуражке.

Вопрос, какое отношение имеет к нему Котовский, оскорбил Бунчукова. Не скрывая обиды, он сообщил Зое общеизвестные, по его словам, сведения, что настоящая фамилия Котовского — Бунчуков и все предки, равно как и потомки Григория Ивановича, известны как Бунчуковы. Фамилия Котовский — это революционный псевдо­ним, как у Ульянова — Ленин, у Скрябина — Молотов и у Джугашвили — Сталин. Попутно Зоя узнала, что Скрябин-Молотов — внучатый племянник Скрябина-композитора. В общем, продолжал Борис, смущаясь, он сам есть прямой потомок Котовского, а именно внук, о чем знают все, а ему говорить об этом не пристало, потому что дед — герой, а он черт знает кто и прикрываться дедовой славой ему по меньшей мере неудобно.

Сличив изображение в книге с Бунчуковым, который с готовностью, чтобы было совсем похоже, натянул на самые уши кепочку с надписью «Кока-кола», Зоя признала, что сходство присутствует. Вечером, когда неожиданно, да еще с ящиком шампанского, приехали Каляев, Портулак и Панургов, она решила перепроверить рассказ Бунчукова и, улучив моменты, переговорила с каждым в отдельности. На вопрос, знают ли они о родстве Бунчукова с Котовским, были получены следующие ответы.

Каляев сказал, что да, знают, и добавил, что по женской линии в родственниках Бунчукова числится Щорс. Панургов зачем-то рассказал о страшной судьбе младенца-императора Ивана Антоновича, заточенного в каземат и в конце концов убитого, потом как-то очень ловко перешел на римских императоров Тиберия, Калигулу и Клавдия, упомянул декабристов, Софью Перовскую и Махно и завершил все информацией, что сам видел дома у матери Бунчукова многочисленные ордена и саблю Котовского, подаренную ему благодарными бессарабскими крестьянами. Порту­лак тоже не дал маху. Зоя узнала, что Бунчуков, втайне мечтая походить на деда, берет уроки верховой езды (уроки эти были описаны с такими подробностями, будто их давал Бунчукову лично Портулак); кроме того, Вадик пообещал показать Зое скелет любимого коня Котовского, хранящийся в запасниках палеонтологического музея.

Зоя была девушка неглупая, но и она, презрев частности — Щорса, Калигулу и лошадиный скелет, поверила в главное — родство Борьки с героем гражданской войны и коварные гены Котовского. Тем более что назавтра Бунчуков принес от мамы кривую саблю с арабскими письменами, как объяснил он, очень древнюю, когда-то украшавшую личный арсенал турецкого султана Ага-паши и неведомыми путями по­павшую в руки бессарабских крестьян. Лишь через несколько дней, когда на буйной голове потомка Котовского наметился ежик, Зоя заподозрила неладное. Выяснилось: накануне облысения Борька, который очень дорожил своей шевелюрой, поспорил с Панурговым на ящик шампанского, что обреется наголо. Когда Зоя заснула, он за­перся в ванной и героически выскреб безопасной бритвой голову, а волосы со свойственным ему художественным вкусом разбросал по подушке. Саблю же, натуральную, турецкую, добыл Каляев, выпросив ее взаймы у знакомого коллекционера и писателя по совместительству Игоря Брыжейки. После этого самолюбивая Зоя раз­ругалась с Бунчуковым и в пику ему затеяла скоротечный роман с Мухиным; впрочем, с Бунчуковым они остались друзьями. А потом уж ее повлекло к Портулаку, амуры с которым заслуживают отдельного отображения, и мы их обязательно подробно опишем, но как-нибудь в другой раз.

Словом, у Зои не было особых причин доверять тому, что говорили ее веселые друзья. Они понимали друг друга с полуслова, а порой и вовсе без слов, легко подхватывали любые истории и редко прокалывались со всей очевидностью. Поэтому Зоя, чтобы не попасть впросак, — с этой компанией никогда нельзя было предугадать заранее, как и когда это случится, — до поры до времени определила себе роль стороннего наблюдателя.

— Значит, так, Вадюля, — сказала она, когда они выходили из квартиры, — Даю тебе слово ни во что не встревать и вести себя с присущим мне благоразумием. Ты же мне обещай, что не будешь устраивать забегов. Несолидно как-то. Пушкин в твои годы уже «Евгения Онегина» написал и к «Памятнику нерукотворному» примеривался, Маяковский поэму «Владимир Ильич Ленин» сочинил, а Лермонтов — тот и вовсе помер. А ты все бегаешь, бегаешь. Можно я тебя под руку возьму, для верности?

Портулак ничего не ответил, но по лицу его было видно, что Зоино благоразумие не кажется ему достаточной гарантией. Когда Зоя крепко прихватила его локоть, он только глубоко вздохнул.

По дороге проходили мимо Аничковой церкви.

— Зайдем? — спросил Вадик Виташу.

В полном молчании они поставили свечи у иконы Николая Мирликийского. Виташа и Зоя крестились, а неоцерковленный Портулак стоял, опустив руки по швам. Краем глаза Зоя наблюдала за ним, пытаясь найти некий особый смысл в посещении церкви, но так ничего и не нашла. «Стебаются мальчонки», — подумала она.

17

Гай Валентинович Верховский вложил в чеснокодавилку зубок чеснока и засунул ее в рукав пиджака. В этот момент дверь открылась, и на пороге показался Бородавин с бутылкой портвейна.

—  Здорово, Протопоп, — сказал он, увидев Владимира Сергеевича, — но извини, ты не вовремя. Ко мне из издательства должны прийти. Вот так-то!

— Здравствуйте, Сила Игнатович. — Гаю Валентиновичу надоело топтаться за спиной стоящего, как монумент, Протопопова, и он вышел на авансцену. — Я редактор издательства «Проза» Верховский.

— Вот видишь, Протопоп! — сказал Бородавин, переложил бутылку из правой руки в левую и приготовился к рукопожатию. — Мое почтение, товарищ Верховский!

Случилась заминка, ибо этого самого естественного развития событий Верховский не предусмотрел. Пожать протянутую руку он не мог — и не только по моральным соображениям; для этого надо было переложить чеснокодавилку из правого рукава в левый, то есть, в сущности, проделать то же, что Бородавин проделал с бутылкой.

Можно было, конечно, не раздумывая, наброситься на Бородавина, но Гай Валентинович боялся оконфузиться. Мемуары Бородавина на поверку могли оказаться выдумкой, совпавшей в деталях с его собственным военным опытом, или, что вполне возможно, капитан запаса партизанил в тех же местах, слышал те же, что и он, рас­сказы о нечистой силе и на склоне лет положил их в основу фантастической повести, придав ей форму воспоминаний старого вояки.

Несколько мгновений рука Бородавина висела в воздухе. Неожиданно Верховский нашелся:

—  Сила Игнатович, через порог руку жать не годиться! — сказал он с подобием улыбки. — А то поссоримся, и не получится у нас никакой работы.

—  Нет, нет, нет! — будто не на шутку испугавшись такой перспективы, трижды вскрикнул Бородавин и отступил в глубь квартиры.

Гай Валентинович пропустил вперед Протопопова и аккуратно уронил чеснокодавилку в карман. Но Бородавин уже забыл о несостоявшемся рукопожатии и жеста­ми стал приглашать в комнату. И снова Владимир Сергеевич опередил Верховского, вошел и расположился за столом.

— Володя, может быть, ты все-таки позже зайдешь? — сказал Бородавин.

— Я хочу поприсутствовать, — ответил Владимир Сергеевич.

—   Ну,  если  товарищ  редактор  не  возражает...—  Бородавин  обратил  взгляд  к Верховскому.

— Не возражаю, — сказал Верховский.

—  Ага,  —  Бородавин  кивнул,  словно  поняв  нечто,  поставил  бутылку  на  стол  и принес с кухни три стакана.

— Мне на дежурство, — поморщился Владимир Сергеевич. — Разве что символически, три капельки...

— А я на работе, — сказал Верховский. — На работе я не пью.

— А за знакомство? — Бородавин разлил. — Я специально в холодильник три бутылочки заложил.

— Разве что за знакомство. — Владимир Сергеевич подмигнул Верховскому, и они с Бородавиным выпили.

— Я, Сила Игнатович, при исполнении, — заговорил Верховский, — а кому, как не вам, человеку военному, знать, что это такое. Пока дело не сделано...

—  Что-то  голова  у  меня  гудит  сегодня.  К  перемене  погоды,  наверное,  —  сказал Владимир Сергеевич.

— По телевизору передали: в верхних слоях атмосферы сосредоточились массы воздуха из Атлантики. Обещают циклон и затяжные дожди. — Бородавин налил Владимиру Сергеевичу и себе, и они выпили. — Нынче жаркие погоды установились чересчур рано, и, значит, похолодание перед летом будет обязательно. Может быть, товарищ Верховский, вы коньячку хотите? Я-то сам красненькое предпочитаю, иногда — водочку, а для почетных гостей у меня и коньячок припрятан.

— Я бы предпочел чаю, — сказал Верховский.

— Хорошо. Чаю так чаю.

Бородавин  разлил  себе  и  Протопопову  остатки  портвейна  и,  прихватив  пустую бутылку, ушел на кухню. Оттуда послышался стук чашек.

— Что же вы тянете? Так мы никогда не докопаемся до истины! — страстным шепотом заговорил Владимир Сергеевич. — Хотя бы намекните ему, Игоряинова упомяните как бы невзначай, а там уж и я вступлю.

— По первому впечатлению он нормальный человек, — столь же тихо ответил Гай Валентинович. — Ничего страшного, если походим вокруг да около. Уж я-то знаю: лучше сто виноватых отпустить, чем одного невиновного обидеть. Но вы будьте наготове. Я заговорю с ним о рукописи, а вы не теряйте бдительность, и если что...

— Не беспокойтесь, я вам помогу, — заверил Владимир Сергеевич и глотнул портвейна. — Сейчас мы его культурненько разоблачим, да так технично, что он этого и не заметит.

И помог. Когда Бородавин появился в комнате, держа в одной руке чашку с дымящимся чаем, в другой сахарницу, а под мышкой новую бутылку портвейна, Владимир Сергеевич встретил его прямым, как боксерский удар, вопросом:

— Скажи мне, Сила, как соседу, как другу скажи. Ты — вампир?

Сначала Верховскому показалось, что Бородавин не расслышал. Сила Игнатович с каменным лицом дошел до стола, поставил чашку, сахарницу и бутылку, сел и произнес ломающимся голосом:

— Зачем же так? Оскорблять зачем?.. — Дергая кадыком, он осушил свой стакан. — От других мог, но от тебя, Володя, я этого не ожидал.

— А что я такого сказал? — с полным сознанием своей правоты заявил Владимир Сергеевич. — Я спросил, потому что на это есть причины. Если ты не вампир, то я даже извиниться могу за свой вопрос, а если вампир— то уж извини... Точнее, не извини, а это уже другой разговор.

— Я, Володя, свой долг перед Родиной выполнял. Перед Родиной с прописной буквы. Хочешь называть меня вампиром— называй, но знай, что этим ты даже не меня — ты память павших моих товарищей оскорбляешь. Павших там, — Бородавин указал пальцем в сторону балкона, — на полях сражений.

— Значит, то, что вы написали в своих воспоминаниях, правда? — сказал Верховский. — Без домыслов, преувеличений и фантазий?

— Правда, чистая, как слеза. Там все правда, но еще не вся правда. Кое-что изъято по рекомендации компетентных товарищей. Не пришло еще время, срок давности не истек. А я, между прочим, подписку давал. Государственная тайна!

— Ишь, а мне и в голову прийти не могло, что ты такой засекреченный, — сказал Владимир Сергеевич и сорвал пробку с принесенной бутылки. — Однако, Сила, все равно выходит, что ты вампир.

— Э, Володя... — Бородавин пододвинул Протопопову свой стакан. — Если с вражеской точки зрения подойти, то, конечно, вампир. А если с нашей, советской... —

Он встал, и Верховский сжал в кармане чеснокодавилку, но Бородавин подошел к шкафу и вынул подплечник с парадным капитанским кителем, усыпанным орденами, медалями и какими-то значками. — То вот, — он закончил фразу. — Ты, Володя, разницу между разведчиком и шпионом чуешь?

— Вроде... оно, да... — пробормотал Владимир Сергеевич.

—  Примерно такая же разница между мной и вампиром. Я не напрашивался, но и

от службы не бегал. Приказала Родина, и я пошел.

— А родину персонифицировал Лаврентий Павлович, — усмехнулся Верховский. Бородавин  не  понял,  что  означает  «персонифицировал»,  но  уловил  что-то  обидное и счел нужным показать, что и он, Сила Бородавин, не лыком шит.

— От вас чесноком пахнет за три версты, — сказал он, обнаруживая способность к иронии. — Это ваше личное дело, если вы его кушать любите, но если это вы специально для меня, то зря. Мне от него ни тепло, ни холодно. Считалось, что этого не достичь, а я упорными тренировками добился. Меня наизнанку выворачивало, ломало всего, а я по весне этот самый чеснок наперекор всему прямо с грядки жрал. Геор­гий Бенедиктович Колотовцев, пока не сбежал на Запад, тщетно пытался понять, как мне это удается. Все меня Митридатом называл — был в древности такой царь, который яд ложками принимал и так привык к нему, что никакая зараза его уже взять не могла. Георгий Бенедиктович на других экспериментировал, да где уж там... Не верил он в силу воли советского человека. Потому и дал деру. Говорят, что в Америке у него вилла и целый гараж автомобилей...

— На свете счастья нет, но есть покой и воля, — процитировал Владимир Сергеевич и отхлебнул портвейна.

— Вы правы, — признался Верховский, — в карманах у меня чеснок.

— Вы, что же, думали, что я на вас наброситься могу? — Бородавину стало смешно.

— А что, не случалось в мирной жизни ни разу ни на кого набрасываться? Вы знаете Игоряинова Виктора Васильевича?

— Нет, — пожал плечами Бородавин, — а кто это?

— А поэта Портулака?

— Понятия не имею.

— А мне сказали, что это он надоумил вас отнести рукопись в «Прозу».

— А-а, понял, о ком это вы. Я с ним вчера вечером познакомился у Володи и фамилию не спросил. Вы думаете, что я его... это... Володя, это ты сказал товарищу Верховскому, что я поэта Портулака вакцинировал?

— Не я, — кротко ответил Владимир Сергеевич и потянулся к бутылке.

— Как-то странно у нас, товарищ Верховский, разговор пошел. Я себя, как на доп­росе, чувствую. Давайте уж перейдем к рукописи, — сказал Бородавин. — По-вашему, она требует доработки? Я в литературном отношении имею в виду.

— Да, да... — Гай Валентинович был очень далек от литературного отношения к мемуарам Бородавина. — И все-таки признайтесь, Сила Игнатович, вам приходилось применять свои способности... вакцинировать других людей, кроме тех случаев, что вы описали в мемуарах?

— Ну, если уж вам так интересно... Вот это как раз мне и пришлось изъять по настоятельной просьбе компетентных товарищей. Не для печати могу рассказать, но только между нами. Володя, — Бородавин протянул к Протопопову руку со стаканом, — дай мне слово, что ты никогда и никому не расскажешь.

— Даю! — сверкнул глазами Владимир Сергеевич, двигая свой стакан навстречу бородавинскому. — Пусть даже, Сила, ты и вампир, но я доверие ценю. А слово мое, Сила, крепче стали. Как алмаз мое слово!

— Из всей нашей группы я один остался в живых... — начал Бородавин...

Важность обнародуемых фактов и желание избежать свойственных устной речи неточностей заставили нас воспользоваться еще не подвергшимся цензуре экземпляром мемуаров и заменить слово, изреченное Силой Игнатовичем, на слово, им же написанное. Для читателя, не приемлющего литературных условностей и желающего знать в реалистических подробностях, как протекал рассказ Бородавина, сообщаем, что трижды Сила Игнатович прерывал свой монолог, и они с Владимиром Сергеевичем чокались и выпивали. Верховский слушал молча и помешивал остывший чай.

«Из всей нашей группы я один остался в живых. Связь с Центром мне удалось установить через полгода, и сразу же поступил приказ возвращаться назад. За мной прислали самолет, из чего я заключил, какое значение мне придается. Меня поместили на охраняемом объекте в Подмосковье и приказали подробно описать все события после выброски нашей группы. Этот мой отчет сохранился в архивах и очень помог мне при работе над настоящими воспоминаниями.

Каждый день со мной много беседовали товарищи из НКВД. Официально арестованным я не считался, но и выходить никуда не мог. Объект строго охранялся. Тогда же я узнал, что предатель Трапезунд сделал свое черное дело. Немецкая авиация стерла объект Зет с лица земли. Погибло все оборудование, материалы исследований и даже кто-то из вакцинированных, в которых угодила прямым попаданием авиабомба. Колотовцев Г. Б. спасся чудом, но был тяжело ранен, и из-за этой и других причин исследования были приостановлены.

Через много лет до меня дошли сведения, что вину за гибель объекта Зет возложи­ли на безвинного товарища Васильева. Он был арестован и без суда расстрелян. На­казаны были и многие другие люди. Думаю, что и мне грозило полное уничтожение, потому что разговоры, которые со мной вели, по форме были самые настоящие доп­росы. Но физических мер ко мне не применяли, обращались сносно и кормили три раза в день. Много давали пюре с селедкой, а компоту мало, и потому постоянно хотелось пить.

Следователи не понимали, как вышло, что группу вакцинированных людей так легко уничтожили фашисты. Этот вопрос задавался снова и снова. Смысла в этих допросах не было, потому что я и так скрупулезно изложил все в своем отчете. А насчет причин гибели нашей группы, то и я не знал ответа. Те, кто допрашивал меня, намеренно тянули время и ждали, что решит руководство.

В один день все переменилось. Меня вывезли на загородную дачу и уже не допрашивали и даже предоставили кое-какую свободу. Например, разрешили выходить во двор и гулять без охраны. Я понимал, что меня к чему-то предназначали, а к чему — этого те, кто окружали меня, не знали, потому что все решалось на самом верху, чуть ли не в Политбюро. Мне почему-то думалось, что, возможно, я получу приказ проникнуть в самое логово немецко-фашистского зверя и убить фашистскую черную гадину— ненавистного гада Гитлера. Имея это в виду, я возобновил занятия немецким языком. Ведь от занятий в Энске моя память сохранила всего несколько слов: „хендехох”, „шпрехен зи дойч”, „цурюк”, „капут”, „швайн” и „васисдас”, — да и то я не был уверен, что помню их правильно. Для этого я попросил доставить мне нужные книги. Но книги мне не понадобились. Той же машиной, что привезла книги, я был достав­лен на ту самую дачу, где когда-то Берия знакомился с нашей группой и где навсегда разлучили влюбленных — Маню Соколову, ныне пребывающую в болоте, и нашего веселого грузина Нугзара Габидзашвили, ныне убитого палачами.

Вечером того же дня меня пригласили в кабинет убийцы и изверга Берия. Когда я вошел и отрапортовал, он не поздоровался, не предложил мне сесть и долго изучал меня сквозь стекла своих зловещих пенсне.

— Мне известно о ваших делах, — сказал Берия с грузинским акцентом. — Я докладывал о них товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину. Есть мнение поручить вам особое секретное задание.

— Готов служить Родине до последней капли крови, — сказал я.

— До последней не надо, — оскалился изверг Берия. — Наоборот, мы устроим так, что у вас будет очень много крови. Мы поселим вас в доме с прислугой, вы будете иметь все, что захотите. Но помните: о вашем задании не должен знать ни один чело­век. И даже если я сам заговорю о нем в присутствии других людей, вы должны объявить меня лжецом и врагом народа.

Я не осмелился спросить, в чем будет заключаться мое задание, но скоро все разъяснилось. Берия нажал на столе квадратную кнопку цвета слоновой кости, и в комнату вошла медсестра в белом халате.

— Подойдите ко мне, — сказал ей Берия. — Продезинфицируйте вот здесь. — Он указал место у себя на шее и, когда медсестра протерла ему шею ваткой, провел похотливой рукой по ее крутому бедру настоящей русской красавицы. — Вы свободны, дорогая! — Потом, когда медсестра вышла, он обратился ко мне: — Подойдите ко мне, товарищ старший лейтенант!

— Я лейтенант, товарищ Берия, — сказал я.

— Старший лейтенант госбезопасности Бородавин, подойдите ко мне! — повторил Берия. — Вот сюда! — Он откинул голову в кресле и вытянул, как мог, шею. — Кусайте сюда. Смелее, товарищ старший лейтенант, смелее!

Мне не оставалось ничего, как вакцинировать этого душегуба. Когда я садился в машину, чтобы ехать на предназначенную мне квартиру, я заметил, как из боковой двери дома вынесли носилки, на которых под простыней лежал мертвый труп медсестры. Я подумал, что и меня уничтожат — раздавят прессом или сожгут в доменной печи, но этого не случилось. После я понял почему. У изверга Берия отсутствовало в крови нужное вещество, и он специально сохранил мне жизнь в надежде, что если я его буду вакцинировать регулярно, то вещество у него все-таки появится.

