Очень плохая наследственность [Danrad Danrad] (fb2) читать онлайн

Danrad Danrad Очень плохая наследственность

Скука — коварный и терпеливый враг. Она медленно, но уверенно поглощает сознание, делает привычные вещи до отвращения обыденными и в некоторых случаях толкает на необдуманные поступки. И всё это лишь затем, чтобы человек ощутил сладкий воздух свободы, всё ещё пребывая в её цепких лапах.

В бюро мне задолжали непорядочно большое количество выходных дней с сохранением стандартного оклада. А я имел неожиданную наглость их взять. Да, именно так, наглость! По крайней мере так мне сказали в бухгалтерии. Дабы утвердить окончательность и бесповоротность своего решения, на следующий же день, собрав сумку со сменной одеждой и обналичив часть сбережений, я покинул город, отправившись на поиски своих этнических корней.

Великолепное шумное, свистящее, дымящее и грохочущее чудовище тащило за собой пару десятков комфортабельных вагонов с красными шторками на окнах. Нынешние электрические сверхзвуковые и бесшумные составы на магнитной подушке и в подмётки не годятся тому поезду, делавшему на прямых участках до восьмидесяти миль в час. И так через всю страну, на север, к вечнозелёным хвойным лесам у незамерзающих болот Вергера. Ни много ни мало полторы тысячи миль с самого юга. Говорят, там живут люди, продающие грубых деревянных болванчиков под видом сувенирных кукол. Неизвестно, чем занимались там эти люди до того, как начали продавать деревянных болванчиков. Ведь питаться чем-то нужно, а болванчики, похоже, — их единственный заработок и способ к существованию. На зыбкой почве ничего не растёт, кроме всякой болотной травы и мха, а козы, овцы, или коровы не хотят есть эту тинную мерзость. Вот и думай, что появилось раньше: люди, делающие болванчиков, или сами болванчики. Всё это маловажно. Уж не помню, где я это услышал и кто мне это сказал. Но некие мои дальние родственники происходили из тех мест.

Только в двадцать лет человек может вот так запросто, с одной сумкой вещей, сесть на поезд и укатить неизвестно куда, имея лишь название посёлка в качестве ориентира. Ну и сумму наличными, чтобы туда добраться.

Чуть более двух суток я провёл в поезде. Особенность старых поездов в том, что они могут стать тебе домом за такой короткий срок. Ты запоминаешь каждую складку на велюровом сиденье, каждую царапину на лакированной столешнице вагона-ресторана, оставленную одним из тысячи путешественников до тебя. Окно твоего купе по вечерам горит мягким и тёплым светом лампы накаливания, рассеивая наступающую ночь за стеклом. Суета на остановках, вырванные из общего гомона слова прощания и приветствия делают тебя сопричастным всему круговороту человеческой жизни. А за окном возникают и проносятся мимо большие города с вокзалами, полными народа. Подобно торопливым пометкам в дневнике, в памяти остаются маленькие станции в столь же маленьких городках, где жизнь течёт неторопливо и редко что меняется. Не перечесть возвышений из бетона с парой небольших навесов рядом — в совсем небольших посёлках.

Не сосчитать бессчётное число полей, рек, озёр и лесов, которые тебе приходится миновать.

Пока не прибываешь к тому месту, где тебе придётся покинуть ставший чуть ли не родным вагон.

Я вышел на растрескавшуюся бетонную платформу. Кое-где в её углублениях стояла прозрачная вода. На дне этих неглубоких лужиц по зеленоватому налёту ползали жучки и ещё какая-то более мелкая водная живность. В носу защекотало от запаха хвои. Сразу за перроном начинался лес куцых сосен, перемежавшийся пятнами невысоких елей, рассыпанных то тут, то там в случайном порядке.

Я вздрогнул, услышав свисток. Лёгкий приступ паники холодком пробежал по позвоночнику. Один за другим пузатые вагоны скрывались за поворотом путей, пропадая из вида. Я стоял так, пока не перестал различать грохот колёс по рельсам, словно надеясь, что поезд вернётся и заберёт меня с собой.

Слишком громко захрустели мелкие камушки под ботинками. В тишине монотонно скрипели сосны. Ветер, свободно гуляющий под быстро бегущими серыми облаками, легонько задевал их кроны. Сердце, пропустив удар, забилось очень быстро, когда я услышал резкое и неприятное карканье невидимой вороны совсем рядом.

Я постоял, стараясь привыкнуть к совершенно новой обстановке. Затем сделал пару осторожных шагов, обходя лужицы, и спрыгнул на грунтовую дорогу, ведущую через лес. И как, интересно, какой-нибудь старик должен взбираться на платформу? Лестницы они с собой, что ли, носят?

Волна сырого холода заставила меня поёжиться под лёгкой вельветовой курткой. Вплотную к обочине подступали заросли папоротника. Бугристую местность меж елей устилал плотный слой мха. Звук шагов глушил влажный грунт.

Я подумал, что именно в таких местах, где не слышно ни птицы, ни зверя, где воздух наполнен запахом сырой земли и хвои, а сознание настырно тревожит заунывный скрип сосен и завывания ветра, рождаются сказки. Не те, в которых главный герой всегда побеждает зло, а те, что заканчиваются весьма плачевно, даже жестоко.

Дорога то поднималась вверх, то заставляла меня спускаться в низины, там к сырому запаху земли примешивались сладковатые нотки гниения лежалой растительности. Как будто весь лес являл собой штормовое море с навеки скованными слоем мха и цепями еловых корней волнами.

За очередным подъёмом по правой стороне показался маленький домик. Я ускорил шаг. Пожалуй, «домик» — в данном случае слишком величавое название. Халупа имела вид вросшего в окружающий пейзаж остова. От домика в ней сохранилось разве что небольшое квадратное окно, разделённое тонкими рейками ещё на четыре маленьких квадрата. Сквозь мутное стекло лился тусклый жёлтый свет, явственно различимый в сумраке леса.

Небольшие брёвна посерели и потрескались от времени. Шиферную крышу усеивали проплешины мха разных оттенков зелёного. За двускатной, просевшей посередине крышей виднелась труба из крошащегося красного кирпича. Верх дома сильно косился назад, словно бы он пятился от дороги, силясь убежать, скрыться в лесу, а лучше — развалиться и утонуть во тьме зарослей папоротника и ковра из густого мха.

Я подошёл к открытой настежь двери, сбитой из посеревших досок и висевшей на проржавевших петлях. Дверной проём манил своей темнотой так же, как манят глубоководные гады, завлекающие фосфоресцирующим светом добычу прямо себе в пасть. Я подавил в себе нервный смешок и заглянул внутрь.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — звук собственного голоса показался чем-то кощунственным в древней тишине, которая окутывала лес и вообще всё здесь.

Ответа я не получил. Я ещё раз повторил свой вопрос, шагнув в проём. Халупа едва ли была с десяток футов в длину. Я чуть не задел нечто болтающееся на балке чуть выше дверного проёма. На ней вообще много чего висело, и на второй балке тоже. У окна на столе, заставленном разного размера банками с сомнительным содержимым, стояла зажжённая керосиновая лампа. Мерцающий огонёк с трудом разгонял наполненную запахами разлагающихся растений и сырых углей темноту. Видимо, её свет я и увидел. Вдоль всей противоположной стены до самого грубого кирпичного очага в дальнем углу тянулся стеллаж. На полках стояли предметы примерно одинаковой формы и размера, но с разными силуэтами. Я сделал несколько шагов вперёд, силясь рассмотреть их. Как будто знание могло прогнать страх перед неизвестностью, будто не вело к другим вопросами и другим… и далее до бесконечности в неуёмной жажде напитаться или покорить страх.

Предметы оказались грубыми деревянными подобиями разных зверей. Неведомый мастер мог орудовать только тупым топором, обрабатывая чурки таким образом, что получались бюсты белок, зайцев, оленей, коз и ещё бог знает кого. Несомненно, делал их один человек, поскольку создавалось впечатление, словно мастер лишь слышал рассказы об описанных животных, придав каждой фигуре лёгкое человеческое подобие.

— Ну и мерзость, я должен биться в истерике от горя, если только этим уродством и знаменита моя родина, — пробормотал я.

— Хто тут? — раздался за спиной потрескивающий от времени голос. От того, чтобы не подпрыгнуть от его внезапности, меня уберегло лишь осознание висящих в непосредственной близости на потолочной балке иных мерзостей.

— Я, — моё «я» получилось уж слишком тонким и длинным. Возможно, из-за того, что я был вынужден резко повернуться к проёму. По крайней мере от такого объяснения моя гордость не пострадает.

— Хто «Я»? Ась? Эта вы опять, пьяньчуги, лазиете тут по казённой собственности? Я щас тут вас всех замест травы на балках подвешу, — с этими словами старче — а человек явно был «старче» — вскинул руку и направил в мою сторону нечто длинное и продолговатое, но на всякий случай отступил на пару шагов назад.

Я сглотнул подступивший было к горлу комок. Старик держал палку на манер ружья.

— Я приехал сегодня на поезде к родне, — решив ему подыграть, я вскинул руки, при этом сумка съехала с предплечья к плечу.

— Ась? — палка в руке деда дрогнула, но вниз опуститься не решила. Может, он был из этих? Суеверным настолько, что смело полагал, будто это именно тот самый день в году, в который его клюка выстрелит. А может, просто начал выживать из ума.

