Фаэтон со звездой [Марк Ильич Полыковский] (fb2) читать онлайн

К. Волков, М. Полыковский Фаэтон со звездой Повесть

Вместо предисловия

Передо мной на столе письма, копии документов, фотографии, старая карта Ферганской долины.

Вот удостоверение № 269: «Сим удостоверяю, что золотые часы за № 5199939 с надписью «От ВЧК. т. Ушарову за энергичную работу по раскрытию басмаческого шпионажа» выданы т. Ушарову Николаю Александровичу за его энергичную работу во время раскрытия басмаческой шпионской организации в г. Скобелеве^[1] в октябре месяце 1920 года.

Подлинное подписал Полномочный представитель ВЧК на территории Туркестанской республики 1 ноября 1921 года».

А вот фото Николая Александровича Ушарова. На груди орден Боевого Красного Знамени, высшие боевые ордена первой и второй степени Бухарской Советской Республики. Каждый орден — награда за беззаветное мужество, за воинский подвиг, совершенный во имя революции и свободы. Вот выписка из приказа № 103 по Реввоенсовету Советской Республики от 23 июня 1923 года. «Награждается орденом «Красного Знамени» начальник разведывательного отдела штаба войск Бухарской группы Ушаров Николай Александрович за то, что, добровольно участвуя в боях в Западной Бухаре, в ночь с 10 на 11 октября 1922 года у Тикай-Гудука во главе эскадрона, увлекая бойцов личным примером, бросился в атаку и, будучи окружен превосходными силами противника, не растерялся и, убив трех человек в рукопашном бою, обратил остальных в бегство, чем много способствовал ликвидации банды...». Справка: Выдан знак ордена «Красное Знамя» за № 8361.

Николай сфотографировался после того, как последний эмир Бухары Сейид-Алим-Хан бежал за рубеж и для молодой Туркестанской республики наступили относительно мирные дни.

Нашей дружбе с Николаем Ушаровым без малого полвека. Я гляжу на его фотографию и вспоминаю огневую нашу молодость. В девятнадцатом году Николай был рядовым бойцом у меня в отряде, тогда же вступил в партию большевиков. Помню, как незадолго до гибели ко мне обратился мой друг Федор Михайлович Зазвонов, командовавший Андижан-Ошской группой красногвардейских войск:

— Маркович! Дай мне хорошего бойца в адъютанты. Только, чтобы собой повиднее. И грамотного обязательно. Ну мне подстать, одним словом, — улыбнулся он.

— Возьми Ушарова Николая!

Я выглянул в окно. Николай был во дворе, расседлывал коня у коновязи.

Через две-три минуты в комнату вошел молодой, лет двадцати красногвардеец.

— По вашему вызову, товарищ командующий, рядовой Ушаров явился, — отрапортовал он, взяв под козырек.

Ушаров был хорош собой: высокий, стройный, с густым румянцем на щеках.

— Стоять вольно, — произнес Зазвонов, оглядывая с головы до ног пришедшего. Николай, видимо, ему понравился.

— Грамотный? — спросил он.

— Так точно! Пять классов коммерческого училища.

— Службу знаешь?

— Второй год в эскадроне!

— Маркович, — обратился ко мне Федор Михайлович, — пиши приказ: рядовой Николай Ушаров отчисляется в штаб Андижан-Ошской группы войск.

Так из рядовых Николай стал неожиданно адъютантом одного из видных руководителей Ферганской Красной гвардии.

Ни тогда, ни много лет спустя я, впрочем, как и другие непосвященные, не догадывался, что Николай Ушаров — разведчик. Даже тогда, когда он был назначен начальником разведотдела Ферганского фронта, я не ведал, что он ведет невидимую и самую опасную борьбу с врагами революции, что его прямым начальником является Ян Петерс — сподвижник Дзержинского, полномочный представитель ВЧК в Туркестане. Именные часы и то руководство ВЧК сочло нужным вручить Николаю Александровичу спустя год после того, как Кривой Ширмат с остатками разгромленного войска ислама бежал из Ферганской долины.

Эта повесть воскрешает события двадцатого года — борьбу молодой Советской Туркестанской Республики с одним из своих многочисленных врагов — Курширматом, эмиром ляшкар баши — главнокомандующим войском ислама. Многие события повести рассказаны участником операции с эшелоном, ныне подполковником в отставке инвалидом Великой Отечественной войны — Николаем Александровичем Ушаровым.

Повествование ведется от лица Марка Полыковского.

Глава I ОТСТУПЛЕНИЕ

Кровь, пролитая на раскаленные солнцем барханы, спекалась, не успев впитаться в песок. И у красноармейцев, и у джигитов из банды Кривого Ширмата она была одного цвета. Сперва алого, а позднее — почти черного.

Изнурительный кровопролитный бой с бандой Курширмата в песках Десяти Дервишей мог кончиться трагически для измученных длительной погоней за войском ислама полков Петра Митрофановича Парамонова. Уставшие сверх меры бойцы сделали все, что могли, и совершили невозможное: поднялись в атаку. Эта атака могла бы стать для них последней потому, что красноармейцы поклялись погибнуть, но не выпустить «эмира ляшкар баши».

Когда атака должна была вот-вот захлебнуться, громовое «ура» прокатилось над местом неравного поединка. Повторенный сыпучими барханами воинственный клич опрокинул, смял банду Курширмата. Это в бой влился полк особого назначения под командованием чеха интернационалиста Приходы.

Еще некоторое время слышались ружейные выстрелы. Потом наступила тишина, нарушаемая стонами раненых, конским ржаньем да бряцаньем оружия.

Курширмат, как затравленный зверь, вот уже несколько месяцев рыскал по Ферганской долине. Он оказался в положении волка, попавшего в облаву: куда бы ни кидался, повсюду натыкался на цепочку пугающих уже одним своим видом красных флажков — настороженных охотников, расставленных по номерам опытным егерем.

Курширмат уходил в Язъяванскую степь, окруженный мюридами, телохранителями, белым офицерьем, нашедшим у него временное спасение от неминуемой расплаты. Всё глубже и глубже в пески, усеянные сахарно-белыми костями погибших людей и коней. Банда двигалась под развернутым зеленым знаменем газавата — священной борьбы с Советской властью, оставляя след из трупов умерших на марше от ран.

«Эмир ляшкар баши» — главнокомандующий войском ислама (это звание Курширмат присвоил себе после зверской расправы над заманенным в ловушку Мадаминбеком, недавно сдавшимся Красной Армии) — иногда поднимался на гребень бархана, протирал полой халата запыленные синие стекла защитных очков, оглядывал единственным воспаленным глазом окрестности. Мельчайшая пыль разъедала веки. Он облизывал сухие, потрескавшиеся губы, слюна была горько-соленой.

Люди из его личной охраны разбили легкий шатер. Вокруг расположились джигиты, жгут костры. Курбаши уселся на белый войлочный коврик — привилегия, которой раньше пользовались только эмиры Бухары.

Скоро пять месяцев как случилось то, о чем долго тайно мечтал Курширмат: он смог назвать себя эмиром ляшкар баши и сесть на белый коврик. Огромный бриллиант кошачьим глазом светится на его руке. Перстень был доставлен ему вместе с пальцем убитого Мадамина. Голова же Мадаминбека досталась Халходже. Из одного кишлака в другой возил Халходжа голову изменника, надетую на пику, сея ужас среди населения, облагая данью и богатых и бедных во имя газавата.

...Курширмат потягивает чилим^[2]. Чуть сладковатый, с привкусом гнильцы, дым анаши туманит голову. Сердце бьется все слабее, слабее: сейчас наступит кейф. Курширмат делает еще одну глубокую затяжку. Черная ночь опускается на пески. Сквозь синее стекло единственный глаз с трудом различает лица приближенных, расположившихся по другую сторону низенького, украшенного тонкой резьбой складного столика. Чуть поблескивают высокие бутылки на столике. Он снимает очки и исподлобья оглядывает сидящих. Вот Алексей Ситняковский, казачий есаул. Раньше он служил Мадаминбеку. Когда тот сдался Фрунзе, Ситняковский переметнулся к новому эмиру ляшкар баши. Военный советник полулежит, опираясь локтем на свернутый халат. Он цедит коньяк и изредка забрасывает в рот несколько сухих ягод винограда. Пьет и не пьянеет.

Начальник разведки красавец и весельчак Аулиахан-тюря пьет шампанское: и пьянит, и утоляет жажду. Вода в хурджунах на исходе, надо беречь.

А вот Ненсберг. Тоже достался по наследству от Мадамина. «Министром юстиции был в правительстве Мадамина, мне теперь служит... Раньше приди к этому адвокату, небось пиалы чая не послал бы в прихожую. Теперь мой коньяк пьет, ош-пош ест, бумажки разные и приказы пишет. Теперь я — эмир-уль-муслимин — повелитель, и мне служат все, в том числе царские и турецкие офицеры. И сам эмир святой Бухары хочет, чтобы я командовал его войском... Ну, это подождет... Он — у себя эмир, я — здесь»...

Есаул Половцев — его присутствие можно угадать только по пыльным и старым лакированным сапогам, торчащим из-за спины Ненсберга, спит, воспользовавшись привалом. Злой, как камышовый кот, хитрый, как шейх Шахимардана...

Сердце стучит гулко, как прогретый над костром бубен. Сквозь невнятный разговор окружающих, звон посуды все явственней раздается в ушах эмира ляшкар баши незнакомая волнующая мелодия. Курширмат знает, что стоит ему пошевелить рукой в локте — зазвенят струны дутара, пальцами — зазвенят серебряные украшения на запястьях невидимой желанной танцовщицы. Он один наслаждается райской музыкой. Один ждет появления танцовщицы. Пусть громче играет волшебная музыка! Единственный глаз возбужденно блестит на потном лице извивающегося в конвульсиях Курширмата.

— Кейфует эмир ляшкар, — с завистью произносит Ситняковский. Полные влажные губы его кривятся в брезгливой усмешке. — Надраться бы самому до положения риз! Так ведь не берет коньяк. Самогонки бы русской!...

— Можно и коньяком надраться, — замечает Ненсберг. — Больше настойчивости, есаул! Цель близка! — приглаживает ладонью рыжеватые волосы, зачесанные на прямой пробор.

— Иди ты к черту, немецкая свинья...

— Ты дурак, Ситняковский. Я с тобой поссорюсь! — длиннее «остзейское» лицо его брезгливо морщится.

— Ну и иди ты...

Курширмат не видит окружающих. Он раскачивается в такт ему одному слышной мелодии. Синие очки в серебряной оправе валяются у ног.

Приближенные знают, что скоро кейф кончится, и Курширмат начнет пить все подряд — и коньяк, и чай, и воду, от которой пахнет мокрой кожей, а когда утолит жажду — будет испытывать не менее мучительный голод. Эту сухость во рту и голод все они испытывали не раз после анаши.

— Все равно самогон лучше, — опять с сожалением произносит Ситняковский. — Давай выпьем, господин бывший адвокат! Я согласен выпить с тобой...

Курширмат обводит их потухшим глазом, хрипит: — Пить!...

Недвижимо стоят около шатра два рослых бородатых телохранителя. Руки на эфесах сабель. Иногда переминаются на затекших ногах. Доносятся голоса, конское ржание. Отсветы костров всполохами вспыхивают на тонких стенах шатра.

...Их не преследовали. Могли отдохнуть спокойно и люди, и лошади. Бегством для главнокомандующего басмаческими отрядами кончалась последнее время каждая встреча с противником. Выручали выносливые быстроногие кони и отличное знание местности. Каждая стычка, каждый бой, навязанные частями Ферганской группы Туркестанского фронта, могли завершиться окружением. Курширмат не принимал боя с сильным противником, уходил в горы или, покружив по долине, оказывался за спиной красноармейских подразделений.

К лету 1920 года басмачество пошло на убыль. После неудачной попытки уйти от разгрома через заснеженный перевал Джиптик в Алайскую долину признал советскую власть и сдался со всем многочисленным отрядом Мадаминбек. В марте же в Оше сложили оружие банды Халходжи и Юлчи. Сам Халходжа с небольшой группой головорезов попытался уйти в Кашгарию и погиб, попав под снежную лавину на перевале Шарт-Давон. Горы похоронили и награбленные Халходжой богатство и голову Мадаминбека, с которой не расставался этот курбаши.

Главным руководителем басмаческого движения теперь оказался Курширмат. Правда, кроме него в долине бесчинствовало еще несколько банд. В Кокандском уезде сидел Иргаш, не признавший главенства нового эмира ляшкар баши, и небольшие шайки Ишмата-байбачи и Исламкула. Под Наманганом закрепился Аман-палван, в Андижанском районе и Ашабе — Рахманкул. Бродил по долине с небольшой шайкой брат Курширмата Нурмат. Главари басмаческих шаек были безраздельными хозяевами занятых кишлаков. За счет насильственной мобилизации они пополняли свои редеющие банды не только бедняками, но и членами байских семейств. Они отнимали у населения коней, скот, продукты. Основная тяжесть по содержанию банд легла на плечи бедняков: баи, охотно поддерживавшие контрреволюцию «в принципе», всё менее охотно снабжали басмачей.

У населения захваченных басмачами районов не было уверенности в том, что хлеб и хлопок, посеянные ими, не будут вытоптаны, собранный урожай — конфискован воителями ислама: голые поля лежали за кишлаками, неподрезанные виноградные лозы стлались по земле, засыхали фруктовые деревья. В редком дворе слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Курбаши и голод были хозяевами нищих кишлаков.

Ближе к ночи похолодало. Покрылись пеплом костры. Басмаческий лагерь забылся настороженным сном. По расчетам Курширмата, предстоял еще один длительный переход. Там — оазис, вода! И — неизвестность, подстерегающая в каждом кишлаке, за любым холмом и дувалом. Зеленые кишлаки с глинобитными дувалами высотой в 3-4 пахсы, складки местности пугают предательством, но и сулят надежное укрытие.

Курширмат проснулся. Телохранители опустили до земли поднятый край шатра. Они же укрыли своего вождя шелковым халатом. Но было все равно зябко. Курширмат-гази открыл единственный глаз, приподнялся на локте и огляделся молча. Едва различимые тела разметались на ковре и кошмах. Силуэты дежурных телохранителей — они стояли снаружи — отражались на ткани. Он протянул руку к столику, на котором чуть поблескивали бутылки, потрогал одну — пустая, другую — тоже пустая.

— Все вылакали, верблюды... — сказал беззлобно, шепотом. В одной бутылке — квадратной с коротким горлышком — еще оставался напиток, и Курширмат отпил глоток. Накинул халат на плечи, вышел из шатра. Чуть щербатая луна перевалила зенит и освещала мертвенным синеватым светом близкие и далекие холмы, кусты саксаульника и турангила, спавших небольшими группами басмачей.

Увязая в песке, курбаши неторопливо двинулся вдоль лагеря. Вскоре остановился, движением руки подозвал телохранителей, приказал:

— Разбудить штаб!

Через несколько минут у курбаши собрались начальник разведки франтоватый Аулиахан-тюря, грузный Половцев, высокий и чуть сутуловатый Ситняковский, Ненсберг... Половцев и Ситняковский надели поверх офицерских кителей халаты и на головы — мохнатые бараньи папахи. Подпоясались бельбогами — пестрыми ручной вышивки платками — и ничем не выделялись среди узбеков и киргизов.

Совещались недолго.

— Поднять джигитов! — распорядился Курширмат. Раздался резкий гортанный крик. Он, как хлыст, стегнул по спящим. Курширмату и его свите подали лошадей. Джигиты из личной сотни свернули палатку, ковры и кошмы, погрузили на лошадей обоза.

Басмачи разбились на отряды. Лошадей держали под уздцы. Вперед сотен вышли юзбаши^[3].

— Алла, иль алла, Магомет расуль Алла! — раздался протяжный голос, призывающий правоверных на молитву. — Нет бога, кроме бога...

Все повернулись лицом к Мекке, опустились на колени, бормоча строки из корана, трижды коснулись лбами холодного, за ночь ставшего плотным песка, провели ладонями по неумытым лицам...

Аулиахан-тюря выслал вперед дозоры. Конники ускакали. Через несколько минут Курширмат легко, не опираясь о стремя, бросил свое сухощавое крепкое тело в седло. Вперед выехал знаменосец, за ним часть телохранителей, потом эмир ляшкар баши со штабом, опять телохранители и уже за ними — сотня за сотней басмачи.

Перед рассветом со стороны далекой Сырдарьи подул ветер. Поднялась соленая пыль. Заржали, замотали головами кони, укрыли рты и носы поясными платками, полами халатов джигиты. Но пыль проникала через ткань и шерсть. Последние сотни двигались, скрытые завесой пыли. Постепенно отряд перестроился, пошел развернутым фронтом через барханы и солончаки. Поднялось нежаркое, огромное солнце, кроваво-красного цвета. Вот оно на мгновенье остановилось на линии горизонта, как огромный медный поднос, и покатилось вверх, становясь золотистее, ярче и горячее.

Топот сотен копыт и ржанье коней услышали джайраны. Тонконогие животные секунду-другую разглядывали поднявшуюся над горизонтом пыль. В круглых агатовых глазах их отразился испуг. Над стадом раздался тихий свист — сигнал вожака, и оно ринулось к далеким холмам. Суслики, черепахи и змеи прятались в норы, заслышав топот и бряцанье оружия.

Прошло несколько часов. Теперь солнце палило нещадно. Песчаные барханы кончились давно. Ехали степью, покрытой верблюжьей колючкой, по берегам высохших саев^[4], заросших тростником и пожелтевшей травой. Усталые кони часто останавливались, тяжело поводили боками. Люди облизывали опухшими языками сухие потрескавшиеся губы. С надеждой всматривались в даль.

Раньше, чем увидели зелень оазиса, напали на малонаезженную тропу. Это была даже не тропа, а широкая, уходящая вправо и вперед полоса как бы подметенной земли. Такой след оставляют снопы длинного камыша, привязанные по бокам лошади или осла.

Отряд спешился. По широкому следу выслали дозор. Прошло около трех томительных часов, когда разведчики вернулись и доложили, что верстах в семи — кишлак. Шесть кибиток. Кызыл аскеров^[5] нет. Дальше, километрах в трех, — кишлак побольше. Там старая мечеть и большой мазар^[6]. Есть колодцы. Вода — рукой достать. Чуть соленая, но пить можно...

— Вперед! — скомандовал Курширмат. Повернувшись к Аулиахану, приказал: — Пошли своих в обход. Никого не выпускать из кишлаков!

Выполнить приказ курбаши охотно вызвался Камчибек Ильбигиев — адъютант начальника разведки, или, как его звали далеко не все, Борис Гнилицкий. Причем и то, и другое имя ему, собственно, не принадлежало: первое он присвоил себе сам, а второе ему дал приемный отец, богатый крестьянин — поселенец села Воздвиженского Андижанского уезда Василий Гнилицкий. Он подобрал мальчонку на дороге, около трупа матери — безвестной нищенки, усыновил его, окрестил в православную веру. Мальчик окончил сельскую школу, потом служил счетоводом в сельском кредитном товариществе. Борис-Камчибек отлично знал русский язык. Вместе с приемным отцом воевал он в частях крестьянской контрреволюционной армии Монстрова и после разгрома ее ушел сперва к Мадаминбеку, а позднее — к Курширмату.

Рослый, широкоплечий, темнокожий почти до черноты, отличный наездник, он быстро завоевал расположение Аулиахана-тюря. Лучшей аттестацией ему было знание русского языка, о чем не догадывались, между прочим, ни Половцев, ни Ситняковский, ни другие русские, попадавшие в банду Курширмата. Он негласно наблюдал за каждым русским, подслушивал их разговоры и часто приносил важные сведения.

Ильбигиев во главе двух десятков басмачей из личной охраны Курширмата ушел вперед, подхлестывая камчами усталых лошадей, часом позже вступила в кишлаки банда.

По приказу эмира ляшкар баши проверили оружие, подсчитали патроны, напоили коней и напились сами.

Армия Курширмата вооружена русскими трехлинейками, французскими, английскими и немецкими винтовками, «берданами», кое у кого из сотских и у джигитов из личной охраны были маузеры, пистолеты. Все виды оружия самые разнокалиберные, добыть к ним не только достаточное, но хотя бы минимальное количество патронов было не так-то просто. Правда, в армии главнокомандующего войска ислама имелась своя походная мастерская, в которой мастера-чехи из военнопленных отливали пули и перезаряжали стреляные гильзы, но патроны получались плохие, да и делали их мало.

Курширмат со своим «двором» отдыхал в затененной комнате одного из домов. Вокруг — за низким дувалом — расположились телохранители.

Сотня за сотней, выслав вперед дозоры, выезжала из неприветливого, голодного, палимого зноем кишлака туда, где виднелась на горизонте кромка зелени. Достигнув первого селения, отряды дальше двинулись разными дорогами: небольшой отряд меньше заметен, ему легче уйти, рассредоточиться в случае встречи с противником, легче прокормиться. Хитрая одноглазая лиса не очень опасалась встречи с красноармейскими частями.

К лету двадцатого года Красная Армия прочно овладела крупными городами долины и контролировала железную дорогу. Малочисленные гарнизоны ее стояли во многих районных центрах. В отдаленных же кишлаках полновластными хозяевами были басмаческие банды, подчиненные Курширмату или действовавшие самостоятельно.

Курширмат вел «войско» в свою вотчину — кишлак Гарбуа, расположенный недалеко от большой дороги Маргилан-Ташлак-Кува. Оттуда он рассчитывал совершать вылазки на богатый Маргилан, железнодорожные станции, соседние кишлаки. Он ждал помощи из-за рубежа. Патронов оставалось на один-два боя.

Глава II ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТУЙЧИБЕКА

За короткой, как рукопашная схватка, весной наступило знойное лето. На непаханных полях выгорали под знойным солнцем сорные травы.

По агентурным данным разведотдела, банда Курширмата после бегства через пески Ха Дервиш отсиделась по кишлакам вокруг Маргилана и Ташлака и вышла к Вуадилю.

— Курширмат хочет прорваться в район Шахимардана, — сообщил начальник разведывательного отдела Ферганского фронта Ушаров членам штаба. — В Вуадиле к нему присоединится брат Нурмат.

— Басмачи отдохнут, наберутся сил на кумысе, а их кони — на горных пастбищах. Оттуда они лавиной ринутся на Вуадиль, нефтепромысел Чимион, богатый кишлак Миндон, — предположил председатель Реввоенсовета Паскуцкий. — Надо запереть их в горах, не выпускать в долину... Туйчибека с его отрядом направим в горы. Пусть встанет в Охре в тылу у Курширмата. Полку Полыковского следует ударить Курширмату в лоб и оттеснить в ущелье. В районе Кадамжай — Охра устроим банде «мешок».

Приказ выбить Курширмата из Вуадиля я получил в полночь. Против басмачей выступали два эскадрона, два других были в резерве.

За час до рассвета полк был построен на большом плацу. Кони нетерпеливо перебирали ногами, позванивали трензелями. Проезжая по фронту, я тихо здоровался с эскадронами... Прозвучала команда выхода на марш. Торжественные и тревожные минуты, предшествующие выступлению, всегда заполнены мелочными заботами, кажущейся излишней суетливостью. Я раздумывал о том, как обеспечить незаметное для врага продвижение полка до Вуадиля, как с наименьшими потерями выбить его из селения. В это время мне подали клочок бумаги. Адъютант Милованов посветил карманным фонариком и я с трудом разобрал несколько слов, написанных Колей Ушаровым.

«В Вуадиле — Курширмат. Численность отряда три тысячи. Будь осторожен. Туйчибек не над»... слово было недописано. Я мысленно поблагодарил друга за то, что он сообщил численность врага. Над недописанными словом не задумался, предположив, что оно не так важно, иначе Ушаров дописал бы его обязательно.

Туйчибек, о котором упомянул в записке Ушаров, был в свое время курбаши довольно крупного басмаческого отряда. Вот уже больше года, как он со своими джигитами сдался в Андижане командиру партизанского отряда Коновалову, перешел на сторону Советской власти и беспрекословно выполнял приказы командования. До прихода Курширмата в Вуадиль он отошел в район Шахимардана, чтобы оттуда ударить по басмачам.

Итак, снова поход! На улицах спящего города мы старались не нарушать тишины. Было темно и душно, как бывает среди лета перед солнечным утром, когда на небе уже меркнут звезды и еще не проснулся и не повеял с заснеженных горных вершин ветер.

Вот и знакомые пригородные сады и дачи. Кладбище слева, с небольшой часовенкой у входа. Обгоняя колонну, прошло рысью боевое охранение, проскакали передовые дозоры. Как-то сразу развиднелось. На снежных Вершинах Алайского кряжа заалела заря. Вдруг послышались отдаленные винтовочные выстрелы. Прискакал связной боевого охранения и доложил, что в кишлаке Хураз-ата басмаческая застава обстреляла наши дозоры. Я приказал преследовать противника, и мы перешли на крупную рысь.

Перед самым Вуадилем мы сбили еще одну басмаческую заставу.

— Шашки вон! — И на хвосте противника мы ворвались в центр кишлака, прогремев подковами коней по шаткому деревянному мосту через Шахимардан-сай.

Басмачи, нахлестывая коней, уходили от наших клинков к горам.

В безводной и каменистой степи, которая раскинулась от Вуадиля до холмов, подпиравших горные кряжи, мои эскадроны развернулись в лаву. Мы преследовали басмачей, мчавшихся в беспорядке. Далеко сзади остался Вуадиль. Полк приближался к ущелью около Кадамжая. Слева из-за Шахимардан-сая вдруг послышались залпы. Там, под прикрытием скал, засела довольно большая, судя по плотности огня, басмаческая группа.

Окрестности Вуадиля, горы вокруг Шахимардана были мне знакомы с юности. Еще гимназистом забирался я сюда с товарищами охотиться на кекликов и чернобрюхих рябков-бульдуруков. Дичи водилось здесь в те годы великое множество, перепелов дехкане ловили сетями. Подолгу бродил я в окрестностях Вуадиля с двумя товарищами. Мы жили у случайных друзей дехкан в Вуадиле, а затем в Шахимардане, откуда по козьим тропам и горным карнизам пробирались к холодным, как лед, высокогорным озерам Шут и Куль. Здесь мне довелось теперь защищать Советскую власть.

...Было рискованно втягиваться в ущелье, имея на фланге крупную банду. Оставалось единственное — спешиться и вести бой, применяясь к местности.

Пулеметчики сняли с вьюков станковые пулеметы. Строились в колонну по три коноводы, неспокойные кони рвались из их рук при свисте вражеских пуль. Но вот кони отправлены в Вуадиль. С ними ушла треть боевого состава эскадронов. Двести спешенных кавалеристов по моей команде залегли за камнями и валунами. Мне было видно невооруженным глазом, что за рекой слева, между разбросанными в беспорядке скалами, перебегали басмачи, выбиравшие удобные укрытия для стрельбы.

Я лежал невдалеке от ущелья. Чуть поодаль за холмиком, поросшим диким шиповником, расположились связные полка. Справа от меня пристроился адъютант полка Милованов. Было ему всего двадцать лет. Он с удовольствием пощипывал обозначившиеся каштановые усики. Над левым ухом из-под сдвинутой чуть набекрень фуражки задорно вился у Гриши русый чуб.

Отличный наездник и лихой рубака, Милованов старательно наблюдал за перебежками басмачей, долго целился и потом стрелял. Перезаряжая винтовку, ругался длинно и затейливо и кричал иногда:

— Эй, басмач! Выходи один на один, я из тебя котлету сделаю! Трусишь?! — И терпеливо держал мушку над тем местом, где только что мелькнула черная папаха или чалма, и опять раздавались выстрел и брань.

— Не поднимай голову, — закричал я. — Убьют!

— Бог не выдаст — свинья не съест, — откликнулся Гриша.

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг поперхнулся на полуслове, локти его подвернулись и он ткнулся лицом в траву. Прижимаясь всем телом к земле, я переполз к Милованову, оглядел его. Пуля попала в шею навылет, чуть пониже левого уха, на земле росла лужица крови.

Спокойным было выражение лица Милованова. Он нашел в себе силы улыбнуться, когда его уносили с поля боя.

