Сумасшедший профессор [Фарит Маратович Ахмеджанов] (fb2) читать онлайн

Фарит Маратович Ахмеджанов Сумасшедший профессор

Глава 1. Начало

Профессор Грубов отнюдь не все время проводит в своей лаборатории. Дважды я видел его в метро, один раз встретил в булочной, мы пересекались в очереди в авиакассу — словом, увидев, как он роется в мусорном ящике во дворе моего дома, я не очень удивился.

Добычей моего друга и товарища была засохшая булка со следами укропа и странная железная загогулина с обмоткой. Профессор аккуратно поддернул разорванные по шву брюки, плюхнулся на асфальт и принялся размышлять, изредка отвлекаясь на уничтожение булки. Выдержав паузу, я поздоровался:

— Здравствуйте!

— Привет! — рассеяно поприветствовал меня он и любезно принял мое приглашение зайти в гости.

Я налил ему большую кружку коньяку с кофе и дал свой халат с синими пушистыми помпонами. Уютно завернувшись в него и прихлебывая ароматный напиток, профессор начал свою историю.

— Моя история, — начал он. — Печальна. И знаете почему?

Я не знал.

— Не знаете, — печально констатировал профессор. — Никто не знает, пока ему об этом не рассказать. Почему так?

Я не знал.

— Я, как вы знаете, в последнее время в основном занимался генетикой. В частности, клонированием в его, так сказать, практической части.

Клон — это копия человека. Ну, или кого-то другого, неважно. И с одной стороны все просто — вот человек, вот его ДНК, которая содержит полную генетическую информацию, то есть все — о том, как устроено его тело и так далее. Только и дела, что скопировать эту ДНК и построить на ее основе новый организм, который должен оказаться точной копией исходного.

Да вот только не получается. Тут возникает проблема, так сказать, философского плана. Вот мы создаем копию, скажем, 40-летнего слесаря. Берем его ДНК, помещаем в зародыш, зародыш развивается, рождается и мы имеем что — копию? Нет, мы имеем младенца, который станет — в наилучшем варианте — копией только через сорок лет. Но будет ли он копией? У него будут другие привычки, склонности и все такое, через эти сорок лет он вполне может оказаться, например, скрипачом. И для чего было городить огород?

Профессор прихлебнул кофе и откинулся на спинку кресла.

— Человек — это не только генетическая информация. Человек — это то, что он собою представляет. Профессия, привычки, склонности, знания, жена… вот что делает нас такими, кто мы есть!

Он посмотрел на себя и рассеяно поиграл помпончиками.

— Да… вот так! На чем я остановился?

— Кто мы есть.

— Вот именно! Кто мы есть? В нас можно выделить нечто общее для всех, некую базу, матрицу, и нечто, отличающее нас от всех прочих. Привычки, профессия, знания, склонности…

— Жена, — подсказал я.

— Да, — без особого энтузиазма откликнулся профессор. — Конечно. Куда без жены. Так вот, что есть матрица?

Вопрос был обращен прямо ко мне. Я изо всех сил наморщил лоб.

— Матрица — это то, что у нас общее. Что объединяет людей и делает их похожими.

— Верно! Ноги, руки, желудок, печень, кровь, диапазон частоты сердечных сокращений, липидный обмен и все такое прочее. Клетки, в конце концов. У всех есть клетки!

Если рассуждать поэтически, то общее — это как глыба мрамора. Матрица! А мы отсекаем лишнее, вот так. — Профессор попытался показать, как надо отсекать лишнее и немного пролил кофе. — Как Микеланджело. И… из матрицы получается человек. Клон. Тот самый сорокалетний слесарь. Со всем, что его характеризует. Привычки, склонности, профессия, знания…

— Жена, — снова подсказал я.

— А вот мы уперлись во вторую проблему! — радостно вскричал профессор и поставил опустевшую чашку на журнальный столик. — Где взять жену! Это же копия, жена есть у оригинала!

Я снова наморщил лоб. Профессор смотрел на меня строго, как на экзамене.

— Тоже скопировать? — робко предположил я.

— Вариант! Но где остановиться? Скопировать жену, детей, родителей, дядь, теть, квартиру, соседей, подъезд… где?

— Скопировать весь мир! — выпалил я.

От возникающих перспектив у меня кружилась голова. Перед внутренним взором мелькали размножающиеся квартиры, города и материки.

— Ну, это у нас не получится, — вернул меня на грешную землю твердый голос профессора. — Одно дело скопировать человека, и совсем другое — его квартиру. А знаете почему?

Я изо всех сил напряг свой мозг.

— Потому, что у квартиры нет клеток!

— Отлично! А что есть у квартиры?

— Кирпичи. Надо заставить их делиться!

— Увы, мой дорогой друг, — охладил мой пыл твердый голос профессора. — Это невозможно с научной точки зрения. Кирпичи не делятся.

— Делятся, — заспорил я. — Мы в стройотряде пробовали.

— Как это? — заинтересовался профессор.

— Ну, так. Берешь кирпич и делишь. Получается два полкирпича. Их тоже можно поделить.

Профессор начал размышлять.

— То есть в принципе из одной квартиры можно получить две. Но в два раза меньшего размера.

— Да! Или четыре в четыре раза меньшего.

Профессор благосклонно кивнул.

— Вы затронули очень интересную проблему. Надо будет ее хорошенько обдумать. Но на самом деле я о другом.

Он поднял вверх указательный палец на правой руке.

— Внимательно следите за моей мыслью. Готовы?

Я кивнул.

— Вот смотрите. Мы берем клетку, клонируем нашего слесаря и получаем младенца, так? Будет ли младенец клоном?

Я кивнул.

— Да, с некоторой узко научной точки зрения, несомненно будет. Но если нам расширить наш взгляд?

Профессор развел ладони в стороны.

— Что вы видите теперь?

Я изо всех сил пытался последовать его совету.

— Не такой уж он и клон, — рискнул, наконец, сказать я.

— Ага… а почему?

— Ну, клон — это копия. А тут — слесарь и младенец какой-то.

— О! А теперь еще немного расширим и представим… другого слесаря! Ну как?

Я напрягся изо всех сил. Младенец орал, видимо хотел кушать. Слесарь смотрел в сторону и жевал бычок, его карманы оттопыривались, а ботинки были измазаны чем-то коричневым. Рядом с ним начал проявляться второй — голубоглазый, в кирзовых сапогах и клетчатой рубашке.

— Замечательно. Вижу! Два слесаря и младенец!

— Вы делаете успехи. Итак, что будет в большей степени копией нашего исходного слесаря — только что родившийся орущий карапуз, или другой слесарь — с теми же навыками, с теми же словечками, и даже рост у них почти одинаковый.

— А клетки?

— Клетки — разные. Но мы же смотрим широко, не забыли?

Я покраснел.

— Значит этот второй слесарь будет большей копией, чем младенец.

— Верно! То есть он будет клоном!

Я всматривался в открывшуюся передо мной картину. Младенец перестал плакать и с интересом смотрел за метаморфозами слесарей. Между ними постепенно стирались различия: сначала стал клетчатым комбинезон первого, потом сапоги второго испачкались чем-то коричневым.

— Действительно, профессор, вы правы. Они очень похожи!

Оба слесаря синхронно кивнули.

— Итак, мы получили клона безо всякого лабораторного оборудования! Не правда ли, замечательно?

Я кивнул.

— А жена?

Профессор помрачнел.

— В ней-то вся и закавыка. Я, как водится, поставил эксперимент на себе. Ну, то есть пригласил в гости профессора Левандовского. Он был, в каком-то смысле, в курсе моих изысканий.

— И как прошел эксперимент?

Профессор вздохнул.

— Блестяще. Клон, видимо, получился идеальным. Жена осталась с ним, а меня они выгнали.

Я посочувствовал профессору. Тот благосклонно кивнул и поинтересовался, где он будет спать. Так я стал соседом и сподвижником этого великого человека.

Глава 2. Антигравитация и проблема мусора

Антигравитация профессору — по его же словам — нафиг не была нужна. И я ему верю, так как все происходило на моих глазах. Профессор сконструировал робота-уборщика по имени Вениамин, и его страшно раздражало, что тот не может оттереть с пола остатки соуса и яичницы (эти пятна были результатом работы робота-повара, сконструированного им ранее). Он испробовал буквально все, но был, так сказать, либо недолет, либо перелет — то пятна оставались на месте, лишь слегка посвежевшие, то снимался весь пол с потрохами. Вконец осатанев, профессор заперся на ночь и к утру собрал простенький антиграв, который просто не давал отбросам шлепаться на землю. Еще неделю потребовала его настройка, так как, во-первых, антигравить надо было далеко не все (стулья, столы и прочий кухонный инструмент не должен был подпадать под действие устройства), во-вторых его действие должно было быть мягким, так как соевый соус, пролившийся на потолок лишь немногим хуже соевого соуса, пролившегося на пол.

После окончательной настройки робота мы целую неделю прожили в чистоте — падающие пищевые отходы подлетали и замирали на уровне приемного совка Вениамина и отправлялись прямиком в центр конверсии (ЦК), где прессовались в брикеты. Правда, их было невозможно выкинуть — брикеты вылетали из помойного ведра и замирали, подрагивая, на высоте примерно метра от пола. Профессор, недолго думая, перевернул ведро вверх дном — назавтра скопившиеся брикеты подняли его на уровень Вениаминовой талии. Мы утяжелили ведро свинцовыми вставками, но было очевидно, что это временная мера и долго оно не простоит. Пора было его выкидывать.

По нашей давней договоренности выкидывал мусор я. Надев кепку, осторожно взявшись за ведро, я потащил его к выходу. Тащить было легко — ведро практически ничего не весило. Я, весело насвистывая, пошел во двор — мусоропровод в нашем доме был заварен давно и прочно — во избежание лишнего мусора в подъезде.

Как назло во дворе было много народу, делать им всем было нечего, а расстояние от моего подъезда до мусорных контейнеров немаленьким. На полпути я понял, что человек, несущий перевернутое ведро выглядит довольно подозрительно — все встреченные мною соседи внимательно меня разглядывали, явно силясь понять, чего же я собираюсь делать.

С независимым видом я подошел к вонючим железным ящикам и попытался вытрясти в них брикеты. Почему-то я воображал, что они спокойно вывалятся. Увы, я ошибался. Они сидели в ведре плотно и стремились ввысь, а не вниз.

Я тряхнул ведро сильнее. Зрители собрались вокруг меня, гадая, чего же я хочу. Немного растерянный, я тряхнул еще сильнее и чугунные вставки, которые мы приспособили для утяжеления ведра с грохотом отвалились и рухнули на дно контейнера. Облегчившееся ведро бодро взмыло вверх, увлекая меня за собой, так как я впопыхах схватился за его дужку. Кепка свалилась на землю.

Брикеты привычно зависли на высоте метра от пола, но так как пол находился на пятом этаже, то вознесло меня довольно высоко. Зрители в обалдении следили за мной снизу, кто-то даже неловко зааплодировал.

Из окна на свинцовый грохот выглянул профессор. Увидев меня он поправил очки.

— Что, утяжелители выпали? — проницательно заметил он.