— Приехал к родственникам, на поезде! — выпалил я на грани крика.

— Так шож ты сразу не сказал, выходи! Меня искал? Так я тут смотрю за пяронам, встречаю гастей. Вот и тебя встретил, вишь? — старче наконец опустил палку.

— Поражён вашим гостеприимством, — буркнул я и опустил руки.

— Шо говоришь? Багаж ё? Надаж сделать усё как нада. Давай сумку! Меня Иеримией звать. Но можешь просто Мий, — старик уже было потянулся к сумке, но я вовремя успел перебросить её на другое плечо.

— Нет багажа, только ручная кладь, — резко ответил я. Старик опустил руку. Возможно, он и не очень-то хотел возиться с чужими вещами.

Мий ещё несколько секунд постоял, недовольно посапывая. Затем развернулся и, махнув тощей рукой, пригласил следовать за ним, освободив проход. Приглушённый облаками свет показался мне слишком ярким после мрака хижины. Я с удовольствием вдохнул насыщенный ароматом хвои воздух.

— Ну пошли тогда, я тебя до посёлка быстро домчу на кобылке-то своей, — я вздрогнул от лошадиного фырканья. — Иль родичи твои в лесу живут? — глубоко утопленные в глазницах маленькие глазки блеснули на изрытом морщинами сероватом лице. Если лошадиное фырканье заставило меня лишь вздрогнуть от неожиданности, то этот взгляд приколотил звонко забившееся сердце к стенкам глотки.

Как только я сразу не заметил тощую гнедую клячу с выпирающими рёбрами. Кобыла пыталась дотянуться до жухлой придорожной травы, мешали удила. Видимо, старик не снимал их никогда. Лошадь выглядела, будто на скелет лошади натянули шкуру. Огромные чёрные глаза с тупым безразличием глядели прямо перед собой. Если бы не периодическое пофыркивание да взмахи хвоста, можно было подумать, что перед тобой стоит неудачная поделка таксидермиста. В архаичных краеведческих музеях таких лошадей запрягали в столь же архаичные козлы. Именно в такое средство передвижение и была запряжена лошадь, разве что вместо деревянных колёс на концах осей стояли современные автомобильные покрышки.

Старче выглядел под стать кляче: согбенный и с клюкой, одетый в мешковатую куртку и неопределённого цвета штаны, он бодро семенил к своей повозке.

Кляча шагала своим самым быстрым лошадиным шагом. Повозка, покачиваясь, медленно переваливалась с одной горки на другую.

Я сидел, свесив ноги с козел, наблюдая, как сумрак наступающего вечера поглощает видимое пространство. Как будто бы мир исчезал там, где его скрывала тьма у корней сосен. Как будто бы мир существовал лишь потому, что я видел его глазами и он обретал форму в моей голове. Забвение пожирало всё, не способное поддаться моим ограниченным органам чувств, сужало доступные границы видимой мной реальности.

— Мий, — окликнул я через плечо старика, правившего повозкой, — как называется посёлок?

— А? Да никак не называется, просто посёлок, да и усё. Эт у станции есть название. Северная. Во как. Раньше была вывеска у пярона, да старый, мать-перемать, выживший из ума Хилти содрал её по молодости и поставил замест калитки. Хорошая железяка была. И Хилти хорош был, руками железные трубы гнул, вот и отодрал жестянку. Ну и поколотили его потом знатно. Может, после этого дураком таким и стал.

Воистину великой способностью к выживанию обладали люди. Чудо, что некоторые из них вообще доживали до старости. Похоже, они так же сильно цепляются за жизнь, как ели своими корнями за любой пригодный кусок земли.

— Как звать-то тебя? И к кому приехал? — старик будто опомнился, в надтреснутом голосе явственно прозвучали подозрительные нотки.

— Билл, Билл Сильвер. Мне сказали, где-то в этих краях живут мои родичи. Место называется Жистал. Вы не слышали о таком? — бросив взгляд через плечо на правящего лошадью Мия, я заметил, как его и без того сгорбленная спина согнулась ещё сильнее. Старик съёжился, будто воздух вмиг превратился в многие мили воды над головой и колоссальное давление превратило его в дрожащий кусок желеобразной массы.

— Не слыхал о таком, парень. Может, старшой что подскажет, — после длинной паузы ответил он.

Я не стал переспрашивать, кто такой этот «старшой». Мий не стал объясняться, казалось, он утратил интерес к моей персоне.

Кляча покорно тянула свою лямку. Сосны назойливо скрипели и стонали, вместе с завываниями ветра синергируя в явственно печальный мотив. Сырой затхлый запах щекотал ноздри. В голове всплыли неожиданные воспоминания. Ещё в годы учёбы мы с приятелем на исходе семестра, поднабравшись, решили посетить старое городское кладбище на окраине города. Там уже давно никого не хоронили. Муниципалитет признал кладбище историческим и культурным достоянием. Шатаясь среди гранитных и мраморных надгробий с почти неразличимой гравировкой на металлических табличках, мы забрели в чей-то открытый фамильный склеп. Там пахло почти так же, как в этом лесу, разве что было больше пыли. Я нервно поёрзал на жёстких досках.

Монотонность окружающего пейзажа и постоянство звуков превращали время в густую и вязкую субстанцию. Мысли пугливо прятались от моего внимания, пока постепенно не прекратили попытки влезть в разум. Я ощущал себя насекомым, застывшим в янтаре времени, слившимся с окружающим меня лесом, и только мерное поскрипывание осей повозки намекало на некое течение в этой реке.

Наконец повозка застыла, но спустя миг снова возобновила движение. Я обернулся. Мы спускались в широкую лощину, окружённую зарослями папоротника, мелких кривых елей, а за ними и сосен. С одной стороны почти все их ветви отдавали болезненно-тёмной желтизной. На дне лощины примерно в квадратную милю шириной россыпью были раскиданы с пару десятков домиков и столько же более мелких построек. Меж ними были разбиты небольшие огороды, сеть узких тропинок причудливыми капиллярами соединяла постройки. Из некоторых дымоходов, каменных и из красного кирпича, вился сизый дымок. В надвигающихся сумерках видны были человеческие фигуры, копошившиеся то тут, то там. Корявые плетни создавали лишь видимость разделения построек. Через весь посёлок тянулась дорога, по которой мы ехали. С другой стороны она поднималась в гору и исчезала во мраке.

Посёлок, похоже, возник в одной большой яме, люди будто бы и не знали ни сильных дождей, затапливающих любую канаву, ни снежных зим, после которых талые воды создавали временные озёра, стоящие чуть ли не до конца лета. Они копошились в своих делах, как черви копошатся в разлагающемся трупе.

— Вот мы и на месте, парень, — подал голос Мий. — Аккурат посередине дом старшого, — я молчал, рассматривая окружающую местность.

По мере того как мы спускались, люди замечали нас, многие оставляли свою работу, подходили к дороге, останавливаясь у плетёных оград из еловых ветвей. Я крутил головой по сторонам, выхватывая взглядом лица людей. В низине темнота стала более ощутимой. Мне не удалось различить выражений их лиц. Мужчины и женщины — тяжёлый труд сгладил различия между ними, состарил их черты, вплёл седину в волосы. Одежда их сливалась цветом с серым деревом построек за ними.

Я ощущал себя участником гротескной пародии на парад, когда празднично наряжённые платформы едут через живой коридор, стенами которого служит ликующая толпа с флажками, ярко одетая, кричащая и смеющаяся. Только вот я не слышал человеческих голосов, полное молчание сопровождало скрип осей повозки, не слышно было даже лая собак или мычания коров, а кляча Мия, видимо, была единственной лошадью в посёлке, других я не заметил.

Повозка замерла у большого дома. Из трубы шёл дым, шифер на двускатной крыше ещё не оброс лишайником и мхом. Из окон лился приятный жёлтый свет, а брёвна не отдавали серостью. Похоже, что постройке было всего несколько лет. У передней стены, под окнами за аккуратным невысоким частоколом, разбили цветник, хотя учитывая близость осени, все растения высохли.

Мий спрыгнул, оставив поводья на козлах. Бодро засеменил, орудуя клюкой, к широкой деревянной двери. На миг дорогу и повозку осветил лившийся из-за двери свет, когда он зашёл внутрь.

Я спрыгнул на дорогу, почувствовав, как мои ботинки немного погрузились в грунт. Людей, сопровождавших взглядами наше движение, словно и не было.

Я услышал, как дверь открылась, и обернулся. На пороге, заслоняя собой проём, стоял объёмистый бородач. Из-за плеча его выглядывал Мий.

— Молодой человек, Билл, идёмте, прошу вас. Мий, старый болтун, совсем утомил вас дорогой, небось, — на широком лице сверкнули в улыбке зубы, он сделал шаг вперёд, скорее в вежливом жесте, нежели из-за нужды придерживая дверь.

Я неуверенно шагнул в указанном направлении.

— Да мне бы только узнать, сэр… — неуверенно произнёс я.

— Я протестую, вы проголодались и устали после такой долгой дороги. Таверны у нас нет, но моя дорогая жена готовит не хуже любого городского повара, хоть мы здесь по своей изолированности и лишены некоторых изысков.

Мий незаметно прошмыгнул мимо толстяка. Пробурчав нечто нечленораздельное, возможно, ругательство, он взял кобылу под уздцы и повёл дальше по дороге.