А бой продолжался. Гремели выстрелы. Стрекотали пулеметы на фланге. Курширмат, видимо, рассчитывал, что мы втянемся в узкое ущелье и он обстреляет нас с горных круч, откуда хорошо просматривалась дорога. Надо было сбить басмачей с командных высот, но сил для этого не хватало. Выручил эскадрон скобелевских кавалерийских курсов, прибывший на помощь. Командовал им инструктор Яценко.

Я объяснил Яценко задачу. Старший урядник Оренбургского казачьего полка в прошлом, Яценко слыл опытным командиром. И курсантский эскадрон был надежной боевой частью. Мы в деталях обсудили задуманную операцию. Вскоре курсанты скрылись за холмами, подступившими к горным кручам, захваченными басмачами. С риском для жизни пробирались лихие курсанты по горным карнизам над пропастью. Их вел проводник-доброволец вуадильский охотник Хамракул, вооруженный кремневым самопалом. Порой они повисали над бездной на припасенных по совету проводника и связанных крепким узлом чембурах, поводьях, подпругах. Курсанты взобрались выше басмачей и неожиданно обрушили на них десятки ручных гранат и шквал ружейного и пулеметного огня, атака была стремительной и яростной. Пригодились ручные пулеметы Шоша. Басмачи в панике бросились к Шахимардан-саю, попадая под обстрел моих красноармейцев, занявших часть ущелья.

Курширмат подался в горы в сторону кишлаков Охра и Шахимардан. Он должен был по пути натолкнуться на отряд Туйчибека и попасть в ловушку.

Жестокий семичасовой бой затих. Мы подобрали раненых и убитых, отправив их под надежным конвоем на арбах в Скобелев. Все ждали, когда загремит новая битва в ущелье, но горы безмолвствовали. Почему Туйчибек не навязал бой бежавшим в панике басмачам? Прошел час, другой. Надо было возвращаться в Вуадиль. Три наших эскадрона были бессильны преследовать почти трехтысячную банду Курширмата.

Тишина наступила необычная. Только Шахимардан-сай шумел и бурлил, катил валуны и гальку в долину.

Вскоре наши дозоры пропустили из ущелья небольшой отряд. Это был разъезд, высланный Туйчибеком ко мне для связи. У каждого джигита на левом рукаве имелась красная повязка. Они привезли мне записку, нацарапанную довольно неразборчивыми каракулями. Туйчибек сообщал, что бой в ущелье окончился. Басмачи отступили в сторону Охры. Дорога на Шахимардан свободна. Он приглашал меня на плов.

Я направил красноармейцев на отдых в Вуадиль, послал донесение в Скобелев и выехал с полуэскадроном на свидание к Туйчибеку.

Мы шли рысью каменистой дорогой над Шахимардан-саем. Звуки копыт заглушались неумолчным гулом потока.

Курбаши выехал мне навстречу в сопровождении нескольких джигитов. Приблизившись, соскочил с лошади, взял левой рукой под уздцы моего коня и, прижимая правую к сердцу, справился о моем здоровье.

— Будь дорогим гостем в моем временном жилище, — пригласил он.

Туйчибека я встречал раньше в Скобелеве, в штабе Ферганского фронта. Доводилось мне бывать и в походах вместе с его отрядом. Ему было лет тридцать. Запоминались каждому его голубые глаза и русая борода. Был он высок, проворен и ловок. Ходил в шелковом полосатом халате, туго подпоясанном пестрым бельбогом, в белоснежной чалме.

Штаб Туйчибека помещался под горой в небольшой пастушеской хижине, огороженной дувалом из обкатанных булыжников.

В дымной комнате, куда меня ввели, на полу, устланном коврами, сидели несколько джигитов. Они поспешно встали нам навстречу.

Подали традиционный плов.

— Вина нет, — сказал Туйчибек, — но в бурдюках найдется пенистый кумыс.

От холодного кумыса отдавало кислой кожей, шерстью и еще чем-то, может травами высокогорных пастбищ, где паслись кобылицы. Туйчибек снял поясной платок, распахнул шелковый полосатый халат. Саблю в серебряных червленых кавказскими горцами ножнах положил за спину. Он сам нарезал большим ножом мясо, уложил кусочки поверх риса, самую большую кость предложил мне — почетному гостю.

В помещении было сумрачно, свет проникал лишь через маленькое без стекла оконце и низкую дверь. Я обратил внимание на левую руку Туйчи: на безымянном пальце раз и другой сверкнул голубыми искрами большой камень.

«А ведь раньше Туйчи не носил колец и перстней», — подумал я. На какое-то мгновенье мне показалось, что я уже видел на другой руке такой же большой бриллиант. От этих мыслей меня отвлек радушный хозяин:

— Как прошел этот славный бой? — спросил он. — Курширмат бежал от вас так, точно за ним гнались горные духи... Надеюсь, потери не велики...

— У меня восемнадцать человек убитых и раненых, — сказал я. — У врага много больше.

Я уже хотел, было, спросить Туйчи, как это он умудрился выпустить из ущелья Курширмата, но вдруг страшное подозрение пришло на ум: «Туйчибек умышленно выпустил банду Курширмата. Он предатель! И этот перстень, ну конечно же знаменитый бриллиант Мадамина, доставшийся Курширмату после вероломного его убийства».

Я невольно поглядел на левую руку Туйчибека, лежавшую на колене. Он перехватил мой взгляд, насупился и перевернул перстень на пальце камнем вниз.

— А мне не повезло, — вздохнул Туйчибек. — Я не ожидал, что Курширмат так быстро бросится в горы, и не успел вывести своих храбрецов ему наперерез. — И, сокрушенно покачав головой, добавил смиренно: — На все воля аллаха...

— Да... — откликнулся я. — Если бы ваши джигиты подоспели — мы бы смогли задержать главные силы Курширмата в ущелье до подхода подкрепления и разбили бы их.

Он выслушал укор, еще больше насупился, но промолчал. Мы говорили по-узбекски, приближенные Туйчибека внимательно слушали нашу беседу. При последних моих словах за дастарханом^[7] воцарилась напряженная тишина. Сотрапезники перестали жевать и пить, точно ожидая чего-то. Тишину нарушил главарь. Он шумно вздохнул и промолвил:

— Курширмат промчался по ущелью, как сель. Он бы смял и растоптал моих джигитов раньше, чем вы подоспели со своими храбрыми аскерами... Но я все равно встал бы на его пути и выполнил приказ командования, если бы не опоздал!.. Я правильно говорю? — обратился он к молчаливым сотрапезникам. Те закивали головами.

И все-таки я не мог не думать о бриллиантовом перстне, оказавшемся на руке Туйчибека. Именно сейчас, после того, как Курширмат, последний его владелец, ушел без боя на Шахимардан, у Туйчибека оказался перстень.

Надо было уходить, пока цел, из логова предателя. Но выпустит ли меня Туйчибек? Вряд ли, если поймет, что вероломство его разгадано. Единственное, что могло остановить басмача, это боязнь оказаться запертым в ущелье между частями Красной армии и бандой Курширмата. Курширмат не упустит случая не только вернуть бриллиант, но и надеть голову изменника газавата на пику.

Туйчибек не задержал меня. Он даже не проявил должного и принятого среди узбеков гостеприимства: не попытался уговорить посидеть еще за дастарханом. Он был задумчив и явно чем-то удручен.

Когда я поднялся, Туйчибек живо вскочил с ковра, вышел из темной каморки впереди меня и приказал подать коня гостю. Мои бойцы уже успели поесть плова и выпить кумыса.

Через несколько минут мы покинули ставку предателя. День клонился к вечеру. Солнце уже скрылось за горным кряжем, и только снежные вершины дальних хребтов холодно сверкали в его лучах. Узкая каменистая дорога то взбегала вверх и жалась к отвесным кручам, то спускалась к Шахимардан-саю. Кавалькада перешла речку вброд. Сумерки сгущались, и чувство беспокойства и неосознанной опасности, нависшей над небольшим отрядом, не покидало меня всю дорогу.

В Вуадиле меня ждал приказ вернуться с эскадроном курсантов в Скобелев.

На следующее утро я доложил командованию об итогах боя, о том, что Туйчибек не успел со своим отрядом преградить путь отступающему Курширмату и фактически сорвал так хорошо начавшуюся операцию по окружению и разгрому основных сил курширматовского войска.

Константин Казимирович Ходаровский — начальник штаба фронта сидел за столом командующего Веревкина-Рохальского и стенографировал весь разговор. Привычка старого генштабиста русской армии, которой он не изменил в Красной гвардии. От старой службы у него сохранился еще длинный полковничий сюртук зеленого сукна со стоячим бархатным воротником.

Умелым командиром, чутким товарищем был Константин Казимирович. Медлительный и спокойный, он всем видом своим чем-то напоминал мне Пржевальского, каким тот изображен на известном портрете времен последнего его героического путешествия в дебри Тянь-Шаня.

Начальник второй стрелковой дивизии и командующий войсками Ферганского фронта Николай Андреевич Веревкин-Рохальский был худощав, высокого роста, левая рука, неподвижная после ранения на Германском фронте, висела на муаровой ленте. Офицер русской армии, он был избран солдатами командиром 4-го Туркестанского стрелкового полка, с которым прибыл в Ташкент по окончанию мировой войны. Он организовал в Скобелеве школу военных инструкторов и младшего комсостава трех родов оружия, эскадрон которой и участвовал в нашем Вуадильском бою с басмачами. Николай Андреевич живо интересовался и, видимо, гордился действиями курсантского эскадрона.

— Надо вызвать отряд Туйчибека в Скобелев и в случае необходимости разоружить, — решил командующий фронтом. — Туйчибека — арестовать! Если подтвердится его предательство — судить!.. Займитесь этим делом, Николай Александрович, — обратился Веревкин-Рохальский к Ушарову.

Николай сидел в правом углу большого кабинета командующего — бывшего кабинета директора гимназии. Выслушав приказ, он встал, щелкнул шпорами.

— Как состояние Милованова? — поинтересовался Веревкин-Рохальский, обращаясь ко мне.

— Из Вуадиля я отправил его на полковой тройке с врачом, больше не видел, — сообщил я и поглядел на часы, напоминая командующему, что сейчас утро и я не мог еще ни наведаться к Милованову в лазарет, ни даже навести справку о его здоровье.

— Хорошо, — кивнул Николай Андреевич. — Вы свободны.

В этот же день, ближе к обеду Николай Ушаров пришел ко мне в полк. Утром в присутствии членов штаба фронта мы были сдержаны и только пожали друг другу руки, а здесь крепко по-мужски обнялись. Он ощупал мои плечи, погладил по спине, уверовав, что я цел и невредим, сказал, улыбнувшись:

— Жив! Это хорошо. Даже не ранен! Ну, расскажи подробнее, как прошел бой. Как тебя встретил Туйчибек?

Я рассказал все, как было.

— Тебе не кажется странным, что отряд Туйчи не успел преградить путь отступающему Курширмату?

— Если бы захотел, то смог бы. Ведь он знал о том, что мы завязали бой. Он мог даже обрушиться на Курширмата с тыла до того, как тот стал отступать к Шахимардану, — заметил я.

— Как он вел себя за пловом?

— Был чем-то удручен... Может тем, что упустил врага. У него на руке, между прочим, бриллиантовый перстень. Он повернул камень внутрь, когда увидел, что я его разглядываю.

— Мадаминовский перстень? — уточнил Николай.

— Кто его знает... Во всяком случае такой большой голубой камень я видел лишь на руке Мадамина. Тогда, на приеме. Редкостной красоты! А что ты мне писал в записке о Туйчибеке? — Я вынул из полевой сумки клочок бумаги с неровными строчками, начертанными торопливой рукой друга.

— О Туйчибеке? — уточнил он, разглядывая собственную записку. — Стало известно, что он передал Курширмату половину патронов, полученных на отряд в последний раз... Около двух тысяч патронов... Видимо, решил служить, как говорится, и богу и черту... Теперь все проясняется. Похоже, что он выпустил Курширмата умышленно... Хорошо, если он ничего не подозревает о том, что командованию это известно. Тогда удастся разоружить его отряд и провести расследование... Вот лиса!

Отряд Туйчибека — около четырехсот джигитов, одетых в халаты, с войлочными тельпаками и чалмами на головах, с красными повязками на рукавах — знак, позволяющий отличить их от басмачей — вошел в Скобелев на следующий день вечером. Выстроился на полковом плацу. Туйчибеку было предложено явиться с рапортом в штаб фронта. Он отправился в сопровождении алли-баши и юз-баши и десятка джигитов из личной охраны.

Отряд спешился. Коней расседлали и завели в конюшню. Джигитов ждал поздний обед в полковой столовой. Разоружили их тут же после ужина и под конвоем препроводили в крепость. Предстояло решить, кого из джигитов призвать в Красную армию для прохождения дальнейшей службы уже в регулярных частях. Их после медицинской комиссии отправят в военный лагерь, что под Ташкентом, для обучения. Остальные, их набралось тоже немало — домой. Их ждал мирный труд.

Предварительное следствие закончилось. Пока шло расследование, Туйчибека держали под арестом при штабе в небольшом помещении с решетками на окнах и земляным полом.

Ночами бывало холодно. Помещение не отапливалось. Заключенный зябко кутался в тонкий шелковый халат, то забирался с ногами на железную кровать и накидывал на колени край курпачи^[8], то энергично мерил комнату широкими шагами. Мерзли два бойца, находившиеся в небольшой прихожей. Еще холоднее было двоим другим, несшим вахту снаружи.

В ночь перед отправкой Туйчибека в Ташкент, где его должен был судить трибунал, с гор подул пронизывающий холодный ветер и хлынул проливной дождь. Ливень загнал охрану в помещение. Но и здесь в мокрых шинелях было не теплее.

— Костер бы разжечь. Самый махонький, — мечтательно произнес один из красноармейцев, зябко нахохлившись у окна, за которым хлестал по лужам дождь.

— Уж если разжечь, то у него, — второй кивнул на дверь, за которой находился арестант. — Тоже живой человек...

Костер развели на полу посреди комнаты, в которой сидел Туйчибек. Арестанту разрешили присесть около огня.

— Эх, мать честная! Кипяточком бы побаловаться, — предложил один из бойцов. — Как, а?

Скоро от мокрых шинелей повалил пар. Один из красноармейцев вышел с жестяным чайником во двор и вернулся, наполнив его дождевой водой. Чайник поставили на костер. А винтовки прислонили к стене у двери.

Охранники с любопытством разглядывали заключенного, а тот сидел на корточках, у огня. По лицу — смуглому с отросшей русой бородой — плясали отсветы костра, голубые глаза неподвижно глядели в темный угол. Он был похож в своем халате на большую пеструю птицу. Большую и очень усталую.

Чайник все не закипал. Один из бойцов ушел и вскоре вернулся с охапкой саксаула. Костер ярко запылал. Вскоре заплясала крышка на чайнике. На всех была одна медная кружка: ее наполовину наполнили и протянули Туйчибеку.

— Пей! Тоже иззябся, поди, — сказал добродушно самый щупленький из красноармейцев, тот кто придумал разжечь костер.

На дворе сек землю свирепый ливень, свистал ветер. В наполненной дымом и теплом костра комнатке было уютно. Люди глядели на золотые угли и думали о самом сокровенном и на сердце у них становилось все теплее и легче.

Туйчибек медленно приблизил медную кружку к губам и отдернул — обжег губы. Он протянул свободную левую руку к головешкам, чтобы поправить костер, красноармейцы на какую-то долю секунды насторожились, окинули взглядом и смуглую руку, и всего Туйчибека, его заросшее до глаз лицо. Но тот даже не поднял глаз от костра, рука его умело и неторопливо укладывала головешки и на них водрузила толстый узловатый корень саксаула. Жаркое пламя поднялось высоко над костром.

— Дом спалишь, — миролюбиво заметил разговорчивый красноармеец и прикрыл ладонями колени.

— Огонь — хорошо. Тепло, — впервые заговорил Туйчибек. — Снег, дождь — плохо. Персик, урюк может пропасть. Жалко.

Красноармейцы сочувственно вздохнули. Все они были крестьяне и каждый, может, вспомнил родные края.

— Пей, — попросил один из них Туйчибека. — Всем хочется...

— Хоп^[9], — отозвался тот и поднес кружку ко рту: кружка и вода были еще нетерпимо горячи. Он отхлебнул маленький глоток: — Совсем остыл. Налей еще немного.

Он протянул руку с кружкой над костром к тому, кто сидел около чайника. Тот наполнил кружку почти до краев. Медная ручка нестерпимо жгла пальцы. Туйчибек привстал, желая переменить позу. Тот, кто наливал ему кипяток, еще не успел поставить чайник, когда Туйчибек швырнул кружку ему в лицо. В то же мгновенье арестант выхватил из костра толстый сук и ударил наотмашь по головам тех, кто сидел слева и справа. Одновременно раздался разноголосый вопль боли и ужаса. Чайник с кипятком опрокинулся над костром. Пар и пепел взвились к потолку. Туйчибек перемахнул через корчившегося от боли красноармейца. Секунда потребовалась на то, чтобы подхватить одну из винтовок, распахнуть дверь, выскочить и задвинуть засов.

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем в дождливой темной ночи прогремели тревожные выстрелы. Это поднял тревогу один из постовых. Прошло еще несколько минут. Наконец, из караульного помещения прибежали красноармейцы.

Туйчибек ушел от справедливого суда.

— Далеко не уйдет, — сказал Ушаров на приеме у Веревкина-Рохальского. — К Курширмату он примкнуть не рискнет, да и не найдет его в горах. Скорее всего он постарается попасть к какому-нибудь независимому курбаши... Думаю, мы скоро будем знать где он... — Николай Александрович провел ладонью по пробору.

— Откуда такая уверенность?

Ушаров, чтобы скрыть улыбку, потрогал большим и указательным пальцами маленькие усики. К этому времени у начальника разведывательной службы фронта были надежные «глаза» и «уши» во многих басмаческих бандах.

Вскоре мы встретились с Николаем Ушаровым.

— Что нового? — спросил я.

— Иду докладывать командованию, что Туйчибек казнен Исраилом-курбаши за измену газавату: этого потребовали от курбаши его подчиненные.

— Как был убит Туйчибек? — поинтересовался я.

— Ему отрубили голову соломорезкой на кишлачной площади после выступления какого-то острослова-канатоходца, — сказал Ушаров.

Глава III ТРУДНОЕ ЗАДАНИЕ

— Патронов у нас только на один бой... — Курширмат был трезв и зол. Второй месяц, как его трехтысячное войско спустилось с гор и отсиживалось в кишлаках под Маргиланом. Джигиты оборвали весь урюк в садах, изленились. Чтобы подтянуть дисциплину, эмир ляшкар баши приказал Половцеву и Ситняковскому обучать непобедимых воинов ислама строю и тактике пешего боя.

— Надо добыть патроны, — согласился начальник басмаческой разведки Аулиахан. Неуверенный тон его не понравился главнокомандующему.

— Ну и как ты думаешь их добыть?

— Купить у красноармейцев, — глаза под густыми вразлет бровями были серьезны.

— Ты сказал «купить»? — переспросил удивленный Курширмат. — Я не знал, что кызыласкеры торгуют патронами... Кто тебе продаст? Веревкин^[10]?

Они сидели на супе^[11], поставленной около хауза^[12], под большим карагачом. В ветвях его умиротворенно ворковали горлинки. В клетке, подвешенной на нижней ветке, по-соловьиному щелкала короткохвостая майна — иранский черный скворец. С улицы доносился голос есаула Половцева: «К но-о-ге! Р-р-раз-два! На-а пле-о-чо! Р-ра-аз-два! Кру-у-гом! Где у тебя левая рука? Где?! Какой рукой плов жрешь! Ну! Еще раз: Кру-у-гом! Коли!»

— Зачем «Веревка»? Другой кто продаст. Деньги давать надо. Много денег — много патронов. Деньги у вас, гази, есть...

— Деньги есть, — задумчиво согласился Курбаши. Голос его был тих и спокоен. Он помолчал, будто подсчитывал, потом потянулся всем телом к разведчику, прокричал в самое лицо:

— Есть деньги! На святое дело — все отдам! Аллаху угодно! Бери и привези патроны!

Аулиахан-тюря глядел в возбужденное лицо собеседника: за синими очками не было видно его гла́за, желваки на подтянутых скулах вздулись, скрипнули зубы.

— Надо купить человека... Из красных командиров. Он нам достанет все — патроны, оружие, планы красных, свой человек в штабе — это дороже патронов!..

Курширмат обмяк, откинулся на подушку, сказал:

— Есть у нас Зеленая рубашка. Много ли от него пользы?

— Если не считать, что он помог угнать коней из штабной конюшни, — обиженно заметил начальник разведки. — Разве не он сообщает о готовящихся выступлениях кызыласкеров? То, что вам служит гяур, еще раз говорит о правоте вашего святого дела, — льстиво закончил он.

— Один купленный русский — не очень веское подтверждение твоих слов, — выразил сомнение Курширмат.

— А Карапет? Он тоже одной веры с русскими...

Начальник курширматовской разведки говорил о бывшем бойце Кокандского партизанского отряда Ваграме Карапетяне, перешедшем в банду не случайно. Это было прямой заслугой самого Аулиахана-тюря, как впрочем, и то, что негласным осведомителем у него был и командир эскадрона Василий Елишенко. В банде никто, кроме Аулиахана, не знал его фамилии и имени. Для всех он был «Зеленой рубашкой».

Из дома вышел старик, одетый в белые штаны и белую с глубоким вырезом рубаху. При каждом шаге остроносые кожаные кауши шлепали его по бледно-желтым пяткам. Прижав руку к груди, старик согнулся в робком поклоне и прошел к хаузу. Набрал воды в медный кумган и принялся поливать утрамбованную и чисто выметенную площадку вокруг супы. Глина моментально впитывала воду. Потом старик прополз на четвереньках по супе до дастархана, собрал на медный поднос куски лепешек, блюдечки с кристаллами навата, мучнистыми конфетами — парвардой, кисти мелкого винограда, чуть тронутого желтизной и, так же пятясь, уполз. От летней кухни, где в казанах готовили обед, доносились пряные запахи зры, райхана, жареного лука. Перекинутая через таловую жердь сохла на солнце шерстью внутрь баранья шкура, над ней вились осы и гудели шмели.

Опираясь ладонями о подушку, Курширмат с трудом поднялся на затекшие чуть кривые ноги, потянулся. Не очень поспешно встал и его сотрапезник.

Курширмат дотянулся рукой до шелковой клетки, пощелкал по дощатому дну пальцем: птица испуганно заметалась. Не глядя на начальника разведки, спросил:

— Кого думаешь купить, Аулиахан-тюря?

— Ушарова...

Курширмат живо обернулся, снял очки. Единственный глаз прищурен. Второй, как у птицы, закрыт бледными веками.

— Ушаров был адъютантом у Зазвонова. Вот уже два месяца, как он в штабе красных.

— Кем он там?

— Точно не знаю, но в разведке или в особом отделе. Купить его было бы очень хорошо, ваша светлость!

— Ты думаешь — удастся?

— Он — кокандский.

— Ну и что? — недоверчиво спросил Курширмат и подошел к собеседнику вплотную.

— Карапетян тоже из кокандского отряда. Поручу ему...

— Ушаров большевик?

— Да...

— Ничего не выйдет! Он с Карапета шкуру снимет. Барабан сделает!

Аулиахан рассмеялся, кожа на прямом носу собралась в морщинки.

— Этого Ушар не умеет. Если Карапет не справится — на барабан его кожу натянут мои храбрецы, — усмехнулся начальник разведки и тут же преобразился, благочестиво провел ладонями по загорелым щекам, огладил маленькую холеную бородку. — На все воля Аллаха!..

— Позови Карапета. Говори при мне. Обещай райскую жизнь на земле.

— Ему анаши на один гап^[13] и он уже видит гурий рая.

Аулиахан-тюря трижды хлопнул в ладоши. Прибежал, поддерживая саблю, рослый джигит.

— Найди Карапета!

Басмач поклонился, прижимая руку к груди, эмиру ляшкар баши, отдельно — Аулиахану и поспешил выполнить приказ.

Карапетян пришел в сопровождении посыльного. Был он невысокого роста, немного грузноват для своих лет, полнолиц и ряб. Одет он был в армейские галифе, вместо гимнастерки под узбекским стеганым халатом — чесучевая рубашка навыпуск, подхваченная тонким «кавказским» пояском. Он встал по стойке «смирно», машинально продолжая накручивать на указательный палец длинный конец ремешка с серебряным украшением.

Вокруг супы на паласах и курпачах по пять-шесть человек расположились джигиты из личной сотни Курширмата. Отдельно трапезничали музыканты и певцы: их бубны и дутары лежали рядом. Хозяин дома и двое его слуг едва успевали подносить ляганы с пловом, касы с шурпой, чайники с чаем.

Курширмат оглядел пришедшего, сказал:

— Садись! Поешь с нами. — И показал на место между Ненсбергом и Половцевым.

С излишней поспешностью Карапетян обтер сапоги полой халата, сполоснул руки в хаузе и другой полой вытер ладони, ловко пристроился за спинами сидящих. Ненсберг потеснился, и он смог дотянуться до плова. Аулиахан налил полную пиалу коньяка и протянул Карапетяну:

— Пей.

Карапетян перебежал к Курширмату после того, как в последнем бою с басмачами струсил. Его должны были судить. Боясь наказания, он сбежал в стан врага. Ни разу за полгода, что провел среди басмачей, ему не доводилось сидеть за одним дастарханом с самим эмир ляшкар баши. Он понимал, что такая честь — неспроста, и ждал, что же произойдет дальше. Хозяин дастархана не торопился начать разговор.

Первым, сыто отрыгнув, отвалился на бархатные подушки Курширмат. Он вынул из ножен богато инкрустированный нож чустской работы и принялся безучастно строгать веточку. Один из курбаши подобострастно поставил около локтя командующего пиалу с чаем.

— Устал от муштры, — сказал со вздохом Половцев. Он бы с удовольствием ушел в сад, бросил там у арыка курпачу и подремал. Но хотелось узнать, зачем понадобился гази этот Карапет, как презрительно называл его про себя бывший казачий есаул.

Наконец, один из курбаши собрал с лягана остатки плова. Старший по возрасту пробормотал благодарственную молитву, все провели ладонями по лицам и встали.

— Останься, — приказал Аулиахан Карапетяну. Тот покорно опустился на курпачу. — Остальные можете идти.

— Ты храбро воевал прошлый раз, — начал начальник разведки, и Ваграм зарделся от похвалы, скромно потупился. Курширмат одобрительно кивнул. Все трое знали, что это была храбрость труса: попади перебежчик в плен к красноармейцам — о решении трибунала можно было бы не гадать.

— Скажи, ты знаешь кого-нибудь в штабе красных?

— Я давно не был в штабе. Люди везде меняются, джан додхо^[14].

— Ушарова знаешь?

— Ушарова?.. Знаю... А он разве в штабе?

— Кажется, да.

— Хорошо знаю! — оживился Карапетян. — В одном кокандском отряде служили! Друзья мы, можно сказать.

— Он знает, что ты перешел к нам?

— Не думаю.

— По моим сведениям, Ушаров теперь в штабе. Начальник разведки. Он храбрый человек?

«Зачем ему понадобился Коля? Что ответить на вопрос?» — подумал Карапетян и решил, что лучше говорить правду.

— Храбрый.

— Что он любит? Деньги? Славу? Он пьет? Может играет в карты?

— Не знаю, что он любит. Наверное жену... Она у него красавица! Вай-вай! Персик!.. Женился недавно. А деньги кто не любит?!

— Карты, вино? — повторил вопрос Аулиахан.

— Этого не замечал.

Курширмат, лежавший на курпаче, резко сел:

— Ушаров очень быстро выдвинулся из рядовых солдат до начальника отдела разведки штаба. Он или очень предан Ленину, или жаждет славы, почестей, богатства. Деньги! Они нужны при любой власти. А Ушаров — молод. У него красивая жена.

— Выкрасть его жену!? — догадался Карапетян.

Курширмат сделал рукой отрицательный жест:

— Нет! Тогда мы сделаем его своим врагом. Надо, чтобы он служил нам, не боясь разоблачения и не питая к нам ненависти.

— Вы правы! Его могут прельстить только деньги! При гарантии полной безопасности, — поддержал Аулиахан.

— Пусть на первый раз выполнит какое-нибудь маленькое поручение. Щедро заплатим! Второе задание будет серьезнее, — развивал мысль Курширмат. — А плата больше. Тогда...