С того дня, вплоть до 1953 г., когда праведная пуля народа оборвала жизнь нелюдя Берия, я жил на спецдаче НКВД под требовательной охраной. Хотя и был я подневольным, мне присвоили звание капитана и, вообще, обращались со мной уважительно: кормили вкусно, не жалели мяса и давали вдоволь сладкого. Для поддержания тонуса мне часто доставляли ампулы с кровью из института гематологии. Особенно нравилась мне кровь IV группы. Ее действие сравнимо с хорошим портвейном (но не „Агдамом”).

Раз в два-три месяца, а после смерти И. В. Сталина в марте 1953 г. каждую неделю, меня возили к людоеду Берия для его вакцинирования. К счастью, ничего для Берия из этого не вышло, и ему не удалось обрести практическое бессмертие и захватить власть в стране. По слухам, которые я проверить не могу, необходимое вещество было у И. В. Сталина, но Берия скрыл от тогдашнего признанного вождя народа возможность его успешного вакцинирования.

Говорят, что И. В. Сталин до самой своей кончины спрашивал, как идут исследования Колотовцева Г. Б., но Берия его сознательно обманывал, заявляя, что успехов не достигнуто, чтобы после смерти И. В. Сталина стать первым человеком в нашей великой и прекрасной стране. И еще говорят, будто уже на своем смертном одре И. В. Сталин приказал репрессировать Колотовцева Г. Б. как не оправдавшего ожиданий, но Берия отложил выполнение этого указания из личных шкурных соображений. Это стало известно Колотовцеву Г. Б., и он, уже при Хрущеве, завязав контакты с американским посольством, был тайно вывезен в багажнике посольского автомобиля с двойным дном за границу.

После казни Берия мной занималась специальная комиссия. Из рядов госбезопасности меня уволили, но дали пожизненную пенсию. Ведь хотя я и вынужден был неоднократно вакцинировать Берия, делал это по принуждению, и это пользы Берия не принесло. В том, что этот монстр рода человеческого не добился бессмертия, есть и моя заслуга, потому что, зная о злодействах Берия, я старался кусать его не очень глубоко. Не исключено, что как раз я являюсь спасителем нашей страны, а может быть, и всего прогрессивного человечества.

Хочу  сказать  и  о другом.  Благодаря  устойчивой  практике я достиг  большого  искусства в вакцинировании, которое, к сожалению, так и не получило массового развития. Моя невостребованность угнетает меня. Ранки после моих укусов оставались такие маленькие и незаметные, что Колотовцев Г. Б. называл их произведениями искусства, а меня — пунтилистом^[10]. Так что об искусстве я упомянул не ради красного словца. Всего получалось четыре ранки...»

Когда Бородавин дошел до этого места, Владимир Сергеевич вскрикнул:

— Ой! — и принялся изо всех сил подмигивать Верховскому.

— Ты чего это, Володя? — спросил Бородавин.

—  Я знаю, я догадался, я видел эти ранки! — закричал Владимир Сергеевич. — Я понял: он бизнесмена укусил! Хватайте его, Гай Валентинович!

Но сам рванул вон из комнаты.

—  Не знаю я никакого бизнесмена, — сказал Бородавин потускневшим голосом и попытался встать.

—  Сидеть! — страшно крикнул Верховский и, перегнувшись через стол, вцепился ему в плечо.

Несколько  секунд  они  боролись,  наконец  Бородавину  удалось  вырваться.  Он  отскочил к балконной двери, дико завращал глазами и поднялся над полом.

—  Сидеть! — заорал Верховский; все прочие слова в этот ответственный момент он забыл.

Бородавин  заколыхался  в  воздухе  и  тоже  закричал,  брызгая  отравленной  вампирской слюной:

— Вы не имеете права... Мы крови своей не жалели, а вы по тылам... От института гематологии открепили, средств у них нет, демократы сраные, а организму требуется... Я президенту писал, а мне в ответ шиш, хрен мне в ответ!.. Я на всех управу найду! Я твой чеснок тебе в глотку засуну!..

Не опускаясь на пол, изгибаясь, подобно водоросли, оторвавшейся от морского дна, он поплыл в направлении Верховского. Гай Валентинович швырнул в него чеснокодавилкой и выхватил серебряные ложки. Увидев это, Бородавин рассмеялся, но появление ложек было не более чем отвлекающим маневром. В следующее мгновение Верховский схватил его за руку, перевернул в воздухе и опустил лицом на край стола. Раздался хруст крошащихся зубов...

А во дворе дома происходило не менее захватывающее действо. Из подъезда, всполошив сумерничающих на скамеечке старушек, выскочил, размахивая топором, чело­век в шлепанцах на босу ногу и рваной майке. Его вид был ужасен, и старушки не сразу признали Протопопова. Владимир Сергеевич рысью пересек двор и, оказавшись пе­ред старой полузасохшей осиной, с утробным гиканьем принялся ее рубить. Старушки жалобно запричитали и порскнули в кусты.

Людочка, ни жива ни мертва от страха, наблюдала за отцом с балкона. За ее спи­ной, в комнате, лежали обломки кабины деревянного автомобиля, обрушенной на пол во время молниеносного появления Владимира Сергеевича. Она ничего не поняла, когда отец, обдав ее запахом портвейна, влетел в квартиру, выхватил из-под кирпича топор и стремительно удалился. В замороченной Людочкиной головке возникло пред­положение, что он хочет сразиться с вампиром и сейчас она останется сиротой...

Владимир Сергеевич срубил толстую ветвь с многочисленными отростками, под­хватил ее и побежал обратно в подъезд. В лифт ветвь не влезла; поэтому он пошел наверх пешком, и, когда, запыхавшись, заволок свою ношу в бородавинскую квартиру, самое интересное здесь было уже позади. Следом за ним показалась Людочка с иконкой в руках. Они увидели, что Сила Игнатович лежит, уткнувшись лицом в половичок, а Верховский сидит на нем верхом.

—  Подержите его еще немного, пока я кол вытешу... — сказал Владимир Сергеевич.

—  Папа!..  —  вскрикнула  Людочка,  явственно  представив,  что  произойдет,  когда кол будет готов.

—  Не надо... не надо, — зашамкал разбитым ртом Бородавин. — Я тоже жертва сталинизма...

— И вправду не надо, — сказал Верховский. — Я ему передние зубы очень удачно выбил. Не до укусов. Лучше помогите связать.

Вдвоем они связали Бородавина и усадили на стул. На соседний стул опустился Верховский; резкие движения не прошли ему даром, язва в желудке ожила, зашевелилась, подобно маленькой хищной рыбке. Протопопов снова взял топор и поманил им Людочку, опасливо жавшуюся к дверям.

— Иди сюда, дочь, не бойся, мы его разоблачили! Он, сволочь, всех перекусал! И бизнесмена этого... как его... и поэта Портулака, и президента вашего. Все они теперь уже, того... вампиры! — Тут он заметил иконку и с воодушевлением закричал: — Неси сюда, дочь, святое изображение! Испробуем его силу на вампирской нечисти!

— Мракобес! — выкрикнул Бородавин. — Ты бы еще попа привел!

—  Ишь как колдобится! — Протопопов поднес иконку к самому лицу вампира. — Не нравится! А когда поэта Портулака кусал, тебе нравилось?..

—  Темный  ты  человек,  Протопоп!  —  с  неожиданной  грустью  произнес  Бородавин. — Научную проблему хочешь решить с помощью поповских штучек.

— Посмотрим, что ты запоешь, когда за тебя специалисты возьмутся, — сказал Владимир Сергеевич, не уточняя, кто эти специалисты. — Что же нам делать с ним, Гай Валентинович? В милицию сдать?

— В ФСБ меня сдайте... — заговорил Бородавин. — Они разберутся...

— Молчи, кровопийца! — оборвал его Протопопов. — Без тебя решим.

—  Сдать  успеется,  —  сказал  Верховский.  —  Сначала  надо  людей  предупредить. Давайте пока запрем его где-нибудь.

— В ванную его, в нашу, — предложил Владимир Сергеевич, — там задвижка снаружи. Привяжем к трубе тройным морским узлом моего личного изобретения. Никогда не освободится, разве что трубу оторвет. Я на ледоколе однажды в шутку белого медвежонка к штурвалу привязал, так он со штурвалом убежал — чуть из-за этого катастрофы и повторения челюскинской эпопеи не вышло... А ну, вставай! — Владимир Сергеевич схватил Бородавина под мышки и поволок в коридор. — Люда, ветку с собой прихвати!..

— Товарищ редактор, не трогал, никого не трогал!.. Если бизнесмена только, и то чуток! Пьяный был, собой не владел... А он лежит, дышит!.. — закричал вампир и дальше понес бессвязно, суча ногами и извиваясь всем телом: — Не хотел, обстоятельства вынудили!.. Из-за нехватки средств, в целях улучшения благосостояния!.. Я президенту писал... на станцию переливания крови... в институт гематологии!.. Володя, мы же товарищи были!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — отрезал Владимир Сергеевич, гоня его пинками через лестничную площадку в свою квартиру и норовя отхватить топором вампирское ухо. — Если не замолчишь, я в тебя кол все-таки вгоню!

Он закрыл дверь, задернул дверь на задвижку и с довольным видом прислушался к установившейся в ванной тишине. Потом помог дочери справиться с веткой, которая, даром что неживая, вела себя, как рассерженный осьминог, — одними щупальцами крепко вцепилась в косяк, а другими норовила съездить Людочке по лицу. Владимир Сергеевич остервенело рубанул по наиболее наглому отростку, и ветка, словно поняв, что он не шутит, шмякнулась на пол.

— Ага! — победно воскликнул Владимир Сергеевич и принялся скакать вокруг ветки, нанося беспорядочные удары; могло создаться впечатление, что эта несчастная ветка и есть его главный враг.

Тем временем Верховский позвонил в «Прозу» и узнал отКуланова, что Любимов отбыл к Игоряинову. Главбуху он ничего не сказал и перезвонил домой президенту «Прозы». Но туда Любимов еще не доехал. Жена Игоряинова сообщила, что Виктор Васильевич вестей о себе не подавал и новостей у них никаких. Ее Верховский тем более не стал вводить в курс дела и лишь попросил, чтобы Олег Мартынович, когда появится, обязательно позвонил своей секретарше Людмиле.

Шок, в котором Людочка пребывала последние полчаса, понемногу проходил. Она очень легкомысленно отнеслась к тому, что отец и Верховский пошли разбираться с предполагаемым вампиром, и по-настоящему испугалась, когда Владимир Сергеевич схватился за топор. С того момента она находилась в странном оцепенении, как это бывает во сне, когда все видишь и чувствуешь, но не можешь ничего предпринять. Все, на что хватило Людочку в эти небывалые минуты, — это снять со стенки книжного шкафа иконку. Лишь оказавшись на родной кухне, пропахшей рыбой по-польски, она стала возвращаться в нормальное состояние.

Надо отдать ей должное, первое, о чем она подумала, была печальная судьба укушенного Портулака. Людочка поняла, что вампирского укуса для превращения в вам­пира недостаточно — требуется еще что-то, но в отношении Вадима не сомневалась ни секунды. Исчезнуть с балкона на двенадцатом этаже мог только летучий вампир — если, конечно, с Портулаком не случилась еще какая-нибудь аномалия. «Антигравитация», — вспомнила Людочка научное слово и сразу отбросила его за ненадобностью.

Следующей ее мыслью было предупредить обо всем Каляева. Теперь Людочка поняла, что Каляев — жертва обстоятельств, такая же, как и она сама. О желании составить с ним пару «перципиент-реципиент» она уже позабыла и вспоминала о Каляеве с долей снисходительности. Людочка даже испытала гордость от того, что участвовала в раскрытии подноготной всех этих кошмарных происшествий, а Каляев теряется в догадках и ни о чем таком не подозревает. Поколебавшись, какую роль выбрать: безутешной страдалицы, потерявшей близкого человека (постфактум Людочке казалось, что она была влюблена в Портулака), или спасительницы, этакой Жанны д’Арк, берущей под свою защиту слабых, нерешительных и, главное, неразумных муж­ чин (таковым ей сейчас представлялся Каляев), — Людочка выбрала второе.

Телефона Каляева она не знала, но зато у нее был добытый еще утром телефон Бунчукова. Людочка набрала номер, и ждать, пока снимут трубку, ей долго не пришлось.

Когда зазвонил телефон, Борис Бунчуков стоял в туалете и читал записку Порту­лака: «Боря! События идут по нарастающей. С Причаликовым то же, что и с Игоряиновым. Видел сам. Мы (я, Виталий и Зоя Ковальская) едем к Кирбятьевой. Там Каляев, и должны подъехать Эдик и Верхняя Вольта. Беспокоимся о тебе. Как появишься, сразу позвони. Вадим».

Для тех, кто не знает Бунчукова, покажется удивительным — он, первый связавший воедино исчезновения Игоряинова, Попова и Максимова, сам как будто забыл о них; но те, кто знает Бунчукова хорошо, повода для удивления не найдут. Вся эта история пребывала в бунчуковской памяти со вчерашнего вечера в заархивированном виде, подобно файлу, затерянному на задворках винчестера (да простит это сравнение некомпьютеризированный читатель!). Самые разные события мешали ей развернуться в цельную картину, и прежде всего мешал сам Бунчуков.

Неуемный характер Бориса не позволил ему ограничить празднование дня рождения одним вечером. В этом они были весьма схожи с Портулаком, более того — мама Вадима считала, что именно Бунчуков дурно влияет на ее сына. Частенько после общего застолья они отправлялись вдвоем куда глаза глядят и оказывались у кого-ни­ будь из многочисленных знакомых Бориса. Наутро Портулак просыпался на жест­ком холодном диване в мастерской какого-нибудь художника, имени которого при всех стараниях вспомнить не мог, а Борис был уже где-то на другом конце города — ветер странствий неустанно звал его на новые подвиги. Загул продолжался сутки, а то и двое-трое, после чего Бунчуков добирался к себе домой, принимал душ, отсыпался и обзванивал знакомых, как бы невзначай интересуясь, не натворил ли он чего- нибудь, не обидел ли кого. Затем он садился за компьютер и на неделю-другую становился для друзей и знакомых потерянным человеком.

Вчера ветер странствий позвал Бунчукова, когда основная часть гостей уже убыла и в доме, кроме него самого, остались только Марксэн Ляпунов с Эмилем Пшердчжковским и Каляев с Виташей Мельниковым. Марксэн и Эмиль молча пили водку; пери­одически кто-то из них засыпал, и тогда другой заботливо расталкивал товарища и подносил налитую рюмку. Каляев и Виташа бессвязно спорили об Америке, причем Каляев повторял, что «нам до Америки далеко», а Виташа, наоборот, говорил, что «все они там дремучие болваны», и в доказательство приводил незнание директором ка­кой-то балетной труппы фамилии кинорежиссера Феллини. Слушать это было неизъяснимо скучно, и Борис весьма кстати вспомнил о девушке Маше, с которой познакомился утром, когда они с Вадимом ходили в парк по грибы.

Девушки не числились какой-то особой слабостью Бунчукова, но всегда вокруг него их оказывалось больше, чем нужно было ему самому. Каляев даже как-то сказал, что никогда бы не подумал, что в стране и даже на планете Земля имеется столько девушек, если бы не Бунчуков. Борис знакомился с ними всеми возможными и невозможными способами. Девушку Машу, совершавшую утреннюю пробежку по парку, он, например, остановил вопросом, не знает ли она, как пройти к мавзолею. Далее о Маше ни слова, потому что у нее обнаружился муж, о чем Бунчуков узнал, лишь бросив своих гостей и явившись по указанному девушкой Машей адресу.

Но вечер уже требовал ударной концовки, поэтому домой Борис не вернулся. Он поехал к скульптору Лешке Баратову, у которого застал играющую в преферанс компанию художников, но оказался пятым лишним и долго не задержался. От Баратова он подался пешком к своей старой подруге Валентине и по дороге заглянул на вокзал выпить пива; киоски на привокзальной площади оказались все как один закрыты, он прошел в вокзальный буфет и у стойки — слово за слово — ввязался в тяжелый спор об импрессионизме с каким-то потертым человеком, одетым, несмотря на майскую теплынь, в пальто и шапку-пирожок. На третьей кружке они сошлись на том, что Мане и Моне — это класс, а постимпрессионисты — говно, и Бунчуков в знак согласия купил бутылку «Столичной». После распития «Столичной» он почему-то опять оказался возле дома Баратова и, само собой, — коли уж оказался — поднялся в мастерскую. Игра здесь была в разгаре, ставили по крупной, и на Бунчукова никто не обратил внимания, но он напомнил о себе, бесцеремонно смешав карты на столе. Его чуть не поколотили (и поколотили бы, если бы не Лешка Баратов), но потом конфликт понемногу угас, и мастера культуры, отложив недобитую пулю, приступили к потреблению горячительных напитков. Потом всей компанией нанесли визит жене Баратова, спящей в квартире этажом ниже, и преподнесли ей стоявшую на лестнице деревянную кадку с пыльным фикусом. Лешка тут же подвергся разнообразным репрессиям, а остальные с шумом высыпали на улицу и направились к вокзалу. Здесь они выпили пива, дождались открытия метро и расстались, причем Бунчуков сделал перерыв — пиво не пил, а забился между стеной и столиком и подремал, как лошадь, на ногах.

С вокзала он отправился-таки к Валентине, предварительно позвонив и в ответ на упрек: «Что ты так рано, я еще сплю...» — сказав: «Вот и отлично! Не вставай, я сейчас подъеду!» Эти содержащие недвусмысленный намек слова были пустой бравадой; войдя к Валентине, Бунчуков сел на стул в прихожей и просидел, не поднимая головы, целый час. Потом он навострил лыжи дальше, но Валентина его не пустила и силком накормила завтраком. Он размяк и позволил завести себя под душ. Из ванной он перебрался в постель Валентины и, возможно, пробыл бы там до вечера, но ей нужно было идти на работу.

Оставаться в одиночестве Бунчуков не пожелал и зачем-то снова отправился к Баратову, пробрался в мастерскую, но встретил там Лешкину мегеру-жену. Дискуссия с ней сильно утомила Бунчукова, он компенсировал усталость пивом у ближайшего киоска и направил стопы к детскому писателю Сыломатову. Он застал Сыломатова в дверях — тот спешил в «Афродиту» поглядеть сигнальный экземпляр своей новой книжки; решено было ехать вместе, чтобы потом эту книжку обмыть. Но сигнальный экземпляр еще не подвезли, и Сыломатова попросили подождать. Они обосновались в креслах, и Бунчуков сразу заклевал носом. Разбудило его появление в «Афродите» Сергея Тарабакина, персонажа многих историй, реальных и выдуманных, рассказывать которые были столь горазды Каляев и сам Бунчуков. Узнав Тарабакина, Борис приветливо улыбнулся и от избытка чувств обозвал его дураком.

Разгоревшийся скандал погасил владелец «Афродиты» Чепанов-Самолетов лично. В знак примирения Бунчуков, Чепанов-Самолетов и присоединившийся к ним Сыломатов распили за счет издательства бутылку «Привета» (Тарабакин не пил, потому что был озабочен вызволением машины из канализационного люка). После этого Бунчуков забыл о книжке Сыломатова, оставил «Афродиту» и — переезд выпал у него из памяти  оказался  за  столиком  летнего  кафе  рядом  со  своим  домом.  Здесь  он  взял кофе с коньяком, но выпил только коньяк и опять смежил очи.

К действительности его вернула тетка, вытиравшая столик грязной тряпкой. Бунчуков выпил еще пятьдесят граммов коньяка и, узнав родные места, двинулся домой. Правда, он не стал заходить в подъезд, а обошел дом и прикорнул на заросшей черемухой скамейке, где благополучно проспал два часа — все то время, пока его дожидались Вадим, Виташа и Зоя.

Записка Портулака привела Бунчукова в тяжелое недоумение. Он не помнил, по­чему связал воедино рассказ Каляева об Игоряинове, сообщение Виташи о Попове и панический звонок жены Максимова.

— Ну ты, старик, даешь! — сказал ему вчера Панургов. — Из того, что ты набрехал, может получиться хороший сериал. На каждого члена клуба по серии. И в конце каждой серии, чего бы там по ходу ни случалось, как роковая неотвратимость — засыхающая пена. Сюжетец продашь?

—  Бери даром, — ответил Бунчуков, переключился на что-то другое и больше об этом сюжетце не вспоминал.

И вот теперь Вадим освежил его память. Было бы враньем сказать, что, прочитав записку, Бунчуков сильно встревожился. Главное, что он понял, — у Кирбятьевой собирается народ и ему следует немедля туда отправиться. На этой мысли его застал звонок Людочки.

— Здравствуйте, я Люда, — представилась Людочка.

— Люда? — переспросил Бунчуков и вспомнил, что Люда — это официантка в столовой пансионата, куда он зимой ездил на выходные с Панурговым. — Ты что, при­ехала?

— Я никуда не уезжала. Скажите, когда вы в последний раз видели Вадима?

— Вадима? — опять переспросил Бунчуков, памятуя, что в пансионат ездил с Панурговым и, следовательно, Вадима официантка Люда знать не могла. — Вы кто?

— Я — Люда, я вчера у вас была в гостях. А вы — Борис?