— Да вы не стесняйтесь. Мы люди простые. Зовут меня Свенлик, но можно звать и Старшой.

— Благодарен за гостеприимство, Свенлик, не думаю, что это будет уместно… — толстяк не стал ждать окончания моего протеста, бодро шагнув навстречу, он по-отечески обнял меня за плечо и повёл к освещённому дверному проёму.

Широкая гостиная, она же кухня и она же столовая, полнилась весьма аппетитными запахами. Посреди стояла печь, в глубине которой красным сияли угли, в открытом зёве виднелись горшки из обожжённой глины, в которых нечто булькало, приподнимая крышки. Рядом стоял деревянный стол, уставленный многочисленными яствами, хотя, как я отметил, ни птицы, ни другого мяса на столе не было. Меж брёвнами стен виднелся мох, которым протыкали щели. Вдоль стен тянулись стеллажи, уставленные различными коробками, горшками и склянками. К окну слева приделали стойку, служащую разделочным столом. Справа, у другого окна, на такой же стойке виднелись молоток, гвозди, напильники, несколько коротких обтёсанных дощечек и брусков.

Свенлик забрал у меня сумку и повесил её на вешалку у двери, также из дерева.

У стола суетилась его супруга, такая же округлая и с таким же добрым лицом. Она лишь улыбнулась, завидев меня, и продолжила свои малоосмысленные на первый взгляд действия.

— Холодно на улице, надо бы вам согреться. Да и каким бы я был хозяином, если бы не угостил вас, — с этими словами Свенлик схватил один из кувшинов со стеллажа и стал наливать во взятую со стола кружку янтарную жидкость.

— Мистер Свенлик, сэр…

— Просто Старшой, — перебил он меня.

— Старшой, я признателен вам за ваше гостеприимство, но Мий сказал, что вы мне поможете. Я ищу место, зовущееся «Жистал», — на одном дыхании выпалил я, боясь, что толстяк снова меня перебьёт.

Он помолчал некоторое время, глядя на меня, а затем сказал:

— Попробуйте, сам делал. Такого в городе нет, — он передал мне кружку, до краёв наполненную пахнущей мёдом и травами жидкостью.

— Разве что немного. Спасибо, — я выдохнул и сделал один большой глоток. Жидкость обожгла мне губы, но вдруг приятное тепло наполнило тело.

— Присаживайтесь. Стол накрыт, нужно есть, пока не остыло, — я согласно кивнул. Приятная тяжесть наполнила ноги. И я порадовался, что до стола было всего пара шагов.

Я ел и пил, Свенлик что-то говорил, но я никак не мог разобрать слова. Его жена бегала вокруг, меняла одну миску на другую. Свенлик всё наполнял и наполнял мою кружку из, казалось, никогда не пустеющего кувшина. Почему же он никогда не пустел, а еда почему-то всё никак не могла меня насытить, как и слова Свенлика, не дающие ответов на вопросы? Всё сложнее и сложнее становилось концентрироваться на словах хозяина, они вились вокруг меня сонными мухами, однако стремительно улетали при малейшей попытке словить хоть одну.

Я открыл глаза и тут же их закрыл, прячась от безжалостного солнца. А от его света глухой пульсацией в висках застучала боль. Я выждал тридцать ударов сердца, а затем снова попытался открыть глаза, но теперь медленно и осторожно. Свет бил прямо из окна в бревенчатой стене, в воздухе кружились пылинки. Я повернул голову и уставился в дощатый потолок, меж щелей виднелись соломинки. Под головой при этом зашуршала грубая ткань наволочки. Понадобилось несколько минут, чтобы понять, кто я и где нахожусь.

Небольшая комната с одним окном и грубой деревянной тумбочкой у кровати, на которой лежало чистое белое полотенце, кувшин с водой и большая миска. Там же стояло мутноватое зеркальце.

Ещё пару минут понадобилось, чтобы привыкнуть к вновь застучавшей в висках боли, когда я сел, спустив босые ноги на пол. Похоже, я спал в одежде, но без ботинок, их нигде не было видно.

В горле застрял горьковатый комок, язык ощущался как кусок наждачки. Я провёл им по потрескавшимся губам. С неким раздражением снял с уголка губ небольшое пёрышко. Поднёс его к глазам. Чёрное, отливающее синевой, я отбросил его в сторону.

Прохладная вода на лице немного прояснила восприятие. Посмотрев в зеркало, я заметил небольшую царапину над левой бровью.

Я не напивался так очень давно. Гостеприимство Свенлика не знало границ. Судя по всему, вчера оно заполнило мой желудок самодельным алкоголем, который постепенно смешивался с кровью, бегущей по моим венам, пока чаша не переполнилась, пока не смыла изрядный кусок моих воспоминаний — как будто лист с записями вырвали, не оставив и следа.

Я прошлёпал босыми ногами по тёсаным доскам пола к двери, несмело толкнул её. Зловеще заскрипев, дверь стукнулась ручкой о стену и замерла. Я обнаружил себя на выходе из комнаты с правой стороны от очага. Сделал ещё пару шагов. В воздухе слегка пахло дымом. Пустой стол, те же стеллажи с припасами и нелепыми болванчиками. Золотистый свет лился в окна. Я прошёл к входной двери, толкнул её. Солнце ворвалось в помещение, ослепило меня. Понадобилось с пару десятков секунд, чтобы привыкнуть к нему и унять вновь запульсировавшую в висках боль.

Я вдохнул полной грудью сырой воздух, отдававший прохладой. Окинул взглядом окружающее пространство. День вдохнул жизнь в посёлок, придал краскам глубину и объём. Серые лачуги не казались теперь мне мрачными, копающиеся в земле кое-где вдалеке люди стали всего лишь людьми, привычными к ручному труду. Я заметил тропинку справа, протоптанную в траве у самого дома, за высохшим цветником. Она тянулась до самого угла и там заворачивала за него.

Что же, если гостеприимного хозяина или хозяйку и можно где-то найти в это время дня, так это копающимися в огороде, — подумал я и сделал шаг с возвышенности, служившей крыльцом дома.

От земли тянуло холодом, я ощущал каждый камушек и веточку босыми ступнями, пучки травы бугрились под ногами. Завернув за угол, я обнаружил, что плетень огораживает весь дом. Трава стала гуще. Ни огорода, ни вспаханной земли, ничего, только трава. Чем дальше я шёл, тем сильнее веяло холодом от земли. Я остановился и посмотрел вниз. Пальцы ног медленно скрывались в проступавшей из грунта мутной холодной воде. Меня передёрнуло, то ли от неприятных ощущений, то ли от отвращения.

Всё пространство за домом являло собой ровный квадрат покрытой густой зелёной растительностью почвы, огороженный плетнём из сосновых веток. Посреди этой лужайки высился холм, поросший сизым мхом. Прямо напротив дома в этот холм встроили дверь. Не то чтобы дверь, скорее люк примерно три на полтора фута. Так, наверно, и выглядят погреба, — решил я.

Внутри меня назойливо заскреблась тревога. Я отчётливо понимал, что бояться мне нечего, это логично, всего лишь погреб за домом. Но я ощущал, как за личиной тревоги скрывается страх, ужас, вовсе не принадлежавший мне, столь неуместный в этот солнечный, пронизанный свежестью и сотней кружащих голову ароматов день. То же самое чувствует путник, идущий по цветущему лугу и вдруг наткнувшийся на распухший от жары и копошащихся в нём личинок труп лошади. Однако было что-то ещё: гнев, нет, ярость, подступающая низким звериным рыком к горлу.

Как тесно в наши воспоминания вплетены эмоции, и именно эмоции управляют нашими воспоминаниями, выстраивают их в последовательность под веянием момента. Они хватают нас грубыми сильными пальцами, погружают голову в ледяную воду омутов, где на смутных тенях начинают нарастать сухожилия, мышцы и кожа. И вот мы уже… нет, не смеёмся, а в глупости своей гогочем в старом фамильном склепе, держа в руке бутылку вина. Смех прекращается, отступает, подобно приливной волне, когда бывший приятель и сокурсник роняет на каменный пол урну с прахом. И вот, сменяя непосредственность глуповатой пьяной весёлости, тебя с головой накрывает волна ярости. В рваной трещине губ обнажаются влажно поблёскивающие зубы….

— Пошли завтракать парень, а то ноги застудишь, — раздался у самого уха голос Свенлика.

Я вздрогнул. Подпрыгнуть на месте от внезапности этого предложения мне не позволили мои собственные ноги, уже по щиколотку погрузившееся в грунт. Я даже не заметил этого, поглощённый созерцанием неуместного посреди этого болота погреба.

— А где…? — обернувшись, я обратил внимание, что ноги Свенлика обуты в резиновые сапоги до колена.

— Так у двери ты их оставил, парень, — на широком лоснящемся лице толстяка появилась беззлобная ухмылка, когда он перехватил мой взгляд.

С приходом Свенлика тревожные ощущения схлынули. Погреб снова стал всего лишь кочкой посреди заболоченного двора. Я прочавкал вслед за ним по траве.

— Почему здесь так много воды?

— Эта земля сочится влагой время от времени, — пояснил Свенлик. — Не везде, только на моём заднем дворе, — он хмыкнул. — Может, поэтому мне пришлось взять ответственность за всех этих людей, копаться в земле я при всём бы желании не смог. Любая яма тут же заполняется водой. Может, ключи бьют, а может, я построил дом в самой низине, — я решил не указывать на тот факт, что весь их посёлок находится в одной большой яме.