— Тогда он будет в наших руках! — воскликнул Карапетян.

— В моих руках, в моих, — поправил хозяин. — Вижу ты все понял. Действуй.

Курширмат поднялся, встали поспешно собеседники.

— Об остальном договоритесь без меня, — сказал Курширмат. — Склонишь Ушара на нашу сторону — награжу щедро. Если не удастся — уничтожь! Зная, что нам нужен свой человек в штабе, Ушар станет опасен для моего священного дела... Станет принюхиваться к каждому. А нам нужно будет найти другого. Иначе нельзя.

Глава IV ЗА ЛИМОН — МИЛЛИОН

Начальник курширматовской разведки Аулиахан-тюря был осведомлен правильно: вот уже скоро два месяца, как Николай Ушаров служит в разведывательном отделе или регистроде, как его называли, Ферганского фронта. Это назначение было санкционировано полномочным представителем ВЧК в Туркестанской республике Яном Христофоровичем Петерсом.

Штаб Ферганского фронта разместился в двухэтажном здании мужской гимназии, в центре Скобелева. Напротив через широкую улицу раскинулась площадь с собором, а дальше — молодой парк, в котором, как слышал Николай Александрович, были все породы деревьев, растущих на территории Средней Азии. Город утопал в зелени. И под окнами штаба вдоль арыка росли чинары да тополя. В их тени укрылись от июльского зноя верховые лошади, фаэтоны, тарантасы, брички, выстроившиеся вдоль арыка, да и само здание с широко распахнутыми окнами спряталось в спасительной тени.

Двое часовых в выгоревших гимнастерках стояли у входа в штаб. Изредка раздавались гулкие шаги в вестибюле, и часовые мгновенно преображались: строгими становились их лица, шире разворачивались плечи. Посетитель выходил, предъявив пропуск. Один из красноармейцев накалывал бумажный листочек на трехгранный штык винтовки.

Посетителей в штабе было мало: полки и отряды Красной Армии вели непрерывные бои с басмаческими бандами и отрядами белогвардейцев; в городе остались крепостная батарея, два эскадрона конницы — резерв штаба фронта, да комендантская команда.

Из широких дверей вышел молодой военный. Он высок ростом, зеленая гимнастерка туго облегает грудь атлета. Синие офицерские галифе с красным кантом, сохранившиеся еще с империалистической, заправлены в лакированные сапоги. У него светло-русые, чуть вьющиеся волосы, зачесанные на косой пробор, густые черные брови, над губой маленькие усики.

— К себе, Ушаров? — пожалуй несколько панибратски спросил один из часовых и улыбнулся.

— К себе!.. А, да, к себе, обедать, — машинально ответил тот, занятый своими мыслями и, пригладив загорелой рукой волосы прежде, чем надеть фуражку, подтвердил:

— К себе, Семушкин. Хоть бы зашли когда. Давно не виделись.

— Служба!.. Зайду как-нибудь, — пообещал Семушкин, и когда Ушаров, подтянутый, ладный, отошел от двери, сказал с гордостью напарнику:

— Свой парень! Вместе на Мадаминбека охотились. Здешний он. По местному чешет — не отличишь от узбека или киргиза.

Николай дошел до угла, повернул влево к низкому длинному зданию бывшего губернского управления с соснами у входа. Чуть дальше — его квартира.

Вдруг, как из-под земли, вырос невысокий крепыш, одетый в чесучевую рубашку-косоворотку, подпоясанную длинным и узеньким кавказским ремешком, в матросские брюки клеш и лакированные туфли.

— Ушаров! Коля! Да-а-рагой друг! — крепыш широко распахнул руки для дружеского объятия. Глаза, губы, каждая рябинка на попорченном оспой лице лучились радостью: — Пусть я никогда не увижу Арарата, не попробую брынзы с кутемом, если это не мой лучший друг Коля Ушаров! — Они обнялись, засыпали друг друга вопросами, на которые, не ждали ответа, вопросами, которые будут заданы вторично, когда утихнут радость и волнение неожиданной встречи.

— Где ты теперь, Коля? В штабе?

— В штабе? Почти в штабе... А ты? Ты в штатском! Ушел из партизанского отряда?

— Да-а-рогой мой. Надо па-а-сидеть, па-а-говорить! Надо хорошо выпить и обсудить все вопросы, Коля!

— Надо бы выпить. Зайдем ко мне. С женой познакомлю.

— Ты женился, Коля! Такой храбрый, такой красивый женился! Зачем одну сделал счастливой, а всех женщин одел в траур?! Вай-вай!

Ваграм посерьезнел, сказал:

— Женитьба — дело святое, Коля. Поздравляю! Очень хочу познакомиться с женой старого друга. Но следующий раз! Договорились!.. Подготовлю хороший подарок жене друга. Приду. У нас, армян, такой закон! Подарок надо!

— Да брось ты, пойдем!

— Нет! Сейчас мы выпьем за встречу. Я угощаю! За углом найдется духанчик, где можно друзьям посидеть, поговорить.

— Да у меня с собой и денег-то нет, — упорствовал Николай.

— Что такое деньги?! Вода! Навоз! Дружба — дороже денег! Я угощаю! Пойдем, да-а-рогой! Не обижай...

— Ну, ладно, пойдем на часок, — согласился увлекаемый другом Ушаров. Они свернули на широкую улицу и вышли к деревянному мосту через белопенный Маргилан-сай.

— Так, говоришь, ушел из отряда?.. — повторил вопрос Николай.

— Ушел! Совсем ушел! Я себе слово дал — победим Мадаминбека и хватит.

— Чем же занимаешься, Ваграм?

— Чем? Немного катаюсь, немного деньги делаю. Был в Кермине, Гиждуване, шкурки каракулевые купил. Купил — продал! Хан-атлас, бекасаб купил у кустарей в Маргилане. В Ташкент поехал — продал! Я люблю красивую жизнь, Коля! Я — свободный человек! За это кровь проливал.

— Значит ездишь, торгуешь понемногу. Где же ты побывать успел? Под Бухарой, в Ташкенте...

— На Кавказе тоже был. Шкурки возил. К дашнакам попал. Чуть секим башку не сделали! Хуже наших басмачей! Какой грубый некультурный народ есть на Кавказе! Вай!

Николай с любопытством разглядывал спутника; «Вот пройдоха!»

— Куда идем-то? — спросил у друга.

— Совсем рядом! К Урунбаю. Знаешь чайханщика Урунбая? Не знаешь. Золотой человек. За деньги все достанет — и коньяк, и кокнар, и ширу, и девочку. Вай, хороший человек! Уже пришли. Совсем рядом!

Карапетян всю дорогу болтал, много шутил и сам первый смеялся. Иногда на его рябом лице мелькала тень озабоченности. Повышенная нервная веселость не осталась не замеченной Ушаровым.

— Вот и пришли, — повторил Карапетян, оживленно потирая руки. — И хозяин нас встречает. Салом, Урунбай!

На берегу сая, в тени вековой чинары разместилось заведение Урунбая. С огромного, в два обхвата, корявого у земли дерева, сверху и с боковых ветвей осыпалась большими пластинками кора. Молодая кожица была нежно-зеленого, как зерно фисташки, цвета. Почти на середину бурного потока сая был выдвинут дощатый настил — супа с низкими бортами. Доски устланы паласами, вдоль барьера лежали на курпачах подушки. Рядом с супой — легкий домик и от него — узкий, в два бревна, мостик на тот берег. Под деревом сложены из глины два очага с вмазанными чугунными казанами; на высоких ножках — жаровня для шашлыка. В ней дымятся древесные угли.

Урунбай, чернобородый, тощий и угловатый человек, согнулся в подобострастном поклоне:

— Хуш келибсиз! Хуш келибсиз, азиз мехмонлар!^[15] Где прикажете расстелить дастархан?

Глаза у чайханщика глубоко запали и горят нездоровым лихорадочным огнем на бледном изможденном лине.

«Анашист или миракеш»^[16], — решил Николай.

— Зайдем в помещение. Там прохладнее, — предложил Карапетян. — И от любопытных глаз подальше. Как-никак, ты теперь в комиссарах. Кем же ты в штабе, Коля?

— Я? Да вот посидим — расскажу, — кивнул Ушаров на чайханщика, давая понять, что не хочет говорить при нем.

Они сели на одеяло друг против друга. Урунбай проворно расстелил чистый кусок домотканой бязи — дастархан; принес из чуланчика большой медный поднос, уставленный блюдечками со сладостями, пиалы.

— Может сразу покрепче, а? — спросил Ваграм. — Урунбай! Чай сам пей! Давай коньяк! Давай шашлык-башлык, давай плов-млов. Помоги хорошо отдохнуть с лучшим другом.

— Как мама? Как Костя? — спросил Ваграм, разливая коньяк по красным гарднеровским пиалам.

— Спасибо, Ваграм. Здоровы. Брат — в отряде. Воюет.

Николай невольно погрустнел. Он несколько месяцев не был дома.

— Трудновато живут мои. А от меня какая помощь? Сам знаешь, какой у нас приварок. А зарплата?

— Я за лимон отдал миллион, — согласился Ваграм и вынул из кармана брюк желтый пупырчатый плод. — Сейчас мы из него закуску сделаем! — И заключил философски: — Раз сменилась власть, раз богатые стали бедными, то бедные должны стать богатыми! А, Коля?! Давай выпьем за то, чтобы ты стал богатым. Я хочу, чтобы мой друг Коля каждый день кушал не суп из сухой воблы, а жирного барашка и запивал вином. И чтобы жена друга ходила, как чернобурка!

Они выпили. Закусили лимоном. Чайханщик принес сочный и пряный шашлык на длинных шампурах.

— Надо жить красиво, Коля! За что кровь проливали? Да ты сними пояс и портупею. Никуда не убежит твой пистолет... Выпьем! Хочешь, я твоей жене каракулевое манто подарю? Все сделаю для друга! Хочешь, я тебя богатым человеком сделаю?! Давай выпьем за то, чтобы мой лучший друг Коля Ушаров стал богатым!

— Может хватит пить, Ваграм? Идти пора...

— Зачем говоришь «хватит»? Зачем обижаешь друга? Сейчас плов будет! Эй, Урунбай! Плов тащи скорее!

— До плова еще по маленькой. И все! — говорил Ваграм, наполняя пиалушки. Сам он пил и не пьянел. Исподтишка наблюдал за Ушаровым: — «лишь бы не опьянел раньше времени».

Неожиданно Карапетян спросил:

— Коля, ты мне настоящий друг?

— Настоящий!

— Поклянись на этом куске хлеба! — протянул руку с куском лепешки.

— Ну, клянусь! Хлебом клянусь. — Николай рассмеялся. — Ты тоже поклянись на этом хлебе.

— Этим хлебом клянусь! — торжественно воскликнул Ваграм, и голос его дрогнул от полноты дружеских чувств. — Мы теперь как родные братья, да?

— Да.

— Тебе можно доверять?

— Мне — можно. Мы же хлебом поклялись.

— Тогда слушай.— Карапетян посерьезнел.— Я не трепался, когда говорил, что могу подарить твоей жене манто. Могу тебя сделать очень богатым человеком. Кончится война — что делать будешь?

— Не знаю, — признался Ушаров. — Наверное, останусь в армии...

— Я не знаю, кто победит. И мне это все равно. Будут у меня деньги — все будет!

«Куда он клонит? — подумал Ушаров. — Что он все о деньгах говорит?» — И сказал, соглашаясь: — Конечно, деньги — это все!

— Вот-вот! Хочешь разбогатеть?

— Какой дурак не хочет! Да не каждый может...

— Мы с тобой не дураки. Пусть дураки за спасибо башки под пули подставляют. Я тебе помогу. Но — услуга за услугу.

— Что я должен сделать?

— О-о, пустяк! Только договоримся сразу, Коля, — играть в открытую.

— Что я должен сделать? — повторил вопрос Ушаров и подумал: «Не иначе с контрабандой дело имеет Карапетян. Откуда у него деньги?»

— Я знаю, что ты начальник разведотдела штаба. И жену твою видал вчера, — он засмеялся. — Я ее сразу узнал! Первой красавицей еще в гимназии славилась. Такую жену содержать — туркбонами^[17] не обойдешься.

Чайханщик унес ляган с остатками плова. На дастархане появились персики, виноград, кок-чай.

— Давай, говори о деле, — попросил Николай.

— Так, вот, о деле... Начальник разведотдела фронта очень многое может... Верно?

— Допустим...

Карапетян доверительно склонился к Ушарову, положил руку на его плечо:

— Достань патронов, Коля! Расплачусь не туркбонами. — И чтобы как-то сгладить необычность просьбы, дать приятелю время придти в себя, пропел дурачась:

Карие с поволокой глаза его при этом испытующе впились в лицо Ушарова, весь он напрягся, готовый к любой неожиданности.

«Патроны! Зачем ему патроны? Раз так щедро собирается платить, значит ему много патронов требуется. Но кому? Для контрабандистов? Быть может», — размышлял Ушаров. Но просьба высказана. Надо отвечать...

— Чудак, напугал ты меня! Сколько тебе надо, каких? К пистолету? При чем же деньги?! Мы же друзья, Ваграм?

— Я — торговый человек. Зачем коммерсанту оружие и патроны? Чтобы торговать! Есть щедрый покупатель. Я — посредник. На маленьких процентах.

Карапетян знал, что прежде чем ответить, Ушаров захочет узнать, кому нужны боеприпасы. Так и есть.

— Кому нужны патроны? — спросил Ушаров.

Секунду-другую молчал Карапетян. Медлил с ответом умышленно, чтобы произвести большой эффект:

— Курширмату!..

«Курширмату?! Что же, плохи, видать, дела у главнокомандующего святого воинства, если он хочет покупать патроны у Красной Армии!» — подумал Ушаров. Он-то знал лучше других, что на границе были задержаны караваны с оружием и боеприпасами. Этим объясняется и то, что даже крупные банды басмачей не принимают боя, рассеиваются по окрестным кишлакам.

— Ты пришел ко мне по заданию Курширмата? — спросил Ушаров.

— Заказ я получил. А к тебе пришел потому, что ты мой друг. Лучше ты хорошо заработаешь, чем кто другой. Верно ведь говорю? Ведь верно?

— Ты хочешь, чтобы я стал предателем? Чтобы я изменил делу, за которое пролил свою кровь? — тихо спросил Николай, сдерживаясь, чтобы не броситься на «друга». — Ты не боишься, что я тебя арестую, Карапетян?

— Зачем ты меня арестуешь? — Я — маленький человек. Ты пойди Курширмата арестуй! А-а-а, чего молчишь? Ты говоришь «дело, за которое пролил кровь». А зачем пролил? Скажи! Чтобы жить хорошо, да? А я тебе хочу помочь жить хорошо, не рискуя жизнью, не проливая драгоценную кровь. Я бы мог к другому обратиться. А я пришел к тебе.

Солнце опускалось за горизонт. В тесной комнате стало сумрачно. Предупредительный чайханщик подвесил к проволоке, спускавшейся с низкого потолка, керосиновую лампу, спросил:

— Чего угодно еще красному командиру?

— Может еще по маленькой? — предложил Ваграм.

— Потом... Задал ты мне задачу, Ваграм... Ну, допустим, я могу достать немного патронов. Тысячу-другую разве? А риск какой?

— За риск и плата!

— Дай подумаю...

«Соглашаться или нет? К чему это может привести! Отказаться — упустить возможность проникнуть к Курширмату. Но и согласиться надо не сразу. Чтобы не заподозрил подвоха.» — размышлял Ушаров.

— Я ведь не дурак. И знаю, чем все пахнет, — сказал он, задумчиво катая мякиш лепешки. — Сделай тебе доброе дело, ты меня свяжешь по рукам и ногам, будешь шантажировать.

— Я?! — искренне возмутился Карапетян. — Хлебом клянусь!..

— Не ты, так Курширмат. За одним заказом другой, третий... Потом не патроны, а оперативные планы потребует. Не сносить мне головы.

— Вай! Затем такие мысли! Курширмат не дурак, он не захочет тебя разоблачить. Тебя продаст — кто согласится на него работать, а?

— Пожалуй, ты прав. — И, будто окончательно решившись, воскликнул бодро: — Была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!

— Узнаю друга! — оживился Карапетян. — Твои слова — верные слова! Но не будем о смерти думать. Жить будем! Пить будем! Эй, чайханщик! Жарь еще шашлык! До утра гуляем! Джон Грей за все заплатит!..

— Чем Курширмат платит? — спросил Ушаров.

— Чем хочешь. Золото, драгоценности... Он озолотит тебя, не рядясь.

— Все-таки боязно. Не дай бог влипну. Надо все обдумать, взвесить, — произнес Ушаров, решивший, что прежде, чем дать окончательное согласие, надо сообщить обо всем командованию и Петерсу.

— Чего долго думать? Ну, ладно, думай, только быстро. Завтра ответ дашь?

— Завтра? Конечно! У Офицерского собрания встретимся. Ну, я пойду. Маша волноваться будет.

— Проводить? — спросил Карапетян.

— Проводи...

— Ладно, иди один. Еще напорюсь на разъезд — тебе лишние хлопоты.

Они вышли из помещения. Ноги у обоих затекли от долгого сидения на полу. Ваграм обнял Николая, сказал дремавшему у самовара чайханщику:

— Урунбай! Сейчас вернусь — рассчитаюсь.

— Зачем беспокоитесь. Потом рассчитаетесь. Заходите чаще...

Ушаров быстро шел темными, безмолвными улицами, держась ближе к деревьям, выстроившимся вдоль тротуара. На углу оглянулся. В кромешной темноте едва белели стволы тополей. Постоял минуту-другую. Прислушался. Тихо. И опять только его шаги гулко раздались в притихшем настороженном городе, видевшем тревожные сны. Тревожную тишину его берегли орудия и пулеметы крепости, от которой веером расходились широкие, удобные для сквозного прострела улицы.

Ушаров шел и думал: «Как обставить «добычу» патронов так, чтобы Курширмату стало известно, что это не безопасное для него, Ушарова, занятие? А Карапетян — хорош друг. Сволочь продажная!.. Маша, наверное, уже спит. А может ждет к позднему ужину. Ох, Маша, Маша. Интересное и рискованное дело подвертывается, похоже. Как же сделать так, чтобы вышло оно Курширмату боком?!»

Глава V БОЙ У КАРА-САКАЛА

Через день после встречи курширматовского посланца Карапетяна с начальником разведотдела Ферганского фронта Ушаровым нашу кавалерийскую бригаду подняли по тревоге. Надо было спешить на помощь кара-киргизскому отряду Сулеймана Кучукова, сражавшемуся с басмачами на подступах к кишлаку Кара-Сакал, граничившему с песками Десяти дервишей.

Цокот сотен конских копыт, бряцанье оружия разбудили тихие улицы Скобелева. Но город, утомленный тревожными событиями тех памятных дней, притворялся спящим. Плотно закрыты окна домов ставнями-веками. Мы шли переменным аллюром. Миновали несколько кишлаков. Меня догнал Николай Ушаров.

— A ты зачем, Коля, — спросил я у друга. — Тоже примешь участие в бою?

— Надо... Служба у меня такая... Может и приму, — отвечал он, придерживая норовистого коня, разгоряченного скачкой. — Дело одно есть.

Было часов десять утра, когда возле чайханы небольшого выселка Кара-Сакальчок, в верстах двух от Кара-Сакала, мы встретили самого командира мусульманского отряда Кучукова. Он еще не совсем оправился от раны, полученной в бою с басмачами у кишлака Джугаре-Гарбуа, шел прихрамывая. На лице, усталом, заросшем — озабоченность:

— Вторые сутки бьюсь здесь с Аллаярбеком. Говорят, идет сюда и сам Курширмат. Хорошо, что вы подоспели.

— Мне тебя-то и нужно, — сказал Кучукову Ушаров. — Отойдем в сторонку, поговорим...

Они удалились под навес чайханы. Ушаров о чем-то расспрашивал собеседника, а тот односложно отвечал, иногда показывал что-то руками.

Мы стали знакомиться с обстановкой. Впереди лежало большое кочковатое поле, поросшее степным лопухом — кеуреком. А за полем — занятый противником кишлак Кара-Сакал. Перед кишлаком по фронту протекает арык с высокими насыпными берегами. Под защитой этих земляных рашей залегли басмачи Аллаярбека. С флангов кишлак обороняли его конники.

— У меня в отряде до десятка раненых. Со вчерашнего дня из поиска не вернулся разъезд, — сообщил Кучуков.

Ко мне подошел Ушаров. Спросил:

— Ты позавчера отпускал Елишенко?

— Нет, а что?

— Ничего... Он на месте?

— Во главе эскадрона был перед выступлением. Нужен тебе?

— Вызови его под каким-нибудь предлогом.

Командиры и комиссары полков поскакали вдоль колонны к своим бойцам. На мгновение наступила тишина. Из густых ветвей разлапистой старой шелковицы, росшей у входа в чайхану, раздалось мирное воркованье горлинки, так не вязавшееся со всем тем, что происходило окрест.

По строю кавалерийской бригады разнеслись слова команды:

— К пешему бою готовься!.. К пешему бою слезай!

Эскадроны привычно построились в две шеренги вдоль дороги. Коноводы, держа на поводу по две лошади, ушли на рысях в безопасное место.

— Ну, как, оторвем за Советскую власть?! — говорил с веселой усмешкой комиссар Первого полка Филиппов. «Оторвем» было бойкое словечко, перекатывавшееся из части в часть по нашему Ферганскому фронту.

— Оторвем, товарищ комиссар! — пообещали красноармейцы.

Вот артиллерия тронулась на огневую позицию. Мы ждали сигнала. Нервы напряжены до предела. Ко мне подъехал бригадный врач Чеишвилли.

— Скажите, где мое место? Куда поставить повозки.

— Располагайтесь с артиллерией!

— А я только что от артиллеристов! Какие-то басмачи подползли к батарее, подняли стрельбу и сразу убили коня.

— Все же вам лучше быть с батареей, — посоветовал я.

— А бой жаркий будет? — робко спросил врач. Я пожал плечами:

— Кто знает...

Чеишвилли попал в кавбригаду по мобилизации, еще не привык к боевым условиям, не «обстрелялся», как говорится, и в большое дело попал впервые. Неплохой наездник, стройный и щеголеватый, он уверенно сидел на кровном темно-гнедом текинце. Уж не знаю, где раздобыл он новенькое офицерское седло, оголовье с медным набором. Потник под седлом бригврача был ярко-зеленого цвета, и в моей памяти по ассоциации непроизвольно возникла зеленая рубашка удалого командира третьего эскадрона Елишенко. Таких гимнастерок ни у кого в полку, да и в бригаде не было. Сам сшил, видать.

— Милованов, — приказал я адъютанту полка, — Елишенко ко мне!

— Елишенко! К командиру полка! Елишенко! — вслед за Миловановым повторили по строю несколько голосов.

— Сейчас явится, — сказал я Ушарову.

Комэск Елишенко подошел быстрым четким шагом и, лихо звякнув шпорами, взял под козырек. Лицо его дышало отвагой. Я встретился взглядом с Ушаровым, стоявшим около чайханы.

— Опять в этой дурацкой блузе! — сердито заметил я. — Как попугай! Огонь противника на себя навлекаешь!

— Виноват! Другой нет у меня.

— Еще раз появишься перед эскадроном в зеленой рубашке — сниму с командования. Да еще суток двадцать получишь. Понял?!

— Так точно, товарищ командир, понял!

— Ну зачем ты из себя мишень делаешь? — мягче сказал я. — Тебя за версту видно, как сизоворонку на проволоке. Убьют ведь...

— Пуля — дура, — сказал Елишенко. — Она не разбирает.

— Учти! — предупредил я строго.

— Исправлюсь, — заверил лихой комэск и четко повернулся налево кругом.

Начальник разведотдела проводил его долгим взглядом.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил я у Николая.

— Кто? Елишенко?.. Да так... — неопределенно ответил он. — Служба, Марк...

...И вот грохнул первый пушечный залп. Это был условный сигнал к наступлению. Пешие цепи высыпали на поле.

Я был с первым взводом первого эскадрона. Справа около меня Ушаров вынул бинокль. Рядом слева шел, лихо заломив фуражку и покручивая русые усики, адъютант полка Милованов, недавно вернувшийся в строй после ранения, справа — молоденький, лет девятнадцати начальник пулеметной команды Масков, следом за ним двое ребят тянули «Максима». Остальные три полковых пулемета были распределены по эскадронам.

Противник повел сильный ружейный обстрел наших цепей. А мы шли и шли. И не стреляли. Стрелять пока было не в кого. Шагах в двухстах от земляного бруствера мы залегли и стали окапываться. Землю рыли шашками. Раз и другой прогромыхали наши пушки.

Между тем винтовочная стрельба с обеих сторон разгоралась... Пеший бой, медленно развертывающийся по всем правилам тактики, труден для кавалериста, разлученного с верным другом — конем. То ли дело мчаться в конной лаве на врага по широкому ровному полю. Шашки вон! Сам черт не страшен лихому коннику! Ох, как медленно тянется время для тех, кто залег в цепи! А солнце поднимается все выше, палит спины и затылки все нещаднее. Пересохло во рту. Жалею, что не напился впрок в чайхане. Завидую Сулейману Кучукову. Он успел. А мне придется ли когда испить студеной?.. Я видел перед собой высокий вал, протянувшийся вдоль арыка, а за арыком — шеренгу густолистых тополей. Тополя какие-то нереальные: листья на них были то густо-зеленого цвета, то в одно мгновенье, как по волшебству, становились белыми. Это под дуновением ветра, тянувшего с гор, листья оборачиваются то лицом, то изнанкой.

— Товарищ командир, — обратился ко мне начальник пулеметной команды Масков. — А что если дать очередь по тем тополям? Вроде бы есть там кто.

— Пусть прострочит, — поддержал Ушаров, оглядев деревья в бинокль.

— Попробуй, — согласился я.

В руках Маскова затрепетал пулемет. Из сочной зелени тополей посыпались на землю люди.

Меж тем басмачи скопились на левом фланге.

Вот артиллеристы выкатили орудия на открытую позицию. Два-три удачных разрыва осколочных в гуще басмаческой конницы, и для кучуковцев настал удобный момент ударить по врагу в конном строю. Кучуков первым вскочил на коня и с саблей наголо врезался в нестройную вражескую конницу. Раз и другой опустилась его сабля на головы и плечи басмачей. В этом бою он был — в какой уже раз — ранен.

Мне рассказывали, что позднее, когда потерявшего сознание Кучукова выносили из боя, он вдруг очнулся и закричал: «Куда?! Куда несете?! Назад, в бой!» — и выхватив наган, выстрелил в воздух. На Ферганском фронте ходил рассказ, что после Алайского похода, в котором отличился кара-киргизский дивизион, Михаил Васильевич Фрунзе снял со своей груди орден Красного Знамени и прикрепил его на грудь Кучукова. Все верили этому рассказу.

Сражение вступило в решительную фазу. Успех боя зависел от каких-то мгновений. Я понял, что должен с минуты на минуту наступить этот перелом.

В стане противника нарастало оживление: послышались отдаленные крики команды, сигналы военного рожка, видимо, какого-то белогвардейского отряда.

«Надо поднимать полк в атаку» — подумал я. Но как трудно решиться на то, чтобы оторваться от горячей пахнущей травами земли, когда над тобой осами жужжат шальные пули.

Усилие воли — и я вскочил, выхватив шашку из ножен, закричал:

— Вперед, ребята!

Я побежал к кишлаку, не видя, а чувствуя спиной, что моя команда подняла бойцов.

Один впереди цепи я оставался не больше полминуты. Сзади бежал Николай, я слышал его шумное дыхание. Вот бойцы обогнали меня. Они бежали с винтовками наперевес. «Ура», неистовое, будоражащее, перекатывалось из края в край по цепи бегущих. Заглушая их крики и треск перестрелки, полковые горнисты выдували пронзительно звонкий победный сигнал: «В атаку! Скачи, лети стрелой!»

В наступление ринулась наша конница. Впереди с высоко поднятой обнаженной саблей скакал комбриг Эрнест Кужело в сопровождении чуть отставших двух ординарцев штаба.

Кужело первым ворвался в Кара-Сакал...