— Борис, — сказал Бунчуков, вспоминая, что девушку, приходившую с Каляевым, звали Людой; однако концы все равно не сходились: девушка пришла с Каляевым, а интересовалась Портулаком. — Вы не ошибаетесь, вам именно Вадим нужен? Если Вадим — то он недавно отсюда уехал.

— Он вел себя... нормально? Вы ничего необычного в нем не заметили?

— Да не видел я его! — Бунчукову разговор начал надоедать. — Он без меня при­шел и без меня ушел. Вот записку оставил, что едет к Кирбятьевой. Там, кстати, вся вчерашняя компания собирается, если хотите — подъезжайте. И Вадим, и Каляев — они оба рады будут, — подпустил он шпильку.

— Подъеду, говорите куда.

Бунчуков любезно сообщил, как найти Кирбятьеву.

— Я сам тоже туда отправляюсь, — добавил он.

— Так... Дайте мне подумать, — сказала Людочка. — Значит, так. Я вынуждена говорить открытым текстом, хотя знаю, что вы мне не поверите и примете меня за... ну неважно... В общем, Портулак — вампир. Это выяснилось буквально сейчас. Его уку­сил мой сосед Бородавин. Этот Бородавин кусал еще Берия. Вадим после укуса улетел с балкона двенадцатого этажа...

— Понятно, — вздохнул Бунчуков.

—  Бородавин  укусил  еще  Мухина  Ивана,  тоже  этой  ночью.  Игоряинова  тоже  он укусил.

— И в землю закопал, и надпись написал, — сказал Бунчуков.

— Ну и не верьте! — выкрикнула Людочка. — Мне не верьте, только Каляева и других своих друзей, которые у Кирбятьевой соберутся, предупредите! Вы будете виноваты, если Вадим их перекусает.

— Понимаю. Выпитая Вадимом кровь падет на мою бедную голову. Спасибо, девушка, за ценное уведомление. Я ретранслирую ваше сообщение по всем, как было принято говорить в старину, радиорелейным линиям.

Людочка бросила трубку, и Борис, не откладывая, позвонил Кирбятьевой.

—  Борька, ты жив! — завопил Каляев, когда Муся позвала его к телефону. — Где ты пропадал?

— А почему я не должен быть жив? — вопросом ответил Бунчуков, утомленный предыдущим разговором и предчувствуя его видоизмененный вариант. — Я у Валентины был, — сказал он, не размениваясь на рассказы о посещениях Лешки Баратова и вокзала.

— А у нас тут такие дела творятся! Ты откуда звонишь?

— Из дому. Я записку от Вадима нашел. Он к вам поехал. И потом, твоя полоумная знакомая звонила. Сказала, что Вадим — вампир. Что его, Игоряинова и Мухина покусал какой-то Бородавин, ее сосед, тоже, разумеется, вампир, который еще Берия ку­сал. И после этого Вадик покинул ее квартиру прямо с балкона двенадцатого этажа. Улетел, так сказать. Красиво?

— Люда? — спросил Каляев.

— Люда. Умоляла тебя предупредить, чтобы Вадим, не дай Бог, к твоей драгоценной шее не приложился.

— Знаешь, Боря, если бы еще не розовая пена, то это все объяснило бы.

— Вы что, свихнулись все?! Или меня за идиота держите?! — не вытерпел Бунчуков. — Записка Вадима, потом звонок этой дуры, потом ты...

— Ты помнишь хоть, что вчера сам всех взбаламутил? Или ты так шутил?!

—   Оно  само  все  выстроилось,  ничего  выдумывать  не  пришлось,  но  как  можно всерьез относиться...

— А если все выстроилось как раз потому, что так оно и есть? Игоряинов, Максимов, Попов, Причаликов, Капля и кто-то из нас еще на очереди...

— Что, и с Капелькой что-то? Брось!..

— С ним-то уж точно плохо. Умер Капелька. Я Прохоренкову звонил сегодня. Он говорит, что Диму похоронили еще в конце осени. Но тела никто из близких не видел, и подробностей никто не знает. А вместо Игоряинова, Максимова и Причаликова — засыхающая пена... Слушай, а может быть, это и в самом деле с какими-то вампирски­ми делами связано? Ну, там, физиологическая реакция какая-нибудь?..

— Или у тебя крыша поехала, или я так перепил, что ничего не понимаю.

— Крыши у всех на месте. Ты Верушина найти не пытался? Помнится, вы с Эдиком брали его на себя...

— У меня других забот хватало! — вспылил Бунчуков, почувствовав упрек в словах Каляева.

— Помнишь сказочку про мальчика, который все шутил — кричал: «Волки, волки!»? А когда волки пришли и он позвал на помощь, ему никто не поверил... Вот и мы не верим друг другу. Я тоже весь день думал, что меня разыгрывают. И Вадим, когда звонил мне, признался, что так думал.

— Вадим — вампир, его мнение не в счет, — сказал Бунчуков. — Я даже не знаю теперь, ехать мне к Кирбятьевой или нет. Боюсь быть покусанным!

—  Приезжай,  и  мы  посмеемся вместе.  Буду  счастлив, если все обернется розыгрышем. Я даже готов сдаться в дурдом для опытов. Пока.

— Ловлю тебя на слове. Пока, — сказал Бунчуков навстречу несущимся коротким гудкам.

Потом  он  прошел  в  спальню,  добыл  из  большого  пластикового  мешка  полотенце с Микки-Маусом и полез под холодный душ. Выдержал под жесткими струями недолго — зашлось сердце; вывалился из ванны, дрожа и бормоча: «Тоже мне... Карбышев хренов!..»; растерся докрасна, сунул полотенце в мусорное ведро, оделся и отправился к Мусе Кирбятьевой.

18

Людочка бросила трубку и весьма решительно сказала Верховскому:

— По телефону говорить бесполезно. Пока сами не увидят, никто не поверит. Вадим в дороге, он едет к детективщице Кирбятьевой, которая Ожерельева. Ее адрес я записала. Там собирается много народу, и Вадим... Вы представляете, что там будет, они же ни сном ни духом!..

— Давайте я туда поеду, предупрежу их.

— Так они вас и послушают! Они же самостоятельные такие ребята, — покровительственно сказала Людочка, искренне ощущая превосходство над «ребятами». — Каляева вы видели сегодня в «Прозе»...

— Он что, правда дамские романы сочиняет?

— Правда.

—  Вот жулик! И ведь произвел на меня благоприятное впечатление... А этот Фома неверующий, с которым вы говорили?

— Это Борис Бунчуков, тоже писатель, лауреат... Вадим прекрасные стихи писал... рубаи... — со всхлипом произнесла Людочка. — Он мне стихотворение посвятил. Что же теперь с ним будет? Может быть, противоядие есть?

— Вот оно — противоядие! — прервал их разговор Владимир Сергеевич и помахал над головой кривой сучковатой палкой, которую при желании можно было признать за кол. — Пока вы здесь разговоры говорите, поэт Портулак людей кусает и тем ряды вампиров умножает. — Владимир Сергеевич остановился и повторил случившуюся рифму: — Кусает — умножает... Я, Гай Валентинович, так думаю, что ехать необходимо нам вдвоем. Я вас на своей машине домчу. А Люда вот этого покараулит. — Он постучал колом по двери ванной.

— Я с ним одна не останусь. Я лучше с вами. — Людочку передернуло от мысли, что придется стеречь вампира.

— И правда, негоже оставлять девушку одну... — сказал Верховский.

— Но и Бородавку без присмотра бросать нельзя, как вы не понимаете! — Владимир Сергеевич возмущенно потряс колом. — Нет, я, конечно, приверну его к трубе тройным морским, но пример медвежонка... Он соседей затопит, если трубу сорвет. И вообще! Я в прошлом году смеситель нового типа изобрел, так знаете, когда он оторвался, сколько шума от соседей снизу было!

—  Возьмем его с собой, — предложил Верховский. — Как наглядное пособие. С ним легче поверят.

— Ага! Самого его про себя рассказывать заставим, — обрадовался Владимир Сергеевич. — Ради воспитательного эффекта.

— Перевоспитаете вы его вряд ли, — сказал Верховский. — Я полагаю, Люда, что мы Бородавина заберем, а вам следует остаться дома. Я ведь Любимова просил сюда позвонить. Объясните ему все.

— Он не поверит.

—  Не поверит, но какую-то зарубочку себе сделает. — Верховский прижал ладонь к животу. — У вас нет но-шпы? — спросил он Владимира Сергеевича.

—  Я  сторонник  естественной  борьбы  с  заболеваниями  и  лекарств  дома  не  держу, — ответил тот. — Но признаю хирургическое вмешательство. Однажды в молодости мы с женой отдыхали в горах, и парень из нашей группы сломал ногу. Врач турбазы уехал в город, фельдшер был так пьян, что ничего не допросишься, медпункт за­перт. А я единственный медик в округе, и инструментов у меня никаких, кроме молотка и пилы с рубанком. Но справился, шину наложил. Кстати сказать, — он глянул на заросший паутиной потолок, — во мне, наверное, умер травматолог. И стоматолог тоже, — добавил он после краткой паузы. — Я однажды в полевых условиях зуб плоскогубцами удалил.

На этом лирические отступления завершились, и Верховский с Протопоповым обсудили план дальнейший действий. Победило предложение Владимира Сергеевича: закамуфлировать связанные руки Бородавина старой курткой и выйти на улицу под видом подгулявшей компании. В связи с этим вампир выслушал многословный инструктаж, смысл которого можно передать одной фразой, употребленной Владимиром Сергеевичем не менее двадцати раз: «Сиди тихо, а не то!..» Незавершенность фразы была, вероятно, своего рода ораторским приемом, который подкреплялся демонстрацией осинового кола. Что же до необходимости передвигаться при исключающей передвижение команды сидеть тихо, то эта неувязка только усилила впечатление от горячего монолога. Бородавин с достоинством молчал, похожий на центрального персонажа картины народного художника Бориса Иогансона «Допрос коммунистов», но, когда кол проносился у него перед глазами, втягивал голову в плечи.

Старушки, еще не оклемавшиеся от страшного явления Владимира Сергеевича с топором, дружно вздрогнули, когда они вышли из подъезда. Бородавин, зажатый между Верховским и Протопоповым, едва перебирал ногами; куртка у него на спине вздымалась горбом: это Владимир Сергеевич упирал ему кол между лопаток. Чтобы кол не выпал на землю, Протопопов придерживал его, заложив руку под куртку Бородавина, и могло показаться, что отношения у них даже нежнее, чем просто приятельские. Они подошли к сооружению из труб, колес и кузова неясного происхождения.

— Это ваша машина?!. — вырвалось у Верховского.

— Собственной конструкции! —ответил Владимир Сергеевич и потянул водитель­скую дверцу.

Сухо треснуло, и от дверцы отделилась ручка.

— Клей испорченный подсунули. — Протопопов забросил ручку подальше в кус­ты. — Вы его, Гай Валентинович, подержите, а я попробую открыть с другой стороны. Кол, кол перехватите! — закричал он, увидев, что Верховский зачарованно разглядывает машину. — Вот так, прямо через куртку!

Убедившись, что кол по-прежнему упирается в спину Бородавина, он обошел автомобиль и дернул другую дверцу. Она со скрипом открылась, явив диковинный салон. На месте отсутствующей приборной панели торчали многочисленные цветные проводки; заключенный в фальшивую крокодиловую кожу руль формой напоминал самолетный штурвал; обивка отсутствовала, если не считать кожзаменителя на по­толке; сквозь проржавевший пол виднелась земля; невысокие спинки передних сидений были из толстой фанеры, причем у водителя имелся подголовник, в котором угадывалось стоматологическое прошлое; сиденье пассажира было откидным; заднее сиденье заменял ящик, выкрашенный в болотный цвет, в каких обычно хранится армейское имущество; с ящика свисали клочья звериной шкуры.

Когда  Бородавина  стали  заталкивать  в  машину,  он  неожиданно  затрепыхался  и воззвал к старушкам:

— Люди, помогите! Похищают! Убивать везут без суда!.. Ради Родины старался, крови своей не жалел! Орденами награжден, почетными грамотами!.. Демократы сраные, донорам деньги не платят!.. Мне льготы положены!..

Из-за этого завершающая фаза отбытия была скомкана. В тесном салоне получилась куча мала, кол упал куда-то вниз, и если бы Бородавин пожелал покусать их, то, несомненно, достиг бы цели. Но Сила Игнатович, надо отдать ему должное, ни о чем таком не помышлял и продолжал надсаживать горло:

—  Ну, где ваш кол, фашисты недобитые?! Вгоняйте, вгоняйте его в меня, глубже вгоняйте! Родину продали, подонки, предатели!

Трясущиеся  руки  Протопопова  соединили  проводки,  мотор  взревел,  но  сдвинуться с места не удалось: проклятый кол намертво заклинил педали.

— Смотрите, смотрите, как втаптывают в грязь человека! Я историю мог повернуть, я от Берия вас всех спас! Пролейте слезу, киньте цветочек под колеса этого катафалка! — уже откровенно юродствуя, закричал Бородавин.

Старушки  закудахтали  и  боязливо  приблизились  к  машине.  Понемногу  собралась толпа. Протопопов тянул кол обеими руками и твердил вполголоса:

— Что, бабки, собрались, шли бы отсюда. Не видите, машина сломалась?

А вдохновленный аудиторией Бородавин энергично перечислял свои заслуги:

— Награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Восемь медалей имею, почетные грамоты и ценные подарки. Мое партизанское имя школе присвоено. Сила Орлов — вот мое партизанское имя. Люди, будьте бди...

Верховский накрыл ему голову валявшейся на ящике шкурой и навалился сверху.

—  В психушку везем! — тяжело дыша, сообщил он собравшимся. — Допился до белой горячки и вообразил себя героем.

От такой несправедливости Бородавин замычал и задрыгал ногами. Старушки укоризненно затрясли подбородками.

—  Сделайте одолжение, захлопните дверцу, — попросил зрителей Гай Валентинович.

Просьбу исполнили. В следующее мгновение машина подпрыгнула и сорвалась с места. Верховского больно ударило о ящик, но он не выпустил вампира из рук. Владимир Сергеевич коротко глянул назад и, убедившись, что Бородавин опасности не представляет, поддал газу. Одной рукой он держал руль-штурвал, другой — добытый из-под педалей кол. Глаза его горели, одухотворенный борьбой лик был решителен и страшен.

Каляев не стал пересказывать Мусе разговор с Бунчуковым. Во-первых, ему не хотелось возвращаться к спору, происшедшему между ним и Борисом, и тем более обсуждать его с Кирбятьевой; а во-вторых, то, что все трое — Бунчуков, Портулак и Панургов — нашлись целехонькими, вновь всколыхнуло в нем мысль об издевательском розыгрыше. Нарочитые сомнения Бунчукова и сообщение Вадима о Причаликове скорее подтверждали розыгрыш, чем опровергали, — откуда взяться Причаликову, когда он давно в Израиле? По здравому размышлению выходило, что про Причаликова выдумал Портулак и, не исключено, при участии Бунчукова. Потом они поменялись местами, и пудрить мозги ему стал уже Бунчуков — вот как объяснил Каляев звонок Бориса.

Присутствие Зои подтверждало его догадку. «Да уж — министерство инопланетных сообщений! — подумал Каляев о Зое. — Как бы она заговорила, лопни Причаликов на ее глазах!» Несколько смущало Каляева упоминание о присутствии у Бунчукова Виташи, но вдруг до него дошло, что самого Виташи он не слышал, и, следователь­ но, его там могло не быть, и даже, скорее всего, не было. Виташа, по всей вероятности, был упомянут Портулаком для правдоподобия.

Таким образом, получалось, что Каляев остался в круглых дураках и винить за это ему следовало одного себя. Ведь Бунчуков, с которого все началось, дал ему шанс достойно выйти из ситуации, а он, вместо того чтобы этим шансом воспользоваться, высказал гипотезу о связи розовой пены с физиологией вампиров. Ничего себе, хорош дурак! Забыв, что он в комнате не один, Каляев издал подобие стона. Муся, которая терпеливо ждала изложения разговора с Бунчуковым, встрепенулась.

— Такие дела, — сказал Каляев. — Не могу, Муся, вспомнить, на чем нас прервал этот звонок.

—  Мы  говорили  о  гонорарах.  —  Кирбятьева  поняла,  что  Каляев  не  расположен ничего рассказывать, и предпочла не торопить события.

— Гонорары... Черт знает, как они платят гонорары! И главное— за что...

— Приходится плясать под дудку издательств. Кто платит, тот и заказывает музы­ку. Я дала себе слово: зарабатываю на квартиру, и — баста! Начну писать для души, а там уж дело десятое — напечатают, не напечатают...

— В новую квартиру новая мебель нужна, — заметил Каляев. — Ио даче вам пора подумать. А на дачу ездить — без машины не обойтись.

— Нет, я однозначно решила: покупаю квартиру и самое необходимое из мебели, чтобы людей было не стыдно принимать, ну и домик, может быть, какой-нибудь не­далеко от города и следующий роман буду писать не полтора-два месяца, как эти, — Муся показала на книжные полки, — а не меньше года. Над стилем буду работать. Да, над стилем надо работать! — акцентировала она. — У меня задумка написать психологический детектив из жизни издательства.

— Издательская жизнь ждет объективного освещения, — одобрил Каляев. — Кстати, я на днях тоже закончил роман из издательской жизни и тоже с детективным уклоном. Называется «Ингредиент смерти». За вами, Муся, мне не угнаться, но все-таки! Сюжет немудреный: в издательстве одного за другим убивают сотрудников, и тогда милиция внедряет туда девушку, сексапильную блондинку. Она подозревает в преступлениях владельца издательства и в целях расследования соблазняет его, но в самый интимный момент в кабинет владельца, где диване происходит обмен нежностями, врывается ревнивый жених блондинки и убивает их обоих. Его судят, а тайна серийных убийств так и остается неразгаданной.

— И все? — разочарованно спросила Кирбятьева.

— Не совсем. Я забыл сказать, что блондинка шла по верному пути: трупы были на совести владельца издательства. Он был некрофилом и убивал своих сотрудников, чтобы надругаться над их остывающими телами, но это выяснится уже в «Ингредиенте смерти-2», где он воскреснет по заданию ада и будет среди людей наподобие шпиона самого дьявола.

— Круто, — сказала Кирбятьева. — Только... — Но что «только», узнать Каляеву уже было не суждено, потому что позвонили в дверь. — Это Эдик! — вскрикнула Муся. — Боже мой! — Она глянула в зеркало, провела руками по волосам и побежала открывать.

Каляев прислушался. Открылась дверь, донеслись плохо различаемые голоса, по­том дверь захлопнулась, и жутко загрохотало, будто уронили сейф, набитый металлической рухлядью. Каляев выскочил в коридор, тут же зажегся свет, и глазам его предстала картина разгрома. Поперек коридора, упираясь затылком в одну стену, а ногами в другую, под большим велосипедом неподвижно лежал Иван Мухин; рядом с ним на полу сидел, дергая себя за усы и обалдело таращась по сторонам, Марксэн Ляпунов. Остро пахло маринадом: коридор был усеян огурцами и помидорами вперемешку с битым стеклом. Муся стояла у двери, держась за выключатель, словно на­деялась, что если погасить свет, то все это безобразие исчезнет само собой.

— Остановись, мгновенье, ты прекрасно! — сказал Каляев; его разбирал нервный смех.

Ляпунов  нехорошо  выругался,  поднялся,  держась  за  стену,  и  церемонно  поклонился Мусе:

— Мы оказались неподалеку и решили заглянуть,— и счел нужным пояснить: — А тут в темноте полки с банками... по принципу домино...

Он достал из кармана пиджака бутылку водки и неуверенно протянул ее то ли Каляеву, то ли Мусе, но они не отозвались на его движение, и бутылка зависла в воздухе.

— Слава Богу, соседи на даче! — проговорила Муся. — У них здесь на полках заготовок за три года скопилось... было скоплено.

— Мы все уберем, — сказал Марксэн и потрогал звоночек на велосипеде. — Иван, вставай, мы приехали.

Теперь и Мухин подал признаки жизни. Он глубоко вздохнул и, будто нехотя, оттолкнул велосипед. Делал он это одной рукой, а другой прижимал к груди пакет с изображением храма Христа Спасителя. Наконец ему удалось освободиться и встать на ноги. Лицо его осветила детская улыбка.

— Ме-е-э-э... — Он переступил на месте. — Мне-э... Закуски сколько!

— Да, Муся, мы пьяны! — отважно взял на себя инициативу Марксэн. — Но если вы послушаете меня, то поймете, что иного выхода у нас не было. Иван пережил тяжелый стресс, и это счастье, что он догадался позвонить мне.

— АОЗТ «Салон „Лукерья”» вам свои открывает дверья, — с пугающей четкостью сказал Мухин.

— Мы были у экстрасенса, но это принесло Ивану лишь временное облегчение. Когда ремиссия закончилась, я решил прибегнуть к испытанному народному способу. Как видите, он уже пришел в себя.

— Видим, — подтвердил Каляев.

— Пускай он пьян, но он уже человек, — продолжал Марксэн. — А два часа назад в нем жизнь едва держалась. Пройдет ночь, и завтра мы вернем обществу полноценного члена.