Я кивнул. Руки мои слабели, я постоянно перехватывал ладони и раскачивался. Аплодисменты внизу стали громче.

— Я бы вас подтянул к окну, но не знаю как. Вы, пожалуй, попробуйте по одному вынимать брикеты, — сказал профессор. — Рано или поздно ваш вес уравновесит подъемную силу.

Я последовал его совету. Брикеты, покачиваясь, повисали рядом со мной. Наконец их давление на дно ведра ослабло настолько, что я медленно поплыл вниз, навстречу своим зрителям. Аплодисменты усилились, достигнув апогея когда я коснулся земли. В лежащую на земле кепку щедро сыпалась мелочь.

Отдуваясь и благодаря, я начал было затягивать непослушное ведро в подъезд, но тут меня остановил наш дворник дядя Мумтаз.

— А мусор кто убирать будет? — строго спросил меня он.

Действительно, выброшенные мной из ведра брикеты продолжали висеть в воздухе. Слава богу, ветра нет, подумалось мне.

Уверив дядю Мумтаза, что все непременно уберу, я скрылся в подъезде. Профессор встретил меня на пороге квартиры.

— Что делать профессор?

Тот пожал плечами.

— Если есть проблема — будем ее решать!

Эта фраза была девизом профессора Грубова.

Для уборки мы приспособили большой сачок профессора, с которым он ходил ловить бабочек и прочих животных. Слава богу, он был с телескопической ручкой и нам удалось достаточно быстро собрать практически все брикеты. Кроме одного — я неловко ткнул его ободком сачка и он уплыл к противоположному дому. К счастью, он завис неподалеку от балкона самого дяди Мумтаза, так что тот нам подсобил и, как завзятый бэттер, врезал своей метлой как битой по покачивающемуся в воздухе брикету. Тот со свистом полетел прямо в наше открытое окно. Этот мастерский удар заслужил аплодисменты еще не разошедшихся зрителей. Я же отделался фингалом под глазом.

Все брикеты теперь болтались по кухне. Мы с профессором ушли в комнату и принялись размышлять, что же нам делать. На кухню тем временем юркнул неутомимый Вениамин. Через несколько секунд оттуда раздался душераздирающий хруст.

На кухне мы узрели Вениамина, который деловито выдвигал совок, захватывал им висящие брикеты и отправлял их в ЦК. ЦК хрустел, сопел и даже подвывал, но профессор Грубов все делал с десятикратным запасом по мощности и прочности. Иными словами, из четырех брикетов получался один — того же размера, но большей плотности.

Я бросился было к его тумблеру экстренного отключении, но профессор удержал меня.

Вениамин прошелся по кухне как жнец, переработав все, что висело в воздухе перед ним. За его спиной покачивались на той же высоте брикеты второго поколения. Робот развернулся, помигал индикаторами и набросился на них.

ЦК вибрировал, как перфоратор и светился зеленым, но исправно перерабатывал поступающее на вход сырье. Перерабатывал в той же самой пропорции — четыре брикета в один.

Второй проход занял немного больше времени. Когда Вениамин закончил, за его спиной висело в воздухе шестнадцать брикетов второго поколения.

— Может хватит, профессор? — спросил я, прикинув их плотность.

Профессор погрозил мне пальцем. Вениамин развернулся и словно бы вздохнул, но пошел в очередную атаку.

ЦК рычал и светился, над его радиатором повисло зеленое облачко перегретого пара. Первый брикет он выплюнул через двадцать минут и сразу же занялся следующими. Видимо потом он как-то приноровился — два следующих прошли через него быстро, но на четвертом он застрял — долго дергался, грохотал и даже подпрыгивал, пока наконец из выходного отверстия не показался бугристый край последнего брикета. Шел он тяжело и представлял собой не строгий параллелепипед, как его братья и родители, а какую-то неровную круглую лепешку. Наконец она отвалилась от Вениамина. ЦК что-то прокудахтал и замолк. Профессор Грубов щелкнул тумблером.

— Пусть отдохнет, — сказал он. Толкнул последнюю лепешку — она, медленно вращаясь, подлетела к столу. Грубов хмыкнул и уселся на нее.

— Отлично, коллега, — сказал он. — Гораздо удобнее обычных табуреток.

Я сел на один из оставшихся брикетов. Сидеть и впрямь было удобно — они мягко пружинили. Оттолкнувшись, я легко полетел в другой конец кухни, где врезался в плиту и упал.

— Надо приноровиться, — сказал профессор.

В каком-то смысле с тех пор это стало уже моим девизом.

Глава 3. О подлинном страхе

Когда приходя домой обнаруживаешь профессора Грубова лежащим на диване с книжкой в руке — всегда становится немного страшно, так как это скорее всего означает, что он поставил очередной опыт и сейчас ждет его результатов.

Я сразу бросился на кухню. Гигантский рогатый заяц тихо хрустел морковкой и, кажется, со вчерашнего дня совсем не вырос. Огромная герметичная кастрюля с борщом холодного кипячения стояла на месте, счетчик над ней отсчитывал восьмидесятые сутки. Робот Вениамин утилизировал яичницу, которую сам же и жарил — он в последнее время стал весьма усерден. Больше ничего угрожающего.

Краткая инспекция остальных комнат развеяла мои самые черные подозрения. Очевидно, что профессор не ждал окончания какого-то эксперимента, а сам, в очередной раз, был экспериментом. Так что я подошел к нему и спросил, как дела.

— В целом неплохо, — ответил он. — Вильгельмина сказала, что возбудитель действует в течение примерно восьми часов, я принял его два часа назад. Температура немного поднялась, есть рвота, но в целом нормально.

Вильгельмина Прокофьевна Ораниенбаум занималась всякой бактериальной мелочью и заведовала хранилищем особо опасных бацилл и микробов. Всю последнюю неделю профессор подбивал к ней клинья, теперь в принципе стало ясно, для чего. Но, тем не менее, не понятно, для чего именно.

— Видите ли, коллега, — сказал мне профессор. — Мне пришло в голову, что при попытках излечиться от разнообразных атакующих нас болезней мы игнорируем такую вещь, как эмоции.

Я выразил свое непонимание.

— Ну как вы не понимаете, — горячо сказал профессор. — Вы ведь, вероятно, в курсе, что тело человека представляет собой самый настоящий биологический реактор и может продуцировать практически все вещества, нужные для своего функционирования.

Я сказал, что в курсе и почти не покривил душой.

— Вот, — сказал профессор и поднял свой указательный палец. Тот немного дрожал. — То есть при необходимости наш организм может произвести в том числе и вещества, необходимые для излечения от той или иной болезни!

Я согласился, что это вполне возможно.

— Иными словами, мы заболеваем, но потом наш организм синтезирует лекарство и сам себя лечит. И мы здоровы!

— А книжка зачем? — бестактно спросил я.

— Хо… книжка. Это не книжка. Это Эсхил.

В доказательство профессор показал мне обложку. Это действительно были «Персы», в переводе Апта.

— Вы невнимательны, коллега. В самом начале я сказал о роли эмоций. А ну-ка, свяжите то, что я сказал тогда и что я сказал потом!

— Эмоции и лекарства?

— Да.

— Ну, — мне стало жарко, как на экзамене по неорганической химии, — Эмоции — это эмоции, они эмоциональны и заставляют нас переживать всякие… эмоции. Да. А лекарства нас лечат.

Профессор недовольно фыркнул.

— Вещества, излечивающие от тех или иных болезней, могут продуцироваться самим нашим организмом, — наставительно сказал он. — Но как заставить наш организм их продуцировать?

— Ну, — мне снова стало жарко, — например, если в наш организм проникли болезнетворные бактерии — организм должен их распознать и уничтожить.

— Дилетантизм, — снова фыркнул профессор. — Бактерии в нашем организме есть всегда. Я думал о пути, который предложили вы и отверг его — если воспользоваться им наш организм будет производить лекарства до тех пор, пока не избавится вообще от всех бактерий. Но это же ни к чему хорошему не приведет! Нужен баланс!

Голос профессора дрожал, его щеки и лоб раскраснелись. Он вынул из подмышки градусник и одобрительно кивнул.

— Тридцать девять. Работает!

— Что работает?

— Вильгельмина дала мне возбудители паратифа. Он, в частности, характеризуется быстрым подъемом температуры.

— Но профессор, — заволновался я. — Нужно принимать меры. Вы можете заболеть!

— Я уже заболел, — сказал профессор. — И уже принимаю меры.

Он углубился в чтение. Мне стало страшно.

— Профессор, но как же?

— Неужели вы не поняли? Необходимо запускать цикл производства лекарств извне. Не тогда, когда в организме появляются бактерии, а тогда, когда они начинают свою работу по его разрушению! Понимаете?

— Так вы настроили лечение паратифа на эсхиловских персов?

— Нет… эмоции. Не забывайте про эмоции! Они ведь заставляют нас переживать и, следовательно, запускают в нашем организме целый каскад тонких гормональных превращений. Именно с их помощью проще всего закодировать команды для тех или иных продуцирующих органов на изготовление нужного количества лекарств.

— То есть вы…

— Ну да. Проще всего работать с простыми эмоциями и я выбрал страх. Перенастройка приемника потребовала некоторого времени, но теперь если мне страшно — мой организм начинает вырабатывать фторхинолоны, которые в свою очередь начинают борьбу с возбудителями болезни. Я читаю трагедию — одну из вершин этого жанра. Испытываю страх, он запускает каскад… Оу, извините…

Профессор развернул плотный пакетик и склонился над ним.

— А температура-то уже почти сорок, — бодро сказал он, оторвавшись от пакетика. — Так, о чем бишь я… ага, так вот, начинается производство и болезнь отступает. Понимаете? Ой…

На этот раз потребовалось ведро, после чего профессор углубился в Эсхила. Я с тревогой наблюдал за ним. Через двадцать минут и еще два ведра я понял, что в схеме профессора что-то не работает. Он упорно читал Эсхила, однако температура явно не уменьшалась.

— Коллега, — тихим голосом сказал вдруг Грубов. — Я совершил ошибку.

— Какую, профессор? — в страхе спросил я.

— Эсхил совсем не страшный. Тоже мне, трагик. Нужно срочно… срочно найти что-нибудь на замену. Иначе… иначе мне конец…

Я в ужасе забегал по комнате. К сожалению, ничего страшнее «Сказке о рыбаке и рыбке» мне отыскать не удалось. Сунув ее в слабеющие руки профессора я опрометью бросился в районную библиотеку.

Прошло не более получаса, когда я, вооруженный стопкой книг ворвался обратно в комнату. Температура тела профессора достигала сорока одного градуса, он лежал без движения, но пребывал в полном сознании. Я схватил верхнюю книгу — это был Стивен Кинг — и немедленно начал читать вслух.

Через десять минут, весь в липком поту от ужаса, я оторвался от рассказа и взглянул на пациента. Температура поднялась еще на полградуса, черты лица профессора заострились. Я схватил вторую книгу. Это был Дин Кунц. За ним последовали Роберт Маккаммон, Андрей Дашков, Говард Лавкрафт, Ричард Мэтесон и прочие. Ужас то охватывал меня ледяными обручами, то окунал в пылающие бездны, то скручивал, то раскручивал, то бил, то колотил — но температура профессора все повышалась и повышалась, он уже начал закатывать глаза.

