Баловни судьбы [Карл Арне Блом] (fb2) читать онлайн

БАЛОВНИ СУДЬБЫ Три скандинавские повести

ТРУДНАЯ МОЛОДОСТЬ СКАНДИНАВИИ

В любом обзоре западной литературы 70‑х годов можно найти рассуждения о том, что на рубеже десятилетия молодежная тема, по существу, исчерпала себя. В самом деле, всплеск молодежного активизма пришелся на конец 60‑х — начало 70‑х годов; его объективно зафиксировали не только социологические исследования, но и художественная литература. К середине 70‑х годов бурные формы молодежного протеста стали постепенно сходить на нет: прекратились кровавые столкновения студентов с полицией, никто больше не захватывал административные корпуса учебных заведений, перевернутые автомашины реже «украшали» улицы западных городов.

Буржуазные социологи и политологи тотчас сделали вывод о том, что молодые бунтари недавнего прошлого повзрослели и остепенились, переболели в легкой форме обычным юношеским тотальным отрицанием, успокоились и охотно впряглись в триумфальную колесницу «общества благоденствия».

Однако, по сути, проблема молодежи в капиталистическом обществе осталась нерешенной. Об этом свидетельствуют сухие, но красноречивые цифры. Извечный бич буржуазного общества больнее всего бьет именно по молодежи: вступающие в жизнь оказываются лишены самого главного — работы. В настоящее время работы не имеют 3,9 миллиона молодых американцев в возрасте от 16 до 20 лет. По данным английской газеты «Гардиан», только у одного из 75 выпускников английских школ есть шансы устроиться на работу.

Ничуть не лучше дело обстоит и в Скандинавии. Буржуазная пропаганда стремится представить Данию и Швецию этаким райским уголком, где царит классовый мир, процветание и всеобщее благоденствие. Однако даже самым хитроумным защитникам капитализма не удается скрыть истинное положение вещей. Датские правительственные эксперты констатировали, что за период с 1970 по 1980 г. покупательная способность зарплаты рабочего снизилась на восемь, а служащего — на шестнадцать процентов. О многом говорит и тот факт, что почти две трети национального достояния в этой стране принадлежат всего лишь одной десятой части населения.

Думается, показателем социального и нравственного здоровья общества можно считать его отношение к подрастающему поколению, к молодежи. И если руководствоваться этим критерием, то общество, в котором живут и действуют молодые герои трех скандинавских повестей, никак нельзя назвать здоровым. В этом, пожалуй, совершенно единодушны датчанка Марта Кристенсен, норвежец Эспен Ховардсхолм и швед К. Арне Блом. Они принадлежат к разным поколениям — Кристенсен родилась в 1926 г., Ховардсхолм и Блом примерно на двадцать лет моложе, — пишут на разных языках и резко отличаются друг от друга творческой манерой. В традиционном ключе психологической прозы выдержана повесть М. Кристенсен «Каким ты им нужен». Писательница тщательно и умело фиксирует тончайшие нюансы переживаний своих героев, противоречивость и сложность их взаимоотношений. Повествовательная интонация «Баловней судьбы» К. Арне Блома ближе всего к репортажу или социологическому исследованию, а в иных случаях изложение материала напоминает бесстрастностью полицейский протокол или колонку судебной хроники. Взволнованный, сбивчивый монолог звучит со страниц «Истории о Калле и Рейнерте» Э. Ховардсхолма. Рассказчик — семнадцатилетний «трудный» подросток — как бы обращается к своему сверстнику, откровенно и доверительно.

Тем не менее нельзя не увидеть в каждом из трех произведений черты, которые их, безусловно, роднят. Герои повестей — молодые скандинавы, причем все без исключения в жизни неустроенные, «трудные». Вряд ли подобный интерес у писателей случаен. Действительно, «трудная молодежь» в последнее десятилетие стала для Скандинавии важной общественной проблемой.

Казалось бы, в странах, где достигнут достаточно высокий уровень материального благополучия, подобных проблем быть не должно. Однако, когда это благополучие не обеспечено соответствующим духовным развитием, нравственным потенциалом, гуманными целями и задачами, «синдром потребительства» заражает широкие массы молодежи. Кризис буржуазных идеалов наиболее наглядно просматривается как раз в метаниях молодых, с одной стороны, не желающих приумножать достояние старшего поколения, а с другой, не имеющих своей позитивной жизненной программы. Отсюда — правонарушения, ведущие к серьезным преступлениям, увлечение наркотиками, пьянство.

Марта Кристенсен обратилась к литературной деятельности уже в зрелом возрасте в конце 40‑х — начале 50‑х годов, но широкая известность пришла к ней в 60‑е годы после выхода в свет романов «Будьте добры к Ремону» (1962) и «Изгородь из терновника» (1964). Плодотворно работала писательница и в 70‑е годы, выпустив сборник рассказов «Скамейка» (1970), романы «Под ярким полуденным солнцем» (1972), «Наша собственная Ирена» (1976), повести «Каким ты им нужен» (1974) и «Свободный день фру Ларсен» (1976). Марта Кристенсен получила педагогическое образование и много лет проработала в учебных и исправительных детских учреждениях Норвегии. Именно поэтому главной темой ее творчества является нравственное воспитание личности.

Советским читателям повести «Каким ты им нужен» наверняка вспомнятся герои книг А. С. Макаренко. Хотя нельзя упускать из виду, что писатели имеют дело с совершенно несравнимым человеческим материалом. Герои Макаренко стали беспризорниками и правонарушителями в результате величайшего социального катаклизма, и новая, народная власть сразу же окружила их вниманием и заботой, щедро делясь с ними всем, что у нее было. Подростки, описанные Кристенсен, наоборот, жертвы богатого, казалось бы, процветающего общества, в лучшем случае снисходительно-безразличного к своим неустроенным сыновьям.

Это снисходительное безразличие и бесит добродушного и доброжелательного учителя Аннерса. Он видит в воспитанниках интерната для юных правонарушителей прежде всего формирующихся людей и хочет внушить им чувство справедливости и ответственности за свои поступки. Любопытно, что Аннерсу препятствуют в этом коллеги, и в первую очередь директор интерната Макс, на первый взгляд человек современный, умный и деловой. В сущности, Максу все равно, какими его воспитанники войдут в жизнь, какие уроки они вынесут из стен интерната — уроки гуманизма или бесчеловечности. Ему важно одно — чтобы все было тихо и спокойно, чтобы воспитанники не убегали, не воровали, не дрались. За это он готов заплатить любую цену, вплоть до того, чтобы сделать одного из учителей предметом ненависти и травли воспитанников.

Писательница недаром сближает Макса и Клэса, жестокого, озлобленного лидера мальчишечьей шайки: «Они стояли рядом и были как-то очень под стать друг другу, директор и воспитанник, испорченный подросток с задатками преступника, впрочем, он с тем же успехом мог бы выступить в роли первого ученика или молодежного лидера». В этом ироническом сопоставлении кроется целый ряд серьезных социальных и психологических наблюдений. Во-первых, общество действительно отвергло Клэса, его недюжинные организаторские способности пропадают втуне. Но он связан с этим обществом слишком прочными нитями и свои взаимоотношения с остальными воспитанниками строит на праве сильного, которое в этом обществе господствует. Точно так же действует и Макс со своими подчиненными. Говоря языком социологии, оба лидера — формальный (Макс) и неформальный (Клэс) — отлично понимают друг друга и превосходно ладят между собой, каждый преследуя собственный интерес и не посягая на чужую сферу влияния. Макс знает, что, уступая Клэсу, получает гарантию покоя и внешнего порядка, поскольку Клэса все остальные мальчитики беспрекословно слушаются. Клэс же со своей стороны никогда не пойдет на конфликт с Максом, ибо в противном случае его переведут в другой интернат, где у него не будет такой послушной «армии» и вновь придется зарабатывать авторитет. Иными словами, вместо того чтобы исправлять Клэса, Макс продолжает калечить подростка, позволяя ему получить в интернате чуть ли не диктаторскую власть. Таким образом, наивный и добросердечный Аннерс вынужден сражаться на два фронта. По характеру Аннерс мягок и не может никому и ни в чем отказать, но в нем есть здоровая нравственная основа: нормы человеческого общежития, мораль для него не просто громкие фразы, но действительные правила повседневной жизни. Буквально на наших глазах в нем рождается и крепнет принципиальность. Существенно и то, что Аннерс под воздействием воспитанников на многое начинает смотреть другими глазами. Вникая в их мир, стараясь понять их, он сам обогащается и растет как личность. Иначе говоря, писательница показывает воспитание не как механическую передачу информации и неких установлений, а как сложный процесс взаимного познания и обогащения учителя и ученика. Заботясь о будущем воспитанников, Аннерс сознает: «Этих ребят ... все равно не купишь. Ни за проигрыватель, ни за магнитофон. И даже ключ от машины здесь не поможет. Наоборот, они только еще больше поверят, что их все боятся, ведь именно так они истолкуют ваш поступок и скажут друг другу: они нас боятся, трясутся перед нами от страха». Вот поэтому Клэс и ненавидит Аннерса: Аннерс несет в себе прямую угрозу его безраздельному господству. «Мне лично он никогда не нравился, — глаза Клэса сузились, — он до безобразия не уверен в себе». Но дело-то в том, что и сам Клэс вовсе не уверен в себе. Уверенность он обретает, только попирая и унижая других. Отсюда его неукротимое стремление рассчитаться с Аннерсом, в котором он чувствует внутреннее сопротивление доброты.

Писательница знает, что в самоуверенных и жестоких ребятах вроде Клэса есть немало притягательного для тех, кто, как Тони, везде чувствует себя чужим и лишним. Однако ни страшное детство, ни давление клэсов так и не сумели подавить в душе Тони человеческое начало — он чутко улавливает сигналы справедливости. В нем живет могучая внутренняя потребность противостоять бессмысленной и трагической жестокости, к которой может привести тупое повиновение законам преступной шайки, беспрекословно подчиняющейся признанному лидеру. Тони чувствует в Аннерсе то отношение к воспитанникам, которое самому Аннерсу так и не удается точно сформулировать: «...ему хотелось объяснить, что куда важнее уважать друг друга и что люди, которым веришь и которых уважаешь, должны быть верны своему обещанию. Ведь учителя надеялись, что ребята сдержат свое слово, и только поэтому отнеслись к ним как к равным».

Пожалуй, отношение к воспитанникам в интернате можно считать своего рода моделью отношения к молодежи в капиталистическом обществе. Власти предержащие умело избегают открытой конфронтации, предпочитают заигрывать с теми, кто готов пойти им навстречу, отделаться незначительными, не меняющими сути существую его порядка подачками — «спустить пар» волнений и бунта, направив протест молодежи в безопасное для себя русло. Ведь именно так действует Макс.

Прочитав повесть, нельзя не задуматься над смыслом ее названия. Так «каким ты им нужен»? Таким, каков ты на самом деле, или таким, каким они хотят тебя видеть? Аннерса все используют прагматически и откровенно — Макс, другие учителя, Улла, ее мать, даже воспитанники: «...они громко смеялись над его добротой, чтобы на следующий же день как ни в чем не бывало воспользоваться ею в своих интересах». Подавленным, забитым, неспособным себя защитить выглядит и Тони. Но оба они, противодействуя давлению людей и обстоятельств, преодолевают свое одиночество и сохраняют свою человеческую индивидуальность. Они словно нехотя, опасливо, но идут навстречу друг другу. На этом пути к себе, а значит, и ко всем остальным людям юный правонарушитель Тони самостоятельно постигает один из главнейших законов человеческого общежития: «...существует какая-то странная, непонятная связь между тем, как к человеку относятся, и тем, как он относится к другим, между тем, чего люди ждут от человека, и его поступками».

К. Арне Блом не случайно избрал для своей повести детективную форму. Молодой писатель — один из признанных мастеров социально-психологического детектива в современной Швеции, лауреат премии имени Шерлока Холмса. Заслуженную популярность принесла ему трилогия о шведском студенчестве «Кто-то в ответе» (1971), «Кто-то виноват» (1972), «Кто-то дает сдачи» (1973), в которой автор размышляет о судьбах молодого поколения своей страны. Эти мотивы пронизывают и повесть «Баловни судьбы» (1976). В книге нетрудно выделить две достаточно самостоятельные сюжетные линии. Первая, по существу чисто детективная, связана с расследованием загадочных нападений на прохожих, ограблений и убийства в Нюхеме, одном из районов обыкновенного провинциального городка Химмельсхольма. Вторая линия повествует о разладе в семье Линдстрём. Каждая из них в отдельности не смогла бы дать того значительного художественного эффекта, который достигается их сочетанием, — частный случай семейных неурядиц поднимается до весомого социального обобщения.

С первых же страниц К. Арне Блом погружает читателя в атмосферу насилия, буквально пропитавшего Нюхем: юные грабители прямо-таки терроризируют район, нападая на женщин — преимущественно пожилых — и отнимая у них сумочки. И в этой обстановке вполне логично выглядит идея создания отрядов самообороны, которые охраняли бы подъезды, гаражи и стоянки. Но во что неминуемо выльется деятельность этих отрядов, показывает следующий эпизод. Стюре Магнуссон, выезжая со двора, сбивает двенадцати-тринадцатилетнего мальчишку-велосипедиста. Машина этому стопроцентному буржуа заведомо дороже человека: на ней всего лишь небольшая вмятина и царапина, но на долю мальчика, у которого явно повреждено колено, достается ожесточенная ругань. От физической расправы подростка спасает только появление отца, который тотчас принимает сторону владельца машины, ибо нет в процветающей Швеции ничего более святого и ценного, нежели частная собственность. Писатель сумел точно и ярко показать ненормальность общественной атмосферы, смещенность, казалось бы, самых естественных реакций и критериев: живой человек вновь проигрывает в столкновении с машиной, и самое страшное, что этот человек — ребенок. Нетрудно представить себе, какой урок вынесет этот мальчик на будущее. И очень оправдан вопрос инспектора по уголовным делам, интересующегося, «от чего, собственно, они должны охранять граждан — от общества, которое создает условия для преступлений и порождает преступников, или от властей, которые допускают, чтобы общество сбилось с пути». Так сближаются в повести темы личная и общественная.

По сути дела, уходит от ответа о причинах юношеской преступности комиссар полиции Фриц Стур: «Многие случаи юношеских преступлений невозможно объяснить. Почему молодые люди становятся преступниками? На этот вопрос существует много ответов. ... Тут играют роль и драматические семейные обстоятельства, и алкоголизм, и материальные трудности, и развод родителей». Все это так, но упомянутые причины поверхностны. Ответ, видимо, надо искать в отсутствии у общества прочного нравственного фундамента, в глубоком безразличии его членов к заботам и болям друг друга. Гораздо ближе к истине ответ, который дает простой шофер Эрик Асп. Его путаная речь звучит гневным обвинением в адрес тех, кто правит сегодня Швецией: «...как сегодняшние дети могут найти свое место в обществе, если им не дают такой возможности? Если они не могут получить работу и чувствовать себя полезными! Биржа труда и пособия проблемы не решают. Работы нет! Поэтому столько молодых людей становятся преступниками, так я считаю. Они крадут деньги на пиво и наркотики, потому что им плохо. ...Родители и общество должны стать другими. Вам надо попытаться что-то сделать, чтобы общество... Слишком мало... любви...» Призыв к «любви» может показаться отчасти наивным, но ведь именно от недостатка любви и внимания пошли на преступление дети из внешне вполне благополучных буржуазных семей. В родных стенах они чувствуют себя чужими.

Крупным планом автор показывает семью Линдстрём, где не осталось уже ни тени взаимной любви, уважения и привязанности. Ханс давно разлюбил Майю, которая на двенадцать лет старше его. Енс не питает к отчиму никаких добрых чувств, далек он и от матери, ведь она более всего озабочена тем, что утратила расположение супруга. Восемнадцатилетний юноша болезненно переживает семейный разлад, пьянство матери. Да, физически Енс развит и силен, но духовно — неразвит и инфантилен. Одинокий и озлобленный, Енс, не имея рядом человека, подобного Аннерсу, совершает тяжкое преступление.

Знаменательно, что, откровенно и правдиво изображая неблагополучные семьи, К. Арне Блом вовсе не ставит под сомнение необходимость семьи как социального института. Более того, в уста самому симпатичному персонажу повести — Эрику Аспу — автор вкладывает своего рода похвальное слово семье: «Семья — самое прекрасное, что есть у человека...» Характерно, что к этому выводу приходят именно в Швеции, которая наряду с Данией в последние десятилетия является примером полной эмансипации и вседозволенности. Мутные потоки коммерческого секса буквально захлестнули экраны кинотеатров и телевизоров, страницы газет и журналов — ведь человеческое тело испокон веку считается в капиталистическом обществе доходным товаром. Объективно отражая действительность, честные писатели-реалисты не могут пройти мимо этого явления. Говоря о растлевающем влиянии пропаганды порнографии и секса, они пытаются противостоять этой грязной лавине, заставляют своих героев искать в жизни истинные ценности.

Эрик Асп жаждет нормальных человеческих отношений и, как умеет, борется за них. Разделяющий его чувства инспектор полиции Элг вполне обоснованно возражает против его методов борьбы: «Все поколение не накажешь. Ты же не пытаешься расправиться подобным образом с политиками?» Иными словами, К. Арне Блом, так же как и автор заключительной повести сборника Эспен Ховардсхолм, приходит к пониманию того, кто́ на самом деле виноват, что судьбы стольких молодых людей оказались безнадежно искалеченными.

Первые произведения Эспена Ховардсхолма вышли в свет в конце 60‑х годов, когда он резко выступил в защиту бунта молодежи против существующих в Норвегии законов и порядков. Эта тема занимает Ховардсхолма и по сей день.

Герои повести «История о Калле и Рейнерте» (1978) наверняка бы нашли общий язык со многими обитателями датского интерната. Во всяком случае, они сошлись бы в неистребимой любви к автомобилям и сумасшедшей гонке, когда мощность мотора выжата до предела и от скорости захватывает дух. Ощущения Клэса и Тони, поехавших по поручению Макса на машине в город, живо напоминают то, что чувствуют Калле и Рейнерт, которые — правда, в этом немалая разница — угнали чужой «ситроен» и пытаются удрать от полиции. Их гонка не в шутку, а всерьез, поскольку они уже бывали в руках полиции и отведали, что такое избиение мокрым полотенцем. Однако на этот раз все кончается еще трагичнее — гибелью Калле...

Действие повести происходит в 1976 году, но Рейнерт-рассказчик постоянно возвращается к туманному апрельскому вечеру 1975 года, когда им, как всегда, «не нужно было идти на работу. Не удалось нам никуда устроиться. Вот мы и слонялись без дела». Рейнерт подчеркивает, что многие их шалости и антиобщественные поступки непосредственно мотивированы тем, что им нечем было заняться, никто не обращал на них внимания, их угнетало чувство ненужности: «Ясно, что у человека начинают нервы шалить, если он день за днем болтается без дела». «Такое уж это было время — хуже не придумаешь: заняться нечем, болтаешься, как дерьмо в проруби, только и радости, что разделался с этой чертовой школой. Никому ты вроде не нужен» (курсив мой. — Г. А.). В таком положении обязательно требуется заявить о себе чем угодно, хотя бы и угоном машины.

Трагическая смерть друга заставила Рейнерта над многим задуматься. Он искренне старается понять и объяснить своему воображаемому собеседнику, почему они с Калле были именно такими — легко шли на мелкие правонарушения, ходили вооруженные велосипедными цепями и ножами. К подобному времяпрепровождению их толкали безделье и неустроенность. Подростки пытались возместить бесцельность своего существования острыми ощущениями. Но самым страшным средством отупления служило телевидение. Рейнерт сам прочел в газете, что «в Соединенных Штатах подсчитали, что обычный мальчишка смотрит телик три часа в день. И им кажется, что это еще заниженная цифра. Значит, получается, что к семнадцати годам — это как мне сейчас — он уже ухлопал не меньше пятнадцати тысяч часов своей жизни на сидение перед ящиком. За это время он, по их подсчетам, стал свидетелем около десяти тысяч убийств. ... И все это толстосумы, они скупили время у телевизионных компаний, чтобы обучать молодежь убийству. Разные там пивовары, производители автомобилей, косметики, майонеза. Они высчитали, что чем больше убийств покажут по телику, тем больше автомобилей и майонеза купят телезрители. «Убийство повышает товарооборот» — так это у них называется. Мне всегда ужасно нравились всякие хитрые словосочетания. Можешь думать об этих пузатых, что хочешь, но свое дело они туго понимают».

Отупляя и оглупляя зрителя, телевизор разрушает семью. Устав от тяжелой работы на Бойне, мать героя готова до одури смотреть телевизор, она не может заниматься воспитанием сына. А он весьма болезненно воспринимает ее «телеманию»: «Кто хочешь разозлится, если на него всегда ноль внимания».

Однако ни телевизор, ни оглушающая музыка, ни молодежные клубы, ни сладковатый дымок «травки» — ничто не помогает избавиться от самого страшного для человека чувства — от сознания своей ненужности. Маловероятно, чтобы работа на Бойне давала большое моральное удовлетворение. Но, когда Рейнерт начинает ощущать, что может приносить хоть какую-то пользу, тон его рассказа меняется, светлеет, становится бодрее. Быть может, потому, что на Бойне он впервые испытывает чувство классовой солидарности. Старый рабочий Риан говорит: «Мы тут привыкли стоять друг за друга». Рейнерт своим, чисто эмпирическим путем приходит к пониманию противоречивости характера труда в капиталистическом обществе: он гордится умелыми руками матери, и в то же время ему «жутко смотреть», «как быстро они движутся, словно это уже и не руки, а часть машины». Необходимость труда и его механистическая бесчеловечность как бы сливаются для героя в материнских руках. На собственном опыте познает Рейнерт лживую заботу норвежской «демократии» о молодежи. К примеру, пиво в магазине юноша может купить, лишь предъявив свидетельство о рождении, — так оберегают несовершеннолетних. Однако вся пропагандистская машина общества нацелена на то, чтобы развратить молодежь несбыточными мечтами о «настоящем» богатстве, которое можно заполучить в обществе «равных возможностей». Пример сельской девочки Май-Бритт, приехавшей в город с надеждой на «сладкую жизнь», а ставшей заядлой наркоманкой, по-настоящему трагичен и страшен. Потребовалось совсем немного времени, чтобы Рейнерт взглянул на власть имущих злым и трезвым взглядом: «Стортинг освещен желтоватыми прожекторами, там сейчас наверняка идет ночное совещание, на котором стряпается очередной хитрый проект, как бы всех мелких землевладельцев из Удала и других норвежских долин загнать, как кроликов в клетки, на нефтяные платформы в Северном море, или на механические верфи Рафнеса, или в многоэтажки Линнерюда, потому что властям так выгоднее, а что там ждет крестьянских дочек с их мягкими, гибкими телами и головами, забитыми чушью из развлекательных журналов, — на это властям плевать».

Через всю книгу проходит лейтмотив жестокой борьбы «мы» и «они». Только кто такие «они», и сам Рейнерт, и его друзья понимают весьма смутно. «Они» — те, кто хорошо одет, кто не позволяет петь в школе отличную вьетнамскую песню, кто вооружен мокрыми полотенцами, дубинками и пистолетами, кто считает молодежь «нежелательными элементами», кто ведет против рабочей молодежи необъявленную войну. Для Рейнерта «они» — прежде всего полицейские и, конечно же, тот, кто хладнокровно застрелил Калле. Прав школьный товарищ Рейнерта, рассудительный Эудун, говорящий, что этот полицейский — «самый обыкновенный мужик». Эудун верно советует Рейнерту искать настоящих виновников гибели Калле «выше», «среди тех, кто всем заправляет».

В финале повести Рейнерту снится сон, как бы содержащий обещание, что он сумеет найти правильный путь в жизни: «Это неправда, будто я ни черта не смыслю в забастовках. Конечно, смыслю, и не меньше, чем ты: надо стоять друг за друга — всем за одного, одному за всех. Я так это понимаю. В одиночку ты нуль, со всеми вместе — сила. ... Как иногда говорит старый морщинистый Риан с блестящим черепом и изуродованной рукой.

— Когда-нибудь, — говорит он, — слова им больше уже не помогут. Не знаю когда. Но когда-нибудь нам придется столкнуться не на жизнь, а на смерть, иначе они не поймут, что́ мы им говорим».

Этот во многом реальный «боевой» сон словно вбирает в себя опыт борьбы прошлых поколений и предвещает новые, победные битвы поколению, к которому принадлежат Эудун, Рейнерт и многие другие.

Обретение личностью нравственного, социального и в конце концов классового самосознания в бесчеловечном мире — вот главная проблема, занимающая всех трех авторов сборника, и важно, что каждый из писателей видит эту возможность только в единении человека с другими людьми, в преодолении одиночества.

Многозначительно звучат слова песни, которую слушают в молодежном клубе Рейнерт и другие ребята:

А ведь и правда — ничто не придет само собой. Будущее молодежи Скандинавии в ее трудовых руках...

Г. Анджапаридзе

Марта Кристенсен КАКИМ ТЫ ИМ НУЖЕН

Martha Christensen

SOM DE VIL HA’ DIG

© by Martha Christensen, 1974

Перевод с датского А. Сергеева и А. Чеканского

1

Погода стояла хорошая, поэтому он накрыл на террасе, где они обычно завтракали летом, в теплые дни. Приготовил кофе, одел дочку и съездил с ней за булочками. Когда до ухода осталось всего полчаса, он позвал Уллу.

Утро было теплым и ясным, и в этом не было ничего необычного, кроме, пожалуй, того, что как раз таким оно и было — теплым и ясным. Он даже не подозревал, что это утро запомнится ему как последнее, когда все еще шло своим чередом.

Начинался первый рабочий день после отпуска, приятные воспоминания о котором он бережно хранил в себе, словно некий дорогой запас. Запахи моря, водорослей и деревянного дома еще жили в нем. Он намазывал маслом хлеб, наливал молоко Лене и улыбался Улле, с нежностью глядя на ее сдвинутую набок косынку, одну из всегдашних косынок, которые она завязывала на затылке, пряча уголки под узел. И все время перед его глазами отчетливо возникали знакомые картины — рассветы и закаты, дни и ночи, проведенные в снятом на лето домике.

Дни, словно залитые солнцем, и дни дождливые, когда казалось, будто находишься в каком-то случайном, необязательном месте, устало и с мягкой грустью вглядываешься в однообразные струи дождя на стекле и прислушиваешься к тихому лепету малышки, занятой своими игрушками. Потом вдруг Улла решительно объявляла, что сегодня они пообедают раньше, и к обеду будет водка, пиво и все такое, и после пойдут прогуляться, а ее мать присмотрит за дочуркой.

Отпуск удался на славу, несмотря на то что мать Уллы бо́льшую часть времени провела с ними. И теперь он по-детски радостно предвкушал, как будет работать с кинопленкой, которую только что принес почтальон. Ему не терпелось сперва просмотреть отснятое, а потом начать аккуратно резать и склеивать пленку и придумывать текст. «Лето, когда Лене исполнилось два года» — так можно назвать этот фильм. Или просто «Лето». А может, посчастливиться придумать что-нибудь пооригинальнее. Как бы то ни было, он с удовольствием думал о предстоящем вечере, который собирался целиком посвятить своему фильму. Впрочем, дежурить ему только завтра после обеда, поэтому, если дело пойдет на лад, можно позволить себе захватить и кусочек ночи. Это был не первый его фильм, но на сей раз он не пожалел денег: купил и отснял так много пленки, что мог отобрать самое лучшее и вволю поэкспериментировать.

Он вдруг подумал, что фильм, наверно, заинтересует и ребят. Ведь можно показать его им, по крайней мере какую-то часть, и даже дать поснимать. Почему бы, собственно, им не сделать фильм, ну, например, о них самих, об их проблемах, об их жизни. Стоит попробовать, в этом что-то есть да, очевидно, и ребятам пойдет на пользу.

— У тебя такой радостный вид. На работу не терпится?

Он улыбнулся в ответ.

— Да, а что? Мне пока работа не надоела. И не всем же столько отдыхать, как тебе, верно?

— Конечно. — Она подперла руками подбородок и с усмешкой взглянула на него. — У меня еще целая неделя в запасе.

— Чем сегодня займетесь?

— Будем бездельничать. Погуляем в саду. Почитаем. Поспим немножко... Дай-ка сигарету.

Он зажег сигарету и протянул ей. Закурил сам и разлил в чашки остаток кофе.

Она подвинула стул так, чтобы солнце светило в лицо, откинулась на спинку, вытянула длинные загорелые ноги в шортах и закрыла глаза. Малышка слезла со своего стула, просеменила по зеленой лужайке и, усевшись в песочнице, принялась насыпать песок в красное ведерко. Чудесная у них дочка: может часами сидеть в песочнице и играть сама с собой.

Красное ведерко празднично сверкало на солнце, а небо было ярко-голубое.

Хорошо бы изобразить на картине или описать в стихотворении, большом, теплом стихотворении, малышку, поглощенную игрой, Уллу в ее повязанной набок косынке, с загорелыми ногами и ужасными, по ее мнению, веснушками на руках...

И масло, начинающее таять, подумал он и потянулся за масленкой.

Да и молоко не следует оставлять на солнце. И джем, и сыр.

Она открыла глаза.

— Не надо, оставь. Ты уйдешь — я все уберу. Пять минут роли не играют.

Он слегка удивился и, пожав плечами, оставил все на столе. Точно так же он удивился накануне, когда они вернулись домой и она вывалила всю грязную одежду на пол в ванной.

«Вообще-то надо бы постирать, — сказала она, — в доме ни одной чистой тряпки, но я даже не знаю... — И, в нерешительности постояв перед грудой белья, вдруг передумала. — Нет, пожалуй, не буду, уж больно погода хороша, кстати, у тебя есть еще чистая рубашка, а нам в ближайшее время белья не нужно. Подождет стирка».

Она запихала грязное белье в корзину, где оно до сих пор и лежало. Как это на нее похоже. Она любила понежиться на солнышке, а стирку оставляла на дождливые дни. Разные они с ней. Она не привыкла педантично исполнять свои обязанности, но зато и не умела наслаждаться такой, например, кропотливой, несколько однообразной работой, как монтаж фильма.

Он потянулся так, что хрустнули кости.

— Вечером займусь фильмом, — сказал он, — до смерти хочется взглянуть, что получилось.

Он чувствовал себя школьником, сгорающим от нетерпения собрать модель самолета из множества мелких деталей, набор которых ему только что подарили.

— Ничего не получится, — бесстрастно произнесла она и стряхнула пепел на пол, хотя, накрывая на стол, он, как всегда, не забыл поставить пепельницу. — Мы ужинаем у Макса и Сусанны.

Еще секунду назад он представлял себе, как вечером, сидя за монтажным столиком, будет старательно и терпеливо отбирать наиболее удачные эпизоды, но теперь эта картина исчезла, и вместо нее возникла другая: гостиная Макса и Сусанны, на столе изящные свечи ручной работы, бутылки и бокалы, на полу Лена возится с близнецами, дети галдят все громче, и постепенно шум становится невыносимым.

— Ты же ничего не говорила об этом.

— Забыла. Сусанна еще вчера приглашала, а я только сейчас вспомнила. Господи, — она повернулась к нему, — ну не все ли равно, когда ты займешься фильмом, сегодня или в другой раз.

— Что ж, можно и в другой раз.

В самом деле можно, но...

Разве трудно было спросить, хочет ли он идти? Странное дело! Улла никогда с ним не советовалась, просто говорила, что сейчас они займутся тем-то и тем-то. Радостная и оживленная, полная приятных ожиданий, она просто сообщала об этом. Но спросить, хочется ли ему...

— Я, наверное, после обеда съезжу с Леной в поселок, — она кивнула в сторону песочницы, — куплю новые сандалии. У нее один порвался, помнишь, когда вы ходили собирать ракушки. От них, кстати, ужасная вонь, придется выкинуть.

— Ладно. Только, видишь ли, тебе все же следовало меня предупредить.

— О чем? — Она уже успела забыть.

— О том, что мой свободный вечер занят.

— Но я же говорю, что забыла. Послушай, — она внимательно посмотрела на него, и маленькая морщинка, совсем маленькая, еле заметная морщинка появилась у нее над переносицей, — не понимаю, чем ты вдруг недоволен? Чем это Сусанна с Максом тебе не угодили? У нас здесь и так не слишком много развлечений.

— Ничего я против них не имею. — Он внезапно умолк.

Нет, не должно быть у нее этой маленькой морщинки, как не должно быть и этой возникшей между ними едва заметной отчужденности. Ни к чему им ссориться, никогда они не ссорились, и не следует начинать теперь. Действительно, не все ли равно, когда он закончит фильм — сегодня или через неделю.

Он протянул ей через стол руку и улыбнулся.

— Все в порядке. Значит, вечером идем к Максу и Сусанне.

Она тоже улыбнулась и нажала пальцем ему на кончик носа.

— Вот и умница! Знаешь, Аннерс, по-моему, ты самый добрый малый на свете.

— Я тоже так считаю, — кивнул он, и тотчас в самом дальнем уголке его сознания возникла какая-то беспокойная, странная и не очень приятная мысль. Бог его знает, так ли уж хорошо всегда быть добрячком.

Он прогнал эту мысль и, так как ничего другого не оставалось, принялся настраивать себя на встречу у Макса и Сусанны. Положил в карман сигареты и спички, поцеловал на прощание Уллу и малышку и, не вынимая руки из кармана, зашагал мимо такого же, как у них, дома, который Бьёрн и Лиза занимали вместе с Йоханом, мимо большого коттеджа Макса и Сусанны, направляясь к зданию интерната, высотой и белыми стенами немного напоминавшему крепость.

«Он расположен неподалеку от поселка, в самом конце дороги, и производит довольно приятное впечатление, — писал он Улле, когда выпускником пединститута приехал познакомиться с местом будущей работы. — Помещение очень хорошее, есть все, что нужно: комната отдыха, мастерские, спортплощадка. Место мне нравится. Ребятам тут, кажется, неплохо, а директор — человек молодой, современный, не важничает. К тому же здесь строят несколько домов для сотрудников, и, похоже, один из них будет наш».

Во дворе он столкнулся с Максом. Широкий и плотный, Макс стоял перед ним, обнажив в улыбке крупные, ровные зубы.

— Хорошо отдохнул? — спросил он.

— Отлично, старик.

— Наверно, и возвращаться не хотелось?

— А что поделать — деньги-то надо зашибать!

Небольшой обмен шутками на залитом солнцем дворе.

— Ну как же, конечно!

— Есть что-нибудь новенькое?

— Да нет, ничего особенного.

Они еще немного постояли.

— Ладно, вечером увидимся: жены договорились.

— Конечно, спасибо. Улла мне сказала.

— Прекрасно. Значит, вечером услышим кое-что интересное.

Кое-что. Но не слишком много. Уж во всяком случае, не так много, как ты обычно рассказываешь о своих поездках.

С чего это я вдруг? И почему именно сейчас?

Он переминался с ноги на ногу, не решаясь сказать, что ему пора в класс.

— Кстати, — сказал Макс, — пока не забыл. Насчет дежурства в субботу — мы не могли бы поменяться? Я знаю, у тебя свободен этот уикенд, а у меня следующий, но если тебе все равно, то я хотел бы освободить эту субботу. Нам с Сусанной надо кое-куда съездить.

— Разумеется, — торопливо ответил он, — мне все равно.

— Я так и думал, что ты не откажешь. Отлично, тогда до вечера.

Блеснули на солнце крупные белые зубы, Макс привычным движением слегка откинул голову назад, как всегда, когда удавалось уладить дело.

А у Уллы никаких планов на субботу? Случалось, придя с работы, он говорил, что поменялся с кем-то дежурством, а она со слезами на глазах показывала ему два билета в кино.

«Да, ты всегда добрый, — говорила она. — До того добрый, что просто сил нет. Почему ты вечно должен дежурить?»

Ему пора на урок к старшеклассникам. Макс ушел. Так зачем он, собственно, торчит здесь? Пора в класс, и он радовался, что снова увидит ребят. Или уже не радовался?

Они ждали его в классе, семь-восемь самых старших, в свои полные шестнадцать лет уже, собственно, слишком взрослые для интерната. Клэс, Микаэль, Рольф, Бондо...

Но прежде всего Клэс и Микаэль. И особенно Клэс.

— Здравствуйте, ребята!

Он вдруг увидел со стороны, как стоит в дверях, зажав под мышкой газеты, которые захватил из комнаты отдыха, с неуверенной, застывшей улыбкой на лице. И услышал собственный голос, то ли неестественно бодрый, то ли искренний. Что за ерунда — ведь он знал этих ребят! Упрямые и озлобленные, жестоко искалеченные жизнью, недоступные всякому доброму чувству и в то же время такие незащищенные, что казалось, будто их обнаженные сердца бьются поверх цветных маек.

Все восемь демонстративно расположились на столах и на подоконнике. Впрочем, нет, кто-то отсутствовал. Но не Клэс и не Микаэль, не из тех, на кого больше всего обращали внимание.

— Сядьте на стулья и давайте начнем, — дружелюбно обратился он к ним и сел сам. — Вот сегодняшняя газета.

Они с неохотой подчинились.

Кого же, черт возьми, нет? Рольф и Бондо на месте...

Он еще раз обвел взглядом класс, и то, что сразу не вспомнил, кто же отсутствует, вызвало у него раздражение. Он обязан был вспомнить. Ведь среди ребят нет таких малозаметных, которые легко исчезают из памяти.

— Кто отсутствует?

Он обратился к Клэсу, как обычно к Клэсу, просто потому, что так было разумнее всего. Раскосые глаза Клэса на смуглом, узком татарском лице, чуть подернутые влагой, блестели, словно у него всегда высокая температура.

Чернослив, замоченный в воде, подумал он.

— Разве кто-то отсутствует? — Клэс лениво огляделся вокруг. — Кто же это, черт бы его побрал!

Плохо, что он кого-то забыл, и глупо, что не скрыл этого.

«Он провел четыре недели в отпуске, — словно прозвучало в комнате, — и забыл нас, а еще хочет убедить нас в своей дружбе и доказать, что безумно нас любит».

Он почувствовал, что у него покраснели мочки ушей.

— Ну ладно, сейчас вспомню, — сказал он и тем еще больше испортил дело.

— Ты уверен? — насмешливо разглядывая его, произнес Клэс. И вдруг ухмыльнулся: — Так и быть, помогу. Тони Малыша нет. Он только сегодня возвращается с каникул.

Да, конечно же, Тони. Самый тихий и незаметный в группе, он появился позже всех. Поэтому-то он и не вспомнил его сразу.

— Хорошо. Что ж, начнем. На первой странице есть что-нибудь интересное?

Клэс покачал головой. Ничего интересного. Ни на первой, ни на остальных.

— Тогда возьмем передовую на второй странице. Читай, пожалуйста!

Он выбрал статью наугад и неудачно. Еще одна скучная полемическая статья о продлении сроков школьного обучения. Смысл ее сводился в основном к критике распыления средств на обучение огромного числа старшеклассников, которым, по мнению автора, лишние год-два в школе не принесут никакой пользы.

Клэс читал монотонно, но правильно и без запинки:

— «В дискуссии о продлении сроков школьного обучения нельзя не поделиться некоторыми наблюдениями, основанными на том, что бо́льшая часть указанной категории школьников отнюдь не испытывает неутолимой жажды знаний. Поэтому вновь возникает вопрос о рациональном использовании миллионных субсидий, выкачиваемых из государственного бюджета, в то время как общество лишается молодых рабочих рук. Все мы являемся членами общества, но не обязательно всем иметь университетское образование. Порой создается впечатление, что с гораздо большей щедростью средства вкладываются в развитие социально менее полезных групп молодежи, чем в развитие тех групп, которые, если так можно выразиться, несут...»

Он поджал пальцы ног. Следовало бы прочитать статью заранее. Нужно знать материал, который даешь им.

— «Если подходить к решению проблемы по-деловому, то совершенно очевидно, что разумнее вкладывать средства с учетом максимальной отдачи. И вопрос заключается в том, будет ли рядовой гражданин мириться с тем, что значительные суммы расходуются не только на обучение совершенно измотанных школой подростков, но и на содержание тех небольших групп молодежи, которые отнимают у общества миллионные дотации и высококвалифицированных наставников, а в благодарность проявляют полное равнодушие к нуждам этого общества или чинят насилие над его гражданами».

Клэс отодвинул газету в сторону и, положив руки на стол, посмотрел на него так, словно именно он написал эту статью. Он поежился. Черт возьми, вот ведь влип!

— Ну и что мы об этом думаем?

— Плевали они на нас.

— Кто это они?

— Все.

— Кто это все?

— Да брось ты, старик.

Он замолчал, соображая, что делать дальше, но Клэс его опередил.

— Рассказать тебе забавную историю?

— Расскажи.

Взгляд узких, блестящих глаз вовсе не обещал, что история и впрямь будет забавной.

— Ты знаешь, моя сестра...

Он кивнул.

Клэс был на особом положении, потому что его замужняя сестра жила в соседнем городке. Обычно он ездил к ней автобусом, конечная остановка которого была на площади, как несколько претенциозно именовали площадку перед железнодорожной станцией. Раз в неделю, когда у сестры был выходной, он отправлялся к ней в город за тридцать километров и по возвращении отнюдь не скрывал, что в нагрудном кармане у него одна или две пачки сигарет. Он называл ее глупой мещанкой, в обществе которой мог выдержать лишь несколько часов, и то исключительно потому, что притворялся, будто ему с ней интересно, а у нее хватало глупости верить этому. Однако всякий раз, возвращаясь в интернат, он был переполнен неподдельной радостью и следующие дни меньше дерзил и упрямился. Случалось, он звонил и предупреждал, что задержится. «Понимаешь, этот тип уходит на собрание, а ей хочется, чтобы я поужинал с нею. Порядок?» И в его взволнованном голосе слышалась затаенная радость.

— Ты знаешь, моя сестра не...

— Ну, — сказал он, — так что же с ней?

— Этот, ее муж, самоенастоящее дерьмо, а тоже нос задирает, в вечернюю школу ходит, чтобы еще больше выпендриваться. Конечно, он меня никогда особенно не жаловал. Да и кому приятно, если брат жены в исправительном доме. — Его передернуло от этих слов. — Понимаешь?

Он кивнул: дескать, понимаю.

— Он из тех, кто считает нас шайкой преступников, которых нужно только пороть, посылать рыть канавы и все такое. Ему даже смотреть на меня противно, вот я и не езжу к сестре, когда он дома. Но в прошлый раз он не ушел и встретил меня в дверях. Тогда-то я и услыхал, что могу убираться ко всем чертям, да поживее, что его дом не место для таких, как я, и он не желает, чтобы соседи трепали языком: что это, мол, за фрукт торчит здесь все время в его отсутствие. И еще добавил, что я могу быть кем угодно: уголовником, наркоманом, психопатом, дебилом — на выбор, лишь бы я оставил в покое его и его жену. А под конец заметил, что после моих посещений у нее всегда плохое настроение и с этим он впредь мириться не станет. Что ж, вполне возможно, у нее и не было особого желания бросаться ему на шею, верно? Потом вышла сестра, опухшая от слез, и сказала, что мне лучше уйти. Сам, мол, видишь, что к чему, он ведь этого не потерпит. И снова разревелась. Забавно, правда? Единственный человек из всей моей так называемой семьи, который меня любил, — а теперь вот этот гнусный тип запрещает ей. Ну, а я и не навязываюсь, мне абсолютно все равно. Забавно, да?

С вызовом в голосе, точно требуя ответа. Только что тут скажешь?

«Не давайте им откровенничать, — обыкновенно говорил Макс. — Больше всего остерегайтесь этого. На ребят иной раз накатит, а потом они злятся и на себя, и на вас за то, что наговорили».

— Так как же?

— Вот увидишь, в один прекрасный день твоя сестра его выгонит и снова тебя позовет.

Прозвучало это не слишком убедительно, и Клэс, естественно, громко рассмеялся.

— Сразу видно, не знаешь ты мою сестру! Разве она может кого-нибудь выгнать? Она бы и меня не выгнала.

— Тебя-то она любит.

— Да брось ты!

— Ну ладно. Посмотрим, что там еще в газете?

Клэс пожал плечами.

— Да как-то неохота.

— Это уж точно, у тебя на лице написано.

Сейчас не время заводить разговор о фильме, которым он надеялся их заинтересовать, а рассказывать, как он провел лето, было бы просто бессердечно. Некоторые из ребят тоже уезжали отдыхать, но вряд ли каникулы доставили им большое удовольствие. И все они по-детски обижались, что его так долго не было с ними.

— Все-таки чем-то надо заняться. Предлагайте!

Они сидели, развалясь на стульях, и не то чтобы вели себя вызывающе или враждебно, просто выказывали полное равнодушие и только ждали от Клэса сигнала, по которому немедля сделали бы что угодно: написали диктант или расколотили в классе все стекла.

Это потому, что сегодня первый день после каникул, подумал он. Завтра займемся чем-нибудь поинтереснее. Клэс обозлен и раздосадован тем, что произошло у сестры, намного больше, чем хочет показать. У них у всех неприятный осадок от каникул, ведь наверняка поняли, что, кроме нас, общаться им не с кем. Некоторые попытались разыскать старых дружков, но встретили холодный прием или вообще узнали, что компания распалась. Другие, забыв, что означает «быть дома», лишний раз с горечью убедились, что они там никому не нужны. Может, поиграть с ними в футбол? Хотя все равно они не захотят. К тому же сегодня слишком жарко.

— Ну, так как?

Он скользнул взглядом по их лицам, безразличным, замкнутым, с грубыми чертами и обычными в переходном возрасте прыщами, и ему захотелось расшевелить их, но тотчас же всем своим существом он ощутил, как дьявольски тяжело им, ребятам из исправительного дома.

Ленивым, медленным движением Клэс извлек из кармана засаленную колоду карт.

— Показать вам новую игру? Все можем сыграть. И ты, Аннерс.

Микаэль неуверенно хмыкнул, за ним Бондо и другие, а Клэс стал тасовать карты, неторопливо и тщательно, и его раскосые глаза, казалось, блестели сильнее обычного. Что было в этом взгляде: насмешка, вызов, торжество?

Ну что? Промолчишь? — словно говорил этот взгляд. Или устроишь небольшой скандал?

— Олл-райт, — сказал он. — Давайте сыграем, бог с вами! Но, подчеркиваю, в порядке исключения, потому что сегодня первый день занятий, а вообще-то вам очень не мешало бы поднабраться знаний.

— Точно-точно, — кивнул Клэс, раздавая карты, — хотя это и неблагодарная работа — пытаться впихнуть в нас что-нибудь. А знаешь, Аннерс, ты ведь совсем неплохой парень. — Глаза его опять блеснули. Насмешливо, подозрительно. А уголок рта тронула язвительная усмешка. — Чертовски хороший парень.

— Да, — сказал он и ощутил, как у него вновь покраснели уши. — Такой уж я уродился! Ну, объясняй, в чем смысл этой игры.

— Выиграть. Как и в любой игре. — И он открыл свои карты. — Смотри, сейчас объясню.

Хороший парень, повторил он про себя.

Он едва сдержался, вновь услышав эти слова, на сей раз от Бьёрна. В сердцах захлопнул дверцу автомобиля, и шум мотора заглушил их.

Бьёрн, стоявший возле своей машины с таким видом, точно подстерегал добычу, перехватил его по дороге на обед.

— Слушай, Аннерс, Макс попросил меня съездить на станцию за Тони. Тут езды-то всего пять минут, но ровно в двенадцать мне должны позвонить по важному делу. Всего-то пять минут, в крайнем случае — десять. Ты не мог бы...

Он выхватил ключ из протянутой руки Бьёрна, сел в машину и захлопнул дверцу перед расплывшимся в улыбке лицом. За шумом мотора он не расслышал слов, но наверняка Бьёрн сказал примерно то же самое. Он нажал на акселератор, так что автомобиль рванулся с места с большей скоростью, чем нужно при спуске с холма.

Плевали они на тебя, подумал он о себе словами Клэса.

И конечно, провозился не пять, а двадцать пять минут. Поезд, разумеется, опоздал. Он бродил взад-вперед по перрону и вспоминал, в каком хорошем настроении встал сегодня утром. Немного посидел на неудобной скамейке, все сильнее досадуя на опоздание поезда и на то, что так легко дал себя уговорить. Размазня, вот кто он такой. Жалкий слюнтяй, которому любой может сесть на шею. Какое ему дело, что Бьёрну должны звонить, пусть бы сам и съездил. Или Макс, коли уж на то пошло. Ведь это его великая идея — встречать воспитанников на станции, если, конечно, их не доставляют в полицейской машине. Вот и осуществил бы на практике свои благие замыслы, а уж потом занимался другими делами.

Что со мной происходит? — подумал он. Почему я вдруг так болезненно стал на все реагировать? Разве я такой мелочный? Наоборот, я ведь очень... добрый.

Он поднялся, сунул руки в карманы и снова принялся расхаживать по перрону, до третьего фонаря от угла павильона и обратно, один раз, второй, третий. Потом приказал себе остановиться.

Зависеть от других, всегда от кого-то зависеть.

Мысль эта была новой и довольно-таки неприятной. Он не понимал, почему она так раздражает его и почему ему так трудно снова стать прежним Аннерсом, которого он знал лучше и который ему нравился больше, человеком широких взглядов, не мешающим людям поступать так, как они считают нужным.

Наконец подкатил запыхавшийся поезд и выбросил на перрон свой небольшой груз: несколько полных женщин с перекинутыми через руку летними пальто, с чемоданами, сумками и цветами, супружескую пару с двумя маленькими детьми, какого-то подмастерья в спецовке и с рукой на перевязи, на которой — чтобы не украли — красовалось больничное клеймо, и, наконец, Тони. На сей раз его можно было заметить сразу, причем издалека.

— Да-а, — ему удалось подавить возглас изумления, — ну и видик у тебя!

— Угу.

Тони бросил на него вопросительный взгляд: не смеются ли над ним? — остался явно удовлетворен увиденным, и его распухшие губы с трудом сложились в робкую, нерешительную улыбку, казавшуюся жутковатой на лице с огромным синяком под глазом и длинной царапиной во всю щеку.

Нет, пожалуй, лучше ни о чем не расспрашивать, просто улыбнуться в ответ и угостить парня сигаретой. Позже он сам все расскажет, а может — и скорее всего, — не расскажет.

Они пошли рядом. Тони смотрел себе под ноги и жадно затягивался. Аннерсу хотелось оградить его от любопытных, назойливых взглядов. Обычно Тони не бросался в глаза, в классе он был настолько неприметным, что, когда отсутствовал, о нем даже не вспоминали. Доводилось ли ему слышать, как Тони о чем-нибудь говорил?

Разумеется, но, видно, то, что он говорил, не заслуживало особого внимания.

— Болит?

— Что?

Он точно разбудил его своим вопросом.

— Не-а! — А потом добавил: — Да нет, так, ерунда!

Подойдя к автомобилю, он открыл дверцу и придержал ее.

— Где сядешь?

— Неважно, — сказал Тони и забрался на заднее сиденье.

Нет, с этими ребятами все важно. Он пожалел, что Тони не сел рядом с ним; слегка огорченный, он сел за руль, отыскал в зеркальце глаза подростка и улыбнулся ему.

«Избегайте прикасаться к воспитанникам, — говорил Макс. — Поймите, некоторые из них испытывают отвращение, когда к ним прикасаются. И с непривычки могут неправильно истолковать».

Он завел машину и вырулил с привокзальной стоянки. Ему хотелось найти для Тони какие-нибудь дружеские, добрые слова, но он чувствовал, как замкнут и далек от него сейчас этот мальчишка. Ощущение, что его собственный цветущий вид может быть воспринят как насмешка над разбитым лицом подростка, сдерживало его и заставляло молчать. Хотя он отлично понимал, как нуждался сейчас Тони в добром слове.

Наверно, он чересчур осторожен, слишком боится преступить грань. Давнишняя его беда. Он всегда был таким, всегда панически боялся кого-нибудь обидеть.

«Дай сдачи, Аннерс, — говорили братья, видя, что он не отвечает обидчику. — Умей давать сдачи».

Но он так и не научился. Ему было легче получать удары, чем отвечать на них. А в тот единственный раз, когда его вынудили дать сдачи, все страшно перепугались: и сам он, и братья, и парень, которого он ударил.

«Кончай, кончай! — закричали братья. — Оставь его в покое!» И, ужасно напуганные, помогли парню, которому он угодил кулаком в солнечное сплетение, подняться на ноги. С тех пор он больше ни разу никого не ударил.

Боязнь ударить и боязнь обидеть, почти инстинктивный страх, что даже из добрых побуждений он может нарушить невидимые границы, существующие между людьми.

Он опять поискал в зеркальце глаза подростка.

— Тепло сегодня, правда?

— Что? А, да-да.

Тогда он оставил Тони в покое. Машина одолела последний подъем, миновала его собственный дом, дом Бьёрна и просторный коттедж Макса и Сусанны и, наконец, въехала во двор. Ребята уже пообедали и, как обычно в это время, сидели, прислонясь к стене, на южной стороне двора. Он подъехал к ним задним ходом и высадил Тони. Может, ему не хочется, чтобы они сразу увидели его лицо. Если, конечно, он сам придавал этому такое значение, кто его знает! Остается только гадать. Во всяком случае, он сделал так, чтобы Тони вылез из машины спиной к ребятам.

— Пойдем посмотрим, оставили нам поесть?

— Пойдем.

— Я проголодался, а ты?

— Вообще-то да.

В дверях опустевшей столовой, широко расставив ноги, обнажив крепкие, ровные зубы в профессиональной улыбке, стоял Макс, большой, загорелый, с обильной растительностью на груди под расстегнутой рубашкой.

— А вот и Тони, — пророкотал он и своей лапищей так хлопнул парня по плечу, что звук удара отозвался вдалеке. — Слушай-ка, где это тебя так разукрасили? Драка была что надо, а? — Он еще раз добродушно хлопнул Тони по плечу, но его вниманием уже завладел показавшийся в конце коридора Бьёрн. — Мне нужно с ним поговорить... Рад снова видеть тебя, дружок. Аннерс устроит, чтоб вас покормили.

Макс быстро пошел по коридору и вряд ли заметил, что в ответ на хлопок по плечу Тони почтительно, чуть ли не восхищенно улыбнулся ему разбитыми губами.

Как он ведет себя, какого черта он себя так ведет!

После обеда ему снова пришлось играть с ними в карты. Сусанна ушла с младшими на кухню, потом Бьёрн увел их на футбольное поле. Веселые возгласы отчетливо доносились до мастерской, куда он отправился со своими сразу после перерыва, но ребята ничего не хотели. Клэс от имени всех заявил, что делать они ничего не будут, и тогда опять появились карты. Атмосфера накалялась, но до взрыва пока не дошло, чувствовалось только скрытое тревожное беспокойство, когда достаточно любого, самого ничтожного повода, чтобы вспыхнул скандал или драка. Был один из тех дней, когда могло случиться все что угодно, но ничего не происходило. Казалось, будто скопившаяся глухая злоба беспокойно бродит в них, ища выхода. Словно собака, разыскивающая зарытую в земле кость. Во время игры они спорили, огрызались друг на друга, отпускали шуточки насчет синяков Тони и будто непрерывно ворчали про себя: все вы сволочи. И всё здесь сплошное дерьмо.

Он чувствовал, как от усталости веки наливаются тяжестью.

А может, это я, может, я не тяну? — думал он. Может быть, я никуда не гожусь?

Мысль эта не была совсем новой, случалось, она пронзала его мозг, парализуя всякую способность к действию, и тогда ему казалось, что он не справляется с ребятами, что все происходящее совершенно непохоже на то, к чему он стремится. И вот она возникла вновь. Он брал взятку, придвигал к себе карты, делал новый ход, а перед ним сидел Клэс и по сторонам — Микаэль и Бондо. Всегда лицом к самым отчаянным из ребят: спиной к ним не повернешься. Как укротитель в цирке не повернется спиной к хищникам. А до чего же хотелось врачевать их души, вести их за собой. Он бы и думал тогда о другом, не только о том, как удержать их в узде, а более честно, о том, как им лучше всего помочь.

Так, может быть, это я никуда не гожусь?!

— А ведь это, кажется, моя взятка.

— В таком случае забери. — Клэс пожал плечами, отказываясь от намерения зажилить чужую взятку. — Забери ее!

Глаза его снова блеснули, как всегда насмешливо. Неужели ему так и не избавиться от этой презрительной насмешки? Презрение и насмешка. И безмолвный комментарий: ты ведь не хочешь играть с нами, по-твоему, ты поступаешь плохо. Зачем же ты это делаешь? Что, боишься нас, учителишка липовый, так, что ли? Не меньше, чем все остальные.

Презрение и насмешка. А за насмешкой, в минуты растерянности и отчаяния, мольба о помощи. Крик души, взывающей к небесам. И страстная потребность кого-то или что-то уважать. Не в этом ли все дело, раз уж на то пошло?

Если только такой парень, как Клэс, в свои шестнадцать лет давно обучившийся насилию, вообще способен кого-нибудь уважать. Ведь его стройная, гибкая фигура, узкие бедра, нагловатое выражение красивого татарского лица служили кое для кого прекрасной приманкой.

— Завтра займемся делом, — вдруг весело произнес он, щелчком переправил карты через стол Клэсу, и ему вспомнились другие дни, когда работа спорилась или когда удавалось завязать с ними разговор. Сегодня же был один из тех неизбежно злополучных дней, когда самое лучшее — действовать как можно осторожнее.

— Ты понял? У меня на ваш счет большие планы.

В черных, как чернослив, глазах неожиданно мелькнуло удивление.

— А может, у нас свои планы!

— Тем лучше, я рад. Возьми-ка эти взятки и попробуй еще выиграть. Дело веселей пойдет.

И действительно, игра пошла веселей, как будто настроение чуточку изменилось. Кажется, они немного увлеклись игрой. В этот момент на пороге появился Макс и застыл в изумлении.

— В карты играете?! — не просто сказал, а констатировал он.

В его голосе послышались осуждающие нотки, точно он хотел сказать: боже мой, он здесь с ними в карты играет, и это все, на что хватило его фантазии, а ведь в мастерской полным-полно всякого добра, чем угодно можно заняться.

— Видишь ли, Клэс хочет научить нас новой игре.

Он проговорил это извиняющимся тоном, униженно, словно его уличили в дурном поступке. Но что за ерунда — не в чем ему извиняться.

— Ну что ж, прекрасно, — съязвил Макс, будто желая подчеркнуть, что, как ни назови, ничего прекрасного здесь нет. Микаэль смешал карты, снял, перетасовал, опять снял, повторил все это еще раз, но сдавать не сдавал. Затаив дыхание, ребята ждали ссоры, которая развеселила бы их, ссоры между учителями.

Макс неожиданно улыбнулся:

— Я, собственно, не с инспекцией. Клэс, ты не мог бы съездить в поселок, кое-что сделать для меня?

— То есть как съездить?

Макс не спеша вынул из кармана руку и, помедлив секунду, разжал кулак — ключ зажигания, описав красивую дугу, оказался в ладони Клэса.

— Но машину оставишь внизу, как только спустишься с холма, а на почту прогуляешься пешком. Я не жажду объяснений с полицией.

Татарское лицо просияло.

— Йес, сэр. А можно я с Микаэлем?

— Валяйте!

В два прыжка они были у дверей. Неприличная сцена, вот уж действительно неприличная! Одному пятнадцать, другому шестнадцать. Ведь он их просто купил, этих детей, да еще так дешево, черт возьми. А вдруг с ними что-нибудь случится?

Он знал, что в ответ на его возражения Макс просто махнет рукой, оглушительно рассмеется и скажет:

«Да что ты, старик, эти ребята стали угонять автомобили, едва научившись ходить. Им я скорее, чем кому-либо, доверю свою машину. Кроме того, Аннерс, за рулем они в какой-то мере даже успокаиваются, выпускают пары».

Он сидел и, наблюдая за Максом и ребятами, удивлялся собственной злости. А потом игра уже потеряла всякий интерес, и остаток дня время двигалось еле-еле, будто сломанная телега.

А день был по-прежнему ясный и солнечный, и он безуспешно пытался соблазнить их футболом. Или прогулкой: не прогуляться ли в лес? Они смотрели на него с сочувствием, но до конца занятий просидели в мастерской. А потом, точно по команде, поднялись и вышли во двор, чтобы занять свои места у стены. В окно он видел, как они пересекли двор, гуськом, как заключенные, которым запрещено переговариваться во время прогулки, уселись возле стены и, по-прежнему храня ледяное молчание, вытащили из карманов сигареты и спички.

Он тоже достал сигарету и закурил, стоя у окна.

Теперь они будут сидеть там, пока не прозвучит звонок на ужин, выкурят по две-три сигареты, закрыв глаза и привалившись к стене. Возможно, Бондо расскажет им одну из своих сальных историй, они посмеются, надеясь услышать еще одну и ко всему остальному оставаясь равнодушными. А когда вернутся Клэс с Микаэлем и станут хвастаться, как далеко они ездили и как быстро гнали, все будут с восторгом и завистью поддакивать, прекрасно зная, что большая часть их рассказа — вранье.

Неудачный день. На редкость неудачный, потерянный день. Завтра надо быть с ними построже: им же лучше, когда они чем-нибудь заняты. Он глубоко затянулся, задержал дым и двумя тонкими струйками выпустил его через нос. Пора идти. Конечно, скоро шесть. Нужно ведь еще и отдохнуть, поиграть с малышкой, поговорить с Уллой. Выпить бутылочку холодного пива, если осталось еще в холодильнике, посидеть полчасика на лужайке, а потом принять душ и надеть последнюю чистую рубашку.

— Какого черта ты здесь прохлаждаешься? А я тебя везде ищу.

Бьёрн, маленький, плотный, со слипшимися от пота волосами, стоял перед ним, как был после футбола: в спортивной майке и шортах.

— Чего ты здесь торчишь?

Как будто в том, чтобы выкурить сигарету после рабочего дня, было что-то предосудительное.

— Право, сам не знаю, как раз собирался уходить.

— Ну, так можешь не торопиться: у нас сейчас собрание, вот!

— Собрание? Прямо сейчас?

— Внеочередное, — ухмыльнулся Бьёрн. — Идешь?

Все уже сидели за длинным столом и, видимо, давно его ждали. Макс. Сусанна с узким лицом и длинными светлыми волосами. Йохан. Лиза. Даже практикант Вилли сидел вместе со всеми, тщетно пытаясь разместить под столом свои длинные ноги.

— Я нашел его в мастерской, он там медитировал.

— Полезное занятие, — сказал Йохан, — очищает душу.

Все ждали в ответ веселой шутки, но ничего подходящего ему в голову не пришло, и он только улыбнулся, застенчиво и дружелюбно.

— Аннерс такая чистая душа, что ему нет нужды в чем-то каяться, — сказала Лиза.

Все дружно рассмеялись, добродушно и чуть свысока, точно потрепали его по плечу. Так треплют по шее преданную, старую, беззубую собаку.

— Жарко, — пробормотал он только для того, чтобы что-нибудь сказать, и занял место между Лизой и практикантом.

— Просто удивительно, до чего люди могут домедитироваться, — заметил Йохан, и все опять беззлобно рассмеялись. Обычно так смеются над самым безответным в компании.

«Умей давать сдачи, Аннерс, — говорили ему в детстве братья. — Умей давать сдачи».

— Ну что ж, приступим, — открыл собрание Макс. — Я думаю, мы быстро управимся. Правда, сегодня мы не в полном составе, но я звонил Айлеру, и он сообщил мне свое мнение, а Карстен, как вы знаете, в отпуске — и с ним не связаться. К тому же вряд ли стоит придавать этому слишком большое значение. Мне кажется, у нас не будет разногласий. — Он пустил по кругу пачку сигарет и продолжал: — Все вы, конечно, помните, какой спектакль они устроили перед самыми каникулами, как с цепи сорвались.

И точно, в то воскресенье ребята вдруг словно взбесились. Кидались чем попало, побили стекла, и, чтобы привести их в чувство, всем сотрудникам пришлось буквально воевать с каждым из них.

— И вы наверняка помните, что, как потом выяснилось, они разбили и проигрыватель, и магнитофон. Мы тогда решили: пусть ребята оплатят половину стоимости нового проигрывателя из своих карманных денег. Мы сообщили им свое решение, и, судя по всему, они с ним согласились. С тех пор прошло два месяца, история старая, уже и каникулы кончились, и... в общем... пожалуй, мы тогда чересчур погорячились и приняли не совсем справедливое решение. Конечно, ребятам этих вещей очень не хватает, а денег они, разумеется, не наскребли, что, впрочем, мы и должны были предвидеть. Клэс с Микаэлем сегодня после обеда подошли ко мне и очень вежливо поинтересовались, нельзя ли отменить решение о выплате долга и просто купить им проигрыватель. Я считаю, в этом нет ничего страшного. Они правы, ведь им есть на что потратить карманные деньги, да и не очень-то логично получается: сначала выдаем им законное пособие, а потом отбираем большую часть... — Макс пожал плечами. — Ей-богу, я склоняюсь к тому, чтобы купить им этот проигрыватель, — и пусть себе снова гремит в комнате отдыха. Что для нашего бюджета эти полпроигрывателя? Никто не против?

Йохан потер нос. Обычно в таких случаях он первым высказывал свое мнение, за ним — Сусанна, и, если они поддерживали Макса, дело было решено, остальные лишь согласно кивали, и сразу же начиналось обсуждение следующего вопроса. Йохан по-прежнему потирал нос, Бьёрн, чтобы остыть, тряс ворот футболки. Сусанна тайком поглядывала на часы и, вероятно, думала о том, что пора готовиться к вечеру. А практикант Вилли, отчаявшись устроить ноги под столом, уселся боком и вытянул их перед собой. Как всегда, над головой Макса — фламинго на зеленом фоне, изогнувшие над водой свои изящные шеи. Лиза тихонечко подтолкнула Аннерса, и он машинально потянулся за сигаретами, которых ей самой было не достать.

Йохан открыл рот. Губы его, казалось, постоянно кривились в презрительной усмешке. Однажды они устроили Маскарад, и Йохан нарядился аристократом, надел пудреный парик и кружевные манжеты. Впечатление было такое, будто ему всегда именно так и следует одеваться. Улла, естественно не пропускавшая их праздничных вечеров, хотя более трудной работе в интернате предпочла преподавание в обычной поселковой школе, в тот раз была в костюме цыганки и весело развлекалась с Йоханом. А он потом подарил ей косынку.

Йохан открыл рот.

— Что касается меня, я — «за», — сказал он. — Пусть у них снова будет эта ужасная аппаратура и пусть крутят на ней свою дикую музыку.

Сусанна улыбнулась:

— Ты просто не понимаешь их музыки, она вовсе не такая дикая. Я тоже «за», пусть у них будут магнитофон и проигрыватель.

Лиза кивнула. Бьёрн кивнул, надул щеки, сказал: «Уф!» — и дернул ворот футболки.

— Ну что ж, — взмахнул рукой Макс, — значит, все согласны? Вот и отлично!

— Нет, — услышал он вдруг свой собственный голос, — нет, я с вами не согласен. Я... Я совершенно не согласен!

— Совершенно не согласен?

Макс, подавшись вперед, облокотился на стол и иронически поднял бровь:

— Занятно. Что ж, послушаем твои возражения.

— Я считаю, что мы совершаем ошибку.

— Что ты имеешь в виду?

С едва заметным нетерпением: дескать, на какие пустяки приходится тратить время.

Да, так что он имел в виду? Озлобленность ребят, их потребность кого-то или что-то уважать. То, как эффектно брошенный ключ зажигания летит к ним в руки, и еще почему-то свою собственную уступчивость.

— Мы совершаем ошибку, — повторил он. — Мы не имеем права ни с того ни с сего взять да отменить свое решение. Ведь посчитать людей неспособными выполнить вполне умеренные требования — значит отказать им в уважении. Какая польза в том, чтобы давать им все, чего они только пожелают. Вещей-то им всегда хватало. Тут не игрушки нужны, а что-то другое.

— Что «другое»?

— Мне кажется, на самом деле они нуждаются не столько в этом проигрывателе, сколько в том, чтобы уважать нас.

Йохан еще сильнее скривил рот:

— Хочу внести поправку в свое предыдущее замечание. Медитировать в мастерской после рабочего дня вредно, тем более в такую жару.

Макс откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы:

— По-твоему, значит, ребята перестанут нас уважать, если мы, все тщательно взвесив, отменим несправедливое решение?

Он, помедлив, ответил:

— Да, именно это я и имею в виду.

— В таком случае ты, очевидно, шутишь?

— Я не нахожу решение несправедливым: карманных денег у них достаточно и при желании они вполне могут внести свою долю в течение месяца. Максимум двух. И это не будет для них слишком обременительно.

— Ну и ну!

Лиза жадно курила, Вилли переводил взгляд с одного на другого. А над головой Макса — все те же красавцы фламинго.

— Мы покупаем ребят, — сказал он, протягивая руку за сигаретой.

Макс прищурил глаза, как от неожиданного и резкого света.

— Может, ты будешь так любезен и объяснишь все поподробнее?

— Я... я просто считаю, что дело обстоит именно так и, по-моему, ребятам эта торговля не по душе, — отрубил он, заведомо зная: через секунду Макс разложит все сказанное по полочкам и примется доказывать, что его утверждения неверны, а исходные посылки сомнительны. Он вспомнит теории и выводы какого-нибудь психолога и будет обыгрывать их до тех пор, пока они не навязнут в зубах, и придется сдаться и признать, что до Макса тебе еще далеко, очень и очень далеко. Да и не все ли равно, но мог он, что ли, оставить свое мнение при себе?

Сусанна внимательно смотрела на него, ее серые глаза улыбались.

— Мне кажется, Аннерс говорит не то, что думает, — сказала она. — Я убеждена, что он вовсе так не считает, ведь это совершенно на него не похоже.

— Целиком и полностью с тобой согласен, — отозвался Макс. — И, по-моему, глупо нам всем здесь сидеть и попусту тратить время.

«Нет, ты вовсе так не считаешь, — он словно услышал невысказанные слова, — потому что у тебя не может быть собственного мнения. Зачем же ты так поступаешь? Пусть даже оно у тебя есть, но ты все равно не будешь его отстаивать, потому что ты — соглашатель. Может, в чем-то ты и прав, но все равно лучше не упрямься, ведь кое-что в твоих рассуждениях нам не по душе».

Он попытался представить себе презрительную улыбку Клэса, а потом разбитое лицо Тони.

— Этих ребят, — начал он снова, — все равно не купишь. Ни за проигрыватель, ни за магнитофон. И даже, — вырвалось у него, — ключ от машины здесь не поможет. Наоборот, они только еще больше поверят, что их все боятся, ведь именно так они истолкуют ваш поступок и скажут друг другу: они нас боятся, трясутся перед нами от страха.

Сусанна выразительно взглянула сперва на него, потом на Макса.

— Думаю, пора прекратить этот бесплодный спор, — решительно заявил Макс. — Ты, Аннерс, извини, но, видишь ли, сейчас для этого слишком жарко, а кроме того, я жду сегодня гостей, и мне хотелось бы успеть переодеться до их прихода. Давайте просто признаем, что сегодня мы не договорились, отменять нам свое первоначальное решение или нет, раз уж ты не в состоянии изменить своим принципам. Может быть, с твоего позволения так и запишем?

Все смотрели на него выжидающе и с насмешкой, надеясь, что он, как всегда, уступит. Стоило ему только сказать: «Олл-райт! Пусть они получат свою музыку», — и все похлопали бы его по плечу, погладили по головке: вот теперь ты снова наш милый, добрый Аннерс.

— Я настаиваю, — сказал он. — Всякое другое решение ошибочно. Пусть даже вы считаете иначе и сейчас действительно жарко. Я требую, чтобы прежнее решение оставалось в силе, как у нас и заведено.

— Отлично, — сказал Макс, — так и договоримся. Я обещал ребятам дать ответ завтра. Вот и объявлю, что все остается по-прежнему: и им придется оплатить половину стоимости нового проигрывателя. Но я сохраняю за собой право сказать им, что все, кроме тебя, готовы пойти им навстречу. Полагаю, ты не возражаешь?

— Нет, конечно, я уверен, ребята меня поймут.

— Будем надеяться, — сказал Макс.

— Я уверен, — повторил он, улыбнулся и с некоторым удивлением заметил, что улыбнулся только он один.

— — —

Они смеялись над ним. Так он и знал. А он ненавидел, когда над ним смеются.

Он лежал, подложив руки под голову, и тупо разглядывал сучок в деревянном дне верхней койки, оказавшийся почти прямо перед глазами. Они смеялись над ним, и он убежал от них, лежал теперь в одиночестве на своей постели, чувствуя, как саднит царапина на щеке и болит синяк под глазом.

Смеялись просто так, не столько со зла, сколько по дурацкой привычке, когда на всякий случай высмеивают все, чего не могут понять или не знают. И хорошо, что так. Пусть никогда и не узнают. Он мог бы остаться дома, пока не пройдет синяк и лицо не примет нормальный вид, но не захотел и вернулся, хотя ничего, кроме насмешек, по возвращении не ожидал.

Он закрыл глаза — даже это причиняло боль, все время ему было больно.

Черт побери! — подумал он. Ах ты, черт побери!

Нет, зря он вернулся и домой ездил зря. Это он тоже знал. И тем не менее, сидя в поезде и прислушиваясь к веселому размеренному постукиванию колес на стыках, он незаметно для себя поддался совершенно идиотскому чувству, что все, возможно, будет не так плохо, хотя и не мог объяснить, чего же, собственно, ждал. Это чувство не оставило его и на пароме, когда он переправлялся через невероятно голубой в тот день пролив, и так же незаметно отзвенело, не оставив и следа, пока он поднимался в квартиру по лестнице, покрытой протертым до дыр линолеумом.

Потому что все вдруг оказалось таким же, как и всякий раз, когда он возвращался домой. Он снова почувствовал себя восьми-девятилетним детдомовским мальчиком, который на выходные приезжал домой. Крупная, беспокойная женщина с печальными или слегка осовелыми главами пылко и жадно обнимала его и тотчас вручала пять крон на кино. А по возвращении он нередко получал еще пять и пару крон сверх того либо от матери, либо от мужчины, который сидел в кресле, курил, с нетерпением ожидая его ухода, а то лежал в спальне и звал ее к себе, как избалованный, капризный ребенок, с той только разницей, что на зов этого ребенка откликались.

На этот раз в день его приезда она была заметно возбуждена. Не пьяная, но и не вполне трезвая, она пребывала в таком взвинченном состоянии, что в любой момент от нее можно было ждать слез или вспышки гнева. Он отметил это, не думая о том, что приучил себя относиться к ней, как к больному, чье состояние и настроение легко угадать сразу, остается только терпеливо сносить его причуды до конца визита.

Она принесла пиво и водку, и со знакомым чувством стыда он сел за стол выпить с нею. У нее быстро развязался язык, глаза заблестели, как всегда на этой стадии опьянения. Потом они осовеют, и он не знал, что хуже. Она сказала, что нашла работу, и он по-взрослому строго спросил, сколько она уже работает и долго ли, по ее мнению, продержится. И, заверив его, дескать, на этот раз долго, она призналась, что у нее появился постоянный мужчина. Согласно кивнув, он подумал, что обо всем этом уже слышал и раньше — и о постоянной работе, и о постоянной связи.

— Я теперь себя соблюдаю, — заявила она и, взмахнув рукой, опрокинула свою рюмку. Он принес из кухни тряпку и вытер стол. Вопреки рассудку в глубине души он верил ей, хотел верить.

— Тебе же самой будет лучше, — сказал он, имея в виду и ее новую работу, и новую связь.

— Намного лучше, — кивнула она и внезапно, уронив голову на стол, заплакала. А он сидел, застыв в растерянности, и не знал, что делать.

— Было бы еще лучше, если бы... если бы ты не пила так много, — помедлив, решился сказать он.

— Это тебя совсем не касается, — раздраженно пробормотала она. — Зачем ты приехал домой, если только ругаешься?

Она по-прежнему сидела, уронив голову на стол, а он пристально смотрел на нее. И вдруг, помимо его желания, перед глазами возникла картина из прошлого. Он, совсем маленький мальчик, стоит во дворе среди старших ребят, Предвкушая развлечение, они придвигаются ближе, а самый взрослый, ухмыляясь во весь рот, задает вопрос: «А чем это, Тони, твоя мать занимается?» После чего следует громкий и бойкий ответ: «Моя мать шлюха». На минуту его охватывает чувство товарищества и дикой радости от того, что он оказался в центре шумной, гогочущей толпы ребят, которые похлопывают его по плечу и дружелюбно подталкивают в спину. И ему в нос ударяет кислый запах помойки.

Но это минутное чувство товарищества едва ли вознаграждало его за одиночество по вечерам и страх перед звуками. Обычно она укладывала его спать на кушетку в гостиной, а потом уходила. И ему казалось, что в одеяле, которым она укутывала его, скрывался страх. Ему было страшно не спать, но и заснуть он тоже боялся. В каждом возникавшем и исчезавшем звуке прятался страх, он таился в темной комнате и в темноте за окном. Безотчетный, безымянный и все же совершенно определенный страх, что его или ее обидят, пока они не вместе. Он лежал в темноте и тихонько всхлипывал, но и звуки собственного плача мало-помалу начинали пугать его.

Как-то ночью он проснулся, охваченный ужасом, какого раньше никогда не испытывал. Он лежал, напряженно застыв, вслушивался и каждым трепещущим нервом ощущал, что вот теперь оно здесь, в доме, в комнате матери. В неотступных, немолчных звуках, перемежавшихся стонами и шепотом. Он хотел закричать, но не мог раскрыть рта, хотел броситься к ней, но не мог поднять точно налитые свинцом ноги. Словно что-то мохнатое и ужасное навалилось на него, придавив всей тяжестью. Ему было жутко, но он не смел пошевельнуться и бесконечно долго лежал, дрожа от страха. И плакал так же беззвучно, как стекает струйка слюны из уголка рта.

Наконец он все же поднялся. С трудом ступая ватными ногами, одолел небольшое расстояние до чуть приоткрытой двери в ее комнату, раскрыл ее пошире и нашарил рукой выключатель. Свет залил постель матери, и он не сразу понял, она там или не она. И закричал, увидев с нею какое-то незнакомое существо. Он вскрикнул снова, когда огромный, голый, волосатый мужчина со злыми глазами и искаженным лицом оторвался от матери и двинулся ему навстречу.

«Чертово семя! — прорычал мужчина. — А ну, живо в постель!

Огромной ладонью он ударил мальчика по щеке, и тот жалобно захныкал.

Мать натянула на себя одеяло.

«Ложись спать, Тони, — сказала она. — Чего это ты вдруг прибежал?»

Он подчинился не сразу и все стоял с покрасневшей щекой перед рассерженным незнакомцем. Тогда она нетерпеливо повторила: «Иди ложись и закрой за собой дверь!»

Так в его жизнь впервые грубо ворвалось то, что прежде только скрывалось за звуками, доносившимися по ночам из спальни. Потом он привык к ним, и они стали неотъемлемой частью его детства. Так же, как голоса незнакомых мужчин, шиканье матери, нетвердые шаги в темной комнате, звуки рвоты и шум спускаемой воды в туалете, когда кто-нибудь из ночных гостей силился извергнуть содержимое своего желудка.

Так же, как и кислый запах блевотины, встречавший его по утрам, если, случалось, гость не успевал добежать до туалета.

Шлюха, подумал он. И пьяница к тому же.

Мысли его словно разбудили мать. Она подняла голову, недоуменно и осовело посмотрела на него, потом выпрямилась, взгляд ее прояснился, и она улыбнулась.

— Да ведь это Тони, — сказала она. — Как ты вырос. — Она протянула руку и потрепала его по плечу. — Давай для поднятия духа налей-ка по рюмочке, я не могу — руки дрожат, а у тебя получится. Знаешь, Тони, — она подперла щеку рукой, — все это такое дерьмо. Да что там, тебе-то это знакомо, с тобой ведь тоже так было, хотя и не совсем так, ты понимаешь, конечно, все эти... — Она снова пьяно взмахнула рукой. — Все эти кражи, шайки, все, чем ты занимался. Не будем об этом, зачем ворошить старое дерьмо. Налей-ка нам водочки, только самую малость, ладно? Я теперь много не пью, и тебе не стоит, не дело это. Я тебе говорила, что нашла работу, постоянную работу. Мне предложили работу в социо... соци... в конторе Армии спасения. Как же ты вырос, Тони Малыш.

Она вдруг засуетилась, отодвинула в сторону еду и стала собирать рюмки и другую посуду, потому что вскоре должен был прийти тот, «постоянный».

— Нет, мыть не нужно, просто прибери немножко, чтобы не было такого беспорядка. Он не любит, когда не убрано. И вот что, Тони... — Она опять вошла в комнату, взяла сумку, вынула кошелек и вернулась к нему. — Вот. — Она сунула ему бумажку, потом подумала и добавила еще одну. — Вот, можешь сходить навестить своих товарищей, тебе небось хочется.

— Не к кому мне идти, — сказал он.

— Не к кому? Ишь ты. Ну да ладно, наверно, не к кому.

Секунду она стояла, точно прислушиваясь к чему-то, потом снова запустила руку в сумку, вынула кошелек, но, видимо вспомнив, что уже дала ему деньги, положила кошелек обратно, тщательно закрыла сумку и отвернулась.

— Все равно сходи в город, прогуляйся, — сказала она. — Наверняка встретишь кого-нибудь из старых приятелей.

Он ушел, сердясь и жалея ее, и не стал разыскивать старых приятелей. Отыскать их не так-то просто, а если б они и нашлись, им явно не о чем было бы говорить. Ведь они не были ему настоящими друзьями, ребята, с которыми он был просто связан недолгое время, вернее, один парень, который вел за собой его и других случайных приятелей. Командовал всегда кто-то один.

«Сделаешь то-то», — говорил этот парень, и его приказ исполнялся.

С одним из них он в семилетнем возрасте впервые обчистил автомат, со вторым в четырнадцать лет впервые угнал машину. А кроме этих ребят, были и другие, и в чем-то все они были похожи. Но, как их ни назови, они никоим образом не были друзьями, которых хотелось бы разыскать.

И теперь он болтался по городу, где после долгого отсутствия чувствовал себя чужим, одиноким, но не настолько уверенным, чтобы заводить новые знакомства. Следуя с детства заведенному правилу, он сходил в кино, съел пару сосисок и, обновляя привычный ритуал, выпил в первом попавшемся баре пива.

Однажды вечером ему вздумалось наведаться в молодежное общежитие, которое нравилось ему больше других мест, куда он попадал. Он бы с удовольствием там и остался и, конечно же, сделал глупость, впутавшись в те две последние истории, за которые его в конце концов исключили. Когда он оказался в полиции второй раз, директору сообщили, что так дальше не пойдет и парня, видимо, следует определить в заведение более строгого режима. Тогда-то, прощаясь с ним, директор и сказал, что Тони может заглядывать к нему, как только будет в городе. И вот однажды вечером он очутился в автобусе по дороге тот район, где находилось общежитие. В душе он посмеивался над собой, предвидя, что ничего хорошего из его затеи не получится.

Он даже не был уверен, что его узнают. Скорее всего, не узнают, ведь состав воспитанников часто менялся, а он здесь давно уже не бывал. Полгода или около того. Во всяком случае, когда его увозили, на полях лежал снег. А сейчас лето. Пыльный вечерний город, люди по-летнему легко одеты, и те, у кого есть знакомые, направляются в парк «Тиволи» развлечься и погулять на воздухе.

Глупо, конечно, что он туда поехал. Ему помнилось, что в общежитии было красиво и уютно, но, скорей всего, память его обманывала. К тому же директор-то был круглый дурак, абсолютный кретин. Вечно мораль читал. Да, да, как раз этим он и занимался — читал мораль.

«Вы редкостное сборище болванов, — говорил он. — Делаете глупости одну за другой. Разве вы не понимаете, что только от вас самих зависит, будете вы их делать или нет. — Он запускал обе руки в свои густые седые волосы, так что они вставали дыбом. — Болваны!»

Он и еще кое-что говорил. Например: «Случается, конечно, иной раз совершать поступки, за которые приходится краснеть, но не все же время, иначе сам себе опротивеешь».

Бывало, он совершенно выходил из себя и ругался, брызжа слюной. А иногда напрочь забывал, что пора спать, и вообще обо всем забывал, когда показывал свои допотопные любительские слайды, изображавшие птиц, цветы, деревья, море. Эти слайды не выдерживали никакого сравнения с тем, что можно увидеть по телевизору или в фильмах, которые они брали напрокат и крутили на тамошнем проекторе. Но самое удивительное, он смотрел эти нагоняющие тоску картинки, слушал директора, и ему было приятно, когда тот неожиданно хлопал его по плечу.

«Ну как, Тони, красивое местечко в лесу я заснял? У тебя не возникло желания побывать там? А надо бы как-нибудь попробовать прогуляться в таком лесу. Это не самое глупое, что можно придумать».

Он явно был малость не в себе, этот директор. Круглый дурак, и тронутый к тому же. Впрочем, какая разница — он все-таки был добрым. По крайней мере он единственный сказал: «Тебе здесь всегда рады, Тони».

Такого он ни от кого не слышал ни в Тьёрнехойе, ни в Эгелунде, не говоря уже о садовнике и его жене. Нигде и никому в голову не приходило сказать что-нибудь подобное. Впрочем, она тоже никогда так не говорила, да наверно, это и вышло бы по-дурацки. Он попробовал представить себе, как глупо это прозвучало бы: «Тебе всегда рады дома, Тони!»

Боже упаси! Нет, в самом деле, он всюду нежеланный гость.

Общежитие находилось на тихой окраинной улочке, перед входом стояли автомобили, дети играли в мяч. Парадная дверь была открыта, и в вестибюле чувствовался обычный общежитский запах. А когда он вошел в длинную, хорошо знакомую комнату отдыха с поцарапанными столами и не такими удобными, как в интернате, стульями, ему на мгновенье показалось, что вещи дружелюбно встречают его. Он осмотрелся, но не увидел никого из прежних знакомых. Несколько ребят, которые в этот вечер находились дома и смотрели телевизор, взглянули на него без особого интереса. Потом они снова отвернулись к экрану, а воспитатель, вместе с ними смотревший передачу, медленно поднялся ему навстречу.

Разве теперь они не пьют в это время кофе, не чай, как в интернате, а именнокофе с белым хлебом, нарезанным огромными ломтями? Жена директора сама пекла его и, довольно откровенно гордясь собой, вносила в комнату на большом блюде.

— Ты хочешь с кем-нибудь поговорить?

— А директора нет?

— Э-э, — протянул воспитатель, полагая, видимо, что не совсем удобно приходить к директору в девять часов вечера. — Он, наверно, у себя в кабинете, это дальше по коридору.

— Я знаю где, — сказал он, удивленный тем, что директор сидит вечером в кабинете. Раньше за ним такого не замечалось.

Да наверно, его и нет. Помедлив, он поднял руку и постучал. Зачем же он, собственно, пришел?

— Войдите, — послышалось из комнаты. Он вошел и прикрыл за собой дверь.

— Я бы хотел поговорить с директором, — обратился он к незнакомому мужчине за письменным столом. Тот отложил ручку и взглянул на него сквозь толстые стекла очков.

— Вот как? О чем?

— Мне нужно поговорить с директором, — упрямо повторил он.

— Я директор. — Глаза за стеклами очков приветливо блеснули. — Чем я могу тебе помочь?

— Да, но... — произнес он.

— Ты, наверно, имеешь в виду моего предшественника? Он здесь больше не работает.

Мужчина снял очки и подмигнул ему. Волосы у него были не те пышные, седые, торчавшие в разные стороны, а редкие, рыжеватые, едва прикрывавшие плешь.

— У тебя какое-нибудь дело?

— Нет, это неважно, — пробормотал он. — Извините, пожалуйста!

— Ты, наверное, бывший воспитанник? — прозвучал такой приветливый и чужой голос.

— Неважно, — крикнул он и бросился вон из кабинета, через коридор в комнату отдыха, где по телевизору шла все та же программа и все тот же певец ласкал микрофон. И по лестнице спустился на улицу.

Подойдя к стоявшему перед домом автомобилю, новой с иголочки «марине», он вытащил из кармана нож и медленным, спокойным движением провел глубокую царапину по сверкающему лаку. Потом направился к остановке и автобусом вернулся домой. Не следует посещать места, где бывал прежде.

Каникулы никак не кончались. Днем он большей частью спал, вечерами слонялся по городу. А ночью его, как в детстве, будили звуки, доносившиеся из спальни.

Однажды вечером, в конце каникул, мать, нервничая, попросила его остаться дома и выручить ее. Речь шла о человеке, которого она называла Джоном. Тот куда-то уезжал, а теперь возвратился в город и сообщил, что зайдет, но она не хотела пускать его на порог. Он никогда не интересовался ее знакомыми и сперва решил, что она имеет в виду того, «постоянного», о котором рассказывала, и даже удивился, почему вдруг она не хочет его видеть. Но он ошибся. Она боялась, что этот самый Джон может испортить ее отношения с тем, другим, подвернись ему только удобный случай.

— Ну, так ты и скажи Джону, — проговорил он, — что не желаешь его видеть.

А она объяснила, почему не может этого сделать:

— У меня просто духу не хватит, но тебе этого не понять. Вот если б ты с ним поговорил...

— Я? — произнес он с сомнением. — Ты считаешь, что я...

— Ты не хочешь помочь мне, Тони? Просто выпроводи его, пусть, мол, убирается и никогда больше не приходит. Можешь даже сказать, что у меня появился другой, можешь сказать ему все что угодно, лишь бы он ушел и больше не появлялся.

Он попробовал представить себе этого Джона, взрослого мужчину, которого нужно прогнать, и постарался вспомнить, как официанты и вышибалы разговаривают с неугодными посетителями, прежде чем вышвырнуть их на улицу.

— А он уйдет, если я с ним поговорю? — спросил он с сомнением, не испытывая особой радости от этого поручения.

Они сидели за столом друг против друга, она подалась вперед и, взяв его руку, внимательно посмотрела прямо в глаза.

— Он не больно-то и здоровый, скорее, маленький, хлипкий. А ты большой и сильный. — Взгляд ее стал ласковым, почти восхищенным. — Большой и сильный, настоящий мужчина.

Он засмеялся и вдруг понял, что́ в ней так привлекало мужчин.

— Хочешь, чтоб я его поколотил? — спросил он со страхом и с гордостью. — Хочешь, чтоб я спустил его с лестницы?

Она сильнее сжала его руку, и от этой ласки по телу словно прошел электрический ток: она редко когда бывала с ним нежна, а уж до такой степени и подавно.

— Я хочу, чтоб ты помог мне от него избавиться. Сделай это ради меня, Тони.

— Ну ты даешь, черт побери! — сказал он, удивленный тем, что она настолько уверена в его силах, и немного испуганный ее лаской. Он выпрямился. Она отпустила его руку и закурила.

— Если б ты мог понять, — пожаловалась она, — но ты не можешь, и никто не может. Я так устала от всего этого, от этой неразберихи, мне так хочется пожить спокойно, я бы все за это отдала. — Она вдруг невесело, горько рассмеялась. — Как будто у меня есть что отдавать.

Она сидела, глядя прямо перед собой.

— А еще, — сказала она скорее себе, чем ему, — я ненавижу скуку, а с ним так тоскливо. Не представляю себе ничего ужаснее, чем сидеть и дохнуть от скуки. Я не могу без веселья, может, потому и стала такой плохой.

Он весь сжался и пробормотал:

— Ты вовсе не хуже многих других.

— Что?

Она уже забыла, что он рядом, и с удивлением посмотрела на него, как все эти дни, когда вдруг замечала его присутствие. С таким же удивлением она смотрела на него в то субботнее утро, когда его привели из детского дома, и изумленно сказала: «Боже, это ты? Я совсем забыла, что ты должен сегодня приехать!»

Теперь глаза ее светились отчаянием.

— Помоги мне, Тони!

— Я же сказал, что никуда не уйду, — повторил он, сел и, раскрыв журнал, углубился в описание интимных подробностей жизни известного боксера, а потом — не менее известного актера, в глубине души надеясь, что этот Джон не заявится.

Но он заявился. Звонок прозвучал коротко и требовательно, так что не открыть было нельзя.

— Это он, — сказала мать. — Это его манера звонить. Скажи ему, чтобы он убирался и больше тут не показывался. Ну же!

Она вскочила со стула и, стоя посреди комнаты, нервно кусала ногти, просительно и ободряюще улыбаясь ему. Тогда он вышел на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь.

— Черт побери! — сказал Джон. — Здесь теперь что, приют?

— Здесь живет моя мать, — ответил он, и ему показалось, что он уже видел этого человека. В пивных, у бильярдных столов, в бесчисленных фильмах. Типичный альфонс, франтоватый, лениво улыбающийся, с блестящими от бриллиантина волосами. Даже этот пиджак в крупную клетку словно был знаком ему.

Джон вытянул губы и присвистнул.

— Вон как! Бесподобно! А что, мать дома?

Да, он и впрямь был худ и невысок ростом, но было заметно, что он не привык уступать и возражений не потерпит.

— Меня попросили сказать, чтобы ты убирался.

Джон с любопытством взглянул на него и подошел на шаг ближе.

— Ты, наверно, чего-нибудь недопонял. Мы с твоей матерью добрые друзья. Так что вали-ка отсюда, ясно?

Он прислонился к запертой двери, изо всех сил пытаясь сохранить взрослый и невозмутимый вид.

— Она просила передать, что между вами все кончено. У нее теперь другой.

— Ах вот как? — Он прищелкнул языком. — Да что ты говоришь? Ну-ка, подвинься! — Лицо его было совсем близко, в голосе послышалась угроза. — Не то я сам тебя подвину.

Он испугался взгляда Джона и движения, которым тот вытащил из кармана руку. Нет, не справиться ему, и дверь не надо было захлопывать. Человек, которого она звала Джоном, стоял перед ним, широко расставив ноги, — теперь будь что будет, деваться некуда. Но тот, вдруг изменив тактику, изобразил из себя доброго дядю, раздающего детям конфеты. На губах его заиграла улыбка.

— Слышь, сынок, а не сходить ли тебе в кино?

И тогда он ударил. Сперва за улыбку, а потом — за все те билеты в кино, которыми долгие годы от него откупались. Первый удар пришелся Джону в челюсть и ошеломил его, а второй — в солнечное сплетение — заставил согнуться от боли. Но вот уже Джон бросился на Тони. Он бил точно и беспощадно, от каждого удара подросток словно цепенел, и, прежде чем успевал ощутить в теле жгучую резкую боль, кулак Джона снова обрушивался на него.

Он заплакал, слезы текли по щекам и, смешиваясь с теплой кровью, попадали в рот. Он никогда не отличался особой храбростью, а сейчас ему было так больно, что он зарыдал. В конце концов он на миг потерял сознание. Это его и спасло. Он не знал в точности, что же произошло потом: то ли Джон позвонил и втолкнул его в квартиру, то ли мать, стоя за запертой дверью, подсматривала в глазок и вмешалась, когда дело зашло слишком далеко. Очнулся он в комнате, на полу, мать стояла на коленях рядом и гладила руками его разбитое лицо.

Не нужно из-за этого плакать, хотел сказать он, но прикушенный язык и распухшие губы не слушались, и он смог выдавить лишь несколько неразборчивых звуков.

— Тони Малыш, — прошептала она, — прости меня, Тони Малыш, прости за все.

Она возилась с ним, как с малым ребенком. Нет, даже когда он был совсем маленьким, она за ним так не ухаживала. Она помогла ему взобраться на кушетку, умыла его, раздела и укрыла. Потом дала обезболивающую таблетку и влила в рот большую рюмку водки. Дремотный покой медленно разлился по телу, боль притупилась, так что можно было ее терпеть.

Он забылся тяжелым сном, а когда действие таблетки кончилось и сон стал беспокойным, несколько раз просыпался. Сперва его разбудили доносившиеся из кухни голоса и звяканье бутылок и стаканов. Потом — булькающие, надсадные звуки: кого-то сильно рвало. И в последний раз — привычные звуки из спальни. По-детски наивно он подумал, что этого она могла бы и не делать. Хотя бы сегодня ночью.

Он опять заснул и спал до тех пор, пока ему не стало плохо и подступившая к горлу тошнота не заставила его подняться и на нетвердых ослабевших ногах пройти на кухню и выпить стакан воды. Как случалось и прежде, на кухонном столе беспорядок: остатки еды, грязные стаканы, переполненные пепельницы. Следы брызг на стене у мойки и кислая вонь говорили о том, что гость не успел добежать до туалета. Желудок судорожно сжался, он склонился над раковиной, и его стошнило на уже подсохшую блевотину.

Он повернул кран, и холодная вода долго стекала в раковину. Затем открыл форточку проветрить и, весь в испарине, пошатываясь, направился в комнату. Вставать было слишком рано. Он откинул одеяла, забрался под них и некоторое время лежал, стуча зубами. И снова почувствовал, как болят глаз и щека. Таблетки, которые она оставила с вечера, лежали на столе, но стаканчик из темного стекла исчез. Зато на спинке стула он увидел аккуратно повешенный — не дай бог изомнется — мужской пиджак в крупную клетку, которого вечером, когда он засыпал, не было.

Он снова проснулся ближе к полудню — пиджак исчез. Мать внесла поднос с завтраком. Вид у нее был растерянный, озабоченный, она сочувственно смотрела на него.

Хорошо ли он спал? Может, ему лучше не вставать сегодня? А что, если позвонить в интернат и сказать, что он заболел и побудет дома еще несколько дней?

Халат на ней был застегнут небрежно и не прикрывал полностью грудь, нечесаные, как всегда по утрам, волосы висели космами.

— Поеду завтра с утра, — сказал он, — как решил. Собери вещи и уложи чемодан.

Она наклонилась и кивнула: дескать, ладно, сделаю, и он вдруг понял, что отныне всегда будет разговаривать с ней в таком тоне и она беспрекословно примет его. Отвращение и горечь захлестнули его, и он отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни этот поднос с завтраком...

Он долго лежал в одной и той же позе, подложив руки под голову, разглядывая дно верхней пустой койки. Чувствовал, как болит разбитое лицо, вспоминал эти проклятые каникулы, мечтая о том, чтобы никогда больше не видеться с нею. И ему показалось, будто кончиками пальцев она снова гладит его по лицу.

— Тони! — почудился ему ласковый голос. — Тони Малыш!

Он с усилием, так что сдавило горло, удержал в себе похожий на рыдание звук, едва не сорвавшийся с разбитых губ.

— Моя мать шлюха! — громко сказал он. — И все мое детство провоняло блевотиной. Вот и все.

Сосед по комнате просунул в дверь голову.

— Какого черта, ты что, сам с собой разговариваешь? — ухмыльнулся он. — А я было подумал, ты не один в постели.

Он прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Шагнул к кровати. Теперь он улыбался по-иному: понимающе и вкрадчиво.

Сосед наклонился над ним и положил руку ему на бедро. Тони сжался, точно от ожога, и, соскочив с постели, вцепился парню в горло.

— Скотина! — истерически завопил он. — Скотина! Скотина! Убери свои вонючие лапы! Все вы скоты!

— — —

— Ну что, теперь выпьем чего-нибудь покрепче, а женщины тем временем освободятся, — сказал Макс.

Как обычно, к концу застолья в комнате стоял шум и гам. Нельзя же так. Слишком уж долго они сидели за столом, пили холодное белое вино, курили, не обращая внимания на возню детей, и повышали голос, лишь когда на пол с грохотом падали игрушки или начинались громкие ссоры. И как обычно, потом все-таки пришлось успокаивать совсем расшалившихся, перевозбужденных малышей.

Нет, это никуда не годится, думал он, собирая грязные тарелки, смывая с них остатки еды и складывая стопкой под аккомпанемент доносившихся из детской голосов капризничавших ребятишек и пытавшихся успокоить их взрослых. Лена всегда так спокойна дома, просто дети еще слишком малы, чтобы им было хорошо вместе.

— Да брось ты, — сказал Макс, доставая из холодильника лед и минеральную воду. — Мы все уберем, когда вы уйдете или завтра утром.

— Ладно, — согласился он, вытер кухонный стол и повесил тряпку на место, привычно удивляясь тому, как эти трое похожи друг на друга. Если бы дети сейчас не расплакались, они, вполне возможно, сидели бы до сих пор, развалясь в креслах, не обращая внимания ни на неубранный стол, ни на разбросанные по полу игрушки. А может, он сам уж чересчур педант или, попросту говоря, зануда.

Макс поставил бутылки и чистые стаканы на низкий журнальный столик и принес новую свечу.

— Ну, так как, ты идешь?

— Да, да, сейчас, — ответил он, подобрал еще несколько машинок и кубиков и отнес их к стене. А не в том ли все дело, подумал он, что ему просто не очень-то хочется сидеть вдвоем с Максом, который, не дай бог, еще заведет разговор о сегодняшнем собрании. И может быть, он просто старается растянуть время в надежде, что монотонные голоса в детской усыпят ребятишек, женщины вернутся в гостиную и они снова останутся вчетвером и, как всегда, воцарится шутливая, непринужденная атмосфера.

— Возьми! — Макс пододвинул ему стакан и лукаво улыбнулся: — Садись же, наконец. Все равно не успеешь пропылесосить весь дом, прежде чем дети заснут. Даже если очень захочешь.

Он сел, взял стакан и тотчас опять поставил его, потому что как раз в этот момент зазвонил телефон. Макс поднялся и, подойдя к аппарату, снял трубку.

— Да, — сказал он нетерпеливо. — Ну? — И мгновение спустя: — Что ж, тогда мне, наверно, лучше зайти.

Он положил трубку, губы его, как иногда бывало, скривились в капризную гримасу.

— Гм. Если информация достоверна, Рольф и Тони чуть было не прикончили друг друга. Ладно, ничего не поделаешь, придется...

— Может, лучше я?

Опять эта готовность, это преувеличенное чувство долга, это...

— Ты хочешь пойти?

Будто ничего особенного не случилось, но, может, так оно и было? Направляясь к двери, он уже раскаивался, что предложил свои услуги.

— Само собой, — сказал он.

Йохан, видимо, увел Рольфа, а практикант Вилли решал весьма нелегкую задачу: не выпускать Тони из комнаты. Навалившись всей своей тяжестью на парня, он пытался удержать его в постели.

— Ей-богу, они чуть было не угробили друг друга. — Вилли вконец запыхался. — Ты бы видел.

— Да, да, — сказал он. — Ну-ка, пусти!

— Ты смотри, поосторожней, он такой сильный, что...

— Пусти! — повторил он и сел на краешек койки.

Парень рванулся, но он схватил его за плечи и уложил обратно в постель. Тот напрягся всем телом, приготовившись снова вскочить, но он опять удержал его.

— Он такой сильный, что...

— Проваливай отсюда и дверь за собой закрой!

Практикант нехотя подчинился и громко хлопнул дверью. Тони сделал новую попытку подняться, он стонал от усилий и время от времени издавал шипящие, звериные звуки.

Он снова уложил его в постель.

Тогда Тони поднял голову и плюнул ему в лицо. Он вытер плевок плечом, удерживая парня в постели.

— Ну-ну, — сказал он. — Успокойся!

Тони не ответил, он был совершенно не в состоянии понимать, что ему говорят. Вновь напряг мускулы, сделал еще одну попытку подняться, однако он и на сей раз уложил его обратно. Он будто пытался обессилить зверя, от однообразных движений болели все мышцы, но постепенно сопротивление парня ослабло, он пришел в себя и словно с удивлением обнаружил, что рядом с ним кто-то есть. Так всегда и бывало. Они как бы возвращались из какого-то бесконечного далека и с удивлением воспринимали самые обычные вещи. Он поймал себя на том, что кивнул парню так, будто они только что встретились. Потом, исполненный доброты и сочувствия, медленно отпустил его плечи.

— Губа не болит? — спросил он.

— Не-а, — ответил парень и пошевельнулся, — ничего. Я в тебя плюнул?

Он улыбнулся:

— Ничего.

Тони попробовал улыбнуться в ответ, как бы прося извинения, но улыбки не получилось, затем лицо его помрачнело.

— Не хочу, чтобы эта скотина здесь ночевала.

— Думаю, что смело могу обещать тебе это. Йохан уложит его где-нибудь в другой комнате.

— Хорошо бы.

Тони протянул руку за сигаретами и спичками, лежавшими на длинном узком столике у окна, и легкий голубой дымок напомнил ему о сигарете, которую он отложил в сторону, когда зазвонил телефон.

— Ты не дашь мне сигарету? Я завтра верну.

— Конечно, возьми!

Он взял сигарету, откинулся на спинку койки и прислонился головой к стене. Оба молча курили, стряхивая пепел в консервную банку, служившую пепельницей. Вокруг было тихо, звуки из комнаты отдыха замирали где-то в коридоре.

Да, день, что ни говори, был на редкость неудачный, первый рабочий день после отпуска. Но наступивший вечер, казалось, чуть сгладит неприятные впечатления. Завтра все пойдет как по маслу. Так бывало всегда. Он больше не думал о том, что же отдалило его сегодня от всех, почему он оказался в таком непривычном для себя, мучительном положении, он, всегда и всеми любимый учитель и идеальный товарищ по работе.

Он глубоко затянулся, пытаясь, как и днем, подыскать какие-нибудь теплые и ни к чему не обязывающие слова для подростка Тони, но тот опередил его:

— Ты иди, все в порядке.

— Больше никого не поколотишь сегодня?

Он лукаво улыбнулся, ожидая, что парень ответит тем же, но, наверное, перешел какую-то невидимую грань, потому что Тони отвернулся к стене и отодвинулся, чтобы избежать его прикосновений.

— Я теперь буду спать, — угрюмо буркнул он.

— Ну и хорошо!

Он затушил свою сигарету и дымящийся окурок Тони. Убедившись, что оба окурка в самом деле погасли, поднялся и поставил банку на стол.

— Тебе ничего не нужно? — спросил он.

— А что именно?

Действительно, что он мог бы ему предложить? Свободу выбора: куда идти и что делать? Или девушку вроде той, с картинки на стене, обнаженную красотку со стандартной улыбкой? Или просто бутылку холодного пива? Надо же задать такой дурацкий вопрос!

Тони лежал, подложив руки под голову, и ждал, когда он уйдет.

— В таком случае спокойной ночи, Тони.

— Спокойной ночи!

В коридоре он встретил Йохана и сказал, что Тони успокоился. Йохан одобрительно кивнул и высказался в том смысле, что, по его мнению, Макс мог бы и сам заняться этой историей.

— Он попросил меня. Не все ли равно, кто пришел.

— Господи, ну конечно, — сказал Йохан, чтобы приуменьшить значение случившегося и одновременно оправдать себя. — Дело-то выеденного яйца не стоит, но ты же знаешь, от Вилли в таких случаях толку чуть.

— Да, мы так и решили. Ясное дело, от меня все же больше пользы, чем от Вилли, и, если уж на то пошло, я и Максу не многим уступаю.

Йохан изумленно посмотрел на него и счел за благо рассмеяться.

— Господи! Да я ничего такого не имел в виду. С какой стати ты вдруг обиделся? Спасибо за помощь.

Конечно, ничего такого ты в виду не имел, хотелось ему сказать, но это прозвучало бы совсем уж глупо, поэтому он обиженно промолчал. И, решив оставить последнее слово за собой, с затаенным вызовом сказал, что обещал Тони перевести Рольфа на эту ночь в другую комнату. Йохан снова с удивлением посмотрел на него.

— У меня и в мыслях не было оставлять их наедине, а ты как думал?

— Ничего я не думал, — раздраженно сказал он.

— Ну что ж, значит, договорились.

— Да, да, договорились.

Йохан засмеялся и хлопнул его по плечу.

— Тогда иди допивай виски, — сказал он. — Тебе это сейчас явно не повредит.

Он чуть было не сказал в ответ: спасибо, иду! — и, только когда увидел, как они уютно устроились за столом при свечах, и услышал, как позвякивают кусочки льда в стаканах, подумал, что у них была прекрасная возможность обсудить его, хотя отлично сознавал, насколько эта мысль нелепа и абсурдна.

Макс протянул ему стакан и искоса посмотрел на него внимательным, изучающим взглядом.

— Слушай, какого черта ты не хочешь, чтоб мы подарили им этот проигрыватель? — спросил он.

2

Клэс проводил смотр своим войскам. Все пятнадцать собрались возле стены, но обычно они сидели, лениво привалясь к ней, а сейчас с серьезным видом толпились вокруг Клэса и внимательно слушали его.

— Речь все о том же проигрывателе, — говорил он. Вчера мы с Микаэлем были у Макса и сообщили ему наше мнение. С какой стати мы должны вносить деньги на покупку новой аппаратуры для интерната! И, насколько мы его поняли, он с нами согласен. По крайней мере обещал созвать педсовет и действительно созвал. Сегодня перед обедом мы с Микаэлем зашли к нему и спросили, чем кончилось дело.

— Ты спросил?

— Заткнись, какая разница, кто спросил. Хотя... ладно, я спросил. И Макс ответил, что проигрыватель они нам не купят, прежнее решение остается в силе и нам придется внести свою долю. Дело в том, что решение нельзя отменить, если не все преподаватели «за», а они как раз не все «за».

— Ну и дела, — покачал головой Бондо. — Кончится тем, что нам самим придется стулья покупать.

— И одеяла, — с ухмылкой поддакнул Рольф, — и туалетную бумагу.

— Заткнетесь вы когда-нибудь?

— Дайте же ему договорить, — сказал Микаэль.

Клэс облизал губы.

— Сейчас начнется самое интересное, — пообещал он. — Они так и не пришли к единому мнению, то есть не все в этой шайке считают, что мы обязаны платить, и настаивают на прежнем решении, на самом деле только один из них, один-единственный, выступил против и завалил все дело, и знаете, кто это был?

— Во всяком случае, тот, кто это сделал, — большая ж... — вставил Бондо.

— Во всяком случае, он показал, что́ из себя представляет и что на нас ему абсолютно начхать. Теперь-то мы его раскусили, ну и отлично! Это Аннерс. Теперь нам все ясно, верно?

— Аннерс?! — с глупым видом произнес Бондо. — Никогда бы не подумал.

— Я тоже, — удивился Рольф. — Если б Йохан или даже Макс, но Аннерс... Он вроде бы свой парень, ты уверен, что это он?

Клэс обернулся к своему секунданту Микаэлю.

— Я правильно излагаю?

— Конечно. — Микаэль выпрямился. — Это был Аннерс.

В наступившей тишине крупная бабочка, порхая, подлетела к стене, сложила крылышки, опустилась на ее шероховатую поверхность, резко выделяясь темным узором на белом фоне, замерла на мгновение и улетела.

— Удивительно, — вымолвил наконец Бондо.

— Почему удивительно?

— Даже не знаю. — Бондо замялся. — Просто не верится.

— Мне лично он никогда не нравился. — Глаза Клэса сузились. — Он до безобразия не уверен в себе.

— Да-а... — кивнул Бондо. — Что есть, то есть.

— А они должны быть уверены в себе, — отрубил Клэс. — Иначе мы сможем пользоваться их слабостями. Ну ладно, во всяком случае, теперь-то мы знаем, что он за птица. А это уже немало.

— И ты хочешь позволить этой скотине вот так запросто все за нас решать? — снова вмешался Рольф.

— Я просто хочу отложить это дело до общего собрания в пятницу. Может быть, он все-таки пойдет на попятный?

— А если нет?

— Что ж, — Клэс просунул под ремень болышие пальцы и напыжился, — у нас есть и другие средства.

Рольф расхохотался:

— А Януса как мы обломали!

Клэс несколько раз кивнул и прищелкнул языком.

— Верно. И с этим сделаем то же самое, если понадобится. И если все будем заодно, попрошу заметить. В любом случае нам теперь ясно, что он из себя представляет.

Это означало: ну вот, я вам все про него рассказал, вы теперь знаете, кто эта сволочь, и уж постарайтесь не забыть.

Они согласно кивнули и расселись в ряд, оставив место для Клэса. И для Микаэля возле него. Привалившись к стене и полузакрыв глаза, они сидели, как всегда в послеобеденный час, и больше не возвращались к сказанному, но помнили об этом и ждали событий, которые нарушили бы скуку повседневности, предвкушали скандал, развлечение, нечто.

Тони закрыл глаза и расслабился. Так приятно сидеть на солнышке. К тому же они теперь заняты другим, и у них просто нет времени зубоскалить над его разукрашенным лицом. Хорошо вместе со всеми, и не беда, что твое место сбоку, далеко от заводил, что приходится сидеть на жестком гравии, а опираться о стену не очень-то удобно. На душе так покойно, что не хочется даже думать, чьи это раздались громкие шаги и кто это остановился прямо перед ним.

— Привет!

Даже думать лень, кто это. Так бывает при пробуждении, когда не только не хочется просыпаться, но, наоборот, всеми силами пытаешься продлить блаженное состояние сна. И почему всегда только он? Почему все всегда выпадает именно ему?

С великой неохотой он открыл глаза.

— Спасибо за сигарету.

Перед ним стоял Аннерс и, улыбаясь, протягивал пачку сигарет. Белая полоска зубов в мягкой темной бороде. Он не заметил настороженности в полузакрытых глазах ребят, ничего не заметил. Просто стоял в своих джинсах и запыленных сандалетах на босу ногу и протягивал сигареты с таким видом, точно их двоих что-то объединяло.

— Я у тебя вчера вечером одолжил сигарету, ты что, забыл?

Он молчал, не решаясь взять сигарету, которую Аннерс вытащил из пачки и, держа двумя пальцами, протягивал ему. Он просто не осмеливался взять ее. Потому что сейчас Аннерс был уже не тот, что вчера, и он, Тони, не мог себе позволить иметь с ним какие-нибудь дела. Им это не понравится, наверняка не понравится, и еще неизвестно, как они выразят свое недовольство.

Они следили за ним. Быстрый, косой взгляд Клэса точно ожег его. Лучше всего молчать, просто молчать и ничего не говорить, сделать вид, что перед тобой никого нет. Но было трудно не смотреть на Аннерса, не замечать его растерянной улыбки. Он попытался смотреть мимо, в пространство между плечом клетчатой рубашки Аннерса и его правым ухом. Внезапно у него схватило живот, надо было срочно бежать в туалет. Он почувствовал, что вообще ему вряд ли по силам эта задача: они не позволят ему взять сигарету, а против них он не пойдет. Духу не хватит. Но оказаться подлецом он тоже не хотел. Ох и мерзкая ситуация! Аннерс ведь ничего ему не сделал, всего лишь одолжил сигарету, а теперь вот пришел вернуть долг.

Он с силой поджал пальцы ног и невольно скользнул взглядом по лицу Аннерса — тот больше не улыбался.

Я не понимаю, говорил его растерянный вид. Я ничего не понимаю.

Это уж точно, ничего ты не понимаешь, хотел сказать Тони. Он едва сдерживал слезы. Смылся бы ты лучше отсюда! Пошел к черту! Я не могу здесь с тобой говорить. Ты для нас сволочь, и взять у тебя я ничего не могу. Пойми же, не могу.

— Так ты что, не возьмешь?

Он до боли стиснул зубы и в оцепенении уставился на запыленные сандалеты Аннерса. Будь он Клэсом, он бы спокойно привалился к стене, скрестив на груди руки и состроив насмешливую улыбочку. Но он не Клэс, и силы его были уже на исходе.

Уходи! — беззвучно умолял он. Пожалуйста, уходи! Неужели ты не можешь просто взять и уйти?

Но тут он понял, что теперь ребята на его стороне: подозрительная настороженность уступила место одобрению. Он заметил, что сосед справа и сосед слева дышат так же тяжело и прерывисто, как он сам. И тогда огромная, несущая бесконечное облегчение радость охватила его, радость от сознания того, что их много. Дикая радость, которая делает человека неуязвимым просто потому, что все вокруг за него, радость, которая делает человека безрассудно храбрым, дерзким и безжалостным, позволяет отмести все сомнения.

Нервное возбуждение улеглось, и его больше не мучил обезоруживающий, удивленный вид Аннерса, по-прежнему стоявшего перед ним. В компании решили, что Аннерс — сволочь, а ведь он, Тони, из этой компании. Он увидел, что Аннерс наклонился, положил сигарету к его ногам, повернулся и ушел, и равнодушно подумал, как глупо тот себя вел.

Он бы мне врезал, да не решился, потому что мы сильнее.

Потом он взял сигарету, тщательно разломал ее на мелкие кусочки, стряхнул с брюк крошки табака, уверенный, что поступает совершенно правильно. Медленным движением выудил из кармана сигарету и закурил. Клэс одобрительно кивнул. Тони устроился поудобнее, понимая, что смеяться над ним больше не будут. В одно мгновение он стал ближе к Клэсу, Микаэлю и Бондо, чем вообще осмеливался мечтать.

Теперь он знал, что травля началась и самое интересное еще впереди. Стая задрала морды и стала принюхиваться.

— — —

На фоне синеющего неба малышка семенит по пляжу в красным ведерком в руке. Вот она споткнулась, упала локтями и коленями в песок и расплакалась.

Черт побери! Именно кадры с плачущей девочкой оказались затемненными. Он вернул ленту назад и, глядя в маленькое окошечко, медленно прокрутил пленку. Да, как раз в этом месте. Придется выреза́ть, а без этих кадров эпизод получится куцым. Хоть выбрасывай.

Он стал смотреть следующие кадры. Вот это уже неплохо. Малышка играет на пляже, что-то тщательно строит из песка, от удовольствия высунув язык. Но кто-то, выходя из воды, заслонил ее как раз в тот момент, когда она подняла голову. И этот эпизод испорчен. Он огорченно покачал головой.

Затем длинный удачный эпизод. На террасе мать Уллы на самом удобном стуле, курит свою всегдашнюю серуту^[1] и, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает. Потом участок пляжа, не особенно живописный. На мгновение промелькнули малышка спиной к камере и Улла, обхватившая руками колени и зажмурившаяся от солнца. И опять теща. Затем пляж в сумерках. Кадры получились неестественного цвета и совсем не передавали пьянящей атмосферы того вечера, когда, охваченные словно бы украденным молодым чувством, они с Уллой жарко и самозабвенно любили друг друга за перевернутой рыбацкой лодкой. А когда наконец они вернулись домой к давно ожидавшему их вечернему кофе, мать Уллы даже удивилась и, вскинув брови, заметила, что они слишком долго гуляли. Снова несколько не очень удачных эпизодов с малышкой. И с матерью Уллы.

Дальше он смотреть не стал. Такое впечатление, будто фильм в основном посвящен теще, хотя она жила у них всего неделю. Но почему, в самом деле, он так много снимал эту, помимо всего прочего, на редкость фотогеничную женщину? Может, просто пытался загладить свою вину перед нею — ведь он не любил ее. Как и в тех случаях, когда заботливо предлагал ей самый удобный стул, следил, чтобы у нее всегда под рукой были ее любимые серуты, и предупредительно включал телевизор, как только начинались эти смертельно скучные передачи, которые ей особенно нравились.

«Как хорошо ты относишься к маме», — всякий раз говорила Улла, когда ему с трудом удавалось дождаться конца тоскливых пасхальных каникул. Тоскливых из-за присутствия тещи. Или терпеть ее неделю во время отпуска. Или несколько дней на рождество.

Так вот и уходит время, думал он. Наши свободные дни. А ведь они должны быть праздником для нас с Уллой и для малышки. Почему же мы никогда не говорим об том серьезно, откровенно и честно?! Почему же я никогда не говорил Улле, что присутствие тещи, как бы я ни был добр с нею, вовсе не радует, а наоборот, утомляет меня и не худо бы вместе решать, как часто ей приезжать к нам.

Но такие вопросы никогда не обсуждались. Просто Улла объявляла: «Мама, как всегда, поживет у нас первые дни пасхи. Ты не мог бы взять дежурство на следующие дни?» Или: «Я думаю, мама, как обычно, побудет с нами неделю в начале отпуска». И тоном, не допускающим возражений, заканчивала: «Надеюсь, ты не против?» Абсолютно точно зная, что он не станет возражать.

Всегда плясать под чужую дудку.