— Член... член... — Мухин громко засмеялся своим мыслям.

— Так вы что, привели его сюда ночевать? — поинтересовалась Муся.

— Простите, пожалуйста, — повторил Марксэн свой церемонный поклон. — Я думал, Эдик не будет против. Мы вышли от экстрасенса и шли, шли... У одного ларька по маленькой, у другого по маленькой, у третьего...

— По большой, — вставил Каляев.

—  По большой, — понурил буйную голову Марксэн. — А что оставалось делать? Он заладил, как попугай: «И-эс-эс, и-эс-эс...»

— Измененное состояние сознания, — пояснил Мухин. — Я в зеркале не отражаюсь. О! — Он ткнул пальцем в висящее на стене захватанное зеркало. — Не отража­юсь!

— А потом я понял, что прямо по курсу ваш дом, — закончил Марксэн, переводя взгляд с Муси на Каляева. — Если я помешал, то сейчас же уйду.

— Вот! — Мухин уперся ладонью в зеркало. — Не отражаюсь!

У Каляева екнуло в груди. Стараясь не давить помидоры, он пробрался к зеркалу: отражение пьяной рожи Ивана красовалось посередине мутного овала.

— Веди его в комнату, и, Бога ради, постарайтесь без новых разрушений, — сказал Каляев Марксэну и попытался успокоить Кирбятьеву. — Мы его заберем, когда будем уходить. Но в таком виде... В таком виде собаку на улицу не выгоняют. Даже если собака и напилась, как свинья.

Больше не говоря друг другу ни слова, они с Мусей взялись за уборку коридора. Едва останки солений были собраны, как снова позвонили. Каляев открыл дверь. На лестничной площадке стоял милиционер с погонами сержанта; на груди у него болтался автомат.

— Старшего лейтенанта Кирбятьеву, пожалуйста, — вежливо попросил он.

—  Пожалуйста. — Каляев отступил в глубь коридора, пропуская на первый план Мусю с помойным ведром в руках.

— Я старший лейтенант Кирбятьева, — сказала Муся.

Сержант внимательно оглядел Мусю и переступил порог.

—  Извините, товарищ старший лейтенант. Но я вынужден попросить вас предъявить документы.

За  спиной  сержанта  появился  Эдик  Панургов  и  попытался  протиснуться  в  коридор.

—  Минуточку, — осадил его милиционер и крикнул кому-то невидимому за дверью: — Коля, проследи за порядком.

— А ну назад! — рявкнул Коля, и Панургова выдуло на лестницу.

Тем  временем  из  комнаты  вернулась  с  красной  книжечкой  Муся.  Сержант  кинул на книжечку взгляд и взял под козырек:

—   Приказано  доставить  и  сдать  вам  под  расписку  гражданина...—  он  повертел перед глазами какую-то бумажку... — Панургоева. Распишитесь. Коля, давай его!

Снова в дверях возник Эдик, за ним маячила лоснящаяся физиономия Коли. По очумелому виду Панургова было ясно, что пребывание в «телевизоре» далось ему нелегко; он едва сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь гадость. Впрочем, Каляев не сомневался, что за истекшие часы милиционеры наслушались от него всякого. О том же косвенно свидетельствовал синяк под левым глазом Эдика.

Муся приложила бумажку прямо к стене и поставила закорючку.

После ухода милиционеров в коридоре произошел сложный обмен взглядами. Эдик с ненавистью смотрел на Мусю и читал в ее влажных коровьих глазах: «За что?». Одновременно Муся подавала какие-то знаки Каляеву, а тот с деланным безразличием ждал, чем закончится ее немой диалог с Панурговым.

— Менты поганые! — нарушил тишину Эдик. — Сижу я в «Синей тетради», вкушаю кофий и даю советы, как обустроить журнал, и тут — трах-бах-тарарах! Врываются с автоматами, хрен-перец, орут, завпоэзией по яйцам прикладом ударили. Ничего не поймешь! А потом выхватили меня и поволокли неведомо куда. Перепутали, мудаки, с кем-то. Насилу выбрался...

— Мусю благодари, — сказал Каляев. — Если бы не она, хлебать бы тебе тюремную баланду.

Панургов усмехнулся:

—  Зря,  старуха,  старалась.  Я  уже  почти  добрался  до  телефона.  Еще  немного,  и позвонил бы своим людям.

— Это кому же? — спросил Каляев.

— Есть кому, — уклончиво ответил Эдик. — А как вы узнали, что со мной приключилось?

— Секрет фирмы, — сказал Каляев, кивая на Мусю.

—  Да, секрет, — подтвердила Муся севшим голосом. — Эдичек, может быть, ты кушать хочешь?

— Хочу!.. — буркнул Панургов, будто делал величайшее одолжение.

— Я бутербродов наделаю. — Муся ускользнула на кухню.

Панургов, в свою очередь, отправился в ванную умываться. Каляев последовал за ним.

— Ты помнишь разговор у Бунчукова? — спросил он.

— Ну?

— Насчет исчезновения Игоряинова, Попова и Максимова и розовой пены?

— Ну, помню. Что, Игоряинов так и не нашелся?

— Не нашелся.

—  Наверное,  удалился  под  сень  струй  и  обдумывает,  как  еще  кого-нибудь  сдать небезвыгодно для себя.

— А если с ним случилось несчастье?

— Иуде Иудино, — сказал непримиримый Эдик.

— Ладно... — Терпение Каляева близилось к исходу. — Пока ты сидел в кутузке, эта история получила развитие. Позвонил Портулак и сказал, что чуть ли не при нем превратился в пену Причаликов, а следом прорезался Бунчуков и поделился радостным открытием, что Вадим — вампир.

— Энергетический? — осведомился Эдик, сплюнув зубную пасту.

—  Самый натуральный кровопийца. Оба они, и Портулак, и Бунчуков, едут сюда. Причем Портулак с Зоей и Виташей вот-вот должны прибыть.

— Кудряво живете, старик, — сказал Панургов. — А мне что-то шутить не хочется. Ты не знаешь, как вышло, что меня сюда привезли? Концы с концами не сходятся.

—  Откуда мне знать. — Каляев посмотрел на Панургова честными глазами. — Я думаю: флюиды, которые исходили от Муси...

— А ты чего здесь оказался?

— Понадеялся, что тебя упрятали навсегда, и поспешил занять нагретое тобой местечко подле классика детективного жанра... Что ты все-таки думаешь о совпадениях в происшествиях с Секстантом, Поповым и Максом?

—  Ты  произнес  правильное  слово.  Совпадение!  Совпадение,  старик,  оно  и  есть совпадение. Так чего ты здесь делаешь?

— А с Причаликовым, ты думаешь, Вадим наврал?

— Хватит мне лапшу вешать! — Эдик приоткрыл дверь ванной и заорал: — Муся, принеси свежую рубашку и спортивные штаны! — потом промокнул лицо полотенцем с Микки-Маусом. — Ты что так смотришь?

— Полотенце, — только и произнес Каляев.

— Ну да, Бунчуков подарил, у него от тещи-челночницы целый мешок остался. Что-то, Дрюша, ты сегодня какой-то не такой.

Каляев вышел в коридор, подождал, пока Эдик переоденется. Вместе они направились в комнату. Панургов открыл дверь:

— А это еще .что?

Каляев заглянул через его плечо. В кресле, которое еще совсем недавно занимал он сам, полулежал Мухин и размазывал по лицу слезы. Рядом сидел на корточках Марксэн и гладил его по руке; увидев Панургова и Каляева, он поднес палец к губам и сказал:

— Ни звука, братцы... У него катарсис!..

А Мухин приветствовал Панургова жестом, похожим на последнее движение выброшенной на берег рыбы, и продолжил говорить, видимо, уже в не в силах остановиться:

— ...И вот я, потомственный дворянин, у дедушки которого было пять пароходов в Самаре, не вижу своего отражения. Когда дедушку моего дедушки царь сослал в Карс, за ним по Военно-Грузинской дороге везли семь подвод серебра! Семь! И две подводы меди! Он был богатый человек! У моей тети, его жены, была коробочка с жемчужинами — каждая с голубиное яйцо!.. А какие женщины меня любили! Меня любила первая красавица Москвы! Она играла на баяне, у нее был второй баян в Советском Со­юзе. Первый подарили Святославу Рихтеру. Фамилия ее была Чемоданова. Да, Чемоданова, и не она одна! Меня любила гимнастка Земфира Ширази... И вот — мой дядя знал семнадцать языков, бомбил Берлин и женил английскую королеву, а я не вижу своего отражения!

Мухин трагедийно воздел руки к потрескавшемуся потолку. Пока, согласно законам сценического действа, длилась пауза, Панургов толкнул Каляева в бок локтем и прошептал восхищенно:

— Первая красавица Москвы со вторым баяном в Союзе! Класс, хрен-перец!..

— Мой дядя был очень непрост, — сказал Мухин и одним махом стер слезы с обе­их щек. — Он был разведчиком в Англии и Америке вместе взятых. У него была дача под Москвой, рядом с дачей Абеля, и мы помогали Абелю копать картошку. Самому Абелю, который украл у американцев секрет атомной бомбы! Моему дяде Хрущев подарил золотой кортик с надписью «Товарищу Мухину за службу Родине». Я был знаком с племянницей шофера Хрущева. Однажды мы с ней за ночь семнадцать раз! Семнадцать раз! А потом, на следующую ночь, двадцать четыре! Двадцать четыре раза! И после я месяц ничего не мог с женщинами, пока не познакомился с Земфирой Ширази. У нее была толстая золотая цепь, но у моей тети цепь была еще толще и длиннее. Девятьсот девяносто девятой пробы была цепь у моей тети! А еще у нее была собака очень редкой породы, которую дядя привез из Англии и Америки. Когда самолеты дяди шли на Берлин, Гитлер прятался в бункер, а Геринг кричал своим асам: «Ахтунг, в воздухе Мухин!» А вот вы, вы! — Мухин выбросил руку в направлении Панургова и Каляева. — Что вы улыбаетесь?! Вы дяди моего не знали и потому улыбаетесь! Пусть у меня нет отражения, но это еще не повод для смеха!

—  Фиг с ним, Иван, с отражением, — не очень понимая, о чем идет речь, сказал Панургов. — Это все чепуха, хрен-перец!

— Нет, не чепуха! — возразил Иван и вернулся к винегрету из подвигов дяди, своих половых успехов и разнообразных богатств многочисленных родственников. — Я привык к другому отношению. Я в МИМО поступал, ни у кого не было такого английского произношения, как у меня. Я школу кончил с золотой медалью, я дипломант кон­курса чтецов пушкинских поэм — у меня почетная грамота есть! Женщины падали мне в руки, как спелые груши! Я ни одной не обидел, когда женился. Я позвонил им всем и каждой назначил день. В последнюю неделю перед свадьбой я прощался ежедневно с двумя. С одной два часа до работы утром, с другой — два часа после работы вечером. И так каждый день. Мне страшно было смотреть на себя в зеркало... О! Тог­да у меня было отражение, но я так исхудал, что не узнавал себя! Мой дядя, когда был разведчиком, часто менял свою внешность. Однажды он переоделся бедуином и в таком виде попал в плен. Он знал семнадцать языков, но арабского выучить не успел и по­тому прикинулся глухонемым бедуином. К нему приставили специального человека, и он овладел восемнадцатым языком — арабским для глухонемых. Поэтому глухонемые арабы понимали его как своего, а прочие не понимали вовсе. Он соблазнил глухонемую наложницу саудовского принца и через нее узнал саудовские государственные секреты, явки, адреса, пароли и карты укрепрайонов. У него персональный автомобиль был, две дочери и три сберкнижки.

— И дочерей ты тоже... того? — спросил циничный Панургов.

Мухин хотел что-то ответить, но тут слезы снова полились по его щекам. Он при­жал к груди пакет с храмом Христа Спасителя и произнес торжественно:

— Да, я плачу, я плачу! Но вы, вы-то сами кто?!.

— Выпей, Иван, успокойся. — Ляпунов поднес ему рюмку водки.

Мухин послушно выпил и сказал:

— Спать. Пописать и спать. И я буду в порядке.

Пока Марксэн водил Мухина в туалет, пришел Буркинаев. После разговора с Каляевым он был настроен на серьезный лад и ожидал застать в доме Кирбятьевой-Ожерельевой атмосферу мрачной напряженности, трагической неопределенности и еще черт знает чего. Взамен этого он увидел, как не совсем трезвый Каляев, Панургов с синяком под глазом и незнакомый ему, плохо стоящий на ногах человек укладывают в постель еще одного пьяного, который бормочет про ремкомплект какого-то Бубенкера и не желает ложиться, пока этот ремкомплект к нему не подсоединят. Картину довершала Муся в розовом кимоно, застывшая посреди комнаты с блюдом бутербродов.

Наконецстрадалец, получив заверения, что ремкомплект подключат, когда он примет горизонтальное положение, угомонился и в мгновение ока заснул. Панургов задернул ширмочку, отделяющую кровать от остальной части комнаты, подошел к Мусе, придирчиво выбрал бутерброд с сыром и принялся остервенело жевать.

— Сейчас, Федя, я тебе все объясню, — сказал Каляев и вдруг понял, что объяснять решительно нечего: что он ни расскажи, все будет выглядеть бредом больного воображения.

Но признаваться в том, что его обвели вокруг пальца, Каляеву тоже не хотелось. Поэтому он избрал самый скользкий путь и рассказал Буркинаеву обо всем так, слов­но не испытывал сомнений в истинности описываемых событий, то есть запоздало попытался переметнуться в стан шутников. Когда он закончил, Верхняя Вольта по­мотал головой, будто говоря: «Ну ты, брат, даешь!» Но благодаря философическому складу ума и увлечению древнеиндийским мистицизмом ничему не удивился, тем более что дело касалось Каляева и Бунчукова.

— Это очень похоже на то, что пишет новая генерация фантастов, — сказал он. — Они бы объяснили пену какой-нибудь сильнодействующей кислотой, которой поливает жертв мистический преступник. Если приправить стрельбой, легкой порнушкой — ну, скажем, Секстант по утрам для поднятия тонуса употребляет секретаршу прямо на рабочем столе — и развить вампирскую линию, то получится улучшенный вариант Тарабакина. Правда, до Счастьина все равно не дотянуться. Борзо пишет, подлец. И тем вреден.

— Я на этот счет поспорил бы, — Панургов налил себе водки и потянулся за следующим бутербродом, — да неохота.

— Водка кончается, — флегматично сказал Ляпунов, — надо бы сходить. Но у меня денег нет.

— И у меня нет. — Про стодолларовую бумажку Каляев решил забыть.

—  Муся!  —  громко  крикнул  Панургов  и,  когда  Кирбятьева  появилась  на  пороге комнаты, приказал: — Субсидируй Марксэна.

Ляпунов умчался, полный энтузиазма, и никаких других событий в последующие десять минут не произошло, если не считать звонка Гилобабова, интересующегося, довольна ли Муся тем, как он исполнил ее просьбу. Муся промямлила что-то, и удач­но, — Эдик не понял, кто и зачем звонит, и пропустил этот разговор мимо ушей. Счастливая, что все обошлось, детективщица убежала рубить салат, а Панургов доел бутерброды и повеселел. Каляев сидел молча, уставившись в пол. Да и что было ему говорить — он и так уже все сказал.

Хуже всего было Буркинаеву. Он чувствовал себя ужасно неловко. И прежде он держался особняком, а теперь и вовсе отвык от бывших соклубников. Ему очень хотелось уйти, но сделать это сразу было неудобно. Он пристроился на стуле возле спящего Мухина и погрузился в состояние, называемое йогическим термином пратьяхара, что означает «отмежевание чувств от внешнего мира».

Такова  была  обстановка,  когда  пришли  Портулак,  Виташа,  Зоя  и  примкнувший  к ним возле винно-водочного магазина Марксэн Ляпунов.

19

Когда автомобиль Владимира Сергеевича скрылся из глаз, Людочка облегченно вздохнула и перекрестилась. Вообще-то, о религии и христианских обрядах она имела смутное представление. Бог казался ей сердитым дедушкой, находящимся в курсе всех ее немудреных дел, но это, к сожалению, не означало автоматического выполнения им Людочкиных просьб. Иногда Бог просьбы выполнял, иногда нет, и Людочка, как ни старалась, не могла обнаружить в его действиях логику. Изредка ей в голову приходила крамольная мысль, что, возможно, Владимир Сергеевич бывает прав, когда, напившись портвейна, начинает отрицать само существование Бога, и тогда ее некрепкая вера подвергалась испытаниям. Но верить Людочке больше было не в кого и не во что, кроме, разумеется, любви и прекрасного принца. Но поскольку принц запаздывал, акции Бога, хотя, случалось, падали в цене, никогда не обесценивались полностью. В иные же моменты, когда Людочка мечтала об исполнении какого-ни­ будь желания, но шансов на это было мало, божеские акции шли в рост.

Сейчас был именно такой момент. Людочка отыскала в отцовском кавардаке скотч, приладила деву Марию на шкаф с косыми полками и пошептала какие-то одной ей ведомые слова. «Прости его, грешного!» — так, имея в виду Портулака, она закончила свою краткую молитву, и надо было уже говорить с Любимовым.

То, что звонит Олег Мартынович, Людочка обычно распознавала по трели звон­ка — какой-то особенно требовательной; стоит, казалось, промедлить, и аппарат уподобится, насколько это возможно, директору «Прозы» — начнет дергаться, подпрыгивать, повышать собственную температуру и громче звонить, то есть доступным­ ему, аппарату,способом   демонстрировать   крайнюю степень возбуждения и высказывать Людочке свое «фе». Когда раздавалась характерная трель, Людочка неслась к телефону, забывая обо всем на свете. Не следует поэтому удивляться, что все торжественные мысли, обращенные к Деве Марии, выскользнули из ее головы за короткий промежуток между первым звонком телефона и тем мгновением, когда она услышала Олега Мартыновича.

— Ну что там, Люда, еще у вас стряслось? Чего меня Верховский искал? — спросил Любимов вместо приветствия.

Этот естественный вопрос застал Людочку врасплох. Слишком свеж был в ее памяти разговор с Бунчуковым. Поэтому, может быть, Людочка решилась на шаг, невероятный в иных обстоятельствах.

— Я знаю, что случилось с Виктором Васильевичем, но не могу говорить по теле­фону. Подъезжайте к моему дому. Я буду ждать. Мы отправимся в одно место, где вам все объяснят, — сказала она и надавила пальчиком на рычажок.

Настойчивый любимовский звонок раздался снова, но Людочка, собрав волю в кулачок, заставила себя не подходить к телефону. Когда же аппарат забился в истерике, она героически выдернула шнур из розетки. После этого облачилась в свое лучшее и совсем новое платье, которое надевала всего два раза — на концерт Филиппа Кир­корова, куда ходила с Вовиком Нагайкиным, и на свадьбу дочери Игоряинова. Нельзя сказать, что оба случая оставили у нее приятные воспоминания. Нагайкин ее разочаровал: по дороге он напился пива и дважды отлучался в туалет, а после концерта норовил затащить Людочку в темный подъезд. Свадьба игоряиновской дочки прошла на уровне, но как раз это и огорчило Людочку: она не была завистлива, но все же... все же, все же, все же...

Вспомнив все это, Людочка решила, что если и стоит испытывать судьбу в третий раз, то не сегодня. Платье возвратилось на подплечник, и вместо него Людочка надела строгий синий костюм, подаренный ей издательством на двадцатипятилетие. Да!

Людочке шел уже двадцать шестой год, а в ее личной жизни не было и крупицы определенности. Мужчины были, а определенности не было. Жизнь Людочке испортила работа в «Прозе», куда ее пристроили по знакомству после трехлетнего сидения в унылой конторе, изучающей расход воды на душу населения. Поначалу издательский быт показался ей сплошной феерией, вокруг вращались поэты-писатели, и кое-кто из них проявлял к ней неформальный интерес. Но, увы, поэты-писатели ветрены и непостоянны. Например, Владлен Безруков, первый Людочкин мужчина, написал и даже опубликовал в своей книжке «Цветы рая» стихи с посвящением «Людмиле Протопоповой»:

А после этого самым банальным образом изменил ей с какой-то манекенщицей. И что только эта манекенщица нашла в лысеющем, с брюшком, разменявшем пятый десяток Безрукове?!

Вспомнив Безрукова, Людочка перескочила на другого поэта — Портулака — и ощутила себя глубоко несчастной. Большая фантазерка, она живо вообразила, что было бы, не встань вампир Бородавин на их пути — да, да, на их с Вадимом совместном пути! Как Портулак на нее смотрел! Как смотрел он, когда вчера ехали в метро, и после, когда читал стихи, которые Владимир Сергеевич заклеймил как упаднические. Людочка не смогла вспомнить ни строчки, но почему-то подумала, что стихи Вадима лучше безруковских (и это делает честь ее вкусу). «Ни с того ни с сего такие стихи не сочиняют, — решила она. — Он влюбился в меня, а я... не поняла...» Одинокая слеза скользнула по ее щеке.

— Упустила я своего журавля... — сказала Людочка вслух.