— Почва, должно быть, здесь плодородная, — не то чтобы я разбирался в земледелии, однако было очевидно, что дождём сюда смывает много лесного мусора, а разлагающиеся растения — отличное удобрение.

— Это да, мы собираем по два урожая за сезон, — Свенлик удовлетворённо хрюкнул, до боли напомнив жирного борова, забравшегося в хозяйский погреб.

Он открыл дверь, пропуская меня вперёд. Ботинки действительно стояли у входа. Всю чёрную лакированную поверхность покрывала бурая грязь, смешанная с пожелтевшими и всё ещё зелёными иголками. Я точно не помню, чтобы видел их, когда выходил, и уже тем более я не помню, чтобы угодил в местную грязь, по крайней мере не настолько сильно. Видимо, дорога меня действительно очень сильно утомила.

— Давай налетай, а я скоро вернусь, — Свенлик хлопнул меня по спине, отчего я охнул. — Потом покажу тебе, как мы живём, — я не успел развернуться и возразить, дверь уже захлопнулась.

Я остался наедине с кувшином молока, хлебом и большим ломтём сыра. Я запихал в себя сколько смог, запив всё молоком, собираясь как можно скорее найти Свенлика, расспросить его о Жистале и наконец покинуть этот посёлок. Толстый хозяин с женой, несмотря на всё их гостеприимство, заставлял меня нервничать, а память о немом коридоре из серых лиц, увиденных вчера вечером, отдавалась холодком в позвоночнике.

У двери снаружи дома стояла кадка с дождевой водой. Я сполоснул в ней ноги и натянул грязные ботинки. Грязь толстыми ломтями отваливалась с лакированной поверхности, оставляя мутноватые пятна.

Посёлок, освещённый солнцем, вызывал ощущение заброшенности, как будто я попал в дом, надолго оставленный его обитателями. Как в давно пустующем доме давно пахло затхлостью и пылью, а воздух был пронизан звенящей давящей тишиной, так в посёлке отсутствовали привычные сельские звуки, такие как мычание коров или блеяние овец, лай собаки, потревоженной детьми, окрики взрослых, переговаривающихся через вспаханное поле. Лишь кузнечики стрекотали в высохшем цветнике, не слышно было даже ветра. Хотя вдалеке я заметил, как качаются верхушки сосен.

— Быстро ты управился, парень, — из-за угла дома, широко улыбаясь, показался Свенлик.

— Сэр…

— Ну я же просил, парень, просто Старшой.

— Старшой, расскажите мне о Жистале, как туда попасть? — хоть его выражение лица и не изменилось, я отметил некую тень, промелькнувшую в маленьких, глубоко посаженных глазках на пухлом лице.

— Идём, как и обещал, я покажу тебе наш скромный посёлок, — Свенлик словно бы не услышал моего вопроса. Возможно, другие обитатели посёлка не будут столь избирательны в своём восприятии.

Он повёл меня через дорогу к тропке меж двух плетней, разделяющих разные участки и разные дома. Почва под ногами уже не хлюпала, была вполне твёрдой, даже маленькие облачка пыли поднимались вслед за моими шагами. За плетнями старательно разбили аккуратные прямоугольники грядок с различными культурами. Небольшие дворики вокруг серых лачуг вмещали в себя с пару десятков таких грядок. По крайней мере жители посёлка не представляли собой коммуну в полном смысле этого слова, ведь будь это так, каждый бы занимался чем-то одним: кто-то картофелем, кто-то фасолью, а кто-то капустой. Индивидуализм прослеживался и в расположении строений на участках, даже плетни от двора к двору различались по своей структуре. А Свенлик, видимо, был кем-то вроде мэра.

— Это дом Коузельсов, они тут сколько я себя помню. Одно из самых старых семейств. С них-то, почитай, и начинался наш посёлок, — указал Свенлик на одно из строений. Пожилая пара, согнувшаяся над грядкой с капустой, выпрямилась. Мутные глаза уставились на меня. Я помахал им рукой. Мистер и миссис Коузельс никак не отреагировали на моё приветствие, лишь глаза смотрели вслед.

«Как будто одна из тех картин, где лица, изображённые на портрете, следят за тобой», — подумалось мне.

— А этот дом с лет тридцать назад поставили Мурверсы, когда их прошлый дом, стоявший у края леса, накрыл оползень. Весь посёлок помогал строиться, — Свенлик гордо кивнул, обернувшись, как бы подтверждая свои слова и коллективную ответственность вверенных ему людей. Хорошо, что Мурверсов не было в поле видимости, мне бы не хотелось снова лицезреть жуткие портреты, глядящие вслед.

Мы сделали Г-образный крюк по тропинке. Солнце, сначала показавшееся приятно согревающим, начинало жарить. Я почувствовал, как по виску стекла капелька пота.

— О, а вот это дом Ворнов, — в плетне с правой стороны виднелась прореха, ещё более тонкая тропинка отделялась от той, по которой мы шли. Пролегая меж двух треугольников, засаженных фасолью, она упиралась в крыльцо под скособоченным навесом с рваной дырой в шиферной крыше этого самого навеса. И если навес заваливался в одну сторону, то хижина заваливалась в другую. Как будто они пытались уравновесить друг друга.

Внезапно дверь распахнулась, ударившись о перила, и на крыльцо, цепляясь скрюченными артритом пальцами, прошаркала горбатая старуха. Пара седых прядей, выбиваясь из-под серого платка, упала на землистое лицо, такое сморщенное, что создавалось впечатление, будто бы комку тряпья придали форму человеческого лица. Над крючковатым носом находились два чёрных близко посаженных глаза.

— Ты, ето был ты! Во всём виноват ты! — голос старухи треском сухих сучьев разорвал жаркое марево воздуха. — Убирайся, негодный щенок! — старуха шагнула вперёд и чуть не упала, схватившись за опорный брус навеса. Следом за ней показалась толстая жена Свенлика, заслонила собой старуху, обняла её и повела обратно в дом. Я слышал, как старуха прокаркала что-то ещё, но слова не удалось разобрать.

— Её муж умер недавно, — рука Свенлика легла мне на плечо. — Ужасная трагедия. Семьдесят лет почти вместе. Никому не пожелаешь такого.

— Почему она обвинила меня в его смерти? — я посмотрел толстяку в лицо, выражающее крайнюю степень сопереживания.

— Бывает, люди сходят с ума от горя. Моя жена старается присматривать за ней, добрая душа, помогает, чем может. Но некоторые вещи не исправить никакой добротой, — он покачал головой

Я перевёл взгляд на уже закрытую дверь дома Ворнов.

— Такие, как смерть? — я почти прошептал вопрос. Но Свенлик всё же услышал его, чуть сдавив пухлыми пальцами моё плечо.

— Идём, парень.

Мы шли через лабиринт тропинок, пересекая узкие развилки, образующие своеобразные перекрёстки. Иногда поворачивали, один раз перейдя центральную улицу уже ближе к холму, с вершины которого доносился едва слышный многоголосый стон сосен. Кое-где на участках стояла высохшая кукуруза, там, где её высадили очень близко к плетню, сухие листья зашелестели, потревоженные движением воздуха вслед за нами.

Свенлик беспрестанно, с назойливым энтузиазмом молодого экскурсовода рассказывал о серых лачугах, которые мы проходили, о семействах, что там жили и трудились. Похоже, он знал историю всех и каждого и наконец рад был поделиться с кем-то грузом скопившихся знаний.

К тому моменту, как мы обошли весь посёлок и вернулись к дому Свенлика, солнце превратило душный недвижимый воздух в липкое покрывало. Мне казалось — стоит протянуть руку и сжать пальцы в кулак, а затем потянуть и это покрывало поддастся, а если потянуть ещё сильнее, оно спадёт и свежий ветерок наконец остудит пылающую кожу на лице. Я рефлекторно сжал пальцы. Нет, ничего. В голове угнездилась тупая ноющая боль.

Я шагнул в тёмный дверной проём дома Свенлика. Холод приятно коснулся кожи. Я постоял несколько секунд, наслаждаясь ощущениями.

— Ну что, парень, перекусить не хочешь, а? — голос толстяка, неприятно громкий, резанул слух и отдался новой пульсацией боли в голове.

Глаза немного привыкли к мраку, царившему в доме. Я заметил, что продуктов на столе прибавилось. Словно бы они сами по себе появлялись. Тяжело, наверно, было его жене поспевать везде и всюду.

— Спасибо, мис… Старшой, но я, пожалуй, пойду прилягу. Свежий воздух и прогулка навевают усталость, — я вытер рукавом пот со лба.

— Да, воздух здесь хороший, — Свенлик не заметил или не посчитал нужным замечать иронию в моём голосе. Он уже схватил кувшин, по-видимому, с молоком и хорошенько к нему приложился.

Я прошаркал потяжелевшими ногами мимо него в комнату, где обнаружил себя утром.

Сил хватило, только чтобы стянуть с себя ботинки и куртку. Бросив их у кровати, я тяжело рухнул на заскрипевший матрас. Постельное бельё за моё отсутствие успели сменить и укрыть его ажурным разноцветным покрывалом. Сумка с вещами стояла рядом с кроватью.