Что со мной происходит? — подумал он. Чего я, собственно, хочу? Или, наоборот, не хочу? Нельзя же так расстраиваться из-за пары роликов загубленной пленки. Или из-за пустякового конфликта с ребятами. Все образуется. И с тещей, конечно, я вполне могу ладить, что за вопрос! Все-таки что же со мной творится?

Он рассеянно крутил пленку дальше, но, когда Улла вошла в комнату, сделал вид, что поглощен работой.

— Такая погода, а ты дома, да еще в темноте. Странный ты все же.

Ему показалось, что она хотела подойти к окну и раздвинуть шторы, но потом переборола себя, стала у него за спиной и положила руки ему на плечи.

— Как, хорошо я устроился?

— Да неплохо.

Он улыбнулся.

— И вам, наверное, хорошо было у Сусанны, хотя у них всегда шумно.

— Это ты так считаешь.

Сильные, полные руки Уллы обвились вокруг его шеи. Он потерся щекой о ее запястье.

— А Лена? — пробормотал он.

— Осталась у них. Они с близняшками на удивление хорошо играли сегодня.

От нее пахло летом, кремом «Нивея» и еще чем-то сладковатым. Наверно, они с Сусанной немножко выпили, когда сидели на лужайке с занятыми игрой детьми.

— Вермут? — спросил он.

— Совсем чуть-чуть, и сильно разбавленный. Очень пить хотелось.

Он усадил ее к себе на колени и поцеловал. Обнял за плечи и, коснувшись ее груди, сквозь легкую ткань ощутил горячую кожу. В тот же момент она привычным движением взъерошила ему волосы, как всегда, когда была нерасположена к его ласкам.

— Не сейчас, не сейчас, ты с ума сошел!

— Почему нет, почему не сейчас, ты же сказала, что Лена у них.

Его рука скользнула по ее бедру.

— У меня нет настроения, прекрати, слышишь?

— Я хочу тебя!

— А я не хочу! Аннерс, убери же руку! Черт возьми, я ведь не твоя собственность! — Она вырвалась и одернула платье. — Ты отлично знаешь, я не могу заниматься этим по команде. Да еще в такую жару.

Он закрыл глаза и подумал, что не услышал ничего нового. Этим они тоже занимались, когда хотелось ей, когда у нее было настроение. В таких делах тоже решала она.

Его охватило раздражение.

— Видно, я вконец вас избаловал, — сказал он. — Привыкли, что я всегда такой добрый, вот и перестали со мной считаться.

— Только потому, что я не хочу лечь с тобой в постель средь бела дня и в двадцатиградусную жару.

— Нет, не только поэтому.

Она засмеялась. Отыскала среди кассет и кусков киноленты сигареты, закурила и, сдвинув аккуратно разложенные катушки с просмотренной и непросмотренной пленкой, присела на край письменного стола, положив ногу на ногу.

— С Леной есть что-нибудь интересное?

— Нет. Зато с твоей матерью хоть отбавляй. Почти весь фильм о ней. Она летом, она на рождество, она на пасху, она курит, она пьет кофе, она гуляет с Леной. В любых мыслимых ситуациях.

Маленькая морщинка проступила над переносицей, наверняка она так же хмурилась, если у нее на уроках становилось слишком шумно.

— Ты так говоришь, будто не очень-то любишь маму.

— Я ее не выношу, — сказал он и пододвинул пепельницу, чтобы она ненароком не подожгла пленку.

— Что ты сказал? — спросила она, точно не веря своим ушам.

— Ты прекрасно слышала, что я сказал, и ничего удивительного в этом нет. А твоя мать не любит меня. И что тут такого, нельзя же любить всех подряд.

Она все так же сидела и курила, а он рассеянно докрутил кассету до конца: продолжать работу не имело смысла.

— Что-нибудь случилось?

— Потому что я говорю, что мы с твоей матерью не любим друг друга? Так было всегда, и тебе это наверняка известно. Да не все ли равно?

— У тебя что-нибудь с ребятами?

Вопрос был задан неспроста. Чтобы продолжить разговор примерно так: я ведь говорила, да и мама тоже, такая работа не для тебя. Она из тебя все жилы вынет. Ты ужасно милый и добрый, но характера тебе не хватает, и с такой работой тебе не справиться. Я с самого начала была против, сам знаешь, но все-таки дала себя уговорить и поехала с тобой в эту дыру. А теперь, когда я наконец привыкла, когда мне здесь стало нравиться, когда у нас появились друзья... Именно теперь ты начинаешь раскисать.

— Я угадала, Аннерс?

— Даже не знаю, в чем дело. Вроде бы все в порядке.

Она сидела, покачивая загорелой ногой, и рассматривала его, точно давно не видела или забыла, как он выглядит. Он взял ее за руку.

— Наверно, ты еще не вошел в колею, — решила она. — Мне тоже это знакомо. В первые дни после отпуска бывает просто невыносимо. Приходится заново привыкать друг к другу, правда?

— Да, скорей всего, так и есть, — послушно согласился он и стал водить указательным пальцем по линиям ее ладони. Глубоким, отчетливым линиям ее крупной ладони. — Наверно, так оно и есть.

— Послушай, Аннерс, а не выпить ли нам пива, тебе ведь скоро идти на это — как оно там у вас называется? — общее собрание, что ли?

— Конечно, выпьем. А собрание так и называется: общее.

Она тотчас соскочила со стола, затушила сигарету, провела рукой по его волосам, и все это, как показалось ему, совершила одним энергичным движением.

— Я принесу пиво, а ты, пожалуйста, прибери здесь немного, чтобы Лена ничего не разбросала, ладно?

Тогда мне не придется следить, чтобы она ничего здесь не трогала.

Он начал наводить порядок и окликнул ее:

— Послушай! — Она обернулась, не выпуская ручку двери. — А хороший был отпуск, правда?

— Господи! — Она покачала головой. — Ну конечно, хороший! А почему ты вдруг спросил?

— Не знаю.

Рыбацкая лодка, за которой они лежали, ее сильные руки, обхватившие его шею, шум прибоя, ее жаркое, гибкое тело и его счастливый смех, когда уже после всего он помог ей подняться и отряхнул с нее песок.

— Вдруг подумалось, как давно все это было, — сказал он.

— — —

По-всякому проходили эти общие собрания. Иной раз дело еле двигалось, потому что ребята совсем не интересовались вопросами, которые учителя выносили на обсуждение, но и сами предложить ничего не могли. Временами царила ужасная скука, когда, собственно, нечего было и обсуждать, или, наоборот, разгорались страсти, когда после какого-нибудь острого выступления возникала неожиданная дискуссия. А случалось, обстановка была спокойная, дружелюбная.

В этот день собрание проходило в атмосфере какого-то напряженного ожидания, ребята явно не хотели обострять отношения, что и позволило Максу быстро провернуть мелкие дела. Начал он с вопроса, по его собственному выражению, не совсем пустякового и повел речь о том, что ребята пьют пиво у себя в комнатах. Как бы иронизируя над самим предметом обсуждения, он заявил, что нарушение не бог весть какое, но в то же время коллектив преподавателей не может одобрить поступки такого рода, а тем более рекомендовать их в качестве примера для подражания. Ребята одобрительно засмеялись.

— Мои слова следует понимать так, что о подобных случаях мы прекрасно осведомлены, ибо нам вообще известно все, что происходит в интернате, и мы готовы пойти нам навстречу, насколько это вообще для нас возможно, но ставим при этом жесткое условие: держаться разумных пределов, под которыми я имею в виду одну-две бутылки раз или два в неделю. Предлагаю заключить своего рода джентльменское соглашение, надеясь, что вы со своей стороны обещаете не увлекаться и удержитесь в вышеупомянутых разумных пределах, а мы в свою очередь закроем глаза на это нарушение распорядка, хотя бы по той причине, что нам было бы чертовски трудно контролировать, не нарушаете ли вы наш запрет, а вам было бы чертовски трудно ему подчиниться. Но — покорнейше прошу учесть — мы не сможем пойти вам навстречу, если уборщицы по-прежнему будут спотыкаться о пустые бутылки, ходя в ваши захламленные, провонявшие табаком так называемые жилые комнаты.

Ребята снова засмеялись, одобрительно и дружелюбно.

— Кто-нибудь хочет выступить?

Клэс поднялся с кресла в крайнем ряду, вышел вперед и, заняв место Макса возле телевизора, повернулся к приятелям и учителям.

— Я хочу сказать, что, по-моему, Макс совершенно прав. Мы, конечно, можем заключить эту самую джентльменскую сделку. Я только предлагаю, чтобы нам тоже разрешили складывать пустые бутылки в ящики возле кухни, куда учителя складывают свои. Тогда мы избавимся от пустых бутылок, а учителя смогут подсчитывать, сколько мы выпили, — глаза-черносливы блеснули, — если, конечно, они запоминают, сколько выпили сами.

Макс засмеялся.

— Блестяще! Решение простое и удовлетворяющее обе стороны. Кто еще хочет сказать?

Бондо поднял руку.

— Ты, Бондо?

— Да. А что делать с водочными бутылками?

— Пусть себе стоят в магазине. На полках.

Ребята опять засмеялись. Вилли захихикал. Всеобщее одобрение ласкало Макса, как мягкий летний ветерок.

— Ты еще что-то хочешь сказать, Клэс?

— Не по этому поводу. Вообще-то я хотел предложить, чтобы нам давали по бутылке пива к ужину, но, думаю, это предложение вряд ли пройдет.

— И правильно думаешь. Определенно и безусловно не пройдет.

Они стояли рядом и были как-то очень под стать друг другу, директор и воспитанник, испорченный подросток с задатками преступника, впрочем, он с тем же успехом мог бы выступить в роли первого ученика или молодежного лидера.

Затем Клэс вернулся на свое место, а Макс продолжал:

— Следующий вопрос меня, собственно, не касается, это ваше внутреннее дело, но я не могу не упомянуть о нем. Случается, у вас в комнатах кто-то потихоньку вскрывает шкафы, и в результате вещи меняют своих владельцев. Я не уверен, будто вам это на пользу. Нельзя же носить все свои вещи при себе, и лично я считаю, было бы лучше вообще не запирать шкафы, а потом находить в них все как было, Клэс!

Макс отошел в сторону и снова уступил ему место у телевизора.

— Конечно, Макс тут красиво говорил, но, черт возьми, речь-то идет о самом элементарном воровстве. А какой смысл воровать друг у друга? По-моему, надо попросить тех кретинов, которые портят мебель, завязать с этим, иначе мы сами заставим их.

— Вот это уже дело. А кретины хотят что-нибудь добавить? Вроде непохоже. Ну что, будем продолжать в том же духе?

Клэс пожал плечами. Подумаешь, несколько эре, пара сигарет...

— Не стоит. Если у кого-нибудь кончится курево, пусть стрельнет у других.

— А если у тебя у самого нет? — крикнул кто-то. — Тогда что?

— Что ж, — Клэс широко взмахнул рукой, — разве нельзя установить такой порядок, чтобы мы часть карманных денег получали авансом? — Он обернулся к Максу. — Можно?

— Об этом мы еще потолкуем. По крайней мере установить такой порядок разумнее, чем продолжатьпортить мебель. Еще есть замечания по этому вопросу? Рольф?

— Когда нам прибавят денег на карманные расходы?

— Не имею ни малейшего представления. Спроси у наших политиков.

— После дождичка в четверг, — подхватил Бондо, и ребята снова прыснули.

— Так. — Макс поднял руку. — Хорошо, хорошо... Остается последний вопрос. — Он повернулся к Клэсу: — Ты как, сядешь на место или, может, останешься здесь?

— Пожалуй, останусь здесь, — ответил Клэс.

— Ну что ж, ладно. Вообще-то это, конечно, нарушение регламента, но я разрешаю тебе остаться, поскольку ты все равно не промолчишь. Речь пойдет о проигрывателе.

Настроение мгновенно изменилось, точно он произнес волшебное слово: веселое оживление уступило место настороженной подозрительности. Вдруг стало так тихо, что было слышно, как кто-то провел ногой по паласу, а Клэс переступил с ноги на ногу.

— Я не знаю, передали вам Клэс с Микаэлем содержание нашего разговора или нет, но на всякий случай коротко изложу суть дела. Как вам известно, существует уговор, по которому вы должны оплатить половину стоимости нового проигрывателя. Кое-кто из вас считает, что это не совсем справедливо, и ко мне обратились с просьбой отменить это решение. Мы, то есть учителя, обсудили этот вопрос на педсовете. И не пришли к единому мнению, поэтому старое решение остается в силе. Вот и все. Может, ты, Аннерс, сам объяснишь ребятам, почему ты против его отмены?

— Хорошо, — сказал он и подумал о том, что все-таки пришлось объясняться, как он, впрочем, и предполагал.

— Поскольку Клэс предпочитает стоять, я, пожалуй, буду говорить сидя, — начал он и по наступившей в комнате тишине и по тому, с каким видом Клэс облокотился на телевизор, понял, что поставил себя в невыгодное положение. Следовало выйти вперед и потребовать, чтобы Клэс убрался на место. Или сам Макс, прежде чем устроиться на одном из низких столиков у окна, должен был заставить Клэса сесть.

Он поднялся и стал за спинкой своего стула. Теперь, повернувшись в одну сторону, он мог обращаться к ребятам, а повернувшись в другую, отвечать на реплики Клэса, если потребуется. Когда потребуется. Он откалилялся и подумал, что, наверно, надо было подготовиться, хотя, конечно, это и смешно. Подготовиться, точно ему предстоит важное политическое выступление. Ведь не враги же перед ним, просто ребята и коллеги на обычном общем собрании, которое к тому же проходит в довольно-таки приятной, непринужденной обстановке.

Он улыбнулся.

— Ну что ж, попробую по мере сил отстоять свою точку зрения, — начал он и тут же догадался, что так начинать не стоило. В их прищуренных взглядах он снова уловил ту же враждебность, как тогда, у стены. Он заметил, как Макс нахмурился, недовольный, что он никак не приступит к делу, а Йохан по обыкновению скривил губы в выжидательной, чуть насмешливой улыбке.

— Так вот, мне кажется, что отменять старое решение не следует, потому что... потому что это было бы неправильно. Вы должны понять, нельзя просто так ломать вещи и воображать, что все сойдет с рук.

Не то, конечно, не то хотел он сказать. Ведь в конце концов он вовсе не против, чтобы у них были эти распроклятые проигрыватели, какие угодно, с колонками и всякими причиндалами. Но речь-то ведь совсем о другом, ему хотелось объяснить, что куда важнее уважать друг друга и что люди, которым веришь и которых уважаешь, должны быть верны своему обещанию. Ведь учителя надеялись, что ребята сдержат свое слово, и только поэтому отнеслись к ним как к равным. Но, если долг будет прощен, они утратят право считаться взрослыми, которого сами так упорно добивались, и останутся просто маленькими детьми, капризно требующими своего лишь потому, что так легче всего.

— Понимаете? — спросил он и увидел, что сейчас они вообще не настроены что-либо понимать.

Он подумал, что было бы гораздо легче, если б они сейчас сидели в классе одни, он и семь-восемь ребят из его группы. Или если бы он был один на один с коллегами.

— У вас было все, чего вы хотели, — опять заговорил он, но крики ребят прервали его.

— То есть как? Что значит «все»?!

Макс поднял руку, и в комнате воцарилась тишина. Враждебная и настороженная.

Как же объяснить свою мысль? Как, не обидев, объяснить, что он о них думает?

«Вас задаривали всем, чем только возможно, — кричало в нем, — сладостями, билетами в кино, игрушками, велосипедами и мопедами, — взамен того, чего дать не могли. Вы чувствуете, что вас обманывали, но не можете понять зачем, и вам кажется, что сейчас вас обманывают снова».

— Конечно, — сказал он, — у вас всегда было множество всяких вещей, в материальном плане. Понимаете... ну, в общем, вещей. Вы поймете, если хорошенько подумаете, что у вас никогда не было в них недостатка. Ваши родители...

— Чьи это родители? — гаркнул Бондо.

— У некоторых из вас есть и мать, и отец, у других — только мать...

— Которым мы и на фиг не нужны! — Это уже Рольф.

Он повысил голос:

— Неважно кто, но кто-то брал на себя заботу, и у вас были велосипеды, карманные деньги и все прочее. — Он таки не удержался и сказал. — Может, работники службы охраны детей или ваши опекуны обращались в бюро по оказанию социальной помощи, писали заявления, что вы нуждаетесь в том-то и том-то, и вам все это давали со словами: «Пожалуйста, вот то, что вы просили, только ведите себя как следует». А что делали вы?! Разобьете велосипед — получите новый, а потом и этот вдребезги. Потому что не велосипеды вам были нужны, не о них вы мечтали, а о чем-то совершенно ином, о чем-то... в общем, совершенно ином.

— Ну и гад! — выкрикнул Бондо.

Конечно, он не мог требовать, чтобы они поняли его до конца. Для этого им нужно было уяснить свое нынешнее положение, разобраться, чем именно их обделили, а предъявлять такие требования не только бессмысленно, но и жестоко. Но хоть что-то должны же они были понять.

— Ведь на самом деле вам нужны не вещи. В том числе и от нас. То, чего вы от нас хотите...

— Мы хотим всего лишь проигрыватель, — перебил Клэс.

— Нет, вы хотите уважения. Вы хотите, чтобы мы уважали вас и сами были достойны вашего уважения. Вот чего вы хотите.

— Вот тут-то ты как раз и ошибаешься. — Глаза Клэса холодно блеснули. — Нам нужен только проигрыватель, а больше ровным счетом ничего. Насколько мне известно, каждому интернату положено иметь проигрыватель.

— Он и был у нас. Только вы его разбили.

— Насколько мне известно, пришедший в негодность инвентарь заменяют.

Он закусил губу и едва сдержался.

— Я прекрасно понимаю, что вам очень хочется получить этот проигрыватель, — спокойно произнес он.

— Ни черта ты не понимаешь! Клэс, ну-ка, скажи ему!

Макс поднялся.

— Попридержи-ка язык, Бондо, или выходи слюда, если хочешь что-то сказать. У тебя все, Клэс?

— Но послушай, Макс. — Это уже Сусанна. — Мне кажется, Аннерс еще не закончил. Он имеет в виду...

— Аннерс, наверное, сам знает, что имеет в виду. Кто хочет выступить?

— Теперь моя очередь. — Клэс передвинул во рту жевательную резинку. — Ну и ерунду же ты нес. Вполне возможно, мы для тебя слишком глупы, но, что бы ты ни говорил, нам ясно одно: мы должны остаться без проигрывателя лишь потому, что тебе так хочется. Но мы не согласны с тем, что все зависит только от тебя, что из-за кого-то одного не принимается решение, за которое голосовали все остальные.

— У нас такой порядок, — сказал Макс.

— Значит, плохой порядок, и нужно его изменить, — заявил Клэс и неожиданно миролюбиво спросил у Макса: — Разве это невозможно?

— Так сразу я не могу тебе этого обещать.

— А почему нет? Наверняка можешь, стоит только захотеть.

— Изменить порядок? Сейчас об этом и речи быть не может. Мы должны обсудить это на педсовете.

— Но ведь ты же здесь главный.

Макс почесал в затылке.

— Так сразу не могу. Но обещаю поднять этот вопрос на следующем педсовете.

— Значит, у нас будет проигрыватель?

Макс, улыбнувшись, покачал головой.

— Слишком уж ты торопишься. Вполне возможно, мы и изменим порядок.

Глаза-черносливы сверкнули.

— Выходит, есть шанс?

— Послушай, приятель, кончай лизать ему задницу. Разве не видишь, они здесь все заодно.

— Бондо, последний раз предупреждаю: или ты замолчиить, или выйдешь отсюда.

— Что, Клэс, как скажещь, убраться мне?

Клэс перевел взгляд с Бондо на Макса, потом снова взглянул на Бондо и, подумав, тихо сказал:

— Можешь остаться. Ну и собраньице у нас сегодня, уж и слова сказать нельзя. Да, вы здесь точно все заодно.

Обстановка накалилась, еще немного — и вспыхнет, как бывало, жуткий скандал со всеми вытекающими последствиями: разбитыми окнами и подрывом авторитета. Насмарку пойдет работа нескольких месяцев.

Макс вышел вперед и встал рядом с Клэсом.

— Вот и хорошо, — спокойно сказал он. — Нет абсолютно никаких оснований обижаться на всех учителей подряд и срывать на них злость.

— Верно, уж если на ком и срывать злость, так только на мне, ошибки не будет. Теперь вы знаете, кто во всем виноват.

— Довольно об этом, Аннерс. — И обращаясь к Клэсу: — Еще раз повторяю, что попытаюсь изменить порядок. Засим считаю вопрос исчерпанным. Но я хочу сказать еще об одном, а вы на досуге все обдумайте. Как вам известно — то есть некоторым из вас, — у нас существует обычай: во время осенних каникул старшие ученики и с ними двое учителей совершают небольшое путешествие. В прошлом году мы были в Швеции, а в позапрошлом — на Борнхольме...

Сохраняя полное спокойствие, Макс ловко и умело сменил тему. Засунув руку в карман, он повел рассказ о прошлых поездках, воскресил кое-какие полузабытые эпизоды и напомнил, как однажды отличился Бондо, а в другой раз — Клэс. Опасность миновала: Макс рассказывал интересно, живо и подавил мятежные настроения, а Клэс стоял рядом с таким видом, что было ясно: за деловые отношения в коллективе опасаться больше не следует.

Грубая работа, исключительно грубая работа. Он сидел на своем стуле, не вслушиваясь в поток слов, слетавших с красиво очерченных губ Макса, гнев и обида боролись в его душе. Он чувствовал, что его откровенно предали и стравили с ребятами.

Это уж чересчур, подумал он, совсем ни к черту не годится. Как тебе не совестно, Макс. Да и вам всем тоже.

Если не считать того, что пискнула Сусанна, никто из коллег не сделал даже попытки поддержать его. Макс мог бы, если бы захотел, ему бы это ничего не стоило, но он не захотел. И Йохан мог, только и он не захотел. А еще называются коллеги и добрые друзья. Макс, хладнокровно, со знанием дела спасавший свой собственный престиж. Осторожный Айлер, с отсутствующим видом уставившийся в окно. Йохан, своей обычной нагловатой усмешкой демонстрировавший, что его лично это представление весьма забавляет. Сусанна, внимательно разглядывавшая свой туфли. И Бьёрн, который, случайно встретившись с Аннерсом взглядом, едва заметно пожал плечами, что, видимо, означало: конечно, мы поступаем не очень-то порядочно, но ни черта тут не поделаешь.

Странное чувство охватило его, словно так уже было когда-то. Все это что-то напоминало ему — и как Бьёрн пожал плечами, и как внимательно Сусанна рассматривала свои туфли, и как улыбался Йохан. Что-то неприятное, о чем, вероятно, лучше бы вообще не вспоминать, но забыть все-таки не можешь. Так бывает, когда пытаешься вспомнить забытое имя, а память, словно в насмешку, подсказывает только, что оно начинается на «а». Улыбка Йохана. Раскачивающаяся за окном ветка с темно-зелеными резными листьями — не она ли напомнила ему то неприятное, почти постыдное чувство, которое он когда-то испытал.

Янус, конечно, Янус. Вот именно. То, как он выступал на собрании, кричал, размахивал руками, чуть не плакал, а Макс, поднимая руку, призывал к тишине, и ребята смеялись. Янус, конечно, Янус. Йохан однажды высказал мысль, которой он поразился и которой сперва не понял. Только позже до него дошел смысл сказанного.

«Янус старый дурак, но дело он свое делает. Что бы об этом ни думали».

Он не хотел вспоминать о Янусе и попытался прогнать эту мысль. Но она возникла снова, когда, уложив малышку, он прилег рядом с ее кроватью на кушетку, прислушиваясь к спокойному дыханию ребенка. Головная боль, на которую он сослался, чтобы не идти с Уллой к Сусанне и Максу, и в кои-то веки настоял на своем, прошла, но мысль о Янусе вернулась снова.

Он вспомнил, как Янус семенит по посыпанному гравием двору, а вслед ему раздается смех ребят. Маленький пожилой усталый человек, в перекошенной фигуре которого было что-то испуганное: всю жизнь он отчаянно сражался с воспитанниками в различных исправительных домах в безумной надежде, что когда-нибудь отыщет такое место, где его наконец оценят и где ему будет хорошо. Его педагогические приемы безнадежно устарели, он не умел увлечь ребят, хотя в своем роде был человек явно одаренный. Такие умелые были у него руки, так любовно и нежно, словно ласкали женщину, обращались они с инструментом и деревом.

Аннерс как-то заглянул к Янусу в мастерскую и увидел его с деревянной заготовкой в руках, из которой он собирался вырезать фигурку какого-то животного. Он был один в мастерской, рабочий день давно кончился. Теперь, когда Янус заметил его, уже трудно было уйти просто так, и не то из любопытства, не то из вежливости он поинтересовался его работой. В считанные секунды этот человек буквально преобразился. Нет, не маленький пожилой смешной чудак, со смущенным видом показывающий свою работу, стоял перед ним, а мастер, художник, позволивший постороннему взглянуть на нее. «Погляди на эти линии, Аннерс, — сказал он и провел по ним пальцем. — Это очень красивое дерево. Ты знаешь, у дерева есть душа. Обращаться с ним нужно очень бережно, чтобы раскрыть эту душу, а не погубить ее. Дерево не терпит грубого обращения. Почти так же, как люди. — И, помолчав, добавил: — Как бы хотелось, чтобы ребята научились радоваться, находя красоту в таком вот куске дерева. Как ты думаешь, почему это так трудно?»

Янус посмотрел на него своими чуть наивными синими глазами, и он невольно подумал, что в другое время и в другой ситуации этот человек пользовался бы глубоким уважением. Но тут же вспомнил, что Янус всего-навсего безнадежный старый идиот.

Но было ли так на самом деле?

Во всяком случае, его вечерние дежурства неизбежно кончались скандалами. Уже издали, заслышав шум, можно было понять, что дежурит Янус, а по тому, как сильно шумели, очень точно определить, далеко ли зашла забава. Представление развивалось по отработанному сценарию. Сперва ребята довольно невинно подшучивали над ним; он стоически переносил их шутки, пока они не начинали задевать его настолько, что он просил их прекратить. Потом взывал к их совести, но так как и это не помогало, начинал умолять их. Под конец, с пеной на губах, он совершенно терял рассудок, а ребята приплясывали вокруг, не помня себя от смеха. До тех пор, пока привлеченный шумом или вызванный перепуганным практикантом не появлялся Макс или кто-нибудь еще.

После такого дежурства весь следующий день Янус скрывался в той части здания, где у него была небольшая квартирка, и даже в столовую носа не казал. Но через день появлялся снова, отоспавшийся, с ясным взглядом синих глаз, тщетно надеясь, что теперь-то дело непременно пойдет на лад. Его появление тотчас вызывало приступы смеха, потому что среди коллег о нем уже ходила очередная забавная история. С ним постоянно случались происшествия, рассказы о которых вызывали смех и внушали другим уверенность, что они-то сами с ребятами справятся. Не то что Янус, он же просто-напросто несчастный паяц. И они могли позволить себе быть с ребятами построже, ведь объектом насмешек и выпадов всегда был кто-то другой.

Несладко приходилось ему в интернате, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы облегчить его участь.

Почему же мы от него сразу не избавились? — размышлял он. Почему, собственно, он так долго здесь работал?

А потом снова подумал: но мы ведь, в общем, так и поступили, заставили его уйти, причем ради его же пользы. Так оно и было. На собрании все мы с самым серьезным видом говорили, что так продолжаться не может, что в его же интересах подыскать другую работу, поспокойнее. Теперь он, возможно, живет более или менее сносно и обрел наконец душевный покой. Не очень, конечно, красиво, что мы воспользовались его бедой как своего рода стимулом в собственной работе, но в конце-то концов мы приличия соблюли, сделали так, чтобы он ушел. Ведь так и было.

Он закрыл глаза, стараясь больше не думать об этой старой истории, и покраснел, восстановив в памяти истинный ход событий.

Конечно же, все было не так. Это ребята заставили его уйти, когда он им надоел. Это они потребовали, чтобы он уехал. Не мы предложили решение, которому он, в сущности, и сам был рад. Мы просто констатировали, что вот он такой и сякой, настоящий козел отпущения. Точная копия того, известного с незапамятных времен живого козла, которого приносили в жертву ради...

Не увлекайся, предостерег он себя. А то зайдешь, слишком далеко. Остановись и больше об этом не думай.

...Приносили в жертву ради всеобщего процветания и блага. Ради сохранения спокойной рабочей обстановки, укрепления коллектива, ради того, чтобы профессиональные качества остальных никогда не подвергались сомнению.

Словно из далекого прошлого, до него донесся собственный голос. Он вспомнил, как однажды после общего собрания, на котором Янус выступил особенно неудачно, он стоял с Йоханом у двери в комнату отдыха и заметил: «Честно говоря, как-то даже неловко присутствовать при этом».

И увидел, что губы Йохана скривились в нагловатой улыбке, которая тогда, на карнавале, так гармонировала с его кружевными манжетами и надушенными волосами. И услышал в ответ: «Да ладно! Он все-таки делает свое дело. Что бы об этом ни думали».

Малышка повернулась во сне. Мягкий полумрак постепенно сгущался, уступая место плотной темноте. Мир и покой окружали его.

Пусть только попробуют сделать из меня второго Януса, думал он. Пусть только попробуют. Я в такие игры не играю.

И то, что он додумал эту мысль до конца, словно бы принесло ему облегчение.

Умей давать сдачи, Аннерс!

— — —

— Может, заскочишь к нам после отбоя? — сказал Клэс, и он, попытавшись сделать вид, будто привык получать подобные приглашения, не сумел скрыть своей радости и, задыхаясь от волнения, поспешил ответить:

— Конечно, заскочу!

И вот он здесь. Сидит на койке Клэса, подложив под спину подушку и поставив на пол возле себя бутылку пива. На другом конце кровати — Микаэль, а на верхней койке болтает ногами Бондо. Сам Клэс расположился в удобном кресле, положив ноги на столик у окна.

Он медленными глотками пил пиво, когда другие прикладывались к бутылкам, смеялся, когда смеялись другие, и, расслабленный, успокоившийся, каждым своим нервом ощущал, насколько близок им. Он находился в интернате уже больше полугода и вот наконец сблизился с ними. И сейчас чувствовал себя так, словно влез в старый, давно не ношенный удобный свитер. Все было, как и должно быть: знакомо и привычно, как бывало прежде, в светлые периоды его жизни.

Он снова был членом небольшой, крепко спаянной компании, послушный воле вожака, готовый не моргнув глазом выполнить любой приказ, а в награду пользоваться защитой и благосклонностью этого вожака. Когда-то вожаком был Ян, в другой раз — Джон, в третий — Ким, но в общем это всегда был как бы один и тот же парень с сильным, независимым характером. Он шел впереди, и остальные следовали за ним послушно, без колебаний, не обращая ни малейшего внимания на то, какими опасными путями они шли и куда вели эти пути. Словно собака у ноги хозяина. Как можно ближе к этому самому Джону, или Яну, или Киму, одобрительная ухмылка которого согревает душу. Чего только не сделаешь ради этой улыбки, ради того, чтобы сидеть в каком-нибудь потайном, запретном месте, не сводя глаз с этого парня и чувствуя себя одним из его приближенных.

Пока это было возможно. Только всему приходит конец. Всякий раз его разлучали с ними, окончательно и бесповоротно: Яна отсылали в одно место, его — в другое, Джона — налево, его — направо.

Ян был первым, и, вспоминая об их совместных похождениях в родном городе, он не мог отделаться от ощущения, будто у него стынут руки и течет из носу, потому что чаще всего ему выпадало долго мерзнуть на стреме. Пока они не попались и их не разлучили, его и Яна. Тони очутился в Тьёрнехойе. Здание пропахло линолеумом, жидким мылом для субботней стирки и капустным шницелем — даже маленький кусочек этого всегдашнего шницеля комом застревал в горле, и проглотить его не было никакой мочи. По оконным стеклам текли струи дождя: в Тьёрнехойе почему-то без конца шел дождь.

А когда он пробыл там уже довольно долго и перешел в старшую группу, появился Джон. Как-то вечером, когда они ворвались в столовую на ужин, им представили нового воспитанника и попросили на первых порах относиться к нему повнимательней, чтобы он не скучал. Услышав это, Джон еле заметно, тонко улыбнулся, словно показывая, что цену себе знает и никто ему не нужен. И все-таки он, Тони, ему понадобился. Они забирались в сарай, набитый садовым инструментом, приносили запрещенные сигареты и запрещенное пиво. Столь же часто, как их выгоняли оттуда, они снова встречались там. Приятно было сидеть в этом сарае, слушая стук дождя по железной крыше и чувствуя холод цементного пола сквозь старые дырявые мешки, на которых они устраивались. А ночные набеги на опустевшие к осени дачи?! Настоящее приключение, наполнявшее душу бурной, тревожной радостью, от которой сосало под ложечкой даже много часов спустя.

А потом они попались. Они стояли в кабинете, и Джон, когда ему объявили о переводе в другое место, снова улыбнулся едва заметной, тонкой улыбкой.

«И тебе, Тони, пожалуй, надо сменить обстановку», — оказала директриса.

И, попытавшись изобразить точно такую же улыбку, он подумал, что ему абсолютно наплевать, куда его упекут, только бы вместе с Джоном. Однако ему следовало знать, что этого не будет.

Его отдали на воспитание в семью садовника, у которого было трое детей. Для того чтобы он легче освоился в новой обстановке и не отличался от жителей поселка, ему выдали три пары новых джинсов, две рубашки и сверкающий краской новый велосипед, и жена садовника заметила, что таких прекрасных вещей им никогда своим детям не купить, ну, а у государства деньги, конечно, найдутся. Жить в семье садовника было невыносимо скучно. В школе ребята смеялись над его речью, непохожей на местный диалект. А когда приходили гости, его звали в гостиную поздороваться, и жена садовника, говорила: «Это вот Тони, он уже немножко исправился». И гости разглядывали его, как необычное, редкое животное, а когда он, выйдя из комнаты, закрывал за собой дверь, понижали голоса до шепота.

Здесь было хуже, чем в Тьёрнехойе, и хуже, чем дома, у матери, где он в одиночестве коротал субботние вечера. Но однажды в классе появился новый ученик, учитель его побаивался и вел себя с ним довольно осторожно, не как с остальными. Хотя тот спокойно сидел на своем месте, занимался своими делами, а на переменах в первые дни держался в сторонке, не делая попыток свести с кем-то знакомство. А потом наступила та самая перемена, когда он вдруг пересек школьный двор, подошел к нему, к Тони, окинул его изучающим взглядом и, видимо удовлетворенный результатами осмотра, коротко кивнул.

«После уроков покажу кое-что интересное», — сказал он.

Это был Ким, и вскоре вокруг него уже образовалась небольшая, тесная компания. Как было здорово летними ночами забираться в лавочку местного торговца, и разве казался долгим путь в соседний поселок, куда они отправлялись на велосипедах и где тоже был подходящий магазинчик да еще бензоколонка, в помещении которой стоял письменный стол с встроенным сейфом. Был там и полоумный заправщик, однажды вечером он устроил им в темноте засаду, так что пришлось ему накостылять. А потом это случилось еще раз, и жена садовника сказала: «Ну вот, пожалуйста, вы только посмотрите! Так-то, наверно, всегда и бывает, когда с такими типами хорошо обращаются». И его разлучили с Кимом.

На сей раз он попал в Эгелунд, и там, в Эгелунде, не было никакого Яна-Джона-Кима, потому он и не влип ни в какую историю. Им здесь были в высшей степени довольны, настолько довольны, что решили перевести в другое место, получше. Однажды вечером директор привез его домой к матери, и следом за ними в квартире появилась инспектриса из местной детской комиссии. Целая компания собралась, и инспектрисе приспичило сварить кофе.

«Я пойду на кухню и приготовлю нам по чашечке кофе, — сказала она. — За чашкой кофе и беседовать приятней».

Наверное, она думала, что пара чашек кофе приведет мать в чувство, а может быть, ни она, ни директор даже не подозревали, до чего пьяна была мать.

«Скажите, фру Хансен, — начал директор, — вам бы, конечно, хотелось, чтобы Тони вернулся в город? Ведь тогда вы могли бы чаще видеться. Он бы навещал вас, когда захочет и когда вы захотите и у вас будет для этого время, не так ли?»

Мать перевела мутный взгляд с директора на Тони, потом снова на директора.

«Что нужно этой в моей кухне?» — спросила она, и инспектриса со своей неизменной улыбкой тотчас появилась в дверях.

«Я только сварю нам по чашечке кофе, фру Хансен, — бодро произнесла она, — и дело пойдет веселей».

«Ах, вот как, — пробормотала мать, глядя на нее бессмысленным взглядом. — Что ж это за дело, черт побери, которое пойдет веселей? У тебя есть закурить, Тони? — И, обращаясь к директору, пояснила: — Это мой сын, Тони. Тони Малыш».

«Да, но послушайте, фру Хансен, Тони очень хорошо вел себя у нас, однако ему необходимо жить в городе и посещать специальную школу, которой у нас нет. Поэтому мы нашли для него такую школу и место в молодежном общежитии и считаем, что так мы самым простым и естественным образом поможем ему стать нормальным членом общества, какими, не правда ли, фру Хансен, мы все по возможности должны быть».

Вошла инспектриса, неся на подносе кофейник и чашки. Чашки она специально выбрала старые, щербатые, решив, что они как раз подойдут для такого случая, хотя новые, для гостей, стояли рядом, в том же шкафу на кухне. И ей, черт бы ее побрал, следовало бы догадаться, что их-то и надо было взять.

Мать тупо смотрела на щербатые чашки, а инспектриса ободряюще улыбалась.

«Нам так хочется помочь вам, фру Хансен».

Директор, гремя ложечкой, размешивал сахар.

«Да, конечно, фру Хансен, речь идет о том, как лучше всего помочь Тони. Вы ведь одобряете эту идею с общежитием?»

«Не знаю, — сказала она. — Надоело мне все это душеспасание! — И немного погодя, пока директор и инспектриса еще удивленно переглядывались, добавила: — У меня вообще-то и скатерть есть, можно было б постелить».

Так он оказался в молодежном общежитии в Бёгелю.

Тьёрнехой, Эгелунд, Бёгелю. А потом, возможно, были бы Росенлю, Гранпарк или Бамбусвенге.

Впрочем, в Бёгелю было хорошо, собственно, это было самое лучшее место из всех, которые он сменил, и директор там, гад такой, ничего был старикан. Он называл их редкостным сборищем болванов за то, что они никак не перестанут делать глупости. Возможно, он был по-своему прав, только что поделаешь, в Бёгелю был Стин, и ему понадобился четвертый партнер для игры. И Тони пошел за ним и выучился угонять и водить машины. И была скорость, и блестящие от осеннего дождя дороги, и возбуждение, от которого сосало под ложечкой. А иногда по вечерам они мирно сидели в общежитии, смотрели телевизор, пили кофе, и старик показывал свои слайды. Случалось, он и к матери выбирался. Но самым главным для него оставался Стин, который своим хриплым, ломающимся голосом говорил: «Ну что, покатаемся вечерком?»

А потом наступил вечерок, когда они случайно сбили того типа. Он лежал на шоссе и истекал кровью, и, откуда ни возьмись, набежала куча народу, тут уж не смоешься. Вот так все и произошло. За ним приехали, и директор объявил, что его переводят в интернат и, конечно же, он сам во всем виноват. И ворчливо добавил, что, во всяком случае, будет рад, если по возвращении в город Тони заглянет к нему. На какое-то короткое мгновение Тони пожалел, что оказался таким болваном.

Потом его увезли. Его увозили все дальше и дальше, а черные птицы с криками носились над бескрайними белыми полями.

Тогда стояла зима, и прошло много времени, прежде чем золотой мальчик Клэс обратил на него внимание. Но теперь это случилось. И вот он сидит на постели Клэса, подложив под спину его подушку, у него пиво и сигареты, он закуривает вслед за остальными, вслед за остальными подносит к губам бутылку и, когда они смеются, смеется вместе с ними. Все, как и должно быть.

3

На улице моросило.

Он стоял у окна, смотрел на дождь и слышал, как за спиной Улла шелестит газетой, а малышка громко стучит кубиком по полу. Сперва он пробовал не замечать шума, но потом не выдержал. В конце-то концов, разве нельзя играть как-нибудь по-другому? Он подошел к девочке, сел перед ней на корточки и попросил кубик.

— Нет, — сказала она, обнажив свои малюсенькие, влажные зубки. — Лена играет.

— Дай папе кубик, — попросил он. — Я потом отдам.

Девочка покачала головой и спрятала кубик за спину, а он, улыбаясь, протянул руку.

— Нет.

Он поднялся и, все больше раздражаясь, вернулся к окну. Секунду за его спиной было тихо, потом снова послышались ритмичные удары, сначала неуверенные и осторожные, а потом все более резкие и громкие.

Его охватило желание броситься к дочке и отобрать кубик, но он заставил себя остаться на месте.

— Улла, пусть она прекратит, — попросил он.

— Она что, в самом деле так тебе мешает?

— Да, мешает.

Он заметил, что она повернулась на стуле и взглянула на малышку.

— Оставь свой кубик, Лена, папа нервничает.

Девочка послушно положила кубик.

— Нервничает, — довольно повторила она и поползла за другой игрушкой. — Нервничает.

— Зачем говорить ребенку такие глупости?

— Ну, я не знаю. А разве ты не нервничаешь?

Ему не хотелось ссориться с ней: обычно они и не ссорились. Вернее, он не ссорился. Когда ей нужно было выговориться, он молча слушал и старался не принимать ее слова близко к сердцу. В последнее время поводы для сор возникали все чаще, но он считал унизительным ссориться с Уллой, точно так же, как считал глупым раздражаться из-за ребенка.

Он по-прежнему стоял лицом к окну и размышлял о том, что в его жизни что-то разладилось, пошло наперекосяк и неизвестно, каким образом все поправить. Думал он и том, что, наверное, следовало бы разыскать Макса и поговорить о вечерней телепрограмме. И о странном поступке Бьёрна, решившего собрать гостей как раз в день его дежурства.

— Во всяком случае, вечеринки на воздухе в этом году не будет, — сказал он, глядя в окно и вспоминая, как раньше они устраивали такие встречи. В саду у Бьёрна, у Макса, да и у них с Уллой. И вечера эти удавались на славу.

— На воздухе, — повторила она рассеянно, продолжая читать газету. — Разве об этом был разговор?

— Да нет, не знаю. Просто раньше так делали.

— Ну да. Впрочем, какая разница!

— В общем-то, конечно.

— Послушай!

Она швырнула газету на пол, он услышал, как она чиркнула спичкой, и сразу же почувствовал запах табачного дыма.

— Там что-нибудь интересное на улице?

— Да нет, ничего особенного.

— Так, может быть, сядешь, раз тебе еще не пора.

Раз уж нам так не повезло, что тебе еще не пора. Нет, этого она, разумеется, не сказала, конечно, нет.

— Хорошо.

Он послушно отошел от окна, сел, протянул руку и погладил малышку по голове, а она сбросила его ладонь и поползла дальше. Без четверти шесть. Он зажег сигарету, которую как раз успевал выкурить до ухода.

Улла наблюдала за ним.

— Ты что, обиделся, что не будешь с нами вечером?

— Я не обиделся.

— Так какого черта ты дуешься? Ведь кому-то из вас все равно дежурить, разве для тебя это новость?

— Нет, — сказал он, — новость, наверное, в том, что дежурить мне.

Она покачала головой.

— Ничего не понимаю.

— Очень может быть, Улла. Мне кажется... ну, в общем, мне кажется несколько странным, что Бьёрн решил пригласить гостей именно тогда, когда у меня дежурство.

— Ведь кому-то всегда приходится дежурить, а кто, по-твоему, должен оказаться на твоем месте?

— Да нет, ты не так меня поняла, просто, на мой взгляд, было бы логичнее устроить вечеринку в день дежурства Карстена или Айлера, ведь мы с Бьёрном давнишние друзья.

— Тебе не кажется, что ты обижаешься напрасно?

— Как тебе сказать...

Дело в том, ка́к Бьёрн об этом сообщил — мимоходом, словно пытаясь поскорее отделаться от него: «Я знаю, что у тебя как раз дежурство, но тут уж ничего не поделаешь. Может, передашь Улле, что в эту среду собираемся у меня, часиков в восемь. Ладно?»

Если б он сказал как-то иначе, если б хоть чуточку посочувствовал: «Понимаешь, старик, мне очень жаль, мы были бы рады тебя видеть». Или, на худой конец, объяснил, почему они решили собраться именно сегодня. Но это равнодушное, брошенное на ходу: «Тут уж ничего не поделаешь...» И очень хорошо, что ничего не поделаешь.

— Как тебе сказать... — повторил он и хотел объяснить, как обстоит дело.

Они почти совсем перестали со мной разговаривать, Хотелось ему сказать, они как бы отгородились от меня, понимаешь, между нами словно стена выросла, она и раньше была, но тогда мне было легко преодолевать ее, а сейчас она все растет и растет.

Ему хотелось сказать, что у него что-то разладилось, поэтому он и нервничает, но времени до ухода оставалось только на полсигареты. Не стоило и начинать. Вместо того он сказал, что поздно вечером по телевизору фильм и надо быть последним идиотом, чтобы в будний день крутить кино в такое время.

— Так вот что тебя волнует? — спросила она, и из всех его беспокойных мыслей осталась только одна — о сегодняшнем фильме.

— Ребята наверняка захотят посмотреть.

— Ну так разреши им, — сказала она.

— Понимаешь, в будние дни мы закрываем комнату отдыха в пол-одиннадцатого.

— В таком случае обойдутся! — Она снова пристально взглянула на него. — Стоит ли делать из этого проблему, Аннерс?

— Да нет, какая тут проблема... — быстро ответил он, сознавая, что проблема-то и может сейчас возникнуть, даже из ничего, так враждебно к нему настроены ребята. — Можно, конечно, сделать исключение.

Она снова подобрала газету и раскрыла на странице с новостями культуры.

— Ну, так и сделай.

— По крайней мере можно поговорить с Максом.

— Вот и поговори.

И если б ты был так любезен и дал мне спокойно почитать, а еще лучше, если бы ты сам мог улаживать свои вечные проблемы, тогда у нас в доме снова воцарился бы мир и порядок.

Он вдруг понял, что опаздывает. Если Макс уйдет минут на пять пораньше, он его не застанет. Заторопившись, ой подошел к дочке, поднял ее на руки и крепко прижал к себе. Девочка стала вырываться и проситься на пол.

— Ты бы поаккуратнее с ней, — раздался из-за газеты голос Уллы.

Макс уже был во дворе, и ему пришлось пробежать несколько шагов, прежде чем он догнал Макса и тот остановился и обернулся.

— Я хотел поговорить с тобой, пока ты еще здесь.

— А в чем дело? — спросил Макс.

Дождь усилился. Макс стоял с нетерпеливым видом: он торопился домой. Что же помешало этому Аннерсу прийти на несколько минут пораньше, раз уж так срочно надо поговорить?

— Понимаешь, сегодня по телевизору фильм.

— Да, я знаю. А что?

Ну, ты даешь! Не хватало еще телепрограмму под дождем обсуждать.

— Сегодня детектив после второго выпуска новостей, довольно длинный, раньше половины двенадцатого не закончится.

Мимо прошел Йохан и с удивлением посмотрел на них. Что это они здесь, под дождем, обсуждают?

— Знаю. Ну так что?

Прозвенел звонок на ужин. Значит, он опоздал, ему уже полагалось находиться в столовой. Макс все больше выказывал нетерпение.

— Может, в порядке исключения разрешить ребятам сегодня лечь попозже, если они захотят досмотреть фильм?

Несколько капель скатились с густых, коротко остриженных волос на щеку и на массивный подбородок Макса, и он раздраженно смахнул их, чтобы не затекли под воротник.

— А я-то думал, ты противник всяких исключений.

Он закусил губу, чувствуя себя провинившимся школьником.

— Олл-райт! Раз ты так считаешь...

Ну конечно, ведь не ему придется выгонять ребят из комнаты отдыха посреди интересного фильма. И делать все, чтобы они подчинились.

— Да, я так считаю.

Говорить было больше не о чем.

— Да, но ведь...

По двору торопливо шли Сусанна и Айлер. Сусанна чуть впереди.

— Промокнете, — заметила она. — Случилось что-нибудь, Аннерс?

Кто-нибудь заболел, или умер, или еще что-нибудь? Такой у вас серьезный вид.

— Да нет, все нормально.

Айлер многозначительно кашлянул:

— Ребята уже в столовой. Я думал, ты пришел. Может, мне пока побыть с ними?

Я могу, конечно, но вообще-то немножко странно, что во время дежурства ты манкируешь своими обязанностями.

— Нет, не надо. Я уже иду.

— Счастливого дежурства! — крикнула вслед Сусанна.

— Спасибо, — откликнулся он и подумал, что забыл пожелать им хорошо провести вечер.

В столовой все было спокойно. За обоими столами ребята уже принялись за еду. Зачем он только торопился, бежал по лестнице, по коридору?! Но напряжение сразу спало, едва он увидел, как мирно ребята ужинали. А собственно, что он ожидал увидеть?

И чего ты так испугался? — подумал он. Может, дежурство пройдет тихо и спокойно.

И он решил не обращать внимания на то, что ребята нарушили распорядок и начали ужинать без него, и только пожелал им приятного аппетита, усаживаясь на свое место за столом старшей группы. Он поискал глазами хлеб, масло, паштет — все находилось на дальнем конце стола.

— Передайте, пожалуйста, хлеб!

Все сделали вид, что не слышат, поэтому после паузы он сказал:

— Передай, пожалуйста, хлеб, Бондо!

— Чего-чего? Хлеб?

Бондо взял хлебницу, медленно передал ее Рольфу, который неторопливо взял кусок хлеба, положил его обратно, потом взял другой кусок и наконец передал хлебницу Микаэлю. Тот медленно принял ее, долго рассматривал разложенные на ней ломти, наконец выбрал один и после этого передал хлебницу следующему. Получив ее, Аннерс понял, что его оптимизм был преждевременным.

— Тебя не затруднит передать мне масло?

— Бондо, масло!

— Сейчас, сейчас!

Масло проделало столь же долгий путь вдоль стола, и все так же тщательно им запаслись. В столовой пахло жареной печенкой, и на ближних тарелках виднелись следы подливки, но на блюде уже ничего не было, а ведь они там, на кухне, обычно не ошибаются. Тарелка с паштетом оказалась в непосредственной близости от него, он положил себе порцию, сделав вид, что этого ему вполне достаточно.

— Что собираетесь делать вечером? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

Микаэль пожал плечами. Ничего. Чего уж тут придумаешть.

— Можно было бы в футбол сыграть, если б было сухо.

Бьёрн играл с ними вчера до позднего вечера, а Йохан позавчера водил всю компанию в поселок в кино.

— А можно было бы и на лыжах покататься, если б снег был, — подал реплику Бондо.

— Конечно...

Он сделал еще один бутерброд с паштетом.

— Но поскольку сегодня сыро, да и снега нет...

— Хочешь, я скажу тебе, чем мы могли бы заняться? — Клэс отодвинул тарелку, положил руки на стол и слегка подался в его сторону. — Мы бы с Микаэлем переписали наши новые пластинки. В такую погоду самый кайф — музыку слушать. Было б на чем.

— Разумеется, — сказал он. — Еще какие-нибудь ценные предложения?

— Нет, — сказал Клэс, — других ценных предложений у нас нет.

Он явно лез в драку, упрямо и настойчиво. Ради забавы, ради спортивного интереса. А может, в отместку за старые обиды, нанесенные кем-то другим? Едва ли он сам сознавал, что им двигало. Может, дело в зяте, не желавшем его видеть, или в сестре, не решавшейся пускать его в дом. Сколько раз с этим парнем обходились жестоко и грубо и сколько раз в дерзких, хулиганских поступках находила выход его злоба, отчаянная, бессильная злоба, которая постоянно копилась в нем. Ее всячески пытались усмирить, не дать прорваться, но, несмотря на все ухищрения педагогов, она по-прежнему жила в нем, мучила его и заставляла искать объект мести.

Но разве справедливо, что он хочет выместить свою злобу именно на мне, думал он. Это полнейший абсурд. И что же мне с ними делать сегодня? Раньше нам бывало хорошо вместе. Может, попробовать поговорить с ними, ведь раньше мы понимали друг друга. Только бы удалось собрать их в комнате отдыха сразу после ужина, хотя бы только старших. Я бы сказал им, что нам нужно спокойно все обсудить, чтобы между нами не было недоразумений и недомолвок, только бы...

Не захотят они меня слушать, я только раздразню их еще больше, ничего не выйдет. От боли у него сдавило виски.

Так что же с ними делать?

Вдруг послышался громкий звон ножей и посуды. Он понял, что они закончили ужин и, не дожидаясь его распоряжения, начали убирать со стола. Его запоздалое «спасибо» прозвучало жалко и утонуло в шуме.

Они возвратились с кухни, чтобы забрать стопки тарелок, пустые блюда и блюдца. Бондо и Микаэль приступили к своим обязанностям дежурных по кухне, остальные разбрелись кто куда. Он взял тряпку, вытер столы и направился в комнату отдыха, зиявшую пустотой. Дом был пуст, как бывает в страстную пятницу, когда все, у кого есть хотя бы малейшая возможность куда-нибудь уехать, покидают его. Удручающе пуст.

Он походил по комнате, поправил журналы на полке, аккуратно сложил газеты на столе, где они обычно и лежали, закурил, прислушиваясь к доносившимся из кухни звяканью посуды и гудению моечной машины.

Вызывающая, враждебная пустота.

Дождь перестал. Только одна запоздалая капля скатилась по оконному стеклу, оставив тоненький след. В часах что-то надсадно захрипело и раздался короткий, громкий удар. Половина седьмого. Улла, наверное, уже кормит малышку, потом выкупает ее и уложит в постель. Как правило, они не оставляли девочку спать одну, и, хотя Улла обещала заглядывать к ней, он не был уверен, что она вспомнит об этом.

Без двадцати девяти семь.

Нет, не было никакого смысла торчать здесь неизвестно зачем. Он обошел дом. Все спокойно. В комнатах, где ребята крутили свои транзисторы, звучала музыка, из других доносились смех и веселые голоса. Он спустился в подвал. Никого в биллиардной, никого за теннисным столом. Обычно они спорили за биллиардом, стучали киями по полу и безжалостно лупили ракетками по мячу, гоняя партию за партией в пинг-понг.

Сегодня все пятнадцать находились в своих комнатах. Он не спеша побрел обратно, и, когда уселся с газетой в руках, в комнату заглянула кухарка.

— Чашечку кофе, Аннерс?

— Да, пожалуйста. Может, вместе посидим?

Она секунду раздумывала, потому что обычно пила кофе у себя. Потом сказала:

— Так и быть, с тобой посижу.

Они с кухаркой давно уже разыгрывали комедию. Этакий флирт на виду у всех. С особым удовольствием он исполнял эту свою роль на интернатскихвечерах. Она была почти вдвое старше его и почти вдвое толще. По меньшей мере раз в год он целовал ее при всех, когда она кружила его в танце и, несмотря на свою полноту, казалась намного проворнее и изящнее его.

Улле она не нравилась, ее раздражали его дурацкие ухаживания за этой толстухой, его «снобизм наоборот», как она это называла. Она не понимала, что «толстуха» ему симпатична и что чувство симпатии к ней, которое он разыгрывал, в сущности, было неподдельным. Он уверял себя, что и ее чувство к нему было непосредственным и искренним, что ей тоже по душе их игра и его единственного она балует лишней чашечкой кофе во время вечерних дежурств.

Она принесла кофе и села, помешивая ложечкой в чашке.

— Пора привыкать пить без сахара, — пошутил он, следуя правилам игры, — а то совсем растолстеешь.

— Тогда я тебе еще больше буду нравиться, — ответила она ему в тон. — Ради тебя и стараюсь.

— Не знаю, не знаю. Мне с тобой и так уже стыдно на людях показаться, — продолжал он и тут же замолчал, почувствовав, что переборщил.

Некоторое время они молчали.

— Куда они все подевались? — спросила она немного погодя.

— В комнатах у себя. Знаешь, Фрида, ерунда какая-то получается. Курить будешь?

Он пододвинул ей пачку сигарет и щелчком подтолкнул спички. Она вынула сигарету и прикурила.

— Почему ерунда, Аннерс?

— Понимаешь, я и сам не знаю. Просто начинаю думать, что не справляюсь с работой.

Она рассердилась. Ее большое круглое лицо исказилось от возмущения.

— Что за чушь! Конечно же, справляешься, ты здесь единственный, кто действительно справляется.

К своему удивлению, он почувствовал, что на глаза навернулись слезы.

— Ну, это уж ты хватила! — сказал он и, предпринимая жалкую попытку снова взять шутливый тон, добавил: — Ты только и мечтаешь, как бы переспать со мной, только ничего у нас не получится. А жаль.

Широко раскрыв рот, она засмеялась. Все в ее облике было крупным, открытым. И душа у нее нараспашку. Просто хороший, добрый человек.

— Совершенно верно. Супруга уедет — заходи.

Он кивнул.

— Обязательно. Будь уверена.

Что же, интересно, она будет делать, когда вскоре уйдет к себе и оставит его одного? Читать книгу? Какой-нибудь журнал? Радио слушать или, может, писать письмо? Или просто ляжет спать?

— Чего ты ждешь от жизни, Фрида?

— Займись-ка лучше своей газетой, — сказала она, — или пройдись, посмотри, как там дела. Я все поставила на кухне.

— Прекрасно, — сказал он, понимая, что речь идет о чае в термосах, тарелках с баранками, кружках и сахаре к вечернему чаепитию.

Она поднялась, взяла чашки и остановилась у него за спиной.

— Твоя беда в том, — сказала она без всякого перехода, — что ты чересчур добрый.

Он откинулся на спинку стула и с улыбкой взглянул на нее.

— А я-то думал, ты не видишь во мне недостатков.

— Да-да, ты чересчур добрый. Нельзя так во всем уступать.

— Жаль все-таки, что мы не вместе, — сказал он. — Ты бы носила меня на руках всю жизнь.

Она легонько шлепнула его и, забрав чашки, вышла из комнаты. Немного погодя он услышал, как она крикнула из кухни:

— Спокойной ночи!

После ее ухода ему стало одиноко. Он полистал газету, пробежал заголовки и подписи под фотографиями, тут же забыл, что читал, и просмотрел их снова. Войны, насилие, нужда, повсюду военные действия, террор, казни. Убийство женщины. Здесь, в Дании. Убит пожилой мужчина. На снимке подъезд, где нашли тело. В разделе международной хроники фотография солдата, убившего заключенного прикладом карабина. Как это все происходит? Что испытываешь, когда бьешь человека, бьешь прямо в лицо? И что чувствуешь потом? Глухую, ноющую боль в руке? Душевную пустоту? Остается ли горький след в памяти?

Он вдруг заметил, что перепачкал пальцы газетной краской. Пошел на кухню и вымыл руки. Затем отнес термосы и кружки в комнату. Вернулся и захватил остальное. Расставил все на низком столике возле окна, приготовился к приходу ребят. Если они вообще придут. Так или иначе, все было готово.

Он снова сел, закурил и, листая газету, прислушивался к тишине.

В половине восьмого пришел практикант Вилли, но его появление ничего не меняло. Недоумевая, он застыл в дверях.

— А где это они все? — спросил он.

— Кто? — переспросил Аннерс, пытаясь сделать вид, будто отсутствие ребят в комнате отдыха совершенно естественно и ни чуточки его не волнует.

— Черт возьми, куда подевались ребята?

— Вероятно, у себя в комнатах. — Он улыбнулся этой каланче Вилли, хмурившемуся в дверях. А разве они обязаны здесь сидеть?

Вилли тупо смотрел на него.

— Им ведь не запрещается по вечерам находиться в комнатах, — пояснил Аннерс.

— Обычно-то они собираются здесь, — продолжал Вилли. — Можно подумать, все разбежались.

— Вот увидишь, к чаю придут. Не стоит волноваться.

Вилли последовал совету. Он согнул свои длинные ноги, так что смог усесться на стул, и теперь сидел, недовольный и надутый, уставясь в пространство. Его-то как раз и можно бы сделать козлом отпущения здесь, в интернате, Во всяком случае, он достаточно глуп для этого.

— Ты читать умеешь?

— Чего?

— Читать, говорю, умеешь?

— Конечно, умею. С чего это ты?

— Так возьми почитай что-нибудь.

Тот поджал губы, подошел к полке с журналами, порылся в них и, выбрав юмористический журнал для детей «Утенок Аннерс», вернулся на место.

— Что, лучше ничего не нашел?

— Нет, — ответил Вилли.

Остается ли горький след в памяти? Нет, все это на него не похоже. Это не он. Практикант Вилли не виноват, мобилизуя против него свои жалкие способности, он просто-напросто поступает как все остальные. Если, конечно, считать, что за теми, кто поступает как все, вообще нет никакой вины. И в чем они могут быть виноваты, эти недалекие, неспособные, лишенные дара понять, что же они, собственно, делают? Он наверняка добрый малый, этот Вилли, в глубине души,

«Ты вот все рассуждаешь о глубине души, — говорила Улла. — Да в глубине души люди могут быть какими угодно, только толку от этого мало».

Он хотел загладить свою грубость и сказать Вилли что-нибудь приятное, но не знал, чем, кроме футбола, мог бы его заинтересовать. Сам-то он не особенно в этом разбирался. Вилли хихикал, разглядывая картинки в журнале. Аннерс кашлянул, и практикант перестал хихикать, точно ему сделали замечание.

— Как насчет футбола, были интересные игры в последнее время?

— Что?

— Я говорю, были интересные матчи в последнее время?

— Понятия не имею.

— Вот как, а я думал, ты интересуешься такими вещами.

— Да как сказать...

Аннерс закурил и отметил про себя, что в пепельнице слишком много окурков. Потом пододвинул пачку Вилли.

— Кури.

Вилли оторвался от журнала и покачал головой.

— Спасибо, — сказал он, — у меня свои.

Тогда он оставил практиканта в покое и снова принялся листать газету.

Что-то непонятное, странное творилось со временем. Оно двигалось как бы толчками. То останавливалось и топталось на месте, словно не в силах двинуться дальше, то, когда о нем забывали, совершало неожиданный скачок.

Все уже у Бьёрна. Нарядно одеты, обмениваются остроумными репликами, непринужденно смеются — играют свои роли. Главное — принять спокойную, свободную позу. Безразлично какую. Но по возможности не лишенную изящества. Небрежно прислониться к дверному косяку, вздернуть уголки губ и поправить невидимые кружева на манжетах.

«Послушай, Макс, это твое нововведение — дискутировать во дворе под дождем?»

«Боже упаси, я здесь ни при чем. Это наш друг Аннерс, уж очень ему хотелось подольше подежурить и перенести отбой на более позднее время».

«На более позднее? Ну и шутник же он, однако».

Они смеются. Макс, как всегда, беззлобно и добродушно, а Йохан натянуто и снисходительно.

Восемь. И вдруг сразу десять минут девятого. Он начал читать объявления. Пропала собака, отзывается на кличку Сэм.

Что ж, можно пройтись по зданию.

В этот момент в комнате появился Бондо, остановился перед часами, внимательно посмотрел на них, взглянул на свои собственные и сверил с комнатными.

— У тебя что, часы остановились, Бондо?

Парень повернулся и с мастерством заправского актера изобразил на лице удивление.

— Черт возьми, я думал, здесь никого нет!

Вилли фыркнул. Оказывается, он был не прочь немного поразвлечься.

— Не пора ли тебе очки заказать, Бондо?

— Я и закажу. Как только внесу свою долю за проигрыватель.

Бондо ответил быстро, резко и без свой обычной примирительной улыбки. Потом снова взглянул на комнатные часы, затем на свои и, не обращая более внимания на присутствующих, вышел. Вилли снова фыркнул.

Аннерс поднялся, побродил по комнате и, чувствуя взгляд практиканта, заставил себя остановиться, поправил кружки на подносе, красиво разложил чайные ложки.

— Если хочешь, можно включить телевизор.

— Я не знаю, что идет.

Но я-то знаю. Знаю совершенно точно. Сейчас идет передача о старинном прикладном искусстве, потом репортаж о встрече какого-то политического деятеля со школьниками, а в десять минут одиннадцатого американский детектив.

Он включил телевизор и, поставив на удобном расстоянии от экрана одно из кресел, уселся в него. Появилось изображение. Молодой человек сидел за столом и держал в руках вазу, подробно и обстоятельно разъясняя, почему можно предположить, что ваза сделана в XVIII веке. Под конец он перевернул вазу вверх дном и, явно довольный собой, показал почти совсем стертое клеймо, подтверждавшее его правоту. Вилли подошел к полке и взял другой номер детского журнала, а человек на экране нагнулся, достал новый экспонат и принялся восхищаться многообразием нанесенных на этот предмет уродливых узоров и линий.

Время остановилось, потом снова совершило скачок вперед. Наступил час вечернего чаепития, началась другая программа. На экране возникла классная комната, в которой собрались смышленые детишки десяти-одиннадцати лет, пригласившие члена муниципалитета ответить на некоторые вопросы. Где-то сзади завозился Вилли, подошел к столику, взял кружку с чаем и баранку, а на экране самые смышленые из смышленых задавали вопросы. Такие, например: когда предположительно ученикам начнут платить за то, что они ходят в школу? Или: почему не спрашивают мнения детей, когда проектируют и строят игровые площадки и школы продлённого дня? Муниципальный деятель в замешательстве чистил ногти и никак не мог решить, насколько серьезно ему следует относиться ко всему происходящему и что предложить своим собеседникам в качестве гостинцев — леденцы или сигареты.

Потом появился новый посланец и повторил представление с часами. На этот раз Тони. Он не обладал актерскими способностями Бондо и проделал свой маневр неуверенно и неуклюже. Он тоже остановился перед часами и посмотрел на них, но кульминация номера вышла трогательно беспомощной, одновременно комичной и жалкой — хотелось не то смеяться, не то плакать. Он был похож на ребенка, которого против воли заставили произнести в пьесе несколько смешных реплик, и он на полном серьезе, наморщив лоб, боясь ошибиться, пытается выполнить свою задачу.

— Не забудь взглянуть на свои часы, Тони, — сказал Аннерс.

— Что? — сердито переспросил подросток и метнул в сторону Аннерса быстрый, то ли упрямый, то ли просительный взгляд.

— Я и не знал, что тут кто-то есть, — пробормотал он.

Аннерс засмеялся и покачал головой, чувствуя облегчение от того, что Тони вел себя так по-детски непосредственно. Вот уж действительно не очень-то умно с их стороны посылать его, хотя, может быть, они жребий тянули.

— Ты что, думал, телевизор здесь просто так работает? Давай-ка, Тони, прекрати и отправляйся отсюда.

Наверно, все-таки нужно поговорить с ребятами о фильме. Клэс ведь неглуп, да и Бондо тоже. Если заинтересовать этих двоих, все будет в порядке. Если удастся увлечь их идеей снять фильм о своей жизни, все пойдет как надо: споры, развлечение — все сразу, и в первую очередь он снова сможет наладить контакт с ребятами.

Когда они успокоятся, подумал он, и бросят разыгрывать комедию под названием «Мы обижены на Аннерса, потому что он — сволочь», когда...

И тут он понял, когда заведет разговор об этом. Конечно, во время поездки, поездки в Норвегию. Ну да, скорее всего, они поедут в Норвегию, хотя неважно куда именно. У них будет масса времени, все они окажутся в новой обстановке, им придется действовать сообща, и это поможет наладить взаимопонимание и сотрудничество. Он представил, как ребята из старшей группы в вечерних сумерках сидят за длинным столом. В толстых свитерах. А в камине разгорается пламя, распространяя тепло, и время от времени громко потрескивают березовые поленья. Тогда-то он и сможет осторожно начать разговор. Клэс внимательно посмотрит на него своими узкими глазами, затем несколько раз кивнет: «Да, черт возьми, вообще-то ты дело говоришь! Фильм о нас — это было бы здорово! Кому, как не нам, снимать такой фильм».

Наверняка с ними поедет Бьёрн, но он мешать не будет. С какой стати! Скорее, он будет доволен, что у Аннерса есть чем занять ребят, сам-то он о таких вещах обычно не думает. Что ж, очень может быть, именно во время поездки ему удастся увлечь их работой, которой и ему и ребятам хватит надолго. Можно будет даже — подожди, Аннерс, не торопись, — можно будет озвучить фильм. В таком случае придется записать звук на пленку, а для этого отремонтировать магнитофон и купить новый проигрыватель. Клэс это сразу поймет и позаботится о том, чтобы ребята поскорее внесли свою долю.

Аннерс!

Перед ним возник образ матери, она с улыбкой, осторожно трясет его за плечо. Школьный учитель ладонью, словно веером, водит у него перед глазами, а одноклассники, смеясь, оборачиваются в его сторону. Все огорчения детства вновь напомнили о себе и грозили переполнить душу.

Аннерс! Опять ты размечтался.

Они появились в десять минут одиннадцатого, как раз в тот момент, когда диктор объявил фильм. Вошли в комнату длинной вереницей, тихие и спокойные. Не спеша разобрали стулья и удобно расположились перед телевизором без обычных споров, кому где сидеть. Будто во время демонстрации фильма забыли включить звук или перемотать пленку, и в том месте, где должен быть шум, когда они врываются в комнату, гремя стульями, крича и отпуская шуточки, возникла долгая пауза. Все жевали резинку. Жевали с такой яростью, что казалось, еще чуть-чуть — и они свернут себе челюсти. И он вспомнил, как совсем недавно сказал им, что имеет странную привычку считать невоспитанными людей, жующих резинку во время разговора с ним. У Клэса была хорошая память, а в его войсках царила изумительная дисциплина.

Вилли испуганно отложил журнал. А там, у Бьёрна, уже наверняка перешли к виски с содовой. Возможно, кто-нибудь поставит пластинку и они будут танцевать. Чаще всего Улла танцевала с Йоханом, тесно прижавшись к ному, закрыв глаза и погрузив пальцы в его волосы.

Пусть себе веселятся, так и должно быть. Если б только я мог сказать ребятам: все, мол, в порядке, развлекайтесь и смотрите свой фильм до конца. Друзья, мог бы я сказать, спрячьте шпаги в ножны и давайте вместе посмотрим, какие ужасы нам покажут.

Он закурил сигарету, большая стрелка часов невыносимо медленно подползла к цифре «три», с усилием перевалила через нее, нехотя двинулась по направлению к цифре «четыре», а затем вдруг с бесстыдной жадностью стала пожирать минуту за минутой. Когда она достигла цифры «шесть», он поднялся и подошел к аппарату.

— К сожалению, пора спать.

Никто не тронулся с места — удобно расположившись на стульях, они все так же жевали резинку. Только несколько самых младших чуть передвинулись, потому что он загородил им экран.

— К сожалению, я должен выключить телевизор.

Взгляды многих пар глаз были устремлены мимо него, точно его здесь не было. Клэс еще удобнее устроился на стуле, а Бондо выдул большой пузырь жевательной резинки, который тотчас лопнул с легким щелчком. Перед глазами Аннерса возникла уморительная картина: Янус с пеной у рта, приплясывающий в бессильной ярости, уставший увещевать, призывать, умолять, просить.

— В последний раз... прошу вас покинуть комнату.

Никогда нельзя говорить «в последний раз», ведь дальше-то что? В глазах ребят светилось ожидание, младшие захихикали, но Клэс, повернувшись к ним, нахмурил брови и заставил их замолчать.

— Олл-райт! Вилли, сходи, пожалуйста, за Максом, он сейчас у Бьёрна.

Вилли медленно, с явной неохотой встал. А фильм продолжался. С экрана доносились хлюпающие удары по человеческому телу, скрежет тормозов и визг покрышек, когда мчавшиеся друг за другом автомобили с преступниками в очередной раз преодолевали на двух колесах поворот.

Прежде он никогда не обращался за помощью к Максу, в этом не было необходимости. И теперь, стоя около телевизора, выпрямившись во весь рост, он старался сквозь оглушительные звуки с экрана различить шум шагов по коридору и сознавал, что вот сейчас потерпит поражение, от которого трудно будет оправиться.

Появился Макс. Он быстро прошел по коридору в комнату и, оценивая ситуацию, на мгновение застыл в дверях. Отметил, что чай и баранки на столике у окна остались нетронутыми, от него не укрылась и секундная растерянность ребят, которые сразу же подобрались на своих стульях и скосили глаза в его сторону. Потом он быстро прошагал между стульев, встал по другую сторону от телевизора, убавил звук и замер так в своей невозмутимой величественности, пока ребята все до единого не оторвались от экрана и не переключили свое внимание на него.

— Черт возьми, почему вы никак не можете договориться? — наконец сказал он и внезапно улыбнулся: — Знаешь что, Аннерс, может, разрешим им досмотреть фильм? Ничего ведь такого не случится, если мы иной роз пойдем им навстречу. Но только чтоб потом без шума в постель. Ясно?

Клэс кивнул: ясно! Макс прибавил звук и махнул рукой, что, видимо, означало: теперь все в порядке, а в остальном разбирайтесь сами. И ушел.

Лицо его напряглось, он так резко вытащил пачку сигарет, что они посыпались на пол.

Скотина! — все в нем кипело. Какая же ты все-таки скотина! Черт бы тебя побрал, Макс!

— — —

Но долго злиться не в его натуре, и он быстро успокоился, тем более что на следующий день погода выдалась теплая, на работу ему было не нужно и он остался вдвоем с малышкой. Улла договорилась сразу после уроков встретиться в поселке с Сусанной и вместе отправиться в город за покупками. В саду, где он играл с девочкой, было свежо после дождя. Когда, по его расчетам, Улла уже скоро должна была вернуться, она вдруг позвонила и сказала, что они пообедают в городе, а потом сходят в кино. Если он не против.

— Конечно, нет, — ответил он и пошел на кухню. Убрал со сковороды одну отбивную, поставил в шкафчик полбутылки белого вина и в этот момент понял, что радовался, предвкушая, как удивилась бы Улла, вернувшись домой и увидев на столе приготовленный им ужин.

Но в остальном день складывался удачно. Он наслаждался игрой с малышкой и забывал о своей обиде на Макса, когда девочка «пекла» ему куличи из мокрого песка, показывала картинки в своих книжках и обнимала его за шею пухлыми ручками. Он гнал от себя злость и, в общем-то, удивился, обнаружив следующим утром по дороге на работу, что раздражение вернулось. И уже не отпускало его, во всяком случае, он решил сказать Максу, что тот не должен был так поступать, да и вообще все, что о нем думает. Он хотел поговорить с ним еще до начала занятий, пока Макс в кабинете просматривает утреннюю почту.

Ребята сидели у стены и курили в перерыве между завтраком и началом уроков. Он кивнул им и, почувствовав, что Клэс прищуренным взглядом смотрит ему вслед, заставил себя медленно, не вынимая руки из кармана, пройти через двор. Янус обычно нервно семенил, задрав одно плечо выше другого. Бондо совершенно точно копировал его походку. И даже умел говорить, как Янус, таким же хнычущим голоском.

Он удержался от соблазна оглянуться, поднялся по лестнице и прошел по коридору мимо Йохана и Лизы, которые разговаривали в дверях столовой. Не заметили они его, что ли? Неужели так увлеклись разговором, что не обратили на него внимания? Он громко поздоровался, и они, кивнув в ответ, продолжали беседу. Он миновал комнату отдыха и остановился перед дверью в кабинет. У Макса кто-то был. Ага, Бьёрн и Сусанна.

— Он обидится, — послышался из-за закрытой двери голос Сусанны. — Знаешь что, Макс...

Затем голос Бьёрна:

— А по-моему, все правильно, и так как сейчас...

И вновь голос Сусанны, возмущенный, почти гневный:

— Я считаю, что так нельзя.

Он немного отступил от двери, повернулся и прошел несколько шагов по коридору. Почему же он не вошел? Ведь раньше он спокойно входил в кабинет в любое время, и разве помешали бы ему Бьёрн и Сусанна? Конечно, он не собирался вламываться туда и набрасываться на Макса в их присутствии, но они бы наверняка сообразили, что ему нужно поговорить с Максом, раз уж он пришел на полчаса раньше.

Он снова подошел к двери. Черт побери, ну неужели трудно повернуть ручку, войти, присесть на краешек письменного стола, выдать пару остроумных реплик, а когда те поймут, что им следует уйти, сесть на стул напротив Макса и начать: «Слушай, по правде говоря...»

— По правде говоря, — послышался из кабинета голос Макса, — дело зашло довольно далеко.

Тут голоса за дверью слились в какой-то неразборчивый гул.

О ком это они там? Что обсуждают?

Он повернулся, прошел несколько шагов назад и подумал, что со стороны его маневры явно напоминают нелепый танец на месте. Наконец дверь распахнулась, и он поспешил войти, сделав вид, будто очутился здесь только что.

— Легок на помине, — сказал Макс. — Я как раз собирался с тобой поговорить. Телепатия?

Сусанна улыбнулась, как ему показалось, виновато и примирительно.

— Привет! — сказал он. — Как вчера провели время, хорошо?

— По-моему, ничего. А что, Улла была недовольна?

— Да нет, вроде бы ничего. — Ему вдруг захотелось задержать Сусанну. — Немножко поистратились?

Во взгляде ее мелькнуло удивление.

— Ты так думаешь? Впрочем, может быть.

Словно он пожаловался, что Улла потратила какие-то деньги. Что это вдруг все перестали его понимать?

— Может, хватит о финансах?

— Да, да, — сказала Сусанна, — мы уходим.

Она пропустила Бьёрна вперед и, задержавшись на секунду, неожиданно быстрым движением погладила его по щеке, что, видимо, нужно было понимать так: не доводи дело до ссоры, не вынуждай его говорить чересчур резко.

Макс прикрыл дверь, уселся и показал на стул по другую сторону письменного стола.

— Да, я как раз собирался поговорить с тобой, — начал он. — Знаешь, если Магомет не идет... или... гора не идет... или как там... никак не запомню эту дурацкую фразу.

— Я тоже хотел поговорить с тобой.

— В самом деле? Тем лучше. Тогда шутки в сторону.

Макс улыбнулся, взял со стола нож для разрезания бумаги, подержал его секунду в руке и снова отложил.

— Откровенно говоря, совсем у тебя сейчас не ладится. Ты сам-то как считаешь?

— Да, — согласился он, — в общем, так и есть.

— Что ж, значит, в этом у нас с тобой разногласий нет. Ну, и чем ты все это объясняешь?

— Может быть, тем... — начал он возбужденно, а не так, как Макс, спокойно и уверенно. Макс всегда так уверен. Уверен в себе. Самоуверен. — Может быть, тем, что, по-моему, вы все сейчас как-то отвернулись от меня.

Сейчас. Именно в данный момент. Словно было важно подчеркнуть, что речь идет о чем-то временном, преходящем.

— Гм...

Макс кивнул.

— А тебе не кажется, что ты сам изменился, что с тобой... как бы это лучше сказать... стало трудно находить общий язык?

— А если мне надоело быть сговорчивым? Чертовски надоело играть свою роль?

Макс снова взял нож и стал вертеть его в руках, рассматривая поочередно то с одной, то с другой стороны.

— Такое с каждым может случиться, но, если честно, роль у тебя хорошая.

— Ты так считаешь? Роль доброго дурачка?

— Да нет, не дурачка, Аннерс. Доброго человека. Разве это так плохо?

— Я склоняюсь к выводу, что плохо.

— Значит, теперь ты хочешь роль получше?

— Мне кажется... — Он поискал нужное слово.

— Да?

— Мне кажется, у человека должна быть возможность, если потребуется, раскрыть все стороны своей натуры, а не только какую-то одну из них.

— Безусловно. Если есть что раскрывать.

— А мне, по-твоему, нечего?

— Я пытаюсь помочь тебе, Аннерс.

— Ну так помоги.

— Пойми, нельзя менять роли, как одежду. У тебя свое место в коллективе, у меня — свое.

Что ж, я чувствую разницу, с горечью подумал он. Уж конечно, по-твоему, дело совсем не в том, у кого в руках власть. Если на то пошло.

— Мы привыкли считать тебя... скажем, добрым. Любому коллективу нужны один или двое таких вот добряков. Не исключено, что их добротой в какой-то мере пользуются и они терпеливо сносят всякие там мелкие укольчики, подшучивания, но зато в известной степени чувствуют себя в безопасности. Ну, а если кто-нибудь из них начнет ерепениться и показывать характер, коллектив неизбежно на это отреагирует. Вообще-то довольно забавно наблюдать взаимоотношения в коллективе.

Ему забавно, неожиданно с ужасом подумал он. Забавно наблюдать комедию со стороны.

— В коллективе возникнет брожение, люди почувствуют себя обманутыми. — Макс потер подбородок. — По-моему, именно обманутыми, если кто-то из них откажется играть ту роль, в которой все привыкли его видеть. И тогда люди, скорее всего, чисто инстинктивно приложат максимум усилий, чтобы принять его в новой роли, но вовсе не обязательно она будет лучше прежней.

— То есть сделают из него козла отпущения? Ты это имеешь в виду?

— Да нет же, послушай...

— Но ты ведь как раз и стараешься доказать, что они имеют на это полное право, разве нет?

— Да нет же, перестань, черт бы тебя побрал. Я пытаюсь объяснить тебе, что не могу запретить людям выражать свое отношение к тому, что ты вдруг стал таким чувствительным, обидчивым, да еще чертовски заносчивым.

— Но ведь это не так, — запротестовал он. — Ты передергиваешь. Вы же не поддержали меня тогда с проигрывателем.

— О проигрывателе речи больше нет.

— Ясно, что нет. Я прекрасно понимаю, речь о том, кто лучше всего сможет заменить вам Януса.

Макс сердито отшвырнул нож для разрезания бумаги, так что тот несколько раз подпрыгнул на крышке стола.

— В таком плане я не буду продолжать разговор.

— Но ведь это правда, — сказал он. — Ребята ополчились против меня, а вам как будто все равно. Палец о палец не ударите, чтобы мне помочь.

— Да, мне действительно прекрасно известно, что у тебя сейчас контроверзы с ребятами. Я чуть было не сказал: закономерные контроверзы, потому что они вызваны твоим поведением в последнее время. И, кстати, если бы не этот конфликт, можно было бы сказать, что у нас установилась спокойная атмосфера. В том смысле, что ребята прекрасно ведут себя.

— Нет, — сказал он, — не если бы, а как раз благодаря этому конфликту.

Макс покачал головой.

— Да, нелегко с тобой разговаривать. — В этот момент раздался звонок, и Макс добавил: — Задержись. Я попросил Бьёрна заменить тебя до твоего прихода.

— Так, значит, Бьёрн информирован об этом разговоре?

Макс пожал плечами.

— Ну, если ты предпочитаешь выражаться так официально, то да.

— В старые времена, когда царили простые нравы и люди поступали более последовательно, знаешь, что тогда делали? Просто выбирали кого-нибудь одного и приносили его в жертву, самым натуральным образом, так, что кровь ручьем. Чтобы отвести гнев богов ради всеобщего блага.

— Знаю, знаю, Аннерс.

Глаза у Макса серые, темно-серые, а на радужке беловатые прожилки, как на мраморных шариках, что собирают в детстве. Вокруг глаз тоненькие морщинки, разбегающиеся, когда он этого хочет, веселой сеточкой.

— Я не желаю, чтоб меня приносили в жертву, Макс!

— Да черт возьми, никто и не собирается этого делать. Послушай, может, хочешь сигаретку?

Значит, разговор не окончен. Может быть, до главного они пока и не добрались. Если уж на то пошло.

Сам Макс не курил, разумеется, не курил. На этот счет у него существовала целая теория. Как же это он говорил? Ах да: «Иллюзорное чувство уверенности в себе».

— Я по поводу этой поездки в Норвегию или куда там еще, но, скорее всего, в Норвегию. Тут, понимаешь...

— А что с поездкой?

«Я считаю, что так нельзя», — сказала Сусанна. И потом быстрым движением, точно извиняясь, погладила его по щеке.

— Так что же с поездкой?

— Тут Клэс и Микаэль ко мне приходили — как раз вчера, когда у тебя был свободный день, — так вот, они не хотят ехать с тобой. То есть, если ты будешь руководителем группы, они не поедут.

Макс взмахнул рукой.

— Понимаешь, старик, это ультиматум.

— Ну, и что же ты собираешься делать? — Он задал вопрос после мучительно долгой паузы.

— Принимая во внимание эти вот обстоятельства, я просил Бьёрна и Айлера поехать с ребятами.

— Какие обстоятельства?

Наверно, что-то очень уж интересное находилось над головой Макса, на линий, где сходятся стена и потолок, раз он так внимательно рассматривал это место. Может быть, муха. Или паук.

— А такие обстоятельства, что вы с ребятами сейчас не ладите и к тому же ты как-то неуравновешен в последнее время. Я сильно сомневаюсь, можно ли тебя посылать с ними.

— И у тебя не хватает воображения представить, что именно сейчас это и было бы полезно. И для ребят, и для меня.

— Я не могу рисковать.

Так, значит, Айлера, осторожного, скучного Айлера предпочли ему. Бьёрн-то все равно бы поехал, но Айлер...

Он не удержался и спросил:

— А Айлер согласен?

— Да, да, они оба согласны, и ребята тоже. Поедут в середине месяца.

— Но ведь это же заговор! — вырвалось у него. — Самый настоящий заговор!

— Ну вот, опять началось. — Макс оторвал взгляд от мухи, или паука, или что там еще было на потолке, и снова не без любопытства посмотрел на него. — Знаешь, я уверен, тебе не повредит дней десять отдохнуть от старших. Сдается мне, вам было бы полезно отдохнуть друг от друга. Как ты считаешь?

— Может, мне еще и поблагодарить тебя за это?

— Нет, нет, совсем не обязательно. Мне от тебя ничего не нужно, только бы ты снова в норму пришел. Да, войдите.

Последнее он сказал в ответ на стук в дверь, и, когда Йохан просунул в кабинет голову и спросил, не помешал ли, Аннерс подумал, что сильным всегда везет и, если бы не постучали в дверь, зазвонил бы телефон и прервал не совсем приятный разговор старых и, несмотря ни на что, по-прежнему добрых друзей.

— Нет, не помешаешь, — вокруг глаз Макса собрались веселые морщинки, — мы вроде как уже закончили, верно?

— Да, сказал он, — безусловно.

И только у самых дверей класса вспомнил о своем намерении высказать Максу все, что о нем думает.

4

Стояла совершенно немыслимая для этого времени года жара. Дело шло к середине сентября, а в классе было душно, как в парнике. Одежда липла к телу, ребята сидели в майках и закатанных джинсах и перестали вообще что-либо делать. По крайней мере на его уроках. Учебники и тетради на столах были раскрыты на тех же страницах, что и накануне, и двумя днями раньше.

Приближался отъезд, и ребята выдумали новую игру. В последнее время они стали на редкость изобретательны. Новая игра называлась «Я плохо себя чувствую, можно мне уйти: я пойду прилягу». Первым осуществил затею Клэс. Он сдвинул в сторону учебники, принял страдальческий вид и простонал:

— Что-то мне нехорошо. Можно я пойду прилягу?

А спустя некоторое время уже сидел, привалясь к стене, и курил.

На следующий день пришел черед Микаэля и Бондо, и Бондо, как всегда, сыграл лучше всех. Он весь скорчился и прижал руки к животу.

— Черт, совсем загибаюсь!

Они тоже поторчали у стены — ведь их было видно в любое выходящее во двор окно. На педсовете Макс заметил, что эпидемия, неожиданно поразившая старшую группу, дает, конечно, определенный повод для волнений, но есть надежда, что к отъезду они поправятся.

— А ты как думаешь, Аннерс?

— Наверняка поправятся, — сказал он, и Бьёрн засмеялся.

— Жара, — проговорил Йохан. — Вам не кажется, что это от жары?

— В такую жару и впрямь недолго заболеть, — осторожно вставил Айлер, поглаживая указательным пальцем длинный прямой нос, — но меня несколько удивляет, что все трое заболели так внезапно, один за другим.

— Но ведь действительно очень жарко, — вмешалась Сусанна, и Йохан иронически приподнял уголки губ, — тем более сейчас, в сентябре.

— Ну ладно, — сказал Макс и перешел к вопросу о поездке.

Бьёрн стал с воодушевлением рассказывать, что все уже готово, они с ребятами подготовили программу, и намекнул, что работать с ними было легко, дело шло как по маслу.

К Аннерсу со всех сторон устремились удивленные, любопытные, многозначительные взгляды: вот, оказывается, как хорошо ребята могут себя вести, вот какого отношения к себе можно добиться.

От жары одежда липла к телу, в классе было душно, как в парнике, и ребята абсолютно ничего не делали, просто сидели и ждали звонка. Он уже привык брать с собой какой-нибудь журнал и время от времени заглядывать в него на уроке. Чтобы хоть чем-то заняться в эти мучительные дни, когда он благодарил судьбу, если воспитанники не особенно задирали его. В душе он по-прежнему поражался, что все это произошло именно с ним, а надежда на то, что им когда-нибудь надоест его мучить, таяла с каждым днем.

— Мне что-то нехорошо, — сказал Тони, и Бондо понимающе хмыкнул.

Нет, на сей раз этот номер не пройдет. Хватит того, что случилось два дня назад и о чем был разговор на педсовете. Снова выслушивать саркастические замечания коллег и видеть насмешливо вздернутые уголки губ — нет, это совершенно невыносимо. Пора с этим кончать. С него достаточно. Просто-напросто пора с этим кончать, и все.

— Можно мне уйти: я пойду прилягу?

— Ты уйдешь... сейчас скажу... ровно через двадцать минут. Когда закончится урок.

Коротко, ясно и неприязненно, раз уж они сами напрашиваются. Из-за них он попадал в ситуации одна глупее другой. Он устал от них, устал от их бесконечных, назойливых приставаний, устал копить в себе изматывающее раздражение, устал от своей собственной усталости.

Вид у Тони был больной. Остальные, поскольку шутка повторялась не впервые и утратила остроту новизны, следили за развитием событий довольно-таки лениво. Но в их поведении чувствовалась скрытая угроза, он не мог быть абсолютно ни в чем уверен и не знал, что они еще выдумают.

Перестань кривляться и корчить из себя больного, подумал он. Тебе ведь это с большим трудом дается. Особенно тебе.

Неизвестно почему он решил, что у Тони весьма скромные актерские способности, но, судя по теперешнему поведению, подросток сумел их развить. Во всяком случае, он сидел, покачиваясь на стуле, стиснув зубы, и так сжимал пальцами карандаш, будто хотел разломать его на части.

Ну что ж, прекрасно, мой мальчик, просто бесподобно! Сейчас ты поправишься, Тони Малыш, сейчас ты у меня быстро поправишься!

И с неожиданной злостью подумал, что был бы только рад, если бы они все и вправду заболели, если бы их поразила какая-нибудь зараза, — пусть знают, почем фунт лиха.

Тони застонал.

— А поновее ничего не могли придумать? — спросил он, пытаясь съязвить. — Хотя бы для разнообразия.

— Ему ведь на самом деле плохо, — сказал Бондо.

— Безусловно. Но все пройдет, как только кончится урок, вот увидишь.

Ему хотелось потребовать, чтобы парень перестал ломаться. Стукнуть по столу и крикнуть: «Прекрати сейчас же ломать комедию, я знаю, что у тебя ничего не болит, прекрати сейчас же!» Но он овладел собой и начал листать педагогический журнал, понимая, что они ничего не делают, просто сидят и исподлобъя наблюдают за ним. Тело покрылось испариной, из-под мышки скатилась капелька пота.

Вакантное место. Частной школе с ограниченным контингентом учащихся требуется учитель. Прекрасные условия.

Может, с маленькими детьми будет легче. Совсем маленькими. Внимательные, заинтересованные, чистенькие, с крысиными хвостиками аккуратно заплетенных косичек, они старательно тянут вверх руки.

Возможно и на условиях почасовой оплаты, прочитал он дальше.

— Ты что, хочешь, чтоб он совсем загнулся? — Это уже Клэс. — Ведь ежу понятно, что он болен.

— Просто трогательно, как вы друг о друге заботитесь, — усмехнулся он. — А я, знаешь ли, уверен, что у него все пройдет.

Голова Тони как-то странно свесилась, точно сломанный цветок, лицо приобрело пугающе серый оттенок. Он внимательно посмотрел на подростка и поднялся со стула. Нет, не может быть, чтобы парень действительно заболел, не может все так плохо обернуться. Он отпустил край стола, сделал несколько медленных шагов к бессильно склонившемуся Тони, и в этот момент голова подростка качнулась вперед, его сильно вырвало прямо на стол, и он начал валиться со стула. Он вовремя успел подхватить Тони, чтобы тот не ударился об острый угол стола и не расшибся, упав на пол.

В невыносимо звенящей тишине послышались рыдания Тони. Ребята молча повскакали со своих мест и, окружив его и Тони, внимательно наблюдали за обоими.

«Что, добился своего? — читал он в их немых, ненавидищих взглядах. — Ну и выступил ты, черт бы тебя побрал!»

— Позовите кого-нибудь из учителей, — попросил он и носовым платком стер следы рвоты с губ Тони. Внутри у него все оцепенело.

Клэс вышел из комнаты. Он отметил это и несколько бесконечно долгих минут ждал, сидя на корточках возле Тони. Потом Клэс вернулся вместе с Йоханом. Он не знал, все ли Клэс рассказал Йохану, но, наверное, что-то рассказал, потому что Йохан выругался:

— Черт возьми! Что за свинство ты здесь устроил? Ты что, совсем уж соображать перестал?

Йохан взял инициативу на себя и присел возле Тони с другой стороны.

— Где у тебя болит, Тони?

— Вот здесь, в животе и в боку.

Йохан положил руку на живот подростка, тот застонал от боли.

— У тебя аппендицит?

— Да, наверно.

Йохан улыбнулся и погладил его по щеке:

— Не волнуйся, скоро все пройдет. Сейчас мы отправим тебя в больницу. Ты как на это смотришь?

— Придется. Что поделаешь.

— Вот и хорошо. Клэс, давай быстро в кабинет, вызови «скорую». Наберешь три нуля. Ты, Микаэль, пойди разыщи Макса. А вы, — обратился он к остальным, — принесите немного песку или земли, надо здесь убрать. Да, и окна откройте. Ну, живо!

Они наперегонки бросились исполнять указания, обрадованные возможностью хоть чем-то заняться, а он, точно забытая вещь, остался на месте, все в той же позе, чувствуя, как начинают затекать ноги, ощущая немую пустоту внутри, и просто наблюдал за происходящим. Он видел, как ребята возились у окон, пытаясь открыть рамы, которые обычно были заперты, как Бондо притащил ведро и начал пригоршнями сыпать песок по столу и по полу, так умело и аккуратно, будто был создан для этой работы. Увидел, как Йохан подложил руку под затылок Тони, чтобы успеть поддержать голову подростка, так как у того снова начались позывы рвоты. Все происходящее он воспринимал как какой-то кошмар или фильм, действие которого развивается не так, как надо, но нет возможности перекрутить пленку назад и, выбрав подходящий момент, направить его по другому руслу. Тот момент, когда Тони, отодвинув учебники, сказал, что неважно себя чувствует, а внимательный и добросовестный учитель сразу же поднялся с места и подошел к нему, понимая всю серьезность положения.

Клэс принес стакан воды, но ничего не упускавший из виду Йохан покачал головой.

— В сожалению, Клэс, ему сейчас нельзя.

«Просто трогательно, как вы друг о друге заботитесь», — услышал он свои слова. Насмешливые, язвительные. Трогательно!

Дверь в класс была открыта, и в комнату то и дело входили другие учителя, останавливались рядом с Тони, говорили ободряющие слова или просто улыбались подростку. Он знал, что мешает им, но был не в состоянии двинуться с места.

Пришел Макс. И Сусанка пришла.

— Разве ты не говорил, что тебе плохо? — осведомился Макс, и Бондо ответил за всех:

— Да, конечно же, говорил, несколько раз, мы все говорили, но Аннерс не поверил. О таких вещах пишут в «Экстра Бладет».

— Ну ладно, ладно, — сказал Макс, наклонился и пощупал лоб Тони.

— Ему действительно плохо, — сказал он Йохану, тот тряхнул головой и посмотрел на Сусанну, словно включил и ее в круг тех избранных, которые понимают, что Тони действительно плохо.

Будто он был в этом виноват!

И вновь это странное ощущение немой пустоты внутри. Точно все звуки и слова, прежде чем достигнуть его сознания, просачиваются сквозь какую-то шерстяную ткань.

Наконец со стороны дороги послышалось отдаленное завывание сирены.

— Пойду покажу им дорогу, — сказал Клэс, имея в виду врачей.

Да, все они отлично знают, что им следует делать, и поступают как надо!

Увидев возле себя ноги в черных ботинках, он поднялся и стал наблюдать, как санитары быстро и умело уложили Тони на носилки, укрыли его одеялом и унесли. Вслед за остальными он вышел из класса и направился во двор. Носилки поставили на землю, и Макс стоял рядом с ними, пока Сусанна бегала за документами Тони.

— Ты ка́к хочешь, кому с тобой поехать? — спросил Макс.

Сумасшедшая, нелепая мысль, что Тони назовет его имя, промелькнула в голове.

— Пусть Клэс поедет, — сказал Тони, и Макс махнул рукой.

— Порядок! Давай скорей!

Клэс забрался в машину с таким видом, будто всю жизнь только и делал, что сопровождал товарищей в больницу. Носилки осторожно втащили в машину, дверца захлопнулась. Из-под задних колес брызнули мелкие камешки, и тяжелый автомобиль сорвался с места.

Он обернулся к Максу. Хотел объяснить, но понял, что это бесполезно: ни Максу, ни кому другому он не сумел бы объяснить, что же произошло.

Макс покачал головой.

— По правде говоря, Аннерс...

— — —

Да, разве тут уснешь?

Закрыв глаза, он сразу увидел их всех, одного за другим: Клэса, и Тони, и Бондо. Макса и Йохана. А когда резко повернулся на другой бок и снова плотно сомкнул глаза, они прошли перед ним в обратном порядке.

К тому же было ужасно жарко, даже по ночам жара не спадала. Улла спала, положив ногу поверх одеяла. Спала беспокойно: то ли ей мешала жара, то ли передавалась его тревога.

В конце концов он поднялся и пошел на кухню: хотелось пить. В холодильнике оказалось несколько бутылок пива и бутылка минеральной воды. Он взял пиво, но передумал и вынул бутылку минеральной. Потом пошарил в шкафчике, натыкаясь на пустые бутылки — какого черта Улла их не убирает! С незапамятных времен у него, кажется, оставалось немного виски. Он нашел бутылку, сел за кухонный стол и налил стакан, смешав виски с минеральной.

Вкус виски напомнил ему шумную веселую компанию, в которой царили смех, согласие и взаимопонимание, напомнил остроумные монологи совершенно пьяного Макса, довольный смех Бьёрна, импровизации Йохана на пианино, сольный танец Уллы и нежные поцелуи Сусанны. Напомнил обо всем, что было, когда он, Аннерс, еще считался своим среди них.

Ондопил стакан и налил еще. На сей раз вкус виски напомнил ему о недоразумениях и неудачах. Неужели они вдруг все так изменились, люди, которые были ему близки, разве дружба и товарищество не суть нечто неизменное и постоянное? Как же вдруг случилось, что он оказался ни к чему не способным, ведь раньше все ему удавалось. Как же случилось, что все развалилось на куски и продолжает рушиться?

Мне надоело быть добрым, покладистым дурачком, которым помыкают почем зря, а им пришлось не по нраву, что я не желаю больше играть свою старую роль, и тогда они дали мне другую, похуже, или — как это Макс сказал — стали принимать меня в новой роли, которая не обязательно лучше прежней. Все так просто. Так просто и так банально. Стали принимать меня в новой роли, роли человека ни на что не годного, с которым можно не считаться. Мнением которого можно пренебречь. Который и уважения особого не заслуживает, да и способностями не блещет. Раньше на это не обращали внимания, не думали об этом, а теперь вот начинают замечать: что-то он чересчур обидчив, да и странный какой-то... Даже вроде немножко не в себе. И коли на то пошло, не слишком ли он деспотичен, если не сказать злобен? Ведь неспроста же ребята против него ополчились, вряд ли это каприз или случайность.

Он медленно прихлебывал из стакана, надолго забывался, потом снова делал глоток.

Если бы не твои контроверзы с ребятами, можно было бы считать, что все идет хорошо.

Примерно так сказал Макс.

Если бы не...

Благодаря им.

Да, все идет хорошо. Действительно, давно уже с ребятами не было так легко, да и учителя давненько не были так дружны. С тех пор как ушел Янус. Теперь-то им есть куда валить всю грязь. Вали все дерьмо на него, на Аннерса, а потом кричи: «Ну и вонища!»

Но хуже всего, хуже всего...

Нет, мысль ускользнула. Вот же она, только руку протяни.. а ведь, ей-богу, так важно понять, что хуже всего. Но мысль ускользнула. Наверно, он уже прилично набрался, и не удивительно, принимая во внимание... принимая во внимание... ну конечно, все эти мерзкие события и усталость.

Он снова налил.

В общем-то, нетрудно понять, как это люди спиваются, совсем нетрудно. И как наркоманами становятся. Нечего удивляться, что развелось столько пьяниц и наркоманов, странно другое — ведь их могло быть намного больше. То же чувство иллюзорной уверенности в себе, как у курильщика. Точь-в-точь. Конечно, ему сейчас требовалась уверенность в своих силах, потому что его заставили отбиваться. Заставили. Ребята и друзья. Он словно попал в стаю зверей. Одни сыто урчат, а другие выпускают когти. И неизвестно, кого надо бояться сильнее. — Ты что это здесь, пьешь?

Улла в короткой и тонкой ночной рубашке стояла в дверях и удивленно смотрела на него. Он поспешил ее успокоить.

— Нет-нет. Не пью. То есть... разумеется, пью, только не так, как ты думаешь.

— А как еще можно пить? Да к тому же виски! Что с тобой, Аннерс?

— Пить можно по-разному, совершенно по-разному. Что тебе, человеку образованному, должно быть известно. Я еще не дошел до того, чтобы пить так, как ты подумала. Пока что.

Глядя по-прежнему недоверчиво и чуть испуганно, она подошла к столу. Он улыбнулся, стараясь успокоить ее. Господи боже мой! Ну подумаешь, выпил стаканчик! Ведь это только симптом, признак чего-то еще — вот что скверно. А симптома чего бояться?

— Я волнуюсь за тебя.

— Я тоже. И даже очень. Много раз на дню спрашиваю, что же нам все-таки делать с этим Аннерсом. Знаешь, в данный момент ему больше всего хочется, чтобы кто-нибудь из самых его близких людей сел рядом и выпил вместе с ним.

— Сейчас? В два часа ночи?

— В два, в четыре... — Он махнул рукой. — Какая разница, сколько сейчас времени. Присядь и... — «выпей со мной», чуть было не сказал он, но удержался: — поговори со мной.

— Что ж, хорошо, — с беспокойством глядя на него, сказала она, и он подумал, что она заодно с остальными, и мысль эта была так же абсурдна, как и все прочее. — Только сигареты принесу.

Он кивнул.

— Да, принеси, разумеется, тебе трудно разговаривать со мной без сигареты.

По ее виду он понял, что хватил через край, и сразу пожалел о своих словах. Когда она вернулась и села за стол, он взял коробок спичек.

— Давай зажгу.

— Лучше я сама, а то у тебя руки дрожат.

— Ну конечно. И рука у тебя уверенней, да и вообще ты увереннее меня. Во всем.

Обидчивый и странный. А может, у него вдобавок и нервишки иной раз пошаливают?

Он вспомнил, что не предложил ей выпить, и показал на бутылку.

— Будешь?

Но она отказалась. Так они сидели какое-то время, она со своей сигаретой, он со своим стаканом.

— Ты тоже считаешь меня сволочью? — спросил он.

— Естественно, не считаю, — ответила она, и в голосе ее послышались знакомые нотки нетерпения. — Что за чушь ты несешь?

— Ничего естественного тут нет. Многие считают, что я сволочь, почему бы и тебе так не думать? — Она не ответила, и он добавил: — Но раз ты так не думаешь, то я, конечно, очень тронут.

— Аннерс, — сказала она, — что с тобой творится?

— Э-э-э...

У него вдруг задрожали руки. Проклятые руки. Цыц, вы, собаки!

— Это долгая история, и я не уверен, что у тебя хватит терпения выслушать ее, и потом, — он хитро взглянул на нее, — почему это обязательно со мной что-то творится? Может быть, как раз с ними что-то творится? Почему бы и нет?

— Они говорят... — Улла запнулась.

— Да?

— Бесполезно, Аннерс, говорить об этом, ты только обидишься.

— Нет, нет, нет, — заверил он и так улыбнулся, что от боли свело скулы. — Меня чрезвычайно интересует, что они говорят... что вы говорите, когда обсуждаете меня.

Ему снова стало больно.

— Олл-райт. — Она с силой выдохнула дым. — Они считают, что ты ведешь себя в высшей степени странно, и просто не знают, что с тобой делать.

— Ну как же, они уже приняли решение. Относительно того, что со мной делать. Разве тебя не проинформировали? Они меня при... при... — Слово показалось ему совершенно дурацким, и он закончил с коротким смешком: — Макс говорит, они меня приложили.

— Прекрати, Аннерс!

— Да, да, — сказал он. — Именно.

И подумал, что все это время она сидит здесь и предает его. Не хочет выпить с ним, не хочет вместе посмеяться, хотя есть над чем. И всегда предавала его. Да и вообще, была ли она когда-нибудь внимательной к нему? Вечно она занята или с Леной, или с матерью, или своей работой, или книгами — сотнями посторонних дел. Только для него одного у нее не хватало времени. Так оно и было, и теперь, сидя за столом, потягивая виски и вытирая подбородок тыльной стороной ладони, он все больше и больше убеждался в этом.

— Знаешь что, — сказал он и снова хмыкнул, потому что перед ним вдруг возникли две Уллы и понадобилось приложить максимум усилий, чтобы объединить их в одну. — Знаешь, Улла, а ведь это я — твой муж. Я имею в виду, если у тебя вдруг возникнут сомнения, что за мужчина в пижаме здесь сидит, знай, это твой муж.

— Тебе не кажется, что это уже слишком? — начала она. — Просишь меня среди ночи посидеть и поговорить с тобой, а когда я соглашаюсь, начинаешь нести какой-то пьяный вздор. Я уж и не знаю...

У нее задрожали губы, глаза зло блеснули. Нет, нет, она не должна, не надо ей плакать, он этого не хотел. Совсем не хотел, чтобы она плакала из-за него. В ее глазах слезы. Или в его глазах?

— Я так устал бороться, — сказал он в отчаянии. — Я для этого не гожусь.

— Да, но за что ты борешься? Чего ты хочешь?

— Просто-напросто уцелеть, — сказал он. — Понимаешь?

— Нет. — Она покачала головой, закусила губу, расплакалась. — Ничего я не понимаю. Мне только ясно, что таким я тебя не знаю.

— Каким таким?

Она не ответила, и он взял ее за руку.

— Каким таким, Улла?

— Таким, каким ты стал.

— А каким я стал?

— Ну, таким... замкнулся в себе, кричишь на ребенка и...

— Нет, — оборвал он ее. — Неправда! Это неправда!

— Ну, пусть неправда. Может, лучше пойдем спать? Или ты еще хочешь выпить?

Почему она так говорит, почему не ругает его? Почему не скажет, что с нее, черт побери, достаточно? Откуда такая уступчивость? Ведь она говорит со мной, как с посторонним или с человеком, от которого можно ждать чего угодно. Что же они со мной делают? Я — это я, Аннерс. А ты — это ты. Я тебя люблю. Ты не должна расстраиваться, Улла, я тебе помогу. Я же всегда раньше помогал тебе, разве нет?

Он отодвинул стакан, достал из пачки сигарету и, стараясь говорить спокойным, ровным тоном, сообщил:

— У меня напрочь испортились отношения и с ребятами, и с коллегами.

— Это-то мне понятно.

— Разумеется, из-за этого волноваться не стоит...

— Конечно, нет, — сказала она, бросила на него быстрый взгляд, а потом снова отвела глаза.

Зачем же ты лжешь? — пронеслось у него в голове. Ведь тебя-то самого это волнует. И еще как — никому бы не пожелал очутиться в твоей шкуре.

— Я имею в виду... со временем это пройдет, просто сложилась ситуация... понимаешь, своего рода кризис.

— Пусть будет так, — согласилась она.

— Сегодня один из ребят заболел. Прямо на уроке. А я не поверил, что это серьезно, знаешь, сейчас такая жара — немудрено раскиснуть. Поэтому я и не волновался, а он, оказывается, по-настоящему заболел, пришлось даже в больницу отправить.

— Сусанна мне говорила.

— А, ну-ну. Черт возьми, я же не виноват, что мальчишка заболел. Если б я знал, что ему на самом деле плохо, конечно, разрешил бы уйти.

— Понятное дело.

— Я думаю, может... — Он замолчал, а она ждала продолжения. — То есть нет, серьезно я об этом не думал, просто пришло в голову...

Он опять замолчал, и, к удивлению, она вдруг пришла ему на помощь.

— Хочешь бросить все и уехать?

— Да.

Разве она может этого требовать? Никто не может!

— Конечно, такое решение не самое верное, — поспешил он уверить ее, — потому что на самом деле мне здесь по душе, я люблю ребят, свою работу и наверняка опять стану... чуть было не сказал любимым учителем. Да и вообще, трудности существуют, чтобы их преодолевать, так? Ну, пусть были какие-то недоразумения, но все наверняка снова наладится.

Он понял, что произнес все те слова, которые должна была сказать Улла, и умолк.

— Я, пожалуй, все-таки выпью, — сказала она.

Раз уж мне все равно приходится сидеть здесь и выслушивать твое нытье.

Он налил в свой стакан и пододвинул ей, она пригубила и скорчила гримасу: минеральная вода уже выдохлась. Потом подперла щеку рукой и выжидательно посмотрела на него, а он думал, что сейчас она так же далека от него, как первое время в пединституте, он считал ее тогда недоступной, недостижимой, всегда уверенной в себе — девушкой, для которой нет ничего невозможного. Уверенно передвигаясь по гандбольной площадке на своих чуть коротковатых, полных ногах, она с завидной точностью посылала мяч в ворота соперников. Всегда вовремя и безукоризненно выполняла учебные задания. Участвовала в ежегодных представлениях студенческого театра и срывала аплодисменты. Она умела танцевать, пить пиво, кокетничать, спорить — все с той же потрясающей уверенностью в себе. И всегда на ней была одна из ее любимых пестрых косынок, которые она завязывала на цыганский манер, подоткнув уголки под узел на затылке.

Однажды он спросил, а почему, собственно, она выбрала именно его, ведь стоило ей только пальцем поманить — и она могла заполучить любого. А она рассмеялась и сказала: «Ты очень мил и наивен и, думаю, будешь боготворить меня и тогда, когда другим на твоем месте это давно надоело бы».

— Я тебе объясню, в чем дело.

— Ну, давай.

И тогда мы наконец закончим этот разговор.

— Мне не хотелось бы уезжать отсюда по двум причинам. Во-первых, лучше всего остаться здесь и попытаться переломить ситуацию, преодолеть трудности. Так мне кажется. Разве это дело: все бросить и трусливо бежать? Это во-первых. А во-вторых, я по-прежнему считаю, что могу много дать ребятам, могу быть им полезен, только бы они сами поняли это.

— Ты? С твоими-то безнадежно устаревшими идеалами?

— Что ты сказала?

— Перестань кривляться, Аннерс, ты прекрасно слышал, что я сказала.

Естественно, слышал и с горечью и удивлением впервые в жизни спросил себя, а почему, собственно, он ее выбрал. Его так и подмывало сказать ей что-нибудь обидное, злое, и он с ужасом обнаружил, что действительно сидит и подыскивает какие-то резкие, злые слова. В этот момент она широко, во весь рот, зевнула.

— Ладно, пожалуй, хватит. Я, во всяком случае, иду спать, а ты как знаешь.

— Хорошо, — кивнул он. — А я как знаю.

И вспомнил, как однажды ночью, давным-давно, так давно, что, казалось, он видел это во сне или прочитал в какой-то книге, они с Уллой долго любили друг друга, и потом сидели на кухне, дурачились, смеялись, ели холодного цыпленка и запивали его пивом. И Улла, у которой блестели от жира губы и светились радостью глаза, беззаботно заметила, что они съели завтрашний обед. Ну и ладно, что-нибудь придумаем.

Нет, так, как сейчас, у нас не должно быть, думал он, направляясь вслед за ней в спальню. Я люблю ее и всегда буду любить.

Она лежала поверх одеяла в своей тонкой ночной рубашке, глаза ее были закрыты. Она засыпала, все более отдаляясь от него; он лег рядом и прикоснулся к ней.

— Скажи, что ты меня любишь, — попросил он, как надоедливый, капризный ребенок.

— Конечно, люблю, — пробормотала она, — а как же иначе.

— Докажи, — снова попросил он, склоняясь над ней, она открыла глаза и погладила его по щеке.

— Будь умницей, давай спать.

— Иди ко мне, Улла.

— Не сейчас.

Он крепко обнял ее.

— Боже мой, это уже совершенно невыносимо.

— Я хочу тебя сейчас.

— А я не хочу.

Он сильнее прижал ее к себе, и она попыталась оттолкнуть его.

— Оставь меня, ради бога... Аннерс!

Обычно он мог испытать наслаждение, только когда ей было хорошо. Но сейчас он поступил против ее желания и почувствовал, что сделал ей больно. Обидел ее, и она не простила ему обиды — он не дождался прикосновений ее благодарных губ и рук, позволения утонуть и раствориться в ее страсти. Она не сопротивлялась, но потом, после всего, отвернулась и прошептала:

— Это низко, Аннерс. Только попробуй когда-нибудь еще!

Воспоминания, которые неотступно преследовали его в эту ночь, нахлынули снова, перед глазами возникло ухмыляющееся лицо однокурсника, и он вновь услышал мертвые, похороненные, забытые слова:

— А эта Улла очень ничего девочка, а главное, никогда не откажет.

Ее безотказность. Ее готовность. Ее смех, жаркие поцелуи. Вся ее пылкая женственность, обволакивавшая его.

— Может быть, — с отчаянием произнес он, — может, установим какой-нибудь день раз в неделю? И цену назначим?

— Я тебя не слышу, — прошептала она. — Я не желаю больше слушать, что ты там несешь. Это не ты.

Нет, конечно, не он. Как всегда, не он.

Он плакал, плакал трудно, беззвучно. От уголков глаз к вискам протянулись две узенькие полоски слез.

Это-то и было хуже всего — вот так исподволь начинаешь оправдывать их ожидания, становишься таким, каким ты им нужен.

— — —

Яростная гроза взорвала удушливую жару, и после дождь уже не переставал. Потоки воды беспрерывно стекали по окнам и скрывали все, что можно было увидеть в саду за больницей. Прямо как в Тьёрнехойе, где тоже всегда лил дождь.

Его койка стояла посредине, справа лежал подмастерье механика, а с другой стороны — какой-то старик. Лежать в центре было неудобно; навещавшие соседей посетители, усаживаясь, толклись совсем рядом с ним, извинялись, случайно задев его постель, потом поворачивались к старику пли подмастерью и начинали разговор. Они приносили цветы, газеты, журналы, пакеты, коробки, а когда уходили, ему с обеих сторон протягивали угощение, но он качал головой: не мог заставить себя съесть то, что приносили не ему. Он с бо́льшим удовольствием предложил бы им шоколадных конфет из громадной коробки, которую прислала мать. Впрочем, он и к ним не притронулся, может, действительно не хотел шоколада, а может, потому, что коробка была очень уж роскошной и вызывающе огромной.

До того огромной, что, увидев ее в руках у сестры, он ощутил и неловкость и досаду, как всякий раз, когда мать дарила ему неожиданные и слишком дорогие подарки. Роскошные подарки, на которых огромными невидимыми буквами было написано: «Я вдруг вспомнила о тебе. Это тебе за долгое мое молчание в прошлом и в будущем».

На его столике стоял еще букет цветов с карточкой, на которой рукой Макса выведено: «Дружеский привет от всех нас», а сверху — название и адрес интерната, подтвердившие догадку сгоравшего от любопытства подмастерья.

— Вот ты откуда, да? — сложив губы трубочкой, сказал он, и Тони, выдержав испытующий взгляд соседа, утвердительно кивнул: да, оттуда.

— Так я и думал.

Тут уж ничего не поделаешь: всегда в тебе признают интернатского, будто ты носишь прочно приклеенный ярлык.

А вообще-то он неплохой парень, этот подмастерье. Без умолку болтал, за исключением тех моментов, когда, хихикая и с шумом переворачивая страницы, читал свои иллюстрированные журнальчики. Он единственный в палате пытался развлечь соседей, да и сам был не прочь поразвлечься и что-то выкрикивал в открытую дверь мелькавшим в коридоре молодым практикантам.

Старик большей частью просто лежал, уставясь водянистыми глазами в потолок и изредка покашливая, но иногда вдруг обрывал болтовню и хихиканья подмастерья и принимался нудно, не заботясь о том, интересно ли это окружающим, рассказывать какую-нибудь старую историю, неизвестно почему пришедшую ему в голову.

— Так вот, это случилось еще до того, как появились автомобили, — начинал он. Или: — Так вот, это произошло в те времена, когда у меня было свое хозяйство.

Потом он снова умолкал, кашлял, а подмастерье с удвоенной энергией работал языком, стараясь отвоевать утраченные позиции. Сам Тони просто лежал, мечтая только о том, чтобы его кровать стояла у стены, к которой можно было бы отвернуться.

Навещать больных разрешалось два раза в день. После обеда к старику приходила его старуха, выкладывала на одеяло какие-то свертки, интересовалась его делами и сообщала, что Герман чувствует себя хорошо, но очень по нему скучает. Или что у Германа болит живот, а то еще, что Герман пустился в бега. Он не хотел прислушиваться к этим разговорам, они его не касались, но информация о Германе все равно лезла в уши, и он размышлял, кто бы это мог быть, пока не догадался, что речь идет о собаке, которая в его воображении была старой, маленькой, уродливой, коротконогой. И наверняка беспородной. Он презрительно кривил рот при мысли о том, что можно так много говорить о каком-то там ублюдке.

Закончив разговор о собаке, старики переходили к погоде. После этого говорить было уже не о чем, и тогда она просто молча сидела у его постели до конца посетительского часа.

К подмастерью по вечерам приезжала подружка, неизменно с опозданием на пять минут. Она торопливо входила в палату, запыхавшись от быстрой ходьбы, и всякий раз объясняла задержку либо тем, что не успела на автобус, либо тем, что у велосипеда спустила камера. Подмастерье постоянно ворчал из-за этих опозданий, но скоро забывал о них и начинал тщательно изучать, что она ему принесла. Подружка рассказывала, как прошел день в конторе, однако подмастерье перебивал ее и принимался говорить о своих делах, и происходящее с ним так или иначе оказывалось неизмеримо интереснее и значительнее. Иногда приходили родители и младшая сестра подмастерья, эти говорили все разом, наперебой, и на постели появлялись новые и новые свертки, пакеты, журналы, коробки. С трудом втискивая стулья между двумя кроватями, они толкали ту, что посередине, и, извинившись, спрашивали:

— Ничего, если мы возьмем твой стул?

— Да берите, не спрашивайте, — говорил подмастерье. — Он из этого, знаете, интерната, к нему никто не придет.

И пусть к нему никто не приходит. Он понятия не имел, как себя вести, если кто-нибудь придет. Да к тому же они все уехали: Клэс, Микаэль, Бондо и остальные. Уехали в Норвегию.

За окном лил дождь. Приближался посетительский час, послеобеденный. Подмастерье хихикал над своими комиксами, старик спал.