Она попыталась вызвать в памяти облик Портулака, но, кроме длинной фигуры, длинных же рук и ног в джинсах, ничего не вспомнила. Лицо Вадима представилось ей белым пятном, а когда она напряглась в стараниях восстановить в памяти черты, вдруг ставшие дорогими, из пятна проступили безумные глаза и длинные клыки, слов­ но Портулак превратился не в вампира, а в саблезубого тигра... Людочка отмахнулась от страшного видения и подумала, что это Бог посылает ей испытание. Может быть, если она не откажется от Вадима, то... то все будет хорошо?^[11]

Людочка вошла в отцовскую комнату, задумчиво переступила через останки деревянного авто, обогнула самовар с торчащей вбок закопченной трубой и оказалась на балконе, откуда Портулак отправился в свой вампирский полет.

Уже почти стемнело, выступили бледные звезды. Гудящий между ними самолет мигал красными огнями. Вполне могло статься, что где-то там в небесной дали летит сей­ час Вадим Портулак, повинуясь зову вещества, делающего человека вампиром. Людочка увидела его настоящее, одухотворенное лицо, рассекающее облака, и хвост волос, летящий параллельно спине. В таком вампирстве не было ничего плохого, а, наоборот, ощущались приподнятость и поэтический восторг. Людочка даже была не против, чтобы такой вампир слетел с небес к ней на балкон. Она нашла бы, что сказать ему, как утешить горемыку. Например, можно было бы прижать его голову к груди, погладить по волосам и сказать: «Бедный, бедный ребенок...»

Людочка вгляделась вверх, словно кто-то и впрямь должен был с минуты на мину­ту спланировать к ней с ближайшего темного облака. Непонятно, чем бы все это закончилось, если учесть, что любые, даже самые немыслимые желания имеют свойство материализовываться, но как раз в то мгновение, когда Людочка уже была готова разглядеть в небе точку, обретающую очертания человеческой фигуры, снизу до­несся автомобильный сигнал. Она опустила глаза и увидела «Жигули» Олега Мартыновича.

—  Ну, говорите, говорите! — потребовал Любимов без лишних предисловий, когда Людочка спустилась к машине. — Что с Игоряиновым?

— Я по дороге расскажу, — сказала Людочка, собираясь с силами. — Виктор Васильевич жив и в своем роде здоров, но где он, никому не известно. Там, куда мы едем, знают больше меня и все вам сообщат в подробностях. Верховский с моим отцом уже там.

— Где это там? И что значит в своем роде здоров?.. — ледяным голосом спросил Любимов. — Ладно, говорите, куда ехать.

Услышав, что они едут к Марии Кирбятьевой, сиречь Марине Ожерельевой, Олег Мартынович сильно удивился. Кирбятьева числилась в его списке сразу вслед за Тарабакиным. Не далее как на прошлой неделе он дважды звонил к ней и приглашал в издательство. Договориться о встрече не удалось (Муся пасла Панургова, хотя Любимову дала понять, что разрывается между воплощением в жизнь творческих планов и поимкой преступников), но надежда заманить Кирбятьеву в сети «Прозы» осталась. И вот теперь он ехал к русской Агате Кристи при столь необычных обстоятельствах. Мысль о том, что это как-то связано с Игоряиновым, не обрадовала Олега Мартыновича — переговоры с Кирбятьевой велись сепаратно, и Игоряинов, коль скоро он жив и в своем роде здоров, мог устроить по этому поводу колоссальный скандал.

— Давайте, давайте рассказывайте! — потребовал Любимов у Людочки, когда они тронулись с места.

—  Вечером того дня, когда все это  случилось с Виктором Васильевичем, пропал еще один человек, поэт Вадим Портулак... — начала Людочка.

—  Поэт? Портулак? — мгновенно отреагировал Олег Мартынович. — Пастернака знаю, Портулака — нет. Пропал — и что?

— Дело в том, что он пропал прямо с нашего балкона. Вышел на балкон, а в комнату не вернулся. Прямо как Виктор Васильевич... только тот в комнату вошел и об­ратно не вышел. Но это одно и то же...

— Везет вам, Люда. Все пропадают, и кто выходит, и кто входит — стоит им с вами соприкоснуться. А при чем здесь Верховский?

— Он-то и разгадал, почему так происходит. К нему попали мемуары нашего соседа Бородавина...

На Олега Мартыновича повеяло запахом тройного одеколона.

—...и он вычислил по ним, что... — Людочка затаила дыхание, ибо заранее в красках представила, как Любимов примет ее сообщение. — Гай Валентинович вычислил, что Бородавин — вампир, — сказала она не очень уверенно.

Любимов, однако, лишь косо взглянул на нее и оставил сообщение без комментариев. Людочка помолчала и продолжила, все убыстряя темп рассказа:

— Гай Валентинович предполагает, что Бородавин укусил Игоряинова и Портулака, и еще одного человека, издателя Ивана Мухина. У него в крови какое-то вещество, которое передается укусом. Бородавин, — тараторила Людочка, — в войну был нашим разведчиком у немцев. Его и других разведчиков специально заразили этим веществом, чтобы сделать бессмертными. Но другие все равно погибли, а он остался жив и написал мемуары...

Людочка говорила еще долго, но Любимов слушал ее невнимательно и думал о своем. Да, укатали Сивку крутые горки! Услышь он подобные речи вчера, то, несомненно, выдал бы что-нибудь вулканическое. Но всему есть предел, и нервная энергия Олега Мартыновича истощилась. И потом: бреда в словах Людочки было не больше, чем в обвинениях  лжеследователя  Вачаганского  или  в  поведении  жены  президента  «Прозы». Клавдия Максимовна Игоряинова, едва Любимов сегодня вступил в президентскую  квартиру,  принялась  размахивать  у  него  перед  носом  сберкнижкой  и  кричать, что вот, дескать, нашлись денежки, сберкнижка отдельно лежала — Витя, рассеянный с улицы Бассейной, брал ее, чтобы отметить проценты, и не положил обратно в ри­дикюль, а завалил бумагами у себя на столе. «Так что в этом смысле все нормаль­но!» — завершила монолог игоряиновская жена. Олег Мартынович, еще не скинувший со своих плеч груз неправедного обвинения в гибели президента «Прозы», потерянно поддакнул ей, и кто знает, чем бы закончилась эта сцена, если бы дочь Игоряинова не вспомнила  о  звонке  Верховского.  Любимов  перезвонил  Людочке  и  был  таков;  боясь преждевременного   ажиотажа,   он   объяснил   домашним   Игоряинова   свой   спешный отъезд издательскими делами.

Теперь  в  этом  смысле  Клавдии  Максимовны  и  Людочкино  в  своем  роде  крутились перед ним верткими змейками и мешали вести машину...

—...и вот они повезли Бородавина как наглядное пособие, чтобы с его помощью разоблачить Портулака перед лицом его товарищей, — вторглись в сознание Олега Мартыновича слова Людочки.

Он вспомнил, откуда знает фамилию Бородавина и почему связывает с ней запах тройного одеколона. Ну да: ветеран, у которого в сумке звенели пустые бутылки. Любимов вспомнил, с каким упорством Бородавин навязывал ему рукопись, и сказал:

— Да, еще тот вампир!

Людочка замолчала, ожидая, что Олег Мартынович молвит еще что-нибудь, но так и не дождалась. Дальше ехали в тишине.

Вообще-то, когда Любимов понял, что у Кирбятьевой его ждут Каляев и К0, первым его побуждением было развернуться, высадить Людочку у ближайшей станции метро и возвратиться в «Прозу». Каляев опять вплетался в игоряиновское дело — теперь в неблагодарной роли возможной жертвы своего товарища вампира Портулака, а Верховский выступал героическим усмирителем вампира-ветерана. Глупость ситуации была беспредельна, она не поддавалась анализу.

Но Олег Мартынович сдержал порыв, проехал до светофора и за это время решил отозваться на приглашение. Во-первых, он полагал, что, может быть, в самом деле узнает что-нибудь об Игоряинове; во-вторых, это был повод поговорить с Кирбятьевой о возможном сотрудничестве; в-третьих, Олегу Мартыновичу пришла мысль предложить Каляеву написать любовный роман для «Прозы». Естественно, не такую галиматью, которой зачитывается Людочка, а нечто интеллигентное и даже интеллектуальное. Что-то вроде современных «Опасных связей»... Олег Мартынович не сомневался: Каляев согласится. Вопрос только — потянет ли?

И в-четвертых, самое главное. Директор «Прозы» помнил о гипотезе Изабеллы Константиновны. На мгновение предположив, что едет в логово игоряиновских убийц, он преисполнился гордости за свой поступок и тем отрезал себе все пути назад. Что же до россказней о вампирах, которые обрушила на него Людочка, то... «Бедняжка!» — подумал Олег Мартынович и в преддверии своих героических дел великодушно не стал говорить ей, какая она дура.

Панургов на правах хозяина принял у Марксэна пакет с бутылками и снедью; бутылки выставил на стол, с которого, освобождая место, небрежно сбросил на пол каляевские полотенца, а хлеб и колбасу передал Мусе.

— Будем ждать Бунчукова или начнем? — сказал он, когда Муся ушла делать очередную партию бутербродов.

— От него есть что-нибудь? — быстро спросил Портулак. — Слава Богу!

— Едет вслед за вами. — Каляев взгромоздился на угол стола. —Вадим, хватит, а?! Поигрались, и будет.

— Погоди, погоди... — сказал Портулак.

— Что — погоди? Признайся, Вадим: насчет Причаликова изобрели вы с Бунчуковым? Не скрою, очень подошло ко всему остальному...

— Лажа какая! — возмутился Портулак. — Яне видел Бунчукова со вчерашнего вечера. Виташа и Зоя это подтвердят. Зато я видел то, что осталось от Причаликова. Засыхающие пузыри...

— Это так, — сказала Зоя. — Пузыри — все, что оставил после себя Причаликов. Меня пытаются уверить, что Причаликов не смылся благополучно, за что я его прощаю, а лопнул и превратился в эти самые пузыри.

— А ты эти пузыри видел? — спросил Каляев Виташу.

— Я — нет, но мне Вадим и Зоя...

— Ах вот оно что! — усмехнулся Каляев.

— Значит, Дрюша, ты мне не веришь? — сказал Портулак.

— Не верю.

— А себе веришь?

— Верю.

— Ты видел пену в кабинете Секстанта, а я в ванной комнате Причаликова, куда он вошел и откуда не выходил. И это была не мыльная пена.

Стало тихо. Зоя подошла к Портулаку и Каляеву, тронула их за рукава и сказала растерянно:

— Мальчики, вы все это — серьезно? — Она обернулась к Панургову: — Это же помешательство какое-то! Или, может быть, вы Причаликова где-то здесь спрятали и надо мной посмеяться хотите?

—  М-да... — Панургов взялся за бутылку и выбрал бокал покрупнее. — Для меня сегодня это уже явный перебор. С вашего позволения я надерусь.

— Хорошо! — Каляев стукнул кулаком по коленке. — Хорошо, допустим все так... — Он осекся, подумав, что не столько спорит с Портулаком, сколько пытается что-то доказать себе. — Но что же тогда, Вадик, получается? — спросил он с нарочито ехид­но и сам же ответил: — Тогда еще хуже получается. Скажи, ты такого человека, Бородавина, знаешь?

— Силу Игнатовича? — оживился Портулак. — Это сосед твоей подруги Люды. Мы с ним да с ее отцом при посильном участии Мухина полночи портвейн глушили. Редкостный экземпляр. А в соединении с папаном Люды, величайшим изобретателем планеты Земля, классическая пара. Изобретатель возмечтал отдать за меня свою дочь, и я, дабы не обижать его, едва не женился, но вовремя одумался. Когда запахло керосином, я оттуда через балкон эвакуировался. А Мухин, кстати, у Бородавина заночевал. Любопытно, как он там?

—  Скорее,  как  он  здесь,  —  сказал  Ляпунов  и  отдернул  ширмочку,  скрывающую Ивана.

—  Рем-ком-плект  Бу-бен-ке-ра,  —  сказал  Мухин  во  сне  по  слогам  и  повернулся лицом к стене.

—  Занавес! — скомандовал Панургов, и Ляпунов возвратил ширмочку в прежнее положение.

— Допустим, ты не видел сегодня Бунчукова, — сказал Каляев. — Это согласуется с тем, что говорит сам Бунчуков. По его словам, девушка Люда позвонила ему и сообщила, что Бородавин — вампир и в таком качестве он укусил тебя и Мухина, после чего ты покинул квартиру через балкон, проще говоря, улетел, как и положено свеже­испеченному вампиру. Как-то странно все сходится — твой рассказ и рассказ девушки Люды... Извини, Вадик, ты не мог бы нам показать шею, чтобы мы все успокоились.

—   Совсем  офонарели!  —  Портулак  инстинктивно  положил  ладонь  на  воротник рубашки.

Каляев ощутил нечто похожее на раздвоение личности: он уже понял, что никакого розыгрыша нет, но вел себя так, будто дурной розыгрыш разоблачен и осталось сорвать маску со всех его участников. Он был растерян и суетился сверх меры.

—  Покажи  шею,  —  потребовал  Каляев,  по  петушиному  наскакивая  на  высокого Портулака.

Неясно, до чего бы они дошли, но между ними втиснулась Зоя:

— Остановитесь, мальчики! — сказала она. — Вадюля, если ему не хочешь, то хотя бы мне покажи.

Вадим задрал подбородок.

— Чистая, — констатировала Зоя. — Хватит, ребята, как-то не смешно уже. По­слушайте меня, не чужую вам женщину, — ведь я обречена любить вас обоих нежно и до гроба даже при том, что вы делаете из меня полную дуру. Какая разница, кто из вас вампир, если вы оба ведете себя одинаково по-человечески, то есть неумно?

— А может быть, Вадим, хрен-перец, тебя вампир не в шею, а в какое-нибудь другое место укусил? — спросил Панургов, разом сводя на нет миротворчество Зои. — Признайся сам, не раздевать же нам тебя! — Он прихватил бутерброд с блюда, которое внесла Кирбятьева. — Полюбуйся, Муся, на этого гуся, — сказал он в рифму. — Есть подозрение, что он вампир.

— Зачем же раздевать, я сам разденусь. Изучайте меня на здоровье, — сказал Портулак; следуя примеру Панургова, он тоже налил себе водки в бокал. — А потом де­лайте что хотите — лопайтесь, как пузыри, превращайтесь хоть в вампиров, хоть в оборотней. — Он выпил и, не закусывая, налил еще.

—  Ты обижаешься, а это симптом. Значит, рациональное зерно в нашем предположении есть, — по инерции продолжил Каляев.

— Иногда для восстановления доверия не грех снять штаны перед близкими людьми, — сказал Панургов. — Твое здоровье, Вадим!

— А может быть, не надо снимать? — Виташа взглянул на Каляева. — То есть я хочу сказать, Дрюша, что надо прекратить этот разговор...

В следующее мгновение позвонили.

— Бунчуков, должно быть, — сказал Портулак в надежде, что появление Бориса разрядит обстановку. Но в комнату вошли Любимов и Людочка. Портулак посмотрел на Людочку сквозь бокал и выпил.

—  Здравствуйте, Олег Мартынович, — елейным тоном сказал Панургов. — Какими злыми ветрами вас сюда занесло?

— Здрасьте, — бросил Любимов, опешивший от обилия людей в маленькой комнате.

Особенно неприятно его поразило присутствие Панургова. Олег Мартынович, сам будучи изрядным хамом, испытывал необъяснимую робость, когда нарывался на хама еще большего, каковым, бесспорно, был Панургов. Эдик, уловив однажды эту его слабость, в присутствии Любимова форменным образом распоясывался, и чем хуже он себя вел, тем безнадежнее терял дар речи обычно говорливый Олег Мартынович. Виделись они после ухода Панургова из «Прозы» редко: Любимов старательно избегал любых встреч. Когда же это не удавалось, для него наступало сущее мучение. Тем ужаснее было наткнуться на Панургова неожиданно и к тому же на его территории. Конечно, Любимов и предположить не мог, насколько территория кирбятьевской квартиры является для Панургова своей, но он заметил, что Эдик сидит, развалившись, за столом, уставленным бутылками, нарочито покачивает шлепанцем, надетым на большой палец босой ноги, и, вообще, выглядит по-хозяйски.

Цель визита в этот как-то сразу ставший негостеприимным дом окончательно потеряла для Олега Мартыновича четкие очертания, но бежать уже было поздно. Он огляделся в поисках места, куда приткнуться, но не нашел ничего подходящего и прислонился к дверям.

—  Люда, — сказал Каляев, закуривая, — повтори то, что ты говорила Бунчукову по телефону.

—  Где мой отец?— не обращая на него внимания, произнесла Людочка. — Олег Мартынович, здесь нет ни отца, ни Верховского!

— Разве я сторож Верховскому? — ответил Любимов библейской цитатой.

— Значит... значит, он их перекусал! —Людочка закрыла лицо руками. — Вадим! — вскрикнула она. — Вы это уже пережили... Вы... вы чувствуете себя человеком? Ну хотя бы чуть-чуть?

— Я разденусь, только уймите эту чокнутую, — сказал Портулак, и Людочка застыла с открытым ртом. — Мы все, Дрюша, пузырями станем, попомни мое слово! —

Он снял куртку и расстегнул пуговицу на рубашке.

— Остановись! — Виташа подскочил к Портулаку и схватил его за руки. — Здесь еще остались нормальные люди?

— Остались. Это я, — сказал Панургов, протягивая Каляеву налитую до краев рюмку. — И вот что я предлагаю: всем рассесться за круглым столом и спокойно обсудить ситуацию ab ovo. С яиц, говоря по-нашему, по-русски.

— Я за. — Виташа с готовностью поднял руку.

— И я. — Марксэн изящным движением перехватил каляевскую рюмку.

— И я не против, — сказал Каляев.

— Я тоже, — сказала Зоя.

— Голосуйте же, голосуйте, — с жаром прошептала Людочка на ухо Любимову, будто предстоящее обсуждение могло что-то изменить в судьбе Владимира Сергеевича, сгинувшего вместе с Верховским и Бородавиным. — Я за! — выкрикнула она.

—   Мне,  собственно,  обещали  новости  о  Викторе  Васильевиче  Игоряинове.  — Любимов тронул Людочку за плечо. — Мы зря сюда приехали.

Но Людочка закричала ему в лицо:

— Неужели вы ничего не поняли?! Виктор Васильевич — вампир. И Мухин, и Портулак — тоже вампиры, их Бородавин покусал! Вас пригласили, чтобы вы удостоверились в этом. А теперь... теперь... и папа мой с Верховским!..

— Что за чушь вы мелете! — возмутился Олег Мартынович. — На вас так общение с этой публикой подействовало?! Поедемте отсюда, они вас до помешательства доведут!

Любимов потянул Людочку к двери, но она вырвалась и отбежала к ширмочке, за которой спал Мухин. Директор «Прозы» остался стоять с вытянутой рукой.

— Вы, Олег Мартынович, похожи на памятник Ленину с бульвара спортивной славы, — сказал грубый Панургов.

—  Не дерзите! — отмахнулся Любимов и в опасении, что ему припишут позорное бегство, уходить передумал.

— Голосуем дальше, — сказал Панургов, узурпировавший права председателя. — Ты, Муся, естественно, за, ты, Верхняя Вольта, — человек разумный и тоже спорить не будешь, а тебе, Вадим, в твоем положении сам Бог велел.

—  Нет, я против. — Портулак распахнул, отрывая с мясом пуговицы, рубашку, и стало ясно, что он очень пьян. — Зачем попусту тратить время? Лучше я удовлетворю пожелания аудитории и разденусь. Какую часть моего тела вы хотите освидетельствовать в первую очередь? Дамы, отвернитесь...

— Нет уж, Вадюля, не лишай нас такого удовольствия, — сказала Зоя.

Портулак покончил с рубашкой и взялся за пояс брюк.

— Прекрати! — не выдержал Каляев. — Мы, кажется, все переигрываем. И к тому же Зоя права: стань ты трижды вампиром, в наших отношениях ничего не изменится, — он попробовал дать задний ход и перевести все в шутку.

— Благодарю покорно, польщен-с, чертовски польщен-с! — Портулак согнул в шутовском поклоне тощий торс. — Тебе, Дрюша, полагаю, даже лестно будет иметь в друзьях натурального вампира.

— Зря вы так, Вадим! Андрей прав, — сказала Людочка, заставившая себя проглотить обиду, нанесенную Портулаком. — Настоящие друзья не предают никогда. Мы не оставим вас в беде.

— Эврика! — Каляев резко взмахнул руками и чуть не потерял равновесие. — Знаю,что делать и как снять подозрения с Вадима. Муся, у вас есть чеснок?

— На кухне связка висит.

— Принесите, пожалуйста.

Муся пошла за чесноком. Тут опять позвонили. Людочка выглянула в коридор и горько вздохнула: вместо ожидаемых Владимира Сергеевича и Верховского вошел Борис Бунчуков. Стоит ли в подробностях говорить о сувенирной бутылочке коньяка и банке пива, которые выпил по дороге лауреат литературной премии?

— Шпиговать кого-нибудь собираетесь? — поинтересовался он, заметив чесночную связку. — Есть такое замечательное древнеиндейское блюдо «вампир-фри». Мы с Дрюшей как раз сегодня обсуждали по телефону рецепт его приготовления. Принципиальный вопрос в том, класть внутрь вампира эстрагон и курдючное сало или не класть...