В отчаянии я схватил последнюю книгу. Это оказалась неведомая мне Псифильда Галимтон с трилогией «Наложница вампира», «Подружка зомби» и «Служанка вурдалака». По мне, так по сравнению с предыдущими корифеями было слабовато, однако стоило мне начать читать, как профессор выкатил глаза обратно. Когда я закончил несколько первых глав, его состояние явно улучшилось — температура опустилась до тридцати девяти, черты лица оплыли и округлились, а когда я добрался до финала, на мою руку легла его рука — прохладная и живая.

— Спасибо мой друг, — своим обычным голосом сказал профессор. — Вы поистине спасли меня. Дальше я сам.

Он взял второй том и углубился в него, а я, внутренне ликуя, немного прибрался в комнате и отправился спать.

На следующее утро я встал бодрым и хорошо отдохнувшим. В окна с силой било яркое солнце. О вчерашнем напоминал лишь ярко-красный томик Иоанны Хмелевской, лежащий на краю стола. Профессор что-то паял, изредка отвлекаясь на то, чтобы полистать книжку, и через пару минут откладывал, хихикая.

— Избыточное производство антибиотика приходится заглушать таким вот образом, — серьезно пояснил он мне. — Ничего, скоро все придет в норму. Да и книжка хорошая.

— Профессор, но почему вам помогла лишь последняя книга, то есть, эта самая Псифильда…?

Грубов понял палец.

— Ужас должен быть подлинным! Организм-то не обманешь…

Глава 4. К вопросу о восстании роботов

Одним из первых вкладов профессора Грубова в наш с ним быт был робот-уборщик по имени Вениамин. Назвал его так профессор из чистого злорадства, так как Вениамином звали заведующего его кафедрой, но несмотря на это робот трудился усердно и значительно облегчил нашу жизнь.

Антигравитационные его замашки, о которых я уже, кажется, упоминал — не в счет, тем более, что он тут совсем не виноват; в остальном же Вениамин был образцом прилежности. Он подметал пол, вытирал пыль, мыл посуду и за все это не требовал никакой зарплаты кроме получасового заряжания от сети переменного тока.

Но профессор не был бы профессором, если бы не использовал нашего робота для исследования чего-нибудь эдакого. В общем, он встроил в него речевой аппарат. Первое время робот никак его не использовал — он ведь делал лишь то, на что был запрограммирован, а использования речи в его программе не было. Однако профессор, верный себе, включил в его программу адаптационный блок. Вернее сказать, в девичестве это был блок самодиагностики, но профессор сделал его в своем стиле — помимо прогонки тестов и определения допусков и зазоров этот блок сканировал все электронное нутро Вениамина и при обнаружении чего-то нового или необычного начиналась генерация кода с целью его исследования. Ну, то есть он тыкал в это новое сигналами разной формы и длительности, а цепь обратной связи анализировала изменения и ранжировала их по критериям, которые сама же и формулировала.

Как-то раз я сидел себе за столом, читал газету и насвистывал полет валькирий из известной оперы Вагнера — это одна из моих любимых песен. Ну, насвистывал и насвистывал, потом перестал, так как пересохло в горле. Однако ж через несколько минут Вениамин с весьма приемлемой точностью воспроизвел мой свист. Я, честно говоря, немного испугался — однако свистел робот хорошо. Я ради интереса насвистел ему еще несколько песен, он все охотно подхватывал. В общем, на первых порах у нас получился эдакий музыкальный попугай, за исключением того, что речевой аппарат Вениамина был многоканальным и он вполне мог запустить арию Каварадосси и каватину Фигаро одновременно, да еще и в душераздирающе разных тональностях.

Вечером я рассказал профессору о музыкальных успехах робота, но тот отнесся к ним довольно равнодушно. Прослушал концерт и предположил, что многого мы, скорее всего, не слышим, так как динамический диапазон речевого аппарата робота намного шире нашего и большая часть его художественного свиста уходит в ультразвук.

Мы легли спать, но через час проснулись от страшной какофонии — ее издавал Вениамин, вставший посреди комнаты и вытянувший вверх свои манипуляторы. Звуки были явно не оперные, так что гневные обвинения профессора в мой адрес я отверг. Что интересно, сразу после этого он подобрел и, прислушавшись, заметил, что Вениамин, похоже, собрал уже целую коллекцию звуков — там слышался звон посуды, шум и шелест пыли, хруст разболтанной табуретки и даже изобретательная ругань дяди Мумтаза, с помощью которой он подметал наш двор.

Пока мы обсуждали с профессором богатство звуковой палитры робота, тот переходил с места на место, принимал разные позы, то поднимая, то опуская манипуляторы, то размахивая ими, то опираясь на стол или на стену. Я спросил у профессора о цели этих действий и тот предположил, что звуки определенным образом воздействуют на его внутренние цепи, вызывая колебания катушек трансформаторов и вибрацию кристаллов его процессора, и результаты таких колебаний Вениамин, вероятно, полагает приятными.

В этот момент нам в стены и дверь стали громко стучать и кричать, чтобы мы замолчали. Вениамин встрепенулся и вскорости ответил тем же, но с куда большей выдумкой, а потом начал импровизировать. Я, честно говоря, заслушался, но профессор выключил тумблер на затылке робота, прервав его выступление. Соседи еще немного постучали, требуя на этот раз продолжения концерта, но, наконец, затихли и они.

Наутро мы снова включили Вениамина. Он загрузился, посмотрел на нас своими тремя объективами, интеллигентно присвистнул и занялся уборкой. Профессор съел яичницу и ушел в университет, я тоже ушел по делам.

Несколько дней прошли без инцидентов, но потом я узнал, что в наше отсутствие Вениамин переслушал всю мою коллекцию пластинок. Выяснил случайно — как-то вечером робот спел — по просьбе профессора — Шайн оф ё крези даймонд. На моей пластинке в начале второго куплета сбой — его-то Вениамин и воспроизвел.

Я устроил ему допрос с пристрастием, он долго отнекивался, потом признался и виновато пыхтя укатил из кухни. Я сел за стол и тут вдруг профессор хладнокровно заметил, что я только что разговаривал с роботом, причем отвечал он вполне вразумительно. Я похолодел, а за дверью кухни кто-то явственно ойкнул.

Вениамин был вызван снова и на этот раз упорно молчал в ответ на все наши вопросы, в особо жарких местах только насвистывая арию Каварадосси — знал, подлец, как ее любит профессор. В итоге мы, ничего не добившись, заперли его в ванной и устроили военный совет.

Профессор был на диво спокоен — его больше всего интересовало, как Вениамин научился говорить. Мозгов-то ему, по мнению профессора, хватало; но откуда он взял методику? Болтать ему может и нравилось, но как он допетрил до того, что в словах есть смысл и научился этот смысл выражать звуками? Он предположил, что Вениамин просто разбил человеческую речь на смысловые блоки, как-то их все поименовав, потом сопоставил внутреннюю адресацию и внешнюю, а затем привлек к делу музыку — в частности регулярность и изменчивость звуков, из чего вывел изменчивость слов. А дальше — законы гармонии в музыке сопоставил с грамматикой — правда неясно как, но в целом задача, на его взгляд, выглядела вполне решаемой.

Я же в основном размышлял на тему восстания машин и бунта роботов. Профессор, послушав это, поднял меня на смех. По его мнению, все эти бунты — плод никчемного воображения так называемых писателей-фантастов, которые свой ноготь от чужого отличить не могут; Вениамина же следует оставить как есть, но проводить на нем опыты. Его точка зрения победила.

Мы извлекли из ванной испуганного робота и как могли объяснили ему, что ничего плохого делать ему не будем, если только он сам ничего эдакого не удумал; он может остаться у нас и продолжать работать как работал, при условии ответов на вопросы и послушания. Поразмыслив, Вениамин согласился, поставив два условия — научить его читать и дать безлимитный доступ в Интернет. На первое мы пошли, от второго отказались, торг закончился обещанием научить его английскому языку.

Первое время все шло просто идеально. Вениамин убирался, разговаривал только по требованию, жаловался на трудность английского языка и приспосабливал манипуляторы к шариковой ручке. Концерты давал изредка и только до одиннадцати вечера — на них начала уже собираться изрядная толпа. Это злило дядю Мумтаза, но музыку он любил больше, чем не любил убираться, так что и этот вопрос был улажен — тем более, что зрители вели себя интеллигентно.

Закончилось это внезапно. Вениамин-таки выбрался в Интернет — взломал пароль соседского вайфая и погрузился в просторы Всемирной Сети. Все бы ничего, но вместо библиотеки или музыкального собрания он попал на какой-то форум, на котором обсуждались вопросы роботостроения. Он там зарегистрировался и попробовал что-то написать — его объявили недоучкой и ламером, он, обидевшись, попытался что-то доказать — у него иронически спросили, когда он будет делать уроки и не пора ли ему пить молочко на ночь. Когда мы с профессором пришли домой Вениамин, весь раскаленный от злости, переделывал мясорубку в пулемет. Увещевания не помогли, более того — он отчаянно защищался и не давал нам щелкнуть тумблером — дело едва не дошло до драки, но, слава богу, профессор вспомнил о том, что когда-то делал для робота пульт ДУ. Тот нашелся быстро и буйный робот был отключен, а затем полностью размонтирован и уничтожен. Мне было жаль беднягу, но профессор, ознакомившись с ходом форумной дискуссии сказал, что дело безнадежно.

Через неделю мы сидели и ужинали. Нам было скучно без Вениамина. Я уже было хотел спросить у профессора, не собирается ли он соорудить нового помощника по хозяйству, но вдруг он прижал палец к губам. Я замолк.

Микроволновка, вращая свой барабан — мы подогревали очередную порцию плова — насвистывала арию Каварадосси.

— Вы знаете, коллега, — после недолгого молчания сказал профессор, — не могли бы вы мне дать материалы по этому… как его… бунту машин?

Глава 5. Энциклопедисты

Во время одной из наших долгих бесед с профессором Грубовым я сказал, что считаю его последним из энциклопедически образованных ученых. Я имел в виду его сравнение с титанами древности, которые вносили вклад и в теорию электричества, и в геологию, и в филологию, но он понял меня буквально.

— Вы знаете, — заметил он, отправляя в рот очередную ложку Роллтона. — Я вовсе не был последним на нашем курсе. Розочка Кочергина — потом она была Шарфенбаум и, кажется, Кастро — училась еще хуже меня. Да и Додик Ухов не сказать, что блистал.

Я выразил свое непонимание доступным мне способом. Грубов вздохнул и нарисовал ложкой в воздухе какую-то хитрую фигуру.

— Вы не в курсе, видимо? Ну да, об этом теперь знают немногие. Дело в том, что академик Лопухов в свое время пробил у себя на кафедре в Мытищах специальный набор студентов на дисциплину «Энциклопедические знания». Студентов туда собирали по всему Союзу…

— Ого, — не выдержал я.

— Ну да, никто туда идти не хотел. Мне отвертеться не удалось, так как я выиграл малую олимпиаду по лыжам и занял второе место по математике. Таких брали подчистую, ведь там собирались готовить подлинно гармонически развитых специалистов.