В Тьёрнехойе заболеть значило то же самое, что выиграть в лотерею. Всякий раз, когда кто-нибудь из детей заболевал, директриса совершенно менялась. К лучшему. Обычно едва теплившееся в ней материнское чувство разгоралось ярким пламенем, и больного окружали безграничными, по меркам Тьёрнехойя, вниманием и заботой. Заболевшего немедленно водворяли в специально приготовленную постель в маленькой комнатке рядом с кабинетом директрисы, и, стоило ему только захныкать или повернуться на другой бок, она была тут как тут и принималась закрывать или открывать окна, заботливо взбивать подушки, гладить по головке. Словно для принца или принцессы, в маленькую комнатку тащили самые вкусные кушанья, фруктовую воду, кучи игрушек. Рассказывали даже, что директриса иной раз сама часами читала вслух у постели больного. И когда счастливчики с пижамами под мышкой возвращались по выздоровлении в спальню и передавали все эти невероятные истории о директрисе, то казались как-то по-особому приветливыми и добрыми, а на их лицах блуждала рассеянная улыбка, точно им довелось испытать нечто необыкновенное.

Сам он никогда не хворал, лишь однажды вообразил, что заболело горло и начался кашель. Он уже предвкушал, как станет пить гоголь-моголь и фруктовую воду, но примчавшаяся директриса потрогала ему лоб и заявила, что все это ерунда, ничего у него не болит.

Была в Тьёрнехойе и другая возможность приятно провести несколько дней, но она тоже не выпала на его долю. Впрочем, таких, кому посчастливилось попасть в число любимчиков Эльсебет, самой молодой и красивой среди персонала, было весьма немного. Обычно ей разрешали в свободное от работы время брать одного или двух воспитанников на прогулку в город или — что уж совсем неправдоподобно — пригласить их к себе домой на целый уикенд. Везло же людям! Чистенькие, принаряженные, они ждали, пока Эльсебет возьмет пальто и сумку, и с невозмутимым видом переносили беспощадные насмешки остальных. Избранники менялись нечасто, но случалось все же, кто-нибудь из них покидал Тьёрнехой, и тогда ребят охватывало волнение, покуда не выяснялось, кто же угодил в разряд счастливчиков.

Больные и любимчики Эльсебет — вот кому везло в Тьёрнехойе, ну и в какой-то мере старшим. Справедливости ради нужно сказать, что директриса и к старшим питала известную слабость, хотя это чувство ни глубиной, ни силой не могло сравниться с тем, какое она испытывала к больным. Многое позволялось старшим. Им разрешали кататься на велосипедах, а долгими воскресными вечерами они могли скоротать время в кино. Иногда директриса приглашала их в гости, и они пили у нее чай с пирожными и рылись в старых журналах. Да, в старшей группе было тоже не худо, да и вообще в Тьёрнехойе жилось бы совсем не так плохо, достаточно было попасть в одну из категорий счастливчиков. Но если ты был в младшей группе, да еще здоров, как бродячий пес, то субботние и воскресные дни, когда домой не отпускали, тянулись бесконечно долго. В такие дни добрая половина персонала отсутствовала, дети дрались из-за старых поцарапанных игрушек, спорили из-за настольных игр и журналов, портили друг другу рисунки, а то просто сидели по углам или, стоя на коленях на лавочке, всматривались в дождь, струи которого все текли и текли по стеклам, однообразные и нескончаемые, как слезы одинокого ребенка.

Если б кто-нибудь спросил, как ему жилось в Тьёрнехойе, первом его детдоме, он ответил бы, что там было, в общем, неплохо и всегда шел дождь. Но, разумеется, никому и в голову не приходило спросить его об этом.

Дверь отворилась, и в палату вошла старуха в мокром плаще и с красным от дождя лицом. Она дружелюбно кивнула ему и уселась, втиснув стул между его кроватью и кроватью старика. Едва она положила руку на одеяло, как старик тут же открыл глаза и удовлетворенно вздохнул.

— Это ты, мать? — сказал он.

— Да ведь посетительский час, — ответила она и прибавила извиняющимся тоном: — Я, понимаешь, в этот раз без цветов, но сегодня такой ливень, я не смогла выйти за ними в сад.

— Да небось и цветы-то поломались, — кивнул он, — в такую погоду.

Старик смотрел в пространство перед собой.

— Да. Но кое-что еще можно найти.

— Ты всегда умела растить цветы, — наконец сказал он и добавил, точно она возразила: — Да, да, умела. — А потом без всякого перехода продолжил: — Я так плохо сплю по ночам.

— Тебе бы спать дома, в своей постели, — кивнула она.

— Да, тогда я бы, глядишь, снова стал хорошо спать. — Его рука медленно двинулась вниз по одеялу и отыскала ее руку.

Его рука, худая, со вздувшимися синими венами, и ее рука, красная, продрогшая на дожде. Тони перевел взгляд на бледно-зеленую стену, потом — на белый потолок, потом закрыл глаза.

Мать! Это ты, мать?!

Надо же глупость такую придумать. Да еще за руки держатся. В их-то годы...

Дверь снова отворилась, но он не открыл глаз. Ему не хотелось видеть, как придет мать, отец, подружка или сестра подмастерья, возьмет его за руку, склонится над ним, поцелует, потреплет по щеке или что там они еще делают. Он не желал больше видеть всю эту глупую возню по обе стороны от себя. Эх, если б можно было отвернуться к стене!

Шаги затихли так близко, что ему волей-неволей пришлось открыть глаза, и, совершенно растерявшись, он покраснел от радости.

— Привет, Тони!

— Здравствуй, как хорошо... — Слова застряли в горле, и, заканчивая фразу, он разочарованно протянул: —...что ты пришел.

Что же они Аннерса послали, разве никого другого не нашлось?

Аннерс стоял у изножья кровати, глаза его светились улыбкой, в темной бороде обозначилась белая полоска, с волос капало.

— Ну и дождь, доложу я тебе!

— Да, — угрюмо согласился он.

— Смотри, я тут принес тебе кое-что почитать. — Аннерс положил пакет на одеяло и, поставив стул между его кроватью и кроватью подмастерья, сел. — Не больно было во время операции?

— Да я ничего и не почувствовал, ведь под наркозом был.

— Под наркозом? — В глазах промелькнуло шутливое, дружелюбное выражение, за которым скрывалась неуверенность: я пришел навестить тебя, Тони, так давай не будем ссориться.

И его собственный безмолвный ответ: я ведь не просил тебя, чего ж ты пришел? Приди вместо тебя кто другой, все было бы совсем иначе.

— Вид у тебя вполне здоровый, наверно, еще несколько дней — и ты дома.

— Наверно, — сказал он.

И тут вмешалась старуха.

— Да, дело идет на поправку, — согласилась она. — А на первых порах вид у него, по правде сказать, был никудышный. Вовремя ему операцию сделали.

— Он уже и есть начал, — добавил подмастерье и отложил в сторону журнал, с интересом наблюдая за происходящим.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Аннерс.

Ему стало совсем не по себе, он заворочался, и у него разболелся шов.

— Тебе больно двигаться?

— Да нет, не очень.

— Больно, — сказала старуха. — Мы-то знаем, что больно, но он у нас храбрец.

— Ага, он не хнычет, — сказал подмастерье.

Не могут они, что ли, помолчать?!

— Ты, наверно, знаешь, что наши уехали?

— Да, конечно, знаю.

— Только мы с тобой тут остались.

— А он собирался куда-нибудь ехать? — спросил подмастерье.

— Да, в Норвегию, — ответил Аннерс. — Вместе с классом.

Вместе с классом! Что ж, можно и так называть. Представить дело так, будто речь идет о самой обычной школе. Будто им неизвестно, откуда он.

— А он ничего об этом не говорил.

— Вот как? Охотно верю.

Старуха повернула голову.

— Выходит, у него еще и поездка в Норвегию сорвалась? Да, не повезло парню.

— Не повезло, — улыбнулся Аннерс такой же жалкой улыбкой, как в тот раз, когда возвращал сигареты.

— Он, по правде сказать, не слишком разговорчив, — продолжал подмастерье. — Он и у вас такой?

— Я как-то об этом не думал. Ты ведь у нас не молчун, Тони?

— Не знаю, — пробормотал он, разглядывая светло-зеленую стену.

Некоторое время стояла тишина. Потом старик закашлялся.

— А как Герман поживает?

— Герман? Да...

— Что-нибудь случилось? Он заболел?

— Нет, нет. Судороги у него были, и, кажется, он немного простудился. Стареет.

Возникла неловкая, таившая страх пауза. Потом снова раздался испуганный голос старика:

— Вот увидишь, мать, он поправится, наверняка скоро выздоровеет, это не от старости. — И немного погодя: — Ведь верно, мать, а?

— Да, да, верно. Такая собака может очень долго прожить, если, конечно, за ней как следует ухаживать.

— Ну, за нашей-то присмотр хороший. Ты о ней так заботишься.

— А я как-то был у вас в интернате, — пустился в воспоминания подмастерье, — несколько лет назад. Я тогда еще в школе учился. Мы сперва в футбол играли, а потом, кажется, какой-то фильм смотрели.

— Да, мы иногда приглашаем гостей, — сказал Аннерс.

— Чтоб интернатские могли пообщаться с такими, как мы?

Аннерс бросил быстрый взгляд на Тони и деланно засмеялся.

— Вот уж не знаю, скорее, для того, чтобы наши ребята могли хоть иногда сыграть в футбол с другими.

Стена как была, так и осталась бледно-зеленой.

— А им хорошо там у вас? Я имею в виду, вы там для них столько всего делаете и вообще...

— Ты лучше у Тони спроси. Надеюсь, что хорошо. А тебя с чем положили?

— Почки. Это надолго — успею прочитать целую кучу. А бывает, что они из интерната сбегают?

— По-моему, ты слишком много читаешь. Ну, мне, пожалуй, пора. Что ж, Тони, давай выздоравливай!

И опять эта судорожная улыбка. Если уж не можешь не нервничать, так хоть не улыбайся. Да еще руку тянешь на глазах у этих. Видишь, как он устроился, на локоть оперся, а те, старые, с другой стороны пялятся.

Он нехотя тоже протянул руку.

— Не унывай, Тони!

— Спасибо!

Ему хотелось отдернуть руку: неловко было ощущать теплое рукопожатие Аннерса. И нечестно по отношению к своим. И удивительно приятно прощаться за руку. Пусть даже с Аннерсом.

— Привет передать?

— Конечно. И спасибо Максу за цветы.

— Обязательно. — Еще одно крепкое рукопожатие. — До свидания, Тони!

Аннерс кивнул остальным, у двери обернулся и помахал рукой. И он, неожиданно для себя, с готовностью поднял руку и помахал в ответ.

— Это твой учитель? — полюбопытствовал подмастерье.

Он кивнул. Старуха дружески улыбнулась ему: вот и к тебе приходили.

— Слушай, — снова начал подмастерье, — а он довольно...

— Сволочь он! — сказал Тони.

5

— Смирные такие, прямо ягнята, — рассказывал Бьёрн. — Все шло как по маслу. Слушались всю дорогу, очень легко было, даже не верится. Вот, например, раз вечером...

Он сидел и теребил бороду, а Бьёрн докладывал, как удачно прошла поездка в Норвегию. Он пощипывал бороду указательным и большим пальцами левой руки, прекрасно сознавая, до чего глупо это выглядит со стороны.

«Оставь бороду в покое, — обычно с раздражением говорила Улла. — Или сбрей ее».

И он оставлял бороду в покое, но немного погодя пальцы снова непроизвольно тянулись к ней. Эту привычку он усвоил совсем недавно и сейчас размышлял о том, что так оно и бывает: очень легко приобрести ту или иную смешную привычку, вернее, привычку, которая, что бы ты ни делал, еще больше подчеркивает в тебе смешное. А может быть, это своего рода защитная реакция, неуклюжая, бессознательная попытка обратиться к высшим силам с мольбой о заступничестве? Янус вздергивал одно плечо, словно прикрываясь им, и в конце концов привык к этому. Он так всегда и ходил, скособочившись, и от этого казался еще смешнее.

— Короче говоря, поездка удалась на славу. Во всех отношениях. Думаю, Айлер со мной согласен.

— Да, отлично было. В таких поездках и сближаешься с ребятами, — глубокомысленно, точно сделал колоссальной важности открытие, произнес Айлер.

Макс кивнул:

— Именно с этой целью мы их и организуем. Чтобы все время быть вместе с ребятами, жить общими интересами, установить более тесные отношения.

Потому-то он и должен был поехать с ними. Со своими ребятами. И Максу следовало отправить в поездку его, дать ему возможность выправить положение. К тому же еще вопрос, так ли блестяще прошла поездка, как Бьёрн здесь расписывал. Разве он в подобных вещах разбирается? Видит только то, что на поверхности, только то, что хочет видеть, по большей части смешное. Вот и сейчас перечислил целый ряд забавных эпизодов, сопровождая свой рассказ взрывами хохота: ах, как весело было! Ах, как здорово! А Айлер сидел и улыбался, едва заметно, осторожно: действительно все было прекрасно! Да и Макс, внимательно слушая отчет, несколько раз одобрительно кивнул: здо́рово, ребята! Отличная работа! Разве он ни о чем не догадывается? Ничего не понимает? Разве не он сам однажды в минуту откровенности сказал, что Бьёрн абсолютно ни в чем не сечет?

«Он абсолютно ни в чем не сечет, — сказал тогда Макс, — но он отличный парень».

Бьёрн, который во многом не разбирался, и Айлер, привыкший держать свое мнение при себе. Вот кого предпочли ему, ни на что теперь не годному Аннерсу. Остается только сидеть и беспомощно теребить бороду.

Термосы с кофе еще раз прошли по кругу, все закурили. Бьёрн закончил свое сообщение, и Макс развернул лежавшую перед ним газету. Внизу на первой странице была напечатана короткая заметка о двух подростках из исправительного дома, угнавших машину и попавших в аварию. Все уже были в курсе, и, когда Макс, желая привлечь внимание, легонько щелкнул по газетному листу, тут же отозвалась Лиза.

— Несчастные ребята, — начала она, но Макс остановил ее: он совсем не к тому завел этот разговор.

Макс сидел на своем обычном месте, под картиной с грациозно изогнувшимися над водой фламинго. Вид у него был довольный.

— А вы не задумывались, — сказал он, — что вот уже полгода никто из наших не убегал? Последний раз это было весной.

— Да, — проговорила Сусанна. — В ту ночь, помнишь...

Но Макс прервал и ее.

— Конечно, помню. Но я сейчас о другом. Ведь действительно уже полгода никто из наших не убегал. Больше того, даже попыток не было в последние несколько месяцев.

Да, в последний раз это случилось весной. Ту ночь они — Макс, Сусанна и он — просидели в кабинете Макса и бесконечно долгие часы со страхом ждали известия о том, что с Клэсом и Микаэлем случилось несчастье. Все трое не сводили глаз с телефона, точно хотели заставить его зазвонить. Побледневший от волнения Макс примостился на краешке стула, но, не в силах усидеть на месте, поднялся и начал ходить взад-вперед по комнате, пока Сусанна не остановила его и не попросила сесть. Тогда он снова опустился на самый краешек стула, но тут же вскочил и принялся беспокойно сновать от двери к окну и обратно. Когда нести добровольную вахту в наэлектризованном страхом кабинете стало совсем уж невмоготу, каждый по очереди выдумал повод, чтобы хоть на время покинуть свой пост. Сусанна вспомнила, что нужно посмотреть, не проснулись ли близнецы, а сам он ненадолго сбегал домой предупредить Уллу, чтобы она не ждала его и ложилась, что она, собственно, давно уже сделала. Потом они опять собрались вместе. Притихшие, они возвращались в кабинет, словно входя в больничную палату, переглядывались, бросали короткий взгляд на телефон и усаживались ждать. Точно родственники у постели больного — так сблизились они в ту ночь.

Потом Сусанна принесла кофе и тарелку с бутербродами, все с жадностью набросились на еду и на время почти забыли о телефоне и о ребятах, а чуть позже Макс сказал, что вообще-то от них теперь уже ничего не зависит, поскольку этим делом занялась полиция, и, собственно, не имеет смысла сидеть здесь всем троим; но Сусанна ответила, чтобы он не глупил, и они продолжали ждать.

В середине ночи наступил момент, когда уже не стало сил курить, в горле саднило от табачного дыма, глаза слипались. Они клевали носом и тут же, как от толчка, просыпались. Тогда Макс принес пива и бутылку водки, а немного погодя несмело, будто проверяя, не слишком ли еще рано, запели первые птицы. И наконец раздался оглушительный звонок. Макс резко отодвинул стакан, поднялся, но все-таки подождал, пока трубку возьмет Сусанна. Вернее, они оба подождали, пока она возьмет трубку, и после следили, как меняется выражение ее лица. Мало-помалу тревожные морщинки возле глаз и рта разгладились, она заулыбалась и отвечала в черную трубку все более уверенно и бодро. Закончив разговор, она повернулась к ним и провела руками по бедрам, словно что-то стряхивая.

«Далеко, однако, они удрали, но скоро их привезут, примерно через час. На них ни царапины. Ну, а машина, конечно, вдребезги».

Все трое облегченно рассмеялись, и Макс отвинтил пробку.

«Давайте еще по одной, ей-богу, мы заслужили!»

Да, конечно же, он хорошо помнил, как все было в последний раз. И сейчас ему казалось, что он был очень счастлив в ту ночь. И в то утро, когда они на крыльце встречали усталых и несколько сконфуженных ребят.

Макс схватил Клэса за шиворот: «Отправляйтесь с Сусанной на кухню завтракать, а потом живо в постель, — отсыпаться. — И, не отпуская его, отеческим тоном добавил: — Дурачье, вы что же, думаете, вам где-нибудь будет лучше?»

Сусанна, видимо тоже вспомнив тот случай, улыбнулась ему через стол.

А Макс продолжал:

— Ну что ж, отлично. Мне кажется, мы можем записать себе в актив, что все это время никто из наших даже не пытался бежать. Не значит ли это, что мы на правильном пути, что нам удалось создать ребятам надлежащие условия?

В следующий раз, когда приедут проверять их работу, Макс козырнет этим. Засунув большие пальцы за пояс брюк, покачиваясь на носках, он скажет, что воспитанники из интерната не убегают, это полностью исключено, пройденный этап. А если кто-нибудь спросит почему, он с широкой улыбкой ответит, что, естественно, это во многом объясняется прекрасными взаимоотношениями среди педагогов и сложившейся в коллективе рабочей атмосферой.

— Я считаю, мы вправе гордиться собой, — сказал Макс и потянулся так, что хрустнули кости. — Это говорит о том, что ребятам у нас теперь нравится.

Лучше бы ты заткнулся, предупредил он про себя Макса. Лучше бы ты заткнулся, а то несешь тут...

Макс улыбнулся, и все с готовностью откликнулись на его улыбку. Во дворе, у стены, сидели ребята и курили. Йохан вышел проверить, чем они там занимаются, остановился рядом, прислонившись все к той же стене, сказал что-то, и Клэс ухмыльнулся.

— Не пора ли нам собраться как-нибудь вечерком? — спросила Лиза. — Твоя очередь, Айлер, гостей принимать.

— Э-э... разве? Очень может быть.

— У тебя ведь, кажется, скоро день рождения, — заметил Макс. — Вот и повод собраться.

— Да, но... хорошо.

Все засмеялись.

Непринужденно, весело проходил педсовет, а вскоре они устроят вечеринку, выпьют немного, будут смеяться, радуясь, что все они такие замечательные люди и квалифицированные педагоги, понимающие толк в своем деле.

— А знаешь, почему они убегают?

— Они не убегают, Аннерс. — Макс сидел, откинувшись на спинку стула, улыбающийся, довольный. — Они не убегают.

— А когда убегут, знаешь почему?

— А ты знаешь?

— Да. Сказать?

— Если это для тебя так важно.

— Вот именно. Они это делают ради острых ощущений, ради развлечения, для того чтобы оказаться в центре внимания, почувствовать себя в гуще событий. Они разрабатывают план побега, а потом осуществляют его, потому что им необходимо чем-нибудь заняться, дать выход накопившейся энергии.

— Но ведь они не убегают.

— Да, потому что с недавних пор в этом отпала необходимость. Зачем им убегать, если они вполне могут удовлетворить эти свои потребности здесь. В интернате.

— Каким образом? — уже менее благодушно спросил Макс. Да и остальные забеспокоились: что ему взбрело в голову? Что это он вдруг затеял? Сусанна едва заметно покачала головой: перестань, Аннерс, это глупо.

Что ж, вполне возможно, что и глупо. Но ведь этот деятель норовит сейчас убедить себя самого и всех вас, что только благодаря вашим выдающимся педагогическим способностям и высоким человеческим качествам ребята не удирают... Черт возьми, да зачем им убегать, когда и тут есть чем поразвлечься. Черта с два вы вмешаетесь и прекратите эти забавы. Черта с два будете настолько глупы. Вам ведь удобно иметь под боком такого, как я. Вот он сейчас сидит и делает вид, будто не понимает, о чем я говорю, хотя на самом деле прекрасно все понимает. Не знаю, как вы, а уж он-то понимает, что происходит. Скотина он, Сусанна, и мне придется сказать ему это.

Он поймал на себе взгляд Сусанны и словно бы опять ощутил ласковые прикосновения ее пальцев и услышал ее слова: «Но обращай внимания, Аннерс, это все пустяки».

Он невольно подумал, что в их отношении к нему всегда было что-то, чего он не мог понять. Даже в старые, добрые времена, когда он играл роль простую и легкую. Вспомнил, как, бывало, собравшись вечером за бутылкой вина, они сидели, разговаривали, шумели, смеялись — Макс, Сусанна, Бьёрн, Лиза, Йохан, Улла, он сам, старики, дольше остальных знавшие друг друга. И как за их подчеркнуто доброжелательным отношением к нему — такому милому, всегда и на все времена доброму и отзывчивому, во всех отношениях прекрасному человеку и коллеге — проглядывали непонятное, скрытое раздражение и неприязнь, как в привычно добродушных шуточках проскальзывали резкие, враждебные нотки.

«Аннерс такой милый, — говорил кто-нибудь из них, — с ума можно сойти». Или: «Наш Аннерс до того добрый, что рядом с ним чувствуешь себя настоящим садистом».

И они громко смеялись над его добротой, чтобы на следующий же день как ни в чем не бывало воспользоваться ею в своих интересах. Их непонятная враждебность огорчала его, и, случалось, он уходил в другую комнату или в сад. Так терпеливый пес долго позволяет расшалившимся детям терзать себя, а потом, вырвавшись от них, убегает, пораженный внезапной жестокостью. И тогда за ним выбегала Сусанна, единственный раскаявшийся в жестокосердии ребенок. Она обнимала его, гладила по волосам и уговаривала не обижаться: «Это ведь просто шутки. Не обращай внимания, Аннерс. Ты же знаешь, все мы ужасно любим тебя».

И по своей доброте он мало-помалу начинал верить ей.

Он поискал ее взгляд, но она больше не смотрела на него, сидела, наклонив голову, зажав в руке спичечный коробок, понимая, что сейчас последует безобразная, унизительная ссора между ним и Максом и они выплеснут друг на друга поток обидных, роковых слов. Сейчас ей не взять его за руку, чтобы отвести в комнату к остальным, но вид ее беззащитно склоненной девичьей шеи заставил его сдержаться, и готовые вырваться слова комком боли так и застряли в горле. Черт возьми, Сусанна, черт возьми!

Макс сложил газету.

— Ну, не знаю... Тебе непременно еще что-нибудь нужно сказать? Или на этом закончим?

— Закончим, — пробормотал он, резко поднялся и сбежал.

Он бежал через двор, чувствуя на себе взгляды ребят и слыша за спиной их смех, по дороге мимо дома Сусанны и Макса, мимо дома Бьёрна, дальше, к своему, который всегда казался ему самым красивым из всех. Свернув за угол, он увидел рядом со своей машиной маленький красный «фиат» и с отчаянием подумал, что они отрезали ему все пути.

Улла встретила егонеестественной, фальшивой, незнакомой улыбкой, обняла.

— Это Аннерс, — крикнула она в открытую дверь террасы, будто в его возвращении домой было что-то необычное и странное. И снова с улыбкой посмотрела на него: — Представляешь, мама приехала! Только я домой вернулась, не прошло и получаса — машина подъезжает, смотрю — мама. Ей вдруг захотелось навестить нас. Прекрасная идея, как ты считаешь? — Она неуверенно улыбнулась.

Ты уж веди себя, пожалуйста, прилично при маме, просила эта улыбка.

Он высвободился из ее объятий.

— Разве мы уже не в состоянии сами разобраться в своих делах? — устало сказал он. — Обязательно нужно было вызывать ее.

— — —

— В поселок никому не нужно? — спросил Клэc. — У меня сигареты кончились.

И тогда вызвался он. Конечно же, вызвался он. Хотя ни особых дел в поселке, ни большого желания ехать e него не было. К тому же единственным средством передвижения, которым он мог воспользоваться, оставался старый велосипед, так как интернатский мопед был сломан, а ремонтировать его никто не собирался.

— Я могу съездить, — сказал он, и Клэс кивнул: дескать, порядок.

— И прихвати пивка на вечер, ладно?

Значит, четыре бутылки, по одной для Клэса, для него, Микаэля и Бондо. Но главное, для Клэса и для него. Так уж обернулось, что именно он как-то незаметно стал правой рукой Клэса. Клэс обращался в первую очередь к нему, и когда они рассаживались возле стены, садился с ним рядом. В первый раз Тони решил, что произошло недоразумение. Он по обыкновению сидел в самом конце, среди подпевал и статистов, как вдруг Клэс подошел и остановился перед ним.

— Ну-ка, подвиньтесь, черти, я хочу сесть рядом с нашим Тони Малышом.

Ребята зашевелились, освобождая место для Клэса, а Тони, пытаясь сделать вид, будто ничего особенного не произошло, внутренне ликовал: черт возьми, со мной, рядом со мной захотел он сесть! И поспешил предложить Клэсу сигарету.

Вполне естественно, что в новой своей роли он по возможности оказывал Клэсу всякие мелкие услуги, и не случайно именно он отправился на этот раз в поселок. Закупив что нужно, он поехал обратно, но на подъеме, когда пришлось изо всех сил жать на педали, у него разболелся шов. Весь в поту, он слез с велосипеда и повел его рядом.

Лето вроде бы давным-давно кончилось, а тут ни с того ни с сего на несколько часов установилась ясная, солнечная погода. Возле небольшой рощицы, которую обычно величали лесом, он, повинуясь безотчетному порыву, бросил велосипед на землю и расположился в траве на обочине. Потом по привычке вытащил из кармана рубашки сигарету и закурил. Он вдруг обнаружил, что ему некуда и незачем торопиться. Ничего страшного, если он задержится на полчасика. Клэс к нему за это время не переменится, и все будет как до отъезда. Клэс одобрительно кивнет: дескать, порядок, ты настоящий товарищ, — а остальные все так же будут смотреть на него с завистливым уважением. Вечером он сядет на одну из коек в комнате Клэса, станет потягивать пиво, разговаривать или молчать — как захочется — и чувствовать себя в полной безопасности, потому что выбор пал на него. Он глубоко затянулся, наслаждаясь теплым и ласковым солнцем.

Кроме интернатских, по дороге никто не ездил, а сейчас она и вовсе была пуста. Он вдыхал сильный пряный запах зелени, густо покрывавшей обочину, а из глубины рощи доносилось голубиное воркование, мирное и монотонное.

Рядом с ним тянул вверх круглую, пушистую головку одуванчик. Он щелкнул по стеблю, и бессчетное количество маленьких парашютиков поплыло в воздухе. Потом щелкнул по стеблю другого одуванчика и, увидев медленно ползущую по руке божью коровку, осторожно поднял другую руку и почти незаметным движением приблизил ее к красному с черными точками щитку. Божья коровка доверчиво ползла дальше, потом остановилась и почистила головку смешными маленькими ножками. Он изумленно следил за ней, руки его замерли. Потом щиток разделился, появились тонкие, прозрачные крылышки, и божья коровка улетела.

Он улыбнулся и снова откинулся в траву, подложил руки под голову и принялся рассматривать яркий ажурный узор из ветвей и темно-зеленых листьев на голубом фоне. Прошло некоторое время, прежде чем он увидел ее. Или она его. Распушив хвост, насторожив острые ушки, она совершенно неподвижно сидела на ветке и внимательно разглядывала его черными глазами-бусинками. Словно замерла, изготовившись к прыжку.

Он никогда не видел белок так близко, может быть, вообще никогда их не видел, и от неожиданной близости маленького зверька у него похолодели кончики пальцев. Белка все так же пристально разглядывала его, и он не осмеливался пошевельнуться, даже перевести дыхание не решался. Пристальные взгляды и неподвижность с обеих сторон. Над ними ярко-зеленый узор на голубом фоне, а вокруг тишина и отдаленное голубиное воркование. На долю секунды маленький глаз закрылся, и любопытный зверек подобрался поближе. А Тони все больше и больше расплывался в улыбке, в груди клокотал смех: не бойся, маленькая разбойница, я тебе ничего не сделаю.

Потом, совершив красивый изящный прыжок, белка исчезла. Все вокруг было напоено невыразимым покоем, переполнявшим его душу и растворявшимся в ней. Он не знал, что переживает состояние глубокой внутренней гармонии, и его не удивляло, что в одиночестве может быть так хорошо и покойно. Он просто не думал об этом, мысль его была иной: ей-богу, все не так уж плохо. Он удовлетворенно закрыл глаза.

— — —

Они перешли к «Дюбонне», неизбежному «Дюбонне» cо льдом, любимому напитку тещи, который в дни ее приезда всегда появлялся на столе. Он с отвращением пригубил стакан: никогда ему не нравился этот напиток, и все же он пил его все годы знакомства с матерью Уллы.

В открытую дверь террасы он видел малышку. Она мирно играла в песочнице, насыпала в ведерко песок, высыпала и снова аккуратно наполняла его. Теща сидела на самом удобном стуле, он — на другом, а Улла забралась с ногами на софу. В стаканах празднично позвякивали кусочки льда, но предчувствие чего-то неотвратимого не исчезало. Не зная, что именно должно произойти, он нервничал и старался сосредоточить внимание на увлеченном игрой ребенке, единственном, что у него оставалось близкого и дорогого.

Чего-то они хотели от него, но никак не решались приступить к делу. Едва он вошел, как они сразу заговорили о путешествии, и он с облегчением подумал, что речь пойдет только об этом. Теща предложила Улле деньги для поездки на Мальорку, куда они обе собирались отправиться на осенние каникулы. Если, конечно, он не против. Дело в том, что как раз в этом году исполняется тридцать лет со дня ее свадьбы и ему, наверное, не понять — быстрый, настороженный взгляд искоса в его сторону, — что же тут праздновать, раз уж ты столько лет вдовствуешь и живешь одна, но, вполне возможно, найдутся люди, которые с не меньшим основанием посмотрят на это иначе. Да и уедут-то они всего на неделю, и его, наверное, не затруднит отвозить девочку утром в поселок, к няне, а после работы забирать. Что же до предстоящего вечернего дежурства, то Улла уже говорила с Максом, и он обещал перенести его.

Надо же так уметь мешать все в кучу!

Он кивнул и сказал, что все в порядке, разумеется, он не против, наоборот, ему будет только приятно побыть одному с малышкой, как и Улле некоторое время отдохнуть от него. И заметил, что они быстро переглянулись, а теща, услышав его слова, собралась было что-то сказать, но, поймав еще один взгляд Уллы, закрыла рот.

Интересно, сколько они здесь сидели до его прихода, как основательно успели обсудить его поведение? Зачем она все-таки приехала? Ведь не только из-за поездки на Мальорку, об этом можно было написать в письме или поговорить по телефону.

Кусочки льда в стаканах растаяли. На несколько часов вновь вернулось лето, неправдоподобно жаркое, со жгучим, как запоздалая любовь, солнцем.

— Оставь, пожалуйста, в покое свою бороду, — сказала Улла.

— Хорошо, — ответил он. — Попробую переключиться на что-нибудь другое, что не так тебя раздражает. Если это вообще возможно,

Слышишь? — беззвучно пронеслось в комнате. Теперь ты сама видишь, каким он стал.

Теша кашлянула.

Глаза у нее были слегка навыкате, и намечался второй подбородок, с которым она безуспешно боролась с помощью строгой диеты. В результате на месте плотного и упругого второго подбородка прямо-таки неприлично висели складки увядшей кожи. Что ж, во всяком случае, она не виновата, что так выглядит.

Теща прикрыла глаза — она всегда так делала, прежде чем начать долгую речь, — и, что называется, очертя голову ринулась в бой.

— Мы давно знаем друг друга, Аннерс, — начала она.

Он не ответил. Все ведь относительно.

— И никогда у нас с тобой не было друг от друга тайн, мы всегда были откровенны.

Черт бы тебя побрал, подумал он, но не отозвался. Ему снова пришло в голову, что когда-нибудь все слова, которые он годами подавлял в себе, вырвутся на свободу, слившись в долгий, облегчающий крик.

— Я не в том смысле, что когда-нибудь вмешивалась в ваши дела, ведь ты не можешь меня в этом упрекнуть, наоборот, я всегда считала вмешательство недостойным, не то что другие. Ты ведь знаешь, Аннерс, большинство родителей вмешиваются в дела своих детей.

Да, она всегда меня терпеть не могла, оба мы друг друга терпеть не могли, а вот все же ломали комедию, непонятно только зачем. Примерно так: тебе удобно, мама? Тебе что-нибудь нужно? Может, хочешь покататься? Хочешь посмотреть телевизор или лучше сходить в кино? Или просто сидеть и болтать. Потому что разговаривать ты не умеешь, только болтаешь о совершеннейших пустяках.

— Но, видит бог, я никогда не вмешивалась в ваши дела, как бы плохо, на мой взгляд, они ни складывались...

Он наклонил стакан, и красноватая жидкость едва не перелилась через край, тогда он осторожно наклонил стакан в другую сторону и вдруг решил, что не будет пить ту приторную дрянь, раз уж она ему так противна.

Она повысила голос:

— Но настало время...

— Одну минуту. — Он пошел на кухню и выплеснул содержимое своего стакана в раковину. Потом достал из холодильника бутылку пива, открыл ее, вернулся назад, сел и, медленно сделав большой глоток прямо из бутылки, поставил ее на стол и вытер губы.

Обе уставились на него.

— Ты дошел до того...

— По правде говоря, Аннерс, — сказала Улла словами и тоном Макса, — по правде говоря, мама приехала помочь нам.

— Ах вот оно что! — Он кивнул. Кивнул несколько раз, — Приятно слышать, а я-то терялся в догадках, зачем она пожаловала. Ну, и чем же, по-твоему, она может нам помочь?

— Ты болен, — сказала теща. — У тебя расшатались нервы, и тебе следует обратиться к врачу.

Теперь он вертел в руках не стакан, а бутылку.

— С чего это ты решила, что я болен?

— Ты не такой, как раньше, ведешь себя странно с Уллой и со мной тоже, да и на работе у тебя неприятности.

— Об этом-то тебе откуда известно? — медленно произнес он. — Значит, уже донесли?

— Не все ли равно откуда, главное, что это — правда. Я беспокоюсь за Уллу.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Наверное, лучше всего, — неторопливо начал он, — если я, пока вы будете на Мальорке, лягу в нервную клинику на обследование. Ну, а Лену на это время можно куда-нибудь пристроить. Тебе не кажется, что так будет лучше всего?

От удивления она раскрыла рот, и он заметил, как она облегченно расслабилась. Просто-напросто обмякла от облегчения.

— Да, так было бы лучше всего, — быстро ответила она.

Он улыбнулся и еще внимательнее посмотрел на нее. Помимо всего прочего, она была еще и недалекой, Уллина мать. Трогательно недалекой. Порой ему даже казалось, что именно ее глупость каким-то странным образом заставляла его относиться к ней с чуть бо́лышим вниманием: жаль ее, ведь ничегошеньки не соображает! — именно ее глупость иной раз вызывала сочувствие, и он спешил ей на помощь, когда она уж совсем попадала впросак. Он думал, что теперь от этого сочувствия не осталось и следа и больше всего ему хочется схватить ее за руку, стащить со стула и вышвырнуть вон из комнаты, из дома, затолкать в этот ее маленький дурацкий «фиат» и с истинным наслаждением дать машине такого пинка, чтобы она покатилась по дороге.

— Что здесь смешного, Аннерс? — спросила Улла тоненьким чужим голоском.

— Ничего, — сказал он, сдерживая улыбку. — Просто, знаешь ли, странно, что ты предпочла обратиться за помощью не к кому-нибудь, а именно к своей матери, а ведь как раз она совершенно неспособна понять, в чем дело.

— Аннерс!

— Да и по-детски это, тебе не кажется? Разве мы не можем сами разобраться в своих проблемах? Должны, во всяком случае.

— Вот именно, что не можем. Мы перестали понимать друг друга.

— Очень жаль, — сказал он, — если два человека не могут больше понимать друг друга и ладить в постели. Что же им тогда остается?

— Не знаю, — прошептала она.

— Не знаешь. Но, очевидно, полагаешь, что твоя мать знает.

Она тихонько заплакала. С изумлением он смотрел, как слезы капают с ресниц и текут по щекам. Она плакала, приоткрыв рот, и была похожа на маленькую поранившуюся девочку. Но ему казалось, что ранка неглубокая и несерьезная, хотя, наверное, немножко саднит. Еще он представил, как наблюдает за ней со стороны, прикрываясь язвительной усмешкой. И подумал, что оба они похожи сейчас на актеров, разыгрывающих плохонькую скучную пьесу, которая ему лично очень не по душе.

— Тут мне следовало бы вытащить из кармана белоснежный носовой платок и предложить тебе, — заметил он, — но, к сожалению, у меня такового нет.

Она заплакала громче, заерзала на стуле.

— Как ты себя ведешь! — дрожащим голосом начала теща. — Как ты с ней разговариваешь!

— А ты лучше помолчи! — услышал он свой собственный крик. — Раз уж ты намерена торчать в моем доме и присутствовать при этом жалком зрелище, так по крайней мере помолчи.

Теща с силой втянула в себя воздух, даже щеки запали.

— Оставь его, мама, — рыдала Улла. — Он сам не знает, что говорит.

— Опять ошибаешься, — возразил он. — Он прекрасно знает, что говорит. Точнее, думает, что знает. А это одно и то же, верно? На самом деле нет большей правды, чем та, которую мы носим в себе, да? Вот я и говорю: случилось так, что мы перестали понимать друг друга. И могу добавить, что, как мне кажется, ты меня предала.

Нет, я ведь так не думаю. Зачем я все это говорю? Улла, Улла, ты плачешь. Почему же меня это совсем не трогает, что же со мною происходит? Мы же вместе, всегда вместе. Мы с тобой одно целое, нас только так, только так и воспринимают, и наши имена произносят вместе. Аннерс и Улла, Улла и Аннерс.

Мыслимо ли произнести одно из этих имен в столь же неразрывном сочетании с каким-нибудь другим? Улла и Хенрик. Улла и Йорген. Улла и Йохан. Он покачал головой. Совершенно непостижимо. Да, он не может без нее, к тому же его всегда пугали и выбивали из колеи значительные, резкие перемены в жизни, в ее привычном течении. Еще ребенком он расстраивался из-за такого пустяка, как отъезд домой в конце каникул из полюбившегося местечка. Братья укладывали чемоданы, с каждой минутой все больше настраиваясь на перемены, а он тосковал, прощаясь с обрывом или молом, которых никогда не доведется увидеть вновь. Ему всегда было трудно вот так, одним махом отказаться от всего и уже не думать об этом.

— Предала?! — Улла тоже сорвалась на крик. — Это ты меня совсем разлюбил! Занят только собой, своей работой, своими неприятностями, только этим и ничем иным.

— Ты была мне нужна, — сказал он. — Никогда не была так нужна, как в эти последние месяцы, но ты не помогла мне, не захотела или не смогла. — Он немного подумал. — Скорей всего, не смогла. Мне кажется, ты, в сущности, слишком эгоистична, чтобы от тебя можно было ждать помощи.

Так зло и, в общем-то, несправедливо говорить не следовало. Она ведь не эгоистична в том смысле, в каком прозвучали его слова. В ней нет холодного расчета, просто она, как это свойственно детям или животным, непосредственно и невинно занята только собой. Он не хотел, чтобы его слова так прозвучали, но их не вернуть, они уже начали оседать в его и ее сознании, погружаться все глубже и глубже. Они осядут там и навсегда застынут зернышками горьких воспоминаний.

Как же мы до этого дошли? — думал он, напряженно глядя прямо перед собой.

Из сада ворвался порыв ветра — нужно встать и закрыть дверь на террасу.

Терраса, где они столько раз пили по утрам кофе. Улла, лениво вытянув голые ноги, подставляла их солнцу, а масло плавилось, и джем подсыхал. Слева во дворе молодая яблоня. Они вместе сажали ее и надеялись уже в этом году собрать урожай. Она пышно цвела весной, но плодов так и не принесла. Песочница в глубине сада. Красное ведерко и совок.

Песочница.

А где же велосипед, трехколесный велосипед, он ведь стоял рядом?

Он вскочил и в следующую секунду оказался на террасе. Испуганно оглядел сад, один раз, другой.

— Что ж вы за ней не смотрели? — не сдержавшись, крикнул он. — Расселись тут, драмы разыгрываете, а о ребенке забыли!

Сердце колотилось от страха, когда он мчался по дороге мимо дома Сусанны и Макса и видел, как Сусанна уводила со двора своих близнецов, и когда подбежал к интернату, где возле стены сидели ребята и курили, и когда повернул назад, к дому. Встретив на дороге заплаканную, дрожащую Уллу, он на мгновение остановился, неловко потрепал ее по плечу.

— Я найду ее, не бойся, а ты ступай к матери.

— Она испугалась, — прошептала Улла, ее глаза снова налились слезами. — Она не привыкла к такому крику.

— Да и не дело так кричать, — быстро сказал он, стараясь утешить ее. — Мы больше не будем кричать друг на друга. Не бойся, я найду ее.

И он быстро зашагал по дороге.

— — —

Новые, незнакомые звуки заставили его подняться. И он тотчас подумал, что глупо было валяться здесь. Кто-нибудь мог увидеть, как он лежит, подложив руки под голову, и с дурацким видом пялится на деревья. Он покраснел от стыда. Скорее на велосипед — и домой к ребятам. Как вдруг прямо перед собой он увидел плачущую девочку, которая едва не задела своим трехколесным велосипедом пакет с покупками. Чтобы взять пакет, придется отодвинуть в сторону и велосипед, и малышку, и тогда она наверняка расплачется еще громче.

Он попытался сделать вид, будто не замечает ее, в глубине души надеясь, что вот сейчас кто-нибудь появится и заберет ее отсюда, но дорога от поворота до поворота зияла пустотой. Девочка плакала навзрыд, громко всхлипывая. Она словно нашла какой-то удобный для себя ритм и собиралась плакать еще очень долго.

Может, она поранилась?

Он не знал, как плачут маленькие дети, когда им плохо, вообще ничего о маленьких детях не знал. Но, если она и поранилась, разве его это касается? Он быстро оглядел плачущую девочку, со страхом ожидая найти ужасную кровавую рану — опять-таки неизвестно, что тогда делать, — и с облегчением убедился, что никаких, по крайней мере видимых, повреждений у нее нет. И от этого разозлился еще больше: чего ж она тогда ревет?

— Перестань реветь! — сказал он, и, к удивлению, она перестала.

Он вытащил сигарету, сунул ее в рот и чиркнул спичкой, а девочка, пока он прикуривал, доверчиво шагнула к нему, надула свои и без того круглые щечки, вытянула шею и дунула. Пламя дрогнуло, но не погасло. Девочка снова набрала воздуха и опять дунула изо всех сил. На сей раз ей удалось погасить спичку секундой раньше, чем пламя обожгло ему пальцы.

— Отлично, — сказал он, а девочка кивнула и заулыбалась; на ее пухлой щечке появилась круглая ямочка. Потом она подошла ближе и уселась в своем клетчатом комбинезоне, вытянув маленькие ножки рядом с его длинными ногами в голубых вытертых джинсах. Он чуть отстранился, и девочка доверчиво придвинулась к нему.

Дурачье эта малышня, подумал он и ощутил, что снова напрягся всем телом, боясь шевельнуться, как раньше, когда за ним наблюдала белка. Ну и дурачье!

От непривычной близости и безграничной доверчивости ребенка Тони так измучился, что ему необходимо было разрядиться, хоть что-нибудь сделать. Он не глядя протянул руку и осторожно сорвал одуванчик.

— На вот, дунь.

Девочка дунула, легкие пушинки разлетелись в разные стороны, она засмеялась.

— Еще.

Он сорвал еще один одуванчик, и она снова дунула.

— Здорово?

— Еще.

Он рвал и рвал одуванчики, а девочка неутомимо сдувала с них пушинки, пока вдруг игра не наскучила ей. Лицо ее снова сморщилось.

— Лена... домой... сейчас...

— Домой, — повторил он и внезапно догадался, чья это девочка, и понял, что не сможет оставить ее здесь, так далеко от дома. Слишком она мала, чтобы оставлять ее одну, придется уж взять с собой. Рискуя нарваться на кого-нибудь из своих, а им вряд ли понравится, что он выступает в роли няньки при Аннерсовой дочке. Ребенок не казался ему теперь трогательным и милым, и он жалел, что не поехал прямо домой: тогда бы ничего не произошло. Но хочешь не хочешь, пора трогаться в путь, а то вдруг Клэсу понадобятся сигареты, и он пошлет кого-нибудь узнать, куда это подевался его посланец. Ну и идиот же он, что не поехал сразу домой. Резким движением Тони смял сигарету и встал.

— Ну, пошли, — грубо сказал он.

— Лена домой, — повторила девочка, не трогаясь с места.

— Конечно, домой, черт бы тебя побрал!

Видно, сурово он это сказал, потому что девочка опять заплакала.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Ну, пойдем же, черт возьми!

— Лена хочет домой, — плакала девочка.

Что же делать? Оставить ее здесь, а самому съездить к Аннерсу и предупредить, где она? Но ведь она может попасть под машину или забредет куда-нибудь к черту на кулички, пока ее отыщут. Да и вообще, не хотелось ему заходить в этот дом, нечего там делать, а то еще увидит кто-нибудь. И правда, ему-то что? Не его это дело, не его ребенок. И не лучше ли просто сесть на велосипед и спокойно поехать домой, что он, рехнулся, что ли? Клэс бы так и сделал и глазом не моргнул. И Микаэль, и другие тоже.

Ну почему всегда я? — раздраженно подумал он. Почему со мной всегда происходят такие истории?

Он смотрел на девочку так же беспомощно, как и она на него.

— Да, дрянь дело, — сказал он. — И зачем ты только сода притащилась?

Видимо, на этот раз тон его был помягче, потому что девочка вдруг перестала плакать, подошла к нему, взяла за руку и требовательно посмотрела прямо в глаза.

— Лена домой, — сказала она и кивнула.

Неизъяснимая нежность пронзила его, и он невольно улыбнулся.

— Тогда порядок, — сказал он с облегчением, укладывая пакет на багажник. — Садимся каждый на свой велосипед и едем домой.

Но не так-то все было просто: дорога к дому шла круто в гору, и ей самой на велосипеде наверх не взобраться. Да она ни малейшего интереса к своей машине и не выказывала. Одной рукой придерживая руль, другой он подтащил ее велосипед к себе и хотел усадить на него девочку, но она энергично затрясла головой, точно знать ничего не желала.

— Так как же тогда? — Он с отчаянием посмотрел на серую ленту дороги, отлого поднимавшейся к повороту. Последний участок пути до дома был еще круче.

— Велосипед, — сказала девочка.

— Но ты же не хочешь ехать.

Тогда она, запрыгав на месте, подняла вверх руки, и до него наконец дошло, что ей хочется на большой велосипед.

Он поднял девочку, поддерживая одной рукой за круглый животик, а другой — за маленькую попку, замер на секунду, неловко прижимая ребенка к себе и подпирая бедром велосипед. С каким-то удивительным чувством он держал в неуклюжих руках маленькое, теплое тельце и вдруг всем сердцем ощутил отчаянное, необъяснимое и вместе с тем давно знакомое желание обнять живое существо, крепко-крепко кого-нибудь обнять. Он осторожно посадил девочку на седло и улыбнулся ей.

Она повернула к нему сияющее личико и, пискнув от удовольствия, крепко схватилась за раму.

— Лена едет, — довольно сообщила она, напрочь забыв о своем трехколесном велосипеде.

— Ну вот, а работать мне приходится, — сказал он и потащил велосипед в гору.

Она совсем ничего не весит, с удивлением подумал он. И чуть погодя: такая пигалица.

Осторожно поддерживая ее одной рукой, чтобы она не соскользнула с седла, он тщательно объезжал неровные места.

Ах ты, безобразница, думал он с нежностью.

Миновав поворот, они увидели бегущего навстречу Аннерса. Запыхавшись, он остановился в шаге от них, с облегчением посмотрел на девочку, потом быстро на Тони, и глаза его снова медленно потемнели от испуга.

Что такое? — подумал он, заметив в глазах Аннерса немой страх, и, изготовившись к защите, крепко сжал руль. Он понял, что значит этот страх, и лицо его опалило зноем и сразу же обдало холодом.

Скотина! Все в нем кипело. Скотина! Скотина! Значит, вот что ты подумал. Так вот сразу, без разбора. Ну ясно, ведь от такого, как я, всего можно ожидать. От таких, как мы. Ишь, уставился — да я больше вообще никогда до нее не дотронусь. Я же твоей дочке проклятой ничего не сделал, а надо бы! Да, черт возьми, надо бы, ты этого стоишь! Что ты здесь выламываешься, ведь из-за вас-то мы такими и становимся, потому что вы вечно ждете от нас только плохого. Вам в голову не придет, что хоть раз, хоть один-единственный раз и мы способны сделать добро, а? Будто я только и думал, как обидеть эту пигалицу. Эх ты... Ты же все испортил...

Его охватило неодолимое желание бросить все: велосипед, ребенка, пакет — пусть себе падают — и уйти, но он еще сильнее стиснул руль и, с бешенством посмотрев в испуганные глаза стоявшего перед ним человека, увидел, как лицо его вновь изменилось и страх уступил место смущенной, виноватой улыбке.

— Лена едет, — радостно объявила малышка, и, взяв ребенка на руки, мужчина издал какой-то странный, непонятный звук. А потом прозвучали смущенные, слишком откровенные слова:

— Понимаешь, она — единственное, что у меня осталось.

— Ее велосипед там, на опушке, — быстро сказал он, стараясь побыстрее выпутаться из мучительно неловкого положения, в какое всегда попадал с легкой руки Аннерса, — а мне пора.

— Ладно. — Аннерс посадил ребенка на плечи. — Ну, а мы пошли за велосипедом. Знаешь, Тони, как-то так получается, не успеем мы с тобой встретиться — и тут же торопимся распрощаться.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — испуганно пробормотал он и от смущения поджал пальцы ног. — Ничего не знаю.

— Ну, тогда иди, тебя, наверно, давно ждут.

Он быстро зашагал, раздумывая, чем объяснить свое опоздание. Значит, так: в магазине было полно народу, а когда наконец подошла его очередь, нужные сигареты кончились и пришлось идти в табачную лавку. Потому он и задержался.

Так он шел, сочиняя правдоподобную историю, потом остановился и поймал себя на том, что стоит и смотрит им вслед. И на какое-то долгое, томительное мгновение ему почудилось, будто он сам был этими двумя удалявшимися людьми: мужчиной и ребенком, которому уютно с отцом. Он так ясно ощущал, что это его несут на плечах и что он сам несет на своих плечах ребенка, но в то же время сознавал себя настолько далеким от них, что у него перехватило горло,

— Папенькина дочка, — процедил он сквозь зубы, — и еще ты. Ты и твоя избалованная дочка.

6

Он думал, в кабинете никого нет, как обычно в послеобеденное время, но, ворвавшись в комнату, увидел Сусанну. Она встретила его полулюбезной, истинно профессиональной улыбкой, которую очень просто сменить любым другим, подходящим к данному случаю выражением лица.

— Мне только позвонить, — сказал он и отметил, что голос его прозвучал виновато, да и в походке, когда он направился к телефону, тоже было что-то виноватое.

Так вот и получается, раздраженно думал он. Ведь я, ей-богу, только и делаю, что извиняюсь. Чувствую, что одно мое присутствие стесняет их, а ведь это им следовало бы извиниться, это они вмешиваются в мою жизнь.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала Сусанна и, подвинув к нему аппарат, продолжала листать журнал.

— Врача нужно вызвать, — зачем-то объяснил он. — Лена заболела.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Температура высокая.

Он набрал номер, вызвал врача и положил трубку.

— Сегодня поднялась?

— Да, только что, — кивнул он. — Вчера еще ничего не было.

Это было не совсем верно, девочка вчера уже кашляла, когда Улла с матерью уезжали на Мальорку.

— Понятно. Улла осталась бы дома, если б девочка заболела вчера.

— Естественно. Разве мать бросит больного ребенка? А Улла у нас хорошая мать.

— Конечно, хорошая, — с легким удивлением отозвалась Сусанна.

Ну зачем было это говорить? Разве Улла хорошая мать? Да никогда она такой не была, он куда больше любит малышку. Улле вообще не следовало заводить ребенка, если...

Он испуганно отогнал от себя эту мысль, точно она обожгла его.

— Да, вчера все было в порядке, — продолжал он, словно любой ценой хотел оправдать ее, и вдруг услышал, как насмешливым эхом отозвались бесчисленные прежние оправдания: нет, место в интернате Улле не подходит, она предпочитает работать в обычной школе с малышами и часов брать поменьше. Ей ведь и для себя нужно хоть немного времени, и потом, у нас Лена... Улла так привязана к своей матери, вот и ездит к ней и на рождество, и на пасху, и на троицу, и в отпуск... Улла такая эмоциональная, она просто-напросто обо всем забывает, если выпьет чуть больше, чем следует (когда флирт становился слишком уж откровенным и вульгарным).

Сусанна отложила в сторону журнал и взглянула на него.

— По-моему, лучше было бы поехать тебе.

— Мне? С чего бы это?

— Тебе бы это не повредило.

— Я и так себя отлично чувствую, — быстро сказал он.

— Да? — Она накрыла его руку своей, погладила по запястью. — Смотри, не сломайся, Аннерс.

Милая, добрая Сусанна. Только чем она ему поможет? Ну почему он не женился на такой, как Сусанна, на девушке с ласковыми руками, умеющей найти нужные слова? Почему всегда встречаешь не того, кто тебе нужен, почему всегда так бывает? Он ведь сам точно так же не подходит Улле, как и она ему. Улле нужен сильный человек, которого она могла бы уважать. Вроде Макса. Она презирает меня, понимаешь, Сусанна, и, может быть, как раз поэтому мне пришлось взять на себя чужую роль. Но я не смог с ней справиться, а вы не захотели принять меня в ней.

— Пойду посмотрю, как там малышка, — пробормотал он.

— Может, мне пойти с тобой, Аннерс?

— Нет, нет, не стоит. Я думаю, ничего серьезного, да и врач скоро будет.

И поспешное бегство из кабинета по коридору, через двор, домой, к ребенку.

Девочка спала, щечки ее пылали, ручки были горячие. Он придвинул стул к кроватке, сел и стал ждать врача.

Да, он еще вчера заметил, что с девочкой что-то неладно, и сказал об этом Улле, но та ответила, дескать, все в полном порядке.

«Просто ты чересчур над ней трясешься. Кончится тем, что ты ее совсем замучишь своими ласками. И потом, разве трудно в случае чего вызвать врача?»

А час или полтора спустя, когда он стоял с дочкой на руках и Улла уже садилась в тещину машину: «Так, ну ладно...»

Холодное прощание. И безнадежно тоскливый вечер накануне.

Он поменялся дежурством — разрешение ему дали с таким видом, словно никого не интересовало, придет он или нет, — так что субботний вечер он освободил, наивно полагая, что хотя бы в этот, последний перед отъездом вечер она будет с ним немного поласковее. Он не знал, что теща должна приехать уже в субботу, не помнил, чтобы об этом шла речь. Но она-то наверняка знала и ни капли не удивилась, когда красный «фиат» подкатил к дверям. Просто вышла на кухню и поставила разогревать овощное рагу.

Теща была деланно любезна и пыжилась доказать, что не держит зла за его поведение в прошлый раз, но в ее потугах на великодушие и снисходительность сквозило высокомерие. Она ужасно утомляла: посмотрите, какая я, я ведь обо всем полностью забыла. Мало того, когда сели ужинать, она с громким стуком поставила на стол бутылку вина — в знак примирения. Вина этого оказалось недостаточно. Его быстро выпили под смех и анекдоты, которые он, не придумав ничего лучше, принялся возбужденно рассказывать, чем пару раз заставил тещу громко расхохотаться, а Уллу покачать головой:

«Ну, перестань же, наконец, перестань».

Все это напоминало тот вечер, когда он впервые появился в доме Уллиной матери и, готовый от смущения провалиться сквозь землю, болтал не закрывая рта и совсем заговорил Уллу. А потом, когда они уже сидели вдвоем у него и чувствовали себя в безопасности, Улла, смеясь, притянула его к себе и сказала, что он был бесподобен и мама наверняка в диком восторге, но только он выступал совсем не в своем амплуа.

Все почти как тогда, с той лишь разницей, что сегодня он не был в ударе, просто предпринимал жалкие, вымученные попытки удержаться на краю пропасти и не сорваться снова на глазах у этой чужой бабы, которую вынужден терпеть целый вечер. Тот вечер, когда, он надеялся, Улла будет с ним поласковее, хотя бы из приличия, хотя бы потому, что уезжает от него.

Однако бутылки вина было явно маловато, чтобы продолжать комедию, а больше спиртного в доме не нашлось. Не осталось даже тещиного «Дюбонне», только в кухонном шкафу чуточку виски, правда, не было минеральной. Когда он вошел в комнату с бутылкой и тремя стаканами, они уже убирали со стола, и Улла сказала, что пить не будет.

«Поставь, пожалуйста, бутылку на место».

Он глупо улыбнулся и стал объяснять, что виски можно разбавить и водой из-под крана, так всегда делают в американских романах, не стоит из-за этого отказываться.

«И посуду не мойте, хорошо? Я завтра сам все уберу, когда вы уедете. Давайте просто посидим и отпразднуем наше великое примирение, ладно?»

«Нет, — сказала Улла и поставила воду для кофе. — Мама хочет кофе, да и прибрать нужно, и вообще, мне вовсе не улыбается напиться сегодня вечером, ведь завтра охать. Раз уж хочешь чем-нибудь заняться, пойди уложи Лену».

Малышка капризничала и плакала, а на кухне они дружно гремели посудой и убрали все, вплоть до чистых стаканов и бутылки со светло-коричневой жидкостью на донышке, Потом пили кофе, смотрели телевизор, и теща настояла на том, чтобы досмотреть убогую развлекательную программу. Когда телевизор наконец-то выключили, наступила тишина. Он снова пошел на кухню и возобновил поиски: видимо, она сунула эту несчастную бутылку куда-то в другое место. Он почти бесшумно отворил стеклянные дверцы шкафчика, осторожно поставил стаканы и бутылку на поднос, но теща приняла суровый вид и вдруг, слава богу, снова стала сама собой.

«Нет, спасибо, я вообще не пью виски».

И Улла: «Нет, Аннерс, спасибо».

Он сидел и пил виски в одиночку, но не пьянел по-настоящему, а они тем временем изучали расписание, выясняя, когда лучше выехать, чтобы наверняка успеть, и в конце концов решили лечь спать: ведь надо как следует выспаться перед отъездом. И когда он без особой надежды потянулся к ней в постели: «По правде говоря, тебе не кажется, что ты не очень-то хорошо вел себя вечером?»

И чуть позже:

«Вот уж действительно дурацкая идея: ставить кровати так близко. Может же человек иметь право спокойно поспать».

«Конечно...» — ответил он, отвернулся к стене и рассматривал ее до тех пор, пока не почувствовал, что Улла уснула.

Права человека и зеленые стены спальни. Зеленые потому, что она так захотела.

Зеленый, холодный цвет. Не тот теплый, желтый, который выбрал он.

А утром несколько суматошных часов, когда они без конца проверяли содержимое чемоданов: не забыли ли чего? И: «Во сколько вылет?» И: «Куда же подевались эти проклятые таблетки от воздушной болезни?» И: «Аннерс! Отнеси-ка чемоданы в машину». А малышка все это время слонялась среди взрослых и жалобно похныкивала. Он не выдержал и попросил Уллу посмотреть, что с ребенком.

Она повернулась к нему с помадой в одной руке и щеткой для волос в другой и тяжело вздохнула:

«Господи, как это на тебя похоже!»

Будто он нарочно все это придумал, чтобы испортить ей настроение перед отъездом. Она окинула девочку беглым взглядом и объявила, что все в порядке. Просто когда-нибудь он замучит малышку своими нежностями.

А потом как-то внезапно — прощание. Теща нервничала, боясь опоздать, и никак не могла завести мотор. Сам он стоял с малышкой на руках, и Улла, усаживаясь в машину, медленно обернулась к нему:

«Так, ну ладно...»

Не уезжай от меня, Улла. Не уезжай от нас.

А с губ его между тем срывались бодрые и веселые слова: «Всего хорошего! Счастливо отдохнуть! Счастливого пути! Счастливо...»

Он не знал, чего бы еще пожелать, но в этом уже и нужды не было: из машины помахали на прощание рукой.

Малышка закашляла, и у него сразу же заболело в горле. Не слишком ли красные у нее щечки? Он поднялся и стал беспокойно расхаживать взад и вперед по комнате. Это наверняка вызвало бы раздражение и гнев Уллы, но становилось легче, когда он бродил по комнате и пощипывал бороду, иной раз вырывая волоски. Рассказывают же о людях, которые рвут на себе волосы, о психопатах, которые, замкнувшись в своем невыносимом одиночестве, сами себе наносят увечья.

Пора бы уже и врачу появиться — не меньше получаса, как он ему звонил, да и ехать сюда всего несколько минут. Может, позвонить еще? И снова почувствовать на себе испытующий взгляд Сусанны.

«Смотри не сломайся, Аннерс!»

— Не сломайся! Но ведь я-то уже почти сломался, совсем кончился! — Он выкрикнул это, испуганно замолчал и, услышав шум незнакомого автомобиля, поспешил в прихожую открыть дверь.

Врач торопился. У него было много вызовов. Он осмотрел девочку умело и быстро. Градусник, фонендоскоп, шпатель. Помыл руки, вытер их.

Дома у них к приходу врача всегда вешали чистое полотенце, неожиданно вспомнилось ему. Как правило, белое, с розами, махровое полотенце, которое потом слабо отдавало лекарствами.

Врач присел на стул и положил блокнот с бланками рецептов на колени — брюки у него были светло-серые. Он быстро водил ручкой по листу, потом вырвал его, — и все как будто одним движением. Затем поднял голову.

— Вот. Получите в аптеке, по чайной ложке три раза в день. Несколько дней в постели — и она будет здорова. Вы один с ней?

— Один, — глупо повторил он. — Нет, то есть...

— В любом случае проследите, чтобы она несколько дней не вставала. Если станет хуже, звоните.

Он хотел спросить, что значит «хуже», но врач уже поднялся, протягивая ему, рецепт.

— И пусть сразу же примет лекарство. И еще раз, вечером. До свидания!

— Видите ли в чем дело... — Он говорил быстро, прекрасно понимая, что поступает невежливо и задерживает врача. — Мне бы не хотелось оставлять ее одну.

Долю секунды врач смотрел на него, точно он сказал совершеннейшую чушь, а потом одним махом решил проблему.

— Ну, так пошлите кого-нибудь из этих молодых людей, которых у вас здесь предостаточно, все равно без толку слоняются да по дороге гоняют. Надеюсь, вы понимаете, что в один прекрасный день это плохо кончится?

— Да, — сказал он. — Но...

И конечно, же, не решился сказать постороннему занятому человеку, что, сколько бы их ни было в интернате, никто из этих молодых людей не захочет оказать ему услугу. В этом-то и суть.

— Безусловно, кто-нибудь съездит, — сказал врач. — Впрочем, дело ваше. Как мне выйти?

Он засуетился, провожая врача, а потом стоял с рецептом в руке, глядя вслед удалявшемуся автомобилю.

Может, Сусанну попросить? — подумал он. Или Фриду? Хотя она, наверно, ужин готовит.

А мгновение спустя: да нет, что за глупости, конечно же, любой из них поможет, раз уж малышка заболела, ведь это совсем другое дело.

И как раз в этот момент на дорогу, словно посланный небом, медленно выехал автомобиль Макса. Он поднял руку и остановил его. Макс опустил стекло. Нет, не Макс: в машине был Тони и рядом с ним, за рулем, Клэс.

— Ты не мог бы... — начал он, обращаясь к Клэсу. — Дочка заболела. Ты не мог бы получить лекарство в аптеке?

Узкие глаза Клэса внимательно рассматривали его.

— Раз уж вы все равно в поселок?

Клэс выдержал паузу, секунду, другую, потом пожал плечами.

— Ну ладно, только ради тебя.

И ухмыльнулся. Но ухмылки он не увидел, постарался не заметить ее и подумал, что они обязательно помогут ему, раз уж так вышло; все еще образуется. Он вытащил бумажник и достал несколько купюр.

— Не знаю, сколько будет стоить, во всяком случае, этого хватит. И большое спасибо!

Он протягивал бумажки — деньги и рецепт, — но, так как Клэс сидел, невозмутимо положив обе руки на руль, отдал их Тони.

— Возьми, Тони. Еще раз большое спасибо.

«А как вернетесь, по бутылочке пива» — вот что нужно было сказать, подумал он, когда они отъехали.

Бьёрн так бы и сказал, а может, и Макс, но уж Бьёрн-то наверняка. Бодро, с широкой, благодушной улыбкой: «А как вернетесь, по бутылочке пива».

Не забыть бы угостить их.

— — —

Клэс гнал машину. Сперва вниз, по дороге к поселку, потом по улочкам, с визгом на двух колесах преодолевая повороты. Затем они вырвались на шоссе, и стрелка спидометра лихорадочно задрожала у максимальной отметки. Они мчались километр за километром, не обращая ни малейшего внимания на знаки ограничения скорости. Клэс демонстрировал искусство красивой, техничной езды и, отчаянно рискуя, обгонял машины разных болванов, которым оставалось только возмущенно сигналить вслед. Клэс отвечал белозубой, дерзкой улыбкой, узкие глаза его сверкали.

Он словно находился чуть впереди, хотя сидели они рядом. Они всегда были как бы чуть впереди, эти ребята, которые все могли и небрежно демонстрировали свою силу и удаль. Где уж с ними тягаться, им все нипочем, все по плечу.

Но он недооценивал Клэса. Клэс был не просто лидер, он был лидером больше чем кто-либо: он остановил машину.

— Хочешь попробовать?

Он молча кивнул, и они поменялись местами.

— Ты когда-нибудь пробовал?

— Да, да, конечно.

За рулем он сидел один-единственный раз, но, конечно же, он справится. Ведь рядом Клэс.

— Выжми из нее все, что можно. Эта старая калоша у нас еще побегает.

Он выжал из нее все, что мог. Дрожа от напряжения так же, как красная стрелка спидометра. Сперва машина слушалась плохо, он вел неровно, ощущая, как в животе черным комком собирается страх. Но постепенно он овладел движением и, когда уверенность вернулась к нему, повел машину легко и свободно.

Так и должно быть, именно так! Тысяча лошадиных сил, две тысячи, три тысячи, слепо послушные движениям твоих рук, ног, твоей воле. Руль в твоих руках. И когда-нибудь руль собственного автомобиля. Сверкающего красным лаком, длинного, низкого, узкого спортивного автомобиля. Упоение покоренной тобой скоростью. Скоростью твоей машины. Когда-нибудь она у тебя будет. Женщина, тело женщины. В твоей власти. Владеть и подчинять — вот в чем суть. И быть самому себе господином, а не плестись в хвосте за такими, как Клэс!

Он засмеялся, беззвучно, счастливо. Да, так и должно быть!

— Давай вот здесь, у съезда, останови, папочка ее сам домой отведет.

Клэс, наверно, уловил его разочарование и, когда они поменялись местами, примирительно сказал:

— Неплохо у тебя получается.

Клэс развернул машину и повел ееобратно в поселок. И показал, кто тут на самом дело царь и бог, целое представление устроил. Все, что делал Тони, — не больше чем дохлый номер по сравнению с тем, что вытворял Клэс. Он выжал из машины все возможное и даже больше. Но играл он со смертью, когда бросал машину в сторону и снова выравнивал ее, прибавлял скорость на поворотах и обгонял так, что только мелькали испуганные лица водителей встречных машин.

— Ну как, нравится, Тони Малыш?

Он ответил улыбкой, которая так и застыла бы у него на губах, если б в следующее мгновение Клэс во что-нибудь врезался. А рвота, которую Тони изо всех сил пытался сдержать, в тот же момент, наверно, хлынула бы из него неудержимым потоком. А он еще завидовал Микаэлю, когда тот в качестве первого оруженосца уезжал с Клэсом. Подступившая тошнота застряла в горле, словно пробка, и он то и дело сглатывал.

Наконец Клэс сбросил скорость, медленно подъехал к поселку и остановился на окраине.

— Макс предпочитает, чтобы мы ставили машину вот так, где-нибудь в сторонке, — объяснил он. — Ну что, на почту?

Он был доволен, что по узкому тротуару ему пришлось идти на шаг позади Клэса и что остался ждать на улице, пока Клэс на почте выполнял поручение Макса. Он посидел немного на ступеньках и с радостью убедился, что дрожь в ногах унялась, а тошнота отступила.

Вот и отлично. Никогда больше Клэс не взял бы его с собой, если б он сейчас блеванул, как последний сосунок. А когда Клэс вприпрыжку спустился с лестницы, он твердо встал на ноги и встретил его бодрой улыбкой.

— Ну что, по пиву?

Он кивнул — дескать, конечно — и снова пристроился за Клэсом.

Клэс шел легкой походкой, пружинисто ступая и покачивая узкими бедрами, обтянутыми вытертыми голубыми джинсами с широким ремнем. Он попытался скопировать походку Клэса, но понял, что слишком неловок, и вдруг вспомнил о рецепте. В самом деле, не забыть бы о лекарстве для малышки. Невольно он стал озираться по сторонам в поисках аптеки и, заметив витрину, уставленную склянками и пузырьками, и почувствовав сквозь открытую очередным покупателем дверь резковатый аптечный запах, собрался было дернуть Клэса за руку и сказать: эй, погоди, может, прямо сейчас в аптеку зайдем?

Однако Клэс не из тех, кого можно вот так запросто дернуть за руку, к тому же они уже прошли мимо. Но по крайней мере он теперь знает, где находится аптека, так что лекарство можно будет купить на обратном пути. И ограничился тем, что сунул руку в карман и убедился, что бумажки на месте. Все три.

Клэс привел его в кафетерий. В первую минуту он слегка разочаровался, полагая, что Клэс мог бы выбрать место и повеселее. Но, к его удивлению, вскоре выяснилось, что даже это ничем не примечательное место, куда он и сам заглядывал, бывая в поселке, с появлением Клэса изменилось. Стены точно раздвинулись, стало светлее, а две девицы за стойкой, обычно хмурые и равнодушные, приветливо улыбнулись и помахали им. Клэс тоже помахал, крикнул, чтобы принесли два пива, подошел к музыкальному автомату, опустил монету, нажал на клавишу — и через секунду помещение наполнилось звуками ритмичной музыки. Потом он уселся за столик у окна, и одна из девиц принесла пиво. Другая, обслужив клиента у кассы, тоже подошла.

Судя по всему, девицы были хорошо знакомы с Клэсом, особенно та, черненькая, что покрасивее. Клэс бесцеремонно обнял ее за талию и спросил, как дела, а она отпила из его бутылки, придвинула к столу стул и села.

— Кто это с тобой сегодня? — спросила она. — По-моему, новенький?

— Это Тони. Поздоровайся с девочками, Тони Малыш. Они не кусаются. То есть вот эта как раз и кусается.

— Ну ты, приятель, — сказала брюнетка и оттолкнула его. — Много себе позволяешь! — И обращаясь к Тони: — Вот нахал, правда?

Он что-то пробормотал в ответ, которого, впрочем, никто и не ждал, и, пару раз глотнув из бутылки, скосил глаза на девиц. Сперва на эту, веселую, что покрасивее, а потом на другую, ту, что покрупнее и пополнее. Она стояла рядом и поддерживала компанию, все время как-то бездумно улыбаясь. Обе были в одинаковых батниках в голубую клетку и в одинаковых коротких обтягивающих юбках. У той, что покрупнее, слишком толстые ляжки, да и вообще она толстовата, и, кроме того, обе они вовсе не такие молоденькие, как можно было решить на первый взгляд. У брюнетки в уголках рта залегло несколько тонких морщинок, и взгляд ее показался ему знакомым: наметанный взгляд женщины, понимающей толк в мужчинах.

Он спрятал глаза. Нет, не такой будет она, девушка, которая в последнее время иногда представлялась ему вдруг настолько отчетливо и живо, что по телу проходила дрожь. Не такой, как эта толстая блондинка с застывшей улыбкой, и совсем не такой, как эта брюнетка, сидевшая к Клэсу до того близко, что ногой касалась его. Да нет, она просто прижималась к нему, откровенно к нему клеилась.

На мгновение звуки детства вновь зазвучали у него в ушах, и образ девушки, которая когда-нибудь будет его обнимать, растаял. Горькая, глухая печаль овладела им.

— Эй, Тони, проснись! Улыбнись дамам. Тебе что, дамы не нравятся?

Он послушно улыбнулся, и брюнетка окинула его оценивающим взглядом. Потом засмеялась и похлопала его по руке.

— А он, черт возьми, милашка, — сказала она. — Только зеленый еще совсем. Ах, боже ты мой, опять эти кретины!

Последнее относилось к компании, появившейся в зале и в нетерпении ожидавшей у стойки.

— Ну как? — Клэс щелчком выбил несколько сигарет из пачки и протянул ее Тони. — Что скажешь?

— Я и не знал, что у тебя есть знакомые... девушки... здесь, в поселке.

— Не знал? Тебе еще учиться и учиться. Я тебе кое-что расскажу. Не обязательно ведь всякий раз, когда тебя отпускают, в кино ходить, верно? Разве нет других развлечений?

— Да, да, конечно.

Клэс посмотрел на него. С любопытством, почти так же, как смотрела брюнетка, потом засмеялся, почти так же, как она, и стал наблюдать, что делается у стойки. Там было уже пусто, да и вообще, среди дня сюда мало кто приходил.

— Ну ладно. — Он поднялся. — Все допил?

— Немножко осталось, сейчас допью.

— Да я не о том, не суетись, еще закажем.

— Да... но...

Разве мы не домой? — хотел он сказать. Скоро все закроют, а нам ведь... помнишь, ты обещал, насчет лекарства... Аннерс, конечно, сволочь, но...

И все же ничего этого он не сказал. Клэс подошел к слойке, перекинулся парой слов с брюнеткой и вернулся с бутылкой пива.

— Держи, это тебе. Я скоро вернусь, а ты давай не скучай здесь.

— Да, но... — снова начал он, и Клэс нетерпеливо наморщил лоб.

— Спокойно, старик, все в ажуре.

Клэс не спеша вышел из зала, а чуть погодя вслед за ним в ту же заднюю дверь скользнула брюнетка. Он пил пиво, курил и думал: так вот, значит, что это такое — ездить с Клэсом в поселок. Потом вспомнил о лекарстве, которое уже давным-давно нужно было получить, и снова ощутил, как ребенок доверчиво обнимает его за шею, прижимается к нему своим маленьким, крепким тельцем. Ну и свинство. Долго он там намерен торчать?

Блондинка осталась одна, впрочем, и работы у нее было немного. Компания, которая появилась в кафетерии после них, уже ушла. Девица убрала со стола, протерла его тряпкой, постояла в нерешительности и, взглянув на Тони, подошла к нему. Забрала пепельницу, вытряхнула ее в ведро, принесла обратно и встала у стола.

— Тебя Тони зовут, да?

— Да, — сказал он.

— Красивое имя. — И, не получив ответа, спросила: — А ты так не считаешь?

— Не знаю, — промямлил он. — Никогда об этом не думал.

— А меня Алис зовут.

— Вот как, — сказал он.

Она слегка улыбнулась.

— Мог бы хоть сказать, что у меня тоже красивое имя, если уж ничего другого придумать не можешь.

— Ну да, конечно, — заерзав на стуле, буркнул он, отпил большой глоток и глубоко затянулся.

Она оставила его в покое, вернулась к стойке и, не обращая больше на него внимания, прислонилась к полке с сигаретами. А Клэс все не возвращался. Не шел и не шел. За окнами проходили люди, шли домой с работы или из магазинов, а эта сволочь сидит теперь дома и напрасно ждет свое лекарство. Все-таки кто же первый решил, что он сволочь? А ребята в интернате сидят сейчас возле стены, ждут ужина и страшно завидуют ему, ведь он поехал с Клэсом в поселок. Какое же все это дерьмо!

Он пролил немного пива на серую крышку стола и теперь машинально водил в лужице пальцем. Точно так же, как в свое время в Тьёрнехойе бесконечно долгими часами водил пальцем по запотевшему оконному стеклу, стоя на коленях на скамейке. Пока его не заставляли прекратить.

— Ну что, пошли?

Он увидел перед собой довольную белозубую ухмылку Клэса. Брюнетка снова заняла место за стойкой, в помещение вошли несколько посетителей и направились к столику с подносами. Блондинка села за кассу.

Он поднялся.

— Нужно скорей лекарство получить, мы же обещали, — быстро сказал он.

— Что еще за лекарство? — спросил Клэс.

— Аннерс просил, разве ты не помнишь...

Улыбка исчезла, и лицо Клэса стало совершенно непроницаемым. Точно маска с неестественно узкими щелочками для глаз.

— Знать не знаю ни о каком лекарстве. Никто мне никакого рецепта не давал. Поехали!

— — —

Он прошел через все мыслимые стадии ожидания. Короткие вечерние часы показались ему такими долгими, точно длились не одни сутки.

Вначале он ждал спокойно, подсчитав, сколько времени им потребуется на дорогу туда и обратно, и даже щедро накинул им полчаса на то, чтобы, сделав дела, поболтаться по поселку. Он коротал время, выдумывая различные причины их задержки, и все сидел на стуле, всматривался в пылающее лицо малышки и прислушивался к ее кашлю, ощущая трудное, прерывистое дыхание ребенка, как свое собственное.

Первый час он кое-как выдержал, но нетерпение его возрастало. Им овладело невыносимое беспокойство, заставившее его метаться по дому и заниматься бесполезными и ненужными делами, во всяком случае, они могли бы и подождать. Он высыпал окурки, но тут же достал из пачки новую сигарету и стряхнул пепел в только что вымытую пепельницу. Перебрал цветы, выкинул увядшие, тщательно помыл вазы, дрожащими руками разместил в них оставшиеся цветы и поставил на место. Потом аккуратно повесил в шкаф брюки и блузку Уллы, которые она бросила на кровать.

Подержал в руках одну из ее косынок, размышляя о том, что с этими косынками связано что-то такое, с чем ему когда-нибудь непременно придется разобраться и чего сейчас он так трусливо избегал. Потом внезапно смял косынку и швырнул на дно шкафа.

Он то и дело выходил на дорогу, надеясь услышать шум мотора и увидеть на повороте машину, подходил к своему автомобилю, нерешительно брался за дверцу, собираясь поехать в поселок и разыскать их, и всякий раз вместо этого бегом возвращался к ребенку.

Он уже пошел было в интернат, чтобы найти Сусанну и попросить ее посидеть с малышкой, пока его не будет, но по дороге снова передумал. Он ходил из угла в угол по комнате, замирал, прислушиваясь, зажег, притушил и опять зажег сигарету, жадно затянулся и забыл о ней, остановившись посреди комнаты и вновь прислушиваясь, пока не обжег пальцы. И зашагал снова.

Он ждал, ждал, ждал, а под конец опять просто сидел, смотрел на ребенка и думал, что прошло уже слишком много времени.

Когда же машина в конце концов появилась и проехала к интернату, он поднялся и пошел вслед за ней, даже не подумав, что она должна была затормозить возле его дома.

Ребята кучкой стояли во дворе, Клэс в сопровождении Тони направлялся к ним. Они встретились почти посередине двора.

— Где же лекарство? — произнес он хриплым голосом, точно сам был простужен.

Клэс остановился. Он стоял, расставив ноги, засунув большие пальцы в карманы брюк, Передвинул во рту жвачку, раз, другой.

Он увидел пустые руки Тони и снова перевел взгляд на Клэса, лицо которого медленно расплывалось в нехорошей, как болезнь, ухмылке.

И тогда он ударил.

Давным-давно, в счастливые времена, он с трудом мог представить себе, как же это так — ударить человека? Как это все происходит и что потом испытываешь, ударив другого в лицо? Болит ли потом рука глухой, ноющей болью? Остается ли горький след в памяти? Но, подняв руку, он ни о чем таком не думал, рука будто сама знала, что ей надлежит делать, и вся его воля сконцентрировалась на том, чтобы ударить как можно сильнее. Он ударил, не целясь, прямо в эту ухмылку и уничтожил ее. И понял, что как раз этого и хотел.

Потом он отдернул руку и с удивлением посмотрел на свои пальцы, разжимавшиеся медленно и неохотно, точно для него было самым привычным делом сжимать их в кулак. Он подумал, что теперь и это умеет. Нет предела его возможностям!

Прозвучал звонок на ужин, но никто не шелохнулся. Ребята стояли неподвижно, словно в стоп-кадре.

Он медленно поднял глаза и встретил ненавидящий взгляд Клэса, тыльной стороной ладони отиравшего с лица кровь. Она вновь выступала на губах, и теперь уже голос Клэса казался простуженным.

— Напрасно ты это сделал, — тихо сказал он. — Ты еще очень и очень пожалеешь. Уж это я тебе обещаю.

Он промолчал, Клэс повернулся и пошел прочь. Вслед за ним в полной тишине, от которой звенело в ушах, поплелись и другие. Он остался один, стоял и разглядывал руку.

— Вот как все обернулось, — громко сказал он сам себе и почувствовал, что невыносимо устал. — Вот как все обернулось.

— — —

Он не мог уснуть.

Рольф наверху храпел и ворочался, так что скрипели обе койки, а он никак не мог уснуть. Пробовал принять позу, в которой обычно спал, плотно зажмуривался, но глаза тотчас сами собой широко раскрывались, и он опять лежал, всматриваясь в темноту.

Рехнулся он, этот Клэс, точно, рехнулся. Надо же такое придумать, совсем спятил... Но что-нибудь ему да помешает, накроется его план, это уж точно.

Очень немного времени потребовалось Клэсу, чтобы обдумать план. Наверно, он разработал его за ужином, когда сидел с непроницаемым видом, не обращая внимания на устремленные к нему со всех сторон любопытные взгляды, Потом, после ужина, ребята преданно обступили его, исполненные гнева и готовые сделать все, о чем он ни попросит, в отместку за разбитые губы и неслыханное унижение, которому его подвергли. Но он прогнал их всех, прогнал, пожав плечами и сказав, что они могут заняться своими делами, и направился прямо в комнату, прихватив с собой одного Микаэля. Разочарованные, сбитые с толку, они чувствовали себя обманутыми. Слонялись без дела по комнате отдыха, огрызались друг на друга — казалось, вот-вот вспыхнет драка.

Дежурил Йохан. Он сидел в углу, ни во что не вмешивался и, делая вид, что читает, наблюдал за ними из-за газеты. Когда в комнату вошел Микаэль, он сложил ее, а Микаэль, оглядевшись вокруг, едва заметно улыбнулся и так же едва заметно кивнул, что означало: дескать, не волнуйтесь, все нормально, работа идет. Немой приказ был принят к сведению, и, повинуясь ему, ребята расселись и принялись играть в карты или листать иллюстрированные журналы. Йохан достал шахматы и начал партию с одним из младших.

Микаэль стоя листал журнал, потом отложил его и сделал знак тем двоим, кого хотел позвать с собой.

— Мы идем к Клэсу, — сообщил он, и Йохан кивнул, внимательно посмотрев на него.

— Надеюсь, именно там вы и будете? — спросил он и взял коня.

— Конечно, где же еще?

— Нигде. Просто я хочу напомнить, что, насколько мне известно, разрешения покидать сегодня вечером интернат ни у кого нет.

— Да мы никуда и не собираемся. Просто хотим поговорить. Это ведь, кажется, не запрещено?

— Нет, не запрещено, — сказал Йохан и передвинул фигуру. — Поговорите себе, а если вам нужен Макс, то он дома.

— Ну и прекрасно! — воскликнул Микаэль. — Только зачем он нам?

— Гм.. — Йохан откинулся на спинку стула, и губы его привычно сложились в высокомерную улыбку. — Просто, чтоб ты знал. Кстати, и Бьёрн здесь, в кабинете, чем-то там занимается.

Микаэль улыбнулся.

— А чего ты испугался-то? Просто нам нужно поговорить, я же сказал.

— Сказал, сказал, — повторил Йохан. И обратился к партнеру: — Твой ход, не торопись, подумай.

Потом они ушли — Микаэль, Бондо и он, — и Клэс посвятил их в свой план. Он говорил спокойно, зловеще спокойно, без всяких признаков волнения. Как будто ничего особенного во всем этом не было. И только лихорадочный блеск глаз выдавал, что дело серьезное, что не в игрушки они играть собираются.

— Я решил, что он должен отсюда убраться. Сразу же. Не через месяц и не через два или три, а как можно скорее. И обсуждать это ни с кем не намерен, решено, и все. Но сперва он должен принести мне извинения в присутствии всех, и учителей, и ребят. И я плюну ему в лицо, вот тогда мы будем квиты. А для этого нам четверым придется разыграть небольшое представление. — И, чтобы никто не сомневался, он указал на каждого в отдельности: — Тебе, тебе, тебе и мне. Нужно его поприжать. Двое из вас пойдут со мной. Мы возьмем машину. Совершенно легально. Нам разрешат ее взять, а кроме того, разрешат пойти в кино. Не сегодня и не завтра, а в один из ближайших вечеров, когда нам будет удобно и все уже решат, что история забыта. Я выясню, когда дежурит Бьёрн, он самый тупой из их шайки. Ну, и есть еще несколько деталей, которые нужно обмозговать, но это мелочи, я сам их обдумаю. Со мной пойдешь ты, Микаэль, и ты, Тони. А Бондо останется здесь с письмом. В нем я изложу свои требования. Я напишу, чего требую: пусть он уедет и принесет мне свои извинения. Это письмо в назначенный час Бондо передаст Максу. И тот же Бондо доставит мне ответ Макса, в котором тот сообщит, что мои условия приняты. Естественно, мы установим жесткий срок, и на доставку письма мне, и на выполнение моих требований, но это тоже детали.

Клэс выдержал паузу, потом продолжал, по-прежнему медленно, спокойно и отчетливо:

— И тот же Бондо устроит так, чтобы Аннерса вызвали сюда, в интернат, сразу после нашего отъезда. Его позовут к телефону для какого-нибудь очень важного разговора. А мы немножко подождем в машине, и кто-нибудь — я думаю, Микаэль — забежит к Аннерсу и возьмет ребенка. Времени это много не займет, и у нас будет фора, прежде чем он обнаружит, что случилось. Если ребенок будет в наших руках, думаю, нам не составит особого труда заставить их принять мои условия.

Он замолчал. Потом протянул руку за пивом, осторожно, щадя разбитые губы, отхлебнул и поставил бутылку на место.

— Ну?

В комнате стало очень тихо. Бондо сидел, разинув рот, и Микаэль взял свою бутылку и, не сделав глотка, поставил ее обратно.

— Ну? — повторил Клэс. На этот раз резче. Микаэль попытался осторожно улыбнуться.

— Ты, по-моему, газет начитался в последнее время, — сказал он.

— Что ж, отлично. Не хочешь — так и скажи, мы с ребятами и без тебя прекрасно обойдемся. Смотри только не прогадай.

Микаэль неловко заерзал.

— Да я вовсе не то хотел сказать, — пробормотал он. — Конечно, я с тобой, ясное дело, с вами, но...

— Что «но»?

— Не слишком ли... — Улыбка на его лице дрожала, как пламя свечи на сквозняке. — Не слишком ли это опасно?

— Что значит «опасно»?

— Не будет ли у нас потом неприятностей?

— Естественно, мы поставим условие, чтобы нам ничего за это не было.

— А, ну тогда, конечно.

— А вдруг...

Ему пришлось начинать дважды, и оба раза возникало ощущение тошноты, как днем на шоссе.

— Вдруг они не захотят? Что тогда с... ребенком?

— А что обычно делают с заложниками, если требования не выполняются?

В комнате снова стало тихо. Клэс сощурил глаза, из них брызнуло презрение.

— Значит, тоже дрейфишь! Ну что ж, блестяще! Значит, вы считаете в порядке вещей, что этот гад меня избил? Отлично, я и без вас справлюсь, только уж потом ко мне не лезть и на дружбу мою не рассчитывать, потому что между нами все будет кончено. — Он рубанул рукой по воздуху. — Абсолютно все кончено.

— Брось выпендриваться, — нервно начал Микаэль. — Ясное дело, мы согласны, но нужно ведь все обговорить, верно?

Клэс молчал. Он умел молчать так, что собеседник чувствовал себя полностью уничтоженным. Тогда нерешительно вступил Бондо.

— А куда мы ее увезем?

— Наконец-то вопрос по делу. Я тебе отвечу, Бондо. На дачу моей сестры. Я тут случайно узнал, что она со своим типом уехала отдыхать. В Австрию. Да и потом, ничего ей, скорей всего, не будет, наверняка они уступят. Во всяком случае, смею вас уверить, я не позволю, чтобы меня тут избивали, и заставлю его попросить прощения!

Микаэль кивнул и сделал глоток.

— Конечно, заставишь. — И немного погодя: — А когда начнем?

— На этой неделе. По крайней мере до приезда этой стервы с Мальорки или где там она обретается?

Его опять затошнило. Что обычно делают с заложниками?

И ледяной взгляд Клэса.

Нет, он рехнулся, просто-напросто рехнулся, а расплачиваться за это девочке. Ей-богу, кое у кого из них не все дома!

— Что это ты не пьешь, Тони? Все еще сомневаешься?

Если так, катись отсюда поскорее, так будет лучше.

— Нет, — быстро сказал он, — ничего я не сомневаюсь.

— Отлично! — Клэс кивнул, провел рукой по губам и поморщился. — Ну и болит же, черт побери! — Потом милостиво добавил: — Пейте, у меня еще есть.

Бондо вдруг захихикал:

— А знаете, откуда ему позвонят? С Мальорки — вот!

Клэс треснул его по плечу, в глазах заплясали огоньки.

— А ты не дурак, Бондо. Ей-богу, не дурак! Конечно, с Мальорки. Лично ему. А когда он прибежит в кабинет, трубка будет лежать на столе, и он возьмет ее, вот так. — Клэс приложил к уху ладонь, склонил голову набок и проговорил в другую руку: — «Да! Алло! Алло! — Потряс невидимую трубку: — Алло!.. Что такое?..» Ну и поскольку никто не ответит, он немного подождет: вдруг снова позвонят. Минуты две, а то и три. Потом позвонит на станцию, и им придется выяснять, вызывал ли его кто вообще. То есть у нас будет масса времени, масса времени в запасе.

Он засмеялся. Все они засмеялись. А Клэс встал с койки, подошел к картонной коробке, вынул четыре бутылки, открыл и раздал приятелям.

— А уж на даче, кто со мной поедет, нужды ни в чем не будет: там всего навалом. Наверняка дело выгорит. А если что не так, — он сунул палец в горлышко бутылки и со щелчком вытащил его, — у нас ведь машина, так что смоемся, и все. О’кей?

— О’кей! — кивнули остальные и со стуком сдвинули бутылки. Все будет как надо!

Нет, не будет, размышлял он, не в силах заснуть. Лежал и, наморщив брови, вглядывался в темноту. Наверняка что-нибудь случится, и ничего у нас не выйдет. Боюсь, ничего не выйдет.

Но за этим страхом прятался другой, еще больший, — страх перед тем, что все получится, ведь такой уж он был, этот Клэс, все ему удавалось.

7

После уроков он некоторое время в нерешительности стоял у окна и смотрел на мокрый от дождя пустой двор, не отдавая себе отчета, зачем задержался. Нужно идти домой. Вернее, ехать в поселок и забрать у няньки малышку.

— Ладно, надо ехать, — проговорил он вслух.

И не двинулся с места. А немного спустя обнаружил, что прошел по двору, поднялся по лестнице и идет по коридору в кабинет, сам не зная зачем.

Нет, с Максом он говорить не собирался, потому что Макс минут десять как уехал. Уехал читать лекцию, куда-то далеко. И вернется домой не раньше чем поздно вечером или ночью. И это Макс тоже умел: читать публичные лекции.

В кабинете никого не было. Он уселся на стул для посетителей и закурил.

Удивительно, но то, что он ударил воспитанника, не вызвало никакой особой реакции. Все последние дни он то со страхом думал об этом, то забывал. Наутро после происшествия он зашел в интернат и отпросился у Макса: дочка заболела. Макс, читавший какие-то бумаги, оторвался от них, исподлобья взглянул на него и потер подбородок.

— Можешь побыть дома несколько дней, пока она не поправится, — сказал Макс и снова углубился в работу, а он стоял перед ним, точно ожидающий взбучки школьник. Однако ни слова больше сказано не было, и он пошел домой, позвонил в поселок хозяину магазина, у которого обычно покупал продукты, и заказал кое-что на дом: яйца, маргарин, кофе и пиво. И еще фруктовой воды для малышки. А в конце, когда торговец повторял заказ, добавил, словно это только что пришло ему в голову:

— Да, кстати, еще бутылку виски.

Он прикончил эту бутылку за два дня. Сон девочки стал спокойнее, она просыпалась лишь изредка, и тогда он готовил ей еду и с помощью различных ухищрений заставлял принимать лекарство, которое не без труда достал в тот злополучный вечер уже после закрытия аптеки. И вот сегодня утром девочка была совсем здорова, он отвез ее в поселок к няньке и вышел на работу. В интернате все как обычно. Он, видимо, уже притерпелся к испытующим взглядам коллег и насмешкам ребят, и день, проведенный словно в зыбком тумане, показался ему самым обыкновенным. Он даже подумал, что, возможно — а почему бы и нет? — Клэс воспринял его грубую выходку как наиболее понятный способ общения, а коллеги решили оставить замечания при себе до следующего педсовета.

Вот ведь как получается — не всякое событие имеет такое большое значение, какое ему приписывают. Вот, например, малышка заболела, а как быстро выздоровела — и чего, собственно, было так волноваться? Или история с проигрывателем. Какой значительной она представлялась всего несколько месяцев назад. А потом Макс просто принес однажды новый проигрыватель, поставил его в комнате отдыха и заметил, что кое-кто из ребят внес свою долю, значит, все в порядке. Кстати, насколько ему известно, никто к этому проигрывателю и не притронулся, так что...

А меня вот, только и оставалось думать ему, взяли и продали, и никто теперь уж не помнит зачем.

Вошел Йохан, слегка удивившись, поглядел на него, повернулся спиной и начал искать что-то на полке, быстро водя пальцами по корешкам книг.

Какого черта ты здесь сидишь? — словно говорила его вызывающая поза. Почему не идешь домой?

И он так же беззвучно ответил, что сам не имеет об этом ни малейшего понятия.

А может, он и в самом деле сидит здесь исключительно ради того, чтобы протянуть время, а потом съездить в поселок и купить бутылку виски, понимая, как это бездарно — поступать таким банальнейшим образом.

К тому же Йохан ему не нравился. Как-то раз он подарил Улле косынку.

Смешно, конечно, не любить его из-за этого, но мало ли что может показаться смешным.

На столе лежал ластик. Он взял его, разломил пополам и принялся рвать на мелкие кусочки, а потом крошить их. Очевидно, Йохан нашел нужную книгу, во всяком случае, он секунду рассматривал его, стоя с книгой в руке, потом повернулся и вышел. А вскоре в комнату вошла Сусанна. Наверно, он ее позвал: дескать, этот Аннерс сидит в кабинете и не лучше ли уговорить его пойти домой. Он сейчас в таком состоянии, что оставлять его одного нельзя: кто знает, что он выкинет.

Она тоже повернулась к нему спиной и стала искать на полке книгу. Не очень-то они изобретательны.

— По-моему, Йохан ее уже взял.

— Что взял?

— Книгу, которую ты ищешь.

Она прекратила спектакль и села на стул напротив.

— Аннерс, — сказала она, и в ту же минуту он понял, зачем здесь сидит.

— Приходи вечером ко мне, — попросил он, — ненадолго. Может, придешь, Сусанна?

Лицо ее приняло страдальческое выражение. В последнее время на лицах людей, разговаривавших с ним, часто появлялось такое выражение.

— Так ты не придешь, Сусанна?

— Не глупи, Аннерс.

— Выпьем по чашке кофе. Или чаю — ты ведь больше чай любишь. Я для тебя приготовлю чай.

— Ты же прекрасно знаешь, что Макс уехал.

— При чем здесь Макс?

— Ему бы не понравилось. Да и как я оставлю детей?

— А когда они заснут, — попросил он. — Ты же не нужна им будешь. Ну, на часик хотя бы.

Она медленно покачала головой:

— Нет, Аннерс, я... я не могу.

По ее сочувственной улыбке он понял, что она истолковала его слова превратно. Вспомнил все эти встречи, праздники — словно целая вечность прошла с тех пор, — вспомнил, как гулял с Сусанной в саду, держа ее за руку, и как она нежно и неожиданно пылко целовала его. Он улыбнулся: все это было в какой-то другой жизни.

— Я только хотел поговорить с тобой, — сказал он. — Боже мой, Сусанна, разве мы не можем просто посидеть и поговорить?

— Но зачем? Почему вдруг?

Он взял ее за запястье, но она отдернула руку: снова не поняла.

Потому что так невыносимо сидеть и напиваться в одиночку. Плакаться самому себе. Противно. Неужели ты не можешь этого понять?

— Мне нужно, чтобы рядом был кто-нибудь, с кем можно поговорить, — пробормотал он.

— Ты можешь поговорить с Йоханом. Или с кем-нибудь другим.

И ты меня предала, подумал он. Все вы меня предали.

Он сосредоточенно разглядывал разбросанные по столу кусочки красной резинки.

Все до одного.

Тишина и молчание как невидимая преграда между ними. Нехорошая тишина. Удивительно, иногда молчание двух людей может быть спокойным и добрым, а иногда невыносимо мучительным. Она торопится, а он сидит и цепляется за нее, как капризный ребенок, которому сказали «нет».

— Мне действительно надо кое-что сделать, — начала она.

— Вот как? Твое счастье.

Уходи же, умолял ее беспокойный взгляд. Не мучь меня.

— То есть я хочу сказать, — кивнул он, как бы подтверждая свои слова, — что очень хорошо, когда человеку есть чем заняться. И приятно заниматься своими делами. А потом радоваться тому, что сделано.

Я-то больше не могу так, по крайней мере сейчас, но хорошо знаю, как это бывает. Сидишь и работаешь с пленкой. Решаешь, как лучше смонтировать кадры. С головой уходишь в благодарную работу. Или читаешь книжку. Знаешь, это уж совсем идиотизм, но я сейчас, ей-богу, ничего читать не могу, не разбираю, что написано, смысл до меня не доходит. А сидеть одному и пить весь вечер напролет так ужасно одиноко, так жутко.

Она пыталась разогнуть скрепку. Потом сказала, чтобы прорвать молчание:

— От Уллы было что-нибудь?

— Да, да. — Он вспомнил глянцевую открытку с яркими средиземноморскими красками и процитировал на память: — С ее мамой так здорово путешествовать, они прекрасно отдыхают, она лет на двадцать помолодела.

Быстрый внимательный взгляд Сусанны. Немного погодя снова ее голос:

— Тебе ведь еще за Леной нужно?

— Да, да, конечно, нужно. И ужин приготовить, — с изощренной хитростью сказал он. — Нам ведь и поесть надо.

Он выжидал, но она сидела, глядя в пол, и не сказала, что они могли бы поужинать вместе, как бывало в старые времена. Лена и близнецы возились бы рядом на полу, на столе стояли бы свечи и бутылка вина. Лену бы уложили спать на кушетку в одной из комнат, а потом, убрав посуду, они сели бы за круглый стол, выпили кофе и по рюмочке чего-нибудь крепкого.

— Нет, — сказал он, — Конечно, нет. — А потом: — Значит, ты считаешь, мне пора за Леной?

— Тебе не кажется, что это просто необходимо?

Он улыбнулся.

— Ты всегда такая чуткая, Сусанна, — сказал он. — Чуткая и отзывчивая. И, пожалуй, чересчур осторожная.

Вернулся Йохан. На сей раз он комедию не ломал. Прислонился спиной к полке и стоял, скрестив руки на груди, с таким видом, точно ему некуда торопиться. Или как будто обещал вернуться, если этот Аннерс добровольно не уберется из кабинета и не перестанет действовать всем на нервы.

Он попытался поймать ее взгляд, но она отвела глаза, на щеках ее проступил тонкий румянец.

Сусанна. В саду Бьёрна или Макса или в его саду. Сусанна обнимает его, зарывшись пальцами в его волосы. Поцелуи Сусанны. Ее полный сочувствия, опечаленный взгляд, ее попытка поддержать его: «Аннерс имеет в виду...»

Йохан переступил с ноги на ногу. Выжидательно. Готов вмешаться, если он попытается обидеть Сусанну.

— А это что, тоже необходимо? — вырвалось у него. — Так, что ли, продажная ты душонка?

Йохан шагнул ему навстречу. Он резко поднялся и плечом распахнул дверь, не решаясь вытащить из карманов сжатые кулаки. В страхе, что снова ударит прямо в эту улыбку, таящуюся в презрительно загнутых кверху уголках губ.

— — —

— Ешь! — сказал Клэс, протягивая ему тарелку с яичницей.

— Ладно, — ответил он, хотя собирался сказать, что не может. Не может есть яичницу, тем более сейчас, в этот вечер. Ни к чему на столе он еще не притронулся, просто сидел и ковырял кусок хлеба. Намазал маслом, потом часть масла снял.

Не хочу есть, хотелось ему ответить. И ты не можешь заставить меня.

Но понимал, что Клэс может. Узкие глаза неотступно следили за ним с того самого момента днем, когда были произнесены слова, поразившие его, точно удар под ложечку: «Итак, сегодня вечером. Выходим без двадцати девять».

От Клэса не укрылось, что после обеда Тони несколько раз ходил в туалет и что он не притронулся к еде.

Он проглотил слюну, рука с тарелкой дрогнула. Не хочет он этой яичницы, в нем все переворачивалось при одной мысли о ней. Поставить бы тарелку на стол и попросить кого-нибудь из сидящих рядом толкнуть Бьёрна, а когда тот оторвется от еды, сказать, что заболел, и уйти. Придется им тогда обойтись без него. Не могут же они потребовать, чтобы он шел с ними, раз уж он заболел.

Но он понимал, что они и это могут и именно так и поступят. Тогда он сделал бутерброд с яичницей, отрезал маленький ломтик и проглотил, не жуя. Отрезал еще ломтик, с ужасом ожидая, когда желток густой массой растечется по тарелке.

Ешь! — словно бы прозвучало на другой стороне стола. Глотай! Сегодня самый обычный вечер, смотри, не привлекай к себе внимания. Жри, тебе говорят!

Он снова был маленьким мальчиком, сидящим в пустой столовой за бесконечно длинным столом. Перед ним тарелка и ложка, а рядом — застывший в грозном молчании воспитатель. Он сидит уже целую вечность и будет сидеть еще столько же, а сероватая масса в тарелке, сперва теплая и жидкая, теперь остыла и загустела. «Будешь сидеть, пока не съешь, — так было сказано. — Хоть раз-то надо тебе доказать, кто здесь сильнее!» Он начинал плакать, потом затихал и просто сидел, наклонив голову, а откуда-то издалека слышались привычные детдомовские звуки: звон посуды из кухни, крики детей и шаги взрослых по коридору. Точно он был в наказание оставлен в своей комнате. Воспитатель сидел молча, с трудом сдерживаясь, а потом внезапно протянул руку, поднес ложку к его губам и с силой пропихнул ее в рот. Сгусток холодной овсянки застрял в горле, из глаз брызнули слезы, он давился кашей, а рука воспитателя все сжимала и сжимала рот. В ушах стоял гул, сквозь который доносился хриплый голос: «Доказать тебе, кто сильнее!»

«Доказать тебе», — беззвучно пронеслось над столом. Он проткнул желток, внутри у него все перевернулось, и он почувствовал, что побледнел. Лицо покрылось мертвенной бледностью, как днем, когда Клэс объявил, что сегодня все и произойдет. Потому что именно сегодня все удачно складывается. Макс после обеда уедет и вернется не раньше чем к утру, дежурит сегодня Бьёрн, а Клэс уже получил для всех четверых разрешение пойти в кино на девятичасовой сеанс и взять машину Бьёрна.

«Значит, выезжаем ровно без двадцати девять, остановимся где-нибудь поблизости. Бондо вернется и вызовет его к телефону, а ты, Микаэль, сбегаешь за ребенком».

Тогда-то он и ощутил, что у него похолодели щеки, а Клэс пробуравил его взглядом.

«Черт возьми, что это с тобой?» — спросил он, и Тони поспешно ответил: дескать, ничего, порядок. Клэс не отвел глаз, продолжая внимательно разглядывать его.

«Что ж, будем надеяться, — наконец процедил он. — А то худо тебе придется». С тех пор они следили за ним, один из них все время ходил за ним но пятам. Он чувствовал на себе их взгляды, и движения его стали скованными и неловкими, а голос то и дело срывался. Такое ощущение, будто его прижали к стене, лишив возможности пошевельнуться.

Я не хочу, в панике думал он. Я не могу, не хочу ее обижать. Я все расскажу ему. Это уж слишком, я не хочу в этом участвовать. Он мне ничего не сделал. Какое же это все-таки свинство, черт бы их побрал...

Они не оставляли его ни на минуту. Их взгляды точно приклеивались к нему, и, казалось, он беспрерывно слышит их голоса: «Не вздумай выкинуть номер. Ты с нами и будешь делать то же, что и мы. Нас должно быть много. Тебе что, больше всех надо? Считаешь себя лучше всех? Да кто ты, собственно, такой? Ты — это мы! Ты ничем не лучше нас, и нечего тут выказывать благородные чувства. Ну-ка, прими нормальный вид, а то всех выдашь. Ты ведь знаешь, что́ мы делаем с предателями, да? Знаешь? Вот и кончай! Улыбнись! Скажи что-нибудь! Закури! Будь таким, как всегда! О чем ты раньше-то думал? Сидишь здесь и всю дорогу кладешь в штаны, как распоследний сосунок. Мы бы тебя никогда не взяли. Но раз уж ты с нами, так теперь никуда не денешься!»

Тихо, зло, угрожающе.

Да кто ты такой, черт бы тебя взял?!

Он разрезал выпуклый желток, и тот растекся по тарелке. Намазал его на хлеб, с трудом разжал зубы, прожевал, проглотил. В животе у него все запротестовало, точно напоминая обо всем, что ему когда-либо приходилось принимать и переваривать против воли.

Бьёрн поднял голову, обвел взглядом сидящих за столом, прочистил языком десны и попросил передать жареную колбасу. Дурак этот Бьёрн, абсолютно безмозглый дурак, ни о чем не догадывается. Макс бы давно сообразил, и Йохан, и Аннерс. А этот нет. Лучшего дежурного на сегодня и не придумать.

Начался дождь, за окнами сгущались осенние сумерки. Даже погода помогает Клэсу.

Макс не сможет принять его требования, даже если захочет. Не сможет. А что тогда?

А что обычно делают с заложниками?

Клэс не остановится. Ничто не заставит его остановиться.

Потому что ему нечего терять, размышлял он. Ему же безразлично, куда его потом отправят, просто до лампочки. Да еще эта идиотка сестра не захотела больше пускать его к себе.

Он не знал, откуда взялась эта мысль, но неожиданно подумал, что тут есть какая-то связь: пока Клэс ездил к сестре, он не был так агрессивен и злобен, у него словно было какое-то преимущество перед остальными. Мышцы и нервы до предела напряглись. Он сидел, размазывал по хлебу отвратительную желтую массу и ел, размышляя о том, что существует какая-то странная, непонятная связь между тем, как к человеку относятся, и тем, как он относится к другим, между тем, чего люди ждут от человека, и его поступками. И снова ощутил на шее доверчивые руки ребенка.

Через два с половиной часа, ровно через два с половиной часа. Надо же быть таким распоследним слюнтяем и позволять другим решать, что тебе делать. И говорить. И думать.

Ты ведь знаешь, как поступают с предателями, да? Ты ведь не такой дурак, чтобы наколоть нас, верно?

Тихо, беззвучно, злобно.

Я же ничего не сказал, кричало в нем все. Так? Выбора у меня нет, понятно? Так по крайней мере оставьте меня в покое. Я сделаю все, что вы потребуете, а как же иначе?

— Держи! — громко сказал Клэс и протянул ему блюдце с паштетом. — Ешь, Тони Малыш!

— — —

Малышка спала, вокруг было тихо и мирно. Неожиданно он и сам успокоился, на душе сразу полегчало. Он отхлебнул виски и улыбнулся сам себе, этому Аннерсу с бутылкой.

Да, да, все в порядке: он понял, в чем дело, удивительно лишь, почему раньше не догадался. Все так просто, так элементарно просто. Нужно только познать суть происходящего, и тогда самое худшее останется позади и будет легче.

Давно уже ему не было так хорошо, а он-то думал, что будет сидеть и плакаться самому себе. Нет, незачем больше хныкать... мыкать...

Как же там было: «Не надо больше хныкать... мыкать...»?

Старая песенка, он знал ее когда-то. Мелодия помнилась, а слова забылись. Там было не «хныкать», а другое слово, хотя все равно, и так сойдет.

Он напевал про себя, чтобы не разбудить малышку. Не надо больше хныкать... мыкать... Пора закругляться.

Он хотел уехать отсюда. Завтра собирался поговорить об этом с Максом. Ведь факт: он потерпел здесь поражение, самое настоящее, решительное поражение.

Он усмехнулся.

Куда уж решительнее. А работа — она везде есть, не только тут. Разве место менять запрещено?

— Бежать?

Это слово он произнес громко, немного посмаковал его и широко взмахнул рукой: ну и что, пусть будет так, раз уж ты предпочитаешь это слово, мне безразлично, давай не будем ссориться из-за такого пустяка.

Он сделал еще глоток, держа стакан обеими руками, как ребенок держит свою бутылочку.

Итак, уехать. И настраиваться на то, что уехать, возможно, придется и с нового места. И со следующего. Вот оно как, и ничего тут не поделаешь. Кто-то ведь должен расплачиваться за ошибки, собственные и чужие. Янус за свою жизнь наверняка поменял огромное множество мест. Добрый, старый Янус. Он был порядочный человек. Жаль, что ты тогда не познакомился с ним поближе. Сейчас-то уж поздно.

Итак, уехать.

А теперь Улла.

Да, да, теперь о ней. Если честно... Он задумался. Откровенно говоря, все у них полетело к черту, она его больше не любит.

Любит. Ей-богу, странное слово. Слишком уж оно высокопарное и в этой ситуации претенциозное.

Он отмахнулся от него движением руки: сейчас не время для неточных слов.

Нравится — это, пожалуй, лучше... И все-таки... не намного лучше. Не хочет больше спать со мной — вот это самое подходящее.

Потому что...

Нет, это слишком. Пора кончать с этим словоблудием. Можно и остановиться.

По разного рода причинам моя жена больше не хочет спать со мной. А из этого, естественно, следует...

Но я хочу сохранить Лену — о другом и речи быть не может, я ведь больше люблю девочку. Она должна заплатить за свободу, которую получит.

Он сидел, уставившись в одну точку.

А ведь все у них с Уллой было хорошо, и не так давно. И может быть, когда-нибудь снова будет хорошо. Нет, хватит. Не стоит предаваться иллюзиям. Только факты.

Он снова хлебнул виски в надежде, что опьянение вернет ему прежнюю легкость.

Конечно же, им следует развестись. Боже мой, ведь люди всегда расходились и каждый день расходятся. От этого не умирают. А может, умирают?

Послушай, — он со знанием дела объяснял этому тугодуму Аннерсу, который иногда с трудом воспринимает элементарные вещи, — ведь это самая обычная история: один уже не любит, а другой всеми силами старается его удержать. А что в результате? Ничего. Просто он затягивает игру, которая давно уже проиграна. Ясно, что чем раньше кончить игру, тем лучше, это-то ты понимаешь?

Он кивнул: да, да, прекрасно понимаю, но...

Что «но»?

Но по крайней мере имеешь ведь право считать, что когда-то тебе тоже было хорошо. Пусть и недолго. Было все же светлое, хорошее время, счастливый, безоблачный период в жизни. О нем можно вспоминать и радоваться воспоминаниям. Ведь на это-то имеешь право?

Он медленно сделал глоток и пожал плечами.

Ну ладно, так и считай, если это для тебя столь важно. Согласись только, что все уже позади.

Он кивнул и снова почувствовал себя лучше. Ему становилось легче при мысли, что когда-то все было хорошо. И в конце-то концов не ему первому предстоит развод. Каждый день разводятся. И еще вопрос, есть ли такие, кто не пережил этого. Даже среди тех, что остаются вместе. И вообще, можно ли всю жизнь любить одного и того же человека, можно ли требовать...

Нет, «требовать» — не то слово. Ожидать, что можно любить одного и того же человека всю жизнь. Видимо, это просто никому не под силу, как бы этого ни хотелось, как бынастойчиво к этому ни стремились. Может, все дело в человеческой природе? И если эта теория справедлива — он щелкнул пальцами, — то он свое уже получил. Ее верная, преданная любовь — сколько там она его любила? — целых четыре года. Совсем не так плохо. И это тоже факт. Не все факты жестокие и грубые, есть среди них отрадные и приятные.

Он отодвинул стакан, закурил, и приятная усталость разлилась по телу. Действительно, давно уже он не чувствовал себя так хорошо.

И вдруг — нападение из-за угла, коварное, неожиданное, как удар ножом в спину.

Кстати, о верности и преданности, а как насчет этих косынок? — прозвучал мягкий голос. Ну что, начнем?

Какие косынки? — испуганно отозвался он. Ни о каких косынках ничего не знаю. Я только прошу, чтобы мне сохранили несколько иллюзий, разве это так много?

И снова этот голос ниоткуда, терпеливый и почти дружелюбный: нет, ты прекрасно знаешь, что речь идет о ее косынках, которые она на цыганский манер стягивает узлом на затылке. И всякий раз, когда она ездит куда-нибудь без тебя или бывает на курсах, у нее появляется новая. И Йохан подарил ей однажды косынку. И разве ты не хотел бы похоронить в глубине своей памяти кое-какие злые слова? Да, точно, это тот веснушчатый, румяный сокурсник, двусмысленно улыбаясь, сказал тогда своим тягучим голосом: «А эта Улла, она ведь за косынку на все согласна!» Или ты совсем эти слова позабыл, а?

Он сморщил лоб, напряженно вглядываясь в одну точку, все в душе успокоилось. Успокоилось, прояснилось, стало почти прозрачным.

А потом снова, точно извиняясь: просто я считаю, что помнить нужно обо всем. И о косынках тоже.

— Да ведь это не что иное, как трофеи, — прошептал он. — Своего рода наивные трофеи.

Вот как? Ну и что?

Действительно, что?..

А ничего.

— — —

— Есть желающие сыграть в карты? — спросил Бьёрн по обыкновению бодрым голосом и не заметил, что тишина в комнате отдыха была не такой, как всегда, и столь же необычен был разговор ребят. Не заметил, что собиралась гроза.

Ничего не видит, подумал он, наугад взял с полки журнал, раскрыл его, но Микаэль, оказавшийся рядом, выхватил журнал у него из рук, перевернул и снова отдал ему.

— Возьми журнал как следует: так ведь, наверно, и читать удобнее?

Тони кивнул, глупо ухмыльнулся и отметил, что Микаэль остался рядом с ним.

— Я и не знал, что ты марками интересуешься!

— Ну и что? — сказал он. — Ты много чего не знаешь.

Он перевернул страницу и стал рассматривать изображение какой-то венгерской марки. Марки его ни капли не интересовали, просто нужно чем-то занять руки. Комната отдыха была наполнена тревожным ожиданием, потому что после ужина Клэс рассказал кое-кому из ребят о том, что произойдет. И теперь все отчаянно старались сделать вид, будто ни о чем не догадываются, и каждое слово звучало от этого неестественно и фальшиво. Макс издалека бы это учуял, но Бьёрн только улыбался, держа в руках две колоды карт. Он все им разрешил — и пойти в кино, и взять свою машину. А когда они соберутся уходить, он еще и улыбнется своей широкой улыбкой, помашет здоровенной лапищей и пожелает приятно провести время.

— Ну как, сыграем? Можно даже турнир устроить.

— Да, — сказал Клэс. — Прекрасная идея. Устроим турнир. У нас еще больше часа до ухода. — Он подошел к шкафу и достал еще несколько колод. — Давайте разделимся, чтобы младшие не играли в одной команде. Ты и ты, — он указал на двух ребят из младшей группы, — Тони и я — одна команда.

— Хорошо, — согласился Бьёрн. — Тогда Микаэль будет играть в команде номер два, Бондо — в команде номер три, а Вилли, — он на секунду задумался, словно не зная, что ему делать с долговязым практикантом, и наконец решил: — Вилли будет играть в команде Бондо. Я буду играть за последнюю команду. Карты у всех есть?

Бьёрн довольно улыбнулся: похоже, дежурство будет не из трудных. Так и бывало всякий раз, когда Клэс не упрямился. Бьёрн надорвал пачку сигарет, улыбнулся еще шире.

— Держите, ребята, я угощаю. Давайте приятно проведем этот вечер.

— Бесподобно! — заявил Клэс. — Ей-богу, мы проведем его приятно. — Он бросил карты на стол: — Раздай, Тони, я сейчас.

Он вышел и через некоторое время вернулся. Осторожно, стараясь не расплескать, поставил перед Бьёрном чашку кофе.

— Чашечку кофе любимому учителю! — с преувеличенной почтительностью сказал он.

Бьёрн засмеялся:

— Это уже смахивает на подкуп. Ну что, начнем?

Клэс тоже улыбнулся, вернулся на свое место, сел, взял карты, быстро заглянул в них, поменял несколько карт местами и приготовился к игре.

— Твое слово, Тони!

— Да, — сказал он, прислушиваясь к спокойным голосам занятых игрой ребят. А ведь иначе они бы сейчас злобно огрызались друг на друга, срывались на крик или молчали так угрожающе, напряженно и долго, что даже Бьёрн в конце концов понял бы эту тишину. Но Клэс знал, что нужно делать.

— Твое слово, Тони!

Он оторвался от карт и посмотрел ему в лицо. В узких глазах Клэса ни намека на то, что он может откликнуться на невысказанную просьбу.

— Пас! — пробормотал он и снова спрятал глаза. — Вся карта у тебя.

— Это уж точно, — подтвердил Клэс. — Что ж, будешь подыгрывать.

В нем вдруг вспыхнула ненависть к этому парню, за которым он шел лишь потому, что он — Тони, а тот — Клэс. Внутри у него все задрожало, словно кто-то ударил по туго натянутым струнам. И по-детски категорично, разом отбросив все возможные доводы, он подумал, что ведь не Клэс навестил его в больнице. Не Бондо и не Микаэль. Он швырял двойки, тройки, четверки, а другие ходили с картинок. Не Бьёрн пришел к нему, не Макс и не Йохан. Пришел Аннерс. А больше никто не приходил. С его волос капало на одеяло, он взял стул, сел у постели и молча улыбался, потому что он, единственный из них, в состоянии понять, как ужасно плохо бывает иногда человеку.

— Спокойно, спокойно! — сказал Клэс. — Ты ведь сам сдавал. В следующий раз придет карта получше.

Он сильно, до боли, закусил губу и взял карты. Ходил, сбрасывал, брал взятки, мешал карты, раздавал, а часы между тем потихоньку тикали, безжалостно отсчитывая время, которого все меньше и меньше оставалось до той минуты, когда сперва Клэс, а за ним остальные подымутся и уйдут.