Я повернул голову в сторону двери, закряхтел, поднимаясь, и захлопнул её, заперев на защёлку.

Снова вернулся на кровать и закрыл глаза.

Белые круги, красные круги, синие круги — они всплывали и сменяли друг друга за закрытыми веками. Всего лишь призраки, запечатлённые мозгом на сетчатке. И они со временем утонули во тьме забытья, словно следы, оставленные на песке.

В пустоте безвременья родился свет маленькой белой искрой. Он вспыхнул и погас. За ним пришли другие вспышки, всё новые и новые искры разгоняли тьму. Я осознал себя смотрящим на ночное небо. И неисчислимое море звёзд далёким светом притягивало мой взор. Их было больше, куда больше, чем я когда-либо видел. В нос ударила сразу сотня знакомых и незнакомых запахов, отчётливо царил резкий запах хвои, снизу тянуло прелым сладковатым запахом прогнивших иголок, веток, укрытых слоем сырого мягкого мха. Как приятно он обнимал босые ноги, словно толстый ворс ковра. И звуки: да, лес говорил со мной каждой хрустнувшей веткой, каждой каплей, упавшей с нижней стороны листа папоротника, каждой упавшей на землю иголкой.

На самой грани слуха я различил вой, наполненный, казалось, тоской всего мира. Я резко развернулся и зашагал в его сторону. Нет, побежал, перепрыгивая поваленные стволы, огибая глубокие овраги. Я бежал и бежал, ветер свистел в ушах, каждый ствол ели, каждый куст и ветка, мох на кочке до боли чётко просматривались в звёздном свете. Я резко остановился, замер, прислушиваясь, грудь вздымалась и опускалась, дыхание маленькими белёсыми облачками вырывалось из раздувавшихся ноздрей.

Вой раздался отчётливее и ближе. Я радовался обретённому ощущению мира, я слышал его, я чуял его, я видел. Но ещё и горе тугим комком свернулось в животе, такая утрата слышалась в далёком вое. От обилия чувств и ощущений в горле нечто родилось и исторглось ночным воем, но уже моим. И я побежал.

Воздух стал гуще, тяжелее. Я быстро глянул вверх, стараясь не сбиваться с бега. Тучи заслонили звёзды. Глухо заворочался далёкий гром. Молния сверкнула, пока что далеко, но оставила отпечаток, наложенный на путь впереди. Я бежал, а гром становился всё оглушительнее, всё ближе, молнии разрывали небо. И вдруг полила вода, целые тонны воды с неба единым потоком. Словно сломались стены и плотину вдруг прорвало. Всё затопил несмолкающий гром, его эхо и шум дождя.

В нос ударил запах дыма, я едва успел остановиться у обрыва, с которого, неся грязь, мелкие ветки, опавшие иголки, текла вода, подтачивая торчащие корни сосен, в тщетных попытках стараясь забрать с собой целые пласты почвы. Я тяжело дышал, обозревая открывшееся пространство. Молния сверкнула прямо передо мной, со звуком, заставившим заныть зубы. В этот краткий миг я с необычайной чёткостью рассмотрел расположившийся внизу посёлок.

Тревога сковала моё тело, я не мог пошевелиться, даже дыхание давалось с трудом. Сделав глубокий вдох, ощущая, как по лицу течёт вода, я попытался закричать и… внезапно открыл глаза.

Лёжа в кровати, я смотрел на потолок. Похоже, настала ночь. На потолке плясали тени, отбрасываемые перекрестьем реек на стекле окна. Каждый всполох менял их положение. Стекло время от времени лязгало от самых сильных раскатов грома. Дождь барабанил по шиферной крыше.

Образы сна, слишком реалистичные, слишком живые и достоверные, какие бывают лишь у сумасшедших или у тех, кто вскакивает посреди ночи с кровати в безмолвном крике от невыразимого ужаса ночных грёз. Они лезли в голову, старались укорениться своей незыблемостью в памяти.

Подушку пропитала влага, хлопчатобумажная майка тоже влажно липла к телу. По коже с холодком озноба пробегали мурашки. Но я чувствовал себя лучше, голова не болела, кожа больше не горела. Я стянул с себя мокрую одежду, развесив её в ногах на спинке кровати.

Завтра же узнаю, где здесь можно принять душ, — решил я. — Да даже купание в реке помогло бы смыть следы пота и пыли.

Я даже на миг задумался, а не выйти ли под ливень и не постоять под ним. И тут же вспомнил, как местные пялились на меня. Думаю, картина гостя, разгуливающего голышом ночью под дождём, окончательно убедит их в необходимости взяться за топоры и вилы. Скорее всего, та сумасшедшая древняя карга первой схватится за трость.

Переодевшись в сухое и чистое, я улёгся в кровать, размышляя о том, как бы завтра наконец заставить Свенлика рассказать мне всё, что я хочу знать.

Видимо, вскоре я задремал, поскольку разбудил меня стук в дверь, а в окно лился свет, рассеянный то ли ранним утром, то ли тучами.

— Да-да, уже иду, — подал голос я и закашлялся. Горло саднило, кожу на лице стянуло, мышцы на ногах ныли так, словно я пробежал несколько сотен миль.

— Боже, — простонал я. — Это место меня убивает. Лучше бы остался дома и шатался вечерами по тавернам. К чёрту деревенщин с их клятым лесом и моими родственниками, о которых почему-то никто мне не хочет говорить.

Я прошёл в основную комнату, там, в паре шагов от входной двери, стояла жена Свенлика и улыбалась.

— Доброе утро, мадам, — обратился я к ней. Нечто в улыбке пухлой женщины меня нервировало, некая натянутость, маленькие глазки бегали по комнате, стараясь уйти от прямого контакта с моим взглядом.

— Я накрыла на стол, кушайте, молодой человек. Муж скоро придёт. Он отлучился, — женщина сделала паузу, — по делам, — голос хозяйки оказался высокий и дребезжащий. Как будто где-то в этой туше сидела маленькая девочка и вещала из глубины колодца. Говоря это, она медленно пятилась к двери, переставляя одетые в резиновые сапоги ноги.

— А вы случайно не знаете… — не успел я договорить, как дверь за ней захлопнулась.

Завтрак остался в точности таким же, как и вчера: молоко, хлеб, сыр. Я отломил край хлеба и принялся медленно его пережёвывать, опёршись спиной о стол. Мысли хаотично ворочались в голове, нехотя соединялись одна с другой, выстраиваясь в хилые цепочки размышлений. Слишком подозрительно выглядело гостеприимство Свенлика, особенно человеку, привыкшему к жизни в месте, где обычно разговоры ведутся в агрессивной манере. Дело было даже не в этом, меня раздражало настойчивое избегание Свенликом разговора о Жистале.

Возможно, стоило посмотреть боковым зрением? То есть пройти дальше по дороге и посмотреть, на что я мог бы там наткнуться. Прогулка на свежем воздухе, что может быть лучше?

Я вышел навстречу утру. Оно встретило меня туманом, густо укрывавшим всё вокруг молочно-белым цветом. Я заворожённо двинулся вперёд по дороге, ботинки временами глубоко погружались в размякший грунт, раздавалось всасывающее чавканье, когда я переставлял ноги.

Из тумана массивными силуэтами выступали дома, но не целиком, рваными кусками. Я довольно быстро промок, поскольку крупная водяная взвесь пропитала и куртку, и хлопчатобумажную майку. Хорошо хоть ветра не было, иначе я бы давно продрог.

Однажды в таверне я услышал, чтореальность существует лишь в наших головах; собеседник изрядно набрался, кажется, он работал профессором в местном университете. Он говорил, как мы создаём у себя в голове мир и людей вокруг на основе информации, полученной от органов чувств, и реальность каждого может разниться от человека к человеку. Да и можно ли быть уверенным, что он сам существует? В смысле как человек, с которым я в данный момент говорю.

Нет, похоже он не был профессором, пьянчужка, который хотел набраться за мой счёт. Пару рюмок я ему оплатил из чистого интереса.

Однако сейчас, на этой самой дороге, я склонен был ему поверить. Вот она, реальность: она появляется там, где я смотрю на неё, когда приближаюсь, и исчезает, когда я прохожу мимо, когда мой взгляд создаёт очередной корявый плетень и кусок покосившейся лачуги с поросшей бурыми пятнами мха крышей.

Наконец дорога пошла в гору, дома закончились. Посреди дороги я явственно видел промытый след от потока, стекавшего сверху. Внизу должна была образоваться лужа, но жадная почва поглотила всю влагу, отдавая лишь малую её часть в виде тумана.

Склон закончился, в лицо мне подул лёгкий ветерок, пробежав своими холодными пальцами по мокрой одежде.

Я обернулся. Низина, где стоял посёлок, являла собой одно сплошное белое озеро, от края до края клубился туман, скрывая дома и добрый кусок пространства над ними. Торчали щупальцами корни сосен, некоторые деревья опасно накренились вниз, их ветви уставшими прядями свесились над обрывом. Ещё пара таких ливней, и они упадут вниз, сорвутся, если не успеют вцепиться корнями в неверную почву.

Наверху тумана не было. Под хмурым небом, игриво задевая верхушки сосен и тоскливо подвывая, носился ветер. Дорогой мало пользовались, низкорослые папоротники вплотную подобрались к застарелым колеям. Меж них торчали пучки высокой травы, насыщенно-зелёной, тёмной, почти что цвета мха, устилавшего землю за зарослями папоротника.