Позднее из показаний пленных басмачей мы узнали, что Курширмат со своими отрядами прибыл в Кара-Сакал чуть позже нашей бригады. С Курширматом были курбаши Ишмат Байбача, Аман-палван, турецкие офицеры и военный советник казачий есаул Ситняковский. Басмаческий предводитель сошел с коня возле чайханы по ту сторону арыка с насыпными берегами. Несмотря на жару, курбаши был в голубом шелковом стеганом халате и рыжей лисьей шапке-треухе.

Басмачи подвели к главарю пленных кучуковцев — разъезд, попавший в засаду. Курширмат снял очки, оглядел пленных единственным глазом и недвумысленно провел ладонью по тонкой шее. Джигиты погнали пленных прочь, поторапливая их ударами камчей.

Курширмат и Аулиахан зашли в чайхану, присели на супу. Чайханщик подал им тонкую камышинку и несколько зеленоватых кусочков анаши на блюдечке. Они с удовольствием затянулись дурманящим дымом.

Ситняковский предложил Курширмату взобраться на крышу чайханы. Там лежала куча сухого клевера. Они поднялись по бревну с вырубленными ступеньками и залегли за сеном. Ситняковский подал хозяину бинокль.

Они видели замешательство в рядах кара-киргизов, когда был ранен их командир Кучуков. И были свидетелями, как военное счастье повернулось к ним спиной. Под пулеметным огнем кызыл аскеров посыпались с тополей раненые и убитые басмачи. Прискакавший от Аллаярбека связной торопливо взобрался на крышу и доложил, что Аллаярбек решил идти на поднявшихся в атаку кучуковцев и просит помощи. Почти одновременно было получено известие, что кавалерийские разъезды кызыл аскеров — мадъяр появились на крайнем левом фланге и в тылу за Кара-Сакалом.

Курширмат и Ситняковский скрылись в чайхане.

— Аман-палвана сюда! — приказал эмир ляшкар баши. — Кинем его джигитов на помощь Аллаяру!

— Нет Аман-палвана! И его джигитов нет, — доложили связные. — Вместе с Аман-палваном ушли из Кара-Сакала до сотни аскеров Аллаярбека.

— А-а-а! Собаки! Бегут, трусы! — завопил гази.

— Надо бы ударить по Кучукову с левого фланга, — посоветовал Ситняковский, — хотя бы сотней джигитов!

Но послать было некого.

— Я сам пойду в бой! — воскликнул главнокомандующий. — Коня! Быстро! — и сразу как-то обмякнув, приказал: — Чаю!

Когда чайник и пиала были поданы, он вытащил из-за пазухи маленький мешочек, покопался в нем и извлек небольшой комочек буро-коричневого вещества, прилепил его к донышку пиалы.

Пиалу и вторую с чаем опорожнил Курширмат, прежде чем растворился и исчез прилепленный к донышку кусочек ширы — загустевшего макового сока.

Ему подвели белого, как снег, Султана. Совсем недавно ездил на нем сам Мадаминбек. На таких же белых коней сели джигиты личной охраны, вооруженные карабинами и саблями.

Близко разорвался снаряд. Красные возобновили редкий артиллерийский огонь. Осколки провизжали совсем рядом, на головы джигитов посыпались ветки и листья с тополей.

Курширмат подождал минуту-другую, когда началось действие наркотика: от сердца к голове прилила веселая пьянящая кровь, все тело налилось необыкновенной легкостью и силой, он легко вскочил с айвана, поправил оружие и выбежал из помещения.

Конь храпел испуганно. Курширмат взялся за повод, закинутый на луку седла, вставил левую ногу в стремя. Конь взвился на дыбы, но еще раньше гази легко кинул тело в седло. Осадив коня и огрев камчой, послал его вперед.

Командующий со своими джигитами помчался вправо, к мостику и, миновав его, широким галопом ворвался во фланг кучуковцам. Издали казалось, что эта стая белых гусей летит низко над землей.

— Ур-р! Ур! — разнесся воинственный клич басмачей.

Басмачам навстречу и наперерез вылетела с криком и гиканьем сотня алайцев во главе с молодым батыром Ниязом. И уже столкнулись кони Нияза и курбаши. Курширмат поднял Султана на дыбы и, когда конь опустился на передние ноги, всю силу вложил в удар сабли. Но клинок его встретился с клинком алайца и выпал из его руки.

Нияз-батыр узнал Курширмата. Он ловко ухватился за повод его коня:

— Не уйдешь, собака! — закричал он.

Курширмат потянулся к маузеру, поднял еще раз на дыбы Султана. Спасаясь от пули, поднял на дыбы своего коня и молодой кучуковец. Пуля просвистела около его ноги. Телохранители бросились на выручку главаря, смяли коня и Нияз-батыра.

— Ур-р! Ур! — ревели басмачи. Гремели выстрелы, звенели стальные клинки, хрипели кони. В это время Первый ферганский кавполк пошел в атаку в пешем строю. Конники Аллаярбека повернули вспять. Басмачи мчались с поля боя, взяв влево от Кара-Сакала.

С правого фланга командир Второго интернационального ферганского кавполка венгерец Врабец повел в конную атаку два эскадрона мадъяр и чехов. Несколько ручных гранат, брошенных вслед басмачам, довершили панику в их рядах.

Победа наша была полной. Басмачи оставили Кара-Сакал, побросав много оружия, лошадей, убитых и раненых.

Трубачи Первого кавполка уже трубили сигнал: «Коноводы, поскорей подавайте нам коней...»

Я прошел вдоль всей земляной насыпи, за которой укрывались басмачи. Тут и там лежали их трупы. Оружия с ними не было. Не увидел я и гильз, обычно валявшихся справа от стрелков.

— Гильзы мы подбираем. Опять патроны делаем, — объяснил мне позднее пленный басмач и в доказательство высыпал из поясного платка с десяток гильз от трехлинейки.

Я зашел в чайхану, окруженный командирами и красноармейцами моего полка. Появившийся чайханщик принес на подносе чайник чаю, черствые лепешки.

«Еще раз удалось побаловаться чайком» — подумал я. Но пить так, как перед атакой, уже не хотелось.

Вскоре к чайхане подъехал комбриг Кужело. С ним был начальник штаба Владимир Александрович Скуба. Комбриг был бледен и, видимо, недоволен чем-то.

— Большие потери в бригаде, — сказал он.

— Будете допрашивать пленных? — спросил Кужело начальника разведотдела.

— Нет, — ответил Ушаров. — Успею в штабе. Меня другое интересовало.

В чайхану быстро вошли несколько бойцов — кучуковцев. Они были взволнованы. Разъезды Кучукова искали по всем закоулкам, в домах и садах раненых и не успевших уйти басмачей.

— Товарищи, — сказал один из них. — Поедемте с нами, посмотрите, как басмачи расправились с нашими бойцами.

Кужело, Скуба, Ушаров и я сели на коней и на рысях двинулись вслед за кучуковцами. На краю кишлака в урюковом саду нам представилась страшная картина. На полянке в золе дымящегося костра дотлевали трупы заживо сожженных бойцов из отряда Кучукова. Трупов было двенадцать. Все — бойцы из разъезда, попавшего в плен к басмачам. Руки и ноги были связаны проволокой. С обожженных ветвей падали в золу костра золотые плоды. В пепле они лежали, как звезды.

Кужело закрыл лицо ладонями. Ушаров кусал губы.

Похоронив убитых в братской могиле, погрузив на арбы раненых, полки тронулись в обратный путь, в Скобелев. Мы с комбригом Кужело ехали стремя в стремя. Следом — взвод за взводом двигались храбрые солдаты Ферганской кавбригады.

Комбриг свернул с дороги, приостановил коня. Мимо по трое в ряду двигались конники.

— Песню! — приказал командир бригады.

От головы в конец колонны передается команда: — Песенники, вперед!

Один за другим под полковое Красное знамя собрались голосистые запевалы.

Хороша кавалерийская военная песня! То медленная и как бы печальная, то быстрая, лихая. Бодрит она солдатское сердце. Как бы ни устал солдат в ратном бою, в походе, заставляет она его забыть невзгоды суровой военной жизни.

...Красные полки возвращались домой с победой. Впереди их ждали новые бои.

Глава VI СВЯЗЬ С КУРШИРМАТОМ ОДОБРЕНА

Ушаров спешился у входа в штаб, похлопал по крупу коня, передал повод вестовому, заправил гимнастерку под широкий пояс и согнал складки к спине. Молодцевато откозырял часовым. Как всегда подтянутый, чисто выбритый прошел в кабинет Ходаровского.

Сюда Ушаров приходил с докладами и обзорами донесений буквально ежедневно. Сведения разведотдела — самые разнообразные — суммировались, обобщались опытным штабистом и использовались при разработке операций.

У Константина Казимировича Ходаровского был многолетний опыт штабиста. Почти всю империалистическую полковник Ходаровский состоял в Генеральном штабе русской армии и вынес оттуда огромные знания и исключительную работоспособность: он мог работать по шестнадцать часов день за днем, и всякий раз встречал подчиненных чисто выбритым, подтянутым и спокойным до того, что некоторые принимали эту ровную сдержанность за безразличие.

Ходаровский поднялся из-за стола — высокий, сухощавый, старый полковничий китель со стоячим черного бархата воротничком подпирал его острый подбородок.

— По весьма важному делу, — произнес Ушаров почтительно, получив приглашение сесть. Ходаровский опустился в кресло, вынул чистый лист бумаги и взял в руки остро отточенный карандаш, приготовился слушать. У него была старая привычка стенографировать все беседы, совещания и, перепечатав, представлять их командующему во время доклада. Он приготовился слушать.

— Да, чрезвычайно перспективно, чрезвычайно! — сказал он, когда Николай умолк. — Очень заманчиво!.. Вот, что: пойдите, Николай Александрович, к Паскуцкому.

Простуженно покашливая в кулак, Николай Антонович Паскуцкий внимательно выслушал доклад Ушарова, поднял телефонную трубку, соединился с секретарем Реввоенсовета Богомоловым.

— Павел Михайлович? Придите ко мне. Жду!..

Поднялся, прошел от стола до окна, выходящего на солнечную улицу, вернулся к столу, сказал:

— Еще немного и загоним мы эмир ляшкара в тупик. В ловушку! Силы у нас растут! Знаете, как проходит мобилизация? Отлично проходит, товарищи! Ленинский декрет так поднял мусульманскую бедноту!

Паскуцкий имел в виду подписанный Владимиром Ильичом 10-го мая Декрет Совета Труда и Обороны «О призыве в Красную армию граждан нерусских национальностей Сибири, Туркестана и других окраин».

— Не случайно все чаще одураченные и запуганные муллами и курбашами бедняки бегут из басмаческих шаек, — добавил вошедший минуту назад Богомолов. — С эмиратом покончили, с Хивинским ханством — еще раньше... Да, ты кстати пришел, Ушаров, — вспомнил что-то Богомолов. — Мы сейчас подбираем по заданию Ревкома коммунистов для работы в национальных красноармейских частях. Нужны и политработники. Ты по всем статьям подходишь! Как, а? Чего ты молчишь? А, знаю... С Петерсом договоримся. Это партийная мобилизация! Около пятисот коммунистов надо подобрать. На курсы пойдешь. При Реввоенсовете Туркфронта создаются... Ну, договорились?

— Нет, Ушаров нужен здесь, — произнес Ходаровский. — Складывается весьма благоприятная ситуация. Давайте лучше послушаем Николая Александровича и решим, что делать.

— Давайте прикинем, что мы можем выгадать и чем рискуем, согласившись на предложение Курширмата, — сказал Паскуцкий. — Если ему нужны всего тысяча-другая патронов, не стоит заводить эту канитель. Кстати, Ушаров, разведотделу известно, как вооружены банды Курширмата?

— Почти точно. На каждого — винтовка. Два пулемета, пушка. Снарядов к ней нет. Есть наганы, пистолеты...

— А какого оружия у него больше, какого меньше — знаете?

— По результатам допросов, письменным и агентурным данным — больше русского образца... Собственно, чего мы раньше времени взялись обсуждать — может не разрешить Ташкент, — задумчиво произнес Ушаров.

— М-да... Надо с Ташкентом соединиться... Как еще Петерс посмотрит на это дело. Пошли к прямому проводу! Собственно, ты, Ушаров, иди лучше к себе. Получим ответ — извещу.

— Мне к вечеру надо дать ответ Карапетяну.

— Карапетяну скажи, что после того, как Курширмата разделали под Кара-Сакалом — он должен стать покладистее, пусть не рядится, — рассмеялся Паскуцкий. — С Петерсом я соединюсь сейчас же. Думаю, что он одобрит наш план.

Штаб фронта и Реввоенсовет находились в одном здании. Ходаровский и Богомолов вернулись в свои кабинеты, а Ушаров поспешил к себе в разведотдел, занимавший особнячок на тихой окраинной улице рядом с казармами.

Паскуцкий вызвал Ушарова перед концом рабочего дня.

— Петерс одобрил! Желает успеха!.. Кстати, советует симулировать кражу патронов со склада. Так, чтобы о ней можно было покричать, кому-то всыпать — с расчетом на то, чтобы слух об этом дошел до Курширмата. Тебе будет больше доверия. Еще просит, чтобы не зарывался и зря не рисковал.

— Двум смертям не бывать — одной не миновать! — чуть улыбнулся Ушаров и пригладил ладонью пробор.

— Петерс приказал оказывать тебе всякое содействие. Нам, троим, поручено продумать варианты, как лучше использовать эту возможность связи с Курширматом. Еще Петерс предупредил, чтобы ты информировал его регулярно... Он придает этой затее серьезное значение; сказал, что в случае необходимости приедет сам...

— Наверняка будут и новые поручения Курширмата. Лишь бы удачно выполнить первое и заставить его поверить в мою преданность, пусть даже меркантильную, — заметил Ушаров.

— Верно. Главное теперь: как добыть патроны? Если ты просто получишь со склада и отвезешь Курширмату, он не дурак, заподозрит неладное... Можно все дело провалить. Петерс не зря предупредил об этом.

В просторном кабинете, выходившим окнами на улицу, вдоль стен стояли огромный с высокой спинкой диван коричневой кожи, украшенный резными по дереву головами львов, такие же кресла. В глубине кабинета — рабочий стол — тоже огромный и тоже со львами. На стене за столом светлел квадрат обоев. Николай, и раньше бывавший у председателя Реввоенсовета, безразличным взором оглядел мебель и бледное квадратное пятно — след висевшей раньше картины: портрета последнего царя.

Паскуцкий вышел из-за стола, взял Ушарова под руку, провел к дивану. Они сели.

— Дело серьезное. Надо обдумать все до мелочей. Это поручаю вам, Николай Александрович. Потом обсудим. Ну, а вообще-то страшновато, а? — Он положил узкую ладонь на колено Николая. — Осторожно надо...

— Двум смертям...

— Знаю, не бывать! Так ведь и одну-разъединственную лучше бы подальше в тупичок загнать, а?.. Ну, думайте... Вам, чай, на свиданье к Карапетяну пора...

И, пожав на прощанье руку, погрозил указательным пальцем:

— Чур, не горячиться!.. Ну, да не мне вас учить!

Ушаров покинул кабинет председателя Реввоенсовета Ферганского фронта, гордый за порученное дело. О том, что жизнь его будет подвергаться опасности, он не думал. Он рисковал ею не раз — без раздумья, без страха, зная, что такая необходимость диктуется суровым временем и интересами партии и революции. Для него эти понятия не были ни рисовкой, ни фразой. Он был очень молод, к тому же с присущим молодости оптимизмом верил в свои силы и удачливость.

Глава VII ПОРУЧЕНИЕ КУРБАШИ

Николай часто поглядывал на часы, не мог дождаться встречи. Стрелки не спешили. Он вышел из кабинета на несколько минут раньше обычного и уже от парадного вернулся. Хватило выдержки задержаться в здании несколько дольше, чем надо. «Пусть не думает, что быстро согласился и ищу встречи. Пусть Карапетян подождет, поволнуется».

Ушаров знал Карапетяна давно, но только сейчас пришло на ум, что этот дезертир может быть из дашнаков. «Не иначе «маузерист». И про то, что на Кавказе дашнаки хотели с ним расправиться, — соврал... Надо поручить товарищам в Коканде проверить»...

Он шел обычным шагом — не быстро и не медленно, как всякий раз, возвращаясь домой. Миновал здание штаба. Вот и бывшее Офицерское собрание. А Карапетяна нет. «Не буду оглядываться. И ждать не буду. Может, ловушки боится? Дашнак или не дашнак ты, Карапетян, а что сволочь — факт».

Карапетяна он увидел, уже завернув за угол. Тот сидел на земле у арыка под деревьями, читал газету «Коммуна». Заслышав шаги, поглядел поверх газеты, поднялся, отряхнул брюки.

«Ждешь, шакал!» — подумал с удовлетворением Ушаров и изобразил на лице озабоченность, даже испуг.

— Идем, проводи меня. По дороге поговорим, — произнес Николай заговорщеским шепотом.

— Нет, лучше здесь, — Карапетян опустил правую руку в карман широченных брюк. — Ну, как решил, Коля?

— Решить-то я, вроде, решил. А вот как выполнить обещание — не придумал пока...

— Курширмат будет с тобой щедр по-царски, — сказал Ваграм, — можешь не рядиться... Да сам убедишься, когда встретишься...

Ушаров удивился не на шутку.

— Как — с Курширматом?

— Конечно! Привезешь патроны — и увидишься.

— Поищите со своим Курширматом другого дурака! — И Ушаров покачал головой. — Он вместо золотых кружочков мне первую пулю из привезенных выдаст. Повезешь ты́, дорогой мой! Или кто хочет...

— Чудак! Ты думаешь ему только тысяча патронов нужна?! Сто тысяч ему надо! Ты ему нужен! Живой! Понял?..

— У меня не арсенал.

— Не бойся! — воскликнул Ваграм. — Курширмат очень рассчитывает на тебя. Вот только чего хочет — не знаю... Это он да Аулиахан знают.

Вдали послышался мерный топот. Приближался какой-то отряд. Карапетян забеспокоился. Несколько раз оглянулся на невысокую ограду сада Офицерского собрания.

— Красноармейцы в баню идут, наверное, — успокоил Ушаров. — Со мной не бойся!

— А я и не боюсь, — сказал успокоенный Карапетян. — Если что — тебя первого убью. Понял?

— Понял...

— Когда будут патроны? — спросил Карапетян.

— С патронами не торопи. Мне попадать под Ревтрибунал на такой афере не с руки. Сам я их ни украсть, ни получить в таком количестве не могу.

— Я, что ли, их добывать за тебя буду? — усмехнулся Карапетян.

— Нет, не ты. Вот, давай посоветуемся.

И Ушаров рассказал Карапетяну о плане добычи боеприпасов, разработанном с Богомоловым и согласованным пока только с Паскуцким. Когда Николай пошел на это свидание, ждали, что скажет Петерс.

— Говорите, как о варианте. Еще, мол, подумаю, — посоветовал Ходаровский.

— Так, вот, я напишу на бланке какого-нибудь полка требование на патроны. Бланки достану. А получать мне со склада, сам знаешь, — нельзя.

— Мне что ли можно? — пожал плечами Карапетян.

— А почему бы и нет, — подразнил Николай.

От волнения ря́бины на лице собеседника поблекли. «Трусишь» — подумал Николай.

— Хорошо. Не ты, так кто-нибудь из джигитов Курширмата. Иначе ничего не получится...

— А если обнаружится что липа? Задержат джигитов...

— Допрашивать-то я буду! Помогу убежать. Мне своя голова дорога. Они же в случае провала меня могут выдать.

— Не хотелось бы, чтобы лишние люди у Курширмата знали о твоей связи с ним...

— Я это на всякий случай... Солдатская форма у Курширмата найдется?

— Даже полковника английского найдется, — успокоил Карапетян.

Прошли со свертками белья под мышкой красноармейцы. Старшина нес в каждой руке по бруску бельевого мыла.

— Но их могут задержать при выезде из города? Город-то на осадном положении, — забеспокоился Карапетян. — Ты бы не смог вывезти?

— Я бы мог, пожалуй. Но на лошади я их не повезу. У меня и переметных сум нет.

— Э, да это, дорогой, мелочи жизни! Я доберусь завтра до Курширмата, передам все, что ты сказал. У него в Скобелеве есть свои люди. Послезавтра встретимся на этом же месте. Хоп? Пойду...

...— Ну, виделись? — спросил Ходаровский на следующий день.

— Виделись... Пришлось предложить этот единственный вариант добычи патронов, — сообщил Ушаров. — Но я предупредил, что, возможно, еще что придумаю. Я уже на ходу предложил, чтобы патроны получали курширматовские головорезы, переодетые в нашу форму... Будет убедительнее, вроде...

— Не побоятся?

— Курширмат им уши отрежет, если откажутся, — сказал Ушаров.

— Видимо, на этом варианте остановимся. Только надо обставить все это дело так, чтобы у басмачей душа в пятках побывала... И во время получения патронов, и когда городом везти будут. Патрулей пару им навстречу послать, а? — предложил начальник штаба. — Курширмат должен понять, что вы рискуете головой, согласившись ему служить.

— Это можно... Мне с Карапетяном придется патроны взять у джигитов и самому вывезти за город. Да, еще одна новость. Курширмат-то меня видеть хочет!

Николай получил бланк требования со всеми полагающимися подписями и печатями. Выписал документы на вымышленные имена «красноармейцев». Ждал появления Карапетяна.

Карапетян появился на условленном месте лишь на третий день. Был одет все в ту же чесучовую рубашку и непомерной ширины «клеш». Разве что обут в новые тупоносые «джимми», которые невероятно скрипели, даже когда хозяин их просто переминался с ноги на ногу.

— Пятьдесят миллионов содрал свой брат — армянин в Маргилане. Хороши, да?!

— Давай о делах.

— У тебя все готово? — на рябом лице курширматовского посланца появилось выражение озабоченности. — Я привел двух парней. Одежду тоже достал. Ношенная, ничего?

— Где они?

— Ждут в чайхане. Когда можно брать патроны?

— Хоть завтра! Давай, веди к ним. Надо проинструктировать джигитов. Они по-русски понимают?

— Думаю, что да: Аулиахан подбирал... Пойдем.

Они направились к знакомой чайхане на берегу Маргилан-сая. Чайханщик встретил их так, точно давно ждал: не успели зайти в знакомую комнату, как был расстелен дастархан, появился шашлык, бутылка шустовского коньяка.

— А где эти двое? — спросил Николай.

— Сейчас придут, — и когда чайханщик появился в комнате, Карапетян приказал:

— Приведи их.

Тощий Урунбай склонился в почтительном поклоне:

— Повинуюсь! — в глубоко запавших карих глазах отразилось удовлетворение. — Пейте, ешьте... Сейчас приведу.

— А где они?

— Неподалеку, — хитровато сощурил глаза Ваграм. — Осторожность не мешает.

— Мне не доверяешь, — притворно обиделся Николай. — А еще друг.

— Дружба — дружбой, служба — службой, да-а-аро-гой! Они всю дорогу сзади нас шли. А ты и не видел, а еще начальник разведки!?

— Хитер! — искренне удивился Ушаров. — За мной следишь, значит?

— Это Аулиахан-тюря... Он за всеми следит. И за мной...

Открылась дверца и следом за чайханщиком вошли два дехканина, почтительно встали у стены. Один из них был молод, высок и широк в плечах. Черный стеганый халат на его плечах был из шелка, но стар, полы его лоснились то ли от жира, то ли от грязи, ноги обуты в ичиги и кожаные кавуши. Второму можно было дать лет сорок пять: заметная седина посеребрила небольшую бородку.

— Этот не подойдет. Стар! — решительно сказал Николай, кивнув на старшего. — В Красную Армию призывают до тридцати пяти лет, — и обратился к младшему:

— По-русски говоришь?

— Мало-мало, начальник.

— Как зовут?

— Моя зовут нет, — серьезно заявил тот. — Твоя тоже как зовут моя не знает. Хоп?

— Конспирация, значит, — рассмеялся Ушаров. — Ладно. Я тебе придумаю имя. Ну, садитесь к дастархану, — перешел на узбекский язык Николай. — Кани олинг!^[18]

Басмачи продолжали стоять у двери.

— Как же быть? — спросил Карапетян, кивнув на старшего.

— Пусть возвращается. Этот и один справится. Если Курширмат успеет, пусть пришлет замену к утру.

— К утру? Наверное, успеет, — согласился Ваграм.

Значит, Курширмат где-то поблизости. Где же он?

— Садитесь, поговорим, — пригласил Ушаров молодого. — Хорошо запомни все, что я тебе скажу. От этого зависит твоя и моя жизнь и успех завтрашнего дела.

— Начальник говорит по-узбекски, как узбек?! — удивился басмач. — Ты жил среди нас?

— Да. А теперь слушай и запоминай...

...И главное не волноваться. Запомни: ты — красноармеец Пятого Кавалерийского полка. Приехал из Самарканда. Я буду рядом с тобой, когда станешь получать патроны. Из города их вывезу сам. Вот с ним, — Ушаров кивнул на Карапетяна.

— Спасибо, начальник!.. Я все запомнил.

— Да, надо ему оружие! Где взять трехлинейку, наган? Не подумали, ведь он должен быть вооружен!

— Есть винтовка, — сказал Карапетян. Он откинул ковер, висевший на стене, и из скрытой ниши извлек оружие.

— По дороге завернем на базар. Голову побрить надо, — предупредил Ушаров.

Они вышли вместе. Несколько поодаль следовал за ними Карапетян. Чайханщик проводил всех троих внимательным взглядом и вернулся к самовару.

Парикмахеры располагались под деревьями вдоль арыка, прямо на улице, примыкавшей к базару. На полочках, подвешенных к деревьям, лежали бритвы с широкими лезвиями. У ног стояли кумганы с водой. Спутник Николая сел на табурет, зажал винтовку между ног. Парикмахер полил на его голову из кумгана, потер волосы обмылком и долго массировал кожу на голове ловкими пальцами, потом еще раз слил на голову. Ушаров много раз видел, как орудуют кустарными бритвами уличные брадобреи, и всякий раз восхищался их профессиональной ловкостью. Считалось большим шиком отвести руку с острой сталью подальше и срезать мокрые волосы почти наотмашь, не порезав при этом клиента. Прошло несколько минут. Голова «красноармейца» освободилась от волос, стала кругла и отливала синевой.

— Пошли, спешить надо, — приказал Николай. — Иди в крепость. Я — следом.

Они миновали мост через Маргилан-сай, несколько чайхан и лагманных, безлюдных в этот час, потом закрытые магазинчики и кинотеатр «Эра», свернули влево. В конце улицы виднелась стена крепости и один из фортов. В амбразуру его было выдвинуто дуло пушки. Крепость и город строили с таким расчетом, чтобы с фортов насквозь простреливалась каждая из улиц. Цитадель много лет держала город под прицелом. Между крепостью и жилыми домами лежал большой пустырь. Здесь Ушаров догнал красноармейца и пошел рядом. Тот, явно робея, замедлил шаг.

— Смелее! — подбодрил Ушаров.

— Вот красноармейца привел. Первый раз здесь. За патронами, — объяснил он часовому. Тот козырнул, пропустил Ушарова, которого знал хорошо, хотел проверить документы у его спутника.

— Я уже проверял, — успокоил постового Николай. — Все в порядке! — И, взяв красноармейца под локоть, показал: — Вон, видишь здание? Впрочем пойдем, провожу до склада, а то запутаешься...

— Спасибо, начальник! — обрадовался басмач.

Через полчаса басмач предъявил пропуск и вышел за ворота крепости. На плече он нес цинковые коробки с патронами. Через минуту вышел из крепости Ушаров.

Они пошли рядом. Навстречу попадались пешие и конные командиры и бойцы. Все они здоровались с Ушаровым и были равнодушны к его спутнику. На ближайшем перекрестке сзади к ним пристроился Карапетян.

На мосту Ушаров сказал басмачу:

— Иди в чайхану. Переоденься и уходи из города. Доложи, что патроны привезу завтра утром.

— Спасибо, начальник! Очень страшно было! Вой-бой!

Ушаров и Карапетян сидели с вечера в чайхане Урунбая. В три часа ночи Николай отпил глоток холодного чая, сказал:

— Проверь, Ваграм, пистолет. Берегом сая пойдем, на улицах на патруль можно нарваться. Если даже меня среди ночи с патронами задержат — не выкручусь... Ну, с богом, как говорится! Пошли.