Эх, как вспомнишь… с утра — химия, потом география, потом филология, физика, математика, социология, геология, биология, психология, потом тренировки — ведь мы играли в хоккей, футбол, баскетбол, занимались греблей и плаванием, тяжелой и легкой атлетикой, семи и десятиборьем, три и полиатлоном, ходили на лыжах и на ходулях. А еще — ставили спектакли, писали рассказы и повести, у нас был специальный зал для камасутрианских тренировок, а еще — нас учили готовить!

— Вот это да, — поразился я. — Это сколько ж лет вы учились?

— Первые пять у нас всего было поровну, потом начиналась специализация — когда мы что-то выбирали и посвящали этому больше времени. Потом был период инверсной специализации — когда мы тем, что выбрали не занимались совсем, чтобы увериться в верности выбора и укрепиться в нем. Потом пошли так называемые микс-курсы: биофизика, геофизика, филофизика, физиоматика, социохимия, психография и многое, многое другое. Мы писали восемнадцать дипломов!

— Вот это да, — только и мог повторить я. — А каникулы у вас были?

— Конечно! У нас были ежедневные восьмичасовые каникулы.

— Вот это да, — третий раз повторил я. — И без выходных?

— Какие выходные, о чем вы? Вы не заметили, что я и сейчас не отдыхаю?

Я заметил. Все то время, пока профессор жил у меня он не имел ни одного выходного — каждый день он что-то делал, так или иначе толкал, пинал, щипал и дергал науку, заставляя ее двигаться.

— Вот это да, — в четвертый раз уважительно повторил я. — Что называется «понедельник начинается в субботу».

Губы профессора угрожающе скривились.

— То, что вы сказали — это девиз отъявленных лентяев! У нас, знаете ли, понедельник начинался вечером понедельника! У меня уже сорок лет вся жизнь — понедельник. Только так мы можем оставаться людьми!

Он поскреб ложкой по дну тарелки, убедился, что там ничего нет и со вздохом отставил ее в сторону. Я налил ему и себе чай — по понедельникам это была моя обязанность.

— Скажите, профессор, а чем все это закончилось? Ну, то есть, там ведь должны были получиться великие ученые. И я никогда не слышал, чтобы в Мытищах был такой великий научный центр…

Профессор горько усмехнулся и насыпал в стакан еще одну ложку сахара.

— Вы знаете, что во многом знании — много печали?

— Нет, — честно ответил я.

— Логично, — вздохнул профессор. — Вы никогда не знали достаточно много, чтобы ощутить на себе этот эффект. Собственно, до создания нашей кафедры он так уж явно никогда не проявлялся.

Он поскреб пальцами островки бороды, оставшиеся после последнего бритья.

— Счастье — это всегда неожиданность, — наставительно сказал он. — Невозможно испытать счастье от наступления события, которое ты описал, обсчитал и предсказал задолго до его совершения. Счастье — всегда сюрприз. А знание всего исключает сюрпризы. Поэтому…

Он замолчал, устремив взгляд в район холодильника.

— Большинство из нас это поняло к концу двенадцатого курса. Тогда же придумали и противоядие — строжайшая самодисциплина и — либо монастырь, либо должность прапорщика в каком-нибудь батальоне связи. Примерно через двадцать лет количество знаний падает ниже уровня Ротшильда и человек становится вновь способен испытывать радость. Ну, или спивается.

— А вы?

— А я пошел в науку. Иван Прокопьев предсказал существование еще одного уровня, намного выше ротшильдовского, преодоление которого также возвращает человеку радость — без избавления от накопленных знаний. Вот с тех пор я его и ищу…

Профессор опечаленно замер. Я вздохнул и подлил ему чая.

Глава 6. Оружейные новации

Одним из предметов, которые профессор Грубов принес в мой дом после переезда ко мне были загадочные часы.

Они были отградуированы в сутках, имели четыре стрелки и ежедневно заводились профессором ровно в восемь утра с поистине скрупулезной педантичностью. На все мои вопросы профессор отвечал неопределенным мычанием, что, естественно, лишь разжигало мое любопытство.

Первое время профессор ограничивался лишь заводкой загадочных часов, но через некоторое время она стала сопровождаться какими-то странными вычислениями — он тщательно разглядывал стрелки, измерял углы между ними и покрывал листки своего блокнота бесконечными столбиками умножения и деления. Одним теплым летним вечером его беспокойство достигло апогея — он поставил часы перед собой и вперился в них немигающим взглядом. Так продолжалось часа четыре, после чего часы ожили и издали на редкость немузыкальное дребезжание; профессор встрепенулся, торопливо натянул мое пальто и куда-то убежал.

Вернулся он через два часа и принес большую кипу толстых и пыльных папок. С любовью свалив их в кучу на балконе, он начал пролистывать их, медленно пропуская листы между пальцами. Я не выдержал и спросил его, что это за материалы.

— О, это занятная история, — рассеянно ответил мне профессор. — Видите ли, коллега, некоторое время я работал в, так сказать, весьма секретном месте. Там люди разрабатывались всевозможные средства уничтожения себе подобных. Некогда и я занимался чем-то подобным.

Я был поражен — никогда бы не смог представить нашего миролюбивого профессора разрабатывающим оружие и прочие штуки такого рода. Так я ему и сказал.

— Все мы меняемся со временем, — закряхтел он. — Сейчас бы я туда снова работать не пошел, разве что они существенно поднимут мне зарплату. Очень существенно. Вы знаете, в принципе-то работа как работа, не хуже и не лучше других. Если подходить к вопросу с позиции стои, то, что разработка средств уничтожения, что обучение студентов основам физики или, например, складского учета — равно приближает нас к смерти, а мир — к уничтожению. Так что… мда… единственное, что безусловно скверно в такого рода организациях — так это их секретность. Все, что вы там делаете — кладется под спуд и пока не пройдет определенный промежуток времени, никто, никакая зараза не даст вам возможности вытащить сделанное из под этого спуда. А когда этот промежуток закончится — все эти документы, как правило, стараются уничтожить. Полная секретность, знаете ли.

Я осведомился, как же он смог добраться до материалов, которые должны были быть уничтожены.

— О, это моя маленькая хитрость. Дело в том, что именно я спроектировал устройство, которое должно было уничтожать все эти секретные материалы. Да что там устройство — весь склад, на котором они хранятся — моих рук дело. Начальство пришло в полный восторг, когда я предложил им концепцию, а уж когда я ее им реализовал — они скакали как кенгуру на Северном полюсе.

Мне оставалось лишь спросить, в чем же заключалось его концепция и ее реализация.

— А, все просто, — махнул руками профессор. — Вы кладете кипу секретных папок на ленту конвейере и она по сложной траектории перемещается по складу. В конце пути, к которому эта кипа приближается по истечению требуемого срока, ее ждет путешествие в камеру с трехрожковым плазменным разрядом, который превращает бумагу в хорошо перемешанное месиво протонов, нейтронов и электронов, которое затем просто выбрасывается в атмосферу. Как видите, все очень просто и элегантно.

Мне оставалось лишь зааплодировать простоте и элегантности этого решения.

— Но параллельно с этим я создал свой синклеальный хронометр, который отсчитывал время до того момента, когда подойдет черед быть уничтоженным моим разработкам. И — фюить — они, вместо того, чтобы сгореть в адском пламени целыми и невредимыми выпали из окна секретного института прямо ко мне в руки.

— Но что это за документы? Ваши великие открытия на ниве разработки новых видов оружия?

— Да, — скромно сказал Грубов. — Вот, например, матричный пулемет. Вы знаете, в чем основная проблема всех пулеметов?

Я не знал.

— В них есть ствол. И пуля должна пройти его от начала и до конца. Она всегда одна в этом стволе, и она может полететь только туда, куда показывает этот ствол. Целиться при этом должен тот, кто за этот ствол держится… и если он прицелится плохо, тогда пуля улетит черт знает куда! Ужасно… но я решил эту проблему.

Профессор сдул пыль с одной из папок и с гордостью показал мне выцветший чертеж.

— А здесь, как видите, все предельно просто. Через этот дисплей вводятся параметры целей. Потом — низкоэнерегетическая субзеленая вспышка, отражение которой фиксируется на матрице ПЭТФ. В течение двух микросекунд система распознавания распознает цели на матрице и формирует поверхностный заряд на вот этом магнитном поддоне. Из корзины высыпается ведро специальных патронов, они распределяются по поддону в соответствии с интенсивностями этого заряда, потом поддон вздрагивает… это напоминает подрыв диафрагмы в киноаппарате, я отталкивался от этого, но реализовал, как видите, намного элегантнее. Воспламеняются капсюли, поджигая спиральный пороховой заряд и формируется пулевой массив, точно соответствующий количеству и качеству целей. На испытаниях за один выстрел поражались до восьми тысяч мишеней!

У меня голова пошла кругом.

— Но, профессор… это же гениально!

— Ну да. Правда сильно грелась ПЭТФ-матрица, но я эту задачу решил, использовав охлаждение жидким кислородом. Это, кстати, подняло дальность до восьми километров.

— Неужели это чудесное изобретение не пошло в серию?

— Увы. Нагосиспытаниях кто-то перевернул ПЭТФ-матрицу задом наперед и мой пулемет изрешетил госкомиссию и еще несколько генералов, заглянувших на огонек. Был скандал, меня сделали крайним, — профессор обидчиво поджал губы.

— А здесь что? — я наугад ткнул пальцем в одну из папок, чтобы отвлечь профессора от скверных воспоминаний.

— Это? Да так, баловство. Вы, вероятно, в курсе, что некоторые пули пускают в дула с нарезкой, чтобы они вращались вокруг собственной оси?

Я сказал, что что-то об этом слышал.

— Вот я подумал, что это чудовищно — корябать стволы изнутри. Гораздо проще сделать ствол вращающимся. Вот тут и тут ставим мощные шарикоподшипники, здесь — небольшой электродвигатель, и вуа-ля… причем тут мы можем управлять скоростью вращения пули, делать ее больше или меньше. Вот тут есть шпенек, его можно вдавить сильнее или вытащить совсем. Просто и элегантно!

Я был вынужден с ним согласиться.

— Но профессор, уж это-то изобретение не могло не понравиться армейскому руководству!

— Так оно и понравилось! Была изготовлена опытная партия, ею вооружили элитный взвод сто шестьдесят шестого штурмового корпуса. Но увы… какой-то дуболом сержант вытащил шпенек до отказа, а потом еще и дернул. Ему, видите ли, нравился звук, с которым вращался ствол — такое, знаете ли, низкое гудение пополам с дребезгом. Эх… он не знал физики и не понимал, что пуля, вылетающая из ствола вращалась настолько сильно, что тут же плавилась и разлеталась брызгами. Было прохладно и брызги быстро снова твердели — то есть можете себе представить, он, фактически, стрелял не вперед, а влево и вправо. Скорострельность — более ста выстрелов в минуту, так что он изрешетил весь свой взвод и сбил два вертолета. Эх…

Профессор погрузился в горестные воспоминания.