— Класть. — Каляев выдрал из связки головку побольше и ткнул в ладонь Порту­лаку: — Ешь, Вадим!

Портулак понюхал чеснок и уперся:

— Не буду!

— Что и требовалось доказать, — сказала Людочка. — Он на моих глазах превратился в вампира. — Сейчас она нисколько не сомневалась, что самолично наблюдала этот процесс.

— Да, вампиры боятся чеснока, — приняла участие в разговоре Кирбятьева.

—  Съешь, Вадим, что тебе стоит? — Виташа посмотрел на Портулака жалобными глазами.

—   С  бутербродом,  —  смягчил  условия  эксперимента  Каляев.  —  Съесть  головку чеснока в чистом виде — не только вампир загнется.

— Нет уж, я в чистом виде, — внезапно решил Портулак и мазохистски откусил от головки, как от яблока.

— Смелое решение и, главное, доступное всем. Ты бы еще, Вадим, его перчиком посыпал, — одобрил Бунчуков. — Хорошо отпугивает тараканов, мышей и нечистую силу. И перхоть ликвидирует — изнутри головы.

— О том, Боря, и речь, — бодро сказал Панургов и заботливо протянул Портулаку бокал. — Запей, легче пойдет!

— И мне налей, — попросил Бунчуков, — а то у меня в организме жажда.

Портулак проглотил чеснок, выпил водки и откусил еще. Из глаз у него полились слезы.

—  Ядреный, собака, — сказал он, прежде чем откусить еще раз. — Лучше, Эдик, вина налей.

— Всем налей! — Каляев отобрал у Портулака остатки чесночной головки. — Репутация Вадима очищена. Или есть несогласные?

— Я бы тоже хотела так думать, но чеснок еще ничего не доказывает, — сказала Людочка. — Час назад в нашем доме был разоблачен вампир, который укусил Вадима. Он не боялся чеснока, и это могло передаться... Иммунитет!

— Поняли?! Чеснок не доказательство! — повторил Портулак с таким видом, будто именно это он утверждает битый час. — Продолжаем эксперименты. Кто знает еще что-нибудь про вампиров?

— Они бессмертные, света боятся и в гробу спят, — пискнула Людочка.

— Зубами цыкают, — сказал Бунчуков.

—  У Алексея Толстого, который Константинович, в рассказе «Упырь» цитрусовые любят, — добавила Зоя. — И летают они. А Дракула у Стокера дышит зловонно...

— Еще что? — спросил Портулак, но никто ему не ответил: на Дракуле познания присутствующих исчерпались. — Значит, так: в гробу я не сплю, можете маме позвонить и проверить, цитрусовые не ем, у меня от них крапивница, с детства пятнами покрываюсь, летать не умею, но, если хотите, могу попробовать. — Он полез на подоконник. — Какой здесь этаж?

— Четвертый, — сказала Муся.

— В самый раз! — Вадим ударил ребром ладони по строптивому шпингалету. — А что до дыхания, Зоя, то оно и точно зловонное — чесноком от меня несет за три версты!

Он открыл первую раму и взялся за вторую.

— Прекрати, Вадим, уже не смешно, — устало сказал Каляев. — Я все это затеял, и я же тебя прошу: прекрати! Вот, Борька, до чего наши шуточки нас довели! Какого черта вы с Вадимом за меня взялись? Я же своими глазами видел то, что осталось от Игоряинова. Зачем сюда было еще и других приплетать? Так мы до истины никогда не докопаемся.

— А истина іп ѵіпо, — заговорил Бунчуков. — Шуточек не было, честное тамплиерское. Я Вадима сутки не видел. Если же говорить о нечисти в литературе, то сове­тую перечитать Николая Васильевича Гоголя. Дело не в том, зловонное дыхание у вампира или не зловонное, — дело в присутствии или отсутствии у вампира мора­ли... А мораль — это соль земли, — неожиданно закончил он и, привалившись спи­ной к книжным полкам, сполз на пол. — Притомился я, голуби. Мало того, что последние сутки очень тяжелые выдались, так еще и вы тут с абсурд... абсурдистской пьесой...

Гнусно заскрежетало — это Портулак отодрал один шпингалет на внешней раме и взялся за другой.

— Вадим, ты ведешь себя невежливо, — сказал Бунчуков и прикрыл глаза. — Я развиваю мысль, а ты создаешь излишний шум и сбиваешь меня. И вообще, не пойму, что ты делаешь... Я посплю, ладно?..

—  Я собираюсь полетать. Вдруг получится, — ответил Портулак и нанес по раме завершающий удар; что-то треснуло, и окно со стуком распахнулось.

Прямо в руки Бунчукову упала хлопушка. Лауреат литературной премии разлепил веки и прочитал надпись, сделанную ядовитыми желтыми буквами: «Беречь от огня и детей!»

— Еще суицида мне здесь не хватало, — сказала Муся, но не сдвинулась с места; в голове ее складывался сюжет — с вампирами и почему-то с лесбиянками, и она опасалась вспугнуть трепетную музу.

—  Рожденный ползать — летать не может. Вадим, где твой питейный сосуд? — спросил Панургов. — Или ты полетаешь сначала?

— Неужели вы не видите, что он серьезно?! — взвизгнула Зоя.

В окно влетело облачко пуха. Каляев инстинктивно прикрыл нос платком с желтым вензелем.

— Да, я не шучу, — сказал Портулак и согнулся в три погибели, чтобы поместиться в проеме окна.

Слева от него был Виташа, справа — Каляев. Они переглянулись и стали приближаться к окну.

— Стой, стой! — закричал Ляпунов и резвее, чем позволяли нетвердые ноги, бросился к Портулаку, ухватил его под колени; оба рухнули на пол, смахнув заодно со стола стопочку бумаг с карточкой «Идеи и замыслы». — Я понял, я понял, что про­изошло! — кричал Марксэн, не выпуская Портулака.

— Я должен полетать! — упорствовал Портулак, цепляясь за подоконник.

—  Допился, — сказал Панургов торжественно. — Но ничего, я позвоню, и его за два дня приведут в порядок.

Вадим освободился от объятий Марксэна, но на пути к окну встретил Виташу и Каляева. Соединив усилия, они оттащили его в глубь комнаты и затолкали в кресло.

—  Маразм... — прошептал Любимов, не глядя, взял со столика налитую рюмку и выпил.

Каляев переступил через копошащегося на полу Ляпунова и закрыл окно.

— Я понял, я все понял, — повторил Марксэн, оставив попытки принять сидячее положение. — Все ясно на примере Ивана. Он до сих пор не знает, что с ним. И Вадим не знает. Если Люда говорит, что их обоих укусили, то выходит, что объективно, Вадим, ты и Ваня — вампиры, а субъективно — люди. Это объясняет, почему ты нас не покусал. Ты сам не знал, что ты вампир.

— Налейте мне, — попросил Портулак и нашел взглядом Каляева. — Да, Дрюша, ты прав, я вампир. (Людочка вскрикнула.) Правда, летаю я на троечку — не освоился еще. И гроба себе еще не завел. Почему чеснок и солнечный свет на меня не действу­ют, сказать не могу, но это, полагаю, погоды не сделает, коли я сам признался. Какие еще будут вопросы?

Вопросов ни у кого не возникло.

А Протопопов и Верховский приближались к месту, где разворачивались главные события нашего повествования. Владимир Сергеевич лихо рулил и не забывал размахивать осиновым колом— якобы для устрашения Бородавина. Но Сила Игнатович видеть этого не мог, так как его голова была обернута шкурой, а поверх шкуры сидел Гай Валентинович Верховский.

Номера на автомобиле Владимира Сергеевича отсутствовали, поэтому ехали окольными путями, всячески избегая встреч с автоинспекцией. Один раз даже воспользовались детской площадкой и раздавили песочницу. Наконец оказались на парковой аллее. По прикидкам Владимира Сергеевича, дом Кирбятьевой находился на противоположной стороне парка. Фары в его автомобиле предусмотрены не были, освещение в парке не горело, и двигаться приходилось наугад, потому что наступил вечери смыкавшиеся где-то наверху, над аллеей, деревья почти не пропускали свет.

Со скоростью пешехода, рискуя угодить в какую-нибудь канаву, они целый час преодолевали три с небольшим километра. Мотор несколько раз замолкал, и тогда Владимир Сергеевич, матерясь, колдовал над проводками и вдыхал в него новую жизнь. Всю дорогу он говорил без умолку, пересказывая Верховскому свою красочную биографию, но тот слушал вполуха. На тряской дороге у Гая Валентиновича пуще прежнего разыгралась боль в желудке, и он думал об одном: когда же всему этому придет конец.

Бородавин лежал недвижим; не знай Верховский о его бессмертии — вполне мог бы предположить, что вампир задохнулся под пыльной шкурой.

—  Молчит?  —  спрашивал  время  от времени  Протопопов  и сам себе отвечал:  — Молчит. И правильно: молчание — золото.

После этого обычно наступала пауза, и слышно было только, как тяжело, с перебоями, дышит мотор и хрустят под колесами сухие ветки. Затем Владимир Сергеевич вновь седлал любимого конька и пускался в воспоминания.

— С детства мне свойственна смелая парадоксальность независимых суждений, — говорил он, всматриваясь в темноту. — Происхожу я из крестьян Архангельской области, почти что из Холмогор, и ум у меня генетический. Еще дед мой был славен своими размышлениями, за что подвергался нападкам односельчан, далеких от науки и философии. Вот, к примеру, сейчас модно детей в пробирках выращивать, а он еще при царе высказывал такую идею. Суть ее сводилась к сбережению народных сил. Приметил мой дед, что бабы носят ребенка по девять месяцев и работают из-за этого вполсилы, а иная и вовсе спустя рукава. А если рыбу солить, если покос, если посевная или, напротив, уборочная? Куда ей с животом, мешает ей живот снопы вязать. А тут сослали к нам студента-химика одного, и тот с собой книг понавез. Сам ссыльный понять в них ничего не мог, потому что глаза у него уже были замылены профессора­ми. Зато дед, натура невинная, неиспорченная ученой болтовней, сумел извлечь не­мало пользы. К примеру, прочитал он про гомункулюса. Ясно, что в условиях лженаучной алхимии гомункулюса вырастить нельзя, но ясно и то, что выращивать его нужно, — идея-то сама по себе хорошая. Вот дед и загорелся ею, даже письмо Менделееву написал: так, мол, и так, предлагаю вам незамедлительно приступить к проблеме выращивания гомункулюса научным способом. Менделеев, правда, ему не ответил. Ну да ладно, наша косточка такая — мы не гордые, да упорные. Не стал дед ждать, пока наука созреет до его идеи, и занялся прогнозом общественных последствий все­ общей гомункулюзации. Не потому, что я внук, а по справедливости скажу: за одну постановку такого вопроса ему положен памятник. Завершил он работу к середине семнадцатого года и послал тезисы Керенскому. Главное, что было в тезисах, — это предложение организовать соответствующие фабрики, чтобы гомункулюсов создать столько, сколько нужно. Но Керенский тоже не ответил — ему матрос Железняк по­мешал. Дед запил горькую и помер, не дожив до окончания гражданской войны, а в году этак двадцать третьем пришло на его имя письмо из Совнаркома: дескать, идея ваша ценная, и государство рабочих и крестьян готово ей споспешествовать. Отец мой дедовы философские разработки послал в Москву, и куда они делись, не знаю. Кое-кто на них, думаю, диссертации защитил, и если копнуть поглубже, то все эти детишки в пробирках окажутся дедовыми крестниками. Сам отец пошел по технической части. Он изобрел установку по разжижению северных льдов и послал чертежи академику Шмидту Отто Юльевичу. Установка должна была нагревать воздух на трас­се прохождения судов и принесла бы огромный экономический эффект, но Шмидт почему-то не ответил. Полагаю, из-за возможной реакции Голландии, которая при массовом внедрении таких установок и, соответственно, массовом разжижении льдов ушла бы под воду. Видимо, тогда момент для этого еще не созрел. Между прочим, есть и у меня идейка в развитие отцовской. Если его установку, так сказать, глобализировать и обратить на вечную мерзлоту, то это позволит внедрять за полярным кругом субтропические культуры и создаст условия для размножения клонированного мамонта. Россия, в сущности, родина мамонтов, мамонт — русское национальное животное и наше отечественное достояние, и было бы политической ошибкой отдавать его клонирование на откуп американцам. Ведь мамонт — это и шерсть, и бивень, и шкуры, и даже мясо и молоко. Затрат на размножение мамонта нуль, наоборот — одна прибыль, в субтропической тундре мамонт выдюжит на подножном корму. А пасти его можно с вертолетов. Как раз занятие для голландцев, им ведь, когда Голландия уйдет на дно, ничего не останется, как переселиться в заполярные субтропики. С коровами у них получается, почему бы не попробовать с мамонтами?..

На этой фразе мотор перестал подавать признаки жизни. Минут десять еще Владимир Сергеевич ковырялся в проводках, потом выбрался наружу, постоял, щелкая зажигалкой, над поднятым капотом и возгласил:

— Станция Вылезай. Приехали! Без буксира не обойтись.

—  Придется вести его своим ходом. — Верховский поелозил худым задом по лежащему, как бревно, Бородавину и высунул ноги наружу.

— Ничего, отконвоируем, — отозвался Владимир Сергеевич. — А темнота — мелочи. Не на Севере Крайнем, когда ночь сто восемьдесят дней в году. Ее даже белые медведи с трудом переносят, и то потому что спят. А человек все равно не спит, он вынужден покорять природу и охранять северные рубежи.

Безучастного Бородавина выволокли из машины и повели по аллее. Когда отошли метров на пятьдесят, Владимир Сергеевич вспомнил о забытом в машине коле.

— Я сейчас, сейчас, — сказал он Верховскому и нырнул в темноту. — Вы покрепче его держите и не сходите с места.

Верховский  ощупью  проверил,  не  ослаб  ли  ремень,  которым  были  связаны  руки Бородавина, и достал сигарету.

— Отпустите меня, как фронтовик фронтовика прошу, — еле слышно сказал Бородавин. — Понимаю, что не отпустите, а все равно прошу — отпустите. Я зла никогда никому не делал, а что бизнесмена укусил — так никогда себе этого не прощу. Семь лет, как перебои с кровью начались, держался и не утерпел. Простите меня, а, товарищ редактор? Вы не отпустите, так все равно ведь отпустят. При Сталине оно, конечно, имело бы смысл — меня с ходу взяли бы в оборот, а при нынешней власти правозащитники не позволят. Мы, вампиры, — Бородавин хехекнул, — тоже газеты читаем. Эта ваша демократия — говно полнейшее, но и плюсы в ней тоже имеются. Да и потом: кто как не демократия виновата, что я бизнесмена укусил?

Верховский молча курил.

— Плюсы текущего момента и в том, что шила в мешке утаить не удастся. Про меня газеты напишут, в мою защиту лучшие люди выступят, и вы это знаете не хуже меня. Я жертва бесчеловечной сталинской науки! Потому меня защитят демократы, но я и партбилет не сжег, как некоторые, и потому коммунисты за меня заступятся тоже. Меня еще на телевидение пригласят и в Америку, к Колотовцеву Геннадию Борисычу, повезут для совместного изучения моей личности. И, уверен, найдут во мне много полезного. Наступит срок — обо мне в школьных учебниках напишут. Когда-нибудь детишкам начнут эту самуювакцину прививать для укрепления их здоровья, а назовут ее вакциной Колотовцева — Бородавина. Подумайте, как вы будете выглядеть тогда? Душителем свободы личности и препятствием на пути процветания человечества. Если и вспомнит кто о вас, то только в этой роли...

Из темноты раздался возглас Владимира Сергеевича.

— Отпустите меня, а? — прошептал Бородавин. — Я ведь специально это вам говорю наедине: Протопоп ни за что меня не поймет, хотя и приятель. Если бы он мог меня понять и дальнейшую мою жизнь предвидеть, то гордился бы знакомством со мной. И будет еще гордиться, не сомневайтесь!

— Ау! Гай Валентинович, где вы?! — заорал Владимир Сергеевич. — Ау, ау! Сигнализируйте мне!

— Не кричите, пожалуйста, здесь мы, рядом, — сказал Верховский. — А вы прав­да, Сила Игнатович, никого, кроме этого бизнесмена, не трогали?

— Честью клянусь! — заверил Бородавин. — Ну так как? Отпустите?

Верховский не ответил. Между деревьев замерцал огонек зажигалки, и возник Владимир Сергеевич.

— Заплутал я, — сказал он, тяжело дыша, — и кол обронил. Темнота проклятущая — под ноги обронил, а найти не сумел...

— Убегу я теперь, Протопоп, — сказал Бородавин, ерничая.

— Не убежишь! — Владимир Сергеевич ударил его кулаком по спине. — А ну вперед!

Спотыкаясь и роняя Бородавина на землю, они в конце концов добрались до вы­хода из парка, вышли на освещенную улицу и уже через пятнадцать минут звонили в квартиру русской Агаты Кристи.

20

Судьбу кольцуя суетой,

Мы забываем смысл полета:

Презрев все страхи и расчеты,

Нестись за дикою звездой.

Фиглярством прикрываем стон,

Живем притворствуя и мучась,

Свою возненавидев участь.

И темнота со всех сторон...

Вадим Портулак

 Когда Верховский и Владимир Сергеевич ввели в комнату Бородавина, трезвых в ней не было, если не считать дам, Любимова и Буркинаева.

—  Папа! — вскрикнула Людочка, но Владимир Сергеевич остановил ее театральным жестом.

— Спокойно, дочь. Были непредвиденные трудности, но мы их преодолели, хотя пришлось пожертвовать автомобилем. — Он молодецки тряхнул седым чубчиком, давая понять, что плевал на автомобиль.— Господа, мы доставили сюда вампира, чтобы он сам рассказал, как дошел до жизни такой. Давай, Сила Игнатович, замаливай грехи!

Бородавин  еще  на  лестнице,  предупрежденный  о  необходимости  замаливать  грехи, начал с тех же слов, с которыми утром вошел в кабинет Любимова:

— Товарищи! Я — ветеран войны и труда, награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Награждение орденом Богдана Хмельницкого производилось за особые заслуги в организации сопротивления в тылу врага...

На этом монолог кавалера орденов был прерван.

— Так вот же он, поэт Портулак, маскируется, — воскликнул Владимир Сергеевич, разглядев сидящего в кресле Вадима. — Эх, жалко, кол потеряли! Знал бы я вчера, когда он ко мне в зятья набивался!

— Нет, этого я не вакцинировал, — заявил Бородавин.

— Гай Валентинович, — обратился Любимов к Верховскому, — вы-то хоть можете мне объяснить, что здесь происходит?

— Вот этот товарищ — вампир, — Верховский указал на Бородавина, — в чем он сам, кстати, не видит ничего дурного. Свою биографию он поведал в мемуарах, которые вы передали мне сегодня с Изабеллой Константиновной. Забористый текст, смею вам доложить.

— Искренне писал, за искренность и поплатился, — охотно отреагировал Бородавин. — Издайте мои мемуары, товарищ директор, — не пожалеете. Я скоро знаменит стану, тогда каждый за честь почтет. Шумиха пойдет, а вы сразу книжку на прилавок. Всем нос утрете, умнее всех окажетесь!

—  Господин Любимов, предложите ему десять процентов потиражных, — дал совет Панургов.

— Вы что, сговорились все?! Какой еще вампир?!. Гай Валентинович, вы понимаете вообще, что несете?!

—  Понимаю, и не только это, — вздохнул Верховский. — Бородавин, подтверди­те, что вы вампир.

—  По  заданию  партии  и  народа,  ради  победы  над  врагом,  в  целях  партизанской борьбы...

—  Стоп! — прервал его Владимир Сергеевич. — Отвечай, Бородавка, в последний раз по-хорошему прошу: ты кусал поэта Портулака или нет?

— Я уже сказал все, что сказал, — ответил Сила Игнатович замысловато и выставил вперед правую ногу, напоминая плененного варварами, несколько потрепанно­го, но гордого римского воина, который ни за что не раскроет тайну дислокации родной когорты.

— Так, выходит, ты не вампир? — обратился Владимир Сергеевич к Портулаку.

— Вампир, — буркнул тот.

— Зачем, ну зачем, Вадим, вы на себя наговариваете?! — Людочка сдавила пальца­ми виски. — Или все-таки не наговариваете?

— Раз я с балкона улетел, — сказал Портулак, — значит, я вампир. Ваш Бородавка своего покрывает.

— Врет в белый свет, как в копеечку, — парировал Бородавин. — Он на мой бал­кон перелез и через мою квартиру на лестницу попал. Прошу зафиксировать: я запросто мог его вакцинировать, но не подумал даже. А бизнесмен лежал... дышал... белокожий такой...

— Ничего не понимаю, — сказала Кирбятьева. — О чем идет разговор? Вампиры, оборотни... Вы лучше ответьте: президент «Прозы» отыскался?

— То-то и оно. — Каляев отвернулся к окну; под фонарем, у тележки с хот-догами, ходил на задних лапах, выпрашивая сосиску, здоровенный пес черной масти. — Мы о главном напрочь забыли. Что-то не то с нами происходит...