Через несколько минут два силуэта метнулись у моста через дорогу и скрылись на низком берегу. Шаги и тихие голоса заглушал неумолчный гул потока, перекатывавшего гальку. Патроны они разделили поровну и пересыпали в хурджуны.

Осторожно, почти ползком, перебрались через одну улицу, потом другую. Ушаров своим поведением окончательно запугал трусоватого спутника; заслышав даже собачий лай, он моментально укрывался за валунами и ждал минуту-другую... Примерно через час миновали городскую черту и стали еще осторожнее: к реке спускалось несколько дорог, здесь можно было напороться на патруль.

Уже далеко за городом Ушаров предложил залечь в траве и дождаться рассвета.

— Скоро Яр-Мазар. Там нас ждут, — запротестовал Карапетян. — Уже близко!.. От моих «джимми» ни черта не осталось! Одни дыры...

— Новые купишь! Молись, чтобы из самого решета не сделали.

— Ты, Коля, при случае похвали меня Курширмату. Ладно? Это мне очень важно, дорогой!

— А как иначе! Нам друг за друга надо стоять! На хлебе поклялись!..

— Я для тебя тоже чего-нибудь сделаю...

— Уже сделал! — откликнулся Николай. — Втравил в историю, чую, головы не сносить...

Они отдыхали, голова к голове, на хурджунах с патронами. В лица им заглядывали огромные азиатские звезды. Сай шумел в трех шагах, навевая дремоту. На перекатах белели гребни бурунов.

— Пошли, — сказал Карапетян.

За Скобелевым, на «ничейной» земле, он чувствовал себя увереннее. Они поднялись, взвалили на плечи поклажу. И двинулись дальше.

Глава VIII В СТАВКЕ КУРШИРМАТА

Рассвело. Они выбрались на дорогу. Около Яр-Мазара встретили нескольких бедно одетых дехкан на ишаках. У каждого на луке седла лежал кетмень.

Карапетян подошел к одному из них, о чем-то заговорил вполголоса. Дехканин живо соскочил с ишака, бросил на дорогу кетмень и, перепрыгнув через арык, поросший камышом, побежал полем.

— Они такие же дехкане, Николай, как и мы с тобой, — сказал Карапетян. — Это передовой разъезд Курширмата... Придется немного подождать.

Вскоре из зарослей камыша появился джигит на коне с карабином через плечо. Не спешившись, подал руку Николаю, сказал по-русски:

— Пошли!

Они сошли с небольшой дороги на тропинку. На дальнем краю поля под деревьями их ждали всадники и две оседланные лошади. Ушаров и Карапетян вскочили в седла. Немного отъехали и вскоре увидели несколько взводов курширматовских джигитов. Они были в халатах и тюбетейках, с патронташами у поясов и с винтовками.

— Раз, два, три!.. Раз, два, три! — разносился четкий голос. Высокий тенор затянул на ломаном русском языке:

Марширующие басмачи подхватили припев:

Николай круто осадил коня, спешился возле басмаческого командира, скомандовавшего: «Вольно, покурить!»

Еще издали человек этот показался Николаю знакомым.

«Да это Половцев! Есаул бывшего Оренбургского казачьего войска!»

Половцев присел у арычка, жестом пригласил Николая отдохнуть с дороги. Проводники и Карапетян устроились несколько поодаль.

Они молча сидели на корточках, разделяемые лишь узеньким арычком, — один грузный, неопрятный: белый чесучевый китель на Половцеве застиран и плохо выглажен, лицо — небритое и отечное от пьянок, второй — подтянутый, ладный, в хорошо отутюженных галифе и гимнастерке, лаковых сапогах, только разве чуть смущенный необычностью обстановки, в которую попал.

Они с нескрываемым любопытством разглядывали один другого — два ровесника, два человека, разделенные незримым барьером в октябрьскую грозу.

«Разобьем Курширмата, кому ты еще будешь служить?» — размышлял Ушаров. Он сполоснул руки в холодной воде и встал, чтобы достать из кармана носовой платок — чистый, хранящий след утюга. Он вытер мокрые ладони и небрежно сунул смятый платок в карман, испытывая мальчишеское чувство превосходства над человеком, у которого, возможно, давно перевелись носовые платки и свежее белье.

Половцев вынул из нагрудного кармана серебряный портсигар, надавил на бронзовый глазок замка и протянул через арык Ушарову.

Тот взял портсигар, захлопнул крышку и повертел в руках. На крышке два толстеньких Амура с маленькими крылышками держали щит. На щите славянской вязью начертано: «За Веру, Царя и Отечество». В нижнем правом углу портсигара выгравирована монограмма. Дарственный адрес старательно соскоблен.

«Краденый», — решил Николай и с улыбкой вернул портсигар хозяину: — Благодарствуйте, натощак не курю.

Половцев видел, как разглядывал Ушаров портсигар и почувствовал, что краснеет. Вспыхнуло желание унизить, оскорбить этого щеголеватого, «домашнего» штабиста.

— Я не знал, что большевистские комиссары продаются. За сколько купил вас Ширмагомет?

— Вы имеете в виду цену патронов? — улыбнулся Николай и подумал, что улыбаться не нужно и не следует идти на ссору с Половцевым. Надо избрать форму поведения не оскорбительную, приемлемую для обоих. Закончил примирительно: — Приходится торговать ими. Благо на них спрос и цена. Каждый устраивается в этом мире, как может.

Наконец, со стороны дальнего сада прискакали джигиты в черных стеганых халатах и косматых папахах.

— От хозяина, — кивнул Карапетян.

В нескольких метрах от Ушарова кавалькада остановилась. Один из всадников спешился, бросил поводья ближнему, почтительно подхватившему их. Явно рисуясь безукоризненной выправкой, подошел и, приложив руку к папахе, торжественно произнес:

— Главнокомандующий войска ислама, непобедимый Курширмат ждет вас! Мне поручено сопровождать вас до ставки! — И, обернувшись к свите, приказал: — Коня гостю эмира ляшкар баши!

Ушаров с интересом разглядывал молодцеватого джигита. Посланец Курширмата был юн, тонок в талии, перехваченной зеленым шелковым кушаком, широк в плечах. Вооружен он был лишь ножом, висевшим на кушаке в красивых ножнах, украшенных белыми и черными бусами и кожаными кисточками. «Кто же ты такой? Не иначе приемный сын Гнилицкого!.. Ну, конечно же, он!»

— Здравствуйте, господин Гнилицкий! — произнес Ушаров. — Как здоровье уважаемого Аулиахана? Вы, кажется, при нем состоите?

Лишь на долю секунды смутился Камчибек и, взяв себя в руки, ответил:

— Аулиахан-тюря будет рад приветствовать дорогого коллегу лично. Поторопимся, вас ждут...

Один из джигитов подвел Николаю коня, заботливо придержал стремя и забросил на луку седла хурджун с патронами. Карапетян был уже в седле.

Два джигита из сопровождения Камчибека помчались к ставке первыми, за ними — Ушаров, Карапетян и Камчибек, сзади пристроились остальные конники.

«Встреча обставлена довольно пышно» — улыбнулся Николай.

На рысях они проехали вдоль плаца, где Половцев муштровал джигитов, потом миновали большой урюковый сад... Спустились по крутому склону на дно балки и поднялись на противоположный берег. Там и сям виднелись группы вооруженных людей, дымили костры, паслись лошади. Вскоре они оказались перед курганчой — усадьбой богатого землевладельца. Здесь было особенно много вооруженных басмачей. Одни чистили и оглаживали своих стреноженных коней, другие сидели небольшими группами вокруг дастархана и раскуривали чилим, передавая его из рук в руки, пили чай, иные спали, растянувшись в тени, подложив седла или халаты под голову. На небольшой площади перед воротами бурлили огромные самовары, у казанов разделывали бараньи туши, мыли рис, кололи дрова.

Кавалькаду пропустили в широкие ворота. В глубине сада стояли три шелковых шатра. Два высоких и дородных басмача в косматых папахах стояли с саблями наголо у входа в средний, оранжевого цвета с черными разводами, большой шатер.

— Сейчас доложу, — сказал Камчибек и скрылся в шатре. Николай снял хурджуны, кто-то увел коней.

— Его светлость главнокомандующий войском ислама просит вас, — доложил через минуту Камчибек.

Николай направился к шатру.

— Прошу сдать оружие, — приказал Камчибек.

Ширмат сидел на небольшой белой кошме, постланной поверх узорного текинского ковра. Перед ним на низеньком круглом столике, вычурно инкрустированном перламутром, стояли недопитые бутылки, ляган с остывшим мясом.

Слева от Курширмата сидел, поджав ноги калачиком, Ненсберг, немного поодаль — Ситняковский.

— Асса-ла-ам алей-ку-ум, джан-додхон эмир ляшкар баши Курширмат! — произнес Ушаров торжественно и поклонился хозяину шатра.

Похоже было, что упоминание гостем всех титулов понравилось Курширмату. Он милостиво улыбнулся, широким жестом пригласил присесть напротив.

Выходец из Кашгара, Курширмат выдавал себя за ферганца. Подражал жителям долины в говоре, одежде, в манере носить, чуть спустив на лоб, чустского шитья черную тюбетейку.

— Гость хорошо говорит по-нашему, — похвалил гази.

Ушаров поклонился и сел на указанное место.

Курширмат долго разглядывал Николая через синие очки. Ушаров почтительно молчал.

— Русский ты или мусульманин, неважно, но то, что ты свободно владеешь нашим языком, нам приятно и делает тебе честь, — заговорил Курширмат. — Я знаю русский язык, но не так хорошо, как ты узбекский. Я рад, что ты принял мое предложение.

— У вас, эмир-и-Муслимин, большая цель, — заговорил Ушаров с подъемом, решив польстить главарю басмачей. — У вас большая цель, которая вам по плечу. По сравнению с вашей, моя цель мала, как блоха, затерявшаяся в шкуре верблюда.

— Какая же цель у тебя, урус?

— Я хочу быть обеспеченным человеком. Я молод, и три года войны не сделали меня богатым. Я рассчитываю на вашу, джан-додхо, милостивую щедрость за то небольшое одолжение, которое сделал...

— Ты согласился мне служить. Значит ли это, что ты веришь в мою победу? — задал вопрос Курширмат.

— Он — большевик! — произнес Ситняковский. — А большевики ни во что не верят. Ни в бога, ни в черта. Я верно говорю, Николай Александрович?..

— Если бы я верил в быструю победу большевиков, то не рискнул бы дать согласие служить вам, гази, — уклончиво ответил Ушаров. — Скажу честно, что я лично заинтересован сейчас в том, чтобы вы воевали долго.

— Больше получишь денег? — съязвил Ситняковский с вызовом.

— Да! Это моя главная забота, — миролюбиво согласился Ушаров.

— Эдак ты и нового хозяина продашь! — Ситняковский перебрался ближе к столику.

— Это мне невыгодно, — серьезно возразил Ушаров. — Прекратится источник дохода.

Курширмат молча слушал перебранку.

В шатер вошел Аулиахан-тюря, почтительно поклонился хозяину, кивнул Ушарову, присел, сложив ноги калачиком, к низенькому столику, молитвенно провел ладонями по красивому лицу, огладил холеную бороду.

Курширмат трижды хлопнул в ладоши. Моментально приподнялся полог шатра, появился один из телохранителей — рослый джигит в черном халате, вооруженный маузером и саблей.

— Пусть принесут обед! — приказал Курширмат.

Джигит низко поклонился и пятясь покинул шатер.

Наступила настороженная тишина. Откуда-то издали доносились голоса и ржанье лошади. Иногда слышно было, как что-то падало с деревьев на пологую крышу шатра, скатывалось по ней и шлепалось о землю. Это опадал с веток перезрелый урюк.

Аулиахан-тюря собрал со столика и отставил к выходу пустые и початые бутылки и грязные пиалы. Курширмат, сидевший все время на своем почетном белом войлоке, прилег на бок, вытянул длинные ноги. Николай тоже прилег, подложил под бок тугую бархатную подушку, подпер голову ладонью. Веки резало, тело ломило. Ушаров прикрыл глаза и почувствовал, что очень устал и хочет спать. В шатер вошли Половцев, Карапетян и еще три или четыре человека, очевидно приближенные к Курширмату курбаши.

— Длительное отсутствие не опасно для вас? — поинтересовался Курширмат у Ушарова.

— Придется что-нибудь придумать в оправдание... По долгу службы я иногда не появляюсь в кабинете.

— Ты можешь понадобиться мне. Как тебе об этом сообщить? — спросил Курширмат, переходя на «ты».

— Не знаю. Но мне легче выезжать из города днем. Это не вызовет ни у кого подозрений, даже у патрулей. А встреча с патрульным разъездом ночью совсем не желательна, ваша светлость...

Николай умышленно величал «светлостью» главаря басмачей, заметив, что последнему это приятно.

Приближенные командующего рассаживались по большому кругу, почти вдоль стен шатра. Басмачи были в белых и голубых чалмах, в халатах и при оружии.

— Хораз — петух! — произнес Курширмат и рассмеялся. — Не сердись, гость. Я буду звать тебя Петухом, это будет твоя кличка. Если понадобиться, я выдам тебе пропуск. Он позволит приходить ко мне в любое время дня и ночи, откроет тебе даже двери рая! — Курширмат гордо подбоченился. — Я это сделаю потому, что ты мне будешь нужен. И еще потому, что верю тебе.

Курширмат говорил по-узбекски. Басмачи внимательно вслушивались в его слова, кивали.

— Мне будут нужны еще патроны. Много патронов! Я заплачу щедро не только за них. Я ценю твою храбрость и находчивость. Мой посланец рассказывал, как разумно ты вел себя в крепости. Я доволен!

«Не за храбрость ты мне платишь... За предательство! Ты поверил, что я падок на деньги», — подумал Ушаров.

— Скажи, Петух, удобно ли тебе ездить в фаэтоне? — спросил Аулиахан-тюря. — У нас в Скобелеве есть хороший фаэтон.

— В фаэтоне?.. Я больше привык верхом...

— Но может быть тебе придется вывозить большой груз, который не поместится в хурджуны? Например, оружие. Или привезти кого-нибудь в нашу ставку?

—  Мне все равно, — сказал Ушаров. — У нас кое-кто из Реввоенсовета и штаба ездит в фаэтонах. Могу и я.

— Мы приготовим тебе красный фаэтон. Большевики любят красный цвет, — предложил начальник разведки басмачей.

Ушаров улыбнулся, покачал головой.

— В таком фаэтоне даже брандмейстер — главный пожарник — не ездил... А вот если на фаэтоне нарисовать красную звезду — будет хорошо... Сзади — красную звезду!

Курширмат хлопнул в ладони, произнес:

— Пусть фаэтон будет с красной звездой! Когда фаэтон появится у окон твоего дома — это знак, что ты мне нужен.

В шатер вошел джигит с кумганом, медным тазиком и куском чистой бязи на плече. Он трижды плеснул на ладони Курширмата, потом Ушарова и остальных сотрапезников, подал тряпку вытереть руки и удалился. Через минуту он присел на корточки у входа в шатер и стал принимать от кого-то невидимого и ставить на дастархан бутылки с коньяком и вином, пиалы, лепешки, сладости и фрукты. Потом появились касы с янтарным бульоном, в котором плавали кусочки сала и тонко нарезанный кольцами тухум-пиёз, знаменитый маргиланский лук. Шурпа по традиции предшествовала плову. На дастархане появились кольца хасипа — горячей вареной колбасы из сбоя и риса, острая из конины колбаса — казы. Рядом у самого шатра вдруг зарокотал бубен, в его ритмичные удары вплелись глуховатые звуки дутара. Невидимый певец затянул грустный маком — старинную песнь.

— А-е... Дост! — воскликнул Курширмат, подбадривая невидимых исполнителей. — Давай!

— Яшанг! Дост! — поддержал один из курбаши. — Давай! Хорошо!

Ушаров внимательно вслушивался в разговор между собутыльниками.

После долгого и обильного обеда, когда гости разошлись, Курширмат приказал вызвать казначея. Вскоре появился Исаметдин-дарга, бывший владелец доходных домов, садов и земельных участков в Намангане. Он пришел со шкатулкой: склонившись в подобострастном поклоне, поставил ее перед Курширматом. Тот повернул ключ в замочке, откинул крышку и извлек небольшой узелок. Протянул его Ушарову:

— Я обещал быть с тобой щедрым. Я не обманул. Не вздумай обмануть меня ты. Ты любишь деньги, Хораз. Возьми! Но если ты меня предашь — я убью тебя! Убью твою красивую жену! Убью сестру и мать... Я это сделаю! Даже если ты спрячешь их в крепости. — Курширмат был пьян, тяжело дышал и говорил отрывисто. Он сорвал темные очки и вперился в лицо Николая единственным глазом сквозь прищур желтых, не тронутых загаром век. — О том, как я мщу изменникам, ты конечно, знаешь?

— Я знал, на что шел, — тихо ответил Ушаров. — Я буду вам верно служить. — Он с достоинством медленно протянул руку к мешочку и почувствовал его тяжесть.

Из горла Курширмата вырвался клокот. Курширмат смеялся.

— Спасибо, ваше сиятельство!.. Мне лучше бы до темна добраться до города.

— Тебя проводят до Яр-Мазара. Ты свободен... Помни о фаэтоне с красной звездой! Собирай для меня патроны, храбрый Петух, любящий золотые зерна. Я помогу тебе набить живот золотом, ха-ха! Мне срочно нужно много-много патронов.

«А что, если тебя сейчас задушить? — мелькнула отчаянная мысль. — Схватить за шею — и задавить!»..

Исаметдин взял шкатулку и положил себе на колени.

— Разрешите идти, ваше сиятельство!

— Ступай... Петух!.. Да, в случае крайней нужды обратись к чайханщику. Ему можно доверять. Не забудь — патроны!

Глава IX ОПЕРАЦИЯ ГОТОВИТСЯ

Шла вторая половина октября. В раскрытые окна кабинета Паскуцкого виднелись начавшие желтеть разлапистые листья серебристых тополей. Листья умирали не все сразу, а поодиночке, как солдаты, убитые в ружейной перестрелке.

— Гражданская война в Туркестане подходит к концу, — сказал Паскуцкий. — Но тем злее недобитый враг. Вокруг Курширмата сжимается кольцо Красной Армии. В кишлаках его шайкам все более решительное противодействие оказывают дехкане, возглавляемые Советами. Этому способствуют и успехи Бухарской революции.

Паскуцкий прошелся по кабинету вдоль распахнутых окон, подобрал занесенный ветром на мраморный подоконник золотой лист, положил его на узкую длинную ладонь, закончил неожиданно: — А ведь осень, друзья мои! Осень... Это значит, что Курширмату нужно уходить, уводить остатки войска из долины. От разгрома и голодной зимы... Вот почему нужны Курширмату патроны: он собирается с боями прорваться из окружения. И может быть, рассчитывает собрать силы из контрреволюционных элементов.

— Патроны для него — дороже воздуха, — согласился Ушаров. — Не зря он так настойчиво напоминал мне о том, что ему надо их много. Как бы ему «помочь?».

— Да, надо ему «помочь», — согласился и Богомолов. — Но его на мякине не проведешь...

— Надо обдумать все тщательно, — сказал Паскуцкий. — Давайте пить чай с курагой... Больше угощать нечем...

Он вернулся к столу, вытер пыльный тополевый лист о край скатерти, достал из ящика горсть янтарно прозрачной исфары^[19], положил горкой на лист.

— А что, если... Да нет, чепуха! — сказал Ушаров.

— Ну, ну! Что ты там? — подбодрил Павел Михайлович, — выкладывай!

— Нужно заманить самого Курширмата в ловушку, — нерешительно начал Николай.

— Сама идея ловушки, западни — неплоха, — заметил Паскуцкий. — Но как его заманить? Его завлечь можно только одним — возможностью захвата боеприпасов, так?..

— Может спровоцировать его напасть на крепость? — предложил Ушаров и сам отверг этот вариант. — Этот орешек ему не по зубам. Иначе давно бы напал...

— А что, если организовать для Курширмата транспорт с оружием? — высказал предложение Паскуцкий.

— Снастоящим оружием? — переспросил с сомнением Богомолов.

— С настоящим... Нет, не с настоящим. В этом уже вроде есть что-то дельное, а?

— Транспорт — это хорошо! Но с транспортом по логике вещей будет огромный эскорт. Курширмат побоится напасть, — заметил Ушаров.

— Да, побоится, — согласился Ходаровский.

— А может не побоится. И мы его р-раз! — оживился Богомолов. Он прихлопнул ладонью откатившуюся к краю стола урючину. — Вот так!

— Значит, транспорт в принципе подходит, — резюмировал Паскуцкий. — Но нужен транспорт без большой охраны. Так?

— Так, Николай Антонович! — согласился Богомолов, а Ушаров добавил: — Лучше, чтобы была возможность скрыто от противника сосредоточить на пути к грузу большое войско... Может... Железная дорога? Железнодорожная станция!

— А ведь это уже то, что надо! — оживился Паскуцкий. — Ну-ка, давайте изобразим на бумаге нашу станцию и окрестности, поглядим, как это выглядит.

Три головы: рыжеватая — Богомолова, темно-русая — Ушарова и темная, тронутая сединой — Паскуцкого — склонились над листом бумаги.

— Здесь — станционное помещение... так... рядом пакгауз. Вот он. Дальше, извините меня, сортир. Хорошее строение из жженного кирпича. А вот там сад. И дома работников станции.

— Куда поставим вагоны? — уточняли они получасом позже. — И сколько их подгоним под погрузку? Трех хватит? Поставим четыре. И пару платформ.

Когда все было оговорено в деталях, дотошный Богомолов усомнился в успехе:

— И вдруг он, злодей, не пойдет на станцию? Что если он нападет на штаб? Или на казармы?

— Предусмотрим и этот вариант, — согласился Ходаровский. — Так что, товарищи, доложим Петерсу и командующему?

Они пошли в аппаратную. Николай подготовил текст. Телеграфист застучал ключом... Вскоре был получен ответ.

— Паскуцкому и Ушарову, — сообщил дежурный телеграфист и освободил место у аппарата Ушарову.

«Ждите указаний, решаю вопрос штабе, не уходите аппарата. Петерс» — прочел про себя, а потом вслух Николай. И опять потянулись минуты ожидания.

Вновь застучал аппарат, отчеканивая на ленте тире и точки. Николай читал, потом сам отстукал подтверждение о получении телеграммы.

— Ну, что, Коля, — наклонился Паскуцкий над плечом Ушарова. — Что он пишет?

— Сейчас... Пойдемте...

В коридоре Николай прочел вполголоса ответ Петерса.

— Одобрили! — облегченно вздохнул Богомолов.

— Значит, сам приедет завтра! Ну, завертелось.

— Теперь надо продумать все в деталях. Чтобы было правдоподобнее, — предложил Ходаровский. — Выспаться успеете.

Сам он, похоже, никогда не хотел спать, хотя вряд ли ему удавалось выспаться досыта.

Вскоре они были готовы доложить командованию о плане самым подробным образом.

Уже перед тем, как задуть десятилинейную лампу под зеленым абажуром, Паскуцкий спросил:

— Кто сообщит Курширмату об эшелоне?

Николай рассмеялся:

— Он сам все узнает. У него разведка тоже работает. Кто, по-вашему, торгует у входа в штаб и перед крепостью виноградом и лепешками? Наверняка половина — осведомители Аулиахана-тюря! От меня он потребует только подробности... Тогда я ему пригожусь.

— Наживешься ты, Коля, на Курширмате! — пошутил Богомолов.

— За такие подробности он тебе кучу золота отсыпет, а?!

На следующий день из штаба Туркфронта за подписью командующего Сокольникова пришла в штаб Ферганского фронта шифровка. Предписывалось срочно отправить из крепости на станцию Федченко в адрес Пятой бригады красных коммунаров все лишнее оружие и боеприпасы.

К вечеру приехал Полномочный председатель ЧК в Туркестанской республике Ян Христофорович Петерс. Вместе с ним прибыла рота внутренних войск Чрезвычайной Комиссии.

Петерс прошел в кабинет командующего Ферганским фронтом Дмитрия Ефимовича Коновалова, сменившего недавно Карпова. Сюда же были приглашены Паскуцкий, Ходаровский и Богомолов.

— Ушарова не будем беспокоить, — сказал Петерс. — Он должен быть в тени.

Перед концом занятий Коновалов собрал у себя ответственных работников штаба — коммунистов:

— Нам предстоит выполнить срочную работу... — сообщил командующий.

— Причем выполнять ее придется только в ночные часы, — вставил Петерс.

— Об этой работе не должна знать ни одна живая душа, товарищи! — предупредил Коновалов.

Штабисты молча слушали командира.

— Не удивляйтесь, товарищи! — произнес Петерс. — Дело очень серьезное. Кон-спи-ра-тивное дело! Ваша задача — загрузить как можно больше коробок из-под патронов и ящиков из-под винтовок песком, камнями, железом. Упаковать так, чтобы комар носа не подточил.

— Больше мы пока вам ничего сказать не можем, — закончил беседу Коновалов. — Еще раз напоминаю: поручение чрезвычайной важности и конспиративности.

На следующее утро на станцию были подогнаны четыре порожних вагона и две платформы. К ним приставили усиленный наряд. Несколько позднее на перроне разместилась рота из резерва штаба.

Вскоре к пустым вагонам подкатила тяжело груженная бричка, зачехленная брезентом, за ней другая, третья...

Красноармейцы из крепостной команды принялись перегружать с подвод в вагоны длинные, сколоченные из толстых досок ящики, в которых обычно хранят винтовки.

Вскоре на перроне, где в тени здания укрылись от не по-осеннему жаркого солнца красноармейцы, появился торговец лепешками. Он опустил на землю тяжелую корзину и, отдуваясь, огляделся. Глаза его бойко стреляли по лицам красноармейцев, по станционным путям, на секунду остановились на вагонах, к которым опять подъехали две подводы.

— Здесь нельзя торговать, — миролюбиво сказал командир роты. — Иди на базар.

— Зачем нельзя?! Бери, кушай бесплатно. Бери, пожалуйста!

— Иди-иди! Нельзя, тебе говорят!

Утром перед отъездом в Ташкент Ян Христофорович Петерс навестил Ушарова в его резиденции. Регистрод разместился в особнячке на тихой окраинной улочке почти напротив маленькой церкви, обособленно от штаба фронта. К домику примыкал сад, задами выходивший на другую улицу.

При появлении Петерса Ушаров живо встал со стула, вытянул руки по швам. Тот подошел, протянул руку. Николай пожал ее — рука была теплая, сухая...

Петерс присел около стола:

— Пришел сказать спасибо, Николай Александрович. — Он говорил тихо, чеканя окончания слов. У него была манера наклонять голову, почти касаясь ухом острого плеча.

Николай Александрович поклонился.

—Я доложил о готовящейся операции командующему фронтом и ....Феликсу Эдмундовичу... Вашей работе, вашей роли придается огромное значение. Думали ли вы, как подадите легенду с эшелоном — будем называть ее так — Курширмату? Он наверняка узнает сегодня о погрузке оружия. Узнает не от вас! — Ян Христофорович прищурил левый глаз, будто прицелился: — От вас ему нужно будет узнать, прежде всего, количество боеприпасов! Он должен знать, стоит ли рисковать. Еще что?

— Куда и когда отправляется груз? — сказал Ушаров.

— Правильно.... А что еще? Численность охраны у вагонов. Если он узнает, что охрана велика, может струсить. Операция сорвется... Он потребует от вас точных данных. Так вот, можете ему сообщить абсолютно точные сведения о численности охраны по состоянию на час выезда в его ставку. Он эти сведения может получить через своих осведомителей.

Николай вслушивался в тихий голос шефа, пытался уследить за каждой его мыслью. Петерс продолжал задумчиво:

— Когда вы сообщите ему все данные, в том числе час отправки оружия, надобность у него в вас отпадет. Вы подумали об этом?

— Нет, — честно признался Ушаров.

— Почему? Это очень опасно для вас... Смертельно опасно! Я обязан вам сказать, Николай Александрович... Вы можете отказаться от поездки к Курширмату. Но тогда...

— Вы же знаете, что я все равно поеду! — воскликнул Ушаров. — Провалить такое дело!