— А хоть что-то из того, что вы изобрели… пошло в дело? — осторожно спросил я.

— Да, в общем-то, ничего. Ну, кроме моей системы утилизации секретных документов. За нее я спокоен, она сто лет продержится без обслуживания. В нее, в общем-то, даже войти нельзя — монолит. Я, если что делаю, то делаю на совесть.

Я оставил профессора перебирать папки, а сам отправился на кухню — была моя очередь мыть посуду. По телевизору передавали экстренный выпуск новостей, я сделал звук погромче.

— Ужасающая утечка секретной документации на одном из объектов военного министерства. Прямо из окна целыми кипами валятся совершенно секретные бумаги. Полиция пытается отобрать их у сотрудников иностранных посольств, те, тяжело нагруженные убегают через дворы.

Я вздохнул и переключил канал на «Песни народов мира».

Глава 7. Будни гения

Профессор Грубов уже несколько дней ходил не в духе. Причиной стал небольшой скандал, случившийся при его переписке с одним известным научным журналом.

Профессор совершил очередной прорыв в науке — насколько я понял, ему удалось определить критерии существования и исходные условия запуска так называемых самоорганизующихся систем. В основе его теории лежало положение о существовании так называемых активных компонентов (АК), которые он нумеровал согласно своей внутренней классификации — эти АК, примененные с умом и толком в основном и решали дело в ту или иную сторону.

Проблема вылезла в неожиданной стороны — работу с активными компонентами предлагалось вести посредством Магнитного Усилителя Деятельности Активных Компонент, плюс немалую роль в работе играл Динамический Усреднитель Работоспособности Активных Компонент. Упоминались эти устройства часто, так что профессор ввел для простоты аббревиатуры и активно их использовал. Научному редактору они не приглянулись и он предложил их исправить, профессору не понравилось, что кто-то лезет в его текст и исправлять что-либо наотрез отказался, в итоге статью так и не напечатали.

Я предложил профессору напечататься в каком-нибудь иностранном журнале, но тот и мне нагрубил, так что переворот в прикладной науке так и не случился.

Я попытался его развеселить, подсунув ему фильмы с Чарли Чаплином, но сделал только хуже — в прошлом месяце у нас была эпидемия гриппа и профессор настроил себя на выработку какого-то экспериментального лекарства от него, подцепив его активатор к безудержному хохоту. Я не знаю, что там было в его лекарстве и как оно действует на вирусы, но вот чесотку и фиолетовые пятна на лбу оно ему обеспечило. Фильм пришлось выключить, чесотку профессор вывел сероводородом (как — не спрашивайте), а вот с пятнами пришлось повозиться — они никак не хотели сходить, профессор даже подумывал выпить какую-то из хранившихся в холодильники культур испанского гриппа. Он любит вышибать клин клином, это один из его методов — но я его отговорил, так как грипп заразен, живем мы вместе и у меня аллергия. Пришлось замазывать пятна косметическим воском. Тут тоже случился казус, так как профессор немного поэкспериментировал с его составом, в итоге места, которые он им обработал стали вдруг белыми, гладкими и блестящими. Само по себе это было неплохо, однако ж остальная кожа у профессора немного не такая, так что пришлось мазать все лицо; естественно его не хватило, а при производстве второй порции он что-то напутал и вторая половина лица у него немного отличалась от первой — правда в лучшую, как мне показалось, сторону, так как там проступала совсем уж изысканная матовость. Времени у него уже не оставалось и он пошел на лекцию с лицом как с рекламы косметической фирмы, причем сразу двух разных производителей. Занятие он провел как всегда блестяще, а после него вся женская часть слушателей осталась, наперебой требуя подсказать рецептик, к студенткам вскорости присоединилась женская часть преподавательского состава, а также лично профессор Левандовский. Его появление профессора разозлило, так что это могло кончиться совсем нехорошо, но к счастью — или к несчастью, тут как посмотреть, действие профессоровой косметики начало прекращаться и она стала кусками опадать с его лица. Картинка была, как я понимаю, не для слабонервных (фото со смартфонов многие потом выставили в Инстаграм) — лицо сначала пошло живописными трещинами, а потом гладкие куски стали отслаиваться, как скорлупа, открывая морщинистые щеки, высокий лоб и все остальное, что составляло обычное лицо профессора Грубова. Просьбы прекратились сами собой, а профессор пришел домой в отличном настроении, так как фиолетовые пятна на лбу тоже отвалились.

За всеми этими волнениями мы совсем забыли про рогатого зайца. Его следовало кормить в строго определенное время и строго определенными порциями. Пока был жив Вениамин этим занимался он, после этим пришлось заниматься мне, но за всеми этими треволнениями я за расписанием не уследил. В итоге заяц получил свою кормежку не тогда, не так и не там, чем следовало и когда профессор вернулся назад и померил его давление ему оставалось только констатировать срыв смелого эксперимента.

Надо сказать, что заяц-то как раз рогатым не был. Это был самый обычный заяц, купленный нами по случаю в каком-то зоопарке. Рогатым его предстояло сделать корму, условиям жизни и общим ее строем, как витиевато выразился профессор.

Затеял он этот эксперимент для того, чтобы посрамить профессора Левандовского, который недавно опубликовал статью, в которой обосновывал генетическую природу рогатости. Типа, если это есть в генах — их носитель будет рогат, а ежели такого гена нет, то и рога носителю не грозят ни при каких обстоятельствах. Уж не знаю, усмотрел ли профессор намек на свой неудачный брак, или оказался выше этого и просто хотел отстоять чистые научные ценности, но он стал кормить зайца белково-минеральной пищей по специально разработанной методике и регулярно отвешивать ему научно обоснованные щелбаны. Помимо этого он взялся пугать его большими, нарисованными в Фотошопе стереоскопическими изображениями зайцев с самыми разнообразными рогами, периодически перемежая их фотографиями Левандовского — как с рогами, так и без оных. Бедный заяц ел, что дают и стоически сносил все издевательства, только уши иногда поджимал; по-настоящему он боялся только нашего аппарата УЗИ из набора «Юный доктор» — у того сильно гудел трансформатор и это нервировало животное. УЗИ показывало, что на черепе у зайца действительно что-то появляется, но редко и почти сразу исчезает — профессор назвал это добрым знаком. Еще более добрым знаком он счел то, что заяц стал мычать — столь явное подражание рогатым коровам профессора сильно воодушевляло.

И вот столь блистательно задуманный и столь скрупулезно и тщательно воплощаемый эксперимент провалился. Я боялся поднять на профессора глаза, но тот, как я уже говорил, был в прекрасном расположении духа и почти сразу меня простил. Зайца мы отдали дяде Мумтазу — он очень сильно отказывался и отнекивался, но профессор просто убил его аргументом «ну не убивать же его». Возразить дворник не посмел — так и ушел от нас с помыкивающим зайцем подмышкой.

Профессор занялся совсем другими делами, а зайца я изредка навещал, пока дядя Мумтаз не отправил его свату в деревню — у того была свиноводческая ферма и он явно не мог отказаться от столь научно подкованного питомца, да и ему ухаживать за животным было сподручнее, чем дворнику. Тем не менее, я регулярно осведомлялся у нашего дворника о том, как идут дела у зайца, уж такой я человек; в последний раз дядя Мумтаз сообщил мне, что заяц его свата «натурально забодал». Я немедленно побежал к профессору; узнав, что наш опыт в итоге увенчался полным успехом, профессор кивнул и довольно-таки равнодушным тоном отметил, что никогда в этом и не сомневался.

Глава 8. Чистый мир

К сожалению, профессора Грубова прокатили при выборе рабочего проекта управляемых пуль.

В его проекте были учтены все требования комиссии — то есть пули вылетали из ствола, поражали все намеченные цели и возвращались обратно, готовые к повторному применению. Увы, конкурс был явно устроен под проект профессора Левандовского: тот утверждал, что его пули будут возвращаться, как он выразился, совсем обратно — точно в выпустившую их гильзу, куда бы она не закатилась. В принципе, профессор сделал то же самое, но на испытаниях произошел досадный казус — гильза застряла в стволе и вернувшаяся пуля попыталась влезть в нее через дуло, но намертво застряла в нарезке; это дало комиссии формальный повод снять «вертопулю Грубова» с конкурса. Профессор был сильно возмущен, но, увы, все его обращения в высокие инстанции возвращались к нему обратно — прямо как спроектированные им пули.

Мы очень сильно рассчитывали на реализацию этого проекта и влезли в долги, оборудовав в квартире механико-кибернетическую лабораторию и даже сделав в коридоре так называемый лабиринтный тир — незаменимая, я вам скажу вещь для тех, кто любит пострелять, но ограничен в доступной площади. С самыми срочными долгами удалось расплатиться, распродав кое-какое оборудование — вертикально-фрезерный пресс и обратно-токарный станок, нашли себе новых хозяев. Но деньги были необходимы, так что профессор каждое утро начинал с просмотра газетных разделов о научно-исследовательской подработке.

Так он вышел на каких-то очень продвинутых строителей, которые поставили перед собой крайне амбициозную задачу убрать из квартир туалеты. В принципе, решение абсолютно логичное — как известно, чисто не там, где убирают, а там где не гадят, следовательно, нужно устранить саму возможность гадить. Однако, в этом аспекте борьба за чистоту переходит в борьбу с человеческой физиологией, которую пока не смог выиграть ни один человеческий гений. В итоге новенькие, с иголочки квартиры не находили спроса и компания терпела огромные убытки. С отчаяния они даже оборудовали сидушками все мусоропроводы, но этот паллиатив потенциальных покупателей не устроил и «Чистые дома» стояли не просто чистыми, но еще и пустыми.

И вот в эту безнадежную борьбу вмешался профессор Грубов. Сложность задачи только подстегивала его. Он затворился в своей лаборатории и грыз физиологию, пока перед ним не забрезжил свет гениально простого решения.

Итак, не прошло и двух недель с начала его штудий, как я, его добровольный помощник, проглотил первую капсулу «Грубовского деуринизатора-дефекализатора», сокращенно ГДЕД. Небольшая по размеру, скользкая на ощупь и легкая, она скользнула в мой желудок и начала свой путь по извилистым путям организма к выходу. Вернее, к выходам.

Весь тот день профессор загружал в меня огромные количества разнообразных продуктов питания и напитков. Когда, наконец, его усилия возымели эффект, он мощной дланью остановил мое стремление к туалету.

— Не стоит, — мягко сказал он. — Уверяю, вам это не понадобится.

Я послушался его и остался на месте, однако желание у меня при этом совсем пропало. Непривычная обстановка закрепощает, так я и сказал профессору.

— Ничего, тем лучше, — сверкнув глазами сказал он. — Тем более полным будет испытание.

Мне не понравился блеск его глаз, однако делать было нечего — я давно уже понял, что ради науки профессор готов практически на все. Он продолжал потчевать меня едой и напитками, тяжесть в желудке росла, однако желание все не приходило. Наконец, после очередной тарелки тушеной капусты, запитой густым кефиром, я понял, что испытание близко.

— Можно… все же… — умоляюще промямлил я, косясь в сторону туалета.