Мочки ушей запылали. Он вспомнил: так бывало всегда, когда он шел за теми, другими. И с некоторым удивлением подумал, что не всегда делал это с охотой, хотя так плохо, как сейчас, не было никогда.

А если не хочешь, если считаешь, что так нельзя?

Что значит «нельзя»? — услышал он насмешливый голос. Что ты несешь? Разве кто-нибудь еще спрашивает, можно или нельзя? То-то. Чего ж ты тогда спрашиваешь?

Он хотел одного: чтобы все поскорее кончилось, все-все на свете.

Желудок судорожно сжался — как раз то, что нужно. Ускользнуть не удастся: они его не выпустят. Ну, а вдруг ему по нужде — не может же он наложить в штаны! Он жалобно посмотрел на Клэса, карты выпали из потной руки.

— Черт, мне тут надо...

И Клэс милостиво кивнул.

Он снова был маленьким мальчиком, несчастным, запуганным сопляком, которому позволили выйти в туалет, и он заторопился, чтобы, не дай бог, чего не случилось по пороге, и был рад, что успел. Зловонная струя забулькала в унитазе, тело покрылось холодным потом. Никогда еще он не чувствовал себя таким больным, никогда еще ему не было так ужасно плохо.

Товарищей не предают — это закон, давным-давно вбитый в голову высший закон.

А если все-таки этот закон нарушить?

Нет, я не смогу, выстукивали его зубы. Они ведь убьют меня за это.

Он уже слишком долго в туалете, нужно возвращаться, не то Микаэль или Бондо придут за ним. Он встал, дернул за ручку.

Девочка испугается, заплачет. Испугается? В лучшем случае они до смерти ее напугают, и никогда она этого не забудет.

Ему стало жарко, точно поднялась температура. Он прислонился лбом к холодной трубе, соединявшей бачок с унитазом, обхватил ее обеими руками, все время думая о том, что слишком долго отсутствует и пора возвращаться к остальным.

— Почему всегда именно я? — простонал он. — Почему именно я?

— — —

Но куда же мне тогда деваться?

Этот вопрос возник перед ним, словно стена, когда другие проблемы были уже решены. Но он возник, и никуда от него не уйти. Но что же мне тогда делать? Ведь я не верю больше.

Человек должен чем-то жить: верой, надеждой, ожиданием или хотя бы отблеском иллюзии. А если не осталось ничего — что тогда?

Глядя в пространство перед собой, он машинально отпил из стакана.

Я всегда верил, что человек по сути своей добр. В глубине души. Я всегда верил, что в сердце человека изначально заложена доброта, а не наоборот, как учит Библия. Что в глубине души, в самых ее истоках — если отбросить наши идиотские уловки, с помощью которых мы пытаемся защититься, — все мы порядочные и честные.

— В глубине души! — повторил он голосом Уллы и с тем же сарказмом, который она вкладывала в эти слова: — С этой своей верой в глубину души ты просто наивен, Аннерс, боже мой, до чего ты наивен!

Говорила ли она когда-нибудь именно эти слова? Он точно не знал, но она вполне могла так сказать.

— Нет! — громко воскликнул он. — Теперь я уже не наивен, я не верю больше.

И, кстати, никогда я не верил, что все люди добры, размышлял он. Я верил в доброту каждого человека в отдельности, верил, что ему по силам противостоять любым ударам судьбы, и ошибался, полагая, что никогда и никому на свете не удастся сделать из меня скотину. Но выходит, что он, Аннерс, ничуть не лучше других. Как только его чуточку прижало, выяснилось, что он на все способен. И чересчур подозрительным стал, и жалеть себя сверх меры научился, и семейную жизнь разрушил своим упрямством. А дошло до дела — оказалось, он и ударить может не задумываясь.

Он по-прежнему напряженно вглядывался в одну точку, так что в конце концов на глаза навернулись слезы. Нет, довольно хныкать, не из-за чего хныкать, просто такие вот, брат, дела. Ты точно такая же свинья, как все, и в тебе совсем уже не осталось прежней теплоты и нежности.

Хоть бы кто-нибудь из них поддержал меня, опять подумал он. Хоть бы кто-нибудь.

Он осмотрелся вокруг, словно искал пусть даже малую толику нерастраченной честности и неугасшей доброты. Отодвинул в сторону стакан, положил на стол руки и склонил на них голову.

Они правы: он самый ничтожный из ничтожнейших, и теперь ему хотелось только, чтобы можно было спокойно поплакаться. Никого он больше не любит — ни Уллу, ни ребят, ни Макса, ни Сусанну. Ни самого Аннерса.

И никакого ему нет дела до раздавшихся в прихожей звуков, ведь к нему никто не заходит. И никакого дела до быстрых шагов по комнате и тяжелого дыхания за спиной. Но все-таки он поднял голову и увидел запыхавшегося, с испуганными глазами Тони.

— Что случилось? — спросил он, невольно заражаясь страхом. — Что случилось, Тони?

Никому он теперь не в силах помочь, да и желания помогать нет никакого, но придется. Он поднялся, шагнул к охваченному ужасом парню, и тот отпрянул назад. Когда же Тони наконец смог заговорить, в голосе его послышались хриплые, прерывистые нотки.

— Увози ребенка, увози свою проклятую дочку, уезжай к чертовой матери! — Голос сорвался. — Уезжай к черту!

Подросток повернулся и кинулся прочь.

Он тоже побежал. Ноги сами несли его. Руки неожиданно задрожали, и он неловко взял дочку, поднял ее, выронил в кроватку, потом снова поднял и крепко прижал к себе. Он открывал двери плечом и захлопывал их ударом ноги. Рванул дверцу машины, осторожно уложил девочку на заднее сиденье и нервно заплакал, когда не смог сразу попасть ключом в замок зажигания и завести автомобиль.

Дорога покачивалась перед глазами, исчезая под колесами, мелкие камешки стучали по дну, но постепенно он успокаивался и вел машину все увереннее. Он включил дворники, и с ветрового стекла исчезли капли дождя. Посмотрев в зеркало, убедился, что в темноте сзади никого нет, и прибавил скорость.

Наверно, что-то интересное показывают по телевизору, и все сидят дома, подумал он, когда, въехав в поселок, спьяну резко вильнул через всю улицу. И это была единственная осознанная мысль, пришедшая ему в голову за время пути.

Словно старая вьючная лошадь, машина сама нашла нужную улицу и дом, где жила нянька и откуда он несколько часов назад забрал ребенка. Он как должное воспринял свет в окнах и незапертые двери, которые открыл, снова помогая себе локтями и плечами. Со спящим ребенком на руках он пошел на звуки, и точно — по телевизору шел американский фильм. На экране стройные, красивые люди со стандартными улыбками на лицах и стаканами в руках изображали участников вечеринки. Женщина, что обычно присматривала за малышкой, и ее муж, удивительно, словно пара близнецов, похожие друг на друга, шагнули к нему и остановились, точно связанные неразрывными узами. А он как-то сразу ощутил царивший в комнате безмятежный покой. Диван, на котором они сидели, до того отчетливо запечатлелся в его сознании, что он надолго запомнит эти желто-черные клетки и будет вспоминать их, даже когда кошмар этого вечера исчезнет из его памяти.

Он протянул им девочку.

— Можно она переночует у вас сегодня? — услышал он собственный голос. — Ее хотели похитить.

Они разом заговорили, а ему казалось, он слышит какой-то гул, сквозь который прорываются лишь отдельные слова, вроде «полиция», «присядьте», но он только качал головой, потому что ему еще предстояло заняться каким-то другим, более важным делом. Внезапно, будто его что-то ударило, он вспомнил о Тони и только теперь подумал, что следовало взять его с собой.

— Если вы только согласитесь оставить ее на ночь... — быстро сказал он. — Мне нужно торопиться, там еще один ребенок.

Он поспешно выбежал из дома и на обратном пути старался гнать машину на полной скорости, сознавая, что все равно едет недостаточно быстро.

Только за поворотом, увидев, что на вершине холма неясно обозначились белые стены интерната, он сбавил скорость. Почти напротив входа в сад Макса и Сусанны желтый свет фар выхватил из темноты какой-то бесформенный предмет на дороге. Он склонился, бережно поднял его и так же бережно донес до дверей Сусанны.

Сусанна вскрикнула, прижала руку ко рту и, всхлипнув, закусила губу.

— Вызови «скорую», — попросил он. — Я сам с ним поеду.

Ноги его задрожали, и он медленно опустился на ступеньки, все так же держа на руках свою тяжелую ношу. Кровь заливала ему одежду. Опьянение прошло, и он чувствовал только печаль, боль и благодарность. Он сидел, обнимал подростка, и казалось, это подросток обнимал его и поддерживал, а когда пришла «скорая», помог ему подняться на ноги.

К. Анре Блом БАЛОВНИ СУДЬБЫ

Персонажи этого романа не имеют живых прототипов. Все они порождены моей фантазией. Химмельсхольма, я думаю, вы на карте не найдете. По крайней мере того Химмельсхольма, который я описал. Хотя планировка и географические особенности одного шведского городка и были мною использованы. Жители этого городка поймут, о чем я говорю, если они прочтут эту книгу. Химмельсхольм позаимствовал у них также кое-какие особенности образа мыслей и поведения.

Автор.

K Arne Blom

LYCKLIGT LOTTADE

©1976: K Arne Blom

Almqvist & Wiksell Forlag

AB, Stockholm

Перевод со шведского К. Федоровой

1

Часы показывали ровно без четверти десять. Был теплый и очень ясный июльский вечер. Эрлинг Ричардссон сидел за коммутатором и разговаривал с женой. Речь шла об их семилетнем сыне. Мальчик болел свинкой.

На входящей линии появился сигнал вызова.

— Подожди минутку, — сказал Эрлинг. — Кто-то звонит.

И, не дожидаясь согласия жены, отключил ее, воткнул штекер и нажал кнопку.

— Полиция.

— Привет. Это Борг из «Бладет». Ну, как сегодня? Тишь и благодать?

— А, это ты! Один момент. Соединяю с дежурным.

Ричардссон соединил Борга с инспектором Максом Ханссоном, который составлял дневной рапорт.

— Дежурный инспектор Ханссон слушает, — сказал дежурный голосом, идущим, казалось, прямо из желудка. Во всяком случае, прозвучал он весьма гулко.

— Привет. Это Борг. Есть что-нибудь?

— Привет. Я как раз сижу над рапортом. Сейчас поглядим... 6.10 — угон машины в Нюхеме, 9.16 — ложная тревога в Коммерческом банке... не разобрались и подняли тревогу, 10.12 — несколько сопляков ограбили автомат со сладостями на Стургатан...

— А чего-нибудь посущественнее нет? — прервал его Борг.

Макс Ханссон имел обыкновение читать подряд весь список происшествий. Большей частью там не было ничего интересного для газетчиков. Но Ханссон строго придерживался порядка. И если репортеры звонили и спрашивали, не случилось ли чего существенного, о чем стоило бы написать, то Ханссон неизменно заставлял их выслушивать весь рапорт, содержащий, как правило, лишь малоинтересные сведения. Отчасти он так поступал назло газетчикам. Потому что Ханссон недолюбливал этот народ. Вечно они пристают, требуя материала для своих сообщений. Как будто полиция у них в услужении и обязана поставлять им новости. А случись у полиции какая промашка, они тут как тут, критикуют почем зря.

По мнению Ханссона, сотрудничество между полицией и прессой было несколько односторонним: полиция должна быть к услугам прессы, когда бы ей это ни потребовалось, пресса же словно ничуть не заинтересована в сотрудничестве с полицией, напротив, газетчики охотно поносят полицию вообще и полицейских в частности; при первой возможности критикуют, ставят под сомнение. Да что там! Беззастенчиво клевещут! Зато когда полиции действительно требуется помощь со стороны так называемых официальных органов, тут журналисты становятся на дыбы, ссылаясь на указ о свободе печати и распоряжения об охране прав распространителей информации.

Макс Ханссон обсуждал этот вопрос со своим начальством и получил разъяснение: нет, полиция — в том числе и Макс Ханссон — не имеет права отказать журналистам в предоставлении информации.

И Макс Ханссон покорился. Но в отместку всякий раз зачитывал полный список происшествий за день. Это требовало времени. А происшествия обычно не представляли большого интереса. Так что репортерам было от чего впасть в тоску.

Итак, Макс Ханссон продолжал читать рапорт. Прошло минут шесть, и вдруг Борг встрепенулся.

— Что ты сказал? Отняли сумочку? А какие-нибудь подробности известны?

Макс Ханссон вздохнул, достал сообщение о краже сумочки и начал пересказывать.

Еще через четверть часа разговор закончился. Ханссон закурил сигарету и привел в порядок бумаги.

Инспектору полиции Максу Ханссону тридцать семь лет. Он худой и высокий. Каштановые волосы довольно коротко подстрижены и зачесаны на косой пробор.

Он посмотрел на стенные часы: почти половина одиннадцатого. До конца дежурства еще полчаса. А потом домой — и в постель. Может, еще пивка на сон грядущий.

Завтра непременно приберусь в квартире, думал он.

Макс Ханссон не был женат, и некому было пожелать ему доброй ночи. Он принадлежал к числу тех мужчин, к которым женщины не испытывают влечения. Причина крылась во всем его образе жизни, манере поведения и обращения с людьми.

2

Бу Борг, облокотясь на письменный стол и подперев ладонями подбородок, задумчиво попыхивал трубкой. Он перечитывал заметку о краже сумочки и злился на Ханссона.

Он злился каждый раз, когда ему случалось с ним разговаривать.

— Есть что-нибудь? — спросил Яльмар Халл. Он сидел за соседним столом и строчил статейку о миссионере, который должен был выступать в миссионерской церкви.

— Да. Сумочку отняли.

— Вот оно что!

— Тебя это, конечно, очень волнует.

— Что ты хочешь сказать?

— А по-твоему, это в порядке вещей, что у семидесятилетней старушки отнимают сумочку?

— Ну, знаешь, я спешу закончить статью. Через четверть часа она должна быть готова.

— Вот оно что, — передразнил его Борг.

Он встал из-за стола и вышел в коридор. Зайдя в буфет и убедившись, что кофе чуть теплый, поставил его на плиту и стал ждать, когда он согреется.

Бу Боргу было двадцать девять лет, и нельзя сказать, чтобы ему сильно везло в Химмельсхольме. В редакции он не слишком преуспевал, да и отношения с коллегами оставляли желать лучшего.

Родился он в Лунде, в Лунде жил, учился, получил звание кандидата философии, в течение трех месяцев замещал редактора местной газеты и в Химмельсхольме чувствовал себя как в ссылке.

В известном смысле его можно было назвать безработным специалистом. Он хотел стать преподавателем в университете, но в педагогический не попал. Тогда он обратился к журналистике. Устроился на летнюю вакансию в одной из лундских газет. Но, когда лето подошло к концу, ему дали понять, что о постоянной должности не может быть речи. Кое-что ему, правда, обещали, но весьма неопределенно. Тут он и начал читать объявления и предлагать свои услуги. Большинство ответов начиналось словами: «К сожалению, мы не можем...»

Но один положительный ответ он все-таки получил и вот уже почти три года работает в Химмельсхольме, в местной редакции «Дагбладет».

Труднее всего ему было ужиться с Яльмаром Халлом, который, по его мнению, был религиозным фанатиком. Даже если бы разразилась мировая война, или Химмельсхольм оккупировали террористы, или весь мир провалился в тартарары, Яльмар Халл все равно твердил бы: главное — это чтобы и в рекламных афишах, и в газетных полосах на первом месте стояло последнее собрание в миссионерской церкви.

Проблемой номер два был Вальтер Острём. Он был главой редакции, но страсть к клубу «Ротари» и тому подобным идейным ферейнам преобладала у него над профессиональными интересами. К тому же он был весьма посредственным журналистом и едва мог прилично писать по-шведски.

Лучше всего Бу Борг ладил с Эриком Аскером, спортивным обозревателем. Тот был всего на десять лет старше Борга. Поэтому с ним было легко.

Вальтеру Острёму оставалось два года до пенсии. Яльмару Халлу было пятьдесят семь. Неторопливое течение провинциальной жизни наложило на них свой отпечаток. В том и другом чувствовалось самодовольство и ограниченность.

Кофе закипел, и Борг налил себе чашку. Он все еще сидел за столиком, когда пришел Яльмар и спросил, собирается ли он писать насчет сумочек.

— Да, собираюсь.

— Тогда займись этим сейчас же. Потому что через десять минут dead line^[2]. Только не пиши длинно. В завтрашнем номере у нас не так много места.

— А какого объема твоя статья?

— Примерно четыре столбца. А что?

— Да ничего. Просто интересно, — сказал Бу Борг, поморщился, выплеснул опивки в раковину и пошел к себе.

Отпечатав на машинке пятнадцать строк, он передал текст по телефону в главную редакцию, после чего погасил свет, запер дверь и отправился домой.

Тремя минутами позже Яльмар Халл вернулся из туалета и стал ругаться, какая скотина всюду погасила свет.

3

Летняя ночь. Тепло. Сразу после полуночи улицы города опустели. Завтра среда. Луна на ущербе.

Горели уличные фонари, кое-где светились витрины и окна в жилых домах. Гостиница на площади сияла огнями: неоновая вывеска на крыше, люстры в вестибюле, освещение на веранде, где бар. Внизу, у вокзала, кто-то забыл выключить фары. Аккумуляторы садились, и свет фар постепенно бледнел. Крылышки Государственных железных дорог бледно золотились на фоне желтых оштукатуренных стен вокзала. Вообще весь вокзал был залит каким-то странным желтоватым светом. Пожалуй, даже красновато-желтым. От него и небо окрашивалось в закатные тона.

Пусто и тихо в Химмельсхольме. Ни одной машины на улицах, ни поезда, ни любителей ночных прогулок, даже раггаров^[3] не видно. Ни танцев в Народном парке, ни парочек на берегу Птичьего озера.

Так тихо, что тишина кажется осязаемой. Она окутывает город словно душным облаком, настороженная, коварная и почти неправдоподобная. Не дунет ветерок, не шелохнется листочек. Даже птицы спят.

И ни одной полицейской машины.

Стояло лето. Жаркое, безветренное лето.

А зима была холодная. Самая холодная на памяти людей. С большими сугробами, холодными ветрами и долгими ночами. Весна пришла неожиданно, принесла обильные дожди. А в один прекрасный день вдруг наступило лето. Жаркое, щедрое, когда от зноя дрожит воздух.

Летом многие уезжают из города. Это те, у кого есть дачи на озере в окрестностях Химмельсхольма и виллы на западном побережье, или те, кто может их снять. Когда наступает лето, город безлюдеет. Так бывает каждый год.

А туристы, к сожалению, Химмельсхольм не жалуют. Зимой, когда много снегу и лыжникам раздолье, еще куда ни шло. Нет, Химмельсхольм отнюдь не центр туризма, ни зимой, ни тем более в летнее время.

Остаются в городе только те, кто вынужден оставаться. Из-за работы или потому, что и дачи нет и снять ее не на что. Остается также часть молодежи: учащиеся, которые во время каникул работают почтальонами, продавцами в магазинах, курьерами в банке, в дирекции городского парка или где-нибудь на фабрике, в больнице.

Остается и молодежь, которая во время летних каникул не работает, но и не имеет средств, чтобы выехать на лето из города.

А с сезонной работой в Химмельсхольме туго. Получают ее, как правило, только те, у чьих родителей есть связи. Конечно, можно весной зарегистрироваться на бирже труда, но летняя работа редко распределяется через это учреждение.

Луна продолжала свое одинокое странствие, а город лежал внизу, пустой и тихий. Но на одном балконе алел огонек трубки. Там сидел Бу Борг. Он не мог спать. Или просто не хотел.

Он сидел в кресле, в руках у него была вынутая из холодильника бутылка кока-колы, а в сердце — одно желание: убраться бы подальше из Химмельсхольма. Он рвался в Лунд, в Сконе, где летние ночи волшебны, где у него друзья. Но он не мог позволить себе распускаться. Поэтому он сидел и думал о вырванной у женщины сумочке. Это уже седьмой случай. Седьмой за короткое время.

Первый случай произошел однажды вечером. У пятидесятипятилетней женщины вырвал сумочку парень, проезжавший мимо на мопеде. Все произошло так быстро, что женщина не успела разглядеть грабителя. Ей только показалось, что он был не один. С ним были еще два юнца на мопедах, хотя держались они в стороне.

Так и пошло. Ограбление за ограблением. Обычно под вечер, хотя однажды это случилось и среди бела дня. Жертвы — старушки, во всяком случае пожилые женщины. А грабители — молодежь, иногда на мопедах, иногда пешие, двое, трое, четверо, — тут показания расходятся.

Бу Борг советовался с Вальтером Острёмом, не написать ли солидную статью о «ридикюльной лихорадке», как он ее назвал. Но главный редактор сказал «нет». Не тот, мол, материал, чтобы публика зачитывалась им в летнее время.

Борг связался с руководством главной редакции, и там сказали: «Не спеши. Если не прекратится, тогда и напишешь».

Обнадеживающий ответ, ничего не скажешь!

А тут еще Вальтер разозлился и начал кричать, что Борг за его спиной совещается с главной редакцией, он ведь сказал «нет». Здесь пока еще он начальник!

Борг разговаривал с полицейскими из охраны общественного порядка, с работниками уголовного розыска. Но мало что вынес из этих разговоров.

Убедился только, что полиция бессильна, потому что нет никаких улик, не за что зацепиться.

Так же обстоит дело и с квартирными кражами.

Он кропал статейки о квартирных кражах, заметно участившихся в это жаркое лето. Причем больше всего страдает, похоже, Нюхем. А полиция, видите ли, не в состоянии что-либо предпринять. Только предупреждает, чтобы отъезжающие уведомляли полицию, чтобы просили соседей или знакомых присмотреть в их отсутствие за домом или квартирой; только призывает людей переадресовывать почту и газеты да старается их убедить, что следует врезать замки понадежнее.

Но Вальтер заявил: «Нет, мы не будем публиковать сенсационных статей о летней волне ограблений. Не будет народ их читать в такое время года».

Какой-то заколдованный круг, думал Бу Борг.

Полиция словно и знать не хочет, как беспомощен человек перед грабителями, все равно, взламывают ли у него дверь или вырывают на улице сумочку.

Такое впечатление, что Вальтер отнюдь не склонен растолковывать людям, как пассивно ведет себя полиция. Кстати, комиссар полиции ему сводный брат.

Бу Борг решительно ничего не понимал. На взгляд нормального человека, волна преступлений в городе — тема, вполне заслуживающая внимания. И какой же еще газете об этом писать? Какой еще газете... Черт возьми! Ведь «Дагбладет» пишет об этом. О волне преступности в других городах. И другие местные отделения пишут. Кроме химмельсхольмского.

— Не будем делать из Химмельсхольма некое подобие Чикаго, — сказал Вальтер Острём.

— А как же Мальмё? — буркнул Бу.

— Мальмё?

— Ну да, Мальмё ведь называют «новым Чикаго». Неужели не читал? Было же в газетах, в «Сюдсвенскан», например...

— Ну-ну-ну. Мало ли что пишут другие газеты. Это не наше дело.

Летняя засуха — вот как обычно называют то, что происходит в это время года с газетами. Нечем заполнить полосы. Поэтому все газеты сокращают объем, и соответственно уменьшается доля местных отделений в газетных столбцах. Но и оставшиеся столбцы заполняются по большей части случайными, вымученными репортажами — если не произойдет чего-нибудь из ряда вон выходящего. Впрочем, летом такое бывает редко.

Поэтому в репортажах описывают, как люди занимаются туризмом, как они проводили лето прежде, как молодежь работает во время каникул; пишут о путешествиях за границей, о том, как отдыхают местные политические деятели, о летних лагерях для молодежи, о летних домах отдыха для пенсионеров, о волне преступности.

Обо всем этом и еще о кое-каких мелочах пишет и химмельсхольмское отделение «Дагбладет». Только не о волне преступности.

Бу Борг с сомнением покачал головой. Ему вспомнились летние каникулы в Лунде, зеленые кроны деревьев в парке, поездки на море и на пруд в старой каменоломне возле Веберёда, светлые летние ночи, паром в Копенгаген, танцы в Академическом обществе, девушки, ветры — даже эти ужасные лундские ветры он вспоминал с нежностью.

Он вздохнул, встал, постоял немного, облокотясь на перила, потом вернулся в комнату, лег и попытался уснуть.

Он слышал, как сквозь ночь проезжали машины.

Потом услышал щебет утренних птиц.

И наконец заснул.

А уже начинало светать. Вкрадчиво нежный, удивительный занимался день. Краски приобретали оттенки. Зелень и черный асфальт, голубая вода в Птичьем озере, лучистый блеск цветов на клумбах.

Бледный отсвет над вокзалом померк в сиянии утренней зари. И вот уже проехала машина с утренними газетами.

Разносчики газет седлали велосипеды. Заспанные и немногословные, они забирали каждый свою кипу газет, укладывали на багажник и трогались в путь. Стали появляться письмоносцы, которые шли сортировать утреннюю почту. А затем показались и прохожие, и даже полицейская машина.

Разносчица газет, направлявшаяся в Нюхем, бросила взгляд на полицейскую машину и, не задерживаясь, проследовала дальше. Скоро она разнесет газеты, вернется домой и приготовит завтрак детям и мужу, которому надо на работу. После этого, возможно, удастся часок соснуть, прежде чем идти на другую работу — убирать в гостинице, — если у нее сегодня нет стирки. Она устала и с трудом поднималась в гору к Нюхему.

Добравшись до места, она поставила велосипед, взяла пачку газет и вошла в первый подъезд. Прежде чем опустить в ящик последнюю газету, она помешкала и бегло проглядела ее. Она всегда так делала, хотя у нее были лишние экземпляры, которые она могла взять домой для чтения и для того, чтобы постелить в передней и ставить на них грязную обувь. Штук пять непременно оставалось.

Она пробежала взглядом местную полосу, почти целиком посвященную интервью с миссионером. Это интервью она не собиралась читать ни сейчас, ни позже. Рядом в рамке было помещено приветствие какого-то фабриканта, отдыхавшего в Вест-Индии. А третий заголовок гласил:

77-ЛЕТНЯЯ ЖЕРТВА ОГРАБЛЕНИЯ

Во вторник у подъезда на Паркгатан у 77‑летней женщины вырвали сумочку. В сумочке, кроме ключей, находились очки и кошелек со 135 кронами. Грабитель — молодой человек лет 18—20, с темными до плеч волосами, в синей куртке.

Разносчица покачала головой. Следовало бы чаще писать о подобных вещах. Надо, чтобы у людей раскрылись глаза. Чтобы они знали, что творится в городе.

Затем она сунула газету в почтовый ящик, спустилась вниз, подошла к велосипеду, взяла новую пачку и направилась в следующий подъезд. Пачка была пухлая. Лишь немногие жильцы перевели подписку на летние адреса.

Прошло какое-то время. Велосипед все так же стоял возле дома, а на багажнике лежала кипа газет.

В то утро многие подписчики злились, не найдя в ящике утренних газет. И ругали разносчицу. Настроение у всех было испорчено.

А разносчица никогда больше не будет по утрам разносить газеты. Никогда.

4

Химмельсхольм — обыкновенный провинциальный шведский городок. Проживает в нем примерно двадцать пять тысяч человек. Многие тут и родились.

Нюхем. Так называется один из районов на окраине города. Это современный жилой район с высокими зданиями и асфальтированными дворами, с домовой кухней, газетным киоском, кондитерской, кооперативным продовольственным магазином, отделением банка, химчисткой, дамской парикмахерской и пивным баром. Ни одного дома ниже восьми этажей, ни одного — выше двенадцати. Все дома желтые, с ярко-голубыми балконами. Все дворы асфальтированы. Но посредине каждого двора пятачок, засеянный травой, да несколько березок за оградой.

Газончики утыканы довольно внушительными красными табличками с белой надписью: «Ходить по газонам воспрещается». Песочницы обнесены бетонным бортиком с острыми ребрами. Земля под качелями забетонирована. Под горками тоже. Вдоль домов растут кусты бирючины, образующие живую изгородь, и ядовитые черные ягоды сверкают, как фурункулы. Под бирючиной насажены розы, об их усеянные шипами стебли дети царапают голые ноги. Впрочем, чтобы уберечь цветы от детей, поставили низенькую загородку.

А когда-то здесь был девственный лес. Дети играли на полянке, лазали по деревьям и строили шалаши, прятали клады в дупле и гоняли мяч среди деревьев и на выгоне.

Мало сохранилось травы и за пределами жилого массива. Посреди поляны футбольное поле. Оно огорожено высокой проволочной сеткой. Ворота сделаны из металлической трубки, а покрытие игрового поля — из щебня и гравия. Когда жарко и сухо, как, например, этим летом, ребята, гоняя мяч, поднимают страшную пыль. А сколько ободранных и разбитых локтей и коленок!

Возник Нюхем с легкой руки акционерного общества домовладельцев Химмельсхольма. Комната с кухонной нишей стоит здесь четыреста девяносто крон в месяц, две комнаты с кухней — семьсот десять, трехкомнатная квартира — восемьсот пятнадцать, а четырехкомнатная — девятьсот девяносто пять.

Примерно 67 процентов обитателей Нюхема получают пособие на квартплату.

5

Ханс Линдстрём был пятьдесят третьим подписчиком «Дагбладет», позвонившим в редакцию и выразившим недоумение по поводу того, что утренний выпуск не пришел.

— Что могло случиться с Эльсой Асп? — удивлялась Моника Хюбертссон в канцелярии редакции. — Похоже, ни один подписчик в Нюхеме не получил сегодня газеты.

— Странно, — откликнулась Бритт Дамшё, чей стол стоял рядом со столом Моники. — Она же такая добросовестная.

— Позвоню-ка я ей домой, — решила Моника. — Может, больна? Но ведь она никогда не болеет.

Дома у Аспов никто не отозвался. А сорок пять минут спустя женщинам из «Дагбладет» удалось найти другую разносчицу, которая обещала сделать лишний круг и обеспечить жителей Нюхема утренними газетами.

Почтальоншу звали Рут Форсман. Без десяти десять она позвонила в редакцию.

— «Дагбладет», канцелярия, — отозвалась Моника Хюбертссон.

— Привет, это Рут. Странная какая-то история. Эльсин велосипед стоит во дворе, газеты на багажнике. Их так много, что она, наверное, разнесла совсем чуть-чуть.

— Значит, велосипед там?

— Ну да. И газет полно. Я звоню из автомата...

— А где же Эльса?

— Понятия не имею. Поблизости ее не видно. Но где-то же она должна быть. Хотя где, не представляю.

— Очень странно... Так ты говоришь, велосипед там?

— Ну да... Вот то-то и чудно́. А что мне теперь делать?

— Что делать? Как это «что делать»?

— Ну...

— Разносить газеты, конечно.

— Понятно. Только велосипед-то ее стоит, и газет полно... Куда их девать?

— Я поговорю со Стюре. Ты разноси газеты, а Стюре займется этим делом.

Моника положила трубку. Лицо у нее было сплошной вопросительный знак.

— Что там такое? — спросила Бритт.

— Это Рут. Она звонила из автомата. Какая-то чертовщина... В общем, велосипед Эльсы стоит посреди двора с кипой газет, которые она должна была разнести. Я ничего не понимаю...

— Поговори-ка со Стюре.

— Да, конечно...

Бритт — дама полных сорока лет, густо накрашенная, со взбитыми волосами и довольно пухленькая. Монике двадцать три, она блондинка, высокая и гибкая. На ней красная юбка и белая блузка, сквозь блузку просвечивает черный лифчик. От нее так и веет утренней свежестью, и походка у нее очень изящная.

Бритт смотрела ей вслед, пока она не скрылась в кабинете Стюре.

Снова зазвонил телефон. Бритт сняла трубку и выяснила, что Джон Болиндер тоже не получил газету. И очень сердится.

Ростом Стюре Магнуссон не вышел: метр шестьдесят, не больше. Это был мужчина лет сорока пяти, довольно полный и лысоватый, в джинсах и клетчатой рубахе. Сдвинув очки на лоб, он курил сигару. Жара действовала ему на нервы.

— Когда ты научишься стучать? — приветствовал он Монику.

— Какая-то чертовщина с Эльсой Асп, — сказала Моника.

— Какой еще Эльсой?

— Эльсой Асп.

— Что за Эльса Асп?

— Разносчица газет.

— А... Так что с ней такое?

— Похоже, она исчезла.

— Вот как? Интересно... Обычно разносчицы не исчезают. Что же там все-таки произошло, можешь ты толком рассказать?

— Это я и собиралась сделать, — сказала Моника, садясь на стул.

— Да-а... — протянул Стюре, когда Моника кончила. — Занятная история.

— Угу.

— А велосипед так и стоит?

— Ага.

— Со всеми газетами?

— Ага, — кивнула Моника.

— И никто не знает, где Эльса?

— Никто.

— А домой ей звонили? Впрочем, дома ее нет, конечно... — продолжал он. — Там ее, конечно, нет. Странно, странно. — Он сцепил свои толстые пальцы, сложил руки ни животе и откинулся на спинку кресла. — Что же, черт возьми, произошло? Не могла же она просто взять и исчезнуть... — бормотал он.

— Что будем делать? — спросила Моника.

— Я займусь этим сам.

— Поедешь посмотреть?

— Какой смысл? Я позвоню в полицию.

— В полицию?

— Ну да. Что тебя так удивляет? Полиция для того и существует, чтобы разыскивать пропавших.

Моника встала и пошла к себе, а он потянулся за телефонной трубкой.

— Какой номер полиции? — крикнул он ей вслед.

— Не знаю, — бросила она, не оборачиваясь. — Посмотри в справочнике.

— Хм...

Он взял справочник и стал листать его одной рукой. Другой он зажег потухшую сигару. Когда она разгорелась, в воздухе запахло торфом.

6

Инспектору по уголовным делам Стефану Элгу было тридцать девять лет. Его лицо обрамляли светлые, почти белые волосы. Профиль у него был правильный и гордый, фигура стройная, и держался он очень прямо. Сразу видно, спортсмен. Он играл в городской команде ватерполистов, которая с переменным успехом выступала во второй группе за Южную Швецию.

Инспектор Валентин Карлссон был рыж, а на лице его было столько веснушек, будто он загорал через сито. К сорока шести годам он несколько раздобрел. Пальцы у него были короткие и смахивали на сосиски. Он сутулился, а когда никто на него не смотрел, норовил сунуть в рот щепоть табаку.

Они стояли во дворе возле велосипеда и с удивлением смотрели то на велосипед, то друг на друга, потом снова на велосипед и снова друг на друга.

Валентин подергал свои редеющие волосы и задумчиво сплюнул. Стефан засунул руки в карманы брюк и побренчал ключами.

— Вот так, — сказал Валентин. — Велосипед на месте.

— Угу, — промычал Стефан.

— В общем, я ни черта не понимаю, — сказал Стюре, который стоял тут же и жевал остаток давно потухшей сигары.

— Н-да, — промямлил Валентин.

— Значит, она так и не появлялась? — спросил Стефан.

Стюре помотал головой.

— Н-да, — вздохнул Стефан.

Он огляделся. Громады домов высились точно мавзолей над прахом девственной природы, заслоняя большую часть солнца и не давая бетонно-асфальтовым дворам превратиться в совершенно уж невыносимую парилку. Но воздух все равно был застоявшийся, влажный, удушливый, и находиться здесь долго не хотелось.

— Скажите, а где она обычно начинала разносить газеты? — спросил Стефан.

— Здесь. — Стюре указал на правый подъезд дома.

— Всегда здесь?

— Да, насколько мне известно.

— Хм... Надо просто обойти квартиры в этом подъезде и узнать, кто сегодня получил газету.

— Вряд ли таких будет много.

— Вряд ли?

— Судя по той пачке, что осталась на велосипеде.

— Так-так, — кивнул Валентин.

— Мы начнем, где вы сказали, и скоро выясним, сколько квартир она успела обойти.

— Но что же все-таки могло случиться? — допытывался Стюре.

— Спросите что-нибудь полегче, — ответил Стефан, доставая из кармана пачку сигарет.

Он кивнул Валентину, и оба пошли к подъезду. Стюре проводил их взглядом. Он тоже вздохнул и покачал головой. Потом скривился, вытащил изо рта окурок сигары, с отвращением посмотрел на него, швырнул в сторону и выплюнул нечаянно откушенный кусок. Потом сел на скамейку и уставился на велосипед с газетами. Ему казалось, что велосипед дразнится, высовывая язык.

7

Элг и Карлссон вышли из первого подъезда и скрылись в следующем. Стеклянная дверь гулко захлопнулась за ними. Дверная ручка грозила оторваться.

На первом этаже было три квартиры. Элг позвонил в ту, где на табличке было написано МУЕН, а Карлссон в ту, на которой значилось СТРАНД. Карлссону не ответили, а Муен открыл. Он, щурясь, смотрел на Элга и явно был в недоумении.

— Здравствуйте. Моя фамилия Элг, — представился Стефан. — Я инспектор уголовной полиции.

— Здравствуйте, — недоверчиво отозвался тот, поглаживая бородку.

— Видите ли, меня интересует... Получили вы сегодня газету? Вы ведь тоже выписываете «Дагбладет», я полагаю?..

— Само собой. — Муен поглядел на газету, которая была у него в руках. — Конечно, получил. Скучная газетенка, надо сказать. Неизвестно, чего ради подписываешься.

— И вы получили ее в обычное время?

— Да, вероятно. Я спал до половины девятого, а когда проснулся, она торчала в ящике, как всегда.

— В какое время ее обычно приносят?

— Честно говоря, не имею представления. Я никогдатак рано не просыпаюсь. Да вам-то зачем знать, когда мне принесли газету?

— Видите ли, — сказал Элг, — мы пытаемся выяснить, куда девался разносчик.

— Куда девался? Она что, пропала?

— А вы ее знаете?

— Нет. Откуда?

— Почему же вам известно, что это женщина?

— Я так предполагаю.

— Может, вы ее когда-нибудь видели, потому и знаете, что газету вам приносит женщина?

— Нет, по-моему, нет.

— Вы уверены?

— Да.

Элг кивнул и пошел прочь. Муен задумчиво поглядел ему в спину и закрыл дверь.

Карлссон разговаривал с хозяйкой третьей квартиры. Она тоже получила газету.

Десять минут спустя они убедились, что газеты разнесены и на седьмом этаже. Правда, в одной квартире никого не было. Но из ящика на другой двери торчала газета, а третью дверь открыли.

На восьмом этаже в одном ящике тоже торчала свежая газета. Другую дверь не открыли. Карлссон огляделся. Крутая и твердая, как мрамор, лестница шла вниз. Стены были желто-зеленые, потолок белый. Бункер мусоропровода зарос грязью. Площадка не убрана. Лестница, ведущая наверх, была тоже безжалостно твердая.

— Так-так, — сказал Карлссон. — Здесь никого нет.

Он посмотрел на Элга, который звонил в третью дверь. ЛИНДСТРЁМ значилось на табличке.

Дверь отворилась. Выглянула женщина.

— Здравствуйте. Моя фамилия Элг. Я инспектор уголовной полиции.

В голосе Элга сквозила усталость.

— Здравствуйте, — сказала женщина. — Моя фамилия Линдстрём.

— Да, я прочел на табличке. — Элг не мог сдержать улыбки. — Я по поводу газеты.

— Газеты? С каких это пор полиция является из-за того, что мы не получили газету?

8

Майе Линдстрём сорок пять лет. Волосы у нее до плеч, на лбу челка. Черные волосы и острый профиль. Глаза голубые, глубоко посаженные. Взгляд задумчивый. Губы полноваты и слегка подкрашены. Щеки на вид мягкие.

Она рослая. У нее стройные ноги и тонкие пальцы. Одета она в красную юбку с запа́хом и желтый джемпер. Полные груди выступают двумя холмами.

Прислонясь к дверному косяку, Майя смотрела на белокурого полицейского.

— Значит, вам сегодня не принесли газету? — спросил Элг.

— Да, не принесли. Муж звонил и жаловался, и ему обещали, что все будет в порядке. Но пока газеты нет.

— А раньше так бывало?

— Как?

— Что разносчица была неаккуратна? Что вам приходилось звонить и жаловаться?

— Нет, нет... — Женщина резко мотнула головой, и челка взвилась вверх. — Нет, нет. Правда, изредка газету приносили с опозданием. Но, может, тогда ее кто-то заменял.

— В какое время вы обычно получаете газету?

— Точно не знаю, — сказала Майя и посмотрела на Карлссона. — Так рано ведь не встаешь. Бывает, что утром лежишь в полудреме и сквозь сон слышишь, как в ящик засовывают газету. Но я никогда при этом не смотрела на часы.

— И никогда не вставали, чтобы сразу взять газету? — спросил Карлссон.

— Было. Однажды... Как-то осенью... В общем, в прошлом году. Я не могла заснуть, всю ночь пролежала без сна, знаете, бывает так иногда... и услышала, что принесли газету. Я тихонько встала, вынула ее и уселась читать за кухонным столом.

— И в котором же часу это было? — спросил Элг.

— В котором часу? Нет, не знаю. На улице было темно. Наверное, совсем рано было.

— На часы вы не посмотрели?

— Нет, не посмотрела.

— И радио не включали?

— Вроде нет... Может быть... Не помню. А что?

— Ну, когда передают грамзаписи, в промежутках сообщают время. Или тогда передавали новости?

— Нет, играла музыка, только я не помню, чтобы сообщали время.

— Ладно, — сказал Карлссон. — Не так уж это важно. А сегодня вы ничего не слышали?

— Так ведь сегодня газету не приносили. Что же я могла услышать?

— Верно, — согласился Элг. — Но, как видите, в том ящике торчит газета.

Он указал на первую дверь.

— Смотри-ка, — удивилась Майя Линдстрём. — Им принесли. А нам нет.

— Рядом с вами живут Нильссоны? — спросил Карлссон. — Они тоже выписывают «Дагбладет»?

— Она, — поправила Майя Линдстрём. — Линнея Нильссон. Вдова лет семидесяти. Да, она выписывает «Дагбладет». Только... — Она посмотрела на почтовый ящик. — Газета должна быть там, если разносчица не подвела ее, как и нас. Сама Линнея в отъезде.

— Но может быть, разносчица проталкивает газету в щель? И она падает на пол, — предположил Элг.

— Нет, — сказала Майя. — Не думаю. Она всегда торчит из ящика. На три четверти. Больше снаружи, чем внутри.

Элг подошел к двери Нильссон, поднял крышку почтового ящика и вдруг почувствовал, что дверь открывается.

— Черт возьми!..

— Открыто? — удивилась Майя Линдстрём. — Что за бред!

Элг подождал, пока дверь распахнулась, и заглянул в переднюю. Коврик сбился в кучу у стены. Телефон на полу. Тут же газеты и несколько писем, явно отброшенные пинком. Он заглянул в комнату. Все ящики от бюро и шкафов, выпотрошенные, валялись на полу. Их содержимое грудой высилось тут же.

— Взлом, — сказал Карлссон. — Гляди-ка!

На дверном косяке виднелись следы ножа, какие остаются, когда взламывают замок. На лестнице послышались шаги, и появилась Рут Форсман с пачкой газет.

9

Машина остановилась во дворе, Элг открыл дверцу и вышел. Карлссон за ним. На скамейке у стены сидели трое пожарных, болтали и курили. Они посмотрели на полицейских, кивнули им и продолжили разговор.

Элг и Карлссон черным ходом прошли в полицейское управление. Отворив первую дверь, они оказались в коридоре. Следующая дверь привела их в отдел охраны общественного порядка. Комната имела форму буквы Г. Там сидели трое полицейских. Один разговаривал по телефону. Другой решал кроссворд. Третий болтал с телефонисткой. Все четверо воззрились на Элга и Карлссона.

— Привет, — сказали они почти в один голос.

Элг кивнул, Карлссон сунул руку в карман и достал табакерку.

— Есть что-нибудь новенькое насчет кражи со взломом в Нюхеме, которую мы еще не расследовали?

Один из полицейских покачал головой.

— По поводу которой ты звонил? — спросил он.

— Да.

— Нет. Ничего нет. И что значит «еще не расследовали»? Мы же расследуем каждое преступление, разве не так?

— Да, в положенный срок, — отпарировал Элг.

— А как с разносчицей? Нашли вы ее? — поинтересовался любитель кроссвордов.

— Нет, — сказал Карлссон и вытер уголок рта. — Она исчезла на восьмом этаже в доме по Сёдра-Скугвеген, один «а».

— Люди так просто не исчезают, — поддел любитель кроссвордов.

— Да, пожалуй...

— А в мусоропровод вы не заглядывали?

— Очень остроумно, — сказал Карлссон и вздохнул. — Пошли отсюда. Что с ним разговаривать...

— Постой-ка! — воскликнул любитель кроссвордов. — Помоги мне решить: «часы». Должно быть слово из пяти букв...

— Часы? — переспросил Элг. В голосе его звучало недоумение. — Часы?..

— Ну да. Так тут написано: «часы».

— Ерунда какая-то, — сказал Карлссон. — Идем. У нас есть дела поважнее...

Они вышли, поднялись по одной лестнице, потом по другой и пошли по коридору. Шаги гулко, точно орудийные залпы, отдавались от кирпичных стен, от бетонных перекрытий, от мраморного пола.

Остановились они перед четвертой комнатой. Элг постучал и открыл дверь.

Фриц Стур поднял взгляд от стола:

— Ну что?

Элг отрицательно помотал головой, а Карлссон сделал неопределенный жест.

— Ясно, — сказал Стур. — С ума можно сойти...

В свои пятьдесят три года он здорово походил на Лино Вентуру^[4]. Даже смотреть на него было жарко: на нем был темно-синий костюм с жилетом, белая хлопчатобумажная рубашка и красно-черно-синий галстук. И черные ботинки. Пиджак он никогда не снимал.

Элг и Карлссон сели. Элг откинул со лба прядь волос. Потом вынул платок и обтер лоб и шею.

— Уф-ф, жара, — выдохнул он.

— Вот как? — Стур сделал удивленное лицо. — А я и не заметил.

Он поднял глаза от кипы бумаг на столе и, сощурясь, уставился в окно. Птичье озеро сверкало как зеркало, по Городскому парку гуляли люди и кормили птиц на озере.

Щедрое лето.

— Ну, так как дела?

Он взглянул на Элга, и тот почувствовал, что Стур изучает его одежду: клетчатая рубашка, синие джинсы, сабо и легкая куртка кофейного цвета. Элг скосил глаза на Карлссона и подумал, что одет, пожалуй, несолидно. Все-таки на службе.

Карлссон всегда ходил в сером костюме и яркой рубашке без галстука. Похоже, у него был неисчерпаемый запас серых костюмов и полный комод рубашек самых немыслимых оттенков. А может, все последние годы Карлссон носит один и тот же костюм. Может, он у него несносимый. Больше всего он смахивает на костюм конфирманта: штанины узкие, как водосточные трубы, и под коленками гармошка.

— Н-да... — вздохнул Элг. — Все очень странно...

И стал рассказывать.

Стур слушал, что-то бормотал себе под нос и размеренно кивал головой, а когда Элг замолчал, спросил:

— Удалось вам установить, в какое время она исчезла?

— М-м-м... — Карлссон замялся. — Стюре Магнуссон, начальник ихней канцелярии, говорит, что машина с газетами прибывает в Химмельсхольм примерно в четыре утра. Чуть раньше или чуть позже. В это же время в экспедицию приходят разносчики и забирают каждый свою кипу. К половине пятого почти все они уже в пути. Ну, и через какое-то время подписчики получают газету. Мы прикинули, что на велосипеде до Нюхема не больше получаса. Так что Эльса Асп начала разносить газеты часов в пять утра и спустя примерно десять минут исчезла.

Стур кивнул.

— А когда сегодня привезли газеты?

— Не знаю.

— А этого, как его... вы не спросили?

— Стюре Магнуссона? Нет... Но думаю, он не знает. Он никогда так рано не приходит. Те, что привозят газеты, раскладывают их кипами в экспедиции, а потом разносчики сами забирают каждый свое.

— Угу... А та женщина... как ее там?

— Линдстрём. — Элг тихонько вздохнул.

— Хм... да... Что она вам рассказала?

— То, что я тебе сообщил. Когда они встали, газеты в ящике не было, и ее муж звонил и возмущался, и как раз, когда мы там были, появилась разносчица, заменившая Эльсу Асп.

Стур кивнул.

— Но если в соседней квартире нынче ночью была совершена кража со взломом... а мы должны предположить, что произошло это сегодня ночью... что же, она ничего не слышала?

— Ничего.

— И никто другой в квартире ничего не слышал?

— Не знаю, — сказал Элг. — Она говорит, что никакой шум ее не будил. И никто из членов семьи за завтраком не жаловался, что ему мешали спать.

— Так, так, — задумчиво кивал Стур. — Они бы, конечно, сказали, если бы что-нибудь слышали. А соседи?

— Их нет дома, — объяснил Карлссон.

— Надо с ними поговорить, — сказал Стур. — Так или иначе надо с ними связаться.

— Прямо сейчас?

— Когда угодно. Чем раньше, тем лучше.

— Черт их знает, где их искать...

— Во всяком случае, не здесь.

— Будет сделано, — сказал Карлссон, встал и вышел.

— Эй, — окликнул его Элг. — Загляни в дежурку и скажи Давидссону, что это «время».

Карлссон остановился и выпучил глаза на своего напарника.

— Чего?

— Время.

— Время?

— Кроссворд... «Часы». Пять букв... Время определяют по часам...

Карлссон просиял.

— Черт возьми. А ты ведь угадал. И правда «время»...

Он скрылся за дверью.

— О чем это вы? — поинтересовался Стур.

— Да так, ничего особенного...

— Ладно... Ты хоть имеешь представление, когда эта... как ее?

— Кто?

— Да эта, хозяйка квартиры, которую ограбили.

— Линнея Нильссон.

— Давно она уехала?

— Две недели назад, — сказал Элг. — С ней трудновато будет. Она в доме отдыха для пенсионеров.

Стур откинулся на спинку кресла и уставился в стену за спиной Элга. Там висела карта подведомственного района. Во многих местах были воткнуты булавки с разноцветными головками. Три зеленые отмечали лесные пожары, восемнадцать желтых — конфискованные наркотики, сто шестьдесят восемь черных обозначали места ограблений, краж со взломом и угона машин, две белые — случаи изнасилования, сто семнадцать красных — избиения. А все вместе давало картину нераскрытых преступлений.

Но взгляд Стура, казалось, был прикован к чему-то спрятанному за картой. Он барабанил пальцами по подлокотнику.

Элг положил ногу на ногу и вытащил пачку сигарет.

Стур потер подбородок.

— Так-так... Весьма загадочная история... Женщина исчезла где-то в доме. Других жильцов подъезда вы расспрашивали?

— Тех, кого застали дома. Но их было не так много. Лето ведь...

— Ну да, правильно. А нет там таких, что привлекались к суду или были на подозрении? В убийстве или насилии?

— Нет. Я просмотрел список жильцов в вестибюле, ни одно имя меня не насторожило.

— Так-так. Ясно.

Взгляд Стура скользнул к окну и устремился куда-то вдаль. Стур размышлял.

— Эльса Асп, — произнес он наконец. — Что вам о ней известно?

— Очень мало. Только то, что рассказал Стюре Магнуссон.

— Кто?

— Стюре Магнуссон. Начальник канцелярии «Дагбладет»,

— Ага... Так что же он сказал?

— Он полагает, что ей лет сорок.

— Полагает? — Стур повернулся к Элгу. — Полагает?

— Да. Точнее ему неизвестно.

Стур кивнул.

— Продолжай.

— Ну, по его словам, она разносит газеты уже лет пять или шесть.

— Пять или шесть? — протянул Стур. — Точнее он, конечно, не знает.

— Нет.

Стур сморщился и покачал головой. Во всех его движениях была какая-то замедленность, заторможенность. Сразу видно, что человек привык действовать продуманно, после долгого размышления.

— Да, это все, что ему о ней известно. Ну, еще, что у нее как будто есть семья.

Стур взял ручку и почесал макушку.

— Тогда тебе надо узнать о ней побольше, — сказал он, поправляя нарушенный пробор. Выпятив губы, он провел рукой по волосам. — Давай сделаем так: ты займись, узнай все, что возможно, об этой... Аск...

— Асп ее фамилия. Эльса Асп.

— Угу... Валентин попытается разыскать остальных жильцов с восьмого этажа. Я пошлю Ульфа и Сикстена обойти дом и поговорить с людьми. Это не повредит.

Он встал из-за стола и подошел к окну. Потом обернулся и раскрыл было рот, но тут оглушительно взвыла сирена. Стур распахнул окно и высунулся наружу.

— Пожарная тревога, — сказал он, закрывая окно.

Полиция и пожарная команда жили бок о бок.

— Может, лесной пожар, — предположил Элг.

— Наверное, — согласился Стур. — А ты прав. Здорово жарко.

— Еще бы не жарко! — воскликнул Элг. — Тридцать градусов в тени!

10

Бу Борг рассматривал Монику Хюбертссон. Так пристально, что она слегка покраснела и стала вертеть на пальце кольцо, подарок жениха. Он вспомнил редакционную пирушку на даче у Острёма и почувствовал, что и сам краснеет.

— Жарко сегодня, — сказал он.

Она кивнула.

— Все лето нынче жаркое, — продолжал он.

— Да, опять кивнула она. — А до осени еще далеко...

— Как знать, может, такой жары не бывало уже лет сто.

— Да, — согласилась она. — Как знать...

Он почувствовал, что у него за спиной кто-то стоит, обернулся и увидел солдата Армии спасения.

— Ну ладно, пока, — сказал он.

Выйдя из канцелярии, Борг прошел в другой подъезд и поднялся по лестнице. В редакции было жарко, как в духовке.

Сквозь стеклянную дверь он увидел, что Вальтер Острём, задумавшись, сидит за своей машинкой. Как раз в тот момент, когда Бу перешагнул порог, Острём застучал по клавишам. Стук громко отдавался в комнате. Напечатав несколько строк, Острём перечитал, со вздохом выдернул лист из машинки, скомкал и раздраженно швырнул в корзину.

Бумага упала на пол. Вальтер взял новый лист, заметил Бу и снова вздохнул.

— Не умею я заранее составлять отчеты о воскресных турпоходах.

— А кто-нибудь этим занимается в такую жару?

— Сейчас самое время. Лето, тепло, зелень и прочее.

— Но все же разъехались.

— Да, конечно... — Острём напряженно сморщил лоб и почесал за ухом. — Во всяком случае, в следующее воскресенье турпоход состоится, — отрубил он.

Борг кивнул, уселся на стул, вытащил трубку и стал набивать.

— Я кое-что узнал от Моники в канцелярии. Пропала разносчица газет.

— Разносчица?

— Ну да. Взяла и пропала. Должна была разносить газеты, как каждое утро. И несколько экземпляров успела разнести. А потом пришлось выслать замену. Потому что она исчезла.

Острём пососал указательный палец.

— Дикость какая-то, — сказал он, подумав. — Как ее зовут?

— Эльса Асп. Ты ее случайно не знаешь?

— Нет-нет. Никаких разносчиц я не знаю. Нет... — Острём покачал головой. — И никто не знает, где она? Неужели никто не может сказать, куда она делась?

— Я пока разговаривал только с Моникой. Этим должна заняться полиция. Стюре их оповестил, они уже ходили туда. И Стюре вместе с ними.

— А со Стюре ты говорил?

— Нет. Он обедал.

— В такое время?

— Да, поздновато. Судя по всему, нам придется дать сообщение...

— Придется. Займись-ка этим сам. Я вот никак не найду нужную форму, столько уже времени вожусь... Ты дай мне знать, если удастся что-нибудь разведать.

Борг кивнул.

— И не забудь, у нас сегодня очень мало места.

— Что так?

— Да все это собрание в миссионерской церкви.

— Какого черта! У нас же почти целая полоса в сегодняшнем номере. Не хочешь ли ты сказать, что мы опять на всю полосу дадим отчет о том, что будет молоть этот парень?

— А что? Вопрос интересует многих...

Борг вздохнул и вышел, ничего не сказав. Какой смысл? Ведь большинство акций «Дагбладет» в руках приверженцев миссионерской церкви.

11

Сдвинув на лоб солнечные очки, Стефан Элг смотрел на подъезд транспортной конторы. Во дворе фырчали моторами два больших грузовика, усыпанный щебенкой двор, казалось, дрожал в знойном мареве. Выхлопы, чуть подымаясь вверх, зависали в воздухе, образуя сизую, грязноватую дымку с тошнотворным запахом. Из гаража доносился шум и громкие голоса. Слышался плеск воды из шланга и свист сжатого воздуха.

Он прошел в контору.

За стеклянным окошком разговаривала по телефону черноволосая девушка в шортах и блузке. Над окошком висела написанная от руки табличка — «Справочная». Он пригнулся и посмотрел на девушку.

Она была совершенно черная от загара. Кончив болтать, она отодвинула стеклянную створку и улыбнулась.

— Слушаю вас.

Девушка благоухала, как свежескошенный луг.

— Я хотел бы поговорить с одним из ваших шоферов, — объяснил Элг. — Его фамилия Асп. Эрик Асп.

— Его сейчас нет, — сказала девушка и взяла какую-то бумажку. — Он в рейсе.

— А когда он вернется?

— Который теперь час... — Она посмотрела на ручные часики. — Половина второго... Да, он должен вернуться, у него кончается смена. Вот-вот будет здесь.

— Когда он сегодня вышел на работу?

— В семь.

— И все время за рулем?

— Да, у него переезд.

— Откуда и куда?

— А в чем дело?

Девушка больше не улыбалась. С какой стати этот человек задает так много вопросов?

— Я из полиции. Моя фамилия Элг. Дело касается жены Аспа. Похоже, что она пропала.

— Пропала? Похоже, что пропала?

Элг засмеялся.

— Да, — сказал он. — Звучит странно, но так оно и есть.

Девушка за стеклом кивнула с некоторым сомнением.

— Кого он перевозит? — спросил Элг.

— Одна маклерская фирма меняет помещение, — ответила она, все еще хмурясь.

— Какая фирма?

— Альсе́н. Но...

Она обернулась и посмотрела в окно, за которым послышался рокот мотора. Элг тоже посмотрел сквозь застекленную дверь.

— Это не он идет?

— Да, — сказала девушка. — Он самый.

— Так... Спасибо, за помощь.

— Но... что все-таки значит «похоже, пропала»? Или человек пропал, или не пропал, одно из двух.

— Похоже, все-таки пропал. — Элг грустно улыбнулся, вышел во двор и направился к грузовику.

Эрик Асп был не просто высок. Это был крупный, грубо скроенный мужчина. Все в нем было огромное. Голова крупная и круглая. Черты лица грубые. Плечи широкие, руки мускулистые, грудь необъятная, живот выпуклый и весь корпус мощный. Ноги у него были длинные и толстые, обувь, вероятно, размера сорок шестого.

На нем были зеленые брюки и зеленая рубашка. Ворот был расстегнут чуть не до пояса, и заросшая грудь смахивала на дверной коврик. Деревянные башмаки были надеты на босу ногу. Лицо гиганта раскраснелось, он явно страдал от жары.

Элг остановился перед ним, чувствуя все свое ничтожество, хотя в нем самом было метр восемьдесят пять, не меньше.

Эрик Асп удивленно воззрился на Элга ясными голубыми глазами. Но потом веки у него стали вздрагивать,

Стефан Элг разглядывал его.

Асп начинал злиться.

Элг заправил волосы за ухо и не отрываясь смотрел на великана.

— Ну, чего вылупился? — спросил наконец Асп.

Голос у него был мягкий, почти застенчивый и поразительно не соответствовал его могучему облику.

— Меня зовут Элг, Стефан Элг. Я инспектор по уголовным делам. Мне бы надо поговорить с тобой.

— Что? Полиция? Какого черта... Я ничего не сделал... Однажды попался за драку в Народном парке, но это было много лет назад... много лет назад...

— Я по поводу твоей жены...

— А что? — Асп так сдвинул брови, что лоб пошел резкими, глубокими морщинами. — С ней что-нибудь случилось? — Теперь в его голосе слышался испуг и неуверенность.

— А почему ты встревожился?

— Почему? — Асп смотрел вниз, на щебенку, его левая нога в деревянном башмаке беспокойно двигалась, выписывая узоры на земле. Он почесал шею и пожал плечами. — Сегодня утром она не вернулась домой к моему уходу. Я удивился, она никогда не опаздывает... Пришлось самому отвезти дочек к теще. С ней что-то случилось?

Он выпрямился. Взгляд сразу отвердел. Он смотрел Элгу прямо в глаза.

— В котором часу ты ушел из дому?

— Без четверти шесть. Но что случилось? — Его голос дрожал.

— Не знаю, — со вздохом сказал Элг. — Но что-то определенно случилось. Потому что она исчезла.

— Исчезла?

Асп отшатнулся так резко, что ударился спиной о капот.

И по мере того как Элг рассказывал все, что знал сам, великан словно съеживался и становился меньше ростом.

Руки гиганта дрожали, он сунул их в карманы, но тут же снова вытащил. В одной руке оказался выкуренный до половины «Джон Сильвер» без фильтра. В другой — коробок спичек. Пальцы беспокойно двигались, теребили окурок, сжимали спичечный коробок. Сигарета крошилась, табак легким дождиком сыпался наземь и аккуратно ложился на гравий. Раздался треск — это сломался спичечный коробок.

Вдруг Асп повернулся и ударил кулаком по железной дверце кабины так, что она загудела.

Элг удивился, что на дверце не осталось вмятины. Он поглядел на Аспа, потом на спичечный коробок, который теперь лежал на земле. Спички высыпались беспорядочной кучкой, вперемешку целые и обгоревшие.

Асп навалился на машину, подпер кулаками голову и закрыл глаза, время от времени тяжко вздыхая.

— Мне очень жаль, — тихо сказал Элг.

— Но что же с ней могло случиться?

— Если б я знал! — Элг достал сигарету и стал жевать мундштук.

12

Оба сидели на одной из скамеек, стоявших вдоль желтой кирпичной стены транспортной конторы. Они пристроились в тени, но жара все равно была невыносимая. Воздух застыл в неподвижности. Пахло цветами, бензином, машинным маслом, разогретым мотором, по́том и раскаленной щебенкой.

Эрик Асп сидел ссутулясь и опустив голову, руки его лежали на коленях. Элг чувствовал себя как священник, которому предстоит принять исповедь старого греховодника.

— Может, расскажешь мне про нее? — предложил он.

— Рассказать... А чего рассказывать-то?

Элг пожал плечами.

— Про нее, про вас... про все, про ее работу...

— А к чему это вам?

— Все может пригодиться. В первую очередь то, что поможет нам найти ее.

— Понятно, — вздохнул Асп и сплюнул. — Где-нибудь ведь она должна быть...

— Как давно она работает разносчицей?

Асп порылся в кармане брюк и вытащил надломанную сигарету. Осмотрел ее, спрятал одну половинку обратно и карман, другую сунул в рот и стал искать спички.

— Держи. — Элг протянул ему свой коробок.

— Спасибо... — Он задул спичку. — Ну, в общем, поженились мы лет семь назад. Она работала уборщицей в больнице. Мы познакомились на танцах в Народном доме и стали встречаться. Ну она, это... забеременела... мы и поженились. Она переехала ко мне. У меня была в Окере однокомнатная квартирка с кухонной нишей. Но потом удалось сменить ее на двухкомнатную, где мы теперь и живем.

— Сколько у вас детей?

— Двое. Две девочки. Эва шести лет и Гертруда, ей осенью будет пять, — рассказывал Аси своим мягким голосом. — Когда родилась Эва, Эльса перестала убирать в больнице, но потом опять начала... Я, когда мы поженились, водил машину... всю жизнь шоферил... Да, с тех самых пор, как получил права. Лучше бы, конечно, работать в мастерской... только... Ну вот, а после родилась Гертруда, денег не хватало... с двумя-то детьми. Ну и Эльса снова пошла работать... в гостиницу, потому что там больше платят... А потом еще газеты стала разносить... по утрам... Ну, чтоб хоть немного лишку иметь... И мы ничего, сносно жили.

— Так, — сказал Элг. — А между собой вы хорошо ладили?

— Еще бы! Ясно, ладили. Черт возьми, у меня была работа, и Эльса вкалывала. В общем, нам хватало... Никаких, конечно, излишеств или чего-нибудь такого... а в остальном — полный порядок. Пока мы на работе, девочки у бабушки, а осенью Эва пойдет в школу. По воскресеньям мы ездили кататься на машине... Ну да, в выходные дни отключаешься и вообще... отдыхаешь. Смотришь телевизор, или позовешь кого к себе, или сам куда пойдешь. Дети, конечно, связывают, им нужно вовремя лечь спать и прочее. Но грех жаловаться. Мы справлялись. Никаких там ссор, скандалов. Ну, ясное дело, случалось, и огрызнешься, не без того, знаешь небось, как это бывает. Сам-то женат?

— Женат...

Асп пожал плечами.

— Но... черт... ничего особенного в нашей жизни не было. Жили, и все. Тихо, мирно. Девчушки такие забавные. Знаешь, я никогда не думал, что с детьми так здорово. Когда человек молод — помоложе, во всяком случае, — и ходит в парк на танцы, гуляет с девушками, ему и в голову не придет, что они могут... в общем, забеременеть. Когда так случилось с Эльсой, я подумал, ну, все... сам же себе хомут на шею надел... и — черт! — оказалось, что это очень здорово... детишки...

— И семья?

— Ага. Все трое, девочки и Эльса. Черт, семья — самое прекрасное, что есть у человека... Ей-богу.

Асп замолчал, в смущении потупился, сунул руку в карман и вытащил оставшуюся половинку сигареты. Элг протянул ему спички, и так он сидел и курил, уставясь в землю.

Потом нагнулся и провел пальцем по пыльным башмакам.

— Знаешь, если с Эльсой что-то случилось... что-то плохое... или... тогда я не знаю, что я с собой сделаю... Люди ведь привыкают друг к другу... Что же будет теперь со мной и девочками?

— Хм-м-м...

Элг тер подбородок, глядя прямо перед собой.

— Мы ведь не имеем представления, что с ней произошло, — сказал он, помолчав.

— Да. В том-то и штука. Но что же все-таки могло случиться?

— Есть у вас недруги? Ну, я хочу сказать, вы с кем-нибудь скандалили?

— Ты что, с ума сошел? — Гигант удивленно вытаращился на Элга. — О чем ты говоришь?

— Извини меня, но... вот ты сказал, вы прекрасно ладили... Что же, никогда... никогда не возникало недоразумений?

Асп пожал плечами.

— Не пойму я, куда ты клонишь...

— Не было у тебя когда-нибудь другой женщины?

— Да ты что!

Он вдруг расхохотался, однако смех был какой-то принужденный.

— Не такой уж я дурак, чтоб не понять, на что ты намекаешь. Нет. Никогда, запомни, никогда я не изменял Эльсе, и она никогда не заводила шашни с другими. Конечно, она не была девушкой, когда мы встретились. Но, черт возьми, я не выпытывал, кто у нее был до меня... понимаешь, а то бы, пожалуй, она стала спрашивать про моих... Нет уж, мы просто сошлись, и все. А уж раз поженились... да черт возьми, откуда у нас время, чтобы путаться с любовницами... или с любовниками... — Последнее слово он почти выплюнул. — Нет уж. Вкалываешь с утра до вечера пять дней в неделю, приходишь домой усталый, поешь, уложишь девчонок, потаращиться немного в телевизор и на боковую... Нет, на всякие развлечения уже мочи не остается. Да и чего ради нам изменять друг другу? Нам и вдвоем неплохо. Нет, ничего я такого не замечал...

Но в голосе Аспа вдруг послышалась некоторая неуверенность.

— Нет. — Он отмахнулся от непрошеной мысли. — Нет, нет. Если б у нее кто был, я бы сразу почувствовал... Да и чего ей путаться с другими?

— Что же, по-твоему, с ней произошло?

— Вот об этом я, черт возьми, и не имею понятия! Ты же полицейский, тебе и книги в руки.

— Чем ты занимался сегодня утром?

— Как это чем?

— Когда ты проснулся?

— Полшестого...

— Когда она обычно возвращается?

— Она встает в три часа, наскоро хлебнет кофе, проглотит бутерброд и уезжает. И какая же она возвращается продрогшая. Никак не согреется... Это зимой, когда снег и холодно... Обычно к половине седьмого или около того она уже дома, готовит завтрак для меня и для дочек. Потом я ухожу, а Эльса везет их к бабушке. С десяти или с одиннадцати она убирает в гостинице, а к четырем приходит домой, варит обед и... Ну, а там уже и вечер...

— Ты можешь описать ее?

— Описать? В смысле, как она выглядит?

— Ну да.

— А зачем?

— Чтоб я мог ее разыскивать. Должен же я знать, как она выглядит.

— Да, конечно... Как выглядит... Ей тридцать девять... будет осенью, точнее... в сентябре... Она... ну, как тебе сказать... Черт, когда живешь с человеком изо дня в день и из года в год, то и не помнишь, каков он с виду... Привыкаешь друг к другу. Вот в чем штука... Она... ростом она меньше меня.

— А в тебе сколько?

— Два метра пять сантиметров...

— Худая она или полная?

— Толстухой ее не назовешь... Да нет, худая, как спичка... Хотя все, что надо, при ней, я бы сказал...

— Может, у тебя дома есть ее фотография?

— Есть, как же...

— Я бы взял ее на время. Можем мы подъехать к тебе и найти ее?

— Конечно... Конечно, можем... Только скажу в конторе.

— Я подожду.

Элг остался на скамейке, слушая, как шаркают по гравию деревянные башмаки. Вот распахнулась и захлопнулась дверь. Он глубоко вздохнул.

13

Они проехали перекресток, на котором то и дело происходят несчастные случаи, миновали Южную площадь, где в виде исключения не стояло ни одной машины, обогнули здание Армии спасения, и вскоре машина выбралась на мост через железнодорожную линию. Дорога впереди шла полого вверх.

Они направлялись в Окер.

Когда-то Окер был рабочей окраиной Химмельсхольма. В этой части города были расположены предприятия тяжелой промышленности. В свое время здесь выстроили первые многоэтажные жилые дома. Долгие годы этот район жил как бы собственной жизнью. Железная дорога отделяла рабочую окраину от собственно Химмельсхольма. И, переезжая железнодорожный мост, человек словно оказывался в чужом краю.

Но в начале пятидесятых годов границы стали стираться. Теперь в Окере живет не один только рабочий люд. Все больше земельных участков застраивается особняками. Возвели и дом для пенсионеров. Теперь обитатели Окера не делятся по категориям. Теперь здесь все равны. В этом смысле прогресс налицо.

Но огромные желтые многоквартирные дома пребывают в довольно жалком состоянии. И не потому, что одряхлели. Городские власти плохо заботятся об их содержании — вот в чем дело. Лестничные клетки узкие, тесные, темные. Воздух в них застаивается. Солнце заглядывает редко.

Полы стертые, их трудно содержать в чистоте, стены исписаны нецензурными словами, потолок потрескался.

Вместе с тем нельзя сказать, что Окер превратился в трущобу. Просто дома сильно запущены, будто на них махнули рукой. Хотя и не окончательно.

Стефан Элг притормозил и остановился у края тротуара. Потом они с Эриком Аспом прошли по разбитой дорожке через усыпанный гравием двор с деревянными песочницами.

Распахнув жалобно скрипнувшую дверь, они вошли в подъезд и поднялись на три марша.

Эрик Асп, позвякав ключами, отпер замок и впустил гостя в переднюю. Стефан Элг огляделся. Квартирка была чистенькая и даже нарядная. Пахло домашним уютом.

В такой квартире жить бы да жить, а все потому, что чьи-то руки ухаживали за ней, создавая атмосферу человеческого тепла.

Книг в стенке не так уж много, но и лишних безделушек тоже нет. Здесь лежат небольшие пачки газет, еженедельники и ежемесячные журналы теснят десятка два книг. На нижней полке выстроился длинный ряд детских книжек. А на полу, в коробке из-под пива, пластинки. Стереопроигрыватель на третьей полке снизу. Тут же телевизор с полуметровым экраном. Возле окна дубовый обеденный стол и вокруг шесть стульев. На столе в вазе свежие цветы. Занавески на окне легкие, летние, веселой расцветки. Диван и кресла обиты зеленым. На стенах висит несколько репродукций Ларса Норрмана, сцены корриды. Они тоже очень оживляют комнату.

— Ты не думай, что я или Эльса были в Испании, — сказал Асп, перехватив взгляд Стефана. — Так что корриду мне не довелось видеть. Говорят, жестокое зрелище... Издевательство над животными... Впрочем, если сам не видел, судить трудно. Нет, мы повесили эти картинки, потому что они яркие... ну и жизнерадостные в своем роде...

— Хм, — сказал Стефан. — В нынешнее время не так много народу ездит в Испанию.

— Ха! — фыркнул гигант и пошел в кухню к холодильнику. — Выпьешь пива?

Элг посмотрел на него.

— Жарко, — пояснил Асп.

Стефан кивнул.

— Неплохо бы, — сказал он и улыбнулся. — В самом деле жарко.

Потом они сидели на балконе и смотрели на озеро, раскинувшееся по другую сторону улицы. Картина была приятная и умиротворяющая. На том берегу виднелась купальня.

И полная тишина и покой. Лишь изредка доносился шум проезжающей машины. Ни детского крика, ни громкого разговора, ни шума.

— Тихо у вас, — заметил Элг.

— Большинство в отпусках, — сказал Асп. — Хотя здесь вообще спокойно.

— А ты в этом году был в отпуске?

— Нет. Мы ждали августа. У жены отпуск в августе...

Он скривил рот, отхлебнул из бутылки, проглотил и слегка отрыгнул. Потом вытер губы тыльной стороной руки.

— Мы думали податься на западное побережье. А теперь не знаю... как получится...

Он снова отпил глоток, встал, пошел в комнату и вернулся с сигаретой в зубах.

— Куришь? — спросил он, протягивая пачку.

— К сожалению...

— Да, говорят, это не шибко полезно. Но... какого черта... Когда куришь с четырнадцати лет, попробуй теперь брось.

— А почему ты фыркнул, когда я сказал насчет Испании? — не удержался от вопроса Стефан.

Эрик Асп опустился на стул и осушил бутылку. Потом открыл вторую, сделал глоток, да так и застыл, прижав бутылку к груди и задумчиво вперив взгляд в пространство.

— Потому что кругом столько вранья и притворства!.. В прежние времена, когда там была диктатура, когда Франко и другие фашисты держали народ в страхе, тогда пожалуйста... Тем более через бюро путешествий. Какого же черта... то есть почему же теперь все вдруг решили, что в Испании не демократия? Такой идиотизм, ну просто полная ерунда. Почему социал-демократы и бюро путешествий не вопили в пятидесятых, и в шестидесятых, и до смерти Франко? Почему тогда ЦОПШ^[5] и эти проклятые социал-демократы не бойкотировали испанскую диктатуру? Нет. Тогда все было в порядке. Они только перешептывались между собой... в закоулках. А теперь вот бьют в барабаны и в трубы трубят. Да, да, трубят в трубы.

Он ткнул окурок в пустую бутылку.

— Нет. Уж если мне захочется поехать в Испанию, я их спрашивать не стану. Ни ученые, ни министры, ни профсоюзные боссы не будут за меня решать. Какого дьявола! Если хочешь что-то узнать об Испании, поезжай сам и посмотри, как оно там, вместо того чтобы верить политиканам, которые небось и сами там никогда не были, только повторяют с чужого голоса... А уж эти вонючие профсоюзные боссы...

Он расхохотался.

— У нас в транспортном один... все отпирался, что ездил туда по приглашению. Смех, да и только... Нет, я тебе сказку... шведские рабочие не должны поддаваться всяким салонным политиканам и сволочным профсоюзным боссам, не должны верить им на слово и идти у них на поводу, как слепые кутята. Если хочешь что-то узнать, посмотри собственными глазами. Я бы так и сделал... поехал сам... Все, конечно, мечтают... так ведь денег нет. Может, стоило податься в моряки?.. Нет, — сказал он и выпрямился. — Если можно было ездить в Испанию в те времена, то, черт бы его побрал, можно сделать это и сейчас... Не верю я, чтобы там стало хуже. По-моему, как раз наоборот...

— Да, — вздохнул Элг. — Хотя вряд ли испанскому народу будет легче от того, что не приедут несколько туристов... Ты не забыл, что обещал найти фотографию Эльсы?

— Да-да, сейчас...

Он поплелся за фотографией, а Элг остался на балконе пить пиво.

— Вот она.

Элг обернулся, и взгляд его уперся в цветную фотографию в рамке под стеклом. Перед ним было живое женское лицо. Каштановые волосы зачесаны за уши, на прямой пробор. Лоб высокий, взгляд открытый, в нем виден живой интерес к окружающему. Этот интерес выдает искорка в зеленых глазах. Нос несколько толстоват, но правильной формы. Улыбчивые губы полуоткрыты, так что видны белые зубы. Подбородок круглый, на щеках ямочки. Шея высокая, плечи гордо развернуты. Тело загорелое, полные груди скрыты купальным лифчиком. На животе небольшая складка. А кроме женщины, на фотографии только желтый песок пляжа и синяя вода на заднем плане.

— Я снял ее прошлым летом в Фальстербу. Мы поехали туда в семейном автобусе и прожили там неделю. Сам проявлял, — не без гордости сообщил Асп. — Это у меня вроде хобби... фотография...

— По-моему, не так уж она худа, — сказал Элг.

— Как сказать... Упитанности в ней нет... Хотя и не то чтобы кожа да кости.

— А ты больше любишь, когда помягче?

— Да не знаю, — пожал плечами Асп. — Еще пива хочешь?

— Нет, спасибо. Мне надо идти. Так я пока оставлю фотографию у себя. Обещаю вернуть.

— Лучше бы пообещал мне вернуть Эльсу, — сказал Асп.

14

Бу Борг положил телефонную трубку. Ковыряя в ухе разогнутой скрепкой, он глядел на Яльмара Халла, с которым делил рабочую комнату.

— Это полиция, — сказал Бу Борг. — Им нужна помощь.

— Понятно. А в каком вопросе?

— Надо дать объявление о розыске по делу пропавшей разносчицы газет. Они нашли ее фотографию.

— У нас сегодня туговато с объемом...

— У нас четыре с половиной столбца...

— Да, но я должен дать в номер несколько фотографий из миссионерской церкви...

Борг стукнул кулаком по столу, да так, что телефон подпрыгнул и зазвенел, а ручка скатилась на пол.

— Черт возьми, это уж чересчур! Пропал человек. Явно случилось что-то скверное, может, она убита или еще что-нибудь в этом роде. А у тебя на уме только твоя проклятая миссионерская церковь и ее приверженцы. Есть же разумные границы. По-твоему, в Химмельсхольме живут одни полоумные? По-твоему, здесь все сплошь святоши? По-твоему, читателей ничего, кроме церковных проповедей, в газете не интересует?

— Ну-ну, зачем же так... Успокойся, сбавь тон.

— Пожалуйста. Но мне надо по крайней мере два столбца, чтобы описать случай с исчезновением разносчицы. Неужели до тебя еще не дошло, что речь идет о человеческой жизни? Если мы напишем об этом, поместим объявление о розыске, фотографию, расскажем, как все было, вдруг кто-нибудь узнает ее и поможет найти, и она вернется...

— Если кто-нибудь ее видел...

— Ну конечно! Какая-то жалкая разносчица! Чего она сто́ит в сравнении с твоими проклятыми попами! Я вижу, в этом городе от святош деваться некуда. Просто с души воротит. А ты святее всех. Где только твоя любовь к ближному?

— Нет, вы послушайте! Тебе бы только расписывать загадочные преступления! Если тебя не устраивает работа, можешь убираться обратно в Лунд.

— Иди ты к чертовой матери!

Борг встал и вышел. В кабинете Острёма он плюхнулся в кресло для посетителей. Он прямо кипел от злости. Руки дрожали, сердце колотилось, лицо налилось краской.

— В чем дело? — спросил Острём.

— Я разговаривал с твоим сводным братом, комиссаром полиции, — хрипло сказал Борг. — Насчет Эльсы Асп, которая исчезла... я тебе уже рассказывал. Он спрашивает, не могли бы мы поместить объявление о розыске, призвать людей, которые, возможно, видели ее, помочь полиции. Я бы написал краткий очерк об этом происшествии. Полиция подозревает, что здесь имело место преступление. Ну и естественный вопрос, нельзя ли связать этот случай с общей волной преступности в Нюхеме...

— То есть?..

— Полицией установлено, что на том же этаже, где исчезла Эльса Асп, совершена кража со взломом. Эльса опустила газету в ящик на двери соседней квартиры. После этого все ее следы исчезают.

— Что Фриц еще говорил?

— Что они не имеют никаких улик. У нас четыре столбца. А писать не о чем. Кроме предстоящего собрания в миссионерской церкви. В сегодняшнем номере этому уже посвящена целая полоса. В общем, я хотел бы на пару столбцов дать очерк об этом происшествии. Рассказать немного о самой Эльсе Асп, ну и поместить несколько фотографий. Может получиться приличная публикация, не говоря уж о том, что мы можем помочь разыскать женщину... Если кто-нибудь видел ее, то...

— Да-да... Придется Яльмару поужаться. Бери столько места, сколько тебе нужно.

— Не откажи в любезности, сообщи это Яльмару сам! Он будет метать громы и молнии, если ему не удастся загадить полосу религиозной паранойей.

— Ну-ну. Ты все-таки воздержись от подобных выражений.

15

Он стоял, привалившись к стене, и слушал рассказ Стефана Элга. Валентин Карлссон сидел на стуле. Ульф Маттиассон примостился на краю письменного стола, а Сикстен Валл стоял поодаль, возле окна. Макушка у Сикстена Валла была совершенно голая. Он то и дело облизывал губы и беспрестанно теребил галстук-бабочку. Как всегда, на нем была белая рубашка с красной бабочкой и зеленый вельветовый костюм. Одно время, правда, он ходил в синем, но вскоре опять сменил его на зеленый.

Ульф Маттиассон принадлежал к тем, кто предпочитает одежду практичную, скромной расцветки. Но сам он отнюдь не производил впечатления скромной личности. Он вообще не производил впечатления. Людей вроде него забываешь, не успев распрощаться. Короче, у него была на редкость рядовая, будничная наружность.

Фриц Стур оторвался от стены и подошел к своему креслу, но не сел, а взялся за спинку. Казалось, он собирается произнести тост.

— Значит, вы не обнаружили ничего, что указывало бы на раздор между супругами? — спросил он.

— Нет, — сказал Элг. — Эрик Асп очень хорошо говорил о своей жене и утверждал, что они прекрасно ладили. Позже я беседовал с матерью Эльсы, она тоже говорит, что они всегда жили дружно. По ее словам, дочь никогда не жаловалась на какие-либо домашние неурядицы. Наоборот... А ведь обычно, если между супругами разлад, женщина делится с матерью...

— Знаешь по собственному опыту? — поинтересовался Сикстен Валл с чуть заметной улыбкой.

— Нет, не по собственному. Сестра моей жены замужем за продавцом из автомагазина, и брак этот, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Так вот, моя свояченица частенько жалуется теще, как она несчастна в семейной жизни.

— Ты проверил показания Аспа? — спросил Стур.

— Да, насколько это было возможно. Он ведет себя, как великовозрастный ребенок, просто клубок эмоций.Но нет никаких оснований подозревать, что у него были причины убить жену.

— Нам пока неизвестно, убита ли она, — заметил Валентин Карлссон.

— Но мы же об этом догадываемся, правда? — возразил Элг.

Никто не подтвердил, но никто и не пытался отрицать, что именно так все и думают.

— Так вот, — продолжал Элг. — Он был дома до того, как отправился на автобазу, и до часу дня находился в рейсе.

— Понятно, — сказал Стур. — А ты проверил, он все это время был за рулем?

— Да. Он перекусил в гриль-баре и вернулся в контору, где я его уже ждал. У меня сложилось впечатление, что они с женой жили в добром согласии. Не роскошествовали, но особенно и не нуждались. Похоже, Асп любит свою жену и двух своих дочек. И дети, похоже, любят своих родителей. В общем и целом аномальная для Швеции семья, потому что все друг друга любят и привязаны друг к другу.

— В чем же здесь аномалия? — удивился Маттиассон.

— Во всяком случае, семья не такая обычная, как хотелось бы, — сказал Элг.

Руки Стура разжались, отпустив спинку кресла, он постоял еще минутку подбоченясь, потом подошел к карте и стал водить пальцем по каким-то улицам.

— Так-так, — вздохнул он. — Никто, кроме других разносчиков и водителя фургона, доставившего газеты, кажется, не видел сегодня Эльсу Асп. Опрос, проведенный Ульфом и Сикстеном, показал, что никто во всем Нюхеме ее сегодня не видел. Даже собственная семья, потому что она ушла, когда все еще спали. Я справлялся на вокзале. Никто из кассиров не помнит, чтобы видел ее. Итак, что мы имеем: женщина, исчезнувшая на каком-то этаже многоквартирного дома, и кража со взломом. Эти факты, несомненно, связаны между собой.

— Гениально, — изрек Сикстен.

— Спасибо, — отозвался Стур, сверкнув на него взглядом. — Удалось ли обнаружить в ограбленной квартире отпечатки пальцев или какие-то другие улики?

— М-м... За последнее время в Нюхеме ограблено несколько квартир. Почерк совпадает. Но отпечатков пальцев у нас нет.

— А вдруг она напоролась на грабителей? — задумчиво предположил Маттиассон. — Могла же она застать их на месте преступления... Они выскочили и...

— Но где в таком случае труп? — спросил Элг.

— Если она убита... — напомнил Валл.

— Да... если... Но где же она? Не может ведь человек так вот взять и исчезнуть. Если бы удалось связать с конкретными лицами все эти взломы, кражи сумочек, нападения на людей... Хуже всего, что мы не имеем ни малейшего представления, кто этим занимается...

Он покачал головой и закурил.

— Мы должны, во всяком случае, прочесать весь дом, где она пропала, — сказал Валл. — Обыскать все квартиры, кладовки, подвал... все...

— Верно, — кивнул Стур. — Я думал об этом. Но обыскивать все квартиры... Черт знает что, страшно подумать. А вы осмотрели подвал, чердачные помещения?

— Конечно, — доложил Маттиассон. — Мы облазили подвал, прачечную, помещение для велосипедов, комнаты уборщиц, где двери не были заперты. Честно говоря, я не уверен, нужно ли снова производить тщательный обыск всего дома. Думаю, мы вряд ли что-нибудь обнаружим.

Элг откинулся на спинку кресла и положил ноги на письменный стол.

— Давайте поразмыслим, — предложил он. — Что, собсвтвенно, могло с ней произойти?

— Я считаю, — сказал Стур и легонько шлепнул ладонью по карте, — что надо поехать туда всем вместе. Я позвоню в городскую санитарную службу. Пусть откроют все запертые двери. Обыщем дом сверху донизу. Это необходимо сделать... Несмотря ни на что.

16

Над редакционной комнатой висела дымовая завеса, и Яльмар Халл сбежал. Он совершенно не выносил табачного дыма. Бу Борг работал так, что от него пар шел, и курил не переставая.

Он говорил с мужем Эльсы Асп, с ее матерью, с обоими ее нынешними работодателями и с прежним.

Говорил с ее соседками, знакомыми и подругами. Говорил со священником ее прихода и председателем гимнастического общества, в котором она состояла. Говорил с продавцами магазинов, где она покупала продукты. Говорил с гостиничным персоналом и с разносчиками. Разговаривал с Фрицем Стуром и сам с собой. Сейчас он сидел и пытался привести в порядок свои заметки, составить для себя цельную картину.

Он рассматривал фотографию исчезнувшей Эльсы Асп и качал головой.

Немыслимо. Невероятно!

Можно сказать, он писал статью, находясь в самой гуще детективного романа, — пытался писать по крайней мере. А сюжет в романе оказался настолько необычным, настолько возбуждающим воображение, что Борг готов был немедля переквалифицироваться в сыщики.

Женщина, которая растаяла как дым, подумал он и вздохнул.

— Недурной заголовок, между прочим, — сказал он вслух.

Он подпер ладонью голову и начал писать свою главную статью.

«Ей тридцать девять лет. Самая обыкновенная женщина, мать двоих детей и...»

Эльса Асп выросла в доброй, хорошей семье и была нормальным ребенком. Школу она окончила довольно успешно, с правом поступления в реальное училище. Но из второго класса ушла.

Не потому, что ей не нравилось, просто она хотела быть свободной. Решила поступить на работу, чтобы иметь возможность самой себя обеспечивать, обзавестись чем-то вроде собственного дома.

Родители предпочли бы, чтобы дочь продолжала учиться, но она была упряма. Она оставила училище и поступила на курсы машинописи, изучала стенографию. В то же время, чтобы зарабатывать на жизнь, устроилась уборщицей в больницу.

Она уехала от родителей в однокомнатную квартиру с кухонной нишей. Обзавелась новыми подругами и стала ходить на танцы. Там она встречалась с молодыми людьми, которые провожали ее после танцев домой.

Эльса любила развлечения, танцы, вино, компанию, любила встречаться с парнями. Но все время ей словно чего-то не хватало. Словно она что-то хотела найти.

Бросив курсы секретарей, Эльса закружилась в вихре удовольствий. Однажды вечером она познакомилась с Эриком, и они стали встречаться. После того как они сблизились, ей в один прекрасный день вдруг открылось, что, возможно, она наконец нашла то, что искала.

Она ждала ребенка. Они поженились и, когда ребенок родился, получили бо́льшую квартиру. Со временем Эльса поняла, что обрела нечто действительно ценное, такое, чего надо крепко держаться.

Она обрела собственную семью.

И Эльса включилась в трудную, конечно, но надежную, своими руками создаваемую жизнь. Работала в двух местах, чтобы обеспечить благополучие своей семье. Скромное благополучие, когда не отказываешь себе в самом необходимом.

Эльса была счастливой, исполненной чувства долга матерью семьи.

Два вечера в неделю она занималась гимнастикой.

У нее появились новые друзья и знакомые. Из старых она общалась лишь с одной подругой юности, вместе с которой два года снимала двухкомнатную квартиру.

Эльса — образец совершенно обыкновенной и в то же время достойной удивления личности, думал Бу Борг, перечитывая начало статьи. Оно было неудачно, поэтому он выдернул лист из машинки и замер, держа его в руке. Потом скомкал и бросил в корзину.

Он проглядел две другие статьи. Об исчезновении и обо всех обстоятельствах, с ним связанных. А также кое-какие соображения о том, что́ же могло случиться.

Третью статью ему хотелось написать так, чтобы она не была похожа на бездушное объявление о розыске, или поверхностное изложение событий, или формальный призыв к широкой общественности сообщить в полицию, если кому-то что-то известно или кто-то видел Эльсу утром до исчезновения.

А ведь это непросто, вдруг понял он.

И начал все сначала.

И обнаружил, что трудно не впасть в патетику.

У него руки чесались написать статью, которая по самой своей сути, самим своим содержанием ставила бы вопрос: как могла обыкновеннейшая женщина исчезнуть, и, по-видимому, навсегда? Почему никому не известная и ничем не выдающаяся женщина вдруг исчезла?

Но в то же самое время ему хотелось воссоздать и совершенно обычную для рядового шведа бесцветную жизнь той женщины.

И в то же время в его статье чувствовалось стремление нарисовать образ женщины, которая работала, и боролась, и любила, и жила ради своих близких, но никого ни в малейшей степени это не интересовало. Пока не произошло нечто из ряда вон выходящее. Пока она не исчезла загадочным образом, никто ею не интересовался, никого не занимала ее заурядная будничная жизнь.

В то же время он был захвачен тайной ее исчезновения и ломал голову, пытаясь догадаться, что же все-таки произошло.

А в то же самое время сознавал, что получил свой шанс: сумеет он написать интересно, увлекательно, сделать такую статью, чтобы читатели запомнили, что это написал он, тогда, возможно, сам главный редактор какой-нибудь другой газеты — какой-нибудь большой газеты — подумает про себя: «Вот то, что нам нужно. Этот парень должен работать у нас».

Короче говоря, Бу Борг размечтался. Впрочем, он всего этого не сознавал. А может, не хотел сознаться даже самому себе.

17

Фриц Стур выслушал ответ автомата на коммутаторе муниципалитета, выругался и посмотрел на часы.

Господи, неужели так много времени!

Он почесал переносицу, схватил телефонный справочник и набрал домашний номер начальника Управления по делам недвижимости.

После восьмого гудка трубку сняла его жена.

— Алло. Квартира Рагнборга.

— Добрый день. Говорит комиссар Стур. Скажите, управляющий дома?

— Одну минутку...

Он подождал.

— Не может ли он позвонить вам позже? Он обедает, — сказала жена управляющего.

— Нет, — сказал Стур. — Пусть Руне возьмет трубку. Дело важное.

— Да, но он...

— Черт побери. Скажите ему, что он не умрет, если на минуту оторвется от тарелки.

— Да-да, сейчас...

Он ждал.

— Слушаю, — раздался басистый голос управляющего.

— Привет. Это Фриц.

— Разве жена не сказала тебе, что я обедаю?

— А она разве не обедает?

— Обедает. А что?

— Ничего. Так просто спросил. Послушай...

— Что тебе нужно? Я обедаю.

— Понятно. Дело в том, что нам надо попасть в некоторые запертые помещения в одном из домов Нюхема.

— Ясно. Тогда тебе следует обратиться в городскую санитарную службу. Кстати, зачем вам это понадобилось?

Стур объяснил.

— Вот как! — сказал Рагнборг.

— А ты не будешь так любезен сообщить мне, кто у вас там этим занимается?

— Его рабочий день закончился.

— И все же...

— Его фамилия Петтерссон.

— Который Петтерссон?

— Курт.

— А где он живет?

— Адрес есть в телефонном справочнике.

— Да, конечно...

— Он живет в Нюхеме, но адреса я не знаю.

— А у тебя он не записан?

— Где-то в конторе.

— А дома нет?

— Хм... подожди-ка, взгляну...

Он ждал.

— Винкельгатан, два, — сказал вдруг Рагнборг.

— А телефон?

— 12-101.

— Спасибо за помощь.

— Не стоит благодарности.

— Приятного аппетита...

Стур положил трубку.

Он умел быть очень дипломатичным, когда хотел.

Между прочим, с Рагнборгом они были противниками, Политическими противниками. Рагнборг принадлежал к партии центра. И следовательно, был бездарностью, считал Стур. Он считал, что все чиновники из партии центра, которых муниципалитет приобрел на последних выборах, были на редкость непригодны для службы в городском самоуправлении.

Мало того, что партия центра выдвинула своих кандидатов на муниципальных выборах и получила большинство в блоке с народной партией, которая состоит почти сплошь из сектантов. Когда центристы заняли посты в муниципалитете, стало ясно, что, во-первых, они едва-едва сумели набрать штат и, во-вторых, лишь незначительная часть работников что-то смыслила в своем деле.

Стур был из умеренных и с трудом пробился в депутаты. Он был просто в бешенстве от того, что центр и народная партия отказались от сотрудничества с умеренными в управлении городом.

Он позвонил Петтерссону. Петтересон обедал.

Потом вместе с Элгом, Карлссоном, Валлом и Маттиассоном они поехали в Нюхем. Услужливый и благожелательный Петтерссон сопровождал их во время обыска.

Они облазили все закоулки двенадцатиэтажного дома. Подвалы, чердаки — все-все! Они звонили в каждую дверь и, когда им открывали, объясняли, что проводят тщательнейший обыск, чтобы убедиться, что разносчицы в доме нет. Они извинялись за вторжение. Жильцы по большей части не просто злились: они приходили в ярость и требовали ордер на обыск.

Стур отвечал, что они зря увлекаются скверными детективами, которые показывают по телевизору, и протискивался в квартиру.

Там, где никто не открывал, дверь отпирал Петтерссон.

Они искали. Но Эльсы Асп не нашли. Нигде.

Потому что они забыли заглянуть в одно место. Вернее, просто не подумали о нем. Такое место, где и в голову не придет искать. Пожалуй, даже смешно было бы искать там.

Три часа спустя они сдались и отправились по домам, усталые, недовольные и порядком растерянные.

18

Ханс Линдстрём принадлежал к числу тех, кого обыск привел в ярость.

Когда полицейские удалились, он вернулся к телевизору. Но никак не мог сосредоточиться на длинном фильме, который не очень удачно излагал историю одного четко спланированного ограбления банка на Диком Западе.

Он ткнул сигару в пепельницу, встал и вышел в кухню. Майя сидела за кухонным столом и вклеивала в альбом фотографии.

— Чем занимаешься? — спросил он.

— Раскладываю пасьянс. Что, фильм неинтересный?

— Не знаю...

— Выключил бы телевизор.

— Потом будут «Новости». Сварить кофе?

— Да, пожалуйста.

Он налил в кофеварку воды, всыпал кофе и нажал кнопку. Потом тоже присел к столу.

Из комнаты послышалась пальба.

— Где сегодня Енс?

— Тренируется.

— А... Значит, скоро будет дома.

— Ага.

— Дался ему этот бокс, — раздраженно сказал он.

Майя пожала плечами, стараясь освободиться от уголка, который упорно липнул к большому пальцу.

Ханс вздохнул и поглядел в окно.

В нескольких десятках метров он увидел желтый параллелепипед соседнего дома. Освещены были лишь немногие окна. Вечерние сумерки еще по-настоящему не сгустились. Еще не погас дневной свет. Бледно светились фонари во дворе. На бортике песочницы расселась компания молодежи. Они курили и пили пиво. Окурки они тыкали в песок, а порожние банки отшвыривали в сторону. Те с грохотом катились по асфальту. Там они и будут лежать до утра, пока их не подберут уборщики. Если только ребята не вздумают играть этими банками в футбол и не разгонят их по всей округе. Тогда Петтерссону, работнику городской санитарной службы, придется выгребать их из кустарника.

— Какая мерзость, — вздохнул Ханс. — И почему, собственно, мы должны непременно жить здесь?

— Потому что мы не удосужились переехать...

— Столько об этом говорим, но, похоже, так никогда и не переедем.

— Я тебе тысячу раз показывала объявления о продаже домов, но ты не проявлял особой заинтересованности.

— Как так?

Он посмотрел на нее.

— А так. Когда бы я ни показала тебе объявление, ты взглянешь мельком, «да-да», и все. Раз тебе тут так не нравится, мог бы немножко пошевелиться, глядишь, и убрались бы отсюда.

— Я очень даже в этом заинтересован.

— В самом деле?

— Что значит «в самом деле»?

— Просто я спрашиваю, в самом ли деле ты хочешь отсюда уехать?

— Ты же знаешь, что хочу. Неужели всю жизнь здесь торчать? Кражи со взломом, нападения на улице... И еще неизвестно, что стряслось с этой бабенкой...

— С разносчицей газет?

— Ну да. Которую ищет полиция. Господи боже мой! Кража со взломом в соседней квартире, а мы спали, и хоть бы что. Представь себе, что мы бы уехали и вернулись в квартиру, разоренную грабителями. Сопливыми гангстерами... И эта женщина, которая исчезла, как в воду канула, прямо перед нашей дверью. Кто знает, что с ней приключилось. Прямо у нас под дверью убили человека. Как будто это в порядке вещей. Где мы живем?!

— Да, хорошо бы дом, с садом, и чтобы быть совсем одним...

— И избавиться от всего этого дерьма...

В кофеварке забурлило и забулькало, и Ханс обернулся к ней.

— Вот вчера вечером возвращаюсь я домой, — продолжал он. — Возле домовой кухни топчется компания патлатых хулиганов, пиво дуют, а двое из них, представляешь, стали клянчить у меня сигареты. Их много, человек семь, восемь. Хорошо, подвернулось еще двое взрослых... Стен и Стюре. Черт его знает, чем бы все кончилось...

— Ну, уж ты скажешь.

— А что... Сперва сигаретку клянчат, но это только предлог, чтобы задержать, а потом избивают...

— Да ты, никак, боишься этих юнцов?

— Что значит «боюсь»?

— Ты же не намного старше их.

— Ну знаешь, мне все-таки не восемнадцать.

— Нет, тебе тридцать три, — улыбнулась Майя и вставила в альбом последнюю фотографию.

— Что это у тебя за карточки?

— Зимний отпуск.

— Разве ты их еще не вклеила?

— Нет...

Он встал, подошел к буфету, вынул чашки и сахарницу.

— Печенье достать?

— Если хочешь. — Она встала. — В кухне будем пить?

— Нет, в комнате. Сейчас по телевизору будут «Новости».

Он отнес в комнату чашки и стеклянный кофейник, опустился на диван и стал смотреть конец фильма. Глен Форд спасся. Потом начались «Новости». На экране появился Ларс Оруп и сообщил, что в Финляндии объявлена третья забастовка полиции.

— Да, — вздохнул Ханс. — А наша полиция, похоже, только и делает, что бастует. Я разговаривал кое с кем из соседей, они до того злые все... Помнишь Фельдтса?

— Которого мы встречали у Нильссон?

— Ага. Так вот, к ним залезли в машину, они случайно увидели это в окно и позвонили в полицию. Полиция обещала прибыть немедленно. Как бы не так! Прошло не меньше получаса. А когда они наконец соблаговолили явиться, полмашины как не бывало, а воров и след простыл. Черт возьми, полиция ведь для того и существует, чтобы охранять людей и их имущество. А они даже и не думают приезжать. Оправдываются тем, что очень много работы... Приходится, мол, выбирать, что важнее.

— Может, так оно и есть, — сказала Майя, пытаясь расслышать, что говорит журналист на экране.

— Пусть тогда так и скажут, что для нас у них времени нет. Район прямо кишит взломами, ограблениями, кражами сумочек и сопливыми гангстерами. Кажется, что́ может быть важнее? Так нет! Просто они слишком ленивы, даже не почешутся приехать, когда их вызывают.

— Может, их слишком мало...

— Конечно. Нехватка кадров тоже удобное оправдание.

Ханс закурил сигару и с наслаждением выпустил дым через нос.

— Я говорил со Стюре и Стеном, может, стоит попробовать установить частным порядком дежурство. Чтобы по очереди охранять гараж и стоянку. Чтобы у нас была какая-то вооруженная группа, которая могла бы прийти на помощь в случае ограбления квартиры или нападения на человека.

Майя отвела взгляд от телевизионного экрана и посмотрела на мужа. Он с задумчивым видом потирал шею.

— Но это же невозможно, — сказала Майя.

— Почему? — удивился Ханс, роняя пепел на колени. — Если полиция не может или не хочет помочь нам, как же нам быть? Все-таки не в бесправном обществе живом. Имеем мы право защитить себя?

— Но с нами пока еще ничего не случилось.

— Ну и что? Соседнюю квартиру обчистили, у нас за дверью пропала женщина, во дворе грабят и избивают людей. Кто знает, когда придет наш черед. Почему бы нам самим не принять меры и не навести хоть какой-то порядок в своем районе?

— Порядок и законность!

Открылась входная дверь. Они обернулись.

— Это ты, Енс? — окликнула Майя.

Ответа не последовало.

— Поздновато ты сегодня, — заметил Ханс.

Снова никакого ответа.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила Майя.

Енс промелькнул в передней и поспешно нырнул к себе в комнату.

— В чем дело? — встревожилась Майя.

Дверь захлопнулась.

Майя наморщила лоб, посмотрела на мужа. Тот пожал плечами. Она встала, одернула юбку, подошла к двери Енса, постучала.

— К тебе можно?

Из комнаты донеслось невнятное бормотанье.

Майя нажала ручку и, чуть помедлив, открыла дверь.

И едва не вскрикнула.

Енс стоял у окна. Нос у него был в крови, один глаз заплыл.

— Енс! Что случилось?

Ханс вскочил и бросился к ним.

— В чем дело?

Вид у парня был ужасный.

— Ну и ну... Где это тебя угораздило? На тренировке?..

— Я ставил велосипед внизу, в гараже, и наткнулся там на пятерых ребят моего возраста... — глухо ответил Енс, стараясь сдержать слезы.

Майя подошла к сыну и хотела обнять, но он уклонился.

— Здорово больно? — спросил Ханс.

— Им... тем, что напали на меня... больнее. Их было много, но я сумел им врезать...

— Но почему они на тебя напали? — спросила Майя и хотела погладить Енса по щеке, но рука повисла в воздухе.

— Я пришел поставить велосипед и вдруг увидел, что несколько парней возятся с машинами... с нашей в том числе. Но тут они меня заметили и как кинутся... А потом сразу же смылись.

— Пойду звонить в полицию, — сказал Ханс.

— Какой смысл. Их уж и след простыл, — сказал Енс.

— Ты помнишь, как они выглядели? Ну, чтобы полиция могла их разыскать?

— Нет... — Он покачал головой. — Нет. Все произошло слишком быстро. Я и опомниться не успел. Но кое-кто из них обзавелся фонарями и шишками. — Он подул на кулаки, распухшие и вымазанные в крови.

Ханс отвернулся и выругался.

19

Хотя два окна были распахнуты в летний вечер, воздух в дежурке был спертый.

Пахло почти как в казарме. И не удивительно, ведь это помещение практически никогда не пустует.

Можно было различить влажноватый запах пота, резкий запах гуталина, запах мундиров. А те, у кого нос почувствительнее, могли уловить и запах лежавших на столе резиновых дубинок, а также ружейного масла.

Пахло бриолином, дезодорантами, туалетной водой и кожей портупеи. Пахло разогретой пылью от лампы на потолке, пахло старыми книгами, старыми бумагами от полок и шкафов.

В общем, пахло полицейской канцелярией; можно даже сказать, что запах был однородный, устоявшийся, профессиональный.

Их было пятеро.

— Да, — говорил один в телефонную трубку. — Конечно, я понимаю, на него напали хулиганы. Но мы должны иметь описание.

Он вздохнул.

— Да, конечно. Я вполне уяснил, что на него было совершено нападение... — Он возвел глаза к потолку. — ...и был избит, да... конечно...

Все смотрели на него.

— Нет, — говорил он. — Это ни к чему. Какой нам смысл приезжать и смотреть? Мы представляем, как выглядит жертва нападения... Ему нужен врач?

Он стал катать ладонью ручку по столу.

— Ясное дело, мы заинтересованы. Но ведь то, что мы посмотрим на раны вашего сына, не поможет нам поймать хулиганов. Единственное, что нам нужно, — это описание их внешности. Как они выглядят.

Он кивнул. Потом покачал головой.

— Послушайте, ну как иначе мы установим их приметы?

Он почесал в голове слишком длинным ногтем.

— Нет. Опыт подсказывает, что они отнюдь не все на одно лицо.

Он глубоко вздохнул.

— Да, конечно. Может, и все равно. Спасибо большое.

Он положил трубку.

— Двое поезжайте в Нюхем. Нападение на подростка. Потолкуйте с ним... Он, видимо, не в таком уж скверном состоянии. Постарайтесь вытянуть из него, как выглядели хулиганы, тогда мы сможем разослать приметы и начать розыск. Спросите, не знает ли он кого из них. Сделайте круг по Нюхему, может, заметите что-нибудь подозрительное, О’кей?

— О’кей, — отозвался Сверд. Встал, кивнул Эрлингу Ричардссону, и оба пошли к патрульной машине.

— Сколько машин сейчас в разъезде? — спросил Свен Рослунд, который говорил по телефону с Хансом Линдстрёмом.

— Три, четыре с этими двумя, — кивнув на дверь, сказал Эрланд Тёрн, сидевший у пульта радиосвязи.

Рослунд вздохнул и покачал головой.

— Черт возьми, только и знают что ругаться да скандалить...

— Ты о чем?

— Да вот этот, что звонил... Кричит, что мы не выполняем свои обязанности. Нападения и ограбления происходят, видите ли, только потому, что мы слишком ленивы! Кофе есть?

— Есть. В термосе. В буфете.

— Если что, я буду там.

— Я с тобой, — сказал пятый, который строчил рапорт об ограблении торгового автомата.

20

Эрик Асп стоял и смотрел на спящих дочек. Гертруда лежала, свернувшись клубочком. Только головенка торчала из-под простыни. Но контуры тела отчетливо вырисовывались под тонкой тканью. Эва спала на боку, вытянувшись и засунув в рот большой палец. Никак ее не отучить от дурной привычки. Днем она его больше не сосет — только когда устанет, или рассердится, или обидится. Но спит непременно с пальцем во рту.

И они отступились, убедившись, что донимать ее бесполезно. Со временем сама перестанет.

Детская комната выходила на запад и сильно разогрелась от вечернего солнца. Здесь было просто жарко, хотя Эрик целый час проветривал, прежде чем уложить девочек.

Он стоял и смотрел на них. Лицо его было мрачно, губы озабоченно сжаты.

Проводив Стефана Элга, он не вернулся на работу. Посидел еще на балконе, потом принял душ, переоделся и поехал к теще и девочкам. Теще он рассказал, что случилось, Девочкам объяснил, что маме пришлось уехать куда-то далеко.

— Ты что там делаешь? — спросила теща.

Он вздрогнул.

— Ничего. Сейчас приду.

Когда он в одиночестве сидел на балконе и потом вошел и комнату, он вдруг с удивительной остротой ощутил тишину и пустоту. Была в этом какая-то окончательность, бесповоротность. Казалось, дух Эльсы был здесь, в квартире. Он был во всем: в мебели, в подушках, ковриках, цветах на столе, в этой опрятности и нарядности, в занавесках, фарфоровой посуде.

Асп чувствовал, что Эльса уже никогда не вернется домой. От этого в груди у него словно образовалась яма, и в ней крутились, и скрипели, и царапались мелкие острые камешки, причиняя ему боль. Будто какое-то злобное существо навалилось на него и не отпускает ни на минуту. Злобное существо, в котором воплотилась угрожающе молчаливая, напряженно безмолвная пустота. Казалось, даже пахло пустотой. В последних лучах солнца, которые проникали через окно другой комнаты и падали на пол, упираясь остриями в плитки паркета, кружились пылинки. От спертого воздуха как будто тоже пахло пустотой.

— Ты бы открыл дверь на балкон, пока ездил за нами, вот бы и проветрилось, — сказала теща.

Потом они поужинали. И вот теперь девочки спят.

Он пошел к теще.

Она мыла в кухне посуду.

Асп вздохнул.

Она взглянула на него.

Он на нее.

Седая, полноватая, спина немножко сгорбленная, кожа в морщинах. Ей было семьдесят лет. Но лицо у нее было приветливое и излучало бесконечную доброту. А еще жила в ней какая-то гордость, и эта гордость проглядывала в чертах лица и в блеске глаз.

— Как по-твоему, что произошло? — спросил Эрик, хотя спрашивал уже раз двадцать.

— Не знаю, — ответила теща. — Время покажет...

— «Время покажет»!.. Нельзя же сидеть и ждать до бесконечности.

— Не было ли... не было ли чего между вами? Ну... обиды?

Он покачал головой.

— Нет. Мы никогда не ссорились. Ты же знаешь, почти никогда.

— Знаю. Но ведь невольно думаешь, какие могли быть причины, чтобы человек исчез. Может, вы все-таки повздорили и она обиделась...

— Нет. Ничего такого не было.

— И у тебя не было других женщин?

Асп даже вздрогнул.

— Нет, — сказал он твердо. — Никогда у меня никого не было, и тебе это известно.

— Наверняка никогда не знаешь.

— Прекрасно ты все знаешь.

— Да, пожалуй...

— Что-то с ней случилось...

— Не надо предполагать худшее. Мы должны молить бога...

— Вот уж чем делу не поможешь. Если с ней случилась беда, тогда никакой бог не сможет вернуть ее мне, черт бы его побрал!

— Не богохульствуй.

— Да, это я зря, — вздохнул Эрик и опустил взгляд.

Теща вытерла руки и подошла к нему. И тут с ним что-то случилось. Он попытался вздохнуть, но воздух застрял в горле, и из глаз полились слезы, тихие и горькие. Слезы бежали по темным, обожженным солнцем щекам, точно капли дождя по шершавой стене. Он даже вроде стал меньше ростом. Не в силах сдержаться, он судорожно вцепился в тещу, прижался к ней, склонил голову к ней на плечо, а слезы текли и текли.

— Что же со мной будет? — всхлипывал он. — И с девочками. Со всеми нами...

— Ну, полно, полно, — успокаивала его теща и гладила по волосам.

— Ты только подумай, что, если она никогда не вернется? Как я объясню это дочкам? И кто о них позаботится, если не будет Эльсы?

— Днем-то они со мной...

— Да, конечно...

— Все уладится, вот увидишь... Она вернется... Она снова вернется домой...

— Если бы только знать... если бы хоть что-нибудь знать...

Видел бы он взгляд тещи в тот момент, он прочел бы в ее глазах страх и ужас. Но она сумела сдержать подступавшие слезы.

21

Енс лежал на кровати, вытянувшись на спине, и смотрел в потолок. Над кроватью горела лампа. На животе у него лежал развернутый свежий номер «Лектюр». Но он глядел в потолок.

У него болел глаз. Болели кисти рук. Он набрал в грудь воздуху и с силой выдохнул.

Потом перевел взгляд на окно и, поколебавшись, сел. Газета соскользнула на пол. Он встал и подошел к окну.

Распахнул раму и высунулся наружу.

Потом подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал сигарету из шкатулки для игральных карт, закурил и долго стоял, всматриваясь в дом напротив.

Взгляд его скользил вверх по стене, от окна к окну. Ему хотелось заглянуть внутрь, в комнаты. Вон там женщина, она раздевается. Енс застыл, напряженно вглядываясь. Глаза его расширились, он глубоко затянулся сигаретой.

Но женщина исчезла из виду, а минуту спустя вспыхнул свет в ванной.

Он сделал последнюю затяжку, щелчком отбросил сигарету и, высунувшись из окна, проследил, как она приземлилась.

Тогда он вернулся к кровати, нагнулся, поднял с полу газету, раскрыл на середине, где были выставлены на всеобщее обозрение человеческие телеса, и затрепетал, впившись взглядом в обнаженную «фею недели».

Потом положил газету на ночной столик, разделся, натянул пижамные брюки. Увидев свою тень на стене, сделал несколько боксирующих движений. Спинные мышцы давали себя знать. Он поморщился, открыл дверь и пошел в ванную. В ванной он оглядел себя в зеркале, потрогал пальцем опухший глаз.

Черные волосы до плеч. Пора помыть. Прыщи и следы от прыщей. Острый взгляд небольших глаз. Нос с горбинкой. Худая шея.

Он почистил зубы и отправился спать, пожелав спокойной ночи родителям, сидевшим у телевизора.

У себя в комнате он лег в постель и стал просматривать газету. Но не мог сосредоточиться. Мысли вертелись вокруг происшествия в гараже. Гнев и злоба душили его.

Зарычав от злости, он снова взялся за газету. Развернул на середине и стал не спеша, со смаком изучать груди девицы, ее бедра, лоно...

Потом сложил газету, погасил лампу, повернулся на бок и уставился в темноту. Впрочем, не так уж было и темно. Можно различить очертания предметов.

Дверь приоткрылась. Заглянула Майя.

— Ты спишь? — шепотом спросила она.

Он зажмурился и постарался дышать ровно, спокойно.

22

На улице жарко, безветренно. Усыпляющая, удушливая, мучительная жара. Машины раскаленные, как сковородки, асфальт плавится. Горячий воздух обдирает горло. А ведь еще только утро.

Стюре Магнуссон вышел из подъезда и направился к своей машине. Он зевнул и резко захлопнул рот — даже зубы щелкнули. Потом пожевал пустым ртом, провел языком по зубам, выковыривая остатки копченой колбасы, и сплюнул.

Успешно справившись с этим, он подошел к машине, отпер дверцу. В лицо пахнуло жаром.

Он посопел, покряхтел и грузно опустился на сиденье. Еще раз зевнул и запустил мотор. Задним ходом вывел машину на дорогу и включил первую скорость.

Он как раз выезжал на улицу, когда краем глаза увидел мальчишку на велосипеде. Мальчишка не успел увернуться и с грохотом врезался в крыло.

Стюре распахнул дверцу и вывалился наружу. Мальчик лежал на земле чуть поодаль, рядом валялся велосипед, переднее колесо его смахивало на кособокую восьмерку.

Мальчишка, подросток лет двенадцати-тринадцати, держался за колено и тихонько постанывал. У него были светлые длинные волосы. Одет он был в джинсы с жилетом, красную рубашку и полусапожки. Он попытался сесть, схватился за колено и выругался.

— Как ты ездишь, черт бы тебя побрал! Вон какую вмятину на дверце сделал! — орал Стюре, тыча пальцем в машину.

— Сам-то ты как ездишь, — огрызнулся мальчишка.

— Ах ты, наглый молокосос! Не видишь, во что ты превратил мою машину?

— Я колено расшиб.

— Плевать мне на твое колено... Так тебе и надо... Прешь напролом, Нет, вы поглядите, моя машина...

Он любовно провел по дверце, и видно было, как сжалось его сердце, когда кончики пальцев коснулись маленькой вмятины.

— И лак поцарапан! — взвизгнул он. — Вы только посмотрите! Здоровенная царапина! Понимаешь, что ты натворил? Ты поцарапал мою машину! Отлупить бы тебя как следует. Носится как полоумный, налетает на чужие машины и калечит их!

Он тряс головой, как разъяренный бык, и тыкал пальцем в еле заметную царапину на дверце «симки». Потом присел на корточки, вытащил носовой платок и стал тереть дверцу.

Мальчишка все лежал на земле и держался за колено.

Стюре тер дверцу и вздыхал.

— Как тебя зовут? Как фамилия твоих родителей? Им это дорого обойдется. Свое отродье уму-разуму научить не могут. Нечего тогда и детей заводить, если воспитывать разучились! Ни малейшего уважения к чужой собственности.

— Да черт возьми, я, что ли, один виноват!

— Ах, ты меня обвиняешь, паршивый щенок!

— Нарочно я, что ли, налетел на твою проклятую машину?

— Наглец! Не смей говорить мне «ты», не то получишь! Знаешь, кто я такой?

— Нет...

— Я работаю в «Дагбладет»!

— Ну и что?

— Ну и что? Есть в тебе хоть капля соображения! Как тебя зовут?

Мальчик попытался подняться, но лицо его исказилось от боли, и он снова упал: видно было, что колено у него сильно повреждено. Он застонал, на лбу его выступил пот.

— Не могу встать... Колено, черт бы его...

— Плевал я на твое колено. Как тебя зовут? Сам виноват, что тебе больно. Налетаешь на людей ни с того ни с сего. Ободрал мне машину и вмятину на дверце посадил.

— Ты что, ненормальный?

— Не смей мне «тыкать»! Для тебя я господин Магнуссон.

— Да пропади ты пропадом!

— Ах, вот ты как? Ну, я знаю, как с вами следует обращаться.

— А как, по-твоему, следует...

— Сейчас же замолчи и говори, как тебя зовут!

Мальчик, лежа на земле, попробовал пошевелить ногой, но она не двигалась.

— Как тебя зовут?

Мальчик побелел от боли.

— Ты видишь, что ты наделал? Знаешь, как это называется? Ты повредил мою машину!

— Мой велосипед всмятку...

— Можешь убираться к чертовой матери вместе со своим велосипедом! Такие вот, как ты, и нападают на людей в темном переулке, теперь понятно.

— Что ты мелешь?

— Господин Магнуссон! — кричал Стюре.

— Да ты что, белены объелся? Совсем спятил... Ай, дьявол... не могу двинуть ногой... А у тебя какая-то жалкая вмятина на твоей вонючей машине...

— Как ты сказал? — взвизгнул Стюре. — Никто еще не осмеливался назвать мою машину вонючей!..

Он пнул мальчика в бок ногой.

— Отвяжись! Кончай, черт возьми! У меня колено к черту разбито... Хватит уже...

— Как тебя зовут? — вопил Стюре. — Как тебя зовут? Ты повредил мою машину!

Он наклонился над мальчиком и схватил его за волосы.

— Как тебя зовут? Как тебя зовут? Как тебя зовут?

— Ай! Отстань! Кончай, ненормальный!

— Как тебя зовут?

Он дернул посильнее.

— Уве...

— Дальше?

— Уве...

— Фамилия?

— Беллбринг...

— Где живешь?

Ответа не последовало.

Стюре снова дернул.