Двигаясь по дороге, я с удовольствием вдыхал сырой свежий воздух. Дождь прибил, а может, и очистил лес — хотя бы на время — от запаха разлагающейся растительности.

— Не так уж плохо, когда тебе не пытаются описать всё, что ты и так отлично видишь, — я хмыкнул, вспомнив вчерашнюю экскурсию, проведённую импровизированным мэром.

Внезапно моё внимание привлекла прореха в сплошных зарослях папоротника слева от дороги. Тропинка неразличимо извивалась меж зарослей, уходила к деревьям выше по склону и скрывалась за ним. Я свернул с дороги и двинулся по ней, раздвигая влажные жёсткие листья.

Мягкий мох скрадывал звук шагов, я ощущал, как ломаются прогнившие ветки под ним. Лес словно бы не хотел, чтобы посторонние звуки вторгались в монолог скрипящих сосен.

Одолев пару подъёмов, я увидел ровную площадку в круге деревьев. С правого края возвышался в человеческий рост разрушенный остов некоего строения, похожего на каменную стену. Чуть меньший круг образовывали шесть менгиров, густо поросших мхом. В этом малом кругу, примерно шесть футов в диаметре, почву очистили от какой-либо растительности, и в середине на тёмно-коричневой земле виднелось чёрное пятно пепелища.

Подойдя ближе, я отметил черты, что угадывались под слоем мха на одном из менгиров. Я взял с земли высохшую ветку, обломал лишние сучья и принялся отковыривать наросшие пласты растительности с камня.

Время немилосердно исказило изображённую фигуру, но если приложить усилия, то можно было различить узкие прорези глаз, капюшон, раздутый в угрожающем жесте, два загнутых клыка, обломанных на концах, и язык, извивающийся и раздвоенный. Я отступил на шаг. Под ногой что-то звонко хрустнуло. Я опустил голову и всмотрелся во влажный пепел. Ночной дождь очистил обломанные белёсые края, зазубренности и округлости. То были кости, мелкие кости, похожие на птичьи. Я поворошил пепел веткой. На меня уставился маленький череп, то ли кошки, то ли небольшой собаки.

По позвоночнику пробежал холодок. Не похоже, что здесь устраивали пикник. Скорее некий культ сжигал мелкую живность на огне. Может быть, несчастные зверушки уже мёртвые попадали на костёр? Может, здесь просто утилизировали останки домашней живности, негодной к употреблению?

Последняя версия мне нравилась больше всего. Стоило придерживаться её хотя бы ради сохранения душевного спокойствия, ну и дабы не смотреть волком на местных. Волком? Похоже, их они истребили сожжением, как и всю местную живность. Ведь я не видел ни птиц, ни зверей. Но как едва ли сотня земледельцев способна уничтожить целую экосистему?

Слишком много вопросов, пора заканчивать свой отпуск. Родичи прекрасно жили и без меня, может, они ещё более сумасшедшие, чем эти, живущие у железной дороги.

Я ощутил, что упёрся в что-то холодное и влажное, каменную стену у края круга из деревьев. Пальцы судорожно сжались на крошащемся склизком граните. Мои веки сомкнулись.

Холод камня и тишина древнего могильника, камень гробницы холодный и сухой. Бутылка падает из рук моего приятеля и разбивается. Тишина звенит, и в тишине рождается звук, он исходит из самой сути меня, обжигая лёгкие и клокоча в горле.

Я открываю глаза. Но ужас, застывший в глазах приятеля, в каменном склепе, такой суеверный и первобытный, я чувствую его, и мне становится радостно, а оттого я сам впадаю в панику.

Нужно бежать, бежать в привычный город, скрыться в многотысячной толпе, забыть про это сумасшедшее место. Но реальность стёрта извечным страхом. Тем, который заставляет блуждать фигурально — или совершенно реально — в лесу. И способность мыслить здраво и трезво даётся лишь в самом конце, когда выбора не остаётся.

Я обнаружил себя стоящим у спуска в низину, где внизу простёрлась деревня. Серые домишки, раскиданные вокруг центральной улицы. В завывании ветра вверху слышится насмешка. Сумерки грозят надвигающейся ночью.

Ни одного сверкающего тёплым светом окна, обещающего защиту и безопасность; ни одного столбика сизого дыма над двускатными крышами. Я медленно спускаюсь в картину, нарисованную мрачным художником-реалистом. Никто не смотрит мне вслед чёрными ввалившимися глазами, когда я прохожу по главной улице к дому Свенлика. Я бы обошёл посёлок, не стал бы даже смотреть в сторону этой выгребной ямы, если бы не наличка, оставленная в сумке.

Что-то заставило меня свернуть у входной двери, обойти дом, пройти через заболоченную лужайку, которую представлял собой задний двор. Мои ботинки оставляли чёткие следы в траве, заполнявшиеся мутной водой. Я приблизился к грубо сбитой двери погреба. Меня тянуло туда, куда бы это «туда» ни вело. Я не мог сопротивляться так пугавшему меня желанию. Протянув руку к железной скобе, заменявшей ручку, я услышал, как гулко бьётся сердце, стуча барабанами в висках. Нервы тугими струнами натянулись и лопались по мере того, как дверь медленно открылась. Будто нити паутины, потревоженные неосторожным движением руки.

Каменные ступени вели во тьму внизу. Я видел лишь пару ступеней, а дальше их отрезала стена пустоты. Мне пришлось согнуться в низком проёме, когда я сделал шаг вперёд. Пальцы нашарили холодный камень, весь в крупных каплях воды. Шаг, ещё шаг, и тьма поглотила меня. Я растопырил руки, цепляясь за стены, стараясь не оступиться на мокрых ступенях. Правая нога погрузилась в холодную воду по щиколотку. Пальцы сжали сырой затхлый воздух. От удушливой вони застарелой канализации перехватило дыхание. Я слышал, как течёт и капает вода. В нескольких футах впереди из небольшого проёма в потолке падал свет умирающего вечера.

— Ближе… Подойди ближе, — голос прозвучал на грани шёпота. Он походил на звук, с каким камень разбивается о камень. За ним последовал булькающий кашель.

Я застыл на месте, не в силах ни двинуться, ни вздохнуть. Холод и нестерпимый жар вместе с волной страха прокатились по телу.

— Тебе не следует бояться меня, щенок. Подойди, дай мне посмотреть на тебя, — нечто внутри меня невольно сжалось, надломилось. Несмотря на весь ужас, объявший и сковавший меня, я не смог вынести нечеловеческой боли и одиночества, пропитавших рокочущий голос собеседника.

Я сделал шаг вперёд. Глаза понемногу стали привыкать к темноте. Окно находилось над самой стеной напротив меня. Ничтожный свет падал на прикованное к стене цепями за предплечья существо. Я сделал ещё шаг вперёд. И смог рассмотреть его.

Всё его тело покрывала чёрная шерсть. Когда-то, вероятно, оно было очень сильным, это угадывалось по широким костям, обтянутым кожей. Но теперь заключение истощило его. Суставы выпирали везде, где только можно. Отросшие жёлтые длинные когти на пальцах завораживали и отторгали одновременно. Кожу усеивали многочисленные гноящиеся язвы. Звуки, принятые мной за шипящее движение воды, оказались его дыханием, медленным и неровным. Оно сидело на полу в зловонной воде. Меня передёрнуло от отвращения, когда я представил, во что превратилась нижняя часть его тела за долгое время заключения. Опущенная голова, нет, скорее, звериная морда с чуть более короткой пастью, чем у волка. Теперь понятно, почему у него был такой голос. Звериные черты искажали звуки человеческих слов.

Оно захрипело и забулькало. Грудь заходила ходуном. Я подумал, что ещё немного, и выпирающие рёбра треснут, грудная клетка лопнет и жизнь его покинет. Но оно затихло и расслабилось.

— Кровь, бегущая в моих жилах, — та же самая кровь, что есть и в тебе. Она помнит ритуал — договор, заключённый меж нашими предками и существом, обитавшим на этой земле, — его голова поднялась, жёлтые глаза, подёрнутые белой пеленой, уставились прямо меня.

— Как бы ты ни старался, никакие барьеры цивилизованности, ни страх, ни отрицание не смогут отнять у тебя того, кем ты являешься, — из пасти раздались сдавленные хрипы, тело существа задёргалось, я понял, что оно смеётся. — Ты ведь уже делал это прежде? — снова сдавленный хрип. — Я слышу, как забилось твоё сердце, тебе понравилось?

— Нет, — я попятился, всколыхнув зловонную воду. — Это была случайность… я не… хотел, — но я помнил тот звук, с которым сломался череп о пыльный каменный пол фамильного склепа, будто сухая ветка треснула. Снова и снова я впечатывал голову приятеля в холодный камень, пока она не превратилась в тёмное пятно, ярко белели осколки кости. С каким сладострастным удовольствием я вдыхал отдающий железом свежий запах крови. Затем я вспомнил, как выбрался оттуда, пошатываясь. Мои руки и ноги, тело наполнились силой, я дрожал от возбуждения. Я смог разрушить опорные стены, соорудив курган из обломков гранита для своего приятеля.

— Кто ты? — мой голос обрёл твёрдость.