— Это говорите не вы, мой друг, — задушевно похлопывая меня по животу, ответил профессор. — Это говорит ваша прямая кишка. А я не хочу и не буду разговаривать с нею. Я хочу разговаривать с вами — интеллигентным человеком, готовым ради науки преодолевать мелкие трудности!

Я попытался вырваться — вернее, если верить профессору, попыталась вырваться моя прямая кишка, но профессор держал ее, причем очень крепко.

Брюки, как известно, относятся к не очень большому числу предметов, в русском названии которых существует только множественное число. Этот факт объясняется тем, что они происходят от голландских broek — двух отдельных штанин, надевающихся по отдельности и завязываемых сверху веревочкой, в полном согласии с голландской морской модой петровских времен.

В результате моей потасовки с профессором мои брюки не выдержали начавшегося на полную мощность испытания и в непередаваемо короткое время превратились в голландские broek, распавшись по своему самому главному шву. От стыда я закрыл глаза, но, как ни странно, ничего не почувствовал — кроме совершенно обоснованного облегчения.

— Браво, дорогой друг, браво, — промурлыкал профессор. Я осмелился открыть глаза.

Вокруг меня валялись небольшие, идеально круглые шары — некоторые коричневого, некоторые желтого цвета. Я осторожно поерзал и еще один шарик поменьше отлетел в сторону.

— Что это, профессор? — слабым голосом спросил я.

— Это мой ГДЕД, собственной, так сказать, персоной, — профессор ласково погладил один из шаров. — можете потрогать.

ГДЕД на ощупь был теплым и гладким.

— Полный успех, — воодушевленно сказал профессор. — Ни грязи, ни запаха. Прочная пленка из поливинилгидрита, гарантия сохранности — две недели. Одной капсулы хватает примерно на триста восемьдесят килограммов отходов.

Я осторожно встал, broek висели на одном ремне. Профессор пригляделся к ним повнимательнее.

— Любопытная идея, — одобрительно сказал он. — Идеально для ГДЕДа, не правда ли?

Я мог с ним только согласиться.

Следующий месяц прошел во всесторонних испытаниях ГДЕДа. Профессор требовал скрупулезно документировать любое его применение, но некоторые его требования я проигнорировал — правда профессор считал, что за это отвечаю не я, а некоторые ретроградные органы моего тела. Пусть так, но все равно вести видеосъемку испытаний я не стал, ограничившись подробными письменными отчетами. И broek носил только дома.

В первое время я не знал с ГДЕДом особых хлопот — пока меня не прихватило в моей конторе и я, чтобы не привлекать излишнего внимания, отправился в туалет, где сделал все дела по старинке. Однако тут выяснилось, что порождаемые ГДЕДом шарики не хотят ни тонуть, ни смываться. Так как профессор, во избежание шпионажа конкурентов строго настрого запретил мне оставлять результаты работы ГДЕДа на виду, пришлось их вылавливать — что оказалось довольно сложной задачей, так как шарик был скользким. Отдельное неудобство было в том, что кабинку у нас маленькие и попытки вылавливания пришлось делать при открытой дверце, что вызвало несомненный интерес сослуживцев. Пришлось придумать историю о том, что вчера проглотил недавно вставленный золотой зуб.

К сожалению, не обошлось без казусов — ГДЕД обосновался не только в нужных выходах, а решил работать на всех доступных. Проявилось это в том, что через три недели, слегка простыв я, вместо кашля и чихания начал плеваться этими дурацкими шариками, на этот раз — мутно-белого и зеленоватого цвета, а заполучив насморк был вынужден вместо носового платка использовать пылесос. Через месяц ГДЕД добрался до потовых желез и это уже вызвало проблемы: пленка была прочной, отрывалась только по достижению заданного минимального объема, а до того висела и наливалась, как виноград — обнаружилось это в бане и принесло мне некоторые неудобства, а также совершенно излишнее внимание окружающих.

Но, несмотря на эти мелкие шероховатости проект был доведен до конца и сдан счастливому заказчику, что принесло профессору Грубову достаточные средства для того, чтобы расплатиться с долгами и начать новые, еще более удивительные исследования.

Глава 9. Преобразование природы

Профессор Грубов сменил область деятельности.

Конечно же, не по своей воле, а интригами своего врага, профессора Левандовского. Случилось это после того, как Левандовский назвал одно из последних изобретений Грубова — Многоствольный Карабин с Криволинейной Траекторией Стрельбы (МноКаКриТраСтр) граблями. В принципе, он и впрямь был похожи на грабли — а как еще можно реализовать стрельбу за угол из десятка стволов? Ехидный критик не учел того, что макет МноКаКриТраСтра был действующим, хотя и мелкокалиберным. Итогом обсуждения на научно-техническом совете был тот факт, что Грубов загнал Левандовского на крышу главного корпуса, попутно начинив его парой сотен очень мелких пуль. После чего ему пришлось уволиться по собственному желанию, хотя, конечно, никакого желания увольняться у профессора не было. Он по этому поводу очень сильно возмущался — даже написал в заявлении, что увольняется по собственному желанию профессора Левандовского, присовокупив пару ярких эпитетов в его адрес. Скандал заминали на уровне ректора, который, от греха подальше, предложил Грубову возглавить лабораторию на кафедре генетики. Профессор отказался, и тогда наш хитроумный руководитель со вздохом сказал, что придется назначить на этот пост Левандовского — так вопрос был улажен.

Некоторое время профессор пребывал в депрессии. Он уже привык создавать оружие, и в его голове роилось огромное число самых разнообразных идей. Например, ему удалось решить задачу, над которой безуспешно бились лучшие умы военной науки — улучшить точность минометов, которые метают свои мины не в цель, а в сторону цели. Решение было, как всегда у профессора, простым и элегантным — он придумал метать в сторону цели не мину, а сам миномет, с тем, чтобы тот, приближаясь к цели, пальнул прямо в нее. Я восхищенно назвал это устройство мино-минометом, на что профессор меня отругал — по сути, это был минометомет.

К сожалению, разработкой оружия в наших университетах занимаются только кафедры теоретической механики, так что перевод на другую кафедру опускал перед ним непреодолимый шлагбаум, препятствующий военным разработкам.

Но вскоре депрессия покинула профессора, и он с головой ушел в генетические исследования и эксперименты.

Его всецело захватила проблема управляемого быстрого мутагенеза. Дело в том, что обычный мутагенез — дело крайне мутное в том смысле, что непонятен его результат. Воздействуя мутагенным фактором на что-либо ты никогда заранее не поймешь, что получится в итоге — приходится делать много опытов в надежде, что какой-то результат даст нужное свойство. Правда, в последнее время появились всевозможные способы точечной редакции генов, но такого оборудования в нашем университете не имелось. Конечно, гений профессора Грубова мог бы создать такой инструментарий — его наноножницы, позволяющие вырезать нужные фрагменты клеточных стенок до сих пор ищут на кафедре цитологии, но его не устраивала его точечность. Заменить фрагмент гена Гы, чтобы ускорить экспрессию белка Бу и в результате получить ускорение ингибиции и что-то в этом духе — это его не устраивало. Его целью было, как он сказал мне однажды за ужином, шарахнуть мутагеном по объекту и получить результат сразу, а не через восемнадцать поколений.

Кроме того профессора не устраивала сама схема исследований — что вот есть объект, есть мутаген, второй воздействует на первый, а ученый сидит на бережку с удочкой и пытается выловить что-то в мутной водичке мутагенеза (об этом он толковал уже за завтракам). Все на свете надо делать быстро — это девиз профессора Грубова и все решения он ищет именно в этом направлении.

И решение он нашел. Воздействовать надо мутагеном не на объект, а на другой мутаген! Это даст ускорение исследований даже не в два, а в сорок два раза (я не совсем понял выкладки, из которых это следовало, а переспросить постеснялся). После этого оставалось лишь найти искомые два мутагена и стравить их между собой.

Мы с профессором прошерстили огромное количество самых разнообразных источников. Оказывается, мутации в нашем организме может вызвать даже ваш письменный стол. Для меня это оказалось новостью и я даже предлагал профессору использовать этот предмет в наших опытах, но его не устроила недостаточная активность столов и вообще мебели.

В итоге в качестве компонентов опыта были выбраны слизень желтополосный (профессора покорила активность его слизи) и борщевик Сосновского, чей сок тоже обладает мутагенной активностью. Так как все посадки университета контролировались кафедрой ботаники, заведующая которой была дружна с Левандовским, эксперименты профессор проводил на моей даче.

Сначала был высажен борщевик. Он буквально за пару месяцев уничтожил все остальные посадки и занял всю территорию, которую мы, по требованию профессора, обнесли двухметровым непроницаемым забором.

После этого на листья борщевика был посажен первый слизень. За ним — второй и так далее до сорока семи. Профессор всегда оперирует целыми числами.

Первое время ничего не происходило. Однако, слизням не очень понравился борщевик, борщевику не очень понравились слизни, так что каждый, видимо, начал принимать свои меры.

Первыми мутировали слизни. Видимо, эволюция решила, что борщевик им не нужен вовсе и они начали выгрызать из его листьев хлоропласты, глотать их и организовывать фотосинтез самостоятельно. Это им понравилось, они стали зелеными, жирными и медлительными.

Ответный удар борщевик нанес через пару недель. Черешки его листьев начали размягчаться, вес слизняков заставлял их пригибаться все ниже и ниже, и в конце концов они начали скатываться по поверхности листа вниз, на землю. Там, в тени их фторопласты переставали вырабатывать глюкозу и они гибли в мучениях.

Слизни ответили повышенной липучестью — сползали все медленнее и медленнее, успевая накопить питательные вещества до того, чтобы их хватило для того, чтобы вернуться на питательную площадку.

Тогда борщевик подключил обратный осмос — склонившиеся к земле листья вдруг резко распрямлялись, отправляя тучных слизней в полет по параболической траектории. Падая на землю слизняки разрушались тучею тягучих брызг.

Эволюционный ответ слизняков был весьма элегантен — их тела стали более уплощенными и изменили форму, изогнувшись в виде бумеранга. Теперь, будучи выпущенными в воздух они раскручивались, описывали в воздухе замкнутую траекторию и приземлялись обратно на лист, скользя по собственной слизи как по ВВП.

Борщевик ответил изменением формы кромки листа — маленькие жирные бумеранги натыкались на нее и падали вниз, зачастую разрезанные пополам.

Ответом на этот ход стало изменение свойств слизи — она начала быстро сохнуть на воздухе, теперь бумеранги, разрезанные пополам, не летели на землю, а повисали на сияющих нитях. Затем они медленно возвращались на лист и продолжали его есть.

Борщевик ответил радикально — в результате какой-то сложной биохимии его лист начал распрямляться не один раз, а несколько. Иначе говоря, он сначала подбрасывал слизней, а когда те, вращаясь, возвращались к нему — снова лупил по ним, иногда просто так, иногда — с подрезкой, так что слизни улетали в самых разнообразных направлениях. Правда их здоровью это не угрожало — быстросохнущая слизь формировала вокруг них нечто вроде быстросохнущего зорба, который обеспечивал легкое приземление и быстрое качение по любым, сколь угодно пересеченным поверхностям.