— Где живешь?

Слезы хлынули у мальчика из глаз. Он стиснул зубы, но колено мучительно болело, не было мочи терпеть. Голове тоже было больно. И он закричал:

— Ай-ай-ай! Пусти!

— Где живешь?

— Вы что делаете! Отпустите мальчика.

Стюре обернулся.

— А вы не лезли бы. Вас это не касается.

— Как раз меня-то и касается, раз вы бьете моего сына.

— Так это ваш сын? Вот этот?

— Да уж можете не сомневаться, — сказал худощавый мужчина в шортах и тренировочной рубашке. На вид ему было лет сорок.

— Он наскочил на мою машину!

— Что вы говорите? — Мужчина озабоченно посмотрел иа «симку».

— Вот, полюбуйтесь.

Стюре оторвался от мальчика, подошел к машине и показал. Мужчина наклонился, посмотрел, поморгал, посмотрел еще раз.

— В самом деле, — сказал он. — Здесь вмятина и царапина.

Он выпрямился.

— Уве! Что ты скажешь по этому поводу?

— Я разбил колено, — простонал мальчик. Плечи его вздрагивали от рыданий.

— Отвечай на вопрос. Как ты это сделал? Ты наехал на машину этого господина?

— Да, я ехал... ай... о... ай...

— Ну?

— Да! — крикнул Уве.

— Я очень сожалею, — сказал отец мальчика. — Отремонтируете, приходите ко мне со счетом, я все улажу.

— Да нет. Я не...

— Все в порядке, — сказал отец. — Пора ему совесть знать. Карманные деньги придется сократить до тех пор, пока он не расплатится. В другой раз будет умнее. Так трудно нынче с молодежью. Ни стыда, ни совести не знают и знать не хотят.

Стюре выпрямился и ухмыльнулся.

Вскоре он уже ехал на работу.

Он был доволен. Этот Беллбринг вполне приятный и рассудительный малый.

В зеркальце над щитком он видел, что мальчик все еще лежит на земле, а отец, сердито хмурясь, стоит над ним.

23

Так начался день Стюре Магнуссона в Нюхеме. В уголовной полиции день начался с утреннего совещания в кабинете Фрица Стура.

— Ну? — спросил Стур.

— Ничего, — ответил Элг.

— С мужем говорил?

— Да. Завернул по дороге. Эльса не появлялась. И в ночном рапорте для нас ничего нет.

— Так-так, — вздохнул Стур.

— Это становится по меньшей мере странным, — заметил Валл.

— Становится, — пробормотал Маттиассон. — Становится...

— Я считаю, это как-то связано с ограблением квартиры, — сказал Валентин Карлссон и отправил в рот щепотку табаку.

Стур поморщился.

— Не слишком гигиенично, — сказал он. — Да еще с утра пораньше.

— Как ты только можешь? — удивлялся Элг. — Ведь во ту, наверное, остается неприятный вкус.

— Не хуже, чем от утренней сигареты.

— А запах. У тебя же дурно пахнет изо рта.

— А от ваших сигарет? Вы только не замечаете.

— А пальцы? — не унимался Элг. — Смотреть противно...

— Да брось ты, — взмолился Валентин. — У тебя у самого пальцы желтые.

— А что говорит твоя жена? — поинтересовался Валл. — Насчет жвачки? Или она тоже жует?

Карлссон вздохнул и возвел глаза к небу.

— Нет, — сказал Стур. — Так не пойдет. Давайте займемся делом... Только не плюй на пол, — сказал он Карлссону, ухмыльнувшись уголком рта.

— Не плевать?

— А разве которые жуют табак, не плюются?

— Да бросьте вы... шутники...

— Джон Уэйн^[6] потребляет жевательный табак, — хихикнул Элг.

— Это я, что ли, Джон Уэйн?

Похоже было, что Карлссон начинает злиться.

— Нет, он худее тебя...

— А я что, очень толстый?

Стур прокашлялся:

— Итак, Нюхем...

— Это гнездо разврата, — сказал Элг.

— Земной рай, — сказал Маттиассон.

— Цитадель уголовного мира, — вздохнул Валл.

— Проклятое позорное пятно, — заключил Карлссон.

С самого начала с этим районом была проблема, проблема охраны порядка. Циничные наблюдатели винили во всем городские власти. Мало того, что они спланировали и позволили застроить этот район, так еще переселили туда большое количество так называемого асоциального элемента.

Прежде они жили в той части города, что была построена на двадцать лет раньше.

Мотивы для переселения были выдвинуты следующие: в новом районе, в современных благоприятных условиях эти люди скорее ассимилируются в обществе, проникнутся чувством ответственности за свой район, внесут свой вклад в заботу о нем.

Те, что присылали в «Дагбладет» свои соображения на этот счет, писали о циничном пренебрежении интересами граждан, о диктатуре властей. Как смогут неустойчивые личности, спрашивали они, ассимилироваться в обществе, находясь в такой грубой и жестокой среде? Но эти корреспонденты получили в свое время ироническую отповедь от начальника Управления по делам недвижимости.

Те, что писали письма в «Дагбладет», спрашивали, благоразумно ли собрать в нескольких многоэтажных домах Нюхема алкоголиков, наркоманов, безработных, не знающих языка иммигрантов, проституток, отбывших наказание преступников, бандитов, насильников, грабителей и хулиганов. Вся эта корреспонденция была возвращена авторам вместе с письмами, подписанными Вальтером Острёмом, в которых он заявлял, что их точка зрения ничего нового к дискуссии не добавляет.

Вальтер Острём имел обыкновение обедать с муниципальными чиновниками.

Человек, интересующийся социологией, увидел бы в Нюхеме любопытную картину человеческих характеров. Он нашел бы здесь тех, кому не под силу выносить общество толстокожих; нашел бы людей, озлобленных против общества, и таких, кто объявил обществу войну. Но были здесь и рядовые, социально благополучные обыватели и самые заурядные средние шведы, серенькие личности, которые не слишком задумываются над своим существованием.

Здесь жили ординарные люди со своими семейными проблемами, материальными затруднениями и усталым взглядом. Люди, которые никогда не числились в списках правонарушителей, никогда не нападали на прохожих и ни у кого не отнимали денег. Но, может быть, их спасала от этого чистая случайность. Вместо того чтобы дать сдачи, они безропотно терпели, прозябая в юдоли печали.

Полиция время от времени наведывалась туда, чтобы ликвидировать скандал в квартире, схватить подозреваемых, расследовать ограбление, предотвратить поножовщину, разыскать угнанную машину или украденные вещи, попытаться накрыть спекулянтов и торговцев наркотиками, держать под присмотром иммигрантов.

Но за последние полгода жизнь в Нюхеме, казалось, окончательно выбилась из колеи.

Как-то в марте, во вторник, два охотника за сумочками напали на сорокалетнюю женщину. Они догнали ее, прижали велосипедом, сбили с ног, выхватили сумочку и удрали. Похитителями были мальчишки лет пятнадцати.

А однажды в апреле, в понедельник, две пожилые женщины прогуливались, наслаждаясь весенним вечером. Одну из них неожиданно сбили с ног и вырвали у нее сумочку. Вторая попыталась сумкой стукнуть по голове двадцатилетнего парня. Но ее тоже сбили с ног. Одной из женщин было семьдесят два, второй восемьдесят четыре года.

В мае, в пятницу, в предвечерний час женщина семидесяти лет получила на почте пенсию. Потом она отправилась домой, вошла в подъезд многоэтажного дома, вызвала лифт и стала ждать. В этот момент появился парень лет двадцати и попросил разрешения подняться вместе с ней. На четвертом этаже он вырвал у нее сумку, выскочил из лифта и исчез.

В среду, тоже к вечеру, еще одна шестидесятисемилетняя женщина получила на почте пенсию. Она поднялась но лестнице и перед дверью своей квартиры была сбита с ног и лишилась сумочки.

Стур не раз раздраженно повторял, что полиция перегружена работой. Элг же задумчиво спрашивал, от чего, собственно, они должны охранять граждан — от общества, которое создает условия для преступлений и порождает преступников, или от властей, которые допускают, чтобы общество сбилось с пути.

— Было бынеплохо, черт возьми, если бы Главное управление подбрасывало нам иногда своих людей, — сказал Стур.

— Прежде чем обращаться к ним, надо сделать все, что в наших силах, — возразил Валл.

— А что мы можем сделать? — пожал плечами Маттиассон.

— Постараться найти Эльсу Асп, — глухо сказал Элг.

24

Край, где находится Химмельсхольм, богат озерами. Много озер в самом городе, а за пределами жилого массива еще больше.

Кто-то сказал: самое прекрасное в Химмельсхольме — это железная дорога. По крайней мере можно сесть в поезд и уехать навсегда.

Линия железной дороги, устремившаяся на юг, шла мимо озера, где располагался водный стадион под названием Кальбадхюсет.

Школа плавания работала вовсю. Люди постарше тренировались в больших бассейнах на дорожках с многообещающими отметками: золотые мастера, серебряные мастера, бронзовые мастера, железные мастера, кандидаты в мастера. Пловцы помоложе претендовали на серебряные и бронзовые отметки. Самые юные беспорядочными рывками, стараясь повыше держать нос над водой, преодолевали пятидесятиметровку.

Совсем маленькие бултыхались на мелководье с надежными надувными кругами и подушками.

Шли занятия утренней группы. На галерее отрабатывали движения всухую. Зато в тепловатой воде не оставалось ни одного сухого чубчика.

Два мальчика выбрались из неглубокого бассейна и стали гоняться друг за другом. С криками и воплями они носились вокруг бассейна, и тренер прикрикнул на них, чтобы утихомирились. Тогда они бросились в кабинку и начали бороться.

Потом один вырвался и стал кидать в другого одежду, схватил деревянный башмак и швырнул. Башмак ракетой пронесся над бассейном, со звоном влетел в окно другой кабинки и скрылся из глаз.

Наступила тишина.

Тренер посмотрел на дырку в стекле и на мальчишек, которые стояли пристыженные, красные, готовые провалиться сквозь землю, неторопливо вылез из бассейна, торжественным шагом приблизился к провинившимся.

Мальчик, бросивший башмак, заплакал, и разгневанный тренер смягчился.

— Подберите стекла, — сказал он. — Люди могут порезаться. Да смотрите, чтобы ничего не осталось.

— А...а... мой башмак... Он там, в кабинке, — всхлипывал мальчик.

— Ладно. Пойду возьму ключ и отопру. Заберешь свой башмак. А сейчас хватит реветь. Подбирайте стекла, да будьте осторожны, не пораньтесь.

Тренер покачал головой и пошел в контору.

И словно восстановилось прерванное течение жизни: снова послышались всплески воды и испуганные возгласы.

Тренер вошел в контору.

Девушка, продававшая билеты, металась по комнате и ворчала.

— Ну, что у тебя стряслось?

— Обокрали.

— Опять?

— Опять! И почему, черт возьми, человеку нельзя пожить спокойно...

— Что стащили на этот раз?

— В том-то вся и штука. Украли не так уж много... Гляди...

Тренер осмотрелся. Оконная рама была выломана. Под стеклом аккуратными рядами лежали плитки шоколада и радужно яркие пакетики карамели «Япп», «Дайм», «Скотте», «Вальнет».

— Не видно, чтобы тут что-то стащили, — сказал он с недоумением.

— Ну да. Всего лишь коробку шоколада.

— Непонятно. Обычно выносят все подчистую.

— То-то и оно. А ты зачем пришел?

— Мне нужен ключ от пятнадцатой кабины. Мужской.

— Возьми...

Он повернулся к доске и протянул руку. Вот так так! Ключа на месте нет.

— Может, кабина сдана?

— Нет. Разве ключ не висит?

— Нет.

— Странно...

— А запасного у тебя нет?

Девушка выдала запасной ключ, и тренер ушел.

Юные правонарушители, раскрасневшись, собирали осколки и весело перекликались с приятелями.

— Ну, как дела? — спросил тренер.

Он отпер дверь кабины, распахнул ее и хотел войти.

И замер на пороге.

На полу лицом вниз лежал мальчик. Рядом валялись две пустые водочные бутылки и ворох оберток от шоколада.

Тренер нагнулся над мальчиком, перевернул его на спину.

Мальчик не подавал признаков жизни.

Кое-кто из учеников успел заглянуть в кабинку, и новость с быстротой молнии облетела всю школу. Наступила полная тишина. Ни всплеска, ни голоса.

Тренер заметил на шее у мальчика цепочку с биркой.

Еркер Ваденшё. И дата рождения. Мальчику было шестнадцать лет. Адрес его тоже был указан.

Но тренер не стал звонить его родителям. Он набрал номер полиции.

— Стур! — рявкнул селектор с такой силой, что все подпрыгнули. — В чем дело?

— Это Макс из охраны порядка. Патруль привез на пункт «скорой» паренька. Его нашли в бессознательном состоянии в кабинке в Кальбадхюсет. По-видимому, алкогольное отравление. Интересно, что в кармане у него ребята обнаружили украшения. В том числе кольцо, на котором выгравировано имя Линнея...

— Линнея?

— Ну да. Я подумал про Линнею Нильссон... Помнишь, ограбление квартиры.

— Вот так штука! — воскликнул Элг.

25

Моника покачала головой, и Бу Борг вздохнул.

— Ни к чему это, понимаешь, — втолковывала она ему.

— Но...

Появился Стюре Магнуссон, и Борг замолчал.

— Все здесь ошиваешься? — поинтересовался Стюре.

— Как видишь.

Стюре подошел к полкам с комплектами газет и стал рыться в пухлых кипах. Он пыхтел и отдувался. Борг, покусывая нижнюю губу, созерцал его спину. Моника смотрела на крышку письменного стола и крутила на пальце кольцо. Вошла Бритт. Борг снова вздохнул.

Не везет, так не везет, подумал он.

— Между прочим, ты неплохую статью написал, — буркнул Стюре.

— Рад, что тебе понравилось...

— Надеюсь, в Нюхеме наведут порядок.

Он нагнулся над развернутой подшивкой, бормоча что-то невнятное, потом потянулся за ножницами и стал вырезать рекламу.

— Так я и знал, — сказал он. — Конечно, перед рождеством...

И опять забормотал что-то себе под нос.

— О каком порядке речь? — спросил Бу и сделал затяжку.

— Чего?

— Ты сказал, что в Нюхеме наведут порядок.

— Я?

— Ну да...

— Ага... да...

Стюре направился к себе в кабинет, на ходу читая вырезанную рекламу.

— Ну да. Мы... Мы об этом позаботимся...

Казалось, он был где-то далеко-далеко отсюда. Дверь с легким стуком захлопнулась.

Бу поглядел на Монику, она покраснела, потом на Бритт, та улыбалась. Тогда он подошел к двери кабинета и распахнул ее. Стюре, развалившись в кресле, обмахивался веером и разговаривал по телефону.

— ...Мы давали вашу рекламу, — объяснял он. — Да нет, не осенью. А перед самым рождеством... Да-да, двадцатого декабря...

Он вопросительно уставился на Бу.

— Нет, — ответил он в трубку. — Так дело не пойдет. Сначала оплатите ту рекламу.

Он выпятил губу и усиленно замахал веером с павлинами, так что тот даже зашуршал.

Откинувшись на спинку, он положил ноги на стол. Подошвы босоножек были стерты до блеска и стоптаны набок, а сквозь дырку в носке проглядывал большой палец правой ноги.

— Да, пожалуйста. Вот тогда и обсудим возможность дальнейшего сотрудничества. Что? Нет. Извините, но этого я не могу. — Он наморщил лоб. — Благодарю, — сказал он и положил трубку.

Отдуваясь, Стюре снова откинулся в кресле, расстегнул рубашку и стал обмахивать свою волосатую грудь.

— Фу, дьявол, жарко.

— Ну, расскажи, — попросил Бу Борг, присев на стул.

— Про Красную Шапочку и Серого Волка?

Он засмеялся. Борг не понял, что его так развеселило.

— Да нет. Ты сказал, вы позаботитесь о том, чтобы навести порядок...

— А... вот ты о чем...

Стюре с шумом опустил ноги на пол и вдруг исчез из виду. Он так долго не показывался, что Борг даже подумал, уж не стало ли ему плохо от жары. Но он наконец вынырнул из-под стола, весь красный от натуги.

— Чертова баба. Никогда не заштопает носки...

Он встал, обошел вокруг стола, достал со шкафа графин с соком, взял стакан, открыл холодильник и вынул из морозилки ванночку с кубиками льда.

— Хочешь? — спросил он, протягивая графин.

Борг кивнул.

— Погляди, может, в туалете есть стакан...

Борг открыл дверь в туалет. На полочке под зеркалом стояли три немытых стакана. Он выбрал наименее грязный и тщательно ополоснул. Потом они сидели друг против друга и пили сок. Стюре обмахивался веером, а Борг пытался что-нибудь из него вытянуть.

— Да-да, — говорил Стюре. — Ну что ты ко мне прицепился?.. Мы решили установить дежурство...

— Что за дежурство?

— Из жильцов. Вчера уже был разговор на этот счет... с двумя-тремя соседями... Попробуем организовать в Нюхеме охрану, патруль по два человека, чтобы в случае чего быть наготове.

— Наподобие гражданской гвардии?

— Что за чушь! Какая еще гражданская гвардия! Нее-ет! Просто мы будем защищать себя и свою собственность. Разве это запрещено! Или ты из тех проклятых радикалов, которые считают, что человек не имеет права защищать себя и то, что ему принадлежит?

— Успокойся. Я только спросил...

— Мой молодой друг. Могу тебе сказать, что в последнее время — дьявол меня забери, если это не так! — стало опасно ходить по вечерам. Того и гляди свернут челюсть или ограбят. Люди боятся выходить из дому поодиночке. Бандиты забираются в машины, взламывают квартиры, грабят честной народ.

— Да кто грабит-то?

— Банды подростков.

— И вы, значит, хотите создать отряды самообороны?

— Да. Сегодня вечером соберемся и поговорим... Черт побери, неужели мы не имеем права навести у себя в районе порядок? Что же нам остается, если полиция бездействует?

Бу прихлебывал сок и поглядывал на толстяка Стюре.

— Вот вчера вечером... один мой знакомый, Ханс Линдстрём, позвонил и рассказал, что его парня избили в гараже, когда он ставил велосипед...

— А что за человек этот Ханс?

— Вполне порядочный мужик. Работает в городском проектном бюро. Тебе бы с ним поговорить да написать насчет того, что творится в Нюхеме. Почему ты об этом не пишешь, а? Ни строчки не было о том, какое разбойничье логово представляет собой Нюхем. Особенно в последнее время, когда там поселилось несколько новых семей. Проклятые отбросы общества. Из-за таких вот подонков мы, остальные, должны страдать.

— Чего ж ты не переедешь, если тебе там не нравится?

— Кто сказал, что мне там не нравится? Я хочу там жить. И я буду там жить, черт меня побери! Я добьюсь, что там можно будет жить. Угадай, кто у Линдстрёма сын? Боксер! А его все-таки избили. Нет, ты должен написать толковый очерк про Нюхем. Поговори с Хансом Линдстрёмом. Он тебе кое-что расскажет...

— Ты тоже можешь рассказать.

— Да, но это не совсем удобно. Я ведь сотрудник газеты и так далее...

— А это законно, такого рода гражданская гвардия?

— Налить еще соку?

— Нет, спасибо.

— Тогда убирайся. Я не намерен болтать с нахальными журналистами, у которых еще молоко на губах не обсохло. И не смей произносить слов «гражданская гвардия», а то полетишь отсюда вверх тормашками!

Борг бросил на него взгляд, в котором, как он надеялся, достаточно ясно выразилось презрение, и вышел.

Он посмотрел на Монику, но она глядела в сторону.

Он вздохнул и пошел в редакцию.

Войдя к себе в комнату, он сел за стол.

Яльмар Халл поднял на него глаза.

— Скажите, какие мы задумчивые. Ну как, король уголовной хроники, есть что-нибудь сенсационное для завтрашнего номера? Что-нибудь выудил из полицейских отчетов?

— Да... возможно, будет... возможно. Совершенно свеженькое. С пылу, с жару... например, гражданская гвардия.

— Что-о?

— Гражданская гвардия.

— Что за чушь?

— Я тоже так подумал, когда услышал.

26

Еркер Ваденшё без сознания лежал с капельницей в больничной кровати. Его мать сидела рядом на стуле и комкала в руке влажный платок. Вторая ее рука лежала на голове сына.

Волосы у мальчика были длинные, до плеч. Лицо бледное, нос толстоватый, а щеки ввалились. Вообще вид у него был изможденный. Голова слегка повернута в сторону, уголок рта дергался, словно его мучили кошмары.

Отец мальчика разговаривал с Элгом у входных дверей. Он был очень худ, держался светски церемонно, употреблял высокопарные слова и выражения. Вскоре Элгу стало ясно, что перед ним святоша.

— ...Мальчик рос, окруженный любовью. Но пути господни неисповедимы... Так непредвиденно... Такой тяжкий удар для нас... жалких смертных... осознать...

— Где он провел позапрошлую ночь?

Это отцу не было известно.

— Что же, он мог бегать, где хотел? А вы даже не интересовались?

— Он часто оставался ночевать у кого-нибудь из приятелей.

— А что это за приятели?

— Ну, кое-кого из них я видел мельком. А имена... Всех не упомнишь...

— Но с кем он чаще общался?

— В основном со сверстниками, живущими по соседству, так мне кажется...

— В Нюхеме?

— Совершенно верно.

— Но с кем же все-таки? Хоть одно имя можете припомнить?

— Вероятно, моей супруге лучше известно...

Элг вздохнул и покачал головой. Ему хотелось громко кричать, но он удовольствовался тем, что оставил достойного родителя в покое и прошел в ординаторскую. Там сидел Валентин Карлссон, невероятно рыжий на фоне белых стен.

— Ну как? — спросил Карлссон.

— Безнадежно. Я не добился от папаши ни единого разумного слова. Он совсем не от мира сего. А ты что узнал?

— Я разговаривал с доктором Мубергом. — Карлссон кивнул на молодого врача за письменным столом.

Элг протянул руку.

— Элг, — представился он.

— Муберг. Острое алкогольное отравление. Едва не умер. Такой молоденький. И столько спирта. Удивительно, что остался жив.

— Он выживет?

— Судя по всему, да. Но обещать что-нибудь наверняка не могу. Хотя сам я не сомневаюсь.

— Долго еще он будет без сознания?

— Трудно сказать. Вообще-то должен вот-вот прийти в себя. Вы, конечно, хотели бы его допросить.

— Было бы желательно.

— А что он натворил?

— Если бы мы знали! — в один голос сказали Элг и Карлссон.

— Не знаете?

— Только догадываемся, — сказал Элг.

Он потеребил свои белые волосы и закурил сигарету. Пепельницы он не обнаружил и не знал, куда бросить обгорелую спичку.

— Здесь можно курить? — спросил он.

— Конечно. Сам я, правда, не курю: не положено в служебное время. Жую табак.

— Да ну? Вот это здорово, — просиял Валентин.

Он вытащил табакерку и угостил врача. Тот поблагодарил и взял щепоть.

Элг смотрел в потолок и думал, уж не сходит ли он с ума.

Врач был не менее рыж, чем его коллега. Неужели все рыжие жуют табак? Да нет, спохватился он. Жена у меня тоже ведь рыжая, а она не жует табак. Все-таки утешение.

27

Работник городской санитарной службы Петтерссон объезжал Нюхем, забирая мусор из мусоросборников. Собственно говоря, работа не такая уж грязная: вытащить полный мешок, поднять его на прицеп, а на его место поставить новый.

Но в тот день не все шло гладко. Два крафтовых мешка лопнули, и ему пришлось руками подбирать дурно пахнущее содержимое. В одном мешке оказалось битое стекло, и он порезал руку.

Настроение у Петтерссона испортилось. Что за народ! Неужели так трудно выбрасывать мусор поаккуратнее. Особенно не любил он тех, кто швыряет в мусоропровод бутылки.

Открыв очередной мусоросборник, он подсунул колышек, чтобы дверь не захлопнулась, слегка пригнулся и шагнул в тесное помещение.

На него пахнуло смрадом. Петтерссон поморщился, взглянул на мешок для мусора и оцепенел. Потом часто заморгал, не веря своим глазам, челюсть у него отвисла, он с трудом сглотнул слюну. И долго стоял не шевелясь.

Когда столбняк прошел, Петтерссон со стоном бросился прочь, через подвал, вверх по лестнице, через дверь. На улицу! И скорее к телефону.

— Он очнулся, — сообщила сиделка.

— Я понимаю, вам нужно с ним поговорить, но... — сказал врач.

— Мы недолго, — заверил его Элг.

— Ладно, недолго можно, — разрешил врач.

— С глазу на глаз, — предупредил Карлссон.

Еркер очнулся. Слабый и отрешенный, не сознавая, где он находится. Но когда взгляд мальчика упал на родителей, веки у него дрогнули. Он отвернулся к стене. Было ли ему стыдно перед ними или они были ему неприятны, он демонстративно повернулся к ним спиной.

Врач и родители покинули палату. Элг встал в ногах кровати, Карлссон прислонился к стене у окна. Еркер оглядел их недоумевающим взглядом. Он казался совсем маленьким.

Элг откашлялся и потер подбородок.

— Ну что, парень, — сказал он. — Наделал делов...

Еркер моргнул.

— Будет лучше, если ты расскажешь нам, что произошло...

— А что произошло?

— Расскажи, как вы ограбили квартиру...

Глаза мальчика наполнились слезами, он замотал головой.

— Несчастный случай, да? — подсказал Карлссон.

— Ага. — Мальчик начал всхлипывать. — Но это не я... Это те, другие.

Валл поглаживал себя по лысоватой макушке, словно хотел привести в порядок волосы, которым положено там расти.

У Маттиассона был непривычно отсутствующий вид. Лицо его было бледно.

Петтерссон стоял тут же.

Они смотрели. И видели ноги, торчащие из мешка.

— Вот... вот... вот... — твердил Петтерссон, не в силах произнести что-нибудь членораздельное.

— Да, — вздохнул Валл и подошел к мешку.

— Берись, — предложил он Маттиассону.

Они сдвинули мешок, и женщина выпала...

Теперь она лежала на цементном полу. Малорослая, худощавая. Человеческие останки, обломок жизни, которая не имела особой ценности для кого-нибудь, кроме нее самой и ее семьи. И всех тех, кто по утрам доставал из почтового ящика свежие газеты. И всех тех, кто жил в убранных ею помещениях гостиницы.

— На голове есть следы удара, — заметил Валл.

— И кровь, — содрогнулся Маттиассон.

Ее тело станет предметом тщательного медицинского обследования. Подвергнется вскрытию. Но причины смерти можно прочесть на ее лице, на ее голове. Не надо быть патологоанатомом, чтобы сказать, что ее убили.

Возможно, некоторые раны нанесены ударом ноги по голове. Но с таким же успехом они могли появиться вследствие падения в мусоросборник.

— Да, — сказал Еркер. — Мы взломали дверь. В той квартире. А когда рылись в ящиках и шкафах, услышали, как кто-то поднимается по лестнице. Услышали, как в почтовом ящике зашуршала газета, и вдруг... дверь приотворилась.

Он зажмурился — видно, воспоминание было мучительное.

— Потом мы увидели лицо... Она заглянула в щель... и... кто-то схватил огромную, тяжеленную пепельницу, которая там стояла... и бросил ей в лицо...

Мальчик крепко зажмурился. Он видел, как это лицо словно разлетелось на куски, как женщина стала опускаться на пол и, наконец, вытянулась на пороге.

Неуверенно приблизились они к Эльсе, посмотрели и попятились, увидев, что она мертва.

— Что теперь делать?!

— Как ты мог?

— Что ты натворил?!

— Господи, что я наделал!

— Что же было дальше? — спросил Элг.

Еркер открыл глаза и посмотрел на него сквозь завесу слез.

— Я заревел, — сказал он жалобно, снова чувствуя, как сердце гулко бьется о ребра. Ему казалось, он слышит и биение чужих сердец.

— Она же мертвая! — сказал он.

— Тс-с! Еще услышат!

— Что же мы наделали!

— Надо сматываться.

— Но мы не можем оставить ее здесь.

— Что же нам с ней делать?

— И что же вы сделали? — спросил Карлссон. Он подошел к кровати и смотрел на мальчика.

— Мы... мы подняли ее, отнесли к мусоропроводу, открыли люк...

— И засунули ее туда?

— Да, — сказал Еркер, глядя на белокурого полицейского, в глазах которого ему почудилось участие. — Мы стояли возле люка и слышали, как она проскользнула вниз и как упала там, внизу... в мешок...

Шелест бумаги... Потом будто что-то разбилось... Звуки все нарастают и, кажется, вот-вот поглотят их.

— Господи! — вскрикнул Еркер и разразился рыданиями. — Что мы наделали!

— Вы сделали большую глупость, — сказал Элг и покачал головой.

И вот она лежит там. Среди отбросов. Среди всей этой вони.

— Похоже, ее спустили через мусоропровод, — сказал Валл.

— Да, — отозвался Петтерссон.

— Даже к мертвой никакого уважения, — негромко сказал Валл.

Маттиассон посмотрел на него и тяжело вздохнул.

— Как зовут твоих приятелей? — спросил Элг.

— Руне... и Хенрик...

— А дальше? У них ведь и фамилии есть? — сказал Карлссон.

— Конечно, — заторопился Еркер, пугаясь его властного голоса. — Руне Эдвалл и Хенрик Мальм.

— Где их можно найти?

— Они... они, наверно, дома...

— Надо везти... — сказал Маттиассон.

— Да, — сказал Валл.

— Что с ней будут делать? — спросил Петтерссон.

Они стояли в ряд и смотрели на труп.

— Сделают вскрытие. В Лунде, — сказал Валл. — Откуда здесь можно позвонить?

Еркер посмотрел на резиновую трубку капельницы и облизнул губы.

— Мы удрали. Бежали сломя голову. Бросились в лес... и спрятались. Мы поругались. Я стал кричать на Руне... это он бросил пепельницу... А Хенрик за него заступался. И... я заявил, что больше с ними дела не имею... ухожу от них... и пошел в лисью нору...

— Лисью нору?

— Да. Мы как-то нашли старую лисью нору... Углубили ее, получилось вроде пещеры... Я взял две бутылки водки... которые Руне купил у одного спекулянта.

— Вы держали там запасы спиртного? — спросил Карлссон.

— Угу.

— Что было дальше?

Все собрались в кабинете Стура. Валл то и дело кусал губы. Маттиассон машинально нюхал руки, хотя уже несколько раз мыл их, после того как вернулся оттуда.

— Мы говорили также с его родителями, — сказал Элг, пуская дым в потолок. — Но от них мы узнали не слишком много. Похоже, они не имеют ни малейшего представления, в каком мире живут и кто их окружает... Целиком погрязли в религиозном фанатизме...

— А что ребята собирались делать с краденым? — спросил Стур, откинувшись на спинку кресла. — Он сказал?

— Нет, — вздохнул Элг. — У меня такое впечатление, что они крадут ради самого процесса. Еркер не знает перекупщиков и не мог объяснить, как они собирались обратить украденное в деньги. Да и тратить деньги им особенно не на что.

Он покачал головой.

— Мальчишки взломали замок и совершили кражу просто потому, что так делают другие... Им, мол, можно, а мы что, хуже...

— Родители давали ему деньги, — заметил Карлссон.

— А двое других? Где их искать? Имеете вы представление?

— Руне Эдвалл и Хенрик Мальм. Еркер уверяет, что они должны быть дома.

— Родители Ваденшё знают тех двоих?

— Да, — сказал Карлссон. — Это школьные товарищи Еркера. У отца Руне магазин телевизоров на Родхюсгатан, а Мальм — это Эрнфрид Мальм...

Стур помрачнел.

— Глава городского лесопаркового хозяйства, — сказал он глухо.

— Да. И принадлежит к молитвенному дому Святой Троицы, как и Ваденшё и Эдвалл...

— Дети из порядочных семей... — сказал Валл. — Из хороших домов...

— Еркер говорит, — продолжал Элг, — это уже четвертый раз, когда они взломали и ограбили квартиру... Все три семьи живут в Нюхеме.

— Но почему они этим занимаются? Что они крадут и куда девают краденое? — спросил Маттиассон. Вид у него был удрученный и озабоченный.

— Все, что крадут, они оставляют себе, — сказал Карлссон. — А берут они деньги, украшения, разные мелочи... Никаких телевизоров или магнитофонов и прочих крупных предметов... Впрочем, один магнитофон был...

— Деньги они, конечно, тратят, — кивнул Валл. — Это понятно. Но на что? Может, покупают наркотики?

— Нет, если верить Еркеру. Сигареты и сладости. Они и лазят в первую очередь за деньгами.

— Ты, кажется, сказал, что родители дают им деньги, — напомнил Стур.

— Конечно... Но, черт возьми!.. Кто может сказать, сколько человеку нужно денег? Нет предела его желаниям. Независимо от возраста...

— Хм...

— Но, — продолжал Элг, немного подумав. — В известном смысле... вопреки всему у меня создалось впечатление, что кража со взломом была в какой-то степени испытанием мужества, попыткой самоутверждения.

— А затем он украл велосипед, поехал в Кальбадхюсет, забрался в кабинку и заперся на ключ.

— Он мог захлебнуться блевотиной, если бы не лежал на животе, — сказал Стур.

— Он все еще плакал, когда мы уходили, — сказал Элг. — Тут как раз появились родители. Он прижался к матери и рыдал, а она бормотала, что все, мол, образуется...

— А отец опустился на колени и стал молиться, — сказал Карлссон, задумчиво потирая подбородок. — Черт знает что!..

— Да, — вздохнул Стур, вставая. — Теперь надо срочно найти тех двоих. Элг и Карлссон, вы оба займетесь этим, как его?

— Эдваллом, — подсказал Карлссон.

— Да... А Ульф и Валл возьмут на себя другого...

— Мальма, — сказал Валл.

— Да...

А сам я, думал Стур, останусь сидеть, где сидел. В большинстве случаев он так и делал: посылал людей, а сам сидел и ждал результатов. В большинстве случаев так и было. Но справедливости ради надо сказать, что не всегда.

28

Они ехали в двух машинах — «фольксвагене» и «вольво». Ехали мимо старого стадиона, где прежде химмельсхольмцы в зимнее время толпились на трибунах, болея за свою хоккейную команду в матчах на первенство Швеции. Стадион был огорожен зеленым забором.

В машине было жарко, как в печке, и пришлось опустить стекла. Миновав бензозаправочную станцию, где персонал расхаживал в плавках, они пересекли железнодорожное полотно и поехали мимо зеленых газонов и раскидистых деревьев, мимо цветущих фруктовых садов и залитых солнцем дворов. Вот наконец и Нюхем.

Поставив машины, они вышли и направились в бетонно-асфальтовый двор. В песочницах играли дети. Самые маленькие бегали голышом, многие были совершенно бронзовые от загара. Матери курили, болтали, вязали, читали газеты. Они сидели на скамейках вокруг песочниц, словно выставившись напоказ. Две или три женщины, видимо, только что вымыли волосы, голова у одной из-за папильоток смахивала на ежа. Большинство было в коротких юбках, с загорелыми ногами. Некоторые сидели в одних бюстгальтерах. А на одной были только трусики бикини, даже лифчика она не надела. Никто на это не обращал внимания. Разговаривали они тихо, никто радостно не смеялся, ни одна не выглядела по-настоящему веселой.

Полицейские кивнули друг другу, Карлссон с Элгом зашагали к одному подъезду, а Валл и Маттиассон — к другому.

Маттиассон придержал дверь, и Валл вошел первым, На внутренней стороне двери висел список жильцов, и Валл установил, что Мальмы живут на четвертом этаже. Они поднялись в лифте. Маттиассон нажал кнопку звонка. Дверь тут же открылась, на пороге стояла женщина.

Валл открыл было рот, но Маттиассон опередил его.

— Мир тебе, — сказал он.

— Мир, — отозвалась женщина. — А, это ты?

— Да, — серьезно ответил Маттиассон. — Что, Хенрик дома?

— У себя в комнате. А зачем он тебе?

Маттиассон замялся и опустил глаза.

— Он согрешил, — объяснил он.

Валл, наморщив лоб, с удивлением смотрел на коллегу. Ему в голову не приходило, что Маттиассон верующий. Впрочем, не так уж много он знал об Ульфе Маттиассоне. Да и никто в уголовном розыске этого не знал.

И не потому только, что Маттиассон был такой неприметный, бесцветный, безликий во всех своих проявлениях. Одевался он предпочтительно в старомодные коричневые брюки и пожелтевшую от времени белую нейлоновую рубашку. И не потому, что у него было круглое лицо, черты которого невозможно запомнить, и вечно заросший подбородок. Просто он был никакой. О себе говорил неохотно и редко интересовался чужими делами.

Короче говоря, Маттиассон принадлежал к тому типу людей, о которых особенно не думаешь. Знаешь, что они существуют, работают бок о бок с тобой. Безымянный рабочий муравей, молчаливое и даже мрачноватое, замкнутое, серое существо.

— Что он натворил? — встревожилась мать.

— Можно нам войти?

— Да, конечно, конечно...

— Это Сикстен Валл, мой коллега.

Валл и фру Мальм пожали друг другу руки, и полицейские вошли в переднюю.

Через восемь минут они снова вышли, на этот раз вместе с мальчиком и его матерью. Мать плакала и хлюпала носом. Мальчик молчал, стараясь казаться равнодушным. У Маттиассона был измученный вид. Валл шел последним и удивлялся про себя, как гладко все сошло. Без трагедии, правда, с обилием материнских слез. С изысканным обменом любезностями между Маттиассоном и мамашей.

Невероятно!

Хенрик, пятнадцатилетний подросток. Такой чужой в той нарядной квартире с распятием и картинками на библейские сюжеты по стенам, библиями и псалтырями вперемежку с сектантскими брошюрами на книжных полках. И фисгармонией на почетном месте.

Возле машины их ждали Элг и Карлссон с третьим юнцом. Тот стоял покорно безучастный и глядел в землю. На щеках светлели полоски от слез. Руне тоже было пятнадцать. Он был коротковат ростом, носил полудлинные волосы, желтую рубашку, черные джинсы и деревянные башмаки.

А у Хенрика светлые космы ниже плеч, вылинявшие голубые джинсы, красная спортивная майка и полусапожки, прыщеватое лицо, тяжелый нос и жесткие складки у глаз и рта. Вид у него был какой-то нездоровый, казалось, с прошлого рождества он ни разу не мылся. Это был скверный мальчишка. Совершенно ясно. И одежда, и длинные космы его не украшали.

Ребята поглядели друг на друга, и слезы снова побежали по щекам Руне. Он отвернулся.

— Это он убил ее, — сказал Хенрик и ткнул в Руне пальцем.

В голосе его звучало злорадство.

— Это не я, — тихо всхлипнул Руне.

— А кто же? — спросил Элг, тоже тихо, доверительно, с сочувствием.

Руне мотнул головой в сторону Хенрика.

— Ах ты!.. — взорвался Хенрик и бросился к нему.

Но Карлссон и Элг не зевали, крепко схватили его за руки и прижали к машине.

— Пустите меня! — кричал мальчишка.

Его мать зарыдала сильнее. Маттиассон растерянно и умоляюще глядел то на нее, то на Хенрика.

Потом парень затих.

Когда они наконец уехали, с добрый десяток женщин стояли, сбившись в кучку, и глядели им вслед.

29

Мальчишек ввели в кабинет Стура, а Элг потихоньку смылся. Хотел было доложиться комиссару, но решил, что еще успеется.

Он спустился во двор, сел в машину и поехал в транспортную контору. Зайдя в справочную, он спросил про Эрика Аспа.

Эрик был в рейсе.

— А где? Можно его найти?

— Может, на товарной станции, может, уже приехал к Свенссону в мебельный, а может, еще в пути...

— Мебельная фирма на Аннефорсвеген?

— Да... Он вернется через час или около того.

Элг опустил стекло с правой стороны и включил радио. Потом закурил и почувствовал, как в открытое окно тянет свежестью. По радио передавали народные и ковбойские песни. Он миновал Южную площадь, аптеку, телевизионное ателье. За Большой площадью свернул налево и по Стургатан направился к товарной станции.

В такое пекло на улицах было мало народу. Работал фонтан в круглой чаше на площади, вода плескалась маняще, суля прохладу. Цветы на газонах, казалось, изнывали от жажды, люди ели мороженое.

Грузовик Аспа Элг узнал сразу. Увидел, как он выехал го склада, и решил следовать за ним. Но как сообщить Эрику страшную новость?

Как ни скажи, все равно плохо. Результат будет тот же самый. Элг чувствовал себя извергом. Ведь он вынужден сообщить ужасную весть человеку, которого ему больше всего хотелось бы порадовать.

Ему нравился этот великан, Эрик Асп. Потому что он такой земной, такой честный и человечный.

Он рассказал о нем своей жене, подробно описал его внешность и как он себя вел, и жена решила, что он, наверное, хороший отец и муж, что он ласков с женой и детьми.

Элг следовал за грузовиком. Мимо унылых фабричных корпусов из красного кирпича, мимо сквера, по Престгатан. Здесь стояла церковь, тоже из красного кирпича, с высокой остроконечной колокольней начала века. Колокола были отлиты, когда хозяин трактира пожертвовал на это средства, что ужасно возмутило тогдашних сектантов. Они уверяли, что колокола громыхают, как пустые пивные бутылки.

Грузовик неожиданно затормозил и остановился у тротуара. Дверца распахнулась, из кабины вышел Эрик Асп и, прищурясь, посмотрел на машину Элга. Элг тоже пристроился к тротуару позади грузовика, открыл дверцу и вылез.

Они стояли друг против друга.

— Мне все время казалось, что я узнаю́ твою машину, — сказал Асп.

— Да, это я, — сказал Элг.

— Ты ехал за мной, да?

— Да...

Асп прокашлялся, достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Закурил и выпустил дым. Они смотрели друг на друга.

— Насчет Эльсы? — глухо спросил Асп и отвел взгляд в сторону.

— Да...

— Вы... ее нашли?

Элг кивнул.

— Да, — поспешно добавил он. — Мы нашли ее. Но мы нашли и тех, кто это сделал.

— Она...

Пальцы Аспа разжались. Он замер, уставившись на Элга. Потом глаза его увлажнились. Он сглотнул. Две крупные слезы побежали по щекам.

— Я тебе сочувствую, — сказал Элг. — Я от души тебе сочувствую...

Асп кивнул, повернулся на каблуках и пошел к грузовику.

— Мне хотелось поговорить с тобой...

— Не сейчас...

Элг стоял и смотрел, как он залезает в кабину. Потом услышал, как щелкнула дверца, и ждал, что грузовик тронется. Но тот стоял. Элг пожал плечами и тоже забрался в машину. Закурил. И, обнаружив, что радио работает, выключил его.

Он тоже не тронулся с места. Так они оба и сидели. Асп в грузовике, Элг позади, в своей машине. Казалось, время остановилось.

Элг слышал отдаленный шум уличного движения. Слышал доносившуюся откуда-то издалека музыку. Слышал крики детей и женский смех. Лаяла собака, и пели на деревьях птицы. Высоко в небе гудел самолет.

Звуки жили, и он вдруг подумал, сколько разных звуков можно услышать, когда вот так сидишь неподвижно и ждешь. Интересно, а Эрик слышит все это? Но вот опять хлопнула дверца грузовика, Элг поднял взгляд и увидел, что Эрик Асп идет к нему.

Он распахнул дверцу, и Эрик Асп опустился на переднее сиденье рядом с ним.

Сначала оба молчали, сидели и смотрели прямо перед собой. Ни один не решался нарушить это молчание.

Асп вытащил носовой платок и высморкался. Получилось шумно. Элг посмотрел на него. Ему так хотелось протянуть руку, положить ее на плечо великана, обнять по-дружески... Но он сдержался.

Асп медленно повернул голову. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

У Эрика Аспа глаза были красные.

— Собственно говоря, произошел несчастный случай, — сказал Элг. — Видишь ли... Там было трое мальчишек... пятнадцатилетних юнцов... Они залезли в квартиру... А Эльса пришла с газетами...

— Где ее нашли?

— В... одном помещении, в подвале...

— В подвале? Разве вы не обыскали весь дом сверху донизу?

Элг прикурил от окурка новую сигарету.

— Да, но... в мусоросборник мы не заглянули... Они сбросили ее туда через мусоропровод.

Дрожь пробежала по телу гиганта. Он уставился на Элга круглыми глазами. Казалось, до него не сразу дошло. По глазам можно было видеть, как страшное известие постепенно, с трудом проникает в его сознание. Глаза сузились. Потом он совсем зажмурился, тело обмякло, склонилось вперед, насколько позволяло пространство. Он прижался лбом к ветровому стеклу.

— Трое мальчишек! Так ты говоришь?

— Да...

— Кто же это?

Элг покачал головой.

— Нет, не отвечай. Ни к чему это. Трое мальчишек... Дети... А знаешь, Эльса... любила детей.

И хлынули безмолвные слезы. Элг чувствовал рядом с собой его влажное от жары тело. Он и сам готов был заплакать.

— Что же будет теперь со мной и с девчушками? Кроме Эльсы, у нас никого нет...

У Элга вертелось на языке, все, мол, образуется, но он стиснул зубы и только потер лоб.

30

— Да, их передадут в комиссию по надзору за несовершеннолетними, — отвечал Стур. — А дальше видно будет.

— Значит, их не накажут? — спросил Борг.

— Не-ет... вряд ли. Честно говоря, я не уверен, что мы много выиграем, подвергнув мальчишек суровому наказанию. Ведь после этого они уже не смогут вернуться к нормальной жизни. Я вообще считаю, что строгие наказания не приносят пользы... в принципе. Хотя, с другой стороны, общество должно иметь возможность оградить себя от... отдельных субъектов.

— Могу я процитировать ваши слова? — спросил Борг.

— Что ж, я за свои слова отвечаю.

— Эти мальчишки, — продолжал Борг, — все трое из порядочных и даже набожных семей. Что же привело их на этот путь? Взломы, грабежи, убийство...

— Да, что касается убийства... назовем его лучше лишением жизни... это скорее трагический, да, точнее говоря, несчастный случай... даже если это выражение не совсем удачно... ничего другого сейчас в голову не приходит. Как произошло то, с чем мы сейчас имеем дело? По правде сказать, не знаю. Многие случаи юношеских преступлений невозможно объяснить. Почему молодые люди становятся преступниками? На этот вопрос существует много ответов.

— Дайте мне хоть один, — попросил Борг.

— Тут играют роль и драматические семейные обстоятельства, и алкоголизм, и материальные трудности, и развод родителей... Но я полицейский. Не мое дело искать психологические объяснения. Моя задача — стараться сократить наносимый гражданам ущерб.

— Хм... Теперь еще одно дело... До меня дошли слухи, что в Нюхеме намечается создание гражданской гвардии.

— Что? — Стура будто током ударило.

— Вот так...

— Откуда ты это взял?

— Этого я, к сожалению...

— Не говори, не надо. Я понимаю. Но как... Ты получил эти сведения из надежного источника?

— Да, от человека, который там живет.

— Ага! Ясно. Стюре Магнуссон, — сообразил комиссар.

— Я вам этого не говорил...

— Конечно... Так-так, значит, гражданская гвардия...

— Да. Они называют это дружинами, боевыми группами, караульными отрядами... Обитатели Нюхема считают, что полиция плохо их защищает... Не является по вызову.

— Да. Все это я слышал... По крайней мере большую часть.

— Каковы же будут ваши комментарии?

— Насчет чего?

— Насчет гражданской гвардии.

— Это совершенно незаконно. В Швеции не положено создавать гражданскую гвардию. Никто не имеет права создавать организации, которые функционируют как полицейские силы. Не дозволено даже замышлять создание организаций, которые могли бы подменить полицейские силы.

— Но если речь идет о самообороне?

Стур снял с полки свод законов и начал листать.

— Можешь потерпеть минутку? Сейчас я найду...

— Ладно, жду.

Сттур отложил трубку и стал рыться в уголовном кодексе. Ага, вот оно. Кто ищет, тот всегда найдет.

— Могу прочитать тебе соответствующую статью закона, — предложил он.

— Хм... Да нет, это не обязательно. Но если люди не чувствуют себя в безопасности...

— Каждый имеет право защищать себя, — сказал Стур.

— Разве в нашей стране гражданская гвардия — обычное дело?

— Более типично это для заграницы, но бывали и у нас случаи, когда народ пытался сорганизоваться. Несколько лет назад в Ваксхольме нашлись граждане, которые объявили войну раггарам... И в Хеллефорснесе, если мне память не изменяет... Там хотели покончить с ночными гуляками. И в Росенгорде, в Мальмё... В общем, были случаи. Но это незаконно.

— Что вы намерены предпринять в отношении Нюхема? — спросил Борг.

— Я займусь этим вопросом. Но вообще это, скорее, дело начальника полиции. Именно он должен высказаться по такому предмету, как гражданская гвардия... Если встанет вопрос. Ты не знаешь, когда она будет формироваться, эта пресловутая гражданская гвардия?

— Сегодня вечером они встречаются в районном клубе.

— В котором часу?

— В половине восьмого.

— Хм...

— Вы пойдете?

— Там видно будет... Ого, времени уже много. Если ты удовлетворен, тогда...

— Конечно, — сказал Борг. — Спасибо вам. Может, вечером увидимся.

— Может быть, — сказал Стур и положил трубку.

Он поставил на место свод законов, повернул кресло к окну и задумался, глядя в синее небо. Посидев так немного, он встал и пошел было к двери, но спохватился.

Конечно! Как всегда.

Он вернулся к креслу, взял пиджак, одернул жилет, поправил галстук и манжеты. И только после этого покинул кабинет.

31

Фриц Стур расправил плечи. С удовлетворением оглядел газон. Да, пора было подстричь. Он откатил косилку к навесу и вытащил грабли. Потом еще раз потянулся, да так, что слишком тесные джинсы едва не лопнули, и побрел на середину газона, волоча за собой грабли. Там он постоял, опершись на грабли и любуясь на Птичье озеро. Было все еще тепло. Ощущался лишь робкий намек на приближение вечера.

— Фриц!

Он обернулся.

— Фриц, скоро семь. Ты разве не собираешься уходить?

— Да, конечно, черт возьми! Ах ты, черт! Не успел сгрести траву...

— Я сделаю.

Он кивнул, отдал грабли жене и пошел переодеваться.

Стоя у окна спальни, он застегивал рубашку, завязывал галстук и наблюдал за женой.

Она загребала слишком много травы, сразу видно, нет сноровки. Вельветовые брюки плотно обтягивали ее полноватый зад. Кэти вообще полновата и довольно веселого нрава. Женаты они скоро уже тридцать лет. Брак бездетный, но счастливый. Она работает в городской библиотеке. Книги — ее основной интерес в жизни. Фрицу иногда казалось, что ей не мешало бы немножко обуздать это свое увлечение, ведь иной раз она читает ночи напролет, и у нее горит лампа, а он может спать, только если в комнате полная темнота.

Говорить ей бесполезно. Она не слушает. А то и вовсе начнет вдруг читать вслух какое-нибудь гениальное, по ее мнению, место. И ночь пропала. Потому что помимо воли его захватывает, и случается, он тоже берется за книгу.

Так постепенно, с годами он привык читать довольно много.

Он застегнул жилет и надел пиджак.

Потом спустился по лестнице и через террасу вышел на улицу. Ветра совсем не было. Ни один листик не шелохнулся. Не шелестели кусты. Слышался только шорох травы под граблями. И кваканье лягушки на Птичьем озере.

— Кэти, — позвал он.

— Да?

Она перестала грести и обернулась.

— Я пошел.

— Не мог уж надеть что-нибудь другое?

Он с удивлением оглядел свой темный костюм и начищенные до блеска ботинки.

— А этот чем плох?

— Слишком чопорный. Хоть бы раз ты рискнул одеться немножко иначе.

— Старушка, — сказал он. — Ты твердишь об одном и том же вот уже тридцать лет.

— Знаю, — вздохнула она. — Ты безнадежно консервативен... В этом вопросе тоже.

— Да, и все тридцать лет ты ругаешься со мной по этому поводу.

— Ну, отнюдь не всегда, — сказала она. — А теперь иди. Чтобы вернуться домой в разумное время. Когда ты придешь?

— Не знаю. Надолго это не затянется. Часа два-три, я полагаю.

Открыв калитку, он вышел на Шёердсгатан, постоял минутку и зашагал на собрание. Скорее всего, он опоздает. Ну, да ладно.

Ехать на машине ему не хотелось. К тому же на обратном пути его, возможно, подвезут. Он любил ходить пешком, спокойно и неторопливо. Во время таких прогулок он отвлекался от будничных дел и забот и размышлял о чем-нибудь приятном. Это так успокаивало. Он всегда любил гулять по Химмельсхольму. Вечерами. Днем он обычно безвылазно сидел за своим столом в полиции.

Но сейчас он размышлял о гражданской гвардии. Неужели такое может быть? Ему было решительно не по душе то, что, как он опасался, может произойти сегодня вечером.

32

Сикстен Валл уже три года вдовел. Его жена утонула во время летнего отдыха в Испании. Он жил в Окере. Пешком ходить не любил и поэтому поехал в Нюхем на машине.

Он обещал прихватить по дороге Ульфа. Это, конечно, некоторый крюк, но ничего, наверстаем.

Сикстен Валл жил с двадцатитрехлетней дочерью, которая работала кассиршей в «Домусе»^[7]. Он сам удивлялся, почему Гурли до сих пор живет с ним. Поего мнению, она уже достигла того возраста, когда девушки обычно покидают родительский дом. Но Гурли была не такая. Похоже, ее вполне устраивала жизнь вместе с отцом.

Ну и ради бога. Не то чтобы они не ладили между собой. Нет. Просто ему казалось странным, что она не стремится иметь что-то свое собственное. Он-то был совсем не против, чтобы она жила дома, вместе с ним. Наоборот. Ему же лучше. Он не чувствовал себя таким одиноким. Ведь Ани с ним теперь не было.

Он свернул к тротуару на Родхюсгатан и дал сигнал. Распахнулось окно, выглянула Рут Маттиассон. Он узнал ее резкие черты. Она махнула ему, но, как обычно, и не подумала улыбнуться. Сказав что-то в глубь комнаты, она еще раз махнула и захлопнула окно.

Как она может держать окна закрытыми, удивлялся Валл. В такую жару!

Серой тенью возник Ульф Маттиассон. Он открыл дверцу и скользнул на сиденье.

— Привет.

— Привет, — отозвался Валл. — Ну, поехали. Интересно, что нам принесет этот вечер.

— Хм...

Некоторое время они ехали в молчании.

На Большой площади стояло несколько автобусов. Посреди площади на краю фонтана сидели какие-то мужики и передавали из рук в руки бутылку. По тротуару проходили одинокие любители вечерних прогулок. С визгом промчалась машина раггаров.

— Прут напролом, — сказал Маттиассон.

— Да-а.

— Хорошо, что с ребятами и этой женщиной все разрешилось так быстро и безболезненно, — сказал Маттиассон и почесал за ухом.

— Да, для нас... Не хотелось бы совать нос не в свое дело... Но я и понятия не имел, что ты верующий... да еще эта Святая Троица...

Маттиассон вздохнул.

— Откуда ж тебе знать...

— Если б знал, я бы кое-когда придержал язык.

— Ерунда, — отмахнулся Ульф. — Это больше жена. Она верующая и бегает по ихним собраниям до одурения. А я так, ради мира в семье. В общем-то, я не... не такой уж богобоязненный.

— Мир в семье? Но ты мог бы последовать примеру Валентина...

Ульф бросил на него взгляд.

— Да нет, — сказал Сикстен. — Я пошутил.

— У меня и в мыслях никогда не было разводиться. Да я и не знаю, возможно ли это. По-моему, у них развод не разрешается.

— Кстати, из-за чего развелся Валентин?

— Понятия не имею. Я никогда не спрашивал. Считаю, что это не мое дело.

Так в полиции считали все, потому никто и не знал, из-за чего Карлссон разошелся с женой.

33

Стефан Элг сидел в последнем ряду. Он поглядывал на часы и думал, когда же наконец начнут собрание. Думал, успеет ли он встретить Сагу. Его жена пошла в кино, и они договорились, что он постарается ее встретить. Тогда они смогут прогуляться до дому пешком, по вечерней прохладе. Но тут ему вспомнился один вечер, и он прикусил нижнюю губу. С месяц назад он увидел жену прогуливающейся с другим мужчиной. Мужчиной, который, как ему известно, к Саге очень неравнодушен.

Он ничего не сказал ей. И никогда больше не видел их вместе. Но эта картина сидела в нем, как заноза.

Вот Валентин избавлен от таких забот, думал Элг. От подозрений или переживаний из-за предполагаемой неверности.

Он посмотрел на Валентина Карлссона, который украдкой сунул в рот очередную порцию табаку.

— Где же, черт возьми, остальные? — шепнул Элг.

— Придут, — сказал Валентин.

И точно, несколько минут спустя появились Сикстен Валл и Ульф Маттиассон.

— Теперь не хватает только Фрица, — сказал Стефан.

— Он забыл, вот увидишь, — ухмыльнулся Сикстен.

— Нет. Кэти напомнит и отправит его...

— Ты думаешь? — сказал Ульф, оглядывая собравшихся.

Бу Борг тоже сидел тут, среди прочих.

34

Незанятых мест было много.

Ханс Линдстрём стоял впереди вместе со Стюре Магнуссоном и Стеном Эстом и смотрел на входящих в зал.

Он узнал Бу Борга, журналиста, который сегодня пытался интервьюировать его по телефону.

Стен пересчитал собравшихся.

— Одиннадцать человек, — сказал он.

— Какого черта здесь делает полиция? — удивился Стюре и кивнул на мужчин, занявших стулья у задней стены.

— Черт их знает, — сказал Ханс. — А впрочем, пускай послушают.

— Да, пожалуй, не стоит выкидывать их отсюда, — согласился Стюре.

— Хотя очень бы хотелось, — сказал Стен.

Стен и Стюре были свояками. Обычно их называли «братья Бобры». И не только из-за имен.

Ханс прокашлялся.

— Что ж, господа, я рад приветствовать вас, всех, кто сегодня пришел сюда. А также представителей полицейского корпуса. Мы созвали это... собрание, чтобы поговорить о проблеме, которая встала перед нами здесь, в Нюхеме, и о том, что́ мы могли бы предпринять в этом отношении. Так что даже хорошо, что здесь присутствует полиция. Им придется держать ответ.

— Начинается, — шепнул Стен.

— Хм-м, — пробурчал Валентин.

— Для начала, пожалуй, выберем председателя, — сказал Ханс.

— Предлагаю Ханса Линдстрёма! — выкрикнул Стюре и сел на один из стульев впереди.

— Поддерживаю! — отозвался Стен и сел рядом.

— Есть другие предложения? — спросил Ханс.

Никто не успел и рта раскрыть, как Стюре снова выкрикнул:

— Подведем черту!

— Поддерживаю! — сказал Стен.

— Так будем считать, что вы доверили мне вести собрание? — спросил Ханс.

— Да! — в один голос ответили Стен и Стюре.

Справедливости ради следует добавить, что было еще несколько голосов в поддержку этой кандидатуры,

— Ладно, — сказал Ханс. — Да, поскольку здесь присутствует полиция, может быть...

Стефан вздохнул и подумал, что время остановилось навсегда.

Ему было не по себе. Наверное, оттого, что в помещении было жарко и душно. Ему хотелось домой. Во всяком случае, надо вовремя попасть к кино.

Он знал, что в Нюхеме проживает около тысячи человек круглым счетом. И только одиннадцать — вместе с ними тремя четырнадцать — пришли на собрание. Это говорит об отсутствии горячего интереса к данному вопросу.

Сообщение Ханса обо всем, что происходит в Нюхеме, он слушал вполуха. Избиения, изнасилования, кражи со взломом, ограбления. Он отдавал себе отчет в том, что положение весьма прискорбное, но не склонен был согласиться, что во всем виновата полиция.

Он слышал, как Стюре Магнуссон рассуждал о проживающих в Нюхеме нежелательных элементах, которые чинят безобразия и создают проблемы для честных граждан.

— У нас живут иностранцы, которые находятся в Швеции уже бог знает сколько лет и не удосужились даже научиться говорить по-шведски, чтобы можно было хоть понять, что они бормочут! — возмущался Стюре. — И этот народ будет осенью голосовать на выборах в муниципалитет... Впрочем, к нашему вопросу это не относится...

Дело вовсе не в иммигрантах, думал Стефан. Тяжкие преступления совершают не они, а шведские граждане. Конечно, случались драки среди югославов и среди финнов. И несколько схваченных спекулянтов оказались арабами. Но в конечном счете проблема возникла не из-за иностранцев. И не из-за их детей.

Ханс рассказал, как избили его сына. И как полиция не пожелала приехать.

Вот тут в дверях и появился Фриц Стур.

— Нет, вы поглядите, комиссар собственной персоной, — не удержался Ханс Линдстрём.

Фриц метнул на него сердитый взгляд, небрежно кивнул остальным и сел рядом со Стефаном.

— Ну как? — спросил он довольно громко.

— Пока что трепотня. Жажды крови не наблюдается, — совсем громко ответил Стефан Элг.

Ханс услышал.

— Здесь сидят люди из полиции, — сказал он. — Может быть, они нам объяснят, почему мы не можем рассчитывать на их помощь? Мы звоним, а они не являются. Наших детей избивают, а их это нисколько не волнует.

— Извините, я прерву вас, — сказал Стур и встал. — Мы представляем уголовный розыск. Проблема поддержания порядка находится в ведении отдела охраны общественного порядка.

— А среди вас нет никого из этого отдела?

Стур осмотрел своих людей.

— Никого, — заверил он.

— А не мешало бы им прийти, — заметил Ханс. — Но все же, разве не обязанность полиции защищать людей? Так ведь? А вы это делаете? Вы в этом заинтересованы?

— Конечно, заинтересованы, — сказал Стур. — Но для чего мы здесь собрались — чтобы говорить серьезно или чтобы языки чесать?

Стефан посмотрел на него. Затем пробежал взглядом по залу. И вздрогнул: он заметил спину, которая показалась ему знакомой.

— Мы пришли сюда, чтобы говорить серьезно. Для чего пришли вы, вам лучше известно. Но было бы интересно это узнать. Мы вас слушаем.

— Я узнал, что вы должны встретиться сегодня вечером, чтобы обсудить вопросы наведения порядка в Нюхеме, и подумал, что мне будет нелишне послушать.

— «Я узнал»! Конечно, у вас есть осведомители, — сказал Ханс. — Собственно говоря, мы могли бы выставить вас отсюда. Вы покушаетесь даже на свободу собраний. Разве мы живем в полицейском государстве? Вы из полиции безопасности?

— Ну, хватит. Мы пришли поговорить о создании караульных отрядов, или мы так и будем целый вечер молоть чепуху? — не выдержал кто-то из одиннадцати присутствующих. — В таком случае прошу разрешения удалиться. У меня есть другие дела. А что касается полиции, я голосую за то, чтобы вышвырнуть их отсюда!

— Позвольте и мне сказать пару слов начистоту, — подхватил второй из одиннадцати. — Я хотел бы знать, чьи интересы господа исполнители власти представляют, когда речь идет об охране порядка. Не наши, потому что в таком случае нам не пришлось бы собираться сегодня здесь и организовывать гражданскую гвардию. Нет, вы представляете только самих себя. Шесть раз взламывали мой подвал и мою машину. Но ни разу полиция не нашла возможности приехать и посмотреть на причиненный ущерб. Меня и моих близких преследуют пьяные молокососы, угрожают оружием. А полиция и не думает явиться, пока хулиганы не скроются. Но раз эти молодцы объединяются в банды, что ж тут странного, если и мы хотим сплотиться и создать охрану. Желательно было бы получить ответ на этот вопрос!

— Поддерживаю, — вступил третий из одиннадцати. — Я считаю создание отрядов самообороны прекрасной идеей! И могу только поблагодарить господина Линдстрёма, который взял на себя этот труд.

Ханс, сияя улыбкой, поклонился.

— Полагаю, мы имеем полное право взяться за тех, кто взламывает наши квартиры и машины и нападает на нас самих. Следовало бы более сурово наказывать преступников у нас в Швеции.

— Можно мне сказать? — попросил еще один. — Грустно все это слышать. Гражданская гвардия! В нашей стране частные лица не вправе взять осуществление закона в свои руки. Это дело полиции. Для того она и создана. Кулаками проблем не разрешить. Можно только возбудить массовый психоз. Я не сторонник создания гражданской гвардии.

— Вы живете в Нюхеме? — спросил Стюре.

— Нет, больше не живу. Но жил.

— Вот как. Что же, черт возьми, вы здесь делаете?

— Я заехал навестить знакомого... Карла Перссона. — Он кивнул на своего соседа. — И решил пойти с ним послушать... Если человек жил здесь, ему, конечно, интересно, что...

— Раз вы здесь больше не живете, вам, конечно, не понять того, что здесь происходит, — сказал Ханс. — Этого не понимает и наша жалкая, ленивая и самодовольная полиция!

Валентин разглядывал ногти. Сикстен завязывал шнурок ботинка. Ульф сидел прямой как палка и смотрел на Линдстрёма. Стефан видел, как в воздух поднялась одинокая рука. Стур все еще стоял и явно все больше злился.

Стефан сунул в рот сигарету и закурил.

Долго еще будет тянуться эта волынка? — думал он. И снова взгляд его упал на знакомую спину. Он знал, кто поднял руку и попросил слова.

Человек встал.

Забавно, что здесь одни мужчины, заметил вдруг Стефан.

Человек заговорил.

— Ну, я не такой уж мастер красно говорить, но все же хотел бы кое-что сказать. Я всего лишь простой рабочий, но я постараюсь говорить так, чтобы вы поняли, что я хочу сказать.

Он смущенно откашлялся и почесал макушку.

— Так вот. Я могу понять, что вам хочется защитить себя. Всем хочется. По-вашему, жить здесь небезопасно. Вы хотите защитить своих детей, жен, свою семью и все, что вы имеете... машины и так далее. Это называется гражданская гвардия. Говорят, что незаконно... Я не знаю, но об этом писали.

Слушатели начали морщиться: вот еще зануда нашелся.

— По-моему, глупо, когда газеты, радио и телевидение называют людей, которые хотят защитить себя, гражданской гвардией... это звучит как-то... по-фашистски^[8], если можно так выразиться...

Кое-кто в изумлении поднял брови.

— Но можно понять, почему вы хотите создать караульные отряды. Вы, наверное, считаете, что полиция плохо выполняет свою работу. Раз она не приходит на помощь, когда вы ее просите... Да, не удивительно, что вы чувствуете себя брошенными на произвол судьбы...

Человек заговорил увереннее, ему как будто легче стало подбирать слова, он уже не запинался на каждом шагу.

— Я хочу сказать, если полиция не является, когда нападут на женщину или пенсионера... тогда такие патрули могут понадобиться... В общем, люди, которые здесь живут и которые могут помочь тем, кто попал в беду...

Не так уж глупо он говорит, думал Ханс. Интересно, кто такой этот парень?

Стефан с любопытством слушал, гадая, к чему он клонит.

— Но вот вы собираетесь организовать охрану... А кто они, те, от которых вы собираетесь обороняться, извините меня? Дети, живущие здесь же, — не ваши собственные дети, потому что ваши ни на кого не нападают, никого не грабят и ничего не крадут... Но дети ваших соседей. Их вы будете бить и им мстить. По-моему, это жестоко. Но бывает еще худшая жестокость — это жестокость многих родителей по отношению к своим детям.

Стюре очень хотелось заткнуть парню рот, но что-то его удержало. Ведь то, что он говорил, было все-таки интересно, даже если немножко путано.

— Как родители и общество обращаются с детьми? Я думал об этом, у меня у самого дети... и я... ну, да это другой разговор... Но возьмите ясли и нянек... Мои дочки днем у бабушки... Я не хочу, чтобы они находились в каком-нибудь городском детском учреждении, пока я на работе... И моей жене это не нравится. А сколько таких, что отправляют своих детей прочь без всякой необходимости. Вместо того чтобы самим ими заняться, обеспечить им любовь и заботу. Я считаю, по отношению к детям жестоко... не общаться с ними.

Он развел руками.

— А школа... Что в ней хорошего. У меня есть знакомые, у них дети школьного возраста, так они говорят, что их детям в школе плохо... что школа — это та же колбасная фабрика, их там начиняют знаниями, как сосиски фаршем. Детям не дают возможности быть самими собой... Их не учат тому, к чему у них есть склонность. А потом мальчиков заставляют идти в армию. Кто поверит, что нам, черт побери, понадобится пехота, или артиллерия, или еще что в этом роде, если грянет война. Пойдем с автоматами против атомной бомбы? А те, кто не хочет учиться убивать, попадут в тюрьму, там их насильно заставят этому учиться... Или вот безработица...

Он поскреб в затылке.

— Тот, кто всегда имел работу, должен быть благодарен. Но как сегодняшние дети могут найти свое место в обществе, если им не дают такой возможности? Если они не могут получить работу и чувствовать себя полезными! Биржа труда и пособия проблемы не решают. Работы нет! Поэтому столько молодых людей становятся преступниками, так я считаю. Они крадут деньги на пиво и наркотики, потому что им плохо.

— Можно вопрос? — спросил Ханс. — Кто ты и что тебе нужно?

— Да я только хотел сказать, что вы делаете ошибку, объединяясь в эту самооборону. Родители и общество должны стать другими. Вам надо попытаться что-то сделать, чтобы общество... Слишком мало... любви...

— А ты вообще-то живешь здесь? — спросил вдруг Стен.

— Нет, не живу. Я только зашел посмотреть... увидел объявление об этом собрании и решил, что стоит послушать.

— Это собрание не для широких кругов общественности, даже если полиция считает его таковым. Поэтому будь добр, чеши отсюда.

— Сейчас уйду. Я только хотел сказать...

— Кончай, — оборвал его Ханс. — Уберешься ты, наконец? С какой стати ты здесь разоряешься?

— Меня зовут Эрик Асп.

— Ну и что?

— Это мою жену убили мальчишки... Она разносила газеты.

Эрик Асп повернулся и пошел к двери.

Никто не нашелся что сказать. Все смотрели ему вслед.

Дверь захлопнулась, а в зале все еще стояла тишина.

Потом пятеро поднялись и вышли. Еще двое поглядели друг на друга и тоже ушли. Один пробормотал что-то насчет телевизора, другой сказал, что его ждет жена. В конце концов остались только Ханс, Стен и Стюре. И полицейские. И Борг.

— Ну, я пошел, — сказал Валентин.

И полицейские удалились сомкнутым строем.

— Подождите! — крикнул Ханс. — Я хочу... Мы могли бы обсудить это дело...

— Пожалуйста, — сказал Фриц Стур. — Завтра, в полицейском управлении. Я буду на месте. Приходите. Там и поговорим. Мы так же, как и вы, заинтересованы в том, чтобы люди могли жить без страха и опасений. До свидания.

35

— Можешь высадить меня здесь... — сказал Ульф. — Я дойду...

— Зачем же, я подброшу тебя до дома...

— Я охотно прогуляюсь пешком...

— Дело твое.

Сикстен подрулил к тротуару и остановился. Ульф вылез из машины и, пригнувшись к окошку, сказал:

— Пока... Спасибо, что подбросил.

— Спокойной ночи. До завтра.

Ульф Маттиассон стоял и смотрел вслед машине, пока красные огоньки не исчезли вдали. Тогда он сунул руки в карманы и медленно побрел через Южную площадь.

Он шел, опустив голову, задумчиво глядя себе под ноги. Глубоко вдыхал вечерний воздух и все замедлял шаги.

Он посмотрел вправо, на молитвенный дом, и вздохнул.

Его томило какое-то зудящее беспокойство. Из-за вечной неудовлетворенности, из-за подавленной жажды свободы, из-за всей его жизненной ситуации.

Он направлялся домой, к Рут. Он и любил ее и ненавидел; какое чувство преобладало, он и сам не ведал.

Когда они поженились, он знал, что она из сектантов и что она никогда не изменит своей вере и своим убеждениям. Он этого и не требовал.

Но Рут начала обрабатывать и его. Заставила ходить на молитвенные собрания и уговорила креститься. Он подчинился. Ради нее. Ради них обоих. Но не по убеждению.

Он ничего не имел против бога. Но в вере не был ревнив. Если можно обрести бога, участвуя в молитвенных собраниях, что ж, пожалуйста. Он всегда считал, что бог приносит людям радость, жизнеутверждение, любовь к ближнему. Но встретил эгоизм, отрицание жизни и усыпляющий яд догм и доктрин.

И он как бы погрузился в летаргию. Стал покорной овцой в общем стаде. Он не испытывал ни экстаза, ни радости, ни воодушевления. Стал пассивным и равнодушным. Сделал свою жизнь образцом смирения. Жил словно взаперти, в душной, сонной атмосфере, среди одурманивающих песнопений.

Ему бы петь, танцевать, веселиться. Смотреть телевизор, ходить в кино, может быть, выпить стаканчик для аппетита.

Но все это было ему заказано.

И он не протестовал.

Он приходил в молитвенный дом и старался познать себя самого и господа бога, постичь взаимоотношения между богом и собой, старался что-то ощутить, может быть солидарность.

Но испытывал только давящую тупость.

И знал, что никогда не сможет расстаться с Рут.

Как бы там ни было, она часть его жизни, с богом или без оного. Он не сумел бы этого объяснить и даже сам толком не понимал, но не мог и подумать о том, чтобы жить без нее.

Вопреки отсутствию радости.

Рут была для него насущной необходимостью, опорой в жизни, почти как мать.

Он оказался в западне, и у него не хватало сил бороться за свое освобождение.

Маттиассон свернул на Нюгатан, прошел мимо клуба «Амор», сиявшего неоновой вывеской. В витринах были выставлены порногазеты и афиши. Из окон доносилась музыка. Он попытался представить, что́ происходит внутри, и невольно замедлил шаги, не спуская глаз с двери.

Но тут дверь внезапно распахнулась, и он поспешил прочь.

36

Зазвонил внутренний телефон. Еще раз и еще.

— Алло.

— Привет. Это Бу.

— Привет, — отозвалась Моника. — Так это ты трезвонишь?

— Да. Мне доставляет удовольствие нажимать на кнопку. Я сижу в редакции и скоро ухожу домой. Был сегодня на собрании.

— Вот как...

— Но не услышал ничего такого, о чем стоило бы писать.

— Да?

— Так что скоро поплетусь домой.

— Да?..

— Послушай...

Она молчала.

— Как ты смотришь на то, чтобы в субботу прошвырнуться со мной в кино?

— Я не пойду.

— У меня есть бесплатные билеты.

— Нет. Не могу.

— Но…

— Нет... Это нехорошо.

— Но почему? Ты же...

— Ну...

— Что?

— Это... это ни к чему.

— Что ни к чему?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Но... может, я загляну к тебе перед уходом, и мы немножко поболтаем…

— Нет... пожалуйста, не надо. То, что было тогда...

— Да... — подхватил он с надеждой.

— Пожалуйста, — умоляла она, — оставь меня в покое. Я просто не знаю, что мне делать.

— Но...

— Нет, пожалуйста. — В ее голосе послышались слезы. Она положила трубку.

37

Эрик Асп подошел к своему грузовику.

Нажав стартер, он увидел Стефана. Но у него не было охоты разговаривать с ним. Он просто не мог.

Он вообще не мог сейчас ни с кем разговаривать.

В горле стоял комок. Он включил зажигание, дал первую скорость и двинулся в путь.

Вот дом, где погибла Эльса... Где ее убили...

Он проглотил комок и поехал домой.

Пустыми глазами он смотрел прямо перед собой.

38

Никакой гражданской гвардии в Нюхеме не создали. Лето продолжалось. В жарких лучах солнца Химмельсхольм исходил по́том.

Бу Борг уже порядочно написал о Нюхеме и волне преступности. Полицейские патрули стали чаще прочесывать этот район. А кражи и ограбления не прекращались. Правда, тяжкие преступления случались теперь реже.

Ханс Линдстрём не посетил Фрица Стура в его служебном кабинете, но комиссар и не ждал его визита. Черт с ним. Стур не жаловал людей такого склада. И Ханс Линдстрём ему решительно не нравился.

Приближался август. Дни стали короче. Сумерки надвигались раньше, и вечера становились заметно прохладнее.

Однажды вечером в начале августа Майя Линдстрём сидела на балконе и вклеивала в альбом фотографии. Семья провела две недели в Дании, и вот снимки готовы. Надо вклеить их в альбом, чтобы не валялись и не собирали пыль.

Это были прекрасные дни. Дни отдыха, моря, солнца и лени.

В августовских сумерках Майя Линдстрём сидела за столом на балконе. Она была одна дома. Ханс ушел в кино. Енс тоже сегодня отсутствовал.

С ней был только альбом, летние фотографии, пачка сигарет, зажигалка, пепельница и стакан вина.

Она подумала, что, пожалуй, стоит взять транзистор. И, хотя это потребовало некоторых усилий, она не поленилась. Все же не так одиноко, когда чуть слышно журчит музыка.

Она откинулась на спинку и посидела немного, уютно вытянувшись в кресле: ноги на перилах, в одной руке стакан вина, в другой — сигарета. И музыка. И звуки большого дома, голоса людей и шум машин с улицы.

Наконец-то Ханс успокоился насчет этого злополучного собрания, думала она. Господи, до чего же он был зол в тот вечер, когда пришел домой и стал рассказывать, что там произошло. Про полицию, про парня, у которого убили жену. Прямо перед их дверью... Конечно, он жалел парня... но все-таки...

Он ходил злой много дней подряд.

Но теперь уже не заговаривает об этом.

Не мечет громы и молнии и не поносит тех жителей Нюхема, которые не соблаговолили явиться на собрание, которые не проявили ни интереса, ни желания принять какие-то меры.

Майя поставила стакан, ее рука легла на альбом. Альбом был толстый, со множеством листов.

Она раскрыла его на первой фотографии.

Они с Хансом, обнявшись, хохочут прямо в камеру. О господи! Как давно это было. Они только что поженились. Стоят на палубе у самых перил, крепко обнявшись, и хохочут, и такой у них счастливый вид! Десять лет назад. Снимал брат Ханса на пароме у Эланда. Тем летом они отдыхали на Эланде... Они с Хансом, его брат и жена брата... и трое сорванцов. Ну и, конечно, Енс... За эти десять лет многое изменилось.

Господи боже, до чего же Ханс молодо выглядит! Впрочем, он и сейчас такой же, во всяком случае по сравнению с ней.

Подстрижен очень коротко, чуть не наголо. Хотя десять лет назад короткие волосы были не в моде. Это, скорое, мода пятидесятых годов. В особенности у молодежи тех лет. Большинство школьников с началом летних каникул стриглись почти под ноль.

Она рассматривала узкое лицо Ханса, слегка запавшие щеки, тонкую оправу очков. До чего же юный, черт возьми!

Она подумала о нынешнем Хансе, десять лет спустя. Полудлинные волосы, полноватое лицо, стальная оправа очков по-прежнему тонкая, немодная.

А как они одевались десять лет назад! Сейчас все совсем иначе.

Она отхлебнула вина и перевернула лист.

Вот они на пирсе в порту, смотрят на море. Видны только их спины. И залив, вода, играющая в закатных лучах солнца. Девять лет назад. Годовщина их свадьбы в Торекове. Это Енс снял их, а они и не подозревали.

На верхней фотографии справа они стоят посреди лужайки и целуются. То же самое лето. На полуострове Бьере. Ханс слегка наклонился, а она приподнялась на цыпочки. Чтобы их губы могли встретиться. Это все Енс. Такой проворный. Ухитрялся снимать их, когда им и в голову не приходило. Но фотография получилась отличная зеленая летняя трава, бабочка, голубое небо и коровы на пригорке.

— А внизу фотография Енса. Такой маленький, худенький мальчик, и всего-то ему девять лет.

Она листала дальше, страницу за страницей. Задержалась на одном снимке. Ханс и она. На двухместном велосипеде на узенькой гравиевой дорожке среди сосен и елей, хохочут в объектив.

Да, надо же было такое придумать! Объехать на велосипеде половину Смоланда. Ночевать в палатке. Но как было здорово! Полная перемена обстановки, полное отключение от обыденной жизни. А Енса тем летом отправили в лагерь. Бойскаутский. В первый и последний раз.

Майя подлила вина и продолжала рассматривать снимки, переворачивая лист за листом.

Господи! — хихикнула она. Разве она не выбросила эту фотографию? Ханс, негодяй, снял ее голой. Конечно, не так уж много тут можно увидеть. И все же...

Она снова хихикнула, подлила вина и зажгла новую сигарету. Взглянула на часы. Скоро Ханс придет из кино. Если никого не встретит.

А вот это снято на Стрегет, в Копенгагене. Как прекрасен был тот уикенд в Копенгагене, в середине февраля! В Химмельсхольме, когда они уезжали, помнится, был снег метровой глубины и десять градусов мороза. А в Мальмё их встретила весна. И, когда они на пароме пересекали Эресунн, было солнце, тепло, чайки, весна. Даже пальто не понадобились. А как чудесно было в Копенгагене! Такие ясные вечера!

Потом они вернулись домой. К двухметровым сугробам и пятнадцати градусам мороза.

А это что за фотография?

Ах, это уже здесь, на балконе. Первое утро в Нюхеме. Три года назад. Первый завтрак на новом балконе.

Этот снимок Ханс сделал камерой с автоспуском. Они сидят в халатах и завтракают. Три стула, а вместо стола перевернутый ящик. Она и Ханс. Вид у них заспанный, будто с похмелья... А Енс смотрит на Ханса.

Какой странный взгляд.

Майя допила вино и хотела долить. Но обнаружила, что бутылка пуста.

Она встала. Ноги плохо слушались. Майя перешагнула порог и через столовую прошла в туалет. Посмотрела на часы. Без четверти десять.

Хансу пора бы уже быть дома...

И Енсу тоже. Можно ли столько тренироваться!

Правда, может быть, он с приятелями.

Она вздохнула.

Так мало у него приятелей, с которыми он мог бы задержаться.

Енс трудно сходится с людьми.

Впрочем, подружка у него есть.

Может, он с ней.

Хотя нет. Не с ней. Не может он быть с ней, потому что она с родителями на западном побережье.

— Господи, до чего же хочется спать, — громко сказали Майя. Спустила воду, поглядела на себя в зеркало и широко зевнула.

— Нет, — сказала она своему отражению. — Надо ложиться спать.

Ханс вернулся в двадцать пять минут одиннадцатого и нашел Майю на кровати. Она спала одетая, лежа на спине и раскинув руки. И храпела.

— Проснись, — сказал он и потряс ее. — Проснись. Надо раздеться и лечь как следует.

Майя что-то пробормотала и повернулась на бок.

— Енс пришел? — спросил он.

Но ответа не получил.

Ханс вздохнул, подошел к двери Енса, постучал и прислушался. Потом заглянул в комнату. Енс лежал в постели и читал.

— Ах, ты дома...

— Угу...

— Что ты читаешь?

— Книгу.

— Как называется?

— «Беспощадная месть».

— А кто автор?

— Микки Спиллейн.

— Интересная?

— Что?

— Книга, говорю, интересная?

— Да... ничего...

— Хм... Долго не читай. Пора спать...

— Мама уже спит.

— Да... спокойной ночи.

— Угу...

— Я сказал «спокойной ночи»...

— Угу... Спокойной ночи.

— Не читай допоздна...

— Не буду.

— А то не выспишься...

— Ладно, не приставай!

— Я не пристаю.

— Пристаешь.

— Я только говорю, чтобы ты не читал слишком долго.

— Слышал. Спокойной ночи!

Ханс бросил на него выразительный взгляд и захлопнул дверь.

Потом прошел в столовую. Дверь на балкон была распахнута. На балконе стоял транзистор и играла музыка. Тут же рядом бутылка из-под вина. Он перевернул ее вниз горлышком. Пустая.

На столе стакан, альбом, уголочки для вклейки фотографий... Он собрал все и унес в комнату.

— Сидит дома и напивается в одиночку, — пробормотал он, опуская бутылку в мусорное ведро. — Старая...

Он вздохнул и покрутил головой. Рассеянно полистал альбом. Замелькали годы. Он поставил альбом на полку и пошел в спальню.

Попытался растолкать Майю.

Но та не желала просыпаться.

Он снова вздохнул. Раздел ее и накрыл одеялом. Хотел было выйти, но задержался, вернулся к кровати, снял с нее одеяло и положил в ногах.

В спальне было жарко. На улице тоже. Всюду было жарко. Налив себе виски, он вышел на балкон. Сел в кресло и стал смотреть в ночь.

Так он и сидел, курил, прихлебывал виски и слушал, как кто-то играет на гитаре. Сидел долго. Становилось все темнее и темнее. Холодало.

Он смотрел на Нюхем, на дома, дворы, фонари. И не мог отделаться от ощущения, будто он здесь в ловушке.

Часы показывали полночь. Он встал.

Тихонько подошел к двери в комнату Енса, осторожно приоткрыл.

В комнате было темно. Слышалось ровное дыхание.

Он заглянул в спальню. Майя спала. Храпела. Он снова прикрыл дверь.

Подошел к телефону и стал набирать номер. Но, прежде чем набрал последнюю цифру, спохватился.

Спит уже, наверное...

Он положил трубку, выпил еще виски и до самого рассвета просидел на балконе.

39

Майя сидела на пуфе перед туалетным столиком и смотрела на свое отражение.

Без четверти три утра.

Она была в лифчике, трусиках и нижней юбке. Жарко. Тело влажное, липкое. Опьянение еще не прошло. Глядя себе в глаза, она стала отвинчивать серьги. И вдруг ее пальцы замерли. Она словно окаменела.

— Старая...

Произнесла она это слово очень тихо, очень медленно, будто смакуя. Потом провела рукой по лицу, как бы ощупывая.

Раньше она об этом особенно не задумывалась. О том, что стареет.

Сорок пять...

Значит, она старая. Начинает стареть, во всяком случае.

По сравнению с Хансом она старая.

Переходный возраст. Она находится в переходном возрасте.

Переходный к чему? К старости?..

В зеркале появился Ханс. Он стоял в дверях и смотрел на нее.

— Сидишь и мечтаешь? — спросил он.

— Да нет...

Открутив вторую сережку, она принялась щеткой расчесывать волосы.

Она смотрела, как он раздевается. Заметила, что, снимая брюки, он с трудом удерживает равновесие на одной ноге.

— Ты пьян? — спросила она.

— Что такое? — Он убрал руку со спинки кровати, за которую держался.

— Я спрашиваю, не пьян ли ты...

— Я... нет... немножко навеселе...

Он улыбался и расстегивал рубашку. Оставшись в одних трусах, потянулся.

— Как повеселилась на обеде? — спросил он.

— Ничего... так себе... Раки были недурны...

— По-моему, все здорово перепились. Тебе не кажется?

— Ну... может быть... Раз ты говоришь... значит, так и было.

— Хорошо еще, что не слишком поздно кончилось. Мы уж не те нынче. Возраст дает себя знать... — Он засмеялся и натянул пижамные брюки. — То ли дело раньше. Как, однако ж, кончился праздник...

— Да уж... — сказала она, глядя, как его спина исчезает из зеркала.

Потом обернулась, посмотрела ему вслед, услышала, что он открыл дверь в ванную. И снова стала рассматривать себя в зеркале. Снова пальцы неуверенно прошлись по лицу, ощупывая кожу.

40

Они ели раков, пили пиво, водку. У всех было приподнятое настроение. Августовский вечер дышал теплом. С потолка веранды на шнурках свисали разноцветные полумесяцы в виде забавных рожиц в красных колпачках.

Панцири раков каждый налепил себе, где мог: кто на подбородок вроде эспаньолки, кто на нос — дурацкий вид, панцири-то ярко-красные. А кое-кто, прихватив панцирь у соседа по столу, приспособил парочку в виде бюстгальтера.

Все смеялись. Всем было весело. Визжал проигрыватель. Пустели последние рюмки.

А вокруг темнел лес, и с озера доносился плеск воды и рев выпи.

Майе понадобилось выйти, она встала, потихоньку выскользнула из-за стола, забралась в кустарник у изгороди и присела на корточки. Ее все время тянуло завалиться на спину, но она сумела удержать равновесие, упершись кулаками в землю. Такими далекими казались сейчас смех, шум, голоса, музыка на веранде.

Вдруг послышались шаги.

Кто-то шел сюда.

Смешок, потом пыхтенье.

Их двое...

Один из них — женщина.

Шаги смолкли.

— Не здесь, — тихо шепнула женщина.

— Почему? — пробормотал мужчина.

— Кто-нибудь может нас увидеть.

— Ну что ты... Иди сюда...

— Не надо... Я не знаю...

Вжикнула «молния».

— Не надо... не здесь...

Это женщина.

Мужчина что-то бормочет.

— От травы останутся зеленые пятна...

Зашуршала одежда.

— Не надо, — шептала она. — Не трогай меня... Погоди...

— Ты что?

Шорох травы.

— Не бойся...

— Я и не боюсь... Хрустнул сустав.

— Нет-нет, не надо…

— Хм...

Смех.

— Ну иди...

Тяжелое дыхание.

Опять смех.

Майя тихонько встала. Сняв туфли, осторожно пробралась к даче. На цыпочках.

Поднявшись на веранду, она надела туфли, и тотчас на нее волной нахлынул смех, говор, музыка, слившиеся в единый гул. Интересно, кто же это был там, в кустах?

Тут теперь танцевали. Она увидела Ханса. Он стоял в окружении пяти женщин. И все они смеялись. Должно быть, рассказывает какую-нибудь из своих басен.

И что в них смешного? Они же такие старые. Кажется, все их уже слышали. А эти хохочут...

Майя невольно улыбнулась и огляделась вокруг.

— Он гораздо моложе ее. Можно понять, что ему время от времени требуется что-нибудь более вдохновляющее.

Она нахмурилась, обернулась и увидела троих мужчин, они болтали и смеялись.

Заметив ее, они смолкли. Один из них покраснел. Это был начальник отдела по организации досуга. Двое других работали в городском проектном бюро. Она оглядела их, отвернулась и увидела, как Ханс обнял за талию молодую женщину, повел ее на площадку и они стали танцевать.

Выглядело это очень мило.

Майя узнала ее. Она работает в том же бюро.

Некоторое время Майя задумчиво глядела на них, и вдруг ее осенило: она вспомнила, кому принадлежал женский голос, который она слышала в кустах.

Это была жена начальника отдела по организации досуга.

Она стояла перед высоким зеркалом в спальне. Мерила себя взглядом с головы до ног. Втянула живот. Не такой еще толстый. Пальцы наткнулись на нижнюю юбку. Она стянула ее вниз, перешагнула через нее. Потом освободилась от трусиков. Выгнувшись, расстегнула лифчик, провела руками по грудям.

Ничуть они не обвисли.

Она стала строить гримасы, пробуя разные выражения лица. Кокетливое, обольстительное, распутное. Выглядело это ужасно глупо.

Она повернулась в профиль, втянула живот, приподняла ладонями грудь, задержала дыхание.

— Позируешь перед зеркалом?

Она вздрогнула, чуть не подпрыгнув от неожиданности, посмотрела на Ханса и слегка покраснела.

— Еще не спишь? — спросил он.

— По-твоему, я выгляжу старой?

Он остолбенело посмотрел на нее, потом в удивлении покачал головой.

— Почему ты спрашиваешь?

Майя виновато улыбнулась, пожала плечами.

— Какие-то у меня появились фантазии.

Она подошла к кровати, надела ночную рубашку и забралась в постель.

— Н-да, — сказал он. — С годами никто не молодеет.

— Что ты хочешь сказать?

— Что хочу сказать? Да ничего... просто так уж оно есть.

Майя отвернулась к стенке и спрятала лицо в подушку.

— Ладно, я сплю, — заявила она.

Он стоял и смотрел на нее.

Вдруг она обернулась.

— А ты не ложиться?

— Ложусь, — сказал Ханс, лег, погасил свет и закинул руки за голову.

Он лежал и смотрел в потолок, в темноту.

«Каково это, быть женатым на женщине, которая годится тебе в матери?» — услышал он голос издалека.

41

— Почему ты об этом спрашиваешь?

Ханс посмотрел на человека, стоящего рядом с ним на ступеньках веранды. Это был начальник отдела по организации досуга. Оба держали в руке по стакану грога.

— Да так. — Тот пожал плечами, тщетно пытаясь спуститься еще на одну ступеньку. — Обычно слышишь... старый хрыч женился на молоденькой красотке... А ты сделал прямо наоборот... Ради денег, что ли?

— Да о чем ты, черт возьми?

— Но...

— Уже второй раз за три дня мне говорят о разнице в возрасте между мной и Майей. Что в этом особенного?

— А чего ты злишься? Я же ничего плохого не хотел сказать.

— Ну так и не лезь в мою личную жизнь. Мне вот до твоей нет дела. Твоя жена моложе тебя, но я же не говорю, что она...

Ханс прикусил язык.

— О чем ты не говоришь?

— Да ничего... так, ничего...

Он обернулся и посмотрел на Майю, которая танцевала со старым муниципальным советником, хозяином вечера.

Он почувствовал у себя на плече руку собеседника.

— Давай договаривай. Что, черт возьми, ты хотел сказать?

— Отвяжись! — Ханс скинул его руку со своего плеча.

— Нет, уж ты мне расскажешь...

Он вдруг замолчал, и Ханс проследил за его взглядом.

Из леса вышла его жена, волосы у нее растрепались, глаза блестели; с ней вместе был городской врач.

— Не может быть... а, дьявол!..

Ханс стоял и смотрел, что будет дальше.

Его собеседник рванулся вперед, дернул жену за руку, швырнул на траву, нагнулся и закатил ей звонкую пощечину. Потом резко повернулся к врачу и врезал ему свинг справа прямо в нос.

Шум поднялся невообразимый.

И вскоре все разошлись.

По дороге домой, в такси, обсуждали происшествие.

Только Майя явно не желала говорить на эту тему.

Когда они встретились, ему было двадцать два года. Ей тридцать четыре. Она была женой одного из преподавателей Высшего технического училища в Гётеборге, где он тогда учился. Они влюбились друг в друга.

Через год они поженились. После того как она развелась с мужем. Все училище было взбудоражено этим событием. Его родители были в ярости. А ее муж поклялся убить его... Да, есть что вспомнить.

Одиннадцать лет назад...

Ханс вздохнул в темноте спальни.

Ему не спалось. Тиканье будильника, что ли, не давало ему уснуть. Он вспотел. Простыня липла к телу, липли пижамные брюки. В комнате было жарко. Ни капли кислорода. Воздух спертый, душный.

Тиканье как будто усиливалось. Казалось, будильник тикает все громче и громче. Ханса подмывало схватить его и швырнуть в стенку.

Он слышал сонное дыхание Майи.

Удивительно, как много звуков слышит человек, когда вокруг тихо. Тиканье часов... Дыхание Майи... Капанье воды из кухонного крана, шипение в водопроводных трубах, птицы, машины и еще какой-то непередаваемый звук — шум самой ночи... А может, именно так звучит тишина?..

Он повернулся на бок, уставившись в пустоту.

В столовой послышался шорох — упал лист комнатного растения.

Он зевнул.

Майя заворочалась во сне. Зашуршала простыня, зашелестели ее волосы на подушке, скрипнула кровать, и Майя жалобно всхлипнула.

Всхлипнула?

Что это она?

Он повернулся к ней.

Ты плачешь?

Майя снова всхлипнула.

Он потормошил ее за плечо.

Она вскрикнула и проснулась.

— В чем дело?

Он сел на кровати, зажег ночник и посмотрел на жену. Она отвернулась, заморгала, заслонила лицо руками.

— Лампа... свет...

Он опустил лампу.

— Почему ты плачешь?

— Мне что-то приснилось...

Она потрясла головой, попробовала улыбнуться. Но слезы текли ручьем. Майя села и спрятала лицо в ладонях.

— Не смотри на меня так, — всхлипывала она.

— Может, тебе нехорошо? Может, ты что-нибудь съела... Или это мигрень.

— Погаси лампу, — тихо попросила она. — И... обними меня...

Он медлил. Тогда она подняла мокрое лицо и умоляюще посмотрела на него.

— Погаси.

Поколебавшись, он протянул руку и выключил свет.

— Обними меня, — попросила она.

Ханс перебрался на ее кровать.

Она приникла к нему и спрятала лицо у него на груди.

Он было поднял руку, потом опустил и погладил ее по волосам.

— Почему ты плакала?

— Мне приснился сон. Такой странный... Когда-то ужасно давно я видела один фильм. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать... Фильм был датский, и речь в нем шла о нашей старине. После этого ночью я видела сон... Кошмарный сон.... скелеты, черепа, трупы, кости... все, что было в кино. Тогда я впервые видела смерть. До того я никогда не задумывалась о смерти. Я понимаю, это звучит глупо... Мне было уже четырнадцать, может, пятнадцать, но такая уж я была. Во всяком случае, я отчаянно рыдала в ту ночь и заснула только в постели у матери. Помню, я требовала, чтобы она обещала мне, что ни я, ни она, ни папа, ни мои сестры никогда не состарятся и не умрут. С ними такого не должно было случиться. С другими — пожалуйста.

— Но при чем тут твой давний сон?

— Мне приснилось, что я стала такая старая, тощая, как скелет... а волосы совсем седые. Или совсем белые... не помню точно. Мы с тобой танцевали... Ты был молодой и красивый, и я слышала шепот: «Смотрите, какая она старая, одной ногой в могиле, а он такой молодой...»

— Глупее ты не могла придумать, — жестко сказал он. — Ты уверена, что вполне здорова?

— Неужели ты ничего не понял?

— А что, ты боишься старости?

— На днях я встретила в магазине Эву. Она спросила, как поживает моя молодежь. «Какая молодежь? — спросила я. — У нас один сын, Енс». Она засмеялась. «Конечно, — говорит, — но Ханс такой молодой, что его вполне можно принять за твоего сына...»

— Черт меня побери, но глупее я в жизни ничего не слыхал. Не так уж я молод.

Он нахмурился.

— У тебя... — Она прикусила язык.

— Что «у тебя»?

Майя испуганно молчала...

Он посмотрел на нее.

Она опустила глаза, уставилась на простыню, пальцы нервно теребили уголок. Она будто собиралась с духом. И наконец спросила:

— У тебя не бывает желания... побыть с какой-то другой... более молодой женщиной? Моложе меня?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — тихо спросил он.

— Было такое?

— Нет...

— Я тебе не верю.

— Думаешь, я вру?

— Я не знаю, что мне думать.

— Думаешь, я вру?

— Да...

— Ну и думай, что хочешь! — Он оттолкнул ее и спустил ноги на пол. — Что с тобой творится? Может, у тебя климактерический психоз?

— Спасибо.

Ханс обернулся и посмотрел на нее.

— Ну ладно, старушка... так что с тобой такое?

Она довольно долго молчала, потом вздохнула.

— Не знаю.

— Может, все-таки поспим? Или ты не можешь спать?

Он взял ее за плечи и посмотрел ей в глаза.

— Ты не хочешь говорить на эту тему? — спросила она, глядя в сторону.

— Ты так изменилась в последнее время. В последние две недели... Просто сама не своя... Что-нибудь случилось?

— Эва намекнула мне, что тебя видят с одной молодой женщиной.

— Ну и что, черт возьми? Это, наверно, одна из секретарш. Где нас видели?

— Не имеет значения.

— Ну конечно, Эва распускает сплетни, а ты веришь ей больше, чем мне. Так?

— Честно говоря, я не знаю, чему верить...

— Понятно...

Они долго сидели, глядя в стену. А не друг на друга.

Наконец Ханс встал и вышел.

— Ты куда? — спросила она слабым голосом.

— На кухню. Выпить пива.

— Я... Я с тобой...

Взгляд у Ханса был какой-то неопределенный.

42

Енсу не спалось. Он лежал и слушал. В комнате было жарко. Он слышал все, что они говорили.

Время от времени он начинал дремать, но сейчас окончательно проснулся. Во всем теле чувствовалась усталость. Но сон, целительный сон не благоволил явиться.

Они были на обеде, а он...

Черт бы побрал эту Сив, думал он.

И в то же время испытывал некоторое раскаяние.

Он все еще чувствовал ее грудь под своими ладонями. А когда он хотел крепче прижать ее к себе, она вдруг отстранилась.

«Нет, пожалуйста... не надо...»

Черт возьми, сказавши «а», надо сказать и «б».

В каком-то смысле она очень холодная.

А он...

Он почувствовал, что краснеет.

Вздохнув, он попытался найти на подушке местечко попрохладнее.

43

Он выпустил ее из объятий, хотя ему хотелось целовать, ласкать ее. Но она вздохнула и отвернулась к стене. Он слышал, как ее губы шепчут молитву.

Неужели она молит о прощении? Разве они согрешили?

Он чувствовал себя круглым дураком.

Все так... противоестественно...

Она разрешала ему это.

Разрешала.

Ему.

А сама лишь выполняла супружеский долг. Так ему казалось.

Неужели она ничего не чувствует? Ему бы хотелось, чтобы это и для нее было радостью.

Он протянул руку и положил ее на плечо жены.

— Пора спать, — сказала она.

Ее голос прозвучал, как удар хлыста.

Ульф Маттиассон лежал и смотрел в темноту.

Как все глупо, как чуждо ему и как грустно.

И он ее любит, как это ни удивительно.

Он мигнул и поглядел на светящуюся стрелку будильника.

За стеной играло радио. А может быть, проигрыватель. У соседей он есть.

Тебе не нужно говорить, что ты любишь меня...

— Ну вот, опять они крутят эту пластинку, — сонно пробормотала Рут, и ее голос заглушил песню. — Невдомек им, что нормальные люди хотят спать...

44

Шли дни. Август кончился.

Наступил сентябрь.

Лето уходило в прошлое.

Листва сменила окраску. Дни стали короче. Начались дожди.

В воздухе чувствовалась прохлада.

Майя пешком шла в город.

Погода — в самый раз для прогулки. Прекрасная погода последних летних дней. Настоящее ласковое осеннее солнце. Воздух прозрачный, но уже ощущается приближение осени.

Она шла по Стургатан, пересекла Южную площадь, миновала школу, где за чугунной решеткой бегали и играли дети. Стайки ребятишек, крики, визг, смех. Ясные детские голоса.

Она разглядывала витрины: ювелирный магазин, книги, готовое платье с моделями осенней одежды, магазин грампластинок.

Майя бросила взгляд в открытую дверь и вздрогнула: там был Ханс.

Он выбирал пластинки из стопки, лежавшей на прилавке. За прилавком стояла молодая продавщица. Они болтали и смеялись, и можно было почти с уверенностью сказать, что эти двое знакомы не первый день.

Он вытащил пластинку, перевернул её и прочел надпись на обороте.

Продавщица засмеялась, он тоже. Потом она взяла пару наушников, надела ему. Со стороны это могло показаться лаской.

Майя бросилась прочь.

Торопливо шагала она дальше, к Большой площади, к «Темпо».

Ей надо было купить продуктов. Для двоих. Потому что Ханс вечером уедет, на конгресс, на два дня. В субботу утром он должен вернуться.

Она купит продуктов для себя и Енса.

Что-нибудь вкусное, думала она. Для Енса и для меня. Только для нас двоих.

45

В пятницу. Вечером.

Улле наконец-то удалось ее уговорить.

— Пойдем, — настаивала Улла. — Сидишь сиднем, когда можно немножко развлечься. Мы, кстати, соломенные вдовы... Курт вернется не раньше понедельника, у детей свои дела, так чего ради я буду торчать одна-одинешенька... Так редко удается выбраться из дому.

— А что мне надеть?

И вот они стоят в гардеробе и снимают плащи.

В ресторане можно неплохо поесть. А потом будут танцы.

Майя чувствовала себя немного не в своей тарелке.

Но селедка по-пиратски и водка сделали свое дело.

Потом было жаркое и вино.

Вино подняло настроение, а жаркое было очень пикантно.

— Давно уже я так вкусно не ела, — сказала Майя и улыбнулась. Ее совсем разморило. — Хорошо, что ты меня привела. Здесь очень мило и приятно.

— А скоро начнутся танцы.

— Не знаю, право...

— Ничего, все в порядке...

Кофе и чуточку ликеру.

А перед ней уже стоит мужчина и приглашает.

Майя посмотрела на Уллу, та с улыбкой кивнула. И Майя, почувствовав себя свободной и независимой, загасила едва раскуренную сигарету.

— Часто вы здесь бываете? — спросил мужчина прямо ей в ухо.

Начинается, подумала она. Все то же самое. Тот же обмен стандартными репликами... Неужели ничего не изменилось с тех пор... как я была молодая...

— Случается, — ответила она.

— Сегодня так много народу, — сказал он.

Господи боже мой! До чего же глупо...

— Да, очень, — сказала она, стараясь не выдать своих мыслей, хотя ей ужасно хотелось сказать ему: «Ну и дурак же ты!»

— К тому же слишком жарко, — шепнул он.

— Угу...

— А играют хорошо...

Она готова была вырваться у него из рук. Настроение было вконец испорчено.

И вдруг он рассмеялся.

Она нахмурилась.

— Ну вот, — сказал он со смехом. — Набор обязательных реплик исчерпан. Теперь можно общаться по-человечески. Меня зовут Ян. А тебя как?

— Майя...

Может, он над ней издевается...

— Я всегда так начинаю, — объяснил он. — Те, кто разозлится, не стоят внимания. Зато те, кто понимает, что это всего лишь условный язык...

— Который был популярен в годы моей молодости, — сказала она.

— Твоей молодости? Не такая уж ты развалина.

Именно так он и выразился.

А потом он пересел к ним за стол. Улла тоже обзавелась кавалером.

И всем четверым было хорошо вместе.

Давно уже Майя не смеялась так много и так весело.

И давно уже не чувствовала себя так свободно и радостно.

— Не слишком это благоразумно, — сказала она Улле.

Они стояли перед зеркалом в туалете и подкрашивали губы.

— А что?

— Ну, мы с тобой... две замужние женщины... Что бы подумали наши мужья...

— У них свои заботы. И потом... Кто ничего не знает, тот не расстраивается...

— Но люди видят нас...

— Ну и что из этого? Человек имеет право немножко развлечься. Как тебе нравится мой парень?

— Вполне, — улыбнулась Майя. — А что будет дальше? Когда все кончится... Танцы то есть...

— Не волнуйся, — заговорщически подмигнула Улла. — Нашими судьбами ведают звезды.

— Куда мы теперь? — спросил кавалер Уллы, когда расплатились по счету и танцевальная музыка смолкла. — Кстати, меня зовут Торстен, — сообщил он Майе.

— Майя.

— Ко мне домой, — предложил Ян. — У меня есть коньяк. Кофе тоже могу обеспечить. Организуем легкий ужин. Найдется еще немного селедки.

— Я не знаю... — замялась Майя.

— Все ты прекрасно знаешь, — сказала Улла. — От кофе и коньяка, ей-богу, никто еще не умирал...

В такси Майя посмотрела на Яна. Ему было, наверное, лет тридцать. Волосы не слишком длинные, аккуратно причесанные. Одет в светлый костюм. Охотно смеется.

Она покосилась на Торстена. На том широкий кричащий галстук и синий блейзер. Похоже, он здорово пьян. Голос у него зычный, и хохочет он так, что стекла дрожат.

Майя с нетерпением ждала, что будет дальше.

И вот они сидят перед кофейными чашками и рюмками коньяку, ждут, когда закипит вода.

— Ну, будем здоровы! — провозгласил Ян.

Они чокнулись, выпили, и Ян поставил пластинку.

— Пока вода греется, можно потанцевать.

Он снял пиджак и остался в одной рубашке.

Все стали танцевать.

А потом засвистел чайник.

— Здо́рово, — сказала Улла, отставляя свою чашку. — Послушайте, сдается мне, что вы между собой хорошо знакомы.

Ян и Торстен переглянулись и расхохотались.

— Точно, — признался Ян с веселым огоньком в глазах. — Мы вместе работаем на почте.

— И часто вы похищаете женщин и привозите их сюда? — спросила Улла.

Ян замялся.

Улла рассмеялась и положила руку на плечо Торстена:

— Не надо рассказывать... Так даже увлекательней... Правда, Майя?

Майя вздрогнула и посмотрела на нее.

— Конечно... — сказала она. — Я тоже так думаю...

Рука Яна коснулась ее обнаженной спины.

Это не было неприятно.

— Пойдем! — воскликнула Майя. — Я хочу танцевать.

Немного погодя Улла и Торстен вышли на балкон.

Улла облокотилась на перила, он гладил ее плечи. Платье соскользнуло вниз... но тут картина скрылась из поля зрения, и Майя видела только глаза Яна.

Потом Ян захотел ее поцеловать. Она ощутила на губах его ищущий рот, приоткрыла губы и ответила на поцелуй. И почувствовала, что слабеет, но не протестовала, потому что это было и приятно и волнующе.

— Пойдем, — шепнул он и взял ее за руку.

Она позволила ему увести себя и вскоре уже лежала на кровати. Ян лег рядом.

Он оперся на локоть, и она услышала, как стучит его сердце.

Он осторожно придвинулся к ней.

Она вскинула руки, обняла его за шею и притянула к себе. Они целовались, а его руки скользили по ее телу.

Это было прекрасно.

Платье сбилось. По телу пробегала дрожь...

И вдруг ей стало плохо. Комок подступил к горлу. Она сглотнула слюну, но комок не проходил, ее даже затошнило.

Что я делаю! — думала она.

Он заметил перемену в ней и с удивлением спросил:

— Что такое?

Майя лежала вся обмякшая, слезы текли ручьем.

— Извини, — сказала она слабым голосом.

Она отвернулась. Ей невыносима была мысль о том, что он увидит ее плачущей.

— Ты... что?

Пальцы Яна нежно ласкали ее кожу.

И тут Майя не выдержала. Рывком подтянула колени и села.

Комната ходила у нее перед глазами.

Она встала, и все вокруг поплыло.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Да... да... отпусти меня...

— Но какого черта!..

Почему он так разозлился?

— Ты что, больная, старая перечница?

— Нет! — выкрикнула она, одергивая платье, и опрометью бросилась из комнаты.

Схватив с журнального столика сумочку, не видя Уллы и Торстена, она накинула плащ и дернула дверь, но та не поддалась, пришлось отпирать замок. Наконец дверь распахнулась, она пулей вылетела на лестницу, вниз по ступенькам, и вот она уже на тротуаре.

Все ли она захватила?

Сумочка... плащ... да... нет!

Она не удержалась и фыркнула.

Смех сквозь слезы.

Трусики остались у него на кровати.

Она услышала, как распахнулось окно.

— Майя!

Она посмотрела вверх. Из окна высунулась Улла.

— Майя! — крикнула она. — Подожди... постой! Что случилось? Майя! Вернись!

Тут она побежала. Домой.

И снова хлынули слезы. Потоком.

46

Патрульная машина затормозила так резко, что завизжали покрышки. Свет мигалки плясал по стенам домов. Распахивались окна, выглядывали люди, слышались голоса. Полицейские выскочили из машины и подбежали к распростертому на асфальте телу.

— Ну как?

— Он в сознании?

Заплывшие глаза уставились на полицейских.

— Кто-то на меня набросился... и избил... — пробормотал человек распухшими губами.

Лицо было в синяках, рот и нос в крови.

— Я... я возвращался домой... и вдруг кто-то сзади навалился и стал меня бить...

— Кто же, черт возьми, позвонил в полицию?

— Моя жена... Она стояла у окна и все видела...

Один из полицейских обернулся и посмотрел на женщину в окне. На руках у нее был ребенок.

Полицейский подошел ближе, запрокинул голову.

— Вы видели, кто это сделал?

— Нет... То есть видела, что кто-то набросился на него, но не разглядела, кто это был.

— А подробнее?

— Он был на собрании, и я как раз ждала его домой, поэтому стояла у окна и смотрела. Я видела, как он поставил машину и вдруг кто-то накинулся на него и стал бить и пинать ногами.

— Но вы не видели, кто это был?

— Нет.

— Один или больше?

— Только один... мне показалось... По-моему, немолодой. Но как следует я, конечно, не могла разглядеть,

— А «скорую» вы вызвали?

— Ему так плохо? — спросила она дрожащим от сдерживаемых слез голосом.

— Лучше перестраховаться... Я вызову по рации.

47

Субботнее утро. Майя сидела в кухне, уставившись прямо перед собой.

Радио было включено. Исполнялась «Май уэй». Пел Деннис Уивер.

На столе стояла бутылка вина. Майя с отвращением посмотрела на нее, тем не менее взяла стакан, осушила его и налила снова...

Пепельница была полна окурков, от нее скверно пахло.

Майя сжала зубы, чувствуя, что по щекам расползается краска.

Она выругалась и взглянула в окно,

Господи, какая же все-таки глупость и... пошлость.

Она надеялась, что хоть Улла не позвонит. У нее не было ни малейшего желания разговаривать на эту тему. Ни с кем. И меньше всего с Уллой.

Всю ночь она не сомкнула глаз. Крутилась и ворочалась с боку на бок. Это уже после того, как вышла из туалета и почистила зубы, чтобы избавиться от вкуса рвоты. Лежала, и маялась, и думала, какая она дура.

Только бы больше никогда его не видеть. Не встретиться в городе. Когда-нибудь, случайно.

Она посмотрела на часы и вздохнула.

Скрипнула входная дверь. Она вздрогнула, встала, убрала бутылку в шкаф, взялась за стакан и тут увидела Енса.

— Привет, — улыбнулась она. — Я слышала, как ты пришел.

— Когда мы будем есть?

— Когда приедет папа...

— Ты еще не начинала готовить.

— Сейчас начну...

— А когда он приедет?

— Поезд приходит около одиннадцати, так что часов в двенадцать сядем за стол.

Он посмотрел на нее, и надо же, чтобы именно в этот момент, направляясь к мойке, она покачнулась.

— Ты опять пила? Уже третий день я прихожу домой и застаю тебя навеселе, — сказал он. — А что было с тобой сегодня ночью? Почему ты вернулась так поздно?

— Я не пьяная, — заявила она излишне резко. — И тебе совершенно незачем лезть в дела, которые тебя не касаются...

— Это опять он?

— Кто? — вздрогнула она.

— Ханс, кто же еще! Твой муж. Поссорилась с ним?

— Мы не ссоримся.

— Чем же вы занимаетесь? Или это называется любовью?

— Как мы могли ссориться? Он же уехал.

Енс фыркнул, повернулся на каблуке и ушел к себе в комнату.

— Ты вечером будешь дома? — спросила она.

— Нет...

— А куда ты идешь?

— В кино.

— С Сив?

— М-м...

— Завтра она придет к нам?

— Нет. Почему она должна прийти?

— Ну... например, ради дня твоего рождения... — улыбнулась Майя.

— Подумаешь... велика важность.

— Значит, не придет?

— Нет.

— Но ты все-таки будешь дома?

— А что, будет семейное торжество?

— Может, пригласишь Сив?

— Нет.

Майя вздохнула.

Склонившись над мойкой, она зажмурилась.

Голова кружилась.

А скоро приедет Ханс.

И вечером они останутся одни...

Господи боже...

Вдруг он что-нибудь заметит?

— Ну и что? — сказала она вполголоса и чуть не подпрыгнула, когда в комнате Енса загрохотала поп-музыка.

Она зажмурилась еще крепче.

Музыка, точно злобная тварь, гудела у нее в голове, причиняя боль. Казалось, череп набит колючим стеклянным волокном.

Она думала о Енсе.

Ханс однажды сказал ей:

«Слишком ты к нему снисходительна. Позволяешь мальчишке делать все что заблагорассудится. И он становится нахальным. Можно подумать, тебя мучит совесть из-за того, что ты развелась и вышла за меня».

Это была очередная размолвка. Перебранка.

«Сразу видно, что ты ему не родной отец, — отпарировала она. — Ты с ним слишком строг, а иногда просто груб. В воспитательных целях, да?»

Ханс тогда побагровел весь, даже заикаться стал. Интересно, слышал ли Енс этот разговор.

Скорее всего, слышал.

Поп-музыка продолжала терзать ее.

— Да прекрати же! — взмолилась она. — Иди лучше помоги мне почистить картошку.

— Чего-о?

«Ты не должна быть так снисходительна к Енсу, — внушала ей Улла. — Не давай ему пользоваться твоим мягким характером. Я понимаю, ты пытаешься таким образом наладить с ним контакт... Но он же становится взрослым, а взрослые дети неизбежно от нас отдаляются».

«Ерунда, — сказала Майя. — А как же Ханс? Он-то старается быть строгим».

«Ха! — сказала Улла. — Его жесткость вызвана его сомнительным положением. Это тоже своего рода попытка найти контакт».

«Мы живем вместе уже десять лет!»

«Что такое десять лет?» — возразила Улла.

Улла, попечитель больницы.

Скажи это кто-нибудь другой, Майя пришла бы в ярость.

48

В субботу вечером.

Он прислонился к стене и огляделся. Слышны были разные звуки: радио, телевизоры, проигрыватели, смех, крики, возгласы.

Вскоре станет потише. По крайней мере кончатся телепередачи и останутся только ночные звуки.

В темноте.

Вон он идет.

Нетвердой походкой.

Пьяный, конечно.

Шатался где-то.

В квартире темно. Значит, дома никого нет. Воспользовался случаем. А мальчик... Ну, он, наверное, с матерью...

Он прошел вплотную мимо него, но тот его не заметил. Почувствовал только, как чьи-то руки схватили его, повернули. Удар пришелся прямо в лицо. Острая боль в переносице. Словно вспыхнул фейерверк, с шумом рассыпавитись звездным дождем.

Потом тот, другой, лежал на земле.

А он огляделся по сторонам.

Нет, никто его не видел.

Он поспешил прочь.

И лишь спустя некоторое время хлынули слезы.

49

— Многая лета, многая лета!

— Честь имею поздравить, — возгласил Ханс.

— С днем рождения, — сказала Майя.

Енс сел в постели, протирая глаза и моргая спросонья.

— Честь имею, — повторил Ханс.

А Майя поставила на ночной столик поднос с кофе и тортом. Потом подняла занавески.

Енс зажмурился от света, зевнул и почесал живот.

— Честь имею, — сказал Ханс. — Ты становишься взрослым парнем. Держи...

Он протянул ему плоский сверток.

— Спасибо, — сказал Енс, срывая клейкую ленту. Он развернул бумагу и вынул пластинку. — Спасибо, — еще раз сказал он.

— А вот от мамочки, — сказала Майя и протянула ему свой пакет.

— Спасибо.

В пакете был хоккейный шлем.

— Я подумала, — сказала Майя, — может, тебе надоел бокс.

— Большое спасибо...

Ханс зажег свечки на торте, а Майя вытащила из кармана халата письмо.

— Вот, пришло вчерашней почтой. Это тебе.

Енс пальцем вскрыл конверт.

— От кого это? — спросила Майя.

— От папы...

Ханс поежился и посмотрел в окно.

— Здесь чек на сто крон, — сказал Енс бесцветным голосом.

— Это... как это мило, — сказала Майя и посмотрела на Ханса.

Но Ханс смотрел в сторону.

50

Потом они сидели за завтраком, Майя и Ханс.

— Подумать только, — сказала Майя, намазывая маслом французскую булочку. — Восемнадцать лет. Недалек тот час, когда он уйдет из дому.

— Сначала ему надо кончить школу...

— Как бежит время...

— Да, годы идут... И ничего с этим не поделаешь... Все становятся старше...

Майя испачкала маслом палец и облизнула его, не отрывая взгляда от стола.

В передней промелькнул Енс.

— Пока, — сказал он.

— Куда ты идешь? — поинтересовался Ханс.

— Гулять...

— А куда?

Но дверь уже захлопнулась.

Ханс вздохнул. Майя помрачнела.

— Как по-твоему, куда он пошел? — спросил Ханс.

— Может быть, к Сив...

— Мог бы в день рождения побыть дома.

— Ты же знаешь...

— Как обстоит дело?.. Конечно...

Они помолчали. Тишину нарушало только жевание и прихлебывание, когда они пили кофе.

Ханс включил радио.

— Что за пластинку ты ему купил? Я не успела взглянуть.

— Какой-то Джильберт О’Сэлливан.

— А где ты ее купил?