— Я — пепел, на котором взойдёт первый росток. Я — возмездие для предателей нашего господина. Освободи меня, и ты спасёшь себя, — его голос рокотом далёкого грома прокатился по сырому погребу, казалось, сами стены дрогнули.

— Где мне найти ключ от цепей? Не думаю, что Свенлик позволит…

— Забудь о трусливом борове. В твоих руках достаточно силы… — он закашлялся, в груди у него забулькало, и он сплюнул тёмным сгустком в сторону.

Возможно, крепления прогнили от сырости или камень, неумолимо подтачиваемый водой, стал хрупким и стоит только немного потянуть, и цепь поддастся.

Я осторожно приблизился к одной из цепей, удерживавших руку существа. Вонь разложения стала нестерпимой. Там, где метал касался кожи, кожа была содрана, в одном месте виднелась белёсая кость. Существо обладало невероятной живучестью, я содрогнулся, представив, какие мучения, должно быть, оно переживает.

Я взялся за конец штыря, вбитого в стену, потянул. Ничего не произошло. Упёршись ногой в стену, я потянул сильнее. Железо даже не шелохнулось.

— Вспомни, — прохрипел он, — Вспомни миг свободы. Давай же, щенок, не заставляй меня самого рвать эти цепи.

Да, я помнил полноту ощущений, подаренную мне вчерашним сном. Я помнил завершённость, целостность мира, в который попал.

Лязгнуло железо, осколки камня брызнули во все стороны. Я непонимающе смотрел на железный штырь длинной в два фута в своих руках.

— Не стой столбом, здесь ещё один, — клокочущий смех слышался в его словах.

За вторым штырём в воду с шумом обрушился небольшой фрагмент стены.

Руки существа безвольно опали вдоль туловища. Кисти погрузились в воду. Оно не шевелилось. Голова снова опустилась.

— Эй… — окликнул я его. Паника подступила к горлу. А что, если Свенлик или кто-либо из местных услышал шум? Что, если они уже спешат сюда? Что они сделают со мной, если узнают о содеянном? Я заозирался, словно пытаясь найти спасение в одном из тёмных углов погреба.

Я присел над телом у стены. Пальцы тронули влажную шерсть на плече.

Внезапно из воды поднялась его рука. Я вскрикнул от неожиданности, когда когти, легко пройдя сквозь ткань куртки, впились в кожу на предплечье.

— Договор больше не может продлевать мою жизнь, — его морда оказалась прямо напротив моего лица. Гнилостное дыхание с шипением вырывалось через обломанные зубы. — Не дай им убить себя, — вторая рука существа поднялась из воды. Когти вошли в израненную и изломанную плоть. Рёбра затрещали, ломаясь одно за другим. Из пасти существа вырвался низкий стон. Я едва ли заметил, что его рука меня больше не держит. Он взялся за края раны и развёл их в стороны.

Поток времени замедлился. Сердце существа сжималось и разжималось, толкая кровь. Тук-тук, тук-тук — звук словно посрамил многочисленную капель воды, заставил её смолкнуть. Тук-тук, тук-тук, паузы между сокращениями становились всё длиннее.

— Здесь все ответы, — прошептало оно. Тук-тук…. Моя рука метнулась к всё ещё бьющемуся сердцу и вырвала его из груди. Тёплая кровь потекла по подбородку, когда я вонзил в него зубы. Тук-тук…

До того, как сюда пришла цивилизация, за сотни лет до первого ростка сосны, что в будущем протянет свои молодые ветви к небу, землю сковывали снег и льды, хранившие память ещё более древнюю. Суровая земля с трудом могла прокормить небольшие кочевые племена, одетые в тёплые меха.

В одну из самых суровых зим, забравшую всех стариков и младенцев, люди отчаялись и с надеждой обратились к единственному из всего пантеона мелких божков, которых почитали, единственному, который мог помочь им. Он покровительствовал охотникам. Люди принесли ему в дар кровь самого сильного и смелого воина и были услышаны. С божеством заключили договор: силу в обмен на третью часть всего, что они смогут добыть, так как голод божества был столь же силён, как и отчаяние людей, обратившихся к нему в тот момент.

Избранные охотники обрели силу полярного медведя, быстроту волчьей стаи и хитрость лиса, утрачивая при этом человеческий облик.

Сила позволила выжить племени. Со временем людей стало больше. Сытые желудки пробудили алчность в сердцах некоторых. Они направили свой взор на другие племена, на новые охотничьи угодья. Благодатная почва породила тиранов, направляющих силу охотников на других людей, уничтожая тех ради развлечения и удовлетворения своей алчности и злобы. Они упивались властью.

Были и те, кто отказался повиноваться тиранам, они ушли далеко на юг, где ночи не были столь длинны, а по небу не бродили огни. Там они брали лишь то, что необходимо, находя радость в охоте ради своей жизни, принося щедрые дары своему господину.

А на севере процветали тираны, треть отдаваемой добычи стала четвертью, потом пятой частью, а затем и вовсе иссякла. Однажды божество снова обратило взор на людей, властвоваших над ледяными пустошами. В гневе оно обратило охотников в добычу, оставив им человеческий разум, и навеки покинуло их.

Минули годы с тех пор, снег таял, ледники уходили, оставляя за собой камни и бугристую землю, на которой затем вырос лес. Возвращались и племена охотников, сохранивших верность договору.

Под голубым небом и сенью деревьев кипела жизнь. Они не знали нужды, пока однажды с огнём в руках и пылающей яростью в сердцах из глубоких ущелий и пещер к ним не пришли люди с лицами птиц, змей, быков и коз — все, кто предал договор. Охотники были сильны, но предателей было больше. Они с тупой озлобленностью истребляли охотников, сжигали целые участки леса, гоня верных ритуалу обратно на юг.

Тираны снова стали властвовать, но уже над опустевшим лесом.

Я видел глазами многих моих давно падших родичей. Я бежал впереди стаи по твёрдому снежному насту, загоняя добычу. Небо озаряло северное сияние. И такой азарт, такая радость пронизывала каждую клеточку моего тела.

Я видел огненную стену, гнавшую нас на юг, ужас беспомощности опалял сильнее, чем огонь, пожирающий наши тела.

Я познал одиночество каждого из нас, оказавшегося в незнакомой стране, в большом ли или малом городе.

Жистал — не место. Он — наш господин, ритуал и договор. Кровь просыпается только после поедания сердца охотника. Сила требует добровольной жертвы. Мы получаем память многих поколений, память каждого из нас.

Я открыл глаза. О, как громко стучали капли по холодному камню. Как ярко светили звёзды. Сломанный и скованный, мой родич лежал в отвратительной жиже. Сколь много страданий принесла ему надежда. Дюжина лет прошла с тех пор, как он знавал свободу. Целых двенадцать лет ни луна, ни звёзды не освещали ему путь. Так долго он не знал жаркого предвкушения в погоне за добычей, когда, казалось, каждая клеточка тела вибрирует в нетерпении. Двенадцать лет унижений и боли в заточении у предателей.

Я поднял глаза к небольшому окошку в потолке и завыл. Я горевал о том, кого видел лишь раз, но узнал так, как никогда не узнает один человек другого. Все надежды, страхи, желания, стремления и цели я пережил вместе с ним. Первая любовь, охота и дружба — я прошёл незримой тенью рядом с ним. И вместе с ним умерла часть меня. Я воплотил всё это в единый, долгий и печальный звук, однако ответил мне ветер, гулявший далеко-далеко над соснами.

Я выбрался из погреба на поверхность. Свет звёзд резкими линиями очерчивал силуэт дома, каждая трещина в бревне, каждый камень фундамента, ветка в ограде — я видел всё с необычайной чёткостью. Я мог различить корни сосен, выступающих над обрывом на другом конце деревни. Из окна на меня смотрели два янтарно-жёлтых глаза, подойдя ближе, я осознал, что это моё отражение. Лицо изменилось: приоткрытый вытянутый рот, образующий волчью пасть, уши, острые уши, прижатые к голове. Лицо покрывала угольно-чёрная шерсть. Я поднял руку, коснувшись отражения. Когти на удлинившихся пальцах прочертили царапины на стекле.

От ощущения сдерживаемой силы перехватило дыхание. Я упал на колени, тяжело дыша, с удивлением обнаружив, что мне гораздо привычней касаться земли всеми конечностями. Задрав голову к безмолвно взиравшим с чёрного неба звёздам, я снова завыл. В животе зарождался гнев, он яростными волнами, с каждой из них усиливаясь, подступал к горлу.

Свенлик и его жалкие подданные заплатят за содеянное. Звериная кровь, договор, бегущий по венам, обжигал желанием мстить, рвать и кусать, пока не останется никого живого, кроме меня, пока шторм, возникший из древней памяти, не утихнет, пока не улягутся последние круги на воде.

Дверь дома Свенлика разлетелась щепками, когда я ворвался внутрь. Застыв посреди комнаты, я втянул носом воздух: дом пустовал. В ярости я принялся крушить стеллажи с припасами и дурацкими болванчиками. Теперь я знал, чьи морды они изображают.

Двигаясь от дома к дому, я оставлял за собой разрушения, всё больше распаляясь, поскольку не мог насытить объявшее меня желание отомстить. Дома покинули, оставив всё как есть: еду на столах, горящие очаги, примятые и скомканные одеяла на кроватях.

Едва ли час минул, когда я оказался на дороге, в нос ударил запах, очень знакомый: так пахло в доме Свенлика, это был его запах. Из горла исторглось низкое рычание.