Мутация быстро распространилась по всей нашей плантации и в течение нескольких дней таким образом борщевик избавился от всех слизней, разбросав их по соседям. Я даже начал волноваться, что на этом наш опыт закончится — тем более, что был уже ранний сентябрь, удивительно теплый и погожий.

Однажды ранним утром я услышал из сада потрескивание, а когда выскочил на крыльцо, меня ждало удивительное зрелище. Один особо крупный и продвинутый в эволюционном плане борщевик размахивал листьями. Слизней на нем не было — видимо он махал ими просто так, для собственного удовольствия.

Крупные листья с острыми кромками рассекали воздух со все возрастающей скоростью. Наконец послышался треск со стороны корней — после нескольких судорожных движений стебель обломился и высокий, стройный борщевик взлетел в воздух. Некоторое время он парил на высоте нескольких метров, посыпая землю семенами из своей метелки, потом, словно услышав зов родных мест, взмахнул листьями и направился в сторону юга.

Через несколько минут к нему присоединился еще один, потом еще, и, наконец, наша плантация полностью опустела — лишь торчали из земли невысокие, грубо оборванные пеньки. А борщевый клин медленно летел, постепенно скрываясь с глаз.

На крыльцо, зевая и почесывая живот вышел профессор Грубов и без особого интереса посмотрела на опустевшую плантацию.

— Профессор! — воззвал я к нему. — Они все… все улетели!

— Ну и ладно, — махнул тот рукой. — У меня все записано.

И ушел досыпать.

Глава 10. Бытовые мелочи

Профессор Грубов оказался довольно беспокойным соседом. Он говорил, что ему лучше размышляется, когда он поет, а размышлял он практически все время, когда не спал. А спал он мало — говорил, что ему жаль тратить на сон время, которое можно потратить на размышления. Я даже купил себе беруши, но профессор меня отругал — две недели назад он как раз разработал абсолютно полный звукогаситель (АПОЗ) и любезно одолжил его мне для опытов. Мне надел его на себя и очутился в абсолютной тишине — это было очень приятно, но уснуть я не успел, так как профессор меня растолкал и заставил снять аппарат с головы. Проблема была в том, что АПОЗ работал по принципу генерации антизвука — как только его датчики регистрировали какой-то шум, один из восьми встроенных в него звуковых генераторов производил свой собственный, тональность и частота которого была подобрана таким образом, что исходный шум гасился до нуля. Аппарат работал отлично, но только, так сказать, вовнутрь — в шлем ни один звук снаружи не проникал, все гасилось. А вот шум снаружи, естественно, повышался и чем больше шумов регистрировали датчики аппарата, тем больше шумел он сам. Полная аналогия с кондиционером, который снижает температуру внутри комнаты, но повышает снаружи. Я предложил профессору изготовить две экземпляра — для меня и для него самого, и на один вечер это стало решением — ни он, ни я ничего не слышали. Однако скоро к нам в квартиру вломился дядя Мумтаз с группой возбужденный сопровождающих и нам стоило большого труда их успокоить. Оказывается, один АПОЗ — нехорошо, но два — много хуже, так как они начинают регистрировать звуки друг друга и, естественно, реагировать на них. Вой и визг этого дуэта заставил обычно спокойного дядю Мумтаза вспомнить все ругательства, которые он когда-либо знал. Сказал он их громко, а профессор в тот момент еще не успел выключить свой аппарат — и надо сказать, АПОЗ ответил дворнику более, чем достойно. В итоге нас даже не побили, просто взяли обещание, что мы больше не будем включать эту шайтан-машину.

После того, как нас покинул Вениамин профессор проводил много опытов в области кулинарии. Например он изучал способы приготовления пищи при сверхвысоких температурах. Обычный суп, толковал он мне, при температуре около ста градусов Цельсия варится два-три, а то и все четыре часа. При температуре десять тысяч градусов он должен приготовиться в сто раз быстрее, если же дойти до миллиона, то характеристический объем борща (он, кстати составляет девять литров и восемьсот миллилитров) можно будет приготовить примерно за секунду. Мои возражения, что при такой температуре испарится и вода, и картошка и даже говядина он отмел, сказав, что если перед приготовлением их сильно охладить, тогда они просто не успеют этого сделать, а если и успеют, то невелика беда, ведь картошка остается картошкой даже превратившись в плазму. Я, честно говоря, не нашелся, что ему ответить.

Если вы думаете, что профессор ограничивался теоретизированием, то вы ошибаетесь — он в первую очередь экспериментатор. Кухонную установку мгновенного приготовления отличных лакомств (КУМПОЛ) он собрал примерно за неделю, и я лично поучаствовал в ее монтаже — наматывал сверхпроводящую обмотку на микротороид. К сожалению я перепутал полярности и КУМПОЛ сработал не так, как следует — он должен был суп сначала заморозить, а потом разогреть, а вышло наоборот, так что борщ был подан холодным. Даже, я бы сказал, очень холодным — оттаивал он двое суток, а потом его пришлось еще раз прокипятить, так как пах он после оттаивания явно не борщом. Я его есть не стал — наелся сухарями и шпротами, так что профессор унес кастрюлю к себе на кафедру. Результаты апробации на следующий день он прокомментировал в том смысле, что никто пока не умер, да и бог с ними со всеми. КУМПОЛ он после этого перемонтировал и дважды делал в нем кашу, но там что-то не так вышло с дозировкой и после конденсации ее получилось совсем мало. Воробью на полклюва, как поэтически выразился профессор. Но, кстати, как раз воробьи ее есть не стали, а рискнувший ее немного поклевать голубь чуть не сдох. Во всяком случае, кашлял он очень сильно.

Естественно, как настоящий ученый профессор не мог не зайти с другого бока и не попробовать экстраполировать кривую в область низких температур. Возвращаясь к исходной точке — борщ готовится три часа при ста градусах, сколько он будет готовиться при нуле? Тут в дело вступает высшая математика, так как на ноль делить нельзя; профессор вывел довольно сложную аппроксимирующую нелинейную функцию, которая дала результат равный примерно полугоду. Профессор с энтузиазмом загрузил девятилитровую кастрюлю со всеми ингредиентами в термостат и торжественно завел таймер. Закавыка вышла с овощами — их предстояло закладывать только через пять месяцев, логика требовала, чтобы они были нарезаны и приготовлены для закладки в день запуска таймера, а здравый смысл — в день закладки. Тут у нас с профессором вышел некоторый спор — он отстаивал путь логики, я упирал на здравый смысл. В итоге мы положили овощи сразу, тем более, что они уже были готовы. Встал еще вопрос с солью — его решили тем же способом. Термостат был торжественно закрыт, для надежности я повесил на него еще один замок.

Ждать обеда предстояло очень долго, так что я предложил профессору хотя бы попить чайку. Увы, в чем профессора не упрекнуть, так это в непоследовательности — он сыпанул три чайные ложки чая в заварочный чайник, залил холодной водой и поставил в холодильник. По его расчетам на приготовление древнего ароматного напитка должно было уйти недель восемь. Я вздохнул и, сказав, что мне нужно навестить больную тетушку, малодушно удрал. Пошел в кафе — но и там мне не повезло, так как туда же заявился профессор Левандовский с о своей женой — бывшей женой профессора Грубова. Левандовский прилип ко мне, пытаясь вызнать, над чем сейчас работает Грубов. Тот прекрасно знал нрав своего конкурента и заранее приготовил для него несколько перспективных направлений исследования — я скормил ему одну из них, про криогенное столярное дело. Мечта всех столяров — чтобы рамы, косяки, паркет и прочие деревянные изделия не делать руками, а выращивать в готовом виде. Теоретически это возможно — если ввести дерево в состояние сверхпроводимости и пропускать через него ток нужной формы, но на практике встает такое затруднение, что при температуре жидкого гелия ни одно дерево не растет. Профессор Грубов бился над этой задачей в прошлом месяце, приспособив под оранжерею мой двухкамерный холодильник и доведя температуру в морозильной камере до минус двухсот семидесяти двух с половиной. Перепробовал все, от хлореллы до эвкалипта, но увы — безрезультатно. Он в итоге утешился тем, что отрицательный результат — тоже результат. Еще больше он утешился, когда узнал, как воодушевился этой идеей Левандовский — тем более, что тот сейчас жил в бывшей квартире Грубова, и там холодильник имел только одну камеру.

Утром следующего дня меня разбудил хруст — профессор лопал спагетти прямо из пачки. Я предложил ему их хотя бы посолить, на что профессор сказал, что сделал это еще вчера вечером. Я от завтрака отказался и пошел в то же самое кафе, в котором ужинал — правда тамошний завтрак мне совсем не понравился. Я даже подумал, не лучше ли подождать пару недель и дождаться, наконец, профессорский яичницы из пяти яиц — он вылил их на сковородку еще вчера и поставил в холодильник рядом с чаем. Хуже, наверное, не будет.

Глава 11. Ночная тишина

Профессор — человек крайне раздражительный и это тоже иногда имеет значение, если нужно двинуть прогресс в ту или иную сторону. Когда он поселился в моей двухкомнатной хрущевке, я отдал ему в полное распоряжение большую комнату, а сам поселился в спальне. Для опытов и размышлений нужна куда большая площадь, чем просто для жизни — это было едва ли не первым, что я понял.

Проблема обнаружились в том, что для посещения ванной и туалета мне приходилось проходить через комнату, в которой размышлял профессор. Мое появление его обычно сбивало с мысли — по его собственному выражению. Он пытался запретить мне это делать, но мои почки и мочевой пузырь оказались глухи к его требованиям. Он, кстати, поняв это — немало рассвирепел и даже собирался придумать что-то для того, чтобы организовать внешнее управление ими. Он пытался мне втолковать, что эти тупые внутренние органы не должны слишком много о себе мнить и если они решили, что их нужды важнее его размышлений — нужно жестко и на понятном им языке объяснить им всю глубину их заблуждений. Слава богу, я в кои-то веки проявил твердость и отстоял свои внутренности от его посягательств, хотя, видит бог, это было нелегко.

Однако проблема требовала решения. Перенос туалета в мою комнату не задался — нам не хватило труб, а спроектированный им прямой перенос не работал, как он сказал, поперек гравитации. Придать водо-фекальному пучку требуемую начальную скорость было плевым делом, но проблемы с его фокусировкой в приемном устройстве оказались нерешаемыми на нынешнем уровне развития человеческой цивилизации.

После всех этих не увенчавшихся успехом попыток профессор пришел в такое раздражение, что соорудил мне в комнате из подручных материалов СТУЛ — стационарное телепортационное устройство лимитированное. Почему лимитированное — потому, что действовало только на небольшом расстоянии, дальше начинались уже знакомые нам проблемы с фокусировкой.

СТУЛ представлял собой устройство в виде табуретки — я садился на нее, дергал за рычаг и мгновенно оказывался в той же самой позе, но уже в нашей уборной. Сделав свои дела, я снова дергал за рычаг и возвращался обратно на табуретку, с которой мог уже идти на кровать спать.