— В городе. В магазине грампластинок... Как раз в день отъезда. Этот самый О’Сэлливан очень популярен сейчас среди молодежи...

— А чем увлекались, когда ты был молод? — спросила Майя, наливая кофе.

— Когда я был молод? Хм... Обычно мы танцевали под «Флай ми ту зе мун», «Ин зе муд», «Фламинго» и тому подобное. Потом вошел в моду рок... Но это было утомительно. А в твоей молодости что танцевали? Чарльстон?

Он закурил сигарету и стал салфеткой протирать очки.

Майя с грустью посмотрела на него.

— Полагаешь, что моя молодость проходила в двадцатые годы?

— Я думал, чарльстон был популярен довольно долго...

— Ты определенно считаешь меня старой перечницей?

— Черт возьми! Стоит произнести слово «возраст», как ты взвиваешься. Я-то тут при чем, если ты родилась в тридцатые годы? Комплекс у тебя, что ли, из-за того, что я моложе тебя?

— Нет, но будет, если мне постоянно об этом напоминать.

— Я этим не занимаюсь... Я еще ни разу не сказал, что ты старая. Кстати, сколько тебе лет?

Майя посмотрела на него. Увидела в уголках рта намек на улыбку. И тоже слегка улыбнулась.

— Дурачок.

51

Наступил октябрь.

Улла и Майя сидели в кондитерской Линдаля, напротив вокзала.

— Ты, наверное, решила, что я ненормальная дура, — сказала Майя.

— Да нет...

— Но ты должна понять, каково мне было...

— Стоит ли говорить. Какое это все имеет значение!

— Я не решалась тебе позвонить после того... Хотела звякнуть... а тут ты сама позвонила...

— Да-да...

— Что было... после того как я... ушла?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Я вскоре тоже ушла...

Улла допила кофе и закурила.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила она. — Что у тебя нового?

— Ну... У Енса был день рождения...

— Сколько исполнилось?

— Восемнадцать... Можно я возьму сигарету, мои кончились? — спросила Майя, смяв пустую пачку.

— Конечно. — Улла придвинула ей сигареты. — Восемнадцать. Значит, того и гляди уйдет. Что он собирается делать, когда кончит школу?

— Мы об этом специально не разговаривали. Учиться дальше... я думаю... Но сперва ему придется отбыть воинскую повинность, конечно. А там посмотрим... как уж выйдет... Ему еще год в школе учиться.

Улла кивнула.

— Сколько лет твоему Курту? — спросила вдруг Майя.

— Пятьдесят стукнет в начале следующего года. Он лысеет и толстеет. Я бы не прочь иметь более молодого. Но приходится довольствоваться тем, что время от времени сходишь куда-нибудь потанцевать... Не часто... и... В прошлом году на Канарских островах я чувствовала себя ужасно одиноко. Но у тебя-то все, что нужно, есть дома.

Майя вздрогнула.

— Фу черт, до чего ты цинична.

— Я думала, ты скажешь, непристойна, — засмеялась Улла. Смешок получился несколько нервозный.

Майя погасила окурок и, не спрашивая, взяла новую сигарету.

— Похожа я на климактеричку? — спросила она.

Улла вздрогнула.

— Бог с тобой, почему ты об этом спрашиваешь?

— Похожа или нет?

— Не больше, чем я, полагаю... А я похожа? — спросила вдруг Улла с неожиданной серьезностью.

— Ты никогда-никогда не чувствуешь себя старой?

Улла пожала плечами и посмотрела на двух мужчин, которые сели за столик чуть поодаль.

— Во всяком случае, я не забиваю себе этим голову, — сказала она наконец. — Да что с тобой такое происходит?

— Я не знаю, что со мной происходит... Наверное, я просто примитивная дура... Но разница в возрасте между мной и Хансом все-таки... слишком очевидна. В последнее время я как-то особенно остро это чувствую. Раньше мы шутили по этому поводу, когда только встретились и первое время после того, как поженились... Что, мол, из этого получится. Но я никогда не думала...

— Ну и как ты воспринимаешь свое положение?

— Трудно объяснить.

— Странный ты человек. Радоваться бы должна тому, что имеешь.

52

Енс и Сив гуляли вокруг Птичьего озера. Был ясный и холодный субботний вечер. Дыхание паром вырывалось изо рта.

В воздухе пахло снегом.

Снег. А ведь только конец октября. Но в Химмельсхольме снег может выпасть рано.

Енс обнимал Сив за талию. Они молчали.

Он остановился.

Она тоже.

Она смотрела на озеро. Любовалась светом луны и звезд, отражавшимся в воде. Слушала птиц.

Он взял ее за подбородок и попытался повернуть лицом к себе. Но она не поддалась.

Потом она уступила, и он хотел поцеловать се. Но она не раскрыла губ.

Он вздохнул и отпустил ее.

— Можешь ты мне сказать, в чем дело?

Она пожала плечами и спрятала руки в карманах куртки.

— Ни в чем, — сказала она без всякого выражения.

— Так-так... Ни в чем, значит...

Он пошел прочь. Она еще немножко постояла. Посмотрела ему вслед. Потом догнала и пошла рядом с ним, но молча, глядя себе под ноги.

— А с тобой что?

Они дружили довольно давно, учились в одном классе и как-то после школьного вечера стали встречаться. Заверяли друг друга во взаимной любви. И не могли гулять, или сидеть в кино, или просто общаться, не целуясь, не держась за руки, не прижимаясь друг к другу.

— Что, что? Со мной-то ничего, — огрызнулся он.

— Что-то есть, конечно.

— Это... это... дома... Проклятые свары. Если не лаются, значит, вообще не разговаривают. Никогда не ведут себя, как нормальные люди... До того это... Черт бы их побрал. — Он вздохнул и закурил сигарету. — Хочешь?

— Нет, — сказала Сив. — Наверное, из-за разницы в возрасте.

Она прислонилась к дереву.

— Может быть, — сказал Енс, — Но он такая скотина...

— Твой отчим?

— Да. Мой отчим!

— В чем это выражается?

— Во всем. Плохо обращается с ней. В особенности, когда она нездорова. Но во многом она сама виновата...

— Вот как?

— Да. Зачем она разошлась и вышла за него? Я ее решительно не понимаю. Хотя все-таки мне ее ужасно жалко.

— А почему она разошлась?

— Из-за Ханса, — сказал Енс и затоптал сигарету.

Он повернулся к ней, хотел обнять, но она сжалась и отвела взгляд.

— Да что с тобой такое? — встревоженно спросил он.

— Сама не знаю, — тихо сказала она.

— Я тебе надоел?

— Я немножко... я не уверена... в себе самой.

Он глядел на нее большими глазами.

— Не уверена!

— Ну да, — огрызнулась она. — Неужели непонятно?

53

У Бу Борга было вечернее дежурство. Это значило, что он должен быть начеку, звонить в полицию, быть в курсе происшествий и отбирать стоящее для публикации.

Он позвонил дежурному в отдел охраны порядка.

— Да, — отозвался дежурный, — у меня как раз в руках рапорт. Избиение в Нюхеме.

— Опять, — вздохнул Борг. — Видно, не удается вам справиться с этой напастью.

— Да, — сказал дежурный. — Похоже, так оно и есть.

— Что же там на этот раз?

Он небрежно, от руки сделал наметки для статьи. Затем набрал номер главной редакции и стал диктовать, на ходу редактируя текст:

— Заголовок: Новое нападение. С новой строки: в Нюхеме... Колонка, восемнадцать пунктов, полужирным. Текст: Тридцатидевятилетний мужчина в пятницу вечером подвергся нападению в Нюхеме, Химмельсхольм. Когда он возвращался домой, на него неожиданно кто-то набросился и нанес множество ударов в лицо и по голове. Пострадавшего пришлось госпитализировать. Но жизнь его вне опасности, заявляет представитель полиции. Свидетелей нападения, по-видимому, не имеется. По словам пострадавшего, все произошло так быстро, что он даже но успел разглядеть, сколько было нападающих. Бумажник, часы и прочие ценные предметы целы. Это уже четвертый случай нападения в этом районе за последний месяц. Полиция не обнаружила никаких улик... следов виновных... пожалуй, так лучше, да.

Он положил трубку.

Бросил взгляд на часы. Без десяти одиннадцать.

Выглянул в окно, на темный двор.

Наверное, уже спит.

Все-таки он взял телефонную трубку и стал набирать номер, но остановился. Посидел немного с трубкой в руке и положил ее обратно.

Потом встал и погасил свет.

Десятью минутами позже он уже пересекал Большую площадь, направляясь домой. Шел, глубоко засунув руки в карманы, и посасывал трубку. Спустился к Городскому парку и Птичьему озеру.

На скамейке трое юнцов распивали пиво. Он невольно ускорил шаг: сработал инстинкт самосохранения.

Он пошел по берегу.

По засыпанной гравием дорожке.

И вскоре уже стоял на Скугсвеген, перед ее домом.

В ее окнах горел свет.

Он стоял и смотрел на окно, не в силах на что-нибудь решиться.

Во всем теле он ощущал мучительное беспокойство и томление.

Он вошел в подъезд.

А если она не одна?..

Он остановился перед дверью.

Попытался вслушаться, уловить какие-нибудь звуки.

Постарался восстановить дыхание.

Раскрыл рот, набрал побольше воздуху, задержал дыхание и нажал кнопку звонка.

Выдохнул и замер. Его била дрожь, ноги не стояли на месте, и, наверное, любой мог услышать, как стучит его сердце.

— Кто там?

— Это я, — ответил он.

— Бу... ты... В чем дело?..

Ключ нерешительно повернулся, и Моника тихо отворила дверь.

В халате, слегка взлохмаченная, она с удивлением смотрела на него.

— Привет, — сказал он, чувствуя себя идиотом. — Я проходил мимо и подумал... Ты одна?

— Да. Я лежала и читала. И слушала радио.

— А твой жених?

— Его нет. Завтра У них футбол в Векшё, и они уже сегодня уехали. Может, зайдешь, — смущенно предложила она, покусывая ноготь...

Он кивнул и переступил порог. Оба стояли и смотрели друг на друга.

— Мне, конечно, не следовало... — Она не договорила и неуверенно улыбнулась.

Он смотрел на нее.

— Что ты читаешь?

— «Крестного отца».

Она перехватила его взгляд.

— Хочешь кофе или, может, пива?..

— Пива... если это не...

— Нет. Я тоже охотно выпью. Но... обещай, что потом ты уйдешь...

Она исчезла в кухонном закутке и открыла холодильник.

Потом они сидели на диване и смотрели друг на друга. И не знали, о чем говорить.

— У меня было вечернее дежурство...

— Есть какие-нибудь происшествия?

— Как сказать. — Он раскурил трубку. — Очередное нападение в Нюхеме. — Он вдруг стал очень разговорчивым, слова посыпались из него как из мешка. — Налетели на одного типа, избили, видимо, не так уж серьезно, но пришлось отвезти в больницу. В Нюхеме частенько избивают прохожих. Прямо эпидемия какая-то. И полиция не находит никаких следов. За последнее время столько народу пострадало от таких вот нападений. Причем эти хулиганы даже не дают себе труда ограбить человека.

Он замолчал, опустил взгляд, подлил себе пива.

Потом поглядел на нее.

Она свернулась клубочком в уголке дивана, подобрав под себя ноги и склонив голову на руку. Ему было видно ее ночную рубашку и чуть-чуть бедро. Такой она была сейчас домашней, уютной. Она пожевала нижнюю губку, пристально и раздумчиво глядя на него.

И вдруг, словно в каком-то порыве, не успев сообразить, как это получилось, они оказались в объятиях друг у друга.

Она тихонько всхлипнула, уткнувшись носом ему в рубашку.

— Я... я... останешься сегодня у меня?

Он смотрел прямо перед собой.

Она чувствовала, как напряглись все его мышцы.

А он слышал, как бьется ее сердце.

— Если хочешь, — шепнул он.

Вместо ответа она поцеловала его.

Потом они легли на диван.

Моника слегка отвернулась.

— Тебе не кажется, что я ужасная женщина? — спросила она.

— Что это взбрело тебе в голову?

— Я... я не знаю, что со мной творится... Чего я хочу. Я помолвлена и не должна позволять себе таких вещей. Что ты обо мне подумаешь, раз я...

— Ты мне нравишься, и ты это знаешь.

— Да, — сказала она тихо и погладила его по щеке. — Ты мне тоже нравишься. Может так быть, чтобы нравились сразу двое? Или это я такая ненормальная?

Она вздохнула и покачала головой.

Он взял ее за руку и поднял с дивана. Они стояли друг против друга, его пальцы развязывали кушак ее халата.

— Ты мне очень нравишься, — сказал он.

— Не надо так говорить. Ладно?

Она обняла его.

— Мы сошли с ума, — смеялась она. — Что, если он узнает?

— А зачем ему знать?

— Он убьет тебя... нас.

Она высвободилась из его объятий и посмотрела на него.

— Нельзя... Мы не должны...

Он поцелуем закрыл ей рот, ночная рубашка соскользнула на пол. Ее глаза блестели, она протянула руку — лампа над кроватью загорелась.

— Иди сюда, — позвала она мягко и глухо. — Иди...

54

Енс стоял перед домом, смотрел на ее окно. Там горел свет, но он только стоял и смотрел.

Он звонил ей, но она не пожелала с ним говорить. В школе она тоже избегала его, опускала глаза и ускользала прочь. Вжималась в стену, когда они сталкивались в коридоре, а во дворе старалась затесаться в гущу девичьей стайки.

Енс закурил. Он упорно смотрел на окно. И увидел ее.

Она выглянула на улицу. Заметила его.

Занавески задернулись.

Тогда Енс пошел прочь.

Он шел медленным, широким шагом.

На душе у него было пусто и тоскливо. Он шел и шел, словно хотел уйти от чего-то. От одиночества. От зла.

Может, зайти в кино?

В «Саге» показывали порнофильм.

Енс сидел в зале, кусал губы, и ему было плохо.

Когда фильм кончился, он бездумно поплелся к Большой площади. Очнулся он на Нюгатан. Остановился перед клубом «Амор».

По спине пробежали мурашки.

Он стоял и переминался с ноги на ногу.

Потом сунул в уголок рта сигарету, зажег ее и открыл дверь.

Там пахло косметикой и сидела девица в некоем подобии распашонки. Сквозь тонкую ткань просвечивало тело.

— Что угодно такому славному малышу? — спросила она.

— Как... Сколько это стоит?

— А сколько тебе лет?

— Двадцать... три.

— Расскажи это своей бабушке... Ты еще слишком молод, малыш! Приходи через годик-другой.

— Но...

— Мне очень жаль, — сказала она. — Но таков порядок. Ничего не попишешь. Мы должны соблюдать правила. Если полиции станет известно, что мы принимаем несовершеннолетних, нас прикроют.

— Но мне двадцать один.

— Отчаливай.

— Но...

— Пупсик... Может, позвать больших и сильных дяденек, чтобы они выкинули тебя отсюда?

Енс повернулся, кинулся бежать, но зацепился за порог и растянулся на тротуаре. И ушиб колено. За спиной раздался смех. Он обернулся.

Девица стояла подбоченясь и хохотала.

— Споткнулся, бедняжка?

— Убирайся к дьяволу, проклятая... шлюха!

Он поспешил прочь, припадая на ушибленную ногу.

Девица хохотала ему вслед.

55

Енс лежал на кровати и рвал фотографии Сив. Он лежал одетый и рвал карточки на мелкие, мелкие кусочки. Лицо его ничего не выражало, но он невольно прислушивался к ссоре в спальне.

— Что же, у нас больше нет ничего общего? — спрашивал Ханс с видимой горечью. — Можно подумать, мы...

— А у нас когда-нибудь было что-нибудь общее? Даже ребенка ты не смог...

Енс вздрогнул и повернулся к стене, за которой находилась спальня.

— Так. Значит, это я виноват? Всегда во всем виноват я? Я виноват, что ты стареешь? С ума можно сойти! Что с тобой творится?

— Просто надоело мне все. Ты, хозяйство изо дня в день... Не могу больше слушать о тебе... от других...

— Значит, я виноват в том, что ты домашняя хозяйка? Не нравится, так отправляйся на биржу труда. Получить работу нынче ничего не стоит. Особенно в твоем возрасте.

— Большое спасибо!

Она уже кричала.

Енс не мигая уставился в стену.

— На здоровье, — услышал он голое Ханса. — Но я могу избавить тебя...

— Заткнись! Я не желаю...

— Не желаю, не желаю, не желаю... Ну и черт с тобой, обходись как хочешь!

Енс услышал звон разбитого стекла, потом словно удар кулаком по живому телу.

Он вздохнул и пустым взглядом уставился в потолок.

Немного погодя он встал.

Слышался плач. Ее плач.

И ругань. Ругался Ханс. В столовой.

Енс подошел к окну, распахнул раму.

В комнату ворвался холодный воздух.

Он взял сигарету и долго стоял у окна, курил и мерз. Потом с помощью зажигалки стал жечь обрывки фотографий Сив. Они сгорали быстро.

Потом он прокрался в переднюю и тихо, как мог, отворил входную дверь.

Осторожно спустился по лестнице на свежий воздух.

56

Санитары подняли человека на носилки. Была полночь, и было холодно. Ясная, холодная ночь с бледными звездами на черно-синем небе.

— Фу, черт, спиртягой так и разит! — сказал один из санитаров.

— Пьян в стельку, — сказал полицейский, наблюдавший за отправкой пострадавшего.

— Которое это по счету нападение? — спросил другой полицейский.

— Всех не сосчитаещь...

— Альвар Венстрём, — докладывал по рации второй полицейский. — Согласно удостоверению личности, проживает в Нюхеме. Очевидно, возвращался домой. Мы позвоним и сообщим жене. Во всяком случае, он живой. Рассчитывать на каких-либо свидетелей не приходится. Отбой.

Он повесил микрофон и вылез из машины.

— Как дела?

— Двигаем.

— О’кей. Черт! Приехали бы мы чуть раньше, может, удалось бы предотвратить преступление.

— Задним умом все крепки, — сказал водитель «скорой», полез в машину и сел за руль.

— Мы здесь патрулировали. Если б мы не остановились у автомата с шоколадом, может, поспели бы как раз вовремя.

— Так оно всегда и бывает, — сказал водитель «скорой» и захлопнул дверцу.

57

Этой ночью Енс почти не спал.

Он написал длинное, полное ненависти письмо к Сив и разорвал его в клочья.

Утром, когда он вошел в кухню, Ханс сидел за завтраком.

Вид у Ханса был одновременно удрученный и злой. Хотя он и старался сделать безразличную мину.

На Енса он едва взглянул.

— Мама еще не вставала?

— Нет.

— Почему?

— Неважно себя чувствует. Хочешь кофе?

Енс сел и стал намазывать бутерброд.

Ханс посмотрел на него.

— Как дела в школе?

— Нормально...

— Приходится вкалывать?

— Не-е...

Ханс закурил сигарету.

— Что вы шумели ночью? — спросил Енс, глядя на бутерброд.

— Мы не шумели.

— Такой дьявольский тарарам подняли...

— Что за лексикон! Сколько раз тебе говорить...

— А чего вы скандалите!

— А...

Ханс пожал плечами и взглянул в окно.

— Знаешь, как это бывает...

— Не знаю.

— Конечно, не знаешь... но еще узнаешь. У тебя вся жизнь впереди... А как у тебя с Сив?

— Нормально...

Ханс развернул газету.

58

Когда Енс вошел в комнату, Майя лежала на кровати и смотрела в потолок.

— Это ты? — спросила она.

— Почему ты не встаешь?

— Ах, это ты, Енс. — Майя перевела взгляд на сына. — Я неважно себя чувствую...

— Мне пора... в школу.

— Когда ты вернешься?

Он пожал плечами.

— Как всегда.

— Приходи вовремя. В пять мы будем обедать... когда придет папа.

— Он не придет.

— Не придет? — Майя в изумлении уставилась на него.

— Нет. Он сказал, что пойдет на рождественский обед в муниципалитете. Просил тебе передать.

Кис посмотрел на синяк у нее под глазом, красные пятна на щеках и опустил глаза. На полу валялась разбитая стеклянная пепельница. Осколки.

— Ясно, — сказала Майя.

— Он тебя бил? — глухим голосом спросил Енс.

— Он ушел?

— Он тебя бил?

— Это... тебя это не касается...

Енс присел на край кровати и посмотрел на нее.

Взгляд Майи заметался, она отвернулась.

— Не смотри на меня так, — взмолилась она. — Он сказал, что поздно вернется?

— Нет...

— Сказал он, где они будут?

— В гостинице... Он тебя бил?

Майя заплакала. Енс хотел обнять ее, но она оттолкнула его и свернулась клубочком.

— Уходи! Тебе пора в школу.

— Но...

— Неужели ты не видишь, что мне надо побыть одной. Я не могу никого видеть. Уходи.

— Но... я хотел только... Мама...

— Пожалуйста, уходи... Все будет хорошо, вот увидишь...

— Но...

— Енс, милый, ради бога... Ну, пожалуйста...

Он пожал плечами и глубоко вздохнул. Потом встал и нерешительно вышел из комнаты.

Майя лежала и прислушивалась. Слышала, как он переодевался, как надел пальто. Слышала, как захлопнулась входная дверь.

Тогда она снова заплакала. Она металась в постели и рыдала, рыдала. Но вот на глаза ей попалась фотография Ханса в рамке. Она схватила ее и с силой швырнула об стену.

— К черту! — кричала она. — К черту! К черту! К черту!

59

Белая снежная пелена укрыла Химмельсхольм, словно пухлым ватным одеялом. Было начало декабря. И снег лежал повсюду: на улицах, на крышах домов, на тротуарах, на дымовых трубах, на лестницах, на деревьях. И всюду горели огни. Снег отражал свет уличных фонарей, светились и окна, а кое-где из труб поднимался дым, высоко к черному ночному небу. Весело сияли неоновые вывески кинотеатров и магазинов. Автомобильные фары прокладывали на снегу светящиеся трассы вдоль улиц и переулков. В центре города покачивались отягощенные снегом гирлянды из звезд и сердец. Витрины навевали волнующие мысли о рождественских подарках, и люди забывали, во что это им обойдется.

Гостиница находилась на Большой площади. Этакая карикатура на вавилонскую башню пятнадцатиэтажной высоты. Массивная, ярко освещенная, с огромной, сияющей огнями рождественской елкой на крыше.

Вывеска над гостиницей мигала, лестница была скользкая от утоптанного снега, который под нетерпеливыми ногами участников рождественского застолья стал твердым и гладким как лед.

По другую сторону площади часы на городской ратуше показывали без десяти двенадцать.

Из бара гостиницы доносился смех.

Ноги сами поднялись по ступенькам. Дверь распахнулась.

Вестибюль...

Какого, собственно, черта я сюда пришла?

Его смех... в баре...

Посмотрела сквозь стеклянную дверь.

Увидела его.

Он сидел там с каким-то мужчиной и двумя женщинами... Молодыми женщинами...

Увидела, как он нагнулся, шепнул что-то на ухо одной из них. И оба засмеялись. Слышно не было, но Майя видела, что они смеются. Будто в немом фильме.

Странно.

Раньше она слышала смех. Почему же теперь не слышно?

Музыка. Она заглушает смех и говор и вообще гул человеческих голосов.

— Что? Нет, спасибо... я не хочу входить...

Посмотрела в спину швейцару, который вернулся на свое место.

Какой смысл стоять здесь?..

Ушла.

Спустилась на тротуар, пересекла улицу, зашла в подъезд.

Зачем я тут стою? Какой в этом смысл?

Посмотрела на улицу.

Кусты, деревья, фонари, люди.

Было холодно.

Она дрожала, но не уходила.

Часы пробили час, потом полвторого. Гости начали расходиться.

Они вываливались на тротуар, смеялись, шумели, катались на ледяных дорожках, образовавшихся на тротуаре, кто-то даже кинул снежок, вернее, попытался кинуть, потому что снег был для этого не подходящий. Раздавались прощальные возгласы, кто-то, поскользнувшись, упал. Все засмеялись. Дымя выхлопами, подъезжали такси. Гости втискивались в машины.

Но Ханс и та женщина пошли пешком.

Они свернули на Стургатан. Шли, тесно обнявшись. Остановились и стали целоваться. Потом пошли дальше. Он, видимо, что-то сказал. Потому что она засмеялась. Громко, так что эхо, отдаваясь от стен домов, прокатилось по улице.

А под подошвами скрипел снег.

Она смеялась, когда Ханс ослабил узел галстука. И улыбалась, доставая виски и ставя на стеклянный журнальный столик два стакана. Он протянул руки, и она очутилась в его объятиях, но тут же высвободилась и подошла к проигрывателю. Поставила пластинку. Приглушенно зазвучала музыка. Ханс наполнил стаканы. Они молча чокнулись и выпили.

Потомпосмотрели друг другу в глаза и обнялись.

Потом они лежали на кровати, и он ласкал ее.

Его одежда висела в спальне на спинке стула.

Его одежда висела там, брюки поверх пиджака.

Ботинки стояли под стулом. Под углом сорок пять градусов один к другому.

Бледный ночной свет пробивался сквозь жалюзи. Два тела на простыне. Одежда на стуле.

Но пора уходить, и вот он уже стоит у ее подъезда и вдыхает зимний ночной воздух. Загораживает рукой пламя зажигалки, зевает и поднимает воротник.

Потом отправляется в путь.

Домой.

Дом далеко, в ночной темноте.

Только шаги Ханса, легко поскрипывающие по снегу, тревожат тишину ночи.

Но у ночи есть глаза.

Глаза, которые следят за ним.

Глаза, которые наблюдают, которые видят, как он идет домой. Домой.

60

Он бросился бежать. Он бежал изо всей мочи.

Проклятие...

Он бил... бил...

Но вдруг услышал, что кто-то идет. Кто-то может увидеть.

Поэтому он бросился бежать. Со всех ног.

61

Бу Борг почесал в затылке и перевернул страницу. Бросил взгляд на рацию.

Она стояла на книжной полке. Борг выписал ее по почте.

По вечерам, дома, он обычно слушал полицейскую волну. А иногда и по ночам, лежа с книгой.

Очередной случай нападения, подумал он.

Он только что услышал эту новость.

Надо бы все-таки написать обо всех этих загадочных преступлениях.

Он продолжал читать, а где-то в мозгу вертелась мысль, не позвонить ли Монике.

Но он не позвонил. Прошлый раз, узнав его голос, она просто положила трубку.

62

Енс с головой ушел в бокс. Словно это все, что у него осталось. И ему это нравится: бить, бить, бить... Дать выход чему-то накопившемуся внутри. Разрядиться. Потому что, видимо, в этом все дело.

Он подул на костяшки пальцев, перевернулся на другой бок и постарался привести дыхание в норму.

Вот хлопнула входная дверь. Крадущиеся шаги. Он съежился под одеялом. Затаил дыхание.

Явились...

63

Взошло солнце, и настало первое после той ночи утро.

А еще через четыре дня Ханс зашел в табачный магазин за сигаретами. Пока дожидался своей очереди, на глаза ему попалась «Дагбладет».

Газета...

Утром он не успел ее просмотреть.

Да там и читать-то почти нечего.

Но...

Взгляд его упал на крупный заголовок:

В ХИММЕЛЬСХОЛЬМЕ

УБИТА МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА

Избита до смерти

Машинально Ханс взял сигареты и заплатил за «Дагбладет». Остановившись у дверей магазина, он стал читать. И тут увидел портрет.

Ее портрет.

Портрет убитой.

Ее портрет.

Она.

Та, из гостиницы.

Та, с кем он ушел.

Он посмотрел на фотографию и содрогнулся.

Проглотив комок в горле, трясущимися пальцами зажег сигарету.

Он боялся, что вот-вот упадет в обморок.

Нервно затянулся.

64

— Ничего? — уныло спросил Бу Борг.

— Ничего, — ответил Фриц Стур. — Ничего сверх того, что тебе уже известно и о чем ты уже написал.

— А разве то, что я написал, не верно?

— Этого я, кажется, не говорил.

— Не говорили...

— Вот так...

— Но давайте все-таки подытожим, что нам известно. Ее зовут Ильва Нильссон?

— Да, — вздохнул Стур, испытывая огромное желание бросить трубку. — Я был бы тебе благодарен, если б ты воздержался от преувеличений. Ты ведь уже писал, что ей двадцать семь лет, что она жила одна в двухкомнатной квартире на Скугсвеген. И работала в парикмахерской.

— Значит, тревогу поднял ее хозяин?

— Да, после того, как она два дня не появлялась на работе.

— И не отвечала на телефонные звонки. Но это не совсем обычный случай.

— Необычный?

— Ну, что тревогу подняли так скоро... Уже через два дня.

— Два дня — это все же срок. А у него в салоне много клиентов, все жаждут постричься перед рождеством, и только два помощника, кроме нее... Нет ничего странного, что он удивился и забеспокоился.

— Может быть, и так. Но неужели нет никаких новых сведений? Вскрытие сделали?

— Да. Сегодня утром я получил акт вскрытия. Но я не имею права...

— Понятно, — вздохнул Борг. — Ее изнасиловали?

— Откуда ты это взял?

— Я просто спрашиваю...

— У нас нет никаких оснований говорить об изнасиловании. Но есть признаки, свидетельствующие, что непосредственно перед смертью имели место половые сношения.

65

Стур положил трубку и обернулся. Посмотрел на Стефана Элга, хотел было высказать свое мнение о дотошных журналистах, но раздумал. Что толку!

— Значит, так, — сказал он. — Зови остальных, обсудим ситуацию.

Элг кивнул.

Позже все они сидели за столом Стура.

Элг, Карлссон, Валл, Маттиассон.

— Три дня, — вздохнул Карлссон. — А ничего существенного мы не раскопали.

— У нас есть протокол вскрытия от Фрице из Лунда, — сказал Стур, вынимая из коричневого конверта пачку бумаг. — Там сказано, что она была избита до смерти.

— До смерти? Без единого удара ногой? — удивился Карлссон.

— По-видимому, так.

— Обычно, если уж бьют, то бьют и ногами.

— Здесь, очевидно, только кулаками.

— Здоровенный, видать, был, сволочь, — сказал Маттиассон.

— А ей всего двадцать семь, — продолжал Стур. — Жила одна в двухкомнатной квартире на Скугсвеген. Работала мужским парикмахером. Физических дефектов, болезней не имела. Шрам от операции по поводу аппендицита. Не была девицей. Обнаружены следы спермы...

— Только этого недоставало, — вздохнул Маттиассон. — А не мог этот Фрице сказать, много ли их было, которые имели с ней дело?

— По-видимому, только один. Но все это нам ничего не дает. Может, у кого из вас есть новые сведения?

— Позвольте мне внести свою лепту, — сказал Элг. — Я разговаривал с ее соседями по дому. По ночам у нее частенько бывали мужчины. Они чередовались, но одни и те же лица появлялись регулярно, через определенные промежутки.

— А по вечерам захаживали и другие? — спросил Валл.

— Вполне вероятно.

— Сколько же их бывало у нее? — спросил Стур.

— За раз?

— Очень остроумно, — сказал Карлссон.

— Трудно подсчитать, — улыбнулся Элг. — Постоянных — человек пять, шесть. Может, больше.

— Тебе удалось установить хоть одну личность?

Элг отрицательно мотнул головой.

— Еще не занимался этим.

— Займись сегодня же.

Элг кивнул.

— Я просматривал ее вещи, — сказал Валл. — Вчера вечером закончил. Среди прочего мне попалась записная книжка... без адресов... Одни телефоны. Можно попробовать обзвонить номера, которые там числятся.

— Имена указаны? — спросил Стур.

— Нет, только номера.

— Садись и звони.

Валл кивнул.

— Прямо сейчас? — спросил он.

— Чем скорее, тем лучше.

Валл вышел.

Все молчали. Стур откинулся на спинку кресла, уставился в потолок.

— У нее в квартире бывали мужчины. Она работала мужским мастером в парикмахерской...

Остальные трое смотрели на него.

Снова наступило молчание.

— Да, — сказал наконец Маттиассон. — Я изучал картотеку насильников, но пока мне не попалось ничего стоящего.

— Интересно, чем она занималась в тот последний день? — сказал Карлссон.

— Известно, во всяком случае, следующее: работу закончила в шесть часов и около половины седьмого ушла из парикмахерской, — сказал Стур, почесывая указательным пальцем под носом. — Вряд ли удастся установить, когда она вернулась домой. Но если она пошла прямо домой, то это заняло примерно двадцать минут. Если ехала автобусом, то десять минут или четверть часа. А если на велосипеде, то и все полчаса, по нынешним дорогам.

— Никто в салоне не знает, каким образом она добиралась до дому, — сказал Элг.

— Да. Именно так. Но в половине восьмого одна из соседок слышала, что Ильва Нильссон принимала душ: она пела в ванной.

— Да. А в девять часов другая соседка видела, как она снова вышла из дома, — добавил Элг. — После этого никто уже ничего не знает. Никто, похоже, не слышал, как она вернулась домой, и никто ее не видел.

— Странно, — сказал Маттиассон, — что не отзываются те, кто бы должен был видеть ее в тот вечер... последний вечер. Ведь ее портрет поместили в газете, казалось бы, кто-то должен ее узнать.

— Может, стоит собрать сведения о постоянных клиентах салона, — предложил Элг.

Стур посмотрел на него и кивнул.

— Тебе давно пора постричься, — сказал Карлссон.

— Правда? — с сомнением спросил Стур.

66

— В это время года у вас, видно, дела невпроворот, — сказал Стур.

— О да, — подтвердил владелец салона. — Но обычно наплыв во второй половине дня.

В салоне был только один посетитель, в третьем кресле от Стура.

— Такие височки вас устраивают?

Стур взглянул в зеркало.

— Да, — сказал он. — Значит, она проработала у вас три года?

— Ну вот, теперь займемся этими загадочными нападениями, — сказал Карлссон Маттиассону.

Они сидели у себя в комнате, каждый за своим столом.

— Да, опять Нюхем...

— И никаких следов. Разве не странно, что ни один из пострадавших не может дать вразумительного описания?

— Очевидно, потому, что все происходит слишком быстро. Пострадавшие не успевают прийти в себя.

Началось это с осени.

Пострадавшие — люди среднего возраста.

Нападения происходят по вечерам.

Ограбление при этом не имеет места.

Просто с десяток мужчин были избиты.

На женщин не нападают.

Только на мужчин, обыкновенных отцов семейства.

Все совершается очень быстро. Кто-то вдруг набрасывается сзади и наносит удар за ударом. В таком темпе, что жертва не успевает даже заметить, один человек на него напал или несколько.

Среди пострадавших отцы мальчиков Ваденшё, Мальма и Эдвалла. Все попытки расследования оказались безрезультатными.

Большинство нападений происходит в гаражах. Изредка на открытой стоянке или в подъезде.

И всегда поздно вечером.

— Можно подумать, тут действует какой-то псих, — сказал Карлссон, откладывая последний рапорт.

— Да...

— Но...

— Что?

— Да вот, мне пришла в голову одна мысль...

— Какая же?

Но Карлссон молчал.

— Так в чем дело? — нетерпеливо спросил Маттиассон.

Карлссон положил донесения на стол.

— Вот все двенадцать рапортов. Здесь, на столе.

— Ну и что? — спросил Маттиассон, начиная подозревать, что Валентин немножко тронулся.

— А вот что: меня вдруг осенило, что все жертвы нападения — отцы мальчишек, попавшихся на взломах квартир, кражах и ограблениях.

— Вот как?

Маттиассон вдруг оживился, встал, подошел и тоже заглянул в бумаги.

— Здо́рово, — сказал он, потирая подбородок. — Что бы это означало?

— Спроси что-нибудь полегче.

— Как успехи? — поинтересовался Элг.

— Дохлый номер, — сказал Валл. — Взбеситься можно, сидя тут и названивая.

— Куда-нибудь дозвонился?

— Да. К ее отцу в Боксхольм, ее дяде в Иёнчёпинг и племяннику в Людвик.

— И все?

— Все! Сколько номеров, по-твоему, можно обзвонить за раз?

— Давай поделим, — предложил Элг. — Я возьму половину. Слушай, да ведь можно выяснить имена по местному телефонному справочнику.

— Как это?

— В конце справочника есть список абонентов в порядке номеров. По номеру можно установить, кому он принадлежит.

— А это мысль!

Элг присел на стол со справочником в руках.

— Начинай, — сказал он.

— 11-832...

— Бёрье Свенссон...

— В январе сравнялось бы три года, — сказал парикмахер.

— Вы не замечали, кто-нибудь проявлял к ней... ну, скажем, чрезмерный интерес?

Парикмахер хихикнул.

— Интерес к ней большинства клиентов был вполне чрезмерным, — сказал он.

— Как так?

Стур рассматривал его в зеркало. Довольно малорослый человечек с низким лбом, прямым носом и выступающими, как у кролика, верхними резцами. Он сутулился, под мышками у него были темные круги — видно, ему было жарко в нейлоновом халате. Но пальцы у него были легкие, прямо ласкающие.

Стур не любил такой тип людей.

— Она была красива, — продолжал парикмахер, ласковым движением убирая с уха Стура волоски, — у нее была прекрасная фигура. — Его руки описали в воздухе изгиб. — Думаю, большинству мужчин приятно, когда их стрижет девушка с нежными руками.

Да уж, наверное, приятнее, чем педик вроде тебя, подумал Стур.

— Значит, не было таких, кто проявлял бы к ней особый интерес?

— Нет, как я уже сказал другому констеблю...

— Инспектору уголовной полиции.

— Да, конечно, который был здесь. Я лично ничего такого не замечал. Правда, один как-то ущипнул ее за мягкое место. Вернее, шлепнул. Так она ему потом чиркнула ножницами ухо.

— Вто это был?

— Понятия не имею. Он больше ни разу не появлялся. У вас много перхоти. Каким шампунем вы пользуетесь?

— Не имею представления. Жена покупает.

— Я бы вам рекомендовал...

Стур посмотрел на его отражение в зеркале и состроил гримасу.

Парикмахер, вероятно, решил, что он благодарно улыбнулся.

— Ну вот, осталось всего четыре номера, — ободряюще сказал Валл.

— Слава тебе, господи, — вздохнул Элг. Отложил справочник в сторону и закурил. — Кстати, что сказал ее отец?

— По его словам, она уехала из дому, чтобы заработать денег. На время осела в Стокгольме. Потом перебралась в Химмельсхольм. Это было пять лет назад. Собственно, он сам настоял на этом.

— Чтобы она перебралась сюда?

— Чтоб уехала из Стокгольма... Он как-то был в Стокгольме, зашел ее навестить и узнал, что она занимается позированием.

Элг присвистнул и отбросил со лба волосы.

— Как он это воспринял?

— Резко отрицательно.

— Этим она и зарабатывала себе на жизнь?

— Нет. Это был побочный доход. Она работала на полставки в конторе.

— Продолжим?

— Давай... 11-299...

— Мортенссон, Хельмер.

— Алло, — послышалось в селекторе.

— Да, — отозвался Карлссон.

— Тут одна дама хочет поговорить с кем-нибудь по делу Ильвы Нильссон.

— Ну и что?

— Стура нет, а Валл с Элгом отключили у себя селектор и внутренний телефон.

— Ладно. Пришли ее сюда.

— Значит, вы не замечали ничего такого, что показывало бы, что она ведет себя легкомысленно?

— Нет, а она вела себя легкомысленно?

Стур пожал плечами.

Зазвонил телефон.

— Извините, я только отвечу...

Стур огляделся. Зеркала и помада, расчески и щетки, средства от прыщей и перхоти, щипчики для ногтей, вода для бритья, лосьоны, кожаные кресла, волосы на полу.

— Это вас, — сказал парикмахер.

— Меня?

— Да. Некий Карлссон из полиции.

— Скажите, что я перезвоню.

— Он говорит, это важно.

Стур вздохнул и, закутанный в простыню, как римский сенатор в тогу, пошел к телефону.

— Да, — сказал он и, выслушав Карлссона, коротко бросил: — Сейчас приеду.

Он вернулся в кресло.

— Придется поспешить, — сообщил он мастеру.

— Сейчас кончу. Побрызгать?

— Чем?

— Туалетной водой.

— Нет уж, спасибо. Что я, баба, что ли?

67

Фриц Стур поднимался по лестнице. Он пыхтел и отдувался. Навстречу ему шли Элг и Валл.

Они направлялись вниз.

— Вы куда?

— В поход.

— Опрашивать людей, чьи телефоны нашли у нее в записной книжке, — добавил Элг.

— Когда думаете вернуться?

— Не имеем представления.

— Есть новости. Объявилась особа, которая была с ней в последний вечер.

— Кто такая? — спросил Валл.

— Видимо, подруга. Она сидит у Карлссона. Я хочу поговорить с ней.

— Здо́рово, — сказал Элг. — Надо надеяться, это что-нибудь нам даст.

— Загляните, когда вернетесь.

Она сидела на стуле, маленькая, испуганная, и беспокойно ерзала, особенно когда Карлссон или Маттиассон посматривали на нее. В одной руке она комкала носовой платок, в другой держала сигарету. Она держала ее над пепельницей и большим пальцем беспрерывно постукивала по фильтру, стряхивая пепел. Коротко и торопливо затягивалась и тут же выпускала дым.

На ней был красный брючный костюм, по-видимому на подкладке, и черные сапоги до колен. Сумочка лежала на коленях.

С виду ей было лет тридцать.

На самом же деле — двадцать три.

Звали ее Сильвия Кнутссон. У нее были светлые волосы и продолговатое лицо, сильно накрашенное.

— Ну вот, — сказал Маттиассон, вставая при виде Стура. — Это и есть Сильвия Кнутссон. В тот вечер она была вместе с Ильвой Нильссон.

Стур метнул на нее взгляд и снял пальто. Перекинув его через спинку стула, он положил поверх шляпу, а на шляпу кашне. Вытащил расческу и поправил пробор.

Потом заложил руки за спину и остановился перед девушкой. Небрежно поклонился.

— Комиссар Стур. Вам следовало бы прийти к нам раньше. Почему вы этого не сделали?

Он говорил спокойно, без малейшей укоризны в голосе. Казалось, он считает вполне естественным, что она явилась в полицию, — удивляется лишь, что она не пришла раньше.

— Я... я не решалась.

— Не решались? Но почему же? Разве мы такие страшные?

Он улыбнулся и присел на край стола совсем рядом с ней. Девушка чуть отодвинулась и погасила окурок. Но тотчас же зажгла новую сигарету и несколько раз лихорадочно затянулась.

— Когда я прочла о том, что случилось, я не смела даже выйти из дому. Сообщила на работу, что я больна, но скоро поняла, что не смогу до бесконечности сидеть взаперти...

Она сломала сигарету.

Стур отечески улыбнулся.

Девушка закурила новую.

— И вы поняли, что лучше прийти сюда?

— Да. Я была так... Мне так страшно...

— Кого же вы боитесь? Не нас же, — засмеялся Стур и посмотрел на Маттиассона и Карлссона.

Карлссон послушно засмеялся, у него получилось почти естественно. Маттиассону же удалось изобразить лишь нечто среднее между блеянием и ржанием.

Девушка посмотрела на Маттиассона и боязливо улыбнулась. Больше похоже было, что у нее судорожно дернулся уголок рта.

— Нет. Я боюсь его.

— Кого? — спросил Стур.

Лицо его стало серьезным, он наклонился к девушке.

— Его, конечно.

— Кого «его»?

— Того... того, кто это сделал...

Стур выпрямился и почесал за ухом. В руке у него оказались волоски. Он втянул в себя воздух и мигнул.

— Кто же он такой?

— Тот, с кем она ушла.

— Понятно, понятно. Как его зовут?

— Я не знаю.

— Не знаете? — Маттиассон был и удивлен и разочарован.

— Значит, не знаете. — Стур вздохнул и встал со стола. — Очень странно. И все же вы его боитесь?

— Что же тут странного?

— Послушайте, а что, если вы возьмете да и расскажете нам, как все было в тот вечер...

Валл звонил и звонил.

Наконец дверь открылась.

— В чем дело? — спросил хозяин квартиры, глядя на них.

— Ага, ты дома, — сказал Элг.

— Черт возьми, привет, — с удивлением отозвался Эрик Асп.

— Привет. Можно нам войти? Нам хотелось бы немножко потолковать с тобой...

— Конечно... А я тут взял несколько дней в счет отпуска перед рождеством.

На журнальном столике стояла полупустая бутылка пива. Возле нее кверху переплетом лежала раскрытая книжка, Элг прочел заглавие: «Труп в грузе».

Валл почесал лоб и взглянул на Аспа.

— Садитесь, — пригласил гигант. — Пива хотите?

Элг отрицательно помотал головой, Валл будто и не слышал вопроса.

Асп забеспокоился.

— В чем дело? У вас такой странный вид...

— Ильва Нильссон, — сказал Валл. — Это имя тебе что-нибудь говорит?

— А должно говорить?

— Ты ее знал.

— Я?

— Да, — сказал Элг. — Твой телефон у нее в записной книжке.

— А-а...

Он замолчал и уставился в стену.

Элг медлил, не зная, как повести разговор. Он закурил сигарету и взглянул на Аспа, потом на Валла, который сидел на диване, скрестив ноги, и пристальным взглядом рассматривал гиганта.

Фу, черт, подумал Элг.

— Ты газету читал? — спросил он.

— Да...

— Ты ведь был с ней знаком, да?

— Был.

— Расскажи нам о своем знакомстве с ней, — предложил он.

— Рассказывайте же, — сказал Стур.

Она поглядела на Стура, потом на Карлссона и Маттиассона, который рассматривал что-то на столе.

— Ну, мы были в гостинице, танцевали, закусывали... Рождество и так далее. Там было много народу, сами понимаете, праздники. Я тоже стала танцевать с одним... У него был знакомый. Они сидели в баре, и его знакомый пригласил Ильву... ну и... мы сидели, болтали и танцевали.

— Вы знали тех двоих?

— Нет. — Она энергично замотала головой.

— А Ильва знала?

— Нет... не думаю... По-моему, не знала.

— Так, значит, вы сидели...

— Да... мы танцевали и пили... немножко... так сказать... А потом праздник кончился, и... все разошлись.

— Мужчины вас провожали? — спросил Карлссон.

Стур одобрительно кивнул.

— Да...

— Все четверо пошли вместе? — продолжал Карлссон.

— Нет, нет... каждый к себе... точнее, по двое...

— А как звали того, что провожал вас?

— Он сказал — Сверкер...

— Фамилия?

— Это... этого он не сказал.

— И вы не спросили?

— Нет.

— Не знаете его фамилию? — вмешался Стур.

— Не знаю. Не знаю... Он не сказал, а я не спросила.

— А его приятеля?

— Что?

— Как звали другого? Который провожал Ильву?

— Не знаю.

— Он, конечно, не сказал, и вы, конечно, не спросили?

— Да.

— Он что же, не представился, когда танцевал с вами?

— Мы с ним не танцевали.

— Значит, вы танцевали только с этим Сверкером? — спросил Карлссон.

— Да.

— А Ильва только со вторым?

— Да...

— И он не представился?

— Нет. По-моему, нет.

— По-вашему?

— Ну да... Может, он пробормотал какое-то имя... но я не помню...

— Что вы знаете об этом Сверкере, или как его там?

— Итак, мы установили, что вы с Ильвой Нильссон были знакомы, — сказал Валл, засунув руки в карманы пальто.

Элг обеспокоенно поглядел на него.

— Он же сказал, что они были знакомы, — сказал он Валлу.

Валл бросил ему многозначительный взгляд.

— Да, да, — сказал он. — Когда же вы виделись с ней в последний раз?

Теперь он смотрел на Аспа.

— Не помню я.

— Не помнишь?

Взгляд Аспа метался между двумя полицейскими, на лбу выступили капельки пота.

— Давно ты ее знаешь? — спокойно спросил Элг.

— Ну, уже некоторое время...

— А точнее?

— Несколько месяцев.

— Как ты с ней познакомился?

— Я...

Асп в нерешительности замолчал.

— Выкладывай! — гаркнул Валл. — Не то поедешь в полицию, там продолжим разговор.

— Заткнись! — разозлился Элг.

Валл медленно поднялся.

— Что?

— Сиди и молчи. — Элг обернулся к удивленно моргавшему Аспу. — Рассказывай.

— Ладно. Я отозвался на объявление в газете...

— Что за объявление?

— Насчет позирования, — объяснил Асп, понизив голос. — Она дала объявление.

Элг кивнул.

— Я... черт, я все-таки мужик, понимаешь...

Элг снова кивнул.

— Часто ты бывал у нее?

— Несколько раз.

— Сколько это стоило?

— Ну...

— Недешево? — подсказал Элг.

— Да...

— Как твой номер попал в ее записную книжку?

— Она записала. Случалось, она звонила и спрашивала, нет ли у меня желания заглянуть. Понимаешь, она мне объяснила... Она больше не давала объявления, у нее сложилась постоянная клиентура. Несколько человек... Не знаю точно сколько. И она записала наши номера.

— Значит, ты тоже был постоянным клиентом?

— Да. Мне это стоило две сотни.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Я ведь уже не молод.

Элг встал, подошел к окну, выглянул на улицу.

— Когда ты последний раз с ней виделся?

— Несколько дней назад.

— А точнее?

— Четыре-пять.

— Ты знаешь, в какой день она была убита?

Маттиассон вдруг прокашлялся. Девушка и Стур оглянулись на него.

Он осторожно поднялся и поглядел на Сильвию Кнутссон.

— Кто-нибудь из этих мужчин говорил, чем они занимаются? — спросил он.

— Как это?

— Ну, какая у них профессия?

Она задумалась. Потом покачала головой.

— Нет, насколько мне помнится...

— А Сверкер, который вас провожал... он ведь пошел к вам домой?

Она кивнула и опустила глаза.

— ...Он ничего не говорил?

— Ничего.

— За все время, что вы были вместе?

Она сосредоточенно раскуривала сигарету.

— А не говорили они, как оказались в гостинице? Как частные лица или как участники какого-нибудь празднества?

— Ну да! — воскликнула она торжествующе. — Это я помню! Они говорили, что они там на рождественском празднике.

Полицейские, затаив дыхание, ждали, надеясь, что она вспомнит что-нибудь более существенное.

— Да, — сказал гигант. — Это было в газете.

— Что ты делал в тот вечер?

— Точно не помню...

— Постарайся припомнить, — настаивал Элг.

— Сидел дома и смотрел телевизор.

— Ты...

Он повернулся и посмотрел на Аспа. Смотрел ему прямо в глаза.

— Ты любил ее, а?

— Ты что, с ума сошел? Нет, конечно...

— Так это не ты?..

Асп осторожно поднялся, но тут же снова опустился в кресло. И, не отрываясь, глядел на Элга.

Потом медленно покачал головой.

— Ты понимаешь, что я должен был спросить, — сказал Элг. — Понимаешь?

68

Постучали, и Сверкер Мортенссон поднял глаза.

— Да. Входите...

На пороге стоял Ханс Линдстрём.

— Кого я вижу... Это ты?

— Да. У тебя есть немного времени?

— Конечно. Присаживайся.

— Я тебя долго не задержку... Знаешь... Ты видел газету?

— Да.

Сверкер кивнул и поднялся. Подошел к окну, выглянул на Большую площадь. Там теснились машины, сновали в рождественской суматохе люди, дети играли в снежки и автобусы с трудом пробивали себе дорогу.

— Да, — повторил он.

— Ты ведь кое-что подумал, а?

Сверкер не обернулся.

Ханс положил ногу на ногу, закурил сигарету и выпустил дым.

Руки у него дрожали, под глазами были черные круги. Казалось, он не одну ночь провел без сна.

— Я только хотел тебе сказать, что это не я.

Сверкер по-прежнему стоял к нему спиной.

— В тот вечер ты пошел с ней, — сказал он тихо. — Ты был одним из тех, кто последним видел ее в живых.

— Но не самым последним. Одним из них. Когда я ушел, она была жива. С ней все было в порядке.

Сверкер едва заметно кивнул.

— Ты мне веришь?

— Полиция у тебя была?..

— Полиция?

— С другой ведь ушел я. Если она узнает, кто такой я, вспомнит, как меня зовут и что я здесь работаю... Я хочу сказать, вполне возможно, что полиция нападет на твой след... Если вступит с ней в контакт. Ведь в гостинице нас наверняка видели. Не слишком удачно все складывается.

— А ты не мог бы засвидетельствовать, что я этого не делал? — взмолился Ханс. — Разве ты не можешь подтвердить, что она была жива, когда я с ней расстался? Что ты видел, как я уходил от нее? И знаешь, что она была жива?

Сверкер круто повернулся.

— Во-первых, я уповаю на бога, что полиция не явится ко мне и не станет задавать вопросы... К счастью, выборы уже позади. И во-вторых, я надеюсь, что моя жена об этом не узнает. Я сказал ей, что пошел к тебе и что мы пили грог.

— Господи боже!.. Не хватает только, чтобы меня допрашивали. Дома такое творится в последнее время!

Сверкер посмотрел на него.

Но Ханс замолчал, уставившись в стену.

— Было бы здорово, если бы ты помог мне, — тихо сказал он наконец.

— Как начальник канцелярии и прочее?

— Да нет, я совсем о другом. Ведь для муниципалитета тоже будет плохо, если выйдет наружу, что мы с тобой...

— Чего ты, черт возьми, боишься? Ты ее убил?

— Нет!

— Ну так вот!

Ханс потер переносицу и выронил на пол сигарету. Нагнулся поднять ее, да так и застыл.

— В глубине души я больше всего боюсь, что это скажется на моей работе... Ты же понимаешь... Создашь себе какое-то положение, имеешь заработок, ну и определенную репутацию...

Он замолчал.

— Да-а, наделал ты себе хлопот, — сказал Сверкер.

— Ты тоже мог оказаться на моем месте.

Сверкер вздрогнул.

Он сел за свой стол и уперся ладонями в кожаное покрытие.

— Вот как ты запел! Раз в жизни я сбился с пути... Один-единственный раз... А ты... Нельзя, конечно, сказать, что у тебя дурная слава, но... люди болтают...

— Какое, к дьяволу, это имеет сюда отношение?

— Ты говорил о своей репутации...

— Да, будь я проклят, но тут речь идет об убийстве! Есть разница?

— Ты же говоришь, ты ее не убивал...

— Зачем мне было ее убивать?

— Да я-то почем знаю, — ухмыльнулся Сверкер.

69

Ханс поглядел на часы. Четверть пятого. Он всунул ключ в замок и открыл дверь. Вошел в переднюю, снял пальто.

Слышалось жужжание швейной машинки.

Он зашел в кухню.

Майя сидела за кухонным столом и шила платье. Возле нее стояла бутылка вина и недопитый стакан.

Она подняла глаза, но ничего не сказала.

— Та-ак, сидишь здесь и пьянствуешь?

— А, ты уже пришел?

— Да, я сегодня немного раньше. Сидишь, значит, и потягиваешь винцо?

— Это запрещено?

— Скоро будем есть?

— Скоро...

Ханс подошел к столу, выдвинул стул и сел напротив.

— Вместо того чтобы пьянствовать... — начал он.

Майя не подняла глаз. Он вздохнул, вытащил сигарету и закурил.

— ...Лучше бы подумала о том, что рождество на носу. Ты хоть как-нибудь готовишься к рождеству?

— Думай об этом сам. И готовься, сколько тебе угодно!

Он встал, обошел вокруг стола и обнял ее за плечи.

Но она отбросила его руку и метнула на него разъяренный взгляд.

— Оставь меня в покое. Не притрагивайся ко мне!

— Что с тобой?

— Ты ее убил?

Он отшатнулся к мойке, чувствуя, как дрожат у него колени.

Майя не поднимала глаз, продолжая пить.

— Ты что... ты сошла с ума?

— С ума я сошла, когда выходила за тебя замуж, — отрезала она. — Ты ее убил?

— Кого убил? Что ты мелешь?

— Шлюху, с которой ты ушел из гостиницы!

— Откуда ты знаешь? — спросил он жалобным голосом.

— Знаю, потому что я там была. Я вас видела.

— Ты там была?

— Да.

— И видела нас?

— Я видела, как вы шли из гостиницы. Я пошла за вами.

— Я ничего не заметил.

— Конечно. Ты был слишком занят другим. Я знаю, что ты был у нее.

— Так. Значит, ты за мной шпионишь?

Майя выключила машинку и откинулась на спинку стула.

Скрестив на груди руки, она глядела в стену перед собой.

— Один-единственный раз я захотела увидеть собственными глазами, убедиться, что все сплетни на твой счет — правда. Захотела увидеть, как ты путаешься с девчонками...

— Совсем рехнулась? Ты что же, правда думаешь, что я ее убил?

— Ты чуть не убил меня... Может, забыл уже?

— Это другое дело... Какое это имеет сюда отношение?

— Да, конечно... Совсем другое дело. Так ты ее убил?

— Нет! — выкрикнул Ханс. — Ладно, я с ней переспал, и, допустим, она не первая. Но я не путался с каждой юбкой, как тебе вбили в голову твои трепливые подруги! И что ж тут удивительного, если иной раз я грешил? Разве я один виноват в том, что так получается? Что я могу поделать, если ты стала такая... Черт знает во что ты превратилась...

— Неужели ты никогда не станешь взрослым, — вздохнула Майя и отхлебнула вина.

— Снова здорово! Да что я такого страшного совершил? С какой стати я должен терпеть эту взбесившуюся климактеричку? Я, черт возьми, тоже не молодею, пока ты стареешь! Ну послушай, неужели мы не можем...

— Нет!

— Можем мы хотя бы поговорить, как нормальные люди?

— Не знаю, — сказала она устало.

И заплакала. Уткнулась лицом в сложенные на столе руки и заплакала.

— Нет, — всхлипывала она. — Не ты один виноват. Только оставь меня в покое. Я не могу сейчас никого видеть.

Она трясла головой и рыдала.

70

Валл и Элг опросили девятерых мужчин. После разговора с Эриком Аспом они поругались. А когда вернулись в управление и узнали новости, совсем рассвирепели.

— Болтаемся целый день, как дураки, чешем языки с подозреваемыми! — рычал Элг. — Ловим людей дома, на работе... выслеживаем... И вот возвращаемся сюда, а у вас все уже на блюдечке лежит. С ума сойти можно!

Они говорили с людьми, чьи телефоны нашли у Ильвы в записной книжке. Все это — одинокие мужчины, молодые, работающие. Но люди незначительные. Неуверенные в себе. Мужчины с нормальными сексуальными потребностями, но не контактные. Мужчины, которые жаждут общения, но с трудом сходятся с людьми. Мужчины, готовые заплатить за то, чтобы хоть изредка побыть с женщиной.

— Во всяком случае, теперь мы представляем себе, что это была за девица, — утешил Стур своих подчиненных.

Клиентами ее были мужчины, одежда которых не отличалась элегантностью. Мужчины, от которых не пахло туалетной водой. Мужчины жалкие и одинокие.

— Милосердная самаритянка, — сказал Маттиассон и даже как будто улыбнулся.

Из таких-то мужчин и составила она свою постоянную клиентуру. И никаких эмоций. Брала каждый раз по две сотни, но, похоже, избавляла их на время от проблем. И они были ей благодарны. Странно, если вспомнить, что они за люди. Мужчины, которые легко могли бы влюбиться. Мужчины, подверженные взрывам чувств. Мужчины со скрытой потребностью в любви и нежности. Но она поставила все на деловую основу. И может быть, именно потому ее предприятие и работало. Возможно, у нее были и другие мужчины, но она порывала с ними, как только на сцену выступали чувства.

Ее клиентами были мужчины, заявлявшие, что чувства здесь ни при чем. Мужчины, голоса которых теплели, кода они говорили о ней, но к теплоте примешивалась нотка презрения — может быть, из-за стыда, который они испытывали, когда их вынуждали признаться.

— Это Ульф подал нам мысль, — сказал Стур. — Мы проверили в гостинице, не было ли в тот вечер рождественского обеда, заказанного какой-либо фирмой.

— Но ничего такого не было, — сказал Карлссон.

— Зато муниципалитет устраивал праздничный обед для своего персонала. Без жен и невест.

— Таким образом мы и определили, кто такой этот Сверкер, — сказал Карлссон.

— Ну да, — сказал Валл. — Не так уж много там Сверкеров.

— Вот именно. Всего один. От него-то мы и узнали в конце концов имя.

— Ханс Линдстрём, — сказал Маттиассон.

— Вот как? Что же будем делать дальше? — спросил Элг.

— Поехали к нему домой, — сказал Стур.

Стур и Маттиассон сели в одну машину, Элг, Валл и Карлссон — в другую.

— Мне тут кое-что пришло в голову, — сказал вдруг Карлссон, обернувшись к Элгу. — Поскольку мы сейчас едем в Нюхем... Все эти загадочные нападения на людей, которые у нас зарегистрированы...

И он рассказал о своем открытии.

— Провалиться мне на этом месте, — сказал Карлссон. — Можно подумать, тут действует человек, который в курсе всей полицейской информации... Ведь избивают каждый раз отцов схваченных нами несовершеннолетних правонарушителей.

Элг прикусил нижнюю губу и ничего не сказал.

На душе у него было неспокойно.

71

Эрик Асп сидел на стуле в детской. Было темно. Лишь свет из столовой проникал в комнату...

Сегодня он был один. Один со спящими девочками.

Теща была у себя дома.

Он сидел и смотрел на дочерей. Слышал их дыхание и посапывание. Да изредка сонное бормотание. Потом встал, подошел к кроваткам.

Склонившись над девочками, он поправил им одеяла, погладил по головкам, ощущая под пальцами их мягкие волосы, и глубоко вздохнул, чувствуя, как теплеет на сердце.

Потом он, осторожно ступая, вышел из детской, тихонько прикрыл за собой дверь и оказался в огромной пустоте столовой. Ему казалось, он слышит тиканье тишины.

Он почувствовал, что стосковался по женщине.

Встряхнул головой, подошел к окну, включил по дороге телевизор и стал смотреть в темноту зимнего вечера, на белый снег...

Женщина, думал он. Но какая?

72

Ульф Маттиассон потер переносицу и выглянул в боковое окно. Странное у него было настроение — то ли плакать хотелось, то ли смеяться.

Ему бы сейчас шуметь, плясать, горланить, напиться вдрызг, валяться с девкой...

А если Рут спросит, где он был в тот вечер? Всегда, конечно, можно сослаться на задержку по работе... Но если она спросит кого-нибудь другого?.. Хотя зачем ей спрашивать?

Чего зря думать об этом...

Тогда он вернулся поздно. Она не спала. Сидела, склонившись над душеспасительной книжкой, и читала.

Она посмотрела на него, и он промямлил, что вот, мол, приходится время от времени работать допоздна.

С каждым днем она становилась все более и более безликой.

Почему он, черт возьми, это терпит?

Почему не пытается что-нибудь предпринять?

Да нет, не посмеет он. Он бессилен.

Как он одинок. Как бесконечно одинок... Даже господь бог...

— Ну вот и приехали, — сказал кто-то.

73

— Не можем же мы ввалиться все разом, — сказал Валл, чувствуя, что толстая шапка, как ни странно, совершенно не греет.

Стур остановился.

— Конечно, — сказал он. — Ты прав. Вы с Элгом подождите в машине. У вас сегодня был трудный денек.

Элг что-то буркнул и пошел прочь.

— Ты куда? — спросил Стур.

— В кулинарию. Куплю сосисок. Я голоден. Времени ужо много, а я сегодня едва успел заморить червячка.

Валл пожал плечами и поплелся за ним.

Стур позвонил, и Ханс сам открыл ему дверь.

Он смотрел на полицейских.

На «Лино Вентуру».

На маленького толстяка.

И на бесцветного, который, казалось, хотел слиться со стеной.

— Полиция? — спросил он.

Стур кивнул. Он улыбался. Нехорошо улыбался.

— Может быть, это не совсем приятно...

— Я не убивал.

— Вот об этом мы как раз и хотели бы побеседовать. Поедем в полицию? Ваша жена, вероятно, дома... и вы, возможно...

— Да нет. Все в порядке. Она знает. Заходите, и покончим с этим делом.

Они переступили через порог. Стур держал шляпу в руках. Карлссон положил свою на полку над вешалкой. Маттиассон тоже. Но ни один не снял пальто.

Полицейские редко раздеваются.

Как будто это в какой-то мере обезоруживает их.

В квартире было жарковато.

Карлссон расстегнул пальто.

Они рядком уселись на диване.

Ханс сел в одно кресло. Майя — в другое.

У Майи был такой вид, будто ей уже все равно, что будет, и Стур подумал, что лучше бы допросить подозреваемого в своем служебном кабинете.

— Моя жена знает, что в ту ночь я был с Ильвой Нильссон, — сказал Ханс.

— Так что же, собственно, произошло в тот вечер? — спросил Стур и положил шляпу возле себя.

— Я встретил ее в гостинице. И пошел к ней домой. Потом... Потом я задремал, а когда проснулся, пошел домой. Она спала. Она была живая.

— Сколько времени вы спали?

— Полчаса примерно.

— В котором часу вы ушли?

— В три... полчетвертого. Точно не помню. А потом я увидел в газете...

— Почему вы не пошли в полицию?

— А вы на моем месте пошли бы?

— Если, как вы говорите, она была жива, когда вы уходили... — сказал Карлссон.

— Когда я уходил, она была жива.

— Никто, очевидно, не видел вас и Ильву вместе, когда вы покидали квартиру?

— Нет. Она же спала. Но моя жена видела, как я уходил, — криво улыбнувшись, сказал Ханс.

— Вы там были? — удивился Карлссон.

— Да. На улице.

— Она шла за мной от гостиницы и все это время простояла на улице перед домом Ильвы.

— Я хотела убедиться. Только и всего.

— В чем убедиться?

— Что он и вправду путается с девчонками, как об этом болтают все кругом.

— Ильва Нильссон не такая уж девчонка, — заметил Маттиассон, и все оглянулись на него, изумленные тем, что он решил высказать вслух свое мнение.

Он слегка покраснел.

— По возрасту она ему подходит, — сказала Майя.

— У моей жены комплекс насчет возраста, — сказал Ханс. — Она считает, что она очень старая, а я совсем молокосос.

В голосе его не слышалось раздражения, просто покорное признание факта.

— А что, у вас большая разница в возрасте? — спросил Карлссон.

— Почти двенадцать лет...

— Сколько лет вы женаты? — спросил Стур.

— Десять лет. — На десять лет больше, чем следовало, — сказала Майя.

— А о разводе вы не думали? — поинтересовался Маттиассон, и все опять оглянулись, будто не веря, да он ли задал этот вопрос.

Он провел рукой по щеке.

А Майя и Ханс посмотрели друг на друга такими главами, что сразу стало ясно, что этот вопрос никогда не возникал и не обсуждался.

— О чем вы говорили с Ильвой Нильссон в течение этого вечера? — спросил Стур.

— О господи, да разве я помню... Обо всем понемножку, наверное...

— Называла ли она имена своих знакомых?

— Она и о себе-то ничего почти не говорила. Я по крайней мере ничего о ней не знаю.

— А у нее дома как было? — спросил Карлссон.

— Как обычно.

Майя бросила на него взгляд.

— Сколько вы заплатили?

Ханс вздрогнул.

— Заплатил?

Он закурил сигарету.

— Ну да. Сколько вы заплатили за то, что переспали с ней?

— Я ничего не платил.

Майя слегка улыбнулась про себя.

— Нам известно, что Ильва взимала плату. В последние годы у нее был постоянный круг клиентов. Вы принадлежали к их числу?

На лбу у Ханса выступил пот.

— Да что вы! Нет. Я впервые...

— Она была не из тех, кто делает что-нибудь задаром. Сколько вы заплатили?

Ханс потряс головой и вздохнул.

— Двести пятьдесят.

Майя засмеялась.

— Ты не думал, что тебе придется раскошелиться! Бедняга! Поэтому ты ее убил? Потому что она заставила тебя платить?

— Замолчи!

Он вскочил, шагнул к ней и занес руку, будто хотел ударить.

Но Маттиассон не зевал и живо перехватил его.

Ханс, казалось, был удивлен, как крепко эта серая полицейская мышь держит его.

— Спокойно. Садитесь.

— Фру Линдстрём, может быть, вы с Карлссоном поговорите пока в другом месте?

Майя встала, громко смеясь.

— Ему пришлось заплатить! Так я и знала...

— Ты сошла с ума, черт побери!

— Привет, малыши... Мы пошли в кухню...

Карлссон захлопнул дверь и посмотрел на Майю.

— Присаживайтесь, — сказала она, подошла к шкафу и достала бутылку вина. — Хотите?

Он качнул головой.

— Надо же, как все получилось...

— А как?

— Ну, праздники... ресторан... измена...

— Думаете, я не знаю, как это бывает, — сказала она, и голос ее дрогнул.

Карлссон глядел на нее, стараясь понять, куда она клонит.

— Я ведь тоже... Не он один...

Майя опустила глаза.

— Понимаю, — тихо сказал Карлссон.

— Нет...

— Вы думаете... думаете, он мог это сделать?

— Что сделать?

— Убить ее?

Ее глаза утратили выражение, она сжала в руке бутылку, поднесла к лицу и стала катать по щеке, будто ласкаясь.

— Если б я знала, что́ я об этом думаю...

— Вы правда стояли перед домом? — спросил Карлссон. — Все это время? Пока ваш муж... пока он был там?

— Да. Все время. Только не спрашивайте меня почему. Я не уверена, что я и сама знаю.

— Что вы сделали, когда он вышел?

— Пошла домой.

— Вы пришли домой первая?

Майя кивнула.

— Я бежала, — объяснила она.

— А кого-нибудь еще вы видели перед домом?

— Нет. Ни одной живой души.

Во входной двери повернулся ключ.

Это Енс. Майя встала и пошла ему навстречу.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

Он посмотрел на нее и на Карлссона и бросил взгляд в столовую, которая была хорошо видна из передней, с того места, где он стоял.

— У нас в гостях полиция, — сообщила Майя.

— Вот как! А по какому случаю?

— Они думают, что твой отец убил ту девчонку.

— Во-первых, он мне не отец, а во-вторых... так что...

— Я родила Енса в первом браке, — пояснила Майя.

— Он тебе не отец? — переспросил Карлссон.

— И потеряла во втором, — тихо сказал Енс.

— Что ты сказал? — спросила Майя.

— Ничего, — ответил Енс.

Но Карлссон слышал.

— Когда будем обедать?

— Попозже, — сказала она. — Ты вечером идешь куда-нибудь?

— Да. На тренировку.

Он скрылся в своей комнате, не заходя в столовую.

— Боксом занимается, — сообщила Майя.

— Даже сына она настроила против меня, — пожаловался Ханс. Он встал и подошел к окну. — Вы хоть понимаоте, в каком аду я живу?

Стур посмотрел на Маттиассона. Маттиассон — на Ханса Линдстрёма.

— Вывели себя очень задиристо, когда мы встретились на том собрании, — сказал Стур и встал.

Ханс обернулся.

— На каком собрании?

— Вы шумели, и бушевали, и нападали на нас: «Это не полиция, а черт знает что, она не справляется со своими обязанностями». Вы хотели организовать гражданскую гвардию. Помните?

Ханс попытался улыбнуться.

— Какое это имеет отношение к делу... теперь?

Стур подошел к нему, приставил палец к животу и нажал.

— Ты ее убил, пижон паршивый?

— Я же сказал, нет!

Стур не отпускал палец, смотрел Хансу прямо в глаза. Но Ханс не отвел взгляда.

— Но если не ты, кто же это сделал?

— Вот это уж ваша работа... Это вам следует разобраться...

— Но мы же не справляемся со своими обязанностями.

— Я этого не говорил...

— Да ну?

Виду Ханса был очень смущенный. Он был озадачен таким поворотом дела и умоляюще смотрел на Маттиассона.

Маттиассон улыбался.

Хансу стало страшно.

Он сам не понимал почему.

— Значит, говоришь, мы не справляемся со своими обязанностями, так?

— Но... я приношу извинения, если я неудачно выразился... Вы же знаете, как иной раз... То есть я нисколько не сомневаюсь...

— Вот это я и хотел услышать. Чтобы ты извинился...

Стур убрал палец.

— Вы в наших руках. Все говорит о том, что ее убили вы.

— Да не убивал я! Честное слово... Клянусь... Уверяю...

Стур отвернулся и подмигнул Маттиассону.

— Мы могли бы вас забрать, — сказал Маттиассон. — Попросим прокурора выписать ордер на арест и посадим вас под замок.

— Вы не можете этого сделать!

— Не можем?

— Нет!

— А почему? — спросил Маттиассон.

— Потому... потому что я невиновен!

Енс сидел на кровати и слышал голоса в столовой, хотя они говорили негромко. Столовая соседствовала с его комнатой.

Он моргал и кусал ногти.

Потом встал, открыл окно и закурил. Но при этом уронил пачку, и сигареты рассыпались по полу. Он опустился на колени и стал собирать их.

— Так вы невиновны? — сказал за стеной Маттиассон.

— Вы мне не верите?

— Мы уезжаем, — сказал старший полицейский. — Но мы еще вернемся... возможно.

Енс схватил боксерские перчатки, тренировочный костюм, полотенце и мыло. Запихнул все это в сумку. Услышал, как хлопнула входная дверь.

Наступила полная тишина.

Он слышал, как родители ходят но квартире.

Но никто не произносил ни слова.

Потом кто-то зашел в туалет.

Тогда Енс прокрался в переднюю, снял с вешалки пальто, шмыгнул мимо кухни. Мать сидела за кухонным столом и плакала.

Он с силой захлопнул за собой входную дверь и помчался вниз по лестнице.

Ему послышалось, что она его окликнула.

Сумка с боксерскими принадлежностями стучала по ступенькам.

74

Сумка била его по ногам. Он понятия не имел, что ему делать дальше. В голове ни мыслей, ни желаний.

Уличные фонари, снег, витрины, встречные прохожие. Он остановился у книжного магазина, заглянул в витрину. Книги. Обложки. Заглавия. Нет, даже читать неохота...

Ему было так одиноко, так холодно.

Даже снег не радовал.

Темные лестничные клетки. Темный парк, где все еще висят качели и поскрипывают, когда их раскачивает ветерок. Под ботинками хрустит снег.

Он пошел вверх по холму.

Церковь.

Сам не зная как, он очутился внутри.

В церкви.

Он смотрел вверх, на высокие своды. Смотрел на алтарь. Над ступеньками, ведущими к алтарю, — деревянное распятие. Распятый на кресте. Вдруг грянул орган.

Он подскочил от неожиданности и с бьющимся сердцем поспешил прочь.

75

— Ну, я ему дал напоследок, — со смехом сказал Стур. — Теперь у него спеси поубавилось.

На этом они расстались. На сегодняшний день хватит.

Карлссон и Элг зашагали к перекрестку Нюгатан и Стургатан.

Оттуда Элг направился домой.

Сага была дома.

Он поцеловал ее.

— Как у тебя дела? Что-то ты припозднился сегодня.

— Хлопотный день выдался...

— Ты что-нибудь ел?

— Да, перехватил сосисок...

— И сыт?

— Конечно. Основное достоинство сосисок в том и состоит, что они насыщают.

— Может, выпьешь кофе?

Он кивнул.

— Спят?

— Да...

Одной их дочке был год, другой три. Лотта и Малин.

— Знаешь, — сказал он. — Я, пожалуй, позвоню Эрику и приглашу его к нам на субботу.

— Конечно, позвони. Ему будет приятно...

Потом Элг сел перед телевизором и стал смотреть спортивную передачу. Рассказывали о хоккее, гандболе, борьбе, боксе и керлинге.

И вдруг его словно что-то толкнуло.

Он сидел и думал. Размышлял. Смотрел на экран телевизора и ломал голову над тем, о чем говорил Карлссон.

Наконец он принял решение. Подошел к телефону и набрал номер Стура.

Десять долгих гудков.

— Это Стефан...

— Что тебе понадобилось?

— Ты спишь?

— Нет... я... Что тебе надо?

— Да вот, я разговаривал с Валентином... А сейчас сижу, смотрю телевизор, и вдруг меня осенило...

Он рассказал.

На другом конце провода долго молчали.

— Ты слушаешь?

— Да, — сказал Стур. — Вопрос, безусловно, заслуживает внимания... Завтра мы потолкуем...

— Я решил, что лучше позвонить тебе сразу. Надеюсь, не помешал?

— Нет, ничего...

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Забавно, — сказал он Саге. — Я звонил сейчас Фрицу. Похоже, что я потревожил его в самый пикантный момент.

— Что ж в этом забавного? — улыбнулась Сага. — По-твому, пожилые люди начисто лишены сексуальных потребностей.

Стефан открыл холодильник, достал масло, плавленый сыр и икру. Из буфета вынул хлебцы.

— Ты вроде говорил, что не голоден?

— А может, ты тоже поешь? — спросил он, обнаружив у себя в руках продукты.

— Кофе скоро будет готов. Да, пожалуй...

— Два?

— Угу...

Он намазал хлебцы маслом, потом смешал сыр с икрой, добавил мелко нарезанного луку. И все поглядывал на жену.

Она была рыжая, невысокого роста, довольно пухленькая и живая. И цветущая. Зеленые глаза задорно сверкали, а губы легко складывались в улыбку.

С ней легко было разговаривать. О чем угодно. И они делились друг с другом всеми заботами. Даже по работе. Сага преподавала гимнастику.

— Ты о чем-то задумался? Сидишь с отсутствующим видом.

— Правда? — сказал он.

И обнаружил, что положил лук в коробку с плавленым сыром.

— Да... Я думал об Эрике...

— Да брось ты.

— В субботу я должен с ним серьезно поговорить.

Она вопросительно поглядела на него.

И он объяснил.

76

Наступило утро.

Утро пятницы.

Рабочий день.

Во второй половине дня все собрались в кабинете комиссара уголовной полиции Фрица Стура.

Стур в виде исключения был без пиджака, развязанный галстук болтался вокруг шеи, жилет был расстегнут.

— Я разговаривал со школьным попечителем, — начал Элг. — Мальчик несколько неуравновешенный, вспыльчивый. В приступе ярости проявляет недюжинную физическую силу. Становится просто опасен... В такие моменты обращаться с ним следует с осторожностью.

— Это что-нибудь серьезное?

— Неврозы и депрессия. Остро переживает домашние неурядицы. Так, во всяком случае, считает попечитель. В семье он чувствует себя чужим. Против отчима у него своего рода комплекс. А к матери питает любовь, смешанную с ненавистью. И неким инстинктом покровительства, хотя сам, видимо, не отдает себе в том отчета.

— Хм... Следующий...

— Я разговаривал с его учителями, — сказал Валл. — Он несколько неуправляем, дерзок, но очень способный. Хотя, к сожалению, ленивый. Учение ему давалось легко, в младших классах он почти не готовил уроки, но все прочно застревало в голове. Занятиями себя не утруждает, схватывает все на лету. Всегда противопоставлял себя классу. Любит выделяться. Одно время его пытались задавить, но он вздул кого надо. А когда соперники затеяли против него своего рода психологическую войну... то есть хотели подавить его психически... он с ними тоже быстро разделался.

Валл замолчал, посмотрел на Стура. Тот согласно кивнул.

— Может, у него двойственная натура? — спросил он.

— Как это?

— Ну... не знаю, смогу ли толково объяснить, что я имею в виду... Это, так сказать... тип, который пытается вести себя как взрослый, а на самом деле даже до своего возраста не дорос.

— Хм... Пожалуй, что-то в этом роде...

— Мне удалось отыскать в Умео его родного отца, — сказал Карлссон. — Майя разошлась с ним потому, что семья, как говорится, дала трещину, которую не заклеишь. Правда, тут и Ханс сыграл свою роль. Эйнар, прежний ее муж... по-видимому, ей изменял. Ну и в самый критический момент в жизни Майи возник Ханс. Они расстались, и после недолгого периода пересудов и сплетен... разница в возрасте и прочее, к тому же она — жена преподавателя, он — его ученик... Ханс с Майей поженились. Енс остался как бы между ними и вне всего этого... как бы на нейтральной полосе. Мальчик замкнулся в себе, стал мнительным, обидчивым. Дело вовсе не в том, что Майя или Ханс пренебрегали им. Так получилось само собой.

— Они поддерживают отношения? — спросил Стур. — Мальчик с отцом?

— Тут дело плохо. К матери отношение двойственное: и холодность, и разочарование, и в то же время жалость и любовь. А что касается родного отца, то, похоже, Енс его не жалует.

— А к Хансу он как относится?

Карлссон пожал плечами и сунул в рот щепотку табаку.

— Я разговаривал с тренером в боксерском клубе, — оказал Маттиассон, глядя, как Карлссон относительно чистым носовым платком вытирает коричневые от табака пальцы. — Енс тренируется много и упорно. По его словам, Енсу будто наслаждение доставляет терзать свои мышцы. Будто таким образом он возмещает что-то, чего ему недостает в жизни. Кроме того, я повидался с его прежней девушкой. Их дружба прекратилась еще осенью. Она не могла его больше выносить. Он действовал ей на нервы. Явное расхождение и в физическом, и в эмоциональном плане.

— Хотел бы я знать, чем он занимался в ту ночь, когда была убита Ильва Нильссон, — сказал Элг.

— Что будем делать дальше? — спросил Карлссон.

— Брать его, — буркнул Валл.

— Да, — сказал Стур. — Другого пути я не вижу...

77

— Исчез? — воскликнул Стур, сорвавшись на фальцет.

— Да, — сказала Майя. — Он ушел вчера вечером, сразу же после вас. И не вернулся.

— Можно мне заглянуть в его комнату?

— Конечно, пожалуйста.

Она отворила дверь, и Стур перешагнул порог. Элг остановился в дверях.

Незастеленная кровать. Цветастые занавески на окне. Книжная полка с учебниками и дешевыми книжонками, купленными в киосках, карманное издание «Уловки-22», книги по боксу. Старые подшивки журналов «Рекорд» и «Алл спорт», зачитанные, замусоленные, пожелтевшие страницы.

Большой портрет Мухаммеда Али на стене.

У других юнцов на стенах поп-звезды, подумал Элг.

Обычный проигрыватель и небольшая стопка пластинок.

Он перебрал пластинки. Битлы, марши Сузы, Дюк Эллингтон. Ничего личного в этом наборе пластинок нет.

Нет нигде и портретов девушек.

Но в атлас заложен зачитанный до дыр номер «Плейбоя». Номер с портретами Брижит Бардо. «Фолькет и Бильд», «Лектюр» — много номеров в одном из ящиков.

— Его боксерских принадлежностей нет, — сказала Майя.

— Почему же вы не подняли тревогу?

— Я думала, он после тренировки пошел к Сив.

— Сив?

— Да. Это его подружка.

— Между ними все кончено... уже давно.

— Я... я не имела об этом представления.

— Где он обычно проводит время?

— В боксерском клубе.

— Ваш муж дома?

— Нет.

— Когда вы вернулись домой в ту ночь, Енс был дома? — спросил Элг.

— Я... я не знаю.

Медленно, как в замедленной съемке, она опустилась на кровать сына и положила руку на подушку.

— Не знаете...

— То есть... я считала это само собой разумеющимся.

— Вы не заглянули к нему?

— Нет.

— А что вы сами делали, когда вернулись?

— Легла спать...

— Расскажите обо всем, что было, когда вы вернулись домой, — предложил Стур.

— Я приняла две таблетки снотворного и выпила немного вина. А потом легла и, наверное, почти сразу заснула. Помню только, что слышала, как открылась дверь; это вернулся Ханс. И тут уж я заснула окончательно...

— Как он вам показался утром?

— Как обычно. Он поздно встал. Но в тот день ему не надо было идти в школу.

— В то утро вы ссорились с мужем?

— Нет.

Она покачала головой.

— Енс был такой же, как всегда? — спросил Элг.

— Да...

— А что значит «как всегда»?

— Молчаливый и вообще... Он всегда по утрам мрачный...

78

— Нет его, — сказал Стур тем, кто дожидался во дворе. — Он исчез после нашего вчерашнего визита.

— Что же нам делать, черт возьми? — спросил Валл.

— Искать.

— Но где?

— Да. Вот именно... Где? Разделимся. Я запрошу подкрепление в охране общественного порядка. Элг поедет с Карлссоном, Валл — с Ульфом... Я съезжу в управление, поговорю с ребятами из охраны порядка, пусть они тоже ищут. Если что, я у себя.

— Нет, — сказал Ханс и посмотрел на Элга. — Понятия о имею, где он может быть.

— Ваша жена не знает, есть ли у него деньги, — сказал Карлссон. — А вы знаете?

— Нет.

— Вы не задумывались над тем, куда он мог уйти? Ведь он вчера не вернулся домой.

Ханс пожал плечами.

Они поглядели друг на друга.

— Вам, конечно, сейчас все до лампочки, — сказал Элг.

Ханс смотрел в сторону, в стену, будто мог прочитать там ответ на все запутанные вопросы.

— Что было, когда вы вернулись домой в ночь убийства Ильвы? — спросил Элг.

— Что было?

— Ну да. Ваша жена спала?

— Да.

— А Енс?

— Спал ли он? Вероятно. То есть я так думаю...

— Вы не заглянули к нему?

— Нет. А зачем?

— Да, действительно. Зачем?

— Какие у меня были основания предполагать, что он не спит?

— Конечно. Никаких оснований.

— Не моя же вина, что все так получилось.

— Нет. Наверное, не ваша.

Карлссон пошел к двери, но Элг медлил.

Он все смотрел на Ханса Линдстрёма.

— Значит ли это, что вы меня больше не подозреваете? — спросил наконец Ханс.

Элг не поверил своим ушам.

— Поймите одно, — сказал он. — Когда вы хотели создать эту вашу гражданскую гвардию, вы вряд ли отдавали себе отчет в том, что собираетесь направить ее против молодежи и детей, которые в той или иной степени заброшены своими родителями.

— О чем это вы?

— Подумайте над этим. Подумайте, как бы вы реагировали, если бы узнали, что Енс стал одной из жертв вашей гражданской гвардии.

— Да о чем вы говорите?

Ханс было привстал.

Но Элг ткнул его в грудь, так что он с шумом плюхнулся обратно в кресло.

— Куда вы гнете?

Элг и Карлссон ушли.

Боксерский клуб стоял пустой и заброшенный.

— Нет, — сказал сторож. — Сегодня никто не тренируется.

Груши и мешки с песком, скакалки, штанги. Провисший канат вокруг ринга. И запах пота. Застоявшийся запах пота разных людей. Запах напряжения и насилия, запах крови из носа, поврежденных челюстей и натруженных мышц.

Все вместе взятое.

И чувство удовлетворения: возможность физически, с помощью кулаков излить то, что приходится усилием воли сдерживать в себе.

Но сейчас, когда здесь было так тихо, помещение выглядело жалким и убогим.

Да, было тихо. Совершенно тихо. И все же, казалось, звуки присутствуют здесь, точно слабое эхо. Глядя на боксерские принадлежности, так и слышишь звуки ударов, падений и прочее.

Маттиассон и Валл обошли спортивный комплекс. Иворху, на большой площадке, тренировались две пары теннисистов. В бассейне плавали, ныряли и прыгали с трамплина и вышки, и брызги разлетались во все стороны.

Полицейские огляделись.

Енса не было видно.

Они вышли на улицу, в холод, казавшийся таким чистым по сравнению с запахами боксерского подвала.

— Нет, — отвечала Сив с недовольным видом. — Я, конечно, вижу его в школе. Но мы не бываем вместе... после того раза.

Элг сочувственно хмыкнул.

— А он не пытался возобновить отношения? Позвонить, например?

— Пытался. Но я давно уже с ним не разговариваю. И не хочу ничего о нем знать.

Она держалась скованно.

— Значит, в последнее время вы с ним не встречались?

— Нет. И он уже давно не звонит. И в школе не пытался заговаривать. Только после уроков. Подкарауливал, ждал, когда я выйду, и увязывался за мной. Но я... А то звонил и спрашивал, не хочу ли я пойти на танцы или в кино... В последний раз я сказала, чтобы он больше не звонил, и он послал меня к черту...

— Нет, — сказал тренер по боксу. — Это мне неизвестно. Вчера он был тут и тренировался. Как всегда, с остервенением и, как всегда, выматывал себя. Провел несколько раундов с нашим чемпионом по юношескому разряду... Есть у нас такой чемпион в легкой весовой категории. Енс идет по полусреднему... Они провели несколько раундов, и я в жизни не видел такой бешеной злобы. Енс и не думал защищаться, он пер напролом и бил, вкладывая в каждый удар всего себя. Ему неплохо досталось, бровь кровоточила... Нет, ничего серьезного. Но он же и давал сдачи будь здоров! Юниор был совершенно сделан. Пришлось их развести. Я спросил Енса, почему он так себя вел, но они не ответил, а немного погодя опять взялся за дело, на этот раз с мешком. Казалось, хотел забить его до смерти...

Звякнул дверной звонок, и они оглянулись.

В спортивный магазин вошел покупатель.

Но это был не Енс.

— Если он появится, дайте нам знать, ладно?

— Непременно. А что он натворил?

— Об этом еще рано говорить, — сказал Валл.

— Не знаете случайно, куда он направился вчера после тренировки? — спросил Маттиассон.

— Домой, я полагаю...

— Из тех, кто здесь занимается, он с кем-нибудь дружил?

— Нет. Он всегда был такой молчаливый, всегда уходил в свою скорлупу, вы понимаете, о чем речь. Не было у него настоящих друзей. С ним так трудно найти общий язык. Извините меня...

Он отошел обслужить клиента, который вертел в руках ракетку для настольного тенниса.

— Возможно, он уехал из города, — сказал Элг, сворачивая на Родхюсгатан.

Они наугад объезжали кварталы.

— Не исключено, — согласился Карлссон.

Вдруг их вызвали по рации.

— Школа! — сказал Элг и включил сирену.

Сторож встретил их у входа. Это был низенький человечек со светлыми вьющимися волосами, и говорил он быстро, пронзительным голосом, который совсем не вязался с его строгим темно-синим костюмом. Одна щека у него была красная. Он держался за подбородок и энергично жестикулировал.

— Он улизнул, прежде чем я успел его схватить. Надо же такое придумать! Завалился спать в гимнастическом зале да еще ударил меня, когда я хотел его выгнать.

Енс спал на мате в углу, где был сложен спортивный инвентарь. Сумка с боксерскими принадлежностями все еще стояла возле мата.

— Он меня ударил! — жаловался сторож, усердно размахивая руками.

— Куда он побежал? — спросил Элг.

— Откуда мне знать? Я лежал на полу. — Он пощупал языком зуб и застонал. — Черт! Я только что кончил лечить зубы. Теперь придется идти снова. Но в таких случаях, наверно, выплачивают страховку.

— А вы уверены, что это был Енс Линдстрём? — спросил Карлссон, натягивая перчатки.

— Конечно. Я его знаю. Он же хороший парень. И какой бес в него вселился?

Сторож носил туфли на очень высоких каблуках. Раскипятившись, он попятился, зацепился за мат и шлепнулся на пол.

— Вот черт возьми!

Элг рывком поднял его на ноги.

— Сколько прошло времени до того, как вы позвонили и подняли тревогу?

— Минут десять.

— Гляди! — сказал Маттиассон.

Валл поглядел.

— Точно, черт, — сказал он.

Он резко повернул руль и поехал против движения.

— Сообщи по рации.

— Я принял сообщение от Валла и Маттиассона. Они засекли его на Аннефорсвеген и последовали за ним к церкви. Прием.

— Они все еще следуют за ним? Прием.

— Да. Я поднял по тревоге патрульные машины и мобилизовал весь наличный состав. Постараемся окружить его. Поезжайте туда же.

— Едем. Линию для связи оставляю открытой. Прием.

— Ладно. Я как раз слушаю донесение Маттиассона. Но вы можете подключиться...

— Вон он, — сказал Валл. — Нырнул внутрь.

Элг смотрел на вход.

Они стояли перед церковью.

Худосочный колосс красного кирпича гордо высился на холме, остро врезаясь в небо.

Часы показывали без четверти два.

На Мариагатан и Престгатан выстроилось шесть патрульных машин. Полицейские в форме толпились рядом и пялились на колокольню, будто рассчитывая увидеть там Енса.

Было холодно. Солнце сияло на почти безоблачном небе.

Снег лежал белым покровом. Полицейские мундиры резко выделялись на его фоне. На улице начали собираться зеваки.

Поодаль стояла старая гимназия из такого же красного кирпича, что и церковь. Все больше любопытных останавливалось, глазея на полицейских, на их машины, на церковь.

— Он нырнул внутрь, — повторил Валл, как будто с первого раза его никто не понял.

— Какие там помещения? — спросил Элг. И, не дожидаясь ответа, задал следующий вопрос: — Фриц скоро будет?

— Там есть узкая и крутая лестница, которая ведет на колокольню...

— Вы там были?

— Нет, не хотели рисковать.

— Ты думаешь, он попытается залезть наверх?

— Почем я знаю?

Элг прикусил нижнюю губу. Потом зажег сигарету. Несколько раз глубоко затянулся, бросил сигарету и затоптал.

— Может, стоит вызвать пожарную команду? Пусть привезут парусину, мало ли что? А где церковный сторож? Его кто-нибудь вызвал?

— Дома его нет, и никто не знает, где его искать.

— Может, он в часовне на похоронах? Сегодня ведь пятница.

Элг зашагал ко входу.

— Ты куда? — спросил Валл.

— Надо же что-то делать.

— Фрица не будем ждать?

— Полагаешь, у него будут толковые предложения?

— Вон он, уже идет.

Они обернулись и увидели приближавшегося к ним Стура.

— Ну вот, — сказал Стур. — Теперь он наш.

— Не совсем, — сказал Валл. — Пока еще нет. Он еще там...

— Может, попробуем выволочь его оттуда? — предложил Карлссон.

— Хм...

Стур смотрел на вход.

— Он точно без оружия?

— Точно, — засмеялся Элг. — Безоружен.

— О’кей, — сказал Стур. — Рассредоточимся. Я и Валл пойдем в церковь. А вы подниметесь на хоры, пройдете мимо комнаты кантора, комнаты для певчих, и лестницы, ведущей наверх, и спуститесь вниз. Карлссон, Элг и Ульф... действуйте.

— Вот черт! Откуда тебе известны такие подробности? — удивился Элг.

— Пою в церковном хоре, — сказал Стур и, обернувшись, крикнул: — Макс!

— Здесь! — Макс Ханссон выступил вперед.

— Постарайся разыскать сторожа. Хорошо бы ему быть на месте. Он лучше всех знает внутреннее расположение.

— Что здесь происходит? — послышался вопрос, и Фриц обернулся.

— У меня нет сейчас времени с тобой разговаривать, — сказал он.

— Но что же все-таки происходит? — повторил Бу Борг.

— Держись пока на расстоянии. Потом все узнаешь.

— Но..

— Ты что, оглох? Посторонним вход сюда запрещен!

Бу Борг, недовольно бурча, ретировался и стал расспрашивать одного из полицейских в форме.

Потом он пошел к телефонной будке и вызвал фотографа.

Элг, Карлссон и Маттиассон прошли в открытую дверь. Огляделись. Особенно разглядывать было нечего. Притвор два квадратных метра и лестница наверх. Узкая, крутая, с чугунными перилами и каменными ступеньками. Чуть выше лестница делала плавный поворот.

Они переглянулись и двинулись наверх. Элг, Карлссон и Маттиассон.

Стур и Валл тоже вошли в церковь.

Постояли, вслушиваясь в тишину. Поглядели на мерцавшую у алтаря рождественскую елку. Поглядели вверх, увидели деревянное распятие с искаженным му́кой лицом. Шагнули вперед и, оказавшись под хорами, снова посмотрели вверх.

Ничего не слышно.

Никого не видно.

— Лезь на хоры, — сказал Стур. — И прихвати с собой людей.

Валл вместе с Торгни Свердом и Свеном Рослундом стал подниматься по крутой серой лестнице на хоры.

Стур остался внизу. Сунув руки в карманы пальто, запрокинув голову, он рассматривал орган.

Наверху не видно было ни малейшего движения. Он вздохнул, подошел к ризнице и заглянул внутрь. Пусто. Подергал дверь, ведущую во двор. Заперто. Подошел к другой двери на улицу, подергал. Заперто.

Он огляделся. Поднялся на десяток ступенек, заглянул в алтарь.

Как он и ожидал, никого.

Поглядел на кафедру.

Потом вернулся в ризницу. Отдернул черную завесу и по крутой лесенке взобрался на кафедру. Там тоже никто не прятался.

Он постоял, упершись руками в кафедру, будто собираясь произнести проповедь.

Посмотрел на хоры.

Валл со Свердом и Рослундом обшарили хоры. Подергали запертые двери. Сверд нажал ручку двери в комнату для певчих, она открылась. Он вошел и огляделся. Пусто. Темно и пусто. Сквозь малюсенькие окошки скупо пробивался свет.

Он подергал дверь на колокольню. Заперта на ключ и на засов.

— Ничего, — сказал он, вернувшись на хоры. — Похоже, он туда не заходил.

Валл кивнул, подошел к перилам, увидел на кафедре Стура и крикнул:

— Здесь его нет!

Его голос, усиленный эхом, гулко прозвучал среди церковных стен и постепенно замер.

— Значит, он на колокольне! — отозвался Стур.

Его голос тоже мощно и гулко раскатился в пустой церкви.

Маттиассон продолжал подниматься. Карлссон подергал одну дверь, Элг другую. Ульф посмотрел наверх, никакого Енса там не наблюдалось, зато он обнаружил, что дверь в звонницу открыта.

Элг сделал знак Карлссону, и оба, стараясь не шуметь, пошли по узкому тесному коридорчику, который упирался в массивную деревянную дверь. Попробовали открыть. Заперто.

— Интересно, куда она ведет, — сказал Карлссон.

— Думаю, что в церковь. Значит, парень на колокольне.

— А где, черт возьми, Ульф?

— Наверное, полез выше.

Ульф Маттиассон обнаружил, что дверь в звонницу взломана.

Она запиралась на висячий замок, и замок был защелкнут. Но петля, в которой он висел, была вырвана из стены.

— Енс... — сказал он тихо и поднялся на площадку.

Там висели колокола.

Огромные, массивные, отлитые мастерами своего дела, они висели, как гигантские опрокинутые тюльпаны. Маттиассон стоял тихо и слушал.

Тишина. Полная тишина.

Только голоса с улицы.

Вот кто-то закричал.

— Какого дьявола! — кричал Эрлинг Ричардссон. — Пусть спускаются вниз, если они на колокольне. Сейчас колокола начнут звонить!

— Что ты орешь?

— Я поймал сторожа в часовне. Там похороны, и он нажал кнопку колокольного звона! А наверху люди. Может, около самых колоколов!

— Ты не сказал ему, чтобы он выключил?

— Он не может! — надрывался Ричардссон, в голосе его слышалось отчаяние. — Нельзя! Колокола будут звонить! Они сами выключаются. Автоматически!

— Что случилось? — спросил Стур, подбегая к нему.

Ричардссон объяснил.

Стур бросился к лестнице на колокольню, крича на бегу:

— Эй! Стефан, Валентин, Ульф!

— Что там такое? — спросил Элг, глядя вниз, в лестничный пролет.

— Спускайтесь, черт возьми! Не подходите к колоколам. Они сейчас зазвонят!

— Но Ульф там, наверху. И Енс...

— Разве дверь не заперта?

— Нет. Открыта...

— Проклятье...

— Замок сорван.

— Надо убрать их оттуда!

— Да, но...

— Колокола нельзя выключить.

Они поспешили наверх. Вот и замок с оторванной петлей.

— Ульф! — кричал Стур.

— Енс! — кричал Элг. — Спускайся! Мы знаем, что ты там!

— Спускайтесь! — вопил Карлссон.

Ульф вдруг заметил, что колокола задвигались.

Но продолжал карабкаться вверх: он увидел мальчика. Енс сидел наверху, на балке, к которой был подвешен один из колоколов.

— Уходи! — крикнул Ульф. — Сейчас начнут звонить колокола!

Снизу что-то кричали, он оглянулся, но опять полез по шатким ступенькам.

— Енс! — кричал он пронзительно и умоляюще. — Спускайся!

Енс видел Маттиассона. Но даже не думал спускаться.

Пусть они придут и схватят его.

Сам, добровольно, он не спустится.

Пускай придут.

Он почувствовал, как балка под ним завибрировала...

И вдруг конусообразное пространство звонницы наполнилось мощным гулом. Автоматика включила колокола. И зазвучал мелодичный звон.

— Не могу! Не могу я больше здесь находиться! — вопил Карлссон, зажимая уши.

Он пригнулся и заспешил вниз по лестнице.

Стур стоял и смотрел. Барабанные перепонки у него заболели, и тут кто-то схватил его за рукав и потянул назад.

— Нет! — крикнул он, чувствуя, что голова вот-вот лопнет.

Элг тащил его назад.

Ступеньки под Ульфом Маттиассоном качались. Обеими руками он вцепился в поперечную балку, вибрируя с головы до ног, и с мольбой поглядел вверх. У него было такое чувство, будто сам господь бог вонзил ему в голову карающий меч.

И зачем только он пошел в тот вечер в клуб «Амор». Сквозь кровавую пелену он видел Енса, раскачивающегося вместе с балкой.

Звон... звон... гул... Повсюду... вокруг и внутри него... и у него в голове... и во всем теле... в ушах... во рту... в носу... Глаза готовы были выкатиться из орбит, и все вокруг было красное, и он не понимал, что у него с глазами... Что-то теплое потекло из ушей. Ему казалось, будто удары колокола подбрасывают его в воздух... В главах зарябило, он увидел белое пятно, которое постепенно багровело... Он широко раскрыл рот, потому что стало нечем дышать...

Белое пятно — это был снег, мягкий... чистый снег... Он шел по снегу, впереди него осторожно шла мать... а впереди нее Ханс... Он смеялся и обнимал женщину, и они целовались... А потом он стоял, привалившись к стене, и смотрел на мать... И вдруг стало ужасно холодно... а он все стоял и смотрел на нее, а она тоже стояла... и вдруг стало тепло, и он почувствовал во рту вкус крови. Из носа тоже потекла кровь...

Он старался крепче ухватиться за балку, но пальцы не слушались... Он весь дрожал, и сердце громко билось... Нет, это били колокола...

...Вот он выходит... А вот мать спешит прочь... А вот вверху приотворилось окно, и выглянула женщина... обнаженная до пояса... а может, просто голая...

...Пальцы болели, в кожу будто впились миллионы булавок, и по всему телу струился пот... и мышцы занемели... И он уже не мог крепко держаться, он сидел на самом краешке и видел...

...Он позвонил, и она открыла... она сказала, я думала, это... кто же?.. Кто-то другой... Что тебе нужно?..

...А теперь он парил в воздухе... казалось, он летит и не падает... все выше и выше, голова лопалась... Эта женщина... он тоже мужчина... Раз Хансу можно, то... он сказал, что хочет ее... Она смотрела на него, непонимающе смеялась... он вломился внутрь... хотел что-то сказать о своем отчиме... но вдруг бросился на нее, и они стали бороться... Она ударила... и он стал бить... бить...

...И стал падать... все глубже и глубже...

...И бил, бил...

...И вдруг все кончилось... Она лежала... совсем тихо... Он смотрел на нее...

...Ее глаза словно рассматривали его... Глядели на него вопрошающе...

...Все было кончено...

...Но были еще глаза матери... и голос, который что-то говорил...

...Все было кончено...

...Остался только звон колоколов...

...Только они... колокола...

Ульф Маттиассон лежал у подножия лестницы.

Его тело они вынесли первым.

Серая тень. Человек, который так и остался незаметным. Человек, о котором никто никогда не думал.

Затем вынесли Енса.

Бу Борг стоял и смотрел. Потом обернулся к Фрицу и спросил:

— Как же все-таки это случилось?

Но Фриц не ответил. Вряд ли он слышал вопрос.

79

Он стоял на мосту и смотрел, как тот идет ему навстречу.

Было холодно, и был вечер, и была зима, и приближалось рождество.

Внизу проходила железная дорога. Рельсы бежали на север и на юг, бледно-желтые фонари освещали вокзал, проходящий поезд нарушил тишину. Проехала машина, и он вдруг осознал, что мимо идут люди.

Уши болели, и он поглубже натянул меховую шапку. Но глухота уже проходила, и он теперь чувствовал себя лучше.

Потом они стояли друг против друга, и тот, другой, заговорил первым.

— Привет, — сказал он с удивлением. — Это ты?

— Да, — сказал Стефан Элг. — Мне захотелось прогуляться, и я подумал, дай-ка пойду тебе навстречу...

— Это ты очень хорошо придумал, — улыбнулся гигант.

— Ну вот, погуляем вместе.

— Ладно, — согласился Асп, и они пошли.

— Сегодняшнюю газету читал? — спросил Элг.

Асп молча кивнул.

— Черт возьми, какой конец! — сказал Элг, качая головой. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Этот мальчик... вырос в семье, которая внешне казалась вполне благополучной, но на самом деле трещала по всем швам, и для мальчика там не было места. Это была несчастная семья. Совсем не такая, как у тебя. И по-моему, мальчик в какой-то мере страдал эдиповым комплексом.

— Это еще что такое?

— Был такой греческий царь... Про него трагедия написана. Эдипов комплекс — это когда сын любит мать и ненавидит отца. В «Дагбладет» много было на этот счет. Ты небось читал?

— Да...

— Этот молокосос Борг написал хорошую статью. Хотя местами она смахивает на обвинительный приговор... Помнить, как он пишет о семье?

— Да, — сказал Эрик Асп. — Ужасно расти в такой обстановке...

На Южной площади стояло несколько машин раггаров. Они повернули налево и пошли к центру. По Стургатан.

Сияли рождественские огни, и чувствовалось праздничное оживление.

У палатки с сосисками несколько юнцов шумели, кричали и бросали друг в друга картофельным пюре.

Асп посмотрел на них и вздохнул.

— Прекрасный вечер сегодня, — сказал Элг.

Они помолчали.

Началось это в августе. Элг и сам не сумел бы объяснить, почему, собственно, так получилось, но он не мог забыть, как сраженный гигант одержал победу на собрании в Нюхеме. Сраженный, когда погибла его жена, и победитель, когда положил на обе лопатки поборников гражданской гвардии.

Он рассказал о нем жене, и Сага сказала: «Почему бы тебе не пригласить его к нам домой?»

Он пригласил, хотя и не без колебаний.

И Асп пришел.

Они продолжали встречаться, и со временем обнаружилось, что у них много общего.

Они подолгу разговаривали.

О молодежи.

О родителях.

О преступности.

О преступности и о молодежи.

О преступлениях и об ответственности за преступления.

Элг все чаще и все больше рассказывал о неблагополучных семьях в Нюхеме. Неблагополучных, потому что дети занимались грабежом, воровством и бандитизмом. О семьях, которые внешне казались преуспевающими.

Асп слушал и впитывал в себя все, что слышал. Они стали большими друзьями — полицейский и великан из Окера.

И вот сейчас, декабрьским вечером, они шли бок о бок по улицам.

— Мы с тобой много говорили о преступлениях и о молодежи...

— Да, — сказал Асп.

— Ты всегда считал, что в первую очередь все зависит от семьи. Ты возмущался родителями, которые не уделяют детям достаточно любви и заботы и потому косвенно виноваты в том, что их дети становятся преступниками и бьют бессмысленно кого ни попало, мстя ни в чем не повинным людям.

Высокая рождественская елка на Большой площади сияла яркими огнями. С крыши упал снег, такси забуксовало на льду.

Асп неуверенно замедлил шаги.

— Все жертвы нападений, — веско продолжал Элг, — это отцы неблагополучных семей, которые, можно считать, погубили свою семью и детей. В Нюхеме без конца происходят такие избиения...

Асп снова зашагал. В обратную сторону.

— Погоди... — Элг поспешил за ним.

— Так ты считаешь, что я злоупотребил твоим доверием?

— Ты воспользовался сведениями... Я рассказывал тебе о детях, о том, что они творят. Об обстановке в доме, об их отцах. Я рассказывал, потому что мне казалось, тебе интересно.

— Мне и было интересно... хотя было так ужасно, так больно слушать... Я все время думал обо всем этом...

— И создал свою личную гражданскую гвардию?

Асп упрямо шагал в обратную сторону. Мимо гостиницы, магазинов.

Элгу не составляло труда идти с ним в ногу, потому что шел он медленно.

— Гражданская гвардия не решает никаких проблем, — продолжал он. — Ты сам говорил. Но ты никуда от нее не ушел. Ты не хотел наказывать детей. Ты решил наказать родителей, потому что по их вине дети стали такими, какие они есть.

— Это вина всего общества.

— Со всем обществом тебе не справиться. Поэтому ты наказываешь тех, кого можешь. Я тебя понимаю...

— Понимаешь?

Стефан схватил его за руку и задержал.

— Ты же это знаешь.

Асп посмотрел на него.

— Не исключено, что в один прекрасный вечер отдубасят и Ханса Линдстрёма, так?

Асп молчал.

— Ты выяснял, где они живут, как они выглядят, выжидал подходящего случая и бил, да?

Асп молчал.

— Таким путем ничего не добьешься, — сказал Стефан почти умоляюще.

— Что же теперь будет?

— А что?

— Ты полицейский... Я использовал твои сведения... Теперь ты позаботишься, чтобы меня наказали?

— Ты уже наказан, — сказал Элг. — Я лишь прошу тебя покончить с этим, хотя, возможно, ты делал только то, что охотно сделали бы многие другие. — Он пожал плечами. — У меня и у самого не раз возникало желание...

— Правда? — спросил Асп без всякого выражения.

— Да. Я тоже всего лишь человек. Но... Можешь ты пообещать, что бросишь это дело?

Асп глядел в землю.

— Я еще мог бы понять, что ты расправился с отцами мальчишек, повинных в смерти Эльсы. Но все остальные...

— Дальше пошло само собой. Это стало как бы внутренней потребностью...

— Но все поколение не накажешь. Ты же не пытаешься расправиться подобным образом с политиками?

Асп криво усмехнулся.

— Обещай мне, что больше такого не будет, — настаивал Стефан.

Эрик Асп кивнул.

— Обещаю. Больше это не повторится... Ни к чему это все...

— Чтобы изменить общество, для начала придется снести к черту Нюхем и Росенгорд.

— Да... Ну, пока...

Асп зашагал прочь.

— Куда же ты?

— Домой... Ты извини меня... больше я тебе не стану докучать... Кланяйся Саге... Она знает?

— Она ждет нас с пиццей и вином.

— С пиццей?

— Она ждет нас. Пойдем со мной...

— Нет. — Асп покачал головой. — Нет... я не могу.

— Ну, кому будет лучше, если ты не пойдешь?

Асп снова потряс головой.

— Да пошли же. Ты всего лишь человек... Я тоже... И мы сейчас пойдем ко мне. Я же не говорю: давай забудем все. Это нам не удастся. Но давай сохраним это как нашу общую тайну. Мы не будем больше говорить на эту тему. Но мы всегда будем знать, помнить...

— Сага ведь знает...

— Да, она знает. Но она знает почти все, что знаю я, и я знаю почти все, что знает она...

— Право, я...

— Пошли. У меня есть виски.

Он умолял Аспа.

Асп улыбнулся.

Зазвонили церковные колокола.

В Химмельсхольме царили тишина и покой.

Рут Маттиассон сидела у себя в столовой, уставясь в стену невидящим взглядом. Ей было очень тяжело. Ее губы шевелились. Она безмолвно читала молитву.

Но никто ее не слышал.

Только стены.

А стены не умеют говорить.

Эспен Ховардсхолм ИСТОРИЯ О КАЛЛЕ И РЕЙНЕРТЕ

Espen Haavardsholm

BOKA OM KALLE OG REINERT

© Gyldendal Norsk Forlag A/S 1978

Перевод с норвежского Л. Горлиной

1

— Ну-ка послушай, что это там за звук?

— Да нет, не это.

— Но ты его слышишь, а, Калле?

— Подозрительно, верно?

— Нет, третья программа тут ни при чем.

— Наверно, двигатель барахлит, что ж еще?

— Это смахивает... знаешь, на что это смахивает? На свисток.

Свисток. Свисток Круски. Бронзовая медаль в беге на три тысячи метров с препятствиями. Мельбурн тысяча девятьсот пятьдесят шесть. Круска. Это мы его так прозвали. В честь Ларсена Круски, героя Мельбурна. «Мальчики! Ста-а-ановись! Смирно! Мальчики-и-и! Двоих добровольцев посылаю с поручением и освобождаю от физкультуры!»

«Мальчики-и-и! Ста-а-ановись! Шагом марш!»

Круска битюг. В линялом тренировочном костюме. Небось ясно, кто всегда вызывался в добровольцы?

А может, все-таки не свисток? Может, просто колесо вжикнуло по асфальту? Крутой поворот, и все такое?

— Вот сволочь, опять — слушай, Калле, слушай!

— Нет, какой же это, к черту, свисток?

— Неужели не слышишь?

— Да выключи ты этот приемник к чертовой матери!

— Газуй, газуй! Понял?

— Полиция, чтоб мне сгнить, полиция!

— Ты что, не слышишь, это легавые!

— Сколько лошадок в этом моторе? Ну-ка, милые, не подведите! Смотри — маячок. Вон, в зеркале. Этот патруль всегда ездит с собаками, Калле. Маячок и сирена. Дело дрянь. Давай я и твой ремень пристегну. Теперь они нам действительно нужны.

Вот так всегда.

Одно и то же, без конца, стоит мне вспомнить ту ночь, когда они ухлопали Калле.

С той ночи все и пошло.

Я пытаюсь припомнить все, что случилось, каждую мелочь. Я помню безлюдную Грёнландс-торг — летний цирк, автобусы, прицепы, аттракционы, всюду пусто, нигде ни души. Помню пути товарной станции, и цвет Главного почтамта, нависшего над Восточным вокзалом, и бетонные бортики дорожной развязки, и стену, на которой написано мелом: Сигге — осел, что курит травку. Помню запах свежей росы и грязных курток, помню вкус погасшей самокрутки на кончике языка и вибрацию капота, передающуюся всему телу, когда машину заносило на поворотах так, что внутри все обрывалось. Я помню все, но не помню голоса Калле.

Голоса Калле нет в этих воспоминаниях, он исчез. На его месте зияет дыра.

И так всегда, что во сне, что наяву.

Точно голос Калле исчез вместе с ним, точно Калле прихватил его с собой и где-то спрятал.

Одному богу известно, как часто мне снится та ночь. Опять и опять, и я свертываюсь клубком и ору во всю глотку. Прибегает мамаша. Берет меня за ручку и гладит по головке, как маленького.

— Тебе что-то приснилось? — спрашивает она. — Рейнерт, проснись! Что тебе снится?

Но я молчу. Сяду в постели, уставлюсь на нее, а как пойму, что все это сон, снова ложусь, отворачиваюсь и тут же засыпаю.

Когда мы бежим и всё ни с места — это еще цветочки, и когда они стреляют, и когда на меня прыгает собака, и когда меня тащат берегом обратно к лесочку на пляже Бюгдё и я вижу, что там лежит Калле, — это все цветочки.

Но когда я зову его во сне, говорю с ним, ору изо всех вил, а его голоса нет, — вот это по-настоящему жутко.

Я понимаю, что́ он говорит, но голоса его там нет. Я не могу вспомнить его голос. Словно он говорит за стеклянной стеной. Что́ он говорит, я понимаю, помню все слова и что когда случилось, но как он это говорил, не помню.

Вот она где, самая жуть!

Потому что по этим кошмарам получается, будто Калле погиб прежде, чем все началось.

В этих моих кошмарах у него нет голоса, и потому ясно, что ему крышка. Он меченый, как говорит моя мамаша. Она у меня с Севера. Там всегда так говорят про человека, которому суждено было погибнуть. Ну хотя бы в море во время шторма. Меченый был, говорят они, когда кто-ни будь утонет. Если верить мамаше.

Вот это и есть самое страшное.

У Калле нет голоса, и, значит, все бесполезно. Он обречен, должен погибнуть в конце сна. Так что сон вроде бы и не нужен. Или, вернее, так: это уже не сон, а кошмар. И он не кончится, пока я не скорчусь и не заору. Пока кто-нибудь не разбудит меня. Не положит этому конец. Скажем, мамаша. Раз или два в последнее время меня будила Сири. Бедная Сири, вот она труханула в первый раз. Уж как я ее потом успокаивал да объяснял, что это кошмар и что от меня это не зависит. Вообще-то кошмары мне снились и раньше,до Калле, просто теперь, когда он погиб, все эти кошмары бывают про него.

Начинаются они, как самый обычный сон — о спортзале, о девчонках, о том, что я где-то слоняюсь или меня преследуют, и вдруг появляется Калле. И раз у него нет голоса, я как будто понимаю во сне, чем это кончится. Понимать понимаю, а помешать не могу. Все должно идти своим чередом.

Я даже думал, что, будь у меня пленка с голосом Калле, все было бы о’кей. Хоть с этим кошмаром было бы покончено.

Я спрашивал у его папаши с мачехой, нет ли у них случайно какой записи или, может, они знают, у кого есть.

Но они говорят, что ничего такого не знают.

Спрашивал я и у Лайлы с сестрой, нет ли у них пленки с его голосом, они часто развлекались, записывая наши разговоры.

Но и у них почему-то ничего не сохранилось.

Это случилось в прошлом году, в апреле. Апрель тысяча девятьсот семьдесят пятого. Ты наверняка читал в газетах. Все газеты об этом писали. Осло был затянут туманной дымкой. Весна началась сразу, как по команде. Теплый ветер трепал волосы, забирался под рубашку. Парки подернулись паром, даже над илистой водой порта, над Бунне-фьордом, стоял пар. Началась весна, и мы уже третий день слонялись по городу, был воскресный вечер. Впрочем, когда мы угнали машину, уже наступил понедельник. Но мы плевали на это, ведь никто не ждал нас утром в понедельник — ни цеховой мастер, ни классный воспитатель, ни сам дьявол. Мы были свободны как птицы. А можно сказать и так: нам не нужно было идти на работу. Не удалось нам никуда устроиться. Вот мы и слонялись без дела.

Угнать машину — плевое дело. Плоскогубцами, которые он всегда носил вместе с ключами, Калле отжал стекло. Он сел за руль, я включил зажигание. На все это нам понадобилось секунд сорок, от силы пятьдесят, на площади не было ни души. Ни на площади, ни на ближайших улицах.

Мы выбрали большой серебристо-серый французский «ситроен», у которого рессоры такие, что чувствуешь себя, будто принцесса на горошине. Та, которая сквозь сорок тюфяков и перин ощутила эту горошину. Вот именно, как та принцесса. Чудны́е рессоры в этом «ситроене» — тебя начинает покачивать даже от самого плевого бугорочка. Так и до морской болезни докачаться недолго. В обычной машине ведь как — там тебя один раз тряханет, и порядок. А в этих «ситроенах» и двойные рессоры, и стабилизатор, и уж не знаю, что еще, и после какой-нибудь паршивой выбоины тебя будет качать еще метров сто, если ты, конечно, посильней разогнался. А мы в ту ночь гнали как сумасшедшие. Небось в «ситроене» это нарочно устроено, для рекламы, чтобы содрать за него подороже. Специально для тех, кто боится всяких резких толчков. Ведь так, правда? Я уверен, что этим типам из рекламы ни разу не приходилось удирать на своей машине от полицейского патруля, да еще по блокированной дороге, как нам с Калле! А то бы они еще крепко подумали над этими рессорами. Машину качало и болтало, будто в городе в ту ночь бушевал шторм. Не угадать, с какой стороны в следующий раз ждать подарка. Вот уж гадость так гадость. Из нас всю душу вытрясло задолго до того, как мы выскочили из этого «ситроена».

