Гербарий [Григорий Андреевич Грачов] (fb2) читать постранично, страница - 4

чтобы взять Сонечку с собой, но это, увы, невозможно. По крайней мере, в нашем случае.

Твой мечтательный друг, Георгий Грезин.

25-го апреля.

Впервые за всё время повздорили. Не было ни криков, ни скандалов на всю деревню – обсудили спокойно. Провинился я: позабыл об одной её маленькой просьбе. Постарался загладить вину. Примирились.

Я бы и не тревожил тебя, Михаил, такой мелочью, кабы сам не перенёс столь жуткое волнение. Страшно было видеть её недовольное лицо: притуплённый гнев, смешанный то ли с омерзением, то ли с холодом… Казалось, что она меня презирает. Но это я, чай, надумываю – Соня меня заверяет, дескать, всё в полном порядке. Однако же, есть во мне что-то от ипохондрика!

26-го апреля.

К ведунье не ходи, всё здесь налицо: не заметить перемену в поведении Сони мог бы только совсем уж нечуткий человек, коим я, к счастью или к сожалению, не являюсь.

Сегодня вновь не поладили из-за какой-то мелочи. В этот раз я без спроса залез в её ларь – хотел достать оттуда свой сборник сочинений Лермонтова. Быть может, это и правда великий грех… быть может, я действительно чего-то не понимаю…

26-го апреля.

И снова она твердит, что всё нормально. Но я же вижу, чёрт подери, что это не так! Она говорит, что всё так же любит, говорит, что ничего не поменялось: но разве такое бывает? Разве может в один момент человек, что всякий раз одаривал тебя премилой лучезарной улыбкой, исполненной горячей, страстной любви, взять и охладеть к тебе настолько, что рядом с ним ты чувствуешь себя одичалым преступником? Неужто сотворил я что-то настолько непозволительное, чем заслужил столь резкий укор в её глазах, скрывающийся за напускным спокойствием?

27-го апреля.

Я решительно ничего не понимаю. Отблески её бывалой весёлости моментально рассеиваются, сменяются колким равнодушием. Она будто на маскараде: так резво меняет маски, а с ними эмоции, настроение, чувства… у меня невольно закрадываются сомнения об искренности всего происходящего.

27-го апреля.

Поговорили. В голове такая коловерть кружит. Из этой кутерьмы сложно вынести хоть что-то конкретное.

Я до сих пор не могу понять, что привело к эдакой сумятице. Однако сомнения мои поутихли. Прикупил ей красивое платьице, такое, какое она любит – немало за него отдал. Обрадовалась. Кажется, всё налаживается.

30-го апреля.

Разошлись. Отныне, видать, навсегда.

3-го мая.

Пишу тебе, Михаил, судя по всему, в последний раз. Сегодня вечером выезжаю в Петербург – впереди нелёгкая дальняя дорога. Радует лишь то, что лошади здесь доброезжие. С такими не пропадёшь. Теперь уж не знаю, будешь ли ты читать хотя бы одно из посланных мною писем, но довершить историю считаю необходимым. Главным образом, для себя самого.

Последние три дня я провёл в бесконечных запутанных думах. Ни одна книга, ни один газетный памфлет, ни один, даже самый острый и внезапный сюжет – ничто в моей жизни так не ворошило сознание, как ситуация с Софьей. Три дня ушло на объяснение с самим собой.

Что это было, я так окончательно и не понял. Мимолётный ли роман, что ложно показался мне надеждой юных дней; истинная ли любовь, что была разрушена одним необдуманным действием; или же сплошное бессовестное притворство длинною в месяц? Я, право, не знаю. Я уже ни в чём не уверен.

Была ли вообще любовь? Сколько было сказано пылких слов, сколько было пролито изысканных многообещающих речей. Однако я убедился лишь в следующем: слово – это не только скипетр всевластия, что в умелых руках вершит судьбы людей, но точно так же слово – это аморфная, совершенно неопределённая и искажённая субстанция, значение которой так же переменчиво, как и недолговечно. Ничьим словам верить нельзя. Никогда. Порой даже своим собственным…

Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила, но я абсолютно твёрдо заявляю: я – нет. По крайней мере, отныне будет так. Я не верю ни единому слову, слетевшему с её холодных губ, не верю ни единой эмоции, хотя бы раз пробежавшей по её притворному лицу. После всего, что произошло, я окончательно и бесповоротно убедился в том, что она меня никогда не любила. Как и, впрочем, я её…

Все три роковых дня я бродил по кромешным, дремучим дебрям своего сознания: задавал себе вопросы, пытался найти на них ответы. Бросало то в жар, то в холод: поначалу меня окутывала сладостная меланхолия, немного погодя душила горькая обида, а после, как и ныне, поглощала всеобъемлющая пустота.

Многое усвоил, ко многому пришёл. Но так и не отпустила назойливая мысля: неужели хрупкая экспансивная девушка, что с превеликой скорбью и искренним сожалением оплакивала смерть всякой встречной зверушки, птички или букашки, могла внезапно, не проронив ни единой слезинки, не засомневавшись ни на минуту, отстраниться от человека, которого она «любила так, как никого прежде»? Неужто слова о любви, столь громкие и претенциозные, рассыпались, словно засушенный лист, под натиском обыкновенных дрязг и мелочных обид? Да ведь это, чёрт подери, даже