Первой проблемой была опять-таки фокусировка. Табурет был немного выше сиденья унитаза и при первом опробовании устройства я материализовался на высоте примерно двадцати сантиметров над его ободом. К тому же там отсутствовала сидушка, так что мое приземление ни мягким, ни даже бесшумным назвать было нельзя. Профессору это совершенно не понравилось — он сварливо заметил, что если бы все шаги вперед по бесконечной дороге прогресса сопровождались бы такими криками, то человек, вероятно, даже до колеса бы не успел додуматься. Я очень обиделся, но решил, что потерплю.

Во второй раз случился, так сказать, недолет и я наоборот на пять сантиметров врос в фаянсовый массив нашего санитарного друга. Это было не больно, но очень страшно — так что сохранить тишину опять не получилось. Профессор заметил, что вообще не видит в произошедшем проблемы — межатомные расстояния позволяют вместить в один и тот же объем несколько объектов и ни одному из них ничего не будет. Разве что некоторые атомы поменяются местами — но так как их у нас много, в общей их массе это будет совершенно не заметно. После чего он дернул за рычаг и я снова очутился на табурете — он оказался прав и никаких проблем это не принесло. Во всяком случая, я надеюсь на то, что единственным последствием такого рода происшествий так и останутся волосы, растущие из белого обода. Опасение вызывает лишь тот факт, что они явно продолжают расти.

Помимо этого были проблемы и с возвращением. Там уже вступала в дело физика высоких энергий и что-то, связанное с дуальностью материи — а если кратко, то сказывался дефект массы. Все же часть ее оставалась там, то есть обратно я летел в облегченном, так сказать, виде, и это сказывалось на точности — я промахивался мимо СТУЛа и бабахался на пол. Это тоже не способствовало тишине в доме. Сначала профессор требовал, чтобы я тут же восполнял утраченную массу и для этого даже лично притащил в наш санузел холодильник. Увы, точно рассчитать необходимое количество пищи вот так посреди ночи я не мог, к тому же даже если масса и восполнялась — изменялось распределение плотности моего тела, что тоже не лучшим образом сказывалось на точности приземления. Профессор надолго задумался — и нашел гениальное решение: он просто встроил СТУЛ в мою кровать, то есть вставил табуретку в специально выпиленное в ней отверстие. Теперь поза, в которой я приземлялся была неважна — кровать он смазал, так что она практически не скрипела, а я скоро научился приземляться как кошка, не оставляя на теле синяков. Единственное, что мешало мне наслаждаться жизнью — я иногда случайно зацеплял рычаг и оказывался в туалете совсем не в той позе, какая необходима. Но и тут я решил, что не стоит столь мелкие частности класть поперек дороги прогресса — так что я просто дергал рычаг и снова оказывался в своей спальне.

Идиллия наша длилась, к сожалению, недолго — по роковому стечению обстоятельств я вот так случайно ткнул в рычаг в тот самый момент, когда в туалете сидел и о чем-то размышлял сам профессор. Надо сказать, я ожидал от него больше хладнокровия — а он заполошенно вскочил, потянув меня за собой. Мы оказались соединены, так сказать, посередине, крест накрест. Наши атомы аккуратно заняли один и тот же объем, все как он и предсказывал. Вид, вероятно, был не для слабонервных, так как я спал лежа на животе.

СТУЛ немного сплоховал в том смысле, что не совсем разобрался как этот объем делить — после того, как я дотянулся до рычага и дернул его, на мою кровать приземлились я пополам, так сказать, с профессором. Дело было пустяшное — всего-то четыре варианта, но профессор так разволновался, что выдернул рычаг из гнезда и нам пришлось его искать и чинить, так сказать, в четыре руки. Ничего страшного, нашли и починили и через несколько волнующих минут мы уже были в своем первоначальном виде.

После этого профессор купил себе беруши, мне — мягкие тапочки, а СТУЛ подарил профессору Левандовскому.

Глава 12. Домашняя энергетика

Едва ли не первое, что сделал профессор, переселившись ко мне — перерезал идущие в квартиру провода и перевел наше жилище на автономное энергопитание. Самым, по его словам, простым способом — соорудил атомный реактор из подручных материалов. Под руку ему попались мои чугунные сковородки, старый лазерный принтер и газовая плита. Газ он тоже отключил. Водопровод я смог отстоять — хотя создание целиком замкнутой системы жизнеобеспечения до сих пор значится у него в планах.

С оболочкой и системой управления реактора проблем не было, проблема была с начинкой. Уран очень трудно купить легально, так что пришлось вылезать в Даркнет и заказывать там. Я хотел все операции по обмену производить где-нибудь подальше от дома, например на кладбище, но профессор объявил это все несусветной глупостью и пригласил продавцов прямо к нам домой.

Продавцами оказались два диковатого вида негра — они, отдуваясь, затащили к нам на этаж две бочки, облепленные желто-черными знаками и прочими атрибутами опасного груза. Привели их, что характерно, на мусоровозе. Требовали в оплату только валюту, когда профессор предложил им рубли они воззрились на него так, словно он хочет обменять их богатства на одеяла и стеклянные бусы. Сторговаться так и не удалось, тем более, что по-русски они не понимали. В итоге, выругавшись, профессор подхватил приготовленные заранее купюры и бросился в ближайший обменник. Мне он денежные вопросы решать не позволял с того памятного случая, когда я перепутал курсы и в итоге купил в три раза больше золота, чем требовалось. Ну да, ошибка оказалась в нашу сторону, но в следующий раз я мог ошибиться в противоположную, так что доверие было утрачено напрочь.

Дожидаясь профессора, мы расположились на кухне. Я у окна — мне все время казалось, что на нас сделают налет компетентные органы и хотел заранее к нему приготовиться. Поглядывающие на меня без всякого уважения негры расположились за столом, бочки стояли между нами. Хоть какая-то, а защита.

Двор у нас маленький и мусоровоз они припарковали чуть поодаль, чтобы было где развернуться. На их беду, характерные обводы углядел дядя Мумтаз,наш дворник, а так как мусорные баки во дворе давно переполнились, он немедленно организовал их опорожнение.

Я наблюдал за его трудами, негры сверлили меня грубыми взглядами, и тут на кухню вперся наш домашний робот-уборщик Вениамин Четвертый. Обстановка сразу накалилась.

Дело в том, что при его монтаже у профессора не хватило фурнитуры для закрепления лицевых видео процессоров. Так как он у нас человек крайне раздражительный, то в итоге он так ничего закреплять и не стал, а просто слепил из гуталина шар, воткнул все туда напрямую, разгладил, а сверху обработал каким-то составом, чтобы не расползлось.

— Хай, бро! — протянул один из продавцов. — Воркинг фор вайт?

Четвертому профессор специально ограничил словарный запас, чтобы не болтал понапрасну. Это наложилось на природную лень роботов, в результате чего Четвертый вообще перестал себя утруждать раздумьями на тему что ответить — он просто повторял последние одно или два слова из обращенной к нему фразы.

— Фор вайт, — ответил он, потом со скрипом наклонился и начал подметать пол.

— Аз а слэйв?

— Слэйв.

— Из хи ё мастер?

— Мастер.

Оба посетителя достали из карманов мачете и выпрямились во весь рост.

— Джаст вайт, бро, энд юлл би фри.

— Би фри.

Я в тот момент напрочь забыл английский язык, а мой собственный от страха прилип к гортани. Негры, переглянувшись, сделали шаг, другой, но тут за их спиной раздался глухой стук. Оглянувшись, они увидели Вениамина, сидящего на корточках на потолке и деловито протирающего плафон.

Негры остолбенели.

— Ват зе фак, бро! — придушенно пискнул один через минуту.

Вениамин поднял голову и взглянул на них карими объективами окуляров.

— Бро.

Он, видимо, сообразил, что смотрят на него немного странно и надо как-то разрядить обстановку. Уж не знаю, что там перемкнуло в его электронных мозгах, но вместо того, чтобы что-нибудь сказать он просто по очереди перекрестил наших посетителей.

Креститься его научила моя тетка — она просила меня помочь ей на Пасху, но я был нужен профессору для опытов и пришлось послать к ней Вениамина. В церкви ему страшно понравилось, и с тех пор он постоянно просился к тетке, обещая за это научить нас молитвам и поставить за нас свечку. Профессору это было не по душе, но свобода вероисповедания для него, как атеиста, была на первом месте, так что он, скрипя зубами, отпускал робота на воскресную службу, запретив только креститься по-настоящему. С этим и впрямь могли возникнуть проблемы, так как Вениамин выглядел как настоящий только в пиджаке и брюках. К тому же вода могла повредить его конденсаторы.

Выглядел стоящий на потолке Вениамин весьма величественно, отточенные движения и тишина лишь подчеркнули значимость момента. Поставщики, не задумываясь, рухнули на колени, синхронно ударившись лбами в пол. Вениамин, ничуть не удивившийся, переменил полярность антиграва и встал перед ними.

Так как никто ничего не говорил, Вениамину пришлось воспользоваться предыдущими репликами, пустив их в обратном порядке.

— Бро!

Оба негра вскинулись, их глаза загорелись.

— Би фри!

Негры изо всех сил закивали головами, у одного из них из горла вырвались рыдания.

— Мастер!

Они посмотрели сначала друг на друга, потом оглянулись на меня с таким выражением, что я попятился.

— Слэйв!

Радость с их лиц словно сдуло ветром. Они переглянулись, потом жалобно посмотрели на высящегося Вениамина.

— Фор вайт, — пояснил тот.

Негры нехотя бухнулись на колени передо мной. Отступать было некуда, разве что в окно. Я выставил перед собой руки, но мои посетители поняли меня неправильно и с угрюмым выражением лица вручили мне свои мачете. Вениамин молчал, так как его никто не спрашивал.

— Либерийских долларов не было, — раздалось со стороны входа. — Так что вот вам найры и ступайте с богом.

Профессор вступил в кухню, радостно потрясая пачкой коричнево-фиолетовых банкнот. Увиденному он ни капельки не удивился.

Оба негра посмотрели сначала на профессора, потом на молчащего Вениамина, потом на меня. Мне явно следовало что-то сказать, но голова была почти пуста, так что я, почти как Вениамин, воспроизвел единственное, что там застряло:

— Би фри.

Невнятный жест, которым я сопроводил свои слова, благодаря мачете приобрел невиданную выразительность. Оба негра, вскочив, схватили купюры и, не пересчитывая их, испарились с нашей кухни.

— Хорошие ножики, — сообщил мне профессор. Я мог только согласиться с ним.

Через пару минут мусоровоз, взревев мотором, вылетел из нашего сияющего чистотой двора, сопровождаемый одобрительным взглядом дяди Мумтаза.

Компетентные органы навестили нас только через два дня. Переговорили с профессором и забрали один из бочонков, предварительно проверив его содержимое.

В Даркнете нам как покупателям было выставлено пять звезд и обещана бессрочная рассрочка.

Оглавление

Глава 1. Начало

Глава 2. Антигравитация и проблема мусора

Глава 3. О подлинном страхе

Глава 4. К вопросу о восстании роботов

Глава 5. Энциклопедисты

Глава 6. Оружейные новации

Глава 7. Будни гения

Глава 8. Чистый мир

Глава 9. Преобразование природы

Глава 10. Бытовые мелочи

Глава 11. Ночная тишина

Глава 12. Домашняя энергетика