Кто ж про это мог знать, просто мы решили угнать машину покататься, а тут подвернулся этот «ситроен». Он показался нам очень шикарным. Наверно, в ту ночь мы были не в себе, и Калле и я. Почему? Даже не знаю. Но ясно, что у человека начинают нервы шалить, если он день за днем болтается без дела. Не думай только, что мы каждый день слонялись по городу и угоняли машины. Но иногда случалось. Мы знали, как это делается. Что правда, то правда. Не зря мы учились в Вейтвете и Линнерюде. Нужно быть полным дебилом, чтобы не понять, как вскрывают и заводят машину, если ты несколько лет каждый божий день торчал на станции метро в Вейтвете. Но говорить после этого, что мы оба опасные, что мы малолетние преступники и представляем собой угрозу для общества, потому что носим при себе велосипедные цепи, ножи, оружие или уж не знаю, что там еще, — этот номер не пройдет. Это даже в суде не прошло. Когда легавый, который убил Калле, вякнул на суде, что он думал, будто мы опасные преступники, и потому боялся преследовать нас, не сняв пистолет с предохранителя, он явно хватил через край. Даже для суда — через край. И судья, и защитник, и присяжные смутились, когда он это сказал. А кое-кто из зала вытаращился на меня — я сидел на скамьях для публики. Сложения я довольно хлипкого, размер обуви у меня сорок второй, и вряд ли кто станет утверждать, что Калле сильно отличался от меня в этом отношении. Да это и проверить легко. Спроси хоть кого из нашего бывшего класса, любого из нашей школы в Линнерюде. Кого, как не нас, Круска обычно освобождал от физкультуры и гонял по своим делам. Таких спортсменов, как мы с Калле, он предпочитал на своих уроках не видеть. Круска болел за честь класса, для него пытка была смотреть, как мы с Калле прыгаем через козла, стоим на руках или пытаемся сделать сальто. Единственное, в чем мы были сильны, так это в беге. Бегали мы отлично. Если нам с Калле во время эстафеты удавалось попасть в одну команду, ее уже ни кто не мог победить. Мы, бывало, кого угодно обставим. Потому что бегать научились, когда были еще от горшка два вершка. От кого только мы не бегали — от дворников, от соседей, от взрослых мальчишек с нашей улицы, от своих врагов, с которыми постоянно воевали, от учителей. Если мы что-то и умели, так это бегать. Только от пули, вылетевшей из «вальтера» калибра 7.65, убежать не так-то легко. Если бы тот легавый стрелял в меня, я бы тоже не убежал.

Калле летел со всех ног. И не его вина, что гад, бежавший за ним, насмотрелся по телику детективов.

Была ранняя весна, только-только стало тепло, весь Грорюд буквально стонал от резкой перемены погоды. В Нижнем Фурусете от Бойни шел пар, как от белого медведя в клетке, громко жаловались моторы рефрижераторов, и люди выходили оттуда с инеем в волосах и каплями холодного пота на шее. Это случилось всего год назад, прошлой весной, а сегодня, похоже, никто уже ничего и но помнит, кроме тех, конечно, кто имел отношение к этому делу.

Но стоит завести о нем разговор, и оказывается, что люди помнят. Отлично помнят все, что случилось той ночью. Они не хотят забывать Калле. Только это меня и спасло. Я и сам был на волосок от гибели после той ночи. Пока до меня не дошло, что не я один помню об этом. Что другие тоже помнят, что это засело в них. И забыть это невозможно.

Многие, оказывается, пострадали от полиции.

Мы-то с Калле еще и раньше бывали в ее лапах. Мы знаем, как бьют там в подвалах.

Только вот Калле не просто пострадал. Он погиб. И рядом с ним не было ни души. Если он и кричал, его никто не слышал. Если просил чего, никто об этом не знает, кроме того гада, который в него стрелял.

Когда Калле упал, он был там один как перст. И кто же, кроме нас, его друзей, может сохранить память о нем — кто он был и за что его убили. Как все произошло и что случилось после. Что было и что стало. Только не знаю, Калле, слышишь ли ты меня там, где ты теперь находишься.

В последнее время я начал читать газеты. Раньше я их не признавал. А теперь признаю. Это одна из перемен, что произошли со мной.

Однажды я прочел в газете интересную статью.

В ней говорилось, что в Америке, то есть в Соединенных Штатах, подсчитали, что обычный мальчишка смотрит телик три часа в день. И им кажется, что это еще заниженная цифра. Значит, получается, что к семнадцати годам — это как мне сейчас — он уже ухлопал не меньше пятнадцати тысяч часов своей жизни на сидение перед ящиком. За это время он, по их подсчетам, стал свидетелем около десяти тысяч убийств. Это круглая цифра, на деле, может, чуть больше, а может, и меньше. Десять тысяч чистых убийств!

И все это толстосумы, они скупили время у телевизионных компаний, чтобы обучать молодежь убийству. Разные там пивовары, производители автомобилей, косметики, майонеза. Они высчитали, что чем больше убийств покажут по телику, тем больше автомобилей и майонеза купят телезрители. «Убийство повышает товарооборот» — так это у них называется. Мне всегда ужасно нравились всякие хитрые словосочетания. Можешь думать об этих пузатых, что хочешь, но свое дело они туго понимают.

Прочел я все это, встал и говорю мамаше:

— Гляди, мамаша, чего тут написано.

А она сама готова смотреть телик до одури. Четыре вечера из семи, она, как пень, торчит перед телевизором, это уж точно. Правда, она очень устает на работе. Если она за день особенно вымоталась, то, как сядет в шесть смотреть детскую передачу, так и просидит перед ним весь вечер до самого сна и выключит его уже только перед последними известиями.

Словно меня на свете нет. Я готов придушить мамашу, как подумаю про этот телик: ведь она от него не отходит с того самого дня, как он у нас появился. Я тогда был совсем маленький. Из-за этого телика мы с ней давно воюем. Сколько раз я, бывало, вымою посуду и ухожу, хлопнув дверью, если она решила, что ей до зарезу нужно посмотреть какую-нибудь идиотскую передачу. Я вовсе не против телика, ты не думай. Я и сам достаточно торчу перед ним, тоже не святой. Только я никогда не мог понять, как моей мамаше могут нравиться эти слюнявые передачи. Кто хочешь разозлится, если на него всегда ноль внимания, вот я и уходил из дому и курил с ребятами травку. Не часто, правда, но раньше я этим баловался. Мы курили у железной ограды Торгового центра, или на станции метро, или у Бённы. Но от этого ты хоть не отключаешься начисто, можешь что-то делать, разговаривать с ребятами, смеяться, ссориться, возиться, ты хоть как-то, но живешь. Не глядишь тупо в одну точку, приклеившись задницей к стулу.

Впрочем, я вовсе не собираюсь ругать мамашу. Она у меня о’кей во всех отношениях. А когда она в настроении, это вообще суперкласс. Тогда лучшей мамаши и не надо. Тогда я ни с кем не поменялся бы. Но если у нее хандра, она — ярмо. Тогда она и ярмо и дерьмо. Пусть это и сильно сказано.

Так вот, значит, я говорю ей:

— Здесь написано то-то и то-то. Будь я среднестатистическим американским мальчишкой, то к сегодняшнему дню уже увидел бы по телику десять тысяч убийств, считая с того дня, как мы его купили.

— Неуж столько много? — удивилась она.

Вот это я в ней уважаю. Она не стесняется своего родного говора. Говорит, как привыкла с детства. Не из тех она, что рвутся из грязи в князи, в «культурные» она не лезет.

— Точно, — говорю. — Ты представь себе. Десять тысяч убийств за семнадцать лет. Это тебе не фунт изюму. А у нас с тобой, может, и побольше наберется. Ведь у нас телик чуть не круглые сутки работает.

Намек она сразу понимает. Можешь не сомневаться.

— Ну, у нас-то, чай, не Америка, Рейнерт. А смотреть занятно. Нешто не так?

— Может, и занятно. Только ведь там туфты навалом.

Мамаша встает и приглушает звук. Это ее обычный компромисс — поговорить ей охота, но ведь страшно, вдруг пропустит что-нибудь интересное.

— Не забывай, Рейнерт, мать-то ведь уже не молоденькая, изработалась, устала, не то что ты. Мое время прошло, мне и отдохнуть не грех, за день-то знаешь как наломалась.

Испорченная пластинка. Всегда на этом месте заедает.

— Да кто с тобой спорит? Но, если уж на то пошло, тебе всего сорок один, ты моложе, чем Элизабет Тейлор. Но ты мне ответь, что ты думаешь о стране, где дети учатся убивать прежде, чем говорить? По душе тебе такая страна?

— Элизабет Тейлор, скажешь тоже! — Мамаша краснеет.

Вернее, не так чтобы краснеет. Просто щеки у нее становятся чуть-чуть ярче.

— Чудно́ как ты иногда говоришь, Рейнерт.

Звонят в дверь, это Биттен с мамашиной работы. Теперь пойдет на два часа болтовни под приглушенный телевизор, а потому я прощаюсь и говорю, что пошел прошвырнуться. Спускаясь по лестнице, я думаю о наших корпусах, об этих сотнях и тысячах людей, что собраны здесь, в Вейтвете. На что они тратят свою жизнь? Что у них на душе?

Только закрой глаза — и вот он перед тобой, жив-живехонек.

Старые, вылинявшие «рэнглеры», грязная белая майка: через всю грудь — красный высунутый язык, на цепочке серый медальон с изображением скорпиона. Тот же дикий, шальной блеск в хитрых глазах, всегда появлявшийся у него перед очередной выходкой. Те же мягкие кошачьи движения, которыми он снимает плоскогубцы со связки с ключами и отжимает стекло «ситроена», причем делает это быстрее, чем ты нагибаешься и завязываешь шнурки на ботинках.

Машина стояла на уличной стоянке. На большой асфальтированной площадке у входа в метро, в тени жилых корпусов и по соседству с полицейским участком. С тех пор как мы с Калле кончили среднюю школу, нам обоим не раз перепадало в этом самом участке. Мокрыми полотенцами, к примеру. Если тебя угораздит попасть в такой районный полицейский участок, можешь не сомневаться, что там тебя угостят мокрыми полотенцами. Отличный инструмент, эти мокрые полотенца. Костей не ломают, синяков не оставляют, поди докажи, что тебя били.

«А свидетели у вас есть? А какие улики?» — спросили они мамашу, когда она однажды пришла к ним с жалобой. До чего ж мне было жаль ее тогда. Ведь она до смерти боится полиции, а вот все-таки переборола себя, явилась в участок, подошла к барьеру и сказала, что хочет поговорить с начальником. Как раз накануне вечером я вернулся домой похожим на отбивную и утром не мог подняться с постели.

«Без свидетелей нельзя, — сказал начальник, постукивая по столу шариковой ручкой. — Будете подавать жалобу в письменном виде? Но должен честно предупредить — такое дело протолкнуть трудно».

Дома мамаша даже ревела от злости. Ведь она до смерти боится полиции, ее прямо в дрожь бросает, когда к ней обращается кто-нибудь в военной форме, пусть хоть морской офицер, который спрашивает, как пройти к универмагу.

Так вот, значит, открытая стоянка недалеко от полицейского участка, весенняя ночь, такая светлая, хоть газету читай. Тут мешкать нельзя. Когда двое шестнадцатилетних парней возятся среди ночи на стоянке возле новенького серебристо-серого «ситроена», они должны понимать, что имеют все шансы вызвать подозрение, если их кто-нибудь застукает.

Но нас не застукали. Тогда — нет. Зажигание включилось с первой попытки, мы прыгнули в машину и оставили за собой в облаке сизых выхлопных газов и полицейский участок, и стоянку. В тот вечер мы решили покататься на славу. Откинувшись на мягких сиденьях, мы крутили автомобильный приемник, жевали зеленую жвачку и прикуривали самокрутки из табака «Асбьёрнсен» от электрического прикуривателя на приборном щитке. Звук у третьей программы был чистый как стеклышко. Так мы катили и потихоньку начали болтать о школе, о том о сем.

О Круске, преподавателе физкультуры в Линнерюде, который получил свое прозвище за то, что был тощий, хваткий и к тому же воинствующий вегетарианец, как и сам Ларсен Круска. О Лайле, любившей, чтобы ее полапали, когда возились в снегу на школьном дворе. О Стемми, который играл на электрогитаре и считал, что для голоса, для хорошего звучания надо утром и вечером курить травку, он, видишь, возомнил себя новым Джими Хендриксом, но угодил на лечение, когда ему не было еще и пятнадцати, и теперь был полным инвалидом.

Об учителе географии Люнде, которого мы прозвали Ту́пиком, увидев ту́пика на картинке в учебнике. Потому что тупик со своим большим желтым клювом и черным оперением — самая внушительная птица, какую только можно обе представить. Наш Тупик тоже выглядел весьма внушительно, изъяснялся витиевато и был придирчив, как засохшая старая дева. Он поправлял нас на каждом слове и говорил, растягивая гласные. «Нельзя говорить так небрежно, Карл Магнар, — говорил он, — не глотай слоги, не спеши так». О Халворсене, нашем математике, который заводился с пол-оборота и начинал орать, если кто-нибудь из нас не сразу соображал, чего он хочет. Он ерошил себе волосы, топал, как разъяренный бык, и орал со своим ставангерским выговором так, что у нас драло уши: «Да поймите же вы, что это элементарно! Элементарно! Элементарно!»

Вот где был настоящий зверинец! Похоже, что наши линнерюдские учителя вообще не видели детей до того, как явились в учительскую, обеспеченные красными карандашами для правки тетрадей и высокой заработной платой согласно тарифной сетке. Впрочем, не все там были такими идиотами. Взять хотя бы фру Эриксен. Она любила рассказывать нам, как жили раньше, разбила нас на группы, заставляла читать, рисовать, писать сочинения и делать доклады, устраивала в классе диспуты и всякое такое. Один раз — о войнах индейцев, другой — о движении Тране, что было у нас в Норвегии больше ста лет назад, третий — о войне в Азии, о том, как вьетнамцы и кампучийцы объединились, чтобы вытурить американцев.

После этого третьего диспута поднялась жуткая шумиха. Родители «чистеньких» снюхались и устроили скандал — всякие там лавочники, управляющие и прочие карьеристы. Протесты, родительское собрание, шум, крик — и все из-за того, что мы в классе спели одну вьетнамскую песню. Песня, кстати, была мировая, больше нам ее петь не разрешали, потому я ее и запомнил:

Обо всем этом мы и болтали тогда в машине. О Нильсене из четвертого корпуса, который гонялся за нами, когда мы были маленькие и дразнили его. О дикой малине, росшей по склону, что спускался к линиям метро; мы любили валяться на этом склоне и бросать комья глины в проходящие составы, иногда какой-нибудь машинист останавливал поезд и, высунувшись из окна, орал на нас и грозил кулаком. О хижине, которую мы построили в Кулосене и куда Лисе впускала нас по одному и за двадцать пять эре позволяла полюбоваться на свои прелести. Потом, правда, Лисе ударилась в религию и стала примерной христианкой; теперь на большой перемене она распевала псалмы в музыкальном классе и больше не узнавала старых друзей.

Мы с головой ушли в школьные воспоминания, сидя в этом мягком и твердом снаряде — твердом снаружи и мягком внутри, — защищенные музыкой, теплом и подушками сидений, будто космонавты в кабине космического корабля. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.

Наш космический полет был обращен в прошлое, туда, откуда мы вышли и где чувствовали себя дома, и в то же время он был устремлен вперед, в светлую весеннюю ночь, которая, однако, была достаточно темна, чтобы все, кроме светофоров, дорожных разметок и указателей, не позволявших нам сбиться с пути, казалось сумеречным, неясным и расплывчатым. Вверху — звездное небо, внизу — городские огни, и мы между ними. Мы остановились перед Мореходкой в Экеберге и, стоя лицом к Бьёрвику, толковали, не стоит ли послать все к чертовой матери и уйти в море на одном из пароходов, стоявших там сейчас на разгрузке в потоке желтого неонового света. Дверцы «ситроена» были распахнуты настежь, и третья программа запузыривала на всю катушку.

Только недолго нам было дано любоваться звездным небом и строить планы на будущее. Неужели мы проскочили на красный свет? Или проморгали указатель одностороннего движения? Как бы там ни было, но, едва мы миновали Гамлебюен с его музеем и переездом через железку и свернули налево по Швейгордсгатен, я в первый раз услышал тот посторонний звук. Он доносился откуда-то со стороны Гамлебюен и был сперва такой тихий, что Калле его вообще не заметил. Потому что по третьей программе передавали Роллингов, а Калле по ним с ума сходил. Одну руку он держал на руле, другая свешивалась в открытое окно, теплый ночной ветер врывался в машину, и Калле подтягивал Мику Джеггеру своим хриплым каркающим голосом.

Потому-то мы не сразу и заметили, что нас застукала полиция. Сирену они включили только на Ослогатен. Мы Уже проскочили Молочный комбинат и были возле Главного почтамта, когда увидели за собой маячок и сообразили в чем дело. Теперь они начали сигналить нам еще и дальним светом. Этакое идиотское подмигивание дальним светом. Неужели они и впрямь вообразили, что мы так сразу и остановимся у тротуара для проверки документов и последующей расправы в полицейском участке?

Продать себя так дешево — нет, черта с два! У нас уже были приводы, и мы хорошо знали, что такое попасть к ним в лапы. К тому же у нас был шанс оторваться от них. Новенький, отлаженный «ситроен», лошадок в моторе навалом. Вряд ли их тяжелый солидный «вольво» так проворен, чтобы тягаться с «ситроеном».

Мы пристегнули ремни и дали газу. Патрульная машина была от нас метрах в ста пятидесяти, не больше, тут уж выбирать не приходилось, если мы хотели попытать счастья и смыться. Сперва мы думали, что нам удастся уйти от них, петляя по старому центру. Калле крутил как мог — отель «Викинг», Кьеркериста, Гренсен, Пилестредет. В улочках возле площади Святого Улава мы их здорово поморочили, потом, сделав вираж в лучшем стиле автогонок, мы с Нурдрокс-пласс рванули на Драмменсвейен прямо через Дворцовый парк. Свернув в парк, мы выключили фары, и на какое-то время нам даже показалось, что мы их провели, потому что патрульная машина, завывая сиреной, промчалась дальше по Вергеланнсвейен.

— Порядок! — сказал я, наблюдая, что делается у нас за спиной. — Порядок, Калле! Кажется, ушли!

Но радоваться было рано. Кто-то из них, должно быть, смекнул что к чему и сообщил другим по радио. На Драмменсвейен, не доезжая до Солли-пласс, мы увидели черно-белый лимузин, перегородивший всю правую полосу. Двое гадов, вылезая из него, махали нам руками, чтобы мы остановились.

Что форсировать это заграждение, что перейти на левую полосу или пересечь площадь с круговым движением — один черт, мы ведь соображали, что зажигание у них не выключено и что они твердо нацелились расправиться с нами.

— Видел его рожу?.. Нет, ты видел его рожу, когда до него дошло, что такими штуками нас не возьмешь?

Мы летели дальше по Драмменсвейен, нас трясло и качало, от веток, свисавших по обе стороны улицы из садов посольств и особняков, все, кроме нашей бешеной гонки, казалось чудным и прозрачным.

Мы приглушили приемник, чтобы лучше слышать патрульную машину, однако их что-то не было ни видно, ни слышно. Но мы понимали, что номер нашего «ситроена» уже сообщен всем патрулям в западной части города.

Задним умом каждый крепок, теперь легко говорить, что, если б мы бросили «ситроен» в каком-нибудь укромном дворе, смотались оттуда и несколько часов не попадались им на глаза, может, нам бы и удалось выпутаться из этого дела. Задним-то умом каждый крепок. Но мы так не сделали. Сразу после Скиллебекка я крикнул Калле:

— Давай здесь вылезем и попробуем отвалить!

Но он крикнул, что боится, — мы давно окружены, это уж точно. Может, он и был прав. А может, просто одурел от скорости. Так или иначе, наш «ситроен» летел на четвертой скорости, и спидометр заполз за стокилометровую отметку. Колеса скользили на трамвайных рельсах, и нас заносило на поворотах. Легко вести машину, когда не боишься пешеходов, а обитатели посольств и особняков не шляются по улице в два часа ночи в понедельник, даже весной. Теперь по третьей программе передавали блюзы, тренькала гитара.

— Как думаешь, ушли мы от них? — спросил я у Калле. — Думаешь, нам удастся оторваться, если мы и дальше будем так жать?

Я помню все, что он мне отвечал: надо, мол, уйти подальше, чтобы они не наступали нам на пятки, а потом бросить эту телегу и слинять. Но я помню не слова, а только их смысл, и совсем не помню его голоса. Даже если я стану на голову, скрещу в воздухе ноги и до посинения буду твердить «расслабься», мне все равно не вспомнить его голос.

Мы подлетели к перекрестку, откуда дорога сворачивала на Бюгдё. Вот где они приготовились нас сцапать! А мы-то думали, что самое худшее уже позади. Мы шли на скорости более ста километров, выжимая из мотора все, на что он был способен. На Улав-Кюррес-пласс мы уже снова хотели запеть. Маху мы дали, когда свернули влево на Е‑18. Потому что тут, на перекрестке Бюгдё, нам был заготовлен тепленький прием: четыре патрульные машины крест-накрест перегородили всю проезжую часть улицы, дорога была перекрыта, и легавые как раз раскручивали какую-то штуковину — наверно, мат с шипами или что-нибудь в этом роде, уж не знаю, что именно. Увидев нас, они стали махать руками. Держали они себя победителями, видимо, не сомневались, что дело в шляпе.

У нас было три шанса: сдаться, повернуть назад или попытаться проскочить. Калле прямо взмок. Я понимал, что он прикидывает, как бы нам проскочить. Сам я помалкивал. Я-то был уверен, что нам крышка.

— А так не хочешь! — заорал Калле, и «ситроен» выскочил на тротуар у здания НЭББ^[13], а потом резко рванул влево, на мост Бюгдё, легавые брызнули врассыпную. Покрышки аж взвизгнули, когда мы влетели на мост. Полицейские махали нам вслед с такими рожами, будто пытались остановить самого дьявола.

3

Мы с Калле не впервой были вместе на Бюгдё. У Калле есть дядька, он работает сторожем на лодочной пристани в Бестумкилене. Мы частенько к нему наведывались. Он учил нас разбираться в лодочных моторах, водил по просторному помещению, пахнущему краской и суриком, позволял лазать в рубки и машинные отделения. Дядьку зовут Сигурд Муен. Мчась по Бюгдёвейен, мы говорили о судах, которые покачивались у причалов.

— Возьмем сейчас какой-нибудь катер и смоемся, — засмеялся Калле. — Пусть хлопают зенками нам вслед. Возьмем катер и смоемся.

Мост Бюгдё мы проскочили на скорости семьдесят километров, саданувшись правым боком о бортик тротуара. Но это сошло, уж не знаю как, а сошло. Калле был классный водитель, практики у него почти не было, зато было чутье. Он всегда знал, на что способна машина, нутром ее чувствовал. Тоска берет, как вспомнишь об этом, сразу начинаешь думать, что он мог бы стать тем-то или тем-то, а вот уже не станет никем. Он всегда говорил, что хочет быть шофером на дальних перевозках, или бульдозеристом, или крановщиком в порту. Щуплый, невысокий, совсем как я, — его можно было принять за обычного хлюпика, если ты не знал его, не знал, какая сила дремлет в этом тщедушном теле. А он — уж я-то знаю — всегда мечтал управлять чем-нибудь мощным, машиной или грузовиком. Он часто говорил, как это, должно быть, здорово, потому и начал угонять автомобили. Хотелось покататься — вот и все, да еще испытать недолгое чувство свободы, которое охватывает человека в такой машине, я имею в виду в шикарной машине. Он баловался этим куда чаще, чем я. Но за ту зиму и за весну мы с ним вместе два раза точно катались. Такое уж это было время — хуже не придумаешь: заняться нечем, болтаешься, как дерьмо в проруби, только и радости, что разделался с этой чертовой школой.

Никому ты вроде не нужен. Девать себя некуда. Чего мы только не творили в это время — и пили, и курили, и хулиганили. Все было. Ну ясно, и в полицию попадали, там нас избивали где-нибудь в задней комнате, а потом отпускали на все четыре стороны, потому что мы, видите ли, «малолетки». Тоже мне словечко — «малолетки». Чтобы понести наказание, ты, стало быть, малолетка, а когда тебя метелят три амбала, выходит, не малолетка, так, что ли? Несколько раз я попадал в районные участки, а один раз — в центральный. Так там было еще почище. Они взяли нас одного за другим, сперва меня, потом Калле. Когда я очухался после их обработки, оказалось, что бросили меня к алкашам. Калле там не было, только какие-то бродяги задавали храпака, да один молодой парень, он проснулся, когда я зашевелился. Я ему сказал, что сил нет как пить хочется, и спросил, где тут можно раздобыть воды. Но он ответил, что лучше не просить: если в этом ведении попросишь стакан воды, они возьмут и окатят из шланга всю камеру.

Словом, в тот раз мы близко познакомились с полицией. Я это говорю не к тому, чтобы оправдаться, — какие тут, черту, оправдания, если мы неслись по городу на скорости сто километров, вели себя, точно два очумелых фантомаса, помяли чужую машину и вообще рисковали сбить любого, кто попадется нам на пути. Я не собираюсь оправдываться. Глупость, она и есть глупость, в ту ночь мы совсем одурели от погони, от скорости, от напряжения, мы просто потеряли голову. Потеряли голову, это и дураку ясно. Но все-таки не забывай: у нас были причины стараться не попасть к ним в лапы. Мы знали, что по головке нас не погладят. Мы так думали: если раньше нас избивали за всякие драки, ссоры и сквернословие на станции метро в Вейтвете, то что же они сделают с нами теперь? Так что, понимаешь, кроме скорости, напряжения и всего прочего, мы еще просто-напросто струхнули. Честно признаюсь — струхнули. Я и на суде то же сказал, и сейчас не отпираюсь. Мы боялись за свою шкуру, боялись расправы, которая наверняка ждала нас в участке. Что значат по сравнению с этим страхом несколько вмятин на капоте новенького «ситроена» или превышение скорости! Говори что хочешь, но окажись ты в такой передряге, сам начнешь думать, как мы. Нарочно мы с Калле ничего не портили. Мы не из таких. На тех двух машинах, что мы угоняли покататься, не осталось ни царапинки. Покатались и вернули на место. Но тут нас засекли, и мы впали в панику. Тут мы попросту растерялись.

Мы неслись по Бюгдёвейен мимо полей, мимо Королевской усадьбы, мимо Музея народного искусства с полупустой стоянкой. Мимо Музея викингских кораблей, мимо садов, окружающих виллы, — неприступных, самодовольных садов с флагштоками, гаражами на несколько машин и чугунными воротами. И чем дальше мы ехали, тем верней попадали в их ловушку. Сирена и маячок преследовали нас по пятам, нам надо было как-то изловчиться и повернуть назад.

— Они так и будут гнать нас до самой воды! — сказал я.

— А мы там подцепим лодку, — сказал Калле. — Или уйдем вплавь.

Но он уже не хорохорился, нет, и это было видно. Где уж тут хорохориться, когда патрульная машина висит у тебя на хвосте, а на обратном пути поджидают другие машины, набитые гадами, у которых от напряжения аж давление подскочило, и ты, как в ловушке, на этом проклятом полуострове, где со всех сторон море. В конце концов перед нами остались только две дороги, и на обеих висел знак, что это тупики.

— Давай здесь разворачиваться! Дальше нельзя! — крикнул я.

Но Калле и ухом не повел. Не знаю, чего он думал, и думал ли вообще, или просто ехал, пока еще можно было ехать. Дорога, которую он выбрал, была узкая и извилистая, через несколько сот метров мы увидели табличку с надписью: «Частное владение». Частное владение! Как тут будешь разворачиваться! Внизу блестело море, студеное, все в белых барашках.

— Чтоб им провалиться, этим частным владениям! — проворчал Калле. Через открытые чугунные ворота он въехал прямо в парк. Здесь асфальт кончался. Он оборвался на поросшей травой лужайке, сбегавшей к Осло-Фьорду; узкая, посыпанная гравием дорожка окружала какую-то скульптуру и купу невысоких плакучих ив. Калле затормозил и остановился.

Крышка, подумал я, но промолчал. Да и что тут скажешь? Патрульная машина ворвалась в парк и остановилась перед нами. В особняке залаяла собака. Парадная дверь распахнулась, и на крыльцо вышел какой-то тип. Хозяин дома стоял на страже своей собственности. А что, все права были на его стороне. Калле опустил окно и шепнул мне:

— Замри, Рейнерт! Замри и не шевелись!

Вот тут-то легаш из патрульной машины и свалял дурака. Он, как и я, решил, что мы уже подняли лапки кверху и ему остается только вылезти из машины и взять добычу голыми руками. Увидев, что Калле открыл окно, он отворил свою дверцу, вылез и потопал к нам.

Все произошло так быстро, что я и ойкнуть не успел. Когда легавый был уже рядом, Калле отпустил сцепление, и «ситроен», подпрыгнув, рванул с места. Гравий и щебенка брызнули из-под колес, мы дали сумасшедший крен, потом выровняли и той же дорогой покатили обратно. Дядька, что вышел из дома, стоял у ворот. Он орал и махал руками, пес бешено лаял у его ног, потом дядька наклонился и что-то поднял с земли. Прежде чем мы сообразили в чем дело, он швырнул нам навстречу здоровенный булыжник. Зазвенело разбитое ветровое стекло. Он хотел убить нас своим камнем! Но не вышло. Нас он не убил. Только стекло разбил, переднее сиденье было засыпано осколками, а ветровое стекло выглядело так, словно мы побывали в настоящем сражении. Но остановить нас ему не удалось. Теперь нас сам черт не остановил бы! Если человек по-настоящему испугался, у него появляется злость и такая сила, какая ему и не снилась. А этот камень — он нас не на шутку напугал!

Он валялся на полу под ногами у Калле, я поднял его и взвесил в руке.

— Булыжник, — сказал я. — С клумбы. Верных четыре килограмма. Это все тебе, Калле! Прямо тебе в рожу!

— Они тут в Западном Осло все шибко культурные, понял? Некультурные тут не живут.

Теплый весенний ветер со свистом врывался в машину через дыру в стекле. Она была величиной с кулак, не меньше. Мы катили обратно той же дорогой, что и сюда, патруль — сзади, мы — впереди. На ближайшем перекрестке нас опять ждала полицейская машина, загораживая нам путь, чтобы объехать ее, много извилин не требовалось, теперь это, можно сказать, вошло у нас в привычку. Мы свернули влево и погнали дальше по боковой дороге. Виллы, виллы, сады и высокие деревья. Патрульная машина опять висела у нас на хвосте. Что тут можно придумать, на таком расстоянии? Надо было как-то выиграть время. И мы опять проделали тот же трюк, что и в Дворцовом парке. Ночь была теплая, сухая и чуть подернутая светлой дымкой, весенний ветер обжигал наши разгоряченные лица. Мы дождались, когда наша машина влетела на горку, где наверху был поворот, и сразу за поворотом Калле резко свернул в первые же открытые ворота. Этого было довольно: патруль проскочил мимо, не имея возможности затормозить достаточно быстро. Мы дали задний ход, развернулись и погнали в другом направлении, теперь мы очутились позади Музея народного искусства.

Тут-то и обнаружилось, что «ситроен» стал плохо повиноваться. Из-за чего? Из-за того крена у виллы? Или из-за того, что мы долбанулись о бортик тротуара на мосту Бюгдё? Как бы там ни было, теперь наш «ситроен» бежал уже не так резво и не так покорно слушался руля. Потом он вдруг осел и завалился на один бок. Это был уже конец.

— Черт! — Калле выругался. — Что-то барахлит. Утечка в гидравлике, так вроде.

Так или не так, но только нам было уже не до состязания с мощной патрульной машиной, это и дурак бы сообразил.

— Надо его бросать! — крикнул я. — Не́ фига и пытаться уйти на нем! Бросаем и бежим!

— Едем к пляжу! — крикнул он мне. — Это наш последний шанс!

Мы уже не переговаривались друг с другом, только кричали. Проскочив деревянную церковь, мы свернули налево у Королевской усадьбы и погнали вдоль Королевского парка. Вот и пристань на старом пляже, все закрыто, темно, нигде ни огонька — лишь поля, лесок, пустынный причал, запертый киоск и до самого Киллингена студеное, все в белых барашках море. «Ситроен» все больше и больше заваливался на правый бок, у самой изгороди нам пришлось сойти с дистанции. За спиной у нас был весь полуостров, над головой — чистое звездное небо, сбоку — небольшой лесок и кусты, а впереди — безбрежный, ровный Люсакер-фьорд, совершенно пустой в это ночное время. Подведя машину к песчаному валу, Калле крикнул:

— Дуем в разные стороны! Встретимся ночью в камере либо завтра в десять на станции в Вейтвете. Давай, друг, жми!

Это были последние слова, что я слышал от Калле. Вскоре после того он упал на землю с пробитой спиной. Да, голоса его я не помню, но смысл его слов был именно такой. Мы распахнули дверцы каждый со своей стороны и выскочили, не дожидаясь, пока «ситроен» остановится; он медленно катился, точно усталый, запыхавшийся бегемот, наконец, уткнувшись носом в песчаный вал, замер с открытыми дверцами и урчащим мотором. К тому времени Калле уже почти скрылся в редких кустах. Оглянувшись, я увидел, как один из гадов отворяет клетку в багажнике и выпускает собаку, а другой уже бежит к кустам вслед за Калле.

Дальше все происходило, как при замедленной съемке. Эти-то секунды и снятся мне по ночам снова и снова, и я ору во сне. Слева от меня, метрах в тридцати — сорока, мелькает пригнувшаяся к земле фигура Калле. Он, как умеем только мы с ним, бежит по ровному сыпучему песку. У патрульной машины, оскалившись и повизгивая, стоит собака. За Калле бежит легаш в синем комбинезоне, в правой руке у него пистолет, он бессвязно орет в сверкающую весеннюю ночь:

— Стой! Руки вверх! Именем закона!

Я не слышу, что он кричит, но, наверно, что-нибудь в этом роде.

Повернувшись ко всему этому спиной, я припускаю по первой же тропке. Знай себе бегу, и лесок смыкается вокруг меня, и на том берегу я вижу над гребнем холма небольшие белые хлопья тумана. Ледяные пальцы страха впиваются в горло, мне дико хочется добежать до лодочной пристани в Бестумкилене, вскочить в первую попавшуюся лодку, завести мотор и умчаться подальше отсюда.

За мной пустили овчарку, я слышу, как она продирается сквозь кусты все с тем же жалобным горловым повизгиванием.

Четыре минуты третьего, ночь, понедельник, двадцать пятое апреля, над Бюгдё клубится туманная дымка. Прерывистое дыхание, вкус крови от лопнувшей на тубе болячки, повизгивание овчарки за спиной и внезапная острая боль в ноге — это овчарка вцепилась мне в икру. Споткнувшись, я лечу кувырком. Она рычит и перекатывается через меня, уши ее прижаты к голове, в больших, как тарелки, черных глазах — адская ненависть.

Я не знаю, что и как происходило у Калле. Я видел только полицейского в синем комбинезоне — размахивая пистолетом, он бежал к зарослям и кричал, чтобы Калле остановился.

Овчарка окончательно взбесилась. Она лает, кусается и, по-моему, хочет сожрать меня со всеми потрохами. Я отбиваюсь от нее, откатываюсь и, шатаясь, вскакиваю на ноги, из покусанных рук и ног хлещет кровь. Я бью и бью собаку ногами, и наконец она падает. А я все бью ее и кричу, от страха я даже обмочился, и горячая моча смешивается с такой же горячей кровью.

Через лесок ко мне уже бежит легавый. Теперь-то мне не уйти.

4

Позже я мысленно представлял себе, как упал Калле. И этот момент всегда входит в мой кошмар — как он падает. Я так и слышу негромкий звук, словно кто-то топнул ногой или где-то вдали стукнули молотком. Но этого негромкого звука достаточно, чтобы швырнуть Калле на землю с такой силой, будто в спину ему саданул крюк подъемного крана или ударила струя воды, пущенная под высоким давлением. Шатаясь, Калле делает несколько шагов по песку, и из горла у него вырывается низкий клокочущий крик, рев, пробирающий до самых костей, который тут же переходит в какое-то бульканье, словно Калле продырявлен насквозь. Взмахнув руками, он сдавленно охает и валится на правый бок, валится как подкошенный — вокруг облаком взлетает песок.

Но я этого не видел.

Я не знаю, как все было на самом деле.

Это я вижу только во сне.

Он мог упасть и как-нибудь иначе.

Я-то увидел его, когда он уже лежал на земле.

Четверо легавых прибежали, чтобы взять меня в том кустарнике. Они заломили мне руки за спину, дали пинка и погнали обратно. И все время пока мы идем, один из них наклоняет ко мне свою творожисто-белую одутловатую морду и еще сильней заламывает мне руки — по всем правилам, как его научили. Когда он потом отпускает меня, я долго не могу шевельнуть рукой от боли.

У входа на пляж стоят четыре патрульные машины с зажженными фарами. На опушке возле кустов виднеется распростертая на земле фигура. Я не понимаю в чем дело, я только стою и стараюсь разглядеть в сумерках, что же это такое, пока до меня медленно доходит, кто там лежит. И я слышу, как от налетевшего ветра с тихим шорохом встрепенулась листва кустарника.

— Что же это вы сделали? — шепотом спрашиваю я.

Я не собирался шептать, это получилось само собой.

— Что же это вы сделали с Калле? — повторяю я, теперь уже громче.

Легавый с творожистой мордой не отвечает, он только глядит на меня и подталкивает поближе к Калле и к тому, кто стоит над ним, широко расставив ноги. Наконец, он шипит что-то сквозь зубы, скорей самому себе — так мне по крайней мере кажется, — в глазах его мелькают какие-то кровавые точки, и на белесой коже выступают капельки пота.

— Сволочи, вот сволочи! — шипит он. — Любуйся теперь! Сволочи!

Он пытается держать себя в руках, как того требует устав, но все-таки видно, что в его глазах прячется страх. Я смотрю на лежащего Калле и чувствую, что у меня внутри все потихоньку леденеет. Некоторое время я даже не в силах их ненавидеть, и легавых, и все их порядки, мне просто до чертиков жаль и этого с творожистой мордой, и того, кто убил Калле, и себя, и Калле, и весь мир — так жаль, что я вот-вот зареву. Но это длится не больше секунды. А потом ненависть к тем, кто все это сделал, из чего-то неопределенного, мягкого медленно превращается в твердый и острый ледяной шип. И этот ледяной шип вытесняет всю чепуху насчет жалости. Потому что я вижу по лежащему Калле, что он вот-вот отправится в путь к вечным охотничьим угодьям, о которых мы, прячась под одеялами с карманными фонариками, читали в книгах про индейцев, когда давным-давно ночевали друг у друга. Не знаю почему, но мне это ясно. Просто я вдруг все понимаю. Из раны Калле толчками вытекает кровь, легавый, что склонился над ним, пытается ее остановить, но она все течет и течет.

— Калле! — кричу я и бросаюсь к нему. — Калле! Это я, Рейнерт! Узнаешь меня, да?

Но Калле лежит, как лежал, все в той же неудобной позе, ноги у него вроде отнялись, широко раскрытые глаза влажно блестят.

— Его застрелили, да? — спрашиваю я. — Кто в него стрелял? Тот, в комбинезоне?

Легавый с творожистым лицом кивает.

— Застрелили твоего дружка, это верно, — говорит он. — А вот кто в него стрелял, я не знаю.

Я наклоняюсь к Калле. Вижу у него на губах слабую улыбку, вижу, что он пытается что-то сказать. В горле у него булькает, даже слушать жутко. Изо рта течет кровь, он выглядит года на три или четыре моложе, совсем мальчишка, мальчишка, который только-только почувствовал себя взрослым, или что-то вроде того, мальчишка, у которого взрослый парень отбил девочку, и он из кустов смотрит, как тот ее целует. Такой примерно был у него вид. Все дерзкое, жесткое стерлось с его лица, теперь он выглядит просто очень-очень обиженным. И ты видишь, как жизнь покидает его, утекает из него, точно сухой песок сквозь пальцы, видишь, как красная молодая, горячая кровь течет у него изо рта, когда он кашляет, и расплывается по груди большим красным нагрудником, сливаясь с красным высунутым языком на его белой замызганной майке.

— Ты был в той машине? — спрашиваю я легавого с творожистой мордой. — В машине, которая гналась за нами?

Он смотрит на меня и кивает.

— Значит, стрелял твойнапарник. Тот, что сидел за рулем. Я видел, у него в руках был пистолет, когда он выскочил из машины.

На это легаш не отвечает. Он не на шутку струхнул, когда увидел, как обстоит дело с Калле. И каждый раз, когда Калле бьет кашель, легаш все больше бледнеет и испуганно вертит головой, высматривая «скорую». От него разит по́том, и ты прямо видишь, как благодарность в приказе, прибавка к жалованью и все такое уплывают у него из рук.

Калле вдруг начинает говорить про Анне-Грете. Что за черт, думаю я, бредит он, что ли, или она давно ему нравится? Впрочем, какая разница? Анне-Грете — девчонка что надо, и котелок у нее варит, это сразу ясно, если только она отважится и раскроет рот. Но Калле и Анне-Грете? Вот бы никогда не подумал. Калле, он горяч как огонь, а Анне-Грете такая осторожная, нерешительная, хотя вообще-то мы все из одной компании. Даже не знаю, что за чепуха лезла тогда мне на ум, голова у меня кружилась как набитая бельем центрифуга, пущенная на полную мощность. Калле-то говорил совсем о другом.

— Передай ей привет и скажи, что она молодчина — не продала нас тогда. Помнишь, тот случай, с сараем. Ведь она видела, как мы удирали оттуда. Вот и поцелуй ее за меня.

И он улыбается этакой хитрой улыбочкой, которая иногда появлялась у него, когда мы вместе курили травку и всякое такое, он только что не смеется. И вдруг опять у него в глазах мелькает то смущенное, растерянное выражение, будто его обманули и обидели. Потом он снова кашляет кровью и говорит:

— Продолжайте по-прежнему, Рейнерт, не сдавайтесь. Вся наша компания. Ладно?

«Что продолжать?» — хочется мне спросить, но ничего этого я не говорю, потому что башка моя все равно как центрифуга, набитая мокрым бельем.

— Не вешай нос, Калле, — говорю я вместо этого. — Тебя в больнице заштопают, и все будет о’кей. Не вешай нос!

Но он вроде и не слышит меня, он весь целиком во власти этого последнего хмеля, который должен перенести его на другую сторону, туда, где обретаются Джими Хендрикс и Дженис Джоплин и куда все эти годы стремился Стемми. С Бюгдёвейен доносится сирена «скорой помощи». Калле дышит все тяжелее, и вдох и выдох у него сопровождаются каким-то странным шипением.

— Помнишь, что нам сказал завуч в тот раз, когда нас застукал?

Это последнее, что он говорит, вернее, шепчет. Но голос, голос его я забыл, и, похоже, мне его уже никогда не вспомнить, разве только смысл слов. Может, я сам придумал эти его последние слова, чтобы они были ему вроде памятника, — вообще-то там, где в моей памяти должен звучать его голос, есть только большое белое пятно.

А вот о чем он подумал, когда сказал о завуче, это я знаю точно, можешь не сомневаться. Потому что завуч застукал нас вместе один-единственный раз. Он привел нас в свой кабинет, и мы сидели там минут пять, а он все молчал и буравил нас взглядом. Потом открыл рот и сказал:

— Твердые орешки, эти ребята из Вейтвета.

И снова прошло минут пять, а он все пялился на нас, словно хотел смутить. Наконец, молчание стало до того тягостным, что Калле не выдержал. Поднял на завуча мрачный взгляд, посмотрел ему прямо в глаза и сказал, подражая его низкому, строгому голосу:

— И девочки из Вейтвета тоже им не уступят!

Ребята из нашего класса просто попадали от смеха, когда мы на переменке изобразили им эту сцену. Такой уж он был, Калле. Никого не боялся. Гордый — ни перед кем не кланялся.

Так что, хотя я и не могу ручаться за каждое слово, сказанное им в ту последнюю ночь, оттого что голос его в моей памяти будто в дыру провалился, — о чем он думал, когда умирал, это ясно. За это я головой ручаюсь. Сразу после этого по его телу прошла как бы судорога. Рука, которую я держал в своей, сжалась так, что его ногти впились мне в ладонь, на губах выступила кровавая пена. Когда «скорая» домчала его до больницы, он был уже мертв, на суде потом говорили, будто врачи удивлялись, что легавые сразу не сообразили, как обстоит дело.

Калле переложили на носилки и увезли. И мы с легавым тоже поехали. До него, видно, только теперь дошло, что из-за этой передряги у него могут быть большие неприятности. Спорю на сотню, что он думал об этом. Не о Калле, не о том, кто он был, этот Калле, или что с ним сейчас, не о жизни, которую они только что перечеркнули у нас на глазах. Все, что он думал об этом, он уже сказал раньше.

— Сволочи проклятые, — сказал он.

А вот когда до него дошло, что это могут счесть нарушением инструкций или уж не знаю, как там это еще называется, когда до него дошло, что этот случай подпортит ему послужной список и помешает повышению зарплаты, когда он наконец все это сообразил, в его глазах заметался страх. Полицейский был и всегда будет тугодумом. Если у него в голове и есть пара извилин, соображает он все равно очень медленно. А этот, по-моему, вообще ничего не понял, пока Калле не умер. Но теперь он смекнул что к чему. Теперь его рожа смахивала уже не на творог, теперь она была как полотно. Его охватила паника, это и дураку было ясно.

Вот черт! — думал он. Всякая сволочь будет совать тебе палки в колеса!

И тут же вспомнил о новой тахте с креслами, которую они с женой приглядели в субботу на Мёллергатен, и отом, что придется сказать жене, что у них не будет возможности приобрести эту тахту, а потом выслушать ее упреки, что он болван и тупица, что у него нет никакой специальности, что его вечно затирают, а он боится даже постоять за себя перед шефом.

Можешь говорить, что я слишком сгущаю краски. Можешь говорить, что я несправедлив. Но если б ты сам видел, как он трясся от страха, ты бы наверняка со мной согласился, иначе и быть не может. Да ты по одной его роже все понял бы. Не о Калле он думал и не обо мне, а о собственной шкуре — его испуганные глаза, казалось, провалились в череп. Помню, я еще тогда подумал: никогда-никогда не забуду сло́ва, которое я дал Калле. Не перестану ненавидеть тех, кто, словно зайца на охоте, застрелил моего лучшего друга. Не забуду бледную творожистую харю этого легавого, когда он, наклонившись, заломил мне руку так, что чуть не выдернул ее из сустава. Не забуду ту овчарку с глазищами, как тарелки, и кровожадной пастью, которая хотела сожрать меня. Не забуду последнюю судорогу, прошедшую по телу Калле, и его ногти, впившиеся в мою ладонь. Не забуду того, в синем комбинезоне, который стрелял в Калле.

Путь мой лежал прямехонько в камеру предварительного заключения на Виктория-Террассе. Это было ясно с самого начала. Но грязного, окровавленного и мокрого они не посмели привезти меня туда. Поэтому сперва мы заехали в больницу «Скорой помощи», где мне дали умыться и наложили несколько швов. Когда Калле привезли в больницу, он был уже мертв. Меня это не удивило, но бесцветная рожа полицейского обесцветилась еще больше, если только это возможно. Он так стиснул челюсти, что, верно, мог бы перекусить камень. Когда мы садились в патрульную машину, что ждала нас возле больницы, я сказал ему:

— Я сейчас как лед, смотри, не обожгись, если тронешь меня.

Но он меня не тронул. Никто не тронул меня в то утро. Он даже не смотрел в мою сторону, будто боялся меня, или себя, или своего шефа, или всего вместе. Он, как обделанный, сидел рядом со мной на заднем сиденье и молчал.

И исчез, словно горный дух, едва только спровадил меня в камеру. Потом я увидел его снова уже на суде, несколько месяцев спустя. Так что, видишь, он все-таки обжегся. Ну, а я, я сидел в камере. Сидел, тупо глядя в пространство, и не мог даже реветь, просто сидел и не мигая смотрел в одну точку. Страшное время началось с той ночи.

5

Сири — вот кто меня спас. Не Май-Бритт. С Май-Бритт мы гуляли, но только добра нам это не принесло. Сири, да еще мамаша, да еще Эудун из нашего старого класса. Честно скажу, если б не было их и если б не нашлось столько людей, которые не пожелали забывать того, что случилось с Калле, мне бы ни за что не выкарабкаться.

Похороны и все, что с ними связано, выглядели так жалко — хоть реви. Пастор с его дешевой проповедью, напичканной поучениями и взываниями к богу. И в то же время, если поглядеть кругом, неподдельное горе на лицах наших учителей, и наших одноклассников, и ребят из Линнерюда и Вейтвета. Я был как в тумане еще спустя много недель и месяцев после этого. Все долгое и жаркое лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года я был как в тумане. Судили меня осенью. Я получил два месяца условно. Легавого, который убил Калле, выпустили из предварилки уже через неделю. Его дело слушалось после Нового года в окружном суде первой инстанции, с присяжными. А меня судил городской суд. Два месяца условно. Приговор как приговор, могло быть и хуже. А вот что было в окружном суде, это другое дело. К этому я еще вернусь.

В камере на Виктория-Террассе на меня нашел какой-то столбняк. Мне было до того страшно, что я вздрагивал от любого шороха, даже пошевелиться боялся. Я засыпал и просыпался, просыпался и снова засыпал.

— Я хоть чувствую, что дышу, — сказал я себе, так, прямо в пустое пространство. — Хоть чувствую боль от собачьих укусов.

Но когда в понедельник они меня выпустили, я разве что только дышал, если уж говорить начистоту. Сил у меня не было никаких. А если человек так дошел, как я, он на все готов, лишь бы сбросить тяжесть, которая гнетет его день и ночь. Каждый знает, кто испытал такое на своей шкуре. На все пойдешь, лишь бы сбросить с себя эту тяжесть. И чем больше ты будешь рыпаться, тем хуже завязнешь в этой трясине. Потому что, когда долго болтаешься без дела и не можешь найти себе путного занятия, в конце концов начинаешь верить, что так и должно быть, что ты ни на что другое не годен. Что ты и в самом деле сволочь, как сказал тот легавый, и что тебе вообще уж крышка.

Мамаша приехала за мной. Утром они позвонили ей на работу — ведь я несовершеннолетний, и потому требовалось ее присутствие, когда я предстану перед Следственным отделением.

Бедная мамаша, ее лицо смахивало на гипсовую маску. Но голова работала нормально, мамаша четко ответила на все их вопросы и попросила, чтобы ей разрешили до суда забрать меня домой. Так и вышло, и, хотя полиция явно настроилась на предварительное заключение, судья не осмелился задержать меня. Особенно, когда все узнали, что Калле умер в «скорой», так и не доехав до больницы, что врачам не удалось выцарапать его у смерти. Они все сидели как пришибленные, все, кто в тот день был в суде. Уж не знаю почему, но вид у них был какой-то странный. Все легавые, обычные плоскостопые легавые, выглядели возмущенными до глубины души, точно Калле оскорбил всю полицию, позволив пристрелить себя таким образом.

Но несмотря на все их галстуки и на весь этот парад, несмотря на всю важность, которую они на себя напустили, рожи у них были перекошенные. Ведь суд был набит журналистами. Потому что тот легавый, который убил Калле, тоже был взят под стражу. Это я узнал в Следственном отделении, до того как было решено меня отпустить. Я набрался храбрости, повысил голос и спросил у судьи, что они сделали с тем, кто убил Калле. Тогда-то я и узнал, что он находится в предварительном заключении. И еще я спросил, как его фамилия. Рожа у судьи налилась кровью, и он сказал, что мне незачем это знать, пока не закончится следствие, так он выразился.

Тогда я психанул, вскочил и заорал, что не сдвинусь с места, пока не узнаю фамилии тех двух полицейских, что гнались за нами. Судья наклонился и поговорил сперва с одним типом в черной мантии, потом с другим, это были прокурор и защитник. Я видел, как он косится на скамьи, где сидели журналисты, иначе ему бы и в голову не пришло сдаться. Но он все-таки сдался, черт бы его побрал.

— Вас с Карлом Магнаром задержал городской патруль, — говорит он наконец. — Фамилии обоих полицейских, насколько мне известно, уже сообщены прессе. Это старший полицейский Оддвар Рюд и полицейский Анкер Юл Кристофферсен.

Я смотрю ему прямо в глаза, стараясь не замечать мамашу, которая сидит с таким видом, будто готова провалиться сквозь землю, она делает мне знаки, чтобы я заткнулся и не злил судью, но я спрашиваю:

— А который из них стрелял?

Глаза у судьи пустые, рыбьи, и видно, что он борется с собой, стараясь сохранить невозмутимость.

— Следствие еще не закончено. Больше я ничего не могу сказать об этом.

— Ладно, — говорю я. — Пусть так. Но ведь Калле все-таки лежит в морге, верно? С простреленной спиной? Тогда я переверну свой вопрос и спрошу иначе: кто из них задержал меня?

Судья хлопает глазами, но сдерживается, из себя не выходит.

— Оддвар Рюд показал, что тебя задержал он. Больше я пока ничего не могу сказать.

Потом он кашляет, делает скорбную рожу и продолжает:

— Полицмейстер Осло просил меня передать его глубочайшее сожаление по поводу того, что произошло на Бюгдё нынче ночью. Согласно действующей инструкции, патруль, задержавший вас, не имел права прибегать к оружию, не получив на то разрешения начальства. Такого разрешения дано не было. Полиция сожалеет об этом несчастном случае.

Произнеся что-то в этом роде, он отпускает меня, взяв подписку о невыезде. Когда мы с мамашей выходим на улицу, я больше не в силах держать себя в руках. Я начинаю реветь, тут же на тротуаре, перед судом, на глазах у всего честного народа. Реву и никак не могу остановиться, а мамаша обнимает меня за плечи и осторожно уводит подальше от дверей, и я вижу, что она сама вот-вот заплачет. Но перед тем как уйти, я грожу суду кулаком. Ничего это не изменит, но все-таки мне становится чуть легче.

А после — дом, и новые допросы в полиции, и похороны Калле, и всякое такое. Калле кремировали на кладбище Алфасет. Перед часовней толпа народу, я даже не всех знаю. Я подхожу к отцу и мачехе Калле. Лица у них бледные, измученные, отец говорит мне:

— Как вы могли угнать машину?!

Я его понимаю. Но ведь не в этом дело. Эудун из нашего класса стоит рядом со мной и вмешивается в разговор:

— Ты оплакиваешь сына. А мы — товарища. И у тебя, и у нас одно горе. Ты должен пожать Рейнерту руку.

Они оба слушаются Эудуна — и отец Калле, и его мачеха — и пожимают мне руку. Я говорю, что мне очень жаль, но только не забывайте о том, кто стрелял. Я пытаюсь держаться гоголем, а самому хочется реветь. Мы с Оудуном ходим и слушаем, о чем говорят люди. Большинство вспоминают Калле, рассказывают о нем всякие истории. Мы стоим возле Лайлы, Бённы, Юнни и Анне-Грете и чертим башмаками по гравию.

— Калле был очень несдержанный! — говорит Лайла. — Но товарищ он был отличный! Таких мало. Помните, однажды математик орал на Лисе за то, что она не может решить у доски задачку? А Калле встал тогда и говорит: «Оттого что ты так орешь, ей понятнее не станет!»

— А вообще-то они с Лисе были как кошка с собакой, — добавляет Бённа. — Калле не боялся говорить то, что думает. За это его все учителя уважали, хотя он часто плавал на контрольных и все такое. Он не боялся говорить, что думает!

— А в молодежном клубе, — вставляет Юнни. — Помните тех двух пакистанских парней, как они впервые пришли к нам в клуб? Потом еще они всех обставляли в пинг-понг. А в первый день все от них шарахнулись, и кое-кто начал по углам рассказывать анекдоты про пакистанцев. Тогда Калле и Рейнерт растолкали всех, подошли к этим парням и позвали их играть в пинг-понг.

— Еще бы. — Я улыбнулся. — Мы-то думали, что нашли партнеров, которые играют так же паршиво, как мы! А через две недели они разбили нас в пух и прах! Хотя раньше и ракетку в глаза не видали.

— Вы же их и натаскали, — говорит Эудун.

— Вон они, — говорю я. — По-моему, это они там стоят. Видишь, тоже пришли.

— Все пришли, — тихо говорит Анне-Грете. — Все, кто знал Калле.

Ее лицо, обрамленное длинными непослушными кудрями, слегка раскраснелось, она смотрит в землю.

Фру Эриксен подходит к нам и здоровается за руку. Мы вместе входим в часовню. Она говорит на ходу:

— Какой ужас, Рейнерт! Какая страшная история!

Голос у нее чуть сиплый. Мы сидим, и под звуки органа я рассказываю ей шепотом о последней ночи Калле. На фру Эриксен черный костюм и черный свитер, большие голубые глаза широко раскрыты, лицо растерянное, беспомощное. Она стискивает мою руку.

— Вы поступили очень глупо, Рейнерт.

— Это потому, что мы испугались.

— Я понимаю. Человек сам не знает, что выкинет, если по-настоящему испугается. Но все-таки, Рейнерт. Ты не должен озлобляться из-за этого случая. Обещай мне!

— Не должен озлобляться. А почему же это не должен? Может, объяснишь почему?

— Да потому, что это ничего не изменит, — говорит она. — Ты и так никогда не забудешь того, что случилось. И кто за это в ответе. Но Калле ты не вернешь, даже если ожесточишься и озлобишься.

Она смотрит на меня своими ясными голубыми глазами, и в них нет ни тени колебания. Звуки органа стихают. И я чувствую, что отдал бы руку на отсечение за то, чтобы уметь говорить. Умей я говорить, я бы встал сейчас и сказал все. Все, что знаю о Калле, о всех его мечтах и дерзаниях. Потому что Калле был из тех, кто дерзает. Он искал и путался, он делал много такого, чего не следовало, но в нем было слишком много нерастраченных сил, и он не знал, на что их потратить. Он еще даже не начал жить, когда его убили. Он был полон жизни! Полон протеста! Он был очень смелый и не знал, как распорядиться этой смелостью. Но он дерзал. Бог видит, он был из тех, кто дерзает!

Но вместо меня слово взял пастор. Тот самый старик пастор, который готовил нас к конфирмации. Это его дело — читать здесь проповеди. Вот у кого нет никаких проблем со словами, они так и сыплются из него, точно горох из мешка. Но только что же он говорит? Это я спрашиваю. Что же он такое говорит? Что значат эти его слова? Мы все сидим в часовне. Человек сто, не меньше. Мы собрались, потому что хотим оправдать Калле. Он много значил для нас. В каждом сидящем здесь появилась трещина. И эта трещина, эта рана, которая в самой глубине есть у любого из присутствующих, связывает нас друг с другом. Мы хотим оправдать Калле и ищем слова, способные заполнить эту трещину. А что мы слышим?

Ничего, что могло бы помочь нам, нет в пасторской проповеди. Он все врет, рассказывая о жизни Калле, он жульничает, ему мало просто прочесть нам мораль, он пользуется судьбой Калле, чтобы преподнести нам добрый совет! Кто дал ему это право? Зачем он молится за Калле, зачем читает молитвы, которые Калле ненавидел? Зачем говорит о милосердии божьем, о том, что Иисус Христос все понял и все простил? Кого нужно прощать — легавых? Или он имеет в виду Калле? У меня потеют ладони, лицо горит, и мне хочется крикнуть: «Неправда, пастор Станге! Ты ошибаешься! Ты не имеешь права злоупотреблять памятью Калле!»

Но я молчу. Разве я могу осмелиться на такое?

Я молчу. Прикусив язык, я сижу мрачный, с мокрыми ладонями и думаю, что такие, как этот пастор, никогда не поймут, чего хотел Калле. Чего он добивался. И ясно вижу — куда уж ясней, — что такие, как он, и такие, как мы, живут в разных мирах.

Когда мы пришли в эту часовню, в нас была трещина. И она в нас осталась, эта невидимая трещина, эта рана, зияющая на том месте, которое в нашей жизни занимал Калле.

А пастор просто-напросто пытался засыпать эту трещину камнями. Просто-напросто пытался оболгать, очернить память о Калле, изобразить его таким, каким он никогда не был и быть не мог.

По дороге из часовни я отвожу Анне-Грете в сторону. Анне-Грете до того маленькая — маленькая, и осторожная, и робкая, у нее всегда такой вид, словно она что-то выглядывает, высматривает у тебя за спиной или где-то сбоку от тебя — она почти никогда не смотрит прямо на человека. Но хотя она такая робкая, и так легко краснеет, и кусает ногти, и не смотрит в глаза, она по-своему очень храбрая, даже, можно сказать, гордая. Я сразу беру быка за рога, мне надо отделаться от той ноши, которую Калле как бы взвалил на меня в последнюю ночь. Я спрашиваю:

— Анне-Грете, у вас с Калле что-нибудь было?

Ее глаза бегают вверх-вниз по пуговицам моей куртки. Щеки вспыхивают, и она быстро мотает головой.

— Нет, — решительно отвечает она. — Почему ты об этом спрашиваешь?

Я медлю с ответом.

— Да, понимаешь, он о тебе говорил. Перед самой смертью. Вспомнил тебя. Просил передать тебе привет.

Я вижу, как глаза у нее наливаются слезами, становятся растерянными и смущенными. Она кусает свои и без того обкусанные ногти и вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Он просил, чтобы я... Помнишь тот случай с сараем? Ты нас тогда видела. Он просил передать тебе, что ты молодец: не продала нас тогда.

Анне-Грете поднимает глаза.

— Я и не могла продать.

— Мы знаем, они там здорово на тебя нажимали.

— Я все отрицала. Говорила, что ничего не видела.

Я поднимаю ее лицо за подбородок.

— И еще одна вещь.

Анне-Грете вся напрягается, когда я наклоняюсь к ней и осторожно прикасаюсь сухими губами к ее губам.

— Он просил поцеловать тебя. За него. И передать привет.

Она выпрямляется и замирает.

— Калле, — говорит она, и слезы бегут у нее по лицу. — Калле, Калле! Это правда, Рейнерт? Ты не врешь?

— Нет, — тихо говорю я, — не вру.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Калле! — повторяет она.

Теперь взгляд у нее совсем неживой. Словно перед ней открылась пустыня. Потом губы ее разжимаются, и она смотрит мне в глаза, не в землю, не в сторону, а прямо мне в глаза, и говорит медленно и четко, будто читает приговор:

— Господи, Рейнерт! Зачем вы угнали эту машину?

Потом поворачивается и убегает.

Второй раз я слышу сегодня эти слова.

И каждый раз мне кажется, что меня бьют по голове, бьют лопатой, поленом или уж не знаю чем еще.

6

Однажды за обедом мамаша говорит мне — она видит, что я ничего не ем, и говорит:

— Рейнерт, когда ты нынче встал?

Я ковыряю вилкой в тарелке. Что ей сказать? В девять я еще валялся в постели, встал и оделся только к полудню. А зачем мне вставать раньше?

— В десять, — отвечаю. — А в чем дело?

Некоторое время она молчит, просто сидит и смотрит на меня.

— Уж и не знаю, Рейнерт, но, может, ты захворал. Вон какой тощий стал. Сходил бы на прием к доктору Ли.

— К доктору Ли? — Я взрываюсь. — Ты что, совсем спятила? Что мне у него делать, у твоего доктора Ли?

Мамаша напускает на себя обиженный вид.

— Выглядишь ты плохо, вот что. И придержи язык, с матерью эдак-то не разговаривают.

— Сама ты плохо выглядишь, — отвечаю я. — За каким чертом я пойду к доктору? Тем более к доктору Ли, к этой жабе, он же тебе самой в последний раз не дал освобождения от работы.

— Доктор Ли знает свое дело. И повторяю, придержи язык. Ты его так распустил, что слушать тошно.

За столом становится тихо, и я вижу, как глаза у нее наполняются слезами.

— Я тебе помочь хочу, только и всего. Силушки моей нет смотреть, как ты маешься.

Что угодно, думаю я, только слез с меня уже хватит.

— Ладно, ладно, ладно. Прости, мамаша, я же знаю, что ты за меня переживаешь. Только пойми, никакой доктор меня сейчас не спасет! Может твой доктор достать мне работу? Может он вернуть Калле?

— Рейнерт, сыночек! Ты же ничего не ешь! Я весь обед слежу за тобой. Клюешь, как цыпленок.

— Сколько нужно, столько и ем, — бурчу я. И встаю из-за стола так резко, что дребезжит посуда. — Прости, мамаша, честное слово, я не хочу есть. Душно у нас что-то. Пойду прошвырнусь.

И убегаю, потому что она уже ревет. Когда я хлопаю дверью, я знаю, что она ревет, но ничего не могу с собой поделать, я не в силах сейчас видеть слезы. На улице я встречаю Бённу. Мы начинаем болтать, и он спрашивает, нет ли у меня монет, чтобы нам вместе съездить в город. С монетами у нас у обоих туго, но тут появляется Лайла с новой цыпой но имени Май-Бритт. Цыпа как цыпа, штукатурки на ней вагон: за ушами надушено, губы намалеваны, а на ресницах краски налеплено столько, будто она мышцы век нагоняет, этакий глазной культуризм, стоит эта цыпа, глазками хлопает и улыбается. Она, видишь ли, только-только переехала с родителями в один из новых корпусов в Линнерюде: ну и, ясное дело, настроилась приятно провести вечерок, надо же познакомиться с этими новыми городскими людьми и все такое. Они с матерью и сестрой явились сюда прямехонько из Удала. Папаша ее двенадцать лет каждую неделю, как маятник, болтался между Осло, где работал, и Удалом, и вот наконец они решились: сожгли за собой все мосты, оставили свою землю соседу и сняли хату в городе. Смотреть смешно, как она вся прямо светится от ожидания — нынче пятница, ее первый самостоятельный вечер в столице, так неужто мы проторчим все время здесь, возле дома? И потому мы с Бённой, хоть нам и стыдно, предлагаем девочкам оплатить поездку в город и обещаем в свою очередь пригласить их, когда у нас будут деньги. Но они и не думают отказываться, порядок — мы едем.

Такими, как этот, в ту весну и лето были почти все вечера перед выходными. Прямой дорожкой под густые, тенистые липы Дворцового парка к какому-нибудь перекупщику марихуаны. Потом, сидя на скамейке или развалившись на влажном свежем газоне, тянуть по очереди заветную сигаретку. И пока мы курим, смеемся и рассказываем разные истории, бросая недовольные взгляды на расфранченных пижонов, шествующих по Карл-Юхан, где-то у нас за спиной ноет маг, который кто-то притащил с собой и пустил едва сльшно, чтобы не привлекать внимания дворцовых гвардейцев и полиции:

Я так хорошо запомнил именно тот вечер потому, что уж больно худо обернулось дело с этой цыпой Май-Бритт. Все лето я был из-за нее в мандраже, все лето тянулась эта резина, и я не мог найти никакого выхода. Вот уж была деревенская дурочка, ничего не скажешь. За всю жизнь она приезжала в Осло раза три или четыре, хотя папаша ее вкалывал тут каждый день с самого ее детства — с тех пор как лишился работы на лесоповале у себя дома. Она мне все выложила в первый же вечер. О том, как она давила на своих, чтобы они переехали в город, потому что ей надоело жить в деревне и вместе с матерью копаться в огороде. О том, что все ее школьные подружки и приятели уехали из дому и жили теперь на квартирах в Конгсвингере или в Осло, потому что дома не было никакой работы. О том, как уезжали целыми семьями из-за того, что в Удале для них не было будущего и мужчины, работавшие вдали от семьи, устали от барачной жизни и вечных разъездов.

И вот наконец благодаря папашиной работе им подвернулась трехкомнатная квартира в Линнерюде, она освободилась неожиданно, и им нужно было быстро решить, переезжать или нет. И три недели тому назад, когда ее папаша вернулся домой, они устроили семейный совет, который она назвала тайной вечерей, а когда в понедельник в четыре утра он отправился на работу, у них уже было принято решение. Через неделю начались сборы, и вот они здесь, в обетованном граде, как она выразилась, хлопая своими голубыми глазищами. Ничего себе обетованный! В черепушке у нее был такой туман, хоть реви, — ты мог выложить ей всю правду, но она отскочила бы от нее, как от стенки горох. Она, ясное дело, считала, что ее тут ждет по меньшей мере карьера в кино или что-нибудь в этом роде — надо только всем мило улыбаться и делать, как велят. Девчонка, видимо, до одури начиталась всяких бабьих журналов и уж не знаю, чего еще, а штукатурилась она так, что смотреть было противно, и, когда мы расположились в парке покурить, она даже бровью не повела.

— Конечно, в Дворцовый парк, — протянула она с мечтательным блеском в глазах, когда мы в метро решали, куда нам податься. — Я всего один раз была в Дворцовом парке, с папой, но это было очень давно, я была совсем маленькая.

Мы пробовали предлагать другие места, мы-то понимали, что она не совсем для этого подходит, но все было без толку. Лайла уже брякнула, что неплохо бы прошвырнуться по Дворцовому парку, и теперь о чем-нибудь другом нечего было и заикаться.

— Вы обо мне не думайте, — сказала она. — Куда вы, туда и я. Где вы обычно проводите свободные вечера?

Вот так все и началось, и я даже не знаю, как об этом рассказать. Когда мы, по-быстрому тяпнув у «Шотландца» пива, пошли, глазея на прохожих, на витрины, на фотографии у кинотеатров и световые рекламы, она держалась так, словно мы шли не в парк промыслить курева, а прямиком на вечеринку к кронпринцу Харалду с супругой или что-нибудь в этом роде. У некоторых людей просто талант на такие вещи. Они спускаются в подземный писсуар, чтобы курнуть там марихуаны, с таким невинным видом, будто идут в шикарный погребок съесть отбивную. С одной стороны, это подкупает, а с другой — смущает. Что до меня, так я тебе сразу скажу: у меня такого таланта нет. Если я делаю что-то, чего делать не следует, по мне это за версту видно. Сохранять невинный вид — да я этого сроду не умел! Я из тех, кто вечно влипает. Даже если я чинненько стою и болтаю о погоде, будь уверен, найдется какая-нибудь сволочь вроде дворника, учителя, вышибалы или легавого, которая решит, что у меня рыльце в пушку. А если я к тому же начну артачиться, тут уж мне верная крышка.

«Ты еще и дерзишь!» — скажут они и выльют на меня полный ушат брани, а то и накостыляют по шее, чтобы научить хорошим манерам, как они это называют. Да пропади они пропадом, эти хорошие манеры! Если врезать парню, который вдвое слабее и втрое моложе тебя, потому что он осмелился тебе возразить, называется хорошими манерами, то в гробу я их видал, эти хорошие манеры.

Только не надо думать, будто Май-Бритт с этим своим невинным видом и очаровательной улыбкой выкрутилась бы из такой передряги, в которой нам накостыляли бы по шее. Уж на что Калле умел напускать на себя невинность, а вот ведь чем все кончилось. Невинный вид Май-Бритт объяснялся прежде всего ее безграничной доверчивостью. Она так верила людям! Думала, что достаточно переехать из Удала в город, чтобы перед тобой открылся весь мир. Вот в чем была ее ошибка. А моя ошибка была в том, что я озлобился на весь тот мир, о котором она мечтала; он у меня поперек горла стоял. Я не знал ничего хуже, чем этот мир в целлофановой упаковке, о котором она мечтала, начитавшись развлекательных журналов. В меня в тот вечер точно бес вселился, уж потом я кусал себе локти. Вместо того чтобы сказать ей: «Послушай, Май-Бритт, все, о чем ты мечтаешь, — это ложь, жизнь вовсе не такая, как ты думаешь», — вместо того чтобы предупредить ее, я решил ничего не говорить и глаз ей не открывать.

О’кей, Май-Бритт, думал я, ты, понятно, считаешь, будто пойти вечером в пятницу в Дворцовый парк — все равно что побывать на приеме у короля на открытом воздухе, но скоро ты на своей шкуре убедишься, что это разные вещи. Если ты не перестанешь всерьез мечтать о карьере кинозвезды, придется нам помочь тебе и ощипать эти твои голливудские перышки. А если никто не поможет тебе от них избавиться, вот тогда тебе будет по-настоящему паршиво.

Примерно так я думал. И ошибался, потому что не понимал, что, раз уж ты взял на себя труд помочь человеку избавиться от его заветной мечты, нельзя бросать это дело на полдороге, нужно помогать ему и после. Нельзя просто разрушить мечту человека и считать, что дальше все само собой образуется. Ведь в жизни так не бывает. Это в кино так бывает, там все всегда оборачивается к лучшему. В жизни же все складывается к худшему, если тебе никто не поможет. Так с Май-Бритт и получилось, и я горько сожалею, что мы с Бённой и Лайлой в тот вечер толкнули ее на этот путь.

— Май-Бритт, — говорит Бённа, когда мы подходим к парку. — Надо сразу договориться. Решайте, девочки, угощаете вы нас сегодня или нет?

— Конечно, угощаем, — говорит Май-Бритт и хлопает ресницами. — Мы с Лайлой угощаем вас сегодня, а вы с Рейнертом нас — в другой вечер.

— Отлично, — говорит Бённа. — Замечательно. Теперь остался сущий пустяк.

— Да, — говорит она. — А какой?

— Да так, самый что ни на есть пустяковый пустяк, — говорит Бённа и смеется. Он весь трясется от смеха, и мы тоже начинаем смеяться. Потому что смех у Бённы такой, какой принято называть заразительным. Бённа всегда смеется, все время.

— А пустяк такой, — говорит он. — Когда мы придем в парк, там уже нельзя будет махать своими бумажками. Ну, сколько вы жертвуете на сегодняшний вечер?

И опять смеется, уже не так нахально, девчонки вытаскивают деньги, и он прячет их в карман. Я вижу, как Май-Бритт колеблется, вздыхает разок, но деньги все-таки отдает. Ведь у нее их не больше, чем у каждого из нас, работать она не работает, и еще неизвестно, принято ли у них в Удале давать дочкам на карманные расходы, так что монет у нее в обрез, за это я головой ручаюсь.

Не думай, что Бённе все это так уж приятно. Бённа — парень не вредный. Он не какой-нибудь там деляга или спекулянт. Просто безработный вроде нас, и ему тоже бывает тошно от этого, как и всем нам, а когда человеку тошно, он прибегает к наркотикам. И ничего хитрого тут нет. Одни становятся алкашами, другие — наркоманами, есть, правда, и такие, которые обходятся без всякого утешения, только все равно незачем тыкать в алкашей пальцами и говорить, что они, мол, сами виноваты. Ни черта подобного! Просто мы живем в таком городе, где трудно обойтись без утешения. Понятно, я мог бы сказать Бённе.

«Ты, Бённа, поостерегись, — мог бы сказать я ему, — завязывай с этим, пока не поздно. Гляди, что стало со Стемми, с тобой будет то же, если ты не возьмешься за ум и не бросишь, пока не поздно».

Конечно, я мог бы ему так сказать. Но не сказал, потому что и сам любил ловить кайф вместе с Бённой — где Бённа, там всегда шумно и весело. Точно не знаю, но есть у меня подозрение, что он иногда добывает монету, перепродавая травку, а это уж, по-моему, последнее дело, самое распоследнее дело. Но точно я ничего не знаю, и мне не хочется этому верить. Зато я знаю, если Бённа намылился покурить, он расшибется, а деньги добудет, как, например, в тот вечер, да ведь и я тоже принимал в этом участие. Так что я ничего не стал ему говорить, не пытался его останавливать, и вообще. Я только сказал Май-Бритт:

— Послушай, ты хоть понимаешь, на что пойдут твои деньги?

— Да, — говорит. — Понимаю.

Говорить-то она так говорит, но, если судить по ее роже, ни черта она не понимает.

— А ты раньше когда-нибудь курила? — спрашиваю я.

— Да, — говорит, — не то чтобы очень, но...

— Да, то есть нет, — говорю я. — Так хочешь попробовать или как?

— Ясно, что нет, — говорит Бённа и вытаскивает деньги обратно. — Раз такое дело, не надо, я ведь не знал. Ты не стесняйся, выходи из игры. Верно я говорю, ребята?

Говорит, а сам, сволочь, тихонько посмеивается.

Но руки у него дрожат, он-то уже считал, что дело в шляпе, а на те бумажки, что положила в котел Лайла, мы больше двух граммов не получим, это точно.

Однако Май-Бритт решилась. До нее уже начало доходить, что пригласили ее не на званый прием, но она все-таки решилась. Отступать не желает.

— Нет, — шепчет она, глядя в землю. — Я как все.

И туг же вскидывает на меня глаза, точно боится, что сморозила глупость. И я, сам не знаю почему, впадаю в чувствительность и обнимаю ее за плечи. Мы идем в парк и находим местечко по соседству с теми ребятами, у которых с собой музыка. Бённа отлучается ненадолго и возвращается с травкой.

Пятница, вечер, самое начало июня, в парке благодать, и кажется, будто весь город высыпал на улицу — толпы людей текут в обе стороны по нашему Броду мимо фонтана, а бок о бок с ними строители метро перекопали вверх дном весь центр. Поодиночке, парами или целой компанией люди спешат в рестораны, театры, кино, пивные и забегаловки, молодые и старые, в легких летних костюмах, обласканные теплом светлого июньского вечера.

А здесь, в парке, сидим мы. На самой макушке Ниссебергет, над всей этой оживленной толпой, над людьми, имеющими работу, деньги, дорогие шмотки и правильное отношение к жизни. Над землекопами, которые работают в ночную смену, прокладывая туннель к новой Центральной станции метро, она будет находиться как раз на том месте, где сидим мы, здесь поставят охрану — блюстителей порядка с газовыми пистолетами и легавых с собаками, — чтобы держать нас на расстоянии. Потому что мы — ленивая чернь, при встрече с которой они от страха покрываются холодным потом, особенно если это случается поздно вечером: ведь они считают, что мы обязательно либо нападем на них, либо полезем с разговорами. Эта новая шикарная станция метро строится не для нашего брата.

Когда думаешь о таких вещах, заводишься с пол-оборота, дикая ненависть просыпается в тебе ко всем этим жирным тварям, которые разгуливают здесь с таким видом, словно весь мир существует только для них. Хотя все, что они умеют, — это лизать задницу начальству, третировать подчиненных и хапать все, что под руку подвернется; и плевать они хотели на тех, кто ложится костьми ради того, чтобы они взобрались наверх. А начнись где заваруха, им достаточно позвонить по телефону, и тут же явится полиция с резиновыми дубинками и отобьет тебе почки, а если тебе подфартит, как, например, Калле, заработаешь пулю в спину и откинешь копыта.

Но тут не место и не время говорить о таких вещах. Остается лишь стиснуть зубы да затянуться поглубже, следя, как легкий пряный дымок струится между деревьями и от тягучего мягкого опьянения все становится не таким темным и мрачным. И ты слышишь, как заливается-хохочет Бённа, и чувствуешь, что тебя заражает этот смех, и видишь, как сигаретка идет дальше по кругу. Лайла и Май-Бритт придвигаются к нам поближе, обе совсем размякли.

— Май-Бритт, — говорю я и вижу, как ее тонкая нейлоновая блузка, наэлектризовавшись, искрится в мягких летних сумерках, маленькие электрические разряды вспыхивают между ее блузкой и моей рубашкой.

— Будь начеку, Май-Бритт, — говорю я. — Не то тебя здесь живо наколют. Ты теперь не в Удале. Не давай себя обмануть. Нас, обманутых, и без того слишком много в этом городе.

Но она лишь как-то хмыкает, и от этого звука у меня неизвестно почему слабеют колени. И вдруг где-то внутри у меня возникает ноющая боль, потому что я знаю: этой искры, вспыхнувшей между нами, быть не должно. Для этого мы слишком разные: она — всего-навсего деревенская дурочка с головой, забитой косметикой и поп-звездами, а что я такое — неудачливый асфальтовый ковбой, отирающийся на станции метро в Вейтвете. Что хорошего может из этого получиться?

Но музыка рвется из мага, и по какой-то непонятной причине в этот вечер никто не гонит нас отсюда, хотя город кишит богатыми туристами с их «yerh», «really» и «marvellous»^[16], которых следует оберегать от зрелища таких, как мы, — наверно, все сегодня свободны по случаю прекрасной погоды. Близится полночь, сигаретка-утешительница неуклонно переходит из губ в губы, и животный смех Бённы урчит в темноте, словно мы где-то в самом сердце африканского буша, а не в центре Осло. Перед носом у нас — Национальный театр, за спиной — Абель^[17], сражающийся с драконом, во дворце сидит король со своими дружками по регате и дружками-судовладельцами, со всеми своими лакеями, гофмейстерами и слугами. Стортинг освещен желтоватыми прожекторами, там сейчас наверняка идет ночное совещание, на котором стряпается очередной хитрый проект, как бы всех мелких землевладельцев из Удала и других норвежских долин загнать, как кроликов в клетки, на нефтяные платформы в Северном море, или на механические верфи Рафнеса, или в многоэтажки Линнерюда, потому что властям так выгоднее, а что там ждет крестьянских дочек с их мягкими, гибкими телами и головами, забитыми чушью из развлекательных журналов, — на это властям плевать.

7

А в отпуск мы с мамашей и ее подружкой Биттен едем на неделю с туристской группой в Торремолинос. После этого мамаша отбывает на Север, в Кьёпсвик в Тюсфьорде, к дедушке и бабушке, а я остаюсь в городе один. По той причине, что в Испании между нами пробежала кошка: мамаша там закрутила любовь с одним мужиком, чья рожа мне сильно не понравилась.

Когда мы вернулись в Осло, отношения у нас были натянутые, и мы оба решили провести конец отпуска врозь. Вернее, я просто отказался ехать на Север, и мне ничего не стоило уговорить мамашу оставить меня в городе, хотя ей это и было не по душе. Но она ведь понимает, что я уже не тот мальчик, которого можно таскать за собой, как сумку с барахлом. Мне скоро семнадцать, у меня своя жизнь. К тому же я по уши врезался в Май-Бритт. Я кое-что рассказал о ней мамаше, она знает, как я скучал по Май-Бритт в Испании, знает, что, пока мы жили на Солнечном берегу, я только и думал: что-то сейчас делает Май-Бритт, как поживает, с кем встречается, ну и все такое. Да ты и сам понимаешь. Но получилось, будто я влюбился только потому, что мамаша сама влюбилась в этом африканском буше. Она на два дня ездила в Марокко, в Танжер, на экскурсию, от которой я отказался, там-то они и закрутили.

Началось все с того, что мамаша и ее подружка еще в январе записались в туристскую поездку в Испанию. Мы с мамашей и раньше бывали за границей, но мало, обычно ездили в Лисеберг под Гётеборгом или куда-нибудь в этом роде. А вообще-то мы каждый год как штык мотаемся в Кьёпсвик в Тюсфьорде. Это летом, на каникулах. А остальное время торчим дома.

Мамашину подружку зовут Биттен. Она, конечно, хорошенькая, но уж очень дерганая, так мне по крайней мере кажется. Она-то и приставала, чтобы я непременно поехал с ними в Испанию, всякий раз, как я в последнюю неделю заводил речь, нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отмотаться. Она просто в бутылку лезла и начинала кричать, что там все очень дешево и что люди там теплее относятся друг к другу, не то что у нас, по соседству с Северным полюсом, ну и все такое. А главное, била финансовым аргументом: если мы в последнюю минуту откажемся, туристское агентство все равно сдерет с нас деньги. Потом она подмигивала мне и, мобилизовав все свои чары, говорила, что я буду их кавалером и что мамаша накупит мне в Испании всяких шмоток и уж не знаю, чего там еще. Все это, понятное дело, чушь, и я понял их политику, как только мы остановились в отеле. Я был им нужен для отвода глаз, а больше ни для чего. Биттен замужем, муж старше ее на десять лет и надоел ей до чертиков, насколько я понимаю. Раз я еду с ними, им ничего не стоило запудрить ему мозги: они не девицы, пустившиеся искать приключений, а солидные женщины, отдыхающие в обществе молодого человека.

В первый вечер мы вместе идем смотреть город и располагаемся в кафе на открытом воздухе. Заказываем котелок какой-то испанской жратвы и бутылку вина. В первый раз я пил при мамаше. Но это не странно, они и сами тоже были слегка под банкой. Мы жутко вымотались, ведь поднялись чуть свет, чтобы поспеть на автобус, идущий в аэропорт, а потом почти целый день торчали в самолете. Но теперь мы на месте. И должны пожрать в городе. В отеле нас будут кормить с завтрашнего дня.

Я вижу, что Биттен сняла обручальное кольцо. Еще в самолете. Ивыглядит это глупо — ведь белую полоску от кольца с пальца не снимешь.

— Хорош у тебя парень, — говорит Биттен. Она наклоняется и искоса поглядывает на мамашу.

— Я уж и не знаю, — отвечает мамаша. — Сам-то ты что скажешь, а, Рейнерт?

— Чушь все это, — говорю я. — Ну что, Биттен, гуляем на всю катушку?

— Отчего ж не погулять, на работу не вставать. — Она закатывается смехом.

И вдруг я вижу, что ее рука ложится на мою. Ложится и лежит себе, полеживает, я против воли краснею, покрываюсь испариной и пью больше, чем хотел бы. Вскоре Биттен убирает руку. И я думаю, уж не померещилось ли мне, может, я выпил лишнего и начал фантазировать. За соседним столиком гуляют датчане, громко хохочут, жрут свой датский бифштекс и пьют баварское пиво. Зачем, спрашивается, приперлись в Испанию? Все это они могли делать и дома. Разве нет? Весь Торремолинос выглядит как декорации, построенные специально для нашего брата. Город делится на две части, остатки местного населения загнаны в школы для официантов, на бензоколонки, в бары, на кухни крупных отелей, на стройки. Все, что осталось с тех времен, когда здесь еще не было туристов, кажется тонкой засохшей коркой, которая вот-вот отлетит. Все прочее — театральные декорации для таких, как мы, которые приезжают сюда на неделю, на две, купаются, жрут, пьют, веселятся, пляшут, блюют и уезжают восвояси. А на заднем плане этих декораций расхаживают люди в чудно́й зеленой форме, в плоских черных лакированных фуражках и следят за происходящим. На аэродроме, в барах, в отеле, на пляже, куда бы ты ни пошел. Guardia Civil. Старые, верные сторожевые псы диктатуры Франко.

Это один из тех датчан объяснил мне потом, как они теперь называются. Сперва эти датчане из-за соседнего столика пересаживаются к нам, а потом мы всей компанией заваливаемся в какой-то ночной клуб или вроде того, где, оказывается, веселятся другие датчане. Крики, приветствия, рукопожатия, чоканье, болтовня. Я краем глаза наблюдаю за мамашей. Я не собираюсь приставать к ней, мешать, и вообще, но краем глаза наблюдаю за ней. Ведь это все ж таки моя мамаша, мы живем с ней с тех пор, как я себя помню. Отца своего я никогда не видел, она мне ничего не рассказывала про него, что это был за тип, жив он или умер и как вообще все у них получилось. Точно она навсегда поставила на нем крест. Сколько раз я подъезжал к ней, чтобы что-нибудь выведать, вытянуть из нее правду. Но она молчит как рыба, и все. Думаю, она встретила этого типа, когда уехала из родительского дома, может, это вообще была случайная встреча, и ни к чему серьезному она не привела. Может, он даже не знает о моем существовании. Бабку я тоже пытался расколоть, но, похоже, ей известно не больше моего. Ну, а упрямый такой — это я, конечно, в мамашу. Она упряма как черт. Если упрется, хоть кол у нее на голове теши, все без толку. Вот втемяшилось ей, что никто ничего не должен знать про моего папашу, так это уж намертво. Можешь не сомневаться. Она от своего не отступит. И все-таки настанет такой день. Настанет день, когда я узнаю правду. Например, в день моего совершеннолетия. Почему бы и нет? Она упрямая, но я-то еще упрямей. Настанет день, когда я узнаю всю правду.

Краем глаза я наблюдаю за мамашей. Сейчас она, Биттен и несколько датчан кружатся в хороводе. Оркестр — гитаристы, пианист и ударник — в черных плоских цилиндрах и белоснежных костюмах, они все время улыбаются, а если на мгновение перестают улыбаться, лица у них сразу мрачнеют и на них появляется унылое выражение, но музыканты тотчас берут себя за шиворот и снова улыбаются, как и положено за те деньги, что им платят. Если мне что-то и может испортить настроение, так это такие вот люди, которые прикидываются, будто им чертовски весело, когда на самом деле им хочется пойти в сортир и завыть волком. Тут все музыканты такие. Не один год учились они играть, музыка — их ремесло, они его любят, ведь, наверно, старались вкладывать в игру всю душу, мечтали о чем-то, тосковали и уж не знаю, что там еще, но только в один прекрасный день они очутились здесь, в каком-нибудь вонючем кафе или в не менее вонючем ресторане и теперь играют как заведенные, а люди звенят рюмками, орут, перекрикивая друг друга, куражатся, и ни один болван не понимает, что тут происходит. От такой работенки, я думаю, любой музыкант в конце концов очерствеет — попробуй-ка, повыкладывайся этак изо дня в день. А ведь испанцам, которые играют в ночных клубах, так и приходится. Каждый вечер они к девяти являются на работу и играют до часу, до двух или до трех ночи для толпы раздухарившихся туристов, которые думают лишь о том, как бы посильней забалдеть, они скачут под музыку, не попадая в ритм, или сидят в баре и глушат водку. Глядя на это, человек либо тупеет, либо становится черствым как сухарь.

Большинство в зале старше меня, есть, правда, компания шведских и датских ребят, и я немного болтаю с ними. Но норвежца — ни одного, норвежцы, видно, подались в какое-нибудь другое место. Даже тут, в ночном клубе, за тысячи километров от дома, туристы пытаются отыскать земляков. Если человек не полный дебил, он не станет зря рисковать — кто их знает, этих туземцев, еще обчистят за первым же кустом. Шведские и датские ребята держатся парочками, да они и постарше меня, так что мне их компания не подходит. А главное, у меня внутри все сдавило и не отпускает — где-то сейчас Май-Бритт, о чем она сейчас думает, скучает ли без меня, ну и все в таком роде. Ясное дело — это все чушь, потому что, хоть я и сказал ей, что влюблен в нее, и даже говорил о ней с мамашей и тоже сказал, что влюблен, сам-то я еще не знаю, влюблен я в Май-Бритт или нет. Что значит быть влюбленным? Любовь и всякое такое, что к ней относится, — да в этом сам черт не разберется, попробуй объясни! Стоит начать, такой бредятины наплетешь. Я танцую с одной из шведок, она благодарит меня за танец, потом я сажусь в углу и шариковой ручкой пишу у себя на руке Май-Бритт, и это немного помогает. Пишу, а сам краем глаза поглядываю на мамашу. Она нарасхват, я такого не видел уже много лет. Она все танцует и танцует, потом подходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я вернуться в отель, я мотаю головой и улыбаюсь, и она опять идет танцевать. Я ее хорошо понимаю и радуюсь, что ей весело: надо ж и ей когда-нибудь повеселиться, жизнь-то у нее не сахар. Мне приятно, что она веселится на полную катушку. Чего ей не хватает, так это веселья. И в то же время я как-то скисаю, скисаю против своей воли. Я не ревную мамашу, ничего подобного, но просто скисаю. Может, если б она ушла и веселилась где-нибудь без меня, мне было бы легче, надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Глупо сидеть и смотреть, как твоя собственная мамаша веселится напропалую. Что ни говори, а это так.

— Ты чего дуешься, Рейнерт? — Биттен ерошит мне волосы. Она сбегала в туалет, заново отштукатурила фасад и теперь, вытянув трубочкой губы, гладит меня по голове.

— Ничего я не дуюсь, — говорю я, даже не стараясь, чтобы это звучало убедительно. Я пью ром с колой и вдруг замечаю, что помещение начинает заваливаться набок.

— Хочешь выпить? — спрашиваю я Биттен.

— Спасибо. — Она пригубливает бокал. — Тебе здесь правится?

— Не знаю, — говорю я.

— Скучаешь по своей Май-Бритт? — спрашивает Биттен и берет меня за руку.

— Может, и так, — отвечаю я.

— Здесь мало молодежи. — Она пожимает мою руку. — Завтра надо пойти куда-нибудь, где поменьше стариков.

— Какая разница? — говорю я. — Потанцуем, а?

— И ты осмелишься танцевать с женщиной, которая вдвое старше тебя? — поддевает меня Биттен.

— Иногда можно, — отвечаю я. — С тобой, например. Только предупреждаю, танцую я слабо.

Мы выходим на середину, и я держусь за Биттен, чтобы не упасть. Биттен — она заводная, я понимаю, что маме именно это в ней и нравится. Огонь баба, с ней всегда весело, мамаша никогда столько не смеется, сколько при ней. Мы танцуем вальс. Вальс я ненавижу, но кое-как справляюсь. Мамаша танцует в другом конце зала с каким-то надутым датчанином лет сорока, он облапил ее своими огромными ручищами. Я начинаю вспоминать, сколько мужчин было у моей мамаши. Получается совсем мало. Когда я был маленький, у нее был постоянный хахаль, кажется, его фамилия была Франсен, он работал плотником. Франсен часто приходил к нам, а иногда и ночевать оставался. Потом он исчез, и с тех пор мамаша лишь изредка встречалась то с одним, то с другим. А сколько их было всего, я точно не знаю. Помню только, что некоторые приходили к нам домой и утром оставались к завтраку. Но в последние годы, по-моему, ничего такого уже не было. Иной раз я даже сам предлагаю мамаше сходить проветриться, нечего ей все вечера киснуть дома. Вот они и ходят вместе, мамаша и Биттен, особенно в последнее время. Иногда Биттен ночует у нас. Однажды я проснулся от того, что она плакала в гостиной на софе, где мамаша обычно стелет ей постель. Я пошел в уборную и застал ее в ночной рубашке и всю в слезах. Мы поболтали немного, только откуда я знаю, как ее утешать. Брак у нее неудачный, мужем своим она недовольна, но развестись вроде боится, я так понял. Но баба она заводная, эта Биттен, по-моему, ей найти себе другого мужа — раз плюнуть. Одевается она стильно, сама шьет, особенно по цвету у нее все здорово получается. Перед нашим отъездом они с мамашей вместе ходили покупать себе наряды, чего они только не выискали, я прямо не узнал мамашу — другим человеком стала. На Бойне Биттен фасует для продажи холодные закуски, у них там это называется «холодная барышня», глупее названия не придумаешь, особенно для Биттен — и «барышня» к ней не подходит, а уж «холодная» тем более.

В два часа мы возвращаемся в отель, идем большой компанией. Покачиваясь от ночного ветра, шелестят пальмы, легкий сухой шелест и запах бензина. Над узкими белыми коробками отелей, разделенными на тысячи номеров, необъятное звездное небо. Я отыскиваю Большую Медведицу, единственное созвездие, которое я знаю. Большая Медведица в Торремолиносе точно такая, как и в Грорюде. Я останавливаюсь под пальмой, меня рвет, потом мамаша провожает меня в номер и помогает лечь.

— С чего это ты такой квелый, а, Рейнерт? — глупо спрашивает она и укрывает меня шерстяным одеялом. Тут, в Испании, не бывает пуховых перин, как у нас, только одеяло да простыня.

— Перебрал малость, — отвечаю я. — Спокойной ночи, мамаша. Ты иди, передавай там привет. Завтра я буду как огурчик.

Она обнимает меня и уходит. Когда я просыпаюсь под утро, ее постель еще стоит нетронутая, но, когда просыпаюсь второй раз, уже почти в полдень, мамаша спит мертвым сном. Я встаю, надеваю плавки и бросаюсь в зеленоватый бассейн, раз восемь прохожусь кролем туда и обратно, потом ложусь на спину и смотрю в небо. Я вовсе не против, чтобы мамаша крутила романы, отнюдь. Только неловко как-то, если это происходит у тебя на глазах. Я быстро знакомлюсь кое с кем из ребят у нас в отеле, и потому, когда за обедом мамаша с Биттен решают поехать на двухдневную экскурсию в Танжер, в Марокко, мы тут же, за столиком, договариваемся, что они поедут туда без меня, а я останусь, но зато поеду на однодневную экскурсию в Малагу. Надутый датчанин с кулаками-кувалдами тоже едет в Марокко, я знаю, мамаша только поэтому и согласилась с моим планом. Мне этот датчанин не нравится. Но мамашу я понимаю.

В последнюю ночь перед отъездом в Норвегию она и вовсе не ночует в отеле. Говорит, что влюбилась и хочет провести эту последнюю ночь с ним, хотя в будущее не верит, в их общее будущее. Олл-райт, говорю, я не собираюсь читать мораль по этому поводу. Но зато говорю, что на Север с ней в этом году не поеду, и она соглашается, что я достаточно взрослый и вполне могу прожить две недели без нее. Я соскучился по Май-Бритт и хочу использовать это время по своему усмотрению, так я говорю мамаше. И хоть ей это не по душе, она уступает.

В ту ночь, когда я сплю в отеле один, без мамаши, мне опять снятся кошмары и я мечусь в постели. Ко мне снова возвращается проклятый страх, мне кажется, что стены отеля сделаны из картона, что в любую минуту может начаться землетрясение и тогда вся эта коробка рухнет к чертовой матери. Перед завтраком я захожу к Биттен. Вдруг она дома — тогда можно позавтракать вместе.

— Заходи, — говорит Биттен из-под простыни.

— Поздно вчера вернулась? — спрашиваю я и неуверенно присаживаюсь на кончик стула.

— Да нет. — Она зыркает на меня веселыми глазами, с которых не смыта вчерашняя тушь. — Подожди, я сейчас душ приму.

Она принимает душ и возвращается в халате, на голову накручено полотенце, с нее капает вода. А потом выкидывает фокус: спрашивает, не позавтракаю ли я вместе с ней у нее в номере, ей, видите ли, надо со мной поговорить. Я не привык завтракать в номерах, и вообще, но что поделаешь, она звонит портье, а через пятнадцать минут является горничная с двумя подносами. Завтрак мы начинаем с коньяка, который пьем из стаканов для зубных щеток. Это для желудка, говорит Биттен, на юге шутить нельзя, глоток коньяку перед едой — и порядок. Пригубив коньяк, она начинает болтать. Спрашивает, помню ли я тот раз, когда она ревела у нас ночью, и все такое, а потом следует повесть о ее супружеской жизни, о том, чего ей в этой жизни не хватает, и уж не знаю, что там еще. Потом о работе, об этом подхалиме, их заведующем, который вечно следит за ними, подкапывается, придирается и требует, чтобы все было по его, о том, как он презирает женщин, будто они все неполноценные или наподобие того, и как «холодные барышни» хотели однажды поставить его на место, когда он разлетелся со своими дурацкими анекдотами. Горничная приносит завтрак, а Биттен тем временем уже разглагольствует о Годе женщины и спрашивает, как я к этому отношусь. Я не против Года женщины, говорю я, но она не сдается и теперь хочет заставить меня понять, почему мамаша влюбилась в этого надутого датчанина, и что она одобряет мамашу, и что мамаша правильно сделала, переспав с ним перед отъездом, даже если этот поступок выглядит опрометчиво, и все такое. Я пытаюсь поддерживать разговор, но замечаю, что необычность обстановки действует на меня все больше и больше.

Мы кончаем завтракать, и меня вдруг охватывает скованность при мысли, что мы с ней сидим в номере одни, среди бела дня, что она в халате и с мокрыми волосами, а я в шортах и тенниске, что она как бы заинтересовалась мной и толкует всякую всячину про себя и про женщин вообще, и у меня от страха начинает сосать под ложечкой. Мы размешиваем в чашках сахар, и на минуту в комнате становится очень тихо. Огромное яркое солнце пышет жаром в распахнутую балконную дверь. Откуда-то снизу доносятся крики из бассейна, шум уличного движения, хриплый гудок парохода. И вдруг я соображаю что к чему, вспоминаю ее руку на моей в первый вечер, когда мы сидели в кафе, и ее молящие и растерянные заплаканные глаза той ночью у нас дома.

— Рейнерт, — говорит она сквозь разделяющую нас ватную тишину, и ерошит мне волосы, и наклоняется так, что я вижу ее грудь.

— Айда на море, — говорю я и вскакиваю. Скованность не отпускает меня, но мне ясно одно: больше нам нельзя оставаться вдвоем в этой комнате.

— Отличная мысль, — говорит она и улыбается. Красиво улыбается, хорошо, ничего злого нет в ее улыбке. И бежит в ванную переодеться, и мы спускаемся на лифте. На берегу мы бросаемся в зеленовато-серую воду и плывем вместе далеко-далеко, и я думаю: Май-Бритт, Май-Бритт, как я тоскую по тебе все время, жутко тоскую.

Но когда я закрываю глаза, я вижу лицо Калле, сосредоточенное, беззащитное, хитрое, и он все время пытается открыть рот, чтобы что-то сказать, но с его губ не слетает ни звука.

8

Мы с Калле натворили много такого, чего не следовало. Я не отрицаю. В пятнадцать лет мы, например, взорвали сарай, и он взлетел на воздух. Никто так и не узнал, чья это работа. А это мы постарались. Анне-Грете видела, но не проболталась. Конечно, мы после жалели об этой глупости и больше уж ничего такого не делали. Но тот сарай взорвали. От него остались одни щепки. Мы смылись, и я еще потом сказал Калле:

— Знаешь, Калле, так дальше нельзя. Надо с этим кончать.

Он засмеялся, в глазах у него мелькнул мрачный непокорный блеск, и он ответил:

— Верно, хватит и одного раза. Зато теперь мы знаем, на что способны!

Такой уж он был, этот Калле. Все ему нужно было испытать, чуть подвернется какой случай, уж он его ни за что не упустит. Мы почему взорвали тот сарай, который и без нас долго не простоял бы? Да потому только, что строители по рассеянности оставили взрывчатку незапертой. А рвануло будь здоров! Земля, дым, доски, щепки так и полетели в небо. От сухого, горячего и едкого запаха защекотало в носу. Ну и дали же мы тогда деру!

Вечно мы откуда-то удирали. Рубашка набита яблоками из чужого сада, осенний вечер — Лайла, Анне-Грете, Калле и я удираем от хозяина, выскочившего на освещенное крыльцо дома. Или так: карманы набиты медной проволокой, которую мы подбираем на заводском дворе на берегу Алнаэльвы, а потом продаем старьевщику. Но появляется сторож и мы сматываем удочки. Или еще: поздно вечером мы пробираемся в депо и залезаем в большие тяжелые электровозы, чтобы поглядеть на щит управления. Но приходит железнодорожник, и мы чешем оттуда.

Уж если мы чему и научились, так это удирать. Когда мы были поменьше, мы, вейтветские, воевали с ребятами из других мест. Иногда нам приходилось спасаться от них. Но чаще — им от нас, нас все боялись, не зря мы были из Вейтвета. Однажды мы с Калле дрались с двумя чужими парнями, один из них выхватил нож. Калле ножа не носил, он всегда ходил с палкой. Тот парень располосовал ему рубашку, но Калле не отступил, бросился на парня и вышиб у него нож. С тех пор нас и стали бояться. Знали, что с нами не так-то просто сладить. Калле был невысокий да и не больно сильный, зато очень проворный, смелый и изобретательный. Мы все считали его вожаком. Если уж он чего сказал, все подчинялись. Если он удирал, и мы удирали. Но если он нападал, мы нападали тоже.

Июль. Жара. Мы на пляже в Лангоре. На пристани у Ратуши втиснулись в маленький переполненный теплоходик. И вот валяемся на траве и беседуем. Май-Бритт, Анне-Грете, Лайла, Юнни и Бённа, Эудун и я. Мамаша укатила на Север, теперь я в хате один. Мы вспоминаем прежние дни.

— Почему нас вечно отовсюду гонят? — спрашивает Бённа. — И почему мы это терпим?

— Вот и Калле всегда говорил о том же, — подхватываю я. — Нельзя терпеть, чтобы нас прогоняли, говорил он, надо протестовать. Хотя бегал он так, что никому за ним было не угнаться.

— Гонят, потому что боятся, как бы мы чего не учинили, — слышится из-под шапки волос Анне-Гретин голос.

— Так ведь мы и учиняем. — Лайла приподнимается на локте. — Скажешь, нет?

— Верно, учиняем, — говорит Эудун. — Но не всегда. Чаще они боятся нас просто так. Потому что мы молодые, потому что выглядим иначе, чем они.

— Они нас не переваривают, — говорит Бённа. — Это точно. Просто-напросто не переваривают. Считают, что мы хулиганы.

На вечер я пригласил Май-Бритт к себе. Она приходит какая-то взвинченная, да и я тоже нервничаю: ведь мы с ней первый раз одни в пустой квартире. Еще утром в Лангоре было ясно: что-то должно случиться. Но мы напускаем на себя безразличный вид, я готовлю еду, завожу музыку и все такое, а она бродит за мной, помогает накрывать на стол, и вообще мы оба до чертиков рады, что руки у нас заняты делом. Я рассказываю о мамаше, о Биттен, о Торремолиносе и этих пришибленных испанцах, у которых при всей их вежливости в глазах сверкает ненависть, о дешевом вине и коньяке, о гражданской гвардии в зеленой форме при кобурах и в лакированных фуражках, которая рыщет повсюду и следит в оба, чтобы все было спокойно, о тюрьме на границе с Гибралтаром, мне о ней рассказывали шведы: туда можно угодить за провоз наркотиков и прочалиться там не один год, и никто даже не потрудится сообщить тебе на родину, где ты находишься, и о мамашином надутом датчанине, одна рожа которого была мне ненавистна. Май-Бритт слушает, вставляет иногда словечко, улыбается и в свою очередь рассказывает, чем занималась, пока меня не было. О том, что ее мать все время ворчит на них с сестрой, о том, что она купила себе новое летнее платье, которое мать считает чересчур дорогим и открытым, о том, что ей посчастливилось получить работу в кондитерской — она там прибирает по вечерам, так что теперь у нее есть свои деньги. Она очень рада, что я не уехал на Север, ее семья поедет отдыхать только в августе, и она боялась, что в июле ей придется торчать в городе одной. Мы начинаем есть и умолкаем. Жуем батон и искоса поглядываем друг на друга.

— Ты вкусно готовишь, — говорит она.

— Я скучал по тебе, — говорю я, не подымая глаз от тарелки.

— Вы с матерью всегда здесь обедаете? — оживленно спрашивает она. — Я тоже скучала по тебе. Ночью было невозможно спать от жары, я все лежала и думала.

— Только по воскресеньям, — отвечаю я. — Обычно мы едим на кухне. А о чем ты думала?

— Сама не знаю. Обо всем. О том, что пишут в газетах, и вообще. Все-таки все должно быть совсем не так.

— Ясно, что не так, — передразниваю я ее. — Ну как, наелась?

— Да-а. Только подожди, давай посидим еще, — говорит она. И по ней как бы пробегает дрожь. Я приношу сигареты и даю ей прикурить. Мы курим, и я вижу, как эта дрожь утихает.

— Боюсь я, Рейнерт. И тебя тоже боюсь. Уж больно ты скор. Куда спешить-то?

Она слабо улыбается. Мы опять начинаем болтать, и я пробую взять ее за руку. Но она вся напрягается и говорит, что сперва надо убрать со стола и вымыть посуду. Так мы и делаем. Это недолго, потом она придумывает что-то еще: то ей хочется посмотреть альбом с фотографиями, то мои пластинки. И всякий раз, когда мы приближаемся друг к другу, у меня по телу словно ток пробегает, словно искра бьет, как тогда вечером в парке от ее нейлоновой блузки. Со мной так было однажды у Анне-Грете, когда никого, кроме нас с ней, в хате не было. У них там на полу ковер от стены до стены, и, если прикоснешься к радиатору или к чему-нибудь такому, тебя вдруг дергает током. Анне-Грете объяснила, что это статическое электричество, и засмеялась. Но у нас-то с мамашей нет ковра от стены до стены. А током бьет, когда мы с Май-Бритт приближаемся друг к другу. Честное слово, и я не виноват, что это звучит так, будто содрано из какого-нибудь дурацкого бульварного журнальчика, никуда от этого не денешься. Наверно, дело в том, что мы оба чересчур нервничаем и не знаем, что предпринять.

Наконец мы усаживаемся на тахту и достаем заветную сигаретку. И сразу нам становится легче, у Май-Бритт развязывается язык. Она рассказывает, как мать трясется над ними с сестрой, как донимает их своей опекой, что мать, на ее взгляд, слишком скаредна и вообще она не разрешает Май-Бритт покупать новые платья и, даже когда они договорятся, что Май-Бритт необходима какая-нибудь обнова, сердится и кричит, что та покупает слишком дорого, ну и все в таком роде. Она кладет голову мне на плечо, и я обнимаю ее. И вдруг она заводит насчет того, как хорошо быть богатым. Не просто пускать деньги на ветер, а быть богатым по-настоящему, купаться в деньгах.

— Надо ограбить почту, — смеюсь я. — Давай вместе залепим скачок на почту? Ты будешь ждать меня у входа в «альфе-ромео», а я ворвусь внутрь с нейлоновым чулком на морде и стартовым пистолетом в руке и очищу сейф.

— Ха-ха, — сухо смеется она.

— Что, не подходит?

— Да я не об этом. Но ты даже не знаешь, как тяжело считать каждый грош.

— Отлично знаю, — отвечаю я, не совсем понимая, о чем это она толкует.

— Я хочу путешествовать, — мечтательно говорит она, — уехать далеко-далеко.

Я наклоняюсь и целую ее. Сперва она сжимает губы, но потом ее язык касается моего, и, когда я ее обнимаю, она вся так и подается ко мне. Откуда-то из глубины у нее вырывается странный звук, то ли вздох, то ли какое-то мяуканье. Мы ложимся на тахту, и я целую ее — волосы, затылок, шею, мочки ушей. Она тяжело дышит, закрывает глаза и не противится, когда я расстегиваю на ней блузку и целую грудь.

— Не надо, Рейнерт, не надо, — шепчет она при этом, а из проигрывателя льется громкий хрипловатый голос Литтл Ричарда:

Полутемная гостиная. Вся высохшая от летней жары, с теликом, сервантом, мамашиными гипсовыми собачками, цветами на подоконнике, которые я опять забыл полить, и обеденным столом с зажженной свечой — весь остальной свет мы погасили. В сумерках Май-Бритт жарко приникает ко мне, и я мгновенно вспыхиваю.

— Я не хочу, — говорит она, но я знаю, что хочет, хочет точно так же, как я. Потому что девчонки ничем от нас не отличаются, во всяком случае не настолько. Им тоже этого хочется. Так я считаю.

Но она вдруг садится, потом встает и зажигает свет.

— Рейнерт, я тебя люблю, но я не хочу. Я боюсь забеременеть.

Я всячески успокаиваю ее, и мы идем в мою комнату.

Меня трясет так, что стучат зубы, я снова начинаю ласкать ее, она все еще упирается, и наконец мы оба падаем на кровать. Время идет, но она никак не уступает, хотя сопротивление ее постепенно слабеет. В конце концов она сдается. Для меня это первый раз, по-настоящему я еще никогда не был с девушкой. А для Май-Бритт, по-моему, не первый, но я ни о чем ее не спрашиваю. Около полуночи мы вместе принимаем душ. Чудно́ как-то стоять под душем с девчонкой; под нашим старым, позеленевшим душем, под которым я столько раз по утрам смывал с себя сон. Вся ванная кажется другой, я на все смотрю другими глазами только потому, что рядом Май-Бритт и на ней нет ни нитки.

А потом я провожаю ее домой светлой летней ночью.

— Жалеешь? — спрашиваю я, не глядя на нее, когда выходим на улицу.

— Нет, — отвечает она. — Ведь мы любим друг друга!

Такой уж она человек, иногда она бывает даже чересчур откровенна, знай лепит, что в голову придет. Первое время все у нас идет хорошо, нам так здорово вместе. Мы встречаемся так часто, как только возможно, иногда вдвоем, иногда с Лайлой и Бённой, а то и целой компанией, ездим вечерам в Дворцовый парк, или купаемся в Ингирстранде или Лангоре, или идем в лес, разжигаем костер и жарим на палочках колбасу и купаемся — кто в трусах, а кто просто нагишом — в темной блестящей воде Сварткюлпа. Но хотя нам с Май-Бритт вместе и здорово, нас все время как бы что-то подкарауливает, подстерегает. Что же это такое? Мне кажется, отчасти это связано с разницей в наших мечтах, а отчасти — с чувством собственности, которое теперь появилось у нас друг к другу, и с тем, что не получается у нас по-настоящему уважать друг друга, мы без конца стараемся переделать один другого.

А тут еще этот Уно. Наш Уно любит пройтись насчет постоянных парочек.

— А вот и наши голубки явились, — говорит он, когда приходим, и все ребята смеются, сам знаешь, как это бывает.

— Ты что, теперь под каблуком? — спрашивает он, если я отказываюсь от какой-нибудь затеи.

— Ты Рейнерту не верь, — говорит он Май-Бритт, когда меня нет. — Он, знаешь, себе на уме.

И так Уно действует постоянно. Нам, конечно, все это до лампочки, но уж как-то само собой выходит, что если были сначала неполадки, то семена, брошенные Уно, непременно дадут всходы.

Когда наши отношения чересчур обостряются, мы выкуриваем заветную сигаретку и забываем все раздоры, и на нас нисходит покой, взбудораженные чувства успокаиваются, ревность, недоверие и недовольство перестают нас мучить. После одной из ссор Май-Бритт первая начинает кадриться к другому парню. Потом и я кадрюсь к одной девчонке, мы злимся, ругаемся, но нас снова тянет друг к другу, это уж точно.

Мамаша возвращается с Севера, добрая, загорелая, и весело здоровается со мной, когда я встречаю ее на аэродроме.

Дома она нетерпеливо просматривает письма, лежащие на серванте. Рекламы, счета, несколько открыток, одно письмо. Но от надутого датчанина — ни слова. Она делает вид, будто ей это безразлично, но я-то вижу, что она разочарована.

В начале августа Май-Бритт с родителями и сестрой уезжает отдыхать в Нур-Удал. Последний вечер мы проводим вместе. Сперва мы, правда, крепко поцапались из-за травки: я говорю, что, по-моему, она тратит на нее слишком много денег и что это на нее плохо действует, и предлагаю нам обоим завязать с этим делом, когда она вернется. Она отвечает, что я становлюсь похожим на ее мать и что травка — это ее личное дело. Мы ссоримся, оба лезем в бутылку и подпускаем друг другу шпильки, стараясь уколоть побольней. Дело в том, что когда дружишь с человеком, то хорошо его узнаешь — все его слабые места и всякое такое — и очень быстро понимаешь, чем можно посильней его уязвить. Так что у нас получилась одна свара.

Но все-таки это последний вечер перед ее отъездом, и мы берем себя в руки. Обнимаемся, просим друг у друга прощения, она ревет, и я сцеловываю ее слезы. Мы лежим у штабеля досок на строительной площадке. Май-Бритт, Май-Бритт, как я любил тебя в то лето, какие мы были дураки, сколько зла причинили друг другу!

Свежий запах древесины щекочет ноздри, напоминая о хвое — о соснах и елях, о бескрайних хвойных лесах Удала. Тревожное серое небо, башни из облаков громоздятся на горизонте. Стряхнув с себя все щепки и опилки, мы, крепко обнявшись, возвращаемся домой.

— Будешь писать? — Май-Бритт останавливается перед своим корпусом.

— Спрашиваешь!

— Я буду писать тебе каждый день, — говорит она.

— А я два раза в день, — смеюсь я.

Мы скучаем друг без друга, что верно, то верно. Но пишем раз или два в неделю. Три креста означают поцелуй. Косо наклеенная марка — я тебя люблю. Скоро мне надоедает это сюсюканье, и под конец я пишу только открытки.

9

С Сири я познакомился на одном из бесплатных концертов в парке Санктхансхёуген незадолго до возвращения Май-Бритт. Когда мы с ней познакомились, я был на мели, как частенько случалось тем летом, а значит, в тот день я был как стеклышко. В карманах у меня свистел ветер. На мамашу вдруг нашла подозрительность, она заявила однажды, что у нее из сумочки пропали деньги, и закрутила гайки. Ты получаешь на карманные расходы столько-то и ни десяткой больше, и тут уж, как ни подъезжай, все впустую. Еще в пятницу я просадил последние деньжонки, выданные мне на следующую неделю, и потому в воскресенье утром у меня не было не то что десятки, чтобы войти в складчину на курево, а даже пятидесяти эре на обычную жвачку.

Но проездной билет у меня еще был, и, прочитав в газете, что в Хёугене дают бесплатный концерт, я рванул чуда. Все даровое обладает неодолимой притягательной силой для того, кто просадил последние деньги. К тому же я мог встретить там старых приятелей и перехватить у них десятку. Но сколько я ни просил, никто мне ничего не дал. Плохо дело, Рейнерт, сказал я самому себе, если ты до того докатился, что даже старые друзья не решаются одолжить тебе какую-то жалкую мелочь. И чем больше я об этом думал, тем больше выходил из себя. Я кружил по парку, не находя себе места. Честно говоря, я не на шутку разозлился. И от музыки мне тоже было тошно, она грохотала, как локомотив на Доврской железной дороге, аппаратуру пустили на всю мощность, чувство в этой музыке и не ночевало, лишь стук да грохот, грохот да стук да бессмысленное подвывание электрогитары. И уж совсем меня доконало то, что прошлой ночью кто-то свистнул у меня полпачки сигарет, а мне до смерти хотелось курить.

— Оставь покурить, — говорю я Уно.

Но он только отворачивается и глядит в другую сторону, и я завожусь так, что готов двинуть ему в рыло. Ведь я был в таком состоянии, что мне ничего не стоило сорваться. Ребята хватают меня, держат и пытаются утихомирить, и я вижу, как легаш в штатском, сидевший под деревом с видом обожателя музыки на воскресной прогулке, поднимается со скамьи и направляется к нам. Уно глубоко затягивается, пускает дым мне в глаза, а потом наступает на недокуренную сигарету каблуком и втаптывает ее в землю.

— Пожалуйста, — говорит он, показывая на раздавленный окурок. — Совсем обнищал, своих не держишь?

Все это он делает, чтобы позлить меня, небось мстит за какую-нибудь старую чепуху. Эта сволочь никогда ничего не забывает. Он копит все обиды, которые, как ему кажется, выпали на его долю, трясется над ними, как жмот над дерьмом, и при случае всегда мстит. Все это я давно знаю, но сдержаться не могу: я выкидываю вперед левую, и, если бы Юнни не схватил меня сзади за руку, я бы прилично вмазал Уно. На мое счастье, Юнни оказывается проворней меня, потому что, обернувшись, я вижу двух легашей — стоят, оба в пыльниках, заложив руки за спину.

— Что здесь происходит? — спрашивает один из них.

— А ничего особенного, — отвечает Юнни.

У них с Уно мотоциклы, и они расхаживают в кожаных куртках с пантерами на спине и в черных сапогах. Легаши скептически оглядывают каждого из нас. Уно стоит, вытаращив холодные, круглые, как у рыбы, глаза. А я стискиваю зубы, потому что отлично знаю, что в таком настроении, да еще с моим языком, я живо загремлю кое-куда, если открою рот.

— Они старые друзья, — говорит Сири и глядит на легашей до невозможности горячими карими глазами.

Это первые слова, которые я от нее слышу. Никогда прежде я этой девчонки не видел, и про нашу дружбу с Уно ей ничего неизвестно. Но, не растерявшись, она одной рукой берет за руку меня, другой — Уно и заставляет нас обменяться рукопожатием.

— Просто они немного поспорили, — говорит она. — А теперь помирились. — И улыбается легашам, и издает этакий смешок, самый короткий смешок, какой можно обе представить.

Один легаш стоит, раздув ноздри, как бык, ошалевший при виде красной тряпки, но другой понимает, что им здесь делать больше нечего.

— Никаких фокусов, чтоб все было тихо, — говорит он.

Легаши поворачиваются на каблуках и шлепают на другой конец площадки; Юнни смеется, Сири сует мне в рот сигарету, а Уно стоит с такой рожей, будто сейчас дунет за легашами и выложит им всю правду, но даже он понимает, что этот номер не пройдет, а уж на что он туп. Юнни, Сири, я и еще несколько ребят отходим в сторону садимся на траву. Сири смотрит на меня и говорит:

— Неужели оттого, что охота курить, надо бросаться людей?

— Он первый начал, — бурчу я.

Черт меня дернул, как в детском саду или вроде того, готов провалиться сквозь землю.

— Рейнерт у нас о’кей, — говорит Юнни, — только вспыльчив малость.

— Правильно, он у нас пай-мальчик, — подхватываю я.