—  Провалить нельзя, — согласился Петерс. — Уже сегодня пришлет к вам курбаши Карапетяна или фаэтон... Но до того, как вы поедете, предстоит выполнить еще одну работу — изолировать курширматовских агентов. Мы возьмем пока чайханщика, Карапетяна.... Очевидно, у него есть свои и в дивизии... Кто?!

— Не знаю, — признался Ушаров и смущенно потрогал маленькие усики. — Еще не успел...

— М-да! — задумчиво произнес Петерс, — если изолировать Карапетяна, к вам пришлют, очевидно, чайханщика. Затем кого-то третьего, кого мы не знаем, но чье появление у вас не вызовет подозрений.

Петерс обдумывал что-то. Ушаров ждал, что он скажет.

— Как нам лучше взять Карапетяна? Есть здесь кто-нибудь, знающий о том, что Карапетян дезертировал?

— Есть, Ян Христофорович!

— Вызовите их сюда немедленно. Они должны будут якобы случайно встретить Карапетяна на улице, узнать и задержать. Это произойдет, наверняка, на виду у дублера и того, кому поручено проследить за тем, как пройдет встреча Карапетяна с вами... Тогда придет другой.

Петерс поднялся, надел фуражку.

— Я понял, товарищ Петерс. Разрешите выполнять?

Петерс дольше обычного задержал руку Ушарова в теплой ладони, дважды пожал ее, произнес нарочито сухо:

— Ну, чего там! Действуйте, одним словом... Успеха вам...

Он направился к выходу — сухощавый, с чуть приподнятыми плечами. Уже у двери обернулся, сказал:

— Посоветуйте Коновалову патроны грузить в ночь предполагаемой отправки эшелона. Курширмату объясните это, как меру предосторожности, избранную командованием штаба против его возможного нападения. Нам это гарантирует, что нападение на эшелон он предпримет не тогда, когда ему вздумается, а когда будет удобно нам!... Именно перед рассветом!..

— А не может он напасть на подводы? — высказал предположение Ушаров. — Правда на них мало патронов....

— Нет! Он захочет захватить все боеприпасы! И не рискнет нападать на городских улицах: ему известно, что улицы под обстрелом крепостной артиллерии. Я приеду к вечеру или ночью перед операцией... Все понятно?

— Спасибо, Ян Христофорович! Все понял!

Николай Александрович остался в кабинете один. Долго думал о чем-то. Выглянул в окно — вдруг фаэтон уже стоит перед домом. А в глубине души надеялся, что Курширмат не пошлет за ним. «Он должен поручить мне разузнать, куда и когда отправят оружие, — размышлял Ушаров. — Для этого ему не обязательно встречаться со мной. Значит должен появиться Ваграм Карапетян. Его следует ждать с минуту на минуту».

Ушаров нервничал, не мог сосредоточиться над очередной сводкой для штаба. Он часто поднимался, ходил по кабинету. Нетерпеливый характер его требовал немедленных активных действий, а приходилось выжидать, Чего выжидать? Когда появится, наконец, Карапетян? А вдруг он не придет. Его могут раньше времени задержать Томилин и Рогов, знающие Карапетяна по отряду... Тогда — опять ждать когда появится еще один, неизвестный сообщник Курширмата.

Может случиться и так, что до Курширмата еще не дошло известие о том, что на станции идет погрузка оружия. И вообще никто ему не сообщит. «Нет, — думал Ушаров, — у Курширмата в Скобелеве есть «глаза» и «уши». Это продавцы овощей, дервиши, чайханщики, торговцы. Должны ему сообщить. Просто нужно набраться терпения и ждать. Взять себя в руки — и ждать!»

— А у нас гость, Коля, — сообщила жена, когда он пришел домой. — Уже час, как ждет. Кокандский, говорит.

«Пришел», — обрадовался Николай, идя следом за Марией узким коридорчиком. Нарочито безразличным тоном переспросил:

— Из кокандских, говоришь? Кого же это бог послал? Не Костя ли? Или отец?

— Сейчас увидишь...

За столом, покрытым клеенкой, сидел Карапетян. На столе лежали гостинцы — кульки с фруктами, бутылка водки. Ушарову пришлось изобразить на лице досаду. Такого уговора, чтобы посланцы Курширмата навещали его дома, не было.

— Еле нашел! Спасибо, знакомые помогли. — Карапетян расцвел в улыбке. — Дорогой! Дай я на тебя погляжу! Еще красивей стал. Женился и молчишь!

— Обед готов, Маша? Неси. — Когда Мария ушла в палисадничек, где на мангалке, сделанной из старого ведра, варился обед, Николай нахмурился, сказал резко:

— Кто тебе разрешил приходить домой? С ума ты сошел, Ваграм.

— Т-с-с!.. — гость приложил палец к губам, наклонился к уху Николая. — Срочное дело... После обеда поговорить надо.

— Ты хочешь меня погубить, Ваграм, — с обидой заметил Ушаров. — Ко мне может каждую минуту зайти кто-либо из тех, кто знает тебя. Я случайно узнал, что ты не просто ушел из отряда, а сбежал от трибунала.

—  Вах! — покачал головой Карапетян. — Какое важное дело?! Трибунал! Ха! Если кто придет, ты меня спрячешь. Ваграм все учел...

После не очень обильного обеда вышли в беседку, увитую хмелем, пить чай с урюковой пастилой, тонкой, как сочень, раскатанный для лапши.

Беседа не вязалась. Мария подумала, что старые приятели стесняются ее, и ушла в комнату.

— Курширмату стало известно, что на станции грузят оружие. Ему нужны подробности. Что там происходит, Коля?

— На станции? Не в курсе...

— Голову не морочь! Чтобы ты не знал!..

— Я руковожу разведкой, а не хозчастью, — обиделся Николай.

— Э-э! Брось! Короче говоря, срочно узнай что, куда и сколько? И когда отправлять будут состав?

— Послушай, Ваграм! Мы договорились, что я буду доставать патроны. Но я не собираюсь торговать военными тайнами. То, что я делаю, я делаю ради нее, — сказал он с напускным драматизмом и кивнул на дом, где скрылась Мария.

— Красавица! — восхищенно воскликнул Ваграм. — Для такой — жизни не жалко. Знаешь, Коля, я ей все равно подарю манто. Для нее все можно сделать. Будешь миллионером, хлебом клянусь!

— Неужели так много заплатит Курширмат? — удивился Николай.

— Все отдаст! Патроны ему нужны, понимаешь?

— Ты говоришь, что грузят оружие. Может, патронов и не будет.

— А кому нужны винтовки без патронов?! — возразил Карапетян и заговорщицки, понимающе подмигнул: — Патроны наверняка будут грузить...

— Пожалуй, ты прав... Но если Курширмату донесли о том, что грузят оружие, то и о патронах он узнает без моей помощи. Наверно, его люди считают уже каждый ящик, каждую жестянку, которую грузят.

— Конечно, считают, дорогой! Всё считают! Одного не знают — когда и куда повезут. Чтобы узнать это, Курширмат дорого заплатит.

— Он что же, напасть на состав решил? — полюбопытствовал Ушаров. — Рискованное дело...

— Может и решил. Ему рисковать, не нам с тобой.

— Видимо, дело срочное. Вагоны могут отправить не сегодня — завтра.

— Вряд ли. Пока загрузили только один вагон. А их три на путях. Соображаешь, Коля? Сможешь узнать, а?

— Постараюсь... Игра, кажется, стоит свеч. Но очень трудно. И рискованно. А вдруг узнаю, но сообщить не смогу, — выразил опасение Николай. — И вся игра расстроится.

— Да, верно... А мне здесь оставаться нельзя. Я должен добраться до ставки и доложить, что виделся с тобой... Что же делать? Есть здесь еще один наш... Его я назвать не могу. Нужно, чтобы Аулиахан-тюря разрешил... А то он мне башку снимет.

— Вот чудак! Конечно, разрешит! Сам подумай: если мне вдруг не выбраться, а тебя не будет! Кто сообщит Курширмату? Может через чайханщика?

— Чайханщика в городе нет. У него сына убили в последнем бою. Поминки справляет, вернется дня через два... Вот что, — решился Ваграм. — Я тебе назову фамилию нашего человека. Только без крайней нужды не обращайся к нему. Иначе Курширмат всех нас, — и он провел ребром ладони по горлу. — Василия Елишенко знаешь? Командира эскадрона? Ну из оренбургских.

— Постой, постой! Неужто он? — удивился Ушаров, — это который в яркой гимнастерке все ходит? Неужели тоже?

— Точно! Этот самый... «Зеленая рубашка»! В случае крайней нужды обратись. Так и скажи: «Зеленая рубашка, то-то и то-то»... такая у него кличка. У тебя — Петух, у меня — Карапет... Ну, я пойду.

— Я тоже пойду. Может, узнаю что в штабе... Идем, провожу...

Они вышли из ворот, дошли до угла Дворянской, свернули влево, к базару. Сзади послышался приближающийся конский топот и одновременно из зеленого палисадника навстречу вышли два красноармейца.

И Николай и Ваграм узнали в них Рогова и Томилина, бойцов Кокандского партизанского отряда. Рогов — бывший рабочий кокандского хлопкозавода — худой и длинный, недвусмысленно вскинул с плеча винтовку.

— Выручай! — прошептал Карапетян и ухватился за локоть Ушарова. — Выручай, браток! Иначе и тебя продам!.. Обоих расстреляют.

— Мы тебя поджидаем, Карапетян, — сказал Рогов. — Уже два часа. Всё сомневались, ты это или не ты. Давно не виделись.

— В чем дело? — строго спросил Ушаров.

— В том, что предателя поймали, товарищ Ушаров! — выкрикнул Томилин, кивнув на Карапетяна: — Он же дезертир! Разве вы не знаете?

Редкие прохожие ускоряли шаги, из предосторожности переходили с тротуара на дорогу.

— Вы знаете меня, ребята? — произнес Ушаров многозначительно. — Никакой он не дезертир. Он со мной. Остальное я не имею права вам объяснять... Понимаете?

— Точно говорите, товарищ командир?

— Точно! — Ушаров незаметно подмигнул им.

— Ошибка произошла, — виновато произнес Томилин. — Извините, товарищ Ушаров.

— А ты — сволочь, Карапетян! — сказал Ушаров, когда они отошли на несколько шагов. — Значит, не выручи я тебя, ты бы сразу меня выдал?

— Своя шкура дороже, Коля, — цинично рассмеялся Карапетян. — Кому умирать охота...

«Ну, ничего! — решил Николай. — Я позабочусь о том, чтобы Курширмат снял с тебя шкуру сам. И очень скоро.»

Будто догадавшись, о чем подумал Ушаров, Карапетян произнес жалостливо:

— Только Курширмату не говори, что я тебе угрожал. Ладно? Растерялся я, Коля... Да разве я тебя предам? Ни за что! Хлебом клянусь!

— Ну, иди, — сухо попрощался Ушаров с Карапетяном. За углом его ждали ребята из отряда.

— Все прошло отлично, друзья. Спасибо, — сказал Ушаров. — И, чур, никому ни слова!

— Что ты, Николай Александрович! Сами понимаем!..

Глава X ФАЭТОН СО ЗВЕЗДОЙ

Ушаров знал, что его с нетерпением ждут в штабе. А Ян Христофорович, очевидно, уже приближался к Ташкенту и первым делом появится у себя в кабинете, чтобы позвонить в Скобелев и узнать новости.

Он легко взбежал по мраморным ступенькам на второй этаж, на секунду задержался у огромного трюмо, одернул гимнастерку, причесал волосы роговой гребенкой и уверенно прошел в кабинет.

Здесь, кроме участников подготовки, находился командир первого полка Первой кавдивизии, только что прибывший из Самарканда Виктор Тимофеевич Обухов.

— Полк поднимаем в полночь. К станции должны прийти поэскадронно, с разных сторон и занять вот эти подступы. — Коновалов обозначил карандашом рубежи на плане станции, подготовленной топографами штаба. — Здесь, здесь и вот здесь. Задача полка — пропустить неприятеля к станции, не раскрыв себя, и ударить ему в спину. Курширмат может выйти к станции только вот по этой и еще, разве, по этой дороге между холмами. Укройтесь именно здесь. Задача понятна?

— Каковы силы противника, Дмитрий Ефимович? — поинтересовался Обухов.

— Не меньше тысячи вооруженных конников. Сегодня и завтра поднимите полк по учебной тревоге в двадцать четыре ноль-ноль с выходом на марш в сторону Вуадиля...

Обухов ушел.

— Ну, рассказывайте, Николай Александрович! Был кто от Курширмата?

— Был... Карапетян. Приказано разузнать, когда и куда пойдет эшелон.

Все облегченно вздохнули.

— Курширмат ждет завтра, — добавил Ушаров. — А когда прощались с Карапетяном, подоспели Томилин и Рогов... Им же Карапетяна нужно было взять до появления у меня, товарищи! Эти осложнения ни к чему. Да, вот что, самое главное. Командир эскадрона Елишенко — предатель. Теперь я это точно знаю.

— Сейчас его трогать не следует, чтобы не встревожить Курширмата, — посоветовал Ходаровский.

Паскуцкий повертел в руках карандаш, встал, отошел к окну.

— У Курширмата много соглядатаев. Явочная квартира, по всей вероятности, — чайхана на берегу Маргилан-сая, — продолжал Николай. — Следует подумать, как обезвредить всех без шума?

— До выступления Курширмата тревожить их не следует, пожалуй, — высказал свое мнение Богомолов.

— У каждого из них могут быть задания и встречи с Аулиаханом. Спугнуть можно... А вообще эту контру надо к ногтю!

— Ладно... Это второстепенное. На какой день и час назначим отправление поезда? Сегодня вторник... Если на субботу, на утро? Не будет ли слишком долго? — обратился ко всем Паскуцкий.

— Все зависит от количества оружия и организации загрузки его. На четыре вагона четверо суток многовато, пожалуй, — выразил сомнение Ушаров. — Это можно бы сделать и за сутки... Курширмата может насторожить столь долгий срок погрузки.

— Ну, это вы, Николай Александрович, — возразил Ходаровский, — можете и не знать. Вы же не обязаны выяснять для него причины задержки. И притом, можете сообщить, что оружие поступает из разных частей, и на доставку его нужно время.

— Но не следует ему давать время на тщательную подготовку к нападению. Правда, я могу завтра сообщить ему все сведения, кроме одного — срока.

— Давайте все тщательно обдумаем, — решил Коновалов. — Чем достовернее будет легенда, так, кажется, у вас это называется, Николай Александрович?!.. Чем реальнее будет выглядеть вся подготовка эшелона, тем больше гарантий на успех.

— Следует обдумать и то, как Ушарову удалось узнать подробности, интересующие Курширмата. Вдруг это заинтересует басмача!

— В конце концов, штаб мог поручить моему отделу наблюдение за станцией, — заметил Ушаров.

Было около полуночи, когда они разошлись. Коновалов и Паскуцкий остались в штабе для того, чтобы проинформировать обо всем Петерса.

На другой день Ушаров пришел на работу к восьми утра. В десять к маленькому особнячку с высоким деревянным крыльцом медленно подкатил черный лакированный фаэтон, запряженный двумя гнедыми. Верх экипажа был поднят, фонари по бокам облучка чисто протерты, модный набор украшений на сбруе и медные наконечники на оглоблях сверкали. Извозчик, немолодой, одетый в теплый халат со старой выцветшей буденовкой на голове, степенно слез с облучка и принялся вытирать тряпицей кузов.

Экипаж, по всему видать, был недавно покрыт лаком по старой, местами стершейся краске. Сзади, на кузове, чуть выше полустертого номера, была нарисована большая красная звезда. Красные звезды были изображены и на кожаных шорах у норовистого коренника. Кроме этой красной звезды, ничего не выделяло фаэтона из множества других, имевшихся в городе. У лошадей, впряженных в него, были подрезаны хвосты, что свидетельствовало о принадлежности его к какой-нибудь воинской части.

Ушаров увидел фаэтон тотчас же и почувствовал неприятный холодок на спине. Он спокойно собрал документы, вынул из стола пистолет, вложил в кобуру, запер партийный билет в сейф.

Все происходило так, как было задумано: главарь басмачей заинтересовался происходящим на запасном пути станции. Теперь все зависело от того, как он, Ушаров, преподнесет ему версию о готовящейся отправке боеприпасов.

Он поставил ногу на подножку экипажа, мягкие рессоры спружинили, он сел и откинулся на кожаные подушки. Извозчик взобрался на облучок, взял вожжи, крикнул:

— Чу!

Кони с места взяли рысью. Резиновые шины, шурша сухой листвой, мягко катились по немощеной улице.

Вот и окраина, последние домики, дачи, укрытые за высокими заборами, в глубине садов.

— Поезжай медленнее. Может остановить патруль, — приказал седок. Кучер послушно натянул поводья, кони перешли на шаг.

Их остановили уже за городом, на мосту через неширокий, но быстрый арык. Ушаров предъявил удостоверение.

— Дальше опасно! Перед Маргиланом могут встретить басмачи, — предупредили Николая красноармейцы.

— Я не доеду до Маргилана, — успокоил Ушаров, — мне рядом.

Въехали в кишлак Яр-Мазар. Сзади к фаэтону пристроились до десятка всадников. Кружной дорогой они объехали глубокую балку. Кони остановились перед воротами знакомой курганчи. Здесь фаэтон встретил Аулиахан-тюря. Поклонился, приложив руку к груди, пошел впереди гостя.

Курширмат, ожидая Ушарова, нетерпеливо мерил кривыми ногами просторный айван с богатым — в восемь накатов круглых жердей — потолком, покоившимся на резных деревянных колоннах. Глинобитный пол был устлан домотканными пестрыми паласами, стены увешаны сюзанэ. Два рослых басмача с карабинами за плечами стояли у ступенек, ведущих на низкую террасу.

Аулиахан попросил Ушарова отдать пистолет.

Ушаров поднялся на ступеньки, поклонился главнокомандующему, произнес ритуальные вопросы о здоровье, о настроении «хозяина».

— Здравствуй, Петух! — ответил милостиво Курширмат. — Все хорошо и, да поможет аллах, будет еще лучше. Пойдем!

Он первым вошел в помещение. Миновав несколько комнат, они оказались в небольшой гостиной: в нишах лежали груды курпачей, в стенных шкафах стояли стопки разноцветных пиал, ляганов. По стенам висели чьи-то халаты. Вдоль стен стояли огромные и маленькие сундуки, украшенные полосками из белой жести.

Аулиахан остановился в дверях. Курширмат подошел вплотную к Ушарову, чуть повернул голову в сторону, спросил:

— Ну?! Что привез?

— Важные новости, ваша светлость... Ваше поручение выполнено.

— Что ты хочешь, Петух, в награду? Говори! — милостиво промолвил Курширмат.

— Я полагаюсь на вашу щедрость, джан-додхо.

— Пусть будет по-твоему... — Курширмат рассмеялся, прошел к окну. На подоконнике стояла деревянная шкатулка, украшенная затейливой резьбой. — Открой и возьми сам, — предложил он.

Ушаров поднял крышку. В шкатулке, перегороженной на большие и маленькие отделения, лежали золотые монеты разного достоинства русской чеканки, отдельно бухарские «тилля», нитки жемчугов, серьги с бирюзой и жемчугом, браслеты, кольца, нательные кресты на цепочках, мужские, дамские часы, мешочки, очевидно, с деньгами или драгоценностями.

Ушаров опустил крышку. Бровь у Курширмата поднялась, он улыбнулся краем рта, повторил:

— Бери, Петух!

— Потом...

— Говори, что важное ты узнал для меня? — приказал Курширмат.

— В вагоны загружают карабины и винтовки.

— Почему грузят только оружие? — задал вопрос Аулиахан-тюря.

— Мне кажется, что командование опасается нападения на эшелон и задерживает погрузку патронов, — ответил Ушаров.

— Куда и когда отправят вагоны?

— Оружие предназначено для Пятой бригады Красных коммунаров. Бригада выгрузилась на станции Федченко...

— Мы это знаем, — произнес Курширмат.

Ушаров с достоинством поклонился, продолжал.

— Я не узнал пока срока отправки. Он еще не определен командованием. Очевидно, патроны загрузят после того, как закончат погрузку оружия. И сделают это в ночь отправки эшелона.

— То, что вы говорите, нам известно! Сколько будет оружия и патронов? — выкрикнул Курширмат.

— Эти «секреты» не стоят медной таньги, — добавил начальник разведки басмачей. — Они нам обошлись в два решета винограда...

— Но торговцы виноградом не скажут вам, когда будут погружены патроны, — заметил Николай с обидой. — И не узнают о часе отправки поезда...

— Я награжу тебя сейчас, — воскликнул Курширмат. — Но не вздумай обмануть меня! Я все проверю, что ты скажешь!

И верхняя тонкая губа с маленькими усиками поднялась в злой усмешке, обнажив белые крепкие зубы.

— Я знаю об этом, — признался Ушаров. Внезапно ему пришло на ум, что он может попытаться без малейшего риска для себя спровоцировать кровожадного курбаши на расправу над Карапетяном. Стоит только рассказать о происшествии на улице, об угрозе Карапетяна, угрозе, которая, приведи он ее в исполнение, могла провалить все надежды хозяина на патроны.

Курширмат подошел к стене, на которой висели халаты, снял первый попавшийся, накинул на плечи, поежился как будто от озноба, сказал Аулиахану:

— Прикажи подать обед. Петух проголодался.

— Нет, я пойду, — возразил Николай. — Сейчас дорог каждый час, и мне нужно спешить.

Курширмат прошел к подоконнику, откинул крышку шкатулки и извлек сшитый из хан-атласа мешочек, завязанный шелковым шнурком, протянул Ушарову со словами:

— Это тебе. Я всегда буду щедр с тобой, Петух! Бери, но служи мне верно!

Николай с поклоном обеими руками принял щедрый дар басмаческого главаря.

«Сейчас самое время сказать о Карапетяне. Возможно, он сам назовет мне Елишенко, или еще кого», — подумал Николай. Произнес: — Вы поручили мне очень ответственное дело. Пожалуйста, не присылайте ко мне Карапетяна. Боюсь, что он может помешать...

— Почему? — Курширмат вскинул голову, блеснули стекла очков.

Николай Александрович рассказал о происшествии возле кинематографа.

— Если бы его задержал патруль, он бы выдал меня, чтобы спастись от суда за дезертирство.

Курширмат вопросительно поглядел на начальника своей разведки, топнул ногой:

— Ну?! Что тебе известно?

— Мои люди видели, что их останавливали два красноармейца... Но их быстро отпустили.

— Что ты сказал — все правда? — обратился курбаши к Ушарову.

— Так точно, ваша светлость!

— И он сказал, что выдаст тебя, если ты его не спасешь?

— Так точно! Но вряд ли он привел бы угрозу в исполнение. Мы ведь старые друзья... — неуверенно продолжил Николай.

Курширмат движением руки остановил его.

— Аулиахан! Найти армянина! — и обращаясь к Николаю, заключил, не сдерживая ярости: — Ты, Петух, вероятно, не раз слышал о том, как я расправляюсь с изменниками и трусами! Сейчас ты это увидишь! Я велю сделать мне новый ящичек для ашичек^[20] из его шкуры!

Курширмат полез за пазуху и извлек сафьяновый мешочек, затянутый шнурком, развязал его и высыпал на ладонь ашички. Дрожащими пальцами он уложил их одна к другой на ладони, присел и привычным жестом рассыпал кости по ковру.

— Чик... Алчи, еще алчи! Тава! Чик, — бормотал он, разглядывая кости. Вскочил, показал Аулиахану: — Смотри! Петух сказал правду! Найди Карапета!

И уже поостыв, но зло, резко произнес, обращаясь к Ушарову:

— Карапет больше не придет к тебе. Фаэтон будет всегда ждать у твоих дверей. Будь хитер и осторожен! Иди!

Глава XI АРЕСТ

Николай Александрович вышел на открытую террасу дома в сопровождении Аулиахана-тюря. Огляделся. Большая усадьба стояла на холме. Приусадебный сад круто сбегал по холму к балке и поднимался на противоположный берег. Впереди и по правую руку высились отроги гор, вершины их венчали снежные папахи. Синели в складках гор ледники. Вот там, правее, под крутым горным кряжем раскинулись сады Вуадиля, скрытые ближними рыжими холмами.

Фаэтон ждал у ворот. Аулиахан-тюря крикнул возницу. Шестеро джигитов вскочили на коней, и когда фаэтон тронулся, двое поскакали впереди, а остальные пристроились по бокам и сзади.

В Яр-Мазаре Ушарова предупредили, что видели на Скобелевской дороге небольшой отряд милиции. Николай приказал извозчику ехать в объезд, проселками, и вернулся в город, когда на землю легли легкие сиреневые сумерки. Он почувствовал сильный голод. Вспомнил, что с утра не ел.

Но мысли его перенеслись в лагерь Курширмата. Может быть именно сейчас Аулиахан-тюря и его заплечных дел мастера ведут пристрастный допрос Ваграма Карапетяна. Они будут истязать его не ради того, чтобы выведать тайну или признание, а из садистской потребности видеть чужие страдания и кровь, возбуждающие их на новые зверства. Перед мысленным взором Николая Ушарова вставали картины леденящих кровь зверств басмачей над ранеными красноармейцами, сельскими активистами и членами их семей. Ваграм Карапетян служил за деньги тем, кто творил эти чудовищные мерзости. Он наводил басмачей на кишлаки, не охраняемые красноармейскими гарнизонами, ездил по поручению Курширмата на связь и за боеприпасами в Бухару и на Кавказ. Карапетяна следовало бы судить судом трибунала. Но Ушарова в создавшейся ситуации устраивала и расправа над ним вероломных басмачей. Это, понимал Николай Александрович, заставит Курширмата больше поверить ему, Ушарову. Он свернул на улицу, ведущую к штабу.

«Зайду, может еще застану Ходаровского, а если нет — домой. Приведу себя в порядок, отдохну и вечером — на доклад», — решил Николай Александрович.

— Ушел Ходаровский, — сообщил дежурный по штабу. — Ночью ожидают приезда кого-то из Туркфронта... Да, вот еще что, вас Мирюшев спрашивал...

— Давно спрашивал?

— Недавно. У себя он...

— Ну, скажи, что я домой пошел.

«Зачем я понадобился Михаилу? — подумал Ушаров. — Очевидно, что-нибудь уточнить хочет... Ладно, вечером увидимся».

Уже в сумерках Ушаров вошел во двор дома. Заметил, как с его появлением вскочили два красноармейца, сидевшие на ближнем крыльце. Уже у маленькой калитки, ведущей в палисадник, оглянулся и увидел, что эти двое идут следом.

Николай постучал в фанерную дверь прихожей с каким-то тревожным предчувствием. Он не услышал знакомых шагов Маши и ее обычного вопроса «Ты?!», но дверь отворилась. В небольшой прихожей стояли двое. Наганы в их руках были направлены на него, хозяина квартиры, и это было необычайно до абсурдности.

— Зайдите, Ушаров, — услышал Николай. Первым мгновенным желанием было схватить этих двоих за руки, отвести дула от груди. Ему подумалось, что он попал в засаду. Но к кому? К белогвардейцам? К Курширмату? Чепуха! И еще он успел подумать: «А что с Машей?!»

Но один из «гостей» строго произнес:

— Не вздумайте сопротивляться — стрелять будем без предупреждения.

— Верю, — устало произнес Николай и переступил порог. Кто-то из стоявших у него за спиной вынул из кобуры пистолет и обшарил карманы.

— Ого-го! Тут что-то есть!

— Быстро за Мирюшевым! — услышал Николай приказание очевидно старшего и, поняв, что это не засада, что работает опергруппа особого отдела и Маша в безопасности, испытал прилив неудержимой, яростной радости.

Ушаров прошел за особистами в первую комнату. На столе, покрытом клеенкой, стояла семилинейная лампа с прикрученным фитилем.

— Садитесь, Ушаров, — предложил тот, кто был старшим, и отставил стул от стола в угол. — Сюда садитесь!.. — И прибавил света.

— Маша! — крикнул Николай. — Где ты, Маша?

— Ничего с ней не случилось, — сказал старший.

Тот, кто обыскивал Николая, положил на стол мешочек, развязал шнурок, удивленно воскликнул:

— Ого! Видать не зря мы тебя караулили, Ушаров! Платят тебе не туркбонами.