Где же они могли ещё быть, как не в круге из каменных менгиров. Они попытаются устроить мне засаду, пленить или убить. Только так у них самих есть шанс остаться в живых.

Я рванул с места, выбросив из-под превратившихся в лапы рук комья грязи. Несколько ударов сердца, и я на вершине горы. Ветер шумит в ушах, я чую их след и даже различаю следы, оставленные на сырой земле, много следов. Они уводят с дороги, меж зарослей папоротника, по густому мху к кругу менгиров. Но здесь нужно остановиться, сжаться в пружину, готовую распрямиться. Низко припадая к земле, приблизиться к кругу камней. Нечто бесформенной грудой лежит в центре круга. Воздух пропитался запахом свежей крови. Всё ближе и ближе, пока до круга не остаётся один последний прыжок. Всего один удар сердца, и я приземляюсь рядом с телом, зубы вгрызаются в плоть, вырывая куски мяса, снова терзая, разрывая мышцы, сухожилия и кожу столь легко, будто это куски бумаги. Тёплая, ещё не остывшая кровь пьянит.

Я ещё не успеваю осознать, но зверь слышит лёгкий шум за каменным остовом стены. Стена пламени вздымается вокруг менгиров. Жар опаляет шерсть, воздух, напитанный горечью масла, колышется, нагреваясь всё больше и больше. Из-за деревьев, стены и кустов появляются силуэты. В их руках длинные шесты, нет, копья. Наконечники поблёскивают, отражая языки пламени. Они останавливаются на безопасном расстоянии от стены пламени. Не люди, но и не звери. Они ходят на двух ногах, но их лица — морды свиней, коз, коров, птиц, змей и ящериц. Непрошенная и несуразная, мысль мелькает в голове: чьё молоко я пил и чей сыр я ел?

Кожа на моей волчьей морде собирается складками, широко расставив все четыре лапы, я рычу в бессильном гневе.

— Парень, стой на месте, и мы подарим тебе быструю смерть, — я крутанулся на месте, за ревущей стеной пламени стоял Свенлик. Пухлое лицо превратилось в свиную морду, маленькие чёрные глазки-бусинки блестели за свиным рылом, уши на розовой голове, покрытой белыми волосами, безвольно свисали.

— Такую же, как вы подарили Трайфену? — прорычал я, с трудом сдерживая гнев. — Или другим, кто пришёл на землю своих предков? Вы все жалкие трусливые предатели, я вырву ваши сердца, после того как сожру ваши конечности.

— Я и забыл о памяти крови, вы, волки, ведь ничего не забываете, правда? — Свенлик удовлетворённо хрюкнул. — Беда в том, Билли, что ты заперт и я не собираюсь тебя выпускать, пока ты не испустишь дух.

— Ты подавишься своим языком и языком своей жены, — я выплюнул эти слова вместе с низким рычанием, исходившим из обожжённой глотки.

— Какие громкие слова, молодой человек. Может, ты хочешь сменить старого Трайфена? О, он доставил нам немало проблем. Однако все вы кончаете одинаково: в цепях буквальных или метафорических, — он обвёл руками круг огня. Толстые пальцы срослись, образуя пародию на копыта.

— Тогда погаси огонь и попробуй надеть свои цепи.

— Чтобы ты сожрал меня? Тупорылый щенок, сначала мы обескровим тебя, а потом ты будешь жрать объедки со стола, сидя в зловонной яме, и будешь благодарить нас за них. И, поверь, ты просидишь там долго. Беда договора в том, что он делает вас живучими, подобно тараканам. Даже если повыдёргивать у вас все лапки, вы не перестанете барахтаться.

— Запомни эти слова, Свенлик. Именно это я с тобой и сделаю. После того, как разделаюсь с твоими жалкими червями, — я резко развернулся и сделал вид, что готов наброситься на стоявшего слева с головой змеи. Тот отшатнулся назад, споткнулся и плюхнулся на зад.

— Собака лает, но не кусает, — Свенлик в притворном осуждении покачал головой. — Встань, Мий, тебе нечего бояться. Знаешь, старуха хотела прикончить тебя ещё раньше, — теперь он обращался ко мне. — Ты ведь убил её мужа. В ту, самую первую ночь, — я вспомнил чёрное перо, обнаруженное мной утром. — Однако ваш род слишком непредсказуем до скрепления договора. Поэтому мы выбрали старуху в качестве приманки. Она бы всё равно долго не протянула без мужа, — Свенлик пожал плечами.

— Перед кем ты оправдываешься, боров, перед собой или перед своими уродами? — возможно, мне удастся потянуть время, пока огонь сам не угаснет.

— Ладно, я устал от тебя, — возможно, Свенлик понял мои мысли и махнул рукой. Тут же слева прилетело копьё, рассекая кожу на бедре, и воткнулось в землю.

Я завертелся в маленьком круге. Дышать было больно. Кожа горела огнём. Ещё пара копий пролетели мимо и сгинули в огне.

Я судорожно искал выход. Они могут изранить меня, ослабить, пока я не потеряю сознание, и приковать вместо Трайфена. И я не могу ничего им противопоставить. Или могу? Да, могу, ведь я не только зверь, но и человек. Благодаря приобретённой памяти я знал, как совершить обратное превращение. Мгновение, и я стою на двух ногах, дым и жар режут глаза, ослепляют. Но зрение мне и не нужно, слишком плотный их круг.

Очередное брошенное копьё задевает левую руку, я отшатываюсь. Правая рука натыкается на копьё, воткнутое в землю. Я хватаю его и бросаю что есть силы. Шипение, полное боли и гнева, разрывает воздух. Тело с головой змеи, проткнутое копьём насквозь, заваливается вперёд, проталкивая в себя древко. Упав на огонь, существо верещит и извивается, наполняя лес звуками безумия и боли.

Невероятная удача открывает мне проход, узкую лазейку в беспощадной стене огня. Не дожидаясь, пока тело обуглится, я снова становлюсь зверем. Один длинный прыжок, и я на свободе. Шерсть на боках горит, волны боли прокатываются по телу от ожогов и ран, нанесённых бросками копий. Но сильнее всего ярость — путеводный свет и возмездие. Мои лапы поднимаются и опускаются. Зубы находят и перекусывают шеи моих врагов. Кто-то ещё пытается слабо сопротивляться, однако теперь я могу защищаться. Я могу убивать.

Каменные менгиры забрызганы тёмными пятнами, отражающими блики негаснущего пламени. Мягкий мох усеян изуродованными телами, выпавшими внутренностями тех, кто ещё ползёт прочь, отчаянно цепляясь за жизнь. Какофония искажённых звериными чертами криков страдания. Их эхо бродит по стонущему лесу.

Но мне нужен один-единственный запах. Он уводит дальше в лес. Кислая вонь страха сопровождает его. Я нашёл его жену. Её рука со сросшимися пальцами в моих зубах. И как сладка её кровь.

Запах всё сильнее, я ясно вижу спину убегающего Свенлика. В один прыжок я настигаю его, опрокидываю, прижимая лапами к земле.

— Старшой, ты забыл взять свою жену, — рука падает из моей пасти рядом с его свиной мордой, хлестнув ошмётками кожи и мышц по дряблой щеке.

— Если ты не против, я начну с твоих жирных ног, — по лесу прокатывается вой, а затем резкое высокое визжание. Оно всё длится и длится, многократно усиленное эхом.

— Дальше следуют малозначительные детали, дорогие мои. Самое главное я вам уже рассказал. То есть причину, по которой вы здесь.

Кап-кап-кап — сырость пропитала воздух. Пол покрывали осколки битого стекла, мелкие камушки, мусор, оставленный человеком. В углу заброшенного склада стояла клетка из сваренных металлических прутьев. Не слишком большая, но и не маленькая. Как раз чтобы можно было встать во весь рост. В свете электрического фонарика на батарейках в угол жались двое детей лет двенадцати. Мальчик и девочка, брат и сестра.

Кап-кап-кап.

Я нашёл их в своём городе спустя двадцать лет после договора. С той поры ни одной морщины не появилось на моём лице. Пришлось сменить несколько работ, пару раз переехать, чтобы не вызывать подозрений ни у коллег, ни у соседей.

В детях текла кровь моих предков, она спала, но моя память подсказала мне, как её можно пробудить. Одно сердце должно перестать биться.

Моё тело на миг утратило чёткость, будто камень бросили в отражение на водной глади. Волны улеглись. Дети закричали. Перед ними предстал зверь с шерстью столь чёрной, что, казалось, она поглощала свет.

Я повернул волчью морду в сторону мальчика. Свет фонаря блеснул в жёлтых глазах.

— Ты знаешь, что нужно сделать, — искажённый нечеловеческими чертами голос заставил вспорхнуть пару голубей на бетонной опоре под дырой в крыше.

Грудная клетка девочки легко разошлась от движения одного моего острого когтя. Её крик захлебнулся в кровавой пене, выступившей на губах.

Тук-тук, тук-тук. Сердце замерло.

Девчонкой можно пожертвовать.

Я снова стал человеком, вышел и запер клетку, оставив мальчика свернувшимся в растекающейся луже крови сестры. Когда-нибудь он поймёт. Когда-нибудь. Вскоре кровь проснётся, тогда прутья не будут помехой. И тогда уже его история обрастёт малозначительными деталями.