На эстраде бит-группу уже сменила какая-то поющая дамочка. Она судорожно тискает и гладит микрофон, и у меня вдруг появляется чувство, что все потеряно, и мне становится так тошно, хоть вой.

А Сири, она только смеется своим коротким смешком, который кончается, еще не успев начаться, когда я беру ее руку в свои, будто микрофон, и начинаю передразнивать певичку. Она и не думает злиться, хотя я кривляюсь нарочно, чтобы довести ее. Ладно, говорю я про себя, ты не дура, только не думай, я тоже не лопух. И кривляюсь еще пуще, чтобы посмотреть, не появится ли в ее непроницаемом, как броня, смехе хоть маленькая трещинка. Но тут она все обрывает, говорит: «Привет, мальчики, до скорой встречи», — и исчезает. А я остаюсь с Юнни и другими ребятами, болтаю, паясничаю, из кожи вон лезу, а голову у меня ломит, словно там пустота, этакая ноющая пустота, уж и не знаю, как это объяснить.

Потом я увидел Сири уже зимой. Иногда мы встречаемся с Май-Бритт, иногда не встречаемся. С июня и почти до конца сентября мы тянем эту резину, но все идет у нас как-то наперекосяк. И не в том дело, что мы с ней очень разные. Я ведь еще и ревную ее, как последний дурак. И она это видит. Ее обижает, что я смеюсь над ее поп-фаворитами и прочей чушью, и она начинает играть на моей ревности, делая заходы на первого встречного. И не думай, что она крутит динамо; когда Май-Бритт под балдой, пусть хоть самую малость, ей уже море по колено. Плохо на нее это курево действует, не переносит она его, теряет над собой всякую власть, и к тому же ей хочется доказать мне, что она не какая-нибудь там Сюннове Сульбаккен или уж и не знаю, кто там еще. А ответственность за все это лежит вроде на мне, ведь это мы первые дали ей тогда покурить, и вообще; и я пытаюсь уговорить ее бросить это дело, а она только пуще упирается. Но в конце концов я сломался. Она как раз снюхалась с одним подонком, который перепродавал ребятам наркотики, этакий юркий типчик с бегающими глазками, монет у него всегда полно, и язык хорошо подвешен. Мы с Май-Бритт перед тем, как назло, поссорились, и я видел, что он кружит возле нее, выпустив когти, ну точь-в-точь коршун над добычей. Вот это меня и добило. Если она такая дура, думаю, что не соображает, чего ему нужно, тут ничем не поможешь. Я только подошел к ним и сказал, что мне надо с ней потолковать.

— Мне с тобой толковать не о чем, — говорит она.

— А мне есть, — говорю я и стою перед ними руки в боки.

После всяких там «тыр» и «пыр» она уступает. Я вываливаю ей все как есть: что он гангстер мелкого пошиба, перепродает наркотики и что ей лучше держаться подальше от таких типов, с ними беды не оберешься. Но Май-Бритт только вскидывает голову и говорит, ей уже осточертело, что я бегаю за ней, как нянька, она и сама знает, что ей делать. Так слово за слово мы опять сцепились, и меня охватывает черная тоска от этого повторения, оттого, что мы вечно возвращаемся к тому, с чего начали, что все идет по кругу. Под конец я просто смотрю на нее и говорю:

— О’кей, выбирай одно из двух: или мы вместе уходим отсюда и подводим черту под всеми обидами, которые причинили друг другу, или ты возвращаешься к этому подонку, и мы больше не видимся.

Она выбирает второе, это ясно, мы расходимся в разные стороны, злые как черти. То есть издали мы иногда, конечно, видим друг друга и все такое, даже так вежливо киваем друг другу, что куда там, — ведь надо показать, что мы взрослые люди, подумаешь, голова не отвалится. Но мы перестаем разговаривать друг с другом и общаемся теперь с разными ребятами. А хуже всего, что после любви к этой дуре я долгое время держусь от девчонок на пушечный выстрел, разве только иногда перебросишься парой слов, и то с опаской. Ведь я прекрасно вижу, что осталось от голубой мечты Май-Бритт, с которой она приехала в город. Как быстро полиняли эти мечты о городе и для Май-Бритт, и для ее сестры, и для ее родителей. Не к добру у Май-Бритт в уголках губ появились горькие жесткие складочки, и на сердце у меня скребут кошки. Теперь поздно локти кусать, думаю я, просто был как в тумане, вот и влип в эту историю.

Лето сменяется осенью, осень — зимой. Каждый день в семь утра мамаша отправляется на Бойню и возвращается вечером в половине пятого. Однажды она забыла дома приготовленные бутерброды. Я взял их и пошел к ней на работу. Бойня находится в Нижнем Фурусете, там работает двести или триста человек — и у Енса Эвенсена, и в Городском мясном центре, и на автокарах, которые разъезжают из морозильника в морозильник компании «Эстландске Фрюсериер». Большая часть рабочих, в том числе и мамаша, работала раньше на старой фабрике Эвенсена, находившейся позади Грёнландслейер; там у них еще были склады в больших старых желтых Мясных павильонах, но потом эти павильоны снесли. Теперь мамаша работает с десятью другими женщинами в цехе, где производится вакуумная упаковка и датировка колбасы, мясных паштетов и всякой всячины.

Первое, что я вижу, войдя туда, — это мамашину сумочку. И мамашину, и всех остальных работниц. Они сложены на особом стеллаже у стены вместе с газетами, иллюстрированными журналами, пакетами с бутербродами и прочей ерундой. Здесь, в жирных парах, проникающих из коптильни, среди обрезков упаковочного пластика и мясных отходов, для каждой сумки сделана своя ячейка. Женщины почему берут сюда свои личные вещи — да потому только, что начальство запирает гардероб в семь утра и не открывает его до половины четвертого, когда все кончают работу. Мамаша говорит, что начальство считает, будто это препятствует воровству, но, может, у них есть еще и другие причины, кто знает. Во всяком случае, сумки работниц рассованы по ячейкам, и все это очень смахивает на магазин дамских сумок или что-нибудь в этом роде, или даже скорей на рынок, где торгуют подержанными вещами. Пусть эти сумки не такие уж и подержанные, многие из них даже красивые и почти новые, но все равно шик с них как-то стерся, и это выдает, что владелица сумки работает не в конторе пароходства Сигвала Бергесена или в другой какой шикарной фирме на втором этаже «Континенталя». Многие сумки открыты, видно, что проворные пальцы шарили там в поисках пудреницы, мятных пастилок, сигарет или помады, когда поток продукции прервался на минуту или на две. Сумки как бы напоминают, что у всех этих женщин в белых халатах есть какая-то жизнь и за пределами фабрики. Но только, когда глядишь, как они работают, стремясь поспеть за машиной, в это трудно поверить. Хоть я и привык двигаться бесшумно и меня звали Кошачья Лапа, когда мы играли в индейцев, меня все-таки удивило, что они не заметили, как я вошел. Так старались не снизить темп работы.

Поэтому я стою и смотрю на них те несколько минут, что остаются до обеденного перерыва. Стою и смотрю на эти открытые сумки, в которых женщины прячут всякие таинственные штучки. Стою и смотрю на мамашиных товарок, на их проворные пальцы, которые спешат, словно за ними гонится сам черт, спешат побольше сделать до перерыва. Я смотрю на их спины, волосы, плечи и руки с напряженными мышцами, на округлые груди, скрытые белыми халатами. Одна девушка, по виду приезжая из Пакистана или еще откуда — я долго не могу отвести от нее глаз, — она такая стройная, видно, что ее еще не сломило, ее прямая спина так, кажется, и говорит: «Вы у меня дождетесь!» Мамашина спина уже так не выглядит. Правда, мамаша не выглядит и сломленной, но все-таки она чуть-чуть поддалась. Я думаю о ее руках, которые мыли и лечили меня, шлепали и подтирали и уж не знаю, что там еще; эти руки прикасались ко мне гораздо раньше, чем я себя помню: я смотрю, как быстро они движутся, словно это уже и не руки, а часть машины. Жутко смотреть, и в то же время я горжусь ее руками, которые могут и подтереть ребенку попку, и соперничать с машиной.

Раздается звонок, и разом все меняется. Мамаша вскакивает со стула, машет мне и улыбается, пакистанская девушка начинает болтать с товаркой, слова сыплются из нее, как горох, за разговором они собирают свои сумки, даже у двух кислых старых теток, которые фасовали фарш, лица вдруг покрываются добрыми морщинками, и они становятся похожими на школьниц, выпущенных на переменку. Мы с мамашей идем вместе со всеми в буфет.

— Ты молодец, — говорит мамаша. — Как это я позабыла свой завтрак! Познакомьтесь с моим сыном! — говорит она тем, кто идет рядом. Они улыбаются, смеются и пожимают мне руку.

— Какой у тебя взрослый сын! — удивляется пакистанка и закатывает глаза. — А сама совсем молодая!

И мамаша заливается краской, точно девчонка, которой сказали, что он хорошенькая.

В глубине зала мы находим свободный столик, оттуда открывается вид на автомобильную стоянку и на весь длинный, плоский, по-осеннему отяжелевший Грорюд. Мамашины товарки засыпают менявопросами, и я стараюсь всем ответить. Узнав, что у меня нет работы, они тут же выкладывают про своих знакомых, которые тоже сидят без дела, а те, кто испытал это на своей шкуре, рассказывают, как это несладко. Мне об этом можно и не говорить, но все-таки хорошо, что они говорят, и я вижу, что мамаша тоже так думает, ей нравится, что они приняли во мне участие, хотя мне и казалось, что она немного стыдится, что я до сих пор не сумел устроиться на работу. Наконец одна из женщин спрашивает, сколько мне лет. Она держится степеннее остальных, не смеется и болтает меньше. Потом уже мамаша шепнула мне, что это фру Ли, уполномоченная профсоюза от их цеха, она даже входит в правление всей профсоюзной организации.

Узнав, сколько мне лет, фру Ли говорит, что, если я хочу, она может внести меня в список желающих получить работу.

— Здесь, на Бойне?

— Да, если ты не боишься работать там же, где твоя мать. Хотя тебя вряд ли возьмут раньше, чем тебе исполнится восемнадцать, — прибавляет она.

— Я знаю, это всюду так, — говорю я. — Конечно, хочу, заносите меня в свой список, мне все равно, где работать.

И все смеются, будто я отмочил классную шутку.

Когда они уходят к своим машинам, я останавливаюсь во дворе и смотрю на водителей автокаров. На них на всех кожаные куртки и меховые шапки, шарфы, варежки, свитера, они разгружают контейнер с морожеными курами. Один из них с виду чуть постарше меня, я слежу за его движениями, как он переключает рычаги, дает газ, управляет рулем и вилкой. Вся работа проходит в бешеном темпе, кроме одной операции — подводя вилку под стопор, он действует осторожно, словно находится в посудной лавке. Но это только потому, что он здесь новичок. Другие и не думают сбавлять скорость, когда подводят вилку под стопор. На той же скорости они подлетают к тяжелым раздвижным дверям морозильника, нажимают на своем автокаре какую-то кнопку или рычаг, связанный с дверьми, и те отворяются, как раз когда кажется, что автокар сейчас в них врежется.

Разгрузив контейнер, они скидывают шапки и варежки и устраивают перекур, и тогда я вижу, что один из них знаком мне по школе. Тот новенький, самый молодой.

— Привет, — говорю я. — Что кутаешься, замерз?

— Есть немного, — отвечает он. — В морозилке минус двадцать пять. Да и тут тоже сквозняк будь здоров. Ты что, хочешь у нас работать?

— А есть свободное место?

— Нет, у нас-то нет. Может, в каком другом цехе, их тут много, не только наш.

— Я знаю. Меня внесли в список, — говорю я.

Говорю и тут же жалею об этом, но сказанного не воротишь. Однако он не смеется, не хмыкает презрительно или что-нибудь в этом роде, только пускает дым в воздух и говорит, что им бы неплохо иметь несколько человек вроде меня, так примерно он говорит и, кажется, не врет. Впрочем, врет или нет — я возвращаюсь домой гордый, как петух.

— Ты еще такого наслушаешься про эту Бойню — не поверишь, — сказал он также, и эти слова звучат у меня в ушах, когда я смотрю на Грорюд со всеми его заводами, жилыми корпусами и дорожными развязками — чего тут только нет, всего понастроили, теперь осталось только пожинать плоды.

Вот увидишь, придет день, и тебе тоже повезет, думаю я на ходу, глядя, как в Алнабру железнодорожные пути разбегаются веером, который опять-таки делится на множество других, словно распущенный хвост гигантского павлина. И я думаю, как жутко, наверно, быть товарным вагоном, который цепляют то к одному составу, то к другому, то загружают, то разгружают, один день он катит в Стейнхьер со стальной стружкой, другой — в Нутодден с банками краски, утром получает в Сарпсборге бумажную массу, а ночью в Фагернесе — готовые журналы, но что все-таки это в тысячу раз лучше, чем гнить в тупике, как я. Список — всего лишь бумажка, меня и раньше заносили в списки, и ничего из этого не получалось. И тем не менее после этой прогулки с мамашиными бутербродами я возвращаюсь такой обнадеженный, что дома с ходу начинаю пылесосить квартиру. В который раз я слушаю старые пластинки Роллингов и думаю о Калле и о большом красном языке, украшающем его майку, и обо всем, что мы обычно делали вместе. Помню, он потерял сознание в подвале полицейского участка, когда двое легавых держали нас, а сержант в галифе и в сапогах бил сперва одного, потом другого, и опять, и опять, пока все тело не превратилось в горящее месиво, слезы и кровь лились рекой, а Калле все кричал «сволочь проклятая», пока не потерял голос и тело его не обвисло, как тряпка. Я знаю, что́ мне больше всего нравилось в Калле, — это его гордость, он никогда не сдавался, не раздумывал, что выгодно, а что нет, просто не сдавался, и точка. Это мне в нем больше всего нравилось.

Когда я выхожу, чтобы купить нам с мамашей на обед горошек, сосиски и консервированное пюре, я встречаю возле магазина Май-Бритт. Мы по обыкновению киваем друг другу, и я невольно отмечаю, что ее лицо приобрело какой-то мертвенный цвет, какую-то серость, которая как бы просвечивает сквозь всю штукатурку. Я еще раз украдкой взглядываю на нее, когда она с сумкой подходит к своей матери, и у меня в груди все обрывается, потому что я понимаю: она курит.

10

«Анкер Юл Кристофферсен, тридцать один год, полицейский патрульной службы, служит в Полицейском управлении Осло с 1969 года. Жена: Герда, двадцать восемь лет, почтовый экспедитор. Место жительства: Сименсбротен. Послужной список: замечаний нет. Образование: народная школа, средняя школа, курсы водопроводчиков (не закончены), курсы полицейских».

Вот что было написано в бумаге, которую я получил от Гримсму, когда спросил, можно ли мне узнать, кто же в конце концов тот гад, который убил Калле.

— Как это кто? — удивился Гримсму.

— Да так, кто он, что за сволочь и как он ею стал.

— Этого я тебе сказать не могу. Я сам почти ничего не знаю.

— А можешь узнать?

Он задумался, но мою просьбу все-таки выполнил. В следующую нашу встречу он вручил мне эту записку, я иногда разворачиваю ее и читаю. «Анкер Юл Кристофферсен, тридцать один год». Не знаю, как все это объяснить. Но только подумаю, что этот Анкер Юл Кристофферсен стрелял Калле в спину, и мне сразу становится не по себе: ведь он понимал, в кого стреляет, отлично понимал, когда выхватил из кобуры служебный пистолет и бросился за нами в кустарник на пляже Бюгдё. Он видел нас, когда мы бежали. Его машина была совсем рядом, да и ночь была — куда уж светлей.

Гримсму был моим защитником, когда мое дело слушалось этой осенью. Угон автомобиля и бегство от полиции. Гримсму бился за меня, как лев, но мне все-таки отвалили два месяца условно, я уже говорил. Но я не жалуюсь. Мы действительно зарвались той ночью. Понятно, зарвались. Я не жалуюсь, что мне дали два месяца условно. А вот сколько дали Анкеру Юлу Кристофферсену за убийство Калле? Следствие по его делу тянулось очень долго, дело слушалось только после Нового года. В окружном суде первой инстанции. Сразу, когда оно было возбуждено, Анкер Юл Кристофферсен отсидел неделю в предварилке, а потом его выпустили, только временно отстранили от службы.

Перво-наперво мне сообщили, что мы всем скопом должны поехать на пляж Бюгдё. Это у них называется «реконструкцией картины». И вот мы в пятнадцатиградусный мороз бредем на ветру в студеном тумане по заснеженному пляжу и пытаемся вообразить, будто сейчас весна и только что лопнули почки. Одежда судейских не рассчитана на прогулку по снежным сугробам, по их рожам видно, что им хочется скорей вернуться в тепло. Прокурор вышагивает важно, как петух, он все показывает, распоряжается и что-то втолковывает судье и остальным. Защитник похож на хитрющую лису, он что-то спрашивает у следователей, но вообще больше помалкивает да слушает.

Между тем местом, с которого стрелял Анкер Юл Кристофферсен, и тем, где нашли тело Калле, ровнехонько шестнадцать метров. Был сделан только один выстрел. Для предупреждения, как сказал на допросе Анкер Юл Кристофферсен. Но следователи реконструировали полет пули, проследили ее траекторию через листву. Они нашли дереве четыре пробитых листа, и эти пробитые листья точно показали, куда была направлена эта пуля. Она была пущена прямо в цель, ни о каком рикошете не могло быть речи. Пуля шла по прямой из пистолета Кристофферсена в позвоночник Калле. Она задела позвоночник слева, прошла наискосок через нижнюю долю легкого и вышла другой стороны. Расстояние: шестнадцать метров. Если легавый стрелял, только чтобы предупредить Калле, как сумел угодить в него с такой точностью? Если верить газетам, и вообще, выстрел для предупреждения дается ибо в воздух, либо в землю. Ведь так? Я уж не касаюсь других вопросов: кто разрешил Кристофферсену прибегать к оружию в этой погоне? Кто разрешил ему вынимать пистолет из кобуры? Кто разрешил бежать за Калле пистолетом в руке? Кто разрешил снять его с предохранителя? Кто разрешил спустить курок?

Ни на что ему по радио из центра разрешения не давали. Никакого разрешения он не получал.

Мы с легавыми держимся друг от друга подальше. Они не разговаривают со мной, я — с ними. Вся эта затея кажется какой-то игрой. Она смахивает на парад или вроде того, на плохой фильм или на гнетущий непонятный сон, который тебе приснился не ночью, а под утро, когда со снами бывает покончено и ты досматриваешь его, просто чтобы он не пропал зря, вяло, потому что тебе нет нужды вставать и ты можешь валяться, сколько влезет. Вот так примерно все выглядит, когда мы стоим на пляже Бюгдё и «восстанавливаем картину», как они это называют. Двенадцать человек — весь окружной суд — стоят, сбившись в кучу, и глазеют. Ни дать ни взять компания каких-то важных шишек с женами — шляпы, меховые шапки, кое-где платок или вязаная шапочка, и у всех без исключения замерзли ноги — и в кожаных ботинках, и в замшевых, и в дамских сапожках. Меня одолевает чувство, что все это бред какой-то, вранье, которое непонятно зачем им понадобилось. Может, они нашли что-нибудь новенькое, чего не было прежде в полицейских протоколах, вещественных доказательствах и фотографиях, сделанных с воздуха? Нет. Черта лысого они нашли! Единственное, что дало это «восстановление картины», — они своими глазами увидели место и убедились, что Анкер Юл Кристофферсен прекрасно знал, куда стреляет. Никакого густого кустарника на прямой линии между «вальтером» Кристофферсена и тем местом, где нашли Калле, не было. Легавый вытащил пистолет из кобуры, бежал, сжимая его в руке, крикнул «стой!» и выстрелил. И теперь уже всем членам суда ясно, что он отлично знал, куда стреляет. Если ты шлепнешь парня таким образом, во всем мире это будет называться убийством. Но, может, для легавых существуют другие законы, чем для таких, как мы, не имеющих отношения к полиции?

Зал заседаний № 20. Старое здание суда. Поднимаешься по каменным ступеням и входишь в дверь размером с хорошие ворота, и она поскрипывает, когда ты берешься за стертую посеребренную ручку. За дверью — вестибюль, этакая помесь бального зала и коридоров Синг-Синга, потом опять каменная лестница и этажи, этажи, уходящие в сумрак, и маленький закуток для вахтера на втором этаже, в котором горит желтоватая лампа и сидит хилый парень в форме — он и объясняет, куда идти дальше. А после тебе остается только ждать в комнате для свидетелей, сидя на твердой деревянной скамье, покрытой темным лаком и отполированной задницами бесчисленных свидетелей. Из окна этой комнаты видна красная кирпичная стена — окна с узкими, внушительными переплетами, за которыми вдруг мелькнет этакая молоденькая цыпочка с начесанным коком, в водолазке, сидящая за пишущей машинкой. Изредка мимо проедет красный автобус, следующий в Сагене, и снова все тихо, звуки, которые ты слышишь, доносятся из-за угла, с Акерсгатен с ее типографиями и грузовиками, развозящими газеты. Некоторое время я сижу там в одиночестве — второго свидетеля уже вызвали в зал, а двое свидетелей от полиции вышли в коридор покурить — и вдруг замечаю, что меня начинает бить дрожь. Сижу на скамье и пытаюсь вспомнить: что я должен отвечать на вопросы суда и что говорить надо четко и по существу, а не мямлить, путаясь и противореча самому себе, как бывало в школе, когда тебя вызовут к доске решать задачку, которой ты не понимаешь. Меня всего трясет, сперва начинает дергаться левое веко, и я ничего не могу с этим поделать, а после дрожь распространяется по всему телу.

— Зараза, — говорю я себе вполголоса. — Сволочь несчастная. Вошь. Возьми себя в руки.

Но это не помогает. Хуже того, во мне поднимает голову старый страх, страх из моих ночных кошмаров, страх перед выстрелом, который швырнул Калле наземь и который с таким же успехом мог достать и меня, а за этим страхом — детский страх, охватывавший меня в темноте подпола, страх, который я никак не мог побороть. Я хорошо помню западню подпола в доме дедушки с бабушкой в Кьёпсвике — зеленая облупленная краска и цепь, гремевшая, когда западню поднимали, чтобы спуститься в подпол, — и бабушку, учившую меня стучать башмаком по ступеньке, чтобы прогнать крыс. До чего ж я боялся этого подпола! И как часто меня посылали принести что-нибудь оттуда! И как часто я слышал крыс, бегавших там в темноте! Я стыдился своего страха перед темнотой, простительного лишь малышам. Однажды летом во время каникул — кажется, я тогда ходил в школу первый или второй год — я остался в доме один: дедушка был на цементном заводе, а мамаша с бабушкой — в хлеву с коровой, которая должна была вот-вот отелиться. В тот день я решил победить свой страх перед темнотой. Это было среди бела дня, солнце заглядывало в маленькие оконца с серыми тюлевыми занавесочками, я и осмелел только потому, что было так светло. Открыв бряцавшую цепью западню, я постучал башмаком по ступеням, потом сошел вниз и опустил крышку — ослепительный солнечный свет померк и исчез, превратившись в тонюсенькую светящуюся полосочку, я стоял на земляном полу один на один с темнотой, своим страхом и крысами. Стоял и стоял. Страх бился во мне толчками. Я даже подумал, что надо сесть, чтобы не шлепнуться, но продолжал стоять. И тогда я сказал в темноту:

— Только посмей подойти ко мне, крыса! Только подойди! Узнаешь, чем пахнет мой башмак!

В подполе было совершенно темно, никто не знал, где я, западня была закрыта, и я вспомнил, как читал в одном комиксе или в сказке о заживо погребенном человеке. Так, пугая крыс, я простоял там верных пять минут, и, когда истекла четвертая минута, страх перед темнотой был побежден. Я вылез из подпола и пошел в хлев к мамаше и бабушке и с того дня больше уже не боялся спускаться в подпол. Корова раскачивалась всем телом и мычала, ноги ее судорожно упирались в дощатый пол стойла, мамаша и бабушка держали теленка за ноги, корова тянула в другую сторону, и казалось, что добром это не кончится.

— Ну, ну, еще немножко, — говорила бабушка.

— Давай, кормилица, давай!

— Ну-ка, давай!

Я размазывал по лицу слезы и сопли и сам не знал, отчего плачу: из-за коровы ли, мычавшей от боли, из-за теленка, родившегося слепым, мокрым и слизким, но все-таки живым, из-за побежденного страха перед темнотой или из-за всего вместе, а ослепительное летнее солнце освещало весь хлев с его сладковато-пряным, острым запахом навоза, и в солнечных лучах клубилась сенная пыль.

Когда я мысленно дохожу до этой картины, дверь зала № 20 открывается и кто-то кричит:

— Рейнерт Нильсен!

— Здесь! — отвечаю я и уже стою перед судом. Я вынимаю платок и сморкаюсь. Но мысленно я еще там, в Кьёпсвике, в хлеву у бабушкиной единственной коровы, со своим побежденным страхом перед темнотой, который потом возвратился ко мне, но уже не таким, как прежде, от щекочущей сенной пыли я сморкаюсь в платок и поднимаю глаза на судью. И скорей чувствую, чем вижу, что зал набит битком и люди стоят даже вдоль стен, и, когда я прячу платок, там становится тихо, как в могиле.

Судья спрашивает у меня фамилию и адрес. Прокашлявшись, я отвечаю ему.

— Говори громче! — велит он и потом объясняет, что свидетель рискует получить столько-то лет тюрьмы, если даст ложные показания, и всякое такое.

— Можешь ли ты рассказать суду своими словами о том, что произошло в ночь на понедельник двадцать пятого апреля тысяча девятьсот семьдесят пятого года?

Очки у него висят на самом кончике носа. Он глядит на меня поверх очков, на нем черная мантия, и у меня против воли снова начинает щекотать в носу. На сей раз я чихаю и опять лезу за платком. Судья строго глядит на меня, и я слышу движение и шум на скамьях, где сидит публика.

— Прошу соблюдать тишину! — говорит он, и рожа у него краснеет. — Хочешь выпить воды? — спрашивает он уже спокойнее.

Я киваю, лоб у меня покрыт капельками пота, служащий суда приносит мне воды, я выпиваю ее и вытираю лицо тыльной стороной ладони.

И начинаю рассказывать. Я рассказываю все, что уже рассказал тебе раньше: о погоне, о заграждениях и о том, что мы боялись остановиться, ведь нас уже не раз метелили в полиции за один только дерзкий язык и всякое такое, что мы решили, что те избиения окажутся, наверно, пустяком по сравнению с тем, что ждет нас теперь, если мы сдадимся. Я рассказываю со всеми подробностями, как мы дунули из машины в разные стороны, как я видел, что Анкер Кристофферсен бросился за Калле с пистолетом в руке и как на меня в кустах напала собака. И о том, что Калле был еще жив, когда мы с Рюдом подошли к нему, и что Кристофферсена возле него не было, и как Калле умер.

Наконец наступает очередь прокурора и защитника задавать мне вопросы. Прокурор спрашивает, не было ли в нашем поведении на пляже Бюгдё чего-нибудь такого, что позволило бы полицейскому сделать вывод, будто мы вооружены.

— Нет, мы просто дунули со всех ног, и все, — отвечаю я. — Мы только и думали, как бы смыться.

Защитник Кристофферсена каверзными вопросами пытается сбить меня с толку и заставить противоречить самому себе, но не думаю, что ему это удастся, хотя он из кожи вон лезет, чтобы запутать меня. В конце концов я завожусь и начинаю орать, тогда вмешивается судья: дескать, в суде таким тоном не разговаривают. Защитник благодарит судью и сообщает, что больше у него вопросов нет, а сам роется в своих бумажках и, наверно, думает, что вот он какой хитрый и как ловко вывел меня из равновесия.

Следующим дает показания один из следователей, которые осматривали место преступления.

— Можно ли считать, что этот выстрел был дан только для предупреждения? — спрашивает судья.

— Мы установили траекторию полета пули, — отвечает следователь. — Пуля шла целенаправленно, в листьях обнаружено четыре отверстия от нее, и расположение этих отверстий не оставляет никаких сомнений относительно того, под каким углом был сделан выстрел. Можно ли квалифицировать такой выстрел исключительно как предупредительный, решать не нам. Это дело суда.

Потом наступает очередь защитника вызывать своих свидетелей. Ишь, сколько он выставил дружков Кристофферсена, которые так и рвутся сказать о нем что-нибудь хорошее.

— Спокойный человек, никогда не теряет самообладания, — говорят они.

— Надежный полицейский и хороший товарищ.

— Трудно считать это чем-то, кроме несчастного случая.

Пока они так говорят, я пытаюсь представить себе лицо Калле, я закрываю глаза и говорю примерно так: «Ну, Калле, правильно я рассказал про то, что с нами случилось, или нет?» И он кивает мне, весело прищуривает один глаз, широко раскрывает другой и говорит: «Порядок, Рейнерт, ты сказал чистую правду, постарался на совесть, только вот неизвестно, поможет ли это».

В коридоре во время перерыва собираются Эудун, Юнни, Лайла, Анне-Грете, Уно, Бённа и еще кое-кто из вейтветской компании и нашего старого класса в Линнерюде. Бённа показывает пальцем на защитника, который, распахнув широченную черную мантию, спешит в сортир, и смеется своим хриплым утробным смехом: под мантией защитник оказывается костлявым и тощим. Потом Бённа хлопает меня по плечу и говорит:

— Ну и дал же ты им по мозгам, Рейнерт!

Папаша и мачеха Калле тоже стоят в коридоре. Я неуверенно подхожу к ним. Папаша Калле работает в трамвайном депо. Когда мать Калле погибла от несчастного случая, он остался один с маленьким Калле и его сестренкой. А потом женился во второй раз. Муен и его жена стоят отдельно от всех, сразу видно, как они переживают. Я не разговаривал с ними после похорон, иногда только видел их издали.

Папаша Калле долго смотрит на меня.

— Да, Рейнерт, — говорит он. — Я знаю, вы с Калле были закадычными друзьями. И я знаю, вы не виноваты, что он начал стрелять. Но все-таки, должен сказать, никак я не пойму, зачем вам понадобилось угонять автомобиль и мчаться на нем с такой бешеной скоростью. Честно скажу, я этого не понимаю.

— Да, — говорю я, в горле у меня стоит ком.

— Больше тут ничего не скажешь, — говорит папаша Калле и отворачивается.

Служитель объявляет, что допрос свидетелей продолжается, и мы все возвращаемся в зал.

Опять легавые один за другим дают показания. Анне-Грете с маленьким острым личиком и огромной копной вьющихся волос сидит рядом со мной на скамье для публики. Слышно, как она задерживает дыхание, когда вызывают очередного свидетеля. Это представитель патрульной службы, который должен рассказать об инструкции по применению оружия. Я гляжу на Анкера Кристофферсена. Он только что не лопается от гордости; широко расставив ноги, он грузно сидит на скамье подсудимых, и спина у него такая прямая, что можно подумать, будто он сидит в церкви и ждет благословения, а не в суде, где его судят за непредумышленное убийство. Одно его выдает — крепко стиснутые зубы. В угрюмых глазах обида, точно он думает, что попал сюда по какому-то недоразумению. Что ни говори, а это уж ни в какие ворота не лезет. Я бы, например, ни за что не осмелился сидеть в суде с таким видом, будь у меня на совести чья-то жизнь. Да и ты тоже, я думаю. Честно говоря, наглости на это хватит только у легавого.

— Общая инструкция по применению оружия гласит, что оружие должно храниться в сейфе патрульной машины, — говорит представитель патрульной службы. — Правда, патруль с собаками — это особый вид службы. Мы обычно носим оружие в кобуре. Хотя по инструкции не имеем права применять его без разрешения центра.

— Как по-вашему, — спрашивает защитник, — строго ли соблюдается эта инструкция в вашем отделении?

— Нет, — отвечает он. — Утверждать так было бы неправильно.

— Почему же она не соблюдается?

Тот пожимает плечами.

— Нам приходится защищаться. Часто у нас не бывает времени на получение разрешения. Ситуация всегда может принять самый неожиданный оборот. Действовать приходится быстро.

— И как по-вашему, давно ли у вас придерживаются такой практики?

— Да, я служу в этом отделении уже семь лет. Так было все эти годы. Правда, иногда натягивают вожжи и запрещают нам носить оружие. Но потом все опять идет по-старому.

— Вы сами нарушали когда-нибудь инструкцию о применении оружия?

— Должен сознаться, нарушал.

— Вам случалось применять оружие, преследуя убегавших?

— Конечно, случалось. Я скажу так: если нынче работаешь в патрульной службе, значит, твоя жизнь поставлена на карту. Я, например, не осмелюсь преследовать ночью неизвестного человека, если у меня в руках не будет оружия. Кто знает, что там скрывается в темноте? Разве мы не слышали, пусть и не про Норвегию, сколько раз из темноты стреляли в полицейских? Ведь верно?

— Значит, вы считаете, что для вашего отделения патрульной службы действовать так, как действовал подсудимый, то есть носить пистолет в кобуре и вытаскивать его во время преследования, — самое обычное дело?

— Да, самое обычное дело, — говорит легавый, и его отпускают.

Один свидетель сменяет другого. Анне-Грете, затаив дыхание, ерзает на скамье, а иногда щиплет меня за руку и делает гримасу. Кристофферсен сидит, выпрямив спину и широко расставив ноги, в угрюмых глазах — обида. Папаша Калле осунулся и побледнел от усталости. Эудун все больше мрачнеет, он щурит глаза, теперь это две узкие щелки. Когда в четыре заседание закрывают до завтра, Эудун, Юнни, Анне-Грете и я идем вместе выпить колы. Красный от возмущения, Эудун говорит, как только мы садимся за столик:

— Нет, ребята, так не годится. Мы не должны молча все это глотать. Не хватало, чтобы легавые вели себя так, будто между ними и нами идет гражданская война!

— А ты слышал, что он сказал? — спрашивает Анне-Грете. — Он боится без оружия преследовать неизвестных!

— Нет, так не годится, — повторяет Эудун. — Не годится, черт побери! Их дело следить, чтоб люди соблюдали закон. Какого же дьявола они сами его нарушают?

— Хорошо еще, что это выплыло наружу, — говорю я. — Вскрылись делишки нашей чистой, безупречной и мужественной полиции.

— Понятно, хорошо, — говорит Эудун. — Но ведь это свинство, что нам приходится ушами хлопать да помалкивать. Чем мы хуже? У них такой вид, словно они гордятся тем, что плюют на собственные инструкции! Разве это дело? Нужно взять их за жабры, черт побери! Ведь это позор, если все так и есть, как они говорят!

— Стыд не дым, глаза не ест, — бурчит Юнни. — Мы на своей шкуре знаем, что это за хмыри!

— Ну и что, что ты предлагаешь? — взрывается Эудун. — Нужно что-то сделать, чтобы все наконец поняли, что у нас творится. Я знаю, надо поднять весь Вейтвет, давайте соберем всех вейтветских ребят и станем перед зданием суда с лозунгами и плакатами: «Прекратить убийство безоружной молодежи!», «Нет насилию полиции!» Вот как надо выступить! Собрать сотни наших ребят перед зданием суда. Тогда, я думаю, у этих гадов будет бледный вид!

— Поздно! — говорит Юнни. — Теперь уж ничего не выйдет, раньше надо было рыпаться. Скажешь, нет?

— Согласен, — говорит Эудун. — Но все-таки еще не поздно. Айда сегодня вечером в наш молодежный клуб и агитнем, чтобы завтра на суд пришло как можно больше ребят, ведь завтра объявят приговор и все такое. Нельзя, чтобы в зале, когда они будут объявлять приговор, сидела лишь горстка людей, знавших Калле!

Так мы и делаем. Отправляемся вечером в клуб — Юнни, Эудун, Анне-Грете и я. В клубе не протолкнешься: сегодня четверг, вечер «диско». Девчонки кружатся под Смоки, Элвиса, Вэммелей, Пинк Флойд, Мэд, Литтл Ричарда и Дженис Джоплин, а ребята с каменными лицами, покачивая негнущимся торсом, подхватывают девчонок, когда те, кружась, приближаются к ним, кидают их себе на бедро и снова отталкивают. Нетанцующие сбились в соседней комнате за картами и бильярдом и время от времени косятся на танцоров; девчонки, оставшиеся без пары, танцуют друг с дружкой или шушукаются над стаканами колы, обмениваясь последними сплетнями.

Меня охватывает чудно́е чувство, когда я прихожу туда, как-то тепло делается на душе, потому что здесь я словно встречаюсь с самим собой; в ребятах, что пришли сюда сегодня, я узнаю себя и всех нас: Калле, Юнни, Стемми, Эудуна, Лайлу, Лисе, Бённу, Уно, Анне-Грете, — всю нашу компанию из девятого класса Линнерюда. Сколько вечеров провели мы в этом клубе! И всегда он был набит битком, и всегда половина желающих оставалась за дверью. Бывало, когда в дверь уже не впускали, нам с Калле удавалось пролезть в клуб через окно уборной, но потом они разнюхали, в чем дело, и заколотили окно. Однажды нас исключили из клуба на три недели за то, что один из воспитателей застукал нас, когда мы курили в уборной. А в другой раз мы по собственной инициативе и на свой вкус выкрасили в клубе стены, потому что старая краска ужо облупилась. Воспитатели приходили и уходили, мало кто выдерживал нас несколько месяцев подряд, но были и такие, которые не сбегали, и мы им платили любовью, хотя порой и до отчаяния тоже доводили. Не так уж все было гладко! Нас вечно так и подмывало что-нибудь натворить. А нам втолковывали, как нам повезло, что у нас есть свой клуб, мы, мол, даже не понимаем, как должны быть благодарны, что у нас под боком есть свой клуб, хотя треть инвентаря там не действовала как положено, а другую треть кто-то в сердцах переломал. Но мы, видите ли, должны помнить о ребятах, у которых даже такого клуба нет, например в Экерне, у них вообще нет клуба, и, если им хочется вечером развлечься, им приходится топать к нам.

Тоже мне причина плакать благодарными слезами! Мало ли кому еще хуже, чем нам! Мы вовсе не считали, что нам есть от чего рассыпаться в благодарностях. Иметь возможность два-три раза в неделю набиться как сельди в бочку в крохотное помещение, отведенное под молодежный клуб в районе, где жителей не меньше, чем в среднем норвежском городе! Есть за что благодарить! Если нам и дали этот клуб, то исключительно из страха, как бы мы чего не натворили. Эудун говорит, он слышал, будто муниципалитет Осло тратит ежегодно на нас, в смысле на неорганизованную молодежь, по сорок с чем-то эре на душу — за вход в общественную уборную и то больше берут. Расщедрились, нечего сказать! Позаботились о молодежи!

Но все это чепуха, ты только не думай, будто мы свой клуб не любили. Любили, да еще как! И старались бывать там почаще, если только он не был набит так, что больше уже никого не пускали, или временно закрыт, или мы были за что-нибудь временно исключены. Сколько лет мы прибегали сюда при первой возможности, а сейчас мы вроде уже и старики по сравнению с этой мелюзгой. Что же будет, когда нам стукнет по восемнадцать? Но нам пока нет восемнадцати, и на нас здесь смотрят с уважением, потому что мы дольше всех сюда ходим. Мы решаем воспользоваться перерывом, чтобы уговорить ребят пойти с нами завтра в суд. А пока берем колу, садимся за столик и чувствуем, как прежние времена с их угрями, обкусанными ногтями и прочей пакостью снова накатываются на нас. Приятные и неприятные воспоминания сменяют друг друга, и мы снова во власти неуверенности, смущения, робости, а главное — надежды, необъяснимой надежды: что-то непременно должно случиться, что-то непременно изменится и перевернет всю твою жизнь.

А когда перерыв кончился, и Эудун уже толкнул свою речь, и назначил на утро место встречи, и заставил меня с Юнни тоже сказать несколько слов о Калле — ведь Калле был членом клуба и многие его знали, — и сосчитал по поднятым рукам, сколько человек пойдет завтра в суд и все такое, и мы вернулись к своему столику, — там на одном из наших стульев сидела Сири.

— Привет, — говорит она. — Мы, кажется, знакомы?

— А то как же! — говорит Юнни и краснеет как рак. — Это вот Эудун, а это — Анне-Грете.

— Привет! — говорит Сири. — Здорово вы придумали. Я тоже пошла бы с вами, если б не работала.

— Отлично, — говорю я, больше я в эту минуту ничего сказать не в силах.

Сири поднимает на меня глаза, и я чувствую, как все у меня внутри сжимается в твердый комок. Опять пускают музыку, она орет так, что разговаривать становится легче. Сири продолжает глядеть мне в глаза, и я изо всех сил стараюсь держаться как ни в чем не бывало.

— Значит, ты тоже был тогда на пляже Бюгдё? — спрашивает она, помолчав.

— Был, — угрюмо бурчу я.

— Небось жутко было, да?

— Не без того, — ворчу я.

Мы сидим друг против друга, и я замечаю, как мое колено касается ее, потому что за столиком тесно, и кровь начинает стучать у меня в висках, будто я заканчиваю последний круг марафона, и я покрываюсь холодным потом. Мы вспоминаем то воскресенье в Санктхансхёугене, легашей и все остальное, и, вздохнув поглубже, я спрашивато, нет ли у нее охоты потанцевать, и она не отказывается.

Даже не знаю, что именно в Сири так меня зацепило: вздернутый нос, густые светлые волосы, короткий дразнящий смешок или ее спина, прямая как свечка, а может, ее манера вскидывать голову при разговоре и слова, которыми она строчит как из пулемета, если не молчит, глядя на тебя широко открытыми глазами, то внимательными, то дерзкими, то испуганными, то смеющимися, то сухими и враждебными и уж не знаю, какими еще. Но одно я знаю точно: есть у меня чувство, что она настоящая, она человек, не пустышка, она работает, снимает себе комнату и сама себя содержит. Отец у нее алкоголик, она была по горло сыта домашними передрягами и, получив место кассирши в магазине «Ирма», сняла себе комнату и ушла из семьи, чтобы жить своей жизнью, как она выразилась.

Скажи, почему человек влюбляется? На это невозможно ответить. А между тем я влюбился, да так, что голова пошла кругом. Мы с ней танцуем до самого закрытия клуба, потом я договариваюсь с Эудуном, Юнни и Анне-Грете насчет завтрашнего дня, и они ехидно усмехаются, когда я говорю, что иду провожать Сири. Но мне до лампы все эти их улыбочки, они меня не трогают, и, когда клуб скрывается из виду, я осторожно обнимаю Сири за плечи, Она кладет руку мне на пояс, и так мы идем с ней под густым снегопадом, снег тает у нас на лицах, сверкает на ее ресницах в свете уличных фонарей и густо покрывает наши волосы и плечи, а потом осыпается на землю. Мы останавливаемся под деревьями недалеко от ее дома — она живет в Рёдтвете, — и я целую снежинки на ее лице, на волосах, на шее, чувствую, как ее упругое тело прижимается ко мне, и спрашиваю, нельзя ли нам подняться к ней, выпить чайку и всякое такое, а она смеется и говорит, что мы еще мало знаем друг друга, но зато можем встретиться снова. Ей кажется, что я ей нравлюсь, говорит она, уж и не знаю, что она хочет этим сказать.

Я возвращаюсь домой под густыми хлопьями снега, во всем теле такая легкость, точно я лечу, а не иду. Я разбегаюсь и качусь по ледяным дорожкам, и из-под ног у меня взлетает снег, словно из-под снегоочистителя на Доврской железной дороге.

— Касса в «Ирме», знаешь, где кафе «Сесил», — звенит у меня в ушах. — Может, придешь туда как-нибудь за покупками?

11

Утром на меня накатывает тревога. Я вскакиваю раньше, чем меня будит мамаша, лечу в ванную, быстро моюсь, одеваюсь и сажусь к столу, чтобы залпом проглотить чашку кофе, и все это в таком темпе, будто я всю жизнь привык вставать ни свет ни заря.

— Что это с тобой нынче делается? — спрашивает мамаша.

— Ты что, забыла? Забыла, что сегодня выносят приговор? — удивляюсь я. — Вчера вечером мы были в молодежном клубе, ребят агитировали. Сегодня в суде будет не протолкаться.

Так и есть. Я застаю там толпу ребят из молодежного клуба, это не считая нашего линнерюдского класса. Теперь нас тут больше половины. Зато все остальные — легавые. Но конечно, без места остаемся мы и вынуждены стоять в коридоре. Однако Эудун так легко не сдается, он тянет руку, совсем как когда-то в школе, и спрашивает у судьи, нельзя ли перенести заседание в зал попросторней. Здесь много товарищей и друзей Карла Магнара, им тоже хочется послушать.

Но судья не желает и слышать об этом. Он говорит, что сейчас менять зал уже поздно и что все, оставшиеся без места, должны покинуть помещение. Потом стучит своим молотком и объявляет заседание открытым. Эудун опять поднимает руку, но судья отмахивается от него, и всем, кому не хватило места, приходится выйти в коридор.

Тогда, чтобы все могли послушать, о чем они там говорят, мы делаем вот что: те, кому досталось место, меняются с теми, кому не досталось. Мы меняемся местами между выступлениями прокурора и защитника, защитника и судьи. Так никому не обидно. А остальное мы друг другу пересказываем. Прежде чем суд удаляется на совещание, слово предоставляют подсудимому, и Анкер Юл Кристофферсен повторяет то, что твердил все время.

— Я стрелял в землю, — говорит он. — Не понимаю, как пуля могла попасть в него. Сколько служу в полиции, ни разу не применял оружия. Я стрелял в землю, на бегу, положение было каверзное, я не могу объяснить, как получилось, что пуля попала в него. Я много думал об этом. Для меня это загадка.

После выступления Кристофферсена и судьи суд удаляется на совещание. Мы ждем в коридоре. Совещание, наверно, затянется. Не знаю, я никогда никого не судил, да мне этого никогда и не предложат, но ведь ясно же, что дело это сложное, — попробуй реши, чего стоит человеческая жизнь. Жизнь — это все-таки жизнь. В большинстве случаев, когда преступника отправляют за решетку, пострадавшему может быть выплачено возмещение, страховыми компаниями например, у них денег навалом. Но жизнь есть жизнь, ее возместить невозможно.

На папашу и мачеху Калле лучше не смотреть. Мачеха поминутно трет щеки обеими руками с красными распухшими суставами. И молчит. У папаши такое лицо, будто ему на ногу наехала шеститонка и он из последних сил старается не показать виду, что ему больно. Вот кому сейчас тошно, так это им. Старшая сестра Калле замужем, живет в Англии, кроме Калле, у них никого не было. Но он ушел. И больше не вернется.

Служитель суда появился в дверях раньше, чем мы успели разговориться, Эудун, я и другие ребята.

— Готово, — говорит Бённа. — Ничего не скажешь, быстро они тут насобачились отправлять людей за решетку.

Я смотрю на часы. Прошло меньше двенадцати минут. Трудно понять, что это означает. Мы ждем, не садясь. Судья возвращается с похоронной миной, за ним гуськом тянутся присяжные. Председателя присяжных спрашивают, что они решили. За их спинами высокие узкие окна, сквозь серый фильтр копоти от выхлопных газов и грязи в помещение проникает январское солнце. За окном — оживленный городской шум, здесь — мертвая тишина, и в этой мертвой тишине председатель зачитывает решение.

Много времени это не занимает. Решение суда звучит так: полностью оправдать по всем пунктам обвинения. У меня в ушах начинает стучать кровь, мне даже кажется, что я сейчас потеряю сознание. Но я беру себя в руки. Смотрю на Лайлу, Юнни, Эудуна, на Анне-Грете, на родителей Калле, на Бённу, на ребят из клуба.

И тут на скамьях вокруг нас происходит что-то неладное. Я оборачиваюсь и вижу гладкую рожу Оддвара Рюда, вижу его дружка, сидящего рядом. Что же они такое делают? Возникло это где-то сзади, робко, но постепенно приближается. Какой-то звук, только вот какой именно? Я жду, что сейчас судья стукнет молотком, которым он стучал, когда раньше на скамьях поднимался шум, но теперь он почему-то не стучит. Что же это все-таки за звук? Смахивает на зуммер, ровное жужжание растет, ползет и набирает силу, превращаясь в гул. Сперва мне кажется, что это гудит мотор вентиляционной установки, центральное отопление или что-нибудь в этом роде, но мотор тут ни при чем, гул доносится со скамей, из осторожного, смущенного, робкого он становится гордым, громким и всепобеждающим.

Что же это такое? Я ничего не соображаю, все произошло быстрее, чем я рассчитывал, мне, например, казалось, что суд будет биться в душевных муках часа три, а он вернулся через десять минут, вынеся оправдание. Оправдан подчистую, по всем пунктам. Да это же чушь какая-то. Анкер Кристофферсен просидел в предварилке всего неделю и был освобожден на испытательный срок. Что же значит этот оправдательный приговор? Да только то, что жизнь Калле оценили в неделю предварилки, — вот что это значит. Теперь небось Кристофферсен снова вернется на службу? Не знаю, но все может быть. Голова у меня совсем не варит, я снова оборачиваюсь, чтобы посмотреть, откуда все-таки идет этот звук, и передо мной мелькают бледные, худые, морщинистые лица отца и мачехи Калле, я отвожу взгляд, я просто не смею смотреть им в глаза, и, когда я отвожу взгляд, мне все становится ясно, потому что я вдруг вижу Оддвара Рюда.

Что делает Оддвар Рюд? Оддвар Рюд аплодирует. Что делает толстомордый легаш слева от Оддвара Рюда? Толстомордый легаш тоже аплодирует. Что же, они только вдвоем аплодируют? Нет, не вдвоем. С доброй половины скамеек раздаются аплодисменты. Гады аплодируют. Все до одного аплодируют. И это уже не осторожные, робкие хлопки. А громкие, гордые, самодовольные аплодисменты. Они аплодируют, словно иначе и быть не могло.

Анне-Грете встает и смотрит на них. Маленькая, застенчивая Анне-Грете! В глазах у нее слезы, она говорит:

— Как вам не стыдно!

Аплодисменты сбиваются. Не дрогнув, Анне-Грете повторяет свои слова, теперь она только что не кричит, Эудун тоже поднимается и встает рядом с ней. И я поднимаюсь, и все остальные ребята тоже. Последними поднимаются родители Калле. Лица у них как полотно, они в растерянности, они оглядываются по сторонам, смотрят на членов суда, на полицейских, на судью. Но все-таки встают рядом с нами.

— Как вам не стыдно! — повторяет Анне-Грете.

Больше она ничего не в силах сказать. И мы все — тоже. Мы начинаем выходить из зала. Аплодисменты становятся все неуверенней и в конце концов смолкают. Бённа — он идет последним — берется за ручку высокой, тяжелой двери и, выходя, со всей силы хлопает ею.

Родители Калле вздрагивают, они смущены и растеряны, но все-таки остаются с нами.

Мы спускаемся по лестнице, шаги наши грохочут на весь огромный, похожий на Синг-Синг вестибюль. Вот сейчас, думаю я, самое время крикнуть, или запеть, или выкинуть еще что-нибудь, но мы не делаем ни того, ни другого. Молча скатываемся по лестнице и выходим на бледное, холодное январское солнце, обведенное яркой белой каймой, выходим к людям, спешащим по своим делам, поглощенным своей работой или своими огорчениями, к людям с замкнутыми, холодными, неприступными лицами, типичными для жителей Осло. Осло, Осло, город мой, что с тобой стало? Если б ты знал, как люди мечтают о тебе! Но сердце твое не больше булавочной головки, сперва ты огреешь несчастного по голове чем-нибудь тяжелым, а потом поворачиваешься к нему спиной.

По пути к Броду мы постепенно разделяемся. Почти все молчат. Папаша и мачеха Калле, прощаясь, пожимаот нам руки. Уно и Юнни заводят свои мотоциклы и уезжают. Ребята из клуба и из нашего старого класса останавливаются поговорить с компанией молодежи, толпящейся перед магазином. Мы им рассказываем, откуда идем. Они глядят на нас и понимающе кивают, кое-кто ругается, другие просто кивают.

— Вечная история, — обращается ко мне длинноволосый парень в афганской дубленке, лицо у него в угрях, глаза воспалены. — Легавые всегда правы.

— А что было с нашим Фредди, — говорит очкастый малый, попыхивая трубкой. — На прошлой неделе Фредди попал в участок, и его там избили, а потом отправили в больницу немного подштопать. И врач сказал им: «Если из вашего участка к нам попадет еще хоть один человек, подам на вас жалобу. На этой неделе от вас к нам поступает уже третий».

— Ну и как, подал он на них жалобу? — спрашивает Эудун.

— На них подашь, держи карман шире! — отвечает тот, что с трубкой. Я знаю одну девчонку, двое легавых взяли ее к себе в машину в Маридалене, обещали довезти до дому, а по дороге отмели у нее все до гроша и высадили машины, пришлось ей топать домой пешком. Думаешь, она может на них пожаловаться? Знаешь, что бывает, если человек жалуется?

— Вот гады! — говорит Бённа.

— Сволочи, — говорит Анне-Грете.

— Свиньи, — говорит парень в дубленке.

— ВШтатах их так и зовут. Pigs. Другого имени они не заслуживают.

Три раза я видел вблизи глаза Анкера Юла Кристофферсена. Неприятное это зрелище, можешь мне поверить. Не знаю, о чем он тогда думал, да и не хочу знать.

Первый раз — в ту апрельскую ночь на Бюгдё, когда вылез из своей машины и шел к нам.

Второй раз — в суде, где я давал показания против него.

И третий — когда зачитали приговор и легавые начали аплодировать.

После этого у меня нет больше желания смотреть в глаза Анкеру Юлу Кристофферсену. Достаточно и этих трех раз. И если я когда-нибудь снова столкнусь с этим человеком, я просто повернусь к нему спиной.

Само собой, кое-кто убеждает меня, что глупо ненавидеть именно этого человека, именно Кристофферсена, а также собак из патрульной службы.

Причем таких много.

Например, Эудун, мы с ним часто спорим об этом, и он твердо стоит на своем.

Взять хотя бы вечер после суда. Пообедав дома, мы встретились, чтобы вместе выпить пива.

— Так не годится, Рейнерт, ты слишком пристрастен к Кристофферсену и овчаркам.

Это после того, как я сказал, что меня тошнит от одного вида типчика в крахмальном воротничке и галстуке, сидящего за угловым столиком, у его ног лежала молодая овчарка. Всякий раз, как открывается дверь, овчарка напрягается, настораживает уши и шевелит носом. И я не виноват, что всякий раз у меня по телу пробегает дрожь. Я говорю, что с удовольствием прикончил бы эту псину. Потому что знаю: по первому знаку хозяина она, не задумываясь, бросится на тебя и прокусит тебе ногу.

— Хорошо тебе рассуждать, сидя здесь, — говорю я Эудуну. — Насколько мне известно, на твоей шкуре нет следов от собачьих клыков. Или, может, есть?

— Нет, нету. И легавый в меня не стрелял, и собаки меня не жрали. Но мне тоже случалось бывать у них в лапах, может, забыл? И все-таки я считаю, что ты слишком пристрастен к этому легавому и к его овчарке, хотя он и убил Калле. Кто знает, может, он в душе мучится, только виду не показывает.

— Ну уж нет! — говорю я. — В такое я никогда не поверю. Сказанул тоже!

Эудун глядит на меня пристально и пытливо. Он не какой-нибудь хлюпик, наш Эудун, он большой, неповоротливый и даже кажется туповатым, пока не увидишь его глаз. Эти карие глаза видят все, от них сам черт не укроется. Я-то, понятное дело, смахиваю на неврастеника, если не на психа, грызу ногти, и вечно у меня во рту либо жвачка, либо окурок. Эудун не такой. Если ты его не знаешь, то легко примешь за медлительного тугодума, но, когда Эудун за что-нибудь берется, он отдается этому со всеми потрохами. Он не размазня. Потому он мне и нравится. Честно, он мне нравится и в то же время не очень, но больше, наверно, все-таки нравится.

— Ты можешь говорить, что имеешь полное право ненавидеть и презирать этого Кристофферсена, — продолжает Эудун. — О’кей! Тут я спорить не буду. Я и сам считаю его полным дерьмом. Можешь и овчарок ненавидеть, пожалуйста. И хватит, остановись на этом, нечего катить бочку на каждого, кто приходит в кафе с собакой!

— Что ты хочешь этим сказать? — угрюмо спрашиваю я. — Куда ты гнешь?

— А туда, что этот твой Кристофферсен — самый обыкновенный мужик! Никакое он не исключение. Можешь ненавидеть и презирать его сколько влезет, дело твое! Но почему ты забываешь о тех, кто вооружает полицию? Кто виноват, что этот несчастный легавый имел в ту ночь возможность шлепнуть Калле? Как по-твоему, кто это, а, Рейнерт? Да, да, и ты это знаешь не хуже меня. Что возьмешь с этого трусливого, растерянного легаша из патрульной службы, который ненавидит угонщиков машин и не понимает, что начальство выдало ему пистолет только для маскарада? Нет, не он виноват в том, что случилось. Бери выше, старик! Выше! Ищи среди тех, кто всем заправляет! Понял?

Эудун всегда так выступает. Думай о нем что угодно, но язык у него подвешен будь здоров. И, конечно, по-своему он прав. Только дело в том, что, когда он так говорит, все приобретает чересчур большие масштабы. Ненависть к заправилам, ненависть к богачам, презрение к соцам. Вот в чем дело. Я-то устроен иначе — сразу лезу в любую заваруху. Я не из тех, кто наблюдает со стороны.

А у него все словно куда-то отодвигается. Причем так далеко, что уже толком и не знаешь, кто они, эти люди. А я Анкера Юла Кристофферсена знаю отлично. Его лицо и голос, этого гада я с завязанными глазами, темной ночью и то узнаю. Все это я с ходу и выкладываю Эудуну.

— Я тебе вот что скажу, Эудун, — прибавляю я, уже заведясь. — Это хорошо, что ты так говоришь, правильно. Я знаю, у нас в Вейтвете о тебе многие невесть что болтают. Но я всегда защищал тебя, ведь если уж на то по шло, в конечном счете правда, наверно, на твоей стороне. Хотя, честно говоря, ты мне сейчас очень напомнил Лисе, когда она разлетелась ко мне на похоронах Калле.

— Да брось ты! — говорит Эудун. — Скажешь тоже!

— Нет, честно, — продолжаю я. — Ну точь-в-точь Лисе, она тоже говорила, что у этого гада душа теперь не на месте, что все это, конечно, ужасно для нас, друзей Калле, но только мы должны опасаться, молиться или уж не знаю что там еще, чтобы не возненавидеть этого гада. Потому что, видите ли, виноват не он один, виновато зло, царящее в мире, и так далее, и тому подобное. Насчет друзей Калле это она, ясное дело, хватила через край, сама-то она, как ударилась в религию и стала пай-девочкой, нас уже в упор не видит. Но смотри, если заменить ее «зло» на твоих «богачей», получится то же самое, что ты только что говорил. Скажешь, нет?

Сперва мне кажется, что Эудун вот-вот не на шутку разозлится. Но он корчится от смеха, захлебывается так, что на губах у него выступают пузырьки пены, он тянется через стол, почти касается моей рубахи, и видно, что мои слова его все-таки зацепили.

— Вот гад, — говорит он, икая от смеха. — Меня еще никто не смел сравнить со святошей-девчонкой.

И неудивительно. В Эудуне добрых девяносто килограммов, и он такой убежденный язычник, что даже отказался от конфирмации, хотя и потерял на подарках не меньше двух тысяч, если брать среднюю цифру по нашему классу.

— Я только одно скажу, — твердо говорю я. — Иногда тебе следует оставлять свои мысли при себе. Нечего вечно ходить и проповедовать. Не всем они нужны, твои проповеди. Кое-кому они, может, и не по душе!

— Нет, Рейнерт, подожди! Послушай меня! Я не верю, что ты не видишь дальше своего носа, черт бы тебя побрал! Никакой он тебе не враг, тот тип с собакой за угловым столиком! Какая тебе выгода затевать с ним ссору?

Но я уже чересчур завелся. Теперь меня так легко не собьешь.

— Ты, Эудун, родился в рубашке. За тебя можно не волноваться. Ты все знаешь, на все у тебя готов ответ. Я выслушал твою проповедь о том, кто вооружил полицию. И знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь: Рейнерт — упертый, но я его перевоспитаю, вот что ты думаешь. А я тебе скажу так: Рейнерт не только упертый, он еще и хитер на редкость. Ясно? Никто ему мозги не запудрит. И делает он только то, что ему по душе. Усек?

Эудун глядит на меня. Глаза у него теперь серьезные. Он ковыряет спичкой в зубах. И меня она бесит, эта спичка, которой он ковыряет в зубах.

— Усек, — говорит он.

И больше ни слова.

Я не спускаю с него глаз. Потом встаю и с полной кружкой пива направляюсь к уборной. Подойдя к угловому столику, я сперва бросаю взгляд на Эудуна, чтобы убедиться, что он следит за мной, а потом делаю вид, будто споткнулся об овчарку на полу. Сценка получается блеск, хотя и неловко хвалить самого себя. Половину пива мне удается выплеснуть тому типу на рубашку, а остальное — на его псину. Сам же я кувырком лечу подальше от рвущейся с поводка овчарки и от овчаркиного хозяина с его галстуком и крахмальным воротничком; мужик побелел, как его рубашка, и уже хотел поднять крик. Но он не успевает даже открыть пасть, как я обрушиваю на него бурный поток извинений и сожалений и бросаюсь вытирать ему рубашку салфеткой.

Шум поднимается дикий, люди вскакивают, чтобы лучше все видеть, тут и официанты, и метрдотель, и уж не знаю, кто там еще, и мне стоит немалых усилий выйти сухим из воды, ведь я знаю, они непременно потребуют мое свидетельство о рождении, прежде чем вышибала выкинет меня за дверь. Здешний вышибала из Халдена, он бывшая звезда юниоров по борьбе; чтобы свести счеты с человечеством, он разработал несколько приемчиков, которые применяет на пьяных, когда их надо выставить. Я это знаю, мы с ним однажды беседовали, когда он был выходной, у него в башке нет ничего, кроме этих приемчиков. Но никто не спрашивает у меня свидетельства и не зовет вышибалу, потому что я, можно сказать, выворачиваюсь наизнанку, предлагаю этому типу оплатить стирку рубашки, сообщаю вымышленный адрес, фамилию и все такое.

— Ради бога, пришлите мне счет, — умоляю я с самой невинной рожей.

Но спасает меня все-таки не это. Спасает меня овчарка, она так страшно скалится и рычит, что даже метрдотель отскакивает на несколько шагов. Она рычит, лает и рвется с поводка.

— Если вы пришли с собакой, пусть она лежит у вас под столиком! — говорит метрдотель. — Чтобы люди об нее не спотыкались.

Потом поворачивается на каблуках и уходит. Я иду в уборную и с легким сердцем возвращаюсь к Эудуну.

— Теперь понимаешь? — спрашиваю я, бросив на него косой взгляд. — И не фига скалиться, Иисус очкастый!

Эудун только хохочет. Он весь прямо трясется и хлопает меня по плечу своей тяжеленной лапой.

— Тебе это стоило кружки пива, — говорит он.

— На это не жаль, — отвечаю я.

Он подвигает мне свою кружку, и я допиваю то, что там осталось. Мы долго глядим друг другу в глаза, просто сидим и пялимся друг на друга. Но тут являются Анне-Грете, Юнни и Лайла, и нам приходится прекратить эти гляделки. Ладно, думаю, в другой раз я тебя не так приложу. И я не удивлюсь, если он думает обо мне то же самое. Потому что мы с ним похожи, и, хотя он весит вдвое больше, чем я, и, насколько мне известно, в два раза сильней меня, и наверняка у него в три раза лучше подвешен язык, есть у нас с ним одна общая черта — мы оба упрямы как ослы.

И мамаша у меня такая же упрямая. Это я в нее.

Мы с ним упрямы как ослы, и, уж если чего забрали себе в голову, нас так легко не собьешь.

Потому-то я и люблю спорить с Эудуном. Сам небось знаешь, как скучно спорить с человеком, который ничего не говорит, кроме «да», «нет», «должно быть», «интересно», «да, можно сказать и так». Уж если спорить, так с тем, кто не боится говорить все, что думает. И изменяет свое мнение не потому, что сдался, когда запахло жареным, а потому, что ты действительно переубедил его.

Просто иногда Эудуновы проповеди становятся мне поперек горла. Это когда он считает, что меня надо перевоспитывать. Тогда я сразу лезу в бутылку.

12

В ту зиму и в наступившую за ней весну в моей жизни происходят два события. Первое — мы с Сири встречаемся теперь регулярно. И второе — нас с Эудуном берут на работу в колбасный цех Бойни.

Правда, это еще не настоящая работа, то есть не совсем настоящая. У них это называется шестинедельными курсами. Если после этих полутора месяцев они в тебе не уверены, то оставляют тебя еще на шесть недель. Вот в нас с Эудуном у них уверенности не было, и нам предложили попрактиковаться еще шесть недель. Плевать нам, конечно, на это. Мы и не рассчитывали, что нас примут под гром литавр и пение ангельских труб, мы, парни из Вейтвета, к такому не привыкли.

Честно говоря, мы вообще не попали бы на эти курсы, если б не фру Ли, которая работает вместе с мамашей. Это она намекнула мамаше, что в колбасный цех собираются взять двоих парней. Я даже думаю, что она отстояла нас, когда мы проработали шесть недель, и они так и не решили, что с нами делать дальше. Одним словом, нам объявили, что мы можем остаться еще на один шестинедельный курс для пробы, если хотим, конечно. А не хотим, можем проваливать на все четыре стороны.

Мастером у нас тощий придира по фамилии Свеннсен. У него острый нос, большие уши и узкие ладони, он смахивает одновременно и на Ларсена Круску в его линялом тренировочном костюме, и на математика Халворсена, который выходил из себя, когда мы не понимали его объяснений. У Свеннсена, можно сказать, на каждом пальце по глазу, слух, как у индейца, а чутье, как у ищейки. По-моему, он считает себя чем-то наподобие фабричного фараона или кем-то в этом роде, уж он не упустит случая лишний раз облаять человека.

Однажды нам с Эудуном велели вымыть колбасный автомат. Провозились мы с ним целое утро. Он весь был забит остатками мяса, фарша, кишок, сала и перца. Сперва мы смываем что можно сильной-сильной струей воды, потом скоблим и драим. И только садимся перекурить, как является Свеннсен. Он не был бы Свеннсеном, если б чутье не подсказало ему прийти именно в эту минуту. Широко расставив ноги и заложив руки за спину, он стоит перед нами.

— Отдыхаете?

— Кто отдыхает? — переспрашиваю я. — Мы вымыли весь автомат изнутри, а сейчас будем мыть его снаружи.

В глазах у Свеннсена мелькает коварство. Он подходит к автомату и проводит пальцем по сверкающему алюминию. Он чуть ли не разочарован, потому что автомат действительно чист, острые вращающиеся ножи, которые перемалывают колбасный фарш, так и блестят. Но вот лицо Свеннсена проясняется, все-таки что-то нащупал, сволочь, своим длинным указательным пальцем.

— Идите сюда! — говорит он.

Мы подходим. Он показывает на темное пятнышко где-то внутри.

— Вымыли? — говорит он. — А это, по-вашему, что такое? Это, по-вашему, называется чисто?

Я стискиваю зубы. Свеннсен обнюхал весь автомат и не нашел ничего, кроме этого единственного пятнышка. О’кей, мы его проглядели, это пятнышко, но неужто с нами нельзя разговаривать по-человечески?

— Аккуратность, — говорит он. — Аккуратность! Зарубите себе на носу! У нас требуется только одна вещь — аккуратность! Небрежность у нас недопустима!

Он долго смотрит на нас, сперва на одного, потом на другого.

— Когда вымоете автомат снаружи, зайдете ко мне. В эту пятницу истекает шесть недель, как вы тут работаете. Надо решить, что с вами делать дальше.

В час мы с Эудуном идем в конторку к мастеру, автомат мы так надраили, что он сверкает, как новенький. Свеннсен заполняет наряды, он кивает нам, не отрываясь от работы. Конторка мастера — небольшое стеклянное стойло. Мы ждем и глядим на Свеннсена, сесть он нам не предложил. Минутная стрелка на больших часах движется рывками, мы переводим глаза на другие часы, которые висят в цехе. Старик по имени Риан поднимает трехпалую руку и машет нам, улыбаясь во весь рот; расставив ноги, он уверенно стоит возле своей электропилы. Не эта ли пила отхватила у него два пальца? На Бойне ходит много баек о пальцах, попавших в колбасный фарш, и вообще. Теперь-то все машины закрыты и такого уже почти не случается. Но электропила открыта до сих пор, и Риан стоит возле нее в кожаном фартуке и сапогах, улыбающийся, трехпалый, и пилит, пилит, а его зоркие, опутанные морщинками глаза неутомимо следят за происходящим вокруг. Другие работяги, те заняты своими машинами, всякими там ножами, топорами и сечками, они лишь изредка поднимают голову и перекидываются парой слов, стараясь перекричать шум. Огромные тележки с мясом снуют из морозильника в цех и обратно. Проходит пять минут, Свеннсен кашляет и отрывается от нарядов.

Он кратко объясняет нам, как обстоит дело: нам предлагается отработать еще шесть недель, только после этого они будут решать, смогут ли предложить нам работу.

— Еще бы, им это выгодно, — тихо шепчет Эудун. — Такой труд дешевле пареной репы.

Мы даровая рабочая сила. За полный рабочий день предприятие не платит нам ни гроша. Мы получаем от профсоюза по тридцать четыре кроны в день, и точка. Тридцать четыре кроны в день — это чуть больше, чем другие получают за час работы. Предприятию мы обходимся даром, ведь мы считаемся на курсах.

— Ну что? — Свеннсен криво улыбается. — По-моему, вы должны радоваться.

— Радоваться? — Эудун удивлен. — А разве мы сачковали, не выполняли порученную работу? Разве не делали все, что нам было велено?

— Ну что ж, — говорит Свеннсен, — если ты недоволен, можешь уволиться. Никто тебя не держит.

— Зачем мне увольняться, мне работа нужна, — говорит Эудун.

— Просто мы надеялись, что наконец-то начнем зарабатывать, — вмешиваюсь я.

— Послушайте, — Свеннсен говорит медленно и внятно, — вы ошибаетесь, если думаете, что я пригласил вас сюда для разговоров. Вам объявлено, как обстоит дело. Не нравится — увольняйтесь хоть сию минуту. Ваше дело — ответить «да» или «нет». Новый шестинедельный курс или ничего. Другого выбора нет.

Шея его покрывается мелкими красными пятнышками, у него всегда краснеет шея, когда он злится. Но Эудун поднимает голову и глядит ему прямо в глаза.

— Курс? — говорит Эудун. — Тоже мне курс! Чему вы нас тут научили — быть на побегушках, мыть да чистить? Если это курс, нас должны были научить чему-нибудь дельному. Например, работать на автомате, я так думаю.

— Чему вас учить, решаю я, — отвечает Свеннсен. — Вам решать еще не положено.

— Так и запомним, — говорю я. — Нам решать еще не положено.

Только ничего это не дает. Выбора у нас нет. Свеннсен молчит, лишь холодно на нас поглядывает.

— Ладно, договорились, — в конце концов говорит Эудун. — Если другой возможности нет, будем учиться еще шесть недель. Ну, а после получим мы работу?

Свеннсен машет рукой.

— Не знаю. Там видно будет, посмотрим, как будете справляться. — И вдруг в нем просыпается этакий добрый дядюшка. — Не вешайте носы, ребята! Ведь я вижу, хватка у вас есть. А сейчас спускайтесь на лифте в коптильню и по этой накладной загрузите там тележку.

Мы киваем ему и выходим. Риан машет, подзывая нас к себе, он сияет всеми своими морщинками и хочет знать, зачем мы понадобились Свеннсену. У Риана на Свеннсена зуб. Если Свеннсен начинает пускать пену по ерунде, можешь не сомневаться, что Риан довольно посмеивается про себя. Риан и еще несколько старых рабочих. Их Свеннсен не задевает — либо опасается их острых языков, либо потому, что они работают на Бойне много дольше него.

— Велено вкалывать задарма еще шесть недель, — объясняю я. — А что будет потом, сам черт не знает.

— Ага, — говорит Риан. — Ясно.

— Живем в полной неизвестности, — говорит Эудун.

Риан дергает плечом и хитро щурится.

— Ясно, — повторяет он. — Хочет вас помурыжить, вот и все. Но я тут поговорю кое с кем. А после и с самим Свеннсеном. Коли старики меня поддержат, вы эту работу получите, я вам гарантирую.

Мы с Эудуном улыбаемся.

— Ты уверен? — спрашиваю я.

— Вот было бы здорово, — говорит Эудун. — Спасибо на добром слове.

— Все будет в порядке. — Риан поглаживает блестящую лысину обрубками пальцев и улыбается во весь рот. — Мы тут привыкли стоять друг за друга.

Мы спускаемся в коптильню, на душе у нас теперь полегче. Но не успели мы нагрузить тележку и до половины, как в дверь врывается Свеннсен.

— Болваны, — орет он и стучит себя по лбу. — Кретины пустоголовые! Дураки! Вот вы кто!

Мы бросаем работу и глядим на него. Мы уже привыкли к его приступам гнева. По-моему, он часто шумит просто так, чтобы мы не забывались. Чтобы помнили свое место. В самом низу. Так, что ниже уже некуда. На сей раз мы не угодили ему какой-то вчерашней работой. Мы слушаем и помалкиваем. Стоим, прикусив языки, и ждем. Наоравшись, Свеннсен вдруг добреет.

— Вот, — говорит он, — не забывайте об этом. Когда хотите, у вас все получается. Колбасный автомат вы таки одолели. В конце концов.

— Дерьмо, — бормочет Эудун ему вслед.

Свеннсен вечно спешит, вечно бежит куда-то. А это уже хорошо. Хоть не стоит все время у тебя над душой. Мотается по цеху, высунув язык на плечо, поэтому нам иногда удается поработать спокойно. Иной раз. И выкроить минутку, чтобы научиться чему-нибудь дельному. Не опасаясь, что он нас накроет.

Но все равно дергаешься, и нервы на пределе, потому что никто не знает, не вынырнет ли он сейчас, будто из-под земли.

Вечерами, если я не ухожу к Сири и не встречаюсь со старой компанией, мы с мамашей вместе пьем какао. Какао со сбитыми сливками и хворостом по мамашиному рецепту. Мамаша печет хворост, я варю какао.

— Я всегда боюсь, что Свеннсен нас застукает, — говорю я.

— Понятно, — говорит мамаша. — По себе знаю. Надо стиснуть зубы и терпеть.

— Да у нас уже челюсти сводит!

— Да, да. — Она глядит в окно. — Я ли вас не понимаю! Знать бы, что вас всех ждет, а, Рейнерт? Всех ребят с нашей улицы?

— Как это, что нас ждет? — удивляюсь я. — Что-нибудь да ждет, не одно, так другое. Ты это про что?

— Да вот. — Она кивает на окно. — Там ведь чисто джунгли. В домах-то у всех и цветные телевизоры, и стиральные машины. А на улице — чисто джунгли.

— Ага, — смеюсь я, — наша с тобой стиральная машина — это в основном я.

— Тебе грех жаловаться, Рейнерт, — говорит мамаша. — Я знаешь о чем думаю? До чего ж красивым мне показался город, когда я сюда приехала. Он и сейчас такой. Красивый. Только он еще и холодный, и жестокий! Зря я с тобой тут осталась. Тебе бы расти где-нибудь, где поменьше асфальта да побольше травки.

— Брось, — обрываю я ее. — Теперь что об этом толковать.

— Знаю, теперь толковать поздно. — Она проводит рукой по волосам, они у нее темные и блестящие. — Да ведь экое безобразие, как они обошлись с тобой и с Карлом Магнаром. Меня это просто убило. Экое безобразие!

— Ясное дело, безобразие! Это ты верно говоришь. Только город тут ни при чем, я так считаю. Город не виноват. Виноваты люди, которые в нем живут. Вот они-то — при чем.

— Тяжеленько вам придется, — задумчиво говорит мамаша и все водит рукой по своим темным волосам.

— Ничего, крепче будем, — улыбаюсь я.

— Дай-то бог, — говорит она и пожимает мне руку. — Ну, спать пора. Я мою чашки, а ты убери со стола.

13

Самые лучшие дни — это когда мы с Сири встречаемся поcле работы. Тогда я хожу и считаю минуты. Тогда Свеннсен может лаяться хоть до посинения, меня это не трогает.

С того вечера в молодежном клубе проходит не один месяц, прежде чем она сдается. Она все время словно колеблется и говорит, что не чувствует уверенности.

— Какой еще уверенности? — спрашиваю я.

— Не притворяйся глупее, чем ты есть, — отвечает она и вскидывает голову.

Тут я пас, от ее манеры вскидывать голову у меня дрожат коленки и шумит в ушах.

— А как ты можешь быть уверена, пока не попробуешь?

— Что же я, по-твоему, делаю все это время, если не пробую? — спрашивает она.

Так мы и тянем. Она много рассказывает о своей жизни: как ее папаша однажды спьяну расколотил всю мебель у них в гостиной, как он тиранил ее мать и братьев. Но в детстве они с восторгом слушали его рассказы о морской жизни — в молодости он много плавал. Рассказывает она и о своей работе, о всяких там чудиках, что приходят к ним в магазин, у нее масса таких историй. Сири часто смеется, смех у нее начинается где-то внутри и постепенно поднимается, пузырится, словно газ в только что откупоренной бутылке. Она может быть грустной, скучной, притихшей, какой угодно, но едва она вспомнит что-нибудь смешное или решит, что я чересчур неуклюж или сказал что-то забавное, она разом меняется. Любой пустяк может насмешить ее до слез. И я тоже смеюсь, чтобы не выглядеть дураком. Хотя и не привык столько смеяться.

Но главное, она очень твердая и самостоятельная. Мне еще ни разу не встречалась девчонка, которая была бы так в себе уверена. Однажды мы с ней куда-то вместе ходили, вдруг она уставилась на меня огромными темными глазищами и вроде задумалась о чем-то. А потом говорит: — Можешь пойти ко мне ночевать. Если хочешь, конечно. Только помни, тихо, без шума!

— Правда? — удивился я. — А хозяйки ты не боишься?

— Я ее предупредила, — говорит. — А ты своей матери не боишься?

Я строю ей рожу. Мы поднимаемся к ней, и дальше все продолжается в том же духе. Когда мы садимся на тахту, она первая начинает расстегивать мне рубаху, расстегивает, а сама шепчет:

— Понимаешь, сижу я сегодня в кассе, выбиваю за овощи и вдруг чувствую, что мне к тебе хочется!

Вон оно что, овощи! Я чуть не упал. Овощи! Сири сама краснеет и смущается. По-моему, на деле она вовсе не такая смелая, какой хочет казаться, но все равно, притворяется она классно. Сири поднимается и ставит кассету со старыми роками. Потом подходит к зеркалу и резкими взмахами причесывает непослушные светлые волосы.

— Терпеть не могу ребят, которые думают, что им ничего не стоит затащить девушку в постель! — бросает она мне в зеркало.

Я молчу, сижу, потягиваю колу, которую она мне сунула.

— Мы теперь уже не такие дуры, ясно? Не думайте, что у нас котелки совсем не варят!

Тут она начинает снимать блузку. И все время глаза ее в зеркало следят за мной.

— Ты тоже разоблачайся! Нечего сидеть и пялиться на меня! Здесь тебе не погребок со стриптизом!

Я не спорю, делаю, что велят. Музыка меняется, а с нею и Сири, она начинает танцевать.

— Вот, — говорит она. — Это как раз для тебя, Тарзан с Бойни!

— Давай, Рейнерт! Идем танцевать!

— Послушай, а как же твоя хозяйка? Ты не боишься?

— А ее нет дома! Я уже посмотрела!

— Держись свободней, не надо так напрягаться. Расслабься, когда танцуешь!

И так далее, и тому подобное. И ей кажется, будто это она мной командует. О’кей, о’кей, думаю. Пожалуйста, если тебе так нравится, я не против!

Когда мелодия медленная, Сири прижимается ко мне, когда она сменяется быстрой, Сири вихрем носится по своей узкой комнатухе. Теснотища жуткая, мы даже стулья кладем на кровать, чтобы освободить себе место. На ленте одни только старые танцы, кассета досталась ей от брата, ушедшего в армию, объясняет Сири. Когда мы вконец упарились, она предлагает играть в жмурки, завязывает глаза мне, а я — ей, потом мы гасим свет, и она начинает меня искать.

— А ты подавай голос, — просит она все время. — Голос подавай.

Загребая руками, мы кружим по комнате, и всякий раз, как я слышу ее рядом, я норовлю увернуться. Довольно долго мне это удается, но вот она хватает меня за штанину. И мы вместе летим на пол. Там-то, на полу, все и происходит. Больше она не противится, верно потому, что считает все это своей затеей. Ей до чертиков хочется быть самостоятельной, больше всего на свете она боится, что ее облапошит какой-нибудь парень. Неважно кто, так мне по крайней мере кажется. Но настроение у ибо меняется мгновенно, за ней не поспеть. Сперва наше объятие больше смахивает на драку. В темноте, на полу, Сири ведет себя, как дикая кошка: рвется, царапается, кусается. Красивый у меня был видик после этого — царапины, следы зубов и уж не знаю, что там еще. Но вот она перестает драться и крепче обнимает меня.

— Рейнерт! — шепчет она. — Рейнерт!

Ее тело то напрягается, как стальная струна, то делается мягким, нежным, податливым. Чудна́я девчонка! Уж если она отдается, то вся целиком, без остатка.

— Ты хороший, — бормочет она потом.

Я молчу. Она совсем сбила меня с толку, эта Сири, я и слов-то найти не могу. Зато замечаю, что теперь мы стали вроде еще ближе друг другу, мы вроде напали на верный путь. Ведь любовь — все равно что джунгли! Ищешь дорогу вслепую, и нет у тебя никакой карты. Мы зажигаем свет, устраиваемся на кровати и болтаем. Увидев, как я разукрашен, она смеется, потом краснеет до слез.

— Небось считаешь меня сумасшедшей? — спрашивает она. — Я ведь не нарочно.

— Хорошо, что в квартире никого нет, — смеюсь я и глажу ее длинные светлые волосы и худую, покрытую веснушками шею. — Ты похожа на горностая, Сири!

— Нет, — отвечает она серьезно и смотрит мне в глаза. — Я не горностай. Я просто хочу быть самой собой!

Однажды вечером в пятницу — уже в середине апреля — мы с ней договорились встретиться после работы. Я захожу в «Ирму» за покупками. Сири сидит за кассой, прямая как свечка, пальцы пляшут по клавишам, в окошечке загораются новые и новые красные цифры, касса гудит. Сири говорила мне, что больше всего боится за спину: у них у половины кассирш сводит мышцы спины, болит позвоночник и уж не знаю, что там еще, и им приходится ходить на всякие процедуры раз или два в неделю. У Сири пока все в порядке, она и сидит так прямо лишь потому, что это необходимо для тренировки спинных мышц, так она говорит по крайней мере. Я беру курево, несколько жестянок пива и встаю в очередь. Я вижу, что она меня уже заметила, но виду не подает. Подходит моя очередь, Сири смотрит на меня этаким сухим, деловым взглядом и говорит громко и звонко:

— Свидетельство о рождении!

— Мне девятнадцать, — глупо говорю я.

— Не верю! — отвечает она. — Свидетельство о рождении!

— Ладно, кончай!

Она выбивает за сигареты и отодвигает пиво в сторону.

— Без свидетельства о рождении — никакого пива! — говорит она. И хоть бы один мускул в лице дрогнул!

Я так завожусь, что мне уже наплевать на наше свидание. Очередь нетерпеливо шумит, приходится заплатить за курево, скорчить ей рожу и убраться восвояси. Когда я встречаю ее в четверть шестого, у нее в пластиковой сумке лежит пиво. Она так и катится со смеху при виде моей кислой как лимон физиономии.

— Нам дают со скидкой, это намного дешевле. Ты же знаешь, — говорит она и обнимает меня.

— Зараза, — говорю я. — Важничаешь, что тебе уже восемнадцать?

Я оттаиваю только после третьей жестянки пива. Мы отдыхаем на траве в Дворцовом парке. Как ни странно, никто не мешает нам пить пиво, гадов нет, и никто нас оттуда не гонит. Я молчалив и угрюм, денек у меня сегодня выдался тот еще — гонка да ругань. Мы решаем пойти в кино, но не можем договориться, на какой фильм. В конце концов мы идем, глядя на витрины и кинорекламы, и злимся друг на друга. И тут, как нарочно, в окне у «Шотландца» я вижу Май-Бритт и Бённу.

Похоже, они уже здорово накурились. Я тащу Сири к ним.

— Привет! — говорю. — Как жизнь?

Я знакомлю их с Сири, они обмениваются рукопожатиями. Вообще я веду себя глупо, наверно, хватаю через край, не знаю.

— Это мои самые лучшие друзья из нашей старой компании, — объясняю я Сири. — Самые что ни на есть лучшие, слышишь! Только теперь мы их больше не видим. Они теперь прячутся от старых друзей, честное слово!

— Кончай трепаться, — говорит Бённа.

Май-Бритт молчит, и мне почему-то кажется, что наше внезапное появление испугало ее.

— Рейнерт мне обо всех рассказывал, — говорит Сири.

— Я о тебе тоже слышала, — отвечает Май-Бритт.

От ее удалского говора уже почти ничего не осталось, только изредка вдруг прорежется, а вообще-то она говорит теперь по-городскому. Мы болтаем о том, о сем. Я говорю, что слышал, будто Стемми загремел за решетку.

— Его песенка спета, — говорит Бённа. — Попал в тиски.

— Ты что! — возмущаюсь я. — Ведь Стемми один из наших!

— Ну и что ж, что из наших? Разве я отрицаю? Просто я видел Стемми перед тем, как он загремел. И этот Стемми, Рейнерт, не имел уже ничего общего с парнем, которого мы знали.

Потом он начинает рассказывать фильм, который они с Май-Бритт только что посмотрели, о каком-то типе, он был всем в тягость, и поэтому ему сделали лоботомию. Так операция называется. Бённа говорит, что лоботомировать — это все равно что выхолостить. Только выстригают что-то в мозгу. «Кто-то пролетал над гнездом кукушки» называется этот фильм. Совершенно здоровый парень, просто он надоел им в больнице, вот они взяли и сделали ему лоботомию.

— Сумасшедшие, — говорит Сири.

— Точно, только у нас в Норвегии этого больше не делают, — говорит Бённа. — Я знаю одну девчонку, она работает в больнице, она мне рассказывала, что так делают в Америке, а в Норвегии с этим давно покончено. Он стал совсем безвольным, тот парень в фильме. Как тряпка.

— Фу, эти больницы. — Май-Бритт всю передергивает. — Этой зимой я работала в прачечной при больнице. В Акере. И бросила. Там столько крови! А я ее видеть не могу.

— Подумаешь, я с утра до вечера купаюсь в крови, — говорю я.

— Верно, ты ведь работаешь на Бойне, да?

— Угадала, — говорю я.

— Нравится тебе там?

— Что значит нравится? Если мне там что и не по нутру, так это не кровь, а мастер. Вот зверь!

— А я не выношу крови. Меня тошнит от одного запаха больницы.

— Да, — говорит Сири. — Плохо сидеть без работы, но и мучиться на работе тоже радости мало!

— А ты где работаешь? — спрашивает Бённа.

— В магазине.

— В магазине? В магазине-то хорошо, — говорит Май-Бритт.

Она вдруг становится какой-то рассеянной, вроде и не принимает участия в нашем разговоре, вроде она с нами и в то же время где-то далеко отсюда. Когда мы с Бённой выходим в уборную, я спрашиваю, как там у них с Май-Бритт. Он прислоняется к стене, вид у него усталый, растерянный, красные влажные губы припухли, кожа бледная.

— Паршиво, — говорит он.

— Почему вас теперь совсем не видно?

Он только мотает головой и повторяет, что все паршиво, но в подробности не вдается. Когда мы возвращаемся к столику, Сири говорит, что Май-Бритт ушла.

— Как так? — удивляюсь я. — Не могла же она в самом деле уйти?

Бённа пожимает плечами. Он как будто не удивлен. Сидит, смотрит в стакан с пивом и курит, торопливыми короткими затяжками. Потом поднимает на меня глаза.

— Значит, не понимаешь? — спрашивает он. — Так-таки ничего не понимаешь?

Я пристально смотрю на него.

— Сегодня пятница, — медленно говорю я. — Вечер. Вы с Май-Бритт теперь встречаетесь, верно? И вдруг вечером в пятницу она смывается от тебя, не сказав ни слова, пока ты вышел в уборную!

— Ничего мы не встречаемся, — холодно отвечает он. — Раз или два не в счет. Мы с ней не встречаемся.

— Ладно, — говорю я. — Пусть так. Но все-таки!

— Послушай. — Бённа встает. — Давай на этом закруглимся, а? Я удаляюсь. О’кей? До скорого! Привет, Сири, рад был познакомиться.

Мы с Сири молча сидим и смотрим на оживленную вечернюю толпу, а потом идем прошвырнуться вдоль причалов и крепости Акерсхус и возвращаемся к ней в Рёдтвет. Там-то меня и прорывает. Полночи мы не спим. Я говорю, она слушает. Из меня сыплется, как из дырявого мешка, я все говорю, говорю и все больше волнуюсь. О Калле. О том, что есть после смерти, если только после нее что-то есть, о том, стал ли Калле чем-нибудь, кроме праха. О Май-Бритт. О том, как ничего у нас с ней не получилось, обо всем, что встало между нами, когда мы с ней бросили встречаться. О том, чем она теперь занимается. О своей работе. О Свеннсене, который хочет обломать нас. И о том, что мы никогда ни за что не дадим себя обломать. Обо всех людях, которых видишь в метро, на улицах, на Бойне и которые выглядят так, словно их уже давно обломали. О ней и о себе. О том, что она для меня не только девчонка, по которой я с ума схожу, но и товарищ, не только девчонка, но и друг. О дружбе. Самое лучшее слово на свете — это дружба. И снова о Май-Бритт, почему с ней мы бы так и не стали друзьями, о ее мечте стать кинозвездой, о ее вере, что все исполнится, стоит только переехать в город, и как ничего не исполнилось, как она злилась на мать, которая все время экономила и тряслась над каждой кроной, и как она мечтала разбогатеть.

В полночь Сири поднимается и ставит чайник. Мы сидим на ее кровати и пьем чай. Сири такая надежная, такая открытая, она слушает все, что ей говоришь, не торопит, не перебивает, не давит на тебя. Сидит и жует жвачку, розовую пузырчатую жвачку, и всякий раз, как Сири выдувает из нее шарик, он лопается с легким треском. Сири почти не говорит, лишь изредка задаст какой-нибудь вопрос или переспросит, если чего не поняла. Раньше, когда мы с ней только подружились, она меня, можно сказать, заговаривала. А сегодня я обрушил на нее столько слов, что в этом потоке и утонуть недолго. Но Сири не тонет, похоже, ей все это даже интересно. Когда она задумывается, у нее на лбу появляется крохотная морщинка. Эта морщинка не дает мне покоя. Мне хочется стереть ее кончиками пальцев. Но я этого не делаю. Я все говорю и говорю. Порой у меня начинается нервный озноб, тогда она обнимает меня, и я закрываю глаза. Но все равно говорю, даже с закрытыми глазами.

— Ну и выдержка у тебя! — удивляюсь я в конце концов. — Столько слушать.

— А у меня завтра выходной, — улыбается она.

— Черт его знает, почему так получается? — говорю я. — Почему человек всегда так боится высказаться? Почему боится говорить о главном?

Измученные, мы засыпаем только под утро. Но не потому, что я выговорился, а потому, что мы оба выдохлись. Так прошел тот вечер, когда я не посмел сказать самого главного. Не посмел сказать, что так и не знаю, была ли это Май-Бритт — та девушка, которую я видел, когда мы с Сири шли вдоль изъеденных каменных стен крепости Акерсхус. Может, все-таки не Май-Бритт. Не посмел сказать, что не знаю, ее ли я видел или только испугался, что это она.

Как на медной пластинке, это выгравировано в моей памяти.

Норвежский банк, темный, пустой, огромный — квадратное здание с печатным двором, словно замкнутое вокруг самого себя, обрамленное автомобильными фарами, несущимися по кругу. У тротуара дверца одного автомобиля открывается. Худеньная темная фигурка в высоких сапожках, джинсах в обтяжку и нейлоновой курточке проскальзывает в эту приоткрытую дверцу, машина рывком разворачивается и уезжает.

Но я не могу в это поверить. Забудь, говорю я себе, засыпая. Ты ошибся. Сколько девчонок носят сегодня высокие сапожки, джинсы и куртки. Это была не она.

14

За открытым окном машины ночная Грёнландс-торг с летним цирком, автобусами, прицепами и аттракционами, пустынная и безлюдная.

Левая рука Калле свешивается из окна и отбивает такт по серебристо-серой обшивке, мы кричим и поем во все горло, Калле одной рукой ведет машину по брусчатке Швейгордсгатен.

Запах свежей росы и грязных курток, вкус погасшей самокрутки на кончике языка и неожиданный воющий свист где-то за нами, в темноте.

— Зачем вы угнали эту машину?

Усталые, измученные, полные укоризны глаза отца Калле. Анне-Грете с копной вьющихся волос, убегающая от меня на кладбище.

Все внутри переворачивается, как подумаешь: если б мы не угоняли машину! Если б не бросились удирать, когда нас засекли! Если б не продолжали гонку до последнего!

Но думаешь ты так или нет, перед тобой все равно неизбежно встает вопрос, который обойти нельзя. Вот он, этот вопрос: кто они, эти люди, считающие, что можно стрелять в неизвестного человека, убегающего от них ночью? Кто они такие, если уверены, что у них есть на это право?

Калле был один, когда в него выстрелили, никакой компании с ним не было. Он бежал один, один, больше там никого не было. Когда ему выстрелили в спину, он был совершенно один. Никакой компании. Никаких товарищей. Ни души.

Ты понимаешь это, Сири?

Понимаешь, что на всем свете, кроме нас, нет никого, кто бы его знал, кто мог бы сохранить о нем память?

Тысяча девятьсот семьдесят шестой год. Двадцать пятое апреля, вечер. С той ночи, когда они убили Калле, прошел год. Считай, что это сантименты, но мы с Сири все-таки принесли цветы на его могилу. Сири его даже не знала. Но спросила, можно ли ей пойти со мной, чтобы увидеть, где он похоронен.

В этот весенний день на кладбище Алфасет дует теплый сухой ветер. День не праздничный, обычный вторник, однако на кладбище довольно оживленно. Куда ни глянешь, всюду кто-нибудь подправляет могилу, сажает или поливает цветы. Сухой теплый ветер кружит пыль и песок, и крохотные жесткие песчинки застревают в волосах и колют глаза. Могила лежит в отдалении, на крутом склоне, забрызганном солнечными бликами, пробившимися сквозь листву берез. Как все скромно и просто. Имя, год рождения, год смерти — черные буквы на сером граните. Мы набираем воды в маленькую пластмассовую кружку, что стоит на могиле, и ставим в нее шесть тюльпанов, купленных у входа.

— Как думаешь, его родители придут сегодня? — спрашивает Сири.

— Не знаю. — Я смотрю на кроны деревьев, в которых свистит ветер. Свисток.

— Они не поймут, кто здесь был.

Тогда мы пишем записку: «Калле от товарищей из Вейтвета». И все. Это им понравится. Его родителям. Если они придут сюда сегодня. Или в ближайшие дни.

Внезапно я вспоминаю похороны Калле. Как мы сидели в часовне. Зал, наполненный родными, соседями, друзьями, товарищами, ребятами из молодежного клуба и из школы. Странное, мучительное, недоброе чувство, схожее с тем, какое охватывает тебя, когда ранней весной идешь по тонкому льду и видишь, как прямо под тобой струится грозный, зловещий и мрачный поток, и между вами, между тобой и этой дикой, мрачной стремниной, лишь тонкий, гладкий и хрупкий ледок.

— Если б ты только слышала, что тогда говорил пастор, — говорю я. — Ты бывала когда-нибудь на похоронах?

— Конечно. У меня этой зимой умер дедушка.

— Хуже похорон ничего не может быть.

Ветер доносит до нас шум и запахи города. Гул моторов с шоссе. Жаркий пряный запах горящих листьев. Обрывки духовой музыки.

— Не всегда же так, — говорит Сири. — Конечно, на похоронах всегда тяжело, но они бывают разные.

Я осторожно глажу ее руку и тут же отпускаю.

— Он просто спятил, — говорю я. — Тот пастор, что отпевал Калле. Он нас всех оплевал. Честное слово. Калле презирал церковь. Мы с ним вместе конфирмовались. И пастора он тоже презирал. Мы развлекались, посылая на занятиях по рядам записочки. С загадками, например. Калле презирал пастора. Но отпевал его тот же самый пастор, у которого мы конфирмовались. Ты бы слышала, что он нес! Как будто ни черта не понял! Он во всем обвинил Калле, представляешь себе! На его же похоронах! Он словно хотел победить Калле. Растоптать его. Свести с ним счеты, уже с мертвым. На его же похоронах!

Мы стоим и смотрим вдаль. С ближней лужайки поднимается дым, горят прошлогодние листья. Потом мы с Сири едем ко мне домой. Обед у мамаши уже готов. После обеда мы моем посуду, а мамаша отдыхает. По телику передают последние известия, показывают одних легавых. У нас на работе говорили про это. В Алнабру, по соседству с нами, тут же в Грорюде, вспыхнула забастовка. Несанкционированная забастовка, так ее назвали. Несанкционированная забастовка. Что это такое? Даже не знаю. Похоже, туда послали целую армию полицейских, чтобы подавить ее. Откуда у них такое право? Тоже не знаю. Никогда бы не подумал, что легавых посылают и против бастующих. Раньше этого не было. У нас по крайней мере. В других странах, может, и было, но у нас — нет.

— Рехнулись они там все, что ли, — говорит мамаша.

Мы сидим перед теликом и смотрим, как экспедиторы образовали перед воротами цепь. Они блокируют ворота, и правильно делают. Не хотят, чтобы их работу получили какие-нибудь подонки. Стоят плечом к плечу и держатся за руки. Кое-кто смущенно улыбается. Остальные серьезны. Вид у них самый что ни на есть обычный. Он-то в основном и производит впечатление. Этот их самый обычный вид. Все-таки они, наверно, не такие уж и обычные, еслиначали несанкционированную забастовку? Один из легавых — небось главный — просит их разойтись. Но они не подчиняются, тогда он приказывает своим людям перейти в наступление. Легавые идут строем на пикетчиков, и начинается драка.

— Разве они имеют право там стоять? — спрашивает Сири.

— Конечно, нет, — говорит мамаша. — Это запрещено!

— Подумаешь, запрещено! — говорю я. — А у них забастовка. Они должны защищать свое рабочее место!

Я так завелся из-за легавых. Вообще-то я мало что смыслю в забастовках и тому подобном. Слышал кое-что, а смыслить ничего не смыслю. Но спокойно смотреть, как легавые идут строем на людей, защищающих свое рабочее место! Этого еще не хватало! Кто такие эти легавые, что позволяют так собой распоряжаться? Если рабочие недовольны своей работой и с отчаяния начали несанкционированную забастовку, значит, у них там в самом деле черт знает что творится. Ведь верно? Но почему их спор должны решать легавые? Можешь ты это понять?

Все это я выкладываю мамаше. Сири, по-моему, согласна со мной, хотя и помалкивает. А мамаша что? Она любую форму уважает. Если пригнали легавых, это что значит? Значит, что люди неправы. Так думает мамаша. Но тут она ошибается!

Утром на работе все только и говорят, что о несанкционированной забастовке экспедиторов.

— Да там сплошь смутьяны, — говорит один тип по прозвищу Дылда.

— Неужто? — спрашивает Риан. — Почему же сплошь смутьяны, ведь они там все участвуют в забастовке.

— Не зря туда столько легавых нагнали! — говорю я.

— Нам ничего не известно, — говорит Дылда. — А только забастовка эта незаконная, факт есть факт.

— Ну, это еще как сказать, — говорит Риан. — Может, даже очень законная. Кто знает?

После пятиминутного перерыва меня посылают в скотобойню с поручением от Свеннсена к тамошнему мастеру. Едва я вхожу в светлый цех со стенами, выложенными плиткой, как через люк в стене туда въезжает только что убитый бык. Он подвешен за ноги на стальной крюк, скользящий по рельсам, проложенным под потолком. Парень в сапогах, белом комбинезоне и кожаном фартуке уже стоит наготове. Без раздумий, не дрогнув, он распарывает быку брюхо от шеи до хвоста — одним махом. Обеими руками вытаскивает внутренности и бросает их в чан. И все это так быстро, словно выпотрошил не быка, а пойманную на блесну треску. Мы с дедушкой всегда так потрошили треску, когда рыбачили с ним в Тюсфьорде и ловили рыбу к обеду. А здесь так свежуют туши — несколько быстрых взмахов ножом вдоль головы и по внутренней стороне ног, и вся эта огромная волосатая темно-серая бычья шкура снимается, как перчатка, вместе с хвостом, ушами и прочим. За этими движениями — годы практики. Приятно смотреть, как он работает, — ни одного лишнего движения, все выглядит простым и легким, пятисоткилограммовая туша висит под потолком на вращающемся стальном крюке. Раньше эта работа была куда тяжелее! Мертвые темные глаза быка еще смотрят на тебя с обидой, а через люк в стене уже въезжает новая туша.

— Здоро́во, приятель! — говорю я, шлепая быка ладонью, и он проплывает дальше.

Тяжелый, неподвижный, висит он на крюке. На обратном пути я сворачиваю в так называемую «холодную кухню», где работает Биттен. Она украшает закуски всякой всячиной — перед ней полукругом стоят миски с майонезом, ломтиками лимона, веточками петрушки, свеклой, зеленым горошком, солеными огурчиками, каперсами и уж не знаю, с чем там еще. Ее ловкие тонкие пальцы снуют между этими мисками и, наконец, завершают свое дело листьями салата. Ювелирная работа! Я вынимаю бычье ухо, которое стащил в скотобойне, и кидаю его на стол перед Биттен. Ойкнув, она поднимает крик, и все «холодные барышни» подбегают посмотреть, что случилось.

— Рейнерт! — кричит Биттен. — Обезьяна несчастная! Сейчас же забери отсюда эту гадость!

— Какую гадость?

— Эту! — показывает она. — Ты у меня дождешься, вот возьму и пожалуюсь на тебя!

— Ах, эту! — Двумя пальцами я поднимаю ухо и размахиваю им перед лицами ошеломленных «барышень».

— Это не гадость. Это обыкновенное бычье ухо, — объясняю я и вытаскиваю второе. — Уши нужны, чтобы слушать, ясно? С такими ушами человек лучше слышит. Они классно улавливают звук. — Я приставляю бычьи уши к своим. Мне везет: «холодные барышни» любят посмеяться, к тому же поблизости нет никого из начальства.

— Рейнерт! Убирайся! — кричит Биттен. — Пошел прочь!

Но я ее игнорирую.

— Что, что, не слышу, — говорю я, сняв уши. — Простите, пожалуйста, но я ничего не слышу.

И начинаю скакать по кухне, как ненормальный, не давая себя схватить, прыгая то перед одной, то перед другой. Я в ударе.

— Бабушка! — говорю я Биттен писклявым голоском. — Почему у тебя такие большие глаза? — И сам же отвечаю грубым голосом: — Чтобы лучше тебя видеть, дитя мое.

— Бабушка! — пищу я подружке Биттен. — А почему у тебя такие большие уши? — И отвечаю хриплым басом, размахивая бычьими ушами у нее перед носом: — Чтобылучше тебя слышать, дитя мое!

— Бабушка! — пищу я в третий раз, подскакивая к самой молоденькой. — А почему у тебя такой большой рот?.. Чтобы тебя съесть! — рычу я волчьим голосом, запихиваю уши в карман, обнимаю ее и чмокаю в щеку.

Теперь пора сматывать удочки.

— Приветик, девочки! — кричу я и отваливаю.

В дверях я сталкиваюсь с их мастерицей. Похоже, что из-за шума, доносящегося сюда из цеха, она ничего не слышала. Я отвешиваю ей низкий поклон, машу рукой Биттен и «барышням», они напустили на себя невозмутимый вид, но ясно, что они вот-вот лопнут, то ли от злости, то ли от смеха. На всех парусах я лечу в свой колбасный цех, опасаясь, что за долгое отсутствие меня уже ждет разнос от Свеннсена. Однако Свеннсена нигде не видно. Я начинаю помогать Эудуну промывать кишки. Грязная это работенка, ничего не скажешь, но вдвоем все-таки терпимо. За работой мы болтаем, челюсти наши так и ходят, перемалывая жвачку. На колбасном автомате ты можешь видеть эти кишки уже в готовом виде. Они появляются оттуда, наполненные фаршем, поступающим из большого смесителя, и спрыгивают с автомата уже готовыми колбасками. Видел бы ты, какими длинными бывают эти кишки! Они тянутся до бесконечности, словно високосный год! Когда они вымыты и простерилизованы, их закладывают в автомат одну за другой. Жратва для норвежцев! Вот это да! Здесь жратвы на целый большой корпус! В одной такой кишке!

После работы мы с Эудуном заходим в кафе в торговом центре Вейтвета. У входа стоят два мотоцикла, вроде знакомые. И верно, за столиком у окна сидят два парня в черных кожаных куртках с пантерами на спине и со шлемами в руках, и кто же это, как не Уно и Юнни, а напротив них со стаканами колы — Анне-Грете и Лайла.

— Все занято или можно присесть? — спрашиваю я.

— Мы еще подумаем, — смеется Лайла.

— Это столик для голодранцев, — говорит Юнни. — Не для солидных работяг с туго набитым кошельком.

— Вот и раскошеливайтесь, угощайте старых друзей, — прибавляет Уно.

— Это уж само собой, — смеется Эудун. — Как твой мотоцикл, еще пашет?

— Летает как ветер, — отвечает Уно, пожав плечами.

— А вообще?

— А вообще, надо б хуже, да некуда. — На лице Уно злость и упрямство.

— Предки хотят выставить его из дому, — тихо говорит Анне-Грете.

— Это еще за что? — удивляюсь я.

— Да так, чепуха. — Уно виляет.

— А ну, выкладывай, — говорит Эудун. — Выставляют они тебя или нет?

— А кто их знает, — говорит Уно, подумав. — Папаша требует, чтобы я продал мотоцикл. А не то пеняй, мол, на себя. Продай мотоцикл, окончи торговые курсы и иди работать в его фирму. А если тебе это не по душе, можешь отправляться на все четыре стороны, говорит он. На все четыре стороны, но тогда уже ты от меня ломаного гроша не дождешься.

— Так и сказал? — спрашиваю я. — А сам-то ты чего хочешь? Как тебе эти торговые курсы и всякое такое?

— Видал я их в гробу, эти торговые курсы, — отвечает Уно. — Ты что, думаешь, он спрашивает, чего мне хочется?

— Ему надо, чтобы ты стал таким же, как он, — говорит Лайла.

Уно поднимает глаза. Его всего передергивает, он морщится.

— Неужели ты не хочешь чего-нибудь добиться в жизни? — говорит он голосом своего папаши. — Нет уж, к богу в рай, — продолжает он своим голосом. — Таким, как он, я быть не хочу.

Спускаются сумерки. Мы растягиваем свою колу, чтобы ее хватило до закрытия торгового центра; скоро его закроют, все позапирают и задвинут стальными решетками. Нам эти стальные решетки хорошо знакомы. Не один год мы их подпирали, можно сказать висели на них. Словно звери в зоопарке, и зиму и лето торчали мы у этих решеток. В метро этими решетками отгородили полстанции и повесили объявление: «Второй выход, к сожалению, закрыт из-за постоянного присутствия на станции нежелательных элементов. Транспортное управление Осло».

Нежелательные элементы! Это, разумеется, мы! Нежелательные элементы. Вот как они относятся к молодежи. Мы для них нежелательные элементы! Куда ни повернись, всюду косые взгляды, потому что они, видите ли, считают, что от такого, как ты, надо ждать какого-нибудь художества.

Патрульная машина медленно катит по дороге Вейтвета. Легавый внимательно следит, как мы идем из кафе; только что за нами, да и за всеми другими, кто сидел там до последнего, опустилась стальная решетка. Он глядит на нас, мы на него. Я заглядываю в машину, лицо одного из легавых кажется мне знакомым, но только на секунду, нет, это не он, не Анкер Юл Кристофферсен.

— Задавили забастовку, теперь у них есть время снова заняться нами, — говорит Эудун.

— Понятно. — Лайла задумчиво прикусила нижнюю губу. — Слушай, Юнни, вы с Калле в прошлом году случайно не на этой машине спустили шины?

— Не диво, что они так пялятся на нас, — смеется Юнни. — Нет, по-моему, не на этой. Но на такой же, — прибавляет он, ухмыляясь.

Мы стоим и болтаем, прежде чем разойтись по домам. Здорово мы тогда накололи легавых. Только один разок нам и удалось так их наколоть. Однажды вейтветские ребята собрались перед торговым центром и завели толковище с легавыми. Чего вы сюда приехали? Чего вы нас отовсюду гоните? Чего вечно следите за нами? Почему мы не имеем права здесь находиться? А где можно? И пока мы так толковали, Калле и Юнни потихоньку подползли и спустили шины на патрульной машине. Вот они озверели, когда это обнаружилось! Через несколько минут подъехали еще четыре машины, вызванные по радио. Кое-кого из ребят забрали. Но только не Калле и Юнни. Их никто но продал. Ни одна душа!

Мы смеемся над этой историей. Хлынувший дождь загоняет людей в дома, но мы не обращаем на него внимания, высовываем языки и лижем легкую влагу. Я вспоминаю, что о Калле прошел один слух, уже после того, как его убили. Не знаю, откуда он взялся, кто его пустил и сколько в нем правды.

— Анне-Грете, — спрашиваю я, — может, ты знаешь, было это на самом деле или нет? Говорят, Калле однажды появился перед кассиршей в торговом центре с нейлоновым чулком на морде. Будто он натянул этот чулок, пока стоял в очереди. Кассирша, не говоря ни слова, выбила ему все, что нужно, и никто в очереди даже не обратил на это внимания. Не знаешь, было такое или нет?

Анне-Грете отбрасывает вьющиеся волосы и смеется.

— Не знаю. Я тоже слышала эту историю, только, наверно, это все сплетни.

— Я знаю про этот нейлоновый чулок, — говорит Лайла. — Только это было еще в школе. Он в коридоре надел на лицо нейлоновый чулок, когда его вызвали к завучу.

— Нейлоновый чулок! — Эудун хохочет. — Это здорово! По-моему, они на нас на всех так смотрят. Смотрят и не видят. Какие там у нас лица. В упор не видят!

— Дайте срок! — смеется Анне-Грете. — Так ты, кажется, всегда говоришь? Дайте только срок!

— Они нас дерьмом считают, — говорю я. — Но мы им еще покажем. Пусть не думают, что убийство Калле сойдет им с рук! Дайте срок!

— Придет день, — Юнни смеется и поддает ногой по мать-мачехе, пробившейся сквозь асфальт, — когда мы с ними рассчитаемся!

Дождь усиливается, улица почти пуста. На стене метро блестит мокрый, недавно приклеенный плакат. По водосточному желобу несется пенистый поток и исчезает в люке канализации. Асфальт даже скрипит под шинами. Дождь отмыл грязные бледно-серые фасады Вейтвета. Деревья тянутся к дождю, листья трепещут под ударами капель. И где-то внизу, за железнодорожным полотном, за пакгаузами и шоссе, за фабричными цехами, свалкой и товарными складами, среди глиняных карьеров, заросших ольхой, и диких лугов течет Алнаэльва, и вода в ней все прибывает. Серая, глинистая, непокорная, течет она там внизу, полноводная и невидимая отсюда. Длинный тяжелый товарняк, извиваясь, ползет от Алнабру. Прищурившись, я гляжу, вниз, в долину, и вспоминаю ту музыку в «ситроене» и Калле.

— Рейнерт, — шепчет он.

Теперь я слышу его голос совершенно отчетливо.

— Рейнерт! Продолжайте по-прежнему. Помнишь, как мы договорились? Идет?

— О чем речь! — отвечаю я вполголоса.

Ребята вытирают мокрые лица и удивленно глядят на меня. И я говорю уже громче:

— О чем речь! Как договорились!

В ту же ночь голос Калле возвращается и во сне. Такой же, как всегда. Грубый, хрипловатый, чуть каркающий голос, который становился и нежным, и мягким, когда Калле переходил на шепот, или громким и оглушительным, если он волновался.

Мне снится, что рабочие Бойни объявили забастовку и Калле с нами. Он с нами, он работает на Бойне с Эудуном и со мной. И стоит вместе со всеми. Во сне.

Это неправда, будто я ни черта не смыслю в забастовках. Конечно, смыслю, и не меньше, чем ты: надо стоять друг за друга — всем за одного, одному за всех. Я так это понимаю. В одиночку ты нуль, со всеми вместе — сила.

Во сне мы стоим цепью перед воротами Бойни. Как экспедиторы, которых показывали по телевизору. Стоим цепью перед воротами, закрывая все входы и выходы. Мы охраняем свое рабочее место. Бастуем за повышение заработной платы, и мы выиграем эту забастовку, если никого не пропустим на Бойню.

Как иногда говорит старый, морщинистый Риан с блестящим черепом и изуродованной рукой.

— Когда-нибудь, — говорит он, — слова́ им больше уже не помогут. Не знаю когда. Но когда-нибудь нам придется столкнуться не на жизнь, а на смерть, иначе они не поймут, что мы им говорим.

Мы стоим цепью перед воротами. Там все. Даже мамаша. Во сне мамаша тоже с нами. И мамаша, и Биттен, и пакистанка, и фру Ли, и все работницы из фасовочного цеха и «холодной кухни». Мясники в тяжелых сапогах и кожаных фартуках. Водители автокаров. Экспедиторы. Колбасники. Одним словом, все рабочие Бойни, начиная со стариков с Рианом во главе и кончая нами, самыми молодыми, тут. И в центре — Калле.

Калле стоит с нами, он в рабочем костюме, красный высунутый язык на его майке виден из-под расстегнутого на груди комбинезона. Калле улыбается, глаза у него веселые и хитрые. И он говорит мне, доверчиво, с победной улыбкой:

— На этот раз, Рейнерт, мы не сдадимся!

Можешь считать, что сон глупый. Но он означает, что надо стоять друг за друга. Держаться заодно и стоять друг за друга. Только на деле все не так: Калле нет в живых и никто на Бойне не собирается объявлять забастовку. Наверно, он мне приснился потому, что я так психанул, когда увидел в последних известиях этих экспедиторов, как они стояли плечом к плечу перед легавыми и не сдавались. И это здесь, можно сказать, у нас под носом! Совсем рядом. На старой товарной станции на Эстеншёвейен!

А дальше, знаешь, что мне приснилось? Анкер Юл Кристофферсен идет вместе с легавыми. Они явились сюда на машинах и верхом, с мегафоном. Их командир говорит, что дает нам две минуты, чтобы разойтись. Но мы не расходимся, а только плотнее держим цепь, тогда они выстраиваются против нас и идут в наступление.

И с ними Анкер Юл Кристофферсен. На нем все тот же старый синий комбинезон и морская фуражка, что и в ту ночь год назад. На ходу он замечает Калле, и у него отваливается челюсть, точно он зевает. Он так и замирает с открытым ртом. А Калле ничего, он просто стоит плечом к плечу со всеми, и глядит на него.

— Привет, Кристофферсен! — говорит он. — Вот мы и встретились!

И все, на этом конец. Звенит будильник, за окном высокое чистое небо, я встаю и тащусь в ванную. Мамаша — ставит воду для кофе, мы едим, готовим бутерброды и выходим из дому. Обычный рабочий день. Прошел год, как Калле умчался в ту темную страну, откуда нет дороги назад. Некоторые думают, будто в той темной стране что-то есть, что жизнь там продолжается. Но ты не верь тем, кто говорит, будто жизнь продолжается и после смерти, будто там, по ту сторону, справедливость. Потому что это не так. Нет никакой справедливости по ту сторону. Если мы хотим добиться справедливости, надо не поддаваться здесь. А не где-то в другом месте, потому что живем мы здесь. И только один раз.

В обеденный перерыв опять заходит разговор о несанкционированной забастовке экспедиторов.

— Их на испуг не возьмешь! — говорит Эудун.

— Это точно, — подхватываю я и рассказываю свой сон, как мы стояли перед Бойней и с нами был Калле и как он сказал Анкеру Юлу Кристофферсену, когда тот подошел к нам, чтобы разорвать цепь: «Вот мы и встретились!»

— Ишь ты, какие боевые сны тебе снятся! — говорит Эудун.

— Смейся, смейся! — отвечаю я.

Эудун смотрит на меня, у него мощный торс и за стеклами очков внимательные, зоркие глаза. Он усмехается, трясет головой и морщит нос. Я тоже в ответ морщу нос, и думаю о голосе Калле, и вспоминаю, как мы валялись в траве. Когда были мальцами. В густой зеленой траве, затянувшей глинистую землю, среди мать-мачехи, не склоняющей головы даже под ветром. Калле. Эудун. Лайла. Анне-Грете. Юнни. Уно. Стемми. Лисе. Я.

Валялись на животе в густой высокой траве, а ветер шевелил наши волосы, и солнце пекло затылки, и еще ничего не начиналось по-настоящему.

Примечания

1

Маленькая сигара. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

Крайний срок подачи информации в очередной номер газеты (англ.).

(обратно)

3

Так в Швеции называют небрежно одетых, лохматых юнцов, ездящих на ободранных старых автомобилях.

(обратно)

4

Итальянский киноактер.

(обратно)

5

Центральное объединение профсоюзов Швеции.

(обратно)

6

Американский киноактер.

(обратно)

7

Торговая фирма.

(обратно)

8

Guardia Civil (исп.) — имеется в виду франкистская полиция.

(обратно)

9

Я не могу (англ.).

(обратно)

10

И я пытаюсь (англ.).

(обратно)

11

Я не могу получить удовлетворения (англ.).

(обратно)

12

Никому не надо доверять.

Лучше будь один (англ.).

(обратно)

13

Акционерное общество «Норск электриск и Браун Бовери».

(обратно)

14

Всем кто-то нужен,

Чтобы на него опереться.

И если хочешь,

Можешь опереться на меня (англ.).

(обратно)

15

Всем нам нужен кто-нибудь,

О ком можно мечтать.

И если хочешь,

Можешь мечтать обо мне (англ.).

(обратно)

16

Да, неужели, изумительно (англ.).

(обратно)

17

Имеется в виду памятник великому норвежскому математику Нильсу Генрику Абелю (1802—1829).

(обратно)

18

Возьми мою руку,

Возьми мою ногу,

О бэби, не бери мою голову.

Всем нужен кто-нибудь,

На кого истекать кровью,

И если хочешь,

Почему бы не истекать кровью на меня! (англ.)

(обратно)

19

Я иду вверх,

Я иду вниз,

Я иду вверх-вниз,

вниз-вверх,

Куда захочешь (англ.).

(обратно)

20

Попробуй

Да

Попробуй

Да-а-а

Попробуй ах-ах-ах-ах-ах

Если это сон, и я не хочу,

Чтобы меня будили (англ.).

(обратно)

21

Некоторые говорят, что человек сделан из грязи,

Но я говорю, что он сделан из крови и мускулов (англ.).

(обратно)

22

Я родился утром,

Когда не светило солнце.

Я взял лопату

И пошел в шахту.

Я нагрузил шестнадцать тонн,

А что взамен?

Стал на день старше

И глубже увяз в долгах (англ.).

(обратно)

Оглавление

ТРУДНАЯ МОЛОДОСТЬ СКАНДИНАВИИ

Марта Кристенсен КАКИМ ТЫ ИМ НУЖЕН

К. Анре Блом БАЛОВНИ СУДЬБЫ

Эспен Ховардсхолм ИСТОРИЯ О КАЛЛЕ И РЕЙНЕРТЕ

*** Примечания ***