Николай сел, положил руки на колени, оглядел собственную комнату, которая показалась чужой, снял фуражку и бросил на сундук.

— Что это значит? По какому праву?.. Где моя жена? — спросил у старшего группы.

Один из особистов открыл дверь в спальню и произнес:

— Мария Михайловна! Можете войти!..

Маша бросилась к Николаю, тот встал.

— Что ты натворил, Коля?! Что, скажи?! — И она заплакала навзрыд, уткнув лицо в плечо мужа.

Он осторожно гладил уложенные в узел волосы и ощущал ее прерывистое, горячее дыхание и слезы на плече.

— Успокойся... Возьми себя в руки. Придет Мирюшев и все выяснится, — говорил он, пытаясь мягко и настойчиво поднять ее голову. — С тобой все в порядке? Тебя не обидели? Перепугали, да?.. Почему ты не откликнулась, когда я позвал тебя?

— Они запретили мне. Сказали, так будет лучше для тебя и меня...

— Ладно, разберемся... Ты вот что запомни. Если меня уведут и я к ночи не вернусь — беги к Пашке Богомолову. Если его не застанешь, то в штаб. Дозвонись до Ходаровского или Паскуцкого... Поняла?.. Все будет хорошо...

— Ты, наверное, голодный? — невпопад и каким-то будничным голосом спросила Мария Михайловна, вытирая заплаканные глаза батистовым платочком.

— А ведь верно! — нарочито бодро, чтобы окончательно успокоить ее, воскликнул Николай. — Дай чего-нибудь поесть.

Ушаров подсел к столу и, пока Мария собирала ужин, разглядывал шелковый мешочек, думал, что для Мирюшева — начальника особого отдела штаба фронта золото явится неопровержимой уликой какой-то его, Ушарова, вины.

В молчании прошло четверть часа. В прихожей послышались шаги и в столовую вошел Михаил Мирюшев — уже не молодой человек с колючим взглядом черных глаз под кустистыми бровями, со смолисто-черными усами, скобкой обрамлявшими крупный рот. Одет он был в кожаную, потертую на локтях и у карманов куртку, подпоясанную широким ремнем и перехваченную портупеей, в синие галифе и сапоги. Кожаную фуражку он положил около лампы, сел напротив хозяина квартиры.

— Что все это значит? — произнес Николай с вызовом и поднялся со стула. Одновременно двое особистов положили ему тяжелые ладони на плечи и заставили сесть. Николай оглянулся на них, потом взял фуражку и передал одному из стоявших за спиной.

— Повесьте, пожалуйста, на гвоздь у двери, или положите на сундук... Так что все-таки это значит? — повторил он вопрос.

— Ты арестован, — произнес Мирюшев, — ты обвиняешься в предательстве.

— Какая чепуха! — воскликнул Ушаров. — Я — предатель?! — он вскочил и вынужден был опять опуститься на стул под тяжестью сильных ладоней.

— Вот, товарищ Мирюшев, изъяли у Ушарова при задержании, — произнес один из особистов, показав пальцем на шелковый мешочек. — Золото!

— Золото! — Мирюшев живо пододвинул мешочек, опрокинул его над столом: монеты высыпались на клеенку, одна покатилась к краю стола и Мирюшев ловко, как муху, прихлопнул ее ладонью и подгреб к сверкающей кучке.

— Мда-а, теперь все понятно, — многозначительно промолвил Мирюшев. — За деньги продался, подлец! За золото, гад! — Он наклонился над столом, вонзил острый взгляд в лицо Николая. — Контра! К стенке тебя поставлю!

В наступившей тишине раздались приглушенные рыданья. Это Мария.

— У тебя есть ордер на арест? — спросил Ушаров.

— Ордер?! Будет и ордер! Таких, как ты, без ордера к ногтю надо! — произнес Мирюшев и один из особистов подтвердил:

— Точно! Шкура!..

— Вы превысили свои полномочия, Мирюшев, — спокойно сказал Ушаров. — Вы не имеете права арестовывать меня без санкции командования фронтом... Вам лучше, чем кому другому, известно, что я во всех своих действиях отчитываюсь перед штабом и командующим. Во всех! — подчеркнул он. — Какие у вас основания для моего ареста?

— Сейчас узнаешь основания, — с угрозой произнес Мирюшев и, обратившись к одному из своих подчиненных, приказал:

— Петренко! Садись, протокол писать будешь... А ты, Ушаров, отсядь от стола... На середину комнаты.

Николай пожал плечами:

— Вы не имеете права допрашивать меня при посторонних, — кивнул на жену.

— Фамилия?.. Имя, отчество?.. Год рождения?.. Так... Член партии большевиков... Так, — записывал Петренко на бланке допроса.

— Где вы были сегодня днем? — задал вопрос Мирюшев.

— Находился при исполнении служебных обязанностей, — ответил Ушаров.

— Точнее!

— Не имею права говорить... Послушайте, Мирюшев, оставьте эту комедию! Отвезите меня в штаб, — попросил Ушаров. — Вы своими действиями мешаете моей работе. Вы превысили полномочия и это вам...

— Прекратите болтовню! — оборвал его Мирюшев. — Отвечайте на вопросы четко и ясно! Где был сегодня днем?

Николай видел, как Маша медленно отошла от комода и села на стул около окна, сцепила пальцы до хруста.

— Повторяю... Я не имею права говорить об этом.

— Заговоришь... Еще вопрос... Вам знакомо имя Камчибека Ильбигиева?... Или Бориса Гнилицкого, как его еще называют...

Николай промолчал.

— Молчишь?! Так вот, он сегодня задержан. На допросе он выдал тебя. Сколько ты получил у Курширмата за патроны, ну?!

«Вон оно что, — подумал Николай. — Значит я обвиняюсь в связи с Курширматом! Золото — доказательство моего предательства.»

Ушаров ясно представлял, что в глазах честного, преданного революции Мирюшева он выглядел последним подлецом. Ушаров не мог не признать этого. Единственное, в чем был Мирюшев не прав — в том, что арестовал и допрашивал его, не получив на это санкцию командования.

— Молчишь? Ничего, заговоришь после очной ставки с Камчибеком! — пригрозил Мирюшев. — Кто такой «Зеленая рубашка»?! Как видишь, мы все знаем... Будешь говорить? Ничего, в особом отделе Туркфронта тебя заставят говорить.

— Помолчи, Мирюшев. Дай собраться с мыслями, — попросил Ушаров. — Сосчитай пока золото и укажи сумму в протоколе.

— Ну, подумай, — согласился Михаил Мирюшев. — И учти, всякое отпирательство бесполезно. — И он начал считать золотые кружочки, укладывая их по размеру в стопочки — по десятку в каждой. — Думай, да побыстрее.

Николай поглядел на жену. Мария Михайловна перестала плакать и сидела тихо, отрешенная от всего происходившего.

— Не отчаивайся, Маша. До утра все выяснится и я вернусь домой, — произнес Николай. — Будь умницей. Сделай так, как я тебе говорил...

— Думай, а не болтай, — заметил Петренко и положил карандаш на бланк допроса.

«Значит адъютант Аулиахана-тюря Ильбигиев или не осведомлен о готовящемся нападении на эшелон, или умолчал... Меня он сегодня в отряде не видел... И не знает фамилию «Зеленой рубашки». Мирюшеву известно лишь, что я доставил Курширмату патроны. Нужно ли посвятить Мирюшева в операцию с эшелоном?... Нет! На это я не имею права, — рассуждал Ушаров. — К утру, не позднее, меня освободят... Но ведь он, — Николай поглядел на лохматую голову Мирюшева, — он решил отправить меня в Ташкент в особый отдел Туркфронта... Поезд идет ночью. Надо придумать, как заставить Мирюшева задержать меня здесь до завтра, до следующего поезда. Неужели он все-таки рискнет не доложить обо всем командованию?»

— Вот что, Мирюшев! Слушай... Занесите это в протокол... Я действительно доставил Курширмату патроны. Это сделано с ведома Полномочного представителя ЧК Петерса. Камчибек — адъютант Аулиахана-тюря — встречал меня в банде... Я разведчик и не имею права разглашать на этом допросе военную тайну и замысел командования. Ваша попытка допросить меня по этому поводу — незаконна. Вы превысили полномочия и власть. Что еще вас интересует?

— Не пугай, пуганые! — зло ответил Мирюшев. Петренко торопливо вел протокол. — Кто такой «Зеленая рубашка»? С кем из предателей еще вы связаны?

«Может рассекретить Мирюшеву резидентов Курширмата? — размышлял Николай. — Если их не арестовать, то они, прослышав о провале Камчибека, сбегут... Но арест их за сутки до операции с эшелоном насторожит главаря басмачей... Курширмат может отказаться от захвата оружия и тогда так тщательно продуманная операция рухнет!»

— Где вы захватили Ильбигиева? — спросил Ушаров. — При каких обстоятельствах? Поймите, Мирюшев, это очень важно.

— Еще бы не важно, — усмехнулся особист. — Но это тебе не поможет. Его взяли на железнодорожнойстанции. Там его опознал один дехканин, убежавший из банды. Еще что тебя интересует?

— Отведите меня в штаб! И доложите командованию о моем аресте.

— Успеется! — усмехнулся Мирюшев. — Сперва ты все нам расскажешь... За что заплатили тебе басмачи на этот раз? — Он кивнул на аккуратные золотые столбики.

— Здесь я ничего не буду говорить. Моя квартира не место для допроса. Ведите меня в штаб! — потребовал Ушаров. Он решил ускорить, насколько можно, развязку этой глупейшей и опасной для операции с эшелоном истории. Нужно было дать Маше возможность сообщить о его аресте.

— Ведите меня в особый отдел. Там я буду давать показания, — упрямо повторил он.

— Ладно, — с угрозой произнес Мирюшев. — Пошли в штаб...

Начальник особого отдела Михаил Мирюшев был абсолютно уверен в том, что в его руки попало чрезвычайно важное дело. Ведь если изменником оказался сам начальник разведотдела, то как можно поручиться, что с басмаческим главарем не связаны другие работники штаба фронта или командиры частей? Будет ли правильным вести Ушарова в штаб? Ушаров настаивает на этом, значит на что-то рассчитывает. Может на то, что выручат? Нет, в штаб Ушарова не следует вести. Его необходимо отправить в Ташкент. Вернее будет!

Так, поразмыслив, решил Михаил Мирюшев и уже только для того, чтобы услышала жена Ушарова, приказал:

— Хорошо! Пошли в штаб!

Павел Богомолов проснулся от тревожного стука в парадную дверь. Он не успел окончательно прийти в себя, как застучали в окно его комнаты, выходившее на улицу. Часа два назад он вернулся из Реввоенсовета. Втроем — Паскуцкий, Ходаровский и он — были приняты Петерсом, приехавшим поздно вечером для участия в операции с эшелоном.

Павел нащупал под подушкой рукоятку нагана и босиком подошел к окну. На улице гудел ветер, бросал пригоршни дождя и листья в стекла.

— Кто? — спросил он осторожно.

— Павел Михайлович! Я — жена Ушарова!.. Откройте скорее.

Не зажигая света, лишь накинув шинель на нижнее белье, босиком Богомолов прошел к двери, откинул крючок.

— Что случилось? Заходите скорее. — Холодный ветер дунул по босым ногам. Он запер дверь и первый вернулся в комнату, зажег лампу, смущенно запахнул накинутую на плечи шинель: — Я сейчас, оденусь только...

Она так и стояла у двери, пока Богомолов не вернулся из спальни, и только твердила:

— Боже мой! Какой ужас, боже мой...

— Что случилось? — спросил Павел. — Где Николай? С ним что-нибудь...

— Его арестовали... Мирюшев... У Коли нашли золото. А весь день его не было дома... Его расстреляют, да? — и она заплакала, уткнув глаза в искрящийся на свету тысячами дождевых капелек платок.

— Когда?! Где?! — закричал Богомолов, тряся молодую женщину за плечи. — Да говорите же!

— Дома! Час назад... Увели в штаб...

— В штаб! — Павел бросился к телефону, висевшему на стене, торопливо завертел ручку, а сам пытался предугадать и причины ареста Ушарова, и возможные его последствия.

— Штаб! Штаб! Дежурного по штабу!.. Дежурный! Говорит Богомолов! Мирюшев и Ушаров пришли? Нет?! Как — нет?! Должны быть!..

— Никто не приходил, — повторил дежурный.

— Дайте отбой. Алло! Алло!.. Соедините с Ходаровским. Товарищ Ходаровский! Это я, Богомолов. Срочно в штаб. Чрезвычайно важно, по телефону не могу... Сейчас распоряжусь, чтобы выслали вестовых за вами и Паскуцким... Очень важно!

Он дозвонился до крепости и узнал, что и туда Ушарова не приводили. Повесил трубку на рычажок. Уже спокойно спросил Марию Михайловну:

— Как это произошло? Расскажите подробнее. Кто подписал ордер на арест? Да говорите же! Его точно в штаб повели?

Мария сбивчиво, с массой подробностей, боясь пропустить хоть что-нибудь важное, принялась пересказывать все, что произошло в ее квартире.

Сквозь завывание ветра донесся приближающийся цокот копыт. Кони остановились под окнами, на тротуаре.

— Оставайтесь здесь, — приказал Богомолов женщине. — Как вас только не задержали патрули?

— Я спряталась, — чистосердечно призналась Мария. — За деревьями спряталась... Они и проехали...

— Ладно... Сидите здесь! Ничего с Николаем не может случиться... Я позвоню вам из штаба. А свет убавьте. И заприте дверь. Куда же Мирюшев повел Николая? Вот чертовщина!..

Многие члены Реввоенсовета и штаба жили в ту пору в одном доме, коммуной. Уже выйдя на крыльцо, Богомолов услышал тихое конское ржание во дворе, и он понял, что это приехали вестовые за Ходаровским и Паскуцким. Он сунул ногу в стремя, подобрал поводья, чтобы сдержать кобылицу и дождался у ворот, когда на улицу выедут поднятые по его тревоге товарищи.

— Что случилось? — спросил Паскуцкий.

— В штабе доложу, — выкрикнул Павел Михайлович, пытаясь подоткнуть полы кавалерийской шинели под колени, чтобы спрятать ноги от хлесткого осеннего дождя.

Через несколько минут кавалькада остановилась у подъезда штаба. Конники спешились и вошли в здание.

Уже из кабинета Ходаровского Богомолов позвонил дежурному по станции.

— Узнайте, оформлял ли Мирюшев документы на проезд до Ташкента? Да, я жду. Минутку!.. Поезд прибыл? На подходе!.. Срочно узнайте у военного коменданта. А лучше позовите его к телефону.

— Дадите мне трубку, когда подойдет комендант, — сказал Петерс, который уже тоже был здесь, Богомолову. — Ну, а если окажется, что Мирюшев не доставил Ушарова на вокзал? Что тогда? Жена Ушарова точно уверена, что его арестовал Мирюшев?

— Она назвала его фамилию.

— Она не могла ошибиться, Ян Христофорович! Это был Мирюшев! Алло!.. Алло! Кто у телефона?! — Павел подул в трубку: — Комендант? Сейчас с вами будет говорить товарищ Петерс. Передаю трубку...

Ян Христофорович обошел стол, взял трубку из рук Богомолова.

— Говорит Полномочный представитель ЧК Петерс... Да, здравствуйте. — Петерс пододвинул кресло к столу, но не сел в него, а поставил ногу на перекладину под сиденьем. — Мирюшев на станции?.. У вас? Кто с ним? Так, так... Ушаров?! Одну минутку. Подождите же, черт возьми!.. Где они находятся? У вас в комендатуре? Одну минутку. — Ян Христофорович зажал мембрану ладонью, сказал ни к кому не обращаясь, с облегчением: — На вокзале они... Ждут поезда. — И снова проговорил в трубку: Слушайте приказ. Свободных от караула красноармейцев поднять, окружить станцию и никого не выпускать с ее территории... Еще что? Чтобы посторонних не было ни на перроне, ни на путях. И последнее... Задержите отправку поезда до нашего приезда... Мирюшеву сообщите, что он с группой пойдет на посадку перед самым отправлением. Всё поняли? Выполняйте!

...Комендант вернулся в свой кабинет, с любопытством оглядел, будто только сейчас увидел, группу особистов во главе с Мирюшевым и Ушарова. Они заняли две массивные скамьи в углу помещения, сидели, подремывая.

— Скоро поезд? — В какой уже раз спросил Мирюшев у коменданта. — Не забудьте — нам отдельное купе.

— На подходе... Купе обеспечу. Только вот что, товарищ Мирюшев. В вагон пойдете перед самым отправлением.

— Почему? — резко, с вызовом спросил начальник особого отдела фронта.

— По прибытии состава проведем проверку документов у всех пассажиров. Поезд оцепим. Вам здесь будет спокойнее.

Мирюшев резко поднялся со скамьи, подошел к коменданту, остановился перед ним, широко расставив ноги, засунул большие пальцы под широкий ремень, туго перехвативший кожанку. — Это еще зачем?!

— Приказ штаба, — тихо произнес комендант. — Вам надлежит оставаться здесь.

Ушаров, сидевший до этого в полудреме, положив русую голову на высокую жесткую спинку скамьи, встрепенулся, открыл глаза и сел. Увидел, как Мирюшев снял с головы фуражку, досадуя, ударил ею о стол. Издалека донесся свисток паровоза и, как ответ на него, на перроне поднялся шум: кто-то кого-то звал, двигали какие-то ящики, послышались торопливые шаги, замелькали за потными окнами неясные тени.

Комендант вышел на перрон, оглядел пассажиров, жавшихся с узлами и чемоданами к стене вокзала, прошел в зал ожидания, занятый красноармейцами, передал командиру приказ штаба об оцеплении территории станции и проверке документов.

— Куда всех задержанных помещать? Под дождем что ли их держать? — спросил командир.

— Сюда всех, — комендант окинул взглядом небольшой зал. — Усиль, пожалуй, охрану вагонов с оружием... И давай начнем оцепление вокзала. Действуй!

— Вста-ать! — негромко скомандовал командир. — Построиться! Сми-и-рна! — звякнули приклады о пол и стало тихо. — На пле-е-чо!.. Отставить!.. На пле-е-чо!.. К но-оге!.. Слушайте задачу. Первое и третье отделения первой роты... Оцепить вокзал и пристанционную территорию... Четвертое отделение... на перрон... собрать пассажиров с вещами в зал ожидания!..

Комендант и начальник вокзала стояли на перроне около небольшого колокола, подвешенного на кронштейне, вбитом в стену.

Вдали показались огни паровоза. Поезд принимали на первый путь. Прозвенел колокол. Красноармейцы выстроились цепочкой по краю перрона и по второму пути. Сзади их замаячили кавалеристы.

Раньше, чем паровоз, пыхтя и отдуваясь, подтянул вагоны к станции, у перрона спешилась большая группа конников. Несколько человек остались у коновязи, остальные стремительно прошли в помещение военного коменданта. Это были Паскуцкий, Ходаровский, Богомолов, Петерс.

При их появлении у коменданта все встали по стойке смирно. Николай стоял в распахнутой шинели, под которой виднелась гимнастерка, не перехваченная ремнем. Петерс оглядел помещение и тех, кто в нем находился, достал из кармана носовой платок, вытер мокрое лицо и потом руки. Ходаровский снял запотевшие очки и, близоруко щурясь, протирал стекла пальцами.

— Товарищ Полномочный представитель... — начал Мирюшев. Петерс досадливо отмахнулся от него, сказал:

— Отставить!.. Докладывайте непосредственному командиру! — И стремительно прошел к столу, молча выслушал рапорт Мирюшева.

— Арест Ушарова отменяю, — произнес Ходаровский. — Вернуть начальнику разведотдела документы, оружие и ремень. — И, уже обращаясь к Петерсу, произнес устало и как-то по-домашнему буднично: — Ну что с ним прикажете делать? Ох, Мирюшев-Мирюшев! Сам, значит, решил, сам арестовал, сам в Ташкент решил ехать... Все — сам! Один! — Помолчал секунду-другую, как бы раздумывая, что же все-таки делать с этим Мирюшевым.

Павел Богомолов молча вышел из комендатуры, прошел в кабинет начальника вокзала к телефону, покрутил ручку:

— Алло! Алло! Штаб фронта... Штаб?! Это Богомолов... Мою квартиру... Мария Михайловна! Все в порядке. Минут через пять он сам позвонит... Ну, вот плакать-то и ни к чему...

Глава XII НАПАДЕНИЯ ЖДАТЬ НА РАССВЕТЕ

— Возьмите документы и пистолет, товарищ Ушаров, — разрешил Петерс. Богомолов приблизился к нему и что-то тихо сказал. Петерс выслушал, наклонив тяжелую голову к левому плечу, улыбка едва тронула его тонкие губы, он кивнул головой: — Можно. — И обращаясь к Ушарову, оправлявшему гимнастерку под ремнем, сказал:

— Пройдите с Богомоловым к начальнику станции.

— Располагайтесь, товарищи. Нам придется здесь задержаться, — предложил Петерс, проводив взглядом Богомолова и Ушарова. — Положение осложнилось, как видите... Садитесь, товарищи, — предложил он четверым работникам особого отдела. — Вы нам понадобитесь... А его, — Петерс кивнул на Мирюшева, — в крепость... Уведите... Распорядитесь, товарищ Ходаровский...

— Кто участвовал в допросе Ильбигиева Камчибека? — спросил Петерс, когда Мирюшева увели.

— Разрешите доложить, товарищ полномочный представитель? — вскочил с места Петренко. — В допросе участвовали Мирюшев, Петренко, то есть я самый, и двое работников особого отдела — Фомичев и Демидович.

— Так... Фомичев и Демидович... При них допрашиваемый назвал фамилию Ушарова?

— Так точно. Мы все рты разинули от удивления. Но это было точно так...

— Больше никто не присутствовал? — уточнил Петерс.

— Никак нет.

— Куда поместили Ильбигиева?

— В гарнизонную тюрьму.

— Надо распорядиться, чтобы Фомичева и Демидовича изолировали на два дня... Да, на два! — распорядился Петерс. — Камчибека Ильбигиева и тех, кто с ним находится в одной камере, не перемещать в другие камеры, не освобождать из-под стражи до моего распоряжения. Это сделать следует немедленно, товарищ Ходаровский. Вы, товарищи, — Петерс встал, подошел к работникам особого отдела, — вы не взыщите, но я должен и вас изолировать от кого бы то ни было на двое суток. Так надо!.. Это не арест. Поймите меня правильно. Повторяю — это мера предосторожности, не больше.

Вернулись Ушаров и Богомолов, сели на скамью у двери.

— Всех, причастных в какой-то мере к аресту Ушарова, мы на время изолируем для того, чтобы об этом факте никто не узнал. В том числе и коменданта, и начальника вокзала. — Петерс позвал взглядом Ушарова и тот встал, приблизился к столу. — Ну, успокоили жену?.. Теперь пройдем в кабинет начальника станции, расскажите о встрече с курбаши. О самом главном.

— ...Он, похоже, готов на нападение. Мне поручено узнать время отправления эшелона, какова его охрана и количество боеприпасов, — закончил Николай Александрович.

— Медлить теперь нельзя, — произнес молчавший все время Паскуцкий.

— Да, — согласился Петерс. — Пусть он нападает через сутки, завтра на рассвете... — И повернувшись к Ушарову произнес тихо и строго: — Днем вам надо быть там... Еще раз напоминаю: как только сообщите ему нужные сведения, надобность у него в вас минует... Он понимает, что вы не идейный его сообщник. Подумайте, на что вам, Николай Александрович, предстоит идти... Мы не имеем права приказывать вам... Еще раз...

— Я все понял! — Николай встал. — Я готов!

— Спасибо! Если что случится... Одним словом, знайте, что Родина не забудет вас... Ну, да чего там... Может и обойдется... — Он все время внимательно смотрел в глаза Николая. — Мы очень волнуемся за вас... Как будете добираться до ставки? Опять фаэтон?..

— Да! Опять фаэтон... Разрешите идти?

И услышав одобрительное: «Действуйте!» — четко повернулся через левое плечо, пошел к двери. Глотнув на перроне ночного воздуха, почувствовал, как неимоверно устал за последние сутки. А отдыха впереди не предвиделось. Это он понимал.

Получасом позже Николай и Павел спешились перед квартирой Богомолова. На крыльцо вышла Мария Михайловна.

— Я же вам говорил, что все будет в порядке! — весело воскликнул Павел. — Ну, зайдем ко мне, — предложил он супругам. — Чайком побалуемся...

— Да нет. Домой доберемся. — Ушаров осторожно погладил жену по щеке холодной ладонью.

Богомолов сказал Марии Михайловне:

— Всякое может с нами случиться... Вы знайте, пожалуйста, что Николай — отличнейший человек!

— Спасибо, Павел Михайлович!..

Светало. Дождь утих. С гор потянул ветер. С крыш и деревьев капало.

— Ну, пока... Спасибо, дружище! — произнес и Николай. — Мы, пожалуй, пойдем потихоньку...

— А ты так и прибежала сюда в одном платке, без пальто, — заметил Николай. — Ну можно ли так?!.

— Так и прибежала... Мне не холодно...

Он стал снимать шинель, чтобы надеть на жену, но Павел опередил его:

— Я уже дома. А ты, того, не простудись, смотри. Сам понимаешь...

— Совсем зарос, — говорила Мария часом позже. — Все лицо у меня горит от твоей щетины... Ну, спи...

Она поцеловала его в губы, в глаза, прижалась щекой к щеке.

Он лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Волосы Марии запутались в отросшей бороде и щекотали. Он ощущал на лице ее спокойное дыхание и с болью думал, что, может, все это — в последний раз. Он не раз ходил в атаку и в пешем строю, и в конной лаве, и перед каждым боем знал, что может умереть, даже думал об этом. Но мысли эти были где-то на втором плане, были не главными может потому, что сама обстановка боя не позволяла размышлять о смерти. А сейчас все обстояло иначе, не как в бою, где многое зависело от случая и где всегда, и слева, и справа, были друзья. Сейчас он знал: жизнь его зависела от прихоти и воли другого. Он был один и никто не мог придти к нему на помощь, как бы трудно ему не пришлось.

Жена спала. Он тихо, боясь разбудить ее, встал, затопил печь. Согрел воду и побрился. И что бы ни делал, одна мысль не оставляла его — все это, может, в последний раз. В последний раз правил золингеновскую бритву на ремне, разжигал огонь, ходил по комнате и смотрел с нежностью и болью в груди на любимую женщину.

Он не хотел ее будить, боялся, что выдаст свое состояние словом или жестом, но не смог отказаться от желания последний раз поговорить с ней, поглядеть в ее лицо, сознавая, что он знает то, чего не знает она.

Он разбудил ее и будничным, как казалось ему, тоном сказал:

— Ну, я пошел. Ты запрись. И спи... Я вернусь, наверное, завтра... Дров до завтра хватит...

Ушаров зашел к Ходаровскому. Начальник штаба был с ним внимателен и предупредителен, когда на плане города показывал места сосредоточения полка Обухова, которому было поручено ночью скрытно выйти в район станции, пропустить курширматовскую банду и ударить ей в спину.

— Артиллерия и пулеметный взвод ночью же выйдут на Соборную площадь. На всякий случай, если он надумает напасть не на эшелон, а пойдет на штаб фронта... Вот и все... Дай вам бог, дорогой мой... Ступайте! И скорее домой...

Фаэтон с красной звездой ждал на тихой улочке перед разведотделом. Ушаров кивнул кучеру, прошел в свой кабинет, убрал кое-какие документы. Подумал, что надо оставить Маше записку, и усмехнулся: «Послание с того света! Сентименты»... Он решительно вышел на улицу.

— Трогай! — сказал он извозчику, удобнее приваливаясь на кожаные подушки. — Быстрее!

— Хоп! — и неразговорчивый извозчик огрел коренника концами длинных сыромятных вожжей.

Миновали последние дачи и сады Скобелева. Перед Яр-Мазаром извозчик свернул на проселочную дорогу, круто сбегавшую к Шахимардан-саю, по старенькому мосту переехал бурный поток.

— Куда едем? — спросил Ушаров. Извозчик оглянулся, но ничего не ответил.

— Куда, спрашиваю, едем? — повторил он вопрос.

— В Гарбуа...