— Я тебе, старик, еще вчера про твою рефлексию говорил и даже называл адрес, куда ее следует засунуть. — Панургов откупорил очередную бутылку. — Кому налить, желающие есть?

— Я желающий. — Владимир Сергеевич положил руку на плечо сидящего Портулака. — Не обижайся, Вадим, ошибочка вышла. Но если оглянуться на эволюционное развитие нашей страны!.. — Владимир Сергеевич многозначительно поднял палец. — Не лезь в бутылку! — скаламбурил он, кивая на бутылку в руке Панургова, рассмеялся в одиночестве и выпил, так и не дождавшись ответной реакции Портулака.

—   Бокалы  наливаются,  в  них  отблеск  янтаря,  и  лица  разгораются,  как  вешняя заря... — продекламировал, не поднимая от колен буйной головы, Бунчуков.

— Люда, я ухожу. С меня хватит! — сказал Любимов, глядя в направлении ширмочки, за которой спал Мухин; там происходило какое-то движение. — Я так и не понял, какое отношение этот ералаш имеет к Виктору Васильевичу. Но этого, вероятно, мне никто объяснить не сможет.

— Почему же? Я что угодно могу объяснить, — объявил Панургов.

Олег  Мартынович  оставил  его  слова  без  ответа,  потому  что  из-за  ширмочки  по воздуху, аки по воде, неторопливо выплыл потомственный дворянин Иван Мухин.

Иван спал, и при каждом выдохе его губы трогательно складывались в трубочку, похожую на маленькое сопло. Марксэн Ляпунов с пьяной непосредственностью потянул его за торчащий из дырки в носке мизинец, и бизнесмен-издатель медленно по­ плыл на середину комнаты. Все растерянно молчали.

— Аура прохудилась... Свечение... Неопалимая купина... — пробормотал Мухин во сне, подергал ногами и перевернулся на спину. Голова его откинулась назад. Справа на шее Ивана четко обозначились четыре аккуратные ранки. — Один-один в нашу пользу, — сказал Мухин и причмокнул губами.

— Господи!.. — со всхлипом выдохнула Зоя и прикрыла рот рукой, Людочка спряталась за спину Владимира Сергеевича, а у Кирбятьевой-Ожерельевой зародился оригинальный сюжет. Панургов принял значительное выражение, словно говорящее: «Спокойно, старики и старухи, все под контролем, хрен-перец. Я уже послал своих людей»; но выглядел он не лучше остальных. Верховский отошел к стене и угрюмо закурил.

— Вот я и говорю, что бизнесмена вакцинировал, — нарушил тишину Бородавин. — Так как, товарищ директор, насчет мемуаров?

— После, после...— отмахнулся Любимов.— Все здесь было, аттракционов не хватало. Прямо-таки Копперфилд, он же — Додик Коткин из Одессы. Сделать такое в обычной комнате, а не на сцене очень неслабо.

— Вот и дьявольщина, — сказал Каляев. — Это не розыгрыш, не коллективное помешательство, а обыкновенная дьявольщина. Будничная такая, незамысловатая. Она есть всегда, но очень редко предстает в концентрированном виде. Странно, что се­рой не пахнет...

— Вы ошибаетесь, молодой человек. Все это укладывается в научные рамки, — перебил его Верховский; лицо Гая Валентиновича стремительно приобретало землистый оттенок.

—  Значит, наукой управляет дьявол, и рамки определяет тоже он. Тогда не удивлюсь, если эта наука без труда объяснит случившееся с Игоряиновым.

— Нет, тут пока объяснения нет и, боюсь, скоро не будет. Разве что бог из машины...

И тут в комнате появился еще один человек. Мгновение назад его не было, а теперь он сидел в кресле, которое только что занимал Панургов, и внимательно изучал присутствующих. Сам же Панургов невесть как оказался на полу возле кресла; он дико вращал глазами, но звуков не издавал, будто онемел.

— Бог из машины — это хорошо сказано, хотя до классической трагедии вы не дотягиваете, — звучно произнес вновь прибывший. — Но мне ближе мнение Каляева, он прав: дьявол звучит красивше. Дьявол из машины! Очень литературно, между прочим, звучит.

— Верушин! — как будто внезапно прозрев, узнал говорящего Каляев.

— А вот и не Верушин, — резвым тенорком ответил Верушин. — Счастьин моя фамилия. Счастьин! Так и прошу величать. Отличие Счастьина от Верушина небольшое, но существенное, как любил говаривать мой любимый преподаватель научного коммунизма. Верушин — человек реальный, а Счастьин, как многие из вас давно уже догадались, фантом. Но что с того, что я призрак, если я существую? Вам упрекать меня в этом по меньшей мере несерьезно. Не стоит швыряться камнями, живя в доме из стекла. И потом, я не более фантом, чем вы все. Каждый из вас живет в своем бреду, и бред этот подчас ой как несимпатичен! Положение усугубляется тем, что вы все, каждый в отдельности, несимпатичны сами себе. Интеллигенция, елы-палы! — Верушин-Счастьин поудобнее устроился в кресле и закончил тираду приглашающим жестом: — А почему вы водку пить перестали? Давайте, давайте водку пить!

— Все, я пошел, — сказал Любимов. — Мне надоели фокусы.

В кармане у Верушина-Счастьина пикнул пейджер. Он пробежал глазами возникшие строчки и сказал:

— Одну минуточку, Олег Мартынович, не соблаговолите ли вы уделить мне одну минуточку?! У вас проблемы с издательским портфелем, ведь так? А я могу предложить вам свой роман «Кастетом и лаской». Прямо из печки, я точку поставил сегодня утром, сам еще не знаю, что там понаписал. Гарантирую полную реализацию и отказываюсь от гонорара. Будем считать это благотворительной акцией. Одно-единственное мое условие— не менять ни строки. Но ответ следует дать немедленно.

—  Как, не читая? И вы не затруднились перечитать, и я — не читая? — удивился Олег Мартынович.

— Не читая, — бестрепетно подтвердил Верушин-Счастьин. — У вас одна минута, та самая, на которую я вас задержал. Согласны?

—  Ну, в общем... — заговорил Олег Мартынович, соображая, как бы поизящнее и не отказаться, и не согласиться.

— «Проза» дышит на ладан. Вам выживать надо? — спросил Верушин-Счастьин строго.

— Надо, — ответил Любимов.

— Вот и ведите себя соответственно. Следующий, пожалуйста, — сказал Верушин- Счастьин.

Пикнул пейджер, и через мгновение директор «Прозы» уже сидел в своем автомобиле. В одной его руке дымилась сигарета, а другая держала договор — от типового издательского он отличался отсутствием раздела «Порядок расчетов». Там, где обычно проставлялась сумма гонорара, почерком Любимова было вписано: «Передано автором в качестве благотворительного акта». Договор, как положено, удостоверяли печать и подписи сторон.

Ничего противоестественного в таком своем перемещении Олег Мартынович не увидел. Он сунул договор в бардачок, докурил и ударил по газам. Лишь отъехав порядочно, он вспомнил, что ничего не узнал об Игоряинове и вообще ничего не прояснил, но это не показалось ему существенным.

А  в  кирбятьевской  квартире  Верушин-Счастьин  посмотрел  на  экранчик  пейджера и повторил:

— Следующий, пожалуйста... Следующий — это вы, Гай Валентинович. Но-шпы у меня в карманах не завалялось, и было бы верхом бездушия заставлять вас ждать. Я не буду вам ничего предлагать, потому что все равно откажетесь. Да и не нужно вам ничего. Ведь так, если по большому счету?

— Так, — ответил Гай Валентинович.

— Тогда не будем тянуть резину...

И Верховский обнаружил себя дома перед пюпитром с райскими птицами. На листках бородавинской рукописи лежала Клотильда и лениво шевелила хвостом. Гай Валентинович не удивился происшедшему. Он провел пальцем по Клотильдиной полосатой спине и полез в ящик, в котором хранил лекарства.

— Теперь ты, Виташа, — сказал Верушин-Счастьин. — Тебе я тоже ничего не предлагаю и ни о чем тебя не спрашиваю. Потому что, если спросить, чего тебе надо, ты обязательно скажешь какую-нибудь ерунду. Например, попросишь мороженого, по­литого черничным вареньем. Так что, пока! Твое здоровье!

И Виташа прямиком попал в артистическую ложу Большого театра. На сцене рушилась мачта на попавшем в бурю пиратском корабле, сверкали молнии и волновалась бывшая морем синяя ткань, под которой, создавая волны, прыгали на корточках артисты кордебалета.

Мачта еще не упала, а Верушин-Счастьин уже распрощался с Марксэном Ляпуновым.

— Марксэн, отправляйся к себе, проспись, — сказал он без затей.

— Ы-ууумх, — ответил Марксэн и очутился на домашнем диване; ослабевшие руки выронили рюмку, она упала на пол и покатилась по дуге.

— Ваш черед, Владимир Сергеевич, — продолжил Верушин-Счастьин.

— Если можно, меня вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подхватил Людочку под руку.

— Ну, папа! — сказала Людочка, которой очень хотелось остаться.

— Вот выйдешь замуж, тогда и будешь свое мнение иметь. Так что я желаю, чтобы вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подбоченился.

Верушин-Счастьин посоветовался с пейджером и сказал:

— Не возражаю! Пусть это и будет вашим желанием. А кроме того, в честь сегодняшних событий ваше ночное дежурство отменяется, и вы награждаетесь отгулом. Надеюсь, отгул не пройдет зря, и вы порадуете мир изобретением какого-нибудь утюга на воздушной подушке.

Людочка попыталась вырвать локоть из отцовской руки, но лишь произвела чрезмерное возмущение воздуха. Сквозняк овеял безмятежного Мухина, и тот развернулся вокруг своей оси, как космонавт в невесомости. Но этого Владимир Сергеевич и Людочка не увидели, потому что уже стояли посреди деревянного мусора, оставшегося после вытесывания кола. С кухни по-домашнему благоухало рыбой по-польски, и оба ощутили страшный голод. Но в следующее мгновение Людочка вновь предстала перед Верушиным-Счастьиным.

— Вы остались на бобах, и это несправедливо, — сказал Верушин-Счастьин. — Что бы вам хотелось получить в подарок? Впрочем, можете не говорить, это и без вас известно.

Людочка несмело повернулась к Портулаку.

— Нет, только не это! — Поэт испуганно всплеснул руками и зацепил пребывающего в медленном вращении Мухина. Иван принял положение, близкое к вертикаль­ному, и прильнул лбом к Людочкиному плечу.

—  Тогда берите этого, — весело сказал Верушин-Счастьин. — Выгодная партия! Жаль, что женат, но это поправимо!

— Этого не хочу, — ответила Людочка, оттолкнула Мухина и, словно боясь, что может дать слабину и все-таки согласиться, добавила поспешно: — Нет, нет, ни за что!

Мухин,  получив  новое  ускорение,  столкнулся  с  Бородавиным  и,  презирая  закон всемирного тяготения, величественно взмыл к потолку.

— На нет и суда нет, хотя Мухин — мужчина не из худших, — не стал настаивать Верушин-Счастьин. — Отправляйтесь к отцу, привереда!

В ту же секунду Людочка снова, теперь уже окончательно, оказалась дома, прямо на кухне, перед тарелкой рыбы по-польски. Она наколола на вилку кусок мойвы, но вспомнила Портулака и заплакала; слезы текли по ее щекам, капали с подбородка в тарелку и смешивались с уксусом...

Верушин-Счастьин сверился с пейджером и обратился к Кирбятьевой и Зое:

— Ну что ж, дорогие дамы, займемся вами. Вам налить?.. — Дамы отрицательно покачали головами. — Ну как хотите. Вас я тоже ни о чем спрашивать не буду, а преподнесу...

— То есть как это не будете? — прервала его Кирбятьева. — Я на своей жилплощади и вправе потребовать...

— Что? Что вы вправе? — в свою очередь остановил ее Верушин-Счастьин.

— Я должна знать, что мне предлагают, и в любом случае не намерена исчезать отсюда. Я здесь прописана. Эдик, мужчина ты или не мужчина, да скажи ты ему, в конце концов!..

Панургов  тяжко  вздохнул,  но  говорить  ничего  не  стал.  Верушин-Счастьин  покосился на экранчик.

— Решено! — сказал он.

И Кирбятьева обнаружила себя идущей вдоль какой-то нескончаемой стены с пистолетом в руке. Судя по царящей впереди тьме, там не могли не затаиться маньяки, грабители и террористы. Кирбятьевой стало страшно и очень захотелось выбросить пистолет. Она села на холодный камень и заплакала.

— А вы, Зоя, тоже считаете, что имеете право? — поинтересовался Верушин-Счастьин.

— Не знаю, — честно ответила Зоя.

Верушин-Счастьин посмотрел на экранчик и прочитал вслух:

— «Моноклев Дмитрий Александрович, поэт-авангардист, пишет без знаков препинания. На днях в телевизионной дискуссии на тему „Больше ли ныне в России поэт чем поэт?» известил общественность, что Мандельштама и Гумилева впервые прочитал в тридцать пять лет, но это не повредило формированию его поэтического „я». Очень талантливый. Нуждается в опеке и женской ласке, а то такой облезлый ходит». — Он поднял глаза на Зою: — Ну, берете? Вот как он пишет о женщине. — Верушин-Счастьин снова уткнулся экранчик:

— Забавно, — сказала Зоя. — Но почему он путает «одевает» и «надевает»?.. — и без всякой электрички перенеслась в свою маленькую комнатку в пригороде, на кушетку под олеографией, изображающей Леду и лебедя.

— Вот потому-то Дмитрию Александровичу Моноклеву и нужна женская ласка, — меланхолично ответил Верушин-Счастьин, но Зоя его уже не услышала. — Мухин, а тебе чего хочется?

— А? Что? — в ответ на прямое к себе обращение Мухин проснулся и утвердился на ногах; к своей радости, он осознал, что неприятные ощущения его покинули; бес­покоил только отвратительный запах чеснока, исходящий от Портулака, но это была чепуха по сравнению с ИСС, в котором пребывал его организм еще недавно. — Выходит, — сказал он, прикрывая нос рукой, — я заснул стоя, как лошадь? Мой дядя, между прочим, мог не спать четверо суток. Однажды мы с ним пошли на неделю в горы, и все это время он не спал и подтрунивал надо мной: «Бедный Ваня еле дышит, спотыкаясь, чуть бредет...» Дядя был очень образованный человек, сочинял стихи на десяти языках и на восемнадцати их читал. А что это вы все на меня так уставились?..

— За всех не скажу, а что касается меня, то я не уставился, а лицезрю, — внес не вполне ясное уточнение Верушин-Счастьин. — Тебе, Иван, полагается компенсация за неудобства, как уже перенесенные, так и за те, которые тебе предстоит еще пере­нести. Не представляю, как ты будешь жить, не видя своего отражения: ни причесаться, ни прыщик выдавить...

— Да уж... — начал было Мухин, но тут пейджер снова напомнил о себе.

Верушин-Счастьин поглядел, что написано на экранчике.

—  Чтобы  не  портить  статистику  раскрываемости  преступлений  в  районе,  решено  не  заводить  дело  о  твоем дерзком побеге из милиции. Это во-первых. А во-вторых... Однако это вопрос интимный, и выставлять его на всеобщее обсуждение я не имею права... Ну, на посошок!

В тот же миг Иван оказался дома с подсоединенным к бокам ремкомплектом Бубенкера: к левому боку красным проводком, к правому — синим. Его лицо и грудь были влажны от препарата А-2. Ему захотелось кому-нибудь пожаловаться, и он вспомнил о жене, но тут к нему сошла с картины пышнотелая рубенсовская девушка.

— Я твоя, твоя, — страстно зашептала она ему в ухо. — Ты должен полюбить меня всей душой...

— Почему это я должен полюбить тебя? — капризно спросил Мухин; спросил, если без обмана, для проформы: девушка эта, творение его собственной кисти, всегда ему нравилась.

—  Потому что ты заведуешь у инвалидов маркетингом и промоушеном, а у меня одна нога короткая, — простодушно объяснила девушка.

И Мухин полюбил ее на всю свою предстоящую бесконечную жизнь. Если забежать вперед, то можно увидеть, как всякий раз, стоит Мухину освободиться от опеки жены, спускается рубенсовская девушка в его жаркие объятия и они любят, любят, любят друг друга, до одури любят...

—  Прямо завидки берут, — сказал Верушин-Счастьин. — Но не будем отвлекаться. Товарищ Бородавин Сила Игнатович, вы готовы?

— Так точно! — отвечал Бородавин.

— Вот на кого следует равняться: еще не знает к чему, но уже готов. — Верушин- Счастьин глянул на экранчик. — А хотите, Сила Игнатович, у вас из крана вместо горячей воды всегда кровь будет литься?

— А горячая вода как же? — спросил ветеран.

— Ну, знаете, нет в мире совершенства. Подойдите-ка ко мне! — Верушин-Счастьин посмотрел вампиру в глаза и сказал громким шепотом: — Вы даете слово больше никого не вакцинировать?

— Слово офицера!

Пикнул  пейджер.  Верушин-Счастьин  прочитал  на  экранчике:  «Врет,  конечно.  Но врет со всей искренностью».

— Не понял, — сказал он вслух.

—  Слово офицера даю, поверьте, я оправдаю!.. — поклялся Бородавин, посчитав, что Верушин-Счастьин обращается к нему.

Пейджер снова пикнул, и вновь появилась надпись: «Снаряд дважды в одно место не падает». Верушин-Счастьин оттопырил нижнюю губу.

— Ладно, Бородавин. Снаряд дважды в одно место не падает. Придется вам поверить. — Он развернул вампира на сто восемьдесят градусов и развязал ему руки. — Примите наркомовские сто граммов и отправляйтесь...

Через мгновение Бородавин возник за столом, на котором в лужице портвейна лежал договор с издательством «Проза» на издание мемуаров «Мы крови своей не жалели...». Бородавин изучил подписи, свою и Любимова, и зачем-то поскреб пальцем печать. Потом поставил пустой бокал из-под боевых ста граммов и подумал, что до­говор надо бы обмыть и пригласить соседа Володю Протопопа. Но вспомнил, что отношения с Протопопом порушены навсегда...

Печальный, Бородавин побрел на балкон, к заветному ящику, но только оказался у двери, как она сама открылась: за нею стоял Владимир Сергеевич с прижатой к груди охапкой бутылок.

— Я... м-м... как бы это... Ключи у меня... оказались... твои... — заикаясь, еле выговорил Владимир Сергеевич. — Я думал, Бородавка, что ты не вернешься уже, а зачем добру пропадать?

— А я вот вернулся... — Бородавин пропустил Протопопова в комнату. — Да ты, Володя, не бойся — я тебя не трону и зла на тебя не держу. Если подумать хорошо, ничего не изменилось — наоборот, разъяснилось, к общему удовольствию. — Он открыл бутылку. — Давай, как встарь, поговорим по-соседски и по-мужски.

И они распили бутылку, и еще одну, и еще, и еще... И поговорили — об изобретательстве и международной обстановке. А потом, к середине ночи, когда запасы на балконе иссякли, Бородавин надел капитанский китель с орденами, и они пошли к киоскам возле метро, но где-то на полдороге притомились, присели на чахлый газон­чик, да так и заснули в обнимку.

На рассвете их растолкала дворничиха. Владимир Сергеевич приподнялся на локте и повел рассказ про культурных англичан, которые день и ночь валяются на траве в Гайд-парке, но вредная баба занесла над ним карающую метлу. Он сноровисто перевернулся на живот и отполз; дворничиха повторила замах, и Протопопов побежал, оттолкнувшись сразу четырьмя конечностями, а затем плавно перейдя на две, — как бы повторив путь, пройденный обезьяной до первочеловека. Если бы кто-нибудь в этот момент сумел заглянуть в черепную коробку великого изобретателя, он был бы несказанно поражен. Весь ее объем занимала приснившаяся Владимиру Сергеевичу конструкция опохмелятора — две соединенные пожарным рукавом трехлитровые банки, наполненные составом со сложной химической формулой. Следом за Протопоповым по-куриному, через каждые два-три метра отталкиваясь подагрическими ногами от земли, летел звякающий орденами Бородавин.

— Все подъезды зассали, алкоголики! — кричала им вслед дворничиха.

Но мы нарушили хронологию событий и снова забежали вперед. А в тот момент, когда Бородавин исчез из комнаты Кирбятьевой, Верушин-Счастьин поднял глаза на оставшихся и сказал:

— Ну и ладно. Теперь о наших делах...

Пикнул пейджер, и оцепенение, охватившее «рогизобовцев» с появлением Верушина-Счастьина, пропало. Все заговорили разом, и то, что хотел сказать Верушин-Счастьин, — а может быть, даже и сказал, — потонуло в общем хоре. Но вот что стран­но: никто не искал объяснений происшедшему, словно ничего и не происходило сей­час в этой комнате, а просто собрались выпить и закусить старые друзья. Впрочем, если бы кто-нибудь мог поглядеть на экранчик, то он как раз и прочитал бы короткую и, откровенно говоря, загадочную фразу: «Ничего не происходило!!!» Три восклицательных знака ясности не прибавляли.