Гарбуа был небольшой, десятка в полтора мазанок кишлак, расположенный, если ехать из Скобелева, правее Маргилана и ближе к Ташкенту. Лежал он в стороне от больших дорог в заболоченной, поросшей камышом долине. Это была вотчина Курширмата. Сюда он стягивал свои силы перед большими походами и здесь прятался, зализывал раны и отдыхал после очередных боев, которые последнее время кончались для него бегством.

Курширматовский дозор встретил фаэтон в глубокой лощине, по дну которой несся неширокий поток. Остальную часть пути их все время сопровождали до десятка джигитов, одетых в черные халаты, с черными мохнатыми папахами, надвинутыми до бровей.

Гарбуа укрылся меж песчаными, поросшими джангилом и саксаульником холмами и прежде, чем показались его подслеповатые дома, Николай увидел две большие мачты и протянутый меж ними канат, и канатоходца, балансировавшего на нем с длинным шестом в руках, услышал гул толпы.

«Хорошо, что он выступит из Гарбуа... До Скобелева измотает коней... Чего думали Ситняковский и Половцев? Тоже мне, военные советники!..» — подумал Ушаров, и мысль эта не только обрадовала его, но как-то даже примирила с собственным положением.

Кони перевалили через последний холм, и фаэтон выкатился на небольшую кишлачную площадь. Крыши домов, глинобитные дувалы, нижние ветви нескольких тополей и орешин были усеяны басмачами. Задрав головы, они наблюдали за ловким акробатом и на каждую его остроту отвечали дружным хохотом и одобрительными возгласами. Главнокомандующий басмаческим войском сидел в кругу приближенных курбаши на деревянной супе, вынесенной из ближнего дома. Николай узнал Половцева, Ситняковского и Ненсберга, восседавших вокруг дастархана курбаши.

Спускались сумерки, но Курширмат был в своих синих очках, не только скрывавших кривизну, но и позволявших прятать выражение единственного глаза от собеседников.

— Ха!.. Говорили, не приедет Петух! Вот! Приехал! — самодовольно и со вздохом облегчения воскликнул Курширмат.

Ловкий канатоходец прекратил свои головокружительные трюки и скабрезные остроты, когда фаэтон остановился невдалеке от супы главаря. Смолк гул толпы. В наступившей тишине Николай Александрович вышел из экипажа и под тысячами любопытных глаз направился к супе, в трех-четырех шагах остановился и почтительно доложил:

— Ваша светлость! Поручение выполнено!..

Курширмат милостиво разрешил приблизиться и занять место за дастарханом:

— Самые важные новости лучше говорить на сытый желудок... Бери! — Он сделал правой рукой широкий жест над дастарханом.

«Что ж, буду ждать, когда соблаговолишь поинтересоваться подробностями, — решил Николай. — А пока поем»... Сидевшие за дастарханом молчали, наблюдали за Николаем. Молчал и Курширмат. Тишина казалась Ушарову настораживающей, зловещей. Он неторопливо выбирал с большого блюда кусочки белого куриного мяса и ждал, когда Курширмат первый обратится к нему с вопросом. Аулиахан-тюря кончиком ножа пододвигал на край лягана, под руку Николая, кусочки пожирнее, улыбался. Настороженное молчание как бы подчеркивало, что он, Ушаров, здесь чужой.

На дальние холмы легли вечерние тени. Стало холоднее. Острее ощущались запахи болота, окружавшего кишлак с трех сторон. Курширмат не меньше трех раз уходил этими болотами от преследования и полного разгрома.

Николай, уже насытившись, решил растянуть трапезу и позлить Курширмата, явно игравшего роль радушного и нелюбопытного хозяина.

— Здесь холодно. Наш гость может простудиться, — произнес, наконец, Курширмат. — Не перейти ли нам в помещение...

Свита Курширмата осталась в первой большой комнате, где на полу, устланном кошмами, на деревянных колышках, вбитых в стены, висели карабины, винтовки. В нише на груде одеял стоял бешик — выкрашенная в яркие цвета детская кроватка. Курширмат, Ситняковский, Аулиахан-тюря и Ушаров прошли через низенькую дверь в следующую комнату. Аулиахан внес керосиновую лампу, поставил на низенький столик. Но никто не опустился к столу.

— Говори! — приказал Курширмат.

— Состав с оружием будет отправлен в семь утра. — Николай поглядел на часы. — Сейчас двадцать часов без пяти... Сейчас началась погрузка патронов.

— Сколько будет боеприпасов? — спросил Ситняковский.

— Четыреста «цинок» и, кроме того, тридцать тысяч в пулеметных лентах.

— Всего сто тридцать тысяч, — подсчитал Ситняковский.

— Какова численность охраны? Чем вооружена? — спросил Аулиахан-тюря, присевший в неудобной позе к низенькому столику и вынувший из полевой сумки блокнот и карандаш. — Что за маневры происходят на Соборной площади перед большевистским штабом?

— Не все вопросы сразу, — попросил Ушаров. — Разрешите, ваша светлость, я набросаю на память план станции и покажу, где и сколько выставлено охраны...

— У него есть такая бумага, — кивнул Курширмат на своего военного советника. — Покажи ему карту, подполковник...

— Вас произвели в подполковники, господин есаул? — спросил Ушаров, присаживаясь к столику. — Поздравляю с повышением в чине!... Прыгаете через ступеньку?

Ситняковский нахмурился, но сдержался и не ответил, откинул обложку блокнота и несколько страниц. Ушаров увидел четко вычерченный план станции и окрестности.

— Очень точно изображено, господин подполковник, — похвалил Николай. — Так, вот, смотрите... На самой станции сейчас находятся два эскадрона и рота пехоты. К ночи в район станции будет выведен еще эскадрон. Они перекроют вот эту дорогу. — Он перечеркнул короткой и жирной линией дорогу, ведущую от города на Маргилан. — Командование опасается, что нападения можно ожидать с этой стороны.

— Где стоят орудия, пулеметы? — спросил Аулиахан-тюря.

Ушаров нарисовал кружочки по краям перрона и на крыше одного из четырех вагонов «с оружием».

— Артиллерии не будет, — сообщил Николай. — Станция и подступы к ней простреливаются крепостной батареей.

— Так что за движение происходит на Соборной площади? — напомнил Ситняковский.

— Город готовится отметить третью годовщину Революции... Перед штабом состоятся военный парад и демонстрация... На площади будет дан артиллерийский салют.

— Так... — произнес Ситняковский. — Значит в район станции ночью будет стянуто три эскадрона конницы и рота пеших... Около тысячи штыков...

— Так точно!

— Камчибека задержали вы? — спросил Аулиахан-тюря.

— Камчибека Ильбигиева? — переспросил Николай. — Нет. Мои люди его не задерживали... А он точно арестован?

— Да... Его задержали в районе станции.

— Его многие знают. Молодой человек храбр, но рисковал зря... Ему не следовало появляться в районе станции в такое время... На станции много моих людей и людей из особого отдела... Очевидно, его взяли работники Мирюшева...

— Это точно? — переспросил с недоверием Аулиахан.

— Что не мои — точно. Мне бы сегодня доложили. Он что-нибудь знает о ваших планах, ваша светлость? — с нарочитым беспокойством в голосе поинтересовался Ушаров.

— Он знает мало, — сообщил Аулиахан-тюря. — Знает столько, сколько положено моему адъютанту.

— Если он будет молчать, мне легче удастся выручить его из беды. Я завтра же затребую его дело к себе.

— Завтра? — переспросил Курширмат, молча стоявший за спиной Аулиахана. — Хорошо.

И, обращаясь к Ситняковскому, произнес:

— Вы свободны, подполковник. Мне нужно поговорить с Петухом...

Ситняковский встал, спрятал блокнот в полевую сумку и вышел, оставив сумку на столе. Курширмат опустился на его место, уставился в лицо Ушарова.

— Молодец, Петух! — промолвил он, наконец. — Я очень тебе признателен за ценные сведения. Но они, — он кивнул на низкую дверь, за которой скрылся Ситняковский, — русские офицеры, требуют твоей смерти, Петух... Они утверждают, что ты все равно большевик. Половцев хочет нарезать звезд на твоей спине... Таких больших, как нарисованы на фаэтоне... Мой отказ обидит их и вызовет недовольство у моих курбаши. Как мне быть, Петух?..

«Началось», — спокойно, как ему показалось, подумал Николай и машинально пригладил ладонью ровный пробор. — Петерс был прав... И я, в общем, тоже знал это... Я же был готов к такому исходу»...

Но Николаю Ушарову, двадцатитрехлетнему парню, очень хотелось жить. И он произнес горячо:

— Я сделал все, что мне было поручено, гази. Я не буду утверждать, что мне было трудно узнать интересующие вас сведения... Но я ведь мог не приезжать сюда сам сегодня, если бы знал, что так обернется для меня эта история. Я мог договориться с вами о том, что вы пришлете ко мне своего человека!

Курширмат рассмеялся:

— Это верно! Но это ты придумал только что. Теперь ты, Петух, в курятнике и повара точат ножи. Скажи, Петух, я честно с тобой рассчитался заранее? Я тебе ничего не должен?

— Вы щедры, джан-додхо. Если вы так же великодушны и справедливы, то сохраните мне жизнь.

Николай подумал, что, если Курширмат уже решил выдать его на расправу белогвардейцам, то не стал бы сообщать об этом. «Видимо, он расправится со мной иначе или позже. Но зачем я ему понадоблюсь позже? Ведь он может не сомневаться, что теперь я не захочу ему служить ни за какие коврижки!..»

Курширмат полез за пазуху и извлек небольшой мешочек, развязал шнурок и сказал с улыбкой:

— Сейчас мы узнаем, как с тобой поступить... Кости покажут твою судьбу... Ты веришь в гадания? Нет! Ты ведь — большевик, Петух...

— Я не верю гаданиям, — согласился Ушаров.

— Это твое дело. А я верю! И он — верит! — сказал Курширмат, кивнув на Аулиахана. — Ты можешь не верить, но что кости скажут мне, так и будет, Петух!

Он уложил ашички одна к другой на пальцах правой руки и ловким движением кисти швырнул их на стол.

— Тава... тава... чик... одна — алчи!

Он собрал кости и ссыпал в мешочек.

— Так ты сказал, что кызыл аскеры перекроют только дорогу из Маргилана? Одну ее? — спросил он, спрятав мешочек за пазуху. — Но ведь ты можешь солгать и послать моих джигитов на смерть! Чем ты докажешь, что сказал правду и остальные дороги станции не охраняются?

Николай пожал плечами.

— Кости показали, что ты еще будешь кукарекать, Петух. Ты мне нужен. Я даю тебе возможность выбора: или тебя зарежут сегодня, или ты докажешь мне, что все сказанное — правда. Ты поведешь на станцию мою первую отборную сотню. Выбирай! Если в бою останешься жив — такова воля аллаха! Ну?!

Ушаров задумался.

— Командующий добр к вам, — промолвил Аулиахан-тюря. — Не исключена возможность, что Камчибек уже выдал вас Мирюшеву... Вы вернетесь и будете расстреляны своими же как предатель.

— Если ты согласишься вести мое войско и останешься жив, я назначу тебя мингбаши, полковником и дам тебе тысячу джигитов, — опять заговорил Курширмат. — Говорят, что у тебя красивая жена... Но ведь у нее глаза зелены, как старая вода в хаузе... Я дам тебе в жены девочек с глазами черными, как ночь... И подарю своего любимого карабаира... Султана подарю... Ну, соглашайся!

— Мне нужно подумать, — произнес Николай. — Дайте мне выпить...

Аулиахан хлопнул в ладоши, в дверь согнувшись вошел рослый джигит.

— Коньяку! — приказал Аулиахан и, обращаясь к Ушарову, воскликнул: — Соглашайтесь! Предложение эмира ляшкар баши делает вам честь!

«Я поведу их меж холмами на Кашгарчи, потом берегом сая к кишлаку Беш-бала и выведу к фруктовому саду... В саду три пулемета... За спиной останутся два эскадрона полка Обухова и шестидюймовки, — размышлял Николай, отпивая мелкими глотками коньяк. Аулиахан размял гранат и, сделав в кожуре отверстие, цедил пенный сок в пиалу. — Допью коньяк и соглашусь... Двум смертям не бывать»...

— У меня нет другого выбора. Камчибек может выдать меня... — сказал он. — Я согласен, гази!

— Правильно! — заключил Аулиахан. — Иначе твои кости уже к утру обглодали бы шакалы... как это случилось с Карапетом...

— Когда будем выступать? — посоветовался Курширмат, взял из рук Аулиахана пиалу с рубиновым соком, поставил перед Ушаровым, что должно было выражать особое расположение.

— Надо двигаться не спеша, чтобы не утомить лошадей, и перед рассветом ворваться на станцию... Советую выступать в три часа утра.

— Будет, как ты сказал, мой будущий эмир ляшкар. — Курширмат дружески похлопал Николая по плечу, потом потрогал ткань гимнастерки, добавил: — В поход наденешь халат и папаху!.. Иначе тебя примут за офицера и убьют раньше, чем мне этого хочется. — Рассмеялся недобро своей шутке.

— Я хочу спать, — сказал Ушаров устало.

— Спи! Будем спать здесь, — кивнул Аулиахан-тюря на курпачи, раскиданные вокруг.

Ушарову показалось, что он совсем не спал, когда рев медноголосых карнаев ворвался в душную комнату. Ни Аулиахана, ни Курширмата в помещении не было. Он плеснул на лицо несколько пригоршней воды из кумгана и вышел в первую комнату, где спали мингбаши и русские офицеры. Их тоже поднял трубный голос карнаев. Одни подпоясывали халаты поясами с подсумками для патронов, другие — бельбогами, еще не пришедшие в себя, были сосредоточенны и молчаливы.

На кишлачной площади перед домом жарко разгорался хворост в огромном костре. Сквозь рев карнаев доносилось конское ржание, выкрики команд, позвякивание трензелей.

Гази стоял на деревянной супе. Рядом на земле собрались командиры подразделений, их адъютанты и связные. Чуть подальше в отблесках костра угадывались оседланные кони. Николай приблизился к супе, среди приближенных Курширмата узнал по цивильному платью Ненсберга. Тот тоже увидел Ушарова и подошел к нему, произнес торжественно:

— Я рад, что вы с нами... Берегите себя, батенька мой... Да хранит вас бог!.. Жду вас с победой...

Министр юстиции при несуществующем «правительстве» последнего эмира ляшкар баши газавата произнес еще несколько банальных фраз. Карнаи смолкли. В наступившей тишине прозвучали протяжные слова молитвы. Все повернулись лицом на восток. Воинство ислама молилось о даровании ему победы...

Николаю подвели гнедого в белых «чулках» карабаира. Конь испуганно косился на пламя, нервно подрагивался и бил копытом землю. Неожиданно для Николая прозвучала русская команда:

— По ко-ня-ам!..

Курширмату подвели коня к супе. Он легко прыгнул в седло и конюхи предусмотрительно отскочили в стороны, остерегаясь копыт Султана.

— Ну пошел, пошел! — выкрикнул Курширмат.

Войско, разбитое на сотни, двинулось мимо Курширмата и его курбашей.

—  Петух! — позвал главарь. — Вот твоя сотня. Не будь глупым волком, будь хитрой лисой, и я сделаю тебя эмир ляшкаром мингбаши...

Николай молча вывел коня вперед своей сотни. К нему стремя в стремя тут же пристроился на рослом коне юзбаши — командир личного конвоя Курширмата. И Ушаров подумал, что этому басмачу поручено наблюдать за каждым его шагом. Сотня поднялась на первый холм. Снизу, от Гарбуа, доносилось ржание коней, цоканье копыт, невнятный говор. Впереди на болотах истерично хохотали, по-детски плакали и заходились в кашле потревоженные шакалы.

Басмаческое войско двигалось шагом. Следом за отборной сотней головорезов, отданных под начало Ушарова, шла тысяча ляшкара баши Амана-палвана, любимца Курширмата, следом двигалась тысяча Юлчибека и последней — тысяча джигитов Ахмата-палвана. Курширмат был с третьей тысячей.

Стороной объехали большой кишлак Кашгарчи, вот и Баш-бала. На единственной улице под ноги коней бросились кишлачные собаки. Пахло кизячным дымом очагов и овцами. Кишлак затаился, испуганный движением армии.

До Скобелева оставалось меньше четырех километров.

«Пора вести в атаку. Надо до холмов, — подумал Николай, — за которыми укрылись два эскадрона Обухова, перевести всю банду с шага на крупную рысь. В стремительном движении не будет слышно, если заржет конь у кого-нибудь из красноармейцев».

— Шашки во-он! — громко, чтобы слышали все — и первая тысяча джигитов, и окрестные холмы, и те, кто затаились за ними, скомандовал Ушаров, выхватил саблю из ножен и поднял ее над головой.

Сотня Ушарова первой вынеслась на равнину. Впереди в ночи сверкали редкие огни железнодорожной станции, справа угадывались сады, где укрылась батарея шестидюймовых.

Николай оглянулся. Темная масса конницы вливалась с холмов на равнину. Он развернул свою сотню в лаву.

— Ур! Ур-р! Ур! — воинственный клич перекатывался над неудержимо несущейся к станционным сооружениям лавиной коней. Между дувалами, за которыми укрылись сады, Ушаров перевел коня в карьер. До станционных путей оставалось триста-двести метров. И вдруг вспыхнул ослепительный прожектор на водокачке, яркий сноп света заскользил сперва в темном небе, потом ниже, и упал на безудержно мчавшуюся между глинобитными заборами массу басмачей. И в это же мгновение застрекотали пулеметы на водокачке, на перроне и за спиной в саду справа.

— Ур-р! Ур! Ур! — неслось над разбуженным пригородом. Копыта ушаровского коня гулко застучали по укатанной дороге, тянувшейся вдоль путей.

«Скорее бы... Скорее бы хоть какой-нибудь исход, — подумал Николай Александрович. — Как все глупо получилось».

В какую-то долю секунды он успел подумать и о Маше, и об отце, на могилу которого в этом году не смог сходить, вспомнил мать и двух братьев, сестру. Подумал еще, что в штабе сейчас сидят Петерс, Паскуцкий, Ходаровский. И черт знает почему до сих пор ни одна пуля не попала в него. Теперь — самая пора. Хотя бы потому, что вся шайка кривого курбаши втянулась на пристанционный пустырь, он сделал так, как следовало и большего совершить не сможет.

Он даже не успел понять толком, что произошло, когда удар в левое плечо выбил его из седла. Он упал недалеко от дувала. Превозмогая боль и тошноту, он привалился к нему спиной и тупо наблюдал, как мимо неслась орущая лавина.

«Выходит — жив», — сообразил он. Жажда жизни дала ему силы перекинуть тело через спасительный глинобитный дувал. Он упал и пополз сухим арыком, дно которого было устлано волглой листвой, потом — глыбистым виноградником.

В какой-то сотне метров гремел бой, ревела толпа и ржали кони, трещали выстрелы, смерть косила правых и неправых. Единственным желанием Николая было оказаться как можно дальше от места боя, от смерти. Кровь из раны стекала по ключице и груди к животу и скапливалась у пояса под гимнастеркой. И было, вроде, совсем не больно. Вот только пальцы левой руки он не чувствовал.

У него хватило сил развязать узел бельбога и снять стеганый халат. Чего он не мог сделать, так это перевязать сквозную рану. «Надо спешить домой... Иначе истеку кровью», — подумал Николай и медленно двинулся вдоль забора, ища калитку.

До самого дома провожал его гром боя. Он слышал, как заговорили шестидюймовки, бившие шрапнелью, и как позднее загрохотала крепостная батарея — она вела огонь уже по отступившему за холмы остатку курширматовского войска...

Обессиленный от потери крови, он опустился на тротуаре перед бывшим губернаторским дворцом и потерял сознание.

* * *

Это состояние похоже на медленный подъем из глубокого, темного и душного колодца. Всякий раз чего-то не хватало, чтобы выбраться на поверхность, к свету, и он плавно погружался в темную бездну, в небытие. Так было и на этот раз. Он всплывал выше и выше. Чувствовал, что становилось светлее. Вместе со светом возвращалось сознание. Он смутно воспринимал треск пулеметов и винтовочные выстрелы, дробный топот конских копыт, крики; понял, что идет бой, но что за бой, кого с кем, где — слабая память пока не могла подсказать. И только когда он поднялся, наконец, к яркому свету, события той ночи с необычайной четкостью прояснились. Он увидел себя во главе орущей грозной лавины конников и почувствовал удар в плечо, выбивший его из седла... Понял, что жив и всем телом ощутил мягкое тепло постели и открыл глаза.

— Ну, вот... — услышал он мужской голос. — Вот и ладно, генацвали... Молодец!

«Наверное, это я молодец... Ну, конечно, врач Чеишвили, как не догадался сразу», — подумал Николай, ощутил прикосновение легкой руки на щеке, перевел взгляд и увидел Марию.

Уже не ему, а кому-то невидимому Чеишвили сказал:

— Позвоните! Можно, скажите, навестить...

— Давно я здесь? — он высвободил здоровую руку из-под одеяла и потрогал подбородок, заросший мягкой щетиной, слабо улыбнулся:

— Дня три, да? Побриться бы.

— Да, четвертый день, Коля... Успеешь побриться.

У Маши вокруг рта обозначились морщинки, а под глазами синеватые тени, и наверное из-за этих теней глаза казались еще огромнее... Он положил ей руку на колени и она забрала пальцы в теплые ладони.

Николай боязливо пошевелил пальцами и кистью раненой руки: стало больно в плече. Спросил у Чеишвили, присевшего на край койки:

— Рана серьезная?

— Да нет, не очень... Сквозная... Немножко гноится... И ослабели вы сильно, генацвали... Крови много потеряли.

Николай огляделся. Палата была маленькая. Рядом с его кроватью стояла вторая, незанятая. На ее спинке висели пуховый платок и шубка Марии. Он поглядел в лицо жены:

— Ты здесь, да?

— Да... Чеишвили разрешил...

За дверью где-то вдали послышались шаги. Чем ближе — осторожнее. Открылась дверь и один за другим вошли в палату Петерс, Ходаровский, Богомолов, Обухов. Они приближались к кровати Ушарова на цыпочках, балансируя руками. Как будто подкрадывались. На лицах напряженная серьезность людей, старательно делающих непривычное дело. «Командиры не умеют ходить на цыпочках», — подумал Николай и сказал весело:

— Я не сплю...

Ян Христофорович вынул из глубоких карманов шинели и положил на тумбочку розовощекие яблоки:

— Вот, гостинцы вам, Николай Александрович. — И самое крупное вложил в ладони Марии, все еще державшей руку мужа.

Богомолов встал в ногах у Николая, облокотился на спинку кровати, Ходаровский сел на стул, предложенный врачом, Обухов пожав руку Ушарова отошел к окну, за которым стояла старая с мокрым и черным от дождя стволом акация. Паскуцкий и Петерс остались стоять.

— Извините, Мария Михайловна, — произнес Петерс, и Мария поняла, что гости хотят остаться с ее мужем наедине.

— Ну, что же дальше было? — спросил Петерс и, подвернув матрац, примостился на краешке кровати. — Итак, вы поехали к Курширмату... А дальше?.. Вам не трудно говорить?..

Неторопливо со всеми подробностями описал Ушаров события той ночи.

— Другого выхода не оставалось... Я вывел банду между холмами. И все боялся, что он, — Николай кивнул на Обухова, все еще глядевшего в окно, — что его эскадроны вступят в бой раньше, чем на станцию втянутся все басмачи.

— Это было исключено, — откликнулся командир полка. — Но вы!.. Вы-то как, дорогой, там...

Петерс склонил массивную голову к левому плечу, глядел на Ушарова молча и пристально, прежде чем последний услышал тихое и проникновенное: «Спасибо, Ушаров».

— Разгром Курширмата полный! — сказал Ходаровский. — В плен сдались сотни басмачей. И сейчас еще идут куршиматовцы сдаваться. Очень много убитых и раненых... Одним словом, победа быстрая и решающая! Остатки банды ушли из-под обстрела крепостной артиллерии не к Гарбуа, а в горы...

— Да, кстати, Елишенко и чайханщик арестованы. Чайханщик назвал на допросе еще нескольких. Один из них поселился напротив разведотдела, — сказал Петерс. — Около вашей квартиры третий день шляются какие-то типы, заходят во двор... Мы попросили Марию Михайловну перейти сюда... В квартире у вас устроили засаду...

Дверь открылась. Зашел Чеишвили, сказал:

— Свидание окончено...

— Еще пяток минут, — попросил Петерс. — Он у нас молодцом...

— Пять — не больше, — неохотно разрешил врач.

— Оставьте нас, товарищи, на пару минут, — попросил Петерс. — Посекретничать надо.

Когда все попрощались с Ушаровым и зачем-то опять на цыпочках вышли из палаты, Петерс произнес значительно, как самое главное, что должен был сообщить:

— Привет вам, Николай Александрович и большое спасибо от Феликса Эдмундовича!.. Поздравляю...

Тугой и шершавый комок подступил к горлу — не продохнуть, хоть плачь. Боясь этой слабости, Николай отвернулся от Яна Христофоровича к стене, вздохнул раз и другой полной грудью воздуха, настоенного на йоде, и когда предательский комок рассосался, сказал тихо:

— Спасибо...

Помолчали. Петерс понимал состояние Ушарова, да сам был взволнован. Минутой позже произнес уже другим, будничным тоном:

— За вашей квартирой наблюдают... Вряд ли разбитому Курширмату сейчас досуг думать о мести... Скорее всего вы ему опять нужны... Что, если мы вас переведем через пару дней домой?

Николай сказал:

— Как прикажете! Я готов выполнить любое задание командования.

Примечания

1

Сейчас город Фергана, административныйцентр Ферганской области.

(обратно)

2

Чилим — небольшая курительная трубка, изготавливаемая из глины или дерева. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

3

Юзбаши — командир сотни, сотский.

(обратно)

4

Сай — в Средней Азии овраг, по дну которого протекает ручей. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

5

Кызыл аскеры — красноармейцы.

(обратно)

6

Мазар — кладбище.

(обратно)

7

Дастархан — в Средней Азии скатерть, используемая во время трапезы; сервированный стол. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

8

Курпача — узкое стеганое одеяло, служащее подстилкой. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

9

Хоп — ладно.

(обратно)

10

Н. А. Верёвкин-Рохальский командовал в ту пору Ферганской группой войск Туркфронта.

(обратно)

11

Супа — расположенное во дворе дома прямоугольное возвышение, сделанное из глины. На супе сидят или лежат. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

12

Хауз — в Средней Азии искусственный водоем, резервуар питьевой воды при мечетях, на городских площадях, в садах; обычно прямоугольный в плане, отделанный по берегам каменной облицовкой. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

13

Гап — мера наркотика «на один разговор», на один раз.

(обратно)

14

Джан додхо — Ваша светлость.

(обратно)

15

Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогие гости!

(обратно)

16

Курильщик анаши или опиекурильщик.

(обратно)

17

Туркбоны — так в народе называли бумажные деньги, выпускавшиеся на территории Туркестана в 1918-1920 годах. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

18

Кани олинг — приглашение приступить к трапезе; дословно: «Ну, берите».

(обратно)

19

Знаменитый сорт абрикосов, получивший название по месту происхождения — городу Исфара. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

20

Ашички — соответствующим образом обработанные бараньи косточки. На Востоке в старину использовались в обряде гадания, позволяющем узнать судьбу, заглянуть в будущее. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

Оглавление

К. Волков, М. Полыковский Фаэтон со звездой Повесть

  Вместо предисловия

  Глава I ОТСТУПЛЕНИЕ

  Глава II ПРЕДАТЕЛЬСТВО ТУЙЧИБЕКА

  Глава III ТРУДНОЕ ЗАДАНИЕ

  Глава IV ЗА ЛИМОН — МИЛЛИОН

  Глава V БОЙ У КАРА-САКАЛА

  Глава VI СВЯЗЬ С КУРШИРМАТОМ ОДОБРЕНА

  Глава VII ПОРУЧЕНИЕ КУРБАШИ

  Глава VIII В СТАВКЕ КУРШИРМАТА

  Глава IX ОПЕРАЦИЯ ГОТОВИТСЯ

  Глава X ФАЭТОН СО ЗВЕЗДОЙ

  Глава XI АРЕСТ

  Глава XII НАПАДЕНИЯ ЖДАТЬ НА РАССВЕТЕ

*** Примечания ***