—  Веру шин! Стас! Ты откуда взялся?— воскликнул Каляев, как будто только что узрел Верушина.

— А вот и не Верушин, — пробасил Верушин. — Или уже почти не Верушин. Счастьин, братцы, Счастьин моя фамилия.

Бунчуков расхохотался:

— А мы-то гадали: кто же это такой — «Мечом и поцелуем»?! А это ты, оказывается! И как там у тебя еще — «Шашкой и лобзанием»?

— И, кроме того, «Кинжалом и нежностью». А скоро в «Прозе» выйдет четвертый роман — «Кастетом и лаской», — попал ему в тон Верушин-Счастьин. — Трилогия моя, знаешь ли, логично перестроилась в тетралогию, а там и до пенталогии недалеко...

— Как же это, Стас, тебя угораздило? — сказал Каляев.

— Примерно так же, как и тебя.

— Но я же несерьезно, ради хохмы...

— Это результат у тебя получился несерьезный. «Эдем», поди, денежки не платит?.. А у меня — серьезный. И стал я Счастьиным.

— Хоть горшком становись, только в печку не лезь.

 Верушин-Счастьин улыбнулся, но ничего не ответил.

— Дрюша, хрен-перец, существует закон сохранения удачи, — сказал Панургов, поднимаясь с пола. — Стасу повезло, следовательно, где-то кому-то должно было не повезти. Нечет выпал тебе, но это означает лишь то, что когда-нибудь рано или поздно тебе выпадет чет.

— В следующей жизни, — пробормотал Каляев.

— Если будешь себя правильно вести, то и в этой тоже. — Верушин-Счастьин встал и прошелся по комнате: три шага до кровати с ширмочкой, три обратно; за это время Панургов снова вальяжно расселся в кресле. — Я ведь не ради пустых разговоров пришел, — сказал Верушин-Счастьин, сделав вид, что не заметил перемещения Панургова. — Вспомните, друзья, как вы все здесь оказались. Ты, Дрюша, и ты, Вадим, при­были сюда под флагом, на котором было начертано: «Надо что-то делать!». Тебя, Верхняя Вольта, под этот флаг призвали...

— И, кстати, ничего не объяснили до сих пор. — Буркинаев вышел из пратьяхары, но, боясь погрязнуть в хаосе реальности, тут же настроился на перемещение в дхарану — состояние концентрации и сосредоточения.

— Еще объяснят, — заверил его Верушин-Счастьин и продолжил: — Тебя, Эдик, доставили под конвоем, а ты, Бунчуков, явился сам. Словом, инициатива «что-то делать» исходила от Каляева и Портулака. Вопрос — почему? Потому, можно было бы ответить, что именно им довелось увидеть розовую пену там, где исчезли Игоряинов и, соответственно, Причаликов. Но есть вопрос посущественнее: почему именно Каляеву и Портулаку выпал жребий увидеть розовую пену? Что за совпадение такое: Каляев был в «Прозе» второй раз в жизни, а Портулак едва вспомнил, где живет Причаликов...

— Так сошлось, — сказал Портулак лишь для того, чтобы что-то сказать.

— А если кто-то устроил, чтобы так сошлось? Если вообще все, что происходит с нами, со всеми двенадцатью, — звенья единого плана? Очень, Вадик, заковыристого плана!

— У, куда ты загнул! Если в смысле философском...

—  Стоп,  машина!  О  предопределенности  поговорим  в  другой  раз,  —  предложил Бунчуков. — Давайте уж об Игоряинове.

— Мы до него еще дойдем, — сказал Верушин-Счастьин. — Но прежде мне необходимо вам кое-что пояснить. Я недаром заговорил о некоем едином плане. Такой план существует, и я имею тому неопровержимые доказательства.

— Полученные, надо полагать, в доверительном порядке от Господа Бога! — Панургов подкинул ногой шлепанец так, что он перекувырнулся в воздухе, и поймал его большим пальцем. — Кто же еще, старики, владеет информацией в таком объеме?

— А хоть бы и от Бога. — Верушин-Счастьин потер ладонь о ладонь. — И я готов ввести вас в курс этого плана.

— Валяй. — Панургов потянулся к бутылке.

Вот что еще странно: столько выпили, а все были трезвые.

—  Чтобы  было  понятнее,  начну  издалека...  —  Но  запикал  пейджер,  и  Верушин-Счастьин отвлекся. «Покороче. Ждать недосуг», — про себя прочитал он.

—   Ишь,  машинкой  какой  обзавелся,  —  сказал  Каляев;  его  посетила  неуместная мысль, что пейджер — идеальное средство для общения с женой.

— Подумаешь, у меня таких четыре, — хмыкнул Бунчуков. — Причем одна инкрустирована бриллиантами и моржовой костью.

— Я в двух словах, — сказал Верушин-Счастьин и спрятал пейджер в карман. — Ровно три года назад, день в день, я узнал, что болен СПИДом. Узнал случайно — в поликлинике отказывались выдать бюллетень, пока не сдам анализы. Я сразу позвонил Игоряинову — в «Прозе» у меня лежала рукопись, договорные сроки истекали, и книга, казалось, вот-вот выйдет. Я спешил, будто все могло кончиться в любую секунду, — в тот момент для меня не было ничего главнее этой книги. Но Игоряинов был в отъезде, уж не помню, в Париже или Праге, и меня долго отсылали от одного сотрудника к другому. Потом с извинениями и реверансами сообщили, что книгу уже месяц как решили не печатать, а мне о том не сообщили из-за технической ошибки. Я стал возмущаться, что-то кричать про договор, чуть ли не угрожать... В общем, повел себя курам на смех. А на том конце просто повесили трубку. Я вышел из телефонной будки, забыв там сумку с дискетой, на которой был записан новый, накануне законченный роман. Когда я вспомнил о сумке и вернулся, в будке уже ничего не было. Утром я сунул в компьютер, не проверив, чужую дискету с вирусом, диск «полетел», и про­павшая дискета содержала единственный экземпляр... Я приехал домой и весь день пролежал, не вставая, а потом пришла с работы жена, и я сказал ей про СПИД. До этого я терялся в догадках: откуда? — но тут по ее бегающим глазам все понял. Не помню, что сделал в тот момент, кажется, схватил ее за горло. Она вырвалась и закричала — что денег в доме на два пирожка, а я на что-то еще претендую...

Пикнул пейджер. Верушин-Счастьин с досадой посмотрел на экранчик. «Заканчивай. Недосуг. А то придется мне самому», — гласило послание неизвестного корреспондента.

— Я, бешеный, выскочил на улицу, и только одно понимал ясно: что недолгий ос­таток жизни пройдет в бессмысленных мучениях. Ноги принесли меня в парк, это был всегдашний маршрут — но обычно я прогуливался не спеша, а на этот раз несся, будто за мной гнались. Было еще не поздно, но внезапно стемнело, и — ударил гром, полил дождь, страшный ливень, какой бывает раз в десять лет. За стеной воды я не видел ни деревьев, ни того, что под ногами. Молнии пробивали тьму, но лишь выхватывали отдельные предметы и ничего не освещали. Я побежал назад, но, сделав всего несколько шагов, остановился: мне некуда и незачем было идти. Мысль о самоубийстве я отложил только потому, что не знал, как лишить себя жизни в этом насквозь пропитанном водой парке. И, кроме того, мне хотелось написать прощальную записку — пустая надежда, что кто-то прочитает и поймет, поймет... — Пикнул пейджер, Верушин-Счастьин судорожно дернулся и сказал: — Заканчиваю уже... Мокрый до нитки, я пошел к выходу из парка. У ворот я поскользнулся, упал и такой, в грязи с головы до ног, вышел на освещенную улицу. Дождь, как специально, кончился, из магазинов посыпались прятавшиеся там люди. И я понял, что ненавижу их; я сгнию, а они останутся — им будет наплевать, что меня уже нет. Я выглядел, наверное, нелепо, и люди бросали на меня быстрые взгляды. Мне казалось, что они смеются надо мной, и я не выдержал. Какие-то парни затеяли возню у меня за спиной, я развернулся и ударил одного, другого. Глаза застила грязно-красная пелена, сквозь нее проступали фрагменты лиц. «Ну — кто?! Кто хочет еще?!» — крикнул я, и толпа испуганно расступилась. Я побежал наискось через дорогу к своему дому. Завизжали тормоза, машина пошла юзом, зацепила меня и выскочила на тротуар. Я устоял на ногах и бросился к ней, чтобы выместить свое зло на водителе, но увидел за рулем Сергея Тарабакина. Я смешался, а он не узнал меня — даже не взглянул в мою сторону. Связываться с безумцем ему не хотелось. Пока я приходил в себя, Тарабакин дал задний ход, съехал на дорогу и был таков...

Снова запищал пейджер. «Все, иду!» — возвестил экранчик.

— Не надо, я сам, я уже — все! — в отчаянии выкрикнул Верушин-Счастьин и добавил несуразное: — Помилосердствуй!

Пикнул пейджер. «Даю  минуту, но терпение на исходе»,  —  возникла надпись на экранчике.

— Тарабакин уехал, а я остался стоять... — быстро, глотая окончания, заговорил Верушин-Счастьин. — Это было несправедливо! Если б я мог догнать его, я бы убил... Я понял, что меня забудут на второй же день... Утопающий хватается за соломинку... и я подумал, только подумал: «Отдам все, лишь бы...» — Верушин-Счастьин бесцветно улыбнулся. — Не вышло из меня Иова... Я мог бы потратить последний свой год и восстановить роман, но я выбрал другое. И вот я стою перед вами: у меня здоровая кровь и отличный аппетит, жена мне верна, и денег хватает на все. Не беда, что роман погиб, — я написал другие романы. Я пишу, не останавливаясь, и все разлетается по издательствам, как свежие бублики в базарный день. Правда, пришлось взять себе псевдоним...

— А о чем был тот роман? — спросил Портулак.

— Да так... Там был эпиграф из лингвистического справочника: «Два русских слова — „хохот” и „тоска” не имеют аналогов в других языках»... — Пикнул пейджер, но на этот раз Верушин-Счастьин не стал смотреть на экранчик. — Я уполномочен внести деловое предложение, — сказал он, переменив тон. — Прошу выслушать меня со всем вниманием, тем более что иного пути, как принять это предложение, у вас нет. Предупреждение вам дано. Каляев и Портулак уже догадались, что Игоряинов и иже с ним — это неспроста. Есть силы, не желающие отдавать литературу на откуп тарабакиным и кирбятьевым.

— Но силы-то нечистые, — усмехнулся Каляев.

— А какие бы ни были!.. Лучше мы, чем тарабакины. Они обращаются с литературой, как с трехрублевой вокзальной девкой.

— А кирбятьевы — как с трехрублевым вокзальным парубком, — вставил Бунчуков.

— Если откажемся мы, то не откажутся они, — сказал Верушин-Счастьин. — Конечно, придется идти на компромиссы. Разумное, доброе, вечное нужно подсевать малыми дозами, иначе случится аллергия. Эдик, ты согласен со мной?

— Понимаешь, старик, хрен-перец, какая штука — вопрос в том, что за гарантии и от кого. — Панургов подбросил шлепанец, но на этот раз промахнулся и не поймал его. — Продажа души, надеюсь, на повестке дня не стоит?

— Оставим душу высокой поэзии. А гарантии самые надежные, — ответил Веру­шин-Счастьин (экранчик украсили три восклицательных знака). — Наша задача — занять выгодные позиции и понемногу, исподволь влиять на ситуацию. И наградой за это нам будет бытие. Поясню для ясности: все живое и неживое обладает по меньшей мере двумя качествами — бытием и небытием. С одной стороны, наличествует бытие присутствующих, с другой — небытие Игоряинова, Причаликова, Попова, Максимова и Прохоренкова.

— И Саша Прохоренков тоже?! — спросил Каляев.

Верушин-Счастьин покачал головой, удивляясь его непонятливости.

— Бытие ваше плавно переходит в небытие, вы маргиналы, простите уж за такое слово. Вот, к примеру, ты, Бунчуков, замечательно смотрелся, когда получал свою премию. Смокинг тебе идет. Но... Ты все знаешь не хуже меня. Скоро о твоем лауреатстве забудут и в журналы зазывать перестанут. Или ты, Верхняя Вольта. Книжка у тебя вышла, не спорю, но скажи, как она продается?

—  Плохо, — сказал Буркинаев, так и не добравшийся до дхараны и оттого недовольный.

— А если точнее — то никак не продается. Не раскручен ты, Верхняя Вольта, и потому в «Федорове унд Гутенберге» с тобой общалось человек десять случайных посетителей... Или ты, Вадим. Не берусь рассуждать, хороший ты поэт или так себе, но это и неважно. Посмотри на Моноклева — за его автографами народ давится, на презентации моноклевских книжек впору ОМОН вызывать, а тебе не видать такого как своих ушей. И тебе, Дрюша, тоже, между прочим. С тобой еще хуже: тебя вообще печатать не будут. Лишний пишущий человек нашего времени! Надо же такое удумать. Говорить об этом можно на каждом перекрестке, а вот романы писать противопоказано. Ты сам, может быть, не понимаешь, но это сущий анекдот — ну, как если бы сочинить статью о вреде цензуры, принести ее цензору и наивно полагать, что он шлепнет разрешающую печать. С таким подходом ты скоро не то что Машкину кашу жрать начнешь, ты ее саму от голода слопаешь. — Верушин-Счастьин помолчал, дав Каляеву ужаснуться бездне сотворяемой им глупости. — Я намеренно принижаю проблему и не говорю о высоком, ведь все высокое, ребятки, как бы вы там ни наводили тень на плетень, без ущерба для мировой гармонии сводится к ложке да плошке. А теперь об условиях, — сказал он, взглянув на Панургова. — Они просты: вы бросаете все прочие дела и пишете. Роман в двадцать листов за три месяца, строго по графику. Ваши книги печатают и выплачивают вам нехилые гонорары. Идет?

— И... все? — спросил Каляев. — Кому и зачем нужно, чтобы мы писали?

— Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Остальное недостойно обсуждения. Я также уполномочен объявить, что при вашем безоговорочном согласии Игоряинов, Причаликов, Попов, Максимов и Прохоренков возвратятся в бытие. Судьбы их будут решены после индивидуальных бесед.

— А Капля? — спросил Портулак.

— Увы. Он теперь проходит по другому ведомству...

Каляев подошел к окну и снова увидел черного пса. Тот сидел, по-человечьи привалившись спиной к стене, и лениво смотрел по сторонам.

— Как я понимаю, — сказал Каляев, — нам предлагается подписать договор с дьяволом.

— Угу. Коллективный Фауст, — добавил Бунчуков.

— Если речь идет о возвращении пропавших, я готов, — сказал Портулак.

—  Я тоже готов. — Каляев полез за сигаретой. — Это шантаж, но нам ничего не остается, как поддаться на него.

— И я не против. — Панургов пожал плечами. — Мы ничего не теряем.

— А ты, Верхняя Вольта? — спросил Верушин-Счастьин.

— Я не понимаю ваших игр.

— Но чтобы не портить общую картину...

— Я согласен, — сказал Буркинаев и, минуя дхарану, ушел в самадхи — состояние, наилучшим образом приспособленное для постижения высших истин.

—  Отлично. Тогда считаю до трех. На счете «три» договор обретет силу, и обратного хода не будет. Раз, два...

— Стоп! — крикнул Панургов. — А если кто-то из нас нарушит условия?

— Тогда бытие сменится небытием.

— Для всех?

— Для нарушителя.

Панургов подумал немного.

— Ладно, давай дальше.

Внизу взвизгнула собака. Боковым зрением Каляев заметил, как черный пес бежит по тротуару и за ним несется, бросив свою тележку, продавец хот-догов.

—  Считаю снова, — сказал Верушин-Счастьин. — Раз, два, два с половиной, два... сомневающихся нет?., хорошо... два с тремя четвертями... Три!

Раздался звук, с каким вспучиваются пузыри на болоте. И в комнате, смазанные, как на плохих фотографиях, возникли Игоряинов, Попов, Максимов, Прохоренков и Причаликов. Поколыхавшись в воздухе, они приняли четкие очертания. Первые четверо выглядели обычно. Причаликов был гол и сжимал в кулаке презерватив - как видно, только что использованный..

- Алло, алло... - проговорил Прохоренков, держа руку возле уха так, будто в ней была телефонная трубка, поднял глаза и смолк в изумлении.

 - Телепортация, господа, телепортация, - произнес Верушин-Счастьин трескучим, как будто и не своим голосом. - Прежде чем оставить вас, должен ответить,­ просто-таки не могу не ответить Каляеву. Во-первых, о шантаже. Вам кинули кость, дали возможность обрядиться в тогу благородства, а ты - шантаж! Сознание жертвы, принесенной ради бытия своих товарищей., весьма поможет вам через год-другой., когда появятся деньжата и слава. Вы примете их без колебании, ибо жертвы не должны быть напрасными, а благородство должно вознаграждаться. Правда, не исключено, что кто-то из вас, хорошо подумавши, после этого предпочтет бытию не­ бытие... Во-вторых, зачем нужен такой договор? Есть опасения, что вы вообще за­молчите, а молчание неподконтрольно и подозрительно. Пройдет этак лет тридцать, и из пыльного стола какого-нибудь полузабытого молчуна извлекут рукопись, которая не сгорит, а это... без этого желательно обойтись. Потенциальных молчунов хватает. Может быть, вам неприятно слышать, но вы еще не самые опасные из них... И последнее, насчет второй. договаривающейся стороны. Верно, Дрюша, верно - договор вы заключаете не со мной. Но и не с дьяволом. Ему наплевать на всех нас с высокой. башни. Наш визави - мелкий. бес. Богатыри - не мы! С чем я всех, и себя в том числе, поздравляю.

И Верушин-Счастьин растворился в воздухе.

Раздался хлопок. Но никто не исчез, не лопнул, не превратился в розовую пену. Это Бунчуков дернул ниточку хлопушки, и всех засыпало конфетти.

А на двенадцатом километре, в строении из картонных ящиков, сидел с перевязанной шеей. бомж Кирилл и дочитывал прибывшие с последней. партией мусора мемуары Бородавина.

·И вот что я хочу сказать в заключение, - писал Сила Игнатович. -Мы крови своей. не жалели, чтобы всем на Земле, нашей. прекрасной. планете, были тепло, светло и уютно. По этой. же причине написаны мои воспоминания, чтобы люди прочли и использовали опыт прошедших поколений в своей. грядущей. жизни.

Я не претендую называться настоящим писателем. Писатель - это тот, кто пишет книгу за книгой. или имеет удостоверение Союза писателей.. Я же вряд ли напишу что еще, ао Союзе писателей. я и не мечтаю. Поэтому прошу читателей. отнестись к этому моему труду со снисхождением, достойным великодушия настоящих ценителей, испытывающих склонность к изучению нашей. хотя и потаенной, но родной. истории.

Я прошу также иметь в виду, что на мне развитие вакцинирования не закончится. Преобразования, набирающие ход в нашей. стране, безусловно, вдохнут в идею вакцинирования новую жизнь, и я уверен, что она будет использоваться не только в оборонных целях, но и проникнет в иные сферы народного хозяйства и культуры. Рано или поздно, не сомневаюсь, она станет достоянием всего нашего великого на­рода, и каждый. за умеренную плату сможет обрести бессмертие, столь необходимое человеку будущего. Я буду счастлив, если делами и трудом своей жизни хотя бы на миг приблизил это будущее. Я верю: оно настанет, и каждый с его наступлением по­лучит по заслугам, которые он заслуживает.

Сила Бородавин,

капитан запаса и кавалер многих орденов » .

Примечания

1

Милая шутка — Портулак прочитал отрывок из стихотворения Бориса Пастернака -Ева-.

(обратно)

2

Здесь и далее в тексте мемуаров Бородавина исправлены орфографические ошибки и расставлены запятые, но стиль

автора сохранен.

(обратно)

3

Дорогой {груз}. Здесь и далее перевод грузинских слов и комментарии грузинских выражений выполнены компетентными товарищами.— Примеч. С. И. Бородавина.

(обратно)

4

 Парень (груз.).

(обратно)

5

Господин (груз.). Уважительное обращение к старшему по возрасту или положению.

(обратно)

6

Мама дзагли—плохое грузинское ругательство; шени пирши шевеци (см. ниже)—очень плохое грузинское ругательство.

(обратно)

7

Бог из машины (лат.). В античной трагедии развязка часто наступала благодаря вмешательству бога, появляющегося на сцене с помощью механического приспособления.

(обратно)

8

 Бородавин ошибается. Нет сомнения, что Колотовцев говорил о вторичных метаболитах.—Примеч. И. В. Верховского.

(обратно)

9

И это правда. Вот образчик похоронной лирики Портулака, запечатленный готическим шрифтом на одном из надгробий Старополежаевского кладбища:

Или вот еще:

(обратно)

10

Вероятно, Г. Б. Колотовцев говорил о пуантилизме.

(обратно)

11

 См. сказку «Аленький цветочек».

(обратно)

12

Моноклев Д. А. Стих приходит после смерти. -Проза*, 1997.

(обратно)

Оглавление

Владислав Валентинович ПЕТРОВ Очень мелкий бес (роман)

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

*** Примечания ***